---------------------------------------------


 Лесков Николай Семенович
 Язвительный

 Н.С.Лесков 
 Язвительный 
 Рассказ чиновника особых поручений 
 1 
 При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии. Старшие чиновники обыкновенно куривали в маленькой комнатке, за правительским кабинетом, а младшие - в сторожке. В этом курении у нас уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты, находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и посоветоваться. 
 Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора. В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя, полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода, Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению. В рассказе его собственно не было ничего занимательного, и рассказом этим более всех был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в нашей административной организации обнаружить зло - значит сделать шаг к его искоренению. Из помощников правителя один еще кое-как слушал этот рассказ, но другой без церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался сказать: "Как вы, дитя мое, глупы!" 
 2 
 Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнатку с правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то: 
 - Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к вашим услугам. 
 В двери показался высокий плотный блондин, лет сорока, в очках, с небольшою лысиною и ласковым выражением в лице. 
 - Господин Ден, - проговорил правитель, рекомендуя нам введенного им господина. - Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина на управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники N, X, Y, Z, - отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались рукожатия и отрывочные: "очень рад, весьма приятно" и т. д. 
 Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали прерванный кейф. 
 - - Вы давно в наших краях? - спросил Дена мой молодой товарищ, слывший за светского человека. 
 - Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего дня, отвечал г-н Ден. 
 - Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей губернией? 
 - Не знаю, как вам сказать, - и да и нет, Я знаком с имениями князя по отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе,, и по рассказам моего доверителя. Но... впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое, что и Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями. 
 - Ну, не совсем, - отозвался один помощник правителя канцелярии, сливший у нас за политико-эконома. 
 - В чем же резче всего проявляются особенности здешней губернии? отнесся к нему Ден. - Я буду много обязан вам за ваши опытные указания. 
 - Да во многом. 
 - О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой мною с моего приезда в Россию? Я тех убеждений, что неуклонная система всегда достигает благих целей. 
 Политико-эконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой чиновник перебил его вопросом; 
 - А вы давно в России? 
 - Седьмой год, - отвечал Ден. 
 - Вы... если не ошибаюсь... иностранец? 
 - Я англичанин. 
 - И так хорошо говорите по-русски. 
 - О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного! 
 - Вы, свыклись и с нашим народом и с нашими порядками? 
 - Кажется, - улыбаясь, ответил Ден. 
 - Имения князя в нашей губернии не цветут. 
 - Да, я это слышал. 
 - Вам будет много труда. 
 - Как везде. Без труда ничего не двинешь. 
 - Может быть, побольше, как в другом месте. 
 - Ничего-с, Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во всем нужна система. 
 - Где же вы намерены основать свою резиденцию? - спросил политико-эконом. 
 - Я думаю, в Рахманах. 
 - Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего нет, - заметил молодой чиновник. 
 - У меня на это есть некоторые соображения. 
 - Своя система, - смеясь, вставил помощник правителя. 
 - Именно. 
 Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: "Едем-с!" 
 Мы пожали опять друг другу руки и расстались, 
 3 
 Село Рахманы находится в соседстве с Гостомельскими хуторами, где я увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами и селом всего расстояния считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая по делам службы в К-ой уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора, чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком свидании со мной, все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями. Особенно она до небес превозносила самого Дена. 
 - Вот, - говорила она, - настоящий человек; умный, рассудительный, аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно ему издержать, сколько нужно оставить; одним словом, видно, что это человек не нашего русского, дурацкого воспитания! 
 Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у них Ден вошел: "Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует", и только слов, что Ден да Ден. Рассказам же и анекдотам про Дена и конца нет. Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых известных лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так, что целый округ завидует. "Вот, - думаю себе, - дока-то на наших мужиков явился!" 
 Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима, 
 4 
 Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору. 
 - Вы, кажется, здешний уроженец? - спросил меня губернатор, когда я вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно. 
