Аннотация: Некий обычный и ничем не примечательный человек вдруг приобретает удивительную способность меняться телами с другими людьми, чем ему приходится занимается на протяжении всего романа, становясь то подпольным миллионером, то поп-звездой, то опустившимся алкоголиком. С этого-то и начинаются его мытарства... 
 Хорошо написанная книга размышлений о жизни, размышлений, хотя и не слишком глубоких, но и не претендующих на априорную правоту.


---------------------------------------------


 Алексей СЛАПОВСКИЙ
 Я — НЕ Я


  X о з. Мне давно уже надоело жить в своем организме. 

    А. Платонов. «14 красных избушек, или Герой нашего времени»


 Я лигал этот роман с большой неохотой и бросил бы, если б не желание узнать, что же будет дальше.

    Из интервью Г. Г. Маркеса Саратовскому телевидению


 Чем дальше в лес, тем больше дров.

    Поговорка



 Глава 1


 Стоит, например, Неделин на автобусной остановке и смотрит на мужчину, грызущего подсолнечные семечки. Мужчина всовывает семечко в угол рта короткими пальцами (а ногти узкие и широкие, вросли в мясо), прихватывает семечко мокрыми вялыми губами, он хрустит внутри рта, шевелит ртом и не выплёвывает шелуху, а лениво выпихивает её языком на нижнюю губу, и прилипшая шелуха шевелится, когда рот жуёт следующее семечко, и опять лезет изо рта шелуха, вытесняя прежнюю, та падает, но иногда удерживается, и на губе образуется довольно большая пёстрая кучка, чёрно-белая кучка на мокрой губе, и всё это шевелится — и даже жаль, когда падает. Кто-то глянул бы мельком: ну, мужик семечки лузгает, делов-то! — а Неделин смотрит неотрывно, и хочется ему, чтобы подольше не приходил автобус, даже пусть из-за этого придётся опоздать на службу, чёрт с ней, со службой, так бы стоить и смотреть на мужчину — в мешковатом пиджаке, в неглаженых штанах, в чёрной немаркой рубахе, волосы жёлтые и редкие, глаза бессмысленно-сосредоточены. Неделин смотпит и смотрит, и ему жаль расставаться с ним, когда подходит автобус, ко и в автобусе всегда есть что-то, пригодное для наблюдения. Окажется рядом, например, девушка, и Неделин рассматривает пушок на её щеке, представляя себя то счастливым мужем девушки, то её гордым отцом, то её тревожной матерью, то самою девушкой, и, пока едет, сочинит несколько историй про неё, причём часто бескорыстно, сам не участвуя в воображаемых событиях.
 По вечерам он одиноко гуляет по улицам (жена давно уже смирилась с этими прогулками), заглядывает в окна, радуясь, если шторы задёрнуты неплотно и можно увидеть уголок чужого быта, чужой жизни. Это не болезненное любопытство, Неделин не ловит какие-то интимные или необычные моменты, его как раз интересует будничная обыденность. Однажды он целый час простоял перед кухонным окном первого этажа, наблюдая за стариком, чистящим селёдку. Старик был опрятен — в полосатой пижаме, в клеёнчатом переднике. Неделин не тому позавидовал, что селёдка, он не любил селёдку, он позавидовал удовольствию старика, его размеренным движениям, его углублённости. Внимательно проследил Неделин, как селёдка была очищена, избавлена от костей, порезана на кусочки, посыпана зелёным луком, как старик накладывал из кастрюльки дымящуюся картошечку-пюре, как он задумался, добавить ли ещё ложечку или хватит, — и добавил, как он кладёт кусок масла, перемешивает, облизывает ложку, как режет хлеб, как берёт вилку и как, наконец, начинает кушать: отправив в рот пять-шесть навильничков картошечки, подцепляет кусочек селёдки для сдабривания полости рта, откусывает хлебца и жуёт, потом ещё пять-шесть навильничков — и селёдочку, ещё пять-шесть — и селёдочку…— славно ему!
 Неделин попробовал: купил ветчины (вместо селёдки), тонко и аккуратно порезал её, якобы увлекаясь процессом, попросил жену сварить картошки, сам положил её в тарелку, размял и сдобрил маслом, и: пять-шесть навильничков картошечки — кусочек ветчины, пять-шесть — кусочек. Нет, не то. Чего-то не хватает, не приходят довольство и умиротворение. «Не то», — вслух буркнул Неделин. «Может, хрена тебе или горчицы?» — спросила жена. Он, не ответив, угрюмо дожевал картошку с ветчиной, невпопад беря вместо нескольких подряд навильников картошки несколько подряд кусков ветчины.
 Брезгуя человеческой мелочевкой, он, тем не менее, со страстью смотрел на неё, разглядывал, наблюдал — и это не всегда кончалось благополучно.
 Так, однажды он любовался в магазине хорошенькой кассиршей, у которой был замечательный завиток лёгких светлых волос над белым лбом, над пухлыми губками, над весёлыми синими глазками рано созревшей и опытной идиотки. Он глядел и глядел, хотя семья ждала его с продуктами, а кассирша вроде не обращала внимания, по вдруг встала и взвизгнула на весь магазин: «Мужик, какого х… тебе надо? Задолбал ты меня! Чего уставился? Кеша, иди сюда, тут идиот какой-то!» Тут же явился Кеша и выгнал Неделина из магазина, бесцеремонно пихая окровавленными руками (рубил мясо?). И долго ещё в ушах Неделина звучало звонкое матерное слово красотки-кассирши, которое она бросила с чудесной экспрессией — как горсть жемчугов!
 Другой раз старушонка в рыночной очереди, аппетитная для глаз старушонка с крючковатым носом и обезьяньими живыми глазами, полными своеобразной смышлёности, без проблеска, однако, законченной мысли, вдруг закричала Неделину, который, как ему казалось, наблюдал скрытно, исподтишка: «Хулиган нескромный! Бессовестный какой!» — и ударила пустой матерчатой сумкой по плечу. Очередь ничего не поняла, но в несколько голосов раздражённо заговорила о тех, кто лезет без очереди.
 Был случай чуть ли не политический — в строгие времена. Неделин, как зачарованный, стоял напротив некоего очень серьёзного административного учреждения и наблюдал вечерний разъезд служащих высокого ранга. Загадочно, бесшумно подкатывали чёрные автомобили, загадочно выходили служащие с папками и портфелями, с загадочными лицами садились в машины — и загадочно уезжали, увозя с собой какую-то тайну. И вдруг к Неделину подошёл милиционер и спросил, кого он тут дожидается. Неделин растерялся, замялся, сказал, что никого, а так просто. Милиционеру это не понравилось, он привёл его в милицейский пункт, находящийся в том же здании, попросил предъявить документы, документов у Неделина, естественно, не было, пришлось ему под конвоем уже двух милиционеров идти домой, предъявлять документы, жену и детей. Милиционеры ушли, сказав на прощанье, что людей, которые с неизвестной целью торчат ровно два часа на одном месте (а место государственное, режимное!), ничего при этом не делая, нужно обязательно и даже принудительно лечить. Жена Неделина была полностью с милиционерами согласна.
 Кстати, через некоторое время после этого случая Неделину пришлось побывать в данном серьезном учреждении по навязанному службой делу, и все выглядело буднично — кабинеты, люди, бумаги, но он не верил этой будничносаи, ему чудилось, что как только за ним закрылась тяжелая государственная дверь (сам труд, с которым приходилось открывать эту массивную дверь, уже настраивал посетителей на определенный лад), тут же в здешних людях пробудилось нечто таинственное, исчезнувшее при его появлении, возникли смысл и смак, недоступные ему…
 Он старался наблюдать осторожно, но бывали случаи непредвиденные Однажды он ехал на работу, и в автобус вошел рослый парень, неожиданно для утреннего времени пьяный, грозовой, ищущий шума и ярости. Пассажиры это почувствовали и старались не глядеть на парня. Неделинн тоже понимал, что не надо на него смотреть, но, как магнитом, тянуло полюбоваться безобразием небритой пьяной хари, и он глянул на пьяницу, не удержался. «В чем дело, мужик?» — тут же с готовностью спросил парень «Ничего», — тихо сказал .Неделин. «А?!» —крикнул парень Неделин отвернулся, парень взял его за плечо. Неделин повел плечом. «Что?!» — гневно изумился парень, хотя Неделин ничего ему не сказал, и ударил малахольяым кулаком, в кровь разбив губы Неделин его oтпихнул, парень счастливо засмеялся размахиваясь, но тут автобус остановился, Неделин выпрыгнул, а хулиган — не успел.
 Неделин вполне хорошо исполнял свои обязанности мужа и отца двух сыновей. Работу не менял, считая, что другие места для него не хуже и не лучше схоронил, горюя, мать — запомнив лучше всего бодрую физиономию фотографа, который, хлопнув водочки вместе с могильщиками, сказал с оживленным унынием: «Снимемтесь на печальную память! Прошу родственников! Прошу сослуживцев! Прошу сына и дочь в первый ряд! Но печальную память, что ж сделаешь, друзья!» И, пощелкав фотоаппаратом, взяв вперед деныи, заторопился к очередному катафалку, шустро юлил меж закоулков оград, футляры прыгали, били его по бокам… Отца же Неделин не знал, тот давно ушел от них, подробностей у матери он не выспрашивал
 Казалось, он живет однообразно и тихо, но вы, красивейшие женщины, не подозреваете, что побывали в женах и любовницах этого невзрачного человека, вы, начальствующие, не знаете, что он правил наравне с вами и выше вас, вы, ловкие и умелые, не догадываетесь, что это! вот, проходящий мимо вас, внимания вашего не стоящий, успел проявить мысленно и ловкость и умелость гораздо большую вашей — и убедился, что вcе суета
 Убедиться-то убедился, но все же…




 Глава 1,5


 Стоя на балконе вечером, Неделин глядел на множество огней города, на окна, окна, окна, за которыми люди, люди, люди, — и желал одновременно быть и там, и там, и там, среди этих глупых людей. которым Бог дал ни за что ни про что умение плотно чувствовать самих себя и окружающие вещи.




 Глава 2


 В тот день он шел по одной из центральных улиц Саратова по проспекту имени Кирова.
 Что, кстати, сказать о Саратове2 В нем нет Летнего сада, Патриарших прудов, памятника дюку Ришелье, но, если поискать, найдутся не менее интересные достопримечательности, однако я люблю его как раз за то, что он похож на множество других российских городов, попадая в которые, чувствуешь себя так, будто никуда не уезжал:те же остатки старины в центре, то же унылое многоэтажие окраин, та же толкотня в таких же троллейбусах г автобусах, а в очереди за водкой тебя угостят одинаковым для всех русских пространств крепким тычком в поясницу чтобы не задерживал, и крепким словом промеж ушей — чтобы не слишком шустро лез вперед Конечно, хочется иногда воскликнуть, что у нас…— но что у нас? У нас великая река Волга, это да, но она и у Казани, и у Самары, и у Камышина. У нас жил и работал революционный замечательный демократ Н. Г. Чернышевский, но, по моим наблюдениям, в каждом городе в своё время кто-то жил и работал. У нас развитая промышленность и богатые культурные традиции, но опять-таки где же нет хоть какой-нибудь промышленности и хоть каких-нибудь традиций? Давно, ещё до того, как случилось то, о чём я собираюсь рассказать, саратовцы на вопрос о численности городского населения гордо отвечали: около миллиона! Время шло, время идёт, а мы всё говорим: около миллиона! Некоторые утверждают, что уже перевалило за миллион, официально же об этом не сообщают, поскольку город нага — военно-промышленный, сбросами своими окончательно добивающий ту рыбёшку, которая чудом добирается до Саратова полудохлой.
 Но к чему фельетонность? Ведь очень скоро всё будет или хуже, или лучше, зачем же ловить ускользающий момент?


* * *

 Неделин любил ходить по проспекту имени Кирова, потому что улица эта — молодёжная, место встреч, свиданий, знакомств и показа себя друг другу. Здесь своя атмосфера — беспокойная, ожидающая, неуютная для тех, кто пришёл сюда без цели. Да ещё музыка — из ресторана «Европа», из ресторана «Россия», из ресторана «Русские узоры», из ресторана «Волга» и из того ресторана, который называется просто «Ресторан» (до вечера функционируя как столовая), но люди, не любящие безымянности, назвали его почему-то «Пекином».
 Музыка подхлёстывает, хочется лёгкости, праздника, но тебе уже под сорок, в кармане у тебя мелочь, оставшаяся от рубля, выданного женой на обед, повадки у тебя робкие. Однажды Неделину выпала неожиданная премия на работе, тридцать с чем-то рублей, и он решился сходить в ресторан, где не был со времён молодости (а в молодости трижды — два раза на чужих свадьбах и один раз на собственной). Сходить не для того, чтобы покутить, он этого не умел, а просто побыть, посмотреть, соприкоснуться.
 Сперва он зашел в «Волгу» — и сразу же испугался зеркального вестибюля и широкой лестницы, устланной красной дорожкой, испугался швейцара. Он понимал, что выглядит глупо: вошёл, а не входит, топчется чего-то. Но выйти сейчас же обратно неудобно, швейцар подумает про него: провинциал убогий, шваль безденежная, а ведь он, между прочим, коренной горожанин, интеллигент в третьем поколении… Неделин подошёл к швейцару и спросил спички. Швейцар дал ему спички, и Неделин оказался в ещё более глупом положении, он ведь не курил, а значит, зачем ему, собственно, спички? Повертев в руках коробок, Неделин похлопал себя по карманам и сказал очень естественно: «Чёрт, сигареты забыл!» Швейцар, улыбаясь, угостил его сигаретой. Неделин сунул её в рот, прикурил (пальцы от волнения дрожали), затянулся и — закашлялся. «Посидеть, что ли, в ресторане, что ли, не на что?» — спросил швейцар, какой-то совсем не швейцарский, добродушный пожилой человек. «Ага», — сказал Неделин. «За трёшницу красного стаканчик?» — предложил швейцар. (Тогда это были ещё деньги!) Неделин чересчур обрадовался, швейцар повёл его в свою каморку, налил стакан гадкого дешёвого вина чайного цвета, и Неделину пришлось выпить. Его чуть не стошнило, он поспешно зажевал конфеткой, подсунутой любезным швейцаром, дал ему трёшницу и вышел. На улице стало получше, а скоро и совсем хорошо. И в ресторан «Россия» он вошёл уже уверенно, бодро, не испугавшись лестницы, которая здесь была ещё шире и солиднее, но демократичнее, грязнее — без дорожки. Дождавшись официантки, Неделин заказал, поглядев на соседние столы, то же, что заказывали другие, но принесённую водку пить не стал, он издавна боялся пьяного состояния, у него было предчувствие, что в этом состоянии он сделает какую-нибудь большую глупость. Загремела музыка, появилась на полукруглой эстраде и запела молоденькая голубоглазая девушка, которая показалась очень красивой. Мешало, правда, то, что неподалёку сидела ещё одна красавица, совсем другого рода: южанка, смуглая, с чёрными глазами, в чёрном атласном платье. Это было слишком для Неделина, он хотел бы, чтобы южная красавица исчезла, чтобы не распылялось внимание, не распалялось воображение, — чтобы не раздваиваться. Голубоглазая певица пела наивно и страстно.
 Неделину было трудно выдержать этот шквальный напор жизни, он хотел даже уйти, ничего не съев и не выпив, но тут голубоглазая певица кончила петь и удалилась. Через несколько минут музыканты опять заиграли, без пения, заиграли медленно — для танца. Будь что будет, сказал себе Неделин, выпил большую рюмку водки, торопливо закусил и пошел приглашать южную красавицу на танец. Она посмотрела на сидевшего с ней лысого хмурого человека с усами, тот отпустил. Неделин, сжавшийся, скованный, топтался с красавицей, едва касаясь её, — и в это время снова запела красавица та, голубоглазая. Неделину хотелось смотреть на неё, он поворачивал партнёршу спиной к эстраде, наступил кому-то на ногу, перед глазами возникло принципиальное злое лицо с усами и спроеило: «Извиниться надо, нет?» Неделин сказал с хамской улыбкой: «Ну, извинись!» И тут же чьи-то руки схватили его за воротник, поволокли из зала, человек с усами кричал, толпились возле и другие, тоже сплошь усатые, Неделин презрительно говорил: «Цыц! Молчать!» — а его волокли и выволокли из зала, столкнули с лестницы. Он побежал быстро-быстро, чтобы не упасть, ударился о дверь, вывалился на тротуар, туг же выскочила официантка, требуя расчёта, денег почему-то не хватило, тут же подоспела милиция. . Он появился дома утром с синяками. Жена, сроду не видевшая мужа таким, даже не знала, как его ругать, но всё же — по супружескому долгу — начала и разошлась, разохотилась и в итоге заявила, что хватит ей этого идиотизма, хватит этих вечерних прогулок неизвестно куда и зачем, всё, с этого дня он будет сидеть по вечерам дома! Пора и о детях вспомнить, без отцовского глаза растут! Но Неделин, мягкий и уступчивый Неделин, прервал её, сказав: «Ну нет. Этого ты не дождёшься. Вечера — мои». «Я с тобой разведусь тогда!» —закричала жена. «Разводись», — спокойно ответил Неделин, и жена умолкла и не стала даже спрашивать, где он был. Она успокоилась — тем более что ни до, ни после этого Неделин не давал повода для подобных скандалов. Уходил как и всегда, каждый вечер на час-полтора, но это ведь пустяки по сравнению с настоящими мужскими грехами, о которых жена вполне имела понятие, да и сама она разве не завела несколько лет назад роман с женатым мужчиной? — короткий, но яркий, яркий, но мучительный, мучительный, но оставшийся тайной для всех и в первую очередь для Неделина, который ничего не заподозрил и тогда, когда она, сроду не ездившая в командировки (да и зачем нужна командировка корректору газеты?), уехала куда-то на полторы недели. Что было, то было, и осталось лишь в стихах, в тетрадке, которую она прятала в шкафу среди своего белья. Неделин как-то по ошибке залез в этот ящик, увидел тетрадь, взял, полистал, она вошла в это время в комнату, испугалась, а Неделин, рассеянно глядя на столбики стихотворных строк, спросил: «Где чистые носки-то у меня?»— и бросил тетрадку обратно.
 Южная красавица забылась скоро, а вот голубоглазая певица не выходила из головы. Каждый вечер Неделин гулял мимо «России», часто слышал её голос через открытые по летнему времени окна, но заглядывал в ресторан лишь изредка, вставал у двери зала, и держал в руке сигарету, будто вышел покурить, дожидался появления певицы на эстраде и смотрел на неё.
 Тут не то чтобы любовь, а как бы это сказать — но где начинается вот это как бы сказать, там, значит, или нечего сказать, или невозможно сказать. Тут уже стихами писать надо, а Неделин не писал и не любил вообще стихов, имея слишком рациональный ум.




 Глава 3


 Так вот, в тот день, когда случилось то, о чём мне не терпится рассказать, но всё как-то приходится отвлекаться и сбиваться, Неделин начал свою вечернюю прогулку быстрым шагом, потому что наметил выкроить время для посещения ресторана и любования голубоглазой красавицей. Он прошёл через сад «Липки», который так называется потому, что там действительно росли когда-то липы, но название держится прочно — и это доказательство того, что слово намного крепче названной им вещи, поименованного предмета, обозначенного явления, и не только в начале было Слово, но Словом, боюсь, всё может и кончиться. О «Липках» студенческий поэт сказал: «Мимо сада, мимо „Липок“ шёл я, весь от страха липок». Или — «от страсти липок». Оба варианта оправданы: в тенистых аллеях сада можно назначить свидание, посидеть в любовных объятиях, а можно и нарваться на тех, кто, размяв ноги на летней танцплощадке возле Дома офицеров, хочет размять и руки. Впрочем, сейчас, говорят, стало тише, а было время, когда там активно действовали учащиеся индустриального техникума. Их ради дисциплины на военной кафедре стригли почти наголо (какие, однако, пасмурные были годы!), а они в свою очередь заботились о гигиене других: ходили с ножницами и всем длинноволосым обрезали патлы, иногда при этом назидательно давая в зубы. Отдыхали они от этой дидактической работы в кафе, в котором тогда запросто и ежедневно продавали пиво и которое мы с друзьями называли «постиндустриальным» — в честь учащихся индустриального техникума. Нас они не трогали, мы тоже были из-за своей военной кафедры лысоголовыми — но безропотно, не мстя за это никому, всё ж таки университетская молодёжь с понятиями о свободе как осознанной необходимости. Вы свободны брить нам головы, а мы свободны пить пиво по восемь-десять бутылок на нос, а под столом бутылка водки для «ерша». В этом кафе к нам однажды подсел грязный старик и, напрашиваясь на угощение, моргая красными веками, спел песню, переделанную народом из «Ландышей», и, как это всегда бывает, у народа получилось лучше:



   Ты сегодня мне поднёс
   шиш большой под самый нос
   и сказал, что это ландыши,
   но меня не проведешь,
   шиш на ландыш не похож —
   шиш большой, а ландыш маленький.
   Побежим-ка в камыши,
   чтоб любиться от души.-
   на фига ж нам эти ландыши? — и т. п.



 Итак, Неделин быстро прошёл через «Липки», миновал памятник Н. Г. Чернышевскому (саратовцы любят задавать вопрос: какая рука поднята у памятника? Спрошенный, если сам не знает этой шутки, надолго задумывается, а потом наугад говорит: «Правая? Левая?» Задавший вопрос торжествует: «Никакая! Он руки скрестивши держит!» — и это действительно неожиданно, ведь мы привыкли, что наши памятники обязательно протягивают куда-нибудь руку, указуя и направляя), достиг угла улиц Горького и Кирова, где и находится ресторан «Россия». Он подгадал к тому времени, когда ансамбль и певица уже начинают работу, но публики ещё немного, в дверях ресторана не толпится очередь, она появится позже, когда во всём городе закроются винные магазины.
 Неделин стоял у входа в зал довольно долго, вернее, прохаживался — для конспирации, ансамбль играл пока без певицы, что-то разминочное, необязательное, но вот вышла и она, голубоглазая красавица, и запела.
 Кто-то отстранил Неделина — он встал, увлекшись, на самом ходу. В зал вошёл высокий молодой человек в белом костюме, чёрной рубашке, на шее у него был повязан полосатый чёрно-белый платок. Он направился к эстраде. Красавица, не переставая петь, улыбнулась ему, он указал ей кивком на дверь. Певица ответно кивнула, музыканты заметно убыстрили темп, молодой человек вышел из зала и уселся в кресле, ожидая. Но тут же встал, нетерпеливо прошёлся мимо Неделина, посмотрел на него как-то очень неприятно, будто именно Неделин виноват в том, что ему приходится ждать, глянул после этого на часы. Неделин тоже посмотрел на часы. Ему тоже хотелось ждать, как этому уверенному молодому человеку, нетерпеливо ждать, чтобы дождаться: он ему завидовал.
 Неделин посмотрел на часы — и не увидел их, то есть увидел чьи-то чужие часы, не со стрелками, а с цифровым электронным табло, с миниатюрной клавиатурой под ним. Неловким пальцем Неделин стал зачем-то нажимать на кнопочки, возникали то месяц и число, то температура воздуха и атмосферное давление, то вдруг цифры заскакали, умножая, вычитая, складывая, а после нажатия на кнопочку со скрипичным ключом послышалась игрушечная мелодия, кукольный мотив.
 Неделин не мог этого понять. Он понимал также, что чего-то ещё не понимает. С усилием оторвав взгляд от часов, он понял, что не понимает вот чего: почему-то вместо привычного рукава своего серого в мелкую клеточку пиджака он видит рукав пиджака белого, и лацкан пиджака — белого, и ощутил подбородком шёлковую материю шейного платка. Осторожно подняв глаза, Неделин увидел: человек в сером костюме, до ужаса знакомый, шёл в зал — навстречу закончившей петь певице. Она хотела обогнуть его, но он встал на пути, бесцеремонно взял её за плечо, девушка вскрикнула, мужчины всего зала бросились на помощь, девушка побежала, он было кинулся вдогонку, но уже двадцать храбрых мужчин крепко держали его, он возмущённо взвился, ударил кого-то, началась свалка, а испуганная девушка бежала к Неделину и, схватив его за руку, повлекла за собой по лестнице вниз, на улицу. Только там она, отдышавшись, заговорила:
 Это кошмар, каждый день скандал какой-нибудь. Ты видел? Хорошо, что ты его убить не успел. Пьяный какой-то, ты не ввязывайся. Ему сейчас и так больно сделают, ты не лезь, Витя. Ну, привет, что ли? — и подставила щёку для поцелуя.
 Неделин дотронулся губами и сказал:
 Привет, — и поразился голосу: какой-то мягкий, слабый голос с сипотцой. Положим, сам Неделин не чтец-декламатор, но голос у него нормальный, достаточно звучный; когда он, не нажимая, рассказывает анекдот, его слышит даже глуховатая Крупова из дальнего угла их служебной комнаты на пятнадцать столов. Неделин пошевелил языком — будто протез вместо языка тычется в резиновые губы.
 Я отпросилась, — сказала голубоглазая певица. — Ты куда пропал, сто лет тебя не видела? Соскучилась. Поедем куда-нибудь?
 Неделин хотел всё сказать, всё объяснить — и подняться в ресторан, где бьют ни в чём неповинного человека, разобраться в этой нелепости, а красавица уже взяла его под руку.
 Где всегда машину оставил? — и повела, и Неделин покорно пошёл. Угадывая её движения, он свернул на улицу имени Яблочкова, где, возле дома номер девять, стоял автомобиль серебристого цвета. (Я для того упоминаю эти необязательные детали, чтобы сомневающиеся в правдивости данного рассказа могли проверить: в Саратове действительно есть улица имени Яблочкова, на ней дом номер девять, а во дворе этого дома — это уж для особенно дотошных — вы найдёте сквозной подъезд, через который можно попасть на всё тот же проспект имени Кирова. Пожалуйста, проверяйте!)
 Девушка встала возле машины, ожидая, когда Неделин откроет. Он порылся в карманах, достал связку ключей, поковырялся в двери, подбирая ключи, открыл дверь, сел на водительское место, впустил красавицу, посмотрел на руль, на приборную панель, на рычажки и педали и подумал: ну вот, кончилось это дикое приключение. Он не умел водить машину.
 Ты какой-то заторможенный, — сказала красавица. — Устал? — и приблизила лицо. Неделин взял в ладо ни её лицо и стал своими губами прижиматься к её губам, никак не находя удобства и удовольствия, не чувствуя ещё чужие губы своими. Но красавица помогла — приоткрыла рот и что-то такое стала делать, от чего и рот Неделина стал действовать уверенней, уже с удовольствием.
 Нехотя оторвавшись, Неделин наугад вставил один из ключей в замок зажигания, оказалось — нужный ключ. Он повернул его, и тут же ноги сами стали нажимать педали, а правая рука сама ухватилась за какую-то штуковину с набалдашником, машина дёрнулась, мотор взвыл.
 Это ты от меня закайфовал! — радостно сказала красавица. — А может, я поведу?
 Ты умеешь?
 Здрасьте!-фыркнула красавица. — Шути смешней. Куда поедем?
 Куда и в прошлый раз, — слукавил Неделин.
 Опять ко мне? У меня мать дома. А у тебя — жена? Когда разведёшься?
 Скоро, — пообещал Неделин.
 Да мне плевать, — сказала красавица. — Поехали.


* * *

 Они приехали в окраинный микрорайон под названием Шестой квартал, и это странное название, потому что Пятый квартал по соседству ещё есть, а вот где Четвёртый, Третий, Второй и Первый, этого вам никто не скажет. Нету их.
 — Сейчас я её гулять отправлю, — шепнула красавица в прихожей. (Выглянула.) — Она на кухне, проходи в комнату.
 Неделин прошёл, скромно сел в кресло. Из кухни слышалось:
 Опять жулика своего привела?
 Привела. Завидно?
 Доиграешься до сифилиса!
 Доиграюсь. Завидно?
 Я тебя, Ленка, выгоню. В публичный дом.
 Их у нас нет, а жаль. Тебя на час, как человека, просят.
 Это моя квартира.
 Это наша квартира. Я тебя прошу, мама. По-доброму пока.
 Нахалка! И т. п.
 Неделин, оглядывая комнату, удивился: хоть раньше он не думал об этом, но как-то само собой предполагалось, что красавица (Леной зовут, хорошее имя, жена вот тоже Лена, но применительно к красавице это имя звучит совсем по-другому) живёт если не в роскошестве, то в красивом девичьем уюте. Здесь же — вон шкаф допотопный, без одной ножки, вместо которой подложена стопа книг, вон трюмо с лопнувшим зеркалом, платок брошен на продавленный диван, старушечий платок, тёмный, наверное, мать Лены — это и по голосу слышно — почтенного возраста, родила Лену поздно.
 Мать Лены прошла в прихожую, не взглянув на Неделина, он успел только заметить, что она не старуха, но, очевидно, больная женщина: лицо жёлтое, волосы седые, глаза безнадёжные. Хлопнула дверь.
 Вот сука какая, — проворковала Лена, нежно обнимая Неделина. — На час, говорит, и ни минуты больше, говорит. Вот сука противная, правда?
 Конечно, — "сказал Неделин, чувствуя, что понемножку овладевает чужим языком. — Но она тебе мать.
 Лена пожала плечами и сказала:
 Ну?
 Неделин огляделся. Похоже, местом действия должен стать вот этот продавленный раздвижной диван, похожий, кстати, на их с женой Еленой супружеское ложе, тоже раздвигаемое на ночь. Неделин взялся за низ, потянул на себя, диван заскрипел, но не поддался.
 Ты что? — спросила Лена.
 А?
 Он не раздвигается, ты забыл?
 Я так, попробовать…
 Снимай шкуру-то, время идёт.
 Над диваном висела мохнатая шкура, медвежья, что ли? И ведь заметная вещь, а он, хоть видел её, не придал значения, не задумался о ней. На шкуре, значит? Вполне эротично.
 Он снял шкуру, расстелил на полу.
 Лена быстро, без жеманства разделась.
 Неделин глядел и не глядел на неё, видел и не видел.
 Ну, — сказала Лена, красавица, голубоглазая певица. — Ну? Время мало. В чём дело-то?
 Да, — сказал Неделин и стал раздеваться. Лена легла на бок, подставив руку под голову, ждала, посмеивалась. Неделин торопился, скидывая с себя чужие вещи: всё красивое, чистое, но, оказавшись голым, не мог не увидеть подробно чужое тело. Он увидел волосатые ноги с когтистыми кривыми пальцами, выпирающие кострецы бёдер, бледного цвета кожу живота, груди, рук, увидел нечто ещё…
 Вид чужого тела, запах чужого тела. А Лена закрыла глаза, ждёт. Неделин, торопясь, присел на корточки, потом из этой позиции лёг, приткнувшись к Лене коленками, грудью, головой. Рука её прошлась по его бедру, по животу — окружая, приближаясь, — и удивлённо замерла. . — Ничего, ничего, — сказала Лена. — Сейчас.
 Но сейчас не получалось.
 Витя, Витя, Витя, — шептала красавица, и звуки чужого имени добавились мешающим грузом к впечатлению от чужого тела, чужого запаха. Надо бы отстраниться и, не глядя на себя, глядеть только на неё, но отстраниться — значит, обнаружить своё убожество, которое пока укромно, о нём знают, но его не видят, делают вид, будто всё в порядке. Прошло Бог весть сколько времени, Неделин лежал, словно окоченев, только однообразно гладил грудь Лены, но чужая рука плохо чувствовала наготу сквозь чужую кожу — как сквозь перчатку. Лена, устав ждать, стала целовать его в губы, в подбородок, в ключицы, (щекоча распущенны ми волосами), в грудь, в живот… но тут Неделин застыдился и удержал руками её голову.
 Ты что? — спросила Лена. — Витя, что случилось? У тебя кто-нибудь ещё есть?
 Жена.
 Жена — это хренота! Ещё, что ли, бабу нашёл?
 Я устал просто.
 Мы же месяц не виделись! Нет, я ничего. Ничего страшного. Но учти, первый и последний раз!
 Она — умная женщина — сказала это просто, почти весело и легла с ним рядом, не прикасаясь, только поглаживая его волосы. И Неделин уткнулся лицом в её плечо, ничего больше не желая.
 Послышались какие-то тихие странные звуки, что-то капнуло ему на щёку. Плачет. Стало ласково жалко её, и от этого он забыл про чужое естество, а забыв, почувствовав себя сильным, потянулся к Лене, но в это время прозвенел звонок в дверь — длинный, раздражённый.




 Глава 4


 Они вышли из подъезда молча.
 Вернусь, попою ещё, — сказала Лена, когда отъехали. Она опять села за руль.
 И слава Богу, подумал Неделин. Надо ехать в ресторан, разбираться с этим несчастным Витей, делать что-то, пока всё это не зашло слишком далеко. Жаль только — утрачена возможность. Ведь ты был не ты, а тот, другой, ведь мог делать всё, что заблагорассудится, всё — самое бесстыдное, самое голое, нагло-нагое, нежно-нагое, мучительное, до взаимного счастливого страдания, всё мог — и ничего не сделал, олух ты царя небесного, теперь не придётся уже тебе, олух, держать в руках такую красавицу, как свою собственную, олух, ведь ты был не ты, а он — и даже больше, чем он, свободнее, чем он…
 Может, покатаемся ещё? — спросил Неделин. — Заглянем куда-нибудь.
 Тебе отдохнуть надо.
 Ну, и отдохнём.
 Уже отдохнули. Ничего, не бери в голову.
 Я и не беру.
 Странный ты сегодня. Я не про это самое, а вообще.
 Неделин посмотрел на её чистый печальный профиль и подумал, что Витя, не будучи странным, скорее всего не ценит эту девушку, не понимает её. Что он за человек, интересно, чем занимается? Мать Лены сказала о нём: жулик. Давно уже чувствуя тяжесть во внутреннем кармане пиджака, Неделин сунул туда руку и достал бумажник — большой, старый, антикварный, из настоящей кожи с тиснением: «БРЕМИНГЪ И К°». Он открыл его и увидел толстую пачку денег.
 Ого! — сказала Лена. — Хороший бизнес?
 Это не мои, — сказал Неделин.
 Я же не прошу, — усмехнулась Лена. И эта тонкая умная усмешка — для Вити, явного негодяя? Несправедливо.
 Это не мои, — сказал Неделин. — И вообще, всё не моё. Выслушайте меня, Лена. Произошло чёрт знает что. Что-то несуразное. Дикое что-то.
 Это точно, — сказала Лена. — Играть опять начали? Вы всё играете, Витя, ох, игрун, ох, забавник!
 Да послушайте!..
 Приехали, — сказала Лена. — Извини, Витя, ты мне сегодня не понравился. Не из-за этого, ты не думай. Чокнутый ты сегодня какой-то.
 Я вообще другой, неужели не видно?
 Ладно, ладно. Пока.
 Лена открыла дверцу, но кто-то резко захлопнул её с улицы. И тут же на заднее сиденье с двух сторон сели два плечистых парня.




 Глава 5


 Началась чушь какая-то. Плечистые сказали ему, что нехорошо разъезжать неизвестно где, когда его ждут вместе с Леной по заранее обговорённому делу. Приказали ехать, и Лена, всерьёз напуганная парнями и беспомощным видом Неделина, повезла их почти за город, к какому-то Кубику, который, сказали парни, ждёт Витю уже третий час, для Вити первый раз такое западло, чтобы опаздывать, Кубик очень огорчается, подъехали к большому двухэтажному дому за высоким забором. Вошли в дом и увидели там застолье во главе с небольшим квадратным мужчинишкой, который и оказался Кубиком. Этот Кубик подскочил к Неделину, чего-то требуя, угрожая, о чём-то спрашивая. Неделин почувствовал себя зрителем, включившим телевизор на середине какого-то глупого детективного фильма, он ничего не понимал. Кубик требовал, остальные гомонили, Кубик о чём-то решительно спросил, Неделин, не думая, ответил отрицательно и тут же получил сбоку от одного из плечистых парней удар по морде. Боль чувствовалась основательно, будто не в чужое лицо били, а в его собственное.
 Да привёз он, привёз! — закричала Лена. — Он сегодня какой-то… Привёз, я видела!
 Неделину заломили руку, залезли в карман, достали бумажник.
 Сразу всё как будто прояснилось, утихло.
 А говоришь нет, — удивился Кубик. — Ты что? — И при общем внимании стал считать деньги. Деньги были очень серьёзные, всё больше сотенные купюры.
 Три куска, — сказал Кубик. — Не шесть. Значит, плюс Леночка. Я правильно понял?
 А я не поняла! — сказала Лена.
 Разве Витя не объяснил? Всё очень просто: Витя мне шесть кусков должен. До сегодня, до двадцать четыре ноль-ноль. (Публика засмеялась изяществу выражения.) Мы договорились: или шесть кусков, или три плюс ты.
 Сволочь, — сказала Лена то ли Неделину, то ли Кубику. На всякий случай (если Кубику) одна из присутствующих девиц выругала её матом.
 Три тысячи она, конечно, не стоит, — куражился Кубик, обращаясь ко всей компании. — Но я хочу заплатить именно три тысячи. Всякая вещь стоит не столько, сколько она стоит, а столько, сколько за неё платят. Она по себестоимости на одну ночь стоит — ну, триста, ну, пятьсот, советскими. А я даю три тысячи, мне приятно, что я могу позволить себе удовольствие за три тысячи. Потому что звучит. Триста, пятьсот — это не звучит. А за три тысячи — звучит.
 Кубика слушали уважительно, перестав жевать.
 А если я не соглашусь? — сказала Лена.
 Витя сказал, что согласишься. Что ты его любишь и согласишься. А иначе я его в порошок сотру. Я из него обувной крем сделаю. Я Витей буду ботинки чистить.
 Ладно, — сказала Лена, — Ладно, Кубик, тварь противная, сволочь. И тебе, Витя, спасибо. Только после этого вот тебе (она показала), а не любовь. Спасибо.
 Неделин видел, что она соглашается не только из-за любви к нему (к Вите), а из чувства просто обычного страха, да и ему жутковато: явно ведь тут пахнет преступным миром, а может, даже и мафией!
 Чё-то Витька сёдня кислый, — жеманясь, сказала девица, которая выругала Лену матом. — Чё-то он какой-то не гордый. Ты чё, Витя? Заболел?
 Неделин ухватился за эту подсказку.
 Ша! — сказал он гордо. — Кубик, слушай меня! До двадцати четырёх ноль-ноль у тебя будут три этих самых. Куска. Жди. А её не тронь. Не то…— он попытался с угрозой сдвинуть брови.
 В ответ раздался общий хохот.
 Ступай, Витя, с Богом, — сказал Кубик. — Я тебя понимаю. Потом скажешь: не достал, не успел. А она поверит. Любовь! Благородное чувство! Ступай.
 Неделин вышел.




 Глава 6


 Он, как ни странно, действительно мог достать три тысячи. Полгода назад муж его сестры Наташи Георгий, инженер, получил за рационализацию аж четырнадцать с чем-то тысяч рублей. Придумал он эту рационализацию как бы мимоходом, случайно, не особенно интересуясь своей инженерской работой, а всё больше литературой, астрологией, записыванием на магнитофон бардовских песенок, сочинял их сам. Наташа была такой же — и тоже инженер, на нищенскую судьбу не жаловалась. И вообще, имея дочь-старшеклассницу, они жили по-студенчески безалаберно: то в киношку побегут, бросив все дела, то гостей назовут, поют задушевные песни, разговаривают об интеллектуальных вещах, ухлопав на угощение и вино половину месячной зарплаты. То есть существовали необременённо. Получив же такие деньги, словно испугались, насторожились: за что так испытывает судьба? Шальную сумму долгое время не трогали, ухитрялись укладываться в прежний бюджет. Размышляли. И вот буквально позавчера Наташа сказала, что решились наконец — покупают машину с рук, почти новую. Уже и деньги приготовлены, чтобы не мешкать. Нужно сегодня уговорить их дать три тысячи, чтобы Кубик не трогал Лену. А завтра он что-нибудь придумает.
 Размышляя об этом, Неделин не замечал, что ведёт машину легко, автоматически: ноги и руки всё делают сами, но как только он обратил на это внимание, тут же что-то изменилось, руки будто судорогой свело,
 Обязательно будить? — спросила она. — Ключи забыл? Почему так поздно?
 Да я там у одного приятеля…— поспешно начал Неделин, и женщина, уже направлявшаяся в комнату, остановилась, обернулась, посмотрела с удивлением. Неделин понял, что взял неверный тон. — Где надо, там и был! — грубо сказал он.
 Женщина усмехнулась с привычным равнодушием и ушла в комнату. Рядом была ещё комната, Неделин заглянул в неё: пусто. Потом прошёл на кухню. Сел за стол, задумался.
 Надо всё рассказать этой женщине, жене Запальцева. Пусть она вызовет милицию, пусть его заберут, но пусть найдут и Витю, чтобы как-то обменяться, чтобы…
 Он приоткрыл дверь в комнату женщины и тут же услышал раздражённый голос:
 Виктор, имей совесть, мне вставать в шесть утра. Иди к себе.
 И Неделин пошёл в другую комнату. Раздеться и постелить постель он стеснялся — придётся рыться в чужих вещах. Он сел в мягкое глубокое кресло, вытянул ноги и заснул, вцепившись в сон, как утопающий цепляется за оказавшееся рядом бревно, и как бревно крутится в слабеющих руках, так сон Неделина крутился, кружил сновидения, показывая то что-то смутно знакомое, то вовсе невиданное: крыльцо какого-то деревенского дома, доски крыльца осязаемо, как наяву, прикасаются к. босым ступням, потом тропинка, речка — и ничего этого Неделин никогда не видел, он понимал это даже во сне — что не видел.




 Глава 7


 Проснулся он в тишине, в пустоте.
 Пошёл в ванную. Умылся. Поглядел в зеркало на чужое лицо, заросшее утренней щетиной: Витя был обильно черноволос. В пластмассовом стаканчике торчал бритвенный станок, Неделин брезгливо повертел его, сменил лезвие, взяв новое из коробочки, которая была тут же, на полке под зеркалом
 Потом ему захотелось есть, в холодильнике он нашел сыр и колбасу, вскипятил чай. Стояли на плите какие-то кастрюльки, но он не стал даже открывать их: не для него приготовлено.
 Зазвонил телефон. Неделин снял трубку. Молчали.
 Да? — спросил Неделин.
 Ты один? — женский голос.
 Один.
 Через полчаса буду.
 Положив трубку, Неделин сообразил: это ведь Лена звонила. Она провела ночь с Кубиком и теперь едет к нему — ссориться, ругаться, рвать отношения. Так. Утешить её, повиниться, покаяться, сказать, что подлец он и негодяй — лишь бы простила. Быть нежным. А вдруг как раз это насторожит? Вдруг Витя совсем не такой, и Лена его любит, паразита, как раз за подлость, ч самое верное будет сказать: да, я дерьмо, не нравлюсь? — проваливай! И тут она заплачет, скажет, что не может без него, что не вынесет, что простила его, то есть не простила, а поняла, вникла в его положение, ведь он ведёт полную опасностей жизнь, только надо было всё заранее сказать. Витя, я бы согласилась, почему ты не сказал, Витя, хороший мой, не бросай меня!.. Нет, это вряд ли. Тут надо как-то в шутку всё перевести. Вот этот букет бумажных роз, поставленный н.. кухонный шкафчик для антуража (хорошо, что бумажные, — смешнее), взять и, открывая дверь, грохнуться на колени, протянуть букет: прости!
 Звонок в дверь.
 Схватив букет, заулыбавшись, Неделин пошёл открывать. Открыл, упал на колени, склонив голову.
 Ты очумел, Витя? — раздалось над ним. (Вместо «очумел» было употреблено гораздо более грубое слово.)
 Подняв голову, Неделин увидел толстую женщину лет пятидесяти с вытаращенными глазами.
 Это я так, — сказал Неделин, поднимаясь.
 Чудак! — сказала женщина (употребив более грубое слово). — Я за него дела делаю, а он с ума сходит.
 Она по-хозяйски прошла на кухню, тяжело села, закурила и потребовала:
 Выпить дай.
 Неделин сунулся в холодильник, в шкафчики.
 Не проспался, что ли?
 Женщина пошла в комнату, открыла там что-то (бар?) и пришла с бутылкой, на бутылке — яркая наклейка, что-то иностранное.
 Выпьешь?
 Выпью, — вдруг захотелось Неделину.
 Радуйся, — сказала женщина разливая. — Продала.
 Молодец, — сказал Неделин.
 Как думаешь, за сколько?
 Не знаю.
 Вот сука, а? — обиделась женщина (употребив гораздо более грубое слово). — Так ведь не интересно. Угадай, говорю, ну!
 Ну, пятьсот.
 Чего?
 Рублей.
 Это даже не смешно, скот ты такой, — сказала женщина. — На!
 Она стала выкладывать из сумочки пачки денег в банковской упаковке. Опять деньги. Ах, шустрец этот Витя!
 Восемь, ты понял? За такое дерьмо — восемь! Семь тебе, одна мне за услуги. Или ты против? За такой риск это даже мало.
 Согласен, — сказал Неделин.
 А поцеловать тётю Лену?
 Что ж, Неделин поцеловал её, а она вдруг мощно к нему рванулась: потащила с собой, вернее собой в комнату, где началось: шёпот, щекотание, вздохи, отвращение… Неделин вырвался. Женщина вышла из комнаты через несколько минут, уже одетая, с сырым лицом.
 Значит, без меня решил обойтись? — спросила она.
 Да нет, почему…— начал Неделин и вдруг удивился: с какой это стати он должен оправдываться за другого? С какой стати он должен с ней церемониться? — Проваливай, — сказал он.
 Мерзавец! Пошляк!.. Обманщик!.. Неблагодарник!.. — Женщина употребила именно эти слова, а не какие-то другие.




 Глава 8


 И опять один в чужой квартире. Сидит на кухне, отхлёбывает иностранного напитка и вертит в руках билет на самолёт. Билет в Сочи. «В городе Сочи тёмные ночи, тёмные, тёмные, темные…»-всплыла в памяти песенка (хотя всплыть никак не могла, потому что ещё не была сочинена). Витя, значит, должен лететь в Сочи. По делу — или просто промотать деньги? А Лена? Может, с Леной? Нет, он знал, сволочь, чем кончится визит к Кубику, и решил смотаться в Сочи, чтобы пока тут всё улеглось. Он её просто подставил Кубику, ведь наверняка эти самые вот семь тысяч он мог получить от тёти Лены и раньше — и заплатить Кубику долг сполна, в срок. Витя — подлец, это однозначно. Что меня, впрочем, не касается. А вот в Сочи я ни разу не был. Подлец и мошенник Витя, живущий на нетрудовые доходы, бывал там наверняка не раз, а я, честный советский работник и семьянин, там никогда не был.
 Послышались звуки: кто-то открывал дверь. Неделин почувствовал себя застигнутым врасплох вором. Вскочил — куда? — в туалет, заперся, сел, притаился. Для правдоподобия даже штаны снял, хотя дверь заперта и нужды в этом не было.
 Ты где? — спросил женский голос. Вроде бы жена Вити.
 Я тут.
 Помочь собраться?
 А? Нет… (знает, что он летит.)
 Можешь не выходить. Я так, на минутку. В голосе была давнишняя обыденная горечь. Неделин вышел, посмотрел на женщину. И чего только не хватало Запальцеву: женщина тихой домашней красоты и, очевидно, мягкого характера. Вот взять сейчас и сказать ей всё.
 Думаешь, я в командировку лечу? — спросил Неделин.
 Надо тебе, ты и летишь.
 Я еду туда отдыхать. А полчаса назад я тебе чуть не изменил. С женщиной, которая мне семь тысяч принесла. Она — старуха.
 Прекрати… Что за удовольствие так врать? Так идиотски. Я ничего не слышала. Я знать ничего не желаю о твоих делах.
 Ваш муж вор и жулик, — сказал Неделин.
 Скорее всего, — согласилась женщина. — Когда самолёт у нашего мужа?
 Как вы можете с ним жить в таком случае?
 А разве я с ним живу?
 А разве нет?
 А разве да?
 Слушайте внимательно. Произошёл один обман. Я не виноват. Неизвестно, кто виноват.
 Я уже сказала: знать ничего не хочу о твоих делах.
 — Чьих — моих? Вы даже не понимаете, с: кем говорите! Вы думаете, что говорите со своим мужем Виктором, как его? Запальцевым. А я — Неделин Сергей Алексеевич. Понимаете? Я сейчас всё объясню.
 На меня уже не действует твой юмор, Витя.
 Ладно, — сказал Неделин, жалея женщину. — Не беспокойся. Я скоро вернусь. — И поцеловал её в щёку, как поцеловал бы свою жену при расставании, правда, ему никогда не приходилось уезжать одному, то есть не было случая целовать при расставании, но. представляя иногда, что он куда-то едет (куда-то очень далеко по важному делу), он всегда видел, что стоит у двери с чемоданом и целует жену. В щёку.
 Женщина отпрянула, схватилась за щёку, будто он её ударил.
 Гад, — сказала она. — Так ты ещё никогда не шутил. Ну, достал, достал, больно сделал, будь доволен, скотина!
 И ушла — так и держась рукой за щёку.




 Глава 9


 Он прибыл в Сочи молодым, упругим, хорошо одетым, готовым ко всему, он заранее подумал о том, что скажет тем. кто его рано или поздно поймает: я ничего не помню, я переселился — и с тех пор ничего не помню. Я не понимаю, где нахожусь, что делаю, зачем делаю, ничего не понимаю.
 Шальная странная мысль вдруг пришла ему в голову, когда он стоял на площади перед аэровокзалом и высматривал такси до Сочи. Ему захотелось вдруг посреди площади, среди машин и людей взять и помочиться на глазах у всех. А почему нет? Ну, пусть его заберёт милиция. Он заплатит штраф, вот и всё. Почему нет? Сделай, сделай, очень ведь хочется, уговаривал себя Неделин, и чудилось, что кто-то отвечает: «Неудобно…» Неудобно штаны черед голову надевать! — вспомнил Неделин детскую присказку. И ещё одну: неудобно на потолке спать — одеяло падает. Ну?!
 И, нетвёрдо переставляя ноги, вышел на середину площади. Там, не глядя на то, что делает, он исполнил свой замысел — и по мере исполнения плечи расправлялись, насколько это было возможно в таком положении, глаза наблюдали почти спокойно. Он ждал скандала. Но ничего не было. Да, многие увидели его действие, но если были близко, отводили глаза, а если далеко, глазели — сами невидимые в людях — молча. Видимо, было что-то в лице и позе Неделина, разительно убеждающее в необходимости совершаемого поступка, поэтому никто и не усомнился. Лишь ребёнок-девочка лет пяти запищала: «Мама, смотри, дядя писает!»— а мама ответила: «Значит, он хочет. А ты не хочешь?»
 Не получилось ни фурора, ни скандала. Зато возле лужи, аккуратно её обогнув, остановилась машина и весёлый водитель спросил: «Куда едем?»
 На..! — грубо ответил Неделин.
 Значит, по пути! —• откликнулся водитель скаля зубы и, не спрашивая больше ни о чём, взял чемодан Неделина, поставил в багажник, а самому Неделину пригласительно распахнул дверь:
 Прошу!
 Итак, аналитично подумал Неделин, мне предлагают уже роль гуляки-отпускника, какого-нибудь шахтёра —заполярника, который горбился целый год ради отпуска на юге, человека с девизом «один раз живём — и то летом». Это — подойдёт.
 Что новенького в Сочах? — спросил он таксиста.
 А всё то же! Смотря по запросам. Море, солнце, вино, бабы. Куда едем?
 В гостиницу.
 Значит, не по путёвке? В какую гостиницу?
 А в любую. Меня везде поселят. Таксист глянул уважительно, но недоверчиво:
 И туда, где иностранцы?
 Обойдусь без иностранцев, — сбавил Неделин.
 Может, в частный сектор? — предложил таксист. — Хоть к моей тётке.
 В гостиницу, — приказал Неделин. Ему хотелось комфорта и уюта. Всё ведь просто, он об этом в газете читал. Даёшь взятку администраторше, то есть, к при меру, четвертную в паспорте,-и никаких проблем.




