---------------------------------------------


 Руслан Белов
 Как я таким стал,
 или
 Шизоэпиэкзистенция


 И с отвращением читая жизнь мою,
 Я трепещу и проклинаю,
 И горько жалуюсь,
 И горько слезы лью,
 Но строк печальных не смываю.

    А.С. Пушкин «Воспоминание».


 Когда ты стоишь один на пустом плоскогорье, под
 бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот
 или ангел разводит изредка свой крахмал;
 когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
 помни: пространство, которому, кажется, ничего
 не нужно, на самом деле нуждается сильно во
 взгляде со стороны, в критерии пустоты.
 и сослужить эту службу способен только ты.

    И. Бродский «Назидание».


 Когда появляется Другой, он разом овладевает всем тем, что нам не дано узнать. Он – вместилище нашей тайны, всего того, что живет в нас, но не может быть причислено к истине. Он не является вместилищем ни нашего подобия, ни нашего различия, ни идеальным воплощением того, что мы есть, ни скрытым идеалом того, чего нам недостает, – он вместилище того, что ускользает от нас, место, через которое мы ускользаем сами от себя. Этот Другой – не воплощение желания или отчуждения; он – воплощение помутнения разума, затмения, появления и исчезновения, мерцания существа. Ведомо, что понятие Другого никогда не возможно объяснить, прибегая к словам, выражающим желание; ведомо, что субъект ошибается, стремясь к тому, что он любит; ведомо, что каждое высказывание ошибочно в своей безнадежной попытке выразить то, что оно стремится выразить. Тайна всегда принадлежит искусственному. Это и вынуждает искать Другого не в ужасающей иллюзии диалога, но устремляться в своих поисках в иные места, следовать за ним подобно его тени, очерчивая вокруг него некую линию, навсегда отказавшись быть самим собой, но не став при этом окончательно чуждым самому себе, следовать, не вписываясь в образ Другого, в эту странную форму, пришедшую извне, в это тайное обличие, повелевающее событийными процессами и необычайными экзистенциями. Другой – это то, что позволяет мне не повторяться до бесконечности.

    Ж. Бодрийар «Прозрачность зла».



 1


 Как я таким стал?.. Этот вопрос занимал меня давно, но взялся я за его разрешение вплотную, лишь наткнувшись на "Свободное падение" Уильяма Голдинга. Книга читалась с интересом, скоро, впрочем, угасшим. Разочарованный, я взялся за предисловие – может, что недопонял? – и узнал, что автор – великий мастер, нобелевский лауреат, а роман сложный, умело построенный и со смыслом, потому что в нем мочатся в начале (первая любовь героя), мочатся в середине (сам герой на алтарь), мочатся в конце (сломленная героем женщина).
 "Премии дают, потому что они существуют", – подумал я, закрывая книгу. Сконструировал великий мастер сюжет с интригующим названием, мазнул серой краской, мазнул черной, и заключил, что человек появляется, чтобы лечь в могилу полуразложившейся в моральном плане личностью. И еще этот вопрос:
 – Как я таким стал?
 Не "Кто меня таким сделал?", а именно "Как я таким стал?" То есть "Как и когда я совершил грех, за который Бог отвернулся от меня?" А эта фраза, "Меня завели, и я тикаю", противоречащая вопросу? Короче, взялся писать о больном, но потом увидел воочию кислое лицо редактора, вздохнул, жалея себя, малодушного, и превратил боль в роман. А правда осталась в мусорной корзине. Смогу ли я не отправить свою правду туда же?
 Смогу. По крайней мере, постараюсь. Постараюсь ради мальчишек, которые могут стать такими, как я.


* * *

 Как я таким стал?.. У меня нет особых желаний, чувства притупились. Мать я раздражаю одним видом. Сына – "достижениями". Дочь от меня отказалась. Друзей давно нет, остались люди, которым я иногда бываю необходим. Женщины приходят, чтобы в очередной раз уйти навсегда. Если у вас будут проблемы на улице, я, окажись рядом, скорее всего, пройду мимо. У меня нет ни желания зарабатывать деньги, ни тратить их, мне не хочется чего-либо достигнуть или получить. Я опустился и стал неприятно для себя скуп. Я понемногу схожу с ума и разговариваю с собой (даже во сне). Мне кажется, что кто-то, нет, что-то на меня смотрит милицейским взглядом. Смотрит Недреманное Око. Я ненавижу себя, я сижу в пустом доме. И ничего не хочу.
 Нет, хочу.
 Я хочу уйти. Навстречу концу, который кажется невыносимо далеким. Но что-то меня останавливает. Пока.
 Что?
 Желание разобраться, как я таким стал. Разобраться и понять, мог ли я стать другим, мог ли стать счастливым и довольным жизнью человеком.
 Думаю, разобраться будет трудно. Многие считают, что я многого достиг. Я – довольно известный в прошлом ученый, автор полутора десятка романов, у меня все есть, я объездил весь мир, все видел и многое испытал. Люди считают меня неглупым человеком, живущим свободно и в свое удовольствие.
 Они мало обо мне знают.




 28



 Нет на земле человека, способного сказать, кто он. Никто не знает, зачем он явился на свет, чему соответствуют его поступки, его чувства, его мысли и каково его истинное имя, его непреходящее имя в списке Света... Жизнь – это текст, где йоты и точки имеют не меньшее значение, чем строки и целые главы.

    Леон Блуа «Душа Наполеона».

 Это не опечатка, это действительно двадцать восьмая глава данного повествования. Закончив двадцать седьмую главу, я внимательно прочел написанное и понял: те, к кому я обращаюсь, читать его не станут. Следствием этого понимания была бессонная ночь, к исходу которой мне дано было знать, как переменить будущее последнего своего труда. Я нашел средство заставить читателя внимательнейшим образом изучить его, и мне стало весело – я представил, как люди, этого не сделавшие, раскрыв однажды за утренним чаем газету, огорченно обмякнут на стуле или, наоборот, грохнут чашкой об пол.
 Указанным средством станет то, о чем я с великим трудом умалчивал долгие годы, а именно сокровища, которые Александр Македонский сокрыл в Согдиане, а точнее, в Ягнобской долине, перед тем, как направиться в Индию, в последний свой поход. Да, именно возможность стать наследником великого полководца, побудит вас прочитать сей труд. Те, кто сейчас смеется над моим заявлением и надо мной, в ближайшем будущем, несомненно, посыплют головы пеплом несостоявшегося благосостояния, либо не испытанного грандиозного приключения (или прозрения?). Тем же, кто отнесется к нему серьезно, рекомендую изучить эту книгу, ибо место их погребения можно из нее заключить, как посредством анализа текста, так и его расшифровки (см. эпиграф). Перед тем, как приступить к намекам (и запутыванию следов), я вынужден сказать, что в случае моей смерти или неожиданного исчезновения, десяток электронных писем с указанием места погребения сокровищ будет автоматически переслан случайным лицам, и в результате сокровища либо достанутся чиновникам, либо их придется делить, что одинаково неприятно. Также заявляю, что прослежу самым тщательным образом, чтобы ни художественная, ни корректорская правка не изменили в данном труде ни одной ключевой буквы.
 Естественно, истинные собственники сокровищ – местные власти – предпримут (могут предпринять) превентивные меры, и человеку, мне поверившему (и определившему место сокрытия клада), возможно, придется либо повременить с десяток лет (я "временю" ухе почти четверть века), либо действовать смело и с выдумкой. Добавлю, что лично мною придумано, по меньшей мере, четыре способа безопасного отвода достояния древнего полководца в личную собственность. Если у официальных лиц возникнут ко мне вопросы, я естественно, объявлю данное заявление рекламным трюком и тут же потребую психиатрического обследования своей персоны, вследствие которого, несомненно, займу свое законное место в соответствующей лечебнице.
 Итак, начнем.


* * *

 В Ягнобской долине с лета 1967-го года до лета 1981-го я провел ровно 50 месяцев. Это были и месяцы юношеских туристических поездок, и месяцы тяжелой маршрутной работы, и месяцы аспирантской вольницы. Впервые я побывал в тех краях в июле 1967 года в составе туристической группы, собравшейся со всего Союза – на глыбе, лежащей у искандеркульской метеостанции, до сих пор можно разобрать мое имя и год росписи, выбитые ледорубом. За день до отъезда домой, купаясь в озерце Зеленом – теплое, оно прячется над метеостанцией метрах в ста от холодного и отравленного ртутью Искандера, – я познакомился с необычным человеком средних лет. Он, болезненно выглядевший, но плотный, с широкой спиной, одетый в ватный стеганый халат, в коричневых брезентовых сапогах в остроносых калошах, сидел на скале, с которой я нырял. По имени (Искандар) человек был таджиком, но голубые глаза и рыжие волосы, удивительные для персоны в чепане и тюбетейке, выдавали в нем согдийскую кровь. Всем видом он выказывал ко мне симпатию, видимо, из-за родинки на щеке, точно такой же, как у него, и одинаково расположенной. Мы откровенно разговорились, и я узнал, что действительно общаюсь с потомком согдийца. Сообщив об этом, мой собеседник замолчал. Усталые его глаза его пытались что-то найти в моих глазах.
 – Ваши предки, вероятно, видели Македонского, – спросил я лишь для того, чтобы прекратить это неприятное мне рассматривание.
 – Да, видели. Это я знаю более чем определенно, – оставив мои глаза в покое, загадочно улыбнулся он. – Мои прямые предки были свидетелями пришествия Искандера Двурогого в эти края. И свидетелями его ухода.
 – Были свидетелями событий, случившихся две тысячи... две тысячи двести восемьдесят четыре года назад? – повторил я, имевший твердую пятерку по истории, сложив дату ухода полководца из Согдианы с текущей. – То есть приблизительно 50 поколений назад?
 – Да, это было давно, – покивал он. – Но предки их запомнили и передавали из поколения в поколение, потому что события, особенно уход, были... были яркими.
 – Яркими? – я почувствовал: собеседник использовал это слово не случайно.
 – Да, буквально яркими. Они сверкали, как золото.
 Мне стало ясно: этот день останется в моей памяти навсегда. Как день появления в личном репертуаре захватывающей истории, которую можно пересказывать всю жизнь? Или поворотный день жизни? Нет, скорее, как поворотный день моего бытия. Мне стало ясно это, как день, и я, зевнув напоказ, проговорил:
 – Загадками говорите, уважаемый.
 – А ты послушай меня, и все их разгадаешь, – появившаяся на его устах улыбка, несомненно, представляла собой отблеск золотых гор, которые он собирался предложить мне от щедрот своих.
 По-русски согд говорил на удивление чисто, и я узнал, что впервые Александр Македонский по прозвищу Великий (и Двурогий) появился на озере в 329 году до нашей эры, появился, можно сказать, в туристических ботинках, чтобы посмотреть на удивительный водоем, сравнительно недавно образовавшийся в результате оползня, вызванного мощным землетрясением. Как истинный полководец и злой гений, этот человек использовал в своих целях вся и всех, использовал и это озеро, пообещав спустить его, если партизанская война в долине Политимета (Зеравшана) не будет немедленно прекращена. Угроза подействовала, так как местное население прекрасно помнило великий потоп, случившийся после частичного прорыва природной плотины, и к тому же знало, что к этому времени иноземец уже погубил около миллиона человек (одних согдов 120 тысяч, плюс средиземноморский город Тир в полном составе) и не собирается на этой цифре закругляться.
 Через полтора года после визита полководца македонцы появились вновь. Осенью 328 года за шесть месяцев до ухода "Двурогого" из Согда, в Ягнобскую долину из Зеравшанской проследовал караван тяжело груженых ослов, сопровождаемый отрядом хорошо вооруженных воинов. В населенных низовьях долины никто не сомневался (к этому были основания), что караван и войско направляются в сторону Индии в целях разведки пути для неожиданного в нее проникновения с севера, а не с запада, из Бактрии, откуда приход Александра Македонского ожидался мощной в те времена индийской армией. Вскоре после этого события один из предков моего согда нашел в реке, форсированной караваном, истрепанный камнями вьюк, в котором чудом удержался смятый в пластину золотой кубок. Поиски в реке привели к обнаружению еще нескольких золотых артефактов, искусственно превращенных в лом (лишь много лет спустя я узнал, почему македоняне это делали). Поразмыслив, предок решил, что караван вез сокровища, награбленные Македонским в Согдиане, и последовал за ним. Он обследовал всю долину Ягноба и все долины рек, ее дренирующих, и все перевалы, по которым можно было покинуть местность, опросил скотоводов и, в конце концов, пришел к твердому убеждению, что караван долины не оставлял, и лишь несколько македонских солдат налегке миновали перевал, называвшийся в то время N. С тех пор старший в роде этого человека занимался поисками золота, он, и только, он знал о нем.
 Естественно, я не поверил рассказчику и по-юношески прямо об этом заявил (заявил, стыдно сказать, используя некорректные выражения типа "ты, дорогой, купи попугая – их теперь полно в зоомагазинах – и пудри мозги ему", и тому подобное). Согд, совершенно не изменившись в лице, достал из потайного кармана брюк истершийся бумажный сверточек, развернул его и протянул мне кусок сплющенного золотого изделия, очертания которого были явно оформлены обычным зубилом.
 – Вот остаток той пластины, – сказал, он победно улыбаясь.
 – Это ничего не доказывает, – проговорил я, убедившись, что держу и вижу золото. – И вообще, что ты хочешь от меня?
 – Недавно врачи обнаружили у меня неприятное, мягко говоря, заболевание, и через несколько месяцев, я окажусь в краях, где золото не имеет веса, – неприятно скривил уста Согд.
 Сочувствие охватило меня, в то время сентиментального. Подождав, пока оно рассосется, я спросил:
 – А что вы делаете здесь?
 – Приехал попрощаться с родными местами...
 – И напоследок над кем-нибудь посмеяться, – усмехнулся я, рассматривая Кырк-Шайтан, колебавшийся в горячем воздухе.
 – Нет, я не хочу над тобой посмеяться, – ответил он, не огорчившись моей бестактности. – Я просто хочу уйти к богу налегке, и потому ты станешь баснословно богатым.
 – Я стану баснословно богатым? А может, мой потомок поколений так через пятьдесят? – посмотрел я на него, скептически прищурившись.
 – Нет, ты. Многое уже сделано, – ответил согд и, скривившись от боли, достал из кармана пузырек с таблетками и проглотил их несколько.


* * *



* * *





 2



 Мы должны вынести над собой приговор: мы злы, были злыми и будем злыми.

    Сенека.

 Итак, передо мной чистый лист, разумеется, на экране монитора. Можно было, конечно, разобраться, лежа на диване, но в последнее время мне легче думается с помощью клавиатуры [1] . Экранная мысль незыблема, пока ты этого хочешь, ее можно продумывать раз за разом сотню раз, и раз за разом она будет открывать тебе все новые и новые грани твоего сознания. Экранная мысль чрезвычайно пластична – ее можно растянуть на несколько Page Down (это легко), а можно и ужать в три слова (это невероятно трудно, но ошеломляет результатом). На дисплее все видно – ошибки орфографические (подчеркиваются красным), ошибки грамматические (они где-то в тексте, подчеркнутом зеленым, или рядом с ним), сразу же бросаются в глаза стилистические. С помощью словаря легко заменить слово на синоним и этим придать предложению требуемую окраску. Наберем, например, слово «Женщина», три раза щелкнем клавишей мыши и получим список родственных слов – дама, дамочка, баба, жена, тетка, тетенька, тетя и... мужчина. По тексту легко передвигаться – Ctrl+Home и ты в самом начале текста (или жизни), Ctrl+End – и ты в конце. Можно вырезать целый кусок жизни, вырезать и вставить в другое место или не вставить, а забыть о нем, можно между строками втиснуть кусок из другого файла и, в конце концов, получить то, что тебя удовлетворит на какое-то время. Итак, начнем...


* * *

 Это был глинобитный, крашеный известкой домик на кромке глубокого оврага, прорезавшего обрывистый берег быстрой реки. Ни дома, ни оврага теперь нет – по ним прошлась автострада. Я осознал себя ("затикал") маленьким светловолосым мальчиком, у которого был брат Андрей, мама Мария и отец Иосиф. Еще была сестра Лена, но она жила по съемным квартирам и была не часто. Мама Мария нас с братом кормила три раза в день и, хотя мы почти во всем различались, одевала, как близнецов, в одинаковое – умелая домашняя хозяйка, она обшивала не только нас, но и соседей, тем прирабатывая.
 Все вокруг тогда было мною – голубое небо, двор под виноградником, четыре яблони (их посадил отец Иосиф – по одной на каждого), персиковое деревце, кухня, в которой ели зимой, и курятник за сетчатой оградой. Однажды я в него мочился, и петух клюнул меня в писку. Это была драма: день или два я боялся, что с ней что-то случится. С братом мы играли во дворе и на улице – узком тупике на краю оврага. Проголодавшись, бежали к маме, она давала нам по куску ноздреватого серого хлеба – пахучего, теплого, только из магазина, – и сахар, один или два кусочка – ничего вкуснее я в жизни не ел. Ребятни в соседних домах было много, почти все девочки. Одна из них, Ева, пухлогубая, кровь с молоком полька, мне нравилась. В глазах ее таилось что-то недетское, сейчас я знаю что. Она, рано вкусившая плод познания, знала о взрослой жизни, ее перипетиях и удовольствиях несоизмеримо больше нас, и эта жизнь тянула ее, как тянет в себя пропасть. Как-то нам с Андреем заговорщицки сообщили, что мать у нее проститутка и "пьет малофью". Что это означает, я не знал (как и сообщивший) и потому воспринял сведение как определенного рода особенность, присущую некоторым взрослым незамужним женщинам. Однажды Ева поделом толкнула меня в ежевику – я приставал к ней, особенной, – и это добавило к первой моей пассии уважения.
 Кроткий на вид, я был тем еще мальчиком. Заборы виделись мне барьерами, форточки – лазейками на свободу, крыши – шагом к небу. Испытания ради, я разорял шмелиные гнезда (и бывал ими наказан), стрелял из рогатки в милиционеров, стерегших пруд с питьевой водой и не боялся темноты.
 К воде я привык лет в пять – каждый день мама ходила после завтрака по магазинам, и мы с братом сбегали на канал, доставлявший воду на небольшую ГЭС, одну из каскада. Тек он в высоких и крутых бетонных берегах и был глубок, стремителен, но не страшен – через каждые пятнадцать-двадцать метров его пересекали проволоки, за которые можно было зацепиться. Реже мы бегали на бурливую голубую речку, питавшую канал – она была дальше, – и также ее не боялись: быстрые воды отзывчивы на ласку как всякое сильное существо – достаточно было их погладить ладошками, и они выносили на берег или спокойное место. А тихие воды едва меня не убили. Как-то убежав на городской пруд, я, фактически не умевший плавать, утонул. Неподвижная вода равнодушно поглотила меня, решившего (испытания ради) перебраться на другой берег – в то время я не знал, что равнодушное бессмысленно гладить, его надо бить со всех сил. Вода поглотила голубое небо, мое детское тело, мою жизнь, но не все. Что-то оставалось вовне. Это было Нечто бесстрастно видящее. Это было Око. Оно видело воду, илистое дно, усеянное бутылками, видело меня, видело живым, видело, как свою часть. Оно вошло в меня зрением.
 И я увидел это, и пошел ко дну, и, оттолкнув его ногами, выскочил к свету, и утонул вновь, чтобы вновь выпрыгнуть. Попрыгав так, выбрался на мелкое место, потом на берег (другой!), выбрался в жизнь.
 Было ли то Око Богом? Не знаю. Если ты видел Око, если оно спасло тебя, то это не имеет значения и веры прибавить не может, ибо вера есть отношение к неизведанному.
 А вот мама Мария верила в Бога, иногда страшила им, но мы не боялись и воспринимали его как человека, неслышно и незримо обитающего рядом, совсем как сосед, о котором мы знали только то, что он Глущенко. Бог был лишним в нашей жизни, потому что в ней богом была мама Мария.


* * *

 Странные совпадения... Первая любовь – Ева, мама – Мария, отец – Иосиф, сестра – Лена, почти Магдалена, а я чуть не убил брата.


* * *

 ...Отец Иосиф, вернувшись из командировки, решил устроить семейный праздник с купанием в городском пруду и последующим ужином в ресторане над водой. Когда все собрались, он ушел ловить такси. Мы с Андреем, смирно посидев минут десять, просочились на улицу и с чего-то стали бросаться в друг друга камнями.
 Кажется, что-то злило меня. Что? День рождения?..
 Да.
 Семейный праздник был затеян по поводу дня рождения Андрея. Тогда я впервые узнал, что есть дни рождения, и что их празднуют.
 – А когда будет мой? – спросил я маму Марию, узнав о поводе семейного торжества.
 – Будет, – ответила она так, что я понял: мой день рождения и день рождения Андрея – не одно и тоже.
 ...Брат стоял внизу, на дороге, спускавшейся по дну оврага, мне досталась позиция семью метрами выше, на одной из садовых террас. Мы кидались комьями иссушенной земли, потом в руку сам по себе лег "железный" камень – голыш, надежный и притягательный. Я бросил его и оцепенел, отчетливо поняв, что ничто на свете не помешает ему убить Андрея.
 Камень неотвратимо летел прямо в его жизнь, он летел пробить ему голову.
 Я, смятенный, закричал, и время остановилось.
 Его остановило раскрывшееся Око. Оно смотрело вниз, смотрело, объяв это ничто, объяв меня, объяв голыш, объяв мир.
 Мир съежился, подался к проткнувшей его траектории, камень зримо замедлил стремление и не смог убить.
 Я понял, что на свете нет ничего невозможного.
 Камень в моих руках был ножом Авраама.
 Око что-то спасло тогда. Не Андрея, не меня, а именно что-то.


* * *

 Брат упал, я бросился к нему. Камень попал в бровь у самого виска. Кровь текла обильно.
 Плача от горя, приправленного осколками несостоявшегося праздника, я привел брата наверх; как раз явился отец Иосиф, поймавший такси, и все спешно уехали в больницу. Я остался наедине с преступлением, и на цементе дорожки безжалостно алела кровь. Взяв половую тряпку, я открыл кран на водопроводной колонке и, горько плача, замыл следы несчастья.
 Когда они вернулись, мама Мария и до бровей перевязанный Андрей посмотрели на меня, как на Каина, который совершил то, что должен был совершить. Отец Иосиф ничего мне не сделал и даже похвалил за труд.


* * *

 Отец Иосиф был ревизором по сельскому хозяйству, и дома жил редко. Время от времени мама Мария говорила, что сегодня папа приедет, и мы с утра, ожидая его, сидели у своей калитки. Он, задумчиво смотревший в сторону-вниз, появлялся в переулке с полудюжиной кульков в охапке – картина возвращения отца накрепко запечатлелась в моем сознании. В кульках были карамель, печенье, халва, еще что-то – мама Мария, поголодавшая в тридцатых, многое прятала, и не показав.
 К отцу Иосифу я испытываю самые теплые чувства – он любил меня, и мог удивить неожиданным вопросом, поступком или сентенцией. Лишь однажды я был отшлепан им за кражу из буфета красивой пачки сигарет "Скачки". Она была там одна, но я взял ее, уверенный, что кража не обнаружится...
 Эта прозрачная детская уверенность, что все обойдется... Все обойдется, что бы ты ни сделал, потому что мир дружествен, мир – это ты сам, это твоя особенность и часть. Убежден, я стал становиться таким, потеряв эту уверенность...


* * *

 Андрея отец Иосиф также отшлепал за курение. Ему досталось и от мамы Марии – она драла его за ухо, и шипела, зло потрясая указательным пальцем. Мне от нее не досталось, и я, в отличие от Андрея, курю.


* * *

 Еще я был "лунатиком". Мне говорили, что я хожу по ночам, а однажды я убедился в этом сам, обнаружив себя бездушно стоящим посреди бесплотного Ока под взорами мамы Марии, от "явления Христа народу" опустившей на колени вязание, и отца Иосифа, оторвавшего по этому же поводу глаза от календарного листочка. Душа вернулась в меня виновато удовлетворенной, так же, как я возвращался домой из рая – с канала или речки, возвращался, зная, что затянувшаяся самоволка обнаружилась. Именно с той поры мне кажется, что мое сознание, мой дух, дождавшись отключения тела, улетает прочь от него, чтобы слиться хоть на время с тем, что больше всего – с безграничной свободой. Позже, – я уже учился в школе, – мама запрещала мне читать художественную литературу на ночь и кормила успокоительными таблетками – врачи ей сказали, что у меня редкая чувствительность, и что сомнамбулизм – это разновидность эпилепсии. До сих пор помню балкон в доме на Юных Натуралистов, на котором ночевал летом – боясь упасть с третьего этажа, я опутал его верх бельевой веревкой. Насколько мне известно, последний приступ сомнамбулизма случился на пленэре, в спальном мешке – я спал в нем с Надеждой за неделю до нашей свадьбы. Посереди ночи, объятый ужасом, я выскочил из него и бросился вон из палатки, едва ее за собой не утащив.
 Друзья по этому поводу едко шутили.


* * *

 Думаю, тогда мое сознание (или подсознание), улетев прочь, соединилось на время с тем, что больше всего, и, узнав, что выйдет из этого брака, вернулось, чтобы бежать со мной до канадской границы. Но тело с спросонья не смогло преодолеть палаточных растяжек, и все, что должно было случиться, случилось.


* * *

 Я перестал ходить по ночам, став таким. Снохождения сменились припадками негодования (эпилептической злобности, см. БСЭ). Видимо, душа, став "не выездной", заключившись в тесном теле, стала биться головой (моей) о стену безысходности.


* * *

 Мама Мария ни меня, ни Андрея, не ласкала и не баловала. Она была строга с нами, и отходила только с родственниками. На праздники и иные случаи звались гости, и тогда загодя пеклись пироги и медовый хворост, с утра готовилась праздничная еда, и потом все сидели во дворе за раздвинутым круглым столом. Однажды, после того как солнце, найдя прореху в винограднике, истомило гостей, и они ушли остывать в прохладный глинобитный дом, я кинулся к столу и хватанул из граненого стаканчика уважаемого взрослыми напитка. Андрей смотрел на меня как на самоубийцу, а я чего-то особенного ждал, да не дождался.
 Помню еще странный случай – он до мелочей запечатался в сознании: как-то с мамой Марией, отцом Иосифом и Андреем мы шли в гости, в дом, в котором никто никогда раньше не был. Ни с того, ни с сего, я сказал, что найду его и, пройдя несколько кварталов, указал на калитку. К своему вящему удивлению я не ошибся.
 Еще помню свадьбу Лены: было много веселых юношей и девушек, играл патефон, танцевали вальс и пели "Ландыши, ландыши, светлого мая привет". Мы с Андреем на ней не присутствовали – мама наказала нам не выходить из дома, и весь день мы просидели на кровати за дверью.


* * *

 Сейчас Андрей выглядит моложе меня, но по-прежнему я для него младший брат, неразумный и несерьезный. Он директор большого санатория в Западной Сибири и живет с N-ой по счету женщиной, много себя старше. Недавно, гостя, спросил, почему я пишу такую чушь. И прочитал из моей последней книги:
 "...Милочка приняла любимую супругом позу: став коленями на пол, легла на живот поперек кровати. Евгений Евгеньевич налил в фужер шампанского, поставил его на расстоянии вытянутой руки и пристроился сзади. Сначала он целовал жену в шею, затем в спину (Милочка вслепую поигрывала его половыми органами). Когда эрекция достигла максимума, Евгений Евгеньевич вставил член во влагалище и, внимательно смакуя ощущения, мерно задвигал задом (Милочка притворно стонала). Обычно, когда подступала эякуляция, он прекращал движения, отпивал глоток шампанского, наблюдая за любовными утехами телевизионных лесбиянок. Иногда он закуривал легкую сигарету и делал несколько затяжек. Лишь только член начинал опадать, Евгений Евгеньевич принимался целовать жену в шелковую спину, в сладкое ушко и подмышками, пахнущими ненавязчивым дезодорантом и совсем чуть-чуть – только что выступившим потом. Милочка, как правило, кончала через две паузы, и Евгений Евгеньевич присоединялся к ней лишь почувствовав (тук-тук) сокращения ее матки".


* * *

 – Если из-за денег такое творишь, вот, возьми, сколько хочешь, за следующую книгу и не пиши ее, – закончив цитирование, протянул он мне пухлый бумажник.
 Я навсегда потерял к нему интерес.
 Потерял интерес к человеку, ближе которого у меня никого не было. Мы спали валетом в одной кровати, одним существом ходили бок об бок, положив друг другу руки на плечи, играли одними игрушками...
 Игрушек у нас было немного. Облупленные деревянные кубики (мы не видели их новыми), замечательный сломанный фотоаппарат с мехами (он мог быть чем угодно – и паровозом, и кораблем, и пушкой), калейдоскоп, еще что-то.
 Я твердо знал от мамы Марии, что брат старше, и потому надо ему уступать и относиться с уважением. Уступать было трудно – искусственно вскормленный Андрей, был меньше ростом и не таким подвижным, как я. Видимо, именно с тех пор к старшим, в том числе, и по положению, я отношусь снисходительно, но с пиететом.
 Первую гадость в жизни – из тех, конечно, которые запомнились – я сделал вдвоем с ним. Как-то летом к маме Марии пришел родственник Роман (это он подарил нам свой сломавшийся фотоаппарат); на нем, тринадцатилетнем, был новенький, совсем взрослый кремовый костюм, такой красивый, что, казалось, гость явился из другого мира – не нашего, карамельного, а сливочно-шоколадного, блестящего и щедрого на будущее. За чаем мама по этому поводу что-то резкое сказала, и мы с Андреем, уловив ее настроение (а скорее установку), принялись оплевывать облачение пришельца.
 Я до сих пор вижу этот случай воочию:
 Роман, смятенно улыбающийся, уходит, убегает от нас, по цементной дорожке, окаймленной резко оранжевой календулой, а мы с Андреем, возбужденные, торжествующие, бежим, плюясь, следом.
 Конечно, это не мы плевались. Это плевалась мама, оставшаяся в доме, и никак не отреагировавшая на наш поступок. Много позже, а именно составляя эти строки, я понял, почему все так получилось...


* * *

 Андрей не был моим братом. Он был сыном старшей сестры мамы Марии, и младшим братом Романа. Сестра мамы Марии умерла вскоре после рождения Андрея, и его отец, поэт местного значения, попросил свояченицу оставить работу в школе (она была учительницей младших классов) и взять младенца на воспитание. Пообещав, естественно, вспомоществование. Вспомоществование есть вспомоществование, оно, видимо, было разным в то или иное время, имело тенденцию к уменьшению (писатель вскоре женился, и у него родились погодки-дочери), и в какой-то момент приостановилось (я помню, как мама Мария водила нас к нему, и они ругались). И тут явился кремовый костюм из сливочно-шоколадного мира, и был подвергнут остракизму.
 Остракизм... Надо посмотреть в словаре точное значение этого слова. Посмотрю и вставлю в текст, как это делал Макс Фриш в повести "Человек появляется в эпоху голоцена" (ее, к слову сказать, я не читал, но довольно внимательно просмотрел). Герой повести, господин Гайзер выломал столбик из перил лестницы на второй этаж, чтобы снять паутину с высокого потолка, затем изжарил любимую кошку на обед, ибо электричества не было (камнепады и сели потрепали поселок, в котором он жил), и продукты в холодильнике пропали. До того, как слечь от кровоизлияния в мозг, он маникюрными ножницами вырезал из книг бесспорные сведения и повсюду прикреплял к стенам кнопками и клеем.


* * *

  Остракизм (греч. уstrakon – черепок), в Древних Афинах изгнание из города отдельных лиц по постановлению народного собрания. О. был введен Клисфеном в конце 6 в. до н. э. как мера против восстановления тирании. Позднее к О. стали прибегать как к мере политической борьбы. Вопрос о применении О. ежегодно ставился перед народным собранием. В случае положительного решения в назначенный для проведения О. день всякий, обладавший правом голоса в народном собрании, писал на черепке имя того, кто, по его мнению, опасен для народа. 


* * *

 Не совсем то, что я предполагал... Не писала бабушка на черепках. Она сказала нам что-то вроде "Фас!"
 Что ж, дело житейское. Поэт учил сыновей и воспитывал дочерей на своем поэтическом уровне, не достижимом для семьи колхозного ревизора, кормившего четырех человек, но, тем не менее, никогда не бравшего взяток (окончив ревизию, он говорил, что коровник построен из меньшего количества кирпичей, чем указано в бумагах, и если к концу рабочего дня ему не доведется увидеть из окна конторы недостающее сложенным в штабель, то "дело ваше"). И мама Мария совершила демарш, возможно импульсивный.


* * *

 Я запомнил случай с Романом, потому что меня тогда впервые использовали, то есть вынудили сделать то, что я сам по себе никогда бы не сделал.
 Что вынудили сделать?
 Вынудили надругаться над человеком, таким же, как я, человеком. До этого мне и в голову не приходило, что ближнего можно оскорбить предумышленно.
 Но не тогда я стал таким, или начал становиться таким – иначе этот случай, скорее всего, не запомнился бы. А он запомнился, он въелся в меня, и, может быть, именно с тех пор я не терплю травли. Пусть за дело, пусть за длинные уши или серый цвет, но травли. Все должно решаться один на один. Свора не может быть правой. Почему? Да я был в ней! Я травил, я плевался. И восторгался тем, что я, маленький и слабый, травлю большого и сильного – это отвратительно.
 Когда Роман скрылся с глаз, я увидел происшедшее со стороны и подумал: "Почему он позволил нам так поступить?! Почему не пошел на нас, решительно сжав кулаки? Почему не поступил с нами так, как поступила со мной Ева, дочь проститутки? Значит, считал, что мы правы? И он оплеван по справедливости?"
 Если бы Роман, сжав кулаки, пошел на нас, я бы никогда в жизни никому не позволил бы себя оплевывать. А он не сжал, и я стал хуже, и потом в меня плевали, и если плебей, тогда во мне поселившийся, считал, что оплеван по делу, то я уходил, понурив голову.
 Значит, все же, тогда я стал таким. Стал достойным плевка.
 Я стал становиться таким, плюнув в человека.
 Нет. Тогда во мне образовался гнойничок.


* * *

 Андрей этого случая не помнит.


* * *

 Почему дед никого не сажал? Потому что сидел сам.


* * *

 Я посидел, обозревая корешки книг, стоявших над компьютером. Усмотрел книжки, сделанные из романов "Иностранной литературы". Вытащил одну, раскрыл и улыбнулся, увидев послесловие к повести Макса Фриша "Человек появляется в эпоху голоцена". Почитал:
 – ... помогает (Фришу) ... честность и острота, с которой он фиксирует ... конкретные черты рядовых граждан, заброшенных... и находящихся во власти страшного феномена, именуемого отчуждением, живущих под постоянной и непонятной, вернее, непонятой угрозой;
 – Макс Фриш ... проводит эксперимент ... стараясь тщательно проследить те черты "доисторического" которые могут проявиться в сознании и судьбе среднего исторического человека;
 – Селение, отрезанное дождями, становится моделью современного мира, над которым нависла угроза "голоцена";
 – Все поступки господина Гайзера – это некая пародия на "бытие, как деяние", цепь смешных и бессмысленных попыток удержать ту видимость порядка, "образа жизни" и "образа мысли", которых на самом-то деле нет.


* * *

 Какая чушь... Пора спать.
 Я стал отключать компьютер. Когда выскочило окно "Завершение работы Windows", вспомнился господин Гайзер, приклеивающий к стене вырезки из книг. Может приклеить что-нибудь к экрану? Например, несколько мгновений из прожитой жизни?


* * *

  19.07.64. Джанхот. Сегодня выиграл соревнования по разведению костра. Вручая первый приз – Тома Сойера и Гекльберри Финна – начальник лагеря старался не смотреть мне в глаза. Сунул книгу и ушел, буркнув: «Вечно ты все испортишь». Дело в том, что выигрывал тот, у кого первой перегорала веревочка, натянутая меж двух палок на высоте около метра. Я еще подошел к пионервожатому и спросил: «Что, если веревочка перегорит, то я выиграл?» Он ответил: «Да. Если твоя веревочка перегорит первой, то ты выиграл». Ну, я, ничтоже сумняшеся, и наложил столько хвороста, что веревочка оказалась среди него, да еще в комке сухой хвои. После того, как финишная ленточка перегорела, костер пылал еще несколько секунд. 
  12.03.65. Библиотекарша сказала, что в прошлом году я взял на руки 391 книгу. 
  06.10.71. Посмотрел «Почтовый роман». Прослезился. 
  05.11.75. Вытолкал из автобуса парня лет двадцати – на спине его куртке был изображен американский флаг. Кричал ему вслед, потрясая кулаком: «У нас есть свой флаг, советский!» 
  Люди смотрели кисло. 


* * *

 Мною прочитано около 5000 книг. Однако большинство из них было издано в советское время. И потому я чувствую себя более чем дилетантом, особенно в философии, и каждая новая книга обновляет это чувство, и я начинаю сожалеть, что образование мое не было систематическим. Если бы им кто-нибудь занимался, то для "бытия, как деяния" хватило бы и 1000 книг.


* * *

 Чем больше я узнаю, чем больше понимаю, тем меньше меня понимают люди, и тем больше мною овладевает одиночество. Да, я много знаю. В детстве я прочитал, что где-то в океане есть остров, населенный одними кошками, потом в мою память через книги проникли знания аналогичной значимости. Есть в ней, конечно, и сведения, необходимые в повседневной жизни. Но для их получения не нужно было читать 5000 книг. Читать, конечно, нужно. Хотя бы потому, чтобы не разучиться читать ценники и вывески. Но тогда, может быть, стоит обойтись одной книгой? Той, которую читают или с которой знакомы большинство окружающих меня людей? Я имею в виду Библию. Если бы я читал ее одну, я не был бы одинок, я бы знал лишь то, что знают другие, и был бы счастлив...


* * *

 Заснуть не смог.
 Встал, походил по комнате, увидел на столе книжку. Ту, с Фришем. Взял, полистал, улегся, прочитал единым духом. И сел за компьютер.
 Какое несоответствие послесловию! Господин Гайзер просто сантиметр за сантиметром увязал в старости, то есть смерти! Его семидесятичетырехлетнее сознание разлагалось. От него (сознания), ставшего предметным, отрывался фрагмент за фрагментом, и он не мог чувствовать себя несчастным и одиноким, не мог сочувствовать несчастным и одиноким, потому что чувства – это гравитация частей сознания, и когда сознание рассыпается от старости или шизофрении, гравитация эта исчезает. Забытый, почти все забывший, он до последней минуты разрывает окружающее на части. Так же, как оно разрывает его. Он устремляет взор в прошлое, чтобы не думать о будущем, в котором его, Гайзера, нет. Тело отказывает, отказывает память, распадается сознание, а он продолжает цепляться за жизнь. Особенно страшит потеря памяти, как таковой. Потеря памяти не конкретной, а потеря возможности помнить, ибо, потеряв возможность запоминать и помнить, человек теряет душу, умирает для себя, оставляя другим свое бессмысленное тело.
 Это повесть об умирании. Простом умирании. Не от болезни или несчастного случая, а от старости.
 Вижу этого старика. Он перед глазами. Тепло на него смотрю.
 Не спит, потому что "времени мало".
 Кнопки не входят в штукатурку. Все, все сопротивляется!
 Зачем переписывать статьи из словарей, если можно их вырезать?
 Сознание фрагментируется, он фрагментирует книги.
 Он фрагментирует ножницами книги, которые никому не будут нужны, потому что после смерти никого не будет. Ни детей, ни родственников.
 Эта паутина на потолке... Она растет, растет и скоро обездвижит его.
 Грохочет гром. Дождь стучит. Они хотят до него добраться!
 Классифицирует виды громов по звучанию. Они ему угрожают. А он их классифицирует. Это активная оборона.
 Романы не интересуют.
 Интересуют факты. То есть то, что существует. То, что живет вечно.
 Жена Эльзбет умерла, бессмысленно ее помнить. И дорожить ее портретом.
 Он знает, что "Человек может встать на стул, закрепить подтяжки на потолочной балке и повеситься, лишь бы не слышать больше своих собственных шагов".
 Звук шагов. Старческое шарканье. Противно откровенное.
 Он почти все забыл, но хорошо помнит, как с братом Клаусом взбирался на вершину Маттерхорна, и как на обратном пути они едва не погибли. Это все, что он помнит. Почему именно это? Потому что тогда он стоял на узеньком карнизе над пропастью и мог ежесекундно сорваться. Но не сорвался. Он это помнит, потому что опять стоит на узеньком карнизе над бездонной пропастью.
 И каждую секунды может сорваться.
 В никуда.
 И вот сорвался. Апоплексический удар. Лежит. Смотрит почерневшими глазами. Туда, где Маттерхорн.
 Мать Нади смотрела злорадно.


* * *

  Маттерхорн (Matterhorn), горная вершина в Пеннинских Альпах, на границе Швейцарии и Италии. Высота 4477 м. Имеет вид четырехгранной пирамиды, возвышающейся почти на 1000 м над покрытым ледниками хребтом. 


* * *

 В обед, прогуливаясь, увидел в мусорном баке картонный ящик, полный книг. Достал, просмотрел. "Талейран" Тарле, "Одиссея". "Отверженные" Гюго, II и III тома "Русской истории" Костомарова, "Овод", "Махатма Ганди", "Мысли и сердце" Амосова.
 Теперешние времена – это что-то. Представляю городскую свалку – книг там, видимо, не меньше, чем в Ленинке.


* * *

 Еще кое-что о "Человеке, который появился в эпоху голоцена". Повесть напечатана в 1-ом номере за 82-й год. Брежнев в маразме, он жалкий и беспомощный человек, и появляется эта повесть с этим послесловием! Ее печатают, чтобы вложить персты в раны умирающего льва? Но он в маразме! Значит, вкладывают не за тем, чтобы причинить боль, а чтобы вызвать жалость к умирающему. Или, наоборот, получить удовольствие. Ибо чужая смерть – это часть твоей жизни.
 К тому же смерть льва чуток возвышает.
 Повесть написана в 1979 году. Фришу было 68. Он описывал себя, теряющего память. И эти листочки, которые он всюду прикрепляет, суть его романы?
 "Я умру, а они останутся, должны остаться, ведь я их прикрепил".


* * *

 Два наблюдения. Одно из них меня тронуло, угадайте, какое.
 1-е наблюдение. Середина апреля. Из окна электрички увидел тополь, росший у вентиляционной шахты метро. Он был по-зимнему гол, но там, где ствол его согревался теплым воздухом, шедшим из шахты, весна уже царила дюжиной изумрудных листочков.
 2-е наблюдение. Середина мая. У подножья той же вентиляционной шахты неподвижно лежал на спине плотный старик с седой курчавой бородой. Нагой ниже пояса. "У него были дом и жена, – подумал я. – И где-то есть дети".




 3


 Ночью приснился сон: на щеке Полины вырос неприятный серо-зеленый нарост, похожий на мясистый цветок. Света, ее мать, целовала его и поглаживала. Я стоял в стороне и смотрел с ужасом. И понимал – она радуется наросту, потому что он отвращает меня от дочери.


* * *

 Хуже всего, когда я вижу на улице пап с дочками. Идущих, взявшись за руки, и с любовью друг на друга посматривающих. Тогда я напиваюсь и люто, органически, ужасая себя, ненавижу Свету. И ее мать. И эта страшная ненависть греет меня, как далекая звезда, я знаю, пока она есть, эта ненависть, Свете не стать по-хорошему счастливой.
 Пил весь день. И написал только это. И потому мгновений из прошлого будет больше.


* * *

  17.07.72. Вчера восемь часов махал пятикилограммовым кувалдометром – отбивал образцы для Мельниченко – Костя от щедрот своих царских придал меня отряду Института геологии. А так я прошелся бы по округе, благо есть что посмотреть. Лаборант этого Мельниченко замучил душевной простотой – бей так, бей сюда, не части. Я взорвался – все-таки я – старшекурсник, не кайлорог. Мельниченко отозвал в сторону и сказал, что измываются надо мной ради моего же блага. Осколок может впиться в глаз и т.д. Я чуть не прослезился от отцовской заботы. 
  Устал, как собака – десять километров тащил около 30кг. Шел танком – хотелось скорее выпить кружку горячего крепкого чая. Мельниченко возит с собой алюминиевый кумган (в Средней Азии из таких обмываются), который, как он считает, быстро закипает. Но воды в него входит всего литра полтора. Выпьешь кружку, и полчаса ждешь следующую. Довольствие у них хорошее, вчерашний обед на глазок обошелся каждому в рубль с изрядным лишком. Слишком богато для рабочего 3 разряда. Сегодня в маршрут не пойдем. С утра ждали дождя – и вот он, родимый, услужливо стучит по палатке. 
  18.07.72. Утро. Третий день по утрам готовлю рубон. Жалоб нет. Опять махал кувалдой, осколками поранил кисть, один попал в глаз, да еще обсушил руки. Коля Байгутов переживает – приедет домой, жена окажется беременной, и не даст. 
  Вечер. В маршрут не ходили. Все заволокло туманом, и ущелья, в которое мы должны были идти, не видно совсем. Решили возвращаться на базу. Навьючили ишаков. Серый, ощутив вьюк, упал. Когда дошли до узенького, перекосившегося моста, и коногон стал переводить ишаков, он снова упал (застряла нога между корявыми бревнами). Черный отшатнулся, пробы стали его валить на бок, и он медленно, медленно упал в воду (метров пять падал, пока не шмякнулся). Мы с Павлом стояли в метрах в тридцати ниже по течению; наведя фотоаппарат, он готов был щелкнуть, но когда ишак стал падать, в изумлении опустил его. Под мостом дико: огромные волны, вода кипит. Ишака с пробами, палаткой, кошмами понесло кувырком. Я бегом бросился на перекат – течение бешенное, – схватил ишака. Но что я мог сделать с ним и грузом в 100кг? Промок, задохнулся от бега и борьбы с ослом. Тут подоспели ребята. Коногон кричал, чтобы срезали вьюк и спасли ишака (его собственность), я же больше переживал за пожитки и трудовые пробы. Ишак лягнул Павла, потом меня, но вьюк все-таки срезали и смогли удержать. Ишак – без единой царапины, вскочил и, как ни в чем не бывало, направился к берегу. 
  Вчера Коля читал свои стихи – неплохие, есть настроение и чувство. Странный человек – все уживается в нем. 
  18.07.72. С утра дождило, и я прогулялся в верховья Эль-боша. Обедал на летовке. Чабан-киргиз рассказал, что в древности по этим местам проходила караванная тропа из Самарканда в Индию. Сидели в палатке; на перекладине прямо перед лицом, задевая его, висела на веревочке зазубренная палочка. Спросил, что это такое. «А! Это, когда червяк из нога выпазит, мотаем», – ответил чабан. Я сразу вспомнил статью из «Здоровья», прочитанную в детстве. В ней рассказывалось о риште, подкожном черве. Длиной под метр, питается жиром, когда же нападает тяга к размножению, выклевывается понемногу (к статье прилагалась картинка с этим явлением – сколько ночей я не спал из-за нее!). Если его порвать, то смерть – сгниет в ноге вместе с тобой. И потому его бережно наматывают на палочку-катушку. Вылез на пару сантиметров – намотал, подвязал палочку к голени, вылез еще – опять подмотал. 
  03.10.72. Первый день в городе. Позвонил Гале Злобиной – неожиданно оказалась дома. Пошли в кино, смотрели «Смешную девчонку», Барбра Стрейзанд очень похожа на Галку). Я давно не был с девушкой, с которой хотелось быть. И первый раз в жизни дарил цветы. Пешком дошли до ее дома. К себе вернулся в час ночи. На следующий день был у нее в гостях, пили чай. Впервые разрешила прикоснуться к себе. Сказала: "Ты мне больше не пиши... на измятой бумаге (я писал на валуне у вертолетной площадки). 


