Аннотация: Книга прозы известного советского поэта Константина Ваншенкина рассказывает о военном поколении, шагнувшем из юности в войну, о сверстниках автора, о народном подвиге. Эта книга – о честных и чистых людях, об истинной дружбе, о подлинном героизме, о светлой первой любви.


---------------------------------------------


 Константин Яковлевич Ваншенкин
 Его опасные пасы
  (История одного пристрастия) 



 1


 Его первое футбольное впечатление: ощущение утомительной пестроты, рассеивающей внимание. Очень много людей. Время от времени накатывает яркая, блестящая зелень поля, приближаются красные или желтые майки играющих. Видимо, он совсем маленький, потому что запомнилось – до стадиона шли долго, а ведь они и тогда жили рядом. Отец берет его на руки. Это прекрасно.
 – Смотри, Игорек, они в футбол играют. Ногой можно мячик бить, головой, грудью, чем хочешь. А вот руками нельзя. Понял? А это ворота, в них голкипер…
 И отчетливое чувство разочарования при следующем объяснении отца, что голкиперу играть руками разрешается. Какая несправедливость!
 Потом другое. Красно-синий резиновый мячик. Ребята постарше играют, кидаются на него тучей, каждый норовит ударить, а Игорь следит не отвлекаясь. Мяч отскакивает как попало и вдруг отлетает в сторону и катится к нему. И он бросается навстречу, – не затем, чтоб схватить мяч, а чтобы тоже ударить ногой, и пинает его, но, к своему удивлению, не попадает по мячу, а вместо этого с размаху шлепается на попку.
 Потом бывало всякое. Бывали и мячи из тряпок, и покрышка, набитая сеном. Но такие заменители никогда не доставляли ему удовольствия. Мяч должен был прыгать.
 Во дворе было две или три покрышки, вполне приличные, но лишь одна камера, и, играя, они постоянно страшились за нее, особенно при сильных встречных ударах, – она и так еле дышала. Надували каждый раз заново, потому что и накачанный до отказа мяч держал недолго, за ночь совершенно спускал, да и в игре часто начинал катастрофически съеживаться. Это было ужасно, – только разыгрались, а каждый видит и чувствует: отскок уже не тот, сейчас все кончится.
 Расшнуровывали опавшую покрышку и с трепетом вынимали камеру. Не лопнула? Пока еще нет, просто где-то пропускает.
 Камеру надували. Она давно уже потеряла симметричность – была вся в заплатах, а сбоку, ниже соска, пугающе выпирали пористые грыжи. Прикладывали ухо, определяя, где проходит воздух. Если оставалась вода в кадке под водостоком, поиски упрощались, – камеру смачивали, и пузырьки безошибочно выдавали пораженное место.
 Все смотрели на Пашу Сухова. Он был старший среди них, и, кроме того, у него был резиновый клей. Паша не спеша поднимался домой и выносил все, что нужно. С замиранием сердца следил Игорь за его действиями: степенный Паша вырезал заплатку, зачищал резину шкуркой, мазал клеем. Теперь нужно было ждать, еще боясь поверить, что все обошлось, что все будет хорошо.
 Но вот Паша сам надувает мяч, воздух из его легких наполняет камеру, а она изнутри приникает к покрышке, раздвигает, расправляет ее складки, делает неузнаваемой. Мяч уже позванивает, а Паша, красный, все дует, и хочется крикнуть: «Да хватит!» Но вот он сам перехватывает мокрый сосок, ловко загибает, и еще раз – обратно, и держит, пока кто-нибудь другой затягивает бечевкой. Потом шнуруется покрышка – и все! Неужели это правда?
 Горькое воспоминание. Они играли во дворе, просто били в одни ворота против глухой стены двухэтажного дома. Мяч срезался, покатился поперек двора к дороге. А там ехал грузовик. Он ехал совсем небыстро, а они застыли на миг, прикидывая, и закричали все вместе, но по-разному – одни: «Стой!», другие просто «А-а-а!», а кто-то даже: «Дяденька!»
 Шофер не свернул, не прибавил скорость, не притормозил. Он как ехал, так и ехал. Мяч перед самой машиной миновал первое левое колесо, с внутренней стороны толкнулся в переднее правое и медленно-медленно, будто это был сон, откатился влево под задние парные скаты. Раздался не выстрел, нет, – взрыв!
 Они, словно не понимая, со всех ног бросились к дороге и подняли разорванную пополам – даже не по шву, прямо по коже – покрышку.
 Грузовика давно уже не было видно.
 Эта беда имела самые неожиданные последствия.
 Отец с бригадой ездил в командировку в Москву, получать для завода оборудование, и привез Игорю не только новый мяч, но и тридцать пятого размера бутсы, и щитки, и гетры, и наколенники, и в придачу пластмассовый судейский свисток-сирену на четыре трубочки.
 Он выложил все это нарочито небрежно, сказал подчеркнуто буднично:
 – Примерь! Впору?
 И все. Вот это был отец!
 Бутсы поразили всех даже больше, чем мяч. Это были совсем настоящие бутсы с твердыми носками, обязательными ушками и шипами – по шесть на подошве. Ах, как он гремел ими по лестнице! Бутсы не то чтобы добавили ему авторитета, а скорее узаконили его. Важно, на чьих они ногах. Ведь если бы их обул не умеющий играть, над ним только бы посмеялись.
 А он уже был человек. Его уважали. Не то что иных: пришел – играет, не пришел – тоже не беда. Его звали. Его ждали.
 – Игоря подождем Алтынова.
 – Алтын, пошли!
 Какое это счастье, когда ты можешь подбросить мяч головой, покидать с ноги на ногу, когда ты не боишься ударить с лету или приземлить высокую свечу.
 Если время позволяло, играли не во дворе, а около леса, там была большая, ровная поляна, и стояли даже ворота, одни, правда, без перекладины. Тут же разбивались на две команды. Делалось это по справедливости. Определяли капитанов, а они уже быстро составляли всех по двое, так, чтобы в каждой паре были игрочки примерно одинаковой силы. Те расходились, обняв друг друга за плечи или за шеи, и сговаривались. Потом возвращались и называли свой засекреченный девиз, а капитаны выбирали по очереди.
 – Вам «Спартак» или «Динамо»?
 – Москва или Ленинград?
 – Сосна или елка?
 У кого сколько хватало фантазии. А самый маленький, вертлявый Левка Шухов, по прозвищу Щучка, всегда предлагал какую-нибудь похабную несуразность.




 2


 В ту весну Игорь учился во вторую смену и е утра до школы проводил время на поляне. Иногда он появлялся первый, чаще там уже ожидали трое или четверо. Потом подходили еще, и уже можно было сыграть в двое ворот.
 Нет, он учился вполне прилично, упрекнуть его было трудно. Но его обуяла страсть – играть, играть и играть. Вдвоем, втроем, одному, но только играть, чувствовать ногами, да что ногами – каждой порой и нервом, всем собой, – чувствовать этот мяч, это поле. Лишь зимой он немного отдыхал от своей страсти.
 Как же он играл? У него были недостатки и слабости. Многого он не умел. Придет время – ему скажут об этом. Кое о чем знал он и сам. Он не любил играть головой, особенно сильно пробитый мяч или идущий с дальнего высокого навеса.
 Однажды – он учился во втором или третьем – в доме были гости, и зашла речь о футболе. И один старинный приятель отца, который, правда, бывал у них очень редко, сказал:
 – Самое совершенное и тонкое устройство на земле – это человеческий мозг. Природа спрятала его, поместила в удобную и довольно прочную шкатулку. Это сделано не просто так и не затем, чтобы ее трясти без надобности.
 Вероятно, эти слова произвели на мальчика впечатление. Мать тут же стала высказывать опасения, что Игорь слишком увлекается футболом. Но другой друг отца, частенько бывавший у них, сказал слова, тоже запомнившиеся крепко:
 – Футбол воспитывает настоящего мужчину. Он прививает смелость, силу, сметливость.
 – Стойкость, – вставил отец, – благородство.
 – Правильно. И нет лучшей игры для мужчин. Так что ты за него не бойся…
 Что же еще?
 У него не было сильного удара. Может быть, оттого, что он был такой легкий, худой, стесняющийся своих тонких ног. А с левой он хотя и бил, но гораздо хуже, чем с правой. «Одноногий» – скажут ему потом.
 Но у него были и достоинства. Скорость! Никто не мог с такой резвостью рвануться с места, да еще не теряя мяча, и столь же неожиданно затормозить, – противник в первом случае отставал, во втором пролетал мимо. У него было умение обыграть, обмануть, качнуться в одну сторону, а пойти в другую, и еще одно редкостное качество – чутье, футбольный инстинкт: он и не глядя чувствовал, где свои, где чужие и как следует поступать. А сильного удара у него не было. Но у него был точный удар. И почти каждый его пас был как подсказка, как шпаргалка. По голу издали он не бил, но когда уж выходил на ворота, вратарю бывало трудно угадать, в какой угол влетит мяч.
 Он уже не раз слыхал за спиной: «Здорово играет Алтын!» – и чуть не подпрыгивал, но кровь не приливала к щекам и он не сиял, а, как отец, сохранял спокойствие. Так было еще приятней. Да он и играл-то не для похвалы, а для себя – для удовольствия, для радости, для счастья.
 За час до школы он бросал играть и шел к дому. Шел именно он, – ноги не шли, при каждом шаге приходилось преодолевать их упрямое сопротивление. Все свои силенки он оставлял на поляне. Усталость в ногах сидела такая, что можно было думать лишь об одном: дотащиться до дому и рухнуть, – пропуск занятий подразумевался. Правда, глядя на него, никто об этом не догадывался.
 В пустой квартире он разувался прямо в коридоре, бережно ступая, входил в кухню и, поочередно стоя на одной ноге, задирал другую в раковину. Смывая руками въевшуюся в кожу, но легко сходящую грязь, он затыкал пяткой выливное отверстие, а потом отворачивал ногу и смотрел, как, закручиваясь, проваливается в трубу ледяная артезианская вода.
 Потом он, чаще всего не разогревая, съедал оставленный матерью обед и вскоре, размахивая портфелишком и пиная по дороге камешки, вышагивал в школу.
 По вечерам, если задавали не слишком много, он еще успевал поиграть во дворе. День заметно удлинялся, но все равно между домами сумерки сгущались быстро, нужно было спешить. Вот уже посторонние не видят мяча, а они, как кошки, видят и все играют, но вот и они уже замечают мяч в последний миг, когда он, пугая и заставляя невольно отшатнуться, вылетает из мрака. а потом совсем ничего не видно, и нужно кончать. Ах, еще бы немножко, такая обида!
 А кругом покой, где-то вдалеке поют, уютно светятся окна, кто-то курит возле крыльца, и голос матери зовет наугад:
 – И-и-горь!…
 А самое скверное, когда, проснувшись, видишь за окном низкое серое небо, уныло стучит дождь, мокро, холодно, и чувствуешь себя обманутым, брошенным, никому не нужным.
 Сладостное воспоминание. Играли во дворе, а мимо шли два футболиста из взрослой заводской команды – вратарь Платов, знаменитый на весь городок, и один нападающий – Игорь не знал его по фамилии, но видел на поле много раз. Они остановились, посмотрели, и нападающий сказал:
 – Ну, давайте сыграем по-быстрому. Вас сколько, пятеро?
 В воротах стоял Щучка, но он испугался, и его заменил Паша Сухов, – и вправду, они били сильно, не церемонясь. Платов тоже водил и бил по воротам, но успевал вернуться и около своих ворот брал мяч руками. Они забили очередной гол и отошли, а Игорь, начав с центра, тут же обыграл нападающего. У него был такой фокус: приближаясь к противнику, он отпускал мяч, и когда тот, уверенный, что завладевает им, расслаблялся и терял бдительность, Игорь резким рывком доставал мяч, бросал себе на выход и на скорости обходил опешившего противника. И сейчас, догнав отпущенный мяч, он еще чуть изменил направление, заставив нападающего сделать шаг в сторону, и безжалостно оставил его за спиной. У того на лице задержалось выражение снисходительности, будто он нарочно пропустил мальчишку, а может быть, ему показалось, что все произошло случайно. Игорь выскочил на ворота. Платов стоял, чуть пригнувшись, большой, загорелый. Игорь замахнулся изо всех сил, весь нацеленный на левый угол, где вместо штанги лежала чья-то кепка. Он сделал это как только мог правдоподобно, но Платов не двинулся с места. И тогда в отчаянии Игорь решился ударить.
 туда же, в левый угол, рядом с кепочкой, низом, носком правой ноги. И он так и сделал, но в самый последний миг, неожиданно для себя, глядя только влево, ударил по мячу внешней стороной подъема. Мяч пошел точно в правый угол. Хорошо, что правая штанга была настоящая – столб, а то гол можно было и оспорить. Но мяч, слабо чиркнув по столбу, вошел в ворота. Футболисты посмотрели друг на друга, засмеялись и, больше не обращая на пацанов внимания, удалились, но все слышали, как Платов сказал нападающему: – А шустрый парень…