 Глава 10


 Проблемы, однако, начались сразу же, в вестибюле гостиницы, которую таксист рекомендовал как «люксовая». Во-первых, за барьером с табличкой «Администратор» оказалась не администраторша (заранее почему-то представлялась полнолицая блондинка взыскующих лет), а именно администратор, симпатичный молодой человек, странно, до приторности благопристойный, похожий на комсомольского работника, профессиональное лицемерие которого перешло в новое качество и стало неискоренимым убеждением в истинности социализма. Как к такому подступиться? Но раз вошёл с чемоданами, то не торчать же у двери, нужно подойти, спросить. Неделин подошёл, спросил, администратор вежливо и корректно — и даже, кажется, без скрытого презрения! — ответил, что мест, к сожалению, конечно, нет и как таковых не бывает, только по брони, по предварительным заказам, заявкам и т. п. И даже, заботясь о Неделине, администратор посоветовал ему не ходить по гостиницам, толку не будет, лучше сразу подыскать комнату или койку.
 Но мимо прошёл человек в спортивном ярком костюме, прошёл по-хозяйски, кивнул администратору, вызвал лифт и уехал куда-то в прохладу гостиницы, и Неделину захотелось так же, среди вещей Вити, взятых в дорогу, есть, кстати, и спортивный костюм ничуть не хуже, чем у этого бездельника.
 А если постараться? — доверительно спросил он.
 Старайтесь, — не был против администратор. Неделин досадовал на себя: ведь только что совершил поступок, после которого, кажется, и чёрт не брат, облил площадь на глазах у всех из природного неприличия, — но вот опять стоит и мнётся. Да скажи ты ему прямо, что он, съест тебя, что ли? Не возьмёт — и ладно, пойдёшь в другую гостиницу, где будет администраторша-блондинка взыскующего возраста.
 Я тебе денег дам, парень, — сказал Неделин. — Мне очень нужно.
 Зачем вы? — сделался строгим администратор. — Зачем вы глупости говорите?
 Какие же глупости? Сколько, ты скажи? Сто? Двести?
 До свидания, — сказал администратор.
 Тысячу! — И Неделин бросил перед администратором две пачки с красными цифрами «500». Тот посмотрел на деньги с неестественным равнодушием.
 Уберите.
 Он мне не верит, понял Неделин. Он меня считает… Бог весть кем, вряд ли даже проверяющим, проверяющие не действуют так в лоб, он просто понял, что я НЕ ТОТ, это по его глазам видно: я для него не тот, не из его системы понятий, я странный, а он, очевидно, странных людей боится, да и кто их любит?
 А может, действительно, нет мест? Может, этот человек в самом деле не берёт взяток? Да нет же, невероятно это! — вон в газетах пишут: сплошные безобразия на почве нехватки гостиничных мест даже в провинции, что уже говорить о столицах и курортных городах.
 Слушай, парень, — сказал Неделин. — Ты не по думай. Мне эта гостиница нравится, вот и всё. Я из Воркуты, шахтёр, деньги есть, хочу отдохнуть нормаль но, понимаешь?
 Всё понимаю, ничего не могу сделать.
 Дерьмо ты в таком случае.
 Вероятно, — спокойно сказал администратор.
 Дерьмо! — Голос Неделина граждански зазвенел. — Честного из себя строишь, а гам… Скажешь, не берёшь, да? Не берёшь?
 Беру, — сказал администратор и посмотрел в зеркало на свою гладко причёсанную голову.
 Ну и возьми, не кобенься!
 У тебя не возьму. Не нравишься ты мне.
 Врёшь! Две тысячи! Три! А?
 Неделин в азарте досчитал до пяти, администратор всё разглядывал свою голову и равномерно отвечал: «Нет. Нет. Нет», — и вдруг, утратив весь свой лоск, рявкнул простецки:
 Отвали, мужик, в зубы дам!
 И зря он это произнёс, потому что Неделина его фраза словно подбросила, и администратор сам незамедлительно получил в зубы, да так крепко, что отлетел к ящику с застеклённой дверкой, где висели ключи, ударился головой о стекло, стекло посыпалось на пол, администратор осел.
 Неделин перегнулся через барьер, увидел полулежащего администратора, по щеке его полз ручеёк крови. Неделин перепрыгнул через барьер, стал поднимать его говоря; «Извини, парень. Чёрт, неприятность… Не больно?»
 Рана оказалась небольшой, в сущности — царапина, администратор провёл пару раз ваткой, смоченной в одеколоне, и остался только тоненький красный след, на одежду кровь не попала, так что материального ущерба не было, кроме разбитого стекла. Администратор молча смёл осколки и вывалил в ведро. Выглянула из какой-то двери тётка в цветастом платье (между прочим-блондинка взыскующего возраста), администратор махнул ей рукой, она скрылась. После этого он ещё раз внимательно оглядел себя в зеркало.
 Извини, — сказал Неделин и взял чемоданы. — Извини, у меня, брат, нервы не в порядке.
 Бывает, — сказал парень.
 Неделин уже открыл ногой дверь — администратор его окликнул.
 Чего? — издали спросил Неделин. Администратор поманил его пальцем. Он вернулся.
 Есть одно бронированное место. С утра должны занять, не заняли. Но учти, если человек появится, освободишь.
 Судя по его искреннему лицу, это была явная ложь, никакой человек не должен появиться.
 Ты не сердишься? — спросил Неделин.
 Будем вселяться?
 Конечно. Ты скажи прямо — сколько?
 Нисколько.
 Ну за стекло хотя бы?
 Стекло? Рублей десять, не больше. Уплатишь потом, под расписку.
 Ты серьёзно?
 Абсолютно.
 Смутно, плохо было на душе у Неделина, когда он ехал с ключом от номера на двенадцатый этаж, думая о загадочности администратора. За что он его ударил? — и так быстро, не успев даже пожелать этого, рука сама поднялась и ударила; тут Витино наследство сказывается, не иначе.




 Глава 11


 Для него настали дни свободы и одиночества, он был волен делать всё, что заблагорассудится, и первое время ничего не делал: лениво валялся на пляже, лениво читал газеты и журналы, купленные в киоске, и размышлял, что бы такое учудить. Хотелось — необычного. Например, отбить телеграмму Лене на адрес ресторана «Россия» с приглашением в Сочи. Но — не поедет. Да и влюблённость помешает, ведь он в неё, если признаться, всё ещё немного влюблён, а хочется чего-то без влюблённости, лёгкого, пусть даже и развратного, но без утомительности, которая всегда сочетается с настоящим развратом. Чего-то похожего на эту вот обложку журнала, где — красавица в купальнике у берега моря. Есть море, есть красавицы, есть деньги, нужно выбирать.
 Смотри, Вася, какая баба!
 Баба классная!
 Такой разговор услышал Неделин на пляже и обратил внимание на объект обсуждения. Сказанное было правдой. Но было сказано и ещё:
 Это, Вася, не про нас.
 Почему?
 Я её сто раз видел, это проститутка валютная. Только с иностранцами.
 Уж прям! Дай ей пару сотен — и с тобой пойдёт.
 Дай попробуй.
 Заразы боюсь. И у меня Люська есть, мне хватает.
 Твоей Люськи троим хватит.
 Гы. — (Счёл за комплимент.)
 Неделин встал и пошёл к ней, медленно переступая длинными волосатыми ногами, он, кстати, понемногу стал привыкать уже к чужому телу, особенно после того, как порезал на пляже ногу, смазывал .её йодом, искал для ног в магазинах резиновые тапочки. Но на полпути свернул, кругом, кругом вернулся к своему месту, оделся и, расстроенный, ушёл с пляжа.
 Он отправился выпить. У кафе, где всегда было приличное сухое вино, стоял понурый гражданин лет сорока. Неделин не раз уже встречал его здесь, всегда пьяного, полупьяного или с похмелья, всегда в дешёвых джинсах, ширинка которых застёгивалась на одну пуговицу, всегда в одной и той же серо-зелёной рубашке в клеточку. Не раз уже он подходил к Неделину, дрожа и говоря откровенно: «Мужик, дай сколько-нибудь. Умираю. Хоть двадцать копеек», И Неделин давал — сколько рука из кармана захватит мелочи. Подошёл он и теперь.
 Ты вчера у меня просил, — напомнил Неделин. Пьяница посмотрел на него с обидой, грустно сказал:
 А сегодня я что, уже не человек?
 Пойдём в кафе, — пригласил его Неделин.
 Зачем?
 Посидим, выпьем.
 Кончай шутить.
 Кроме шуток.
 А зачем тут сидеть? — оживился пьяница. — Тут дорого, зачем это? Хочешь нормально выпить, так?
 Т як
 Тогда пошли, всё тебе будет.
 И он повёл Неделина и через минуту привёл в какой-то двор, они поднялись на второй этаж двухэтажного дома, прошли сквозь квартиру, которая казалась брошенной, нежилой, на просторный балкон с чугунными старого литья перилами, балкон устилали грязные подушки, два или три засаленных одеяла, засорённые крошками, бумажками; стаканы и бутылки из-под вина тут же лежали. Убрав стаканы и бутылки, пьяница поднял одеяло, встряхнул и положил обратной стороной. Стало относительно чисто и даже своеобразно уютно.
 Давай башли и жди, — сказал пьяница.
 Через полчаса они пили, полулёжа, глядя в листву дерева, нависшего над балконом, и — сквозь листья — в синеву неба. Неделин рассказывал о себе. Он рассказал всё: кем был, кем работал, как жил, как влюбился в ресторанную певичку, как превратился в её хахаля непонятным образом, как попал сюда, как тут тоже влюбился в валютную проститутку и не смеет к лей подойти. Пьяница попросил описать её, и оказалось, что это его двоюродная сестра и он хоть завтра устроит им встречу, можно здесь, можно в номере л Неделина, договорились, завтра же! — и тоже рассказал о тебе.
 Я был капитаном КГБ и МВД, — сказал он. — Я убивал, но меня тоже убивали. У меня не было личной жизни. Я сижу в театре. Опера. Вдруг открывается дверь. И на весь театр. Там Борис Годунов поёт. Но на весь театр: майор Куролапов (это моя фамилия), майор Куролапов, на выход! А я с любимой тоже девушкой. Говорю ей прости и еду. Срочно. Еду. Дом. Подвал. В подвале вооружённый преступник. Вооружён ножом и пистолетом Макаров. Знаешь? Нет? Двадцать шесть патронов непрерывного боя. У меня тоже пистолет Макаров. И фонарь. Это главное. У меня фонарь, а у него нет. Я иду. Он стреляет по слуху. Пули бьют возле головы. Я ориентируюсь и посылаю ему в глаза луч света. Он слепнет. Стреляет наугад. А я прицельно. Как в тире. В середину лобной кости. Сразу. С одного выстрела. Выхожу. Усталый. Смотрю, у входа лежит Сеня. Лейтенантик. Корешок. Шальная пуля. Я так плакал. Я железный человек, но я плакал. Он мне был как сын. Я его хотел женить на своей дочери. У меня была дочь-медалистка, золотая медаль за школу. Плавала в море… И не вернулась. Никто не знает. Я второй раз в жизни плакал. Больше никогда. Сейчас плачу — это не то. Это не слезы. Это пот души. Слёзы — пот души, ты это знаешь? Плакать полезно и нужно. Мне врачи посоветовали: плачь. Я плачу. Могу плакать полчаса — на бутылку. Спорим? Я на коньяк один раз плакал полтора часа без перерыва. Ручьём лилось. Могу и сейчас, если на коньяк. Полтора часа.
 А почему ушёл со службы? Выпивать стал?
 Ни в коем случае. Ты думаешь, ты один такой? Я тоже превратился.
 Брось.
 Не веришь? Все не верят! А я тоже. Догонял алкаша. По линии КГБ. Обратно сидел с девушкой в кино. «Фантомас». Открывается дверь, билетёрша орёт, её убирают. Кричат: старший лейтенант Куролапов, на выход! Я бегом. Пистолет Макаров всегда при мне. Тридцать два патрона, автоматическая стрельба. Приказ: алкаш ограбил овощную палатку, унёс ящик марочного вина, выпил и в пьяном виде совершил налет на продавщицу газировки, отнял деньги. Вооружён гранатой. Итак, я в погоне. Я догоняю. Он поворачивает на бегу своё звериное лицо, заросшее безобразной щетиной. Я бегу ровно, как на дистанции, бегу с достоинством, одет по форме, в белой рубашке с галстуком. Смотрю, это не я бегу, а на меня бежит ментяра, а я держу гранату. Ты понял? То есть как у тебя. А все не верят. Ты-то веришь?
 Верю.
 А я доказать не могу. Я на самом деле подполковник Куролапов, подполковник МВД, ты понял? У меня универсальные права: от мотоцикла до вертолёта могу управлять всеми видами транспорта. И пистолет именной. Показать?
 Покажи.
 Ничего подобного! Обязан хранить в полном секрете. С какой целью засланы в город? Кто с тобой работает? Кто с тобой работает? Признавайся, кто с тобой работает?!
 Опять орёшь, Куролапов? — раздалось снизу. — Милицию вызвать?
 Куролапов угомонился, отвалился от Неделина, которого уже вознамерился душить слабыми пьяными руками, — Неделин, смеясь, отпихивал, — и упал на подушки, захрапел. А Неделин долго ещё лежал, попивая вино, глядя на темнеющее небо и проявляющиеся звёзды, и мечтал о завтрашнем свидании с валютной проституткой.
 Проснувшись, он нашёл Куролапова бодрствующим, весёлым: вино со вчерашнего осталось. Неделин напомнил Куролапову о двоюродной сестре.
 А что? — удивился Куролапов.
 Ты же обещал меня с ней познакомить.
 А-а-а… Обещал так обещал. Если Куролапов обещал, это железно. Тебя когда познакомить? Прямо сейчас?
 Вечером.
 Тогда в семь часов вечера здесь же. Оставь на похмелку.
 Неделин оставил денег столько, чтобы можно было выпить, но не напиться, а сам отправился в гостиницу, где принял ванну, побрился, поспал — и оказался в полной боевой готовности.
 Ему всегда было неловко проходить через вестибюль и видеть администратора. Хотелось ещё раз извиниться перед ним, сказать что-то. Но, когда он набирался решимости сделать это, администратора не оказывалось на месте или была не его смена, а когда администратор появлялся — исчезала решимость. На этот раз он сумел, подошёл, сказал просто и задушевно:
 Парень, ты всё-таки на меня сердишься, да? Извини дурака.
 Да бросьте вы! — улыбнулся администратор. — С кем не бывает. У всех нервы! —И вздохнул, сожалея о всеобщей нервности, сожалея как патриот, как человек.




 Глава 12


 Неделин помнил, что дверь в квартиру Куролапова, если это обиталище уместно назвать квартирой, не запиралась, поэтому не стал звонить или стучать, а пошёл прямо на балкон.
 Куролапов возлежал на подушках в окружении трёх красавиц, которым народ дал прозвище «синюхи» или «синеглазки». Первое прозвище оправдано синевой их подбитых своенравными кавалерами скул, синевой также, но уже с багровым оттенком, их алкогольных носов и щёк, синевой дешёвых косметических теней, которыми они густо намазывают веки, а второе — тем, что они в действительности в большинстве своём почему-то синеглазы. Красавицам было: младшей около тридцати, старшей не менее сорока. Средняя выглядела одновременно и на тридцать, и на сорок, и дело тут не во внешности, а в том, что глаза её смотрели тускло, вне момента, как бы из всей прожитой жизни разом. Устало.
 Альберт пришёл! — закричал Куролапов. (Какой ещё Альберт ему приснился?) — Сейчас выпьем! Альбертик, дай денежку. Сейчас, девчонки! —и вытеснил собой Неделина в комнату, закрыв двери на балкон.
 Ты кого привёл? — спросил Неделин.
 — Я не понял! —возмутился Куролапов. — Ты просил бабу, а я тебе сразу трёх! В чём претензии?
 Мы говорили о двоюродной сестре. Которая это самое. Проститутка.
 Всё правильно! Любка и Сонька, сестры мои двоюродные, они проститутки, как заказано. А Нинка, иха подруга, она не проститутка, но выпить любит, а если захочешь, то пожалуйста. Все со справками, никогда не болели. Отличные женщины, я тебе говорю!
 Валютная проститутка, — напомнил Неделин, уже понимая, что Куролапов наврал.
 Можно и без них обойтись, — сказал Куролапов. — Что нам, умным людям, поговорить не о чём?
 Беги за вином, — сказал Неделин.


* * *

 Он лежал на балконе среди подушек, не стесняясь разглядывал красавиц, изумляясь их уродству, их нелепым потасканным нарядам, их жадности к вину, их мутному хмелю, их грязным загорелым рукам, их беззубым ртам, их попыткам говорить при постороннем культурно, но попытки эти не удавались, они срывались то и дело на привычный мат. Куролапов блистал, рассказывая срамные анекдоты.
 Музыки нету, — пожалела Нина, старшая. — За чем проигрыватель пропил, Куролапов?
 Я сам музыка! — сказал Куролапов и принёс из комнаты гитару, на которой уцелело только три струны.
 Женщины, однако, отнеслись к гитаре серьёзно, сели поудобнее, но и строже: приготовились.
 На Муромской дороге! — сказал Куролапов и стал нащипывать струны, верно и чисто выводя мелодию песни. Начала тихим грудным голосом Нина, подхватила Соня, средняя, тоже тихо и глубоко, а на припеве высоко, но без баловства и лишнего ухарства, как это бывает в пьяном застолье, вступила младшая — Люба. Куролапов аккомпанировал, сам не пел, только изредка вплетал в песню низкую басистую ноту, он глядел на женщин внимательно, а они старательно, как школьницы, следовали указаниям его головы, он дирижировал ею, показывая и такты и необходимую высоту звука.
 Песня кончилась, и только тогда женщины дали себе волю — заплакали. Куролапов зарыдал. Неделин почувствовал, как щиплет в глазах.
 Вы, — сказал он Любе, взяв её за руку и проникая в «ё синие глаза, — кто по профессии?
 Минетчица! — ответила за неё Нина.
 У вас есть дети? — не обратил внимания Неделин.
 Детей топим в унитазе! — опять ответила за неё Нина.
 Куролапов ударил её гитарой по затылку (струны загудели):
 Не лезь, дай человеку пообщаться!
 А чего тут общаться? — сказала усталая Соня. — Шли бы в комнату. Любка, видишь, мужчина не терпит. Не динамь.
 А я что? —Любка шустро подхватилась, потащила за руку Неделина. — Пойдём, любимый! — кричала она. — Пойдём, золотой! Сю-сю-сю, холосенький мальсик! Ся-ся-ся! Бу-бу-бу! Ня-ня-ня!
 И потащила, повалила в комнате на какой-то топчан, заскрежетавший пружинами, стала грубо лапать и хотеть. Неделин отворачивался от её мокрых губ.
 Бабы, он отлынивает! — хохоча, закричала Люба. Хохоча, вбежали Соня и Нина, тоже стали хватать, тормошить, стаскивать штаны и прочее. Куролапов, стоя в балконной двери, громко одобрял.
 Не хочу я! — закричал Неделин.
 Он не хочет! — закричал Куролапов и закрыл дверь. — Бабы, он не хочет. Мы ему поможем! Ты не хочешь?
 Нет!
 Момент! Бабы, держи его!
 И он возник перед Неделиным, которого бабы распяли на топчане, держа в руках ножницы.
 Ты…что? — выговорил Неделин.
 Ты же не хочешь? Мы тебе раз — и нету!
 Что за шутки! — заорал Неделин.
 Какие уж тут шутки! — заплакала, заголосила Нина, лаская и теребя. — Какие уж тут шутки!
 Неделин рванулся, но женщины держали крепко, особенно Соня, лицо которой стало сосредоточенным и злым.
 Чик — и нету! Чик — и нету! — бодро кричал Куролапов и щёлкал ножницами всё ближе, ближе. Неделин вырвал одну руку и стал бить кулаком по синеглазым лицам, расшвырял, бросился на Куролапова, неистово ударил его несколько раз — и побежал из квартиры, на ходу натягивая штаны.




 Глава 13


 Два дня он пролежал в номере, выходя только в буфет взять минеральной воды и бутербродов: боялся чего-то. На третий день стало стыдно собственного малодушия, оделся в лёгкое и светлое, пошёл к морю. По пути купил местную газету, где прочитал заметку, называющуюся «Городу-курорту — моральное здоровье». В этой заметке туманно говорилось (времена были ещё подцензурные) о необходимости оздоровления кое-где в отдельных случаях нравственного климата как среди отдыхающих, так и среди местного населения. Есть случаи спекуляции. Есть случаи пьянства, ведущие к последствиям. Например, в квартире нигде не работающего гражданина К. произошло совместное распитие спиртных напитков вместе с женщинами, что привело к драке, участники получили взаимные побои, ворвался некто незнакомый и тоже пьяный, причинил увечье хозяину квартиры: сотрясение мозга с временным расстройством рассудка. Госпитализирован. Пусть это будет всем уроком.
 Чтоб ты сдох, мстительно пожелал Неделин Куролапову.
 Весь день он ходил по пляжу, разыскивая валютную женщину, но безрезультатно. Причём Неделину не хотелось от неё чего-то определённого и плотского, он. хотел просто поговорить с ней, просто побыть вместе, он ей расскажет о себе, и оба поймут, почему так недовольны жизнью.
 Лежать и жариться на солнце не хотелось, купаться тоже. Неподалёку катер катал всех желающих на водных лыжах. Красиво, заманчиво, Неделин раньше видел такие катания только по телевизору и всегда завидовал, но теперь, когда мог сам испробовать это изящное морское удовольствие, — не было охоты, к тому же он ещё не доверял вполне телу предшественника, боялся, что в какой-то момент оно выйдет из-под контроля, и это может кончиться плохо: вон с какой скоростью лыжники скользят по волнам, так недолго и голову свернуть. И вообще, хрупок человек, страшно сказать: любой шальной камень, попавший в висок, может прекратить жизнь. Ходячий мешок крови. И как нелепы эти руки, эти ноги, как, в сущности, нелепо всё устройство человека, как он уродлив, если вдуматься! И привык к своему уродству. И совершенствует его — как этот вот лежащий вверх животом дядя, наевший, кроме живота, и щёки, и шею, и три подбородка, всё тучное, белое, но уже схваченное кое-где первым красным загаром. Толстый человек убрал газету с лица, и Неделин увидел Андрея Сергеевича Гаралыбина, заместителя директора учреждения, в котором он работал. Он чуть было не поздоровался с ним, и уже улыбнулся — независимой от службы улыбкой, простосердечной, ему приятно было встретить здесь, среди чужих людей, кого-то своего.
 Вы мне солнце загораживаете, — сказал Гаралыбин сварливо.
 Я вас спасаю, — сказал ему приязненно Неделин. — Вы обгорите.
 Это моё дело, — сказал Гаралыбин. — Отойди, говорят.
 Привык грубить, подумал Неделин. Но тут тебе, брат, не учреждение, тут подчинённых нет.
 Не отойду, — сказал он.
 Хамство какое-то, — сказал Гаралыбин вполголоса, так как кругом люди, зачем привлекать внимание.
 Сам хам, — озорничая, срифмовал Неделин. Подцепил ногой камешек, камешек скакнул на живот Гаралыбина, спружинил и упал на лежащую рядом женщину
 Вы чего это бросаете? — подняла женщина сонное лицо
 Это не я, — сказал Гаралыбин. — Это тут какие — то идиоты ходят.
 Это он, — сказал Неделин и присел возле Гаралыбина. — Молчи, Гаралыбин, — шёпотом произнёс он. — Ты разоблачен!
 Вы кто? Я вас не знаю.
 Зато я тебя знаю. Пока ты тут отдыхаешь, там, — он указал пальцем в небеса, — решается вопрос о твоём снятии с заместителей. Тебя хотят сделать рядовым работником, а потом сплавить на пенсию. Ты обречён. Стой, слушай дальше. Ты сам виноват. Зачем ты развалил работу? Почему ты такой невежливый, Гаралыбин? Почему ты не здороваешься с сотрудника ми низового звена? А они ведь издали, издали с тобой раскланиваются. Понимаешь ли ты глубину своего падения, Гаралыбин?
 Гаралыбин, приподнявшись на локтях, ошалело слушал Неделина, жевал губами, но, когда Неделин сделал паузу, предоставив ему возможность что-то сказать, он молчал, только всё жевал губами.
 Нечем крыть? Ну отдыхай, Гаралыбин. Набирайся здоровья перед пенсией. Будь счастлив. — И похлопал ладонью по гаралыбинскому налитому животу.
 Оставив Гаралыбина, который так и не вымолвил ни слова, Неделин пошёл искать свободное место. Он блуждал между тел, и ему было нехорошо. Зачем-то обидел человека. Ну, положим, сказал-то правду, Гаралыбин никогда не отвечает на приветствия, будто не замечая здоровающихся с ним людей, но, может, он просто сосредоточенный человек, может, думает о чём-то важном, производственном или научном, он ведь кандидат наук. Однако будь ты хоть доктор наук, ты хотя бы по должности обязан замечать людей. Их оскорбляет твоё невнимание. И вообще. Нет, всё правильно, дураков надо учить. И вообще…
 Неделин представил: Гаралыбин возвращается в учреждение. Возможно, он сегодня же возьмёт билет. Вернувшись, он, как человек прямолинейный, в лоб спросит: кто и за что его собирается перевести в рядовые работники и отправить на пенсию? Выяснится, что это недоразумение. И это недоразумение могут связать с исчезновением Неделина, со странным случаем, наверняка ведь об этом случае говорит весь город, наверняка Неделина уже ищут по приметам Виктора Запальцева, который в обличье Неделина был, вероятнее всего, задержан в ресторане милицией и всё рассказал. То есть, значит, Неделин идиотским образом обнаружил себя. То есть нужно срочно, сегодня, в крайнем случае завтра уезжать из Сочи. Поэтому нужно немедленно найти валютную женщину, он не может уехать, не встретившись с ней. Нет, тут не влюблённость, говорил себе Неделин, а чёрт знает что, — да и разбираться не буду, что это, отчёт я давать никому не обязан, в том числе и себе самому. На фиг, на фиг, некогда и неохота!
 Валютную женщину он увидел в одиннадцатом часу возле интуристовской гостиницы. Она была в красном платье, в красных ажурных колготках, в красных туфлях, с красной помадой на губах, ослепительно красивая, но без похабства в лице, наоборот, с чистыми лукавыми девичьими глазами. Смеялась улыбкой. Изредка проходили группами иностранцы, валютная женщина их не трогала. Но вот от группы приотстал господин средних лет в клетчатом пиджаке, женщина тут же подошла, что-то сказала, мило улыбаясь. Иностранец вдумчиво нахмурился, слушая, а потом воскликнул, оттолкнул женщину и ушёл. Она улыбалась ему вслед незамутненное.
 Неделин стоял неподалёку за декоративной кустарниковой оградой. Оглядев себя (одет вполне модно, сойдёт и за иностранца), он прогулочно направился к входу в гостиницу. Но валютная женщина не подошла, не окликнула. Неделин остановился, медленно обратил внимание на женщину. Подойти к ней и сказать что-нибудь с иностранным акцентом. С английским. Даром, что ли. в школе и в институте учил? Неделин подошёл и, глядя в лицо женщины с простодушной бессовестностью, сказал вдруг вовсе не с английским акцентом:
 Паслушай, дарагая, пойдём со мной?
 Чего? — изумилась женщина, вперившись в славянское лицо Неделина, соображая, почему это славянское лицо заговорило с южным акцентом.
 Ми шутим! — сказал Неделин. — И уже без акцента: — Ночь, говорю, скоротаем?
 Отвали, — сказала женщина.
 Советскими деньгами не берём, значит?
 Никакими не берём. Я подругу тут жду. Ясно?
 Послушайте, — сказал Неделин. — Мне от вас в общем-то, ничего не нужно. Просто посидеть, поговорить. Но я заплачу сколько положено.
 Отвали, мусор!
 Вы думаете, я, как бы это сказать… Провокатор? Вы ошибаетесь. Я из Воркуты, работаю на шахте инженером. Деньги есть, а пообщаться не с кем.
 Засунь себе в задницу свои деньги.
 Почему вы так? — мягко сказал Неделин. — Вы же не такая. Вам самой уже надоело, правда? Вам хочется человеческого общения, ведь так? — чтобы к вам отнеслись как к человеку, а не орудию удовольствия. А я как раз это и предлагаю.
 Да хоть в ванной с шампанским меня искупай, всё равно… — и тут она запнулась. И вдруг сказала: — А в самом деле, мальчик! Искупай меня в шампанском, тогда сговоримся. А, Вася?
 Я не Вася.
 Это без разницы, Вася. Искупаешь?
 Наверное, какую-нибудь вашу подругу искупали, и вам тоже хочется? — предположил Неделин.
 А что, слабо? Не жмись, если нравлюсь. Слабо? Только без дураков, шампанское водой не разбавлять!
 Нет, но где я вам его возьму? Поздно.
 Давай считать, — оживилась валютная женщина. — Бутылка — червонец, дешевле не найдёшь. Десять бутылок — восемь литров. Для ванной нужно литров сто, так? Сколько бутылок?
 Так… Сто бутылок —восемьдесят литров… Плюс ещё двадцать литров…
 Бери десять ящиков — не ошибёшься, — подвела итог валютная женщина. И отвернулась.
 Думаете, я не смогу? — спросил Неделин.
 Отвали.
 Нет, вы только подскажите, где шампанское взять
 Валютная женщина, смеясь и всё ещё не веря, отвела его в ресторан, там говорила с официантами, Неделину было предложено заплатить за шампанское и за работу две тысячи, он выложил, через полчаса к нему в номер потянулись весёлые шустрые ребята с ящиками, в ванной слышалась беспрерывная пальба, шипенье и бульканье. Неделин не участвовал, поглядывал на часы: женщина обещала быть ровно в полночь. Шустрые ребята, веселея на глазах, управлялись быстро.
 Готово, хозяин! — наконец услышал Неделин. Выпроводив шустрых ребят, он зашел и увидел ванну, наполовину заполненную шампанским. Светло-жёлтая жидкость шипела, пузырилась, источала густой запах, ударяющий в нос, и запах, надо сказать, не такой уж приятный. Неделин представил валютную женщину в этой жидкости, заволновался.
 Женщина пришла. Заглянула в ванную, восхищённо выругалась и, не обращая внимания на Неделина, быстро разделась (он хотел выйти, но передумал), упала в ванну, заплескалась, забилась, как большая рыба, легла, отпила глоток, крякнула:
 Годится! Вася, ты гений! Ты — человек! Я тебя даже люблю. Слушай, это такой кайф, это такая балда, это…
 Она отпила шампанского, и ещё, ещё.
 Как я тебя полюблю! Ты заслужил, Вася! Иди ко мне. Ну!
 Неделин пошёл к ней. Залезая в ванну, поскользнулся, бухнулся, волна шампанского окатила женщину, она радостно завизжала, стала плескать в Неделина, и он тоже стал плескать, и они долго дурачились, обдавая друг друга брызгами шампанского. Голова кружилась.
 Хлопнула дверь. Послышались шаги.
 На пороге ванной стоял администратор. Его лицо закоренелого комсомольца было спокойно и неотвратимо.
 Вы знаете, что после одиннадцати часов вечера принимать гостей у нас запрещено? — спросил он.
 Вася! —закричала женщина. — Лезь к нам!
 Вошли шустрые ребята, те же, что носили шампанское, молча и деловито помогли женщине выбраться из ванной, она, уж в стельку пьяная, ругательски ругалась, выпроводили её, а потом стали не спеша, толково издеваться над растерявшимся и даже не пытавшимся подать голос Неделиным: окунали его в шампанское, били по щекам, драли за волосы. Долго.
 Устали,
 Значит, мстишь? — спросил Неделин наблюдавшего администратора.
 Сейчас я позвоню в милицию, — сказал администратор. — Дебош в гостинице. Купание в шампанском с проституткой. И так далее.
 Не надо, — сказал Неделин.
 Тогда завтра чтобы я тебя тут не видел, падла.
 Хорошо, — сказал Неделин.
 Пожалуешься, прибьём, — сказал администратор.




 Глава 13,5


 Неделин выполз из ванной одуревший от побоев и шампанского, у него едва хватило сил, чтобы доползти до постели.
 Утром, опохмелившись шампанским, которое выдохлось и имело противный вкус, Неделин стал собираться и обнаружил, что нет половины вещей и, главное, нет денег. Только сиротливая трёшница в кармане брюк.
 Вояж окончен.
 Он даже обрадовался, когда увидел в вестибюле милиционера, о чём-то говорившего с администратором.
 Прошу предъявить документы, — козырнул милиционер.
 С удовольствием, — сказал Неделин. — Вы по вызову этой сволочи или давно меня ищете? Из Саратова сообщили?
 Документы! — сказал милиционер, а Неделин вдруг бросил в него сумкой и побежал.
 Он бежал со страхом, но и с азартом, мчался по улицам и закоулкам к морю, надеясь там, среди пляжного многолюдья, укрыться, спрятаться, затеряться. Он обернулся на бегу…




 Глава 14


 А что же с Запальцевым, где он?
 Виктор Запальцев, схваченный в ресторане десятком рук, увидел удаляющуюся от него подружку и стал вырываться, чувствуя, что его тело почему-то плохо его слушается, будто он вдруг стал пьяным. Один из державших был особенно ненавистен: лысый тощий человечишко с гневом правды в глазах. Запальцеву досмерти захотелось въехать ему в рожу, он всё совал, совал в его сторону кулаком — и вдруг застыл с поднятой рукой, разглядывая руку.
 Всех удивила его поза. Стали понемногу ослаблять хватку — и вскоре вовсе отошли, глазея.
 Запальцев медленно оглядел руку и всего себя.
 Ничего не понимаю, — тихо сказал он и пошёл из ресторана.
 Он долго бесцельно блуждал, будто во сне, стоял подолгу перед каждой витриной, разглядывая отражение невзрачного человека с очумелым лицом. Он уже начал что-то понимать, о чём-то догадываться. Он вспомнил этого невзрачного, вспомнил свои мысли, с которыми глядел на него в ресторане, когда ждал Лену. Примерно такие были мысли: вот вышел из зала покурить свободный скромный человек, он свободно и скромно пропивает здесь раз в месяц какие-нибудь двадцать или тридцать рублей, ему не надо никуда ехать не надо отдавать три тысячи плюс Лену, бедняжку, ему не надо благодарить любовью тётю Лену, которая должна ему завтра принести деньги, не надо лететь в Сочи, надоел этот б…дский город хуже горькой редьки! — он чист и спокоен, этот убогий человек. Вот тут-то, наверное, это и произошло.
 Ноги сами вели Запальцева куда-то, и вот он оказался во дворе какого-то дома, здесь он никогда не был, откуда же такая тяга именно сюда? Он побрёл к детской площадке, сел на сломанной карусели, озираясь.
 На балконе третьего этажа появилась женщина, постояла, с усмешкой глядя на Запальцева, и сказала:
 Ну? Чего сидим? Не нагулялся ещё?
 Эта женщина, вероятно, имеет отношение к тому, кем стал. Жена? Надо ей всё рассказать.
 Какая у вас квартира? — спросил Запальцев.
 Что-о?
 Да нет, я так… У меня что-то с ногой. Кажется, вывихнул.
 Через полминуты женщина выбежала из подъезда, помогла Запальцеву подняться, с насмешливыми причитаниями повела в дом.
 Подвихнули ноженьку, миленькие мои! За красотками так быстро бегали, что ноженьки не успели! Мы ведь любим за красотками побегать, на красоток поглядеть, мы такие! Донжуаны мы нереализованные!
 Запальцев обхватил женщину за талию и позволил привести себя в квартиру. Квартирка была так себе: тесная кухня, две комнатки, обстановка стандартная, но, впрочем, всё довольно чисто, аккуратно. Да и женщина мила: светлые волосы, светлые глаза и симпатичная такая насмешливость на губах играет. Очень приличная особь, решил Запальцев.
 Поймите меня правильно, — сказал он, и женщина упала на диван, заливисто смеясь.
 Вы не смейтесь, я всё объясню. Я не ваш муж. В это поверить трудно, но вы послушайте сначала. Мне нужно знать, кто ваш муж. Перестаньте смеяться! Хорош смеяться, дура! Кто твой муж?
 А в самом деле? — отсмеявшись, сказала женщина. — Кто мой муж:? Ладно. Пошли ужинать.
 Запальцев иронично съел тарелку жареной картошки с рыбной котлетой, морщась, запил эти яства кефиром и вновь приступил:
 Я был в ресторане.
 Неужели? На какие шиши?
 Я был в ресторане. И там был ваш муж. Мы друг на друга смотрели.
 Ты выпил, что ли?
 Потом… Короче говоря, я вижу вдруг — вот эта рубашка, эти, так сказать, штаны…— он брезгливо потрепал ткань брюк.
 А в чём дело? — спросила она. — Тебе не нравится, как ты одет? А ты обратил внимание, в чём я хожу? Опомнился, увидел, что мы нищие?
 Вам нужны шмотки? Я вас одену с ног до го ловы, — нетерпеливо сказал Запальцев. — Только слушайте.
 Ах, ах, ах!-было ответом. — С ног до головы! А в чём дети ходят, ты посмотри! Я-то ладно, моё время кончилось. А дети?
 Сколько? — спросил Запальцев.
 Чего сколько?
 Детей сколько?
 Женщина посмотрела на него тревожно.
 У тебя нога сильно болит?
 Совсем не болит. Я пошутил.
 Сволочь ты, — печально сказала женщина. — Я устала до предела, а он — шутит.
 И ушла в комнату.
 Темнело. Они молча сидели у телевизора.
 А дети где? Видимо, в пионерском лагере или в деревне где-нибудь: лето, каникулы.
 Можно опять и опять пытаться ей объяснить, рассказать, но, пожалуй, самое большое, чего он добьётся — она вызовет психбригаду, посчитав его сошедшим с ума. И пусть. Пусть вызовет. А пока передохнём. Кресло уютное. Ещё бы под рукой иметь столик, а на нём холодное пиво и креветки. Но тут в заводе такого не бывает, это ясно. Картошка и кефир, будь счастлив. Впрочем — ну и что? Зато покой. Не нужно ехать к Кубику, видеть его рожу, не нужно отдавать деньги.
 Деньги!
 Деньги! — воскликнул Запальцев.
 Какие деньги? — женщина вздрогнула от его крика.
 Я так… Ничего…
 Пусть. Ни денег, ни Лены, ни Кубика, ничего. Тишина и покой. Может, пока вообще ничего не предпринимать? До завтра. Я же не виноват ни в чём. Что говорит народ? Народ говорит: утро вечера мудренее.




 Глава 15


 И пришло утро. Виктор Запальцев, наполненный сладкой дремотой, приоткрыл глаза. Шторы задёрнуты, очертания предметов таинственны. Вот старый комод, бабушкин комод, рухлядь, которую давно пора выбросить. Но когда-то это считалось вещью. Ведь не из прессованной фанеры, из настоящего дерева, украшен резьбой. Рисунок резьбы, конечно, примитивный: виноградные гроздья, листья, груши, яблоки… С любовью и старанием делалась эта мебель мастером-кустарём. Жёлтые стружки длинными спиралями опадают на пол, кропотливая неспешная работа с уважением к дереву и к самому себе. А можно было и лучше сделать: узор в виде, например, дельфинов. Дельфины в волнах, а на дельфинах, например, грудастые такие русалки такие… Нет, русалки — это не актуально: ног нет. Просто — девушки с распущенными волосами, в профиль.
 Нет, ей-богу, в этой семейной неприхотливости есть свой шарм. Своя сермяга, как говорит Лена, певичка ресторанная. Взять и остаться здесь на некоторое время. А где тот чмурик, с которым он обменялся? А где сама женщина, с которой…?
 Женщина вошла в комнату, опустилась на колени возле постели, погладила Виктора по щеке.
 Ну, Серёжа…— прошептала она.
 Что? — усмехнулся Виктор.
 У меня такое чувство, будто ты из подполья вышел.
 Возможно.
 Нет, действительно.
 А если так, то надо отметить. У нас есть вино?
 В пять утра? И нам на дачу к детям ехать.
 Ну и что? Хочу вина.
 И плевать на дачу, — подхватила женщина. — Там родители мои, пусть нянчатся, им в радость. Приедем позже, правильно?
 Правильно.
 Женщина принесла бутылку кагора (на случай большого праздника хранился этот кагор!), выпила с Виктором, смеясь, удивляясь своему настроению. А выпив ещё рюмку — закрыла глаза и тихо заплакала.
 Ну что? Что? — спрашивал Виктор, целуя мягкие руки.
 Ничего. Где ты раньше был?
 Неважно. Теперь я тут. С тобой, — сказал Виктор и полюбил женщину, и они стали жить счастливо и умерли в один день.
 Это, конечно, шутка, а всерьёз: Виктор остался в этом доме. Он каждый день ждал появления хозяина и большого скандала, но хозяин всё не появлялся. Может, увяз в той суматошной жизни, от которой освободился сам Запальцев! Дай Бог ему удачи в таком случае! (И вдруг холодок по спине: а что если этот чмурик по неопытности нарвётся на серьёзные действия друзей-врагов Запальцева, что если покалечат его, Запальцева, тело, что если вообще погибнет? — навсегда оставив двойника в своем теле, а оно и старее, и хуже, но, с другой стороны, лучше спокойно жить в таком теле, чем умереть в молодом и упругом.)
 Виктор поражал жену ласками, был необычайно внимателен к детям и скоро всей душой привязался к ним.
 Правда, сначала ему пришлось попугать домочадцев: сказал, что ощущает смешные провалы в памяти. Например, дорогу вот на службу забыл, чудеса! Лена переполошилась, Виктор её кое-как успокоил, сказал, что уже был у врача, ничего страшного, это восстановится, главное — не фиксировать на этом внимание, а окружающим — помочь вспомнить то, что забылось. Они помогали — Виктор умудрился сделать это весёлой игрой. «Куда это я портфель засунул?» —бродил он по квартире, а дети радостно кричали: «Холодно! Теплее! Горячо!» — а потом признавались, что портфель отдан в ремонт — ручка отвалилась. И всё в таком же роде
 На работе он довольно быстро вошёл в курс дела, проявив минимум энергии, которой наделила его природа, не прошло и месяца, как его выдвинули небольшим начальником и уже руководство намекало на возможности дальнейшего повышения, но Запальцев остерёгся такой стремительной карьеры, поубавил прыти. Он увлёкся другим. Сначала он доказал соседу из квартиры тридцать два, что тот совершенно напрасно владеет двумя сараями во дворе, один из которых искони принадлежал квартире номер тридцать три, и если он, хозяин квартиры тридцать три, какое-то время не заглядывал туда, то это ещё не давало соседу права сломать перегородку и увеличить свой сараи вдвое за счёт чужого. Если бы к соседу, пенсионеру Ивану Исааковичу Суцкису, с такими претензиями обратился сам Неделин, то Суцкис в два счёта отшил бы его, доказав, что имеет право в связи с заслугами и на два, и на три сарая, а Неделин аксиоматически (Суцкис был математик, доктор бывший наук) не имеет права ни на сарай, ни, если подумать, на проживание в квартире тридцать три, ни, если совсем всерьёз, на жизнь вообще, поскольку обыватель и больше ничего. Неделину этого хватило бы. Но Запальцев, выслушав, сказал:
 Я не понял, козёл старый. Тебе разве жить не хочется? Аксиоматичегки?
 И сделал такие глаза, что Суцкис в полчаса освободил сарай — и с этого дня издали здоровался, улыбкой показывая, что он ещё полон сил и жить ему — хочется.
 Аксиоматически.
 Виктор озаботился сараем не ради принципа. За несколько дней он преобразил его, привёз откуда-то верстак, инструменты — Лена не могла наудивляться его расторопности, — и занялся совершенно неожиданным делом: изготовлением мебели. Уже его первое произведение вызвало восхищение всего двора: шкафчик-бельевик, в котором современная чёткость линий сочеталась со старинным кружевом резьбы, а особенно всем понравились дельфины с красавицами. Бельевиком не только восхищались, но готовы были и купить за хорошие деньги, Виктор, однако, не согласился, он хотел работать для души. По крайней мере пока. А там видно будет!.
 Это в нём талант дремал, — объяснила соседям жена Неделина. — Читали в «Науке и жизни»? — и в каждом из нас дремлет какой-то талант!
 Соседи расходились задумчиво, спали неспокойно. Со снами.




 Глава 16


 Неделин шёл по бесконечно длинному сочинскому побережью. Он был в плавках — одежду сбросил, когда, спасаясь от преследователей, добежал до пляжа, где и пропал среди людей. Он шёл давно и долго. В городе в таком виде появляться нельзя. Очень хотелось есть и пить. Неделин не мог припомнить, чтобы у него было подобное чувство голода, да и откуда взяться этому чувству при его размеренной семейной жизни? Найденные среди пляжного мусора, газетных и полиэтиленовых обрывков варёное яйцо и половинка печенья только раздразнили аппетит, а жажду и подавно. Но закрыты киоски с напитками, а море, до этого воспринимавшееся как вода, открылось вдруг как уродливый объём горько-солёной бесполезной жидкости, налитой в лохань земли, видимо, в насмешку над людьми.
 Звёзды над головой тоже издевались — бесполезной красотой.
 Люди — враждебны: нельзя постучать и попросить глоток воды и кусок хлеба. Нет, попросить-то он может, но дадут ли? Неделину оставалось одно: сквозь всё нарастающее чувство жажды и голода радоваться свободе и пустынности. Несколько раз впереди показывались люди, Неделин уходил с берега, прятался в тени домов, где не светились окна, прятался в аллеях и кустарниках, окружающих высотные дома санаториев и пансионатов. Можно было, конечно, прикинуться ночным купальщиком, но вдруг это милицейский наряд, а вдруг его ищут по всему берегу?
 Город, кажется, кончился? Или это незаселённое место, пустырь, а дальше — там ведь огни какие-то? — опять город или бесконечная курортная зона?
 А вон палатка. За палаткой свет и дымок от костра — полуночничают. Смех, треньканье гитары. А с этой стороны на верёвке сушится то, что ему нужно: тренировочные штаны и майка. Если не в самом городе, то в околопляжных местах можно ходить в такой одежде без стеснения. А в городе пробежаться: тренируюсь, граждане, бег трусцой!
 Было всё-таки страшновато. Всё-таки в первый раз. Но — необходимо. Неделин стал приближаться на цыпочках, приседая, замирая, слушая. Вот он уже возле верёвки, протянул руки, сорвал штаны. Тут же присел, прислушался. Голоса, спокойное треньканье гитары. Торопливо надел штаны, протянул руку за майкой — и тут же схватил кто-то сзади.
 Неделин обернулся и увидел добродушного с рыжей бородой толстяка лет тридцати, мокрого, он, наверное, ходил купаться — и незаметно подкрался к Неделину.
 Извините, — сказал Неделин, а добродушный бородач жизнерадостно изумился:
 За что? Бери майку-то. Неделин снял майку с верёвки.
 Пойдём.
 Он привёл его к костру, где сидели две женщины и мужчина, лирически перебиравший гитарные струны.
 Позвольте представить, — сказал добродушный бородач. — Вор!
 Я не вор, — сказал Неделин.
 Вор, вор! — сказал бородатый. — Я его на месте преступления застал.
 Штаны мои слямзил? — удивился мужчина с гитарой и отложил гитару, став — без гитары.
 Мы его сейчас судить будем, — сказал бородатый и, дождавшись, когда смущённый Неделин снимет штаны, быстро и крепко связал ими Неделину руки за спиной.
 Перестаньте, мальчики, — сказала одна из женщин. — Может, человек пошутил. А вы пьяные. Пере станьте.
 Мы не пьяные! — сказал человек без гитары. — А за такие шутки морду бьют!
 Связанных не трогают, — сказал бородатый. — Мы его допросим и отпустим. Кто такой? Что тебя побудило стать вором? Понимаешь ли ты, что это гадко? Представляешь ли, как была бы огорчена твоя мать? В то время когда люди изобретают синхрофазотроны и бьются, расщепляя ядро атома, ты воруешь!
 Лирические физики — угадал Неделин их социальную принадлежность. Опасный народ, непредсказуемый.
 Меня раздели, — сказал Неделин. — Украли одежду.
 Врать-то, — сказал человек без гитары.
 Нет, допустим, это правда, — сказал бородатый. — У тебя украли верхнее платье. Ты обездолен. Но значит ли это, что ты должен в ответ на воровство красть сам и обездоливать другого? Ты представь: у меня убили друга. Что же, я обязательно должен убить убийцу друга. А друг убийцы моего друга должен обязательно убить меня? А мой ещё один друг должен опять убить моего убийцу за то, что он убил меня, за то, что я убил его друга, за то, что он убил моего друга? И так без конца? Ты соображаешь, к чему мы тогда придём?
 Он просто алкоголик, — сказал человек без гитары.
 Он иностранный шпион, — сказала одна из женщин. — У него тип лица иностранный. Ален Делон, ухудшенный вариант. Он вынырнул из подлодки без всего, теперь ищет одежду. Ду ю спик инглиш? Парле ву Франсе?
 Дайте попить что-нибудь, — попросил Неделин.
 Сейчас, — сказал человек без гитары. Налил и поднёс к губам Неделина пластмассовый стаканчик. Неделин отхлебнул, обжёг рот, выплюнул. Он уже знал вкус этого напитка: чача.
 Просто воды вы можете дать?
 Дайте ему воды, в самом деле, — сказала женщина, которая приняла его за шпиона.
 Другая женщина, молчаливая, с рассеянными глазами, открыла термос, налила чего-то в тот же стаканчик, хотела подать Неделину, но упала, выронив стакан, засмеялась:
 Я такая пья-а-аная! — и так и осталась лежать, подставив лицо свету костра.
 Неделин сидел, привалившись спиной к какой-то бетонной глыбе, и потихоньку шевелил кистями рук. Эластичная ткань понемногу растягивалась, ещё чуть-чуть, чуть-чуть. А пока надо терпеть, пусть болтают и делают, что хотят.
 Так кто же ты, неведомый избранник? — спросил бородатый. — Зачем ты хотел нас обокрасть?
 Сдать его в милицию, — проговорил человек без гитары.
 Почему он молчит? — смеялась и возмущалась лежащая женщина. — Почему он не говорит? Давайте его пытать!
 Ничего другою не остаётся! — вздохнул бородатый. — Кл о какие пытки знает?
 Влить ему в горло бутылку водки, а завтра не дать опохмелиться! — сказал человек без гитары.
 Твои песни хором петь! — откликнулась женщина, заподозрившая в Неделине шпиона.
 Пусть сам споёт. «В лесу родилась ёлочка», — сказал бородатый. — Мужик, согласен? Спой от начала до конца «В лесу родилась ёлочка», и мы тебя отпустим. Слово джентльмена!
 Я не знаю от начала до конца, — сказал Неделин и не соврал, потому что, во-первых, у него не было голоса, а во-вторых, если бы и был, он никогда не стал бы петь, не любил, стеснялся, когда заставляли на всяких школьных праздниках, только открывал рот. — Я всего один куплет знаю.
 Не пойдёт, — сказал бородач. — А что ты знаешь от начала до конца?
 Песню из «Трёх мушкетёров», — сказал Неделин, младший сын которого, Серёжка (Сергей Сергеич, милый очкарик), записал эту песню с телевизора на магнитофон и крутил каждый день по десять раз, поневоле запомнишь.
 Годится, — сказал человек без гитары. — Только споёшь как следует. Театрализованно. — Он взял уголёк, подошёл к Неделину и нарисовал ему мушкетёрские усы. Бородатый одобрил и, сбегав в палатку, принёс соломенную шляпу с широкими полями, которую напялил на Неделина вместо мушкетёрской. Женщина, заподозрившая в нём шпиона, взяла длинный парниковый огурец и засунула в плавки Неделину. Это вместо шпаги, объяснила она. Лежавшая женщина совсем упала со смеха, валялась, охала — так ей было смешно.
 Начинай! — сказал бородатый.
 Пора, пора, порадуемся на своём веку красавице и кубку, счастливому клинку, — сказал Неделин.
 Ты не халтурь, ты пой! — потребовал человек без гитары.
 У меня нет голоса.
 — Голос у всех есть. Главное — громко. Неделин молчал.
 Тогда придётся пытать его действием, — с сожалением сказал добродушный бородач. Достав из костра ветку с тлеющим рдяным концом, он стал водить ею перед лицом Неделина, перед грудью и животом, перед плавками. Лежащая женщина даже закашлялась от смеха и молила:
 Бросьте! Не надо!
 Неделин, конечно, не верил, что бородатый будет тыкать его тлеющей веткой, но стало очень не по себе.
 Хватит, — сказал он. — Что вам от меня нужно?
 Кто ты такой?
 Я уже сказал. У меня украли одежду.
 Врёшь.
 Ну, тогда я шпион.
 Врёшь, — и добродушный бородач ткнул веткой в живот Неделина, Неделин вскрикнул.
 — Не орать! — сказал человек без гитары.
 Мальчики, вы разыгрались, — сказала не лежащая женщина, но посмотрела с любопытством на красное пятно ожога.
 Ты христианин или иудей? — спросил бородатый.
 Вы идиоты, — сказал Неделин. — Я вас посажу, скоты!
 Ты христианин или иудей? — повторил бородатый.
 Да тебе-то что, дурак?
 Если христианин, — объявил бородатый, — то я выжгу тебе крест. А если иудей, звезду Давида.
 Звезда больше, — сказал человек без гитары. — Скажи, что христианин.
 Я неверующий.
 Значит, коммунист?
 Нет. Беспартийный.
 Кто не верующий, тот коммунист, — сказал бородатый. — Ты коммунист. Ты должен всё вытерпеть ради идеи. Я выжгу тебе пятиконечную звезду, а потом серп и молот.
 Что-нибудь одно, что-нибудь одно! — закричала лежащая женщина.
 Рядом с ней валялось сломанное весло, хороший увесистый обломок. Глядя искоса на этот обломок, Неделин всё высвобождав и высвобождал руки.
 Видит Бог, я этого не хотел! — сказал небу добродушный бородач и сунул погасшую ветку в костёр.
 Убей его! — истерично завопил человек без гитары. — Отомсти ему за наши муки! Кровь за кровь! Грех за грех!
 Женщина, заподозрившая в Неделине шпиона, смотрела на пятно ожога. Ждала.
 Добродушный бородач с печальным и строгим лицом сердобольного судьи поднёс огонь к животу Неделина. И в этот момент Неделин, наконец, освободил руки. Но они затекли, их надо было незаметно размять. Он сказал:
 Постой. Минутку. Я сейчас спою песню. Про мушкетёров. Хорошо спою, громко.
 Поздно!
 Я расскажу анекдот. Очень смешной. Очень тонкий. Английский анекдот.
 Пусть расскажет! — закричала лежащая женщина.
 Ну-ну, — сказал бородатый. — Послушаем.
 Вот такую историю расскажу я вам , джентльмены, — начал Неделин. — Шёл я однажды домой по некой тёмной стрит и увидел лягушку. И она, представляете, говорит: «Сэр! Мне холодно и бесприютно на улице! Возьмите меня с собой!» Я, джентльмены, всем известен любовью к животным. Я взял её, принёс домой и посадил в коробку в углу кухни. «Не будете ли вы так добры, сэр, — сказала она, — дать мне кусочек сыра и стаканчик вина?» Я дал ей сыра и вина и, пожелав спокойной ночи, отправился спать. Среди ночи послышались прыжки, лягушка вскочила ко мне в постель и жалобно сказала: «Сэр! Я замёрзла на кухне, мне там холодно и одиноко! Пустите меня к себе!» Я не мог отказать, и вдруг она превратилась в прелестную молодую обнажённую женщину. И тут вошла моя жена, приехавшая раньше времени из нашего родового поместья. И вы думаете, джентльмены, она всему этому поверила?
 С этими словами Неделин бросился к веслу, схватил его и первым делом обрушил на голову добродушного бородача. Тот схватился за голову, но не упал. Неделин ударил его ногой по болезненному месту, бородач закричал и повалился. Человек без гитары вскочил, побежал, споткнулся, упал, удар весла пришёлся ему по спине. Удар плашмя, звучный. Лежавшая женщина хохотала, ничего не понимая, ей казалось, что шутки продолжаются, а другая женщина начала дико верещать, Неделину пришлось отвесить ей несколько пощёчин. Добродушный бородач, кажется, не был покалечен, он лежал и снизу испуганно, трезво смотрел на Неделина. Неделин поднял весло.
 Убью, если кто двинется!
 Держа весло в одной руке, свободной рукой он подобрал давешние неудачно украденные штаны и майку, запихал их в полиэтиленовый пакет, вытряхнув из него пучки зелени, туда же положил найденную у костра еду: хлеб, колбасу, две бутылки минеральной воды.
 Я из тюрьмы сбежал, суки, — сказал Неделин. — Я вас замочу, если вы тронетесь. Слыхали? Сидеть тут до утра, никуда не уходить. Иначе я вас потом найду и всем кишки выпущу. Чего лыбишься? — заорал он на бородатого, который вовсе не лыбился, а морщился от боли. Но Неделин не принял это во внимание и для острастки ударил его ногой в живот, а потом, перевернувшегося, в спину. А человека без гитары — ногой же, в лицо, с удовлетворением увидев, как потекла кровь из носа. Хотелось что-то сделать на последок, и Неделин, взяв щепку из костра, поднёс к бороде бородатого, держа над ним весло.
 Не бойся, — сказал он. — Я только подпалю. Чтобы помнил.
 Бородатый закрыл глаза, губы его дрожали, красивые румяные губы среди русой мягкой, волнистой, наверное, льняной на ощупь и наверняка любимой женщинами волосни. Волосы тихо затрещали, сворачиваясь, словно убегая от огня. Бородач дёрнулся — огонь достал до живой кожи.
 Вот так-то, — сказал Неделин.
 Он ушёл не спеша лишь тогда, когда, по его предположениям, у костра не могли слышать его шагов, пустился бежать и бежал долго, пока не выбился из сил, тогда упал, лёжа открыл зубами бутылку с водой, выпил её всю, судорожно двигая горлом. Напившись, встал. Оделся и пошёл дальше, решив поесть потом, на рассвете. Впрочем, как ни странно, чувство голода уже исчезло.
 Под утро он увидел множество лодок под навесом. Забравшись под одну из лодок, заснул; небо уже светлело сквозь щели в борту лодки.
 Проснулся он от странного шума, вскочил, ударился головой, покрутил ею. не сразу сообразив, где он и что с ним. Выглянул. Шёл дождь. Ливень.
 Он всегда любил дождь. Стоял у окна и смотрел. Улица пуста, но всё же изредка появляются люди, которые не имеют возможности переждать дождь. Вон женщина под зонтом спешит. Может, у неё заболел ребенок, она спешит за лекарством. Или она сама врач и торопится к больному. Или это неотложное свидание, последний шанс, он ждёт её ровно в три часа дня, значит надо прийти именно в три, пусть знает обязательность её характера, ее верность. А вот пьяный поплёлся, которому не страшны ни дождь, ни буря. А вон юноша и девушка стоят в подъезде, юноша шутя выталкивает девушку под дождь, она вскрикивает, смеётся и обижается на шутника. В это время у Неделина возникало неизбежно то, что можно назвать чувством дождя. Это не уютное удовлетворение от того, что ты дома, в тепле и сухости, это не чувство открытия: природа, о которой ты давно забыл, вдруг напомнила о себе громом неба, и ты с радостью вспомнил о ней, подошёл и посмотрел в окно: небо, деревья тучи, струи дождя Мир велик, жизнь прекрасна. И т. п. Это у Неделина — было чувством тревоги, желанием куда-то пойти, поспешить куда-то, где его встретят испуганными и весёлыми криками, переоденут в сухое, усадят пить чай, скажут: «Спасибо, что ты пришёл, мы так ждали!» Однажды не выдержал этой тоски и засобирался, а время было неурочное, не вечернее, когда выход можно было объяснить необходимостью обязательной прогулки, и дождь был редкостный для Саратова — густоливневый, уже ручьи потоками потекли по улицам, уже радостная пацанва выскочила побегать по этим ручьям, не боясь тёплого дождя, и на вопрос жены Неделин ответил: «Мне срочно нужно. Меня ждут». «Кто?» — с усмешкой спросила она. «Тебе какое дело?»
 Он почти бежал по двору, зная, что она смотрит в окно. Но бежал и по улице, без ее наблюдения, — были ведь и другие люди, которые тоже глядели на него из окон, сочувствовали ему, сопереживали, задавались вопросом, куда спешит этот встревоженный человек, завидовали ему. А он шёл никуда — и дошел до троллейбусной остановки. Подъехал троллейбус, двери открылись, пассажиры в освещённом сухом уютном салоне посмотрели на него, будто приглашая к себе просохнуть, согреться, поехать с ними, но Неделин остался сидеть. Троллейбус не дождался, закрыл двери, уехал. Дождь перестал. Неделин вернулся домой вымокший до нитки, счастливый от сознания выполненного долга.




