---------------------------------------------







 Владимир Кунин. Интердевочка


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ*


 Была середина белой летней ночи. Мне нужно было успеть одеться, привести себя в порядок, выскользнуть из гостиницы, поймать тачку, доехать до дома, поспать пару часиков и к восьми махануть в свою больничку.
 Времени было еще навалом. Я стояла у распахнутого окна в одних туфлях и трусиках - и не торопясь застегивала лифчик. Я знала, что и без шмоток выгляжу - будьте-нате, и была уверена, что он сейчас с меня глаз не сводит. Но если с вечера во мне к мужикам еще что-то шевелится, то к утру уже все до лампочки. И моя неторопливость - просто результат привычки.
 С высоты десятого гостиничного этажа я видела плывущий по Неве буксир и баржу с желтым песком.
 - Я люблю тебя, Таня, - сказал он у меня за спиной.
 Он неплохо трекал по-нашему. Даже надбавку получал в своей фирме за знание русского языка.
 - Я тебя тоже, - ответила я, не оборачиваясь. Он мешал мне слушать мелодию с проплывающей внизу баржи.
 - Я хочу жениться на тебе, - с чувством сказал он.
 Ох, черт побери! Неужели - все? Неужели точка?!
 Я резко повернулась к нему. Он все еще лежал в неширокой гостиничной кровати и напряженно щурил свои близорукие глаза.
 - Слава те, господи! - я даже рассмеялась. - Наконец-то раскололся!..
 - Что?
 Я заметила, что с ним и вообще с иностранцами, говорящими по-русски, я всегда разговариваю упрощенным языком. Это происходит помимо сознания. Может быть, я инстинктивно стараюсь облегчить им общение со мной?
 Я села к нему на кровать, погладила по лицу:
 - Ты действительно хочешь на мне жениться?
 - Да, - он положил голову мне на колени. Волосики у него были мягкие, реденькие, с пепельной проседью. - Я уже говорил со своей папой и мамой.
 Это становилось серьезным.
 - И мы уедем к тебе?
 - Да. Если хочешь.
 Он еще спрашивает! А ради чего я здесь-то? Ни хрена они в нас не понимают. Даже самые умные.
 Я наклонилась и поцеловала его в щеку. Почувствовала несвежий запах у него изо рта, встала и осторожно сказала:
 - Теперь будет все, как захочешь ты.
 В ванной я натянула свое бундесовое платьице - полштуки отвалила за него Кисуле, - собрала в сумку свою косметику и подкрасила губы. И увидела непромытую, с засохшей мыльной пеной бритвенную кисточку. Я вот уже месяц с ним тусуюсь и каждый раз вижу эту непромытую кисточку. Но до сих пор я считала, что это его дело. А сегодня… Я тщательно вымыла кисточку, просушила ее в махровом полотенце и поставила на стеклянную полочку перед зеркалом. Может быть, именно с этой кисточки у меня начиналась совершенно новая жизнь…
 Выйдя из ванной я посмотрела в окно на неву, но баржи с песком уже не было.
 - Вот пятьсот крон, - он смотрел на меня поверх очков, протягивая деньги. - Как всегда. Но если хочешь в долларах, то получится меньше. У нас сейчас немножко упал долларовый курс и тебе это не может быть выгодно.
 Брать? Не брать?.. Да в гробу я видела эти пятьсот крон! Теперь мне важно совсем другое. Я сказала:
 - Спрячь. Завязано. Теперь ты у меня знаешь как будешь называться? «Бесплатник», - я видела, что он ни черта не понял. - У нас жены с мужей за… Это самое… Денег не берут, - объяснила я. - Аморально.
 - Это правильно. Хотя жена всегда стоит дороже, - он спрятал деньги в бумажник.
 Все-таки какие они рассудительные и четкие ребята! Не то что наши. Хотя я даже и не понимаю - нравится мне это или нет.
 - Презенты возьмешь?
 Он мне кое-что купил в березке.
 Я посмотрела на часы и решила не рисковать. Прихватят вдруг, найдут у меня эти шмотки, пока выяснят, что я их не того… Я и на работу опоздаю.
 - Нет. Лучше привези мне их сам. Хорошо?
 - Хорошо, - согласился он. - И надо про нас обязательно сказать твою мать.
 Я рассмеялась.
 - Обязательно! Чао, - поцеловала его в нос и пошла к двери. - Пронеси, господи!
 Теперь у нас в «Интуристах» дежурных по этажу нет. Все как у них, «за бугром» сделали. А кто может помешать посадить у лифта старшую горничную? Никто. Вот и сидит за столиком наша подруга драгоценная - Анна Матвеевна. Вид - для полтинника - еще будь здоров. Вся в люрексе, на голове - «хала».
 - Доброе утро, Анна Матвеевна.
 - Танечка! - ну, просто мать родная.
 Я лифт вызвала, сунула ей червончик, помадку французскую. Анна Матвеевна глазками захлопала:
 - Ой, ну ты всегда, Танюшка! Ну, прямо я не знаю…
 Но тут лифт подошел. А пока я себя в зеркале рассматривала и представляла, как я буду выглядеть «там» в качестве его жены, Анна Матвеевна (надо же ей быть такой сукой! ) подняла трубочку телефона…
 Ну и конечно, когда я доехала до первого этажа, тут же меня и приняли. Я так расстроилась!
 - Тьфу, - говорю, - ну, что за непруха, а, Женя?!
 А Женя стоит в свитерочке, в пиджачке кожаном и зевает. Ему только недавно лейтенанта дали.
 - Может, отпустишь, Жень?
 - Что ты, Зайцева! Пойдем, пойдем. У нас без тебя - скука смертная…
 - Анна Матвеевна стукнула? - спрашиваю.
 - Я тебя не узнаю, Таня, - огорчился Женя. - Ты же опытный человек. Профессионал. Что за вопросы?
 Идем гостиничными переходами. Казалось бы, спит гостиница без задних ног. А на самом деле держи карман шире: и наш «профсоюз» работает, и у спецслужбы ушки на макушке, и разная торговая шваль еще гуляет…
 - А я замуж выхожу, Женя.
 - Поздравляю, - Женя пропускает меня вперед и открывает дверь. - Проходи, Зайцева.
 Каждый раз, когда я попадаю в эту комнату - обшарпанную, с жуткими столами, с продранным диваном, со стульями без спинок и уродливым сейфом, - мне начинает казаться, что эту комнату целиком вынули из какого-то отделения милиции и насильно впихнули в середину роскошной, построенной по последнему слову техники гостиницы. И каждый раз для меня это смена миров…
 - Здрассьте, - сказала я всем присутствующим.
 - Лучшие люди нашего профсоюза, - улыбнулся мне Толя - Вот теперь почти полный комплект. Присаживайтесь, Татьяна Николаевна.
 Толя - старший опергруппы нашей гостиницы. Милицейско-капитанского в нем нет ни на грош. В костюмчике с галстучком - вылитый студент. Только очки на нем не по студенческому карману. Очень попсовые очечки!
 Посредине комнаты баррикада из двух письменных столов буквой «Т». По одну сторону - семь стульев вдоль стены для задержанных.
 На первом - Наташка-школьница. Противная девка, наглая. Еще семнадцати нету. С восьмого класса ходить начала. Сейчас в десятом. Морда протокольная - на что мужики падают?! Под любого пьяного финна уляжется за полсотни его вонючих марок…
 Ну, а дальше - парад элиты! Дому моделей - делать нечего. «Вог», «Бурда», «Неккерман», «Квилле», «Карден», «Пакен», «Нина Риччи»… Каждый костюмчик - штука, полторы. Сапожки - шестьсот, семьсот. Косметика - «Макс Фактор», «Шанель», «Кристиан Диор»… Это вам уже не Наташа-школьница. Это наш профсоюз. Интердевочки. Валютные проститутки.
 Вот Зина Мелейко - кличка «Лошадь Пржевальского». Такую клиентуру снимает - равных нет. По-итальянски чешет, по-фински. Сама шведско-русский разговорник составила. На нашу тему. Многие начинающие у нее переписывать брали. По четвертачку. Недорого. Ей только поддавать нельзя - нехорошая становится. Она и сейчас под банкой…
 Подружка моя закадычная - Сима-Гулливер. Была мастер спорта по волейболу. Очень крутая телка! Любого клиента до ста долларов дотянет. Меньше не ходит. Макияж наведет - глаз не оторвать. Голова - совет министров. Из чего угодно деньги сделает…
 Нинка-Кисуля. Фирмач на фирмаче, сама всегда в полном порядке. С утра бассейн, потом теннисный корт, обед только с деловыми людьми. К вечеру - работа. Английский, немецкий, финский, конечно… Ленинградская специфика. Я Кисулю очень уважаю. Они с Гулливером меня по первым разам в свет выводили…
 А за столом - по другую сторону баррикады - «спецы». Сегодня их трое. Все, конечно, в гражданском. В ментовской форме они только для удостоверений сфотографированы. Лет им столько же, сколько и нам, от двадцати четырех до тридцатника. Все с образованием. Кто университет кончил, кто политех, кто инфизкульт. Ну и какие-то курсы милицейские. И правильно! Тут сразу двести двадцать с погонами. Толя вон даже двести девяносто имеет как капитан. Не фонтан, конечно, но хоть что-то. У всех дети. У некоторых даже по двое…
 - Присаживайтесь, присаживайтесь, Татьяна Николаевна. И продолжим наши игры, - Толя совсем близко поднес бумагу к очкам. - Где это мы остановились? А, вот… «Обязуюсь ходить в школу, закончить десятый класс и получить аттестат…»
 - Половой зрелости, - вставила Зинка Мелейко. Все-таки она была перегружена выше нормы.
 - Зинаида Васильевна, мешаете, - укоризненно сказал Толя и снова уткнулся в бумагу: - «Кроме того, даю честное комсомольское слово не посещать гостиницы «Интуриста» и больше никогда не заниматься проституцией». Наталья, это объяснение кто писал неделю тому назад?
 - Ну, я, - школьница разглядывала потолок.
 - В который раз? У меня коллекция твоих обещаний.
 Наташка сунула в рот жвачку и давай жевать, корова. Наглая девка, как танк! А в это время в «спецуру» заглянули два мента в форме. Из территориального отделения.
 - Здравия желаю, товарищ капитан. Прибыли.
 - Привет, - ответил им Толя. - Посидите в холле. Евгений Александрович, оформляйте это не по годам развитое дитя века. А мы тут посмотрим, чем она дышит…
 Он раскрыл Наташкин паспорт, и оттуда выскользнула фотография.
 - Это кто?
 - Это мой друг из Кампучии, - оживилась школьница. - Он за мир борется. Там на обороте надпись есть.
 - А у него в номере ты тоже за мир боролась?
 - Да.
 Обычно, когда «спецы» кого-нибудь из нас калибруют, мы молчим в тряпочку - нас столы разделяют. Но тут даже мы развеселились. Ну, идиотка форменная!..
 Толя пошуровал в Наташкиных мелочах, взял пачку «Ротманса», высыпал из нее сигареты и обнаружил между золотой фольгой и коробочкой сто финских марок одной бумажкой. Ну, кретинка! Ну, кто так прячет?!
 - Раньше больше пятидесяти марок у тебя не находили, а тут сто, - удивился Толя.
 - Все в мире дорожает, - Наташка надула пузырь из жвачки.
 - Дешевка сопливая, - зло сказала Зинка.
 - Зинаида Васильевна! - Толя снова посмотрел на Зину поверх очков и спросил школьницу: - а с каких это пор кампучийцы стали расплачиваться финскими марками?
 - А марки я нашла. В лифте.
 - И когда тебя взяли, ты, естественно, сама шла к нам, чтобы сдать эту находку в бюджет государства?
 - Естественно.
 Тут уж не только «спецы», но и мы рассмеялись. Женя сказал:
 - Заголовок в газете «Пионерская правда»: «так поступают честные девочки». «Ученица десятого класса «б» сдала государству сто финских марок, найденные ею…»
 - В штанах известного кампучийского борца за мир, - добавила Зинка Мелейко.
 - Кончили веселиться, - совсем тихо сказал Толя, и это сразу стало опасным. И мы это прекрасно знаем. Но Зина по пьяни этого не просекла.
 - Ну почему же? Только начали!..
 - И сразу кончили, - еще тише сказал Толя. - Начинаем таможенный досмотр. Все из карманов и сумочек на стол.
 Обычное дело. Выкладываешь весь «джентльменский набор» - косметику, денежки, фирменные сигареты, зажигалки, записные книжки, презервативы, противозачаточные таблетки, салфетки ароматические… Ну, и досматривают. На то они и поставлены. Ровным счетом ничем не рискуешь. Даже если у тебя валютку обнаружили. «Подарили». Или как эта идиотка малолетняя выступила: «В лифте нашла». Реквизируют, и все дела.
 Но Зинка Мелейко (видать, она все-таки малость «перекушала») решила вдруг права качать. Уж на что она по трезвой осторожная лиса, а тут возьми и брякни:
 - Где санкция на обыск?
 Толя посмотрел на нее и говорит:
 - Михаил Михалыч, пожалуйста, досмотрите Зинаиду Васильевну и оформите ее в отделение за пребывание в гостинице «Интуриста» после двадцати трех часов в нетрезвом состоянии…
 Миша стал заполнять на Зинку очередную карточку:
 - Где работаете, кем?
 - Где и раньше. НИИмостов. Разнорабочая.
 Шмоток на ней было - штуки на две, не считая брюлликов в ушах, которые сами по себе тянули на три косых. Зинка бижутерии не носит.
 - А какая у вас зарплата?
 - Девяносто рэ.
 - Как выросло благосостояние рабочего человека! - восхитился Женя. - Достаточно взглянуть на Зинаиду Васильевну Мелейко - и враждебная пропаганда полетит кувырком, а лживые «голоса» зарыдают в полном бессилии.
 Заглянул мент в форме:
 - Машину держим, Анатолий Андреевич.
 - Все, все. Забирайте вот этих двух.
 - И потянулась цепь беззаконий, - пьяно усмехнулась Зина.
 - Если бы я был вооружен законом против проституции, Зинаида Васильевна, я бы еще несколько лет тому назад вас изолировал, - мягко так проговорил Толя.
 - «На Марс ракеты запускаем, перекрываем Енисей…» - хрипло так рассмеялась Зинка. - Да если бы вам потребовалось, вы бы нас в две недели без всякого закона ликвидировали. По всей стране. А мы вот гуляем до сих пор. Значит, нужны мы вам!..
 - Нам?! - возмутился Миша. - Мы - спецслужба уголовного розыска, наша обязанность охранять имущество, жизнь и здоровье иностранных граждан, гостей нашей страны, а мы вынуждены больше половины рабочего времени посвящать вашей неуязвимой деятельности!
 - Ну, не вам, - махнула рукой Зинка. - Может быть, вашим смежникам. Или еще кому-нибудь…
 - Пошли, пошли, - испуганно сказал мент в форме.
 - Вот именно. Чао, ребятки. До завтра, - Зинка подтолкнула жующую Наташку-школьницу: - иди, иди, шалава. И не чавкай над ухом, грязнуха малолетняя.
 - А разница только в возрасте и цене, - улыбнулась школьница и на прощание выдула из жвачки пузырь. Пузырь лопнул, и дверь за ними закрылась.
 Толя сел за стол и стал разглядывать Кисулины шмотки из сумки. Женя взялся за мою сумку. Миша за косметичку Гулливера.
 - Сколько денег? - спросил Толя Кисулю.
 - Не помню. Около тысячи двухсот.
 Мы с Гулливером переглянулись. Значит, Кисуля уже троих успокоила по сто баксов каждого, да еще и успела сдать их «один за четыре». Ну, Кисуля!
 Толя словно прочитал наши мысли:
 - Высокий класс! Значит, успела снять троих клиентов по сто долларов и даже валюту сплавила один к четырем! А, Нина Петровна?
 - Анатолий Андреевич, какая валюта! Это мои личные советские деньги. С тех пор, как участились ограбления квартир, приходится все ценное носить с собой.
 - А ты не слышала, что участились ограбления на улицах? - спросил Миша.
 - Я тебя умоляю, Миша!.. Ты же знаешь - общественным транспортом я не езжу, бываю только в приличных местах… Это все мои сбережения.
 - А на книжке? - поинтересовался Женя.
 Мы-то с Симкой-Гулливером точно знали, что у Кисули не меньше ста тысяч где-то имеется. Но Кисуле можно только соли на хвост насыпать.
 - Женя! Какая книжка?! Откуда? Всем известно, что я страшная транжирка - люблю хорошо одеться, держу «котов»… О какой книжке идет речь? Это все мои сбережения.
 - А презервативов столько зачем, Серафима Аркадьевна? - это уже Толя.
 - А как же?! - Сима-Гулливер долго молчала и теперь ей жутко хотелось повыступать. - За границей нашей родины бушует СПИД, слыхали? Передается только этим… Ну, как его? Половым путем, извиняюсь. Так что мы идем рука об руку с нашим советским здравоохранением. И при очередных разборках, Анатолий Андреевич, я просила бы это учитывать самым серьезным образом.
 - Серафима Аркадьевна, а ведь мы вас самым серьезным образом предупреждали, чтобы вы хоть к правительственным делегациям не цеплялись? - спросил Толя.
 И я поняла, что нас в очередной раз отпустят с миром.
 - Да я их в упор не вижу, Анатолий Андреевич! Я теперь вообще на государственный уровень не выхожу и все правительственные делегации мне до фени! Хотя и они тоже люди, и ничто им не чуждо…
 - А кто сегодня договаривался с аргентинцами?
 - Клевета, Анатолий Андреевич, клянусь вам, клевета. На Аргентину я даже не посягала! Ни одного аргентинца! Я к ним даже не приближалась… - передохнула и спросила так невинно-невинно: - Анатолий Андреевич, миленький, а как сделать так, чтобы и они ко мне не приближались?
 - Забирайте свои вещи. Что там у Зайцевой, Евгений Алексеевич?
 - Зайцева у нас теперь замуж выходит и поэтому у нее все в порядке.
 - Да… - говорю я им. - Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…
 - Кто счастливец? - спросил Миша.
 - Службу надо знать, Михал Михалыч, - сказал Толя. - Эдвард Ларссон, представитель фирмы «Белитроник» - производство программных манипуляторов. Пребывает в Ленинграде в составе шведской делегации на выставке «Инрыбпром». Татьяна Николаевна была передана ему сотрудником той же фирмы Гюнвальдом Ренном, прошлогодним ее клиентом, который сам на ней жениться не смог, ибо оказался верным мужем своей шведской жены и любящим отцом троих детей. И это, Татьяна Николаевна, даже к лучшему. Господин Ренн - потенциальный алкаш, а Эдвард Ларссон - тихий, положительный и холостой, с явной тенденцией служебного роста внутри фирмы.
 Все - и «спецы», и девчонки мои - хи-хи-хи да ха-ха-ха. Даже я с ними по запарке хихикнула, но тут на меня как накатило (со мной это иногда бывает. Я вдруг перестаю прикидывать и рассчитывать, и тогда свои и чужие неожиданно сливаются для меня в одно - ненавистное, и мне все становится до фонаря. И я горела от этого уже десятки раз…).
 - Господи! - Сказала я. - Как я устала от вас. Как же вы мне все надоели!..
 И ни одного смешка. Тишина мертвая.
 Кудрявцев очки снял, протер и снова надел. И тихо, не скрывая ярости, сказал:
 - А вы-то нам как… Вот вы у нас где! - Он перехватил руками собственное горло. - От вас дрянь - как круги по воде. Будь моя воля!.. - но тут же взял себя в руки и спокойненько приказал: - Евгений Алексеевич, проводите, пожалуйста, Татьяну Николаевну к выходу. Раз уж сегодня вы с нею занимались.
 …Идем темными переходами. Я сигарету вырвала из пачки, зажигалку не могу найти. Всю трясет… Женя чиркнул спичкой, дал мне прикурить. Довел до выхода.
 Швейцар Петр Никанорович - отставник дерьмовый - увидел Женю, вскочил, сонная морда, с диванчика, побежал двери отворять, сволочь. Кланяется бывший подполковник нынешнему лейтенантику, торопится свое усердие показать. А сам с каждой проститутки от трехи до пятерки за проход в гостиницу имеет. Да с гостей - по червончику, чтобы в ресторан просочиться.
 Меня увидел, так удивился - дескать, «как это она тут оказалась?», Хотя еще вечером от меня пятерку схавал, артист вонючий.
 - До свидания, Таня, - Женя будто извинился за что-то.
 Я не ответила. Горло перехватило. Только кивнула ему и вышла.
 А на воле - такая благодать! Воздух чистый, прохладный… Солнце еще не взошло, а уже окна верхних этажей прямо золотом полыхают. Как в сказке! Такая красота - и не высказать… Чувствую, что сейчас сяду на каменные ступеньки и расплачусь.
 - Куда ехать?
 Стоит передо мной такой пожилой водила, тачка его фурычит на пандусе. Посмотрела на номера - из четвертого таксомоторного.
 - Проспект Науки, двадцать восемь, - говорю.
 - Квартира?
 - Обойдешься.
 - Червончик.
 - Нет вопросов.
 - Садись.
 Я села назад, и мы поехали.
 Едем. Вытащила я из сумочки зеркальце, ватку, крем и давай морду протирать. Я всегда перед домом грим снимаю. Это для меня как утренняя зарядка. Будто я из одного состояния перехожу в другое. И чтобы лишний раз маму не нервировать. Она, конечно, ничего не скажет, но… Своих надо беречь.
 - Слушай, - говорит мне вдруг водила, - я в прошлую смену одного «штатника» часа четыре возил. И в Павловск, и в Пушкин, и еще черт-те куда. Так у него наших «деревянных» не хватило и он со мной по счетчику «зелененькими» расплатился. Тебе не нужно? Отдам по трехе.
 Ах, ты ж, думаю, гад ползучий! Печать на мне, что ли, какая?! Что же он мне с ходу доллары предлагает и не боится ни черта?!
 Но я и глазом не моргнула:
 - Извините, пожалуйста, но я не понимаю, о чем вы говорите.
 - Ну, дает! - заржал водила. - Прямо театр юного зрителя!..
 - Вы меня, наверное, с кем-то путаете, товарищ, - говорю.
 Он еще сильнее заржал:
 - Как же! - говорит. - Вас спутаешь…
 И тут мы как раз к моему дому подъехали. То есть не к моему, а к соседнему - к дому номер тридцать два.
 У нас внутри квартала, как и во всех новых районах, дорожки между домами узенькие и дальше не проехать, потому что на пути у нас стоит огромная машина «вольво» с рефрижератором. Из «Совтрансавто». Тоже, кстати, деловые ребята… И эта машина тут часто стоит. Наверное, какой-то дальнобойщик живет.
 - Ладно, дойду, - говорю я водиле. - Остановись.
 Вылезла, положила ему червонец на сиденье (по счетчику трехи не набежало), вынула фирменную сигаретку, чиркнула зажигалкой и говорю этому жлобу:
 - Да! Насчет «зелененьких». Статья восемьдесят восьмая, часть первая. От трех до восьми с конфискацией.
 - Я тебя умоляю!
 - Это ты потом прокурора будешь умолять, а меня не надо.
 - А ты по какой статье ходишь?
 - А для меня статья не придумана. В нашем государстве это социальное явление отсутствует. Понял, дядя?
 Смеется, сукин сын:
 - Тогда, может, телефончик оставишь?
 - Не по Сеньке шапка, - говорю. - Тут тебе ни «деревянных», ни «зеленых» не хватит. Без штанов останешься. Чао, бамбино! Сорри…
 И домой пошла…
 В квартире темно. Мы в белые ночи всегда задергиваем плотные шторы.
 Сижу на кровати у мамы и совсем не вижу ее.
 - Я замуж выхожу, ма… - шепотом говорю я.
 - Слава богу. А за кого? - Тоже почему-то шепотом спрашивает мама. Она еще в полусне.
 - За Эдика. Эдвард Ларссон.
 - Это такой высокий?
 - Нет. Высокий - Гюнт. А это - Эдик. Он заезжал как-то за мной, помнишь?
