---------------------------------------------


 Сэлинджер Джером
 Грустный мотив

 Джером Дейвид Сэлинджер 
 Грустный мотив 
 Сказание о Лиде-Луизе, 
 которая пела блюзы, 
 как не пел никто на свете 
 ни до нее, ни после. 
 Зимой сорок четвертого года в армейском транспортном грузовике я проехал из Люксембурга в прифронтовой германский город Хольцхафен - путь, который обошелся в четыре проколотых шины, три случая обморожения ног и минимум одно воспаление легких. 
 В грузовик набилось человек сорок - все больше пехотное пополнение. Многие возвращались из госпиталей в Англии, где залечивали полученные на войне раны. По виду вполне поправившиеся, они теперь догоняли одну пехотную дивизию, про командующего которой мне рассказывали, будто он садится в штабную машину не иначе, как повесив через одно плечо наган, а через другое фотоаппарат; этот ярый вояка был знаменит тем, что умел писать неподражаемые по ядовитости послания противнику, если тот превосходил его силами или брал в окружение. 
 Много часов я трясся в этом грузовике, никому не взглянув в глаза. 
 Пока было светло, солдаты дружными усилиями пытались развлечься и успокоить воинственный зуд в крови. Играли в шарады прямо в кузове, разбившись на две партии - кто где сидел. Обсуждали известных государственных мужей. Распевали песни - бодрые воинственные песни, сочиненные патриотами с Бродвея, которым досадный поворот колеса фортуны помешал, увы, занять свое место в рядах фронтовиков. Словом, грузовик прямо распирало от песен и веселья - пока вдруг не наступила ночь и не спустили брезент для затемнения. И тут все то ли уснули, то ли замерзли насмерть, кроме меня и того человека, который рассказал мне эту историю. У него были сигареты, у меня - уши. 
 Вот все, что я знаю об этом человеке. 
 Звали его Радфорд. Фамилию он не сказал. У него был еле заметный акцент южанина и хронический окопный кашель. Нашивки и красный крест капитана медицинской службы он носил по тогдашней моде на шапке. 
 И это все, что мне о нем известно, - не считая, понятно, того, о чем говорится в самом рассказе. Так что, пожалуйста, не пишите мне писем с требованием дальнейших сведений - я не знаю даже, жив ли он. Моя просьба в особенности относится к читателям, которые усмотрят в этом рассказе хулу на нашу страну. 
 Это - ни на кого и ни на что не хула. А просто небольшой рассказ о домашнем яблочном пироге, о пиве со льда, о команде "Бруклинские Ловкачи", о телевизионных программах "Люкс" - словом, о том, во имя чего мы сражались. Да это и так ясно, сами увидите. 
 Радфорд был родом из Эйджерсбурга, штат Теннесси. Он говорил, что это примерно в часе езды от Мемфиса. Видимо, очень славный городок. Там, например, есть одна улица, называется Мисс-Пэккер-стрит. Не просто Пэккер-стрит, а именно Мисс-Пэккер-стрит. Так звали одну эйджерсбургскую учительницу, которая во время Гражданской войны в упор расстреляла из окна отряд северян, проходивший под стенами школьного здания. Не размахивала флагом, как какая-нибудь Барбара Фритчи. Нет, мисс Пэккер просто прицелилась и открыла огонь и успела уложить пятерых парней в синих мундирах, прежде чем до нее добрались с топором. И было ей тогда девятнадцать лет. 
 Отец Радфорда был на самом деле бостонец, он служил торговым агентом в бостонской компании, производившей пишущие машинки. Перед самым началом первой мировой войны, заехав по делам в Эйджерсбург, он познакомился там с одной красивой девушкой из приличной обеспеченной семьи и через две недели был уже женат. Ни в Бостон, ни на прежнюю работу он больше не вернулся, вычеркнув то и другое из своей жизни без малейшего сожаления. Вообще это был человек своеобразный. Спустя час после того, как умерла, подарив жизнь Радфорду, его жена, он сел в трамвай, поехал на окраину Эйджерсбурга и купил там расстроенное, но почтенное издательское дело. И через полгода уже опубликовал им же самим написанную книгу: "Гражданское процессуальное право для американцев". Вслед за этой книгой за небольшой промежуток времени была издана целая серия совершенно неудобоваримых, но широко известных у нас и по сей день премудрых учебных пособий под общим названием "Справочная серия для учащихся средних учебных заведений Америки". Я, например, знаю точно, что его "Естествознание для американцев" году этак в тридцать втором появилось в школах Филадельфии. Книжка изобиловала умопомрачительными графиками перемещения обыкновенных маленьких точек А и В. 
 Детство Радфорд провел в отчем доме необыкновенное. Его отец, видимо, не выносил, когда книги просто читали. Радфорда натаскивали и школили даже в те годы, когда мальчишкам полагается знать только свои мраморные шарики. Он простаивал на стремянке у книжного шкафа, пока не находил в словаре определение слова "хромосома". За столом ему передавали блюдо с бобами, только если он сначала перечислит планеты в порядке величины. Еженедельные десять центов на карманные расходы он мог получить, лишь назвав дату рождения, смерти, победы или поражения какого-нибудь исторического лица. Словом, к одиннадцати годам Радфорд знал по всем академическим предметам примерно столько же, сколько средний выпускник средней школы. А если брать не только академические предметы, то и больше. Средний выпускник средней школы не знает, как можно проспать ночь в подвале на полу без подушки и одеяла. 
 Однако к детским годам Радфорда существовало два важных примечания. Они не содержались в книгах его отца, но всегда были под рукой и могли в случае нужды пролить немного живого света. То были взрослый человек по имени Черный Чарльз и маленькая девочка Пегги Мур. 
