Аннотация: Эта книга – не имеющая похожих история о проделках и приключениях Локхарта Флоуза, воспитанного в духе средневекового прагматизма, но без малейших признаков религиозности. Современное общество не признает его – он не признает этого общества и так завоевывает место и благополучие в жизни.


---------------------------------------------


  Том Шарп 
  Флоузы 



 Глава первая


 Когда Локхарт Флоуз вносил на руках свою невесту Джессику, урожденную Сэндикот, через порог дома номер 12, стоящего на изгибающейся полумесяцем улице Сэндикот-Кресчент в местечке Ист-Пэрсли, графство Сэррей, он, можно сказать, вступал в семейную жизнь таким же неподготовленным к ее радостям и испытаниям, каким вошел в этот мир в тот понедельник, в пять минут восьмого 6 сентября 1956 года, когда в процессе появления на свет лишил тем самым жизни свою мать. Поскольку даже лежа на жгучей крапиве, которая стала ее смертным одром, мисс Флоуз упорно отказывалась назвать имя отца ее ребенка и провела последний свой час, перемежая завывания от боли руганью и чертыханиями, ее собственному отцу, становившемуся теперь дедом, пришлось самому окрестить младенца – его назвали Локхартом – и, рискуя собственной репутацией, позволить ему до поры носить имя Флоуз.Но, начиная с этого момента, Локхарту Флоузу не дозволялось более ничего; ему было отказано даже в свидетельстве о рождении. Старый Флоуз позаботился об этом со всем тщанием. Раз уж его дочь оказалась настолько лишена всяческих понятий о приличиях, что родила ребенка, неизвестно от кого, прямо во время охоты на лисят, под каким-то каменным забором, под которым не стала бы рожать даже ее лошадь, обладавшая большим здравым смыслом, нежели хозяйка, – то старый Флоуз был преисполнен решимости добиться того, чтобы внук вырос без пороков, присущих его матери. И в этом он преуспел. В восемнадцать лет Локхарт знал о сексе не больше, чем в свое время его мать о противозачаточных средствах. Его детство и юность прошли под опекой нескольких экономок и домашних учителей, причем первые подбирались по их готовности делить образ жизни и постель со старым Флоузом, а вторые – по их отстраненности от бренного мира.
 Поместье Флоуз-Холл располагалось у Флоузовских болот, неподалеку от гряды холмов, носивших название Флоузовых, в семнадцати милях от ближайшего городка, на продуваемой холодными ветрами и поросшей вереском унылой каменистой пустыне к северу от остатков возведенной еще римлянами пограничной стены; и потому только самые отчаянные экономки и наиболее отрешенные от реального мира учителя были способны какое-то время выдерживать жизнь в этих краях. Но суровым существование тут делали не только естественные условия. Старый Флоуз отличался крайней раздражительностью, и потому целая череда наставников, дававших Локхарту наиболее ценное из общего образования, должны были строжайше блюсти требование, чтобы преподаваемая ими классика не содержала даже упоминаний об Овидии; литературы же не следовало касаться вообще. Локхарта можно было учить только испытанным добродетелям и целомудрию, а также математике. Старый Флоуз особенно настаивал на математике и верил в магию чисел столь же истово, как его предки верили в предначертанность судьбы и в топот стад, означавший для них саму жизнь. По его мнению, умение обращаться с числами было надежной основой для коммерческой карьеры; и кроме того, числа были столь же лишены любых внешних признаков пола, как и его экономки. Поскольку наставники, особенно те, что были не от мира сего, редко владели знанием одновременно математики и классической истории, обучение Локхарта продвигалось обрывочно, но все же постоянно оказывалось достаточным для того, чтобы отразить любую попытку местных школьных властей предоставить ему более традиционное образование за счет общества. Школьные инспекторы, на свой страх и риск добиравшиеся во Флоуз-Холл в стремлении заручиться доказательствами, что Локхарт получает неполноценное образование, возвращались пораженными и сбитыми с толку узостью его эрудиции. Они не привыкли к тому, что маленький мальчик может оказаться вдруг способным ответить наизусть таблицу умножения по латыни или же прочитать Ветхий Завет на языке урду. Не привыкли они и к тому, чтобы проводить экзамены в присутствии старика, поигрывающего спусковым крючком небрежно направленного в их сторону дробовика, который перед этим заряжался подчеркнуто в их же присутствии. В подобных обстоятельствах инспекторы неизменно приходили к выводу, что, хотя Локхарт Флоуз содержится в руках, которые вряд ли можно считать безопасными, тем не менее с точки зрения образования никаких претензий к воспитанию ребенка быть не может, а попытка перевести его в обычную школу скорее всего ничего не даст, – кроме, возможно, заряда дроби. Такого же мнения придерживались и домашние учителя Локхарта, появлявшиеся, однако, в поместье с каждым годом все реже и реже.
 Старый Флоуз восполнял их отсутствие тем, что сам взялся за обучение Локхарта. Хотя он родился еще в 1887 году, в период самого расцвета Британской империи, он продолжал пребывать в твердом убеждении: что было верно во времена его юности, остается истинным и по сей день. Англичане – высший тип живых существ, созданных Богом и природой. Империя – величайшая из всех, которые когда-либо существовали. Восток начинается сразу же по ту сторону пролива Па-де-Кале, а секс, конечно, необходим для продолжения рода, но в целом достоин осуждения, и упоминать о нем неприлично. Флоуз просто игнорировал то, что империи давным-давно не существует, что по ту сторону пролива живут вовсе не. туземцы и что вообще процесс повернулся в обратную сторону и теперь не англичане разъезжались во все стороны для покорения мира, но бывшие туземцы во все большем числе прибывали в Довер. Он не читал газет, а отсутствие электричества во Флоуз-Холле использовал как оправдание тому, что в доме не было ни радиоприемника, ни тем более телевизора. Но секс он игнорировать не мог. В его девяносто лет его асе еще преследовало чувство вины за собственную половую неумеренность, а тот факт, что эта неумеренность, как и империя, давно перешла из реальности в сферу воображения, лишь еще более ухудшал дело. В своих фантазиях Флоуз-старший оставался распутником и потому ради усмирения плоти и для спасения своей души постоянно прибегал к холодным ваннам и дальним прогулкам. Он также охотился, ловил рыбу, хорошо стрелял и настолько приучил своего незаконнорожденного внука к этим занятиям, что Локхарт мог попасть с пятисот ярдов из винтовки времен первой мировой войны в бегущего зайца, а со ста ярдов – из мелкокалиберки в куропатку. К семнадцати годам Локхарт настолько опустошил фауну в окрестностях поместья и в местной речке и сделал существование для всего живого вокруг столь невыносимым, что даже лисы, которых тщательно оберегали от относительно легкой гибели под пулями, чтобы было кого травить и рвать на куски гончими, – даже лисы перебрались в конце концов в угодья, обитание в которых не требовало ежесекундной бдительности. Их переселение совпало с отъездом из поместья последней и самой любимой старым Флоузом экономки. Тогда-то доктор Мэгрю, семейный врач хозяина, воспользовавшись всеми этими обстоятельствами, а также тем, что старый Флоуз стал слишком усердно прикладываться к бутылке портвейна и зачитываться Карлайлом – других авторов он не признавал, – начал убеждать его отправиться куда-нибудь на отдых. Усилия доктора были поддержаны адвокатом Балстродом. Происходило это во время одного из тех обедов, которые старик давал во Флоуз-Холле ежемесячно на протяжении тридцати лет. Эти трапезы обеспечивали ему возможность поразглагольствовать о вечном, метафизическом, биологическом, равно как и о том, что оскорбляет нравы и устои общества. Такие обеды заменяли ему посещение церкви, а высказываемые им при этом суждения можно было считать максимально доступным для него приближением к некоему подобию религиозности.
 – Черта с два, – заявил старый Флоуз, когда доктор Мэгрю после очередного из таких обедов впервые упомянул о возможности отдыха. – Тот дурак, кто первым сказал, будто перемена мест – это отдых, не жил в нашем погруженном во мрак невежества и предрассудков веке.
 Доктор Мэгрю подлил себе еще немного портвейна.
 – Вы не протянете следующую зиму в нетопленном доме и без экономки.
 – За мной вполне могут присмотреть Додд и этот ублюдок. К тому же дом не неотапливаемый. Вверх по течению Слаймберна есть заброшенная шахта. Додд приносит оттуда уголь, а ублюдок готовит.
 – Это еще один довод в пользу отдыха, – сказал доктор Мэгрю и раньше подозревавший, что съеденный ими обед был приготовлен Локхартом. – Ваше пищеварение не выдержит такого напряжения. Да и не думаете же вы, что парня можно держать тут взаперти вечно. Пора бы ему уже и посмотреть на мир.
 – Не раньше, чем я выясню, кто его отец, – со злобой в голосе ответил Флоуз. – А когда я это узнаю, я буду лупить эту скотину кнутом до тех пор, пока его жизнь не повиснет на ниточке.
 – Вы не сможете никого отлупить, если не примете нашего совета, – возразил Мегрю. – Как вы считаете, Балстрод?
 – Как ваш друг и юридический советник, – изрек Балстрод, лицо которого блестело в свете свечей, – хочу сказать, что меня бы весьма опечалило преждевременное прекращение этих прекрасных встреч, которое может воспоследствовать, если не будет уделяться должного внимания погоде и нашим советам. Вы не молодой человек, и вопрос вашего завещания...
 – К черту мое завещание, сэр, – заявил старый Флоуз. – Я напишу завещание, когда буду знать, кому оставляю свои деньги, и не раньше. А что за совет вы мне хотели дать?
 – Отправляйтесь в путешествие, – сказал Балстрод. – Куда-нибудь, где тепло и солнечно. Мне говорили, что кормят в таких поездках отменно.
 Флоуз внимательно разглядывал содержимое графина в раздумывал над предложением. В совете его друзей было что-то привлекательное; а кроме того, окрестные фермеры начали в последнее время жаловаться, что Локхарт, которому уже не хватало живых мишеней, стал тренироваться в стрельбе по овцам с полутора тысяч ярдов. Справедливость этих жалоб подтверждалась тем, что готовил Локхарт. Как подсказывали старому Флоузу его пищеварение и совесть, в их доме что-то часто стали есть баранину. Наконец Локхарту уже исполнилось восемнадцать лет, и парня давно пора было куда-нибудь сплавить, пока он никого не подстрелил. Как бы в подтверждение этих мыслей с кухни донеслись меланхолические звуки нортумберлепдской волынки, на которой играл Додд. Локхарт сидел напротив него и слушал с тем же выражением, с каким он внимал рассказам Додда о добром старом времени, о том, как лучше всего приманить чужого фазана или ловить руками форель.
 – Я подумаю об этом, – произнес в конце концов Флоуз.
 Обильный снег, выпавший в эту ночь, заставил его решиться, и, когда Балстрод и доктор Мэгрю спустились к завтраку, старый Флоуз находился в лучшем расположении духа и был более сговорчив.
 – Всю подготовку оставляю на ваше усмотрение, Балстрод, – сказал он, покончив с кофе и раскуривая потемневшую от времени трубку. – Ублюдок поедет со мной.
 – Ему потребуется свидетельство о рождении, чтобы получить паспорт, – сказал адвокат, – и...
 – Кто в канаве родился, там и сдохнет. Я зарегистрирую его только тогда, когда буду знать, кто его отец, – прервал Флоуз, глаза которого рассерженно засверкали.
 – Хорошо, – ответил Балстрод, которому не хотелось с самого утра снова возвращаться к теме лупцевания кнутом. – Полагаю, мы сможем записать его в ваш паспорт.
 – Но только не так, чтобы я оказался его отцом, – зло пробрюзжал в ответ Флоуз, глубина чувств которого к внуку отчасти объяснялась страшным подозрением, что сам он тоже мог оказаться причастен к зачатию Локхарта. В его сознании сохранилось туманное воспоминание о том, как, будучи в состоянии сильного подпития, он провел ночь с экономкой, которая задним числом показалась ему моложе, чем он привык ее видеть днем, и сопротивлялась сильнее обычного. – Только не так, чтобы я выглядел его отцом.
 – Внесем его в ваш паспорт с указанием, что вы приходитесь ему дедом, – сказал Балстрод. – Мне понадобится его фотография.
 Флоуз прошел в кабинет, порылся в ящиках секретера и возвратился с фотографией Локхарта, сделанной, когда ему было десять лет. Балстрод с сомнением изучал ее.
 – Он сильно изменился с тех пор, – заметил адвокат.
 – На мой взгляд, нет, – ответил Флоуз, – а мне лучше знать. Он всегда был таким тощим и выглядел как деревенщина.
 – Да, и к тому же с практической точки зрения его просто не существует, – сказал доктор Мэгрю. – Он не зарегистрирован в Национальной службе здравоохранения, и, если он когда-нибудь заболеет, я предвижу серьезные трудности с получением лечения.
 – Он за всю жизнь не болел и дня, – возразил Флоуз. – Более здоровущего типа и представить себе трудно.
 – Но с ним может произойти какой-нибудь несчастный случай, – высказал предположение Балстрод. Старик с сомнением покачал головой.
 – На это нельзя и надеяться. Додд свидетель, этот парень знает, как действовать в неприятных ситуациях. Слышали поговорку, что лучший лесник получается из браконьера? – Балстрод и доктор Мэгрю подтвердили, что слышали. – Так вот, с Доддом все наоборот. Он тот лесник, из которого получится лучший браконьер, – продолжал Флоуз, – он и ублюдка воспитал так же. Когда этот парень окажется за границей, на двадцать миль вокруг него никто не будет в безопасности.
 – Кстати, о загранице, – вставил Балстрод, который, будучи законником, не хотел ничего знать о противозаконных выходках Локхарта. – Куда бы вы хотели отправиться?
 – Куда-нибудь к югу от Суэца, – ответил Флоуз, представление которого о Киплинге тоже не соответствовало действительности. – Все детали я оставляю на ваше усмотрение.
 Три недели спустя Локхарт и его дед покидали Флоуз-Холл в старинном экипаже, который Флоуз-старший использовал для церемониальных выездов. Он остерегался автомобилей, как и вообще всех этих современных нововведений. Додд правил, а позади экипажа был привязан сундук, которым Флоуз воспользовался последний раз в 1910 году, отправляясь в Калькутту. Когда лошади, стуча копытами по металлическому настилу, отъезжали от поместья, сердце Локхарта было переполнено ожиданиями чего-то необычайного. Это было его первым путешествием, и оно вело Локхарта в тот мир, который он до сих пор представлял себе только по воспоминаниям деда и силой собственного воображения. Поездом они добрались вначале от Гексама до Ньюкастла, а потом дальше, до Лондона и Саутгемптона. Флоуз все это время жаловался, что железные дороги не те, какими они были сорок лет назад, а Локхарт с удивлением открывал для себя, что, оказывается, не у всех женщин бывает растительность на лице и варикозные вены. К тому времени, когда они добрались до теплохода, старый Флоуз был усилиями билетных контролеров измотан до такой степени, что ему уже не единожды казалось, будто он снова в Калькутте. С огромными трудностями и без всякой проверки паспорта его подняли по трапу на теплоход и там проводили вниз в каюту.
 – Я буду обедать здесь, в покоях, – заявил он стюарду. – Мальчик перекусит что-нибудь наверху.
 Стюард посмотрел на «мальчика» и решил не пытаться доказывать, что каюта – не покои и что времена, когда пассажиры могли заказывать обеды в каюту, уже давно в прошлом.
 – В 19-й у нас какой-то старый чудак, – поделился он потом наблюдением с одной из стюардесс, – жуть какой старый и странный. Не удивлюсь, если окажется, что ему доводилось плавать еще на «Титанике».
 – Я думала, все, кто там был, утонули, – сказала стюардесса. Но у стюарда было на этот счет свое мнение:
 – Не все. Клянусь чем хочешь, этот старый педик там уцелел. А его красномордый внучок – он как будто с луны свалился. И смотрит так, что мне бы не хотелось иметь с ним дело.
 Когда вечером «Лудлоу Кастл» выходил через Солентский пролив [1] , старый Флоуз ужинал в своих покоях, а Локхарт, облаченный во фрак и белый галстук, когда-то принадлежавшие его более крупному дядюшке, поднялся в ресторан первого класса, где его проводили к столику, за которым уже сидели миссис Сэндикот и ее дочь Джессика. Пораженный красотой Джессики, он на мгновение смутился и замешкался, но потом поклонился и сел.
 Сказать, что Локхарт Флоуз влюбился с первого взгляда, значило бы не сказать ничего. Он с головой рухнул в нахлынувшее на него чувство.




  Глава вторая 


 Одного взгляда на этого высокого, широкоплечего парня, неловко представившегося за столом, Джессике тоже оказалось достаточно, чтобы понять: она влюбилась – сразу и без оглядки. Но если для молодежи встреча стала началом любви с первого взгляда, то у миссис Сэндикот это неожиданное знакомство вызвало прилив прагматических расчетов. На нее произвели сильное впечатление и фрак Локхарта, и его белый галстук, и манера держаться, в которой одновременно сочетались самоуверенность, рассеянность и смущение. Когда же во время ужина, он, запинаясь, упомянул, что дедушка предпочел заказать еду в покои, провинциальная душа миссис Сэндикот просто затрепетала.
 – В покои? – переспросила она. – Вы сказали, в ваши покои?
 – Да, – пробормотал Локхарт. – Видите ли, ему девяносто лет, и путешествие из усадьбы сюда утомило его.
 – Из усадьбы... – прошептала миссис Сэндикот и многозначительно посмотрела на дочь.
 – Из Флоуз-Холла, – пояснил Локхарт, – это наше родовое гнездо.
 При этих словах все чувства миссис Сэндикот затрепетали снова. В кругах, в которых она привыкла вращаться, родовых гнезд не существовало; и в этом угловатом и крупном парне, чей акцент, унаследованный им от Флоуза-старшего, напоминал о конце XIX века, ее воображение увидело приметы того социального положения, к которому она давно стремилась.
 – И вашему деду действительно девяносто лет? – Локхарт утвердительно кивнул. – Поразительно, что человек в таком возрасте отправляется в путешествие, – продолжала миссис Сэндикот. – Наверное, жена без него страшно скучает?
 – Не знаю. Бабушка умерла в 1935 году, – ответил Локхарт, и надежды миссис Сэндикот окрепли еще больше. К концу ужина она вытянула из Локхарта историю всей его жизни, и с каждой подробностью, которую узнавала, у нее росло предчувствие, что наконец-то перед ней открывается великолепная возможность, упустить которую было бы непростительно. Особое впечатление произвело на нее то, что Локхарт учился у частных учителей. В мире миссис Сэндикот не было людей, чьи дети имели бы возможность получать домашнее образование. В лучшем случае их могли послать в частную школу. Так что ко времени, когда подали кофе, миссис Сэндикот уже буквально мурлыкала от удовольствия. Теперь она твердо знала, что не ошиблась, отправившись в это путешествие. Когда закончился ужин, Локхарт встал первым и заботливо отодвинул кресла миссис Сэндикот и Джессики: миссис Сэндикот вернулась в каюту в состоянии, которое можно было бы назвать настоящим социальным экстазом.
 – Какой изумительный молодой человек, – восхищалась она, – какие манеры, какое воспитание!
 Джессика молчала. Она боялась, что слова только испортят силу и яркость вспыхнувших в ней чувств. Локхарт поразил и ее воображение, но поразил иначе, нежели воображение ее матери. Если для миссис Сэндикот Локхарт олицетворял собой те слои общества, попасть в которые было ее заветной и пока не осуществившейся мечтой, то для Джессики он стал живым воплощением романтичности, составлявшей самую суть ее натуры. Джессика слушала, как он говорил о Флоуз-Холле, что у Флоузовских болот неподалеку от Флоузовых холмов, и каждое слово окрашивалось для нее тем особым смыслом, что был почерпнут Джессикой из романтических книг, чтением которых она заполняла духовную пустоту своего отрочества. Пустоту, которую можно было бы сравнить разве что с полным вакуумом.
 В свои восемнадцать лет Джессика Сэндикот отличалась природным физическим совершенством и той девственностью разума, которая была одновременно и результатом усилий ее матери, и причиной для постоянных материнских тревог. Точнее, незатронутость ее ума была следствием выраженной в завещании ее покойного отца воли, по которой все двенадцать принадлежавших ему домов по улице Сэндикот-Кресчент должны были перейти к его «любимой дочери Джессике по достижении ею зрелого возраста». Своей жене он завещал фирму «Сэндикот с партнером», консультировавшую по вопросам бухгалтерского дела и налогов и располагавшуюся в лондонском Сити. Но ушедший в мир иной Сэндикот оставил после себя не только ощутимые материальные ценности. У его жены осталось также непреходящее чувство горя и убеждение, что преждевременная смерть мужа, скончавшегося в возрасте всего лишь сорока пяти лет, со всей определенностью доказывала, что в свое время она вышла замуж не за джентльмена. Настоящий джентльмен не преминул бы оставить этот мир по меньшей мере лет на десять раньше, покинув свою супругу в том возрасте, когда у нее еще была бы возможность снова вступить в брак. В самом крайнем случае, подлинный джентльмен завещал бы все свое состояние ей одной. Из постигшего ее несчастья миссис Сэндикот сделала два вывода. Первый заключался в том, что ее следующим мужем станет только очень богатый человек, жить которому оставалось бы как можно меньше, предпочтительнее всего смертельно больной. А второй вывод состоял в том, что Джессика должна приближаться к зрелому возрасту настолько медленно, насколько это оказалось бы возможным. Лучше всего для достижения этой цели подходило бы религиозное образование. Пока что миссис Сэндикот не добилась успехов в первом и лишь отчасти преуспела во втором.
 Джессика побывала уже в нескольких монастырях, и сам этот факт свидетельствовал, что планы ее матери не сбываются. Поначалу у Джессики открылось вдруг такое религиозное рвение, что она решила постричься в монахини, а причитающуюся ей долю наследства пожертвовать монастырю. Миссис Сэндикот поспешно перевела ее в другой монастырь, где проповедовали менее убедительно, и на протяжении какого-то времени все, казалось бы, обстояло вполне благополучно. К сожалению, ангельское личико Джессики и ее душевная неиспорченность вдохновили четырех монахинь на горячее чувство к ней, и, дабы спасти их души, настоятельница монастыря потребовала убрать из обители Джессику, смущающую спокойствие служительниц Господа. Выдвинутый миссис Сэндикот бесспорный аргумент, что ее дочь не виновата в своей красоте и что, если кого и нужно изгонять из обители, так это монашек-лесбиянок, не произвел на настоятельницу никакого впечатления.
 – Я не виню ребенка. Она сотворена для любви, – сказала настоятельница с подозрительным чувством в голосе и явно вразрез тому, что думала на этот счет миссис Сэндикот. – Она станет прекрасной женой какому-нибудь доброму человеку.
 – Зная мужчин лучше, чем, по-видимому, знаете их вы, – возразила миссис Сэндикот, – могу предположить, что она выскочит за первого же негодника, который сделает ей предложение.
 Предсказание оказалось пророческим. Чтобы уберечь дочь от искушений, а заодно сохранить собственные доходы от домов на Сэндикот-Кресчент, миссис Сэндикот практически заточила Джессику дома, устроив ее на какие-то курсы заочного обучения машинописи. К тому времени, когда Джессике исполнилось восемнадцать лет, про нее все еще невозможно было сказать, что она достигла зрелого возраста. Скорее она даже несколько регрессировала, и, пока ее мать занималась делами фирмы «Сэндикот с партнером», где партнером ее покойного мужа был некий Трейер, Джессика погружалась в романтическую тину любовных романов, населенных исключительно только великолепными молодыми людьми. Иными словами, она жила в мире собственного воображения, полная сила изобретательности которого раскрылась тогда, когда однажды она заявила, что влюблена в молочника и намерена выйти за него замуж. На следующий день миссис Сэндикот внимательно разглядела молочника и сделала вывод, что настало время для решительных действий. Никаким напряжением фантазии она не могла бы представить этого молочника в роли человека, претендующего на руку и сердце ее дочери. Но все ее аргументы, как и слова о том, что молочнику уже сорок девять лет, что он женат, у него шестеро детей И что мнением предполагаемого жениха вообще еще не поинтересовались, не возымели на Джессику никакого эффекта.
 – Я готова принести себя в жертву ради его счастья, – заявила она. Миссис Сэндикот придерживалась на этот счет иного мнения и, не откладывая, заказала два билета на «Лудлоу Кастл», руководствуясь твердым убеждением, что, каким бы ни оказался на теплоходе выбор потенциальных мужей для ее дочери, он будет не хуже молочника. Кроме того, ей надо было думать и о себе, а туристические круизы являли собой великолепное поле для охоты на вдовцов подходящего возраста, способных тоже не упустить последний в их жизни шанс. Тот факт, что миссис Сэндикот стремилась найти непременно богатого и предпочтительно смертельно больного старца, делал предстоящее путешествие еще более желанным. На этом фоне появление Локхарта стало как бы сигналом: вот он, этот главный шанс – подходящий, явно не слишком умный молодой человек для ее глупой дочери и занимающий целые покои девяностолетний джентльмен, владелец огромного имения где-то в Нортумберленде [2] . В эту ночь миссис Сэндикот отходила ко сну в приподнятом настроении. Над ней, на верхней полке, Джессика вздыхала и шептала волшебные слова: «Локхарт Флоуз из Флоуз-Холла, что у Флоузовских болот неподалеку от Флоузовых холмов». Они звучали, как литания во славу Флоуза, как молитва, творимая по канонам религии романтической любви.
 Локхарт стоял на палубе, опершись о поручни и вперя взгляд куда-то в даль моря. Его сердце переполняли чувства, кипевшие, как вода за кормой судна. Он только что познакомился с самой удивительной девушкой в мире и впервые понял, что женщины – это не только те отталкивающие существа, которые готовят еду, моют полы, стелют постель и потом издают в ней по ночам какие-то странные звуки. Нет, в женщинах есть и нечто большее; но что именно, Локхарт мог только гадать.
 Все его образование в вопросах пола ограничивалось лишь открытием, сделанным им, когда он потрошил кроликов: оказывается, у самцов есть яйца, а у самок – нет. По-видимому, существовала какая-то связь между этими различиями в анатомии и тем, что у женщин бывают дети, а у мужчин их не бывает. Однажды он предпринял попытку разобраться в этих различиях поглубже и спросил – на урду – своего наставника, каким образом Микраим породил Лудима, как о том говорится в Книге Бытия (10, 13). В ответ он получил такую затрещину по уху, которая на какое-то время оглушила его и заставила мгновенно понять, что есть вопросы, которые лучше не задавать. С другой стороны, он знал, что существует такая вещь, как брак, и что в результате браков получаются дети. Одна из его дальних родственниц вышла замуж за фермера из Элсдона, и у них было потом четверо детей. Очередная экономка, однако, рассказала ему только это и ничего больше, добавив, правда, что брак был вынужденным. Слова о «браке под дулом пистолета» [3]  сделали и без того таинственное явление еще более загадочным и непонятным: Локхарт из собственного опыта знал, что оружие обычно уносит чью-то жизнь, а не дает ее.
 Понять что-либо в складывавшейся таким образом картине было невозможно еще и потому, что дед разрешал ему навещать родственников только по случаям чьих-либо похорон. Флоузу-старшему похороны доставляли истинное наслаждение. Они укрепляли его веру в то, что он – самый крепкий из всех Флоузов и что смерть – единственное, что есть определенного в этой жизни. «В мире, исполненном неопределенностей, мы находим утешение в той, вечной истине, что, в конце концов, смерть придет к каждому из нас», – говорил он обычно вдове, только что лишившейся мужа, чем еще больше усугублял ее горе. На обратном пути, сидя в прогулочной коляске, которую он использовал для подобных выездов, Флоуз обычно пылко разглагольствовал перед Локхартом о значении явления смерти для поддержания нравственных ценностей: «Без этого нас бы ничто не останавливало и мы бы вели себя, как каннибалы. Но поставьте над человеком страх смерти, и это окажет поразительное очистительное воздействие».
 По всем этим причинам Локхарт продолжал пребывать в невежестве относительно фактов жизни и в то же время постепенно расширял свое знание фактов смерти. Так и получилось, что в вопросах пола естественные функции организма толкали Локхарта в одном направлении, а его чувства и представления – в совершенно противоположном. Матери он не знал, к большинству экономок деда испытывал отвращение, и его отношение к женщинам вообще было однозначно негативным. Но, с другой стороны, он получал немалое удовольствие от ночных поллюций, хотя и не понимал их смысла. У него не бывало в присутствии женщин таких мыслей, которые бы неожиданно заканчивались мокротой в штанах, и никогда не было еще ни одной женщины.
 И потому, стоя у поручней и глядя на сверкающий под луной белый пенистый след, Локхарт пытался осмыслить новые для него чувства в тех образах и понятиях, что были ему доступны. Он бы хотел провести весь остаток своей жизни, стреляя разную дичь и складывая ее у ног Джессики Сэндикот. С таким, несколько экзальтированным пониманием любви он спустился в каюту, в которой шумно храпел облаченный в красную фланелевую ночную рубашку старый Флоуз, и забрался в койку.
 Во время завтрака старый Флоуз сам подтвердил те ожидания и предчувствия, что накануне вечером пробудил Локхарт в душе миссис Сэндикот. Одетый в костюм, окончательно вышедший из моды еще в 1925 году, он прошествовал к своему месту с той важностью и уверенностью в себе, которые были приобретены явно задолго до костюма. Прорезав просеку через толпу услужливых официантов, он сел, пожелав миссис Сэндикот доброго утра, и с отвращением развернул меню.
 – Мне овсянку, – сказал он нервно склонившемуся над ним метрдотелю, – и не какую-то непроваренную размазню, а настоящую овсянку.
 – Да, сэр. Что еще?
 – Двойную яичницу с беконом. И почки, – ответил Флоуз, чем весьма обрадовал миссис Сэндикот, знавшую о холестероле абсолютно все и сразу же предположившую, что старого Флоуза тоже должна волновать эта проблема. – И если я говорю «двойную яичницу», то имею в виду именно двойную. Из четырех яиц и с дюжиной кусочков бекона. Еще тост с джемом и две большие кружки чаю. Мальчику все то же самое.
 Официант поспешил выполнять этот убийственный заказ, а Флоуз посмотрел поверх очков на миссис Сэндикот и Джессику.
 – Ваша дочь, мадам? – спросил он.
 – Моя единственная дочь, – прошептала в ответ миссис Сэндикот.
 – Поздравляю, – сказал старый Флоуз, не уточнив, отдает ли он должное миссис Сэндикот за красоту ее дочери или же одобряет, что дочь у нее только одна. Миссис Сэндикот смутилась и покраснела. Старомодные манеры Флоуза она сочла столь же восхитительными, как и его возраст. В дальнейшем тишина за завтраком нарушалась лишь тем, что старик негодовал на поданный ему чай, который, по его мнению, был жиже колодезной воды, и требовал настоящий утренний чай, такой, в котором бы ложка стояла. Внешне казалось, что старый Флоуз сосредоточил все свое внимание на яичнице, беконе и получении от ресторана такого чая, в котором было бы достаточно танина, чтобы прогнать весь этот завтрак через закупоренные кишки. На самом же деле его мысли были о другом и шли в направлении, весьма сходном с идеями миссис Сэндикот, хотя упор в своих размышлениях старый Флоуз делал на совершенно иные вещи. За долгую жизнь он научился за милю чуять всяческий снобизм, и почтительное отношение со стороны миссис Сэндикот его весьма устраивало. Он подумал, что из нее бы вышла отличная экономка. Еще лучше, что у нее была дочь – худосочная девица, явно способная составить пару его такому же худосочному внуку. Чуть скосив свои водянистые глаза, старый Флоуз взглянул на Локхарта, и во взгляде его засветилось нечто, отдаленно похожее на любовь.
 – Бараньи глаза, – подумал он про внука и непроизвольно произнес эти слова вслух, чем страшно смутил стоявшего рядом официанта, бросившегося извиняться за отсутствие в меню этого блюда.
 – А кто их просил? – раздраженно буркнул Флоуз и небрежным жестом испещренной старческими пятнами руки отослал официанта.
 Чем больше таких мелочей впитывала миссис Сэндикот, тем крепче становилась ее уверенность, что Флоуз – именно тот человек, появления которого она так долго ждала: переваливший за девяносто владелец огромного имения, обладатель внушительного счета в банке и любитель тех блюд, что способны убить его в самое ближайшее время. И потому она с достоинством приняла его предложение прогуляться после завтрака по палубе. Флоуз отпустил Локхарта и Джессику поиграть в метание колец, после чего начал вышагивать вместе с миссис Сэндикот по верхней палубе таким темпом, что у той перехватило дыхание. Когда были пройдены обязательные ежедневные две мили старика, миссис Сэндикот по-прежнему не могла перевести дыхание, но теперь уже по другой причине. Старый Флоуз не тратил слов попусту.
 – Разрешите мне сказать совершенно прямо, – заявил он, когда они уселись передохнуть. Впрочем, он мог бы и не делать такого вступления, ибо говорить иначе просто не умел. – Не хочу скрывать свои мысли. У вас дочь на выданье, а у меня внук, которого пора женить. Я прав?
 Миссис Сэндикот подоткнула плед, которым она укрыла колени, и деликатно согласилась с тем, что, по-видимому, ее собеседник был в общем-то прав.
 – Я прав, мадам. Вы это знаете, и я это знаю, – продолжал Флоуз. – Мы оба отлично это понимаем. Я старый человек и вряд ли доживу до того времени, когда мой внук будет полностью обустроен в жизни сообразно его положению. Короче, мадам, как говорил великий Мильтон, «задержка не во мне». Вы понимаете, что я хочу сказать?
 Миссис Сэндикот ухитрилась одновременно и подтвердить, что понимает, и не согласиться с Флоузом.
 – Вы прекрасно выглядите для своего возраста, – ободрила она его.
 – Возможно, но час Великой Определенности близится, – сказал Флоуз, – и столь же определенно то, что мой простофиля-внук, будучи моим единственным наследником, вскоре станет богатым простофилей.
 Флоуз предоставил миссис Сэндикот возможность минуту-другую поразмышлять над этой перспективой.
 – А поскольку он простофиля, то ему нужна жена, у которой голова была бы на месте.
 Он снова сделал паузу, и с губ миссис Сэндикот уже готово было сорваться предположение, что если у ее дочери и есть голова, и даже на должном месте, то еще неизвестно, что находится в этой голове; однако она сдержалась.
 – Думаю, вы правы, – сказала она.
 – Уверен, что прав, – продолжал Флоуз. – Чертой всех Флоузов, мадам, всегда было то, что, выбирая себе спутницу жизни, они непременно присматривались и к ее матери. Могу без колебаний заявить, миссис Сэндикот, что у вас, мадам, отличная голова для бизнеса.
 – Благодарю вас, мистер Флоуз, – жеманно-самодовольно ответила миссис Сэндикот. – Поскольку мой бедный муж умер, мне пришлось самой зарабатывать себе на хлеб. «Сэндикот с партнером» – известная бухгалтерская фирма, и я веду ее дела.
 – Я так и думал, – согласился Флоуз. – У меня нюх на такие вещи, и мне будет приятно знать, что мой внук находится в хороших руках. – Он остановился. Миссис Сэндикот тоже молчала и ожидала, что последует дальше.
 – Какие руки вы имеете в виду, мистер Флоуз? – спросила она наконец, но Флоуз-старший решил, что пора притвориться спящим. Глаза его были закрыты, и он мягко посапывал, чуть выставив нос из-под пледа. Он расставил ловушку, и пока наблюдать за ней не имело смысла. Миссис Сэндикот тихонько покинула спящего, испытывая смешанные чувства. С одной стороны, она предприняла это путешествие не для того, чтобы найти мужа своей дочери, а, напротив, чтобы удержать ее от замужества. С другой стороны, если принимать сказанное Флоузом всерьез, он, видимо, действительно подыскивал жену своему внуку. На какой-то момент миссис Сэндикот задумалась о возможности собственного брака с Локхартом, однако тут же отвергла такой вариант. Либо Джессика, либо никто; но потеря Джессики означала потерю доходов от двенадцати домов по Сэндикот-Кресчент. Если бы этот старый дурак сделал предложение ей самой, все смотрелось бы совершенно по-другому.
 – Одним выстрелом двух зайцев, – пробормотала она про себя. Об этом стоило подумать. И пока двое молодых влюбленных развлекались на палубе, миссис Сэндикот уютно устроилась в уголке салона первого класса и просчитывала возможность такого смертельного дуплета. Через окно ей была видна фигура укутанного в плед Флоуза, лежащего в шезлонге. Время от времени колени его судорожно подергивались. Флоуз находился во власти своих неумеренных сексуальных фантазий, и впервые главное место в них занимала миссис Сэндикот.




  Глава третья 


 Воображению принадлежала важная роль в любви, которая вспыхнула между Локхартом и Джессикой. Они купались в своей любви, как рыбки в воде; и по мере того, как теплоход медленно продвигался все дальше к югу, входя в – экваториальные воды, их страсть становилась все отчаяннее и молчаливее. Нельзя сказать, чтобы они вообще не разговаривали друг с другом; но на протяжении дня они обычно обменивались только абсолютно необходимыми по обстоятельствам словами. И лишь вечерами, когда публика постарше танцевала под судовой оркестр квикстеп, а молодежь была предоставлена самой себе и могла, вглядываясь в кипение воды за бортом, обогащать друг друга достоинствами, заложенными в каждого из них полученным воспитанием, – только тогда они говорили о своих чувствах. Но и тогда они обсуждали волновавшую их тему не прямо, но рассказывая друг другу истории о других людях и о разных случаях из своей жизни. Локхарт говорил о Додде, о том, как они обычно сиживают по вечерам на выложенной камнем кухне, на грубых деревянных, с высокими спинками скамьях, что стоят по обе стороны от чугунной плиты. В печной трубе завывает ветер, а на кухне рыдает волынка Додда. Рассказывал он и о том, как они с Доддом пасут овец или выслеживают дичь в лесистой долине, известной под названием Слаймберн, где была также и заброшенная шахта, построенная еще в 1805 году, в которой Додд брал уголь для дома. Говорил он и о рыбной ловле на большом, поросшем по берегам сосняком искусственном озере, находившемся примерно в миле от Флоуз-Холла. Джессика совершенно отчетливо представляла себе все, о чем рассказывал ей Локхарт, – она знала об этом из романов Бронте, Мазо де ля Роша, из всех других прочитанных ею романтических книжек. Локхарт представлялся ей тем самым молодым и красивым рыцарем, который явился, чтобы схватить ее в объятия, поднять и унести от тоскливой жизни в Ист-Пэрсли, от постоянного цинизма ее матери в ту благословенную страну, где находится Флоуз-Холл, что у Флоузовских болот неподалеку от Флоузовых холмов, где дуют свирепые ветры и лежат глубокие снега, но где тепло и уют царят в доме, в котором много старинного дерева, собак, в котором играет нортумберлендская волынка Додда и где за большим овальным обеденным столом из красного дерева старый мистер Флоуз обсуждает при свечах проблемы величайшего смысла в значения с двумя своими друзьями – доктором Мэгрю и мистером Балстродом. Со слов Локхарта Джессика соткала в своем воображении картину того прошлого, которое, как она всегда страстно мечтала, когда-нибудь станет ее будущим.
 Локхарт мыслил практичнее. Ему Джессика казалась ангелом ослепительной красоты, к ногам которой он готов был принести если не свою собственную жизнь, то по крайней мере жизнь всего, что двигалось в пределах досягаемости самого дальнобойного из его ружей.
 Но если у молодежи взаимное чувство делало только лишь первые шаги, то старшее поколение уже обсуждало далеко идущие планы. Флоуз расставил ловушку, в которую должна была угодить очередная экономка, и теперь ждал ответа от миссис Сэндикот. Ответ пришел позже, чем он ожидал. Миссис Сэндикот не любила, когда ее пытались торопить; она была из тех женщин, которые просчитывают все наперед с большой тщательностью. В одном она была уверена твердо: если старый Флоуз хочет, чтобы Джессика стала его невесткой, сам он должен взять себе в жены ее мать. Обсуждение этой темы она начала весьма осторожно и с той стороны, что касалось вопросов собственности.
 – Если Джессика выйдет замуж, – сказала она как-то вечером после ужина, – я останусь без дома.
 Старый Флоуз заказал себе еще бренди, что должно было выражать его радость по поводу того, что обсуждение наконец-то началось.
 – Почему, мадам? – спросил он.
 – Потому что мой бедный покойный муж завещал все двенадцать домов по Сэндикот-Кресчент, включая и наш собственный, дочери, а я не стала бы жить вместе с молодыми.
 Старый Флоуз хорошо понимал миссис Сэндикот. Он достаточно долго прожил с Локхартом и знал, что значит делить дом с этой скотиной.
 – Есть Флоуз-Холл, мадам. Там всегда вам будут рады.
 – В каком качестве? Как временному гостю, или вы имеете в виду что-то более постоянное?
 Старый Флоуз заколебался. В голосе миссис Сэндикот было нечто такое, что подсказывало ему: матери Джессики не понравится тот более постоянный вариант, который он действительно имел в виду.
 – Вы не будете временным гостем, мадам. Вы сможете жить там столько, сколько захотите.
 Глаза миссис Сэндикот засверкали сталью провинциальной добродетели:
 – А что подумают об этом соседи, мистер Флоуз?
 Флоуз снова заколебался. Ближайшие соседи жили в Блэк-Покрингтоне, в шести милях от него, и к тому же плевать он хотел на то, что они могут подумать. Но сочетание двух этих обстоятельств уже оттолкнуло от него многих экономок, и вряд ли оно было способно привлечь миссис Сэндикот.
 – Полагаю, они поймут, – увильнул Флоуз от прямого ответа. Но обмануть миссис Сэндикот ему не удалось: предположения ее не устраивали.
 – Я должна думать о своей репутации, – сказала она. – Я никогда бы не согласилась жить в одном доме с мужчиной, если бы при этом у меня не было какого-то законного положения, которое объясняло бы мое пребывание в доме.
 – Законного положения, мадам? – переспросил Флоуз и сделал большой глоток бренди, чтобы успокоить нервы. Эта чертова баба делала ему предложение!
 – Думаю, вы понимаете, что я имею в виду, – сказала миссис Сэндикот.
 Флоуз молчал. Ультиматум был предельно ясен.
 – Так что если наши дети поженятся, – безжалостно продолжала она, – я повторяю – если – то, полагаю, нам следует задуматься и над своим будущим.
 Флоуз задумался и пришел к выводу, что его будущее неопределенно. Миссис Сэндикот нельзя было назвать совершенно непривлекательной. Флоуз мысленно уже не однажды раздевал ее и решил, что ее полнота и округлость вполне в его вкусе. С другой стороны, у жен есть свои отрицательные стороны: они непременно хотят командовать. Раскомандовавшуюся экономку можно уволить, жену – нет. К тому же миссис Сэндикот, при всей ее внешней почтительности к Флоузу, производила впечатление сильной и волевой женщины. Он явно не стремился провести остаток своих дней с такой женщиной; впрочем, если тем самым удалось бы сбыть с рук этого подонка Локхарта, то, быть может, стоило рискнуть. Изолированность Флоуз-Холла могла подействовать усмиряюще на самую сильную женщину; и, кроме того, у него будет союзник в лице Додда. Да, несомненно, союзник, и не без способностей. Наконец, если он не сможет уволить жену, то, с другой стороны, и жена не уволится так, как в любой момент может уйти экономка. Флоуз ухмыльнулся в стакан с бренди и кивнул головой.
 – Миссис Сэндикот, – сказал он с непривычной фамильярностью, – правильно ли я понимаю, что вам не было бы противно сменить фамилию на миссис Флоуз?
 Миссис Сэндикот буквально засветилась согласием.
 – Я была бы счастлива, мистер Флоуз, – ответила она, взяв его за испещренную старческими пятнами руку.
 – Тогда позвольте мне доставить вам это счастье, мадам, – сказал старик, думая про себя, что стоит ему только заполучить ее во Флоуз-Холл, а там уж ей придется найти свое счастье, никуда не денется. Как бы салютуя близкому союзу двух пар, судовой оркестр вдарил фокстрот. Когда музыка кончилась, Флоуз вернулся к обсуждению практических вопросов.
 – Должен предупредить вас, что Локхарту потребуется какая-нибудь работа, – сказал он. – Я всегда хотел, чтобы он сидел дома, хотел сделать его управляющим тем имением, которое он когда-нибудь унаследует, но раз у вашей дочери двенадцать домов...
 Миссис Сэндикот пришла ему на помощь.
 – Все дома сданы съемщикам, – сказала она, – и по закону о найме на длительный срок квартплата в них фиксированная, но наш милый Локхарт сможет работать в фирме моего покойного мужа. Насколько я знаю, у него неплохо с математикой.
 – Могу без колебаний утверждать: в арифметике у него подготовка отличная.
 – Тогда у него должно получиться в «Сэндикот с партнером». Там занимаются бухгалтерским делом и консультируют по налогам, – сказала миссис Сэндикот.
 Флоуз мысленно поздравил себя со своей предусмотрительностью.
 – Ну и решено, – сказал он. – Остается только договориться о свадьбе.
 – Свадьбах, – подчеркнула миссис Сэндикот. – Я всегда хотела, чтобы Джессика венчалась в церкви. Флоуз отрицательно покачал головой:
 – В моем возрасте, мадам, будет неприлично, если за венчанием вскоре последует отпевание в той же церкви. Я бы предпочел какое-нибудь более радостное место. Но, хочу заметить, я не одобряю ту процедуру, что принята при гражданской регистрации.
 – Я тоже, – согласилась миссис Сэндикот, – это так неромантично.
 Но в том, что старый Флоуз не хотел регистрировать обычным образом брак Локхарта, соображения романтики не играли никакой роли. Ему внезапно пришла в голову мысль, что без свидетельства о рождении может оказаться вообще невозможно женить эту скотину. И кроме того, приходилось скрывать тот факт, что его внук – незаконнорожденный.
 – Почему бы капитану судна не обвенчать нас, – сказал Флоуз после некоторого размышления. При этих словах миссис Сэндикот испытала радостный трепет. Такое решение не оставляло бы времени для раздумий и сомнений, оно сочетало бы энергичность действий с почти аристократической их эксцентричностью. Как она потом могла бы хвастать этим перед подругами!
 – Тогда утром я поговорю с капитаном, – сказал Флоуз. Миссис Сэндикот было позволено сообщить новости молодым.
 Она нашла их на шлюпочной палубе. Локхарт и Джессика о чем-то шептались. Миссис Сэндикот остановилась и стала прислушиваться. Они так редко говорили друг с другом в ее присутствии, что ей было любопытно узнать, о чем они могут разговаривать наедине. То, что она услышала, одновременно и обрадовало ее, но и вызвало у нее тревожные чувства.
 – О, Локхарт!
 – О, Джессика!
 – Ты такой замечательный!
 – Ты тоже.
 – Ты правда так думаешь?
 – Конечно.
 – О, Локхарт!
 – О, Джессика!
 Под сияющей луной и сверкающим взором миссис Сэндикот они заключили друг друга в объятия и Локхарт задумался, что делать дальше. Джессика предложила выход:
 – Поцелуй меня, дорогой.
 – Куда? – спросил Локхарт.
 – Сюда, – Джессика подставила губы.
 – Сюда? – спросил Локхарт. – Правда, сюда? Миссис Сэндикот, стоявшая в тени спасательной шлюпки, оцепенела. Она не могла видеть происходящее; но то, что она только что услышала, показалось ей отвратительным. Одно из двух: или ее будущий зять был умственно неполноценным, или же ее собственная дочь была сексуально куда более опытна – а по мнению миссис Сэндикот, более развращена, – нежели она предполагала. Миссис Сэндикот мысленно разразилась проклятиями в адрес этих негодных монахинь. Последовавшие слова Локхарта подтвердили ее худшие опасения:
 – А в этом нет ничего плохого?
 – О, милый, ты так романтичен, – прошептала Джессика, – так романтичен.
 Миссис Сэндикот была настроена вовсе не романтически. Она вышла из тени и обрушилась на Джессику и Локхарта, отпрянувших друг от друга при ее появлении.
 – Ну хватит, – заявила она. – Когда поженитесь, можете делать что хотите, а до тех пор моей дочери не пристало заниматься на палубе Бог знает чем. К тому же вас могут увидеть.
 Джессика и Локхарт в изумлении уставились на нее. Наступившее молчание первой нарушила Джессика:
 – Когда поженимся? Ты правда так сказала, мамуся?
 – Именно так, – подтвердила миссис Сэндикот. – Дедушка Локхарта и я решили, что вы должны...
 Ее слова были прерваны Локхартом, который истинно по-рыцарски – что так очаровывало в нем Джессику – опустился на колени у ног своей будущей тещи и простер к ней руки. Миссис Сэндикот поспешно отпрянула. Поза Локхарта в сочетании с тем, что несколько минут назад произносила Джессика, – нет, с нее было достаточно!
 – Не смейте прикасаться ко мне! – пронзительно заверещала она, пятясь подальше. Локхарт вскочил на ноги.
 – Я только хотел... – начал он, но миссис Сэндикот не желала ничего слушать.
 – Неважно, что вы хотели. Вам обоим давно пора отправляться спать, – твердо сказала она. – Подготовку к свадьбе обсудим утром.
 – Ой, мамуся...
 – И не зови меня мамуся, – обрезала миссис Сэндикот. – После всего, что я сегодня услышала, я не уверена, что ты – моя дочь.
 Она ушла вместе с Джессикой; Локхарт, ошеломленный и погруженный в свои мысли, остался стоять на шлюпочной палубе. Ему предстояло взять в жены самую прекрасную девушку в мире. Он поискал глазами ружье, чтобы салютом из него возвестить миру о своем счастье, но ружья не было. В конце концов он отвязал от поручней спасательный жилет и с воплем радости и торжества забросил его через борт куда-то в море. После чего отправился к себе в каюту, не сознавая, что, отвязав жилет, он тем самым передал на капитанский мостик сообщение: «Человек за бортом!». Позади теплохода сверкал сигнальный огонь бешено крутившегося и бултыхавшегося в воде жилета.
 Последовала команда: «Стоп машина!», спустили спасательную шлюпку. Локхарт в это время сидел в каюте, на краешке дивана, и выслушивал инструкции своего деда. Ему предстояло жениться на Джессике Сэндикот, жить в Ист-Пэрсли на Сэндикот-Кресчент в начать работать в фирме «Сэндикот с партнером».
 – Великолепно, – сказал он, когда старый Флоуз закончил, – о лучшем я и мечтать не мог.
 – Я мог, – ответил Флоуз, напяливая ночную рубашку. – Чтобы избавиться от тебя, мне придется жениться на этой суке.
 – Какой суке? – удивился Локхарт. – Я думал...
 – На ее матери, дубина, – сказал Флоуз и опустился на колени. – О Всевышний, – возопил он, – ты ведаешь, что я девяносто лет страдаю от плотской нужды в женщине. Ниспошли мне в последние мои годы мир и успокоение. Яви великую милость, проведи меня путями праведными и дай знать, кто отец моего незаконнорожденного внука, чтобы мне хватило срока лупить эту скотину до тех пор, пока его жизнь не повиснет на ниточке. Аминь.
 На этой оптимистической ноте он забрался в постель и потушил свет. Локхарт раздевался в темноте, недоумевая, что такое плотская нужда в женщине.
 – На следующее утро перед капитаном «Лудлоу Кастл», проведшим полночи в поисках человека за бортом, а вторую половину ночи – в проверке того, все ли пассажиры находятся в своих каютах и не свалился ли на самом деле кто-нибудь за борт, предстало видение – старый Флоуз, облаченный в светлый утренний костюм и серый цилиндр.
 – Женитьба? – переспросил капитан, когда мистер Флоуз изложил свою просьбу. – Вы хотите, чтобы я вас женил?
 – Я хочу, чтобы вы провели церемонию бракосочетания, – уточнил Флоуз. – Я не намереваюсь ни жениться на вас, ни выходить за вас замуж. Сказать по правде, я не хочу жениться и на этой чертовой бабе, но уж если нечистая сила куда потянет, приходится подчиняться.
 Капитан с сомнением смотрел на Флоуза. Его речь, костюм, не говоря уже о возрасте, свидетельствовали о таком глубоком одряхлении, которое нуждалось в услугах скорее не капитана, а судового врача.
 – Вы уверены, что отдаете себе отчет в том, чего хотите? – спросил он, когда Флоуз разъяснил, что речь идет о бракосочетании не только его самого с миссис Сэндикот, но и его внука с дочерью миссис Сэндикот. Флоуз ощетинился:
 – Я знаю, сэр, чего хочу. И похоже, знаю это лучше, чем вы знаете ваши обязанности. Как капитан этого судна, вы уполномочены законом проводить обряды бракосочетания и похорон. Разве не так?
 Капитан был вынужден признать, что это верно. Он, однако, высказал и личное мнение, что в случае мистера Флоуза эти обряды – вначале бракосочетание, а потом похороны в море – могут последовать друг за другом прискорбно быстро.
 – Не лучше ли вам дождаться, пока мы придем в Кейптаун? – спросил он. – Мой опыт подсказывает, что судовые романы – явление преходящее.
 – Возможно, ваш опыт подсказывает именно это, – возразил Флоуз. – Мой говорит иное. Когда вам переваливает за восемьдесят и когда у вас в прошлом больше десятка романов, все становится явлением преходящим.
 – Да, наверное, – ответил капитан. – А что думает обо всем этом миссис Сэндикот?
 – Она хочет, чтобы я сделал из нее честную женщину. На мой взгляд, невыполнимая задача, но пусть, – сказал Флоуз. – Что хочет, то и получит.
 Дальнейшее продолжение спора привело лишь к тому, что Флоуз вышел из себя, и капитан сдался.
 – Черт побери, – объяснял он потом начальнику хозяйственной службы теплохода, – если старый дурак хочет жениться, не могу же я ему помешать. Это такой тип, что, если я откажусь, он наверняка подаст на меня в суд.
 Вот так, пока теплоход шел к мысу Доброй Надежды, Локхарт Флоуз и Джессика Сэндикот стали мистером и миссис Флоуз, а миссис Сэндикот осуществила свою давнюю мечту и вышла замуж за очень богатого старика, жить которому оставалось недолго. Старый Флоуз утешал себя тем, что, каковы бы ни оказались недостатки бывшей миссис Сэндикот как жены, он наконец-то раз и навсегда избавился от незаконнорожденного внука и одновременно приобрел экономку, которой можно будет не платить и которая и пикнуть никогда не посмеет по этому поводу. Как бы для того, чтобы специально подчеркнуть именно последнее соображение, он отказался сходить на берег во время стоянки судна в Кейптауне, благодаря чему Джессика и Локхарт получили возможность провести свой медовый месяц, целомудренно взбираясь на Столовую гору и восхищаясь друг другом на ее вершине. Когда теплоход отправился в обратный путь, для некоторых из этой четверки изменились лишь фамилии и места в каюте. Миссис Сэндикот оказалась наедине со старым Флоузом, под угрозой его половой неумеренности, что выпадала раньше на долю его экономок, а в последнее время стала достоянием лишь его воображения. А в ее прежней каюте Джессика и Локхарт лежали в объятиях друг друга, совершенно не представляя себе – в полном соответствии с полученным каждым из них воспитанием – какой-либо дальнейшей цели своего брака. На протяжении одиннадцати дней судно шло обратным курсом на север; и когда две супружеские пары сходили в Саутгемптоне с теплохода на берег, они, можно сказать, вступали в новую для себя жизнь. За время обратного пути не изменилось почти ничего; только у старого Флоуза его неумеренность отняла последние силы, и его пришлось сносить по сходням в инвалидной коляске.




