--------------------------------------------- Макаренко Антон Семенович Домой хочу А.С.МАКАРЕНКО ДОМОЙ ХОЧУ (Рассказ бывшего колониста) 1 Вот вы говорите: характер. Характеры бывают разные, а какой лучший, какой худший, это вопрос. Расскажу вам, например, о Сеньке Дружнове. К нам в колонию он даже собственно не пришел, а его привели... привела старенькая-старенькая бабушка. Что это за такое дело, когда человека приводят разные родственники: маменьки, бабушки, тетеньки? Человеку тринадцать лет, а он, как теленок, бредет, его бабушка подгоняет! И поэтому, когда пришел Сенька, колонисты посмотрели на него с осуждением и каждый подумал: "Известный тип - маменькин сынок!" Сенька стоял посреди кабинета заведующего и молчал. Но Сенька молчал как-то по-своему. И физиономия у него была ничего, можно сказать, даже приличная: глаза черные, а сам румяный, щекастый. Только волосы в беспорядке, видимо, Сенька и понятия не имел, что такое парикмахер: деревня! А на ногах лапотки, это уж действительно мода, кто же теперь лапти носит? Бедный, может, очень, тогда, конечно, ничего не поделаешь. Нас, колонистов, помню, порядочно набралось в кабинет, молчим, рассматриваем и Сеньку и бабушку. Бабушка старая, худая, высокая, говорит не спеша, останавливается,, слезы вытирает, как же ее не слушать? - Привела... внучка, - говорит она заведующему, - возьми к себе, родной, пускай у тебя живет. А то, видишь, стара стала, сколько я там проживу, а ему куда деваться? А тебя господь наградит, пускай у тебя живет. И я умру... спокойно... Бабушка подвинулась ближе к внуку, тронула его за плечо, подтолкнула к заведующему. Проделала все это, отступила, успокоилась, поправила платок на голове; смотрит и ждет, не решения ждет, а просто: должен же и заведующий что-нибудь сказать по такому важному случаю. И колонисты все обратили лица к заведующему: что он скажет? Заведующий встал, поклонился и сказал серьезно: - Спасибо вам, товарищ. Внука оставляйте. Будет у нас жить. Вы не беспокойтесь, человеком станет. А вы тоже живите, зачем вам умирать, умереть всегда успеем, живите себе на здоровье и приезжайте к нам в гости... Колонисты нашли такой разговор вполне правильным. И бабушка была довольна, даже улыбнулась. - Военные, что ли, у тебя люди выходят? И на нас кивнула, - это мы, значит, военные. Заведующий ответил: - И военные и разные: и доктора, и рабочие, и летчики. Кто куда хочет... Бабушка вдруг загрустила, руку - к глазам, слезы у нее: - Он... Сенюшка-то, все говорит... летчиком буду... И тут стало видно, что бабушке трудно с Сенькой расставаться. И нам это видно и заведующему, и всем жалко бабушку, а Сенька как будто неживой. Стоит, чуть-чуть склонился, смотрит, кто его знает куда, - на пустую стену, - глазом не моргнет, лицо красное. Разбери, чего ему нужно. Давно у нас не было такого неповоротливого человека! Заведующий у него спрашивает: - Ты грамотный? А он даже и не отвечает. Хоть бы моргнул или пошевелился как-нибудь. Бабушка за него ответила: - Грамотный, как же! В пятый класс ходил... Заведующий не стал больше расспрашивать, распорядился бабушку накормить обедом и отправить на нашей линейке на станцию, а когда уедет, Сеньку к нему привести. Девчата и хлопцы окружили старуху, - понравилась она всем, - потащили в столовую, а Сеньку пришлось за локоть поворачивать - побрел за ней. И пока бабушка обедала, Сенька сидел на стуле боком и смотрел куда попало, ни одного слова не сказал; не могли доже понять, есть ли у него какой-нибудь голос. Потом бабушку усадили на линейку и повезли на станцию. А Сенька совсем как деревянный, насилу поставили его перед заведующим как следует. Смешно было на него смотреть, хлопец с виду правильный, даже красивенький, а души никаких признаков. И заведующему на вопросы не отвечает, только на один вопрос и ответил. Заведующий спросил: - Так летчиком... хочешь... Семей? Вот тут он и ответил: - Угу! Заведующий и говорит: - Ну, он потом обойдется. Дежурный, веди его, куда следует. Дежурил в тот день Виталий Горленко. Подошел Виталий к Сеньке, заметил что-то, просунул руку за воротник и вытащил... крестик, маленький, черненький какой-то, на черном шнурке. Виталий рванул, оборвал всю эту святыню, швырнул куда-то в угол дивана, да как заорет: - Что это! Предрассудки такие на шее носишь! Мы даже ахнуть не успели. А Виталий покраснел весь, прямо дрожит от злости. - Летчиком он будет! Никакой самолет не