 Пегги училась с Радфордом в одном классе. Правда, он больше года не обращал на нее внимания, разве только заметил, что ее всегда первую отпускали с дополнительных занятий по правописанию. Понимать цену Пегги он начал лишь тогда, когда разглядел у нее на шее, в ямке между ключицами, комочек жевательной резинки. Он тогда подумал, что это она здорово догадалась, хоть и девчонка. Она сидела через проход от него, и он залез под парту, будто бы что-то уронил, а сам шепнул ей: 
 - Эй! Ты всегда так прилепляешь резинку? 
 Юная леди с жевательной резинкой между ключицами обернулась, приоткрыв рот, и кивнула. Она была польщена. То был первый случай, когда Радфорд обратился к ней не по учебному делу. 
 Радфорд пошарил под партой, ища несуществующий ластик. 
 - Слушай. Хочешь, я тебя познакомлю после школы с одним моим другом? 
 Пегги прикрыла рот ладонью и притворилась, что кашляет. 
 - С кем? - спросила она. 
 - С Черным Чарльзом. 
 - А он кто? 
 - Один человек. Играет на рояле. На Уиллард-стрит. Мой приятель. 
 - Мне не разрешают ходить на Уиллард-стрит. 
 - Подумаешь! 
 - А ты когда пойдешь? 
 - Сразу после школы. Сегодня она нас не будет оставлять. Ей самой-то скучища... Двинули? 
 - Двинули. 
 В тот день дети отправились на Уиллард-стрит, и Пегги познакомилась с Черным Чарльзом, а Черный Чарльз с Пегги. 
 Кафе Черного Чарльза было обыкновенной дешевой забегаловкой и вечным бельмом на глазу городских властей, которые и всю-то улицу, на которой оно стояло, из года в год неизменно обрекали на снос - на бумаге, понятное дело. Про такие заведения родители - глядя сквозь боковое стекло семейного автомобиля - обыкновенно говорят детям: "Безобразие. Антисанитария". Словом, это было отличное местечко. Да и не случалось, кажется, чтобы у молодых посетителей Черного Чарльза хоть однажды разболелись животы от аппетитных, шипящих в сале сосисок, которые он подавал. Но вообще-то к Черному Чарльзу ходили не затем, чтобы есть. Конечно, придешь, так уж и поешь, но идешь-то не для этого. 
 К Черному Чарльзу ходили потому, что он играл на рояле, как бог играл словно какой-нибудь знаменитый пианист из Мемфиса, а может, и того лучше. Он играл и свинг, и просто, и, когда ни придешь, он всегда сидел за роялем, а потом пора было уже уходить домой, а он все сидит за роялем. Но дело даже не только в этом. Настоящий хороший музыкант не может уставать от музыки, это само собой, тут и удивляться нечему. Но его отличала еще одна черта, свойственная мало кому из белых музыкантов. Он был добрый, и, когда к нему подходили и просили сыграть что-нибудь или просто так подходили поговорить, он всегда слушал. И смотрел на тебя, а не мимо. 
 До того, как Радфорд привел Пегги, он был, видимо, самым юным из посетителей Черного Чарльза. Он уже больше двух лет ходил туда один, раза по два, по три в неделю. И всегда засветло, по той простой причине, что поздно вечером ему не разрешалось уходить из дому. Правда, на его долю не доставалось той толкотни, того гомона и чада, которыми славилось заведение Черного Чарльза в ночное время; зато и днем он получал кое-что не хуже, а то и получше. Он мог слушать, как Черный Чарльз играет подряд все знаменитые песни. Нужно было только разбудить его. Но в этом-то и была загвоздка. Черный Чарльз после обеда спал и спал мертвецким сном. 
 Оказалось, что с Пегги бегать на Уиллард-стрит к Черному Чарльзу еще лучше, чем одному. С ней было хорошо не только сидеть на полу, с ней и слушать было хорошо. Радфорду нравилось, как она подтягивает к подбородку длинные крепкие ноги, все в синяках и ссадинах, и сплетает пальцы на лодыжках. Нравилось, как она, когда слушает, прижимает рот к коленкам, так что от зубов остаются метины. И как она потом шла домой: не болтала, только иной раз поддаст ногой камешек или консервную банку или в задумчивости раздавит пяткой надвое окурок сигары. В общем, она была девчонка что надо, хотя Радфорд, конечно, ей этого не говорил. У нее была опасная привычка чуть что лезть с нежностями, даже, кажется, совершенно безо всякого повода. 
 Но надо отдать ей справедливость - она даже научилась будить Черного Чарльза. 
 Однажды, когда они, как обычно, в четвертом часу вошли в кафе, она сказала: 
 - Радфорд, знаешь что? Можно, сегодня я его разбужу? 
 - Валяй. Если только у тебя получится. 
 Черный Чарльз, сняв ботинки, спал на старой жесткой кушетке, отгороженный несколькими неубранными столиками от своего любимого рояля. 
 Пегги подошла к вопросу с научной обстоятельностью. 
 - Что же ты? Давай буди. 
 - Погоди, не мешай. Я сейчас. 
 Радфорд смотрел на нее снисходительно. 
 - Н-да. Его так просто не растолкаешь. Видела, как я? Нужно выбрать верное место. Где почки. Ты же видела. 
 - Вот сюда? - Пегги ткнула пальцем в чувствительный островок на спине у Чарльза, отчеркнутый сверху сиреневыми подтяжками. 
 - Давай-давай. 
 Пегги размахнулась и ударила. 
 Черный Чарльз чуть пошевелился, но продолжал спать, не переменив даже позы. 
 - Не попала ты. И потом, надо гораздо сильнее. 
 Пегги задумала сделать из своей правой руки более сокрушительное оружие. Сжала кулак, просунув большой палец между средним и указательным, и, вытянув руку, залюбовалась своей работой. 
 - Так ты только палец сломаешь. Слышишь? Убери палец... 
 - Не мешай. - И Пегги, словно цепом, ударила спящего по спине. 
