Аннотация: Имя выдающегося югославского юмориста и комедиографа Бранислава Нушича (1864 — 1938) хорошо известно советским читателям. Его повесть «Автобиография», юмористические рассказы, фельетоны и памфлеты неоднократно выходили на русском языке. Комедии Б. Нушича «Госпожа министерша» и «Д-р» вошли в репертуар советских театров. 
 Новое издание познакомит читателя с острым социальным романом «Дитя общины», а также с целым рядом впервые переведенных на русский язык рассказов и фельетонов.


---------------------------------------------


 Бранислав Нушич


 Дитя общины



 ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой Аника по причине смерти своего мужа остается вдовой


 Другие авторы обычно кончают свои романы тем, что кого-нибудь убивают, отравляют или просто дают умереть своей смертью, у меня же, поскольку мне необходима вдова, ее супруг умрет в самом начале романа. Ну, а чтобы ясно было, что я не подстроил этого нарочно, расскажу все по порядку…
 Когда Анику из Крмана выдали за Алемпия из Прелепницы, крмчане долго горевали: «Самую красивую девушку в другое село отдали! Неужто своего парня не нашлось?!» Таково было единодушное мнение, и лишь один Яня, про которого говорят, что он слова не пропустит, не прицепив к нему хвоста, добавлял: «Ладно, пусть ее живет в Прелепнице, пусть и там уездное начальство кое-когда переночует!» Тем самым он вроде бы хотел освежить в памяти то, о чем в селе забыли давным-давно. Разве что бабка Кана как заведет разговор о давних временах, хотя бы историю о заброшенной Йоцковой мельнице, так всякий раз начинает ее с одного и того же: «Еще когда Мага — мать Аники — молодая была, у нас в селе часто ночевал уездный начальник, а про Йоцкову мельницу говорили, что по средам и пятницам там лучше не молоть…»
 Впрочем, бабка Кана доброго слова даже о покойнике не скажет, даром что ночью их караулит… О Яне же всякий знает, что ему за злой язык перед уездной управой двадцать пять палок дали, когда их еще не отменили, царствие им небесное.
 Но что бы там ни говорили, Алемпий с Аникой два с половиной года прожили душа в душу. Они и дальше, может, и до самой старости прожили бы так, да только Алемпий не долго протянул, умер.
 Отчего умер Алемпий, точно сказать трудно. Одни говорят, что упал с груши, другие утверждают, что его сглазили, а третьи не соглашаются: помер он, мол, не от злого глаза, а от злой руки… Так или иначе, но до настоящей причины его смерти мы доберемся только тогда, когда расскажем все по порядку. Если из этой истории выбросить то, что напридумывали родственники и друзья, коротая ночь возле покойника, то голая истина будет выглядеть следующим образом; Алемпия вызвали в город к уездному начальнику, где ему предстояло ответить за дурную привычку время от времени заготавливать воз-другой дров в чужом лесу. Ну, а раз человеку надо убить целый день на поездку в город, он решил, чтобы зря времени не терять, прихватить с собой немного фруктов и продать их там. Замысел был превосходный, и помешать расчетам Алемпия могло лишь одно пустяковое обстоятельство — у него не было своего сада. Чтобы устранить и эту неувязку, он отправился с корзиной в чужой сад и взобрался на грушу. Тут его заметил сторож, стащил с груши и так жестоко поколотил, что он едва добрался до дому. С тех пор у него стала побаливать грудь: сперва он кашлял по-мужски, потом — по-кошачьи. И под конец, прости меня, господи, уже и не кашлял, а скорее шипел и говорил так тихо, будто боялся кого обидеть. Захочет что-нибудь сказать, так не говорит, а шепчет, будто какой божий угодник.
 И болел-то он недолго — самое большее месяц. И как только, бедняжка, не лечился, но если кому что на роду написано, разве лекарства помогут? Четыре раза горящие угли в воду бросали, два кувшина настоя полыни выпил, веник под подушку клал, кочергу через дом перебросил, купался в воде из семи родников, надевал рубашку какой-то старой девы, но… все напрасно, на роду ему было написано умереть, рок запечатлел это в книге судеб, а сторож на ребрах Алемпия. Раз уж и судьба начала вести такую двойную бухгалтерию, пиши пропало, никакие лекарства не помогут!
 Как ни крути, а Алемпию все конец, хотя бы для того, чтобы потрафить автору романа, которому, как назло, не обойтись без вдовы даже в первой главе.
 Алемпия похоронили пристойно, и Аника осталась бездетной вдовой. Ей пошел всего двадцать третий год, была она красивая и сильная, в каждой руке по здоровому парню могла унести. Оттого-то многие сомнение имели, не лупила ли она своего покойного мужа, но это они зря — Аника с Алемпием в самом деле жили дружно. За два с половиной года она всего раз пять или шесть брала его за грудки, бросала под ноги и месила словно в квашне, а не на земле. Но и в этих случаях стоило Алемпию чуть построже крикнуть: «Ой, Аника, отпусти, ради бога!», как она его тотчас отпускала. Ну что был Алемпий против нее! Недомерок. А она — как тополь, высокая да стройная. Щеки румяные, налитые, будто у нее круглый год мясоед, а ведь, клянусь, все посты, даже самые незначительные, соблюдала. Просто такою уж ее создал бог — ей даже шло быть вдовой; прирожденная, можно сказать, вдова. И слезы, пролитые на похоронах и в первую субботу, нисколько не попортили ей ни глаз, ни лица — как была, так и осталась красавицей, — глядишь на нее и наглядеться не можешь.
 «Давно у нас такой вдовы не было, такая вдовушка словно для попа создана!» — говаривали на селе, но это так, разумеется, разговоры одни. Ну, что зазорного в том, что поп Пера иной раз заглянет к Анике, утешения ради. Любого другого можно было бы упрекнуть, но батюшка — лицо духовное, его никак за это не упрекнешь. Разве что сами попы встанут на ту точку зрения, что и поп — человек, тогда, конечно, в чем-то можно было бы упрекнуть и батюшку. Так, например, можно было бы упрекнуть батюшку за то, что он ни разу не зашел в дом к Анике, пока был жив Алемпий. Но и в этом случае батюшка мог бы оправдаться тем, что тогда утешать было некого — при живой Анике нечего утешать Алемпия, а при живом Алемпии нечего утешать Анику.
 И в конце концов, с чего бы это батюшка оправдывался? Депутаты отчитываются перед избирателями; подотчетные лица — перед ревизорами, а попы одному богу дают отчет, да и то на небе, а на земле ни одной живой душе, кроме своей жены.
 Хотя бог ревизор строгий, у него, похоже, не до всего доходят руки, слишком много у него накопилось старых, еще не просмотренных, отчетов. Жена, та, напротив, норовит заставить отчитаться и за старое, как за новое. И как бы искусно вы ни составили баланс, она всегда выищет какой-нибудь «неоправданный расход».
 Были ли у попа Перы подобные «расходы», мы узнаем из следующей главы романа, в которой выяснятся и многие другие важные вещи.




 ГЛАВА ВТОРАЯ. По селу Прелепнице ползут всякие слухи, и вот эти самые слухи могли бы вполне послужить предисловием к роману


 Прелепница — село немалое. Уже трижды в Народной скупщине вносилось предложение провозгласить Прелепницу уездным городом, и поскольку всякий раз это предложение проваливали, Прелепница двигалась все дальше по пути прогресса. Трижды вся Прелепница переходила из партии в партию, лишь бы обзавестись уездной канцелярией, и всякий раз выходила промашка. Теперь жители Прелепницы договорились разделиться на три партии — авось какая-нибудь придет к власти…
 Село лежит на равнине, с севера к нему примыкает лес, водой его питают две речки. На одной из них стоит каменный мост, и тут же начинается торговый квартал, если так можно назвать несколько домов, в одном из которых бакалейная лавка, во втором — кабак и в третьем — парикмахерская, где цирюльник заодно подковывает лошадей. На другой речке, за селом, и находится давно заброшенная Йоцкова мельница, теперь в ней с согласия общины нашла себе кров сиротка Савка.
 Жители села Прелепницы все, как один, прекрасные люди, а если и найдется у кого недостаток, так ведь люди — не ангелы. Староста Мича, например, добрейшей души человек; он, можно сказать, не староста, а отец своим односельчанам. Заботится о каждом, не то чтоб обидеть кого. И все же и у него есть небольшой недостаток: пуще всего на свете любит он пощипать казну, попридержать малость из налоговых денег. И не потому, что ему не на что жить, а просто так, из принципа. «Нас, говорит, государство тоже щиплет, дай бог!» И не скажешь, что он хочет эти деньги утаить, боже сохрани. Наоборот, когда господин начальник прижмет его и он видит, что дело пахнет судом, староста тут же достает деньги из собственного кармана и платит. И еще скажет, порядочный человек: «Чего это я пойду под суд? Лучше честь по чести заплачу, чем таскаться по судам!»
 Недостаток отца Перы — это его жена. Батюшка здоровый, сильный и напоминает, прости меня, господи, скорее артиллерийского фельдфебеля, чем священника, а жена у него сухая, костлявая. Батюшка ее называет «сорокой», а иной раз сожмет пальцы в кулак и покажет костяшки суставов: «Вот какая у нее спина!» И чтобы все же кто-нибудь не сказал, что ему, лицу, облеченному священным саном, не приличествует говорить о спине своей жены, надо бы сразу заметить, что в церкви поп ничего такого не говорит, боже сохрани, церковь он уважает, в церкви он настоящий святой. Только раз во время службы он влепил оплеуху пономарю в алтаре, и храм отозвался таким эхом, так все кругом задребезжало и заскрипело, что богобоязненные христиане подумали — царские врата отворяются.
 Что же касается учителя, то его вроде бы в селе вовсе нет, он и на людях-то никогда не бывает. О себе он говорит, что ученый, и по этой причине из школы не вылазит.
 Про писаря Пайю Еремича можно было бы сказать, что он тоже очень ученый, так как из кабака не вылазит, но писарь всегда возражает: «Если я ученый, это в свое время себя окажет, а пока я не желаю, чтобы мне такое говорили!» Писарь был когда-то кадровым унтер-офицером, но за одно лишь «нет» просидел год в тюрьме, потому что, как он сказал, «в воинском уставе никакого „нет“ не предусмотрено, а я и самому богу скажу „нет“, коли что не по правде!». (А это его «нет» заключалось в том, что он из командирского письма вытащил деньги.)
 Потом он открыл было лавчонку, но по одному из товаров — по сливовой водке — у него оказался перерасход, а из-за этого товара и все другие товары не давали дохода. Пропив наконец все товары, писарь закрыл лавку, обошел всех своих кредиторов и должников и отбыл, как он выразился, «за товаром». Лет пять-шесть его нигде не было видно. Он говорит, что все это время провел в Германии и многому там научился. Староста до сих пор говорит, когда кто-нибудь из односельчан заметит, что писарь много пьет: «Пусть его пьет, сколько хочет; он по свету побродил, видел, что и там люди пьют, да еще какие люди!» А однажды сам староста попрекнул писаря, что тот пьян, и писарь ему на это ответил: «Если я пьян, это в свое время себя окажет, а пока я не желаю, чтобы мне такое говорили!»
 Есть и такие, что говорят, будто писарь ученее учителя — он по свету поколесил и чудеса всякие рассказывает. Он видел людей, которые едят лягушек. «Немцы едят, своими глазами видел».
 — А правда ли это, писарь, — спрашивает Радое Убогий, — что итальянцы едят змей?
 — Правда, — отвечает писарь, — своими глазами видел. И мне предлагали. Говорят: пожалуйста, синьор Панта (синьор по-ихнему значит господин), пожалуйста, говорят, а я им: спасибо, я сейчас не при аппетите! Аппетит — это по-итальянски желудок. Говорю, а сам думаю: да ну вас, кабы мы ели змей, остался бы я в Сербии и был богатым человеком.
 — А как их готовят, писарь? — спрашивает кабатчик, хлопая рукой писаря по плечу со всего размаха, как хлопают обычно кредиторы своих должников.
 — Как?… С луком. Поджарят немного лука и того… посыплют еще чем-то, для запаха…
 Да, писарю было чего порассказать. А как напьется, забудет, о чем трезвый рассказывал, и начинает уже по-другому, со всякими подробностями.
 Однажды, в праздник какой-то, повалил народ после обедни прямо в кабак, так как в этот самый день поп Пера читал проповедь, в которой утверждал, что праздники на то и существуют, чтобы христиане отдыхали и телом и душою. Добрая паства дружно отправилась со службы в кабак отдохнуть душою, а там застала уже изрядно отдохнувшего писаря. Тогда-то он и рассказал, что видел своими глазами человека, который летал, как птица. Было у того человека три «шурупа», два под мышками и один под животом, и тут писарь показал, где примерно были эти «шурупы».
 — Первым делом повернул он шурупы под мышками, вот так… раз… раз… раз… И у него раскрылись крылья. Потом тот шуруп, что под животом… чик… чик… чик… и у него промеж ног что-то надулось… ну, вроде бурдюка, а сам он был веревкой к земле привязан. И вот…
 Заметив, что любопытство слушателей разожжено до предела, писарь взял свой стаканчик и не спеша, целых десять минут, тянул из него…
 — Скажи, Арса, пусть принесут еще один.
 Арса, конечно, заказал.
 — И тут пшш… он что-то такое сделал, и начал этот бурдюк промеж ног вроде как бы дышать… то надуется, то сморщится, а крылья как у птицы и… пошел, пошел, пошел… Марко, закажи!
 — И любой может полететь? — спрашивает Радое Убогий.
 — А черт его знает! Мне немцы говорят: пожалуйста, синьор Панта, попробуйте и вы (синьор по-ихнему значит господин), а я отвечаю: спасибо, не хочу, но мне до сих пор жаль, что не попробовал.
 — Эх, надо было! — сказали в один голос несколько слушателей.
 Так вот и рассказывал писарь, пока его слушали. Но постепенно один за другим все разошлись, и в кабаке остался лишь Радое Убогий.
 Когда все ушли, Радое с таинственным видом подошел к писарю, сел за его столик, заказал ему водки и только тогда начал разговор:
 — Ты, писарь, это самое… так сказать, ученый человек.
 — Если я ученый, это в свое время себя окажет, а пока я не желаю, чтобы мне такое говорили! — сказал ему писарь, засунув обе руки в карманы жилета.
 — Ладно, ладно, — успокоил его Радое Убогий, — я тебе совсем другое хотел сказать,
 — Изволь, говори.
 — А ты знаешь… это самое… куда поп пошел из церкви?
 — Не знаю. К Анике, наверно.
 — К ней. Но есть у меня новость и почище.
 А надо знать, что Радое Убогий был вдовец, и не будь он убогим, давно бы нашел себе подругу, а так он все время ждал какую-нибудь вдову, но и тут всякий раз ему перебегали дорогу утешители вдов.
 — Что значит почище?
 — Почему утром старосты в церкви не было?
 — Откуда мне-то знать, — сказал равнодушно писарь и с намеком постучал пустым стаканом по столу.
 — Утром во время службы он был у Аники, и в селе говорят, что он там не в первый раз.
 — Староста?! — вспылил писарь и грохнул кулаком об стол. — Почему же он скрывает от меня?…
 Опрокинув еще стаканчик, он сердито встал и вышел, бешено хлопнув дверью.
 А Радое Убогий, посмеиваясь, расплачивался в кабаке за одиннадцать стаканчиков, выпитых писарем.




 ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой Аника без всяких на то оснований рожает мальчика ровно через тринадцать месяцев после смерти мужа


 Прошел изрядный срок с тех пор, как Радое Убогий сказал писарю про старосту с батюшкой, вызвав у того страшный гнев. Не раз еще приходилось писарю выходить из себя, и, кажется, они со старостой поглядывали друг на друга косо.
 А Радое Убогий не угомонился, мутил воду, нашептывал, распускал слухи. Но батюшка не обращал на это никакого внимания. Только раз как-то, да и то по-хорошему, по-отечески, пожурил он Радое:
 — Если еще услышу, что ты тявкаешь про меня всякую ерунду, я тебе все зубы в глотку вобью и в церкви больше причастия не дам, так и знай!
 А Радое Убогий ответил батюшке так, как и подобает отвечать богобоязненному прихожанину:
 — Ежели б церковь была зеленная лавка, а причастие — лук, ты мог бы мне его дать или не дать. А ежели мои зубы, поп, в глотке окажутся, то и твоя камилавка не такая уж тесная, чтоб нельзя было насунуть тебе ее на нос да на уши! Ну, а тявкать, поп, я выучился у тебя, еще когда в школярах бегал.
 Батюшка, человек умный, ничего не ответил Радое и только бросил грустный, сочувственный взгляд на «заблудшую овцу», способную даже священнику набить камилавку на уши.
 Впрочем, называть Радое «заблудшей овцой» было бы неверно: скорее уж он был «заблудшим бараном», так как, упустив третью вдову и потеряв надежду когда-нибудь жениться, он поднял в селе такой шум, что староста с писарем стали подумывать, как бы ему укоротить язык.
 Но кто бы в селе слушал Радое, кабы не произошло одно событие.
 Был большой праздник, благовещенье, кажется, и в Прелепницу собрался народ даже из других сел. А уж если народ собирался, поп Пера не упускал случая поговорить с церковной кафедры. Лет пять назад поп Пера вбил себе в голову, что не худо бы ему стать депутатом скупщины, и с тех пор часто разглагольствовал в церкви. Райя из Крман однажды сказал в присутствии многих: «А что, люди, уж батюшка Пера за нас постоял бы!» И не один он так думал, но самое главное, что так думал поп Пера.
 С того времени батюшка зачастил и в кабак. Там он то и дело бил по столу кулаком и восклицал: «Они там, наверху, не знают, что народу нужно, а сказать им об этом некому!» Во многие свои церковные проповеди он вворачивал такое изречение: «Народ нуждается в хороших заступниках как перед богом, так и перед земными властями. До бога достойный заступник донесет народные моления, а до земных властей народные чаяния!»
 Вот и на благовещенье батюшка произнес проповедь, а в той проповеди самой важной была такая мысль: на ниве, оставшейся без хозяина, все должны трудиться сообща (при этих словах Радое закашлялся, но поп довел свою речь до конца, а после не дал ему причаститься). Что хотел батюшка сказать, то и сказал весьма благолепно; божья служба окончилась, и все чинно вышли на церковную паперть и остановились, чтобы поговорить о том о сем, как и положено почтенным людям.
 Тут и отец Пера, и староста, и один член общинной управы, и староста из села Буринаца, потом бывший староста Райко, лавочник Йова, Исайло из Драйковаца и многие другие. Не было только в том обществе кабатчика и писаря; оба были в кабаке, всяк при своем деле.
 На лавку под каштаном, что так красиво раскинул ветви у церкви, сели батюшка, Исайло и староста, а остальные кто остался на ногах и оперся на палку, кто притащил камень и уселся. Закурили самокрутки и трубки, и потекла беседа.
 Исайло из Драйковаца сказал, что слышал от людей, которые ездили в город на рынок, будто в России холера, ну, а раз речь зашла об этом, лавочник стал долго и обстоятельно рассказывать, как брат его дедушки умер от холеры. «Посмотрел он, брат, на нас всех разом (я тогда мальчишка был), схватился руками за живот и в одночасье помер!» Потом поговорили немного о чуме, но батюшка счел своим долгом дать такую справку:
 — Чумы, брат, не существует. Нельзя доказать исторически, что она существует: она больше так, в народных песнях.
 Староста из Буринаца завел разговор о новом налоге на вооружение, ему об этом сказал уездный писарь. Отец Пера, как человек, метящий в депутаты, решил, разумеется, что ему и тут надо сказать свое слово:
 — Что касается вооружения, то оно совершенно необходимо, но лично я против налоговой системы вооружения!
 Староста эту батюшкину мысль переиначил по-своему, то есть он был и за вооружение и за налог, а нам уже известно, что этот староста налоги любит.
 После этого советник, член общинной управы, заметил, что надо бы побелить церковь, но, поскольку эту тему никто не поддержал, разговор перекинулся на другое, и, когда всласть наговорились уже и стали подниматься на ноги, чтобы двинуться помаленьку к батюшкиному дому, неожиданно подошел Радое Убогий и сказал:
 — С праздником вас, дай вам бог счастья!
 Обычно Радое ходит не спеша, вразвалку, а тут, видно, торопился, приветствие свое выпалил на ходу и злорадно захихикал.
 — Дай бог счастья и тебе! — ответили ему.
 — Дай бог, — продолжал Радое, — чтоб этот праздник принес нам добра всякого! Дай бог, чтобы год был урожайным, чтобы овцы ягнились, чтобы коровы телились, чтобы даже вдовы — дай боже — рожали только мальчиков! — закончил Радое, подняв руку, как будто держал заздравную чашу, а сам все злорадно хихикал, оглядывая всех подряд.
 У батюшки подкатил ком к горлу, но он взял себя в руки и попытался обратить все в шутку:
 — Э… э… э… ну и длинная у тебя здравица! За чье здоровье пьешь?
 Радое, по-прежнему хихикая, сказал:
 — Знаю, за чье!
 — Ну и пей себе на здоровье! А мы сейчас пойдем к батюшке и тоже выпьем, — добавил староста, отвернулся и подхватил недавний разговор о побелке церкви, будто и в самом деле не было для него сейчас ничего важнее.
 — Да неужто, — выкрикнул Радое, — неужто вы ничего не знаете?
 — Нет, — сказал Исайло. — Скажешь, так узнаем.
 — Скажу, непременно скажу. Вам это полезно услышать, всему белу свету полезно услышать, а тем паче старейшинам народным и церковным!
 На словах «народным» и «церковным» Радое сделал особое ударение, подмигнув и тем и другим.
 — А дело в том, — продолжал Радое, — что вдова Аника утром родила, мальчика родила!
 Батюшка сделал вид, что не расслышал, он сдвинул камилавку себе на лоб и спросил:
 — Это которая ж родила, Савка, что ли?
 — Не Савка, поп, а вдова Аника!
 У батюшки снова подкатил ком к горлу (у него и колени затряслись, только под рясой видно не было), он бросил взгляд на старосту, староста бросил взгляд на советника, советник бросил взгляд на лавочника Йову, лавочник Йова, как самый младший в компании, уперся взглядом в землю. Наконец лавочник Йова оторвал взгляд от земли и сказал:
 — Дай бог ей счастья. К родильнице, пожалуй, не пойдем. Пошли к батюшке!
 — Но послушайте, люди, сегодня ровно год и один месяц, как помер ее муж Алемпий!
 — Так оно и есть, год и один месяц, — сказал батюшка серьезно, будто кто его спрашивал. — Как сейчас помню, не было ему спасения. А хороший был человек, разве что вороват.
 Радое тем временем повернулся к Исайло и спросил:
 — Скажи ты, ради бога, у вас рожают вдовы через тринадцать месяцев после смерти мужа?
 — Ну, это уж чертовщина какая-то! — ответил Исайло. — А ты смекнул, чья это работа, а, староста!
 — Кто? Я? — переспросил староста. — Смекнул, конечно, смекнул!
 — На то он и староста, — добавил Радое, — чтобы следить, как бы селу срама не было. И батюшка тут для того, чтоб народ не испоганился, не переступал божьих заповедей!
 А батюшка тем временем думал о том, что не надо ему было именно сегодня говорить в церкви о необходимости сообща трудиться на ниве, оставшейся без хозяина; и еще батюшка думал о том, что староста ужасно глуп: хоть бы что-нибудь сказал, а то молчит как пень; потом батюшка вдруг вспомнил, что церковь и в самом деле надо бы побелить. Мысли эти мелькали у него в голове, и он уже не слышал, о чем еще говорили его собеседники. Очнувшись, он сказал Исайло, старосте из Буринаца:
 — Ну, чего мы тут стоим, поговорим у меня дома. Расстроила меня эта штука. Такого в Прелепнице еще никогда не бывало. Пойдем ко мне!
 И они пошли. А Радое побежал со своей новостью в кабак, оттуда он направился к колодцу, чтобы поделиться ею с женщинами, потом спустился к мельнице, где тоже всегда был народ, и наконец пошел от калитки к калитке, а там его потянуло в соседнее село…




 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, которая убедительно свидетельствует о том, что любое пустяковое событие может иметь весьма крупные последствия


 Ну что такое несколько фунтов мяса, в которые, скажем, облечена душа новорожденного? Пустяк. Но даже такой пустяк едва не привел к весьма крупным и неожиданным последствиям.
 О самом событии, которое случилось в предыдущей главе нашего романа, сперва лишь перешептывались, и никто, кроме Радое, не осмеливался говорить о нем в полный голос. Изредка только в кабаке за шкаликом водки кто-нибудь обмолвится об этом весьма гуманно и подмигнет соседу.
 Но беда приходит лишь тогда, когда щекотливая весть становится достоянием женщин. Они ее распространяют, раздувают и делают это как-то очень ловко и складно. Придут, например, в дом и заведут разговор издалека, говорят о дороговизне, молодежи, квартирах, а там, смотришь, между прочим помянут, что такой-то жену выгнал. Или не дома, а, скажем, в церкви, когда хор затянет свое длинное «и-и-и…» в «Иже херувимы…», ибо это «и-и-и…» все  верующие  воспринимают как паузу, во время которой можно поговорить. Так вот во время этой паузы одна другой и скажет: «Не меньше, чем за себя, я молюсь господу за свою соседку Перку. Вы не представляете себе, какая это несчастная женщина и что ей приходится выносить от своего мужа. Не хотелось бы, знаете, говорить, но очень уж ее жалко. Все-таки соседки мы, а ближнего своего любить надо!» И так обиняками незаметно все и выложит.
 В деревне такие вещи делаются по-иному. Выйдет Станойка к калитке и окликнет свою соседку Пауну, которую, скажем, увидела в саду:
 — Пауна, а Пауна!
 — Чего тебе?
 — Слышала, что говорят про Аникиного младенца?
 — Нет!
 — На попа, говорят, похож.
 — Что ты, не бери греха на душу!
 — Ей-богу! Говорят, вылитый батюшка, надень на него епитрахиль — и хоть сейчас на службу!
 Так, скажем, Станойка разговаривает с Пауной, а Стамена кричит Живке со стога сена, и разносится ее голос по всему лугу, до самой дороги.
 — Живка, эй, Живка-а! Слышала-а? Ребенок-то у Аники похож на старосту-у!
 — А мне говорили-и, — отвечает ей Живка с дороги, — на лавочника-а!
 И так во весь голос на все село кричат да перекликаются бабы. Сперва ни одна из них не хотела заходить к Анике. Мало того, отворачивались, проходя мимо ее дома, а потом одна за другой стали навещать сиротку, вроде бы с подарками, — дело-то богоугодное! — а в сущности только за тем, чтобы собственными глазами убедиться, на кого дитя похоже. И раз от разу подробностей становилось больше, прямо чудеса рассказывали.
 В конце концов, бабы как бабы, мало им, что осрамили батюшку, старосту, лавочника и еще кой-кого, всякая из них примечала у младенца и какую-нибудь мужнину черту и, воротившись, налетала на беднягу. Стана, к примеру, встретила своего грешного Ивко еще у калитки.
 — Постой-ка, Ивко, — говорит она ему, — а ну, посмотри мне в глаза!
 — Ты что, сбесилась? — удивляется Ивко.
 — Как видишь, нет, А почему у тебя глаза, как у того…
 — У кого это?
 — У ребенка Аникиного!
 Ивко показывает кулак, чтобы Стана сразу поняла, как он ненавидит объяснения, она и замолчит. Так поступил Ивко, а про Радована Кнежевича говорят, что он шмякнул жену по носу, когда она ему сказала, что у младенца нос в точности такой, как у него; Спаса же Видкович, рассказывают, колотил свою жену кулаками по спине, хотя она ему не говорила, что у них с младенцем есть сходство со спины, а лишь намекнула, что у младенца губы похожи на мужнины.
 Мало-помалу бабы перессорились и между собой: «Это ты мне сказала!» А та ей: «Нет, это ты мне сказала…» И пошли ругаться, плеваться да за косы друг дружку хватать.
 И началось в селе сплошное безобразие. Если бы одни бабы ругались, это еще полбеды, мужики все перессорились.
 Первыми, говорят, поссорились староста и писарь. Сразу после того разговора, когда Радое Убогий сказал писарю, что староста во время церковной службы был у Аники, писарь упрекнул старосту:
 — Что же ты, староста, делаешь?
 — А что такое?
 — Вместо того чтоб в церковь идти, ты к Анике… Смотри, сраму не оберешься. Не дай бог, уездный начальник прознает, ведь чем чиновник важнее, тем он лучше слышит.
 — Что ты мне такое говоришь! — притворно возмутился староста.
 — А то, что слышишь! — ответствовал писарь.
 Этот разговор у них был давно, а теперь, когда все выплыло наружу, они схватились не на шутку.
 — Говорил я тебе, староста, что в свое время это себя окажет.
 — Что окажет? — удивился староста.
 — Безобразие твое! — сказал писарь.
 — Нету тут никакого безобразия! Я эту Анику, можно сказать, знать не знаю. Покойного Алемпия помню, сажал его в кутузку раза два-три, а о ней понятия не имею.
 — Рассказывай кому другому! Ты мне глаза не замазывай. Я твои делишки знаю.
 — А я твои! — заорал староста.
 — Ну, коли знаешь, — вспылил писарь, — то вот мы ими и займемся, ты моими делишками, я — твоими, а там что бог даст!
 После этого староста с писарем совсем перестали разговаривать, будто и знакомы никогда не были.
 Поссорился староста и с лавочником Йовой. Спрашивает он его как-то:
 — Ты Анике в долг товары давал?
 — Давал, — отвечает Йова.
 — А в книгу ее долг записывал?
 — Нет, — говорит Йова.
 — Еще бы! Ты ей долг в другое место записывал, куда порядочному торговцу записывать долги не положено. Полюбуйся теперь, что из твоей записи родилось. Ступай за своим ребенком!
 — А при чем тут я? — возмущается лавочник.
 — А кто же еще? Сам признаешься, что давал ей так… в долг!…
 — Давал, но я это… Просто у меня доброе сердце.
 — Раз у тебя доброе сердце — вот и бери ребенка. Твой он!
 — Знаешь что, староста, — не вытерпел и лавочник, — если на то пошло, отец ребенка известен. Твоя власть посильнее моего кредита.
 — Чтоб я больше этого не слышал! — взорвался староста.
 — И не услышишь, я это уездному начальнику на следствии скажу! — кричал лавочник. Староста не остался в долгу и выругал его словами, какими, по известному национальному обычаю, начальство обкладывает граждан.
 С того времени лавочник со старостой не то что не разговаривали, не здоровались даже. Прослышав об этом, батюшка стал на сторону старосты и тоже поссорился с лавочником, а днем позже вспыхнула ссора между попом и старостой. И ссора эта была весьма нешуточная.
 Пришел староста к батюшке и начал разговор спокойно, по-дружески:
 — Пришел я к тебе, батюшка, посоветоваться: как быть с этим?
 — С чем?
 — С безобразием, что творится в селе.
 — А какое мне до этого дело? Эта забота не моя, а твоя. Пусть у каждого голова за себя болит!
 — Как это? — рассвирепел староста.
 — Да так, брат, это дело общины. Если б, скажем, колокол упал с колокольни, тогда другой разговор, а раз дитя завелось в общине, пусть община и ломает себе голову, что с ним делать.
 — Оно, конечно, верно… ничего не скажешь, — лукаво согласился староста, — но только вроде бы и церковь была в этом замешана.
 — Какая церковь, в чем замешана?
 — Не прикидывайся дурачком, поп! — открыл свои карты староста. — Покойный Алемпий еще в могиле не остыл, а ты уж начал бегать к Анике.
 У батюшки глаза полезли на лоб, борода затряслась.
 — И это говоришь мне ты? Ты? Все село знает, кто был у Аники, пока я в воскресенье службу служил. И не стыдно: начальник, власть, можно сказать, богом поставленная, а в церковь никогда не заглядываешь.
 — Чего ж мне заглядывать, если ты за меня богу молишься!
 — Где мне за тебя молиться? У тебя, староста, грехов столько, что десять архиереев и три патриарха их не замолят!
 — Тут, поп, причина другая — у тебя самого грехов предостаточно. Тебе ли молиться богу за меня, когда я сам видел, как ты на страстной неделе грыз шкварки!
 — А хоть бы и ел… шкварки-то мои, зато я государственную казну не обгрызаю, как некоторые!
 У старосты заиграли мышцы, и он покрепче ухватил палку, которую держал в руке, но совладал с собой и только сказал:
 — Ладно, поп, дай нам бог обоим долгой жизни и здоровья, авось увижу, как тебя расстригать будут.
 — Не знаю, на свете всякое бывает, но что я увижу тебя в кандалах, это я знаю так же твердо, как «Отче наш».
 Так два лучших друга, батюшка и староста, расстались, поссорившись насмерть.
 С той поры батюшка не произносит в церкви никаких проповедей, да и вообще его почти не видно, из церкви прямо домой, и больше никуда ни шагу. Лавочник Йова тоже из лавки не выходит. Староста больше не заглядывает в кабак, а писарь из кабака носу не кажет.
 Радое Убогий теперь совсем прилепился к писарю, все шепчется с ним и платит за выпивку.
 Вот так перессорилось все село, лучшие друзья расстались. И из-за чего, казалось бы? Да не из-за чего. Из-за такого пустяка, как несколько фунтов мяса.




 ГЛАВА ПЯТАЯ. Крестины


 И по сей день точно неизвестно, то ли этот план состряпали писарь с Радое Убогим за шкаликом водки, то ли это пришло на ум самому Радое, только в один прекрасный день он взобрался на кручу к дому Аники и постучал в дверь. Аника терпеть не могла Радое, знала, что это он разносит про нее по селу сплетни, но раз пришел, не гнать же его.
 Радое вошел, оглядел комнату, ребенка, лежавшего на рядне, и только после этого повернулся к Анике.
 — Я знаю, Аника, ты меня не жалуешь, но, скажу я тебе, настоящие друзья познаются в беде. Когда узнаешь меня, поймешь, что я тебе зла не желаю.
 Аника промолчала, потому что не знала, к чему клонит Радое.
 — У тебя, это самое, ребенок случился, — продолжал Радое, — а ты его три недели держишь некрещеным в доме.
 — Крещу, придет время! — с вызовом сказала Аника.
 — Крестишь, конечно, но кто же в селе согласится быть кумом? Эти, твои друзья, постыдятся стать крестными отцами ребенку, а если они откажутся, то и все остальные тоже.
 До сих пор Аника не думала об этом, но теперь ей показалось, что слова Радое справедливы, и она стала слушать внимательнее.
 — Вот я и говорю, — продолжал Радое, — ну что такого, если отец неизвестен, душа-то у дитяти все равно божья. Грех, думаю, стыдиться божьих заповедей. Сироту поддержать — самое богоугодное дело. Тут-то я и сказал себе, пойду-ка я к Анике. Раз другие не хотят, окрещу ребенка я.
 Доброта Радое ошеломила Анику, и, так как ей от самых родов и до этого разговора почти никто доброго слова не сказал, она приняла предложение Радое безоговорочно и с благодарностью.
 — Спасибо тебе!
 Коварный план Радое вполне мог бы осуществиться, если бы он умел молчать. Но он сразу же пошел в кабак, поставил всем по шкалику, а когда любопытные спросили, по какому случаю он угощает, во весь голос брякнул:
 — Пригласила меня в кумовья несчастная Аника, что дитя без отца родила, вот по такому случаю и угощаю.
 И часу не прошло, как село облетела весть, что Радое Убогий будет крестным отцом ребенка. Новость вызвала дружный хохот. Один батюшка не поддерживал общего веселья, когда до него дошел этот слух. Напротив, у него не то что по всему телу, по рясе мурашки пошли. Перед глазами его тотчас возник обряд крещения и сам он, совершающий этот обряд. Он отчетливо увидел битком набитую церковь, в которую Радое созвал народ из соседних сел. Пришли все от мала до велика, и кто ходил в церковь, и кто не ходил. И все гадают, почему это Радое согласился быть крестным отцом. Он, конечно, даст младенцу либо имя батюшки, либо имя старосты. Но это еще ничего, а вот когда священнику надо будет записать дитя в книгу «крещаемых», когда он должен будет спросить: «Кто его родители?» (а на этот вопрос отвечает крестный отец), тогда Радое Убогий такое скажет перед всем честным народом, что сохрани, господи, и помилуй!
 Все это пришло батюшке в голову, и заколыхалась на нем ряса, а под рясой заплясало сердце, словно у зайца, заглянувшего в дуло ружья. Закручинился батюшка, что не с кем ему посоветоваться, не с кем горе разделить, — как назло, все, кому кашу надо бы вместе расхлебывать, перессорились. Батюшка сообразил, что в такую тяжкую минуту им, как никогда, необходимо согласие; вспомнилось ему, что и священнический сан обязывает его мирить людей, и он пошел к старосте, который оскорбил его больше всех.
 Староста искоса посмотрел на вошедшего к нему в канцелярию попа, но тот заговорил тихо и ласково, как настоящий христианский проповедник. Прежде всего он напомнил старосте старый сербский лозунг: «Лишь в согласии спасенье серба», и добавил к этому, стишок: «В согласье можно гору своротить, а в ссоре — в рабство угодить». Потом он сослался на присловье: «Кто тебе выбил око?» — «Брат!» — «То-то хватил так глубоко», — и, наконец, рассказал старосте известную историю о том, как один царь, будучи при смерти, взял семь прутьев, связал их в пучок и велел сыновьям переломить. Но ни один из них пучка не переломил, а по отдельности каждый прут ломался легко. Поп тем самым хотел сказать, что сам он — один прутик, староста — другой, а лавочник и писарь — третий и четвертый. И чтобы окончательно убедить старосту, батюшка напомнил ему о гибели сербского царства на Косовом поле из-за несогласия вельмож  [1] .
 Последний довод так взволновал старосту, что перед глазами его встал, как живой, султан Баязет с лицом уездного начальника, а они четверо — сам он, батюшка, лавочник и писарь — лежали бездыханные на Косовом поле, наподобие братьев-богатырей Юговичей. И староста, у которого ни один мускул на лице не дрогнул даже при ревизии кассы, прослезился, протянул батюшке руку и расцеловался с ним.
 Покончив с этим священнодействием, они вместе отправились к лавочнику, с которым дело пошло, похоже, полегче. Батюшка покорил его смиренными словами, и они протянули друг другу руки. Теперь на очереди был писарь; они опасались, что уломать его будет нелегко, а ступить без него не могли ни шагу. Особенно тревожило их то, что писарь последнее время все грозит отправиться зачем-то в город. Поэтому они втроем пошли в правление общины, где и застали писаря. Он сидел верхом на стуле, курил и посвистывал, а увидев их всех вместе, удивился и тут же обратился к старосте:
 — Послушай, староста, я завтра пойду в город!
 — Хорошо, иди, — спокойно и вежливо ответил ему староста. — Хочешь, возьми моего коня!
 — Не нужен мне твой конь, он хромает на одну ногу.
 — А хоть бы и на две, все равно возьми. Ну, пожалуйста, писарь… ты меня обидишь, если не возьмешь,
 — Какая же тебе обида, ежели конь хромает?
 — Обидел ты меня, писарь, совсем обидел. Хромает, не хромает… Не в коне дело, во мне! Да я своему коню все четыре ноги перебью, лишь бы между нами обиды не было.
 Тут вмешался батюшка.
 — Сдается мне, писарь, что ты не прав, — хромает ведь конь, а не староста…
 — Что же, мне на старосте ехать верхом?
 — Бог с тобой, но зачем из-за лошади человека обижать?
 — Ну, ладно, ладно, возьму коня! Чтоб без обиды было, — согласился писарь.
 Староста воспользовался снисходительностью писаря и совсем ласково спросил:
 — А не сказал бы ты нам, писарь, чего тебе надобно в городе? Купить чего хочешь, или развлечься, или, может, пойдешь к уездному начальнику?
 На последнем слове староста сделал ударение и бросил многозначительный взгляд на батюшку с лавочником.
 Писарь промолчал.
 — Почему бы тебе, — продолжал староста, — не сказать мне, как брату, как старосте, наконец, что у тебя за дело к начальнику?
 — Это в свое время себя окажет! — ответил писарь своим любимым присловьем.
 — Окажет-то оно окажет, а ты бы мне все-таки сказал по-свойски…
 Батюшка со своим ораторским даром снова пришел старосте на помощь.
 — Тяжелые времена, брат мой, наступили. Искренность в людях исчезла, злоба воцарилась. А ведь на искренности зиждется и семья, и община, и государство…
 — Знаю я, поп, к чему ты клонишь! — перебил его писарь.
 — Ну, а знаешь, так тем лучше! — подхватил батюшка. — Скажи тогда сам, хорошо ли нам ссориться и чураться друг друга в такое время, когда только вместе и можно справиться с нашими заботами. Мы вот, как видишь, помирились и тебя тоже очень уважаем и любим. Чего же ты чураешься нас?
 Писаря всерьез тронули батюшкины слова, он посмотрел внимательно на батюшку, старосту и лавочника и увидел, что они и в самом деле озабочены и огорчены. Разжалобился писарь, чуть не роднёй они ему показались. Подумал он, подумал и сказал старосте:
 — Знаешь что? Мне нужно пятьдесят динаров. Не дашь ли ты мне их из налоговых денег?
 — Конечно, писарь, почему не дать… Деньги не мои, мне не жалко. А в город пойдешь?
 — Нет!
 — Вот теперь я тебя люблю! — воскликнул староста, обнял писаря, открыл кассу, запустил руку в налоги и выдал писарю пятьдесят динаров.
 Потом обнялись и остальные, и по предложению писаря все отправились в кабак.
 Кабак пустовал, можно было говорить громко, и за первым же графинчиком батюшка изложил дело: так, мол, и так, Радое решил покумиться с Аникой и в воскресенье понесет ребенка крестить в церковь. Потом батюшка объяснил, что из этого может выйти, какой срам получится.
 Рассказывал он всем, но смотрел в глаза одному писарю, и во взгляде его читалось: «Писарь, друг, на тебя вся надежда!»
 — Не знаю, что бы это можно было сделать, — первым задумчиво произнес староста. — Нет ли такого закона, по которому Радое нельзя стать крестным отцом.
 — Нет и не было такого закона, ведь Радое не иноверец, — объяснил батюшка.
 — А ты что думаешь, писарь? — спросил староста.
 Писарь задумался, и все нетерпеливо уставились на него. Наконец он пожал плечами и сказал:
 — Ничего другого не остается, как совершить государственный переворот!
 — Каким образом? — озабоченно спросил батюшка, который в этом обществе один лишь знал, что такое «государственный переворот».
 — А так! — начал объяснять писарь и заказал новый графинчик. — Радое собирается крестить в воскресенье?
 — Да, — ответил староста.
 — А у нас сегодня среда?
 — Да, — ответил батюшка.
 — А можно завтра утром, после утрени, крестить ребенка? — продолжал спрашивать писарь.
 — Конечно, можно, — ответил поп.
 — Ну так слушайте! — сказал писарь, и все навострили уши и придвинулись поближе. — Завтра утром, после утрени, ты, батюшка, останься в церкви, а ты, староста, сгоняй посыльного Срею к Анике: староста, мол, велел тотчас нести дитя в церковь крестить, потому что по христианскому закону нельзя ему больше оставаться некрещеным. Если Аника упрется и скажет: Радое его крестит в воскресенье, то Срея пусть ей ответит: в воскресенье батюшки в селе не будет, а Радое уже там ждет их с ребенком в церкви.
 — А потом? — спросил батюшка, которому уже становился ясен смысл «государственного переворота», задуманного писарем.
 — А потом Срея от имени общины окрестит ребенка!
 — Замечательно! — возрадовался батюшка, и чело его просветлело. — Спасибо тебе, писарь! С твоим умом тебе бы архиереем быть!
 — Такого не придумал бы и сам государственный контроль! — добавил староста, для которого из-за вольного обращения с налогами страшнее государственных ревизоров ничего на свете не было.
 Не зная, что сказать, лавочник в знак одобрения заказал сразу пол-литра водки.
 — Надо бы общине и имя какое-нибудь придумать младенцу, — продолжил староста прервавшийся разговор.
 — Неплохо бы, — согласился батюшка, — а то вдруг Срея из уважения к тебе, как к старосте, даст ему твое имя.
 — Этого еще не хватало! — испуганно воскликнул староста, и теперь ему самому стало ясно, как умно он поступил, подняв этот вопрос.
 — Мне кажется, — впервые раскрыл рот лавочник, — надо посмотреть в календаре, какой святой приходится на завтра, и дать это имя.
 Батюшке предложение лавочника показалось уместным, он тотчас сунул руку в карман рясы, извлек засаленный календарь и начал его перелистывать, слюня палец. Найдя четверг, он прочел:
 — Трофим!
 — Вот и назовем его Трофимом! — сказал лавочник.
 — Ты что, — возразил писарь, — все село смеяться будет. Нет, выберите ему достойное имя.
 Посыпались предложения — Павел, Тодор, Викентий — целый ряд красивых и достойных имен, но все они отвергались, потому что всякий раз находился в селе человек, который носил такое имя и мог бы поднять шум. Наконец кто-то упомянул имя «Милич», на нем и остановились. Перебрали в уме всех односельчан, но так вроде бы не звали никого.
 На другое утро все получилось как по-писаному. «Государственный переворот» совершился так неожиданно, что Радое узнал об этом лишь к полудню. Услышав новость, он прошипел, как гадюка в лещедке:
 — От сотворенья мира такого насилья не бывало, чтобы человека лишали права быть крестным отцом. Даже турки такого не вытворяли. Вот до чего мы дожили в нашем собственном свободном государстве!…




 ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой события приобретают совершенно неожиданный оборот не только для читателя, но и для общинного совета Прелепницы


 Посыльный Срея не появлялся до сих пор в нашем повествовании не потому, что он имеет обыкновение скрываться, а потому, что до этой главы он был просто не нужен автору. В других случаях Срея как раз имеет обыкновение появляться званый и незваный на всех семейных праздниках, обедах, крестинах, поминках. Тем более что сам себя Срея причисляет к «руководству» общины. Сторонам, тяжущимся за выгон, он важно говорит: «Другого решения быть не может, мы судили по справедливости!», хотя, пока староста и другие старейшины разбирали дело, он засаливал на зиму капусту в Писаревой бочке, которая стоит в сенях правления.
 Итак, в один прекрасный день этот самый Срея со всех ног сбежал с того холма, под которым была Йоцкова мельница, и, домчавшись весь в мыле до правления общины, влетел в дом, сшиб по пути кувшин с водой, наступил писарю на ногу и тут наконец завопил так, как будто наступили на ногу ему самому.
 Староста, который уже полчаса подписывал какой-то документ и выводил последнюю букву своей подписи, сбился и прочертил пером на бумаге целую борозду.
 Писарь, несмотря на боль в отдавленной мозоли, схватил документы одной из тяжб и швырнул их на пол, как это он делал, выведенный из себя какой-нибудь из тяжущихся сторон. Но поскольку это был не тот случай, писарь тотчас взял себя в руки и стал собирать разбросанные бумаги, а староста вскочил и сипло спросил:
 — Ты что это шумишь?
 — Сбежала ночью, — едва вымолвил Срея.
 — Кто?
 — Она!
 Поняв, что поспешность Среи не имеет отношения к какой-либо комиссии, прибывшей в село на предмет проверки собранных налогов, староста снова обрел смелость и звонкий голос и заговорил решительно, как и подобает человеку в его положении:
 — Ну-с, кто же это сбежал?
 — Она… Аника, — ответил Срея.
 — Вот и хорошо, — равнодушно сказал староста, — скатертью дорога.
 — Точно! — добавил писарь.
 — Да… но ребенка оставила.
 Только что успокоившийся староста снова помрачнел.
 — Какого еще ребенка… своего, что ли?
 — Своего!
 — Выходит, сговора с ребенком не было, — продолжал староста якобы на языке официальных бумаг, да и то брякнул так, лишь бы сказать что-нибудь, как человек, который поет в лесу, пытаясь прогнать страх.
 — Выходит, Аника сбежала, а дитя свое подкинула общине, — коротко подытожил писарь.
 — Так оно и есть! — сказал вполголоса староста, замолчал, задумался глубоко и начал жевать тот самый документ, который недавно подписывал.
 Молчал староста, молчал и писарь, а Срея сперва смотрел то на одного, то на другого, а потом спросил:
 — Как теперь быть-то?
 Староста сделал вид, что не слышит вопроса Среи, так как себя он уже несколько раз спрашивал о том же самом.
 Срея не унимался:
 — Как теперь быть-то?
 Староста опять сделал вид, что не слышит вопроса, и стал интересоваться подробностями происшествия.
 — А когда сбежала?
 — Говорят, ночью.
 — Это ее кто-то научил и подговорил, — вставил писарь.
 — Так и есть, какой-то черт ее подбил… Срея, выйди-ка на минуту, нам с писарем поговорить надо.
 Оставшись с писарем наедине, староста положил ему дружески руку на плечо и заговорил так ласково и кротко, будто изъяснялся с какой-нибудь комиссией:
 — Писарь, друг ты мой сердечный, давай поговорим по-братски.
 — О чем говорить-то?
 — Ну… вообще поговорим,
 — Дело ясное, не о чем и говорить, — сказал писарь.
 — Я и сам вижу, что дело ясное, и все же придумал бы ты что-нибудь, а, писарь!
 — Ладно. Ты иди на место происшествия, посмотри, что к чему, а я тем временем что-нибудь придумаю.
 Староста отправился «на место происшествия», а по пути завернул к попу. Батюшка собирался на отпевание, и, пока попадья готовила ему епитрахиль и прочее, он уселся в саду под ореховым деревом на вынесенный из дому диванчик и уплетал почки, жаренные на углях. Завидев старосту, он крикнул:
 — Иди сюда, видишь, жир какой, что молоко топленое!
 Но старосте было не до почек, он сел рядом и стал шептаться с батюшкой. О чем они шептались, мы с вами уже знаем, а о настроении батюшки после этого разговора лучше всего свидетельствовал последний, самый лакомый кусок, который так и остался нетронутым в тарелке, остыл и затвердел.
 От батюшки староста пошел к лавочнику. Как потрясла новость лавочника, можно себе представить хотя бы по тому, что он одной крестьянке вместо ста граммов риса отвесил больше килограмма, и крестьянка впервые вышла из его лавки в полной уверенности, что он честный человек.
 От лавочника староста направился к «месту происшествия». Зайдя на мельницу, чтобы порасспросить обо всех обстоятельствах побега, он узнал от Савки, что Аника встала на заре и сказала, будто ей надо к попадье, да так и не вернулась. Свои наряды она прихватила с собой.
 Пока Савка рассказывала, в одном из закутков мельницы запищал младенец Милич; староста презрительно посмотрел в его сторону, сплюнул, вышел из мельницы и зашагал, не оборачиваясь.




 ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой как крестьяне села Прелепницы, так и сам автор романа находятся в замешательстве в связи с событием, рассказанным в предыдущей главе


 Дело было нешуточное: Аника сбежала, а Милича оставила. Задумался батюшка, задумался писарь, задумался лавочник, задумался староста, задумался, поверьте, даже автор этого романа. В конце концов, штука эта совсем не простая. Хоть ребенок и маленький, однако его вполне достаточно, чтобы всех нас привести в замешательство. Вот если бы Аника сбежала и оставила мужа, это нас озадачило бы меньше, хотя ребенок по сравнению со взрослым мужчиной кажется незначительной малявкой.
 Совсем другое дело было бы, если бы дитятко малость подросло. Тогда нет ничего проще: отдал его в обучение ремеслу, и гора с плеч. Большие дети и разумнее: с таким бы и батюшка, например, мог побеседовать.
 «Мальчик, подойди ко мне! — позвал бы его батюшка и, погладив по голове, по-отечески наставил бы. — Знаешь, малец, хоть ты родом из нашего села, но умен, а потому поймешь, что лучше тебе пойти куда-нибудь в люди. Ну что тебе делать в селе; село есть село, в городе куда лучше. Вот тебе, мальчик, три динара, и ступай, прямо завтра и ступай».
 Если бы и это не помогло, его можно было бы просто выгнать. Писарь устроил бы так, что мальца обвинили бы в чем-нибудь, посадили, а потом и вон из села. А с младенцем разве справишься?
 Писарь посоветовал старосте пойти «на место происшествия». И тот, как мы знаем из предыдущей главы, пошел в дом Аники, но что толку? Не ходи староста в свое время «на место происшествия», толку было бы больше.
 Вечером все собрались в кабаке. Поп, староста, писарь и Йова-лавочник стали держать совет, а кабатчика выгнали за дверь, чтобы сам не подслушивал и смотрел, чтоб другие не подслушивали их разговор.
 Староста высказался первым:
 — Долго я думал, друзья, и нашел самый правильный выход, лучше не придумаешь…
 — И что же ты придумал? — спросил лавочник и поднес ухо едва ли не к губам старосты, чтобы не пропустить ни слова.
 — Вот я и говорю, пусть ребенка возьмет церковь, пусть его растит и воспитывает как дитя церкви.
 — Какая церковь?! — рявкнул батюшка. — Какая церковь, побойся бога! Когда это церковь растила и воспитывала детей, на что церкви дети?
 — Он мог бы стать очень хорошим певчим, — уже не так уверенно пояснил староста. — Алемпий хорошо пел, так, может, ребенок в него уродился.
 — Церковь со взрослыми не может справиться, а с детьми и подавно. Нет, староста, так дело не пойдет. Умнее ты ничего не мог придумать! — решительно возразил батюшка.
 — Ничего. Может, писарь что-нибудь придумал…
 — Если и придумал, то это себя окажет в свое время! — спокойно отозвался писарь, постукивая по столу, чтобы ему принесли еще один графинчик
 — Я предлагаю, — сказал батюшка, видя, что все молчат, — чтобы ребенка взяла община.
 — Точно, — поддержал его лавочник Йова, — и проведем его по бюджету, как общинного писаря.
 — Глуп ты, Йова! — проговорил писарь и громко рассмеялся.
 — Я сказал, что думал! Мы собрались здесь посоветоваться, и я сказал свое мнение. Не мило — не слушай, только и делов-то.
 — Я думаю, — повторил батюшка свое предложение, — возьмем ребенка все вместе, и будет он дитя общины.
 — Это совсем неплохо, — торопливо вставил лавочник Йова. — Только каким образом? Надо ли его считать собственностью всей общины или только правления? И в таком случае как быть с инвентарной книгой — будем мы его туда записывать?
 Писарь снова захохотал, а Йова поскорей заказал писарю еще одну порцию водки, чтобы задобрить его и расположить к себе.
 — Не думаю, чтобы община могла считать его своей собственностью, — спокойно продолжал батюшка, — а как сиротку, как подкидыша содержать она его может.
 Староста едва дождался, пока батюшка кончит и, злобно посмотрев на него, сказал:
 — Не выйдет, мы с вами не община! Вы думаете, село согласится, чтобы мы содержали дитя общины? Подумали ли вы, как это все раздует Радое Убогий, как это дойдет до самого уездного начальника, а там, не дай бог, и до газет. Уж чему не бывать, тому не бывать!
 — А чему тогда бывать? — нетерпеливо влез в разговор лавочник. — Церковь взять ребенка не может, община тоже… Куда же его девать? Писарь, вот ты человек умный, — залебезил перед писарем лавочник, — скажи нам, что ты думаешь, мы тебя все послушаем!
 — Гм! — произнес писарь. — Я ничего не думаю.
 — Скажи, друг, — попросил и староста, стукнув по столу, чтобы писарю принесли еще водки.
 — Ну… — не спеша начал писарь, — я вот что думаю…
 Все навострили уши и уставились писарю прямо в глаза.
 — Я, братья, думаю, что Аника родом не из нашего села, а из Крман. По закону, община должна заботиться о своих бедняках, а следовательно, ребенка Аники должна кормить крманская община.
 Все были поражены, и по лицам разлилась радость.
 — Вот это да! — воскликнул первым лавочник Йова.
 — Ты это в самом деле, друг? — добавил батюшка.
 — Писарь, золотые твои слова! — восторженно сказал староста, вскочил и поцеловал писаря меж глаз.
 — Только так, друзья, и никак иначе, — спокойно и веско подтвердил писарь. — Так говорит закон! Предоставьте это мне, а я набросаю документик. Идите и спите спокойно, но предварительно заплатите за то, что я выпил.
 — А когда ты напишешь документ? — полюбопытствовал староста.
 — Это уж моя забота, — ответил писарь. — Ты только распорядись, чтобы завтра на заре Срея с документом и ребенком двинулся в Крманы.
 — Разве он сразу и ребенка понесет?
 — Конечно, сразу.
 Все вдруг развеселились. Кто бы подумал, что все обернется так удачно!




 ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Содержание письма общины села Прелепницы от 29 марта 1891 года, за номером 143


  ПРАВЛЕНИЕ ОБЩИНЫ СЕЛА ПРЕЛЕПНИЦЫ 
  № 143 
  29 марта 1891 года 
  Прелепница 


ПРАВЛЕНИЮ ОБЩИНЫ СЕЛА КРМАНЫ

  Аника, жена здешнего жителя покойного Алемпия, а ныне вдова последнего, сочетавшись официальным браком с покойным, стала в силу вышеозначенного жительницей общины села Прелепницы. В связи со смертью Алемпия она стала вдовой данной общины и тем самым перестала быть женой покойного Алемпия, а следовательно, согласно записям, сделанным в церковных книгах, будучи родом из села Крманы, она принадлежит к вышеуказанному селу, как жительница его общины, обязанной на основе соответствующих статей специальных законов заботиться о тех своих членах, которые не имеют средств к пропитанию. 
  Смягчающее обстоятельство состоит в том, что вышеупомянутая Аника по собственному желанию сбежала из общины куда-то, где собирается проживать и в дальнейшем. Однако в последнее время Аника безответственно родила ребенка, которого ни в коем случае нельзя назвать потомством покойного Алемпия ввиду того, что он умер за тринадцать месяцев до намерения Аники родить ребенка. 
  Основываясь на том, что ребенка Аники трудно назвать родившимся в браке, его смело можно признать внебрачным и тем самым отнести к числу бедняков общины, к которым принадлежала бы и его мать, если бы она не пренебрегла своим правом на милостыню, убежав в неизвестном направлении. 
  Вследствие вышеизложенного вышеупомянутая община обязана содержать ребенка, поскольку Аника родилась в ней, на основании чего имеем честь выслать в качестве приложения № 1 ребенка, которого отныне следует рассматривать как находящегося на содержании вышеупомянутой общины. 
  О получении данного письма, а также приложения к нему просим сообщить соответствующим письмом. 
 Писарь Председатель правления
  Пайя Еремич Мича Ристич 
 (М. П.)




 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. О ни сном ни духом не виноватой общине, которая не заваривала прелепницкой каши и потому не собиралась расхлебывать ее


 В субботу на рассвете посыльный Срея, сунув письмо прелепницкой общины за № 143 за кушак, а приложение к этому официальному документу — под мышку, отправился в Крманы. Документ за кушаком вел себя тихо, и с ним Срея шел бы себе весело и беззаботно, но с приложением была беда. Мало-помалу приложение так разоралось, что Срее не раз приходило на ум просто выбросить его. К тому же, почувствовав влагу на ладони, Срее пришлось один раз даже перепеленать приложение к документу № 143. В конце концов ему так надоели писк и визг, что он полез в торбу, отломил кусок кукурузной лепешки, набил приложению рот и не спеша двинулся дальше.
 Солнце уже взошло, туман над распаханными полями рассеялся, за кустами слышалась песня жаворонка, и Срея, отирая ладонью пот со лба, лениво шагал к уже показавшимся вдали Крманам.
 А тем временем в Крманах тамошний староста беззаботно сидит себе в правлении, не ведая, что ему готовит наступивший день. Крманский староста Радисав — человек рассудительный и умный. Разумеется, в делах он не разбирается, зато внешность у него такая видная, настоящий гвардеец, что любо-дорого посмотреть на него, когда он усаживается за председательский стол или обрушивается на тебя с бранью. Ему это даже как-то идет. В свое время он служил в армии и был там капралом, а потому и общиной своей управляет по-военному. Придут, скажем, крестьяне, спорящие из-за пастбища, и станут один посередине комнаты, другой у дверей. Он смерит их взглядом и как гаркнет:
 — А ну, построиться, ребята! Становись! Как стоишь! Иди сюда, стань рядом с ним… так… Равняйсь! Да ты не на меня смотри, а на него! Равняйсь!
 Или, скажем, позовет посыльного и прикажет:
 — Поднимай село по тревоге и объяви, что завтра выступаем отбывать трудовую повинность, будем чинить дорогу. Вот тебе приказ окружного начальства, зачитаешь перед строем.
 Так же, по-военному, вершит он и канцелярские дела. Получит из уезда какую-нибудь бумагу и, вместо обычного «Принято к сведению», напишет на нем просто «Слушаюсь!».
 Таков староста Радисав, решительный, неумолимый, и так он вершит все дела.
 И вот такой, какой есть, сидит он в правлении беззаботно, не ведая, что ему готовит наступивший день. Только он встал, чтобы пойти по какому-то делу к члену правления Ивко, как входит крманский посыльный и говорит:
 — Пришел Срея из Прелепницы, принес какой-то документ.
 — Давай сюда этот документ! — приказал Радисав. Посыльный принес письмо. Радисав вскрыл его, подошел к окну и стал читать, бормоча себе под нос.
 Прочитав, он только и сказал:
 — Чепуха какая-то, даже отвечать не будем!
 Он взял перо, написал на обороте письма: «В архив», отдал посыльному и приказал:
 — Отнеси писарю!
 Посыльный ушел, а Радисав снова было направился к Ивко и только переступил порог, как из другой двери показался с письмом сам писарь. Это был низкорослый безбородый гимназистик, евший Радисава глазами.
 Радисав вернулся в правление.
 — Чего тебе, писарь?
 — Э… что делать-то?
 — С чем?
 — С этой бумагой из Прелепницы.
 — В архив, в архив, и все! — решительно повторил Радисав.
 — Нельзя ее в архив! — смиренно возразил писарь.
 — Почему нельзя? — спросил староста, думая, что писарь ставит под сомнение его познания в делопроизводстве.
 — Потому что при этом документе есть приложение, а его в архив никак не сунешь.
 — В архив вместе с приложением! — загремел Радисав.
 — Слушаюсь, но только приложение это — младенец, живой младенец.
 — А… м-да! — замычал Радисав, вспомнив содержание письма. — Ну, а как же быть?
 — Не знаю, — сказал писарь и пожал плечами.
 — Зато я знаю!
 Радисав повернулся к посыльному.
 — Где младенец?
 — В комнате у писаря, — ответил посыльный, и тут из Писаревой комнаты донесся такой вопль Милича, что и Радисав, и писарь, и посыльный бросились туда и с ужасом увидели, что Милич, лежавший на Писаревой кровати, где валялись и кое-какие документы, привел их в совершенную негодность.
 — Фу! — произнес Радисав. — Зови скорей Срею из Прелепницы, пусть уберет это дерьмо.
 — Какого Срею? — спросил посыльный.
 — Срею из Прелепницы, того самого, который принес письмо и младенца…
 — А он… — сказал посыльный и почесал затылок, — это самое… оставил письмо и ребенка, а сам вернулся в Прелепницу.
 — Кто это вернулся? — рявкнул Радисав.
 — Он… Срея из Прелепницы.
 — И оставил это?
 — Да, — ответил посыльный.
 — Ох! — вздохнул Радисав. — Как же теперь быть? И писарь и посыльный потупили очи и пожали плечами.
 — Послушай, писарь, сейчас же зови сюда членов правления. Пусть рассудят: обязаны ли мы содержать сирот, которых наши жители рожают черт-те где?
 А уходя, добавил:
 — Я вернусь через полчаса, пусть подождут.
 Староста ушел к Ивко, а писарь с посыльным пришли к соглашению: посыльный оставался стеречь ребенка, а писарь пошел созывать членов правления.
 Старейшины собрались перед домом, а когда пришел Радисав, вошли в правление. Председатель Радисав сел на свое место, выпятил грудь, отдал честь и взял слово:
 — Смирно! Открываю заседание. Ребята, прелепницкая община прислала нам рапорт. Зачитай его, писарь!
 Когда писарь прочел письмо за № 143, все члены правления переглянулись и вскипели.
 — Спасибо! — завопил Петар Ранчич. — Что мы, дураки, чтобы кормить чужих детей? Кто кашу заварил, тот пусть ее и расхлебывает!
 — А я скажу, — добавил Радисав Андрич, — раз есть в нашей стране законы для взрослых, то есть законы и для детей. Пусть все по закону и будет!
 — А по-моему, — предложил Милислав Неделькович, — нам надо это дело вместе с младенцем отправить на решенье государственному совету.
 Председатель Радисав, выслушав эти мудрые речи, снова скомандовал: «Смирно!» — и сказал:
 — Это дело, ребята, решается просто, в уставе такое предусмотрено. Мы напишем ответный рапорт, в котором скажем, что крманская община не обязана кормить бедняков, ведущих свое происхождение из прелепницкой общины.
 Последняя фраза так понравилась старосте Радисаву, что он обернулся к писарю.
 — Внеси, писарь, в сегодняшний приказ по части следующее: «Крманская община не обязана кормить бедняков, ведущих свое происхождение из прелепницкой общины».
 И писарь запротоколировал все, от слова до слова. По предложению старосты правление проголосовало за то, чтобы ребенок был возвращен вместе с письмом, в котором будут упомянуты слова старосты.
 На том заседание закончилось. Радисав скомандовал членам правления: «Вольно!», все встали и пошли по домам.
 Поскольку уже стемнело, писарь и посыльный остались мучиться с младенцем, а на заре следующего дня посыльный крманской общины двинулся в путь с письмом правления за № 86 и с приложенным к нему дитятей общины.
 Так бедняга Милич отправился в свое второе путешествие в качестве приложения к письму, имевшему, правда, уже другой номер.




 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Гром с ясного неба


 Закончилась воскресная служба, а до полудня еще далеко. Светит солнце, денек выдался на славу. Ни печет, ни жарит, хорошо нежиться в лучах такого солнышка. Народ в праздничной одежде разбрелся — кто на паперти стоит, кто на развилке, кто перед кабаком.
 В такой прекрасный день всякому хочется поболтать, а уж тем более батюшке, старосте, лавочнику и писарю прелепницкому. Камень, что вчера еще лежал у них на сердце, свалился благодаря писаревой мудрости, и сидят они теперь перед кабаком, лясы точат, липа у них веселые, глаза, щеки, губы прямо-таки источают радость и удовольствие.
 А говорят они о всякой всячине, все им по душе. Вот поп рассказывает, что слышал, будто архиерей любит утку с рисом и при этом, говорят, ест только ножки.
 — А я, дорогие мои, — говорит поп, — люблю утку с тушеной капустой, и ножки ты мне не давай, ты подай мне гузку, если хочешь угодить.
 — А я люблю спинку, — возражает староста.
 — Да что в ней, в спинке! Гузка, дорогой мой, — восклицает поп, глотая слюну, — это такой лакомый кусочек, язык проглотишь.
 — Ну, какая гузка у утки, — высказывается писарь, — одна видимость. Только в рот положишь, и нет ее. Я ел страусиную гузку. Семь кило мяса в ней, одной гузкой можно четырнадцать архиереев накормить.
 — А какое мясо у страуса? — спрашивает лавочник.
 — Курятина, настоящая курятина!
 — А дужка у страуса есть? — не отстает лавочник.
 — Ну и глуп же ты, Йова! — отвечает писарь. — Как же без дужки, ведь это птица, не человек! Только дужка эта, конечно, большая, как рога, которые у нас на коньках прибивают.
 — Ты скажи!… — удивился лавочник.
 — Однажды мы такую дужку ломали с немцами. Нас семь сербов с одной стороны тянем, а семь немцев — с другой. Едва переломили.
 Потом зашла речь и о всяких других предметах, как водится у людей с чистым сердцем и спокойной совестью, которые и ведать не ведают, что на них вот-вот свалится беда.
 И ведь верно говорят, думка за горами, а смерть за плечами. И чего только на свете не бывает! Сколько раз случалось, что с ясного неба, без всякой на то причины, ударял гром. Или вот ты радуешься дружным всходам на своем поле, а град неожиданно возьмет и все побьет. Или еще — человек, здоров-здоровехонек, сидит с тобой, выпивает, разговаривает, шутит, и вдруг закатил глаза и помер. Вот такой странный случай произойдет и сегодня, в этот прекрасный день, когда и батюшка, и староста, и писарь, и лавочник настроены весьма благостно, когда их глаза, щеки, губы прямо-таки источают радость.
 Сидят они, разговоры разговаривают, и вдруг, глядь, весь в мыле бежит посыльный Срея, который — как мы уже могли заметить в предыдущей главе этого романа — никогда не приносит доброй вести, если прибегает вот так, в мыле.
 Срея даже к столу не подошел, а лишь поманил к себе старосту, который тотчас встал из-за стола. Срея прошептал ему что-то, и староста тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.
 Староста поманил батюшку, который тотчас встал из-за стола. Староста прошептал ему что-то, и батюшка тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.
 Потом батюшка поманил лавочника Йову, который тотчас встал из-за стола. Поп прошептал ему что-то, и лавочник тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.
 Теперь Йова-лавочник поманил писаря, который тотчас встал из-за стола. Йова прошептал ему что-то, однако писарь не побледнел и не посинел, как спелая винная ягода, потому что пил с раннего утра и уже и без того был бледный и синий, как баклажан.
 Настала минута молчания, тяжелая, роковая минута, во время которой никто ни о чем не думал и все тупо смотрели друг на друга.
 Наконец писарь подмигнул старосте и зашагал в правление, староста подмигнул попу и пошел следом, поп подмигнул лавочнику и пошел за ними, а лавочник, которому некому было подмигивать, двинулся им вслед без всякого выражения на лице.
 Придя в правление, они собственными глазами увидели то самое, о чем только что шептались, а именно: письмо крманской общины за № 86 и роковое приложение к нему, которое довольно улыбалось, как бы радуясь возвращению к своим.
 Все перешли в помещение, где обычно заседал совет общины, а Срея с приложением остались в Писаревой комнате.
 Писарь развернул письмо крманской общины и прочитал его вслух. Все молчали, будто языки проглотили, так как потеряли способность не только говорить, но и думать.
 С грехом пополам батюшка взял себя в руки, обвел всех взглядом и прошептал:
 — Как быть-то?
 Никто ему не ответил, было слышно, как о стекло окна, жужжа, бьется муха. Наконец староста нарушил тягостное молчание:
 — Да-а, что делать?
 И снова никто не сказал ни слова. Писарь, вероятно, мог ответить на этот вопрос, но он, похоже, нарочно молчал: пусть немного помучаются. Староста, кажется, почувствовал это и потому спросил:
 — Что скажешь ты, писарь, как специалист?
 Но сердце писаря не дрогнуло, он не проронил ни слова, хотя уже придумал, как быть. Он просто наслаждался, глядя, как они корчатся, будто караси на сковородке, а когда одна сторона подрумянилась, он мысленно перевернул их, чтобы поджарилась и другая сторона. Староста повторил свой вопрос, но писарь вместо ответа сокрушенно покачал головой, сдвинул брови и пробормотал:
 — Бог его знает!…
 Этого было достаточно, чтобы все прочие опять повесили головы, опасаясь даже взглянуть друг на друга.
 И в этой тишине писарь вдруг решительно произнес:
 — А теперь, братья, пошли к уездному начальнику жаловаться на противозаконные действия крманской общины!
 Все подняли головы, и будто солнце озарило и прояснило их лица. Батюшке так хотелось еще раз услышать утешительные слова, что он переспросил:
 — Повтори, ради бога, что ты сказал?
 — Я сказал, — повторил писарь, — пойдем к уездному начальнику и посмотрим, кто лучше знает законы: я или Радисав.
 — А это поможет? — спросил староста.
 — Конечно! — решительно ответил писарь.
 — А что может начальник сделать? — спросил лавочник.
 — Прикажет крманской общине взять ребенка.
 — Вот хорошо бы! — воскликнули все хором.
 — Но скажу вам еще и другое, — попытался охладить их писарь.
 — Говори, говори, писарь! — просил староста.
 — Не думайте, что все обойдется без труда. Начальник может решить по-своему, и дело обернется против нас.
 — Ох, скверно! — со вздохом сказал батюшка.
 — Но разве ты, писарь, не можешь сделать как-нибудь так, чтобы начальник решил дело законным образом? — размышлял староста.
 — Это можно, — утешал писарь. — Я напишу такую жалобу, что ему никак не вывернуться.
 — Чего же ты тогда боишься? — спросил лавочник.
 — За себя я не боюсь, я думаю, как бы подкрепить это дело.
 — Что ж, и подкрепим, ты, писарь, только научи, как…
 — Мне кажется, — продолжал писарь после недолгого раздумья, — что с жалобой к начальнику должна пойти депутация!
 — Правильно, — суетливо подхватил староста. — И пусть депутацию возглавит батюшка.
 — А я думаю, — воспротивился поп, — что мне в это вмешиваться не годится. Вот если бы речь шла, скажем, о побелке церкви, тогда другое дело, я бы мог возглавить депутацию. Теперь же было бы лучше, чтобы от имени целого мира, как лицо мирское, выступил староста.
 — Почему это я? — отпирался староста.
 — Будет вам! Вспомните крестины! Неужели вы хотите, чтобы депутацию возглавил Радое Убогий? — пресек распрю писарь. Все перепугались от одной мысли, что такое может случиться.
 — Твоя правда! — воскликнули все в один голос.
 — В таком случае вы втроем завтра с рассветом и отправитесь. Другим идти незачем.
 — Неужто непременно надо идти? — почесав за ухом, сказал батюшка.
 — Поверь, батюшка, надо! — отрезал писарь. — Совсем иное дело, когда жалуются лично: тогда и начальник не станет с кондачка решать.
 Подумали они, подумали и согласились, что иного, кроме предложенного писарем, выхода нет. Договорились, что и как будут делать, и разошлись по домам готовиться в путь, а писарь сел писать жалобу.
 Стараясь не попасться на глаза односельчанам, с первыми лучами солнца три путника покинули село. Разумеется, с ними была официальная бумага за № 151 и бедняга Милич, который уже третий раз путешествовал в качестве приложения к документу.
 После долгого пути вдали показался некий городок…




 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Некие власти


 В рассказах наши уездные городки обычно называют буквами: А…, Б…, В…, Г…, Д…, Е…, Ж…, З… и так далее. Автор этого романа переворошил всю сербскую прозу, пытаясь найти неиспользованную букву, чтобы назвать ею тот городок, в котором предстоит развиваться действию. А поскольку такой буквы не оказалось, ему не оставалось ничего другого, как употребить слово «некий».
 В этом некоем городке находятся, разумеется, и некие власти в лице некоего начальника уезда, о котором, с другой стороны, никак не скажешь «некий», потому что все мы его знаем. Да, друзья, это тот самый знаменитый уездный начальник Еротий, который геройски сражался с многочисленными комиссиями и имя которого появлялось во всех газетных «корреспонденциях из провинции…». Впрочем, не стоит истолковывать это плохо, так как уездный начальник Еротий снискивал большое уважение всюду, где ему приходилось служить. За десять лет службы он переменил четырнадцать уездов, и при расставании с ним каждый из этих уездов дарил ему саблю, а жители провожали его до самой границы уезда, о чем мы, белградцы, узнавали из специальной депеши, которая гласила: «Сегодня жители уезда П… проводили своего любимого начальника Еротия до границы своего уезда и при расставании подарили ему за добросовестную службу саблю. Можно лишь поздравить уезд Р…, куда переведен Еротий, с таким начальником, какого они получают в его лице». Правда, злые языки говорили, что он четырнадцать раз получал одну и ту же саблю (так как сам же от имени уезда заказывал саблю в Белграде) и четырнадцать раз посылал одну и ту же телеграмму за свой счет, но… от злых языков истины не жди.
 В конце концов, злые языки могут говорить, что хотят, а гораздо важнее то, что за девять лет службы его снимали с поста всего шесть раз, и всегда за то, что он не соглашался либо с программой своего министра или окружного начальника, либо с программой органов Государственного контроля. В нашем уезде он находился уже месяца три, народ был очень доволен им, и, что самое главное, он был доволен народом.
 Сидит, значит, уездный начальник Еротий однажды утром в своем кабинете и изучает жалобу какой-то вдовы, вдруг входит стражник и докладывает ему о приходе старосты и священника из села Прелепницы.
 — Пусть войдут, — сказал начальник, отложил в сторону жалобу, поднял голову и посмотрел на батюшку и старосту, появившихся в дверях… (Позже мы поймем, почему не пришел лавочник Йова.)
 Уездный начальник Еротий смерил взглядом попа и старосту с головы до ног, так как знал их только понаслышке.
 — Какое у вас дело ко мне? — спросил он наконец.
 Староста с батюшкой не договорились заранее, кому говорить с начальством, и поэтому они переглянулись и промолчали.
 — С каким делом пришли, спрашиваю я вас?
 Первым осмелился заговорить староста.
 — Мы, так сказать, пришли от имени ребенка, то есть от имени нашей общины, которая внебрачно родила ребенка, то есть…
 Увидев, что староста запутался и своими объяснениями навлечет на них еще больший позор, батюшка сунул ему локтем в ребра, чтобы замолчал, и продолжил сам:
 — В нашей общине родился внебрачный ребенок, который нам не принадлежит.
 — Почему он вам не принадлежит? — строго спросил начальник.
 — Его мать, вдова, принадлежала нам, — вставил староста, но батюшка снова сунул ему локтем в ребра и продолжил:
 — Мать его — вдова, родом она из другого села, из Крман, поэтому ребенок ее принадлежит той общине.
 — А сколько времени прошло с тех пор, как его мать стала вдовой? — спросил начальник.
 — Тринадцать месяцев, четырнадцатый пошел, — ответил батюшка.
 — А где она жила все это время? — продолжал спрашивать начальник.
 — В нашем селе, — отвечал батюшка.
 — И вы, разумеется, как добрые люди, заботились и пеклись о ней, как о всякой сироте?
 — Конечно, господин начальник, — ответил староста в полной уверенности, что это заслуга общины, а не церкви, и потому на вопрос следует отвечать ему, а не батюшке.
 — И вы, разумеется, не дали бедняжке умереть с голода и жажды, навещали ее, спрашивали, как ей живется?
 — А как же иначе, господин начальник, — лез из кожи староста, обрадованный, что господин начальник так лестно думает об общине, где он председательствовал.
 — Но, господин начальник, — снова встрял батюшка, — она же родом из Крман.
 — Из Крман? — переспросил начальник.
 — Да! — в один голос ответили поп со старостой.
 — А с тех пор, как она овдовела, приходили к ней хоть раз староста или священник из Крман?
 — Нет, господин начальник!
 — Ну что ж, кто вдову навещает, тот и расходы несет. И чтоб я больше об этом не слышал, понятно? Мое слово — закон!
 — Как же так? — осмелился возразить батюшка. — Мы принесли и письменную жалобу, в таком случае дайте нам письменное заключение, мы пойдем жаловаться выше.
 — Послушай, поп, — очень серьезно сказал начальник, — смотри, как бы я у тебя не сбрил бороды, а ты, староста, поберегись, я и так подумываю, не послать ли к тебе на днях ревизию.
 Староста с батюшкой побледнели, не смея поднять глаза на начальника.
 — Вы думаете, — продолжал начальник, — я не знаю, что у вас там творится, думаете, ваше село далеко, так мне оттуда некому донести…
 И староста и батюшка уставились в пол, и у каждого из них перед взором возник Радое Убогий, черный-черный, как грач, и не дай бог, чтоб Радое постигла та участь, какую они пожелали ему в душе.
 — И вы думали, — продолжал начальник, — провести меня на мякине! Кишка тонка! Мне стоит ногтем вас прижать, и от вас, как от блохи, мокрое место останется.
 И батюшке тут же представился начальнический ноготь, но огромный, каким и полагается быть государственному ногтю. А себя он узрел в виде маленькой, крохотной, черной блошки, которую поймали под одеялом и держат, зажав, два государственных перста, готовые вот-вот положить ее на один государственный ноготь и раздавить другим.
 Старосте все это представилось совсем иначе. Сравнение с блохой он отнес на счет попа, потому что тот, такой ядреный, да еще в черной рясе, и в самом деле был немного похож на блоху, насосавшуюся крови. Но хотя староста тешил себя мыслью, что угроза уездного начальника больше касается попа, у него все же засвербила лодыжка примерно там, где заклепывают кольцо кандалов, и он, подняв правую ногу, почесал ею левую.
 — Впрочем, — продолжал начальник, — я человек не зловредный. И у меня есть сердце. Все мы люди и должны помогать друг другу.
 — Ваша правда! — воскликнули поп со старостой, лица их просветлели. — Мы ничего… мы того… как прикажете!
 — Знаю, знаю. Вы хорошие люди!
 — Да мы… — ликовал староста. У него тотчас перестала свербить лодыжка, и он едва не подскочил и не обнял начальника.
 — Вот поэтому, — продолжал начальник, — я сделаю для вас то, что для других не сделал бы никогда.
 — Спасибо, господин начальник! — запели оба и от умиления прослезились.
 — А теперь послушайте, что я вам скажу.
 — Кого же нам еще слушать, господин начальник! — усердствовал батюшка.
 — Значит, так. Вы держите ребенка у себя как дитя общины, как сироту, а подрастет, сами знаете, что делать…
 — Золотые слова, господин начальник!
 — А ту жалобу, что с собой принесли, порвите. Регистрировать я ее не буду. Лучше, чтоб в архиве и следа не было об этом ребенке.
 — Лучше, лучше! — убежденно согласились поп со старостой.
 — И не забывайте, — добавил начальник, — что оба вы были у меня в руках, и другой на моем месте такое бы вам устроил, что вы бы вовек не расхлебали. А я вам помог, не забывайте об этом!
 — Уж не забудем, господин начальник! — откликнулся староста так умильно и приторно, как умел только он.
 — Вот так! А теперь идите! — приказал господин Еротий.
 Они еще раз поблагодарили уездного начальника, раз пять поклонились и пошли. Когда они были уже в дверях, начальник еще раз напомнил им:
 — И смотрите же, помните, что я спас вас от больших неприятностей, а то бывает, порог переступят и все забудут.
 Они обернулись и снова стали убеждать уездного начальника, что никогда, никогда не забудут. Из уездной канцелярии они направились на постоялый двор, где остановились, но по пути ни разу не взглянули друг на друга и не сказали ни слова.




 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой по некоему городку едва не разнесся слух, что поп родил


 Еще на подходе к некоему городку батюшка, староста и лавочник сделали привал и договорились, как будут действовать. Перво-наперво надо было решить, кому внести в город ребенка. Батюшка отказывался это сделать, староста с лавочником тоже не соглашались. После длительных препирательств порешили, что батюшка пронесет ребенка под рясой.
 Потом возник вопрос, как быть с ребенком, когда они пойдут к уездному начальнику. Договорились, что в уездную канцелярию пойдут батюшка со старостой, а лавочник останется на постоялом дворе и будет сидеть с ребенком. По дороге купили бутыль молока и деревянную ложечку, чтобы покормить младенца, если он заплачет.
 Еще порешили прятать младенца от всех, а то в городе сраму не оберешься, и поэтому сразу взять отдельный номер, запираться изнутри и не открывать никому.
 Договорившись обо всем этом, они спокойно ступили на улицы городка. Единственная неприятность по пути случилась тогда, когда с ними поздоровался поп Илия. В тот же миг ребенок под рясой попа Перы заверещал так, будто его резали. Можно представить себе, как взвился поп Пера, едва не уронивший Милича, а поп Илия шел и все оглядывался и удивлялся, что это случилось с сельским батюшкой, почему вместо того, чтобы ответить на приветствие, он заблеял, как овца.
 — Не иначе, как укусила бешеная собака! — решил про себя поп Илия, перекрестился, чтобы его бог миловал от такой беды, и пошел дальше.
 Придя на постоялый двор, они тотчас потребовали номер, шмыгнули в него, заперлись, и батюшка свалил свой груз на постель.
 Хозяину этого заведения бросилось в глаза, что поп что-то пронес под рясой и что вся троица сразу же закрылась в номере и о чем-то там долго шепталась, но он только пожал плечами, будто хотел сказать: черт с ними, мне какое дело!
 Потом батюшка со старостой отправились к начальнику, а лавочник остался сидеть с ребенком и снова заперся в номере. С чем вернулись от начальника батюшка со старостой, мы уже знаем, а каково было лавочнику Йове, когда ему сообщили о результате, можем себе представить. Запершись в номере, они расселись по кроватям и стали тихо договариваться.
 — Я его обратно в село ни за что не понесу! — сказал староста.
 — Зачем же ты тогда обещал начальнику? — спросил батюшка.
 — А разве я?… Как было не пообещать? Если бы он приказал унести всех детей из города, я и это пообещал бы. И не потому, что он строг, а потому, что дело свое знает.
 — Еще как знает! — покорно согласился батюшка и добавил вполголоса: — Ничего другого теперь не остается, как взять тебе, староста, ребенка в дом!
 — Мне? — вытаращив глаза, сказал староста. — Это ты возьми его к себе! Мало было у меня неприятностей дома из-за этого ребенка? Нельзя мне его к себе…
 — Тогда вернемся в село и будем по-прежнему содержать его как дитя общины, — предложил поп.
 — Послушайте, люди, — сказал лавочник, впервые в жизни собравшийся дать дельный совет, — а что бы нам поискать здесь, в городе, какую-нибудь бедную женщину… Мы платили бы ей каждый месяц, она смотрела бы за ребенком, и не надо было бы нести его в село.
 Все воспряли духом и посмотрели на Йову с таким удивлением, будто перед ними был человек, который изобрел железную дорогу. Йова осмелел и встал с кровати.
 — Мое дело предложить, а там как знаете!
 — Эх, Йова, благослови тебя бог! — сказал батюшка.
 — Умница ты, Йова, — добавил староста.
 И они продолжали шептаться. Условились, что в этот вечер в село не вернутся, а останутся в городе, батюшка будет сидеть с ребенком, староста же с Йовой пойдут по городу, найдут какую-нибудь бедную женщину и договорятся с ней.
 Перед уходом Йова сбегал еще за молоком, чтобы было чем батюшке покормить ребенка, если заплачет. Потом лавочник со старостой ушли, а батюшка заперся изнутри.
 Сидел батюшка так часа два, а когда ребенок заснул, он тихо вышел из номера, запер за собой дверь и отправился размять ноги. На улице он посмотрел направо и налево, не идут ли староста с Йовой, так как ему надоело сидеть взаперти. Уж скоро вечер, а их все нет.
 Стоит он перед постоялым двором, и подходит к нему хозяин, низкорослый грязноватый человечек в расстегнутой безрукавке, служившей ему пиджаком.
 — Продавать принес, а, батюшка? — спросил хозяин как бы между прочим и вроде бы глядя в небо, а сам одним глазом посматривал на попа, стараясь что-то прочесть по лицу.
 — Что продавать?
 — А это самое.
 — Что это самое?
 — Ну, чего ты боишься! То самое, что ты принес под рясой и что вы держите все время в запертом номере, — сказал хозяин и уставился батюшке прямо в глаза.
 — Нет, нет, — ответил батюшка. — Это просто так… как тебе сказать… наше частное дело…
 — Наверно, так оно и есть, — согласился хозяин, едва не подмигнув. — И дело, должно быть, важное, раз вы все время сидите взаперти и о чем-то договариваетесь.
 — Да, да, — сказал поп вроде бы рассеянно, но в тот же миг вздрогнул и прислушался. Ошибки не было он услышал донесшийся из номера писк Милича и как одержимый бросился туда, заперся и стал кормить ребенка молоком.
 Хозяина удивили ответы попа, а поведение его и вовсе привело в изумление. Он посмотрел вслед батюшке и сказал себе:
 — Ага, тут дело нечистое!
 Если бы и он услышал писк младенца, ему все стало бы ясно, но он не слышал. Поэтому он пошел следом, остановился перед дверью номера, прислушался, но оттуда не доносилось ни звука. Хозяин попытался заглянуть в замочную скважину, но тоже ничего не увидел. Он вернулся в трактир и, поскольку уже стемнело, велел половому зажечь лампы, а потом вышел на улицу и задумался, покачивая головой, чем выражал свое сомнение и беспокойство.
 Однако вскоре он просиял, заметив вдали полицейского Ристу, который направлялся прямо к его трактиру. В этот час Риста всегда заходил к нему выпить вина, так как не имел обыкновения ужинать — вместо этого он выпивал стакана два красного вина и потом переходил на белое, как бы запивая ужин.
 Хозяин отвел его в сторону и рассказал ему шепотом, что и как. Поведал о том, как странно ведут себя поп, староста и лавочник, как они запираются и шепчутся, как они принесли с собой что-то большое под поповской рясой и прячут, как он стал расспрашивать попа об этом и как поп, почувствовав, что его подозревают, сорвался с места как бешеный и заперся в номере.
 Полицейский Риста, выслушав хозяина, подумал, подумал и сказал;
 — Гм! Гм! Это происшествие!
 Полицейский Риста всякое запутанное дело называл «происшествием».
 — Несомненно это происшествие! — повторил он и велел хозяину подать ему вино, которое он пил вместо ужина. Ему надо было поразмыслить.
 На все его размышления хватило одного стакана вина. Он позвал хозяина и сказал ему, чтобы тот постучал к попу в номер. Сам Риста будет молча стоять рядом с ним, а тот станет предлагать что-нибудь попу — вдруг откроет дверь?…
 Так и сделали. К третьему номеру Риста подошел на цыпочках, а хозяин протопал, не таясь, и постучался.
 — Кто там? — спросил батюшка.
 — Это я, хозяин. Не принести ли вам воды?
 — Тут есть вода, — ответил батюшка.
 — Откройте, пожалуйста, — продолжал хозяин, — мне надо дать вам полотенце и мыло.
 — Не нужно! — отозвался батюшка.
 — Пожалуйста, откройте, в номере остались комнатные туфли одного человека, который тут вчера ночевал, и теперь он их требует.
 — Не могу, — сказал батюшка. — Я сам поищу туфли и вынесу вам потом.
 После этого разговора Риста с хозяином отошли от дверей. Полицейский Риста был не на шутку встревожен.
 — Происшествие, это несомненно происшествие! — пробормотал он сквозь зубы и решил принять все меры, чтобы узнать тайну, которая обещала быть чрезвычайно важной.
 Он вышел во двор, надеясь заглянуть в окно номера, но поп задернул занавески. Однако занавески закрывали лишь нижнюю часть окна, и, если бы удалось подняться повыше, в номер можно было бы заглянуть. С помощью хозяина полицейский созвал всю прислугу. Пришел половой, вылез из конюшни конюх, который принес с собой вилы, так как привык являться вооруженным, когда его звали на помощь. Пришла повариха, толстая, оплывшая, подпоясанная синим грязным передником, явилась горничная, причесанная и завитая, в чистом белом переднике, белых чулках и бархатных красных домашних туфлях. Пришел, наконец, и чистильщик ламп. Он был опоясан мешковиной вместо передника и так вонял керосином, будто только что вылез из бочки.
 Риста приказал всем молчать и коротко объяснил суть дела… Он велел принести лестницу, прислонить ее к стене, и сам полез наверх; заглянув в окно, он отпрянул в изумлении. Поглядев еще раз, он трижды перекрестился и сверху же объявил любопытствующей публике:
 — Чудо! Чудо невиданное!
 — Что там, скажи, ради бога? — зашумели внизу все, стоявшие задрав головы.
 Риста торопливо слез, отозвал всех в сторону, чтобы не шумели под поповским окном, и тихо, но выразительно сказал:
 — Батюшка родил ребенка!
 Эта весть как гром поразила присутствующих. Сперва они притихли в удивлении, а потом начали рассуждать. Хозяин, не сомневаясь ни на минуту в словах полицейского, тут же вспомнил:
 — Я заметил, что у него начались родовые схватки, когда он убежал от меня. Наверное, тогда все и случилось.
 Горничная взвизгнула, будто ее кто ущипнул.
 — Ах, проклятый! — сказала она. — А ведь он утром еще подмигнул мне, когда проходил мимо. Бесстыдник!
 От этого великого чуда чистильщик ламп и сам почувствовал в животе какие-то схватки, а повариха стала бить себя в грудь и объяснять, что с тех пор, как она устроилась поварихой, ее муж начал быстро поправляться. Один конюх, оставив вилы, которыми совершенно нечего было делать при родах, засомневался:
 — Но послушайте, люди, разве такое бывает?
 Горничная, которая «повидала свет», рассказала, как это бывает. Она знала еще про один такой случай, и чистильщик ламп почувствовал, что схватки усилились.
 И пока прислуга спорила, бывает такое или не бывает, полицейский Риста в сопровождении хозяина снова подошел к дверям третьего номера и уже сам постучал в нее.
 — Кто там? — отозвался батюшка.
 — Не нужна ли какая-нибудь помощь? — спросил Риста.
 — Какая еще помощь, на что мне помощь? — прокричал батюшка.
 — Повивальная бабка, может, или какая-нибудь пожилая женщина?
 — Какая еще женщина? — кричал батюшка.  —  Оставьте меня в покое! Кто это все время не дает мне покоя?
 — Полиция! — торжественно провозгласил Риста.
 И тут же словно из-под земли у дверей возникли староста и лавочник.
 Они переглянулись, не понимая, что происходит у дверей их номера.
 — Вы заняли с батюшкой этот номер? — обратился к ним полицейский.
 — Мы, — ответили оба.
 — А где вы были до сих пор? Искали женщину, которая умеет обращаться с детьми?
 Увидев, что полицейскому все известно, они признались:
 — Да!
 — И нашли?… Впрочем, — продолжал Риста, — уже поздно, батюшка разродился.
 Староста и Йова удивились, не зная, то ли рассмеяться, то ли провалиться сквозь землю.
 — Отпирайте дверь, поможем человеку.
 — Не надо, спасибо, не надо никакой помощи, — пустился уговаривать их Йова, видя, что чем дальше в лес, тем больше дров
 Тем временем прибежала горничная, повариха, конюх, чистильщик ламп, и даже половой оставил трактир и пришел посмотреть на чудо.
 Батюшка все это слышал и, поняв, что деваться некуда, открыл дверь. Вся толпа ввалились в номер. На кровати лежал голый Милич и орал. Батюшка начал было его перепеленывать, но не успел.
 Горничная всплеснула руками.
 — Ой, какой красивый малыш!
 — И большой какой, ровно двухнедельный! — добавила повариха.
 Батюшка, староста и Йова переглядывались, не в силах произнести ни слова. Наконец староста кое-как взял себя в руки и сказал полицейскому:
 — Прикажи, пожалуйста, всем выйти, а сам останься, мы тебе объясним, что к чему.
 Риста так и сделал. Когда все вышли, он сел, а староста первым делом заказал четыре кофе и потом рассказал все по порядку: с чего все началось, как они были у начальника и что начальник им приказал.
 Только теперь Ристе стало ясно, что это никакое не «происшествие». Он подружился с этими хорошими людьми и обещал сводить их утром к одному очень ловкому адвокату, который их научит лучше других, как быть с ребенком.
 Оставив батюшку, который так устал от треволнений, что заснул рядом с младенцем, староста, Йова и Риста пошли в трактир выпить.
 Разумеется, Риста объяснил всем, что батюшка в действительности никого не рожал и все это дело никакое не «происшествие».