 3


 Да, была взрослая команда. Команда завода имени Чапаева. Она и называлась «Чапаевец». В маленьком подмосковном городке ей не с кем было играть. Не было никакого чемпионата, первенства. От случая к случаю наезжали команды из других райцентров и поселков, иногда из Москвы. И еще был основной, постоянный соперник из соседнего городка, команда паровозоремонтного завода – ПРЗ, потом она стала называться «Локомотив». Это была сильная, уверенная в себе команда, каждый выигрыш у нее воспринимался особенно радостно, каждое поражение – настолько же горько.
 Всякий раз нежданным счастьем было увидеть у ворот стадиона афишу. Футбол! Потом несколько дней мучительного ожидания – вдруг отменят? Но нет, как будто все хорошо – народ к стадиону валит густо. И еще издали изощренный футбольный слух ловит непередаваемо прекрасные звуки, заставляющие бледнеть от волнения и прибавлять шагу, – тяжелые, как отдаленный гром, гулкие удары мяча. На ворота уже навешены сетки, и команда только что вышла размяться, и вот уже форварды бьют по воротам, а Платов в удивительных прыжках, горизонтально лежа в воздухе, отбивает или ловит их мячи.
 А где же противник? Еще не прибыл, запаздывает, но стадион ждет терпеливо, долго, и вдруг удовлетворенный шум: «Приехали!» – и видишь в сторонке, за трибуной, чужих игроков, прыгающих из кузова грузовика. Но случалось, что соперник так и не появлялся, и публика разочарованно расходилась.
 А однажды не пришел судья. Замену ему нашли, конечно, сразу, но теперь не оказалось свистка. Команда уже стояла за воротами, мальчишки, напирая, толпились вокруг, и Паша Сухов, кивая на Игоря, сказал Платову: – Вот у него есть свисток!
 – Где? Давай сюда.
 – Дома. Вот он здесь, рядом, живет.
 Новый судья схватил велосипед, Игорь сел на раму, и они помчались. Напугав до смерти мать, он вломился в квартиру, мигом перерыл ящик, где обычно валялся свисток, не нашел, в ужасе перевернул другой ящик, опять открыл первый – свисток лежал на виду.
 Они смотрели за игрой не отрываясь, запоминая все не только памятью, но и ногами, телом. Перед ними был образец, эталон. Они старались снять с него копию, разве только уменьшенную. Они ловили каждый жест, каждое слово, каждое движение. Они всасывали в себя и удар защитника «ножницами», и то, как наглухо берет мяч Платов («Как в мешок», – сказал Паша), и уж конечно – как с ходу бьет по воротам Кубасов.
 После матча они испытывали острейшее желание сейчас же играть самим, Игоря пронзало все растущее нетерпение, и, ощущая каждой клеточкой легкость и приподнятость, он почти бегом спешил к дому, к мячу.
 А Кубасов был его кумир, вызывающий радость, гордость, обожание и уверенное чувство, что это на всю жизнь, какие бы великие игроки потом ни встретились.
 Он играл без майки. Едва начинался матч, он стаскивал ее и отдавал Платову, – майка ему мешала, в ней было жарко. Его мускулистый, крытый ровным загаром торс сразу бросался в глаза. Кубасов играл правого инсайда и много забивал, именно так, как не умел этого Игорь. Подхватив мяч в глубине или получив пас на выход, он мощно разгонялся и, не меняя ритма шагов, не семеня, не подлаживаясь, в неуловимый миг наносил чудовищный удар с ходу. Это был сильный, резкий футболист, и, хотя не он был капитаном, с поля часто доносился его властный голос: «Не спать!»
 Как-то он опоздал на игру с рядовой приезжей командой, но пришел уже в бутсах и, сев за воротами на траву, стал раздеваться. Игорь стоял вблизи и слышал, как Платов, полуобернувшись, бросил: «Вдесятером играем!».
 Кубасов усмехнулся: «Что же, вы без меня не можете обыграть этот мусорный ящик?» Встал, потопал на месте и вышел в поле.
 Еще он потрясающе бил пенальти. Едва назначался одиннадцатиметровый, пацаны с криком «пендаль!» срывались и неслись к воротам, наискосок через поле, срезая поле, шарахаясь от игроков и боясь не поспеть вовремя к месту действия. Игорь до этого никогда не унижался.
 Судья, держа мяч под мышкой, демонстративно отмеривал широкие метровые шаги, ставил мяч и отходил в сторону. Кубасов приближался к мячу, брал его руками и снова клал на то же место, затем, повернувшись к вратарю спиной, шел разбегаться. Некоторое время он внимательно смотрел на вратаря, начинал длинный разбег и, не доходя до мяча двух шагов, перед самым ударом резко протягивал вперед руку и указывал, куда будет бить. Вратарь терялся: верить или нет? А в следующий миг мяч уже бывал в воротах, не обязательно в том углу, куда показывал бьющий.
 Кубасов выделялся, запоминался. После каждой игры только о нем и было разговоров. Вечером, после матча, когда они сами наигрались и стало темно, Щучка рассказал, что видел, как Кубасов вел одну девушку в дровяной сарай.
 – Я бы не узнал, да он фонариком светил, когда замок отпирал. А она вроде в клубе работает кассиршей.
 – Да иди ты, – не поверил Игорь, а сам про себя заколебался: а может, и так? И сладко, несбыточно кольнуло: он, Игорь, знаменитый футболист, ведет в темноте девушку и светит фонариком.
 – Гад буду, – уверял Щучка.
 – Ну и что, дети будут, – сказал, зевнув, Паша.
 – Дети? – удивился Щучка. – Почему дети?
 – Дети от этого бывают.
 – Да брось ты, – Щучка был уверен, что над ним смеются. – От этого бывают дети?
 Паша теперь вправду похохатывал:
 – А ты и не знал? Спроси у Игоря.
 – Правда, Игорь? – спросил Щучка неуверенно.
 – А ты что думал? Все громко смеялись.
 – Да бросьте вы, – произнес Щучка с сомнением и обидой в голосе, посидел немного и ушел растерянный, но не убежденный.




 4


 Кончалось лето. Небо еще сверкало насыщенной голубизной, но березы уже не купались в нем, не блаженствовали, а стояли, безрадостно опустив плети, как ученицы, не выучившие урока, – отбывали повинность. А в листве старой липы в разных местах разрозненно вспыхивала желтизна. И в пожухлой траве, в кустах все больше застревало опадающих постепенно листьев. Потом и остальные с шумом обильно повалили вниз, по ним было жалко ступать, перед входом в лес хотелось вытереть ноги.
 Зарядили дожди, начиналась иная жизнь, по иным законам. Вот уже поутру щиплет ноздри дымок в школьном коридоре – после долгого перерыва затопили печи.
 Игорь Алтынов, как в холодную речку, отважно бросался в учебу. Сперва вроде лезть страшновато, а попривыкнешь – идет в охотку, с удовольствием, – не докличешься. Его иногда вдруг раздражало, что уроки задают маленькими кусочками, еще в пятом классе он от нетерпения прочитал за несколько дней учебник географии – всю годовую программу, так что учительница потом то и дело ахала: «Откуда ты знаешь?»
 Вот уже морозцем обожгло голую землю, и зима, спохватившись, подбросила снежку – прикрыться. Течет жизнь, размеренная школьными звонками. Светает поздно, первый урок при электричестве, а пришел домой, туда-сюда, и сумерки. Но стоит ли жаловаться? Время есть и для лыж, а зима синяя, хрустящая, обдающая снежной пылью, слепит глаза, прихватывает за нос. И березы, изукрашенные инеем, привычно нереальны в дневной синеве.
 На девчонок он пока еще не обращал явного внимания, хотя слышал, как они говорили у него за спиной не всерьез, конечно, а чтобы слышал:
 – А Игорек у нас симпатичный.
 Хотя, может, отчасти и всерьез.
 Он стал больше интересоваться своим отображением, щурил перед зеркалом зеленоватые глаза, – их цветом он втайне гордился, – старательно прикрывал светлым чубчиком несколько прыщиков на лбу, о которых мать сказала: «Возрастное!»
 Однажды Игорь поздно задержался после уроков, уже стемнело, и когда он спустился по странно пустой лестнице в раздевалку, там висело всего несколько пальтишек. Перемахнув через барьер, он пошел между вешалками, в проходе на полу валялось чье-то пальто, он перешагнул и только стал снимать свое, как его схватили сзади за плечо.
 Это был высокий парень, старше на класс.
 – Зачем сбросил? – закричал он. – Лучше подними!
 – Оно там и было, – ответил Игорь спокойно.
 – Не поднимешь? Ну погоди, сейчас выйдем! – И он сам поднял пальто.
 Мимо них по проходу промчался Толя Коляда, сорвал с крючка длинное черное пальто, набросил, как бурку, на плечи и пронесся обратно. Он хорошо играл в футбол, в защите, и был, пожалуй, самый здоровый парень в школе. У Игоря были с ним дружественные отношения.
 Стоило дернуть его за руку или еще окликнуть вдогонку, а потом сказать возмущенно: «Толя, смотри, пристает какой-то…»
 Но гордость не позволила, и Коляда умчался.
 – Ну погоди, сейчас выйдем! – прошипел парень. Когда-то Игорь читал роман из старинной жизни.
 И там было одно предложение, которое ему очень понравилось, и он его крепко запомнил: «Если видишь, что тебя хотят ударить, бей первым!»
 – Вот сейчас выйдем!
 Они были вдвоем в раздевалке. Игорь не стал ждать, пока они выйдут, а ударил парня в скулу. Удар получился не очень сильный, парень только мотнул головой и сказал:
 – Ну сейчас выйдем, погоди!
 Игорь дал ему еще раз. Так они и шли рядом по проходу, парень грозился, а Алтынов всякий раз отвечал ударом, одновременно ужасаясь того, что с ним будет на улице. Вместе они вышли на освещенное крыльцо и по разметенной дорожке, плечо к плечу, бодро направились к воротам. Там парень, что-то неразборчиво пробормотав, до смешного слабо толкнул Игоря в грудь, круто повернулся и зашагал в другую сторону. А тот сунул руки в карманы и с облегчением, но еще ожидая подвоха и на всякий случай оглядываясь, пустился к дому.
 В горячке его правая рука не сразу обратила внимание на какую-то бумажку в кармане. Что это могло быть? Конфетная обертка или билет с оторванным контролем? Но только утром бумажки в кармане не было.
 Он остановился под фонарем и разжал кулак. Это была записка. Сверху было выведено четко: «Игорю Алтынову». Сердце его застучало громко и резко. Он развернул и прочел: «Игорь! Я тебя люблю и уважаю. Валя Круглова».
 Сперва он подумал, что его разыграли, но почерк был ее, ровный, с наклоном и нажимом, знакомый чуть не с первого класса. Дома он раз десять вынимал и тайно рассматривал записку. Он испытывал гордость, однако же все с большей примесью разочарования. Он снова представлял себе Валю, большую, спокойную медлительную, смотрящую на него долгим взглядом. Он и потом часто нравился таким вот крупным, вальяжным женщинам. Она была, пожалуй, ничего, может, даже красива, но все-таки при чем здесь он?
 Не зная женщин, он больше всего дивился ее отчаянной смелости, риску. Ведь записку могли найти, и даже он сам мог показать ее ребятам. Хотя в нем-то она была уверена.
 Ни назавтра, ни потом он ничего ей не сказал, никак не ответил. И никогда не испытывал угрызений совести.