 Удар подействовал. Чарльз испустил истошный вопль и на добрых два фута подлетел в душный воздух непроветренного кафе. И еще не успел приземлиться, как Пегги обратилась к нему с просьбой: 
 - Пожалуйста, Чарльз, будь добр, сыграй мне "Леди, леди". 
 Чарльз поскреб в затылке, опустил свои огромные ступни в носках прямо на усыпанный окурками пол и скосил глаза: 
 - Ах, это ты, Маргарет? 
 - Да. Мы только что вошли. Нас всем классом задержали, - объяснила она. - Пожалуйста, будь добр, сыграй мне "Леди, леди". 
 - С понедельника начинаются летние каникулы, - радостно вставил Радфорд. - Мы сможем приходить каждый день. 
 - Вот как? Это здорово, - сказал Чарльз. И не просто сказал, а ему в самом деле было приятно. Он поднялся на ноги - большой, добрый великан, стараясь стряхнуть с себя тяжелое въедливое похмелье. И пошел куда-то наугад в том направлении, где стоял рояль. 
 - И мы сможем приходить раньше, - пообещала Пегги. 
 - Вот и отлично, - отозвался Чарльз. 
 - Ты не туда идешь, Чарльз, - сказал Радфорд. - Так прямо в дамскую комнату. 
 - Он еще спит, Радфорд. Стукни его покрепче. 
 То было, я думаю, хорошее лето - целые дни, наполненные звуками Чарльзова рояля. Но точно я не знаю, Радфорд ведь рассказал мне просто одну историю, а не всю свою автобиографию. Дальше он мне рассказал об одном ноябрьском дне. Это было еще в кулиджевские времена, но в каком именно году, не знаю. Кулиджевские годы все на одно лицо. 
 День был ясный. Полчаса назад ученики эйджерсбургской начальной школы, отчаянно толкаясь, высыпали из дверей на улицу и разошлись. И теперь Радфорд и Пегги сидели верхом на стропилах нового дома, который как раз строился тогда на Мисс-Пэккер-стрит. Никого из рабочих поблизости не было. И никто не помешал им забраться на самую высокую, самую тонкую балку. 
 Удобно устроившись на высоте целого этажа над землей, они разговаривали о важных вещах - как пахнет бензин, и какие уши у Роберта Хермансона, и какие зубы у Эдис Колдуэлл, и какими камнями удобнее всего швыряться, и о Милтоне Силлзе, и о том, как пускать сигаретный дым через нос, и о людях с дурным запахом изо рта, и о том, какой длины должен быть нож, чтобы зарезать человека. 
 Они делились друг с другом планами на будущее. Пегги мечтала, когда вырастет, стать санитаркой. И еще киноактрисой. И пианисткой. И потом еще бандиткой - ну вот которые награбят бриллиантов и всяких там сокровищ и обязательно дают немного бедным, если кто уж совсем бедный. Радфорд сказал, что хочет быть только пианистом. Разве что, может, в свободное время он еще будет автомобильным гонщиком, у него уже есть пара отличных защитных очков. 
 Затем последовало состязание, кто дальше плюнет. Но в самый напряженный момент борьбы проигрывающая сторона выронила из кармана джемпера драгоценную пудреницу без зеркала. Спускаясь за ней, Пегги сорвалась и, пролетев метра полтора, с ужасным стуком шлепнулась на свежеструганый деревянный пол. 
 - Цела? - осведомился ее спутник, и не думая покидать своего места под крышей. 
 - Ой-ой, Радфорд, голову больно! Умираю! 
 - Ну да, не ври. 
 - Нет, умираю. Вот пощупай. 
 - Стану я спускаться, чтобы щупать твою макушку. 
 - Ну пожалуйста, - умоляла его дама. 
 И Радфорд, бормоча себе под нос что-то язвительное о людях, которые не смотрят под ноги, спустился вниз. 
 Он откинул со лба пострадавшей черные ирландские локоны и деловито спросил: 
 - Где болит? 
 - Везде... 
 - Ну, знаешь, ничего у тебя нет. Не видно даже нарушений кожного покрова. 
 - Чего не видно? 
 - Ну, этих... нарушений. Крови там, царапин. Даже шишки нет. - Он поглядел на нее с подозрением и отодвинулся. - Ты, по-моему, вовсе и не головой ударилась. 
 - Нет, головой. Ты еще посмотри... Вот здесь. Как раз где твоя рука... 
 - Ничего тут нет. Я полез назад. 
 - Подожди, - сказала Пегги. - Сначала поцелуй вот здесь. Вот прямо здесь. 
 - И не подумаю. Очень мне надо целовать твою макушку. 
 - Ну пожалуйста. Ну хоть здесь. - Пегги ткнула пальцем себе в щеку. 
 Радфорду надоело, и он с великим и человеколюбивым снисхождением выполнил эту просьбу. 
 И тут ему было с коварством объявлено: 
 - Теперь мы помолвлены! 
 - Еще чего!.. Я ухожу. Забегу к старику Чарльзу. 
 - К нему нельзя. Он ведь сказал, чтоб сегодня не приходить. Он сказал, что у него сегодня гость. 
 - Ничего, он не рассердится. А уж с тобой-то я здесь все равно не останусь. Плеваться ты не умеешь. Даже сидеть смирно и то не можешь. А пожалеешь тебя, так ты лезешь со всякими нежностями. 
 - Я ведь не часто лезу с нежностями. 
 - Я пошел. Пока! 
 - Погоди! Я с тобой. 