  Глава четвертая 


 Мир Флоуз-Холла, что у Флоузовских болот неподалеку of Флоузовых холмов, в Нортумберленде, сыграл большую роль в том, чтобы Джессика смогла увидеть в Локхарте того героя, за которого она должна выйти замуж. Мир Сэндикот-Кресчент, что в Ист-Пэрсли, графство Сэррей, напротив, не занимал никакого места в выборе, сделанном Локхартом. Для него, привыкшего к открытым пространствам вересковых болот на границе между Англией и Шотландией, где пели кроншнепы, пока он их не перестрелял, Сэндикот-Кресчент – глухой тупик из двенадцати солидных домов, окруженных ухоженными садами и населенных людьми с солидными доходами, – оказался совершенно новым и незнакомым миром. Построенные еще в тридцатые годы смотревшим далеко вперед, хотя и преждевременно скончавшимся, мистером Сэндикотом, предусмотрительно вложившим в них свой капитал, эти двенадцать домов с южной стороны тупика граничили с полем для гольфа, а с северной к ним примыкал птичий заказник – неширокая полоса, поросшая березами и утесником, подлинное предназначение которой заключалось не столько в том, чтобы дать прибежище птицам, сколько в поддержании должной стоимости владений Сэндикота. Иными словами, это был анклав из нескольких больших домов, стоявших посреди больших, сильно заросших участков. Дома были одинаково комфортабельны, но внешне отличались по стилю друг от друга настолько, насколько позволили талант и вдохновение архитекторов. Преобладал псевдотюдоровский стиль, но примешивался и испанский колониальный, отличительной чертой которого была наружная облицовка из зеленой глазурованной плитки. Был даже один английский «баухаус» с плоской крышей, маленькими квадратными окнами и разбросанными здесь и там окошками-иллюминаторами для дополнительной вентиляции. Деревья и кусты, газоны и садики с декоративными каменными горками, розовые кусты и вьющиеся розы на всех участках были тщательно ухожены, подрезаны, подстрижены, демонстрируя культуру и вкус владельцев и избранность района. В общем, Сэндикот-Кресчент был вершиной того, что может породить культ жизни в пригороде, выражением архитектурных и жизненных амбиций верхнего. слоя средних классов. Как следствие всего этого, затраты на поддержание великолепия были высоки, а плата за сданные внаем дома оставалась фиксированной. При всей своей предусмотрительности мистер Сэндикот не мог предвидеть, что со временем будут приняты законы о найме жилья и о налогах на приращение капитала. Первый устанавливал порядок, при котором было невозможно выгнать съемщика или поднять квартплату до того уровня, когда сдача жилья внаем начала бы приносить ощутимый финансовый доход. А по второму закону продажа дома давала больше прибыли государственной казне, нежели домовладельцу. Оба закона в совокупности сводили на нет все попытки мистера Сэндикота как-то обеспечить будущее его дочери. Хуже всего, с точки зрения миссис Сэндикот, было то, что все обитатели Сэндикот-Кресчент следили за своим здоровьем, занимались спортом, разумно питались и вовсе не собирались оказать ей услугу своей кончиной.
 В значительной степени именно понимание того, что она обременена двенадцатью домами, которые невозможно продать и доходы от которых едва покрывают расходы на их же содержание, убедило в конце концов миссис Сэндикот, что ее дочь достигла того зрелого возраста, наступление которого она столь старалась отсрочить. Если старый Флоуз избавлялся от такого бремени, как Локхарт, то миссис Сэндикот поступала точно так же по отношению к Джессике. Она, однако, не задавалась пока еще вопросом о том, насколько в действительности богат старик Флоуз. Достаточно было того, что ему принадлежали пять тысяч акров земли, что он был владельцем имения и жить ему, по всей вероятности, оставалось недолго.
 Первые сомнения появились у миссис Сэндикот уже к моменту возвращения в Англию. Старый Флоуз настоял на том, чтобы прямо с теплохода пересесть на поезд, идущий в Лондон и, не останавливаясь там, отправляться дальше, в Ньюкастл. Он категорически отказался позволить своей жене заехать вначале к себе домой за вещами или же отвезти его на север на ее большом и вместительном «ровере».
 – Мадам, – заявил он, – я не верю в двигатель внутреннего сгорания. Я родился до его появления на свет и не намереваюсь погибнуть, сидя позади этого двигателя. – В ответ на все попытки миссис Флоуз как-то переубедить его, он просто приказал носильщику поставить багаж в вагон, сам проследовал за багажом, и ей пришлось смириться и сесть за ним в поезд. Локхарт и Джессика остались на перроне, дав обещание немедленно отправиться прямо в дом номер двенадцать по Сэндикот-Кресчент и выслать оттуда ее вещи машиной во Флоуз-Холл как можно скорее.
 Вот так молодая супружеская пара начала совместную, но необычную жизнь в доме, в котором были пять комнат, гараж на две машины и мастерская, где покойный мистер Сэндикот, умевший хорошо обращаться с инструментами, делал разные вещи. По утрам Локхарт выходил из дома, шел на станцию и садился на лондонский поезд. Там, в конторе «Сэндикот с партнером», он проходил науку ученичества под руководством мистера Трейера. Трудности возникли с самого начала. Причиной их было не столько умение Локхарта справляться с цифрами – полученное им ограниченное образование дало ему хорошую сноровку в математике, – сколько его чересчур прямолинейный подход к вопросам уклонения от уплаты налогов или, как предпочитал называть их Трейер, вопросам защиты доходов.
 – Защита доходов и собственности, – втолковывал он Локхарту, – звучит более позитивно, чем уклонение от уплаты налогов. А мы обязаны быть позитивными.
 Локхарт принял его совет, соединив его с той позитивной простотой, с какой его дед относился ко всему, что было связано с подоходным налогом. Старик признавал только расчеты наличными и потому отправлял в огонь, не читая, все письма, приходившие из налоговой инспекции, и приказывал Балстроду сообщить этим свиньям-бюрократам, что он не зарабатывает деньги, а терпит одни убытки. Локхарт применил этот же подход в фирме «Сэндикот с партнером», что поначалу принесло определенный успех, но в конечном счете закончилось катастрофически. Мистеру Трейеру сперва пришлось по душе, что количество бумаг, которые клали ему на стол, резко уменьшилось. Однако как-то утром, придя в контору раньше обычного, он с изумлением обнаружил, что Локхарт использует туалет вместо печи для сжигания мусора, уничтожая там все конверты, на которых стоит штамп: «На службе Ее Величества». Но оказалось, что это еще не самое худшее. Мистер Трейер уже давно использовал прием, который он называл «методом несуществующего письма» и при помощи которого он морочил чиновников налогового управления до тех пор, пока у них не происходил нервный срыв или же пока они не начинали просить о переводе на другой участок работы. Этим методом он очень гордился. Суть его заключалась в том, что бумага в налоговое управление писалась в форме ответа на якобы поступивший оттуда запрос – «В ответ на ваше письмо от 5-го числа сообщаем...», – хотя на самом деле никакого запроса от 5-го числа не существовало. Последующая переписка, в ходе которой контора Трейера утверждала, что такой запрос был, а налоговая инспекция отрицала это с каждым разом все более язвительно, оказывалась крайне выгодной клиентам мистера Трейера и весьма разрушительно действовала на нервную систему сотрудников налоговой службы. Из-за того, что Локхарт сжег неизвестное количество писем, было уже невозможно начинать собственные послания словами: «В ответ на ваше письмо от...» с прежней уверенностью, что такого письма никогда не было.
 – Нам могла прийти дюжина писем от этого числа, и в каждом из них могло быть что-то крайне важное, чего я не знаю, – кричал он на Локхарта, предложившего было вместо 5-го числа воспользоваться 6-м. Услышав это, Трейер уставился на Локхарта так, как будто видел его впервые.
 – Бессмысленное предложение, – рявкнул он, – ты же и эти письма сжег тоже!
 – Вы же сами сказали мне, что наша работа – защищать интересы клиентов и быть позитивными, – оправдывался Локхарт, – вот я это и сделал.
 – Как, черт возьми, можем мы защищать интересы клиентов, если не знаем, в чем эти интересы состоят? – возмутился Трейер.
 – Но мы ведь знаем, – ответил Локхарт. – В их досье все есть. Возьмите мистера Джипсума, архитектора. Я как-то просматривал его досье. – В позапрошлом году он, например, заработал восемьдесят тысяч фунтов, а заплатил подоходного налога только 1758. Все остальное он списал на деловые расходы. Подождите, припомню... В мае от потратил шестнадцать тысяч фунтов на Багамских островах...
 – Хватит! – закричал Трейер, который уже был в состоянии, близком к апоплексическому удару. – Знать ничего не хочу о его расходах... Боже праведный!
 – Ну он же сам утверждал, что потратил эту сумму, – возразил Локхарт. – Так говорилось в его письме вам:
 Шестнадцать тысяч фунтов за четыре дня. Интересно, на что можно было потратить такие деньги за такое время?
 Трейер упал на стол, охватив голову руками. Связаться с умственно неполноценным типом, у которого к тому же фотографическая память и который сжигает почту от должностных лиц Ее Величества с безразличием, граничащим с умопомешательством, – от всего этого можно было потерять голову.
 – Слушай, – сказал он настолько спокойно, насколько мог, – с сегодняшнего дня я не хочу, чтобы ты даже близко подходил к этим досье. Ни ты, ни кто-либо другой. Понимаешь?
 – Да, – ответил Локхарт. – Но я не понимаю, почему чем человек богаче, тем меньший налог он платит. Джипсум заколачивает восемьдесят тысяч в год и платит 1758 фунтов 40 пенсов. А миссис Понсонби, которая имеет только 6315 фунтов 32 пенса дохода, должна выложить 2472 фунта. Я не понимаю...
 – Замолчи! – закричал Трейер. – Не хочу слушать эти вопросы и не хочу, чтобы ты подходил ближе десяти ярдов к шкафу с досье. Это понятно?
 – Ну, если вы так приказываете, – ответил Локхарт. – Я так приказываю, – сказал Трейер. – Если я увижу, что ты хотя бы только смотришь в сторону этих досье... Катись отсюда.
 Локхарт вышел из кабинета, а Трейер попытался успокоиться после пережитого потрясения при помощи розовой таблетки, которую он запил виски из бумажного стаканчика. Но через два дня он пожалел о своем распоряжении. Из комнаты, в которой хранились дела по налогам на добавленную стоимость, он услышал жуткие вопли и, примчавшись туда, увидел чиновника налоговой службы, пытавшегося освободить пальцы из ящика с документами, который Локхарт захлопнул, когда инспектор полез туда за бумагам".
 Инспектора отправили в больницу, где врачи занялись четырьмя его сломанными пальцами.
 – Вы сами сказали мне никого не подпускать к этим досье, – объяснил Локхарт. Трейер в бешенстве уставился на него, подыскивая слова, способные выразить всю меру испытываемого им отвращения к подобному поступку.
 – Я подумал, – продолжал Локхарт, – что если он наложит лапу на досье мистера Фиксштейна...
 – Наложит лапу! – Трейер кричал почти так же громко, как тот чиновник. – После того, что ты сделал, у бедняги вообще не будет руки. Хуже того, сегодня же вечером на нас обрушится сотня инспекторов, которые прочешут все наши книги самым частым гребнем. – Он замолчал и начал думать, как выпутаться из этой мерзкой истории. – Немедленно отправляйся и извинись перед ним, объясни, что это был несчастный случай и что...
 – Не буду, – ответил Локхарт. – Это не был несчастный случай.
 – Знаю, черт возьми, – проорал Трейер. – Если бы он сунул туда не руку, а голову, ты бы тоже так поступил?
 – Сомневаюсь, – сказал Локхарт.
 – А я нет. Но хорошо хоть знать... – начал было Трейер, однако слова Локхарта доказали, что ничего хорошего узнать ему не придется.
 – Я бы захлопнул дверцу, – сказал он.
 – О Боже, – простонал Трейер, – это все равно, что жить с убийцей.
 Тем вечером сотрудники «Сэндикот с партнером» работали допоздна, перетаскивая ящики с документами в специально нанятый грузовик, который должен был отвезти их за город, где им предстояло лежать в каком-то амбаре, пока не пройдет угроза внезапной и тщательной ревизии со стороны налогового управления. А на следующий день Локхарт был отстранен от ведения любых бухгалтерских дел и получил отдельный кабинет.
 – Отныне будешь сидеть тут, – сказал ему Трейер. – Если я найду какую-нибудь работу, в которой невозможно будет напортачить, ты ее получишь.
 Локхарт просидел в ожидании за своим столом целых четыре дня, прежде чем Трейер дал ему первое поручение.
 – Я должен съездить в Хэтфилд, – сказал он, – а в половине первого придет некто Стоппард. Я вернусь к двум. Все, что от тебя требуется, – займи его на это время ленчем за счет фирмы. По-моему, это нетрудно. Просто накорми его обедом. Понятно?
 – Накормить обедом? – переспросил Локхарт. – А кто будет платить?
 – Фирма будет платить, болван. Я же ясно сказал: за счет фирмы.
 Трейер ушел в подавленном настроении, но все же уповая на то, что Локхарт вряд ли сможет совершенно испортить ленч с одним из старейших клиентов фирмы. Даже в его лучшие времена мистер Стоппард был молчальником, а поскольку он был еще и гурманом, то во время еды, как правило, вообще не разговаривал. Когда Трейер вернулся, Стоппард ждал его в конторе в весьма разговорчивом для него состоянии. Трейер постарался успокоить его и, спровадив в конце концов Стоппарда, послал за Локхардом.
 – Объясни мне, ради Бога, почему ты решил потащить этого человека в рыбную забегаловку? – спросил он, стараясь справиться с расшалившимся давлением.
 – Ну, вы сказали, что это обед за счет фирмы, что платить будем мы, и я решил, что нам незачем зря транжирить деньги, и...
 – Ты решил?! – завопил мистер Трейер, махнув рукой на свое давление, удержать которое было уже невозможно. – Ты решил?! Не транжирить деньги?! А зачем, по-твоему, устраиваются обеды за счет фирмы, если не для того, чтобы транжирить их? Это же все можно вычесть потом из налога.
 – Вы хотите сказать, что чем дороже обед, тем меньше мы платим? – спросил Локхарт.
 – Да, – выдохнул Трейер, – именно это я и хочу сказать. В следующий раз...
 В следующий раз Локхарт отвел какого-то фабрикант? обуви из Ланкастера в «Савой» и там накормил и напоил его на сто пятьдесят фунтов стерлингов, но, когда подали счет, отказался платить больше пяти фунтов. Потребовались совместные усилия этого предпринимателя и самого Трейера, поспешно вытащенного из дома, где он лежал с насморком, чтобы убедить Локхарта заплатить остающиеся сто сорок пять фунтов и как-то загладить ущерб, нанесенный трем столам и четырем официантам в ходе препирательств из-за суммы счета. После этого случая мистер Трейер написал миссис Флоуз, угрожая собственной отставкой, если Локхарт останется в фирме, а в ожидании ее ответа запретил Локхарту покидать кабинет кроме как по нужде.
 Но если Локхарт, выражаясь современным языком, испытывал определенные затруднения во вхождении в служебные обязанности, то семейная его жизнь продолжалась столь же прекрасно, как началась. И столь же непорочно. В ней отсутствовала не любовь – Локхарт и Джессика страстно любили друг друга, – в ней отсутствовал секс. Те анатомические различия между самцами и самками, которые открыл Локхарт, когда потрошил кроликов, как оказалось, существуют и у людей. У него были яйца, а у Джессики – нет. Но у нее были груди, причем большие; у него же их не было, точнее, были, но в каком-то зачаточном состоянии. Картина как будто нарочно еще больше запутывалась тем, что, когда они ночью лежали в постели в объятиях друг друга, у него бывала эрекция, а у Джессики нет. Он мужественно, в истинно джентльменской манере умалчивал о том, что у него бывали по ночам специфические судороги – которые на грубом жаргоне называются «яйца любовника», – и он проводил часть ночи в мучениях от боли. Они просто лежали в объятиях друга друга и целовались. Ни у него, ни у Джессики не было ни малейшего представления о том, что обычно следует дальше. Мать Джессики столь же преуспела в своей решимости отсрочить взросление дочери, как старый Флоуз – в том, чтобы его внук не унаследовал сексуальных пороков своей матери. Полученное Локхартом образование, основой которого были древнейшие классические произведения, дополняло пристрастие Джессики к самым бесплотным из исторических романов, в которых секс никогда даже не упоминался. Это жутковатое невежество заставляло их идеализировать друг друга в такой степени, что для Локхарта немыслимо было и подумать о чем-либо кроме того, чтобы молиться на Джессику, Джессика же была просто неспособна задумываться. Их брак пока фактически так и не состоялся, и, когда через шесть недель Джессика не смогла скрыть свои месячные, первым побуждением Локхарта было вызвать «скорую». Джессике, испытывавшей лишь небольшое недомогание, удалось все же удержать его.
 – Это случается каждый месяц, – говорила она, одной рукой прижимая к себе салфетку, а другой не давая ему воспользоваться телефоном.
 – Ничего подобного, – возражал Локхарт. – У меня никогда в жизни не шла так кровь.
 – Это бывает только у девочек, а не у мальчиков.
 – Все равно, я считаю, что тебе надо обратиться к врачу, – настаивал Локхарт.
 – Но это происходит уже гак давно.
 – Тем более надо сходить к врачу. Это явно что-то хроническое.
 – Ну, если ты настаиваешь, – сдалась Джессика. Локхарт настаивал. И потому как-то утром, когда он отправился отбывать свое одиночное заключение в конторе, Джессика пошла к врачу.
 – Моего мужа беспокоят мои кровотечения, – изложила она свою жалобу. – Я ему говорила, что это чепуха, но он настоял, чтобы я обратилась к вам.
 – Вашего мужа? – переспросил врач, за пять минут убедившись, что миссис Флоуз еще девственница. – Вы сказали «вашего мужа»?
 – Да, – с гордостью произнесла Джессика. – Его зовут Локхарт. По-моему, прекрасное имя, не правда ли?
 Доктор Мэннет сопоставил имя, очевидную привлекательность Джессики и вероятность того, что у мистера Флоуза, возможно, было не только наглухо замкнутое сердце [4] , но и запертый на висячий замок пенис, если его не доводит до сексуального сумасшествия близость столь очаровательной жены. Перебрав все это в уме, он решил выступить в роли консультанта. К этому моменту ему уже пришлось лечь грудью на стол, чтобы скрывать собственную физическую реакцию.
 – Скажите, миссис Флоуз, – произнес он с нажимом в голосе, продиктованным ощущением того, что у него вот-вот случится эмиссия, – разве ваш муж никогда... – Он остановился и нервно подергался в кресле. – Я хочу сказать, – продолжил он, когда конвульсии кончились, – э-э-э... позвольте мне поставить вопрос так, вы не разрешаете ему... э-э-э... прикасаться к вам?
 – Почему же, – ответила Джессика, с беспокойством следившая за страданиями доктора. – Мы целуемся и обнимаем друга друга.
 – Целуетесь и обнимаете, – простонал доктор Мэннет. – Только целуетесь и... э-э-э... крепко обнимаетесь? И ничего больше?
 – Больше? – спросила Джессика. – А что больше? Доктор Мэннет в отчаянии смотрел на ее ангельское личико. За всю свою долгую врачебную практику он никогда не встречал женщину, которая была бы столь красива, но при этом понятия бы не имела, что брак – нечто большее, нежели только поцелуи и объятия.
 – Вы больше в постели ничем не занимаетесь?
 – Ну, спим, конечно, – ответила Джессика.
 – О Боже, – пробормотал себе под нос доктор, – они спят. А больше вы совершенно ничего не делаете?
 – Локхарт храпит, – уточнила после долгого размышления Джессика, – а больше я ничего особенного припомнить не могу.
 Доктор Мэннет с трудом удержался от того, чтобы не высказаться слишком прямо.
 – И никто никогда вам не объяснял, откуда берутся дети? – спросил он, пытаясь продолжать беседу на уровне детского сада, что, видимо, соответствовало представлениям миссис Флоуз.
 – Их приносят аисты, – тупо ответила Джессика. – Или цапли. Я забыла, кто именно, но их приносят в клювах.
 – В клювах? – захихикал доктор, теперь уже твердо уверенный, что угодил в детский сад.
 – Да, завернутыми в маленький кусочек материи, – продолжала Джессика, явно не сознавая, какое впечатление производят ее слова. – Это маленькие колыбельки из ткани, и птицы несут их в своих клювах. Не может быть, чтобы вы не видели этого на картинках. Мамочки бывают так рады! А что, разве не так?
 Но доктор Мэннет молчал, обхватив голову руками и уставившись на разложенные перед ним бланки рецептов: у него снова начались такие же судороги, что были чуть раньше.
 – Миссис Флоуз, дорогая миссис Флоуз, – простонал он, когда кризис миновал, – оставьте, пожалуйста, ваш телефон... А еще лучше мне было бы поговорить с вашим мужем, если, конечно, вы не возражаете. Как его зовут – Локприк [5] ?
 – Локхарт, – поправила Джессика. – Вы хотите, чтобы он к вам зашел?
 Доктор Мэннет слабо кивнул. Он всегда неодобрительно относился к обществу, чересчур терпимому к слишком многому; но в этот момент он готов был признать, что у такого общества есть и свои положительные стороны.
 – Попросите его зайти ко мне, хорошо? И простите, что я вас не провожаю – вы знаете, где выход.
 Выйдя из кабинета, Джессика записала Локхарта на прием. Доктор Мэннет, оставшись один, лихорадочно приводил в порядок брюки и натягивал белый лабораторный халат, чтобы скрыть вызванный Джессикой беспорядок.
 Миссис Флоуз можно было назвать трудной, но по крайней мере приятной пациенткой; ее муж, однако, оказался куда более трудным и гораздо менее приятным. Джессика рассказала ему о непонятных прощупывающих вопросах, странных намеках врача, о любопытстве, проявленным им к сфере ее гинекологии, и потому Локхарт с самого начала смотрел на доктора Мэннета с настороженностью и подозрительностью, чреватыми для того серьезной опасностью.
 После того как Мэннет проговорил пять минут, подозрения Локхарта сменились уверенностью, а угроза врачу по меньшей мере удвоилась.
 – Вы хотите сказать, – переспросил Локхарт с таким зловещим выражением лица, что по сравнению с ним самый страшный из ацтекских богов показался бы предельно дружелюбным, – что я должен вторгаться тем, что вы называете моим пенисом, в тело моей жены и что это вторжение должно происходить через отверстие, расположенное у нее между ног?
 – Более или менее так, – кивнул доктор Мэннет, – хотя я бы сформулировал это несколько иначе.
 – И что это отверстие, – продолжал Локхарт еще более свирепо, – сейчас слишком маленькое, тогда расширится, что вызовет у нее боль и страдания и...
 – Только временные, – перебил доктор Мэннет, – а если вы хотите, я всегда могу сделать небольшой разрез.
 – Если я хочу?! – заорал Локхарт и схватил врача за воротник. – Если ты думаешь, что я позволю тебе прикоснуться к моей жене твоим грязным членом...
 – Не моим членом, мистер Флоуз, – захихикал врач, которого уже распирал смех, – а скальпелем.
 Этого говорить ему явно не следовало. Хватка Локхарта стала еще сильнее, лицо Мэннета, уже побагровевшее, превратилось вначале в пурпурное, а потом начало чернеть. Лишь тогда Локхарт отпустил его и швырнул назад в кресло.
 – Только подойди к моей жене со скальпелем, – заявил он, – я тебя выпотрошу, как кролика, и закушу твоими яйцами.
 К Мэннету, живо представившему себе подобный ужасный конец, с трудом возвращался голос.
 – Мистер Флоуз, – прохрипел он наконец, – послушайте, что я скажу. То, что я называю пенисом и что вы предпочитаете называть членом, существует не только для слива воды. Я ясно выражаюсь?
 – Вполне, – ответил Локхарт, – Ясно до омерзения.
 – Ну уж как есть, – продолжал доктор. – Когда вы были подростком, вы, возможно, замечали, что ваш пе... ваш член временами доставлял вам чувственное удовольствие.
 – Пожалуй, да – нехотя согласился Локхарт. – По ночам.
 – Совершенно верно, – сказал доктор. – По ночам у вас бывали влажные сны.
 Локхарт признал, что сны у него бывали и что последствия этих снов иногда оказывались влажными.
 Ну, вот мы уже немного продвинулись, – одобрил врач. – А во время таких снов у вас не возникало неодолимого желания женщины?
 – Нет, – сказал Локхарт, – не возникало, совершенно точно.
 Доктор Мэннет слегка покачал головой, как бы пытаясь избавиться от впечатления, что имеет дело с агрессивным и чудовищно невежественным гомосексуалистом, который вполне может оказаться способным не только на грубость, но и на убийство. Поэтому врач решил двигаться дальше крайне осторожно.
 – Расскажите мне, что вы видели во сне? Локхарт порылся в памяти.
 – Овец, – сказал он наконец.
 – Овец? – переспросил Мэннет, близкий уже к обмороку. – У вас были влажные сны из-за овец?
 – Ну, не знаю, что было причиной влажности, но овцы мне снились часто, – сказал Локхарт.
 – И что вы делали во сне с этими овцами?
 – Стрелял по ним, – с тупой прямотой ответил Локхарт.
 Доктор Мэннет все больше убеждался, что имеет дело с ненормальным.
 – Вы стреляли в своих снах по овцам. Вы это хотите пальнуть... я имею в виду – сказать?
 – Я просто стрелял по ним, – подтвердил Локхарт. – Больше не по чему было стрелять, поэтому я высаживал их с полутора тысяч ярдов.
 – С полутора тысяч ярдов? – переспросил Мэннет, в голосе которого зазвучали интонации детского врача. – Вы попадали в овцу с полутора тысяч ярдов? Но ведь это так трудно!
 – Нужно целиться немного выше и перед овцой, но на таком расстоянии у них есть шанс убежать.
 – Да, наверное, – сказал врач, пожалевший, что сам убежать не может. – А когда вы попадали в овцу, у вас не случалось при этом эмиссии?
 Локхарт изучающе смотрел на доктора, и в его взгляде читалось одновременно и беспокойство, и отвращение.
 – Не понимаю, черт возьми, о чем вы говорите. Вначале вы заигрываете с моей женой, потом вызываете меня, теперь затеваете разговор об этих овцах...
 Доктор Мэннет ухватился за последнее выражение, увидев в нем признак предрасположенности к связям с животными:
 – Ага, значит, подстрелив овцу, вы ее потом трахали?
 – Что я делал? – переспросил Локхарт, много раз слышавший это слово от Трейера, который часто употреблял его в разговорах с Локхартом и о нем, но обычно как прилагательное и в сочетании со словом «идиот».
 – Ну, вы знаете что, – сказал Мэннет.
 – Может быть, и делал, – сказал Локхарт, на самом деле не вытворявший ничего подобного. – А потом мы их ели.
 Доктора Мэннета передернуло. Еще немного таких откровений, и ему самому потребуется врач.
 – Мистер Флоуз, – спросил он, намереваясь сменить тему разговора, – сейчас уже неважно, что вы делали или не делали с овцами. Ваша жена обратилась ко мне за консультацией, потому что вас обеспокоили ее менструальные выделения...
 – Меня взволновало, что у нее идет кровь, – сказал Локхарт.
 – Совершенно верно, ее месячные. Это называется менструацией.
 – По-моему, это просто ужасно, – сказал Локхарт. – И меня это беспокоит.
 Мэннета тоже многое беспокоило, но он старался не показать этого.
 – Так вот, дело в том, что у каждой женщины...
 – Леди, – раздраженно произнес Локхарт.
 – Что леди?
 – Не называйте мою жену женщиной. Она леди, прекрасная, ангелоподобная, ослепительная...
 Доктор Мэннет забылся, и хуже того, он забыл о склонности Локхарта к насилию.
 – Это неважно, – возразил он. – Любая женщина, способная заставить себя жить с мужиком, открыто признающим, что он предпочитает трахать овец, должна быть ангелом, и неважно, прекрасна и ослепительна она при этом или...
 – Для меня важно, – сказал Локхарт.
 Доктор Мэннет мгновенно опомнился и остановился:
 – Хорошо. Учитывая, что миссис Флоуз леди, она, как всякая леди, раз в месяц в силу своей природы выделяет яйцеклетку, и эта яйцеклетка спускается по ее фаллопиевым трубам и, если она не оплодотворяется, то выделяется в форме...
 Он снова остановился, ибо лицо Локхарта опять обрело выражение ацтекского бога.
 – Что вы имеете в виду под «оплодотворяется»? – рявкнул Локхарт.
 Мэннет попробовал объяснить процесс оплодотворения яйцеклетки так, чтобы не вызывать при этом дополнительных вспышек ярости.
 – Вы поступаете следующим образом, – сказал он неестественно спокойно. – Вы вставляете свой пе... о Господи, ...вага член в ее влагалище и... О Боже! – Он в отчаянии остановился и встал с кресла.
 Локхарт тоже встал.
 – Опять вы за свое? – завопил он. – Вначале рассуждаете о том, как замарать мою жену, а теперь о том, что я должен совать свой член...
 – Замарать? – воскликнул доктор, пятясь в угол. – Кто говорит о том, чтобы замарать?!
 – А кто говорит об оплодотворении? Мы в огороде повышаем плодородие удобрением [6] , навозом. Если вы думаете, что...
 Но доктор Мэннет уже ничего не думал. Единственное, чего он хотел, это подчиниться своим инстинктам и удрать из кабинета прежде, чем этот маньяк-овцеэротоман снова в него вцепится.
 – Сестра, сестра! – взывал он, видя, что Локхарт направляется к нему. – Бога ради!!! – Но гнев Локхарта внезапно прошел.
 – И еще называет себя врачом, – бросил Локхарт и вышел. Доктор Мэннет обессиленно опустился в кресло. Приняв огромную дозу успокоительного, которое он запил хорошим глотком водки, Мэннет снова обрел способность связно мыслить и твердо решил раз и навсегда вычеркнуть чету Флоузов из списка своих пациентов.
 – На порог их больше не пускайте, – приказал он сестре. – Под страхом смерти.
 – Неужели мы ничем не можем помочь бедной миссис Флоуз? – спросила сестра. – Она такая приятная женщина.
 – Я бы посоветовал ей как можно быстрее развестись, – зло ответил доктор Мэннет. – Если не это, то остается только стерилизация. Страшно подумать, что может родиться от этого типа...
 Очутившись на улице, Локхарт постепенно успокаивался. Встреча с врачом происходила уже в конце дня, проведенного в одиночном заключении в пустом кабинете, где было совершенно нечего делать, и потому полученные от него советы стали последней каплей, переполнившей чашу. Локхарт шел и проклинал Лондон, Трейера, Мэннета, Ист-Пэрсли и весь этот безумный и прогнивший мир, в который он угодил в результате своего брака. Абсолютно все в этом мире вступало в противоречие с тем, во что его приучили верить. Вместо бережливости здесь были обеды за счет фирмы и откровенно грабительские антиинфляционные поправки к учетным ставкам. Мужчины отличались не мужеством и красотой, но лишь отъявленной трусостью – вопли врача, призывавшего на помощь, вызывали такое презрение к этому человеку, что его даже противно было бы ударить. Облик каждого здания был безобразен и свидетельствовал о жалкой погоне за утилитарностью. И как бы венцом всего была непреходящая, всеобщая, не оставляющая ни на минуту озабоченность чем-то, что называлось сексом, и чем грязные мелкие трусы вроде доктора Мэннета хотели бы подменить настоящую любовь. Локхарт шел по улице, раздумывая о своей любви к Джессике. Это было чистое, святое, прекрасное чувство. Он видел себя в роли ее защитника, и ему была глубоко отвратительна сама мысль о том, что ради утверждения себя в каких-то супружеских обязанностях он должен причинить ей боль. Он прошел мимо газетного киоска, на полках которого были разложены журналы с голыми или прикрытыми только короткими и прозрачными накидками девицами. От одной мысли, что они кому-то могут казаться привлекательными, его мощная плоть восстала с возмущением. Этот мир был явно гнилым и продажным. Локхарт мечтал о том, чтобы снова оказаться во Флоуз-Холле, с ружьем в руках, на охоте; а Джессика могла бы сидеть на выложенной камнем кухне, возле черной чугунной печи, ожидая, когда он вернется с добычей к ужину. И чем больше он думал об этом, тем сильнее нарастала в нем решимость сделать все, чтобы его мечты сбылись.
 Настанет день, и он обрушится на этот грязный и прогнивший мир, навяжет ему свою волю, кто бы и что бы ни противостояло ему; и тогда люди узнают, что значит выводить Локхарта Флоуза из себя. Размышляя подобным образом, он как-то забыл о том, что ему еще надо вернуться домой. Спохватившись, он хотел было сесть на автобус. Но до Сэндикот-Кресчент было всего шесть миль, а Локхарт привык проделывать за день по тридцать по заросшим болотам Порубежья [7] . Испытывая яростную злость ко всем на свете, кроме Джессики, деда и Додда, Локхарт энергично зашагал в сторону дома.




  Глава пятая 


 Бывшая миссис Сэндикот, жившая теперь во Флоуз-Холле, отнюдь не разделяла тоски Локхарта по этим местам. Она готова была дать старому Флоузу что угодно – лучше всего бы стрихнин, – лишь бы очутиться снова в стенах уютного дома на Сэндикот-Кресчент, в окружении своих друзей и знакомых. Вместо этого она оказалась заточенной в огромном холодном доме, стоящем на голой пустоши, в окружении глубоких снегов, открытом непрерывно завывающим ветрам, в обществе противного старца и его еще более отталкивающего слуги, порученца по всем делам, а заодно и браконьера, некоего Додда. Отвратительные черты ее нового мужа заявили о себе, стоило им только сесть в Саутгемптоне в поезд; и с каждой милей пути на север крепло, пока не превратилось в уверенность, впечатление миссис Флоуз, что она совершила ужасную ошибку.
 На берегу у старого Флоуза не оказалось ни грана того джентльменства, которое так очаровало ее на теплоходе. Из несколько эксцентричного и не лезущего за словом в карман старика, по всем признакам уже впавшего в детство, он превратился в эксцентричного и высказывающегося по всякому поводу старца, умственные способности которого оказались куда выше, чем позволял предположить его возраст. Носильщики суетились с их багажом, билетные контролеры раболепствовали перед ними, и даже заматеревшие таксисты, известные своей грубостью, если им дают слишком мало чаевых, придерживали языки, когда старый Флоуз спорил с ними об оплате и скрепя сердце протягивал им лишний пенни. Миссис Флоуз лишалась дара речи, сталкиваясь с его властностью и стремлением выставить напоказ полнейшее пренебрежение ко всем ее принципам и убеждениям гордой жительницы пригорода, с его отношением ко всему миру так, как будто мир этот – не более чем улитка, поданная старику на закуску.
 Все это не должно было бы удивлять миссис Флоуз, поскольку с ней самой уже тоже обращались – почти в полном смысле этого слова, – как с сексуальной улиткой, которой предстоит полакомиться во время медового месяца. Чего стоили хотя бы открытия, сделанные ею в самую первую совместную их ночь: старый Флоуз носил красную фланелевую ночную рубаху, обладавшую очень своеобразным запахом, и трижды за ночь перепутал умывальник с унитазом. Миссис Флоуз отнесла все это на счет его возраста, слабого зрения и притупившегося обоняния. Столь же отталкивающее впечатление произвела на нее и сцена, когда он опустился около постели на колени и начал вымаливать у Всевышнего прощение за плотскую неумеренность, которой он собирался подвергнуть «личность своей законной супруги». Не очень представляя себе, что он имеет в виду, миссис Флоуз поначалу восприняла эту молитву как комплимент в свой адрес. Молитва подтверждала то, в чем она и так была уверена: что в свои пятьдесят шесть лет она все еще остается привлекательной; а также и то, что ее новый муж – глубоко верующий человек. Но уже через десять минут ее представления на сей счет сильно изменились. Независимо от того, ниспослал бы Всевышний прощение старому Флоузу или нет, миссис Флоуз уже была настроена неумолимо. Она никогда не забудет и не простит старику его плотскую неумеренность; а всякие предположения о его религиозности пришлось отбросить начисто. Воняя, как старая лисица, Флоуз вел себя, как лиса молодая, путешествуя по ее телу вдоль и поперек и точно так же не различая, как деликатно выразилась миссис Флоуз, «ее отверстия», как до этого он путал умывальник с туалетом – и примерно с теми же целями. Ощущая себя чем-то средним между сексуальным дуршлагом и помойной ямой, миссис Флоуз стойко переносила эти испытания, утешаясь тем, что подобный образ жизни – а старик действовал весьма энергично, не давая себе времени на передышки, – должен очень скоро закончиться грыжей или сердечным ударом. Однако со стариком ничего не случилось, и когда утром миссис Флоуз проснулась, то обнаружила, что он уже встал, закурил вонючую трубку и разглядывал ее с нескрываемым вожделением. На всем обратном пути до Англии миссис Флоуз днем прогуливалась вразвалочку по палубе, а по ночам лежала, широко расставив ноги, на постели в надежде – с каждым днем таявшей, – что греховодничество старого Флоуза вскоре вознаградит ее вдовством и богатством.
 С такими же мыслями и настроениями ехала она с ним на север, преисполненная решимости выдержать испытание до конца и не сдаться под напором его поведения. Однако к тому времени, когда они добрались до Гексама, ее решимость стала улетучиваться. Городок, выстроенный из серого камня, произвел на нее гнетущее впечатление. Она на какое-то время оживилась лишь тогда, когда увидела поджидавшую их на станции безукоризненно вычищенную коляску, запряженную парой черных лошадей. Облаченный в краги и ливрею Додд распахнул перед ней дверцу брогэма, она забралась внутрь и почувствовала себя лучше. Этот шикарный выезд, как назвала его про себя миссис Флоуз, был частичкой и признаком мира, необыкновенно далекого от всего виденного ею прежде, – мира аристократии, со слугами в ливреях и элегантными экипажами. Но едва коляска загрохотала по улочкам маленького базарного городка, наваждение прошло. Экипаж кидало, трясло и швыряло; а когда они переехали через Тайн и направились через Холлерфорд в сторону Уарка, миссис Флоуз окончательно усомнилась в преимуществах и достоинствах брогэмов. Дорога за городом менялась на каждой миле. То их путь пролегал через аккуратно высаженные вдоль шоссе ряды деревьев, то они взбирались на унылые, открытые всем ветрам холмы, где под каменными грядами лежали еще сугробы снега. И на протяжении всей дороги экипаж ужасно раскачивало из стороны в сторону, он трясся и подпрыгивал на ухабах, а сидевший рядом с женой старый Флоуз наслаждался ее недовольством, смаковал его.
 – Какой великолепный вид, – говорил он, когда они проезжали по особенно неприятной и совершенно пустынной местности, где, насколько охватывал взгляд, не было видно ни одного деревца. Миссис Флоуз молчала. Пусть старик, пока в нем еще теплится душа, понаслаждается ее несчастьем; но, как только она прочно засядет во Флоуз-Холле, он узнает, сколь невыносимыми сумеет она сделать его последние дни. Прежде всего, отныне не будет никакого секса. Это миссис Флоуз решила для себя твердо, а, будучи сильной и энергичной женщиной, она умела платить той же монетой, какой получала. Так они и ехали рядышком в экипаже, замышляя будущие козни друг против друга. Но первый удар достался миссис Флоуз. Вскоре после Уарка они свернули на дорогу, местами покрытую металлическим листом, которая шла по прекрасной аллее в направлении большого и красивого дома, стоящего в обширном саду. Надежды и предчувствия миссис Флоуз всколыхнулись, но, как выяснилось, преждевременно.
 – Это и есть Флоуз-Холл? – спросила она, увидев, что коляска катится к воротам.
 – Нет, – ответил Флоуз. – Это дом Клейдонов. Его настроение при этих словах заметно ухудшилось. Молодой Клейдон был одним из первых, кого посчитали возможным отцом Локхарта и лишь то бесспорное обстоятельство, что он был в Австралии в месяцы, когда должен был быть зачат Локхарт, спасло его от участи оказаться поротым до тех пор, пока его жизнь не повисла бы на ниточке.
 – Какой красивый дом, – сказала миссис Флоуз, заместив перемену в настроении мужа. – Дом лучше, чем его обитатели, – прокляни, Господи, их души, – ответил старик. Миссис Флоуз внесла Клейдонов в воображаемый список тех соседей, которых не любил ее муж и дружбу с которыми она надеялась установить и поддерживать. Мысль о том, что этот список скорее всего останется воображаемым, пришла к ней немного позже. Сразу за домом аллея заканчивалась, а дорога пошла вверх по кромке крутого обрыва вдоль совершенно голого холма. Проехав после этого подъема еще с милю, они очутились перед каменной стеной, в которой были сделаны ворота. Додд слез с козел, открыл ворота, провел в них под уздцы лошадей и снова запер ворота. Миссис Флоуз огляделась по сторонам, пытаясь обнаружить свой новый дом, но, насколько хватал глаз, никакого дома видно не было. Здесь и там по снегу бродили грязные овцы, но, кроме них, вокруг не было ничего и никого. Миссис Флоуз содрогнулась. – Осталось еще десять миль, – бодро сказал Флоуз. В течение следующего часа они тряслись по разбитой дороге, и единственной достопримечательностью за все это время оказалась заброшенная ферма, стоявшая позади декоративной стены из садовых деревьев и окруженная зарослями бурьяна и жгучей крапивы. Наконец они подъехали к следующим воротам, за которыми миссис Флоуз увидела стоящую на небольшом возвышении церковь и несколько домов, разбросанных вокруг нее.
 – Это Блэк-Покрингтон, – сказал Флоуз, – сюда вы будете ездить за покупками.
 – Сюда? – с колкостью в голосе произнесла миссис Флоуз. – Совершенно определенно не буду. Тут и магазина-то, наверное, нет.
 – Здесь есть небольшая лавка. А поселок маленький, потому что когда-то тут была холера. – Холера? – с тревогой переспросила миссис Флоуз.
 – Да, здесь была эпидемия в 1842 году, или что-то около этого, – ответил старик, – она выкосила девять десятых всех жителей. Они похоронены тут же, на кладбище. Ужасная вещь холера, но сомневаюсь, что без нее мы, Флоузы, стали бы теми, кто мы есть сегодня.
 Он противно хихикнул, но жена молчала. У нее не было ни малейшего желания очутиться там, где она оказалась.
 – Мы скупили всю землю вокруг за бесценок, – продолжал старый Флоуз. – Сейчас эту местность называют Болотом Мертвецов.
 Издалека донесся звук взрыва.
 – Артиллерийский полигон. Выбрасывают на ветер деньги налогоплательщиков, и немалые деньги. Вы привыкнете к этому шуму. Иногда стреляют там, а иногда взрывают в карьере у Могильного Камня.
 Миссис Флоуз плотнее закуталась в дорожный плед. Сами названия здесь и то были наполнены ужасом.
 – Когда мы приедем во Флоуз-Холл? – спросила она, просто чтобы развеять вдруг охвативший ее страх. Старик посмотрел на массивные золотые часы.
 – Примерно через полчаса, к половине пятого, – ответил он.
 Миссис Флоуз стала еще внимательнее смотреть в окно, выискивая взглядом дома соседей, но в поле зрения не было ничего, кроме девственных пространств открытых болот да попадавшихся время от времени скоплений камней на вершинах холмов. Чем дальше они ехали, тем сильнее становился ветер. Наконец они добрались до очередных ворот в очередной каменной стене, и Додд снова пошел их открывать.
 – Флоуз-Холл вон там, в той стороне, видите? Отсюда самый красивый вид, – сказал старик, когда они въезжали в ворота. Миссис Флоуз протерла забрызганное моросившим дождем стекло и выглянула в окошко. То, что она увидела, никак не оправдывало надежд, возлагавшихся ею на этот дом, и не радовало взгляд. Флоуз-Холл, что на Флоузовских болотах неподалеку от Флоузовых холмов, вполне оправдывал свое название [8] . Большое серое гранитное здание с пристроенной с одной стороны четырехугольной башней напомнило ей Дартмурскую тюрьму в миниатюре. Высокая каменная стена, окружавшая дом с трех сторон, усиливала впечатление, что это место предназначено для добровольного заключения. Впечатление подкреплял и въезд на территорию: над воротами в стене была сделана арка, и все это вместе имело вид многозначительный и зловещий. Около стены стояли кучкой несколько чахлых, низкорослых, согнутых ветрами деревьев, а с западной стороны в отдалении темнел сосняк.
 – Там озеро, – сказал Флоуз, – а чуть пониже плотина. Миссис Флоуз разглядела плотину. Она была построена из больших глыб гранита, перегородивших русло речки. Из-под нижней ее части вытекал поток, который шел между выложенными камнем берегами, протекал под мостом, при въезде на который стояли ворота, был виден дальше еще на протяжении примерно четверти мили, а затем исчезал в темном отверстии в склоне холма. В целом открывшийся ей вид был столь же унылым, как и окружающая природа, и ирригационные сооружения XIX века только усиливали это впечатление. Даже железные ворота у въезда на небольшой мост были оснащены сверху острыми шипами и тоже заперты. Додду снова пришлось слезать и открывать их, чтобы экипаж мог проехать. Старый Флоуз с гордостью смотрел вперед и удовлетворенно потирал руки.
 – Хорошо снова очутиться дома, – сказал он, когда лошади въехали на небольшой уклон, ведший прямо к зданию.
 Миссис Флоуз не видела вокруг себя ничего хорошего.
 – А что это там за башня? – спросила она.
 – Это старинная башня-убежище. Мой дед ее сильно перестроил, но дом остался почти таким же, каким был в XVI веке.
 В последнем миссис Флоуз не сомневалась. Но башня вызвала у нее недоумение и безотчетные опасения [9] .
 – В ней спасались и люди, и скотина от набегов шотландцев. Стены у нее десять футов толщиной, и шайке мародеров или болотных разбойников было не под силу вломиться в нее.
 – А кто такие болотные разбойники? – спросила миссис Флоуз.
 – Их уже больше нет, мадам, – ответил старик, – но прежде они существовали. Это грабители, конокрады и угонщики скота из Ридесдейла и Северного Тайндейла. Королевские законы стали соблюдаться в этих краях только где-то с XVII века, а кое-кто утверждает, что и того позже. До 1700 года от королевского офицера, который рискнул бы наводить тут порядок, потребовалось бы немало мужества.
 – Но почему болотные разбойники? – Миссис Флоуз пыталась перенести внимание с гранитного дома, к которому они приближались, на что-то иное.
 – Потому что они маскировались, обвешиваясь болотным мхом. Они строили свои укрепленные лагеря в глубине болот, из толстенных дубовых бревен, и покрывали их мхом не только для маскировки, но и чтобы их невозможно было сжечь. Их, наверное, было очень трудно обнаружить в здешних топях и трясинах. И драться с ними могли только мужественные люди, не ведающие страха смерти.
 – Мне кажется, любой, кто селился в этих краях, просто-таки жаждал смерти, – сказала миссис Флоуз.
 Но даже упоминание о Великой Определенности не могло сбить старика с воспоминаний о великом прошлом.
 – Можно сказать и так, мадам; но мы, Флоузы, живем здесь с Бог знает каких времен, и Флоузы сражались на стороне Перси еще в битве при Оттенберне, о которой поется в песнях.
 Как бы в подтверждение его слов со стороны полигона снова донесся звук разрыва, а когда его перекаты стихли, послышалось нечто еще более зловещее: где-то выли собаки.
 – О Боже, а это что такое? – спросила миссис Флоуз, теперь уже встревоженная не на шутку. Старик сиял.
 – Это псарня Флоузов, мадам, – сказал он и постучал по переднему окошку экипажа палкой с серебряной рукояткой. Сидевший на козлах Додд наклонился вперед и вниз, так что голова оказалась у него между колен, и снизу заглянул в окошко. Миссис Флоуз впервые обратила внимание, что глаза у него слегка косят. В таком ракурсе выражение его лица казалось каким-то особенно хитрым, злобным и жутким.
 – Додд, мы заглянем на задний двор. Миссис Флоуз хочет посмотреть на собак.
 Усмешку Додда, обращенную к ним вверх тормашками, выдержать было невозможно. Столь же невозможными оказались и псы, когда Додд слез с козел и открыл тяжелые деревянные ворота под аркой. Оттуда к ним хлынула кипящая и бурлящая масса, мгновенно окружившая брогэм. Миссис Флоуз с ужасом смотрела на них.
 – Что это за порода? – спросила она к явному удовольствию старика. – Вроде и похожи на гончих, и не похожи...
 – Это Флоузовы гончие, – ответил он. Одно из этих чудовищ подпрыгнуло и огромным языком обслюнявило все окно кареты.
 – Я их сам вывел. Отбирал только самых лучших. Гончие весны по пятам преследуют зиму, как говорил великий Свайнберн. Уверяю вас, он не нашел бы ни одной гончей, способной идти по следу так, как идут эти. На две трети они – от горной пиренейской собаки, от нее они унаследовали размеры и свирепость. На одну треть в них кровь Лабрадора, от которого они взяли чутье, умение плавать и приносить подбитую дичь. И наконец, на треть они – борзые, от которых взяли скорость. Как вам это нравится, мадам?
 – Четыре трети, полная чепуха, – ответила миссис Флоуз. – Нельзя взять четыре трети от чего угодно.
 – Нельзя? – сказал Флоуз, и блеск в его глазах сменился раздражением оттого, что его труды оценены столь низко. – Тогда посмотрите на них поближе.
 Он открыл дверцу, и одно из чудес селекции вспрыгнуло в экипаж и обслюнявило ему все лицо, а потом перенесло свое внимание на новую хозяйку.
 – Уберите эту гадость! Пошла прочь, дрянь! – закричала миссис Флоуз. – Прекрати немедленно! О Господи...
 Флоуз, довольный тем, что ему удалось доказать желаемое, выгнал собаку, захлопнул дверцу и повернулся к жене.
 – Полагаю, дорогая, теперь вы согласитесь, что в нем больше трех третей самой свирепой гончей, – сказал он сурово. – Или хотите посмотреть еще одну?
 Миссис Флоуз очень выразительно поглядела на него самого и отказалась от дальнейшего осмотра.
 – Так что не спорьте со мной по вопросам евгеники, мадам, – заявил Флоуз и приказал Додду ехать дальше. – Я изучал этот предмет, и нечего мне говорить, будто я не прав.
 Миссис Флоуз оставила свои мысли при себе. Эти мысли были не самыми приятными для старика, но они обязательно должны были сбыться. Экипаж подъехал к заднему входу в дом и остановился. Додд слез и обошел его, двигаясь в сплошном море псов.
 – Отгони их с дороги, – приказал ему Флоуз, стараясь перекричать лай. – Жена их боится.
 Размахивая вокруг себя кнутом, которым он погонял лошадей, Додд мгновенно отогнал собак в противоположную часть двора. Старый Флоуз вылез из экипажа и протянул руку миссис Флоуз.
 – Человек моего возраста не может внести вас в дом на руках, – галантно сказал он, – но за меня это сделает Додд, Додд, внеси хозяйку!
 – Совершенно не к чему... – начала было возражать миссис Флоуз, но Додд четко повиновался приказам, и она мгновенно оказалась в ею железных тисках. Близость его зловещего лица снова вызвала у нее уже знакомое ощущение смутного, но острого беспокойства. Так ее и внесли в дом.
 – Благодарю, Додд, – сказал вошедший вслед за ними Старый Флоуз. – Церемония соблюдена. Поставь хозяйку!
 На какое-то мгновение Додд сжал миссис Флоуз еще сильнее, а его лицо оказалось еще ближе, но он тут же поставил ее на ноги и отпустил. Они были на кухне. Миссис Флоуз оправила платье и огляделась вокруг.
 – Надеюсь, дорогая, вам понравится то, что вы увидите. Ей не понравилось, но она смолчала. Если даже снаружи Флоуз-Холл казался серым, голым и каким-то отталкивающим, то кухня, выложенная из огромных камней, оставляла впечатление чего-то просто средневекового. Правда, в ней стояла каменная мойка, над которой был виден кран, что указывало на наличие если не горячей воды, то хотя бы водопровода. Чугунная плита была, по-видимому, выпущена в последние годы промышленной революции. Но все остальное даже отдаленно нельзя было назвать современным. Посередине кухни стоял простой, ничем не покрытый стол, по обе стороны от него – скамейки, а рядом с плитой стояли прямые деревянные стулья с высокими спинками.
 – Это лари, – пояснил старый Флоуз, перехватив вопросительный взгляд миссис Флоуз в ту сторону. – Тут по вечерам сидят Додд и ублюдок.
 – Ублюдок? – переспросила миссис Флоуз. – Какой ублюдок? – Но на этот раз промолчал старый Флоуз [10] .
 – Покажу вам дом, – сказал он и направился к выходу.
 – Ну если он такой же, как кухня... – начала миссис Флоуз. Но дом не был таким же, как кухня. Если кухня была пустой и унылой, то остальная часть дома вполне соответствовала ее ожиданиям и была до отказа набита хорошей мебелью, гобеленами, большими портретами и многим другим, что накопилось от многочисленных браков и многих поколений. Оказавшись у первых ступенек изгибающейся лестницы и оглядевшись, миссис Флоуз вздохнула с облегчением. Вступив в брак со старым Флоузом, она не просто вышла замуж за человека, впавшего в детство. Она добилась гораздо большего: обручилась с огромным богатством, состоящим из антикварной мебели и тонкого серебра. С каждой стены на нее глядели старинные портреты, на которых были изображены Флоузы в париках, Флоузы в форме, Флоузы в причудливых камзолах, – но лица у всех Флоузов были совершенно одинаковы. Только в одном из углов она разглядела небольшой темный портрет, изображенный на котором человек вроде бы не вписывался в галерею Флоузов.
 – Это Мэркетт Флоуз. Портрет, насколько я знаю, писался уже посмертно, – сказал старик. Миссис Флоуз присмотрелась к портрету внимательнее.
 – Судя по тому, как он выглядит, он, видимо, умер какой-то необычной смертью? – спросила она. Старый Флоуз утвердительно кивнул.
 – Ему отрубили голову, мадам, и мне кажется, что у палача в то утро здорово болела голова после перепоя: он явно нанес больше ударов, чем требовалось.
 Миссис Флоуз оторвалась от жуткого изображения головы Мэркетта Флоуза, и они продолжили осмотр дома. Переходя из комнаты в комнату, миссис Флоуз в каждой из них находила что-то достойное восхищения и, с ее точки зрения, высокой оценки. К тому моменту, когда они вновь оказались в вестибюле около парадного входа, миссис Флоуз испытывала удовлетворение от сознания, что она все-таки не ошиблась, выйдя замуж за этого старого дурня.
 – А это мое домашнее убежище, – сказал Флоуз, открывая дверь слева от входа. Миссис Флоуз вошла. По контрасту с остальной частью дома, которая казалась очень сырой и затхлой, в кабинете было тепло, пахло кожаными переплетами книг и табаком, а в камине огромным и жарким пламенем полыхал уголь. На ковре перед огнем нежился старый кот, а вокруг комнаты по стенам сплошь стояли книги, на корешках которых мерцали отсветы пламени. В центре комнаты был двухтумбовый письменный стол с лампой под зеленым абажуром и серебряным чернильным прибором. Миссис Флоуз подошла, чтобы включить лампу, и увидела какую-то странную ручку на ней.
 – Возьмите спички, – сказал Флоуз, – у нас тут нет электричества.
 – У вас нет... – повторила было миссис Флоуз и остановилась, внезапно осознав весь смысл только что услышанного. Какие бы сокровища, будь то старинное серебро или антикварная мебель, ни были собраны во Флоуз-Холле, без электричества они не обладали для миссис Флоуз особой притягательной силой. Раз в доме не было электричества, значит, скорее всего, не было и центрального отопления, а единственный кран над мойкой в кухне указывал на то, что вода в нем – только холодная. Находясь в доме, во внутреннем убежище мужа и в безопасности от собак, миссис Флоуз решила, что пора уже и ей нанести свой удар и сделать это прямо здесь, в кабинете. Она тяжело опустилась в стоявшее у камина большое, с высокой спинкой, кожаное кресло и уставилась на старого Флоуза.
 – Сама мысль о том, чтобы притащить меня сюда и ожидать, что я стану жить в доме без электричества, без горячей воды, без современных удобств... – начала она резким и скрипучим голосом, едва Флоуз наклонился, чтобы зажечь от огня лучину. Старик повернулся к ней, и она увидела, что его лицо искажено от гнева. Лучина горела, пламя все ближе подбиралось к его руке, но Флоуз не замечал этого.
 – Женщина, – сказал он мягко, но со стальной непреклонностью в голосе, – запомни, никогда впредь не обращайся ко мне подобным тоном. – Он выпрямился, но миссис – Флоуз было не так-то легко запугать.
 – А вы запомните никогда впредь не называть меня «женщина», – отпарировала она. – И не думайте, что сможете помыкать мной – не выйдет. Я вполне могу...
 Их пикировку прервало появление Додда, вошедшего с серебряным подносом в руках, на котором стоял чайник, прикрытый сверху «бабой». Флоуз жестом показал ему поставить поднос на низенький столик около кресла, в котором сидела хозяйка, и только после того, как Додд вышел из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь, скандал разразился снова. Его продолжили одновременно обе стороны.
 – Я сказала, что я... – начала миссис Флоуз.
 – Женщина, – заревел старый Флоуз, – я не... Исполненное в унисон начало заставило замолчать обоих, и какое-то время они сидели у огня, сверля друг друга взглядом. Первой перемирие нарушила миссис Флоуз, избравшая тактику коварства.
 – Незачем спорить, все можно решить очень просто, – сказала она. – Мы поставим электрогенератор. Вы увидите, насколько приятней станет ваша жизнь.
 Но Флоуз отрицательно покачал головой:
 – Я прожил без него девяносто лет и так и умру.
 – Пожалуйста, если вам так нравится, – сказала миссис Флоуз, – но не понимаю, почему я должна следовать вашему примеру. Я привыкла к горячей воде, к удобствам в доме и...
 – Мадам, – сказал старый Флоуз, – я всю жизнь мылся в холодной воде...
 – Редко мылись, – перебила миссис Флоуз.
 – Как я сказал...
 – Если вы не хотите электричества, мы можем установить газовую колонку...
 – Я не потерплю всех этих современных штучек... Они проспорили до самого ужина. На кухне Додд, помешивая в кастрюле тушеную баранину, с интересом прислушивался к доносившимся до него отголоскам ссоры.
 – Старый черт откусил больше, чем может проглотить, – подумал он про себя и бросил кость старой колли, лежавшей у двери. – Но если такова мамаша, то какова же дочка? – Раздумывая над этим, он двигался по кухне, перевидавшей за несколько столетий стольких женщин из рода Флоузов, по кухне, вобравшей в себя и сохранившей все многовековые запахи, – что так притягивало к ней Локхарта. Додд не ощущал этих запахов, этой причудливой смеси немытого человеческого тела, старых сапог и грязных носков, мокрых собак и чесоточных кошек, мыла и полироли, парного молока и теплой крови, домашнего хлеба и подвешенных за ноги свежеощипанных фазанов – всего того, что было повседневной необходимостью в суровом образе жизни, который вели Флоузы еще со времен постройки дома. Додд сам был неотъемлемой частью всего этого, и столь же древней. Но сейчас в доме появилось нечто новое, и это новое ему определенно не нравилось.
 Не понравилось это новое и старому Флоузу, когда после ужина, прошедшего в подавленной атмосфере, он вместе с миссис Флоуз поднялся в холодную спальню, где от набитых пуховиков несло сырым, только недавно выщипанным пером. В трубах выл ветер, с кухни доносились слабые подвывания нортумберлендской волынки Додда, игравшего балладу о короле Эдуарде, вполне соответствовавшую позднему часу и мрачному настроению. Старый Флоуз опустился около кровати на колени.
 – О Всевышний... – начал было он, но жена тут же перебила его.
 – Незачем просить прощения, – сказала она. – Пока мы не договоримся, вы до меня не дотронетесь.
 Старик злобно посмотрел на нее, все еще стоя на коленях:
 – Пока не договоримся? О чем договоримся?
 – Пока мы ясно не договоримся о том, что этот дом будет модернизирован в кратчайшие сроки. А до тех пор, пока это не будет сделано, я буду жить в собственном доме, в тех удобствах, к которым я привыкла. Я не для того выходила за вас замуж, чтобы помереть тут от воспаления легких.
 Старый Флоуз, кряхтя, поднялся с колен.
 – А я не для того женился на вас, – загремел он, – чтобы какая-то баба диктовала мне порядки в моем собственном доме.
 Миссис Флоуз, как будто защищаясь, натянула на себя простыню до самого подбородка.
 – А я не позволю на себя орать, – возразила она. – Я не «какая-то баба». Я уважаемая и уважающая себя...
 Но порыв внезапно взвывшего в трубе ветра и вид Флоуза, схватившего прислоненную к каминной решетке кочергу, заставили ее умолкнуть.
 – Уважаемая? Вы – уважаемая? Что это за уважающая себя женщина, которая выходит замуж за старика только из-за денег?
 – Из-за денег? – повторила миссис Флоуз, встревоженная новым подтверждением того, что старый дурак оказывался вовсе не таким уж дураком. – Кто говорит о деньгах?
 – Я говорю, – шумел Флоуз. – Вы предполагаете, а я располагаю, и если вы хоть на секунду вообразили, будто я этого не понимаю, то вы крепко просчитались!
 Миссис Флоуз прибегла к спасительному средству – слезам.
 – А я-то принимала вас за джентльмена, – захныкала она.
 – Ах вот как. Тем глупее с вашей стороны, – ответил старик, цвет лица которого уже сравнялся с цветом его красной ночной рубахи. – Слезы вам не помогут. Вы сами выставили условие: мой ублюдок женится на вашей придурочной дочери, только если я женюсь на вас. Ну что ж, вы получили, что хотели, извольте смириться.
 – А я скорее умру... – ответила миссис Флоуз.
 – Вполне может статься, мадам, вполне может статься. Это ваше окончательное слово?
 Миссис Флоуз помолчала, быстро прикидывая в уме возможные взаимосвязи между этой угрозой, кочергой и своим окончательным словом. Но в душе ее жило упрямство, присущее всем Сэндикотам.
 – Да, – сказала она с вызовом. Старый Флоуз с силой швырнул кочергу на решетку камина и направился к двери.
 – Вы еще горько пожалеете об этих словах, – угрожающе буркнул он и вышел.
 Миссис Флоуз в изнеможении откинулась на подушки. Ей потребовалось собрать все силы, чтобы заставить себя встать и запереть дверь, прежде чем окончательно отойти ко сну.




  Глава шестая 


 Наутро, когда после беспокойно проведенной ночи миссис Флоуз спустилась вниз, она обнаружила, что старик заперся в своем убежище, а на кухонном столе лежала записка, в которой ей предлагалось самой приготовить себе завтрак. На плите в большом горшке плюхала клейкая овсянка, и, попробовав ее, миссис Флоуз решила ограничиться чашкой чая и бутербродом с джемом. Додда нигде не было видно. Во дворе, под ветром и солнцем, вывалив языки, резвились, способные поразить кого угодно, результаты экспериментов старого Флоуза в области собаководства. Выйдя через дверь кухни, миссис Флоуз удачно избежала встречи с ними и отправилась погулять по саду. Защищенный высокой стеной от ветров и непогоды, сад не был непривлекательным. Один из прежних Флоузов построил в нем теплицы, разбил огород, а на последнем полуакре земли, не отданном под овощи, Флоуз Способный – портрет которого висел на стене лестничной площадки – устроил миниатюрный ландшафт в южном стиле. Между искусственных каменных горок росли карликовые деревья, были проложены посыпанные песком дорожки, в маленьком овальном пруду бил фонтан и плескалась рыба. В одном из уголков сада было оборудовано нечто вроде закрытой беседки – компактный бельведер, выстроенный из посаженных на цемент кремнистых камней и морских раковин и украшенный готическим оконцем, в которое было вставлено цветное стекло. Миссис Флоуз поднялась по ступенькам к двери бельведера, обнаружила, что та не заперта, и вошла. Внутри оказались первые из увиденных ею во Флоуз-Холле признаков комфорта. Тесное помещение бельведера было отделано изнутри дубовыми панелями, в нем стояли обитые выцветшим бархатом мягкие скамьи, потолок был украшен резьбой, а из окна открывался вид через болото в сторону водохранилища.
 Миссис Флоуз удобно устроилась на скамейке и вновь задумалась о странностях этой семьи, с которой она, к несчастью, породнилась. Она уже поняла, что это был очень древний род, и она все еще продолжала надеяться, что семья располагала и значительными средствами. Возможно, внешне Флоуз-Холл был и не очень привлекателен, но дом был наполнен сокровищами, вывезенными из давно уже потерянных колоний теми неустрашимыми молодыми людьми, что готовы были идти на риск подхватить малярию, цингу и желтую лихорадку, чтобы либо сколотить себе состояние, либо преждевременно погибнуть в каком-нибудь отдаленном углу империи. Миссис Флоуз понимала их предприимчивость и завидовала ей. Эти молодые люди отправлялись на юг, на восток (а во многих случаях и на запад), чтобы убежать от тоскливого и бесцветного существования дома. Миссис Флоуз страстно хотела бы последовать их примеру: все, что угодно было бы лучше, чем эта невыносимая изоляция во Флоуз-Холле. Она как раз обдумывала способ как-то устроить свой отъезд, когда высокая и тощая фигура ее мужа появилась со стороны огорода и направилась вдоль камней и карликовых деревьев в сторону бельведера. Миссис Флоуз внутренне напряглась, готовясь к предстоящей встрече, но в этом не оказалось никакой необходимости. Старик явно пребывал в прекрасном расположении духа. Он поднялся по ступенькам и постучал в дверь:
 – Можно войти?
 – Конечно, – ответила миссис Флоуз. Старый Флоуз остановился в дверном проеме.
 – Вижу, вы нашли дорогу на панораму Перкина, – сказал он. – Эта прекрасная безделица была построена в 1774 году Перкином Флоузом, единственным поэтом в нашем роду. Именно здесь он написал свою знаменитую «Оду углю», вдохновившись, несомненно, видом вон той шахты – смотрите туда, за озеро.
 Через окошко он показал на насыпь, сделанную на склоне холмов по ту сторону водохранилища. Рядом с насыпью виднелся темный проем и ржавели остатки каких-то механизмов.
 Природой созданный, природой и сраженный, Но не природой вынесенный наверх. Труды людей в наш век освобождают Останки множества деревьев, ставших углем. Вот так при помощи лесов, давно уж мертвых, Мы варим яйца и печем свой хлеб.
 – Прекрасный поэт, мадам, хотя и недостаточно признанный, – продолжал старик, продекламировав эти строчки, – в каждом из Флоузов есть какой-то талант, о котором окружающие и не подозревают.
 – Мне тоже так показалось, – несколько резко сказала миссис Флоуз.
 Старик опустил голову. Он тоже провел бессонную ночь, борясь со своей совестью, и проиграл ей по всем статьям.
 – Я пришел просить у вас прощения, – произнес он наконец. – Мое поведение, мадам, было непростительно для – мужа. Надеюсь, вы примете мои глубокие извинения.
 Миссис Сэндикот смешалась. Опыт прежнего ее брака приучил ее не отказываться слишком легко от своего права на обиду. Из него можно было извлечь определенные преимущества, в том числе и власть.
 – Вы назвали меня «гнусной бабой», – напомнила она.
 – Какой-то бабой, мадам, какой-то [11] , – сказал Флоуз. – В этом, право же, нет ничего плохого.
 – Там, откуда я родом, – возразила миссис Флоуз, – у этих слов совсем другой смысл, и притом крайне скверный.
 – Уверяю вас, мадам, я не имел в виду ничего плохого. В мои намерения совершенно не входило использовать то уничижительное значение, которое вы приписываете этим словам.
 Миссис Флоуз была в этом далеко не уверена. Знакомство с его намерениями во время их медового месяца давало ей все основания для того, чтобы расценивать их иначе. Однако ради стоящего дела она была готова пострадать.
 – Каковы бы ни были ваши намерения, вы обвинили меня в том, будто бы я вышла за вас замуж только из-за ваших денег. Я не собираюсь ни от кого выслушивать подобное!
 – Согласен, мадам. Но это было сказано в запале. К тому же мне казалось, что моя личность сама по себе вряд ли способна вдохновить кого-либо на брак. Я беру эти слова обратно.
 – Рада слышать. Я вышла за вас замуж потому, что вы – старый и одинокий человек, за которым кто-то должен ухаживать. Мысль о деньгах никогда даже не приходила мне в голову.
 – Вы правы, мадам. Я действительно стар, одинок, и кто-то должен за мной ухаживать, – повторил Флоуз, которому на самом деле было трудно целиком и полностью согласиться с этими оскорбительными для него характеристиками.
 – Но когда в доме отстутствуют необходимые удобства, я не смогу ни за кем ухаживать. Если вы хотите, чтобы я тут оставалась, мне нужны электричество, горячая вода и ванна, телевизор и центральное отопление.
 Флоуз грустно кивал головой. Вот до чего дошло дело!
 – Они будут у вас, мадам, – сказал он, – все это у вас будет.
 – Я приехала сюда не для того, чтобы помереть тут от воспаления легких. Я хочу, чтобы все это было сделано без отлагательно.
 – Я немедленно отдам необходимые распоряжения, – сказал старый Флоуз, – а пока давайте отправимся в мой кабинет, к теплу и огню, и обсудим мое завещание.
 – Ваше завещание? – удивилась миссис Флоуз. – Вы сказали «ваше завещание»?
 – Именно так, мадам, – ответил старик и повел ее вниз по ступеням бельведера, через сад с карликовыми деревьями в дом. Там, усевшись напротив друг друга в большие кожаные кресла около камина, возле которого грелся грязный кот, они продолжили разговор.
 – Буду с вами откровенен, – сказал Флоуз. – Мой внук и ваш зять, Локхарт, – незаконнорожденный.
 – Правда? – промолвила миссис Флоуз, не уверенная, придавать ли этому слову прямое значение. Но старик развеял все ее сомнения на этот счет.
 – Он – плод незаконного союза между моей младшей дочерью и лицом или лицами, мне неизвестными, и я сделал целью всей моей жизни, во-первых, узнать, кто же был его родителем, а во-вторых, вырвать с корнем те предрасположенности, которые находятся в пределах моей досягаемости, поскольку волею судьбы отчасти мой внук тоже является одним из Флоузов. Вы понимаете, что я хочу сказать?
 Миссис Флоуз не понимала, однако с готовностью утвердительно кивнула головой.
 – Как вы могли предположить после внимательного осмотра моей библиотеки, я – убежденный сторонник той точки зрения, что качества и наклонности предков, как физические, так и духовные, передаются по наследству, то есть являются врожденными. Перефразируя великого Уильяма, наш конец предопределен при нашем рождении, как бы мы ни пытались это изменить. Притом предопределен по отцовской линии, мадам, не по материнской. Селекция собак, в которой у меня значительный опыт, доказывает это со всей определенностью.
 Миссис Флоуз пробрала дрожь. Она смотрела на старика, и во взгляде ее смешивались страх и гнев: если ее не обманывал слух, она вышла замуж за человека, страдающего невероятными извращениями.
 Флоуз продолжал, не обращая никакого внимания на ошеломленный вид жены.
 – Женщина, когда у нее течка, превращается в самую настоящую сучку, – сказал он, добавив:
 – Надеюсь, эта не очень деликатная тема вас не оскорбляет? – Миссис Флоуз слушала, непроизвольно покачивая головой. Приняв эти покачивания за уверения, что тема ее нимало не смущает, старик продолжил:
 – И такая сучка притягивает к себе целую свору мужчин, которые начинают везде и всюду преследовать ее, дерясь между собой за право оплодотворить ее – право, которое достается самому сильному и свирепому псу. Таким образом, вначале ее оплодотворяет самый лучший; но потом, чтобы гарантировать зачатие, она совокупляется со всеми остальными псами в своре, вплоть до самого слабого и паршивого. В результате, мадам, выживает род и выживают самые приспособленные. Это сказал Дарвин, мадам, и Дарвин был прав. Я – сторонник теории наследственности. Нос Флоузов и подбородок Флоузов – это материальные доказательства того, что физические качества, полученные от предков нашего рода, передаются по наследству из века в век. И я глубоко убежден в том, что по отцовской линии мы наследуем не только физические качества, но также и умственные. Короче говоря, собака – отец рода человеческого, а темперамент собаки определяется последующими поколениями людей. Но я вижу, вы мне не верите.
 Он сделал паузу и внимательно, изучающе посмотрел на жену: на ее лице явно было написано сомнение. Однако сомневалась миссис Флоуз не столько в интеллектуальной обоснованности его аргументов, но скорее в том, нормален ли человек, за которого она вышла замуж.
 – Вы можете спросить, – продолжал старик, – если характер определяется наследственностью, то какую роль в том, В что мы есть, играет образование? Вы ведь об этом подумали? Миссис Флоуз снова непроизвольно кивнула. Позволявшие ей что угодно родители и прогрессивно мыслящие учителя добились в свое время того, что полученное ею образование было настолько стерильным, что в принципе лишало ее способности следить сейчас за ходом мыслей Флоуза. Из всех его рассуждений она поняла только одно: он был, по-видимому, одержим проблемой сексуальных привычек и репродукционного процесса у собак, и открыто признавал, что родоначальником Флоузов был пес.
 – Ответ, мадам, заключается вот в чем. Мы должны снова вспомнить, что собака – определяющий фактор, что она – домашнее животное не по природе своей, но в силу социального симбиоза. Собака и человек, мадам, живут вместе по причине взаимной потребности друг в друге. Мы вместе охотимся, вместе едим, вместе живем, вместе спим, но прежде всего мы учимся друг у друга. Постоянно общаясь с собаками, я узнал больше, чем от людей или из книг. Единственное исключение – Карлайл, но к нему я вернусь чуть позже. Во-первых, позвольте мне сказать, что собаку можно научить. До каких-то пределов, мадам, только до каких-то пределов. Я назову лучшим в мире пастухом того, кто смог бы обучить терьера так, чтобы тот стал овчаркой, превратился бы в хорошего сторожа при стаде. Но это невозможно сделать. Терьер – собака от земли. Если вы знаете латынь, вам это подсказывает само ее название: терра – земля, терьер – собака от земли. И сколько ни заставляй ее пасти овец, у нее не отбить привычку рыть землю. Дрессируйте ее как хотите, в душе она все равно всегда останется норокопателькицей. Пусть она даже не имеет возможности их разрывать – но инстинкт-то при ней! Точно так же и с человеком, мадам. Сказав все это, мне остается только добавить, что в отношении Локхарта я сделал все, что было в моих силах и возможностях, чтобы вырвать у него с корнем те инстинкты, которые присущи нам, Флоузам, и за которые мы дорого расплачиваемся.
 – Рада слышать, – пробормотала миссис Флоуз, которой приходилось расплачиваться за присущие Флоузам инстинкты. Старик предостерегающе поднял палец:
 – Но, мадам, не зная, кто был его родителем по отцовской линии, я оказался связанным по рукам и ногам. Прискорбно связанным. Мне неведомы те линии порока, что унаследованы Локхартом с отцовской стороны, а о том, что неведомо, можно только гадать. Мою дочь даже при самом сильном напряжении воображения нельзя было бы назвать разборчивой девицей. Это подтверждается хотя бы тем, как она умерла. Она умерла, мадам, возле канавы, при родах сына. И отказалась назвать имя его отца.
 Старый Флоуз остановился, чтобы посмаковать свое отчаяние и избавиться от постоянно преследующего его подозрения, что упрямство дочери в вопросе о том, кто же был отцом Локхарта, было с ее стороны жестом предсмертного дочернего благородства, призванным спасти его от бесчестья кровосмешения. Пока старик пристально вглядывался в огонь, как если бы это было пламя самого ада, миссис Флоуз постепенно проникалась сознанием того, что внебрачное происхождение Локхарта – еще один камень в основание ее власти в доме. Старый дурак заплатит за это признание. Миссис Флоуз добавила в свое хранилище претензий еще одну, свеженькую обиду.
 – Должна сказать, что, когда я думаю о том, что моя Джессика вышла замуж за незаконнорожденного, я нахожу ваше поведение непростительным и бесчестным. Да, именно так, – заявила она, решив воспользоваться настроением Флоуза, вроде бы склонного в этот момент к покорности. – Если бы я знала об этом раньше, я бы никогда не дала согласия на брак.
 Флоуз смиренно кивал головой.
 – Вы должны меня простить, – сказал он, – но, если черт куда потянет, приходится идти, а святость вашей дочери изгонит то зло, что есть в отцовской линии Локхарта.
 – Искренне надеюсь, – сказала миссис Флоуз. – А если уж речь пошла о наследовании, то, мне кажется, вы что-то говорили о своем завещании. – Так от материй теоретических они перешли к практическим.
 – Я пошлю за своим адвокатом, мистером Балстродом, и попрошу его составить новое завещание. Наследницей будете вы, мадам. Заверяю вас в этом. Конечно, в тех пределах, какие накладываются моими обязательствами перед слугами, и с тем условием, что в случае вашей кончины имение перейдет к Локхарту и его отпрыскам.
 Миссис Флоуз улыбкой выразила свое согласие. Она уже представляла себе свое прекрасно устроенное будущее.
 – А пока вы займетесь модернизацией дома? – спросила она. Флоуз снова кивнул.
 – В таком случае я остаюсь, – милостиво произнесла миссис Флоуз. На этот раз какая-то тень улыбки промелькнула на лице старого Флоуза, но мгновенно исчезла. Незачем было преждевременно выдавать себя и затеянную им игру. Он только выиграет время, если будет демонстрировать покорность.
 В тот же день, после обеда миссис Флоуз написала письмо Джессике. Это было даже не письмо, а скорее перечень тех ее вещей, которые надлежало отправить грузовым фургоном во Флоуз-Холл. Закончив писать, она отдала письмо Додду, чтобы тот опустил его в Блэк-Покрингтоне. Однако вечером, когда она отправлялась спать, письмо было еще не отправлено. На кухне старый Флоуз, подержав его над кипящим чайником, вскрыл конверт и прочел содержимое.
 – Можешь отправлять, – сказал он Додду, отдавая ему конверт. – Старая рыбина проглотила наживку. Осталось ее только поводить.
 Чем он и занимался на протяжении нескольких следующих месяцев. Удобств во Флоуз-Холле не прибавилось. Фирма, устанавливающая центральное отопление, постоянно обещала на следующей неделе прислать своих людей, но те так и не появлялись. Электричество временно не работало, а почта потребовала такую плату за подключение телефона, что даже сама миссис Флоуз не могла с этим согласиться. Везде и во всем возникали какие-то помехи. Прибытие ее вещей задерживалось из-за того, что владелец фургона для перевозки мебели никак не мог договориться о проезде по частному мосту на подъезде к имению, а в противном случае грузчики отказывались вручную таскать чемоданы и коробки на целых полмили, да еще в гору. В конце концов они просто выгрузили все там, куда смогли добраться, и уехали, и миссис Флоуз с Доддом пришлось самим перетаскивать вещи, причем этот и без того медленный процесс делался еще более долгим оттого, что у Додда было множество других обязанностей по дому. Была уже поздняя весна, когда всем финтифлюшкам и безделушкам, привезенным из дома номер 12 по Сэндикот-Кресчент, нашлось место в гостиной, где они тщетно пытались соперничать с древними богатствами, награбленными империей. Хуже всего оказалось то, что «ровер» миссис Флоуз, отправленный по железной дороге, благодаря вмешательству Додда на станции назначения и данной им взятке, был переадресован назад в Ист-Пэрсли через Глазго и вернулся к Локхарту и Джессике в непригодном для использования состоянии и с пометкой: «Адресат неизвестен». Без машины миссис Флоуз была как без рук. Она могла добраться с Доддом на коляске до Блэк-Покрингтона, но там ни у кого не было телефона, а ехать дальше этого места Додд наотрез отказывался.
 После трех месяцев подобных неудобств, неопределенностей и всяческих увиливаний Флоуза от какого-либо решения вопроса с завещанием, миссис Флоуз почувствовала, что с нее хватит, и выставила ультиматум.
 – Или вы будете выполнять свои обещания, или я уеду, – заявила она.
 – Но, мадам, я стараюсь изо всех сил, – ответил Флоуз. – Все под контролем и...
 – Было бы лучше, если бы все делалось, – сказала миссис Флоуз, которая успешно усваивала манеру выражаться своего мужа. – Я говорю совершенно серьезно. Ваш адвокат должен переписать завещание в мою пользу, иначе я возьму и уеду туда, где меня ценят.
 – Где есть воля [12] , там найдется и способ, – ответил старик, размышляя над возможными практическими истолкованиями этого принципа и вспоминая в этой связи Шопенгауэра. – Как сказал великий Карлайл...
 – И вот еще что. Довольно с меня ваших проповедей. Я уже наслушалась о Карлайле столько, что мне до конца жизни хватит. Возможно, он и был, как вы утверждаете, великим человеком, но я по горло сыта всевозможными героями и преклонением перед ними.
 – И это ваше окончательное слово? – с надеждой в голосе произнес Флоуз.
 – Да, – ответила миссис Флоуз и тут же стала противоречить самой себе. – Я достаточно долго терпела и ваше общество, и все неудобства этого дома. Если в течение недели мистер Балстрод не появится здесь, я уезжаю.
 – Он будет здесь завтра, – сказал Флоуз – Даю вам слово.
 – Посмотрим, – поставила точку миссис Флоуз и резко вышла из комнаты. Старик, оставшись один, сокрушался том, что когда-то заставил ее прочесть книгу Сэмюэля Смайлса «Как помочь самому себе».
 Этим вечером Додд был отправлен с пакетом, запечатанным оттиснутым с обратной стороны на воске фамильным гербом Флоузов – изображением болотного разбойника. В письме были изложены четкие инструкции относительно содержания нового завещания Флоуза-старшего, и когда наутpo миссис Флоуз спустилась к завтраку, то узнала, что впервые ее муж сдержал данное им слово.
 – Пожалуйста, мадам, – сказал Флоуз, вручая ей ответ Балстрода. – Он будет здесь сегодня после обеда и оформит завещание.
 – Очень хорошо, – ответила миссис Флоуз. – Иначе я сделаю то, о чем говорила.
 – Если я о чем-то говорю, мадам, то всегда поступаю в точности со своими словами. Завещание будет написано, и я уже вызвал Локхарта, чтобы он присутствовал тут на следующей неделе, когда оно будет официально оглашено.
 – Не вижу оснований, для чего нужно его присутствие, пока вы еще живы, – сказала миссис Флоуз. – В таком возрасте составление завещания – обычное дело.
 – Это завещание – случай особый, мадам, – ответил Флоуз. – Как говорит древняя поговорка, кто предупрежден, тот вооружен. А мальчик нуждается в том, чтобы ему кто-то вогнал шпоры в бок.
 Старик удалился в свое убежище, оставив миссис Флоуз разгадывать эту головоломку. После обеда на мосту перед въездом в имение появился Балстрод. Додд впустил его. На протяжении следующих трех часов из кабинета доносился звук приглушенных голосов, но все попытки миссис Флоуз подслушать через замочную скважину не увенчались успехом. Когда перед отъездом адвокат подошел к ней засвидетельствовать свое почтение, она уже снова сидела в гостиной.
 – Один вопрос, прежде чем вы уедете, мистер Балстрод, – спросила она. – Я бы хотела получить от вас подтверждение, что по завещанию моего мужа главная наследница действительно я.
 – Можете быть в этом абсолютно уверены, миссис Флоуз. Вы – главная наследница. Могу сказать, что по условиям нового завещания мистера Флоуза все это имение перейдет в ваше распоряжение вплоть до вашей смерти.
 Миссис Флоуз облегченно вздохнула. Это была трудная битва, еще далекая от завершения, но первый раунд она выиграла. Теперь оставалось только настаивать на оснащении дома современными удобствами. Ей уже осточертело пользоваться туалетом во дворе.