 Глава 17


 Он разделся и выбежал из-под навеса, бегал по берегу под дождём, ринулся в море, упал в тёплую воду, долго плескался, плавал, потом вернулся под навес, сел на лодку и стал есть колбасу с хлебом, запивая минеральной водой. Оглядел окрестности. Окрестности были пустынными, только метрах в двухстах высилось здание с буквами наверху: «Горный утёс». Какой-нибудь профсоюзный санаторий. Что ж, для отдыхающего вид у него вполне подходящий.
 Никто не обратил внимания на Неделина, когда он вошёл, когда прошёлся по первому этажу здания, где были спортивные комнаты, столовая, бильярдный зал, безалкогольный бар, в котором, однако, заговорщицки сидели несколько мужчин. Побродив, Неделин зашёл в бильярдный зал, сел на скамью у стены и стал наблюдать за игрой. Играли худенький молчаливый паренёк и высокий дородный дядя, нервный, шумный. Паренёк аккуратно вбивал шар за шаром, партнёр ругался и обещал сейчас же догнать, но вместо этого всё больше отставал. В заднем кармашке у него торчал бумажник. Кармашек был маленький, а бумажник большой, высовывавшийся больше чем наполовину.
 Верняк идет! Верняк! — закричал дородный и встал к Неделину мощным задом, резко наклонился, бумажник выскользнул из кармашка и упал, звук его падения совместился со звуком удара кия по шару, и тут же — шара по шару, и тут же — досадливого крика:
 Опять, чтоб тебя!..
 Неделин быстро подгрёб бумажник ногой под скамью, не прямо под себя, а чуть в сторону. На лбу выступил пот. Как теперь наклониться, как подобрать и куда спрятать бумажник? А вдруг там только очки да какая-нибудь санаторно-курортная карта? Хоть бы несколько рублей…
 Нащупав пяткой бумажник, Неделин отодвинул его в сторону двери и немного подвинулся сам. Так, незаметно перемещаясь, он оказался у самой двери. Пот на лбу высох, но руки подрагивали. Дождавшись, когда оба игрока окажутся к нему спиной, Неделин быстро нагнулся, схватил бумажник и сунул его в плавки. Посидел ещё немного, встал и, зевая, вышел из зала. Не спеша прошёл по длинному, очень длинному коридору, свернул за угол, сел в кресло возле журнального столика. Никого. Быстро выхватил бумажник, открыл, увидел какие-то документы и деньги, взял деньги, сунул их в плавки, а бумажник сунул под кипу газет.
 Все. Пора сматываться из этого «Горного утёса». Тольк попить чего-нибудь. Он зашёл в сумрачный бар, присел к стойке на высокий стул, сказал бармену:
 Попить чего-нибудь.
 Бармен, кавказец, но прекрасно разбирающийся в тонкостях русского языка, дружелюбно переспросил:
 Попит или выпит? Э?
 Выпить, — сказал Неделин,
 Бармен что-то сделал под стойкой, и перед Неделиным оказался гранёный стакан с коричневатой жидкостью.
 — Напиток! — сказал бармен. — Пят рублей.
 Неделин достал из плавок пятёрку, сунул бармену, отхлебнул напитка, сморщился: это оказался дрянной портвейн. Второй глоток дался уже легче, в голове приятно заволокло, Неделин допил стакан и хотел выйти, но в коридоре послышались смятенные голоса, топот ног. В бар вбежали паренек и владелец бумажника. Неделин посмотрел на них прямо и открыто.
 Проиграли? — спросил он владельца бумажника.
 Ты был сейчас в бильярдной?
 Да, а что? Обворованный оглядел Неделина.
 В чём дело? — улыбаясь, спросил Неделин.
 А ну встань!
 Прашуу без безобразий! — предупредил бармен.
 Чудак какой-го… — Неделин встал. Деньги в плавках были незаметны, бумажник обязательно обнаружил бы себя.
 Ты ничего не видел? — спросил обворованный.
 Где?
 А может, в коридоре? — подал голос паренёк. — Или в бассейне?
 В бассейне? — повернулся к нему обворованный. — Ты вот что, Миша. Побудь с ним, чтобы никуда не уходил. А я пойду посмотрю.
 Ладно.
 Паренёк, стесняясь, сел в уголке и сделал вид, что не смотрит на Неделина. Через пару минут Неделин пошёл к выходу. Паренёк поднялся.
 Вам нельзя, — сказал он.
 Чего нельзя? — улыбнулся Неделин.
 Подождите немного. Вы, конечно, ни при чём, но нужно подождать.
 Ничего не понимаю! — сказал Неделин. — Оставь меня в покое, мальчик!
 Он шёл по коридору к выходу здания, а паренек поспевал следом и говорил:
 — А вы в каком номере живёте? А вы куда? Надо подождать, вы слышите?! Вы куда?
 Купаться.
 Вам нельзя.
 Это почему же?
 Вам нельзя! — Паренёк ухватил его за руку, когда Неделин уже открывал дверь. Неделин ударил его по руке, тот ойкнул.
 Отстань, щенок! — сказал Неделин. Ему жалко стало безусого паренька, глаза которого наполнились слезами боли и обиды. Но паренёк не отставал, шел за ним по аллее, ведущей к морю.
 Вы промокнете, — говорил он. (Опять начал накрапывать дождь )
 Неделин шёл берегом. Неделин поднял камень.
 Убью же дурака.
 — Вы отдайте деньги и идите, — сказал паренёк. — Вас же всё равно поймают. А я скажу, что нашёл деньги в коридоре, и он успокоится. А так он заявит, и вас найдут.
 Неделин кинул камень, промахнулся. Впрочем, он и не собирался попасть, он хотел лишь попугать.
 Некоторое время шли молча, преследователь не отставал.
 Сейчас отойдём, — не оборачиваясь, сказал Неделин, — и я тебя пришибу. Иди домой, пацан. Иди, я сказал
 Отдай деньги. Стой! Стой, говорю!
 Неделин обернулся и увидел в руках паренька камень. Злобно вскрикнув, он бросился на него, тот отпустил поднятую руку, но тут же опомнился, хотел. защититься и не успел. Неделин сшиб его на землю, вцепился, стал в бешенстве рвать на нём рубашку, бить кулаками по лицу. Парень обхватил его руки, они стали кататься но гальке и скоро оказались в воде, волны небольшого прибоя то и дело накрывали их с головой, был момент, когда Неделин чуть не захлебнулся, в ярости насел на паренька, подмял под себя, держал его голову под водой. Отпустил. Тело безжизненно шевелилось в воде. Неделин схватил его под мышки, вытащил на беper. Глаза паренька были закрыты, лицо посинело. Неделин бил его по щекам, разводил и сводил руки, не зная толком, как делать искусственное дыхание. Вспомнил: нажимать на грудь, и начал нажимать на грудь и вдувать воздух в рот. Изо рта наконец хлынула вода, потом паренька вырвало, он застонал и открыл глаза.
 Дышишь? — спросил Неделин. Паренёк кивнул.
 Жив? Паренёк кивнул.
 Неделин немного посидел возле него. Тот лежал, обессиленный, но вот приподнялся, сел, покачиваясь, туманно глядя красными глазами.
 Отдыхай, — похлопал его по спине Неделин. — А я пойду. До свидания, мальчик. Не сердись.




 Глава 18


 Под вечер, успев дважды промокнуть и высохнуть, он подошёл к обрывистому месту, которое нельзя было миновать берегом, только через территорию очередного пансионата, стоявшего в глубине старого парка, и само здание было старым, в духе пятидесятых или даже тридцатых годов — с порталом, с финтифлюшками всякими. На здании значилось: «Тюльпан». Донеслись запахи кухни. Должно быть, ужин скоро. Как есть хочется… Может, проникнуть в столовую? Народу много, легко смешаться. Но ведь столы, как это обычно бывает, все закреплены за отдыхающими… Что-нибудь придумаем…
 Неделин вошёл в здание и попал как раз в ручеёк людей, собирающихся со всех этажей на ужин. Столовая была большая, из двух залов. Неделин прошёл во второй. Там он увидел несколько несервированных столов. А у входа в зал были для желающих различные закуски и хлеб — кому покажется мало того, что было на столах. Тут же и чистые запасные тарелки. Неделин взял тарелку, набрал ложкой фасоли, взял побольше хлеба, сел за свободный стол и, не думая об осторожности, жадно опустошил тарелку. После этого он ел еще квашеную капусту, морковный салат и опять фасоль — и только после четырёх полных тарелок почувствовал, что желудок набит, хотя ощущение голода, как ни странно, ещё осталось.
 Оглядевшись — кажется, никто не обратил внимания? — Неделин отправился бродить по зданию. В холле на одном из этажей он включил телевизор, сел в кресло, вытянул ноги, задремал. Дремал недолго, около часа. Предстояло решить проблему ночлега. Для настоящего Виктора Запальцева этой проблемы, пожалуй, не было бы. Элементарно: соблазнить одинокую женщину, напроситься к ней в номер. И остаться на ночь. Вон где-то музыка играет, это танцы, какой пансионат или санаторий без танцев? Правда, одеяние не бальное, но тут все попросту, как дома.
 Танцевальная площадка была вне здания, крытая, с деревянным полом, увитая плющом. Неделин не успел оглянуться, к нему подошла симпатичная женщина лет под сорок.
 Извините, — сказала она. — Я сигареты оставила. Не угостите?
 Именно то, что нужно, подумал Неделин. Вон как смотрит. Не сигарета тебе нужна, милая, другое тебе нужно!
 Я тоже в номере оставил, — сказал он. — Сейчас стрельну для себя и для вас.
 Стрельнул, угостил женщину, угостился сам. (Постоянно курить ему не хотелось, но иногда возникало желание.)
 Я и танцевать не собирался, — сказал Неделин. — Видите, одет как. А сейчас захотелось потанцевать. Вас вот увидел и захотелось.
 Тогда танцуем, — сказала женщина и потушила едва начатую сигарету. Они стали танцевать.
 Не умея говорить, Неделин решил сразу действовать, время дорого! Прижал женщину к себе очень тесно и поцеловал в шею, благо освещение зыбкое, неверное, со стороны не разберёшь, то ли целует, то ли просто сомлел и склонил голову.
 Женщина ничего не сказала. Неделин прямо посмотрел ей в глаза — она выдержала, смотрела спокойно, согласно. Неделин взял её за руку и повёл. Привёл к морю. Стал обнимать, целовать, женщина отзывалась послушно, с тихим смехом.
 Это надо же!-сказал Неделин. — Где ты раньше была?
 А ты?
 Искупаемся?
 Прохладно.
 Пройдёмся?
 Уже поздно. Мне гора.
 Что значит — пора? Ты свободна?
 Как ветер. Но пора. Я вчера ночь не спала.
 Почему?
 Не спалось.
 Предчувствовала.
 Что?
 Что меня встретишь.
 Нахал.
 Ещё нет.
 Мне пора.
 Я умру, я тебя не отпущу.
 Мне пора. Хороший мой… Мне пора!
 Я провожу?
 Проводи.
 Танцы кончились, но где-то ещё слышалась музыка.
 Где-то музыка, — сказал Неделин.
 Это в баре.
 Там есть что выпить?
 А ты что, первый день тут?
 Да.
 Есть, если суметь. Ты сумеешь. Только быстренько, ладно?
 В баре Неделин сказал бармену, очень похожему на бармена из «Горного утёса»:
 Попить хочется чего-нибудь особенного.
 Попит или выпит? — тихо переспросил бармен.
 Выпит, дорогой, выпит!
 Бармен поставил перед ним стакан с коричневой жижей.
 Портвейн? — утвердительно спросил Неделин. — Пят рублей?
 Шест,-сказал бармен.
 Неделин, подняв стакан, вспомнил наконец, что нужно представиться:
 Пётр.
 Лена.
 Да?
 А что? Жену так зовут?
 Я не женат. За знакомство!
 Они выпили и поговорили. Лена рассказала, что муж у неё недотёпа, что работа у неё нудная, что зато теперь она пришла к мудрости: не требовать от людей больше того, что они могут дать, но не упускать того, что они могут дать на самом деле и без усилий. Неделин с ней согласился.
 Ну что ж…— сказала Лена, посмотрев на часы.
 Я провожу, — сказал Неделин.
 Лена засмеялась. Они поднялись в лифте, прошли по слабо освещённому коридору. Лена вдруг остановилась, прижалась к Неделину, сказала глубоким волнующим шёпотом: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!» Глаза её сверкали неведомыми драгоценными камнями, волосы разметались по плечам, она была прекрасна, и всё неистовее возила и елозила по телу Неделина своим гибким телом. Не помня себя, Неделин стал стаскивать с неё кофточку, но она отпрыгнула и сказала:
 Я пришла. Вот моя дверь.
 Мы пришли, — уточнил Неделин. Лена мягко остановила его:
 Завтра.
 Не выдержу. Хочу к тебе.
 А что муж скажет?
 Какой муж?
 Спит который. Нарезался и спит. Теперь часов четырнадцать будет спать, не меньше. Но чутко спит. Так что — до завтра.
 —До завтра, — уныло сказал Неделин.




 Глава 19


 Он спустился в бар — ловить безнадёжный шанс. Но в баре никого не было, кроме лысого аккуратного гладкощёкого гражданина, который пил апельсиновый сок под холодным взглядом бармена. Неделину же бармен улыбнулся.
 — Выпит? — спросил он.
 Выпит!
 Выпить, а там видно будет.
 Сбоку что-то появилось. Отпив глоток, Неделин повернулся: гражданин со стаканом сока.
 По какой причине пьём? — спросил гражданин.
 Пошёл ты.
 Я вас видел сегодня е столовой. Вы не из «Тюльпана». Вы бродяга? Кто вы?
 Рецидивист.
 Для рецидивиста у вас слишком культурная внешность.
 Я валютной спекуляцией занимаюсь. Интеллигентная работа.
 Сомневаюсь.
 Неделин вгляделся в умное лицо собеседника — и вдруг захотел рассказать ему всё. Но удержался, рассказал лишь часть. То есть часть выдуманного приключения.
 Вы угадали, я бродяга. Поссорился с друзьями. Понимаете, я приехал на их машине. Палатку разбили. И они стали относиться ко мне как к нахлебнику. Подай, принеси, порежь. Мне стало обидно. Я сказал: мне это не нравится. Они сказали: а куда ты денешься? То есть так получилось, что перед отпуском я оказался без копейки. Долги отдал. И они сами уговорили меня поехать. Мы обеспеченные люди, нам ничего не стоит! И вот… Я ушёл от них — без копейки. Уже неделю хожу по берегу. Не на что уехать. Нет, теперь есть на что, — Неделин перехватил взгляд, брошенный на пачку денег, которую он легкомысленно положил на стойку. — Это краденые. Да, украл. Можете сдать меня в милицию. (По глазам видел: не сдаст. Понимает и жалеет. Настоящий человек.)
 Зачем же, — сказал настоящий человек. — Меня Евгением зовут.
 А я — Пётр.
 Очень приятно. Как дальше, это ваше дело, а ночь можете у меня переночевать. У меня приличный номер-постель и диван-кровать для гостей. Диван — кровать, правда, без белья, но придумаем что-нибудь.
 Мне неудобно.
 Пустяки какие.
 Я возьму с собой вина?
 А вы не пьяница? Не напиваетесь?
 Нет. Я и для вас.
 Я не пью.


* * *

 В номере Евгения Неделин с наслаждением принял ванну, за это время Евгений соорудил небольшое застолье, у Неделина не хватило сил отказаться. Через полчаса он сидел, ублаготворённый, потягивал, смакуя, мерзкое вино, затягивался сигаретой — у Евгения нашлись сигареты, хотя сам он не курил, — и слушал тихие слова Евгения, любящего, как выяснилось, пофилософствовать.
 Люди привыкли жить в одномерном мире. Ну вот вам пример. Сможете из шести спичек построить четыре равносторонних треугольника?
 Он высыпал на стол спички, Неделин нехотя поковырялся и бросил.
 Видите, вы даже не даёте себе труда поразмыслить. Вы пытаетесь сделать это на плоскости, исключительно на плоскости.
 А-а! — догадался Неделин. Положив на стол три спички треугольником, он тремя остальными выстроил пирамиду, грани которой, включая нижнюю, и образовывали четыре равных треугольника.
 Вот именно! — сказал Евгений. — А другие и после подсказки не понимают! Привыкли, понимаете, привыкли к одномерному миру! У нас всё — единое для всех. Даже партия — и та одна на всех. Даже… <Примечание автора. Далее — политические разговоры Евгения, бывшие актуальными и смелыми до 85-го года, когда происходило все здесь описанное, но теперь не имеющие никакой цены.>
 Даже к духовным ценностям человека мы относимся одномерно, — продолжал Евгений. — Мы говорим о нравственных обязанностях человека, а человек ненавидит то, что он обязан делать. Надо говорить о нравственных возможностях. Они невелики? Но надо строить мир с учётом их, настоящих, а не пытаться сперва переделать человека. Надо использовать в первую очередь эгоизм человека во имя всего общего блага. И надо отвыкать от одномерности. Знаете этот избитый пример о художнике, который увидел лондонский туман розовым — и после него таковым увидели туман сами лондонцы? Но дело в том, что туман-то вовсе не розовый! Он —всякий! Предметы не обладают цветом, цвет им даёт солнечное излучение. Я хотел бы стать дальтоником. Какой это, должно быть, странный, свой мир!
 Вы художник? — спросил Неделин.
 Нет.
 Физик?
 С чего вы взяли?
 А кто, извините?
 Разве это важно? Ну, руководитель струнного ансамбля при Доме пионеров. Вам это что-нибудь говорит?
 Конечно. Вы любите детей.
 Да, дети. К ним мы тоже относимся одномерно. Вы заметили, что мальчики часто влюбляются в мальчиков? Более красивых, сильных. И это надо понимать, это естественные порывы детской души. Не надо видеть в этом ничего дурного. Дети ведь не имеют понятия о грехе, понятие греха им прививают взрослые. Они надеются, что прививают им как вакцину, как спасение от болезней, на самом же деле они заражают их, потому что никто не знает настоящей дозы! Понимаете?
 Понимаю… У меня у самого в детстве был кумир. — Я думал, вы сами были кумиром. Наверное, вы были сильный и красивый мальчик.
 Что вы! На физкультуре я в строю предпоследним стоял. Замурзанный такой, хлипкий, жутко вспомнить. А доставалось мне сколько!..
 — Невероятно! У вас же рост метр восемьдесят пять, не меньше.
 Вроде бы… Да, где-то так.
 Когда же вы выросли?
 Потом. Я очень хотел вырасти. Страстно хотел, вот даже как. И вырос. Уже после школы рос.
 Что ж, верю. Надо очень захотеть, и всё возможно.
 Евгений дружески похлопал Неделина по плечу.
 Добрый, чудесный человек, подумал Неделин — и сладко зевнул.
 —Да, пора спать, — сказал Евгений. — Белья вот только нет для дивана. И жёсткий он. А постель у меня вон какая, аж двухместная почти. И мягкая. Вполне уляжемся. А?
 Глаза у Неделина слипались, он с аппетитом посмотрел на белизну простыни и подушки, захотел туда и кивнул.
 Легли.
 Господи, страшно в этом мире! — как молитву, проговорил Евгений. — Страшно! И радостно! — когда с тобой близкий человек. Который тебя поймёт. — И ткнулся в плечо Неделина.
 А Неделин вдруг подумал о том, чего никогда не знал близко, о чём только слышал или читал. Неужели вот оно, это самое?
 Словно подтверждая его догадку, мягкая, почти женская рука Евгения легла ему на грудь. Дыхание Евгения стало учащённым.
 Ты что? — спросил Неделин.
 Ты понял, — сказал Евгений.
 Ну, знаешь…
 Ничего не говори, только слушай. Что с тобой сделается? Ведь ничего! Ведь абсолютно ничего! Тебе будет даже хорошо, я уверяю! Что изменится? Ведь ничего! Только одно случится: ты дашь человеку счастье. Тебе жалко? Ведь ничего не изменится, ты пойми! В сущности, ничего не случится. Ты ведь не одномерный человек, я чувствую. Переступи этот фальшивый порог. Его даже и нет, этого порога, его выдумали. Всё называется одним словом: любовь. Это у всех есть, понимаешь? У всех живых существ это есть. Это любовь, всё забудь, только помни, что это любовь. Рука стала сползать, трясясь.
 Неделин отпихнул от себя Евгения так сильно, что тот упал на пол. Сел возле постели и тихо зарыдал.
 Ну почему нет? Почему? За что, Господи? За что эти муки? Почему нет? Ведь с тобой ничего не случится, ты пойми! Ведь ничего! А мне — счастье!
 Молчи, убью паразита! — Неделин начал одеваться.
 Убей! Убей! — Евгений на коленях пополз к нему, сунул тупой столовый нож, взял его руки в свои, стал тыкать закруглённым концом ножа себя в грудь:
 Убей! Режь!
 Нож выпал, Евгений целовал руки Неделина. Тот отшвырнул его, Евгений упал ничком и затих. Неделин выпил разом стакан вина. Сидел и смотрел на это неведомое, непонятное ему горе.
 Ложись в постель, — сказал он.
 Да? — поднял голову Евгений. — Да, да, сейчас. — И торопливо лёг. — Я больше не буду, — сказал он. — Только не уходи, ладно? Я буду просто на тебя смотреть. И ничего не надо. Просто буду смотреть. И он уставился на Неделина грустным любовным взглядом.
 Нет, хватит, подумал Неделин. Украл одежду. Драка. Украл бумажник. Опять драка. Влип в странную историю, опять побил человека. Боек, слишком боек, видимо, был Витя Запальцев. Нет, хватит. Признаться первому встречному милиционеру.
 Евгений что-то шептал.
 Что? — спросил Неделин.
 Стихи, — сказал Евгений. — «Когда за спиною любимый, глаза открываются шире, и суть представляется мнимой того, что есть сущее в мире. И солнце на западе всходит, и вечно пребудет в зените. „Эй, там своё место займите!“ Но места никто не находит…»
 И всё плакал тихими слезами.
 Перестань, — сказал Неделин. — Всё образуется. Найдёшь кого-нибудь.
 А ты — нет?
 Нет.
 Жаль.
 Извини…
 Жаль.
 Я пойду, — сказал Неделин.
 Ночью?
 Мне нужно идти.
 Подожди до утра.
 Не могу.
 Я засну. Выпью сейчас две таблетки снотворного и засну.
 Всё равно. Мне пора.
 Тебе надо поспать.
 Не хочу спать. Честное слово. Прощай, Евгений.
 До свидания. Вдруг встретимся?
 Вряд ли.
 А я буду верить. Ты откуда, из какого города? Не говори. Зачем…
 Я пошёл.
 Прощай.
 Не расстраивайся, Женя.
 Постараюсь.
 Спасибо за всё.
 Шутишь?
 Нет, в самом деле. Мне с тобой было хорошо, Женя.
 Уходи, подлец!
 Ты что?
 Уходи! Вон! Прочь!




 Глава 20


 Миновало десять дней. Неделин по истечении их был всё ещё на черноморском побережье, но уже в Пицунде, где снимал комнату. Линялые джинсы (пляж в окрестностях Сочи), голубая футболка (пляж в Гагре), удобные, по ноге кроссовки (пляж в Гагре), сумка через плечо (пляж там же), в сумке сигареты, бутылка вина, две сотни рублей. Деньги — честные, на рынке в Гагре метался человек и искал кого-нибудь срочно разгрузить машину с фруктами. Оплатил весьма щедро, Неделину это понравилось, он разгрузил ещё три машины, но его приметили местные грузчики, побеседовали с ним, пришлось убраться. В Пицунде Неделин намеревался отдохнуть дня три и двинуться дальше, у него созрел дикий план перейти границу. Вовсе не из политических соображений, как это бывало в те годы, а просто — захотелось увидеть мир. О том, как будет там блуждать, не зная языка и нравов, не имея денег, пока не задумывался.
 Сегодня намечался небольшой пикник в окрестных лесах с дамочкой, которую он подцепил накануне на пляже. Дамочка была, как и Лена из «Тюльпана», замужем и звали её, кстати, тоже Лена.
 На этот раз Неделин был твёрдо уверен в себе. Залог успеха был уже в том, что эта Лена очень быстро согласилась на прогулку; муж уедет в Гагру за билетами на поезд, они хотят уехать раньше: свекровь, мать мужа, заболела, телеграмму прислала, дура старая, что при смерти.
 Они шли по тропкам и тропинкам, наткнулись на какой-то бесконечный забор, свернули. Лене всё хотелось подальше, подальше, она говорила разные пустяки, очень оказалась разговорчивой. Вышли на небольшую полянку с мягкой густой травой.
 Всё, прибыли! — сказал Неделин.
 Прибыли так прибыли, — согласилась Лена. — Тут и позагорать даже можно! — живенько осталась в одном купальничке-бикини и села напротив Неделина, ожидая, когда он откроет вино. Пластмассовая пробка не поддавалась, Неделин, не имея ножа, рвал её зубами, поджигал спичкой, чтобы оплавилась. Лена смеялась, он посмотрел на её белые зубы, на запрокинутую смуглую шею с обозначившимися рельефно впадинами возле горла, отбросил, так и не открыв, бутылку, упал на Лену, впился губами в шею.
 Да! Да! Да! Конечно! — и помогала ему снять с себя купальник, помогла ему освободиться и от своей одежды.
 Да! Да! Да! — бормотала и смеялась, и уже Неделин готов был к мощному первому движению; её долгий стон ожидания, готовящийся стать счастливым вскриком…
 А ну встать! — услышал Неделин хлёсткий окрик над собой — и отскочил от Лены, упал, запутался в кустах, бросился к одежде, прижал её, скомканную к себе, увидел, как Лена торопливо надевает на себя купальник и всё прочее.
 Перед ними стоял коренастый человек в совершенно диком для этих мест виде: в костюме с галстуком, в чёрных лаковых туфлях.
 В чём, в чём дело? — опомнился Неделин.
 — Неважно, — почему-то полушёпотом сказал гражданин в костюме.
 Мы муж и жена, между прочим, — сказала Лена.
 И это неважно. Идите отсюда быстро.
 Ну и уйдём, — сказала Лена. — Тоже мне! А что тут такое, почему нельзя? — И вдруг: — А-а-а… Тут же…
 Бэ-э! — передразнил, но и одобрил её улыбкой костюм.
 — А что? — не понял Неделин,
 — Объясни ему, — сказал Лене костюм.
 Да, конечно. Пойдём, потом объясню. Сожаление о том, что не произошло, обернулось в Неделине злобой.
 Почему мы должны уйти?
 По кочану! — сказал костюм и переглянулся с Леной. Жаль, конечно, нарушать каш… семейный союз. Но — …
 Нет, вы объясните! Мы делаем что-то противозаконное?
 Вы делали всё нормально. Можете продолжать, но не здесь.
 Почему? — требовал Неделин.
 А ты знаешь, что тут находится? — костюм кивнул куда-то головой.
 Не знаю и знать не хочу!
 Тогда хватит рассуждать, марш отсюда!
 Что это за нахальство такое! — закричал Неделин и демонстративно уселся на землю. — Я никуда не уйду!
 Что?
 Послышались какие-то голоса. Костюм побледнел.
 Я добром прошу! — сказал он.
 А я т е б я, — подчеркнул Неделин, — тоже добром прошу: вали отсюда. Понял?
 Так… — Костюм тревожно оглянулся. После это го он быстро достал красную книжечку-удостоверение и хотел показать её Неделину, но Неделин отвернулся.
 Плевал я на твои корочки. Тут государственная территория, а не частная.
 Заповедник! — напомнил костюм, становясь всё тревожнее.
 Ну и что? Веток не ломаем, костра не жжём. Голоса стали слышнее.
 Ну, ребята! —сказал костюм и достал откуда-то из-под мышки неправдоподобно настоящий пистолет.
 Лена вскрикнула и вцепилась в руку Неделина:
 Пойдём! Тут же… Я тебе потом скажу. Неужели не знал? А я, дура…
 Стреляй, — сказал Неделин. — Стреляй! Ну?! Костюм растерялся.
 Слушайте, вас просят на двадцать метров отойти. С этой полянки уйти, вот и всё. Разве трудно? Приходите через полчаса и сношайтесь хоть до утра, мне-то что?
 Как ты сказал?
 Ну, любите друг друга.
 Извинись!
 Ну извините.
 Без «ну».
 Извините.
 Костюм торопился, ежесекундно оглядываясь. И сказал:
 Сссуки! Дождались…— и спрятал пистолет под мышку.
 На поляну выходили люди: десятка два. Впереди шествовал тяжеловесный грузный старик в белых брюках, в белой рубашке, а на плече у него было ружьё. За ним и около него шли какие-то одинаковые служебные.
 Костюм переминался, бледнея. К нему подскочил другой костюм с гневным лицом, но ничего не сказал, только глянул на приближающегося старика.
 Старик, не вникая в ситуацию, подошёл к Неделину и Лене — и вдруг протянул руку для пожатия. Они пожали.
 Гуляете? — спросил старик.
 Да… Знаете, как-то… Воздух… Природа…— смущённо сказала Лена.
 Засмущался и Неделин, в старике он узнал Главного на сегодняшний день человека страны, который, очевидно, отдыхал на здешней правительственной даче. Ясно теперь, почему гражданин в костюме требовал их удалиться: освобождал Главному маршрут прогулки.
 Сосны туг великолепные! — произнёс Главный, и все из его окружения заулыбались и посмотрели на сосны одобрительно, как бы хваля их за то, что они так постарались и угодили старику.
 Это ваша вещь? — Главный указал на верхнюю часть купальника, лежащую на траве, Лена второпях забыла надеть её.
 Да, — сказала она и сделала движение поднять, но чьи-то руки её удержали, потому что сам Главный уже сделал шаг в том направлении. Главный поднял и, держа двумя пальцами, преподнёс Лене.
 Спасибо, — сказала Лена.
 Ничего. Как отдыхается?
 Нормально, — сказал Неделин.
 Как снабжение здесь? Хватает покушать?
 Хватает, — сказал Неделин и бодро махнул рукой: чего уж там!
 Лица сопровождающих прояснели.
 Но можно было бы и лучше? — с народной лукавинкой спросил Главный.
 Нет предела совершенству! — удачно ответил Неделин, и лица сопровождающих стали совсем ясными.
 А вы-то на диете, наверное? — обратился Главный к Лене. — Вот ведь стройненькая какая!
 Я такая сама по себе, — сказала Лена.
 Тебе повезло! — сказал Главный Неделину как мужчина мужчине и подмигнул.
 Сопровождающие тоже мужчински посмеялись.
  ВДРУГ: 
 Откуда здесь зеркало? — спросил Неделин неровным голосом.
 Главный на это сказал голосом тоже зыбким:
 Вы же сами этого хотели!
 Что это? o это? — потерянно спрашивал Неделин.
 Счастливо оставаться! — сказал Главный. — И по шёл прочь, следом двинулись сопровождающие, озадаченные странным диалогом.
 Куда?! — закричал Неделин. — Задержите его! Что такое? Что случилось?
 Идёмте, — говорил Главный. — Идёмте, им одним остаться нужно.
 Неделин рванулся за ним, но на его пути встал человек в костюме, обнял его железными руками.
 Ты что? Ты сдурел, что ли?
 Ты меня — на ты? — затрясся Неделин, который, как вы уже поняли, был не Неделин, а перевоплотившийся в него Главный, — и упал в обморок.
 Займитесь им, девушка, — сказал человек в костюме.




 Глава 21


 Лена кое-как привела своего спутника в чувство, он очнулся, но, очнувшись, такое стал говорить, что Лена ахнула. Он сказал, что он — Главный, что произошло какое-то недоразумение, ему срочно надо на правительственную дачу, в двенадцать часов у него государственный телефонный разговор, затем приём министра тяжёлой промышленности, затем обед, затем игра в настольный теннис, затем написание резолюций, затем… А что скажет супруга, которая приедет завтра вечером?
 Лена поняла, что в результате необыкновенной встречи её несостоявшийся любовник сошёл с ума. Первой её мыслью было бежать, но она была всё-таки добрая женщина и, рискуя своей репутацией, довела Главного до Пицунды, утешая его и во всём соглашаясь с ним, из автомата вызвала «скорую помощь». Через полчаса приехала «скорая» и увезла Главного. О происшествии обязаны были сообщить в милицию — и сообщили, а милиция и рада — в сумасшедшем был опознан находящийся во всесоюзном розыске Виктор Запальцев, спекулянт, перекупщик краденого, связанный с наркобизнесом и многими другими махинациями. На его след вышли уже давно, и уже саратовская милиция протягивала к нему руки, но он буквально за день до ареста скрылся, сказав жене, честной женщине, что летит в Сочи. Для очистки совести — потому что не может же преступник ехать туда, куда объявил, — попросили сочинскую милицию подключиться, та скоро отыскала его в одной из гостиниц с помощью администратора, указавшего на живущего не по средствам человека, но он опять скрылся, и след его был на некоторое время потерян, — и опять стал сужаться круг, но тут матёрый опытный преступник решил упредить и прибегнуть к методу, далеко не новому в преступном мире, — спрятаться в сумасшедшем доме.
 Следователь, пожилой и видавший виды человек, был, однако, удивлён тем, насколько искусно Запальцев вошёл в роль, — не боясь того, между прочим, что, избежав уголовного наказания, может нарваться на серьёзные политические обвинения — ишь ты, кем себя называет, это и настоящему сумасшедшему непозволительно!.. Но вдруг и в самом деле свихнулся? Вызванному психиатру поставили чёткую задачу: уличить симулянта. Психиатр был в смятении; с одной стороны, все реакции пациента были нормальными, а с другой — он не сбился ни в чём, что касалось его мании. Да и в самой повадке, в манерах исследуемого, в проявлениях его державного гнева было столько натурального, что психиатру становилось не по себе. Он сказал следователю:
 Кажется, этот Запальцев… если он Запальцев…
 ?!
 Ну пусть без если бы. Кажется, ваш Запальцев в самом деле съехал с катушек. В конце концов, он ведь будет в изоляции — не у вас, так у нас, от нас тоже не убежишь.
 Смотри, — сказал следователь. — На твою ответственность.
 Я вас когда-нибудь подводил? — риторически спросил психиатр.
 Вколов Главному умиротворяющие средства, его, уже осознавшего трагическую необратимость происшедшего, представили больным. Больные приняли его спокойно: Главный так Главный… Только какой-то тощий субъект начал беспокойно кружить вокруг него и наконец приблизился.
 Будем знакомы, — сказал он. — Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин! Посмотрите на меня в профиль!
 Главный посмотрел.
 Похож?
 Главный не стал разубеждать.
 Под вечер тощий проявил активность: сгруппировал людей и заставил их маршировать мимо Главного, выкрикивать здравицы и приветствия, махать флажками, вздымать транспаранты. Вместо флажков были ложки, вместо транспарантов — развёрнутые книги больничной библиотеки. Потом сочинил Главному приветственную телеграмму и призвал взять повышенные обязательства, кто-то начал отказываться, приструнили энергично и кратко, виновный взял на себя сверхповышенные обязательства, крикнули ура. Потом тощий завопил: «Броневик мне!» Подкатили стоящий в углу чёрный рояль, напевая хором «Вихри враждебные веют над нами» с припевом: «Эх, яблочко, куды котисся, в психдурдом попадёшь — не воротисся!» Тощий вскочил на рояль и объявил: «Товагищи! Геволюция, о необходимости котогой так долго говогили большевики, свегшилась!» А после этого рассвири-пел и закричал, указывая на Главного: «Свергнуть паскуду! Сбросить с корабля современности! Убейте его! Разоблачите его, дерьмо такое, и разобилитируйте!» Все бросились на Главного, тот хотел объяснить товарищам их ошибку, не соответствующую данному моменту истории, но в это время вошёл дюжий санитар.
 Опять шум? — зычно спросил он и пошёл на тощего с краткой фразой: — Караул устал!
 Тощий соскочил с рояля и закрыл голову руками. Главный вздрогнул: по Гоголю и по Чехову он знал, что сумасшедших бьют. Но не в советской же стране! Санитар, однако, бить тощего не стал. Встав над ним, он траурно произнёс:
 Работают все радиостанции Советского Союза! Важное правительственное сообщение. Сегодня в пять ноль-ноль по Гринвичу умер сами понимаете кто!
 Тощий задёргался и упал на пол. Застыл. Санитар снял белую шапочку. Больные заплакали. Одни выстроились в почётном карауле, другие подняли тощего, недвижимого, понесли на руках, положили на рояль. Санитар остался доволен. Выходя, он, однако, добавил:
 Ввиду запланированного парадокса истории про извести перезахоронение покойника в почётную его кремлёвскую, суку, стену.
 Тощий живо вскочил и побежал куда-то; наверное, он знал, что процедура перезахоронения очень неприятна. Понурые больные, лишённые удовольствия, разбрелись по углам.
 День и ночь, день и ночь думал Главный о том, что произошло, — и не находил объяснения. Смутно вспоминал он что-то о переселении душ. Что-то индийское, что ли… Но это лее глупости. Это — религия, это не научный взгляд на мир. Нет, лучше не ломать над этим голову, а подумать, как доказать, что он — Главный, Главный! Он каким-то образом вселился в тело случайного человека. Разыщите, разберитесь, примите меры! Но нужно что-то такое, что убедило бы всех. Главный вспомнил детскую книжицу «Принц и нищий». Какой-то американец написал. Его, Главного, детство было трудное, активное, и как-то не довелось ему в своё время читать этой книжки, а собрался однажды подарить внуку (роскошное издание, выполненное в единственном экземпляре)-и зачитался, зачитался и всё никак не мог оторваться. Уже позвонили и сообщили, что машина у подъезда, чтобы ехать на именины к внуку, а он всё читал, уже позвонила из соседней комнаты жена: мы едем или нет? — а он, сказав, что собирается, всё читал. Уже позвонил врач академик Менгит и спросил, как он себя чувствует, — и он ответил, что чувствует себя вот именно неважно, о чём просит известить всех. Никакой помощи не требуется, я просто полежу, всё отлично, но нужно полежать, жене скажите — пусть едет без меня, подарок купит по пути где-нибудь.
 Он читал всю ночь, с досадой ощущая сгущавшуюся вокруг своего домашнего кабинета тревогу, слышал далёкую суету. Но ник го не посмел его обеспокоить, только жена звонила через каждый час. Ей он сухо отвечал: работаю. Это было правдоподобно, потому что на завтра назначено важное совещание, и одновременно неправдоподобно, потому что давно он уже не работал по ночам, главная подготовка к мероприятиям заключалась в том, чтобы хорошо и свежо выглядеть. Он читал всю ночь и всё-таки не успел, поскольку читал всегда серьезно, медленно, вдумчиво. Позвонив утром в секретариат, он указал перенести заседание на два часа позже. Случайно об этом узнал министр сельского хозяйства, он заподозрил, что Главным получено какое-то важное внешнеполитическое сообщение и об этом уже наверняка знают все, а вот его, министра сельского хозяйства как всегда, держат в черном теле. Поэтому он поспешил намекнуть министру обороны, что и он, промежду прочим, в курсе некоторых событий. Министр обороны подумал, что недаром у него с вечера немела левая часть головы, почему это вдруг какой-то министришко сельского хозяйствишка знает то, о чём не знает он? — нет ли тут происков министра лёгкого машиностроения? — и не упрекнут ли его, министра обороны, в нерасторопности? Поспешив в свои апартаменты, он тут же отдал приказ о приведении войск в готовность номер один. Во многих частях и подразделениях готовность номер один была понята как полная боевая готовность, потому что все давно запутались, какая готовность номер один, а какая полная боевая, считая, что номер один боевая и есть. Возможно, так оно и было. Открылись шахты, показались головки ракет. Это моментально было зафиксировано спутниками-шпионами, информация поступила в штабы вероятного противника вероятный противник открыл свои шахты и поднял в воздух стратегические бомбардировщики, которые стали хищно кружить возле наших границ, ожидая приказа. В ответ была поднята вся штатная авиация наших войск, подлодки пошли куда было указано, троцкисты объявили о начале мировой революции, отдыхавший в Каннах Российский престолонаследник получил телеграмму с одним только словом: «Скоро!», на международных биржах творилось чёрт-те что, акции компаний, в цикле производства которых была советская нефть, стремительно падали, банки лопались один за другим, кто-то застрелился, военные заводы в Саратове получили предупреждение о возможной эвакуации, абсолютно ничего не зная об этом, саратовские старушки, тем не менее, стали закупать хлеб на сухари, и в очередной раз пропали плавленые сырки, а корреспондент Саратовского телерадии Алексей Слаповский, выслушав сплетни о летящей на Саратов из Флориды атомной бомбе, сел со скукой сочинять очередную передачу по письмам и жалобам трудящихся, в которой нещадно бичевал коммунальных и прочих начальников среднего звена, время от времени выходя в коридор покурить и подумать над замыслом весёлого и грустного романа «Я — не я», но вдруг кто-то позвонил, поболтав с кем-то в зажатую ладонью трубку, он сказал своей начальнице, пряча глаза: «Я срочную жалобу проверить…»— и ушёл.
 К назначенному сроку Главный вошёл в зал заседания. Был бледен. Собравшихся прошиб холодный пот.
 — Сердце прихватило, — сказал Главный. — Ну что ж, начнём?
 …Был объявлен отбой готовности номер один, ракеты спрятались в шахты, самолёты вернулись на аэродромы, военные чины рассматривали седые волосы, прибавившиеся за эти часы, престолонаследник, выехавший уже в Париж, получил телеграмму: «Будем ждать ещё», акции упомянутых компаний опять подскочили, лопнуло вследствие этого ещё несколько банков, кто-то опять застрелился, саратовские бабушки кормили голубей размоченными сухарями, плавленые сырки, правда, так и не появились, а корреспондент Саратовского телерадио Алексей Слаповский независимо от этих событий явился домой пьяный, поздно и, тыча пальцем вверх, мычал, кривя мокрый рот:
 Я — не я! — прошу запомнить!
 Я всё запомню, — терпеливо отвечала его жена Лена.


* * *

 Так вот. Главный, вспомнив книжку «Принц и нищий», вспомнил про то, как принц убедил всех, что он действительно принц, указав, где хранится большая королевская печать, которой он колол орехи (или это нищий колол орехи, надо бы перечитать). То есть и ему, Главному, следует припомнить нечто такое, что знает только он один и что докажет его права. Но у него не было большой королевской печати. У него не было далее какого-нибудь ключа от потайного сейфа, да и самого сейфа не имел, жил открыто, простодушно. Разве что обнаружить своё знание какой-нибудь большой государственной тайны? — но какой?
 Были тайны, они поступали на стол Главного в виде чёрных папок с пятью звёздочками на обложке, знак предельной секретности. На титульном листе подпись: «Сведения строжайшего характера, ознакомлены…»— и подписи пяти-шести ответственных лиц, кроме них, никто в мире не знал о содержании документа. Но Главный сейчас признался себе, что ничегошеньки не помнит из этих тайных схем, таблиц и карт. Помнит, что на карте то ли Восточной, то ли Северной Сибири он увидел кружочки, расположенные в виде созвездия Малой Медведицы, и указал на эту дешифрующую оплошность. Его замечание было воспринято оперативно, через полгода сообщили, что объекты передислоцированы с минимальными затратами в пять там или в восемь миллиардов рублей и уже ничего не напоминают своей конфигурацией, специально по звёздному атласу проверяли. А вот что за кружочки, что за объекты — теперь хоть убей…
 Главный поинтересовался больничной библиотекой и — вот удача! — нашёл там «Принца и нищего» писателя Марка Твена. Два дня он наслаждался. Потом прочитал «Таинственный остров» Жюля Верна — пять дней удовольствия. Потом «Дети капитана Гранта» того же автора. И на этом хорошие книги в библиотеке, занимавшей половину стеклянного аптечного шкафа, кончились, остались лишь зачитанные, но не представляющие для Главного интереса: два-три зарубежных романа, два-три детектива, четыре экземпляра девятисот шестидесяти семистраничного романа М. Доломахамова «Цветенье гор», три экземпляра «Капитанской дочки» А. Пушкина и восемнадцать разрозненных томов советского писателя Мудаевского, которому Главный, кажется, несколько лет назад вручал Государственную премию. Тома были не тронуты. Главный тихо и скромно, чтобы не раздражать персонал, пожелал попасть на приём к главврачу, его допустили. Главный попросил позвонить по вертушке в Кремлёвскую библиотеку, чтобы в порядке шефской помощи для нужд психически недомогающих выделили книги Жюля Верна, Марка Твена, а также того писателя, который про Незнайку написал. Каково же было удивление Главного, что в клинике нет вертушки! — и главврач помочь никак не может. Да, он согласен, библиотека скудна, он просил, он обращался, но единственное, чего добился: психбольнице пообещали прислать полное собрание сочинений Ленина.
 Главный искренне огорчился, и психиатр, пожалев его, принёс ему книгу своего сына: «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Главный принял её обеими руками и чуть не с поклоном, тут же сделал обложку для книги и вскоре за свою аккуратность стал получать от главврача регулярно книги из его домашней библиотеки: и Жюля Верна, и Герберта Уэлса, и про Незнайку.
 Главный стал самым тихим обитателем клиники, о мании своей не вспоминал, просыпался рано утром с ясной улыбкой под пение птиц, бодро умывался, завтракал и жадно приступал к очередной книге чудес и приключений.
 Однажды в телевизоре он вдруг увидел себя, то есть того, кем он был раньше. Он забеспокоился, начал озираться, санитар подошёл ближе. Главный закрыл глаза ладонями, что-то закричал и убежал от телевизора.
 Другой раз, обёртывая книгу газетой, он опять увидел своё лицо, на первой странице, а под этим лицом — текст важного государственного выступления. Он прочёл несколько строк, и с ним вдруг сделались судороги.
 С этого времени он не подходил к телевизору, не брал в руки газет, отыскал где-то специальную книжную дерматиновую обложку и берёг её как зеницу ока; когда больной по кличке Пожарник начинал бегать по коридору и кричать: «Пожар! Пожар!»-он не спешил, как другие, выносить из палаты скудное своё больничное барахлишко, брал только книгу с обложкой и спокойно пережидал — или окончания пожара, если он действительно начнётся, или когда тревогу объявят ложной.
 Он был счастлив.