 Они выбрались с безлюдной, сладко пахнувшей стройки и побрели по осенним улицам к Черному Чарльзу. На Лиственничной улице минут пятнадцать стояли смотрели, как два гневных пожарника снимали с высокого дерева котенка-подростка. Какая-то тетя в японском кимоно противным рассерженным голосом давала указания. Дети послушали ее, поглядели на пожарников и, не сговариваясь, стали болеть за кошку. И она не подкачала. Она вдруг спрыгнула с верхней ветки, шлепнулась прямо на голову одному из пожарников и рикошетом отлетела на соседнюю лиственницу. Радфорд и Пегги задумчиво пошли дальше. Что-то для них навсегда переменилось. Этот день отныне и навечно сохранил для них в себе дерево, все в золоте и багрянце, каску пожарника и котенка, который так умел прыгать - будь здоров! 
 - Позвоним у двери, - сказал Радфорд. - Сегодня нельзя войти просто так. 
 - Ладно. 
 Радфорд позвонил, и дверь отворил сам Черный Чарльз - он не только не спал, он был даже побрит. Пегги тут же доложила: 
 - Ты сказал, чтоб мы сегодня не приходили, но Радфорду захотелось. 
 - Входите-входите, - сердечно пригласил их Черный Чарльз. Он вовсе не сердился. 
 Радфорд с Пегги, смущаясь, последовали за ним, ища глазами гостя. 
 - У меня племянница в гостях, дочка сестры, - сказал Черный Чарльз. Приехала с матерью из Флориды. 
 - Она играет на рояле? - спросил Радфорд. 
 - Она поет, малыш, она поет. 
 - А почему шторы спущены? - спросила Пегги. - Почему ты не поднял шторы, Чарльз? 
 - Я там стряпаю на кухне. А вы бы, ребятки, вот взяли и помогли шторы поднять, - сказал Черный Чарльз и снова скрылся на кухне. 
 Ребята разошлись в разные концы зала и стали двигаться навстречу друг другу, впуская в окна дневной свет. Они больше не смущались. Мысль о госте уже не тревожила их. Если сегодня у Черного Чарльза и находится кто-то посторонний, то это всего лишь племянница - можно сказать, никто. 
 Но тут Радфорд дошел до рояля и от неожиданности замер. За роялем кто-то сидел и смотрел на него. Он нечаянно выпустил шнур, и штора сразу подлетела кверху, пошуршала там и только потом замерла. 
 - И изрек Господь: "Да будет свет", - проговорила взрослая девушка, сидевшая на Чарльзовом месте за роялем. Она была такая же черная, как Чарльз. - Вот так-то, братец, - заключила она примирительно. 
 На ней было желтое платье и желтая лента в волосах. Впущенный Радфордом солнечный свет упал на ее левую руку - она отбивала что-то медленное и очень прочувствованное на деревянной крышке рояля. В другой руке между длинными, изящными пальцами Она держала тлеющий окурок. Она была некрасивая девушка. 
 - Я шторы поднимаю, - произнес наконец Радфорд. 
 - Вижу, - сказала девушка. - У тебя это хорошо получается. 
 Она улыбнулась. 
 Подошла Пегги. 
 - Здравствуйте, - сказала она и заложила руки за спину. 
 - Здравствуйте и вы, - ответила девушка; ногой она, Радфорд заметил, тоже что-то отстукивала. 
 - Мы сюда часто приходим, - сказала Пегги. - Мы с Чарльзом самые лучшие друзья. 
 - О, вот это здорово, - проговорила девушка и подмигнула Радфорду. 
 Из кухни вышел Черный Чарльз, на ходу вытирая о полотенце свои большие красивые руки. 
 - Лида-Луиза, - обратился он к девушке, - это мои друзья, мистер Радфорд и мисс Маргарет. - Потом повернулся к детям: - А это дочка сестры моей мисс Лида-Луиза Джонс. 
 - Мы знакомы, - сказала его племянница. - Мы встречались у лорда Плюшезада. На прошлой неделе мы вот с ним, - она кивнула в сторону Радфорда, - играли в маджонг на веранде.
 - Может, споешь что-нибудь ребяткам? - предложил Чарльз. 
 Лида-Луиза не отозвалась. Она смотрела на Пегги. 
 - У вас с ним любовь? - спросила она. 
 - Нет, - быстро ответил Радфорд. 
 - Да, - сказала Пегги. 
 - А почему тебе так нравится этот мальчик? - Лида-Луиза спрашивала Пегги. 
 - Не знаю, - ответила Пегги. - Мне нравится, как он стоит в классе у доски. 
 Такой ответ показался Радфорду возмутительным, но траурные глаза Лиды-Луизы ухватили его и вместе с ним устремились вдаль. Она спросила у Черного Чарльза: 
 - Дядя, ты слыхал, что говорит эта малютка Маргарет? 
 - Нет. А что она сказала? - Черный Чарльз поднял крышку рояля и искал что-то на струнах - может, сигареты, а может, пробку от соусницы. 
 - Она говорит, что она любит вот этого мальчика, потому что ей нравится, как он стоит в классе у доски. 
 - Правда? - Черный Чарльз высвободил голову из-под крышки рояля. Спой ребятишкам что-нибудь, Лида-Луиза. 
 - Ладно. Какую песню они любят?.. Кто, интересно, стянул мои сигареты? Они все время лежали возле меня. 
 - Ты слишком много куришь. Ни в чем меры не знаешь. Пой лучше, сказал ей дядя. Он уже сидел за роялем. - Спой им "Никто меня не любит". 
 - Эта песня не для детей. 
 - Эти дети любят такие песни. 
 - Тогда ладно, - сказала Лида-Луиза. Она поднялась и стала у рояля сбоку. Она была высокого роста. Радфорд и Пегги уже сидели на полу, им пришлось сильно задрать головы. 
 - Какой ключ тебе? 
 Лида-Луиза пожала плечами. 
 - Да любой, все равно, - сказала она и подмигнула детям. - Зеленый будет лучше всего, подойдет к моим туфлям. 
 Черный Чарльз взял аккорд, и голос его племянницы влился в него, проскользнув между нот. Она пела "Никто меня не любит". Когда она кончила, у Радфорда по спине бегали мурашки. Кулак Пегги оказался в кармане его куртки. Он не почувствовал, как она его туда засунула, и не стал говорить, чтоб она его вынула. 