* * *

 С Галиной Злобиной ничего не получилось. Как-то пришла, вся загадочная, легли в постель. Все решила тельняшка. Сняв платье, вместо волнующих бюстгальтера и трусиков я увидел нечто полосато-непонятное, все членившее по горизонтали, и желание ушло. Потом я узнал, что тельняшку подарил ей брат, служивший срочную на флоте. Подарил, сказав, что пока она ее будет носить, с ней ничего дурного не случится.




 4



 Ветку азалии белой
 Ты сломала
 В моем саду.
 Чуть-чуть светил
 Тонкий серп луны.

    Исикава Такубоку.

 ...Когда приходила сестра Лена – это было раз в вечность, – я терялся. Она бросалась ко мне, обнимала, целовала, поговорив на повышенных тонах с мамой Марией, хватала за руку, уводила в студенческую столовую пединститута, располагавшегося неподалеку, и кормила серыми котлетами с гарниром из противной перловки (это после домашних пирожков), спрашивая, не обижает ли меня мама, как я уживаюсь с Андреем и тому подобное.
 Я съеживался, терялся, не смотрел в глаза, что-то отвечал, глотал котлеты и скользкую шрапнель (так отец Иосиф называл перловку) и хотел лишь одного – скорее вернуться к маме и Андрею, скорее оказаться в понятном своем бездумном мире.
 Однажды она пришла, и этот бездумный мир развалился, и мое возбужденное сознание, обозреваемое Оком, заметалось меж его обломков.
 Лена пришла, села передо мной на корточки и, счастливо улыбаясь, сказала, что она – моя мама.
 С этих ее слов начались слова. До этого мир был бессловесным, по крайней мере, слова в нем мало значили – они не изменяли мира – и потому не запоминались. Испуганный, я обратился к маме Марии. Она стояла непроницаемая, стояла, плотно сжав губы.
 – А как же Андрей? – с ужасом я посмотрел на все еще сестру. – Он мне не брат?!
 – Нет. Он твой дядя.
 – А как же папа?
 – У тебя другой папа. Его зовут Олег. Ты видел его на свадьбе.
 Единый мир, в котором я был молекулой, распался. Распался Эдем. То, что его скрепляло, исчезло. Меня накормили яблоком познания, и я стал человеком. Но не это яблоко отравило меня.


* * *

 ...Зимой я жил с новыми родителями, а летом, когда они уезжали на полевые работы, возвращался к бабушке. Иногда меня брали в горы, на геологоразведку, и мы долго ехали с мамой Леной по глубоким ущельям, ехали в кузове грузовика, полном разных людей, ехали в кузове грузовика, так спешившего, что люди писали на ходу через задний борт.
 Кроме этого я помню, как мыл полы в землянке, в которой мы жили, и первые слезы беспомощности. Меня привезли в горы, и через день мама с отцом ушли на работу; оставшись один, я подошел к доброму человеку, курившему на завалинке, и стал спрашивать, куда это уходят мои родители. Человек сказал, что они лазают на высокие и опасные горы, потом опускаются в глубокую, темную шахту и работают там до изнеможения. И потому мне надо им помогать.
 Впечатленный, я пошел в землянку, постоял посередине и придумал мыть полы. Способ, которым пользовалась мама, показался мне излишне трудоемким и, решив его усовершенствовать, я вылил воду из ведра на пол. И скоро понял, что к приходу родителей поместить воду обратно в ведро совершенно невозможно. Когда пришла мама Лена, я, весь мокрый, возил тряпкой по полу, слезы, лившиеся из глаз, сводили всю мою работу на нет.
 Папа Олег меня терпел. Сейчас, прожив жизнь и много на веку увидев, я стараюсь быть благодарным ему, узнавшему о моем статуте лишь через год после женитьбы.
 Он многое мне дал. Он не пил, не курил, не развлекался, как все. Он всегда и везде работал. Учил английский, смотрел в микроскоп, читал научные книги, писал статьи и диссертацию. Как-то он сказал – после того, как мать попросила уделять мне время, – что каждый человек должен вести дневники, сам обрезать себе ногти, читать Маяковского, Ильфа-Петрова и другие нужные книги. И что говорить "Будьте здоровы!" чихнувшему некультурно. Отчим все знал, был сдержан и немногословен.
 Несколько раз он говорил, что плохое поведение может привести меня в детский дом. Несколько раз безжалостно бил. Однажды на кухне я хлебнул воды прямо из чайника.
 – Что ты делаешь!!! – вскричал он, краснея от злости. – Это негигиенично, через носик можно передать инфекцию!
 От обиды я расплакался и, совершенно потерявшийся, отпил вновь. Этот моторный поступок был квалифицирован им как наглый и вызывающий, и лицо мое обожгла пощечина.
 Повлиял отчим и на учебу. Долгое время я был завзятым троечником, и все из-за нескольких его слов. Однажды в первом классе, недовольный – он всегда выглядел недовольно-сосредоточенным, он пришел взять меня из школы. Я подбежал к нему, крича:
 – Папа, папа, я четверку получил!
 И услышал холодно-презрительное:
 – Очень плохо. Лично я получал одни пятерки.
 Я надолго – класса до шестого – потерял интерес к учебе.


* * *

 Впервые я понял, что можно быть плохим и хорошим по определению в доме его матери. С ней жил сын Игорь, единоутробный брат отчима и мой одногодка. Знакомя нас, папа Олег сказал, что Игорь, в отличие от меня, аккуратен, послушен, хорошо учится и прекрасно играет в шахматы. Я предложил умнику сыграть партию и к своему удивлению довольно легко выиграл.
 – Все равно он играет лучше, – буркнул отчим, убедившись, что король белых сложил полномочия в силу объективных обстоятельств. Мама не сказала ничего.
 Говорят, в этом счастье – быть по определению умным. Долгое время мне пришлось проработать с таким человеком. Удали из него полмозга, он все равно остался бы самым умным, потому что это с детства вставлено в сознание.
 Это тягостно понимать. Лучше быть плохим и глупым. То есть иметь комплекс. У меня он есть, и за него я благодарен отчиму. Благодаря ему, я не спился в молодости, как умный Игорь.
 Хотя лучше бы мне вставили в сознание, что я хороший человек, и буду им всегда. Буду святым. Или, на худой конец, как вставили Свете, что надо быть богатым, и в этом все счастье. А что мне вставили? Мама Мария – фактически ничего. Мама Лена – необходимость иметь высшее образование и ученую степень.


* * *

 Однажды папа Олег сказал, что для развития надо что-нибудь коллекционировать. Например, спичечные этикетки.
 – Спичечные этикетки? – удивился я. – Их коллекционируют?!
 – Да, и это называется филуменией.
 Я стал часами ходить по улицам, высматривая выброшенные коробки. Господи, сколько я прошел километров! Сотни и сотни! Как был настойчив, как целеустремлен и даже фанатичен! Как радовался, найдя иностранную! Когда этикетки стали продавать пачками по 100 штук, занялся марками, собирал "Фауну" и "Флору". По воскресениям ходил на пятачок, менялся, покупал – мама давала трешку или рубль (чтобы не болтался дома). Года через три, ни с того ни с сего, продал все оптом за сорок рублей, и было не жалко.


* * *

 Еще я благодарен отчиму за то, что он научил меня вникать в смысл написанного. В старших классах я приносил ему тетради с домашними заданиями, проверив их, он сухо говорил:
 – Три ошибки тут и две здесь, – и отсылал прочь.
 Однажды я проверял домашнюю работу полдня. Лишь на исходе третьего часа натуральной пытки – несколько раз уходил от него чуть не плача, – выяснилось, что он просчитался, и в сочинение не было указанного числа ошибок. И за это я ему благодарен – тогда я понял, что и боги могут ошибаться.
 Мне было восемь лет, когда это случилось. Может быть, если бы не этот случай, все пошло бы иначе. Рано или поздно отчим свыкся бы со мной, этому наверняка поспособствовало бы ожидаемое в семье прибавление. Но это случилось, и мир мой обрушился вновь.
 ...Папа Олег уехал на свои аспирантские изыскания, беременная сестрой мать осталось в городе. Кто-то шепнул ей (или просто ревновала – скорее всего), что у него полевой роман с лаборанткой. Однажды я спросил, когда приедет папа. Она, странно нервозная, выпалила, что никакой он мне не отец, а чужой человек, и к тому же подлец и негодяй, мечтающий ее со мной, своим пасынком, бросить, и потому я не должен этого человека ни любить, ни уважать. Я растерялся, убежал на улицу, и... увидел его в кабине подъезжавшего к дому Газа-63. Выскочив из кабины, отчим радостный(!), бросился ко мне, протягивая руки.
 Я отвернулся.
 – Что такое? – нахмурился он.
 – Мама сказала, что ты мне не отец! – выкрикнул я и, повернувшись, убежал в свой садик (двор дома, в котором мы тогда жили, был поделен на индивидуальные садовые участочки).
 Меня снова "нагрузили". И снова в житейском порыве. Но не это главное. Главное в том, что тогда я привык думать и думаю до сих пор.
 "Сначала мамой была мама Мария, а папой – папа Иосиф, – думал я, спрятавшись в садике под развесистым кустом сирени – я хорошо помню, как сидел под ней на корточках, желая отгородиться от всего мира. – Потом мамой стала Лена, а папой – Олег. Теперь мне сказали, что и он не отец... Значит, и мама Лена мне не мама?!! Все мне никто??"
 Вывод потряс меня. Я съежился в точку, стал зрачком остановившегося Ока, и мир отстранился. Зелень, цветы, голубое небо – все поблекло. Я лишился пуповины, связывавшей меня с людьми.
 Это состояние было невыносимым, и я решил подвергнуть свой вывод проверке – а вдруг все не так? Когда мама Лена и папа Олег помирились и, взявшись за руки, пошли гулять, я вынул из коробки с документами паспорта и внимательно их изучил.
 Все было нормально. Я значился сыном в обоих. Обрадованный, вернул документы на место, и тут в сознании от собственного года рождения отнялся год рождения мамы, и перед глазами стала цифра 17. Я вздохнул свободно, но радовался недолго – вспомнил, как мама говорила, что свидетельство о ее рождении отец Иосиф – из-за войны с басмачами – смог получить, лишь когда ей исполнилось шесть лет.
 – В тот день я за пять минут постарела на год... – улыбалась она, рассказывая.
 – Как это? – удивился я.
 – Да так. Возраст определяли по зубам и ошиблись.
 Стало быть, когда я родился, ей было 16! А в шестнадцать не рожают – это я знал точно.
 "Значит, все ложь. Все лгут, и нельзя никому верить", – навсегда отложилось в моей памяти.
 Так какое же это свободное падение, моя жизнь? Я летал в голубом небе детства, меня "грузили", и, в конце концов, нагрузили так, что я грохнулся об землю.


* * *

 Хорошо помню, как в те времена, возвращаясь из школы, я хотел лишь одного – чтобы дома никого не было.


* * *

 У Андрея в памяти отложился единственный случай из детства – как меня оттаскали за ухо.


* * *

 Я жил уже у мамы Лены, и было время "Трех мушкетеров" (с Жаном Маре в главной роли, Боярский в то время под стол пешком ходил). Из бочечных обручей я наделал сабель (не шпаг – те очень уж откровенны), раздал соседским мальчишкам, и предложил сечься команда на команду как в кино. Сеча получилась вялой – и мушкетеры, и гвардейцы кардинала отчаянно трусили, и скоро разбежались по своим квартирам. На следующий день я пошел с двумя саблями через весь город к маме Марии и предложил сечься Андрею. Он отказался, и я предпринял набег на другую сторону оврага. Найдя там группу мальчишек своего возраста, предложил повоевать. Их как ветром сдуло, и тут же из ближайшего дома решительно выскочил мужчина. Чуть не оторвав ухо, он привел меня к маме Марии, и всю дорогу я плакал от обиды – за что меня так? Я ведь просто хотел повоевать...


* * *

 Пора спать.




 28



 Никто никогда ничего не знает наверняка.
 Глядя в широкую, плотную спину проводника,
 думай, что смотришь в будущее, и держись
 от него по возможности на расстоянии. Жизнь
 в сущности есть расстояние – между сегодня и
 завтра, иначе – будущим. И убыстрять свои
 шаги стоит, только ежели кто гонится по тропе
 сзади: убийца, грабители, прошлое и т. п.

    И. Бродский «Назидание».

 Когда согда отпустило, и лицо его приобрело в какой-то степени естественный цвет, я попытался вернуть золото. Он покачал головой.
 – Оно твое. Ты можешь верить или не верить в то, что я тебе рассказал, но оно твое.
 – Ты, наверное, что-то хочешь от меня? – спросил я, ничтоже сумняшеся. В то время моя вера в бескорыстие человеческих отношений уже вступала в клиническую стадию.
 – Что может хотеть человек больной раком? – прозрачно ответил он. – Хотя... Хотя, наверное, мне было бы приятно думать, что золото когда-нибудь, но будет найдено... Будет найдено золото, которое искало пятьдесят поколений моих предков, будет найдено, то, что заменяло им бога и жизнь.
 – Но тогда ты мог бы рассказать эту историю властям? Они бы уж точно нашли.
 – Они бы точно его нашли и утилизировали на строительство светлого будущего, то есть построили бы лишние танки, – улыбнулся он.
 – В таком случае ты обратился не по адресу. Я – комсомолец и считаю, что коммунизм должен быть построен.
 – Я сделал свой последний шаг, – улыбка согда стала сочувственной. – Теперь дело за тобой. Но не торопись идти в райком. В лучшем случае тебя засмеют. А в худшем – спрячут в психушке.
 Я подумал и, придя к выводу, что альтернатива собеседника "железна", сказал:
 – Ну ладно, рассказывай, что накопали твои предки за две тысячи двести восемьдесят четыре года.
 Согд развязал платок-пояс, выложил на камень таившиеся в нем кусок лепешки, несколько кусочков печака – местной сладости – и... светокопию геологической карты пятидесятитысячного масштаба, несшей гриф "Секретно".
 Мне стало не по себе. За хранение такой карты или недонесение о ее наличии у частного лица, каждому советскому гражданину светило несколько лет заключения в местах не столь отдаленных или, по меньшей мере, лишение светлого будущего в виде высшего образования. Об этом сын геологов знал прекрасно.
 Согд, ожидавший такой реакции, иронически усмехнулся, и я взял себя в руки, не знавшие, куда себя деть. Рассказ о проделанной предками работе занял около часа. Сначала, слушая, я нервничал – на турбазе уже пятнадцать минут как ужинали, а меня после купания на солнцепеке мучил беспощадный юношеский голод. Когда же повествование завершилось, думать о еде я не мог – до того оно было полно деталей, превративших мои сомнения в неколебимую уверенность.
 Однако вернемся к главной нашей теме.




 5



 В сердце у каждого человека —
 Если вправду
 Он человек —
 Тайный узник
 Стонет...

    Исикава Такубоку.

  Жестяной уазик спустился по оврагу, – я видел в окне садовые террасы, забор дома мамы Марии, удерживаемый безжалостно обрезанными тутовыми деревьями и одним столбом, который вкопал и забетонировал я. Преодолев мост над каналом, машина очутилась в долине реки, хотя попасть туда никак не могла – не было дороги, только узенькая каменистая тропинка серпантинами спускалась вниз. Света с Надей сразу ушли к реке, или еще куда, а мы остались. Мне было неловко. Я знал, что должен быть с Надей или Светой, родивших мне детей, должен попытаться что-то им сказать, чтобы все стало проистекать по-человечески. Но они ушли, и я оказался с незнакомкой в довольно просторной шатровой палатке. Семилетняя ее спутница (единомышленница) на меня с интересом поглядывала. Она была в льняном сарафане с большими цветами. Мне стало неловко. Женщина, бывшая в клетчатой рубашке поверх купальника, эту неловкость устранила, мягко положив руку на мое плечо. Глаз ее я не чувствовал – только приязнь и притяжение. Когда я забыл о Наде и Свете, она сказала что-то девочке, и та ушла к ручью. Прошло мгновение, и женщина сидела надо мной, лежавшим на спине, на корточках и вращала попой, раз за разом упадая на меня так, что мой восторженный член едва не входил в ее матку. Восхищение, действие, чувственная сладость переполняли меня. Я счастливо смеялся душой, и она была счастлива. На самом пике наслаждения моя крайняя плоть расцвела чудесно-невозможным цветком осязания, и я кончил. 


* * *

 Я проснулся. Включил лампу. Снял трусы – они были в сперме. Сперма была на простыне и на пододеяльнике. Иногда я кончал ночью, когда был одинок, и приходили фантазии, но так хорошо мне никогда не было. Не было неприязни к замаранному белью и к себе. Было покойно. Одиночество ушло. Я престал ненавидеть Свету и страшную ее мать. Чувство к Полине стало посторонним. Я знал, что с женщиной из сна у меня все получится. Она – моя. И девочка моя. И я все сделаю, чтобы она выросла хорошей. Пусть они виртуальны – ведь и я обитаю отнюдь не в вещественном мире. Мы будем счастливы, и они будут думать обо мне лучше, чем я о себе.
 Я действительно это чувствую. У меня было много реальных женщин – и не одна из них не была до конца моей, как явившаяся ночью. У нас все получится, ведь я во сне вижу и чувствую резче, чем наяву.
 Чтобы она бы мне сейчас сказала?


* * *

  – Ты работай, милый. Ты должен каждый день продвигать задуманное... А вечером я приду. 
  Улыбнулась таинственно, и я явственно увидел, то, что случится только вечером. 
  – Папа, а я? – сморщила девочка носик. – Мы с тобой поиграем? 
  – Конечно... 


* * *

 Мужчины, не умеющие найти сексуального партнера, крадут женщин, и заключают их в погребах или подвалах. То есть создают себе искусственную явь, в которой они могут все.
 Я создал себе такую же явь по ту сторону сознания.
 Однако надо работать.


* * *

 Перечитав написанное накануне, я почувствовал себя Павликом Морозовым. Меня родили, выкормили, дали образование, помогали, как могли, в течение всей жизни, а я пишу гадости. Пишу донос. Приговор. Не низость ли это? Жизни не изменить, а подобного рода труды лишь добавляют в нее горечи. Надо быть благородным и благодарным, ведь тьме и тьме людей досталась невообразимо худшая участь. Младенцев выбрасывают в мусорные баки, подвергают насилию или вовсе отдают на воспитание дворовым собакам.
 Нет, несмотря ни на что, я должен сделать это.
 Должен.
 Почему? Почему?.. Да потому что если бы я знал, в молодости знал, что мой сын Александр, и моя дочь Полина когда-нибудь напишут нечто подобное, я бы стал другим. Или, по крайней мере, многих гадостей по отношению к ним не сделал бы. Постарался бы не сделать.


* * *

 Недавно, перебирая личный архив, наткнулся на черно-белую фотографию сестры. Девочка двенадцати лет в белых гольфах и летнем платьице полусидит на перилах балкона... Удивленный возникшим чувствам, я впился глазами в ее прекрасное лицо, во всю ее фигурку. Удивленный, потому что понял, что беззаветно люблю эту девочку, и готов для нее на все. Удивленный, потому что никогда таких чувств к ней не испытывал – ни в те годы, ни позже. Она была просто сестрой, а я братом. Да, просто братом, а она – просто сестрой.
 Однажды она, трехлетняя, заболела, ее положили в больницу. Я пришел домой из школы и спросил у няньки, – у сестры была нянька, – на удивление неприятной и темной женщины с одутловатым верующим лицом, вечно обрамленным черным платком, нет ли каких о ней вестей. Она, осветившись резкой улыбкой, с удовольствием проговорила:
 – Умерла твоя сестрица, в морге теперь лежит.
 Умерев наполовину, я побежал в больницу через весь город. Господи, как я бежал! Бежал сквозь ставший чужим и бессмысленным мир, бежал, теряя от изнеможения сознание, бежал, видя ее, мертвую...
 Нянька, к счастью, обманула. Она просто обманула.
 Отложив фотографию, я подумал: "Если бы мы не расстались тогда, если бы она не уехала с родителями, то все было бы по-другому. Мы, родные, спасли бы друг друга, мы были бы лучше, и многих мерзостей в нашей жизни не случилось.
 А они уехали. Отец завел артисточку из драматического театра, и мать решила проблему кардинально – оставив мне квартиру, увезла его в геологический поселок под Новым Осколом; через три года они переехали в Москву.
 Мы ходили к ним с мамой. Почему она взяла меня с собой, я не понимаю до сих пор. Что мог разбудить в отчиме пасынок? Но она взяла, и впервые в жизни я увидел отчима в нетрудовой богемной обстановке – он, полный пафоса, сидел на кровати с гитарой и пел романс "Я встретил вас" своим хорошо поставленным баритоном. Артистка – худенькая, резкая, симпатичная – возлежала перед ним упругой кошечкой.
 Я смотрел, раскрыв рот.


* * *

 Вторым браком сестра вышла замуж за ингуша. Сын – верующий. Отличник, учится в юридической академии. Чтобы быть к нему ближе, приняла магометанство. Если бы он был адвентистом седьмого дня, она стала бы адвентисткой. Все мои принципы протерлись до дыр, но менять религию я бы не стал. Из принципа. Ни ради сына, ни ради дочери. Это тоже самое, что менять разрез глаз.
 Он, наверное, сказал моей сестре: "Мама, ты была бы мне ближе, если бы стала мусульманкой".


* * *

 Папа Олег не знает, что он наследовал мне, а не родной дочери и внуку, которые ничего от него не взяли.
 Андрей прожил с отцом Иосифом в пять раз больше чем я. Но ничего от него не получил.


* * *

 ...Мама Лена во все свои времена была красивой женщиной со вкусом и норовом. К ней сватались богатые и уважаемые люди города, в том числе, известный в стране кинорежиссер. Она же ходила с Женей Егоровым, вихрастым кубанским казаком и беспутным пьяницей, сочинявшим стихи типа:


* * *

  Ночной фонарь, ты – звезда во Вселенной, 
  Я обнимаю тебя, я стою на коленях, 
  Ты ярче Луны, ты горишь, но не тленен 
  А я вот умру под окошком Елены. 


* * *

 Когда мама забеременела, его, моего отца, побили дядья, и он улетучился из жизни несовершеннолетней любовницы, по-видимому, испытывая к мстителям чувство глубокой благодарности.
 Так рассказывала мама. Правда ли это, не знаю. Знаю лишь одно – родного отца у меня никогда не было. Я не помню его ни умом, ни сердцем, ни плотью, и потому твердо знаю: я появился из природы вещей, я божий сын.


* * *

  18.08.72. Рубашка, носки, брюки – все грязно. Носки за ночь не высыхают, рубашку не снимаю пятый день, Нос обгорел до хрящей. Альпиниада надоедает. Барбос (Костя Цориев) берет самые трудные маршруты. Сегодня ходили с 8-00 до 21-45. Коля кашлял и стонал всю ночь. Я сказал об этом Барбосу (он, обросший, действительно похож на большую дворовую собаку), и Колю оставили в лагере. Сейчас раздаются его радостные возгласы из соседней палатки – сражается в «козла» с канавщиками. Забыл, что болеет. Вчера со снежника уронил на меня пудовый камень. Я стоял в разведочной канаве, и бежать было некуда. Чудом удалось вовремя подпрыгнуть. Интересно чувствовать, как тело, сжавшееся в комок, расслабляется. Я всегда верил, что со мной ничего не случится. Что-то овладевает тобой в эти секунды, но не страх. И не что-то, а Кто-то. Когда опасность уходит, ощущаешь все тело, как единую клеточку, ощущаешь, как возвращаешься в нее. Страх, настоящий страх, овладел мною, когда выронил отбитый Барбосом образец, и он покатился к обрыву. На другой стороне долины на скальном обрыве чудится силуэт козлиной головы в анфас. Может, это изображение «Двурогого»? 
  19.08.72. Стало светло – за горами всходит луна. Вышел из палатки и замер – серо-зеленые утесы, казавшиеся днем далекими и чужими, придвинулись ко мне, как бы желая что-то сокровенное рассказать. Одна гряда отбрасывает тень на другую. Скалы, неприступные и грозные под солнцем, в лунном свете нежны и притягательны. Не стаявший снег резок на сине-серых склонах. Река шелестит далеко внизу, ледник, застрявший на перевале, манит таинственным блеском. Небо светлеет, и звезды, украшенья мрака, исчезают вместе с ним. 
  11.08.73. Кто-то сказал: «Чтобы стать человеком, надо убить в себе человека». 
  10.09.73. Ходили с Володей Кузаевым задавать канавы – они не нужны, но план по кубометрам надо выполнять. Увидев что-то блестящее – золото?! – спрыгнул с тропы на осыпь, оказавшуюся живой, и стремительно поехал вниз, к обрыву. Кузаев, увидев это, вздрогнул, застыл с открытым ртом. Я, не доехав до погибели пары метров, изловчился и запрыгнул на скальную гривку, ограничивавшую осыпь. Испуг длился долю секунды. 
  После ужина посидел с канавщиками, выкурил сигарету, выпил 5 кружек чая (5Х400=2л), 50г водки и пошел к костру есть печеную кукурузу (ее закапывают в золу, а когда поспеет, моют в соленой воде). Перед этим вымылся в ледяной воде и постирался. Олор (Одиннадцать Лет Октябрьской Революции) говорит, что лучше быть грязным, но здоровым, чем чистым и больным. Сейчас сижу в 100м от лагеря и пишу, на него поглядывая. 
  Вечер. За пазухой нашел скорпиона. Хотел засушить, но канавщики отобрали и сожгли – «Чтобы жена его не пришел». Теперь везде чудятся скорпионы, но спальник перед сном проверять не стал – поленился. Ахтам, лежа, читает по складам поэму. Остальные канавщики слушают, обсуждая интересные места и разъясняя друг другу неясности – переводят с литературного на разговорный. 
  Шум реки. Сознание исключает его, как константу, но раз за разом он прорывается в палатку. Ибрагим наблюдает за мной. У Ахтама большой красный нос, он почти упирается в книгу. У Володи сильный насморк. Взрывник Лева рассказывает ему, как в войну мать, работавшая на мясокомбинате, выносила во влагалище мясо, и как он сам продавал на рынке банки из-под сгущенки, наполненные песком. 
  11.09.73. В маршруте Кузаев рассказал об Олоре: 
  «Однажды подымались, и был с нами Олор – ты не знаешь, он ведь воевал и майор. На штольне, где с вахтовки на лошадей пересаживались, он так набухался, что в седле не держался категорически. Дело шло к вечеру, до ночи надо было еще километров пятнадцать проехать до перевалочного лагеря, и мы его привязали к вьючному седлу намертво, по рукам и ногам привязали. В лагерь пришли ночью, попили корейскую дешевую – вот ведь гадость! – и спать. Утром встали и с дурными головами наверх поперлись. И только километра через два Костя вспомнил, что Олора накануне никто с лошади не снимал и что утром его никто не видел. Ну, бросились назад, и скоро нашли Октябрьскую революцию в дальней березовой роще – она висела на веревках под пасшейся лошадью». 


* * *

 Выключил компьютер, пошел за вином – без него не заснуть. Подошел к магазину – у входа женщина продавала цветы. Что-то толкнуло, купил. В магазине взял не вино – шоколадку. Пришел домой, взял вазу, налил воды, сунул цветы, скинул с тумбочки у кровати все книги – одновременно я читаю штук пять – и поставил. Рядом положил шоколадку. Разделся, лег спать. И подумав: "Во, глючу", быстро заснул.


* * *

  Они пришли. Она, счастливо глянув, приподнялась на носки туфелек, посмотрела за спину, увидела цветы. Обняла со всех сил. Свет ее приязни пропитал меня и все вокруг, даже за стенами. Девочка потянула за руку: – «Па-а-п, займись мной, вы потом налюбуетесь». 
  Мы пошли с ней на двор. В глубине сада, у ворот – железный гараж. На нем – ветки цветущей мельбы. 
  – Как насчет пикника на крыше? – спросил я. – Представляешь, как там красиво среди цветов? 
  Девочка посмотрела восторженно: 
  – А как я залезу? 
  – Запросто! 
  Когда пришла пора идти домой, она приткнулась ко мне, сказала: 
  – Папа, я люблю тебя. Ты такой хороший... 
  Цветы окружали ее всю. 
  – Если бы ты знала, что значат для меня эти слова... 
  На крыльце появилась она. Усмотрев нас на крыше, недовольно покачала головой – надо же, что придумал! Но в глазах было другое. Вечером, когда девочка уснула, она предложила погулять. У меня были другие планы, но я согласился. Во дворе, взяв за руку, повела к гаражу. Я шел счастливо-смятенный. Поднявшись вслед по приставленной лестнице, увидел ее лежащей на одеяле – принесла заранее! 
  Вверху сияла крупная луна. Она одна заглядывала в наше гнездышко, скрытое от всего цветами. Они осыпались на нас. По лепестку-другому, и дождем – когда движения наши становились резче. Потом мы лежали, осыпанные лепестками, и смотрели на луну. Ее не должно было быть, но она была. 


* * *

 Проснулся. Включил лампу. Снял трусы – они были в сперме. Не знал, что и думать. Закрыл глаза и понял, что они ушли, но придут снова, и будут приходить всегда. Будут приходить, пока я люблю их.




 6



 Я в шутку
 Мать на плечи посадил,
 Но так была она легка,
 Что я не мог без слез
 И трех шагов пройти!

    Исикава Такубоку.

 Утром, завтракая, видел передачу – голландцы построили автобан А-30, но не до конца. Стометровый отрезок дороги рядом с гнездами береговых ласточек, выкармливавших птенцов, был оставлен на осень.
 – Шум машин может нарушить психику птенцов, – сказал тележурналисту серьезный пресс-секретарь строителей. – А осенью, когда они станут на крыло, мы устроим птицам новые гнездовища вдали от дороги.
 Чертовы гринписовцы! Чертовы птички! Представляю, как у одной из них от шума моторов и скрежета тормозов развивается невроз, и она подкидывает своих вечно голодных птенцов в гнезда добропорядочных членов птичьего общества.
 В следующем сюжете с помощью ультразвукового прибора показывали утробу женщины на шестом месяце. Плод – мальчик, – реагируя на эмоции мамы, ее слова и посторонние звуки, то смеялся, то морщился, то начинал махать кулачками и ножками. Он почти все чувствовал. И что-то оставалось у него в памяти.
 И у меня в памяти осталось что-то.
 Что?
 Я закрыл глаза и вспомнил себя не рожденным.
 Вспомнил, как сжимался в страхе, когда мама Мария трясла маму Лену за плечи, трясла, требуя меня выскрести.
 Вспомнил, как нас выставили из дома, вспомнил, как подружка мамы говорила в уютной коморке под оранжевым абажуром, говорила, что глупо заводить ребенка в семнадцать лет, вспомнил, как, наконец, решившаяся мать шла, опустив глаза, шла к повитухе.
 Но я родился. Иногда мне кажется, из-за Андрея. Он уже жил в доме мамы Марии, и мама Лена меня не выскребла, оставила. Из дочерней ревности, или захотелось такого же розового ребеночка, или еще из-за чего, это неважно – я родился.


* * *

 Никогда не знаешь, как поведет себя моя мамочка. Иногда кажется, что ее любовь ко мне есть производное от угрызений совести или постороннего сочувствия. Конечно, на наши отношения повлиял отчим. Он говорил, и она верила, что я плохо сложен, неумен, дурен собой и неспособен. Это понятно – слишком много в их жизни было дней, когда без меня им было бы лучше. Но я знаю – она моя мать. Просто мать. Она – это я. И все мое – от нее. И хорошее, и плохое. Все, что я помню...


* * *

 Жара, отчим где-то в другом мире, мы лежим на прохладном полу, она в купальнике, я, десятилетний, в плавках, и едим виноград. Косточки она кладет мне в пупок. Я счастлив.


* * *

 Поле. Мы возвращаемся в лагерь по тропе. На ней следы туристических ботинок.
 – Какой широкий шаг у этого человека... – удивляется мама.
 – У меня такой же! – пошел я след в след, широко ступая.
 – Нет, у него шире...
 Я сник.


* * *

 Мама обрезает мне ногти на руке. Мне приятно. Я улыбаюсь.


* * *

 Выпускной вечер. Мама пошла со мной. Я веселился, танцевал, чувствуя ее внимание, вел себя ухарем. По дороге домой она сказала:
 – Ты так неуклюже танцуешь.
 Лет десять я стыдился танцевать.


* * *

 В обед ходил в районную библиотеку. Не менять книги, а посмотреть, что лежит на столе, над которым прикреплена табличка с надписью "Эти книги вы можете взять с собой". Видимо, на днях поступила новая партия бандитских романов, и улов оказался богатым. В авоське смогли уместиться Л. Леонов "Дорога на океан", сборник "Поэты России у нас в гостях", Р. Пишель "Будда, его жизнь и учение", М. Шолохов "Судьба человека", Р. Киреев "Ровно в семь у метро", Я. Буриан, Б. Моухова "Загадочные этруски", Р.К. Нарайян "Боги, демоны и другие", А. Злобин "Демонтаж", В. Аксенов "Мой дедушка-памятник", Авеста, К. Симонов "Живые и мертвые", "Солдатами не рождаются", Стихотворения Пушкина 1820-30-х годов, В.Я Шишков, псс, 4 том, М. Осовская "Рыцарь и буржуа", А. Мердок "Алое и зеленое", О. Бальзак "Отец Горио". Книжечку танка Исикавы Такубоку принес в кармане, и весь день читал. Почти по каждому стихотворению можно написать роман. Если бы мой труд он просеял в танка! Получилось бы, наверное, примерно это:


* * *

  Было двое друзей у меня, 
  Во всем на меня похожих. 
  Умер один. 
  А другой 
  Вышел больным из тюрьмы. 


* * *

 А если немного подредактировать, получится по существу:


* * *

  Было трое Черновых, 
  Во всем на меня похожих. 
  Умер один в пути. 
  А другой идет до сих пор. 
  Хоть и вышел больным из утробы 


* * *

  Танка, один из жанров японской поэзии. Изящное нерифмованное пятистишие, состоящее из 31 слога: 5 + 7 + 5 + 7 + 7; чаще всего пейзажная и любовная лирика, стихи о разлуке, бренности жизни. 


* * *

 Вечером сидел в кафе под красно-белым грибком Кока-колы. За соседним столиком курили "Парламент" парень и две девушки. На юных лицах – отчетливые следы предстоящих страданий. Стало их жаль – я прожил жизнь, а им жить и жить. Хотел что-то сказать – не получилось: один за другим они достали мобильные телефоны (одной позвонили – "тореадор, тореадор, смелее в бой", остальные – за компанию – позвонили сами). Я вслушивался, но предмета ни одного из разговоров не уловил – все они были ни о чем, все были просто так. Поговорив, они стали считать на сколько "залетели" вместе. Оказалось, на пятьсот с лишним рублей (волосы мои стали дыбом).
 – На "Билайн" только и пашу, – скривился парень, спрятав телефон.
 – А! Мне мама платит, – бросила одна.
 – А тебе Вова дает? – спросил парень другую.
 – Она ему дает, чтобы звонить, – сказала та, за которую платила мама, и все они захохотали.


* * *

 ...Я писал, что папа Олег дал мне много больше, чем дают детям родные отцы. А мама-Лена дала мне все, что у меня есть.
 Что я о ней знаю? Она – Дева. Яростная, бетонобойная. В отсутствии отца Иосифа у мамы Марии бывали любовники – в основном, сводные родственники, и мама-Лена, случалось, видела лишнее, и, вероятно, что-то проснулось в ней раньше времени, хотя на юге все просыпается раньше времени. Нередко они ссорились – туфельки и платья у девушки Лены были похуже материнских. Не получала дочь и на карманные расходы – однажды по этой причине она с подружкой до утра просидела в глубокой яме со скользкой известкой, которая была и на стенках – девчонки, преодолевая в темноте ограду платной танцплощадки, на раз-два-три спрыгнули в нее, чем-то там прикрытую.
 Где бы ни работала, мама была первой женщиной. В Управлении геологии, по крайней мере, первый год, пока не стал собой, я был сыном Леночки, и, любя ее, многие мне помогали или просто относились с приязнью. Судя по всему, родители не обременяли ее воспитанием, не обременяла им она и меня. Тем не менее, ни одного серьезного шага в жизни (за исключением женитьб и писательской стези) без ее помощи я не совершил. Более того, скажу, что у нее нет ни одного родственника, ни одного знакомого, изрядно ей не обязанного. Так же, как ни одного родственника и знакомого, с которым она ни разу раз и навсегда не порывала.


* * *

  12.09.73 Маршрут с Барбосом. Были моменты, когда хотелось крикнуть: «Все, больше не могу!!!» Решил бросить геологию, хотя, причем тут геология? Завтра будет такой же маршрут в 20 км с превышениями до 2 км. Вверх, вниз, вверх, вниз. Здорово ослаб от поноса. К концу маршрута настолько отупел от усталости, что последние 10 км прошел незаметно. Вернулись в 10 вечера, несколько раз теряли тропу. Тащил около 15кг и прибор СРП. Посмотрим, что будет завтра, буду держаться до последнего – перед концом практики Барбос обещал дать неделю на отчет и личные маршруты. На следующий день камералили. Повариха мне постирала, ее зовут Маргарита Михайловна (Ритка). У нее красный нос, веснушчатое лицо и стеклянный глаз. С Ибрагимом детонационным шнуром срубили на дрова большую арчу. Заштопал джинсы, Маргарита сказала: «И женщина так не сможет». Перечитал запись 13 сентября – как глупо, страх – ничто перед усталостью. 


* * *

 Позвонил сын Александр. Сказал, что в одиннадцать придет.




 7



 Когда я взвел курок,
 Когда я целюсь,
 О, тогда
 Нет для меня богов!
 Нет для меня богов!

    Исикава Такубоку.

 В первом часу ночи, хлопнув дверью, сын ушел. Что из моих слов толкнуло его на это, понять не могу.


* * *

 Они не приходили. Проснулся в дурном настроении, разбитый.


* * *

 Перед обедом захотелось что-то приготовить. Сотворить. Остановился на винегрете, сварил овощей, фасоли, немного мяса и пошел в магазин за квашенной капустой. За прилавком стояла девочка лет пятнадцати. Рядом – мать или наставница. Спросил вопросительно взглянувшую девочку, хороша ли капуста.
 – Да, хороша.
 Купил. По дороге попробовал – несъедобна абсолютно. Видимо, круто заплесневела, и ее промыли.
 – Выбросить что ли? – спросил себя.
 – Жалко, – ответил.
 – Нет, надо выбросить. Ты же из жадности сунешь ее в винегрет, все испортишь, и будешь жрать, проклиная себя.
 – Суну. И буду жрать, проклиная себя.
 – Что же делать?
 – Есть идея!
 Вернулся в магазин, – девочка посмотрела вопросительно, – бросил перед ней пакет:
 – У вас совести нет, может, еще кому продадите.
 И ушел, довольный.


* * *

 В этом весь я. Достал обидчика, и не на потерянную десятку, а на всю сотню. Что это? Подлость? Нет. Это подленькая радость иезуитской победы: Достал! Укусил! Растоптал!
 Помню одну из ссор со Светой. Тупо-принципиальную, громкую и с Верой Зелековной за декорациями. Когда перепалка перешла в эндшпиль "Кто кого", и некрепкая Света разошлась по швам и расплакалась, я ушел на улицу. Ушел, чтобы не показать любимой жене сволочную победную усмешку, готовившуюся опоганить лицо.
 "Ради красного словца не пожалеет и отца"... Это про меня. И эта безжалостность есть убийство. Ты находишь острое слово, вынимаешь и вгоняешь его в сердце матери, жены, сына, друга, просто человека.
 Пушкин и Лермонтов страдали этой же болезнью.
 Писать бы, как они.


* * *

 Почему их не было? Мысли только о них. Писать не получается. Им ведь даже не позвонишь...


* * *

  13.09.73. Вчера поднялись с 1800 до 3800. Барбос говорил, что остались легкие прогулки (от вчерашней он всю ночь охал в унисон со мной). До вершины шел неплохо. На обратном пути полез не по той щели и уперся в обрыв, спуститься с которого можно было только в царствие небесное. Барбос смолчал (в предыдущем маршруте ошибся он). Пришлось идти километр до следующей щели. Когда подошли к уступу, высотой около полутора метров, Костя удовлетворено сказал, что к 9-ти доберемся до Риткиных котлет (недавно коногон зарезал взбесившуюся кобылу, и мяса навалом). Я сел перед уступом и стал раздумывать, как спуститься. Думал, как думает разваренная макаронина – было уже на все наплевать. И тут он скомандовал: – «Прыгай!» В другой раз я бы не послушал. А тут спрыгнул. Нога подвернулась, в следующий миг рюкзак, чуть задержавшийся в полете, догнал зад. Ступня распухла сразу. До лагеря – 2 км спуска по крутому, скалистому склону. Перекурили. Потом сел, оперся руками о землю. Выкинув больную ногу вперед, здоровой отталкивался. Следом шел Костя со своей куриной слепотой, моим рюкзаком, а потом и радиометром (это был большой плюс, смотреть, как начальник тащит твою треклятую поклажу). Снова уперлись в обрыв. Бросил камешек – он летел секунды три. Пришлось ползти вверх, потом в сторону. Через сорок минут подошли к обрыву метра в 2. Костя стал жечь сухой юган, и я по прилепившейся арче спустился вниз на руках. Ниже был другой обрыв – метров в 20. По его кромке можно было перевалить в соседнюю щель, она спускалась прямо к лагерю. Долго спорили, как идти, чтобы не свалиться. Костя так обессилел, что передвигался моим способом, т.е. на заду. По осыпи спустились, освещая дорогу факелами из югана. В лагере огонь увидели, и Костя закричал: «К мосту, к мосту!», но никто не отреагировал. Потом выяснилось, что товарищам послышалось: «Веревку, веревку!», и они стали ее искать. Нога сильно распухла, но боли не было. Ее опустили в ледяную воду и облили йодом. Спал урывками – ночью все разболелось. 
  Костя утром ушел в маршрут. Говорил со мной. С уважением. Сказал, что после окончания университета, я смогу устроиться в любую партию на хороший оклад – он похлопочет. 
  Смотрел на себя в зеркало стереоскопа – лицо, черное от пыли и грязи, потеки пота. Повариха принесла завтрак и, увидев потеки, вскричала: «Ты, что, плакал?!». Где-то в глубине души я доволен случившимся. Завтра у матери день рождения. 


* * *

 Она пришла наплывом счастья. Счастливо-глупый я думал, есть ли у нее мобильный телефон, и если нет, то надо бы купить. Телефон был. Она сообщила номер и сказала: мы не расстаемся, ведь мы не можем расстаться. – Мы расстаемся, когда во мне неприятность, – возразил я. Она засмеялась: – Если это было бы так, мы бы с тобой никогда не встретились. – А где девочка? – Она не ответила – раздался гром, и стало происходить что-то неприятное.


* * *

 Я проснулся. Час ночи. В квартире сверху – ее снимают молодые люди из независимого государства – гремела музыка. Музыку дробил топот многих ног. Полежал, наливаясь ненавистью. Топот прекратился. Двое мужчин засмеялись. Девушка закричала. Все забегали. Взял телефонную трубку позвонил.
 – Говорит лейтенант Бекетов, участковый. Андрей Валерьевич Ашевский?
 – Да...
 – К вам приехать, или и так будет тихо?
 – Будет.
 – В таком случае, спокойной ночи.
 Стало тихо, я заснул. Она не вернулась. Проснувшись, убитый горем (черное, оно схватило меня беззубой пастью и жевало, жевало, жевало) сходил в магазин за вином, выпил в пятнадцать минут и лег в постель.