выдержит, если крестов навешать! Сенька пришел в себя. Повернулся всем телом градусов так на 35, не больше, глянул в то место, куда крест полетел, и вдруг как заревет. То молчал, молчал а тут - на тебе - такой голосина, да звонко так, с захлебом. Стоит, как и раньше, без движения и воет. Мы засмотрелись на него с удивлением: до чего человек дикий! Заведующий напал на Виталия, почему, говорит, так нетактично, оборвал, бросил, объяснить нужно... А Сенька все стоит и ревет. Даже Виталий испугался, до каких же он пор будет кричать? Заведующий начал было: - Дружнов, успокойся! Послушай... А Сенька еще выше на полтона взял. - Ну, и характер,- сказал тогда Виталии.- Но все равно, креста не отдам! Колонист, и с крестом! Тут наконец, Сенька заговорил. Не то что заговорил, а тоже по-своему: повернулся обратно на 35 градусов к заведующему и заладил,- с растяжкой, с рыданием: - Домой хочу! - Домой хочу! И еще раз, и еще раз, да все одинаково, на особый лад, подеревенскому, на "а": - Дамой хачу! Заведующий выставил нас из кабинета, а сам его ублажать. Мы вышли в коридор и долго еще слышали, доносилось до нас сквозь двери: - Дамой хачу! Народ у нас был боевой. Много видели на своем веку, удивляться не умели. А тут, честное слово, стоим в коридоре и глазами друг на друга хлопаем. Виталий говорит: - Фу ты, дьявол! Даже перепугал меня! Вы видали когданибудь такое? - Какой вредный пацан! - сказал Шурка Просянников. - Это он все из-за креста! А Владимир Скопин, он у нас очень умный был человек, не согласился: - На чертей ему крест! В лаптях ходит! Ты думаешь, это ои из-за религии? - А как же? - Да нет! Характер такой! Самостоятельный. С виду тихоня, а глотка: "Да-мой ха-чу!" 2 Что вы думаете о таком характере? Можно сказать, вредный действительно, и с таким человеком жить, ну его? А у нас всех, сколько ни есть колонистов по свету, нет лучшего друга, как. Сенька. Вот вам и характер. С тех пор десять лет прошло, а может, немного меньше. Вспомнить то время, десять лет назад! Дикости у нас тогда куда больше было. Если сравнить, скажем, сегодняшнюю культуру и как тогда было. А все-таки Володька Скопин был прав: в Сеньке никакой дикости не было, хоть по какой-то там глупости крест и висел у него на шее. Этот крест, наверное, бабушка повесила. Думала: раз в колонию ехать, надо как можно лучше. На ноги лапотки, на шею крест, вроде как парадный костюм. Заведующий с Сенькой долго тогда разговаривал глаз на глаз. О чем они говорили, так мы и не узнали, а только потом ни заведующий, ни Виталий Горленко, да и никто вообще про тот крест не вспоминали. Так, будто его вт не было. Мы прожили с Сенькой в колонии пять лет, а после разъехались, кто в вуз, кто в командиры, кто в летчики. Только у нас принято: всегда встречаемся, письма пишем, друзьями остались, а лучший друг у всех Сенька Дружное. Характер у -него всегда -был одинаковый, молчаливый. Можно по пальцам пересчитать, сколько Сенька за нашу совместную жизнь слов сказал. Но не думайте, он не уединялся, не прятался, бирюком никогда не был. Где компания, там и он. А ребята, знаете, какие болтуны бывают: говорит, говорит, трещит, вертится туда-сюда и смеется, и зубы скалит, и хвостом, и крыльями, - сорока, настоящая сорока. Другие, допустим, поменьше разговаривают, а все-таки... А Сенька как-то умел без слов. Стоит, слушает, к тому чуть-чуть повернется, к другому. С лица он всегда был румяный, брови густые, черные. Как-нибудь там егозить или суетиться он никогда не умел. И смеяться как будто не смеялся, а все-таки смотришь на него и видишь: улыбается человек, а почему видишь, ни за что не разберешь, по краскам, что ли, по румянцу, а кроме того, и губы у него иногда морщились. Думаешь, сейчас что-нибудь скажет, но только это редко бывало, чтобы он в самом деле сказал. Мы любили ходить слушать, как Сенька перед заведующим "отдувается". Приходилось все-таки. Заведующий ему: - Это ты неправильно сделал, результаты нехорошие получились. А Сенька? А Сенька молчит. Заведующий присмотрится к нему и снова начияает: - Надо лучше разбираться, товарищ Дружиов, нельзя так... Надо точнее, гораздо точнее, понимаешь? Молчание. - Понимаешь? И вот Сенька, наконец, отвечает: - Да. И заведующий на него смотрит, и мю смотрим, и видим, что и этом одном слове Семен больше сказал, чем другой в целой речи наговорит. Видно, что Семен действительно согласен, что он все понимает. Не такой он