 Теперь, годы спустя, Радфорд, сбиваясь, все старался мне втолковать, что голос Лиды-Луизы описать невозможно, пока я не сказал ему, что у меня есть почти все ее пластинки и я сам это знаю. Но, между прочим, сделать попытку, пожалуй, все-таки стоит. 
 Голос у Лиды-Луизы был сильный и мягкий. На каждой ноте она по-своему чуть детонировала. Она нежно и ласково раздирала вам душу. Говоря, что голос Лиды-Луизы невозможно описать, Радфорд, вероятно, имел в виду, что его ни с чем нельзя сопоставить. И в этом он прав. 
 Покончив с "Никто меня не любит", Лида-Луиза нагнулась и подобрала сигареты, валявшиеся под стулом, на котором сидел ее дядя. 
 - Ах вот вы где были, - сказала она и закурила. 
 Дети глядели на нее как завороженные. 
 Черный Чарльз встал. 
 - А у меня есть холодная грудинка, - провозгласил он. - Кому принести кусочек? 
 На рождественской неделе Лида-Луиза начала петь по вечерам в кафе своего дяди. В понедельник вечером Радфорд и Пегги оба отпросились из дому - в школу, на лекцию по гигиене. Так что они присутствовали при ее первом выступлении. Черный Чарльз усадил их за крайний столик у самого рояля и поставил перед ними по бутылке ягодной воды, но они оба от волнения не могли пить. Пегги нервно постукивала зубами по краю горлышка своей бутылки, а Радфорд до своей бутылки даже не дотронулся. Публика - а там собралась молодежь, съехавшиеся на каникулы студенты - нашла, что "детишки просто прелесть". Все обращали на них внимание, друг другу на них показывали. Часов в девять, когда народу набилось полно. Черный Чарльз вдруг встал из-за рояля и поднял руку. Жест этот, однако, не возымел действия на веселую, празднично гомонящую публику, и тут Пегги, никогда не отличавшаяся особой изысканностью манер, обернулась и пронзительно крикнула: "Тише вы там!", после чего за столиками наконец угомонились. Чарльз особенно не распространялся. 
 - У меня гостит дочка сестры, Лида-Луиза, - объявил он, - и она сейчас для вас споет. 
 После этого он сел, а Лида-Луиза вышла в своем желтом платье и встала возле рояля. Публика вежливо похлопала, явно не ожидая ничего особенного. Лида-Луиза наклонилась к столику Радфорда и Пегги, щелкнула пальцами у Радфорда над ухом и спросила: "Никто меня не любит"? И они оба ответили: "Да!" 
 Лида-Луиза спела эту песню, и все словно вверх дном перевернулось. Пегги так плакала, что, когда Радфорд спросил ее, что с ней, и она сквозь всхлипывания ответила: "Не знаю", он вдруг ни с того ни с сего сказал ей, тоже сам не свой от волнения: "Я тебя очень люблю, Пегги!" - и тогда она так разрыдалась, что пришлось ему отвести ее домой. 
 Наверное, с полгода выступала Лида-Луиза по вечерам в кафе у Черного Чарльза. Но в конце концов, конечно же, ее услышал Люис Хэролд Медоуз и увез к себе в Мемфис. Она поехала, хотя что-то не заметно было, чтобы ее особенно волновали открывшиеся ей "блестящие возможности". Но поехать поехала. По мнению Радфорда, она просто думала отыскать кого-то или хотела, чтобы кто-то отыскал ее. Мне это представляется вполне правдоподобным. 
 Но пока Эйджерсбург не потерял ее, местная молодежь ее превозносила и боготворила. Почти все понимали ей цену, а те, кто не понимал, притворялись, будто понимают. По субботам в городок привозили знакомых поглядеть на нее. Те, кто пописывал для институтских газет, воспевали ее в красноречивой прозе. А если в общежитиях кто-нибудь упоминал в разговоре Вайолет Хенри, или Элис Мэй Старбек, или Присциллу Джордан, которые тоже пели блюзы и служили предметом поклонения молодежи в Гарлеме, Новом Орлеане или Чикаго, на этих бедняг смотрели презрительно, свысока. Раз в вашем городе нет Лиды-Луизы, то и говорить с вами не о чем. Да и сами-то вы не многого стоите. 
 В ответ на всю эту любовь и поклонение Лида-Луиза держалась очень, очень хорошо с эйджерсбургскими ребятами. Что бы и сколько бы раз подряд ни просили они ее петь, она чуть улыбалась и говорила: "Славный мотив" - и пела. 
 В один знаменательный субботний вечера какой-то тип в смокинге говорили, что он студент из Йеля, - вышел, красуясь, прямо к роялю и спросил у Лиды-Луизы: 
 - Вы случайно не знаете "Почтовый до Джексонвилля"? 
 Лида-Луиза быстро взглянула на него, потом поглядела внимательнее и спросила в ответ: 
 - А вы где слыхали эту песню, молодой человек? 
 - Мне ее играл один парень в Нью-Йорке. 
 - Цветной? - спросила Лида-Луиза. 
 Студент нетерпеливо кивнул. 
 - Не Эндикотт Уилсон, не знаете? 
 - Не знаю я. Небольшого роста. С усиками. 
 Лида-Луиза кивнула. 
 - Он в Нью-Йорке сейчас? - спросила она. 
 - Почем я знаю, где он сейчас. Наверно, там... Так что ж, споете, если вы ее знаете? 
 Лида-Луиза кивнула и сама уселась за рояль. Она сыграла им и спела "Почтовый до Джексонвилля". 
 По словам тех, кто ее тогда слышал, это была очень хорошая песня, по крайней мере с оригинальной мелодией. О незадачливом парне, у которого на воротничке сорочки следы губной помады. Она пропела ее тогда до конца и больше, насколько знал Радфорд и насколько знаю я, не пела никогда. И записана эта песня, если я не ошибаюсь, тоже не была. 