* * *

 Вино оказалось забористым, не дрянным, я был рад, и думалось весело.
 ...Пару лет назад сглупа я стал нормальным человеком – привел в норму холестерин, сахар в крови; укротил давление и спастические реакции, мучившие меня по 150 дней в году; перестал злоупотреблять табаком и алкоголем, начал регулярно посещать бассейн и спортивные залы. Понемногу вес мой стал идеальным, не испытывая постоянных головных болей, я престал спорить по пустякам с матерью, сыном, друзьями и женщинами. Скоро Зинаида Петровна, спокойная дама из породы природных жен, стала моей невестой. Слава богу, до свадьбы дело не дошло – в один прекрасный день я понял, что без холестерина и давления ни на что не способен, без них я – вещь. Меня не обуревали мысли, амок не гонял меня, как бильярдный шар, целью секса стало опорожнение (не лишенное приятности) яичников и простаты. Я ходил в кино; ел гамбургеры, вылупив глаза, лузгал семечки; смотрел с Зинаидой Петровной "хорошие" сериалы и на шестидесятилетие планировал поездку на Канарские острова с будущими родственниками. Люди, говорившие непонятно или нервозно, стали вызывать у меня неприязнь. В один прекрасный день поняв, что стал обывателем, и счастье мое – это Зина, днем и ночью, утром и вечером похожая на себя как две капли воды из одной пипетки, а удача – пересказ первым анекдота из расхожей газеты, я вдрызг напился вот этого самого вина, поссорился с невестой, и, теперь я человек. Я был обрезанным деревом в японском ухоженном садике камней, а теперь стою на дороге, пусть разбитой, пусть осенней, но куда-то ведущей...




 28


 На турбазе согду стало плохо, и я повез его на попутной машине – она шла из Кончоча, разведочного участка, в районный центр. Кстати, почитав мои книжки, они на моем сайте и на litportal.ru (я публикуюсь в Интернете, деньги мне ни к чему), вы многое себе... Впрочем, этот посыл ни что иное, как низкопробная самореклама, но вы будете удовлетворены, сходив по указанным адресам, если, конечно, сумеете что-то почерпнуть.
 По пути Согд (Word пишет это слово с большой буквы, и мне надоело его поправлять) попросил остановиться. Мы вышли и по его настоянию поднялись по лисьей тропе на скалу, возвышавшуюся над дорогой. На ней он кое-что показал. Я усомнился, что это кое-что могло сохраниться за две тысячи двести восемьдесят четыре года, но услышал, что предки это специально сохраняли, чтобы потомки не разуверились, и потому я могу видеть то, что вижу. Тут я спросил, а много ли осталось на свете его родственников или хотя бы соплеменников, он ответил, что родичей нет, но в Дехиколоне, это кишлак в среднем течении Ягноба, есть один соплеменник, но простой, не для тысячелетней задачи (потом этот человек – рыжий и голубоглазый, будет работать в моей партии горнорабочим, и, клянусь, золото его только бы испортило, такой он был самодостаточный и целостный, что, впрочем, одно и тоже). Говорил мой фатальный знакомый с укоризной и подтекстом: "стал бы я с тобой связываться, если бы были родственники". Упоминаю об этом эпизоде не для того, чтобы заставить вас задуматься в определенном направлении, а потому что именно в этом коротком вояже на скалу останки золотого кубка прорвали мой карман.
 Данный абзац – не что иное, как пепел десяти страниц. Я уничтожил их, сжег, "заdeleteил" ибо написал слишком много, увлекшись изложением того, что случилось много лет спустя вследствие этой короткой прогулки.


* * *

 В больнице Согда сразу же уложили. В серой пижаме и штанах он был похож на сельчанина, привезшего на рынок мешок крючковатых огурцов, да не ко времени досадно приболевшего. Я посидел у кровати с полчаса. Когда уходил, боль, привычно сидевшая в его глазах, мягчилась теплом. Чему он радовался? Моему обращению в свою веру? Или тому, что в последний момент мешок нашел продавца, и огурчики, с таким трудом выращенные, теперь не повянут?


* * *

 Секретную карту (он дал мне ее на скале) я сжег, отойдя от поселка километра на два.


* * *

  Александр Македонский (июль 356 до н. э., Пелла, – 13.6.323 до н. э., Вавилон), царь Македонии с 336. Сын македонского царя Филиппа II. Воспитателем А. М. с 343 был философ Аристотель, военную подготовку он прошел под руководством отца. Впервые проявил мужество и военные дарования в 338 в битве при Херонее (которой завершилось завоевание Греции Македонией). Свое правление А. М. начал походом в 335 против северо-западных племен. Из-за начавшегося восстания греческих городов (335) А. М. вынужден был маршем перейти в Среднюю Грецию и усмирить мятежные города. Весной 334 греко-македонская армия А. М. переправилась в Малую Азию, начав войну с Персией (численность войск А. М. 30 000 пехоты, 5 000 конницы и вспомогательные легковооруженные отряды). Командовали войском А. М. опытные и способные полководцы Антипатр, Птолемей Лаг, Парменион, Филота, Пердикка и др. Персидская армия численно значительно превосходила македонскую. Сравнительная малочисленность македонских войск возмещалась высокими боевыми качествами, организованностью, опытностью и технической оснащенностью. В мае 334 при р. Гранике А. М. наголову разбил персидское войско и после этого занял Малую Азию; почти все греческие города без сопротивления открывали ему ворота. Осенью 333 персы, возглавляемые Дарием III, были разбиты, несмотря на тройное превосходство сил. А. М., сломив сопротивление финикийских городов Тира и Газы, захватил все порты восточного побережья Средиземного моря, что лишило флот персов баз. Зимой 332-331 армия А. М. заняла Египет. Египетские жрецы официально признали А. М. сыном бога Амона и фараоном Египта. Свое «обожествление» А. М. использовал в политических целях, добиваясь религиозного освящения своей власти. Из Египта армия А. М. направилась в Месопотамию, где 1 октября 331 около Гавгамел нанесла решающее поражение персидским войскам, по численности значительно превосходившим македонские. Дарий III снова бежал и в 330 был убит одним из своих сатрапов. А. М. занял столицы персидских царей Вавилон, Сузы, Персеполь и Экбатану. Успехам А. М. способствовали антиперсидские настроения. Гибель Дария III дала А. М. основание объявить себя его «законным» преемником. Из «эллина-освободителя» он превращался в восточного монарха, главу огромной греко-македоно-персидской державы. Привлечение в армию и администрацию представителей местной знати восточных стран положило начало политике сближения греко-македонской знати со знатью завоеванных стран. А. М. стал окружать себя персидской знатью, набирать в войска восточные контингенты и вводить при дворе пышный церемониал. Это вызвало недовольство греко-македонского окружения А. М. и привело к ряду заговоров, которые подавлялись им с большой жестокостью (казнь способного полководца Филота, убийство личного друга А. М. – Клита, «заговор пажей»). Продолжая поход на Восток, А. М. в 330 занял центральную часть Иранского нагорья, а в 329 вторгся в Среднюю Азию. Для закрепления господства А. М. стал интенсивно основывать города-крепости с сильными гарнизонами, получившие название – Александрии (всего их было основано, по преданию, около 70). Весной 327 А. М., воспользовавшись междоусобицей властителя Индии Пора и владетеля г. Таксилы, предпринял поход в Западную Индию. На р. Гидаспе (приток Инда) он с трудом одержал победу над войском Пора (в составе войска было 200 боевых слонов, с которыми македоняне встретились впервые). А. М. намеревался продолжать поход в долину р. Ганга, но встретил открытое сопротивление своего войска, утомленного походами; сказывалось также и то, что большинство воинов было навербовано из завоеванных областей. На р. Гифасисе А. М. вынужден был отдать приказ о возвращении (326). Столицей государства А. М. сделал Вавилон, в котором и умер в разгар приготовлений к новым походам. 




 8



 Гляжу на свои
 Грязью испачканные руки...
 Как будто я вдруг увидел,
 Что сталось
 С сердцем моим!

    Исикава Такубоку

 ...Но, все же, как я стал таким? Почему меня не тянет к оружию, автомобилям, почему равнодушен к водке и предпочитаю десертные вина?
 Отец-Иосиф для нас с Андреем был ангелом, снисходившим раз в вечность. Мы не скучали по нему и не огорчались, когда он уходил, ангелы – занятые существа, это каждый знает. Миром для нас была мама-Мария, ее надзор, ее еда, сшитые ею матроски, ее вышивки на пяльцах, ее распоряжения – наловить, например, полбутылки муравьев для лечения радикулита или выщипать из головы по двадцать седых волосков (они укладывались нами на специальную подушечку и считались), – ее ножная швейная машина "Зингер" – самая важная собственность в доме, и одна из наших игрушек. Мужчин в нашем детстве не было. Нет, они приходили в гости, ели, пили, пели, говорили и уходили. Они были марионетками приводивших их женщин. И мы не разу не видели секса, мама-Мария и отец-Иосиф в быту не совершали ничего из ряда вон выходящего.
 Кстати, о первом моем сексе. Однажды мы с Андреем подошли к взрослым мальчишкам, сыновьям керосинщика, жившим в устье нашего тупика – мы нечасто там бывали, – и услышали странное слово.
 – А что это такое? – спросил я заинтересованно.
 – Ну, это когда люди доставляют друг другу удовольствие, – хищно улыбнулся один из них, подросток.
 – А как это делается? – заморгал я.
 – Ну, спустите трусы... – сощурился он презрительно.
 Мы с Андреем спустили черные трусишки (одни они на нас и были. Они, да загар до черноты).
 – Подойдите друг к другу вплотную...
 Мы подошли.
 – Потритесь пиписками.
 Мы потерлись и, ровным счетом ничего не испытав, посмотрели на мальчишку вопросительно и с недоверием.
 – Маленькие у вас еще писки, детские, – пренебрежительно махнул тот рукой. – Бегите, давай, к маменьке, пусть кашкой манной покормит, авось, подрастут.


* * *

 А ведь тот подросток мог бы пошутить злее, и богу известно, как эта шутка повлияла бы на наши судьбы. Конечно, есть в человеке предрасположенности, они сидят в душе неосознанно, но ненормальными людей делают люди. Мне приходилось бывать в компании лиц, пытавшихся погладить мне коленку, или, сально улыбаясь, говоривших, что "в жизни все надо испытать", и всегда мое советское воспитание изливалось на них грубостью. А вот женское воспитание... Мама-Мария и мама-Лена были красивыми женщинами. Они со вкусом одевались и ходили в лодочках. Мне так нравились эти изящные лаковые лодочки на высоких каблучках... Однажды, мне было лет шесть, я выкопал их в шкафу, надел и прошелся по комнате. Андрей смотрел подозрительно, и я смутился, покраснел и вернул обувь на место. Теперь-то я знаю (из фрейдовской поэтики), что этот мой позыв скорее всего выражал инцестуальные стремления, знаю, что туфелька – это символ влагалища, а нога – фаллоса, отпавшего от матери, но все же склонен считать, что женское воспитание, воспитание в среде рукоделия, кулинарии, одежды, украшений, в общем, в женской среде, сдвинуло во мне всегда нечеткую границу мужчина-женщина в определенную сторону. Никто и никогда не мог назвать меня женственным, я дрался и хулиганил напропалую, и всегда женский пол был для меня предметом душевных и физических устремлений, но, тем не менее, женское начало во мне, несомненно, переразвито. Даже грудные железы в соответствующее время вспухли у меня больше, чем у одногодков. Мне всегда нравилось покупать своим женщинам красивые одежды и тонкое белье, я принуждал их ходить на высоких каблуках и покупал изящные украшения. А кухня? Я с удовольствием готовлю, пеку пироги, мне нравиться обиходить жилище (правда, не чаще двух раз в месяц), я с трудом отрываю глаза от витрин магазинов дорогой женской одежды и обуви. Вдобавок у меня густые волосы на голове (до сих пор) и почти нет их на груди.
 Но Андрей? Он ведь не стал таким, хотя мы жили в одной среде?
 Да, не стал. Он всегда был и остается настоящим мужчиной. Я ссорился со своими женщинами, вмешивался в домашнее хозяйство, учил их, как надо одеваться, готовить и выглядеть. И всегда терпел поражения с последующим изгнанием. Андрей же никогда с женщинами не ссорился, он всегда ускользал к следующей или предыдущей, когда его принимались отягощать этим самым хозяйством. В чем же дело? Интересно, что об этот говорит БСЭ?


* * *

  Пол (биол.) ...Развитие П. контролируется отношением Х-хромосом к набору аутосом – неполовых хромосом (Х:А), условно принятым у самки за единицу (2Х:2А = 1): это отношение у самца равно 0,5 (Х:2А = 0,5). Увеличение этого отношения (полового индекса) свыше единицы приводит к чрезмерному развитию женских половых признаков («сверхсамки»), уменьшение же ниже 0,5 способствует появлению самцов с более выраженными мужскими признаками («сверхсамцы»). Особи с половым индексом 0,67 и 0,75 имеют промежуточное развитие признаков обоих П. и называют интерсексами. 


* * *

 Вот так. То есть переход от мужчины к женщине постепенный. Что ж, подтверждение этому легко найти, присмотревшись к людям. Любопытно, что, не считая суперсамок, и таких же самцов, мужчиной считается особь с половым индексом 0,5-0,67. А женщиной – 0,75-1. То есть половой интервал у самок гораздо шире (25% процентов шкалы против 17%), и пограничная полоса мужчина-женщина существенно сдвинута в мужскую строну, что, в общем-то, тоже в жизни более чем заметно. Интересно, какой у меня индекс? Я думаю, где-то около 0,54.
 Итак, значит, дело в количестве аутосом, а это от предков. Или в гормонах. Но какие гормоны в пять лет? И с половыми признаками все нормально, зад, может, несколько, крутоват. Вот нагородил! А что если камень мочевого пузыря?
 ...В три года я тяжело болел воспалением легких, меня пичкали лекарствами, в конечном счете, образовался камень. Его, говорила мама Лена, извлечь не успели – выскочил сам собой, лишь сделали надрез. Видимо, каким-то образом он повлиял на простату, пещеристые тела, и после операции у меня стала случаться эрекция (как она меня пугала!). А эрекция, как-никак, компонент сексуальности, и она, несомненно, повлияла на мое мироощущение.


* * *

  ... Это воспаление легких... Я его совсем не помню. Дед, рассказывал, как я бредил в больнице: «Шубу, дай шубу...» Почему я просил отдать шубу?.. 
  Господи, неужели это было? 
  ...Холодно, я дрожу, шуба в руках у мамы Марии, она пристально смотрит мне в глаза... 
  Я в чем-то бесплотно-безграничном. В зрении Ока. Я плачу, я маленький, я один. Лены нет, она далеко, она отвернулась, чтобы не видеть. Я, дрожа от холода, тяну руки не к ней, но к шубе. 
  Что-то вырывает ее из рук мамы. Она у меня. 
  Нет, это бред. Ко всему я еще и параноик. Шубу я просил, потому что она была частью того, что осталось за дверью палаты. 


* * *

 Дело, видимо, не в эрекции, а в чувствительности. Андрей появился в спокойной женщине, жившей в большом и степенном доме уверенно спивавшегося писателя (каждый последующий его сын вырастал на пятнадцать сантиметров ниже, а потом пошли девочки). Я же, внутриутробный, редко наслаждался покоем, наслаждаясь же, напрягался, ежеминутно ожидая возобновления неприятных ощущений. Приобретенные таким образом чувствительность и подвижность и подвигали меня активно познавать мир, и я лазал на крыши, через заборы и в шкаф за туфельками на высоких каблучках. И этой же чувствительностью женская моя ипостась была преувеличена, и потому вместо того, чтобы, измазавшись солидолом, чинить машины и потом распивать в гаражах водку, играть на скачках и сидеть в пивных, я стремился в дом, к плите, к уюту с оборочками. К тому, что было у мамы Марии.
 Любовь к красивым элегантным женщинам также была вставлена в мое сознание. Андрея они мало беспокоили. "Как мужчина, фантазия которого не ранена эротикой" – это слова блистательного Роберта Музиля, – он был уверен, что женщина – это то, что готовит, убирает, стирает и в нужный момент безропотно раздвигает ноги. Ну, и рожает, кстати или некстати. Некоторые его женщины поражали меня непривлекательностью.
 – Слушай, на нее же неловко посмотреть? – спрашивал я, смущенно вглядываясь в его лицо.
 – Все нормально, брат! Отдается, нормально пахнет и без сплошного волосяного покрова, не говоря уж о чешуе, – серьезно отвечал он. – А что мужчине еще надо?
 Происхождение этого нашего отличия мне ясно. Начальное сексуальное образование Андрея взял на себя Саша, его двоюродный брат, сын начальника крупной автобазы и большого любителя бытовых женщин. Он впервые привел Андрея в общежитие текстильного комбината. Там он и стал мужчиной, намного лет раньше меня.
 Моим же начальным сексуальным образованием никто не ведал. Началось оно лет в одиннадцать с черно-белых картинок западных див. Их вырезал отчим из польских цветных журналов (в нашей периодике ничего подобного тогда быть не могло). Однажды я нашел у него в столе папку с этими картинками и поразился до глубины души. Поразился не женщинам (хотя многие были по пояс обнажены), а тем, что умный и серьезный человек, без сомнения, видит в этих женщинах, точнее, в их изображениях, нечто важное.
 Я пересмотрел эти картинки. Большая их часть не выдержала бы никакого сравнения с тем, что сейчас можно найти в журналах и, тем более, на CD-дисках, но некоторые поражали. Красивые и очень красивые женщины с волнующими фигурами, с глазами, в которых многое таилась. Я взял себе несколько вырезок, и скоро так ими увлекся, что иногда мне удавалось изрезать очередной журнал раньше отчима.
 Теперь о том, о чем вы подумали. В пятнадцать, кажется, лет со мной пытался дружить одноклассник. Он ходил за мной следом и однажды сказал, что прошлым вечером трахался с мылом. Рот мой раскрылся, сумев совладать с ним, я спросил: – А что... что это такое? – и получил ясный ответ.
 Я долго обдумывал полученные сведения. Они озадачивали. Самоудовлетворение? Неужели с помощью мыла можно получить удовлетворение? Нет, нельзя... Но он же говорил об этом, как о факте, обыденно как-то говорил? Вот, черт, навязался!
 Но дело было сделано, и однажды в ванной я занялся сексом с мылом...
 Вот еще о чем хочется сказать. Андрея настоящим мужчиной сделал двоюродный брат Саша, меня искривили одноклассник и картинки. Но детей все же формируют взрослые. Можно сказать ребенку, что есть любовь, без которой жизнь – тление, а можно и не сказать. Если не скажешь, он будет жить с женой не любя, жить, уважая за отменные борщи, чистоту и непритязательность. Да, может, он и будет время от времени взрываться, выпуская неосознанное, и бить по невыразительному лицу, но это лишь время от времени. А если скажешь про любовь, если скажешь, что это чрезвычайно важно (вспомним пушкинское "одной любви музыка уступает"), он вырастет пылким, до конца влюбляющимся человеком, будет дарить охапки роз и перстеньки с изумрудами, будет делать куннилунгус и, разлюбив, уходить ни к кому, и будет мучиться, пока не придумает себе следующую женщину.
 Человек состоит из слов. И только словами можно сделать его счастливым...
 Почему я все это пишу?
 Выйдите на улицу и посмотрите на детей. Они такие умные, красивые, в глазах – счастье. И посмотрите на взрослых... Мне хочется, чтобы глаза у них были такими же, как у детей. Что-то прекрасное ожидающими.


* * *

  09.10.75. Ночь. Небо освещено спрятавшейся луной. Горы осели – спят. Неслышный ветер уносит неловкие серые облака за украшенный звездою зубчатый горизонт. Сегодня возвращался из маршрута усталый и злой – так много ждал от него, и ничего. На пологом серпантине дороги наткнулся на большую глубокую лужу, не обойти – справа стенка, слева обрыв. Лишений, даже малых, больше не хотелось, и я разозлился вконец: «Наберу жижи в сапоги, вымажусь вконец, придется потом дотемна чиститься. Черт, когда же это кончится!» Постояв, успокоился, ступил в воду. Пройдя несколько шагов, вспомнил, как в детстве, охваченный чувством безграничной свободы, ходил по таким взад-вперед. Вмиг превратившись в ребенка, глупо улыбаясь, я форсировал лужу и... и, не желая так скоро возвращаться в необходимость, повернул назад. 
  Это чувство свободы... 


* * *

  Музиль Роберт (6.11.1880, Клагенфурт, – 15.4.1942, Женева), австрийский писатель. По окончании кадетской школы изучал машиностроение Брюнне, преподавал в Высшей технической школе в Штутгарте, изучал в Берлинском университете философию и психологию; главный роман – «Человек без свойств». Сочетание художественной образности с философским анализом делает роман своеобразной энциклопедией школ и направлений западной мысли 20 в. Однако философская перенасыщенность романа, увлеченность автора релятивистской игрой сознания, дробление и размывание цельного образа иронической рефлексией ограничивают круг его читателей. 


* * *

 Перечитал статью "Пол (биол.)" – она осталась в окне БСЭ – и выяснил: все, что я скопировал и вставил в свой труд (половой индекс и т.д.), касается мушек-дрозофил. Вот забава! Рюмки три, несомненно, были лишними.
 Хотя, если подумать... Х – женская хромосома, Y – мужская. Женский набор хромосом – ХХ, мужской ХY, то есть по сути своей, а точнее на генетическом уровне мужчина наполовину есть женщина. Потому мужчины, как правило, идут дальше женщин и в науке, и в эмоциях – тому причина гегелевская борьба противоположностей мужской и женской начал. Продуктивная борьба.
 Кстати, у Фрейда в "Причинах женственности" написано, что женщина становится "мужественной", когда приходит к выводу, что клитор – это тот же фаллос.
 P.S.
 Оказывается, есть мужчины со сдвоенными хромосомами XXY и XYY. Последние называются суперсамцами.
 P.P.S.
 Случайно взял в руки "Науку и жизнь" за ноябрь 2004-го года со статьей "Мужчина и женщина: 109 различий", составленную по материалам американского журнала "Psychology Today". Оказывается, все дело в левом полушарии – оно у меня менее развито, чем правое (возможно из-за низкого уровня тестостерона в крови в ранний период развития мозга и высокого – адреналина). Из-за преобладания правого полушария над левым, я отличаюсь от Андрея, у которого с тестостероном было все в порядке, и отличаюсь именно следующим:
 – у меня, как и у женщин в среднем, эмоции преобладают над логикой;
 – я, как и женщины, лучше помню детство;
 – чаще улыбаюсь;
 – чаще страдаю от мигрени;
 – способен удерживать внимание на одном предмете более 20 минут (согласно статье средний мужчина способен это делать 5 минут, средняя женщина – 20 [2] ;
 – тяготею к психологии (женщины в 2,3 раза чаще становятся психологами);
 – меньше пью;
 – меньше думаю о долгосрочных последствиях предпринимаемых действий;
 – самоконтроль хуже;
 – много дольше "пережевываю" неприятные ситуации, особенно если они касаются взаимоотношений с близкими людьми и сослуживцами.


* * *

 Получается, я стал таким из-за своего левого полушария.
 Информация к размышлению.
 1. Уровень тестостерона в крови мужчин в пять раз выше, чем у женщин, содержание же эстрогена ("женского" гормона) одинаковое.
 2. В женских хромосомах много больше генов. Если бы часть из них не была бы заблокирована, мужская половина человечества превратилась бы в осьмушку.
 3. С правой половиной тела (за которую отвечает недоразвитое мое левое полушарие) у меня полная Калка: на ней четыре шрама (проколы грудной клетки, острый аппендицит и т.д.) общей протяженностью около 50 сантиметров (плюс шрам за ухом – след фатального падения стекла). Прибавьте к этому основательно переломанную ступню, плечо на сантиметр уже левого (видимо, из-за послеоперационных спаек легкого с плеврой), две кисты по 50 мм в печени, перекрученный желчный пузырь (он, как и печень, как известно, находятся справа) и вам будет легко меня представить.
 4. Слева у меня все в порядке: сильное сердце, прекрасная поджелудочная железа, подкупающая природная лопоухость (правое хирург, видимо, приделал, посматривая на фотографию Алена Делона). Прибавьте к ним левые убеждения, и вы легко меня представите.




 5


 Пятый пункт заполнить не успел – позвонила Лариса. Сказала, что, если я не возражаю, она приедет в половине двенадцатого и останется до утра.
 Сейчас половина одиннадцатого и время есть. Есть время показаться перед вами на фоне этой выдающейся представительницы женского пола. Тем более, я совсем забыл, что хотел писать в пятом пункте "Информации к размышлению".
 Лариса – исключительная женщина. Сорок-сорок два, тициановская красавица, которую портит лишь избыточная провинциальность и пяток лишних килограммов. Будь я Папой Римским или Патриархом Московским и всея Руси, я бы непременно канонизировал ее при жизни. Уверен, впав в маразм, я забуду ее последней из своих женщин.
 ...Когда я узнал, что даму, в четвертый раз согревавшую мою постель, зовут Ларисой Константиновной, я засмеялся: так же звали двух моих скоротечных жен – вторую и третью. Из сказанного можно сделать вывод, что я четыре раза спал с незнакомой женщиной, но это не так. В момент знакомства она, конечно, назвала свое имя, но я пропустил его мимо ушей, и достаточно долгое время, не желая красноречивой своей забывчивостью травмировать женщину, легко обходился без него.
 Она – это что-то. Тайфун, неколебимая скала, вечная жизнь, зеркало русской революции. Первую нашу ночь забыть невозможно. Мы договорились на субботу, на восемь вечера. К этому времени я накрыл стол, нажарил отбивных, все пропылесосил и даже протер полированную мебель и зеркала (и холодильник, и плиту). Шампанское было на льду – раскошелился к своему удивлению на французское, – огромная роза пламенела в вазе, в воздухе витал бархатный Дасен. Звонок раздался ровно в восемь. Но не в дверь, а телефонный. Звонила она. Сказала, что не может во вторую встречу лечь в постель с малознакомым мужчиной, что надо ближе узнать друг друга, и потому завтра приглашает меня на Крымский вал на персональную выставку художника N. Я, с большим трудом взяв себя в руки, сказал, что у меня накрыт стол, все, что надо, холодится, а что надо – греется, и потому она должна перестать кокетничать и срочно ехать ко мне. А с постелью мы разберемся по ходу дела, да, да, разберемся с помощью тайного голосования, причем ее голос, как голос гостьи, будет решающим.
 Говорил я резко и Лариса, выкрикнув, что ошибалась во мне, бросила трубку. Злой, я открыл французское шампанское, злорадствуя, долил в него спирту, долил, чтобы опьянеть скорее. Выпив фужер, пошел в ванную и дал волю рукам. Она позвонила, когда я, совершенно опустошенный, омывался. Позвонила в дверь. Открыв, я едва сдержался, чтобы не отослать ее по известному адресу. Дело решили лаковые полусапожки на никелированных каблучках-гвоздиках – они не позволили мне (буквально не позволили) закрыть дверь и единолично заняться отбивными.
 И, вот, она в квартире, сидит в кресле напротив. Я молчу и слушаю такое, что душа вянет. В том, что вы сейчас узнаете, нет ни слова лжи – как говорится, за что купил, за то и продаю.
 В Приморье, в Арсеньеве, семнадцатилетней, она вышла замуж за лейтенанта, только что из училища. Скоро он облучился, запил и к началу девяностых годов дослужился лишь до капитана, постоянно ее за это упрекая. Сына взяла в детдоме. Он вырос и стал шофером, постоянно попадавшим в аварии, терявшим груз, кошельки и мобильные телефоны. Тем не менее, женился и женился безусым на девушке, не умевшей работать и страдавшей пороком сердца. Болезнь унаследовала долгожданная внучка Настенька – "такая живая, такая непоседливая девочка!"
 Когда Лариса рассказывала, как муж, уволившись в запас, ушел к другой, но через месяц приехал в инвалидной коляске, накрепко парализованный после кровоизлияния в мозг, из Запрудни (это недалеко от Дубны, там она купила домик для своих домашних) позвонила невестка и, плача, сказала, что у Настеньки опять остановилось сердце – лежит вся мертвенькая, – и они не знают, что делать. Лариса разрыдалась, стала объяснять, причитая, как привести девочку в себя.
 Я сидел злой. Вот этого – чужого горя – мне как раз и не хватало. У самого полный короб и маленькая коробочка.
 – Знаешь, либо ты перестаешь мне рассказывать о себе, напиваешься и ложишься в постель отдыхать, либо автобусы еще ходят, и ты сможешь добраться до Измайлова и рассказать все это своей сердобольной хозяйке, дерущей с тебя сто баксов за угол и сломанный сливной бачок, – сказал я, когда она, отложив мобильник, принялась вытирать слезы и все такое.
 – Ты жесток... – сказала, спрятав платок.
 – Напротив, слишком мягок, чтобы выносить такое.
 – Давай тогда напиваться, – вздохнула она и пошла в прихожую снять плащ и сапожки.
 Успокоившись и поев, Лариса (к этому времени я напрочь забыл ее имя – было от чего!) рассказала, как, продав в Арсеньеве все, приобрела дом в Архангельской области, как мучилась с десятью коровами, мужем и внучкой инвалидами, недотепой сыном и неумехой невесткой, как потом его спалила, чтобы купить на страховку халупу в Московской области. Я подливал ей шампанского, и, выпив, всякий раз она удивлялась его сухому вкусу и крепости. Уже раскрасневшаяся, похвасталась, что теперь работает на хорошем окладе в Арбат-Престиже (в Атриуме, у Курского вокзала) и большую часть денег посылает в Запрудню, в которой бывает раз в два месяца. Когда с отбивными было покончено, я отослал гостью в ванную, и там ее вырвало от шампанского со спиртом. Он негодования меня едва не разорвало. Но это было еще не все. Когда мы, наконец, легли в постель, она стала говорить, что ничего не знает из столичных штучек, и боится меня не удовлетворить. Я стал объяснять, как делают минет – после всего, что случилось, он был мне просто необходим. И что из этого вышло?! Она прикусила мне член! И он болел потом неделю!
 Вот эту женщину я жду. Мне ее не жаль – она сильнее. Жаль внучку, но сколько их, с пороками сердца? И я знаю, почему она позвонила – решила в последний раз попытаться сделать все, чтобы остаться в моей квартире хотя бы на полгода, пока у нее все образуется.
 Я бы предложил ей остаться – в конце концов, меня всегда использовали – и Надя, и Света, и все остальные, – и она достойнейшая из тех, кто делал это или пытался сделать. Я бы предложил, если бы она была одна, но Боливар, мое сердце, не вынесет ее облучено-парализованного мужа, которого я вижу, как живого, ее живую внучку, которая каждую минуту может упасть замертво, ее невестку, ежесекундно бьющую посуду и забывающую снять картошку с огня, ее сына, в пятый раз на дню огорошено чешущего затылок.


* * *





 9




* * *

 Лариса утром ушла. Перед уходом – за чаем – сказала, что нестарый оптовик-азербайджанец предложил ей стать русской его женой, и больше она не придет, "и не проси".
 Я ее благословил.
 Я действительно хочу, чтобы у нее все было хорошо. Она не уходила от жизни, как я. Она несла свой крест из-под Владивостока и донесла его до Арбат-Престижа.
 Дай, Бог, ей счастья.


* * *

 В раю, наверное, только такие. Представляю, как хрустальным божьим утром они пьют чай "Липтон" с жасмином на златом крылечке и неспешно, с улыбкой поведывают друг другу о земных своих терзаниях, уже вечность кажущихся придуманными.


* * *

  Рай, согласно большинству религиозных учений, место вечного блаженства для душ праведников. Истоки представления о Р. уходят в первобытные верования в загробное существование душ. В Библии (Ветхий завет) Р. изображен прекрасным садом, в котором жили «первочеловеки» Адам и Ева, изгнанные из него после грехопадения. В дальнейшем развитии христианского вероучения закрепилась идея Р., в который возвращаются праведники после своей смерти. Райское блаженство противопоставляется во многих религиях мучениям грешников в аду; однако, в отличие от детально разработанных подробностей устройства ада, представления о Р. расплывчаты и схематичны. 


* * *

 А теперь о том, почему в нашем доме не было мужчины.
 Не так давно я узнал, что дед происходил из богатой семьи, имевшей заводы, пароходы и особняк в Париже. Когда родню стали изводить, как класс, дед сменил фамилию и скрылся в соседней волости. Став со временем первым в ней комсомольцем, он занялся организацией на местах комсомольских ячеек. Кончилась эта, без сомнения, убежденная и потому плодотворная деятельность лесоповалом – при выдвижении на более высокую должность нездоровое его социальное происхождение вскрылось и было осуждено.
 Поработав два года в тайге, дед сбежал в дикую Туркмению, проступил там в Красную армию и, скоро, став командиром эскадрона, принялся искоренять басмачество, да так успешно, что прославился на всю Среднюю Азию. Басмачи объявили награду за его жизнь и жизни его жены (мамы Марии) и сестры Гали.
 Гале не повезло. Дед гонялся в пустыне за остатками одной из банд, когда в аул, в котором квартировал его эскадрон, пришли басмачи. Бабушке удалось спрятаться (три часа она пролежала в песке), а вот сестру поймали и распяли на стене дома. Дед влетел в селение в тот момент, когда ей делали "галстук".
 Я хорошо помню тетю Галю. Она, мертвенно-бледная, приходила в клетчатом платке, из-под которого выбивались седые волосы, и длинном черном платье, садилась под виноградником на вынесенный мамой Марией стул и смотрела на нас глазами, распахнутыми странным напряжением изнутри (что-то в них было от Всевидящего Ока) и ликующими. Мы знали, что тетке прорезали горло и в отверстие просунули язык, и потому она сумасшедшая и почти не разговаривает. Сейчас мне кажется, что после "галстука" до самой смерти жизнь ей смотрелась подарком, за который невозможно отдариться. И даже не жизнь – не было у нее жизни в нашем понимании – а возможность ее рассматривать, пусть не участвуя, пусть со стороны тихого своего помешательства.
 После искоренения басмачества деда направили на работу в военкомат; скоро, как толковый специалист, он был рекомендован в партию. При проверке социальное происхождение вскрылось снова, но по большому счету все обошлось, так как всего через год его неожиданно выпустили. Об этом моменте своей жизни, он рассказывал мне в картинках в ресторане, где мы обмывали получку (в студенчестве, у него, семидесятипятилетнего, подрабатывавшего бухгалтером, я подрабатывал писарем):
 – Ну, выпустили меня, и я решил зайти в чайхану отметить событие, и чайханщик, он в эскадроне моем служил, спросил, улыбаясь, знаю ли я, почему сижу у него, а не в Магадане.
 – Не знаю, дорогой, – ответил я. – Может, ты знаешь? Расскажи, мне интересно.
 – Тебе с начальником повезло, береги его, – сказал он, принеся поднос с двумя чайниками (в одном, конечно, водка), пиалой, сушеным урюком и тарелочкой дымящихся манту.
 – Почему повезло? – неторопливо выпив и закусив, спросил я.
 – Недавно сидели у меня уважаемые люди – наш чекист Соловьев с военкомом, и военком, очень хорошо покушав, сказал – я все от тандыра слышал:
 – С сыном твоим все хорошо получилось – возьмут его в училище. Скоро Чкаловым станет, с самим Сталиным за руку здороваться будет.
 – Ой, спасибо, дорогой! Клянусь, я тебе пригожусь.
 – А как там мой Иосиф? Кончай там с ним скорей.
 – Расстрелять что ли?
 – Да нет, зачем расстрелять?! Выпусти. Нужен он мне, понимаешь, – и прошептал на ухо:
 – Война на носу, сам знаешь, а он человек с понятием.
 – Нужен – так нужен, хоть сейчас забирай, – сказал чекист и за дыню принялся, ты знаешь, какие у меня дыни!


* * *

 Войну он начал в тылу – до самой Курской дуги служил начальником распредпункта. Должность эта в те времена была теплее и хлебнее, чем в нынешние времена должность главы областной администрации, и жил он с семьей неплохо – хлеб был (мама Мария, рассказывала, гордясь, что однажды держала в руках три целые буханки). На пункт с половины Средней Азии привозили мобилизованных, дед их мыл, дезинфицировал, обучал неделю и отправлял на фронт.
 Мама Лена говорила мне об этом периоде жизни отца. Ей запомнилось, как красноармейцы рыли ямы и закапывали в них тонны вшивой одежды – островерхие войлочные туркменские шапки, чепаны, чалмы и прочую среднеазиатскую экзотику.
 На Курскую дугу дед попал по своей воле. Командир, который должен был везти очередную команду на фронт, заболел, и он его заменил. На Дуге свободных полевых командиров не нашлось – понятно, – дед предложил услуги, и был отправлен на передовую. Рассказывая мне об этом, он признался, что в первый день в окопах потерял больше людей, чем в атаке, потому что туркмены "голосовали за немцев".
 – Голосовали?! – удивился я.
 – Да. Поднимут правую руку над бруствером и голосуют, – отвечал он, странно блестя глазами. – А немцы хохочут и стреляют одиночными, как в тире. Троих расстреляли перед строем, пока "выборы" прекратились.
 С оставшимися красноармейцами дед проявил чудеса храбрости – через год, когда он, отозванный с фронта, вновь заведовал распредпунктом, его нашли ордена Красной звезды и Отечественной войны. В сорок пятом, в Венгрии, в ходе одной из зачисток, дед с лихвой рассчитался за сытную и спокойную тыловую жизнь. В одном из подвалов Буды жизнь его круто переломилась – эсэсовец-гигант выскочил из-за угла, убил солдат, двигавшихся впереди, и пошел, отбросив отказавший автомат, на деда. Тот разрядил в него свой трофейный "парабеллум", это не помогло – уж очень крупным был немец, и сапог эсэсовца ударил в пах, потом в живот. Чудом деду удалось перевести бой в партер, в котором он, уже полумертвый, дотянулся до горла немца зубами.
 – До сих пор помню вкус его крови... – говорил он мне, улыбаясь.
 После госпиталя его разжаловали в старшие лейтенанты: находясь на излечении, он сбросил с пятого этажа тяжелораненого немца-летчика. А что за контузия случилась в Буде, и что толкнуло его на этот безжалостный поступок, я узнал от матери. Оказывается, после того эсэсовца, он не только был вынужден всю жизнь носить бандаж, прикрывавший брюшную грыжу, но и перестал быть мужчиной в известном смысле слова. После госпиталя и разжалования его в виде компенсации отправили в Вену, в чистилище, в нем он до сорок шестого года занимался денацификацией, слава богу, если вы не знаете, что это такое.
 С войны дед привез жене трофейные колечко с рубином и бриллиантами, такие же сережки (недавно Андрей ссорился из-за них с мамой Леной) и пару чемоданов барахла, как полагалось по званию. А сам устроился ревизором и дома появлялся раз в два месяца.
 Вот такой был дед. И никакой трагедии в его внешности и поведении я не замечал, скорее, наоборот, весело он жил. И умер стоя. Час стоял, опершись об стол окоченевшими руками, пока мама Мария не заподозрила неладное.


* * *

 Найдутся люди, которые скажут: "Ну и человек был ваш дедушка... Боролся против народно-освободительного движения в Средней Азии, полвойны в тылу просидел, потом расстреливал своих солдат. Дальше – больше. Зачистки в Буде – знаем, как это делается, видели в кино. Бросил гранату в подвал, потом посмотрел, кого убил – фашистов или перепуганных мадьярских детей. А перегрызенное горло? А убийство в госпитале тяжелораненого пилота? А денацификация, то есть физическая ликвидация эсэсовцев?"
 Да, это так. Но убийцей дед не был. Он жил в своем времени. Жил во времени, в котором расстреляли почти всех его родственников, в том числе, отца и мать. А человек, у которого расстреляли почти всех родственников, в том числе, отца и мать, относится к жизни людей несколько иначе, чем просто человек.




 10



 Быть может, оттого я так печален,
 Что ярких красок
 Нет вокруг меня?
 Послал купить я
 Красные цветы.

    Исикава Такубоку

 Она не пришла. Проснулся разбитый. Чувствую одиночество, как будто утонул в нем. Нет, плаваю, как обломок.
 Живая Лариса Константиновна и она... Я выбрал ее. И девочку.
 Как тяжело. Как будто девяносто.


* * *

 Мама Мария прожила без месяца девяносто лет. И жила бы еще, если бы... если бы не старость.
 В семьдесят семь она сломала головку бедра – случайно толкнули на улице. Мама Лена взяла ее в Москву, и скоро перелом чудесным образом сросся, пролежни в ягодицах – в каждый можно было вложить кулак – заросли. Потом ей вырезали желчный пузырь. У дочери она жила, как в концлагере – ежедневно трудилась, ела строго по расписанию и права голоса не имела. Появились странности – штопала нитками прохудившиеся полиэтиленовые пакеты и по всему дому прятала сухари, кулечки с чаем и сахаром. Каждого гостя просила поговорить с Леной, чтобы та отпустила ее домой или к Андрею, а то она умрет. Внешне стала похожа на мать, мою прабабушку, приезжая погостить, постоянно грозившую мне, трехлетнему, кулаком, сухоньким и в коричневых старческих пятнах. Видел я маму Марию редко – мама Лена отчаянно меня к ней ревновала, и ходил я к ним лишь по праздникам. На пятидесятилетний юбилей Андрея они поехали вместе, и мама Мария осталась у сына пожить в свое удовольствие. Однажды, после очередного празднества, пошла ночью в туалет, упала и сломала обе головки. Умерла страшно, от пролежней, получившихся в местной больнице.
 Наверное, ее можно было спасти...


* * *

  02.02.74. В воскресение ездили с Надиными сотрудниками – она работает в противоградовой экспедиции – в горы кататься на лыжах. Ночевали на базе отряда. Когда разместились, выпили и закусили, пристал белокурый греческий бог Никита Демидов – давай поборемся, давай поборемся. Я прикинул – хоть и городской на вид, мамин, но на голову выше и пудом тяжелее – и стал отнекиваться. Но Надя так посмотрела, что пришлось согласиться. Через десять секунд греческий бог быстро-быстро стучал ладошкой по полу – удалось взять его на ахиллес. Я прислушался к просьбе, отпустил. Вскочив на ноги, он потребовал реванша. На греческого бога он был уже не похож, скорее на совслужащего, получившего оплеуху, и я остался глух. 


* * *

 Господи, как же я был глуп! Она же ходила с Демидовым, как тогда говорили! Сейчас, проявив в голове эту сцену в горах, я представляю все до мелочи. Как они спали, как восторженно она смотрела в красивое его лицо, как поглаживала кудри, как он говорил, что не может жениться, потому что надо сначала встать на ноги, как смотрел по-хозяйски даже услышав, что через месяц она выходит замуж, и как отвечал, мягко глядя:
 – Ну и что, милая? Мы ведь все равно будем встречаться?
 Ее использовали, и она использовала. Меня.
 Если бы я тогда видел, так же, как сейчас... Если бы я мог видеть.
 Не мог я тогда видеть – тогда я был лучше!


* * *

 Вспомнил, то о чем больно вспоминать.
 Света:
 – Ты всем мешаешь!
 Полина:
 – Больше не приходи! Ты мне не отец! Мой отец – Вадим!
 – Поля, ведь это тяжелый грех, говорить такое отцу!
 – Бабушка, это правда грех? – бабушка отвернулась. Глаза ее злорадствовали.


* * *

 От дочери и внучки Вере Зелековне нужно лишь одно – ей нужно, чтобы они двигались, когда она тянет за ниточки. Это всем нужно.


* * *

 А может, меня, мятущегося, действительно надо изолировать? От Полины? Александра? И вообще от людей?


* * *

 Тяжело. Думаю о девочке. Они должны придти...


* * *

 Пошел пройтись. Заглянул в магазин. Купил смешного плюшевого медведя в хрустящем целлофане. Потом шел вдоль прилавков и улыбался – знал, мишка девочке понравится, и глаза ее станут теплыми. В парфюмерном отделе остановился, спросил продавщицу:
 – Какие духи нынче носят?
 – Вот эти возьмите, – девушка улыбалась, поглядывая на медведя.
 Понюхал флакон. Вроде ничего. Заплатил. Пошел, думая, не пошло ли дарить духи. Очутился в обувном отделе. Увидел туфельки. Остроносые, с тоненькими каблучками. Недорогие. Подошел, повертел в руках. Подошла продавщица.
 – Пожалуй, я возьму.
 – А какой размер?
 Чуть было не сказал "Сорок третий" и смутился.
 Смущение не осталось незамеченным. "Фетишист, – выразил взгляд. – Или транс, транцве...", – она не знала точно слова.
 – Тридцать шестой, пожалуйста.
 – Сейчас носят с закругленными носками, – взгляд женщины потеплел. Мужчины никогда не покупали ей туфелек.
 – Мне такие не нравятся. Они какие-то бесхарактерные. А эти – острые, мотивированные.
 – "Нет, все-таки он то самое слово", – подумала продавщица.