  Глава седьмая 


 Локхарт и Джессика были тяжело больны, и этим все сказано. Больны менструацией. Проклятье – так приучили Джессику называть это явление – испортило даже те небольшие физические контакты, что существовали в отношениях между ними. Локхарт неуклонно отказывался физически навязывать себя своему истекающему кровью ангелу, а сам ангел, даже когда не кровоточил, отказывался от права жены настаивать на таком физическом навязывании. В сексуальном отношении в их жизни ничего не менялось, ничего не происходило; однако вызванные Проклятьем переживания и расстройства стали той питательной почвой, на которой их взаимная любовь расцвела еще сильнее. Иными словами, они обожали друг друга и вместе проклинали тот мир, в котором очутились. Локхарт больше не проводил дни в конторе «Сэндикот с партнером» на Уидл-стрит. Додд в свое время не передал миссис Флоуз письмо Трейера, в котором тот грозил своей отставкой в случае, если Локхарт останется в фирме. И потому, не получив ответа, Трейер встал перед выбором: приводить ли свою угрозу в исполнение или избрать более утонченную тактику. Он выбрал последнее и теперь полностью платил Локхарту положенную зарплату и все премии, только бы тот сидел дома и не показывался в конторе, чтобы не вызвать краха фирмы случайным убийством налогового инспектора или же ссорами со всеми ее клиентами. Локхарт без сожалений принял это условие. То, что он успел узнать о Трейере, о налоговой службе и ее работниках, о противоречиях между размерами доходов и фактически уплачиваемого подоходного налога, о всевозможных хитростях и уловках как налоговых инспекторов, так и тех, кто уклоняется от уплаты налога, – все это только укрепляло его в убеждении, что современный мир гнил и продажен. Воспитанный дедом в привычке верить тому, что ему говорят, и самому говорить только то, что думаешь, Локхарт испытал сильнейшую травму от столкновения с миром, в котором действовали прямо противоположные правила.
 Предоставленный самому себе и имея достаточную зарплату, Локхарт сидел дома и учился водить машину.
 – Это поможет убить время, – сказал он Джессике и чуть было не убил двух инструкторов по вождению и массу других людей, оказывавшихся поблизости от него на дороге. Привыкший к езде верхом или на двухместной коляске, Локхарт не успевал реагировать на внезапные маневры и резкие остановки других машин. Обычно он нажимал до отказа педаль акселератора, не выжав при этом сцепления, а затем, увидев впереди какое-нибудь препятствие, так же резко и до отказа жал на тормоз. Эту процедуру он повторял непрерывно и с огромной быстротой. Па инструкторов по вождению она производила сильнейшее впечатление: в панике они теряли дар речи и были совершенно не в состоянии растолковать своему ученику какой-либо иной способ действий. Искалечив передки трех машин, принадлежавших автошколе, разбив багажники двух других, что были припаркованы на улице, и сломав фонарный столб, Локхарт столкнулся с трудностью особого рода – никто не брался продолжать учить его дальше.
 – Не понимаю, – говорил он Джессике. – На лошади ты садишься в седло, и она идет. Ты ни на что не натыкаешься. У лошади явно больше здравого смысла, чем у машины.
 – Может быть, дорогой, если ты послушаешь инструктора, у тебя станет лучше получаться. Инструктор же должен знать, что тебе делать.
 – Последний заявил, – ответил Локхарт, – Что мне надо проверить голову, а она у меня даже не болела. Это тот, у которого у самого была трещина в черепе.
 – Да, дорогой, но ведь ты же перед этим наехал на столб. Ты же знаешь, что сам наехал.
 – Ничего подобного, – возмутился Локхарт. – Это машина наехала. Единственное, что я сделал, это снял ногу со сцепления. Я не виноват, что машина рванула вперед, как ошпаренная кошка.
 В конце концов Локхарт кое-как научился водить. Для этого пришлось дополнительно заплатить инструктору за риск. Инструктор сидел в шлеме, на заднем сиденье, пристегнувшись двумя ремнями. Он настоял на том, чтобы Локхарт учился на собственной машине, и тому пришлось купить «лендровер». Инструктор поставил ограничитель на педаль газа, и они тренировались на заброшенном аэродроме, где не было других машин и почти не было препятствий. Но даже в таких условиях Локхарт ухитрился в десятке мест повредить два ангара, проехав на скорости сорок миль в час прямо через их гофрированные стенки. «Лендровер» доказал, что это действительно крепкая и надежная машина.
 Инструктор, однако, воспринял это происшествие гораздо драматичнее. Он очень расстроился, и его удалось уговорить вновь занять место на заднем сиденье и продолжить обучение только после того, как ему была обещана дополнительная плата за риск, и он для подкрепления выпил полбутылки виски. Спустя шесть недель Локхарту удалось преодолеть свое ярко выраженное стремление ломиться прямо через препятствия, а не объезжать их, и в порядке поощрения он был допущен с аэродрома вначале на проселки, а потом и на шоссе. На этой стадии инструктор заявил, что Локхарт готов к сдаче экзамена. Но экзаменатор посчитал иначе и уже на середине теста потребовал выпустить его из машины. С третьего захода, однако, Локхарт добился получения прав – главным образом потому, что экзаменатору не улыбалась перспектива оказаться в его машине в четвертый раз. К этому времени «лендровер» уже начал заметно страдать от усталости металла, и Локхарт решил сменить то, что от него осталось, на «рейнджровер», способный делать сто миль в час по шоссе и шестьдесят – по пересеченной местности. Локхарт с удовлетворением убедился в его возможностях, прогнав эту штуковину на большой скорости по всем восемнадцати лункам поля для игры в гольф, – чем поверг в состояние безумия и бешенства секретаря гольф-клуба в Пэрсли, – после чего проломил живую изгородь в конце Сэндикот-Кресчент и оказался перед своим гаражом.
 – У нее все четыре колеса ведущие, – с восторгом описывал он новую машину Джессике, – она здорово прет по песку, а на траве просто великолепна. Когда мы поедем с тобой в Нортумберленд, то сможем ездить там на ней по болотам.
 Локхарт отправился в демонстрационный зал, чтобы окончательно рассчитаться за «рейнджровер», а перед Джессикой предстал почти обезумевший секретарь гольф-клуба, потребовавший объяснений: для чего, черт побери, ее муж гонял на этом проклятом грузовике по всем восемнадцати лункам? Ведь этим он полностью разрушил ту безупречную зелень, которая выращивалась там столь долго, тщательно и с таким трудом.
 По мнению Джессики, ее муж не был способен на подобное:
 – Он так любит возиться в саду, и ему бы даже в голову не пришло уничтожать вашу зелень. Я даже не знала, что на поле для гольфа выращивают овощи. Во всяком случае, я их там не видела.
 Натолкнувшись на столь лучезарную и способную кого угодно привести в замешательство невинность, секретарь удалился, бормоча себе под нос что-то о маньяке, ниспосланном клубу как возмездие...
 Письмо Флоуза-старшего, вызывавшего молодую чету во Флоуз-Холл для ознакомления с содержанием его завещания, пришло, таким образом, в самый подходящий момент.
 – Дорогой, – сказала Джессика, – я просто умираю от любопытства, так мне хочется увидеть твой дом. Это так удачно.
 – Похоже, что дед сам собрался умирать, – ответил Локхарт, изучая письмо. – Интересно, почему он хочет огласить завещание именно сейчас?
 – Может быть, ему хочется, чтобы мы оценили его щедрость? – предположила Джессика, всегда стремившаяся давать самым пакостным поступкам благородные объяснения.
 Локхарт так не считал.
 – Ты не знаешь деда, – сказал он.
 На следующий день они отправились во Флоуз-Холл, выехав на своем «рейнджровере» очень рано, что позволило избежать утреннего часа «пик». Им не повезло только у светофора при выезде на автостраду, на котором, когда они подъехали, был красный свет. Здесь Локхарт стукнул сзади стоявший перед светофором «мини», дал задний ход, объехал его и двинулся дальше.
 – Может быть, тебе лучше вернуться и извиниться? – спросила Джессика.
 Но Локхарт не желал и слушать об этом:
 – Нечего ему было останавливаться так неожиданно.
 – Но, дорогой, на светофоре ведь был красный. Он зажегся, когда мы подъезжали следом за той машиной.
 – Значит, сама система нелогична, – ответил Локхарт. – Зачем красный, если по поперечной дороге никто не ехал? Я же видел, что там никого не было.
 – Зато сейчас кто-то едет, – сказала Джессика, взглянув в заднее стекло. – У них синяя мигалка на крыше. Мне кажется, это полиция.
 Локхарт вжал педаль газа в пол, и они мгновенно понеслись со скоростью сто миль в час. Шедшая сзади полицейская машина включила сирену и набрала сто десять миль.
 – Милый, они нас догоняют, – забеспокоилась Джессика, – мы от них не уйдем.
 – Уйдем, – сказал Локхарт и посмотрел в зеркало заднего вида. Полицейская машина была ярдах в четырехстах позади и быстро нагоняла их. Локхарт резко свернул на боковую дорогу, там сделал крутой поворот на проселок и, повинуясь своим охотничьим инстинктам, проломил изгородь и помчался сломя голову прямо через вспаханное поле. Сзади полицейская машина остановилась около сломанной изгороди, патрульные вышли из машины и стали оглядываться. Но к этому моменту Локхарт уже проломился через живую изгородь по другую сторону поля и исчез у них из вида. Промчавшись напрямик еще миль двадцать и проломив еще десятка четыре живых изгородей, он дважды, как бы заметая следы, пересек автостраду и двинулся по проселочным дорогам дальше на восток.
 – Ой, Локхарт, какой ты мужественный и предусмотрительный, – восхищалась Джессика, – ты обо всем успеваешь подумать. Но тебе не кажется, что они могли записать наш номер?
 – Если и записали, им это не поможет, – ответил Локхарт. – Мне не понравился тот номер, что стоял на машине, когда я ее покупал, и я его сменил.
 – Не понравился? Почему?
 – На нем было ПИС 453 П. Я поставил другой: ФЛО 123. Он гораздо лучше [13] .
 – Ну так они будут искать «рейнджровер» с номером ФЛО 123, – сказала Джессика. – Передадут по рации, и все.
 Локхарт свернул на площадку для отдыха и в задумчивости остановился.
 – А ты действительно не будешь против, если я поставлю старый номер? – Джессика не возражала.
 – Конечно, нет, глупый, – сказала она.
 – Ну, если так... – все еще с сомнением произнес Локхарт, но в конце концов все же вышел из машины и поставил прежний номер. Когда он снова сел за руль, Джессика обняла его.
 – Милый, с тобой я себя чувствую в абсолютной безопасности, – сказала она. – Не знаю почему, но, когда я рядом с тобой, все кажется таким простым.
 – Все просто, если действовать правильно, – ответил Локхарт. – Трудности идут от того, что люда не хотят делать то, что совершенно очевидно.
 – Наверное, ты прав, – сказала Джессика и вновь погрузилась в романтические грезы о Флоуз-Холле, что на Флоузовских болотах неподалеку от Флоузовых холмов. Чем дальше продвигались они на север, тем более смутными и туманными, расплывчатыми становились эти грезы, наполненные легендами, тоской по красоте дикой природы и так непохожие на те мысли, с которыми чуть раньше них встречала приближение севера ее мать.
 Чувства, которые испытывал Локхарт, тоже переживали изменения. Он удалялся от Лондона, от тех подлых мест, которые он так презирал, и возвращался, пусть на короткое время, на открытые пространства вересковых болот, где прошло его детство, к знакомой музыке выстрелов, гремевших то в отдалении, то рядом. В крови у него вскипало ощущение собственной принадлежности к этой дикой природе и какая-то странная тяга к насилию, а в его сознании мистер Трейер обретал новые, все более чудовищные и титанические масштабы, превращался в гигантский знак вопроса, на который нет и не может быть ответа. Задайте Трейеру вопрос – и ответ, который он даст, будет вовсе не ответом, а бухгалтерским балансом. С одной стороны дебет, с другой – кредит. Платите деньги и делайте выбор. Локхарт не мог понять этого. Тот мир, который он знал, не оставлял места для двусмысленностей или же для каких-то «серых зон», где все делалось в последнюю минуту и где постоянно ограждались чьи-то ставки. В его мире было иначе. Если стреляешь в куропатку, то либо попадаешь, либо промахиваешься; и, уж если промахнулся, значит промахнулся. Если складываешь из камня стену, она либо стоит, либо падает, и, если она упала, значит, ты что-то сделал неверно. На юге же все делалось как-то небрежно, неряшливо, везде были какие-то махинации. Ему платили вовсе не за работу; и другие не работали, но сколачивали огромные состояния на покупке или продаже лицензий, например, на импорт какао, которое еще только предстояло вырастить и убрать, или же меди, которую еще надо было добыть. Сделав деньги просто на передаче бумажек из одних рук в другие, эти люди должны были потом лгать, чтобы сохранить свои деньги, иначе их отбирали чиновники налоговой службы. Наконец, существовало еще и правительство. Локхарт всегда считал, что правительство избирают для того, чтобы оно управляло страной и поддерживало курс национальной валюты. Оно же вместо этого расходовало больше средств, чем было в казне, и брало в долг для того, чтобы сбалансировать бюджет. Если бы так поступал какой-нибудь человек, он бы разорился, и поделом. Но правительство могло занимать, выпрашивать, красть или просто печатать столько денег, сколько ему было нужно, и не было никого, кто мог бы сказать ему: «Нет!». Арифметическому уму Локхарта этот мир представлялся сумасшедшим домом, где дважды два могло означать и пять, и одиннадцать, и что угодно, но только не то, что оно должно было означать на самом деле. Локхарт не годился для этого мира лжи и лицемерия. «Лучше уж быть вором, чем попрошайкой», – думал он, гоня машину все дальше вперед.
 Уже почти стемнело, когда за Уарком они свернули с основного шоссе на местами покрытую металлическим листом дорогу, ведущую в Блэк-Покрингтон. В небе над ними мерцали немногочисленные звезды, да изредка фары машины выхватывали из темноты то какие-то ворота, то блеск глаз какого-нибудь ночного зверька; но по большей части вокруг было темно и пустынно, и только непонятные силуэты чего-то невидимого, погруженного во мрак прорисовывались на фоне линии горизонта. Джессика пришла в восторг.
 – Ой, Локхарт, мы как будто бы попали в другой мир!
 – Мы действительно в другом мире, – ответил Локхарт. Наконец они поравнялись с Могильным Камнем и перед ними открылся вид на долину и на Флоуз-Холл; во всех окнах дома горел яркий свет.
 – Какая красота! – захлебнулась Джессика. – Давай остановимся тут на минутку. Я хочу налюбоваться вдоволь.
 Она вышла из машины и в экстазе смотрела на дом. Именно таким она его себе и представляла: и эту четырехгранную башню, и дымящиеся каминные трубы, и ярко освещенные окна. Как бы для того, чтобы отсалютовать осуществлению ее надежд, из-за облака вышла луна, и в ее свете замерцала поверхность водохранилища, а издалека донесся лай собак Флоуза. То, о чем Джессика только читала в период своего чрезмерно затянувшегося отрочества, начинало становиться явью.




  Глава восьмая 


 Завещание, подготовленное по распоряжению Флоуза, было оглашено на следующий день в зале башни, который оборудовал еще дед нынешнего владельца имения, придав ему блеск и великолепие. Современник сэра Вальтера Скотта и страстный поклонник его романов, он перестроил то, что раньше было всего лишь сильно укрепленным хлевом для скота, в роскошный банкетный зал, украшенный орнаментами и лепниной, под стропилами которого были развешаны художественно порванные подделки – боевые знамена полудюжины полков, никогда не существовавших в действительности. Время и моль сделали ткань этих знамен совершенно прозрачной, а сами знамена обрели все внешние признаки подлинности; ржавчина же, постепенно разъедавшая металл, придала оружию и доспехам вид произведений искусства, какими они отнюдь не были, когда их приобретали. Оружие и доспехи были повсюду. Фигуры в шлемах стояли вдоль всех стен на полу и на постаментах, над ними были развешаны головы оленей и лосей, антилоп и медведей и даже одного тигра, и все это перемежалось разбросанными по стенам мечами, боевыми топорами и другим оружием былых войн.
 В этой воинственной обстановке, которую завершали горевшее в очаге сильное яркое пламя и курившийся под потолком дым, старый Флоуз и решил ознакомить всех с содержанием своего нового завещания. За огромным дубовым столом напротив него сидели самые близкие и предположительно самые дорогие ему люди: Локхарт, миссис Флоуз, пребывавшая в восторженной эйфории Джессика, адвокат Балстрод, которому предстояло зачитать завещание, два фермера-арендатора, которые должны были засвидетельствовать акт его подписания, и доктор Мэгрю, который должен был подтвердить, что – как и сказано в завещании – мистер Флоуз действительно находился в здравом рассудке.
 – Церемония должна проводиться с самым жестким соблюдением всех норм закона и правил процедуры, – предупредил старый Флоуз. Так она и проходила. Он вполне мог бы добавить, что великий, но преждевременно скончавшийся Томас Карлайл всей силой своего риторического таланта поддержал бы – если бы мог – то, как была задумана и как осуществлялась эта церемония. В словах самого Флоуза, которые он произнес при ее начале, было нечто от древних саг и библейских пророчеств. Голос Флоуза гремел под стропилами. И хотя по юридическим соображениям в тексте завещания было мало запятых, Флоуз восполнил их недостаток, обильно разбросав по своей речи точки с запятыми.
 – Вы собрались здесь сегодня, – обратился он к сидящим за столом, задрав фалды своего фрака и повернувшись спиной к огню, – для того, чтобы выслушать последнюю волю и завещание Эдвина Тиндейла Флоуза; единожды овдовевшего и дважды женатого; отца скончавшейся и отчасти горько оплакиваемой Клариссы Ричардсон Флоуз; деда ее внебрачного сына, Локхарта Флоуза, отец которого неизвестен и которого я не по благородному порыву моей души, но руководствуясь только практическими соображениями здравого рассудка – во все времена отличавшего род Флоузов как главная врожденная и неоспоримая черта нашей семьи, – признаю моим наследником по мужской линии. Суть и значение всего только что сказанного мной – не в обращении к предметам низменным и грубым; я хочу пропеть вам о высоком и величественном, если допустимо назвать песней то, о чем в своих мечтах и воспоминаниях грезят старики как о возможном, но не сбывшемся; а я старик и уже близок к смерти.
 Он остановился перевести дыхание; в этот момент миссис Флоуз беспокойно поерзала на стуле. Старик оглядел ее горящим и хищным взглядом.
 – Да, корчитесь, мадам, и извивайтесь, подобно червяку, для этого у вас есть все причины; вам тоже предстоит впасть скоро в старческий маразм; смерть уж зовет своим костлявым пальцем, и ей повиноваться мы должны; мы все уйдем, уйдем неотвратимо в забвенье черное. Определенность эта сильнее всех других; она одна лишь звездою путеводною сияет на небосводе опыта людского; все остальное смутно, преходяще, порядка лишено; и если хотим определиться в жизни бренной – кто мы, и где мы есть, – то свой секстант должны направить на эту путеводную звезду, звезду небытия и смерти. Сейчас, когда мне уже девяносто, я вижу ее ближе; лучше различаю ее кристально черное сиянье. Так мы движемся к могиле той колеей, что уготована нам мыслями, делами нашими, а также характером, что дан нам при рожденьи и которым влекомы мы по жизни, но который несовершенствами своими – и без цели – дарует нам ту малую свободу, что одна лишь составляет суть человека. Да, мы таковы. Животному неведома свобода; только человеку дано ее познать, и то лишь благодаря несовершенству генов, таинствам химии. Все же остальное предписано нам при рожденьи. Подобно паровозу, несем в себе огонь, накапливаем пар, растим в себе мы силы – все для того, чтобы пройти к концу путем предписанным. К тому концу, что ждет нас всех. Полускелет стоит сейчас пред вами; лишь остатки духа связуют с жизнью старческие мощи и этот череп. Уж скоро пергаментная плоть моя рассыплется; дух выйдет вон; что станется тогда с моей душою? Заснет ли, или ж нет? Не ведаю ответа и не смогу узнать, докуда смерть не скажет, да иль нет. Но, сказав все это, я вовсе не хочу списать себя со счетов. Вот я здесь, живой, тут, в этом зале, где вы все собрались, чтоб волю выслушать мою. Впрочем – волю? Мою? Сколь странны это слово, эта воля, идущие от мертвых, когда дела решаются уж теми, кого оставили они после себя. Их воля... желанье только лишь, предположенье, которым, может быть, не суждено и сбыться. Но я предупрежу возможность эту, представив вам сейчас свою, во всех значеньях слова, волю – ту, в которой изложил я условия. Вы их услышите сейчас, а там решите – принимать ли завещанное мною вам богатство, или ж отказаться от платы за него.
 Старик сделал паузу и внимательно всмотрелся в их лица, прежде чем стал продолжать дальше.
 – Вас интересует, что я высматривал? – спросил он. – Я искал хоть искру вызова, неповиновения в ваших глазах. Хотя бы только искру, всего одну, которая бы означала, что этого полумертвеца посылают к черту. Туда, можно было бы сделать вывод, куда, по иронии судьбы, я скорее всего и должен попасть. Но я не увидел такой искры: жадность задула свечи вашего мужества. Вот вы, мадам, – он указал пальцем на миссис Флоуз, – у взгромоздившегося на анчар голодного стервятника больше терпения, чем у вас, когда вы ерзаете по этой скамейке, хотя и сидите на ней куда прочнее.
 Он снова остановился, но миссис Флоуз промолчала. Ее маленькие глазки сузились еще больше, одновременно и излучая ненависть, и просчитывая, что бы все это могло означать.
 – Так что ж, ничто не понуждает вас дать ответ? А впрочем, я знаю ваши мысли; вперед несется время; сердечный метроном отсчитывает медленней удары; уж скоро завершится – возможно, раньше, чем бы мне хотелось, – песнь погребальная моя. И вид моей могилы вам удовлетворенье даст. Но позвольте предвосхитить, мадам, мне эти ваши радости. Сейчас же, внебрачный Флоуз, к тебе я обращаюсь: способен ли ты бросить вызов, или образованье прожужжало уши, лишив уменья защитить себя?
 – Пошел ты к черту, – ответил Локхарт. Старик улыбнулся:
 – Что ж, это уже лучше, но все равно с чужой подсказки. Я научил тебя, а ты повиновался. Есть, однако, испытанье посильнее. – С этими словами старый Флоуз повернулся к стене, снял с нее боевой топор и протянул его Локхарту.
 – Возьми, ублюдок, – сказал он. – Держи топор. Локхарт встал и взял.
 – У древних скандинавов был обычай: стариков лишали головы посредством топора, – продолжал Флоуз. – То был обязан сделать старший сын. Но у меня лишь ты, родившийся в канаве внебрачный внук; возьми же на себя ответственность и бремя и соверши сей акт...
 – Нет! – закричала Джессика, вскакивая со стула и выхватывая у Локхарта топор. – Я не позволю! У вас нет права подвергать его такому искушению.
 Старик захлопал в ладони:
 – Браво! Вот так намного лучше. У сучки характер посильнее, чем у пса. Пусть самую лишь малость, но посильней – и есть. Салютую ему. Мистер Балстрод, прочтите завещание. – В изнеможении от собственной риторики, старый Флоуз сел. Адвокат Балстрод театрально поднялся и развернул завещание.
 «Я, Эдвин Тиндейл Флоуз, находясь в здравом уме и в слабом состоянии здоровья, достаточном, однако для того, чтобы поддерживать ясность моего рассудка, настоящим актом оставляю после себя в качестве своего наследства и завещаю все принадлежащее мне движимое и недвижимое имущество, всю собственность и все мои земли жене моей, миссис Синтии Флоуз, которая получает право владеть, пользоваться и распоряжаться всем поименованным вплоть до того момента, пока собственная смерть не заставит ее покинуть это место, определяемое мною как круг радиусом в одну милю с центром во Флоуз-Холле, и на том условии, что она не продаст, не сдаст в залог, в заклад, в аренду или же во временное пользование ни все передаваемое ей таким образом по наследству имущество, ни какую бы то ни было часть его, и ч то она не будет каким бы то ни было образом усовершенствовать, изменять, дополнять или перестраивать любую часть наследуемой ею указанной собственности, земли, строений и дома, но будет существовать только на поступающий от них доход; в знак согласия с чем она подписывает завещание как договор, предполагающий безусловное выполнение его положений».
 Балстрод положил текст завещания на стол и посмотрел на миссис Флоуз.
 – Вы согласны это подписать? – спросил он; однако миссис Флоуз захлестнули эмоции. В конце концов старик все-таки сдержал свое слово. Он оставлял ей все свое имение, целиком и полностью. Если учесть, что ее только что сравнивали со стервятником, то нетрудно понять, почему столь благородный поступок начисто лишил ее способности все тщательно взвешивать и просчитывать. Ей нужно было время на обдумывание, но такого времени у нее не было.
 – Подписывайте, мадам, или завещание полностью теряет силу и будет аннулировано в той его части, которая относится к вам, – сказал старый Флоуз.
 Миссис Флоуз взяла ручку и расписалась, два фермера-арендатора засвидетельствовали этот факт.
 – Продолжайте, мистер Балстрод, – голосом, который можно было бы назвать почти веселым, сказал Флоуз, и адвокат начал читать завещание дальше.
 «Моему внуку Локхарту Флоузу я не оставляю ничего, кроме своего имени, до тех пор и пока он не представит в физической форме персону своего фактического отца, отцовство которого по отношению к Локхарту должно быть достоверно установлено и доказано, поручительством чему должно стать заявление о том моего поверенного мистера Балстрода или его преемников, и о чем должны быть составлены и подписаны письменные показания под присягой, после чего указанный отец должен быть порот указанным Локхартом до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке. В случае, если изложенные выше условия доказательства отцовства будут полностью выполнены, то изложенные ранее положения завещания в части, касающейся моей жены Синтии Флоуз и скрепленные ею собственноручной и добровольно данной подписью, автоматически становятся недействительными, и имение, земля, строения на пей и прочая собственность целиком и полностью переходят к моему внуку Локхарту Флоузу в его полное владение и распоряжение. Своему слуге Дональду Робсону Додду я завещаю право пожизненного пользования моим домом и прошу его кормить и поить собак и лошадей вплоть до его или их кончины».
 Балстрод остановился, а старый Флоуз подошел к столу и взялся за ручку.
 – Я в здравом уме? – спросил он, обращаясь к доктору – Мэгрю.
 – Да, – сказал врач. – Я свидетельствую, что вы находитесь в здравом уме.
 – Слушайте внимательно, – сказал Флоуз, обращаясь к двум фермерам, которые с готовностью кивнули головами. – Вы должны будете подтвердить, что я нахожусь в здравом уме, после того как я подпишу это завещание.
 – Вы – в здравом уме? – внезапно закричала миссис Флоуз. – Да вы просто сумасшедший! Вы обманули меня! Вначале сказали, что все оставляете мне, а теперь добавляете условие, гласящее, что я потеряю все права на наследство, если... если... если этот незаконнорожденный найдет своего отца!
 Но старый Флоуз, не обращая никакого внимания на ее вспышку, подписал завещание.
 – Отстаньте, женщина, – сказал он, передавая ручку одному из фермеров. – Я сдержал свое слово; а вы сдержите слово, данное мне, или же потеряете все, что я вам оставил, до последнего пенни.
 Миссис Флоуз оценивающе посмотрела на лежащий на длинном столе топор, но потом опустилась на свое место, почувствовав, что проиграла. Ее просто-напросто надули.
 – И вы еще требуете, чтобы я тут жила до самой вашей смерти. Да я уеду завтра же утром!
 – Мадам, – засмеялся Флоуз, – вы подписали контракт, обязывающий вас оставаться тут до конца ваших дней или же возместить мне утрату вашего присутствия здесь из расчета пяти тысяч фунтов стерлингов в год.
 – Я?! – воскликнула миссис Флоуз. – Я ничего подобного не подписывала...
 Но адвокат Балстрод протянул ей завещание:
 – Это условие записано на первой странице. Не веря ушам своим, миссис Флоуз, раскрыв рот от изумления, посмотрела на адвоката, а затем прочла то место на странице, которое он указывал пальцем. Слова поплыли у нее перед глазами.
 – Но вы же не прочли этого! – простонала она. – Вы же не прочли слов: «В случае, если моя жена Синтия Флоуз уедет...» Боже мой, Боже! – И она без сил опустилась на стул. Условие было вписано в завещание черным по белому.
 – Ну а сейчас, когда дело сделано, – сказал Флоуз, видя, что Балстрод складывает этот бесподобный документ и убирает его в свой портфель, – давайте выпьем за здоровье Смерти.
 – За Смерть? – переспросила Джессика, еще не пришедшая в себя от странности и эксцентричности той сцены, свидетельницей которой она только что была.
 Старый Флоуз с любовью похлопал ее по пухленькой щечке:
 – За Смерть, моя дорогая, за то единственное, что нас всех объединяет и уравнивает! Додд, принеси-ка графинчик нортумберлендского виски!
 Додд бесшумно вышел.
 – Я не знала, что в Нортумберленде тоже делают виски, – сказала Джессика, у которой появилось какое-то теплое чувство к старику. – Я думала, виски бывает только шотландским.
 – Ты еще много чего не знаешь, не только этого. Нортумберлендское виски гнали в этих местах в огромных количествах; но сейчас, похоже, Додд – единственный человек, который еще умеет это делать. Видишь эти стены? У них толщина десять футов. Раньше тут говорили так: шесть футов – для защиты от шотландцев и еще четыре – для защиты от акцизных чиновников. Надо было быть очень хитрым парнем, чтобы найти вход сюда. Додд знал, как это сделать.
 Как бы подтверждая справедливость этих слов, появился Додд, неся поднос с графином виски и со стаканами. Когда стаканы были наполнены, Флоуз встал, остальные последовали его примеру. Только миссис Флоуз осталась сидеть.
 – Я отказываюсь пить за Смерть, – упрямо проворчала она. – Это безнравственный тост.
 – Да, мадам, но ведь мы живем в безнравственном мире, – сказал Флоуз. – Однако выпить все равно придется. Для вас в этом – единственная надежда.
 Миссис Флоуз неуверенно поднялась и с отвращением посмотрела на него.
 – За Великую Определенность! – сказал Флоуз, и его голос зазвенел среди боевых знамен и оружия.
 После обеда, который был подан в столовой, Локхарт и Джессика отправились побродить по Флоузовским болотам. Послеполуденное солнце освещало грубую траву. Когда они взбирались на Флоузовы холмы, им попались лишь несколько лениво отошедших в сторону овец.
 – Локхарт, милый, я бы ни за что на свете не хотела пропустить сегодняшний день, – сказала Джессика, когда они поднялись на верхушку холма. – Твой дед – очаровательнейший старик.
 Локхарт скорее охарактеризовал бы своего деда каким-нибудь иным прилагательным, а миссис Флоуз, которая, смертельно бледная, сидела у себя в комнате, наверное, воспользовалась бы словом, прямо противоположным по значению. Но ни первый, ни вторая не высказали своего мнения вслух. Локхарт промолчал потому, что Джессика была его возлюбленным ангелом и ее точка зрения не подлежала сомнениям и обсуждению, а миссис Флоуз потому, что ей некому было что-либо высказывать. Мистер Балстрод и доктор Мэгрю сидели в это время вместе со старым Флоузом за столом из красного дерева, потягивали портвейн и вели ту философскую дискуссию, к которой предрасполагало их то общее, что было в их прошлом и в их взаимоотношениях.
 – Я не одобряю ваш тост за здоровье Смерти, – говорил доктор Мэгрю. – Он противоречит данной мною клятве Гиппократа; а кроме того, как вообще можно пить за здоровье того, что по самой своей природе несовместимо ни с каким здоровьем?
 – А вы не путаете здоровье с жизнью? – спросил Балстрод. – Говоря «жизнь», я имею в виду то основополагающее, что отделяет ее от не-жизни. Закон природы таков, что все живое рано или поздно умирает. Надеюсь, сэр, вы не станете этого отрицать.
 – Я не могу отрицать то, что верно, – ответил Мэгрю. – Но, с другой стороны, я сомневаюсь, что умирающего человека можно назвать здоровым. При всем моем огромном опыте практического врача я не могу припомнить случая, чтобы мне довелось присутствовать у смертного одра здорового человека.
 Флоуз постучал по своему стакану, чтобы заполучить одновременно и графин, и внимание беседующих.
 – Полагаю, мы игнорируем такой фактор, как смерть, не вызываемая естественными причинами, – сказал он, подливая себе в стакан. – Вы, несомненно, знаете задачку о мухе и паровозе. Совершенно здоровая муха летит со скоростью двадцать миль в час в направлении, прямо противоположном тому, в котором со скоростью шестьдесят миль движется паровоз. Паровоз и муха сталкиваются, и муха мгновенно погибает. Но в процессе своей смерти муха перестает двигаться вперед со скоростью двадцагь и начинает двигаться назад со скоростью шестьдесят миль. Так вот, сэр, если муха остановилась, а потом начала движение в обратном направлении, то разве не вправе мы предположить, что паровоз тоже должен был приостановиться, пусть на миллионную долю секунды. Но для нашего разговора гораздо существеннее иное: разве не вправе мы сделать вывод, что муха умерла здоровой?
 Балстрод подлил себе еще портвейна и задумался над задачкой, доктор же энергично ввязался в продолжение спора:
 – Я не инженер и не знаю, останавливался ли локомотив на миллионную долю секунды, или же нет. Тут я полагаюсь на ваше суждение. Но в любом случае муха в эту миллионную долю находилась в крайне нездоровом состоянии. Чтобы понять это, давайте соотнесем это мгновение с ожидаемой продолжительностью жизни мухи. Естественная продолжительность жизни мухи, насколько я знаю, ограничена одним днем, тогда как у человека она около семидесяти лет – я не говорю о присутствующих. То есть сознательная жизнь мухи должна насчитывать около 86 400 секунд, тогда как у человека с момента рождения до момента смерти проходит порядка 2 107 000 520 секунд. Судите сами, сколь разное значение имеет одна миллионная доля секунды в жизни мухи и в жизни человека. То, что нам представляется всего лишь одной миллионной секунды, в жизни мухи значит примерно столько же, что пять с половиной минут могут значить в жизни человека. Такого времени вполне достаточно, чтобы состояние человека можно было определить как нездоровое.
 Разделавшись таким образом с задачкой о мухе и опустошив свой стакан, доктор Мэгрю выпрямился в кресле с видом победителя.
 Теперь очередь была за Балстродом, который подошел к проблеме с юридической стороны.
 – Возьмем пример смертной казни, – сказал он. – Наша правоохранительная система всегда больше всего гордилась тем, что на виселицу попадали только те, кто заслуживал быть повешенным. Но тот, кто заслуживал быть повешенным, обычно бывал здоровым человеком, а поскольку смерть при повешении наступает мгновенно, можно сказать, что убийцы умирали здоровыми.
 Но доктора Мэгрю было не так-то легко сбить с толку.
 – Все это только словесные упражнения, сэр, не более. Вы говорите, что убийца, которого отправляют на виселицу, заслуживает повешения. А я считаю, что ни один человек, совершивший убийство, не имеет права жить. Все можно поставить с ног на голову, это зависит только от точки зрения, с которой мы смотрим на предмет.
 – Вот именно, – вмешался Флоуз, – с какой точки зрения мы смотрим на что-то? Я могу полагаться только на собственный опыт, более солидных оснований у меня нет; а опыт этот в основном связан с собаками и с их привычками; но все же должен сказать, что на шкале эволюции нам надо бы начинать не с приматов. Обычно говорят: один пес сжирает другого [14] . Тот, кто сказал это первым, не знал собак. Псы не едят других собак. Они живут стаей, а животные, живущие стаями, никогда не бывают каннибалами. В добывании пищи они зависят друг от друга, а такая зависимость порождает общественную мораль – пусть и основанную только на инстинктах, но все же мораль. С другой стороны, у человека нет природной, инстинктивной морали. История доказывает именно это, а история религии – тем более. Если бы человек обладал прирожденной моралью, не возникало бы нужды ни в религии, ни даже в законе. Однако без морали человек не смог бы выжить. Вот вам еще одна задачка, джентльмены: наука разрушает веру в Бога – ту первооснову, из которой произрастает всякая мораль. Наука же снабдила человека средствами самоуничтожения. Короче, мы лишились сейчас того чувства морали, которое предохраняло нас в прошлом от самоистребления; но на будущее у нас есть теперь средства уничтожения друг друга. Нас ждет мрачное будущее, господа, и хочется надеяться, что я его не увижу.
 – А какой бы совет, сэр, вы дали грядущим поколениям? – спросил Балстрод.
 – Тот же, какой Кромвель дал своим «круглоголовым» [15] , – ответил Флоуз. – Положиться во всем на Бога и держать порох сухим.
 – То есть исходить из предположения, что Бог существует, – заметил доктор Мэгрю.
 – Ничего подобного, – возразил Флоуз. – Вера – это одно, а знание – совсем другое. Иначе было бы слишком просто.
 – Тогда вы опираетесь на традицию, сэр, – одобрительно произнес Балстрод; – Мне, как юристу, весьма импонирует ваш подход.
 – Я опираюсь на свою семью, – сказал Флоуз. – Наследуемость качеств – несомненный факт природы. Еще Сократ говорил: «Познай самого себя». Я бы пошел еще дальше и утверждал бы, что для познания самого себя надо вначале познать своих предков. Вот в чем суть того, что я пытаюсь втолковать ублюдку. Пусть разузнает, кто был его отцом, кто такой его дед и так далее, и тогда он найдет себя.
 – А что будет потом, когда он найдет себя? – полюбопытствовал Балстрод.
 – Будет самим собой, – ответил Флоуз и заснул.




  Глава девятая 


 Миссис Флоуз, сидевшая в одиночестве наверху, в своей спальне, была вне себя. Второй раз в ее жизни муж надувал ее; и на этот раз действительно были все основания выть и скрежетать зубами. Но, будучи женщиной методического склада характера и хорошо зная, во сколько обошлось бы изготовление новых челюстей, миссис Флоуз вначале вынула зубы и положила их в стакан с водой, а уже потом стала скрипеть деснами. Выть она не стала. Это означало бы дать мужу возможность почувствовать удовлетворение; миссис Флоуз же была убеждена, что он должен пострадать за свои прегрешения. Поэтому она сидела без зубов и обдумывала планы мести. Она понимала, что месть ее должна как-то осуществиться через Локхарта. Если в своем завещании старый Флоуз фактически приговорил ее к безвыездной жизни во Флоуз-Холле, без всяких удобств, то ведь и своего внука он точно так же приговорил к необходимости отыскать отца. Лишь в этом случае мог Локхарт отобрать у нее завещанное ей наследство; если же его розыски не увенчались бы успехом, а старик бы тем временем умер, тогда она смогла бы осуществить во Флоуз-холле все перемены, какие пожелает. Кроме того, и доход от имения был бы тоже ее, и она могла бы тратить его по собственному усмотрению. Она могла бы год за годом накапливать этот доход, прибавляя его к собственным сбережениям, и тогда в один прекрасный день у нее оказалось бы достаточно средств, чтобы уехать и больше сюда не возвращаться. Но все это могло осуществиться только в случае, если бы Локхарт не нашел своего отца. Не дать Локхарту возможности успешно вести розыски – тут миссис Флоуз подумала о деньгах, – и тогда ее собственное положение окажется прочным. Она сумеет сделать так, чтобы не дать Локхарту этой возможности.
 Дотянувшись до письменного прибора, она взяла бумагу, ручку и написала короткое и четкое письмо Трейеру, распорядившись немедленно уволить Локхарта из фирмы «Сэндикот с партнером». Запечатав конверт, она отложила его в сторону, чтобы отдать потом Джессике, которая отправила бы его по почте. Еще интереснее получилось бы, если бы Локхарт передал письмо по назначению сам, лично. Миссис Флоуз улыбнулась беззубым ртом и стала размышлять дальше о способах мести; ко времени, когда подкрались сумерки, ее настроение заметно улучшилось. Старик в своем завещании потребовал, чтобы в доме не производились никакие улучшения; она намеревалась жестко придерживаться каждой буквы этого условия. Никаких улучшений. Напротив, пока он еще жив, будет все наоборот. Окна везде будут открыты, двери не заперты, еда только холодная, сырые постели станут еще более влажными; и все это до тех пор, пока ее помощь немощам возраста не ускорит наступление естественного конца. Старик после подписания завещания поднял тост за Смерть. Что ж, очень кстати. Смерть придет гораздо раньше, чем он ожидает. Да, действовать надо было именно так: любой ценой затягивать розыски, которые станет вести Локхарт, и одновременно приближать смерть мужа; тогда она сможет оспорить завещание, а еще лучше перекупить Балстрода, чтобы тот переписал его условия. Надо будет прощупать адвоката на этот счет. А пока нужно при всех обстоятельствах сохранять хорошую мину.
 Локхарт был не меньше миссис Флоуз расстроен содержанием завещания. Сидя вместе с Джессикой на одном из Флоузовых холмов, он вовсе не разделял ее романтического взгляда на свое внебрачное происхождение.
 – Я не знал, что незаконнорожденный означает, что у меня нет отца, – объяснял он Джессике. – Я думал, это просто прозвище, которое он мне дал. Он всегда называл всех людей ублюдками.
 – Но разве ты не видишь, как это здорово? – говорила Джессика. – Получается что-то вроде игры «Найди отца». А когда ты его разыщешь, то получишь все имение, и мы сможем приезжать и жить тут.
 – Не так-то просто будет разыскать того отца, который знает, что, как только он в этом признается, его станут пороть, пока жизнь его не повиснет на ниточке, – ответил практичный Локхарт, – а кроме того, я даже не знаю, как и с чего начинать.
 – Ну, по крайней мере, ты знаешь, когда родился, и тебе надо всего лишь узнать, в кого тогда была влюблена твоя мать.
 – А как мне узнать, когда я родился?
 – Глупый, посмотри свое свидетельство о рождении, – ответила Джессика.
 – У меня его нет, – пояснил Локхарт, – дед не пожелал меня регистрировать. Из-за этого у меня масса неудобств. Трейер, например, не мог из-за этого оплачивать мою медицинскую страховку. Это одна из причин, по которой он не разрешал мне ходить на работу. Он говорил, что с юридической точки зрения меня не существует, и еще говорил, что лучше бы меня не существовало и на самом деле. Я не смогу голосовать, не смогу служить в армии, входить в состав присяжных в суде, мне даже не дадут паспорта.
 – Но, дорогой, что-то же ты можешь сделать, – возразила Джессика. – Например, если ты найдешь отца, это даст тебе возможность получить свидетельство о рождении. Почему бы тебе не поговорить обо всем этом с мистером Балстродом? Мне он кажется очень приятным человеком.
 – Кажется, – мрачно сказал Локхарт, – всего лишь кажется.
 Когда солнце над полигоном стало клониться к закату, Локхарт и Джессика, взявшись за руки, возвратились домой. Тут они увидели Балстрода, внимательно изучавшего передок их «рейнджровера».
 – Похоже, вы с кем-то столкнулись, – скорее констатировал, чем спросил он.
 – Да, – ответила Джессика, – мы зацепили маленькую машину.
 – Вот как? – удивился Балстрод. – Маленькую машину? А вы сообщили в полицию об этом инциденте? Локхарт отрицательно покачал головой:
 – Зачем?
 – Вот как? – снова удивился Балстрод, и его интонация стала еще более официальной. – То есть вы просто ударили небольшую машину и удрали? А что сказал обо всем этом владелец той машины?
 – Я его не спрашивал, – ответил Локхарт.
 – А полиция гналась за нами, – добавила Джессика. – Но Локхарт поступил очень мудро: он поехал прямо через изгороди и по полям, и они нас не догнали.
 – Через изгороди? – переспросил Балстрод. – Правильно ли я понял, что вы стали причиной инцидента, не остановились при этом, не сообщили о нем в полицию, но даже удирали от нее; но хуже того, вы совершили еще более серьезное нарушение, проехав на этой прекрасной машине через изгороди и, судя по тому, как выглядят колеса, по вспаханным и, несомненно, засеянным полям, нанеся тем самым ущерб собственности и совершив, таким образом, уголовное преступление, за которое вы можете быть привлечены к суду?
 – Ну, в общем, примерно так, – согласился Локхарт.
 – О Господи! – Балстрод, задумавшись, почесал лысину. – А вам не пришло в голову, что полиция наверняка записала ваш номер и найдет вас по нему?
 – Пришло, но у них должен быть записан не тот номер, – ответил Локхарт и объяснил, как и почему он его сменил. К концу его рассказа юридические чувства и представления Балстрода были потрясены до самого основания.
 – Мне очень не хочется еще более осложнять условия, оговоренные в завещать вашего деда, указаниями на то, что совершенные вами действия были абсолютно беззаконны и преступны, но я должен сказать, что... – Он остановился, не в состоянии найти слова для выражения своих эмоций.
 – Должны сказать что? – спросил Локхарт.
 – Я бы посоветовал оставить машину здесь и вернуться домой поездом, – выговорил наконец Балстрод, отчаявшийся найти юридическую рекомендацию и решившийся прибегнуть просто к здравому смыслу.
 – А как мне разыскать своего отца? – спросил Локхарт. – Тут вы можете что-нибудь посоветовать?
 – Меня информировали о смерти вашей матери и о вашем рождении лишь спустя несколько месяцев после того, как все это произошло, – ответил Балстрод. – Я могу вам посоветовать только одно: поговорите с доктором Мэгрю. Я, конечно, не хочу этим сказать, что предполагаю у него наличие какого-то иного интереса к вашей дражайшей матери в момент ее кончины, кроме интереса сугубо профессионального, но, быть может, он сумеет помочь вам установить время вашего зачатия.
 Но доктор Мэгрю, которого они нашли в кабинете греющим ноги у камина, мало что смог добавить нового к уже известному им.
 – Насколько я помню всю эту историю, – сказал он, – вы, мягко говоря, родились несколько преждевременно, и впечатление было такое, что вы родились прямо с корью. Да, согласен, этот диагноз оказался неверным; но можно понять причины допущенной мною ошибки, если учесть, что до этого мне редко приходилось иметь дело со случаями, когда ребенок прямо в момент рождения получал бы ожоги от жгучей крапивы. Но родились вы преждевременно, это я говорю вам совершенно точно, поэтому тот период, когда вы были зачаты, я бы определил где-то не раньше февраля и не позже марта 1956 года. Из этого я должен сделать вывод, что ваш отец в эти два месяца должен был находиться где-то очень близко к вашему дому и к вашей матери. Рад сказать, что сам я не гожусь в возможные кандидаты, поскольку волей обстоятельств был тогда за границей.
 – А не был ли он, когда родился, похож на кого-то из тех, кого вы знали? – спросила Джессика.
 – Милая моя, – ответил Мэгрю, – когда ребенка выбрасывает раньше положенного срока из чрева в канаву с крапивой потому, что его мать свалилась тут с лошади, этот ребенок не похож ни на кого на свете. Я бы даже не рискнул сказать, что Локхарт при рождении был похож на человека – да не обидят его мои слова. Скорее на орангутана, и притом еще на слепого. Нет, боюсь, вам надо руководствоваться в ваших поисках не внешней похожестью на кого-то из членов семьи, но чем-то иным.
 – А моя мать? – спросил Локхарт. – Должны же у нее были быть какие-то друзья? И наверное, они сейчас могли бы мне что-то рассказать? Доктор Мэгрю кивнул:
 – Тот факт, что вы здесь сейчас сидите, со всей очевидностью подтверждает ваше первое предположение. Но, к сожалению, условия завещания вашего деда делают осуществление второго вашего предположения крайне маловероятным.
 – А вы не могли бы рассказать нам, как выглядела мать Локхарта? – попросила Джессика.
 Лицо доктора Мэгрю обрело торжественное выражение.
 – Ее можно было бы назвать милой дикаркой, которая, всегда и во всем шла напролом. Но в лучшие ее годы она была настоящей красавицей.
 Больше они ничего не смогли выжать из доктора. На следующее утро Балстрод, остававшийся ночевать во Флоуз-Холле, предложил подвезти их. Они покидали имение, увозя с собой письмо миссис Флоуз к Трейеру.
 – Дорогая моя, – говорил старый Флоуз, поглаживая при прощании Джессику по руке явно более похотливо, чем допускали их отношения, – вы вышли замуж за олуха и тупицу, но я уверен, вы сделаете из него мужчину. Приезжайте навестить меня еще, пока я жив. Мне нравятся сильные духом женщины.
 Джессика со слезами на глазах садилась в машину.
 – Должно быть, я кажусь вам очень сентиментальной, – говорила она.
 – Голубушка, так вы и на самом деле сентиментальны, – ответил старик, – это-то мне в вас и нравится. За внешней сентиментальностью чаще всего скрывается твердый характер. Наверное, вы его унаследовали от своего отца. У вашей матери от характера уже ничего не осталось, один кисель.
 На этих словах Джессика и Локхарт и уехали из Флоуз-Холла. Миссис Флоуз, державшаяся во время разговора позади, добавила отдельным пунктом слово «кисель» в свой перечень того, что взывало с ее стороны к отмщению.
 Через два дня Локхарт в последний раз появился в конторе «Сэндикот с партнером» и вручил мистеру Трейеру конверт с инструкциями от миссис Флоуз. Полчаса спустя он покинул контору, а Трейер мысленно возносил молитвы благодарности всем богам, обитающим в окрестностях Уидл-стрит, за полученные наконец-то указания выгнать, уволить, освободить от исполнения обязанностей и вообще послать ко всем чертям то ужасное бремя, каким был для фирмы «Сэндикот с партнером» Локхарт Флоуз. Письмо его тещи было выдержано почти в том же духе и выражениях, что и завещание старого Флоуза, так что впервые у Трейера не было нужды лавировать и подыскивать фомулировки. Голова у Локхарта, после того как он окончательно распростился с фирмой, гудела от всего сказанного Трейером. Дома он попытался объяснить Джессике этот странный поворот событий.
 – Но почему мамочка поступила так ужасно? – спросила Джессика. Локхарт не находил ответа.
 – Наверное, она меня не любит, – предположил он.
 – Не может этого быть, дорогой. Она никогда не позволила бы мне выйти за тебя замуж, если бы ты ей не нравился.
 – Если бы ты прочла то, что она написала в том письме, ты бы так не говорила, – возразил Локхарт, но у Джессики уже сложилось собственное мнение о матери.
 – Я считаю, что она просто старая кошка и что ее разозлило завещание. Полагаю, все дело именно в этом. Ну и что ты теперь думаешь предпринять?
 – Буду искать другую работу, – сказал Локхарт; но сказать это оказалось куда проще, нежели осуществить. Биржа труда в Ист-Пэрсли была забита заявлениями от бывших брокеров и конторских служащих, а категорический отказ Трейера подтвердить, что Локхарт действительно работал какое-то время в фирме Сэндикота, равно как и отсутствие у Локхарта документов, делали его положение безнадежным. То же самое повторилось и в местном отделении службы социального страхования. Когда он признал, что ни разу в жизни не делал взноса в счет своей медицинской страховки, его несуществование – в бюрократическом смысле слова – стало доказанным фактом.
 – Что касается нашей службы, – сказал ему чиновник, – то со статистической точки зрения вы не существуете.
 – Но я же существую, – возражал Локхарт. – Вот он я. Вы меня видите. Если хотите, можете даже потрогать. Потрогать его чиновник не хотел.
 – Послушайте, – убеждал он со всей вежливостью, с какой обычно государственный служащий обращается к гражданам, – вы же сами признали, что не внесены в списки избирателей, что вас не учитывали ни в одной переписи, у вас нет ни паспорта, ни свидетельства о рождении, у вас никогда не было никакой работы... Да, я знаю, что вы хотите сказать, но вот письмо от некоего мистера Трейера, который категорически утверждает, что вы не работали у «Сэндикот с партнером». Вы не заплатили ни пенса в фонды медицинского страхования, у вас нет карточки на право получения медицинского обслуживания. Так что если вы намерены продолжать настаивать на своем, мне останется только вызвать полицию. – Локхарт дал понять, что иметь дело с полицией ему бы не хотелось.
 – Тогда, – сказал чиновник, – дайте мне заниматься теми, у кого больше прав на получение социальной помощи.
 Локхарт ушел, а чиновник занялся безработным выпускником, окончившим университет по специальности «науки о нравственности», который ходил к нему уже многие месяцы, требовал, чтобы с ним обращались уважительно, а не как с какими-то там пенсионерами по возрасту, но при этом отказывался от любой предлагавшейся ему работы, если она не соответствовала полученной им специальности.
 Домой Локхарт добрался в состоянии полнейшей подавленности.
 – Бесполезно, – сказал он. – Никто меня не берет ни на какую работу, а социальное вспомоществование я не могу получить, потому что они не желают признавать, что я существую.
 – Милый, – сказала Джессика, – если бы нам удалось продать дома, которые завещал мне папочка, мы могли бы куда-то вложить эти деньги и жить на доход с них.
 – Но мы же не можем этого сделать. Ты ведь слышала, что сказал агент по продаже недвижимости. В этих домах живут, они не обставлены, сданы в наем на длительные сроки, и мы не можем не только продать их, но даже повысить арендную плату.
 – По-моему, это нечестно. Почему мы не можем просто сказать жильцам, чтобы они съезжали?
 – Потому что закон позволяет им этого не делать.
 – Кому какое дело до закона? – возмутилась Джессика. – Есть закон, в котором говорится, что безработным должны давать деньги, но, как доходит до дела, этого не делают, и ты ведь не отказываешься ни от какой работы. Не понимаю, почему мы должны подчиняться закону, который нас ущемляет, если правительство не желает соблюдать закон, который мог бы нам помочь.
 – Верно, – согласился Локхарт. – Что хорошо для гусыни, то должно быть полезно и гусаку. – Так родилась идея, которой – после того как Локхарт Флоуз тщательно обмозговал ее – суждено было превратить тихую заводь Сэндикот-Кресчента в место, где разыгралась поразительнейшая история.
 Вечером, когда уже стемнело, Локхарт оставил Джессику ломать голову над тем, как бы найти хоть какой-то источник дохода, а сам вышел из дома и, бесшумно крадучись – чему он научился, выслеживая дичь на Флоузовских болотах, – пробрался с биноклем через заросли дрока в птичий заказник. Нельзя сказать, чтобы там он в полном смысле слова занимался наблюдениями за жизнью птиц. Когда в полночь он возвратился домой, у Локхарта уже были кое-какие представления о привычках большинства из жителей окрестных домов.
 Вернувшись, он некоторое время вносил что-то в записную книжку. На букву "П"было записано: «Пэттигрю, муж и жена, возраст около пятидесяти лет. В одиннадцать часов выпустили погулять таксу по кличке Литтл Уилли, сами выпили что-то молочное. В 11.30 легли спать». На букву "Г"появилась информация о том, что Грэбблы весь вечер смотрели телевизор и отправились в постель в 10.45. Жильцы дома номер восемь супруги Рэйсимы занимались чем-то странным, причем мужа привязали к кровати в 9.15 вечера и отвязали в 10.00. В доме номер четыре две незамужние женщины по фамилии Масгроув перед ужином принимали гостя, которым был местный викарий, а после ужина читали газету «Черч таймс» и вязали. И наконец, в доме номер десять, стоявшем рядом с домом самих Флоузов, полковник Финч-Поттер поужинал в одиночестве, выкурил сигару, повозмущался гро-мко лейбористами, комментируя вслух передачу о них по телевизору, и перед сном недолго погулял с бультерьером.
 Записав все это, Локхарт и сам отправился в постель. Мозг его сверлила какая-то глубокая и сложная мысль. Он пока еще не мог бы выразить ее словами, но в его сознании инстинкт охотника медленно, но верно брал верх над всем остальным, выдвигая на передний план необузданный гнев и природную жестокость варвара, не признающего ни закона, ни норм и обычаев цивилизованного общества.
 Наутро Джессика заявила, что намерена сама искать работу.
 – Я умею печатать, знаю стенографию, а секретари нужны во многих местах. Объявления о том, что требуются машинистки на временную работу, развешаны повсюду.
 – Мне это не нравится, – сказал Локхарт, – муж должен содержать жену, а не наоборот.
 – Я и не буду тебя содержать. Я буду работать для нас обоих. А может быть, я и тебе присмотрю какую-нибудь работу. Я стану всем и везде рассказывать, какой ты умный.
 И не слушая возражений Локхарта, она отправилась на поиски. Оставшись один, Локхарт целый день угрюмо слонялся по дому, заглядывая во все уголки, в том числе в те, которыми он никогда прежде не интересовался. Одним из таких мест оказался чердак, где Локхарт обнаружил старый, окованный железом сундук, а в нем бумаги покойного мистера Сэндикота. Среди бумаг были подробные внутренние планы всех стоявших на Сэндикот-Кресчент домов, включая чертежи водопровода, канализации, электрических сетей. Локхарт взял эти схемы и, спустившись вниз, тщательно изучил их. Они оказались весьма полезными, и к тому времени, когда вернулась Джессика, сообщившая, что с завтрашнего дня она начинает работать в компании по производству цемента, где заболела постоянная машинистка, в голове у Локхарта уже прочно отложились места присоединения всех тех современных удобств, которыми могли похвастать дома на Сэндикот-Кресчент. Новости, сообщенные Джессикой, он встретил без энтузиазма. – Если кто-нибудь начнет приставать, – сказал он, вспомнив штучки, которые проделывал Трейер с временными машинистками, – сразу же скажи мне. Я убью этого типа.
 – Локхарт, милый, ты настоящий рыцарь, – с гордостью произнесла Джессика. – Давай сегодня ляжем пораньше, мне так хочется пообниматься с тобой.
 Но у Локхарта были другие планы на вечер, и Джессике пришлось отправляться спать в одиночестве. Локхарт же вышел из дому, через кусты и заросли птичьего заказника пробрался по задам к саду, окружавшему дом Рэйсимов, перелез через забор и забрался на вишню, с которой было прекрасно видно все, что происходит в спальне. Он решил, что любопытная привычка мистера Рэйсима позволять жене привязывать себя на три четверти часа к их большой двуспальной кровати может дать ему дополнительную информацию, способную оказаться полезной в дальнейшем. Но его ждало разочарование. Супруги Рэйсимы поужинали, немного посмотрели телевизор, а потом раньше обычного легли спать. В одиннадцать свет у них уже погас, Локхарт слез с вишневого дерева и только отправился в обратный путь через забор, как в доме номер шесть Петтигрю выпустили погулять свою таксу. Почуяв Локхарта, пробиравшегося через кусты, такса с громким лаем устремилась через сад и остановилась возле самой изгороди, продолжая тявкать в темноту. Наконец ее лай надоел хозяевам, и мистер Петтигрю вышел на лужайку посмотреть, что происходит.
 – Перестань, Уилли, – сказал он. – Ну хватит, хватит. Там никого нет.
 Но Уилли твердо знал, что кто-то там есть. Осмелев в присутствии своего хозяина, он рвался в том направлении, где в кустах скрывался Локхарт. В конце концов, мистер Петтигрю взял собаку на руки и унес ее в дом, а Локхарт преисполнился решимости что-то предпринять по отношению к Уилли в самое ближайшее время. Ему совершенно ни к чему были тявкающие вокруг собаки.
 Локхарт отправился дальше, по задам участка сестер Масгроув – у них в доме свет погас еще в десять часов, – и проник в сад Грэбблов, у которых еще горел свет у входа, а занавеси в гостиной были приоткрыты. Локхарт устроился возле теплицы, навел бинокль на окно и в просвет между занавесками с удивлением увидел миссис Грэббл, лежащую на диване в объятиях кою-то, кто – Локхарт был в этом твердо уверен – явно был не мистером Грэбблом. Пока парочка томилась в экстазе, Локхарт разглядел через бинокль лицо джентльмена, который оказался мистером Симплоном из дома номер пять. Значит, миссис Грэббл и мистер Симплон? Но где тогда мистер Грэббл, и что делает миссис Симплон? Локхарт оставил свою позицию около теплицы, проскользнул незаметно через дорогу на поле для гольфа, мимо дома номер один, в котором жили Рикеншоу, и дома номер три, где обитали Огилви, и добрался до выстроенного в псевдогеоргиевском стиле дома номер пять – дома Симплонов. На верхнем его этаже горел свет; и, поскольку занавеси были опущены, собаки Симплоны не держали, а на участке было много кустов, Локхарт рискнул пробраться по клумбе прямо под окно. Там он и стоял, абсолютно бесшумно и неподвижно – точно так же он застыл как-то на Флоузовских болотах, когда его однажды заметил кролик, – пока примерно через час фасад дома осветили фары и мистер Симплон поставил машину в гараж. В доме прибавилось света, и минуту спустя из спальни до Локхарта донеслись голоса: язвительный голос принадлежал миссис Симплон, а умиротворяющий – ее мужу.
 – Ну что, бедняжка, опять будешь говорить мне, что заработался в конторе, пока не свалился с ног? – говорила супруга. – Ты меня постоянно в этом убеждаешь. Так вот, сегодня вечером я звонила в контору дважды, и там никто не отвечал.
 – Я был вместе с Джерри Блондом, архитектором, – ответил мистер Симплон. – Он хотел, чтобы я переговорил с одним клиентом с Кипра, который собирается строить отель. Если не веришь мне, позвони Блонду, он тебе все это подтвердит.
 Но миссис Симплон отвергла эту идею.
 – Я не собираюсь делать всеобщим достоянием то, что я думаю о твоем поведении, – сказала она. – У меня еще есть гордость.
 Локхарт, сидевший в кустах под окном, очень порадовался и ее гордости, и тому, что она отказалась звонить. Локхарт вполне мог сам сделать за нее всеобщим достоянием то, что она совершенно верно думала о поведении мистера Симплона. Интересно, а где же мистер Грэббл? Прежде чем начать действовать, Локхарт решил внимательнее изучить передвижения этого джентльмена. Со всей очевидностью у него случались такие вечера, когда он отсутствовал дома. Надо было установить, когда и почему это происходит. Больше у дома Симплонов делать пока было нечего, и, оставив их продолжать начавшуюся ссору, Локхарт снова вернулся на поле для гольфа. Пройдя мимо дома номер семь, в котором жили Лоури, а потом мимо дома девять – «баухауса», в котором проживал гинеколог О'Брайен, в это время уже улегшийся спать, – Локхарт оказался возле участка дома номер одиннадцать, который занимали Вильсоны. В гостиной на первом этаже горел свет, правда очень слабый; французские окна были распахнуты. Локхарт присел на корточки около семнадцатой лунки и поднял бинокль. В комнате было трое, они сидели вокруг стола, касаясь друг друга кончиками пальцев, а небольшой стол, как заметил Локхарт, вращался. Локхарт с интересом разглядывал происходящее, и его острый слух уловил какое-то постукивание. Вильсоны и их знакомый участвовали в очень странном действе. Время от времени миссис Вильсон задавала какой-нибудь вопрос и стол начинал раскачиваться и стучать.
 Локхарт незаметно выбрался со своего наблюдательного пункта и, вернувшись домой, занес в записную книжку то, что Вильсоны были суеверны, как и все другие факты, добытые во время ночной охоты. К тому времени, когда он улегся в постель, Джессика уже давно и крепко спала.
 На протяжении следующих двух недель Локхарт проводил все вечера в рейдах по птичьему заказнику и полю для гольфа и собрал обширные досье о привычках, чудачествах, слабостях и неблаговидных делах каждого из обитателей домов на Сэндикот-Кресчент. Днем он бродил по дому и проводил целые часы в мастерской своего покойного тестя, возясь там с огромным количеством проводов, транзисторов и со справочником конструктора-радиолюбителя.
 – Не понимаю, чем ты целый день занят, дорогой, – Говорила Джессика, которая к этому времени уже перешла из компании по производству цемента в юридическую фирму, специализировавшуюся на делах о клевете.
 – Обеспечиваю наше будущее, – отвечал Локхарт.
 – При помощи громкоговорителей? Какое отношение они имеют к нашему будущему?
 – Большее, чем ты думаешь.
 – А этот передатчик, или что это там, – он тоже часть нашего будущего?
 – Нашего будущего и будущего Вильсонов, которые живут рядом, – ответил Локхарт. – Где твоя мать хранит ключи от всех домов?
 – Ты имеешь в виду те дома, что завещал мне папочка? Локхарт кивнул, и Джессика принялась рыться в одном из ящиков на кухне.
 – Вот они, – Джессика протянула ему ключи, однако заколебалась:
 – Но ты не собираешься что-нибудь украсть из этих домов?
 – Конечно нет, – твердо сказал Локхарт. – Скорее наоборот, я им собираюсь кое-чего добавить.
 – Ну, тогда держи, – и Джессика отдала ему связку ключей. – Только, ради Бога, не делай ничего противозаконного. Работая у «Гиблинга и Гиблинга», я поняла, как легко можно попасть в ужаснейшие неприятности. Вот знаешь ли ты, например, что если ты сочинишь книгу и напишешь в ней что-нибудь плохое о ком-нибудь, то этот человек может подать на тебя в суд иск на многие тысячи фунтов? Это называется клеветой.
 – Жаль, что о нас никто ничего плохого пока не написал, – ответил Локхарт и добавил:
 – Если я когда-нибудь примусь за розыски своего отца, нам потребуются многие тысячи фунтов.
 – Да, дело о клевете нам было бы очень кстати, правда? – мечтательно произнесла Джессика. – Но обещай мне, что не сделаешь ничего такого, что ввергло бы нас в неприятности, ладно?
 Локхарт пообещал, и со всем пылом. То, что он задумал, должно было ввергнуть в неприятности других.
 Но пока ему приходилось выжидать. Только через три дня Вильсоны вечером куда-то отправились и Локхарт смог проскользнуть через забор в их сад и затем в дом номер одиннадцать. Под мышкой у него была зажата какая-то коробка. Пробыв на чердаке дома около часа, он вышел с пустыми руками.
 – Джессика, лапочка, – сказал он, – я хочу, чтобы ты пошла в мастерскую и подождала бы там пять минут, а затем сказала в этот передатчик: «Проверка. Проверка». Но сперва нажми на эту красную кнопку.
 Локхарт снова проскользнул в дом Вильсонов, забрался на чердак и стал ждать. Вскоре в трех громкоговорителях, скрытых под теплоизоляцией из стекловолокна и соединенных с установленным в углу приемником, раздался голос Джессики. Но звучал он как-то загробно. Один из громкоговорителей был установлен над спальней самих Вильсонов, другой – над ванной, а третий – над свободной комнатой. Локхарт послушал, а потом спустился с чердака и вернулся домой.
 – Иди спать, – сказал он Джессике, – я недолго. – Затем он устроился перед окном, которое выходило на улицу, и начал ждать возвращения Вильсонов. Они где-то неплохо провели вечер и вернулись в сильно приподнятом настроении. Локхарт дождался, пока у них в спальне и в ванной комнате зажегся свет, и только тогда решил подкрепить их веру в сверхъестественное. Зажав двумя пальцами нос и изменив голос, он зашептал в микрофон: «Я обращаюсь к вам из могилы. Слушайте меня. В вашем доме будет смерть, и вы присоединитесь ко мне». После чего он выключил передатчик и вышел на улицу, чтобы понаблюдать за результатом.
 Мягко говоря, результат оказался подобен молнии. Во всем доме вспыхнул свет, и до Локхарта донеслись истерические вопли миссис Вильсон, более привычной к мягкой обстановке спиритических сеансов, нежели к голосам из загробного мира. Прячась в кустах азалии рядом с калиткой, Локхарт слышал, как мистер Вильсон пытался успокоить жену, однако это ему плохо удавалось, поскольку он и сам был явно встревожен и не мог отрицать, что тоже слышал слова о смерти, которая придет в их дом.
 – Не говори, что ты не слышал, – истерически рыдала миссис Вильсон, – ты все слышал не хуже меня. Ты был в ванной, и посмотри, что ты наделал там на полу!
 Ее муж принужден был согласиться, что и его эти слова несколько вышибли из равновесия и что, в полном соответствии с несокрушимой логикой его жены, беспорядок на полу в ванной комнате находится в прямой связи с услышанным им сообщением, что смерть столь близка.
 – Я говорил тебе, нечего было начинать эти дурацкие игры со столоверчением! – шумел мистер Вильсон. – Видишь теперь, что ты натворила!
 – Ну конечно, опять я во всем виновата, – рыдала миссис Вильсон. – Ты всегда во всем винишь только меня. А я всего лишь попросила миссис Сафели один разок крутануть этот стол, чтобы посмотреть, действительно ли она умеет это делать, и, может быть, услышать что-нибудь от наших дорогих ушедших.
 – Теперь ты все это выяснила, черт побери, – продолжал кричать мистер Вильсон. – А этот голос вовсе не принадлежал ни одному из моих дорогих умерших, это я точно знаю. У нас в семье таких гундосых не было. Никого. И не думаю, что у трупа гайморит развивается от разложения.
 – Господи, о чем ты говоришь, – стенала миссис Вильсон. – Одному из нас суждено умереть, а ты – о гробах. И не вылакивай все бренди, я тоже хочу.
 – Не знал, что ты пьешь, – сказал мистер Вильсон.
 – Теперь пью, – ответила жена и, судя по всему, налила себе добрую порцию. Локхарт не стал прислушиваться дальше. Он ушел в тот момент, когда они не совсем удачно стали утешать друг друга тем, что, по крайней мере, этот жуткий голос доказывал – есть жизнь и после смерти. Кажется, миссис Вильсон это не очень утешило.
 Пока Вильсоны обсуждали крайне важную проблему, существует ли потусторонний мир и есть ли в нем жизнь, Литтл Уилли, такса супругов Петтигрю, познавала это на собственном опыте. Ровно в одиннадцать часов мистер Петтигрю выпустил ее погулять, и ровно в это же время Локхарт, притаившись в заказнике, потянул за нейлоновую леску, которая проходила под забором и шла дальше, на лужайку перед домом Петтигрю. На другом конце лески был привязан большой кусок печенки, купленный этим утром у мясника. Повинуясь натяжению лески, кусок начал рывками и зигзагами двигаться по траве. Уилли самозабвенно бросился преследовать его, позабыв про все на свете и на этот раз храня полнейшее молчание, которое именно сейчас ему бы стоило нарушить. Долго заниматься погоней собаке не пришлось. Когда печенка поравнялась с засадой, устроенной Локхартом у конца лужайки, Уилли остановился и после короткой борьбы распрощался и с мечтой о куске мяса, и с жизнью. Локхарт похоронил таксу в задней части своего сада, под тем розовым кустом, под которым она чаще всего делала все дела. Покончив таким образом с самым первым из своих начинаний, Локхарт отправился спать в прекрасном расположении духа. Чуть позже его настроение поднялось еще выше: когда в три часа утра, заворочавшись в постели, он проснулся и приоткрыл глаза, во всех комнатах дома Вильсонов все еще горел свет, а из дома доносились пьяные рыдания.