 - Как мы тут все поместимся?..
 - Я у него жить буду, в Швеции.
 - Боже мой! - тихонько прокричала мама. - А я?!
 И зажгла свет у кровати. Сидит в своей старенькой пижамке, всклокоченная, худенькая. Руки у подбородка сцепила, а в глазах такая тоска, такой ужас…
 Поспать ни минутки не удалось. Мама вздрючилась, взвинтила меня, бросилась готовить мне завтрак. Я накинула домашний халатик, стала делать завтрак для нее, вырывать из ее рук чайник, спички…
 Колготимся по кухне, сталкиваемся то у плиты, то у холодильника, то у раковины.
 - А что ты видела в своей жизни? - кричу я ей. - Папочку-кобеля, зарплату - сто сорок?! Кооператив однокомнатный!? Это - жизнь?
 - Почему, почему ты ушла из института?! - кричит мама и обжигается о раскаленную сковородку.
 Я хватаю ее руку, сую под струю холодной воды и приговариваю:
 - Потому что я каждое утро в институт на трамвае ездила и объявления в вагоне читала: «Третий автобусный парк… Курсы водителей… Обучение - четыре месяца. По окончании - зарплата от трехсот рублей и выше.» А мне нужно было пять лет учиться, чтобы потом сто десять зарабатывать. Да пошел он, этот институт, знаешь, куда?! Много тебе твой институт дал!
 - Да, много! - вырывается от меня мама. - Я детей воспитываю и учу!
 - Это они тебя учат и воспитывают! Положи тарелку на место, я сама все сделаю!..
 Потом (я уже была одета в джинсы и какую-то майку-расписуху, а мама с забинтованной рукой причесана и чуть-чуть успокоена) мы сидели за нашим крохотным столом и завтракали.
 - Хочу свой дом, свою машину!.. Хочу зайти в магазин и купить ту шмотку, которая мне нужна, а не переплачивать фарцовщикам втридорога!.. Хочу мир увидеть! Разные страны… И не по телеку, не в программе «Время», не в «Клубе кинопутешествий». Своими глазами, своими руками пощупать, а не слушать наших телекомментаторов. Они там по пять лет прокантуются - поленом не вышибешь, - а потом возвращаются в Союз и начинают поливать все на свете!.. А сидя здесь, на этой кухне, я хрен что увижу! Но у меня тоже кое-что есть другое, ма! Поверь мне. Я - женщина. Так почему бы мне…
 - Но, Танька!.. Доченька! Это же - торговать собой…
 - Правильно, - уже спокойно сказала я. - Правильно, мам. Ну, кто не торгует собой? Кто не стремится подороже продать свою профессию, свой талант? Кто не хочет получать вознаграждения за свои достоинства? Писатель торгуется с издательством, у художника покупают его картину, конструктор получает гонорар за изобретение…
 - Но книги, изобретения, живопись приносят народу счастье! Физическое и духовное…
 - Во, во! - разозлилась я. - Привыкли мыслить только глобально - в масштабе народа, континента, космоса! Ничуть не меньше. А отдельно взятая личность одного человека никого не волнует!..
 - Какого человека?
 - Того же Эдварда Ларссона - одинокого шведского инженера. Если его женитьба на мне осчастливит его, разве этого мало?
 - Ну почему для этого нужно уезжать?! Пусть он переедет к нам. Потеснимся, потом поменяемся…
 - Мама! Представь - художник много лет создавал картину и мечтал, что когда-нибудь ее оценят. А когда картина была готова и ему предложили персональную международную выставку, его мать сказала: «Нет! Никаких выставок! Пусть она висит только на нашей кухне!..»
 - Да ты-то тут при чем?!
 - А чем я хуже, черт бы тебя подрал!!!
 И тут мама заплакала. Я посмотрела на часы. Нужно было мчаться на работу. Но я не могла оставить маму в таком состоянии.
 - Успокойся, мамуль, - я поцеловала ей руку, а она меня машинально погладила. - Успокойся. Я буду приезжать к тебе по нескольку раз в год. Так все наши девочки делают, кто туда замуж вышли. Это во-первых. А во-вторых, все это произойдет еще так нескоро. Как говорится, «курочка - в гнезде, а яичко…» Знаешь, где?
 - Танька! - возмутилась мама.
 - Все, все. Молчу, молчу.
 Я посмотрела на часы, поднялась, набросила на плечи старенькую курточку и стала запихивать в большую черную сумку кое-какие шмотки. Во-первых, нужно было что-то захватить на работу - как-никак, а я заряжаюсь на сутки без продыху, - а во-вторых, еще до работы нужно было успеть по дороге заскочить в одно замечательное местечко…
 - Но ты его хоть любишь? - С надеждой спросила мама.
 Тут на меня навалилась такая усталость, что ничего не захотелось выдумывать:
 - Не смеши меня, ма. Надо будет - полюблю.
 К счастью, в это время раздался звонок. Мама вскочила из-за стола, рванулась к дверям.
 - Сиди, - сказала я. - Открою. Это - Лялька.
 Конечно, это была Лялька - бывшая мамина ученица, моя соседка по лестничной площадке. Ляльке - восемнадцать. Хорошенькая - спасу нет. В прошлом году завалила вступительные в медицинский, и я устроила ее к нам санитаркой для рабочего стажа.
 - Здрассьте! - Сказала Лялька с моими интонациями. - Ну, ты даешь! Я тебя жду, жду внизу…
 - Лялечка! - Обрадовалась мама. - Здравствуй, детка!
 - Ой, извините, Алла Сергеевна! Доброе утро.
 - Мамуля, мы пошли…
 - Подожди! - мама метнулась в комнату, потом обратно и стала пихать мне два рубля. - Ну, возьми!..
 - Да есть у меня деньги.
 - Ты уходишь на сутки - тебе необходимо нормально питаться!
 - Ну, мама…
 - Не спорь! И Лялю покорми.
 - До свидания, Алла Сергеевна.
 - Привет, ма…
 К отделению милиции мы с Лялькой подкатили на какой-то халтурной черной «Волге». Уже из машины я увидела «картину маслом»: Зинка Мелейко во всем своем вечернем боевом обличии, на высоченных каблуках, подметала вместе с несколькими ханыгами двор, а школьница, взгромоздившись на колченогую стремянку, мыла снаружи высокие окна первого этажа. Помогали ей две жуткие патлатые бабы. Рожи опухшие, в синяках. Ткни пальцем - бормотуха так из ушей и брызнет!
 - Погоди, шеф, - сказала я. - Сиди, Лялька, не высовывайся. Один момент!
 Я выскочила из машины. Достала из сумки свитер, джинсы и куртку, протянула их Зинке.
 - Отвернись! - Крикнула Зинка пожилому милиционеру, который приглядывал за всей этой компанией.
 Тот сплюнул и отвернулся. Зинка натянула на себя джинсы, сняла кофточку, под которой не было даже намека на лифчик. Ханыги заржали. Зинка даже не посмотрела в их сторону, надела свитер, освободилась от юбки и закурила.
 Подбежала школьница, попросила у меня сигарету. Вместо сигареты я сунула ей под нос фигу и вернулась в машину.
 Когда подъехали к больнице, я порылась в бумажнике среди «крупняков», достала пятерку и расплатилась с водилой.
 Лялька отчужденно молчала до самой лестницы, а потом спросила:
 - Ты зачем у матери два рубля взяла? У тебя вон сколько их!
 Вот Ляльку я жутко люблю! Ах, девка! Человек…
 Я на ходу обняла ее за плечи. Она попыталась отстраниться, но я еще сильней притиснула ее к себе:
 - Лялька… А лучше было бы, если б она знала, что у меня есть деньги, сколько их и откуда они, да?
 - Нет.
 - Вот то-то! Своих надо беречь.
 Лялька мгновенно оттаяла и тут же продолжила начатую еще в машине тему:
 - Танька, ну возьми меня как-нибудь с собой! Сколько тебя просить?..
 Пока мы с Лялькой ехали к нашей больничке, у гостиницы на Неве шестеро представителей фирмы «Белитроник» весело усаживались в маленький оранжевый автобус своей фирмы, который они пригнали из Стокгольма. По бортам «микрика» было написано название фирмы, ее адрес и номер телекса.
 - Кто сегодня за рулем? - Спросил бенни.
 Всклокоченный краснорожий Гюнвальд, с которым я тусовалась в прошлом году, заорал:
 - Кому мы можем доверить наши драгоценные жизни в чуждой и враждебной нам обстановке социализма? Кто из нас оказался самым решительным, самым смелым, самым-самым?
 - Эдварда за руль! - Завопили все.
 - Правильно! - орал Гюнвальд. - Человек, который женится на русской…
 Слово «проститутка» он не успел произнести. Его дернули сзади за куртку и он мгновенно среагировал:
 - На русской девушке, достоин всяческого уважения! Даже если потом она окажется шпионом!
 Все расхохотались. Эдвард улыбнулся, сел за руль, и они поехали на Васильевский остров, на выставку.
 А у меня начался рабочий день. Мой третий мир.
 В отделении, над телевизором - электрические часы. Мне иногда кажется, что днем я вижу, как движется даже часовая стрелка. Минутная, так она для меня просто мчится сломя голову.
 - Э, погоди-ка… Тут у тебя уже гематомка будь здоров! Давай-ка я тебя лучше в бедро кольну… А на попку - грелочку…
 - Танечка! Вас в третью палату просят. Старушка у окна…
 - Иду.
 - Таня… У меня опять повязка протекла.
 - Вот и хорошо. Значит, есть отток. Сейчас сменим…
 - Такая изжога, Тань. Ну, от всего буквально! А от соды еще хуже.
 - Держи смесь Бурже и мензурочку. Пей…
 - Татьяна Николаевна! Велихову из седьмой палаты - на рентген.
 - Вот баночка. Утром, до завтрака, помочитесь. А вот коробочка. Для кала. А здесь фамилии напишите. Чтобы не спутать…
 - Как в такую маленькую коробочку делать.
 - Головой можно подумать?
 - Таня, в первой палате этого инсультника нужно переодеть и перестелить. У него недержание мочи и…
 - Нет вопросов! Лялька! Возьми чистый комплект носильного и постельного белья и айда со мной в первую палату. Поможешь.
 - А обедать?
 - Успеешь. Дуй за бельем!..
 - Таня! К телефону! Очень приятный иноземный акцент.
 - Алло! Эдик?
 Я столько раз бывала у него на выставке, в его шведском отделении, что буквально физически увидела его сидящим в конторке у телефона. На столе стоят банки с «Туборгом», валяются какие-то записи, каталоги. Тут же сидят Гюнвальд, Кеннет и Бенни - его сослуживцы. Я слышала их шведскую болтовню, видела через широкое окно часть выставки, уйму нашего ленинградского народа, бродящего между экспонатами. Почти все держали в руках рекламные листовки и фирменные проспекты.
 - Таня? Это я - Эдвард. Ты сказала про нас маме?
 - Конечно! Она очень-очень рада!
 - Я должен ей сделать визит.
 - Конечно!
 Тут заорал Гюнвальд, вырывая у Эдварда трубку. Но мой тихий Эдик сказал мне: «Момент, Таня», прикрыл трубку ладонью и что-то жестко проговорил краснорожему Гюнту. Тот даже опешил от неожиданности. Но потом все свел к шутке и оглушительно расхохотался. Встревоженные Бенни и Кеннет вытащили его из конторки. Эдвард сказал:
 - Я тебя очень люблю, Таня. Сегодня я позвоню в консульство и узнаю все про ваши и наши формальности.
 - Хорошо. Целую тебя.
 - Спасибо, - он помолчал и осторожно положил трубку.
 Тут же помчалась минутная стрелка, неторопливо двинулась часовая. Снова покатились мои рабочие сутки.
 - Больные, сдавайте термометры! Что там у нас с температурой?.. Подставляем попочку… Замечательно! Держи ватку, держи…
 - Тань, а Тань!.. Пока тебя не было, Иван Афанасьевич трое суток стонал, никому спать в палате не давал. А сегодня - огурец! Он в тебя влюбленный. Гы-ы!..
 - Во, дурак! Болтает тут!.. Не слушай, Танечка…
 - Я вас тоже очень люблю, Иван Афанасьевич. Вот эту таблеточку… Запить теплой водичкой. Если что - зовите. Ладно?.. Ляля! Что это за влажная уборка? Все сначала! Из углов - чтобы не соринки! Почему «утки» с мочой стоят? Вынеси немедленно, и - «ежиком» с горячей мыльной водой. Не халтурь!.. Господи, хоть бы сегодня по «скорой» никого не привезли!.. Миленькие мои больные и выздоравливающие! Через пять минут выключаю телевизор и - отбой!
 - Танюша, чай будете с нами пить?
 - Обязательно, Владимир Александрович! Вот только свет в палатах выключу…
 - Таня, вот…
 - Батюшки! Откуда такие цветы потрясающие?!
 - Это тебе. Мама принесла.
 - Ну, спасибо, кавалер ты мой маленький! Дай я тебя поцелую…
 - Тань, иди чай пить!
 - Иду.
 Когда я вошла в ординаторскую, наше традиционное ночное чаепитие было уже в разгаре. Негромко пел Высоцкий из магнитофончика (Лялька с собой на дежурство таскает), сидел наш молодой доктор Владимир Александрович, Нинка - медсестра с соседнего поста, и вторая санитарка - старуха Сергеевна.
 На столе - чайник электрический, пироги с капустой, коржики, колбаска по два двадцать, помидорчики-огурчики… Каждый, кто идет на сутки, обязательно из дому что-либо тащит.
 Вошла я в ординаторскую, и силы меня покинули. Колпак крахмальный с головы стянула, туфли скинула и пошлепала босиком.
 - А кто в лавке остался? - спросил наш доктор.
 - А никого, - ответила Нинка. - Все дрыхнут. Тяжелых нету.
 Достала я свою старую сумку, вытащила бутылку яичного ликера «Адвокат», пачки «Данхилла», «Ротманса», «Пелл-мелл» и две плитки швейцарского шоколада.
 - Гуляем, ребята!.. - сказала я и рухнула на топчан.
 Сергеевна взяла в руки бутылку и спросила:
 - Это чего?
 - Ну, сладкое! Не помнишь, Сергеевна? Танька уже приносила такую. Из яиц сделано, - ответила Нинка.
 - Ой, вкусная!! - вспомнила Сергеевна.
 - Откуда это все, Танечка? - Интересуется доктор.
 - С работы, - не было сил ничего выдумывать.
 - Совместительство, что ли? - позавидовала Нинка.
 - Ага.
 - Где?
 - В «Интуристе».
 Смотрю, моя бутылочка уже пошла по кругу.
 - Тоже сестрой?
 - Милосердия, - усмехнулась я. - Ляль, прикури мне сигаретку и налей чайку. Пусть остынет. Я пока полежу. А то вторые сутки без сна…
 - Ну, давайте, - Сергеевна подняла стакан с «Адвокатом». - Тань, может, примешь капельку?
 - Таня же не пьет, Сергеевна! Сколько раз говорить? - Нервно заметила Лялька.
 - За все хорошее, - Сергеевна шлепнула полстакана.
 - Живут же люди, - выпила Нина. - А я все думаю, чего это Татьяна исключительно - сутки через трое?
 - Рыба ищет где глубже… - Сергеевна прикончила стакан.
 - Закусывайте, Сергеевна! - строго сказал Владимир Александрович. - А то так до утра не дотянете.
 Он заметил, что у меня погасла сигарета, и дал мне прикурить моей же зажигалкой.
 - Нравится? - Я увидела, как он рассматривает зажигалку.
 - Прелесть.
 - Возьми себе…
 - Что ты!
 - Бери, бери. У красивого мужика должны быть красивые вещи, - я и сама не заметила, что разговариваю с ним на «ты». - Ребята, вы одну плитку шоколада распатроньте, а вторую… Сергеевна! Спрячьте вторую плитку для внучки. Вон ту, с собачками.
 - Это правильно. Давай, - Сергеевна сунула плитку в карман замызганного халата. - Ты у нас, как божий ангел, Татьяна.
 Мне это так понравилось, даже спать расхотелось.
 - Кто у нас не охвачен? - говорю. - Нинка, забирай всю сигаретную «фирму»! Оставь открытую пачку. До утра хватит.
 - Танюшка! Слов нет!..
 - А ты, Лялька, достань у меня из сумки пакет. И примерь. Вроде бы твой размер.
 Лялька залезла ко мне в сумку и достала оттуда пакет с натуральными джапанскими кроссовками на липучках. Тут все отпали! Кроме Сергеевны:
 - Хорошие тапочки. Ноги в них не потеют?
 - «Тапочки»?! - Еле выговорила Нинка. - Да это!.. Это…
 - Королевский подарок, - усмехнулся наш доктор.
 Лялька - та просто онемела. Стоит, прижала кроссовки к груди…
 С днем рождения, Лялька, - устало говорю я. - Желаю тебе всего самого лучшего. И обязательно в этом году поступить в институт.
 - Ой, правда! У меня же завтра день рождения!..
 - Сегодня, - поправила я ее. - Уже сегодня.
 - Дак налить же надо! - решительно взялась за бутылку Сергеевна.
 Но в эту секунду в дверях ординаторской появился больной в застиранном байковом халате.
 - Извиняюсь, - сказал он, щурясь от яркого света. - Там, кажется,
 Иван Афанасьевич умер.
 Нас словно взрывом подбросило!
 Ох, и надергались мы с этим Иваном Афанасьевичем! Все пытались вытянуть его с того света. Только появится какой-то проблеск, снова старик от нас уходит. Уплывает Иван Афанасьевич по другую сторону бытия, где уже никому ни хрена не требуется.
 Мы с Нинкой ассистируем, путаемся, как слепые котята, но вроде все путем. Лялька тут же, на подхвате. Сергеевна мечется.
 Тогда Володя раскрыл ему грудную клетку, взял сердце Ивана Афанасьевича в руку и… Пошел прямой массаж! Зачавкало, слава богу. Заработало…
 …Едем из операционной в палату. Я как была в ординаторской босиком, так босиком и шлепаю, качу рядом с каталкой капельницу на колесиках. Нинка на ходу подушку кислородную поправляет. Владимир Александрович за пульсом старика следит. Все кровью заляпаны, маски на шее висят. А вокруг больные. Всполошились, бедняги, перетрусили. И этот стоит - гонец в кальсонах.
 - «Умер», «умер»!.. Паникер несчастный, мать твою за ногу, - говорю я ему. - Ну-ка, марш все по палатам!
 - Танюша, увидимся сегодня вечером? - тихо спрашивает меня на ходу Владимир Александрович. - Сходим к моему приятелю, посмотрим видео…
 Ах, крепенький паренек! Только что в человеческой крови руки полоскал, а уже норовит ко мне под юбку залезть!
 - Где же ты раньше был, Вовик? - смеюсь я, а сама слежу, чтобы игла из вены Ивана Афанасьевича не выскочила. - Теперь - хана. Замуж выхожу…
 В пятом часу утра я села раскладывать лекарство по записи к утреннему приему. Бежит Лялька. Глаза - девять на двенадцать. Оглядывается по сторонам, будто ее партизаны в разведку послали. Подлетела ко мне и давай шептать.
 - Ладно, - говорю. - Не гони картину. Подождут.
 Я встала, зашла к Ивану Афанасьевичу, поправила кислородную трубочку под лейкопластырем на его небритой верхней губе, уменьшила частоту подачи капельницы, послушала, как он дышит, и вышла из палаты. Заглянула к Нине на первый пост:
 - Нинуля, посмотри за моими. Я минут на десять смоюсь.
 На лестнице меня уже ждала Лялька. Любопытная, как кошка!
 - Можно мне с тобой?
 - Косынку поправь. Ходишь как халда.
 Спускаемся во двор. Больничка у нас старая, со времен царя Гороха. Дворик такой серенький, петербургский. А посреди двора стоит голубая «семерка» с распахнутыми дверцами и сама Кисуля при полном параде сидит за рулем и приемничек крутит. Рядом Симка-Гулливер. Выставила свои длинные ноги наружу и покуривает.
 - Привет, - говорю. - Каким ветром?
 - Заходи! Гостем будешь! - С грузинским акцентом отвечает Кисуля и открывает задние дверцы.
 Мы с Лялькой влезаем в машину, закуриваем. Лялька глаз оторвать не может от Кисули и от Гулливера. Конечно, девки прикинуты будь здоров и не кашляй. Ляльке такое и не снилось…
 Кисуля осторожно покосилась на Ляльку. Я ее успокоила:
 - Теоретически ребенок подкован.
 - Пора в свет выводить, - смеется Гулливер.
 - Перебьется, - говорю. - Работа была?
 - Да ну… Фуфло одно, - машет рукой Кисуля. - «Штатника» из валютного бара вынула, а он в нажоре. Лыка не вяжет - в дело употреблен быть не может. Возился, возился - все без толку. Только время потеряла.
 - И мимо денег пролетела?
 - Она-то не пролетела, - смеется Гулливер. - Она свои сто баксов скушала. Это я пролетела. Но как! Сдохнуть можно!.. Кидаю Генке-халдею пятнашку. Он меня сажает стол в стол со здоровенным френчем. Бугай выше меня. Плечи - во! Морда - застрелись!.. К трем часам ночи я его в тачку, везу к себе, а он мне по дороге заявляет, что женщинами не интересуется, а любит только мужчин. И если я ему сейчас мужика предоставлю - триста франков мои. Ну надо же! Я ему говорю: «Ах ты ж, гомосек несчастный! Я на тебя полночи убила… Плати неустойку!» Алексей Петрович, водила из второго таксомоторного, - ты его знаешь, - хохочет - я думала, мы во что-нибудь врубимся. Короче, разворачиваем тачку и обратно. Вот и считай - пятера - на входе, рупь - гардероб, пятнашка - Генке, четвертак - Алексею Петровичу. Одни убытки…
 - Неустойку сдернула?
 - Как же! Заплатит френч неустойку! Будто ты не знаешь… За франк удавится, педрила-мученик. Хорошо, в это время Кисуля отработала и на пандусе меня подобрала.
 - Ко мне-то чего приехали?
 - Хотели посмотреть на уникальное явление в нашем профсоюзе. Как интердевочка на государство молотит.
 - В свободное от работы время, - смеется Гулливер.
 - Сутки через трое - работа не пыльная. Зато спокойней.
 - Кому? - улыбается Кисуля.
 - Мне. Маме моей. Всем.
 - Под каждой крышей - свои мыши. Мы тебе к свадьбе подарочек привезли, Танюха.
 - Специальное пособие для экспортных невест, - говорит Симка и протягивает мне бумагу, сложенную вдвое.
 Я разворачиваю, а там какая-то инструкция.
 - Что это?
 - Список справок и документов, необходимых для выезда из Советского Союза. Порядок очередности подачи и официальные сроки принятия решений. По каждой справке, представляешь?
 - Малейшая ошибка, и начинай все сначала. Начнут футболить… Как Светку-маленькую, как Маню-кнопку, помнишь?
 - Затянут оформление года на три и - привет из Швеции! Менты эту инструкцию, знаешь, как хранят?!
 - Почему?
 - По кочану. Чтобы «за бугор» не выпускать.
 - Ясно. Где достали?
 - «Капуста» - великая штука, - рассмеялась Гулливер.
 - Сколько должна?
 - Не бери в голову. Рассчитаемся. Кстати, тебе песец не нужен?
 - Сколько тянет?
 - Для тебя - тысяча баксов. Или, как говорят московские коллеги, - таузенд грюников.
 - Валюты, слава богу, на руках нет. А «деревянными»?
 - Четыре штуки - и песец твой.
 - Матери взять, что ли? У нее на зиму ничего нет. Покажи.
 - Вон, пакет у заднего стекла.
 Я достала пакет и вытащила замечательную норвежскую песцовую шубку. Лялька даже ахнула.
 - Ну-ка, выметайся, - сказала я ей. - Прикинь…
 Лялька вылезла, надела шубку прямо на халат, сдернула с головы косынку и распустила по плечам волосы.
 Шубка была отличная. Но Лялька в этой шубке смотрелась так, что мы просто отпали! И это несмотря на то, что Лялька была в стоптанных больничных тапочках, а окружал ее обшарпанный колодец петербургского двора, забитый черт знает каким грязным хламом…
 - Да… Девочка - зашибись! - удивилась Кисуля.
 - Какой конкурент растет! - покачала головой Гулливер.
 - Только попробуйте, - сказала я им и крикнула Ляльке: - давай, давай, сблочивай! Рано тебе еще к такому шмотью привыкать.
 Лялька с сожалением сняла шубку и протянула мне. Я уложила шубу в пакет и сказала Кисуле:
 - Беру. А то теперь неизвестно, когда еще у меня деньги будут. А мать на зиму раздета…
 - О'кей, - небрежно кивнула Кисуля. - Привезешь «капусту» - заберешь песца. Договорились?
 - Годится. Спасибо, девки, - я вылезла из машины.
 - Танька! Не потеряй инструкцию, - предупредила меня Гулливер. - Прочти внимательно первый пункт. Без него у тебя даже заявление во дворец бракосочетания не примут. Начинать нужно со шведского консульства…
 Боже мой, если бы я тогда понимала по-шведски!
 Мы сидели с Эдиком у его генерального консула, еще не старого, обаятельного, истинно западного мужика, и я чувствовала себя на седьмом небе того мира, куда так рвалась последние несколько лет.
 В мягких кожаных креслах мы расположились вокруг небольшого низкого столика, пили фантастический кофе со взбитыми сливками и полизывали коньяк из крохотных рюмочек. Консул был - само очарование!
 У меня хватило ума не напяливать на себя вечернее «рабочее» шмотье, и я выглядела скромно и респектабельно: белые американские «бананы», темно-красная спортивная рубашечка из чистого коттона и белоснежная курточка фирмы «Пума». Грим - самый незаметный, слегка тонированные очки и красная «адидасовская» сумочка.
 - Ах, как жаль, что вы не говорите по-шведски, - искренне сожалел консул, обращаясь ко мне. - Но это поправимо. Поправимо…
 Сам он говорил по-русски не хуже меня. Когда в разговоре с Эдиком он переходил на свой родной язык, я несколько раз ловила его добрый и внимательный взгляд, устремленный на меня. Словно он хотел убедиться, что я действительно не понимаю шведского.
 Я улыбалась ему и вопросительно поглядывала на Эдика. Но Эдик не торопился с переводом. А консул, ответно улыбаясь мне, оказывается, говорил Эдику следующее:
 - Я не имею права не выдать вам документ, подтверждающий ваше неженатое положение и психическое здоровье, который справедливо требуют русские власти при регистрации брака иностранца с их подданной. Мой секретарь уже этим занимается.
 - Благодарю вас, - улыбнулся ему Эдик.
 - Хотя в вашем нормальном психическом состоянии я позволил бы себе усомниться.
 - Отчего же? - засмеялся Эдик.
 Консул любезно долил мне кофе и собственноручно положил еще взбитые сливки. И продолжал по-шведски:
 - Да потому, господин Ларссон, что вы собираетесь жениться на профессиональной проститутке, что видно невооруженным глазом. И не возражайте! У меня большой и печальный опыт. Я таких справок выдал сотни.
 - Мне наплевать, кем была госпожа Зайцева в России. Мне важно, кем она станет, будучи «фру Ларссон» в Швеции.
 - Это я могу вам спрогнозировать, - консул дополнил мою рюмку. - Восемьдесят процентов подобных браков расторгаются сразу же или спустя совсем немного времени после пересечения границы. Большая часть этих девиц тут же начинает заниматься индивидуальной проституцией, поступает в стрип-бары, в секс-шоу или рассасывается по публичным домам Европы. У вас есть гарантия, что вы с мадам Зайцевой окажетесь теми счастливцами, которые составляют всего двадцать процентов от общего количества таких браков?
 - Все зависит от меня самого, господин консул.
 - Сомневаюсь, - консул закурил сигарету и сказал мне по-русски: - прошу прощения, мадам. Поскучайте еще минутку. Формальности…
 И снова перешел на шведский язык:
 - Подумайте, господин Ларссон, стоит ли наполнять нашу маленькую страну отбросами русского общества? Разве мало у нас собственных проблем? Это я вам уже говорю как официальный представитель Швеции в СССР.
 Клянусь, я чувствовала, что что-то происходит! Я ни черта не понимала, а консул и Эдик вели себя так потрясающе мило и доверительно, что заподозрить ничего нельзя было. И все-таки у меня почему-то испортилось настроение…
 Эдик встал и произнес по-русски:
 - Господин консул, я был очень рад представить вам свою будущую жену. Теперь мне хотелось бы получить необходимый документ и больше вас не задерживать.
 - Я думаю, что документ уже готов, - сказал консул тоже по-русски, улыбнулся мне и нажал кнопку на столе.
 Тут же открылась дверь и секретарь консула, тощая грымза в золотых очках, внесла нашу первую с Эдиком справку…
 …Когда мы с Эдиком вышли на улицу, он взял меня за плечи, развернул к себе и спросил, глядя мне прямо в глаза:
 - Ты меня любишь, Таня?
 И тут я неожиданно почувствовала, что это сейчас для него чрезвычайно важно. Ну, просто необходимо! И почти честно ответила:
 - Конечно, Эдик… Очень люблю.
 Он снял очки, протер кусочком замши, снова надел. И сказал:
 - Тогда все о'кей. Тогда ничего не страшно.
 Во дворце бракосочетания бабешка лет тридцати пяти - вся в сертификатном барахле, пальцы в золоте ереванского завода - подколола консульскую бумагу к нашему заявлению, вернула нам с Эдиком паспорта и сказала, не глядя на меня:
 - Срок ожидания - три месяца.
 - Почему? - Спросил Эдик.
 - Чтобы у вас было время убедиться в верности ваших чувств.
 Я уже об этом из инструкции знала и поэтому не стала выступать, а Эдик очень удивился:
 - Так долго?
 На это бабешка ответила не Эдику, а мне. Хотя я молчала как рыба и ни о чем ее не спрашивала.
 - У нас в Советском Союзе - один порядок для всех, - сказала она, мстительно глядя на меня неумело накрашенными глазками.
 Ну, правильно. Господин Ларссон - иностранец, а я - своя. Чего со мной церемониться?
 - Спасибо, - кротко сказала я ей. - Всего доброго.
 В гостиничной ванной я сняла черные ажурные чулки и тоненький кружевной поясок, аккуратно свернула их и спрятала в косметичку. Не будешь же летом, в жару, таскать на себе эту сбрую? Берешь обычно только на работу. Очень многие клиенты предпочитают. Им видней. У них вся порнуха на этом построена.
 Я быстренько приняла душ, растерлась махровым полотенцем, натянула трусики, вельветки, кофтенку и наспех сделала физиономию.
 Складывая свои мазилки в косметичку, я снова заметила бритвенную кисточку Эдварда в засохшей мыльной пене. Сполоснула ее, поставила на полочку и крикнула:
 - Эдик! Ты еще из ванной свои причиндалы не собрал!
 - Я знаю. Сейчас…
 Номер был не убран. Постель разбросана. Стояли упакованные чемоданы и большая дорожная сумка желтой кожи. Еще одна, спортивная сумка, лежала на кровати.
 Эдик в одних трусах сидел у журнального столика. Перед ним лежали остатки разных денег, документы. Он подсчитывал свои ленинградские расходы на электронном калькуляторе и записывал их в книжечку.
 - Эдик! Давай в темпе! - Взмолилась я.
 - Уже, уже! - Эдвард сложил деньги и документы в бумажник, калькулятор спрятал в изящный чехольчик, рассовал все по карманам висящего на спинке стула пиджака. - Момент, Танечка…
 И исчез в ванной. Я села к телефону, позвонила маме:
 - Ма! Собери что-нибудь на стол, мы скоро придем.
 - Ты с ума сошла! - закричала мама. - В доме шаром покати! Дайте мне пару часов, я схожу на рынок…
 - Мам! Знаешь старую хохму?.. «Жора, жарь рыбу. - А где рыба? - Ты - жарь, жарь, рыба будет!» Так вот ты жарь, рыба будет! Мы все привезем. Подключи Ляльку, пусть она тебе поможет, пошустрит. Сгоняй ее за хлебом и кофе.
 - Но почему такая спешка?
 - Потому что выставка закрылась и они уезжают машиной завтра в пять утра, а Эдику нужно как следует выспаться перед дорогой…
 - Как «машиной»?! Прямо в Стокгольм?
 - Представь себе. Чао!
 Мы вышли из лифта в забитый народом нижний холл. Эдик со спортивной сумкой в руке, я - налегке. Время было обеденное, суетня страшная. Возвращались туристы из музеев, мотались подносчики багажа, бегали интуристовские «шестерки», крутились фарцманы…
 Я издалека незаметно раскланялась с Толей и Женей - нашими «спецами». Эдик попросил швейцара - Петра Никаноровича - подать такси ко входу. Отставник рванул на пандус, тормознул тачку и прибежал к нам с поклоном. Эдик дал ему доллар, и Петр Никанорович откозырял ему, как солдат первого года службы. Мы сели в таксярник и поехали…
 Опять пришлось остановиться у дома тридцать два. Стоит эта огромная совтрансавтовская бандура «вольво» с рефрижератором - и не проехать…
 Эдик расплатился, мы вылезли и пошли пешком.
 - «Вольво» очень хороший автомобиль, - гордо сказал Эдик. - Мы много торгуем с вами этим авто. Мимо нашего с тобой дома будет проходить трасса от стокгольмского порта на Мальме, они все время там ездят…
 Я благодарно взяла его под руку, оглянулась на «вольво» и, сама не знаю почему, запомнила его номер - АВЕ 51-15.
 - Это прекрасно, что между нашими странами такое тесное сотрудничество, - я старалась попасть в ногу его широким шагам. Давай и мы с тобой заключим маленький экономический контракт.
 - Правильно. Между нами не должно быть неясных моментов.
 - Золотые слова. Так вот… Пару дней тому назад я купила для мамы меховое пальтишко. На зиму. И мне очень хочется, чтобы это пальто преподнес ей ты. Как презент. От своего имени.
 - Но это будет неправда. Это нехорошо…
 - Хорошо, хорошо! Хуже будет, если это сделаю я. У мамы сразу возникнет много ненужных вопросов.
 - Но у нас не дарят летом зимние вещи!
 - Это у вас. А у нас готовят сани летом. Это наша маленькая национальная особенность. Короче, ты можешь мне в этом помочь?
 Эдик неуверенно пожал плечами. Тут мы и подошли к нашей парадной…
 Надо сказать, что этот первый для мамы международный приемчик вполне удался.
 Все было вкусно, всего было в меру, мама замечательно выглядела. Она сидела напротив Эдика и с преувеличенным вниманием слушала все, что я уже знала наизусть из шведских выставочных проспектов.
 - Наша фирма «Белитроник» выпускает программные манипуляторы. А недавно мы начали серийный выпуск роботов для автоматической рыбной ловли. Я участвовал в разработке такого робота…
 - Что вы говорите? - светски удивлялась мама.
 Мы с Лялькой покуривали на кухне.
 - Да. Вес только пятнадцать кило. Робот сам забрасывает крючок и сам подтягивает леску. Как рыба клюет, робот делает автоматическую подсечку. Если рыба большая и сильная - можно больше сорок килограмм, - робот начинает ее водить и водить, и так устанет рыбу, что потом быстро вытягивает ее на борт лодки…
 - Девочки! Вы слышите? Уму непостижимо!..
 По маминым глазам я увидела, что она ни фига не поняла про этих дурацких роботов и безумно устала от напряжения.
 - Пора начинать аттракцион, - шепнула я Ляльке. - Все поняла?
 - Могила!
 - Иди к ней. Придержи ее там, чтобы она сюда нос не сунула. Эдик, - сказала я, выходя на кухню. - Можно тебя?
 - Момент! - поклонился маме Эдик. На кухне я сунула ему пакет с шубой и поцеловала для бодрости: давай, мол! Эдик с пакетом вошел в комнату…
 - Уважаемая Алла…
 - …Сергеевна, - тихо помогла я ему.
 - Я знаю! - прошипел он. - Уважаемая Алла Сергеевна! Так как вы есть мама моей невесты Тани, я хочу сделать вам небольшой презент от своего имени.
 - Ах, зачем это, Эдвард… - смутилась мама и даже встала из-за стола.
 - Пожалуйста, - Эдик вручил маме пакет.
 - Спасибо. Я вам очень признательна, но вы, ей-богу, напрасно…
 - Ой, а что там? - фальшиво-заинтересованно воскликнула отлично все знавшая Лялька.
 - Что спрашивать? Помоги развернуть - и увидите, - несколько нервничая, ответила я.
 Лялька мгновенно распотрошила пакет, вытащила оттуда песцовую шубку и, встряхнув, набросила маме на плечи.
 Мама была близка к обмороку. Лялька почти натурально визжала от восторга.
 - Спасибо тебе, Эдик, - я его опять поцеловала. Все-таки он меня выручил! Но тут я заметила, что Эдик и сам находится в состоянии «грогги». Я даже за него испугалась.
 - Кошмар!.. - шептал он. - Я не знал, что это такая дорогая вещь. Я думал…
 - Заткнись, - одними губами сказала я ему, а маме крикнула: - мамуля! Если бы знала, как тебе идет!.. Но как Эдик вмастил?! Будто знал, что нужно… Ну, Эдик!
 А мама, моя худенькая мама, стояла в роскошной песцовой шубе - первой шубе за свои сорок восемь лет - и, не отрываясь, смотрела на меня в упор. Потом судорожно вздохнула и печально сказала:
 - Вы сошли с ума. Вы все сошли с ума…
 Через месяц выхожу я с двумя тяжеленными авоськами из торжковского рынка и потихоньку чухаю к стоянке такси, как вдруг около меня тормозит потрясный «Мерседес» и оттуда в полном боевом блеске выскакивает Зинка Мелейко.
 - «Медсестра дорогая Анюта подползла, прошептала - живой…» - спела мне Зинка. - Куда пропала, Танюша?
 - Привет, Зинуля, - говорю я и вижу, что Зинка уже слегка «на кочерге». - Не рано ль «промокла»?
 - Не боись, Танька. Нормуль. Сейчас мне все можно.
 - Кого сняла? - Спрашиваю, а сама смотрю: за рулем типичный «аллерик» - итальяшка лет пятидесяти с гаком. Седой, красивый, явно упакованный по самое некуда.
 - Это меня сняли на десять дней по полторашке. Не кисло, да? Десять дней - полторы косых «зелеными».
 - Молодец! - искренне восхитилась я. - Ты даешь… А «спецура» куда смотрит?
 - Самое удивительное - для них я будто не существую. Всех хватают, меня не трогают. Даже обидно, - смеется Зинка.
 - Наверное, нашим ребятам наверху хвост прижали.
 - Я тоже так думаю. У моего клиента какой-то охренительный контракт с нашим «Морфлотом» миллионов на семьдесят!
 Итальяшка вылез из машины, поклонился мне и что-то по-своему крикнул Зинке.
 - Он спрашивает - тебя никуда не нужно подвезти?
 - Нет, спасибо.
 Зинка ему по-итальянски все сказала (она грандиозно на этом языке чешет! ) и говорит мне:
 - Слушай, Танюха, я чего хотела тебя предупредить… Вы уже заявление во дворец подали?
 - Чуть не месяц как…
 - Вот теперь… - Зинка оглянулась по сторонам, понизила голос: - не знаю, правда это или нет, но на всякий случай… Ты сейчас оставшиеся два месяца до регистрации, пока он там у себя в Швеции, должна посылать ему и получать от него как можно больше писем. И все про любовь! Обязательно! И звони как можно чаще - «капусту» не жалей! Вроде как бы подтверждаешь, что брак не фиктивный. Что ты не просто хочешь свалить «за бугор», а действительно выходишь замуж по жуткой любви. Поняла?
 - Спасибо. А ты сама его на это дело не склеишь? - я кивнула в сторону «аллерика» в «Мерседесе».
 - Кто меня выпустит?.. - махнула рукой Зинка. - Ты не помнишь, что я по восемьдесят восьмой от звонка до звонка чалилась? Потом, у меня мама в Пскове хворает, отец - инвалид первой группы. Дочка моя там у них, в будущем году школу кончает… Куда мне?
 - У тебя такая дочка?! - честно говоря, я была потрясена. - Господи, вот не знала, не чаяла!..
 - А ты думала… - так грустно говорит Зинка. - Мне вот-вот - сороковник… Это уж я стараюсь выглядеть. А на самом деле… Кому я нужна на пятом десятке?..
 - Ладно тебе, не прибедняйся.
 - Да! И еще, Танюха… «Капуста» есть?
 - Семь штук заначено.
 - Вот оставь себе пару на жизнь, а пятеру положи на книжку, на имя матери. И спрячь. Ты уедешь, а она хоть здесь при деньгах останется. Потом «из-за бугра» позвонишь ей и… Сюрприз! А сейчас молчи в тряпочку. Правильно говорю? Все! Чао, Танюха!
 - Спасибо, Зинка. Спасибо, родная, - говорю я ей и вижу, как она, красивая, прикинутая (от силы - двадцать восемь, тридцать), идет к золотисто-коричневому «Мерседесу», а ее клиент машет мне рукой и улыбается во всю сотню своих фарфоровых зубов.
 Я ему тоже помахала и потрюхала со своими авоськами на стоянку такси. А там очередь на час, не меньше!
 О том, что в тот день произошло у мамы в школе, я еще долго не знала. Рассказала она мне об этом значительно позже.
 Мама вела урок в своем седьмом классе. А один пацан ей очень мешал. Он запихнул под парту маленький автомобильный телевизор на батарейках и смотрел передачу. Конечно, все вокруг тоже пытались заглянуть в телевизионный экран под партой.
 - Юра Козлов! - сказала мама. - Ты мне мешаешь. Выйди из класса.
 - Не выйду, - спокойно сказал Козлов.
 - Ну, дает Козел! - восхитились пацаны, а девочки смотрели на маму с жестоким интересом.
 - Ты мне мешаешь, - беспомощно повторила мама.
 - А вы мне.
 - В таком случае - выйду я! - у мамы задрожали губы.
 - Пожалуйста, - усмехнулся Козлов. - Кто вас держит?
 Чтобы не расплакаться, мама выскочила из класса. Пустынными школьными коридорами она добежала до кабинета директора школы и распахнула дверь.
 Директор - молодой мужик лет тридцати трех - посмотрел на часы, на маму и удивленно поднял брови: дескать, в чем дело? Почему до звонка?
 - Альберт Иванович, - дрожащим голосом проговорила мама. - Так дальше продолжаться не может… Козлов срывает урок за уроком. Он так грубит, Альберт Иванович! Это какой-то кошмар…
 - Хорошо, что вы зашли, Алла Сергеевна. Я все равно собирался посылать за вами.
 - Надо что-то делать, Альберт Иванович. Я умоляю вас…
 - Тут сигнал поступил, Алла Сергеевна, - директор даже не предложил маме сесть. - Ваша дочь, оказывается, выходит замуж за иностранца и собирается покинуть родину? И это нас наводит на грустные размышления. Можем ли мы доверять вам обучение наших советских детей, если вы даже свою дочь не смогли воспитать в духе преданности государству, которое вскормило и вспоило ее.
 - Боже мой!.. - растерялась мама. - Но она же полюбила! И она не собирается менять подданство… Она была, есть и останется советским человеком!
 - Не знаю, не знаю.
 - Но сейчас уже не то время, Альберт Иванович!..
 - Для нас с вами, для людей, которым поручено формирование личности ребенка, Алла Сергеевна, время должно быть всегда одним и тем же, - и в эту секунду в коридоре раздался звонок.
 - Какой ужас… - сказала мама.
 А я теперь на дежурстве учу шведский язык. Конечно, ночами и когда на отделении никаких ЧП. Кое-какие книжки достала, словари. Обложусь ими на посту - учу слова, выписываю в отдельную тетрадочку, шепотом повторяю, немножко перевожу.
 Рядом со мной Лялька. Готовится к вступительным экзаменам. Неподалеку на топчане кимарит Сергеевна.
 Лялька зевает и захлопывает учебник:
 - Ни черта не соображаю!..
 - Учи, дуреха! - говорю я. - Если и в этом году завалишь… Учи. Я же учу.
 - Если бы у меня была твоя цель… - потягивается Лялька.
 - Не дури.
 Слышим, в ординаторской телефон затрезвонил. Выходит оттуда наш дежурный доктор, Клавдия Михайловна, и машет мне рукой. Я к ней.
 - Мама звонит, - говорит она.
 Я испугалась - половина второго ночи! Влетела в ординаторскую, схватила трубку:
 - Что с тобой, ма?
 - Танечка… Прости, что я тебя беспокою. Звонил из Стокгольма Эдик и сказал, что прилетает завтра вечерним рейсом. Он купил индивидуальный тур на десять дней и теперь вполне успевает к регистрации.
 - Черт подери, как я напугалась! Прилетает, и хрен с ним! С тобой все в порядке?
 - Да, - сказала мама и заплакала.
 - Мамуленька, что с тобой? Хочешь, я сейчас приеду?
 - Нет, нет, просто я немножко устала. И хотела услышать твой голос…
 - Что происходит, ма?
 - Да, ничего… На работе какая-то ерунда. Этот Козлов меня совершенно измучил. Я тебе уже жаловалась. Хамит, издевается… Чудовищный мальчик. Очень приличные родители, а ребенок - исчадье ада. Я уже не дождусь окончания учебного года…
 - Ну, не расстраивайся, мамуленька. Осталась-то неделька. Успокойся, родная. Накапай себе корвалольчика сорок капель и прими таблетку реланиума. А завтра поедем встречать Эдика. Ладно?
 Вышла я утречком из сберкассы, раскрыла новенькую сберкнижку и проверила: номер такой-то, счет такой-то, «Зайцева Алла Сергеевна», «приход - 5000 рублей», подпись закорючкой…
 Спрятала сберкнижку и почапала к маминой школе.
 - Ну-ка, пойди сюда, Козел, - сказала я ему, когда нашла всю эту компанию за школой.
 Они в открытую курили и разговаривали между собой сдавленными, искусственно-хриплыми приблатненными голосами.
 - Кому Козел, а кому Юрий Петрович, - сказал он и оглядел меня, сукин сын, как взрослый мужик. Мне даже нехорошо стало.
 Я хотела с ним только поговорить. Я подумала, что по возрасту он все- таки ближе ко мне, чем к моей матери, и поэтому разговор у нас может получиться почти на равных. Я думала, что я скажу, и он поймет.
 - Ладно, Юрий Петрович. Поговорить надо.
 - Четвертачок, - ухмыльнулся Козел, а вся его компания заржала.
 Сколько раз я это слышала! Именно с такой интонацией. «Четвертачок», «чирик», «стольник», «полтинничек»… От ресторанных халдеев, подсаживающих нас к иностранцу, от гостиничных коридорных, от «траллеров» - таксишников, постоянно работающих с проститутками. Да мало ли от какой еще сволочи! И я платила. Я вынуждена была им платить. Но сейчас… Когда этот четырнадцатилетний подонок точно повторил привычную мне интонацию!..
 - Годится, - спокойно сказала я и достала двадцать пять рублей. - Иди сюда.
 Он, конечно, острил, назначая цену разговору. Он не ожидал, что я вот так, запросто, выну четвертной. И подошел ко мне этакой блатнячковой спецпоходочкой.
 Я ласково положила ему руку на плечо, смачно плюнула на двадцатипятирублевку и с размаху влепила ее ему в лоб.
 Он отлетел, ударился спиной о стену и упал на груду кирпича.
 - Стоять!!! - рявкнула я его компании. - Только шевельнись кто-нибудь!
 Не спуская с меня ошеломленных и ненавидящих глаз, Козел нашаривал рукой обломок кирпича.
 Я подошла, наступила ему на руку ногой и сказала на его языке:
 - Если ты, сявка неученая, Козел вонючий, потрох дешевый, еще когда-нибудь на Аллу Сергеевну Зайцеву, твою учительницу, поднимешь свой облезлый хвост или на ее уроке хоть слово вякнешь - по стенке размажу. Понял, засранец?
 Продолжая стоять ногой на его руке, я достала из сумки «Данхилл» и зажигалку. Закурила и сказала ему:
 - Ответа не слышу.
 Козел скривился от боли и тихо проговорил:
 - Понял…
 - Вот и умница, - я повернулась к его перетрусившей кодле. - Всех касается. До свидания, дети.
 И пошла. И ни словечка не услышала вослед.