 - Вы живали в К-ом уезде? 
 - Я там, - говорю, - провел мое детство. К-ой уезд мое родное гнездо. 
 - И у вас там много знакомых? - продолжал спрашивать губернатор. 
 "Что за лихо!" - подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я хорошо знаю почти весь уезд. 
 - У меня к вам есть просьба, - начал губернатор. - Пишет мне из Парижа князь Кулагин, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена, человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, - не в службу, а в дружбу, съездите вы в К-ой уезд, разузнайте вы это дело по совести и дайте мне случай поступить по совести же. 
 Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: "Не слыхали ли, как живут рахманские мужики?" 
 - Нет, мой друг, не слыхала, - говорит. - А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче! 
 - Может быть, - говорю, - он очень строг или горяч? 
 - В порядке, разумеется, спрашивает. 
 - Сечет, может, много? 
 - Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут, так на сходке, по мирской воле. 
 - Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет? 
 - Что ты начать-то хочешь? 
 - Как, - говорю, - он к красненьким повязочкам равнодушен ли? 
 - О, полно, сделай милость, - проговорила мать и плюнула. 
 - Да вы чего, матушка, сердитесь-то? 
 - Да что ж ты глупости говоришь! 
 - Отчего же глупости? Ведь это бывает. 
 - Подумай сам: ведь он женатый! 
 - Да ведь, родная, - говорю, - иной раз и женатому невесть что хуже холостого снится. 
 - Эй! поди ты! - опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку. 
 - Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян? 
 - Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть. Баловство да воровство - вот что им нужно. 
 5 
 Объехал два, три соседние дома, - то же самое. На Николин день в селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех один ответ, что Стюарт Яковлевич - такой управитель, какого и в свете нет. Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе, в самом деле врут мужики. 
 Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город. 
 В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел отпустить меня без обеда. "У меня, - говорит, - сегодня младший сынок именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову старуху с невестками и велю кланяться". 
 Надо было оставаться. 
 - Тем часом пойдем чайку попьем, - сказал мне Рукавичников. 
 Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай. 
 - Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? - спросил у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем, 
 - Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, - отвечал я. 
 Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как свои пять пальцев. 
 - Вот, - говорю, - какое дело, и пустое, да и мудреное, - и рассказал ему свое поручение. 
 Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только: 
 - Это, парень, не пустое дело, 
 - А вы знаете Дена? 
 - Как, сударь, не знать! 
 - Ну, что о нем скажете? 
 - Да что ж о нем сказать? - проговорил старик, разведя руками, хороший барин. 
 - Хороший? 
 - Да как же не хороший! 
 - Честный? 
 - И покору ему этим нет. 
 - Строг уж, что ли, очень? 
 - Ничего ни капли не строг он. 
 - Что ж это, с чего на него жалуются-то? 
 - А как тебе сказать... очень хорош, - похуже надо, вот и жалобы. Не по нутру мужикам. 
 - Да отчего не по нутру-то? 
 - Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим. 
 - Работой, что ли, отягощает? - все добиваюсь я у Рукавичникова. 
 - Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче... А! да вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат! - крикнул в форточку Рукавичников. - Вот сейчас гусли заведем, - прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик. 
 В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и начал креститься на образа. 
 - Здравствуй, Филат Егорыч! - сказал Рукавичников, дав мужику окреститься. 
 - Здравствуй, батюшка Петр Ананьич. 
 - Как живешь-можешь? 
 - Ась? 
 - Как, мол, живешь? 
 - А! Да все ела те богу живем. 
 - Дома все ли здорово? 
 - Ничего будто, Петр Ананьич; ничего. 
 - Всем, значит, довольны? 
 - Ась? 
 - Всем, мол, довольны? 
 - И-и! Чем довольными-то нам быть, 
 - Что ж худо? 
 - Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается. 
 - Управитель, что ль, опять? 
 - Да, а то кто ж! 
 - Аль чем изобидел? 