  Глава десятая 


 Итак, Локхарт в Ист-Пэрсли приступил к осуществлению планов, призванных сделать невыносимой жизнь обитателей домов, принадлежавших его жене. А в это же самое время в имении его деда миссис Флоуз лезла из кожи вон, чтобы сделать невыносимой жизнь старого Флоуза. Погода была не на ее стороне. Солнечная, теплая и сухая весна перешла в жаркое лето, и Флоуз-Холл убедительно демонстрировал все свои преимущества. Его толстенные стены были способны не только спасать от набегов шотландцев или же надежно скрывать собственное производство виски; они спасали и от летнего зноя. Во дворе, в сухой пыли, перемешанной с их же испражнениями, валялись, высунув от жары языки и пуская слюни, выведенные хозяином гончие; сам же хозяин сидел с комфортом дома, выпрямившись над письменным столом, и просматривал старые приходские книги и древние семейные летописи. В последнее время он сильно увлекся этим занятием. Зная, что при его возрасте ему вскоре предстоит встреча с предками, он полагал необходимым заранее самым внимательным образом "изучить все грехи и ошибки своей семьи.
 То, что при этом во всей истории рода он выискивал лишь самые худшие черты, страницы и моменты, объяснялось его природным пессимизмом и отличным знанием самого себя. Поэтому он с немалым удивлением обнаружил, что не все Флоузы неисправимо порочны. В прошлом бывали не только Флоузы-грешники, но и Флоузы-святые; правда, как он и ожидал, преобладали все же первые, но и их поступки были отмечены благородством, которым он не мог не восхищаться. Некий Квентин Флоуз, например, убил или, выражаясь более изящным языком того времени, причинил смерть посредством дуэли некоему Томасу Тидли, осмелившемуся во время стрижки овец в Оттербэрне намекнуть, что имя Флоузов происходит от Фаасов, цыганской семьи, известной своим поголовным воровством; тем не менее у Квентина Флоуза хватило благородства жениться на вдове убитого Томаса Тидли и содержать его детей. Или, например, Епископ Флоуз, который, когда его сжигали на костре в царствование Марии Кровавой за измену делу Рима, отказался принять мешочек с порохом, который брат предлагал привязать ему на шею, справедливо возразив, что порох надо экономить, чтобы, когда настанет час, перестрелять всех этих проклятых папистов. Подобная практичность больше всего другого восхищала старого Флоуза в его предках. Она свидетельствовала, что, каким бы ни оказывался их конец, они не тратили время на сожаления и оплакивание собственной судьбы, но до последнего мгновения сохраняли неукротимые волю и стремление поступать по отношению к другим так, как другие поступали по отношению к ним самим. Например, Палач Флоуз – личный палач герцога Дэрнхэмского, жившего в XIV веке, – когда ему пришло время положить на плаху собственную голову, галантно предложил наточить топор своему преемнику. Жест этот показался всем столь благородным, что просьба была удовлетворена. В результате новый палач герцога, сам герцог, пятнадцать его телохранителей и двадцать пять зевак остались лежать бездыханными, отдельно от своих голов, а Палач Флоуз употребил свое ремесло на личное благо и, удрав на боевом коне самого герцога, провел остаток жизни как беглый преступник, среди болотных разбойников Ридесдейла.
 Старый Флоуз весь трепетал, когда читал эту историю; как трепетал он и от баллады, сочиненной еще одним из Флоузов и с тех пор жившей в крови всех членов рода. Менестрель Флоуз был знаменит своими песнями; старый Флоуз поймал себя на том, что почти непроизвольно начал читать вслух первые четверостишия его «Баллады о члене, влезшем насухо», которую Менестрель писал по распоряжению властей, сидя в Элсдоне у позорного столба и ожидая казни через повешение, волочение за конем и четвертование сразу за то, что он по ошибке забрался в постель к леди Флер, супруге сэра Освальда Кэлейтона, в тот момент, когда этот благородный лорд сам был не только в той же постели, но и в леди Флер. Неожиданное вторжение в такое мгновение Менестреля Флоуза в сэра Освальда вызвало реакцию, которую все знакомые с этим явлением называют «собачьей связкой», и потребовались объединенные усилия семи слуг, чтобы оторвать сэра Освальда от леди Флер, а потом – услуги местного парикмахера, бывшего по совместительству и хирургом, чтобы отсоединить друг от друга сэра Освальда и его Менестреля. Евнух Флоуз, как его стали после этого называть, отправился на казнь в довольно-таки бодром настроении и с песней в сердце:
 Повесьте за ноги меня, Чтоб видеть мог весь свет, К чему приводит голова, Коли ума в ней нет. Когда в постель я залезал, Не разум двигал мной. Меня за наслажденьем гнал Тот, кто обрел покой. Я должен был сообразить, Что никогда от Флер Не может потом так разить, Конюшней и дерьмом. Она так пахла чистотой, Когда меня ждала. И влага у нее меж ног Манила и влекла. От сэра ж Освальда несло Так, что тянуло рвать. Сухой вонючий зад его Колом бы мне продрать! Казните нынче вы меня? Что ж, действуйте быстрей, Ну, а пока не собрались, Верните мне мой член. Он заду сэра-ни к чему. И мне уж не вложить Ни в сушь его, ни в мокроту, Но – хочется отлить!
 Старый Флоуз считал эту поэму несколько сырой, недоработанной, но все же способной взбодрить и согреть душу. Он хорошо понимал, что должен был чувствовать Менестрель: его собственный простатит в последнее время здорово досаждал ему. Но самое большое удовольствие доставляла старику суровая веселость этой и других баллад Менестреля. Флоузы могли быть – да и бывали на самом деле – ворами и грабителями, головорезами и болотными разбойниками, и даже святыми и епископами. Однако каково бы ни было их призвание и чем бы они ни занимались, Флоузы неизменно смеялись над ударами судьбы, над происками врагов и нечистой силы, и их религией всегда было не столько христианство, сколько личная честь и достоинство. Назвать кого-нибудь из Флоузов лжецом значило для обидчика умереть на месте или оказаться вынужденным вести потом борьбу не на жизнь, а на смерть вплоть до самой своей кончины, Флоуз, который дрогнул бы перед лицом невзгод, тем самым ставил бы себя, как гласит старая поговорка, в положение изгоя без дома и имени.
 Но интерес старого Флоуза к его далеким предкам диктовался не только праздным любопытством. Его продолжала преследовать загадка, кто же был отцом Локхарта. За этим вопросом, что призраком вставал перед ним по ночам, скрывалось ужасное предчувствие того, что, возможно. Локхарт приходится ему не только внуком, но и сыном. Именно поэтому он внес в текст завещания статью о бичевании, тем самым отчасти как бы признавая, что, если его подозрения оправдаются, он заслуживает быть поротым до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке, и даже дольше. Вопрос требовал ответа – пусть не при его жизни. так на протяжении всей жизни Локхарта; и потому, разбираясь в старых документах, преданиях и письмах, Флоуз продолжал размышлять над возможными кандидатурами в отцовство. Всех их должна была объединять одна черта: в то время, когда был зачат Локхарт – Флоуз считал, что это произошло за восемь месяцев до его рождения, – все они должны были жить в пределах одной поездки верхом на лошади от Флоуз-Холла и должны были быть тогда в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. Он отказывался верить, что его дочь – какими бы пороками она ни страдала – по собственной воле спуталась бы с пожилым человеком. Отца Локхарта скорее всего следовало искать среди тех, кому в то время было от двадцати до тридцати. Выписав когда-то несколько имен, старый Флоуз против каждого из них поставил возраст в то время, цвет волос и глаз, краткое описание основных черт лица, рост – ив тех случаях, когда смог, – указал размеры черепа. Поскольку в последнем случае подозреваемый должен был согласиться на то, чтобы Флоуз измерил его череп от лобной части к затылку и по ширине при помощи крайне заостренного циркуля, далеко не все соглашались пройти такое испытание, и в списке против имен тех, кто не дал на него согласия, стояли буквы «ВП» – «весьма подозрителен». За долгие годы старик накопил огромное количество любопытной антропологической информации, но ничто из нее не подходило под реальные черты Локхарта. Черты эти были абсолютно во всем флоузовские – такой же римский нос, такие же холодно-голубые глаза, льняного цвета волосы, – что еще более усиливало у старика чувство собственной вины и решимость добиться своего оправдания даже ценой того, что в процессе поиска такого оправдания может оказаться доказанным противоположное и он рискует войти в историю рода как Флоуз Кровосмеситель. Он был настолько погружен в свои изыскания, что не обратил никакого внимания на перемены, происходившие в последнее время с его женой.
 Начав осуществлять свой план скорейшего доведения старика до смерти, миссис Флоуз решила играть роль ревностно исполняющей свои обязанности жены. Не отвергая более его домогательств, она, напротив, всячески поощряла его на то, чтобы спать с ней как можно чаще, подвергая тем самым сердце постоянному напряжению. Однако простатит, которым страдал Флоуз, сильно мешал тому, чтобы секс был частым явлением в их жизни. Миссис Флоуз взяла себе за правило приносить мужу по утрам в постель чашку чая с предварительно размешанным в нем порошком парацетамола, который, как она где-то прочла, плохо отражается на почках. Старый Флоуз не пил этот чай, но, чтобы не огорчать супругу, выливал его в ночной горшок. Когда она потом выносила этот горшок, то цвет содержимого еще более поднимал ее надежды и настроение. Правда, в содержимом плавали чаинки, что было хорошо видно. Однако утонченная привередливость миссис Флоуз помешала ей разобраться в этом, следствием чего было появление еще одной тщетной надежды – на этот раз на то, что ее муж страдает серьезным расстройством мочевого пузыря. И наконец, она организовала ему диету с максимальным содержанием холестерина. Старый Флоуз на завтрак получал яйца всмятку, на обед – яичницу с бараниной, на ужин ему давали свинину с гоголем-моголем на десерт, и перед самым отходом ко сну ему предлагали напиток из взбитых яиц с сахаром и вином. Можно сказать, что Флоуз жил на одних яйцах.
 Миссис Флоуз изучала все рекомендации известного диетолога профессора Юдкина, однако поступала не в соответствии с ними, но прямо наоборот. Так, в свой арсенал диетических ядов она добавила сахар, и, уговаривая старого Флоуза скушать еще яичко или же взять лишний кусочек жареной ветчины, она в то же время в изобилии уснащала стол всевозможными сладостями, пирожными и печеньями, почти целиком состоящими только из сахара. Все это, вместе взятое, вызвало у старика колоссальный прилив сил, и в те часы, когда он не сидел в кабинете, Флоуз в весьма энергичном темпе гулял по болотам – чего он не делал уже давно. Миссис Флоуз с отчаянием наблюдала и этот прилив жизнелюбия, и то, как увеличивается ее собственный вес. Чтобы отравить старика при помощи переедания, она должна была и сама придерживаться той же диеты; но ей эта диета была категорически противопоказана. В конце концов, в последнем приступе отчаяния, она решила приохотить старого Флоуза к портвейну. Флоуз с энтузиазмом воспринял ее совет, и ему это тоже пошло только на пользу. Миссис Флоуз попробовала было добавлять в графин с портвейном бренди. Старый Флоуз, чей нос прекрасно разбирался в винах, немедленно учуял это и поздравил ее с удачным изобретением.
 – Это придает вину больше крепости, – заявил он. – И как я сам до этого не додумался! Явно больше крепости.
 Миссис Флоуз мысленно выругалась, но была вынуждена согласиться: портвейн с добавлением чуть большего, чем обычно, количества бренди действительно выигрывал в крепости, как бы прибавлял плоти. Но и сама она тоже: миссис Флоуз неудержимо полнела, все платья стали выглядеть на ней так, как будто их шили на другую женщину. Заметное увеличение ее объемов доставляло старому Флоузу немалое удовольствие, и он все чаще отпускал Додду шуточки насчет того, что чем баба шире, тем лучше она в постели. Миссис Флоуз при этом понимала и чувствовала, что Додд ни на мгновение не спускает с нее глаз. Ее это нервировало. К тому же любимая колли Додда взяла скверную привычку рычать, когда миссис Флоуз проходила слишком близко к ней.
 – Не пускайте эту собаку в кухню, – с раздражением сказала она как-то Додду.
 – Если на кухне не будет этой собаки, то не будет и меня, – ответил Додд. – Интересно, как вы станете обогреваться, если я прекращу ходить на шахту за углем. Не хотите видеть меня в кухне – придется копать уголь самой.
 Миссис Флоуз не собиралась становиться шахтером, о чем она и заявила.
 – Тогда собака остается здесь, – подвел черту Додд. Миссис Флоуз дала себе слово, что этой колли в кухне не будет; однако привычка Додда кормить собаку самому помешала ей подмешать толченое стекло в собачью еду. В целом то лето оказалось для миссис Флоуз очень трудным, и она – что было для нее совершенно нетипично – с тоской ожидала наступления унылой зимы. Тогда у нее будет больше возможностей сделать жизнь во Флоуз-Холле невыносимой.
 Между тем Локхарт уже добился на Сэндикот-Кресчент определенных успехов. Отправив Литтл Уилли – таксу Петтигрю – в потустороннюю жизнь, в существовании которой уже больше не сомневались Вильсоны, он получил возможность свободно передвигаться по участкам и птичьему заказнику во время своих ночных операций. Мистер Грэббл, жену которого он видел в объятиях Симплона, оказался европейским представителем какой-то фирмы, производившей электронное оборудование, и часто уезжал на континент в командировки. В периоды его отсутствия миссис Грэббл и Симплон обычно устраивали свои, как называл их Локхарт, свидания. Симплон в таких случаях оставлял машину за две улицы от Сэндикот-Кресчент и шел до дома Грэбблов пешком, а после свидания возвращался за машиной и уже на ней подъезжал к собственному дому – дому номер 5. Дальнейшие наблюдения позволили установить, что мистер Грэббл, отправляясь в командировки, всегда оставлял дома номер телефона в Амстердаме, по которому в случае необходимости его можно было найти. Локхарт узнал об этом, просто отперев ключом из комплекта покойного Сэндикота дверь дома номер 2 и порывшись там в телефонной книжке Грэбблов, лежавшей на секретере. В один из жарких дней июня он взял на себя труд отправить Грэбблу в Амстердам телеграмму, в которой тому рекомендовалось срочно вернуться домой в связи с опасным заболеванием жены – настолько опасным, что ее нельзя даже перевозить из дома в больницу. Подписав эту телеграмму, якобы отправленную врачом, вымышленным именем, Локхарт потихоньку залез на один из телеграфных столбов, стоявших на территории заказника, и обрезал телефонную линию, шедшую к дому Грэбблов. После чего отправился домой, попил чайку, а когда стало темнеть, пошел на тот перекресток, около которого Симплон обычно оставлял свой автомобиль. Машина была на месте.
 Но когда двадцать пять минут спустя мистер Грэббл, озабоченный состоянием жены и поэтому начисто позабывший о других участниках дорожного движения, с огромной скоростью пронесся через Ист-Пэрсли и свернул на Сэндикот-Кресчент, машины Симплона на этом перекрестке уже не было. Не было ее тут и тогда, когда сам мистер Симплон, голый, прикрывая руками интимные части тела, промчался стремглав по дорожке от дома Грэбблов и как сумасшедший свернул за угол. Машина в это время уже спокойно стояла в гараже Симплонов, куда ее поставил Локхарт, бодрым гудком возвестив миссис Симплон, что ее супруг уже дома. Сам же Локхарт пересек поле для гольфа и незамеченным пробрался к своей Джессике в дом номер 12. Позади него дома 5 и 2 стали аренами семейных землетрясений. Для мистера Грэббла, с его характером и темпераментом, оказалось настоящим потрясением открытие, что его жена не только не больна, но пылко совокупляется с соседом, которого он и без того терпеть не мог, и что его срочно вызвали из Амстердама только для того, чтобы ткнуть ничего не подозревавшим носом в этот факт. По всей улице разносился его крик, а потом и вопли миссис Грэббл: муж, обломав зонтик, взялся для выражения переполнявших его чувств за тяжелую лампу, стоявшую на тумбочке возле кровати. Весь этот шум был особенно хорошо слышен в доме сестер Масгроув, обитательницы которого как раз в этот вечер пригласили на ужин викария и его жену. Слышала его и миссис Симплон. То обстоятельство, что сквозь крик часто прорывалось имя ее мужа – а она-то слышала, что муж въехал в гараж, – заставило миссис Симплон попробовать разобраться, как это ее супруг ухитряется быть в двух местах одновременно. Мистер Грэббл на всю улицу рассуждал о том, кем, по его. мнению, является его жена. Миссис Симплон вышла из двери своего дома в тот самый момент, когда из дома номер 4 вышел викарий, движимый не только любопытством сестер Масгроув, но и собственным стремлением предотвратить семейную катастрофу. Викарий лицом к лицу столкнулся с мистером Симплоном, который, махнув на все и прикрываясь обеими руками, большими прыжками мчался к дому. И викарий, и миссис Симплон мгновенно поняли, с кем и чем занимался мистер Симплон в доме Грэбблов. Впрочем, жене Симплона и не требовалось много объяснений: мистер Грэббл высказывался об этом достаточно громко и ясно. Преподобный Трастер оказался менее сообразителен. Он не был лично знаком с мистером Грэбблом и, увидев голого человека, съежившеюся на земле у его ног, естественно предположил, что это грешник, только что избивший свою жену и теперь прибежавший к нему за покаянием.
 – Уважаемый, – произнес викарий, – так семейную жизнь не ведут.
 Симплон и сам понимал это. Отчаянным взглядом он смотрел на викария, лихорадочно пытаясь прикрыть мошонку. Напротив, через дорогу, жена его резко повернулась вошла в дом и громко захлопнула за собой дверь.
 – Возможно, ваша жена и совершила все те поступки, о которых вы говорили, но бить женщину – это хамство.
 Симплон был и с этим совершенно согласен, но объяснять, что он даже пальцем не прикоснулся к своей жене, ему не пришлось. Звон разлетающегося французского окна и вылетевшая оттуда большая тяжелая стеклянная ваза показали, что миссис Грэббл, опасаясь за свою жизнь, начала отбиваться, и небезуспешно. Симплон воспользовался всеобщим минутным замешательством, вскочил на ноги и помчался через дорогу в направлении своего дома. Его путь проходил мимо домов Огилви, Петтигрю и сестер Масгроув, из которых он не был знаком ни с кем, но которые теперь узнали всю его подноготную. Стоя на псевдогеоргиевском крыльце своего дома, колотя изо всех сил входным молоточком, сделанным в форме головы Купидона, а локтем отчаянно давя на кнопку звонка, Симплон понимал, что его репутапии солидного консультанта приходит конец. Терпение миссис Симплон тоже подошло к концу. Постоянные отсутствия мужа, его надуманные объяснения в сочетании с ее собственной сексуальной неудовлетворенностью довели миссис Симплон до ручки. Раньше она еще пыталась спасти то немногое, что оставалось от их брака. Но, увидев мужа, корчащегося голым у ног священника, она решила, что пора поставить точку. И без колебаний.
 – Можешь торчать там хоть до зимы, – прокричала она через щель для писем. – Больше ты в мой дом не войдешь никогда! Не думай и не надейся!
 У Симплона и без того уже в голове все смешалось, но больше всего ему не понравилось использование притяжательного местоимения.
 – Что значит «в твой дом?» – завопил он, моментально позабыв обо всем остальном. – Я имею не меньше прав...
 – Никаких прав у тебя больше нет! – прокричала в ответ миссис Симплон. Для подкрепления своей мысли она через щель для писем брызнула на съежившиеся органы мужа, еще недавно доставлявшие удовольствие миссис Грэббл, аэрозолем для размораживания, баллончик которого стоял на полке в прихожей. Последовавшие за этим вопли показались ей музыкой. Такое же впечатление они произвели и на Локхарта, в последний раз слышавшего нечто подобное тогда, когда по каким-то причинам он не сумел с первого же удара зарезать свинью. Он сидел с Джессикой на кухне за чашкой кофе и улыбался.
 – Интересно, что такое там происходит, – полюбопытствовала Джессика. – Такое впечатление, будто кого-то убивают. Может быть, сходишь посмотреть? Вдруг кому-то нужна твоя помощь?
 Локхарт отрицательно помотал головой.
 – Чем крепче забор, тем лучше соседи, – сказал он, самодовольно ухмыляясь, хотя справедливость этой истины явно подвергалась сомнению на противоположном конце Сэндикот-Кресчент. К взвываниям Симплона, ругани Грэббла и абсурдным отрицаниям всего и вся со стороны миссис Грэббл там добавился теперь звук полицейской сирены. Петтигрю еще раньше заявили в полицию о пропаже своей собаки, теперь же они позвонили в полицию снова. На этот раз там отнеслись к их обращению серьезнее и, по подозрению в гомосексуализме, забрали в полицейский участок и преподобного Трастера, и Симплона – первого потому, что он заступался за Симплона, а второго – за поведение, оскорбляющее общественные нравы: в тот момент, когда прибыла полиция, Симплон при помощи разбрызгивателя, обычно используемого для полива участка, старался смыть размораживающую жидкость со своего пениса. Симплон не мог отрицать предъявленное ему обвинение. Преподобный же Трастер пробовал объяснить, что он отнюдь не одобряет сексуальное поведение Симплона, каково бы оно ни было, но лишь старался предотвратить с его стороны акт самокастрации вращающимся разбрызгивателем. Сержанту это объяснение показалось не очень правдоподобным. Не помогала урегулированию дела и неспособность Симплона вразумительно разъяснить, чем именно были обрызганы его интимные части и почему это вызывало такое поведение с его стороны.
 – Посадите этих педиков в отдельные камеры, – распорядился сержант, и преподобного Траслера и Симплона увели в разные стороны.
 После их ареста на Сэндикот-Кресчент восстановился прерванный было распорядок жизни. Миссис Симплон, упорствующая, как нераскаявшаяся грешница, каждый день ложилась спать в одиночестве. Супруги Грэббл укладывались врозь и уже из постелей продолжали обмениваться ругательствами и оскорблениями. Сестры Масгроув старались, как могли, утешить миссис Трастер, которая не переставала категорически утверждать, что ее муж – не гомик.
 – Ну конечно, дорогая, конечно же нет, – в унисон повторяли сестры, совершенно не понимая при этом смысла произносимых миссис Трастер слов. – Он вел себя несколько эксцентрично [16] , когда приехала полиция, но и любой другой вел бы себя в этих обстоятельствах так же.
 Попытка миссис Трастер объяснить, что ее муж действительно не «голубой» [17] , не приблизила сестер Масгроув к понимаю того, о чем же именно идет речь.
 Но были и такие, кто иначе реагировал на события того вечера. Супруги Рэйсимы пришли от звуков избиения в такое возбужденное состояние, что позабыли задернуть занавески на окне своей спальни, дав тем самым Локхарту возможность разобраться, какому извращению предавались они сами. Локхарт с интересом наблюдал, как вначале мистер Рэйсим привязал жену к кровати и слегка побил ее палкой, а потом она проделала все то же самое с ним. Дома Локхарт занес в свой кондуит и эти наблюдения, а потом, чтобы хорошо завершить вечер, отправился в гараж и оттуда вновь пообещал Вильсонам неминуемую смерть. В результате в их доме снова всю ночь сияла иллюминация. Укладываясь в постель рядом со своей ангелоподобной Джессикой, Локхарт думал о том, что завершившийся день оказался чрезвычайно полезным и принес много новой информации и что если набранные темпы начатой им кампании удастся сохранить, то уже скоро на Сэндикот-Кресчент появятся объявления о продаже домов. Он обнял Джессику, прижался к ней покрепче, и они предались той целомудренной любви, которая отличала их брак.




  Глава одиннадцатая 


 Дальнейший ход событиям придала на следующий день Джессика.
 – Ты себе и представить не можешь, кто живет в Грин-Энде, – сказала она, вернувшись домой с работы и сгорая от возбуждения. Работала она в те дни временной машинисткой.
 – И гадать не буду, – согласился Локхарт с той внешней откровенностью, что маскировала глубину его отнюдь не откровенного ума. Грин-Энд его не интересовал: это был еще более благополучный пригород, с еще более солидными домами, с более обширными садами вокруг этих домов и с более старыми деревьями в этих садах. Располагался он в Вест-Пэрсли, в миле позади поля для игры в гольф.
 – Женевьева Голдринг, – провозгласила Джессика.
 – Никогда о такой не слышал, – ответил Локхарт, со свистом рассекая воздух плеткой для верховой езды, которую он сделал из куска поливочного шланга, вплетя в него шпагат и в самый кончик – несколько полосок кожи.
 – Не может быть, – возразила Джессика, – она – самая потрясающая из всех писателей, какие когда-либо жили. У меня есть несколько ее книг, они просто захватывающе интересны!
 Но Локхарт думал о другом: вплетать или нет в кончик плетки, между полосками кожи, еще и кусочки свинца.
 – Одна из девочек в нашей конторе когда-то работала у нее, и она рассказывает, что эта писательница такая странная! – продолжала Джессика. – Она целыми днями ходит взад-вперед по комнате и говорит, говорит, говорит. Пэтси приходилось сидеть за машинкой и записывать все, что она наговорит.
 – Это, должно быть, ужасно скучно, – сказал Локхарт, решивший, что свинец был бы излишен.
 – И знаешь что еще?! Пэтси разрешила мне пойти завтра туда и поработать вместо нее. Она хочет взять выходной, а для меня завтра все равно нет в конторе работы. Здорово, правда?
 – Наверное, – неуверенно сказал Локхарт.
 – Это просто великолепно. Я всегда хотела посмотреть на настоящего живого писателя.
 – А если эта Голдринг спросит, почему не пришла Пэтси?
 – Она даже не знает, как Пэтси зовут. Она так увлечена работой, что начинает диктовать, едва Пэтси переступает порог, и они работают в саду под навесом, который поворачивается вслед за солнцем. Так интересно! Я просто жду не дождусь завтрашнего утра!
 Мистер Симплон и преподобный Трастер тоже с нетерпением ожидали наступления следующего дня. Предварительное слушание их дел в суде было очень кратким, и их отпустили под залог до разбора дела по существу. Симплон вернулся домой в одежде, снятой с трупа какого-то бродяги, умершего неделей раньше. Узнать его было почти невозможно, и, конечно же, миссис Симплон не признала в нем мужа и не только отказалась впустить его в дом, но и заперла гараж. Попытка Симплона взломать окно с тыльной стороны собственного дома была встречена бутылкой нашатырного спирта и привела лишь к еще одному посещению полицейского участка, где на этот раз Симплону было предъявлено обвинение в нарушении общественного порядка и спокойствия. Преподобного Трастера приняли дома гостеприимнее и с пониманием. Понимание, проявленное миссис Трастер, заключалось в том, что ее муж – гомосексуалист и что гомосексуализм не преступление, а всего лишь одна из причуд природы. Преподобный Трастер не мог согласиться с таким истолкованием предшествующих событий, о чем и заявил со всей определенностью. Миссис Трастер возразила, что она всего лишь повторяет за мужем его собственные слова, сказанные в одной из его недавних проповедей, которая как раз была посвящена этой теме. Преподобный Трастер ответил, что сегодня он от всей души желал бы, чтобы эта проклятая проповедь никогда бы им не произносилась.
 – Почему же? – удивилась миссис Трастер, – ведь если он не хочет быть «шестеркой» у какого-то...
 Викарий посоветовал ей заткнуться, миссис Трастер совету не последовала. В результате возник почти столь же резкий разлад, как и в семье Грэбблов, где миссис Грэббл в конце концов собрала вещи, вызвала такси и отправилась на вокзал, решив уехать в Хендон к своей матери. В соседнем доме сестры Масгроув грустно кивали головами и в мягких выражениях рассуждали о греховности современного мира. При этом каждая из сестер мучилась про себя над вопросом, почему половые органы мистера Симплона в тот день на их глазах так быстро меняли форму, размер и цвет. Тогда они впервые в жизни мельком увидели обнаженного мужчину и те части его тела, которые, как они догадывались, играли столь важную роль в семейном счастье. И это зрелище разожгло их любопытство, хотя они и понимали, что на столь позднем этапе жизни любопытство это вряд ли удастся удовлетворить. Пессимизм, однако, оказался неоправдан: очень скоро надеждам сестер суждено было сбыться.
 Локхарт, заинтригованный тем, что он увидел в спальне Рэйсимов, решил получше познакомиться с людскими сексуальными слабостями. И когда на следующий день Джессика в приподнятом настроении отправилась на встречу с литературной знаменитостью Женевьевой Голдринг, Локхарт сел на поезд, поехал в Лондон, провел несколько часов в Сохо, перелистывая журналы в секс-шопах, и вернулся с каталогом одного из таких магазинов. В каталоге были описания удивительного числа весьма волнующих приспособлений, которые, как Локхарт сам видел в секс-шопах, отвратительно жужжали, вибрировали, подпрыгивали и извергали нечто. Локхарт начал постепенно понимать и природу секса, и меру своего невежества в этой области. Он отнес журналы и каталог на чердак и спрятал там на случай, если придется обратиться к ним снова. Пока что его ближайшей целью было изгнание живших в соседнем доме Вильсонов, и ему пришла в голову мысль, что отъезд может быть ускорен, если к голосам из загробного мира добавится кое-что еще. Он решил, что таким добавлением может стать запах. Локхарт откопал уже разлагающиеся останки Литтл Уилли, расчленил их в своем гараже и разбросал кусочки по угольному погребу Вильсонов, пока те заливали в ближайшей пивной воспоминания о предыдущей ночи. Когда некоторое время спустя, позже обычного и в состоянии сильного подпития они вернулись в дом, где не только раздавались предупреждения о смерти, но который теперь в самом прямом смысле слова пах ею, эффект оказался сильным и немедленным. С миссис Вильсон случилась истерика, и ей стало плохо, а мистер Вильсон, напоминая о проклятии, навлеченном на них спиритизмом и столоверчением, клялся, что он осуществит услышанное предсказание и в дом придет смерть: он удушит жену, если та сей же час не замолчит. Но запах в доме был слишком силен даже для него, и, не желая проводить еще одну ночь в доме смерти, они уехали ночевать в мотель.
 Даже Джессика почувствовала доносившуюся вонь и сказала об этом Локхарту.
 – Должно быть, у Вильсонов что-то не в порядке с канализацией, – сымпровизировал тот, а сказав это, стал размышлять, нельзя ли как-то использовать сточные трубы и канализацию для того, чтобы доставлять всякие яды в дома других нежеланных жильцов. О таком варианте стоило подумать. Но одновременно с этими размышлениями ему пришлось заниматься и тем, чтобы успокоить Джессику, Первый опыт секретарской работы у литературного кумира ее юности Женевьевы Голдринг принес Джессике сильнейшее разочарование.
 Почти рыдая, она рассказывала:
 – Я никогда еще не встречала таких ужасных людей. Циничная, противная баба. Единственное, о чем она думает, это о деньгах. Она со мной даже не поздоровалась, ни разу за весь день не предложила мне чашки чаю. Только ходит весь день взад-вперед и диктует. И сама же называет это «словесным дерьмом, которое любит лизать моя публика». А я ведь тоже была частью ее публики, и я никогда...
 – Ну конечно, конечно, дорогая, – утешал Локхарт.
 – Когда она так сказала, я чуть ее не убила, – продолжала Джессика, – честное слово. И она пишет по пять книг в год под разными именами.
 – Что значит под разными именами?
 – Настоящее ее имя вовсе не Женевьева Голдринг. Ее зовут мисс Мэгстер. И она пьет. После обеда она уселась пить ментоловый ликер. Папочка всегда говорил, что. этот ликер пьют только посредственности, серые люди, и он был совершенно прав. А потом шарик заехал не туда, и она на меня накричала, как будто я в этом виновата.
 – Шарик? – удивился Локхарт. – А при чем тут шарик?
 – Шарик пишущей машинки, – пояснила Джессика. – Вместо отдельных букв на рычагах, которые ударяют по бумаге, сейчас ставят шарик с алфавитом. Он вертится, движется вдоль бумаги и печатает. Это так современно. И я совершенно невиновата, что он испортился.
 – Я уверен, что это была не твоя вина, – сказал Локхарт, всерьез заинтересовавшийся услышанным, – а в чем преимущество шарика?
 – В том, что, если нужен иной шрифт, его можно снять и поставить другой шарик.
 – Вот как? Интересно. Значит, ты могла бы снять шарик с ее машинки, принести его домой, поставить на свою, и твоя машинка печатала бы так, как ее? Я хочу сказать, напечатанный текст выглядел бы так, как будто он сделан на ее машинке?
 – С обычной машинкой так сделать нельзя, – ответила Джессика, – но если бы у нас была машинка такого же типа, то разницы в напечатанном тексте не было бы. Но все равно она – скотина, я ее ненавижу.
 – Дорогая, – перебил ее Локхарт, – помнишь, когда ты работала у этих юристов, как их... у «Гиблинга и Гиблинга», ты рассказывала мне о всяких пакостях, которые пишут о ком-нибудь в книгах, о клевете и тому подобном?
 – Да, – ответила Джессика. – Если бы только эта стерва написала что-нибудь такое про нас...
 Блеск в глазах Локхарта заставил ее остановиться, и она вопросительно посмотрела на. мужа.
 – Локхарт, – воскликнула она, – какой же ты умница! На следующий день Локхарт снова отправился в Лондон и вернулся с шариковой пишущей машинкой того же типа, что была у Женевьевы Голдринг. Это была дорогая покупка, но по сравнению с тем, что он задумал, цена ее должна была оказаться ничтожной. Похоже, мисс Голдринг никогда сама не правила верстки своих произведений. Об этом Джессика узнала от Пэтси.
 – У нее иногда одновременно идут по три книжки, – сказала ей наивная Пэтси. – Она их подмахивает, не глядя, в печать и забывает о них напрочь.
 Еще одним преимуществом для них было и то, что все написанное мисс Голдринг за день оставалось обычно в ящике письменного стола, стоявшего под тентом в конце ее сада. А поскольку к шести вечера она, как правило, переходила с ментолового ликера на джин, то к семи часам редко оставалась трезвой, а к восьми наливалась уже под завязку.
 – Дорогая, – сказал Локхарт, когда Джессика вернулась домой со всеми этими рассказами, – я не хочу, чтобы ты продолжала работать временной машинисткой. Я хочу, чтобы ты сидела дома и работала бы по ночам.
 – Хорошо, Локхарт, – послушно ответила Джессика. Когда на поле для игры в гольф, на Ист – и Вест-Пэрсли опустилась темнота, Локхарт отправился на Грин-Энд, под тот тент, что стоял в саду великой писательницы. Возвратился он с первыми тремя главами ее нового романа «Песнь сердца» и с шариком от ее пишущей машинки. До самой поздней ночи Джессика перепечатывала эти главы. Героиня, которую раньше звали Салли, теперь получила имя Джессика, а главный герой из Дэвида стал Локхартом. И наконец, в том исправленном варианте, который Локхарт в три часа утра положил на место, по всей рукописи было здесь и там разбросано имя Флоуз. Появились и другие исправления, причем ни одно из них не украшало описываемых мисс Голдринг героев. В новом варианте рукописи Локхарту Флоузу нравилось быть привязанным к кровати и выпоротым Джессикой; когда же его не пороли, он занимался ограблениями банков. В общем и целом, в роман «Песнь сердца» были вставлены куски откровенно клеветнического содержания, призванные проделать значительную дыру в кошельке мисс Голдринг и вынудить ее сердце пропеть печальную, даже погребальную песнь. Поскольку она писала свои романы с невероятной скоростью, Локхарту приходилось тратить массу времени и сил на то, чтобы каждый вечер приносить очередные куски ее книги, а потом относить на место исправленный Джессикой вариант. Из-за его занятости этим кампанию по выживанию обитателей Сэндикот-Кресчент пришлось временно приостановить. Лишь две недели спустя, когда книга была закончена, Локхарт немного передохнул и затем начал вторую фазу своей операции. Она потребовала дальнейших денежных расходов и была нацелена одновременно на подрыв душевного равновесия сестер Масгроув и физического здоровья одного из супругов Рэйсимов – а возможно, и обоих, в зависимости от того, сколь энергичны оказались бы они во взаимных обвинениях. Но сперва Локхарт еще раз воспользовался машинкой Джессики, предварительно купив для нее новый шарик с другим шрифтом, и сочинил письмо в фирму, производящую те средства искусственного сексуального возбуждения, которые столь заинтересовали его в каталоге и к которым он испытывал наибольшее отвращение. Обратным адресом был указан дом номер 4 по Сэндикот-Кресчент, а в письмо был вложен заказ на сумму в восемьдесят девять фунтов стерлингов, неразборчиво подписанный поверх напечатанных на машинке слов «мисс Масгроув». Эта мисс заказала вибрирующий искусственный мужской член с регулируемыми размерами и способный к извержению, надувную нижнюю половину мужского тела с комплектом половых органов и, наконец, резиновую подушечку с усиками и с набором батареек, обозначенную в каталоге как «стимулятор клитора». Чтобы максимально гарантировать успех своего начинания, Локхарт подписался еще и на три журнала: «Лесбийские страсти», «Только для женщин» и «Интимный поцелуй». На него самого эти журналы произвели такое впечатление, что он сделал вывод: воздействие, месяц за месяцем, на сестер Масгроув должно оказаться абсолютно разрушительным. Отправив письмо, Локхарт стал дожидаться результатов, заранее настроившись на возможность почтовых задержек.
 В ситуации с супругами Рэйсимами результаты проявились быстрее. Методические наблюдения, накопленные в записной книжке Локхарта, свидетельствовали, что для своих упражнений супруги предпочитали среду и что обычно первым к кровати привязывали и избивали мистера Рэйсима. С галантностью, которую его дед неизменно отмечал у своих предков, Локхарт решил, что было бы не по-джентльменски первой подвергнуть экзекуции леди. Он также обратил внимание и на то, что миссис Рэйсим поддерживала дружеские отношения с некоей миссис Арту, снимавшей квартиру в ценральной части Ист-Пэрсли. Имя миссис Арту не упоминалось в телефонной книге, откуда следовало, что скорее всего у нее не было телефона. Так что в среду вечером Локхарт, прихватив секундомер, устроился в заказнике. Он дал миссис Рэйсим десять минут на то, чтобы привязать мужа кожаными ремнями к кровати, после чего отправился на угол в телефон-автомат и набрал номер Рэйсимов. Ответила миссис Рэйсим.
 – Не могли бы вы срочно подъехать? – сказал Локхарт, предварительно прикрыв трубку носовым платком. – С миссис Арту случился удар, и она просит вас прийти.
 Когда Локхарт выходил из телефонной будки, он увидел, как «сааб» Рэйсимов резко отъезжал от дома, и посмотрел на секундомер. С момента его звонка прошло всего две минуты, и за это время миссис Рэйсим, конечно же, не успела бы отвязать мужа от кровати. Локхарт неторопливо, как бы прогуливаясь, дошел до их дома, отпер своим ключом дверь и бесшумно вошел. Он выключил свет в прихожей, поднялся по лестнице и в полной тишине постоял на площадке. Наконец он заглянул в спальню. Раздетый догола, связанный, с капюшоном на голове и кляпом во рту, мистер Рэйсим пребывал в предвосхищении тех непонятных мазохистских эмоций, которые доставляли ему столь сильное и специфическое наслаждение. В экстазе он корчился на кровати. Мгновение спустя он продолжал корчиться, но экстаз уже исчез.
 Привыкший к изысканной боли, которую доставляла миссис Рэйсим своими легкими ударами розгой, от нанесенного Локхартом со всей силой удара кнутом он дернулся так, что, казалось, не только тело его оторвется от кровати, но и сама кровать подпрыгнет до потолка. Рэйсим выплюнул кляп и попытался криком выразить свои чувства. Локхарт одной рукой сильно вжал его голову в подушку, а другой продолжал в полную силу действовать кнутом. К тому времени, когда он кончил, Рэйсим из мазохиста стал садистом.
 – Убью, сука! – ревел он во всю глотку, когда Локхарт, прикрыв дверь в спальню, уже спускался по лестнице. – Убью, черт подери, чего бы мне это ни стоило!
 Локхарт вышел через парадную дверь и, обогнув дом, направился в сад. Доносившиеся из дома вопли и угрозы Рэйсима начали перемежаться воем и рыданиями. Локхарт устроился в кустах и стал дожидаться возвращения миссис Рэйсим. Возможно, ему пришлось бы вмешаться ради спасения ее жизни, если бы ее муж привел в исполнение даже половину исторгнутых им угроз. Поразмыслив над этим, Локхарт, однако, пришел к выводу, что, чем бы ни грозился Рэйсим, состояние его спины не позволит осуществить эти угрозы. Локхарт уже было собрался уходить, когда дорожку к дому осветили фары и миссис Рэйсим вошла в дом.
 Звуки, последовавшие сразу вслед за этим, далеко превзошли даже те, что оглашали Сэндикот-Кресчент в тот вечер, когда случилась маленькая размолвка в семействе Грэбблов. Еще не дойдя до спальни и не увидев, в каком состоянии находится муж, миссис Рэйсим начала рассказывать, что с миссис Арту ровным счетом ничего не произошло и никакого удара у нее не было. Это сообщение было встречено яростным воплем, от которого даже заколыхались занавески. За ним последовал почти такой же вопль, но уже изданный миссис Рэйсим. Не зная, в отличие от Локхарта, что обещал сделать с ней муж, как только его развяжут, она допустила серьезную ошибку, освободив ему ноги. В следующее же мгновение предположение Локхарта, что мистер Рэйсим окажется неспособен предпринять что-либо практическое, было опровергнуто: Рэйсим вскочил на ноги и был готов действовать. К сожалению, руки его все еще были привязаны к двуспальной кровати, и миссис Рэйсим, поняв допущенную ею оплошность, отказывалась их освободить.
 – Я с тобой сделала?! Что я с тобой сделала? – кричала она, а в это время кровать, привязанная к рукам мистера Рэйсима, подпрыгивая, продвигалась в ее сторону. – Мне кто-то позвонил и сказал, что с миссис Арту случился удар.
 Последнее слово окончательно вывело ее супруга из себя.
 – Удар?! – завопил он через подушку и капюшон, которые мешали ему видеть происходящее. – Какой еще удар?
 Локхарт, сидевший в саду, отлично понимал, какой удар имелся в виду. Его патентованному кнуту, снабженному вплетенными в него полосками кожи, не нужны были кусочки свинца.
 – Я тебе и объясняю, – кричала жена. – Ты с ума сошел, если полагаешь, будто я с тобой что-то сделала.
 Мистер Рэйсим действительно был близок к помешательству. Кровать не давала ему двигаться, боль доводила до умопомрачения. Бросившись вслепую через комнату туда, откуда до него доходил голос жены, он с размаху влетел в туалетный столик, за которым пряталась миссис Рэйсим, и, 1 продолжая толкать перед собой этот столик, кровать, торшер, чайный столик и саму миссис Рэйсим, запутался в оконных занавесях, сорвал их, пробил двойную раму и рухнул вниз на клумбу. Там к его воплям добавились и крики жены, а к полученным ранее травмам – дополнительные страдания от осколков стекла и шипов роз.
 Локхарт выждал еще немного и незаметно перебрался в птичий заказник. Пока он шел оттуда до своего дома, его преследовали не только вопли Рэйсимов, но и звук полицейской сирены, который становился все ближе. Супруги Петтигрю снова проявили высокую гражданскую сознательность и вызвали полицию.
 – Что там опять за шум? – спросила Джессика, когда он вышел из гаража, в котором оставил кнут. – Был такой звук, как будто кто-то упал на крышу теплицы.
 – Ну и жильцы у нас тут подобрались, – ответил Локхарт, – постоянно шум, гам, грызутся между собой.
 Супруги Рэйсимы действительно производили большой шум, и полиция не сразу смогла понять, что же тут произошло. Растерзанный зад Рэйсима и тот факт, что лицо его все еще оставалось скрытым под капюшоном, затрудняли немедленное установление его личности; но более всего полицейских заинтриговало то, что он все еще был привязан к кровати.
 – Скажите, сэр, – спросил сержант, который сразу же по прибытии вызвал «скорую помощь», – вы всегда одеваете капюшон, когда ложитесь спать?
 – Не лезьте не в свое дело, черт возьми, – огрызнулся Рэйсим, явно не подумав, как ему следовало бы разговаривать с полицией. – Я вас не спрашиваю, чем вы занимаетесь у себя дома. И вы не суйтесь в мою жизнь!
 – Ну, сэр, если вы намерены держаться такой линии, то мы вынуждены констатировать, что вы употребили оскорбительные выражения в адрес полицейского, находящегося при исполнении служебных обязанностей, а также угрожали расправой своей жене.
 – Угрожал расправой?! А что со мной сделали – не в счет? – заорал Рэйсим. – Вы что, не видите, как она меня отделала?
 – Мы видим, сэр, – ответил сержант, – похоже, леди неплохо постаралась.
 Приехавший констебль осмотрел спальню Рэйсимов и вернулся с большим пучком розг, прутьев, плеток и кнутов. При виде всего этого полицейские утвердились во мнении, что мистер Рэйсим получил то, на что сам напрашивался. Их симпатии были целиком и полностью на стороне его жены, и, когда Рэйсим попытался было снова разразиться угрозами в ее адрес, они, не прибегая к наручникам, прямо с кроватью отнесли его в «черный ворон». Миссис Рэйсим увезла «скорая». Караван замыкала полицейская машина с откровенно озадаченным сержантом.
 – Здесь творится что-то чертовски странное, – говорил он водителю. – Отныне надо нам постоянно присматривать за Сэндикот-Кресчент.
 С того вечера на Сэндикот-Кресчент ежедневно дежурила полицейская машина, и ее постоянное присутствие заставило Локхарта изменить тактику. Он уже и до этого подумывал о возможности использования канализационной системы, а появление полицейского поста побудило его проявить инициативу. Спустя два дня он купил резиновый костюм для подводного плавания и баллон с кислородом и, воспользовавшись подробнейшими чертежами и схемами покойного Сэндикота, поднял крышку канализационного люка, находившуюся как раз напротив его дома, спустился по лестнице и закрыл за собой люк. В окружившей его темноте он включил фонарь и двинулся вперед, запоминая, где и как к магистрали подсоединяются трубы, идущие от разных домов. Протока, в которую он попал, оказалась главной канализационной магистралью, и ее осмотр дал Локхарту возможность больше узнать о некоторых привычках соседей. Так, например, в той части, которую можно было бы назвать филиалом дома полковника Финч-Поттера, скопилось немало предметов, сделанных из белого латекса, явно противоречивших предположительно холостяцкому статусу полковника. Мистер О'Брайен вместо туалетной бумаги пользовался телефонным справочником, что со всей очевидностью указывало на низость его натуры. Из своей экспедиции в преисподнюю Локхарт вернулся с убеждением, что настало время сосредоточить усилия на этих двух холостяках. Правда, надо было придумать, что делать с бультерьером полковника. Это было приятное и дружелюбное животное, но в некоторых отношениях столь же дикое, как и его владелец. Локхарт уже был знаком с привычками полковника. Правда, его удивило, что поблизости от дома Финч-Поттера обнаружилось такое количество использованных предохранительных средств. Полковник был далеко не так прост, каким казался. За ним надо было понаблюдать еще, и повнимательнее. С О'Брайеном все было яснее. Как ирландец, он был относительно легко уязвим. Скинув с себя резиновый костюм и вымыв его, Локхарт сразу же снова взялся за телефон.
 – Говорят из отделения Ирландской революционной армии в Пэрсли [18] , – сказал он в трубку, имитируя ирландский акцент. – Мы ожидаем поступления от вас взноса в самые ближайшие дни. Пароль – Киллэрни.
 Ответа О'Брайена он слушать не стал. Ясно, что находящемуся на пенсии гинекологу, весьма англофицированному и состоятельному, не должны были понравиться ни сам подобный звонок, ни выбранное для него время, ни обращенное к нему требование. О'Брайен немедленно позвонил в полицию и потребовал защитить его. Локхарт из окна своей спальни видел, как стоявший в конце улицы полицейский автомобиль стронулся с места и остановился у дома О'Брайена. Больше звонить ему по телефону не стоит, решил Локхарт; и, когда молодой Флоуз укладывался спать, в голове у него созрел уже новый план, предполагавший использование канализации. Плану этому предстояло начисто опровергнуть утверждения мистера О'Брайена, будто он не имеет ничего общего с любыми организациями, которые стремятся к достижению своих целей через насилие.
 На следующее утро Локхарт проснулся рано. Он как раз направлялся в магазин, когда на улице появился почтовый фургон, доставивший сестрам Масгроув несколько пакетов. До Локхарта донеслось, как сестры выражали удивление по поводу неожиданных посылок и надежду, что в пакетах – пожертвования в пользу церкви, которые смогут поднять сборы на благотворительном церковном аукционе. Локхарт сомневался, что содержимое посылок окажется подходящим для какого бы то ни было церковного использования. Очень быстро такое же мнение появилось и у сестер Масгроув, которые обнаружили ужасающее сходство между увиденным ими раньше пенисом мистера Симплона и теми чудовищными предметами, что находились в посылках.
 – Это какая-то ошибка, – сказала Мэри Масгроув, разглядывая адрес на посылке. – Мы такой кошмар не заказывали!
 Старшая сестра, Мод, скептически посмотрела на нее.
 – Я точно не заказывала, можете быть уверены, – холодно произнесла она.
 – Не думаешь же ты, что это могла сделать я?! – спросила Мэри. Молчание Мод было красноречивее любого ответа.
 – Ужасно, если ты способна подозревать что-то подобное, – продолжала, разозлившись, Мэри. – Я уверена, что это сделала ты сама, а сейчас просто пытаешься свалить вину на меня.
 На протяжении следующего часа они занимались тем, что продолжали переваливать вину друг на друга, но в конце концов любопытство взяло верх.
 – Здесь говорится, – начала Мод, прочитав инструкцию, приложенную к искусственному вибрирующему члену регулируемых размеров со способностью извержения, – что яйца могут быть наполнены смесью из равных частей яичного белка и сметаны. Получается эффект настоящего семя-испускания. А где, по-твоему, тут яйца?
 Мэри отыскала их, и две старые девы с увлечением принялись за смешивание необходимых компонентов, используя при этом вибрирующий член в качестве взбивалки для яиц. Добившись такой густоты и вязкости приготовленной ими смеси, какие рекомендовались по инструкции, они до отказа наполнили ею яйца и заспорили о том, на какой размер отрегулировать член. Насколько они помнили, у мистера Симплона этот орган не поражал величиной. В этот самый момент раздался звонок в дверь.
 – Я открою, – сказала Мэри и пошла к двери. На пороге стояла супруга преподобного Трастера.
 – Я забежала сказать только одно. Адвокат Генри, мистер Уоттс, уверен, что обвинение будет снято, – сказала она, привычно проскальзывая мимо Мэри и дальше через коридор в кухню. – Я думала, вам будет приятно узнать...
 Сестры Масгроув так и не услышали, о чем им было бы приятно узнать: миссис Трастер застыла от ужаса при виде открывшейся ей сцены. Мод Масгроув, стоя посередине кухни, в одной руке держала анатомически правильный пенис невероятных размеров, а в другой – нечто похожее на шприц для нанесения крема. Миссис Трастер дико уставилась на эти предметы. Подозревать собственного мужа в гомосексуализме уже было достаточно тяжело; но обнаружить с полнейшей достоверностью, что не кто-нибудь, а сестры Масгроув оказапись лесбиянками, смешивающими в одну кучу свои кулинарные и сексуальные увлечения, – это было уже слишком для ее слабого разума. Кухня поплыла у нее перед глазами, а миссис Трастер рухнула на ближайший к ней стул.
 – О Боже, – простонала она и открыла глаза. Безобразный предмет был на прежнем месте и из его... из отверстия ва этом искусственном члене... капало...
 – Господи! – воззвала миссис Трастер к Всевышнему, а потом перешла наболее естественный в этих обстоятельствах язык. – Какой хреновиной вы тут занимаетесь?
 Услышав этот вопрос, сестры Масгроув поняли, в каком социально катастрофическом положении они очутились.
 – Мы всего лишь... – начали они в унисон, но тут член ответил за них. Мод уселась на кнопку, приводящую член в действие. Он завибрировал, задвигался взад-вперед и в полной мере выполнил все, что гарантировала изготовившая его фирма. Миссис Трастер с ужасом наблюдала, как эта жуткая вещь дергалась, расширялась, увеличивалась в длину, а на яйцах у него проступали искусственные вены.
 – Прекратите, черт возьми! Остановите эту херовину! – завопила она, от ужаса позабыв о собственном общественном положении. Мод отчаянно боролась с чудом сексуальной техники, пытаясь, как могла, прекратить, остановить, заставить ее перестать дергаться. Успех превзошел все ожидания. Член оправдал гарантии фирмы и, как хороший пожарный гидрант, пустил через всю кухню добрую струю змеей яичного белка и сметаны. Добившись столь великолепного результата, он обмяк и обвис. Почти то же самое ПРОИЗОШЛО с миссис Трастер. Она съехала со стула на пол и смешалась с тем, что за минуту до этого было содержимым искусственного члена.
 – О Боже, что же нам теперь делать? – спросила мисс Мэри. – Надеюсь, у нее не сердечный приступ?
 Она опустилась на колени около миссис Трастер и пощупала у той пульс. Он был Крайне слаб.
 – Она умирает, – простонала мисс Мэри. – Мы убили ее.
 – Чепуха, – здраво возразила мисс Мод и положила обмягший член в сушилку для посуды. Но когда она тоже опустилась на колени возле миссис Трастер, то и ей пришлось признать, что пульс у жены викария был опасно слабым.
 – Надо сделать ей искусственное дыхание, – предложила Мод. Вдвоем сестры подняли миссис Трастер с пола и уложили на кухонный стол.
 – Как? – спросила Мэри.
 – Вот так, – ответила Мод, когда-то посещавшая курсы по оказанию первой помощи. Она склонилась над миссис Трастер и задышала ей рот в рот. Эффект проявился сразу же. Очнувшись от обморока и вновь обретя сознание, миссис Трастер первым делом увидела страстно целующую ее Мод Масгроув. Такое поведение одной из сестер вполне соответствовало всему тому, что миссис Трастер успела узнать перед обмороком о противоестественных сексуальных наклонностях двух старых дев. С глазами, вылезающими из орбит, и с восстановленными благодаря Мод силами миссис Трастер вырвалась из рук Мод и завопила во весь голос. Вновь над Сэндикот-Кресчент разнеслись крики женщины, с которой случилась истерика.
 На этот раз супругам Петтигрю не пришлось звонить в полицию. Патрульная машина почти мгновенно была возле входа в дом сестер, и полицейские, разбив стекло рядом с дверью, открыли ее и через коридор ворвались на кухню. Миссис Трастер продолжала вопить, скорчившись в дальнем углу на полу, а на сушилке над ней медленно раскачивался и тихонько жужжал жуткого вида искусственный член, на этот раз включившийся потому, что мисс Мод села на стул, на котором лежала его кнопка.
 – Не позволяйте им подходить ко мне с этой штукой! – кричала миссис Трастер, даже когда ее уже выводили из дома. – Они пытались... Они пытались... О Господи!... И она целовала меня!...
 – Пройдите сюда, пожалуйста, – сказал на кухне сержант сестрам Масгроув.
 – Но мы бы хотели положить...
 – Констебль возьмет с собой и это, и другие вещественные доказательства, какие обнаружит, – ответил сержант. – Одевайте пальто и выходите без шума. Женщина из полиции заедет потом за вашими ночными рубашками.
 И сестер Масгроув – вслед за мистером Симплоном, преподобным Трастером и супругами Рэйсимами – посадили в полицейский автомобиль и умчали в участок, где им было предъявлено обвинение в нарушении общественного порядка.
 – Что тут произошло? – спросил Локхарт у констебля, стоявшего на посту возле дома, от которого увезли сестер.
 – Все, что только можно вообразить, сэр. Они получат на всю катушку. И подумать только, две милые старушки. Представить себе невозможно.
 – Поразительно, – поддакнул Локхарт и, улыбаясь, пошел дальше. Пока что все развивалось удивительно удачно.
 Когда он вернулся домой, у Джессики был уже готов обед.
 – Тебе звонили от Притчетта, торговца хозяйственными товарами, – сказала она Локхарту, когда тот садился за стол. – Они передали, что посылают двести ярдов пластмассового шланга, который ты сегодня заказал.
 – Прекрасно, – ответил Локхарт. – Как раз то, что нужно.
 – Но, дорогой, сад в длину только пятьдесят ярдов. Зачем тебе столько шланга?
 – Думаю, мне придется поливать участок у дома номер 4, где живут сестры Масгроув. Полагаю, они будут отсутствовать довольно долго.
 – Сестры Масгроув? – переспросила Джессика. – Но они же никогда никуда не уезжают.
 – На этот раз уехали, – ответил Локхарт. – В полицейской машине.