 Тут мы немного углубимся в историю джаза. Лида-Луиза пела в знаменитом Джазовом центре Люиса Хэролда Медоуза на Бийл-стрит в Мемфисе неполных четыре месяца. (Начала в конце мая 1927 года и пела до сентября того же года.) Но это как считать: не во времени дело, а в человеке. Лида-Луиза и двух недель не пропела на Бийл-стрит, как уже публика стала выстраиваться на улице в очереди за час до начала ее выступления. Компании, выпускающие граммофонные пластинки, стали осаждать ее почти с самого начала. За первый месяц выступлений на Бийл-стрит она еще и напела девять пластинок, в том числе "Город улыбок", "Смуглую девчонку", "Парнишку под дождем", "Никто меня не любит" и "Словно в доме родном". 
 Все, кто имел хоть какое-то отношение к джазу - то есть к настоящему джазу, - приезжали ее послушать, пока она там выступала. Рассел Хойтон, Джон Рэймонд Джуел, Иззи Фелд, Луи Армстронг, Мач Мак-Нийл, Фредди Дженкс, Джек Тигарден, Берни и Морти Голд, Вилли Фукс, Гудмен, Бейдербекк, Джонсон, Эрл Слейгл - одним словом, все. 
 Однажды в субботу вечером к Медоузу подкатил большой седан из Чикаго. Среди тех, кто вылез из машины, были Джо и Сонни Вариони. Остальные все, кто был с ними, назавтра утром уехали, а они остались. Они просидели двое суток в гостинице "Пибоди", сочиняя песню. И перед тем, как вернуться в Чикаго, подарили Лиде-Луизе "Малютку Пегги". Это была песня о сентиментальной девочке, которая влюблена в мальчика, стоящего в классе у доски. (Теперь "Малютку Пегги" в исполнении Лиды-Луизы не купишь ни за какие деньги. Там на обороте была запись с изъяном, и компания выпустила всего несколько пластинок.) 
 Никто не знал наверняка, почему Лида-Луиза ушла от Медоуза и уехала из Мемфиса. Радфорд и кое-кто еще не без основания полагали, что ее отъезд стоял в некоторой, а быть может, и в прямой связи с одним происшествием на углу Бийл-стрит. 
 В тот день, когда Лида-Луиза ушла от Медоуза, ее видели часов в двенадцать на улице разговаривающей с хорошо одетым цветным джентльменом небольшого роста. Кто бы он ни был, но Лида-Луиза вдруг со всего размаха ударила его сумочкой по лицу. Потом вбежала в ресторан Медоуза, прошмыгнула между официантами и оркестрантами и захлопнула за собою дверь своей уборной. Спустя час она уже собралась и была готова к отъезду. 
 Она возвратилась в Эйджерсбург. Она не привезла с собою новых шелковых туалетов, не переехала с матерью на новую большую квартиру. Просто возвратилась назад. 
 В день своего приезда она написала Радфорду и Пегги записку. Вероятно, по наущению Черного Чарльза - который, как и все в Эйджерсбурге, побаивался Радфордова отца - она послала ее на адрес Пегги. Там было написано: 
 "Дорогие малыши. 
 Я вернулась, и у меня для вас есть несколько отличных новых песен, так что заходите поскорее, повидаемся. 
 Искренне ваша 
 мисс Лида-Луиза Джонс". 
 Как раз в сентябре, когда Лида-Луиза возвратилась в Эйджерсбург, Радфорда отправляли в закрытую школу. Перед его отъездом Черный Чарльз, Лида-Луиза, мать Лиды-Луизы и Пегги устроили ему прощальный пикник. 
 В субботу утром, часов в одиннадцать, Радфорд зашел за Пегги. Тут их подобрал Черный Чарльз в своем старом, с вмятинами автомобиле и вывез за город к Таккетову ручью.
 Черный Чарльз сказочным ножом разрезал веревки, которыми были обвязаны соблазнительные коробки. Пегги специализировалась по холодной грудинке. Радфорд больше любил жареных цыплят. А Лида-Луиза принадлежала к тем, кто укусит раз-другой куриную ногу - и тут же закуривает сигарету. 
 Дети ели, пока на еду не наползли муравьи, тогда Черный Чарльз, оставив последний кусок грудинки для Пегги и последнее цыплячье крылышко для Радфорда, снова аккуратно перевязал все коробки. 
 Миссис Джонс растянулась на траве и уснула. Черный Чарльз с Лидой-Луизой сели играть в казино. У Пегги с собой были открытки с портретами Ричарда Бартелмесса, Ричарда Дикса и Реджиналда Денни. Она расставила их на солнце, прислонив к стволу дерева, и любовалась своими сокровищами. А Радфорд лежал в траве на спине и смотрел, как большие ватные облака скользили по небу. Любопытно, что, когда облака наплывали и затмевали солнце, он закрывал глаза, но тут же снова открывал, как только оно, освобожденное, начинало рдеть сквозь опущенные веки. Кто его знает, а вдруг, пока он лежит с закрытыми глазами, наступит конец мира? 
 И конец мира наступил. Его мира, во всяком случае. 
 Он услышал короткий жуткий женский вопль. Рывком обернувшись, он увидел, что Лида-Луиза катается по траве, держась за свой худой, втянутый живот. Черный Чарльз неловко пытался повернуть ее к себе, как-нибудь изменить неестественное положение, которое приняло ее схваченное мукой тело. Лицо у него было серое. 
 Радфорд и Пегги очутилась подле них в одно и то же время. 
 - Что она ела? Что она могла съесть? - истерично допрашивала миссис Джонс брата. 
 - Ничего! Она почти ничего не ела, - отвечал подавленно Чарльз. Он все пытался что-то сделать с неестественно изогнутым телом Лиды-Луизы. 