 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Повесть полицейского Ристы, которую необходимо выслушать из вежливости к представителю власти, хотя по своему содержанию она не имеет никакого отношения к роману


 Полицейский, староста и лавочник Йова засиделись до глубокой ночи и все удивлялись и крестились — и случается же с человеком такое, что и в голову не придет.
 — Да, всякое бывает, — все твердил полицейский Риста. — Вот я вам расскажу, что однажды случилось со мной.
 Лавочник Йова тотчас велел принести еще литр вина, полицейский, взяв пачку табаку у старосты, стал крутить новую цигарку. Староста с Йовой придвинулись ближе, приготовившись слушать. Риста осушил стоявший перед ним стакан, лавочник тотчас налил ему снова, и полицейский начал рассказывать:
 — Случилось это в Белграде. Я тогда был карманником и жуликом…
 Словно по команде, староста и Йова машинально и одновременно сунули руки в карманы, где у них были кошельки, и, вытаращив глаза, отпрянули от Ристы как ошпаренные.
 — Не удивляйтесь и не пугайтесь, — спокойно продолжал Риста. — Зато сейчас я лучший полицейский. У нас, как во всех больших державах, в полицейские берут жуликов и карманников, потому что они, дорогие мои, знают всю подноготную о тех, кто еще не стал полицейскими.
 — Это ты верно говоришь, — взволнованно проговорили староста с лавочником и снова доверчиво придвинулись поближе к Ристе.
 — Хотел бы я посмотреть, — с какой-то гордостью продолжал Риста, — получился бы хороший полицейский из того, кто никогда не был карманником? Иду я, друг мой, по базару и любую птицу насквозь вижу, знаю, о чем его голова думает, чего рука хочет, куда нога ступит.
 — Верно, — согласились совсем уже убежденные староста с лавочником.
 — Во всяком деле надо что-то знать. Доктор ведь должен учиться, чтобы стать доктором?
 — Да, — ответили в один голос староста с лавочником.
 — Судья тоже должен сперва выучиться?
 — Должен.
 — То-то! А полицейский? Думаешь, готовый полицейский, который все знает, с неба падает. Нет, брат, ему сперва надо побывать в жуликах, потом в карманниках, потом в жандармах послужить ровно столько, сколько полагается служить в армии, чтобы выполнить свой долг перед родиной, а уже только тогда идти в полицейские. Оттого-то, брат, я такой бывалый. Покажи мне еще хоть одного такого опытного полицейского, как я, покажи!
 — Нет таких! — сказали староста с лавочником, хотя они, кроме Ристы, ни с одним полицейским в жизни не были знакомы.
 Довольный собой и тем, что убедил людей в своей образованности, Риста снова взял кисет старосты и начал крутить себе новую цигарку, хотя прежнюю еще не докурил. Помолчав немного, он вспомнил, что начал рассказывать историю из своего воровского прошлого, и продолжил:
 — Случилось это, как я уже вам говорил, в Белграде. Гуляю я как-то по Калемегдану, а был я прилично одет да и сам собою был ничего, не то что сейчас… Гуляю, значит, я, а на улице уже темно, народ разошелся по домам, только на одной скамейке сидят двое, мужчина и женщина. Он красивый такой, а она еще красивее. Просто красавица, и сразу видно, барыня, платье на ней красивое. Я сел на другую скамейку, совсем рядом с ними, но повернулся к ним спиной, чтобы они не догадались, что я подслушиваю. Из их разговора я понял, что они муж и жена и что завтра дневным поездом он уезжает в Ниш по какому-то делу.
 «Понимаешь, — говорит он ей, — деньги я оставил в ящике своего стола. Я тебе дам ключ, а сам к вечеру уже буду в Нише. Но я не знаю, когда дело сладится, — в тот же вечер или на следующий день. Как только я закончу, я тебе дам телеграмму: „Высылай деньги“. Ты возьмешь деньги и пошлешь мне их телеграфом».
 «Хорошо, — говорит она, — а почему бы тебе не взять деньги с собой?»
 «Так надо, — отвечает муж, — это мой план. Я хочу притвориться, что у меня нет денег, а если это не поможет, скажу, что попросил взаймы у твоего отца, который прислал мне, сколько мог, а остальное я вышлю, когда возвращусь в Белград».
 Так они поговорили еще, а я навострил уши, потому как речь шла о денежках в ящике, которые не худо было бы положить к себе в карман.
 Они встали, и я поодаль пошел за ними, чтобы узнать, где они живут. Так и проводил их до дому. На другой день я отправился на вокзал, чтобы убедиться своими глазами, что господин уехал. А потом навел справки и узнал все, что мне было нужно.
 Первым делом я установил, что в доме, где они живут, всего две комнаты, одна выходит на улицу, другая — во двор. Комнаты смежные, но в каждой есть дверь и в коридор. Узнал я еще, что спят хозяева в той комнате, которая выходит на улику, и что детей у них нет. Прислуживает в доме одна девушка, которая к вечеру уходит спать к своей матери. Словом, все как полагается, лучше не бывает.
 И еще мне стало известно, что господина, который уехал, зовут Младеном Петровичем, а его жену — Ленкой.
 Узнав все это, я сел и составил план, как мне денежки к рукам прибрать. Взламывать дверь или окно, врываться в дом и силой отнимать деньги я не хотел, так как это разбой, а я не был разбойником и не собирался им быть. Я хотел заполучить деньги красиво.
 Я раздобыл старую телеграмму, взял резинку и стер то, что было написано на ней, а потом сел и написал: «Ленке Петрович, Белград. Как только получишь эту телеграмму, хотя бы ночью, высылай деньги. Младен».
 Я думал так: примерно в полночь я постучу в окно комнаты, где спит Ленка; она откроет окно, и я отдам ей телеграмму. Спросонья она не заметит, что на бланке стерта старая телеграмма и написана новая. Потом я ее спрошу, будет ли ответ. Я, мол, разношу телеграммы и буду рад оказать ей услугу. Она либо поверит мне и пригласит в дом, а оказавшись там без всякого насилия, я бы уже сообразил, что делать, — без денег не ушел бы; либо попросит меня подождать, потому что сама захочет пойти на телеграф. Одной ей идти ночью будет страшно, и я бы ее проводил, а уж как бы взял деньги — это мое дело.
 Для большей уверенности я пошел вечером на телеграф и представился там слугой Младена Петровича, сказал, что он в Нише и что госпожа послала меня спросить, нет ли для нее телеграммы. Мне хотелось знать, не пришла ли уже телеграмма. На всякий случай я предупредил разносчика: «Если телеграмма придет ночью, не будите хозяйку, я сам приду за телеграммой рано утром».
 Вот так все устроив, я стал ждать ночи…
 Тут полицейский Риста прервал свой рассказ, а староста с Йовой не шевельнулись даже; затаив дыхание они ждали продолжения, потому что главное было впереди.
 Риста заказал кофе, стряхнул пепел с цигарки, зевнул и продолжил:
 — Ночь наступила, как по заказу: на небе ни звездочки, темнота, хоть глаз выколи, ветер дул с такой силой, будто ему за это деньги платили. Я пошел в кофейню «Пахарь», выпил несколько чашек кофе, чтобы прогнать сон, а вина не пил, я на дело люблю трезвый ходить.
 Допил я третью чашку кофе и посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать. Пора, думаю, трогаться. А чтобы замести следы, на всякий случай спросил кельнера: «Скажи, как отсюда скорее всего дойти до госпиталя?» Он объяснил мне дорогу, я заплатил за кофе и пошел вниз, к кофейне «Два белых голубя», а оттуда — к дому Младена.
 Смотрю направо, налево — никого нет. Перекрестился я сперва, чтобы господь мне помог, и стук, стук, стук в окно.
 Подождал немного, чуть дыша. Окно тихонько отворилось, и в нем показалась сама госпожа Ленка, протянула красивую голую руку и дала мне ключ.
 Я растерялся, не пойму, к чему бы это, а она шепчет:
 — Это ключ от коридора, но смотри, иди на цыпочках, в другой комнате сегодня спит свекровь.
 Я взял ключ и только раскрыл рот, чтобы ответить, как она уже закрыла окно. Тогда лишь я сообразил, что случилось чудо. Господи, думаю, чего же лучшего желать: сама дала ключ! Если открою и войду, опять же это получается не разбой.
 Вошел я себе спокойно во двор, не спеша отпер дверь в коридор, запер ее изнутри, а потом, уже зная, где спальня, направился на цыпочках прямо туда. Едва я вошел в спальню, как госпожа Ленка с кровати шепчет:
 «Не зажигай свечу, свекровь заметит. Раздевайся в темноте и ложись!»
 Я было задумался, как быть, а потом решил послушаться — разделся в темноте и лег…
 Она обняла меня крепко, поцеловала и стала шептать:
 «Подумай только, муж привел сегодня свою мать, чтобы она спала со мной, хотя прежде никогда этого не делал. Наверно, думает, она меня стеречь будет. Уж если он сам меня не устерег, эта старушенция и подавно не устережет!»
 Я молчу, боюсь рот раскрыть.
 «Я тебе потому и написала, чтоб ты попозже пришел. Когда бабка покрепче уснет».
 И опять стала целовать и ласкать меня, а я… как вам сказать… я тоже не оставил ее без ласки.
 Только когда кончились ласки да поцелуи, она вдруг вспомнила и говорит:
 «Что такое, где же твои усы?»
 А я тогда был молодой, усов еще не отрастил.
 «Не было у меня никаких усов», — отвечаю.
 «Как не было, что с тобой, Йован?»
 «Меня зовут не Йован».
 «Йован!»
 «Ей-богу, сударыня, я правду говорю. Меня зовут Риста».
 «Йован!» — пискнула она и отодвинулась подальше.
 «Нет, не Йован, а Риста!»
 Тут она как ошпаренная хватает коробок со спичками, зажигает одну, подносит к моему лицу и, увидев совершенно незнакомого человека, задувает спичку и хочет завизжать, но не может то ли от страха, то ли боясь разбудить свекровь, потом зарывается головой в подушку и начинает плакать.
 «Послушай, сударыня, не плачь, сядь лучше, и поговорим», — спокойно убеждаю ее я.
 Но она даже головы не поворачивает, плачет.
 «Ну, ладно, говорю, хочешь плакать, плачь, а я повернусь и буду себе спать. Утром ты меня попросишь чтобы я ушел, а я не уйду. Мне и здесь хорошо, лучше быть не может».
 Бедная женщина сама видит, что так и будет, перестает плакать, поворачивается ко мне и извиняется:
 «Простите, пожалуйста, это ошибка».
 «Ничего, ничего, говорю, вы меня тоже простите!»
 «Пожалуйста. Но я опозорилась, вы посторонний человек…»
 «Разве вы ждали мужа, а не постороннего человека?»
 «Вы правы, — говорит она едва слышно, — но это мой друг детства. Ах, какой ужас, какой ужас… Скажите, пожалуйста, а с кем я имела честь… кто вы?»
 «Видите ли, сударыня, для вас важнее не кто я, а чем я занимаюсь?»
 «Чем?»
 «Признаюсь вам откровенно, я вор».
 Бедная женщина поперхнулась, а потом разразилась слезами и, уткнувшись головой в подушку, дрожала, как раненая лань.
 Я позволил ей немного поплакать, чтобы у нее прошел страх, а потом тихо и спокойно сказал:
 «Не бойтесь, я человек мирный и добрый, разве что вот деньги люблю».
 «У меня нет, нет, нет денег», — пищала она, не отрывая головы от подушки.
 «Как нет? Есть у вас деньги. В ящике стола!»
 Она вздрогнула.
 «Я позову на помощь!»
 «Пожалуйста, — любезно соглашаюсь я, — зовите! Придет ваша свекровь, и я признаюсь ей, что вы меня весьма горячо целовали и ласкали. А почему бы мне и не признаться? Признание всегда служит смягчающим обстоятельством».
 Увидев, что куда ни кинь, все клин, госпожа Ленка села на постели. Ну, а раз дама сидит, лежать невежливо. Я сел тоже, и так, сидя «неглиже» на кровати, мы продолжали разговор.
 «Ладно, говорите, чего вы хотите?» — решительно сказала она.
 «Ничего особенного, деньги из ящика стола!»
 «Я не могу их вам дать, это значило бы обокрасть собственного мужа».
 «Господи, а разве вы только что не обокрали его, пустив меня в постель?»
 Она снова расплакалась и, наверно, плакала бы долго, если бы в другой комнате не заворочалась в кровати свекровь. Госпожа Ленка тотчас закрыла мне рот рукой.
 «Тсс!»
 «Я охотно помолчу, но пора бы уже нам кончить торговаться».
 «Тсс!» — снова зашипела она и замерла как мертвая. Замолчал и я, а когда мы решили, что бабка уснула, разговор продолжился.
 Госпожа Ленка умоляла и заклинала меня не трогать тех денег, обещала наконец всякий раз, когда мне потребуется, давать двадцать — тридцать динаров.
 Сказать вам по совести, я разжалобился и уступил.
 «А вы и сегодня дадите мне двадцать — тридцать динаров?» — спросил я.
 «Я дам вам пятьдесят».
 «Ладно, договорились, и спасибо вам за то, что вы меня так хорошо приняли и угостили».
 «Еще один вопрос. Вы честный человек?» — спросила она.
 «Что за вопрос, конечно!»
 «Умоляю вас, никому и никогда не рассказывайте о том, что случилось, иначе я покончу с собой».
 «Вам не придется с собой кончать — вы должны давать мне деньги, когда потребуется. Я никому не расскажу, будьте уверены».
 Я оделся, получил пятьдесят динаров и ушел тем же путем, каким пришел. На прощанье она мне сказала:
 «Знаете, а вы честный вор!»
 «О, вы мне льстите», — ответил я и хотел еще раз ее поцеловать, но она упросила меня не делать этого.
 «Хватит, — сказала она. — Сколько можно?»
 — Вот так я провел ту ночь, — закончил свою повесть полицейский Риста. — А потом всякий раз, когда мне нужны были деньги, я их получал. Она пробовала переезжать с квартиры на квартиру, но я всегда находил ее.
 Только год спустя я потерял ее из виду.
 Полицейский Риста замолчал, часы отзвонили ровно полночь. Староста постучал по столу, подзывая сонного кельнера, чтобы расплатиться. Полицейский Риста потянулся и ушел, еще раз пообещав прийти завтра утром и отвести их к адвокату. Староста с лавочником тоже пошли в свой номер, шепотом делясь впечатлениями об удивительном случае, который им только что рассказал Риста.




 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Контора адвоката Фичи


 На краю некоего города, как и на краю всякого другого нашего городка, будь он некий или совершенно определенный, находятся трактиры; грязные трактиры с обширными дворами, в которых всегда стоят крестьянские телеги, а волы, привязанные к ярмам, жуют раскиданное под ними сено. В этих трактирах всегда полно крестьян, возвращающихся с базара и заглянувших сюда выпить стаканчик-другой или подождать своих, чтобы вместе ехать домой.
 В одном из таких трактиров, который носит гордое имя «Народная гостиница Националь», в отдельной комнате располагалась контора адвоката Фичи. В контору проходили из трактира через стеклянные двери, сквозь которые, несмотря на отсутствие занавесок, увидеть что-либо было невозможно: за долгие годы мухи, трудясь, как пчелы, усеяли их точками так густо, что и самая плотная занавеска не могла бы служить лучше.
 Трактир был как трактир, он ничем не отличался от других. Зеркало в когда-то голубой оправе, картины: князь Михайло, сцена охоты, расстрел Максимилиана и прочие изображения, которые фигурируют в рассказах наших прозаиков, когда им доводится описывать второразрядный трактир.
 Фичина контора — тесная комнатка, набитая, как улей. Тут прежде всего адвокатский стол, обычный трактирный стол, застеленный несколькими газетами. На столе бумаги, старый деревянный письменный прибор, залитый чернилами; несколько ручек, до половины измазанных чернилами; замасленная книжонка без обложки; истерзанный календарь без обложки и, наконец, какой-то кодекс тоже без обложки и многих страниц, которые Фиче, наверно, не нужны, поскольку его клиенты уверены, что он «знает законы, как свои пять пальцев».
 Правда, он не получил образования. Прежде он был учеником портного, потом несколько лет ходил в чиновниках-практикантах, потом был маклером на рынке и теперь вот адвокат. Зато не всякий справится с делом так, как он. Он и в общину сбегает, и в уездную канцелярию; напишет он и кляузу, и жалобу, и все, что хочешь. А кроме того, если надо кому что купить или продать, он и в этом поможет; захочешь сделку расторгнуть, он и тут посодействует. И что самое главное, он никакого дела не чурается: купит шкуры, поможет сбыть старые хомуты, наймет прислугу, если захочешь, даже кур тебе купит на рынке. Он готов оказать любую услугу, любое дело провернуть, но своим подлинным призванием считает адвокатскую практику — этим занятием он гордится и считает его своей профессией.
 В сущности, он в жизни своей не вел ни одного процесса, но в архивах уездной канцелярии и окружного управления, как и в архивах общинных судов, хранится чудовищное количество бумаг, кляуз и жалоб, написанных его рукой, и притом ни одна не написана просто, а в манере статей каких-нибудь кодексов или законов.
 А как прекрасно он знал все статьи! Придет к нему крестьянин со своей бедой, он слушает его, слушает и бормочет статьи, которые имеют отношение к данному случаю.
 — Был я, — говорит крестьянин, — должен своему соседу Миловану семьдесят два гроша…
 — Статья сто четырнадцатая! — бормочет Фича.
 — Ты что говоришь?
 — Ничего, ничего, — отвечает Фича. — Я вспоминаю нужные статьи. Продолжай!
 — Был я, говорю, должен ему семьдесят два гроша, до юрьева дня взял.
 — Триста шестнадцатая, — бормочет Фича.
 — А получилось так, — продолжает крестьянин, — что я продал корову и возвратил Миловану деньги за месяц до срока.
 — Сорок шестая, бэ!…
 — Я думал, рассчитались мы с ним, как положено. Я и процент уплатил, и гербовый сбор, и все…
 — Сорок шестая, а.
 — А он возьми и стань требовать с меня процент до самого юрьева дня, потому как, говорит, уговор такой был.
 — Двести пятая, двести шестая и двести седьмая.
 — Ну, что ты скажешь? — спрашивает крестьянин, уставившись на Фичу.
 — Да что же тебе сказать, дорогой ты мой, — говорит, потирая руки, Фича, — дело это ни с формальной, ни с законной точки зрения не простое. Простое дело, дорогой мой, потому и называется простым, что опирается на одну статью закона и легко решается. Правда, иной раз не сразу угадаешь, что это за статья, но, как только угадаешь, тогда, дорогой мой, ты и сам можешь вести процесс, без помощи адвоката.
 — Верно, — говорит крестьянин, не спуская с Фичи глаз и удивляясь как его знаниям, так и его откровенности.
 — Однако, — продолжает Фича, — дело перестает быть простым, когда оно основывается более чем на одной соответствующей статье. Вот к твоему делу, например, относятся следующие статьи: сто четырнадцатая, триста шестнадцатая, сорок шестая, пункты а и бэ, двести пятая, двести шестая и двести седьмая.
 — Ну и ну! — удивляется крестьянин. — Сколько статей набирается из-за двадцати грошей. По мне, так их хватило бы на целый кувшин золотых дукатов.
 — Что поделаешь, дорогой мой, таков закон, таковы статьи. Это ведь не люди, не свидетели пришли в суд, а им говорят: хватит двоих, остальные пусть идут по домам. Так ведь?
 — Так, — соглашается крестьянин.
 — Вот видишь! Твое дело не простое, потому как большое искусство нужно, чтобы со столькими статьями управиться. Видишь ли, дорогой мой, статья триста шестнадцатая гласит: плати Миловану проценты до того дня, когда ты ему отдал деньги. А статья сорок шестая, бэ свое твердит: нечего выкручиваться, плати Миловану проценты до самого юрьева дня!
 — Послушай, — поразмыслив, говорит крестьянин, — эта триста шестнадцатая почестнее будет, не то что бэ, суди меня по ней, если можешь.
 — Да, но двести пятая говорит: не имеешь права судить только по одной статье, ты обязан всех нас позвать, все мы статьи честные и уважаемые, как родные сестры, все мы неразлучны ни в счастье, ни в беде.
 — Ох-хо-хо! — говорит крестьянин, почесывая затылок. — Ну хорошо, уважаемый Фича, что же ты мне посоветуешь делать?
 — Дорогой мой, это не я тебе посоветую, а закон; как закон посоветует, так и сделаешь!
 — Но что, скажи, пожалуйста?
 — Статья сорок шестая, а, гласит: если дело непростое, то иди к адвокату, заплати ему хорошо, не жалей, потому как иначе дороже выйдет.
 — Да я заплачу, уважаемый Фича. Разве я отказываюсь, но сколько?
 — Дорогой мой, за иск ты мне дашь четыре динара, и, разумеется, оплатишь другие расходы, сколько их там набежит.
 — Четыре динара! — испугался крестьянин. — Милован с меня требует ровно столько же.
 — Знаю, но ты ведь будешь отстаивать не четыре динара, а свою честь. Верно?
 — Э… верно.
 Так они договариваются. Фича берет четыре динара и начинает тяжбу за честь, и эта тяжба продолжается каких-нибудь месяцев шесть, требуя все новых и новых расходов, и у крестьянина, похоже, остается все меньше и меньше надежды заполучить обратно свою честь.
 Вот к этому самому адвокату Фиче и привел Риста на другой день батюшку, старосту и лавочника Йову, а за ребенком взялась присмотреть горничная, поскольку его уже не надо было прятать.
 Адвокат Фича только закончил покупку двух невыделанных овчин, как вошли новые клиенты. Риста коротко отрекомендовал их и пошел. В дверях он остановился и добавил:
 — Смотри, Фича, постарайся для них, они хорошие, почтенные люди. Избавить их от беды, все равно что мне поможешь.
 Батюшка, староста и Йова благодарно посмотрели вслед Ристе, а потом повернулись к Фиче.
 Фича стоит у своего стола и разглядывает их. Он малорослый, с крепкой шеей, лысоватый, с маленькими глазками. На нем весьма длинный выцветший сюртук и новые нанковые панталоны, еще ни разу не стиранные и потому словно картонные, — на всех сгибах видны жесткие складки; на ногах у него башмаки, которые, судя по их виду, смазывают салом, ваксы же они не видели уже несколько месяцев, каблуки искривились и сбились наружу. Словом, он производит впечатление доброго человека, который готов отдать ближнему все, что у него есть, хотя в действительности охотнее отнял бы у ближнего все, что есть у того.
 — Вы, значит, из Прелепницы? — начинает разговор Фича.
 — Да, — отвечает староста и рассказывает как о всех неприятностях, постигших село Прелепницу и связанных с дитятею общины, так и о решении уездного начальника.
 Во время его рассказа Фича упомянул четырнадцать различных статей из шести различных законов. Вспомнил он уголовный кодекс, гражданское право, закон о тарифах, закон о школах, потом закон о сельских кабаках и, наконец, закон об уездных и окружных дорогах. Какое отношение имели все эти законы к излагаемому делу, остается глубокой адвокатской тайной, но можно было заранее сказать одно — дело не относилось к числу простых, то есть тех, «которые опираются на одну соответствующую статью закона», а требовало вмешательства множества статей, готовых наброситься друг на дружку и жестоко передраться, не помири их Фича, не напомни им, что статьи, в сущности, сестры и, как таковые, должны жить в мире и дружбе.
 Так обстояло дело. Когда староста закончил свой рассказ, Фича глубоко задумался и забарабанил пальцами по столу. Уставясь на Фичу, как на икону, задумались и батюшка со старостой и лавочником.
 — Ей-богу, это дело необычное и с законной и с формальной точки зрения, — сказал Фича, неопределенно покачав головой, а потом выпрямился и взглянул старосте прямо в глаза.
 — Скажи мне, дорогой мой, хочешь ли ты, чтобы мы опротестовали решение уездного начальника?
 Староста почесал шею.
 — Вроде бы нет, хотелось бы по-хорошему; все мы люди, зачем же нам ссориться?
 — Ладно! — сказал Фича и опять глубоко задумался.
 Впервые Фича не стал крутить да тасовать статьи и рассуждать долго и обстоятельно, а задумался, серьезно задумался. Выйдя из состояния задумчивости, он спросил:
 — А сколько ребенку?
 — Двух недель нет, — ответил батюшка, который лучше других разбирался в датах.
 — Гм, гм! — произнес Фича и снова задумался.
 И батюшку, и старосту, и Йову пугало то, что адвокат думает так долго. Неужто положение настолько серьезное? Но… деваться некуда, надо ждать, что он скажет.
 Наконец, Фича взглянул на них, и видно было, что дело на мази, потому что адвокат весело улыбался, довольный собой.
 — Видишь ли, родной мой, мы в этом деле не станем опираться ни законно, ни формально ни на одну соответствующую статью, а решим его частным образом, минуя законы.
 — А как? — спросили все трое и зажмурились от удовольствия.
 — А так: вы мне единовременно даете сто динаров, а я беру заботу о ребенке на себя, и это уже мое дело, куда я его дену. И все же я обязуюсь сделать все, чтобы обеспечить ребенку наилучшую будущность.
 Все трое пришли в хорошее настроение и одновременно нахмурились. Раз и навсегда избавиться от ребенка — чего же лучшего желать, но заплатить сто динаров — это они не считали большой удачей, хотя староста на всякий случай захватил с собой как раз такую сумму из налогов за первое полугодие.
 — Не много ли будет? — спросил староста.
 — Если для вас это много, несите ребенка с собой, в селе, может быть, содержать ребенка будет дешевле.
 — Оно вроде бы и так, но…
 — Что но? Я, как друзьям, вам говорю, а вы ноете, что много. Где же много? Считай по десять динаров в месяц, на год и то не хватит, а если на всю жизнь?
 Немного пошептавшись, староста развязал мошну, отсчитал сто динаров серебром, ударил с Фичей по рукам и поцеловался, а через полчаса батюшка снова под рясой принес Милича к Фиче, и тот отнес его к своей жене.
 Так Прелепница раз и навсегда избавилась от неприятностей, которые грозили вечно преследовать ее в образе приложения к письму правления общины.




 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой появляется совершенно новая для читателя вдова


 Я страстно ненавижу авторов, которые начинают роман гладко и плавно, делая каждую очередную главу естественным продолжением предыдущей, и вдруг только ради того, чтобы сбить читателя с толку и замести собственные следы, вводят совершенно нового персонажа и в новой главе рассказывают такое, что никак не назовешь продолжением предыдущей главы. Но как бы я ни хотел избежать в своем романе такой несуразицы, я не в силах это сделать, потому что просто невозможно обойти вдову, которую я сейчас собираюсь представить читателям. Когда читатели познакомятся с ней, они и сами поймут, что такую вдову не обойдешь.
 Девушкой ее звали Мица, для мужа она была Милка, а теперь, когда она стала вдовой, ее величают госпожой Милевой. Вдовствует госпожа Милева всего три месяца. Она еще носит траур, каждую субботу ходит на могилу мужа, которую засадила левкоями, а над кроватью у нее висит фотография покойника, обрамленная черным крепом. Как она любила покойника, видно хотя бы из скорбных слов, которыми госпожа Милева закончила извещение о его смерти: «Прошу всех друзей и знакомых разделить наше тяжелое горе», и подписалась: «Неутешная вдова Милева».
 Эта неутешная вдова Милева весьма ядреная дамочка; у нее полные круглые щечки, красивые черные глаза и брови, а ротик такой крошечный, что кажется невероятным, чтобы она могла прекословить мужу или о ком-то сказать пакость. Из особых примет у госпожи Милевы была та самая, которой отличаются все женщины на девятом месяце беременности. Всего десять месяцев назад она вышла замуж, едва прожила с мужем шесть месяцев и вот осталась вдовой, да еще с ребенком, которому предстояло родиться после смерти отца. Дожить бы покойнику до того часа, когда мог бы он увидеть свое чадо, но не дано ему это было, а ведь как радовался, бедняга.
 Покойник был добрым, кротким человеком: его можно было убедить в чем угодно, если только объяснить ему все по-хорошему. В одном лишь он проявлял некоторое упорство, делал вид, что не понимает, о чем идет речь, — это когда его убеждали написать завещание. Однако госпожа Милева преодолела его сопротивление весьма деликатно. Сама она говорить ему об этом не хотела — не дай бог обидеть человека, с которым они жили душа в душу! Она попросила сделать это отставного судью, господина Милию, человека солидного, обходительного, красноречивого, умеющего исподволь подойти к предмету разговора.
 За две недели до смерти покойник в самом деле выглядел так плохо, что кончины можно было ожидать в любую минуту. Умри он без завещания, неудобно получилось бы, потому что у него были братья и прочая родня. Сказать же умирающему в глаза, чтоб он написал завещание, тоже тяжело — это было бы для него слишком сильным потрясением.
 Потому-то госпожа Милева пригласила к себе господина Милию и сказала ему сквозь слезы:
 — Господин Милия, вы знаете, все люди знают, как я люблю своего мужа. Я, право, не знаю, переживу ли я его. Наверно, не переживу. Подумайте сами, разве я могу сказать ему в глаза, что надо написать завещание?
 — Действительно, — согласился господин Милия, — вам это делать очень неудобно.
 — Очень тяжелое положение, — вздохнула госпожа Милева.
 — Действительно тяжелое, — вздохнул и господин Милия, но больше так, чтобы выразить свое сочувствие, потому что у него никаких особенных причин для вздохов не было.
 — Вот если бы вы взяли это на себя… Все мне говорят, у вас бы это получилось деликатно, намекнули бы вы ему исподволь.
 — Я к вашим услугам, — любезно ответил господин Милия. — Что касается намеков, это я могу, я подойду издалека, осторожно.
 С этими словами господин Милия встал, важно откашлялся и прошел в комнату к больному. Поздоровавшись с больным, он спросил его о том о сем, а потом издалека начал;
 — Друг мой, ты, наверно, и сам видишь, что дня через два ты умрешь. Что толку в этих лекарствах, рецептах… все это ерунда… тебе это не поможет! Посмотри на себя — уже и уши стали прозрачные, и губы посинели. Тебе, верно, никто не говорит об этом откровенно; в наше время мало друзей, которые способны говорить правду в глаза. Но я принадлежу именно к этим истинным друзьям!
 После первых же слов господина Милии больной вытаращил глаза, приподнял голову с подушки и задрожал от страха как осиновый лист. Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но голос ему изменил.
 Уверенный, что уже первые его слова произвели нужное впечатление, господин Милия продолжал по-дружески, откровенно увещевать больного:
 — А раз ты при смерти, как и сам видишь…
 Покойник махнул рукой, как бы желая сказать, что он этого не видит, но господин Милия продолжал:
 — Не видишь, говоришь? Ну, есть у тебя хоть одно возражение? Молчишь, молчишь ты, потому что сказать нечего. А если бы и нашел довод, то какой, подумай сам: «Бог милостив, лекарства, доктора…» Разве это довод? Никакой это, друг, не довод! Разве ты не видишь, что от тебя остались только кожа да кости, а глаза ввалились, как у мертвеца. «Бог милостив!» — это пустая фраза, все покойники ее твердили, а кому она помогла?
 У больного выступили слезы на глазах, губы еще больше посинели, от сильной дрожи стучали зубы.
 — Поэтому, — продолжал господин Милия, — самое умное, что ты можешь сделать, это написать завещание. И как можно скорее. Пойми, кому-кому, а умирающему надо помнить поговорку: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня!»
 Господин Милия хотел сказать еще что-то, но больной, не зная, как ему избавиться от этой зловещей откровенности, повернулся на другой бок, натянул одеяло на голову и под одеялом заткнул уши пальцами.
 Увидев, что теперь его слова не дойдут до ушей больного, господин Милия встал и вышел в прихожую, где его с нетерпением ожидала госпожа Милева.
 — Ну как, удалось? — спросила она.
 — Не беспокойтесь, я начал издалека и прежде всего убедил его, что он скоро умрет. О, поверьте, теперь он в этом совершенно убежден.
 — Большое вам спасибо! — с грустью сказала будущая вдова.
 — И только потом я перешел к вопросу о завещании. Кажется, я и тут сумел убедить его.
 Госпожа Милева поблагодарила господина Милию очень любезно, проводила его до калитки и вернулась в комнату к больному мужу. Когда она вошла, он недоверчиво выглянул из-под одеяла и, лишь уверившись, что это не Милия, стянул одеяло с головы и тихим голосом подозвал жену к себе.
 С печальным лицом госпожа Милева приблизилась к постели.
 — Этого господина, — прошептал больной, — этого, что сейчас тут был, ты больше ко мне не пускай никогда. Прикажи слуге вышвырнуть его отсюда, как только он на пороге появится. Избить, как собаку, и вышвырнуть.
 Госпожа Милева обещала исполнить это богоугодное пожелание умирающего.
 Больного снова стала бить дрожь, поднялся жар, состояние его резко ухудшилось. Если до посещения господина Милии лекарства еще кое-как помогали, то теперь дело стало швах. Больной впал в беспамятство, качался бред. Ему чудилось, что господин Милия уже не пенсионер, а зубной лекарь и что он пригласил господина Милию, чтобы тот вырвал ему коренной зуб; господин Милия сунул ему клещи в рот, но вместо зуба ухватил душу и тянет, тянет… Вот какие сны и видения мучили теперь умирающего, а он все отбивался и руками и ногами и бормотал:
 — Клещи… ой, ой… это душа, не зуб… Милия!… Милия!…
 Всю ночь он так промучился, а когда проснулся поутру, почувствовал себя еще хуже. Тут он и сам уразумел, что пора написать завещание, и, когда он сообщил о своем желании госпоже Милеве, та, не медля ни минуты, послала за адвокатом и свидетелями.
 Они пришли, завещание было тихо-мирно составлено и подписано. Вот как покойник распорядился своим немалым состоянием.
 Если ребенок, которого госпожа Милева родит после смерти мужа, будет мальчиком, то все состояние покойного, оцениваемое более чем в двести тысяч динаров, наследует сын, а главным опекуном и распорядителем имущества назначается госпожа Милева. Если же родится девочка, то ей дается двенадцать тысяч динаров в качестве приданого, а госпоже Милеве «пристойное содержание», все же остальное отходит братьям покойного и прочим родственникам.
 Как видно из завещания, для госпожи Милевы гораздо выгодней было родить мальчика, чем девочку. Другими словами, ее роды напоминали лотерею — она могла получить либо главный выигрыш, либо то, что в тиражных таблицах обозначается звездочкой.
 А роды или «розыгрыш» должны были состояться через неделю после того, как читатели познакомились с госпожой Милевой.




 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. Роды, пеленки, подгузники, повитуха, новое корыто, поп, крестный отец, крестины, подарок на зубок и прочие мелкие и крупные дела, связанные с таким интимным событием, каковое будет описано в этой главе


 Поскольку завещание было написано, а больной скончался, торжественно похороненный и пристойно оплаканный, госпоже Милеве ничего другого не оставалось, как исполнить последнюю формальность — родить.
 Разумеется, госпожа Милева сильно рассчитывала на то, что родит мальчика, так как верила повитухе тетке Ленке, но главным образом потому, что она видела бы в нем покойного мужа, которого все еще никак не могла забыть.
 Бабка дала ей очень хороший совет:
 — Чтобы дитя было красивое, старайтесь, чтоб на глаза вам не попался какой-нибудь урод, и побольше смотрите на красавцев.
 С этой целью госпожа Милева после полудня садилась к окну, под которым любил прогуливаться молодой судебный чиновник Baca Джюрич, не подозревавший, что одним своим видом способствует творению красоты.
 Когда таким вот образом завершена была подготовка к исполнению последней формальности, оговоренной в завещании, в один прекрасный день портниха принесла пеленки, подгузники, распашонки и всякое другое барахлишко; появилось новое корыто, и с этой минуты все уже было наготове, даже горячая вода всегда была в избытке.
 Однажды, когда в медном котле кипела вода, та самая, что припасали каждый день, и когда госпожа Милева в комнате, полной пеленок, подгузников и прочего барахлишка, сидела у окна, поджидая господина Васу Джюрича, в дверь тихо постучали.
 — Войдите! — печальным вдовьим голосом сказала госпожа Милева.
 Дверь раскрылась, и в комнату тихо, смиренно и дружелюбно ступил адвокат Фича.
 Читатели, знакомые с характером и делами Фичи, естественно не станут полагать, что он пришел к госпоже Милеве покупать шкуры, или продавать старые хомуты, или даже предлагать прислугу. Нет, он пришел по очень важному и чисто юридическому делу, о котором мы получим представление из нижеизложенного разговора Фичи и госпожи Милевы.
 Фича: Мы с вами незнакомы, но это не меняет дела. Я адвокат, известный адвокат Фича.
 Госпожа Милева: Очень приятно, что вам угодно?
 Фича: Видите ли, сударыня, я знаком с вашим делом. С формальной стороны оно весьма не простое и соотносится со многими соответствующими статьями, которые, учитывая все европейские законы, противоречат друг другу.
 Госпожа Милева: Сударь, я вас не понимаю.
 Фича: Понять трудно, потому как я уже говорил, дело не простое.
 Госпожа Милева: Чего же вы хотите?
 Фича: Сейчас я вам скажу. Я знаю о завещании вашего покойного мужа.
 При этих словах госпожа Милева ничего не сказала, но повернулась к Фиче всем корпусом и стала слушать внимательнее.
 Фича: Это завещание, уважаемая сударыня, принуждает вас родить мальчика, так как, роди вы девочку, ваше дело пропало. Надеюсь, вы не собираетесь рожать девочку?
 Госпожа Милева: Ни в коем случае! Впрочем, почем мне знать… Я хотела бы мальчика, но все в руках божьих.
 Фича: В том-то и дело, что не в божьих, а в ваших, сударыня!
 Госпожа Милева (в ужасе крестится): Господи, что вы такое говорите?!
 Фича: То, что слышите! Все зависит от вас — без всякого нарушения соответствующего закона вы можете родить мальчика. Если вы мне доверитесь, я смогу сделать так, что вы родите…
 Госпожа Милева (неправильно поняв последнюю фразу Фичи, заливается краской и едва слышно говорит): Что вы, я же на девятом месяце…
 Фича: Тем лучше. Вы на девятом месяце, через несколько дней родите, и, если родится мальчик, будете счастливы. В таком случае вы мне за добрую волю и готовность к услугам даете единовременно сто динаров, и все. Но… (тут Фича повысил голос), если вы родите девочку, рядом с вашей комнатой будет находиться новорожденный мальчик, у которого нет ни отца, ни матери. Мало того, обстоятельства его рождения вообще неизвестны.
 Госпожа Милева испуганно оглядывается по сторонам, не зная, что сказать. По всему видно, что план ей нравится, но она колеблется, можно ли верить этому человеку…
 Фича (угадывая ее мысли): Может быть, вы боитесь довериться мне, так как я для вас человек незнакомый. Вы ошибаетесь, дело совсем простое. Трудно было только его придумать, одно это лишь и имеет цену, другими словами, мой гонорар. А доверять, уважаемая сударыня, вы мне можете полностью, потому как перед статьями, которые относятся к этому делу, я был бы виновен в такой же мере, как и вы, если б все вышло наружу. Поэтому я должен поберечь себя, вы сами с этим согласитесь…
 Госпожа Милева: А если… как говорится… а если узнают?
 Фича: Не узнают, мне болтать нельзя, вам — тоже.
 Госпожа Милев а: А повитуха?
 Фича: Повитуха?… Принимать будет моя жена, а ту, что у вас сейчас, прогоните.
 Госпожа Милева: А как с ребенком?
 Фича: Мальчик останется с вами.
 Госпожа Милева: А девочка?
 Фича: Отдадим кому-нибудь, это моя забота. Я отдам ее так, что никто о ней ничего не будет знать. Вы будете лишь ежемесячно оплачивать содержание своего ребенка.
 Госпожа Милева (молчит, долго молчит, думает): Ой, страшно даже подумать!
 Фича: Выбирайте — или двести тысяч динаров, которыми распоряжаться будете вы, или «пристойное содержание».
 Госпожа Милева встала, взволнованно прошлась по комнате, снова подошла к Фиче, посмотрела ему в глаза, хотела спросить его о чем-то, но не спросила. Фича с живостью продолжал:
 — Вы, наверно, хотите спросить, что я потребую за такую услугу? Уверяю вас, я человек скромный, мне нужно немного, ровно столько, сколько вы сочтете справедливым заплатить за такую большую услугу.
 — Нет, об этом и говорить не стоит, это просто… Но… я не решаюсь, нелегко решиться на такое.
 И все же после некоторых колебаний госпожа Милева решилась принять предложение, и сделка с Фичей состоялась.
 В тот же день госпояса Милева разгневалась на повитуху тетушку Ленку за то, что та опоздала, и прогнала ее, а вместо нее взяла жену Фичи. Правда, многие удивились этому, так как жена Фичи прежде никогда не занималась подобным ремеслом, но, раз такова воля роженицы, пусть ее…
 И вот наконец пришел долгожданный день. Госпожа Милева лежит в постели на трех кружевных подушках, под особым одеялом красного шелка, в окружении всего прочего, необходимого в таких случаях.
 Кроме жены Фичи, в комнату никто не смеет входить, а в соседней комнате уже сидит Фича, готовый произвести на свет такого ребенка, какой требуется по завещанию.
 У госпожи Милевы начинаются схватки, и во имя божье она рожает… мальчика, большого, правда, в возрасте двух с половиной недель, ко это не беда. Девочку, которая оказалась лишней, Фича в ту же ночь куда-то унес.
 А на другой день по городу разнеслась весть, что госпожа Милева родила ночью прекрасного и здорового мальчика, очень похожего на покойника.
 По народному обычаю, ребенок до крещения получил имя Момчило. Через неделю его окрестили Неделько, Так бедняга Милич родился во второй раз, во второй же раз был крещен, а его новый крестный отец всерьез жаловался куме, что у него едва не отвалились руки, пока он держал ребенка.
 — Дай бог ему здоровья, но такого крупного младенца я до сих пор ни разу не крестил.




 ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. Через сорок дней


 Прошло сорок дней. Другими словами, прошло столько времени, сколько длится самый большой пост в году, и госпожа Милева восстала свежая, румяная, веселая, так что господин Baca Джюрич не мог не воскликнуть: «Прелестная вдовушка!»
 Бывшее дитя общины, бывший Милич, а нынешний Неделько развалился, как паша, на шелковых пеленках, под шелковым одеяльцем, в изящной колыбели и с соской, у которой было никелированное кольцо. Такой роскошной соски правление прелепницкой общины не купило бы ему никогда, даже если бы пришлось обложить всех граждан общины специальным налогом.
 Довольный своей судьбой Неделько рассуждал про себя:
 — Так-то гораздо лучше, чем таскаться на руках у посыльных при разных официальных документах да у попа под рясой или давиться молоком из толстой деревянной ложки, которую совал в рот лавочник Йова.
 То есть Неделько ни о чем не рассуждал, потому что не умел еще рассуждать, но автор романа уверен, что Неделько рассуждал бы именно так, если б мог.
 А пока Неделько наслаждается жизнью, госпожа Милева снова сидит у окна, у которого и прежде охотно сиживала, хотя теперь у нее нет никакой необходимости видеть господина Васу: красивого мальчика она уже родила.
 Это верно, но привычка — вторая натура, а госпожа Милева привыкла сидеть у окна, господин же Baca привык ходить мимо ее окна, и эта самая «вторая натура» так изменила госпожу Милеву, что теперь она даже открывала окно, когда мимо проходил господин Baca, а господин Baca, еще не дойдя до угла, вытягивал шею.
 Господин Baca был чиновником в суде и, как оказалось, служил в отделении по делам наследств, и поэтому нет ничего странного в том, что ему пришлось иметь дело как с наследством, так и с самой вдовой. Познакомившись с вдовой, он стал часто навещать ее, чтобы посоветовать кое-что относительно наследства, которым она, как главная опекунша, распоряжалась по своему усмотрению.
 Когда он посетил ее в первый раз, его встретили весьма радушно, угостили вареньем и кофе; придя во второй раз, он получил варенье, кофе, стаканчик водки и… госпожа Милева специально для него испекла печенье. В третий раз было варенье, кофе, водка, печенье и сладкие яблоки, которые госпожа Милева чистила своею ручкой. По этому случаю господин Baca с госпожой Милевой играли в карты. Когда он пришел в четвертый раз, то получил все, что и прежде, но в карты они играли подольше, и по этому случаю госпожа Милева решила снять траур.
 — Вы правы, господин Baca, — сказала она со вздохом, — в жизни и так слишком много горестей. Хватит того, что сердце в вечном трауре, без черной одежды можно и обойтись.
 — И не только поэтому, сударыня, — с готовностью поддержал ее господин Baca, — яркое платье вам пошло бы куда больше. Небесно-голубое, например, гармонировало бы с вашим лицом и волосами! В моем воображении ангелы рисуются мне голубыми, и одеяния их тоже должны быть небесно-голубыми.
 — О, вы такой комплиментщик! — сказала вдовушка и, стыдливо очистив ломтик яблока, насадила его на нож и любезно предложила господину Васе.
 — Комплиментщик! — горячо подхватил господин Baca. — Боже сохрани! Подумайте сами, как бы выглядели ангелы в темно-синих или темно-розовых одеяниях? Это было бы невесть что!
 Во время этого посещения госпожа Милева пригласила господина Васу прийти к ней завтра на ужин, а так как в следующей главе речь пойдет об этом ужине и о господине Васе, познакомимся с ним поближе.
 То, что он красив, мы знаем еще из предыдущей главы; о том, что он молод, говорить не требуется, но вместе с тем надо сказать, что это все, чем он располагает. Он закончил какую-то торговую школу, стал сборщиком налогов, потом служил полицейским чиновником, а оттуда перешел в судебное ведомство. На этой службе он нажил две пары ботинок, четыре белых жилета, четыре пары брюк и три пиджака, семнадцать галстуков, две дюжины носовых платков и арест на половину жалованья. Это его наличность, не считая долгов. А долги у него были самые разнообразные, и среди них такие, что остается лишь удивляться. Например, в книге торговой фирмы «Спасич и компания» список его долгов выглядел так:
 6 дамских рубашек — 18 динаров
 1 пара дамских туфель фирмы «Бронер» — 13 динаров
 24 веера — 14,40 динара
 А надо сказать, что дамских рубашек он не носил, в бальных туфлях не танцевал, двадцатью четырьмя веерами не обмахивался.
 В магазине «Братья Димитриевичи» долги его были такие:
 2 коробки пудры — 5 динаров
 4 дюжины шпилек — 0,60 динара
 1 вуаль — 1,50 динара
 1 корсет — 4 динара
 И если знать, что господин Baca мужчина, а это подтверждается и указом о его назначении чиновником, и записью о крещении, то все эти сведения о его долгах и в самом деле кажутся странными. Другое дело записи в книге трактирщика Спасы:
 1) Не оплачена комната за пять месяцев (№ 7) — 125 динаров
 2) Не уплачено за стол за четыре месяца — 160 динаров
 3) Дано наличными взаймы — 72 динара
 4) Уплачено музыкантам за одну ночь — 10 динаров
 5) Уплачено музыкантам за одну ночь — 8 динаров
 6) Уплачено музыкантам за одну ночь — 12 динаров
 7) Ужин и выпивка для музыкантов 17/II — 9 динаров
 8) Уплачено прачке за стирку белья — 17,50 динара
 Но его кредиторами выступают не только упомянутые фирмы. Главные его кредиторы — вдовы. Удивительное дело — как только этот человек устроился в отделение по делам наследств, у него появилась привычка занимать деньги у вдовушек.
 — Страсть люблю одалживать у вдовушек! — говаривал он и с таким упорством держался этой своей привычки, что у вдовцов, например, не попросил бы денег ни при каких обстоятельствах.
 — А как же ты расплачиваешься с ними? — спрашивал его бедный архивариус, который добрался до отделения по делам наследств тогда, когда ему уже исполнилось пятьдесят лет.
 — По частям, — отвечал господин Baca. — У вдов берут займы не иначе, как в рассрочку. Я и любовью занимаюсь в рассрочку, и долги свои плачу по частям.
 — Любовь в рассрочку?! — ужасался архивариус, который ни разу в жизни не испытал счастья любви, как есть, например, люди, ни разу в жизни не пробовавшие ананаса или банана.
 — В рассрочку, — подтверждал господин Baca. — Любовь — это определенное обязательство, которое мы берем по отношению к той, которую любим, так?
 — Так! — говорил архивариус, хотя понятия не имел, так это или не так.
 — Вот и получается, — продолжал господин Baca, — что по всем обязательствам я расплачиваюсь по частям, когда и как могу. Теперь понятно?
 — Понятно! — отвечал архивариус, хотя на самом деле не понимал ничего.
 Вот каков господин Baca Джюрич. Но, кроме упомянутых, у него есть еще одно привлекательное качество: он умеет рассказывать и развлекать. В этом мы убедимся, прочитав следующую главу романа.




 ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. Мозоль господина Васы


 Итак, на другой день вечером, как мы узнали из предыдущей главы, господин Baca был приглашен на ужин к госпоже Милеве.
 Посередине комнаты был поставлен небольшой квадратный стол; на тарелках лежали салфетки, сложенные в виде сердец, а в центре стола стояла высокая пивная кружка с сиренью, ландышами и фиалками. Госпожа Милева убаюкала Неделько веселой вдовьей песенкой и, желая удивить господина Васу, надела голубое платье.
 Прощаясь со своим черным платьем, которое больше не собиралась надевать, она тяжко вздохнула, а надевая голубое, которое отныне будет носить, она вздохнула не менее тяжко.
 Около половины восьмого, как и договаривались, господин Baca вошел в комнату, имея на себе один из белых жилетов, и остановился, пораженный, в дверях. Он повторил свой прежний комплимент о голубых одеяниях ангелов, сел за стол напротив госпожи Милевы, и они начали ужинать, ведя приятнейшую беседу.
 За ужином господин Baca странно ерзал на стуле, и только после ужина признался, что вынужден был снять под столом ботинок, так как у него страшно болела мозоль. В связи с этим он рассказал госпоже Милеве целую историю.
 — Однажды я из-за этой проклятой мозоли чуть было не потерял службы. Я был полицейским чиновником, и вот приходит депеша: прибывает окружной начальник. Наш градоначальник был новичок на этой должности, он забегал, засуетился, ну совсем голову потерял! Мы все надели парадные мундиры. Окружной начальник прибыл, мы встретили его, как положено. Он вошел в уездное управление и велел позвать всех чиновников, чтобы по известному и бескорыстному обыкновению начальства прочесть нам нотацию о добросовестном отношении к своим служебным обязанностям, о четком их исполнении и о многих других вещах, которые можно прочесть в многочисленных циркулярах, засылаемых в провинцию.
 Если бы господин начальник говорил недолго, мне удалось бы выслушать его спокойно и покорно, но господин начальник затянул речь и говорил ровно сорок пять минут. Вначале я спокойно и внимательно слушал проповедь господина начальника и ел его глазами так, что он обратил на меня внимание и постепенно стал все чаще обращаться ко мне, и получилось так, что он говорил в основном мне одному.
 В первый раз мозоль дала о себе знать точно на пятнадцатой минуте, и нога моя дернулась; это повторилось раза три, и я, как аист, поджал ногу. Прошло еще немного времени, и у меня выступили на глазах слезы, а на тридцать пятой минуте я начал вращать глазами, кусать губы и вообще так гримасничать и морщиться, что господин начальник, который уже привык смотреть только на меня, дважды сбился и испортил свою проповедь. А у меня то губы округлялись в виде буквы «О», то щеки надувались в виде буквы «Ф», то одна щека надувалась, то другая…
 В конце концов сановник в замешательстве скомкал свою речь и отпустил нас, а сам остался с нашим начальником. Немного погодя меня вызвал к себе наш градоначальник.
 — Господин Baca, что с вами? Чем объяснить ваше поведение по отношению к господину начальнику?
 — Простите, какое поведение?
 — Поведение, из-за которого господин начальник предложил мне просто уволить вас со службы, потому что во время его речи вы ухмылялись, скалились, кривлялись, — решительно заявил градоначальник.
 — Прошу покорнейше извинить, но я никогда не осмелился бы скалиться на господина начальника! Я исправный, добросовестный чиновник и ни разу в жизни не скалил зубы на власти, — оправдывался я.
 Тут, на мое счастье, у меня опять заболела мозоль, и я весь искривился.
 — Вот, вот, и на меня скалитесь, а еще оправдываетесь!
 Пришлось рассказать о своей несчастной мозоли, и с меня едва сняли тяжкое обвинение.
 Госпожа Милева весело смеялась над бедой господина Васы и предложила ему яблоки, которые все это время чистила собственной ручкой.
 Видя, что рассказ понравился госпоже Милеве, господин Baca продолжал:
 — А в другой раз со мной был еще более интересный случай, и связан он с одной дамой.
 — Так расскажите же, ради бога! — сказала госпожа Милева и шаловливо посмотрела на господина Васу.
 — Было это той же зимой, — начал свой рассказ господин Baca. — Однажды вечером меня пригласили на ужин по случаю славы  [2] господина председателя окружного суда. За столом я сидел рядом с госпожой председательшей, а с левой стороны от меня сидела свояченица помощника председателя. Она считалась самой красивой девушкой, и все наперебой ухаживали за ней. Я изо всех сил пустился развлекать ее и сразу же заметил, что моя болтовня ее забавляет. Я ухаживал за ней, предлагал и подавал все, что ей угодно было отведать, был так внимателен и так ей понравился, что, когда пели «многая лета» господину председателю, признался ей в любви. Надо ли говорить, что в ту самую минуту, когда я объяснялся в любви, мозоль начала жестоко досаждать мне. Чтобы иметь возможность продолжить разговор, я вот так же, как сейчас, снял под столом ботинок и вернулся к объяснению, еще более решительно и смело. Христина не пожелала сразу ответить на мое признание, а лишь ласково сжала мою руку и в тот самый миг, когда стали петь «многая лета» дочери председателя, тихо сказала:
 — После ужина будут танцы. Вы пригласите меня на лансье, и во время танца я вам отвечу.
 И в самом деле после ужина музыка заиграла туш, потому что один из чиновников провозгласил здравицу в честь господина уездного начальника, «строгого, справедливого и прекрасного руководителя, отца и матери для народа, которым он управляет». Потом заиграли королевское оро  [3] , и первыми вступили в круг господин председатель с господином уездным начальником; затем завели коло, а дальше пошли подряд танец за танцем…
 Я сгорал от нетерпения, ожидая, когда объявят лансье, и во всех предыдущих танцах не только не участвовал, но даже с места не поднимался. Наконец Христина подходит ко мне, улыбаясь, и говорит:
 — Сударь, сейчас будет лансье!
 — И я получу ответ? — весело шепчу я.
 — Получите! — отвечает она, смущенно потупив глазки, и добавляет нетерпеливо: — Пойдемте!
 Я сунул руку под стол, но… ботинка не было. Пошарил еще… нет! Меня прошиб пот.
 — Вы идите, пожалуйста, я сейчас…
 Как только она отошла, я сунул голову под стол, но… моего ботинка нигде не было, понимаете, нигде, будто он сквозь землю провалился!
 Можете представить себе, в какое положение я попал в ту самую минуту, когда мне должны были дать такой важный для меня ответ.
 Христина снова вернулась за мной, потому что музыканты уже заиграли, и три пары встали, ожидая четвертую, нашу. Я еще раз в отчаянии нырнул с головой под стол, но ботинка нигде не было. Наконец, не придумав ничего более умного, я горестно пожаловался Христине, что очень плохо себя чувствую, что у меня болит голова, и попросил ее танцевать с кем-нибудь другим.
 Она презрительно посмотрела на меня, сердито отвернулась и подошла к одному молодому человеку, который не умел танцевать, но которого она обещала научить.
 Я продолжал сидеть неподвижно и смотрел на танцующих, смотрел на ту, которая не желала больше удостоить меня ни единым взглядом. Христина перешла со своим молодым человеком в другую комнату, а я по-прежнему сидел на своем месте как прикованный. Просидел я так до самого рассвета.
 Уже и гости начали расходиться, а я все сидел. Ушел аптекарь, господин Коста с супругой и свояченицей, ушел дьякон Йова, начинавший все «многая лета», со своей супругой, которая захватила с собой полный платок печенья «для детишек», а я все сидел. Ушла с сестрой и зятем, помощником председателя, Христина, не взглянув на меня, не пожелав даже спокойной ночи, а я все сидел. Ушли цыгане, которым господин председатель щедро заплатил, а я все сидел.
 Наконец, когда господин председатель с супругой, провожавшие цыган, вернулись, они в ужасе увидели, что я неподвижно сижу на том самом месте, где ужинал. Я объяснил им свою беду, и теперь мы все трое, призвав на помощь и кухарку, принялись искать ботинок. Вдруг кухарка, шлепнув себя ладонью по лбу, вспомнила:
 — Так это, наверно, им давеча Кастор играл!
 И в самом деле, кухарка сбегала к конуре, где спал Кастор, и нашла мой ботинок.
 Извинившись перед господином председателем и его супругой и проклиная всех собак на свете, я надел ботинок и пошел домой. По пути я подумал о прекрасной любви, погубленной ботинком, или, точнее говоря, мозолью, или, еще точнее, Кастором.
 Госпожа Милева весело смеялась, когда услышала завершение этой грустной истории, снова угостила господина Васу яблоками и наполнила его бокал вином.
 Так за яблоками, печеньем и вином провели они еще некоторое время, болтая о всякой всячине. Госпожа Милева рассказала, как она отлично готовит тесто для печенья, потом поведала, что собирается запломбировать зуб и что она никогда не носит крахмаленной нижней юбки, а господин Baca рассказал ей о своем дяде, который чудесно играл на гармонике, о своем коллеге писаре Пере, который целыми днями ест в канцелярии круглые облатки, которыми запечатывают официальные письма, и о себе, о том, как он ловко бегает на коньках и умеет на одной ноге выписывать восьмерки на льду.
 Говорили они о разных других разностях и наслаждались бы приятной беседой и дальше, если бы на стенных часах не пробило полночь и Неделько не раскричался так неистово, будто находился за пазухой у посыльного Среи на пути в Крманы, а не спал в изящной колыбели с голубым пологом и с никелированной соской во рту.
 Господин Baca решил, что ему пора, и наклонился, чтобы надеть ботинок, но, к своему великому удивлению, ботинка под столом не обнаружил. Искал он его, искал, и даже госпожа Милева помогала, но… ботинок как сквозь землю провалился.
 Так он и проискал ботинок часов до четырех утра, а когда уходил, то, обнимая вдовушку, спросил:
 — Признайтесь мне откровенно!
 — В чем?
 — Нет ли у вас в доме какой-нибудь собаки?
 — Нет, — стыдливо ответила вдовушка и спрятала головку у него на груди.
 Господин Baca довольный ушел домой, думая по пути о том, что больная мозоль не всегда приносит одни неприятности.




 ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. Неприятное событие, которое, как и во всех романах, происходит не случайно в ту самую минуту, когда герой романа находится в наиприятнейшем расположении духа


 Мы уже знаем, как выглядят списки долгов господина Васы в фирме «Спасич и компания» и в магазине «Братья Димитриевичи», и поэтому для нас будет неожиданностью изменение наименований товаров в этих списках. Вместо корсетов, шпилек, вееров и пр. в новом перечне долгов у «Братьев Димитриевичей» через несколько дней появилось следующее:
 1) Один мячик — 0,80 динара
 2) Одна погремушка — 0,40 динара
 3) Одна соска — 3,20 динара
 4) Одна шелковая распашонка детская — 5 динаров
 5) Один вязаный чепчик детский — 1,30 динара
 Поскольку все читатели знают, что господин Baca, чиновник отделения по делам наследств, не пользовался соской, не играл мячиком и погремушкой и тем более не носил распашонок и вязаных чепчиков, то легко догадаться, что господин Baca все это покупал и относил маленькому Неделько, так как с памятного нам ужина он часто навещал Милеву, нимало не страшась еще раз потерять свой ботинок.
 Госпожа Милева наслаждалась приятным времяпрепровождением, пока однажды (как это всегда бывает в романах) перед нею не возник тот, кого она меньше всего жаждала видеть.
 А этим человеком, о котором уже в двух главах романа не говорилось ни слова, был не кто иной, как адвокат Фича, так удачно обеспечивший госпоже Милеве опекунство над огромным наследством.
 В том, что адвокат Фича возник так внезапно, не было ничего странного, а вот требование, которое он неожиданно предъявил госпоже Милеве, было таково, что оно могло развеять ее счастье, как дым. Фича коротко и откровенно, не ссылаясь на соответствующие статьи, объяснил вдовушке, что она всецело в его руках. Стоит ему захотеть, и он заявит о подмене ребенка на суде, а это не только разрушит счастье госпожи Милевы, но и познакомит ее со многими статьями, которые отнюдь не проявят к ней благосклонности.
 Читатели поверят мне, что при этом заявлении Фичи госпожа Милева побледнела. Но хотя бледность была ей к лицу, похоже, что на Фичу это не произвело такого впечатления, как, скажем, на господина Васу, и Фича продолжал низать статьи, одну другой хуже. Госпожа Милева пыталась даже упасть в обморок, но Фича совершенно безучастно подождал, пока обморок пройдет, и продолжал перечислять статьи всевозможных законов, принятых в Сербии за последние двадцать пять лет. Прекратив наконец перечислять, он закончил разговор так:
 — Но это между прочим, уважаемая сударыня, а пришел я, собственно говоря, попросить у вас сто дукатов. Они мне очень нужны. Если вы мне не верите, я готов поклясться, чем угодно, что они мне очень нужны.
 — Ох! — только и сказала госпожа Милева.
 Господин Фича поклялся еще раз, что ему позарез нужны деньги, и снова стал перечислять статьи, которые, стоит ему захотеть, могли бы воспылать к ней весьма недобрым чувством. Таким образом, он убедил госпожу Милеву, что деваться ей некуда, и она дала ему сто дукатов, вздохнув при этом еще более тяжко, чем вздыхала, тужа по покойному мужу.
 Фича встал довольный и ушел, пообещав не забывать ее и заходить почаще.
 Было это, скажем, сегодня, а назавтра тут как тут жена Фичи, госпожа Цайка, которая сказала, что не видела госпожу Милеву с самых родов, и потому решила забежать к ней. Первым делом она пошла посмотреть, как растет Неделько, и, найдя, что очень неплохо, сплюнула (от сглазу) раза три. Потом села и начала рассказывать о зубах, которые вставила аптекарша, о гвоздике, которая не привилась у госпожи Сары, супруги протоиерея, и о том, как госпожа Арсиница перелицевала шубу, надеясь, что никто об этом не догадается.
 — Ну, скажите мне, ради бога, искренне, как сестра, идет ей перелицованная шуба, когда на голове тепелук?
 Вот так госпожа Цайка свела разговор на тепелук — расшитую золотом шапочку, которую носят замужние сербки, — и тотчас заявила, что единственное ее желание в жизни — иметь тепелук.
 — Разве он мне не пошел бы? — спросила она госпожу Милеву и повела головой так, будто шапочка уже была на ней.
 — Очень бы пошел, — ответила ничего не подозревавшая госпожа Милева.
 — Видите ли, милочка вы моя, — подхватила госпожа Цайка, — мне кажется, за ту большую услугу, которую я вам оказала, и за ту большую тайну, что я скрываю ради вас, было бы справедливо, если бы вы купили мне тепелук.
 Госпожа Милева побледнела точно так же, как в присутствии Фичи, но жена его тоже отнеслась к этому равнодушно.
 — Побойтесь бога! — возопила наконец госпожа Милева. — Разве я не заплатила вам за это, и еще как!
 — Боже мой, госпожа Милева, — спокойно ответила госпожа Цайка, — но это же было так, на радостях. Уж не думаете ли вы, что это все? Милочка вы моя, мне всю жизнь придется хранить вашу тайну, чтоб унести ее с собой в могилу, а вы думаете отделаться теми десятью дукатами, которые сунули мне.
 — Но я и господину Фиче дала пятьдесят, — горестно сказала госпожа Милева.
 — Он заслужил их.
 — А вчера я ему дала еще сто.
 — Должно быть, они ему были нужны.
 — И вы думаете, я всю жизнь, как только вам потребуется, буду давать вам деньги?
 — Ну, почему же всю жизнь? Может быть, придет время, когда деньги нам будут не нужны.
 После такого утешения госпожа Милева снова побледнела, так как только теперь увидела, в какие лапы попала, но назад ходу не было, и она, достав тридцать шесть дукатов, дала их госпоже Цайке на тепелук.
 Госпожа Цайка умильно поблагодарила ее и обещала вспоминать добрую госпожу Милеву всякий раз, когда будет надевать тепелук.
 Но это было еще не все. Через несколько дней к госпоже Милеве явилась еще одна личность, с которой она до сих пор не встречалась. Это была некая Маца, старая вдова, которой Фича отдал на воспитание дочку госпожи Милевы.
 Если бы этот роман писался по правилам, которых придерживаются сочинители романов, основное содержание которых составляет тайное рождение какого-нибудь тайного ребенка, то такая вот Маца должна была бы войти в дом госпожи Милевы совсем по-другому, так как она — лицо доверенное, хранительница тайны. Маца должна была бы закутаться в домино, примерно в полночь появиться у ворот, посмотреть направо и налево и, убедившись, что ее никто не видит, трижды постучать в калитку. Немного погодя калитка отворилась бы, старый слуга кивнул бы ей и, не говоря ни слова, повел бы ее по потайной лестнице, откуда через потайную дверь она попала бы в спальню госпожи Милевы.
 Но поскольку Маца ничего не знала о правилах сочинения настоящих романов и вообще не имела никакого литературного образования, то она просто пришла в полдень и явилась прямо к госпоже Милеве.
 Госпожу Милеву весьма удивил ее приход, потому что по договору с Фичей Маце не следовало знать, чьего ребенка она воспитывает, она лишь получала ежемесячно свои тридцать динаров. Впрочем, все сразу стало ясно, как только Маца сообщила Милеве, что она вот уже три месяца гроша ломаного не получала от Фичи, а когда она надоела ему своими просьбами, он и послал ее к госпоже Милеве.
 Не спрашивая больше ни о чем, бедная вдова уплатила Маце за все три месяца и еще за два месяца вперед. да сверх того вынуждена была дать денег на платье и помочь рассчитаться с квартирным долгом.
 И теперь, когда клубок начал было разматываться, он вдруг не только размотался, но и спутался. Вскоре Фиче опять потребовались тридцать дукатов, потом госпожа Цайка пожелала иметь к тепелуку шубу, а Маца то и дело приходила за деньгами то на покупку дров, то на уплату за квартиру, то на то, то на другое. И так без передышки…
 Бедная вдова платила, пока могла платить, но когда она однажды попыталась отказать, тайна начала сперва передаваться из уст в уста, потом стала достоянием торговых рядов, а там достигла ушей братьев покойника, лишенных наследства.
 И тогда все статьи, которые Фича перечислял вдове, коварно объединились и обрушились и на Фичу, и на жену Фичи, и на бедную Мацу, так что в один прекрасный день вся четверка оказалась за решеткой.
 Суд продолжался недолго. Маца призналась, госпожа Милева все отрицала, госпожа Цайка призналась, а Фича отверг обвинение. На суде Фича даже сказал:
 — Господа судьи, учитывая официальную и законную сторону, наблюдается факт существования двух младенцев, и одного из них, вы не станете это отрицать, госпожа Милева родила в самом деле. Наиболее убедительным доказательством этого факта является сам ребенок, которого никак не назовешь искусственным, поскольку младенец совершенно естественный…
 Но несмотря на красноречие господина Фичи, суд принял решение посадить в Пожаревацкую тюрьму всех четверых, а девочке, той самой, которую родила госпожа Милева, вернуть ее права и выделить наследство.
 Неделько тоже был в суде то ли как приложение к какому-то документу, то ли как вещественное доказательство, то ли как свидетель… Бог знает, для чего его вообще принесли в суд. Главное то, что его выбросили на улицу. Суд, так и не установив, чей это ребенок, отослал его общине, чтобы та заботилась о нем. Община же отдала его на воспитание одной прачке.
 Так бедняга Неделько после кратковременного благополучия снова стал сыном общины, оставив себе на память о счастливых деньках никелированную соску.




 ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. Мастерица Юлиана и ее дочь Эльза


 В городок, где случилось столько приятных и неприятных событий, связанных с судьбой Неделько, лет шесть назад приехала некая Юлиана, которая сама себя называла мастерицей Юлианой. В сущности, она была обыкновенной прачкой, но благодаря такому громкому титулу у нее прибавилось очень много клиенток, потому что он придавал весу даже им, о чем можно судить хотя бы из разговора госпожи Савки с госпожой Мицей:
 — Скажите, кто вам стирает белье?
 — Сара, жена Йованче.
 — А мне, знаете, — горделиво говорит госпожа Савка, — стирает и гладит мастерица Юлиана. Правда, это немного дороже, но себя оправдывает. Посмотрите, какие воротнички у моего мужа — будто сегодня из лавки.
 Впрочем, распространяться об этом нет нужды (у автора романа нет никакой охоты копаться в чужом белье), главное тут в том, что именно у Юлианы поселился наш Неделько.
 У мастерицы Юлианы есть, разумеется, свое прошлое, от которого у нее осталась восемнадцатилетняя дочка, но это прошлое завершилось изгнанием Юлианы из Белграда, отчего она и решилась стать мастерицей по части белья в нашем городке.
 У ее дочери Эльзы нет прошлого, но есть будущее, и из-за этого вот будущего Эльза и не поехала с матерью в провинцию, а осталась в Белграде.
 Эльза была миловидной девочкой со светлыми косичками и сперва разносила по домам большие коробки с дамскими шляпами, а немного погодя такие коробки начали приносить ей. Случилось это вскоре после того, как ей улыбнулся «один господин». Этот «господин» улыбнулся ей и второй раз. Тогда она рассказала об этом своей матери Юлиане, которая еще не была мастерицей, и та нашла случай, чтоб «господин» улыбнулся и ей.
 Потом у Эльзы появилась хорошенькая квартирка, хорошенькая шляпка и хорошенькие платья, и она перестала быть миловидной девочкой со светлыми косичками. А «один господин» перестал быть неизвестным, так как оказался он господином Симой Недельковичем, большим начальником в министерстве. Все очень хорошо устроилось, и это спокойное тихое гнездышко стало настоящим раем, в котором высокий сановник играл роль добронравного Адама, Эльза — Евы, перепробовавшей всевозможные сорта яблок, а Юлиана вполне справилась бы с ролью змия, если бы министерский начальник вовремя не почувствовал это и не устроил так, что она из-за какой-то ерунды была изгнана из Белграда.
 Эльза, оставшись в одиночестве, без материнской заботы и родительских советов, полностью доверилась своему попечителю и за шесть лет так привыкла к его советам и наставлениям, что стала считать его отцом. Но это последнее обстоятельство почему-то так рассердило его, что он бросил Эльзу.
 Как раз в то время, когда Неделько появился в доме мастерицы Юлианы, любящая мать получила письмо от дочери, в котором та сообщала недобрую весть, что брошена на произвол судьбы. Юлиана до того расстроилась, что тотчас отшлепала Неделько, который с ее дочерью Эльзой был совершенно незнаком.
 Между матерью и дочерью завязалась оживленная переписка.
 В первом письме дочь сообщала о прискорбном событии; во втором — проклинала господина начальника; а в третьем — извещала мать, что господин начальник женится.
 В своем первом письме мать советовала дочери утешиться; во втором — написать господину начальнику и пригласить его к себе; а в третьем — она советовала дочери отомстить ему.
 На последнее письмо дочь ответила, что согласна и непременно отомстит, но спрашивала у матери, как это сделать, и мать ответила, пусть немедленно приезжает к ней. Здесь они обо всем договорятся, у Юлианы уже есть план мести.
 И вот в один прекрасный день прибыл экипаж, которого с нетерпением и слезами на глазах ожидала мастерица Юлиана. Из экипажа появилась Эльза, в дорожном костюме и мягкой соломенной шляпке на голове. Она легко, как серна, бросилась в объятия матери и утонула в прачкиных слезах.
 Потом они вошли в дом и говорили долго и обстоятельно обо всем, что было и чему надлежит быть. Заботливая, любящая мать наставляла дочку так:
 — У меня тут есть младенец, дали мне его на воспитание, но дела никому до него нет. Возьми-ка ты его с собой в Белград, отнеси к господину начальнику и оставь у его дверей на следующий день после свадьбы. И положи там же записку, что это его ребенок. Лучшей мести не придумаешь.
 Эльза охотно согласилась с этим планом, потому что лучшего способа отомстить начальнику и в самом деле не было. Итак, план был принят, и Эльзе с Неделько надлежало на другой же день тронуться в путь.
 Пока мать и дочь разговаривали о мести, Неделько лежал в бельевой корзине с чьим-то грязным бельем и блаженно играл никелированной соской и той самой погремушкой, которую на память о счастливых денечках он получил от господина Васы Джюрича, сожалевшего о тех же счастливых денечках не меньше Неделько.




 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. Чувство семинариста Томы, несколько отличное от чувства Неделько


 На заре экипаж затарахтел по мостовой, а потом выехал на дорогу, которая была украшена телефонными столбами и вела прямо в столицу.
 На экипаже поднят верх, и под ним, кроме Эльзы с Неделько, сидит еще один путник, которого кучер с разрешения Эльзы взял до ближайшего городка, где путники собирались остановиться на ночлег.
 Этот путник был молодым человеком, тонким, как тростинка, и прозрачным, как голодный комар. Длинноволосый, он был одет в белые пикейные брюки и какой-то безобразный пиджак, скроенный, казалось, на грузного архимандрита. С первых же его слов выяснилось, что путника зовут Томой и что он семинарист.
 Потом всю дорогу Тома задумчиво молчал и вежливо жался к краю сиденья, боясь потревожить Эльзу, которая держала на коленях Неделько. Когда Эльзе надоело молчать, она спросила, чтоб завязать какой-никакой разговор:
 — А вы далеко едете?
 Семинарист сперва ужасно смутился, но потом взял себя в руки и тонким девичьим голосом ответил:
 — Недалеко, до первого города.
 — А зачем вам туда? — продолжала спрашивать Эльза.
 Тома быстро осмелел и непринужденно поддержал разговор:
 — Барышня… то есть, это, наверно, не ваш ребенок?!
 — Мой, — ответила Эльза и сделала материнское лицо.
 — Значит, сударыня, — продолжал семинарист Тома, — история моя удивительна, вернее, не столь удивительна, сколь интересна.
 — Ну? — произнесла Эльза, проявив интерес к истории Томы.
 И Тома начал свой рассказ тем ровным, нежным, монотонным голосом, каким поют херувимскую.
 — Видите ли, я изучал богословие и с отличием закончил три курса духовной семинарии. Мне не терпелось закончить семинарию, чтобы стать священником… Ах, сударыня, быть священником — это мой идеал. Представьте себе только: я — батюшка, идеальный священник… Ряса, церковная служба, епитрахиль, причастие, слово… слово божье, слово, которое я произносил бы каждое воскресенье наизусть… подумайте только, наизусть…
 Рассказывая, Тома возбудился необычайно и, казалось, заговорил «на шестый антифонский глас». И бог знает что он наговорил бы в таком состоянии, если бы Неделько не разорался так неистово, что его принялись успокаивать и Эльза, и семинарист Тома, и даже кучер, которому надоел рев.
 Тома оказался настолько услужлив, что взял Неделько к себе на колени, чтобы дать госпоже Эльзе отдохнуть, а сам, покачивая ребенка, продолжал рассказывать:
 — Но, сударыня, господь всемогущ, пути его неисповедимы, веления неоспоримы. Я хотел стать священником, и на тебе… решил идти в актеры.
 — Ай-ай-ай! Как же это получилось? — спросила Эльза.
 — Не знаю, веленье божие! — пожав плечами, сказал семинарист Тома и понизил голос, будто пел «на седьмый глас».
 — А как вы узнали об этом велении? — простодушно спросила Эльза.
 — Как?… Во сне. В нашем городке недавно гастролировал один маленький театр, который сейчас находится в том городе, где вы собираетесь заночевать, а я останусь, потому что меня приняли в труппу. Вот и письмо, которым директор труппы извещает меня, что я принят.
 Тома достал из левого кармана грязное письмо и начал читать:
 «Милостивый государь, в нашем необъятном мире есть узкое поприще с обширными возможностями, на котором сосредоточена вся жизнь человеческая, жизнь, отражающая все. Сцена, сцена, сцена, милостивый государь, вот идеал человечества. Поскольку сцена вдохновила и Вас, желаю Вам успеха. Принимаю Вас в труппу с жалованьем 30 динаров в месяц…» и так далее.
 — Как видите, дело сделано, меня ангажировали. А случилось это так. Однажды вечером я был в театре и по возвращении домой лег спать, прочитав по обыкновению молитву «на сон грядущий». Я крепко спал, и вдруг во сне мне явилась Мария Магдалина, но одетая так, как одеваются нынешние барышни, вот как вы, в шляпке, перчатках и с зонтиком в руке. Я удивился и стал говорить ей стихами: «Скажи, скажи, Мария Магдалина, зачем такой являешься ты мне?» А она мне нежным добрым голоском отвечает: «Послушай, Тома, кончай валять дурака и поступай в актеры, не пожалеешь!» Я испугался и говорю: «Что с вами, Мария Магдалина, как же вы мне можете такое советовать?» А Мария Магдалина отвечает мне: «Кончай валять дурака и поступай в актеры!…» И тут Мария Магдалина исчезла, а я проснулся весь в поту, будто разговаривал с самим апостолом Петром или ректором семинарии.
 Я эту тайну никому не выдам, и не ради себя, а чтобы не осрамить Марию Магдалину. На другой вечер ложусь опять и засыпаю, дважды прочитав молитву «на сон грядущий». И снова, как в прошлый раз, является мне во сне Мария Магдалина, одетая по современной моде. Я опять говорю ей стихами: «Скажи, скажи, Мария Магдалина, зачем толкаешь ты меня на скользкую дорогу?» — «Кончай заниматься ерундой, Тома, — отвечает мне Мария Магдалина, — послушайся меня, иди в актеры!» — «А разве мне подобает это?» — спрашиваю я Марию Магдалину. «Иди в актеры ради любви ко мне!» — говорит Мария Магдалина, кокетливо улыбается, щиплет меня за щеку, а я, готовый провалиться со стыда, пригрозил ей, что завтра же пожалуюсь на нее ректору семинарии. Но она только весело рассмеялась и говорит: «Тома, Тома, вглядись-ка в меня получше!» Я вгляделся… и что же: это была не Мария Магдалина, а актриса Ленка, та самая, что играет роли роковых женщин и умеет так зловеще смеяться.
 Теперь, как сами понимаете, дело предстало предо мной в ином свете. Я помолился господу, чтобы простил мне, что я принял актрису за Марию Магдалину, а сам подумал: во всем виновата привычка видеть во сне только святых. На другой день мне повстречалась актриса Ленка, одетая в точности так же, как Мария Магдалина. И не знаю почему, может быть, по велению божию, Ленка улыбнулась мне, и так, знаете, прелестно улыбнулась, будто хотела сказать: «Кончай заниматься ерундой, Тома, иди в актеры!»
 Потом труппа уехала из нашего города, но мне каждую ночь снилась Ленка и очень редко — ректор. В конце концов я понял, что мне не одолеть искушения, что это наитие, что это веление божие, и решился… написать письмо директору театра, который, как видите, ответил положительно.
 Тут Тома замолчал и похлопал Неделько, который беззаботно лежал у него на коленях и смотрел ему прямо в глаза, будто тоже слушал его рассказ.
 Эльза, слушавшая Тому с превеликим любопытством, кокетливо улыбнулась (совсем как Мария Магдалина) и сказала:
 — Теперь мне все понятно, господин Тома, совершенно все.
 — Простите, что понятно? — испуганно спросил Тома.
 — Понятно веление божие. На самом деле вы влюбились в актрису Ленку.
 — Кто, я?! — воскликнул Тома и покраснел как рак, потому что сам еще не верил в это.
 — Признайтесь.
 — Но как же мне признаться, если это неправда, — решительно защищался семинарист Тома, хотя эта страшная правда впервые стала очевидной и для него.
 — Вот вы и краснеете всякий раз, когда слышите ее имя, — кокетливо добавила Эльза.
 — Чье имя, простите?
 — Ленкино. Не Марии же Магдалины.
 — Не знаю… — смущенно произнес Тома и едва не уронил Неделько.
 — Признайтесь, и я вам помогу.
 — Вы?
 — Да, я. Вечером, когда приедем в город, я все расскажу Ленке. Признайтесь.
 — Мне не в чем вам признаваться. Сказать, что я ее люблю (это «люблю» Тома пропел басом), я не могу, но чувство какое-то есть. Я ощущаю это чувство, оно мучит меня, пронизывает все тело. Я ощущаю это чувство в сердце, в душе, в крови, в груди. Я ощущаю это чувство в руках…
 Тут-то Тома и запнулся, так как и в самом деле ощутил в руках нечто… Но это нечто было не Томиным, а скорее Неделькиным чувством, несколько отличавшимся от чувства семинариста…
 Эльза заткнула нос, кучер выругался, а семинарист Тома со скорбным лицом поглядывал то на свою ладонь, то на белые пикейные брюки, которые стали похожи на штабную карту со всеми гаванями, заливами, островами и полуостровами.
 Потребовалось остановить экипаж, чтобы семинарист Тома и Неделько могли перепеленаться и почиститься, а потом оба, смирив свои чувства, забрались в экипаж и двинулись дальше. Немного погодя экипаж свернул на скверную мостовую и затарахтел по рыночной площади, пока не остановился перед трактиром «Золотой лев».