    - Мне снилась осень в полусвете стекол,  
    Друзья и ты в их шутовской гурьбе,  
    И, как с небес добывший крови сокол,  
    Спускалось сердце на руку к тебе…  



 - читала я когда-то любимые мною стихи.
 - Что ты подглядываешь, Танька? Еще десять лет тому назад ты же весь этот ранний цикл наизусть помнила? - так мама хвасталась мною перед Эдиком.
 - Вспомнила баба, як дивкой була… - усмехнулась я и захлопнула книгу.
 Мы сидели в верхнем ресторане гостиницы «Европейская», куда Эдик пригласил нас с мамой на торжественный обед «для своих». Столик был сервирован «под большое декольте». Стоял роскошный букет роз в какой-то хрустальной фиговине. Тут же, между икрой, осетриной и паштетом, лежали наши свадебные фотографии и три книги, привезенные Эдиком специально для мамы из Швеции.
 - Эдик, вы прелесть! - мама уже маханула немножко шампанского и с непривычки щебетала: - как вам это в голову так пришло?!
 Она нежно погладила книги.
 - Это не мне в голову, - честно сказал Эдик. - Это я спросил в Стокгольме у одного русского: «Что привезти из Швеции в Россию интеллигентной женщине средних лет?» Он сказал: «Пастернак, Высоцкий, Цветаева». Я пошел и купил.
 - Так просто - «пошел и купил»! - поразилась мама.
 - Да.
 В «Европейской» я бывала всего два раза. Не моя епархия. Кому охота, чтобы тебя под любым предлогом вызвали в женский туалет и местные коллеги начистили там тебе рыло за нарушение конвенции?..
 Однако, судя по тому, как официант разглядывал меня, мне показалось, что он меня знает. Мне лично его морда была совершенно незнакома. А он даже подмигнул мне, показав глазами на Эдика. И тогда я все просекла: этот сучонок хотел, чтобы я ему потом валюту сдала!
 - Вы что-то собирались мне сказать? - спросила я его в упор.
 - Нет, нет! Что вы… - халдей испугался, задергался и исчез.
 А через минуту в полупустом дневном ресторане, как бы случайно, появился оперативник Леша Чумаков. Повел безразличным глазом вокруг и вышел.
 - Давай выпьем за нашу маму, Эдик! - предложила я.
 - Правильно. Если можно, я теперь тоже буду называть вас «мама», - Эдик поднял бокал.
 - Конечно, конечно! - мама была прелесть! Я ее такой сто лет не видела. - Вы знаете, Эдик, последний раз в ресторане я была почти двадцать лет тому назад…
 - Почему? - спросил Эдик.
 Мама растерянно пожала плечами.
 А я прихлебывала шампанское, которое ненавижу, и очень точно представляла себе, что сейчас происходит внизу…
 …Чумаков берет трубку телефона и набирает номер:
 - Толя? Привет. «Европейская» беспокоит. Чумаков.
 - Здорово, Леша.
 - Толя, ты недавно в отделе говорил, что у вас Татьяна Зайцева уже три месяца не появлялась.
 - Ну?
 - Так вот, она сейчас у нас в ресторане сидит. С фирмачем и какой-то теткой в возрасте. Цветы на столе, шампанское.
 - А фирмач ваш?
 - Да. Эдвард Ларссон. Швеция. Индивидуал.
 - Знаю. Он у нас на «Инрыбпроме» жил. А тетка такая худенькая, лет пятидесяти?
 - Да.
 - Тогда - порядок. Это ее мать. Зайцева… Погоди. Сейчас посмотрю, - Толя лезет в свой талмуд, находит мои данные и продолжает: - Зайцева Алла Сергеевна. Преподаватель русского языка и литературы. В отношении основной профессии своей дочери находится в полном и счастливом неведении.
 - Уж не перешла ли Татьяна к нам в «Европу» работать? А то своих хватает - не разгрести.
 - Нет. Не бойся. Они только позавчера зарегистрировались. Теперь она у нас - мадам Ларссон.
 - А где гарантия?
 - Тоже верно. Но тем не менее…
 Пока Эдик с помощью собственного карманного электронного калькулятора проверял счет, а халдей стоял рядом и смотрел в потолок лживыми глазами стукача и ворюги, мы с мамой разглядывали большие цветные фото из дворца бракосочетания.
 - Лялька - все-таки красавица! - чуточку фальшиво восхищалась мама, чисто по-русски стесняясь того, что Эдик проверяет официанта уже по второму разу.
 - А Сима? - Спрашиваю.
 - Сима тоже очень интересная. И Ниночка, и Зина Мелейко… А я здесь совсем на себя не похожа.
 - Жалко только, что Константин Иванович надрался.
 - Таня! Ты же знаешь Лялиного папу!.. Нужно было смотреть. Боже! Как тебе идет белое! И фата… И Эдик в настоящем смокинге!.. Бесподобно!
 Я немножко устала от маминых всплесков, достала инструкцию, полученную от Кисули и Гулливера, и сказала Эдику, который тщательно пересчитывал сдачу:
 - Теперь мы должны в твоем консульстве легализовать наше свидетельство о браке и оформить приглашение на выезд…
 В отличие от нашего первого посещения генеральный консул Швеции был сух и сдержан. Ни кофе, ни сливок, ничегошеньки…
 Он еле скользнул по мне глазами, коротко поклонился и заявил Эдику:
 - Вами займется секретарь. Прошу простить: дела.
 Эдик тоже не больно расшаркивался. Зато я как можно обольстительнее улыбнулась консулу, напружинилась и сказала ему по-шведски:
 - Вы крайне любезны, господин консул. Мы вам очень благодарны.
 Моя домашняя заготовочка произвела фурор: консул удивленно поднял брови домиком, Эдик чуть не ахнулся в обморок, а старая грымза в золотых очках уставилась на меня, как на седьмое чудо света.
 - Поздравляю, - кисло поклонился мне консул. - У вас редкие способности. Думаю, господину Ларссону неслыханно повезло. Как, впрочем, надеюсь, и вам, фру Ларссон…
 За несколько дней до отлета Эдика мы с ним собрались в цирк. Спустились из его номера в холл «Европейской», и Эдик оставил меня у ларька с сувенирами, а сам пошел в бюро обслуживания «Интуриста» за билетами.
 А неподалеку от меня льется такая бойкая английская речь с могучим русским акцентом. Я покосилась, а у колонны стоит хорошо поддавший «штатник» и его шикарно хомутают две интердевочки.
 И вдруг слышу, одна говорит: «Джаст э момент…» И подваливает ко мне:
 - Привет, Таня.
 - Здравствуй, куколка, - говорю. - Ты кто?
 - Я - Лиза-Кролик. Слышала?.. Мы тебя знаем и очень уважаем. Но наши девочки просили тебе передать, чтобы ты больше сюда не ходила. Пусть у каждого будет свой огород. А то… Зачем тебе всякие разборки?
 Тут подошел Эдик с билетами в цирк.
 - Познакомься, Кролик, - говорю я ей. - Это мой муж, Эдвард Ларссон. А девочкам передай, что я нахожусь в глухой завязке и конкуренции не составлю. Чао.
 - Желаем тебе счастья, - успокоилась Кролик.
 Когда мы вышли из «Европейской» на улицу, Эдик сказал:
 - Какое странное женское имя - «Кролик»…
 - Это не имя. Это - кликуха.
 - Что?!
 - Потом объясню. Пошли, пошли, а то опоздаем.
 В антракте между первым и вторым отделением, пока на арене устанавливали клетку для львов, я вышла покурить, а Эдик встал в очередь за мороженым.
 Иностранцев было в цирке - пруд пруди! Казалось, что «Интурист» откупил все места - от первого ряда партера до последнего на галерке. Тут тебе и по-польски, и по-французски, и по-немецки, и по-английски…
 - Здравствуйте, Таня-тян. Хау ду ю ду. Ам вери глед то си ю.
 Поворачиваюсь - стоит передо мной такой симпатичный джапан лет пятидесяти. Ни имени, ни фамилии, убей бог, не помню! Помню только, что он целую неделю был моим клиентом на прошлогоднем пушном аукционе. И еще помню, что он по-русски ни в зуб ногой. Ну, и платил, конечно, будь здоров. Как все японцы.
 - Я видел вас с мужчиной, - говорит он по-английски. - И не хотел беспокоить. Но когда вы освободитесь, завтра или послезавтра, прошу вас позвонить мне в «Асторию». Вы помните часы работы пушного аукциона?
 - Помню, - говорю. - Даже очень хорошо.
 - Все остальное время я буду свободен для вас.
 И дает мне визитную карточку, где чернилами уже написан его номер телефона в «Астории». И кланяется, кланяется…
 А я-то вижу, что ко мне продирается Эдик с мороженым. И не успеваю объяснить японцу, что больше не работаю по той части, которая его интересует. Сую, как дура, визитку в карман куртки, и так торопливо говорю:
 - Хорошо, хорошо… Простите меня, пожалуйста…
 Японец тоже увидел Эдика и на прощание мне говорит:
 - Целый год я не могу забыть дней, которые мы провели вместе. Жду, - и буквально растворяется в толпе.
 Только мы с Эдиком взялись за мороженое, как раздался звонок. Все потянулись в зал. В проходе я чуточку отстала и выбросила в урну визитную карточку японца. Вались он, этот джапан, к такой-то матери!..
 Взяла Эдика под руку, и мы, лопая мороженое, пошли смотреть львов.
 На следующий день я заступила на суточное дежурство. С утра пошла нормальная больничная круговерть: уколы, перевязки, капельницы, таблетки…
 - Таня! Борис Семенович вызывает!..
 Бросаю все, бегу к заведующему отделением. Там же на подоконнике сидит наш молодой доктор Владимир Александрович.
 - Здрасссьте, Борис Семенович!
 Борис Семенович - милый, остроумный, доктор божьей милостью. Трус - фантастический! Со страху заложит кого угодно.
 - Ну что вы со мной делаете, Таня?! Это просто нечестно! Как писать характеристику на человека, уезжающего за границу на постоянное местожительство?!
 - Борис Семенович, дусечка! Ну что ж вы так убиваетесь?! Пишите любую, - успокаиваю я его. - Вы-то понимаете, что это дурацкая формальность?
 - Не сходите с ума! Я должен взять на себя серьезную политическую ответственность, а вы…
 - Подождите, Борис Семенович, - прерывает его Володя. - Что от вас требуется? Правда. Вот вы и напишите правду о Татьяне Николаевне. Я как профорг отделения тоже подпишу. Если это будет правда.
 - А я продиктую, - говорю я. - «Татьяна Николаевна Зайцева - человек физически здоровый. Травку не курит, порошки не нюхает, укольчиками не задвигается. Выпивает с отвращением, исключительно для контактов, в соответствии со всеми указами и постановлениями. Она за мир, за дружбу народов. Ее основной жизненный лозунг - «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Политически грамотна, морально устойчива». Ну, как? Годится?
 - Блеск! - восхитился Владимир Александрович.
 - Не смейте превращать это в балаган! - закричал Борис Семенович. - Пара молодых идиотов! Я пожилой, беспартийный… Отгадайте, кто? Правильно!..
 - Борис Семенович, это уже становится тоскливым, - Володя слез с подоконника.
 - Я хотел бы, чтобы вы встали на мое место, Володя…
 - Я тоже хотел бы.
 - Таак! - разозлилась я. - Я чего-то не понимаю, Борис Семенович, вы даете мне характеристику или нет?
 Борис Семенович трагически обхватил руками голову:
 - Напишешь хорошую - спросят: куда же вы смотрели? Не работали с кадрами. Напишешь плохую - скажут: какого черта вы держали ее в своем коллективе?..
 - Все! - сказала я. - Привет. У меня работа.
 Во второй половине дня я расхаживала одну симпатичную деваху после операции. Она обнимала меня за плечи, я ее за талию, и так мы ползали по коридору отделения.
 - Не держись за пузо, не разойдутся у тебя швы. Ступай смелей!
 - Да, а вдруг… - ныла она.
 - Хочешь, чтобы у тебя спайки образовались? Почему вчера провалялась лишние сутки?
 - Тебя ждала. С тобой я не боюсь.
 - Вот дурочка! Двигайся, двигайся… Дети есть?
 - Двое. Четыре и полтора.
 - А сейчас с кем они? С мужем?
 - Мама из Харькова приехала.
 - Как детей делать - так все умельцы. А как…
 - Нет, нет, Танюша, он очень занят. У него работа такая. Все, Тань, больше сил нет…
 - Леночка, дорогая! Давай еще разок пройдем!..
 - Ой! - вдруг говорит Лена. - Толя!.. Мой муж.
 Я посмотрела в конец коридора и увидела старшего опергруппы моей «спецуры» капитана милиции Анатолия Андреевича Кудрявцева.
 В костюме с галстучком, в своих попсовых очечках, белый кургузый халат на плечах, в руке белый полиэтиленовый пакет. И оттуда цветочки торчат.
 - Интересное кино, - говорю. - Это твой муж?
 - Толя! - рванулась к нему Лена. - Ой, Танечка! Держи меня…
 Толя подскочил, подхватил Лену с другой стороны.
 - Тосинька, познакомься, - говорит Лена и повисает на муже. - Это Танечка. Она со мной после операции всю ночь просидела…
 - Анатолий Кудрявцев, - представился он.
 - Татьяна Зайцева, - говорю. В одну игру играем.
 - Принес? - спрашивает Лена.
 - А как же? - Толя достает коробку конфет и пять гвоздичек.
 - Это тебе, Танюша, - говорит Лена. - За все, за все!..
 - Спасибо, - говорю и нахально спрашиваю: - где это вы такие чудесные конфеты раздобыли?
 А он так спокойненько отвечает:
 - В одной интуристовской гостинице. В буфете.
 - Уж не на валюту ли? - спрашиваю.
 - Что вы! - смеется Толя. - У меня-то откуда?
 Вечером мы с ним стояли вдвоем на первом этаже и курили.
 - Оформляешься? - спросил он.
 - Не говори… Справки, характеристики… Сдохнуть можно.
 - Как же ты мать оставишь?
 - Самый больной вопрос. Если бы и ее с собой…
 - Она не поедет.
 - Да. Тут ты прав.
 Толя посмотрел на часы и протянул мне руку:
 - За Ленку спасибо тебе, Таня.
 - Не волнуйся, все будет о'кей. На работу?
 - Да.
 - Привет там всем.
 - Хорошо.
 Он ушел через двор, а я поднялась в отделение.
 В районном овире меня приняла полная блондинка с приятным лицом - майор милиции. Явно за сороковник, но глаз живой, грим наложен более чем умело, руки красивые, ухоженные.
 - Документиков-то не хватает, чтобы начать оформление, Татьяна Николаевна, - говорит она и открывает мое дело. - Вот давайте вместе проверим. Свидетельство о браке, приглашение в Швецию, анкеты, характеристики… Справка из туберкулезного диспансера, из психиатрического, кожно-венерического… Идем дальше. Согласие матери - Зайцевой Аллы Сергеевны, заверенное у нотариуса… Имеется… А где согласие вашего отца? А, Татьяна Николаевна?
 Меня словно с десятого этажа сбросили!
 - Какого еще отца?! Я всю жизнь с мамой прожила!.. Нет у меня никакого отца и не было.
 - Татьяна Николаевна, нужно объяснять, что дети обычно рождаются при некотором соучастии мужчин? Вот вы и должны предоставить нам согласие вашего отца, нотариально заверенное в его присутствии, что материальных претензий он к вам не имеет и дает свое родительское согласие на ваш выезд за рубеж.
 - О, черт, черт побери! - взвилась я. - Но он же с нами больше двадцати лет не живет! Все волокла на себе моя мама! Всегда и везде. Мы от него копейки не получили! Клянусь вам!..
 - Охотно вам верю. Но тем не менее…
 - А если он умер?! Что тогда?
 - Ваш отец - Николай Платонович Зайцев, пребывает в добром здравии и проживает по адресу…
 Майорша взяла со стола листок бумаги и протянула его мне.
 - Вот, пожалуйста. Мы предвидели этот разговор и разыскали адрес вашего папаши. И поторопитесь, Татьяна Николаевна. Если вы затянете со сдачей этого документа, то большая часть остальных, по истечении времени, потеряет силу, и вам придется начинать почти все сначала. Это очень затормозит получение визы и паспорта. При положительном решении вашего вопроса.
 - А может быть еще и отрицательное решение? - спросила я.
 - А как же? - улыбнулась майорша.
 Ехала я по этому адресу в такой ярости, что когда такси остановилось, то выскочила, забыв расплатиться.
 - Эй! - крикнул водила. - А деньги?!
 Я бросила ему треху, извинилась, и он укатил. Сверила номер дома с записью в овировской бумажке и стала искать квартиру семьдесят шесть.
 Прошла первый двор - нету. Второй двор - тоже нет… Смотрю, откуда-то выходит тетка с детской коляской. В коляске штук пятьдесят бутылок нагружено. Водочные пополам с портвейновыми. И тетка их так заботливо укутывает какой-то хламидой, чтобы видны не были.
 - Не скажите, где квартира семьдесят шесть? - Спрашиваю.
 - К Зайцевым?
 - Да.
 - Иди в третий двор. Там в уголке за мусорными баками дверь. Несколько ступенек вниз - там и Зайцева. Доктор, что ли?
 - Нет.
 - Из собеса, видать, - решила тетка и покатила коляску.
 Прошла в третий двор, нашла дверь за мусорными баками. На лестнице - ни зги не видать, чиркаю зажигалкой, ищу. Вот она. Мелом на двери написано. Кнопки звонка и в помине нет. Я давай стучать…
 Это в самом-то центре города-героя! Между «Пассажем» и музкомедией! Русский музей напротив, филармония сбоку, «Европа» рядом, иностранцы шастают! Хоть бы их постеснялись! Ну прямо «за державу обидно», как в том фильме… Черт бы вас побрал с вашим центром!..
 Открывает мне какой-то старик в жутком нищенском виде. На руках маленький полуголый ребенок. За стариком еще двое - пацан лет шести и девочка лет девяти. Тоже не приведи господь во что одеты.
 - Опять на лестнице света нет? - приветливо спрашивает старик.
 - Нет, - говорю.
 - Проходите, доктор. Вы извините, но нам сказали, что вы будете только во второй половине дня.
 - Я не доктор. Мне нужен Зайцев Николай Платонович.
 - А, так вы из собеса!.. Я и есть Зайцев Николай Платонович, - говорит старик и кричит в глубину своей кошмарной квартиры: - это не доктор, Люсенька! Это ко мне товарищ из собеса пришел!
 И протягивает маленького ребенка девочке:
 - Ларисочка, возьми Стасика. Идите в комнаты, поиграйте. Только тихо, чтобы мамочку не напугать. А я с тетей на кухне поговорю. Ну-ка, быстренько…
 А я смотрю на них и думаю: «Господи! Это же мой отец!.. Моя сестра… Мои братья… Какая же нищета, какая чернуха может быть в наше время?! Кошмар… И почему он такой старый?.. Он же всего на три с половиной года старше мамы. Ему сейчас должно быть только пятьдесят четыре… Нет! Это ошибка, ошибка!
 - Вы, действительно, Николай Платонович Зайцев?
 - Вам паспорт?.. Сейчас, сейчас принесу.
 Он еле-еле проковылял в комнату, держась руками за стенку.
 - Да, нет. Не нужно. Что у вас с ногами?
 - Будто не знаете! Полиартрит же. Вы же мне по инвалидности пенсию платите. Собес же!
 - Я не из собеса.
 Старик остановился, замер, изумленно повернулся ко мне:
 - Вот так клюква… А откуда же?
 Потом мы сидели на кухне, и я боялась даже прикоснуться к столу - так все было нечисто, липко, запущено.
 - Чего же ты зубы-то себе не вставишь? - вглядывалась я в него.
 - Все как-то времени нет… - улыбнулся он, вытирая слезы. - Причем мне как инвалиду второй группы это бесплатно положено.
 - И не бреешься.
 - Это я только дома. А когда на работу или в люди, обязательно.
 - Работаешь?
 - А как же? Вахтером в трамвайном парке. Сутки через трое. Очень удобно. Это еще счастье, что у меня инвалидность с правом работы. Так что мы живем неплохо…
 - Я вижу.
 - Мне главное - Люсю поднять. А то она все лежит, лежит… Как Стасика родила, так и не встает. Врачи говорят - мозговые явления. А мама как?
 - Тебе-то что?
 - Ну, так…
 Из комнаты были слышны приглушенные несмелые детские голоса.
 - Ноги сильно мерзнут, - сказал отец. - При артрите очень нарушается кровообращение и все время мерзнут ноги…
 - Слушай, - сказала я ему. - Я тут замуж собралась…
 - Ой, доченька! Поздравляю…
 - Во-первых, я тебе не «доченька», а во-вторых, мне твои поздравления, как зайцу - триппер. Я выхожу замуж за иностранца и уезжаю жить за границу. И мне нужно, чтобы ты подписал бумагу в нотариальной конторе, что материальных претензий ко мне не имеешь и не возражаешь против моего отъезда.
 - Дела… - удивился он. - За границу. Вот так да!.. Значит, ты покидаешь родину? А как же мама? Ты об ней подумала?..
 - Ты много о ней думал! - Мне захотелось его убить.
 - Ой-ой-ой… Тут без пол-литры не обойтись. Выпьешь рюмочку?
 - Я не пью.
 - И правильно, детка. Но это моя собственная - чистый сахар, палочка дрожжей и никакой химии. Когда еще встретимся?
 Я посмотрела на него, и мне показалось, что он сейчас снова расплачется.
 - Черт с тобой, - сказала я. - Наливай.
 Он проворно достал откуда-то мутноватую захватанную бутылку, две кошмарные копеечные рюмки и прикрыл дверь кухни. Наполнил рюмки и разрезал одно яблоко пополам.
 - Ну что ж, - сказала я. - Давай выпьем, «папочка». Давай выпьем с тобой, Николай Платонович Зайцев, за то, что ты, сукин сын, старый кобель, бросил нас двадцать три года тому назад и ни разу у тебя сердце не защемило - как там поживают твоя бывшая жена Алла Сергеевна и дочь Татьяна Николаевна. Давай выпьем это твое вонючее пойло за то, что ты еще троих детей настрогал, а кормить их не научился, чтобы хоть под конец твоей никчемной жизни они выросли нормальными ребятами, а твоя жена поправилась бы!
 Я выпила, а он снова стал плакать.
 - Пей! - сказала я. - Сам же хотел выпить. Какая тебе разница за что пить?
 Он испугался и выпил. Судорожно вздохнул, поднял на меня полные слез глаза, проговорил трясущимися губами:
 - Что же это вы все такие жестокие?..
 - С волками жить… - сказала я. - Давай, одевайся. Поехали к нотариусу.
 - Зачем?
 - То есть как «зачем»?! Чтобы ты там заявил, что против моего выезда не возражаешь и материальных претензий ко мне не имеешь!
 Я увидела, что он снова взялся за бутылку, и прикрыла свою рюмку ладонью. Он налил только себе и вдруг улыбнулся беззубым ртом:
 - А если имею? - и выпил. - Материальные претензии?
 - Ты… Ко мне?! - я смотрела на него во все глаза. - Ты?! Да я тебя в порошок сотру, гад ты этакий…
 - И никуда не уедешь, - он наглел с каждой секундой. - За все в жизни надо платить, Татьяна.
 На мгновение мне показалось, что это сон, - и стоит только мне открыть глаза… Он сидел передо мной - грязный, небритый. Пьянехонький с двух паршивых рюмок, - и смотрел на меня победительно и непреклонно. Я даже задохнулась от омерзения и ненависти, но взяла себя в руки и почти спокойно спросила:
 - Сколько?
 - Это как посмотреть… - ухмыльнулся он.
 - Сколько? - Я понимала, что он взял меня за глотку.
 Он показал мне три растопыренных пальца.
 - Рубля? Червонца? Сотни?
 - Тысячи, - сказал отец и налил себе третью рюмку.
 Уже совершенно не соображая, что сейчас произойдет, я потянулась к бутылке, чтобы засветить ему ею между глаз. Он четко разгадал мое движение и в ужасе отпрянул к стене, закрываясь руками.
 Но в это время дверь приоткрылась, и девятилетняя Лариса с маленьким Стасиком на руках сказала:
 - Папа, помоги. Там мама по «большому» в туалет хочет. А у меня Стасик. И Димка плачет…
 Из меня словно воздух выпустили. Я обессилено плюхнулась на стул. Кося на меня глазом, отец выскочил из-за стола и, жалко улыбаясь, суетливо проговорил:
 - Одну секундочку… А то, знаете, она под себя ходит… Потом убирать, белье замачивать. Вы уж извините меня, пожалуйста.
 - Ладно, - сказала я и встала из-за стола. - Я привезу вам то, что вы просите. Мне на это нужно несколько дней.
 - Хорошо, хорошо… - забормотал отец, и мне показалось, что в эту секунду ему гораздо важнее немедленно бежать к жене, чем получить с меня деньги. - Пройдемте, пожалуйста.
 Уже из коридора он прокричал в комнату:
 - Люсенька! Секундочку!.. Я только товарища из собеса провожу!
 - Где?! Где я ему достану столько денег?! - орала я уже в состоянии истерики Кисуле и Гулливеру.
 Десять минут назад я примчалась к ним на «хату», которую они на паях снимали у уехавшего инженеришки.
 Девки ходили по квартире немытые, нечесаные после бурной «рабочей» ночи и долгого дневного сна. «Хата» была, как и все «хаты», предназначенные для свиданий проституток с клиентами: отдельная, однокомнатная, почти без мебели, с большой и низкой тахтой, или, как говорят, «станком», журнальным столиком и обшарпанным креслом. Зеркало у тахты, на стене японский календарь с голыми девочками; ванная с облупившимся кафелем и лучшей косметикой мира, около треснувшего унитаза рулон американской розовой «пуховой» бумаги. Загаженная пятиметровая кухня с двухконфорочной плитой вся уставленная бутылками из-под всех возможных и невозможных напитков. Валяются пустые банки из-под пива «севн-ап», «швепса» и «джинджер-эля»…
 А в изголовье тахты обязательный двухкассетный «Шарп» с набором самых современных пленок.
 - Погоди, не ори, - сказала Кисуля. - Сколько нужно?
 - Три! Три штуки он запросил!.. - крикнула я в ярости.
 - Мог бы и больше, не ты первая, - тихо сказала Гулливер и показала глазами на Кисулю.
 - Помоги, Кисуля!.. - взмолилась я.
 - Что же, у тебя «капусты» нет? - не поверила мне Кисуля. - Ты же последний год молотила, как лошадь.
 - Откуда. Я же не жмусь, как ты. Да, у меня было одиннадцать штук! Так четыре я тебе отстегнула за шубу, две себе оставила на жизнь, а пять положила в сберкассу на мамино имя, чтобы она потом без денег не сидела, когда меня здесь не будет! И все! И наличманом у меня сегодня полторы и хрен с прованским маслом!.. С материной книжки мне теперь не снять, в больнице ни у кого рубля лишнего нет. А нужно еще три тысячи доставать. И жить до зимы!..
 - У меня денег нет, - твердо сказала Кисуля. - У меня все в облигациях трехпроцентного займа, а через две недели розыгрыш. Я не могу рисковать.
 - Гулливер! Симка!.. Ну, поскреби по сусекам, - униженно попросила я. - Выберусь «за бугор» - сочтусь…
 - О чем ты, Танька! У меня все в валюте, я уже сколько не сдавала ее. Одного моего приемщика уголовка замела, сама сижу - трясусь. Второй - вот-вот загремит. У меня «деревянных» - кот наплакал. И на машину внесла - четыре сверху пришлось кинуть. Да разве я…
 - Что делать, девки? Что делать? - Я была в полном отчаянии.
 - Что ты дергаешься, как свинья на веревочке? - Жестко сказала Кисуля. - Чего ты побираешься? Сама заработать не можешь? Выставка медицинского оборудования со всего мира приехала, пушники на аукцион собрались, работы в городе навалом, а ты тут казанскую сироту разыгрываешь?! Дерьмо собачье! Чище всех хочешь быть? Замуж вышла?
 - Ты в своем уме?! - закричала я. - Один привод, и для меня вообще все накроется!..
 - Кто тебя просит по гостиничным номерам шляться? Бери ключ от «хаты», плати нам полтинник в сутки и молоти себе на здоровье. Что для подруги не сделаешь…
 Гулливер ошарашено взглянула на Кисулю, сказала:
 - Девчонки, я пойду на кухню, кофейку замостырю…
 И смылась. Меня снова брали за глотку. Теперь - подруги.
 - Значит, с меня полсотни в день? - усмехнулась я. - А в месяц за «хату» двести?
 - Двести пятьдесят, - холодно поправила меня Кисуля. - У тебя же экстренный случай. Дорога ложка к обеду.
 - Кому я валюту потом сдам? Я уж все концы растеряла…
 - Валюту я у тебя сама приму в лучшем виде, - рассмеялась Кисуля.
 - Господи… Что же я маме скажу, Эдику?
 - Скажешь, что тебя как образцовую медицинскую сестру срочно забрали на десятидневные военные сборы. Тем более что это будет почти правда.
 В интуристовском крыле аэропорта Эдика провожали мама и Лялька.
 Лялька глазела по сторонам, а мама горячо говорила Эдику:
 - Раз медицинский работник - значит, военнообязанный. Раз военнообязанный - значит, должен проходить какую-то там свою военную учебу. И раньше это было, но чтобы так экстренно!.. Эдик! Я очень волнуюсь - это не может быть из-за напряжения во внешнеполитической обстановке в мире?
 - Нет, мама. У нас тоже так делают. Даже полицию ненадолго призывают в армию. Не волнуйтесь, мама. Скоро это все кончится. Мы будем ездить к вам, вы будете приезжать к нам…
 Они обнялись, поцеловались, и мама погладила Эдика по голове.
 - Я ее очень люблю, - тихо сказал Эдик. - Пусть она сразу же мне позвонит в Стокгольм, как вернется…
 Когда мой муж Эдвард Ларссон, сидя в самолете скандинавских линий, взмыл в воздух и растворился в низкой облачности, Лялька томно проговорила:
 - Я тоже туда хочу…
 Но мама не обратила никакого внимания на Лялькины слова. Она цепко схватила Ляльку за руку и резко повернула к себе:
 - Где она? Немедленно посмотри мне в глаза! Я тебя спрашиваю: где она болтается уже третьи сутки?!
 Самое ужасное, самое отвратительное, что в постели мне с этим прошлогодним японцем сегодня было гораздо лучше, чем с Эдиком! Я презирала себя, проклинала последними словами, но ничего не могла с собой поделать.
 С этим чертовым итиро кенэда мне не нужно было устраивать спектакли со стонами, вздохами и криками, которыми мы обычно подхлестываем клиентов и, честно говоря, сильно сокращаем время свидания с ними. Ибо в нашей профессии время ценится очень дорого.
 С ним мне не надо было ничего имитировать.
 - У меня никогда не было такой женщины, как ты…
 Японцы вообще очень ласковые и нежные ребята. А этот особенно.
 Гулливер и Кисуля разыскали мне его в тот же вечер, несмотря на то, что я ни хрена не помнила ни его имени, ни фамилии. Первые двое суток очень трудно было после перерыва втягиваться в английский язык. Потом в башке у меня приоткрылись какие-то створки и я довольно сносно залопотала.
 - Таня-тян, не мог бы я сделать тебе какие-нибудь презенты из вашей «Березки»?
 - Нет, итиро, нет. Я теперь замужем и все равно не смогу принести их домой. Замужем, понимаешь?.. Поэтому мы и сидим здесь с тобой, как в тюрьме.
 - О, какая прекрасная тюрьма!.. С тобой я согласен провести в тюрьме всю оставшуюся жизнь!
 Как это у Киплинга?.. «День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке. День-ночь, день-ночь, все по той же Африке… Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…»
 На допингах он, что ли? Проклятый джапан!..
 Днем, когда итиро был на торгах пушного аукциона, а я валялась на тахте и разглядывала старый французский журнал мод, под окном раздались два коротких автомобильных гудка. Я выглянула, увидела машину Кисули и пошла открывать дверь.
 - Ну, что? - спросила Кисуля.
 Они привезли мне какую-то жратву, и Гулливер доложила:
 - Лялька тебя прикрывает по всем дыркам. И дома, и на работе. Когда они Эдика провожали, Алла Сергеевна ее в аэропорту так прихватила, что деваться было некуда. И то Лялька не раскололась! Классный ребенок!..
 - Держись, Танюха, - сказала Кисуля. - Завтра аукцион закрывается и… Гуляй на все четыре стороны, мужняя жена. Чао! Послезавтра мы за тобой заедем. Готовь бабки!..
 На следующее утро я заглянула в ванную к итиро и спросила:
 - Чай? Кофе?
 Итиро посмотрел на меня через зеркало и ласково улыбнулся:
 - Доброе утро. Чай, если позволишь.
 Он уже закончил бриться, и я обратила внимание на то, как он тщательно промывал свою кисточку для бритья. Я даже задержалась в дверях и проследила, как ловко и аккуратно он укладывает в несессер свои бритвенные и умывальные принадлежности.
 - Чай, пожалуйста, - повторил итиро, думая, что я не поняла.
 - Да, да… Конечно, - очнулась я и пошла на кухню.
 Сидя за столом, уже затянутый в галстук и крахмальную рубашку, итиро пил чай с солеными крекерами и смотрел на меня неотрывно.
 Я чего-то вдруг засмущалась, нервно поправила волосы и плотнее запахнула Кисулин халатик. И сказала, чтобы хоть что-то сказать:
 - Твои коллеги в «Астории» совсем тебя потеряли. Наверное, очень нервничают…
 - Нет. Они умные и деловые люди, - улыбнулся итиро. - Они каждый день видели меня на аукционе и знают, что со мной ничего не случилось. А те пять ночей, когда я не был в отеле, касаются только меня одного. И тебя, Таня-тян.
 - Как у вас все разумно, - слегка раздраженно заметила я.
 Он почувствовал мое раздражение и ласково взял за руку:
 - Я понял две вещи, Таня-тян, что мы с тобой, к моему великому сожалению, больше никогда не увидимся, и то, что тебе очень нужны деньги.
 - Правильно понял.
 - Сколько?
 - Три тысячи рублей, - усмехнулась я.
 - Но у меня нет таких рублей… А в долларах?
 - Дели на четыре.
 - Семьсот пятьдесят?
 - Да.
 - Может быть, тебе нужно больше?
 - Нет. Только семьсот пятьдесят, - мне хотелось поскорее закончить этот гнусный разговор и остаться, наконец, одной.
 Итиро молча достал из пиджака бумажник, отсчитал семьсот пятьдесят «зеленых» и положил на стол. Потом вытащил из-под стола свой кейс, с которым приезжал ко мне на «хату» из гостиницы, положил его на колени, открыл и достал оттуда очень красивые часы, усыпанные маленькими алмазиками. И протянул их мне.
 - Я все-таки рискую тебе подарить на память вот эти часы. Это последняя модель для очень состоятельных женщин. Гордость Японии.
 Я не слышала, как сигналила Кисуля с улицы, как они с Гулливером открыли дверь своим ключом, не слышала, как они вошли в квартиру.
 В комнате на всю катушку гремел «Шарп», а я лежала в горячей ванне со стаканом чистого виски в руке и приканчивала стоявшую рядом бутылку.
 Я уже совсем плохо соображала, и поэтому, когда в дверях ванной появились Гулливер и Кисуля с теннисными ракетками в руках, свеженькие, еще не утратившие здорового возбуждения от игры на корте, от хорошей погоды, от общения с нормальными людьми, я только смогла приветственно поднять стакан и, глупо ухмыляясь, сделать глоток в их честь.
 - Так-с… Это уже что-то новое, - сказала Кисуля.
 - Семьсот пятьдесят баксов… - еле выговорила я заплетающимся языком. - Там… В кухне. На столе. Я их даже не трогала…
 Гулливер оттолкнула Кисулю, влетела в ванную и вырвала у меня из рук стакан. Она выплеснула его в унитаз и туда же отправила остатки виски из бутылки. И остервенело стала вытаскивать меня из воды. Но в этом я ей помочь уже не могла…
 - Жри, кретинка! - орала Гулливер и совала мне в нос яичницу. - Жри, идиотка!.. Алкоголичка! Пей кофе сейчас же!.. Ну надо же?! То она, как целка-недотрога, капли в рот не берет, а то вдруг нажралась ни с того ни с сего, как ханыга. Ешь!
 Кисуля сидела в кухне напротив меня, на том самом месте, где утром пил чай с крекерами итиро кэнеда. Перед Кисулей лежали доллары и рубли, плоский электронный калькулятор, шариковая ручка и клочок бумаги.
 - Ты просто обязана хоть что-нибудь съесть, - повторила Кисуля и взялась за карандаш.
 Я сидела за столом, завернутая в махровую простыню, и меня трясло. Гулливер чуть не насильно впихнула в меня кусок яичницы, и мне тут же стало плохо. Я замычала, пошатываясь, встала из-за стола. Симка подхватила меня и потащила к унитазу. Меня вырвало.
 - Очень хорошо! - кричала из кухни Кисуля. - Пусть травит, пусть травит!.. И рожу ей холодной водой умой, Симка!
 Когда я совсем пришла в себя и ко мне вернулась способность соображать и двигаться, Кисуля пододвинула ко мне пачку советских денег и сказала:
 - Забирай бабки. Здесь ровно две штуки.
 - Что?!
 - Ну, две тысячи рублей. Смотри… - она показала мне клочок бумажки. - Семьсот пятьдесят зеленых по три рубля - это две тысячи двести пятьдесят? Минус двести пятьдесят за «хату». Остается ровно две тысячи.
 - Но почему по три, а не по четыре, как обычно?!
 - Не хочешь - ищи валютчиков, сдавай сама.
 Симка смотрела в окно, покуривала, пускала дым на улицу.
 - Но мне же необходимо три тысячи… - растерялась я.
 - Ты же сама говорила, что у тебя еще есть полторы дома. Вот и добавь тысячу из своих. Будет ровно три, - посоветовала Кисуля.
 - Интересное кино… Что же ты меня так по-черному закладываешь, Кисуля?
 - А ты хочешь, чтобы я у тебя взяла по четыре и отдала бы их по четыре? Это бульон из-под яиц. Ты будешь здесь косая в ванне плавать, а я свою шею подставлять?..
 - Не ссорьтесь, девочки, - прервала ее Гулливер. - Бардак - он и есть бардак. Когда в стране официально действуют шесть единиц денежной системы - сам черт ногу сломит. Я лично думаю - все из-за этого.
 - Какие еще «шесть единиц»? - Не поняла я.
 - А считай! Рубли, которые ты получаешь на работе, - раз, чеки внешторгбанка, бывшие сертификаты, - два, инвалютный рубль для расчета с соцстранами - три, инвалютный рубль для капстран - четыре, чеки серии «Д» для «Березки» - пять, боны для моряков загранплавания - шесть!
 - Но я-то тут при чем, девки?!
 - Короче - берешь бабки? - усмехнулась Кисуля, чиркнула зажигалкой и сожгла бумажку с денежными расчетами.
 - Куда денешься…
 - Правильно, - похвалила меня Кисуля. - Теперь, девки, нужно точно, в деталях продумать всю операцию: папаша - деньги - нотариус. Чтобы он Татьянку не напарил. У меня такое предложение…
 Подъезжая с отцом в такси к нотариальной конторе, я еще издалека увидела, как Гулливер в нетерпении выплясывает около машины Кисули.
 - Давай быстрее! - закричала она мне. - Уже двух человек пропустили!..
 Она буквально вытащила отца из такси:
 - Давай, батя, шевели ногами!
 На какое-то мгновение мне его стало безумно жалко, но тут он испуганно зашептал:
 - Деньги… Деньги вперед!.. - и я перестала его жалеть.
 Сунула ему конверт с тремя тысячами и поволокла к дверям.
 - Посчитать бы надо… - задыхался отец, на ходу пытаясь заглянуть в конверт.
 - Не боись, папуля! - зло сказала ему Гулливер. - Не в церкви - не обманут. Шевели ножонками…
 В помещении нотариальной конторы была дикая очередь. Кисуля стояла во главе очереди у самой двери нотариуса и махала нам руками:
 - Сюда, Танька! Быстрее!.. - она пихнула мне приготовленные бумаги: - все уже отпечатано. Двигай!
 Я пропустила отца вперед, вошла в кабинет нотариусов и в последний момент услышала сзади старушечий голос:
 - Чего же они без очереди-то?..
 И в ответ - два хамских, базарных голоса Кисули и Гулливера:
 - Кто «без очереди»?! Кто «без очереди»?! Совсем ослепла, карга старая? Ну, дает бабуля!..
 Когда мы с отцом вышли из нотариальной конторы, Кисуля протирала лобовое стекло своей «семерки», а Симка сидела впереди, выставив свои длинные красивые ноги наружу.
 - Порядок? - крикнула мне Кисуля.
 Я помахала бумажкой со штампом и печатью.
 - Садись, - Гулливер открыла мне заднюю дверцу, а Кисуля села за руль.
 Отец все еще сжимал в руках конверт с деньгами и жалко смотрел на меня. Потом всхлипнул и произнес дрожащими губами:
 - Доченька…
 Я ничего не ответила и села в машину.
 - Будь здоров, батя! - крикнула ему Симка и захлопнула дверцу.
 - Не кашляй! - добавила безжалостная Кисуля.
 И мы поехали. Я обернулась и увидела, как он открыл конверт и, озираясь по сторонам, пересчитывал деньги…
 Глубоко проминая рыхлый сверкающий снег, к дому номер тридцать два медленно подполз совтрансавтовский грузовик «вольво» с громадным фургоном - АВЕ 51-15.
 Из высокой кабины в сугроб выпрыгнул водитель в свитере и лыжной шапочке. На мгновение замер, прислушался и оглянулся на наш дом. На наши окна.
 Я могу поклясться, что он обернулся именно на наш дом. И хотя окна по зиме у нас были заклеены, но форточки в кухне и комнате распахнуты, и на улице, наверняка, было слышно, как мы все замечательно пели старую грустную песню про хас-булата.
 Пели все сидящие за столом. Даже Лялькин отец, который успел загодя нахвататься коньячку и теперь был почти в полном отключе, и то пел!.. Пела тетя Тоня - Лялькина мать, прекрасно пели Кисуля и Гулливер… Низким, хрипловатым контральто удивительно пела Зинка Мелейко… С глазами, полными слез, пела моя любимая мама. Держась под столом за руки, пели Лялька с нашим молодым доктором Володей. Откуда они-то знают эти слова?..
 И я с ними пела. Несмотря на полное отсутствие слуха. Пела и поглядывала в окно на наши девяти- и пятиэтажные уродливые блочные домишки, на узкие обледенелые проезды между ними, на новостроечный квартал, ставший мне таким родным - моим домом, моей родиной…
 А потом я увидела, что мама уже плачет почти в открытую. Этого я не смогла перенести. Я взяла ее за руку, подняла и бодренько сказала:
 - А ну, мамуля, помоги мне сладкий стол приготовить.
 Я втащила ее в нашу пятиметровую кухоньку, усадила и дала в руки нож:
 - Режь наполеон, мам. А я разложу пирожные и сделаю кофе.
 - Может, кто-нибудь чаю захочет, - глотая слезы, сказала мама.
 - И чай заварю.
 Мы стали работать в четыре руки. Силы мои были уже на исходе и больше всего я боялась, что мама сейчас скажет: «Не уезжай от меня, деточка».
 - Не уезжай от меня, деточка, - сказала мама.
 Боже мой, как я боялась именно этой фразы!
 - Я не от тебя уезжаю, ма. Я от себя уезжаю.
 А из комнаты неслось:




 Под чинарой младой




 Мы сидели вдвоем…  

 - Я должна, должна переменить обстановку, мамуля. Иначе в один прекрасный день все полетит вверх тормашками. Я столько лет…
 - Останься. Я помогу тебе.
 - Не смеши меня, ма.
 В дверях кухни возникла Кисуля:
 - Помочь, девушки?
 - Нет! Иди, садись за стол. Мы сейчас…
 Кисуля исчезла, а я честно сказала маме:
 - Жить в постоянном вранье… Слышим одно. Видим другое… Я лгу. Ты знаешь, что я лгу. Я знаю, что ты знаешь… Но я продолжаю, лгать, а ты делаешь вид, что мне веришь! Что само по себе тоже ложь… И так повсюду. Во всем. Надоело!..
 - Деточка! Но это же все зависит от нас самих…
 - Да перестань ты! Ни хрена от нас не зависит! Цепляемся за идею, которой в обед - сто лет, и врем, врем!
 - Но первоначально-то идея была прекрасна!
 - Зато сколько сейчас на ней дырок, дерьма всякого?! А мы все делаем вид, что она у нас чистая и непорочная! Ты, небось, до сих пор веришь, что дедушку в сорок восьмом за дело шлепнули? Хотя у него орденов было от глотки до причинного места!
 - Я была ребенком… Мы верили, Таня…
 - А потом? - я вдруг перестала жалеть маму.
 - И потом. Таня, без веры жить нельзя. Это грех, Таня, - неожиданно твердо сказала мама.
 - Вы-то во всех верили! То в одного, то в другого, то в третьего! Пока вас жареный петух в задницу не клюнет… Как в песне: «А в октябре его маненечко того, и тут всю правду мы узнали про него…» Так, да?
 - Но дедушку потом реабилитировали! Значит…
 - Посмертно! Посмертно, мама. Это ты, надеюсь, помнишь? А потом, что за ерунда собачья, когда ресторанный халдей или водила таксярника официально… Официально, мама!.. Зарабатывает вдвое больше учителя, инженера, доктора?! Да еще и украдет черт-те сколько. Не хочу! Хватит.
 - Тем более, - сказала мама, - уезжать из своей страны, когда она в таком состоянии, - это тоже грех! Когда Куприн и Вертинский вернулись на родину, они до конца жизни свою эмиграцию считали трагической ошибкой…
 - Сравнила!.. Если бы они прошли мое оформление на выезд, я еще не знаю - вернулись бы они или нет…
 И тут я услышала, как в комнате закричала Лялька:
 - Тихо! Телефон!.. Междугородная!!!
 Надрывался непрерывный телефонный звонок. Я пулей влетела в комнату и схватила трубку:
 - Алло! Да! Я мадам Ларссон. Да!.. - Сказала всем: - Швеция.
 Стокгольм…
 И снова закричала в телефон:
 - Да, Эдик! Все в порядке!.. Уже такси заказали! Да! Не волнуйся! Тебе все передают огромный привет… И мама тебя целует! Что? И я, конечно!.. Хорошо! Хорошо, говорю! Я все поняла! Целую. Жди!
 Я бросила трубку и почувствовала себя неловко за краткость общения с мужем. Хотя разговор прекратила не я.
 - Там эти телефонные разговоры стоят уйму денег! Гораздо дороже, чем у нас…
 Опять зазвонил телефон. Я снова подняла трубку:
 - Алло! Да, вызывали! Но мы две машины заказывали… В аэропорт. Одну минутку! - я выглянула в окно. - Пожалуйста, передайте водителям, чтобы остановились у дома тридцать два. К нашему не подъехать. Тут машина из «Совтрансавто» перегородила дорогу. Хорошо! Ждем.
 Я завела Ляльку в ванную и передала ей сберкнижку.
 - Завтра, когда мама придет в себя, отдай ей, пожалуйста. А это тебе, на память, - я протянула Ляльке японские часы с алмазиками. - Только для состоятельных женщин. Гордость Японии.
 - Спасибо…
 - И Володю не отшивай. Он прекрасный парень. Поняла?
 - Я тоже туда хочу, - она отвела глаза в сторону.
 - А нужно ли?.. А, Ляль? - Искренне усомнилась я.
 В аэропорт приехали двумя машинами как раз тогда, когда улетающим в Стокгольм предложили пройти на паспортный контроль и таможенный досмотр.
 Мама впервые была в песцовой шубе. Времени для разговоров и прощаний уже не оставалось. Володя нервно курил и поглаживал Ляльку, а все остальные просто нормально, по-бабски плакали.
 Не обращая внимания на таможенников и носильщиков, иностранцев и переводчиков, служащих «Интуриста» и аэрофлота, открыто плакали Гулливер и Кисуля, Зинка Мелейко и Ляля… Словно по покойнику голосила тетя Тоня.
 Я рыдала и целовала руки у матери, будто вымаливала у нее прощения…
 А она молча смотрела на меня сухими глазами, и нам обеим казалось, что мы видимся последний раз в жизни.
 Уже в воздухе, когда мы делали прощальный круг над заснеженным Ленинградом, я узнала ледяную, перепоясанную мостами Неву и почему-то вслух сказала сама себе:
 - Все. Точка!..
 Маленький иностранный старичок, сидевший рядом, тут же повернулся ко мне и вопросительно-приветливо поднял бровки домиком. А я шмыгнула носом и постаралась улыбнуться ему как можно более светски…