 Тут у Радфорда мелькнуло какое-то воспоминание. Что-то такое из отцовской "Первой помощи для американцев". Он, волнуясь, шлепнулся на колени и двумя пальцами нажал Лиде-Луизе на живот. Она откликнулась нечеловеческим воплем. 
 - Это аппендикс. У нее лопнул аппендикс. Или вот-вот лопнет, - сказал он Черному Чарльзу. - Ее надо скорее в больницу. 
 Уразумев по крайней мере часть из сказанного, Черный Чарльз кивнул. 
 - Бери ее за ноги, - приказал он сестре. 
 Миссис Джонс, однако, на пути к машине выпустила из рук свой конец ноши. Радфорд и Пегги оба ухватили по ноге, и с их помощью Черный Чарльз втащил стонущую девушку на переднее сиденье. Радфорд и Пегги забрались туда же. Пегги поддерживала голову Лиды-Луизы. Миссис Джонс осталась одна сидеть на заднем сиденье. И оттуда неслись стоны куда более громкие, чем те, что издавала ее дочь. 
 - Везем ее к "Самаритянину". На Бентон-стрит, - сказал Радфорд Черному Чарльзу. 
 Руки у Черного Чарльза так дрожали, что он не мог включить мотор. Радфорд просунул руку между спицами рулевого колеса и включил зажигание. Машина тронулась. 
 - "Самаритянин" - это ведь частная больница, - заметил Черный Чарльз, заскрежетав рукояткой скоростей. 
 - Ну и что? Только скорее. Скорее, Чарльз. 
 Радфорд подсказал ему, когда перевести на вторую, когда на третью. Только на одно у Чарльза самого хватило соображения: гнать все время на повышенной скорости. 
 Пегги гладила Лиде-Луизе лоб. Радфорд следил за дорогой. Миссис Джонс на заднем сиденье не переставая причитала. Лида-Луиза лежала у детей на коленях с закрытыми глазами и стонала, стонала... Наконец машина доехала до больницы "Самаритянин", в полутора милях от речки. 
 - Подъезжай с главного входа, - успел подсказать Радфорд. 
 Черный Чарльз оглянулся на него. 
 - С главного входа, малыш? - переспросил он. 
 - Да с главного же, с главного, - повторил Радфорд в нетерпении шлепнув его по колену. 
 Черный Чарльз послушно описал полукруг по гравию у главного подъезда и затормозил перед высокими белыми дверьми. Радфорд, не открывая дверцы, выкарабкался через верх из машины и взлетел по ступеням в больницу. 
 В вестибюле за столом регистратуры сидела медсестра в наушниках. 
 - Там привезли Лиду-Луизу, она умирает, - зачастил он, встав перед ней. - Ей нужно немедленно удалить аппендикс. 
 - Т-ш-ш, - махнула ему сестра, слушая наушники. 
 - Будьте добры. Я же вам говорю, она умирает. 
 - Ш-ш-ш. 
 Радфорд стянул с нее наушники. 
 - Простите, - сказал он, - нужно, чтобы кто-нибудь пошел с нами, помог вынести ее из машины. Она умирает. 
 - Это которая певица? - спросила сестра. 
 - Ну да! Лида-Луиза, - многозначительно повторил мальчик, почти счастливый от гордости. 
 - Очень сожалею, но правила в нашей больнице не допускают приема пациентов-негров. Мне очень жаль... 
 Минуту Радфорд стоял с разинутым ртом. 
 - Будьте добры вернуть мои наушники, - невозмутимо промолвила сестра. Ее не так-то просто было вывести из себя. 
 Радфорд выпустил ее наушники, повернулся и выбежал вон из больницы. 
 Он снова влез в машину и распорядился: 
 - Едем в Джефферсоновскую, угол Лиственничной и Фентон-стрит. 
 Черный Чарльз не сказал ничего. Он снова включил мотор - он уже выключил его - и рывком пустил машину с места. 
 - А в чем дело? "Самаритянин" ведь хорошая больница, - недоумевала Пегги, не переставая гладить лоб Лиды-Луизы. 
 - Нет, плохая, - отрезал Радфорд, глядя прямо перед собой, чтобы не встретиться нечаянно глазами с Черным Чарльзом. 
 Машина повернула на Фентон-стрит и остановилась перед зданием больницы, названной именем Джефферсона. Радфорд опять выскочил на дорожку, сопровождаемый на этот раз Пегги. 
 Внутри был такой же стол регистратуры, но за ним сидела не медсестра, а мужчина - санитар в белом парусиновом костюме. Он читал газету. 
 - Будьте добры, скорее. Там у нас в машине женщина, она умирает. Наверно, аппендикс у нее лопнул. Только поскорее, пожалуйста. 
 Санитар вскочил, газета упала на пол. Он поспешил за Радфордом. 
 Радфорд открыл дверцу автомобиля и отступил в сторону. Санитар увидел бледное, искаженное мукой лицо Лиды-Луизы на коленях у Черного Чарльза. 
 - О! М-м, я ведь сам не доктор. Подождите минутку. 
 - Да помогите же нам ее внести! - заорал на него Радфорд. 
 - Минутку, - повторил санитар. - Я сейчас позову дежурного хирурга. 
 И зашагал прочь, с показной непринужденностью засунув руку в карман куртки. 
 Радфорд и Пегги уже приноровились было поднимать больную, но теперь отпустили ее. И бросились вслед за служителем, Радфорд первый, Пегги за ним. Они настигли его в тот момент, когда он как раз подошел к щитку звонков. Рядом стояли две медсестры и женщина с мальчиком, у которого было забинтовано горло. 
 - Слушайте, вы. Я знаю. Вы не хотите ее брать. Да! 
 - Подождите мину-то-чку, сказано вам. Я звоню дежурному хирургу... Ну-ка, отпусти мою куртку. Тут ведь больница, мой милый. 