* * *

 Дома выставил покупки на журнальный столик. Мишку, освободив от хрустящей оболочки, посадил в кресло. Сел напротив. Сказал себе:
 – Надо бы освободить место в шкафу и стенке... Для них.
 – Ты сумасшедший! – сокрушенно покачал головой.
 – Нет, не сумасшедший! Просто в мире нормальных для меня нет места. Света, нормальнейшая из нормальных говорила: "Ну, согласись, мы ведь не сошлись характерами?" Да, я не сошелся характерами с нормальной женщиной и ее нормальными родственниками.
 – И ушел в безумие...
 – Да. В нем хорошо, ты не находишь?
 – Здесь все возможно.
 – Наоборот, здесь многое невозможно. Безумие не подло. В нем можно жить.
 – И быть счастливым.
 – Да.
 – Ну, примерь тогда туфельку. Так хочется... Ну, я хочу посмотреть!
 – Она же для нее?!
 – Ну и что? Забыл, что туфелька – символ влагалища? И, надевая ее, то есть вкладывая в нее ногу, символ фаллоса, ты совершишь с ней поло... – я запнулся. Совершать полового акта с ней, как с Ларисой, мне вовсе не хотелось, – совершишь с ней любовь?
 – Это фетишизм. Ты хочешь, чтобы я совершил поло... нет, любовь с суррогатом любимой женщины?
 – Ну соверши тогда это с любимой женщиной! Ау, милая, где ты?!
 – Ладно, уговорил.
 Вставил в туфельку ногу.
 – Без колготок с лайкрой совсем не то... – повертел ногой.
 В дверях неожиданно воплотилась мама, жившая двумя этажами выше. У нее – ключ, а я увлекся.
 Минуту она анализировала картину "Сын на старости лет примеряет лодочки". Затем сделала материалистический вывод:
 – Завел женщину? С ребенком?
 – Да.
 – Хорошая? Так расщедрился?
 – Просто чудо. У меня такой не было. И девочка просто чудо.
 – Как их зовут?
 – Софья и Люба, – ответ нашелся сразу. ""И мать их Софья". Что-то в этом есть".
 – Будут жить у тебя?
 – Посмотрим.
 Подошла, взяла туфельку из рук.
 – Красивые. Тебе такие нравятся?
 – Да.
 – Они выходят из моды, – посмотрев ей в глаза, я понял – она знает, кто такие трансвеститы. И относится к ним лояльно.
 – Ну ладно, я пойду, – поднялась. – Смотри, чтобы с ней не получилось так, как с Верой.
 – Не получится, – ответил нетвердо.
 Поцеловав, ушла. Я положил подарки в шкаф и сел за компьютер с намерением посмотреть в Интернете, кто такие трансвеститы. И сразу наткнулся на Жана Бодрийяра.
 "Коль скоро мир движется к бредовому положению вещей, и мы должны склоняться к бредовой точке зрения".
 "Лучше погибнуть от крайностей, чем от отчаянья".
 "Прежде тело было метафорой души, потом – метафорой пола. Сегодня оно не сопоставляется ни с чем; оно – лишь вместилище метастазов, место, где реализуется программирование в бесконечность без какой-либо возвышенной цели. И при этом тело настолько замыкается на себе, что становится подобным замкнутой окружности. Таков один из аспектов общей транссексуальности".
 "Все мы мутанты, трансвеститы, вычурные существа".
 "Посмотрите на Майкла Джексона. Он одинокий мутант, предшественник всеобщего смешения рас, представитель новой расы. Он и переделал лицо, и взбил волосы, и осветлил кожу – он самым тщательным образом создал сам себя. Это превратило его в искусственный, сказочный двуполый персонаж, который скорее, чем Христос, способен воцариться в мире и примирить его, потому что он ценнее, чем дитя-бог: это протезное дитя, эмбрион всех мыслимых форм мутации, которые, вероятно, освободят нас от принадлежности к определенной расе и полу".
 "Сексуальная революция, освобождая желания, ведет к основному вопросу: мужчина я или женщина? Психоанализ, по меньшей мере, положил начало этой неуверенности".
 Вот такие дела.
 Иисус был одинок.
 Он представил новую расу.
 Он тщательным образом создал сам себя.
 Он оказался от себя-мужчины.




 28



 Пятно на стекле...
 Это я, прикоснувшись лбом,
 смотрел на цветущую сливу.

    Руслан Белов.

 События в жизни шестнадцатилетнего юноши бьют ключом, и постепенно блеск золота Македонского померк в моем сознании. Однако ненадолго – всего лишь на год. Перед экзаменами на юридический факультет университета, мама предложила съездить куда-нибудь развеяться. Неожиданно для себя, но, видимо, не для подсознания, я выбрал туристическую поездку на Искандер.
 На турбазе судьба свела меня с маленькой крепенькой Лидой Батаевой; с первого взгляда она отнесла меня к категории достойных женихов. Вечером мы жгли костер, и она сидела напротив. Чернело небо, прибитое серебряными гвоздиками, пылали розовым огнем угли, светились потаенным интересом ее глаза, со всех сторон гремело "ледорубом, бабка, ледорубом, любка, ледорубом, ты моя сизая голубка". А я, стараясь не смотреть на Лиду, решал, что делать: идти со всеми в поход на перевал со странным названием Мура и сладко целоваться с ней на закате или заняться поисками свидетельств правдивости Согда, с тем, чтобы убить в себе последние сомнения.
 Поглядывая украдкой на девушку, я чувствовал, я знал подспудно, что она, пересядь сейчас я к ней, запряжет меня в повозку, усядется в нее, и мы поедем по жизни простыми ее тружениками и будем за это вознаграждены. Сейчас мне кажется, что именно в тот чудесный вечер я сделал выбор, который, в конце концов, заключил меня жестоко в моих бетонных стенах, и теперь я сижу у компьютера, весь окруженный его периферией, а не в кругу любящих детей и внуков.


* * *

 Мне многое кажется, в каждом углу моего дома выжидает удобного случая чья-нибудь напрягшаяся тень.


* * *

 Я не пересел к Лиде и на следующий день, сказавшись больным, не ушел вместе с группой поливать потом тропы и перевалы, никогда не испытывавшие тяжести шагов солдат Македонского. Вместо этого я пошел по следам предков Согда. И скоро, используя сведения, полученные от него, обнаружил массу доказательств того, что сокровища Александра действительно разыскивались в течение многих веков. Одно из этих доказательств, медная согдийская монета, сидела в трещине отвесной скалы. По словам моего Согда она тысячелетиями играла роль кредо, символа веры, для разуверившихся искателей клада. При помощи ледоруба я извлек ее и зря – шесть лет спустя, Надя променяла эту важную для меня вещь на серебряный царский полтинник. Еще через несколько дней рекогносцировки моя уверенность в том, что клад Александра Македонского существуют объективно, стала непреклонной и вещественно доказанной.
 По приезде домой, совершенно захваченный древней историей, чувствуя себя едва ли не соумышленником великого полководца, я решил подавать документы не на юридический факультет, а на геологический, с тем, чтобы после его окончания поступить на работу в геологоразведочную экспедицию, ведущую исследования на территории Ягнобской долины.
 Так я стал геологом и получил в распоряжение исследовательскую мощь региональных поисковых и, главное, геофизических партий. К концу 1977 года все интересующие меня районы были покрыты крупномасштабными сейсмической и магнитной съемками, а также многими видами электроразведки. К середине 1979 я оконтурил три небольших участка, в недрах которых, и только в них, могло находиться золото Македонского. К счастью, удалось сделать это тайно, не привлекая внимания коллег и местных жителей. В двух случаях мне пришлось пойти на прямой подлог геофизических документов, а в одном на... Впрочем, разговорчивость к добру не ведет – срок давности моих деяний еще не истек.
 Летом 1981 года я покинул Ягнобскую долину, на 100 процентов решив задачу пятидесяти поколений предков моего согда.
 Тому, кто, подобно отцу Федору из "Двенадцати стульев", возымеет желание навести справки в соответствующих архивах (естественно, не мебельных, а геофизических), рекомендую не надеяться на извлечение из их содержимого каких-либо "ниточек" – в 1982 году, поступив в аспирантуру, я специально избрал объектом исследований месторождения Ягнобской долины. Специально, чтобы произвести изъятия из этих самых и других архивов. Для изъятия документов из Всесоюзных геологических фондов и их подмены мне пришлось прожить с О., ответственной работницей этой организации, шесть с половиной месяцев.


* * *

  Тайнопись, специальная система изменения обычного письма, понятная только узкому кругу посвященных; см. Криптография. 


* * *

  Криптография (от крипто... и ...графия), тайнопись, специальная система изменения обычного письма, используемая с целью сделать текст понятным лишь для ограниченного числа лиц, знающих эту систему. Различные способы К. применялись для зашифровки военных, дипломатических, торгово-финансовых, нелегально-политических, религиозно-еретических текстов; служат для игры в разгадывание (детская К., ребусы и т. п.). К. известна с древнейших времен на Древнем Востоке, в Древней Греции и Риме, в русских памятниках – с 12-13 вв. В славянских рукописях, кроме основных функций, употреблялась для отделения культового текста от приписок, указаний чтецу и т. д., в заговорах – как магическое средство. Известны следующие основные способы К.: 1) употребление иного алфавита (например, в русских памятниках глаголица, греч., лат.); 2) изменение знаков (например, приписывание дополнительных черточек, недописывание букв, т. н. полусловица); 3) условные знаки или цифры; 4) замена одних букв другими по их месту в алфавите (например, т. н. литорея) или их числовому значению; 5) запись текста в виде некоторой фигуры, иногда вкрапленной в др. текст (например, акростих); 6) написание слов в обратном порядке. Надпись или документ, сделанные криптографическим способом, называется криптограммой. 


* * *

 В начале девяностых назад я видел Лиду на гребне плотины в Медео. Она смотрела в снежно-вершинную даль, за руку ее держал по всем параметрам средний мужчина. Они были счастливы.




 11



 В синем небе
 Тающий дым.
 Одиноко вдали исчезающий дым,
 Ты кого мне напомнил?
 Меня самого?

    Исикава Такубоку.

 Так как же я стал таким?
 ...Несколько месяцев назад я познакомился с Ириной. Дизайнер, среднего роста, сильная на вид, хотя признаков силы даже при пристальном рассмотрении в ней не наблюдалось – стройные ножки, красивые руки, осиная талия, небольшая грудь могли принадлежать лишь нежной особе. Собранный вид ей придавали уверенная плавность движений, гордая постановка головы и решительный голос. Она долгое время ездила по зарубежным курортам, будучи то ли солисткой, то ли менеджером небольшой вокально-инструментальной группы. Мы встречались по субботам или воскресениям и проводили в постели несколько часов; в сексе ей не было равных, и я подозревал, что работала она по злачным местам не только по музыкальной части (кстати, ни разу не удалось уговорить ее остаться на ночь). Конечно, мне это было безразлично – в моем возрасте и при моих жизненных итогах презирается лишь твердая в чем либо убежденность. Но не в этом дело. Ира мне нравилась, я дорожил ее визитами, но... но скупился... А удержать приятную женщину без походов в кафе, рестораны, кегельбаны невозможно.
 Эта скупость... Я могу подолгу ходить по магазинам, выискивая дешевые продукты, я, совершенно обеспеченный, экономлю на еде, одежде и коплю гроши, хотя в моей жизни не было ни одного случая, чтобы я как-то использовал скопленное. И не только я такой. Юрий, мой бывший сослуживец, зарабатывает десять тысяч долларов в месяц и не может удержаться, чтобы не поднять на улице копеечную монетку. Подобрав пятикопеечную, он расцветает и, воровато оглянувшись, прячет ее в карман. Я такой мелочью брезгую, и, потому, когда мы с ним прогуливаемся, указываю ему на смачно блестящие монетки, и он их поднимает. А Ольга, тоже бывшая коллега? Однажды, за обеденным чаем, она без тени улыбки рассказала, что, как-то раз, около месяца ее ум занимала проблема утилизации банановых корок.
 – Выкидывать жалко, такие смачные на вид. И что я только с ними не делала! Варенье варила, пюре, в суп понемногу добавляла, в компот – все не то, все никуда!
 Понимая, что эта алчность (скупость, бережливость) вовсе не постыдный порок, а психическая болезнь, после разрыва с Ириной я обратился к Фрейду – у меня несколько его книг – и, полистав их, узнал, что скупость и алчность, а также щедрость, их оборотная сторона – есть следствие определенного типа развития человека в младенчестве. Более убедительным для меня показалось утверждение, что скупость и алчность – обычный продукт неуверенности человека в завтрашнем дне, и я задумался. Когда же я потерял неуверенность в завтрашнем дне, когда стал скупым?
 Когда узнал, что папа Олег мне не отец, и засомневался в том, что моя мать – это моя мать!
 Это определенно. После этого скупость, дочь неуверенности, и вошла в меня. В чем она выражалась? Я копил монетки и хранил их в нашем садике, в жестяной коробочке из-под леденцов, закопанной меж помидорных кустов, которые посадил по своему разумению, потому что в краях моего детства томаты – повсеместно вырастающий сорняк, и мне было жаль, что такая полезная вещь пропадает попусту (сажать, строить и прокладывать – три мои мании). Чтобы клад прирастал, я выискивал монетки на улице, утаивал от матери сдачу, экономил на школьных завтраках и сдавал бутылки. Я выкапывал сокровище чуть ли не ежедневно, и считал, и рассматривал деньги, и мне приятно было это делать.
 Но может быть, я не прав и неуверенность в завтрашнем дне тут не причем? Я ведь вырос в доме мамы Марии, в котором на счету был каждый кусочек сахара, что сахара – хлеба! В доме, в котором хлебные корки высушивались и долгие годы хранились в насквозь пропыленных мешках, сшитых из истлевших простыней?
 Нет, дело не в том, что поголодавшая и поскитавшаяся мама-Мария собирала корки. Мама Лена, много повидавшая с родителями, никогда не скупилась, а вот моя дочь, хотя и живет в богатом доме, тоже копит, и не рублевые монетки, а купюры, вплоть до пятисотрублевых. И копить она принялась вскоре после распада нашей семьи, точнее, после того, как узнала от бабушки, что у мамы от дяди Вадима родится мальчик, которого они будут любить всей семьей. Мальчик не родился до сих пор, но Полина продолжает копить и все переводит на деньги. И бабушка использует эту ее страсть в педагогических целях, а именно за каждую пятерку платит внучке 5 (пять) рублей, а за пятерку по английскому 10 (десять).
 А Юрий? Когда он увлекся копеечками? Их у него серебряное море – доверху заполненный ящик письменного стола из красного дерева. Он их стал собирать после того, как его двоюродный брат (и лучший друг) спрыгнул с балкона третьего этажа, и он почувствовал, что это нечто, толкнувшее брата в смерть, маячит и на его жизненном пути.


* * *

 Клад – это потенция, спрятанная в земле. Это нечто, противоположное закопанному трупу. Это нечто, противоположное Смерти.


* * *

  09.11.74. Кумарх. 23-30. Лежу в своей землянке, слушаю оркестр Поля Мориа. Все ушло и забылось. Это – счастье? Ничего не хотеть, ничего не иметь, ничего не делать, а просто отдаться музыке, просто слушать? 
  В поисковом отряде канавщики перессорились из-за сахара – двое бывших зеков насыпают в кружки столько, что и чай налить некуда – и решили не выставлять его на стол, а выдать весь в личный забор. Теперь все хотят с пробными мешочками, прикрепленными к поясам – в них сахар. 


* * *

 Перед сном достал мишку, коробку с туфельками, духи. Запах, ее запах, овладел квартирой и унес меня к ней.


* * *

  Сначала пришла девочка. Люба. Спрятав глаза, взяла мишку. Села на пол, стала играть. Я принялся ждать. Задумавшись, что происходит, вспомнил, как Гаутама стал Буддой: «Его благословила всепронизывающая природа истины, открывшейся Буддам прошлого, настоящего и будущего, и он сконденсировал свою совершенную мудрость в форму белой женщины-Будды, и когда она соединилась с ним, их мужские и женские энергии, как и все существующие противоположности, слились в единое совершенство». Вот что со мной происходит – я ухожу в себя, ухожу в нирвану. И соединяюсь в ней с идеалами женщины, дочери, соединяюсь в попытке уйти, полностью уйти из мира, в котором мне не нашлось места. Не нашлось, потому что я не должен был родиться. 
  – Ты почему задумался? – услышал я голос Любы – она стояла, склонив голову набок, чертики в глазах. Мишка лежал позади нее на ковре. 
  – Потому что я – человек. А люди иногда думают. Ты на меня сердишься? 
  – Да. 
  – А мама? – спросил я, хотя уже знал, что Софья ей не мать. 
  Они – символы любимой и любящей женщины, любимой и любящей дочери. 
  – Она от этого заболела, и ее положили в больницу. 
  Потрясенный, я чуть было не проснулся. 
  – Но ее уже выписали... – заплясали чертики. 
  – Где она сейчас? 
  – Здесь... 
  Софья вошла. В купленных мною туфельках. И колготках с лайкрой. Духи были моими. На лице все читалось. Она стала ближе. Из-за меня попасть в больницу! 
  Я встал, подошел, обнял. Она прижалась, заплакала. Горячее тело чувствовалось родным. Моим. Тушь потекла. 
  Сейчас туши не текут. 
  Текут. 
  Девочка смотрела. Я понял – всегда кто-то должен смотреть. На вас с женщиной. На вас с ребенком. Должно смотреть Око. 
  Выплакалась. Посмотрела счастливо: 
  – Сейчас я приведу себя в порядок, и мы поедем в город, да? 
  – В парк, в парк! – захлопала в ладони Люба. 
  ...Мы были везде и идем уже просто так. Я иду, обнимая Софью. Наши тела слились. Руку мою крепко держит Люба. Я чувствую – она хочет на шею. Она хочет, чтобы я провез ее хотя бы до того фонтана. Она знает, от Полины знает, как сладко сидеть на плечах отца. Она хочет, чтобы ей стало так же хорошо, как маме. 
  Что делать?! Кода я катал Полину, я не знал, что возбуждаю эрогенные зоны дочери. 
  – Возьми ее на шею, – шепнула она. – Ненадолго. 
  Я взял. Люба легла щекой мне на макушку. У фонтана я вернул ее на землю. Думая, что фонтан – символ. Господи, как все сложно. Может, некоторых вещей знать не нужно? 
  Нет, нужно. Пусть ее тянет к мужчине. Это нормально. Пусть тянет к мужчине, такому же единственному, как я. 
  Идем к метро. Они держат меня за руки. Маленькой ручкой и нежной рукой. Маленькая ручка иногда благодарно пожимает. Нежная – так проводит пальчиками, что замирает дыхание. 
  Ужин. 
  Сказка на ночь. 
  Постель. 
  Софья. 
  – Скажи: – «Ты первая моя женщина». 
  – Ты первая моя женщина. И последняя. 
  – А ты первый мой мужчина... 
  Засмеялся: 
  – А Люба? 
  – Глупый! Люба твоя дочь! 


* * *

 ...Я вошел в нее. Господи, что это? Она девственна?!! Секунду назад была девственной?!
 У меня не было девственниц.
 Что это со мной?!! С нами?!!
 "Их мужские и женские энергии, как и все существующие противоположности, слились в единое совершенство".




 12



 Нет людей более грубых, чем чересчур утонченные натуры.

    Марк Твен.

 Утром я старался не думать о том, что произошло ночью.
 Ожидая, пока компьютер войдет в режим, раскрыл "Человека, появившегося в эпоху голоцена". Взгляд уперся в одну из вырезок господина Гайзера.


* * *

  Человек, лат. homo, греч. anthropos. 
  1) Особое положение Ч. Как можно судить по преданиям, человек воспринимал себя и свои условия существования как загадку; благодаря способностям противопоставлять себя миру, в котором он живет, он для себя неисчерпаемая тема. Это обособление от мира являет предпосылку к тому, чтобы овладеть им и тем самым обусловить исключительное место Ч. во вселенной. 
  Поскольку Ч. не может понять себя только через себя самого, он с древних времен старается постичь себя через божество (см. Религия) или через иное нечеловеческое существо, отождествляя себя с ним, или поднимаясь над ним, будь то животное (см. Тотемизм), духи предков (см. Портреты предков, Культ предков) или др. alter ego (см. Маска), будь то – в рационалист. эпохи – машины. 


* * *

 Я посмотрел в окно. Кругом были люди, которые воспринимали себя и свои условия существования как загадку. И для которых они сами – неисчерпаемая тема. А что об этом в БСЭ?


* * *

  Человек, высшая ступень живых организмов на Земле. Вопрос о сущности Ч., его назначении, месте Ч. в мире – основная проблема философии. В древности Ч. мыслится как часть космоса, единого вневременного бытия. В учении о переселении душ, развитом индийской философией, граница между живыми существами (растениями, животными, Ч., богами) оказывается подвижной; однако лишь Ч. присуще стремление к «освобождению» от пут эмпирического существования. В христианстве представление о Ч. как «образе и подобии бога», внутренне раздвоенном вследствие грехопадения, сочетается с учением о соединении божественной и человеческой природы в личности Христа и возможности в силу этого внутреннего приобщения каждого человека к божественной «благодати». Исходя из понимания Ч. как существа, принадлежащего двум различным мирам – природной необходимости и нравственной свободы, Кант разграничивает антропологию в «физиологическом» и «прагматическом» отношении: первая исследует то, «... что делает из человека природа...», вторая – то, «... что он делает или может и должен делать из себя сам». Л. Фейербах осуществляет антропологическую переориентацию философии, ставя в центр ее Ч., понимаемого прежде всего как живую встречу "я" и «ты» в их конкретности. Согласно Ф. Ницше, Ч. определяется игрой жизненных сил и влечений, а не сознанием и разумом. С. Кьеркегор выдвигает на первый план волевой акт, в котором Ч. становится личностью, т. е. бытием духовным, самоопределяемым. Исходным пунктом марксистского понимания Ч. является трактовка его как продукта и субъекта общественной деятельности. Культура творится человеком в той же мере, в какой сам Ч. формируется культурой. 
  Физическая организация Ч. является высшим уровнем организации материи в известной нам части мироздания. Ч. кристаллизует в себе все, что накоплено человечеством в течение веков. Эта кристаллизация осуществляется и через приобщение к культуре, и через механизм биологической наследственности. Природные задатки Ч. развиваются и реализуются только в условиях социального образа жизни в процессе общения ребенка с взрослыми. Действия Ч., образ его мыслей и чувств зависят от условий, в которых он живет. Содержание духовной жизни Ч. и законы его жизни наследственно не запрограммированы. Но этого нельзя сказать о некоторых потенциальных способностях к творческой деятельности, об индивидуальных особенностях, которые формируются на основе наследственных задатков. Перед каждым вступающим в жизнь Ч. простирается мир вещей и социальных образований, в которых воплощена деятельность предшествующих поколений. Этот мир, в котором каждый предмет и процесс как бы заряжен человеческим смыслом и окружает Ч. В процессе приобщения к культуре у Ч. вырабатываются механизмы самоконтроля, выражающиеся в способности регулировать широкий диапазон влечений, инстинктов и т.п. Этот самоконтроль по существу является социальным контролем. Он подавляет неприемлемые для данной социальной группы импульсы и составляет необходимое условие жизни общества. Исторически сложившиеся нормы права, морали, быта, правила мышления и грамматики, эстетические вкусы и т.д. формируют поведение и разум Ч., делают из отдельного Ч. представителя определенного образа жизни, культуры и психологии. Ч. всесторонне включен в контакт, общение с обществом, даже когда остается наедине с собой. Он выступает как личность, когда достигает самосознания, осмысления себя как субъекта. 
  Марксизм – есть марксизм. Все просто и ясно, как указка в руках старой учительницы. Но вернемся к теме. 


* * *

 ...Я учился на третьем курсе, когда мать с отчимом и сестренкой переехали в Новый Оскол, а потом и в Москву. Семья распалась по шву более чем органично, и я стал жить один. Мне было хорошо, я был свободен. Стипендии и тех денег, которые присылала мать (всего 106 рублей) вполне хватало, в том числе и на спартанские излишества. Я готовил, убирался, учился, принимал гостей и выпроваживал их. У меня появилось слово "мое", и это были не просто монетки, а недвижимость. Дом.


* * *

 "Мое" мало чем отличается от "Мы".


* * *

 Что мне тогда в себе не нравилось?
 Более всего мне было неприятно то, что я отступал перед силой. Я не мог заставить себя ударить соперника. Я мог, серьезно рискуя жизнью, взобраться на отвесную скалу, мог броситься в ревущую горную реку, мог пройти по перилам железнодорожной эстакады, но ударить человека не мог.
 Почему? Видимо, оттого что в переулке моего детства никто не дрался, оттого что из двенадцати моих друзей десять были девочками. К тому же отчим не учил меня защищаться. Со временем, а именно став главой семьи и вплотную занявшись делом, я сам этому научился, научился бить первым, бить беззащитного, и бить сильного.


* * *

  15.07.75. Ближе к вечеру – я, совершенно отрешившись, изучал материалы только что завершенных площадных геофизических исследований – в камералку вошел студент-буровик и стал хамить, видимо, по наущению бригадира Лямкина, которому не понравилось, что я закрыл скважину до времени его отъезда в отгул. Студент был крепким, высоким и приблатненным, из Ростов-Дона-папы. Послушав, я выкинул номер: подошел, запустил указательный палец ему за щеку, вывел вон и потащил к палатке бригадира. До нее метров сто, и все эти метры он шел за мной, как перепуганная овца. Свободные от работы проходчики и остальной работный люд – в основном, бывшие зэки, рассматривали сцену с ироническим интересом. Неужели страх порвать щеку так силен? 
  Почему я так поступил? Наверное, потому что за мной Надя, сын, да и по-иному эту зэковскую ораву не удержишь, а ведь эта разведка, эти штольни, эти горы (и то, что в них), такие же мои, как Надя и Александр. 
  21.09.77. Поднимались на вахтовке с отгула, и на привале человек семь подвыпивших проходчиков волкодавами окружили Валентина Ефименко, главного геолога партии, с намерением попинать его ногами, или просто проверить на вшивость за высокомерие. Я разогнал их матом и тычками. Мне кажется, орлы пошли на Ефима, потому что знали, как я на это отреагирую. 
  22.11.76. Сегодня днем на улице остановил мужчина и попросил: «Командир, дай закурить». Незнакомые мужики из наших и бывшие военные часто ко мне так обращаются. Мне приятно. 


* * *

 Также мне не нравились мои отношения с девушками. Так вышло, что я нравился женщинам, которые не нравились мне; не умея отказать им прямо, я грубил.
 Аня Калимулина, страшно ненавидя в проистекающем мгновении, назвала гнидой, потом выяснилось – она любила.
 На втором курсе случилось то, что, на мой взгляд, изменило всю мою жизнь. Но, возможно, я все придумал.
 С Наташей, маленькой девчонкой со смеющимися глазами, я познакомился на квартире однокурсницы Тамары Сорокиной. Тамара, одна из самых привлекательных девушек курса, безуспешно пыталась "охмурить" меня, перспективного, как тогда считали, сына приличных родителей (отец к этому времени занял в местной науке высокую должность). Я пытался пойти ей навстречу, делал какие-то робкие шаги навстречу, но каждый раз останавливался, пугаясь пустоты сердца и пустоты будущего, видневшегося в ее иронически прищуренных глазах. А когда увидел Наташу, делившую с Тамарой комнату, Наташу-фиалочку – так называли студенток филологического факультета, – сердце мое наполнилось отчаянной радостью. Я смотрел восхищенными сыновними глазами, она смотрела искренне и трепетно, смотрела, как беременная мною женщина. Я обещал ей золотые горы, и она мне верила, и я верил, что добуду их. Мы несколько раз встретились в сквере под плакучей ивой, я ее неумело целовал, она радовалась и отвечала материнскими ласками.
 Однажды Наталья, пряча глаза, сказала, что у нее есть парень в армии и со мной она поняла, что любит только его. Я смотрел и понимал, что меня бросают из соображений, как дважды бросала мать, понимал, происходит что-то нехорошее, что-то такое, что направит мою жизнь и жизнь этой девушки в искусственно разрозненные, искривленные русла, ведущие не к тихому счастью оправданного существования, а в сыпучие пески, все поглощающие, и ничего живого не рождающие.
 Отчасти я оказался прав.
 Во-первых, русло, в которое направилась моя последующая жизнь, действительно оказалось искусственным. Прошло много лет, и я узнал – от иронически усмехавшейся Тамары, ставшей уже в меру располневшей добротной женщиной, – что никакого парня у Наташи не было. Просто Тома, узнав о наших встречах, устроила скандал, в ходе которого налила в стакан уксусной эссенции и пообещала его выпить, если встречи продолжаться.
 А во-вторых, мое жизненное русло, искривленное Тамарой, действительно привело к пескам. Я влюблялся и женился, а когда приходила неизбежная пора жить мудро, жить, прощая и терпя, жить, увядая и для других, вспоминал Наташу и уходил. Уходил ее искать.


* * *

 Еще о Тамаре.
 “Тамара, Тамара, ты мне не пара... Я влюбился, женился и с супругой живу...” – пел под гитару Сашка Таиров, наш курсовой весельчак и сорвиголова... Пел, не сводя озорных глаз с нежного личика Тамары Сорокиной.
 Однажды, на первом курсе, на лекции по палеонтологии, я провел конкурс "Мисс Первый курс". Подсчет голосов показал, что над предприятием посмеялись – первое место было отдано мне, Сорокина заняла второе. Видимо, дамы курса к тому времени уже разобрались с женихами, и я достался ей.
 Перед очередным моим днем рождения мама сказала: "Почему бы тебе не пригласить Тамару?" На удивленный вопрос, откуда она вообще знает о ее существовании, мама ответила, что эта симпатичная девушка давно ходит к ней на работу и говорит обо мне только хорошее (ну, к примеру, что на учебной практике я стирал полотенце в одном тазике с носками и портянками).
 На день рождения Тамара пришла в умопомрачительном обтягивающем черном платье. Подарила золотые запонки. Когда гости ушли (остался один Игорь Карнафель, школьный друг, воспылавший любовью к Тамаре после первого же танца), я очутился с ней в гостиной на диване. Во время затяжного поцелуя, приоткрылась дверь комнаты сестренки, и в проем вкралось любопытное ее личико...
 Если бы в доме никого, кроме нас с Тамарой, не было, судьба моя (конечно, на определенном отрезке жизни) сложилась бы иначе.


* * *

 Отрезок жизни. Представьте жизнь, порезанную на части – это моя жизнь.


* * *

 Лишь только Тамара ушла в ванную комнату привести себя в порядок. Игорь подошел ко мне и, краснея, попросил уступить девушку ему. "Забирай", – ответил я, и он пошел ее провожать.
 Большую подлость я совершил через месяц в загородной поездке. Поздним вечером, после ухи, шашлыков и прочего, мы лежали в палатке, и Тамара попыталось меня обнять. Я, чем-то раздраженный – вино, кажется, было плохим (впрочем, кажется, это я придумал потом), – выкрикнул оскорбительные слова, она выскочила из палатки и бросилась в раздувшуюся от недавних дождей реку. Ее вытащил Сапов, любуясь звездами, допивавший на берегу. Я принял эпизод довольно спокойно. Сочувствия не было, сердце безмолвствовало. Почему безмолвствовало? Было полно Наташей, только-только покинувшей меня?
 Вряд ли. Тогда я не осознавал случившееся с ней так, как осознаю сейчас, и наш неудавшийся роман был для меня всего лишь эпизодом бескрайней жизни.
 Может быть из-за "Рыб"? "Рыбы" не любят, когда их берут или пытаются взять в руки?
 Заумь.
 Это сестра Лена. Она бросалась ко мне, обнимала, целовала, и я чувствовал, что меня пытаются вытащить из моей жизни. Пытаются вытащить из одного аквариума, чтобы сунуть в другой.
 Тоже чепуха. Ни у кого со мной не вышло, потому что не могло выйти.


* * *

 На стене висит черно-белая фотография – мы снялись перед возвращением в город.
 Сергей Сапов, Ольга Гальцева, Тамара, Лазариди, я.
 Лица сосредоточенные. Каждого изнутри что-то холодит.
 Мне неприятно смотреть на это фото, но я смотрю.


* * *

 На третьем курсе Тамара вышла замуж за первокурсника. Он меня ненавидит, полагая, что я лишил ее невинности.


* * *

 Но не тогда, поступив так с Тамарой, я стал таким. Все началось после того, как мое "Мы" потеряло всякую надежность и вместо него явилось окончательное "Я".


* * *

 Тогда, в палатке, я сказал: "Пошла ты в задницу, Тома".


* * *

  06.12.73. Передо мной две Надины фотографии... На одной она пытается выйти серьезной, на другой – смеется, откинув голову. Когда сказала, что не девственна, я потерялся. Между нами появилось стекло, чистое стекло, я очутился в замкнутом аквариуме без воздуха и жизни. Она сидела в кресле, нога закинута на ногу, сигарета в руке, на лице выражение: "Я такая, какая есть. Хочешь – бери, хочешь – нет. 
  Люблю ее и ненавижу. Стремлюсь от нее прочь и хочу ее. Чувствую – лично я, человек, ей не нужен. Ей нужно то, что у меня есть. 
  Невозможно быть без нее. Я часто ее вижу, как в первый раз, и снова влюбляюсь. Дважды прослезился. 
  10.10.74. Семь дней как поднялся в горы. Днем нашел кое-что, и рад. Думаю о Наде. Живу в палатке, занесенной снегом и переполненной полевым барахлом – седлами, вьючными ящиками, связками пробных мешков. Много мышей, тепла мало. У керосиновой лампы разбито стекло – несколько сквозных отверстий, один осколок приклеен силикатным клеем. Верхняя часть сильно закопчена. В торце палатки прикреплена вырезка из «Вокруг света» – дакарская красавица, обернутая в желтую ткань. Головка повернута назад, во всем изящество и нежность. Каждый вечер Хачикян бесит стрельбой из ракетницы или нагана. 
  Стекла для ламп – ценная вещь. В переходах с места на место их носят за спиной на перевязи. 
  01.02.82. Карелия. Уукса. Кительская шахта. Ночью полезли с Надей в горячую еще баню, в форточку, хотя, как позже выяснилось, дверь была открыта. Разделись – и в парную. В ней на верхней полке спал в тулупе пьяный банщик. 
  Мир – это гармония гармонии и дисгармонии. Гегель. 
  22.01.82. Я не стремлюсь к вершинам. В маршрутах, взобравшись на пик, редко шел на самую верхушку. Вершина мне не нужна. Я не хочу ничего попирать. Я хочу быть добрым. А быть добрым можно лишь ничего не делая. 
  Днем, катаясь на лыжах, увидел березу и сосну. Они стояли бок об бок, как супружеская пара. Ветви-руки, когда-то тянувшиеся друг к другу, засохли и обломились, но с жадностью продолжают тянуться к миру внешние ветви. 
  11.01.85. Звонила Надежда, спрашивала, не передумал ли я возобновить семейную жизнь. Мать (моя) ей звонила и сказала, что поздно прихожу. Не знаю, что и делать. Жалко. Но знаю, что, в конце концов, приму. Ради сына. Странно, я так хотел ее возращения. Как все переменилось! Теперь она мучается – мне живется лучше, чем ей. Любви нет, дружбы нет, правды нет. Есть жадность. 
  Я бы отказался стереть душевные раны. Исчезнут эти раны, исчезнет и она, тогдашняя – часть моей жизни. 
  У Тамары чудный голос с хрипотцой, нежное лицо. Она из люберов. Матерится. На восемнадцать лет младше. Нравится так, что таю. 
  19.01.85. Тамара меня поцеловала. Завтра зовет к себе. Счастлив. 
  19.01.85. 11-00. Позвонила Надя. Приезжает в следующее воскресенье с Александром. 


* * *

 День проходит как сон. Я знаю, что проснусь от яви, и будут они. Будем мы.


* * *

 28


* * *

 Пишу пьяный.
 Набрался...
 С утра взяла тоска, не с утра, с ночи – в четыре приснилась Полина. Мы с ней были не разлей вода. Учил чистить картошку, шить нитками, понимать живопись. Сочинял сказки – они в Интернете, почитайте – вам таких и близко не сочиняли, потому что такого отца у вас не было.
 А теперь она чужая...
 Лежал до пяти, пока не вспомнил, что в холодильнике есть, взял вчера не одну, три – попалось хорошее вино. И набрался. А что пьяному с утра делать? Только писать. Я часто нетрезвый пишу. У нас корифей был в отечественной геологии. Всемирно известный. Так он такие книжки с отчетами писал, что Сталинские и Госпремии, как из чайника лились. Почему из чайника? Да потому, что этот корифей для изготовления научного шедевра запирался в избе (если был на полевых работах) или квартире с пятилитровым чайником спирта без всякой там закуски и писал. На особые шедевры чайника, конечно, не хватало, и ему меняли через форточку, и опять без всякого сала. Я попробовал, когда диссертацию писал – знаете, получилось! Двадцать листов в тумане настучал, потом один узбек из них докторскую сделал. Если не верите, спросите, он скажет, честный он...
 Вернемся, однако, к баранам, тем более, протрезвел чуть-чуть. Сейчас такое напишу...
 Не знаю, что был бы я без золота, без всего того, что с ним связалось. Оно – подкладка моей жизни. Невидимая никому несносная подкладка – жизнь почти стерлась, как брюки в промежности, а она, блестит, как новая, и греет, греет, греет.
 ...Это случилось в семьдесят восьмом, во второй половине дня – как вспомню, так адреналин прет, куда против него алкоголю! Скоро закончив картирование дальнего участка, спустился в долину и сел обедать на зеленой лужайке у ручья, по-детски беззаботно пускавшего пузыри в своих высоких бережках – "Буль-буль. Буль-буль-буль". Два часа назад я видел его под перевалом – рыча и брызжа слюной, он вырывался из-под ледника, вырывался и, увлекая за собой камни, зверем бросался вниз. Теперь он успокоился. На время. Пока добежит до Ягноба, рычать ему и рычать.
 Обед состоял из банки кильки в томатном соусе – глаза бы ее не видели – увесистой краюхи замечательного хлеба, выпеченного утром на разведочной пекарне, и фляжки сладкого крепкого чая. Пока ел, вылезли сурки. Ветер дул ко мне, и один из них, цветом червонного золота, толстый, зад шлейфом волочится, свалился со склона чуть ли не к моим ногам и принялся щипать траву, время от времени пристально поглядывая. Я знал, что сурки не боятся неподвижного, и наблюдал картину, неспешно попивая сладкий чифирок. Когда расстояние между нами сократилось метров до пяти, во мне проснулся охотник.
 Он прыгнул на животное вепрем, и если бы не килька, краюха хлеб и пол-литра чая под завязку, тому бы не поздоровилось, не помогли бы и лошадиные зубы, и волчьи когти. А с ними (килькой и т.д.) прекрасное жаркое, три бутылки целебного жира и треть меховой шапки успели отпрянуть и скрыться в ближайшей норе. Однако охотник не захотел смириться с неудачей. Забыв об усталости, он схватил молоток и принялся разрывать сурчину, хотя хорошо знал, чем это предприятие закончится – вскрыв нору метра на три, он обессилит, пошлет сурка к сурочьей матери и, ополоснувшись в ручье, потащит рюкзак с пробами и образцами – килограммов двадцать, обедать ведь сел, чтобы хоть как-то его облегчить, – потащит в лагерь, до которого три километра вниз по долине и потом еще восемьсот потных, совершенно ишачьих метров прямо в лоб. Однако судьба вознаграждает безумство, вознаградила и на сей раз: на третьем метре охотник наткнулся на свое червонное золото.
 Это была золотая скифская бляха в полкило, не меньше. Она сидела в стенке норы, как инопланетный голыш.
 Воровато оглянувшись (хотя доподлинно знал, что до ближайшего человека, радиста Миши Мясогутова, спящего в своей рубке на краю лагеря после пяти флаконов зеленого зубного эликсира, три с половиной километра по прямой), я вступил во владение сокровищем. Рассмотрел. Это было что-то абстрактное. Доисторический модерн типа "Черного квадрата". Крест? Да, крест, составленный из стилизованных лошадиных голов. Или волчьих. Впрочем, какая разница. Главное, похоже, этот крест поставил крест на маршрутах подо льдами, на обедах у беззаботно булькающих ручейков, на Надежде, по родному отцу Шевченко, без ума влюбившейся в соплеменника Мишку, моего студента-хохленка.
 А теперь все! Конец Надежде. Сбылась мечта идиота! Эта бляха точно из клада. Он зарыт где-то выше по склону. И его размыло несколько сотен лет назад. Надо посмотреть, нет ли где еще таких голышей.


* * *

  Клад, 1) спрятанные, чаще всего зарытые в землю, вещи, представляющие ценность для владельца. К. известны повсеместно и обычно являются важными историческими источниками. Древнейшие К., относящиеся к неолиту и энеолиту, содержат каменные орудия и оружие. От эпохи бронзы сохранились К. боевого и парадного оружия, топоров, серпов, слитков меди, украшений и т.п. В более поздних К. содержатся главным образом различные драгоценные вещи и монеты. Нанесение на карты мест находок К. позволяет проследить распространение поселений и направление торговых путей. Наибольшее количество К. зарывалось во время народных бедствий, крупных исторических событий. Так, множество древнерусских К. связано с монголо-татарским нашествием 13 в.; обилие К. русских монет 17 в. (обычно в глиняных сосудах – кубышках) обусловлено бурными событиями этого века – войнами и народными восстаниями. 2) В праве – зарытые в земле или скрытые иным способом деньги или ценные предметы, собственник которых не может быть установлен или в силу закона утратил на них право. По действующему в СССР законодательству, К. считается собственностью государства. К. являются не всякие ценности, а лишь те, которые были скрыты умышленно, по воле бывшего владельца. Этим К. отличается от находки имущества, владение которым утрачено помимо воли владельца. Обнаруживший К. должен сдать его финансовым органам; он вправе получить вознаграждение в размере 25% стоимости сданных ценностей, если обнаружение К. не явилось результатом раскопок или поисков, входивших в круг его служебных обязанностей. Присвоение К. считается уголовным преступлением. 