  Глава двенадцатая 


 В тот же день, после обеда, Джессика по предложению Локхарта отправилась к Вильсонам узнать, не может ли она, как домовладелица, помочь им прочистить канализацию в их доме.
 – Постоянно стоит какой-то очень неприятный запах, – убеждала она смотревшую на нее широко раскрытыми глазами миссис Вильсон. – Очень Неприятный.
 – Запах? – переспросила миссис Вильсон. – Из канализации? – До этого ей явно не приходило в голову, что у запаха смерти в доме может быть столь прозаическая причина.
 – Неужели вы его не чувствуете? – спросила Джессика. Аромат Литтл Уилли явственно доносился из угольного погреба.
 – Это пахнет могилой, – заявила миссис Вильсон, решившая твердо придерживаться первоначального объяснения. – Так пахнет потусторонняя жизнь.
 – Скорее уж просто смерть, – ответила Джессика. – Вы уверены, что у вас тут не валяется какое-нибудь дохлое животное? Это ведь иногда случается. У нас как-то за холодильником сдохла крыса, и воняло примерно так же.
 Они посмотрели за холодильником, под плитой и даже под сушилкой для посуды, однако никакой крысы там не нашли.
 – Я попрошу мужа зайти и проверить канализацию, – сказала Джессика.
 Миссис Вильсон поблагодарила ее, но выразила сомнение в том, что мистер Флоуз сможет в данном случае чем-либо помочь. Однако тут она ошибалась. Локхарт пришел через десять минут, таща за собой двести ярдов пластмассового шланга, и начал исследовать сточную систему с такой тщательностью, что это само по себе как-то успокаивало. Однако те слова, которые он при этом говорил, и то, как он произносил их, оказывало совершенно противоположное воздействие, лишая миссис Вильсон последних остатков спокойствия. Прибегнув к сильному нортумберлендскому акценту, Локхарт, работая, одновременно рассуждал о привидениях, призраках и всякого рода таинственных историях, которые обычно случаются по ночам.
 – У меня есть дар прозрения, способность видеть невидимое, то, что еще только должно произойти, – быстро и почти нечленораздельно бубнил он миссис Вильсон. – Дар этот от рождения у меня. Я чую смерть, здесь в ней причина, а не в водостоке, и не одну я чую смерть, но целых две.
 – Две? Почему две? – содрогнулась миссис Вильсон.
 Локхарт мрачно кивнул:
 – Да, двое здесь уйдут из этой жизни, кровавы шеи их и нож окровавлен; сперва убийство тут произойдет, затем самоубийству суждено свершиться. Так мое сердце чует.
 – Сперва убийство? – повторяла миссис Вильсон, охваченная одновременно и ужасом, и любопытством.
 Локхарт многозначительно посмотрел на разделочный нож, висевший на доске с магнитом.
 – Да, явственно я слышу тут вопли безъязыкой женщины; потом повешенного вижу, болтающегося на стропилах в петле. Я вижу все, о чем я вам сказал; обмана нет, и те, кто здесь живет, уйдут из жизни. Проклятие висит над этим домом, я чую вашу смерть и кое-что похуже.
 Странный блеск в его глазах потух, и Локхарт полностью сосредоточился на проверке канализационных труб. Наверху миссис Вильсон лихорадочно собирала вещи, и к тому времени, когда муж вернулся с работы, ее уже не было в доме. На кухонном столе лежала записка, написанная неразборчиво, дрожащей рукой. В ней говорилось, что миссис Вильсон уехала к своей сестре и что, если у мужа достаточно Здравого смысла, он немедленно тоже уедет из этого дома. Мистер Вильсон пустил несколько проклятий по адресу жены, занятий спиритизмом и всей этой вони; однако, будучи человеком менее чувствительным, нежели его супруга, не дал запугать себя какими-то привидениями.
 – Какие бы призраки тут ни шатались, меня из моего собственного дома не выживешь, – пробормотал он себе под нос. После чего отправился наверх, чтобы принять ванну, но обнаружил там в спальне свисающую из-под псевдотюдоровского потолка, со стропил, веревку с петлей на конце. Вильсон с ужасом уставился на нее и вспомнил о записке жены. Вонь в спальне стояла уже невыносимая: Локхарт извлек останки разлагающейся таксы из угольного погреба и старательно разложил их в платяном шкафу. Пока Вильсон, которого уже почти выворачивало наизнанку, стоял и раздумывал около кровати, снова раздался уже знакомый ему голос; но на этот раз он был где-то ближе и звучал убедительнее: «Повешен будешь ты, умрешь в петле, могила твоей постелью станет нынче».
 – Черта с два, – машинально ответил Вильсон, но тоже быстренько сложил вещи и покинул дом, заглянув по дороге к Флоузам, чтобы оставить Джессике ключ и сказать, что они съезжают:
 – Мы уезжаем и никогда сюда больше не вернемся. Этот проклятый дом набит привидениями.
 – Ничего подобного, мистер Вильсон, – возражала Джессика, – просто в нем плохо пахнет. Но, если уж вы решили съехать, не могли бы вы оставить мне об этом письменное извещение?
 – Завтра, завтра, – ответил Вильсон, не любивший тратить свое время на пустяки.
 – Сейчас, – сказал Локхарт, появляясь из холла с соответствующим бланком в руке.
 Вильсон поставил чемодан и подписал официальное извещение о том, что он отказывается от своих прав на проживание в доме номер 11 по Сэндикот-Кресчент, начиная с сего момента и без всяких условий.
 – Великолепно, – сказала Джессика, когда он ушел. – Теперь мы сможем продать этот дом и у нас будут деньги. Но Локхарт отрицательно покачал головой.
 – Не торопись, – сказал он. – Если мы будем продавать, то все дома сразу. Есть такая штука, как налог на приращение капитала.
 – Господи, дорогой, почему все всегда так сложно? – сказала Джессика. – Почему ничего нельзя сделать просто?!
 – Можно, дорогая, можно, – ответил Локхарт. – Не ломай над этим свою очаровательную головку. – И он отправился в дом Вильсонов и вновь начал там что-то делать, мудря с пластмассовыми шлангами, газом и канализацией. Когда в тот же вечер он опустился в своем резиновом костюме в люк канализации, держа в одной руке фонарь, а в другой – большую порцию шпаклевки, в голове Локхарта уже был готовый план убийства. О'Брайену придется пожалеть о том дне, когда он проигнорировал угрозу от местных боевиков ИРА. Таща за собой пластмассовый шланг, Локхарт добрался до того места, где в общую канализацию подсоединялся сток из туалетов дома О'Брайена. Их было два: один на первом этаже, а второй в ванной комнате наверху. Локхарт быстро протолкнул вверх по канализационной трубе пластмассовый шланг, а затем закрепил его в таком положении с помощью шпаклевки. Затем он прополз обратно, выбрался из люка, закрыл его за собой и вернулся в пустой дом Вильсонов. Там он включил газ, к которому был подсоединен пластмассовый шланг, и подождал. Снаружи все было тихо. В полицейской машине, стоявшей у въезда на Сэндикот-Кресчент, изредка бормотала рация, но никаких сообщений о нарушениях общественного порядка в Ист-Пэрсли не поступало, ничто не привлекало к себе и внимания полицейских. Лишь в туалете на первом этаже дома О'Брайена что-то слегка булькало и урчало. Сам О'Брайен спал крепким сном наверху, пребывая в уверенности, что полиция надежно охраняет его. Среди ночи он встал, чтобы сходить в туалет, и ему показалось, что пахнет газом. Но, поскольку в его доме газа вообще не было и все нагревательные приборы работали только от электричества, он решил, что ему померещилось со сна, и отправился назад в постель. Спал он и дальше крепко и спокойно, но, когда проснулся утром и спустился вниз, запах газа был уже несомненным и очень сильным. Мистер О'Брайен схватился за телефон и одновременно за сигарету и, набирая номер аварийной службы, чиркнул спичкой.
 Последовавший взрыв затмил все прочие катастрофы, случившиеся на Сэндикот-Кресчент до этого. Вспышка пламени охватила О'Брайена, прорвалась на кухню, вышибла. парадную и заднюю двери и все окна первого этажа, разрушила зимний сад, сорвала штукатурку с потолка и превратила толстые осколки фаянсового унитаза в шрапнель, вылетавшую из двери и глубоко врезавшуюся в противоположную стену холла. В одно мгновение дом номер 9 превратился из английского «баухауса» в берлинский бункер под бомбежкой, где один за другим гремели взрывы, рушились шкафы с посудой и полки с литературой по гинекологии. И, наконец, огненный шар взмыл вверх, на второй этаж, сорвал плоскую крышу и разбросал кусочки бетона на дорожке перед домом и в саду позади него. Каким-то чудом сам О'Брайен остался жив. Его, правда, оторвало от телефона и с телефонной трубкой в руке выбросило через окно гостиной на дорожку перед домом, совершенно голого, как когда-то метавшегося тут Симплона, но черного от покрывшей его гари и копоти и с абсолютно дотла сгоревшими усами и волосами. Он сидел на гравии, извергая ругань и проклятия в адрес ИРА и ни на что не способной английской полиции. Тут его и нашли полковник Финч-Поттер со своим бультерьером.
 Встреча оказалась крайне неудачной. Полковник Финч-Поттер придерживался вполне твердых взглядов в отношении ирландцев и всегда считал О'Брайена, исходя из его профессии, Пэдди-сластолюбцем [19] . Решив, что О'Брайен сам спровоцировал эту катастрофу – что отчасти было верно, – поскольку мастерил дома бомбы, полковник Финч-Поттер воспользовался своими гражданскими правами и осуществил его гражданский арест. То, что О'Брайен оказал при этом сопротивление, лишь ухудшило дело. Бультерьер которому не понравилось это сопротивление и особенно то, что полковник получил при этом по носу, превратился из дружелюбного зверя в свирепого пса и безжалостно вогнал зубы в бедро О'Брайена. Когда через пару минут появилась полиция, О'Брайен, вырвавшись из клещей Финч-Поттера, взбирался по ветвям магнолии с живостью, удивительной для человека его возраста и сидячего образа жизни. На заднице у него все еще висел бультерьер, а вопли О'Брайена – как и крики мистера Рэйсима, миссис Трастер и миссис Грэббл до него – были слышны не только далеко за пределами птичьего заказника, но и под землей, где Локхарт поспешно отсоединял шланг от канализационной трубы и вытягивал его назад в дом Вильсонов. Через десять минут, когда дополнительно прибывшие полицейские машины перекрыли все въезды на Сэндикот-Кресчент и выезды с нее, пропуская только «скорую помощь», Локхарт вылез из канализационного люка, пересек позади дома сад Вильсонов и отправился домой принимать ванну. Джессика встретила его в ночной сорочке. – Что это за ужасный взрыв? – спросила она.
 – Не знаю, – ответил Локхарт. – Я подумал, что, может быть, это канализация у Вильсонов. – Объяснив тем самым причины исходившего от него зловония, он заперся в ванной. Через двадцать минут он вышел оттуда и вместе с Джессикой отправился посмотреть на дело своих рук. О'Брайен все еще сидел в ветвях магнолии, и извлечь его оттуда было крайне сложно еще и потому, что бультерьер, нашедший наконец нечто приятное на вкус, категорически отказывался отпустить его. Полковник Финч-Поттер был настроен не менее агрессивно, чем его собака. Неприязнь к О'Брайену, восхищение истинно британской хваткой собственного пса, полученный полковником удар в нос – все это, вместе взятое, еще более укрепило его во мнении, что проклятый ирландец схлопотал то, что заслуживал, и что если подобные свиньи делают дома бомбы, то пусть сами на них и взрываются. В конце концов ветви магнолии просто не выдержали тяжести. О'Брайен и собака свалились оттуда на дорожку, где полицейские и попытались разделить их. Однако потерпели неудачу. Бультерьер держался мертвой хваткой, а О'Брайен уже дошел до бешенства. На губах у него пузырилась пена, и он с умопомрачительной скоростью извергал ругательства, явно навеянные его профессиональным знакомством с женской анатомией. Он успел моментально оскорбить всех десятерых полицейских, державших его самого за плечи, а пса – за задние лапы, и тем надоело демонстрировать свое знаменитое профессиональное терпение.
 – Кладите их так в «скорую», – приказал сержант, не обращая внимания на требование полковника вернуть ему его собаку. О'Брайена и пса вместе запихнули в машину и увезли. Полицейские эксперты в это время уже тщательно прочесывали развалины дома в поисках причин взрыва.
 – Ему угрожали из ИРА, – предупредил их сержант. – Похоже, они-таки его достали. – Но удивленные эксперты уехали, так ничего и не найдя: никаких следов бомбы не было, от дома же тем не менее остались одни развалины.
 – Складывается впечатление, что тут ИРА применило что-то совершенно новое, – сказали эксперты в полицейском участке специалистам из отдела по борьбе с терроризмом. – Попробуйте потрясти как следует того типа, что там жил.
 Но О'Брайен не был расположен помогать им. Ветеринар, которого вызвали, чтобы успокоить бультерьера и заставить его отпустить ногу ирландца, столкнулся с той дополнительной трудностью, что О'Брайен отказывался даже минуту полежать спокойно. Дважды безуспешно попытавшись сделать укол собаке, ветеринар в конце концов потерял терпение и всадил О'Брайену дозу, достаточную, чтобы успокоить даже носорога. Гинеколог успокоился и впал в кому. Бультерьер, посчитав свою жертву мертвой, отпустил ее и позволил себя увести. На его морде было написано предельное довольство собой.
 Почти такое же выражение было и на лице Локхарта, пребывавшего в доме номер 12 по Сэндикот-Кресчент.
 – Все в порядке, – сказал он Джессике, расстроенной тем, что один из ее домов почти уничтожен. – По условиям найма квартиросъемщик обязан возместить любой ущерб, нанесенный в период его проживания в доме. Я проверял – это так.
 – Но почему дом так разнесло? Такое впечатление, будто в него попала бомба.
 Локхарт поддержал версию полковника Финч-Поттера, что О'Брайен занимался дома изготовлением бомб, и на этом тема была исчерпана.
 После этого случая Локхарт на время приостановил свою деятельность. Сэндикот-Кресчент наводнила полиция, искавшая тайники с оружием ИРА даже в птичьем заказнике. А кроме того, Локхарту было необходимо подумать и над другими проблемами. Пришла телеграмма от Додда. Текст ее был прост и предельно краток, что соответствовало характеру отправителя: «Приезжай. Додд». Локхарт поехал, оставив Джессику в слезах и пообещав ей вернуться по возможности скорее. Он доехал поездом вначале до Ньюкастла, оттуда – до Гексама, а там сел на автобус, идущий в Уарк, откуда уже пошел к Флоуз-Холлу напрямую по болотам, пешком, размашистым шагом пастуха, ловко перелезая по пути через каменные разграничительные стены и перепрыгивая через трясины с одной торфяной кочки на другую. И всю дорогу ум его бился над тем, какая причина заставила Додда вызвать его срочной телеграммой, хотя в то же время Локхарт был рад представившемуся случаю снова побывать в столь дорогих его сердцу краях, где прошло его детство. А места эти действительно были ему дороги. Изоляция, в которой он провел детство и юношество, выработала в нем потребность в открытых пространствах и любовь к пустынным вересковым болотам, в которых он охотился. Бедлам, который он устроил на Сэндикот-Кресчент, объяснялся не только тем, что Локхарт боролся за право Джессики продать то, что ей принадлежало, но и отражал ненависть самого Локхарта к ограниченному, замкнутому пространству, к снобизму и удушающей социальной атмосфере этого благополучного пригорода, в котором все было пронизано лицемерием и где за улыбками скрывалась глумливая насмешка. Локхарт, да и все Флоузы, улыбались редко и непременно в силу только какой-то стоящей причины: либо понятной им одним шутки, либо от удивления перед абсурдностью природы человека и мира. Для всего остального у них были наготове вытянутые лица или жесткий взгляд, с безошибочной точностью определявший и цену человеку, и расстояние до цели. И когда они говорили – если, конечно, это не было специальной речью или жарким спором за обеденным столом, – то слов зря не тратили. Вот почему краткость телеграммы Додда свидетельствовала о важности и срочности стоявших за ней причин и почему Локхарт, не раздумывая, отправился в путь. Он перемахнул через последнюю стену, прошел по плотине и подошел к дому. Инстинкт подсказывал ему, что новости у Додда плохие, и потому Локхарт не пошел через парадную дверь. Он проскользнул по задам и через калитку пробрался в сарайчик в саду, в котором Додд хранил инструменты и любил часто сиживать в одиночестве. Додд был там. Он сидел, строгая ножом палку, и тихонько насвистывал какую-то старинную мелодию.
 – Ну вот, Додд, я приехал, – сказал Локхарт. Додд взглянул на него снизу вверх и указал на трехногую табуретку, которой пользовался при дойке коров.
 – Старая ведьма решила убить его, – сказал он, не утруждая себя вступлением.
 – Убить деда? – переспросил Локхарт, сразу поняв, о ком идет речь: Додд всегда называл старого Флоуза «он».
 – Да. Во-первых, она перекармливает его. Во-вторых, разбавляет его вино бренди. А теперь стала еще мочить его постель.
 Локхарт молчал: Додд сам все объяснит.
 – Я был как-то в той стене, где виски, – сказал Додд. – Старая ведьма вошла с кувшином воды и обрызгала простыни перед тем, как ему лечь спать.
 – Ты уверен, что это была вода? – спросил Локхарт, который хорошо знал о скрытой за декоративной панелью нише в стене спальни, где Додд занимался изготовлением виски.
 – На запах это была вода. На ощупь и на вкус – тоже. Это была вода.
 – Но зачем ей понадобилось убивать его? – спросил Локхарт.
 – Она получит наследство прежде, чем ты найдешь отца, – ответил Додд.
 – Ну и что ей это даст? Даже если дед умрет, стоит мне найти отца и она теряет все наследство.
 – Верно, – согласился Додд. – Но кто сказал, что ты его найдешь? Да если и найдешь, распоряжаться наследством будет уже она и закон будет на ее стороне. Когда он умрет, тебе будет чертовски трудно выжить ее отсюда. У тебя нет имени по отцу. Она подаст в суд, а у тебя нет денег бороться с ней.
 – Будут, – мрачно сказал Локхарт. – К тому времени будут.
 – К тому времени будет поздно, – возразил Додд. – Надо что-то делать сейчас.
 Они посидели в тишине, молча взвешивая различные возможности. Ни одну из них нельзя было назвать приятной.
 – Будь проклят тот день, когда он женился на этой убийце, – сказал Додд и перерезал палку пополам, как бы высказывая тем самым свои потаенные желания.
 – А если мы скажем деду? – спросил Локхарт, но Додд в ответ отрицательно покачал головой.
 – Его одолело чувство вины, и он был бы готов умереть, – возразил Додд. – Он с удовольствием даст свершиться року, как пишут в старинных книгах, и оставит ее вдовой. Он уже не хочет жить.
 – Вины? – удивился Локхарт. – Какой вины? За что? Додд вопросительно посмотрел на него, но ничего не сказал.
 – Наверняка мы можем что-то предпринять, – сказал Локхарт после продолжительного молчания. – Если она узнает, что мы знаем...
 – Она найдет другой способ, – заверил его Додд. – Старая ведьма хитра и осторожна, но я вижу ее насквозь.
 – Тогда что же делать? – спросил Локхарт.
 – Я думал о несчастном случае, – предположил Додд. – Ей не стоило бы одной ходить купаться на озеро.
 – Не знал, что она это делает, – сказал Локхарт.
 – Ну она еще может это сделать. Локхарт покачал головой.
 – Или она может упасть, – сказал Додд, скосив взгляд на верхушку башни. – Такое иногда случается. Но Локхарт ответил отказом.
 – Она – член семьи, – ответил он. – Я бы не хотел убивать мать моей жены, если в этом нет абсолютной необходимости.
 Додд понимающе кивнул. Он одобрял семейные привязанности. Не имея собственной семьи, он весьма дорожил тем, что у него было.
 – Ты должен что-нибудь сделать, а то он не доживет до весны.
 Палец Локхарта сам начертил виселицу в пыли у его ног.
 – Расскажу ей историю об Элсдонском дереве, – сказал он наконец. – После этого она дважды подумает, прежде чем торопить деда в могилу. – Он поднялся и двинулся к двери, но Додд остановил его.
 – Ты кое о чем забыл, – сказал он. – Надо искать твоего отца.
 Локхарт обернулся:
 – Пока еще у меня нет денег. А когда будут...
 Ужин в этот вечер проходил в мрачной атмосфере. У старого Флоуза был очередной приступ вины, и внезапный приезд Локхарта только усилил его. Миссис Флоуз рассыпалась в выражениях своей радости по поводу его приезда, но ее энтузиазм погас под сердитыми взглядами Локхарта. Только после ужина, когда старый Флоуз удалился к себе в кабинет, Локхарт заговорил с тещей.
 – Пойдемте погуляем со мной, – сказал он, когда миссис Флоуз вытерла руки, закончив мытье посуды.
 – Погуляем? – удивленно спросила та и почувствовала, что ее крепко взяли за руку чуть выше локтя.
 – Ага, погуляем, – повторил Локхарт и, выведя ее во двор, где уже сгустились сумерки, повел по направлению к башне. Внутри башни царили мрак и тишина. Локхарт закрыл за ними высокую дверь, запер ее и после этого зажег свечу.
 – Что это значит? – спросила миссис Флоуз. – У вас нет никакого права...
 Но ее остановил возникший откуда-то сверху странный неземной звук, мрачный и вызывающий дрожь, как будто бы повторяющий завывания ветра, но все же имеющий и собственную мелодию. Стоявший перед ней Локхарт высоко поднял свечу. В глазах его замерцало такое же таинственное предзнаменование, каким была наполнена эта странная музыка. Он поставил свечу и, взяв со стены длинный меч, впрыгнул на сделанный из толстой дубовой доски стол. Миссис Флоуз отпрянула к стене и прижалась к ней спиной. Свеча отбрасывала по сторонам длинные тени, метавшиеся среди колыхавшихся флагов. Локхарт запел. Слова того, что он пел, были миссис Флоуз незнакомы. Песня послушно следовала лившейся сверху странной мелодии.
 От Уолла до Уарка царит тишина, Ни стон к небесам не взлетит. В имение Флоуз болотом пройди, Запомни, что песнь говорит. В имении том вновь легенды звучат, И стены способны прозреть Поступки, что грешные жены вершат, Порочные мысли прочесть. Тут камни взрыдают над горем своим, Хоть слова не скажут они. Но тот, кто поверит их тихим слезам, Убийство узрит в их тиши. Старик себе выбрал с пороком жену, Убийцу к постели пустил. Дай волю – и вытянет жизнь из него На злобу сменившая пыл. В могилу мы все непременно сойдем, Судьба нам отмерит свой срок. Но тот, кто замыслил ускорить приход Конца, – тот проклянет свой рок. Я дочь до безумия вашу люблю, Убить ее мать мне непросто. Но слово даю, что убить я смогу, Коль нет в вас совсем благородства. Сумею найти я вас даже в ночи, Куда б вы ни кинулись скрыться. Не надо б вам простыни мужа мочить, И к смерти его так стремиться. Иначе постигнет вас страшный конец, Сам ад содрогнется над тем, Какие я пытки придумать смогу, Чтоб милостью стала вам смерть. И Бога, и черта придется молить вдове, Как о счастье своем, о смерти, Коль мужа удастся убить; Задумайся ж крепко о том! Пока не вдова ты еще, а жена, Клянусь тебе этим мечом, Я выполню все, что сказал здесь сейчас, И Бог с тем, что станет потом. Пусть тоже умру я, но смертью твоей Отвечу я даже на вред, причиненный тому, Кто услышал мой крик под стеной, Когда я родился на свет.
 Снаружи, у двери башни, стоял и внимательно слушал старый Флоуз, привлеченный сюда из своего кабинета звуками волынки, игравшей на окруженной зубчатой стеной крыше башни. Баллада закончилась, и только ветер гонял в темноте сорванные с деревьев листья, да висел некоторое время в воздухе странный звеняще-рыдающий звук. Постояв на месте еще минуту, старый Флоуз зашаркал назад к дому. Голова его кружилась от только что постигнутых новых определенностей. То, что он сейчас услышал, не оставляло в его сознании места для сомнений. Незаконнорожденный был самым настоящим Флоузом. Его наследственность восходила, безусловно, к той ветви рода, из которой вышел и Менестрель Флоуз, сочинивший, сидя под виселицей в Элсдоне, знаменитую теперь балладу. Отсюда следовало и другое. Локхарт – это возвращение к предкам, генетический зигзаг, вызванный обстоятельствами, существующими как бы вне времени и неподвластными человеческому контролю. Причем Локхарт явно обладал талантами, которых старик в нем никогда не подозревал и которыми он не мог не восхищаться. Наконец Локхарт не был незаконнорожденным внуком. Старый Флоуз вернулся к себе в кабинет и запер дверь. Там, сидя в уединении и одиночестве возле огня, он предался чувствам одновременно и горечи, и гордости. Горечи за самого себя и гордости за своего сына. На пару минут он задумался было о самоубийстве, но только для того, чтобы категорически отвергнуть саму эту возможность. Нет, он должен дать совершиться предначертанному року, сколь бы горьким ни оказался конец. Все остальное – в руках Провидения.




  Глава тринадцатая 


 Старик ошибался по крайней мере в двух отношениях. Локхарт никогда и ничего не оставлял на волю Провидения. Пока миссис Флоуз еще ежилась от страха в темноте банкетного зала, недоумевая, каким образом он сумел столь глубоко проникнуть в ее потаенные планы и в скрытый смысл ее действий, Локхарт поднялся по каменной винтовой лестнице на второй этаж башни, а оттуда уже по деревянным лестницам – на расположенную на крыше башни боевую площадку. Там был Додд, единственным своим здоровым глазом обозревавший окрестности. Лицо его выражало искреннюю любовь к этому открытому, суровому и холодному пейзажу, который во многом походил на характер самого Додда. Жесткий человек, живущий в темном и грубом мире, Додд был слугой, но не прислугой. Он не любил вилять хвостом и выслуживаться, но и не считал, будто бы мир ему чем-то обязан. Всего, что имел, он добивался сам тяжелым трудом и безжалостным, но вынужденным коварством, которое было столь же далеко от расчетливости миссис Флоуз, как Флоузовское болото от Сэндикот-Кресчента. И если бы нашелся человек, который осмелился бы презирать его только за то, что он – слуга, Додд мог бы ответить такому человеку прямо в лицо, что в его случае именно слуга был подлинным хозяином положения. Ему не потребовалось бы прибегать к помощи кулаков для доказательства той простой истины, что он – ровня любому, будь то хозяин, слуга или пьяный хвастун. Короче говоря, Додд был вполне самостоятельным человеком, способным постоять за себя и неизменно поступающим только так, как он сам считал нужным. И если при этом он действовал так, как того хотел старый Флоуз, то это было следствием их взаимного неуважения. Если мистер Додд позволял, чтобы старик звал его просто Додд, так это потому, что он знал: старый Флоуз на самом-то деле зависит от него во всем, и при всей властности старика, и – теоретически – при всем его уме он знал гораздо меньше Додда о том, что такое реальный мир и как в нем следует себя держать. И потому Додд с чувством снисхождения к старику лежал на боку в заброшенной шахте, отрубая уголь от узкого, в два фута толщиной пласта. С тем же снисхождением он таскал этот уголь ведрами в дом и топил кабинет, чтобы старику было тепло. С той же уверенностью знающих себе цену и умеющих делать настоящее дело Додд и его собака пасли на болотах овец или принимали на снегу ягнят. Это было превосходство человека практического, который способен был защитить овец и ягнят точно так же, как защищал и старого Флоуза. И если при этом овец он просто обирал, отнимая у них шерсть, мясо и шкуру, то со старика он имел жилье и пропитание и потому никому не позволил бы встать между собой и ним.
 – Напугал ты ее сейчас до смерти, но этого хватит ненадолго, – сказал Додд Локхарту, когда тот поднялся на крышу. – Если ты не предпримешь чего-нибудь, и как можно скорее, наследство останется у нее.
 – Об этом я и хотел бы с вами поговорить, мистер Додд, – ответил Локхарт. – Доктор Мэгрю и Балстрод не помнят никого из друзей моей матери. Но у нее же должны были быть друзья.
 – Конечно, были, – задумчиво сказал Додд, постукивая пальцами по парапету.
 – Скажите мне, кто они? Мне же надо с чего-то начать поиски отца.
 Додд немного помолчал.
 – Поговори с мисс Дейнтри, которая жила раньше по дороге на Фэарспринг, – сказал он наконец. – Она была близкой подругой твоей матери. Сейчас живет в Дайвет-Холле. Быть может, она расскажет что-нибудь полезное. А больше мне никто на память не приходит.
 Локхарт спустился по лестнице и вышел из башни. Он собирался зайти к деду попрощаться, однако, проходя мимо окна его кабинета, остановился. Старик сидел у огня, по щекам его катились слезы. Локхарт грустно покачал головой – момент был явно неподходящим для прощаний. Поэтому он просто вышел в калитку и направился по дорожке, ведущей к дамбе. Проходя по плотине, он оглянулся в посмотрел на дом. Свет все еще горел в кабинете; была освещена и спальня его тещи, но вся остальная часть Флоуз-Холла была погружена в темноту. Локхарт вошел в сосновый бор, там свернул с дорожки и направился вдоль скалистого берега. Поднялся легкий ветерок, и вода в водохранилище мягко накатывалась на берег у его ног. Локхарт поднял камешек и метнул его в темноту. Тот шлепнулся где-то с плеском и бесследно исчез – точь-в-точь как исчез его отец, и шансы отыскать его были не больше, чем возможность найти только что брошенный камень. Но я все же попробую, думал Локхарт. Пройдя вдоль берега еще около двух миль, он вышел на старую, построенную еще римлянами военную дорогу, которая вела на север. Локхарт пересек ее и оказался на открытой местности, оставив позади озеро и окружавший его темный сосняк. Впереди были восемнадцать миль пустынной дороги и Брайтертон-Ло. Ему придется где-то заночевать, однако по пути была давно уже заброшенная ферма, в амбаре которой до сих пор лежало сено. Он сможет провести ночь там, а утром придет в долину Фэарспринг, в усадьбу Дайвет-Холл. Пока Локхарт шел, в уме его возникали странные слова, приходившие из каких-то скрытых уголков его собственного "я", о существовании которых он всегда знал, но не обращал раньше на них внимания. Слова эти приходили обрывками песен и стихов и говорили о чем-то таком, чего Локхарт никогда не испытывал сам. Локхарт позволял им появляться и не задавался вопросами о том, как и почему они возникают. Достаточно было уже и того, что он один, в ночи, что он снова идет по родной стороне. К полуночи Локхарт дошагал до заброшенной фермы, которая называлась Хетчестер, и, пройдя через пролом в стене, где когда-то висели ворота, устроился в амбаре на сене. Сено было старым и отдавало затхлостью, но ему было удобно, и очень скоро он уже крепко спал.
 На рассвете Локхарт поднялся и отправился дальше в путь, но только в половине восьмого утра пересек последнюю гряду невысоких холмов – Фэарспринг-Нолл и увидел внизу поросшую лесом долину. Дайвет-Холл стоял в миле от него, из трубы шел дым. Мисс Дейнтри встала и уже суетилась по хозяйству, окруженная собаками, кошками, лошадьми и попугаями. Была даже одна прирученная лисица, которую она когда-то спасла, вырвав лисенком у стаи гончих, на куски разорвавших лисицу-мать. Будучи в зрелом возрасте, мисс Дейнтри не одобряла кровавые развлечения – все виды охоты – столь же искренне и чистосердечно, как любила их во времена бурной юности. Она не любила также и людей вообще и была известна как отменная мизантропка. Перемена в сторону ненависти к роду человеческому в значительной мере объяснялась тем, что ее трижды соблазняли и обманывали. Но, что бы ни было тому причиной, она пользовалась репутацией женщины весьма острой на язык, и люди старались избегать ее. Не сторонились ее только бродяги и немногочисленные цыгане, все еще кочевавшие по своим древним маршрутам. На всю страну их оставалось всего несколько таборов. Цыган исстари называли глинарями, потому что зимой они обычно делали горшки, кружки и разные глиняные хари, которые продавали потом летом, а осенью все они становились лагерем на лугу позади Дайвет-Холла. И сейчас, когда Локхарт зигзагами спускался с крутого холма, там стоял табор и одна из собак начала лаять. Ей сразу же стал вторить весь зверинец мисс Дейнтри. Локхарт открыл калитку под громкий лай стаи псов, но не обратил на них никакого внимания – как не обращал он внимания вообще почти ни на что, – прошел мимо собак и постучал в дверь. Через какое-то время появилась мисс Дейнтри. Она была одета в нечто среднее между халатом и спецовкой, что она придумала и сшила сама, руководствуясь исключительно соображениями удобства и нимало не заботясь о внешней привлекательности. Спереди на этом одеянии сверху донизу были нашиты карманы. Выглядела мисс Дейнтри в нем не то чтобы красиво, но оригинально, держалась она грубовато и говорила резко.
 – Ты кто? – спросила она, оглядев Локхарта и одобрительно отметив про себя солому у него в волосах и небритые щеки. Мисс Дейнтри не любила чрезмерного чистоплюйства.
 – Локхарт Флоуз, – коротко ответил он на ее краткий вопрос. Мисс Дейнтри взглянула на него с несколько большим интересом.
 – Значит, ты – Локхарт Флоуз, – сказала она и приоткрыла дверь пошире. – Ну так нечего там стоять. Входи, молодой человек. Похоже, ты не прочь был бы позавтракать.
 Локхарт прошел за ней по коридору на кухню, заполненную запахом домашней ветчины. Мисс Дейнтри отрезала от окорока несколько толстых ломтей и положила их на сковородку.
 – Спал на улице, как я погляжу, – сказала она. – Слышала о твоем существовании, да и о женитьбе тоже. Сегодня небось с какой-нибудь девкой ночь провел, да?
 – Ничего подобного, – ответил Локхарт. – Просто захотелось поспать на сеновале. Я пришел кое о чем спросить вас.
 – Спросить? О чем спросить? Не люблю я всякие расспросы. Не знаю, смогу ли ответить тебе, – голос мисс Дейнтри звучал резко, обрывисто, четко выделяя каждую фразу.
 – Кто мой отец? – спросил Локхарт, научившийся от Додда не тратить времени на вступления. Даже мисс Дейнтри оказалась захвачена этим врасплох.
 – Твой отец? Ты меня спрашиваешь, кто твой отец?
 – Да, – подтвердил Локхарт.
 Мисс Дейнтри потыкала ножом кусочки ветчины на сковородке.
 – А сам ты не знаешь? – спросила она после небольшой паузы.
 – Знал бы, не спрашивал.
 – Это и дураку понятно, – ответила она, снова с ноткой одобрения в голосе. – Ас чего ты взял, что я знаю, кто твой отец?
 – Мистер Додд так сказал.
 Мисс Дейнтри оторвала взгляд от сковородки и посмотрела на Локхарта:
 – Вот как, Додд сказал?
 – Да. Он сказал, что вы были подругой моей матери. И что, возможно, она могла вам об этом сказать.
 Но мисс Дейнтри отрицательно покачала головой.
 – Скорей уж она призналась бы попу из Чипхант-Кастл. Тому, который папист и шотландский горец до мозга костей. А твоя мать и дед всегда были безбожниками-унитарианцами. Скорее собака начнет нести яйца, чем она призналась бы мне в чем-то подобном, – сказала мисс Дейнтри, разбивая о край сковородки яйца и выливая их на ветчину.
 – Унитарианцами? – переспросил Локхарт. – Не знал, что дед унитарианец.
 – Думаю, он и сам этого не знает, – ответила мисс Дейнтри, – но он вечно читает Эмерсона и Дарвина и всяких пустомель из Челси. А там все те идеи, из которых состоит унитарианство, – только перемешать их вместе.
 – Так вы не знаете, кто мой отец? – снова спросил Локхарт, не испытывавший желания втягиваться перед завтраком в теологические споры. Мисс Дейнтри добавила на сковородку грибов.
 – Я этого не говорила, – ответила она. – Я сказала, что твоя мать мне в этом не признавалась. Но у меня есть свои мысли на этот счет.
 – Так кто же он? – спросил Локхарт. – Я сказала, что у меня есть свои мысли об этом. Я не говорила, что расскажу о них. В таком деле немудрено ошибиться, а я не хочу наговорить на кого-нибудь попусту.
 Она поставила на стол две тарелки и черпаком разложила по ним яичницу с ветчиной и грибами.
 – Ешь и дай мне подумать, – сказала она, берясь за вилку и нож. Они молча ели, шумно прихлебывая из больших кружек горячий чай. Мисс Дейнтри налила свой чай в блюдце и отпивала из него маленькими глотками. Когда они кончили завтракать и вытерли рты, мисс Дейнтри поднялась и вышла из кухни, возвратившись через несколько минут с деревянной шкатулкой, инкрустированной перламутром.
 – Ты, конечно, не слышал о мисс Джонсон, – сказала она, ставя шкатулку на стол. Локхарт покачал головой. – Она была почтальоншей в округе Райал-Бэнк. Настоящей почтальоншей: она сама развозила почту на старом велосипеде. А не сидела в лавке, собирая письма от тех, кто их отправляет. Она жила в коттедже, что стоит перед въездом в деревню. Вот это она отдала мне перед смертью.
 Локхарт с любопытством посмотрел на шкатулку.
 – Шкатулка – это чепуха, – сказала мисс Дейнтри. – Важно, что внутри. Старуха была очень сентиментальна, хотя послушать ее – такого не скажешь. Она держала кошек. И обычно летом, развезя почту, садилась у дверей дома, на солнце, а вокруг нее сидели кошки и котята. Как-то к ней зашел пастух, с ним была собака. И вот эта собака вдруг загрызла одного из котят. Мисс Джонсон и глазом не повела. Только посмотрела на пастуха и сказала: «Кормить надо свою собаку». Вот такова была мисс Джонсон. Счесть ее сентиментальной было трудно.
 Локхарт рассмеялся, мисс Дейнтри изучающе разглядывала его.
 – Ты страшно похож на свою мать. Она тоже так громко говорила и смеялась. Совсем по-ослиному. Но есть и еще что-то общее. – Она подтолкнула к нему шкатулку и открыла крышку. Внутри, аккуратно завернутая в полиэтиленовую пленку, лежала пачка конвертов.
 – Возьми, – сказала она, продолжая при этом придерживать шкатулку. – Старуха взяла с меня слово, что эта шкатулка никогда не попадет в чужие руки. Но насчет содержимого я ей ничего не обещала.
 Локхарт достал связку писем и посмотрел на конверты. Все они были адресованы в Нортумберленд почтальонше Райал-Бэнк для мисс К. Р. Флоуз. Все конверты были нераспечатаны.
 – Она их не открывала, – пояснила мисс Дейнтри. – Мисс Джонсон была человеком твердых убеждений, и ее вера не позволяла ей нарушать правила Королевской почты.
 – Но почему они не адресованы прямо в Блэк-Покрингтон и Флоуз-Холл? – спросил Локхарт. – Почему мать предпочитала почтальоншу из Райал-Бэнка?
 – Ты что, дурак? Там бы твой дед наложил на них лапу и все бы узнал. Старый черт так ревновал ее, что обязательно прочел бы эти письма. Твоя мать отлично это понимала, она была хитрюга.
 Локхарт посмотрел на штемпель одного из писем и увидел, что оно пришло из Америки и было датировано 1961 годом.
 – Это письмо пришло через пять лет после ее смерти. Почему мисс Джонсон не отправила его назад?
 – Пришлось бы распечатать его, чтобы выяснить обратный адрес. Она бы никогда так не поступила, – ответила мисс Дейнтри. – Я же сказала, для нее Королевская почта была такой же священной, как сама вера. А кроме того, она не хотела, чтобы единственный друг твоей матери узнал, что та умерла. Как она говорила, «лучше жить надеждой, чем горем». А она знала это по собственному опыту. Человек, с которым она была обручена, пропал без вести на Ипре, но она так никогда и не согласилась считать его погибшим. Она верила в вечную жизнь и вечную любовь, это придавало старухе силы. Хотела бы я верить хоть во что-то одно, но нет, не верю.
 – Думаю, я имею право распечатать эти письма, – сказал Локхарт. Мисс Дейнтри кивнула.
 – Мать не оставила тебе ничего, кроме внешности. Сомневаюсь, что ты найдешь имя отца в этих письмах.
 – Быть может, хоть какую-то зацепку. Но мисс Дейнтри не верила и в это.
 – Нет, не найдешь. Заранее могу тебе сказать. Лучше уж сходи к цыганке в табор, пусть погадает. Твой отец за всю жизнь не написал ни одного письма.
 Локхарт посмотрел на нее с подозрением.
 – Похоже, вы все-таки знаете, кто он, – начал было Локхарт. – По крайней мере вы могли бы... – Но мисс Дейнтри поймать было не так-то просто.
 – Уходи, – сказал она, вставая из-за стола. – Ты слишком напоминаешь мне Клариссу. Нечего рассиживать тут над письмами из прошлого. Сходи к прорицательнице, на скорее знает, кто твой отец, чем я.
 – К прорицательнице? – переспросил Локхарт.
 – К гадалке, – ответила мисс Дейнтри. – Она утверждает, что она будто бы потомок старого Элспета Фааса, о котором говорится в преданиях. – Мисс Дейнтри направилась к выходу, Локхарт пошел за ней, унося с собой связку писем и на ходу благодаря хозяйку.
 – Нечего меня благодарить, – ворчливо возразила она. – Это все пустые слова, да и только. Я их наслушалась вволю. Понадобиться тебе помощь – приходи, скажи. Это и будет для меня благодарностью. Я хоть увижу, что от меня есть польза. А все остальное – пустая болтовня и вздор. Сходи сейчас к цыганке, пусть она тебе погадает. И не забудь позолотить ей ручку серебром.
 Локхарт кивнул, обошел дом и прямиком направился к лугу. Немного спустя он уже сидел на корточках ярдах в двадцати от табора и, повинуясь какому-то инстинкту, подсказавшему ему, как следует себя вести, никого не окликал, но молча ждал, когда к нему обратятся сами. Таборный пес немного полаял и замолчал. От костра поднимался дым, в жимолости, окружавшей сад мисс Дейнтри, гудели пчелы.
 Цыгане занимались своими делами, не обращая на Локхарта никакого внимания, как если бы его тут не было. Но примерно через полчаса к нему подошла старуха. У нее было темное и обветренное лицо, кожа ее была вся в морщинах, как кора старого дуба. Она присела перед Локхартом на корточки и протянула руку.
 – Положи серебро, – сказал она. Локхарт порылся в карманах и нашел десятипенсовую монетку, но цыганка ее не взяла.
 – Там нет серебра, – сказала она.
 – Другого у меня нет, – ответил Локхарт.
 – Тогда золото. Еще лучше, – сказала старуха.
 Локхарт мучительно пытался сообразить, есть ли у него с собой что-нибудь, в чем было бы золото, и наконец вспомнил об авторучке. Он достал ее и снял колпачок.
 – Вот все золото, какое у меня есть.
 Рукой, на которой сильно выступали сосуды – так, что казалось, будто она обвита плющом, – цыганка взяла авторучку.
 – У тебя есть дар, – сказал она, и при ее словах ручка как будто зажила собственной жизнью, вертясь и переворачиваясь в пальцах, как крутится щепка, попавшая в водоворот. Она покрутилась и уставилась кончиком пера прямо на Локхарта. – У тебя есть дар слова, твой язык хорош для песен. Ручка указывает тебе, как компас; но ты неверно поймешь, что она показывает. Цыганка отвернула ручку от Локхарта, но та закрутилась, и кончик пера снова остановился напротив него. После этого цыганка отдала ему авторучку.
 – Чего-нибудь еще ты видишь? – спросил Локхарт. Цыганка не стала разглядывать его ладонь, а уставилась в разделявший их кусочек земли.
 – Смерть. Две смерти. Может быть, больше. Три открытые могилы, одна пустая. Вижу повешенного на дереве, других убитых. Больше ничего не скажу. Уходи.
 – А о моем отце ничего? – спросил Локхарт.
 – О твоем отце? Ты будешь искать его. Долго искать. А имя его будет все время с тобой, в песне. Больше ничего не скажу.
 Локхарт положил авторучку в карман и достал однофунтовую бумажку. Старуха взяла ее, сплюнув на землю.
 – Бумага, – пробормотала она. – Бумага – это дерево. Но бумага и чернила не принесут тебе добра, пока ты не обратишься к своему дару слова. – С этими словами она поднялась и вернулась в табор, а Локхарт, сам не понимая, почему и зачем он это делает, перекрестил двумя пальцами место, на котором она сидела. После чего повернулся и зашагал вниз по долине, по направлению к старой военной дороге и Гексану. В тот же вечер он вернулся на Сэндикот-Кресчент, где Джессика пребывала в сильной тревоге и волнении.
 – Приходила полиция, – сказала она, как только Локхарт переступил через порог, – они спрашивали, не слышали или не видели ли мы в последнее время чего-нибудь необычного.
 – Что ты им сказала?
 – Правду, – ответила Джессика. – Что мы слышали крики, что взорвался дом О'Брайена, что бились окна, и все остальное.
 – Обо мне они не спрашивали?
 – Нет, – ответила Джессика. – Я сказала, что ты на работе.
 – Значит, дом они не обыскивали? Джессика отрицательно помотала головой и со страхом посмотрела на него:
 – Что происходит, Локхарт? Сэндикот-Кресчент всегда. был таким тихим и спокойным местом, а сейчас все превратилось в какой-то кошмар. Ты знаешь, что кто-то обрезал телефонный провод к дому Рэйсимов?
 – Да, – ответил Локхарт так, что было неясно, относится ли его ответ только к знанию им того, что провод обрезан, или же и того, кто это сделал.
 – Все это очень странно. Да, а еще сестер Масгроув отправили в сумасшедший дом.
 – Ну что ж, вот и освободился еще один дом, который ты сможешь теперь продать, – отреагировал Локхарт на эту новость. – Не думаю, чтобы и О'Брайен вернулся.
 – Супруги Рэйсимы тоже не хотят возвращаться. Сегодня утром я получила от них письмо о том, что они съезжают. Локхарт удовлетворенно потер руки:
 – Так. Значит, на этой стороне улицы остаются только Петтигрю и полковник. А что слышно о Грэбблах и миссис Симплон?
 – Грэббл выгнал свою жену, а миссис Симплон заходила узнать, согласна ли я не брать платы, пока у них не решится вопрос с разводом.
 – Надеюсь, ты ей отказала.
 – Я сказала, что должна посоветоваться с тобой.
 – Ответ – нет. Пусть съезжает, как другие. Джессика неуверенно посмотрела на него, но решила не задавать вопросов. Локхарт был ее мужем, а кроме того, выражение его лица не располагало к расспросам. Но спать в эту ночь она ложилась расстроенная и в состоянии какого-то труднообъяснимого беспокойства. Локхарт рядом с ней спал крепко, как ребенок. Он уже принял решение, что следующим станет полковник Финч-Поттер; но прежде надо было что-то сделать с бультерьером. Локхарт любил бультерьеров. У деда во Флоуз-Холле их было несколько, и – как и пес полковника – все они были дружелюбнейшими зверями, если их не дразнить. Локхарт решил, что надо как-то раздразнить бультерьера, пока же самому ему надо было внимательно последить за домом номер 10. Количество использованных презервативов, скопившихся в канализационном спуске этого дома, позволяло предположить, что старый холостяк имел привычки, которыми можно было легко воспользоваться.
 Вот почему на следующей неделе каждый день, с семи до двенадцати вечера, Локхарт просиживал, не зажигая света, в комнате, окно которой выходило на дом номер 10. Но только в пятницу он увидел, как из старого «хамбера» полковника вышла женщина и вошла с ним в дом. Она была намного моложе Финч-Поттера и одета ярче и крикливее, чем большинство тех женщин, что приезжали на Сэндикот-Кресчент. Через десять минут в спальне полковника зажегся свет и Локхарт смог рассмотреть женщину получше. Она подходила под ту категорию, кого дед Локхарта называл «греховными женами». Но тут полковник задернул занавеси. Через пару минут открылась дверь кухни и бультерьера вытолкали в сад. Полковник явно возражал против одновременного присутствия в доме «греховной жены» и бультерьера.
 Локхарт спустился вниз, подошел к забору и тихонько посвистел. Бультерьер, переваливаясь, подбежал к нему. Локхарт просунул руку через забор, потрепал его, и бультерьер завилял остатком своего хвоста. И пока в доме полковник занимался со своей гостьей любовью, в саду Локхарт подружился с его собакой. Он все еще сидел у забора, поглаживая и почесывая пса, когда в полночь дверь дома полковника открылась, парочка вышла и уселась в «хамбер». Локхарт заметил время, когда это произошло, и принялся рассчитывать свой план.
 На следующий день он отправился в Лондон и снова околачивался в Сохо. Он посидел там в нескольких кафе и барах, заходил даже на внушавшие ему отвращение представления стриптиза и в конце концов, познакомившись с болезненного вида молодым человеком, купил то, ради чего приезжал. Домой он вернулся с несколькими маленькими таблетками в кармане и спрятал их в гараже. Затем дождался ближайшей среды и предпринял очередной ход. По средам полковник Финч-Поттер играл в гольф и потому отсутствовал всю первую половину дня. Локхарт незаметно пробрался в его дом, прихватив с собой банку со средством для чистки плиты. Этикетка на банке рекомендовала надевать при пользовании средством резиновые перчатки. Локхарт был в них, но по другим причинам. Во-первых, он не хотел оставлять в доме своих отпечатков пальцев, особенно когда вокруг было столько полиции. А во-вторых, потому, что цель его прихода не имела ничего общего с чисткой плит. Бультерьер по-дружески приветствовал его, и вдвоем они поднялись наверх, в спальню полковника, и обыскали там все ящики его туалетного столика, пока Локхарт не нашел того, что искал. Похлопав собаку по голове, он выскользнул из дома полковника и через забор вернулся к себе.
 В этот вечер, просто чтобы убить время, Локхарт вырубил свет в доме Петтигрю. Сделал он это относительно просто. Воспользовавшись куском капронового троса, он привязал к его концу жесткую проволоку, которую отломал от вешалки для одежды, и забросил эту проволоку на провода, шедшие от столба к дому. Последовала вспышка, и супруги Петтигрю провели ночь в темноте. Локхарт же провел ее, рассказывая Джессике о мисс Дейнтри и старухе-цыганке.
 – Ты не прочитал письма? – спросила Джессика. Локхарт не прочитал. Предсказание цыганки заставило его позабыть обо всем. Особенно самые последние ее слова о том, что бумага – это дерево и что бумага и чернила не принесут ему добра, пока он не обратится к своему дару слова. Это пророчество разбудило в нем суеверность. Что она имела в виду, когда говорила о его даре языка и песни и о трех открытых могилах и одной пустой? И о повешенном на дереве? Все это были предзнаменования какого-то пугающего будущего. Разум Локхарта был слишком сильно занят настоящим, и тот дар, который находился в этот момент в его поле зрения, должен был прийти как результат продажи всех двенадцати домов по Сэндикот-Кресчент, что, как он уже подсчитал, должно было принести Джессике больше шестисот тысяч фунтов по текущим ценам. – Но нам ведь придется заплатить налог с этой суммы? – спросила Джессика, когда он объяснил ей, что скоро она станет богатой женщиной. – И мы пока еще не знаем, все ли жильцы согласятся уехать...
 Она оставила вопрос открытым, но Локхарт не стал отвечать. Он знал ответ.
 – Меньше слов, больше дела, – загадочно произнес он и стал дожидаться, когда возымеют действие его приготовления к самоизгнанию полковника Финч-Поттера.
 – Думаю, тебе стоит посмотреть эти письма, – сказала Джессика, когда они ложились в этот вечер спать. – В них могут быть доказательства того, кто твой отец.
 – Время терпит, – ответил Локхарт. – Что есть в этих письмах, то уже никуда не денется.
 То, что было на презервативе, который полковник Финч-Поттер натянул на свой пенис в половине девятого вечера следующего дня, безусловно, обладало немалой стойкостью. Во всяком случае, со среды оно тоже никуда не делось. Полковник обратил внимание на то, что презерватив был немного более скользким, чем обычно, когда доставал его из пачки. Однако полный эффект средства для чистки плит проявился тогда, когда презерватив был натянут уже на три четверти и полковник заправлял на место резиновое колечко, призванное обеспечить максимально возможную защиту от сифилиса. Уже в следующее мгновение из его сознания начисто исчез страх заразиться этой болезнью, и вместо того, чтобы надеть презерватив до конца, полковник стал лихорадочно стаскивать его, стремясь сделать это как можно быстрее, Но тщетно. Проклятая штуковина была скользкой, а кроме того, средство для чистки плит подтверждало честность его рекламы: оно действительно было способно моментально удалять с внутренних стенок плиты пригоревший к ним жир. С жутким воем полковник Финч-Поттер отказался от попыток содрать презерватив рукой и рванулся к ванной в поисках ножниц. Боль буквально раздирала его, становясь с каждой секундой все невыносимее. «Греховная жена», оказавшаяся позади него, наблюдала происходящее, и в ней росло предчувствие чего-то крайне скверного. Наконец, когда полковник, продолжая вопить, с безумным видом вывернул на пол содержимое аптечки и, увидев ножницы, схватился за них, она вмешалась.
 – Нет, нет, не надо! – закричала она, по ошибке решив, будто в полковнике взыграло чувство вины и раскаяния и он собирается заняться самокастрированием. – Не делай этого! Ради меня – не делай! – И она вырвала у полковника ножницы. Если бы он в этот момент был в состоянии говорить, то, конечно, объяснил бы ей, что именно ради нее он и должен сделать то, что собирался. Но говорить он не мог, а потому, вертясь волчком наподобие юродивого, полковник с такой силой и выражением начал дергать рукой и презерватив, и то, что в нем находилось, что казалось, он хочет вырвать с корнем и то и другое. Через дом от него Петтигрю, уже привыкшие к тому, что по ночам что-нибудь происходит, шумит или взрывается, на этот раз не обращали внимания на вопли полковника о помощи. И даже то, что призывы Финч-Поттера сочетались с криками «греховной жены», нисколько не удивило супругов Петтигрю. После той отвратительной демонстрации извращенности, которую устроили Рэйсимы, они уже были готовы к чему угодно. Полицейские же, сидевшие в машине в начале улицы, среагировали иначе. Но когда их машина, заскрипев тормозами, остановилась у дома номер 10 и они выскочили из нее, торопясь к месту очередного преступления, их встретил бультерьер.
 Сейчас это была отнюдь не дружелюбно настроенная псина и даже не то свирепое животное, что укусило О'Брайена и не желало отцепляться от него, даже когда тот залез на дерево. Сейчас это был совершенно иной зверюга, которого Локхарт до предела накачал наркотиком, и в нем пробудились все первобытные, дикие инстинкты и представления, так что, наверное, полицейские виделись ему чем-то вроде пантер, и даже в столбах забора мерещилась угроза. Но настоящей-то угрозой был сам бультерьер. Скрежеща зубами, он молниеносно перекусал трех полицейских, первыми выскочивших из машины, не давая им забраться в нее обратно, укусил столб в воротах, сломал зуб о «хамбер» полковника, вонзил зубы в шину переднего колеса полицейской машины, да так, что та с грохотом лопнула, сбив с ног саму собаку, но и сделав невозможным отступление полиции. После чего бультерьер, злобно рыча, устремился в ночь в поисках новых жертв.
 Он нашел их легко и в изобилии. После того как рядом с ними взорвался «баухаус» О'Брайена, супруги Лоури взяли за правило спать на первом этаже. Услыхав новый взрыв – так грохнула лопнувшая шина, – они выскочили во двор. Тут на них и наткнулся возбужденный бультерьер полковника Финч-Поттера. Крепко покусав обоих и загнав их назад в дом, он заодно под корень уничтожил три куста роз, не обратив никакого внимания на их шипы. Скорее наоборот: розы, оказавшие хоть какое-то сопротивление, только еще больше раздразнили его, и, когда наконец подъехала вызванная Джессикой «скорая помощь», пес был уже совершенно не расположен шутить. Бультерьеру однажды уже довелось путешествовать в этой карете вместе с О'Брайеном, и воспоминания об этом случае вспыхнули сейчас в его разгоряченной голове. Собака явно считала «скорую помощь» чьим-то выпадом против самой Природы, ее оскорблением. И потому со свирепостью карликового носорога, набычившись, помчалась через дорогу к машине. Санитары почему-то посчитали, что их помощь нужна супругам Петтигрю, и остановились у дома номер 6. Но простояли они там недолго. Какой-то зверь с налитыми кровью глазами сшиб одного из санитаров, укусил второго и попытался вцепиться в горло третьему, но, к счастью, промахнулся, в прыжке перелетев у того над плечом. Санитары поспешно нырнули в «скорую» и помчались в больницу сами, бросив на произвол судьбы супругов Лоури, трех полицейских и полковника, вопли которого несколько поутихли после того, как он порезал себе пенис кухонным ножом.
 Однако им не стоило так торопиться. Мистер Петтигрю только что открыл входную дверь и объяснил позвонившему санитару, что на этот раз он понятия не имеет, кто учинил очередной переполох на Сэндикот-Кресчент. И в этот миг у него между ног что-то промчалось и устремилось наверх. Мистер Петтигрю сделал ошибку: он закрыл дверь, проявив этим, однако, определенную меру понимания своей ответственности перед обществом. Впрочем, последнее вышло у него случайно. На протяжении последующих двадцати минут бультерьер полковника Финч-Поттера громил дом Петтигрю. Что он нашел в украшенных кисточками абажурах торшеров, в бархатных занавесках, в тряпках, разбросанных на туалетном столике, или же в ножках гарнитура красного дерева, что стоял в столовой Петтигрю, – это знал только сам бультерьер. Но все перечисленное явно показалось ему чем-то непривычным и странно опасным. Проявив безупречный вкус и действуя с неподражаемым варварством, пес проложил себе путь через лучшую мебель и украшения и даже прогрыз дыру в персидском ковре – по-видимому, в поисках воображаемой кости, которую ожидал под ним найти. Петтигрю все это время прятались в кладовке под лестницей. В конце концов собака бросилась на собственное отражение в стеклах большого французского окна и, пробив его, исчезла в уличном мраке. Ее внушающий ужас лай доносился откуда-то из птичьего заказника. К этому времени стоны и завывания полковника Финч-Поттера давно уже прекратились. Он лежал в кухне на полу и весьма мужественно и старательно при помощи терки для сыра делал что-то с тем, что было раньше его пенисом. Он не знал и не понимал, что ожегший его презерватив уже давно развалился под многочисленными ударами кухонного ножа. Впрочем, его это и не волновало. Достаточно было чувствовать и видеть, что еще оставалось резиновое кольцо и что его пенис съежился втрое по сравнению с нормальным его размером. Полковник, почти обезумев от боли, пытался теперь содрать резиновое кольцо с остатков былого фаллического великолепия. Боль от сырной терки по сравнению с ощущениями от средства для чистки плит была ничтожной и казалась даже облегчением, пусть и слабым. На кухонном стуле билась в истерике «греховная жена», на которой были только кожаный пояс и бюстгальтер. Именно ее вскрики и рыдания и вернули в конце концов трех полицейских к исполнению их служебных обязанностей. Скрюченные от полученных укусов, все в крови, они взломали входную дверь, гонимые как необходимостью войти в дом, так и стремлением спрятаться от бультерьера. Но, оказавшись внутри, они не знали, оставаться ли им тут, или же спешно покинуть это место. Вид пожилого джентльмена с багрово-красным, почти что черным лицом, сидящего голым на кухонном полу и пытающегося сырной теркой сделать что-то с тыквой, явно страдающей избыточным кровяным давлением, заставлял усомниться в его психическом здоровье. Такое впечатление еще более усиливалось при виде находившейся тут же женщины, совершенно голой, если не считать пояса для чулок, которая истерически вскрикивала, бормотала что-то нечленораздельное и поминутно прикладывалась к бутылке с бренди. Как бы для завершения этого кромешного ада и для еще большей паники внезапно погас свет и весь дом погрузился в темноту. Все другие дома на Сэндикот-Кресчент – тоже. Локхарт, воспользовавшись тем, что вся полиция и «скорая помощь» сосредоточились около домов номер 6 и 10, пробрался на поле для гольфа и забросил свое изобретение на провода шедшей к улице электролинии. Замыкание сработало мгновенно. Когда Локхарт вернулся домой, даже Джессика была в состоянии, близком к шоку.
 – Локхарт, дорогой, что с нами творится? – простонала она.
 – Ничего, – ответил Локхарт. – Это с ними творится. – В кромешной тьме кухни Джессика вздрогнула в его объятиях.
 – С ними? – спросила она. – С кем с ними?
 – С тем миром, что не мы, – ответил он, непроизвольно переходя на диалект своих родных болот. – Со всеми теми, кого проклял Бог. И коль моим молитвам он не внемлет, я сам, один, свершу то, что свершиться должно.
 – Локхарт, миленький, ты чудо! – прощебетала Джессика. – Я и не знала, что ты можешь читать наизусть стихи.




  Глава четырнадцатая 


 Все, кто жил на Сэндикот-Кресчент, меньше всего думали в те минуты о поэзии. Полковник Финч-Поттер был вообще не в состоянии думать о чем бы то ни было, а его «греховная жена» пережила потрясение, после которого, скорее, всего, уже никогда не смогла бы быть той же, что прежде. Дом Петтигрю тоже вряд ли мог быть возвращен в прежнее состояние. Вконец разгромленный бультерьером, он находился в состоянии полного хаоса. Супруги Петтигрю, выбравшиеся наконец из кладовки уже после того, как погас свет, решили было, что жертвами пережитого несчастья стали только они сами. И лишь после того, как мистер Петтигрю, попытавшись добраться до стоявшего в гостиной телефона, споткнулся, попав ногой в дыру в персидском ковре и шлепнулся на остатки разодранного абажура, – лишь после этого до них стали доходить подлинные масштабы нанесенного дому ущерба. При свете карманного фонарика они осмотрели то, что осталось от их мебели, и зарыдали.
 – Над этой улицей довлеет какое-то проклятие, – стонала миссис Петтигрю, повторяя мысль, высказанную Локхартом. – Я не останусь тут больше ни одной минуты.
 Мистер Петтигрю тщетно пытался настроить ее более рационально, тем более что все его усилия сводились тут же на нет диким воем бультерьера, доносившимся из птичьего заказника. Пес не только лишился зуба, но вдобавок еще и заблудился. И теперь, искусав несколько толстых деревьев, видимо, принятых им за ноги мамонта, сидел и выл на пять разноцветных лун, одновременно мерещившихся его разгоряченному, отравленному наркотиком мозгу. Супруги Лоури перебинтовывали друг друга; к сожалению, бинтовать приходилось в местах, наименее удобных для перевязки. Они обсуждали между собой возможность подать на полковника Финч-Поттера в суд за ущерб, нанесенный его собакой, и как раз в этот момент в их доме тоже погас свет. В соседнем доме миссис Симплон, уверенная, что ее муж нарочно замкнул проводку, чтобы в темноте было удобнее вломиться в дом и забрать свои вещи, решила попугать его. Она зарядила дробовик, стоявший в шкафу в спальне, и дважды выстрелила из окна, ни во что не целясь. Конечно, стрелком она была неважным, и воображения ей в жизни сильно недоставало; однако первым выстрелом она ухитрилась разбить теплицу в саду дома номер 3, где жили Огилви, а вторым, который она сделала из окна фасадной стороны своего дома, – перебить те окна в доме Петтигрю напротив, что оставались еще целыми после вторжения бультерьера. Увидев, что в темноту погружена вся улица, а не один ее дом, она поняла свою ошибку. Однако это не остановило ее, а, напротив, подвигло к дальнейшим действиям. Слыша ругань и крики «греховной жены», которую тащили в полицейскую машину, она сделала вывод, что происходящее – результат новой вылазки ИРА. Поэтому миссис Симплон перезарядила ружье и пальнула еще пару раз в направлении бывшего дома О'Брайена. На этот раз она угодила точно в спальню Лоури, оказавшуюся почему-то на линии между домами Симплонов и О'Брайена. Полицейские, все еще возившиеся у дома Финч-Поттера, поспешно бросили задержанную, спрятались за угол и по радио запросили вооруженную подмогу.
 Помощь прибыла молниеносно. Завыли сирены, со всех сторон подъехало несколько полицейских машин, и под прикрытием собственного огня дюжина полисменов окружила псевдогеоргиевский особняк Симплонов и потребовала, чтобы все находящиеся внутри выходили бы по одному наружу с поднятыми руками. Но миссис Симплон снова поняла свою ошибку. Град револьверных выстрелов, раздававшихся, казалось, со всех сторон, мигание огней полицейских машин, передававшиеся по громкоговорителю требования полиции – все это убедило миссис Симплон, что ей лучше скрыться. Одевшись так быстро, как она только могла, схватив драгоценности и деньги, что были в доме, она прошла через внутреннюю дверь в гараж и спряталась там в смотровой канаве, которую когда-то предусмотрительно соорудил ее муж, любивший повозиться не только под миссис Грэббл, но и под своей машиной. Там она и выжидала, прикрыв канаву над собой деревянной крышкой. Через дверь гаража и эту крышку до нее доносился звук громкоговорителя, предупреждавшего, что дом окружен и сопротивление бессмысленно. Миссис Симплон и не думала сопротивляться. Она проклинала себя за свою глупость и пыталась лихорадочно выстроить какое-нибудь оправдание собственным действиям. Она все еще не нашла его, когда над Сэндикот-Кресчент уже начал заниматься рассвет и пятнадцать полицейских, выйдя из укрытия, взломали переднюю и заднюю двери, четыре окна и обнаружили, что дом пуст.
 – Никого нет, – доложили они старшему инспектору, подъехавшему к этому времени и взявшему на себя руководство операцией. – Обыскали весь чердак, но и там ни души. Мистер Петтигрю, присутствовавший при этих словах, запротестовал. Он был твердо уверен, что в доме Симплонов кто-то должен был быть.
 – Я сам видел вспышки выстрелов, – доказывал он. – Взгляните на мой дом, посмотрите, что с ним стало!
 Инспектор взглянул и выразил сомнение в том, что выстрелы могли бы разодрать абажуры, сорвать подушки с диванов и занавеси с окон, а также обгрызть ножки у стола.
 – Это собака, – ответил Петтигрю, – все это натворила собака, которую привезли на «скорой помощи». Инспектор засомневался еще сильнее:
 – Вы хотите сказать, что весь этот погром устроила собака и что эту собаку привезла в ваш дом «скорая помощь»?
 Петтигрю заколебался: скептицизм инспектора был заразителен.
 – Я понимаю, что все это звучит странно, – согласился он, – но оно было похоже на собаку.
 – Мне крайне трудно поверить, что одна только собака сама могла бы устроить подобный разгром, – сказал инспектор, – и если. вы утверждаете, что «скорая помощь»... – Его слова прервал вой, донесшийся из птичьего заказника. – О Боже, а это что такое?
 – То самое, что разгромило мои дом, – ответил Петтигрю. – Оно сейчас в птичьем заказнике.
 – Да уж, птичий заказничек, – протянул инспектор. – Судя по тому, как там воют, это скорее заказник кладбищенских привидений.
 – Не думаю, чтобы привидения умели так выть, – как-то рассеянно возразил Петтигрю. Бессонная ночь, проведенная по большей части в кладовке, а потом – в темноте в разгромленном доме, не способствовала ясности его мыслей. К тому же подвывала и миссис Петтигрю. Она обнаружила, что все ее белье, лежавшее в спальне, тоже разодрано.
 – Говорю вам, это была не собака, – кричала она, – а какой-то сексуальный маньяк. Он изжевал все мое белье! Инспектор с сомнением посмотрел на миссис Петтигрю.
 – Ваше белье, мадам, может сжевать лишь... – начал он, но вовремя спохватился. У миссис Петтигрю оставалось только самомнение, и не стоило отнимать у нее последнее. – Вы не знаете, кто может иметь на вас зуб? – спросил инспектор. Петтигрю, не сговариваясь, отрицательно покачали головами.
 – Мы всегда жили так тихо, – ответили они. То же самое сказали инспектору и во всех других домах, в которых еще были жильцы. Таких домов оказалось только четыре. В доме номер 1 супруги Рикеншоу не добавили ничего нового, но выразили благодарность за то, что напротив их дома постоянно стоит полицейская машина.
 – Мы теперь чувствуем себя по-настоящему в безопасности, – сказали они.
 Огилви не разделяли их мнения. Выстрел из дробовика, разнесший все стекла в их теплице, вызвал у них глубочайшее расстройство, о чем они и сказали инспектору.
 – Куда идет мир, если простые законопослушные граждане не могут спокойно спать в собственных постелях?! – возмущался мистер Огилви. – Я напишу жалобу нашему депутату парламента, сэр. Эта страна катится в пропасть! – Похоже, – примирительно согласился инспектор. – Но вы уверены, что вашу теплицу сломала не собака?
 – Совершенно уверен, – ответил Огилви. – Какая-то скотина выстрелила в нее из ружья!
 Инспектор вздохнул с облегчением. Ему уже порядком надоело, что всю вину за происходящее на этой улице сваливают на собак. Однако миссис Симплон и не сваливала. Она все еще продолжала сидеть в смотровой яме гаража, под деревянной крышкой, и нервы ее напоминали такие же измочаленные тряпки, как те, во что превратилось белье миссис Петтигрю. Она порылась в сумочке, разыскивая сигареты, нашла одну и чиркнула спичкой в тот самый момент, когда полицейский инспектор, поблагодарив супругов Огилви за сотрудничество и выслушав в ответ от мистера Огилви выговор за неспособность полиции предотвратить обрушившиеся на них невзгоды, миновал ворота гаража Симплонов. Впрочем, точнее было бы сказать, что ворота миновали инспектора. Миссис Симплон поздно и дорогой ценой поняла, что смотровая яма, наполненная масляными пятнами и парами бензина – не лучшее место для курения. Сигарета, которую удалось ей отыскать, успокоила нервы миссис Симплон сверх всяких ее ожиданий. Последовала серия взрывов – вначале пропитанного бензином воздуха в самой яме, потом бензобака машины, стоявшей над ямой, и, наконец, двух полупустых емкостей из-под топлива для отопления дома. Уже после первого взрыва миссис Симплон потеряла сознание, а после третьего отлетела в небытие. Вместе с ней отлетели части гаража, машины и баков для топлива. Огненный шар, в котором все это крутилось и вертелось, вырвался оттуда, где были ворота гаража, стремительно промчался мимо головы инспектора и окончательно искалечил и без того пострадавший фасад дома Петтигрю. Посреди всего этого ада инспектор не потерял головы. Но, кроме нее, ему мало что удалось сохранить. Взрыв сорвал с него всю одежду, а что не сделал взрыв, то довершило пламя. Усы скорчились и обгорели. Черные полосы шли от сгоревших бровей к ушам, которые были такими красными, что казалось, несколько миллионов человек одновременно поминают инспектора недобрым словом. Полицейский стоял, весь покрытый гарью, обожженый, в одних только сапогах и форменном ремне.
 Вновь на подъезде к Сэндикот-Кресчент завыли сирены, на сей раз пожарных машин. Они лихорадочно сбивали пламя, уже успевшее поглотить миссис Симплон, так что кремация ей была уже не нужна. И в этот самый момент свой последний выход на сцену предпринял бультерьер. Внутренний огонь, которым была в ту ночь охвачена его голова, уже почти затих, однако пробудился вновь при взрыве и пожаре в гараже Симплонов. С налитыми кровью глазами и вывалившимся языком пес с шумом выскочил из птичьего заказника, пронесся по саду сестер Масгроув, цапнул для разминки за икру одного из пожарных и, войдя во вкус, вступил в смертельную схватку с пожарным шлангом. Видимо, в наркотическом бреду он принял его за доисторическую анаконду. Пожарный шланг энергично сопротивлялся. Прокушенный в нескольких местах, он под огромным давлением выстрелил вверх струями воды, на мгновение подбросившими на несколько футов от земли хищно рычавшего пса. Теперь инспектор поверил Петтигрю: он увидел эту собаку собственными глазами – воющую, рычащую, кусающуюся, извивающуюся, подобно крокодилу, страдающему пляской святого Витта. Уверенный, что собака бешеная, инспектор, следуя вызубренным когда-то наставлениям, замер и стоял, не шевелясь. Но лучше бы уж он шевелился. Получив отпор и холодный душ от пожарного шланга, пес вонзил зубы в ногу инспектора, моментально отпустил ее, чтобы вновь укусить в нескольких местах шланг, а потом попытался вцепиться инспектору в горло. На этот раз инспектор решил сдвинуться с места, и его подчиненные, два десятка пожарных, супруги Огилви и Рикеншоу могли наблюдать, как совершенно голый и сильно обожженый полицейский в сапогах и портупее меньше чем за десять секунд покрыл добрую сотню метров. За ним, с горящими глазами, выпустив когти, оскалив челюсти, несся бультерьер. Инспектор перескочил через калитку дома Грэбблов, одолел одним махом их лужайку и скрылся в заказнике. Вскоре оттуда донеслись его крики о помощи, чем-то напоминавшие стенания блуждавшего там чуть раньше бультерьера.
 – Что ж, теперь он по крайней мере убедился, что мы говорили правду, – прокомментировал мистер Петтигрю и тут же посоветовал жене перестать выть, будто баба по любовнику, – сравнение, явно не самое удачное для восстановления мира в их сильно пострадавшем доме.
 Локхарт и Джессика наблюдали за всем этим хаосом из окна своей спальни. Гараж Симплонов все еще продолжал гореть, главным образом из-за вмешательства собаки пожарный шланг метался из стороны в сторону и пускал высоко вверх мощные фонтаны воды, напоминая гигантскую садовую поливалку, а пожарные и полицейские попрятались по своим машинам. Только вооруженные полицейские, дополнительно присланные для борьбы с теми, кто стрелял из дома, еще не разобрались в происходящем. Уверенные, что поджог гаража – это отвлекающий маневр, предпринятый для того, чтобы скрывающиеся в доме террористы смогли бы удрать под прикрытием дыма, эти полицейские устроились в засадах в прилегающих садах и в зарослях кустов около поля для гольфа. Последнее обстоятельство сыграло роковую роль. Дым от гаража закрывал им обзор; на поле же для игры в гольф две первые пары уже вышли поразмяться с утра пораньше, и сорвавшийся после чьего-то неверного удара шар угодил вооруженному констеблю в голову.
 – Атака с тыла, – завопил тот и разрядил свой револьвер в стелющийся дым, смертельно ранив одного из игроков и нанеся тем самым непоправимый удар гольф-клубу. Несколько других полицейских тоже открыли стрельбу в направлении, откуда доносились чьи-то крики. Пули летали по всему полю для гольфа и залетали даже в окна клубного бара, где на полу лежал секретарь клуба, пытавшийся срочно дозвониться в полицию.
 – По нам стреляют, – кричал он в трубку телефона, – со всех сторон свистят пули! – Ему вторили игроки и члены клуба. Когда они бежали сквозь дым, то попали под град пуль, летевших с тыльной стороны сада Симплонов. Четыре человека упали у восемнадцатой лунки, два у первой, а возле девятой несколько женщин, крепко прижавшись друг к другу, пытались укрыться за одним из препятствий, которое до этого они всячески старались обходить стороной. И с каждым новым залпом полиция, не имеющая возможности увидеть, кто же стреляет и откуда, затевала перестрелку между собой. Даже супруги Рикеншоу из дома номер 1, всего час назад поздравлявшие друг друга с постоянным присутствием полиции и настоящей безопасностью, начали сожалеть о преждевременно выраженной ими благодарности. Свежий отряд полиции, прибывший в гольф-клуб в ответ на поступивший оттуда вызов и вооруженный на этот раз не только револьверами, но и винтовками, разместился в баре, в комнате секретаря и в раздевалках и на беспорядочный огонь своих коллег ответил собственным дружным залпом. Пули просвистели над головами женщин, прятавшихся возле девятой лунки, и, пролетев через дым, угодили прямо в гостиную Рикеншоу. Вопили женщины, попавшие на поле в ловушку, вопила миссис Рикеншоу, которой пуля угодила в бедро, а водитель пожарной машины, позабыв о том, что у него выдвинута лестница, решил, что пора сматываться, пока обстановка не стала еще хуже. Но она уже была хуже некуда.
 – Сматываемся отсюда! – орал водитель, пока другие пожарные забирались в машину, – только пулю схлопотать не хватает!
 Пожарный, сидевший в тот момент на самом конце лест-ницы, явно не ожидал подобного поворота событий. С трудом удерживая прыгающий наконечник шланга, он вдруг почувствовал, что едет назад.
 – Стойте! – закричал он. – Стойте, черт побери! Но в шуме пламени и в треске пальбы его никто не услышал, "и пожарная машина на полной скорости рванула вниз по Сэндикот-Кресчент. Болтаясь в пятнадцати футах над ней, пожарный изо всех сил цеплялся за лестницу. Прорвав ею дюжину телефонных и электрических проводов, машина со скоростью семьдесят миль в час помчалась к тоннелю под железной дорогой, ведущей в Лондон. Сама она въехала в этот тоннель, лестница же в него не поместилась. Сидевшего на лестнице пожарного выбросило вперед и вверх, и он, пролетев буквально в нескольких дюймах над проходившим в этот момент брайтонским экспрессом, упал на дорогу по другую сторону тоннеля перед шедшим навстречу бензовозом. Водитель бензовоза, уже обративший внимание на бешеную пожарную машину с оторванной лестницей, постарался избежать наезда и, попытавшись свернуть, врезался в насыпь железной дороги. Бензовоз взорвался, и горящий бензин обрушился сверху на последние пять вагонов проходившего экспресса. В одном из охваченных пламенем вагонов проводник поступил так, как его учили. Он рванул ручку экстренного тормоза, и на скорости восемьдесят миль в час колеса экспресса перестали вертеться. Жуткий скрежет металла о металл заглушил даже треск пальбы и завывания полицейского инспектора в заказнике. Во всем поезде, в каждом его купе пассажиры, сидевшие лицом по ходу поезда, мгновенно оказались на коленях тех, кто сидел по ходу спиной, а в вагоне-ресторане, где как раз было время завтрака, посетители, официанты, еда и посуда смешались в одну общую кучу. Пять последних вагонов продолжали гореть.
 Вид поезда, внезапно вспыхнувшего так, как будто в него угодила напалмовая бомба, невесть откуда взявшаяся в самом центре Ист-Пэрсли, окончательно убедил полицию, что она имеет дело с беспрецедентным в британской истории случаем терроризма. По радио они вызвали армейскую подмогу, объяснив, что полиция попала в засаду в гольф-клубе Ист-Пэрсли, по которому из домов на Сэндикот-Кресчент ведут огонь террористы, только что взорвавшие бомбу под экспрессом Лондон-Брайтон. Через пять минут над полем для гольфа повисли боевые вертолеты, высматривая врага. Но полицейские в саду дома Симплонов уже получили свое. Трое лежали раненные, один был убит, а у остальных кончились патроны. Таща за собой раненых, они ползком выбрались из-за дома, перебрались через лужайку перед ним и помчались к своим машинам.
 – Мотаем отсюда ко всем чертям, – вопили они, вваливаясь в машины, – там их целая армия, мать их...
 Через минуту патрульные машины покинули Сэндикот-Кресчент и направились в сторону полицейского участка, их сирены затихли вдали. Но до участка они не доехали. Взорвавшийся бензовоз перекрыл все шоссе под железной дорогой, а в тоннеле творился сущий ад. Не лучше было положение и на Сэндикот-Кресчент. Огонь с гаража Симплонов перекинулся на забор, а с него – на сарай во дворе дома Огилви. Вспыхнувший сарай, продырявленный во всех направлениях пулями, добавил пламени и дыма в ту мрачную завесу, что повисла над наследством Джессики, и придал всей сцене какой-то особенно странный, мистический, вызывающий содрогание вид. Огилви сидели в погребе, тесно прижавшись друг к другу, и слушали, как в кухне стучат, ударяясь о стены, пули. В доме номер 1 мистер Рикеншоу, затягивая повязку на ноге жены, клятвенно пообещал ей, что если они выберутся отсюда живыми, то непременно съедут из этого дома.
 То же самое решили сделать и Петтигрю.
 – Обещай мне, что мы уедем, – рыдала она. – Еще одна ночь в этом ужасном доме, и я сойду с ума!
 Мистера Петтигрю не надо было уговаривать. Та череда событий, что пронеслась над Сэндикот-Кресчент и потрясла ее – ив особенности их собственный дом, – подобно чуме, поразившей когда-то Египет, заставила Петтигрю отказаться от его рационализма и вновь обратиться к религии. Высо-кая гражданская сознательность изменила ему, и, когда Рикеншоу, так и не дозвонившись до «скорой помощи» из-за последствий варварского рейда пожарной машины, пробрался через улицу и постучал в дверь дома Петтигрю, хозяин дома отказался открыть ему, резонно возразив, что, когда в последний раз к ним приезжала «скорая», санитары привезли с собой сумасшедшую собаку и что миссис Рикеншоу может истекать кровью и даже помирать, но он, Петтигрю, больше никому дверь не откроет.
 – Считайте, что вам повезло, – кричал мистер Петтигрю через запертую дверь, – у вашей проклятой жены дырка в ноге, а у моей – в голове. – Рикеншоу в ответ покрыл его последними словами за нежелание помочь соседу и решил достучаться до полковника Финч-Поттера, не зная, что тот, избавившись и от терки, и от пениса, лежит уже в реанимационном отделении местной больницы. В конце концов на помощь Рикеншоу пришла Джессика. Не обращая внимания на сильный огонь со стороны гольф-клуба, она отправилась в дом номер 1 и оказала миссис Рикеншоу квалифицированную первую помощь, которой когда-то училась на курсах. Локхарт воспользовался ее отсутствием, чтобы осуществить последний поход в канализационную трубу. Облачившись в резиновый костюм, он пробрался по ней к месту подсоединения слива из дома Грэбблов с ведром в одной руке и переносным ручным насосом времен второй мировой войны, который мистер Сэндикот держал у себя в мастерской и использовал для поливки участка. У Локхарта же было на уме другое. Вставив наконечник насоса в трубу слива и закрепив его там шпаклевкой, Локхарт наполнил из канализации ведро и стал энергично. качать. Так он проработал примерно час, а потом разобрал свою конструкцию и пополз домой. К этому времени первый этаж дома Грэбблов был уже залит нечистотами изо всех других домов улицы, и все попытки мистера Грэббла заставить свой туалет вести себя нормально и спускать дерьмо из дома, а не качать его в дом, закончились полнейшим провалом. Доведенный до отчаяния Грэббл, бродивший в закатанных брюках по колено в дерьме, решил прибегнуть к крайним мерам и взялся за каустическую соду. Идея оказалась далеко не лучшей. Вместо того чтобы спустить вниз по трубе то, что ее закупоривало, каустическая сода стала весьма энергично вылезать из унитаза обратно. К счастью, мистер Грэббл предвидел возможность чего-то подобного и успел выскочить из уборной, когда это произошло. Ему, однако, не следовало бы пользоваться ни обычным средством для чистки туалетов, ни тем более – когда оно не сработало, – добавлять в него жидкую хлорную известь. Ибо в сочетании друг с другом эти вещества выделяют хлор, и ядовитый газ выгнал Грэббла из дома. Стоя на лужайке позади дома, он мог наблюдать, как ковер в гостиной впитывал в себя эту ядовитую смесь, а каустическая сода разъедала его любимое кресло. Мистер Грэббл попробовал было как-то остановить этот поток, соорудив на его пути преграду, но каустическая сода заставила его отказаться от этого намерения. Теперь он сидел на краю маленького бассейна с рыбками, полоскал в нем ноги и отчаянно ругался.
 Полицейский инспектор все еще взывал из птичьего заказника о помощи, хотя и не так громко, как прежде; бультерьер же спокойно отсыпался на своем матрасе, что лежал у задней двери в доме хозяина.
 Скинув с себя резиновый костюм, Локхарт наполнил ванну и с удовольствием погрузился в нее. В целом, думал он, его операция прошла достаточно успешно. Теперь уже можно было не сомневаться, что Джессика получит доставшееся ей наследство в полное распоряжение, включая право продать любой из домов, если она того пожелает. Локхарт лежал в ванне и обдумывал налоговую сторону дела. Опыт, полученный в конторе «Сэндикот с партнером», подсказывал ему, что налог на приращение капитала берется с каждого дома сверх одного. Не может быть, чтобы это правило нельзя было как-то обойти. Налог с двенадцати домов оказался бы колоссальным. К тому моменту, когда Локхарт вылез из ванны, у него уже созрело простое решение.