 Глава 22


 Неделину же вживание в роль Главного далось без особого труда: бытие Главного определялось не сознанием, а распорядком, который обеспечивало множество людей. Надо было только наблюдать и подстраиваться.
 Если люди охраны появлялись с ластами и масками в руках, значит, время идти к морю купаться в мелком огороженном месте или кататься на небольшом военном катере, удить рыбу; она ловилась на удивление споро, Неделин подозревал, что аквалангисты в глубине нанизывают на крючки заранее пойманных рыбин, но, впрочем, радость ловли от этого не уменьшалась — аквалангисты были не дураки, выжидали некоторое время, давали возможность поволноваться — с приятностью, — а потом уже насаживали рыбу и — дёрг, дёрг!
 Если охрана и другие служебные лица появлялись все сплошь в официальных костюмах, значит — приём или ещё какое мероприятие.
 Регулярно Неделину приносили папки с документами, которые ему следовало рассмотреть, то есть поставить свою подпись или не поставить. Большей частью это были наградные листы, и подписи он ставил охотно, натренировавшись перед этим расписываться так, как расписывался Главный.
 Но хотелось больших дел, хотелось скорее в Москву.
 И вот отпуск закончился. Неделина привезли в Москву.
 И ему тут же представилась возможность показать себя: на другой день следовало состояться важному совещанию с делегатами со всей страны, он должен выступить с речью.
 День настал.
 Было жарко, Неделину хотелось снять к чёртовой матери пиджак и галстук. И он подумал: а почему бы и нет«"Он представил: двенадцать первых людей государства выходят в белых рубашках со свободно расстёгнутыми воротниками. Уже одно это побудит людей подумать: не новые ли времена на носу? Вселит оптимизм.
 — Жарко, — сказав Неделин.
 С ним согласились.
 Неделин снял пиджак, галстук — и расстегнул верхнюю пуговицу.
 Подхватливый министр сельского хозяйства сообразил первым — и живенько сделал то же самое. Смущаясь и отворачиваясь, будто не пиджаки снимали, а раздевались прилюдно догола, остальные последовали его примеру. Замешкался министр обороны, так как был в парадном мундире, не допускающем снятие кителя. Но он что-то шепнул ординарцу-генералу, тот исчез и тут же принёс летний полупарадный костюм с батистовой рубашкой нежно-зеленого цвета и погонами. Дольше всех держался идеолог, то расстёгивал, то застёгивал пуговицы, теребил лацканы, глядел на Неделина умоляюще. Но Неделин лишь неодобрительно покривился. И идеолог снял пиджак — и вот тут он впервые в жизни покраснел.
 Вид у всех стал гражданский и необыкновенно свойский. Прозвучал звонок к началу. Все сгрудились у двери, оставив проход для Неделина. Предстояло подождать ещё несколько минут, чтобы атмосфера ожидания накалилась и позывала к овации при появлении членов президиума.
 И, слушая этот тихий прибой за дверью, Неделин занервничал, забоялся чего-то. Ему стало неловко. Пальцы сами застегнули верхнюю пуговицу рубашки, руки шарили по груди… — кто-то тут же подал галстук, он надел галстук, повёл плечами. . —подали пиджак, он надел пиджак.
 Взмокшие от пережитого потрясения первые люди страны наперегонки бросились одеваться.
 Неделин, рассердившись на себя за эту неожиданную слабость, решил отыграться. Сейчас он открыто всему народу скажет: абзац, братцы! Приехали! Угробили страну!
 Он вышел на трибуну.
 Аплодисменты всё не стихали.
 Переросли в овацию.
 Зал встал.
 Начал скандировать здравицы всякие.
 Как было бы приятно, подумал Неделин, если бы всё это было заслуженно. Если бы он заработал такое уважение. Как было бы приятно любить эту любовь к себе. Наш народ добросердечен, он умеет быть благодарным. Он, собственно, аплодирует не ему, а величию государства. Разве оно не велико? Разве этот зал — Неделин окинул взором державный объём зала — не символ величия? Поднял руку, усмиряя овацию, сделал паузу и сказал:
 Товарищи! В этот знаменательный день…— без бумажки сказал, от сердца. И горло сжало спазмом волнения. Далее пошёл по тексту — чтобы успокоиться.
 Нет, думал он после этого, просматривая видеозапись своего выступления, если у людей такое единодушие — не всё ещё потеряно. Нужно это единодушие направить в рациональное русло. Много и даже очень многое плохо, но… Но необходимо ещё прислушиваться к мнению простых людей. А как прислушаешься, если всегда окружён официальными людьми, если всегда — в официальной обстановке?
 И ему захотелось прибегнуть к старинному способу всех правителей, желающих узнать мнение о себе и посоветоваться с простыми людьми о государственном благоустройстве — пойти в народ тайно.
 Он вызвал начальника охраны и приказал принести густой седой парик, накладные усы и бороду, тёмные очки. Начальник охраны исполнил приказание.
 Хочу по улицам пройтись, — объяснил Неделин.
 Без сопровождения, извините, нельзя!
 Ладно, только под ногами явно не путайтесь.
 Есть!
 Начальник охраны побежал за Неделиным, обежал его аккуратно, чтобы не задеть, и загородил собой выход из правительственного здания.
 Извините! Человека без документов и с незнакомой внешностью ни впустить, ни выпустить не можем!
 Ты что? — удивился Неделин. — Это же я!
 Так точно. Но инструкцию нарушить не могу.
 На, смотри документ, на! — Неделин сунул ему партбилет.
 Извините! Тут другая внешность.
 Я же в парике, чудило! Я же при тебе, так сказать, маскировался!
 Возможно. Но ввиду несоответствия внешности и документа…
 На! На! — Неделин сорвал парик, усы, бороду, снял очки.
 Проходите! —козырнул начальник охраны. Неделин опять напялил парик, усы, бороду.
 Извините — нельзя! — тут же заступил ему путь начальник охраны. — Ввиду незнакомой внешности… Инструкция…
 Идиот!
 Неделин сорвал маскировку и вышел беспрепятственно из здания. Подъехала машина, начальник охраны открыл дверцу.
 Я пешком хочу, — сказал Неделин.
 Извините, невозможно. Люди обступят, признательность будут выражать. А в толпе мало ли что.
 Что? Кто в моей стране на меня покуситься может, дубина? Любят меня или нет?
 Конечно. Но по улицам иногда алкоголики изредка ходят, маньяки всякие. Иностранные агенты. И момента ждут.
 А парик-то на что? Борода-то на что? — и Неделин уже в который раз замаскировался.
 Извините, вынужден вас задержать за нахождение возле правительственного здания в незнакомом виде.
 Козёл ты несуразный! —закричал Неделин. — Это же я!
 Понимаю…
 Всё. Иду гулять!
 Нельзя! — отчаянно воскликнул начальник охраны.
 Как же нельзя, если уже иду?
 Неделин успел сделать три шага, начальник охраны скомандовал, подбежали два молодца, одинаковых с лица, схватили Неделина, заломили ему руки, повели. Они завели его в какую-то комнатушку без окон, где не слишком больно (уважая его старость), но чувствительно намяли ему бока. Неделин невнятно восклицал и срывал с себя бороду, парик, усы. Молодцы, узнав его, отпустили, встали навытяжку, но без боязни, потому что какая может быть боязнь у человека, честно выполнявшего приказ начальника?
 Охая, держась за поясницу и страшно ругаясь, Неделин пошёл к правительственному подъезду, собираясь тут же уволить к чёртовой матери начальника охраны, сослать его в исправительно-трудовые лагеря сроком на пятьдесят лет! Тот ждал его — бледный, но бравый. Взял под козырёк:
 — Разрешите проинформировать! У подъезда задержан человек неизвестной внешности с неизвестными намерениями. Приняты меры, опасность ликвидирована!
 — Чтоб ноги твоей.. Чтоб духу твоего… Чтоб ты…— Неделин схватился за сердце. Подбежали люди, подхватили его, осторожно подняли и понесли.
 Надо сказать, что Неделин с каждым днём чувствовал себя хуже. В здоровом теле здоровый дух, утверждает пословица, следовательно, здоровье духа обеспечивает и здоровье тела, поэтому Неделин, переселившись в Главного, поначалу будто и не заметил, что физически как-то очедужил. Конечно, приходилось привыкать к чужому телу, старому, обрюзгшему, но особой немощности не ощущалось, все окружающие находили, что после отпуска Главный посвежел, помолодел и на удивление полон энергии, сволочь. Но после утомительного и ответственного выступления он как-то сразу услышал в себе печень, почки, сердце, суставы…
 Едва отойдя от сердечного приступа, Неделин потребовал информации о текущих правительственных делах. Не то чтобы ему и впрямь сильно хотелось заняться делом, но он уже чувствовал себя обязанным, он должен был и болея держать в руках нити и приводные ремни мирового процесса, он не имеет права на расслабление. Из событий особой важности одно было важнейшим и горьким: взрыв на крупном предприятии, нанесён большой ущерб, погибли люди. Неделин вызвал министра соответствующей промышленности и. держась за сердце, сказал ему:
 Ну?
 Несвоевременные профилактические… Стечение объективных…— забормотал министр.
 Ты! — бешено завопил Неделин, и глаза его округлились, как у заглавного героя из фильма «Пётр Первый». — Вор! Вор! — Скрежетнув зубами, он рванул ворот пижамы, трясущейся рукой схватил чашку, бросил в министра. — Людей угробил! Пёс! Собственное стерво жрать будешь, тать!
 Все, кто узнал об этой беседе, а узнали каким-то образом многие из первых лиц, и из вторых, и даже из третьих лиц государства, сказали себе: ого! — видно, опять пришли крутые времена, и исполать, и давно пора! — и сочли необходимым назвать своих подчинённых псами, ворами, татями и кинуть в них при этом чем-нибудь. Это пошло и пошло — до самых низовых звеньев, где было кому на кого орать, и долго ещё по всей стране слышались заполошиые крики, летали разные предметы в повинные и неповинные головы, а дети, зачатые в эту пору, родились с совершенно круглыми глазами, широко раскрытыми то ли от гнева, то ли от изумления.
 А сердце болело всё сильнее, и он вдруг понял, что игра зашла слишком далеко, что он ведь на полном серьёзе может умереть. Вся мощь болезни навалилась на его сознание, будто Конь Бледный каким-то чудом неслышно прошёл по анфиладам и вот открыл неожиданно дверь, ударив чугунным копытом, и заржал, обнажив большие красные зубы. Страшно, Господи, страшно!
 Он позвонил. Послышались торопливые шаги.
 Умираю…— шепнул Неделин. И умер.




 Глава 23


 Ничего, старый, — говорила жена Главного, Елена Андреевна.-Ты у меня дуб крепкий, меня ещё переживёшь. Ну, помер разок, с кем не бывает. Кто раз помирал, тому уж смерть не страшна! Верно?
 Неделин благодарно сжал её руку, говорить ему пока не разрешали, нельзя было и двигаться, он лежал на спине, мучительно переживал естественные позывы, терпел неизвестно для чего, ведь в итоге всё равно приходилось поднимать руку и показывать санитарам на места необходимейших потребностей, интеллигентные санитары (наверное, сплошь кандидаты наук) приходили на помощь, после чего меняли бельё. Лица их были непроницаемы, но Неделин догадывался, что им было удивительно видеть физическое голое тело рыхлого старика с сединой уже в паху в сочетании со знакомой всей стране головой государственного деятеля. Голова же была такой, как всегда: умыта, побрита и причёсана Еленой Андреевной, которая находилась при больном почти неотлучно, спала в соседней комнате, не закрывая двери, при ночнике.
 Неделин чувствовал: конец скоро. Он понимал, что стоит врачам хотя бы на час оставить его, не кормить таблетками, не делать инъекций, отстегнуть провода датчиков, непрерывно фиксирующих работу сердца, — он умрёт.
 Боли не было, но была вяжущая слабость во всём теле, он чувствовал себя чем-то вроде студня, напичканного размягчёнными костями и волглым мясом.
 А помнишь…— рассказывала Елена Андреевна, чтобы развеять мужа, о том или другом событии их долгой жизни. — Помнишь, тебя в Улуйск назначили? Тебе двадцать два было, мне двадцать. Тебе перед людьми надо выступать, а ты пиджак утюгом сжёг. А пиджак-то единственный! Как ты ругался! Орёшь на меня, а я разве виновата? Ну, не умею я пиджаков гладить, не умею!
 Смеялась.
 …А в пургу в машине застряли, помнишь? Ты тогда меня зачем-то взял. Думали, всё, гроб. Хорошо — вездеход выслали, отыскали нас…
 Неделин чуть раздвинул губы: улыбался.
 Он подумал, что если бы Елена Андреевна рассказывала это Главному, тот наверняка попросил бы её перестать. Приятно ли умирающему слышать о самом себе — молодом и здоровом, о событиях тех лет, когда он жил безмятежно, не помышляя о завтрашнем дне, не веря да и не думая о том, что он, высокий, красивый, с широким лбом, умными глазами, крепкими белыми зубами и выносливым задом, когда-то окажется не в состоянии самостоятельно подняться в постели, подняться что! — повернуться даже!
 Неделина навестил сын Главного, только что приехавший из длительной зарубежной командировки. Для Неделина его лицо было новым, чужим, ему не мешала родственная пригляделосгь, поэтому он свободно читал это лицо.
 Ну, как ты? Всё в порядке? — заботливо спрашивал сын, равнодушно поправляя и без того хорошо лежащее одеяло.
 Неделин шевельнул пальцами.
 Помолчали.
 Если бы это была обычная больница, было бы легче, нашлись бы дела и разговоры: посетитель достанет принесённые продукты, рыночные фрукты и овощи, если тонкий человек — цветы, больной что-то принимает, а что-то с благодарностью отвергает — врачи запретили. Размещение принесённых продуктов в тумбочку и в холодильник, больной ужасается: и несут, и несут, невозможно всего съесть, на-ка вот, отнеси апельсины деткам. Разговоры о всяких будничных делах за пределами палаты, о том, не нудные ли оказались соседи больного, вежливы ли медсестры и санитарки, вовремя ли и в нужном ли количестве колют уколы? — а какие? — а хороший ли, внимательный ли лечащий врач? скоро ли собираются выписывать? какой диагноз ставят?… — идёт время, незаметно и нетягостно посетитель проводит возле больного и час, и два и уходит с радостным сознанием своей доброты.
 Но тут всё по-другому: больной не просто больной и посетитель не просто посетитель. Не просто сын отца, а Сын Отца, вот тут какие категории Ему уже за пятьдесят, наверное, но выглядит моложе, пахнет жизнерадостно заморским одеколоном, в манжетах золотые запонки, надетые не для случая, а обыденно.
 Ты меня любишь? — спросил Неделин.
 Тебе нельзя много говорить.
 Ты меня любишь?
 Странный вопрос. Конечно.
 Однако не называет его «папа» или «отец». Никак вообще, обращается безымянно: ты.
 — Раньше вот писали…-сказал Неделин. — Или говорили… Готов отдать жизнь… Жизнь за царя, — усмехнулся Неделин. — Ты бы смог?
 За царя? — улыбнулся сын, не желая, чтобы разговор стал серьёзным.
 За меня. Если бы тебе сказали… Что есть возможность… умереть вместо меня. Ты бы смог?
 Сын не понимал. Решил просто отшутиться.
 Запросто!
 Я серьёзно, — сказал Неделин. — Я тебя уверяю: если ты внимательно на меня посмотришь и пожелаешь стать мной — ты станешь. Ну?
 Сын растерялся. Решил наверно, что отец съехал с последних мозгов.
 Ну? — настаивал Неделин. — Попробуй.
 Сын, потакая державному сумасшествию отца, посмотрел на него серьёзно, грустно, преданно, будто и впрямь захотел разделить его боль — став им.
 Врешь! — прошептал Неделин. — Ты ради меня и одной клеточкой своего организма не пожертвуешь. И ты прав.
 Это у тебя просто настроение. Все будет хорошо.
 Конечно…
 Глупо, да — нельзя требовать таких вещей. От своих ведь сыновей не потребовал бы. Что они поделывают сейчас? Уроки ли готовят, гоняют ли по улице? Что там известно о нём, пропавшем? Почему розыск не объявлен? Или — как он сумел худо-бедно исполнить роль Запальцева, так и Эапальцев каким-то образом затесался в его семью? Невероятно. Но что на самом деле? — жена тревожна или успокоилась, дети плачут или забыли? Или не плакали и жена не тревожилась? Нужно вернуться домой, вернуться в себя. Но как? — для обмена необходимо взаимное желание…
 Через несколько дней разрешили говорить, хотя состояние не улучшилось. Это был недобрый знак: видимо, уже не надеются на выздоровление, поэтому — пусть его болтает, авось помрет быстрей, хлопот меньше.
 Он вызвал идеолога, того самого, который дольше всех не мог снять пиджак.
 Послушай,™ сказал ему. — Ты ведь мог бы меня спасти. Ты мне предан?
 Безусловно.
 Нужно лишь одно: посмотреть на меня и пожелать стать мной.
 Это невозможно. Я на этот пост недостоин.
 Чудак! Я о себе не как о Главном говорю, а как о человеке говорю!
 Тем более невозможно.
 Да ты не думай, возможно или невозможно. Ты просто смотри на меня и думай: хочу им стать! хочу им стать! Начали!
 Идеолог смотрел старательно, не моргая, и видно было: действительно желал, честно выполнял задание. Неужели сам Неделин виноват? — и ему не хватает искренности в пожелании переместиться в тело идеолога? Или смущает, что идеолог сам старик? Но ведь он будет только временным вместилищем, откуда предстоит в несколько приёмов перейти обратно в себя самого. Нет, не получается!
 Я знаешь, что сделаю, — от горечи сказал Неделин. — Я напоследок речь произнесу Я скажу, что я… А впрочем… Глупо всё, брат…
 Что именно?
 Всё. И ты глуп. Иди.


* * *

 Его навещали первые люди страны, которые наверняка связывали с его ближайшей кончиной свои надежды или опасения; в любом случае все они ждали его смерти, потому что устали жить и трудиться в одном направлении, всем хотелось чего-то иного. Хотелось перемен — и даже не обязательно к лучшему, но перемен, чтобы взбодрилась их старческая кровь, чтобы почувствовать интерес к жизни — положительный или отрицательный.
 Пришла жена сына с отпрыском лет девятнадцати (внук, значит), отпрыск был нагл, трепал Неделина по плечу и фамильярно говорил:
 Хорош валяться, дед! Не симулируй! Страна без тебя пришла в упадок, поезда не ходят, самолёты не летают!
 Неделин невпопад спросил, как учится внучек. Невестка переглянулась с сыном. Напомнила:
 Мы же после школы отдыхаем. На будущий год поступать будем на дипломата.
 Почему же он не в армии, как в его возрасте положено? — жестко спросил Неделин и, не получив вразумительного ответа, прогнал родственничков, се туя в душе на коррупцию или как это называется?
 Наверное, для его смягчения был прислан другой внук, смышлёный парнишка, который явно тяготился своей обязанностью, и Неделину это понравилось.
 Ты меня прости, если что не так, — прослезился вдруг Неделин совсем по-стариковски. — Но помни, я вам всем только добра хотел! Прощаешь меня?
 — Да я что… Я это.. Брось…— бормотал внук.


* * *

 Все ждали его смерти, а если кто и надеялся на выздоровление, то это были бодрые люди, боявшиеся утратить некие благоприятствия в жизни и быту, связанные с его существованием.
 .Лишь Елена Андреевна не хотела его смерти бескорыстно, по-супружески, го-человечески. Неделин видел это и был рад, что она постоянно рядом. От других посетителей все чаще отказывался и, наконец, попросил никого к нему не пускать, кроме лечебного персонала.
 Как же? А вдруг война? — спросила Елена Андреевна.
 Ну и что?
 Как же без тебя-то? Ты же председатель этого, как его. Комитета обороны.
 А какой с меня, полудохлого, толк?
 И то правда, — кивнула Елена Андреевна. Потом вздохнула:
 А в общем, нам бы вместе помереть.
 Она посмотрела на него печально, как бы даже завидуя: ты, мол, почти уже готов, а мне ещё предстоит мучиться, и к чему эта отсрочка?.. Неделин почувствовал в себе странное тяготение, но сказал себе: ни-ни, hp думай об этом, нельзя! Это же ужас — перейти в старушечье женское тело, —что, может, еще хуже самой смерти, стоит только представить…— нет, нельзя и представить этого! — И он вскрикнул, увидев перед собой лежащего старика с ввалившимися глазами, старик тоже разевал рот, но беззвучно.
 Нет! — крикнул Неделин тонким женским голосом и потерял сознание.
 Очнулся весь в поту, боялся открыть глаза. Решился это сделать лишь тогда, когда почувствовал себя лежащим. Увидел белое лицо Елены Андреевны.
 Что это такое было-то? — прошептала она.
 Что?
 Непонятное что-то. Показалось… Будто я как в обморок упала, как шибануло меня чем-то… Будто лежу, как каменная…
 Ничего. Ты иди, отдохни. Я посплю.
 Поспи…




 Глава 24


 И настал момент, когда в Неделине вес возмутилось: с какой стати он должен принимать на себя смерть, предназначенную другому. Он, если хотите, даже не имеет на это права — ни морального, ни юридического. Слишком ответственная смерть, слишком не по чину будут похороны.
 И он отдал приказ: найти человека по имени Виктор Запальцев родом из Саратова и срочно доставить к нему. Указал приметы и возможное место пребывания — тюрьма.
 Нашли не в тюрьме, а в психушке, быстро доставили к Неделину — Он потребовал, чтобы при их беседе никто не присутствовал.
 Вид у мнимого Запалъцева был лукавый и всепонимающий — как у настоящего маньяка.
 Неделин сделал ему знак отключить телефон. Тот понял, отключил еще и радио, задумчиво посмотрел на провода пожарной сигнализации.
 Вряд ли… — сказал Неделин.
 А кто иx знает! — сказал двойник. И рукой (как бы хвастаясь своей молодой силой) оборвал провода.
 Будем говорить, — сказал Неделин.
 Есть о чем?
 Без шуток у меня!
 Какой строгий! Ты не цыкай, ты мне никто и звать никак!
 Ты хоть понимаешь, что случилось? Понимаешь, что я — это ты?
 Я — это я, — мудро ответил двойник.
 Ты ведь сам виноват. Вспомни: ты посмотрел на меня, позавидовал, что у меня молодая красивая женщина, захотел стать мной и стал.
 Но, однако, и ты захотел стать мной. Разве нет?
 Пора восстановить справедливость. — сказал Неделин
 — И всегда-то справедливость в таком виде, что её восстанавливают! — воскликнул двойник — Вот что: ищи дурака. Скоро у меня будет интересно? удовольствие: смотреть по телевизору собственные похороны.
 Дикторы скажут, что умер великий сын великого народа. Объявят траур. Весь день — печальная музыка. Красиво! Увижу свою неутешную вдову. Фальшиво плачущих детей и внуков. Соратников, которые будут стоять с мрачными рожами, а один из них, тот, кто будет председателем похоронной комиссии, уже будет предвкушать, как завтра он займёт мой кабинет.
 Ты, оказывается, не такой уж дурак. Для пожилого человека мыслишь довольно остро, — Неделин постарался сохранить равновесие духа.
 Оттачиваю ум, — отпарировал бывший Главный. — Читаю мудрейшие книги. Ты читал «Тысячу и одну ночь»? Нет, ты не читал «Тысячи и одной ночи»! Несчастный человек!
 Перестань юродствовать! Ты говоришь: увидеть свои торжественные похороны. А разве ты не знаешь, что бывает потом? Восхваления в адрес покойника умолкают через неделю. Через месяц о нём забывают. Через полгода опять вспоминают — для того уже, чтобы упрекнуть в ошибках. Через год всё чаще обвиняют в них. А через два-три года публично развенчивают, смеются, оплёвывают прах. Хочешь это увидеть?
 Это уже ко мне не будет относиться.
 Как же ты можешь? Как у тебя хватает совести — открещиваться от самого себя?
 Не велик барин, и открещусь. Много книг ещё не прочитано.
 И не будет прочитано! — придушенно закричал Неделин. — Ты света белого не увидишь! Я пока еще жив и имею власть! Через неделю тебя выкинут в тундре на снег на съедение росомахам!
 Пугай, пугай! — посмеивался двойник.
 Думаешь, не сделаю этого?
 Я бы не сделал, Я людей любил. Серьёзно говорю. По-божьи: и хороших любил, и плохих любил. Плохие — то меня не подвели.
 Ты негодяй! Я сейчас вызову…
 Молчи, а то подушкой придушу. Не успеешь. Спокойно выйду, скажу, что ты велел меня пропустить, а себя некоторое время не беспокоить. Я буду нести впереди руку и говорить: «Её пожал Главный!» И это будет лучше всякого пропуска. Понял?
 Постой. Давай без эмоций. Почему ты вообще решил, что я умираю?
 Вижу. Чувствую.
 Пусть так. Но неужели ты сам не устал от жизни? Ведь ты старик.
 Я?
 Ты плохо выглядишь. Это закономерно. Через полгода ты окончательно одряхлеешь и умрёшь. Бесславно! А тут… Ты не представляешь, как это всё… Ты умираешь, да, но как государственный человек! Ты чувствуешь значимость каждого сказанного тобой последнего слова. Это откликается в каждом болью и торжеством! Ты чувствуешь себя не просто умирающим человеком, а закрывающейся страницей истории. Пусть она будет перевёрнута, но её уже не вырвать, не вычеркнуть.
 В глазах двойника замерцало любопытство — как в густом тумане далёкий огонёк.
 Читать какие-то там книги — это хобби у тебя такое? — это многим доступно, — продолжал Неделин. — Но есть что-то, доступное лишь единицам, ради чего люди иногда идут не всё. Жить Главным и умереть Главным — разве не манит эта судьба? Разве не хочется до конца, до последнего момента ощущать своё величие, свою значимость? И это, в конце концов, долг — священный долг, если хочешь. Разве ты не убеждённый коммунист? Разве не готов был отдать всего себя делу партии до последней капли крови? Разве ты не клялся? А теперь получается — уклоняешься?
 Двойник, слушая Неделина, только хмыкал — и даже не счёл нужным ответить на глупые слова.
 Значит, в тундру? На мороз? На смерть? — спросил Неделин. — Этого тебе хочется?
 Двойник привстал, но не знал он, что под рукой Неделина, прикрытая одеялом, — кнопочка в стене. Дверь тут же распахнулась
 Ничего, ничего, — сказал Неделин, — это я случайно.
 Дверь закрылась.
 Нет у тебя выхода, — сказал Неделин. — Сейчас тебя схватят и пропадёшь без следа. Хватит, попил кровушки из народа. И это будет не просто тюрьма, где тебя вместо жулика Запальцева держат — а ты всё не признаёшься, да? — это белое безмолвие, ледяная гибель.
 Я не в тюрьме, а в психушке.
 Не вернёшься ты в психушку. Сдохнешь ещё раньше меня. И то, что ты умрёшь, — будет справедливо.
 Ладно, — сказал двойник. — В конце концов, в по чёте лучше сдохнуть, чем в психушке или в твоём белом безмолвии. Хотя это произвол Значит, меняться будем? Ты сядь, я иначе не смогу Не получится.
 Неделин радостно зашевелился, двойник стал помогать, увидел, где находилась кнопка, отодвинул Неделина от стены, вскочил сверху, замкнул тело коленями и стал одной рукой душить, другою закрывая рот.
 Нет, ты раньше подохнешь, скотина! Ты сейчас подохнешь!
 Лицо Неделина посинело, глаза выпучились, рот под рукой тяжело шевелился и двойнику, увидевшему так близко это лицо — бывшее своё, — стало страшно, будто он душил самого себя.
 И тут же он увидел над собой мокрое красное лицо душителя, физическое состояние мощной ярости сменилось свинцовым удушьем, он рванулся из оставшихся сил — именно оставшихся от молодого тела, — Неделин отпустил его, встал над ним, сказал, переводя дыхание:
 Ну вот и всё.
 Главный лежал обессилено, не в силах произнести ни слова. На шее проступили багровые пятна. Неделин накрыл его одеялом до подбородка, поцеловал в лоб.
 Прости,
 Людям, стоявшим за дверью, он сказал:
 Не велел беспокоить. А меня .. Кто здесь, так сказать?..
 Я догадался начальник охраны. Неделин отвёл его в сторону.
 Вам поручено проводить меня. И чтобы никакой слежки! Я — внебрачный сын Главного.
 Есть!




 Глава 24,5


 Через несколько дней страна прощалась с Главным. Играла траурная музыка. На пять минут была приостановлена работа. Ревели гудки. Дети и внуки Главного были торжественно печальны. Елена Андреевна по-простому утирала глаза уголком платка и ей почему-то всё хотелось погладить мужа по щеке, погладить (вспоминая, как хороша была его кожа после бритья)… а во дворе саратовского прижелезнодорожного почтамта было солнечно, весёлая снежная слякоть, женщины плакали, Алексей Слаповский, бывший учитель, работающий грузчиком <От редакции. Тут какая-то путаница названный герой на предыдущих страницах имел другую профессию, хотя известно, что получил ее позже. Автор эту нелепицу объяснить не смог — как и многие другие несуразности>, морщась от воя гудков, бросал посылки в дверь почтового вагона, где их подхватывал напарник и передавал проводнику.
 — Вы что же это! — политически крикнул начальник смены Самсоныч, отплевываясь от вкуса только что выпитого поминального вина. — А ну прекратить!
 — А пошёл ты! — в два голоса ответили грузчики: вагон вот-вот угонят к составу, им нужно спешить, ведь платят-то им по количеству сданных посылок, сдельно! И может, никто не плакал в тот день так искренне и сложно, как худой, плохо одетый молодой человек в грязном углу вокзала города Полынска.




 Глава 25


 Неделин ехал зайцем домой, в Саратов. Ехал уже двое суток, потому что трижды его выгоняли, приходилось ждать следующих поездов, втираться, бегать по вагонам от проводников. И вот застрял в Полынске, где и застала его траурная трансляция.
 Поплакав и умывшись в грязном сортире, Неделин пошёл в буфет. Осмотрелся, нет ли где милиционера. Прошёлся меж круглых высоких столов для кормления стоя. Люди ели чёрствые булки, варёную вонючую колбасу, всяческий минтай, яйца вкрутую, пили мочевидный чай. Неделин подошёл к столу, за которым никого не было, но ещё не убрали, в тарелочках из фольги лежали объедки. Он взял огрызок булки, откусил, стал сдирать шкуру с копчёной рыбёшки, которую оставил нетронутой кто-то шибко привередливый. Отпил из стакана холодной сладковатой жидкости.
 Он заметил. что на него глазеют юноша и девушка. Девушка засмущалась, отвела глаза. Милая! — голод не тётка, при чём тут стыд, да гляди ты хоть сколько, а я — скушаю.
 Но тут девушка, мгновенно забыв о Неделине, ткнула локтем парня:
 Смотри!
 Обернулись, перестали жевать и прочие, кто был в зале.
 У входа стояла группа молодых людей, одетых вольно, артистично. Впереди, неожиданный в Полынске, был Владислав Субтеев, певец-эстрадник, один из самых знаменитых, а может, и самый знаменитый певец последнего года.
 Жрать нечего, пить нечего! — громко сказал кто — то из группы так громко, как никогда не говорит русский человек на людях, если он не пьян, но эстрада, как и вообще всякое большое искусство, вне традиций, вне национальности, впереди прогресса, даже если самого прогресса и нет. Об этом мимоходом подумал Неделин.
 Жрать им, видите ли, нечего, — буркнул парень.
 Как думаешь, это его жена? — спросила девушка, имея в виду находящуюся близко при Субтееве пышноволосую брюнетку. — А писали, что он неженатый.
 Так, б… попутная, — выразился парень.
 Вечно ты ругаешься.
 Ну иди, цветы ему поднеси. Поцелуй его. Или вообще ехай с ним. Валяй.
 Как хочешь, а я его обожаю. В смысле голоса, конечно.
 Хотя эстрадники издали определили, что жрать и пить нечего, они всё же приблизились к прилавку — чтобы уже вблизи увидеть, что жрать и пить действительно нечего.
 Хоть ситра дай, тётенька! — сказал один.
 А пива не надо, дяденька? — обиделась молодая продавщица. Пусть и дебеловатая не по летам — ну так что ж?
 Неделин, когда случалось, не без удовольствия слушал и смотрел по телевизору певца Субтеева, всегда сожалел, что тот глуповат, да и песни глупы, причём глупость текста, музыки и самого исполнения часто просто самоотверженная. Не имея голоса, Неделин любил иногда мурлыкать под нос что-нибудь лёгкое, а бывало, и классику, романс какой-нибудь, изредка ему удавалось спеть громко и от души — когда, например, никого не было дома, а он чистил пылесосом старый плешивый палас, пылесос выл, как реактивный самолёт, а Неделин сладко кричал: «Вот мчится тройка почтова-а-а-я-а…» — и из-за шума пылесоса свой голос казался даже неплохим.
 Нет, в певца он, конечно, превратиться не пожелает, да и певец ни в коем случае не захочет стать каким-то там явным бичом, собирающим объедки. Только глянет с презрением. И, будто уже отвечая этому презрительному взгляду (а Субтеев действительно глянул на Неделина), он стал без стеснения собирать объедки с соседних столов. Рассортировал и хладнокровно продолжал трапезу, поглядев на Субтеева с видом: да, жру отбросы и плевать на всех хотел, и горжусь этим!
 Пошли, пошли, — сказала пышноволосая брюнетка, спутница Субтеева. — Отправление уже объяви ли.
 Да? — и Неделин послушно пошёл, глядя, как замызганный человек с огрызком капустного пирога в руке, закашлялся, заперхал, опуская голову, давясь и перемогаясь.
 Они оказались с брюнеткой в купе на двоих. СВ то есть. Комфортно и уютно. Собственно говоря, ничего ещё не случилось. Сейчас прибежит Субтеев, закричит, я не буду упираться, спокойно объясню, что от него требуется, и мы безболезненно вернёмся каждый на свои места.
 Поезд тронулся.
 Субтеев всё никак не мог прокашляться, содрогался до слёз, пытался проглотить что-то застрявшее, кто-то стал колотить его по спине (парень, стоящий с девушкой) . Субтеев наконец пришёл в себя, вытер слёзы.
 Выпей вот, — подставил ему парень стакан с чаем.
 А?
 Выпей, пройдёт.
 Да? — Субтеев выпил чай, поставил стакан и недоумённо огляделся.
 А где..? — спросил он.
 Ушли, — сказала девушка.
 А я?
 Девушка засмеялась.
 Субтеев неровной походкой вышел из вокзала на перрон. Увидел отходящий поезд. Побежал. Но, когда бежал, увидел свои бегущие ноги и остановился как вкопанный.
 Это что же такое?! — заорал он, перекрывая все шумы и звуки.
 В чём дело? — появился перед ним милиционер.
 От поезда отстал. И вообще…
 Пройдёмте.




 Глава 26


 А Неделин уехал в поезде, в спальном вагоне, наедине с пышноволосой брюнеткой. Ну что ж, сказал он себе.
 Устала, — сказала брюнетка. — Жутко не высыпаюсь. Не могу спать в вагонах, и всё. Нервы лечить надо.
 Лучшее лекарство от бессонницы — это любовь, — сказал Неделин, разглядывая красавицу.
 Это в каком смысле?
 В самом прямом, — хихикнул Неделин.
 Железный человек — сам над собой издеваешься. Я бы так не смогла. Если честно, я бы на твоём месте застрелилась.
 А в чём дело?
 Ладно, брось. Я представляю, как тебе обидно.
 А что?
 Ничего. Хочу спать. Главное паскудство в чём: пока сижу — умираю, хочу спать. А лягу — хоть бы чёрт! Но спать-то надо…
 Брюнетка разделась и оказалась образцово-сгройной, с изгибами, которые очень взволновали Неделина, правда, волнуясь, он смутно чувствовал какую-то недостаточность.
 Иди ко мне, — сказал Неделин.
 Перестань.
 Иди, говорю.
 Зачем? Сам будешь мучаться и меня мучить. Не школьники же — просто целоваться.
 Неделин нетерпеливо повалил её, стал целовать повсеместно — исполняя, наконец, желания, которые в нем обострились из-за множества неудач, которые он претерпел в шкуре жулика Виктора Запальцева.
 И лишь когда разделся, он понял, о чём говорила черноволосая женщина. С ужасом оглядев увечье, он спросил:
 Это как же?
 Не понимаю, зачем так себя растравливать?
 Кошмар…
 Ничего. Медицина развивается. Может, ещё придумают что-нибудь. Сердце вон протезное уже ставят. Ничего, Владик, ничего. Успокойся, давай начнём спать.
 Она легла, укрылась с головой одеялом, повернулась к стене.
 Неделину, естественно, не спалось.
 Вот так влип, думал он. Попробуй теперь заставь Субтеева поменяться обратно… Меняться же с кем-то другим — слишком подло… Не нужно волноваться, рано или поздно он сумеет выпутаться. И что страшного, ведь был же он недавно в обличье дряхлого недееспособного старика? Но старик и есть старик, что для старого человека просто огорчительно (а может, и освобождает наконец от проклятья пола), то для молодого — несчастье. А почему он знает, что несчастье? Может, Субтеев вполне счастлив своим самозабвенным глупым творчеством? Славой, успехом. А эта женщина кто ему? Жена? Вместе выступают, а заодно — любовница? То есть изображает любовницу, чтобы все думали, что у Субтеева с этим всё в порядке? В таком случае, она наверняка имеет выгоду из этого положения, ведь может в любой момент выдать секрет. Бедный Субтеев!
 Вдруг Неделину стало по-настоящему жутко. Ему пришло в голову, что его способность превращаться в других, появившаяся так внезапно, может внезапно и прекратиться. И что же тогда? — навечно оставаться ущербным человеком?
 Хотя навечно — дурацкое слово. Вечности нет ни для кого из живущих, да и послезавтрашний день — тоже довольно далеко. А вот завтра — вдруг произойдёт что-то интересное? Доживем до завтра. Всё будет хорошо.
 Неделин, утешая себя, представил: вот он на сцене перед многочисленным залом, он покоряет зал, он приводит его в неистовство. Вспомнив одну из песенок Субтеева, он стал напевать её, радуясь голосу, который достался ему в наследство.
 Ну и дерьмо, — сказала брюнетка. — Я ведь со всем уже спала!
 Я репетирую, — сказал Неделин.
 Идиот.
 Выступления — три дня по три концерта в день — должны были состояться в Саратове — в Саратове! — во Дворце спорта «Кристалл». Вникая в разговоры сопровождающей группы, Неделин выяснил, что концерты идут под фонограмму — и пение, и музыка, так что особых хлопот не предвидится.


* * *

 Родимый Саратов встретил Неделина хмурой слякотной погодой, с вокзала сразу же поехали размещаться в гостиницу «Олимпия».
 Тут Неделин сказал, что отлучится на часок — и помчался на такси к своему дому. Чуть было не подумалось: бывшему своему дому.
 Он стоял во дворе, глядел на окна с знакомыми голубыми шторами, на облупленный зелёный балкон, который он вот уже лет пять собирается перекрасить… Зайти, позвонить? Проверка газа, мол. Какой Лена стала, какими дети стали? Неделин направился к подъезду — и резко остановился.
 Из подъезда выходило образцовое семейство. Отец был уверен в себе, молодёжно одет, невзирая на возраст, жена ему соответствовала в этом отношении, два симпатичных мальчугана шли не сами по себе, стесняясь родителей, как это обычно бывает при совместных прогулках, а рядом с родителями, смеясь и оживлённо беседуя. Отцом был — Неделин, женой и матерью — Лена, а мальчуганы — его сыновья. Так, значит…
 Они уже проходили мимо.
 Здравствуй, Лена, — сказал Неделин.
 Семья остановилась. Лена удивленно посмотрела на Неделина.
 Здравствуйте… Но…
 В чём дело? — строго спросил отец семейства.
 Ничего…Ошибся…— сказал Неделин.
 Семья продолжила путь. Через некоторое время обернулись. «Нет, просто похож», — донеслось до Неделина.
 Кто похож? Ну да, я похож-на певца Субтеева. Так, значит, Леночка? Так, значит, Витя Запальцев? А впрочем, скорее всего он ей ничего не объяснил. А что он сам понял? Чехарда какая-то! Но он теперь спокоен, он спокоен. Да, представьте себе, спокоен. Можно не спешить возвращаться, вот что главное. Семья — в надёжных руках.
 За час до концерта в номер к Неделину и его брюнетке (её, кстати, тоже Леной звали) буквально вломился молодой человек с репортёрским магнитофоном через плечо.
 Субтеев интервью не даёт! — стала выгонять его Лена.
 Буквально пять минут, — робко напирал молодой человек.
 Пусть, — сказал Неделин. — Пять минут — можно.
 Лена пожала плечами:
 Сам же говорил…— и ушла в ванну.
 Алексей Слаповский, корреспондент областного радио, — представился молодой человек. — Честно говоря, это моё первое задание, я всего два дня работаю. Говоря языком эстрады — премьера!
 Он и смущался и старался быть развязным. Присоединил микрофон, наставил на Неделина и задал вопрос, старательно выговаривая, глядя на какой-то индикатор со стрелочкой. Странно, как его взяли на радио: шипящих у него было втрое больше, чем положено.
 Шькажьите, пожалушта, — шькажял… тьфу, чёрт!.. — сказал он, но вдруг перебил себя и повторил вопрос сносно: — Скажите, пожалуйста, вы ведь не первый раз в Саратове? Как он вам понравился в этот приезд?
 Гнусный город, — сказал Неделин.
 Да? — корреспондент растерянно заглянул в блокнот. — А что именно вам больше всего понравилось?
 Больше всего мне не понравились люди, хотя я здесь их не встречал, — ответил Неделин.
 Оригинально… Услышат ли саратовские любите ли эстрады что-то новое в вашем репертуаре, чего ещё не было на грампластинках, что не транслировалось по радио и телевидению? — упорно старался корреспондент.
 Будет всё та же гадость. Слушай, парень, тебе что, нравятся эти идиотские песни?
 Как сказать…— замялся корреспондент. — У эст рады свои законы…
 Я тебя не о законах спрашиваю. Я тебя спрашиваю конкретно.
 Корреспондент обиделся:
 Не хотите давать интервью, так и скажите.
 Я хочу.
 Это чисто служебное, так сказать, интервью: необязательные вопросы, необязательные ответы.
 А зачем?
 Ну… Надо же чем-то эфир заполнять.
 Ты только начал работать и уже так рассуждаешь?
 Кто у кого берёт интервью? Надо, чтоб вы прозвучали, а что именно вы там скажете вашим поклонникам, всё равно. После этого запустим пару ваших песен. Будет нормально.
 Ага. Вроде того: город понравился, встречи с публикой жду с нетерпением, приготовил несколько новых песен, творческие планы — съёмки в музыкальном фильме. Так, что ли?
 Совершенно верно. Слушателям это интересно.
 А тебе лично?
 Тоже, в общем-то…
 А без в общем-то? Что тебе самому во мне интересно?
 Корреспондент, видимо, был терпелив и вежлив до определённого предела. Он сказал:
 Мне самому — в вас — ничто не интересно.
 Вот! Это уже разговор! Ты держи микрофон, не убирай! И смотри, чтобы стрелку не зашкалило.
 А вы сами, — продолжал корреспондент, — пони маете всю глубину дебилизма ваших песен?
 Понимаю, — сказал Неделин.
 Но вы же сами сочиняете и музыку, и тексты, вы что, не можете лучше или не хотите?
 Не хочу.
 А знаете ли вы, —судейским голосом сказал корреспондент, — что это безнравственно: сознательно халтурить? Быть глупее самого себя? И может быть, смеяться над ерундой, которую сам и делаешь?
 Точно, смеюсь.
 Тогда зачем же?
 Люблю дешёвую громкую славу. И деньги.
 Так просто?
 Владислав, пора одеваться, — вошла Лена.
 Это Лена, моя любовница, — представил Неделин. Корреспондент встал, неуклюже и галантно раскланялся.
 Вот ты, — сказал Субтеев, — имеешь таких красивых баб?
 Корреспондент хотел что-то сказать, но не успел.
 Не имеешь! — сказал Неделин. — А я за свою глупость и бесталанность — сколько угодно. Я сейчас выйду — и несколько тысяч дураков заорут от счастья. Тебе приходилось это испытывать?
 Я не певец.
 Но хотел бы им быть?
 Таким, как ты, — нет.
 Врёт! —по глазам увидел Неделин и почувствовал вдруг знакомое тяготение. Поспешно отвернулся: нет, нельзя делать этому ни в чём не повинному пареньку такие сомнительные подарки. Нехорошо. Пакостно. И — пора идти на пиршество славы, о котором он только что с таким аппетитом говорил. (Предвкушая.)
 Всего доброго, — бросил через плечо. — Жаль, что не получилось интервью. Хотя, на мой взгляд, именно получилось.
 На мой взгляд, тоже. Но есть законы жанра. До свидания.
 (О всесилии законов жанра Неделин узнал вечером, когда по местному радио услышал: «Как вам понравился город?» — «Город помолодел, он строится, что же касается публики, то в Саратове меня всегда встречают тепло, волжане вообще гостеприимны», — говорил кто-то за Владислава Субтеева. Наверное, корреспонденту надо было во что бы то ни стало выполнить своё первое задание, и он его выполнил, заставив кого-то из друзей наговорить на магнитофон за Субтеева самим корреспондентом составленные ответы <Так оно и было. Автор.>.)
 Публика в огромном Дворце спорта была накалена, свистела и требовала. Конферансье в смокинге с лицом продавца пива, как умел, ублаготворял шутками эту ораву в перерывах между танцевальными номерами. Дело в том, что Росконцерт или Союзконцерт присобачил в нагрузку к Субтееву танцевальную группу «Спектр» — пятерых вечно похмельных танцоров и пятерых девушек с удовлетворительными фигурами. "Публика после первого же танца пресытилась их искусством — и выкриками, свистом требовала Субтеева. Суб-те-е-ва! Суб-те-е-ва!
 Сволочи, — сказал Неделину, вытирая пот, конферансье. — «Спектр» тоже кушать хочет, но я-то при чём? Как я вас разводить должен? В меня сейчас стулом бросили. Жидким.
 Пошутив бесплатно, он опять пошёл отрабатывать деньги.
 Ну, чего свистим? — спросил он зал. — От радости, что ли? А давайте узнаем, кто у нас самый большой дурак? Знаете кто? А тот, кто свистнет громче всех. Ну?
 Кто-то, не врубившись в ситуацию, свистнул. Зал поощрительно заржал.
 Ага! — воскликнул конферансье. — Первый претендент на звание короля дураков этого зала! Кто ещё? Кто громче?
 Зал молчал.
 Странно. Один дурак в зале? А мне казалось — гора-а-а-здо больше! Ничего, приятель, ты не один! — И конферансье, заложив в рот пальцы, свистнул — оглушительно, мастерски, отчего дрогнули сердца милиционеров, соблюдающих порядок.
 Итак, только для умных!-танец-пантомима «Дикий Запад»! Группа «Спектр»!
 И на сцене появились кривоногие красавцы-ковбои в шляпах, сапогах, с деревянными большими револьверами, и красотки, потряхивающие юбками с застенчивым бесстыдством.
 — И зачем мучаться? — с ненавистью говорил конферансье Неделину. — Устроить бы сейчас на сцене групповой секс, и никакого Субтеева вообще не надо. Не сердись.
 — Да нет, ты прав, — сказал Неделин. Он волновался.
 Во-первых, надо быть в образе. Субтеев — он видел по телевизору — лёгок, подвижен, с подтанцовкой. Во-вторых, необходимо попадать в текст. Хорошо, что среди вещей Субтеева оказался магнитофончик и кассеты с его песнями, Неделин успел прослушать их, шевеля губами, вызывая удивление Лены, — разучивал.
 Я понимаю, — звучал голос конферансье, — вы согласны весь вечер провести с группой «Спектр». (Зал взревел). Но теперь… (Зал взревел ещё.) На сцену выходит… (Зал ревел не умолкая.) ВЛАДИСЛАВ СУБТЕЕВ!
 Неделин побежал на сцену, следом побежали музыканты, зазвучала фонограмма, музыканты стали изображать, что играют, Неделин побежал к микрофону, не видя зала, была только чёрная дико ревущая масса. «Вла-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-адик! Вла-а-а-а-а-а…» — перекрикивал даже этот вой чей-то погибающий девичий голос.
 Неделин запнулся о провод и упал.
 Он упал и больно ударился головой о стойку микрофона, микрофон тоже упал. А фонограмма, тем не менее, уже звучала.
 Наконец Неделин сумел встать, поднять стойку, всунуть выпавший микрофон. И подхватил — добавляя к фонограмме живого голоса:
 ………………………………
 ………………………………
 ………………………………
 и т. д.
 Зал умолк, ошалело слушая, как Субтеев надсадно орёт в микрофон мимо музыки и мимо текста, громыхающих сами по себе.
 А опомнившись — засвистал в тысячи ртов, затопал тысячами ног, замахал тысячами кулаков. Хамство по отношению к себе он терпел, но терпеть не мог непрофессионализма.
 Фонограмма резко оборвалась. Подбежал конферансье.
 — Владик, ты что? Ты пьяный?
 — Всё в порядке. Просто споткнулся.
 — С ума вы меня сведёте. (И в микрофон.)Дорогие друзья! Как вы знаете, Владислава Субтеева часто пародируют. Ему это не очень нравится. И то, что вы сейчас видели, это пародия на то, как пародируют Субтеева, исполненная самим Субтеевым!
 Зал ответил рёвом восторга.
 А теперь всерьёз!
 — Уважаемые товарищи! — догадливо подхватил Неделин. — Теперь то же самое, но всерьёз, вот именно, по-настоящему. Прошу.
 Он кивнул музыкантам, и пошла фонограмма.
 Микрофон пусть отключают, сказал Неделин конферансье.
 И пошёл, и пошёл крутиться и разевать рот. От песни к песне он всё больше заводил зал, он взмок от труда и от радости единения с залом. Юноши свистели, девочки кричали, изнемогая. Впрочем, и они свистели тоже.
 Потом вдруг пауза. Неделин стоял, тяжело и счастливо дыша, поднимая руки.
 А теперь сюрприз! — объявил конферансье из дальнего угла сцены. — Кое-кто думает, что мы тут всё под фонограмму делаем. Но следующий номер вас разубедит.
 И понёс, дурак, Неделину гитару, пощёлкал пальцем по микрофону: работает! Сказал Неделину: «Валяй!»
 Неделин повесил на себя гитару. Взял аккорд, провёл по струнам. Струны нестройно, но мощно пророкотали в усилителях. Зал, восхищённый тем, что любимый певец, оказывается, чего-то и на гитаре умеет, взорвался овацией.
 Неделин провёл ещё.
 Он должен был что-то спеть, но что?
 Когда-то давно, студентом на картошке будучи, он перенял три-четыре аккорда и мог под них кое-что — Высоцкого, например. Но здесь должно быть нечто своё, оригинальное — а на кассетах Субтеева он ничего такого под сопровождение одной лишь гитары не слышал.
 Что ж делать-то?
 С другой стороны — это ведь не его конфуз, это Субтеева конфуз, и, если освищут Субтеева, значит, может быть, одним пошлецом станет меньше. Возможно, в том и задача — раз оказался во плоти певца, сделай добро, уничтожь пошлость её собственными руками, развенчай фальшивого кумира!
 Но необходимо всё-таки что-то сказать. Извините, мол, я сегодня не в форме.
 Ещё раз проведя по струнам, Неделин сказал:
 Извините, я сегодня немного…
 И не сказал, а спел голосовыми связками Субтеева. Публика замерла. Неделин взял другой аккорд, пропев:
 Я сегодня немного, немного, я сегодня немного, чуть-чуть…
 Атас! — услышал он чей-то громкий выдох.
 Я немного сегодня, совсем немного, — уже ради баловства пел Неделин. — А если кто много, то мне наплевать, главное, я немного, немного, немного, чуть — чуть, дураки, те, кто много, а я немного, немного, немного…
 Так, используя известные ему аккорды, он пел минут пять и закончил. Когда самому надоело.
 Боже мой, что после этого творилось в зале! Гром и молния, штурм и натиск. Крики «бис»! Корреспондент местного радио, пришедший на концерт, несмотря на нелюбовь к Субтееву, тихо сказал: «Ни фига себе… ». Виктор Запальцев, пришедший на концерт с женой и детьми, тоже одобрил: «Отлично!». Некий товарищ из КГБ, пришедший на концерт не по службе, а ради отдыха, обрадовался, что приятное сочетается с полезным и громче других закричал «бис!» — чтобы ещё раз послушать слова и запомнить. Слова-то ведь явно с тайным смыслом. (А время ещё было, хоть и на излете, вязкое, цепкое.)
 Неделин спел на бис — то же самое.
 Он никак не думал, что после концерта разразится скандал.
 Музыканты пошли ужинать в ресторан, а Субтееву ужин был заказан в номер. На ужине присутствовали Лена и конферансье.
 Ну, и что это значит? — спросил конферансье.
 Это — феноменальный успех! — враждебно по отношению к конферансье сказала Лена.
 Я тебя штрафую, — сказал конферансье Неделину — за то, что ты шлёпнулся на сцене. Не хватало ещё, чтобы подумали, что ты пьяница или наркоман. Штрафую на двести рублей.
 Ты жлоб, Барзевский, — сказала Лена.
 Попрошу молчать.
 Попрошу на неё не кричать! — крикнул Неделин, ничего не понимая. Кто он, этот Барзевский? Значит, не просто конферансье?
 Барзевский усмехнулся и начал загибать пальцы:
 Я тебя нашёл (первый палец), я тебя обул (второй палец), одел (третий палец), от пьянства спас (четвёртый палец), я тебе репертуар делаю —музыку (пятый палец), тексты (шестой палец), который якобы сочиняешь ты, я тебе делаю рекламу (седьмой палец), устраиваю концерты в самых больших залах (восьмой палец) самых крупных городов (девятый палец), я тебе бабу, наконец, уступил (десятый палец и кивок в сторону Лены). — Все пальцы оказались сжаты в кулаки. Потрясая ими, как закованный в цепи невольник, Барзевский продолжал: — А ты мне свинью решил подложить? Заигрался? Что ты мне за самодеятельность устроил? Откуда у тебя это? Кто сочинил?
 Но ведь всем понравилось, — сказала Лена.
 Договор дороже денег, а мы условились, что он поёт только моё. Конечно, пока он Субтеев, будет нравится всё, хоть он коровой мычи. Но! — одна, две, три таких песенки — и он уже не Субтеев, а самопальщик. По первому разу съедят, но потом зрителей будет всё меньше и меньше.
 Ну и что? — сказала Лена. — Останутся настоящие любители.
 И он будет выступать в актовых залах учреждений? И подо что будет петь? Под брень-брень? Кстати, ты что, играть разучился? Я тебе, скотина, сделал имидж, ты понимаешь это? Утратишь имидж — потеря ешь всё!
 Он создаст новый, — сказала Лена.
 Это ещё никому не удавалось. Нет, хамство какое! Я в него столько сил вложил, столько средств!
 Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь, поэтому Неделин и молчал, давая возможность Барзевскому наговорить как можно больше дерзостей. А удивительная его речь была такова:
 Пошёл вон!
 Что? — не поверил Барзевский.
 Пошёл вон! —повторил Неделин.
 Ладно. — Барзевский посмотрел на часы. — Через двадцать минут у тебя второй концерт. После поговорим.
 Я в ваших услугах больше не нуждаюсь! — чётко произнёс Неделин.
 Ну-ну. Посмотрим.