* * *

 Час я прочесывал склон над местом находки. И преуспел – под обрезом скальной гряды, спускавшейся с водораздела, нашелся изглоданный временем меч с сердцевидным перекрестием и навершием в виде полумесяца. Он торчал из дерна сантиметров на пятнадцать, хоть лошадь привязывай. Вытащив древнее оружие (акинак, согдийский меч, мне ли это не знать), стал им же копать. Бляха лежавшая в нагрудном кармане, действовала как кроличья батарейка из рекламы "Энерджайзера", и скоро я раскопал пещерку, полную человеческих костей, частью истлевших. Без сомнения, они представляли собой останки македонских воинов, сопровождавших караван с золотом.
 Взяв наиболее сохранившийся череп, я в какой-то мере, почувствовал себя Гамлетом.
 Представьте геолога – лицо в потеках пота, небритого – философски рассматривающего череп с теменной костью, пробитой тупым предметом.
 Пообщавшись с вечностью, я отложил череп в сторону и порылся в братской могиле, вспоминая книгу натуралистического писателя Джеймса Джонса "Отсюда и в вечность", в которой американские солдаты, не успевшие помародерствовать по причине позднего прибытия на театр военных действий, разрывали тепленькие еще братские могилы японцев в расчете хоть чем-то поживиться. Золотыми коронками, например.
 Джонс умел писать.
 Я тоже мародер. Но объектом моих корыстных поползновений были не карманы похороненных солдат Страны Восходящего Солнца, а карманы македонцев, убитых то ли своими, то ли согдийскими партизанами.
 Конечно, карманов у них не было. И потому я ничего не нашел. Так, железки.
 А если их действительно завалили орлы Спитамена, согдийского Дениса Давыдова? И золото пошло на борьбу с македонскими французами?
 Как скучно!
 И меч ведь согдийский.
 Чепуха. Мой Согд ничего об этом не говорил. Если бы караван преследовали партизаны, преследовали и накрыли, он бы знал. Знал бы предок, всю эту золотую лихорадку затеявший. Все знали бы. Значит, золото на месте. Где-то рядом.
 Воспрянул духом. Завалил пещерку, допил свой чифирок и потопал в лагерь, солнцем палимый.
 Надо выпить. "Буль-буль".
 В лагере увидел Надежду с хохленком. Они, масляные, сидели на скамеечке у камералки. Рядышком. Локоть к локтю, задница к заднице. Юра Житник точно нашептал, что Инесса давеча на коленках моих сидела, кудри теребя.
 Хорошая девочка эта Инесса. Чувствительная. Чувствует, что у нас с Надей революционная ситуация, и можно увести.
 Постоял перед ними, обозревая идиллию. Скинул рюкзак. Закурил, сев на корточки. Стал думать, что делать дальше. Мишка скис от тяжелого взгляда исподлобья, взял рюкзак, ушел разбирать. Я ведь его, коллектора, специально не взял с собой. И правильно сделал.
 Она сидела, руки в брюках.
 Улыбочка виноградно-зеленая. Как будто я лиса, и мне не достать. Но и я не промах, хоть личность кислая. Вертолет как раз над хребтом затарахтел. Это к нам. Поглядел на него, пошел в кубрик, переоделся в чистое и улетел в отгул с одной бляхой в кармане.
 Сын у свояченицы был. Бросился к нему, а он к ней, испуганный, прижался. Совсем забыл за два месяца.
 Тоскливо стало, нехорошо. А в городе – никого. Все в полях.
 Пошел к Мишке Молокандову. Он еврей и тоже Мишка, но друг. Заплатил за бляху по-божески, сколько просил, да еще добавил от доброты душевной. На бутылку.
 "Буль-буль-буль", – это я выпил.
 Жаль только, он по зубам специалист. Зубы из такого золота – это пошло, я бы не смог такую бляху во рту носить.
 На следующий день в Гаграх был. Весь из себя пижон. Да, деньги это что-то. Они, наверное, с женщинами близкие родственники. Родная кровь. Хоть дома оставь, в самом дальнем углу под подушкой и утюгом, а женщины почувствуют, что они у тебя есть. И в каком количестве. Почувствуют и такую рожицу скорчат, мимо не пройдешь. Вот и я не прошел. Три раза не прошел – столько их со мной увязалось, пока в ресторан на взморье шагал. Еще несколько хотело, но первые локотками остренькими быстро их урезонили.
 Это понятно. Ведь, по сути, за мной караван шел. Ослов и ослиц. С золотом Македонского.
 В ресторане сели за стол в виду сини морской, дамы меню взяли, сидят, смотрят цены побольше пальчиками розовыми выискивают. А я на них смотрю. Красивые, аж дух захватывает. И что им честно не живется? Охота, что ли, по ресторанам с такими невыясненными личностями питаться и потом ночевать вповалку? А если у меня ангина?
 Не люблю жадных. Заказали столько, что всем моим проходчикам (их три бригады) на тормозки хватило бы – а питаются они знаменито, одной колбасы в бутерброд до килограмма уходит Я официанту шепнул, и он принес им кабачковой икры и хлеба булку. Ну и шампанского, разумеется. Выпил, я раздобрел, икорки покушал – хороша! Не то, что у нас, в горах, зачернелая сверху, Нина Суслановна, завскладом, ее из военных запасов привозит, наверное, Александра Македонского. В общем, выпил, раздобрел и заказы девочек с прибытком разморозил. Поели славно, и в море полезли, слава богу, под боком. Ночью, под луной здорово купаться. Да, ночью, так девчатам из-за стола выходить не хотелось. Искупались, в песок легли рядышком, и тут одна, черненькая, с голубыми глазами, Агидель ее звали, пакетик цветной достает...
 Чего не люблю, так это резинок. Это то же самое, что внутривенно питаться. И полной связи нет, не говоря уж о чувственной искре – резина ведь изолятор.
 – Слушай, – говорю, – не надо шубы, давай так.
 – Нет, – отвечает, – человек ты хороший, судя по всему, и нам не хочется, чтобы ты домой скучным ехал и нас недобрым словом поминал.
 – А что, милая Агидель, – удивляюсь, – вы того?
 – А как же, – как Отелло темно улыбнулась, и я почувствовал себя помолившейся Дездемоной. – У меня трипперок небольшой, но хронический, – а я с ней взасос целовался! – у Кати (майнридовская такая сущая креолочка в длинном белом платье, она второй в расчете была) тоже...
 – А у Матильды что?
 Матильда – это третий их номер, сущий цветок магнолии с орхидеей в одном стакане. Нравилась она мне больше других, вот и спросил.
 – А у нее конъюнктивит хренов. Как пососет, так у клиента глаза красные, как у светофора. В вендиспансере говорили, что другой такой девушки во всем свете нет, кроме как у нас, да во Франции.
 Подумал, я подумал и говорю:
 – Не, давайте платонически общаться или вообще нажремся до посинения, чтобы спать не хотелось.
 А сам уже горы родные вспоминаю, воздух горный, чистый, как слеза, совсем без бактерий. Бог с ним, с Мишкой-хохленком, через него, по крайней мере, не подцепишь. А можно и с Инессой – она чистюля. Ушел бы к ней, но ведь Дева. А с Девами жить – это год за три.
 – Нет, – говорит Агидель, – придется тебе трусишки снимать. Мы ведь по сценарию работаем.
 – По какому такому сценарию? – если бы вы знали, какие пирожки на 5-ой штольне печет Францевна! А какая в столовой чистота – мухи от голода десятками дохнут!
 – А такому. Ты трахаешь меня здесь, Катю по дороге в пальмовой роще, а Матильду в своем номере. И в самом конце, когда она станет рыдать от восторга – она всегда, как крокодил рыдает, – мы впускаем Вахтанга, ее папашу, с нарядом милиции, и они тебя раздевают.
 – Не понял? – ночью выйдешь из палатки, а звезды с кулак. Красиво, сплошная эстетика!
 – Ну, бабки отнимут и все такое.
 – Понятно. А по-другому нельзя? – а банька? Классная у нас на разведке банька, хоть и соляркой топят. По три раза на неделе ходил.
 – Нет, деньги же у тебя в номере, сам говорил.
 – А если я сейчас закричу или убегу?
 – Вахтанг с нарядом поймают. За попытку группового изнасилования.
 – Это как так? Ведь я один?
 – Так нас трое.
 – Значит, без вариантов? – осунулся я.
 – Ну да, – если бы вы видели, как она улыбалась! Дева Мария непорочная, да и только.
 – А может, без секса обойдемся? Я просто так деньги отдам.
 – Не, не получится.
 – Почему?
 – Видишь ли, ты можешь и не верить, но нам после всего очень тебя хочется. Ты такой щедрый, сладенький и мальчик у тебя будь здоров. Так что ложись и получай удовольствия. И не бойся, резинки у нас французские. Кстати, ты знаешь, как безопасно для всех переспать с тремя больными женщинами при помощи двух презервативов? Сейчас мы тебе покажем.
 Слышать это было выше моих сил, хотя, думаю, врала она о болезнях для остроты ощущений. Вскочил, короче, как угорелый, схватил курточку с деньгами в подкладочке и рванул в сторону российской границы. Сколько народу за мной бежало – не знаю, не оборачивался, но топот сзади слышался впечатляющий. А мне что? Мне наплевать. Я же после полусотни маршрутов на высокогорье на уровень моря явился, кто бы меня догнал? Потом хорошо было. На берегу диком ночевал. Подстилочку из сухой морской травы организовал – так йодом пахла, аж очистился! – крабов насобирал, испек на углях, поел, не торопясь, и за астрономию принялся. Полярную звезду нашел, потом еще что-то, и тут звезды западали. Желаний загадал тьму. И сына касающихся, и Надежды с ее хохленком, и мягкости своей душевной.
 Потом в Сочи отдыхал. И так там нагулялся, что накрепко решил больше не гулять, а тяжело работать – это здоровее. А бляхи (другое слово написал, похожее, пришлось исправлять) пусть пока полежат.




 13



 Прижавшись к моему плечу,
 Среди снегов
 Она стояла ночью...
 Какою теплою
 Была ее рука!

    Исикава Такубоку.

 Все началось с Надежды Кузнецовой-Шевченко. С Кузнечика – так ее называли подруги. Именно с ней я предпринял первую попытку воскресить "Мы". И проиграл вчистую.
 Мы познакомились в автобусе. Только что спустившийся с гор студент, хмельной от жизни, вина и будущего, нога хромая, я балагурил – рассказывал даме с уткой в авоське, как правильно приготовить водоплавающее с яблоками. Балагурил, чтобы привлечь внимание сидевшей у окна симпатичной девушки с малюсенькой родимым пятном на кончике носа. К счастью, она направилась к выходу на моей остановке – нерешительный, я бы не поехал дальше, – и у самой двери мне удалось что-то сказать. Потом была прогулка, в течение которой мой голос осип от непрерывного говорения, а она узнала, как я сорвался на высокогорье с ледника, как ночью полз по скалам вниз, полз поводырем, ведя за собой геолога, страдающего куриной слепотой. На следующий день договорились идти в кино, но не вышло: за полчаса до свидания пришли друзья, два Сергея – Лазариди и Сапов. Пришли играть в покер. Я пытался их выпроводить: "Какие игры, увольте! У меня роман на носу!" – но Лазариди, осклабившись, сказал: "Роман на носу, пусть любовный, это далеко не покер, и потому надо что-то придумать, чтобы ты хоть какое-то время продолжал выглядеть в ее глазах джентльменом".
 Мы придумали, я встретил Надю, и у билетных касс кинотеатра "неожиданно" столкнулся с Лазариди. Он, как и было оговорено, обнял меня, хохоча и похлопывая по спине:
 – Черный!!! Вот здорово! Сто лет не виделись! Ты когда спустился?
 – Вчера. А ты?
 – А я сегодня! А что у тебя с ногой?
 – ""Это не нога", – ответил волк Красной Шапочке и густо покраснел", – машинально пошутил я.
 Надя, зардевшись, отвернулась.
 – Понятно, об студентку споткнулся! – расхохотался Сергей. – Пошли, что ли, отметим конец полевого сезона, и начало полового?
 – Так я... Мы вот в кино собрались... – стал я канючить по сценарию.
 – Какое кино в такую жару! Я думаю, вместо него эта симпатичная девушка с удовольствием посмотрит твое уютное трех серийное холостяцкое жилище! Ведь правда? – подмигнул он ей.
 Симпатичная девушка не возражала, и через десять минут мы играли в покер, а она готовила на кухне кофе и бутерброды.


* * *

 Надя приехала с Алтая. Заочно училась в педагогическом институте, работала в противоградовой экспедиции. Жила у старшей сестры пятой в двухкомнатной квартире. Через месяц она стала первой моей женщиной. Перед этим мы гуляли, и я чувствовал, остро чувствовал, как это существо, идущее рядом, ждет соответствующего развития ситуации.
 А мне не хотелось сокращать расстояния. Не было внутри того, что было с Наташей. Не было материнского взгляда, не было растворенного в нем будущего. Но я поцеловал в алевшую щечку, и все пошло, как у всех. Потом она приходила, иногда оставалась на ночь, и я рассматривал ее, спящую, думая, жениться или оставить все, как есть.
 Все решилось просто – однажды она пришла, села в кресло и сказала, что беременна, видимо, беременна. Я представил себя отцом семейства, ее – женой, и, не увидев в этом ничего дурного, предложил назавтра ехать в ЗАГС. Через день после подачи заявления менструации скоропостижно возобновились – оказывается, была банальная задержка.
 На свадьбе, когда гости разошлись, и остались одни близкие друзья, она, возбужденная и хмельная, села мне на колени и несколько раз обидно и больно, с прозрачным контекстом: "Сделала я тебя, сделала!" пошлепала по щеке. Сергей Лазариди это видел. Уходя, он сказал:
 – Черный, не мое это дело, но, кажется, тебя прикупили.
 Тогда я это проглотил в подсознание. Надежда просто вышла замуж. Она просто обрела мужа, как хотела обрести Тамара, она обрела квартиру вместо холодной сестриной веранды, на которой обитала. Потом она родила мне мальчика, и я стал счастлив.
 Я стал уверенным в себе мужчиной, но именно тогда все началось.
 Душа всех компаний, она, истинный Кузнечик, хотела просто жить, как все люди, хотела просто веселится, хотела струиться, как струится ручеек по дну долины. От зеленой лужайки к зеленой лужайке, с камня на камень.
 А я, воспитанный отцом Олегом, заставлял читать книги, заставлял думать о будущем, предлагал строить планы, я брал за руку, тащил куда-то.
 Я тащил, она шла. А в душе оставалась ручейком.
 Конечно, я искал в ней мать, женщину, которой можно доверить все. Во многом она удовлетворяла этим требованиям – прекрасно готовила, дом был чист и убран. Но я не помню, чтобы она хоть раз поцеловала мое продолжение – сына. Он был ей чужд, она им просто расплатилась за брак, за квартиру, за мой кошелек. Расплатилась родами, не поддержанными свыше, и потому едва не убившими ее и Александра. Я ничего не мог ей доверить, не смог ничего дать. И не смог взять – только тело. А хотелось еще и тепла, общего тепла и единомыслия. Я смотрел в будущее, и, не видя ее рядом, ищуще смотрел на женщин. И она смотрела на мужчин. Смотрела, выискивая простого мужчину, понятного, без вывихов и ненужных в быту идеалов.
 Нет, мы не могли быть счастливы вместе, потому что не могли быть счастливы по одиночке.


* * *

  02.09.88. База партии, Кавалерово. 28-го – полечу во Владик, оттуда – в Москву. За год сделал 4 записи. Вся жизни в сотне торопливых записок. Сижу в своей шестиместной палатке. Деревянный каркас, электрическое освещение, 2 раскладушки, стол из небольшой чертежной доски, приколоченной к чурбану. На нем оттиск моей статьи – «Очаговые структуры Тигриного рудного узла», чертежи, спички, пачка «Беломора». Дождит – пришел тайфун. Я – в олимпийке и шлепанцах. Все сырое, палатка заплесневела – можно проткнуть пальцем. В волосах песок, а то и гравий, оставшиеся после вчерашнего купанья в штормовом прибое. Скоро позовут ужинать – Петровна стряпает рыбные котлеты. За палаткой высоченные подсолнухи. Только что Ефимыч (хозяин) ободрал с них листья – чтобы, значит, семечки были. Приходила Ольга Курганова курить и болтать. Ужин – уха, котлеты с картошкой, соус острый, остатки утреннего молока, чай. Вечером чистили крупный приморский шиповник на варенье. Сначала чистили при свете огромного заходящего солнца, затем я вынес свои фирменные свечи, их я лью из Олиных бесчисленных огарков. 


* * *

 Они сегодня не придут – поехали к бабушке в Коломну. Она специально уехала – не хочет, чтобы я привык.
 Или я не хочу привыкнуть, и потому отправил.
 Странные отношения... И не оформишь их никак.
 А зачем?
 Так лучше. Она – ветерок, который можно призвать по желанию.
 Призвать ветерок можно в сказке. Ветерок, который умеет стать ветром – страсти – и бурей – чувственной. А Люба? Она – символ духовной дочери, символ возможности произвести на свет прекрасное с будущим. Не дочь – ненавидящую, не сына – отрицающего, не книгу, которую никто не прочитает...
 Нет. Призвать ветерок можно и включив вентилятор или кондиционер. Ты хочешь, чтобы и любовь и привязанность можно было включать и отключить, когда заблагорассудится.
 Хочешь, потому что тебя включали и выключали.
 Тот, кого включали и выключали, мечтает держать пульт в руках.
 Это удобно. Нажал кнопку – она подошла и села рядом, нажал другую – исчезла.
 Стало нехорошо – увидел Полину, на радость бабушке кричащую в лицо: "Уходи! Как ты не понимаешь, что я не хочу тебя видеть!" Взял с полки первую свою книжку, "Бег в золотом тумане", стал листать, Иногда это помогает...


* * *

 – Хохма была классная, – стал рассказывать он, выпив. – Подымались мы однажды с Виталиком Сосуновым в горы, и бензовоз, нас везший, сломался аккурат на базе партии – она по дороге на Кумарх. А там пьянка от хребта до хребта: главная бухгалтерша сына женила. Нас, естественно не пригласили, мы еще салагами были, простыми что ни на есть техниками-геологами. Наслушавшись пьяного смеха и популярной музыки, легли ночевать в спальных мешках на полу одной из комнат недостроенного общежития. Виталик сразу заснул, а я раздумывал, жену молодую в халатике не запахнутом вспоминал. И надо же, на самом интересном месте дверь нашей опочивальни медленно раскрылась, и на пороге в свете коридорной лампочки возникли три пьяненькие и, можно сказать, симпатичные в яркой подсветке сзади дамы. Появились и стали пальцами тыкать: "Этого возьмем или того?" Выбрали, естественно, не целованного розовощекого Виталика, схватили спальный мешок за корму и, алчно хохоча, утащили. Я, конечно, расстроился, лежу, судьбу скупую кляну. И вот, когда уже заснул почти, дверь снова открылась, и на пороге опять эти бабы! Пьяные в дугу, стоят, качаются, глаза фокусируют.
 “Все! – думаю с некоторым оптимизмом, – стерли Виталика до лопаток! Мой час настал!”
 Когда зенки их, наконец, на мне сошлись, и я обнаружился в определенных координатах, двинулись они в комнату, шажок за шажком ноги вперед выбрасывая, за мешок схватились и потащили. Особо белобрысая старалась, Катей ее звали. Худая, как маркшейдерская рейка, шилом в нее не попадешь, не то, что мужским достоинством. Я каким-то чудом панику преодолел, изловчился, выбросил руки назад и успел-таки зацепиться за трубу парового отопления. Они пыхтят, тянут как бурлаки на Волге, падают поочередно, а я извиваюсь, ногой пытаюсь им в наглые лица попасть. Но когда бабень в три обхвата под названием Матильда на меня упала, сопротивлению конец пришел: придавили, запихали с головой в мешок и поволокли. Сначала по полу, потом по камням. Когда мешок расстегнули, увидел себя в экспедиционном камнехранилище под тусклой сороковаткой.
 И вот, отдышавшись, вынули они меня, положили на спальный мешок в проходе между высокими, под три метра, стопками ящиков с дубликатами проб и образцами. Рейка Маркшейдерская бутылку откуда-то достала, налила водки полстакана и в горло мне вылила. А бабень в три обхвата задрала юбку, села без трусов чуть ниже живота и сидит, трется, кайфует, как асфальтовый каток. "Милый, – говорит, – ну что ты так кокетничаешь? Давай сам, а то вон Катюша стройненькая наша ленточкой яички твои перевяжет". И опять сидит, трется. Намокла уже, трепещет всем своим центнером, тощая за ноги меня держит, хохоча и приговаривая: “Давай, милый, давай”.
 Ну и стал я ей подыгрывать тазом, хотя центнер весила. Она расцвела, глаза прикрыла: "Хорошо, миленький, хорошо", – шепчет. А я ногами в стопку ящиков уперся и раскачивать стал в такт ее движениям. И когда центнер похоти трусы с меня начал стаскивать, толкнул посильнее эту шаткую стопку, она подалась назад и, вернувшись, с грохотом на нас обрушилась. Ящики с образцами – три пуда каждый, так что на всех хватило, тем более и другие стопки попадали. Но я ведь в позиции снизу был, переждал канонаду, как в блиндаже под этой теткой. Контузило, правда, слегка, но вылез, смотрю, а третья-то – ничего девочка! Сидит под устоявшей стопкой – кругленькая, ладненькая такая татарочка, с ямочками на щеках – и улыбается. Пьяно чуть-чуть (или ушиблено – не понял, не до частностей было), но в самый раз под это самое дело. Узнал ее сразу. Из какого-то незамужнего текстильного городка в бухгалтерию нашу приехала. Тут под ящиками Центнер с Рейкой застонали, но не от боли, это я сразу определил, а от досады. Я поправил ящики, чтобы не скоро вылезли, отряхнулся от пыли, взял девушку за руку и пошел с ней на пленэр...
 А там, я скажу вам, красота! Гости уже по углам расползлись, тишина кругом природная, сверчками шитая. Речка трудится, шелестит на перекате по золотым камням, луна вылупилась огромная, смотрит, тенями своими любуется. А девица повисла на мне, прожгла грудь горячими сосками, впилась в губы. Упал я навзничь в густую люцерну в саду персиковом для живскота саженную, треснулся затылком о землю, и забыл совсем и о супруге, и о сыне семимесячном, и о вчерашнем споре с друзьями о верности семейной...
 Утром пошел Виталика искать. Нашел в беседке чайной на берегу реки. Сидел он там в углу, пьяненький, и глаза прятал. Бледный весь, в засосах с головы до ног. Я...
 – Врет он все... – перебил Чернова Житник презрительно. – Про персиковый сад и люцерну. Мне Сосунок рассказывал по-другому. Это он с Агиделью из бухгалтерии в клевере валялся. А Черный всю ночь подушку тискал и так надолго расстроился, что Виталик, на буровую поднявшись, буровикам своим говорил: – "Если хотите увидеть, что такое черная зависть, идите к Чернову и спросите, правда ли, что новенькая бухгалтерша е-тся?"


* * *

 Почему так много пишу о сексе? Да потому, что его мне не хватает, всегда не хватало, черт побери! Мне не хватает моей женщины. Татьяна Толстая смеялась, что Лев Толстой, став вегетарианцем и перейдя на кисели и протертые супчики, стал чаще писать о мясе, о крови. Мясо засело у него в подсознании, как у меня женщины.




 14



 мой друг Уильям счастливый человек —
 чтобы страдать, ему не хватает воображенья
 он сохранил свою первую работу
 первую жену
 он может проехать пятьдесят тысяч миль
 ни разу не тормознув
 он танцует, как лебедь
 у него самые чудесные пустые глаза
 по эту сторону Эль-Пасо
 его сад – это Парадиз
 у него не бывает стоптанных ботинок
 у него крепкие рукопожатия
 люди его любят
 когда мой друг Уильям умрет
 вряд ли это случится от безумия или рака
 он пойдет мимо дьявола
 и вступит в рай
 вы увидите его сегодня на вечеринке
 он будет улыбаться
 попивая мартини
 полный блаженства и упоения
 пока какой-нибудь малый
 ебет его жену
 в ванной.

    Мой друг Уильям, Чарльз Буковски.

 Почему я не стал таким, как все? Я чувствую музыку, люблю живопись и поэзию. Наконец, могу общаться с людьми, вижу и понимаю природу. Почему я не пользуюсь этим, почему просто не потребляю то, что приятно всем? Почему мне все быстро наскучивает? Потому что я жаден и, быстро насытившись, теряю ко всему интерес? Нет, я теряю интерес к тому, что лишилось движения и загадки. Я остро чувствую смерть движения и всеми силами ей сопротивляюсь. Смерть, небытие – это когда ты неподвижен и твое тело, твоя душа, частичка за частичкой разлагаются. Я остро чувствую, как разлагаюсь ни во что, когда ничего не делаю...
 Фрейд писал, что в каждом человеке есть два начала. Первое, Танатос, это первичный позыв, инстинкт смерти, тяга неживого; второе, Эрос – инстинкт жизни, жадное стремление увеличить, расширить живое за счет мертвого. Если дать нормальному человеку все, он деградирует. Эту тенденцию личности к деградации, к разложению, ученый и назвал стремлением к Смерти, стремлением стать тем, из чего вышла жизнь, то есть ничем. Образно выражаясь, любой ручеек стремится потерять потенциальную энергию, потерять жизнь, потерять все, чтобы влиться во всеобщее море, мертвое море, движимое лишь внешними причинами.
 Мне дали все, я взял все, что смог – и деградировал.


* * *

 "Большую часть времени человек тратит на то, чтобы оставаться человеком. Тогда кто он? Кто на самом деле?" – эту фразу я измыслил вчера перед сном, увидев паутину в углу над кроватью (Гайзер ее тоже видел).
 Истинно, чтобы не стать животным, я вынужден:
 – мыться каждый день;
 – бриться;
 – готовить пищу;
 – убирать квартиру;
 – чистить унитаз и раковины;
 – общаться хоть с кем-нибудь;
 – менять постельное белье;
 – хоть изредка, но мыть окна, белить потолки, переклеивать обои;
 – что-нибудь писать (вроде того, что пишу сейчас).
 Но с каждым днем мне все труднее и труднее это делать. Потому что с каждым днем я все меньше и меньше понимаю, почему надо оставаться человеком.


* * *

 Почему стремясь не деградировать, я все же деградировал? Почему я, стремившийся все высосать из мира, пуст? Почему разум мой распадается на фрагменты, не желающие слиться воедино, слиться в личность? Почему мне интересен умирающий Гайзер? Потому что я умираю?


* * *

  07.07.81. Уезжаю на Кольский, в Ковдор. Последний день на Кумархе. Грустно. Я больше никогда не увижу этих родных и так приевшихся гор. Гор, отдавших мне все. 
  Я – искатель, и мне нравится быть им. Мне нравится выпытывать у неживой природы ее тайны, будить ее стуком молотка и грохотом взрывов, мне нравится ставить лагерь и обустраивать его. Водрузив палатку, я прокладываю тропы, сооружаю очаги, перегораживаю ручьи плотинами – я люблю строить плотины. Мне нравится приостанавливать движенье вниз. Я строю, прокладываю, перегораживаю, а через неделю или месяц ухожу, чтобы искать в другом месте. 
  В семьдесят четвертом меня впустили в себя ущелья, населенные доверчивыми красными сурками, ущелья, украшенные то гордыми эремурусами, то застенчивым иван-чаем, то сухопарыми ирисами, меня впустили в себя тишь и спокойствие, лишь время от времени сотрясаемые метлами очистительных лавин и селей, меня впустило в себя голубое горное небо. 
  И вот, через семь лет я покидаю поле сражения, поле избиения естества. Борта ущелий, некогда ласкавшие божий взор, я исполосовал бесчисленными шрамами разведочных канав и траншей, то там, то здесь теперь зияют оставленные мною смертельные пробоины штолен, их сернистые отвалы отравляют прозрачно-пенистые ручейки, превращая их в мутные потоки. Я высосал отсюда все, что хотел, но это оказалось не нужным – я потерял себя, потерял все. 
  Днем на краю вертолетной площадки дизелист поймал в удавку сурка, последнего в округе. Поймал и огорчился: шкурка последнего из могикан оказалась безнадежно испорченной бесчисленными шрамами от пуль, дроби и удавок. 
  Я тоже испорчен. Я ранен пулями, которые выпустил, придушен своими же удавками. Испорчен самоотверженностью, испорчен целью, оказавшейся жадно блестящим миражом. 
  Я все оставлю тут. 


* * *

 Утром зашел в "Досуг", остановился у ювелирного прилавка. В глаза бросились сережки с изумрудами.
 Они для Софьи с зелеными глазами!
 Посмотрел цену – дорого!!
 Постоял в нерешительности, не сумев преодолеть скупости, пошел домой. Дома походил бесцельно, постоял у окна. И вдруг кожей почувствовал, что Софья смотрит и видит меня, гадкого, видит, что деньги, эти бумажки, дороже ее, видит и растворяется в небытие, смертельном для нас обоих. Почувствовал, схватил, скомкав, доллары, помчался в магазин.
 Выбрался из него счастливый. Пошел, раскрыв коробочку и смотря – на солнечном свету изумруды счастливо смеялись. Они казались неотъемлемой ее частью. Частью Софии. Пройдя полпути, остановился.
 А Люба?
 Вернулся в магазин. Купил такие же для Любы.
 Потратил целое состояние.
 Не потратил – умножил себя.
 Представил, что разгорится в их душах, когда они получат одинаковые сережки!
 Софья посмотрит на девочку, как на соперницу.
 Люба ответит торжествующим взглядом.
 Потом они улыбнуться друг другу:
 – Ведь мы его женщины. Он любит нас одинаково.




 28


 Если вы читали не 28-е главы рассеянно, то можете задаться вопросом: почему я не извлек сокровищ и не использовал их по назначению?
 Это просто понять.
 Во-первых, извлеченное сокровище – это не сокровище.
 Это уже не клад, который ласкает сердце, как нераскрывшийся бутон.
 Это уже не сокровенный тайник, который никто не использует, как меня, как мою жизнь.
 Это уже не вожделенное лакомство самолюбия, лакомство, которое никто не выблюет в канализацию и не повестит на крюк, как продажное мясо. Это потенция.
 Во-вторых, кое-что я утилизировал. Низкое слово, не правда ли? Утилизировал то, что одним видом останавливало дыхание.
 В-третьих, у меня все есть. С лишних денег я опустился бы еще ниже (человек, у которого все есть, деградирует) или завел бы красивую лживую стерву, которая день за днем выпрашивала бы у меня (прижимистого!!!) деньги на позолоченные унитазы, спортивные машины и восхищенные взгляды мальчиков. И жила бы со мной из-за позолоченных унитазов, спортивных машин и восхищенных взглядов мальчиков.
 В-четвертых, деньгами никому не поможешь. Я хотел рассказать о золоте последней Ларисе Константиновне, но что бы из этого вышло? Она продала бы секрет моей жизни за тысячу баксов своему азербайджанцу. Продала бы за тысячу баксов то, что искали две тысячи двести восемьдесят четыре года. Продала бы то, из-за чего, я стал полевым геологом, фактически бичом, а не чистеньким юристом, всеми обожаемым юристом, обожаемым, как честными людьми, так и уловистыми проходимцами. Продала бы азербайджанцу, и он открыл бы в Москве десятый магазин, бодро торгующий предметами роскоши для бездельников. А она отослала бы вырученные деньги в Запрудню Московской области, и невестка-дура купила бы себе чудовищно безвкусное платье (что-нибудь красно-зеленое с рюшками и шнуровкой, а остальное недотепа-пасынок выронил бы из заднего кармана, усаживаясь на очко провинциального сортира.
 Впрочем, это идею, которую никогда не поздно осуществить. Лариса сожгла дом за две тысячи долларов, а за тонну золота прожжет насквозь таящие их скалы. Если, конечно, мне поверит.


* * *

 А девочка?! Ей же можно сделать операцию? Надо позвонить Ларисе. Прямо сейчас.


* * *

 – Привет! Как поживаешь?
 – Замечательно.
 – Слушай, как там внучка?
 – Она в больнице. Вчера ей сделали операцию – Ахмед дал денег. Не звони мне больше.
 – Хорошо. Счастья тебе.


* * *

 Вот такие дела.


* * *

 В-пятых, найдя, то, что искал, я задумался, почему Александр закопал свое золото. Ответ нашелся быстро. Покорив и ограбив Согдиану, в то время – рай земной, женившись на прекрасной Роксане, полководец... опустился. Индия перестала его тянуть, он размяк, окруженный всеми льстецами и ценностями тогдашней ойкумены. В какой-то момент поняв, что стремительно деградирует (в этом ему помогли и Клит, убитый им в припадке бешенства, и призраком являвшийся ночами, и другие македонцы, с которыми он спал в первых походах на голой земле, спал под одним плащом, не высохшем еще от крови, пролитой на поле брани), поняв, что превращается в червяка, жиреющего в золотом навозе, он разрубил гордиев узел, нет, совершил символический обряд возрождения – он вернул подлое злато в первобытное состояние, вернул жертвой в холодную мать-землю, и тут же стал прежним Александром, стал прежним великим Александром – в те времена в действенность ритуалов верили свято, и потому они действовали.
 Как, понимая это, я мог извлечь сокровище на свет божий? Извлечь чужую беду, расскрыть ящик Пандоры? Нет, не мог – я отчетливо видел, как Александр смотрит вокруг и люто ненавидит это золото, его обступившее, ненавидит людей, боготворящих его, как обладателя этого золота, я остро представлял, как эта ненависть входит в желчный металл и намагничивает его злом.
 Капля этого зла, выступившая на доказательстве Согда – остатке кубка, отравила мое сознание. А когда я взял в руки невозможно прекрасную скифскую бляшку, изображавшую волка, себя пожирающего, я отравился весь...
 В-шестых, я прижимист, и мысль, что это золото, если его извлечь, неминуемо попадет в руки какой-нибудь Надежды, и она раздаст его льстецам, чтобы слышать их подслащенные речи, мучила меня так, что я...
 Я ведь даже не подошел к нему. Побоялся, что покорит. Убедившись, что оно существует, оно – в моей власти, я бежал прочь.
 В-седьмых, мне интересно, чем это кончится. Мне интересно будет посмотреть в глаза тому, кто найдет меня, чтобы найти золото, и уничтожить его путем обмена на жратву от пуза, на тень пальм, тихое жужжание кондиционеров и продажную любовь.
 А если по правде... Пролистайте страницы, посвященные началу восьмидесятых. Разлад в семье. Злость. Обоюдные измены. Незнание куда деться. Неверие. Боязнь потерять последнее – себя. Уверенность, что все женщины имеют в голове одну цель – увести в болото, увести от дела.
 А сейчас мне терять нечего.
 <P.S.>
 В-восьмых, этот клад теперь не клад Александра Македонского, а мой клад. Я теперь Александр Македонский. Пока я.
 </P.S.>
 <P.S.>, </P.S.> – это символы языка HTML. То, что между ними – знаки и строки – при расшифровке не должно учитываться.
 </P.S.>


* * *

  «Бег в золотом тумане». 
  "Свернув с тропы направо, мы очутились в узком уютном ущелье. Солнце уже падало к горизонту, горы, ожившие в косых его лучах, притягивали глаза спокойной красотой. 
  Люблю горы. Тайга давит, в ней ты как пчела в высокой траве; она красива извне, сбоку. Особенно в Приморье, когда исцарапанный колючками аралии и элеутерококка, изгрызенный гнусом, посматриваешь с высокого морского берега на нее, кудряво-зелено-дикую, только-только тебя освободившую, посматриваешь, обнаженный, посматриваешь, неторопливо очищаясь от энцефалитных клещей, погрузившихся в тебя по самую задницу... 
  Тундра... С ней общаться лучше с вертолета, как впрочем, и с пустыней – они не любят людей. А горы оживляют Землю... Горы – это музыка природы, главное ее движение. Эта музыка зарождается в недрах, и все гладкое, ровное, поверхностное вздыбливается, устремляется к небесам. Да, на это требуются миллионы лет. И потому эту музыку не услышать, можно лишь почувствовать отдельные ее ноты, вернее отголоски этих нот – шум горного потока, гул землетрясения, шепот лавины. Горы – это сама жизнь, в них есть верх, и есть низ. Ты стоишь внизу и знаешь – ты можешь подняться на самый верх, не в этом месте, так в другом. И на вершине знаешь – здесь ты не навсегда. Там это становится понятным – нельзя всегда быть на вершине. Не нужно. Человек должен спускаться. К подножью следующей горы". 




 15



 Из класса нашего в окно
 Я выскочил и долго-долго
 Лежал один
 Там, в вышине,
 В тени разрушенного замка.

    Исикава Такубоку.

 Послал письмо Полине (она с матерью в Южной Корее). Неожиданно ответила. Сухо. "Мы тут деньги зарабатываем, а ты письмами своими заколебал. Сказки по-прежнему пишешь? Написал бы сказку со смыслом, что надо больше работать, а не болтать".
 Адреналин попер, я поднял перчатку, пошел гулять. Через час пришло вот это.


Гвоздичка и Камень

 Спросил цветок у камня, что лучше – быть или существовать, молчать или что-то говорить? Камень бы не ответил, да жалко ему стало дикой розовой гвоздички, жить которой оставалось до следующего дождя.
 – Молчать лучше, – сказал камень, по макушку сидевший в прибрежном песке. – Вот я молчу, спрятался, ни на кого не обращаю внимания, и живу уже десять тысяч лет. А когда река вырывает меня из песка, и вниз несет, я только лучше, круглее становлюсь. И ближе к своей мечте.
 – Ну ты ведь стучишь, когда летишь по каменистому дну? Значит, говоришь с ним, меняешься впечатлениями?
 – Это не я стучу, это дно. Они с рекой заодно. Говорят много, ни дня, ни ночи покоя от них нет. Река эта вообще сумасшедшая! Днем говорит, ночью говорит. А сколько у нее друзей! Снег в горах, ледники в ущельях! А дождей сколько! Вот и нервная она от них – то из берегов от радости выскочит, то сохнет от тоски, что все они ее забыли.
 – А о чем ты мечтаешь? – спросила, подумав розовая гвоздичка. – Ты говорил, что каждый паводок приближает тебя к исполнению твоей мечты.
 – Скоро, через тысячу лет я окажусь на тихом морском дне... – вожделенно прошептал камень. – Одно одеяло за другим – тинные, песчаные, – покроют меня многометровым слоем... И никто никогда больше не услышит меня, и я никогда больше не услышу своего стука о жесткое речное дно...
 – По-моему, ты не прав. Вот посмотри на речку, она говорит, она выражается, и все видят – она живая, она что-то хочет изменить в мире. Так сильно хочет, что иногда со своей охоты такое натворит, что мало никому не кажется.
 – Да уж, – вспомнил камень последний паводок, смывший не одну прибрежную лужайку. А как его несло! Он чуть не треснул от злости!
 – И еще посмотри на меня, – вдохновенно продолжала розовая гвоздичка. – Я такая простенькая, но все мое существо говорит лишь о том, что я мечтаю, чтобы меня заметили. И эта мечта делает меня красивой. Ты не знаешь, какое счастье, когда ты не одна, когда тебя видят и разговаривают с тобой глазами и прикосновениями. И даже словами. Вот вчера моя сестра унеслась на небо, в гвоздичный рай...
 – Как это?
 – Да просто. К нам подошел Юноша-принц, мы издали приметили, что он громко и нараспев сам с собой говорит. Когда он приблизился, мы поняли, что юноша – поэт, и вслух читает свои прекрасные стихи говорливой реке, красноречивому небу и задумавшимся облакам. Мы заслушались, а гость заметил нас, присел на колени, обхватил ладонями и стал с нами разговаривать! Господи, как он говорил! Мы с сестрой вмиг растаяли, поняв, что дождались того, о чем столько мечтали. У нее – она всегда была впечатлительной – подкосились ноги, она упала без чувств. А поэт был самым настоящим поэтом – он сочинял обо всем, пытаясь все вокруг сделать хоть на черточку лучше, сделать мир чуточку слаженнее, чуточку привлекательнее.
 – О, милая дева, – вскричал он восторженно. – Вы так прекрасны, так нежны, так искренни! Я мечтал о вас целую вечность! И вот, я на коленях перед вами, и на коленях прошу вас стать моей!
 – Но я гвоздика, полевая гвоздика, – прошептала сестра, очувствовавшись. – И скоро, очень скоро покину вас...
 – Да, вы покинете меня, я знаю, но останется ваше имя, останется ваш образ, я воспою их, и они останутся в вечности такими же чистыми и свежими, как вы.
 – Я – ваша, – прошептала сестра, и они ушли...
 – Все это хорошо, – прокряхтел камень, – но на твою долю принца не достанется – это уж точно.
 – Пусть. Мне достаточно, что принцы есть на свете. Мне достаточно, что счастье есть, и они – принцы и счастье – кому-то достаются, и мир от этого теплеет. И еще – ты забыл, что поэта и его любовь видели мои семечки, и эта любовь прорастет в их душах, потом прорастет в душах их детей, и когда кто-то встретит все же принца, мы все на гвоздичных своих небесах, радостно захлопаем а ладоши.
 Розовая резная гвоздичка весело рассмеялась, и камень подозрительно спросил:
 – Что это с тобой?
 – Да я воочию увидела себя на гвоздично-райских небесах, а внизу – свою правнучку – перед ней сидел на коленях и читал любовные стихи принц-поэт, прекрасный, как горное утро.


* * *

 Они – розовая гвоздичка и камень – так заговорились, что не заметили, как к ним подошла женщина с маленькой девочкой в голубом, под цвет реки, платье.
 – Мама, мама, – закричал девочка. – Смотри, какая красивая гвоздичка! Можно я подарю ее тебе, самой любимой?
 Мама заулыбалась, счастливая, кивнула, и дочь протянула ей гвоздичку. Понюхав ее, женщина хитро улыбнулась.
 – Ты что так странно улыбаешься? – посмотрела снизу вверх девочка.
 – Я тебе ее верну лет через пять, – ответила мама. – И напомню тебе слова, с которыми ты ее мне преподнесла...
 – Какие слова?
 – "Можно я подарю ее тебе, самой любимой?" Знаешь, я почему-то уверена, что через пять лет самым любимым у тебя станет какой-нибудь распрекрасный принц.
 Девочка покраснела, увидев розовую гвоздичку на будущем своем свадебном платье.
 Взявшись за руки, они ушли. Камень остался один. Сначала он, демонстрируя облегчение, сказал: "Уф!", потом ему стало скучно по темечко сидеть в сыром песке.
 – Ты чего разлегся тут, лежебока, – обратился он к камню-соседу.
 Тот молчал – ему нечего было сказать.


* * *

 Послал "Гвоздичку" Полине. Знаю – ответа не будет.


* * *

 Почему я одинок?
 ...Там где я родился, дома строили из глины. Люди брали под ногами повсеместную глину, мать грязи, месили ногами, укладывали в ящик-форму и тут же вытряхивали из него поражавший значимостью кирпич. Затем второй, третий, четвертый... Потом, высушив их палящим солнцем, строили дома. Однажды я стоял с открытым ртом перед штабелем сырых еще основ мироздания. Отец Иосиф подошел, постоял рядом, сказал:
 – Кирпичи – это значимо. Из них можно построить дом, который защитит от дождя, холода и недобрых людей. Дом, в котором можно завести семью. Человеку надо уметь строить убежища.
 – Но у меня нет ящика? – посмотрел я растерянно.
 – На, возьми вместо него.
 Отец Иосиф поднял с земли спичечный ящичек, протянул мне, и через два часа я построил первый свой дом. Маленький, но очень похожий на всамделишный. Он был без окон, но с дверью.
 Его сломала каблуком мама Мария. Сломала, шипя:
 – Ты смерти моей желаешь?!


* * *

 Этот эпизод я почему-то вижу со стороны. Вижу, как сижу на корточках перед своим домом, вижу коробки, развалившиеся от мокрой глины, вижу, как мама Мария выходит из дома в синем шелковом халате с павлинами...


* * *

 Я и сейчас не улавливаю связи между тем игрушечным домиком и смертью. Возможно, предки бабушки хоронили покойников в склепах. Возможно.


* * *

 Чувствую: ни до чего не докопаюсь. Можно год за годом копаться в себе, и труд этот будет безрезультатным, пока я не узнаю, почему мама Мария сломала мой дом каблуком.
 Если бы не сломала, я бы, наверное, поехал к ней в Карачи Новосибирской, и она не умерла бы от пролежней.
 Впрочем, дело в левом полушарии.


* * *

  «Ты смерти моей желаешь?!» Шуба, та шуба... 
  Человек, желавший кому-то смерти, склонен предполагать ответные чувства. 


* * *

 Слом дома меня потряс, но не остановил. Семилетним, уже живя у мамы Лены, со всей округи я стащил в садик сотни бесхозных кирпичей (и не только бесхозных – например, забор пивного завода, ограничивавший наш садик с одной стороны, стал несколько ниже) и построил грандиозную сводчатую башню. Маленький и незначительный творец, я сидел в ней, совершенно великолепной, моей, возведенной собственными руками, сидел на корточках, с опаской поглядывая на шаткую тяжелую кровлю, и тут пришел рассерженный отчим (мать оторвала его от книг). Вытащив и отругав меня, он разрушил башню ногами, и ушел дописывать диссертацию.
 Башни не стало, но остались кирпичи. Погрустив на развалинах, я принялся сооружать прочное однокомнатное жилище с устойчивой крышей. И тут же в нем, не успел и пота отереть со лба, появилась хозяйка, симпатичная соседская девчонка Валя Карманова, обычно не обращавшая на меня внимания, появилась и споро приготовила обед из ста граммов ливерной колбасы (за ней, дав пятачок, она посылала меня в магазин) и свежих душистых цветов белой акации ("Дорогой, не мог бы ты подняться на крышу сарая и нарвать цветов посвежее? Я приготовлю из них салат, тебе понравится").
 Потом были и другие дома. Кирпичные, деревянные и семейные.
 Семейные дома я строил из себя и очередной женщины. И все они разрушились, потому что просто жить, просто быть я не мог.
 Подозреваю, что эта безотчетная, подсознательная страсть к сооружению надежных убежищ (как из кирпичей, так и людей), обязана своим появлением утробным страхам. Я не хотел выходить на свет божий, не хотел родиться, и тогда же, видимо, в меня вошло стремление обходиться тем, что есть.
 Но я родился. И стал избегать зависимости. На групповой фотографии первого класса все дети серьезны, преисполнены осознанием важности момента. А я стою со скорченной рожицей. Почему я ее скорчил? Помню. Меня хотели сделать зависимым, хотели заключить, заключить в фотографию.
 А я из нее вылез.
 В четвертом классе после письменного экзамена на время проверки работ нас заперли в классе. Я вылез из форточки. Класс был на втором этаже. Учитель не мог поверить, что я освободился, пока не увидел меня входящим в дверь.


* * *

 Я один, потому что строил, пытался строить всегда и везде и из всего? Строил, пытаясь всем доказать, и, прежде всего, себе, что я не кирпичик, который можно разбить, подсунуть под колесо, вложить в кладку?
 Да.
 Дед говорил, что есть кирпичики, и есть те, кто их складывает. И те, кто складывает, тоже кирпичики, но кирпичики Бога.
 Я не смог стать простым кирпичиком, не смог обрести счастья в человеческой кладке.
 Может, я Божий кирпичик? Вряд ли.
 Я деградировал, деградировал потому что раздулся в пузырь. То, что надуто воздухом, деградирует.


* * *

 ...С Надей мне стало понятно: я – ничто.
 Мы расходились восемь лет. Перебрались в Карелию, в тайгу, на шахту, в надежде сладить в новой обстановке.
 Напрасно. Прожили год, и она уехала с сыном домой. Уехала, бросив: – А ты как хочешь. Хочешь – приезжай, хочешь – оставайся.
 Я был смятен – мое "Мы" вновь распалось в прах.
 Но скелетное "Я" осталось и поступило в аспирантуру, чтобы продолжить то, ради чего стало геологом.
 Через полгода, видимо, решив вкусить от столичной жизни, Надя вернулась. Несколько месяцев мы счастливо (на мой взгляд) обитали на Арбате в квартире над магазином "Плакаты". Летом, отправив Александра в пионерский лагерь, поехали на полевые работы на Ягноб. В дороге она увлеклась Женей Губиным, разудалым моим шофером – белобрысым, с белесо-голубыми глазами и золотым передним зубом, обожавшим выражения типа "Лечу, как фанера над Парижем", "Эх, нажраться бы, да поблевать".
 Они предавались любви, пока я ходил в маршруты или сидел в архивах.
 Это было что-то! Я был раздавлен, уничтожен. Мне казалось, что нарушен основной закон природы, и очень скоро она (природа) во что-то непотребное превратится, уже превращается.
 И она превратилась. Это случилось после того, как Губин сказал: “Не надо Надюхе сегодня в маршрут – у нее менструации”. Чтобы спасти природу, я не внял ушам и сочинил какое-то объяснение. И на заправке на дороге в Ташкент, на базу института, тоже сочинил. Женька, странно глядя, попросил достать из его бумажника талоны на бензин и я, выполняя его просьбу, обнаружил фотографию смеющейся Надежды. Подписанную моими стихами в момент, когда счастье обладания ею переполняло меня.
 Сейчас эти эпизоды видятся мне поставленными. Их поставила Надя, поставила, чтобы отомстить. За что? Об этом позже.