 5


 В школу пришла новая учительница физкультуры, Вера Николаевна. До нее был пожилой дядя, который все заставлял делать зарядку и устраивал кроссы, где первый же отставал. Здесь без кроссов тоже не обошлось, но многое на ее занятиях было и неожиданно. И вообще было приятно, что она миловидна, молода, почти их возраста, что с ней можно переброситься шуточкой. Когда она, белокурая, в малиновом спортивном костюме, входила в класс, мальчишки преображались старались выглядеть молодцевато, подтягивались.
 – Я ее знаю, она с Кубасовым гуляет, – сообщил во дворе Игорю и Паше Сухову Щучка. Они в ответ не удостоили его вниманием.
 В физкультурном зале она ввела для ребят прыжки через «козла», но не просто разножкой, а ласточкой и кульбитом. Это было страшновато, но она сама, взяв в помощники Толю Коляду, подстраховывала, стоя у края мата, в этом тоже была прелесть, хотелось отличиться, услыхать похвалу.
 Но главным новшеством стали эстафеты. Она разбивала их на «первый-второй», потом команды разувались, – возникало ликование, если у кого-нибудь из противников пробивалась сквозь чулок голая пятка. Взяв с них обещание не шуметь, она выводила их в длинный коридор. Они разговаривали шепотом, как заговорщики.
 Еще заранее она уславливалась с учителями, что если кто-нибудь будет выходить из класса во время урока, чтобы делал это осторожненько, не помешал им широко открытой дверью.
 Школа стояла тихая, но заряженная шумом, готовая к взрыву на перемене. Да и сейчас ощущался еле слышно ее смутный, словно подземный гул.
 Каждая команда выстраивалась в затылок по одному, и обе подходили к старту. Нужно было добежать до конца коридора, коснуться подоконника, повернуть назад и, проделав обратный путь, передать эстафету следующему.
 Сперва бежали девочки, небыстро, по-девчоночьи разбрасывая в стороны словно связанные в коленях ноги. Потом включались мальчишки, азарт резко возрастал, Вера Николаевна напоминающе прикладывала палец к губам.
 Здесь Игорь Алтынов был в своей тарелке, здесь он был фаворит. Именно потому, что дистанция состояла из двух половинок. Ребята, с которыми он играл в футбол, знали, что Алтын бежит лучше всех. Бывший учитель физкультуры считал, что Алтынов бегает очень плохо. На 100 метров он приходил в числе последних, на 60 – примерно в середине. Но если бы проводились забеги на 30 метров, он был бы первым, а на 20 или тем более 10 – и говорить нечего, тут уж ему не было равных.
 Даже девчонки под конец заражались азартом – уже как зрители, нетерпеливо прыгали на месте, махали руками:
 – Скорей!
 Все чувствовали свою причастность, ответственность.
 – Тсс!
 Потом в зале хотелось еще попрыгать, повозиться – для разрядки.
 – Обождите, – обращаясь к мальчишкам и услаждая Алтынову слух, говорила Вера Николаевна, – скоро в футбол поиграем.
 Зимой появилась еще одна новенькая – в параллельном классе. Игорь шел на перемене по коридору, среди гвалта и суеты, и его словно толкнули: смотри! Коротко стриженная, она стояла у окна и грызла яблоко. Он прошел мимо, не остановился, не стал пялиться. Только заметил – на ней кожаная курточка и что-то клетчатое, яркое. Так и осталось это ощущение яркости, необычности, а за плечами у нее зимнее пасмурное окно.
 Потом услышал: Мещерякова Лариса. Отец – военный, служит где-то далеко, воевал на Хасане и на Халхин-Голе.
 Она ни минуты не бывала одна, девчонки будто помешались, стояли и ходили, вцепившись в нее. Игорю показалось, что она этим слегка тяготится. Она не была старше их, она была взрослей.
 Его чувство выразилось отчетливо: «Вот бы от кого записку получить!» Но подумал он об этом просто так, без всякой надежды. Он теперь старался при случае пройти мимо нее, но не взглянув в ее сторону, а если замечал, что она в другом конце коридора, шел навстречу.
 Когда он видел ее издали, за чьими-то головами, он уже испытывал мгновенный краткий восторг и, если она не попадалась на глаза, ощущал смутное беспокойство.
 Однажды он задержался в буфете, звонок давно уже прозвенел, и, взбегая через три ступеньки, он догнал ее на лестнице и почти остановился, глядя на ее ноги, клетчатую юбку, аккуратно остриженную голову. Она словно почувствовала, обернулась и, сторонясь, пропуская его, сказала с улыбкой:
 – Опаздываем?
 И этот не требующий ответа праздный вопрос наполнил его жгучей радостью, показался ему полным смысла, потому что как бы предполагал их общность, одинаковость их положения.
 Он еще помедлил у двери, подождав, пока зайдет в свой класс она, и, сделав глубокий вдох, потянул дверь к себе и извинился за опоздание.




 6


 Едва подсохла площадка на школьном дворе, Вера Николаевна затеяла футбольные встречи, целый турнир, в каждом из старших классов образовали по команде. Пока девочки нудно прыгали в длину или неумело и однообразно играли в волейбол, при каждом ударе почти ловя мяч и снова его подбрасывая, ребята ненасытно упивались футболом, и сидящие за партами среди урока жадно улавливали близкие, гулкие удары, у них завистливо сжималось сердце. Вера Николаевна тоже играла с ними. В коротких, чуть ниже колен, шароварах, в тупоносых ботинках на крепких голых ногах, она сильно била по мячу, вызывая общее одобрение.
 А Игорь, счастливый, перед игрой приноравливался к мячу, бил, подбрасывал, останавливал. Как всегда по весне, немного удивляло, когда мяч не слушался его, но Игорь знал, что нужно только напомнить ему о себе, как старому знакомому, который не сразу узнал вас после разлуки.
 В тот день играли между сменами с десятым классом, и Игорь сразу ощутил особую приподнятость, когда игра пошла и у тебя все получается. С самого начала он выдал два таких паса, что ему следовало поклониться в ножки – именно в ножки! – но партнеры не сумели оценить их, а может быть, и сумели, но не подали виду. Тогда он сам двинулся вперед. Против него в защите играл Паша Сухов, и это было приятно – играть против своего, который не сделает тебе ничего плохого. Особенно же Игорь боялся неумеющих или играющих плохо, что для него было одно и то же, бьющих изо всех сил по мячу и попадающих тебе по ноге, когда мяч неожиданно убран.
 Правда, Паша знал Алтына насквозь и мог угадать его ход, но и Игорю были известны Пашины слабости. Сухов поступал разумно, как можно теснее приближаясь к Игорю и стараясь отбить мяч, пока он еще к нему не попал. Но тогда он отрывался от ворот, и стоило Алтынову бросить мяч себе на выход, как он тут же оставлял Пашу за спиной. Сухов был обречен. Он отошел назад. «Ну, держись, сосед!» – лишь подумал Игорь – он не любил разговаривать на поле. С мячом в ногах, на скорости, внезапно притормаживая и меняя направление, он шел на ворота, словно на лыжах летел с горы. Он проходил защитников так, что со стороны могло показаться, будто они нарочно пропускают его. Одного хава он обошел рывком, а перед Пашей приостановился, рванул было влево, но тут же всем телом показал, что пойдет вправо. Паша выкинул наперехват ногу, на миг потерял равновесие, и Алтын обошел-таки его слева. Вратарь был слабоватый, на ложные замахи реагировал с большим опозданием. Игорь просто вкатил ему мяч в дальний угол.
 Вера Николаевна судила, а вокруг площадки стояло довольно много народу, и отучившиеся в первую смену и пришедшие ко второй. Подойдя к краю, принять мяч из аута, он увидел Ларису и испытал уже привычный краткий восторг, но больше ни разу не взглянул в ее сторону, только где-то в самой глубине радостно помнил, что она здесь. Среди толпы стояли и учителя и еще мелькнул человек – Игорю показалось, что он встречал его и раньше.
 Игорь Алтынов играл. Его никто никогда не учил: он только смотрел, как играют другие. А сейчас он делал, что хотел. У него был прием, он повторял его без конца, когда бывал один: за спиной подправлял левой ногой мяч на правую пятку и сразу бросал его через плечо вперед. Получалось не всегда, но когда получалось, это ошеломляло противника и производило впечатление на зрителей. И сейчас он проделал этот трюк., но сам бить не стал, а перед воротами щедро откатил мяч своим под удар. Но попали во вратаря, тот, правда, отпустил мяч, однако успел судорожно вцепиться в него. Игорь медленно пошел от ворот, но, когда вратарь подбросил мяч для выбивания, мгновенно повернулся, высоко поднятой ногой перехватил мяч в воздухе и мимо растерявшегося голкипера пустил мяч в ворота.
 Свои старались и помогали ему, как могли. Но особенно хорош был Толя Коляда – Игорь только успевал восхищаться.
 Коляда держался всегда несколько обособленно, замкнутый, задумчивый, учился неровно, иногда отвечал неожиданно хорошо. Он играл центрального полузащитника. Высокий, длинноногий, на поле он словно пробудился. На поле это был Король. Он прерывал почти все атаки, перехватывал мячи головой или вытянутыми, как шлагбаум, ногами. И неожиданные пасы его из глубины, и удары издали по воротам – все было превосходно. В конце игры он, пройдя далеко вперед, отдал Игорю, а сам продолжал двигаться, и Игорь дал ему, тут же получив мяч обратно. Паша Сухов угадал, что Игорь не будет бить сам, а снова отдаст Коляде, бросился наперехват, но опоздал самую малость. Теперь они вдвоем очутились перед воротами. Коляда замахнулся своей длинной ногой, но гоже не пробил, а вновь откатил Игорю. Вратарь уже лежал. Алтынов показал, что сильно ударит, но вновь дал мягкий пас Коляде, отвернулся и пошел к центру. Коляда засмеялся и легонько бросил мяч через вратаря.
 Вслед за свистком залился звонок – на занятия, толпа смешалась, стала расходиться. Футболисты потянулись умываться: за школой, внизу, был кран для поливки, они подставляли под струю руки, брызгаясь и мешая друг другу.
 Игорь выбрался, утираясь мокрым носовым платком, и услышал рядом ее голос. Тогда, во время игры, он увидел ее и ощутил радость, но ее присутствие не относилось только к нему. А теперь она подошла. Женщины любят героев и поклоняются им!
 – Ты хорошо играешь, – сказала она и пожала ему руку, – я в этом разбираюсь, у меня брат играл.
 Она остановилась перед ним, почти касаясь его, он никогда не стоял так с девушкой. И лицо ее было так близко, что слегка расплывалось перед глазами, и у него чуть не закружилась голова.
 – А кто твой брат? – выговорил он.
 – У меня брат летчик.
 – А-а! Это хорошо…
 – Алтын! Вера Николаевна вызывает! – кричал Коляда.
 Вера Николаевна сообщила, что их игру смотрел Кубасов и предлагает троим – Сухову, Коляде и Алтынову – записаться в юношескую команду «Чапаевец».




