---------------------------------------------


 Набоков Владимир
 Из калмбрудовой поэмы 'Ночное путешествие'

 Владимир Набоков 
 Из калмбрудовой поэмы "Ночное путешествие" 
 (Vivian Calmbrood's "The Night Jorney") 
 От Меррифильда до Ольдгрова 
 однообразен перегон: 
 все лес да лес со всех сторон. 
 Ночь холодна, луна багрова. 
 Тяжелым черным кораблем 
 проходит дилижанс, и в нем 
 спят пассажиры, спят, умаясь: 
 бессильно клонится чело 
 и вздрагивает, поднимаясь, 
 и снова никнет тяжело. 
 И смутно слышатся средь мрака 
 приливы и отливы снов, 
 храпенье дюжины носов. 
 В ту ночь осеннюю, однако, 
 был у меня всего один 
 попутчик: толстый господин 
 в очках, в плаще, в дорожном пледе. 
 По кашлю судя, он к беседе 
 был склонен, и пока рыдван 
 катился грузно сквозь туман, 
 и жаловались на ухабы 
 колеса, и скрипела ось, 
 и все трещало и тряслось, 
 разговорились мы. 
 "Когда бы 
 (со вздохом начал он) меня 
 издатель мой не потревожил, 
 я б не покинул мест, где прожил 
 все лето с Троицына дня. 
 Вообразите гладь речную, 
 березы, вересковый склон. 
 Там жил я, драму небольшую 
 писал из рыцарских времен; 
 ходил я в сюртучке потертом, 
 с соседом, молодым Гольдсвортом, 
 удил форелей иногда 
 (его стихам вредит вода, 
 но человек он милый), -- словом, 
 я счастлив был -- и признаюсь, 
 что в Лондон с манускриптом новым 
 без всякой радости тащусь. 
 В лирическом служенье музе, 
 в изображении стихий 
 люблю быть точным: щелкнул кий, 
 и слово правильное в лузе; 
 а вот изволь-ка, погрузясь 
 в туман и лондонскую грязь, 
 сосредоточить вдохновенье: 
 все расплывается, дрожит, 
 и рифма от тебя бежит, 
 как будто сам ты привиденье. 
 Зато как сладко для души 
 в деревне, где-нибудь в глуши, 
 внимая думам тиховейным, 
 котенка за ухом чесать, 
 ночь многозвездную вкушать 
 и запивать ее портвейном, 
 и, очинив перо острей, 
 все тайное в душе своей 
 певучей предавать огласке. 
 Порой слежу не без опаски 
 за резвою игрой стиха: 
 он очень мил, он просит ласки, 
 но далеко ли до греха? 
 Так одномесячный тигренок 
 по-детски мягок и пузат, 
 но как он щурится спросонок, 
 какие огоньки сквозят... 
 Нет, я боюсь таких котят. 
 Вам темным кажется сравненье? 
 Пожалуй, выражусь ясней: 
 есть кровожадное стремленье 
 у музы ласковой моей -
 пороки бичевать со свистом, 
 тигрицей прядать огневой, 
 вписаться вдруг стихом когтистым 
 в загривок пошлости людской. 
 Да здравствует сатира! Впрочем, 
 нет пищи для нее в глухом 
 журнальном мире, где хлопочем 
 мы о бессмертии своем. 
 Дни Ювенала отлетели. 
 Не воспевать же, в самом деле, 
 как за крапленую статью 
 побили Джонсона шандалом? 
 Нет воздуха в сем мире малом. 
 Я музу увожу мою. 
 Вы спросите, как ей живется, 
 привольно ль, весело? О, да. 
 Идет, молчит, не обернется, 
 хоть пристают к ней иногда 
 сомнительные господа. 
 К иному критику в немилость 
 я попадаю оттого, 
 что мне смешна его унылость, 
 чувствительное кумовство, 
 суждений томность, слог жеманный, 
 обиды отзвук постоянный, 
 а главное -- стихи его. 
 Бедняга! Он скрипит костями, 
 бренча на лире жестяной, 
 он клонится к могильной яме 
 адамовою головой. 
 И вообще: поэты много 
 о смерти нынче говорят; 
 венок и выцветшая тога -
 обыкновенный их наряд. 
 Ущерб, закат... Петроний новый 
 с полуулыбкой на устах, 
 с последней розой бирюзовой 
 в изящно сложенных перстах, 
 садится в ванну. Все готово. 
 Уж вольной смерти близок час. 
 Но погоди! Чем резать жилу, 
 не лучше ль обратится к мылу, 
 не лучше ль вымыться хоть раз?" 
 . . . . . . . . . . . . . . . . 
 Сей разговор литературный 
 не занимал меня совсем. 
 Я сам, я сам пишу недурно, 
 и что мне до чужих поэм? 
 Но этот облик, этот голос... 
 Нет, быть не может... 
 Между тем 
 заря с туманами боролась, 
 уже пронизывала тьму, 
 и вот к соседу моему 
 луч осторожный заструился, 
 на пальце вспыхнуло кольцо, 
 и подбородок осветился, 
 а погодя и все лицо. 
 Тут я не выдержал: "Скажите, 
 как ваше имя?" Смотрит он 
 и отвечает: "Я -- Ченстон". 
 Мы обнялись.