* * *

 Вторые аспирантские полевые работы на Ягнобе начались с Татьяной, учительницей французского языка, решившей провести отпуск подальше от Москвы. По дороге из Ташкента в Душанбе мы завернули на Искандер, и там, рядом с машиной, в кабине которой ворочался и кряхтел холостой шофер Витя, я несколько ночей подряд готовился к встрече с Надей, оставшейся с Губиным в Душанбе. Готовился в спальном мешке Татьяны.
 Надя, и не поздоровавшись, потребовала немедленного развода. Я хотел предложить ей все, но она хотела одного развода.
 Я растерялся. Меня выкидывали, меня выскребали вновь. У меня отнимали то, что, казалась, отнять невозможно – сына. Я смотрел на нее, уверенно-взволнованную, стоявшую передо мной в коротком облегающем летнем платье так идущего ей салатного цвета, открывавшем лакомые шею и грудь, стройные, гладкие ноги и понимал свою ничтожность, понимал, что нужна мне не она, а ее ладное, шелковое, сладкое тело. Мне не хотелось отдавать это тело другому. Мне самому хотелось трогать его руками и оставлять в нем сперму.
 Вот тогда я стал таким. Я, выскобленный жизнью человечек, хотел выскрести другого человека, выскрести из его жизни, выскрести, чтобы пользоваться им.
 Я не пошел вразнос. Не пошел, потому что твердо знал: я – это я, и у меня свой крест, свой путь. И очередной шаг на этом пути – диссертация. Не потому, что она добавит веса в обществе и самоуважения, а потому что предоставит известную свободу в действиях. Жизнь двинулась своим чередом, и пришла пора провожать Таню и встречать Клару, молоденькую длинноногую лаборантку. Невзирая на бурчанье Вити: "Вот стерва, у него ведь еще спальный мешок от Таньки не остыл", она, совершенно непосредственная, стала строить глазки будущему светилу советской геологической науки. Перед отъездом в горы мы несколько дней провели на душанбинской перевалочной базе. Вечерами, вернувшись из пыльных архивов, я наслаждался долгожданной прохладой, лежа, как в раю, на раскладушке под тенистыми деревьями, она неслышно подходила и нежно целовала в губы. Я, лишившийся своего "Мы", своей женской ипостаси, и ставший потому более мужчиной, чем был, привлекал ее к себе и невозмутимо делал то, что делает в таких ситуациях настоящий мужчина.
 Тем временем Губин стал казаться Надежде мужланом, да и Витя, бывавший у них, передал мои слова, что обстановку на перевалочной базе нельзя назвать вполне райской, потому что гурии работают не скопом, а посменно, и она пришла на базу расфуфыренной. Я помню этот эпизод отчетливо, наверное, потому что был тогда нарасхват.
 ...Мы сидели во дворе за круглым столом, уставленном бутылками и яствами; Надя, закинув ногу на ногу, с дымящейся сигаретой в претенциозно отставленной руке, внимательно рассматривала тяготевшую ко мне Клару.
 – Нет, ничего у тебя с ним не получится, – наконец, сказала она безапелляционно.
 – Почему-у? – растерянно моргая длинными ресницами, поинтересовалась девушка.
 – Ты ноги бреешь, а он этого не любит. Провинциал он, понимаешь? – улыбаясь, Надежда вытянула гладенькую, но, тем не менее, никогда не знавшую эпиляции ножку и повертела ею то так, то эдак.


* * *

 В общем, взяли меня за рога красиво и с куражом, и тем же днем мы втроем переехали к Кузнечику на квартиру. После ужина – конечно же, отменного – у нас с ней была любовь, в продолжение которой Клара в соседней комнате смотрела мультики.
 Все получилось просто – девушка пыталась заполучить меня, но Надя предложила больше. Что предложила? Оргию. Кураж, замешанный на бесстыдстве, радость освобождения, освобождения животного от пут нравственности, которые я испытал в полной мере и помню до сих пор. Я раз за разом вгонял в нее член, она стонала, а моя вчерашняя любовница смотрела "Ну, погоди!" и ела "дамский пальчик", перед тем предложенный ей Кузнечиком...


* * *

 Почему мы не пригласили в постель Клару?! Она бы согласилась, без сомнения согласилась! А если бы не согласилась, я нашел бы убеждающие слова. И неудача, провал, превратились бы для нее в забавное приключение, о котором можно было пошептаться с подругами. Нет, если это не пришло мне в голову, значит, тогда я был лучше...


* * *

  13.10.91. Монтень – «философствование – это подготовка к смерти». Я почти готов. Жизнь прекрасна и неисчерпаема, но жадность до нее уходит. Ничего не хочется. 
  Марина благодарна мне за любовь, за то, что я эту любовь, ни от кого не скрываю. Жду одного – ее звонка. В прошлый четверг пошли к ней. У меня был коньяк «Самтрест», крабы, заморские фрукты, цветы и грязное белье. Мы сидели на кухне и говорили до одиннадцати. Потому что свекор и свекровь с дочерью могли зайти лишь до одиннадцати. Иногда ей на плечи или голову садился голубой попугайчик, и она становилась вовсе обворожительной. Я не смог опуститься на землю, и ничего не получилось. Она была восхитительной, я сто лет не лежал с любимой женщиной в постели, пахнувшей фиалками. 


* * *

 За нашими спинами ничего не осталось – все растворилась в девяностых. Марина, пройдя круг самоутверждения, вернулась к мужу.
 Нет, кое-что осталось. Стихи, написанные после ее отъезда из Приморья.
 <P.S.>


Многостишья

 1
  Вечер этот пройдет, завтра он будет другим. 
  В пепле костер умрет, в соснах растает дым... 
  Пламя шепчет: "Прощай, вечер этот пройдет. 
  В кружках дымится чай, завтра в них будет лед..." 
  Искры, искры в разлет – что-то костер сердит. 
  “Вечер этот пройдет” – он, распалясь, твердит. 
  Ты опустила глаза, но им рвануться в лет — 
  Лишь упадет роса, вечер этот пройдет... 
 2
  Вечер этот прошел, он превратился в пыль. 
  Ветер ее нашел и над тайгою взмыл. 
  Солнце сникло в пыли, светит вчерашним сном. 
  Тени в одну слились, сосны стоят крестом. 
  В сумраке я забыл запах твоих волос. 
  Память распалась в пыль, ветер ее унес. 
  Скоро где-то вдали он обнимет тебя 
  И умчит в ковыли, пылью ночь серебря... 


* * *

  Двустишье: 
  Змея орла 
  Переползла. 


* * *

  Одностишье: 
  Шелковой нитью обвился червь. 


* * *

  Бесстишье: 
  </P.S.> 




 16



 Не знаю отчего,
 Мне кажется, что в голове моей
 Крутой обрыв.
 И каждый, каждый день
 Беззвучно осыпается земля.

    И.Т.

 Мама пришла, когда я рассматривал сережки.
 Посмотрела в глаза.
 С ревностью:
 "У меня таких дорогих никогда не было".
 С вопросом:
 "Для кого купил? Две пары?!"
 Пытливо:
 "Кто ты? Сумасшедший или неформал?"
 Ушла, оставив кусок жареной семги.


* * *

 Понял – они сегодня не придут. Они не приходят, когда на них падает тень сомнения. Стал вспоминать: были у девочки дырочки в ушах? Были. А у Светы их не было, пока я не попросил проделать. Женщина без дырочек – не вполне женщина. Над ней не совершали ритуала посвящения, значит, не любили. У Светы их не было, потому что дырочек не было у ее матери. А у моей мамы их нет, хотя у мамы Марии они были.
 Дырочки в ушах, проделанные или не проделанные – это важная вещь. Это – свидетельство отношения. Они говорят о многом.


* * *

 Почему я так часто употребляю слова "смотреть", "видеть", "взор", "взгляд"? Это от Ока? Или картинок отчима?


* * *

 Отчим вырезал женщин из цветных журналов. Гайзер вырезал статьи из энциклопедических словарей. Какая между ними связь?


* * *

 Почему я катал Александра и Полину на плечах?
 Мне это нравилось?
 Да. Я испытывал удовольствие. С ними на плечах я был представительнее. Они были ближе. Мне нравилось делать их высокими. Поднимая детей к небу, я сам приближался к нему.
 А с Любой все по-другому. Катая ее, я уже знал, почему детям нравится ездить на плечах. Езда на плечах возбуждает определенные эрогенные зоны.
 Но почему я делал это? Почему катал, катал с удовольствием? Толкала диалектическая борьба и тяготение противоречий? Между моим резко обособившееся в детстве "Я" и понятиями "они" = "жена", "дети", друг" "прекрасная дама", "все люди". Я резко обособился от "они", и чем больше становилось расстояние, тем больше было притяжение. Как в микромире. Потому я носил детей на плечах, чтобы стать больше и выше, пытался бесконечно слиться с любимыми женщинами, и с друзьями.
 Нет, это не диалектика.
 Это что-то (Бог Дух?) сидит во мне, это пронизывает меня взглядом-связью (Око?), что-то позывает меня к великому единению моего "Я" со всеми людьми. Я ведь хочу обнять всех. Женщин, мужчин, детей. Обнять и прижать к сердцу. Стать ими. Женщиной, мужчиной, стариком. Я хочу быть смертельно больным и цветуще здоровым, каторжником и конвоиром. Я хочу походить в колготках с лайкрой и каторжных цепях. Я хочу знать, что думал Сократ об иронии и почему Кьеркегор не женился на Регине. Я хочу увериться в том, что Гитлер – один из нас. Если мы все сольемся – будет счастье. Не будет "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", "Я", а будем "Мы", и весь мир впитается этим "Мы" и станет его кровью.
 Все это путано и не научно, но ведь я сумасшедший? И у меня должно получиться обнять всех и сделаться всеми.


* * *

  Жан Бодрийяр. 
  «Я бы сказал, что современное положение вещей, это состояние после оргии. Оргия – это момент освобождения. Освобождения социального и сексуального, освобождения сил созидательных и разрушительных, освобождения искусства. Сегодня игра окончена – все освобождено. И все мы задаем себе главный вопрос: что делать теперь, после оргии?» 
  «Мы находимся в состоянии лицедейства и не способны ни на что, кроме как заново разыграть спектакль по старому сценарию. Это состояние, когда все утопии обрели реальные очертания, и парадокс состоит в том, что мы должны продолжать жить так, как будто ничего не случилось. Все, что нам остается – тщетно-притворные попытки породить какую-то жизнь помимо той, которая существует. Мы живем в постоянном воспроизведении идеалов, фантазмов, образов, мечтаний, которые уже присутствуют рядом с нами, и которые нам, в нашей роковой безучастности, необходимо возрождать снова и снова». 


* * *

 Единственно чего я не хочу определенно – это секса с детьми и мужчинами. Может быть, именно из-за этого, я катал своих детей на плечах и любил друзей.


* * *

 Из вентиляционного отверстия потянуло чудесным запахом. Прекрасной симфонией запахов. Картошка, жаренная с луком под крышкой... Запах божественным великолепием, природностью, скульптурной законченностью кружит голову. Но что это? Что прибавляется к нему?..
 Понятно, пережарили, и божественность, великолепие увяли в жратву. Господи, как они это будут есть?!




 28


 Решив написать приключенческую книгу (свою первую книгу), я, конечно же, испытал острый соблазн рассказать, как искал и нашел золото Александра, золото согдов. Мне жгуче хотелось описать ощущения, срывы, взлеты, отчаяние, описать, как чувствовал, что поиски опутали всю мою жизнь, как золото стало чем-то вроде впившегося в мозг идеала, стало великой целью, как ради него я пренебрег радостями простой жизни от зарплаты до зарплаты (о, господи, как радовались мои злободневные коллеги дню зарплаты, как ждали ее, и каким вещественным светом светились их глаза, когда руки принимали пачечку таких многообещающих трешек, трешек, сотворенных, лишь затем чтобы их тратить, тратить, тратить! Я никогда не был так целомудренно счастлив... Я всегда жил завтрашним днем, что завтрашним днем – будущим десятилетием, я жил тем, что могло не случится).
 Еще мне хотелось описать, как имярек встал на моем пути за несколько шагов до триумфа, как победно он смотрел на меня, с какой жалостью! Он был наивен, он не знал, что имеет дело с пулей, со снарядом, выпущенным десять лет назад и десять лет набиравшим скорость. Разве были у него шансы?
 А Надя со студентом Мишей? Они тайно, по одному, ушли в дальнее ущелье, чтобы предаться любви, а я все видел, все, с первого поцелуя, и первого касания, видел всю прелюдию, видел все, и не дал о себе знать, потому что у них могли появиться ненужные вопросы, да и было со мной то, что никто не должен был видеть, и что ни при каких обстоятельствах я не мог оставить ни на минуту...
 Со мной был хорошо сохранившийся меч-акинак. Увидь его кто-нибудь, на Ягноб сбежались бы все археологи всего полушария.
 А история с Женей Губиным? Я мог, я обязан был брать Надежду, лаборантку-Надежду в маршруты, но оставлял ее в лагере, чтобы она не знала, где я был и что делал, и ходил пешком, чтобы Губин не знал, где я был и что делал. Нет, это золото – этот идеал, эта утопия – уничтожило не только меня. Оно уничтожило Надежду, Губина, оно искорежило моего сына.
 Я назвал первую книгу ностальгически: "Я смотрю на костер догорающий", известное название ей дали в редакции. Решив писать о других местах и событиях, начал ее в Белуджистане, И оттуда, наперекор моей воле, главные герои притащились, куда вы думаете? Конечно же, в Ягнобскую долину, притащились в поисках золота, которое я с большим трудом превратил в самородное, то бишь естественное. В "Тенях, исчезающих в полночь" я вернулся в долину, и многое в этой книге мне пришлось перед изданием вымарать. А "Сердце Дьявола"? В нем я выболтал, наконец, что Александр не уничтожил своих сокровищ, а спрятал их в пещерах реально существующей горы под названием Кырк-Шайтан, что по-тюркски означает "Сорок чертей". Баламут, герой этого произведения, узнав о них, мучился так же, как мучился я, решая, открыть друзьям свою тайну, или оставить ее втуне.
 Это золото уничтожило и мое последнее счастье – последнюю семью. Я любил Свету, обожал дочь Полину. Я мог бы устроить их будущее, устроить свое будущее. Но мысль, навязчивая мысль, что это будущее устрою не я, не лично я, а презренное золото, терзала меня непрерывно. Когда родилась Полина, я решился, наконец, явить на свет плоды невроза Македонского, плоды своих пятидесятимесячных трудов.
 Но мир мой рухнул вновь, и золото осталось в земле.
 Он рухнул, когда я уже подготовился к отъезду, полностью подготовился – созвонился с людьми, готовыми на любое предприятие, уволился из института и сказал Свете (после славной поездки на море), что устроился в известную западную фирму, производящую геологические исследования в Средней Азии и на Среднем Востоке. В теплый летний вечер – до отъезда оставалось всего ничего – Света кошечкой устроилась у меня на коленях и, трясь шелковой щечкой о мою щеку, сказала...
 Света сказала, что я уезжаю в проблемную страну и могу не вернуться живым, и потому они не опустят меня незастрахованным. И, выслушав соответствующий вопрос, назвала мою примерную цену.
 Она была так себе, эта цена. Три с половиной тысячи долларов. "Ну, скажем, три с половиной тысячи долларов", – ответила супруга, помедлив. Кусок золота, который просто так дал мне Согд, стоил чуть меньше. Я хотел сунуть ей этот эквивалент мой жизни – он был зарыт на чердаке в шлаковой засыпке, но сдержался – иногда мне удается поступать разумно.
 Понимаю, я действительно мог не вернуться. Но страховка никак не повысила бы уровня жизни осиротевшей Полины – у меня были деньги на черный день, у Светы были. Просто я имел цену, и они не хотели ее терять.
 Я знаю, в цивилизованном мире страховка за мужа, за отца собственного ребенка – это нормально. Нормально для кого угодно, но только не для меня. Я органически не мог сосуществовать с человеком, который знал мне точную цену в долларах. Это сейчас я знаю, что стою меньше того, чем обладаю. И в стократ меньше того, что мне было дано.


* * *

 Чтобы как-то это пережить, я уехал. В Иран, в застрахованную командировку. Но, вернувшись через полгода, продолжал видеть в посеревших глазах супруги не любовь, но себе цену. И она падала, падала, и золото могло спать спокойно.


* * *

 Представляю, как оно спит. Ему тепло, сон его глубок и покоен. Лишь время от времени оно вздрагивает, вдруг вообразив, как его плавят в раскаленной печи, волочат сквозь тончайшие отверстия, прокатывают до исчезающей тонкости меж стальных валков, чтобы наделать рублевых украшений, оно вздрагивает, видя на себе человеческую кровь, застывшую рубином.
 Но кошмар проходит, и оно видит себя браслетом, украшенным чудесно блистающими бриллиантами, видит браслетом, украшающим белоснежную тонкую руку светской красавицы, видит, как она отдается за него, искренне отдается мужчине, умеющему покупать женщин.
 Иногда оно просыпается и видит себя.
 Оно такое разное.
 Оно, расплющенное молотами и даже камнями – их острые осколки сидят глубоко, и жгут, как язвы.
 Оно – невообразимо чудесное украшение, обивка сосуда. На ней орел несет зайца. Смерть длинноухого зримо вливается в тело птицы вечной жизнью.
 Оно – кубок, украшенный изумрудами и чеканкой, поражающей законченностью – его, как и многое другое, рабы не смогли превратить в лом. Рабы не смогли поднять на них рук...
 Оно – корона. Внешне незатейливая, но несущая в себе силу человеческого единения...
 Оно – "вместилище метастазов, субстанция, в которой реализуется программирование в бесконечность без какой-либо организации или возвышенной цели".




 17



 Мораль отрицает жизнь.

    Фридрих Ницше.

 А может быть, нет? Не был я лучше? Ни в детстве, ни вообще? Просто я, живя, все более и более проявлялся?
 Да. Именно проявлялся... С молодых ногтей раз за разом не пролезал ни в одни ворота. Раз за разом отовсюду выставлялся. Переменил пять школ, со всех работ уходил со скандалом, либо просто выгонялся. Был оставлен дюжиной женщин. Сын и дочь знать не хотят. В чем дело?
 Может, дело не в левом полушарии, ав наследственности? Мы все – буйные, безудержные казачьи потомки. Полина в утробе так размахивала руками и ногами, что мать теряла сознание. В год могла больно хватить кулачком. В Хургаде Света накрасилась и принарядилась к Новогоднему празднику, трехлетней Полине это не понравилось, и она расцарапала матери лицо. Мама Лена точно такая же, и Александр тоже.
 Нет, все же наследственность тут второе дело (об этом ниже), первое дело в морали, в нравственности. Но что такое нравственность? Это то, в чем все люди равны и справедливы, как были мы равны и справедливы в тупике моего детства. Когда является неравенство (хотя бы в виде кремового костюма, или моих слов, не понравившихся Полине в Хургаде: "Света, на вечере ты будешь самой красивой!"), нравственность (она же справедливость) отступает.
 Сначала меня заставили оплевать человека, потом отвернуться от отчима, впервые в жизни протянувшего ко мне руки.
 Заставили, вынудили...
 Раб говорит: "Они виноваты, в том, что я..."
 Свободный говорит: – "Я виноват, в том, что я..."
 Это – фраза. Я не считаю себя виновным. Я не мог себя нравственно искалечить.
 Нет, надо покопаться в Интернете.




 18



 Во мне все пороки: и зависть, и корысть, и скупость, и сладострастие, и честолюбие, и гордость... Я знаю это и борюсь, всю жизнь борюсь.

    Л.Н. Толстой.

 Я вошел в Интернет, автоматически, не думая, набрал в окошечке "Типы характеров" и в первой же статье, написанной Владимиром Жикаренцевым, прочитал:
 "Характер – тоннель, по которому несется поезд – вы. Вам не свернуть.
 Гм...
 ...Шизоидный тип характера возникает у ребенка в утробе матери, когда его появлением либо недовольны, и ему угрожает аборт (смерть), либо мать и окружающие неуверенны в положительном исходе беременности...
 Замечательно! Я еще и шизик. Поздравляю! И с Александром все ясно – не мог родиться два дня.
 ...Повзрослев, шизоид питает антагонистические чувства к матери, сторонится тех, кто не хотел его появления, сторонится всего мира.
 ...Ребенок постоянно испытывает беспочвенную и безотчетную тревогу.
 ...Он чувствует, что родился по случайности, что в мире нет для него места. Он подозрителен, плохо сходится с людьми, ощущает себя изолированным и чужим. Все это порождает гнев, который изливается в приступах ярости.
 Да! Мать приходит ко мне, и я подсознательно жду от нее боли, непонимания, и, не выдерживая напряжения, срываюсь в истерику. Так же срывался, когда Света, мама-Света – я ведь называл ее мамочкой! – не хотела войти в мое "Мы".
 ...Секс для шизоида – средство почувствовать силу жизни. И это понятно, ведь оргазм, пожалуй, самое мощное средство всколыхнуть организм, пробудить его хоть ненадолго. Поэтому шизоиды нередко занимаются онанизмом. Сексуальные фантазии – неотъемлемая часть его внутренней жизни.
 Не в бровь, а в глаз.
 ...Шизоиды – чувствительные и восприимчивые натуры Людей они побуждают к интеллектуальным отношениям.
 Всю жизнь побуждаю к интеллектуальным отношениям. То есть мечу бисер...
 ...Младенец, не пользовавшийся вниманием матери, чувствовавший себя лишенным ласки, внимания, часто голодавший, приобретает оральный характер.
 ...Он, страшась одиночества, мучимый голодом, плачет; мать приходит, не может успокоить, раздражается, и ребенку становится еще хуже.
 ...Оральный характер также формируется, когда ребенка отдают в ясли или оставляют на родственников, например, на бабушку.
 Представляю маму-Марию с годовалым Андреем и мною, трехмесячным... Мама-Лена сдает экзамены, потом уезжает в горы на производственную практику. А я, презираемый, постылый, лежу в своем дерьме и хочу есть, хочу тепла, хочу слышать биение материнского сердца, хочу видеть лучащиеся любовью глаза.
 ...Поскольку оралу недодали внимания, ласки и любви, он постоянно цепляется за кого-нибудь или что-нибудь. Иначе говоря, он развивает в себе сильные привязанности к людям или предметам.
 Всегда привязывался к женщинам. Любил друзей. Готов был на все... А недавно Николай – тридцать лет я считал его близким другом – звоня от меня по телефону, сказал кому-то: "Да вот, сижу у приятеля". А ведь он плакал, провожая меня в Карелию.
 По той же причины у орала развивается чувство пустоты, недостачи чего-то важного. Вовне эти чувства прорываются в виде скупости, иногда чрезмерной. Если он чувствует ее, то на пиках переживаний она может менять знак и превращаться в щедрость.
 ...Он упрям, как ребенок, и способен выжать из камня воду.
 ...Постоянно ожидая помощи, он не способен принять ее, ибо уверен – ему невозможно помочь.
 Да. Мне хочется, чтобы замечали и помогали. Но, когда протягивают руку, я говорю себе. "Ты должен сделать все сам. Ведь за помощь тебе придется чувствовать себя обязанным".
 ...Он склонен к дегрессиям. Он не дает другим заботиться о себе. Он старается быть сильным. У него преувеличенное чувство независимости, которое при стрессах исчезает. Он имеет потребность проверять себя в трудных ситуациях и без всякого труда их находит. Ему нравится думать, что другие не могут этого сделать, а он может.
 Это так.
 ...Орал хочет уйти от людей, ставших чужими, но не может, и потому делает все, чтобы его изгнали.
 ...С людьми он общается лишь затем, чтобы рядом кто-то был. И это понятно – ведь в детстве ему не хватало матери. Никто не знает так хорошо, что такое вода, как жаждавший в пустыне. Никто не знает так хорошо, как забытый ребенок, что такое счастье чувственного контакта. Близость и контакт с человеком, для него почти то же самое, что и секс.
 ...Орал ревнив. Ревность порождается жадностью, чувством собственности и страхом быть покинутым.
 ...Орал открыт и говорлив, как ребенок, и, не умея лгать, он не может ничего утаить.
 Однажды я сказал сыну, что врачи долго не решались на кесарево сечение, поэтому он родился почти задохнувшимся. Почему я это сказал? Мстил за то, что он плохо учился, и я не мог им гордиться?
 ...Язвительная пассивность орала есть следствие того, что, будучи взрослым, он психологически остается ребенком. Он инертен. Но, получая "грудь" (возможность), высасывает ее до капли.
 ...Поскольку орал застрял в детстве, он пытается создать себе опору из людей и предметов.
 ...В мире взрослых он терпит неудачи.
 Вот почему я люблю детей и предпочитаю их общество! Взрослые мне неприятны. Они обработаны, отшлифованы, обрублены, нафаршированы, черствы и неотзывчивы. Мне, ребенку, ближе открытые, доверчивые сердца и лица детей. Я благоговею, чувствуя их возможности, и огорчаюсь, осознавая, что они превратятся во взрослых. Мне нравится играть с ними в песке, строя из него замки. Мне нравится сочинять сказки, которых не слышал сам. И дети тянутся ко мне. Они чувствуют, что я такой же, как и они.
 ...Орал не бывает довольным.
 ...Орал интересуется людьми, легко завязывает отношения. С ним легко разговаривать. Он умеет любить и легко выражает чувства.
 ...Они стремятся стать учителями и проповедниками. Их неодолимо тянет к распространению знаний. Они – миссионеры, учителя от Бога, способны любить и дарить любовь.


* * *

 Вот так. Все ясно. Вопрос "Как я таким стал?" решен. И решен давно. Я – инфантильный, я – ребенок. Стресс повлиял на надпочечники, надпочечники повлияли на мозг. И все этим объясняется. И то, что я паясничаю и выпендриваюсь перед людьми, перед собой, в своих книгах. И в ключевых ситуациях всегда веду себя как ребенок. С Кларой было так хорошо, в рот смотрела, женой стала бы хорошей, а какая сестра красавица! Надя же пришла, поманила пальчиком, и я пошел за ней, как мальчишка в штанишках идет за маменькой. Сопливый мальчишка, которому не нужна душа матери, но лишь ее внимание, ее власть. Но если достаточно нажать несколько клавиш и набрать в окошечке "Типы характеров", почему никто почти ничего про себя не знает? Почему никто не интересуется характерами своих детей? Почему никто не интересуется, что из них получится, из-за чего получится?
 Не интересуются, так как знают: знания умножают печали. Если мать будет знать, что сын ее на всю жизнь останется ребенком, из-за того, что кормила его не она, а молодящаяся бабушка, кормила остывшим сцеженным молоком, то печали ее умножаться, и на танцах или лекциях по маркетингу на чело ей ляжет тень печали.


* * *

  15.07.71. Учебная практика. Утром Сергей Лазариди уехал в город. Был в самоволке, его накрыли и возмездием определили мытье сортира на два очка. Он, гордый грек, отказался. Я пошел к начальнику лагеря Шакурову за него просить. 
  – Будем отчислять, – сказал он. – А что делать? Дисциплина в горах превыше всего. Да и вел он себя со мной как гений-Лермонтов с засранцем Мартыновым, так что выстрел за мной. 
  – Это понятно, что дисциплина превыше, но, согласитесь, наказывать таким образом будущую интеллигенцию непедагогично. 
  – Совершенно с вами согласен, но, согласитесь, что отхожие места должны время от времени очищаться, а уборщиков в нашем штате не предусмотрено. 
  – Тогда надо установить очередность. 
  – Хорошо, – прищурился он. – Я согласен, но лишь в том случае, если вы будете первым! 
  Лазариди не отчислили. Меня над мужским очком едва не вырвало. Однокашники сказали, определив предварительно дураком, что никакой очередности не потерпят. 


* * *

 Сергея Лазариди не отчислили бы и без моего "гражданского подвига" – у него, известного в городе мастера спорта по сабле, были покровители. Лет через десять на дружеской пирушке выяснилось, что этот случай в его памяти никак не отложился. Прочувствовав факт, я сам себе удивился: "Почему его забывчивость меня не обидела?" И тут же нашел ответ: "Я не огорчился, потому что делал это для себя".
 Тогда я был другим. Тогда я верил в дружбу и был способен на поступки.


* * *

 Из-за одного такого поступка Тамара топилась.


* * *

  05.02.92. Город Пласт. Кочкарское месторождение золота. 
  В плановом отделе познакомился с Наташей. Прелестнейшее создание с изрядно почерневшим верхним резцом. Навешал лапши. Много. Однако большая ее часть прилипла к ушам присутствовавших в комнате женщин. Наутро глава отдела сообщила мне, что у Наташи есть жених, но это не страшно, так как лично у нее в Бресте есть дочь, на которой «вам, молодой человек» надо срочно жениться", и дала ее номер телефона и баночку вишневого варенья. Меня это повеселило. О, этот испорченный зуб, обрамленный трепещущими алыми губками!! Это истинная жизнь, это откровение!! Можно его скрыть и казаться божественной и загадочной. А можно показать, и стать земной дальше некуда. 
  Сочинилась фраза: «Красота должна быть с изъяном». 
  Кстати, о вишневом варении. Жители Пласта и его окрестностей заметили, что на землях, сильно зараженных мышьяком – долгие годы он выбрасывался в атмосферу соответствующим заводом – вишня урождается крупной и обильно. Узнав об этом от начальницы отдела, я сказал, что догадываюсь, чем удобряют вишневые деревья на незараженных участках. «Да, мышьяком, – покивала начальница. – Я сама это делаю». 
  Пуст и одинок, как потерянная варежка. 




 19


 На следующий день я – они загостились – ознакомился с другими типами характеров. Улыбнулся, узнав, что заносчивыми, как правило, становятся люди, в дошкольном возрасте мочившиеся в штанишки (вот уж Голдинг! Кажется, мочеиспускание уже в десятый раз склоняется мною). Испугался, что ко всему я еще и "анальник". Но скоро себя в этом разубедил. Да, я ковыряю заусеницы на пальцах, выжигаю каленым железом келоиды, да, я стараюсь быть пунктуальным и жесток – будучи студентом, по просьбе Николая Матвеева пытался кирпичом сломать ему руку, с тем, чтобы он мог уехать с сельскохозяйственных работ, – но в болезненной чистоплотности и аккуратности меня никак не обвинишь.
 Дочитав труд до конца, я посетовал – "уретральниками" и "анальниками" становятся по объективным причинам, из-за чего-то: из-за недержания мочи или повышенной чувствительности прямой кишки. А оралами – по субъективным, то есть из-за кого-то.
 Как-то все просто получается. Надо все передумать и привести к общему знаменателю. Как? Проанализировать жизнь со Светой! Чтобы не осталось сомнений, что со мной случилось то, что должно было случится с мальчиком, которого сначала хотели выскрести, а потом отказали в возможности сосать грудь, когда хотелось, сосать, прижимаясь маленьким тельцем к улыбающейся маме.
 Итак, Света. Вот что я писал о ней несколько лет назад:


* * *

 ...Хрупкая, она неуклонно идет к цели, идет от человека к человеку, от должности к должности. И он был ступенькой. Лишь увидев его, она почувствовала в нем отца, не родного, который был равнодушен, а папочку, способного защитить и научить защищаться.
 Еще он говорил.
 Он говорил, что в жизни много дорог.
 Он говорил о мигах счастья, которые согревают годы одиночества.
 Он говорил о любви, без которой жизнь становится тлением.
 Он говорил о женщинах, которых любил, и которых полюбит.
 Он говорил, что большинство людей, расписываясь, думают, что соединяются на всю жизнь, хотя продолжительность среднестатистического брака не превышает шести лет.
 Она привела его к себе. Вера Зелековна была категорически против связи (а затем и брака) дочери с лицом, не имевшим за душой ничего материального, и к тому же на девятнадцать лет старше.
 – Так это ж на время, мама, – успокоила ее дочь.
 И рассказала, как он говорил, что люди, вступающие в брак, должны знать, что, скорее всего, они проживут в нем около шести лет. Должны знать, потому что это знание поможет любящим сохранить семью, а расчетливым – подготовиться к "следующей" жизни.
 После двух месяцев знакомства Смирнов заявил, что не прочь родить от нее девочку.
 Она согласилась. Предыдущая ее беременность завершилась трагически, и врачи сказали, что детей она иметь не сможет.
 Он убедил ее: ребенок, его ребенок родится, он не может не родиться.
 Три послеродовых года они жили душа в душу.
 Затем все изменилось.
 Он оказался невыносимым. Он не желал подстраиваться, не мог жить беззаботно, не умел просто ходить по гостям, просто смотреть телевизор и просто наслаждаться в уютном ресторанчике дорогим импортным пивом, он вечно что-нибудь придумывал, переделывал, спорил, предлагал, постоянно раздражая всем этим как ее, так и родственников.
 Так долго продолжаться не могло, к тому же, к исходу шестого года брака Света стала исполнительным директором коммерческой экономической школы и оказалась в гуще приезжей "мотивированной" молодежи.


* * *

 А как было на самом деле?
 Она – милая кошечка с внимательными голубыми глазами, характерные еврейские носик и губы – пришла в лабораторию из банка, в котором зарабатывала раз в пять больше. "Видимо, с женихами там напряженка", – узнав это, решил я. В обеденный перерыв мы выпили с Сашей Свитневым по полстакана спирта, выпили, закусили и, ублаготворено откинувшись на спинки стульев, взяли новенькую сотрудницу под перекрестный огонь оживших глаза. Света, естественно не знавшая, что в бутылке из-под популярного тогда “Рояля” булькала вода, озадачилась. А Свитнев, в двух словах рассказав ей о достоинствах многоканальной космической съемки, поинтересовался, не желает ли она чаю. Сотрудница желала. Я пошел к шкафчику, покопавшись в нем, вернулся к столу огорченным:
 – Надо же, заварка как назло кончилась... Придется эн зэ заваривать...
 И набрав из-под помидорных кустов, выращенных мною на подоконнике, использованную заварку (слитую для подкормки растений), ссыпал ее в чайник, залил кипятком и, радушно улыбаясь, заверил девушку, что фирменный чай лаборатории ей, несомненно, придется по вкусу".
 Я ей понравился. И в ней что-то было.
 Месяц или два она играла со мной, то призывно улыбаясь, то отталкивая негодующим взглядом. По лестницам шла впереди, показывая ноги. Порой, когда работал за компьютером, садилась рядом и грудь ее касалась моего плеча.
 Наконец, привела на дачу. Проведенную там ночь я склонен был считать лирическим отступлением. Почему? Видимо, потому что, покончив с индюшечьей ногой, нашпигованной сыром, скоренько мною сочиненной в двух экземплярах при помощи духовки, она вытерла салфеткой уголки губ и сказала, как бы предлагая дежурный десерт:
 – Может быть, займемся сексом?
 Видимо, ей так говорили, или это были слова из кинофильма или рассказа подруги, которые ей хотелось когда-нибудь сказать.
 На следующий день, в начале рабочего дня, она, болезненно выглядевшая, сказала, что я чуточку перестарался, и мне придется проводить ее домой. Я нехотя согласился, и отношения наши сделались постоянными. Мне стало хорошо и покойно.
 У меня появилось "Мы".
 Жили в ближнем Подмосковье, в одном доме с ее теткой – свою квартиру я оставил предыдущей супруге.
 Вселившись, засучил рукава. Выбросил рухлядь, вытер пыль, покрасил потолки, переклеил обои, вымостил дорожки, выловил мышей. Готовил, стирал, мыл, сажал, консервировал, гулял с дочерью.
 Шесть лет.
 Все сгубила жадность. Из-за нее я:
 – стремился не делиться ею ни с кем. Говорил: "Наша семья – это ты, Полина и я", – "Ты зря так, – отвечала она, – мы все – семья. И чем больше нас, тем больше сиделок у Полины";
 – хотел разделить дом и участок, чтобы никто не мог покуситься на нашу (мою) свободу (своей квартиры в Москве у меня тогда не было). Хотел разделить, чтобы спать с женой, тогда, когда захочется, а не когда все лягут спать;
 – Постоянно копался в огороде, выращивая зелень и овощи, в том числе, и на зиму. Чтобы не пропали яблоки, десятками литров ставил вино. Заставлял ее консервировать овощи и фрукты;
 – часто думал о почти двадцатилетней разности в возрасте. Мысль, что когда-то мы расстанемся, и ее теплое, услужливое тело к кому-то перейдет, постоянно буравила мозг;
 – хотел владеть ее помыслами. Хотел, чтобы учитывала мое мнение, а не мнение родителей и родственников.
 Она же ничего не хотела – все у нее было решено заранее и шаг за шагом осуществлялось.


* * *

 Да, я хотел все и вся подмять под себя. А если бы думал о дочери, все обернулось бы иначе. Нет, не обернулось бы. Ведь старался. Говорил Свете, что в душе сидят звери, которые время от времени выскакивают против воли. Выскакивают, когда становится болотно. Она не понимала. А что можно понять в 24 года? Что я понимал в 24 года?
 Ничего.
 Все кончилось, когда повел себя совсем уж ребенком: Выставил ультиматум – "Или делим дом, или я ухожу". После того, как ультиматум был отклонен, – из-за боязни ущемления имущественных прав, – уехал на две недели к Андрею в санаторий. Назад меня уже не пустили – Вера Зелековна убедила дочь подать на развод.
 Больше всех пострадала Полина. Дело дошло до психиатра. Вот так, на "раз, два, три" я сломал психику четырехлетней дочери. Которую любил больше всего на свете. Значит, мое самолюбие было больше этой любви? Или этой любви вовсе не было?
 Может быть.
 А если попробовать расчленить эту любовь на составляющие? Так...
 1-я составляющая – это положение "Она – моя дочь" = "Она моя, она – это я".
 2-я составляющая – это "Она – умница и красавица, и добьется в жизни успеха, станет лучше всех и, следовательно, я стану лучше всех. Я смогу хвастаться".
 А 3-ей составляющей – бескорыстного добра, безличной нравственности было мало, они стерлись в начале жизни, и потому все проиграли. И Света тоже.
 Почему проиграла Света? Она ведь богата, путешествует и вращается в свете. Она, наконец, единолично завладела дочерью.
 Она проиграла, потому что не смогла, не захотела преодолеть своей безнравственности. Так же, как и я. Но моя безнравственность лежит на душе тяжелым камнем, а ее безнравственность – это оружие. Ее оружие. Не в силах преодолеть свою, я пытаюсь что-то сделать, чтобы души людей стали лучше, свободнее. А она... Она, наверное, идет в церковь, ставит свечку и подает профессиональным нищим.


* * *

 С помощью детей я хотел преодолеть нелюбовь к себе.
 Не удалось, и цепочка зла продолжилась.


* * *

 Господи, почему же меня не выскоблили акушерской ложечкой? Какой же я злой, какой мерзкий! Сколько человек меня за это ненавидели и ненавидят...


* * *

  06.05. 94. Вчера получил сорок долларов за статью об морфоструктурных особенностях различных эрозионных срезов очаговых структур. Через месяц светит еще сорок за статью о Депутатском рудном районе. Еще сорок соавторша зажала. Лебедев предложил стать заведующим лабораторией. Я отказался, сказав, что частые встречи с ним увеличат нашу критическую массу, в результате я вылечу из горячо любимого мною института. Он оскорбился. 


* * *

 Софьи нет. Нет, был подставленный для поцелуя лоб.
 Я поцеловал его.
 Она подставила носик.
 Поцеловал.
 Она подставила подбородок. Поцеловал. Когда же хотел впиться в губы, исчезла.
 Глаз не показала. Что случилось?


* * *

 Не дала поцеловать в губы...


* * *

  Письмо Полине. 
  "Карандаш «Искусство». 
  Карандаш был желто-зеленым и очень бледным. Таким бледным, что им невозможно было сделать заметку, подчеркнуть что-нибудь, закрасить или подмазать. Долгие годы он жил в хрустальном стаканчике вместе с отверточкой, с помощью которой раскручивался системный блок, с ножиком, обрезавшим фотографии и бумагу; с ручками, переносившими на бумагу мысли, телефоны и имена, с пинцетом, выщипывавшим волосы, выраставшие на носу; с надфилем, который просто приятно было подержать в руках. 
  Его, ни с того, ни с сего, дала мне ты, когда я уходил из дома. Как я сейчас думаю, дала с тайным смыслом, а не потому, что он был не нужен. Ты знала, что он может пригодиться только мне. 
  Он пригодился. 
  Чувствуя себя бледным и ненужным, я старался быть ярче, старался пригодиться, но не так, как пинцет или надфиль. 
  Поглядывая на него, я записывал свои мысли. Поначалу они выходили бледными, но я старался и слова, штрих за штрихом, становились видимыми. 
  Я хотел бы вернуть тебе этот карандаш. 
  Возьмешь? 


* * *

 Мы все поросята. Один строит дом из любви, другой из камня, третий из слов.
 Ложь – это клей, помогающий слеплять фрагменты существования в нечто удобоваримое и не похожее на исходный материал, то есть на дерьмо, представляющее собой переваренные фрагменты пищи.
 Все – отстой. Редко что плавает наверху.


* * *

 Это я Мебиуса загнул. Запутался, разуверился и загнул. Сжечь файл?


* * *

 Все что я писал о Свете – это неправда. Правда будет видна, она восстанет, когда у бога образуется свободное время, и он расставит всех нас по местам, расставит, предварительно раздав подзатыльники, оплеухи, раки и переломы.
 Что касается меня, я знаю, что получу, и где буду стоять. Но я буду стоять. Буду стоять, когда умру. Буду стоять, как дед. Как отец Иосиф.




 28



 Нельзя писать и красиво, и умно, и честно.

    (Из отрывного календаря.)

 Чувствую, скучно. Скучно и с 28-ми главами. Скучно, потому что никто не поверил. Это обидно. Обидно, потому что стоит мне сейчас выкрикнуть с обиды десяток слов, и все поверят, и все рванут на Ягноб, чтобы столкнуть там свои медные головы.
 Все. Решено. Пишу не для всех, а лично для тебя.
 Я буду твоим Согдом.
 Я – твой Согд. Я вручаю тебе эстафетную палочку.
 Я – твой Согд, и я умираю. Смертельная болезнь поборола мое тело. Но ум холоден и трезв. Настолько холоден и трезв, насколько может быть холоден и трезв ум неврастеника, свихнувшегося на мамах и золоте. Но это так.
 Короче, я – твой Согд.
 Я погибаю.
 И хочу назначить наследника.
 Это сын?
 Нет. Я ему ничего не дал, он себя сделал сам. У него свой путь. И он должен его пройти.
 Это дочь?
 Нет. Она не сможет взять от меня сокровищ. Мать и бабушка смогут – у них хваткие руки, а она нет. И я ничего не дам, чтобы ей не стало стыдно. Не стало стыдно, когда она станет взрослой и все узнает.
 Это мама?
 Нет. Ей никогда никто ничего не давал просто так, и она не возьмет, не сумеет взять: просто так брать она не умеет – данное "за так" ее тревожит. А на старость хватит изумрудных сережек.
 Я отдам это тебе. Ты читаешь мое письмо не для того, чтобы стать богатым, и ничего не хотеть, а потому что думаешь. Думаешь, сможешь ли ты выиграть приз, сможешь ли прикоснуться к тому, к чему прикасался Александр Великий.
 Сможешь.
 И мне кажется, ты не утилизируешь их. Ты станешь Александром Македонским. Александром Македонским Третьим.




 20


 Нелюбовь – вот что меня обступает.
 Первый мой ненавистник – Павел Грачев. В шестом классе он, маленький, краснолицый, крепкий, подлетал на перемене сзади и с размаху бил ладонью по глазам. Полчаса после этого я не мог видеть. За что бил? Не знаю. Наверное, я много говорил и был, как тогда выражались, "электровеником", первым "электровеником" в классе. А Грачев, отвечая урок, четыре слова в предложение связывал минуту, за что получал от ликующего учителя твердую тройку с минусом. Еще, без сомнения, он предвидел, как мы встретимся через много лет, встретимся взрослыми. Он предвидел, что я увижу его в синем халате грузчика и телевизором "Рубин" в руках, вы помните, сколько он весил, а он меня – в костюме с иголочки с "Moscow News" в боковом кармане, в модном галстуке, начищенных до блеска ботинках и с умопомрачительной Надеждой справа (в тот день она надела-таки купленные мною французские туфельки с тоненьким каблучком в четыре дюйма).
 Предвидеть это было легко, логика стартовых позиций проста и не знает просчетов. Но если бы он напрягся и увидел меня насквозь промокшим в непролазной тайге, тайге, дочиста отмытой многодневными дождями, увидел облепленным вездесущими энцефалитными клещами, гнусом и комарами, если бы увидел в Белуджистане, окруженным десятком шаг за шагом подступающих волкодавов, если бы увидел, как прусь в безлунном мраке с рюкзаком образцов и проб, прусь с четырех тысяч на две или, обмороженный и засыпающий, ухожу от смерти на автопилоте, он точно похлопал бы меня по плечу и угостил "Примой".
 Однажды я пересилил себя и отправил его в нокдаун. После этого трое таких, как он, били меня в переулке.
 Павел Грачев для меня воплощение вынимающей душу абсолютной неправедности. Он – исчадие неправедности, не прикрытое ничем. Я и другие неправедные люди, прикрываемся белыми одеждами благообразия, чистыми на вид или запятнанными, но прикрываемся или прикрыты близкими. Он – нет: ему нечем прикрыться и потому его неправедность – эта вечный стыд, вечная боль, которую можно унять, лишь ударив, лишь пустив ее в ход.
 Иногда мне кажется – его ненависть спасла меня. Нет, не спасла – я ведь погибаю. Его ненависть – это веревочка, все еще связывающая меня с миром, сопротивляющимся гибели. Она пока держит.


* * *

 Еще меня ненавидела Надежда. Ненавидела так же, как и Грачев, ненавидела из-за угла. И ненавидела многогранно – ведь мы в общей сложности прожили десять лет. В спорах с друзьями и знакомыми неизменно становилась на их сторону. Любую критику в мой адрес воспринимала с ликованием. Предпоследний всплеск ее ненависти разорвал в клочки рукопись моей диссертации, разорвал перед последним со мной разрывом, а последний – помог свински охарактеризовать моральные качества моей мамы в присутствии ее мужа (работая со мной в Управлении, Надя многое узнала).
 Она ненавидела меня, как запрещающий знак; как руководство, возбраняющее использование; как футшток, показывающий неподходящую глубину, как бармена, отказавшегося налить, как провидца и очевидца.
 Юра Житник, товарищ и коллега, тоже ненавидел. Люто ненавидел... За что? Наверное, за то же, что и Надежда. За чувство собственного достоинства. В меня его не вставили, и я вынужден постоянно его создавать и поддерживать, умножая знания и квалификацию, а также в спорах и обменах мнениями. А в него самоуважение вставили, как ребро, и он был, как глыба, как камень, по которому чесался мой резец, мой язык. Не в силах соперничать со мной (куда комплексу превосходства против комплекса неполноценности?), он взялся за Надю. Клал ей в стол шоколадки, смотрел масляными глазами. Она ему жаловалась, он сочувственно кивал – они были одной крови. Потом мы дрались, я сломал ему руку, и следующие полгода он, засучив рукава, сажал меня в тюрьму.
 А мама Лена? Она тоже ненавидит, иногда, но ненавидит... За то, что не такой, как все, за то, что другие, не я, меняют "Мерседесы", одеваются с иголочки, и с ними легко жить и думать о будущем.
 А Света? Ее мать, Вера Зелековна?
 Ее мать... Шляхетская высокомерность не позволила нам сблизиться. Высокомерность, высокомерность... Что-то мы о ней слышали...
 Но хватит об этом.