 7


 Они пришли с Пашей на маленький заводской стадиончик, Коляда был уже там, они сели рядом с ним на скамеечку. На едва начавшем зеленеть поле, вытаптывая непрочную еще траву, возились с мячом несколько парней в желтых майках. Особенно бросался в глаза один – широкий в плечах, круглоголовый, он лепил с обеих ног, как машина. Ноги у него были могучие, резко утолщающиеся кверху от колена.
 Появился Кубасов, остановился, засунув руки в карманы.
 – А, пришли? Хорошо. Ты и ты – на Пашу и Коляду – в защиту, а с тобой…
 Игорь смотрел на него во все глаза. Кубасов обернулся к полю и крикнул:
 – Барабанов!
 Широкоплечий подкинул мяч, еще раз, как из пушки, пустил его в ворота и направился к скамейке.
 – Барабанов! С тебя причитается, я тебе напарника нашел, вот знакомьтесь.
 Они сдержанно пожали друг другу руки.
 – Все! Вы тоже раздевайтесь! – и сам потянул через голову рубашку. – Сейчас по воротам постучим. – И окинул встречным взглядом Игоря: – Больно уж ты тощой, парень!…
 Начали бить по воротам, в них стал самоуверенный гибкий малый в черном свитере, но чем сильней и точней били, тем большим уважением проникался к нему Игорь, тот был прирожденный вратарь, не хуже самого Платова. Он кидался молниеносно и совершенно бесстрашно, отражая чудовищные удары Кубасова и Барабанова.
 – Хорошо, Евтеев, – похвалил его наконец Кубасов. – Растешь!
 А Игорь по воротам почти не бил, но очень удобно и естественно бросал под удар другим – кому под правую, кому под левую, кому на голову. Лишь изредка, неожиданно сам посылал мяч то в верхний, то в нижний угол, заставляя Евтеева пластаться в воздухе и напоминая, что тоже не лыком шит.
 – Давай, левой тоже работай, – говорил ему Кубасов. – А то одноногим так и помрешь. Ах, потяжелей бы еше удар, цены бы не было. Верно ведь, бодливой корове бог рогов не дает. Но ничего, мяса наберешь, были бы кости.
 Потом поиграли в двое ворот. И тут они вправду поняли, насколько подходят друг другу. Барабанов был не по годам силен, пробоен, а у Алтынова давно уже обнаружилось редкостное для его возраста умение и желание разыграть мяч, приобщить партнера. Он мог дать хитрейший пас, но Барабанов умел его оценить и использовать. Он схватывал с полувзгляда, и это было замечательно. Они вскоре уже чувствовали себя словно в хорошей дружной компании, но знающими еще что-то такое, чего не знают остальные. Игорь уже отдавал ему пас, глядя в другую сторону, а тот как гвозди вколачивал.
 – И ему давай, и ему давай, на ход, на ход! – подсказывал Кубасов.
 Новенькими он остался доволен, велел обождать и вскоре вынес из дощатого павильона с надписью «Раздевалка» и раздал им форму – черные трусы и желтые хлопчатобумажные майки-футболки с длинным рукавом, белыми манжетами и воротничками.
 Вероятно, при желании это нетрудно было приобрести в магазине, но тут было совсем другое. Получить форму из рук Кубасова – это было событие, которое взволновало их и, потом оказалось, запомнилось на всю жизнь.
 – Бутсы будете получать только на игру!
 По дороге со стадиона поговорили. Барабанов учился в техникуме и был на год моложе Игоря. Он носил черный флотский ремень с бляхой.
 …И команда вскоре заиграла, загремела, обыгрывая всех подряд в округе. Даже Игорь никогда еще не получал от футбола такого удовольствия. Сзади играли свои – Паша и Толя. Их пасы ему из глубины были как по знакомству. А дальше о н уже выбирал, что сделать, как поступить – рвануться ли вперед самому или бросить в прорыв своего правого крайка, маленького крепенького Полунина, или пробить по диагонали влево, где уже готов выйти на мяч ловкий, мелкокучерявый Витька Хмель, или разыграть одно из мгновенных представлений с участием двух актеров – Алтынова и Барабанова.
 Команда пока что обыгрывала всех и многих – крупно, но был главный противник, известный только понаслышке, такой же, как у первой мужской команды, – ПРЗ – «Локомотив».




 8


 Теперь он был знаком с ней; встречаясь, они здоровались, но он чувствовал себя скованно и не знал, о чем говорить. Он заметил, что она приходит в школу к самому началу, и минут за десять до звонка становился в классе у раскрытого окна. Старшие классы помещались на втором этаже, и дорога была хорошо видна. С безразличным видом рассматривал он текущий к школе, все густеющий поток, мельком взглядывая на своих закадычных друзей, на давным-давно знакомых ребят и девчонок. Потом поток начинал редеть, последние спешили поодиночке. Класс наполнялся. Алтынова охватывало нарастающее чувство опустошенности, не только не слабеющее от ежедневного повторения, но с каждым разом делавшееся острее и безвыходнее. И почти тут же он испытывал такое внезапное и глубокое облегчение, что сам поражался: у ворот показывалась она. Очень стройная, чуть покачивая небольшим портфелем, она шла легко и быстро, но не было впечатления, что она спешит. А рядом обычно семенила одна из подруг. Ему требовалось несколько минут, чтобы вполне прийти в себя после пережитого волнения.
 Он уже привык как бы удовлетворяться таким положением. Учебный год кончался, а он еще не нашел случая встретиться с ней.
 Перед экзаменом по литературе была консультация сразу для обоих параллельных классов. Он сперва не хотел приходить, решив почему-то, что ее не будет, но все же пришел. Сидели тесно. Народу набралось много, ее действительно не было. Вошла преподавательница. Галина Ефимовна, и уже вслед за ней тут же появилась она. Он ничего не слышал, ничего не понял. Он никогда еще не сидел с ней в одной комнате. Она пристроилась впереди, – он никогда еще так подолгу не смотрел на нее, на ее коротко стриженную голову, незащищенную шею. Когда консультация кончилась, многие сгрудились у стола, стали спрашивать дополнительно, но она поднялась и вышла, и он сразу вышел вслед за ней. Он догнал ее на лестнице, она кивнула ему, и они пошли рядом по коридору, потом по дорожке к воротам, по улице. Он предполагал, что они перекинутся несколькими словами на крыльце и расстанутся, и еще не мог опомниться от сознания того, что идет рядом с ней, даже не смотрел на нее, только чувствовал изредка мучительно мимолетное прикосновение ее плеча.
 Она повернула к нему голову и негромко спросила:
 – Не боишься?
 – А чего бояться? – небрежно ответил он.
 – Экзаменов, конечно.
 Он был несколько разочарован.
 – Мать боится, – сказал он доверительно. – Думает, не сдам из-за футбола.
 – А за меня мама спокойна. Ну, а папа тем более.
 – У меня отец тоже… А твой что, на Хасане был?
 – Да, он во многих местах был. Понял?
 – Понял. В Испании? А сейчас он где?
 – Служит. Там старших классов нет, вот мы и приехали сюда к тете, к маминой сестре.
 Разговор получался неожиданно простой и серьезный.
 На углу они остановились, и она опять стояла от него неправдоподобно близко. Он видел рядом ее нежно-красный рот, отчетливого, завершенного рисунка, и все в ней было как бы очерчено – грудь, ноги, трогательно подстриженная сзади шея.
 Она тоже внимательно и быстро посмотрела на него.
 – Я тебя как-нибудь в гости позову. Придешь?
 – Конечно, приду, – ответил он. – Ты чего смеешься?
 – Потом скажу.
 День выдался жаркий. Когда Игорь шел к дому, у него под ногой пружинил, вдавливался местный асфальт, на нем оставались медленно затекающие отпечатки.




 9


 Экзамены он сдал, по основам дарвинизма получил пятерку, а за сочинение четверку, тему взял Чернышевского «Что делать?» и ни одной ошибки не допустил, у него была врожденная грамотность, но написал, что Рахметов мог бы для тренировки воли и тела подобрать упражнения получше, чем спать на гвоздях. Этого ему Галина Ефимовна не простила. Ну, а остальные – птицы-тройки. Теперь они все были свободны – только Паша Сухов еще сдавал – и готовились к игре с «Локомотивом». Игры, собственно, должно было состояться две – на их поле и на своем – через неделю.
 Он встретил ее снова, когда шел на тренировку, шагал по щербатому тротуару, а она ехала навстречу на велосипеде по краю мостовой и была отделена чахлой полоской газона, но сразу заметила его и соскочила с машины. Он перешагнул через одну и другую оградку, приблизился, – как ему показалось, хорошо скрывая радость.
 Велосипед был дамский, чуть меньше обычного, ярко-красный, с деревянными ободами на колесах.
 Он удивился:
 – Наверно, тяжело?
 – Ничего. Зато уж «восьмерки» не будет.
 Заднее колесо было защищено красно-синей шелковой сеткой, чтобы не попадало платье. А на руле, около звоночка, лежала ее маленькая, но скорее женская, чем детская, рука.
 – Откуда такая машина?
 – Из Риги. Хочешь попробовать?
 Он взялся за седло и руль, его рука коснулась ее руки, и несколько секунд их руки были вместе. Потом он сел, оттолкнулся и поехал. На него оглядывались, а он, сам не понимая, зачем уехал от нее, развернулся и, набрав скорость, резко затормозил.
 – Ну как? – она улыбалась.
 – Жалко, рамы нет, – нашелся он наконец, – я бы тебя посадил. – И действительно очень захотел этого: она впереди на раме, сидит, свесив ноги, ее волосы возле его лица. Но своего велосипеда у него, конечно, не было.
 Они стояли на краю мостовой, между ними был ее красный велосипед, они оба держались за него, едва ощутимо касаясь друг друга руками. Она говорила, он близко смотрел на ее губы.
 – В субботу вечер в школе. Придешь? Я тебя буду ждать.
 – Ты знаешь, я не могу. У меня игра на выезде.
 – Конечно, я понимаю.
 – Ты знаешь, никак невозможно, – повторил он почти с отчаянием.
 Ужасно не повезло, что так совпало, но в глубине души он сознавал, что это не было жертвой и что, если бы ему приказали, заставили остаться с ней на вечере, это тоже было бы ужасно.
 – С «Локомотивом»?
 – Да, а через неделю, в ту субботу, здесь. – И пригласил, так же как она: – Придешь? Я буду ждать.
 – Наверно, приду, – сказала она просто.
 На тренировку он опоздал, но Кубасов не сделал ему замечания. Когда играли в двое ворот, кто-то из ребят крикнул:
 – Алтын, ты чего сегодня как вареный?




 10


 Паровозоремонтный завод был предприятием богатым. Команда, как и взрослая, одета в шелковые красные футболки с двумя белыми продольными полосами и в белые, тоже шелковые, с красным лампасом, трусы. Все рослые, здоровые, – чапаевцы рядом с ними выглядели мелковато.
 Игра не получилась, она получиться и не могла. На стадионе набралось довольно много народу, и только поэтому решили все же играть. Дело в том, что вдоль поля, от одних ворот к другим, дул очень сильный, ровный и жесткий ветер. Флаги на мачтах были как жестяные.
 Первый тайм железнодорожникам выпало играть по ветру. Не сразу смогли начать – мяч, положенный на центре, не лежал, а катился. Судье пришлось поставить на него ногу и лишь тогда дать свисток. А в воздухе мяч вел себя нелепо и, пущенный к воротам Евтеева, планировал и коварно менял направление, сам делая финты в неуловимых порывах ветра. Выбитый Евтеевым с рук, он поднялся над штрафной, и тут же его стало относить обратно в ворота. Коляда в прыжке, пятясь, отбил его головой на корнер. Подали далеко за ворота. Чтобы подать во вратарскую площадку, нужно было бить в направлении центрального круга.
 Игорь пытался продраться вперед, вывести Барабанова, но и без мяча пройти к воротам противника было трудно, а отдать пас совершенно немыслимо, и он чувствовал, что без паса выглядит слабо. Тараня стену ветра, он вскоре выбился из сил. Однажды ему удалось протащить мяч до штрафной, но тут его встретил их капитан, защитник с черными раскосыми глазами, зацепил, сбил с ног. Игорь не сразу смог подняться, так он устал. Судья дал штрафной, но мяч, пушечно посланный Барабановым, едва достиг вратаря.
 А те били по воротам без конца. Мяч их тоже не слушался, они не могли его догнать, но каждый удар представлял угрозу для защиты и Евтеева. Чаще других выходил на ворота их левый инсайд с сильным ударом и широкими бедрами, видимо вследствие второй этой особенности носящий прозвище – Баба. Так к нему обращались партнеры. Он забил два мяча из трех, Со стороны матч выглядел комично. Стадион сперва смеялся, а потом и ему это надоело.
 Начни чапаевцы по ветру, может быть, и они могли бы выиграть. Но теперь, ко второму тайму, они были слишком измучены бессмысленной борьбой, и Барабанов сумел только размочить счет.
 – Ничего! – сказал Кубасов мрачно. – Игра! Полезно и это попробовать.
 – Дома мы их разорвем! – пообещал Барабанов. На другой день, в безветрие, проиграла «Локомотиву» и первая команда «Чапаевца».
 Через неделю предстояли ответные встречи.