* * *

 Посмотреть Неделину пришлось очень скоро.
 Запущена была фонограмма, но на этот раз без голоса. Неделин долго впустую пританцовывал у микрофона, пока не сообразил, что произошло.
 Пришлось запеть живьём.
 Мало этого, в середине песни фонограмма оборвалась, публика шумно возмутилась. Музыкантам срочно пришлось подключать инструменты. Подключили, заиграли, но вразнобой, мимо ритма, а часто и мимо нот, зал хохотал негодуя. Но мало этого; взяв микрофон в руку, Неделин хотел пройтись вдоль сцены, и вдруг под ним обломились доски, он провалился, едва успев зацепиться руками, уронив микрофон. Он вылез, исцарапанный, в разорванной одежде, зал весь был свистом, но это, пожалуй, уже был не свист гнева, а свист травли, многие зрители получали удовольствие от незапланированного зрелища не меньше, чем от концерта.
 Конферансье вынес гитару.
 Скотина, — сказал ему Неделин.
 А я при чём? — удивился Барзевский. — Технические накладки! Давай спасай положение. То же самое. Они наслышаны, они ждут.
 Публика, видимо, действительно была наслышана — умолкли, приготовились, готовые всё простить.
 Неделин ударил по струнам — в усилителях задребезжало что-то несуразное. Гитара была расстроена, а настраивать Неделин, понятное дело, не умел.
 Выбежал Барзевский с другой гитарой.
 Шутки кончились! — объявил он в микрофон. — Прошу!
 Неделин взял гитару, осторожно провёл по струнам, глянул на мстительное лицо Барзевского и запел:
 Я сегодня немного, немного совсем, очень мало…
 Это подло, Барзрвский! — сказала Лена после концерта. — Это свинство!
 Я прекращаю концерты, — сказал Неделин. — Я заболел. Могу я заболеть?
 А неустойка?
 Кому?
 Мне. По тысяче за концерт — будьте любезны.
 Обойдёшься, — сказала Лена. — И пошёл вон, тебе сказали!
 Ладно, — сказал Барзсвский. — Посмотрим. Лена после его ухода долго и красиво стояла у окна, потом произнесла не оборачиваясь:
 Знаешь, если честно? Я впервые пожалела, что ты такой… Ты — человек, Владик. Ты талантливый. Почему ты скрывал, что сочиняешь такие песни?
 Да я, собственно…
 Больше ты не споёшь ни одной попсятины. Я тебя уверяю: тебя назовут родоначальником русского интеллектуального рока. А на Барзевского плюй.
 И она увезла Неделина из Саратова, Барзевский же в качестве неустойки выговорил себе право ещё полгода использовать имя Субтесва, для этого случая он давно уже держал в группе музыкального сопровождения парня, очень похожего на Субтеева. Парень, слегка для сцены подгримированный, успешно провёл оставшиеся гастроли в Саратове, а потом концерты в Волгограде, Астрахани, Ставрополе, Тбилиси, Баку, Ереване, Батуми, Сухуми, Сочи, Ялте, Донецке, Кривом Роге, Кишинёве, Киеве, Курске, Минске, Вильнюсе, Риге, Таллинне, Ленинграде, Петрозаводске, Мурманске, Архангельске, Ярославле, Нарьян-Маре, Свердловске, Магнитогорске, Ашхабаде, Душанбе, Ташкенте, Алма-Ате, Караганде, Омске, Томске, Новосибирске, Новокузнецке, Красноярске, Иркутске, Чите, Бодайбо, Якутске, Оймяконе, Магадане, Верхоянске, Анадыре, Хабаровске, Владивостоке, Петропавловске-Камчатском…
 А Неделин, уезжая из Саратова, купил в поезде у проводницы местную газету «Коммунист», где прочёл обличительную заметку: «ТОРЖЕСТВО ПОШЛОСТИ». Многим залётным гастролёрам, говорилось в заметке, видимо, невтерпёж показать «провинциалам», насколько они их презирают. В Саратове продолжаются гастроли Субтеева, и эстрадное диво от концерта к концерту демонстрирует пошлые трюки на потребу той незрелой части зрителей, которые эти трюки радостно приветствуют. Больно становится за певца, когда он Демонстрирует неизвестно зачем мастерство клоуна-эксцентрика. И это более обидно, что В. Субтеев продемонстрировал, что может писать и исполнять неплохие песни, что, однако, тем более обязывает его более ответственно относиться к своему дарованию». Подписано было: А. Слаповский. Шустрый парень, работает на всех фронтах, подумал Неделин. Колотилыцик тот ещё!
 Ему было любопытно: где он живёт в Москве? Оказалось, вовсе и не в Москве, а в Люберцах, на улице Гоголя, в пятиэтажном панельном доме номер двадцать два, вокруг которого много деревьев и благоустроенных кустов. (Эти подробности для тех, кто до сих пор сомневается в подлинности описываемых событий; можете специально съездить в Люберцы и убедиться, что там есть и улица Гоголя, и дом двадцать два, и деревья вокруг него.) Постепенно Неделин выяснил, что родом он (Субтеев) из небольшого южного города, что там у него мама-учительница и папа, отставной военный, который приказал ему не появляться на глаза с тех пор, как случился скандал: Владик соблазнил дочь хороших родителей, она нечувствительно забеременела, хорошие родители ударили в набат, Владик всё отрицал, дочь хороших родителей вдруг объявила, что она не в претензии, заманила как-то Владика к себе домой, говорила, что её любовь к нему — ошибка, что у неё есть курсант военного училища, готовый взять её с ребёнком, Владику же нужно делать карьеру (он уже тогда начал петь в одной из городских популярных групп), и, усыпив таким образом его бдительность, предложила на прощание в знак примирения полюбить друг друга. Тогда-то это и случилось: она, осатанев от девичьей обиды, отгрызла всё начисто в один миг! Субтеев дико орал, на крик вошёл с улыбкой папа девушки, врач, быстренько обезболил, наложил швы и сказал, что если он вздумает жаловаться, то тут же будет подан встречный иск об изнасиловании — защищаясь от которого, бедная девочка и приняла необходимые меры обороны. К тому же, охота ли Субтееву, чтобы об его комическом позоре узнал весь город? Субтеев плакал, просил прощения, требовал пришить.
 Поздно! — сказал папа. — Что ж теперь поделаешь, за все, голубок, надо платить!
 Потом, когда Субтеев стал знаменитым, девушка из южного города рассказала своим подругам об увечье, те рассказали прочим, глухи расходились трансформируясь, и в окончательном варианте выглядели так: Субтеев гермафродит, он и мужчина, и женщина, поэтому одну неделю он живет с женой, дочерью посла какого-то арабского государства, а другую неделю живет с мужем, солистом Большого театра.
 Лена, как оказалось, проживала отдельно, в Москве, с больной матерью и маленьким братом. Но регулярно приезжала в Люберцы — или Субтеев приезжал в Москву, имея всегда бронь в одной из центральных гостиниц.
 Лена настоятельно советовала Неделину сделать новую программу из пятнадцати-двадцати песен. Он занялся этим, для начала освоив с помощью самоучителя еще несколько гитарных аккордов.




 Глава 27


 А что с Субтеевым, который оставлен нами на перроне города Полынска в затруднительном положении?
 Опытный вокзальный милиционер сразу же определил, что перед ним бич, бомж, бродяга. А может, и преступник, скрывающийся от розыска. Документов нет. Денег нет. Отстал от поезда? Старая песня! Куда направлялись?
 На гастроли. Я — Владислав Субтеев.
 Очень приятно. А это кто в таком случае? — И милиционер пригласил Субтеева оглянуться. На сцене возле двери был прикреплен кнопками плакат — календарь с Владиславом Субтеевым в полный рост.
 Кто это? — спросил милиционер.
 Это я.
 Тогда я — Ален Делон, — представился милиционер Он в самом деле был похож на Алена Делона.
 Меня подменили! — закричал Субтеев. — Я не знаю как, но меня подменили!
 Разберёмся. А пока придётся у нас погостить. Вы не против?
 Против!
 Жаль…
 И, несмотря на то что задержанный был против, милиционер вызвал наряд, Субтеева препроводили в правоохранительное учреждение, которое было очень правильным и первым делом направляло своих клиентов на медицинский осмотр. Войдя в небольшой кабинет, где все процедуры осмотра должна была проделать женщина-врач с синими добродушно-циничными глазами, он по её приказу разделся донага и, увидев доставшееся ему, воскликнул:
 Ого!
 Что такое?
 Смотрите!
 Думаете, я этого не видела?
 Нет, но это же… Если бы вы знали!.. И действует! Это было правдой. Женщина глянула с любопытством .
 А что, были трудности?
 Милая вы моя! Если б вы знали! Если бы ты… Если бы…
 Субтеев пошёл на неё, ласково раскинув руки, в глазах не было бешенства насильника или маньяка, только мольба.
 Ну-ну, не надо волноваться, — сказала женщина, отступая к ширме, за которой была кушетка.
 Спаси меня! Или я рехнусь!
 Охранник был за дверью и войти не мог, это она установила такой порядок, ей не нравилось, когда эти парни торчали в кабинете врача якобы для безопасности, а на самом деле — чтобы полюбоваться унижением раздетого тела. К тому же симпатичные бабёнки попадались.
 Какой странный, — сказала она. — Нетерпеливый какой.
 Спаси, прошу!
 И она спасла — удивляясь порыву, подобного которому она никогда в жизни не встречала.
 После этого Субтеев попал в камеру предварительного заключения, где томился и метался, глядя на толстые прутья зарешеченного окна, а само окно было высоко, не допрыгнуть. И всё же вечером, когда не было утке сил терпеть, он разбежался и каким-то чудодейственным обрезом допрыгнул, подтянулся, выглянул. Окно выходило на уровне пятого или шестого этажа на глухую улочку. Вот старуха прошла, а вот девушка идёт под тусклым светом фонарей, и хоть лицо её почти неразличимо, но ясно, что она красавица, по походке ясно, по той смелости. с которой идёт она по глухой улице, не веря что может произойти что-то плохое в ее красивой судьбе. Субтеев застонал, ухватился за прутья решётки покрепче, стал разгибать их. Прутья туго, но поддавались. Девушка вот-вот скроется из глаз. Субтеев рванул прутья — и раздвинул так, что уже можно пролезть. Вылез, сел на краю, посмотрел вниз. Высоко. Но лучше гибель, чем такие муки. Он прыгнул, упал, вскочил и, прихрамывая, побежал к девушке.
 — Не пугайтесь, — сказал он. — Я вас люблю.
 И она поверила.


* * *

 Через несколько лет после описываемых событий вся страна подло потешалась над словами, гневно произнесёнными некоей женщиной в телевизоре: «У нас секса нет!». Конечно, это можно считать одним из гениальных советских афоризмов, в котором душа массы и её понимание предмета. Но смех тем не менее подл. Во-первых, ясно же, что женщина совсем не то имела в виду. Во-вторых, она, вероятно, была родом из города, схожего с Полынском, а в Полынске секса воистину не было. Причин тут несколько.
 1.
 В моду вошли изящные супружеские раздвижные диванчики, которые были почему-то полутораспальными и разместиться на них можно было только «валетом» — широкие плечи мужчин и женщин рядом никак не умещались. Супруги терпели эти неудобства ради роскоши модной мебели, но — …
 2.
 Женщины Полынска искони привыкли носить синтетический вид белья под названием «комбинация», это одеяние так наэлектризовывало тело, что при малейшем прикосновении мужчин бил разряд.
 3.
 Любовные свидания полынцы издревле привыкли сопровождать вином и водкой, но если раньше, выпив рюмочку, кавалер приступал к делу, то во времена строгих правительственных ограничений он, увидев бутылки, забывал обо всём, набрасывался на них и не успокаивался, пока не прикончит всё и не упадёт на стол.
 4.
 Впрочем, полынцы всегда считали такие отношения неприличными.
 5.
 К тому же — климат ли Полынска виноват, рабочие ли условия жителей, ещё что-то? — К вечеру у них пробуждался аппетит, целыми кастрюлями поедали они холодную картошку с подсолнечным маслом, луком, чесноком и квашеной капустой, потом пили чай с будками и батонами и, добредя до постели, могли только тяжело вздохнуть и пасть.
 6.
 Секс мог и должен был существовать в молодёжной среде, но отцы города, заботясь о благоустройстве, вырубили единственную рощицу на окраине Полынска, чтобы посадить культурный парк с каштана ми, каштаны не прижились; больших домов с тёмными подъездами в Полынске не было, в каждой квартире денно и нощно сидело по бабушке, — где тут найти место влюблённым? — они ограничивались целованием на последнем ряду кинотеатра «Космос».
 7.
 В кинотеатре, кстати, показывались сплошь индийские фильмы с такими красотами любовных отношений, что долго после этого мужчины Полынска глядели на своих женщин с ненавистью, а женщины на мужчин — с презрением.
 Полынцы всегда были слишком мнительными, и если, прочитав в газете слово «злоупотребления», каждый, даже самый честный житель, вздрагивал и оглядывался, то при словах «разврат» и «моральное разложение» он ярко краснел, опускал глаза и мысленно обещал себе больше этого не делать.
 К другим причинам можно отнести: дефицит стирального порошка, плохую работу дантистов, производство абортов в местных больницах только без наркоза — чтоб неповадно было, тесноту в общественном транспорте, из-за которой каждый житель с малолетства приучался прижиматься к представителям другого пола и очень скоро терял трепет, а потом и всякий интерес… Ну, и так далее, это, собственно, всем известные вещи.
 А то, что дети всё же рождались, это… Это я даже не знаю, чем и как объяснить. По крайней мере, женщины, обнаружившие в себе признаки, тяжело и надолго задумывались…
 Субтеев ничего этого не знал.
 Хищно, жадно, пружинисто ходил он по городу, негодуя и удивляясь, что столько красивых женщин (а ему каждая вторая казалась красивой) тратит время на чепуху, вместо того чтобы, взявшись за руки с мужчинами, бежать, бежать с ними куда-нибудь.
 Безошибочно угадывал он тех, у кого в отсутствии мужья, или совсем одиноких, подходил и говорил мягко:
 Пойдём!
 И такое что-то было у него в глазах, что женщины шли, по пути говоря, что они не такие, они признают только серьёзные отношения, других быть не может!
 Субтеев с тихой досадой отвечал:
 Да нет же, нет! Ты — женщина, я — мужчина, больше ничего помнить и знать не нужно!
 Разврат! — вспоминала женщина страшное слово, дрогнув, однако, всем телом.
 Субтеев усмехался и шёл всё быстрее, он до того был горяч ожиданием, что асфальт дымился у него под ногами. И женщина теряла память о всяких страшных словах и вела Субтеева к себе домой. Потом она чудодейственным образом забывала о Субтееве, но была уже другой, как и все, кого Субтеев любил до неё или после неё, и именно с этого времени в Полынске появился секс как таковой, но это уже другая история, требующая изложения или возвышенного, или скабрёзного, чего автор, привыкший ходить посерёдке, не умеет.




 Глава 28


 Несмотря на старания Лены, ни Росконцерт, ни Союзконцерт, ни другие серьёзные государственные организации не взяли Субтеева под свою опеку. Росконцерт сказал, что, извините, налицо явное недоразумение, настоящий Владислав Субтеев успешно гастролирует по стране и имеет, как всегда, стабильный творческий и финансовый успех, поэтому не надо подсовывать двойника, пусть похожего внешностью и голосом, но мало ли похожих людей, не пудрите мозги! Союзконцерт сказал, что, конечно, верит такой очаровательной девушке и по стране, возможно, гастролирует не настоящий Субтеев, а поддельный, но как объяснить, что настоящий Субтеев, судя по представленным фонограммам, ударился в явную самодеятельность, меж тем якобы поддельный поёт уже новые песни, сочинённые в истинно субтеевском ключе? Прочие государственные организации сначала хватались за имя Субтеева с радостью, выделяли музыкантов для подыгрывания и девушек для подтанцовки, но музыканты и девушки после первой же репетиции отказывались работать, говоря, что на концерте их разнесут в клочья вместе с Субтеевым, потому что это дремучая дребедень и больше ничего.
 Лена решила пойти другим путём.
 Существуют признания официальное и неофициальное, и второе у нас искони почетнее первого, тем более что, слава Богу, оно уже теперь не чревато ссылкой и лагерем. Лена решила добиться для Неделина неофициального признания. Был устроен его авторский вечер к одном из заводских клубов. Неизвестно каким образом об этом вечере прослышала вся Москва, к назначенному времени возле клуба толпились не массовые, но многочисленные зрители, спрашивали лишние билетики. Среди них выделялся пышной шевелюрой музыкальный критик Семён Арнольдович Берендей, человек строгого вкуса 18 лет, сотрудник самиздатовгкого журнала «Стрёма» (не путать со «стрёмой» из воровского жаргона, означающую стояние на шухере).
 Неделин вышел на эстраду в ватнике, в пижамных штанах, с серьёзным самоуглублённым лицом, заросшим пятидневной щетиной, которую Лена велела ему отпустить, чтобы отличаться от прежнего гладкого красавчика Субтеева, она жалела, что нельзя его загримировать так, чтобы глаза были поменьше, нос побольше и покривее, рот тонок, некрасив, ироничен, она даже всерьёз уговаривала Неделина сделать пластическую операцию, но не мог же он так вольно распоряжаться чужой внешностью!
 Кстати, к этому времени он по настоянию Лены взял себе псевдоним.
 Бушуев! — предложила она, подразумевая мощь и энергию.
 Нет, — сказал Неделин. — Лучше —Неделин.
 Как?
 Неделин.
 А что? Неделимость, цельность! Замечательно!
 И Неделин стал Неделиным.


* * *

 Он вышел, не зная, что будет петь. На сцене идея сама собой явится.
 Он вышел, постоял, значительно оглядывая зал, провёл по струнам и, переливаясь голосом, запел:
 Четырнадцатое место в третьем ряду, четырнадцатое кресло, старое кресло с потёртой дерматиновой обивкой, а остальное — дерево, дерево, дерево, дерево…
 Дерево, дерево, дерево, дерево…— вторили юные слушательницы, тихо сходя с ума от блаженства и транса.
 Критик Семён же Берендей думал о статье в журнале «Стрема», где концепция творчества Сергея Неделина будет охарактеризована как соединение в музыкальном плане чего-то схожего с додекафонией (но более медитативного) и — в плане текста — обериутивного мышления на современном этапе.
 Лена впоследствии, как могла, отблагодарила Берендея, сама же послала в ряд центральных газет серию статей, где под разными псевдонимами громила творчество Неделина с таких ортодоксальных позиций, что после их опубликования популярность Неделина возросла необычайно, его наперебой стали приглашать различные рок-клубы, клубы самодеятельной песни и даже филармонии разных городов.
 Началась бурная жизнь: поездки, выступления, интеллектуальные попойки, общение со многими неофициальными знаменитостями страны, от глубоких суждений которых его неизменно подташнивало; не то чтобы он не соответствовал их уровню, но уставал быть на этом уровне с утра до вечера. Лена считала, что всё происходящее — лишь этап первый и предстоит теперь открыть в себе какую-то новую грань творчества.
 А Неделин не хотел. Ему надоело. Ему приелось то, что его все узнают на улице (его ведь уже и по телевидению три раза показывали: времена теплели на глазах! — неофициальные кумиры табунами выходили из подполья раскланяться с благодарным народом), причём узнавали его, уже не путая с поп-Субтеевым, звезда которого за год закатилась и упала, пришла мода на певцов-мальчиков, совсем желторотых и безголосых, но симпатичных, двух таких мальчиков вывел на орбиту, бросив лже-Субтеева, Барзевский, они были похожи и выступали в разных местах под одним именем (Барзевский, наученный горьким опытом, заранее подстраховался). Неделин понял теперь, что скорее всего как раз невозможность спрятаться от любопытных назойливых взглядов и довела Владислава Субтеева до желания превратиться в бича, который питается объедками и не привлекает к себе ничьего внимания. Неделину надоело надевать ватник, драть струну и выть непредсказуемым голосом. Надоело, что все ждут от него чего-то необычного. Трюки только сначала тешат. Однажды он, не спросясь Лены, вышел на сцену в ширпотребовском костюмчике коричневого цвета (пылились тогда во всех магазинах, стоя при этом всего 80-100 рублей), в белой нейлоновой рубашке (купил в уцененке за три рубля),в широком цветном галстуке. Против его ожиданий, это вызвало фурор, ширпотребовские костюмчики и нейлоновые рубашки исчезли из всех магазинов, пришлось многим шить эти вещи на заказ, прося, чтоб — талия под мышками, плечи узкие, брюки коротковаты и уже с бахромой…
 Он стал отказываться от выступлений. Лена возмутилась, говорила, что его долг — существовать в режиме самосожжения, и чем быстрее он сгорит, тем ярче будет свет. Неделин уступал ей, но однажды, после очередной ссоры, даже ударил её, закричав, что исчезнет неведомо куда. (Он мог бы, конечно, бежать из своей шкуры в любую другую, много нашлось бы охотников поменяться, но он считал себя обязанным вернуть эту шкуру владельцу и намеревался для этого попасть в Полынск, чтобы там отыскать следы Субтеева.)
 Лена заплакала, как обиженная сестра, Неделин приласкал её.
 — Нет, действительно, тебе надо отдохнуть, — сказала она. — Набраться сил перед новым всплеском. Поживём где-нибудь в избушке, в глуши, а?
 Глушь и избушка нашлись в Подмосковье, на даче подруги Лены, дочери министра или замминистра, одинокой, но доброй молодой женщины Лины. Неделин со страхом ждал от Лины мудрых бесед, но она, при том что была кандидат искусствоведения, не курила, не пила водки, могла целыми днями не упомянуть ни разу ни Малевича, ни Джойса и даже не имела пятнистого дога — и вообще собаки не имела. Зато любила выращивать землянику, огурцы и вкусно готовила.
 Неделин отмяк душой, ходил купаться и загорать к мелководному пруду, гулял по берёзовому лесу. Раздражало только ожидание Лены. «Видишь, — говорила она на вечерней заре. — Кровавый закат. Но он умиротворяет. Правда? Кровь — умиротворяет! Тебе нужно об этом написать. Только ты сумеешь». — «Ладно», — хмуро обещал Неделин, испытывая отвращение ко всем стихам мира и к гитаре, которая лезла на глаза, жёлтая крутобёдрая стерва, как бесстыдная бабища, воспылавшая чистой романтической любовью к юному голубоглазому пушистощёкому похабнику. С Леной вообще творилось что-то странное. Она часто оставляла Неделина и Лину наедине — и вдруг неожиданно входила: лицо в пятнах, глаза — мрачные. Как-то сказала, что ей нужно срочно в город, навестить брата и мать, уедет вечером в электричке, вернётся завтра к обеду. Вернулась же на самом деле ночью. Ворвалась в комнату Неделина:
 Уже — ушла?
 Кто? — не понимал Неделин, продирая глаза.
 Эта тихая тварь? О, я знаю этих тварей! Уже успели?
 Что успели?
 Всё, что нужно! Я знала! Я чувствовала! Я среди ночи проснулась, сердце бьётся, ясно вижу — ты и она! Как будто вы в двух шагах! Нестерпимо! Так что можешь не запираться. Тихая стервочка, красоточка! Я ей харю серной кислотой сожгу!
 Опомнись!
 Молчи! Я бы простила, но зачем тайком? Ты пой ми, тебя это недостойно! Ты должен делать всё открыто!
 Неделин был так изумлён, что даже не смеялся.
 Объясни, — сказал он. — В чём ты меня обвиняешь?
 Неясно разве? В том, что ты — с ней.
 Что? И — как?
 Это уж я не знаю!
 Ты соображаешь, что говоришь?
 Не прикидывайся! Учти: ей рожу сожгу кисло той, сама отравлюсь. А ты — живи. Тебе, скотина, надо жить.
 Дура, — сказал Неделин. — Я же ничего не могу. О чём ты?
 Лена помолчала.
 Прости, я действительно… Дура… Я забыла…
 И проплакала до обеда, не вставая с постели.
 Причины такого её поведения стали отчасти понятны Неделину, когда он наткнулся в её вещах (искал таблетки от головной боли) на толстую тетрадь. Обложка сама открылась, и то, что было написано на первой странице, не могло не заинтересовать его. Крупными буквами, чёрными чернилами: РОК НЕДЕЛИНА. Всё остальное тоже было написано чёрными чернилами, а некоторые слова — красными. Это выглядело жутковато. Пользуясь тем, что Лена и Лина ушли купаться, а потом собирать грибы после вчерашнего дождя, Неделин сел у окна — чтобы видеть их возвращение — и стал читать.
 ЕГО РОК, начинала Лена красными чернилами, чётким почерком и продолжая чёрными, а потом опять красными, — двузначен, это и МУЗЫКА, и СУДЬБА.


* * *

 Я не буду обозначать даты. Может, потому, что годы, проведённые с НИМ, слились в один год, в один месяц, в один день.


* * *

 ОН спит всегда только на спине. Это гордая и открытая поза. Я всегда стараюсь дождаться, когда ОН заснёт, и подолгу при свете ночника (ОН спит только со светом) рассматриваю ЕГО лицо. ОНО некрасиво, но могуче. ОНО спокойнее, чем днём, но ОНО живёт. Вот поднимаются удивлённо брови. А вот нахмурились. Это самое характерное для НЕГО выражение. Многие считают, что ОН просто уродлив, они не понимают, что это КРАСОТА ДИСГАРМОНИИ. Это — печать избранности, хотя мы и отвыкли от этого слова. Давно сказано: МНОГО ЗВАНЫХ, НО МАЛО ИЗБРАННЫХ. ОН И ЗВАН, И ИЗБРАН. А я при НЁМ не Мария Магдалина, не спутница и даже не та, кто омыла ЕГО ноги мирром, я только лишь тень. В НЁМ я уничтожаю себя, ибо когда солнце ЕГО было низко, я — тень была большой, иногда больше ЕГО самого, но я сама сделала так, чтобы солнце ЕГО стадо высоко, при этом я — тень всё уменьшалась. Когда же солнце ЕГО будет в зените, я — тень исчезну совсем. Господи, дай мне силы!


* * *

 Концерт в Якутске. Усталый, вымотанный до предела. Лежит в номере и плачет от страшного перенапряжения. (Неделин, читая это, весьма удивился. Впрочем, дальше удивление его стало ещё больше.) Вдруг стучат в дверь. Молодые бородачи. Извинения. Это геологи, приехавшие тайком от начальства на вездеходе за 400 километров по тундре, чтобы попасть на концерт Неделина. Но из-за пурги не успели. Теперь до рассвета им нужно вернуться назад. Умоляют: хотя бы одну песню. Я выталкиваю их. «ПУСТЬ ВОЙДУТ!»— сердито говорит ОН. И поёт час, другой, третий — для пятерых человек, я не в силах вмешаться, очарованная, как всегда, звучанием ЕГО голоса. Геологи сами просят ЕГО закончить и ТИХО уходят. ОН идёт в ванну. Запирается. Я стучу, требую открыть. ОН открывает, пряча руки. Я хватаю руки: так и есть, кожа на пальцах содрана до мяса струнами. Я причитаю, отмачиваю ПАЛЬЦЫ в марганцовке, смазываю кремом, бинтую. Ругаю ЕГО, Говорю: «Теперь спать!» Он смеётся, притягивает меня к СЕБЕ… Я поражаюсь его выносливости, в том числе любовной.
 Встаю через три часа — ЕГО уже нет в номере. Бегу к музыкантам — ОН уже среди них, с воспалёнными ГЛАЗАМИ, разучивает новую композицию, которую сочинил (или сотворил? совершил? выплеснул? — все слова будут ложь!), когда я уже заснула.


* * *

 Меня мучают ЕГО постоянные измены, но я не подаю вида. Я помню слова ЕГО песни: «ПЕРЕПЛЫВАЯ ИЗ ОДНОГО МОРЯ В ДРУГОЕ, НЕ ИЗМЕНЯЕШЬ МОРЮ».(Неделин ничего подобного не сочинял.)


* * *

 ТРИ ГОДА С НИМ. (Разве? — удивился Неделин.) Взлёты творчества, когда он по пять-шесть суток подряд без сна сочиняет и репетирует, сменяются приступами жестокой ипохондрии. Тогда ОН везёт меня па своей «Тойоте» (никакой «Тойоты» у Неделина не было, да и другой машины тоже: не любил) по улицам, не обращая внимания на светофоры и свистки милиционеров, привозит в какой-нибудь старый московский двор, собирает друзей детства (а как же южный город, где прошло детство Субтеева? — Неделин): слесаря-сантехника, дворника, кочегара котельной, пьёт с ними самогон, закусывая репчатым луком. Он не поёт, поют слесарь и кочегар, поют что-то дворовое, пошлое, а ОН твердит: «ВОТ ПОДЛИННОЕ ИСКУССТВО!». Я спорю, а потом соглашаюсь: искренняя, прочувствованная пошлость лучше холодного, выдуманного рафине. Больше всего в искусстве он любит ЕСТЕСТВЕННОСТЬ.


* * *

 Едва приехали в Саратов, даже не вышли из вагона, сообщают: концерт отменён по распоряжению свыше. ОН взбешён. А люди, знающие о ЕГО приезде, заполнили перрон. Скандируют, Возмущены. ОН лезет на крышу вагона и, стоя там, поёт во всю силу голосовых связок. Поезд не могут отправить, застопорились и другие поезда. Два часа длился этот концерт. Мелькали в толпе фуражки милиционеров, но им не давали приблизиться. Напоследок ОН сказал: «ПУСТЬ НЕ БУДЕТ ИЗ-ЗА МЕНЯ УЩЕРБА МОЕЙ БЕДНОЙ СТРАНЕ И её НИЩЕЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ! ПРОШУ ЗРИТЕЛЕЙ КИНУТЬ ВОТ СЮДА (БРОСИВ В ТОЛПУ ФУТЛЯР ОТ ГИТАРЫ) КТО СКОЛЬКО МОЖЕТ В ВОЗМЕЩЕНИЕ УБЫТКОВ. ПРОЩАЙТЕ!»
 Я вздрогнула. Почему-то в ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ ОН говорит всегда не «До свидания» или «До новых встреч», а именно «ПРОЩАЙТЕ!».
 Денег, кстати, было собрано, нам сказали, 456 тысяч 932 рубля. (Не было ничего этого! — Неделин.)


* * *

 ЕГО НЕДОСТАТКИ — ПРОДОЛЖЕНИЕ ЕГО ДОСТОИНСТВ.


* * *

 Вчера ОН сказал: «ЖИЗНЬ КОРОТКА, НО ДЛИННЕЕ, ЧЕМ МОГЛА БЫ БЫТЬ».


* * *

 Или такая фраза: «СУМЕРКИ. А СПАТЬ НЕ ХОЧЕТСЯ». Всю ночь думала, почему ОН сказал «сумерки», а не «вечер». ОН спал.


* * *

 Ещё одна фраза: «ЕСЛИ ЦЕНИТЬ БОЛЬШЕ ВСЕГО ЛЮБОВЬ, ТО САМЫЕ ЦЕННЫЕ СУЩЕСТВА — СОБАКИ». (Неделин не помнил этих слов, но допускал, что мог такое сказать.)


* * *

 Чёрный юмор у НЕГО всегда наготове. На экране телевизора титр передачи «Камера смотрит в мир». Он: «ЛЮБИМАЯ ПЕРЕДАЧА ЗАКЛЮЧЁННЫХ».
 В другой передаче кто-то из «больших» писателей важничал:
 «Я должен об этом писать, потому что это всех волнует». ЕГО грубоватый комментарий: «НУ И ХРЕН ЛИ ПИСАТЬ, ЕСЛИ ВСЕХ ВОЛНУЕТ? ТЫ ПИШИ О ТОМ, ЧТО ПОКА НЕ ВОЛНУЕТ. ТЫ ВЗВОЛНУЙ!» (Да, кажется, что-то в этом духе Неделин говорил.)


* * *

 «ОДИНОКИМ БЫТЬ НЕЛЬЗЯ».


* * *

 «НАДО ОБЯЗАТЕЛЬНО КОГО-ТО ЛЮБИТЬ, ХОТЬ СОСЕДСКУЮ КОШКУ».


* * *

 «КАЖДЫЙ ЖИВЕТ ТАК, БУДТО ОТБЫВАЕТ ПОВИННОСТЬ ЗА ДРУГОГО».


* * *

 Два счастливых и мучительных года подходят к концу. (Только что было три? — Неделин.) У НЕГО появилась зловещая песня: «ЕСТЬ ИСКУССТВО ВОВРЕМЯ УЙТИ. ТОЛЬКО КТО ОПРЕДЕЛИТ ТО ВРЕМЯ? ДЫМ ОСТАЛСЯ БЕЗ ОГНЯ, НЕБО НЕ КОПТИ. БЛЕДНЫЙ КОНЬ МНЕ ПОДСТАВЛЯЕТ СТРЕМЯ». (И этой песни у Неделина не было.)


* * *

 Он понимает, что его полностью оценят потом, после. Говорит: «КОГДА МЫ ВСТРЕТИМСЯ ТАМ, ТЫ РАССКАЖЕШЬ, КАК ТУТ ОБО МНЕ ГОВОРИЛИ ПОСЛЕ МОЕЙ СМЕРТИ»? Я пообещала. Проплакала весь день. Предчувствия.


* * *

 Что делать? Прятать от НЕГО ножи, бритвы, всё, чем можно отравиться? Не поможет. Рядом электричка, пятиминутное дело дойти и — под колёса. ОН боролся с тупостью, с непониманием, косностью, ОН СДЕЛАЛ ВСЕ, ЧТО МОГ, и, КАК ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК, ЧУВСТВУЕТ ЭТО. «ЕСТЬ ИСКУССТВО ВОВРЕМЯ УЙТИ…» Я жду. Я заранее стараюсь быть мужественной.


* * *

 Чувствую — на днях, может, даже сегодня. Ночью он был нежен ко мне, страстен необычайно. Словно прощался.




 Глава 29


 И смешно и грустно было Неделину, когда он закрыл тетрадь. Да, Лена приукрашивает его. Но, право же, приятно. Ведь это — от любви. Эти лирические записи станут, вероятно, основой будущей книги, такой, какую, например, написала о Высоцком Марина Влади, правда, у русской француженки всё более, так сказать, точно.
 Пришли Лена с Линой, с грибами, с хорошим настроением, с аппетитом.
 За ужином Неделин тоже был весел, острил, говорил с чёрным юмором о жизни и искусстве. Но вдруг подумал, что настроение у него, несмотря на значительность всего сказанного, всё-таки тривиальное, бытовое, благополучное. И разом умолк. Помрачнел. Лина пошла за чайником.
 Как нам хорошо было бы вместе, — сказала Лена.
 Да, — сказал Неделин.
 Не будем об этом, — сказала Лена.
 Как хочешь, — сказал Неделин.
 Проклятая жизнь, — сказала Лена.
 Да, — сказал Неделин. — Самое странное, что я тебя действительно полюбил. Зачем мне это нужно?
 Пить хочется, — сказала Лена.
 Да, — сказал Неделин.
 Тебе тоже? — спросила Лена.
 Да, — сказал Неделин.
 Будет теплый вечер? — сказала Лена.
 Копеек восемьдесят, — сказал Неделин.
 Разве это важно? — сказала Лена.
 А ехать в трамвае без адюльтера? — сказал Неделин.
 Жаль, — сказала Лена.
 Ничего не поделаешь, сказал Неделин.
 Да, — сказала Лена. — Оставим это.
 Как хочешь.
 Вошла Лина с чайником. Лена разливала чай. Ароматен был чай. Вкусен и горяч. Парил. Бери, Серёжа, сахар. Спасибо, возьму. Лена бледна.
 Но и положив три ложки сахару, Неделин чувствовал какую-то горечь. Лена смотрела на него внимательно и грустно. И Неделин обжегся, фыркнул, вскочил, стал отплевываться: он вспомнил дневник Лены, ему стало почему-то страшно.
 В чём дело? — спросила Лена.
 — Ничего, — сказал Неделин, борясь с тошнотой. — Обжёгся.
 Тебе плохо? — Лена заглянула в чашку и увидела, что он отпил совсем немного, — Подожди, пока остынет, и выпей ещё.
 Неделин наотрез отказался.
 Вечером пошли гулять — по берёзовому леску, по дачной улице, вдоль железнодорожного полотна. Приближался поезд.
 Поддержи меня.
 Опираясь на Неделина, Лена сняла туфлю, стала что-то оттуда вытряхивать. Зачем она для прогулки обула туфли, а не обычные свои босоножки без каблуков?
 Давай помогу, — сказал Неделин.
 Сейчас. Попало что-то.
 Поезд приближался. Совсем близко.
 Надо отойти! — прокричал Неделин. Лена кивнула, нагнулась, обувая туфлю.
 Поезд налетел грохотом, Лена вцепилась в Неделина и толкнула к рельсам, он удержался, упал вбок, она оказалась очень сильной, тащила его к поезду, толкала, кричала и плакала. Было мгновение, когда Неделин оказался совсем близко у колёс, он ударил Лену, пополз прочь, вскочил не разбирая дороги…




 Глава 30


 Около часа ночи Неделин был в Люберцах, подходил к дому номер двадцать два по улице Гоголя. На лавке у подъезда терпеливо и тихо сидели какие-то молодые люди. Один из них встал перед Неделиным и оказался даже не молодым человеком, а мальчишкой лет двенадцати, с пухлыми детскими губами, которыми он сжимал сигаретку.
 Ждём его, ждём, — сказал мальчик, — третьи сутки дежурим. Ты где мотаешься?
 Тебе что? — спросил Неделин.
 Получены сведения, — сказал мальчик, — что тебя хотят ограбить. А мы хотим тебя защитить. — Он засмеялся. Остальные хмуро молчали.
 Я не нуждаюсь в защите.
 Не надо отказываться, — сказал мальчик. — Ты получаешь большие деньги, тебе нужна охрана. Мы тебя уже три дня охраняем, значит, ты уже нам должен три тысячи.
 А не дороговато?
 Если сразу — будет дешевле. Пятьдесят тысяч — и охрана на всю жизнь, — сказал мальчик.
 У меня нет таких денег.
 Начинается! — вздохнул мальчик и достал большой ужасный нож. — До чего все не любят по— хорошему договориться! — Взмахнув ножом, он ловко разрезал на Неделине куртку.
 Сопляк! — высокомерно сказал Неделин, который никак не мог поверить, что это всё серьёзно.
 Сам сопляк, — откликнулся мальчик. — Завтра в это же время придём. Пятьдесят тысяч, понял?
 И они ушли.
 Дома Неделин не менее часа тупо сидел на кухне, уставившись в тёмное окно. Потом стал лихорадочно собираться, побросал в сумку всё более или менее ценное (не взяв при этом ничего, что принадлежало Владиславу Субтееву, только заработанное своим трудом) и вышел из квартиры. В подъезде он долго стоял, прислушиваясь, осторожно выглядывая. Но ничего не услышал и не заметил. Подъезд был близок к углу дома, и Неделин свернул за дом, решил обойти его с тыльной стороны. Он шёл, ступая на цыпочках, в узком коридоре, образованном стеной дома и высоким кустарником.
 Из кустарника вынырнула небольшая бесшумная тень. Тот же мальчик с ножом в руке.
 Домой! — тихо приказал мальчик. — Не то порежу идиота. Куда собрался? Мы тебя всё равно найдём. Кыш домой, я сказал!
 Смертельная тоска и злоба нахлынули на Неделина. Ненавидя — не мальчика, а тёмную безмозглую угрозу, исходящую от него, Неделин опустил сумку и сказал:
 Ладно. Дай прикурить.
 Достав сигарету дрожащими руками, мальчик поднёс зажигалку, усмехаясь, и тут Неделин выбросил руку вперёд и вниз, мальчик вякнул по-детски и упал, Неделин яростно содрал с него рубашку, разорвал на несколько полос, стянул ему руки и ноги, крепко завязал рот. Схватил выпавший нож мальчика, сумку — и побежал. Он бежал быстро, держа нож в руке, готовый ко всему.
 Вот кто-то кинулся наперерез — страшный. Убийца. Сейчас сшибёт, повалит, зарежет. Крикнув что-то диким голосом, Неделин сделал выпад и сунул в нападавшего ножом, оставил нож и побежал дальше безоружный, уже не думая, что его ещё кто-то может встретить…




 Глава 31


 И вот Полынск. Зал ожидания. Неделин, выспавшийся в поезде, ест в буфете какую-то рыбу, запивает какой-то жидкостью. Всё тускло, грязно, неуютно. Он приехал искать Субтеева, но теперь уже и сам не знает, вправе ли требовать обратного размена и возвращать прежнему хозяину не только его увечье, но и подарить ему и новую биографию. «Медитативный рок» — это ещё цветочки, а вот в Люберцах человек, возможно, зарезан — это серьёзно.
 Выйдя из вокзала, он сел на лавку возле привокзального садика, вернее, палисадника, обнесённого низкой чугунной оградой. В палисаднике среди кустов что-то лежало бесформенной грудой. Неделин присматривался, но в сумерках никак не мог понять, что это. Странное в его положении любопытство, но он встал, подошёл поближе. Это был человек. Лицо в ссадинах и засохшей грязи, землистые веки мертвенно обтянули крупные глазные яблоки, признаков дыхания не было заметно. Неделин испуганно встряхнул человека за плечо. Тело не отзывалось, поднялась только голова, замычала — и тут же пала на землю.
 Но пробуждение уже состоялось. Голова поднялась опять, зашевелилось и остальное. Одна рука коряво опёрлась о землю, приподнимая туловище, а вторая вытерла рот, размазав слюну, и тоже упёрлась после этого в землю, человек стал подтягивать под себя ноги, становясь на четвереньки. Не рассчитав, он завалился набок. Отдохнув немного, снова зашевелился. На этот раз он ухватился рукой за хилый ствол акации и, перебирая руками всё выше, стал отталкиваться ногами, ползя щекой по стволу. Видимо, всё это человек проделывал для того, чтобы вступить в беседу с неизвестным, который так неожиданно и без спросу разбудил его. Наверное, у него были свои понятия! о хорошем тоне и он не мог начать разговор лёжа и обняв деревце, он уставился на Неделина и задал угрожающий вопрос:
 — Какого?
 Неделин промолчал.
 — Какого тебе? — уточнил человек.
 Ничего, ничего…— сказал Неделин и вышел из; палисадника.
 Вот кому ещё хуже, чем мне, подумал он. Мне плохо в чужой шкуре, я наделал глупостей, мне надоело чувствовать, что я — не я. Он же — вообще никто. Полная потеря себя. У меня есть выбор, у него — никакого.
 А смог бы перейти в него? Ты ведь выбирал только тех, кому лучше, так тебе, по крайней мере, казалось. А этому несчастному — страшно плохо, помоги ему. Он законченный алкоголик, это видно, он мучается, освободи его.
 Но необходимо взаимное желание.
 «А почему этому желанию не возникнуть? Ему скверно, он может позавидовать твоему приличному виду, твоим ясным глазам, твоему чистому, здоровому дыханию. Возможно, он сам не осознаёт, но завидует. Выручи его».
 «Я устал. Я хочу домой — к жене и детям».
 «Твоё место занято. Ты, оказывается, легко заменим».
 «Ну, эт9 мы ещё посмотрим».
 «Значит — домой?»
 «Домой».
 «Или — в тюрьму. Того человека в Люберцах убил не Владислав Субтеев, а ты, хоть и в его был теле. Разве нет?»
 «Отстань…»
 — Эй! — крикнул Неделин.
 Голова алкоголика вскинулась. Как прощальный последний осмысленный взгляд умирающего — глаза алкоголика блеснули искоркой сознания.
 «Халтура, брат. Ты глядишь на него, но не собираешься меняться местами. Хочешь представить, какие выгоды в его положении? Изволь: забытьё. Не чувствовать себя человеком, только организмом, жаждущим опохмелки. Когда же опять пьян — никаких угрызений совести, ничего. Это даже…— любопытно!»
 И тут Неделин почувствовал настоящее желание перейти в алкоголика — и испугался своего желания, но, как загипнотизированный, всё смотрел в бессмысленные глаза (которые тоже уставились). И последнее, что успел сделать, — судорожной рукой вынул из кармана и бросил возле ограды палисадника сколько-то Денег…