 - Вот завод затеял строить, 
 - Ну? 
 - Ну и в заработки на Украину не пущает. 
 - Никого? 
 - Ни одного плотника не пустил. 
 - Это нехорошо. 
 - Какое ж хорошество! Барину жалились, два прошения послали, да все никакой еще лизируции нет. 
 - Поди ж ты горе какое! - заметил Рукавичников. 
 - Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом, 
 - Видите, какой мошенник ваш Ден! - сказал, обратясь ко мне, Рукавичников. Мужик в меня воззрился. 
 - А вот теперь я вам расскажу, - продолжал мой хозяин, - какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения. 
 - Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших правил... 
 - Это точно, - ветрел мужичок. 
 - Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Все какие-то свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он человек. 
 - Это как есть слабый, - опять подсказал мужичок. 
 - Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем? Что, правду говорю или вру? 
 - Это так. 
 - Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда хочешь, 
 - Ступай, значит. 
 - Что? 
 - Сделамши свое, - ступай, говорю, куда хочешь, - повторил мужичок. 
 - Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал. 
 - Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? - говорил я. 
 - Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч. 
 Мужичок молчал. 
 - А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что ль? - опять обратился Рукавичников к мужичку. 
 - Нет, это было. 
 - Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не дал. Зачем он не дал? 
 - Мы этого знать не могим, - отвечал Филат Егорыч. 
 - Нет, врешь, брат, - знаешь. Он вам высчитывал, что с него чужие просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не болтались, а дома работали. 
 - Это такая говорка точно была. 
 - То-то, а не не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так, что ль? 
 - Не знаю я этого. 
 - Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился. 
 - А вот меня бы вам в управители! - шутливо продолжал Рукавичников, - А приняли б вы меня? 
 - Да с чего ж? 
 - И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался - на клин тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое - за виски его посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата Егорыча сынка, ну - в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч? 
 - По-нашему так. 
 - Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили. 
 - Что же это такое однако? - спрашивал я Рукавичникова. 
 - А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину. 
 Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно восхитился, что в его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден, 
 6 
 В пятницу на масленице у губернатора были званые блины. Весь город почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт. Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного с словом: хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо. 
 Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда позвали. Губернатор стоял, облокотись на свою конторку, а правитель что-то писал за его письменным столом. 
 - Скверное дело случилось, - сказал губернатор, обратись ко мне. - В Рахманах бунт. 
 - Как бунт? 
 - Да бот читайте. 
 Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это было донесение к-ского исправника, писавшего, что вчера "рахманскйе мужики взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а самого управляющего избили и выгнали вон. 
 - Я сейчас посылаю вас в Рахманы, - сказал губернатор, когда я пробежал донесение исправника. - Сейчас получите открытое предписание к инвалидному начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и чтоб виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти по горячим следам. 
 - Позвольте мне не брать команды, - сказал я губернатору. - Я там всех знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только помешает. 
 - Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к инвалидному начальнику. 
 Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к-ского исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы. От города К. до Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские - все было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней. Поместились в избе у старосты и послали за становым. Утром ранехонько прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика, Николая Данилова, взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении крестьян к бунту. 
 - Что ж вы узнали? - спрашиваю я станового. 
 - Поджог был-с. 
 - Отчего вы это думаете? 
 - Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу. 
 - Кого же вы подозреваете в поджоге? Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения. 
 - По какому поводу вы арестовали этого мужика? 
 - Николая Данилова-то-с? 
 - Да. 
 - - Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул. 
 - И только? 
 - Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются. 
 - Вы допрашивали кого-нибудь? 
 - Делал дознание. 
 - И ничего не узнали? 
 - Ничего пока. 
 Вошел староста и остановился у порога. 
 - Что скажешь, Лукьян Митрич? - спросил я. 
 - К твоей милости. 
 - То-то, почто к моей милости? 
 - Мужики собрались. 