 11


 Во вторник, после тренировки, которая, как обычно, состояла из ударов по воротам и двусторонней игры, Игоря отозвал Коляда и сказал таинственно:
 – Алтын, надо отметить. Тот изумился:
 – Что отметить?
 – Ну как? Что учебный год окончили. У Барабана есть.
 – А что у него? – спросил Игорь с испугом. Вина в их доме не держали. Мать не одобряла даже редких выпивок отца. Она многого в отце не одобряла. Игорь любил и отца, и мать, но их трудно было любить вместе, настолько разны были их суждения и поступки. Все же ближе ему был отец.
 – «Спотыкач», – охотно сообщил Коляда.
 – Ну, пошли, – согласился Игорь неуверенно. Они по одному незаметно отстали от остальных – Барабанов, Евтеев и их двое. Лес начинался сразу за заводским стадионом. Нынче Игорь еще ни разу не бывал в лесу и сейчас пожалел об этом как о невольной утрате. Листва набрала силу, но не успела еще потемнеть, в сочной траве было мало нового лесного мусора. Перед вечером лес весь светился – березы естественным дневным светом, сосны будто лампы, и даже стволы осин излучали зеленоватый свет. Сколько набирал он когда-то грибов в этом лесу, в этом осиннике, среди папоротников, слева от дороги. Однажды, едва вошли сюда и не успели еще разбрестись, он с екнувшим сердцем увидел в зелени большой рыжеголовый подосиновик и, пока другие не заметили, небрежно сказал, направляясь к нему:
 – Чур, мой!
 – Погоди, погоди, Алтын! – закричал тогда Щучка. – Там змея, гадюка, я видел, под шляпой обвилась.
 Все остановились, а Игорь, поколебавшись, поширял палкой вокруг гриба, наклонился и срезал. Никакой змеи, конечно, не оказалось. А подосиновик был хорош, крупный и одновременно чистый, первый, он особенно дорог, потом это ощущение немного – совсем немного! – тускнеет, когда у тебя почти полна полумерная, а то и мерная корзина.
 Теперь они прошли по длинной просеке, рассекающей разнообразный смешанный лес, и очутились на поляне. Она была очень ровная, почти круглая, и обставлена прямыми старыми березами и соснами с многослойной внизу, на комлях, могучей корой.
 – Зря мяч не взяли, – сказал Евтеев, – могли бы мне здесь постучать.
 – Тебе бы все мячик, – осуждающе вздохнул Коляда, садясь возле широкого березового пня.
 Закуска была не ахти какая: полбуханки хлеба, сырок и банка кабачковой игры. Домашняя стопочка, извлеченная из кармана Барабанова, выглядела довольно вместительно, но при исследовании выяснилось, что литое толстое дно занимает в ней ровно половину объема. Пили по очереди, что несколько лишало торжественности, заставляло спешить, потому что стопочка требовалась следующему. Вино было густое и приятно пахло. Первую Игорь выпил даже с удовольствием.
 Это был пир избранников.
 Выпили за удачное окончание учебного года, без переэкзаменовок на осень – те у себя, эти у себя. Потом за дружбу. Жалко, что нельзя было чокаться.
 Евтеев повалился на спину, задирая по очереди правую и левую ногу за голову.
 – Да брось ты!
 – Вратарь должен быть всегда готов.
 – Не вратарь, а пионер.
 – Сейчас выходит, например, из кустов Старостин и говорит: «Давай я тебе пробью…».
 – Какой Старостин? Их четыре брата.
 – Три!
 – Да нет, четыре: Николай, Александр, Андрей и Петр. Все из «Спартака».
 – У Николая, говорили, на правой ноге череп нарисован и кости, и написано: «Смертельно!»
 – Это дети говорят.
 – Еще у них Леута, Соколов, Глазков, – перечислял Коляда, – Семичасный.
 – Семичасный в «Динамо», – поправил Игорь.
 – Федотов.
 – Федотов в ЦДКА. «Спартак» его для укрепления брал.
 – А вратари Жмельков и Акимов, – вздохнул Евтеев. – Как думаете, нас возьмут когда-нибудь в «Спартак»?
 – За воротами трусиками махать.
 – А почему, могут взять! Толя, да?
 – Нужно говорить не «Толя, да?», а «Коля, да», – сказал Игорь.
 – Почему? – ахнул Барабанов.
 – Ко-ля-да! Понял? Коляда.
 Темнело. Они были веселы, счастливы, мешало только, что в бутылке порядочно оставалось и еще предстояло пить. Теперь «Спотыкач» был очень сладким и вязким.
 – А я буду играть, – произнес Барабанов задумчиво. – В «Спартаке» не в «Спартаке», а буду.
 – Может, костер разжечь? – спрашивал Евтеев.
 – «Мой костер в тумане светит», – тянул в ответ Коляда.
 А за стволами, вдалеке и вверху, гасло небо, становилось сыро, холодно. Они встали и, громко разговаривая, пошли по темной просеке.
 – Игорь, вот ты объясни… Толя, погоди… Игорь, объясни мне, как ты их обходишь, в чем секрет? – говорил Евтеев, обняв Алтынова за плечо.
 – Сейчас объясню. Вот по улице идешь, а навстречу человек…
 – Девочка, – вставил Барабанов.
 – Неважно, но можно и девочка, и вот ты направо, и он туда же, ты хочешь его пропустить, берешь левей, а он опять туда же. И тут он остановится, так запутался, хотя ты и не хотел его запутать. А я, когда с мячом, хочу его запутать, а это еще легче! Понял?
 – Понял! Молодец!
 – А я не понял, – бубнил Коляда.
 В городе пошли чинно и вскоре дружески, растроганно расстались. Игорь двинулся бодрой, пружинящей походкой, думая то о Ларисе, то об игре с «Локомотивом», о той, что была и которая будет. Вблизи дома почувствовал себя нетвердо, сел на скамеечку переждать, но хорошего самочувствия не прибавлялось. Тогда он свернул в переулок, к водоразборной колонке, нажал на рычаг, неудобно согнулся и сунул голову под струю. Потом он долго вытирался, сняв рубашку, и стряхивал воду с брюк. Впрочем, родителей дома не оказалось, он благополучно улегся и, засыпая, удовлетворенно подумал: «А здорово, что игра не завтра…».




 12




Первый тайм

 Поле городского стадиона у реки, где он ни разу еще по-настоящему не играл, а лишь прежде пролезал иногда с ребятами постучать, пока не погонят, было ровно-зеленого приятного цвета, только на штрафной трава была заметно повыбита, а у ворот, на которые уже навесили сетки, темнела совсем голая земля. Он оглянулся на пеструю трибуну и, конечно, не увидел Ларису, но остро ощутил, что она здесь и будет смотреть игру. Где-то на трибуне был, наверное, и отец. У самой бровки, как всегда, разобрались: Барабанов первым, за ним Евтеев, потом, по росту, но не строго, Коляда, Сухов, сам Игорь шестым или седьмым, следующий Хмель, а последним маленький Полунин. Потрусили поперек поля и у начала свеженаведенного круга пошли по дуге влево. «Локомотив», блистая формой, уже вставал напротив.
 Стройно, но не надрываясь выкрикнули «Физкультпривет!», Барабанов с их раскосым капитаном подали друг другу руки. Все! Напряжение, так и звеневшее в нем, разом отпустило.
 «Локомотив» наступал правым краем. Оттуда навесили в штрафную, но длинный Коляда головой выбил мяч чуть не к центру. Хмель подобрал его, но тут же потерял снова. И вот уже из вратарской, «ножницами», через себя, отбивает Паша Сухов. Что же, и ветра нет, а опять в одни ворота? Железнодорожники давят. Баба, сам как паровоз, проходит защиту, но чуть отпускает мяч, и Евтеев беззаветно, лицом вперед, кидается ему под ноги. Если уж он взял мяч, значит, взял, не выпустит. А через минуту их правый крайний наносит удар в самый угол. Евтеев, как бы лежа на боку, стелется над землей, прогнув спину, до предела вытянув руки, и достает самыми кончиками пальцев. Мяч от его перчаток попадает в штангу, отскакивает в поле, но Евтеев опередив всех, упавший, взлетает, как на пружинах, и накрывает его.
 А вскоре они прорываются втроем, и Баба с пяти метров бьет в «девятку». Ничего поделать невозможно.
 И тут игра неожиданно изменилась. Причину не каждый мог объяснить, они ее и не доискивались, но это сразу почувствовали все – и обе команды, и зрители.
 Раз за разом Игорь стал получать мяч. И пошли в ход его опасные пасы. Вот он, обыграв хава, бросил в прорыв Полунина, тот покатился по самой ленточке и хлестко подал на ворота. Витька Хмель завис в высоком прыжке, склонил голову к плечу и, резко мотнув ею, послал мяч в верхний угол, но вратарь угадал и взял его. Теперь Игорь пошел прямо на их капитана и поймал его на финт – выпад вправо, ложный рывок влево и уход опять вправо. Второго защитника, бросившегося наперерез, он пропустил, внезапно притормозив, и с новым ускорением вышел на ворота. Осталось точно пробить, но помешала неприметная неровность поля, способная обмануть хитрее всякого ловкача, – мяч не так отскочил, сорвался с подъема, пошел мимо. Потом Игорь щечкой, через головы защитников, мягко и точно выдал пас-ватерпас Барабанову, и тот нанес свой излюбленный, прямой как стрела удар. Мяч смачно влепился в перекладину, Барабанов обернулся к Алтынову и развел руками, что должно было означать: «Извини, сделал, что мог».
 Свистка на перерыв Игорь не расслышал, только увидал, что все пошли к раздевалке. Там, стянув с себя майки, сели на скамью и слушали, что говорил Кубасов, – Игорь ничего не понимал, кроме отдельных слов: «Правильно!», «Так и надо!» – но сам вид Кубасова его ободрял.


Второй тайм

 Опять пошли вперед, но случилось то, что уже было в первом тайме, – «Локомотив» начал давить, и минуте примерно к десятой – часов на стадионе не было – произошло самое неприятное: чапаевцы пропустили второй гол. Баба, за которым смотрели теперь в оба, получил слева пас, раскачивая широкими бедрами, вошел в штрафную, изготовился бить и, когда его закрыли, отбросил центру, а тот без сопротивления вколотил мяч в ворота.
 Воцарилась тишина. Стадион понимал, что либо все уже решено, либо, если это не так, сейчас, на его глазах, должно случиться необыкновенное. Многие обратили внимание на то, что сразу после гола Игорь подбежал к Коляде и что-то сказал ему. Что это могло быть: упрек? утешение? Нет, это были вполне деловые слова: «Толя, ну, ты дашь мне на выход?»
 И Толя дал. «Локомотив» продолжал уверенно напирать, желая поскорее дожать противника, лишить его малого шанса, самой слабой надежды. И тут от своей штрафной, вдоль по центру, в открывшийся на мгновенье коридор между игроками, словно опомнившись, Коляда выделил ему длинный, как удар бича, снайперский пас. Алтынов рванулся вовремя, ловко пропуская мяч у себя под ногой, подстраиваясь к нему и как бы на несколько секунд составляя с ним нечто единое. Это было сделано так быстро и точно, и он миновал всех с той поразительной легкостью, когда кажется, что это не стоит труда. Перед ним был только их капитан, рослый защитник с черными раскосыми глазами. Игорь пустился на старую уловку: сделал вид, что слишком отпустил мяч, что теряет над ним контроль, и защитник почти остановился, посчитав его своей верной добычей. Он просто не сознавал, какая у Алтынова скорость. В тот же миг Игорь молниеносным рывком достал мяч и, бросив его себе вперед, оставил защитника позади, только чиркнуло по подошве, по шипам, – это раскосый бил ему по ногам, но не дотянулся.
 Вратарь бросился навстречу, ему тоже показалось, что он успеет к мячу раньше, но тут же запоздало попятился в ворота. И пока он пятился, Игорь низом ударил в угол.
 Но «Локомотив» не выказал никакого смущения, Это снова была сильная и уверенная в себе команда, отчего она делалась еще сильнее. Она заработала, как машина, и то, что это случилось после пропущенного гола, говорило о ее здоровье и несокрушимости. И не в «Локомотиве», а в «Чапаевце», который уже было подумал, что игра переломлена, вдруг что-то дрогнуло. Его растерянность была мимолетной, но ее оказалось достаточно. В течение двух минут железнодорожники несколько раз не забивали только чудом. И вот Евтеев непостижимым образом отразил сильнейший мяч, пробитый почти в упор, и не успел вскочить к повторному удару. Мяч пошел под самую планку, и Паша Сухов в прыжке, не доставая головой, на всякий случай поймал его руками.
 Огорчение трибун было столь глубоко, что даже пацаны не осмелились понестись к воротам.
 Одиннадцатиметровый. Кто же у них бьет? Баба, что ли? Нет, к мячу со своей половины поля бежал капитан. Игорь понял, что он из тех, кому не нужно обманывать вратаря, нужно только попасть в ворота. И правда, в жуткой тишине, которую Игорь не слышал – как, впрочем, и шум, – тот разбежался и пустил свое ядро в метре от пригнувшегося Евтеева. Удар был настолько могуч, что Евтеев не успел схватить мяч или даже коснуться его руками. Но, как истинный голкипер, он успел инстинктивно метнуться в ту сторону. Мяч попал ему в плечо, – у многих создалось впечатление, что Евтеев оказался на земле не сам, а сбитый с ног этим ударом. Но мяч отскочил от него за линию ворот. Не в ворота!
 И опять произошла перемена. Теперь преобразился «Чапаевец». Это была другая команда. Исчезли беспомощность, скованность, и это ощущение было прекрасно. Теперь отбивался уже «Локомотив». Игорь опять бросил в прорыв Полунина, тот не подал, как делал чаще всего, а, срезав угол, вошел в штрафную, отдал Хмелю, а Витька со своим хавом и краем раскрутил локомотивскую защиту, как на карусели, и кинул мяч под удар Барабанову. Он пробил с левой с поворотом, мяч по пути кого-то еще задел, попал в штангу и от нее в сетку. 2:2!
 Теперь они уже знали, что выиграют, хотя сами пропустили вскоре еще один гол. Баба сильно пробил издали, Евтеев бросился, но Коляда, желая перехватить мяч, вытянул длинную ногу и всадил мяч в другой угол. Но и это их не сломило. Атаки их нарастали. Вот Игорь получил мяч из глубины, от Паши Сухова, и сразу, будто кто ему подсказал, увидел бегущего вдали слева Барабанова. Между ними словно прошла искра. Верховая передача Алтынова была – как вольтова дуга. А тот с правой, с ходу, влепил в верхний угол. Здорово у него работали обе его колотушки.
 Чапаевцы продолжали наступать. Раз за разом, желая искупить вину, неосмотрительно шел вперед Коляда, вызывая, однако, всеобщее одобрение. Вот он послал мяч в штангу, тут же ударил Барабанов, попал в защитника, и мяч отскочил к Игорю. Прямо перед ним были двое, плечо к плечу, можно было их обходить справа или слева, но он с мячом нырнул между ними, произведя корпусом два таких правдоподобных финта что они потеряли ориентировку и развалились, пропуская его. Вратарь бросился в ноги, под удар, но Алтынов ударил чуть позже, когда тот уже лежал.
 4:3! – они впервые вышли вперед. Они очень устали. Им что-то кричали, с трибун и с дорожки, но они не понимали, сколько осталось до конца. «Локомотив» еще попытался отыграться, но это уже не было прежним давлением, просто железнодорожники шли на чужую половину и старались ударить. Один из таких высоких навесов выбил из штрафной Коляда. Игорь подхватил мяч и заметил впереди, на обычном его месте, чуть левей, Полунина. Игорь дал ему пас далеко за защитников, на ход. Полунин рванулся, мяч догонял его, показалось, что он попадет ему в спину или в затылок, но нет, мяч, как по заказу, пролетел над плечом и покатился перед ногами. Полунин чисто выходил на ворота. Вратарь обреченно выбежал вперед, все же надеясь испугать, сбить с толку, но Полунин еще уклонился влево и пустил мяч по земле. И они оба, он и вратарь, остановились и смотрели, как мяч вкатывается в ворота.
 Это была победа.
 Потом неожиданно многие зрители повалили на поле, – оказалось, что кончилась игра. Кругом были улыбающиеся, радостные лица, но Игорь догадывался, что по-настоящему счастливы они сами будут потом, что сейчас они для этого слишком устали.
 – Где же у вас мешок, голы складывать? – кричали мальчишки «Локомотиву».
 – Молодцы! – сказал Кубасов в раздевалке. – Нам бы завтра так!
 Это была высшая похвала.