 Глава 32


 Что-то острое впилось в спину под лопаткой. Сучок? Но нет сил пошевелиться. Когда он упал? Окружающее туманится и подёргивается вместе с толчками крови в разбухшей голове. Надо встать, встать, уцепившись за дерево… Кто-то мимо сознания прошёл вправо, влево. Удаляется. Остановить! Непонятно зачем, но — остановить!
 Ты! Ты какого? — клокочет в горле. Тело стремится к уходящему, деревце надламывается, и Неделин опять валится на землю.
 Он проснулся ночью.
 Губы запеклись, он с болью разлепил их. Он чувствовал, как набухли мешки под глазами, они, казалось, оттягивали голову вниз, так были тяжелы.
 Мучила жажда. Было, вернее, две жажды, первая — воды, вторая — вина. Сначала напиться. Нет, сначала что-то вспомнить. Что-то обязательно надо вспомнить. Неделин замычал, обхватив голову руками.
 Чьи-то шаги. Это опасность. Бежать. Неделин встал, побрёл, с трудом перелез через ограду, опираясь на неё .руками, выпрямился и увидел перед собою милиционера.
 Тебе сколько раз сказано, — прозвучал спокойный голос милиционера, — чтобы ты пил дома? А, Фуфачёв? Зачем ты своим видом людей пугаешь? Марш нах хаузе.
 Да, иду…— хрипит Неделин, но идти не может, ему нужно что-то вспомнить — и именно сейчас, не отходя от палисадника.
 Ну! — велит милиционер.
 Сейчас, сейчас…
 Деньги! Он же бросил здесь деньги. А деньги очень? нужны, на них можно купить чего-нибудь, чтобы стало легче. Сначала, конечно, просто пить, от такой жажды можно с ума сойти, а потом — чего-нибудь.
 Я тут деньги, — бормочет Неделин. — деньги тут уронил.
 Неужели? — не верит милиционер. — Ну, посмотрим.
 Он включает фонарик, обшаривает палисадник лучом света, и возле растоптанного стаканчика из-под мороженого высвечивается смятый комочек. Милиционер поднимает деньги. Расправляет. Десятка, пятёрка, трёшница, несколько рублей.
 У.
 Хочешь сказать, твои?
 Мои, честное слово, мои! — клянётся Неделин.
 Врёшь, — говорит милиционер, суёт десятку себе в карман, а остальные отдаёт Неделину. — Смотри, поймаю на чём-нибудь. И не вздумай у меня сейчас за вином рыскать. Отконвоировать тебя, что ли?
 Наверное, милиционеру нечего делать, если он решил прогуляться вместе с алкоголиком. Он идёт сбоку и чуть впереди, время от времени оборачивается и с улыбкой глядит на Неделина. А ночь хороша, тепла, тополя шелестят юношеской любовной тоской, девичьим испуганным и радостным шёпотом, громко блаженствуют сверчки, на душе у милиционера грустно и легко, он вспоминает, как десять лет назад седел ночами со своей невестой на качелях, привязанных к толстой ветке дерева, что росло возле её дома. Они медленно раскачивались, он обнимал её за плечи и говорил обо всём на свете, а в сущности — всё об одном, всё об одном… И милиционер опять оглядывается на алкоголика, то ли жалея его, то ли чувствуя своё превосходство истинного человека, которому есть что вспомнить в такую ночь, есть о чём и помечтать — о Тоне, например, с которой, конечно, не покатаешься на качелях на виду у всех, но как славно приходить к ней предутренней порой, стучать условным стуком в окно, и тут же, буквально в ту же самую секундочку слышать свежее: «Кто? Кто?» — и немного попугать её, играя, изменить голос и сказать басом: «Храпишь, хозяйка, а дом горит!» Хороша жизнь, если не испохабить её, как этот бедолага, который придёт сейчас в свой срамной грязный угол к сожительнице. Фуфачёва и в вытрезвитель-то давно не забирают, потому что корысть с него невелика, до него и дотронуться-то можно разве что только ногой, и то потом сапоги чисть…
 Милиционер привёл Неделина к ветхому кирпичному дому, они вошли в тёмный подъезд, милиционер пинком открыл дверь, у которой не было замка — или он был сломан, — и крикнул:
 Встречай Фуфачёва, Любка Яковлевна!
 Он тронул Неделина сапогом: двигай! Хотел дать пинка напоследок, но передумал: очень уж лирическое настроение. Вздохнул, плюнул с омерзением и ушёл.
 Затхлые запахи, в которых было что-то совершенно незнакомое, новое для Неделина, ударили ему в нос.
 Ничего! — сказал он себе. Это тебе и нужно — для последней черты, для последнего итога. Этого ты и заслуживаешь!
 В темноте кто-то зашевелился, застонал.
 Явился, гад! — протянул женский страдальческий голос. — Тебе, гаду, поверили… И ведь не принёс, скотина, знаю, что ничего не принёс! Зажги свет! Зажги, говорю! Или совсем готовый?
 Заскрипела кровать, что-то поднялось, прошло мимо Неделина. Зажёгся свет.
 Перед ним стояла женщина лет пятидесяти с опухшим лицом, глаза смотрели в щёлочки, шея женщины была грязна, белели только складки морщин, жидкие волосы мокро висели по щекам. Женщина была одета в рваную сиреневую кофту, в зелёную юбку из нетленного доисторического кримплена, ноги босы, жёлтые отросшие ногти загибались.
 Проспался уже где-то? Гад! — Женщина плюнула в Неделина, но так слабо, что плевок не долетел, упал на пол. Шаркая ногами, она побрела к постели, легла, покрылась грязным красным одеялом, из дыр которого торчала вата, поправила, кряхтя, под головой подушку.
 Ничего не принёс? — безжизненно спросила она. Неделин не ответил, думал о воде. Увидел дверь, вошёл: кухня. Долго и жадно пил воду из-под крана. Вернулся в комнату, огляделся, где бы сесть. Но, кроме постели, круглого стола без скатерти, шкафа и радиоприёмника, в комнате ничего не было. Постель, очевидно, служила и лежачим, и сидячим местом. Неделин сел на пол.
 Скотина, скотина, скотина! Выла женщина.
 А Неделин, чувствуя себя во власти второй жажды, думал: она наверняка знает, где сейчас, ночью, можно достать.
 Деньги есть, — сказал он.
 Правда?
 — Я говорю.
 Что ж ты не взял-то ничего?
 Не могу. Сердце болит.
 Сердце! Сволочь ты последний, а не сердце! Сходи к Светке!
 К какой Светке?
 Не тяни душу, гад, не придуривайся! К Светке-парфюмерше. Поругается, но даст. На дешёвый-то хватит?
 Не знаю.
 А то скажет: только дорогой, и что тогда? Иди, гад!
 Прошло несколько минут. Женщина не вступала больше в спор.
 Наконец, мучаясь, она поднялась с постели, проковыляла к Неделину. Он дал ей деньги.
 Ещё есть?
 Нет.
 Чтоб ты мне всё дал? — лицо женщины покриви лось, пытаясь изобразить недоверчивую усмешку, но ничего не вышло.
 Неделин ждал её, испытывая такое нетерпение, какого у него никогда в жизни не было. Он видел старое ведро, зачем-то валяющееся под кроватью, и вдруг представил, что это ведро стоит перед ним, наполненное красной жидкостью, именно красной, рубиново-красной. Это вино. Он припадает к ведру и пьёт, пьёт, пьёт, он лакает языком, как собака, он урчит от наслаждения и никак не может напиться. И, наконец, отваливается, ополовинив ведро, ставит его подле себя, чтобы боком чувствовать присутствие целительной жидкости, которой пока ещё много…
 Неделин вскочил, стал рыскать по комнате, побежал на кухню, обшарил её, хотя понимал, что в этом доме поиски спиртного бессмысленны. Но просто сидеть и терпеть было ещё мучительней.
 Хлопнула дверь.
 На! — женщина сунула ему в руки какой-то пузырёк.
 Одеколон! Неужели он будет пить одеколон?
 На два хватило! — хвасталась женщина.
 А воспалённая утроба Неделина кричала: дай! дай! дай!
 Неделин слышал, что есть люди, которые могут пить одеколон, дошедшие до ручки, до крайности, они могут пить вообще всё, в чём есть хоть какие-то градусы. Но сам он никогда бы не смог этого сделать. То есть сам — когда был самим собой.
 Женщина пошла на кухню, и Неделин пошёл за ней, он хотел видеть, как это делается.
 Она открыла пузырёк, понюхала и подмигнула Неделину:
 Что надо!
 Взяв металлическую кружку, она набулькала в неё половину содержимого пузырька, разбавила водой из-под крана, взяла со стола жухлый огрызок огурца и прикрикнула на Неделина:
 Чего вылупился? Отвернись! Неделин отвернулся.
 Женщина сзади шумно фыркнула и захрустела огурцом.
 Малосольненькие лучше всего отбивают, — сказала она добрым голосом. — Когда если с укропчиком, с чесночком. Лучше всего отбивают. Я всем закусывала, а всё-таки малосольненький огурчик после одеколона лучше всего. Что ж ты, давай, поправляйся!
 Неделина тошнило от одной только мысли, что он будет пить эту невыносимо пахнущую жидкость, но что-то в нём обрушивалось с мощью водопада и ревело: дай! дай! дай! — и как за шумом водопада иногда не услышишь человеческого голоса, так и Неделин перестал слышать за этим рёвом свой голос. Он, следуя примеру женщины, налил одеколон в кружку, разбавил водой, женщина заботливо сунула ему остаток огурца и предупредительно отвернулась.
 Первый глоток обжёг горло и застрял в горловом спазме, хотел вырваться изо рта обратно, но вторым глотком Неделин не дал ему хода, судорожно дёргал кадыком, вбирая в себя одеколонный раствор. Допил, сунул в рот огурец и стал торопливо жевать, совершенно не чувствуя вкуса огурца, но зато одеколонный привкус стал притупляться. Желудок болезненно сокращался, глаза заслезились, но организм алкаша терпел, зная, что сейчас наступит облегчение. И оно наступило, отхлынула тошнота, по телу разлилось тепло, ушла головная боль и вокруг стало будто светлее, словно слёзы промыли глаза.
 Хорошо огурчиком-то? — спросила женщина. — Я всегда говорила — малосольные напрочь отбивают. Уже и не чувствуешь, что одеколон пил, правда?
 Неделин, хоть ещё и чувствовал, но кивнул.
 Он сел на грязный стол напротив женщины. Глаза её чуть приоткрылись, прояснели, Неделин подумал, что ей, пожалуй, не пятьдесят, а сорок, а может, даже и меньше.
 Где деньги-то взял? — спросила женщина.
 Там…— Неделин махнул рукой. Ему хотелось лечь, но он не знал куда, не на постель же эту, под это невообразимое одеяло. В этой постели, наверное, и насекомые водятся! Как можно так жить? А почему, собственно, нет? Вот сейчас ему хорошо… Ему радостно и грязно. Так почему не забраться в тряпьё, упокоить свою хмельную радость, закрыть глаза и видеть плывущие круги?..
 Эх да я-а-а…— протянула женщина. Она начала петь. — Эх да я… Да растаковская… а доля моя… растяжёлая… Растяжёлая она… Раз… да… не… несчастная да… она несчастная моя… А я пойду… да а я пойду… да себе горя я найду… да найду ещё беду… да… бе… ду-у-у…
 Это была импровизация, женщина выпевала слова, которые приходили ей на ум, это была тягучая мелодия, повторяемая в неизменяемом виде десятки раз. И в этом пении был смысл, была красота, она заключалась, может, как раз в простоте слов и повторяемости мелодии. Неделину хотелось, чтобы женщина снова и снова заводила свою песню. Она пела не для утешения или радости, она растравляла свою пьяную скорбь, слёзы текли, оставляя грязные дорожки на её щеках, и падали на стол.
 Оборвав пение, она вскинула на Неделина злобные глаза, рванула руками кофту на груди и завопила:
 На, бей меня! Бей в мою бессмертную и прекрасную душу, бей в мою розу, в мою грудь, бей и убей! Бей в мою молодость и драгоценную красоту! Бей, как ты умеешь бить, сучий сволочь! Бей, мужчина! Ты же мужчина! Покажи силу, бей!
 Горя, причинённого себе песней, было мало женщине, ей хотелось физической боли, чтобы окончательно захлебнуться печалью. Так понял Неделин странный бунт женщины.
 Пойдём спать, — сказал он.
 Спать? — язвительно закричала женщина. — А радио слушать? Для тех, кто не спит? Как это ты заснёшь, чтобы надо мной не поиздеваться, радио не включить? А?
 Выкрикнув это, женщина понурилась. Потом апатично достала из-под кофты пузырёк, вылила в кружку вторую половину, но пить не стала, разбавила и отнесла в комнату. Вернулась на кухню и, покопавшись в углу, неизвестно откуда извлекла целый огурец.
 Вот, сохранила! — укоризненно сказала она. — Для тебя берегла. Сидела тут и ждала тебя, по хозяйству всё сделала! — женщина неопределённо повела рукой вокруг, но Неделин не мог усмотреть ни одной приметы, которая доказывала бы хозяйственную деятельность женщины. В кухне было мусорно, мойка завалена посудой, на газовой плите — ни кастрюли, ни сковородки, клеёнчатый стол липок и пуст. Лишь огурец был козырем хозяйки, и она предъявила его с гордостью, ежесекундно меняясь пьяным лицом — ласковым по отношению к огурцу и оскорблённым по отношению к Неделину.
 Надо ещё малосольненьких сделать. Любишь ведь, гад?
 Люблю, — сказал Неделин.
 Ну вот. Пошли, что ли, лягем. Радио, в самом деле, послушаем…
 Что за страсть такая к слушанию радио? — подумал Неделин.
 Но ведь, и в самом деле, хорошо бы сейчас полежать, лелея в себе хмельную дремоту под бормотание радио.
 Он пошёл вслед за женщиной в комнату. Превозмогая брезгливость, хотел лечь.
 Ты в одежде, что ль, собрался? — проворчала женщина. — Придумал! На чистую постель в лохмотьях своих!
 Из-под подушки она достала такое же, как у себя, одеяло. Неделин, отбросив сомнения, разделся, оказавшись в длинных чёрных трусах, и лёг, радуясь тому, что не чувствует других запахов, кроме одеколонного.
 Давай найди что-нибудь. Какую-нибудь музыку, что ли.
 В изголовье на ящике из-под вина или пива стояло то, что когда-то называлось радиолой: с вертушкой проигрывателя наверху, под деревянной крышкой. Неделин покрутил ручку, зажёгся зелёный глазок. Стал крутить ручку настройки. Сначала было хрипение, потом морзянка, опять хрипение, потом вдруг издалека сквозь помехи зазвучал, то усиливаясь, то почти пропадая, заунывный голос, распевающий мусульманскую молитву. Неделин вслушался, представляя, о чём эта молитва, и кто поёт её, и для кого она предназначена, он закрыл глаза и увидел мечети и минареты, пыльную прожаренную солнцем площадь, на ней — люди в белых одеждах, в чалмах, а дальше — зелёный лес, поднимающийся в гору, гора кончается снежной вершиной, а над вершиной синее-синее небо… Стоило чуть повернуть круглую ручку настройки — и молитва пропала, возник тревожный голос, что-то быстро говорящий на незнакомом языке.
 Французский, что ли? — спросила женщина.
 Нет, вроде испанский. Или португальский.
 Так Португалия-то в Испании, чудак!
 Разве? (Неделин не хотел спорить.)
 Знать надо!
 Неделин крутил ручку дальше. Шорохи, свист, морзянка, иноязычное лопотание — и вдруг полилась явственная, но негромкая скрипичная музыка. Неделин взглянул на женщину, думая, что она будет против, но та шевельнула рукой: пусть.
 Неделин слушал музыку — не думая, он не примерял её к себе и не пытался услышать в ней что-то такое, что есть в нём самом, он слушал только то, что есть в самой музыке, — и ему скоро показалось, будто он сам ведёт эту музыку, дирижирует ею и знает, что сейчас будет так, а сейчас так, и этой музыкой он рассказывает всем и самому себе о жизни… «Вы слушали…» — начал диктор, но Неделин уже крутил ручку, ему не хотелось знать, что это было — прелюдия, концерт или как там ещё, он хотел остаться в уверенности, что слышал музыку про свою жизнь, которую нельзя назвать сонатой, квартетом и так далее. Взглянул на женщину — она плакала. Хорошо было бы для её утешения найти что-то лёгкое, эстрадное. И нашлось — зазвучал голос модной певицы, исполняющей модную песню. Сразу же появилось чувство праздника, представился разноцветный концертный зал, нарядная публика, нарядная певица-и все друг другу очень рады. Женщина подняла руки и стала прищёлкивать пальцами в такт, покачиваться, лёжа на спине, и хоть пьяное жалкое лицо её было некрасиво, убого, Неделин смотрел на неё уже без прежнего отвращения, он вполне разделял её веселье и испытывал удовольствие от общности настроения. Прослушав песню, он продолжал путешествие по эфиру. Дикторы читали:
 «Новый цех вступил в действие на Опрятьевском сталелитейном комбинате…»
 «На очередной сессии Верховного Совета РСФСР обсуждались вопросы…»
 «Завершился шестой круг чемпионата страны по гандболу…»
 «Несмотря на разнузданный полицейский террор, силы народного сопротивления…»
 «Колонна микроавтобусов и легковых машин окружила территорию авиабазы морской пехоты США Фу-тэма в районе города Гинован на Окинаве…»
 «Как сообщают информационные агентства из Дакки, в столице Бангладеш прошли массовые митинги…»
 Эти сообщения, которые обычно проходили мимо ушей, сейчас показались Неделину крайне важными, он вслушивался в них с острым чувством сопричастности, ему казалось, что его касается и то, что вступил в действие новый цех Опрятьевского комбината, и что обсуждались вопросы на сессии Верховного Совета, и что завершился шестой круг чемпионата страны по гандболу, он с волнением слушал и про разнузданный полицейский террор (хотелось попасть туда и выразить негодование), и про демонстрацию в районе города Гинован на Окинаве (а где это? — не там ли, где лазурное море и какие-нибудь пальмы, и там было бы интересно побывать, побороться за мир), и про массовые митинги в столице Бангладеш (чего им надо, спрашивается?). Все новости касались Неделина, всё он выслушал с необыкновенным интересом, и женщина, судя по выражению её лица, разделяла этот интерес.
 Вот мы лежим, маленькие частные люди, затерянные среди пространств земли, в темноте, размышлял Неделин, над нами в воздухе летают тысячи голосов, десятки тысяч звуков, и всё это — для нас, все попадают в этот ящик и рассказывают нам о мире, хотят повлиять на нас, а раз так, то мы им нужны, и вообще — безмерно сложна и прекрасна жизнь!
 Он понял своего предшественника, понял страсть, она открылась ему легко — стоит только лечь, выпив, и включить радио, и ты проникаешься ощущением величественной огромности жизни, которая тебя окружает — и не в масштабах этого городка, а в масштабе мировом, глобальном. Равнодушное дневное ухо не понимает важности этих обычных сообщений, которыми пичкают с утра до вечера. Прислушивайтесь, глупцы! Представьте, что Бангладеш — это не просто название, мелькнувшее в суматохе дня, а страна с миллионами жителей, что сейчас, быть может, решается её судьба, остановитесь, задумайтесь!
 И Неделин продолжал крутить ручку, задерживаясь, когда слышал хоть что-то внятное, ему одинаково интересна была речь на любом языке, он заслушивался любой музыкой, и даже азбука Морзе стала говорить ему что-то, и женщина тоже вслушивалась в неё, серьёзно сдвинув брови, будто понимала смысл.
 Размягчённые, довольные друг другом, они допили одеколон, причём Неделин уже не содрогался, с удивлением отметил, что по накатанному пути жидкость пролилась почти безболезненно.
 Послушав ещё немного радио, они заснули.




 Глава 33


 Неделин просыпался — не желая просыпаться. Мысли неотвратимо яснели, но он этого не хотел. Он лежал лицом к стене, открыв глаза, рассматривая пятно на обоях, очертаниями похожее на Антарктиду, и думал о том, как холодно на Антарктиде, вспоминал, как покоряли этот материк, как Скотт лежал в своей палатке умирающий и писал: «Бороться и искать, найти и не сдаваться! ». Он позавидовал Скотту. Закрыв глаза, думал о том, что на Антарктиде бушует вьюга, а здесь тепло — и уже одно это счастье. Ни о чём не помнить, только об этом счастье — и задремать, опять уснуть. Но мутная дремота не переходила в сон. Неделин пошевелил языком, обнаружил в чужом рту всего несколько целых зубов, остальные — обломки. Медленно, как перебитую, он подтянул руку к лицу, стал рассматривать чужую кисть. Грязь въелась в морщины. До чего довёл себя человек. Но кому это важно, кроме него самого? Вот мысль! КОМУ ЭТО ВАЖНО, КРОМЕ НЕГО САМОГО? И ещё одна мысль: если он этого ужаса не чувствовал, значит, ужаса и не было. Рядом зашевелилось. Он вспомнил — жена алкоголика. Или так, подруга. Наверное, тоже приходит в себя и тоже хочет опять заснуть, а заснуть невозможно, надо вставать, надо что-то делать.
 — Денег мало, — сказала она, зная, что Неделин не спит, хотя он был к ней спиной. — Сходи к московскому поезду. Пять чемоданов отнести — пять рублей, поправиться хватит. Через час московский будет, нечего лежать. А?
 Неделину вдруг захотелось что-нибудь узнать об этой женщине. Кто были родители? Где работает — если работает? Почему стала пить? Бедные, бедные люди… Неожиданно для себя он нашарил руку женщины и сказал:
 Ничего… Всё будет хорошо… Бросим пить, и всё будет как у людей.
 Отшвырнув его руку, женщина закричала:
 На жалость берёшь, курва? Пить бросим! Лежать собираешься, чтобы я тебе нашла да принесла? Шиш вот тебе! Вставай, гад!
 Она сбросила с Неделина одеяло и вскочила с постели, опасаясь, вероятно, ответных действий с его стороны.
 Неделину очень хотелось опохмелиться. Он понял, что Фуфачёв промышляет на вокзале носильщиком, женщина посылает его на этот промысел, но как подняться? — руки и ноги словно без костей, голову не оторвать от подушки. Может, перетерпеть, не пить? Его здоровое сознание поможет больному телу, и когда придёт пора размениваться с алкоголиком, он оставит ему освободившийся от болезни организм. Но это не сейчас, не сразу, не сегодня. Сегодня всё-таки — опохмелиться.
 Дай воды, — сказал он женщине.
 Женщина принесла — без попрёков, считая, что он готовиться встать.
 Неделин жадно выпил большую кружку, проливая воду на шею и подбородок, на грудь — это освежало.
 Помоги встать. Женщина помогла.
 На дрожащих ногах, поддерживаемый ею, он дошёл до туалета. Потом умылся.
 Хватит гигиену разводить, — торопила женщина. — Скоро московский придёт.
 Неделин надел штаны, рубашку и сел на постель, обессиленный.
 Может, проводишь? — сказал он женщине. — Сам не дойду. Подохну.
 Иди, иди! Не пойдёшь — тем больше подохнешь! Неделин приблизительно помнил, каким путём вёл его вчера ночью милиционер от вокзала. Он шёл, едва переставляя ноги, обливаясь потом. У вокзала его приветствовали двое мужиков в серых халатах.
 Помираешь, Фуфачёв? Может, дать тебе граммульку?
 Дайте, — сказал Неделин. — Не могу…
 Дай, дай! А ты полай! Денег-то нету? Ну и полай.
 Не шути.
 Кто шутит? Полай — дам поправиться. Неделин хотел отойти от них, но понял, что не сможет. Сказал:
 Ну, гав. Дайте, что ли.
 Плохо гавкнул.
 Гав! Гав! Гав! — залаял Неделин, глядя, как рука зетейника лезет в большой отвислый карман и вынимает бутылку с остатками вина. Неделин вырвал бутылку и одним глотком вобрал в себя жидкость. Тут же стало лучше, хотелось шутить с мужиками, человеколюбиво благодарить их.
 Но они прислушались — и быстро пошли на перрон.
 Московский пришёл! — сказал кто-то. Неделин направился к поезду.
 — Вещи поднести… Вещи поднести… — обращался он то к одному, то к другому, но от него отмахивались. В провинциальных городах вообще такой роскоши, как пользоваться услугами носильщиков, не признают. И вдруг он увидел себя — то есть алкоголика Фуфачёва в своём обличье. Фуфачёв бодрый, хотя и помятый, со следами неблагоустроенного ночлега на лице и на одежде, подскакивал к пассажирам, спешащим на поезд.
 Бабуся, надорвёсся! — и выхватил сумку у старухи. — Куда нести? — и бежал, старуха спешила за ним. Вскоре он вернулся и напал на новую жертву: — Мужик, ты чё? Два чемодана на горбу, ты чё? Придатки опустятся, у меня брат от этого помер, дай помогу! — и отнимал чемодан у плечистого мужчины, тот смеялся, едва поспевая за шустрым Фуфачёвым.
 Какого чёрта? — подумал Неделин. У него же в сумке и деньги, и вещи всякие. И коньяк, кстати! Коньяк! А где же сумка?
 Он встал на пути Фуфачёва, но тот обежал его, устремляясь к кому-то с испуганным криком:
 Ты чё? Ты чё? Женщина! С яблоками! Ты чё?
 Женщина с двумя корзинами яблок остановилась, обернулась недоумевая.
 Ты чё? — подскочил Фуфачёв. — Родишь раньше время! Дай помогу!
 Выхватил корзины и поволок, не слыша протестов женщины, а протестовала она потому, что уже была у своего вагона. Пробежавшись, Фуфачёв, наконец, сообразил, вернулся, поставил корзины у входа в вагон, вытер пот со лба и весело потребовал:
 Рубль за услуги, мадам!
 Нахал!
 Я нахал? Я вымогатель? Я хулиган? Меня судить надо за мою же работу вам помогать? В милицию меня сдать за это? Позвать милицию, тётя? Милиция?! Где ты?
 Дурак! — сказала тётя и сунула ему рублёвку.
 И вот перрон опустел, поезд тронулся, Фуфачёв хлопотливо пересчитывал деньги и озирался. Неделин подошёл к нему.
 Тебе чего? — спросил Фуфачёв.
 Не узнаёшь?
 Фуфачёв рассеянно глянул и отвернулся.
 Неужели не узнаёшь? — встал Неделин перед ним.
 Отвали, мужик, в долг не даю, — сказал Фуфачёв. И в это время Неделин увидел свою сумку, она так и осталась на скамье — и никто не взял! Аи да город Полынск, слава твоим жителям! А в сумке — коньяк. Желание опохмелиться вспыхнуло с новой силой.
 Хочешь выпить? — предложил он Фуфачёву.
 Почём?
 Нипочём. Я угощаю.
 Иди ты!
 Я серьёзно.
 Неделин взял сумку, пригласительно кивнул Фуфачёву, направился в глубь палисадника, в укромное местечко среди кустов. Фуфачёв недоверчиво пошёл за ним.
 Неделин достал коньяк, пачку печенья, стакан, взятый им в дорогу для чая, торопливо откупорил бутылку, налил и хотел поднести Фуфачёву, но рука сама поднялась и выплеснула коньяк в рот. Зажевал печеньем, налил теперь уж точно Фуфачёву.
 После вчерашнего? — спросил Фуфачёв.
 Угу.
 Я тоже. Нарезался так, что… По пьяне одёжкой с кем-то махнулся.
 А не со мной?
 Гля, точно! Значит, мы с тобой пили? Ничего не помню! — радовался Фуфачёв.
 А больше ничем не менялись? Посмотри внимательно.
 Чёрт его… Вроде нет…
 Ну, тогда пей.
 Фуфачёв поднял стакан, прищурился на него.
 Хренота какая-то. Чё-то со мной… Заболел, что ли…
 А что?
 Вроде пил, так? Много, так? А голова — не болит. И даже вроде выпить не хочу. То есть хочу, но могу не пить.
 Тогда не пей.
 Это как же? — не мог представить Фуфачёв. — Нолито же!
 Выпил, крякнул — и озаботился.
 Сколько я тебе должен? Он ведь дорогой, падла.
 — Нисколько, — сказал Неделин, чувствуя радугу в захмелевшей душе.
 Ладно, сочтёмся. Скоро откроют, возьмём чё — нить.
 Обязательно, — как тебя?
 Константин.
 Обязательно, Костя!




 Глава 34


 И вот уже восемь дней (или девять? или десять?) пьёт Неделин с Фуфачёвым и Любой. Они взяли тогда сразу ящик водки и сумку портвейна на деньги Неделина. Женщина обрадовались, когда они пришли с водкой и вином, и ничуть не удивилась, что незнакомый человек запросто назвал её Любкой, хлопнул по плечу, потом по заднице и сказал: «Хозяйка ты моя! Мечи, что есть в печи!». Радушно поставила на стол буханку хлеба и миску жёлтых огурцов. Не удивилась она и тому, что гость, напившись, полез с нею и с Неделиным в постель, они уснули все в обнимку, а утром торопливо глотали вино, не давая ни минуты пострадать себе после вчерашнего угара, от вина уже переходили к серьёзной водке. Несколько раз Неделин пытался объяснить Фуфачёву, что произошло, но Фуфачёв не мог его понять. Неделин на четвёртый день добился только того, что Фуфачёв с криком: «Да на, жлоб!» — снял с себя неделинскую одежду и взамен напялил свою собственную. Неделин на неопределённое время смирился — да и какая разница, из глубины чьей плоти любоваться окружающим, радоваться приятной беседе с милыми людьми, которые оказались небуянливы, петь с ними хорошие песни, говорить о дружбе, о философии жизни, о политике и о спорте. Люба то целовала Неделина — считая его Фуфачёвым, и настоящий Фуфачёв не был в претензии, то громким шёпотом признавалась настоящему Фуфачёву, которого она принимала за гостя, что полюбила его горячо и внезапно и давай уедем. Фуфачёв хохотал, Неделин радовался чувству женщины.
 А вечерами, несколько раз в день напившись, поспав и опять напившись, они слушали радио. Загорался зелёный огонёк, кто-нибудь крутил ручку, и Неделин, закрыв глаза, лёжа на кровати или на старом пальто в углу, начинал плавание по волнам эфира, смутно различая смысл издаваемых приёмником звуков, зато…


* * *

 ….х-х-х-х-х-х-х-х — ноги полощутся в синей прозрачной воде, в зелёной воде, в облаке, откуда настоящие, как стрижи, сыплются ангелы с серебряными крыльями и золотыми луками и стрелами, кружат вокруг мачты, вокруг паруса, а на ладонях мозоли от вёсел, розовые ладони негра, бело-жёлтые волдыри мозолей, в трюме душно и темно, пот разъедает кожу спины, сгибается и разгибается спина, вот я огрею её плёткой и выйду на палубу, где жду я тебя на ложе на персидском ковре, пью вино, но я заточена в башне и вокруг частокол мечетей, на шпилях изогнуты лунные серпы, я собираю зерно, режу колосья серпами, пою и напеваю, голос мой журчит, как прохладный ручей в сумрачном лесу, где давно уже поджидает меня избушка на курьих ножках, меня убьют, но ничего страшного не случится, вон уже едет на помощь витязь на могучем коне с льняными волосами и голубыми глазами викинга, ударяются мечи о мечи, конунг указывает, где напасть и разбить, трубы трубят, олени бегут в чащу, сердце колотится бешено, я едва поспеваю за ногами матери, но вот тишина, я тычусь в сосцы и сосу молоко с мёдом и большим куском хлеба, потом бегу на реку, ныряю, плыву в воде с открытыми глазами, мимо рыба-ёрш, хватаю нахального ерша, иглами укалываю ему руку, юркаю под корягу, выжидаю, плыву, кругом опасность, но опасность есть только тогда, когда она видна, а когда её не видно, то и нет опасности, и нет её гораздо чаще, чем она есть, значит, жизнь больше счастье, чем несчастье — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х, — бегу по зеленому полю с мячом, обвожу, ударяю, но больно бьют по ногам, больно, «скорая помощь», больница, операционный стол, беру в руки большое дрожащее сердце, удаляю негодный клапан, вшиваю новый, человек будет жить, я бог, каркас прочен, каркас самолётного крыла, планера, обтянутый яркой материей, взлетаю — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х — ритм, ритм, только ритм, ритм, ритм, мы вдвоём, мы вдвоём, ритм, ритм, ритм, уже любовь близка, близка, ритм, ритм, ритм, твоя рука, твоя рука, ритм, ритм, ритм, только глаза и близкие губы, только урна мусорная у ресторана бросить окурок — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х — затаённое ожидание в глубокой шахте, металлическое, мёртвое, темнота, резкий звук, с лязгом открываются створки, резкий свет, содрогается, взлетает, летит, не чувствуя скорости, неподвижное в полёте, война сладострастна, пули, снаряды и ракеты похожи на фаллос, большой город с нагромождением небоскрёбов, красиво, взрыв, красиво, ослепительный свет, грохот такой, что его не слышно, и вот бреду, маленький, в чёрной пустыне, из-под обломков: «Стой! Руки вверх!». Смеюсь: «Идиот! Я руками кишки придерживаю!»-«Тогда проходи». Иду, придерживая руками кишки, страшно их видеть, и не больно, только пульсирует последняя мысль: «Непоправимо! Непоправимо! Непоправимо!». Пепел иод ногами хрустит, как снег, открывается дверь лесной сторожки, выходит бородатый старик с ружьём, идёт ко мне, скрип, очищаю собой подошвы его ног, я снег, я белка, падающая от его выстрела, я охотник, я подбираю белку, усмехаюсь в бороду — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х — с борта каравеллы ногой в бот-Форте ступаю, нажимаю на акселератор, машина мчится среди берегов Ганга под странное пение австралийских страусов, чувствую себя Землёй, знающей и помнящей каждую свою клетку, каждую свою пылинку; мышь, упавшую в лохань ванной, помнится, — не у Сил, не утопил, набросил полотенце, поймал, вынес на улицу и отпустил, потому что глаза этой мыши были мои предсмертные глаза, но если она заразна и разнесёт заразу благодаря моей доброте, что тогда, Господи? Как же тогда — не убий? Каждый мой плевок падает мне на голову. Никакой идиот, занося топор над курицей, не почувствует себя курицей. А вдруг? Каково будет? Устрой, Господи, нам это наказание, заставь каждого чувствовать за каждого и всех — за всё. Нет, не надо, не под силу, не под силу — х-х-х-х-х-х-х-х-х-х
 ВЫ КЛЮЧИТЕ РАДИО, СВОЛОЧИ!




 Глава 35


 Утром одиннадцатого или двенадцатого дня Неделин проснулся, как обычно, разбитый, еле шевелящийся, с головной болью, но с утешительной мыслью, что сейчас выпьет и всё придёт в норму. Люба ещё спала. Что-то звенело. Неделин открыл глаза. Фуфачёв передвигался по комнате на четвереньках и обследовал бутылки.
 Кончилось! — простонал он.
 Не может быть!
 Может! Всё кончается. Мрак.
 Ничего, деньги есть.
 Пока достанешь — сдохнешь!
 Фуфачёв поднялся, держась за стену. Побрёл в туалет. Вышел оттуда, бледный, со спущенными штанами, капая. Показал Неделину:
 Смотри!.. Это что же? Это когда же? А? Это кто же? А?
 Неделин думал, как объяснить Фуфачёву. И разменяться с ним наконец. Но Фуфачёв вдруг взвыл и побежал к выходу.
 Куда? — крикнул Неделин.
 А-а-а-а!.. Дверь хлопнула.
 Неделин упал на постель. Надо бы ещё подремать, набраться сил.
 И кое-как задремал, забылся.
 Кто-то стал толкать. Сквозь сон подумал: это Любка проснулась и сейчас потребует, чтобы он сходил, достал вина. Пусть сама идёт. Деньги в сумке, в кармашке с «молнией».
 Деньги в сумке, отстань…
 Какие деньги? — спросил мужской голос. Неделин открыл глаза: перед ним стоял, улыбаясь,
 приятный мужчина лет сорока, румяный.
 Привет, Фуфачёв!
 Выпить есть? — спросил Неделин, надеясь, что это один из друзей-собутыльников Фуфачёва.
 Нету, — засмеялся румяный. — И тебе нельзя, — добавил многозначительно.
 Почему?
 Да, такое дело… Прислали меня за тобой, значит… Ты крепись… Мать у тебя это самое… Померла.
 Ты кто?
 Чудак, проснись! Маракурин Эльдар Гаврилович, сосед твой! Ну? Але, не спи! Белая горячка у тебя, что ли? Людей не узнает, это надо! Мать у тебя померла. За тобой, это самое, послали.
 Соболезную, — сказал Неделин, — но Фуфачёва нет.
 Румяный засмеялся:
 Весёлый ты, Фуфачёв! Это правильно, весёлые живут дольше. Но мать похоронить надо. Всё готово уже. Нинка говорит: ничего от него не надо, то есть от тебя, пусть только придёт трезвый и мать проводит.
 Нинка?
 Ну. Сестра.
 Чья? — Твоя.
 А-а-а…
 Бэ-э-э… Я тебе так советую. Ты до поминок держись, не пей. А потом уже хоть из горлышка, я помогу. Все довольны будут.
 Умерла, значит?..
 Фуфачёва нет и делать нечего, надо идти. Мать хоронить. Как свою хоронил когда-то, впрочем, не так уж давно. Неделин заплакал.
 Правильно! — одобрил Маракурин. — Но раньше времени не это самое. Не трать силы. Пошли, что ли?
 Иди, я сейчас.
 На свежем воздухе подожду, — согласился Маракурин.
 Неделин, постанывая, оделся, кое-как почистил рубашку и брюки (отряхнул ладонями), стал шарить по комнате, ни на что, однако, не надеясь. Бутылки по углам, под кроватью — пусты. На кухне — тоже ничего. Посмотрел на мирно и тяжело спящую Любу. И чутьё, наитие какое-то подсказало: сунул руку под подушку, на которой лежала голова Любы. Есть! Есть Ты, Господи! Полбутылки вина. Отпил, отпил ещё — и ещё хотел, но сумел остановиться, закупорил бутылку пластмассовой пробкой, сунул на место.
 Через полчаса они с Маракуриным были на окраине Полынска, на улице, ничем не отличающейся от деревенской: деревянные дома, сады, глубокие колеи посреди улицы с зелёной застоявшейся водой.
 Люди у ворот посмотрели с любопытством, Неделин общо поздоровался.
 Вошёл во двор. Рыжая собачонка с визгом бросилась к Неделину, скуля и ластясь. Он потрепал её за ушами, не решаясь войти в дом. У крыльца стояла смуглая женщина в чёрном платке (или бледная от горя), под ногами у неё карапуз возил игрушечный грузовик, бибикал и кричал: «Застяя, дуя!». (Застряла, дура, догадался Неделин.) Другой мальчик, повзрослее, ковырял щепкой меж досок крыльца. Мать ударила его по руке, запрещая, он вздохнул, поднял выпавшую из руки щепку, отошёл и стал ковырять в стене дома.
 Собака всё скулила. Неделин всё трепал её за ушами.
 Может, и к детям подойдёшь? — спросила женщина. — Алкоголик ты несчастный.
 Сказала это со злобой, но тихо, прилично, не желая позорить прощального часа.
 На крыльцо вышла ещё женщина — полная, с горестным круглым лицом.
 Бра-а-тик! Ко-с-стенька! Да что ж это тако-о-е! — пропела она причитая, сошла с крыльца, обняла Неделина.
 Обжимайся с ним, с братиком своим, с алкоголи ком своим, — сказала смуглая женщина. — Счастье какое, явился мать похоронить! На своих ногах пришёл, удивительно!
 Не надо, Лена, — попросила полная женщина (сестра Нина?). — Ругаться потом будем. Он больной человек, об этом и по телевизору говорили, это болезнь социальная и организма. Он, видишь, трезвый пришёл, ты не ругайся.
 Смуглая женщина по имени Лена отвернулась. Бывшая жена Фуфачёва?
 Когда? — спросил Неделин.
 Померла-то? Позавчера, — сказала Нина. — Мы всё быстро сделали, а то у них в морге и льду нет, а жара-то! А льду нет, не безобразие? Лежит вот, и припахивать уже начала, припахивает уже наша мама. Она, бедная, припахивает, что ж…
 Неделин вошёл в дом вслед за Ниной.
 В горнице на стульях стоял гроб. Неделин подошёл, низко наклонился, не глядя в лицо покойницы, но поцеловать не смог.
 Вот и хорошо, — не заметила этого Нина. — Вот и попрощались. Вот и… Леонид, зови мужиков. Нести пора.
 Леонид, сутулый большой мужик, сунув Неделину сочувственную ладонь, широкую и жёсткую, вышел, сильно нагнув голову.
 Я тоже понесу, — сказал Неделин.
 А сможешь?
 Смогу.
 Вот и спасибо, хорошо. Понесём нашу маму. Прощай, прощай. Ты нас любила, мы тебя любили. Вот и хорошо. Горе, горе. Вот и понесём. И хорошо. Проходите, проходите, — приглашала она входящих мужчин. — Понесём нашу маму. Проходите. — И вдруг зарыдала во весь голос, но тут же зажала себе рот и бросилась подавать платки и полотенца.
 Взяли, — сказал Леонид.


* * *

 Музыки не было.
 Гроб вынесли из ворот, какая-то старуха истошно закричала, чтобы тут же закрывали, закрывали ворота.
 Катафалк не подъехал к дому, стоял в конце улицы — чтобы всё-таки понести гроб на плечах, как положено, а не сразу пихать в машину.
 Несли молча.
 На небе была большая тёмная туча, не закрывающая ещё солнца, но наползавшая на него, двигающаяся в сторону процессии.
 — Как бы дождь не это самое, — заботливо сказал Маракурин.
 И в самом деле: крапнуло, крапнуло — и хлестануло.
 Несущие гроб пошли скорей, чуть не побежали, но опомнились, остановились — «Табуретки, табуретки давайте!» Поставили гроб на табуретки, сильные струи дождя обливали покойницу, омывали её маленькое сморщенное лицо с выступающим подбородком — и все, как зачарованные, смотрели на это.
 «Да что ж вы!,.» — Нина накрыла лицо белым кружевным полотном.
 Подъехал задом катафалк, гроб поместили в нём — а тут и дождь кончился. Всё вокруг засверкало, как новое.
 Хоть опять вынимай и неси, — сказал Маракурин. — По такой-то погоде — милое дело!
 Но родственники и близкие уже рассаживались в катафалке, в автобусе, многим же соседским старухам не досталось места, и они, обиженные, побрели по домам, чтобы опять собраться на поминках. Им очень хотелось посмотреть, как всё будет на кладбище, поэтому они и обиделись.
 У меня-то больше людей наберётся, и автобусов Васька с атыпы (АТП, автотранспортное предприятие) хоть десять пригонит. У меня такого не будет! — говорила одна старуха.
 Разь можно! — соглашалась другая. — Это Коська-алкагольник не постарался. Пропащий.
 Похоронить путём не умеют, — поддакивала третья старуха, тоскуя о том, что сын её тоже пьяница и ей самой, возможно, через год-два не миновать такого позора…
 На кладбище быстро, почти без слов попрощались, закрыли гроб крышкой, заколотили, опустили в могилу, штатные могильщики бросили по несколько лопат, оправдывая свою должность, а потом предложили мужикам размяться, мужики согласились охотно, работали и поглядывали на водку и стаканы, которые Нина доставала из большой сумки.
 Лёгкая земля, — сказал стоящий рядом с Неделиным Маракурин. — Сыпучая, сухой пескозём. А тёщу я, помнишь, в том угле хоронил? Там земля тяжелая, глина. А это лёгкая земля, тут одно удовольствие хоронить.
 Закончили, стали в круг, чтобы выпить над могилой. Дали стакан и Неделину.
 Вот он для чего тут, — сказал. Лена. — Не водка, он и не явился бы к родной матери.
 Выпить кто не любит! — пошутил Маракурин.
 Лена, потом, потом, — сказала Нина.
 Да мне что. Пусть хоть зальётся.
 На похоронах грех не выпить, — защищая Неделина, по-мужски сказал Леонид.
 Но Неделин отдал свой стакан кому-то.
 Как же, Костя? За маму? — сказала Нина.
 После.
 Ну и это правильно. Успеем.
 Выдргочивается, скотина, — печально сказала Лена.
 Побрели к автобусу, ехать домой, на поминки.
 Неделин задержался у могилы, у чёрного холмика, на котором были яркие бумажные венки и поставлен был памятник — остроконечная железная пирамидка, крашенная серебром, го звездой наверху. Большинство памятников были такими. И у матери Неделина, он вспомнил, был такой же памятник.
 И он, похоронив сейчас эту чужую старуху, только теперь понял, что он ведь недавно похоронил свою мать, он понял её смерть, осознал наконец, что он сирота и никто никогда его не будет так любить, никому он так не будет нужен, как матери. Неделин вспоминал её лицо и не мог вспомнить. Нет, он помнит, помнит, это он в такую минуту не может вспомнить, когда всё заслоняет лицо старухи, он, конечно, вспомнит, стоит лишь сосредоточиться. Неделин закрыл глаза — и увидел лицо матери. Ярко, словно освещённое близким светом. Глаза в глаза. Страшно стало. Он повалился на могилу, заплакал, плечи тряслись.


* * *

 На поминках Неделин всё смотрел на мальчишек, сыновей Лены (и Фуфачёва), как они с удовольствием едят сладкую кутью большими ложками. Они чуждались его взгляда. Лена сказала:
 Всё кобенишься, скот?
 Лена. Ле-на, — предупредительно сказала Нина.
 А чего он кобенится? Или тут не знает никто, что он алкоголик? Чего он не пьёт-то, скотина такая?
 Он выпил! — сказал Маракурин. — Я с ним рядом это самое. Мы вместе. Ноздря р. ноздрю.
 — Я не пью, — сказал Неделин.
 Вот врать! — весело крикнул Маракурин.
 Врёт, точно, — сказала Лена. — Вся порода их — вральная.
 Это как же понимать? — тихо ожесточилась Нина, устав быть обо всём внимательной.
 — А так! Радуйтесь теперь, вы тут полные хозяева! Весь дом ваш теперь. Пусть теперь тут братик Костя с бабой алкашкой поселится. Детей-алкашат заведут, А мы чё ж! — Она встала и резко обняла сыновей так, что они стукнулись головами, младший заплакал и получил тут же тычка в затылок. — Мы чё ж! Мы и в чужих людях поживём, и в общежитии поживём! С тараканами! У нас отца-то нету! Он еcть — а нет его!
 А ты бы хотела здесь жить? — со смыслом спросила Нина.
 Зачем? Здесь ты будешь жить. Тебе с Леонидом мало собственного дома, давай и материн. Спасибо, мама, что померла.
 Да ты… Леонид!
 Маракурин постучал вилкой о край тарелки.
 Поскольку это самое, — рассудил он, — то жить здесь Константину. Но у него тоже жильё его бабы. Поэтому это самое. Продать дом.
 Этого они и хотят! — сказала Лена. — Людям жить негде, а они продать хотят.
 Купи — тебе продам, — сказала Нина.
 Между прочим, — вразумительно, негромко сказала Лена, — с твоим сучьим братом я не в разводе ещё. Я тут тоже права имею.
 Леонид, ты смотри! — пригласила мужа Нина. — Ты смотри!
 Но Леонид мрачно смотрел на скатерть, разводя пальцем пятно на ней.
 — Тихо! — сказал Неделин, быстро в уме решивший, как поступил бы Фуфачёв в этой ситуации. — Дом мамин. Значит, теперь мой и сестры. Так?
 И Мишкин ещё, — сказала Нина.
 — У Мишки дом казённый ещё на пять лет! — засмеялся Маракурин. — Если не это самое. Досрочно освободят.
 Так вот, — сказал Неделин. — Я ушёл оттуда. От этой женщины. Я буду жить здесь. С женой и детьми.
 Нужен ты, — обронила Лена. Нина же с лёгкостью обрадовалась:
 Правда, Костя? Ну и живите вы, Господи! Мамы нет, она бы-то прямо засчастливилась вся!
 И заплакала.
 — Костя! — сказал Леонид. — Ты человек!




 Глава 36


 Все разошлись около полуночи, остались Нина с Леонидом, Неделин, Лена с детьми. Дети уже спали на высокой бабкиной кровати. Лена с Ниной мыли посуду. Шептались.
 Нина подошла к Неделину.
 Ты в самом деле пить бросил? Давно? Лечился, что ли?
 Сам бросил.
 Смотри. Жили бы, действительно, плохая разве она баба? Работница. Ну, тощая, это да. Но где на всех приятных-то наберёшься, сам высматривал. А всех приятных не бывает! — Она, хвалясь, поколыхала руками свои полновесные груди. — Ты лучше поблядуй, если охота, а живи с женой, с детьми. Я вон приблядовываю помаленьку, и ничего. Мамка тоже молодец была. В сарае-то я её с Егор Егорычем-то застукала? Царство ей небесное, горе, горе!
 Перекрестилась, взяла под руку Леонида, который пьяно мыкался по комнате, желая помочь, но ничего толком не делал, — и увела.
 Стало тихо.
 Нет ничего уютнее горницы такого вот деревянного старого дома, где можешь, не вставая на цыпочки и не вытягивая слишком руки, соединить собой потолок и пол, гладкие широкие доски пола так прохладны летом, по — ним так приятно ходить босиком, под потолком лампа с абажуром, а не люстра, на стенах фотографии в рамках, на телевизоре накидка с кистями, закрывающая экран, — что получилось кстати в день похорон, когда телевизор, как и зеркало, положено занавешивать. Только в таких горницах можно ещё увидеть старые высокие железные кровати с набалдашниками, на кроватях перины, на перинах горы подушек в цветастых наволочках. Такой же ситчик и на маленьких окнах, и занавеси в другую комнату из него же…
 Ну, пей теперь, — сказала Лена. — Пей и мучай нас. Сразу уйти или дождаться, пока ты нас гонять будешь?
 Я не пью.
 Мне-то зачем врать? Небритый, глаза гнойные… Или допился, не лезет уже?
 Ну, считай так.
 Тогда спать будем. Ты там, а я с детьми лягу. Говорить после будем.
 Не веришь мне?
 Отверилась давно. Подарок тоже. Да хоть ты не пей, не нужен всё равно. Или, думаешь, из-за дома с тобой жить буду? Не буду. Мне станция квартиру даёт. Всё, спать иди.
 Неделин пошёл в другую комнату, задёрнул занавеси, разделся, брезгливо оглядел грязное тело, чёрные трусы, чувствуя вонь мочи и пота.
 Лёг, стал, думать. Завтра нужно отыскать Фуфачёва. Объяснить ему все. Скажу: не пей, можешь не пить, я-то выдержал, находясь в твоём алкогольном организме. И ты терпи. Вернись к жене. К детям. Живи, дурак. Жена у тебя — женщина на тонкий вкус, между прочим. Смуглота такая тёплая, глаза карие, талия гибкая — ты что? На кого променял? Стыдись, мужик!
 Колыхнулась занавеска, вошла Лена. Встала у окна, смотрела в окно.
 Спишь?
 Нет.
 Удивил, Фуфачёв. Удивил. Ты любил удивлять, ты сегодня и не пил, чтобы удивить. Да?
 Неделин промолчал.
 Выхваляется всегда. Пьёт — выхваляется, не пьёт — тоже выхваляется. Ничего без выхвалки не делал.
 Почему не делал? Зачем обо мне говорить в прошедшем времени?
 Какой-то ты…
 Какой?
 Чёрт тебя. . Не обыкновенный какой-то.
 Почему?
 У себя спроси.
 Комната была маленькой, и Неделин, не вставая с постели, дотянулся до Лены, взял её руку, скромно сжал тонкие пальцы.
 Лена ты, Лена… Лена ты, Лена…— И пожимал костяшками пальцев, обнимая их своими пальцами.
 Чего?
 Лена ты, Лена…
 Ну чего? Не проси, не дам. Иди к своей, сифилисной.
 Я с ней ничего. Пили только вместе.
 За четыре месяца — и ничего?
 Ни разу.
 А мне, думаешь, легко без мужика? Я живая женщина. В общежитии у нас вон сколько коблов, выбирай. А я не могла. На тебя плевать — от детей стыдно, старшему шесть, а он уже письку дёргает, с Маришки Сердюковой, девчушка пятилетняя, трусы стащил, давай, говорит, в паровозики играть. (Вдруг коротко засмеялась.) Маришка-то убежала, а сама потом к матери подходит, говорит: я теперь беременная, мне в садик нельзя, я на декрет сажусь. Смех…
 Лена повернулась к нему, руки не убирала, и Неделин понял: ждёт.
 Но как позвать её к себе в постель, если он грязен, вонюч, если он не знает, не заразен ли в самом деле от Любки, если он не Фуфачёв — и за Фуфачёва в таких делах не вправе распоряжаться.
 Он отпустил руку.
 Пропил всё? — спросила Лена.
 Да нет. Мать же похоронили. Грех.
 Господи! — испуганно охнула Лена. — Забыла, дура, наделали бы с тобой дел, в самом деле! Спи, спи. — Провела рукой по его грязным волосам.
 Он повернулся лицом к стене, зарылся лицом в подушку и заплакал, в который уже раз за сегодняшний день.




 Глава 37


 Проснулся от хрустящих звуков.
 Маракурин сидел на подоконнике и грыз огурец.
 Живой? — спросил он шёпотом. — Вот нарезался, а?
 Я не пил.
 Не смеши, а то твоя проснётся. Не пил! Вставай, я тебя вылечу.
 На подоконнике прозрачно в лучах утреннего солнца, прозрачно и хрустально светилась водка в бутылке, стояла тарелка с огурцами, помидорами, луковицами, хлебом. Похмелья у Неделина не было, но возникло здоровое и бодрое желание выпить, как бывало, когда он находился в других ипостасях: в Субтееве, в Запальцеве, в Главном. Что с ним станется от половины стакана?
 Наливай!
 Маракурин налил, Неделин выпил, закусил помидориной.
 Появился интерес к собеседнику.
 Рано же ты пришёл!
 А я и не уходил. Я в коридоре спал. Там это самое. Ведро поганое стоит, и ночью кто-то на меня вместо в ведро. Не ты?
 Я не вставал.
 Значит, баба твоя. Как корова обдала. Нельзя так.
 Она не корова,
 Я для юмора сказал.
 Ну иди.
 Как выпить, то налей, а как поговорить, то иди, — обиделся Маракурин. — Сопляки твои уже во дворе шлындают. А твоя спит, не покормит их. С другой стороны, это самое. Сами найдут, если захотят.
 Пусть спит, устала.
 Неделин вышел из дома, чтобы вышел и Маракурин.
 Младший, как и вчера, возил у крыльца грузовик. Старший чем-то стучал в глубине сада.
 Яблоню рубит, — сказал Маракурин.
 Почему ты думаешь?
 А чего же ему ещё делать?
 Иди-ка ты, знаешь…
 Иду, — сказал Маракурин и упал с крыльца, потому что оказался сильно пьяным.
 Неделин поднял его.
 Не ушибся?
 Все кости переломал, — пожаловался Маракурин, но, ощупав себя, убедился, что всё цело, и направился, путаясь ногами, к калитке.
 Проводив его взглядом, Неделин пошёл в сад. Старший сын Фуфачёва сидел на земле и сбивал ржавым гвоздём две палки крест-накрест.
 Доброе утро, — сказал Неделин.
 Мальчишка глянул и промолчал.
 И что же это мы делаем?
 Крест.
 И зачем?
 Кошку хоронить.
 Кошка, что ли, сдохла?
 Нет ещё, сёдня сдохнет.
 А ты откуда знаешь?
 Я её палкой, она и сдохнет. Царапается, гадина.
 Это нельзя. Кошек нельзя палкой. И собак нельзя. Никого вообще. Вот если бы она сама сдохла.
 Ну да, дожидайся, — сварливо сказал мальчик. — Ты иди, куда шёл, не цепляйся.
 Ты грубишь отцу. Нельзя.
 Грубят матом. А я разве тебя на х… посылал? — удивился мальчик.
 Неделин содрогнулся, — написал бы автор девятнадцатого века, но я так не напишу.
 Мы лучше скворечник сделаем, — сказал Неделин. — Умеешь делать скворечники?
 Не…
 Вот и сделаем. А это выбрось, это гадость. Мальчик подумал и, размахнувшись, бросил крест за забор. Наверно, ему просто надоело с ним возиться.
 Неделин пошел по саду-огороду, увидел, что помидорные кустики прибиты вчерашним дождём, расправил их. Дошёл до деревянного нужника и, сделав своё дело, обломком кирпича приколотил отставшую доску.
 От положительного разговора с мальчиком, от добрых хозяйственных дел он пришёл в хорошее расположение духа, хотелось ещё какой-нибудь семейной заботы.
 Чтобы поддержать состояние радости, он вошёл в дом и в маленькой комнатке выпил ещё немного, закусив луковицей — думая о том, что никогда вкус луковицы не казался ему таким приятным. И философски: надо жить плотно, потому что именно от ощущения неплотности и неполноты жизни происходят все беды русского народа, а может, и людей вообще. Всё в мире взаимосцепляемо, как шестерёнки в огромном часовом механизме, заведённом Божьей десницей; и если твои зубья сточены или торчат вкривь и вкось и ты вертишься вхолостую, беря Божью энергию и не отдавая её, значит, ты нарушаешь великий промысел. Нет, в самом деле, вот часы! Самый обычный будильник. Тик-так, тик-так. А ведь величайшее изобретение человеческой мысли! Да и не только часы! — столько вокруг чудесного, если присмотреться! Мы привыкли к этому, а этим можно ежемесячно гордиться.
 Неделин, используя жёлтый крепкий ноготь Фуфа-чёва как отвёртку, открыл крышку и стал рассматривать внутренности будильника, радуясь и удивляясь. Что-то ещё отвинтил, потрогал, пощупал, вдруг вылетела пружина, посыпались колесики и шестерёнки.
 —Чего ты тут? — вошла Лена.
 Неделин смутился.
 Да вот, часы решил починить.
 Когда это ты в часах разбирался? — спросила Лена, глядя на рассыпанные по подоконнику де тали часов и бутылку с остатками водки.
 Пустячное дело. А чего ты смотришь? Это сосед был, опохмелялся тут. Нашёл тоже пивную! А я — ни-ни.
 Паразит, — сказала Лена. — Я ему поверить хотела. Кому поверить — Фуфачёву!
 Вы меня не за того принимаете. Я объясню.
 Марш отсюда, образина! Чтобы ноги твоей.. А я останусь с детьми и пусть хоть с милицией выселяют; мне жить негде!
 Неделин обиделся.
 Почему кричать? Это некультурно.
 Латрыга ты последний, видеть не могу!
 Лена схватила бутылку, жидкость плеснулась, как бы взывая о помощи и напоминая, что она текуча и запросто может вылиться.
 Оставь, — сказал Неделин. — Там немного. До пью и в рот больше не возьму. До конца жизни.
 — Обойдёшься! — сказала Лена. — Сейчас в помойное ведро вылью!
 Зачем в помойное? Вонять будет! — заискивающе сказал Неделин, следя за бутылкой.
 Женщина пошла из комнаты. Он — за ней. Она — в сени. Он — за ней. Женщина решительно наклонила бутылку над ведром. Неделин бросился, схватил бутылку, она не отдавала, он рвал бутылку, телом отталкивая женщину, злясь, что не понимает простейшей вещи:
 он ведь не хочет напиваться, ему нужно только чуть-чуть выпить, именно столько, сколько есть в бутылке, не больше, зачем же она сама себе делает хуже и приводит его в неистовство? Они молча рвали друг у друга бутылку — без успеха. Неделин, наконец, сумел отшвырнуть женщину, она упала, заплакала.
 А не надо было! — сказал Неделин. Выпил из горлышка и стал её поднимать, утешать. — Заживём хорошо и смирно. Детишки, цветы жизни. Буду работать инженером, спорим, что смогу. Ты ещё удивишься. Ты ещё не знаешь, кто я такой! Завтра же устраиваюсь инженером, а потом передаю тебя твоему суп ругу. В неприкосновенности, прошу учесть!
 Но женщина не слышала этих хороших слов, не понимала добра. Неделин раздосадованно плюнул и пошёл из дома. Малыш всё возился с машиной.
 Скучаешь по папке? — спросил Неделин. — А? Скучаешь? Тетёшки хочешь? Хочешь тетёшки? — взял его на руки и стал подбрасывать тетёшкая.
 Малыш, не приученный к этому и не знающий, что это значит, заревел. Неделин, чтобы его успокоить, стал подбрасывать повыше, тут ему под ногу подвернулось что-то, он упал, и ребёнок, подброшенный им, тоже стал падать — на крыльцо, на острую железку, вбитую здесь для чистки ног от грязи, Неделин ясно видел, как голова ребёнка, в белом пуху, летит прямо на железку, как ударяется и раскалывается на две части, кровь и что-то белое разлетается, обрызгивая всё вокруг, — и чудом каким-то Неделин рванулся, схватил ребёнка, отшвыривая его в броске от железки, упал на крыльцо, вскочил, ощупал малыша — цел и невредим — и дрожащими руками посадил к машине: «Играй, играй…». Ребёнок тут же затих и, сопя носом, сосредоточенно завозил машину вокруг себя…
 Хмеля у Неделина — как не было.
 Дверь открылась, на пороге стояла Лена с топором, топор тяжело висел в её руке. Неделин посмотрел на неё снизу торопливо и виновато:
 Что ты, Лена? Ничего не случилось. Я уже совсем трезвый.
 Детям жрать нечего, — сказала Лена. — С поминок не осталось ничего, всё подъели. Курицу за руби, алкоголик.
 Ладно.
 Лена бросила топор на землю и ушла в дом.
 Неделин обошёл надворные постройки, отыскал курятник, открыл дверь, куры, сидевшие на насесте, забеспокоились. Неделин наметил одну побольше, хотел ухватить, но она сорвалась с жерди, а за нею и другие, закудахтали, оглушительно заголосил петух, куры бросились в открытую дверь, Неделин — за ними, а они уже разлетелись, разбежались по всему двору. Но понемногу успокоились и стали собираться у жестяного корыта — ожидая корма.
 Неделин присел на чурбан отдохнуть. Вернулся хмель, но уже не радужный, а тягучий, сдавливающий виски.
 Ну чего сидишь? — крикнула с крыльца Лена.
 Сейчас, — сказал Неделин и стал подходить к курам говоря: «Цып-цып-цып!». Куры доверчиво устремились к нему, и Неделин ухватил самую торопливую за ногу. Курица забилась, захлопала крылья ми, он обхватил её, прижал к животу, курица за тихла, только вертела головой. Неделин сквозь перья ощутил горячее тело курицы, полное крови, мышц и костей, и ему странно стало, что это живое существо скоро будет лежать мёртвым трупом, и тут же все забудут, как она ходила по двору, и тем более не вспомнят о том, как была она жёлтым пушистым цыплёнком, детской неуклюжестью которого умилялись, кормили с ладони пшеном, гладили по жёлтой спинке, бережно брали на руки крохотный комочек, целуя — если дети — в клюв. А теперь отрубят голову, ощиплют, разделают, сварят, и будет это уже неодушевлённое мясо, курятина. Страшно ли сейчас курице? Понимает ли она ужас своего положения?
 Тряхнув головой, прогоняя несуразные мысли, Неделин понёс курицу к чурбаку, стал умещать на нём, она трепыхалась, голова её никак не хотела лежать на чурбаке, Неделин несколько раз замахивался топором, но боялся ударить себя же по руке или вместо того, чтобы убить курицу, только ранить её, она тогда будет мучаться. И вдруг голова курицы застыла, она вдруг спокойно и ясно посмотрела на Неделина глазом-бусинкой, Неделин, поднявший руку с топором, испугался невозможной бредовой мысли…




 Глава 38


 …и, что было силы, забился, засучил ногами, рука держащего разжалась, Неделин захлопал освобождёнными крыльями и помчался прочь от плахи, пахнущей куриной кровью. Тот, с топором, тоже побежал, бестолково размахивая руками, споткнулся, упал, нелепо завозился на земле.
 Совсем окосел, сволочь! — крикнула женщина с крыльца. — Иди проспись! Витька, ты где? Поймай курицу мне, отец надрызгался, ничего не может, скот такой!
 Из-за дома неспешно показался старший сын Фуфачёва, неторопливо, но ловко поймал курицу, зажал её под мышкой и стал крутить голову, курица хрипела, закатывая глаза и смолкла.
 Топором бы, — сказала мать.
 Сойдёт, — сказал Витька и бросил ей курицу. — Ножом оттяпай, дохлую легко, — И ушёл опять по своим делам.
 Неделин с ужасом смотрел на это, притаившись за листом лопуха. Потом осторожно подошёл к лежащему человеку, бывшему Фуфачёву, бывшему Неделину, а теперь — человеку-курице. Человек-курица забулькал горлом, поднялся на четвереньки, потом, шатаясь, встал на ноги и, дёргая головой, побрёл, спотыкаясь на каждом шагу, в курятник, всгревоженно говоря: «Ка-а? Ка-а?». В курятнике послышались треск, грохот, из дома выбежала Лена, вытащила за шиворот человека-курицу, тот ошалело кудахтал.
 Насесты поломаешь, орясина! Кому сказано — спать! — и уволокла в дом.
 Наступил вечер. Лена, покормив кур, загнала их в курятник, заперла дверь. Неделин, чуть не теряющий рассудок от нелепости своего положения, хотел обратиться к ней, но вышло только: «Кдак-так… Кдак-так…»
 Понурый, нахохлившийся, он сидел на насесте, наверху, в сторонке от прочих, опираясь о стену, потому что держать равновесие одними лапами было непривычно. Рядом стояла корзина и там, в удобстве, находилась наседка с красным гребешком, рябая. Сам же Неделин был белым, с коричневыми пятнами на груди.
 Куриные мозги Неделина размышляли вяло, дремотно, и он даже рад был этому: утро вечера мудренее. Закрыл глаза, спать, спать, спать…
 Его разбудил переполох: куры метались, тощий петух орал во всё горло, в темноте действовал кто-то невидимый и страшный: ласка, хорек, лиса? Вдруг совсем рядом блеснули два глаза, Неделин подпрыгнул, перелетел в другой угол. В отличие от других, он действовал расчётливо, не метался заполошно, притаился, чувствуя, как с невероятной быстротой стучит куриное сердце. Тень метнулась, что-то хрустнуло, запахло свежей куриной кровью, у Неделина от ужаса перья встали дыбом: погибло существо, подобное ему, он сам мог быть сейчас на его месте. — страшно!
 Тень мелькнула вниз, унося белую охапку, и население курятника сразу успокоилось, будто ничего и не было, расселись, закрыли глаза, задремали, лишь Неделин в своём углу никак не мог заснуть, вздрагивая от малейшего шороха.
 Утром Лена выпустила их, насыпала в корыто пшена, куры набросились, Неделин подошёл к Лене, "чтобы обратить на себя внимание, закудахтал.
 — Кши, дурная! Лопай! — пнула его ногой Лена.
 После еды потянуло на сон. Найдя пыльное место, уже нагретое солнцем, Неделин поскрёб лапами и прикорнул.
 Кто-то клюнул его в голову. Рядом стоял тощий петух, глядя избоку с любопытством. Испытывая непонятное смущение, Неделин встал и отошёл, квохча недовольно, но петух — следом. Неделин побежал трусцой — затрусил за ним и петух. Неделин прибавил ходу — прибавил и петух, и, сделав рывок, вскочил ему на спину, долбанул клювом в затылок, вспушил, а с другой стороны тела Неделин вдруг ощутил горячую приятность, которой не хотелось сопротивляться.
 Уже через минуту куриный организм забыл об этом, тело само собой пошло по двору, клюв сам по себе ковырял землю, выискивая жучка или червячка, а Неделин всё ещё не мог оправиться от потрясения.
 Впрочем, решил он, самое лучшее — отнестись ко всему юмористически.
 Однако юмор юмором, а по прошествии положенного срока, забравшись в лопухи, он снёс яйцо, причём сделал это не без удовольствия.