 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. Страшная ночь


 Уже стемнело, когда экипаж остановился перед «Золотым львом», трактиром второразрядным, но примечательным тем, что в нем в настоящее время дает представления театральная труппа под руководством господина Радисава Станковича.
 Хозяин этого заведения как раз стоял в дверях, когда из экипажа вылезли Эльза с Неделько и семинарист Тома. Заметив их, хозяин плюнул, скверно выругался и исчез в дверях. Он это сделал потому, что принял их за актеров, а с тех пор, как труппа стала давать у него представления и столоваться, он люто возненавидел эту возвышенную профессию.
 Поскольку и горничная встретила их с недоверием, они с трудом получили номера, Эльза — седьмой, а Тома — одиннадцатый. И сразу принялись за дело: Эльза стала перепеленывать и кормить Неделько, а Тома — стирать и сушить брюки, чтобы явиться к директору труппы в приличном виде.
 Тома едва закончил первую половину дела, как кто-то постучал к нему. Брюки его уже висели на окне, поэтому он содрогнулся и, спрятавшись за печку, спросил:
 — Кто там?
 — Простите, — сказала Эльза, приоткрыв дверь, — нельзя попросить вас об одном одолжении?
 — О, пожалуйста, пожалуйста.
 — У меня в городе есть очень близкий друг, и мне бы хотелось встретиться с ним. Вы не посмотрели бы за ребенком?
 — Охотно… но… — промямлил Тома, не вылезая из-за печки… — А вы быстро вернетесь? Вы же знаете, что мне сегодня вечером надо явиться к господину директору.
 — О, конечно, знаю! — ответила Эльза и просунула в распахнутую дверь Неделько, а семинарист Тома нежно принял своего крошечного мучителя, который именно сегодня, когда Томе предстояла встреча с молодой актрисой Ленкой, так злодейски испортил белые пикейные брюки.
 Дверь захлопнулась, Эльза легкими шагами спустилась вниз, а Тома остался с двумя заботами — со своими брюками и Неделько.
 Прошло весьма много времени, стало совсем темно, уже зажгли лампы, уже и брюки просохли, а Эльзы все не было. Тома высунулся из окна по пояс, посмотрел направо и налево, но ее не увидел. Внизу заиграла музыка, и публика стала собираться на представление, а Эльзы нет как нет. Семинарист Тома выходил из себя и то высовывался в окно, то подбегал к двери. Один раз он даже спустился с верхнего этажа во двор, но, добросовестный по натуре, тотчас поднялся наверх, чтобы не оставлять ребенка одного.
 Но вот началось представление. Тома услышал первый звонок, услышал второй, услышал аплодисменты. Это приветствовали господина директора — как только он появлялся в какой-нибудь сцене, ему обязаны были аплодировать кассир и капельдинер, их аплодисменты подхватывали актеры за кулисами и, наконец, те из публики, что получили контрамарки. А Тома, слыша музыку, звонки, аплодисменты, метался по комнате с Неделько на руках, злой, как зверь.
 Кто знает, не ей ли, мадемуазель Ленке, аплодируют сейчас; кто знает, не она ли сейчас на сцене в одной из своих ролей роковых женщин, как в тот вечер, после которого Томе приснилась Мария Магдалина? В комнате было сумрачно, сквозь открытое окно едва проникал свет луны, и в этой полутьме семинаристу Томе стало чудиться, что он видит Ленку всюду, во всех уголках комнаты, за кроватью, за шкафом, за печкой. Он отчетливо видел, как она чертовски обольстительно смеется, слышал ее голос, а глаза, ее прекрасные глаза, казалось, смотрят на него со всех сторон. Словно рой звезд в ночном небе, бесчисленные Ленкины глаза светились в темной комнате, и были похожи они на свечки набожных христиан во время бдения о страстной неделе.
 Из этого чудесного забвения Тому вырвала ужасная действительность, как только его взгляд упал на несчастного Неделько, которого он не спускал с рук и который упорно не давал ему увидеть свое счастье не в мечтах, а наяву. В тот же миг снизу снова донеслись аплодисменты, и Тому неодолимо потянуло на первый этаж.
 Наконец он решился на отчаянно смелый шаг, поскольку иначе поступить не мог. Совесть не позволяла ему бросить ребенка, которого ему оставили на попечение, поэтому у него не было другого выхода, как взять с собой и Неделько. Тома не собирался появляться с чужим ребенком на подмостках и представляться в таком виде господину директору и, может быть, самой мадемуазель Ленке, он хотел смешаться с публикой, забиться куда-нибудь в уголок и оттуда посмотреть представление, увидеть ее… Марию Магдалину.
 Отважившись, Тома приступил к осуществлению своего замысла. По привычке он запер за собой дверь, хотя никаких вещей в номере не оставлял, и сошел вниз, откуда доносились музыка и аплодисменты. Наверно, уже кончился первый, а то и второй акт, потому что кассира перед входом не было, и Тома свободно вошел в зал трактира, превращенный в зрительный зал.
 Очевидно, был антракт, потому что занавес на сцене был опущен, публика за столами громко разговаривала, а цыгане, сидевшие под сценой, настраивали инструменты. Тома ничего не замечал, ничего не видел, кроме этого занавеса, потому что за ним было то самое «узкое поприще с обширными возможностями, на котором сосредоточена вся жизнь человеческая», о чем так чудесно говорил в своем письме господин директор; где-то там была и она — Ленка.
 На занавесе, колеблемом сквозняком, была намалевана чудесная картина. Облака, облака, и сквозь эти облака летит кит. Правда, за кита эту фигуру принимали лишь в первое мгновенье. Стоило приглядеться, и зритель видел русалку, изображенную в виде голой женщины со швом на животе. Как будто ей когда-то делали операцию — живот, сшитый веревкой, зарос, но врачи забыли извлечь веревку. Этот оптический обман происходил по той причине, что живот русалки был намалеван на том самом месте, где были сшиты два полотнища, составлявшие занавес. Краска со временем стерлась, и шов стал виден. На первый взгляд в одной руке у русалки была пара сосисок, а в другой — окорок. Но стоило присмотреться, и уже не оставалось сомнения, что пара вареных сосисок очень похожа на лиру, а окорок — это не что иное, как рог изобилия. Довольно высоко, на правом бедре русалки, зияла дырка. Сквозь эту дырку актеры смотрели на публику со сцены.
 Увлеченный чудесной картиной на занавесе, Тома не заметил, что публика хохочет над ним. Веселье среди публики было вызвано не тем, что он принес на представление младенца. В этом не было ничего удивительного, но обычно младенцев приносили матери, они держали их на коленях, кормили грудью во время действия, перепеленывали. Смех вызвал сам Тома, одетый в необъятный пиджак, с ребенком на руках. Когда хохотал уже весь зал, Тома очнулся, перевел взгляд с занавеса на зрителей и обнаружил, что все смотрят на него и что смеются над ним. Он смутился, покраснел и понял, что надо бежать, но он и теперь не сумел бы объяснить, почему он не скрылся в ближайших дверях, а стал пробираться к сцене через всю публику, провожавшую его громким смехом. Возможно, глядя на занавес, он заметил чуть в стороне небольшую обтянутую полотном дверь, из нее выходили те, кто был занят на сцене. Эта дверь вела в новую жизнь; через эту дверь он войдет в мир, который, как он думал, тотчас станет его миром. Спасаясь бегством от издевательств толпы, он вдруг решил, что за этой дверью найдет друзей, которые его, нового своего собрата, примут и спасут от позора.
 Войдя в дверь, он вдруг оказался среди декораций, поломанных кресел, перевернутых столов и прочего хлама. На сцене никого не было, кроме слуги, который что-то расставлял, и Тома спросил у него, где актеры. Слуга показал на служившую дверьми дыру, завешенную ветхой грязной тряпкой. Тома приподнял тряпку и вошел в уборную, полную актеров, одетых кто во что горазд. Одни одевались, другие раздевались. Одни еще только прилепляли бороду и усы, а другие снимали… Все сидели за одним длинным столом, на котором горела керосиновая лампа. В комнатушке стоял дым, смрад; всевозможные вещи были разбросаны по полу, висели на стенах.
 Когда Тома вошел, все актеры подняли головы и посмотрели на странного гостя. Тома, сообразив, что ему надо представиться, сказал:
 — Я актер… то есть хочу стать актером. Я получил письмо от господина директора, что он меня принимает, вот я и приехал работать.
 Актеры покосились на него, и на губах у них зазмеились ехидные улыбки. Разумеется, этим они не ограничились, и на Тому обрушился град ядовитых реплик.
 Первый любовник спросил Тому:
 — Вы ангажированы играть матерей?
 Комик ласково добавил:
 — Какой прелестный ребенок! Вы его уже отняли от груди?
 А злодей подхватил:
 — Как вы еще слабы! Давно ли вы встали с постели?
 Комик продолжал доверительным тоном:
 — Вы, конечно, скрываете, кто его отец?
 А благородный старик, одевавшийся в одном из углов, закричал:
 — Ради бога, уйдите в женскую уборную, в вашем присутствии я не могу снять брюки.
 После каждой из этих издевок вся уборная дружно хохотала, а бедняга семинарист дошел до того, что не знал, то ли ему плакать, то ли просто задушить Неделько. У него даже не хватило смелости объяснить своим будущим коллегам, почему у него на руках ребенок; слушая ядовитые реплики, он только спрашивал шепотом:
 — Где мне найти господина директора?
 Наконец один из молодых актеров сжалился над Томой, вывел его из уборной, где семинарист чувствовал себя как в осином гнезде, и оставил его за кулисами дожидаться директора театра.
 Вскоре заиграла музыка. На сцене поднялась суматоха. Кто-то из актеров завопил: «Скатерть, быстрее скатерть сюда, Сима!» Одна из актрис помянула мать помощника режиссера, суфлер залепил пощечину расклейщику афиш. Это была та самая театральная истерия, которая начинается обычно перед поднятием занавеса. Тома смотрел на все это с интересом, с новым, не изведанным доселе чувством.
 Но вот посередине сцены разверзся пол, и в образовавшуюся яму спустился суфлер, а немного погодя прозвенел звонок. Все стихли и заняли свои места за кулисами. Кто-то крикнул: «Давай второй!», снова зазвонил звонок, и занавес пошел вверх. Сперва Тома увидел русалкины ноги, потом рог изобилия, дырку на бедре, шов поперек живота, пару сосисок, лицо русалки, волосы и, наконец, облака. Занавес поднялся, на сцену вышел первый любовник и начал с грустью, дрожащим голосом произносить всякие любовные слова.
 Немного погодя на сцене появилась она — Ленка, Мария Магдалина. У Томы запрыгало сердце, он испытывал блаженство, которое сперва нахлынуло в затылок, а потом охватило все тело, до самых пяток. Он снова был рядом с ней, он слышал ее голос; стоило ей бросить взгляд за кулисы, и она увидела бы его. Но, увы, она не отрывала глаз от публики, ожидая аплодисментов после каждой своей реплики.
 Тома, не мигая, смотрел на нее, впитывал в себя каждое ее слово, следил за каждым ее движением. Тут первый любовник завопил так, будто ему сдирали клещами мясо с костей:
 — Ах, признайся, скажи, что любишь меня! Скажи мне здесь, где мы одни, где один бог нам свидетель!
 И он стукнул себя в грудь.
 — Нет, мы не одни! — нежным голосом отвечала она. — Ты видишь этот волшебный месяц… (И она показала пальцем на лампу, висевшую на потолке), ты слышишь, как там, на лугу, прелестно поет птица! — Она показала рукой за кулисы как раз туда, где стоял Тома.
 И тут случилось нечто неслыханное, нечто страшное, страшнее грозы, ужаснее землетрясения. В тот самый миг, когда Ленка показала за кулисы, когда она произнесла слова: «Ты слышишь, как там, на лугу, прелестно поет птица», Неделько вдруг завизжал как резаный. Это был не обычный детский плач, а такой, словно кто-то изо всех сил заиграл на волынке.
 Представляете себе, что это был за ужас? Вместо аплодисментов, которые Ленка ожидала именно после этой реплики, публика разразилась громоподобным хохотом. Ленка сбилась, покраснела, замолчала. Первый любовник нежным, любовным голосом сквернословил, хотя по пьесе говорить была не его очередь, публика продолжала хохотать, а Неделько орал, как осел, и притом с таким усердием, будто у него тоже была роль в пьесе. Со стыда и досады Ленка зарыдала и ушла со сцены. Прозвенел звонок, и занавес опустился, чтобы публика поутихла и не видела скандала на сцене.
 Когда занавес был опущен, произошло то, что семинарист Тома запомнил на всю жизнь. На него, как фурия, налетела Ленка.
 — Осел! Разве за кулисами держат детей!
 Подбежал комик и стал совать ребенку в рот желтые усы и бороду, а директор театра, рвавший на себе волосы, прибежал тоже, не говоря ни слова, не представившись, схватил Тому за шиворот, помянул мать Томы, с благородным пафосом крикнул: «Вон!» — и толкнул семинариста к двери.
 Дверь, которая вела к «узкому поприщу с обширными возможностями, на котором сосредоточена вся жизнь человеческая», отворилась, Тома вылетел из нее, а следом мелькнула нога директора, отпечатавшаяся на задней части пиджака семинариста. Так Тома с Неделько мгновенно оказались среди публики, где их снова встретил оглушительный смех. Неудавшийся актер прошил публику как пуля, взбежал на верхний этаж, ворвался в свой номер, бросил Неделько на постель, стал над ним, подбоченился и кровожадно посмотрел на младенца.
 — Чего тебе от меня надо? — воскликнул Тома в отчаянии. — Известно ли тебе, что ты погубил мою карьеру?
 Потом он широкими шагами заходил по комнате, горестно размышляя о своем положении и бросая на Неделько полные ненависти взгляды всякий раз, когда проходил мимо постели. Кроме Иуды Искариотского, он в своей жизни никого до сих пор не ненавидел. Теперь он ненавидел Неделько. Он даже присел на край кровати, сплюнул и крикнул Неделько:
 — Иуда!
 Ему пришла в голову нехристианская мысль бросить Неделько, как бросили Иосифа его братья, в какой-нибудь ров, а самому кинуться, подобно Иову, в пасть к киту. Но он не представлял себе, где тут, в гостинице, можно найти ров для Неделько и пасть для себя. Зароились и другие грешные и гадкие мысли. В какой-то миг ему захотелось покончить с собой, и он посмотрел в окно, чтобы прикинуть, долго ли падать до мостовой, но тотчас содрогнулся, протрезвел и воскликнул про себя:
 — Quo vadis  [4] , Тома?!
 Тяжело и громко вздохнув, он отер пот с чела и пошел посмотреть, не вернулась ли в свой номер Эльза.
 Наверно, из-за только что пережитой большой трагедии, от которой у него потемнело в глазах, а может быть, просто из-за того, что в коридоре было темно и он плохо различал номера на дверях, он вместо седьмого номера вошел в девятый. В нем никого не было, но его утешило хотя бы то, что он не заперт, а это означало, что Эльза вернулась. Тома побежал в свой номер, схватил Неделько, помчался в комнату № 9 и кинул Неделько на постель. Потом, как бы сбросив с себя тяжкий груз, легко сбежал вниз по гостиничной лестнице и подошел к двери трактира, где давали представление. Из-за закрытой двери донеслись аплодисменты, но этот звук, еще недавно так завораживавший его, теперь внушал ему отвращение. Он выбежал из гостиницы на улицу, потом свернул в переулок и побрел в темноте куда глаза глядят.




 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Рассказ злодея


 Тома прошел один квартал, второй, третий, испытывая потребность уйти подальше от гостиницы, в которой пережил такой страшный вечер. Шагая темными улицами, он заметил небольшие освещенные окна и фонарь над входом. При свете фонаря он прочел вывеску: «Кофейня у крана», и сразу же почувствовал жажду. Не считая того, что ему лишь несколько раз в году доводилось лизнуть причастие, семинарист Тома никогда не пил вина. Но теперь внутри у него пробудилось какое-то живое существо и давай щекотать ему желудок. Тома вошел в кофейню, упал на стул и заказал пол-литра вина.
 Тома не заметил, что за другим столом сидел злодей, который покончил со своей ролью в начале третьего акта, разгримировался и пришел в кофейню до Томы. Как только злодей увидел, что Томе принесли пол-литра вина, он тотчас встал из-за своего стола, подошел и сел за стол Томы с таким видом, будто они были неразлучными друзьями. Он даже постучал по столу и велел принести себе чистую стопку, а потом весьма любезно спросил Тому:
 — Не выпить ли нам по чашечке кофе?
 — Можно! — не поднимая головы, небрежно ответил Тома.
 — Что поделаешь! — заказав кофе, продолжал злодей. — Ну, получилось так, а переживать не стоит. Просто интересный случай, каких в нашей жизни бывает много.
 — Такого еще ни у кого не бывало! — сквозь слезы пробормотал Тома.
 — Не то, так другое, ведь жизнь — это вечная загадка, сударь! А ребенок в самом деле ваш или он вам братом приходится?
 — Ни в коем случае! — воскликнул Тома и рассказал злодею все по порядку.
 Злодей искренне посочувствовал ему и в знак своего искреннего сочувствия заказал еще пол-литра вина. Когда вино принесли, он налил себе и Томе, выпил свою стопку, снова налил, глубоко задумался и повторил ту утешительную сентенцию, которую уже высказал Томе:
 — Да, жизнь — это вечная загадка, сударь, а этот случай — всего лишь один эпизод, каких в нашей жизни бывает много.
 Злодей попросил у слуги, который как раз проходил мимо стола, табака на закрутку и, сворачивая ее, продолжал:
 — В вашем случае, разумеется, есть завязка, но трагедии в нем все же нет. Я не говорю, что он не трагичен до некоторой степени, но в нем нет настоящей, классической трагедии!
 Тома понимал не все, что говорил ему злодей, но чувствовал в его словах утешение и потому слушал.
 — Если бы я рассказал вам свою трагедию, сударь, вы бы увидели, что значит боль человеческой души, что значит разочарование в прекрасных, розовых мечтах!…
 Эти изысканные излияния не мешали злодею подливать себе вина, и, когда он дошел до фразы: «Знаете ли вы, мой молодой друг, что значит пустая грудь, пустая душа!» — он заодно заметил, что пуста и бутылка, и добавил:
 — Если вас интересует история моей жуткой трагедии, закажите еще бутылку вина, и я охотно доверю ее вам.
 Увидев, что Тома стучит по столу, обрадованный злодей продолжил:
 — Я сказал, доверю! Да, я выразился правильно, потому что это история моих самых интимных переживаний, которую я неохотно рассказываю, которую я могу доверить только своим друзьям.
 Хотя очевидно было, что последняя фраза заимствована из какой-то роли, Томе польстило внимание великого артиста, называвшего его своим другом, и он забыл на миг о всех своих недавних бедах.
 Злодей провел правой рукой по редким волосам, подпер левой рукой голову и начал:
 — Была она красива!…
 И тут он вздохнул как на сцене.
 — Кто? — испуганно спросил его Тома.
 — Она… Перса… моя жена! — ответил злодей прерывающимся от боли голосом. — О, сколько раз, глядя на нее, я восклицал: «О радость, о возлюбленная сердца моего!»
 Он замолчал и в глубоком волнении осушил стакан, который налил, приступая к рассказу.
 — Я извлек ее из грязи, поднял на завидную высоту, ввел в волшебный мир идеального и напоил такой чудотворной водой, что она за одну ночь стала актрисой. Она была замечательной актрисой. Весь мир знает Персу, спросите любого, и каждый вам с уважением расскажет о ее искусстве. Несчастная, как легкомысленно она все растратила!
 При этих словах у злодея навернулись слезы на глаза, а глубоко взволнованный Тома чуть было не заплакал.
 — Ах, сударь! — продолжал злодей. — Я вспоминаю те вечера, те волшебные вечера! Облака, звезды, свет луны… мы сидим рядышком и разучиваем Отелло. Она играла Дездемону, а я — Яго. «Скорей! Набатом кличьте сонных граждан, не то вас этот черт оставит дедом. Скорее же!»
 Это злодей произнес, словно на сцене. Переведя дух, он продолжил:
 — Видели бы вы меня в роли Яго! Я допускаю, что в Белграде у Яго костюм, наверное, получше. Мы небогаты классическим гардеробом. Я обычно надевал белые шерстяные штаны, туфли и красную блузку Персы, а суфлер давал мне свою шляпу с полями. Допускаю, что в Белграде Яго одет лучше, но что касается игры, то извольте спросить самого господина писаря Пайю, хотя мы с ним не разговариваем. А он видел Яго и в Лесковаце, и в Ягодине, и в Смедереве и потому может оценить. Спросите его, не бойтесь, хотя мы с ним и не разговариваем.
 Чувствуя, что убедил Тому в своем величии, злодей смочил высохшую глотку и продолжил:
 — И я верил ей, никогда ни в чем не подозревал, никогда и подумать не мог, что столь возвышенная Перса способна пасть так низко. Я думал, как Отелло: «О, если эта лжет, то небеса глумятся над собой!» Ах, сударь, реальность совсем не то, что поэзия. Перса стала жертвой грубой реальности в лице того самого Пайи, писаря уездной канцелярии. Этот человек кружился над ней, как коршун кружится над цыпленком, прежде чем схватить его. Я подозревал, сударь! Вы помните, как говорит Яго: «Блажен рогач, к измене равнодушный; но жалок тот, кто любит и не верит, подозревает и боготворит!» И однажды истина предстала предо мною во всей своей наготе.
 Сидели мы как-то утром в «Сазане», я, писарь Пайя и экспедитор Михаило. Пили водку и закусывали солеными огурцами. И вдруг — ах! — это ужасное воспоминание — писарь Пайя достает платок и сморкается в него. Это потрясло меня до глубины души, сердце пронзила боль. Ах, этот платок, шекспировский платок! В одной пьесе мне потребовался платок с монограммой. У нас в труппе ни у кого не было платка с монограммой, и мы попросили у аптекарши дать нам один взаймы. Разумеется, платка мы ей не вернули, и он остался у меня. Это был белый батистовый платочек с переплетенными красными буквами С и Р. Платок хранился у Персы, я подарил ей его… и вдруг вижу: писарь Пайя сморкается в него. Можете представить себе, что со мною было!
 Злодей перевел дух, допил стакан, потом снова налил его и продолжил:
 — В полдень я пошел домой. Перса как раз резала лук, чтоб добавить его к жарившейся печенке. Я подошел и взял ее за руку. И… тут начинается второе явление четвертого акта.
 Я: Дай мне руку. Какая влажная!
 Перса: От лука. Погоди, я вытру.
 Я: То признак расточительного сердца: горячая и влажная. Здесь нужны затворничество, строгий пост, молитвы, обряды веры, умерщвленье плоти. Здесь виден молодой, горячий бес, нередко буйный. Добрая рука, не жадная.
 Перса: Ты вправе так сказать: она тебе мое вручила сердце.
 Я: Не злая. Сердце встарь дарило руку. Теперь в гербах лишь руки, не сердца.
 Больше я ей ничего не говорил, мы сели и стали есть печенку с луком. Ел я с аппетитом, но это не могло уменьшить моей душевной боли. Я молчал, пока не наелся, а потом, сударь, наступает конец второго явления четвертого акта. Я сказал ей, что видел платок, как говорит Шекспир, у писаря Пайи. Она отвечает, что это неправда, платок у нее. Начинается диалог.
 Я: Я видел платок в руке Пайи, он при всех вытирал им нос…
 Перса: Как голос твой отрывист и неровен!
 Я: Где он? Скажи мне! Нет его? Пропал?
 Перса: Избави боже!
 Я: Скажи!
 Перса: Он не пропал. А если бы пропал?
 Я: Что?
 Перса: Я говорю тебе, он не пропал.
 Я: Сходи за ним, чтоб я его увидел!
 Перса: Что ж, я могу, но не хочу сейчас, ты ищешь повода оклеветать господина Пайю.
 Я: Достань платок. Я чувствую беду.
 Перса: Поверь мне, господин Пайя достойный человек.
 Я: Платок!
 Перса: Перестань ты, бога ради, болтать ерунду!
 Я: Платок!
 Перса: Господин Пайя с тобою трудности делил. Ты ему должен тридцать два динара…
 Я: Платок!
 Перса: Нет, это, право же, нехорошо!
 Я: Прочь!
 И я ушел из дому.
 Злодей почувствовал усталость, потому что весь диалог произнес с пафосом, как на сцене. Тома таращил глаза на злодея, казавшегося ему в эту минуту неземным существом. Официант скалил зубы за буфетом, потому что знал этот рассказ наизусть — злодей повторял его каждый вечер всякому, кто соглашался поставить ему пол-литра.
 — А теперь наступает конец! — воскликнул злодей, как только почувствовал, что силы к нему вернулись. — И если хотите его услышать, велите принести еще поллитра.
 — А теперь наступает конец. Пятый акт, первое явление. Освещение: темная ночь. На сцене — обыкновенная комната. Около полуночи я возвращаюсь домой, тая в груди зловещее намерение. Щелкнул замок. Она в постели, укрытая солдатским одеялом. Сказочная, волшебная, спит, как мадонна. Просыпается.
 Перса: Пера, это ты?
 Я: Да, Перса!
 Перса: Раздевайся и ложись, ты совсем пьяный!
 Я: Ты помолилась на ночь, Перса?
 Перса: Да, Пера!
 Я: Когда ты знаешь за собою грех, не примиренный с милостью небесной, покайся в нем сейчас же!
 Перса: Чего ты несешь?
 Я: Торопись, я отойду. Мне тяжко убивать твой неготовый дух. Избави боже, чтоб я убийцей стал твоей души.
 Перса: Ты говоришь — убить?
 Я: Непременно!
 Перса: Святое небо, сжалься надо мной! Молю тебя всем сердцем!
 Я: Аминь!
 Перса. Раз ты так сказал, ведь ты же не убьешь меня.
 Я: Гм!
 Перса: И все же ты меня пугаешь — уж больно нехорош бываешь ты, когда напьешься.
 Я: Помысли о своих грехах!
 Перса: Мой грех — любовь к тебе.
 Я: За это ты умрешь.
 Перса: Смерть, убивая за любовь, преступна. Как ты кусаешь нижнюю губу!
 Я: Молчи!
 Перса: Молчу. Но что случилось?
 Я: Платок с монограммой, заветный дар тебе, ты подарила писарю Пайе.
 Перса: Нет, клянусь здоровьем матери! Спроси у господина Пайи.
 Я: Не лги, не лги, красотка: ты на смертном ложе.
 Перса: Да, но я умру нескоро.
 Я: Нет, сейчас же. Поэтому признай свой грех открыто. Ты умрешь.
 Перса: Так сжалься, боже, надо мной!
 Я: Аминь!
 Перса: И сжалься ты! Я пред тобой вовек не согрешила. И к писарю питала только то, что чувствовать нас заповеди учат; вовек ему не делала подарков.
 Я: Я видел сам платок в его руках. Я видел сам, как писарь высморкался в него.
 Перса: Убей меня завтра, дай поспать спокойно.
 Я: Не позволю!
 Перса: Хоть полчаса!
 Я: Я начал, и я кончу.
 Перса: О, дай прочесть мне хоть молитву!
 Я: Поздно!
 …Подобно венецианскому негру, я с дикой силой навалился на постель, вцепился в Персу и стал ее лупить так, как ее еще в жизни не лупили. Оттузив ее как следует, я ушел, но в дверях все же остановился и сказал словами Яго: «Поди, поди: на людях вы — картины, в гостиной — бубенцы, тигрицы — в кухне, бранясь — святые, при обидах — черти, лентяйки днем и труженицы ночью».
 С этими словами я ушел из дома и вернулся в трактир, где меня ожидала компания.
 Утром я вернулся, но дома не было ни ее, ни ее вещей. Она ушла к писарю Пайе!
 Злодей замолчал, закончив рассказ о своей жуткой трагедии. Он долго потом пил стакан вина и сказал:
 — Да, жизнь — это вечная загадка, сударь!




 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой содержится продолжение страшной ночи и завершение трагедии Томы


 Тома был еще под впечатлением великой классической трагедии, которую только что рассказал злодей, когда дверь распахнулась и в кофейню с шумом ввалилась целая толпа новых гостей. Это были директор театра, Ленка, вторая инженю, первый любовник и еще два меломана, которым предстояло платить по счету. Заметив Тому, они стали подталкивать друг друга и смеяться, а бедняга Тома, которого рассказ злодея немного отвлек от собственной беды, снова вспомнил свою трагедию, покраснел и понурился.
 Компания села за большой стол, и два упомянутых гражданина тотчас заказали вино и кофе. Дело, разумеется, не ограничилось смехом, и уже за первыми рюмками в адрес Томы посыпались остроты. Лично к нему никто не обращался, но говорили так громко, что каждое слово было для него как нож в сердце.
 — Наверно, он покормил ребенка грудью, убаюкал и пошел в кофейню поразвлечься! — начал пальбу комик.
 — Пусть благодарит бога, что мне не хотелось будоражить публику, а то бы я ему так всыпал, что он бы у меня еще раз родил, и притом двойню, — добавил директор.
 — Не родил бы, а выкинул! — внесла свою лепту супруга директора.
 После каждой такой остроты за столом вспыхивал смех, а бедный Тома весь покрывался гусиной кожей и чувствовал себя так, будто лежал под розгами. И все это Тома, может быть, выдержал бы, если бы не заговорила сама Ленка:
 — Я не понимаю, почему полиция не обратит внимания на всяких проходимцев, которые непонятно кто — мужчины или женщины?
 Этого Тома, определенно знавший, что он мужчина, выдержать не мог. На глаза его навернулись две громадные слезы, и он сказал злодею:
 — Ухожу, не могу больше оставаться!
 — Нет, не уходите! — решительно воспротивился злодей. — Сидите и закажите еще пол-литра вина, а я на минутку подойду к ним и объясню, в чем дело. Вы поступили как джентльмен по отношению к даме, и если бы они знали, в чем дело, то не смеялись бы над вами. Уверяю вас, не смеялись бы!
 Тома благодарно посмотрел на злодея, тот встал и пошел к большому столу. Там его встретили с любопытством, и он принялся объяснять что-то шепотом. Компания внимательно слушала его, и Тома стал с надеждой поглядывать в их сторону. Слушая злодея, то один, то другой оборачивался и бросал взгляд на Тому, и среди прочих обернулась и Ленка. Тома питал все больше надежд, и на сердце полегчало. Он ожидал, что все раскаются в том, что так нехорошо поступили с ним, что выгнали его, что смеялись над ним, а барышня Ленка, может быть, улыбнется той улыбкой, какой она улыбалась ему во сне. И случись это, семинарист Тома опять был бы счастлив, всех простил бы и забыл все, что с ним приключилось в этот день.
 Так бы оно, наверно, и было, если бы дверь не открылась снова и в кофейню не вошел капитан-артиллерист, а за ним слуга из гостиницы «Золотой лев». Увидев Тому, слуга показал на него пальцем. Капитан коротко приказал:
 — Зови сюда денщика!
 Потом он быстро подошел к столу Томы и заорал:
 — Чертов осел, да я вас сейчас саблей изрублю, как репу!
 — Простите, в чем дело? — спросил Тома и затрясся так, будто играл роль старца.
 — Кто вам дал право подбрасывать детей, как кукушка яйца! — снова заорал капитан. И тут вошел денщик с Неделько на руках.
 — Отдай крикуна вон тому господину!
 Денщик вручил Неделько несчастному Томе, не знавшему, что сказать и куда девать глаза.
 За большим столом снова раздался хохот, к которому присоединился и официант, и слуга из «Золотого льва». Один денщик скромно улыбался, поскольку не получил от капитана разрешения смеяться громко.
 Тому бросило в жар, он почувствовал, как у него горят пятки и щеки, и опустил глаза, моля про себя господа бога, чтобы пол разверзся и поглотил его.
 Разгневанный капитан повернулся к большому столу, где продолжали громко смеяться, и начал объяснять:
 — Подумать только, этот негодяй пробрался в мою комнату и положил ребенка в мою постель!
 Снова раздался хохот. Тома не слышал капитана, да и вряд ли бы понял, что оставил Неделько не в Эльзиной комнате, а в чужой.
 Капитан продолжал:
 — Я пришел с учений усталый, как черт, и растянулся на кровати. Вдруг чувствую, за спиной что-то шевелится. Можете представить, что со мной было. Зажег я поскорее свечу и вижу… Младенец, этот самый младенец! Фу, черт бы его побрал! Я такой тарарам устроил в трактире, чуть не убил и хозяйку, и горничную, и кухарку, и вообще все, что способно рожать. Потом слышу от хозяина, что сегодня в гостиницу приехал какой-то бродяга с ребенком, по всей вероятности намереваясь кому-нибудь его подбросить! И кого же он выбрал?… Меня, меня, чья жена три раза подряд рожала близнецов, близнецов, уважаемые господа! А теперь представьте себе, что в каждой гостинице, где я останавливаюсь на ночлег, я буду находить в своей постели по одному ребенку… Сколько же их тогда бы у меня было!
 Снова раздался хохот, но теперь к нему присоединился и сам капитан, и даже денщик. Томе показалось, что пол под ним заколыхался, а столы, стаканы и все люди пошли кувырком. Капитан направился было к двери, но остановился и крикнул:
 — Если вы будете еще шнырять возле моего номера, я вам покажу! Впрочем, я уже заявил в полицию!
 Он хлопнул за собой дверью и ушел, сопровождаемый денщиком.
 У Томы подкосились ноги, он опустился на стул, а Неделько положил на колени. Он ничего не понимал, не слышал, не видел. Он не мог уразуметь, каким образом Неделько оказался у него на коленях, когда он оставил его в номере Эльзы. Откуда взялся капитан-артиллерист? Ему и в голову не приходило, что он мог ошибиться номером и вместо постели Эльзы положил Неделько в постель к капитану-артиллеристу, который вернулся с учений без сил.
 Когда капитан ушел, за соседним столом снова завели разговор, полный ядовитых реплик в адрес Томы. Попытка злодея провалилась, и остроты с большого стола сыпались, как искры, опаляя душу, лицо, глаза бедного Томы. Громче всех высказывалась Ленка, и ее ехидные слова глубже всего ранили сердце Томы.
 Наконец он немного пришел в себя и понял, что пора поскорее убраться из этого ада, но у него не было сил подняться. Собравшись с последними силами, он подозвал официанта, расплатился, сунул Неделько под мышку и пошел, зная, что его проводят смехом. Ничего, это будет последний смех, больше ни он их, ни они его никогда не увидят. Но не успел он сделать и шага, как в третий раз открылась дверь, и на пороге возник полицейский чиновник в сопровождении жандарма.
 Силы снова оставили Тому, он опустился на стул, а лоб его оросил холодный пот.
 — Значит, это вы тот самый мужчина с ребенком? — официальным тоном спросил чиновник.
 — Я! — ответил Тома, не сомневаясь, что он и впрямь тот самый мужчина с ребенком, которого разыскивает полиция.
 — В таком случае пройдемте! — решительно сказал чиновник, и Тома понял, что ему ничего не остается, кроме как подчиниться, хотя за соседним столом, конечно, раздался хохот, к которому теперь уже откровенно присоединился и злодей.
 Свежий воздух взбодрил Тому, на душе стало легче. Несмотря на то, что он никогда не имел дела с полицией и ему было тяжко общество полицейского чиновника, который шел рядом с ним, и жандарма, который шел следом, все-таки он чувствовал себя лучше, чем в кофейне под градом насмешек и ругательств.
 Допрос в полиции продолжался весьма долго, потому что сперва Тома никак не мог дать вразумительные ответы на три главных вопроса:
 а) С какой целью вы всюду носите с собой ребенка, даже и ночью по кофейням?
 б) Если вы действительно, как заявляете, приехали, чтобы стать актером, зачем вам ребенок?
 в) Почему вы подбросили ребенка в постель к капитану?
 Тома еле уговорил чиновника выслушать всю историю по порядку. Он начал со своего порочного сна и белых пикейных брюк, прочел письмо директора, рассказал о своем появлении на сцене… Чиновник весело смеялся, что неожиданно расстроило Тому — хотя бы от властей он ждал сочувствия! Когда рассказ был окончен, чиновник позвонил в колокольчик и приказал жандарму привести женщину, поселившуюся сегодня в комнате № 7 у «Золотого льва».
 Жандарм ушел, а чиновник попросил Тому пересказать отдельные эпизоды своей трагедии. Власти снова весело смеялись. Особенно властям понравился сон Томы и та жуткая сцена, когда Ленка воскликнула: «Осел! Разве за кулисами держат детей!»
 Наконец открылась дверь, и на пороге в сопровождении жандарма появилась Эльза. Вот теперь разыгралась поистине потрясающая сцена, но не сцена встречи несчастной матери и потерянного ребенка, как ожидают читатели, а сцена встречи Эльзы и полицейского чиновника. Едва Эльза переступила порог, как чиновник внезапно вскочил.
 — Ты ли это? — закричал он.
 — Конечно, я! — ответила Эльза, и они бросились в объятья друг другу.
 Тут выяснилось, что чиновник был тем самым другом, на поиски которого отправилась Эльза, и что именно из-за этого чиновника и посыпались на бедного Тому все его ночные неприятности.
 — Где ты был, скажи, ради бога? Ищу тебя целый вечер, два раза сюда приходила.
 — Я дежурный, город обходил.
 Эльза с чиновником извинились перед Томой, и чиновник даже порвал протокол допроса. Эльза взяла Неделько, и все четверо пошли в гостиницу.
 Пожелав Томе спокойной ночи, Эльза с чиновником и Неделько пошли в седьмой номер. У Томы, когда он проходил мимо комнаты № 9, в которой, как уже известно, крепко спал усталый капитан, по спине забегали мурашки.
 Войдя в свою комнату, Тома растянулся одетый на постели и натянул одеяло на голову.




 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. Семейная тайна, которая не имеет никакого отношения к семейным тайнам, уже рассказанным в романе


 А утром почтовый экипаж снова тронулся в путь, увозя Эльзу и Неделько в Белград.
 Семинарист Тома свое дело сделал, семинарист Тома сошел со сцены. Он, бедняга, сейчас дует пехом, потому что, слушая трагедию злодея, истратил все свои деньги. Он возвращается, как блудный сын, к матери-семинарии, где собирается покаянно пасть на колени перед ректором и исповедаться в своих страданиях, в своем горьком разочаровании «узким поприщем с обширными возможностями, на котором сосредоточена вся жизнь человеческая». И в будущем, когда он станет священником, когда у него будет свой приход, как-нибудь зимним вечером, сидя у теплой печи, он расскажет своей попадье, что жизнь человеческая — это вечная загадка.
 Беззаботно сидевшая в экипаже Эльза не думала больше ни о Томе, ни даже о Неделько, который спал на ее коленях с такой спокойной совестью, будто и не он был причиной всех ночных недоразумений.
 В экипаже появился новый пассажир. Низкорослый, коренастый господин, с узкими глазами, седыми усами и необычайно болтливый. Он сказал Эльзе, что служит в таможне и едет в Белград. Он слышал, что его хотят перевести в другое место, и решил воспротивиться этому. «Не хочу, — сказал он, — уезжать из того места,  с  которым свыкся и где обзавелся крепкими семейными и дружескими связями».
 — Государству тоже нет расчета то и дело переводить нас  с  места на место, — пояснил таможенник. — Торговцы привыкли ко мне, а я к ним. Контрабандисты привыкли ко мне, и я привык к ним. Я знаю контрабандиста, а он — меня. Я знаю, что думает он, и он знает, что думаю я. Только все устроишь так, чтобы дело шло как по маслу и без забот, а государство тебя хлоп!… и переведет.
 Говорливый спутник не умолкал ни на минуту. Когда Неделько захныкал, таможенник обратил внимание и на него, смерил младенца с головы до пяток и спросил:
 — Килограммов десять?
 Эльза изумилась, — она еще не знала способности таможенников на глаз прикидывать вес любого свертка.
 — Вам не мешает его плач? — спросила Эльза.
 — Нет, я люблю, когда дети плачут. У меня даже есть иголка, которую мне дала жена, и как только какая-нибудь женщина переходит границу с ребенком на руках, я кольну его, и ребенок орет как резаный.
 — Ой! — вскрикнула Эльза, с удивлением глядя на странного человека, который колет детей.
 — Подумаешь! — оправдывался он. — Пусть лучше плачет он, чем государство!
 Так как Эльзе непонятно было, почему государство будет плакать, если этот человек не кольнет ребенка иголкой, он тут же объяснил:
 — Однажды границу перешли три женщины с младенцами на руках. Я осматриваю их вещи, а они сели себе в уголок, расстегнули блузы и кормят детей. В каждом ребенке самое меньшее кило десять. А после слышу я, никакие это были не младенцы, каждая завернула в пеленки по десять кило табака! Ах так, говорю, и завел иголку. С той поры у меня появилось обыкновение всякого младенца укалывать. Своими глазами вижу: ребенок, не табак, но не плачет. Я подхожу к нему вроде по-отечески, говорю всякие ласковые слова, а сам иголкой его… Нечего ему молчать. Дал бог горло, пусть орет.
 А раз зашла речь о детях, спутник заговорил и на эту тему.
 — Первенец? — спросил таможенник Эльзу.
 — Да, — ответила она.
 — И без операции рожали?
 Эльза опять удивилась странному вопросу, но таможенник, который не всегда ждал ответов на свои вопросы, продолжал:
 — Моя жена всегда рожает с операцией!
 Это иностранное слово он произнес с какой-то гордостью, словно операция особая привилегия, которой бог отличает лишь избранных женщин.
 Эльза не знала, что ей на это сказать, но он и не нуждался в этом.
 — Странно, не живут у меня дети. Только первый, сын, слава богу, жив и здоров, вырос хорошо.
 И на это Эльза ничего ему не сказала. Немного погодя он спросил ее:
 — Чем занимается ваш муж?
 — Я не замужем, — смущенно ответила Эльза.
 — Вот как! Кто же тогда отец ребенка?
 — Это тайна!
 — Тайна? — серьезно переспросил таможенник, задумался и после долгого молчанья сказал как бы про себя: — Действительно странно, почти каждый третий ребенок — тайна.
 Эльза не поняла, что он хотел сказать, но, как обычно, он быстро разрешил ее недоумение.
 — Видите ли, — продолжал он, — мой ребенок, тот единственный, что выжил, ведь он тоже — тайна. И не простая тайна, а целый роман.
 Он помолчал, размышляя, наверно, стоит ли поверять тайну, а потом решился и сказал:
 — Я женился немолодым. У меня есть хороший друг, сосед, молодой человек, но уже женатый лет пять или шесть. Он и меня уговорил: «Давай, говорит, я тебя женю! Ты, говорит, ни во что не вмешивайся, я сам подберу тебе молодую!» Я ни во что не вмешивался, он нашел мне невесту, просватал ее и женил меня. На свадьбе у меня был старшим шафером, а жену нашел мне молодую и красивую, на двадцать один год моложе меня.
 Мы и раньше дружно жили, — продолжал таможенник, — но с тех пор, как женились, совсем стали как родня, наши семьи так сжились, что нас теперь водой не разольешь. Приду к вечеру домой со службы, а мой сосед и старший шафер уж у меня. Говорит: «Моей хозяйки нет дома, я и подумал, где ж ей быть, как не у соседа!» Так же и я к нему ходил.
 И самое лучшее — через год после моей женитьбы в наших семействах были прибавления. Его жена родила сына, а через три дня родила сына и моя. Того, что без операции и что жив до сих пор. У него это был третий ребенок, но первый мальчик, а у меня сразу мальчик родился. Радости не было конца. То у меня, то у него пьем за здоровье наших сыновей.
 Договорились и крестить их вместе, а так как одна и та же повивальная бабка принимала у его и у моей жены, то на первой же неделе пришла эта бабка, взяла обоих младенцев и в церковь, а за ней мы, отцы. Его сын получил имя Милосав, а мой — Райко.
 В тот день мы как следует напились и все время обнимались да чмокали друг друга.
 Но не прошло и четырех месяцев, как его ребенок, Милосав, занемог, все дремал, дремал и помер. Жаль ему, да и мне, конечно, жаль.
 А мой Райко здоровый, красивый и растет хорошо. Но стала мне бросаться в глаза одна странность — чем дальше, тем больше становится мой ребенок похож на старшего шафера. А на меня — нисколечко!
 Сперва я думал, что мне это только кажется, но, как придет он вечером ко мне, возьмет Райко на колени и начнет играть с ним, я все гляжу, гляжу на него, гляжу на ребенка и сравниваю. Такой же нос, такие же губы, такие же брови и даже уши такие же. Возьму иногда сына, прижму к щеке, стану перед зеркалом и сравниваю. Не похож: у меня губы полные, а у него тонкие; я курносый, а у него нос прямой, острый; у меня брови тонкие, как голодные червяки, а у него широкие, как пиявки; у меня узкие зеленые глаза, а у него большие и черные. Не похожи мы с ним друг на друга, словно и не отец с сыном.
 Тут таможенник прервал свой рассказ, потому что Эльза, сперва лишь улыбавшаяся тайком, не могла сдержать смеха.
 — Не смейтесь, — остановил он ее, — это совсем не то, что вы думаете. Когда я вам расскажу все, вы увидите, что ошибаетесь.
 Эльза перестала смеяться, и таможенник продолжал рассказывать:
 — Я и сам подумал об этом, и сердце мое захолодело, как арбуз, вынутый из колодца. Я ходил по улицам задумавшись, на службе у меня все из рук валилось, и вообще стал такой рассеянный, что контрабандистам в то время было раздолье. Сколько раз ночью лежу я в постели, укрывшись одеялом с головой, и сам с собой разговариваю. Говорю себе: это так; а потом сам себе возражаю: нет, не так! Такое чувство, будто я сам себя на две половины разорвал, и у каждой половины свое «я», и эти два «я» спорят между собой, ссорятся. Вот так примерно:
 Первое я: Нет, этого не может быть, он мой друг, почти родственник, старшим шафером был на моей свадьбе.
 Второе я: Может быть, все может быть на этом свете. Сегодня друг, а завтра нет, да и старший шафер — не родственник.
 Первое я: Но он же меня сам женил!
 Второе я: А может, он и женил-то тебя ради самого себя.
 Первое я: Но почему моя жена могла пойти на это?
 Второе я: Потому что ты уже в возрасте.
 Первое я: Моя жена меня любит!
 Второе я: Он моложе и красивее.
 Первое я: Он порядочный человек.
 Второе я: Такое случается и с порядочными людьми!
 Первое я: Нет, нет, я в это не верю.
 Второе я: Блажен, кто не верит!
 Вот так по ночам я спорю сам с собой, а как встану, взгляну на Райко — ну вылитый старший шафер! И чем дальше, тем все больше похож на него и все меньше — на меня. Уже и старший шафер заметил, и жена заметила, что мне нехорошо, что я в дурном настроении, спрашивают они меня, что со мной, а я боюсь сказать им.
 А Райко уже подрос, уже ходит, уже бегает. Жена моя однажды взяла мои старые брюки и выкроила из них для мальчика длинные брючки, какие мужчины носят. Надел их Райко и бежит ко мне похвастаться, я глянул, передо мной — маленький мужчина, маленький старший шафер. Остается ему только взять свечи, стать позади и повенчать меня. Тут уж я не выдержал, пошел к жене и все ей выложил: так, мол, и так, ребенок вылитый старший шафер.
 — Да! Я тоже это заметила, — говорит жена, — и все ждала, не заведешь ли ты сам разговора об этом.
 — Ну вот, завел! — говорю.
 — Не ты, так я бы завела разговор! — говорит она мне.
 — Ладно, и как же ты это объясняешь? — спрашиваю ее я.
 Моя жена тяжко вздохнула, из чего я заключил, что ее что-то мучит.
 — Сказала бы, да жаль мне тебя.
 Я пришел в замешательство. Выходит, мое второе «я» право, моя жена почти призналась и жалеет меня. И хотя я человек хладнокровный, во мне что-то воспламенилось, и в руке моей заплясала та самая иголка, которой я укалываю детей.
 — Говори, я хочу знать! — крикнул я строго, так строго, как кричу во время таможенного осмотра: «Открывайте чемоданы, осмотр!»
 Моя жена, нисколько не смутившись, ответила совершенно откровенно:
 — Я давно хотела сказать, но щадила тебя, знала, что это причинит тебе боль. Но так как твое подозрение причиняет боль мне, то пусть будет больно тебе, а не мне. Вот как я объясняю сходство ребенка со старшим шафером.
 И тут жена открыла мне тайну, которая мучит меня и по сей день.
 — Мне кажется, — сказала она, — объяснение может быть только одно — бабка во время крещения перепутала детей.
 — Как? — изумился я.
 — Мне кажется, — повторила жена, — что она перепутала детей и нам дала сына старшего шафера, а ему — нашего.
 У меня волосы встали на голове.
 — Значит, это наш сын умер?
 — Да!
 — И Райко — не мой сын?
 — Я готова поклясться, — говорит жена, — что это не твой сын.
 Я точно обезумел, не знал, что думать, что сказать. Было ясно как день, что жена права, но это значило, что мой сын, которого я любил больше жизни, не был моим сыном и…
 — Ладно, — в ужасе говорю я жене, — но это значит, что как только старший шафер догадается об этом, он потребует ребенка обратно?
 — И предъявит счет за похороны того, другого ребенка.
 — Это пустяки, вот…
 Я был не в состоянии о чем-либо думать. Я словно язык проглотил и молчал долго-долго. Наконец я поднял голову и спросил жену:
 — Как ты думаешь, что нам делать?
 — Я думаю: ничего, — отвечает жена. — Делай вид, что это твой ребенок, и ничем не выдавай старшему шаферу своих подозрений. Будь с ним любезен по-прежнему, даже любезнее, чем прежде, а мы с тобой будем хранить все в тайне, в глубокой тайне!
 Так я и поступил, послушался жениного совета. Снова стал веселым, был еще приветливее со старшим шафером, чем прежде, старался ничем не вызвать подозрений. Только изредка, когда он приходил ко мне, сажал ребенка на колено и начинал ласкать, я говорил про себя:
 — Господи, он, наверно, и не знает, что ласкает собственного сына.
 Таможенник умолк, закончив рассказ о своей семейной тайне. Эльза, внимательно его слушавшая, едва сдерживала смех.
 — И впрямь удивительная тайна! — сказала она, сделав серьезный вид.
 Слушая рассказ, Эльза и не заметила, как приехали в Белград, и только когда по обе стороны дороги, спускающейся с Торлака, показались дома, она поняла, что путешествие окончилось.
 Еще немного, и экипаж поднялся на возвышенность, на которой раскинулась столица.