человек, чтобы зря свое "да" потратить. Учился Семен на "отлично" и работая по-стахановски. А если приходилось ему где-нибудь старшим быть или бригадиром, так уже кругом никаких разговоров не было. Хватка у него была железная: посмотрит только удивленно, поднимет одну бровь, и каждый понимает, что разговоры кончены. В этом году он приехал в Москву, а нас здесь целая кояопия - бывших колонистов. И вдруг узнаем, едет Семен Дружное получать орден. Конечно, чествовать. Встретили, обнимались, целовались и спрашиваем, за что орден. А он молчит. - Да говори, это же ни на что не похоже! Пришлось ему все-таки разговориться: - Да... за боевую подготовку. - Ну? - Я же сказал. - Ничего ты не сказал... Какая боевая подготовка? Что ты сделал? Летаешь? На чем летаешь? - Эсбэ. - Скоростной бомбардировщик? - Угу. - И что? А он поднял руку, повертел пальцем в воздухе, пойми, что это значит: мертвая петля или штопор, или какое-нибудь там скольжение. Так ничего и не добились. Не за один день, постепенно все-таки кое-что выяснили: отпуск у него на два месяца; бабушка его еще жива и живёт с ним при каком-то аэродроме; хочет Семен побродить по музеям Москвы. Мы вообразили, что он нуждается в нашей помощи. Но однажды он остановился против одной церкви на Ордынке, посмотрел, помолчал и вдруг говорит: - Шестнадцатый век, вторая половина. Мы прямо в восторг пришли, хором потребовали объяснений, кричали, просили, но добились только одного слова: - Шатровая. Показал рукой и пошел дальше. Больше всего приставал к нему Виталий Горленко. Виталий теперь авиаконструктор, до зарезу ему нужно было узнать мнение Семена насчет прицельного аппарата для бомбометания. На разные лады расспрашивал: - А может, так удобнее? А если отсюда залезть? А с этой стороны неудобно? А если такое приспособление? Семен внимательно выслушал все его вопросы, потом молча достал карандаш и бумагу, оглянулся, дернул Виталия за рукав и потащил его в самый дальний угол. А ведь мы его друзья уже десять лет. С Виталием он, представьте себе, разговаривал долго, доносились до нас отдельные непонятные слова: "угол перемещения", "инерция будет мешать". Кончили они совещание, мы и говорим: - Что ж ты нам не доверяешь? - Доверяю, - говорит. - Так почему? Подумал немного, улыбнулся даже, сказал: - Доверяю, что из любопытства спрашивать не будете. Видите, какая речь! Однажды мы его поддразнили. Фашисты, говорим, теперь вооружаются, как - ты на это смотришь? Настроят бомбардировщиков, плохо нам придется. Тогда он целую речь сказал, первую, может быть, речь, какую мы от него слышали. - Настроить они могут... Только... люди какие. Можно послать сто бомбардировщиков, - и ни одна бомба в цель не попадет. А рассеивание... знаете какое? До десяти километров. - Ну, так что? А у нас? Семен неохотно хмыкнул, даже отвернулся, из скромности, конечно. - Да говори! - У нас... другое. Можно... двенадцать бомб посадить в одну точку. Точность прицеливания - очень важное дело. - И что? - Ничего... ничего не останется. Вот тут только мы начали догадываться, за что он получил орден. Мы представили себе Семена в деле, на высоте семи или восьми километров в тот момент, когда он прицеливается, когда он собирается спустить на врага двенадцать, или сколько там, бомб. Мы представили себе его добродушно-румяное лицо, его спокойно-уверенную точность, его прищуренный глаз. Мы хорошо знали, что, уничтожив врага, он ничего не изменит в этом лице, он не захочет и тогда сказать ни одного слова. А может быть, он тогда и позволит себе сказать свое любимое "угу". Во всяком случае, это будет хорошо сказано. Семен прожил у нас только двенадцать дней. Получил какое-то письмо и собрался на вокзал. Мы спросили, в чем дело. И неожиданно для нас он ответил: - Дамой хачу. Мы узнали старые нотки, это самое деревенское "а", стало как-то тепло на душе. - Домой? Где же это? - Там... Аэродром... Поведем паше звено на первое место. Поеду... домой. И уехал. У нас на Украине о некоторых характерах говорят: "Комусь кыслыци сняться" - это значит: кому-то плохо придется. Если фашисты вздумают полезть на нашего "дамой хачу", пускай им лучше заранее снятся кислицы. Вот какие интересные бывают на свете характеры! МАКАРЕНКО Антон Семенович (1888 - 1939). Домой хочу. Впервые опубликован с сокращениями в журнале "Дружные ребята", 1937, № 9 - 10. Печатается по изданию: Макаренко А. С. Собр. соч.: В 5-ти т. Т. 4. М.: Правда, 1971.