 - Кто ж тебе приказывал их собирать? 
 - Сами собрались; хотят с тобой гуторить. 
 - Где ж они? 
 - Да вот туточка. 
 Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки. 
 - Ого! сколько их, - сказал я, сохраняя все возможное спокойствие. 
 - Вся отчина, - заметил староста. 
 - Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду. 
 Староста ушел. 
 - Не ходите! - сказал мне становой. 
 - Отчего? 
 - Долго ль до греха. 
 - Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут. 
 Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок. 
 - Здравствуйте, ребятушки! - сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и прогудели: "Доброго здоровья!" 
 - Накройтесь, ребята; холодно. 
 - Ничего, - опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли. 
 - Пожалуйста, покройтесь. 
 - Мы и так постоим. 
 - Наше дело привычное. 
 - Ну так я вам велю накрыться. 
 - Велишь, такое дело. 
 Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные. 
 Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды. 
 У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу. 
 - Что же вам, ребята, от меня желается? - спросил я сходку. 
 - Это ты будешь от губернатора-то? - спросил меня середовой мужик из переднего ряда. 
 - Я. 
 - Ты чиновник? 
 - Чиновник. 
 - Губернаторский? 
 - Да. 
 - Ну-к мы с тобой хотим побалакать. 
 - Извольте. Я вот слушаю. 
 - Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить. 
 Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового. 
 Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною. 
 - Ну о чем будем говорить? - спросил я. 
 - Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный. 
 - О чем же хотели говорить? 
 - Да вот по этому делу-то. 
 Послышалось несколько вздохов со всех сторон. 
 - Зачем вы выгнали управителя? 
 - Он сам уехал. 
 - Еще бы! как вы его мало что не убили. 
 Молчат. 
 - Что теперь будет то? 
 - Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет? 
 - Каторга будет. 
 - За управителя-то? 
 - Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом. 
 - Бунта никакого не было, - проговорил кто-то. 
 - Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, - сказал я. - Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить. 
 - Это точно, - буркнули опять несколько голосов. 
 - То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем. 
 Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу. 
 7 
 Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу. 
 - Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я арестанту. 
 Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил. 
 - Что ж ты за себя скажешь? 
 - Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в голосе. 
 - Да говори, брат: как дело было? 
 - Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен. 
 - Ну расскажи, что знаешь. 
 - Я только всего и знаю, что с самим со мной было. 
 - Ну, что с тобой было? 
 - Озорничал надо мной управитель. 
 - Как же он озорничал? 
 - Да как ему хотелось. 
 - Бил, что ль? 
 - Нет, бить не бил, а так... донимал очень. 
 - Что ж он над тобой делал? 
 - Срамил меня несносно. 
 - Как же так срамил он тебя? 
 - Он ведь на это документчик у нас. 
 - Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал я, махнув рукой. 
 Николай подумал, постоял и сказал: 
 - Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки. 
 - Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку. 
 - Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию. 
 - Деньги, что ли, остались за кем там? 
 - Нет. 
 - Что же? 
 - Так; другое дело было. 
 - Ну! 
 - Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел. 
 - Куда? 
 - Да туда ж, куда сказывал. 
 - В Черниговскую губернию? 
 - Ну да. 
 - Что ж у тебя за дело такое там было? 
 - Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал. 
 - Ну что ж дальше было? 
 - А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю. 
 - Без наказания? 
 - Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад. 
 - Что ж он, как привезли тебя к нему? 
 - Велел на угле сидеть. 
 - Как на угле? 
 - А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди". 
 - Ну, ты и сидел? 
 - Я опять ушел. 
 - Зачем же? 
 - Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали. 
 - Ну? 
 - Ну, тут-то уж он меня и обидел больше. 
 - Чем же? 
 Мужик законфузился и отвечал: 
 - Я этого не могу сказать. 
 - Да, а нужно, - говорю, - сказать. 
 - На нитку привязал. 
 - Как на нитку? 
 - Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой. 
 Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку. 
 - Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке. 
 - Так целый день вроде воробья и сидел. 
 - А вечером пожар сделался? 
 - Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось. 
 - А ты как о пожаре узнал? 
 - Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все. 
 - А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был? 
 - Дома, спал под сараем. 
 Говорит это покойно, но в глаза не смотрит. 
 - Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали? 
 - Я этого ведь не знаю ничего. 
 - Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит. 
 - Ведь тут уж все были? 
 - Все. 
 - И все, должно быть, били? 
 - Должно, что так. 
 - И ты поукладил? 
 - Нет, я не бил. 
 - Ну, а кто же бил? 
 - Все били. 
 - А ты никого не заприметил? 
 - Никого. 
 Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил. 
 - Кто ж бил-то? 
 - Не знаем. 
 - А за что? 
 - Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать. 
 Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов". 
 8 
 Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина. 
 Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться. 
 Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю: 
 - Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор - князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну. 
 Кланяются, благодарят. 
 - Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной. 
 - Выберем. 
 - Нужно это скоро сделать. 
 - Нынче пошлем. 
 - Да уж потом не дурачиться. 
 - Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь. 
 - Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии. 
 - Это опять его, значит, к нам? - спросили разом несколько голосов. 
 - Да, а то что ж я вам говорил? 
 - Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны. 
 - Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения. 
 - Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны. 
 - Так следствие будет. 
 - Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться. 
 - Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают. 
 - Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его. 
 - Да чем он вам ворог? 
 - Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал, да еще не ворог? 
 - Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не гляживали, как вороные на конюшне стоят? 
 - Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! - на нитку вроде воробья сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали. 
 - Подумайте, ребята! 
 - Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься. 
 - Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь. 
 - Он другое измыслит над нами не хуже этого. 
 - Что ему измышлять? 
 - Он язвительный человек такой. 
 - Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза. 
 - Что ж! Мы прощенья просить готовы. 
 - А управителя примете? 
 - Этого нельзя сделать. 
 - Да отчего нельзя-то? 
 - Он язвительный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
 Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное дело, по которому трое сослано в каторжную работу, человек двенадцать в арестантские роты, остальные же высечены при земском суде и водворены на жительстве. 
 ПРИМЕЧАНИЯ 
 Печатается по изданию: "Рассказы М. Стебницкого (Н. С. Лескова)", т. II, СПб., 1869. Впервые напечатано в журнале "Якорь", 1863, ээ 12, 13, 14 (с эпиграфом: "Капля камень долбит. Пословица"). 
 После смерти автора этот рассказ появился в дополнительном (XII) томе собрания его сочинений (1896). При этом произошло текстологическое недоразумение: рассказ напечатан по журналу "Якорь", а между тем в сборнике 1869 года текст рассказа подвергся авторской переработке, при которой были сняты некоторые детали, придававшие рассказанному событию местный, этнографический характер. Убран и первоначальный подзаголовок, характерный для ранних вещей Лескова: "Из Гостомельских воспоминаний". Особенно существенное изменение сделано в конце; в "Якоре" рассказ кончается словами: "и пошло уголовное дело". Продолжение фразы ("по которому трое сослано в каторжную работу" и т. д. до конца), появившееся в сборнике 1869 года, не попало в текст XII тома собрания сочинений (а тем самым - и в последующие издания). В сборнике 1869 года этот рассказ был помещен после рассказа "Засуха" (первоначально в журнале "Век", 1862, э 12, под заглавием "Погасшее дело"), причем они объединены здесь общим заголовком: "За что у нас хаживали в каторгу. Два рассказа". 
 ...с Гостомельскими хуторами. - Гостомля - речка в южной части Орловской губернии (в Кромском уезде); на этой речке был хутор Лесковых, в котором прошло детство Н. С. Лескова. "Я вырос в народе на гостомельском выгоне" - вспоминал он потом. 
 Галманы - олухи.