 13


 Они немного остыли, очень медленно оделись.
 – Искупаемся? – позвал Барабанов.
 Публика уже растеклась, лишь самые отъявленные любители ждали их и пошли к реке вслед за ними. Был уже вечер, но он почти ничем не отличался от дня; солнце стояло еще высоко, было светло и лишь не так жарко. Но река была вечерняя, тусклая, с красноватолиловым подсветом.
 Толпа смотрела, как они раздеваются – длинный, как верста, Коляда, широкий в кости Барабанов, мальчишески легкий Алтынов. Сами зрители деликатно не купались.
 Игорь, вытянув вперед руки, нырнул в прогретую за день воду, с открытыми глазами пошел вниз, видя перед собой увеличенные пальцы рук, а потом гладкие камни на песчаном дне. Тело охватило холодом, но это было только приятно. Он резко оттолкнулся руками от дна, перевернулся и полетел в стремительно светлеющую высоту. Теперь наверху было еще теплей, чем раньше, он, раскинув руки, блаженствуя, немного полежал на воде и саженками быстро вернулся к берегу.
 Он опять был свеж, как когда-то после мытья ног под краном, – хоть снова на игру.
 Утереться было нечем, переодеться негде, да и не во что. Они сильно отжали трусы прямо на себе, это, правда, сделалось заметно вскоре после того, как они натянули брюки, – особенно сзади, – но самим им не стало холодно.
 Толпа почти разошлась, и тут он увидел Ларису, и как бывает во сне или в кино, она была только что в отдалении и вдруг приблизилась, заполнила весь экран, – так радостно он к ней бросился.
 – Здравствуй! – Он совершенно забыл про нее!
 – Это называется: буду ждать? – поинтересовалась она снисходительно.
 – Я и жду! В порядок себя немножко привел, – он посмотрел на свои брюки, и она засмеялась:
 – Ладно, первый раз прощается… – и взглянула через его плечо.
 Он обернулся: в двух шагах стоял Барабанов.
 – Познакомьтесь! – предложил Игорь.
 Она довольно безразлично подала ему руку, а он разве что рот не раскрыл. Игорь усмехнулся про себя, но все же его запоздало кольнуло: «Зря познакомил!»
 – Пошли? – обратилась она к Игорю, но Барабанов сделал вид, что это и его касается, и они вышли со стадиона втроем. На улице она неожиданно взяла их обоих под руки.
 Над районным городком все длился, светлел вечер. В городском саду заиграла радиола, там, в аллеях, было, наверно, уже сумеречно и зажгли фонари. Над рекой пластами висел туман, меж домами лиловел воздух.
 Они оба были в белых рубашках, в слегка намокших брюках, которые, впрочем, уже высыхали, она в синем платье шла между ними. Когда Игорь косился вниз, он видел, как она стройно выносит вперед ноги в белых носочках. Он по-прежнему остро чувствовал сквозь рубашку ее руку, – полному счастью мешало то, что она так же держит Барабанова.
 Они степенно, в ногу, двигались по щербатому тротуару. И вдруг она сквозь рукав захватила пальцами его кожу и несильно ущипнула. Его, как током, пронзило нежностью. Она ущипнула снова, больнее, он не подал виду. Она, спокойно разговаривая, очень больно, словно с негодованием, скручивала ему кожу, а он испытывал сладкое удовлетворение, что этого не знает никто, кроме них. Он был уверен, что Барабанова-то уж она не щиплет.
 На углу одноэтажной, уже вечерней под старыми липами, улицы Робеспьера она остановилась, отпустила Барабанова и сказала ему вежливо:
 – До свидания. А нам сюда…
 Он опешил, а они пошли вдвоем под старыми, еще не зацветшими липами, разом оглянулись – его уже не было, – она рассмеялась коротким нервным смешком и убрала ладошку с его согнутой в локте руки.
 – Это разве твоя улица? – спросил он, чтобы чтото сказать.
 – Нет.
 Прошли несколько шагов, он сам скованно взял ее под руку, пообещав тихо:
 – Я щипаться не буду.
 В тени лип было почти темно, они сели на пустую лавочку под чьим-то глухим серым забором. Она, словно всматриваясь, приблизила лицо:
 – Помнишь, ты спросил, чего я смеюсь? У тебя глаза такие смешные, я все смотрю: не то серые, не то зеленые…
 – А у тебя, – и задохнулся, не смог договорить, коснулся губами ее лица, а она, закрыв глаза, мягко и длительно поцеловала его в губы. У него словно молния ударила перед глазами.
 – Ты зачем его с нами повел, – отрываясь, быстро и ласково сказала она, – Игорище поганое?…
 Договорились встретиться завтра, когда стемнеет, около городского сада.




 14


 Утро было ясное, солнечное. Он проснулся с ощущением полного счастья и лежа стал вспоминать, перебирать весь вчерашний бесконечный день, все более радуясь и изумляясь. И среди многого, что захлестывало его – и игра, и как они шли втроем по улице, и скамеечка под липами, – волновало больше всего то, что они встретятся сегодня.
 Это не было лишь воспоминанием о прошедшем дне. Наоборот, все только начиналось!
 Он опустил на пол ноги и начал рассматривать полученные вчера ссадины и царапины – ему немало досталось. Вывернув наружу правую руку и легко напрягая небольшой, но твердый, как камень, бицепс, потрогал пальцами левой руки еще бледный, желто-зеленый синяк.
 После завтрака он спустился во двор. Посреди двора, на солнышке, бросали ножичек пацаны, и Щучка одобрительно крикнул ему издали:
 – Здорово вчера сыграл, Алтын! А потом бабу в кусты повел!…
 Игоря мгновенно охватило такое бешеное возмущение, такая ненависть, что у него раздулись ноздри. Лет уже, наверно, тринадцать, а все как дурачок! Но откуда он знает? Особенно задело и покоробило, что он назвал ее бабой.
 Едва сдерживаясь, Игорь медленно пошел в сторону мальчишек, Щучка поднялся с колен, готовый к бегству. И тут Игорь рванулся, прыгнул через спинку скамьи, Щучка побежал, но, видя, что это бесполезно, повалился навзничь, поджал ноги:
 – Не буду, Алтын, не буду!…
 Игорь, бледный, нагнулся над ним и сказал шепотом:
 – Если еще раз услышу, удавлю! Понял? – а пока дал ему шалобан.
 Потом он, успокоившись, прошелся по переулку. Впереди был длинный летний день, нужно было чем-то заняться. Он вернулся домой, сел на диван, раскрыл книгу Чехова «Рассказы». Он ее читал уже несколько раз, поэтому взял снова. Отец был в смене, мать убиралась на кухне. А по радио повторили несколько раз: «Слушайте выступление главы Советского правительства…». Но пока Молотов не начал говорить, Игорь ничего плохого не подумал.
 Вечером, как договорились, он пришел к городскому саду. Весь этот длинный день, с речами и маршами по радио, с решительной хмуростью мужчин и слезами женщин, весь этот день пролетел в незнании, в напряженной надежде, что все повернется как надо. Но по первой сЕодке Командования не чувствовалось, что уже наступил перелом.
 Густел вечер. Он был так необычен, что лишь сейчас по-настоящему, нутром, ощутилась беда, тревога, неизвестность в дальнейшей судьбе. Это был первый вечер войны. Это был первый вечер затемнения. Фонари не горели, окна были жутко черны.
 В зыбкой тьме у ворот сада стояла под репродуктором огромная толпа и в полном молчании слушала первые указы и законы войны, имеющие отныне над жизнью этих людей и над жизнью их близких самую безграничную власть. Срочно призывались мужчины – рождения с 1905-го по 1918-й включительно. «Первым днем мобилизации считать двадцать третье июня тысяча девятьсот сорок первого года», – гремел грозный голос из темноты. В толпе раздались приглушенные женские рыдания.
 Отец пока не подпадал.
 Следом читался длинный перечень – по алфавиту – областей и целых союзных республик, которые объявлялись на военном положении. И толпа тоже с жадностью слушала этот список, и каждый представлял себе те или другие места – где жила родная душа, где бывал он сам или о которых только слышал.
 Игорь стоял, прислонясь к ограде, и ясно, как на раскатанной школьной карте, представлял себе этот вертикальный простор – от Черного моря до Ледовитого океана, всю великую равнину, где, истекая кровью, дерутся наши войска. Он и не предполагал, как скоро подойдет его очередь.
 Лариса так внезапно появилась из темноты, что он отшатнулся. Она прижалась головой к его груди и сказала горько:
 – Ты давно здесь? Я так боюсь за папу и Сашу!…