 - Можете не звонить, - сквозь зубы проговорил Радфорд. - Можете никого не звать. Мы повезем ее в другую больницу, в хорошую больницу. В Мемфис. 
 И, полуослепший от ярости, он повернулся к дверям. 
 - Пошли, Пегги. 
 Но Пегги покинула поле боя лишь минуту спустя. Дрожа с ног до головы, она сказала всем, кто был в приемной: 
 - Гады вы! Гады вы все! 
 И побежала за Радфордом. 
 Машина снова тронулась в путь. Но до Мемфиса они так и не доехали. Они не проехали и полпути. 
 Произошло это так. 
 Голова Лиды-Луизы лежала у Радфорда на коленях. Пока машина ехала, глаза ее оставались закрытыми. Но вдруг, впервые за всю поездку. Черный Чарльз затормозил перед красным светом. В остановившемся автомобиле Лида-Луиза открыла глаза и посмотрела на Радфорда. 
 - Эндикотт? - спросила она. 
 Мальчик посмотрел на нее и ответил как можно громче: 
 - Да, дорогая, я здесь! 
 Лида-Луиза улыбнулась, закрыла глаза и умерла. 
 У рассказа не бывает конца. Разве что какое-нибудь подходящее место, где рассказчик может умолкнуть. 
 Радфорд и Пегги были на похоронах Лиды-Луизы. Назавтра утром Радфорд уехал в свою закрытую школу. И больше в течение пятнадцати лет он Пегги не видел. Отец его вскоре переехал в Сан-Франциско, женился и поселился там. Радфорду так и не пришлось больше побывать в Эйджерсбурге. 
 Он встретился с Пегги весной 1942 года. Он как раз отработал год ординатуры в Нью-Йорке. И ждал теперь, чтобы его призвали в армию. 
 Как-то вечером он сидел в Пальмовом зале отеля "Билтмор" и поджидал свою знакомую, с которой условился там встретиться. Сзади какой-то женский голос во всеуслышание пересказывал роман Тэйлора Колдуэлла. Голос принадлежал южанке, но выговор у нее был вовсе не тягучий, не в нос и даже распевный только в меру. Радфорд решил, что она, всего верней, из Теннесси. Обернулся. Это была Пегги. Не понадобилось даже второго взгляда. 
 Минуту он сидел, соображая, что он ей скажет; в том случае, конечно, если вообще встанет и подойдет к ее столику - покрыв дистанцию в пятнадцать лет. Пока он размышлял, Пегги его заметила. Никогда ничего заранее не обдумывавшая, она вскочила и подошла к его столику. 
 - Радфорд? 
 - Да... 
 Он встал. 
 Без тени смущения Пегги сердечно чмокнула его в щеку. 
 Они посидели немного за столиком Радфорда, поговорили о том, как это удивительно, что они друг друга узнали, и как они оба отлично выглядят. Потом Радфорд пошел с нею к ее столику. Там сидел ее муж. 
 Звали мужа Ричард и как-то еще по фамилии, он был военный летчик. Росту в нем было метра два с половиной, и в руке он держал театральные билеты, или пилотские очки, а может быть, копье. Будь у Радфорда револьвер, он пристрелил бы его на месте. 
 Они все трое уселись за низенький столик, и Пегги восторженно спросила: 
 - Радфорд, ты помнишь тот дом на Мисс-Пэккер-стрит? 
 - Разумеется, помню. 
 - А знаешь, кто в нем теперь живет? Айва Хаббел с мужем! 
 - Кто-кто? - переспросил Радфорд. 
 - Айва Хаббел! Ну помнишь, из нашего класса. Такая без подбородка, еще ябедничала на всех... 
 - Кажется, помню, - сказал Радфорд. - Хотя ведь пятнадцать лет... добавил он значительно. 
 Пегги повернулась к мужу и долго вводила его в курс дела с этим домом на Мисс-Пэккер-стрит. Он слушал с застывшей улыбкой на устах. 
 - Радфорд, - вдруг сказала Пегги. - А Лида-Луиза? 
 - Что - Лида-Луиза, Пегги? 
 - Не знаю, так. Я все время думаю о ней. - Она не повернулась к мужу с объяснениями. - И ты тоже? - спросила она Радфорда. 
 Он кивнул: 
 - Во всяком случае, часто. 
 - Я в колледже все время заводила ее пластинки. А потом один пьяный дурак наступил на мою "Малютку Пегги". Я проплакала всю ночь. Потом у меня был один знакомый, он играл в джазе у Джека Тигардена, так у него была эта пластинка, но он ни за что не соглашался мне ее ни подарить, ни продать. Я ее так с тех пор и не слышала даже. 
 - У меня она есть. 
 - Дорогая, - деликатно вмешался муж Пегги, - я не хочу вас прерывать, но ведь ты знаешь, какой у Эдди характер. Я же сказал ему, что мы будем. 
 Пегги кивнула. 
 - И она у тебя здесь, с собой? - спросила она. - В Нью-Йорке? 
 - Да. На квартире у моей тетки. Хочешь послушать? 
 - Когда? - спросила Пегги. 
 - Да когда угодно... 
 - Детка. Прости, пожалуйста. Пойми. Сейчас уже полчетвертого. И если... 
 - Радфорд, - сказала Пегги. - Мы должны убегать. Слушай, ты не мог бы позвонить мне завтра? Мы остановились в этом отеле. Позвонишь? Ну пожалуйста, - умоляющим голосом произнесла Пегги, пока муж закутывал ее в манто. 
 Радфорд расстался с Пегги, пообещав, что назавтра позвонит. 
 Однако он не позвонил. И так никогда с ней больше не виделся. 
 Он почти и не заводил эту пластинку в сорок втором году. Она уже вся была поцарапана и заиграна. Даже не узнаешь, что это Лида-Луиза.