 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ*


 Сколько раз за эти полтора года в Швеции я мечтала о том, чтобы хоть кто-нибудь из моих близких увидел меня именно в тот момент, когда я выхожу из стурмаркнада - удивительной смеси универсама с универмагом!
 Для меня это каждый день аттракцион!
 Сами собой распахиваются большие стеклянные двери, и я выхожу на улицу к своей маленькой обожаемой машинке - «вольво-343». На руках у меня самое дорогое для меня здесь существо - японская болонка фантастических кровей и родовых заслуг - Фрося.
 За мной, толкая перед собой коляску, набитую продуктами в ярких упаковках, следует магазинный мальчик лет пятнадцати в униформе.
 Я открываю багажник своей «вольвочки», и мальчик с улыбкой, ласково переговариваясь с моей Фросей, аккуратненько начинает перегружать покупки из коляски в мою машину.
 Когда все закончено, он захлопывает багажник, с поклоном отдает мне ключи и благодарит меня за покупки. Вот тут я ему обязательно говорю, что за последнюю неделю, что мы не виделись, он очень возмужал, окреп и выглядит совершенно взрослым мужчиной. И даю ему две кроны. Мы прощаемся, и я сажусь за руль своего автомобильчика.
 Болтать по-шведски и ездить на машине я насобачилась за это время довольно ловко, и тут у меня не было никаких проблем.
 Дом наш стоит в двадцати километрах от Стокгольма, неподалеку от пригородной деревушки Салем, в пятистах метрах от самой оживленной трассы е-четыре, ведущей на юг Швеции.
 Как и положено в маленьких городках и придорожных селеньях, все друг друга знают в лицо и по имени и почти неизменно доброжелательны.
 Поэтому, когда я поъезжаю к нашей салемской заправочной станции «Гульф», расположенной прямо на трассе, рядом с моим домом, заправщик тут же кричит мне:
 - Доброе утро, фру Ларссон!
 - Привет, Мартин! Рея уже за стойкой?
 - С семи утра. Идите, фру Ларссон, поболтайте. Я все сделаю и поставлю машину к бару.
 Я оставляю ключи в замке зажигания, подхватываю Фросю и вхожу в бар при станции.
 - Салют! - улыбается мне Рея, увидев меня в дверях. - Все о'кей?
 - О'кей! А у тебя?
 - Тоже. Как всегда? - она берет высокий стакан.
 - Конечно. И себе.
 - Спасибо. Будешь звонить Эдварду?
 - Обязательно, - я протягиваю ей плату за телефонный разговор, а Рея ставит передо мной аппарат и наполняет высокие стаканы моим любимым напитком - ананасовым соком, смешанным с молоком кокосового ореха.
 Я набираю стокгольмский номер фирмы «Белитроник».
 - Алло? Инженер Ларссон слушает.
 - Здравствуйте, господин Ларссон, - по-русски говорю я, и Рея, как всегда, с напряженной улыбкой вслушивается в незнакомую речь. - С вами говорит министр рыбной промышленности Советского Союза товарищ Тютькин.
 - Здравствуйте, товарищ Тютькин, - по-русски отвечает мне Эдик. - Мне очень приятно слышать ваш голос. Что вы хотели?
 - Мы хотели бы заказать вашей фирме специальные программные манипуляторы для отлова осетров в домашних условиях.
 - Прекрасно! Мы принимаем ваш заказ, товарищ Тютькин.
 - В какой валюте вы хотели бы получить гонорар, господин Ларссон? Кроны? Доллары? Рубли?
 - Видите ли, товарищ Тютькин, к сожалению, шведские кроны и американские доллары перманентно колеблются на мировом валютном рынке. Русские же рубли твердо и незыблемо сохраняют свой постоянный курс. Поэтому я выбираю рубли, товарищ Тютькин. Вас это устроит?
 - Меня бы устроило, чтобы ты сегодня пораньше вернулся домой, черт побери! В гараже опять не горит свет, и я себе физиономию чуть не расквасила, когда спустилась туда за машиной!..
 - Бедный мой товарищ Тютькин! Бедный мой зайчик!.. Ты опять торчишь у Реи и пьешь эту гадость с кокосовым молоком, которая стоит страшных денег?
 - Здоровье дороже, - говорю я. - Эдинька! Приезжай сегодня пораньше… Нам знаешь как с Фросей тоскливо?
 - Хорошо, хорошо. Ты помнишь, что в воскресенье у нас прием?
 - Я только сейчас из стурмаркнада. Все закуплено.
 - Молодец! Привет Рее. Целую.
 Я кладу трубку и поднимаю стакан с соком.
 - Чин-чин, - говорит Рея, и мы отхлебываем по глотку. - Мне нравится, как вы с Эдвардом разговариваете по-русски.
 - Если бы ты знала, о какой ерунде мы болтаем, - смеюсь я.
 - Наплевать. Мне нравится звук вашего языка.
 В бар входит Мартин и протягивает мне ключи от машины:
 - Все в порядке, фру Ларссон. Я записал на ваш счет.
 - Спасибо, Мартин, - я посмотрела на свой автомобильчик за окном и увидела, как большая грузовая машина с огромным фургоном подъезжает к отдельно стоявшей колонке с дизельным топливом.
 По всему фургону шли голубые буквы «Совтрансавто»…
 Я залпом допила сок. Выдала мартину его чаевые, расплатилась с реей, взяла Фросю и вышла из бара. Хотела влезть в свою «вольвочку», но увидела, как водитель русского грузовика тычет пальцем в карту и что-то пытается узнать у коллеги Мартина - заправщика с дизельной колонки. Тот растерянно пожимал плечами.
 Не помочь парню было бы свинством. Я подошла к ним и (стерва этакая!..) не удержалась от маленького спектакля.
 - Что хочет этот парень, Эйнар? - спросила я по-шведски.
 - Здравствуйте, фру Ларссон. Он пытается говорить по-немецки, но понять его смогут только в южной Африке.
 Русскому шоферюге было года тридцать три, и он был хорош собой, этот сукин сын, словно с первомайского плаката!.. Он и ко мне обратился на чудовищном немецком языке. И протянул карту дорог.
 - Ладно тебе, - сказала я ему по-русски. - Не надрывайся. Какие проблемы?
 Он слегка оторопел и с тревогой произнес:
 - Как вы хорошо говорите по-русски…
 - Я вообще девушка способная. Ты откуда?
 - Из Ленинграда. А вы - местная?
 - Что-то в этом роде. А в Ленинграде где живешь?
 - Вы, наверное, не знаете. На проспекте Науки.
 Я насторожилась.
 - Дом?
 - Ну, какая разница? - улыбнулся он. - Ну, тридцать два…
 Я отступила от него подальше, посмотрела на передний номер, увидела - АВЕ 51-15 и все поняла:
 - Значит, это я из-за тебя, мать твою за ногу, никогда к своему дому толком подъехать не могла?! Раскорячится со своей бандурой, как будто он один в городе!..
 С Фросей на руках я металась по второму этажу нашего салемского стурмаркнада, где торговали шмотками, а он, обвешанный свертками, еле за мной поспевал.
 - У твоей жены сколько в бедрах? По окружности.
 - Ну откуда я знаю?! - огрызался он. - Кончай, Татьяна! Ты же меня в идиотское положение ставишь!..
 - Во, дурак! Нет, честно, Витька, ты дурак и уши у тебя холодные. На кой черт тебе тратить свою вшивую валюту, если мне это ни хрена не стоит? Давай, возьмем ей эти порточки. Ты ей таких портков в Ленинграде ни у одного фарцовщика не купишь! И дочке твоей такие же… Вот попс будет! Все упадут - это сейчас жутко модно!
 Потом мы сидели на террасе придорожного кафе, где в этот час не было ни одного человека, а наши машины - моя маленькая «вольвочка» и его громадный «вольвище» - стояли совсем рядом и разглядывали нас своими фарами. Под столом дрыхла разомлевшая Фрося.
 - От нас возим фанеру, вино грузинское, полиэтилен, торф, - говорил он. - От них - металлический порошок из хесенеса, задние стекла с отопителями для «жигулей» из эслова… Из клиппана - инерционные ремни безопасности, из Гетеборга - запчасти вон для таких «вольво»…
 Он показал на свою машину.
 - Съешь еще что-нибудь, Витя, - тихо сказала я.
 - Ты меня совсем обкормила!
 - А может, выпьешь капельку?
 - Да ты что, Татьяна! Я же за рулем.
 - А я еще чуть-чуть шлепну, - и подлила себе джина в стакан.
 - Ой, Танька, напрасно, - покачал головой Витя. - Здесь полиция такая жестокая на это дело!
 - Бог не выдаст, свинья не съест, - я подняла стакан. - За тебя. За Ленинград… За твоих… За мою маму.
 Я выпила, и мне захотелось плакать. Но я и виду не подала.
 - Когда еще приедешь в Швецию?
 Он достал из кармана фирменный календарик «Совтрансавто», посчитал, шевеля губами, и сказал:
 - Если все будет нормально, то числа двадцать первого или двадцать второго я уже буду в Стокгольме съезжать с парома в порту «Викинг-лайн».
 - Подари календарик, - попросила я.
 - Держи.
 - Спасибо… Спасибо тебе, Витя.
 - Что ты, что ты!.. Это тебе спасибо…
 - Не болтай глупостей. Отдашь моей маме это платьице и туфлишки, что мы купили, и кофточку для Ляльки и скажешь, что у меня все очень, очень, очень хорошо…
 Тут я не выдержала и расплакалась.
 Дома, в ожидании приезда Эдика, я завелась с пирогами. Врубила на кухне кассету с американскими мультяшками, звук убрала и шустрю. Раскатываю тесто, одним глазом слежу за теликом и говорю:
 - …И все эти девочки, заметь себе, приезжие! Из маленьких городков, из районных центров, из деревень… Приезжают в Москву или к нам в Ленинград нормальными, порядочными девчонками. В техникумы, в пэтэу, в школы торгового ученичества. Пардон…
 Я плеснула немножко джина в стакан и разбавила его тоником. Отхлебнула и поставила рядом.
 - И только недавно я сообразила, почему коренных ленинградок или москвичек в этом бизнесе гораздо меньше. Единицы буквально. Мы… Как бы это сказать? Мы уже заранее расслаблены. У нас родители под боком, крыша готовая над головой. Нам бороться не за что. А они предоставлены самим себе. Мне матери нужно было горбатого лепить: «У подруги задержалась…», «На метро опоздала…», А им это не требуется. Не пришла ночевать в свою общагу - кого это колышет? Я дома всегда перехвачу кусочек булки с маслом, а этим девочкам ой-ой как надо ушами шевелить, чтобы прокормиться в большом городе и выглядеть!..
 Я еще немножко выпила. И снова взялась за тесто.
 - У них хватка должна быть железная! Вот заметь, сейчас повсюду - в спорте, в науке, в служебных отношениях аж до самого верха - всегда побеждают провинциалы! Мы пока рот раззеваем - они уже кусок оторвали и схавали. И проститутки валютные - кто самые лучшие? Самые хитрые, самые жадные, самые умные? Лимитчицы!.. Возьми Кисулю. Институт культуры кончила. Сима-Гулливер - мастер спорта по волейболу. Откуда Зина Мелейко тогда по восемьдесят восьмой в тюрьму загремела? С пятого курса университета, с филосовского факультета! А ведь они все - кто из Пскова, кто из-под Вологды, кто из Череповца… Самые ушлые через несколько лет уже и с квартирами, и с машинами, и «капусты» навалом. Приступом города берут!
 Подняла стакан, посмотрела на свет и сделала еще один глоток.
 - И причем, у них все вокруг схвачено! Со всеми - васьвась… Сами молотят - будь здоров, и другим жить дают. Платят, платят… У хорошей валютной проститутки от пятидесяти до двухсот рублей в лень одних накладных расходов! Конечно, зависит от того, сколько она будет иметь в этот день… Вокруг них столько сволочи кормится!.. По себе знаю.
 Попробовала тесто на вкус - пресное, спасу нет! Поискала соль - пустая банка…
 - О, черт! Неужели соли опять нет?! Голова с дыркой! Вторую неделю соль забываю купить, представляешь? Кошмар какой-то!..
 Я вытерла руки, сняла фартук и повернулась к аудитории:
 - Все, Фрося. Извини: пошла на промысел. Потом доскажу…
 И Фрося, моя ежедневная и единственная слушательница, завиляла хвостом.
 Напротив нашего дома стоит его брат-близнец. Только в зеркальном отражении. Одна фирма - один проект стандартного благополучия.
 Я выскочила за свою калитку, перебежала дорогу и крикнула женщине, поливавшей розы под окнами первого этажа:
 - Фру Хельстрем! Фру Хельстрем!.. У меня к вам маленькая просьба…
 Моя соседка, фру Хельстрем, тут же перекрыла воду в шланге и улыбнулась мне самым приветливым образом:
 - Пожалуйста, фру Ларссон, что угодно. С удовольствием!..
 Потом с работы приехал Эдик, и я кормила его в столовой разными разностями и его любимыми пирожками с капустой. Сама я почти не ела, только прихлебывала сильно разбавленный тоником джин.
 - Чудесные пирожки! - Сказал Эдик. - Кажется, я становлюсь начальником отдела.
 - Ура! - я торжественно приподняла свой слабенький дринк. - Я так за тебя рада!..
 - Это в равной степени касается и тебя. Я получу довольно ощутимую прибавку, и мы, наконец, сможем…
 - Купить тур в Советский Союз! - обрадовалась я.
 - Можно. Хотя я бы сделал лучше внеочередной взнос за дом. Это будет практичнее, если смотреть в будущее.
 - Но мы и так уже полтора года оттягиваем поездку в Ленинград. - Я расстроилась и маханула чуть ли не полстакана.
 - Ты неисправима, - огорчился Эдик. - Если в прошлом году тебе не захотелось бы иметь свою машину - мы бы поехали в Россию. Пожалуйста, не пей больше.
 - Я - пью?! Это называется «пить»? Я сижу и прихлебываю почти чистый тоник! На, попробуй!..
 - Спасибо, я не хочу. Спасибо, я же сказал тебе… Я тебе верю. Не нервничай. И еще. У меня к тебе маленькая просьба: родная моя, не бери больше соль у фру Хельстрем. И вообще, не проси у нее ничего. И ни у кого. Никогда. Я тебе уже несколько раз говорил - у нас это не принято. Наши проблемы - это наши проблемы, и никто не обязан…
 - Ах, сука! - возмутилась я.
 - Я еще не закончил, - твердо сказал Эдик, и я на секунду заткнулась. - Твоя очаровательная, чисто русская непосредственность здесь может быть неверно понята.
 Я залпом допила стакан, стукнула им по столу и автоматически перешла на наш великий и могучий:
 - Но я же попросила у этой стервы всего лишь щепотку соли, едрена мать!!! Совесть у нее есть?!
 - Каждый народ имеет свои национальные особенности, - тоже по-русски мягко попытался сказать Эдик, но меня уже было не остановить. А может быть, я была слегка поддавши…
 - Вот это верно! Вот это верно!.. Мать вашу с вашими национальными особенностями!.. В Ленинграде мне и в голову бы не пришло - удобно или неудобно попросить у соседки щепотку соли или кусок хлеба! Или перехватить пятерку до получки!.. В гробу и в белых тапочках я имела в виду такие национальные особенности, когда все вокруг улыбаются, а сами прикидывают - куда бы пнуть побольнее!
 - Не сердись, моя дорогая, - тихо сказал Эдик и убрал со стола бутылку с джином. - Не расстраивайся.
 Ночью в спальне мы лежали каждый под своим одеялом. Эдик читал. Я смотрела в потолок. Рядом со мной посапывала Фрося.
 Потом Эдик отложил газету и выключил свет у себя над головой.
 - Что тебе сказал доктор? - спросил он.
 - Сказал, что у меня, как ему кажется, все в порядке. И хотел посмотреть тебя…
 - Вот как? Странно…
 - Ничего странного, - я тоже выключила свой свет. - Когда муж и жена хотят иметь детей и у них что-то не ладится - проверять нужно обоих.
 - Ну, хорошо, хорошо, - примирительно прошептал он и попытался меня обнять.
 Угрожающе зарычала на него маленькая Фрося.
 - Ты не могла бы выставить Фросю за дверь? - спросил Эдик.
 - Не надо, Эдинька… У меня был сегодня очень тяжелый день, -сказала я и прижала к себе Фросю.
 Эдик молча встал, собрал свою постель и ушел спать в кабинет.
 Мы с Фросей поцеловались и заснули…
 В воскресенье у нас на участке перед домом было все, как в заграничном фильме: стояли машины приехавших к нам гостей, а их владельцы, с женами и детьми, - все одетые в белые или очень светлые шмотки, - попивали свои аперитивчики. Женщины, сидя в садовых плетеных креслицах, мужчины - стоя, сгруппировавшись возле Эдварда.
 Сам же Эдвард в фартуке и перчатках шуровал около большого гриля и жарил куски оленины, переворачивая их на решетке двумя длинными большими вилками.
 Еще до приезда гостей я все приготовила - и гриль, и мясо, и специи, и столик с напитками для взрослых, отдельный столик со сладостями для детворы, и, конечно, самовар - гордость любого шведа, побывавшего в России!
 Почти всех мужиков я знала еще по двум последним инрыбпромовским выставкам в Ленинграде. С их женами перезнакомилась уже здесь и теперь, на правах хозяйки дома, в поте лица своего вкалывала массовиком-затейником с детворой, которой набралось десятка полтора. От четырех до двенадцати лет.
 На нервной почве мне ничего толкового в голову не пришло, и единственное, чем я могла их занять, это самой кретинской игрой в мире - перетягиванием каната! Но как ни странно, это оказалось именно то, что нужно. Мы разделились на две команды - я с малышней на одном конце веревки, старший сын Гюнвальда и еще несколько ребятишек - на другом, и стали перетягивать друг друга, падая и кувыркаясь, вскакивая на ноги и тут же бросаясь в новую схватку…
 Я и сама так завелась, что ни черта вокруг себя не видела! Ни того, как за мной нехорошим глазом следил уже сильно поддавший Гюнвальд, ни как кружились мужики вокруг господина Турреля, одного из директоров фирмы, ни как с тревогой смотрела на наши варварские игры беременная четвертым ребенком жена Гюнвальда. Она сидела в плетеном креслице с мороженым в руке, и когда рука уставала, она ставила вазочку с мороженым себе на огромный живот.
 - Э-э-эй, ухнем!.. - запевала я, стараясь придать своей команде некий ритм борьбы. - Еще ра-а-зик, еще раз! Э-э-эй, ухнем!
 И мои маленькие шведы, ни фига не понимая, яростно вопили русское слово «ухнем!!!» И таскали на этом дурацком канате друг друга по всему участку. А вокруг нас моталась Фрося и лаяла как сумасшедшая!
 Женщины нам аплодировали, мужчины подбадривали воплями.
 Кончилось это тем, что мы с малышней поднатужились, поднапружились, перетянули своих противников и завалились все в одну кучу-малу. Хохот, крики восторга, визг!.. Где победители, где побежденные?!
 Я еле выбралась из-под груды маленьких тел и увидела, что платье мое пришло в полную негодность - все в зелени травы, а на животе огромное коричневое пятно.
 - Кошмар! - ужаснулась я.
 - Это мой шоколад, - объяснил мне один из малышей. - Когда мы падали, он у меня изо рта выскочил.
 - Не огорчайся. Сейчас я переоденусь и принесу тебе другую шоколадку.
 Наверху, в спальне я быстро сбросила замызганное платье, осталась в одних трусиках (лифчики здесь я совсем разучилась носить), открыла шкаф и достала оттуда летние джинсы и светлую кофточку. И наткнулась на давно припрятанную бутылку с остатками джина. Взяла ее - ну, совсем на донышке! - и прямо из горла прикончила.
 И вдруг услышала шаги на лестнице. Не хватает еще, чтобы Эдик увидел эту мою заначку! Я сунула бутылку под кровать и крикнула:
 - Эдик, ты? - и обернулась.
 В дверях спальни тяжело дышал пьяный Гюнвальд Ренн.
 Я испугалась, схватила джинсы, прикрыла ими грудь.
 - Ты что?! Уйди сейчас же! Не видишь, переодеваюсь!.. - я и не заметила, что в растерянности и испуге стала говорить по-русски.
 Огромный Гюнвальд прикрыл дверь и молча, не сводя с меня глаз, стал расстегивать брюки.
 - Что ты делаешь?.. - я даже кричать не могла. Окно спальни было открыто и меня могли услышать в саду. - Прекрати сейчас же!..
 Я попыталась проскользнуть мимо него к двери, но он перехватил меня, вырвал джинсы и стал осыпать меня поцелуями.
 - Пусти!.. Отвяжись, дурак пьяный!.. Отпусти меня!..
 - Я тебе заплачу!.. - бормотал он и тащил меня к постели. - Я тебе заплачу даже больше, чем платил тогда в Ленинграде! Надеюсь, ты помнишь, сколько я там тебе платил?!
 - Отпусти, подонок! Мразь!.. Сволочь!.. - он выламывал мне руки и силы мои были уже на исходе. - Как ты можешь?!.. Ты же в моем доме! В моем доме!..
 - Это ты в моем доме! В моей стране!.. - хрипел он, сдирая с меня трусики. - Тем, что ты здесь живешь, ты обязана мне! Это я подложил тебя под Эдварда, дрянь!.. Помнишь, кем ты была? Проститутка!!!
 Он бросил меня на кровать и стал лихорадочно стаскивать с себя брюки. На мгновение я высвободилась, случайно нащупала рукой бутылку из-под джина у кровати и со всего размаха опустила ее на голову Гюнвальда Ренна.
 Осколки брызнули словно от взрыва. Обливаясь кровью, Гюнвальд обмяк и стал оседать на пол.
 Я вскочила, распахнула дверь спальни, выволокла эту бесчувственную тушу на лестницу - откуда только силы взялись? - и без всякого сожаления ногой столкнула его с лестницы. Он покатился по ступеням вниз, да так и остался там лежать без движения.
 …Спустя минуту я, уже одетая и причесанная, поливала гюнвальда минеральной водой из большой бутылки. От минералки кровь на его волосах и лице пузырилась, превращаясь в розовую пену.
 Когда он открыл глаза, то увидел два коротких ствола автоматического охотничьего ружья Эдварда. И клянусь, оно было заряжено и стояло на боевом взводе!
 - Ты, сука, застегни штаны и слушай меня внимательно, - негромко сказала я ему. - Ты зашел в дом за минеральной водой. Тебе стало плохо. Ты упал и ударился. Слышишь? Сам ударился, понял? А если хоть одно лишнее слово скажешь - пристрелю. Мне терять нечего. Повтори!
 - Что?.. - ничего не понял он. - Что повторить?..
 - Повторяй, гад: «Я зашел в дом за минеральной водой. Мне стало плохо. Я упал и ударился обо что-то. Больше ничего не помню». Ну! - Я прицелилась ему прямо в лоб.
 Не отрывая глаз от ружейных стволов, Гюнвальд повторил:
 - Я зашел в дом за минеральной водой. Мне стало плохо. Я упал и ударился…
 - Молодец. Теперь застегни свои вонючие портки и потихоньку репетируй. А мы тебе окажем медицинскую помощь, - сказала я и крикнула в открытое окно первого этажа: - Эдик! Бенни! Сюда! У нас тут небольшая неприятность!..
 И аккуратненько поставила ружье за портьеру - подальше от Гюнвальда, поближе к себе.
 Через полчаса мы все - и взрослые, и дети - сидели в саду вокруг самовара и мирно болтали, словно ничего и не произошло.
 Гюнвальд с забинтованной головой и рукой на перевязи (он, оказывается, порвал связки локтевого сустава, когда вертухался с лестницы) мрачно сидел со стаканом в здоровой руке, а все остальные, кроме Эдика, шутили над ним:
 - Не тот уже Гюнвальд Ренн, не тот, - говорил Бенни. - Раньше мог выпить цистерну.
 - И никогда ему не становилось плохо, - подтверждал Стиг.
 - А уж то, что не падал - это точно! - подхватывал Кеннет.
 Беременная Ева Ренн поглаживала Гюнвальда по плечу и благодарно улыбалась мне.
 Несколько раз Эдвард тревожно пытался перехватить мой взгляд, но я на это никак не реагировала. Не потому, что боялась себя выдать - просто была занята. У меня на коленях примостился самый младший из Реннов, и я кормила его мороженым, внимательно следя за тем, чтобы он меня не закапал.
 - Дорогие друзья! Давайте поздравим Эда Ларссона и с новой должностью, и с такой очаровательной женой, - сказал господин Туррель, и мне причудилось, что он понял все…
 - А еще, Алла Сергеевна, она просила вам передать, что у нее там все очень, очень, очень хорошо! - сказал Витя моей маме.
 Это мне мама потом по телефону рассказывала. Про то, как пришел к ней Витя, как посылочку принес для нее и для Ляльки. Она только не сказала, что уже полторы недели лежит, не вставая.
 - Спасибо вам, Виктор! Вот жалко, Лялечки нет в городе - на юг отдыхать уехала. Уж как бы она обрадовалась!
 - Может, вам что-нибудь надо, Алла Сергеевна? Мои сейчас на даче - я свободен… В магазин там или в аптеку? Вы не стесняйтесь.
 - Нет, нет, Витенька, что вы! У меня прекрасные соседи - родители Лялечки. Они, правда, сейчас во Всеволожске, садоводство там у них, но я не без присмотра. Не волнуйтесь. Есть кому помочь.
 - А в больницу не лучше, Алла Сергеевна?
 - А вдруг Танечка позвонит? Вдруг они приедут с Эдиком? Нет, я должна быть дома. Витя, а как она выглядит?
 - Равных нет. Выглядит потрясающе! Машина у нее…
 - Да, она мне писала. А это не опасно?
 - Она молодец. Прямо профессионал, да и только!
 Во входной двери заклацал замок. Слышно было, как поворачивается ключ. Витя вопросительно посмотрел на маму.
 - Это ко мне, - улыбнулась мама.
 Дверь отворилась, и в квартиру вошел Козел - тот самый паршивец из маминого класса.
 Он поставил сумку на пол, тщательно запер дверь и положил ключ в карман. Поднял сумку и молча пошел на кухню. И оттуда заорал:
 - Алла Сергеевна! Адельфана в нашей аптеке нет. Я их там заставил позвонить в справочное аптекоуправления. Только на Тихорецком и нашли. Сейчас разгружусь и съезжу туда. И батон я взял за двадцать две. За шестнадцать уже не было. А все остальное - по списку…
 - Юрочка! - позвала его мама. - Иди сюда. Познакомься…
 Козел вошел в комнату. Виктор встал и протянул ему руку:
 - Виктор. Евдокимов.
 - Козлов Юрий, - пожал ему руку Козел.
 - Юрочка - мой ученик. А Виктор шофер дальних рейсов. Ездит по всем странам мира, - сказала моя мама, гордясь ими обоими.
 - Ну уж по всем, - смутился Виктор. - Значит, как договорились, Алла Сергеевна, да? Я становлюсь девятнадцатого под погрузку и двадцать второго должен быть уже там. А письмишко вы лучше почтой пошлите. Нам это строго-настрого запрещено…
 - Конечно, конечно! Я вам и так благодарна - слов нет…
 - И выздоравливайте, пожалуйста, - он поклонился маме и подмигнул Козлу: - Проводишь?
 Когда они вышли на лестничную площадку, Виктор достал сигареты. Перехватил взгляд козла и протянул ему пачку. Они закурили.
 - Что-нибудь серьезное со старухой? - спросил Виктор.
 - Какая она тебе «старуха»? - злобно цыкнул слюной Козел.
 - Извини. Что там с Аллой Сергеевной?
 - Ишемическая болезнь сердца. Стенокардия покоя и напряжения. Нервы. Одиночество…
 - А ты откуда все это знаешь? - изумился Виктор.
 - Не пальцем деланный. Слышу, что врачи говорят.
 Они помолчали. Потом Виктор спросил:
 - Может, деньги нужны?
 - Обойдемся.
 Они пожали друг другу руки, и Виктор пошел вниз по лестнице, а Козел затоптал окурок, разогнал рукой дым и вернулся в нашу квартиру…
 Перед выездом в Стокгольм на работу Эдик всегда завтракает на кухне. Я кормлю его и Фросю, порхаю вокруг них в легком домашнем халатике, подаю Эдику кофе со сливками, жарю гренки, натираю сыр, и вообще шустрю, как нормальная деревенская баба, которая провожает мужика в поле. Нет только кринки парного молока и краюхи черного хлеба. Зато остального навалом!
 - Как черного хлеба хочется… - тоскую я.
 - Ваши прислали нам телекс. Приглашают принять участие в выставке. Мы дали согласие. Для нас это очень выгодно.
 - Ура!.. - воплю я.
 - Я тоже очень рад. Это сократит нам с тобой расходы вдвое.
 - Каким образом?
 - Но я же поеду за счет фирмы.
 - Это уже решено?
 - Завтра решится окончательно. Шеф собирает начальников отделов на двадцать третье…
 - Как на «двадцать третье»?! А сегодня - двадцать второе?
 - Конечно.
 Я бросаю все к чертовой матери и мчусь в ванную с криком:
 - Я еду с тобой! Мне к девяти нужно быть в порту «Викинг-лайн»!! Идиотка! Маразматичка!.. Сегодня же двадцать второе!!!
 В ванной я наспех споласкиваю физиономию и замечаю непромытую, в свежей мыльной пене бритвенную кисточку Эдварда. И глухое раздражение заползает в мою душу. Я остервенело промываю кисточку под струей горячей воды и ору:
 - Ты кисточку для бритья будешь когда-нибудь мыть?
 Он появляется в дверях ванной, споласкивает руки под этой же струей и, целуя меня в шею, говорит:
 - А зачем? Этим же мылом я смог бы и завтра побриться.
 В Стокгольм мы мчимся по шоссе Е-4 на моей «вольвочке». Я за рулем, Эдик рядом, Фрося возлежит сзади на небольшом фирменном пакете торгового дома «И.К.Е.А.».
 У зеркальца заднего вида прикреплен календарик «совтрансавто». Там двадцать второе число обведено красным фломастером.
 - Вот видишь, - говорит Эдик. - Одной машиной - вдвое дешевле. А если учесть, что мой «сааб» кушает бензину в полтора раза больше…
 Меня начинает подташнивать от этих разговоров.
 - А как ты вернешься обратно?
 - На автобусе.
 - Может быть, приехать за тобой?
 - Двадцать километров туда, двадцать обратно, двадцать туда, двадцать обратно. Не имеет смысла.
 - Не имеет смысла держать вторую машину! - Нервничаю я.
 - А я тебе об этом еще в прошлом году говорил.
 …К «Белитронику» мы подъезжаем без десяти минут восемь.
 Я загоняю машину на паркинг фирмы и вижу, как один за другим подъезжают Стиг, Бенни, Леннарт и господин Туррель - шеф Эдика, который был у нас в гостях.
 Позже всех подкатывает Гюнвальд Ренн. На башке у него нашлепка из пластыря, рука перевязана.
 Леннарт, Стиг, Бенни и господин Туррель очень мило здороваются со мной, а Гюнвальд, стараясь не смотреть в нашу сторону, запирает машину и сразу же направляется к дверям фирмы.
 - Вы прелестно выглядите, фру Ларссон, - говорит Туррель. - Эд, как только распрощаетесь с женой, зайдите ко мне. До свидания, фру Ларссон.
 - До свидания, господин Туррель.