 15


 В августе ребят послали на торфоразработки, на болота-торфяники в двадцати километрах от городка.
 А до этого случилось многое, и главное – призвали отца. Он уехал вместе с другими, в зеленом пригородном поезде, в сторону Москвы, долго махал из окошка вагона. Этот уходящий в неизвестность, такой мирный зеленый поезд словно весь оброс неведомыми растениями – горестными, машущими, прощающимися руками.
 Игорь стоял рядом с матерью среди толпы на перроне, смотрел вслед уходящему составу, не ведая, что попрощался с отцом навсегда.
 А теперь они жили в землянке, среди полупустынных болот, вставали рано, рубили лопатами торфомассу, сушили под солнцем и вместе с постоянно работающими здесь бесшабашными бабами, которых в городке называли «торфушки», грузили на платформы коричневый, пыльно крошащийся торф. Потешный маленький паровозик «кукушка», с несоразмерно большой трубой, давал высокий, печальный гудок и тащил платформы к городу. По вечерам они сидели под звездами, возле землянки, отбиваясь от комаров, пели песни, иногда подходили торфушки, подпевали, начинали дурачиться, тормошить кого-нибудь из ребят.
 А над землей текло первое, страшное, военное лето. И все они – каждый миг! – не забывали этого.
 Их отпустили через три недели. Поздно вечером они ехали по узкоколейке, стоя на крохотной шаткой платформе, среди черных болот, под густо-звездным небом.
 Потом они шли по темным и пустым улицам, их останавливал патруль, требовал пропуск.
 Утром мать сказала:
 – Тут приходила девушка, Лариса Мещерякова. Милая, немного ломака. Просила передать тебе привет. Они уехали.
 Он не сразу понял:
 – Куда?
 – Под Казань, по-моему. Она говорила, что напишет. Ты поставил чайник?
  Милый мой Игорь! 
  Я уже на новом месте, на Волге. Как жалко, что не удалось попрощаться. Мы уехали внезапно. Мама не сразу сказала мне, что здесь папа. Он тяжело ранен и лежит в госпитале. Мы останемся здесь. Мама уже работает, и я хочу поступить на работу. Я часто думаю о тебе и о твоих смешных глазах, но переписываться нет сил. Я надеюсь еще обязательно приехать. Крепко тебя целую. 
  19./IX 41. Лариса. 
 Внезапная разлука, и ожидание письма, и ее отказ переписываться – все это такой болью отзывалось в нем, что порой он готов был застонать, но, как отец, никогда не показывал виду. Пускай они вдали друг от друга – не они одни! – и не увидятся долго, – что они могут совсем не увидеться, он был не в состоянии себе представить, – на их долю выпали такие общие воспоминания, что они не смогут забыть друг о друге. Не футбол, не красный велосипед или лавочка под липами и поцелуй, а потом еще темные дорожки сада, – нет, даже это все можно забыть. Нельзя забыть слитное дыхание толпы в темноте, грозный голос из репродуктора, который слушают и они, прижавшись друг к другу. Нельзя забыть ночь, затемненный городок над рекой и пожилого солдата в обмотках, смотрящего за реку, за лес, где расплывчато, слабо, но со всей очевидностью угадывается в небе далекое зарево.
 – Это что? – робко спросила Лариса, и солдат ответил с поразившей их простотой и печалью:
 – Москва горит. Больше нечему. Такое не забывается.




 16


 Сперва их класс – уже вместе с девочками – послали собирать грибы. Жили в пустом пионерском лагере – многие из них когда-то, детьми, бывали здесь. Рядом же была устроена грибоварка. Разбредались по пестрому влажному лесу, с криками, ауканьем. Нормы не было – кто сколько принесет. Густо шли грузди. рыжики, волнушки, иногда попадался запоздалый красный гриб, даже боровик.
 Едва вернувшись, поехали в отдаленную лесную деревушку, в колхоз копать картошку. Здесь уже была норма: две борозды в день, но всегда дружно помогали тем, кто не управлялся, особенно девочкам. Жили по избам, вечерами подолгу гуляли в обнимку по широкой деревенской улице. И там, в лагере, и здесь, ни с того ни с сего, с безжалостной, проникающей насквозь остротой, Игорь вдруг ощущал ее отсутствие. Он явственно представлял себе ее лицо, губы, ее подстриженную сзади шею, и его обжигало мучительное сознание, что ведь она могла быть здесь. Какое бы это было счастье! Но, не подавая виду, он пел песни и, обняв девчонок за плечи, ходил вместе с другими в темноте по деревенской улице.
 Потом они вернулись, и он был в комсомольской пожарной дружине, тренировались на случай налета, раскатывали рукавную линию, подавали ствол, ненароком попадая под короткие удары холодной, жесткой струи.
 Стояла глубокая, предзимняя осень. Занятия начинались в сумерках – в третью смену. Паша Сухов был уже в армии. Коляда по-прежнему учился вместе с Игорем. Иногда встречались на улице ребята из «Чапаевца» – Барабанов, Полунин, Евтеев. Почти все они уже работали.
 Наступила зима, долгая, морозная, но прекрасная первыми – и какими! – победами. Жили впроголодь, дома было холодно – плохо топили, – но они уже втянулись в эту новую, нелегкую жизнь, в самые ее будни, понемногу привыкли к ней. Только слушали с жадным напряжением сводки, словно боясь пропустить хоть одно упоминавшееся в них разбитое, заснеженное селение. Только верили, что бросят к ним в дверь родной треугольничек, а не казенное письмо…
 Весной получили участок под огород, он вскопал его, мать продала свое демисезонное пальто, купили мешок мелкой семенной картошки, теперь можно было ждать, что новая осень не будет такой голодной.
 Окончание школы было обставлено довольно торжественно – вечер, цветы, бодрые напутствия учителей даже танцы. Девчонки, с которыми они проучились десять лет, висли, заглядывали в глаза, словно уже прощались. Как все будет дальше?
 Девочки обсуждали, куда поступать. Выбор у них был широкий, но предстояло уезжать, отрываться от дома, жить в общежитии, и это было жутковато. Да и среди ребят слышалось: «Ты куда?» – «Еще не решил». – «А ты не знаешь, в авиационном броню дают?…»
 А Игорь Алтынов вспомнил вдруг, как когда-то прочитал за три дня учебник географии, и подумал: «Поступлю-ка на географический. А там видно будет…»
 – Алтын, а броня там есть?
 – Броня крепка, и танки наши быстры, – ответил Игорь.
 В конце августа он устроился в старинном студенческом общежитии, в одной из множества комнат, выходивших в длинный коридор. Правда, сейчас не все они были заняты. И в его комнате из четырех коек две пустовали, неприятно зияя голой проволочной сеткой. Его сосед, хромой пятикурсник, регулярно ночевал у какой-то женщины, и Игорь жил, по сути, один. По вечерам он ложился грудью на подоконник большого открытого окна, смотрел в темный, слабо шумящий привядшей листзой парк, за которым предполагались крыши, улицы и площади Москвы. Он был привычно голоден и одинок.
 Летний удар немцев по Югу замедлялся, крепла надежда на встречный внезапный ввод в дело скрытых резервов, как уже было прошлой зимой.
 На курсе были почти все девушки, ребят совсем мало. Никто еще не успел толком узнать другого, познакомиться ближе, не то что подружиться.
 Повестки они получили в октябре.




 17


 У него оставался один день, и он поехал к матери попрощаться. Мать была на работе, он долго ждал, ей звонили, соседка вызывала из проходной, наконец она прибежала, когда совсем стемнело.
 Он надел, что не жалко: телогрейку, старые брюки, мать нашла мешок-сидорок, но положить в него было почти нечего. Пора было торопиться, поезда ходили плохо, а утром ему уже предстояло являться «с вещами».
 – Давай здесь попрощаемся, – сказал он, обнимая мать за спину, – я сейчас быстро побегу. Да и назад тебе путь неблизкий…
 Она, глядя куда-то сквозь него, согласно закивала, и они расцеловались.
 – Возвращайся, пожалуйста, – попросила она и заплакала.
 …Он не побежал, как говорил, но пошел ходким шагом по затемненному городку, и, хотя он не мог многого рассмотреть, он все помнил и чувствовал. Здесь прошла вся его жизнь. Вся, вплоть до этого холодного осеннего вечера. А что будет с ним дальше, он не знал и слишком далеко вперед не загадывал.
 Было совершенно темно, но за время войны он, как и другие, давно приноровился к этому и в мелькающих навстречу зыбких фигурах время от времени угадывал знакомых или просто часто виденных прежде людей.
 На углу, около светлой стены магазина, стоял Барабанов.
 Игорь замедлил шаги.
 – Здорово, Алтын, – сказал Барабанов, протягивая руку, и всмотрелся в него: – Забирают?
 «А тебя?» – хотел спросить Игорь, но вспомнил, что могучий центр-форвард на год моложе его. – Хмеля тоже берут, Полунина.
 – А ты как живешь? Играешь?
 – Какая уж тут игра. Команды нет.
 – Ну ладно, – сказал Игорь, – бывай. Ты что, ждешь кого?
 Она вышла из темноты, решительно направляясь к Барабанову, и приостановилась, видя, что он не один – Игорь?
 Чего угодно он мог ожидать, только не этой встречи. Он шагнул к ней в своем ватничке, с мешочком за плечами, радостный, растерянный, уязвленный.
 – Ты что, вернулась?
 – Да, мы здесь три недели. Я знала, что ты в Москве. Ждала, когда приедешь.
 – Я уезжаю.
 Она взяла его двумя руками под руку, прижалась щекой к плечу:
 – В армию?
 – Да, мне пора, – сказал он, только теперь вдруг осознав, что она шла к Барабанову.
 – Пойдем, пойдем, – согласилась она, не отпуская его руки, и, идя рядом, подстраиваясь под его шаг, стала говорить, что хорошо было бы ему уезжать со своими ребятами, а ведь там все новые, чужие. А он мимолетно подумал, что это невозможно на такой войне и что это вообще не главное. Какая, собственно, разница – ведь начинается совсем другая полоса в его жизни, и все там будет другое, и товарищи тоже. Барабанов молча шел рядом, уверенный, что теперь-то его не отошьют, не погонят.
 К поезду поспели вовремя. Билеты на Москву давали только по специальным пропускам, но у Игоря был студенческий билет, да еще и повестка.
 На темном перроне Лариса потянулась к нему, обняла и мягко поцеловала в губы. Но он чувствовал, что она делает это только для него.
 – Ну, счастливо тебе, – сильно ударил ладонью в его ладонь Барабанов.
 – Счастливо оставаться.
 Поезд трогался. Игорь кивнул и, не оглядываясь, поднялся в набитый тамбур. Все же он умел держаться – отцовская закваска.
 За окнами мелькала чернота, поезд все набирал скорость.
 …Интересно, о чем они говорят, возвращаясь.




 18


 Он попал в полковую школу, готовящую младших командиров. Ранний, ошеломляюще быстрый подъем, зарядка снаружи, в темноте, длинная винтовка, которую нужно зачем-то носить не на ремне, а прислонив к левому плечу, подставив ладонь под затыльник приклада и размахивая свободной правой – вперед до пряжки, назад до отказа. Все эти построения, объяснения устройства оружия, стрельбы – все это было как сквозь сон, и однажды он очнулся и увидел себя – худого, обветренного, крепче многих.
 Ими пополнили потрепанную в боях дивизию, влили свежую кровь, которая, мешаясь со старой, быстро стала своей в этом организме и в дальнейшем еще не раз постепенно заменялась почти целиком.
 Можно было бы многое рассказать о его жизни, – впрочем, он еще расскажет о ней, – затопленный блиндаж, экзема на ногах и фурункулы на шее, ночевки в снегу, марш под многодневным дождем, тяжесть глины, налипшей на каждом ботинке, и атака на рассвете из узкой глубокой балки, и жестокий удар, в плечо, и горячая струйка, бегущая под гимнастеркой, вниз, по ноге, в сапог. И долгое, бесконечное, прерываемое беспамятством путешествие, и белеющий бинтами и бельем госпиталь, где его обмывают в ванне две нянечки, и лишенная смысла, безнадежная боль, и ужас ожидания новой боли. Можно было бы вспомнить счастливые привалы, молодую хозяйку в пустой холодной избе, и лихих командиров, и дорогих промелькнувших друзей, с ними все делится пополам – место у огня, сухари, патроны и воспоминания.
 Обо всем этом можно было бы написать, но это была бы иная, совсем отдельная книга.
 После ранения он оказался на другом участке, в другом корпусе, но и здесь он чувствовал себя на месте – и вскоре был почти старожил. И хотя он уже немало умел, повидал и испытал на войне, он так и на смог мало-мальски приучить себя к разлукам и потерям. Более всего его поражала быстрота перехода из жизни в смерть. О том, что могут убить его, он в то время не думал.
 Сразу после войны, в Венгрии, он поиграл немного за команду полка, а потом и дивизии. Удивительно, как все хотевшие играть, помнившие об этом, быстро и безошибочно нашли друг друга. Теперь у него прибавилось веса, удар потяжелел, как предсказывал Кубасов. И все его было при нем, только, разумеется, несравнимо выросла выносливость. Они могли играть сколько угодно. Для Игоря, да и для других, наверное, тоже, это было сейчас не просто игрой. С каждым рывком, ударом, пасом, прикосновением к мячу он окунался в довоенное, далекое, милое. Он играл, словно подтверждая для себя, что все это было и что все это еще будет, есть.
 Многие играли неплохо, но он скоро понял, что получает истинное удовольствие только от собственного общения с мячом. Барабановых среди его партнеров не было.
 О Ларисе после госпиталя он почти не вспоминал.
 Однажды осенью, когда стояли в Будапеште, на улице Вац, он зашел к радистам и присел у дверей: они невнимательно слушали по трофейному приемнику футбольный репортаж из Москвы. И вдруг Игорь встал и подошел ближе: в прорезаемой помехами, отдаленной скороговорке комментатора, среди известных ему прежде и незнакомых имен он явственно уловил одну фамилию – Барабанов.
 Само по себе было странно слышать ее рядом со знаменитостями, а комментатор еще уточнял, одобрял: «…молодой Барабанов удачно влился в прославленный коллектив», «…последние игры без гола не уходит», «…вот и сегодня, в подтверждение нашего о нем мнения, он забил важный, нужный команде гол…»
 – Я с ним вместе играл, с Барабановым, – сказал Алтынов, боясь, что ему не поверят, и кивая на приемник. Но радисты не проявили к этому известию ни малейшего интереса.