  Глава пятнадцатая 


 Разобраться в том, какая именно цепь причин вызвала все происшедшее в Ист-Пэрсли, не удавалось никому. Военный вертолет обнаружил инспектора полиции сидящим на дереве, забраться на которое у нормального человека, казалось бы, нет ни малейшей возможности; но сам инспектор тоже не мог ничего объяснить. Он лишь безостановочно выкрикивал нечто нечленораздельное о бешеных псах, свободно разгуливающих по Сэндикот-Кресчент. Его слова подтверждались ранами, полученными супругами Лоури и мистером Петтигрю.
 – Да, но это никак не объясняет, почему оказались убиты шестеро игравших в гольф и пятеро моих людей, – рассуждал комиссар полиции. – Бешеные псы, да и англичане, способны, конечно, выкинуть что угодно. Но у псов обычно не бывает оружия. А как, черт возьми, объяснить пожарную машину, бензовоз и этот экспресс? Сколько там пассажиров сгорело?
 – Десять, – ответил его заместитель. – Если говорить точно... – начал было он.
 – Заткнись, – перебил его комиссар. – Как я объясню все это министру? Должно же существовать какое-то разумное объяснение!
 – Полагаю, мы могли бы развести два инцидента по разным категориям, – предположил заместитель, но комиссар посмотрел на него с нескрываемой злобой.
 – Два? Два?! – завопил он так, что задрожали стекла в кабинете. – Во-первых, тот сумасшедший полковник, что обтесывал свой член теркой в компании проститутки. Во-вторых, бешеная собака, перекусавшая всех, на кого наткнулась. В-третьих, кто-то обстрелял несколько домов и взорвал гараж. Кстати, что там за баба была в смотровой яме и откуда она взялась? Дальше перечислять или хватит?
 – Понимаю, что вы хотите сказать, – ответил заместитель, – но, по словам мисс Джиджи Ламонт, полковник Финч-Поттер...
 – Заткнись, – свирепо повторил комиссар и закинул ногу на ногу. Они посидели какое-то время молча, отыскивая сколь-нибудь убедительное объяснение всего случившегося.
 – Слава Богу, что хоть не было телевидения и журналистов, – сказал заместитель, и его начальник согласно кивнул.
 – Может быть, свалить все на ИРА?
 – Чтобы они могли потом всем этим хвастаться? Ты что, спятил?
 – Но они же взорвали дом О'Брайена, – возразил заместитель.
 – Чепуха. Этот сукин сын подорвался сам. В доме не было и следа взрывчатки, – возразил комиссар. – Он что-то перемудрил с газовой плитой.
 – Но ведь его дом даже не подсоединен к газовой сети... – начал заместитель.
 – А меня отсоединят от должности, если мы к середине дня не представим объяснение. Прежде всего надо не пускать туда прессу и не дать ей возможности задавать вопросы. Есть какие-нибудь идеи, как это сделать?
 Заместитель призадумался.
 – Полагаю, можно было бы сослаться на бешеных собак, – сказал он. наконец. – Мы могли бы объявить в том районе карантин и перестрелять всех бешеных...
 – Мы уже перестреляли там половину своих ребят, – возразил комиссар. – Согласен, они сами действовали так, будто их укусила бешеная собака. Но не можем же мы перестрелять всех бешеных. Им надо делать прививки. Впрочем, чтобы не пускать туда журналистов, такое объяснение сойдет. Но вот как объяснить то, что подстрелили шестерых игроков в гольф-клубе? Даже если кто-то из них и засветил мячом не туда, как-то не принято в ответ засвечивать в него пулю. Тем более открывать беглый огонь. А их тела изрешечены пулями. Должны же мы дать какое-то логическое объяснение.
 – Если придерживаться версии с бешеной собакой, – продолжал заместитель, – она могла укусить кого-то, тот заболел и...
 – Бешенством не заболевают мгновенно. Чтобы оно проявилось, нужны недели...
 – Но, может быть, это какой-то новый вид бешенства, новая бацилла, что-то вроде свиной чумы, – настаивал заместитель. – Собака укусила полковника...
 – Это исключено. У нас нет никаких доказательств того, что полковника Финч-Поттера кто-либо цапнул, кроме него самого. Да и в таком месте собака укусить практически не может. Если только этот тип не был извращенцом.
 – Но он в таком состоянии, что не сможет отрицать версию бешенства, – сказал заместитель комиссара полиции. – Он же совсем свихнулся.
 – Ну ладно, дальше, – проговорил комиссар.
 – Если исходить из версии о вспышке бешенства и о собаке, то все остальное вытекает отсюда вполне логично. Ребята из спецвзвода сбрендили и начали стрелять...
 – В программе теленовостей это прозвучит великолепно: «Пять офицеров спецсил, созданных для защиты иностранных дипломатов от террористов, сегодня утром спятили и перестреляли шестерых игроков в гольф-клубе Ист-Пэрсли». Что-нибудь в этом роде. Хоть и говорят, что любая слава хороша, все же подобной рекламы нам не надо.
 – Но не обязательно же давать все это в программе новостей, – возразил заместитель. – В данном случае мы вполне можем сослаться на закон об охране государственной тайны.
 Комиссар одобрительно кивнул:
 – Да, но нам надо будет заручиться поддержкой со стороны министерства обороны.
 – Ну, вертолеты вполне могли быть с базы в Портон-Даун. Там, кстати, располагается и Центр военно-биологических исследований.
 – Они были с другой базы. И в любом случае, когда они прилетели, все было уже кончено.
 – Но ведь всего этого никто же не знает, – убеждал заместитель. – Военное командование всегда старается напускать побольше тумана. Наконец мы можем пригрозить, что свалим все на них и...
 На встрече министров внутренних дел, обороны и верховного комиссара полиции было в конечном счете решено, что все случившееся на Сэндикот-Кресчент не подлежит огласке.
 В соответствии с законами об обороне государства и об охране государственной тайны редакторам всех газет было рекомендовано не упоминать об этой трагедии. Аналогичное предупреждение получили телекомпании Би-би-си и Ай-ти-ви, и потому в вечерних новостях сообщалось лишь о взрыве бензовоза, в результате которого загорелся экспресс Лондон – Брайтон. Упоминания о Сэндикот-Кресчент не было нигде. По птичьему заказнику прошла цепь солдат, стрелявших во все живое под предлогом предотвращения распространения вспышки бешенства. Правда, кроме птиц, они там никого не обнаружили; но птичий заказник превратился в итоге в птичий могильник. К счастью, бультерьеру повезло: все это время он проспал, не поднимаясь с места, возле кухонной двери в доме полковника. Пожалуй, если не считать Локхарта и Джессики, бультерьер был единственным живым существом, не покинувшим обжитого места после всех этих бурных событий. Мистер Грэббл, изгнанный из дома канализационным наводнением, явился тем утром в комнатных тапочках – ни в какую другую обувь его обожженные каустиком ноги не влезали – и вручил уведомление об освобождении им дома. Рикеншоу наконец-то отправил жену в госпиталь, а Петтигрю весь день упаковывали вещи. К вечеру они съехали. Супруги Лоури уехали еще раньше, получив, вместе с несколькими пожарными, прививки от бешенства. Полицейского инспектора и нескольких его подчиненных упрятали в инфекционное отделение местной больницы. Отбыла даже миссис Симплон – в маленьком пластиковом мешке столь зловещего вида, что наблюдавшей эту сцену миссис Огилви пришлось давать успокоительное.
 – Все уехали, – рыдала она, – остались только мы. Только одни мы. Я тоже хочу уехать отсюда. Посмотри на эти трупы вокруг... Я уже никогда не смогу смотреть на это поле, не вспоминая тех несчастных, что погибли у девятой лунки.
 Муж ее испытывал такое же чувство. Он тоже никогда уже не сможет чувствовать себя на Сэндикот-Кресчент по-прежнему. Через неделю съехали и они. Теперь Локхарт и Джессика из окна своей спальни могли любоваться одиннадцатью пустыми домами, стоящими – за исключением несколько покосившегося «баухауса» О'Брайена – посреди больших и отлично ухоженных участков в очень привлекательной местности неподалеку от Лондона, по соседству с прекрасным гольф-клубом, очередь на вступление в который в связи с недавними событиями теперь заметно продвинется. Пока строители занимались приведением домов в первоначальный вид – а в случае с домом Грэбблов и в первоначальную чистоту, – у Локхарта было время заняться другими делами.
 Так, готовился к выходу новый роман Женевьевы Голдринг «Песнь сердца». Купив бюллетень книжных новинок, Локхарт выяснил, когда этот роман должен появиться в продаже. Поскольку мисс Голдринг писала в год по пять книг, издавая их под разными псевдонимами, ее производительность вынуждала издателей выбрасывать на рынок одновременно по две ее новые книги. Существовали весенний и осенний выпуски новых произведений Голдринг; «Песнь сердца» была включена в осенний и вышла в октябре. Локхарт и Джессика дождались, пока в списке бестселлеров она за первые три недели после появления в продаже поднялась с девятого места на второе, а потом и возглавила список. Только тогда Локхарт нанес свой удар. Он отправился в Лондон с экземпляром книги и провел полдня в кабинете младшего из Гиблингов, а другие полдня – в кабинете старшего, но в присутствии также и младшего из двух партнеров. К тому времени, когда он уходил, на руках у Гиблингов было – нет, не просто почти готовое дело о клевете, но рапсодия, симфония на тему такого дела. Никогда еще за всю свою карьеру – а у старшего Гиблинга был огромный опыт в области судебных исков по делам о клевете, – никогда еще они не сталкивались со случаем столь очевидной, вопиющей и возмутительно злобной клеветы. Что еще лучше, издатели, выпустившие книгу Женевьевы Голдринг, были неимоверно богаты во многом благодаря ее популярности, и теперь им предстояло проявить великодушие в разрешении дела, которым занялась фирма «Гиблинг и Гиблинг», иначе на мисс Голдринг повиснет ярлык злостной клеветницы. А. лучше всего было бы, если бы они оказались настолько глупы, чтобы потащить дело в суд. Эта перспектива была столь привлекательной и желанной, что Гиблинги начали действовать с тщательно рассчитанной нерешительностью, призванной обмануть бдительность другой стороны.
 Они написали вежливое письмо издателям, господам Шортстэдам, информируя их об одном достойном сожаления факте, о котором они сами узнали от своего клиента, некоего мистера Локхарта Флоуза. А именно: что его имя упоминается в крайне успешно продающемся романе мисс Женевьевы Голдринг «Песнь сердца», выпущенном господами Шортстэд, и что вследствие этой непреднамеренной ошибки они вынуждены, к вящему своему сожалению, просить господ Шортстэд возместить ущерб, нанесенный личной, профессиональной и семейной репутации упомянутого мистера Флоуза теми поношениями и клеветой на него, что содержатся в указанной книге. Имеется в виду, говорилось в письме, что ущерб будет возмещен посредством финансовой компенсации, оплаты судебных издержек, а также изъятия из продажи и уничтожения всех еще не проданных экземпляров книги.
 – Так мы расставим ловушку, – сказал один Гиблинг другому. – И будем от всей души надеяться, что они прибегнут к услугам какого-нибудь молодого и честолюбивого юриста, который посоветует им оспаривать дело в суде.
 Издательство именно так и поступило. Ответ за подписью самого младшего партнера адвокатской конторы «Кул, Пул, Стул и Фолсом с партнерами», некоего мистера Арбутуса, гласил, что, хотя издательство и автор книги «Песнь сердца», далее именуемой романом, готовы принести мистеру Флоузу свои извинения и оплатить его судебные издержки, а также, в случае необходимости, выплатить ему скромную компенсацию за пережитые им боль и горькие чувства, они никоим образом не считают себя обязанными и не согласятся пойти на изъятие и уничтожение непроданных экземпляров романа. И прочая, и прочая, и прочая. Письмо заканчивалось холодной припиской, что фирма «Кул, Пул, Стул и Фолсом с партнерами» ожидает ответа от мистера Гиблинга. Оба Гиблинга сильно сомневались в том, что их ответа действительно ждут. На протяжении двух недель они держали дело в состоянии неопределенности, а затем нанесли удар.
 – Я верно расслышал – четыреста тысяч фунтов в возмещение ущерба? – переспросил мистер Фолсом, когда Арбутус показал ему ответ Гиблингов. – За всю мою карьеру не читал ничего столь чудовищного. Эти Гиблинги с ума сошли. Разумеется, мы будем оспаривать подобное требование.
 – Оспаривать? – возразил Арбутус. – Но у них должны же быть какие-то основания...
 – Блеф, мой мальчик, голый блеф, – ответил Фолсом. – Конечно, я не читал книгу. Но за непреднамеренную клевету требовать подобную сумму неслыханно. Это неслыханно, даже если клевета была бы преднамеренной. Может быть, вся причина клеветы в том, что просто машинистка перепутала пару слов.
 Но ошибался сам Фолсом. Интуиция мистера Шортстэда подсказывала ему, что «Песнь сердца» чем-то отличается по тону от других романов мисс Голдринг. Тем не менее издатель доверился не собственной интуиции, а совету Фолсома и поручил Арбутусу подготовить ответ, выдвинув со своей стороны тоже максималистские требования: если «Гиблинг и Гиблинг» хотят подавать в суд, то пускай подают, и черт с. ними. На следующий день, когда старший клерк принес мистеру Гиблингу на доклад почту, этот уже пожилой и строгий джентльмен впервые в жизни увидел, что сам мистер Гиблинг-старший способен отплясывать на собственном письменном столе. А наплясавшись, босс потребовал за любую цену немедленно доставить в контору две... нет, три бутылки самого лучшего шампанского.
 – Мы их поймали за хвост, – торжествующе пропел он, когда появился Гиблинг-младший. – О Боже, в жизни бы не поверил, что доживу до такого дня. За хвост, братишка, за хвост! Перечитай вслух, я должен это слышать!
 И когда в воздухе прозвенели слова: «Пусть подают в суд, и черт с ними», Гиблинг-старший задрожал в экстазе профессионального сутяжника.
 – Подают в суд, и черт с ними, – упоенно повторял он. – Пусть подают в суд, и черт с ними. Представляю себе, как прозвучит эта угроза в устах адвоката в суде! Да, прямо в лицо судье! Вот в чем, брат, подлинная красота нашей профессии. В жизни юриста есть свои прекрасные моменты. Посмакуем же ту радость, что принес нам этот чудесный день!
 Мистер Партингтон, старший клерк, внес шампанское, и Гиблинги послали его за третьим бокалом. Только когда он вернулся, был поднят тост за мистера Локхарта Флоуза, проживающего в доме номер 12 по Сэндикот-Кресчент, столь удачно вошедшего одновременно и в их жизнь, и в роман мисс Женевьевы Голдринг с – о Господи! – каким подходящим названием! В этот день в конторе «Гиблинг и Гиблинг» практически никто не работал. Составление искового заявления – не ахти какое сложное дело. Иск, предъявленный «Гиблинг и Гиблинг» от имени Локхарта Флоуза, истца, к Женевьеве Голдринг и господам Шортстэдам, ответчикам, ничем не отличался от других подобных документов и носил форму обращения Елизаветы II, милостью Божьей королевы Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии и всех наших государственных владений и территорий, главы Содружества Наций, Защитницы Веры, к Женевьеве Голдринг, подлинное имя мисс Мэгстер, через посредство господ Шортстэдов: «Мы повелеваем вам в течение четырнадцати дней после вручения вам настоящего искового заявления, включая день вручения, предстать перед судом по иску Локхарта Флоуза, в противном случае истец может осуществить свои права и решение может быть вынесено в ваше отсутствие».
 Исковое уведомление было вручено адресатам уже на следующий день и не вызвало почти никакого испуга в правлении издательства, однако основательно напугало всех в конторе «Кул, Пул, Стул и Фолсом с партнерами». К этому времени Арбутус прочел «Песнь сердца» и обнаружил, что в книге действительно содержится чудовищная клевета на Локхарта Флоуза. Ему приписывалась привычка быть привязанным своей женой к кровати, а затем и быть избитым этой же женой, которую действительно зовут Джессика, – в наоборот. Утверждалось также, что когда они не занимаются взаимной поркой, то выкрадывают деньги из банков, причем в ходе таких грабежей Локхарт якобы застрелил насмерть нескольких банковских кассиров.
 – Мы даже не сможем утверждать, что эта клевета непреднамеренна, – убеждал Арбутус Фолсома, но тот считал иначе.
 – Никакой автор, находящийся в здравом уме, не станет сознательно и преднамеренно писать книгу, героем которой был бы какой-то реальный, известный автору человек, и при этом приписывать ему подобные извращения и преступления. Это чепуха. Такое просто невозможно.
 Того же взгляда придерживалась и Женевьева Голдринг.
 – Никогда не слышала об этом типе, – заявила она Шортстэду и Арбутусу, – а потом, это какое-то совершенно невероятное имя. Откровенно говоря, я не помню, чтобы когда-нибудь писала о человеке, которого бы звали Локхарт Флоуз, да еще с женой, которую зовут Джессика.
 – Но это же написано в "Песни сердца, – возражал Арбутус, – не могли же вы этого не читать. В конце концов, вы ведь сами написали эту книгу.
 Женевьева Голдринг только фыркнула в ответ:
 – Я пишу по пять книг в год. Не могу же я всю эту муть еще и читать. Я целиком и полностью полагаюсь в данном случае на вашу компетентность, мистер Шортстэд.
 – А верстку вы что, не проверяете?
 – Молодой человек, – ответила мисс Голдринг, – моя верстка не нуждается в том, чтобы ее проверяли. Поправьте меня, если я не права, мистер Шортстэд.
 Но, хотя сомнения начали уже закрадываться ему в душу, мистер Шортстэд на этот раз все же придержал язык.
 – Значит, будем признавать факт клеветы, но утверждать, что она непреднамеренная? – спросил Арбутус.
 – Я не вижу оснований вообще признавать факт клеветы, – запротестовала мисс Голдринг. – Единственное, что нам пока достоверно известно, так это то, что некто Флоуз привязывает свою жену к кровати и порет ее, что у нее дурацкое имя Джессика и что ей все это не нравится. Вот и пускай он сам доказывает, что не делает ничего подобного.
 Арбутус обратил внимание присутствующих на процессуальную норму, согласно которой истина сама по себе не является средством защиты за исключением тех случаев, когда защита ведется в интересах общественного блага.
 – Если речь идет об извращенце и человеке, который грабит банки, полагаю, это как раз тот случай, когда затрагиваются интересы общественного блага. Возможно, моя книга станет из-за этого суда даже лучше продаваться.
 Адвокаты были убеждены, что дело обстоит совершенно наоборот.
 – Нам не на чем основывать защиту, – сказал один из них, королевский советник Виддершинс. – Я бы порекомендовал достичь соглашения сторон, не вынося дела в судебное разбирательство. У нас нет никакой надежды выиграть его в суде.
 – Но разве реклама не пойдет нам на пользу, даже если придется выплатить какую-то компенсацию? – спросил Шортстэд, вынужденный занять эту позицию под нажимом мисс Голдринг, которая постоянно жаловалась на то, что ее романы недостаточно рекламируются. Виддершинс выразил сомнение, что от подобной рекламы может быть польза. Но, поскольку ему самому платили за осуществление защиты, он не видел оснований лишать самого себя того финансового вознаграждения, которое должен был принести затяжной судебный процесс.
 – Оставляю решение на ваше усмотрение, – сказал он. – Я свое мнение высказал, и оно заключается в том, что мы неминуемо проиграем.
 – Но за урегулирование без суда они требуют четыреста тысяч фунтов, – возразил Шортстэд. – Никакой суд не присудит им таких денег. Это возмутительно! – Сумма действительно была возмутительной.
 Судебное разбирательство проходило в здании Верховного суда, председательствовал судья Пламмери. Виддершинс представлял ответчиков, а адвокат Фескью – фирму «Гибдинг и Гиблинг». Последние пребывали в состоянии откровенного экстаза. Пламмери пользовался репутацией объективного, жесткого до грубости судьи, который к тому же испытывал отвращение к склонным ко всяческим уверткам адвокатам. У мистера же Виддершинса не было никакой иной возможности построить защиту иначе, кроме как на увертках. Дополнительную трудность для адвокатов защиты представляла и сама мисс Голдринг, преисполненная решимости, коли уж она не может выиграть дело, то по крайней мере проиграть его по возможности ярко. Шортстэд сидел рядом с ней, подрагивая от холода в тени ее темно-красной шляпы. Одного взгляда на истца, Локхарта Флоуза, ему оказалось достаточно, чтобы понять: перед ним – честный, разумный и толковый молодой человек, представитель того типа людей, о существовании которых Шортстэд уже давно забыл; человек, который скорее может быть собственником банка, нежели грабителем, и который, уж коль скоро он женится, обращается со своей женой нежно и по-рыцарски благородно. Шортстэд хорошо разбирался в характерах.
 Мистер Фескью встал для изложения исковых претензий. Его выступление было безупречным. Мистер Локхарт Флоуз, проживающий в доме номер 12 по Сэндикот-Кресчент, Ист-Пэрсли – при этих словах адвокат Виддершинс закрыл лицо руками, а шляпка мисс Голдринг задрожала, – живет по соседству с ответчицей и известен ей, притом настолько хорошо, что однажды она даже приглашала его на чай. В записке, которую передали от мисс Голдринг Виддершинсу, кратко утверждалось: «Лжет, нагло лжет. Я никогда в жизни не встречалась с этим поганцем». Прочитав записку, Виддершинс было воспрянул духом, но тут же снова сник, услышав, как Фескью расписывает добродетели Локхарта Флоуза и те невзгоды, что свалились на него после публикации «Песни сердца». Среди этих невзгод наиболее тяжелым ударом было для него увольнение из бухгалтерской фирмы «Сэндикот с партнером», где он до этого работал. Будет представлено доказательство того, заявил адвокат, что вынужденное увольнение мистера Локхарта Флоуза с этой должности, приносившей весьма хороший доход, явилось прямым результатом постыдных нападок мисс Голдринг на его частную жизнь и совершенно вымышленной его склонности якобы грабить банки и убивать кассиров. Мистер Фескью не упомянул (потому что просто не знал об этом), что Трейер выказал готовность предоставить соответствующие доказательства после личной беседы с ним Локхарта, в ходе которой последний объяснил, что если Трейер откажется сотрудничать, то совесть заставит его, Локхарта, обнародовать факты о том, как мистер Джипсум уклоняется от уплаты налогов. Для подкрепления этой угрозы Локхарт предъявил Трейеру копии всех досье Джипсума – как настоящих, так и тех, в которых хранились сфальсифицированные материалы.
 Кроме того, продолжал Фескью, соседи стали избегать истца в такой степени, что из одиннадцати домов, расположенных рядом с его домом, жильцы съехали, дабы избежать любой связи между собой и предполагаемым убийцей. Наконец миссис Флоуз, совершенно верно названная в романе Джессикой, может подтвердить под присягой, что она никогда не привязывала мужа, а он никогда не привязывал ее к их брачному ложу и что в их доме вообще нет плетки. Положение, в котором оказалась миссис Флоуз, было столь тяжелым и причиняло ей такие неудобства, что в последнее время она была вынуждена начать носить вуаль, дабы избежать приставаний к ней на улице мужчин, страдающих мазохистскими и садистскими сексуальными извращениями, а также и оскорблений со стороны женщин, которых прежде она приглашала в свой дом, но которые теперь отказываются впускать ее в свои дома. В общем, адвокат Фескью нарисовал убедительную картину того, как молодая супружеская пара оказалась в полнейшей социальной изоляции на основании абсолютно ложных причин, картину того, сколь неопределенно теперь их финансовое будущее, – и все это вследствие публикации романа «Песнь сердца», чем и обусловлено требование истца о выплате столь колоссальной компенсации за нанесенный ему ущерб.
 Выступление Фескью явно произвело впечатление на судью Пламмери и присяжных, и адвокату Виддершинсу было крайне трудно начинать защиту ответчиков. Конечно, мисс Голдринг легко утверждать, будто Локхарт Флоуз – лжец, но попробуйте доказать это. Мистер Флоуз не выглядел лжецом. Если уж на то пошло, он производил прямо противоположное впечатление. А миссис Джессика Флоуз даже под вуалью светилась такой невинностью, которая являла разительный контраст вульгарности его клиентки. Пьянство, труды над многочисленными книгами и постель – все это наложило отпечаток на мисс Голдринг. Виддершинс сделал все, на что был способен. Клевета, заявил он, была абсолютно непреднамеренной. Ответчица понятия не имела о существовании истца и никогда его даже не видела. Предположение, будто она однажды приглашала его на чай, было совершенно безосновательным, а тот факт, что мисс Голдринг жила в Вест-Пэрсли, а истец владел домом в Ист-Пэрсли – чистейшим совпадением. Однако в свете заявлений, которые сделал его ученый друг господин Фескью, ответчик готов принести свои извинения и выплатить финансовую компенсацию за ущерб, нанесенный истцу и его супруге, за те насмешки и оскорбления, которым они подверглись, и за последовавшую в результате всего этого потерю должности... В этом месте мисс Голдринг оттолкнула удерживавшую ее руку мистера Шортстэда, встала и заявила, что никогда, никогда, никогда она не заплатит ни пенни, ни одного-единственного пенни человеку, о котором она никогда в жизни не писала, и что, если кто думает иначе, так тот крепко ошибается. Судья Пламмери оглядел ее с выражением столь откровенной неприязни на лице, что, казалось бы, этот взгляд должен был испепелить даже сфинкса с расстояния пятидесяти ярдов, а со ста – заставить его заговорить.
 – Присядьте, мадам, – прорычал он, и в его голосе звенело железо и безошибочно угадывалась кровожадность. – Что вы будете или не будете делать, определит суд. В одном могу вас уверить: еще одно подобное нарушение порядка и я привлеку вас к ответственности за неуважение к суду. Продолжайте ваше выступление, мистер Визерслин.
 Кадык Виддершинса ходил вверх-вниз, чем-то напоминая болтающийся в воде шарик для пинг-понга. Адвокат искал нужные слова, но не мог найти их. Продолжать он не мог: ему нечего было сказать.
 – Мои клиенты признают себя виновными в непреднамеренной клевете, – проскрипел он вопреки полученным от клиентов указаниям. Судья Пламмери с сомнением посмотрел на него.
 – Мне показалось иначе, – сказал он.
 Виддершинс запросил перерыв для консультаций с клиентами. Перерыв был объявлен. Фескью, Гиблинг. и Локхарт провели его, торжествуя. А между Виддершинсом и мисс Голдринг разгорелся желчный спор. Шортстэд, прослушав исковое заявление и его обоснование, был готов решить дело по договоренности сторон. Мисс Голдринг же, перед лицом малодушия издателя и откровенной неприязни судьи к ней самой, ни о какой договоренности сторон не желала и слышать.
 – Все, что они утверждают, – наглая ложь, – кипела она. – Никогда я не приглашала этого говнюка на чай. Никогда я не использовала имени этого поганого Локхарта Флоуза ни в одной из моих книг!
 – Но ведь оно же есть в «Песне...», – начал было Шортстэд.
 – Заткнитесь! – оборвала его мисс Голдринг. – Если оно там есть, значит, это вы его туда вставили. Его не было в той рукописи, что я отправляла в издательство.
 – Вы в этом твердо уверены? – спросил Виддершинс, пытавшийся отыскать хоть проблеск надежды в совершенно безнадежном деле.
 – Клянусь Господом Богом, – ответила мисс Голдринг столь страстно, что это прозвучало убедительно, – я никогда в жизни даже не слышала имени Флоуз и уж тем более не использовала его в своих книгах.
 – Можно взглянуть на рукопись? – спросил Виддершинс, и Шортстэд послал за ней. Имя Флоуз было напечатано по всей рукописи четким машинописным шрифтом.
 – Ну, что вы на это скажете? – спросил Виддершинс. Мисс Голдринг сказала очень многое, и по большей части сказанное ею было верно. Шортстэд сказал очень мало; в его словах верно было все.
 – Тогда мы должны подвергнуть сомнению подлинность этого документа, – сказал Виддершинс. – Все согласны с таким предложением?
 Мисс Голдринг была согласна, Шортстэд – нет.
 – Это та самая рукопись, которую мы от вас получили, – настаивал он.
 – Нет, не та. И это не тот текст, что я диктовала. Это гнусная подделка.
 – Вы в этом абсолютно уверены? – спросил Виддершинс.
 – Клянусь Господом Богом...
 – Хорошо. Мы оспорим иск на этом основании. То есть заявим, что данный документ, который поступил к мистеру Шортстэду, не является оригиналом той рукописи, которую подготовили вы лично.
 – Совершенно верно, – подтвердила мисс Голдринг. – Я клянусь Господом Богом...
 На следующий день, когда мисс Голдринг заняла место свидетельницы, чтобы подвергнуться перекрестному допросу со стороны пышущего энергией Фескью, она все еще продолжала клясться именем Господа Бога и многих других богов поменьше. Слушая ее, Гиблинги едва сдерживались.
 – Мисс Мэгстер... – начал Фескью, но судья прервал его.
 – Свидетельницу, насколько мне известно, зовут мисс Голдринг, мисс Женевьева Голдринг. Почему вы обращаетесь к ней «мисс Мэгстер»? – спросил он.
 – Мисс Женевьева Голдринг – вымышленное имя, – ответил Фескью, – ее настоящее имя... – Его прервал резкий выкрик со скамьи для свидетелей.
 – Женевьева Голдринг – мое литературное имя, мой псевдоним.
 Судья Пламмери с отвращением уставился на перо в ее шляпе.
 – Не сомневаюсь, – произнес он, – не сомневаюсь, что ваша профессия требует иметь целый набор имен. Но суду необходимо ваше подлинное имя.
 – Мисс Мэгстер, – угрюмо произнесла мисс Голдринг, отлично отдавая себе отчет в том, что обнародование этого имени разочарует немалую часть ее читателей. – Но своим поклонникам я известна как мисс Женевьева Голдринг.
 – Опять же не сомневаюсь, – сказал судья, – но, основываясь на том, что я тут услышал, должен заметить, что у ваших поклонников своеобразный вкус.
 Фескью мгновенно уцепился за эту подсказку, брошенную ему судьей.
 – Если вы так предпочитаете, я готов называть вас Женевьевой Голдринг, – сказал он. – Я никоим образом не хочу повредить вашей профессиональной репутации. Скажите, верно или нет, что в романе «Песнь сердца» вы описываете героя по имени Флоуз, который является любителем того, что на языке проституток и их клиентов называется «сбруей и поркой»?
 – Я не писала «Песнь сердца», – ответила мисс Голдринг.
 – Но, мне казалось, вчера вы признали, что являетесь автором этой книги, – возразил судья, – а сейчас...
 В ответ со свидетельского места он услышал речь о несправедливостях и беззаконии, творимых издателями и редакторами. Когда мисс Голдринг выдохлась, адвокат Фескью повернулся к судье Пламмери:
 – Возможно, ваша честь, стоило бы внимательно изучить оригинал рукописи и сравнить его с другими рукописями, представленными ответчицей ее издателю?
 – Защита не возражает, – сказал Виддершинс, и в слушании дела вновь был объявлен перерыв.
 В тот же день два специалиста – графолог и эксперт по шрифтам пишущих машинок – дали под присягой заключение, что рукопись «Песни сердца» была напечатана на той же самой пишущей машинке, что и «Шкаф короля» и «Болотная девушка» – две другие книги, написанные мисс Голдринг. После чего Фескью на следующем слушании в суде продолжил перекрестный допрос ответчицы.
 – Сейчас доказано вне всякого сомнения, что «Песнь сердца» написали именно вы, – сказал он. – Признаете ли вы теперь, что вы знакомы в настоящее время и были знакомы прежде с истцом, мистером Локхартом Флоузом?
 Мисс Голдринг начала отчаянно отрицать это, но Фескью остановил ее.
 – Пока вы не совершили преступления, давая ложные показания, – сказал он, – хочу попросить вас ознакомиться с данными под присягой показаниями мистера Флоуза, что вы приглашали его в свой дом на чай и угощали его ментоловым ликером.
 Со своего свидетельского места мисс Голдринг смотрела на него широко раскрытыми глазами.
 – Откуда вам это известно? – спросила она.
 Фескью улыбнулся и посмотрел на судью и присяжных.
 – Мистер Флоуз рассказал мне вчера об этом под присягой, – весело ответил он.
 Мисс Голдринг качала головой.
 – О ментоловом ликере? – слабым голосом спросила она.
 – Нет, это истец рассказал мне в частном порядке, – ответил Фескью. – Но вы, я полагаю, пьете ментоловый ликер? Мисс Голдринг кивнула с несчастным видом.
 – Да или нет? – потребовал Фескью.
 – Да, – ответила мисс Голдринг. Сидевшие ниже нее Виддершинс и Шортстэд прикрыли глаза рукой. Фескью продолжил разгром дальше. – Верно ли, что у вас в спальне лежит ковер голубого цвета с вкраплениями золотого, что ваша кровать имеет форму сердца, что рядом с ней стоит торшер с розовато-лиловым, в складочку, абажуром и что вашу кошку зовут Пинки? Верно все это или нет?
 В достоверности всего сказанного можно было не сомневаться. Выражение лица мисс Голдринг говорило об этом безо всяких слов. Но у мистера Фескью был заготовлен и смертельный удар.
 – И наконец, верно ли, что вы держите собаку чау-чау, по кличке Блоггс, с единственной целью не допустить того, чтобы в ваш дом кто-нибудь мог зайти без вашего разрешения или в ваше отсутствие?
 Необходимости в ответе опять-таки не было. Все факты, сообщенные Фескью, соответствовали действительности: адвокат узнал обо всем этом от Локхарта, а тот, в свою очередь, – от Джессики.
 – Так что, – продолжал Фескью, – без вашего разрешения мистер Флоуз не смог бы заявить под присягой, что, когда вы пригласили его к себе в дом, вы сделали это исключительно по собственной воле и с намерением соблазнить его, а не сумев добиться этой цели, вы, преднамеренно и заранее обдумав свои преступные намерения, попытались разрушить его брак, репутацию и лишить его средств к существованию, изобразив его в вашем романе как вора, извращенца и убийцу. Так все это или не так?
 – Нет, – закричала мисс Голдринг, – не так! Я никогда не приглашала его к себе. Я никогда... – Она запнулась, и это означало катастрофу. У нее в постели побывало немало молодых людей, но...
 – У меня больше нет вопросов к свидетельнице, – сказал мистер Фескью и сел.
 В своем заключительном слове судья Пламмери подтвердил свою репутацию человека резкого и беспристрастного. Представленные в суде доказательства и поведение мисс Голдринг как на скамье свидетелей, так и вне ее не оставили у судьи сомнений в том, что она лжет, что она проститутка и в обычном, и в литературном смыслах этого слова и что она преднамеренно и из преступных побуждений сделала все то, о чем говорил адвокат Фескью. Присяжные заседали всего пару минут и постановили считать факт клеветы доказанным. На основании их решения судья посчитал обоснованной оценку истцом масштабов нанесенного ему личного и финансового ущерба. С учетом инфляции, которая в настоящее время находится и в будущем будет находиться на уровне восемнадцати процентов, размеры компенсации в пользу истца должны составить порядка одного миллиона фунтов стерлингов. Сверх того, продолжал судья, он направляет материалы по данному делу генеральному прокурору в надежде, что ответчице будет предъявлено обвинение в лжесвидетельстве. Мисс Женевьева Голдринг упала в обморок. Мистер Шортстэд не помог ей подняться.
 Вечером того дня, когда судья огласил свое решение, в конторе «Гиблинг и Гиблинг» был праздник.
 – Миллион фунтов плюс судебные издержки! Целый миллион! Самая большая компенсация, которая когда-либо присуждалась по делам о клевете. И с судебными издержками! Боже правый, пусть бы они еще обжаловали это решение! Только бы они его обжаловали! – радовался Гиблинг-старший.
 Но мисс Голдринг не собиралась ничего обжаловать. Компания, страховавшая коммерческие операции Шортстэда, связалась с ним немедленно после объявления решения суда и предупредила, что намерена предъявить ему и мисс Голдринг встречный иск на всю сумму, какую им придется выложить, до последнего пенни.
 Локхарт и Джессика, сидя дома на Сэндикот-Кресчент, ни на секунду не усомнились в своей правоте. – Какая мерзкая баба! – сказала Джессика. – И подумать только, что когда-то я любила ее книжки. А в них, оказывается, одна ложь.
 Локхарт кивнул, соглашаясь.
 – Теперь мы можем начать продавать дома, – сказал он. – После всего этого скандала мы не можем оставаться жить в этом районе.
 На следующий день вдоль домов по Сэндикот-Кресчент стали ставить щиты со словами: «Продается», а Локхарт, почувствовав себя в финансовой безопасности, решил вскрыть те письма, что отдала ему мисс Дейнтри.




  Глава шестнадцатая 


 Он распечатывал эти письма, соблюдая приличествующий столь важному :событию церемониал, и смутно понимая, что искушает тем самым судьбу. «Бумага и чернила не принесут тебе добра», – нагадала ему старая цыганка. Правда, в случае с романом мисс Голдринг ее предсказание не оправдалось. Но, снова и снова возвращаясь к ее словам, Локхарт каким-то образом чувствовал, что скорее всего они относятся именно к письмам, которые кто-то писал его уже умершей тогда матери. К письмам, а не к чему-либо иному. Не случайно же он получил их от мисс Дейнтри в тот же самый день и даже час, когда выслушивал и гадание цыганки: Локхарт считал, что здесь было нечто большее, нежели случайное совпадение. Ему было бы весьма трудно объяснить, почему так происходит, но где-то в глубинах его сознания таились еще остатки тех суеверий, в которые верили его далекие предки в те времена, когда предупреждения, полученные от цыганок, воспринимались более чем серьезно. К тому же цыганка оказалась права в других ее предсказаниях. Смерти произошли, – правда, их оказалось гораздо больше, чем три, о которых она говорила. Совершенно точно сбылось ее предсказание в отношение пустой могилы. Останкам покойной миссис Симплон не нужна была уже никакая могила. А слова цыганки о повешенном на дереве – что они могли означать? Полицейский инспектор, конечно, болтался на дереве, но не в том трагическом смысле, о котором явно говорила старуха. И наконец, она что-то упоминала о даре самого Локхарта. «Пока ты не обратишься вновь к своему дару». Возможно, эти слова следовало отнести к тому миллиону, что они получили как возмещение ущерба, нанесенного клеветой? Но Локхарт сомневался в этом. Цыганка имела в виду какой-то иной дар, не деньги.
 Тем не менее Локхарт набрался мужества и вскрыл все письма, одно за другим, начав с того, что было датировано годом его рождения и пришло из Южной Африки, и кончив самым последним, присланным из Аризоны в 1964 году. Автору писем пришлось немало попутешествовать за свою жизнь, и Локхарт вскоре понял причину этого. Гросвенор К. Боскомб был инженером-бурильщиком, и работа кидала его в разные уголки земного шара в поисках драгоценных металлов, нефти, газа, угля – всего того, что Земля тысячелетиями пыталась сокрыть поглубже и что современная наука и техника позволяли открыть. Мисс Дейнтри была права. Возможно, в своей профессии он добился немалых успехов. В последнем своем письме – том самом, что было отправлено из Аризоны и в котором он сообщал о своей предстоящей женитьбе на мисс Фейбе Таррент, – он упоминал также, что нашел очень богатое газовое месторождение. Но каких бы высот ни достиг он в горно-инженерном деле, писать письма Гросвенор К. Боскомб совершенно не умел. В них не было ни тени той страсти или хотя бы тех чувств, которые ожидал встретить Локхарт. Не было в них и ни малейшего намека на то, что позволило бы заподозрить автора этих писем в его отцовстве. Мистер Боскомб писал исключительно о трудностях, с которыми связана его профессия, и об одолевавшей его скуке. В письмах, разделенных между собой годами, он в совершенно одинаковых выражениях описывал закаты солнца в пустынях Намибии, Саудовской Аравии, Ливии или же в Сахаре. По мере чтения писем Локхарт как бы сам торил путь! через все крупнейшие пустыни мира. Этот и без того непростой процесс еще более затрудняла неспособность Боскомба правильно – или хотя бы одинаково – писать любое слово, в котором было больше четырех слогов. Так, Саудовская Аравия могла выглядеть как дюжина разных мест – от Саудовской Орбии до Саадской Айраббеи. Единственное слово; которое он писал правильно, было «тоска», и оно удивительно точно подходило для характеристики писем и, по-видимому, их автора. Гросвенор К. Боскомб был скучен независимо от того, куда заносила его судьба. Весь мир представлялся ему чем-то вроде одной гигантской подушечки для игл, в которую он и вгонял свои невероятно длинные, полые внутри иглы-буры. Единственным моментом, когда у него прорезалось нечто отдаленно похожее на страсть, был тот, когда он и его ребята – кем бы они ни были – натыкались под землей на нечто сильно сжатое, и оно «выдавало фонтан». Это выражение встречалось в письмах несколько реже упоминаний о закатах, что позволяло сделать вывод: пустых скважин оказывалось на пути Боскомба в конечном счете гораздо больше, нежели чем-то полезных. Но все же им «выдавало фонтан» достаточно часто, а скважина, пробуренная ими в Драй-Боунз, в Аризоне, по словам самого мистера Боскомба, «сдилола миня адним ис щасливчеков, у каторох денех стока, што мошно всю луну аштукотурить». Отсюда Локхарт заключил, что его несостоявшийся отец был человеком богатым, но лишенным воображения. Локхарт твердо знал, как сам он поступит со своими деньгами, и оштукатуривание ими луны не фигурировало в его планах. Он намеревался найти своего отца, лишить старую миссис Флоуз права владения какой бы то ни было частью имения; и, если бы Боскомб на самом деле оказался его отцом, он, в полном соответствии с волей своего деда, лупил бы его до тех пор, пока жизнь Боскомба не повисла бы на ниточке.
 Прочтя все письма, Локхарт позволил посмотреть их и Джессике.
 – Похоже, у него была не слишком интересная жизнь, – сказала та. – Все, о чем он пишет, – это пустыни, закаты и собаки.
 – Собаки? – удивился Локхарт. – Я этого как-то не заметил.
 – Да вот, в конце каждого письма. «Пере дай маи приветы сваму атцу и сабакам рат был са фсеми вами позна комица Всигда твой Грос». И вот тут еще он пишет о том, что «ошень лупит сабак».
 – Ну что ж, это приятно, если он любит собак, – сказал Локхарт. – Если бы он на самом деле оказался моим отцом, у нас было бы хоть что-то общее. Закаты меня никогда особенно не интересовали. Вот собаки – это иной коленкор.
 Как бы соглашаясь с последними словами, на ковре перед огнем умиротворенно похрапывал бультерьер, принадлежавший раньше полковнику Финч-Поттеру. Подобранный Локхартом, он, в отличие от своего бывшего владельца, легко пришел в себя после пережитой ночи страстей. И пока полковник вел юридические бои, писал своему депутату парламента, требуя, чтобы его выпустили из психиатрической больницы, его собака с удовольствием освоилась в новом доме. Локхарт относился к нему с благодарностью. Бультерьер сыграл крайне ответственную роль в освобождении Сэндикот-Кресчент от нежеланных жильцов, и теперь Локхарт окрестил его Вышибалой.
 – Думаю, мы всегда сможем заманить этого Боскомба сюда, предложив ему какую-нибудь сверхъестественную собаку с прекрасной родословной, – подумал вслух Локхарт.
 – А зачем тебе надо заманивать его сюда? – спросила Джессика. – С теми деньгами, что у нас теперь есть, мы можем позволить себе самим слетать к нему в Америку.
 – Даже за все эти деньги я не смогу купить себе свидетельство о рождении, а без этого мне не дадут паспорт, – ответил Локхарт, который не забыл, как в конторе службы социального страхования его убеждали в том, что он не существует. А кроме того, он еще собирался воспользоваться теми преимуществами, которые давало его официальное положение, в других целях. Коль скоро государство не собиралось помогать ему, когда он нуждался в такой помощи, он не видел никаких оснований для того, чтобы платить государству хотя бы пенс в виде налога. В конце концов, в официальном несуществовании были и свои положительные моменты.
 По мере того как один за другим проходили зимние месяцы, деньги на счетах молодых Флоузов неуклонно прибавлялись. Компания, страховавшая операции издательства Шортстэдов, перевела миллион фунтов стерлингов на счет Локхарта в один из банков Сити, откуда часть денег была переведена на счет Джессики в Ист-Пэрсли. Объявления о продаже домов постепенно исчезали, и Сэндикот-Кресчент обживали новые жильцы. Локхарт рассчитал свою кампанию по выживанию прежних съемщиков с великолепной финансовой точностью. Собственность поднималась цене, и потому каждый из домов пошел не меньше, чем за пятьдесят тысяч фунтов. К Рождеству на счете Джессики было уже 478 тысяч фунтов, но уважение к ней главы местного банка поднялось даже еще выше. Управляющий банком предложил ей свои консультации и, в частности, посоветовал вложить во что-нибудь деньги, лежащие на ее счету. Локхарт категорически заявил, чтобы она не делала подобной глупости. У него были свои планы в отношении этих денег, не имевшие ничего общего с какими-либо акциями или ценными бумагами. Кроме того, управляющий банком весьма досконально разъяснил Джессике, какой налог на приращение капитала придется ей заплатить, а Локхарт вообще не собирался этого делать. Многозначительно улыбаясь, он стал подолгу возиться в их домашней мастерской. Это позволяло скоротать время, особенно в тот период, когда шла продажа домов. К тому же после того как он весьма преуспел на чердаке в доме Вильсонов, Локхарт всерьез увлекся радиоделом и научился тут многому. Он даже купил все необходимые детали для стереосистемы, а потом сам соорудил ее. Он что-то придумывал и мастерил с таким же энтузиазмом, с каким его дед занимался выведением гончих. В результате очень скоро весь дом номер 12 оказался оборудован таким образом, что Локхарт, переходя из комнаты в комнату, мог при помощи карманного устройства включать одни громкоговорители и выключать другие, и таким образом повсюду, куда бы он ни шел, его сопровождала музыка. Он буквально помешался на магнитофонах, и у него их была масса – от самых маленьких, на батарейках, до огромных, специально сконструированных, с барабанами диаметром в целый ярд, которые вмещали столько пленки, что могли непрерывно играть на протяжении двадцати четырех часов, а затем сами перематывали пленку и начинали снова – и так до бесконечности.
 Локхарт мог сутки напролет проигрывать свои записи. Но точно так же он мог сутки напролет и записывать, причем независимо от того, в какой комнате находился. Время от времени он вдруг разражался странными песнями о крови, битвах, драках за скот – песнями, которые удивляли его самого, были совершенно неуместны на Сэндикот-Кресчент и, казалось, появлялись сами откуда-то изнутри, без всякого его участия. В голове у него постоянно звучали какие-то слова, и все чаще он ловил себя на том, что говорит на каком-то трудноразличимом диалекте, мало похожем даже на весьма специфический говор Северного Тайна. Вместе со словами приходил и ритм, и из всего этого возникала какая-то дикая музыка, напоминающая завывание ветра в трубе во время сильной бури. В этой музыке не было ни жалости, ни сострадания, ни милосердия, как не было их ни в ветре, ни в других явлениях природы; только грубая, обнаженная красота, силой переносившая его из того реального мира, в котором он находился физически, в какой-то другой, в котором он на самом деле существовал. Где он существовал? Это было какое-то странное ощущение: чувствовать, что у тебя есть еще какое-то бытие – как если бы один из его предков, ярый проповедник опоры на самого себя и преклонения перед героями, вдруг стал бы смиренным прихожанином какой-нибудь местной церкви.
 Однако ум Локхарта занимали не столько эти сложности, сколько те практические проблемы, с которыми он сталкивался; а странные слова и дикая музыка возникали лишь временами, обычно когда он чувствовал себя не в своей тарелке. Надо признать, он все чаще испытывал ощущения, которые наверняка вызвали бы презрение и осуждение со стороны его деда, большого поклонника того из Фаулеров, чья великая работа «Употребление и самоунижение» была настольной книгой старика по вопросам мастурбации. На Локхарте постепенно начали сказываться стрессы, вызываемые его нежеланием вторгаться в плоть своей ангелоподобной Джессики. И когда он возился в мастерской, что-нибудь припаивая или конструируя, сознание его терзали сексуальные фантазии. В них было нечто столь же пещерное, доисторическое, как и в тех первобытных лесах, что мерещились Вышибале в ту ночь, когда его напичкали наркотиком. Вместе с такими фантазиями приходило и чувство вины. Случались даже моменты, когда он готов был уступить своему желанию, но Локхарт отбрасывал от себя подобные мысли и отдавался своим занятиям с тем же упоением, с каким когда-то стрелял овец. Это было плохим лекарством, но пока что оно действовало. Когда-нибудь, когда он станет хозяином Флоуз-Холла, владельцем пяти тысяч акров земли, у него появятся и дети; но только тогда, и не раньше. А пока что он и Джессика будут вести целомудренный образ жизни, а при необходимости прибегать к вибраторам и ручным приемам. Рассуждения Локхарта были примитивны, но они шли от ощущения, что ему еще только предстоит определить свою судьбу; и, пока этот момент не пришел, он остается как бы нечистым.
 Момент драматического поворота судьбы пришел раньше, чем Локхарт ожидал. В конце декабря раздался телефонный звонок. Это был Балстрод, звонивший из Гексама.
 – Мальчик мой, – сказал он мрачно и уныло, – у меня плохие новости. Твой отец, я хочу сказать – твой дед, опасно болен. Доктор Мэгрю считает, что надежды на его выздоровление очень мало. Думаю, тебе надо немедленно приехать.
 Локхарт отправился в путь на своем новеньком «ровере», в душе своей уже приговорив старую миссис Флоуз к смерти. Заливавшуюся слезами Джессику он оставил дома.
 – Неужели я ничем не смогу помочь? – спрашивала она, но Локхарт отрицательно качал в ответ головой. Если дед помирал из-за каких-либо козней старой миссис Флоуз, то присутствие ее дочери могло только помешать Локхарту осуществить его планы в отношении старой ведьмы. Но едва он въехал через мост в ворота Флоуз-Холла, как. узнал от Додда, что старик упал. Произошло это, конечно, не по его собственному желанию, но по крайней мере и не вследствие каких-нибудь происков его жены, которая в тот момент находилась в огороде. За последнее Додд ручался головой.
 – Не поскользнулся ли он на какой-нибудь банановой шкурке? – спросил Локхарт.
 – Нет, – ответил Додд. – Он поскользнулся у себя в кабинете и, падая, ударился головой о ведро с углем. Я услышал, как он упал, и перенес его наверх.
 Локхарт поднялся на второй этаж и, отметя прочь все причитания миссис Флоуз словами «Замолчи, женщина!», вошел в спальню деда. Старик лежал в постели, рядом с ним сидел доктор Мэгрю, щупая его пульс.
 – Сердце у него достаточно сильное. Меня тревожит его голова. Надо бы проверить на рентгене, нет ли у него трещины в черепе, но я боюсь везти его по разбитой дороге, – сказал врач. – Доверимся Всевышнему и силам самого организма.
 Как бы желая продемонстрировать эти силы, старый Флоуз открыл налитые злобой глаза, обозвал доктора Мэгрю негодяем и конокрадом, после чего глаза его снова закрылись, и он опять погрузился в состояние комы. Локхарт, Мэгрю и Додд спустились вниз.
 – Он может умереть в любой момент, – сказал доктор, – но может и оставаться в таком состоянии еще долгие месяцы.
 – Хотелось бы надеяться именно на последнее, – проговорил Додд, многозначительно посмотрев на Локхарта, – он не может умереть, пока не найден отец. – Локхарт согласно кивнул. У него в мозгу сидела та же самая мысль. В тот же вечер, после того как уехал доктор Мэгрю, пообещав вернуться утром, Локхарт и Додд вдвоем, без миссис. Флоуз, совещались на кухне.
 – Прежде всего надо сделать так, чтобы эта женщина и близко к нему не подходила, – сказал Додд. – Она придушит его подушкой при первой же возможности.
 – Запрем ее в комнате и будем открывать, только чтобы покормить, – ответил Локхарт.
 Додд исчез и вернулся через несколько минут со словами, что ведьма закрыта в ее конуре;
 – Он не должен умереть, – встретил его Локхарт.
 – Это уже от Бога зависит, – ответил Додд, – ты же слышал, что сказал врач.
 – Слышал. Но все равно повторяю: он не должен умереть.
 Взрыв раздавшихся сверху громких проклятий показал, что пока еще старый Флоуз оправдывает их надежды.
 – Время от времени он так кричит. И проклинает всех на свете.
 – Вот как? – ответил Локхарт. – Ты дал мне хорошую идею.
 На следующее утро, еще до того, как приехал доктор Мэгрю, Локхарт поднялся и укатил по разбитой дороге в Гексам, а оттуда в Ньюкастл. Он провел там весь день, заходя в магазины, торгующие радиоаппаратурой и деталями, и вернулся, доверху нагруженный покупками.
 – Как он? – спросил Локхарт, когда вместе с Доддом они заносили коробки в дом.
 – Так же. То спит, то орет. Но доктор говорит, что надежды мало. И старая сука тоже стала подавать голос. Я сказал ей, чтобы она заткнулась, а то останется без еды.
 Локхарт распаковал магнитофон и вскоре уже сидел у. кровати старика, а дед орал в микрофон свои проклятия.
 – Гнусные свиньи, затаившиеся негодяи, шотландские выродки! – выкрикивал он. Локхарт получше закрепил микрофон у него на шее. – Я больше не потерплю ваших приставаний и подглядываний! И уберите этот чертов стетоскоп с моей груди. Присосались как пиявки, сволочи! У меня не сердце болит, а голова.
 Всю ночь напролет старик поливал этот продавшийся дьяволу мир и его несправедливости, а Локхарт и Додд по очереди включали и выключали магнитофон и меняли пленку.
 В эту ночь выпал снег, и дорога, ведущая через Флоузовское болото, стала непроходимой. Додд подбрасывал уголь в горевший в спальне камин, и его огонь старый Флоуз принял за пламя ада. Соответственно изменился и его язык, ставший еще более грубым. Что бы там ни происходило, он не собирался мирно спускаться в мрачное подземное царство, относительно которого столько раз высказывал неверие в его существование.
 – Я вижу тебя, черт! – кричал старик. – Клянусь Люцифером, я тебя за хвост-то поймаю. Проваливай отсюда!
 Но время от времени он вдруг внезапно перескакивал на что-то другое.
 – Добрый день, мадам! – заявлял он бодро. – Сегодня прекрасная погода для охоты. Не сомневаюсь, что гончие легко возьмут след. Эх, быть бы мне снова молодым, как бы я промчался верхом за своей стаей!
 С каждым днем старик все больше слабел и мысли его все чаще обращались к религии.
 – Не верю я в Бога, – бормотал он, – но если Бог все же есть, то, сотворяя мир, этот старый дурак натворил черт-те что. Старый Добсон, каменщик из Бэлси, и тот бы сделал лучше, хотя он был не ахти какой мастер, несмотря на то, что греки учили его, как надо строить Флоуз-Холл.
 Сидевший около магнитофона Локхарт выключил его и спросил, кто такой был Добсон, но мистер Флоуз вновь переключился на сотворение мира. Локхарт снова включил магнитофон.
 – Боже, Боже, Боже, – бормотал старик, – если эта свинья не существует, Богу должно быть стыдно за это, и это единственное кредо, которого должен придерживаться человек. Действовать таким образом, чтобы Богу было стыдно за то, что он не существует. Между ворами больше чести и честности, чем среди молящихся Богу лицемеров, у которых в руках Библия, а в сердце – только жажда выгоды. Я не ходил в церковь пятьдесят лет. Ну, может быть, только разок-другой на похороны. Я и сейчас не пойду. Пусть уж лучше меня заколотят в бочку, как этого еретика-утилитариста Бентама, чем похоронят с моими проклятыми предками.
 Локхарт отметил про себя эти слова старого Флоуза. Он, однако, не обращал никакого внимания на жалобы миссис Флоуз, что они не имеют права запирать ее в комнате и что там скопилось уже по колено нечистот. Локхарт поручил Додду передать ей рулон туалетной бумаги и сказать, чтобы она выбрасывала содержимое своего горшка в окно. Так миссис Флоуз и поступила к несчастью для Додда, который в это время проходил внизу. После чего Додд стал обходить это окно далеко стороной и два дня не давал миссис Флоуз есть.
 Снег продолжал идти, старый Флоуз по-прежнему проклинал всех и вся, особенно ругая доктора Мэгрю, не дававшего ему покоя, – тогда как на самом деле ему досаждал не врач, но Локхарт или Додд с магнитофоном. Он обрушивал свои распаленные проклятия и на голову Балстрода, выкрикивая, что не желает никогда больше видеть этого паразита-сутяжника. Последнее пожелание вполне могло сбыться, учитывая, что из-за снегопадов Балстрод не мог добраться до Флоуз-Холла.
 В перерывах между подобными вспышками он спал, и жизнь медленно, но неотвратимо уходила из него. Локхарт и Додд сидели на кухне, глядя на огонь, и строили планы на случай его неизбежного конца. На Локхарта особенно сильное впечатление произвело неоднократно выраженное стариком нежелание быть похороненным. Додд, со своей стороны, обратил внимание на то, что если исходить из отношения старика к пламени камина в его комнате, то можно предположить, что он не желал быть и кремированным.
 – Либо одно, либо другое, – сказал как-то Додд в один из таких вечеров. – Пока стоят холода, он продержится. Но сомневаюсь, что летом соседство с ним будет приятно.
 Решение нашел Локхарт. Произошло это как-то вечером, когда он стоял в нижней части башни, разглядывая покрытые пылью стяги и развешанные по стенам головы зверей и старинное оружие. И когда в холодный предрассветный час старый Флоуз, пробормотав последнее проклятие миру, отошел из него, Локхарт был к этому уже готов.
 – Держи магнитофоны включенными, – сказал он Додду, – и не пускай к нему никого.
 – Но он уже ничего больше не скажет, – ответил Додд. Локхарт переключил магнитофон с записи на воспроизведение, и голос старого Флоуза продолжал разноситься по дому как будто уже с того света. Показав Додду, как менять кассеты, чтобы избежать слишком частых повторений одного и того же, Локхарт вышел из дому и направился прямиком через болота к Томбстоун-Ло – Могильному Камню – и дому мисс Дейнтри в Фэарспринге. Дорога заняла у него больше времени, чем он рассчитывал. Снег лежал глубокий, а сугробы, которые намело вдоль каменных стен, были еще глубже, так что только после полудня он съехал по склону холма к ее дому. Мисс Дейнтри приветствовала его в своей обычной грубоватой манере.
 – Думала, я тебя уже больше не увижу, – сказала она, когда Локхарт уселся отогреваться у плиты на кухне.
 – А вы меня и не видели, – ответил Локхарт. – Меня тут не было, и я не брал у вас машину на пару дней. Мисс Дейнтри недоверчиво поглядела на него.
 – То и другое не правда, – сказала она. – Ты здесь, а машину я тебе не дам.
 – Так сдайте напрокат. Двадцать фунтов в день с условием, что она никогда не покидала вашего гаража и что я тут не был.
 – Договорились, – ответила мисс Дейнтри. – Еще чего-нибудь нужно?
 – Потрошителя, – сказал Локхарт. Мисс Дейнтри оцепенела.
 – Это я не могу. А потом, подумай о жене.
 – Да нет, того, что потрошит животных и набивает чучела. И, желательно, живет как можно дальше отсюда. Мисс Дейнтри вздохнула с облегчением:
 – Так тебе нужен таксидермист. Есть один отличный в Манчестере. Но я о нем знаю только понаслышке.
 – Отныне вы о нем вообще ничего не знаете, – сказал Локхарт, записывая адрес, – беру с вас в том слово. – Он положил на стол стофунтовую бумажку, мисс Дейнтри согласно кивнула.
 В этот вечер мистер Таглиони, таксидермист и специалист по длительному сохранению, трудился над чучелом Оливера, недавно сдохшего любимого пуделя некоей миссис Причард. Его работу прервал стук в дверь. На улице перед входом, в уже сгустившейся темноте стоял высокий человек, лицо которого трудно было разглядеть из-за высоко замотанного шарфа и опущенного козырька шапки.
 – Здравствуйте, – сказал Таглиони, – могу вам чем-нибудь помочь?
 – Быть может, и сможете, – ответил незнакомец. – Вы один живете?
 Таглиони кивнул, слегка занервничав. Одной из отрицательных сторон его профессии было то, что редкая женщина согласилась бы делить дом с мужчиной, добывающим себе средства к существованию потрошением трупов и набиванием чучел.
 – Мне сказали, что вы отличный таксидермист, – незнакомец протиснулся мимо Таглиони в коридор.
 – Это так, – с гордостью произнес Таглиони.
 – Вы любое чучело можете сделать? – В вопросе пришедшего прозвучала нотка скептицизма.
 – Какое угодно, – ответил Таглиони. – Рыбы, лисицы, домашней птицы, фазана. Назовите что хотите, и я это вделаю. Локхарт назвал.
 – Бенвенуто Челлини! – поразился Таглиони, переходя от удивления на родной язык. – Мама мия, вы это что, Серьезно?!
 Локхарт подтвердил, что совершенно серьезно. Вытащив из кармана пальто огромный револьвер, он направил его на Таглиони.
 – Но это же незаконно! Это неслыханно! Это... Револьвер уперся ему в живот.
 – Я сказал, что надо набить, и ты набьешь, – проговорила закутанная фигура. – Даю тебе десять минут на сбор инструмента и всего необходимого, и мы едем.
 – Надо выпить, – сказал Таглиони, и в него насильно влили полбутылки бренди. Через десять минут таксидермист, с завязанными глазами, пьяный и вроде бы немного тронувшийся, был погружен на заднее сиденье машины мисс Дейнтри и увезен на север. К трем часам утра машина была уже спрятана на заброшенном заводике по обжигу извести неподалеку от Блэк-Покрингтона, а прямо через болота шагал высокий, одетый в темное человек, через плечо у которого был переброшен бесчувственный Таглиони. В четыре часа утра они достигли Флоуз-Холла. Локхарт отпер винный погреб и положил таксидермиста на пол. Додд не спал и был наверху.
 – Сделай крепкий кофе, а потом пойдешь со мной, – сказал ему Локхарт.
 Полчаса спустя Таглиони удалось привести в чувство, для чего ему в рот влили крепкий и обжигающе горячий кофе. Первым, на что наткнулся его преисполненный ужаса взгляд, было лежавшее на столе тело мертвого старика. Вторым был револьвер Локхарта, третьим – Додд, скрывший свое лицо под маской.
 – А теперь за работу, – сказал Локхарт. Таглиони от волнения непрерывно сглатывал.
 – Либер готт, мне заниматься подобной штукой...
 – Это не штука, – мрачно произнес Локхарт, и Таглиони вздрогнул от того, как были сказаны эти слова.
 – Никогда в жизни не делал чучела человека, – бормотал он, роясь в своей сумке. – Почему было не позвать бальзамировщика?
 – Потому что я хочу, чтобы суставы были подвижны.
 – Чтобы суставы были подвижны?!
 – Руки, ноги и голова, – сказал Локхарт. – Он должен быть в состоянии сидеть.
 – Ноги, руки и шею я, возможно, смогу сделать. Но с тазобедренными суставами ничего не выйдет. Он будет или только сидеть, или стоять. Что-то одно.
 – Сидеть, – сказал Локхарт. – За работу. И вот пока вдова спала наверху, даже не подозревая о постигшей ее столь долгожданной тяжелой утрате, в погребе началась жуткая работа по изготовлению чучела старого Флоуза. Проснувшись, миссис Флоуз услышала, что из комнаты старика доносятся его обычные проклятия. Услышал их и работавший в погребе Таглиони, почувствовавший себя при этих звуках отвратительно. Самочувствие Додда было немногим лучше. Ему не доставляла большого удовольствия необходимость вытаскивать из погреба ведра и опорожнять их в парнике, где выращивали огурцы и где под засыпанными снегом стеклами никто не мог бы увидеть эту процедуру.
 – Возможно, огурцы станут расти и лучше, – пробурчал Додд после пятого путешествия с ведром, – но мне от всего этого лучше не становится. Я теперь никогда и притронуться к огурцам не смогу без того, чтобы не вспоминать при этом старого чертягу.
 Он спустился в погреб и пожаловался Локхарту:
 – Почему бы нам не воспользоваться просто выгребной ямой?
 – Потому что он не хотел, чтобы его хоронили, и я намерен во всем придерживаться его вели, – ответил Локхарт.
 – Попробовал бы ты сам вынести несколько таких ведер, – с горечью сказал мистер Додд.
 Таглиони произнес нечто неразборчивое. Он бормотал себе под нос что-то непонятное на своем родном итальянском языке, а когда Локхарт, не подумав, вышел ненадолго из погреба, то, вернувшись, обнаружил, что таксидермист для снятия напряжения опустошил за эти минуты две бутылки выдержанного портвейна, который держал для себя покойный Флоуз. Додд не вынес вида пьяного таксидермиста, по локоть запустившего руки в тело его горячо оплакиваемого хозяина. Он выбрался из погреба, но наверху его встретил загробный голос покойника, продолжавшего сыпать из спальни проклятиями.
 – Чтоб тебя черт побрал, свинья, кровопийца, сатанинское отродье. Ты и у голодного нищего последний кусок отнять способен, – громко и достаточно удачно, учитывая обстоятельства, ругался покойник. Когда часом позже Локхарт предложил приготовить на обед что-нибудь поплотнее, вроде печенки и бекона, чтобы заодно протрезвить таксидермиста, Додд категорически отказался.
 – Готовь сам что хочешь, – сказал он, – а я теперь до Сретения Господня к мясу не притронусь.
 – Тогда иди вниз и следи, чтобы он больше не пил, – приказал Локхарт. Додд неохотно полез назад в погреб и, спустившись, обнаружил, что Таглиони отпробовал всего, что там было. Останки покойного Флоуза являли собой малоприятное зрелище. Заметная фигура при жизни, после смерти он явно был не в лучшей форме. Однако Додд сумел собрать все свое мужество. Между тем Таглиони, бормоча себе под нос, все глубже и глубже запускал руки в останки, пока наконец не потребовал чего-то. Додд решил, что он требует легкие. Это было уже слишком.
 – Ты сам их выпотрошил, – закричал Додд, – какие еще легкие тебе нужны? Что я, потащу их из парника обратно? Сбегай сам, если тебе надо!
 Пока Таглиони сумел наконец объяснить, что он всего лишь просил больше света [20] , Додда дважды вырвало, а у итальянца был в кровь разбит нос. Локхарт спустился вниз и разнял их.
 – Я тут больше с этим итальянским упырем сидеть не буду, – яростно протестовал Додд. – Он лица от зада отличить не может.
 – Я только попросил побольше света, – сказал Таглиони, – а он начал блевать, как будто я потребовал что-то ужасное.
 – Ты и схлопочешь что-нибудь ужасное, если мне придется здесь с тобой сидеть, – пригрозил Додд. Итальянец пожал плечами.
 – Вы притащили меня сюда, чтобы сделать из этого человека чучело. Я не напрашивался к вам. Я просил, чтобы меня сюда не привозили. А теперь, когда я его набиваю, вы говорите, что я получу что-то ужасное. Зачем вы мне это говорите? Мне это не нужно. Ни за что. Я уже получил нечто ужасное – те воспоминания, которые теперь останутся со мной. На всю жизнь. А моя совесть? Вы думаете, моя вера позволяет мне делать чучела из людей, да?
 Локхарт поспешно отправил Додда наверх и сказал ему, чтобы тот сменил пленки на магнитофоне. Репертуар проклятий начинал становиться несколько однообразным. Даже миссис Флоуз уже жаловалась по этому поводу.
 – Он уже в двадцать пятый раз говорит Мэгрю, чтобы тот убирался из дома, – кричала она через запертую дверь своей спальни. – Почему же этот негодяй не убирается? Он что, не понимает, что его не хотят здесь видеть?!
 Додд снял старую кассету и поставил другую, на которой было написано: «Рай и ад: их возможное существование». Сам он ни на секунду не усомнился бы в том, что ад существует. Его существование доказывалось уже хотя бы тем, что в это самое время происходило в погребе. В существовании рая он не был столь уверен, однако хотел бы обрести такую уверенность тоже. Он только начал было внимательно прислушиваться к аргументам старика, которые тот нашел на смертном одре, отчасти позаимствовав их у Карлайла, изучавшего мистическую сторону Святого Духа, как на лестнице раздались шаги. Додд выглянул из комнаты старого Флоуза и увидел, что по лестнице поднимается доктор Мэгрю. Додд быстро захлопнул дверь и поспешно поставил прежнюю кассету, обозначенную как «Мэгрю и Балстрод: мнение о них». Но, к сожалению, он поставил ее той стороной, на которой было записано мнение о Балстроде, и через минуту Мэгрю с удовольствием услышал, как один его дорогой друг, мистер Флоуз, обзывает другого его дорогого друга, адвоката, отродьем сифилитической проститутки, прирожденным сутяжником, которому нельзя было давать появиться на свет, но, раз уж он родился, следовало бы кастрировать еще в колыбели, пока он не начал доить таких, как мистер Флоуз, лишая их достатка своими вечно негодными советами. По крайней мере, эти слова заставили доктора Мэгрю остановиться. Он всегда высоко ценил мнение старого Флоуза, и ему было любопытно послушать, что тот скажет дальше. Тем временем Додд подошел к окну и посмотрел на улицу. Снег стаял уже настолько, что доктор на своей машине смог добраться до моста. Теперь Додду предстояло выдумать какую-либо причину, чтобы не пустить доктора к его уже скончавшемуся пациенту. Но Додда спас Локхарт, вышедший в этот момент из погреба с подносом, на котором стояли остатки обеда Таглиони.
 – О, доктор Мэгрю, – приветствовал его Локхарт, плотно закрывая за собой дверь в погреб, – как хорошо, что вы приехали. Деду сегодня намного лучше.
 – Да, я слышу, – ответил врач. Додд в это время пытался поменять кассету, а Таглиони, возвращенный к жизни хорошим обедом, попробовал подражать Карузо, но получалось у него весьма скверно. – Судя по этим звукам, ему поразительно лучше.
 Миссис Флоуз из-за двери своей комнаты захотела узнать, неужели этот проклятый доктор приехал снова.
 – Если он опять станет требовать, чтобы доктор Мэгрю убирался из дома, я просто сойду с ума, – кричала она.
 От такого обилия звуков доктор Мэгрю растерялся. Флоуз в своей спальне перешел на политику и разносил правительство Болдуина, стоявшее у власти в 1935 году, за его малодушие. Было слышно, как в то же самое время в погребе кто-то громко пел «О белла, белла кариссимо...». Локхарт покачал головой. – Пойдемте вниз выпьем, – сказал он. – Дед сегодня в каком-то странном состоянии.
 Доктор Мэгрю тоже был в странном состоянии. Разнимая Додда и таксидермиста, Локхарт, мягко говоря, несколько перепачкался в крови. На подносе, который он продолжал держать в руках, в кофейной чашке лежало нечто такое, что было – Мэгрю мог поклясться в этом на основании своего многолетнего врачебного опыта – человеческим аппендиксом. Таглиони бросил его туда по своей рассеянности. Все это, вместе взятое, привело доктора в такое состояние, что ему просто необходимо было выпить. Он с готовностью пошел вслед за Локхартом вниз и вскоре уже стаканчик за стаканчиком опрокидывал изготовленное Доддом нортумберлендское виски.
 – Знаете, – сказал он, когда почувствовал себя немного лучше, – я никогда не думал, что ваш дед такого плохого мнения о Балстроде.
 – А вы не думаете, что это может быть просто следствием сотрясения мозга? Вы же сами говорили, что удар при падении повлиял на его мозг.
 Таглиони, предоставленный в погребе самому себе, снова взялся за выдержанный портвейн и одновременно с этим перешел на Верди. Доктор Мэгрю с удивлением уставился в пол.
 – Или мне мерещится, – сказал он, – или же кто-то поет у вас в подполе.
 Локхарт покачал головой.
 – Я ничего не слышу, – твердо ответил он.
 – О Боже, – доктор со страхом огляделся вокруг, – вы действительно ничего не слышите?
 – Только деда, как он шумит наверху.
 – Это я тоже слышу, – сказал Мэгрю. – Но... – Он с суеверным страхом посмотрел на пол. – Впрочем, коль вы так говорите... А кстати, вы всегда дома заматываете лицо шарфом?
 Локхарт окровавленной рукой снял с себя шарф. Снизу донесся новый музыкальный всплеск. На сей раз это была неаполитанская песня.
 – Думаю, я лучше поеду, – сказал доктор, неуверенно поднимаясь. – Я рад, что деду сегодня настолько лучше. Заеду снова, когда сам буду чувствовать себя получше.
 Локхарт проводил его до двери и уже прощался с ним, когда снизу раздался истошный вопль таксидермиста.
 – Глаза, – кричал он, – О Боже, я забыл привезти глаза! Что же нам теперь делать?!
 Доктор Мэгрю не сомневался в том, что следует делать ему. Он в последний раз посмотрел полубезумным взглядом на дом и быстро, но как-то неуверенно направился по дорожке к своей машине. Дома, в которых в пустых кофейных чашках валяются человеческие аппендиксы и кто-то заявляет, что забыл привезти свои глаза, – такие дома не для него. Он твердо решил, что, как только вернется к себе, сразу же посоветуется с собственным врачом.
 Локхарт, оставшись один, как ни в чем не бывало вернулся в дом и успокоил расстроенного Таглиони.
 – Не волнуйтесь, – сказал он, – я что-нибудь сделаю. Я вам достану пару глаз.
 – Где я? – стонал таксидермист. – Что со мной происходит?
 Миссис Флоуз наверху точно знала, где она находится, но тоже не могла понять, что с ней происходит. Она выглянула в окно как раз в тот момент, когда не привыкший отказываться от своего мнения доктор Мэгрю спешил к своей машине. Затем она увидела, как из дома появился Локхарт и прошел к башне. Назад он возвращался, неся с собой пару стеклянных глаз, вынутых им из чучела тигра, подстреленного дедом в Индии в 1910 году. Локхарт считал, что эти глаза как нельзя лучше подойдут для затеянного им дела. В конце концов, старый Флоуз всегда был свирепым людоедом.