 Глава 39


 Прошел день, другой, третий, Неделин не мог понять, почему же Лена до сих пор не обнаружит куриных повадок мужа: он ведь и слова-то человеческого сказать не может, её это должно удивить, потом напугать — и что она сделает? — может, врачей позовёт или родственников? Но ничего этого не было. По утрам Лена уходила на работу, взяв с собой детей, а человек-курица выходил из дома редко, бесцельно слонялся по двору и всё норовил забраться в курятник, где стоял и озирался в недоумении. Неделин старался попасться ему на глаза, взглянуть в глаза, но никак не удавалось: глаза человека-курицы бегали с истинно куриной непоседливостью, ни на чем не умея остановиться.
 На досуге — хотя какой досуг, когда от мрачных мыслей выть хочется, — Неделин старался выговорить хоть одно человеческое слово. Боже мой, какая это сладость, произносить человеческие слова! Неделин вспомнил, как это делается, представляя во рту, то есть в клюве, не уродливый язычок, а большой, широкий, ловкий человеческий язык. Бог обычное слово: Я. Как оно произносилось? Ну-ка, ну-ка? Кончик языка прилей-мается к нижним губам, а середина языка к нёбу, и язык останавливается в таком положении, ожидая потока воздуха, который, начинаясь узко звуком ЙЙЙЙЙЙИЙЙ, вдруг широко выливается из горла: ААААААААААА — можно петь сколько угодно, наслаждаясь звуком. А если взять слово посложнее, какая роскошь, какое богатство движений и звуков. Ну, например, слово, которое люди так истрепали: ЛЮБОВЬ». Кончик языка прижимается, ласково прижимается к верхним зубам, губы округляются, поют: ЛЮУУУУУУ, потом целуют друг друга звуком Б и тут же размыкаются застенчиво, испуганно, чтобы дать волю звуку О, самоуврренному, как победа в любви, но гут же переходящему в камерное, тихое, стыдливое ФЬФЬФЬФЬФЬФЬФЬФЬ, когда верхние зубы элегантно, рафинированно касаются нижней губы, чуть прикусывая её с этаким скромным кокетством, и кончик языка тут как тут — смягчая звук: ЛЮБОФЬФЬФЬФЬФЬ, ЛЮБОФЬФЬФЬФЬФЬ…
 Но, как ни пытался Неделин, ничего не получалось, он пробовал что-то произнести горлом, как это делают учёные птицы — попугаи и, кажется, скворцы, но и это не привело к успеху.


* * *

 Прошло ещё несколько дней, в течение которых ничего не случилось. Неделин исправно нёс яйца, причём уже без участия рыжего петуха.
 Однажды вечером в дом пришли гости: сестра Фуфачёва Нина с мужем Леонидом. Теперь-то, надеялся Неделин, всё раскроется, теперь жди общего недоумения и испуга. Но слышно только было, как гости и Лена пели песни, а потом Неделин видел в щёлку, как Лена, обнимая человека-курицу, провожала до калитки гостей, говоря:
 Золотой мужик стал! Золотой!
 В нашем роду серебряных не бывает! — шутила Нина.


* * *

 На другой день Неделин увидел, как человек-курица бродит по двору в непонятной тоске и тупо что-то ищет на земле. Вот нагнулся, стал скрести руками, показалось неудобно, встал на четвереньки, поддел что-то носом. Неделин подбежал поближе. В разрытой земле извивался аппетитный дождевой червяк. Неделин умом не желал есть эту мерзость, но куриная потребность не слушала его разума, клюв сам хватал, клевал, жрал. Вот и сейчас Неделин из-под носа человека-курицы бессознательно ухватил червяка, человек-курица посмотрел на него завистливо, и тут Неделина осенило. Он, держа червяка в клюве, встал перед лицом человека-курицы, дразня и привлекая. И — слава тебе, Господи! — земля ушла резко вниз, и вот он, Неделин, в плоти Фуфачёва, стоит и смотрит на белую курицу с коричневыми пятнами, которая азартно расклёвывает червяка. Кончено!
 А впрочем, червяка-то можно было и доесть…




 Глава 40


 Фуфачёв в это время находился в больнице, или при больнице, или…— в общем, так. Он прибежал сюда, ошалелый, с криками о помощи, врачи, обследовав его увечье, сказали, что оно давнишнее, Фуфачёв не соглашался, никак оно не может быть давнишним, всего лишь месяц назад он по-мужски обошёлся со своей сожительницей Любкой и может эту Любку хоть сейчас привести для подтверждения. Но врачи верили не его словам, а собственным наблюдениям. И даже если травма нанесена недавно, какая разница, теперь уже не поправишь, ничего не сделаешь.
 Как ничего?! — кричал Фуфачёв. — Почки пересаживают, сердце пересаживают! — по радио объявляли! Не уйду, пока не сделаете!
 Врачи вызвали милицию, но Фуфачёв ловко где-то спрятался, а когда милиция удалилась, явился опять с теми же претензиями. Опять вызвали милицию, опять скрылся Фуфачёв, милиция ушла — явился. Не устанавливать же в больнице круглосуточное милицейское дежурство? Было предложено схватить его собственными силами, но Фуфачёв держался осторожно, близко не подходил, предпочитая появляться в окнах процедурных кабинетов, крича, умоляя помочь. Где он спал — неизвестно. Мысли о выпивке у него в это время отшибло, он Вообще с удивлением замечал, что прежней тяги к спиртному даже как-то и нет, и это его, кстати, тоже возмущало, это было признаком его нездоровья, он надеялся, что когда исправят его страшную травму, то вернутся и прежние желания.
 Однажды утром, проникнув в вестибюль и ожидая главврача, который после обхода имел обыкновение на полчаса уходить домой (жил по соседству) пить кофе, Фуфачёв впервые заглянул в зеркало, бесцельно стоящее в тёмном углу. То, что он увидел в зеркале, его ошарашило, он водил руками по лицу и зеркалу, не веря своим глазам. Но верь не верь, а видится всё то же: молодое свежее лицо, симпатичное — ив этой симпатичности признак, который Фуфачёв сразу связал с болезнью.
 Яков Леонидыч! — закричал он главврачу. — Спасите, родной, вы что, не видите, я уже в женщину превращаюсь!
 В психушку его! В психушку! — закричал Яков Леонидович, скрываясь в коридоре. К Фуфачёву бросились, перекрывая выход из больницы, но он юркнул в туалет, заперся и, пока вышибали дверь, успел вылезти в окно.
 Один из молодых врачей решил пошутить над Фуфачёвым. Увидев его однажды издали, он сказал:
 Знаете что. Мы вам поможем только в том случае, если вы принесёте недостающую часть. Где она?
 Фуфачёв задумался. В самом деле, что он околачивается тут уже столько времени, надо же найти сволочного гостя, потребовать у него ответа, ведь никто другой не может быть виноват, — и отправился к Любке. Любка лежала пьяная, возле неё был кто-то под одеялом, высовывались штаны и сандалии на босу ногу. Не говоря ни слова, Фуфачёв ударил сквозь одеяло кулаком, одеяло тонко взвизгнуло, и вылез не мужик, женщина.
 — Ты кто такой? Ты чего подругу обижаешь? — ковыляя языком, спросила Любка.
 Урод противный! — визжала подруга.
 Где этот самый? — спросил Фуфачёв. — С кем пили?
 Не знаю никакого этого самого. И тебя не знаю.
 Ты что?! — озверел Фуфачёв, занося над Любкой кулак, но вспомнил о странных изменениях своей внешности и сказал: — Это я, Фуфачёв, просто я в женщину превращаюсь. Мне этот самый, с кем пили прошлый раз… В общем, беду он мне сделал. Или, может, это ты?
 Урод, урод противный! — визжала и мешала говорить подруга. Фуфачёв ударил её пару раз, она упала, стала выть — но тихо.
 Так, может, это ты? — наступал Фуфачёв на Любку. — Точно, ты! Отдавай, курва! Отдавай, а то хуже будет! Отдавай, мне врачи пришьют!
 — Да чего, чего? — кричала Любка. — Не брала я ничего! Идите своей дорогой, гражданин, мы вас не знаем!
 Ну, курва! Отдашь или нет?
 Фуфачёв! — вдруг закричала Любка, обращаясь к двери. — Фуфачёв, где ты мотаешься, меня тут убивают без тебя!
 Фуфачёв обернулся и увидел человека, кого-то очень напоминающего. Кажется, именно с этим гадом они и пили.
 Так! — сказал Фуфачёв. — Я его ищу, а он сам в руки идёт! — Он поднял с пола бутылку и пошёл на Неделина. — Отдавай, падла! Ну!
 Остынь, — сказал Неделин. — Я для этого и при шёл.
 Ты уйдёшь только мёртвым!
 Пойдём на кухню, — пригласил Неделин.
 Они закрылись в кухне, Фуфачёв дрожащими пальцами стал расстёгивать брюки, чтобы показать Неделину свой ужас.
 Знаю, знаю, — сказал Неделин. — Не трудись. Сейчас всё будет в порядке. Смотри мне в глаза.
 Я тебя сейчас…
 Смотри в глаза, я сказал!
 — Ну…
 Твёрже смотри.
 Ну.
 Я — это ты. Понял?
 Нет. Я — это я и не надо мне мозги… Ты мне верни, что надо!
 Я — это ты. Смотри мне в глаза. Говори: хочу вернуться в себя.
 Хочу вернуться в себя, — послушно сказал Фуфачёв, вдруг поверив твёрдому человеку.
 А я тем более, — сказал Неделин. И они обменялись.
 Что чувствуешь? — спросил Неделин. Фуфачёв схватился рукой и радостно сказал:
 Всё чувствую! Миленький ты мой! Родной ты мой!
 К кому это относилось — неизвестно. Он любовался и рассматривал.
 Теперь в зеркало посмотрись, — сказал Неделин.
 А иди ты! Хвали Бога вообще, что ноги унесёшь, курва. Ты зачем это сделал? Что за шутки? Ладно, прощаю. Надо выпить по этому поводу.
 Надо, надо!-тут же явилась в двери кухни Любка.
 Любушка моя! — закричал Фуфачёв, но Неделин выставил её из кухни,
 Слушай меня внимательно, — сказал он Фуфачёву. — Так получилось, что я был вместо тебя. Матушку твою схоронили.
 Чью?
 Твою же, говорю.
 Разве померла?
 Померла, рыдать будешь после. Схоронил я её, всё честь по чести. Вернулся к жене, мы теперь в мамином доме живём, то есть ты с женой живёшь. Она У тебя замечательная женщина.
 Ленка-то? Курва! Значит, это она с тобой живет?
 С тобой.
 Это как? А когда мама померла?
 Она считает, что Фуфачёв — это я, то есть, что я — это ты. Потому что я временно был в твоём теле. Игра природы. Я марсианин. В общем, она нарадоваться на тебя не может: ты не пьёшь, ты устроился на работу. Вот трудовая книжка, смотри. Видишь запись: принят такого-то в вагоноремонтные мастерские слесарем пятого разряда. Ты, оказывается, классным рабочим был. И опять будешь.
 То есть это как?
 Повторяю: я некоторое время был вместо тебя. У тебя замечательная жена, чудесные дети, только их воспитывать надо. Сейчас ты пойдёшь к ним. Я отлучился костюм купить с аванса, мне аванс сегодня дали, я четвёртый день уже работаю, аванс отвалили, понял? Вот тебе костюм, бритва, лосьон даже, чтобы ты вонял хорошо. Вот конфеты — детям. Вот духи — для Лены. Понял меня?
 Угу, — сказал Фуфачёв, ничего не понимая.
 Я тебе даже так скажу: я бы сам там остался жить. Дом хороший, сад. В саду соловей поёт, Фуфачёв! Живи, пожалуйста, ладно? Тебя проводить домой?
 Да нет, мы уж сами… Всего доброго, как говорится, приятно познакомиться, — суетливо говорил Фуфачёв и совал Неделину руку для прощания, подталкивая его другой рукой к двери кухни, а затем — к дверям из квартиры. — Всего доброго, всего добренького, вали, курва!
 И с треском захлопнул дверь.
 Чего такое? — спросила Любка. — Чего ему?
 Психи кругом!
 Это точно! — кокетничая, сказала подруга Любки.
 Сейчас будет три сюрприза! — объявил Фуфачёв. Зайдя в кухню, он переоделся и явился перед женщинами преображённый, в костюме: — Сюрприз первый!
 — Хорош! Хорош! — восхитились женщины.
 Сюрприз второй! — явился Фуфачёв вторично — подняв над головой большой флакон огуречного лосьона. Этот сюрприз произвёл на женщин гораздо большее впечатление, чем первый.
 Сюрприз третий! — закричал Фуфачёв, с вжиканьем расстегнув молнию на брюках и показав.
 Ну уж и сюрприз, — равнодушно сказала Любка.
 Не скажи, не скажи! — закричала её подруга и, схватив лосьон, стала наливать его в кружки, говоря со вздохами:
 Какие вы милые. Какие гостеприимные. Хорошие люди.
 Фуфачёв нетерпеливо выпил и поблагодарил её за такие слова поцелуем, подруга Любки оказалась страстной и тут же в процессе поцелуя всунула длинный трепетный язык в рот Фуфачёва, лаская и дразня его чуткие дёсны, утыканные осколками зубов. Любка хохотала: она в любовь не верила.




 Глава 41


 Итак, с Фуфачёвым Неделин расквитался вроде бы достойно — с физической и моральной прибылью для Фуфачёва. А вот перед Владиславом Субтеевым было заранее неудобно. Ведь он за него успел достаточно пожить, он и пел за него, создав новый, так сказать, сценический образ, а главное — томило душу то ночное происшествие, когда он, возможно, сильно порезал человека. Вряд ли до смерти, и, к тому же, человек этот — преступник, но всё же… Говорить ли об этом Субтееву? Эта шайка наверняка захочет отомстить, и, значит, он подвергает Субтеева опасности.
 Но не находиться же вечно в чужой шкуре. Да, он виноват — а может, и не он виноват, а некое аномальное явление природы, орудием и жертвой которого он стал. Может, тут и в самом деле что-то связанное с космосом? Кто знает, кто знает — почему, например, Неделин в детстве любил сидеть по вечерам на балконе и смотреть в звёздное небо? Он тогда выдумал вдруг, что если долго, очень долго смотреть на одну звезду, то можешь внезапно оказаться там, перенестись за секунду, и смотрел, смотрел, другие звёзды как бы про-п-здали, оставалась лишь эта звезда и становилась всё больше и больше, будто он приближался к ней — но не хватало терпения довести эксперимент до конца; наверное, нужно было смотреть всю ночь. Да и страшно становилось. Откуда у него появилось это? — ведь и не скажешь, что он очень интересовался фантастической литературой, больше любил обстоятельные географические книги про реальные страны, любил расстилать на полу большую карту мира и производил в уме различные усовершенствования: делал подкопы, например, во многих местах под Антарктиду, а потом с помощью большого количества одновременных взрывов отделял её от Земли, превратив в плавучий остров, и мощными кораблями буксировал на новое место в тёплые широты, чтобы предоставить новую большую территорию для житья людей. Конечно же, под стаявшими льдами и снегами обнаруживались остатки древней цивилизации, более древней, чем человеческая, но возникала проблема повышения уровня Мирового океана, приходилось срочно спасать Нидерланды и другие территории, находящиеся ниже уровня моря или на одном с ним уровне: насыпались дамбы, возводились плотины; климат теплел, оленеводы Чукотки прислали срочный запрос: как быть, оленям жарко в их тёплом меху, — следовало указание: оленей заменить на сайгаков, а вместо ягеля вырастить верблюжью колючку.
 Детские бредни, но ведь и понятие о коммунизме как высшей стадии человеческого развития тоже похоже на детскую мечту о том, что вот было бы здорово, если бы игрушки, конфеты и мороженое не продавались бы за деньги, а можно было бы взять сколько душе угодно. Мечтать — это хорошо, но детские мечтания, как и — что ещё? — ну христианское учение, например, — основываются на вере в то, что я разумен в той же степени, что и другие, а другие разумны, как я, и что никому не взбредёт в голову, когда наступит обильное будущее, взять больше игрушек, чем требуется, и, тем более, рвать у кого-то из-под носа игрушку, но как быть, как быть с извечным человеческим желанием невозможного: играть во все игрушки мира сразу, иметь власть не только над собой (что, как уверяют философы, есть высшая духовная победа и радость), но и над тысячами, миллионами других, куда денется в каждом из нас тот владетельный султан, который держит в своём мысленном гареме больше женщин, чем суждено ему ночей до конца его жизни? Мрак, мрак, думал Неделин, впервые и неожиданно для себя наткнувшийся на эти мысли, вынужденный перерабатывать их в себе самостоятельно, дилетантски…
 Проживая в гостинице последние деньги, Неделин целыми днями ходил по городу. Он уже терял надежду.
 В самом деле, почему Субтеев должен быть в Полынске? Если он не объявился и не настиг Неделина, это ещё ничего не значит, с ним могло случиться всякое: угодил в психушку, уехал в южный город, откуда родом, под машину попал наконец!..
 Как-то вечером он забрёл в пивной павильон возле танцплощадки, на которой уже вовсю толпилась молодёжь — в небольшом пространстве, огороженном решётчатым металлическим забором — предохранением от безбилетников; те, однако, ловко перемахивали через забор на глазах у дружинников, и пока дружинники ловили одного, десять других проникали в очаг радости — деньги, предназначенные на билет, истратив пивом.
 Неделин, облокотившись на перила, наблюдал за танцами. Музыка, толкотня, всеобщее возбуждение; так было давным-давно, когда их мужской технологический факультет пригласил на вечер факультет женский — филологический. Неделин сразу приметил двух подруг, которые не отходили друг от друга, стояли у стены посмеиваясь. Одна была, естественно, красавица с пепельными распущенными волосами, другая тоже ничего себе, но, в общем-то, серенькая девушка: какие-то кудёрышки на голове, глаза неумело обведены чёрным и синим. Неделин понимал, что шансов на красавицу у него мало, но возмутился своей медлительностью — и пошёл приглашать её на танец. Подошёл. Красавица и серенькая девушка смотрели на него с улыбками: ну в чём дело? «Разрешите?» — спросил Неделин, глядя куда-то меж ними.
 А кого? — засмеялась красавица.
 Неделин посмотрел на неё холодно и повернулся к серенькой девушке, оказывая ей подчёркнутое внимание:
 Вас!
 Серенькая девушка пожала плечами (ну что ты сделаешь — пристают и пристают!) и милостиво подала руку. Звали, её — Лена. Она и стала женой Неделина.


* * *

 Знакомое лицо мелькнуло в толпе. Лицо Запальцева, то есть Субтеева в обличье Запальцева!
 И тут же оно показалось в другом углу танцевально го загона, и тут же — в противоположном.
 !
 Несколько их, что ли? — или Субтеев заметил его и мечется, желая скрыться?
 Неделин, не спуская глаз с выхода, взял билет в кассе, прошёл, сквозь турникет и контролёров. Он боялся отойти от турникета, смешаться с толпой — Субтеев может ускользнуть. Нет, вот он, вот он! — безмятежно и весело танцует с девушкой лет семнадцати, нашёптывая ей что-то, — и вот он же, но уже с женщиной лет тридцати, и ей нашёптывает, — нет, вот он, с женщиной лет пятидесяти, которая, в ответ на его нашёптывания, хохоча, обнажает златые зубы и вся колышется.
 Что за чертовщина!
 Неделин, расталкивая танцующих, устремился к Субтееву, ориентируясь на златозубое сияние (отражался свет фонарей), хлопнул по плечу, мужчина обернулся и оказался пожилым человеком.
 В чём дело?
 Извините…
 Так было несколько раз: завидев Субтеева с очередной партнёршей, Неделин спешил к нему, грубо толкаясь, но, когда подходил, партнёрша оказывалась та же самая, Субтеев же исчезал, на его месте уже был другой. Обливаясь потом, Неделин опять увидел своего двойника, бросился подпрыгивая, чтобы поверх голов ежесекундно видеть его, наступил кому-то на ногу, обиженный ухватил его, чтобы отомстить словом или делом, Неделин хотел вырваться, глянул — и! — Субтеев! — и сам схватил его за плечи.
 Так они стояли долго, и глаза Субтеева, затуманенные любовной одурью, начали проясняться. Он понял.
 Отойдём, — сказал Неделин.
 Нет.
 Я сказал!
 И поволок его в угол площадки, прижал к ограде, посмотрел в глаза.
 Я не согласен! — сказал Субтеев.
 Делать нечего. Да ты пойми. Если бы я отдал тебе своё собственное тело, это ещё ничего. Но то, в чём ты находишься, оно принадлежит другому человеку.
 А ты кто вообще? Фокусник, волшебник, маг? Инопланетянин? Или это научный опыт такой?
 Неважно. Тебе придётся вернуться. Это другой человек ждёт, я должен возвратить ему его тело. А оно у тебя. Понял? Тебе ничего не остаётся делать, нужно отдать.
 Ни за что. Или давай мне другое, но тоже здоровое.
 Не сходи с ума… Ты ничего такого не успел сделать?
 Я жил. А ты что поделывал?
 Меня, то есть тебя, вся страна знает. Правда, под псевдонимом — Неделин.
 А я вот не знаю! Поди ж ты! — Субтеев понемногу забирал нахальный тон
 Ты основатель нового направления в рок — искусстве. Смотри, не урони марку. Вот тут всё описано. — Неделин показал тетрадку и сунул её обратно в карман. — Останется тут, при тебе. Главное — опасайся Лены. Она… Тут всё описано.
 Какая Лена? Меня ждут, я пошёл.
 Стой! — Неделин схватил его за руку. — Я понимаю, тебе не хочется. Но иначе нельзя. Каждый должен нести свой крест — искусство и слава. Мужайся, Владик.
 Иди ты! У тебя всё равно не получится. Мне ведь, как я понял, нужно пожелать — обратно? А я не желаю.
 Неделин схватил его за грудки, встряхнул, повернул к себе лицом.
 Всё произошло, как он предполагал: Субтоев не хотел перейти в него, но испугался, что может захотеть, и как только испугался этого, как только представил, что это возможно — перешёл.
 Вот и всё, — сказал Неделин, отцепляя от себя руки Субтеева. — Прости, брат. Это не я, это природа шутки шутит.
 Сволочь, — прошептал Субтеев. — Не хочу,
 Поздно.
 Отдай, — заплакал Субтеев. — Я ведь повешусь.
 Ну-ну. Люди без рук, без ног, в параличе — живут. Надо быть мужественным.
 Нет! Не смогу! — Субтеев хлопнул себя рукой — и рука вдруг замерла — и закопошилась.
 Послышался девичий стыдливый визг, потом — смех, но Субтеев не обратил внимания, он смеялся и показывал Неделину, который тоже был душевно рад этому чуду, но уговаривал Субтеева:
 Спрячь, спрячь, ты что?
 А сам, пользуясь бесчувственностью счастливца, доставал у него из кармана несколько рублей, остальные деньги великодушно оставил. Документы же Запальцева, слава Богу, Субтеев носил при себе; вот он, бумажник «Бремингъ и К°», в бумажнике — паспорт.
 Явились дружинники, взяли Субтеева под локотки, а он, так и не приведя себя в порядок, радостно извивался в их руках, оборачивался и кричал:
 Я скоро вернусь! Я вернусь, милые! Дружинники ржали.




 Глава 42


 Поезд на Саратов — ночью; коротая время, Неделин выпил пару кружек пива и вернулся на танцплощадку.
 Он не собирался, конечно, танцевать, сел на одну из лавочек, стоявших по периметру ограждения, положил ногу, обозначая своей позой необязательность своего присутствия — и то, что одиночество его не тяготит.
 Но вскоре к нему подсела девчушка лет шестнадцати, села, по-школьному упершись руками о лавку и скрестив ноги под скамьёй. Джинсы обтягивали эти ладные ножки, обнажая стройно-округлую полноту, руки были загорелы, алый маникюр на ногтях. В дочери Неделину годится.
 Закурить не угостите? — обратилась девушка к Неделину.
 Нет. И тебе рано курить, — мягко сказал Неделин.
 Щас прям! — иронически согласилась девушка. Помолчала и сказала с неожиданной прямотой: — Ты симпатичный мужик. И взрослый. Это интересно.
 Ничего интересного.
 Ну да! Командированный, что ли?
 Допустим.
 — Выручи, слушай.
 В каком смысле?
 Я вон там шьюсь, — она кивнула куда-то в противоположный угол. — Ты сейчас подойди, то есть иди, будто не прямо ко мне, а будто кого-то ищешь, и скажи: Ленка, ни фига себе, разве ты не в Москве? А я тебя искал, искал! Я, скажи, и на студию ходил, а там сказали: уже снялась и уехала. Я там в фильме в эпизоде снималась, — честным голосом сказала деушка, — меня один режиссёр через Полынск проезжал, увидел и пригласил, а я скажу: снялась и уехала, а тебе-то что? А ты скажешь: ну кек же, я специально сюда приехал тебя искать, тоже фильм бросил, от роли отказался, то есть ты актёр тоже с «Мосфильма». Тебя Андрюша зовут, ладно? Ладно, Андрюша?
 Нашла бы другого кого-нибудь.
 Ты как раз годишься. Тебя никто не знает и на артиста в самом деле похож. В общем, ч жду.-И она смешалась с танцующими, Неделин не успел ей ничего сказать.
 Он посидел некоторое время, усмехаясь по-доброму, и пошёл по краю площадки. Увидев Лену в окружении подруг, издали замахал руками:
 Ба, Лена, нашёл наконец! А я с ума схожу, вся Москва с ума сходит, «Мосфильм» с ума сходит, ты почему уехала, почему от роли отказалась?
 Подруги так и впились взорами в Неделина, а Лена сказала:
 Надоели вы мне все. Ты-то зачем припёрся?
 Разговор есть. Потанцуем?
 Ты что, тоже съёмки бросил?
 Потанцуем, Лена?
 И хорошо, что она пошла танцевать, иначе он не выдержал бы, рассмеялся.
 Ты говори, говори, — понукала Ленка. — Они вон пялятся, ты говори что-нибудь, ты меня уговаривай, а я отказываюсь. Нет, нет и нет!
 Поедем в Москву сниматься в кино.
 Нет, я сказала!
 Дадим тебе трехкомнатную квартиру и зарплату пятьсот рублей.
 Нет, и не уговаривай! И ты давай не улыбайся, ты серьёзно говори.
 Лена, я тебя умоляю!
 Вот-вот
 Я тебя умоляю: вернись, я всё прощу!
 Ни за что!
 Ты пойми… Я уже не знаю, что говорить.
 Ты убеждай, убеждай. А я не согласна! Нет, я сказала!
 Ты пойми, если диалектически подходить, то так нельзя, а если с точки зрения опосредованной идеи, то тем более. Ты согласна?
 Ни в коем случае! Можешь не стараться, нет!
 У тебя глаза чудесные, Леночка. Давно школу кончила?
 Нет, я сказала!
 С твоими данными можно действительно посту пить в театральный институт. Ты пробовала?
 Нет, я сказала! Теперь я буду вырываться, а ты меня держи за руку. Крепко держи.
 Она сделала шаг от него, Неделин удержал её за руку. Она стала вырываться. И что-то сказала, Неделин не расслышал из-за музыки.
 Что?
 На колени встань. Ну встань. Тебе жалко, что ли? Ну я прошу! Я пересплю потом с тобой, честное слово!
 Что поделаешь с тщеславной девчонкой; Неделин встал на одно колено, как в туре старинного танца.
 — Ленка! — рявкнул чей-то мощный голос. Расталкивая танцующих, приближался парень в тельняшке с красно-рыжими волосами.
 Ленка! Он пристаёт? Убью!
 Она успела только испуганно вскрикнуть; красноволосый с ходу двинул Неделина в плечо, а хотел в самую морду, Неделин успел уклониться, упал, подбив кого-то под ноги, тот упал на него.
 Свалка. Крики. Топот. Музыка всё играет. В лампы полетели камни. Общая драка. Свистки милиционеров.
 Неделин по краю, по краю — пробрался к выходу, возле которого стояли с улыбками человек двадцать дружинников, крепкие рабочие парни.
 Ты куда? — спросил один из них.
 Туда.
 Ну иди, — сказал дружинник и, выпуская, дал совершенно непонятно зачем пинка под зад. Нет, действительно — зачем?




 Глава 43


 Перейти улицу, ещё одну, свернуть — и он дома. Но Неделин идёт всё медленней, он до сих пор не придумал, что будет говорить жене (чуть не подумалось: бывшей жене П.
 Он в тёмных очках, но и в них не чувствует ограждённым себя от опасности — и старается не смотреть никому в глаза.
 А может, цветов букетик купить на последние деньги? Цветы по летнему времени дёшевы. Цветы могут придать его появлению, так сказать, иной тон.
 И он с полдороги вернулся к рынку, купил при входе у старухи несколько тюльпанов.
 Рядом со старухой сидел безногий нищий на тележке. Он был в зимнем полупальто с рыжим воротником, несмотря на жару, перед ним лежала шапка, в шапке-мелочь и даже рубль (видимо, для приманки, нищий ловил на живца). Неделин повертел оставшийся в руках двугривенный. Как любой средний обыватель, он не верил, что у нищенствующих нет других средств к пропитанию, зато верил, что они, попрошайничая, зарабатывают очень приличные деньги. Но, опять же как средний обыватель, он был суеверен: нищему подать — удачу приманить, душу спасти; если не всю, то хоть бы часть её.
 Даже сквозь тёмные очки ему было видно, что морщинистое лицо нищего — красно. Пот стекает крупными каплями. Густые мокрые волосы прилипли ко лбу.
 Живёт, наверное, один, в какой-нибудь полуподвальной комнатушке, средь голых стен, ест на грязной табуретке, заменяющей стол, спит на грязном тряпье и ко всему привык уже — и к вони жилья, и к своей собственной, и к тому, что целыми днями ноги идут мимо лица; всё ноги, ноги с утра до вечера, и нищенство для него давно уже не унижение, а образ жизни.
 Неделин снял очки, чтобы лучше разглядеть нищего, — и тут же, встретившись с ним глазами, опомнился, испугался, поспешно надел очки.
 Но что-то, что-то странное так и подмывало опять посмотреть на нищего незатемненным взглядом. Ощущая тошноту страха где-то в животе, Неделин вновь снял очки. Нищий ответил ему глазами своими, равнодушными, — без вопроса, без удивления, смотрел просто, пусто — ив этой пустоте было что-то завораживающее.
 Сходишь с ума, сказал себе Неделин.
 «Грязный угол. Забвение. Помереть раньше смерти, чтоб не ждать её, суку», — шепнул кто-то.
 «Я молод ещё, мне об этом рано…»
 «Всё равно — как раньше не проживёшь. Соскучишься».
 «Без того скучно».
 «Сделай счастье человеку. Большего ты в жизни не сумеешь. Благословясь — попробуй!».
 «Слова то какие: благословясь! Я в Бога не верю».
 «А он в тебя — верит».
 «Казуистика!»
 Вот так что-то бормотало в Неделине и ссорилось, меж тем они с нищим всё смотрели друг на друга, будто соревнуясь, кто дольше выдержит, не отведёт глаз.
 Вот-вот, чуть-чуть! —и ничего… Переход не состоялся.
 Почти обидно. Неделин отвернулся.
 Старуха, торгующая цветами, достала бутылку, стала аккуратно пить бережливым ртом.
 Дай хлебнуть, — хрипло сказал ей нищий. Старуха отняла бутылку ото рта и, утираясь, отозвалась:
 Ёна тёплая, противныя!
 Всё равно. Спеклось всё.
 Старуха посмотрела бутылку на свет и удивилась:
 А ёна и кончилась!
 …! — выругался нищий.
 Неделин подошёл к бочке с квасом, что была неподалёку, взял кружку холодного пойла, встал прямо перед нищим и начал медленно пить. Сейчас нищий позавидует его утолению жажды, значит, позавидует ему в целом — и …
 Но ничего не произошло.
 На!.. Пей!.. — Неделин сунул кружку нищему и ушёл не оглядываясь.
 И пот выступил от пережитого страха, и стыдно почему-то было, и жалко — нищего, себя, всех на свете…




 Глава 44


 Рано утром Запальцев, муж милой жены Лены и отец двух смышлёных пацанов, вышел из дома со свежестью и энергией в серых острых глазах, сел в машину, провёл рукой по гладкости руля, и тут кто-то постучал в окно. Он посмотрел, всё понял, включил мотор, дал газ, и машина сорвалась с места, но тут же резко затормозила и поехала назад. Дверца открылась.
 Садись быстро! Неделин сел.
 Долго ехали молча.
 Ну давай, — сказал Запальцев. — Рассказывай. Как ты это делаешь и зачем ты вообще это сделал?
 Не я это делаю.
 А кто?
 Не знаю. То есть я, конечно. Но откуда такая способность — не понимаю. К врачу надо будет обратиться.
 Твоё дело. Учти, если ты хочешь обратно, — ничего не выйдет. Я не согласен.
 Ты успел машину купить?
 А почему бы и нет?
 То есть ты спокойно занял моё место? То есть ты — вжился? Как тебе это удалось?
 Я занимаю своё место! — внушительно сказал Запальцев.
 Неделин сбоку посмотрел на него: экий представительный мужчина, кто бы мог подумать, что из его внешности можно такое сотворить. И подбородок как будто стал твёрже, и глаза вроде больше, и губы резко очерчены, волосы подстрижены красиво и, кажется, уложены с помощью фена. Франт, франт! И машина!
 Нет, в самом деле, откуда машина?
 Купил. Ты-то, я смотрю, ничего не нажил. Вид у Неделина был и впрямь потрёпанный.
 Наживёшь тут, — отпарировал Неделин, — когда за тобой милиция по всему Союзу гоняется. Мошенник, спекулянт и всё такое.
 Срок давности вышел.
 Ты уверен?
 А тебе-то что? — холодно спросил Запальцев. Но Неделин уже не тот Неделин и так с собой обращаться не позволит.
 Не вякай, — сказал он. — Машина мне твоя не нужна. А вот остальное — будь добр.
 Остальное?..
 Запальцев соображал, как ему быть. А мог бы ведь заранее продумать этот вариант — возвращение хозяина нынешнего его тела. Если бы только тела! Оттягивая время, Запальцев решил представиться смирившимся — и рассказал о своей послепревращенческой жизни.
 Его столярные увлечения продолжались около года и надоели ему. Он пробовал подняться по служебной лестнице за счёт общественной работы, так как на ниве общественной деятельности, партийной и профсоюзной, можно продвинуться, не имея никаких профессиональных знаний и ровно столько ума, чтобы двум свиньям щи разлить. И он пошёл продвигаться, пошёл, пошёл — но и это наскучило, не принося, к тому же, больших доходов. Натура брала своё, Запальцеву, как и прежде, хотелось риска, захотелось ходить по краешку — и вдруг в один день сорвать солидный куш. Впрочем, он усмирил в себе нетерпеливые желания и выбрал путь благородного риска, пошёл в кооператоры, основав для начала маленький кооператив по ремонту квартир, а потом, так и оставив эту вывеску, разворачивал дела всё шире и шире, занимаясь посредническими, торгово-закупочными и прочими серьёзными делами. Уже он стал солидной фигурой в деловых кругах, ворочал большими средствами, но их не обнаруживал. Ну, машину, допустим, купил, мелкое дело. Ну, дачку построил на Волге, тоже не Бог весть что. А в остальном ограничивал себя: не время. Жена доверчиво относилась к резким переменам в судьбе мужа, в последнее время она привыкла полагаться на него и знала: если он что делает, значит, это нужно в первую очередь для семьи.
 Они жили дружно и хорошо, несмотря на то, что к Запальцеву пришла счастливая любовь: секретарь-машинистка Леночка со знанием английского языка (в скором времени предполагался выход на иностранные фирмы). Леночка была, очень строгих правил, и это Запальцева восхитило, два месяца он только заглядывал ей в глаза и каждое утро клал ей на стол букет роз, через два месяца написал письмо в стихах, это на Леночку подействовало, и он стал счастлив окончательно, сняв для встреч с ней уютную квартирку, хозяева которой уехали на год на заработки за границу. О том, чтобы порывать с семьёй, и речи не было, он жену тоже по-своему любит, детей тем более, любовь со стихами — одно, любовь семейная — иное.
 С Леночкой были чудесные часы, он каждый раз писал ей по стихотворению и читал вслух, пока она раздевалась, звучала тихая музыка, плыли в сумраке по потолку и стенам блики от разноцветного кружащегося светильника.
 И теперь отдать всё этому плюгавцу? А самому стать тем, кого разыскивает милиция, — так, что ли?
 Конечно, он не задавал этих вопросов Неделину, он коротко обрисовал ситуацию и спросил:
 Ну, что? Значит, тебе и машину отдай, и работу отдай, и любовницу отдай, и жену с детьми, которые меня обожают, между прочим. Да?
 Ничего мне не надо. То есть жену и детей — само собой. А остальное оставь при себе. Или я обращусь в органы.
 Постой. А как ты это сделал? Какой тут механизм?
 Неделин помолчал. Запальцеву открывать этот механизм не нужно, он не такой простак, как Субтеев, он волевой человек и сумеет удержать себя от страха и возникающего вслед за страхом желания переселиться. Тут надо подумать.
 Не всё сразу, — сказал он. — Сначала тебе нужно узнать, как я за тебя жил.
 И рассказал — не всё, но самое существенное. Он понимал, что Запальцеву трудно, как ни крути, а он — уголовник, его разыскивают, он вынужден будет где-то скрываться и скрываться долго, пока не пройдёт срок давности. А кто его знает, каков срок…
 Запальцев его даже не дослушал.
 Ладно меня это не касается. Я понял, что не очень-то просто.
 Что?
 Если бы ты мог так легко в меня забраться, то есть в себя, ты бы это уже сделал. А ты — нет. Значит, тут и моя доля нужна. А её не будет. Или нет, — сказал он вдруг человеческим голосом. — Ты пойми — как я это Леночке объясню? Не жене, само собой, а другая которая? Я её люблю очень сильно, я серьёзно говорю. Я тебе эту любовь не могу отдать. Что же мне, в новой внешности к ней прийти и всё ей объяснить? Но любовь понятие комплексное, она привыкла всё вот это любить, а не только душу там.
 Вот это всё — моложе и красивее, — польстил его внешности Неделин.
 Да плевать!.. Тут, брат, нужно подумать. Нужно её подготовить. Давай вот что: я с ней поговорю. Как на Духу. Подготовлю. А жене ничего не будем объяснять?
 Кет. Она ведь не заметит.
 Думаешь?
 Ты с ней это… Спал?
 Глупый вопрос.
 Да, конечно.
 Считай, что это ты с ней спал.
 Да, конечно.
 В общем, так. Ты пока отдохни, а я подготовлю Леночку, всё ей растолкую.
 Где я буду отдыхать? На улице?
 Ну за"ем же…
 Запальцев привёз Неделина на свою тайную квартирку и обещал быть к вечеру: кроме разговора с Леночкой, предстоит уладить серьёзные дела, вернее, свернуть их, оповестить партнёров и сотрудников, что он выходит из всех игр и отбывает в неизвестном направлении. Неделин ведь не захочет и не сможет продолжать его деятельность? Ведь так?
 Не захочу и не смогу, — сказал Неделин. — Хочу работать там, где работал. Я соскучился по своему столу. И по автомату с газировкой в коридоре. И по курилке, где треплются во время обеденного перерыва.
 Автомат давно убрали, курить разрешено только в сортире, в курилке бильярд поставили, — огорчил его Запальцев.
 Не страшно, я некурящий.
 В тихой квартире было сумрачно, окна зашторены, — и Неделин впервые за много дней хорошо и уютно поспал, успокоенный тем, что всё вышло против его ожиданий гладко, что Запальцев так легко согласился на обратный размен.
 Меж тем Запальиев и не помышлял объяснять всё Леночке и сворачивать дела, он поехал за город, в ту рощу, где они с Леночкой любили устраивать пикник, и здесь, в тишине, стал обдумывать, каким образом ему избавиться от Неделина. Тот, наивный человек, даже не обратил внимания на то, что Запальцев оставил машину за квартал от дома, провёл его через подворотню, идя впереди, закрывая его собой и осматриваясь; никто им не встретился, никто не знает, что Неделин в этой квартире, никто не заметит, если он исчезнет, он, собственно говоря, давно исчез, — то есть исчез Запальцев, царствие ему небесное, хороший был человек! Но как всё осуществить практически? Что ни говори, а убивать еще не приходилось, страшновато с непривычки. Тут важно помнить: уничтожаешь того, кого уже нет! Или, можно сказать, самого себя, никчёмного, пустого человека, спекулянта, вредителя общества; разве он не имеет права на самоубийство?
 Итак, что делать? Убить, вывезти в лес и закопать? Но. — следы от машины или кто-то поедет на воскресный загородный отдых с собакой, а собака возьмёт и вынюхает труп из-под земли… Утопить в Волге в глубоком месте? Это надёжнее. Вывезти на катере (ещё одно недавнее скромное приобретение Запальцева), ошарашить веслом по голове, привязать к телу груз — ив воду. И никаких следов.
 А почему — никаких? Пусть обнаружат Запальцева, самоубийцу, утопленника, так он исчезнет вернее, исчезнет, так сказать, официально, зафиксированно. Но как сделать, чтобы не было следов насильственной смерти? Это трудно, это нужно уметь. Нет, к чёрту всякие хитрости, на этих хитростях и попадаются. Утопить — и всё. Кто будет искать человека, который давно уже потерян?
 Неделин удивился, что Запальцев вернулся так рано.
 Я не рассчитал, — сказал Запальцев. — Мне нужно минимум три дня, чтобы свернуть все дела. Тебе же лучше, хвостов не останется. Иначе мои долги перейдут к тебе, глотку перегрызут. Тут тебе быть нельзя, перекантуешься эти три дня на даче. Там хорошо, продукты есть, природа чудесная, вокруг никого. Идёт?
 Идёт, — согласился Неделин, который почему-то даже рад был отложить встречу с женой и детьми. Не готов ещё был.
 Поехали к Волге, к лодочной станции, она находилась в прибрежном посёлке под названием Затон.
 Мы что, на лодке?
 На катере.
 Зачем?
 Затем, что дача на острове.
 А-а… Богато живёшь, я смотрю.
 Старался. Твои дети довольны. Или — наши дети?
 День был будний, погода серая, в которую злодейство душе позволительнее. Катер с двумя моторами глиссировал. Ветер отбрасывал волосы, моторы ревели, приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.
 — Продай катер! — кричал Неделин.
 Отдам даром! Всё отдам — и ещё накоплю. Вор я или не вор?
 Вор! — дружелюбно смеялся Неделин.
 На корме лежал новый лодочный мотор, купленный Запальцевым по знакомству для запаса. Придётся пожертвовать этим мотором. Он будет привязан к ногам трупа. А почему именно к ногам? Нет, в самом деле, почему, обдумывая убийство, он сразу решил привязать мотор к ногам и представил, как Неделин, утопший, будет стоять на дне, покачиваясь , в человеческой позе. А если привязать к голове — это, значит, будет нехорошо, не по-человечески? — труп, стоящий вверх ногами! Смешны люди! — сказал в уме своим мыслям Запальцев, — даже в убийстве стараются соблюсти некоторые приличия. А вот привяжу к голове и торчи пятками вверх, призрак!
 Катер нёсся между островами, вокруг — никого, пустая вода. А место глубокое, судоходное, вон торчит бакен, обозначающий глубину. Здесь тому и быть.
 Моторы взвыли и заглохли. Оба сразу.
 Вот ещё! — воскликнул Запальцев. — В технике разбираешься?
 На уровне велосипеда.
 Ладно, будешь помогать. Видишь вон тот тросик? Тяни его.
 Вот этот?
 Да. Тяни.
 Неделин тянул тросик, который совершенно ни к чему было тянуть, а За пальцев давал моторам холостые обороты, моторы выли, исходя синим дымом.
 Сильнее! — крикнул Запальцев.
 Неделин старался — согнувшись над моторами, стоя спиной к Запальцеву. Надо сделать всего три движения: рывком вынуть из уключины весло, размахнуться, ударить. Три секунды. Ну пять.
 Обеими руками тяни! — крикнул Запальцев. (Что бы не обернулся, чтобы весь ушёл в свой идиотский ТРУД.)
 Раз! — вынул весло. Два! — занёс над затылком Неделина. Три
 Не обоими, а обеими! — сказал Неделин. — Неужели Елена…— и обернулся, почувствовав странную тишину за спиной.
 Что Елена? — спросил Запальцев. держа весло над головой Неделина.
 Разве она тебя не поправляет? Она не любит, когда неправильно говорят, изумлённо произнёс Неделин.
 Бить, конечно, надо было ребром весла, но Запальцев ударил плашмя — для того, чтобы не было крови? — или пожалел? пожалел сделать слишком больно до того, как утопить?
 Неделин поднял руки, но не успел подставить их под удар — весло стукнуло и соскочило с головы вбок. Неделин сел на борт, лицо исказилось от боли. Запальцев, мучаясь от вида этой боли — на лице, которое ему так знакомо, на своём бывшем лице! — второй раз занёс весло и ударил плашмя, сбоку, сшибая Неделина в воду и недоумевая, зачем он это делает.