    Мы с Фросей проехали мимо стокгольмского городского парка, где гарцевали яркие всадники, бегали седовласые старики и старушки в разноцветных тренировочных костюмах, носилась ребятня со счастливыми утренними мордашками, и через пять минут оказались на большой площади перед портом «Викинг-лайн».  
    В этот ранний утренний час машин на площади было совсем немного, и я запарковала свою «вольвочку» не очень грамотно с точки зрения полицейских властей, но достаточно удобно для того, чтобы Витя мог увидеть нас сразу же, как только коснется колесами шведской земли.  
    До прихода парома из Хельсинки оставалось еще тридцать пять минут. Мы с Фросей вылезли на прогретый солнцем асфальт и уселись на какую-то тумбу неизвестного мне назначения. И замерли в ожидании.  



 Как выяснилось потом, эти тридцать пять минут были самыми отвратительными и неприятными для моего мужа Эдварда Ларссона…
 - Вы знаете, как я к вам отношусь, Эдвард, - сказал господин Туррель моему Эдику в своем кабинете. - Это я настоял на том, чтобы сделать вас начальником отдела, так как всегда считал вас одним из самых способных инженеров нашей фирмы. Однако вчера вечером на предварительном совещании совета директоров были высказаны сомнения в целесообразности вашей поездки в Ленинград в качестве представителя «Белитроника».
 - Какая мотивировка? - спросил Эдик.
 - Достаточно гнусная. Было решено, что представлять нашу фирму в России не имеет права человек, жена которого когда-то в этой же стране вела сомнительный образ жизни.
 - Кто же возглавит группу? - поинтересовался Эдик.
 - По всей вероятности, Гюнвальд Ренн.
 - Какая мерзость! - брезгливо сказал Эдик и вышел из кабинета шефа.
 Господи! Я даже представить себе не могла, что в пароме может поместиться столько автомобилей!
 Эта белая сверкающая громадина, по борту которой было написано пятиметровыми буквами - «Силья-лайн» и нарисована голова мультипликационного моржа, распахнула огромные ворота в носу и стала выплевывать на грешную землю такое количество легковых машин, что я просто ахнула! Что-то около тысячи!..
 А за ними, словно мамонты, поперли из парома тяжеленные грузовики с фургонами. Несколько сотен! Английские, немецкие, французские, польские, советские… Цирк, да и только!
 Правда, место для наблюдения я выбрала очень удачное - все они, в конечном счете, катились мимо меня. На всякий случай я посадила Фросю на крышу своей «вольвочки», а сама влезла ногами на тумбу. Чтобы нас было хорошо видно.
 Из кабин проходящих машин мне кричали на всех языках мира, но я не обращала внимания. Я ждала «свою» машину. И дождалась.
 Уже когда в сердце стала закрадываться тревога, я вдруг увидела, как один мамонт несколько раз мигнул дальним светом и трижды коротко просигналил. Я вгляделась в его номера - АВЕ 51-15. «Совтрансавто»!..
 - Витя!.. Витенька!!!
 51-15 вывернул из общего потока и подкатил ко мне.
 Он выскочил из своей высоченной кабины и снял меня с этой дурацкой тумбы. И не опустил на землю. Он продолжал держать меня на руках, словно ребенка, а я как безумная целовала его шею, лицо, глаза…
 Через час мы уже сидели на пустынной терраске того придорожного кафе, куда я затащила его в первую нашу встречу.
 Снова две наши машины разглядывали нас своими фарами, снова возилась под столом Фрося. На этот раз мы пили только кофе и я была трезва, как стеклышко. На столе лежала круглая буханка ленинградского черного хлеба.
 - Соседи твои во Всеволожске - садоводство там у них…
 - Я знаю.
 - Дочка их - на юге. Отдыхает.
 - Скажите, пожалуйста!..
 - Алле Сергеевне паренек один помогает - в аптеку там или в магазин. И вообще, хозяйничает.
 - Что еще за «паренек»? - удивилась я.
 - Нормальный. Лет шестнадцати. Ученик ее. Козлов, Юра, что ли?
 Я чуть со стула не свалилась:
 - Козел!!! Вот это да!..
 - Может, и Козел, но парень четкий. Она за ним, как за каменной стеной.
 Подошла девочка-кельнер:
 - Что-нибудь еще, мадам? - и с удивлением посмотрела на буханку.
 - Еще кофе? - спросила я Витю.
 - Нет, спасибо. Пора. Мне еще пятьсот верст пилить до Гетеборга.
 - Ну, посиди еще секунду, - попросила я и сказала девочке по-шведски: - Пожалуйста, блок самых лучших американских сигарет. И зажигалки одноразовые есть?
 - Да, мадам. Какого цвета?
 - Всех цветов.
 - В упаковке десять штук.
 - Всю упаковку.
 - Простите, мадам. Что это такое? - спросила девочка и показала на буханку черного хлеба.
 - Русский хлеб, - рассмеялась я.
 - Вкусный?
 - Очень! Хочешь попробовать?
 - Нет, нет, что вы. Сейчас я принесу сигареты и зажигалки.
 Она ушла, а мы еще немножко помолчали. Он мне так нравился, как еще не нравился никто в моей жизни. Я ему так и сказала:
 - Ты мне так нравишься, как мне никто еще не нравился во всей моей жизни!
 - И ты мне, - сказал он. - Точно так же.
 - Черт возьми… Где же ты раньше был, Витя?..
 - А ты где?
 - Я была в таком дерьме, что лучше и не вспоминать.
 - Вот и не вспоминай.
 - Не получается. Нет-нет, да и напомнят.
 Пришла девочка-кельнер, положила на стол блок сигарет, упаковку с разноцветными зажигалками и счет. Я расплатилась, сунула черный хлеб в сумку, взяла Фросю на руки, и мы пошли к машинам.
 - На, отдай это Козлу, - я протянула Вите сигареты и зажигалки. - Маме я ничего не передаю - сама скоро буду. А тот пакетик, который я тебе в кабину положила, отвези на Ракова, пятнадцать… Там адрес написан. Это между Музкомедией и «Пассажем». Отцу моему. У него ноги больные - все время мерзнут. Я там носки ему теплые положила и кое-какие шмоточки для его детей… Ладно?
 - Нет вопросов.
 - Ты прости меня, я тебя так напрягаю, но ты единственное звено…
 - Помолчи, - он стал целовать меня бережно и нежно.
 Мне показалось, что я сейчас потеряю сознание…
 - Садись в свой драндулет, - хрипло сказала я ему. - Провожу тебя километров десять до седертелье. Там я останусь на развилке, а ты не останавливайся, иди прямо на Гетеборг. Я тебе помашу. Так лучше будет…
 Мы летели по шоссе, обгоняя всех. Я - впереди, Витя - сзади.
 Когда открывался участок дороги, свободный от встречных машин, я снижала скорость и пристраивалась к нему слева - кабина в кабину. Как только кто-то показывался нам навстречу, я сразу вырывалась вперед и занимала свой ряд…
 А потом, под зеленым аншлагом «Седертелье» я включила правый поворот, съехала на обочину перед самой развилкой и остановилась. И вылезла из машины.
 Витя замедлил скорость, помигал мне фарами, врубил клаксон на полную мощь и с тревожным ревом промчался мимо меня в свой идиотский Гетеборг за какими-то там запчастями, черт бы их побрал!..
 Я сидела за стойкой бара заправочной станции, потягивала свой ананасовый сок с кокосовым молоком и наблюдала за тем, как работает Рея.
 - Возьми меня в помощницы, - обронила я небрежно.
 - А в судомойки пригласим датскую принцессу, да? - развеселилась Рея. - После того как Ларссона сделали начальником отдела такой фирмы, ты можешь стать только хозяйкой собственного предприятия. Положение обязывает!..
 - Плевала я на это положение.
 Рея вытащила телефон из-под стойки:
 - Будешь звонить Эдварду?
 - Нет. Настроение не то.
 - Жаль, - Рея убрала телефон. - Я люблю слушать, когда вы разговариваете по-русски…
 По-русски все-таки пришлось поговорить. Не по телефону, а нос к носу. И не так, как хотелось бы, но пришлось…
 Я зачем-то затеяла уборку и таскала воющий пылесос по всему дому, а Эдик пытался после работы смотреть телевизионные новости. Я мешала ему своим пылесосом, он мешал мне своим присутствием - оба мы были раздражены и даже не пытались это скрыть. Наверное, наше вздрюченное состояние передалось и Фросе - с нервным лаем она носилась за мной по всем комнатам.
 - Почему нужно заниматься уборкой дома во второй половине дня? - резонно спросил он, стараясь перекричать пылесос, телевизор и Фросю.
 - Потому что в первую половину я была занята! - прокричала я, тупо шуруя щеткой вокруг большой напольной вазы с сухим ковылем.
 - Тогда, может быть, ты сначала приберешь второй этаж и дашь мне посмотреть «Новости»?
 А мне в эту секунду хотелось послать в задницу и первый, и второй этаж, и пылесос, и его самого. Мне хотелось сейчас сидеть в кабине тяжелого грузового «вольво», держать на коленях Фросю, смотреть на большие, красивые, сильные руки Вити, лежащие на огромном руле, и подъезжать вместе с ним к Гетеборгу, в котором я так ни разу еще и не была…
 - Нет уж! - орала я как идиотка. - Я сначала приберу первый этаж! Ты бы лучше свою бритвенную кисточку мыл, а не оставлял ее каждый раз в засохшей мыльной пене!..
 Я рванула в ванную, схватила его кисточку, прибежала обратно и грохнула ее прямо на столик - между ним и телевизором.
 Он выпрыгнул из кресла, тоже помчался в ванную, приволок оттуда тюбик с мыльным кремом и шлепнул его рядом с кисточкой:
 - Тебя никто не просит ее мыть! Из-за тебя вдвое быстрее кончается этот тюбик с мыльной пеной! А это стоит денег!..
 Работал пылесос, лаяла Фрося, бормотал телевизор…
 - Это?!.. - я захохотала как можно обиднее для него. - Тьфу это, а не деньги!
 - Нет! Это не «тьфу»! Это деньги, из которых состоит наша жизнь! - закричал он и обвел руками все, что меня окружало.
 - В таком случае - плевала я на эту жизнь! В гробу и в белых тапочках!.. - как базарная халда заорала я и, уже не помня себя от злобы, смахнула со столика кисточку и тюбик с мыльной пеной.
 Кисточка и тюбик, словно выпущенные из рогатки, просвистели в сторону окна и ударились о портьеру. Портьера колыхнулась, что-то там за ней лязгнуло и со стуком упало на пол…
 …И раздался оглушительный ружейный выстрел!!!
 Вдрызг разлетелась большая напольная ваза, и сухие метелки ковыля рассыпались по полу.
 Я завизжала и бросилась к Эдику. Он обхватил меня, прижал к себе и тупо уставился на свое собственное охотничье ружье, валявшееся на полу.
 - Как я его забыла тогда убрать - ума не приложу… - всхлипывала я.
 Укрытая пледом, я лежала на тахте. Меня трясло, как в лихорадке. Стояла тишина. Телевизор и пылесос - выключены, Фрося примостилась у меня в ногах.
 Эдик сидел рядом и отпаивал меня горячим чаем.
 - Ну почему ты не рассказала мне раньше? - он показал глазами на лежавшее на столике разряженное ружье. Там же валялись вынутые из стволов патроны.
 - Не хотела тебя расстраивать…
 - Завтра я поеду в туристическое бюро и закажу нам с тобой визы и билеты в Советский Союз. Сколько бы это ни стоило. Хочешь - в Ленинград, хочешь - в москву, хочешь - на черное море… Куда хочешь!
 - В Ленинград. К маме.
 - О'кей! В Ленинград. К маме. А сейчас, фру Ларссон, я приглашаю вас в самый дорогой ресторан Стокгольма!
 Ресторан был, действительно, жутко дорогой! Он являлся частью какого-то фешенебельного ночного клуба и нам подавали потрясающие неведомые мне блюда, пили мы какое-то божественное испанское вино и танцевали, танцевали… Я в длинном вечернем платье, Эдик - в смокинге.
 Он щебетал, как студент-первокурсник, острил, смеялся и был удивительно широк. Я его никогда таким не видела. Я же все больше помалкивала, осматривалась и, если верить Эдику, выглядела «на все сто»!
 Во втором часу ночи, утомленные и размякшие, преисполненные нежной благодарности друг к другу, мы вышли из ресторана на прохладную улицу к нашей машине. Пожалуй, это был самый симпатичный вечер во всей моей шведской жизни.
 В отличие от всего остального спящего Стокгольма, в этом квартале жизнь шла еще во всю ивановскую: работали бары, ночные кафешки, какие-то забегаловки, лавочки торговали, в кинотеатрах без перерыва крутились фильмы.
 Уже садясь в машину, я вдруг увидела на противоположной стороне улицы над входом в небольшую киношку длинную белую рекламу, ярко подсвеченную уймой лампочек: «Пять дней русского кинематографа».
 Сеанс, видимо, только что окончился. Из кинотеатра на улицу выползал народ, но не расходился от него в разные стороны, а задерживался у небольшого микроавтобусика. А там вспыхивали блицы фоторепортеров.
 Я вгляделась в кучку людей, стоявших у микроавтобуса, и вдруг неожиданно узнала среди них Гундареву, Смоктуновского и Леонова!..
 Я просто обалдела! Ну надо же!.. Где?! В Стокгольме!..
 - Ой, Эдинька!.. - завопила я. - Смотри, смотри!.. Это же Гундарева! И Смоктуновский… И Леонов!..
 - Кто это? - удивился Эдик.
 - Это же наши самые замечательные киноактеры! Это же самые что ни есть суперстары! - счастливо проговорила я и бросилась на ту сторону улицы с криком: - Здравствуйте! Здравствуйте! Боже мой! Неужели это вы?!
 Напряженно улыбаясь, артисты уставились на меня, потом быстро переглянулись и вопросительно посмотрели на своего сопровождающего - крепенького мужичка-боровичка в белой рубашке с галстуком и темном костюме. Наверное, это был кто-нибудь из посольских.
 Мужичок тут же героически прикрыл артистов своей широкой спиной и строго спросил меня на чистом русском языке:
 - Кто вы такая? Что вам здесь нужно?
 А я, дура такая, от радости, что своих увидела, пропустила мимо ушей его ментовскую интонацию и лепечу, как заведенная:
 - Я из Ленинграда… Я живу здесь… Замужем. Я русская! Русская… Мне так приятно! Иннокентий Михайлович! Наталья… Ой, простите, не знаю вашего отчества… Товарищ Леонов! Здравствуйте! Господи! Я так счастлива!..
 - Извините, мадам, мы спешим, - сказал железный мужичок и очень профессионально оттер меня плечом в сторону. - А вы, товарищи, садитесь в автобус. Садитесь, садитесь.
 Ах, швейцаром бы тебя в «Европейскую» или в «Асторию»! Цены бы тебе там не было!.. Правильно - бей своих, чтобы чужие боялись… Стою, как обгаженная, в своем кретинском длинном вечернем платье посреди ночного Стокгольма и ни хрена понять не могу… За что?
 Залезая в машину, Гундарева - хорошая, наверное, все-таки баба, - сочувственно улыбнулась мне. Леонов виновато поежился и недобро взглянул на посольского боровичка. А Смоктуновский с лицом блаженного, вроде бы он ничего не понимает, ни к чему отношения не имеет, развел руками и тоже скрылся в автобусе.
 И тут на меня такое накатило. Такое!.. В глазах потемнело, затрясло, как в лихорадке, и я заорала на всю эту роскошную улицу:
 - Я же русская! Русская! Я вас так любила, суки вы рваные! Клоуны дешевые! Так любила!.. Чего же вы от меня шарахаетесь?! Кого вы боитесь? Вам не меня, вам его бояться надо!!! - и все тыкала пальцем в того, в посольского, в белой рубашке с галстуком и темном костюме.
 Автобусик спешно уехал. Эдик обнимал меня за плечи, успокаивал, путал шведские слова с русскими и все пытался усадить меня в наш Сааб-турбо…
 Потом медленно ехали в свою деревушку. Молчали. Из приемника сочилась тихая музыка. Я курила одну сигарету за другой, вдыхала теплый свежий воздух белой шведской ночи и ни о чем ни черта не думала. Только очень хотелось выпить.
 Когда подкатили к нашему дому, Эдик нажал на кнопку дистанционного управления, и ворота гаража стали медленно открываться. Автоматически включился свет. Мы въехали в гараж. Помогая мне выйти из машины, Эдик поцеловал меня в макушку и тихо сказал:
 - Я очень люблю тебя, Таня.
 Я всхлипнула и улыбнулась ему:
 - Тогда-то что… Тогда все ни хрена не страшно.
 - Сегодня днем будет прекрасная погода, - сказал Эдик, закрывая гараж. - И мы с тобой под вечер сможем…
 Если такая же погода будет сегодня в Ленинграде, то Симка с Кисулей обязательно днем пойдут в открытый бассейн спорткомплекса «Динамо», подумала я.
 …Кисуля и Симка-Гулливер сидели на пустынных трибунах открытого бассейна со спортивными сумками в руках. Они уже свое отплавали и теперь, поглядывая на малышей в «лягушатнике», трепались с двумя детскими тренерами - симпатичными молодыми ребятами.
 Кисуля посмотрела на часы, перекинула сумку через плечо:
 - Посиди, Симка, поболтай. Сейчас вернусь.
 Я всегда знала, что по восемьдесят восьмой статье - «Нарушение правил о валютных операциях…» И так далее - могут взять только с поличным. Хвать тебя за лапку при совершении сделки и, как говорится, «привет родителям»! От трех до восьми. А вот как это делается - только слышала. Меня саму бог миловал…
 Она спустилась вниз под трибуны и, не торопясь, вышла из спортивного комплекса на залитую солнцем стоянку машин. Подошла к своей одинокой «семерочке», закурила и еще раз посмотрела на часы.
 Тут к ее сверкающему «жигуленку» подкатил затрюханный «Москвич-407» и затормозил. Кисуля оглянулась вокруг - не видит ли кто - и юркнула на заднее сиденье «Москвича».
 Сидевший за рулем этого чуда техники обернулся к ней и… Оказался Петром Никаноровичем! «Дедом на входе», как называет их наш профсоюз. Швейцаром из нашей гостиницы! Вот шустрый отставник!..
 Кисуля протянула ему толстый конверт. Петр Никанорович заглянул в конверт, упиханный долларами, и спросил:
 - Сколько?
 - Как договаривались, - Кисуля нервничала.
 - Держи, - швейцар передал ей пачку советских денег.
 - Двигатель выключи, дышать нечем.
 - Не учи, - Петр Никанорович цепко оглядел стоянку, выход из бассейна и высокие густые кусты у ограды. Но двигатель не выключил.
 Кисуля положила пачку денег на колени и стала их пересчитывать.
 - Совсем спятила? - зашипел швейцар. - Нашла время?..
 - В прошлый раз два стольника не доложил, старая сволочь, и сейчас хочешь напарить? - Огрызнулась Кисуля.
 И в эту секунду с двух сторон распахнулись передние дверцы «Москвича» и голос Толи Кудрявцева произнес:
 - Сидеть! Не двигаться!
 Кто мог подумать, что старик такой прыткий? Видать, вспомнил свою лихую военную молодость…
 В мгновение ока Петр Никанорович выбросил на асфальт конверт с долларами и рванул машину вперед. Толя - с левой стороны машины, а Михаил Михайлович - с правой полетели кувырком. Так он их саданул своим «Москвичем»!
 Но тут же из кустов вылетела спрятанная там черная оперативная «Волга». За рулем сидел Женя. Он направил «Волгу» наперерез «Москвичу» и подставил себя под страшный удар…
 Потом была «скорая помощь» и еще одна милицейская машина, в которой уже сидел Петр Никанорович в наручниках…
 Стояли искореженные «Москвич» и «Волга»…
 Бережно несли окровавленного и очень бледного Женю…
 Билась в истерике и рвалась к носилкам Кисуля:
 - Женечка, я не виновата! Я не хотела, Женечка!.. Это все он! Он!.. Не виновата я, Женя!..
 Толя Кудрявцев вытряхивал свой пиджак, чистил брюки.
 - Заткнись, стерва, - негромко сказал он Кисуле. - Только ты и виновата. Не было бы тебя, не было бы и его, - он показал на сидящего в машине Петра Никаноровича в наручниках. - И Женя был бы жив и здоров. Утри сопли и садись в машину. Помоги ей, Миша…
 Ничего об этом не зная, я несколько дней спустя позвонила в Ленинград маме.
 - Мамочка! Ты меня хорошо слышишь? Слушай меня внимательно! - кричала я в трубку. - Эдик купил мне тур в Советский Союз, в Ленинград. И заказал билеты на конец месяца. Нет… Раньше все было забито. Сам он, к сожалению, не приедет. Нет… Он у нас теперь начальник отдела, и пока фирма его не отпускает из Стокгольма!.. Нет, нет! У нас все в порядке!.. Все в порядке! Спроси своего козла, что привезти ему из Швеции… Ну, ты же у меня гениальный педагог! Песталоцци, Ушинский и Макаренко - просто мальчики в сравнении с тобой! Как ты себя чувствуешь? Ну, слава богу!..
 Мама сидела на постели и ее оголенная худенькая рука была обернута манжеткой тонометра.
 Врач из «неотложки» терпеливо ждал конца нашего разговора.
 На столе стоял кардиограф. Сестра набирала из ампулы кардиамин в шприц.
 Покуривал в открытое кухонное окно Козел…
 - На днях звонила Сима!.. Сима, говорю, звонила! У Ниночки какие-то неприятности… Нет, я не знаю. Симочка сказала, что сама тебе позвонит… Нет, ляля еще не вернулась. Хорошо, деточка, - говорила мне мама. - Не волнуйся. Привет Эдику. И я тебя целую. Целую, говорю, и очень тебя жду. До свидания, доченька… До свидания.
 Мама положила телефонную трубку и виновато посмотрела на доктора.
 - Простите меня, пожалуйста. Это все-таки заграница…
 - Алла Сергеевна, нужно сделать еще одну кардиограммку, - сказал доктор.
 - Тебе привет от мамы, - вспомнила я.
 - Спасибо, - вежливо поблагодарил Эдик. - Я думаю, что будет лучше, если не мы будем звонить маме, а она - нам. В России это значительно дешевле. А потом мы отдадим ей деньги по курсу.
 - Что? - не поняла я.
 - Я говорю, что международные разговоры по телефону из России намного дешевле, чем у нас. Пусть лучше мама нам звонит, а мы ей потом компенсируем эти затраты.
 - Господи!!! - Возмутилась я. - Да пошел ты!.. Когда я из тебя человека сделаю?!..
 При возвращении домой, на выборгской таможне Вите устроили шмон.
 Нашли у него мою посылочку для отца, распатронили ее и прицепились:
 - Если это не ваши вещи, то почему вы их в декларацию не записали? Вот же специальный пункт: «Вещи или ценности, принадлежащие другим лицам…»
 - Да я и забыл совсем про них! Какие это «ценности»…
 Перед таможенником лежали две пары шерстяных носков, детское барахлишко и пакет фирмы «И.К.Е.А.» с ленинградским адресом моего отца.
 - Вы двадцать раз в год границу пересекаете! Неужели трудно соблюдать таможенные правила? Сегодня везете не записанные в декларацию чужие носки, завтра - видеокассеты с антисоветскими фильмами, а послезавтра порнографию повезете, да?..
 - Вы мне только дело не шейте, - усмехнулся Витя.
 - А я и не собираюсь ничего вам шить. Забирайте свои вещички и поезжайте спокойненько. Разбираться будете со своим начальством. Им и объясните - от кого возите, кому… Всего доброго.
 Когда спустя две недели настал день очередного приезда Вити в Швецию, я страшно нервничала и мечтала побыстрее спровадить Эдика на работу, чтобы успеть привести себя в боевой порядок и помчаться в порт «Викинг-лайн» встречать Витю.
 Я крутилась перед зеркалом, как девчонка, переменила десять шмоток и даже наподдала Фросе под хвост, чтобы не путалась под ногами…
 Трижды я бралась сверять совтрансавтовский календарик (с обведенным фломастером числом витиного приезда) с большим кухонным календарем. Словом, «дергалась, как свинья на веревке», как сказала бы Кисуля.
 Но на этот раз в порт я поехала несколько иным путем. У меня был запас во времени, и я неторопливо подкатила к единственной в Стокгольме православной церкви. Мне уже давно хотелось зайти сюда, но я все время не решалась этого сделать. А сегодня потянуло меня к этой церквухе со страшной силой!
 Я вылезла из машины, тщательно оглядела себя в зеркальце и припудрилась. Словно хотела предстать перед господом богом в приличном виде.
 Двери церкви были открыты, и оттуда тянуло прохладой. В сумрачной глубине мерцали лампады перед иконами.
 Я постояла-постояла в дверях, да так и не смогла заставить себя перешагнуть через порог. Вздохнула судорожно и вернулась к машине…
 Ровно в девять я уже была в порту и стояла на «своей» тумбе, а Фрося сидела на крыше «вольвочки».
 Из открытого зева гигантского парома нескончаемо текли большие и маленькие автомобили всех стран мира. Но из этого ошеломляющего потока мне нужна была только одна машина.
 И когда, наконец, она появилась, и я различила овальную марку «Совьет Юнион» и номер АВЕ 51-15, то, как коза, запрыгала на этой дурацкой каменной тумбе и замахала руками!
 Но на этот раз мой «вольво» не выехал из общего ряда. Он медленно тянулся за каким-то французом, не обращая на меня никакого внимания.
 Я закричала:
 - Витя! Витенька!!! Эге-гей!..
 Машина совсем было приблизилась ко мне, и с ужасом я увидела за лобовым стеклом совершенно незнакомого мне пожилого человека. А рядом, на пассажирском сиденье, - еще одного.
 - Подождите! Подождите!.. - Закричала я в полной растерянности. - А где же Витя?! Товарищи!..
 Водитель показал на меня своему напарнику и что-то проговорил.
 Я еще сильней и отчаянней замахала руками:
 - Товарищи!..
 Не притормаживая, водитель приоткрыл свою дверцу и, поравнявшись со мной, сказал мне на ходу:
 - Тамбовский волк тебе «товарищ». Шлюха…
 Захлопнул дверцу перед моим носом и проехал мимо.
 Боже мой, как я напилась на терраске того придорожного кафе, где мы дважды сидели с Витей!..
 За перилами стояла моя одинокая «вольвочка».
 На грязном, залитом столе передо мной сидела верная Фрося, пыталась лизать мне лицо и поскуливала…
 - «Мне снилась осень в полусвете стекол…» - бормотала я, силясь вспомнить идущие вослед строки Пастернака. - «Мне снилась осень в полусвете стекол… И как с небес…» Нет! Нет, мать вашу в душу!..