  Глава семнадцатая 


 Весь этот день, следующий, а потом и третий Таглиони продолжал свою жуткую работу, Локхарт готовил, а Додд сидел в своем сарае и с чувством обиды и возмущения смотрел на огуречный парник. Миссис Флоуз в своей комнате дошла до ручки от доносившихся до нее через весь дом тирад мужа, рассуждавшего о рае и аде, о грехах, вине и проклятии. Она ничего не имела бы против того, чтобы старый дурень помер или хотя бы перестал повторяться, но он снова и снова выкрикивал одно и то же, и миссис Флоуз уже готова была не останавливаться ни перед снегом, ни перед бурей, ни перед покрывшим все льдом, ни даже перед высотой, на которой находилось окно ее комнаты, только бы сбежать из этого сумасшедшего дома. Она связала вместе несколько простынь, разорвала на полосы одеяла и тоже связала их друг с другом и с простынями, прикрепив конец получившейся длинной веревки к кровати. После чего, нацепив на себя всю самую теплую одежду, какая у нее была, миссис Флоуз выбралась в окно и, скорее, соскользнула, чем спустилась на землю. Ночь была темной, снег успел почти растаять, и на черном фоне грязи и болот ее не было видно. По дорожке, покрытой жидкой грязью, она пошлепала к мосту, прошла его и уже пыталась открыть ворота, когда услышала позади себя тот же самый звук, которым встретил ее Флоуз-Холл, когда она сюда приехала, – лай собак. Они еще были во внутреннем дворе, но в окне ее спальни ярко горел свет; когда же она выбиралась оттуда, света в комнате не было.
 Миссис Флоуз отошла от ворот и побежала, а точнее, поспешила, скользя и спотыкаясь в темноте, вдоль канала, отчаянно надеясь, что ей удастся выбраться из огороженной части имения к холмам через тоннель в одном из холмов, по которому шла протока. Уже на бегу она услышала скрип открываемых ворот, и лай гончих стал слышен ближе. Миссис Флоуз слом"голову бросилась в темноту, поскользнулась и упала, вскочила на ноги, снова поскользнулась и вновь упала, но на этот раз уже в канал. Там было мелко, но вода в протоке была страшно холодной. Она попробовала выбраться на другую сторону, но соскользнула назад в воду и отказалась от дальнейших попыток. Вместо этого она побрела по колено в ледяной воде к видневшейся впереди темной громаде холма и еще более темному отверстию тоннеля в нем. С каждым ее неуверенным шагом это отверстие становилось все больше и казалось все страшнее. Миссис Флоуз замедлила шаг. Отверстие тоннеля в холме напомнило ей о Гадесе – греческом боге подземного царства теней; лай собак позади вызывал в сознании образ Плутона, но не того веселого пса из мультфильмов Диснея, а страшного божества из царства ада, на чей алтарь богатства ради богатства она так бездумно молилась. Миссис Флоуз не была женщиной образованной, но все же знала достаточно, чтобы сообразить, что угодила в ловушку и выбора у нее практически не осталось: позади были псы, впереди ее скорее всего унесло бы в бездонное море, причем и в том и в другом случае она угодила бы в ад. Пока она раздумывала в нерешительности, лай гончих вдруг почему-то перестал приближаться. На фоне линии горизонта она увидела всадника, хлещущего вокруг себя плеткой.
 – Назад, мерзавцы, – орал Локхарт, – назад, на псарню, скоты чертовы!
 Ветром его голос донесло до миссис Флоуз, и на какое-то мгновение она даже испытала к своему зятю чувство благодарности. Но уже в следующую минуту ее иллюзии рассеялись. Тем же тоном, каким он только что орал на собак, Локхарт отчитывал Додда за глупость.
 – Ты что, старый идиот, забыл, что сказано в завещании? Пусть только эта сука отойдет больше чем на милю от дома, и она теряет все права на наследство. Так и пускай себе катится ко всем чертям!
 – Об этом я не подумал, – сокрушенно произнес Додд и повернул свою лошадь назад к дому, вслед за собаками. Локхарт поехал за ним. Миссис Флоуз больше не колебалась. Она тоже позабыла об этой статье завещания. Нет, она не намерена катиться ко всем чертям. Отчаянным усилием она выкарабкалась из канала и побрела назад к дому. Добравшись до него, она уже не смогла взобраться к себе в комнату по простыням и направилась к двери. Дверь оказалась незаперта. Она вошла и, дрожа от холода, остановилась в темноте. Дверь на кухню была открыта, а за другой дверью, ведущей в погреб, ярко горел свет. Миссис Флоуз надо было выпить что-нибудь крепкое, чтобы согреться. Она тихонько подошла к двери погреба и распахнула ее. В следующий же момент крики миссис Флоуз разнеслись по всему дому. Прямо перед ней на голом, заляпанном кровью деревянном столе сидел старый Флоуз, тоже совершенно голый, с огромным шрамом, шедшим от паха до горла, и смотрел на нее в упор, как тигр. Позади него стоял Таглиони с куском грязной ваты в руках, и миссис Флоуз показалось, что он пытается запихнуть эту вату в череп ее мужа. Работая, Таглиони мурлыкал себе под нос мелодию из «Севильского цирюльника». Увидев эту сцену, миссис Флоуз громко вскрикнула и упала в обморок. Локхарт отнес ее в комнату и бросил на кровать. Не приходя в себя, миссис Флоуз что-то очень быстро и неразборчиво бормотала. Локхарт втащил в окно свешивавшиеся вниз простыни и накрепко привязал миссис Флоуз к кровати.
 – Больше прогулок при луне не будет, – весело сказал он и вышел, заперев за собой дверь. Слова его оказались пророческими. Когда утром Додд принес ей завтрак, миссис Флоуз лежала, взглядом ненормальной уставившись в потолок, и продолжала что-то бормотать про себя.
 А внизу, в погребе, бормотал Таглиони, Вторжение миссис Флоуз и случившаяся с ней истерика окончательно деморализовали его. Набивать чучело из человеческого трупа и так было малоприятным занятием, но, когда в разгар работы появляется еще и рыдающая вдова, это уже слишком.
 – Отвезите меня домой, – умолял он Локхарта, – ради Бога, отправьте меня домой! Но Локхарт был неумолим:
 – Вначале надо закончить работу. Он должен говорить и шевелить руками.
 Таглиони посмотрел на лицо чучела.
 – Таксидермия – это одно. А изготовление движущихся кукол – другое, – сказал он. – Вы хотели, чтобы я набил чучело, я его набил. Теперь вы хотите, чтобы я заставил его говорить. Я что, чудотворец? О таких вещах надо просить Господа.
 – Я никого не прошу. Я приказываю, – констатировал Локхарт и извлек откуда-то маленький динамик. – Вставьте это ему под язык.
 – Языка нет, – ответил Таглиони. – Я ничего внутри не оставил.
 – Вставьте тогда в горло, – согласился Локхарт и продолжал:
 – А этот приемник установите ему в череп. – Он протянул Таглиони миниатюрное приемное устройство. Но Таглиони сопротивлялся.
 – Некуда. Череп набит ватой.
 – Ну так выбросьте часть ваты, вставьте эту штуку и оставьте место для батареек. И кстати, я хочу, чтобы у него двигалась челюсть. У меня есть тут для этого электрический моторчик. Вот, смотрите.
 К полудню старого Флоуза оборудовали звуковыми эффектами. Когда работа завершилась, можно было – нажать на кнопку и послушать, как бьется его сердце. При нажатии на другую кнопку дистанционного управления начинали вращаться даже его тигриные глаза. Не мог он только ходить или лежать. В остальном же он выглядел даже гораздо более здоровым, чем в последнее время при жизни, и выражался как обычно.
 – Отлично, – сказал Локхарт, когда они тщательно проверили старика. – А теперь можно выпить сколько влезет.
 – Кому можно? – спросил Таглиони, к этому времени окончательно переставший соображать, где он находится и что с ним происходит. – Ему или мне?
 – Тебе, – ответил Локхарт и оставил итальянца наедине с его мыслями и с содержимым погреба. Сам же Локхарт поднялся наверх и обнаружил, что Додд тоже был пьян. Даже его крепкая, стойкая душа не вынесла звуков голоса хозяина, исходивших из этой жуткой куклы в погребе, и Додд успел уже наполовину опустошить бутылку своего нортумберлендского виски. Локхарт отнял у него остатки.
 – Мне нужна твоя помощь, – сказал он. – Надо перенести старика в постель. Бедренные суставы у него неподвижны, поэтому надо осторожно заносить его на поворотах.
 Додд начал было протестовать и сопротивляться, но в конце концов они вдвоем оттащили старого Флоуза, облаченного в его красную фланелевую ночную рубаху, в постель, где он и сидел, шумя на весь дом и призывая Всевышнего спасти его душу.
 – Согласись, он почти как настоящий, – сказал Локхарт. – Жаль, что мы поздно начали записывать его тирады.
 – Жаль, что мы вообще стали их записывать, – пьяно возразил Додд, – и хорошо бы еще, чтобы он не двигал так челюстью. Мне это напоминает золотую рыбку, которая страдает астмой.
 – Но глаза хороши, – радовался Локхарт. – Я их вытащил из тигра.
 – Я и сам догадался, – ответил Додд и вдруг перешел на Блейка:
 – «Взгляд тигриный горит в ночи. Кто зажег этот взгляд, скажи?»
 – Я, – гордо заявил Локхарт, – а сейчас я сделаю для него каталку, чтобы он мог сам передвигаться по дому. Я буду управлять ею по радио. Так никто не усомнится в том, что он жив. А у меня будет время проверить, не отец ли мне этот Боскомб из Аризоны.
 – Боскомб? Кто такой Боскомб? – удивился Додд. – И с чего ты взял, что он был твоим отцом?
 – Он много писал матери, – ответил Локхарт и рассказал, как к нему попали эти письма.
 – Только зря потратишь время, гоняясь за этим человеком, – сказал Додд, выслушав рассказ. – Мисс Дейнтри была права. Я припоминаю этого коротышку. Ничтожество, на которое твоя мать не обращала никакого внимания. Ищи ближе к дому.
 – Он – единственная зацепка, которая у меня есть, – ответил Локхарт. – Если, конечно, ты не можешь предложить более вероятного кандидата.
 Додд отрицательно покачал головой:
 – Нет, но вот что я тебе скажу. Старая сука поняла, к чему ты клонишь, и знает, что старик помер. Если ты уедешь в Америку, она найдет способ выбраться из дома и уведомить Балстрода. Ты сам видел, что она выкинула в ту ночь. Эта баба отчаянно опасна. А итальянец, который сидит внизу, видел все, что мы сделали. Этого ты не учел.
 Локхарт посидел какое-то время молча, размышляя над услышанным.
 – Я собирался отвезти его назад в Манчестер, – сказал он наконец. – Он тоже не знает, где был.
 – Да, но он видел дом и наши лица, – возразил Додд, – и, если еще эта баба начнет трепаться, что из ее мужа сделали чучело, полиция быстро сообразит, что к чему.
 Таглиони в погребе насоображался уже настолько, что ничего больше не соображал. Он сидел в окружении пустых бутылок из-под портвейна и заплетающимся языком, но достаточно громко утверждал, что он – лучший потрошитель в мире. Обычно он не любил пользоваться этими словами, но сейчас язык отказывался ему повиноваться, и произнести «таксидермист» он бы не смог ни за что.
 – Опять он расхвастался, – сказал Додд, когда они с Локхартом остановились у ведущей в погреб лестницы. – Тоже мне, лучший в мире потрошитель. По мне, так у этого слова достаточно много значений. Даже слишком много, я бы сказал [21] .
 Миссис Флоуз в полной мере разделяла его неприязнь к этому слову. Репертуар Таглиони приводил ее в ужас. Особенно сейчас, когда она была привязана к той самой кровати, на которой когда-то «накачивал» ее муж, ныне сам набитый всякой дрянью. Ее настроение еще сильнее портил и сам старый Флоуз. Додд поставил кассету, обозначенную как «История семьи: откровения». Благодаря Локхарту и его смекалке в электронике кассеты могли сейчас звучать безостановочно, автоматически перематываясь в нужный момент. Кассета была рассчитана на сорок пять минут, три минуты занимала ее перемотка. Миссис Флоуз приходилось практически непрерывно и одновременно слушать доносившееся снизу пьяное бахвальство Таглиони и идущие из комнаты по другую сторону лестницы бесконечные повторения историй про Палача Флоуза, про восходящего на костер Епископа Флоуза и про Менестреля Флоуза. Последняя история сопровождалась пением куплетов из его песни, сочиненной, когда он сидел под виселицей. Эта-то часть и донимала миссис Флоуз больше всего.
 Повесьте за ноги меня, Чтоб видеть мог весь свет, К чему приводит голова, Коли ума в ней нет.
 Первая строфа была достаточно плоха, но остальные были еще хуже. Она уже не меньше пятнадцати раз прослушала требование Менестреля вернуть ему его член, даже разорвав для этого пополам зад сэра Освальда, ибо Менестрелю невтерпеж отлить. Вдова сама была сейчас примерно в таком же состоянии: член ей был ни к чему, а вот отлить было действительно невтерпеж, и ждать больше она уже не могла. А Локхарт и Додд весь день сидели в кухне, обсуждая, что им делать дальше, так что докричаться до них было невозможно.
 – Нельзя отпускать итальяшку, – говорил Додд. – Уж лучше избавиться от него совсем.
 Но мысли Локхарта работали в более практическом направлении. Многократно повторенная Таглиони похвальба, будто он – лучший потрошитель во всем мире, и, по меньшей мере, двусмысленность подобного утверждения дали Локхарту богатую пищу для размышлений. Странным казалось ему и отношение ко всему этому Додда. Его уверенность в том, что Боскомб из Аризоны не был ни любовником мисс Флоуз, ни отцом Локхарта, звучала убедительно. Когда Додд что-то утверждал, это всегда в конце концов оказывалось правдой. Безусловно, он не врал Локхарту, по крайней мере, не делал этого никогда раньше. Сейчас он столь же категорически утверждал, что в письмах не может быть никакого намека на возможного отца Локхарта. О том же самом его предупреждали и мисс Дейнтри, и старая цыганка: «Бумага и чернила не принесут тебе добра». Локхарт признавал этот факт, но без Боскомба у него не было вообще никакой возможности найти своего отца до того, как распространится известие о смерти его деда. В этом отношении Додд был прав: миссис Флоуз знала о смерти мужа и сделала бы эту смерть всеобщим достоянием, как только оказалась бы на свободе. Наконец ее истошные вопли, заглушившие и семейную хронику старого Флоуза, и зловещие утверждения Таглиони, вынудили Локхарта прийти ей на помощь. Отпирая дверь ее комнаты, Локхарт слушал ее мольбы о том, что она лопнет, если ей не дадут немедленно отлить. Он отвязал ее, и миссис Флоуз галопом понеслась на улицу в уборную. Когда она вернулась и вошла в кухню, Локхарт уже принял решение.
 – Я нашел отца, – объявил он. Миссис Флоуз негодующе уставилась на него.
 – Врешь, – ответила она. – Ты лжец и убийца. Я видела, что вы сделали с дедом, и не думай...
 Локхарт не стал ничего доказывать. Вдвоем с Доддом они затащили миссис Флоуз в комнату и снова прикрутили ее к кровати. Но на этот раз они еще и заткнули ей рот кляпом.
 – Я тебя предупреждал, что старая ведьма слишком много знает, – сказал Додд. – А поскольку она жила ради денег, то она без них не помрет, как ты ей ни грози.
 – Значит, надо опередить ее, – сказал Локхарт и направился в погреб. Таглиони, допивавший пятую бутылку, смотрел налитыми кровью глазами, видя Локхарта как будто в тумане.
 – Лучший такси... потрошитель в мире. Я. Это я, – бормотал он. – Назовите что хотите. Лиса, фазан, птица. Я выпотрошу и набью. А сейчас я выпотрошил человека. А, каково?
 – Папочка, – сказал Локхарт и обнял Таглиони за плечи, – дорогой мой папочка.
 – Папочка? Чей, мать вашу, папочка? – спросил Таглиони, слишком пьяный, чтобы понять ту роль, которая ему отныне отводилась. Локхарт помог ему подняться на ноги и повел его вверх по лестнице. На кухне Додд стоял у плиты с кофейником. Локхарт усадил таксидермиста на скамью, прислонив его к спинке так, чтобы тот не падал, и попытался сосредоточить его внимание на внезапно открышемся отцовстве. Но у того все плыло перед глазами. Лишь через час, влив в него добрую пинту кофе и впихнув хороший бифштекс, таксидермиста удалось немного протрезвить. И на протяжении всего этого времени Локхарт называл его «папочкой». Именно это и выводило итальянца из себя больше всего.
 – Какой я тебе папочка, – возражал он. – Не понимаю, о чем вы это тут говорите.
 Локхарт отправился в кабинет деда и открыл там сейф, спрятанный за полкой с книгами. Вернулся он с сумкой из моющейся замши. Он показал Таглиони, чтобы тот подошел к столу, а затем вывалил перед ним содержимое сумки. Тысяча золотых соверенов раскатилась по добела выскобленному дереву. Таглиони с изумлением уставился на них.
 – Что это за деньги? – спросил он. Он взял со стола одну из монет и попробовал ее на зуб. – Золото. Чистое золото.
 – Это все твое, папочка, – сказал Локхарт. Таглиони в первый раз проглотил слово «папочка».
 – Мое? Вы расплачиваетесь со мной золотом за то, что я сделал чучело?
 Локхарт отрицательно покачал головой:
 – Нет, папочка, кое за что другое.
 – За что? – с подозрением в голосе спросил таксидермист.
 – За то, что ты станешь моим отцом, – ответил Локхарт. Глаза Таглиони завращались почти так же, как глаза тигра в кукле старика.
 – Твоим отцом? – поперхнулся он. – Ты хочешь, чтобы я был твоим отцом? Зачем мне быть твоим отцом? У тебя что, своего нет?
 – Я незаконнорожденный, – сказал Локхарт, но Таглиони уже и сам это понял.
 – Ну и что? У незаконнорожденных тоже всегда есть отец. Или твоя мать была девой Марией?
 – Оставь мою мать в покое, – сказал Локхарт. Додд тем временем сунул в жарко пылавший огонь кочергу. Когда она раскалилась добела, Таглиони решился. Локхарт почти не оставил ему выбора.
 – Хорошо, я согласен. Я скажу этому Балстроду, что я твой отец. Я не против. А ты даешь мне эти деньги. Я согласен. На все, что ты скажешь.
 Локхарт наговорил ему немало. В том числе и о тюрьме, которая ждет таксидермиста, сделавшего из старика чучело. А перед этим, скорее всего, убившего этого старика, чтобы украсть тысячу золотых соверенов из его сейфа.
 – Я никогда не убивал, – стал лихорадочно оправдываться Таглиони, – ты это знаешь. Когда я сюда приехал, он был уже мертв.
 – Докажи, – сказал Локхарт. – Где его внутренности, по которым полиция и судебные эксперты смогут определить, когда он умер?
 – В парнике для огурцов, – машинально произнес Додд. Это обстоятельство постоянно угнетало его.
 – Неважно, – сказал Локхарт, – я просто хочу подчеркнуть: ты никогда не сможешь доказать, что не убивал моего деда. А мотив убийства – вот эти деньги. А кроме того, в этой стране не любят иностранцев. Присяжные будут настроены против тебя.
 Таглиони согласился, что это вполне возможно. По крайней мере, повсюду, где ему довелось побывать в этой стране, он чувствовал неприязнь к себе.
 – Хорошо, хорошо. Я скажу все, что ты хочешь, чтобы я сказал. А потом я смогу уехать со всеми этими деньгами? Так?
 – Так, – подтвердил Локхарт, – даю тебе слово джентльмена.
 Вечером того же дня Додд отправился в Блэк-Покрингтон и, забрав вначале припрятанную на известковом заводике машину мисс Дейнтри, поехал в Гексам предупредить мистера Балстрода, что его и доктора Мэгрю просят на следующий день прибыть во Флоуз-Холл и удостоверить под присягой заявление отца Локхарта о том, что именно он стал в свое время причиной беременности мисс Флоуз. После этого Додд отогнал машину в Дайвит-Холл.
 Локхарт и Таглиони сидели вдвоем на кухне, итальянец запоминал то, что ему придется потом говорить. Наверху миссис Флоуз готовилась к борьбе. Она твердо решила: ничто, даже возможность получить сказочное богатство, не заставит ее лежать в этой комнате, дожидаясь такого же конца, какой постиг ее мужа. Будь что будет, но она должна освободиться от этой привязи и скрыться из имения. И пусть за ней гонятся все своры старого Флоуза, от своего плана она не откажется: побег должен состояться. Поскольку рот у нее был заткнут кляпом и выражать свои чувства вслух она все равно не могла, миссис Флоуз целиком сосредоточилась на тех веревках, что привязывали ее к железной основе кровати. Ей удалось дотянуться руками до нижней части кровати, и она шарила там с упорством и настойчивостью, отражавшими всю меру испытаемого ею страха.
 А в Гексаме в это время мистер Балстрод упорно уговаривал доктора Мэгрю поехать с ним вместе наутро во Флоуз-Холл. Доктор же упрямо не соглашался. Его последняя поездка в это имение произвела на него незабываемое впечатление.
 – Балстрод, – говорил он, – мне нелегко нарушить профессиональную клятву и рассказать тебе о том, о чем говорил человек, который долгие годы был моим другом и который, возможно, лежит сейчас на смертном одре. Но я должен тебе сказать: старина Эдвин крайне плохо отзывался о тебе, когда я был у него в последний раз.
 – Ну и что? – возражал Балстрод. – Не сомневаюсь, что он говорил все это в бреду. И вообще не стоит обращать внимание на слова выжившего из ума старика.
 – Это верно, – соглашался доктор, – но в его высказываниях была такая четкость мысли, которая не позволяет мне считать его выжившим из ума.
 – Например? – спросил Балстрод. Но доктор Мэгрю не был готов воспроизвести слова, сказанные старым Флоузом. – Я не хочу повторять оскорбления, – ответил он, – но я поеду во Флоуз-Холл только в двух случаях: если Эдвин готов извиниться перед тобой или если он уже умер.
 Балстрод же смотрел на дело скорее с философской и практически-финансовой точек зрения.
 – Тебе виднее, – сказал он, – ты его личный врач. Что же касается меня, я не намерен отказываться от тех гонораров, что он платит мне как своему адвокату. Имение большое, передача его по наследству потребует немалых хлопот. Кроме того, завещание сформулировано достаточно двусмысленно и открывает возможность оспорить его в суде. Если Локхарт действительно нашел своего отца, я очень сомневаюсь, что миссис Флоуз не оспорит этого через суд, а доход от столь затяжного дела может оказаться весьма приличным. Было бы глупо после стольких лет дружеских отношений с Эдвином бросить его на произвол судьбы в тот момент, когда он во мне нуждается.
 – Ну, будь по-твоему, – уступил в конце концов доктор Мэгрю. – Я поеду с тобой. Но я предупреждаю: во Флоуз-Холле творятся странные дела и мне они очень не нравятся.




  Глава восемнадцатая 


 Все, что он увидел во Флоуз-Холле на следующий день, понравилось ему еще меньше. Утром Балстрод остановил машину у въезда на мост и стал дожидаться, пока Додд откроет ворота. Даже с этого расстояния можно было слышать голос старого Флоуза, который разносил Всевышнего, возлагая на него ответственность за то мерзкое состояние, в котором пребывал мир. Отношение Балстрода к тому, что они услышали, как всегда, было более прагматичным, нежели у доктора.
 – Не могу сказать, что разделяю его взгляды и чувства, – сказал Балстрод, – но если он действительно говорил обо мне что-то скверное, то, по крайней мере, я в неплохой компании.
 Компания, в которой он оказался несколько минут спустя, со всей очевидностью не подходила под это определение. Внешний вид Таглиони не вызывал к нему особого доверия.
 Таксидермист пережил за последнее время слишком много неописуемых ужасов и потому находился далеко не в лучшей форме. К тому же почти всю ночь напролет Локхарт добивался того, чтобы его «папочка» был бы безукоризнен в исполнении этой новой для него роли. Последствия перепоя, страх и сильный недосып отнюдь не способствовали благообразности облика Таглиони. Собственная одежда его пострадала в процессе работы, и потому Локхарт дал ему кое-что из гардероба деда вместо заляпанной кровью его одежды; однако вещи старого Флоуза оказались таксидермисту не очень впору. При виде его взгляд Балстрода выразил обескураженность и ужас, а взгляд доктора Мэгрю – сугубо профессиональную озабоченность его состоянием.
 – На мой взгляд, он выглядит просто больным человеком, – прошептал врач адвокату, когда они шли вслед за Локхартом в кабинет.
 – Не берусь судить о его здоровье, – ответил Балстрод, – но облачение у него явно неподобающее.
 – По мне, он не тот человек, состояние которого позволяет ему быть сейчас поротым до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке, – сказал доктор Мэгрю. Балстрод резко остановился.
 – О Боже, – пробормотал он, – я совершенно забыл об этом условии!
 Таглиони вообще не имел об этом понятия. Ему даже в голову не могло прийти нечто подобное. Единственное, о чем он мечтал, это выбраться как можно быстрее из этого страшного дома, сохранив свою жизнь, репутацию и деньги.
 – Чего мы ждем? – спросил он, видя, что Балстрод замешкался.
 – Действительно, – поддержал его Локхарт, – давайте переходить к делу. Балстрод сглотнул.
 – Мне кажется, было бы правильнее, если бы здесь присутствовали ваш дед и его жена, – сказал адвокат. – В конце концов, один из них написал завещание, выразив в нем свою последнюю волю, а другая лишается тех привилегий, которые она при иных обстоятельствах получила бы в соответствии с его волей.
 – Дед сказал, что он плохо себя чувствует и не хочет вставать с постели, – ответил Локхарт и подождал, пока не раздались новые выкрики Флоуза, на этот раз проезжавшегося по поводу профессиональных качеств доктора Мэгрю. – Не кривя душой, могу то же самое сказать и в отношении моей тещи. Она сейчас недомогает. И кроме того, появление моего отца со всеми вытекающими отсюда для нее финансовыми последствиями, естественно, привело ее, мягко говоря, в нервное и раздраженное состояние.
 Последние слова были истинной правдой. Ночь, проведенная в непрерывных попытках перетереть связывавшие ее веревки о железный каркас кровати, действительно привела миссис Флоуз в состояние раздражения и нервного возбуждения, и тем не менее она все еще не прекращала свои попытки. А тем временем внизу, в кабинете, Таглиони уже слово в слово повторял все то, чему научил его Локхарт. Балстрод записывал и, вопреки его собственным ожиданиям, слова Таглиони производили на него впечатление. Таглиони заявил, что в то время он работал временным рабочим в одной из местных фирм, и поскольку он был итальянцем, то это само по себе привлекало к нему внимание мисс Флоуз.
 – Я ничего не мог поделать, – оправдывался Таглиони, – я итальянец, а английские женщины... – ну, вы знаете, что это такое.
 – Знаем, – подтвердил Балстрод, который догадывался, что последует дальше, и был не расположен все это выслушивать. – И вы влюбились друг в друга? – спросил он, чтобы хоть чем-то скрасить обнаруженную покойной мисс Клариссой Флоуз прискорбную склонность к иностранцам.
 – Да. Мы влюбились. Можно и так записать. Балстрод записывал, бормоча про себя, что ему не доставляет удовольствия узнавать такого рода подробности про мисс Флоуз.
 – Ну и что было дальше?
 – А вы как думаете? Я ее трахнул [22] . Балстрод вытер вспотевшую лысину носовым платком, а доктор Мэгрю злобно сверкнул на итальянца глазами.
 – У вас состоялось половое сношение с мисс Флоуз? – спросил адвокат, когда снова обрел дар речи.
 – Половое сношение? Не знаю. Мы потрахались. Это же так называется, верно? Вначале я ее, потом она меня, потом...
 – Сейчас получишь, если не заткнешься! – заорал Мэгрю.
 – А что я такого сказал? – удивился Таглиони. – Вы же... Но тут вмешался Локхарт.
 – Не думаю, что нам стоит вдаваться в дальнейшие подробности, – примирительно сказал он. Балстрод с энтузиазмом согласился.
 – И вы готовы заявить под присягой, что являетесь отцом этого человека и не сомневаетесь в своем отцовстве? – спросил он.
 Таглиони подтвердил все перечисленное адвокатом.
 – Тогда подпишите тут, – показал Балстрод и дал ему ручку. Таглиони расписался. Подлинность его подписи была засвидетельствована доктором Мэгрю.
 – И позвольте узнать ваш род занятий? – необдуманно спросил Балстрод.
 – Вы хотите сказать – чем я зарабатываю? – переспросил Таглиони. Балстрод кивнул. Таглиони поколебался, но затем решил хоть раз за сегодняшнее утро сказать правду. Мэгрю готов был броситься и растерзать его, и Локхарт поспешно выпроводил итальянца из комнаты. Балстрод и Мэгрю остались вдвоем в кабинете, не в силах вымолвить ни слова.
 – Нет, вам приходилось слышать нечто подобное?! – выговорил наконец Мэгрю, когда его сердцебиение более или менее пришло в норму. – И у этой скотины еще хватало наглости стоять тут и рассказывать...
 – Дорогой Мэгрю, – ответил Балстрод, – только теперь я понимаю, почему старик включил в завещание условие, что отец его незаконнорожденного внука должен быть порот до тех пор, пока его жизнь не повиснет на ниточке. Он, по-видимому, обо всем этом догадывался.
 Доктор Мэгрю выразил свое согласие с таким предположением.
 – Лично я хотел бы, – заявил он, – чтобы это условие было сформулировано жестче: пороть, пока его жизнь не слетит с этой ниточки.
 – Слетит куда? – поинтересовался адвокат.
 – Пока она не оборвется, – ответил доктор Мэгрю и налил себе флоуз-холловского виски из графина, стоявшего в углу на подносе, Балстрод присоединился к нему.
 – Это поднимает очень интересный вопрос, – сказал он после того, как они по очереди выпили за здоровье друг друга, а потом и за то, чтобы Таглиони досталось по заслугам. – А именно вопрос о том, что может практически означать выражение «жизнь, повисшая на ниточке». Суть вопроса – как определить прочность этой ниточки, как предвидеть момент, когда она оборвется.
 – Я как-то не думал об этом, – ответил доктор Мэгрю, – но сейчас, после того, что вы сказали, такая формулировка вызывает у меня серьезные возражения. Точнее, мне кажется, было бы сказать «на волосок от смерти».
 – Это все равно не отвечает на вопрос. Жизнь – это время. Мы ведь говорим о продолжительности жизни человека, а не о том, какое место его жизнь занимает в пространстве. А слова «на волосок от смерти» характеризуют именно место в пространстве, но ничего не говорят нам о моменте времени.
 – Но мы же говорим о долгой жизни, – возразил Мэгрю, – а это предполагает и какое-то ее протяжение в пространстве. Если, например, под долгой жизнью мы будем понимать восемьдесят лет – я полагаю, такой срок можно назвать долгой жизнью, – тогда нормальной продолжительностью жизни можно считать, скажем, семьдесят. Лично мне доставляет удовольствие то, что, судя по комплекции этого паршивого итальяшки и по его общему состоянию, эта скотина не дотянет до сроков, отмеренных человеку в Библии. И далеко не дотянет. На всякий случай, просто чтобы подстраховаться, допустим, что он дожил бы до шестидесяти лет. Значит, по отношению к шестидесяти годам висеть на ниточке – это...
 Их дискуссию прервало появление Локхарта, сообщившего, что, дабы не беспокоить деда и недомогающую миссис Флоуз, он решил провести вторую часть сегодняшней церемонии в башне.
 – Додд готовит его к порке, – сказал Локхарт, предложив пройти туда. Два старика последовали за ним, продолжая увлеченно обсуждать, как практически понимать смысл выражения «жизнь, которая висит на ниточке».
 – У этого состояния, – продолжал спор Мэгрю, – есть как бы две грани: на ниточке до момента смерти и сразу же после него. Но сама смерть – это очень неопределенное состояние, и поэтому, прежде чем начинать выполнение этого условия завещания, следовало бы решить, что конкретно оно подразумевает. Некоторые авторитеты считают, что смерть наступает в тот момент, когда перестает биться сердце. Другие утверждают, что мозг, как орган сознания, способен функционировать еще в течение какого-то времени после того, как останавливается сердце. Поэтому, сэр, давайте определим, что...
 – Доктор Мэгрю, – возразил Балстрод, – они в это время пересекали крошечный садик, – будучи юристом, я не компетентен выносить суждения по таким вопросам. Выражение «пока жизнь его не повиснет на ниточке» означает, что человеку не дадут умереть. Я никоим образом не принял бы никакого участия в оформлении завещания и последней воли, если бы они предполагали убийство отца Локхарта – независимо от того, что я лично думаю по поводу всего этого дела. Убийство противозаконно...
 – Порка тоже противозаконна, – заметил Мэгрю. – Вставлять в завещание условие, гласящее, что человек должен быть порот до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке, – значит делать нас обоих соучастниками преступления.
 В этот момент они вошли в башню, и последние слова доктора отразились эхом от древнего оружия и пропыленных знамен. Безглазый тигр скалил зубы над большим камином. Таглиони, прикованный кандалами к противоположной от камина стене, увидев вошедших, стал бурно выражать свое несогласие с происходящим.
 – Что значит пороть? – закричал он, но Додд вложил ему в рот пулю.
 – Чтобы было что пожевать, – пояснил он. – Старый армейский обычай.
 Таглиони выплюнул пулю.
 – Вы что, с ума посходили? – снова завопил он. – Что еще вам от меня надо? Сперва я...
 – Зажми пулю зубами, – прервал его Додд и сунул пулю обратно. Таглиони сопротивлялся, не давая впихнуть ее себе в рот, но в конце концов был вынужден взять ее за щеку, и снаружи это место выглядело чем-то вроде небольшого флюса.
 – Не хочу я, чтобы меня пороли! Меня позвали сюда набить его, я и набил [23] . А теперь...
 – Благодарю вас, мистер Додд, – сказал Балстрод, когда слуга заставил итальянца замолчать, забив ему в рот грязный носовой платок. – Эти постоянные упоминания набивания и накачек больше, чем что-либо иное, убеждают меня в том, что в данном случае условия завещания должны быть выполнены скорее в соответствии с духом закона, нежели с его буквой. Лично мне это слово кажется абсолютно предосудительным и нежелательным для использования.
 – Мне показалось, что он употреблял его в мужском роде, – вставил доктор Мэгрю. – Могу поклясться, что он сказал «набить его».
 Таглиони тоже мог бы в этом поклясться, но пуля у него во рту в сочетании с грязным платком Додда была не только омерзительна на вкус, но и не давала дышать, а потому его мысли были уже далеко от спорящих. Лицо его из мертвенно-бледного постепенно становилось черным. Локхарт в дальнем углу зала разминался, отрабатывая удары плеткой на фигуре в рыцарских доспехах, и вся комната была наполнена звоном железа. Этот звук напомнил Балстроду о необходимости блюсти высокую профессиональную честь.
 – Я все еще не убежден, что нам следует начинать эту часть процедуры, не определив предварительно точного значения формулировки «пока его жизнь не повиснет на ниточке», – сказал он. – Может быть, стоило бы спросить у самого мистера Флоуза, что именно он имел в виду, когда оговаривал это условие.
 – Сомневаюсь, чтобы от него можно было получить сейчас разумный ответ, – сказал Додд, быстро прикидывая в уме, на какой кассете может быть записано хотя бы что-то близкое к ответу на подобный вопрос. Но его спас доктор Мэгрю, обеспокоенный тем, что Таглиони чернел на глазах.
 – Надо бы дать вашему отцу немного отдышаться, – сказал он Локхарту. – Клятва Гиппократа, которую я давал, не позволяет мне оставаться равнодушным при виде смерти от удушения. Конечно, если бы это была процедура повешения...
 Додд вынул у Таглиони изо рта платок и пулю, и итальянец немного пришел в себя, цвет его лица стал более или менее нормальным. Одновременно он обрел и дар речи и начал громко, энергично кричать и доказывать что-то по-итальянски. Однако его усилия оказались напрасными. Балстрод и Мэгрю, не слыша друг друга из-за его криков и потому будучи не в состоянии продолжать ранее начатую дискуссию, повернулись и вышли в сад, не скрывая своего отвращения к Таглиони.
 – На мой взгляд, подобная трусость заслуживает всяческого презрения, – сказал Балстрод. – Впрочем, итальянцы очень плохо воевали в эту войну.
 – Это так, но сейчас нам от этого не легче, – ответил доктор Мэгрю. – Однако как человек, способный испытывать сострадание даже к такой скотине, я бы предложил, чтобы мы действовали в строгом соответствии с завещанием и выпороли бы этого негодяя так, чтобы жизнь его повисла на ниточке.
 – Но... – начал было Балстрод, однако Мэгрю уже повернулся, возвратился в банкетный зал башни и сквозь стоявший там грохот пытался что-то сказать Додду. Додд вышел из зала и через пять минут вернулся с линейкой и карандашом. Мэгрю взял то и другое и подошел к Таглиони. Поставив линейку примерно на дюйм выше его плеча, доктор нанес на стену карандашом метку, а потом проделал то же самое еще в нескольких местах справа и слева от итальянца, соединив затем полученные метки одной линией так, что позади Таглиони на оштукатуренной стене возник его силуэт.
 – Кажется, я все сделал абсолютно точно, – с гордостью заявил он. – Локхарт, мальчик мои, можешь начинать. Выпори этот силуэт, и это станет строжайшим, вплоть до каждой буквы, выполнением условий завещания твоего деда [24] .
 Локхарт подошел, размахивая плеткой, но в этот момент Таглиони сам исполнил требования завещания: он соскользнул вниз по стене и молча повис на своих кандалах. Локхарт с нескрываемой досадой глядел на него.
 – Почему у него такой странный цвет лица? – спросил он. Доктор Мэгрю открыл свою сумку и достал стетоскоп. Через минуту он покачал головой и констатировал, что Таглиони мертв.
 – Вот и решение нашего спора, – сказал Балстрод. – Но что же, черт побери, нам теперь делать?
 Пока что, однако, всем было не до ответа на этот вопрос. Из дому донеслись вдруг ужасающие крики. Миссис Флоуз сумела-таки освободиться и, судя по ее воплям, увидела, что осталось от ее покойного мужа. Маленькая группа людей, находившихся в зале башни, слышала – за исключением Таглиони – как эти крики сменились ненормальным смехом.
 – Будь проклята эта сука, – выругался Додд, рванувшись к двери, – и как я позабыл, что ее нельзя так долго оставлять одну! – И он бегом устремился через двор в дом. Локхарт и два старейших друга его деда последовали за ним. Войдя в дом, они увидели, что на верхней площадке лестницы стояла миссис Флоуз, а под лестницей корчился Додд, обеими руками держась за пах.
 – Хватай ее сзади, – посоветовал он Локхарту, – спереди она не дается.
 – Эта женщина сошла с ума, – проговорил доктор Мэгрю. Впрочем, это было ясно и без его слов. Локхарт помчался к черной лестнице. Стоя наверху, миссис Флоуз продолжала выкрикивать, что старик давно уже мертв.
 – Сами посмотрите! – прокричала она и бросилась к себе в комнату. Мэгрю и Балстрод начали осторожно подниматься вверх по лестнице.
 – Если эта женщина действительно лишилась рассудка, – проговорил Балстрод, – то все происшедшее тем более достойно сожаления. Потеряв рассудок, она, по завещанию, тем самым утрачивает и всяческое право на наследование имения. А значит, не было необходимости в получении заявления под присягой от этого отвратительного иностранца.
 – Не говоря уже о том, что эта скотина еще и умерла, – добавил Мэгрю. – Полагаю, нам надо зайти и поздороваться с Эдвином.
 Они повернули к спальне старого Флоуза. Додд снизу, от лестницы, пытался отговорить их от этого.
 – Он никого не принимает! – кричал Додд, но до них не дошел истинный смысл этой фразы. Когда наверху появился Локхарт, незаметно прокравшийся по задней лестнице, чтобы избежать удара в пах от ненормальной тещи, лестничная площадка была уже пуста, а в спальне старика доктор Мэгрю, достав стетоскоп, прикладывал его к груди мистера Флоуза. Это непродуманное движение врача вызвало бурю поразительной двигательной активности его пациента. То ли старику что-то не понравилось в манерах самого доктора, то ли Балстрод случайно зацепил кнопки дистанционного управления, но только механизм, приводивший в движение покойника, внезапно заработал. Старик дико замахал руками, его глаза бешено завращались, рот начал открываться и захлопываться, а ноги конвульсивно задергались. Не было только звука – вначале одного лишь звука, а потом еще и простыни, которую дергающиеся ноги моментально сбросили с постели, и опутывавшие под ней покойника электрические провода предстали на всеобщее обозрение. Таглиони вывел провода из тела в том месте, где это было удобнее всего сделать, и потому вся картина чем-то напоминала жуткую уретру, извергающую электронную мочу. Как и утверждал в свое время Таглиони, никому, кто увидел бы старика со стороны или даже попытался бы осмотреть его, не пришло бы в голову заглядывать в это место. Безусловно, ни у Мэгрю, ни у Балстрода тоже не могло и мысли возникнуть, чтобы сюда заглянуть; но сейчас, когда переплетение проводов обнажилось само, они взгляда не могли оторвать от этого места.
 – Распределительная коробка, заземление и антенна, – пояснил вошедший в комнату Локхарт – Усилитель смонтирован под кроватью, и мне остается только регулировать громкость...
 – Не надо, Бога ради, не надо нам больше ничего показывать, – взмолился Балстрод, который был в любом случае неспособен отличить одно приспособление от другого. Движения старого Флоуза внушали ему ужас.
 – У меня здесь по десять ватт на канале, – продолжал Локхарт, но Мэгрю перебил его.
 – Я, как медик, никогда не приветствовал эвфаназию, – задохнулся он, – но чтобы пытаться продлить жизнь человека сверх всяких разумных и гуманных пределов... О Боже!
 Не обращая внимания на мольбы Балстрода, Локхарт повернул регулятор громкости, и старик, продолжая махать руками и дергаться, подал голос.
 – Всегда так с нами было, – рявкнул он (впрочем, доктор Мэгрю был уверен в ошибочности этого утверждения, ибо отлично знал, что со старым Флоузом так было вовсе не всегда). – Кровь Флоузов бежит по нашим жилам, неся в себе заразу грехов всех предков наших. Грехи и ханжество в нас столь переплелись, что многим Флоузам пришлось изведать путь мучеников, потакая желаниям и слабостям своим, и зову праотцов. Будь все иначе, не обладала бы наследственность такой неодолимой силой. Но ее предначертанья познал я сам – и слишком хорошо, – чтоб ныне сомневаться в глубинной мощи тех страстей закоренелых, что властно...
 Властным и неодолимым желанием Балстрода и доктора Мэгрю было, несомненно, поскорее выбраться из этой комнаты ко всем чертям и как можно дальше унести ноги от этого места. Но их удерживал какой-то магнетизм в голосе старика (на звучавшей кассете значилось: «Флоуз, Эдвин Тиндейл; самооценка»), а также и то, что между ними и дверью из комнаты неодолимой стеной стояли Локхарт и Додд.
 – И искренне скажу вам, от сердца самого, что чувствую себя в душе разбойником болотным не менее, чем бритом и человеком, к цивилизации принадлежащим. Хотя – где та цивилизация, в которой я был рожден, воспитан? Которая нас наполняла чувством, помогавшим переносить невзгоды, – гордостью за то, что в Англии рожден? Где ныне умелец гордый или тот работник, что жил, на одного себя надеясь в этом мире? Где те правители и те машины, которым, сам их не имея, завидовал весь мир? Все в прошлом, все ушло. Их место занял жалкий попрошайка, с протянутой рукой стоящий англичанин, что ждет – когда и чем поможет ему мир? Но сам при этом работать не желает; и товары, что с охотою б купили за границей, делать уж не может. Одежды обветшали; все покатилось вниз... И так случилось только потому, что не нашлось политика, который имел бы смелость правду всем сказать. Лишь раболепствовать они были способны да льстить толпе, гонясь за голосами, что покупали власть им – впрочем, пустую, как обещанья их и они сами. Нет, Гарди с Дизраэли иначе видаться был должен смысл демократии. А эта накипь – Вильсон, да и тори тоже, – все норовит вначале превратить людей в толпу, дав хлеба им и зрелищ; затем их презирает. Вот так пропала, сгинула навек та Англия, в которой я родился. Законы попирают те люди, депутаты и министры, что их поставлены творить в парламенте и соблюдать в правленьи. Чему же следовать простому человеку? Какой закон он может уважать? Он – тот, кто вне закона сам поставлен и загнан в угол чиновниками, что себе жируют на деньги, с труженика взысканные или с него же обманом взятые, а то и просто украденные из его кармана. Черви-бюрократы уж доедают гниющий труп страны, той Англии прекрасной, что ими же убита...
 Локхарт выключил старика, и Мэгрю с Балстродом перевели застывшее от ужаса дыхание. Но их передышка оказалась предельно короткой. У Локхарта было для них заготовлено кое-что почище.
 – Я сделал из него чучело, – с гордостью произнес он, – и вы, доктор, признали его здоровым; когда он был уже мертв. Признали, доктор, не отрицайте, – Додд тому свидетель.
 Додд согласно кивнул:
 – Я слышал, как доктор это говорил.
 – А вы, – Локхарт повернулся к Балстроду, – способствовали убийству моего отца. Грех отцеубийства...
 – Ничего подобного я не делал, – перебил его адвокат. – Я отказываюсь...
 – Кто писал и оформлял завещание моего деда: вы или не вы? – спросил Локхарт. Балстрод молчал. – Вы, и потому мы все трое можем быть обвинены в том, что являемся соучастниками убийства. Я бы хотел, чтобы вы очень тщательно продумали все возможные последствия этого.
 Мэгрю и Балстроду стало казаться, что с ними говорит не Локхарт. В его голосе они безошибочно почувствовали интонации старого Флоуза, чучело которого сидело сейчас рядом с ними: ту же самую непоколебимую самонадеянность и ту же самую убийственную логику, которую не могли подорвать ни любое количество выпитого портвейна, ни научные аргументы, ни теперь уже сама смерть. И потому врач и адвокат последовали его советам в самом буквальном смысле слова и очень тщательно взвесили все возможные последствия создавшегося положения.
 – Должен признаться, – произнес наконец Балстрод, – я ошеломлен. Как старейший друг вашего деда, я считаю себя обязанным действовать в его наилучших интересах и таким образом, который он бы одобрил.
 – Очень сомневаюсь, что он одобрил бы изготовление из своего трупа чучела, – сказал доктор Мэгрю. – Лично я точно бы не одобрил, чтобы из меня сделали бы что-то подобное.
 – С другой стороны, как представитель закона, уполномоченный к приведению под присягу, я обязан выполнять свой долг, и мои дружеские обязательства вступают в противоречие с моим профессиональным долгом. Но если бы было установлено, что мистер Таглиони умер естественной смертью...
 Он выжидающе посмотрел на доктора Мэгрю.
 – Не думаю, что следователь сочтет обстоятельства, в которых произошла смерть, позволяющими сделать такой вывод. Человек, прикованный за руки к стене, конечно, мог умереть естественной смертью, но он выбрал для этого противоестественные место и позу.
 В комнате повисло мрачное молчание. Наконец заговорил Додд:
 – Мы можем добавить его к содержимому огуречных парников.
 – К содержимому огуречных парников? – в один голос спросили Мэгрю и Балстрод, но Локхарт не стал удовлетворять их любопытство.
 – Мой дед говорил о том, что не хочет быть похороненным, – сказал Локхарт, – и я намерен выполнить все его желания полностью.
 Два старика непроизвольно посмотрели на своего покойного друга.
 – Не думаю, что было бы разумно держать его под каким-нибудь стеклянным колпаком, – сказал Мэгрю, – и ошибочно было бы полагать, что мы сможем до бесконечности поддерживать у всех иллюзию, будто он еще жив. Я предполагаю, что его вдове известно реальное положение.
 Додд кивком выразил свое согласие с этими словами.
 – С другой стороны, – сказал Локхарт, – мы могли бы похоронить вместо него Таглиони. Суставы деда закреплены так, что ему понадобился бы гроб очень причудливой формы, а это вызвало бы разговоры и пересуды, которые нам совсем ни к чему.
 Балстрод и Мэгрю были того же мнения.
 – Тогда Додд подыщет место, где он мог бы сидеть, – продолжил Локхарт, – а мистеру Таглиони мы предоставим честь присоединиться к предкам Флоузов в Блэк-Покрингтоне. Доктор Мэгрю, надеюсь, у вас не вызовет возражений предложение выписать свидетельство 6 смерти – от естественных причин – моего деда?
 Мэгрю с сомнением разглядывал чучело своего бывшего пациента.
 – Скажем так: на мой взгляд, его внешний вид не дает мне оснований предполагать какие-либо иные причины, – ответил он. – Думаю, я всегда могу сказать, что он прошел путем всех смертных и ушел, куда мы все уйдем.
 – Унеся с собой те тысячи ударов судьбы, что неизменно плоть вытерпеть должна. По-моему, эти слова очень подходят в данном случае.
 На том и порешили.
 Через два дня из имения Флоуз-Холл выехал траурный кортеж. Его открывал брогэм, на котором везли гроб с телом Таглиони. Кортеж проделал свой скорбный путь меж очерчивавших границы разных владений каменных стен и через редкие ворота в них до церкви в Блэк-Покрингтоне. После короткой панихиды, во время которой викарий трогательно и непреднамеренно в точку говорил о том, как умерший любил дикую природу, разных животных и какие прилагал усилия к их сохранению, останки таксидермиста были преданы вечному покою под камнем, на котором были выбиты слова: «Эдвин Тиндейл Флоуз из Флоуз-Холла. Родился в 1887 году. Предстал перед Создателем в 1977 году». Чуть ниже этих слов были сочиненные Локхартом загадочные стихи, посвященные им обоим:
 Один иль двое здесь лежат? – Не спрашивай, прознавший. Кто б ни был он, он здесь зарыт, Отец, меня признавший.
 Мистер Балстрод и доктор Мэгрю, прочитав эти стихи, сочли их весьма приличествующими случаю и даже свидетельствующими об отменном вкусе.
 – Мне только не нравится слово «лежат», – сказал доктор Мэгрю.
 – А у меня самые серьезные возражения против того, чтобы Таглиони называл себя отцом незаконнорожденного, – сказал Балстрод. – И у этого «меня признавший» есть какой-то нехороший оттенок. Впрочем, не думаю, что мы когда-нибудь узнаем всю правду.
 – Искренне надеюсь, что до нее не докопается никто другой, – ответил ему Мэгрю. – А вдова у Таглиони осталась, не знаете?
 Балстрод считал, что лучше даже не пытаться наводить такие справки. Вдовы самого мистера Флоуза на похоронах, естественно, не было. Она с безумным видом бродила по пустому дому и время от времени издавала крики, больше похожие на вой; но их звуки терялись в завываниях псов старого Флоуза, оплакивавших кончину своего создателя. И как бы отдавая ушедшему королевские почести, время от времени с артиллерийского полигона доносился звук пушечного выстрела.
 – Хорошо, если бы старая сука сама отправилась той же дорогой, – сказал Локхарт, когда закончились поминки. – Это бы сняло с нас массу проблем.
 – Да, это верно, – согласился мистер Додд. – Если теща живет в одном доме с молодыми, из этого никогда ничего хорошего не получается. А вы с женой, наверное, скоро сюда переедете?
 – Как только я закончу со всеми финансовыми делами, мистер Додд, – ответил Локхарт. – У меня есть еще на юге пара дел, которыми надо заняться.
 На следующий день он сел в Ньюкастле на поезд и к вечеру был уже снова на Сэндикот-Кресчент.