* * *

 "Сердце дьявола".
 "Это замечательное озеро, располагается в центре горного узла, образованного сомкнувшимися отрогами Гиссарского и Зеравшанского хребтов. Очертаниями оно похоже на сердце. "Сердце дьявола..." – прошепчете вы, узнав, что все вокруг него пропитано ртутью, когда-то поступавшей из глубин по мощным разломам. И скалы в этих краях то тут, то там залиты кровью – большая часть этого токсичного металла связана в кроваво-красной киновари. И связана не с чем-нибудь, а с "дьявольской" серой. Последней дьяволу, видимо, хватало не всегда, и часть ртути, оставшись в свободном состоянии, до сих пор высачивается из трещин капельками и даже ручейками... И потому воду в этих краях можно пить лишь из немногих источников.
 А чума, страшная бубонная чума? Да эти горы – собственность притаившейся до поры, до времени чумы! Она здесь везде – в каждом сурке, в каждой лисе, в каждой полевке. Она затаилась в них и дожидается часа. А может, приказа? Ведь были такие приказы – в начале ХХ века от этой безжалостной болезни вымерло несколько кишлаков. В их окрестностях я видел в почвенном слое тонкий слой извести – после смерти последнего жителя царские эпидемиологи полили негашеной известью всю округу. А началось все с пастушка. Гоняясь за бараном, он сорвался со скал и ободрал спину. Знахарь лечил его древним способом, а именно – пересадкой кожи. Он просто-напросто поймал сурка, содрал шкуру и наложил на рану. А сурок оказался чумным, и пастушок утащил в могилу три кишлака.
 А что здесь потерял великий полководец Александр Македонский? Почему озеро названо его именем? Почему три года(!) из своих десяти походных он, как привязанный, провел в Согдиане и Бактрии, географическим центром которых является это озеро? И почему на третьем году, в самом конце среднеазиатского похода, он вдруг бросился из Мараканды в эти забытые богом высокогорья? И бросился зимой? Невзирая на лавины и камнепады? Чтобы взять пару никому не нужных крепостиц и встретится с Роксаной? И почему, когда Александр ушел отсюда в Индию, удача покинула его? Удача, которая всегда была с ним? Он отвернулся от нее к Роксане? Или все дело в дьяволе, полновластном хозяине этих мест?
 Да, гиблые здесь места. Даже река Ягноб, добравшись до них, вдруг сворачивает в сторону на девяносто градусов и, сменив имя, удирает на север, в неимоверном усилии распилив до основания могучий Зеравшанский хребет. "Геоморфологическая аномалия" – скажут знатоки. Да, геоморфологическая аномалия. И еще геологическая, гравитационная, магнитная, биологическая и историческая – самый настоящий бермудский треугольник. Только гораздо таинственнее. И не треугольник вовсе. На всех космических снимках эти места очерчены жирно-черной, правильной и, скажу вам не без трепета, завораживающей окружностью. Это – космическая мишень. Космическая мишень с Сердцем Дьявола вместо яблочка.
 А так называемые Волосы Медеи? Я не верил в их существование, пока в маршруте сам не нашел их удивительные пряди на приземистом кусточке дикой вишни. Тончайшие, длинные, хрупкие, они завораживали, тянули к себе, заставляли верить в невообразимое. И неожиданно исчезали, без остатка растворяясь в горном воздухе. И как эти волосы связаны с названием древнего ртутного рудника Канчоч, что в переводе с тюркского означает либо кровавые волосы, либо волосяные копи? А кто их так назвал? Помните Медею? Страстная женщина, страшная колдунья. Убила брата, убила соперницу, убила двоих детей... А перед этим добыла Ясону золотое руно. Золотое руно, Власы Медеи чувствуете связь? Может быть, Ясон ездил не в Колхиду, а сюда и не за руном, а за ними? И ездил, потому что греки знали о них от истинных арийцев, распространившихся по миру именно с этих мест?
 Но места здесь красивые. Невообразимо красивые... Дорога к озеру вьется вдоль Фан-дарьи, в мрачных теснинах сжатой отвесными, километровой высоты скалами. Река то бьется в припадке бешенства, протискиваясь меж огромных валунов и глыб завалов, то, лениво шелестя, растекается меланхолично блестящими на солнце рукавами по вдруг расправившей плечи долине.
 В начале лета вода в Фан-Дарье редко бывает прозрачной; чаще она бурая, кирпично-красная или серая. Сейчас вода красноватая (дожди, значит, упали на красноцветы мезозоя). Но мы знали: скоро река на протяжении нескольких сотен метров будет двухцветной – родившись после слияния мутного Ягноба с голубой Искандер-рекой, она не скоро смешает такие разные их воды..."


* * *

 В этой книжке я опростоволосился – самородная ртуть образовывается при разложении киновари в поверхностных условиях. А в "Войне в "Стране Дураков"" перепутал евстахиевы трубы с фаллопиевыми, и в результате сумасшедшей героине перевязали первые, а не вторые. Я часто ошибаюсь. Точнее, всегда и...
 В дверь звонят.




 21


 Миновали кишлак. Безлюдный – налетели утром милиционеры и под конвоем увезли всех жителей поближе к хлопковым плантациям. В домах все на месте, во дворах и переулках – куры. Не успела въехать вслед за Олегом на втершуюся в обрыв тропу, как кобылу толкнуло вперед-вверх. Оглянулась – черная лошадиная морда!
 Дышит прямо в лицо.
 Глаза выпучены.
 Оскаленная пасть.
 Толчок за толчком.
 Вперед-вверх, вперед-вверх.
 Прыгать?!
 Нет!!!
 И тут крик Олега сквозь грохот реки:
 – Пригнись!!!
 Наган бахнул, лишь прикоснулась щекой к кобыльей шее.
 Жеребец полетел вниз. Упал в воду.
 – Жалко парня, – сказал Олег, застегивая кобуру.
 Рассказ мамы о первой студенческой практике.


* * *

 Пришла мать с горячими яблочными пирожками. Я посадил ее за стол, налил чаю, придвинул вазу с конфетами и, съев пирожок, затем второй, прямо спросил:
 – Расскажи, как я появился. Ты ведь в институте еще не училась?
 – Не училась... – ответила, насторожившись.
 В свои семьдесят два после трех подтяжек она выглядела лет на десять моложе.
 – А как с Егоровым познакомилась?
 Мама задумалась. Решив отвечать, сказала виновато:
 – Жили рядом. Он особенный был... Дед – комдив гражданской, расстреляли в тридцатых... Прапрадед с Ермоловым дружил. Женя еще снимок показывал, на котором они рядом. А сам выпивоха и бабник, ни одной юбки не пропускал... Зачем тебе это?
 – Хочу понять, как я таким стал...
 – Каким?
 – Ты же знаешь... Я жесток, скуп, недоверчив, женщины уходят... К тебе вон как отношусь. Меня это мучило всю жизнь, я боролся с собой – безуспешно.
 – Глупости.
 – От этих глупостей я ненавижу себя и... и не хочу жить...
 – Господи, как ты можешь так говорить! – вскричала. – У тебя же все есть, только живи!
 – Могу. Я вычитал, что такими, как я, становятся люди, которым в младенчестве не доставало материнского тепла, которых кормили, когда придется...
 – Да как ты смеешь! У меня от молока груди лопались. Мастит даже был – резали. Ты просто хочешь оправдаться!
 Выпил вина. Назло. Полный стакан.
 Не отреагировала, отвлек тюль на окне – "пора стирать".
 Я сидел в тишине и остро чувствовал себя сумасшедшим. Нет, не сумасшедшим, а спасителем, человеком, в которого внедрили животворящую правду, а с нею сердце. Я должен подняться над всеми – над отцом, над матерью, над детьми, над приличиями, наконец, и крикнуть: Спаситесь, наконец, и детей своих спасите! Прервите цепочку зла, и вернется Бог, и воцарится Царство Небесное!
 – Хочу оправдаться?.. – не смог я выдержать взгляда матери, вновь в меня упершегося. – Наверное... Но не перекладывая на тебя вину. Я думаю, я стал таким объективно. Ты жила, как хотела, как могла, как давали... Жила, особо не задумываясь ни о чем, жила, все принимая. Я тоже так жил. Все так живут... И потому все несчастны. Рано или поздно становятся несчастными.
 Помолчав, выдал вопрос, сверливший мозг:
 – А почему ты меня не выскоблила? Родить в десятом классе – это круто даже в наши дни.
 Мама молчала, рассматривая мою последнюю инсталляцию. Ее глаза сверлили круглую темно-синюю коробку из-под бисквитов "Heartland Collection", приклеенную к стене над электроплитой.
 Крышка посередине крест накрест распорота ножом, – видела она.
 Лепестки жести нервно выгибаются наружу.
 В отверстии меж ними – часы.
 Двенадцать там, где должно быть четыре.
 – В этом весь ты, – антипатично покачала головой. – Полчаса надо смотреть, чтобы догадаться который час.
 – Да, в этом весь я.
 – А это что такое?
 Указала подбородком на пол. На утюжок, приткнувшийся носиком к блюдечку, полному гнутых гвоздей.
 – It’s my pet Irony. Домашнее животное. Он ест. Кстати, Iron по-английски утюг, а Irony – ирония.
 – А это? – указала на другую инсталляцию. Губы ее неприязненно кривились.
 Я посмотрел на давнишнее творение – обтянутую джинсовой тканью фанерку. На пришпиленные в два ряда скелет кильки, кровавый окурок сигареты Sobranie Red (его перед тем, как уйти навсегда, раздавила в моей тарелке Ксения), пустую зажигалку "Мальборо", выеденное яйцо, выдавленный тюбик суперклея, фотографию со студенческого билета.
 Мою фотографию. На ней я простодушный ангел, не читавший Фрейда и потому не знавший, что любовь должна быть точно дозирована... Любовь к сыну, к дочери, к жене, государству, дозирована, чтобы на сердце не появились стигматы. Все должно быть дозировано.
 – Эта картина называется "Жизнь продолжается", – криво усмехнулся я. – Видишь, на ней еще много свободного места. Ты не находишь ее оптимистичной?
 Не ответила. Смотрела на часы, тикавшие в коробке бисквитов, пытаясь определить время. Сказав, что сейчас половина восьмого, я повторил вопрос:
 – Так почему ты меня не выскоблила?
 – Пишешь об этом? – на секунду взгляд ее окрасился интересом.
 – Да... Я – ребенок, остался ребенком, и люблю детей. И хочу, чтобы они вырастали психически здоровыми. Хочу, хотя знаю: если все люди станут психически здоровыми, скорее всего, возникнут другие проблемы, может быть, более сложные. Так почему ты меня оставила?
 – Не помню.
 – Но все же?
 – Да как-то странно все получилось... Узнав, что я беременна, мать вытолкала меня из дома и со словами: "Вернешься одна" захлопнула дверь. Я пошла к твоему отцу. Он улыбался, рукой махал: "Это твои проблемы, девочка, отстань, ну, посмотри, какой из меня папаша и муж?" Мы были с ним всего два раза, и он никогда ничего не обещал. Пришлось идти договариваться насчет аборта. А ночью, у подруги, приснился сон – отец стучал пальцем по столу, требовал, чтобы родила, а не то он меня проклянет.
 – Отец стучал?
 – Да, отец. Твой дед. У него была белая борода, и он говорил раскатисто, как с неба. Он сказал, что усыновит тебя, и ты будешь его ребенком.
 – Ну и зря послушалась! Он меня усыновил и в командировку на полгода уехал.
 – Ты маразматик, сумасшедший! – обескуражено покачала головой. – В твои-то годы!
 – Почему сумасшедший? Представляю, как вы со мной мучились. Десять лет ведь жили втроем, а потом и вчетвером в однокомнатной квартире. Знаешь, мне иногда кажется, что отчим – святой. Столько лет терпеть чужого ребенка. Я бы так не смог. Помнишь, сколько я прожил с Верой после того, как она привезла сына? Две недели. Нет, надо было меня выскрести, и все было бы хорошо. Может быть, сейчас вы жили бы лучше.
 Я попытался представить себя выскобленным. Но увидел... Христа на кресте. Хмыкнул: "Ну да... Его ведь тоже выскребли. Из Земли обетованной, из Иерусалима. А потом вышло, что умер за людей. А если бы меня выскребли, получилось бы то же самое. Мама бы нашла себе своего человека – сколько у нее было поклонников. Отчим – свою женщину. И добра в мире стало бы больше. Они бы не ненавидели друг друга. И главное – не стало бы меня, источника несчастий".
 – Нельзя так говорить... Бог сделал так, что ты родился, и ты должен быть благодарен.
 Сказала неуверенно. Состарившись, мама пыталась верить в Бога, но у нее не получалось. Может быть, из-за подспудной уверенности, что и на том свете она обойдется своими силами.
 – Благодарен, благодарен... – поморщился, – Если бы я не родился, Надежда бы не спилась.
 – Ты же сам говорил, что у нее наследственность? Что брат от пьянства умер? И отец?
 – Да, наследственность. Но, возможно, ей попался бы другой человек. Не такой как я, на себя зацикленный, а стоящий и простой. Колотил бы, и она не спилась. Юру Житника помнишь? Вот был бы муж! Он ноги бы ей мыл и воду пил за красоту и ремнем бил до остервенения за пьянство и наплевательство на завтрашний день. И, знаешь, я ей ведь изменял или пытался изменить, и друзья мои ей докладывали, чтобы по головке погладила... Господи, сколько же свинства в жизни! Нет, надо было выскрести.
 – Без тебя не было бы Александра, – разговор ей наскучил, и мысли раз за разом перескакивали на герань, оставленную дома на обеденном столе – в горшке пора было менять землю.
 – Он тоже несчастный. Знаешь, что я в Интернете вычитал? Что он до сих пор не женат, потому что без отца вырос. А Полина? Она тоже никогда не выйдет замуж...
 – Почему это? – "Может, действительно сунуть землю в микроволновку, как советовала Гера Михайловна?"
 – Знаешь, что она сказала мне в песочнице через полгода после развода со Светой? – спросил я, решив, пропустить непростой вопрос мимо ушей. – До сих пор помню. Вся черная от горя, она сказала: "Я никогда не выйду замуж... Не хочу, чтобы у меня были несчастные дети. Такие же, несчастные, как я".
 – Глупости...
 – Да уж, глупости. У психиатра на учете была.


* * *

 После развода я проводил с дочерью два-три часа каждую пятницу. Она не отходила ни на шаг и часто огорошивала сказкой, в которой у маленькой девочки умирали родственники, но все кончалось благополучно: ее находил хороший человек, на меня похожий. Когда начинал прощаться, она, нервно хохоча, прятала кейс или обувь, обливала и пачкала одежду, однажды унесла в туалет плащ и там описала. С течением времени эта реакция становилась злее и злее. Стоило мне сказать: "Ну, все, доченька, мне пора", она чернела лицом, кидалась игрушками, оскорбляла, пинала ногами. Однажды Вера Зелековна сказала, что после моих посещений Полина несколько дней кричит на домашних, и потому мне надо бывать реже. Потом я узнал, что психиатр посоветовал Свете и ее матери восстановить дочь против меня и рассказал, как это сделать. Теперь дочь называет меня по имени.


* * *

 – У психиатра на учете? И тебе бы к нему сходить! Ты точно в голове своей заблудился. Пьешь, женские вещи с игрушками покупаешь, сам с собой разговариваешь – вчера на улице мимо отца прошел и не заметил. И в спортзал перестал ходить, вон, как растолстел...
 – Да, уже девяносто два килограмма... – погладил живот.
 – Надо бегать, завести простую бабу, она бы хоть окна вымыла и...
 – Слушай, мам, – не стал я слушать то, что слышал десятки раз, – а на геологический факультет ты из-за Егорова поступила? Чтобы быть рядом?
 – Нет... – отвела глаза. – Рядом с нами жила Дина, геолог, ты ее знаешь. Она так захватывающе рассказывала о горах, о маршрутах... Пела под гитару...
 Лицо мамы сделалось ностальгическим; помолчав, она пропела:


* * *

  Я смотрю на костер догорающий, 
  Вижу ласковый трепет огня. 
  После трудного дня спят товарищи, 
  Почему среди них нет тебя? 


* * *

 – А Егоров? Как он отнесся к твоему появлению на факультете? – продолжал я спрашивать, вспомнив, что в первом маршруте лошадь копытом выбила маме зуб. – Вы ведь встречались?
 – Зачем ты меня мучаешь?! – заплакала. – Мне семьдесят три года, я скоро умру!
 Я промолчал, и она продолжила, вытря слезы:
 – Что Егоров? Подходил, брал за руку, уводил, хотя с Третьяковой жил и все это знали. Однажды домой затащил – я замужем уже была. Потом жена его за это бросила, и вечные выпивки, и умер он под забором.
 Я допил вино и сказал:
 – Слушай, знаешь, что мне кажется?
 – Что?
 – Что ты меня не выкинула из-за него. Ты любила его, или он был особенный, и рядом с ним ты становилась особенной. Чтобы вернуть его или просто быть рядом, ты поступила на геологический факультет, и там все знали, что у тебя ребенок, его ребенок, Чтобы вернуть его или просто быть рядом, ты шла к нему домой и отдавалась...
 – Кто тебе сказал, что в институте все знали, что у меня ребенок?
 – Никто. Я сказал наобум и угадал.
 – Как ты можешь говорить так с матерью?!
 – Похоже, я отдаю долги... Плод неразделенной любви отдает долги... Хотя какие долги – ты мне ближе стала. Увидел тебя девчонкой. В жилах – шестнадцатилетняя жаркая кровь, июньская ночь вся в звездочках. Он – внук героя, качался на генеральской коленке, визжал на полу, требуя унести прочь манную кашу. Да... Не жизнь у него была, а малина... Кубики, ромбы и шпалы отдавали честь, сам Сталин, может быть, поглаживал ему головку. И тут – ссылка... В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов...
 Мы помолчали. Убрав под стол пустую бутылку, она сказала:
 – В пятьдесят седьмом, после реабилитации твоего прадеда, отец и мать Жени приходили к вам с деньгами, но мама не пустила их на двор...
 – Пустила...


* * *

 Я вспомнил.
 Кто-то с улицы постучал в дверь, позвал: "Хозяйка!" Мама Мария подошла, узнав, кто пришел, стала говорить на повышенных тонах; пришедшие отвечали заискивающи.
 – Ну, дайте хоть одним глазком посмотреть! Мы слова ему не скажем! – разобрал я одну из фраз.
 Мама Мария сжалилась. Во двор по ступенькам поднялись двое, выглядевшие старше сорокапятилетней тогда бабушки. Они смотрели, подав головы вперед. Лица светились приклеенными улыбками. Я смотрел настороженно. Женщина потянула ко мне руки. Я решительно отступил.
 – Все хватит, – встала между нами мама Мария, и они ушли, продолжая механически улыбаться.


* * *

 – Ты что молчишь?
 – Не верю, что бабушка не взяла денег, – посмотрел я. Подумал: "Говорю одни гадости".
 – Не взяла.
 – Откуда ты знаешь?
 Она не сказала. Глаза ее смотрели на бутылки из-под вина, стоявшие у холодильника. Вино было дорогое. Накануне скупость неожиданно для меня уступила сестричке-расточительности.
 – Лучше бы оделся, как следует...
 – Ты опять за свое?
 – Ну ладно, я пойду. Эта сволочь...
 – Мам, я же просил!!
 Последние пятнадцать лет из более чем пятидесятилетнего брака мать с отчимом ненавидели друг друга, время от времени объявляя перемирия продолжительностью в сутки-другие, в течение которых выглядели разве что не влюбленными голубками.
 Мы поцеловались, и она ушла. Мне, опять оставшемуся в пустоте, захотелось придумать жизнеутверждающую идею. Не получилось, и, опустошенный, я лег, хотя не было и десяти. Заснуть не смог – в воображении виделась материнская грудь, полная молока. Я встал, взял словарь, нашел статью "Мастит" и прочитал:


* * *

  Мастит (от греческого mastуs – сосок, грудь), грудница, воспаление молочной железы. У женщин, главным образом первородящих, наблюдается в период кормления ребенка. 
  Течение М. острое, реже – хроническое. Основные причины – застой молока, плохое опорожнение железы при кормлении, трещины соска. Попадая в такие условия, микробы, проникающие по лимфатическим путям и молочным ходам в железу, вызывают ее воспаление. Возбудитель – стафилококк, стрептококк и некоторые другие – проникает в железу изо рта ребенка, через загрязненное белье, при несоблюдении гигиенических правил ухода за молочной железой в период беременности и кормления. Трещины сосков образуются при недостаточно эластичной коже, окружающей сосок, вследствие плохой подготовки сосков перед родами или неправильной техники кормления. Признаками М. являются уплотнение (нагрубание) железы, покраснение кожи, распирающая боль, повышение температуры. При прогрессировании воспаления железа увеличивается, кожа становится напряженной, горячей на ощупь. Образование абсцесса под кожей, в толще железы или позади нее, характеризуется размягчением уплотнения (инфильтрата), повышением температуры тела, кормление становится резко болезненным, к молоку иногда примешивается гной. Ограничение или прекращение кормления усугубляет воспаление. При пониженной сопротивляемости или при несвоевременном и нерациональном лечении процесс может приобрести флегмонозный и даже гангренозный характер. Лечение: в начальной стадии – холод на железу, антибиотики, новокаиновая блокада, полное опорожнение железы от молока (систематическое кормление больной грудью и тщательное сцеживание молока). При нагноении – вскрытие гнойника; при этом кормление пораженной грудью прекращают; молоко сцеживают молокоотсосом. Профилактика: подготовка сосков к кормлению, при образовании трещин – их лечение; профилактика застоя молока (сцеживание после каждого кормления), тщательное соблюдение правил кормления ребенка (чистота рук матери, сосков, правильное прикладывание к груди: ребенок должен полностью захватывать сосок вместе с околососковым кружком). 


* * *

 Проглотив это со смешенными чувствами (живописать их, думаю, нет смысла) я вышел на улицу и очутился в парке.




 22


 Несмотря на поздний час, на скамейках сидели обыватели – группами и поодиночке – и пили пиво, заедая его чипсами, "корочками хлеба" и сушеными кальмарами. Некоторые распивали водку или красное вино из бутылок в холщовых корсетах. Пившие пиво находились под пристальным наблюдением востроглазых стариков, прятавшихся среди деревьев в полумраке.
 Стоило той или иной бутылке или банке опорожнится, как к ней бежали, забыв об артрите, венозном расширении и мерцательной аритмии.
 Бутылки подхватывалась на ходу.
 Банкам приземлиться давали, но лишь затем, чтобы злорадно раздавить заученным ударом каблука.
 По сравнению с обывателями, казавшимися не вполне существующими реально ввиду внутренней пустоты, глаза охотников светились жизнью.
 Дети – их было много – рассматривали взрослых и догадывались: скоро они вырастут и будут ходить в сквер сами по себе, и сами по себе будут курить, пить пиво и красное вино из бутылок в холщовых корсетах. А если не повезет, что ж, бутылки будут всегда.
 Я решил уйти из парка, чтобы посмотреть на тех, которые куда-то идут.
 Они прекрасны, идущие. Идущие вдаль. К чуду, которое есть, ибо чудесный мир существует. К тому, что заменит утерянное с лихвой. Прекрасны юноша с девушкой, идущие за букетом цветов, сжимаемым рукой девушки. Прекрасны папа с дочерью, идущие по миру сочиняемой вдвоем сказки. Прекрасен мужчина, с надеждой вглядывающийся в лица встречных женщин...
 По глазу ударили, когда я подходил к выходу. Саданули ладонью, подбежав сзади. Несомненно, это был Грачев – техника удара была его. Я автоматически повернулся, чтобы убедиться в правильности предположения. Но увидеть ничего не смог – правый глаз, пылал и слезился так, что левый, подавленный сопереживанием, отказывался открываться.
 Нащупав рукой дерево, прислонился. Кто-то встал рядом. С трудом открыв левый глаз – для этого правый пришлось зажать рукой – увидел упорную старушку. В одной ее руке висела сумка с бутылками, в другой – авоська с расплющенными банками.
 – Мужик тебя ударил, – сочувственно проговорила она, и тут же нырнула мне за спину, увидев то ли бутылку, то ли банку.
 – Метр с кепкой, а злой... – донеслось сзади (левый глаз сам собой закрылся).
 Я опустился на корточки, опираясь спиной на дерево.
 Ствол был приятно шершавым.
 "Что это? Мистика? – мысль разбавила боль. – Нет, это чепуха. Временное искривление пространства. Хотя, какое искривление... Память о Грачеве, воплощении абсолютной несправедливости, ищущей конца, прошила всю мою жизнь, и вот, материализовалась".
 Представил его лицо. Оно смотрело с презрением. Стало ясно, что мыслил и мыслю по инерции, приобретенной тридцать лет назад, и потому ничего не понимаю. "Мистика, временное искривление пространства, воплощение абсолютной несправедливости, ищущей конца". Какой абсурд!
 Увидел себя его глазами. Увидел старушку с сумками, полными пустых бутылок. Увидел обывателей, сосредоточенно пивших пиво. Не знающих, куда себя деть. Говорящих ни о чем. Вчера, сегодня, завтра, всегда. Понял, что не люблю тех, в ком вижу себя. Не люблю недоделавшихся. Упорных пустотой. Опустивших руки. Придавленных к земле. Смиренно дожидающихся конца. Не люблю этот парк-клетку, в которую заточаются по инерции, по безмыслию.
 Встал, думая, что нашел какую-то ниточку. Перебрался через дорогу, оказался в магазине. Ниточка привела? Купил бутылку вина, – продавщица смотрела презрительно. Как на бомжа с извечными синяками. Вернулся домой, выпил ее в двадцать минут, сел за компьютер.
 Ниточка не вытянулась. Видимо, трезвомыслящая.


* * *

 Грачев своими оплеухами меня переделал. Во дворе и поблизости не осталось рохли, которую я бы не поколотил.


* * *

 Невозможно долго думать, мысленно упорядочивать, что-то сложное сочинять. Видимо, в голове кончается какое-то вещество, необходимый компонент определенных электрохимических процессов. Тема для романа: злой гений, научился извлекать это вещество из голов людей, никогда не мыслящих (циклы типа "Он сволочь, он сволочь, он сволочь" и мысли наподобие "Не попить ли мне кофейку?", не в счет, они веществ не расходуют). У гения что-то вроде шприца. Он наливает донору стакан водки, затем извлекает это вещество, и донор чувствует, что здорово поработал мозгами.


* * *

  20.07.93. Нижневартовск. Скармливаю дрессированным микробам нефтяные разливы. Не едят. Оказалось, на месяц мне надо: хлеба – 20 бух., соли – 0,1кг, сахар – 1 кг, крупа яч. – 2 кг, супов – 30 шт., лука – 1 кг, масло р. – 1,5л, овощей – 3 кг сигарет – 20п., спичек – 5 кор., витаминов – 1уп., спирт – 1л, плюс подножный корм в виде рыбы свежей – 10 кг, грибов – 5кг, ягод – 5кг. За месяц на севере получил столько же, сколько в институте получаю за год. 
  26.06.94. Вчера в обед пошутил: «Лебедев бросил писать книгу, начал писать песню». Все смеялись. Сегодня пришел зам Мартюшов и предложил уволиться. 


* * *

 Это последняя запись. В период "Света" я не вел дневников.
 Господи, если бы я тогда знал, как все повернется...


* * *

 Челентано поет "Сын льва". Слушаю.


* * *

 Владимир Иванович Мартюшов, тихий, улыбчивый человек, человек, со всеми старавшийся ужиться, умер в сорок девять от обширного инфаркта.


* * *

 Значит, жизнь и в самом деле есть свободное падение? И чтобы ты не делал, все равно вмажешься, духовно вмажешься в землю?
 Нет, этого можно избежать. Можно.
 Человек во чреве. Играет музыка. Папа поглаживает мамин живот. Мама представляет, каким хорошеньким будет ее чадо.
 Роды. Акушер опытный. Он все предусмотрел.
 Мама кормит точно по часам. Папа развлекает, когда он не спит и не ест.
 Никаких детских садов. Две бабушки, два деда. Доброжелательные, умные, знающие жизнь.
 Никаких школ. Никаких Грачевых. Никаких учителей с поджатыми губами.
 Стоп. Получилась башня Гаутамы-Будды, в которой он провел молодость. Башня, которая развалилась карточным домиком.
 А если так... "Мой мальчик, этот мир прекрасен. В нем все есть. И добро и зло. Часто их не отличишь, и надо быть бдительным. Надо прощать, прощать, чтобы дойти до себя..."
 Опять Будда. Это – его призыв жить на равном удалении от добра и зла. Не подходит. Ты родился, тебя бросили в океан жизни, в лужу жизни, в цветочную клумбу жизни, в мусорный бак жизни, в Эдем, в земной ад бросили, ты барахтаешься, а Он смотрит на тебя. Смотрит, чего ты стоишь.


* * *

 Посмотрел кинофильм. Насмерть перепуганные американцы очищали остров от насмерть перепуганных японцев.
 Смотрел, потому что, включив телевизор, услышал:
 – Возможно, человек – это часть одной огромной души? Это часть одного огромного "Я"?..




 23



 Остановившись в пустыне, складывай из камней
 стрелу, чтоб, внезапно проснувшись, тотчас узнать по ней,
 в каком направленьи двигаться. Демоны по ночам
 в пустыне терзают путника. Внемлющий их речам
 может легко заблудиться: шаг в сторону – и кранты.
 Призраки, духи, демоны – дома в пустыне. Ты
 сам убедишься в этом, песком шурша,
 когда от тебя останется тоже одна душа.

    И. Бродский «Назидание».

 Ночью был сон. Бог, похожий на отца Иосифа, говорил маме, что она непременно должна родить, потому что каждый ребенок – это и его, Бога, сын, и потому каждый ребенок, родившийся на Земле, есть потенциальный Христос...
 – Что, мой сын тоже будет Христом? – вопросила мать.
 – Я же говорил, что каждый ребенок, и мальчик, и девочка, есть мои дети! И все они рождаются, чтобы попытаться спасти человечество, или хотя бы что-то для него сделать. Однако многие, почти все, по тем или иным человеческим причинам не добираются до собственной Голгофы. И потому в последнее время меня стали одолевать недобрые предчувствия. Люди не хотят спастись, и потому их дети вырастают просто людьми и умирают в муках.


* * *

 Я увидел, как мама Мария, дававшая мне ноздреватый теплый хлеб с сахаром и отобравшая шубу, умирает от боли, проевшей все тело до мозга костей.
 Увидел, как слепой дядя Иван, замечательный плотник (сделавший стол с которого я, пятилетний, стибрил рюмку водки), растапливает печь, закрывает заслонку и ложится в постель, рассчитывая не проснуться, потому что две недели никого не было.
 Увидел отца Иосифа, протянувшего мне пустой коробок, родивший дом. У него недержание мочи – следствие контузии, и последние месяцы жизни мама Мария стелет ему в холодной прихожей.
 Увидел старшего Карнафеля, называвшего меня былинным Вакулой. Он умирал от рака, внутри у него все все вырезано.
 Увидел Христа. Он умирал на кресте. Умирал светло.


* * *

 Я открыл глаза. Сна как не бывало. Каждый человек рождается Христом?! И за последние два с лишним тысячелетия со дня рождения первого никому больше не удалось пройти путь до конца? До Голгофы? До вознесения? До чувственного взрыва, потрясшего людей? Нет, без сомнения, многим удалось это сделать, но лишь Иисус получил мировую известность. Многие прошли этот путь, и, может быть, благодаря им, человечество существует до сих пор.
 И я родился Христом, но не смог пройти положенного пути. Не смог пройти квалификации. Заблудился в трех соснах, прохудился.
 Нет. Еще не вечер, я еще иду, точнее, я все еще стараюсь встать на ноги. И встану, и пойду, и дойду до своего креста.
 Я дойду? И стану символом добра? Окончательно потерявшийся человек, человек, всю жизнь переливавший из пустого в порожнее?
 Почему нет? Ведь Макмерфи, развратник и хулиган из "Полета над гнездом кукушки" тоже был Христом. Он был им в психиатрической лечебнице, и многих спас или указал путь к спасению. И за это люди Сатаны казнили его, как Христа, но современно казнили, электрошоком.
 Макмерфи казнили электрошоком. Его палачи догадывались, что он – Христос, и потому убили душу, оставив живым тело. Первого Иисуса убили гуманнее. Убили одно тело.
 Макмерфи, как и Христос, чуждался "благополучных" и проповедовал немощным и проституткам, потерявшимся и ищущим, параноикам и шизофреникам. И лечил. Лечил, несмотря на то, что был распутником и хулиганом, лечил, потому что оставался человеком, то есть не мог смотреть, как убивают в человеке человеческое.
 Нет, он не мог смотреть, как убивают в человеке Божье начало.
 Оставался человеком, и потому спасал... Вот почему я лечу в тартарары. Я лечу, мои дети летят. Смотрел в не ту сторону, шел не туда и не смог стать Христом. И другие не смогли стать. И потому тяготение человеческой души к святому, к Богу, не реализовывается, и люди становятся все более безнравственными. Все более они уверяются, что за человека бесполезно бороться, и потому гонятся за деньгами, чтобы обезопасить себя от людей; они борются за здоровье собак, коров и кошек, в отношение которых понятие о гуманизме неприменимо.
 Борются за чистоту атмосферы и воды, борются за чистоту мертвой природы, бесконечная организованность которой вызывает мысли о существовании нравственности нечеловеческой, и, значит, доброй.
 Я появился в человеческом обществе, появился из природы глубоко гуманным человеком, все появились глубоко гуманными, появились Христами, появились, чтобы волей обстоятельств, нет, волей близких, волей родных, волей случая упасть в пропасть смерти-кары!


* * *

 Стараюсь припомнить хоть один гуманный поступок, совершенный мной.
 Тщетно.
 Ну, подал милостыню за всю жизнь раз десять. Все остальные добрые дела делал, чтобы выделиться. Ну, вытащил Виталика Сосунова. После того, как он меня бросил.


* * *

  «Бег в золотом тумане». 
  «– Почему мы тебя не бросили? Да потому что в детстве нам вставили в голову фразу – “сам погибай, а товарища выручай”. Послушай для примера одну историю. Давным-давно, шли мы в отгул через перевал 3700. Снегу – по пояс, все в изнеможении – пятнадцать часов перли только до него. Дизелист Гена, он на свадьбу к сеструхе шел, на самом гребешке умер от кровоизлияния в мозг, мы закопали его в снег и вниз покатились, кто, как мог. Те, кто покрепче – вперед ушли, ослабевших побросав. Я с геологом молоденьким, Виталиком Сосуновым, оказался. Он из Сибири родом, розовощекий такой, но маленький. Так вот, через час бросил он меня, с двумя здоровенными буровиками увязался, на них рассчитывая. Бросил, потому что я пальцы на ногах отморозил и не мог идти быстро, а иногда – и просто идти. Ну а скоро совсем замерзать стал, во второй раз уже. Иду, вот-вот упаду. И упал. Прямо на Виталика – он поперек дороги спал. Улыбочка на лице, блаженная такая, румянец на всю щеку. Лежит в снегу, “Оставь меня, оставь, хорошо мне...” – шепчет. И, знаешь, спас он меня. Косвенно, правда. Выручая его, я себя выручил. На все уже было наплевать, и на жизнь в том числе, а тут как в игру какую-то втянулся... В Христа-спасителя... Ожил сразу, надавал ему по румяной роже и потащил. До самой машины дотащил – она внизу под снежной линией ждала, хоть сам полумертвый был. Хохму еще помню – полбутылки водки влил ему в горло и кинул на пассажирское кресло “Газ-66”-го, чтоб погрелся на моторе, а он, как голову отморозил – ничего не понимает, руками-ногами двигает, как будто идет еще. Ну и пролез на карачках через всю кабину и через водительскую дверь под колесо в грязь вывалился! Вот такие дела...» 


* * *

 Нет, не гуманный это был поступок. Я просто играл в спасителя.
 Играл в спасителя?
 Да.
 Играя в спасителя, я спас троих.
 Виталика спас.
 Федю. Его, обезумевшего и связанного, бросили в горную реку, я вытащил, хотя рисковал, сильно рисковал.
 И еще одного человека спас, о котором сказать не могу.
 А Валя Морозова, бывшая коллега? Муж бросил, хотела травиться, яд в сумочке носила, а я выручил. Мы ходили в ночи по глубокому снегу, я говорил: – Смотри, ты оставляешь следы! Ты можешь идти, ты можешь оставлять следы, ты можешь изменять действительность, ты можешь изменить все! Потом мы ломали веточки, я говорил примерное то же, и заговорил ведь, зашаманил!
 Вряд ли они меня помнят.


* * *

 Значит, я был спасителем! Могу им быть. И получается, что я специально спился, заболел, со всеми разминулся, остался один, сошел с ума, чтобы опуститься на самое дно колодца безнравственности, опуститься и увидеть оттуда звезды, увидеть Бога, и все понять!
 Господи, мне это то ли нравится, то ли я чувствую, что это действительно так. Я ведь вглядываюсь в лица детей именно потому, что они у них святые, открытые, нравственные. Да, я вглядываюсь в них, пытаясь определить, удастся ли кому-нибудь из них дойти, раскрыться, превозмочь обстоятельства и свободно вздохнуть на кресте.
 Свободно вздохнуть на кресте. Один врач-литератор писал, что распятые на кресте мучаются недолго. В приданном им положении они не могут дышать, и быстро умирают от асфиксии.
 Так что это не страшно, умереть на кресте.
 Вернемся к теме.
 Что озарение мне дало? Чего я теперь хочу? Что буду делать, к чему стремиться?
 Я хочу доказать, доказать себе, что все люди рождаются Христами. На своем примере.
 На примере сумасшедшего.
 Скажу прямо – я, закоренелый атеист и ученый, настоящий ученый – и картошку чищу и режу по специальной методике, придуманной мною, – принять умом это бредовое положение не могу, хотя бы потому, что слово "вера" в моем логическом лексиконе отсутствует. Я – ученый. И выражения типа "Я верю только фактам", у меня вызывают усмешку. Это то же самое, если бы я сказал: "Я верю, что в настоящее время сижу за компьютером и набиваю эти строки". Но в моей душе прочно сидят строки Сергея Есенина "стыдно мне, что я в Бога не верил, горько мне, что не верю теперь" и потому я готов прибегнуть к спекуляциям. Чтобы не было горько.


* * *

  Спекулятивное (позднелатинское speculativus, от лат. speculor – наблюдаю, созерцаю), тип теоретического знания, которое выводится без обращения к опыту, при помощи рефлексии, и направлено на осмысление предельных оснований науки и культуры. Критика С. философии основывается на материалистической концепции отчуждения, выявляющей подлинные истоки С. мышления: отрыв философского познания от реальных общественных отношений и развития науки, понимание человека как абстрактного субъекта и др. 


* * *

 Вот что сказано в Большой советской энциклопедии о спекуляции. Я давно оторвался от реальных общественных отношений, я давно есть абстрактный субъект, так что карты мне в руки.
 Сначала введем в свой лексикон слово "вера". Что у меня с ним ассоциирует?
 Стигматы. Язвы, появляющиеся у верующих, глубоко сострадающих распятому Христу.
 Они, кровоточащие, сквозные, появляются там, где тело Христово было пробито гвоздями. И копьем стражника.
 Глубоко верующий человек может вызвать появление у себя язв, ничем не отличающихся от язв естественных.
 Я напечатал эти строки, и мне открылось – в светлой вере, в океане светлой веры все возможно, и есть такой океан, должен быть. В нем мыслимо только прекрасное, в нем идут на дно болезни, страхи, непонимание и возможно счастье. Но где он, этот океан веры? Где так много веры, наполняющей его? Ведь я, если и видел ее, то лишь в виде сырости или, в лучшем случае, в виде лужиц...
 Лужицы веры... Вот оно! Надо всем верить и лужицы эти соединятся, и будет океан.
 Не будет океана. Как он появится, если один верит в белое, другой в красное, третий в желто-голубое, а четвертый в одно лишь золото? Если один боготворит Заратустру, другой Будду, третий Сатану, четвертый аспирин "Упса", пятый – Костанеду или Коэльо? Как он будет, как появится, если верующие не только верят, но и считают неверующих в их символы еретиками, подлежащими решительному искоренению?
 Нет, поляризованный в одной вере, в одной плоскости мир, мир-вера, мир-кристалл, невозможен. Он появится, когда все сойдут с ума – перестанут зарабатывать деньги, чтобы тратить их на выдуманные удовольствия. Перестанут творить зло и равнодушие, перестанут ходить по кругу, вращаться в колесе. И узнают, что для полного счастья нужны лишь горбушка хлеба, два кусочка сахара и рука, их подающая.
 А остальное лишне или прилагается само.
 Я сошел с ума, и значит, одной ногой стою в этом мире веры. Чем я похож на Христа?
 Иисуса хотели убить, когда он не был Христом.
 Меня хотели убить в утробе. И отняли шубу.
 Большинство людей убивают в детстве. Человек родится, чтобы по воле Божьей стать Христом, по воле божьей умереть за людей, а его убивают, убивают его душу, и он становится слесарем, юристом, банщиком, он становится человеком. Несчастным человеком, ибо, если в тебе убит Христос, ты не можешь стать действительно счастливым человеком. Истинно счастливым человеком, а не обывателем. Не можешь, потому что Христа нельзя убить до конца. Что-то от него остается, культя, что ли... Да, остается культя, и всю жизнь мучат фантомные боли. Всю жизнь болит то, что отрезали. У меня – это совесть. Ее нет, а я чувствую ее, слышу. Как музыку, состоящую из нот боли.
 У других болит тоска по несбывшемуся, тоска по несовершенному чуду, несовершенному подвигу.


* * *

 Христос ходил по земле и совершал чудеса. Совершал, но когда люди переставали верить в него, они не получались.
 Я, очарованный словами Грина "Ты можешь заснуть, и сном твоим станет простая жизнь", тоже ходил по земле и пытался совершать чудеса. Я пытался зажечь людей, пытался заставить их что-то искать, что-то сохранять, к чему-то идти. Я брал их за грудки и говорил о душе, о любви, говорил, что жизнь дана человеку для того, чтобы превзойти себя и приблизиться к неведомому. К Богу. К совершенству. Но чудес не получалось, и люди не проникались моими словами. И ненавидели. Как Надя, как Житник, как Света, Вера Зелековна, сын. Ненавидели за то, что толкал их к Богу, к божественному.
 Люди не слышат. Они погружены в себя. Они открывают сердца лишь лжецам и презирающим.
 Сотрудник известного издательства сказал мне: – Не грузи народонаселение, не пытайся их изменить. Они – мразь. Если мы напечатаем календарь сорок девятого года, они будут его покупать, и будут читать, и будут передавать его друзьям и знакомым с похвальными словами, потому что нам верят, потому что мы – ИЗДАТЕЛЬСТВО!
 Да, им верят. Потому что они говорят то, что покойно слышать, то, что погружает в океан бездумности. И еще они – профессионалы, они знают, что читать календарь, читать цифры и знакомые слова, так же полезно, как питаться по часам и жить с женой и еще одной женщиной по сетевому графику.


* * *

 Когда Христос родился, пришли волхвы и сказали, что родился Царь всех времен и народов.
 Волхвов на всех не хватает, не пришли они и ко мне. И к вам.
 А если бы пришли и сказали вашей маме, что родился Царь всех времен и народов? Она бы поверила? Нет. Она не поверила, и вы стали человеком.
 Почему не приходят волхвы? А если бы они приходили? К каждому Христу? То есть к каждому новорожденному?
 То-то ж!
 К тому же много Иродов.
 У каждого Христа свой Ирод.
 Мать Мария говорила сыну. Иисусу: "Выкинь это из головы, не позорь нас".
 И каждый, почти каждый Ирод добиваются своего.


* * *

 Христос пострадал за человечество. Он взял на себя грехи всех людей.
 И я страдал за чужие грехи. Пусть по мелочи, но страдал.


* * *

 Христа хранил Бог.
 Всю жизнь я многократно и чудесным образом избегал гибели. "Мне кажется, что кто-то там, наверху, хорошо ко мне относится", говорил Малаки Констант из "Сирен Титана" Курта Воннегута". Я тоже так думаю, потому что падал в пропасть, и даже не поцарапался.
 Это падение я вижу воочию.