 Глава 45


 Всплеск — и тело скрылось в воде. Неделин, бросив весло, подскочил к борту, вцепился в тело руками, оно шевелилось безвольно, безжизненно. Он повернул лицом вверх, глаза Запальцева были закрыты. Что ж делать-то, Господи. Оглядевшись, Неделин увидел моток верёвки, обвязал этой верёвкой Запальцева под мышками, потянул на себя, но мало чего добился, тело только чуть поднялось из воды. Неделин привязал верёвку — пусть будет пока хотя бы в таком положении, — схватил весло и попытался приподнять Запальцева, действуя веслом, как рычагом, подсовывая весло под верёвку. Ещё немного, ещё — и вот уже голова на уровне борта, плечи на уровне борта, Неделин перехватил и, упираясь ногами, изо всех сил потащил страшно тяжёлое тело. Наконец эта масса тяжело перевалилась через борт, грохнулась на дно лодки, скорёжившись между сиденьями. Неделин стал делать искусственное дыхание: нажимать на грудь, дышать в рот, разводить и сводить руки. Хлынула изо рта вода, Запальцев что-то промычал.
 Всё в порядке! — закричал Неделин. — Всё в по рядке, дорогой ты мой! Ты жив!
 Сволочь! — прохрипел Запальцев.
 Сволочь, сволочь, как и ты! — бодро успокоил его Неделин. — Не надо было нападать, голубчик. Надо было честно обменяться!
 Отдай! — Запальцев схватил его вялыми руками и попытался трясти. — Отдай, всё равно тебе не жить!
 Ну знаешь ли! Я ведь и к рыбам могу отправить. мотор вон к ногам привяжу и будешь на дне стоять, пароходам честь отдавать. Так что лучше не рыпайся.
 Не хочу, — сказал Запальцев.
 Стыдно! — сказал Неделин. — Каждый должен отвечать за себя; а так, чтобы я не я и рожа не моя, — нет, брат, не выйдет!
 Ты ещё мне мораль читать будешь, сука рваная? Действительно, подумал Неделин, с его стороны морализаторство вовсе неуместно. Но вот потянуло же что-то за язык.
 Как этой дурой управлять? — спросил он. — Или сам домой отвезёшь?
 Запальцев прочухался, и в его голове первым делом зашевелились конкретные мысли.
 Учти, всё перепишешь на моё имя. Дачу, машину, катер. Нет, на моё имя нельзя, меня ищут. На другое лицо.
 Ладно.
 Все кооперативные дела тоже передашь мне, то есть они у меня и останутся.
 Тоже через другое лицо?
 Тоже. Леночке сделаешь какую-нибудь гадость, чтобы она тебя разлюбила. А я её опять подхвачу.
 Я попробую. То есть я просто удалюсь от всего.
 Скотина ты.
 Не ругайся. Это — игра природы…




 Глава 46


 Вечер.
 Жена ставит перед Неделиным тарелку с ужином: макароны и две котлеты. Говорит про ужасные времена, даже макароны трудно достать, а котлеты, извини уж, из готового фарша, купленного в кулинарке, да и то по случаю, всё исчезает, всё, — не очень противно?
 Нормально, говорит Неделин.
 Елена про что-то рассказывает, он не слушает, зная, что и для неё самой это исполнение ритуала, надо ведь как-то, надо ведь что-то, надо жить.
 Она говорит, а сама кладёт перед ним газету, он ведь всегда ел с книгой или газетой. Неделин делает вид, что читает, но на самом деле читать давно уже не может, ничего не может читать в газете: ни агонизирующих передовиц, призывающих к укреплению партийных рядов (поскольку газета называется «Коммунист»), ни более или менее содержательную серёдку газеты, ни даже объявления и прочую мелочь на последней полосе. Всё тревожит, бесит, раздражает, всё сразу же, с места в карьер, заставляет скакать мысли, воспаляет мозги — а он этого не хочет. Ну вроде что такого, если скользнуть глазами по объявлению: «Утерянную лимитированную книжку (чеки с 489802 по № 489825) арендного коллектива скреперистов УМ объединения „Агро-промдорстрой“ с остатком 31 860 руб. 80 коп. СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ». В голове же Неделина всё начинает колобродить, он злится на дикое слово «Агропромдорстрой», злится на то, что не понимает, что такое УМ, он представляет, как доверенное лицо этого самого арендного коллектива, какой-нибудь хваткий деловой человек, отмечая финансовую или деловую удачу, наклюкался в ресторане, по дороге домой падал и валялся — и потерял лимитированную книжку, и его теперь презирают товарищи, а может, и изгнали из арендного коллектива скреперистов, его ругает жена, его не уважают дети, он пьёт с горя… а что такое скрепер, кстати? — что-то связанное с разрытием и перевозкой земли — и возникает перед глазами картина какой-то стройки, рабочие возятся. В холоде и грязи, поскольку осень, тоска-то какая, но вот перерыв, зашли в будку погреться, выпить чаю, а то и водки, а водку нынче достать не так просто, некоторые наловчились гнать самогон и уверяют, что это даже лучше водки, а что если тоже взять и сделать самогонный аппарат? — и цепляются, цепляются мысли и образы, лезут и лепятся, мучают, и хочешь отвлечься, думать о другом, и уже вроде получается, но как будто вдруг включают радио: «Утерянную лимитированную книжку…» — и всё пошло-поехало заново.
 И поневоле начнёшь читать другое что-нибудь в газете — чтобы отвязаться от этой колобродицы.
 А другое и того хлеще: «Объединение разнобытовых услуг „Эра“ реализует траурные венки по Различным ценам (ОТ 11 ДО 28 руб.). Обращаться по адресу…» и т. п. Здесь бесят слова «разнобытовых» — уродство какое! и «реализует» — применительно к венкам. Вспоминается объявление на саратовском похоронном бюро «Ритуал»: «Кафе „Сюрприз“ организует поминальные обеды…» Мать вашу, люди, вы что? если вы устраиваете поминальные обеды — спасибо, конечно! — вы уж переименуйте кафе-то, остолопы!.. Вспоминаются похороны матери Фуфачёва… Вспоминаются похороны матери своей, к которой он после возвращения съездил-таки на могилку вместе с сестрой, сестра недавно пригласила на день рождения, пили, пели, ели, тоска, а больше всех ненавистен был бард, друг Георгия, который пел смешную песню, то есть он и голосом и мимикой, и шустрым бряканьем гитары показывал, что песня жутко смешная, хотелось же плеснуть ему чем-нибудь прямо в его кривляющийся рот; сестра говорит — стал мрачным! Георгий суёт книжку по ауввтренингу, — да пошли бы вы все!.. Гитару разве купить и играть себе вечерами, играть и играть.
 К чёрту газету — сделал вид, что всё просмотрел и не нашёл ничего интересного. Отложил. Елена чай наливает и отрезает кусок яблочного пирога. Испекла, ждёт похвалы. Прекрасный пирог. Радио долдонит о современной жизни: новости и проблемы. Чей-то елейный голос: «Сейчас всем нам нужно задуматься о возрождении культуры, о возрождении святынь. Недавно я был в заброшенной деревушке, осталось всего несколько семей. Но какая там сохранилась церковь! Если её отреставрировать…» — и представляется деревушка на угоре, и речка там, и лес, но осень, слякоть, сгорбленная старуха выходит из дома с ведром, бредёт к колодезю, опускает ведро на «журавле», достаёт, перебирая сухими руками. Господи, отчего так тошно-то? Выключить радио.
 Телевизор бесит ещё больше, поскольку к слуховым раздражителям прибавляются зрительные. Гнетёт публицистика с её анализом несчастной жизни, хочется крикнуть: да знаю я, знаю! Информация со всех сторон, изо всех стран — и каждое слово как щелчок по больному месту, даже если сообщается что-то нейтральное, даже если приятное: в стране такой-то, городе таком-то открыт театральный фестиваль, честь открыть его предоставлена советским актёрам и т. п. Какие фестивали, какая честь, о чём вы? Морочите друг другу головы, веселитесь, идиоты, радуетесь — чему? Неделин смотрит в программе, не будет ли чего лёгкого? Ага, вот музыкальная передачка, вот комедия, именно такая, какую хочется увидеть: глупая, лёгкая. Но и музыкальная передача разбередила с первых минут: поёт, играя глазами и совершенно голыми ногами, певица, и Неделин, раньше тихо и смирно позавидовавший бы тому, кого любит эта миловидная-таки певичка, сейчас злится, не веря бодрости её припрыгивании и ужимок, не веря в искренность её белозубой улыбки, не веря заманчивости нарисованных глаз; врёшь, милая, врёшь! — у тебя за плечами спаньё со всеми подряд ради выхода на эстраду, ради показа по телевизору, у тебя семь абортов, гинекологические неприятности, головная боль, любовник-извращенец и муж-алкоголик, и дочку ты сдала в Дом малютки, и как ты ни пытаешься заработать, а колготки-то сама себе штопаешь, знаю, знаю-поэтому не ври, зачем врать? Комедия, ожидаемая с нетерпением, облегчения не приносит, вместо того, чтобы вникнуть в похождения героя думаешь о том, насколько неприятно было ему, например, падать в холодную воду, как надоела ему во время съёмок эта катавасия — и насморк заработал, из-за которого нельзя несколько дней играть в театре, ведь совмещать приходится, и давление поднялось: не молоденький уже, и режим не позволяет выпить водки с перцем да полежать три дня. Или вместо действия следишь за массовкой, толпящейся на задворках кадра: вон паренёк старается, изображая удивлённую толпу, хочет, чтобы в артисты взяли, вон кто-то тощий без зубов — нанялся в массовку ради похмельного рубля, а жара на всех давит, это видно, все обливаются потом и клянут режиссёра, заставившего в десятый раз делать одно и то же. Глупо, грустно, гадко. Что? Жена что-то говорит, Неделин старается понять её речь и ответить, но ничего не понимает, смотрит только на её шевелящиеся губы и вспоминает, какая на них утром была помада, ведь, кажется, была какая-то или она не красит губы, нет, вроде красит, но какой? — алой? тёмно-красной? светло-розовой? — Неделину хочется спросить, но слишком уж идиотским будет вопрос. Завтра утром не забыть посмотреть. Бедные женщины, сколько усилий, чтобы быть красивее, а толку — шиш. Но почему она, едва придя домой, тут же стирает помаду (если была помада) и смывает тушь с ресниц, тушь есть наверняка, это он точно знает, без неё лицо у Елены становится совсем Другим, — а почему не красятся мужчины? Нет, действительно. если они причёсываются, чтобы казаться лучше-то почему бы и не красить глаза и губы? Хотя, говорят, уже красят.
 Так, думая о постороннем, Неделин досматривает комедию до конца. Пришёл старший сын Виктор, который заканчивает школу в этом году, и с ним давно уже надо бы побеседовать по родительскому долгу. Неделин подходит к Виктору, заводит разговор о планах, Виктор отвечает туманно и нехотя, чему-то усмехаясь; над отцом, что ли, смеётся? — за что? Запальцев уверял, что у них были прекрасные отношения — на какой почве, спрашивается? Ты не хочешь всерьёз подумать о своём будущем, говорит Неделин, а пора, давно уже пора — и сам с отвращением слушает свой голос, комкает воспитательную беседу, машет неопределённо рукой: живи, мол, как знаешь.
 Опять садится перед телевизором, смотрит не видя и слушает не слушая, душно на душе. Голос Серёжи, Сергей Сергеича, шестиклассника, который кажется спасением: «Пап, не поможешь задачку тут…». Неделин спешит к Сергей Сергеичу, подсаживается, треплет за вихры: «Эх, недоумок!» — начинает объяснять — вдруг запутывается, начинает сначала и кое-как, с пятого на десятое постигает суть задачки, а затем, уже сердито, разъясняет сыну, швыряя ему тетрадку: «Головой работать надо, дебил!». Через минуту уже стыдно, хочется подсети к сыну: извини, брат, я просто не в настроении сегодня, — но что-то мешает. Не гордость родительская, а понимание, что это будет ненатурально, и Сергей Сергеич почувствует, отдалится ещё больше. С Запальцевым они за город выезжали на машине, собирали грибы, но это, между прочим, смертельное занятие, в газете вон пишут, что сейчас отравляются даже съедобными грибами: отравлена почва, отравлены подземные воды, всё отравлено, сидите дома, детки, так оно спокойнее. Все сидите дома и не ахайте, что плохо, — будет хуже! С другой стороны, сейчас бы груздя солёного под холодную водочку. Замечательно! Сидишь так у костра, рядом ружьё валяется, в этом самом, как его…
 Лен, как сумка охотничья называется?
 Какая сумка? Патронташ?
 Какой патронташ, ну куда складывают там дичь и всё такое?
 Не знаю.
 Тебе просто подумать неохота. Филолог называется!
 Чего ты злишься? И зачем тебе это нужно?
 Отвяжись!
 Кто привязывается?
 Как же она называется, вот пропасть-то! Рюкзак, сидор, бурдюк, чемодан, совсем чепуха, какое-то сложное слово, труднопроизносимое… Как же… Как же… У Неделина даже голова начинает болеть, ходит нервно по комнате; нет, это нестерпимо, хватает куртку.
 Куда?
 Позвонить надо.
 Бежит на улицу к автомату (свой телефон, установленный Запальцевым, вот уже полгода не работает, говорят, где-то кабель порвался. Сволочи. Запальцев небось показал бы им кабель. Плевать, он и не особенно нужен, телефон). Набирает номер сослуживца Хахарьева, охотника, спрашивает нетерпеливо, тот удивляется: зачем. Кроссворд решаю. А-а-а. Энциклопедию надо иметь. Ягдташ, вот как!
 Ягдташ, ффу, отлегло. Ягдташ. Ягдташ.
 Возвращается домой.
 Позвонил?
 — Да.
 А зачем ему был нужен этот «ягдташ»?
 …Слава Богу, кончается вечер, скоро спать. Перед сном давний и обязательный ритуал — почитать что-нибудь. Елена шуршит газетой — как она может? — и даже пытается с ним обсудить чьи-то статьи, в которых особенно чётко изложена суть настоящего момента; извини, я сам читаю, — да, приходится тоже взять книгу, чтобы избавиться от разговоров. Современных авторов Неделин не переваривает, поскольку окружающая жизнь ему и въяве остобрыдла, у него на неё умственная аллергия, если хотите. Лучше-ка взять старую уютную классику, где мало что царапает, где всё знакомо, читано-перечитано. Но, странное дело, и классика раздражает. Вот Гоголь с его маленькими несчастными людьми. Всё враньё, они беспредельно счастливы. Башмачкин с наслаждением бумаги переписывает. Что, нет? Дальше. Ноздрёв враньём счастлив, Манилов мечтательностью, Плюшкин скупостью, Собакевич кушаньем, Чичиков просто-напросто сам собой счастлив. Кто сказал, что Гоголь сатирик? Кого он бичевал и клеймил, опомнитесь! Он зверски завидует своим героям, и пусть не врут учителя литературы, нет никакого второго смысла у названия «Мёртвые души», имеются в виду умершие крестьяне, а герои — души живые, самоудовлетворённые. Может, поделиться этими мыслями с Виктором, пусть порадуется за отца, умеющего извлечь из заезженного — парадокс. Но Виктор сейчас нацепил наушники и перед сном слушает каких-то там своих кумиров. Рок-певца Неделина, однофамильца — чем он горд, — звезда которого ярко вспыхнула и тут же закатилась. Иногда так и подмывает сказать ему: это ведь я, милый ты мой, я, которого ты считаешь уже замшелым стариком, это я, вот так-то! Но — нельзя. Знает только Елена. Ей нельзя было не рассказать ведь надо было объяснить исчезновение машины, катера, дачи и всего прочего. А Запальцев, между прочим, уже открыто разъезжает по городу, никого не боясь, Неделин несколько раз видел его, хотя на улицу выходит очень редко, видел два раза из окна автобуса и один раз, когда ходил в магазин, Запальцев помахал ему рукой и даже остановился у тротуара, но Неделин отвернулся и быстро пошёл прочь.
 Знает только Елена. Когда Неделин всё ей рассказал, она назвала его психом, смеялась, очень долго смеялась, зашлась смехом, и Неделин не сразу понял, что смех этот — истерический, болезненный, стал отпаивать её водой, Лена стучала зубами, прикусывая чашку, лицо стало бледным. А сказала всего-навсего, когда успокоилась:
 Ну так, значит, так… И больше ничего.
 Она держит газету, он книгу, над ними двухламповый супружеский ночник — полоса света в её сторону, полоса света в его сторону. Сейчас кто-то спросит:
 Будешь ещё читать? Ответ:
 Да, немного.
 А я спать, устал (устала).
 Ладно. (Это вместо — «спокойной ночи».)
 Так всегда: кто-то ещё читает, а кто-то засыпает. Сегодня она засыпает раньше, завтра он. Сегодня гаснет полоса света в её сторону, завтра — полоса света в его сторону. Поочерёдно. Ни разу вместе. Ни разу вместе не остались в темноте. Неделин её понимает. Ей трудно привыкнуть, трудно осознать, трудно настроиться. А он поначалу, в первые вечера, брал её за руку или, как бывало, хотел подуть в ушко, перебрать пальцами завиток волос на виске, но она убирала руку, отворачивалась: «Не сейчас, Серёжа…».
 Кажется, это «не сейчас» может превратиться в «никогда». Что с ней происходит? Ведь женщина интеллектуальная, не потеря же машины, дачи и финансового благополучия её расстроила?
 Не хочется даже думать об этом. Она заснула. Можно и мне спать. Кончен день.




 Глава 47


 Он устроился на прежнюю работу. Его преемник достиг некоторого начальственного положения, но Неделина взяли рангом пониже, беззлобно злорадствуя по поводу того, что вот-де, каков оy хлеб вольного предпринимательства, вот они, лёгкие-то денежки, — а в государственном учреждении на твёрдом окладе, оказывается, надёжнее! Эта мысль многих утешала.
 Очень скоро Неделина понизили, увидев, что он совсем не справляется с работой, которую Запальцев проделывал шутя. Потом понизили ещё, и Неделин вернулся на прежнее место, его встретили с неподдельной радостью, ведь он был и выглядел проигравшим, а проигравших у нас любят. Не прошло и двух-трёх дней, как все словно и забыли даже, что он куда-то отлучался, что ходил в начальниках, и уже Илларионов, месяц назад называвший его по имени-отчеству, стал обращаться исключительно по фамилии, стал уже поцыкивать, поторапливать. Неделин к этому относился равнодушно.
 Странные у него были мысли, на странные поступки иногда потягивало. Сидит-сидит за своим столом и до жути вдруг захочется пойти к Илларионову или к самому директору товарищу Штанцив и сделать что-нибудь… что-нибудь такое… раскованное и дерзкое, хулиганское, безобразное… только зачем?
 А то вдруг очень захочется выпить. Два раза он исполнял желание, оба раза вечером молча выпил бутылку водки. Елена — ни слова, только открыла банку помидоров, маринованных её матерью, и поставила перед Неделиным.
 Но это только два раза. Остальные вечера были одинаковыми: ужин, держание в руках газеты, сидение перед телевизором, натужное общение с детьми, держание в руках книги на ночь.
 Ты ещё почитаешь?
 Да, немного.
 А я спать.
 Ладно…
 Как-то Елена сказала:
 Ты совсем не ходишь никуда. Устаёшь на работе?
 Да так, — сказал Неделин.
 Значит, вспомнила его прежнюю привычку к ежевечерним прогулкам. Сказала: «ты не ходишь никуда». А могла бы: «мы не ходим никуда». Выпроваживает.
 Впрочем, действительно, сколько можно отсиживаться? — или он боится опять перейти в кого-нибудь? Теперь не захочется. Надо заставить себя, надо выйти.
 Он вышел.
 Стояли ясные дни бабьего лета, вечер приходил как бы нехотя, сам себя не желая, в это время Неделин и отправился на прогулку по Кировскому проспекту.
 Пересекая площадь у фонтана, он вспомнил вдруг, как, утверждаясь в смелости, обеспеченной чужим обличьем, помочился на площади перед аэропортом в Адлере. Что сейчас мешает повторить этот подвиг? Тогда он был не он, тогда это делал как бы другой. Но что теперь ему мешает представить, что это делает кто-то другой? Что ему грозит? Ну, пусть штраф, пусть даже посадят на пятнадцать суток за хулиганство, но не смертная же казнь!
 Так уговаривал себя Неделин, и руки уже тянулись вниз, но тут же отскакивали, тут же он делал вид, что — ничего, случайное движение. И опять руки тянутся вниз, и вот он уже расстегнул и почти готов был всё сделать, но тут увидел, что за ним с интересом наблюдает фотограф, расположившийся у фонтана с рекламными образцами своего творчества: юные красавицы, юные красавцы, почтенные старики, семейные портреты с добродетельными выражениями лиц, наклеенные на планшет. Неделин застегнулся и пошёл дальше. Не смог.
 В горле от пережитого волнения пересохло, а тут как раз на пути мороженщик со своим автоматом, рослый плечистый парень с умеренно дебильной мордой, делающий крохотную для своего организма работу: наполнял вафельные стаканчики коричневатой массой, сворачивающейся красивым таким завитком, который Неделину напомнил почему-то говяшку — когда хорошо работает желудок. Мороженщик сунул Неделину стаканчик с прохладной ароматической говяшкой, не глядя сунул, не глядя же раскрыл ладонь, чтобы туда положили деньги. Неделину страшно захотелось плюнуть в эту ладонь, поскольку видел, что парень презирает его, как всякий жулик (а без жульнического интереса такой здоровяга не стал бы тут работать) презирает обжуливаемого, психологически защищая себя от совести и лишних нервов. Но он не плюнул, отсчитал сорок копеек и высыпал на ладонь.
 И показалось Неделину, что он идёт сквозь толпу презрения, сквозь строй презрения, сквозь — будто бы — густой туман презрения. Продавщицы и продавцы магазинов, в которые он бездельно заходит, презирают его за то, что у него нет того, что есть у них, молодые люди презирают его за то, что он для них стар, плохо одет, за это же его презирают молодые женщины, о девушках уж не говоря. Неделину казалось, что торопливо идущий человек презирает его за то, что он, задрипанный, фланирует, сиротски облизывая мороженое, и ничего не делает для улучшения своей судьбы, не торопится, — презирает, а в нём самом, может, неосознанный страх: вдруг его дела не нужны, бессмысленны, не лучше ли сбавить шагу, купить тоже мороженое и пройтись спокойно, обратив внимание на природу (потому что дома, и люди, и плиты тротуара — тоже часть природы, и, возможно, пора научиться любоваться окурком на тротуаре так же, как мы любуемся жёлтым цветком на зелёной поляне. Там жёлтое на зелёном, а тут на сером — оранжево-белый цилиндрик — фильтр и собственно окурок). Но нет, надо торопиться, надо всё успеть, поэтому, отмахиваясь от непрошеных мыслей, он и презирает Неделина — наскоро.
 Его презирают, казалось Неделину, владельцы машин — когда он подошёл к улице Горького — за то, что он пеший и весь-то его жизненный кайф в том, чтобы поглодать мороженое, у него ведь нет машины, потому что если бы у него была машина, то он ни в коем случае не шёл бы здесь, а обязательно ехал бы с ними в одном потоке на машине, нельзя идти пешком, когда есть машина!
 Закрапал дождь, которого давно надо было ожидать, судя по небу, и многие раскрыли над собой зонты, и вот, видит Неделин, они уже презирают тех, у кого нет зонта, а те, у кого нет зонта, сразу каким-то невероятным образом умеют показать на лице, что зонт у них есть, они просто оставили его дома. И только вон тем двоим, которые идут в обнимку, лет восемнадцати, им наплевать на всё, они не хотят стать под навес или в нишу подъезда, они даже хотят вымокнуть. Неделин встал в нишу подъезда, и на лице у него было ясно написано, что зонт у него есть, но он забыл его дома, на самом же деле старый допотопный зонт давно сломан, а новый купить никак не удаётся — то они страшно дороги, то их вообще нет.
 Дождь прошёл. Неделин, очень уставший за эти каких-нибудь полчаса, отправился домой, пообещав себе больше носа не высовывать на улицу: хватит, объелся, тошно. И даже не заглянул, как намеревался, в ресторан «Россия», посмотреть, работает ли там ещё голубоглазая певичка Лена. Ну, допустим, работает, что дальше?
 Он уходил, он прощался. Было чувство горечи и неудовлетворённости — не из-за того, что не сумел набезобразничать на площади у фонтана, из-за чего-то другого, не сделанного, не совершённого. Вон одинокая женщина стоит у кинотеатра, ждёт начала сеанса, взять и подойти к ней, погладить ладонью голову и сказать, как говорили апостолы: «Радуйся!». Почему нет, почему нельзя? За сумасшедшего примет? А вдруг скажет: «Спасибо!» — и слёзы заблестят на глазах. Неделин остановился перед женщиной. Она посмотрела на него. Неделин поднял руку для ласкового движения. «Лишних билетов нет!» — сказала женщина и отвернулась.
 Неделин пошёл дальше.
 Проходя мимо подворотни, длинной, как тоннель, сырой и сумрачной, он нагнулся: развязался шнурок — и что-то тревожное услышал из подворотни, посмотрел туда, увидел, как четверо молодых людей прижали к стене паренька и мытарят. Неизвестно, чего они хотели, но явно мытарили, у него был вид затравленный, а у них вкрадчивый, сладострастный, приготавливающийся. Слышалось: «Ребята, ну чего вы… Ребята…» — «Ты постой… Нет, ты постой…» Он посмотрел на Неделина. Неделин испугался: вдруг опять, вдруг переселится? Но тут же стало как-то совестно, он подумал, что если бы стал им, то смотрел бы сейчас вот так же, надеясь на помощь, а этот, глазеющий, счастливый своей свободой, завязал бы шнурок — и мимо, мимо, свободный, не удерживаемой, не унижаемый никем.
 Может, этого и не хватало Неделину. Он подбежал, на бегу настраивая себя, подбежал к ним с дикими глазами и закричал, заорал, загайкал: «Аи! Аи! Что делается! Аи! Аи! (У подворотни останавливались люди.) Отдайте человека! — кричал Неделин. — Отдайте мне его! Аи! Караул! — кричал он по-бабьи. — Аи! Не могу! Аи, душа лопнет! Отдайте человека!» — и тянул несчастного к себе, выкрикивая ещё какие-то странные слова, уже видя, что его принимают за сумасшедшего и ещё больше распаляясь от такого доверия, играя действительно сумасшедшего. И он отнял человека, увёл его, они быстро прошли два квартала, а потом паренёк побежал от Неделина — наверное, боясь его не меньше, чем недавних мучителей.




 Глава 48


 Этот случай Неделина навёл на такую мысль: а не стать ли действительно сумасшедшим, вернее, стать им формально и документально — пока не свихнулся на самом деле?
 Ради исполнения этого замысла он специально записался в университетскую библиотеку, взял там книги по психиатрии и стал изучать. Он понял, что полным сумасшедшим представляться трудно, почти невозможно, но достаточно сумасшествия бытового, достаточно, чтобы тебя признали психопатической личностью со склонностью к шизофрении.
 Он сказал Елене, что в результате событий, о которых она знает, ему необходимо полечить нервы, она пожала плечами: ладно.
 В районной поликлинике Неделин, к своему удивлению, без особого труда получил направление в психоневрологический диспансер, что на улице Тулупной: достаточно было сказать о тяге к самоубийству.
 В первый же день имел беседу с лечащим врачом Матвеем Филатовичем, говорил вялым, равнодушным голосом (депрессивное состояние) опять-таки о тяге к самоубийству, о постоянной меланхолии, о тревоге за судьбы мира и цивилизации (навязчивые мысли). Матвей Филатович сказал, что случая Неделина — как раз то, чем он научно занимается, работая над диссертацией, и пообещал ему скорейшее выздоровление.
 Неделину стали выдавать какие-то таблетки, наверное, успокоительные или, как сказали его просвещённые соседи по палате, — антидепрессанты. У соседей болезни были схожие, все лечились от нежелания жить, и лишь один, но фамилии Супраков, недужил, наоборот, излишним желанием, которое его измучало.
 Сидя вечером на кровати, покачиваясь взад-вперёд, чтоб хоть как-то дать выход внутреннему динамизму, он рассказывает глухим голосом, взволнованно:
 Я из анекдота человек, есть анекдот про одного, который курить любит, а я всё люблю, сковородку картошки съем, потом сковородку яичницы съем и ещё хочу, чай с пряниками пью, двадцать пряников с чаем съем, не могу успокоиться! Нить как люблю, в смысле выпить! День пью, два пью, неделю пью, две недели пью, на работу не иду за счёт отгулов… пять раз в реанимацию возили. После этого успокаиваюсь, а через полгода опять. Говорить люблю, час говорю, два говорю, язык уже не ворочается, самому противно, тошнит, — остановиться не могу! Петь люблю! — пока голос не сорвал, не дай Бог с утра замурлыкать, дома пою, на работе пою, таксистом работаю, пою, клиентов пугаю, вожу и пою, ночью даже проснусь — петь охота, не могу, всё, что знаю, спою, заново начинаю!
 А женщин, женщин?! — подначивают сопалатники, которые, напичканные лекарствами, интересуются женщинами лишь теоретически.
 Супраков даже вскрикивает:
 Люблю! Не поверите: в церковь ходил, свечку ставил, Богу говорил: Господи, когда ж я на …сь?!
 Ребята, ведь покоя же нет! Увижу — в ней и нет-то ничего, а мне лишь бы грудь, задница и две ноги, — не могу! Прямо падаю, упрашиваю, с ума схожу, изнасиловать готов!
 И?
 Жалеют пока, уберёгся… Но устал же ведь я! А как работать люблю! — вскрикивает Супраков.
 Таксистом, говорю, работаю, по две смены, по три смены, как шальной, было — восемь суток подряд не спал, и всё мне в удовольствие!
 Это рвачество, — сказал кто-то.
 Нет! — искренне сказал Супраков. — Люблю! Не могу больше, вот — лечиться пришёл. Это же не жизнь! То пью, то работаю, то женщины, на износ, как проклятый, до пенсии не дотяну. Не хочу я этого, хочу как все. Жена уже извелась, я её тоже люблю, перед детьми стыдно!
 И детей любишь?
 Люблю! Младшенького Васеньку из кровати достал, целый час щекотал, мял, целовал, попку кусал, животик взасос, чуть не задохся ребёнок, еле отняли…
 Мама надо любит! — нравоучительно заметил Магомедов.
 Магомедов — случай особенный. Он человек приезжий и по натуре очень деловой. Активен, наверное, не меньше Супракова, занятие его — многопрофильная спекуляция. Жил он припеваючи до тех пор, пока на вопрос покупателя о цене какого-то дефицитного товара назвал стоимость не тройную, а вдруг государственную. Покупатель так удивился, что заподозрил неладное и отошёл. Магомедов с нетерпением поджидал другого, чтобы в отместку своему странному капризу заломить цену на этот раз впятеро больше действительной. Подошёл следующий, и Магомедов, взглянув в его глаза, которыми покупатель смирно и безысходно ненавидел спекулянта, — и ему назвал государственную цену. Этот покупатель оказался бессовестным — взял товар. Брали затем и другие. Компаньоны Магомедова (а без компаньонов такие дела не делаются) очень рассердились на него, он искренне хотел исправиться, но не мог. Тогда к нему прикрепили напарника, но не успевал напарник раскрыть рот, когда покупатель спрашивал о цене, как Магомедов уже ласково кричал: «Своя цена, дорогой, своя цена!». Терпение компаньонов лопнуло, они хотели изгнать убыточного Магомедова из своих рядов, и Магомедов, отчаявшись, решил лечиться, захватив с собой в презент врачам ящик коньяка. Захватить-то захватил, но простоял с этим ящиком двое суток У диспансера, с недоумением глядя то на коньяк, то на здание больницы, как бы забыв, зачем пришёл, — под дождём. Наконец его заметил всё тот же Матвей Филатович, за плечи повёл в приёмный покой. Магомедов оборачивался и дрожащими пальцами молча показывал на ящик с коньяком.
 Подарок, что ли? — подсказал Матвей Филатович.
 Но Магомедов только разрыдался, повторяя:
 Лечи, пожаласта! Лечи, пожаласта!
 И вот теперь Матвей Филатович лечит, описывая, наверное, этот случай в своей диссертации. Но ящик с коньяком он не взял, не взял! Ящик стоял неделю напротив диспансера, а надо сказать, что тут же, рядышком, находится винный магазин, алкоголики, собирающиеся к его открытию, не раз подходили к ящику, тупо стояли над ним, нагибались рассматривая, но никто не тронул ни одной бутылки — не верили. На исходе недели ящик задела колесом проезжавшая по ухабистой Тулупной машина, он перевернулся, бутылки разбились, алкоголики учуяли Запах и бросились, вырывали друг у друга полуразбитые бутылки, на дне которых что-то плескалось, обрезая руки и рты.
 Мама надо любит! — с увлажнившимися глазами сказал Магомедов.
 Люблю! — заплакал Супраков. — Каждый месяц к ней в деревню езжу, подарками завалил, люблю маму, люблю родное село, родину люблю, отечество! — И он неровным сиплым голосом затянул русскую народную песню, допев которую, расплакался ещё горше: — Нельзя так жить!
 Ему вкалывали я давали горстями нейтрализующие средства, но они, кажется, не давали результата, Супраков бродил по коридорам с мучительными глазами, заглядывал в женские палаты, женщины, знающие о его болезни, поспешно закрывали двери. Однажды медсестра, симпатичная девушка, делала ему очередной укол. Супраков застонал и взял её за руку.
 Разве больно? — удивилась медсестра.
 Уйди! — попросил Супраков.
 На следующее утро его нашли в туалетно-умывальной комнате повесившимся на разодранной и тонко, но крепко скрученной простыне, чем очень возмущалась сестра-хозяйка…
 Неделин не пил лекарств, не чувствовал необходимости.
 Матвей Филатович через равные промежутки времени расспрашивал Неделина о его мыслях, Неделин говорил мрачно и тихо, почти вещал о том, что его удивляет, почему люди открыто не убивают друг друга среди белого дня, это ведь давно уже возможно. Матвей Филатович, отвечая, упомянул выведенный философом Кантом внутренний нравственный закон человека. Неделин, к стыду своему, не знал об этом философе, только имя слышал. Поговорили о нравственном законе. Потом Матвей Филатович вызывал Неделина на откровенность, прося рассказать о работе и семье, Неделин заготовленно жаловался и на работу, и на семью. Матвей Филатович, почувствовав в Неделине ум, способный к усвоению сказанного, стал объяснять ему, что неурядицы на работе и в семье — следствие его робости и внутренних запретов. То есть, значит, спросил Неделин, кантовский закон нужно соблюдать, — но не слишком увлекаться? Матвей Филатович рассмеялся и ничего на это не ответил.
 И с этого момента Неделин словно что-то понял, словно выздоровел, он стал просить Матвея Филатовича о выписке.
 Сознайтесь, вам тут просто надоело? — спросил Матвей Филатович.
 Неделин разгадал тонкость этого вопроса и сказал:
 Да, признаться, надоело.
 Вот и отлично! — сказал Матвей Филатович. — Это уже признак выздоровления. Понаблюдаемся ещё деньков пять — и на свободу!
 Неделин запротестовал, сказал, что очень хочет домой, к детям, и чем больше уговаривал Матвея Филатовича, тем больше тот был доволен и в результате принял решение о выписке в тот же день.
 Теперь Неделин имел справку о болезни, хотя, получив её, задал себе вопрос: разве нельзя без неё было обойтись? Это уже советская привычка: документ в кармане сердце греет.




 Глава 49


 В субботу среди дня он пошёл на проспект Кирова. Пересекая площадь у фонтана, сделал то, что не мог сделать раньше. Неудобство ощущалось лишь одно: брызги, разлетающиеся от твёрдой поверхности бетонных плит, закрапали ботинки. После этого он спокойно застегнулся и постоял у лужи, обводя глазами окружающих. Кто вовсе не заметил, кто улыбнулся, кто захихикал, а кто и невоспитанно заржал, показывая на Неделина пальцем, но стоило любому из глазеющих встретить взгляд Неделина — внимательный, ироничный, убеждённый в своей правоте, — и он тут же отводил глаза. Неделина кто-то тронул за руку. Он обернулся: милиционер и дружинник с красной повязкой.
 И зачем же вы это сделали? — поинтересовался милиционер, демонстрируя свою вежливость, а дружинник приготовился, чтобы взять пьяного.
 Но Неделин трезвым и спокойным голосом сказал:
 А захотелось.
 Больной, — сказал милиционер дружиннику, и они проследовали дальше, пресекать настоящие беспорядки.
 Из магазина «Искусство» вышла девушка, она несла перед собой стопу книг — для другой девушки, которая продавала книги возле магазина с прилавка-лотка, пользуясь хорошей погодой. Известно, когда человек осторожно несёт то, что может упасть, разбиться, рассыпаться, многим, кто это видит, невольно хочется, чтобы — упало, разбилось, рассыпалось. Неделин тоже уловил в себе такое желание, а уловив, подошёл к девушке и толкнул её, книги рухнули на тротуар.
 Ты очумел? Смотреть надо, куда прёшь! Пьяный, что ли? — закричала девушка.
 Я не пьяный. Я нарочно, — сказал Неделин. Девушка, не слушая, подбирала книги, сдувала с них пыль. Неделину стало жаль её, он с извинениями помог собрать книги и донести до лотка.
 Пошёл дальше. А вот и тот самый мороженщик, парнище, презирающий покупателей.
 Сколько? — спросил он не глядя на Неделина.
 Одну! — сказал Неделин ехидно.
 Презрительно двигая руками, мороженщик наполнил стаканчик ароматической говяшкой, сунул Неделину и держал руку с открытой ладонью, ожидая денег. И Неделин плюнул ему в ладонь. Он заглянул в ладонь, сильно удивлённый, посмотрел на Неделина и, без того краснолицый от осеннего холодка, стал багроветь, догадываясь, что его оскорбили. Неделин положил мелочь на прилавок, а мороженое приблизил к роже мороженщика — и стал ввинчивать его, стаканчик хрустел, ломаясь. Кончив дело, Неделин стал ждать. Мороженщик вытер лицо фартуком, посмотрел на Неделина с человеческой обидой и тихо спросил:
 Ты кто?
 Неделин Сергей Алексеевич.
 Нет, а кто ты? Чего тебе?
 Да ничего, собственно. Работай честно. Мороженщик был окончательно обескуражен. Неделин не стал ещё больше озадачивать его. Удалился.
 Он шёл, свободно и радостно глядя вокруг.
 Заглянув в один из магазинов — пустой, поскольку товаров едва-едва хватает самим продавщицам, их знакомым и родственникам (такова была торгово-экономическая ситуация описываемого времени), и весело, громко сказал:
 Здорово, воры!
 Против его ожиданий продавщицы не дрогнули и не возмутились, посмотрели на него лениво, без интереса. Он ушёл несколько уязвлённый.
 Что бы ещё сделать?
 Вот идёт хмурый, озабоченный пожилой человек. Дети ли его заботят, события ли внешнего мира, собственная ли болезнь? Идёт — одинокий, понимая, что никому не нужна его печаль, никто его не утешит.
 Неделин протянул ему руку:
 Здравствуйте!
 Пожилой человек пожал руку и только потом пробормотал:
 Извините, не припомню…
 А вы меня и не знаете. Мне просто с вами поздороваться захотелось. Всё будет хорошо.
 Дурак, — сказал пожилой человек, мгновенно став злым.
 —Почему? — удивился Неделин. —Шею бы тебе намылить, скотина, урод такой! Прохода уже нет, одни психи везде! Неделин огорчился.




 Глава 50


 Ha работе он скучал, дела запустил, поначалу ему прощалось, как недавно болевшему, но вот дошло до того, что Илларионов вызвал его к себе в кабинет для проработки.
 Неделин вошёл с улыбкой.
 Я вам завидую, — сказал Илларионов. — Если бы я так работал, как вы, меня бы совесть замучила, а вы — веселитесь.
 А если бы я работал так, как вы, — ответил Неделин, — то я бы вообще повесился, но вы-то живёте?
 Ты идиот или притворяешься? Думаешь, полежал с нервами — и тебе всё можно? Тогда всем всё можно, все с нервами, и я тоже, между прочим. Ясно?
 Я притворяюсь идиотом, — сказал Неделин. — Не всем же иметь такой естественно идиотский вид, как у вас.
 Что?!
 И не носите платок в нагрудном кармане, это старомодно. Уголок, видите ли, торчит! Не можете забыть, как тридцать лет назад на танцы ходили? — Подойдя, Неделин выхватил платок, аккуратно высморкался, бросил в корзину для бумаг и сказал:
 Ну, я пойду заявление об уходе напишу. Уволившись, Неделин стал просматривать в газетах ежедневные объявления центра по трудоустройству, решая, куда податься. Ему попадались специальности машиниста маркировочной машины, электросварщика, формовщика, крановщика мостовых и башенных кранов, арматурщика, столяра по ремонту какого-то подвижного состава, сменного мастера прачечной, ученика швей и вышивальщиц, фрезеровщика, экономиста, сторожа… стоп! — вот это годится.
 И он устроился сторожем при одной организации.
 Поскольку ни читать, ни слушать радио он не мог, то занимался бессмысленным и успокаивающим делом: строил из спичек домики, башенки, мечтая со временем научиться сооружать целые замки и модели кораблей, этому его научил на Тулупной один из сопалатников Незамайнов, который, правда, на этой почве и сбрендил: задумав построить модель московского Кремля в полтора метра высотой, он всеми помыслами отдался этому; работая в планово-финансовом отделе какого-то предприятия, то и дело смотрел на часы, дожидаясь конца службы, дома наскоро ужинал, закрывался у себя в комнате и творил, невзирая на скандальный голос жены за дверью, забыв, что у него сын-бездельник и дочь на выданье. Работа близилась к концу, и был день, когда он не пошёл на службу. Восемь дней он не показывался из комнаты, не ел, не пил. испражнялся в горшки с цветами, на стуки и крики отвечал руганью. Пришлось вызвать психиатрическую бригаду, взламывать комнату и тащить упирающегося Незамайнова, плачущего и кричащего, что ему осталось совсем немного.
 Матвей Филатович первым делом задал ему вопрос: для кого строилась эта столь превосходная модель, ведь она монолитная и её нельзя вынести из комнаты?
 Да, всё сцеплено, не разберёшь, за одну спичку по тянешь — другие распадутся, — гордо ответил Незамайнов.
 Так для кого же сей труд? — повторил вопрос Матвей Филатович.
 А для себя!
 На этом Матвей Филатович прекратил беседу и назначил Незамайнову лекарства, в душе считая его, однако, вполне нормальным человеком.
 В сторожевой работе для Неделина было плохо только то, что дежурить приходилось по суткам, а двое суток — дома. Но вскоре он сумел устроить так, что дежурил уже по двое суток подряд, ему не в тягость, а денег зато вдвое больше, этим он надеялся задобрить Елену, хотя она в последнее время не жаловалась на нищету. Она ни на что не жаловалась. Только однажды, подав Неделину еду, положила на стол не обычную газету, а какой-то листок.
 Это что? — спросил Неделин.
 Читай.
 Неделин прочитал и увидел, что это заявление на развод.
 Ясно, — сказал он. — А мне что теперь?
 Как что? Тоже заявление подавать. Так сказать, по взаимному согласию.




 Глава 50,5


 Неделин понял, что давно уже ждал этого, — и не то чтобы обрадовался, а стало как-то спокойнее, утвердительнее на душе.
 Разъехаться им, благодаря Запальцеву, сделавшему из двухкомнатной квартиры четырёхкомнатную (пробив дверь к соседям, самих соседей выселив с помощью райисполкома в новый микрорайон), было проще простого: заколотили дверь, вот и всё. Но Елене и этого было мало, и вскоре она сумела обменять свои две комнаты. Произошло это почти молниеносно: вернувшись после дежурства, Неделин позвонил в дверь бывшей своей квартиры, позвонил не по делу, а машинально, потому что о чём-то думал в эту минуту.
 Кто там? — послышался детский голос, голос какой-то девчушки.
 Это я, — сказал Неделин, ничего не понимая.
 Кто «я»?-допрашивал голосок.
 Ваш сосед.
 Дверь открылась, на пороге стояла девочка лет десяти.
 Мамы нет дома. Что ей передать? — благовоспитанно спросила она.
 Ничего. Я так.
 Я скажу, что заходил сосед, — предложила девочка.
 Да, так и скажи. Заходил сосед.




 Глава 51


 И зажила та стеной семья — мама и дочка. Маму Неделин встречал на лестнице или во дворе, здоровался. Она сразу же понравилась ему с мужской точки зрения, а потом он стал всё чаще и чаще задумываться о ней, откладывая даже ради этого сооружения спичечных домиков, просто сидел и думал о ней. Надо зайти познакомиться, но как это сделать, чтобы сразу попасть в точку, чтобы сразу покорить, ошеломить? Он ведь теперь вольный, свободный человек — хотя уже не ходит гулять, показывать другим и самому себе свободу, — после того как увидел настоящую сумасшедшую, которая шла по проспекту Кирова в драной какой-то шубе, размахивала драной сумкой и орала драным голосом:
 Паразиты! Совести нет. Да? Уймись, уймись, Дюймовочка! Несчастный случай! Двадцать третье сентября! Хамло необразованное! Дай пирожок! Дай, тебе говорят! Дай, а то умру! Дай пирожок! (Это она клянчила у окошка, где продавались пироги, и, чтобы отвязаться от дурочки, ей давали-таки пирог, она неопрятно ела его и продолжала выкрикивать неопрятные слова.)
 Неделин купил тетрадь в красной обложке (ему обложка понравилась и решил не просто обдумать, а записать варианты знакомства с соседкой.
 Он красиво и неторопливо писал:
  ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ 
 Я. Здравствуйте. ОНА. Здравствуйте. Я. Извините, вас не Леной зовут? ОНА. Нет. Наташа. Я. Слава Богу! ОНА (смеётся). Почему?
 Я. Потому что мне в жизни попадаются сплошные Лены, и они приносят только несчастье. ОНА. Но я вам ещё не попалась. Я (с усмешкой). Как знать.
 А дальше что?
  ВАРИАНТ ВТОРОЙ 
 Я. Здравствуйте.
 ОНА. Здравствуйте.
 Я. Неудобно — соседи, а до сих пор незнакомы. Сергей Алексеевич, можно просто Сергей.
 ОНА (к примеру). Наталья Петровна, можно просто Наташа.
 Я Очень приятно.
 ОНА. Взаимно. Заходите чайку попить.
 Я. Считайте, что уже зашёл.
 Она смеётся.
 …Скучно как-то это, пресно, тривиально. Не видно масштаба личности.
  ВАРИАНТ ТРЕТИЙ 
 Я. Здравствуйте. Я хочу тебя, пошли ко мне. Будешь Довольна.
 Она идёт ко мне. Всё.
  ВАРИАНТ ЧЕТВЁРТЫЙ 
 Звоню. Она открывает. Вхожу. Становлюсь на колени.
 — Женщина! Спаси человека, лишённого любви к детям и самому себе!
 … Примет за психа. А не псих ли я уже, в самом деле? Нет, читал в специальных книгах, что тот, кто задаёт себе подобные вопросы, ещё не псих. Но близок к этому.
  ВАРИАНТ ПЯТЫЙ 
 Встречаю на лестнице.
 Я. Вы извините, но я прямой человек и поэтому иногда похож на сумасшедшего. Но я не сумасшедший. Я вас полюбил.
 ОНА. Вы не поверите, но я вас тоже полюбила, хотя мы даже не знакомы.
 Я. Давайте познакомимся уже потом?
 ОНА. Когда потом?
 Я. Не понимаете?
 …Чушь какая-то…


* * *

 Таким образом Неделин сочинил десять, пятнадцать, двадцать вариантов и так увлёкся этим, что совсем забыл о спичечном строительстве, и на дежурстве и дома он писал, писал — и на тридцать восьмом варианте тетрадь кончилась. Это было на дежурстве, ночью. Неделин еле дотерпел до утра, до открытия, магазинов, побежал и купил другую тетрадь, точно такую же, в красной обложке. Он открыл ее, заглянул на последнюю страницу исписанной тетради, чтобы продолжить с того, на чём остановился, — и увидел чистый лист. Удивившись, Неделин перевернул лист и увидел опять девственную чистоту. Так он пролистал тетрадь в обратном направлении от корки до корки и не обнаружил ни строки. Перед ним лежали две абсолютно одинаковые чистые тетради, чтобы убедиться в их одинаковости, Неделин даже сравнил внутренние стороны задних обложек, на которых было напечатано: «ОБЩАЯ ТЕТРАДЬ. APT. 6701 р. ГОСТ 13309-79, 96 листов, цена 95 коп.». Пересчитал листы — и там и там ровнёхонько 96 листов. Что за чушь?




 Глава 52


 С этой минуты он потерял интерес абсолютно ко всему, на дежурствах дремал или бесцельно смотрел в окно, как проходят люди, если это было днём, как темнеет небо, если вечером, и как ничего не видно — если ночью. Питался он чаем, кефиром, хлебом и больше, кажется, ничем. Однажды он разложил свой скудный ужин и поставил кружку с чаем на какой-то замызганный журнал, невесть как здесь оказавшийся. Взяв же кружку, вдруг подумал: а не разучился ли он читать? Мысль глупая, смешная, но раскрыл журнал с некоторым испугом. Нет, всё в порядке, узнаёт буквы, узнаёт слова, а вот какая-то знакомая фамилия над рассказом с интригующим названием «Технология самоубийства». Неделин вспомнил, это тот самый корреспондент, который брал у него интервью, когда он стал певцом Субтеевым. Значит, уже литературой занялся? Неделин начал читать. Это был, собственно, не рассказ, а жизнерадостная болтовня о предмете, в котором автор явно ничего не смыслил. Например: «Одинокому человеку непременно нужно завести собаку. Когда эта бессловесная тварь лает и скулит у тебя под ухом в половине шестого утра, просясь на улицу для совершения утреннего туалета, не станешь лежать и размышлять о бренности наступающего дня: и досадуешь на собаку, и жаль её, суку такую, всю свою собачью жизнь отдавшую твоему попечительству, и благодарен ей за то, что она не может без тебя жить. Не знаю, учитывает ли это статистика самоубийств, но мне почему-то думается, что самые одинокие и разочарованные люди не кончают с собой, если у них есть собака. Он стоит страшным вечером у открытого окна на четырнадцатом этаже, смотрит в заманчивую пропасть, ведь так просто, так быстро! — но тут собака подходит и тыкается носом под коленку, он оборачивается и вспоминает, что в случае его смерти собаку некому будет вывести поссать, — и откладывает своё решение, как минимум, до утра, а может, и навсегда. Конечно, он может отдать кому-нибудь собаку и покончить-таки с собой, но эту будет уже самоубийство человека без собаки…»
 Дурак, сказал Неделин автору, швырнул журнал в угол, а на другой день поехал на Сенной рынок, где, он знал, продают щенков. Продавали большей частью сомнительных щенков, выдавая их за овчарок, продавали откровенных дворняжек, но были и благородные, и даже с родословными: терьеры, пудельки, колли. На пушистого щенка колли и нацелился сперва Неделин, рядом стояла взрослая собака, демонстрируя благородство и изящество, а Неделин ведь всегда любил благородство и изящество. Но почему-то прошёлся ещё — и увидел на руках у полупьяной старухи вислоухого пятнистого щенка.
 Возьми, мужчина, —сказала старуха. — Настоящая кавказская гончая овчарка. Стоит двести, продаю за червонец. Возьми, а то утоплю.
 И Неделин купил этого щенка.
 Поначалу он доставлял немало хлопот: гадил и делал лужи где попало. Но очень скоро он научился терпеть от прогулки до прогулки. Неделин и на работу брал его — вернее, её, оказалась сучка, кличку он ей дал Диана, а проще — Динка. Достал книжку об уходе за собаками, изучил правила кормления, выгула и дрессировки. Кормил лучше, чем себя, — мясом, а мясо где взять, кроме как на рынке, а на рынке — цены.
 В общем, много хлопотал над своей Динкой и очень ею утешался, подумывал уже о том, чтобы завести ещё одну собаку — чтобы было больше хлопот и больше утешения. Но как подумал, так и раздумал, понял, что никакую другую собаку не будет любить больше Динки — с её круглыми тёмно-коричневыми глазами, виляющим хвостом и заливистым лаем, которая ночью ложится с ним в постель, и Неделин не прогоняет её, хотя это и запрещено в книге про собак, он, засыпая, чешет ей за ушами, гладит брюшко, а Динка урчит.
 Неожиданно пришла соседка:
 Добрый вечер. Извините, увидела с балкона, что у вас свет. Не поможете мне кость разрубить? Купила дурацкое мясо с костью, не влезает в кастрюлю. Поможете?
 Конечно, — сказал Неделин.
 Динка тоже что-то сказала своим лаем и полезла женщине под ноги, виляя хвостом.
 Красавица ты моя, —сказала женщина.
 Дворняжка.
 Всё равно красавица. Как нас зовут?
 Диана. Динка. А вас, извините? А то неудобно даже, сколько уже соседи.
 Ирина.
 Сергей. Сейчас мы вам порубим вашу кость. Неделин взял топорик и пошёл рубить кость.
 Какое паршивое мясо! — говорила женщина.
 А что сейчас не паршивое?
 Действительно.
 И они стали говорить о паршивости времени — оба оказались уязвлены этой паршивостью. Разговора хватило и па то, чтобы попить чаю после рубки кости, и на то, чтобы после чая просто посидеть, неторопливо вслушиваясь друг в друга.




 Глава 53, последняя


 Остальное произошло очень быстро. Они стали захаживать друг к другу всё чаще. Светланка, дочь Ирины, очень полюбила Динку, к Неделину относилась терпимо, задав однажды матери вопрос:
 Замуж, что ли, за него хочешь?
 Ты что? — удивилась Ирина.
 А что? Не век одной-то куковать. И ребёнку отец нужен, — с ехидством повторила Светланка неведомо чьи слова.
 Ни за кого я замуж не собираюсь! — отрезала мать.
 Однажды Неделин пришёл с бутылкой шампанского и сказал, что у него день рождения. Ирина быстренько приготовила яблочный пирог-пятиминутку, подарила Неделину хорошую книгу, Светланка тоже сделала подарок: талантливый рисунок из сказки про Снежную королеву.
 Выпив шампанского, Неделин, волнуясь, путаясь, сказал Ирине, что он давно уже что-то чувствует, проще говоря, она ему очень нравится, ещё проще говоря — оч её любит, такие вот дела.
 Ирина сказала, что это очень приятно, когда в этом мире существует всё-таки любовь, и любовь может спасти, так получилось и совпало, что она тоже давно уже чувствует интерес к Неделину, проще говоря, он ей нравится, ещё проще — она его, кажется, тоже любит.
 Это неправда, — сказал Неделин.
 Почему же?
 Меня нельзя любить. Меня никто никогда не любил.
 Не может быть.
 Я точно говорю.
 Значит — не разглядели.
 Наоборот. Но любовь — слепа! — банально сказал Неделин. — Поэтому может быть, может быть…
 И пошёл.
 Куда ты? — спросила Ирина.
 А? Я так… Ничего…
 Поздним вечером он позвонил в дверь Ирины. Дверь открылась, Динка тут же шмыгнула в квартиру, привыкшая заходить туда, как в свой дом.
 Присмотрите за Динкой, — сказал Неделин. — Мне надо срочно уехать.
 Так поздно?
 Она собака умная, вам с ней хлопот не будет.
 А куда вы едете?
 Так… Дела.


* * *

 Через пять минут Ирина, словно опомнившись, выскочила в коридор, звонила в дверь Неделина, стучала кулаками и ногами, каким-то чутьём понимая, что поздно.


* * *

 А Неделин, стоя внизу с чемоданом в руке, слышал это — и ему было жаль, ему хотелось вернуться. И он, пожалуй, вернётся, но не сейчас, сейчас он должен уехать, ему надо… — впрочем, что ему надо, он решит — в дороге.
  1986-  1991 гг.