  Глава девятнадцатая 


 Там все изменилось. Все дома были уже распроданы, даже полуразрушенный «баухаус» О'Брайена, и Сэндикот-Кресчент снова стал тихой пригородной улочкой, покой которой не нарушало ничто. Счет Джессики в местном банке поднялся уже до 659 тысяч фунтов, что вызывало восторг управляющего банком и нетерпеливое ожидание налоговой службы, предвкушавшей, какую долю с этого счета она получит в порядке налога на приращение капитала. Миллион, полученный Локхартом за тот ущерб, что нанесли ему мисс Голдринг и ее преданные издатели, лежал в банке в Сити, и на него шли проценты. До этого счета налоговая служба дотянуться не могла: по закону она не имела прав взимать налог с доходов, полученных такими общественно полезными способами, как азартные игры, всевозможные лотереи и тотализаторы, выигрыши по вкладам и акциям. Даже призы за игру в бинго были неприкосновенны для налоговой инспекции. Со счета Джессики налог еще не был уплачен, и Локхарт был преисполнен решимости сделать все, чтобы его и не пришлось платить.
 – Тебе надо сделать очень простую вещь, – сказал он Джессике на следующее утро. – Встреться с управляющим и скажи ему, что ты хочешь снять весь вклад и получить его банкнотами по одному фунту стерлингов. Поняла?
 Джессика ответила утвердительно и отправилась в банк с большим пустым чемоданом. Когда она вернулась, чемодан был по-прежнему пуст.
 – Управляющий мне ничего не выдал, – рассказывала она со слезами на глазах. – Он сказал, что не рекомендует так поступать и что если я хочу взять все деньги со счета, то должна предупреждать об этом за неделю.
 – Ах, вот как, – ответил Локхарт. – В таком случае сходим после обеда еще раз вместе и предупредим его за неделю.
 Беседа с управляющим банком оказалась нелегкой. Его прежняя учтивость исчезла почти что начисто, когда он узнал, что столь крупный вкладчик намеревается закрыть свой счет и при этом еще получить причитающуюся ему сумму столь мелкими купюрами, – и все это вопреки самым искренним советам управляющего.
 – Всю сумму старыми однофунтовыми банкнотами? – Управляющий не верил собственным ушам. – Вы это серьезно? Потребуется же такая работа, чтобы пересчитать...
 – С той суммы, которая лежит на счете моей жены, вы заработали неплохие проценты, – возразил Локхарт. – И при этом вы еще берете с нас за свои услуги.
 – Но мы вынуждены, – оправдывался управляющий. – В конце концов...
 – Кроме того, вы обязаны возвращать вклады по первому требованию их владельцев и делать это в той форме, в какой они хотят, – продолжал Локхарт. – Моя жена предпочитает старые однофунтовые банкноты.
 – Я не понимаю, зачем ей это нужно, – упорствовал управляющий. – На мой взгляд, было бы верхом глупости выйти отсюда с чемоданом бумажек, которые, если что-то произойдет, вы даже не сможете потом разыскать и вернуть. Вас же могут просто ограбить по дороге.
 – Нас вполне могут ограбить прямо здесь, – настаивал на своем Локхарт. – На мой взгляд, нас уже ограбили: какую прибыль с вложенных в банк денег получаете вы сами и какой процент платите из нее вкладчикам?! К тому же с того момента, как деньги легли на счет, инфляция их непрерывно съедала. Вы же не станете отрицать этого?
 Этого отрицать управляющий действительно не мог.
 – Но тут ведь нет вины банка, – возражал он. – Инфляция – проблема общенациональная. Если, однако, вас интересует мое мнение насчет того, как лучше всего вложить деньги...
 – У нас есть свои соображения, – перебил его Локхарт. – А пока мы согласны продержать этот счет в вашем банке еще неделю при условии, что по прошествии этого времени мы получим всю сумму в старых однофунтовых банкнотах. Надеюсь, мы достигли в этом вопросе взаимопонимания.
 Управляющий так не считал, но что-то в выражении липа Локхарта Флоуза остановило его.
 – Хорошо, – сказал он, – приходите в следующий четверг, все будет готово.
 Джессика и Локхарт вернулись домой и провели всю следующую неделю в сборах и упаковке вещей.
 – Думаю, лучше всего отправить мебель по железной дороге, – сказал Локхарт.
 – Но ведь там так часто все теряют? Вспомни, что они сделали с мамочкиной машиной!
 – При отправке по железной дороге есть одно преимущество, дорогая. Иногда вещи действительно не приходят по назначению. Зато они никогда не возвращаются туда, откуда были отправлены. Именно на это я и рассчитываю: никто не докопается, куда мы уехали.
 – Локхарт, какой же ты умница! – восхитилась Джессика. – А я об этом и не подумала. Но почему ты адресуешь этот ящик мистеру Джонсу в Эдинбург? Мы ведь не знаем никакого Джонса из Эдинбурга.
 – Любовь моя, – ответил Локхарт, – ни мы такого не знаем, ни железная дорога его не знает. А там я возьму грузовик, встречу и получу вещи, и, я уверен, никто не сможет выследить нас.
 – Ты хочешь сказать, что нам придется скрываться? – спросила Джессика.
 – Нет, не скрываться, – ответил Локхарт. – Но ты же помнишь, как мне доказали, что в статистическом и бюрократическом смыслах я не существую и не имею права на ту социальную защиту, которую мне якобы обеспечивает государство. Раз так, то я не собираюсь и делиться с этим государством тем, что мне удалось заработать самому. Я не намереваюсь платить ему ни пенни подоходного налога, ни пенни налога на приращение капитала, ни одного пенса ни за что. Я не существую. Значит, все мое будет моим.
 – Я обо всем этом так не думала, но ты прав, – сказала Джессика. – В конце концов, это только честно.
 – Ничего честного тут нет, – возразил Локхарт.
 – Знаешь такую поговорку, дорогой, – в любви и на войне все честно, – сказала Джессика.
 – Это просто выворачиваете слов наизнанку, – ответил Локхарт, – или же признание того, что никаких правил вообще не существует. А тогда все честно в любви, на войне и при уклонении от налогов. Верно, Вышибала?
 Бультерьер поглядел на хозяина снизу вверх и завилял огрызком хвоста. Ему нравилось жить у молодых Флоузов. Похоже, они одобряли тот тип поведения, ради которого и выводилась эта порода собак: умение крепко вцепиться во что-нибудь зубами и держать мертвой хваткой, несмотря ни на что.
 К следующему четвергу все, что находилось в доме, было упаковано и отправлено железной дорогой в Эдинбург на имя некоего мистера Джонса. Оставалось только сходить в банк и наполнить чемодан старыми однофунтовыми банкнотами. Локхарт уже точно таким же образом снял со счета свой миллион. Управляющий банка в Сити отнесся к необычному желанию клиента с гораздо большим пониманием, нежели его коллега в Ист-Пэрсли. Локхарт объяснил ему, что деньги нужны немедленно для заключения сделки с одним из «нефтяных шейхов» из Саудовской Аравии; однако шейх хочет получить всю сумму в металлической монете, лучше всего в пятипенсовиках. Перспектива отсчитывать миллион фунтов стерлингов пятипенсовыми монетами настолько ошеломила управляющего, что он буквально лез вон из кожи, уговаривая Локхарта взять причитающуюся ему сумму купюрами по одному фунту. В конце концов Локхарт неохотно согласился, но при условии, что купюры будут старые.
 – Но почему старые? – удивился управляющий. – Мне кажется, новые были бы гораздо предпочтительнее.
 – Этот шейх ко всему относится с крайним подозрением, – объяснил Локхарт. – Он хотел бы получить эти деньги в монете, поскольку считает, что так меньше вероятности, что деньги окажутся фальшивыми. Если я дам ему новые банкноты, он непременно решит, что его надувают.
 – Но он легко может проверить подлинность банкнот у нас или же в Английском банке, – сказал управляющий, явно не ведавший, что в денежных делах репутация Англии заметно катится вниз.
 Локхарт пояснил, что шейх буквально воспринимает известную поговорку «слово англичанина крепко, как оковы» и считает всех англичан лжецами на том основании, что стоимость английских ценных бумаг неуклонно снижается [25] .
 – Господи, до чего же мы докатились, – только и смог выговорить в ответ управляющий.
 Тем не менее он вручил Локхарту миллион фунтов стерлингов в старых однофунтовых банкнотах и испытал чувство благодарности судьбе уже хотя бы за то, что подобный привередливый клиент больше не заглянет в его банк.
 Уговорить управляющего банком в Ист-Пэрсли оказалось куда сложнее.
 – Я по-прежнему считаю, что вы поступаете в высшей степени неразумно, – заявил он, когда Джессика снова пришла к нему с пустым чемоданом. – Уверен, что ваша матушка никогда не действовала бы столь поспешно и необдуманно. Она всегда была предельно благоразумна во всех денежных вопросах. У нее был ум расчетливого финансиста. До сих пор помню, как еще в 1972 году она посоветовала мне покупать золото, – и очень жалею сейчас, что не последовал тогда этому совету.
 Интерес миссис Флоуз к золоту, как выяснилось, не пропал. В те самые минуты, когда в банке Ист-Пэрсли происходил описанный разговор, миссис Флоуз шла по тропинке, постепенно удаляясь от Флоуз-Холла. Она довольно часто останавливалась, чтобы подобрать очередной валяющийся на тропинке золотой соверен. На некотором удалении впереди нее шел Додд и периодически бросал на дорожку монеты из того сокровища, которое было обещано Таглиони. За первую тысячу ярдов он разбросал по дороге двести золотых соверенов – по одной монете каждые пять ярдов. После этого он увеличил расстояние между монетами до двадцати ярдов. Однако миссис Флоуз, ничего не замечая вокруг и бормоча что-то себе под нос, с жадностью продолжала свой путь. К исходу второй тысячи ярдов Додд разбросал уже в общей сложности двести пятьдесят соверенов; их нашла и подняла шедшая сзади миссис Флоуз. Выложенная золотом тропинка вела ее на запад – мимо водохранилища, мимо окружавшего его соснового леса и дальше, через открытые болота. К исходу трех тысяч ярдов в кожаной сумке Додда оставалось еще семьсот соверенов. Он приостановился около щита, на котором было написано: «Опасно! Полигон Министерства обороны. Вход и въезд категорически запрещены!». На какое-то мгновение Додд задумался над смыслом этого объявления и моральной стороной того, что он делал. Но затем увидел, что полигон затягивается дымкой тумана, и, будучи человеком чести, решил, что начатое дело надо доводить до конца. «Что хорошо для гусыни, то хорошо и для гусака», – пробормотал он, а затем несколько изменил это выражение, придя к мысли: что плохо для гусыни, требует некоторого риска от гусака. Он бросил на землю еще несколько монет, на этот раз поближе друг к другу, чтобы ускорить шаг того, кто должен был быть позади. К исходу четвертой тысячи ярдов в сумке у него еще оставались пятьсот соверенов, а пятой – четыреста. Монеты на тропинке попадались все чаще, туман между тем становился все гуще. Когда позади остались восемь тысяч ярдов, Додд вытряхнул на землю то, что еще было в сумке, и разбросал последние монеты в зарослях вереска так, чтобы их пришлось искать. Затем он повернул назад и побежал. Миссис Флоуз нигде не было видно, но в тумане хорошо слышалось ее странное бормотание. В это время послышался звук выстрела и первый снаряд разорвался на склоне холма. Над головой Додда просвистели осколки, и он помчался еще быстрее. Миссис Флоуз на разрыв снаряда не среагировала. Не обращая никакого внимания на начавшуюся артиллерийскую стрельбу, она продолжала идти вперед, время от времени останавливаясь за очередным пополнением клада, который, подобно ожившей легенде, влек ее все дальше и заставлял ничего не замечать вокруг себя. Если эта золотая дорожка идет и дальше, то она станет богатой женщиной. Рыночная цена каждого старинного соверена была двадцать шесть фунтов, причем цена на золото постоянно росла. Она уже нашла семьсот блестящих монеток. Миссис Флоуз виделось великолепное будущее. Она уедет из Флоуз-Холла, станет жить в роскоши, с новым мужем. На этот раз с молодым, которым можно будет командовать, которого можно будет заставить работать и который сможет удовлетворить ее сексуальные требования. С каждой новой найденной монеткой жадность ее разгоралась все сильнее и она все глубже и глубже погружалась в подсчеты неожиданно свалившегося состояния. Вдруг золотая дорожка кончилась, однако в зарослях вереска был виден блеск золотых монет. Миссис Флоуз, старательно разводя траву руками, начала прочесывать все вокруг этого места. «Не пропустить бы ни одной монетки», – бормотала она.
 Артиллеристы, занявшие позиции в нескольких милях к югу, тоже старались изо всех сил – но их задачей было поразить цель. Саму цель они не видели, однако дистанция до нее была известна, во время пристрелочных выстрелов они сумели взять место расположения цели в вилку и теперь готовились дать залп. Миссис Флоуз нашла наконец самый последний соверен, уселась на землю и стала считать собранные в подол юбки монеты. «Одна, две, три, четыре, пять...» – дальше она не успела. Королевская артиллерия подтвердила свою репутацию, и залп из шести орудий попал прямо в цель. На том месте, где сидела миссис Флоуз, образовалась большая воронка, по периметру которой была раскидана тысяча соверенов, чем-то напоминавшая золотое конфетти, которое обычно разбрасывают на экстравагантных свадьбах. Впрочем, миссис Флоуз всегда стремилась выйти замуж за хорошие деньги и так и поступала при жизни. Как учила ее еще в детстве алчная мамаша: «Не просто выходя замуж за деньги, но переселяйся туда, где эти деньги находятся». Туда и отправилась миссис Флоуз.
 Додд возвращался назад в имение, совесть его была чиста. Он рисковал собственной жизнью, чтобы избавиться от старой ведьмы. Как говорил кто-то из поэтов: «Свобода на острие шпаги! Так победим или умрем за нее!». Додд, как умел, боролся за свою свободу и остался жив. Шагая по направлению к Флоуз-Холлу, он насвистывал песенку: «Коль двое встретились в пути, среди ржаного поля, один другого смог убить – не плакать же второму?!». Да, старина Робби Бернс знал, о чем писал, подумал Додд, пусть даже он слегка ошибся с местом. Вернувшись в имение, мистер Додд растопил камин в кабинете старика, а потом принес свою волынку, уселся на кухне и сыграл старинную песню о «Двух воронах» – как бы в память и подтверждение того, что над белыми костями миссис Флоуз теперь будут вечно дуть ветры. Он доигрывал последние такты, когда от запертых ворот при въезде на мост раздался звук автомобильного сигнала. Додд вскочил и побежал приветствовать Локхарта и его жену.
 – Какой прекрасный день! – сказал он, открывая ворота. – Флоузы возвращаются в родовое гнездо.
 – Да, теперь уже окончательно и навсегда, – ответил Локхарт.
 Вечером, во время ужина, Локхарт занял за столом то место, за которым раньше всегда сидел его дед. Напротив него сидела Джессика. При свете свечей она казалась еще более прекрасной и невинной, чем всегда. Локхарт провозгласил тост в ее честь. Как и предсказывала цыганка, к нему снова вернулся его дар: он знал, что отныне является подлинным главой семейства Флоузов, и это знание освобождало его от взятого на себя ранее обета целомудрия. Поздно вечером, когда Додд играл сочиненное им по случаю возвращения хозяев собственное произведение, а Вышибала и колли настороженно приглядывались и принюхивались друг к другу, Локхарт и Джессика лежали в постели, держа друг друга в объятиях. На этот раз они не только целовались.
 Их взаимное счастье было столь велико и сильно, что лишь по окончании весьма позднего завтрака на следующий день было замечено отсутствие миссис Флоуз.
 – Я не видел ее со вчерашнего дня, – сказал Додд. – Она пошла погулять по болотам, и настроение у нее было гораздо лучше, чем обычно в последнее время.
 Локхарт заглянул в ее комнату и обнаружил, что постель оставалась нетронутой.
 – Да, это странно, – согласился Додд, – но я уверен, что она отдыхает где-нибудь в доме.
 Джессика, однако, была слишком очарована домом и не особенно скучала без матери. Она переходила из комнаты в комнату, внимательно разглядывала портреты, дорогую старинную мебель и строила планы на будущее.
 – Я думаю, что в старой гардеробной деда мы могли бы сделать детскую, – сказала она Локхарту. – По-моему, это неплохая мысль. Тогда ребенок будет все время рядом с нами.
 Локхарт соглашался со всеми ее предложениями: голова его была занята не будущими детьми, а другими делами. Вместе с Доддом он закрылся в кабинете.
 – Куда ты убрал деньги – туда же в стену, где и старик? – спросил Локхарт.
 – Да. Чемоданы там спрятаны надежно. Но ведь ты же говорил, что искать их никто не будет? – ответил Додд.
 – Я не уверен. Надо быть готовым ко всему. В любом случае, расставаться с тем, что мне принадлежит, я не собираюсь. Если они не найдут денег, то могут попытаться захватить дом и все, что в нем находится. Думаю, мы должны заранее подготовиться и к такому повороту событий.
 – Его будет довольно трудно захватить силой, – сказал Додд, – Если, конечно, ты не имеешь в виду что-то иное.
 Локхарт молчал, машинально водя ручкой по листу бумаги, на котором возникал силуэт болотного разбойника.
 – Я бы хотел избежать подобной необходимости, – ответил он после долгого молчания. – Поговорю вначале с Балстродом. Он всегда занимался налогами деда. Съезди в Покрингтон, позвони ему, чтобы он приехал.
 Балстрод приехал на следующий день. Локхарт встретил его, сидя за письменным столом в кабинете деда, и адвокату показалось, что в молодом человеке, которого он привык считать незаконнорожденным ублюдком, произошла серьезная перемена.
 – Хочу, чтобы ты знал, Балстрод, – сказал Локхарт после того, как они обменялись приветствиями, – что я не собираюсь платить налог на наследство с этого имения. Балстрод откашлялся, прочищая горло.
 – Полагаю, нам удастся избежать слишком высокой оценки наследуемого имущества, – ответил он. – Это имение всегда приносило одни только убытки. А кроме того, ваш дед не признавал никаких счетов и всегда стремился рассчитываться только наличными. И наконец, я, как его адвокат, имею определенное влияние на Уаймена.
 – Что, что? – переспросил Локхарт.
 – Откровенно говоря, я вел дело о его разводе, и я сомневаюсь, что ему понравилось бы, если бы некоторые его, скажем так, сексуальные наклонности стали бы широко известны, – уточнил Балстрод, явно не поняв сути вопроса.
 – Плевать мне на сексуальные наклонности этого кровососа, – перебил Локхарт. – Его зовут Уаймен?
 – Вы почти угадали эти наклонности, только вместо слова «кровь» надо подставить название известного отростка, и...
 – Меня интересует его имя, Балстрод, а не наклонности к отросткам.
 – Ах, имя, – Балстрод вернулся к реальности от тех фантазий, которым часто предавался в своем воображении и Уаймен. – Его зовут мистер Уильям Уаймен, это инспектор налоговой службы Ее Величества по району Срединных Болот. Можете не опасаться, он не станет чрезмерно вам докучать.
 – Он вообще не должен мне докучать. Если он только появится на Флоузовских болотах, опасаться придется ему. Так ему и скажи.
 Балстрод пообещал, что передаст эти слова, но пообещал как-то неуверенно. Серьезная перемена произошла не только в самом Локхарте, но и в его манере говорить. Раньше это была речь образованного человека, унаследованная от старого Флоуза; сейчас же произношение, манера речи, жаргон больше напоминали то, как говорил Додд. Но еще более странно прозвучали последовавшие за этим слова Локхарта. Он встал и уставился на адвоката горящим взором. В выражении его лица появилось что-то дикое, а в голосе зазвучал какой-то веселый, однако вселяющий ужас ритм.
 – Езжай же в Гексам и скажи налоговым шутам, что если сунутся сюда, то я им в морду дам. Коль встретить смерть они хотят в кругу родных, в постели, пусть не суются во Флоуз-Холл, другой дорогой едут. Им быть охотниками здесь не светит никогда. Роль дичи ждет их. Я не дам им лезть в свои дела. Не дам подглядывать им в щель или стащить все то, что заработать я сумел, – поверь мне, ни за что. Коль надо будет – заплачу, отдам им шерсти клок. Но если ступят на порог, не унести им ног. От страха пот их прошибет, колени задрожат, законы вспомнят и судом мне станут угрожать – но это все пустяк! Я буду твердо здесь стоять, и им меня не взять. Так передай же им, Балстрод, все то, что я сказал. Я не хотел бы убивать, я это не люблю. Но если явятся искать, Бог в помощь, – я убью.
 У Балстрода были все основания поверить тому, что он только что услышал. Кто бы ни стоял сейчас перед ним, выплевывая эти ритмические угрозы – а Балстрод в глубине души не сомневался, что Локхарт не его современник, но какая-то генетическая катастрофа, – это существо привело бы в исполнение в самом буквальном смысле слова все свои угрозы. Человек, который смог из своего собственного деда сделать чучело... Балстрод задумался, подыскивая какое-то более подходящее слово, и решил, что лучше сказать «сохранил собственного деда на память», – такой человек был сделан из куда более прочного материала, чем общество, в котором он жил.
 Еще одно подтверждение правильности этого вывода Балстрод получил, уже лежа в постели. Его уговорили тряхнуть стариной и остаться во Флоуз-Холле на ужин, а потом и на ночлег. Уже почти отходя ко сну, он услышал донесшийся с кухни звук нортумберлендской волынки Додда и чье-то пение. Балстрод встал с кровати, на цыпочках прошел к лестнице и стал прислушиваться. Пел Локхарт. И хотя Балстрод всегда считал себя отличным знатоком тех баллад, что поют на границе между Англией и Шотландией, и гордился этим, такой баллады ему прежде не доводилось слышать:
 Мертвец сидит в имении старинном, Хоть в землю должен бы он быть зарыт. Но пусть скрывается в своей стене, покуда Цвет радости наш дуб не осенит, Пока тот дуб не расцветет багрянцем, Пока болота кровью не нальются, Пока весь мир не скроется в пучине, – Пусть размышляет он в своей стене. Так оседлайте лошадь, гончих стаю зовите, – Мы помчим, на зов природы дикой откликаясь. Сломаю все оковы я, что держат в прошлом С момента, как родился я в канаве. На Порубежье вновь живут в болотах Клан древний Флоузов, разбойники Фаасы. И будут всем колокола вещать опасность, Пока в Элсдоне на кресте меня не вздернут.
 Песня кончилась, последний вздох волынки растаял в воздухе, и дом погрузился в полную тишину. Балстрод, дрожа не столько от холода, сколько от страха перед будущим, неслышно прокрался назад в постель. Услышанное подтверждало его предчувствия. Локхарт Флоуз явился из того мрачного и опасного прошлого, когда по Тиндейлу и Ридесдейлу толпами бродили разбойники, нападавшие на юго-восточное побережье и угонявшие скот. После каждого такого нападения они скрывались в холмах, отсиживаясь какое-то время в своих укрепленных лагерях. Этому дикому беззаконию сопутствовала своя поэзия, столь же грубая, жесткая и непоколебимо трагическая в ее отношении к жизни, сколь веселой она умела быть перед лицом смерти. Съежившись под одеялом, Балстрод думал о тех зловещих днях, что еще поджидали его впереди. Помолившись молча за то, чтобы мистер Уаймен прислушался к доводам здравого смысла и не навлекал на них всех катастрофу, Балстрод наконец заснул, но сон его был беспокойным.




  Глава двадцатая 


 Однако уже принялись за работу те силы, что должны были свести на нет надежды, высказанные в молитве Балетрода. Когда на следующее утро адвокат возвратился в Гексам и передал высказанное предупреждение, мистер Уаймен проявил полную готовность прислушаться к голосу рассудка. Однако инспектор налоговой службы Ее Величества по району Срединных Болот уже не контролировал ход событий. На авансцену вышла гораздо более значительная фигура, притом действовавшая в самом Лондоне, – старший инспектор налоговой службы мистер Миркин, работавший в подотделе, занимавшемся случаями уклонений от уплаты налогов. Его отдел получил информацию о том, что проживавшие ранее в доме номер 12 по Сэндикот-Кресчент мистер и миссис Флоузы – нынешний адрес которых неизвестен – сняли со своего счета сумму в 659 тысяч фунтов стерлингов, получив ее всю банкнотами по одному фунту, что явно свидетельствовало об их стремлении уклониться от выплаты налога на приращение капитала. Сообщение об этом поступило от управляющего банком в Ист-Пэрсли – тем самым банком, в котором был счет у Джессики, – разозленного тем, что миссис Флоуз отказалась последовать его советам. Но еще более его разозлило отношение к нему Локхарта. По какому-то странному совпадению управляющий банком оказался близким другом инспектора Миркина. По его мнению, тут затевалось какое-то нечистое дело. По мнению мистера Миркина, дело было не просто нечисто; от него откровенно воняло.
 – Уклонение от уплаты налогов, – заявил Миркин, – это самое тяжкое преступление против общества. Тот, кто отказывается вносить свою долю на общее благо, заслуживает самого жестокого наказания. – Учитывая, что доход самого Миркина целиком и полностью зависел от уплаты налогов теми, кто хоть что-то производил, подобная точка зрения была понятна и вполне отвечала его интересам. А размеры суммы, о которой шла речь, лишь разжигали еще более его справедливое негодование. – Я сам займусь этим делом и, если понадобится, пойду хоть на край света, но разыщу их.
 Этого, однако, не понадобилось. Выяснилось, что покойная миссис Флоуз сообщила управляющему банком о перемене своего адреса. Тот факт, что теперь она не проживала даже и по новому адресу, для Миркина не имел никакого значения. Он посмотрел налоговую документацию по Нортумберленду и убедился, что некий мистер Флоуз, не заплативший ни одного пенса налогов на протяжении последних пятидесяти лет, действительно проживал во Флоуз-Холле на Флоузовских болотах. Миркин рассудил, что там, где находится мать, скорее всего может оказаться и дочка. Отложив в сторону все другие дела, Миркин первым классом, за государственный счет, отправился в Ньюкастл. Там, чтобы показать всем свое место в иерархии налоговой службы, он взял напрокат машину и уже на ней отправился дальше в Гексам. Вот почему теперь через два дня после того, как он выслушал от Балстрода известные предупреждения, мистер Уаймен сидел перед одним из самых важных своих начальников и пытался объяснить, как получилось, что некто мистер Флоуз, владевший имением в пять тысяч акров и державший на аренде семерых фермеров, ни разу за последние пятьдесят лет не платил подоходного налога.
 – Это имение всегда приносило владельцу одни убытки, – убеждал Уаймен.
 Однако скептицизм мистера Миркина был непрошибаем.
 – И вы серьезно думаете, что я этому поверю? – возражал он. Уаймен ответил, что доказательств противоположного не существует.
 – Ну, это мы еще поглядим, – ответил Миркин. – Я намерен провести самую тщательную проверку всех счетов Флоуза. И я сделаю это сам, лично.
 Уаймен стушевался. Он оказался между молотом в лице своего высокого столичного начальства и наковальней – собственным не очень приглядным прошлым. В конце концов он решил, что ради его же будущего только полезно, если Миркин на собственном опыте убедится, как трудно выжимать налоги из семейства Флоузов. Поэтому Уаймен ничего не сказал, и Миркин отправился в путь, так ничего и не узнав о предназначавшемся ему предупреждении.
 Миркин добрался до Уарка, и там ему показали, как проехать через Блэк-Покрингтон во Флоуз-Холл. Подъехав к воротам имения, он натолкнулся на первое препятствие: ворота при въезде на мост через канал были заперты. Воспользовавшись переговорным устройством, которое сделал Локхарт, Миркин переговорил с Доддом. Додд был вежлив, и сказал, что посмотрит, дома ли хозяин.
 – Там, около ворот, какой-то человек из налогового управления, – доложил Додд сидевшему в кабинете Локхарту. – Он говорит, что он старший инспектор налоговой службы. Вряд ли вам стоит говорить с ним.
 Но Локхарт решил, что стоит. Он подошел к переговорному устройству и спросил, по какому праву Миркин вторгается в пределы чужой частной собственности.
 – По праву старшего инспектора налоговой службы, – ответил Миркин. – К тому же вопрос о частной собственности в данном случае не возникает. Я должен встретиться с вами, чтобы выяснить состояние ваших финансовых дел и...
 Пока он говорил, Додд через кухню и огород вышел из дома и по болоту прошел к плотине. Миркин продолжал спор с Локхартом и к этому моменту был уже достаточно выведен из равновесия, чтобы смотреть по сторонам.
 – Вы меня впустите или не впустите? – требовательно спрашивал он. – Если нет, я приеду с официальным ордером. Ваше решение?
 – Сейчас я подойду, – ответил Локхарт. – Мне кажется, собирается дождь, и я только прихвачу зонтик. Миркин взглянул на безоблачное небо.
 – За каким чертом вам нужен зонтик? – проорал он в переговорное устройство. – Дождем и не пахнет.
 – У нас здесь случаются очень резкие перемены погоды, – ответил Локхарт. – Иногда ливень начинается мгновенно.
 В этот момент Додд открыл главный водослив у основания плотины и оттуда рванулась белая от пены стена воды. В десяток футов высотой, она хлынула вниз по каналу в тот самый момент, когда Миркин собирался сказать, что подобной чепухи он еще не слышал ни разу в жизни.
 – Какой ливень... – начал было он и остановился. Из-за холма послышался какой-то ужасающий звук, который быстро приближался. В нем как-то странно сочетались шипение и гром. Миркин удивленно огляделся вокруг и в следующее мгновение уже мчался со всех ног мимо своей машины по дороге в сторону Блэк-Покрингтона. Однако он опоздал. Стена воды была уже не десять футов, а меньше, но обладала достаточной силой, чтобы смыть и старшего инспектора, и его машину, протащить их четверть мили по открытому месту и затянуть в тоннель под холмом. Точнее, вода втянула в тоннель одного только Миркина, а его машина застряла поперек протоки у входного отверстия. Только тогда Додд закрыл водослив и, добавив на всякий случай три дюйма к показателю уровня дождевой воды, установленного на стенке плотины, вернулся назад в дом.
 – Сомневаюсь, чтобы он вернулся назад той же дорогой, – сказал Додд Локхарту, с облегчением наблюдавшему за тем, как инспектор скрывается в потоках воды.
 – Я бы не был в этом так уверен, – ответил Локхарт.
 Джессика, обладавшая добрым сердцем, высказала надежду на то, что бедняга умеет плавать.
 У Миркина, когда его наконец вынесло из тоннеля, в сердце уже не оставалось места доброте. На протяжении целой мили в тоннеле под холмом его бросало из стороны в сторону, било о стенки, затягивало в глубину, пронесло через несколько больших труб и два глубоких бака и в конце концов вынесло в спокойное запасное водохранилище возле Томбстоун-Ло. Насквозь вымокший, наглотавшийся воды, чуть не захлебнувшийся, весь в синяках и царапинах, готовый убить того, кто все это устроил, он едва выбрался на высокий гранитный берег и побрел к видневшейся неподалеку ферме. Остальную часть пути в Гексам он проделал уже в карете «скорой помощи» и был помещен там в госпиталь с диагнозом шока, многочисленных ушибов и повреждений и легкого душевного расстройства. Немного придя в себя и обретя способность говорить, Миркин послал за мистером Уайменом.
 – Я требую, чтобы было вынесено постановление о выдаче ордера на обыск, – заявил он Уаймену.
 – Но мы не можем обращаться за ордером, если у нас нет достаточных доказательств того, что уклонение от уплаты налогов действительно имело место, – возразил Уаймен. – Нам придется убеждать магистрат, и, откровенно говоря, я...
 – Кто говорит об уклонении от налогов, дурак? – рявкнул Миркин. – Это было нападение с целью убийства, преднамеренного убийства...
 – Только из-за того, что вы попали под сильный дождь... – начал было Уаймен.
 Реакция Миркина на эти слова была столь резкой, что ему самому пришлось делать успокаивающие уколы, а Уаймену – долго лежать на кушетке в приемном покое, держа нос кверху, чтобы из него перестала литься кровь.
 Но не только у Миркина возникло в те дни чувство потери. Джессика испытала сильнейшее потрясение, когда ей сообщили, что в воронке, в окружении россыпи золотых соверенов, обнаружены останки миссис Флоуз.
 – Бедная мамочка, – сказала Джессика, когда пришедший офицер сообщил ей это тяжелое известие, – она всегда так плохо ориентировалась. Но хорошо хоть знать, что она не страдала. Вы ведь сказали, что смерть была мгновенной, да?
 – Абсолютно мгновенной, – подтвердил офицер. – Сперва мы взяли ее в вилку, а потом шесть орудий выстрелили залпом и попали точно в цель.
 – Вы говорите, вокруг нее были суверены [26] ? – переспросила Джессика. – Если бы она знала, она бы так гордилась. этим. Она всегда восхищалась королевской семьей, но знать, что они были рядом с ней в момент ее кончины, – это бы ее так утешило.
 С этими словами она покинула офицера, оставшегося стоять в состоянии полнейшей растерянности, и отправилась заниматься неотложными делами по обустройству семейного гнездышка. Джессика была уже на второй неделе беременности. Локхарту пришлось извиняться перед майором за все те беспокойства, которые доставила артиллеристам миссис Флоуз, вечно совавшаяся туда, куда не надо.
 – Я сам очень не одобряю, когда кто-то нарушает установленные правила, – говорил Локхарт, провожая офицера к выходу. – Когда люди шатаются где ни попадя, не имея на то никакого права, это же полнейшее безобразие. Честно говоря, – пока жена меня не слышит, – эта женщина получила то, на что сама напрашивалась. Чертовски здорово вы стреляете, ребята! – Майор вручил банку из-под варенья, в которой было то, что осталось от миссис Флоуз, и поспешно распрощался.
 – Вот это хладнокровие! Вот это самообладание! – восхищался он, покидая имение.
 Когда он уехал, Додд уже собрался было вытряхнуть содержимое банки в огуречный парник, но Локхарт остановил его.
 – Дед ее терпеть не мог, – пояснил он, – а кроме того, должны быть официальные похороны.
 Додд заявил, что, по его мнению, это означало бы лишь напрасно тратить гроб. Однако похороны состоялись, и два дня спустя прах миссис Флоуз был опущен на вечный покой рядом с Таглиони. На этот раз сочиненная Локхартом надпись на могильном камне почти не содержала двусмысленностей и гласила:
 Здесь миссис Флоуз нашла покой. Ей бы выбрать в жизни путь другой. Теперь, снарядом сражена, Под камнем сим лежит она. Пускай ее останки спят, Кто помнит – те о ней скорбят.
 Джессика была особенно тронута последней строчкой.
 – Мамочка была удивительнейшей женщиной, – рассказывала она Балстроду и доктору Мэгрю, который весьма неохотно согласился приехать на похороны. – Если бы она знала, что ее имя будет увековечено в стихах, она бы так обрадовалась!
 Доктор Мэгрю и мистер Балстрод не были в этом столь уверены.
 – Мне кажется, эту строку можно было бы сформулировать как-то теплее, – сказал доктор, глядя, как Додд пристраивает возле могилы венки и банку из-под варенья, в которой лежал лисий хвост. Но Балстрода больше интересовала роль военных во всем этом деле.
 – От офицеров и рядовых, – прочел он надпись на венке, выделявшемся своими размерами. – По-моему, можно было бы сделать его скромнее. С учетом всех обстоятельств, это было бы гораздо тактичнее. – Выходя из дворика вокруг церкви, они заметили Локхарта, который в стороне что-то увлеченно обсуждал с майором.
 – На мой взгляд, эта беседа не предвещает нам ничего хорошего, – заметил адвокат. – Вы слышали, что произошло с налоговым инспектором?
 Доктор Мэгрю, как выяснилось, не только слышал, но и лечит его.
 – Сомневаюсь, что он сможет подняться в ближайшее время, – заметил врач. – Я положил ему обе ноги в гипс.
 – Не знал, что у него сломаны ноги, – удивился Балстрод. Мэгрю улыбнулся.
 – Они не сломаны. Но мне показалось, что так будет лучше.
 – Абсолютно с вами согласен, – ответил Балстрод. – Не хотел бы я оказаться в положении воюющего против этого ублюдка, особенно после того, как он наладил столь хорошие отношения с армией.
 Однако интерес Локхарта к военным делам носил в общем-то мирный характер: он был озабочен тем, чтобы впредь не произошли какие-нибудь новые несчастные случаи, аналогичные тому, что приключился с миссис Флоуз.
 – Я был бы благодарен, если бы вы установили свои предупреждающие щиты поближе к моему дому. Даже, если можно, на моей земле, – говорил Локхарт майору. – Тогда ко мне бы никто не совался.
 Почему к нему не должен никто соваться, он пояснять не стал, но майор и без того был тронут его благородством.
 – Мне, конечно, понадобится разрешение министерства, – ответил он. – Возможно, мы чем-то могли бы вам помочь?
 – Честно говоря, есть одна небольшая просьба, – сказал Локхарт.
 На следующий день, прицепив к машине грузовой прицеп, он отправился в Ньюкастл. Когда Локхарт вернулся, и машина, и прицеп были до отказа набиты всяческой электроникой. Он сделал еще две поездки и всякий раз возвращался нагруженным доверху.
 – Локхарт, как хорошо, что у тебя есть хобби, – радовалась Джессика. – Мне так нравится, когда ты что-то делаешь в мастерской, а я готовлю все необходимое для нашего ребеночка. А что это за огромную штуку ты приволок вчера?
 – Это электрогенератор, – ответил Локхарт, – я решил провести в дом электричество.
 Но если бы кто-то посмотрел со стороны, как Локхарт и Додд трудились на Флоузовских болотах, у него могло бы сложиться впечатление, что электричество проводят не столько в доме, сколько по всей округе. День за днем Локхарт и Додд копали какие-то ямы, устанавливали в них громкоговорители и соединяли их между собой проводами.
 – Да, это будет минное поле, какого еще никто не видал, – сказал Додд, когда они провели назад к дому толстый кабель.
 – Кстати, – ответил Локхарт, – нам понадобится динамит.
 Через два дня Додд нанес визит в карьер, располагавшийся неподалеку от Томбстоун-Ло. Локхарт же в это время принял давнее приглашение майора и поехал на полигон посмотреть стрельбы, прихватив с собой магнитофон.
 – Мне бы хотелось еще записать настоящую ружейную и пулеметную стрельбу, – сказал Локхарт, когда с артиллерийской частью было покончено.
 Майор был рад оказать ему эту небольшую услугу, и взвод солдат пострелял из автоматов и пулеметов куда-то в сторону болот.
 – Мне нравится ваша идея, – говорил майор, наблюдая, как Локхарт складывает магнитофон и микрофоны в машину и готовится уезжать. – Хорошая штука для отпугивания птиц, верно?
 – Надеюсь, – ответил Локхарт и, поблагодарив майора, уехал. Когда он вернулся в имение, Додд был уже дома и сообщил Локхарту, что теперь у них есть все необходимое, чтобы сделать сцену совершенно реалистической.
 – Надо только сделать так, чтобы случайно не наступили овцы, – сказал Додд, но Локхарт придерживался на этот счет другого мнения.
 – Одна-две мертвые овцы не помешают. Тогда над всей сценой будет действительно витать дух смерти. Было бы неплохо добавить еще и несколько бычков.
 На протяжении всего времени, пока происходили эти события, мистер Миркин ковылял на костылях по Гексаму и просиживал долгие часы над налоговыми декларациями старого Флоуза, преисполненный решимости отыскать доказательства того, что тот уклонялся от уплаты налогов, и тем самым обосновать необходимость получения ордера на проведение обыска в доме. Однако это оказалось безнадежным делом. Старый Флоуз терпел одни только убытки. С другой стороны, одним из его убыточных предприятий был завод по изготовлению шерстяной пряжи, а пряжа должна была облагаться налогом на добавленную стоимость. Миркин решил посмотреть на дело с этой стороны. Правда, налог на добавленную стоимость находился вне сферы его компетенции, этим занималось управление акциза и таможенных сборов. Так ведь тем лучше! Наконец-то Миркин нашел то, что искал. Работники акцизного управления имели право без всякого ордера входить и обыскивать в любое время любой английский дом, будь то замок или хлев. Права сотрудников акцизной службы, в отличие от прав самого Миркина, не могли быть ограничены постановлениями магистратов, решениями судов или любыми другими институтами, охраняющими права и свободы англичан. Сотрудники акциза сами по себе были законом, тут Миркину оставалось им только завидовать. Но именно это их качество и могло послужить целям самого Миркина. Он отправился на прием к руководителю отдела, ведавшего сбором налога на добавленную стоимость в районе Срединных Болот, и постарался разжечь любопытство этого чиновника и заручиться его помощью и поддержкой.
 – Лучше всего было бы нагрянуть туда ночью, – сказал Миркин, – и захватить их всех врасплох.
 Но у руководителя отдела были свои возражения:
 – В этих местах сотрудников акцизной службы не очень-то жалуют. Я бы предпочел действовать открыто и более традиционным способом.
 Миркин показал на свои загипсованные ноги. – Вот что произошло со мной, когда я действовал открыто и обычным способом, – сказал он. – Если хотите мой совет, вот он: действовать ночью и решительно. Там во всей округе никого нет, и никто не сможет потом отрицать ваше заявление, что вы приехали с инспекцией днем.
 – Никого, не считая самого Флоуза, его жены и кучи соседей, – упорствовал начальник отдела, ведавшего налогом на добавленную стоимость. Миркин фыркнул.
 – Вы не слушаете, что я вам говорю. От дома до ближайших соседей – шесть миль, а в самом доме нет никого, кроме супругов Флоуз. Если вы возьмете с собой шесть человек...
 Руководитель отдела сдался. Особое впечатление на него произвела выраженная Миркиным готовность самому, в инвалидной коляске, участвовать в готовящейся экспедиции. Показался здравым и его довод в пользу того, чтобы не пользоваться идущей через долину дорогой, а подобраться к дому со стороны плотины.
 – Но вначале я их предупрежу о необходимости произвести проверку их бухгалтерских книг, – сказал руководитель отдела. – Если они откажутся, тогда я буду действовать в соответствии с правами и полномочиями, возложенными на меня правительством.
 Прошло несколько недель. За это время из акцизного управления было послано в имение Флоузов несколько писем. Все они остались без ответа. Убедившись в том, что требования его конторы и налогового законодательства откровенно игнорируются, руководитель отдела по налогам на добавленную стоимость решил действовать. На протяжении всех этих недель, однако, Локхарт и Додд продолжали готовиться. В долине и в болотах вокруг имения они устанавливали все новые и новые приспособления и устройства. В той стене, где когда-то изготовлялось виски, они замаскировали множество магнитофонов и мощнейшие усилители. Когда все приготовления были завершены, Локхарт и Додд стали ждать, что последует дальше.
 Отсчет дальнейших событий начался с приезда Балстрода и доктора Мэгрю. Адвокат предупредил Локхарта о том, что, как сказал ему Уаймен, сотрудники акцизной службы собираются этой ночью провести рейд во Флоуз-Холл. Доктор Мэгрю, со своей стороны, подтвердил, что Джессика действительно ждет ребенка. Когда после отличного ужина тот и другой улеглись спать в комнатах, в которых им приходилось ночевать так много раз, ни один из них и помыслить не мог, что произойдет той ночью. Полная луна освещала своим сиянием Флоуз-Холл, болота, гряду холмов, несколько сотен овец и сотню бычков, водохранилище, плотину, канал – и полдюжины сотрудников акцизного управления с Миркиным на костылях среди них и с помогавшим ему Уайменом.




  Глава двадцать первая 


 Но и сотрудники акцизной службы тоже не могли и помыслить, что ждало их в ту ночь. Конечно, опыт Миркина послужил для них некоторым предостережением. Но когда они под сиянием луны прокрадывались по плотине в сторону дома, вокруг стояла полная тишина и все выглядело очень мирно. Перебравшись через плотину, они направились по тропинке к заднему входу в дом. Было по-прежнему тихо, лунный свет отбрасывал причудливые тени, дремали пасшиеся на болоте бычки и овцы. Только на «наблюдательном пункте Перкина» горел свет – там сидел Додд, наблюдая за приближающимися. Снаружи этот свет, приглушенный цветными стеклами оконца, выглядел как отраженный и казался весьма привлекательным, придавая всему пейзажу особое очарование.
 В том, что произошло дальше, ничего привлекательного и очаровывающего не было и в помине. Работникам акцизной службы оставалось пройти до дома не больше сотни ярдов, когда вокруг них поднялась стрельба, да какая! И не только стрельба, но и артиллерийский обстрел. Усиленные тысячью громкоговорителей, их окружали звуки разрывов, беглого пулеметного огня, вой снарядов и свист пуль, крики раненых и вопли корчащихся в агонии людей. Все это происходило с такой частотой и силой, что несколько овец тут же сошли с ума. Восемь человек, прокрадывавшихся к дому, внезапно ощутили себя так, как будто какой-то злой волшебник в одно мгновение перенес их в самый эпицентр битвы на Сомме или при Эль-Аламейне. Они попытались укрыться, бросившись на землю, но тут же обнаружили, что это едва ли не опаснее, чем оставаться стоять: звук стал при этом еще более сильным и устрашающим, а кроме того, они оказались буквально под ногами у взбесившихся овец и помешавшихся от адского грохота бычков.
 Даже внутри дома звуки этого боя производили жуткое впечатление. Доктора Мэгрю и Балстрода еще с вечера предупредили, что им лучше спать, положив голову под подушку, а не на нее. Тем не менее Мэгрю, которому довелось поучаствовать в боях на Сомме, проснулся с твердым убеждением, что он опять угодил туда же. У Балстрода ощущения были иные: он пришел к заключению, что сотрудники акцизного управления, не желая повторять опыт Миркина, решили вначале обстрелять Флоуз-Холл, а потом взять – штурмом, без всякого ордера, то, что останется от имения. Поэтому он поспешно забился под кровать, разбив при этом ночной горшок и порезавшись о его осколки, и лежал там, заткнув пальцами уши и пытаясь спрятаться от этой ужасающей канонады. Только Локхарт, Джессика и Додд получали от всего происходящего удовольствие. Они заранее запаслись затычками для ушей, шумопоглощающими наушниками и звукоизолирующими шлемами и теперь, надев все это, пребывали в полном комфорте.
 Чего, разумеется, нельзя было сказать о чиновниках акциза. А равно и о псах старого Флоуза, которые обезумели так же, как и овцы. Особенно донимали их свист и другие звуки высокой частоты, от которых собаки лаяли, выли, метались по двору и стремились вырваться за ворота. Додд их выпустил. Ему еще раньше пришло в голову, что собаки могут оказаться полезны, поэтому он заранее привязал длинную веревку к скобе, запиравшей ворота. Сейчас он дернул за эту веревку, и воющая стая гончих вырвалась наружу и смешалась с взбесившимися бычками и овцами, посреди которых восемь служителей акциза панически пытались проложить себе дорогу назад к плотине. Только Миркин не сходил с занятого им места – впрочем, не по своей воле. Уаймен воспользовался его костылями, чтобы отбиваться от какой-то сумасшедшей овцы. Но костыли не помогли. Овца – что было совершенно нетипично для этого обычно спокойного и покорного животного – перегрызла костыли пополам и яростно набросилась на оставшиеся от них куски. Уаймен попытался отбить у нее хотя бы обломки, но был сбит с ног нахлынувшей стаей гончих. Нескольким сотрудникам акцизного управления крепко досталось от собак. И все это время продолжался артиллерийский обстрел, усиливалась автоматная и пулеметная пальба, высокочастотной свист стоял такой, что казалось, голова Миркина, которую он отчаянно сжимал руками, вот-вот лопнет. Не в состоянии больше все это выдерживать, он поступил не самым лучшим образом – дернулся вперед и упал, угодив на один из самых больших громкоговорителей, который работал на низкой частоте. Прежде чем он понял, что произошло, Миркин из старшего инспектора налогового управления превратился в жалкое подобие человека. От обилия звуков казалось, что его засасывает в реактивный двигатель. Попавшая на громкоговоритель часть его тела начала жутко дергаться, вибрировать и подпрыгивать. Залитые в гипс ноги Миркина стали совершать непроизвольные колебательные движения с такой частотой, которая явно не годилась для всего того, что располагалось около верхней части этих ног. Болото вокруг Миркина опустело. Овцы, бычки, собаки и акцизные чиновники – все они куда-то убежали, спасаясь от невыносимой боли в ушах. Поле по эту сторону плотины было чисто. Только два человека нырнули в водохранилище и пытались спастись там, держа носы над водой, а уши – под ней.
 Когда все скрылись из виду, Локхарт выключил усилители и обстрел прекратился так же внезапно, как начался. Однако Миркин и его прежние спутники этого не заметили, да их это уже и не волновало. Они все равно уже неспособны были ничего слышать. К тому времени, когда они выбрались назад на дорогу и добрели до своих машин, их потрясенные чувства уже ничего не воспринимали. Оставались лишь пережитый страх да еще способность видеть и осязать. В изумлении смотрели они назад, на Флоуз-Холл. Дом стоял как ни в чем не бывало, обстрел явно ни капельки не повредил ему. Нигде не было видно ни одной воронки. Что было еще поразительнее, отсутствовал и дым, который после такой стрельбы должен был бы скрывать всю сцену от их взоров. Постепенно проходила и боль в ушах, и работники акцизного управления уже были готовы рассесться по машинам и покинуть арену этого страшного сражения, когда увидели, что снизу из долины кто-то поднимается вверх по дороге. Это был Локхарт. Через плечо у него был перекинут Миркин, напоминавший мешок с болтающимися из него деревянными ногами.
 – Вы это забыли, – сказал Локхарт и свалил Миркина на капот первой машины. Стоявшие вокруг видели, что губы Локхарта шевелятся, однако произносимых им слов не слышали. Если бы они могли их расслышать, то, несомненно, согласились бы, что бывший старший испектор налогового управления теперь был действительно «это» – вещью, а не человеком. Он что-то бормотал, быстро, неразборчиво и беззвучно; отовсюду, откуда только можно, у него шла пена. Было совершенно очевидно, что этот человек сошел с ума и уже никогда не вернется в нормальное состояние. Акцизные чиновники уложили его в багажник одной из машин – усадить его на сиденье не давали продолжавшие дергаться ноги – и отбыли. Вокруг царили ночь и полная тишина.
 Локхарт возвращался назад во Флоуз-Холл, и его переполняло счастье. Задуманный им эксперимент с искусственной войной, построенной исключительно на звуковых эффектах, сработал блестяще. Настолько блестяще, что когда он подошел поближе к дому, то увидел, что почти все окна в нем были выбиты. Завтра придется вставлять их, а пока можно отпраздновать удачу. Он зашел в башню и разжег огонь в большом открытом очаге банкетного зала. Когда пламя разгорелось, он распорядился, чтобы Додд принес виски, а сам пошел в дом приглашать Джессику, Балстрода и доктора Мэгрю. Двум последним было не так просто объяснить, чего он от них хочет. Но заснуть в эту ночь они все равно уже не смогли бы, а потому оделись и последовали за Локхартом в зал башни. Додд с виски и волынкой был уже там. Стоя маленькой группой под боевыми знаменами и мечами, они подняли стаканы.
 – За что будем пить в этот раз? – спросила Джессика. Тост предложил мистер Додд.
 – За самого Дьявола, – сказал он.
 – За Дьявола? – удивилась Джессика. – Почему за Дьявола?
 – А потому, дорогуша, – ответил мистер Додд. – Сразу видно, что вы не читали старину Робби Бернса. Знаете его поэму «И пусть акцизник убирается к Дьяволу»?
 – В таком случае, за Дьявола, – поддержал Локхарт, и все выпили.
 Потом Додд играл на своей волынке и пел, а остальные танцевали при свете пламени очага. Потом они снова выпили и опять танцевали, и опять, и опять – пока не почувствовали, что больше не могут. Тогда все расселись за длинным столом, а Джессика сделала им яичницу с ветчиной. Когда все кончили есть, Локхарт встал и сказал Додду, чтобы тот привез старика.
 – Мы его обидим, если не пригласим по такому случаю. в нашу компанию, – заявил Локхарт. Балстрод и Мэгрю, слишком много выпившие, чтобы ввязываться в спор, согласно кивнули. – Если бы он мог видеть, как удирали эти негодники, он бы порадовался, – продолжал Локхарт. – Такой юмор был вполне в его вкусе.
 Когда над Флоузовскими болотами занималась заря, Додд широко распахнул ворота башни и в нее, сидя на инвалидной коляске, въехал сам старый Флоуз и занял привычное место в торце стола. Додд закрыл ворота и передал Локхарту пульт дистанционного управления. Тот нажал на кнопку, и комнату наполнил голос старого Флоуза. Локхарт на досуге возился с записями, редактировал их, составлял из разных кусков новые монологи. Одну из сделанных таким образом речей и произносил сейчас старый Флоуз.
 – Давайте поспорим, друзья мои, как спорили мы раньше. До того, как эта, с косой, прибрала меня. Надеюсь, вы готовы к спору. Я готов.
 Балстроду и доктору Мэгрю было трудно ответить на этот вопрос. Оба они были уже достаточно пьяны. А кроме того, события в последнее время развивались с такой быстротой, что у них как-то стерлось в памяти стремление старого Флоуза по любым вопросам иметь собственную точку зрения – и даже тогда, когда он уже превратился в чучело. Потеряв дар речи, они смотрели во все глаза на неожиданно возникшую фигуру, одним своим видом как будто призывавшую – помни о смерти! Локхарт решил, что их молчание объясняется еще не до конца прошедшей глухотой после ночного боя, и потому прибавил громкости. Голос старого Флоуза, казалось, заполнил собой весь зал.
 – Меня не поколеблют никакие ваши доводы, Мэгрю, – завопил старик. – Я никогда не соглашусь, что окружение или общественные условия могут изменить характер человека или народа. Мы всегда останемся тем, что мы есть, что ниспослано нам судьбой при рождении, что сформировалось на протяжении очень и очень многих поколений. Каждый из нас сочетает в себе ту наследственность, что заложена генетически всеми поколениями его предков, и некоторые способности практического приспособления к жизни. То и другое тесно переплетено друг с другом. Мы делаем сегодня то, что когда-то было заложено в нас. Это универсальный закон. Из химических процессов складываются клетки, а из клеток – весь человек в целом. И в результате англичанин остается англичанином, он отличается от других, хотя прошли века и сменились многие поколения англичан. Как, мистер Балстрод, согласны вы, сэр, с этим или нет?
 Балстрод молча кивнул. Говорить у него не было сил. – Однако, – продолжал старый Флоуз с мощностью по десять ватт на канал, – есть любопытный парадокс. Англичане, жившие в разные века, – несомненно, англичане; но между собой они разнятся. Есть какая-то странная, труднообъяснимая, но постоянная непостоянность, которая сохраняет народ как целое, но в то же время делает всех людей различными между собой по точкам зрения и поведению. Во времена Кромвеля такой водораздел проходил через религиозное противостояние и враждебность. Столетием позже нас разделяли борьба за создание империи и отношение к потере Америки. Религиозные же противоречия ушли, отступив перед коперниковским пониманием картины Вселенной и перед новомодными французскими энциклопедистами.
 Тогда пошла ходить молва, что англичане радуются грустно и что на первом месте для них всегда страна. Еще столетием позже Вольтер, этот французский зубоскал, утверждал, что англичане – нация, которую отличает крайне серьезный и мрачный темперамент. Так где же и в чем все то влияние, которое должны были оказать на англичан идеи, появившиеся в этой стране между XVI и XVIII веками? Нет, меня не коробит все то, что говорят о нас французы. У меня свое – мнение на этот счет, свое понимание жизни. Для меня моя страна всегда была, есть и будет веселой, доброй Англией. Кто или что у французов может сравниться с нашими Смолеттом или Стерном [27] ? Хотел бы я посмотреть, как какой-нибудь француз сможет промчаться верхом на лошади за стаей гончих! У этих французов только хиханьки да хаханьки, шуточки да анекдоты. А у нас на первом месте всегда дело. Да еще та вечная борьба между нашими словами и нашей же внутренней сутью, которую по ту сторону Пролив [28] называют лицемерием. А вся наша суть сложилась под влиянием иностранной крови. Ее, эту суть, составили те, кто бежал от притеснений тиранов в своих странах. Всех их переплавили в себе, как в тигле, Британские острова. Из всех них тут сделан один пудинг. Так всегда было, и так будет. Мы – нация, сложившаяся из оборванцев, негодяев и беглых каторжников. Что вы на это скажете, Мэгрю, – вы, знаток Юма [29] ?
 Но Мэгрю, как и Балстроду, сказать было нечего. Он молча сидел и смотрел на эту явившуюся из прошлого куклу, как бы пародирующую ту сложную натуру, какой был старый Флоуз при жизни. Мэгрю зевнул, и как будто в ответ на его зевок старик заговорил еще громче. Теперь его голос был наполнен гневом и яростью. Локхарт возился с дистанционным управлением, но звук не желал становиться тише.
 – Какой-то гнусный американский рифмоплет, – продолжал грохотать старый Флоуз, – утверждал, что ему приятней шорохи и хныканье, чем грохот ударов. Но я не таков! К чертям всякое хныканье, сэры! Нечего скулить, что мы стали всемирным нищим, протягивающим шляпу за подаянием! Лично я палец о палец не ударил бы ради того, чтобы получить несколько паршивых пенсов от какой-нибудь иностранной свиньи, будь она хоть арабским шейхом, хоть самим японским императором. Я настоящий англичанин до мозга костей и таким и останусь. Пусть хнычут бабы. А я шумел и буду шуметь!
 При последних словах внутри у него что-то глухо взорвалось и из ушей повалил дым. Балстрод и Мэгрю, еще не пришедшие в себя от увиденного и услышанного, продолжали сидеть молча, не двигаясь. Локхарт, лихорадочно нажимая на все кнопки, позвал на помощь Додда.
 – Огнетушитель! – закричал он. – Тащи скорей огнетушитель!
 Но было уже поздно. Старый Флоуз делом доказывал, что хныкать он не будет. Молотя воздух руками и выкрикивая невразумительные проклятия беспорядочно хлопающим ртом, он метался на своей каталке по банкетному залу, наматывая себе на ноги подвернувшийся ковер и сбивая фигуры в рыцарских доспехах. Наконец с той практичностью, которая так восхищала его в предках, он влетел в горевший очаг и вспыхнул. Когда Додд прибежал с огнетушителем, спасти то, что еще оставалось от старика, было уже невозможно. Столбом пламени, дыма и искр он вознесся к небу.
 – Ему было на роду написано сеять вокруг беду. Это так же верно, как то, что искры всегда летят только вверх. Аминь, – произнес Додд.
 Так в пламени очага с легким шипением и треском исчез последний из рода Флоузов. Исчез прямо на глазах двух своих ближайших друзей, Джессики, Додда и того, кого он всегда называл ублюдком.
 – Похороны, прямо как у викингов, – сказал Мэгрю, когда последние угольки в очаге рассыпались серым пеплом и расплавился последний транзистор. Он, как успел заметить доктор, был японского производства, что явно противоречило недавним утверждениям покойника, будто он англичанин до мозга костей. Мэгрю только было собрался указать Балстроду на эту любопытную анатомическую и философскую деталь, как позади него раздался всхлип. Локхарт стоял на дубовом столе, среди мерцающих свечей, и по щекам у него текли слезы. «Черт возьми, оказывается, в нем еще есть чувство жалости», – подумал доктор. Додд все понял лучше и без слов. Он зажал под мышкой мехи волынки, и Локхарт начал свою песню-панихиду:
  Последний из рода покинул именье, 
  И Флоузов нет на болотах. 
  Но те, кто остался, запомнят преданья, 
  Легенды и сказы о предках. 
  Прожил он две жизни и умер он дважды. 
  В нем два человека слились. 
  Один рассуждал, будто жил лишь по книжкам, 
  Другой же не верил себе. 
  Боролся с собой он всю долгую жизнь 
  И после последнего вздоха. 
  Стремление к правде и поиск добра 
  В душе уживались со зверем. 
  Не верил он в Бога, не верил в науку, 
  А верил лишь только в одно: 
  Все лучшие люди оставлены в прошлом – 
  И твердо стоял на своем. 
  Но пусть они умерли – слово их длится. 
  Уверен, что был бы он рад 
  Тому, что здесь с нами сейчас его голос, 
  Как будто он жив и средь нас. 
 Додд еще доигрывал последние ноты, а Локхарт уже спрыгнул со стола и вышел из башни. Мэгрю и Балстрод в изумлении смотрели друг на друга, не в состоянии вымолвить ни слова. И даже Джессика, всерьез озабоченная слезами Локхарта, впервые утратила свойственное ей постоянное выражение сентиментальной отрешенности и стояла с совершенно сухими глазами. Она решила было последовать за Локхартом, но Додд остановил ее.
 – Пусть он побудет один, милочка, – сказал Додд. – Ему надо подумать о своей судьбе.
 Додд был прав лишь отчасти. Локхарт вовсе не предавался размышлениям о своем будущем или же о висящем над ним роке. Хотя в том, что произошло наутро, можно было усмотреть нечто сверхъестественное и навеянное судьбой рода. Когда первые лучи солнца осветили Могильный Камень, тысяча громкоговорителей, установленных по всему болоту, ожила снова. Но на этот раз они исторгали не звуки боя. Титанической мощи голос Эдвина Тиндейла Флоуза на всю округу пел «Балладу о члене, влезшем насухо».




  Глава двадцать вторая 


 Пока эхо этого громоподобного голоса затихало вдали, а в сосновом бору у озера оглушенные птицы, возбужденно хлопая крыльями, вновь рассаживались по облюбованным веткам и пытались возобновить свое обычное утреннее пение, Локхарт и Джессика, поднявшись на верхнюю площадку башни, стояли возле окружавших ее зубцов и сверху оглядывали земли, которые теперь становились их в полном смысле слова. Слез на лице у Локхарта больше не было. Они и раньше-то пролились не столько в память деда, сколько о потере той чудовищной духовной девственности, которая досталась ему от деда в качестве своего рода интеллектуального наследства. Подобно кошмару, страшному сну или злому духу, эта девственность придавливала Локхарта, отказывая ему в праве на чувство вины и в той подлинной гуманности, что идет от невинности и способности понимать и чувствовать свою вину. Не сознавая того, Локхарт выразил все это в погребальной песне и сейчас чувствовал себя свободным быть самим собой, быть человеком со своими страстями, своей любовью, человеком, способным на изобретательность и сострадание, безоглядно храбрым, но и ведающим, что такое страх, – короче говоря, быть просто человеком, таким же, как все другие. Одержимость деда героями, стремление старика поклоняться этим героям лишали Локхарта возможности и способности быть просто самим собой. Но в пламени, поглотившем старого Флоуза, Локхарт как бы родился заново, обретя независимость от всех своих предков, освободившись от постоянной мысли о том, кто был его отцом и как бы этот отец поступил в том или ином случае.
 С башни было видно, как Балстрод и доктор Мэгрю ехали в направлении Гексама. На первом этаже башни, в банкетном зале, Додд аккуратно смел веником в совок с каминной решетки пепел своего бывшего хозяина. Потом он выбрал из совка посторонние предметы – все то, что составляло часть посмертного оформления старого Флоуза, – а пепел вынес и высыпал в парнике, где выращивались огурцы. Все это время Локхарт и Джессика стояли наверху башни, рядом друг с другом, преисполняясь стремления и решимости быть впредь просто самими собой.
 Совершенно иначе, однако, чувствовали себя в это же время Миркин и те работники акцизного управления, что вновь приехали сейчас в Гексам. Особенно не в себе был Миркин, не подозревавший, что ему предстоит еще долго пребывать в таком состоянии. Он и не мог бы снова стать самим собой, поскольку уже не понимал, какое же его "я"– настоящее. Старший инспектор налоговой службы (из отдела по дополнительному налогообложению, специализирующийся по случаям уклонений от уплаты налогов), он снова лежал в больнице без каких-либо видимых повреждений, но внутренне совершенно искалеченный многочисленными последствиями полученного на болоте облучения волнами ультранизкой частоты. Его состояние приводило в полное замешательство врачей, которые никак не могли разобраться, о каком заболевании говорят симптомы этого пациента. С одного конца своего тела он постоянно мелко дрожал. С другого же конца столь же постоянно пребывал в прекрасном состоянии. Врачи никогда не сталкивались с чем-либо подобным. Причем только после того, как приехавший посмотреть столь необычного больного доктор Мэгрю посоветовал положить в гипс обе его ноги вместе, чтобы они перестали вибрировать, – только после этого Миркина удалось уложить в постель. Но и тут он продолжал то завывать, то взлаивать, а то вдруг начинал требовать, чтобы ему принесли должностную инструкцию или дополнительные документы на проверку. В конце концов ему просто заткнули рот кляпом, а голову обложили пузырями со льдом, добавив в них для тяжести свинца, чтобы голова не дергалась.
 – Он определенно свихнулся, – бесплатно проконсультировал больного доктор Мэгрю, наблюдая, как старший инспектор дергается и подпрыгивает на кровати. – Лучше всего было бы поместить его в войлочную палату [30] . Для него это было бы самое безопасное. И к тому же войлок заглушал бы шум.
 – Да, желудок у него совершенно ничего не удерживает в себе, – согласился врач, пригласивший Мэгрю на консилиум, – и шум от него стоит очень неприятный.
 Как будто специально для того, чтобы еще более затруднить установление верного диагноза, Миркин – к которому до сих пор не вернулся слух – не отвечал на вопросы, даже когда у него пробовали узнать его имя и адрес, а когда у него вынимали кляп изо рта, начинал выть еще громче. Его вытье привело к тому, что за стенкой, в родильном отделении больницы, пациентки стали жаловаться и требовать, чтобы этого психа перевели куда-нибудь в такое место, откуда его не было бы слышно. Доктор Мэгрю немедленно согласился с этим и выписал направление в местную психиатрическую больницу на том совершенно естественном основании, что человек, противоположные части тела, которого со всей очевидностью рассогласованы между собой и который, по всей видимости, потерял память, – такой человек страдает неизлечимым раздвоением личности. В итоге мистер Миркин – при полном сохранении его анонимности, что отвечало профессиональным требованиям налоговой службы, – сам превратился всего лишь в статистическую единицу, был взят на казенный кошт, занесен в положенные списки и реестры и помещен в самую изолированную, хорошо обитую войлоком палату.
 Тем временем сотрудники акцизного налогового управлений были слишком обеспокоены приключившейся у них самих потерей слуха и без энтузиазма относились к перспективе новой поездки во Флоуз-Холл. Они занимались тем, что направляли друг другу и адвокатам письма и памятные записки по вопросу о том, какие действия могли бы быть предприняты против министерства обороны в возмещение ущерба, нанесенного им вследствие того, что в ночь проведения рейда они не были заранее предупреждены о том, что вторгаются на артиллерийское стрельбище. Дело оказалось весьма затяжным еще и потому, что военные власти категорически отрицали, будто бы учебные стрельбы ведутся в ночное время. Не способствовала ускорению дела и оговоренная правилами необходимость получить от всех замешанных в нем работников акцизного управления подробные, собственноручно написанные объяснения по поводу всего происшедшего.
 Жизнь во Флоуз-Холле тем временем входила в нормальную размеренную колею. Правда, были и кое-какие перемены. В парнике созрели огурцы столь длинные, что, по словам Додда, на его памяти никогда не бывало ничего подобного. Здорово раздалась Джессика. Все лето над вереском жужжали пчелы, жившие в соломенных ульях, а крольчата весело резвились на свободе. Вернулись даже лисы, почуяв, что атмосфера меняется. И впервые за очень долгие годы над Флоуз-Холлом пели кроншнепы. Жизнь возвращалась, и у Локхарта исчезло былое стремление упражняться в стрельбе по ней. Отчасти тут сказалось влияние Джессики. Но в гораздо большей степени это было следствием деятельности мисс Дейнтри, взявшей Джессику под свое крылышко и сумевшей не только воспитать в ней неприязнь ко всем видам охоты, но и выбить из Джессики всю сентиментальность. Тому и другому способствовали приступы тошноты по утрам, а всякие разговоры о журавлях и аистах прекратились. Джессика располнела и превратилась в обычную домашнюю женщину, наделенную острым языком. В ней все сильнее проступали черты, свойственные Сэндикотам: склонность к практичности и умение ценить комфорт. Под воздействием Джессики Флоуз-Холл стал преображаться. Старые оконные рамы и переплеты уступили место новым, пропускавшим гораздо больше света. Появилось центральное отопление, позволившее избавиться от сырости и сквозняков. Однако Джессика любила, чтобы в главных комнатах по-прежнему горел живой огонь. И потому Додд все еще добывал из заброшенной шахты уголь, однако делать это ему теперь было значительно легче, чем раньше. Акустическая война, которую учинил Локхарт, возымела в шахте странные последствия.
 – Кое-где рухнула кровля, – рассказывал Додд, – но больше всего меня удивляет то, что стало с самим пластом. Уголь раскрошился, и там теперь кошмарное количество пыли.
 Локхарт отправился посмотреть сам и провел в шахте несколько часов, исследуя эту странную метаморфозу. Уголь действительно раскрошился, и повсюду лежал толстенный слой угольной пыли. Локхарт выбрался наружу весь черный, но ликующий.
 – Похоже, мы открыли новый метод добычи угля, – заявил он. – Если звук может бить стекла и вышибать окна, то почему нельзя применить его под землей, и с большей пользой?!
 – Я туда с подобной системой не полезу, – категорически отказался Додд. – Не хочу сходить с ума ради науки. У нас еще даже не все бычки и овцы до сих пор пришли в себя.
 Но Локхарт успокоил его:
 – Если я прав, то человеку больше никогда не придется рисковать в шахтах жизнью и здоровьем. Достаточно будет просто установить там самоходную машину, которая бы излучала волны нужной частоты, а за ней пустить нечто вроде огромного пылесоса, который бы вытягивал оттуда пыль.
 – Ну что ж, в идее что-то есть, – согласился Додд. – Все это было сказано еще в Библии. Если бы только мы ее читали, да как следует! Я никогда не мог понять, каким образом Иисусу удалось разрушить стены Иерихона при помощи всего лишь звуков трубы.
 Локхарт отправился в свою мастерскую и начал, не откладывая, трудиться над акустическим устройством для добычи угля.
 Лето прошло мирно и спокойно, а Флоуз-Холл за это время вновь стал центром общественной жизни на Срединных Болотах. Мистер Балстрод и доктор Мэгрю продолжали приезжать сюда на обеды. Но стали появляться и мисс Дейнтри, и другие соседи, которых приглашала Джессика. В конце ноября, когда вдоль каменных пограничных стен легли глубокие сугробы снега, у Джессики родился сын. На улице завывал ветер, овцы в сложенной из камня овчарне старались как можно плотнее прижаться друг к другу. В доме же царили тепло и уют.
 – Назовем его в честь деда, – сказал Локхарт, глядя, как Джессика возится с новорожденным.
 – Но мы же не знаем, дорогой, кто был его дедом, – ответила она. Локхарт промолчал: он действительно все еще не знал, кто был его отцом, и, предлагая назвать мальчика в честь деда, Локхарт имел в виду деда собственного.
 – Отложим крещение до весны – тогда расчистятся дороги, и мы сможем всех созвать на церемонию.
 Поэтому новорожденный Флоуз оставался до поры до времени безымянным и в бюрократическим смысле слова не существовал точно так же, как и его отец. Локхарт же все зимние месяцы проводил почти все время на «наблюдательном пункте Перкина», который стал фактически его кабинетом. Сидя в этом закутке, примостившемся под самым карнизом в угловой части высокой стены, окружавшей дом и внутренний двор, он мог через цветные стекла рассматривать миниатюрный сад, созданный Флоузом Способным. Здесь, за письменным столом, Локхарт писал стихи. Они тоже изменились, как и его жизнь в целом, – смягчились и подобрели. Однажды весенним утром, когда на безоблачном небе ярко сияло солнце, а за наружной стеной дул холодный ветер, не попадавший, однако, во внутренний сад, Локхарт устроился в своем укромном уголке и начал работать над песней, предназначавшейся его сыну.



   Играй, резвись, мой голубок,
   Пусть жизнь твоя будет полна.
   Тебе завещать я, однако, смогу
   Лишь деньги.
   Как грустно признать!
   Отца своего отыскать не смогу,
   Он имени мне не оставил.
   Но чувствую я, на кого я похож,
   И знаю, что я его знаю.
   Из Рима пришли легионы сюда,
   А кто-то попал с Пиренеев.
   Дороги и судьбы их в прошлом давно,
   А мы живем собственным делом.
   У нас чувства дома теперь не отнять,
   Хоть в прошлом чудна наша жизнь.
   Носи ж имя Флоуз и не мучься, сынок,
   О давних делах не тужи.
   Флоузы иль Фаасы мы – кто поймет [31] ,
   Но мы – настоящий народ
   Готов я в том Богом поклясться, сынок,
   И этой балладой.
   Твой Додд.



 Внизу, в прогретом лучами солнца и залитом светом уголке миниатюрного сада, возле детской коляски, в которой лежал Эдвин Тиндейл Флоуз, сидел мистер Додд, счастливый, как не ведающая волнений и тревог птица, дул в свою волынку и что-то напевал, а его внук лежал в коляске и довольно пыхтел, изо всех сил радуясь жизни.