 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Урок музыки, в котором принимает участие и Неделько, хотя в предыдущих главах утверждалось, что он совершенно не музыкален


 Господин Сима Неделькович знал с точностью, что писарь может рассчитывать на приданое в шесть тысяч динаров, секретарь — в двенадцать, начальник отделения — в двадцать, а заместитель министра — на все пятьдесят тысяч. (Эта последняя сумма привлекала его и сама по себе, и тем положением, которое ее обеспечивало.) Однако сперва ему было невдомек, что при шести тысячах динаров получают только жену; при двенадцати тысячах динаров получают жену и свояченицу, которая «без сестры жить не может», а зять «настолько добр», что выводит свояченицу в общество; при двадцати тысячах получают жену и тоже свояченицу, которая «без сестры жить не может», а зять «настолько добр», что не только выводит ее в общество, но и заботится о ее воспитании; если же приданое больше двадцати тысяч, то, кроме жены и свояченицы, вместе с ним получают еще и тещу, которая «жить не может без детей» и к которой зять «так внимателен и добр», что «буквально на руках ее носит».
 Итак, он женился на приданом, а при нем получил, кроме жены, еще и свояченицу, которую надо было не только выводить в общество, но и заботиться о ее воспитании, а это значило в первую очередь, что надо купить пианино и найти учителя музыки, подписаться на журнал мод и абонироваться в театре на ложу № 8 или 9, лишь бы «посередине».
 Господин Сима Неделькович выполнил все эти условия. Он купил пианино, абонировался на ложу № 9 и подписался на журнал мод, нашел, наконец, учителя музыки, который имел не только музыкальное образование, но и музыкальную внешность. Его ноги были похожи на четвертые доли ноты; крупная голова, несколько приплюснутая, напоминала полную ноту, а корпус из-за странных поз, которые принимал учитель, имел сходство со скрипичным ключом. К тому же он был лохмат, и со стороны казалось, прости меня господи, будто у него из головы торчат шестнадцатые доли ноты. Но, кроме всех прочих качеств (не говоря уже о том, что у него была репутация прекрасного учителя музыки), он был еще и влюбчив, как кошка.
 После третьего же урока он влюблялся в свою ученицу, и эта любовь кончалась либо тем, что его выгоняли, либо тем, что ученица ничему не выучивалась.
 В качестве средства борьбы с этим обыкновением учителя родители придумали дежурства. Один урок дежурила мама, другой — папа, и во время этих дежурств учителю, скромному, как девица, и в голову не приходило объясняться в любви.
 Господин Сима Неделькович, женившись, получив приданое и взяв на себя заботу о воспитании свояченицы, принужден был дежурить тоже.
 К своему дежурству он относился добросовестно и даже следил за тем, как учитель работает с педалью, это представлялось ему самым подозрительным. Однажды в очередное свое дежурство он сидел на диване, поодаль от пианино, чтобы было удобнее наблюдать за педалью, а свояченица с учителем сидели за пианино и с пламенным вдохновением разыгрывали гаммы.
 Господин Сима Неделькович делал вид, что читает газету, а на самом деле поверх газеты наблюдал то за лицом учителя, то за его ногой, нажимавшей на педаль. Но вдруг его уши уловили какую-то странную ноту, которая не могла иметь никакого отношения к разыгрывавшейся гамме, да и вообще на такую ноту пианино было не способно. Прислушавшись, он отчетливо различил звук, похожий на тот, что издают кошки в феврале месяце. Доносился он из-под двери, выходившей во двор. На какой-то миг он забыл о своей добросовестности и, рискуя тем, что учитель музыки объяснится в любви его свояченице, вышел посмотреть, что там.
 Господин Сима вернулся нескоро, и учитель музыки, сообразив, что он остался наедине с ученицей, сбился, а шестнадцатые доли, заменявшие ему волосы, взлохматились еще больше. Он покрылся потом, бурно пробежал пальцами по клавишам и начал фистулой объясняться в любви.
 — Господин учитель! — сказала свояченица смущенно. На ее месте смутилась бы любая свояченица, которой стали бы объясняться в любви вот так, внезапно.
 Учитель музыки продолжал стучать по клавишам и говорить о любви. Он привык объясняться в любви под музыку, чтобы родители в другой комнате думали, что урок идет своим ходом.
 — Господин учитель! — повторила свояченица смущенно. Когда девушке объясняются в любви, ей и положено хотя бы два раза приходить в смущение.
 Учитель уже добрался до высоких нот как в объяснении, так и на клавиатуре, когда неожиданно открылась дверь, и на пороге показался господин Сима Неделькович белый как мел.
 Учитель музыки соскочил с винтового табурета, будто его пружиной подбросило, и стал перед господином Симой, тоже белый как мел. Оба смущенные, оба белые как мел, они долго стояли и смотрели друг на друга. Наконец господин Сима разлепил свои побелевшие губы и сказал:
 — Будьте любезны, сударь, пройти в мою комнату.
 Учитель понял, что в этом доме он отыгрался, и, как ручной голубь, последовал за господином Недельковичем. Когда они оказались в вышеупомянутой комнате, господин Сима тщательно запер дверь, а учителя музыки пронизала тоска, и был он в тот миг сам похож на клавиатуру, на которой через мгновенье господин Сима вроде бы готовился исполнить самую фантастическую из мелодий.
 Господин Сима приступил к делу, но странным голосом, примерно такой же фистулой, какой учитель музыки только что объяснялся в любви.
 — Сударь, у меня к вам будет весьма доверительный разговор…
 — Знаю, — ответил учитель с тремоло в голосе, — но… я это сделал… из уважения… Я попросил бы вас не понимать меня превратно.
 Господин Сима, по-прежнему белый как мел, продолжал:
 — Вы можете оказать мне большую услугу. Скажите мне откровенно, у вас хороший почерк?
 Учитель музыки не понял вопроса, и господину Симе пришлось его повторить.
 — Вообще-то хороший, совершенно мужской почерк, — ответил бедняга учитель, — но сейчас у меня дрожат руки, и почерк будет женский, совершенно женский.
 — Вот и прекрасно! — воскликнул господин Сима. — Садитесь здесь, вот тут, и напишите, пожалуйста, то, что я вам продиктую.
 Учитель только теперь уразумел, чего хочет господин Сима. Он желает получить от него письменное признание, а потом избить.
 Учитель попытался вывернуться.
 — В таком состоянии, сударь, я не смогу написать… Вы понимаете… такое состояние…
 — Напишите, пожалуйста, то, что я вам продиктую, — настаивал господин Сима, и бедняга учитель взял перо.
 — Возьмите другое перо, это царапает.
 — Какая разница, — ответил учитель и макнул перо в чернильницу.
 — Пишите: «Я бедная женщина и по своей бедности не могу прокормить ребенка, а потому оставляю его здесь, в надежде, что добрые люди подберут и воспитают его».
 — И это все? — спросил удивленный учитель.
 — Да, это все! — ответил господин Сима. — Дайте посмотреть, как вы написали.
 У учителя камень свалился с сердца, он тотчас порозовел, глаза весело заблестели.
 — Откровенно говоря, это не все. Я бы хотел попросить вас еще об одном одолжении, но, разумеется, если вы мне дадите честное слово молчать.
 Едва господин Сима произнес последнюю фразу, как из книжного шкафа донесся писк. Учитель смутился, а господин Сима осторожно открыл шкаф, где на книгах беззаботно нежился Неделько.
 — Фу! — произнес учитель, заметив, что Неделько не отнесся с должным почтением к книгам, на которые его положили.
 Господин Сима выругался, обнаружив, что книги испорчены, но когда оказалось, что испорчен лишь первый том собрания сочинений Стевана Й. Ефтича, с портретом автора, утешился. Он достал Неделько из шкафа и открыл учителю музыки свою тайну.
 — Это, сударь, мой ребенок!
 — Ваш?
 — Да… понимаете, юношеские похождения.
 — Юношеские? Но ведь этому младенцу нет и двух месяцев?
 — Да, два месяца и девять до рождения, всего одиннадцать месяцев… Одиннадцать месяцев назад я, видите ли, был моложе… то есть, не женат. Другими словами: это мой ребенок. Вы, наверно, и сами видите, что он похож на меня.
 Учитель пригляделся и нашел, что ребенок необычайно похож на господина Недельковича.
 — Когда я решил жениться, мне пришлось оставить ту, которая родила этого ребенка.
 — Разумеется, — сказал учитель, который теперь отдыхал душою.
 — Но она хочет мне отомстить, разрушить мою семейную жизнь. И вот что она сделала. Давеча, когда я ушел с урока, я увидел перед дверьми ребенка и письмо, адресованное моей жене. Несчастная знала, что в это время я не бываю дома, и подстроила так, чтобы ребенка нашла моя жена. Однако, к счастью, сегодня была как раз моя очередь дежурить, и я остался дома…
 — К счастью! — согласился учитель.
 — Послушайте, что она пишет моей жене: «Уважаемая сударыня, ваш муж погубил мою жизнь и зашел так далеко, что даже имеет от меня ребенка…»
 — Для этого не обязательно заходить слишком далеко! — уже весело заметил учитель.
 — Пожалуйста, послушайте только: «Я писала ему и умоляла прислать мне денег на содержание ребенка, но он и слышать не хочет. Это последний негодяй».
 — Невероятно! — сказал удивленный учитель.
 — Да, сударь, так она и написала. Смотрите сами, но, впрочем, слушайте дальше: «Это последний негодяй, а не отец, раз он не хочет позаботиться о своем ребенке. Я бедная девушка…»
 — Какая же она девушка, раз у нее ребенок? — вставил учитель, теперь уже немного злорадно.
 — Нет, тут она права, замужем она не была, — возразил господин начальник и продолжал читать: — «Я бедная девушка, и мне не на что содержать его детей; потому я и посылаю его вам, сударыня, воспитывайте его, так как у вас все равно не будет детей…»
 — Это оскорбление! — уже совсем злорадно сказал учитель.
 — Я прощаю ей это оскорбление, — тихо молвил господин начальник, — она писала в раздражении. Но к вам у меня есть просьба, — продолжал господин Сима уже другим тоном. — Я доверил вам самую свою большую тайну и надеюсь на вашу скромность.
 — Пожалуйста, если у вас в шкафу есть еще дети, можете спокойно сообщить мне об этом, — тотчас ответил учитель музыки, думая о свояченице, которой он отныне мог спокойно объясняться в любви в часы дежурства господина Симы.
 — Но этим я не исчерпал своего доверия к вам. Вы должны оказать мне еще одну услугу.
 — Охотно, очень охотно! — горячо отозвался учитель музыки.
 — Записку, которую вы написали, мы сунем в пеленки, а это письмо порвем!
 — Прекрасно!
 — Затем вы возьмете ребенка и вынесете его отсюда.
 — Я?
 — Пожалуйста, выслушайте меня до конца. Вынесете и положите, например, перед дверями моего дома.
 — Не дальше?
 — Боже сохрани, перед дверями, с улицы. Можете это сделать?
 — А как я пронесу ребенка? Как спрячу? Пиджачок на мне тесный…
 — Возьмите мой старый сюртук, вам он будет широковат, но тем лучше, спрячете под ним ребенка, когда будете проходить через двор. Это чтобы слуги не увидели. А как только выйдете на улицу, тут же положите. Видите ли, я не хочу бросать ребенка, я позабочусь о нем, но было бы удобнее, если бы его нашли таким образом. И лучше было бы, чтобы его нашел не я, а кто-нибудь другой. Лучше кто-нибудь другой!
 Так все и устроили. Учитель музыки, ставший доверенным лицом господина начальника, надел его сюртук, под которым уместился бы не один ребенок, взял Неделько осторожно, чтобы не испачкаться, и спустился вниз, а господин начальник облегченно вздохнул.




 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ, в которой Неделько сперва играет роль музыкального инструмента, или, попросту говоря, гармоники, а потом своими интригами разбивает одну за другой две любви


 В этой главе по замыслу автора, а также по договоренности с господином Недельковичем, изложенной в предыдущей главе, учителю музыки надо было только оставить Неделько перед дверью и идти своей дорогой. И если бы он это сделал, то место двадцать седьмой главы заняла бы двадцать восьмая, а этой главы вовсе не существовало бы, тем более что ее вообще не было в плане романа.
 Но писатель предполагает, а случай располагает. И если бы это был обыкновенный случай, автор мог бы его как-нибудь избежать, чтобы хоть на немного сократить мучения и беды общинного дитяти, так как бедняга уже и так побывал во многих руках.
 А случай был вот какой. Собравшись с духом, учитель музыки вышел из калитки и, в согласии с планом, который он сам придумал, проходя по двору, должен был посмотреть сперва направо — нет ли кого на улице; потом с той же целью — налево. И если бы все шло по плану, он просто положил бы Неделько, а сам дунул бы направо или налево, поскольку это не меняло положения вещей. Однако получилось все не так, потому что, посмотрев налево, он увидел в десяти шагах от себя госпожу Софию Янкович, тетушку Анны Субботич, с которой (с племянницей то есть) он занимался три месяца и за это время два с половиной раза объяснился ей в любви, а она при этом краснела, путала гамму и вообще смущалась так, что боялась поднять глаза. Смущение ее он не мог принять за определенный ответ и поэтому собрался повторить свое объяснение в третий раз. Как только они остались одни, он пробежал пальцами по клавишам и сказал:
 — Сударыня, мои чувства уже известны вам и…
 В тот самый миг, когда он был как раз на середине своего объяснения, в комнату вошла тетушка Анны, госпожа София Янкович, которая после смерти мужа считалась вдовой, что не мешало ей искать утех. Среди прочих утех была и музыка, которую она охотно слушала, что привило ей особый вкус к музыкантам. Вот этот самый вкус чувствовала она и к нашему учителю музыки, из-за чего в душе ее родилась ревность к племяннице. Если учесть, что племянницы всегда ценятся больше теток, что девушка всегда привлекательнее вдовы и, наконец, что молодые всегда предпочтительнее старых, то госпожу Софию нельзя упрекнуть в том, что ее ревность не имела оснований, как нельзя упрекнуть и за обыкновение стоять во время урока под дверью и подслушивать. Из-за этого своего обыкновения она и услышала вышеизложенное объяснение в любви и прервала его на середине. Тетушка, естественно, сразу же помчалась к своей сестре, матери племянницы, и заявила, что терпеть такое нельзя.
 Этого и в самом деле не потерпели. Учителю музыки отказали, что развило у госпожи Софии еще больший вкус к музыке.
 Госпожа София воскликнула первая:
 — Вы, вы? Какая неожиданность!
 И она грациозно протянула руку.
 Учитель музыки, с чужим сюртуком на плечах и Неделько под сюртуком, нисколько, разумеется, не был обрадован этой встречей и не мог грациозно ответить тем же. В ту минуту он почувствовал, как что-то сильно забилось с левой стороны, но не понял, его ли это сердце или Неделькино. В полной растерянности, учитель был не в состоянии произнести ни слова, а не то чтобы поздороваться с госпожой Софией, и размышлял лишь, под каким предлогом бежать от нее. Но, прежде чем он успел придумать предлог, госпожа София сказала:
 — Я так рада, что мы встретились! Подумать только, я не видела вас уже два месяца, а мне надо сказать вам очень многое!
 — Мне? — произнес учитель музыки.
 — Да, многое, причем важное и по секрету, — кокетливо добавила она.
 — Это мне льстит, но именно сейчас…
 — Что именно сейчас? — перебила она его.
 — У меня очень важное… совершенно неотложное дело!
 — У вас? Да что вы, какая ерунда! Что же это за дело?
 — Личное… — вывертывался учитель. — То есть не столько личное, сколько государственное дело… то есть, это как посмотреть…
 — Нет! Оставьте это дело…
 — Невозможно! — процедил сквозь зубы учитель.
 — Но, — сказала госпожа София и, кокетливо улыбнувшись, склонилась к нему, — ради любви ко мне…
 — Любви к вам? Ладно, что же вам угодно?
 — Не стойте же здесь, пойдемте и Ломиной улицей выйдем к парку у министерства финансов. Вы проводите меня, там такая приятная прохлада, людей нет, и мы сможем спокойно поговорить.
 Учитель музыки тяжко вздохнул, отер капли пота со лба и пошел, бросив взгляд на окна дома господина Симы Недельковича, который делал отчаянные гримасы.
 По дороге его развлекали весьма любезным разговором, из которого бедный учитель улавливал лишь отдельные слова, потому что у него отекла рука. Она совсем одеревенела, и, чувствуя, что Неделько постепенно сползает вниз, учитель обмер от страха.
 Представьте себе, каково было ему, когда госпожа София сказала между прочим:
 — Этот сюртук плохо сидит на вас.
 — Знаю.
 — Вы что-то несете?
 — Да.
 — Почему бы вам не взять носильщика?
 — Носильщика?… Нет, невозможно… этого я не могу доверить никому.
 — А что это?
 — О чем вы говорите? — сказал испуганно учитель, и на лбу у него выступил холодный пот.
 — О том, что вы несете под сюртуком.
 — То, что я несу… это… как вам сказать… это музыкальный инструмент.
 — Инструмент?
 — Да! — решительно сказал учитель, выдумка показалась ему удачной.
 — Вы купили его сейчас?
 — Да, сейчас.
 — И, наверно, идете репетировать?
 — Да, иду репетировать… но видите, какая жара? — тотчас добавил учитель, стараясь переменить тему разговора.
 Тем временем они пришли в парк и сели на скамью. Учитель мог теперь отдохнуть и размять отекшую руку. И вдруг Неделько, до сих пор на удивление молчаливый, заблеял под сюртуком. Госпожа София вздрогнула, а у несчастного учителя забегали глаза, и он смутился, как мальчишка, которого поймали за нехорошим делом.
 — Так это гармоника?
 — Да, гармоника, — ответил учитель, потрясенный до глубины души. Предчувствуя, что Неделько на этом не остановится, он решил тотчас бежать, как вор от жандарма, как должник от кредитора. Это было дерзкое, отважное решение, но он еще не знал, как его осуществить.
 И вот, точно на середине очень длинной фразы, которой госпожа София начала свое объяснение в любви, он собрался с силами, напряг всю свою волю и, соскочив со скамейки, побежал без оглядки к выходу из парка, к Вознесенской церкви, мимо Высших женских курсов и там только сбавил шаг. Однако, пока он бежал, за ним увязался какой-то господин, кричавший:
 — Остановитесь! Остановитесь!
 Бедняга учитель, подумавший было, что имеет дело с ревнивым вдовцом пенсионером, каких всегда много сидит в парке у министерства финансов, припустил снова. Но потом он узнал в быстро приближавшемся преследователе портного Йоцу, человека, который весьма скверно кроил костюмы, но имел исключительно красиво скроенную свояченицу (они с учителем объяснились друг другу в любви, и он обещал на ней жениться). Учитель остановился и подождал своего будущего свояка.
 — Постойте, вы потеряли записку!
 — Записку? — испуганно переспросил учитель музыки.
 — Да, — сказал портной. — Вот эту.
 — Дайте ее мне, дорогой господин Йоца.
 — Что? Дать ее вам? Разумеется, я дам, но прежде я попросил бы вас объясниться, господин будущий зять!
 Слова «господин будущий зять» портной произнес решительно, будто отхватил их ножницами. Впрочем, у портного было полное право проявлять решительность. Учитель музыки обещал жениться на его свояченице еще семь месяцев назад; в связи с этим он проводил с ней время весьма приятно и весьма часто приходил к портному ужинать. Портной, разумеется, уже несколько раз требовал от учителя ответить, когда же будет свадьба, но тот увертывался от ответа. Портной решил воспользоваться случаем — подобранная им записка была той самой, которую сунули в пеленки и которая гласила: «Я бедная женщина и по своей бедности не могу прокормить этого ребенка, а потому оставляю его здесь, в надежде, что добрые люди подберут и воспитают его».
 Представьте себе, каково было учителю, когда он увидел в руке портного злополучную записку, начертанную его собственной рукой.
 — Итак, что это такое? — спросил портной таким тоном, словно говорил с должником, не заплатившим за зимнее пальто, сшитое в позапрошлую зиму.
 — Записочка, — постарался ответить спокойно учитель музыки.
 — Написанная вами?
 — Нет.
 — Как же нет, когда вы тем же почерком пишете любовные письма моей свояченице?
 — Ну и ладно, — сказал учитель музыки, не ведая, что говорит.
 — А чей это ребенок упоминается в записке и что это за бедная женщина?
 — Не знаю.
 — Зато знаю я! — воскликнул портной. — Теперь мне ясно, почему вы уклоняетесь от женитьбы на моей свояченице. Забирайте свою записку, и прошу вас никогда больше не переступать порога моего дома. Считайте, что все кончено!
 С этими словами портной протянул записку и удалился широкими шагами, словно генерал, объявивший благодарность своим войскам.
 Напрасно учитель музыки чистым лирическим тенором дважды прокричал ему вслед: «Господин Йоца, господин Йоца!» Портной даже не оглянулся, продолжая вышагивать гордо и победоносно.
 Учитель музыки вздохнул и прижал локтем Неделько, который своими интригами за какие-нибудь полчаса разбил уже вторую любовь. По Балканской улице он вернулся к дому господина Симы Недельковича и, не обращая внимания на идущих по улице кухарок, положил ребенка перед воротами, а сам удалился, не оглядываясь.
 Так с трудом осуществился замысел, которым автор романа и господин Сима Неделькович поделились с учителем музыки.




 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ, в которой господин Сима Неделькович едва не становится коллекционером, а госпожа Босилька, его жена, вместо детей рожает идеи. Тем временем Неделько с порога дома ступает на порог счастья, но не становится счастливым хотя бы потому, что на этом роман закончился бы, а у автора, между прочим, есть материал еще на несколько глав


 Казалось, Неделько был посвящен в намерения господина Недельковича и сделал со своей стороны все, чтобы помочь их осуществлению. Оставленный учителем музыки перед воротами, он, молчавший целый час, заревел так, что его было слышно даже на верхнем этаже.
 Господин Сима Неделькович впал в отчаяние, когда увидел, что учитель музыки с ребенком под сюртуком вынужден был присоединиться к какой-то женщине, и теперь он озабоченно думал и строил различные предположения, подобно начальнику порта, у которого бурей унесло корабль в открытое море. Но вдруг забот как не бывало — он услышал, как у ворот дома раздался уже знакомый его слуху рев.
 Это произошло в ту минуту, когда они со своей молодой женой, госпожой Босилькой, пили чай. Он уронил ложечку, сделал невинное лицо и повернулся к жене.
 — Не кажется ли тебе, Босилька, что откуда-то доносится детский плач?
 Госпожа Босилька прислушалась, поставила чашку с чаем, подбежала к окну, посмотрела налево, направо и всплеснула руками.
 — Боже мой!
 — Что там? — вскакивая, спросил господин Сима, по-прежнему прикидываясь невинным, как горлица.
 — Иди, иди сюда, посмотри. Подойди к окну, погляди: что это лежит перед нашими дверями?
 Господин Сима подошел к окну и изобразил искреннее удивление.
 — Какой-то сверток?
 — Какой сверток, разве ты не видишь, что он дергает ручками и плачет?
 — Вот тебе на! — по-прежнему удивленно сказал господин Сима. — Откуда взялся ребенок перед нашими дверьми?
 Госпожа Босилька позвонила, а господин Сима приказал слуге выйти на улицу и принести то, что лежит перед дверями. Вскоре слуга принес Неделько, который, оказавшись в комнате, так мило улыбнулся господину Симе, что тот струхнул, как бы Неделько не узнал его и как бы госпожа Босилька не заметила, что они с Неделько обменялись взглядами.
 — Посмотри, какой хорошенький и какой большой! — воскликнула госпожа Босилька.
 При этих словах господин Сима снова оцепенел от страха — ему пришло в голову, что госпожа Босилька может увидеть, как они с сыном похожи друг на друга.
 К счастью, госпожа Босилька, внимательно рассматривавшая ребенка, на это внимания не обратила. Поняв, что опасность миновала, господин Сима быстро запустил руку в пеленки и нашел там записку, которую тут же прочел вслух своей женушке. При чтении записки у него выступили на глазах слезы, и, вытирая их, он сказал извиняющимся голосом:
 — Ты не можешь представить себе, как в таких случаях у меня болит сердце. Когда я вижу брошенного ребенка, я просто не могу сдержать слез.
 — Я тебе верю, — ласково ответила жена.
 — Знаешь что, дорогая, — продолжал господин Сима, словно это только что пришло ему в голову, — как было бы хорошо, если бы мы, оба такие добросердечные, усыновили ребенка? Своих детей у нас нет…
 — Придет ночь, так скажем, каков был день.
 — Это правда, на свете всякие чудеса бывают, почему бы и мне не иметь ребенка? В бога я камня не бросал, но… — Господин Сима после этого «но» немного смешался, поскольку не знал, как ему закончить так удачно начатую фразу. — Но… при существующем положении вещей ребенка у нас нет.
 — Ах, как порой господь бывает немилостив! — сказала со вздохом госпожа Босилька.
 — И жесток! — с горечью добавил господин Сима, словно желая сказать, что имеет все основания жаловаться на бога.
 — Да! — согласилась госпожа Босилька тоном, в котором чувствовалось, что его беда касается и ее.
 — Значит, — продолжал господин Сима, — при существующем положении вещей или, другими словами, учитывая фактическую сторону дела, в данное время детей у нас нет.
 — Нет! — решительно подтвердила госпожа Босилька эту простую истину.
 — А что, если нам усыновить и вырастить ребенка, которого сам бог положил к нашим дверям?
 Госпожа Босилька серьезно задумалась, а потом спросила своего супруга:
 — Скажи мне сперва, ты уверен, что у нас не будет детей?
 Но вопрос этот она задала таким тоном, каким, скажем, отчаявшийся кредитор спрашивает своего должника: «Неужто вы в самом деле не собираетесь заплатить долг?!»
 Господин Сима посмотрел на Неделько, как смотрят на оплаченный вексель, пожал плечами и снова сослался на существующее положение вещей, на бога и его перст.
 Поскольку госпоже Босильке от божьего перста толку было немного, она поняла, что решать придется ей самой.
 — Хорошо, Сима, — сказала она, — но подумаем об этом серьезно и трезво. Этого ребенка надо выкормить, вырастить, воспитать…
 — Конечно! — согласился господин Сима.
 — А к чему мучиться, если можно взять ребенка, который уже выкормлен, выращен, воспитан…
 — Как это?
 — А так. Почему бы тебе, например, не удочерить мою младшую сестру? Ей уже восемнадцать лет, она выкормлена, выращена и воспитана.
 Господина Симу это предложение привело в ужас. У него в доме уже была свояченица, та самая, которую он получил вместе с приданым, а теперь, по настоянию жены, надо было взять и другую свояченицу, да еще удочерить ее. Набить дом свояченицами означало бы не что иное, как открыть пансион, в котором бы свояченицы кормились за его счет.
 Ему стало поистине страшно. Он уже видел себя в роли директора пансиона; видел в каждой комнате по пианино, а у каждого пианино — по учителю музыки; видел толпу портних, свах и разносчиков писем; видел столы, диваны, оттоманки, заваленные нотами и журналами мод; видел стены, сплошь залепленные открытками, видел повсюду фотографии, искусственные цветы, веера, альбомы с надписями «Поэзия»; видел свой стол, заваленный счетами от разных модисток, фотографов и кондитеров; и, наконец, как бы в перспективе, он видел в этой свалке всякой всячины свою тещу, которая торчит в доме каждый день под предлогом присмотра за дочерьми и упрекает зятя за то, что он мало выводит их в общество или хотя бы не собирает это общество в своем доме, чтобы девушки были на людях.
 Вся эта картина, мелькнувшая перед глазами и заледенившая душу, словно студеным ветром, бросила господина Симу Недельковича в дрожь, и через мгновенье решение было принято. Он скорее бы решился ходить днями и ночами по улицам, собирать всех подкидышей и сносить их в свой дом, чем устраивать из своего дома пансион своячениц.
 Другие счастливцы собирают коллекции видовых открыток, монет и прочих мелких вещей, а ему предстояло коллекционировать либо подкидышей, либо своячениц. Он предпочел бы скорее первую, чем вторую коллекцию. Но в тот миг, когда он открыл было рот, чтобы объявить свое решение, в голову ему пришла мрачная мысль. Эта мысль ужалила его в самое сердце, а на лице появилось то самое глупое выражение, какое бывает у человека, только что вспомнившего, что вчера истек последний срок уплаты по векселю.
 И вот что пришло ему в голову. Если он оставит подкидыша в своем доме, как он по своему мягкосердечию предложил жене, успокоится ли на этом Эльза? Раз у нее ничего не вышло ни с подкидыванием ребенка, ни с письмом, адресованным его жене, не появится ли она в один прекрасный день в доме и не скажет ли его жене: «Сударыня, ваш муж усыновил ребенка не по доброте сердечной, а потому, что он его отец!» Но если даже Эльза не горит местью, разве она не мать, разве она не такая же родительница ребенка, как и он? А если материнское сердце не выдержит и она пожелает увидеть и обнять свое дитя? И господину Симе уже представлялось, как в недалеком будущем гуляют они с Босилькой в парке у Калемегдана, а перед ними молодая нянька — словачка везет коляску, в которой агукает приемыш, одетый в белый креп, укрытый шелковым одеяльцем; в руках у него погремушка из панамской соломки, а во рту — резиновый паяц с уже отгрызенной головой. А тем временем навстречу идет по дорожке Эльза с пожарным или музыкантом из седьмого пехотного полка, и в ту самую минуту сердце матери не выдерживает, она вскрикивает, обливается слезами, выхватывает ребенка из коляски, прижимает к вышеупомянутому материнскому сердцу и сквозь слезы говорит:
 — Ах, господин Сима, спасибо вам! Только теперь я вижу, что вы благородный человек и настоящий отец моему ребенку!
 Все это господин Сима увидел и услышал за минуту… нет, за секунду. Ему представилось даже, как его жена, госпожа Босилька, падает в обморок, как свояченица зовет на помощь, как теща прямо в парке лупит зятя зонтиком по голове и, наконец, как пожарный или, быть может, музыкант из седьмого пехотного полка бьет Эльзу кулаком по спине и восклицает: «Теперь я узнал твое грязное прошлое и проклинаю тебя за измену!» (Музыканты из седьмого пехотного полка и пожарные всегда говорят стихами, когда дело касается любви.)
 И услышав, увидев, представив все это, бедный господин Сима так перепугался, что его даже зазнобило. Он устало поник головою, и наступило продолжительное молчание, которое наконец нарушила госпожа Босилька:
 — Ты думаешь о моем предложении?
 — Да… думаю, — ответил господин Сима и провел рукой по лбу, как бы желая отогнать страшные мысли, гнездившиеся в голове.
 — И что же ты придумал?
 — Ничего… Зачем нам приемыш, когда нам и без него хорошо. Ну, а раз этот ребенок божьим промыслом оказался перед нашим домом, то мы, как христиане, позаботимся о том, чтобы он не остался на улице. Придумаем, как с ним быть и куда его девать, но в свой дом не возьмем. Как ты полагаешь, Босилька, это разумно?
 — А мою сестру?
 — Но… мы же в принципе решили не брать приемыша?
 — Это ты решил, а я не вижу причины, почему бы тебе не взять мою сестру к себе.
 — Причины есть, и очень веские! — упорно защищался господин Сима. — Во-первых, твоей сестры мы не находили. Если бы мы нашли свояченицу на улице, спеленатую, скажем, и с запиской, тогда другое дело. И во-вторых…
 Тут господин Сима запнулся, потому что и первая причина была не из удачных, а второй он и вовсе придумать не мог.
 Госпожа Босилька сердито отвернулась и выглянула в окно. Он же наклонился над Неделько и дал ему подергать себя за усы, испытывая в душе чувство большой родительской радости, которое ощущает всякий отец, когда ребенок дергает его за усы. Неделько эта невинная детская забава была внове, он взялся за дело с таким варварским пылом, что у господина Симы показались слезы на глазах, не говоря уже о том, что он страшно рассердился, когда заметил, что Неделько вырывает из усов только черные волосы, а седые бережно оставляет, будто хочет как можно сильнее напакостить бедному супругу, который надеялся, что вмешательство божьего перста поможет его жене родить.
 Таким образом у господина Симы быстро пропало желание наслаждаться отцовскими радостями, и он обернулся к госпоже Босильке с вопросом:
 — А что, по-твоему, нам делать с этим ребенком?
 — Почем мне знать! — угрюмо ответила госпожа Босилька.
 — Но что-то же надо сделать, мы не можем поступить, как нехристи.
 — Ну… — сказала она, — наверно, в Белграде есть какое-нибудь общество призрения подкидышей?
 — Общество призрения подкидышей? Нет, такого общества нет, но… погоди, ведь это же прекрасная идея! Да знаешь ли ты, Босилька, какая это прекрасная  идея? 
  —  Что за идея?
 — Твоя идея, идея создать общество призрения подкидышей.
 И захваченный идеей господин Сима расплылся в довольной улыбке.
 — Откуда ты взял, что это моя идея? — равнодушно спросила госпожа Босилька.
 — Идеи только так и рождаются — совершенно случайно, в разговоре, между прочим. И я даю тебе слово, что буду добиваться осуществления этой идеи, и, если мне это удастся, я буду всегда подчеркивать, что она твоя.
 Подогреваемый идеей и теми интимными причинами, из-за которых он вцепился в нее обеими руками, господин Неделькович зашагал по комнате, представляя себе идею уже осуществленной, а Неделько питомцем номер один общества призрения подкидышей…
 — Вполне осуществимая идея! — убеждал господин Сима жену, но больше самого себя. — У нас есть общество призрения брошенных детей, но это другое, это для больших детей, там их учат ремеслам. Потом у нас есть общество призрения престарелых, и это хорошо, очень хорошо. А почему бы не иметь и общества призрения подкидышей, если у нас уже повелось то и дело находить детей на улицах?
 Он задумчиво помолчал и сказал уже совсем решительно:
 — Немедленно же, в воскресенье, приглашу несколько видных горожан и предложу им учредить общество призрения подкидышей.
 — А до воскресенья? — спросила госпожа Босилька.
 — До воскресенья все обдумаю. Сегодня у нас еще вторник, так что времени достаточно.
 — Понятно, — сказала госпожа Босилька, — но как быть с ребенком? Не думаешь же ты, что я буду сидеть с ним?
 — В самом деле! — воскликнул господин Сима, у которого этот вопрос сразу же превратился в новую проблему. — В самом деле, как же быть с ребенком?
 Новая проблема так озадачила его, что он снова зашагал по комнате.
 — Если бы нашлась какая-нибудь бедная женщина, которая согласилась бы временно подержать его У себя… — предложила госпожа Босилька.
 Господин Сима посмотрел на свою жену с восторгом. С той поры он не переставал восхищаться своей женой, которая в браке с ним хоть и не рожала детей, но зато рожала идеи.
 — Совершенно верно! Вот это счастливая идея! Я знаю одну бедную женщину, которая возьмет ребенка за небольшое вознаграждение. Иду, сейчас же иду и все устрою!
 И господин Сима, не медля ни минуты, вышел из дому.




 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. Третье крещенье


 Бедная женщина, к которой направился господин Сима, жила где-то в Палилуле, за старым еврейским кладбищем. Это было давнее знакомство господина Симы, завязавшееся еще до его знакомства с Эльзой. В ту пору господин Сима был еще младшим чиновником и страстно мечтал о чинах и богатой женитьбе. Тогда в Белграде пользовалась известностью некая госпожа Мара, умевшая гадать по руке. Любопытствуя, скоро ли он получит очередной чин и на какую женитьбу он может рассчитывать в будущем, господин Сима разузнал, где живет эта знаменитость и однажды посетил ее. Госпожа Мара прочла на его ладони, что он «большой повеса» и что «женщин к нему тянет». Господин Сима тут же убедился в правильности гадания, потому что здесь же, у госпожи Мары, он познакомился с ее племянницей, которая, в меру пожеманившись, призналась, что ее «к нему тянет».
 Господин Сима не ограничился первым посещением и, как только у него снова возникало желание, чтоб ему погадали по руке, отправлялся к госпоже Маре, где всякий раз заставал новую племянницу.
 С тех пор прошло довольно много времени, но господин Сима не порывал знакомства с госпожой Марой. Он не ходил к ней в дни знакомства с Эльзой, но помнил ее и часто передавал поклоны с друзьями, которые продолжали к ней ходить, а однажды, когда она обратилась к нему с просьбой, оказал ей даже небольшую услугу.
 После многих лет разлуки господин Сима застал госпожу Мару в том же домишке, и она очень обрадовалась его приходу, думая, что он возвращается к ней, пресыщенный семейной жизнью. В комнатушке, где все живо напоминало молодость, к господину Симе вернулось прекрасное настроение. И скатерть на столе, и тахта в углу, и картина на стене, и кровать, опрятно застланная кружевным покрывалом, и новая племянница, представившаяся ему, все, все напомнило ему прежние прекрасные деньки, лицо его засияло, а рот раскрылся, как у ребенка, видящего во сне гору пирожных.
 Отдав дань воспоминаниям, он вернулся к современности и сообщил госпоже Маре, зачем пришел. Он уговаривал ее временно, самое большее месяц-два, пока не образуется общество призрения подкидышей, присмотреть за бедным сироткой, а ей за это хорошо заплатят.
 Госпожа Мара сперва отказывалась, говоря, что держать ребенка негде, что он будет ей мешать, и так далее, и тому подобное. Но своей настойчивостью господин Сима сломил сопротивление, и она согласилась сегодня же вечером взять ребенка.
 — А большой он? — спросила госпожа Мара.
 — Нет, но здоровый, — ответил господин Сима.
 — Мальчик?
 — Мальчик.
 — Как его зовут?
 Господин Сима смутился. Ему только сейчас пришло в голову, что этого обстоятельства он не учел. Как зовут ребенка, Эльза в своей записке не написала.
 — Он, наверно, не крещен, — неуверенно пробормотал господин Сима.
 — В таком случае, господин Сима, — сказала госпожа Мара, — ему нет места в моем доме. Сколько бы вы мне ни заплатили, некрещеное существо я держать не желаю. Окрестите, а потом приносите. Вот и все, что я могу для вас сделать.
 — Ладно, мы крестим его, но на это же надо много времени.
 — Какого времени! Отнесите его завтра к утрене и крестите. Не собираетесь же вы устраивать торжества по этому поводу!
 — Это конечно, — сказал господин Сима, сообразив, что она права.
 Госпожа Мара твердо отстаивала свои христианские взгляды, и господин Сима отправился домой понуро. Перед ним встала новая проблема — крещение ребенка.
 Дома он застал Неделько на канапе в комнате для музыкальных занятий, а вокруг него целое сборище. К великому удивлению господина Симы, женщины обсуждали то же самое.
 — Послушай, Сима, мы не знаем, как зовут этого ребенка, — сказала ему госпожа Босилька.
 — Как эта идея пришла тебе в голову? — удивился господин Сима, уверовавший в способность своей жены рожать идеи вместо детей.
 Но господин Сима ошибся — на этот раз идею родила теща. Собственно, никакой идеи она не рожала, а просто задала вопрос: «Как зовут ребенка?»
 — Ты не знаешь, зять, ребенок крещен? — спросила она.
 — Крещен? Не знаю, в записке его имя не указано.
 Хотя записку писал учитель музыки под диктовку господина Симы, все же господин Сима сказал правду, так как в письме, которое Эльза написала госпоже Босильке, об имени тоже ничего не говорилось. Эльза забыла спросить о такой незначительной подробности свою мать, мастерицу Юлиану. Впрочем, для Эльзы главным было не имя, а ребенок.
 — Ребенку, наверно, месяцев шесть, видишь, какой он большой. Должно быть, крещеный, — предположила госпожа Босилька.
 — Возможно, но уверенности в этом нет. В письме… то есть в записке его матери об имени ничего не сказано.
 То обстоятельство, что в его доме зашел разговор о том же самом, о чем он думал по дороге, дало ему возможность без всякой особой подготовки приступить к решению проблемы.
 — Бедная женщина, у которой я сейчас был, — сказал господин Сима, — оказалась такой порядочной и набожной, что наотрез отказалась взять в дом некрещеное существо. Она предложила крестить его завтра утром, а потом принести ей.
 — А до завтра? — спросила госпожа Босилька.
 — Что делать до завтра, не знаю, — опечалился господин Сима.
 — Здесь ему спать нельзя, — упорствовала госпожа Босилька. — Раз бог не в состоянии дать мне собственного ребенка, я не хочу спать и с чужим.
 Господин Сима почувствовал в словах госпожи Босильки упрек, уязвивший его, но, глядя на Неделько — это очевидное опровержение клеветы, он успокоился.
 — Хорошо, — сказал господин Сима после длительного раздумья. — А что, если попросить учителя музыки взять ребенка на эту ночь к себе?
 — Еще что! — защищая учителя музыки, возразила свояченица. — Во-первых, это может скомпрометировать молодого человека, а во-вторых, он по ночам сочиняет музыку, и вдруг ребенок заплачет в минуту творческого вдохновения. Нет, это не подходит ни в коем случае!
 — Не знаю, как быть! — вновь опечалился господин Сима.
 — Знаешь что, зять, — вмешалась теща, — помогу-ка я вам. Возьму на одну ночь ребенка к себе.
 Господин Сима просиял. Впервые в жизни теща показалась ему женщиной возвышенной и благородной, и он в порыве благодарности поцеловал ей руку. Но при этом он испытывал злорадное чувство: какова ирония судьбы — подбросить теще в постель своего внебрачного ребенка! Лучшей мести нельзя и придумать, ведь все попреки госпожи Босильки по поводу того, что у них нет детей, имели один источник — подстрекательство ее матери.
 Когда первый и главный вопрос был решен, пришел черед и второму вопросу: кто будет крестным отцом ребенка?
 — Знаешь, — воскликнула госпожа Босилька, когда он поставил этот вопрос, — вот это ты мог бы взять на себя! Это был бы и красивый и христианский поступок.
 — О чем ты?
 — Крестным отцом ребенка надо, Сима, стать тебе!
 — Мне? — удивился Сима и с глупым видом посмотрел на свою жену.
 — Да, тебе!
 Господин Сима едва не ошибся и не дал согласия, потому что в первую минуту он подумал, что с его стороны это в самом деле будет красивый жест. Но в тот же миг он опамятовался и содрогнулся. Он станет крестным отцом своего родного сына, а Эльза, его бывшая любовница, будет отныне его кумой! Нет, нет, это невозможно! Да и грех к тому же. Вспомнился ему какой-то роман о том, как турки увели в рабство мальчика, и когда тот, после долголетнего отсутствия, возвратился, то взял себе в жены собственную сестру, так как они не знали друг друга. Ему показалось, что и с ним все происходит, как в том романе. Он становится крестным отцом родного сына.
 Потом в голову ему пришла еще более страшная мысль. Вдруг Эльза предусмотрела, что крещение назначат назавтра? Зная его благородство, она, возможно, предвидела и то, что он согласится быть крестным отцом. А вдруг она завтра в церкви спрячется за каким-нибудь столбом, подождет начала обряда и всадит господину Симе нож в сердце или обольет купоросом? Так обычно во всех романах мстят обманутые любовницы.
 При этой мысли господина Симу прошиб пот, и он потупил взгляд, не зная, что ответить госпоже Босильке. Казалось, выхода не было, но тут в комнату вошел человек, выручавший, как известно, господина Симу из всех безвыходных положений. Это был учитель музыки.
 — Ха! — воспрянул духом господин Сима. — Вот господин учитель и будет крестным отцом!
 Учитель смутился, но на помощь господину Симе пришла свояченица, которой эта идея особенно понравилась.
 — Знаете, ребенок оказался некрещеным, и мы все хотели бы, чтобы вы стали его крестным отцом.
 — Да! — подтвердил господин Сима.
 Учитель снова смутился и обернулся к господину Симе.
 — Это не совсем удобно. Мне бы не хотелось быть вашим кумом, — сказал он и со значением посмотрел на свояченицу.
 — Как это моим кумом? — завопил господин Сима и посмотрел на учителя, как разъяренный лев.
 — Да так, — взялся объяснять учитель, — кумовство — это, видите ли, родственная связь, а мне бы не хотелось становиться вашим родственником.
 Господин Сима опять содрогнулся и еле удержался от желания протянуть руку и окончательно превратить учителя музыки в скрипичный ключ.
 — Но вам же известно, что ребенок найден на улице, перед дверьми! — принялся выводить учителя из заблуждения господин Сима.
 — Да, — ответил учитель.
 — С кем же вы в таком случае породнитесь?
 — Вы правы! — сказал учитель, увидев, что попал впросак.
 — Этот ребенок, сударь, первый найденыш будущего общества призрения подкидышей. И вы, в сущности, станете кумом этого общества, а я полагаю, что это великая честь — быть кумом целого общества, которое будет состоять из самых видных представителей Белграда. Я даже думаю предложить вашу кандидатуру в постоянные крестные отцы.
 — Как это? — удивился учитель.
 — А так, сударь! Задачей общества будет давать приют подброшенным детям. Эти дети обычно не крещены, и поэтому обществу потребуется свой постоянный крестный отец. Верно?
 Все согласились с этим и вынудили учителя дать согласие стать крестным отцом.
 Поскольку второй важный вопрос повестки дня был решен, а с плеч господина Симы сброшена еще одна забота, речь зашла о третьем вопросе, который был не так важен, как первые два, но тем не менее вызвал самую оживленную полемику.
 — Мне кажется, — обратившись к супругу, взяла слово госпожа Босилька, — его надо назвать Симой в твою честь, это ты нашел ребенка и ты станешь основателем общества.
 Господина Симу снова одолели недавние мысли. Не принято, не принято же в Сербии называть сына именем отца. А если этот мальчик узнает когда-нибудь от матери историю своего рождения и возьмет фамилию отца, то в один прекрасный день появится еще один Сима Неделькович, который вечно будет стоять на дороге господина Симы Недельковича. Гораздо разумнее было бы ничем, а именем тем более, не связывать мальчика с собой. И только господин Сима открыл рот, чтобы отклонить это предложение, как на помощь дочери пришла мать.
 — Совсем как Симеон, найденыш Симеон! — добавила она.
 И господин Сима невольно прочел про себя народную песню:
 Вышел утром старичок монашек
 На Дунай, к воде студеной,
 Чтоб набрать воды дунайской,
 Чтоб умыться, богу помолиться…
 И далее он вспомнил содержание всей песни, в которой найденыш Симеон, когда вырос, нашел свою мать, будимскую королеву. Правда, господин Сима не был будимским королем, но в тот миг ему показалось, что названный именем найденыша Симеона, мальчик непременно найдет когда-нибудь свою мать или отца. А поскольку такая перспектива пугала господина Симу больше всего, он категорически отклонил предложение назвать ребенка своим именем, сославшись на то, что он из скромности не желает быть удостоенным такой чести. И чтобы раз и навсегда покончить с возражениями, предложил окрестить мальчика Божидаром, так как тот и в самом деле божий дар.
 Свояченица не менее категорически воспротивилась этому по той простой причине, что буква «Б» не глядится в монограмме.
 — Мальчик может в один прекрасный день стать великим человеком, и у него появится потребность в носовых платках с монограммой, а буква «Б» в монограмме совершенно безобразна!
 Со своей стороны, свояченица предложила назвать мальчика Ромео или Авраамом, против чего воспротивилась теща.
 — Ребенок, — сказала она, — не щенок, чтобы называть его Ромео или Авраамом. Ребенок-то христианский, к чему ж ему давать нехристианские имена!
 Со своей стороны учитель предложил назвать мальчика Бетховеном, добавив, что тот благословлял бы своего крестного отца за такое имя.
 Тут уж воспротивился господин Сима.
 — Какой еще Бетховен! — сказал он. — Это имя страшно мешало бы ему в жизни. Представьте себе: государственный советник Бетховен, окружной начальник Бетховен. А если он, скажем, будет священником… Вот будет комедия, если его станут звать батюшка Бетховен… Другое дело, если бы человек определенно знал, что будет жуликом… У жуликов такие странные имена: «Пахан», «Затычка», «Бетховен»…
 Наконец, поскольку предложение учителя тоже провалилось, снова выступила теща и предложила дать мальчику имя Ненад, потому что его нашли неожиданно  [5] , С этим согласились все, и дело было решено.
 И все же на другой день, вернувшись из церкви, учитель музыки сообщил господину Симе, что дал ребенку имя Сима. На этом категорически настояла госпожа Босилька, сказавшая с глазу на глаз учителю музыки, что тем самым она хочет оказать господину Симе почесть, от которой тот отказался лишь из скромности.
 Так дитя общины было крещено в третий раз. Видно, бог троицу любит.




 ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. Первый съезд общества призрения подкидышей


 После крещения прошло недели две, которые для господина Симы Недельковича были чем-то вроде отдыха после душевных бурь. А когда прошла и третья неделя, господин Сима снова стал размышлять об идее, которая так растрогала его в одной из предыдущих глав романа. Размышлял он целую неделю, и таким образом прошел месяц со дня крещения, когда господин Неделькович решил окончательно и бесповоротно, что надо приступить к осуществлению пленившей его идея, то есть к основанию общества призрения подкидышей.
 Еще неделю господин Неделькович размышлял о том, каким образом это сделать, и наконец нашел, что все обстоит очень просто. Главное для осуществления идеи — подкидыш — уже имеется в наличии, осталось только написать устав, собрать людей, образовать комитет, и дело сделано. Целую неделю господин Сима Неделькович формулировал, писал и переписывал письмо, в самых изысканных выражениях призывавшее всех благородных людей объединиться на учредительном съезда в общество, сколь полезное, столь и гуманное.
 Съезд самых видных людей города «имел быть» в Гражданском клубе через неделю. Все оставшееся время господин Сима Неделькович употребил на подготовку речи, главная мысль которой была выражена словами Христа: «Пустите ко мне детей!»
 В день съезда точно к десяти часам утра господин Неделькович в сопровождении учителя музыки, также привлеченного к осуществлению знаменитой идеи, отправился в Гражданский клуб. Там они застали несколько знакомых господ, с нетерпением ожидавших остальных. Напрасно господин Неделькович оборачивался при каждом шорохе и поглядывал на двери, напрасно учитель музыки выходил несколько раз даже на улицу, чтобы посмотреть, не идет ли кто. Господину Недельковичу ничего другого не оставалось, как отложить съезд еще на неделю.
 Таким образом со дня крещения Неделько и до дня открытия съезда прошло целых два месяца, по истечении которых это событие все же состоялось.
 Кроме одного-двоих, собрались все приглашенные. Пришел архимандрит Григорий, который при входе в зал пожал руку господину Недельковичу и заявил: «Спасибо вам за то, что вы взялись осуществить этот христианский замысел. Я и сам, когда был молодым, часто задумывался, нельзя ли как-нибудь позаботиться о подкидышах, но, состарившись, перестал думать об этом. Спасибо, поздравляю вас!»
 — Это идея моей жены, — поблагодарив преподобного отца, скромно добавил господин Неделькович.
 Пришел и господин Станое Лекич, преподаватель математики, известный тем, что охотно становился членом любого комитета. Он состоял в руководстве литературного общества, общества по благоустройству Врачара (хотя жил в другом районе Белграда — в Палилуле), кружка верховой езды, городского клуба, певческого общества и пытался даже выдвинуть свою кандидатуру в члены комитета женского общества, но единственно по причине своего пола не был избран.
 Пришел и господин Сречко Остоич, окружной начальник в отставке, сразу же заявивший, что он в этих делах, то есть в подкидышах, ничего не смыслит, но господин Сима объяснил ему, что он приглашен потому, что свояченица у него — акушерка.
 Пришел и господин Савва Янкович, человек, который постоянно предлагает себя в бухгалтеры любого общества, поскольку считает, что на членские взносы можно жить весьма неплохо. Явился господин Пайя Станоевич, человек очень умный, о котором говорят, что он все свое состояние завещал на благотворительные цели, в то время как его соседка, госпожа Мария, утверждает, что он переписал его на свою жену.
 Пришел и господин Тома Петрович, торговец, который через «Сербскую газету» отрекся от своих сыновей. Войдя, он тоже пожал руку господину Симе Недельковичу и сказал: «Я с радостью поддерживаю вашу благородную идею, мы все призваны всерьез позаботиться о чужих брошенных детях!»
 Пришел и господин Аксентий Ристич. Он так любит детей, что всегда держит в своем доме двух девочек в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет и содержит их, как родных дочерей, и все это в память о покойной жене.
 Пришло еще много видных людей, и едва ли не все сразу же заявляли, что согласны с идеей, а господин Сима всякий раз подчеркивал, что идея принадлежит его жене.
 Когда все собрались, господин Сима потряс звонком и произнес речь, которую он одну неделю писал, а вторую — правил.
 Учитель музыки, знавший речь наизусть, прерывал господина Симу возгласами: «Правильно, правильно!»
 Во второй половине речи господин Сима специально описал «один случай, который произошел с ним». Он обнаружил перед дверями своего дома красивого, здорового, румяного мальчика, а раз ребенок красив, здоров и румян, из него может выйти образцовый гражданин. Но если передать ребенка общине, а та, в свою очередь, отдаст его какой-нибудь женщине, то что из него вырастет? Он не получит никакого воспитания, а следовательно, гражданина из него не выйдет. А между тем с каждым днем ощущается все большая нехватка истинных граждан, и тут не мешало бы проявить тревогу даже самому государству. Поэтому он — господин Сима — считает, что всем нам надо объединиться и прежде всего позаботиться о ребенке, которого подбросили к его дверям, а потом и обо всех других детях, которые оказались бы перед его дверями или где-либо еще. Свою прекрасную речь господин Сима закончил такими словами:
 — К этому нас призывают наши человеческие чувства» к этому нас призывают наши родительские чувства, на это благословляют нас слова нашего великого учителя, богочеловека и великомученика: «Пустите ко мне детей!»
 Учитель музыки, а за ним весь съезд, закричал: «Правильно! Ура!»
 Потом взял слово преподобный архимандрит Григорий и говорил о детях от имени церкви. Вкратце его речь свелась к тому, что дети вправе рассчитывать на нашу любовь.
 За ним встал профессор математики и очень складно и научно рассказал, каким образом создаются дети, что господин Сима выслушал с особенным вниманием.
 Вслед за этим профессор со знанием дела доказал, что в браке, обычном браке, известны две математические величины — отец и мать, и соответственно, из двух известных величин легко извлечь третью, неизвестную, то есть ребенка. Но в жизни есть такие математические формулы, когда известна только одна величина. В результате решения такой формулы и появляется подкидыш. Именно такой случай представлен на рассмотрение данного съезда. Но поскольку подкидыши представляют собой определенную величину и в жизни нашего города, то он считает, что об этой величине следует позаботиться.
 Господин Савва Янкович, тот самый, что любит навязывать себя в бухгалтеры разных обществ, тоже попросил слова и предложил, чтобы членские взносы в новом обществе были как можно больше.
 Господин Сима объяснил, что говорить об этом еще рано, что съезд сейчас занимается лишь теоретической стороной проблемы.
 После еще нескольких выступлений решено было учредить общество призрения подкидышей. Для этого избрали комитет из пяти человек, которому вменили в обязанность найти за границей уставы подобных обществ, изучить их, а затем созвать второй съезд и сделать на нем доклад.
 Окрыленный успехом, господин Сима весело зашагал домой, торопясь сообщить госпоже Босильке, как будет осуществляться ее идея, и еще раз убедить ее в том, что идея прекрасна.




 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. Женщина с темным прошлым


 Будь автор романа профессором, он, разумеется, начал бы эту главу так:
 Женщины делятся на женщин со светлым прошлым и на женщин с темным прошлым. (На самом деле, правильнее было бы написать: на женщин с темным прошлым и на женщин с темным будущим.)
 Женщины со светлым прошлым делятся на несколько классов: на женщин с совершенно светлым прошлым, с полусветлым, со слабо подсвеченным и т. д. Женщины с темным прошлым делятся на женщин, имеющих на прошлом пятнышко, пятно, пятнище.
 Госпожа Мара, с которой мы теперь хочешь не хочешь, а должны познакомиться, принадлежит к числу последних, к самому запятнанному классу. В свои ранние годы, в годы, когда любая женщина красива, она жила очень скромно и мало показывалась на людях, но, как бы вознаграждая ее за это, люди сами являлись к ней. Она теперь плохо помнит то далекое прошлое; единственное, но смутное воспоминание тех лет — это три случая, когда о ее голову и плечи ломали зонтики.
 И все эти зонтики были расколошмачены замужними женщинами.
 Немного позже ее начали часто перемещать из города в город, хотя она и не состояла на государственной службе. Только найдет пристанище в каком-нибудь городке, как через несколько месяцев полиция уведомляет ее, что в силу служебной надобности ее переводят. В то время, очевидно, по причине резких смен климата и воды, с ней стали случаться неприятности, из-за которых ей все чаще приходилось расширять платья в талии. При этом она наловчилась в новом ремесле, которым и продолжала заниматься, поскольку оно приносило немалые доходы.
 И хотя ее новое искусство, в сущности, облегчало существование людям, полиция все же нашла какую-то зацепку, которая довела ее до суда. Из суда ее отправили в тюрьму, где она провела целых пять лет. В тюрьме Мара вела себя очень пристойно и покорно и была так покаянно послушна, что рассказала начальнице женского отделения тюрьмы о всех способах облегчения жизни мужчин. Начальница же хотела узнать о них во что бы то ни стало, чтобы иметь представление о глубине вины несчастной, а также потому, что тюремным счетоводом был молодой человек.
 Там, в тюрьме, Мара научилась гадать на картах и по руке, а вернувшись после длительного отсутствия в Белград, надумала посвятить себя этому занятию. Но сразу же поняла, что успеха иметь не будет, потому что в этом ремесле главное — не столько уметь угадывать будущее на картах или по руке, сколько получить известность. Итак, сперва надо было прославиться, и для этого Мара решила послужить в нескольких изысканных белградских домах, потому что изысканные дамы быстрее всего разносят слух о хорошей гадалке.
 Решившая создать себе репутацию таким способом, Мара поступила прислугой в один изысканный дом, а через пятнадцать дней, изучив в доме всю подноготную, она погадала своей хозяйке на картах и… попала в самую точку. Мара сказала ей: «Вы несчастливы в браке, вы рождены для большего, но судьба связала вас с человеком, который недостоин вас. По вас вздыхает один молодой человек!»
 Хозяйка удивилась искусству Мары и на первом же приеме рассказала о ней.
 — Вы не поверите, сударыни, — поведала она собравшимся изысканным дамам, — как эта женщина гадает! Она сказала мне всю правду!
 Потом Мара поступила к другой изысканной даме, а спустя несколько дней погадала ей и… попала в самую точку. Мара сказала ей: «У вас много врагов среди женщин, они завидуют вашей красоте, но зато мужской пол сходит по вас с ума».
 И эта хозяйка удивилась искусству Мары и на первом же приеме рассказала о ней собравшимся изысканным дамам:
 — Это, скажу я вам, удивительная женщина! Она так гадает на картах, будто ей известны все интимные стороны чужой жизни.
 Затем Мара поступила к третьей изысканной даме, спустя несколько дней погадала ей и… попала в самую точку. Мара сказала ей: «Вы живете с вашим мужем скучно, а о вас дни и ночи думает один молодой человек, который живет из-за вас скучно и тоскливо. Известие… ближняя дорога… постель. Некая вдова желает завладеть им, но он всеми своими мыслями с вами!»
 И эта хозяйка удивилась искусству Мары и на первом же приеме рассказала о ней подругам:
 — Это необыкновенная женщина, это просто пророк божий. Она так угадывает мысли и чувства, словно читает по книге!
 Трех изысканных дам ей вполне хватило; для Мариной репутации они сделали больше, чем могли бы сделать объявления в двадцати утренних газетах.
 Обеспечив себе репутацию, она рассталась со своими хозяйками и сняла отдельную квартиру, чтобы основать там собственную фирму. С той поры ее и стали называть госпожой Марой.
 Дело пошло исключительно хорошо, ее посещали дамы и господа из лучших белградских кругов, но одна совершенная ею ошибка вызвала длительный застой в деле и едва не свела на нет реноме, добытое с таким трудом.
 Еще будучи в прислугах у первой из изысканных дам, она познакомилась с кучером хозяйки, который особенно нравился Маре, когда надевал белые перчатки и цилиндр. Знакомство это не прервалось и закончилось тем, что Мара по настоянию кучера согласилась обвенчаться с ним. Но кучер-молодожен потребовал, чтобы Мара бросила гадать. Она согласилась.
 За несколько лет уединенной жизни люди совсем забыли Мару. К тому же появились другие, новые знаменитые гадалки. А годы семейной жизни Мары не были самыми светлыми в ее жизни.
 Сперва все шло хорошо, в любом браке сперва все идет хорошо. Правда, он по кучерской привычке иной раз натягивал поводья, но Мара сбавляла шаг, и они снова неплохо тянули брачную повозку, которая тряслась не очень сильно.
 Позже, как это бывает в любом браке, все шло уже не так гладко. Кучер-супруг начал пить, как извозчик. Он и прежде это делал, но пил ровно столько, сколько требовалось, чтобы «смазать оси», то есть время от времени и не больше пол-литра. Однако случилась такая лютая зима, что ему, как он говорил в свое оправдание, потребовалось «смазки» в два раза больше. Эта привычка сохранилась и в теплые дни, пока наконец дама, у которой он служил, не выгнала его за пьянство.
 Тогда к привычке присоединилось отчаяние, и он с головой погряз в спиртном. Трезвым он не бывал ни вечером, ни с утра, а чтобы иметь возможность пить, уносил из дому вещь за вещью и продавал. Теперь он уже заставлял Мару взяться за гадание, но дело у нее не пошло, потому что ей было трудно восстановить репутацию.
 Госпожа Мара, разумеется, пригорюнилась. Пыталась лечить мужа: посоветовала ей одна соседка сварить какую-то траву, от которой появляется отвращение к спиртному. Однако чем больше он пил этот отвар, тем больше потреблял водки и до того наконец дошел, что по целым неделям не мог выговорить слова из двух слогов.
 В конце концов Мара, опять же по совету соседок, обратилась к знаменитому врачу, который, по слухам, в свое время сам был не дурак выпить, но потом стал страстным проповедником борьбы с алкоголизмом, уверяя при этом, что пил некогда лишь для того, чтобы изучить действие алкоголя. Когда Мара рассказала ему, в чем дело, он задумался и забарабанил пальцами по столу.
 — Эта болезнь, сударыня, в моей многолетней практике не встречалась, — сказал доктор.
 — Неужели нельзя помочь, господин доктор? — испуганно спросила Мара.
 — Пьет каждый день? — поинтересовался доктор.
 — И днем и ночью! — отвечала Мара.
 — А умеет ли он напиваться, как свинья? — продолжал расспрашивать доктор.
 — Что там свинья! Свинья, когда пьяная, хоть хрюкает, а этот, как напьется, даже голоса не подает. Лежит как мертвый!
 — Великолепно, великолепно! — с восхищением сказал доктор и потер руки.
 Мара просияла, думая, что доктор сейчас пропишет лекарство, но он ее словно холодной водой окатил.
 — Лекарства ему, сударыня, не помогут, но пользу он принести еще может.
 — Какая же польза от пьяного человека?
 — Видите ли, сударыня, я каждое воскресенье читаю популярную лекцию о вреде алкоголя. Мне бы очень подошел такой человек, как ваш муж, и я бы охотно брал его напрокат, но, разумеется, если бы вы могли гарантировать, что во время лекции он будет пьян, как свинья.
 — Это я вам могу гарантировать, но…
 — Я буду платить вам по десять динаров за каждую лекцию.
 Госпожа Мара быстро подсчитала про себя, сколько это выйдет в месяц, и, увидев, что получается приличная сумма, согласилась, и они с доктором хлопнули по рукам. Так и жила госпожа Мара, сдавая мужа напрокат, а кучер с тех пор каждое воскресенье лежал за тем же столом, за которым доктор читал свои лекции, то и дело тыкая в пьяного пальцем.
 Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды ночью доходная статья госпожи Мары не была найдена на улице мертвой. Не считаясь с тем, что ему не надо было готовиться в тот день к популярной лекции, кучер напился уже не как свинья, а как две свиньи, и, возвращаясь домой, откинул копыта.
 И для доктора и для Мары эта потеря была чувствительной — у Мары сократились доходы, а у доктора — число слушателей.
 Вдове без дохода не оставалось ничего другого, как вернуться к старому ремеслу: гаданию на картах и чтению по руке. Снова устроиться прислугой и с помощью изысканных дам обеспечить себе рекламу ей было трудно, и она набрела на счастливую мысль держать в доме для рекламы племянницу. Эта периодически обновляющаяся племянница не помогала ей гадать на картах, а служила больше для украшения. Она была чем-то вроде канарейки в мастерской сапожника или в парикмахерской. Канарейка не умеет ни брить, ни подбивать каблуки, а просто висит в клетке над дверью, но, когда клиент проходит мимо, поет и обращает внимание прохожего на мастерскую.
 И вы убедитесь, что это была неплохая реклама, когда узнаете, что госпожу Мару стали посещать по большей части пожилые господа, а она всякий раз читала по их руке, что они сорвиголовы и большие озорники и что женщин к ним тянет.
 Однажды она погадала по руке господину Симе, и с тех пор пошло их знакомство.
 Вот в этот дом, находившийся где-то в Палилуле, за старым еврейским кладбищем, и принесли после крещения маленького Симу.




 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ. Ребенок напрокат


 Однажды утром к госпоже Маре пришла соседка, которую все звали сватья Стана. Она была известна тем, что знала многие школьные задания наизусть. Долгие годы у нее квартировали ученики, а так как они всегда учили уроки вслух, в ее памяти остались разные определения, склонения и всевозможные цитаты. Мало того, поругавшись с какой-нибудь из соседок и исчерпав весь запас тех слов, которыми так богата языковая область, находящаяся за старым еврейским кладбищем, она в запальчивости начинала выкрикивать:
 — Квоускве тандем, Катилина, абутере пациенциа ностра! Квем ад финем сесе туа актабит аудация! Имо веро ин санатум венит!
 После этих слов дело обычно доходило до драки, потому что ее очередную противницу латинская фраза допекала гораздо больше, чем если бы Стана помянула ее отца и мать по-сербски, поскольку она думала, что Стана ругает ее по-мадьярски, а уж на этом языке, по уверению сведущих людей, можно было выразиться особенно мерзко.
 Итак, соседка Стана однажды утром приходит к госпоже Маре, расспрашивает приличия ради о всякой всячине, а потом переходит к делу, ради которого пришла.
 — Соседка, у тебя есть какой-то ребенок?
 — Есть! — отвечает госпожа Мара.
 — Тебе его община дала на воспитание?
 — Нет, — говорит госпожа Мара. — Какое-то общество для подкинутых детей. Но мне его дали временно, пока это общество не устроится.
 — А я пришла, — молвит ей сватья Стана, — попросить тебя дать мне взаймы ребенка завтра до обеда.
 — Дать взаймы ребенка? — изумляется госпожа Мара.
 — Только до обеда!
 — А на что тебе ребенок, соседка? — с любопытством спрашивает госпожа Мара.
 — Тебе я скажу. Не люблю, понимаешь, когда соседи языком треплют, но тебе могу сказать. Иду завтра в правление общины просить пособие по бедности, так лучше было бы держать ребенка на руках. У которых дети, те проходят без очереди и больше получают.
 — Ах, вот для чего! — говорит госпожа Мара и тотчас вспоминает покойного мужа, которого сдавала напрокат и хорошо на этом зарабатывала. Кто знает, не божья ли это воля — мужа у нее бог отнял, а дитя дал, чтобы она опять могла зарабатывать время от времени.
 Подумав немного, госпожа Мара говорит соседке:
 — Хорошо, дам тебе ребенка, соседка, только бесплатно такие услуги не оказывают, будешь платить.
 — Заплачу, — соглашается соседка, — раз такое дело. Вот тебе динар за полдня.
 — Что ты, соседка! — с притворным негодованием восклицает госпожа Мара. — Где же это видано, чтобы такое дитя и уступали за динар? Да в нем килограммов пятнадцать весу.
 — Но послушай, госпожа Мара, — начинает торговаться и сватья Стана, — что ты его меряешь на килограммы! Я же не покупаю ребенка, а беру напрокат. Вот тебе динар, и хватит. Больше он не стоит.
 — А ты давай роди такого, тогда и увидишь, что почем. Я даю тебе готового ребенка…
 — Ладно, — решается сватья Стана, — за полдня я тебе заплачу полтора динара, но ты мне будешь давать ребенка каждую субботу.
 На том и поладили, а на другое утро сватья Стана пришла за ребенком. Так Сима в самом раннем возрасте, когда другие дети приносят родителям одни убытки, начал зарабатывать. Сватья Стана приходила каждую субботу и шла с ним в правление общины, а в обед приносила условленную плату.
 И конечно же, это дело не осталось тайной для соседок. Но хотя секрет сватьи Станы был раскрыт, это не только не помешало Симе заниматься его промыслом, а, напротив, послужило рекламой.
 Не прошло и двух суббот с тех пор, как Сима начал зарабатывать, а к госпоже Маре явилась уже некая тетка Роска. И хотя тетка Роска не соседка Мары и живет где-то на дальней улице за Новым кладбищем, ее знает каждый. Никто лучше нее не делал краски для волос, еще она умела лечить от укуса бешеной собаки, чирьев, почечуя, умела при помощи горшка вправлять грыжу и многое другое. Но знаменита тетка Роска была не этим, а своим замечательным искусством, унаследованным от мужа. Покойник был музыкантом, и Роска научилась играть на трубе. Играла она, как настоящий музыкант, и песни, и танцы, и разные марши, а также военные сигналы: отбой, атака, сбор и многое другое.
 Женщины восхищались ею, а дети ее обожали. Сколько раз говаривали ей соседки:
 — Чего ж ты, Роска, не пойдешь в военные музыканты?
 — Пошла бы, — отвечает Роска, — если б знала, что возьмут фельдфебелем, а в рядовые ни за что не пойду.
 — А почем знать, может, тебе и фельдфебеля дали бы, если б услышали, как ты играешь?
 — Дали бы, знаю, что дали бы, но тогда бы я потребовала, чтобы мне зачли и выслугу лет, а на это вряд ли согласятся.
 — Какую это еще выслугу лет?
 — Какую угодно. Пусть зачтут либо те годы, что я провела с покойником в браке, либо мою вдовью жизнь. Какую угодно, мне все равно!
 Играла тетка Роска не за деньги, а для души. Вынесет бывало под вечер скамеечку во двор, сядет под тутовое дерево и сыграет на трубе сигнал побудки, а все детишки уже тут как тут, расселись на заборе. Иной раз соберутся женщины и девушки, развеселятся и попросят сыграть им коло, а когда бабы во дворе поссорятся, она вынесет трубу, продудит сигнал атаки, и все, воодушевившись, хватают друг дружку за косы и дерутся под музыку.
 Но эту свою трубу она использовала и по-другому. Так, она чуть было не разбила трубой голову судебному исполнителю, когда тот хотел описать у нее вещи. Поскольку во всяком конституционном государстве запрещено разбивать головы властям, судебный исполнитель, естественно, подал на нее в суд, подкрепив жалобу справкой врача. Дело оборачивалось весьма серьезно — запахло несколькими месяцами тюремного заключения, и Роске пришлось нанять адвоката.
 Как раз накануне суда Роска и пришла к госпоже Маре.
 — Завтра у меня суд, — говорит, — и потому пришла я к тебе, госпожа Мара, чтобы ты дала мне своего ребенка до обеда.
 — А на что он тебе? — удивилась госпожа Мара.
 — Нужен. Сама понимаешь, когда приходишь в суд с ребенком на руках, совсем другое дело получается. Тогда и судьи жалеют, и прокурор жалеет, и швейцар у входа в суд жалеет, и даже публика жалеет. И потом пусть поломают себе голову — меня в тюрьму, а что с ребенком делать? Вот зачем он мне нужен.
 — Не могу, — решительно отвечает госпожа Мара. — завтра он у меня занят.
 — Как занят?
 — Ему надо в правление общины. Он каждую субботу ходит в общину.
 — Что с тобой, сударка, — удивляется Роска, — завтра же пятница!
 — Пятница?… Скажи ты, девичья память!
 — Так дашь мне его завтра?
 — Оно конечно, можно. Только сама знаешь, кормилец он мой…
 — Я заплачу, не думай, что даром. Лишь бы без запроса. Сколько ты хочешь за полдня?
 — Как тебе сказать, — колеблется госпожа Мара. — Ведь если подумать, ребенок поможет тебе больше, чем сам адвокат. Вот и посчитай сама, прикинь, сколько ты платишь адвокату…
 — Иди-ка ты, сударка, знаешь куда!… Что ж это ты ребенка равняешь с адвокатом! Завтра в обед дам-ка я тебе три динара. Сватья Стана платит тебе полтора, а я три даю.
 — Это правда, — защищается госпожа Мара. — Стана платит мне полтора динара, но она постоянная клиентка, каждую субботу берет. А ты возьмешь завтра, и все… Другое дело, если бы ты каждую неделю разбивала кому-нибудь трубой голову… Тогда бы я тебе уступила.
 Поторговавшись, они наконец сошлись на пяти динарах, и маленький Сима отправился в суд первой инстанции. Адвокат тетки Роски, увидев на руках у нее ребенка, встретил ее с восторгом, для него была мука мученическая найти аргументы в ее пользу.
 «Несчастная мать», «если по закону мы вправе осудить мать, то не вправе — ребенка», «и у вас, господа судьи, есть дети» и т. д. — все это были веские доводы, хоть и не доказывавшие невинность Роски, но украсившие речь адвоката.
 И в самом деле, речь получилась блестящая, даже государственный обвинитель, которого сама профессия обязывает иметь каменное сердце, заплакал во время заседания и простил обвиняемую. Так, Сима спас на суде тетку Роску, и она, возвратив ребенка и честно заплатив таксу в пять динаров, вернулась домой, схватила трубу и сыграла: «Бери ложку, бери хлеб!»
 Но однажды к госпоже Маре пришла молодая и хорошо одетая дама. Это нисколько не удивило госпожу Мару, так как она все больше с господами работала, и дамы не раз приезжали к ней погадать на картах и по руке.
 Молодая дама села и тотчас откровенно сказала:
 — Я слышала, сударыня, что у вас есть ребенок, которого вы даете напрокат?
 — Кто это вам сказал? — испугалась госпожа Мара.
 — Успокойтесь, я не из полиции, не бойтесь. Я пришла попросить у вас ребенка и хорошо бы вам заплатила.
 — Я не даю ребенка напрокат, — защищалась госпожа Мара, — но хотела бы знать, что вам угодно?
 — Ладно, скажу вам откровенно, — начала свое признание молодая дама. — Видите ли, муж у меня — растяпа. Навязал мне его господь, вот и сидит он у меня на шее. Он чиновник-практикант, но не может удержаться на одном месте больше шести месяцев. Только начнет привыкать к службе, только наладим жизнь в доме, и его тут же выгоняют. Вот сейчас служил он в полицейском участке и выдал кому-то справку о решении суда. И надо же! Пропустил в справке «не», его и уволили. Только из-за «не», из-за двух проклятых букв уволили! Справедливо ли это, скажите, пожалуйста? Но хуже всего то, что вся забота устраивать его на новую службу ложится на мои плечи.
 — На ваши? — удивилась Мара.
 — На мои, — продолжала практикантша. — Я же сказала вам, что он растяпа, ничего сам не умеет. Он умеет только терять службу, а искать ее приходится мне. Если министр еще молодой человек, это как-то получается. Или, скажем, молодой человек не министр, а заместитель его… Но сейчас, как на грех, и министр, и его заместитель — пожилые люди. Никак не могу понять, что же это за порядок: государство молодое, а министры старые?! Такое может быть только у нас!
 — Что верно, то верно, — сказала госпожа Мара, — и все-таки я не возьму в толк, на что вам ребенок.
 — Не понимаете? — удивилась практикантша. — Если бы министр был молодой, я бы пошла к нему одна. И не пришлось бы мне плакать, стоило б улыбнуться, как мой растяпа получил бы место. А нынешний министр — старик. Говорят, у него были дети, да он всех потерял. Вот я и пойду к нему с ребеночком на руках, заплачу, он разжалобится, и мой растяпа получит место.
 — Все может быть, — согласилась госпожа Мара. — Только как же я вам дам ребенка, если я вас не знаю?
 — Господи! — изумилась практикантша. — Может, вы боитесь, что я вам его не верну? Если бы я брала у вас напрокат одежду, или серебряные ложки, или зонтик, тогда другое дело. Да если бы я хотела детей, я бы своих имела, каких хотите, а не брала бы чужих.
 — Это понятно, но…
 Госпожа Мара с сомнением покачала головой.
 — В конце концов, если вы боитесь, я вам дам расписку. Скажу своему растяпе, и он напишет мне расписку по всей форме.
 — Хорошо, я согласна, но… Сколько вы думаете мне заплатить?
 — Пять динаров.
 — Что вы! — воскликнула госпожа Мара. — Ребенок вашему мужу достанет место, а вы ему за это — всего пять динаров…
 Поладили на десяти динарах, но с условием, что практикантша заплатит их вперед, когда придет за ребенком и принесет расписку.


РАСПИСКА

  На одного ребенка мужского пола, взятого напрокат у госпожи Мары Здравкович, проживающей в Белграде, с обязательством вернуть в исправном состоянии. 
  Действия своей жены одобряю, 
  Иеремия Терзич, 
  быв. практикант. 
 Все было в порядке, и Сима отправился на аудиенцию к министру, где имел такой успех, что растяпа получил место.
 Так постепенно росла Симина слава. Сперва он работал по соседству, потом все дальше и дальше от дома, пока однажды к госпоже Маре не пришел человек странного вида. Грязный и небритый, в бархатном пиджаке и с удивительно живыми глазами. Он объяснил госпоже Маре, что он фокусник, умеет глотать огонь, превращать вино в воду и воду в вино и совершать другие чудеса. В ответ на недоверчивый взгляд госпожи Мары он достал из кармана серебряную двудинаровую монету, положил ее Маре на ладонь, сказал какое-то слово, и монета вдруг исчезла.
 Ловкость незнакомца поразила госпожу Мару, и никакого документа, удостоверяющего его личность, не потребовалось. Снискав ее доверие, он представился и объяснил, за чем пришел.
 — Я Илья Божич, первый сербский чародей. Глотаю огонь, превращаю вино в воду, лаю, как собака, мяукаю, как кошка, — перечислял он чудеса, на которые был способен, а закончив перечисление, сказал, что завтра Марков день, и у церкви святого Марка будет большой праздник, что он соорудил специальный шатер для представления и что ему нужен младенец для совершенно нового номера программы.
 — А что вы станете с ним делать? — спросила любопытная и вместе с тем перепуганная госпожа Мара, боявшаяся, как бы фокусник не превратил Симу в козленка или во что-нибудь другое.
 — С ребенком ничего не случится. У меня новый сенсационный номер. Я высижу из яйца младенца. Вы будете получать десять динаров в день, и, кроме того, я дам вам один бесплатный билет.
 — Ладно, но вы мне напишите на ребенка расписку, — сказала госпожа Мара, которая уже привыкла к новому порядку и не давала ребенка без расписки. Фокусник согласился, и сделка состоялась.




 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Марков день


 Марков день — большой белградский праздник. В этот день господний храм святого Марка в компании с содержателями панорам и балаганов, торговцами слоеными пирогами и бузой, карманниками и музыкантами поднимает такой шум и гам на Ташмайдане, что просто любо-дорого посмотреть и послушать. Другие церкви белградские празднуют свои храмовые праздники куда скромнее и тише. Находясь при кладбище, обители вечного покоя и тишины, храм считает, наверно, что по этой самой причине надо хотя бы раз в год дать повеселиться и покойникам, и устраивает такое гулянье на кладбище, что мертвецы если и не встают из гробов и не участвуют в хороводах, то переворачиваются в гробах во всяком случае, а для церкви и это большой успех.
 Церковный праздник открывается красиво и торжественно. На заре из-за королевского дворца раздается артиллерийский салют такой силы, что кажется, будто, по крайней мере, десять австрийских мониторов бомбардируют город. Столичные жители вскакивают с постелей, вылетают, забыв одеться, на улицу и испуганно спрашивают друг друга, не ворвались ли неприятельские войска, не взорвался ли пороховой завод на Топчидерском холме, не родилось ли в королевском дворце вместо одного престолонаследника сразу два.
 Ранние прохожие, молочники, продавцы бузы и ночные патрульные, возвращающиеся в казарму спать, объясняют перепуганным гражданам, что сегодня Марков день и что святая церковь скромно возвещает о своем празднике. Успокоенные граждане возвращаются в свои постели, чтобы продолжать прерванный сон.
 Священники отправляют службу божью под стрельбу, что очень удобно, так как если господь бог не услышит их молитв, то артиллерийский салют он непременно услышит. После службы начинается народное веселье: пиликают скрипки под шатрами, визжат трубы перед панорамами, стонут шарманки у каруселей, грохают барабаны в балаганах, а во все это складно вплетаются выкрики продавцов бузы, песни цыган, нытье нищих и причитания тех, у кого уже обчистили карманы. Словом, давка, шум, гам, галдеж, вполне приличествующие божьему храму.
 Народ кишмя кишит, толчется, шумит. На краю кладбища вьется коло, за памятниками прогуливаются молодые, уединяются парочками, шепчут любовные слова. Вон за черным мраморным памятником государственного советника, который, судя по надписи на надгробье, был «преданным слугою князю и отечеству, примерным отцом и верным супругом», прячутся усатый чиновник из управления фондов и маленькая вдовушка, на которой под черным вдовьим платьем красная нижняя юбка. Впрочем, почему бы памятнику, воздвигнутому на могиле «верного супруга», и не спрятать от нескромных взоров любовь вдовы?
 А там, глядите, фельдфебель с кухаркой господина министра уселись на могиле жандармского капитана и хохочут до тех пор, пока бедному капитану не надоест и он не рявкнет из могилы: «Фельдфебель, смирно!» А вот практикант прислонился к надгробью покойного попа Милии и говорит девчонке такие непристойности, от которых поп Милия и живой покраснел бы, а не то что мертвый. А там, далеко за церковью, среди могил, заросших травой, двое молодых палилулцев сидят на могиле преподавателя гимназии Стаменковича и говорят о любви таким языком, что покойный учитель вырывает последние остатки волос из своего черепа. А надо знать, что покойник был при жизни знаменитым знатоком сербского языка и, когда находил в самом неподходящем месте скомканный кусок газеты, то прежде чем воспользоваться им, читал его и исправлял все грамматические ошибки. Представьте себе, каково ему теперь в могиле слушать признания в любви на палилулском наречии.
 — Выдь-ка завтра на ворота, — говорит молодой палилулец.
 — Приду, а ты больше с Мицей делов не имей! — отвечает молодая палилулка.
 Учитель дрожит в могиле, переворачивается и бьет себя в грудь.
 И пока влюбленные парочки, вдохновленные благодарностью к матери церкви, создающей благоприятные условия для уединения среди могил, грамотно и неграмотно объясняются в любви, остальная, невлюбленная, публика теснится возле палаток пряничников, трактиров, панорам, балаганов, где внимательно слушает приглашения и объяснения бедолаг, что, надев дурацкие колпаки и обсыпав лицо мукой, дерут натруженные глотки.
 Перед балаганом, под названием «Первый сербский цирк», бьет в бубен Стевица, бывший поваренок в кофейне «Сербия», а ныне — клоун с жалованьем полтора динара в день. Его клоунский репертуар сводится к тому, что все подряд дают ему в цирке пощечины, и если разделить его дневное жалованье на число пощечин, то одна пощечина обойдется не дороже пяти пара  [6] . Напрягая голосовые связки, хриплым голосом Стевица приглашает посмотреть за грош Радоицу Симоновича, самого гибкого в мире человека, известного во всех пяти частях света под именем «Человек-резина» и получившего на всемирных состязаниях первый приз. Народ валит в балаган и смотрит на человека-резину, который извивается во все стороны, засовывает голову меж ног, закидывает ногу за шею и между делом дает несколько оплеух поваренку Стевице.
 Перед панорамой знаменитый глашатай Пера, надев белый цилиндр (наверное, чтобы походить на иностранца), кричит во всю глотку: «Извольте, господа, посмотреть удивительнейшие вещи. Землетрясение в Мессине, самое страшное событие века. Богатый современный город лежит в развалинах. Вдали виднеется везувий Этна, еще плюющийся огнем. Картина так хорошо сделана, что невооруженным глазом можно увидеть, как трясется земля. Кроме того, вы увидите величайшее изобретение прошлого века — водопад Ниагару. Это настоящее падающее море; даже если шестнадцать Дунаев и сорок три Савы образуют акционерное общество, им не дать столько воды. Затем, братья и сестры, вы увидите смерть Наполеона, и вам станет ясно, что даже самый могучий человек на свете не может избежать смерти. У смертного одра покойника находится святая Елена, покровительница Наполеона!»
 Так созывает зрителей глашатай Пера, и народ валом валит в шатер, смотрит сквозь круглые стеклышки на пестрые полотна и уходит, довольный, что видел везувий Этну, святую Елену у постели Наполеона и величайшее изобретение — Ниагару.
 Перед третьим шатром долговязый парень дует в пожарный горн и, завладев вниманием публики, приглашает ее посмотреть на девушку-паука. «Чудо природы, голова девушки, а тело и ноги паучьи. Это странное существо поймано в парагвайских дебрях и с большим трудом поддалось дрессировке!» Народ идет смотреть и это чудо, но выходит разочарованный, потому что большинство узнало голову работницы Мицы, а один музыкант даже крикнул из публики: «Мица… твою!… Я знал, что ты змея, а выходит, ты паук!» На что девушка-паук ответила: «Марш отсюда, свинья музыкантская!»
 Но больше всего публика теснилась перед шатром, на котором висела гордая вывеска: «Первый сербский чародей Илья Божич!» Это был старый ярмарочный ловкач, который изучил все трюки на свете, кроме трюка правильно говорить по-сербски. Мы уже познакомились с ним в предыдущей главе романа.
 Зрители, выходящие из его шатра, рассказывают о настоящем чуде — новом номере его программы, который он не показывал на прежних ярмарках. Он берет невысокую, широкую корзину, на дно кладет вместо соломы ворох телеграфных лент, потом берет яйцо и предварительно дает его посмотреть публике, чтобы она убедилась, что никакого «мошенства» тут нет, кладет яйцо на ленты и самолично садится на яйцо в корзину. И тотчас начинает играть шарманка, чтобы публика не скучала, пока он высиживает яйцо. Под музыку он, конечно, из своей корзины развлекает публику разными шутками, которые заставляют молодых женщин опускать глаза, а молодых людей восторженно аплодировать. Но вот шарманка замолкает. Илья объявляет, что процесс закончен, встает из корзины, ставит ее на стол, запускает в нее руку и достает оттуда, из телеграфных лент, голого и, скажи на милость, довольно большого младенца. Чтобы сразу же прекратить всякие толки, Илья объясняет, что ребенок такой крупный потому, что на яйце сидел мужчина, а вот если посадить женщину, то младенец вылупился бы поменьше. И его искусству, и его остротам публика аплодирует долго и с восторгом.
 Весть о сенсационном номере разносится по ярмарке, публика валом валит в шатер, и Сима в своей новой роли зарабатывает для Ильи Божича кучу денег.
 Естественно, что такая сенсация комментируется публикой по-разному.
 — А если бы он положил дюжину яиц, высидел бы он двенадцать детей? — спрашивает продавца лимонада палилулец, переселившийся в Белград из Баната.
 — Конечно, раз высидел одного, сможет и двенадцать! — уверенно отвечает продавец лимонада.
 — Каждый час по двенадцать?
 — Раз он может каждый час по одному, сможет и по двенадцать!
 — Значит, если он просидит целый день на яйцах, он высидит сто пятьдесят младенцев?
 — Конечно, высидит, если дать ему ночью отдохнуть.
 — А сколько же тогда получится за год?
 Начинают они подсчитывать, но никак не могут свести концы с концами. То у них получается 14 тысяч младенцев в год, то 40 тысяч. Наконец к ним подходит дежурный жандарм, часто наведывающийся сюда выпить стакан лимонада, и, достав из кармана листок бумаги, берется подсчитать письменно. Он долго потеет, мучается, пишет, стирает и в конце концов подсчитывает, что Илья Божич мог бы за год произвести на свет 50 тысяч детей.
 — Вот это да! — восклицает банатчанин.
 — И даже если мы отбросим и пасху, и рождество, и еще какой-нибудь большой праздник, — надо же человеку отдохнуть! — опять же он высидит сорок пять тысяч детей в год, а это целая дивизия, — говорит жандарм.
 — Какую же мы могли бы иметь большую армию! — восторгается банатчанин.
 — Надо, чтобы им занялось военное министерство, — размышляет жандарм.
 — Кем? — спрашивает продавец лимонада.
 — Этим Илией Божичем! Непременно поговорю об этом с младшим унтер-офицером.
 — Нет, пусть военное министерство побольше заплатит ему, чтоб он научил наших своему фокусу, — говорит продавец лимонада.
 — Правильно, так будет лучше, — соглашается жандарм, — пусть наши генералы научатся этому фокусу. Хорошо бы еще принять закон, по которому каждый генерал должен год просидеть на яйцах, пока не высидит себе дивизию.
 Мужчины продолжают развивать свои мысли в том же духе, в то время, как женщины, собравшиеся у палатки пряничника, никак не могут примириться с тем, что Илья Божич всякий раз высиживает мальчика, а девочку — ни разу.
 — Он может и девочку, я спрашивал его, — бросает им продавец пряников.
 — Как? — спрашивают любознательные женщины.
 — Сядет на индюшечье яйцо, и вылупится девочка, — говорит дядька.
 По всей ярмарке идут оживленные разговоры об этой сенсации, слава Симы все ширится. И ушла бы эта слава в безграничную даль, если бы Сима сам одним своим поступком не испортил все дело.
 А случилось вот что. Так как он целый день трудился нагишом, то, наверно, простудил себе животик. И когда началось самое торжественное представление, часа в четыре дня, в присутствии самих священников церкви святого Марка, Сима разорался еще до того, как волшебник сел в корзину. Тут же заиграла шарманка, чтобы заглушить плач Симы, но он вопил так неистово, будто нарочно хотел провалить представление на глазах у священников церкви святого Марка.
 Но это бы еще ничего, если бы Сима не пошел дальше. Илья Божич сократил время высиживания яйца, лишь бы не услышали плач младенца, который еще не вылупился. Поставив корзину на стол с восклицанием: «Итак, господа, вы сейчас убедитесь, что ребенок из яйца вылупился!», он запустил обе руки в корзину и из телеграфных лент достал Симу. Руки Ильи Божича были точно в яичном желтке. Известные части Симиного тела были того же цвета.
 — Разбилось яйцо! — выкрикнул кто-то из публики со смехом.
 И публика приняла бы это объяснение, если бы не потянуло таким смрадом, что даже прославленный чародей заткнул нос.
 Сперва публика стала ворчать, потом ругаться, и наконец по всей ярмарке разнесся слух о мошенничестве чародея.
 Так из-за легкомыслия Симы провалился сенсационный номер в программе первого сербского чародея, и тот возвратил ребенка госпоже Маре с восклицанием:
 — Держите его, для дела не годится, совершенно недисциплинированный ребенок!
 И все же в тот день Сима деньги заработал, а это главное.