    Мне снилась осень в полусвете стекол,  
    Друзья и ты в их шутовской гурьбе…  



 Испуганная девочка-кельнер держала мою сумку, а хозяин кафе, вытащив оттуда мои документы, звонил куда-то по телефону.
 Кажется, приехал очень встревоженный Эдик на своем саабе и привез Рею - барменшу с заправочной станции.
 Они вдвоем перетащили меня в СААБ, что стоило им изрядных трудов, потому что ехать я не хотела и все пыталась вспомнить стихи:



    И, как с небес добывший крови сокол,  
    Спускалось сердце на руку к тебе…  



 Рея завела мою «вольвочку», Эдик - свой сааб, и они повезли меня домой…
 Телефон! Телефон! Телефон!.. О, черт побери!.. Словно по башке - дзынь-дзынь-дзынь! Чтоб вы сдохли все! Чтоб вы…
 Нащупала трубку, положила рядом на подушку. Даже глаз открыть не смогла:
 - Ну, кто там? Ну, что надо?
 Не сообразила, что говорю по-русски. А из трубки по-шведски:
 - Фру Ларссон вызывает Ленинград. Советский союз. Фру Ларссон…
 - Да! Да!.. Слушаю! Мамочка?
 Во рту - словно кошки нагадили. Голова трещит. Язык, как рашпиль.
 - Мамочка?
 - Момент! Соединяю…
 Огляделась - одна в спальне. Эдик, наверное, на работе. На его подушке дрыхнет Фрося.
 - Швеция? Салем?.. - по-русски.
 - Да! Да! - кричу я и дую минеральную воду прямо из горлышка большой бутылки. - Мама?
 - Танька! Это я - Гулливер… Слушай меня, не перебивай!
 Симка-Гулливер звонила мне с городского почтамта. Оглядывалась, прикрывала ладонью трубку, чтобы никто, кроме меня не слышал ее слов.
 - Кисулю замели с поличным… Взяли две с половиной штуки «зеленых». Она на первом же допросе показала, что это твои баксы. Представляешь?! И вроде бы ты ей передала их при мне! Меня дернули - я в полную несознанку: ничего не знаю, ничего не видела… Она все на тебя лепит! Мол, ты ей оставила эти две с половиной штуки, когда еще уезжала. Вроде бы ты ее попросила потом реализовать их и уже советскими отдать твоей матери… Вот сука, представляешь? Я думала, она мне на очной ставке глотку перекусит! Учти, Танька, как только приедешь - тебя сразу заметут и начнут раскручивать. Так что, сиди, не рыпайся! Сюда носа не показывай!
 - Но это же все фуфло! Липа!.. - закричала я. - Симка! Симка, ты же знаешь, что это чушь собачья!.. Оговор! Я прилечу через несколько дней, и мы с тобой вдвоем…
 - Ты совсем там чокнулась?! - заорала Симка. - Тебе пятера корячится, понимаешь ты это?!.. Тебя сразу с аэродрома в «Кресты» упакуют! Пока ты докажешь, что ты не верблюд, - три года, как миленькая, отчалишься, кретинка!.. И учти - я тебе не помощник! Я ваших дел не знаю. Сиди там у себя и не дергайся!
 - Но у меня же мама болеет!..
 - Поболеет и перестанет. Лучше, если она тебе передачи будет носить, да? Идеалистка хренова! Все!..
 - Погоди, Симка…
 - Я сказала все! - и Симка бросила трубку.
 Через стеклянную дверь она внимательно оглядела всю очередь, не заметила ничего подозрительного и вышла из переговорной будки…
 Что же делать? Что же делать? Что же делать?..
 - Что же делать, Фрося?! - закричала я, схватила собачонку и затрясла, как тряпичную куклу.
 Потом отбросила ее, рванула телефонную трубку и набрала номер:
 - Эдик! Приезжай домой! Я умоляю тебя! Миленький…
 - Я приеду к шести. Пожалуйста, не пей алкоголь.
 - Какой «алкоголь»?! Какой еще «алкоголь»?! О чем ты говоришь! Ты мне нужен сейчас же! Ты никогда мне не был так нужен, как сейчас!.. Эдинька, родной, единственный мой… Умоляю…
 - Я не могу уйти во время работы. Ты способна приехать ко мне?..
 Нечесаная, немазаная, одетая черт знает во что, я неслась по шоссе Салем - Стокгольм, и встречные машины шарахались от меня в разные стороны…
 Наверное, с точки зрения шведского здравого смысла, сцена, разыгравшаяся на автомобильной стоянке фирмы «Белитроник», была омерзительной; мы с Эдиком бегали вокруг наших машин, хлопали дверцами, хватали друг друга за руки, вырывались один от другого, оба кричали, путая русские и шведские слова, и вели себя - для деловой части города - более чем странно и непристойно.
 - Ты никуда не поедешь! - кричал он. - Завтра же я аннулирую твои билеты и визу! Я слишком люблю тебя… Я не хочу тобой рисковать! И ты немедленно поменяешь подданство!..
 - Это еще зачем?! - вырывалась я от него.
 - Не нужно быть гражданином страны, в которой такие ненормальные законы! Весь цивилизованный мир покупает и продает валюту - для этого построены банки, биржи, грандиозная финансовая система отношений между нормальными государствами… И это абсолютно легально. А у вас почему-то этого нельзя делать!.. Почему нужно сажать человека в тюрьму, если он поменял одну валюту на другую?!
 - Но у нас сажают не за обмен, а за спекуляцию! Это ты можешь понять? - я невольно встала на защиту законов, через которые с ежедневным риском перешагивала в течение нескольких последних лет в советском союзе.
 - Я ничего не хочу понимать! - закричал он. - Я люблю тебя… Я не могу без тебя жить! Я не хочу быть без тебя!.. Мы поменяем тебе паспорт… Ты станешь подданной Швеции и ваши каннибальские законы не будут тебя касаться!
 - А мама?!
 - Я добьюсь того, чтобы мама переехала сюда, к нам! Сейчас это уже возможно - даже ваши об этом пишут! Только не бросай меня… Не уезжай… Тебя не выпустят обратно! Пока поймут, что ты не виновата, пройдет очень много времени!.. Я не переживу этого… Ты слышишь?..
 - Эдинька! Но там же больная мама!..
 - Мы пошлем ей самые лучшие лекарства! Самые дорогие! Я знаю, ты меня еще не любишь… Тебе просто надо было уехать оттуда… Но я же тебя люблю! Я не могу тебя потерять… Я сделаю все, что ты скажешь… Хочешь пить алкоголь - пей. Я боюсь только за твое здоровье. Хочешь, уедем в другую страну? В Австралию… В Новую Зеландию? Там всегда тепло…
 - Боже мой! Боже мой… Что же делать, Эдинька?!. - прокричала я и, к удивлению многих шведов, наблюдавших за нами из окон и с тротуара, мы бросились в объятия друг к другу…
 В дверях нашей ленинградской квартиры стояли Толя Кудрявцев, Миша и двое каких-то незнакомых - мужчина и женщина. Провожала их моя мама.
 - Одну секундочку, Алла Сергеевна, - сказал Толя и повернулся к мужчине и женщине: - Большое спасибо, товарищи. Думаю, нет нужды предупреждать вас, чтобы ничего никому…
 - Уж предупредили, - женщина старалась не смотреть на маму.
 - Все будет в ажуре, товарищ капитан, - пообещал мужчина.
 - Миша, проводи товарищей и подожди меня в машине.
 Толя закрыл за ними дверь и сказал:
 - Алла Сергеевна, у меня к вам самый последний вопрос. Так сказать, не для протокола. Личный, если позволите.
 - Пожалуйста, - тихо проговорила мама.
 - Вы, действительно, не знали, чем занималась Таня до отъезда за границу?
 Мама промолчала.
 - Неужели вы столько лет ничего не подозревали?
 - Я должна отвечать? - Жалобно спросила мама.
 - Нет, - быстро сказал Толя. - Как хотите…
 - Вы знаете, Анатолий Андреевич, может быть, вам это покажется странным и неубедительным… Но мы с Танечкой очень оберегали друг друга, - мама помолчала и твердо добавила: - очень.
 - Выздоравливайте, Алла Сергеевна. Всего вам доброго, - сказал Толя и вышел на лестничную площадку.
 Козел со своей кодлой из пяти пацанов подошел к нашему подъезду, когда толина машина отъехала от дома. Козел посмотрел ей вслед и протянул компахе пачку американских сигарет:
 - Посидите. Я поднимусь, узнаю, может, чего надо.
 Пацаны тут же развалились на скамейке у подъезда, достали одинаковые разноцветные зажигалки и демонстративно закурили…
 Козел открыл нашу дверь своим ключом и вошел в квартиру. Мама сидела на кухне, разглядывала мои детские фотографии.
 - Кто-то был? - подозрительно огляделся Козел.
 - Танечкины товарищи приезжали с ее прошлой работы.
 - А чего у них тачка с ментовскими номерами?
 - Что ты говоришь? - не поняла мама.
 - Да, так… Чего-нибудь надо, Алла Сергеевна?
 - Если тебя не затруднит, Юрочка, сходи на почту. Дай Тане телеграмму. Вот текст, - мама протянула Козлу тетрадочный лист бумаги. - Тут слова русские, только латинскими буквами. Сумеешь на бланк переписать?
 - А чего там написано?
 - «Чувствую себя хорошо. Задержись вылетом. Мама». И адрес.
 - Так и переписать? - Козлу явно не понравился текст.
 - Да. Только латинскими буквами. Вот деньги.
 - Ладно, - сказал Козел. - А потом мы с пацанами хотели кое-куда свалить.
 - Конечно, конечно, - поторопилась согласиться мама.
 На почте Козел стоял за нетрезвым суетливым парнем лет тридцати.
 Больше на почте никого не было. Только молоденькая девчонка за стеклом с полукруглым окошечком и надписью: «прием телеграмм и переводов».
 Парень суматошно отсчитал из толстой пачки десятирублевок триста рублей, оставшиеся деньги - рублей двести - засунул в карман куртки и протянул девчонке бланк перевода:
 - Теперь правильно?
 - Теперь правильно. Деньги. - и девчонка стала оформлять перевод.
 Компашка козла стояла на улице, судачила о чем-то, и Козел видел их через большое стеклянное окно. Затем он перевел взгляд на карман куртки стоявшего парня, где лежала пачка десяток, и придвинулся к парню вплотную.
 - А за перевод? - спросила девчонка.
 - Виноват, виноват, виноват… - забормотал нетрезвый парень и полез в карман куртки.
 Козел отпрянул назад. Парень достал десятку из кармана и лихо шлепнул ею о прилавок:
 - С нашим удовольствием!
 Козел осторожно вытащил у него из куртки оставшиеся деньги и аккуратно подсунул их под стопку телеграфных бланков. И безмятежно стал читать разные почтовые объявления.
 Парень получил квитанцию, сдачу с десятки и, стараясь шагать как можно тверже, вышел на улицу. Козел внимательно следил за ним через окно. Парень пересек тротуар, газон и сел в ожидавшее его такси. И укатил.
 - Так и будешь стоять? - спросила девчонка.
 - Виноват, виноват, виноват… - подражая нетрезвому парню, сказал Козел, и девчонка рассмеялась.
 Козел загнул половину тетрадочного листа, оставил только строчки с адресом и сказал:
 - Вот адрес. Международная. Можешь переписать на бланк латинскими буквами?
 - А текст?
 - Счас… Пиши: «Прилетай. Матери плохо. Козел».
 - Что еще за Козел?
 - Обыкновенный. Там знают. Пиши, пиши.
 Козел смотрел в окно, ждал нетрезвого парня - авось, хватится.
 - Три рубля шестьдесят две копейки.
 Козел протянул пятерку, получил квитанцию и сдачу. Секунду помедлил, еще раз глянул в окно. Парня не было. За окном покуривала его кодла.
 - Я возьму пару бланков? - спросил он девчонку.
 - Хоть все.
 - Вот спасибо, вот спасибо, вот хороший человек! - спел ей Козел, сгреб бланки вместе с пачкой десяток, лежавших под стопкой, и вышел на улицу.
 - Айда! - скомандовал он пацанам и быстро завернул за угол дома.
 Там он остановился, огляделся и подмигнул кодле:
 - Маленький фокус-покус, джентельмены!
 Он развернул телеграфные бланки и предъявил компахе пачку десяток.
 - Гуляем, чижики! Перевод получил.
 - Ну, Козел!.. Ну, молоток!.. - захрипели приблатненными голосами пацаны.
 У нашего подъезда пацаны снова развалились на скамейке, а Козел с шальным криком: - счас!.. Только квитанцию и сдачу отдам! - Помчался скачками через три ступеньки на наш четвертый этаж.
 На третьем этаже Козел замедлил свой бег и тревожно принюхался. Он огляделся вокруг себя, приподнял крышку бака с пищевыми отходами. Но запах шел не оттуда, а сверху. Это Козел понял и в два прыжка оказался на четвертом - нашем - этаже.
 Здесь запах был так силен, что Козел закашлялся, рот его наполнился жгучей слюной и его затошнило. И вдруг Козел понял, что запах идет из-под нашей двери!
 Выронив почтовую квитанцию и сдачу с маминой пятерки, трясущимися руками Козел стал вставлять ключ в замочную скважину… Наконец ключ повернулся в замке. Козел рванул дверь на себя и отшатнулся - так шибануло газом из нашей квартиры!
 - Алла Сергеевна!.. - закричал Козел и, зажимая рот и нос руками, ворвался в квартиру.
 Окна были закрыты наглухо. Из кухни неслось убаюкивающее шипение.
 Козла вырвало. Утирая рот рукавом, он метнулся в кухню, увидел сидящую на полу маму, рассыпанные фотографии, открытую духовку газовой плиты…
 Задыхаясь и плача, сотрясаемый рвотными спазмами, Козел перекрыл газовые конфорки и духовку и стал рвать на себя оконную раму. В панике он делал что-то не так и окно не открывалось. Тогда Козел схватил кухонную табуретку и в полном отчаянии шарахнул ею по стеклам.
 В кухню ворвался свежий уличный воздух. Кровоточащими руками Козел схватил маму за халатик и стал вытаскивать ее в коридор.
 - Алла Сергеевна!.. - захлебываясь от страха, рыдал Козел. - Алла Сергеевна!.. Да помогите же кто-нибудь!.. Люди!.. Люди!.. Где же вы!
 Он выволок маму на лестничную площадку и бросился звонить в соседние квартиры, стучать в двери кулаками.
 - Помогите! - Кричал и плакал Козел. - Ну, помогите же кто-нибудь, сволочи! Суки!.. Гады!!
 Не открылась ни одна дверь. День… Лето… Да и поздно уже было.
 Мама лежала с полуоткрытыми глазами. Вокруг рта и на подбородке застыла серо-зеленая пена - такая характерная для смерти от удушья.
 - Помогите… - прошептал Козел и опустился на колени рядом с моей мамой.
 И не было в его голосе никакой приблатненной хрипотцы, взрословатой уличной наглости. Не стало лидера опасной дворовой кодлы, которая шарашит по ночам машины, портит девчонок в подвалах и волчьей стаей готова дать отпор любому взрослому сильному мужику.
 Около мертвой, худенькой, пожилой моей мамы сидел испуганный пятнадцатилетний мальчик, и тело его сотрясалось от рыданий и ужаса, потому что он впервые в своей жизни собственными глазами увидел, как выглядит смерть человека.
 А я, мерзкая, зажравшаяся тварь, сидела в своем собственном двухэтажном доме, всего в полутора часах полета от Ленинграда, слушала, как барабанит по крыше и окнам густой летний дождь, и ничего об этом не знала! Ничего!..
 Когда раздался входной звонок, я выглянула в окно и сквозь сумерки наступавшего вечера и струи воды, заливавшие стекло, увидела у нашего заборчика маленькую машинку салемского почтового отделения, а у калитки знакомого почтальона - Уолтера Меллера.
 Я нажала кнопку дистанционного управления калиткой, она распахнулась и Меллер прошел к дому. Я выскочила ему навстречу.
 - Добрый вечер, фру Ларссон, - улыбнулся Меллер. - Вам телеграмма. Из России.
 - Спасибо большое, господин Меллер, спасибо… - встревожилась я и дала Уолтеру несколько крон.
 Меллер раскланялся, а я тут же, не входя в дом, развернула телеграмму. Там латинскими буквами были написаны русские слова: «Прилетай. Матери плохо. Козел».
 Передо мной лежал шведский телефонный справочник.
 Впервые за полтора года моего пребывания за границей я обращалась к официальному представителю советского союза.
 - Здравствуйте! Это представитель советского аэрофлота? С вами говорит Татьяна Николаевна Зайцева - советская гражданка… То есть вообще-то сейчас я - Ларссон… Я здесь у вас, в Швеции, замужем… Извините. У меня рейс в Ленинград только в конце месяца, а мне нужно улететь сегодня. Сейчас же… Нет, билет на самолет компании САС. У меня телеграмма… Только получила. «Прилетай. Матери плохо…» Он зря не пошлет такую телеграмму. Ну, пожалуйста! И потом у меня в Союзе еще есть одно дело… Очень важное! Может быть, государственное. Там человека оклеветали. И только я смогу… Что вы! Успею, успею! Я на машине… Спасибо! Спасибо вам большое!
 Я бросила телефонную трубку и стала истерически собирать первые попавшиеся вещи.
 - Матери плохо, Фрося! - бормотала я. - Матери плохо… Мы должны улететь! Мы с тобой не имеем права…
 Через десять минут я сволокла вниз, в гараж, две огромные неподъемные сумки, запихала их в свою «вольвочку» и выгнала ее из гаража. Заперев все двери дома, я усадила Фросю в машину, открыла выездные ворота нашего участка и закричала через дорогу:
 - Фру Хельстрем! Фру Хельстрем!..
 Моя соседка выбежала из своего домика в прозрачном плаще с зонтиком над головой:
 - Что случилось, фру Ларссон?
 Я протянула ей ключи от дома и сказала:
 - Фру Хельстрем! Я теперь знаю, что по шведским понятиям нехорошо одалживать соль у соседей. Неприлично. Но ключи от дома вы не могли бы передать моему мужу? Это не будет выглядеть очень непристойным? Машину я оставлю в аэропорту.
 - Конечно, фру Ларссон, конечно. Хотя, если бы вы позвонили мне по телефону, чтобы я вышла к калитке, вам не пришлось бы кричать на всю улицу.
 - Верно! В следующий раз я обязательно так и сделаю. До свидания, фру Хельстрем!
 - Счастливой дороги, фру Ларссон.
 От моего дома до стокгольмского аэропорта - рукой подать. Километров тридцать. Не больше.
 Я гнала свою «вольвочку» сквозь сумеречный вечерний дождь, и мокрый асфальт выматывающе удваивал свет встречных машин.
 - Пусть!.. Пусть посадят… Но пусть и разберутся! На то у них и власть в руках, и законы! - кричала я Фросе и шла на обгон грузовика. - Не звери же - люди! «Какие две с половиной тысячи?» - Скажу я им. Откуда?! Мне в «спецуре» даже всегда верили! А это вам не хухры-мухры!.. Это отдел управления уголовного розыска при ленгорисполкоме! И меня там все знали! И любой вам скажет, что я никогда не вру… Да, были семьсот пятьдесят баксов, которые мне подарил один японец. Так еще нужно доказать, что я их продала!..
 Ах, как слепят фары встречных автомобилей!.. Как бликует асфальт. Черт подери!.. И эта кляча впереди тащится, как мокрица!..
 - Ну, подвинься, идиот! Прими правее… Не видишь меня, что ли? Тупица! Опоздаю же! Ну, слава богу, дошло!..
 Я снова выскакиваю на полосу встречного движения и обгоняю рейсовый автобус Седертелье - Стокгольм. Меня слегка заносит на мокром асфальте, но я с честью выхожу из заноса и, не снижая скорости, продолжаю эту гонку…
 - И потом, Фрося, кто знает, что я прилечу именно сегодня? Кто? Можно подумать, что менты меня там ждут круглые сутки. Не смешите меня! Если и заметут, то не раньше, чем дня через три-четыре. И если в Симке осталась хоть капля совести… И потом - когда это было? Полтора года тому назад! Да в гробу я вас всех видела! Докажите! Ах, вам Кисуля налепила горбатого, так вот вы с ней и разбирайтесь, а мне ваши заморочки до лампочки!.. Я к маме приехала!.. К своей маме…
 Снова передо мной болтается чья-то колымага. Я сигналю, мигаю дальним светом - хоть бы хны! Тогда я объезжаю ее на большой скорости и чуть не сталкиваюсь лоб в лоб с какой-то сволочью… Хорошо, что он вовремя слетел на обочину!
 - Ах, Эдика жалко, Фрося… Как жалко Эдика! Просто до слез. Только-только начал становиться нормальным человеком!.. И вот на тебе… Господи! Как же это так получается - я всех люблю, а все из-за меня несчастливы…
 Я почувствовала, что действительно начинаю плакать. Слезы застилают мне глаза, и это очень мешает вести машину. И дождь, и слезы. Черт знает что!..
 - Но должен же он понять, что мне необходимо увидеть маму?! Это у них там одни отношения с родителями, а мы - русские - на это дело смотрим совсем иначе… Если есть мать - ее нужно видеть как можно чаще! Тогда все остальное - ни хрена не страшно. И пусть меня даже в аэропорту арестуют - я скажу: «Извините, но если вы нормальные люди, вы должны меня хоть на сутки отпустить к маме. Я летела к ней и обязательно должна ее увидеть…»
 Я снова пошла на обгон, но в эту секунду откуда ни возьмись передо мной возникла какая-то громадина с жуткими фарами!
 Бешеный слепящий свет ударил меня по глазам… Я перестала что-либо видеть перед собой и попыталась затормозить. Но меня развернуло на мокром жирном асфальте, и последнее, что я услышала и почувствовала, это отвратительный скрежет, удар… И полет!..
 Я летела в черную высь и беззвучно кричала: «Мамочка!.. Мамочка!.. Мамочка!..»
 КУВЫРКАЯСЬ ЧЕРЕЗ КРЫШУ, НЕБОЛЬШОЙ АВТОМОБИЛЬЧИК «ВОЛЬВО-343» ПЕРЕЛЕТЕЛ ПОЛОСУ ВСТРЕЧНОГО ДВИЖЕНИЯ, ПРОРВАЛ МЕТАЛЛИЧЕСКУЮ СЕТКУ ДОРОЖНОГО ОГРАЖДЕНИЯ И УДАРИЛСЯ В ЧЕТЫРЕ БЕТОННЫХ СТОЛБА, НА КОТОРЫХ БЫЛА УКРЕПЛЕНА ОСВЕЩЕННАЯ РЕКЛАМА АВТОЗАПРАВОЧНЫХ СТАНЦИЙ «ГУЛЬФ».
 УДАР БЫЛ СТОЛЬ СИЛЕН, ЧТО ДВА СТОЛБА РУХНУЛИ, ОСВЕЩЕНИЕ ЗАИСКРИЛО И ПОГАСЛО, А ИСКОРЕЖЕННЫЙ МАЛЕНЬКИЙ «ВОЛЬВО-343» ВЗОРВАЛСЯ И ЯРКО ЗАПЫЛАЛ В ПРИДОРОЖНЫХ ВЕЧЕРНИХ СУМЕРКАХ…
 Теплой белой ночью через сонный Ленинград, сквозь разведенные мосты с плывущими в бледном небе фонарными столбами и вздыбленными трамвайными рельсами, небольшой буксир тащил по Неве огромную баржу с чисто промытым желтым песком.
 Медленно двигался этот песчаный островок с берегами, грубо очерченными металлом бортов, - уплывали назад знаменитые набережные, умоляя «не бросать якорей»…
 …Прозрачная решетка летнего сада…
 …Дома из разных времен и эпох…
 …И громадная интуристовская гостиница с уснувшими на пандусе автомобилями…
 На пятнадцатом гостиничном этаже еще работал ночной валютный бар для иностранцев.
 Напротив входа, за маленьким столиком с двумя пожилыми англичанами сидела роскошная Сима-Гулливер в полной боевой раскраске. Внимательно слушала, легко смеялась, умно смотрела… Мечта, а не женщина!
 Но вот, как бы случайно, она бросила взгляд на вход в бар, и лицо ее озарилось улыбкой.
 В дверях бара, приветственно подняв руку, стояла поразительно красивая Лялька.
 Она была одета элегантно и дорого - с той легкой долей четко продуманной вульгарности, которая воспринимается не как отсутствие вкуса, а как знак профессионализма.
 - Хэлло, джентльмены!.. - сказала Лялька.