 19


 Демобилизовался он в конце следующего лета. Городок совсем не изменился, но изменились – постарели или, напротив, возмужали, выросли – многие, кто встречался ему на пути.
 Мать, конечно, тоже сдала, но была еще бодра и полна планов. Приятно было рассматривать нежданно знакомые вещи, которые были новыми невероятно давно, когда он был мальчиком. А на стене висел портрет отца, увеличенный с давней, молодых лет, фотокарточки. Как это было прекрасно, когда был отец! Первое время он ожидал, что встретит Ларису, и каждый день готовился к этому, но вскоре узнал, что ее давно уже не видели в городке, а прежде она гуляла с Барабановым. Зато он встретил как-то Валю Круглову, с которой проучился десять лет и помнил чуть ли не как себя – с самого детства. Она похудела и даже еще немного вытянулась, а за руку держала мальчика лет двух. Они поболтали с минуту, и он вдруг спросил – впервые:
 – А помнишь, ты мне записку в карман положила? Она сделала вид, что не понимает, но тут же вспомнила, улыбнулась:
 – А, баловство! – и посмотрела на него внимательным взглядом.
 На городском стадионе играли в футбол. Играл левый полузащитник из их команды, Игорь не мог вспомнить, как его зовут. А справа играл Полунин, маленький крепкий краек, которого он любил бросать в прорыв точным пасом. Теперь он был еще плотнее, крепче, но у него по локоть не было левой руки. А в воротах стоял Платов, тот самый кудесник Платов. И когда он двинулся навстречу мячу, у Игоря сжалось сердце – Платов хромал, тяжело припадая на одну ногу.
 После игры Игорь подошел к Полунину. Тот обрадовался, спросил возбужденно:
 – Будешь с нами играть?
 – Мне в Москву надо, учиться.
 – Ну что? Барабанов – ты знаешь. Евтеева в Пруссии убило. Хмель не знаю где. Паша Сухов без вести пропал в самом начале, ты тоже знаешь. Кубасов? Служит, подполковник… Алтын, ну, может, поиграешь у нас немного?
 Он отворил дверь с табличкой «Деканат», объяснил сидящему за столом седому человеку:
 – Я ушел в армию отсюда в сорок втором.
 – Ежели так, милости просим. С какого курса? Девчата, поступавшие вместе с ним, уже кончали и не помнили его, не успели запомнить. Сейчас на первом курсе были молодые, из десятилетки, а те немногие, что вернулись, тоже запомнили друг друга не все, но встречались тепло, как близкие, пережившие одинаковое люди.
 Он обосновался в том же общежитии, но теперь переполненном, допоздна освещенном, шумном.




 20


 Во второй день майских праздников Игорь отправился на футбол. На всех станциях этой линии, особенно в центре и на «Белорусской», завихрялась, теснилась в узких переходах толпа, на перронах было черно от народу. На «Динамо» эскалаторы работали только вверх. Соскучилась по футболу послевоенная, праздничная Москва, радостно и озорно рвалась на открытие сезона.
 Билетов в кассе, разумеется, не было. Игорь без колебаний купил с рук билет на Восток – отдал почти все – сорок рублей – и, забирая вправо, зашагал вдоль металлической ограды.
 Место у него было за воротами, масштаб поля скрадывался, западные ворота слишком далеко, но зато ближняя штрафная площадь хорошо просматривалась.
 Он пришел рано и теперь, все более волнуясь, смотрел на нежно-зеленый прямоугольник поля – с его места он выглядел, как квадрат, – на заполняемые натекающей толпой трибуны. То и дело он оглядывался на укрепленные позади стадионные часы, сверял их со своими ручными, трофейными. Трибуны были уже плотно полны, что тоже доставляло удовольствие. И вдруг их монотонный гул нарушился, возвысился оживлением, аплодисментами, свистом. Игорь завертел головой, не понимая, куда нужно смотреть, но тут же догадался, повернулся вправо, вытянул шею. Из туннеля по ступенькам медленно поднимались футболисты.
 Они остановились, топая бутсами, подтягивая гетры. На них были длинные, почти до колена, трусы, а на майках, на спинах – английское новшество – четко различались номера. Игорь привстал, напряженно вглядываясь, пытаясь угадать, безотчетно страшась: играет ли, здесь ли? – и в тот же миг увидел его. Барабанов, стоя на одном колене, дошнуровывал бутсу. И словно когда-то, когда Алтынов играл сам, напряжение неожиданно отпустило его, он облегченно вздохнул и успокоился.
 Все же, пока шел парад открытия, несли красивые яркие флаги на длинных древках и говорили речи, он томился и нетерпеливо ерзал на месте.
 Хотя на поле находились многие знаменитости – через два десятка лет некоторых из них будут называть: великие, – Игорь невольно наблюдал только за Барабановым. Конечно, трудно было выделиться среди этих виртуозов и провидцев, но Барабанов не пропадал, был виден. Опытный глаз отмечал не только его умение пробить, но и понятливость. А это качество высоко ценилось. Игорь смотрел на Барабанова с трибуны, стиснутый с двух сторон соседями, но одновременно он сам словно был Барабановым и видел происходящее на поле так, будто сам сейчас играл. Он тонко схватывал все, на что ему намекали партнеры, и мгновенно догадывался, в чем должен состоять его ответ. Именно это было главной радостью игры. Он запутывал противника, менялся позицией с партнерами, отдавал внезапный пас на свободное место и испытывал острое удовлетворение от того, что его понимали. И в ответ, как знаки доверия и уважения, он получал такие передачи, которые могут лишь привидеться в счастливом предутреннем сне. И он выпускал свои снаряды по цели, а там уж как хотите: отобьетесь – ваша удача, пропустите – моя. Стадион только ахал.
 Барабанов и сегодня не ушел без гола, во втором тайме он разыграл с крайним и инсайдом хитрейшую блиц-комбинацию в одно касание и с неуловимо короткого замаха выстрелил в верхний угол. Это был безукоризненный гол.
 За пять минут до конца, едва прозвучал гонг, Игорь встал и начал медленно, боком, пробираться вправо, а потом вниз, к началу трибуны. Он успел вовремя. Поднимаясь на цыпочки, заглядывая через головы других, он близко увидел за барьерчиком, охраняемым милиционером, уходящих в раздевалку футболистов. Сойдя с поля на дорожку, они все разом топали бутсами, выбивая налипшую между шипами землю. Лица и волосы их были мокры, майки темны от пота. Они проходили мимо и спускались по ступенькам в туннель, не глядя по сторонам и, скорее всего, не слыша одобрительных возгласов и едких замечаний толпы. Барабанов прошел совсем рядом. Он тоже смотрел прямо перед собой, у него было усталое, жесткое лицо.
 Плотно сжатый со всех сторон, продвигаясь между двумя рядами конной милиции к метро и потом внесенный в набитый вагон, Игорь чувствовал давно уже не испытываемую им телесную усталость.




 21


 Через неделю Игорь Алтынов сидел у окошка пригородного автобуса, смотрел на светящийся новой листвой лес, на облитые мягкой зеленью поляны. И солнце, процеженное этой ранней листвой, живыми теплыми пятнами дрожащее в кюветах, тоже казалось молодым, несмелым, лишь набирающим силу. Сегодня после двух первых лекций неожиданно отменили занятия, и он решил поехать. В автобусе было мало народу, утренняя волна схлынула, последующая еще не подступила. Этот светящийся лес, нешумная загородная дорога, еще влажная после короткого предрассветного дождя, полупустой автобус с дребезжащим треснувшим стеклом располагали к расслабленности, созерцательности. И было еще немного странно, что вот это он едет так безмятежно, будто не было в его жизни ни зеленого поезда, увозящего отца, ни первой метельной зимы, ни узкой, глубокой балки, откуда он по сигналу безотказно поднялся в атаку. Но все это было!
 На конечной остановке он вышел, осмотрелся, сам догадался, куда нужно идти, но спросил на всякий случай у мальчишки, тот подтвердил, и Игорь пошел по асфальтовой дорожке до закрытых ворот, над которыми висел знак, запрещающий въезд. Мальчишка смотрел ему вслед и видел, как он задержался у калитки, объясняя что-то дежурному, и тот его пропустил.
 Меж угольно-черными стволами лип, над которыми, осыпанная солнцем, сияла настолько светлая, младенческая листва, что не верилось, будто она связана с ними, по прямой аллее Игорь вышел к дому.
 На крыльце, облокотясь на перила, стоял белокурый, с крупными чертами лица человек в синем тренировочном костюме и равнодушно смотрел на Алтынова. У Игоря зашлось от восторга сердце – он узнал его по портретам и остановился, все еще не смея поверить, что это действительно он. Это был классик и гигант футбола, признанный всеми непререкаемо.
 – Вы не знаете, Барабанов здесь? – искательно обратился к нему Игорь и начал было объяснять, что, мол, они друзья, вместе росли, но тот, не слушая, повернул голову и только крикнул за плечо, в двери:
 – Барабанов далеко там? – И через две минуты, в красной майке и синих рейтузах, появился Барабанов, глянул вопросительно, но тут же сбежал по ступенькам, сказал обрадованно, тряся руку:
 – О! Алтын!
 – Не было ни гроша, да вдруг Алтын? – смеясь, сказал Игорь.
 – Ну, гроши кой-какие были. Они сели на скамейку.
 – Видел тебя второго.
 – Ну как, ничего?
 – Хорошо отыграл.
 – Да, а команда какая! – и признался: – Знаешь, долго я тебя вспоминал. Ох, такой, как ты, был мне нужен!
 – А сейчас? – спросил Игорь просто так, но с невольной надеждой.
 – А сейчас ты видел, люди какие! Хочешь попробоваться?
 – Нет! – ответил Игорь твердо. – У меня теперь дорога другая.
 – Может, еще когда-нибудь попрошусь к тебе, – задумчиво сказал Барабанов. – Чем черт не шутит.
 Мимо них проходили игроки, кто в рейтузах, кто в трусах, Игорь узнавал только некоторых, и у него радостно екало сердце.
 – Давненько не виделись, – говорил между тем Барабанов, – отметить бы, конечно, надо. Тут, за воротами, харчевня есть, но я никак не могу. Режимим!
 – А как Лариса? – спросил Игорь, и у него стало сухо во рту.
 – Лариса? – переспросил Барабанов просто. – Я не знаю, где она. – И добавил, помедлив: – В этом, я думаю, моя ошибка.
 Прошел высокий парень, таща в сетке мячи, как арбузы.
 Барабанова окликнули.
 – Сейчас иду. Это мой друг, играли когда-то. Лучше меня играл! – крикнул он кому-то вслед. – Нет, не хочет!… – Поднялся и протянул руку: – Ну, побежал. Приходи восемнадцатого, с «Динамо» играем…
 И Алтынов пошел по аллее, меж черными стволами лип, под беспомощно-светлой листвой, пошагал пружинистой легкой походкой, слыша за спиной такие прекрасные, волнующие его звуки – гулкие удары мяча.
 Автобуса на остановке не было. В павильон «Пиво – воды» завезли раков. Он взял двух крупных, клешневатых и кружку пива.
 За дорогой чисто, по-весеннему, светилась листва. Маленький мальчик играл с крупной волосатой собакой неизвестной Игорю породы. Он бросал палку, и пес тотчас находил ее в траве и приносил мальчику. Потом к мальчику подошел другой, тот, что указывал Игорю дорогу, они стали разговаривать, а собака прыгала вокруг, возмущалась, просила снова бросить ей палку.
 «У нас режима нет, нам это ни к чему», – думал Игорь, беспечно прихлебывая пиво, ломая оранжевого рака и посмеиваясь. И даже выпил сто граммов теплой водки, хотя водки ему совсем не хотелось.