---------------------------------------------


 Лесков Николай Семенович
 Дурачок

 Н.С.Лесков 
 Дурачок 
 Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что "дурак -- слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут...". В подкрепление такого толкования приведен словесный пример: "Он был и будет дурак дураком". "Дурачок -- смягчение слова дурак". Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют... Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу. 
 Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы "всем помогать"; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, -- у нас зимы бывают лютые, -- когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика. 
 Спросишь его, бывало: 
 -- Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь? 
 А он шутя отвечает: 
 -- Как так "с ухой"? -- он, гляди-ко, с чистой водицею. 
 -- А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки! 
 А Паня головой мотнет и отвечает: 
 -- Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, -- слава те Господи! 
 Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят: 
 -- Ему ведь ничего, -- он дурачок. 
 -- А чем же он дурачок? 
 -- Да всем... 
 -- А например? 
 -- Да что за пример! -- вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему... и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак! 
 Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, -- однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить. 
 Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке -- сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает: 
 -- Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь -- я тебе вечером при себе велю вдвое дать. 
 Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание. 
 Вот раз. летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают... 
 Управитель и расшумелся. 
 А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, -- сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили "творожничком" -- словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром "на росу", и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон -- он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли. 
 Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит: 
 -- Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал. 
 А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке: 
 -- Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть? 
 А Панька его по головке погладил и говорит: 
 -- И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били... 
 А Петруша еще горче плачет и говорит: 
 -- Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал: 
 -- Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, -- авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой. 
 Петруша спрашивает: 
 -- А как же ты, Панюшка, постараешься? 
 -- Да уж я штуку выдумал -- постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается. 
 -- Не робей, -- говорит, -- Петька, все сделано; и не ходи никуда -- с тебя наказанье избавлено. 
 Петька думает: 
 "Все равно: надо верить ему", -- и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе: 
 -- Что, пастушонок утром приходил сечься? 
 -- Как же, -- говорит, -- приходил, ваша милость. 
 -- Взбрызнули его? 
 -- Да, -- говорит, -- взбрызнули. 
 -- И хорошо? 
 -- Хорошо, постаралися. 
 Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь. 
 Что же, -- говорили, -- уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать. 
 Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был? 
 И так он все и дальше жил. 
 Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются -- всякой своего сына жалко. 
 А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится: 
 -- Велите, -- говорит, -- меня отвести в город -- в солдаты отдать. 
 -- Что же тебе за охота? 
 -- Да так, -- отвечает, -- очень мне вдруг охота пришла. 
 -- Да отчего? Ты обдумайся. 
 -- Нет, -- говорит, -- некогда думать-то. 
 -- Отчего некогда? 
 -- Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, -- обо мне плакать некому, -- я и хочу идти. 
 Его отговаривали. 
 -- Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся. А он отвечает: 
 -- То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся. Еще раз сказали ему: 
 -- Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял. 
 -- Нет, мне, -- говорит, -- это будет утешнее. 
 Его и утешили, -- отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, -- с любопытством их стали расспрашивать: 
 -- Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то? 
 -- Как же, -- говорят, -- видели. 
 -- Небось, смеются все над ним, -- какой увалень? 
 -- Да, -- говорят, -- на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл... Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит: 
 -- Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать: 
 -- Какой, мол, ты ласковый! 
 А наутро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его, и старики у нас спрашивали: "Что он у вас дурачок, что ли?" 
 Сдатчики отвечали: 
 -- Не дурак, а... малость с роду так. 
 Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в "профосах" -- за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти. 
 Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел -- казнил, кого хотел -- того миловал. 
 За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулой суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров. 
 Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не показаться с Хабибулой в таких местах, где русские власти есть, Хан-Джангар и решил оставить при малом и скудном источнике Паньку с одним конем и раненого Хабибулу, окованного в конских железах. И оставил им пшена и бурдюк воды и наказал Паньке настрого: 
 -- Береги этого человека как свою душу! Понял? Панька говорит: 
 -- Чего ж не понять-то! Вполне понял, и как ты сказал, я так точно и сделаю. 
 Хан-Джангар со всей своей ордой и уехал, а Панька стал говорить Хабибуле: 
 -- Вот до чего тебя твое воровство довело! Такой ты большой молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу. Ты бы лучше исправился. 
 А Хабибула ему отвечает: 
 -- Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда. 
 -- Как это "некогда"! Только в том ведь и дело все, чтобы хорошо захотеть человеку исправиться, а остальное все само придет... В тебе ведь душа такая же, как и во всех людях: брось дурное, а Бог тебе сейчас зачнет помогать делать хорошее, вот и пойдет все хорошее. 
 А Хабибула слушает и вздыхает. 
 -- Нет, -- говорит, -- уже про это некстати и думать теперь! 
 -- Да отчего же некстати-то? 
 -- Да оттого, что я окован и смерти жду. 
 -- А я тебя возьму да и выпущу. 
 Хабибула ушам своим не поверил, а Панька ему улыбается ласково и говорит: 
 -- Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне сказал, чтобы я тебя "как свою душу берег", а ведь знаешь ли, как надо сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого пострадает -- вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не могу, когда других мучают. Я тебя раскую и на коня посажу и ступай, спасай себя, где надеешься, а если станешь опять зло творить -- ну, уж тогда не меня обманешь, а Господа. 
 И с этим присел и сломал на Хабибуле конские железные путы, и посадил его на коня, в сказал: 
 -- Ступай с миром на все стороны. 
 А сам остался ожидать здесь возвращения Хана-Джангара, -- и ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдюке воды осталось очень немножечко. 
 Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей свитой. 
 Осмотрелся Хан и спрашивает: 
 -- А где Хабибула? Панька отвечает: 
 -- Я отпустил его. 
 -- Как отпустил? Что ты такое рассказываешь? 
 -- Я тебе говорю то, что взаправду сделал по твоему велению и по своему хотению. Ты мне велел беречь его как свою душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за ближнего... Ты ведь хотел замучить Хабибулу, а я терпеть не могу, чтобы других мучили, -- вот возьми меня и вели меня вместо его мучить, -- пусть моя душа будет счастливая и от всех страхов свободная, потому что ведь я ни тебя, ни других никого не боюся ни капельки. 
 Тут Хан-Джангар стал водить глазами во все стороны, а потом на голове тюбетейку поправил и говорит своим: 
 -- Подойдите-ка все поближе ко мне; я вам скажу, что мне кажется. 
 Татары вокруг Хана-Джангара стеснилися. А он сказал им потихонечку: 
 -- А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был... 
 -- Да, -- отвечали татары все одним тихим голосом, -- нельзя нам ему вредить: мы его не поняли за много лет, а теперь он в одно мгновенье всем нам ясен стал: он ведь, может быть, праведный. 
 1891