 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, из которой явствует, что пока маленький Сима трудится, большой Сима не сидит сложа руки


 Пока Сима, сдаваемый напрокат, ходил по рукам, работа над основанием общества призрения подкидышей не прекращалась ни на минуту и шла своим ходом.
 Как уже известно читателям, на первом съезде был избран комитет из пяти человек, которым вменили в обязанность найти за границей уставы подобных обществ, изучить их, а потом созвать съезд в расширенном составе и сделать на нем доклад о своих изысканиях.
 Таким образом, все зависело от комитета пяти, который все никак не мог собраться. Ошибка, может быть, заключалась в том, что комитет не организовали как следует, не избрали председателя, который бы и созвал всех на заседание. А так, кивая друг на друга, они бездействовали месяца два-три. Наконец с превеликим трудом состоялось заседание комитета, продолжавшееся недолго. Решено было, что каждый напишет кому-нибудь и раздобудет уставы подобных обществ.
 Теперь надо было ждать ответов, на что также ушло еще четыре месяца, после чего снова состоялось заседание комитета пятерых, на котором они избрали из своего состава двоих и обязали их ознакомиться с делом. Эти двое ознакамливались с делом несколько месяцев и несколько раз созывали комитет пятерых, который после месяца уговариваний и уверток с трудом собирался. Дело изучили на двух-трех заседаниях, происходивших раз в месяц, и на последнем заседании пятеро наконец решили созвать новый съезд.
 Естественно, что на подготовку съезда ушел еще месяц, и естественно же, что на первое заседание пришло всего несколько человек, так что новое заседание состоялось лишь через месяц.
 Дело, кажется, было уже на мази, потому что на этом заседании оставалось на основании доклада пятерых выработать устав и избрать правление, после чего общество считалось бы основанным. Но кто-то встал и сказал, что вообще, по его мнению, созван слишком малый круг граждан, а идея настолько велика и обширна, что ею заинтересуется и более широкий круг граждан, и потому он предлагает съезд отложить и на будущее заседание пригласить представителей как можно более широких слоев общественности.
 Предложение было принято, а господину Симе поручено организовать предстоящий съезд и пригласить на него как можно более широкие слои граждан.
 Через два месяца публику с трудом собрали в зале Гражданского клуба, но опять встал тот, что выдвинул предложение на прошлом заседании, и сказал, что съезд неправильно понял его и что господин Сима, созывая широкие слои граждан, претворил в жизнь его мысль, а другими словами, его предложение, только наполовину. Он подразумевал и остается при своем мнении, что в данное общество, а следовательно, и на съезд следовало бы пригласить и женщин. Понятие «родительская любовь», легшая в основу создания общества, не мыслится без матери. Он настаивает на своем предложении еще и потому, что идея общества принадлежит женщине, уважаемой госпоже Босильке Неделькович.
 Доводы, которыми он подкрепил свое предложение, были настолько сильны и убедительны, что сам господин Сима Неделькович первый же и воскликнул: «Правильно!» А раз он, главный противник оттяжек, воскликнул: «Правильно!», его возглас подхватили все участники съезда.
 Заседание снова отложили, а господину Симе поручили организовать следующее и пригласить на него как можно больше женщин.
 Это было трудное дело, и, руководствуясь списком членов женского общества, а также списками других обществ, новый съезд удалось созвать лишь через четыре месяца.
 Наступил день нового съезда, который блистал многочисленностью участников вообще и присутствием прекрасного пола в частности.
 Среди первых явилась повивальная бабка, свояченица господина Сречко Остоича, окружного начальника в отставке. Были там: госпожа Янкович, не имеющая потомства, зато воспитывающая щенков; госпожа Петкович, которая ездит с курорта на курорт в надежде родить, но тщетно, потому что всякий раз с ней вместе едет муж; госпожа Яковлевич, имеющая десять детей и одного мужа, а по справедливости богу следовало бы все устроить наоборот; госпожа Стефанович, которая любит брошенных детей, правда, тогда, когда они уже взрослые, тоже пришла, не совладав с благородными чувствами; госпожа Станкович, у которой нет детей, но есть склонность к материнству, и многие другие, охотно посещающие всякого рода собрания.
 Господин Сима таял от радости, видя такой наплыв и предвкушая осуществление своей идеи. Он надеялся, что сегодня тот мерзопакостный придира больше ни к чему не прицепится и не предложит снова отложить съезд. Не станет же он предлагать, чтобы были приглашены и дети?
 И в самом деле, придира ничего больше не предложил, съезд начался, и господин Сима Неделькович был единогласно избран председателем. Прежде всего комитет пятерых сделал доклад об уставах подобных обществ, имеющихся в других странах, а потом был избран комитет из одиннадцати человек, который на основе зарубежных уставов должен был выработать проект собственного устава. Таким образом, к великому удовольствию господина Симы Неделькович, съезд успешно завершил свою работу.
 Комитет одиннадцати работал каких-нибудь четыре-пять месяцев, но создал устав, какого не было ни у одного общества. Двести семьдесят три статьи следовали одна за другой, и каждая статья определяла все точно и исчерпывающе, ни единая мелочь не была упущена.
 Когда все было готово, господин Сима созвал расширенный съезд, тотчас приступивший к обсуждению устава. Дебаты были, разумеется, горячие и продолжительные. Один учитель сербского языка просил слова сорок шесть раз и решительно и страстно требовал, чтобы после того или иного слова была поставлена запятая. Какой-то дьякон требовал заменить «Место пребывания общества — Белград» на «Резиденция общества — Белград». Господин Сречко Остоич был против слова «общество» и требовал заменить его словом «союз», против чего выступили один торговец и один сборщик налогов. Они были за «общество». Это разногласие вызвало настоящую свару, сыпались оскорбительные слова, дьякон с учителем музыки едва не подрались, и наконец после часа бурных дебатов было принято слово «союз», из-за чего вышеупомянутые торговец и сборщик налогов, а также еще двадцать их сторонников демонстративно покинули зал заседания.
 Заседание началось в девять утра, а к двенадцати ночи было рассмотрено, обсуждено и принято всего четырнадцать статей. Оставалось, выходит, еще двести пятьдесят девять статей, и для обсуждения их через десять дней было назначено новое заседание.
 Заседание проходило за заседанием, и после четырех-пяти месяцев работы весь устав наконец был обсужден и принят. Тогда же было назначено заседание, на котором, согласно уставу, полагалось избрать временное правление. Этому временному правлению предстояло провести запись в члены, но на первом же заседании правления вспыхнула ссора, и все временное правление подало в отставку. Тогда снова созвали расширенный съезд, который избрал новое временное правление, а оно уже начало запись в члены. Когда записалось довольно много людей, временное правление передало устав на утверждение властям. На основе утвержденного устава было созвано первое регулярное собрание для избрания правления. Число собравшихся оказалось недостаточным для принятия решения, и потому назначено было другое собрание, которое уполномочили принять решение независимо от числа собравшихся.
 На этом собрании фигурировало четыре списка кандидатов в члены правления; начались шушуканье, закулисная возня, наговоры на отдельных кандидатов, вылившиеся в открытый скандал, в результате которого собрание вынуждено было прервать свою работу и назначить новое собрание. На том, на другом, собрании уже было шесть списков кандидатов, но правление с грехом пополам все же избрали. Правление избрало своим председателем господина Симу Недельковича.
 Господин Сима Неделькович назначил первое заседание, с тем чтобы общество сразу приступило к работе. Но на первом же заседании, при решении первого же вопроса была замечена непоследовательность в уставе, из-за которой вообще никакого решения принять оказалось невозможно. А именно, статья 27, в которой говорилось об обязанностях председателя, гласила, что денежные расходы не могут производиться председателем без решения правления, а статья 40, в которой говорилось о правах и обязанностях правления, гласила, что финансовые вопросы ни в коем случае не входят в компетенцию правления, и принимать решения оно не имеет права.
 Как ни крути, а этого нового препятствия устранить было нельзя, и потому правление решило созвать внеочередное собрание общества для изменения устава.
 На внеочередном собрании не было кворума, а потому назначили второе внеочередное собрание, которое уполномочили принять решение независимо от числа собравшихся.
 На втором собрании, вместо того чтобы изменить только статьи двадцать седьмую и сороковую, взялись перекраивать весь устав, так как, по словам учителя математики, опыт показал, что многие другие положения тоже не на своем месте. На одном заседании это сделать было невозможно, поэтому провели целый ряд заседаний, а так как в результате получился почти новый устав (тут уж верх одержал тот самый сборщик налогов, что предлагал заменить «союз» «обществом»), то старое правление вышло в отставку, а вновь избранному временному правлению поручили передать устав на утверждение властям. Потом снова было созвано собрание для выборов правления, но число собравшихся оказалось недостаточным для принятия решения, а потому назначено было другое собрание, которое уполномочили принять решение независимо от числа собравшихся.
 На этом собрании было уже восемь списков кандидатов, но наибольшее число голосов получил список господина Симы Недельковича, и с грехом пополам было избрано правление, которое на первом заседании снова избрало своим председателем господина Недельковича.
 Так господин Сима Неделькович с трудом добился осуществления своей идеи, и теперь ему оставалось лишь назначить первое заседание правления и принять Симу в качестве питомца номер один, что на всю жизнь обеспечило бы мальчику покой и счастье, а господина Недельковича на всю жизнь избавило бы от необходимости заботиться о нем.




 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ, в которой еще раз подтверждается народная пословица: гора с горой не сходится, а живые люди нет-нет да встретятся


 Однажды в дом госпожи Мары нагрянул неожиданный гость. Это был ядреный поп в потрепанной рясе, которую стирал дождь, а сушило солнце, которую рвали тернии и чинила неискусная рука деревенской попадьи.
 Войдя, он огляделся, но, не увидев в комнате никого, кроме госпожи Мары, поздоровался и спросил:
 — Вы ли будете та самая госпожа Мара?
 — Какая та самая? — удивленно переспросила госпожа Мара.
 — Ну, госпожа Мара… Простите, но мне сказали люди, что вы умеете на картах гадать. Так вы будете та самая госпожа Мара?
 — Ах, вот вы о чем? Да, это я. Садитесь, пожалуйста.
 — Вот хорошо, что я тебя нашел! — сказал усталый батюшка и сел на стул.
 — А что бы вам хотелось узнать? — начала разговор госпожа Мара издалека, надеясь выудить что-нибудь из него самого.
 — У меня, — сказал батюшка, — большие неприятности, и мне хотелось бы… хотелось бы, чтобы вы мне все сказали.
 — Может, кто тяжело заболел?
 — Нет!
 — А может, у вас…
 — У меня неприятности, и ничего больше. Я в этом не виноват, а ничего не могу поделать… Знаете, как бывает, когда на человека возведут ложное обвинение?
 — Ну, а теперь посмотрим, что нам скажут карты!
 Убрав со стола, госпожа Мара взяла карты, всегда лежавшие у нее под подушкой, села за стол против батюшки и стала мешать карты, но, мешая, продолжала занимать его разговором:
 — Вы, верно, вдовец?
 — Нет! — отвечал батюшка. — Но лучше б мне быть вдовцом!
 — Конечно, лучше, — подзадорила госпожа Мара, — а то попадья уж больно мешает.
 — Еще как мешает! — согласился поп.
 — И вы, наверно, приехали в Белград, чтобы немного отдохнуть от попадьи?
 — Нет, не поэтому, неприятности заставили. Завтра у меня суд, вины на мне нет, вот я и пришел узнать, что скажут карты.
 — Мои карты вам всю правду скажут. Потому у меня и слава такая.
 — Да, мне люди говорили.
 Решив, что ей хватит мешать карты, а также хватит для начала выуженных сведений, госпожа Мара дунула на карты, дала дунуть на них батюшке и начала раскладывать их. Выложила четыре ряда по семь карт и еще четыре взяла в руку, чтобы покрывать.
 — Покрыть вашу жену?
 — Лучше б ее земля покрыла, прости меня, господи! Что мне до нее, ведь она мне все это и устроила!
 — Ну, ладно, тогда покроем эту молодую даму?
 — Не надо, из-за нее меня и судят.
 — Покроем тогда важного короля?
 — А кто он такой, этот важный король?
 — Важный король — это генерал, министр или что-то в этом роде.
 — А может он быть митрополитом?
 — Может, — сказала госпожа Мара.
 — Тогда покрывайте митрополита!
 Госпожа Мара покрыла митрополита, покрыла молодую даму, покрыла известие, покрыла удар. Потом перевернула карты, которыми покрывала, и с сомнением покачала головой.
 Батюшка сидел ни жив ни мертв.
 — Карты говорят, батюшка, что вы не очень-то жалуете свою жену.
 — Чего с нее начинаешь! Посмотри ты, госпожа Мара, жалует ли меня митрополит?
 — Погодите, батюшка, скажу вам все по порядку. Погодите… раз, два, три, четыре…
 Госпожа Мара отсчитывала по семь карт, шепча про себя и крутя головой.
 А батюшка не спускал с нее глаз, будто книгу какую читал. Наконец госпожа Мара оторвалась от карт и сказала:
 — Карты говорят мне, батюшка, что вы совершили что-то нехорошее.
 Поп заерзал на стуле и хотел было возразить, но смолчал и стал слушать, что еще говорят карты.
 — Жена ваша не на вашей стороне, и все из-за какой-то молодой дамы.
 — Точно, из-за нее! — сказал батюшка.
 — И вам, скажу я, угрожает какая-то опасность со стороны важного короля.
 — Это митрополит! — вскричал батюшка. — Он меня еще вчера обещал расстричь.
 — У вас будет суд.
 — За тем меня и вызвали.
 — Судьи какие-то черные.
 — Духовный суд.
 — И добром для вас дело не кончится.
 — Еще бы! Весь мир против меня!
 — Вот что говорят мои карты!
 — Угадала ты все, до последнего слова! Но я невиновен…
 Госпожа Мара хитро усмехнулась, взяла его руку и всмотрелась в ладонь.
 — Простите, батюшка, но здесь вот ясно видно, что вы большой озорник.
 — А где это написано? — поразился батюшка.
 — Здесь вот, я по руке читаю. И не только озорник, вы мастер обольщать женщин, нет такой женщины, которая бы устояла перед вами!
 — Неужто правда? — восхищенно гаркнул батюшка.
 Тут вошла племянница с кофе на подносе.
 — Прошу! — сказала госпожа Мара. — Моих клиентов я без кофе не отпускаю.
 Батюшка протянул руку за чашкой и посмотрел на племянницу, а та мило улыбнулась и вышла.
 — Вот, вот, я говорила вам, что вы озорник. Стоило вам взглянуть на девушку, как она уже улыбнулась вам.
 — Она не сестра вам?
 — Никто она мне, просто живет у меня…
 — А вы, это самое, — запетлял батюшка, — может, комнаты сдаете?
 — Не сдаю, а так, если заедет добрый знакомый, могу принять на ночь-другую. За хорошую плату, конечно.
 — Да, да, — засуетился батюшка, — а я, сказать вам откровенно, как раз собирался в скверную гостиницу. Денег мне не жаль, но хотелось бы вечерком поболтать с кем-нибудь. Бывает так, знаете… Когда у человека на душе большая забота, хочется поговорить.
 — Ну, что ж, оставайтесь, если нравится у меня.
 — Большое спасибо. Неудобно мне, священнику, жить в гостинице. В частном доме-то лучше…
 Договорились, что батюшка купит мясо и вино, племянница приготовит ужин, и они посидят вечерком, чтобы утешить попа.
 Если бы было принято в романах, чтобы автор разговаривал непосредственно с персонажами своего романа, то разговор между автором и этим попом выглядел бы примерно так:
 Автор: Послушай, батюшка, а я вроде тебя знаю!
 Батюшка: Может быть, сударь, только я не помню, чтоб мы встречались когда.
 Автор: Как же это не помнишь, батюшка? Не ты ли тот самый поп, что вертелся возле Аники?
 Батюшка: Какой Аники?
 Автор: Аники, вдовы Алемпия.
 Батюшка: Да, покойного Алемпия я помню.
 Автор: А как же ты тогда не помнишь Анику?
 Батюшка: Так это была вдова Алемпия?
 Автор: Конечно, Алемпия! Итак, я видел тебя, батюшка, в первой главе романа у Аники; видел я тебя и в пятой главе романа, когда ты крестил ребенка Аники; видел я тебя, мой распрекрасный батюшка, в десятой главе романа, когда ты на рассвете вышел из села, неся младенца под рясой; а еще я тебя видел, батюшка, у уездного начальника, где ты извивался, как змея в лещедке; вспомни-ка, батюшка, что я был свидетелем твоего позора и в двенадцатой главе романа, когда едва не разнесся слух, что ты разродился; потом мы с тобой встретились еще раз в четырнадцатой главе романа, в конторе адвоката Фичи. Это была наша последняя встреча. Ты вернулся в село, а я с ребенком остался на некоторое время в городке, и потом мы тронулись в Белград.
 Батюшка: Да, теперь я вижу, что мы знакомы. Как поживаете?
 Автор: Слава богу! А как вы, батюшка?
 Вот какой мог быть разговор между автором и батюшкой, потому что поп, который пришел к госпоже Маре узнать про свою судьбу, был не кто иной, как поп Пера из Прелепницы.
 А теперь, зная, что это за поп, давайте-ка не спускать с него глаз, такой озорник способен даже убежать от нас, и тогда автор оказался бы в пиковом положении, не ведая, как ему закончить эту главу.
 Дело было к вечеру, а батюшка уж тут как тут, переселяется из гостиницы к госпоже Маре. Тащит переметную суму, а в ней, кроме смены белья, есть еще мясо, хлеб, фрукты, вино и всякие закуски. Вечер, можно сказать, прошел в доме госпожи Мары прекрасно, почти по-семейному.
 Сперва батюшка немного смущался, но то ли доброе вино, то ли ласковые взгляды племянницы поправили дело, и он растаял, как снег на печи.
 Батюшка первым делом рассказал о своей «сороке» (если у читателей хорошая память, то они должны помнить, что так он называл свою жену). Он сжал пальцы в кулак и, показывая костяшки суставов, сказал: «Вот какая у нее спина». Потом он болтал о том о сем, пока госпожа Мара с племянницей не заставили его откровенно признаться, за что его завтра судят, так как чувствовали, что рассказ будет занятным.
 — Ах, это, должно быть, очень интересно! — говорила племянница, умоляя попа Перу поведать, за что его судят.
 — Да ни за что, — отпирался батюшка. — Неприятность одна случилась, ничего особенного.
 — Ну, расскажите же нам! — настаивали госпожа Мара с племянницей.
 — Живет в нашем селе девушка Стана, — начал свой рассказ батюшка. — Выросла стройная, как сосенка, щеки у нее, как две половинки румяного персика, а глаза — как две горящие лампадки, залитые маслом до краев. Пройдет мимо, нельзя не обернуться.
 У этой девушки была какая-то тяжба в городе. Осталась она без отца, без матери, а дядя хотел оттягать у нее поле, единственное наследство, доставшееся ей после смерти матери; ее и научили подать на дядю в суд. Она часто ходила в город из-за своей тяжбы и в конце концов тяжбу выиграла, а честь потеряла. Ей бы спокойно жить в селе, но она не спит все ночи напролет из-за дурных снов. Возвращаюсь я как-то с вечерни домой, а она встречает меня и говорит: «Батюшка, как быть мне, покоя нет от дурных снов!» — «Дочь моя, — говорю я ей, — есть ли у тебя какой грех на душе?» — «Есть», — прошептала она, а сама глаза опустила, покраснела и стала еще красивее, так что я чуть было не потрепал ее за щечку, да куда там, на дороге стоим, народ туда-сюда ходит! «Э, говорю, раз сама в грехе признаешься, делу помочь нетрудно. Сегодня у нас среда; попостись три дня до воскресенья, а в воскресенье к вечеру придешь ко мне домой исповедоваться. Я посмотрю: если грех не велик, вымолю у бога прощенье, и он избавит тебя от дурных снов».
 Пришел я домой, сделал вид, что расстроен, и говорю попадье, что слышал от одного торговца, который скупает по селам продукты, что сестра ее приболела. А ее сестра — тоже попадья в одном городке, полтора дня хода от нашего села.
 Попадья забеспокоилась и на другое утро говорит мне: «Знаешь, Пера, отпусти-ка ты меня к сестре, мне ее болезнь покоя не дает». — «Как не отпустить, — говорю я ей, — сестра ведь, одна она у тебя!» Так я и спровадил попадью, чтобы в воскресенье остаться в доме одному.
 В воскресенье к вечеру Стана тут как тут. Три дня постилась, глаза ввалились, но от этого она вроде бы только красивее стала. «Садись, дочь, говорю, садись сюда, поближе ко мне! Садись и рассказывай все, исповедуйся!» И она рассказала мне все, как было. А был и адвокат, и полицейский чиновник, который брал у нее показания, и свидетель какой-то, и секретарь суда, а все ради того поля. «Простит мне бог грехи?» — спрашивает она. «Какой же это грех! — утешаю я ее. — Бог никому не запрещает любить. Смотри, вот даже я, служитель божий, не отказываю себе, когда мне встречается молоденькая да хорошенькая!» И я ей наглядно доказал, что это никакой не грех, и она совершенно уверилась в том, что я себе не отказываю, когда мне встречается молоденькая да хорошенькая.
 На другой день попадья возвращается от сестры и говорит, что сестра здоровехонька и торговец, видно, соврал. Я согласился с ней, а потом опять встречаю Стану, и та жалуется мне, что все еще видит дурные сны.
 «Ничего не поделаешь, придется нам снова встретиться для исповеди, но поститься больше не надо!» Так-то оно так, но вот мука — негде нам встретиться. У меня в доме попадья, а у нее в доме какая-то ее тетка, мученье, и только. Наконец предложила она прийти к ней на рассвете на чердак. Говорю ей, не приличествует мне, священнику, лазить по чердакам, а она стоит на своем.
 И все бы ничего, если бы кто-то не заметил, как я лезу на чердак, не побежал и не донес попадье. Есть у нас в селе некий Радое Убогий, я с ним в ссоре, и он меня всегда так вот ловит. Наверно, это он и был. Только я начал исповедовать Стану, как чердак затрясся, и в него ворвалась попадья, злая, как змей, из пасти которого семь языков пламени вырываются. Сперва на меня наскочила, ухватила за бороду и вырвала клок, а потом на девушку и ну ее месить, как хлеб в квашне. Ни девушка, ни я рта раскрыть не смеем. Я сильнее попадьи раз в десять, а стою как завороженный, рукой пошевелить не могу.
 И это еще не все. Выглянул я из чердака и вижу — Радое Убогий собрал полсела, и все ждут меня с таким нетерпением, будто я не с чердака слезу, а, прости меня, господи, сойду с Синайской горы и принесу им божьи заповеди!
 — Вот так, — закончил батюшка, — и довели меня неприятности до духовного суда. Теперь вы и сами видите, что виноват не я, а попадья и Радое Убогий!…
 И племянница, и госпожа Мара весело смеялись рассказу батюшки, а тот, видя, что доставляет им удовольствие, хотел было рассказать им что-нибудь еще в этом роде, но тут вдруг заревел Сима, который до той поры спокойно спал на тахте. Он целый день отрабатывал свои пять динаров, вернулся домой усталый и сразу заснул.
 — Нашел время, когда просыпаться! — рассердилась госпожа Мара и взяла Симу на руки.
 — Дайте его мне, — сказал батюшка.
 — Чего это вы? — спросила племянница.
 — Я детишек люблю!
 И берет батюшка крещеного-перекрещеного Симу на колени, не подозревая, что это тот самый Милич, которого он крестил в прелепницкой церкви, который задал ему столько хлопот, которого он носил под рясой, которого он, можно сказать, породил. А заподозри батюшка, что он отец, он бы, наверно, почувствовал в ту минуту угрызения родительской совести. Но так как накануне заседания духовного суда угрызения совести только бы усложнили батюшке жизнь, автор решил, что в этом романе угрызения совести вообще не будут иметь места.
 А раз автор принял такое решение, то Сима продолжал спокойно сидеть на коленях у попа, который качал его и забавлял всячески.
 — Красивый ребенок, — сказал батюшка.
 — Видно, мать была красивая.
 — А известно, кто его мать?
 — Кто ее знает! Ни мать, ни отец неизвестны.
 — Господи! — задумчиво сказал батюшка. — Какая судьба! Растет и не знает ни отца, ни матери.
 И тут Сима с батюшкой встретились взглядами, но Симе и в голову не пришло, что сидит он на отцовских коленях, а батюшке не приходило в голову, что он когда-нибудь в жизни встретится с Миличем, с которым расстался навеки.
 Когда Сима заснул, небольшое общество продолжило свое приятное времяпрепровождение за столом, и батюшка, только что приобретший привычку держать детей на коленях, привлек к себе племянницу, а госпожа Мара при этом воскликнула:
 — Я же говорила, что вы озорник. Меня карты никогда не обманывают!
 Веселье продолжалось до тех пор, пока не осталось ни капли вина. А когда улеглись, батюшка заснул нескоро. Но спал, видно, крепко, потому что ему приснился странный сон. Будто сидит он в трамвае и подходит к нему кондуктор. Но кондуктор этот не кто иной, как митрополит. И будто кондуктор спрашивает у него билет, и батюшка дает ему, но, вместо того чтобы пробить дырку в билете, митрополит своим компостером отхватывает у него полбороды.
 — Плохое предзнаменование! — сказал со вздохом батюшка, проснувшись поутру с тяжелой головой, и пошел в суд.




 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ, в которой мораль торжествует, а зло наказано, как и полагается в конце романа


 Обычно, сочиняя роман, автор водит своих читателей по разным местам, показывает разные события, водит их, водит, водит и вдруг новую главу начинает так: «Вернемся на минутку, дорогие читатели, туда-то и туда-то!» А это «туда-то и туда-то» и есть то самое место, где начался роман. Я совсем забыл про это обыкновение сочинителей, но хорошо, что хоть под конец вспомнил, а то бы так и закончил роман, нарушив писательские прописи.
 Итак, дорогие читатели, вернемся на минутку в село Прелепницу.
 С нашими знакомыми — батюшкой, старостой и лавочником Йовой — мы простились в четырнадцатой главе романа, а именно в конторе адвоката Фичи, которому они передали дитя общины, свалив со своих плеч тяжкую заботу.
 Возвращаясь в село пешком, но без груза, который прежде, когда они шли в город, был у них и на руках и на сердце, наши знакомые вели теперь самые беззаботные разговоры,
 — Хорошо, что нам попался этот Фича. Умный человек! — сказал лавочник.
 — И не только умный, но и ловкий! — добавил староста.
 — А что касается уездного начальника, — сказал батюшка, — то скажу вам прямо — не понравился он мне. Он тебе, староста, говорил что-то там про комиссию?
 — Да, — ответил староста и почесал загривок. — Но когда он сказал, что перещелкает нас ногтем, как блох, то посмотрел он, батюшка, на тебя!
 — Почему на меня? — возразил батюшка. — На нас обоих посмотрел!
 — А что он сказал вам перед уходом? — спросил лавочник.
 — Сказал, — припоминал батюшка, — «и смотрите же, не смейте, переступив порог, забывать, что я спас вас от больших неприятностей».
 — А что бы это значило? — спросил староста.
 — Что бы это значило? А вот что: я ему к пасхе пошлю ягненка, ты, Йова, после уборки урожая пошлешь ему два бочонка вина, а ты, староста, к рождеству пригонишь ему откормленного кабана. Вот что это значит, да будет тебе известно!
 — Наверно, так оно и есть, — задумчиво сказал староста. — Только что же это ты, батюшка, себе определил послать ягненка, а мне — кабана. Разве это по справедливости?
 — А как же еще? — ощетинился батюшка. — Много ли с церковной тарелки дохода! Едва на курицу хватает, а у тебя в кассе и государственные налоги, и местные обложения, тебе дать кабана начальнику ничего не стоит.
 — А мне разверстал два бочонка вина, будто у меня свой виноградник! — пробормотал лавочник.
 — А ты помолчи! — сказал староста. — Ты на своих весах все окупишь. У тебя весы лучше любого виноградника!
 Вот так и разговаривали они, возвращаясь в село, а придя, первым делом рассказали писарю, как и что было, и писарю понравилось, что все кончилось таким образом.
 И настала в селе спокойная и тихая жизнь, каждый занялся своим делом. Один лишь Радое Убогий нет-нет да и сбрехнет что-нибудь в кабаке о том, что было, а для остальных все быльем поросло.
 Староста засел в правлении, лавочник носу не кажет из лавки, стараясь наверстать пропащие деньки и то, что потратил из-за ребенка, а поп Пера опять вспомнил про церковь и, как прежде, стал по праздникам читать проповеди.
 Все шло хорошо, как богу и людям угодно. А живя в благодати и благополучии, человек обычно забывает про заботы, которые сбросил с плеч, и что-то не слышно, чтобы поп Пера, староста и лавочник хоть раз вспомнили о словах уездного начальника: «И смотрите же, не смейте, переступив порог, забывать, что я спас вас от больших неприятностей!» Прошла пасха, а батюшка не послал ягненка; собрали урожай, а лавочник не послал вина; прошло рождество, а староста не пригнал кабана, как договорились они и разверстали все промеж себя, когда еще земля горела под ногами.
 Но если батюшка, староста и лавочник забыли, не забыл уездный начальник, и однажды в селе появился чиновник из уезда. Соскочив с коня перед правлением общины, он вошел в дом и приказал посыльному позвать старосту и писаря.
 — Староста, а ну, подать сюда книги! Посмотрим, сколько собрано государственных налогов и других обложений!
 Известно, что староста насчет таких вещей был чувствителен, как пятнадцатилетняя девочка, и, как только чиновник упомянул про налоги и книги, у него тотчас начались колики в желудке. Он сел на стул и в отчаянии поглядел на писаря.
 — Поживей, староста, поживей! — настаивал чиновник, а старосте хоть бы дух перевести, дождаться, пока колики пройдут.
 Наконец староста обрел дар речи и говорит:
 — К чему это нам, господин чиновник, книги смотреть да маяться? Открою я кассу, и пересчитаем, что там есть, в кассе-то!
 — Ну-ну, — говорит чиновник, — подавай-ка мне книги!
 Не мог, конечно, староста противостоять настойчивости чиновника, достал из ящика книги и дал их, сказав при этом:
 — У тебя, господин чиновник, дел тут много будет, задержишься небось до полудня. Сбегаю-ка я и прикажу, чтоб зарезали молочного поросенка, как раз к полудню и поспеет.
 — Ну, ну, — говорит чиновник, — я быстро управлюсь. А ты отсюда чтоб никуда ни шагу!
 Это «никуда ни шагу!» совсем не понравилось старосте, он почувствовал, как мурашки пробежали по всему телу, опять у него начались колики в желудке, и он в отчаянии поглядел на писаря.
 А писарь голову опустил, не смотрит ни на чиновника, ни на старосту, делает вид, что занят своими бумагами.
 Чиновник стал подсчитывать вслух:
 — Семь и четыре — одиннадцать, пять и девять — четырнадцать, шесть и одиннадцать — семнадцать…
 Староста сидит на стуле и повторяет за ним шепотом: «одиннадцать», «четырнадцать», «семнадцать», а в голове мутно, туман перед глазами, какие-то странные видения. Цифра одиннадцать представилась ему вилами, которые его вот-вот заколют, четырнадцать — громадным камнем, который валится на него, а семнадцать — худой, костлявой рукой, которая схватила его за глотку. А когда при подсчете чиновник сказал: «Четыре тысячи семьсот двадцать один», староста почувствовал, как громадный ноготь придавил его всей своей тяжестью, почувствовал, как он, староста, лопается точно так, как лопается под ногтем насосавшаяся крови блоха.
 — Ты слышишь, староста? — заставил очнуться его голос чиновника.
 — Слышу, господин чиновник! — вздрогнув, откликнулся он.
 — В кассе твоей должно быть четыре тысячи семьсот двадцать один динар.
 — Должно быть! — сказал староста.
 — Открывай, староста, посчитаем!
 — А чего считать, — молвил староста, — столько и будет, ни на грош больше. Пойдем-ка лучше, господин чиновник, и зарежем поросеночка на обед.
 — Пообедаем, староста, когда закончим. Я за десять минут сосчитаю.
 — Да что ты говоришь!
 — Открывай, староста, кассу.
 — Неужто считать будешь?
 — Конечно, буду.
 — Я же говорю, — медлил староста, — сколько ты сказал, столько там и есть, зачем считать?
 — Давай-ка открывай!
 Не мог, конечно, староста и на этот раз противостоять настойчивости чиновника, достал из кошелька ключи и отпер кассу. Чиновник выгреб оттуда все деньги на стол и начал считать, а обессилевший вдруг староста опустился на стул и снова ощутил, как поползли мурашки по всему его телу, как начались колики в желудке. Чиновник быстро сосчитал и, подняв голову, сказал:
 — Ну, староста, здесь у тебя три тысячи девятьсот сорок один динар.
 — Столько и есть, — согласился староста, — ни на грош больше, ни на грош меньше.
 — А где у тебя еще семьсот восемьдесят динаров?
 — Тут они, все тут! — заворковал староста горлицей.
 — Здесь их нет, староста! А ты, писарь, знаешь, где эти деньги?
 Писарь поднял голову и чуть было не сказал: «Это в свое время себя окажет!»
 — Эх, староста, друг и брат мой, — сказал чиновник, — давай-ка мы составим протокол, и ты дашь показания…
 И в тот же миг староста снова представил себе, как лопается блоха под ногтем уездного начальника.
 Что было дальше в правлении общины, мы не знаем, только вскоре выбежал оттуда посыльный Срея и позвал Аксентия Джёкича, старейшего члена правления. Чиновник возложил на него обязанности председателя общины, а сам со старостой и какими-то документами отбыл в город.
 Вечером писарь в кабаке за графинчиком, заказанным Радое Убогим, рассказывал так:
 — Партийные интриги! Человека взяли из партийных соображений. Хотел чиновник и ко мне придраться, но я ему кулак под нос и говорю: «Знаю я, господин чиновник, законы так же хорошо, как и ты, и даже получше тебя, потому что жил за границей, где власти не смеют так вот безнаказанно притеснять граждан!»
 — А много у него не хватило в кассе? — спросил Радое Убогий.
 — Семьсот восемьдесят динаров!
 — Ого! — воскликнул Радое Убогий и заказал писарю еще графинчик.
 — Спрашивает меня чиновник, — продолжал писарь. — «Что это, господин писарь?» — «А это в административном деле называется дефицит», — говорю я ему. — «Правильно, писарь», — говорит чиновник и записывает все слово в слово, как я сказал.
 — А что такое дефицит? — спрашивает Радое Убогий.
 — Есть такая штука в административном деле, — говорит писарь, и видно, что ему нравится повторять это иностранное слово. — Дефицит — это вот что: посмотришь в книги, деньги все тут; заглянешь в кассу, а денег нет. Вот это самое и есть дефицит.
 Такие разговоры велись и в тот вечер, и на другой день, и много дней спустя, потому как отбыл староста с чиновником, так и не вернулся больше в село. Дали ему из-за партийных интриг два года тюрьмы и увезли в Белград.
 Прошло немного времени, и писарь тоже потерял желание оставаться в общине. Он сказал:
 — Уеду в Германию, там меня все уважают и ценят!
 Подал он в отставку и однажды ушел, не сказав никому куда, но все остались в полной уверенности, что в Германию.
 Так и тянулось одно за другим, словно повальная болезнь началась или мор. Только о старосте перестали в селе говорить, только забыли его, как случилось такое, о чем Прелепнице разговоров хватит надолго.
 Однажды утром Радое Убогий встал до света и отправился в село Крманы по какому-то делу. И вдруг на краю села он заметил попа, который осторожно, озираясь по сторонам, лез по лестнице на чердак. Удивился этому Радое и стал сам с собой размышлять:
 — Сказал бы, что хороший хозяин решил заглянуть на чердак, так нет — тогда бы он полез на свой чердак, а не на чужой; сказал бы, что священник пошел служить утреню, опять же нет — до сих пор не бывало такого, чтоб на чердаках утрени служили.
 А так как у Радое издавна из-за Аники был зуб на батюшку, то он отложил свои дела в Крманах и поскорее вернулся в село да прямо к попадье, которую застал во дворе, где она уже хлопотала по хозяйству.
 — Доброе утро, матушка! — поздоровался из-за плетня Радое.
 — Благослови тебя господь, Радое! — откликнулась попадья.
 — Батюшка дома? — спросил Радое.
 — Нет его, чуть свет ушел утреню служить.
 — Так он на утрене?
 — Да, — ответила попадья.
 — А с каких это пор он служит утрени на чердаке?
 — На каком чердаке? — удивилась попадья.
 — Я его только что видел, карабкался он на чердак к Живке Здравковой!
 — Какой Живке Здравковой?
 — Да той, у которой Стана, девка, что таскалась в город из-за надела.
 Попадья зашипела, как гадюка, схватила вилы, что оказались под рукой, и разом выскочила со двора на дорогу.
 — А ты своими глазами видел? — спросила она Радое на бегу.
 — Своими, — подтвердил он, и попадья наддала еще.
 Смотрят на нее крестьяне, оборачиваются ей вслед и удивляются, но недолго, потому что тут же подоспевает Радое и всем объясняет:
 — Айда, люди, за мной, увидите чудо невиданное. Поп служит утреню на чердаке, а попадья бежит зажечь ему кадильницу.
 — Что ты говоришь, человече! — изумлялись мужики, но все же их тянет узнать, что случилось, и они даже дела бросают и идут следом за Радое.
 А как соберутся трое-четверо, то уж дальше толпа сама собой собирается. Не только мужики, но и бабы сбились в кучу, и все двинулись туда, где назревала беда.
 Толпа остановилась у дома, глазея на чердак, а сверху доносился такой грохот, будто целое войско баталию разыгрывало. Ничего не видно, и иногда только раздается визг. Порой был слышен мужской голос: «Полегче, побойся бога!», а порой женский: «Проклятая сучка, вот я тебе, вот!»
 Потом вроде бы потише стало, и на лестнице появился поп, но вид у батюшки — не дай боже! Ряса разорвана, вся в лохмотьях, камилавка в лепешку превратилась, а борода с одной стороны вырвана, и на щеке кровавая ссадина.
 Немного погодя показалась на лестнице и попадья с переломанными вилами, а третья, Стана, та не захотела слезать с чердака, осталась там, зарылась с головой в сено, проклиная тот день и час, когда ей пришло в голову исповедоваться, но утешаясь хоть тем, что после трепки ее непременно перестанут мучить дурные сны.
 Батюшка, разумеется, даже доброго утра не пожелал тем, что собрались под лестницей, а глянул искоса и припустил так, словно его ветер понес.
 — Кто бы мог подумать, — сказал Спасое Томич, — что батюшка у нас такой резвый!
 — А что ж тут такого, Спасое, — добавил другой. — Был бы и ты резвый, если б о твою спину вилы переломили. А видали, как он там, на чердаке, побрился без мыла?
 — Пошли, мужики, в кабак, плачу за выпивку! — предложил Радое Убогий, предвкушая приятные разговоры.
 Они еще не дошли до кабака, а там уже собрались другие и тоже толкуют о происшествии. Весть о нем разнеслась по селу так быстро, будто ее глашатай с барабаном объявил. Люди встали пораньше, собрались на работу, а теперь и не думают идти. Одни столпились тут, на дороге, другие там, у ворот, а третьи засели в кабаке, и все громко говорили о том, что произошло, и громко смеялись. И конца-краю не было разговорам ни в тот день, ни в следующие. Говорили и в кабаке, и на дороге, и в правлении общины, и в поле… Где двое встретятся, там и разговор, и все об одном и том же.
 А батюшка с половиной бороды заперся в комнате и никуда не выходит, даже в церкви не служит.
 И надо же так случиться, что в это время возьми и помри Рая Янич. Батюшке некуда деваться, обязан он отпеть покойника, нельзя же человека без отпевания хоронить. А теперь представьте себе, что это были за похороны! Пришли все, от мала до велика, но не для того, чтобы почтить покойника, который был человеком склочным и не в ладах со многими; люди пришли, чтобы собственными глазами посмотреть на попа, до тех пор не казавшего носу из дому.
 Похороны получились, разумеется, совсем не такие, какие приличествовали бы доброму христианину. Смех один, а не похороны, и оттого каждый чувствовал на душе грех и трижды крестился у могилы, шепча про себя: «Прости меня, господи!»
 А отец Пера, несмотря на то, что припекало солнце, закрутил шею шалью и с одной стороны поднял ее до самого уха (с той самой, где не было бороды). Он пел за упокой души Раи, но не так громко, как прежде, а больше шипел, как гусак. И шел робко, как невеста под венец, и смотрел несмело, как девушка, в первый раз глядящая в глаза парню.
 Батюшкин позор не остался, разумеется, в пределах села Прелепницы, молва пошла по всем селам, а Радое, конечно уж, постарался, чтобы о нем узнали и в округе, а из окружного управления весть о позоре была послана в белградский духовный суд. Отца Перу вызывали несколько раз к окружному протопопу — допрашивали, расследовали и наконец вызвали в Белград на суд.
 Так вот однажды и оказался батюшка в Белграде.
 С лысой стороны взросла у него небольшая борода, другую сторону он чуть подкромсал и опять обрел приличный вид. С собой он взял смену белья и трех зарезанных и хорошо очищенных, обсмоленных поросят для членов духовного суда. Прибыл дня за четыре до суда, чтобы обойти судей, познакомиться с обстановкой и постараться облегчить свою участь по мере возможности.
 Так как до суда еще оставалось время, однажды утром батюшка решил исполнить тот свой долг, к которому обязывала его и дружба, и пастырское сознание. Помня обычай приносить подарки арестантам и больным, батюшка купил три пачки табака и пошел в верхний город навестить старосту.
 Встреча была трогательной и весьма живописной. Крепко обнялись батюшка в черной рясе, разодранной на чердаке, и староста в белой арестантской одежде, которая, впрочем, сидела на нем весьма недурно. Объятия были долгими. Кто знает, не вспомнили ли оба в ту минуту свою давнюю ссору и слова старосты:
 «Ну и ну, поп, дай нам бог обоим долгой жизни, авось увижу, как тебя расстригать будут!»
 На что ему батюшка тогда же ответил:
 «На свете всякое бывает, но что я увижу тебя в кандалах, вот это я знаю твердо, как „Отче наш“!»
 И вот они обнимаются, староста в арестантской одежде и батюшка в канун того дня, когда его будут расстригать.
 Батюшка пробыл у старосты долго, потому что тот подробно расспрашивал о селе, о людях и жизни тамошней, а потом рассказал о своих планах на будущее:
 — Как только вернусь из тюрьмы, выставлю свою кандидатуру в депутаты скупщины.
 Простившись, батюшка пошел навестить одного из членов духовного суда. Сел он в трамвай у самого Калемегдана, и вы можете представить себе, как он изумился, когда к нему подошел кондуктор. Вместо того чтобы купить билет, батюшка вскочил с места и обнял кондуктора.
 — Неужто это ты? — воскликнул пораженный батюшка.
 — Понимаешь, поехал я было в Германию, — сказал ему писарь, — а здешняя электростанция пристала ко мне и говорит: «Погоди, оставайся здесь, ты нам нужен!» Я говорю электростанции: «Мне за границу надо!» А электростанция пристала, как банный лист, шагу ступить не дает, вот я и остался!
 Батюшка дважды проехался до Дорчола и обратно, все разговаривал с писарем, который и направил его к гадалке госпоже Маре, чтобы она ему все, как есть, сказала — и что будет, и чем суд кончится.
 Вот с чем к концу романа пришли батюшка, староста и писарь; недаром же в народе говорят, что бог ни у кого в долгу не остается.




 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ, которую читатель прочтет с особым удовольствием, потому что это глава последняя


 Раз это последняя глава романа, то по прописям, по которым сочиняются романы, в конце этой главы «героя и героиню» полагалось бы обвенчать. Гм, а кого же мне венчать, если события сложились так, что выполнить это важное, главное, так сказать, правило почти невозможно? Не могу же я поженить Анику с батюшкой Перой! Во-первых, и по сей день неизвестно, где Аника, а во-вторых, батюшка — это батюшка, да к тому же при живой жене его не женишь. Не могу я женить и господина полицейского Ристу на госпоже Ленке Петрович, той самой, что подала ему ключ в окно, так как муж у госпожи Ленки тоже еще живой. Не могу я поженить господина Васу Джюрича, чиновника отделения по делам наследства, и вдовушку госпожу Милеву, потому что госпожа Милева, которая так искусно спрятала башмак господина Васы, все еще не вышла из Пожаревацкой тюрьмы. Не могу я женить и семинариста Тому, обладателя столь сильных чувств, на Марии Магдалине, потому что Тома оставил всякую мысль об артистической карьере, и вон он, взгляните, служит теперь на левом клиросе в палилулской церкви, кончает четвертый курс семинарии и приискивает приход. Не могут пожениться Пера-Отелло с Персой-Дездемоной, потому что после той жуткой трагедии, которая разыгралась между ними, они расстались навеки и больше никогда не встречались. Не могут пожениться и Эльза, дочь мастерицы Юлианы, с пожарным или музыкантом из седьмого пехотного полка, потому что из-за события, известного нам по картине, нарисованной господином Симой в своем воображении, эта любовь закончилась тем, что Эльзу огрели кулаком по спине. Не могут пожениться даже учитель музыки со свояченицей портного Йовы, потому что между ними встала та самая фатальная записочка.
 Но кто же все-таки мог бы пожениться в конце этой главы? Никто, никто! И автор выражает глубокое сожаление по поводу того, что в этом отношении удовлетворить запросы своих дорогих читателей он оказался не в состоянии.
 Значит, остается одно — завершить роман судьбой общинного дитяти, обладателя сразу трех имен.
 Милич, Неделько или Сима, на выбор, все еще живет у госпожи Мары, которой его отдали на месяц, пока не образуется общество призрения подкидышей. Но пока продолжались съезды, заседания, собрания, пока комитеты в узком составе делали доклады комитетам в расширенном составе, пока подбирались материалы, пока продолжались обстоятельные, долгие и горячие дебаты из-за той или иной запятой, пока назначенные заседания не собирали кворума и назначались другие собрания, которые могли принимать решения независимо от числа присутствовавших, пока меняли устав и избирали временные и постоянные правления, время шло, проходили дни, проходили месяцы и даже годы.
 Госпожа Мара не протестовала против того, что дело затянулось; господин Сима регулярно оплачивал ей из своего кармана содержание ребенка, да и маленький Сима прилично зарабатывал, потому что она продолжала давать его напрокат.
 За это время Сима, разумеется, подрос, вырос и влился в ряды палилулских сорванцов. Если еще принять во внимание, что в Палилуле как девочки, так и мальчики созревают гораздо раньше, чем в прочих районах столицы, то станет ясно, почему случилось то, что случится на последней странице романа.
 Итак, однажды, после того как была закончена подготовительная работа и устранены все препятствия, господин Сима назначил первое заседание правления. На этом заседании господин председатель, кроме прочих пунктов повестки дня, поставил вопрос об одном ребенке, который уже несколько лет с нетерпением ждет основания данного общества. Правление единогласно решило как можно быстрее пойти навстречу нетерпеливому ребенку и принять его в качестве питомца номер один общества призрения подкидышей. Господин Сима Неделькович и еще один член правления взяли на себя приятный долг лично сообщить это решение кандидату и отправились после заседания домой к госпоже Маре.
 А теперь представьте себе изумление господина председателя общества призрения подкидышей и господина члена правления, когда они услышали от госпожи Мары поразительную весть о том, что дитя общины сбежало.
 — Что вы говорите! — воскликнул господин Сима и всплеснул руками. На лбу его выступил пот, а родительское сердце облилось кровью.
 — Так уж получилось, сударь, — сказала госпожа Мара. — Ребенок был такой неспокойный, такой озорной. Будь у меня сто глаз, я б за ним не усмотрела.
 — Может, он где-нибудь прячется?
 В глазах господина Симы блеснул луч последней надежды, и в своей родительской тревоге он готов был искать ребенка в подвале, на чердаке, в курятнике и в прочих местах, где прячутся озорные дети.
 — Нет, убежал он. Он и прежде говорил мне несколько раз, что убежит.
 — А вы его искали? — взволнованно спросил председатель общества призрения подкидышей.
 — Как не искать, искала, — оправдывалась госпожа Мара, — и дома искала, и по соседству. И за город ходила, и в полицию заявила. Вот уже четвертый день глаз из-за него не смыкаю.


* * *

 Так вот и сбежало дитя общины!
 Сбежало от госпожи Мары, которая воспитывала его, как родная мать; сбежало от своего благодетеля господина Симы Недельковича; сбежало от общества призрения подкидышей, которое ради него и было образовано; сбежало от вас, дорогие читатели, с такой любовью следивших за его приключениями; сбежало и от меня, сочинителя, после того, как дало мне материал для целого романа.
 И что теперь делать без него?
 Остается одно, дорогие мои читатели, — дать вам честное слово, что я устрою погоню за этим озорником и, если найду его, обещаю написать продолжение романа.
  1902