* * *

 "Кол Будды".
 ...Семьдесят седьмой, разморенный день устало остывает в прохладный вечер.
 Спускаюсь по скалистому отрогу. За спиной винтовка.
 Высматриваю сурка.
 Вон! Сидит у края – большой! <P.S.>Рыжий, как золото! </P.S.>
 Вдарил.
 Попал!!!
 Сейчас упадет!
 Бросаюсь.
 Он падает – в обрыв.
 Пытаюсь схватить.
 И, черт, сорвался. Без вариантов. Все!
 Нет – Око открылось!
 Мир замер Я повис. Голова внизу, ноги – в небе. Увидел скалу. Внизу – глыбовая осыпь.
 Око, моргнув, закрылось, и я ожил. Полетел, куда надо... Ударился ладонями об узкий карниз. Руки пружиной оттолкнулись. Сами. А тело – в сальто. И я – уже я – стою на ногах. на следующем карнизе. Карнизе шириной в ладонь.
 За всю жизнь я не сделал ни одного сальто, не та конституция.
 До сих пор не могу поверить, что это случилось! Кто-то другой, не я, владел моим телом, кто-то другой перевернул в полете мое тело, перевернул как ребенок, изображая падение скалолаза, перевернул бы изображающую его куклу.
 Осознав постороннее воздействие, я вспомнил недельной давности случай в забое – он взорвался, лишь только я его покинул. Вспомнил и увидел суть.
 Меня спас не компас, за которым я пошел, меня спасла сила, толкнувшая к нему. Я чувствовал эту силу, силу взгляда (Ока?) всей душой, всем телом. Она оживляла темноту штрека, как кислород оживляет воздух. Я был в ней, как плод в матери. Она же была в рассечке, обвалившейся неделей позже. Она меня вытолкнула за секунду до смерти. До смерти рассечки.
 А ночью на перевале 3700? Около часа я шел по глубокому снегу, шел с закрытыми глазами, шел полностью отключившись. Кто или что не дало мне упасть, мне, ничего не видевшему?
 Око.


* * *

 Очнувшись от потрясения, я нашел злополучного сурка, хотел сунуть его в рюкзак, однако он, мешок костей, вырвался, хватанув когтями, из рук и юркнул в ближайшую нору.
 Приняв это демарш как символ происходящего, я поднялся на тропу и пошел в лагерь. Представьте мои думы. Представьте, что вам привели верные доказательства вашего бессмертия, доказательство того, что жизнь ваша бережно опекается. Все мне показалось другим, все.
 Небо, земля, горы отступили.
 Смерть отступила.
 Представьте небо, землю и горы без Смерти. Жизнь без Смерти.
 Если бы не этот случай, я не пришел бы к Богу.




 24



 ...Современному обществу нужны хорошие исполнители. Творческие люди тоже, но единицы. Поэтому система образования должна быть настроена на отбор, выращивание и муштровку исполнителей, а учить думать молодых людей не нужно – в современном обществе это повредит их будущей профессиональной деятельности, какой бы она не была.

    В.Доценко, профессор Парижского университета.

 Еще до нашествия Наполеона на Россию некий австрийский деятель сказал о Кутузове (после того, как тот оправился от второго по счету смертельного ранения), что Бог, несомненно, хранит его для великих дел.
 То, что меня хранят неведомые силы, несомненно. Они меня ведут к чему-то. Немало раз я мог стать счастливым, но как только я становился блаженным, становился восторженным обывателем, становился независимым, что-то вселялось в меня, и я начинал чувствовать: счастье – это нечто другое. Это ни машина, ни женщина, с любовью заглядывающая в глаза, ни деньги, ни власть, ни дом – моя крепость, и даже не дети.
 – Счастье – не твой удел, запомни мои слова. Оставь счастье другим, Сэмми", сказали Маунтджою, герою "Свободного падения.
 И я оставлял счастье другим.


* * *

 Итак, подведем итоги.
 Я прожил до 53 лет, пока не узнал, что Бог намерен мне кое-что поручить.
 Христос прожил до 33, но в те времена узнать жизнь было проще.
 Я узнал все. Прошел все. И приблизился к цели одиноким, как Христос. Без жены, без детей, совершенно свободным подошел. Бог лишил меня всего, лишил, чтобы ничего меня не отвлекало. От чего?
 Посмотрим.


* * *

 Но кто есть Христос из плеяды Христов?


* * *

 Падает дождь, тают ледники, и вода течет вниз. Она течет к морю, горькому морю, движимому лишь внешними силами. Это участь воды. Это участь человека. Он рождается ручейком, полным энергии, и течет к смерти. Сначала по альпийским лугам детства, изумрудным полям юности, потом – по сухим степям и выжженным пустыням зрелости. И умирает в море – безличном скопище душ ручейков и рек.
 Это участь человека, но не человечества. Человечество – это море человеческих душ, и это море течет вверх. Душа за душой оно поднимается по каменистым руслам, по песку и тине, оно поднимается и, когда-то достигнет заоблачных вершин и станет всесильной сущностью, станет бесконечным Богом, вневременным Богом, способным обращаться в прошлое. Бог – это осеняющее нас будущее, это существующее будущее. А Христос – человек, ведущий к нему, и человек, ведущий Бога к нам. Это та душа из моря человеческих душ, которая, остро чувствуя свою земную неполноценность, остро чувствуя притяжение Бога, стремится к нему, стремится вверх по каменистым руслам, по песку, по тине, стремится, увлекая за собой ближних.


* * *

 Сейчас некоторые ученые считают, что все несчастья от перенаселенности Земли. Я тоже так считал.
 "Крайняя маза"
 "...давайте посмотрим вокруг! – продолжал Смирнов. – И мы увидим массу людей, не нужных ни государству, ни родителям, ни близким, ни даже самим себе. В одной только России насчитывается от полутора до пяти миллионов брошенных детей. А кто может бросить собственного ребенка? Только зряшной человек. И эти зряшные существа живут, они глушат себя алкоголем и наркотиками, они распространяют вокруг волны безнадежности, отчаяния, тщеты; волны, рождающие в более удачливых членах общества убийственное для всех презрение к людям.
 И это не все. Ради таких зряшных людей, а им по всей Земле несть числа, работают фабрики и заводы, работают, чтобы произвести для них спиртные напитки, наркотики, еду, дезодоранты, туалетную бумагу, шприцы, зубные щетки, горячую воду, презервативы, лекарства, похоронные принадлежности и многое, многое другое. И эти фабрики и заводы выбрасывают в атмосферу углекислый газ, рождающий гибельный для человечества парниковый эффект. И сами они, эти зряшные люди, выдыхают этот пассивный, но безжалостный газ, газ, который в скором времени убьет будущих Микеланджело, Шаляпиных и Эйнштейнов!
 И еще одно. Количество людей на Земле не может быть бесконечным, следовательно, оно подлежит рассмотрению. Я думаю, что через двести пятьдесят лет на Земле будет жить всего лишь несколько сотен миллионов людей. Не человеческой биомассы, а людей. Людей, хранящих и умножающих достояния человечества, людей, которые оставят после себя что-то вечное.
 Смирнов чувствовал, что говорит нечто такое, что в трезвом виде сам бы легко оспорил. Но его несло.
 – Ты представь, Шура, – продолжал он витийствовать, – ты живешь в мире, в котором от тебя многое зависит. Представь, несмотря на то, что от нас ровным счетом ничего не зависит и не зависело – оттого мы и летаем по свету как обрывки туалетной бумаги. А в том соразмерном и гармонизированном мире, будущем мире, все будут нужны. И с самого рождения каждый ребенок будет опекаться как зеница ока, не как зеница ока родителей, а как зеница ока всего человечества. Представляешь, каким он вырастет!? Представляешь, как он будет жить!? Как все люди будут жить? Все до одного в одной команде! Ты играл когда-нибудь в сплоченной команде? Это прекрасно! В сплоченной команде все прекрасно – несбывшаяся надежда, поражение, неудачный пас, травма.
 И еще представь, ты – один из единственной тысячи реставраторов. И если ты не будешь трудиться пламенно, то многие прекрасные полотна окажутся под угрозой гибели. Да, можно будет сделать их цифровые копии, но то, чего касалась рука да Винчи, без тебя погибнет. Без тебя лично. И, подобно тысяче реставраторов в том мире будет десять тысяч искуснейших хирургов, десять тысяч блестящих ученых, десять тысяч сердечных педагогов, десять тысяч гениальных сантехников и так далее. И каждый из них, каждый, будет нужен людям!
 – Эти люди будут боги... – зачарованно прошептал Шура.
 – Да. Это будет единый организм, это будет Бог. Знаешь, в природе существует всеобщий закон – люди счастливы, пока растут, пока узнают, пока совершенствуются. Дети, например, в большинстве своем счастливы, потому что растут; счастливы люди, которые каждый день постигают что-нибудь новое. А в будущем мире человек будет совершенствоваться, будет расти до самой смерти, будет расти, и будет счастлив до самой смерти и умрет счастливым!"


* * *

 Теперь я понимаю, почему человечество неудержимо распространяется. Нужно давление человеческой массы, должно быть давление человеческой массы, чтобы было движение к недостижимому краю, к бесконечному, движение к Богу, движение, созидающее вневременного Бога, созидающее Бога, способного обращаться в прошлое!


* * *

 Перечитал написанное в последние дни. Юродивый, да и только. Наивный юродивый, полуидиот, живущий незрелыми чувствами; юродивый, изъеденный вшами мыслей, юродивый, пытающийся заразить этими вшами всех. Прав Доценко – таких как я нужно вовремя обрабатывать керосином.


* * *

 Пусть юродивый! Юродивый – это человек соединенный с Богом чувством будущего. Юродивый – это Христос, старающийся говорить понятным для человека языком. Это Христос, фиглярничающий и придуривающийся, чтобы спасти.


* * *

 Почему матери не говорят своим чадам, что те родились с великой потенцией?
 Это понятно. Никто не хочет, чтобы его ребенок стал мучеником и умер на Лобном месте. Все хотят, чтобы дети были сытыми и богатыми, довольными и счастливыми. И чтобы у них было много сребреников.
 А что случилось бы, если мама сказала мне, годовалому, не умевшему еще говорить, но уже умевшему понимать, сказала бы, что я Христос? Сказала бы, целуя мои розовые ступни:
 – Маленький мой, как я счастлива, что ты появился не только ради меня, не ради себя, единственного, а для всех. Я не понимаю, что такое быть Христом, у меня не получилось, но я чувствую, ты проживешь жизнь очень долгую. Долгую, не по времени, а потому что она будет до предела насыщена поступками; чувствую, умрешь ты удовлетворенно, и потом о тебе напишут книгу, читая которую люди будут теплеть сердцем, и глаза их будут смотреть в будущее с надеждой.
 Что было бы, если бы мама мне это сказала? Я бы прожил жизнь тепло, я бы не дергался, пытаясь вслепую перейти в свою чудесную ипостась, я бы не совершил множество бесстыдных поступков. Я бы не пытался самоутвердиться – Христу это не к чему. Я бы не пытался найти себя, я бы пытался найти Бога. И преуспел бы, непременно преуспел бы, потому что в Боге есть частичка моего пути к нему. Ибо Бог состоит из человеческих к нему путей.
 О, Господи, я чувствую, Ты смотришь на меня. И Ты уже не то холодное Недреманное Око, не раз спасавшее меня, еще не озаренного пониманием, Ты – Отец, взгляд Твой светел. Ты смотришь так же, как смотрел я на детей, пытаясь понять до какой степени сути они смогут дойти...
 А как же Софья с Любой? Получается, я изменил им? С Христом?
 Нет, не изменил.
 Я слился с ними, как Будда слился с Белой женщиной, и стал Христом. Они были со мной и будут.
 Но секс? Как же секс, плотская любовь? Я же не могу без нее!
 Ну-ну. Как же без секса. Еще годик-другой и стал бы покупать колготки к уже имеющимся туфелькам и носить сережки девочек. И, конечно же, мастурбировал во всем этом, рассматривая электронных девочек.
 Если я думаю о сексе, значит, я не слился вполне с Софьей. И не стал еще Христом. Но время течет рекой, и надо отдаться ему, и оно принесет меня, куда нужно.


* * *

  В день, когда Гаутама стал Буддой, ему исполнилось 35 лет. Когда просветление растворило последние завесы, покрывавшие его ум, всякое разделение между пространством и энергией в нем и вокруг него исчезло, и он стал вневременным, всеведущим осознаванием. Разные традиции объясняют этот процесс по-разному, но согласно высшему взгляду, Маха-Ануттара-Йога-Тантры, его благословила всепронизывающая истинная природа, проявляющая себя как Будды прошлого, настоящего и будущего. Они сконденсировали свою совершенную мудрость в форму Сарва-Будда-Дакини, белой женщины-Будды, и соединились с ним, и мужские и женские энергии, как и все прочие противоположности, слились в единое совершенство. Каждым атомом своего тела он знал все и был всем. 


* * *

 Будда тоже был Христос! Восточный Христос!
 Это великолепно! Ведь то, в чем я находился, иногда нахожусь, есть ни что иное, как... как нирвана! Не буддийско-восточная опийно-отстраненная нирвана, а моя личная! В нем есть Софья, белая моя женщина, любимая и любящая, есть Люба, моя дочь, любимая и любящая, есть Святой Дух, Бог Отец, Бог Сын, вошедшие в самое мое сердце! В ней есть все.


* * *

 "Крайняя маза".
 "– Наверно, искра божья не во всех попадает... – ответил Шура Смирнову.
 – Во мне эта искра точно есть, но я не знаю, почему она во мне. Знаешь, что меня больше всего ужасает? Я, тупой, совершенно никчемный человек, вечно ошибающийся человек, низменный человек, оказывается, еще и стою над кем-то! И это подвигает меня на действия, на попытки поднять до своего уровня, то есть до уровня тупого, никчемного и низменного человека! Представляешь, поднять до уровня тупого, никчемного и низменного человека!
 – Вроде немного выпил, а пургу гонишь, – проговорил Шура задумчиво. – Хотя, если подумать, то все по-божески получается...
 – Что по-божески получается?
 – Ты, тупой, совершенно никчемный человек, вечно ошибающийся человек, низменный человек, – повторил он с удовольствием, – стоишь над кем-то благодаря этой искре, этой самой божьей искре...
 – И пытаюсь людей до нее поднять?
 – Не до себя же, тупого..."




 28


 Пришел к неприятному для себя выводу – если сейчас я вставлю в текст криптограмму – пора! – то не смогу его редактировать! А это ужасно. Нужны еще редакции, нужны! Не все еще приведено к общему знаменателю, многое еще неприятно выпирает из потока мысли. И я, лично я, не все еще понял. Текст продолжает вести меня в направлении, мне пока не ведомом, но, несомненно, чудесном. И если я продолжу с ним это сладостное движение, то после каждой редакции мне придется шифровать заново, или в лучшем случае, тщательно проверять прежнюю шифровку. А если я не успею закончить труд? Если что-то непредвиденное случится (а оно случится, я чувствую!), и я не успею все отладить, причесать и отправить в редакцию, на litportal.ru и другие электронные библиотеки? И все пропадет! Все! Исчезнет чудесный кусочек истории, не станет сокровищ Македонского! Совсем не станет, ибо они превратятся в вещь в себе. И появятся на свет лишь в том случае, если Земля расколется на кусочки! А вероятность такого события ничтожно мала. Так же мала, как вероятность того, что сына заинтересует, что это я такое закрыл паролем – он просто-напросто сотрет файл.
 Надо переписать его на пяток дискет.
 И выбросить их на свалку? В надежде, что кто-то найдет?
 Книги выбрасывают на свалку. Хорошие книги с прекрасными описаниями людской жизни и тайн природы. Несомненно, кто-то выбрасывает на свалку и секреты. На дискетах. На клочках бумажек, спрятанных в переплет. В тайниках, высверленных в тяжелой старой мебели.
 Сейчас многое выбрасывают.


* * *

 ...Как тяжело стало писать 28-е главы! Вставлять их в детство текста было легко – там все неясно, все зелено, все игра. Юность после вставок (писавшихся легко – я ведь видел Согда наяву, и ничего не надо было придумывать) приходилось подправлять, ретушировать, оттенять, но все шло гладко. А сейчас... Сейчас я стучу по клавишам, а вижу его. Христа. Вижу себя в лучшей своей ипостаси, и меня тянет, тянет в нее вернуться.


* * *

  Возвратившись к себе после самосожжения Калана, Александр созвал на пир друзей и полководцев. На пиру он предложил потягаться в умении пить и назначил победителю в награду венок. Больше всех выпил Промах, который дошел до четырех хоев; в награду он получил венок ценою в талант, но через три дня скончался. Кроме него, как сообщает Харет, умер еще сорок один человек. 


* * *

  На пути в Вавилон к Александру присоединился Неарх, корабли которого вошли в Евфрат из Великого моря. Неарх сообщил Александру, что ему встретились какие-то халдеи, которые просили передать царю, чтобы он не вступал в Вавилон. Но Александр не обратил на это внимания и продолжал путь. Приблизившись к стенам города, царь увидел множество воронов, которые ссорились между собой и клевали друг друга, причем некоторые из них падали замертво на землю у его ног. Вскоре после этого Александру донесли, что Аполлодор, командующий войсками в Вавилоне, пытался узнать о судьбе царя по внутренностям жертвенных животных. Прорицатель Пифагор, которого Александр призвал к себе, подтвердил это и на вопрос царя, каковы были внутренности, ответил, что печень была с изъяном. 
  Плутарх. 


* * *

 Александр Македонский, как и Иисус Христос, умер в 33 года. Умер в Вавилоне, скорее всего, от цирроза печени.
 Великий царь, владыка мира, не нашел своего креста.




 25



 Пусть громкие крики войны колеблют мир; пусть клики жадности и удовольствия заглушают его призыв: Следуй за Мною, но уши, внявшие хотя единожды этому слову Божия, не находят звуков, которые были бы для них приятнее.

    Фредерик Фаррар «Жизнь Иисуса Христа»

 Итак, я вошел в образ, итак я – Христос. Христос, отставший в развитии на двадцать лет. Христос сказал: Следуй за мной, то есть "делай, как я", и через две тысячи лет я услышал и пошел.
 Я услышал и вошел в образ, я схватился за соломинку, в попытке выжить. Я-Христос – это не бред. Я просто пошел в единственно возможном для меня направлении. Пошел по единственному оставшемуся пути.
 И надо догонять. Как идти и что делать, мне, естественно подскажут. Надо перечитать Новый Завет.
 Нет, не надо... Нельзя ступить в одну и ту же реку. Новый Завет – это путь Христа Первого. Я – Христос самостоятельный, я – сам по себе. У меня свой путь. Надо очиститься и ждать небесного озарения. Оно должно вразумить меня.
 Вразумить?.. Да! Я, сын Его, и я собираюсь сделать во имя Его великое дело. Я собираюсь во имя Его принять великое мучение, я собираюсь отдать себя Ему, чтобы он отдал меня людям. И потому он не может не принять участия в моей судьбе...
 Но ведь мне придется бросить пить, мне придется помогать, обывателям, алкоголикам и умалишенным, и они заберут у меня все?
 Что все?! Эту опостылевшую квартиру? Этот затхлый запах одиночества? Эту жизнь? Этих женщин? Да ради Бога!
 Но ведь мне придется общаться с обывателями, алкоголиками и умалишенными? А что можно им сказать? Что можно им открыть? Им же ничем не поможешь, они замкнулись в себе и на все смотрят глазами головы, отсеченной от жизни? Значит, остается идти к тем, кто верит в то, во что верю я? И подвига не получится, получится жалкий междусобойчик с корпоративными устремлениями?
 Нет, не готов я... Не знаю, что делать. Не знаю, как спасти людей, потому что не знаю, как спасти себя.
 Почему не знаю? Знаю! Надо просто повернуться и выйти из тупика. Выйти к людям, и помочь тому, кто подойдет. А потом, когда узнают и станут смотреть пытливо, надо умереть на горе. Умереть, чтобы люди могли ткнуть в меня пальцем и сказать:
 – Смотри ты... Он действительно умер за нас. Еще пару сотен таких, как он, и мы спасемся!
 "Там, вдали, на горе, возвышается крест. Под ним девятнадцать солдат. Пойди, повиси на нем и возвращайся назад ходить по воде, ходить по воде вдвоем", – запел за стеной Бутусов (за точность слов не ручаюсь).
 – Когерентный принцип, аксиома о связи всего сущего, в действии! Передо мной открылся верный путь! – заулыбался я.


* * *

 Не раз я замечал: стоило мне о чем-нибудь задуматься, на что-то умом наткнуться, как рано или поздно все вокруг соединялось в нечто единое и начинало мне помогать торить мысли стезю.
 Например, находясь во власти мысли, я брал наугад книгу, раскрывал ее на случайной странице и находил то, что искал в себе.
 Или включал телевизор и видел фильм, который единственным фрагментом что-то мне подтверждал.
 Или выходил на улицу, шел и оказывался там, где что-то наталкивало на правильное решение или путь к нему.
 Или не с того, ни с чего делал глупость, которая, как выяснялось со временем, выводила на чистую воду.
 Вот Джеймс Джонс. У меня с ним точно связь. Она установилась, когда я прочитал в юности в одной из его книг ("Отсюда и в вечность"?):
 – Может быть, человек – это часть одной огромной души? Это часть одного огромного "Я"?..
 Тогда эта догадка, нет, это чаяние, не вошло в мое сердце – оно было другим. А когда минуло двадцать лет, и оно созрело, я выключил компьютер, надавил на первую попавшуюся кнопку телевизионного пульта и услышал:
 – Возможно, человек – это часть одной огромной души? Это часть одного огромного "Я"?..


* * *

 Этот факт называют когерентным принципом. Это я узнал из вырезок господина Гайзера.


* * *

  Когерентный принцип (филос.) – аксиома о связи всего сущего. 
  Когерентность (от латинского cohaerens – находящийся в связи), согласованное протекание во времени нескольких колебательных или волновых процессов, проявляющееся при их сложении. 


* * *

 Все сущее проистекает в движущейся к цели волне, все взаимосвязано единой идеей. Богом. И если ты влился в эту волну, стремящуюся к Нему и от Него, протиснулся в это поле всеобщей мысли, то за одним событием определенно следует другое. За нотой следует нота. Как в музыке – венце земной гармонии.
 Приятно осознавать, что ты – партия в мировой симфонии...
 Но проверим принцип.
 Я поднял глаза, и они увидели Карла Ясперса. Его книгу "Смысл и назначение истории".


* * *

 Кстати об истории. В начале года в соседнем подъезде умер одинокий старик. После его погребения сын послал рабочих очистить квартиру. Они вынесли все на улицу. Я проходил мимо, о чем-то думая. Меня остановили:
 – Одежды не нужно? Даром? Хорошая одежда! А мебель? Вам пригодится, а нам до свалки меньше ходок.
 Я прозрел и увидел старую мебель, ящики, полные барахла, и пачки книг. В три захода унес последние к своему подъезду. Разобрал. Фенимор Купер, Александр Дюма, Майн Рид.
 Подумал: "Романтический был человек, а умер".
 Из Стивенсона выпало два приглашения принять участие в демократических выборах. Из Джека Лондона – засушенный василек.
 Подумал: "Надо будет в свои книги положить несколько десяток. То-то будет радости, когда кто-нибудь унесет мои книги к своему подъезду".
 Тут явился Ясперс.
 На третьем курсе я что-то вычитал о нем в учебнике марксистко-ленинской философии. И был неприятно удивлен – его автором критиковались мои мысли. Мои мысли, родившиеся в моей голове, никогда до того не знавшие Ясперса.


* * *

 Достал "Смысл и назначение", распахнул наугад.


* * *

  ...каждое человеческое существование (экзистенция – курсив мой) занимает в Целом определенное место. Оно существует не для себя, его предназначение – прокладывать путь. 
  ...Существующая основа единства состоит в том, что люди сливаются в едином духе понимания. Люди обретают друг друга во всеобъемлющем духе (трансценденции, Целом или бодрийяровском Другом), который полностью не открывает себя никому, но вбирает в себя всех. С наибольшей очевидностью единство находит свое выражение в вере в единого бога. 


* * *

 Вот так. Я нашел себя в Целом, и стал волной в едином поле, атомом в кристалле, в котором самый дальний атом, самый дальний человек, закономерно со мной связан. Как Вячеслав Бутусов, сделавший и спевший песню о Христе, и как человек, пославший ее в эфир. Ты не можешь ни к кому из них приблизиться, не рискуя разорвать связи, они с тобой связаны лишь расстоянием, но все они – нечто связанное с тобой воедино, связанное так, что ты становишься единым с ними созданием. И расстояние между связанными людьми не может быть больше или меньше – только определенное. Когда сокращаешь его или увеличиваешь, она, эта связь, ослабляется. Как ослаблялась моя связь с Надей и Светой, с другими близкими людьми. А если не искушать расстояния, если оставить его наполненным его недеформированным содержанием, то оно обращается глубиной отношений.
 Посмотрим еще раз, нахожусь ли я в ткани принципа когерентности. Вот Библия.
 Она осталась от красивой проститутки, занимавшей квартиру до того, как я ее купил. Яростной проституткой – она все сломала и содрала обои, узнав, что ее выселяют.
 Распахнем Писание в четвертой четверти. Там, где Новый Завет.


* * *

  6. Но ныне, умерши для закона, которым были связаны, мы освободились от него, чтобы служить (Богу) в обновлении духа, а не по ветхой букве. 
  К римлянам, глава седьмая. 


* * *

 Вот он, принцип! Я умер для законов, которыми связывался всю жизнь! Я умер для законов Бойля и Мариотта, для законов социализма и капитализма, законов науки и семьи! Умер, чтобы служить Богу в новом качестве, служить обновленным, умер, чтобы служить Богу, взятому в скобки! Что такое Бог, взятый в скобки? Это же Бог чистый, не ряженый в культовые одежды десятков религий, не тот, ради которого убивают и бьются лбом о каменные полы, не тот, именем которого достигаются низменные цели!
 О, Господи, наконец-то я счастлив!


* * *

 Вечером читал Ясперса.
 Думающие люди приходят к одним и тем же фантазмам, даже если один думает в Китае, а другой в Европе. Значит, фантазмы – это то же самое, что и законы физики?
 Три типа бытия человека:
 1) Предметное бытие. Это бытие в пылевом облаке, состоящем из Еды, Питья, Секса, Праздников, Чтива, Тяги к праздности и тому подобного. Предметно существующие мыслят в целях ориентации в этом облаке (вычисляющее мышление по Хайдеггеру).
 2) Экзистенция. Это бытие в созвездиях. В созвездиях, не имеющих прошлого, в созвездиях состоящих из Конфуция, Андрея Платонова, Блока, Сартра, Сезана, Сент-Экзюпери и других блистательных личностей. Экзистенциально существующие мыслят с целью коммуникации, т. е. глубоко интимного и личностного общения в "истине" (осмысливающее раздумье по Хайдеггеру).
 3) Трансценденция. Непостижимый предел всякого бытия и мышления. Это бытие человека, соединившегося с Богом в далеком будущем своего созвездия.


* * *

  ...зло для Я. это, прежде всего, глухота к чужой экзистенции, неспособность к «дискуссии», принимающая облик фанатизма, а также поверхностного, обезличенного массового общения. Смысл философии, по Я., – в создании путей общечеловеческой «коммуникации» между странами и веками поверх всех границ и культурных кругов. 




 26


 Ночью по аксиоме явился Он, и я сказал Ему:
 – В одном журнале я читал статью известного ученого. В ней утверждается, что доказать Твое существование, так же невозможно, как доказать противное. Как можешь Ты мне доказать, что я не сошел с ума, а действительно говорю с тобой? Скажи, мне это нужно, чтобы я жил.
 – Ты же говоришь со мной?
 – Да...
 – Значит, я существую.
 Я подумал немного и, согласившись с доводом, прямо спросил о том, что меня давно волновало:
 – Говорят, что ради спасения рода человеческого ты не только снизошел до того, чтобы стать человеком Иисусом, но и стал человеком Иудой, чтобы содеянная жертва была безукоризненной, не запятнанной и не ослабленной какими-либо изъянами. Ограничиться агонией на кресте в течение одного вечера для тебя было бы кощунственно, и ты стал последнейшим человеком, нижайшим человеком, мерзостнейшим человеком, ты избрал самую презренную судьбу и стал также Иудой. Это я прочитал у Борхеса...
 – Это поэзия, имеющая право быть. Но что верно, то верно – чтобы стать Богом без вопросов, надо пройти весь путь – от мерзости до всепрощающей святости.
 Я помянул "Свободное падение" Голдинга и попросил:
 – Рассказал бы что-нибудь о том свете... Что-нибудь о том, что расходится с нашими о нем верованиями.
 – Гм... Ну, например, в аду люди горят не за свои грехи, что у вас общепринято, а за грехи своих воспитанников и ведомых... И с тобой мы в свое время поговорим о грехах твоих детей, и грехах тех людей, которые доверялись тебе, как дети, а ты их искорежил и наставил на тяжкий путь...
 – Что ж, это справедливо... – в душе стало тепло – я не смог себе воздать, как ни старался. Он – сможет.
 – Я Бог, что тождественно справедливости.
 Я покивал и спросил:
 – Почему ты не сделаешь всех счастливыми? Ты же всемогущ?
 – Да, я могу сделать всех условно-счастливыми. То есть механически счастливыми, суть обеспеченными стереотипным набором благ. Но истинно счастливым, извини, божественно-счастливым, человека может сделать лишь он сам.
 – Ты прав. Слушай, а как тебе моя идея о том, что все люди рождаются Христами?
 – А как ты думаешь?




 27


 Я проснулся, раздвинул шторы. Вовне рождался редкий в последнее время погожий день. Постояв у окна, вернулся в постель. Тень какой-то мысли блуждала в мозгу. Я поймал ее довольно скоро.
 Триединство!
 Если я есть Христос, значит, я в то же самое время есть и Бог-Отец, и Святой Дух. И, значит, ночью я разговаривал сам с собой.
 Закрыв глаза, я представил себя Христом, Богом и Святым духом одновременно. И очутился в особом пространстве, я стал Оком (!) и увидел свое сознание шлейфом знания распространяющимся в безграничном и прозрачным, как воздух, кристалле. Он, этот кристалл, был жив, но не по-человечески, не по-простому, смертно, жив, а как-то непонятно, торжественно и в то же время бесстрастно. Внутренние его поверхности бегущими потоками меняли цвет преимущественно с нейтрального на синий. И все это было мною, а бегущие ручейки были человечествами, были моей кровью. Увидев это, я изумился, нет, задался вопросом: зачем мне, Богу, все это, если я в общем-то не испытываю никаких чувств и желаний? И тут же понимаю – я существую для того, чтобы эти человеческие потоки были и стремились и вовсе не к цели, а просто стремились и этим жили, по крупинке получая нечто бесценное – понимание вечности, как своей части.
 Я раскрыл глаза и какой-то частью, и частью большей, обратился в себя, обратился в потерявшегося человека. Но что-то во мне оставалось от Бога. Почти весь я был земным, привычным, а что-то в голове было не моим – испорченным и трухлявым – а Божьим. Поразмыслив, я понял, что это – знание. Я сделал усилие, и оно вошло в меня.
 Если ты есть Христос, значит, в то же самое время ты есть и Бог-Отец, и Святой дух.
 Если каждый человек есть Христос или был им, значит, все мы есть одно бесчисленно-единое существо. Все мы – один Бог Сын, Бог Отец и Святой дух. То есть Павел Грачев – это я. Нет, не я, а мы с ним – неотъемлемая часть высочайшего многоединого существа, мы есть это существо. Моя мама – это существо. Тибетский медник, умирающий сейчас в своей Лхасе от зоба – я видел его ясно – опухоль до груди, – тоже часть этого существа, и поэтому, испустив дух, он не умрет, а останется с нами.
 Но это существо не полноценно. Оно еще не случилось в совершенство. Оно лишь держится на Христах, достойно завершивших свой путь. И держится, потому что они несгибаемы и несут свой крест, чистые духом. И держится, потому что появляются все новые и новые его опоры.


* * *

  Экзистенциализм, или философия существования, стремится постигнуть бытие как некую целостность субъекта и объекта. Выделив в качестве подлинного бытия переживание, Э. понимает его как экзистенцию, т.е. переживание субъектом своего «бытия-в-мире». Экзистенция есть бытие, направленное к смерти и сознающее свою конечность. Поэтому описание ее сводится к описанию ряда модусов человеческого существования: заботы, страха, решимости, совести и др., которые определяются через смерть. 
  В отличие от физического времени экзистенциальное время качественно, конечно и неповторимо; оно выступает как судьба и неразрывно с тем, что составляет существо экзистенции: рождение, любовь, раскаяние, смерть и т.д. Историчность человеческого существования выражается в том, что оно всегда находит себя в определенной ситуации, в которую оно «заброшено» и с которой вынуждено считаться. 
  Важным определением экзистенции является трансцендирование, т. е. выход за свои пределы. Свобода – это сама экзистенция, экзистенция и есть свобода. Марсель и Ясперс считают, что свободу можно обрести лишь в боге. Свобода предстает в Э. как тяжелое бремя, которое должен нести человек, поскольку он личность. Он может отказаться от свободы, стать «как все», но только ценой отказа от себя как личности. Мир, в который при этом погружается человек, это безличный мир; это мир, в котором никто ничего не решает, а потому и не несет ни за что ответственности. У Бердяева признаками этого мира является приспособление к среднему, уничтожающее оригинальность. 
  Согласно Камю прорыв одного индивида к другому, подлинное общение между ними невозможно. И Сартр, и Камю видят фальшь в любви, дружбе, во всех формах общения индивидов. Единственный способ подлинного общения, который признает Камю, – это единение индивидов в бунте против «абсурдного», мира, против конечности, смертности, несовершенства, бессмысленности человеческого бытия. Экстаз может объединить человека с другим, но это, в сущности, экстаз мятежа, рожденного отчаянием. Согласно Марселю подлинное бытие – трансценденция – является не предметным, а личностным, потому истинное отношение к бытию – это диалог с ним. Трансцендирование есть акт, посредством которого человек выходит за пределы своего замкнутого, эгоистического "Я". Любовь есть трансцендирование, прорыв к другому, будь то личность человеческая или божественная. 
  Согласно Ясперсу все в мире, в конечном счете, терпит крушение в силу самой конечности экзистенции, и потому человек должен научиться жить и любить с постоянным сознанием хрупкости и конечности всего, что он любит, сознанием незащищенности самой любви. Но глубоко скрытая боль, причиняемая этим сознанием, придает его привязанности особую чистоту и одухотворенность. 




 28


 Это глава есмь дважды 28-я. Она 28-я по сути, и по положению. 28+28. Или 28х28. Еще 28 = 7х4. Семь есть цифра счастья, цифра удачи, а 4 – моя цифра. Христос, Бог Дух, Бог Отец и я = 4
 1+9+5+1 = 4х4
 Возраст(!) 5+3 = 4х2
 Рыбы (4х3)=12-ый знак зодиака.
 Месяц – по старому стилю четвертый.
 День рождения (4х5).
 Рост (4х44).
 Вес (4х23) – нынешний, (4х19) в течение большей части жизни.
 Жены (4х1).
 Дети (4х0,5).
 П+с+и+х= 4 буквы.
 Я – сумасшедший, разве нет?
 29.167.1686.6.165.58.2.1.762.1.2.216 – вот (на текущий момент) указание места, где находится то, от чего я хочу избавиться, а вы обнаружить и присвоить. Правка текста (даже одной буквы и одного слова) с большой вероятностью сделает криптограмму нечитаемой.
 Большое количество шестерок и единиц – это случайность.
 Прошу часть средств направить на строительство второго Храма Христа-Спасителя. Нынешний приземист, как время, его построившее, а истинный храм Христа, должен быть устремлен к небесам.
 Время еще есть, и я придумаю, как усложнить криптограмму. Не переусердствовать бы.
 Ее уже не расшифруешь. То, что я написал, эти несколько строчек, сделало ее нечитаемой. Но время еще есть.


* * *

  «Бег в золотом тумане». 
  «Ступив в рассечку, я замер с открытым ртом. Чем более глаза привыкали к тусклому карбидному освещению, тем невероятнее казалась открывшаяся картина – сверху донизу весь забой был набит золотом. Самородки – большие и малые, просто золотины – алчно блестели на фоне белоснежной кварцевой жилы. Фактически передо мной был огромный самородок с включениями кварца, очень похожий на знаменитую плиту Холтермана». 


* * *

 Я видел это. Видел примерно это. Я видел слитки, презрительно демонстрировавшие вельможное безразличие, видел горы умершей под ударами молота золотой посуды. Я видел у ног кучи живого скифского золота – бляхи, браслеты, заколки...




 29


 ...Вышел на улицу и, пройдя квартал или два, почувствовал, что Павел Грачев рядом. Почувствовал, потому что мы с ним есть единое существо, пребывающее теперь в особом пространстве, а не в том, в котором от жизни хочется удавиться. Я шел по улице Судакова мимо магазина "Досуг" и знал, что, когда миную овощной киоск, он выскочит из-за него и с разбега ударит меня сзади, так, что я потеряю равновесие. Потеряю равновесие, но не упаду. И еще знал – это не он меня бьет, это я сам себя бью, это Бог Сын, Бог Отец и Святой Дух, это все люди и все человечества изгоняют из меня, из себя, то, что не должно существовать внутри них.
 Они объединяют меня со мной. С Софьей, Любой, Грачевым.
 Он ударил, но я не упал, я исхитрился схватить его за руку, и вот, мы стоим и смотрим друг другу в глаза. Точнее, я смотрю ему в глаза, а он смотрит мне в глаз (мне хватило сил не закрыть его в унисон битому).
 Да, это Павел Грачев. По крайней мере, он был из Паш Грачевых. Лет пятьдесят, маленький, рыжеватый, голова по-боксерски опущена, в глазах активная ненависть, ненависть ко мне и ко всем, болезненно смешавшаяся с ненавистью к себе. Всем своим видом он олицетворял все человеческие несчастья – нищету, стыдное детство, беспроглядность существования. Он смотрел, не двигаясь, смотрел как-то по-особому мутно и остро, и я узнал, что нужен ему. Он должен меня бить, чтобы устоять, и я должен быть бит, чтобы устоять.
 Он отнял руку, понурился и пошел прочь. Он тоже это узнал. Узнал то, что давно знал подспудно – мы с ним одно и тоже, одна часть, одна часть кристалла, но так получилось, что связаться со мной, достучаться до меня он мог только... только стуча по моей голове.
 Я не пошел за ним следом. Теперь он никуда не уйдет. А если уйдет, то я всегда буду знать, буду знать с точностью до ангстрема, где он находится.




 30


 Утром прошелся по городу. Люблино, Марьино – это ужасно. Кругом кичливые бетонные коробки – бездушные, разрозненные, несоразмерные человеку. Они все раздавили здесь, они раздавили город моего детства.


* * *

 Днем узнал, что Евгений Евтушенко живет в Штатах. Нет, он не Христос.
 Представляю Христа, переселившегося в Вечный Город Рим и за сребреники читающего лекции в Колизее.


* * *

 Апостолы Петр и Павел переселились в Рим.


* * *

 Днем, часа в два, пришла мама с коробкой печенья; усевшись за стол, принялась рассматривать мой покрасневший и все еще слезящийся глаз и красные полосы от пальцев Грачева на лбу и щеке.
 Предварив вопрос: "Опять пил?!", я сказал, что до меня дошло, что я – Христос, Бог Отец и Святой дух. И что она тоже Христос, Бог Отец и Святой дух, но только женского рода, и мы с ней, а также остальные люди есмь одно и то же.
 Конечно, у меня были сомнения: стоит ли делиться с мамой тем, что засело в голове, и засело по первому делу наперекосяк, стоит ли ее беспокоить. И перед тем как сказать, я распахнул Библию в четвертой ее четверти и прочел:


* * *

  37. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин Меня; 
  Тяжко, но истинно. К Богу надо уйти, оставив все, но оставив дверь открытой. И близкие войдут в нее и соединятся с тобой в Боге. 
  38. И кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня. 
  39. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее. 
  Закрыв Писание, я решил говорить откровенно, тем более, знал, более уверенно знал, что она – это я, а я – это она. 


* * *

 – Смеешься? – выслушав, посмотрела подозрительно.
 – Да нет! Ты поверь мне, прими мои слова, как принимают ребенка на руки, и проникнешься этим также откровенно, как я.


* * *

 Надо сказать, я не ожидал, что мама тотчас станет моим апологетом, поскольку я сам себя чувствовал Христом лишь в какой-то мере. Ведь человек, откопавший в огороде добротную кирзовую сумку, туго набитую золотыми монетами, не скоро начинает верить своим глазам, и ночью вскакивает и бежит к шкафу, чтобы еще раз взглянуть на сумасшедшее сокровище, вдруг показавшееся привидевшимся.
 И еще одно. Конечно же, в подкладке всего этого было еще кое-что. Я, именно я, продолжал смотреть со стороны на себя же, умершего для закона, которым был связан, освободившегося от него, чтобы служить (Богу) в обновлении духа, а не по ветхой букве. Смотрел, дееспособен ли он, ступивший в сторону, смотрел, чтобы решить, соединиться ли с ним, если мать поверит, или посмеяться над собой, если поднимет на смех.


* * *

 Мама с минуту рассматривала утюжок, продолжавший свою нескончаемую трапезу. Она осмысливала слова "прими мои слова, как принимают ребенка на руки".
 – Ну что, прониклась? – посмотрел я ей в глаза, когда они вновь сфокусировались на красных полосах на моем лбу и щеке.
 Она покивала.
 – У тебя белая горячка... – губы ее презрительно сжались, нога импульсивно двинулась и бутылка из-под вина, стоявшая под столом, упала, звякнув о свою товарку.
 – Если это белая горячка, то я жалею, что она не охватила меня раньше желтой, – пропитался я негодованием.
 – Какой это желтой?
 – Да никакой... – остыл я.
 – Ну и что ты собираешься с этим делать?
 Я пожал плечами.
 – Пойду, наверное, по городам и весям, поищу людей, которые меня поймут. Знаешь, сегодня утром я встретился с одним... Видимо, их достаточно много, почти столько же, сколько людей.
 Я рассказал о Павле Грачеве. Подумал: "Павел – имя апостола-первосвященника и генерала, не вынесшего крест". Мама продолжала смотреть с неприязнью, смешанной с жалостью. Мысли ее легко читались: "Ходит по улицам пьяный, с алкашами путается. Скоро на лице ничего, кроме синяков не останется. Вот ведь послал бог сыночка!"
 – Квартирой, дачей и всем моим имуществом можешь распорядиться по своему усмотрению, – перешел я к практическим вопросам. – Кстати, передачу движимости можно начать прямо сейчас.
 Я сходил в гостиную, достал из секретера две сберегательные книжки, обручальные кольца, которые когда-то связывали меня с Надей, Ларисами и Светой. И сережки девочек. Софьи и Любы.
 С сережками я расстался с трудом. Помогла Библия, наугад раскрытая:
 59. Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки.


* * *

 Положив золото в карман черного парчового халата, очень шедшего ей, она раскрыла одну из книжек. Глаза, найдя основную цифру, расширились и, тут же вскинувшись, вцепились в мои воспаленные глаза. Записи во второй книжке вызвали похожую реакцию.
 – Копил всю жизнь... – смущенно улыбнулся я. – А деньги можно получить без хлопот – в банках я оставил на тебя доверенности.
 – И когда ты собираешься по городам и весям?
 – Завтра, – ляпнул я. И обрадовался скоропалительному ответу: "Решено!! Без нее я, без всякого сомнения, тянул бы с уходом к Богу, к Себе, до маразма, как тянул Лев Толстой". – И, пожалуйста, не присылай отца промывать мне мозги.
 Когда я дурил, она присылала рассудительного мужа в расчете, что тот наставит меня на истинный путь.
 – Вечером я зайду, – буркнула она и ушла, не поцеловав, как всегда.
 Постояв у окна, я лег с ностальгической своей книжкой – "Сердцем Дьявола".


* * *

 "После правки носа (заговорил хирургище, зубы и вдарил с маху резиновым молотком) Лида несколько часов приходила в себя. Вечером пришел Чернов с шоколадкой и сказал, что надо выздоравливать – послезавтра будет вертолет, и надо лететь на участок с Савватеичем, главой маркшейдерского отдела.
 – Он кричал в Управлении, что на штольнях завышен уклон, и странно, что до сих пор ни один состав не улетел в отвал. И теперь начальник экспедиции посылает на участок комиссию. "Обратного рейса, – сказал, – не будет, пока этот тип не подпишет бумагу, что существующие уклоны не опасны".
 – Ну-ну... Савватеич опять в строителя коммунизма играет...
 Лиде хотелось отлежаться в больнице, а тут такое.
 – Ничего он не играет. Надо, говорит, уклоны сделать нормальными и все тут.
 – То есть проходить все штольни заново. А это нам не надо, да?
 – Факт. Так что даю тебе тридцать шесть часов на выздоровление, и вперед и прямо, как говорят проходчики. Поговори с ним, уговори как-нибудь. Он ведь может в Госгортехнадзор пойти. Начнутся разборки – отчет в срок не сдадим, премию не получим.
 – И я в котлован не упаду... – печально улыбнулась Сиднева.
 ...Узнав, что Лида летит на законсервированный участок, Житник пошел к Чернову.
 – Слушай, начальник! Полечу-ка я с ними. По пятой штольне анализы хорошие пришли, но пробы из руды не вышли – надо добрать, – сказал он, самодовольно улыбаясь (как же, классный резон придумал!).
 – Да ладно придумывать. С Лидой, что ли, полететь хочешь?
 – Нет, начальник, неправда твоя. Подсчета запасов ради алчу полета, клянусь.
 – Ну, ладно, лети. И привези тубус со старыми планами опробования.
 – Пузырь с меня! – обрадовался Житник, но Чернов уже не слушал: грызя карандаш, он думал, что делать с 3-ей штольней.


* * *

 Четыре часа Сиднева ходила с рейкой по штольне. Савватеич не доверил ей нивелира и правильно сделал – у Лиды получилось бы не что есть, а как надо. Остальные члены комиссии в гору не пошли, они сели думать.
 – Это Черствов, начальник отдела кадров виноват... – покачал головой инженер по технике безопасности Владимир Аржанов, доставая из видавшего виды портфеля свертки и банки с закусками.
 – Не понял? – выкатил белесые глаза начальник участка Владимир Куликовский, сто пятидесяти килограммовый по натуре человек.
 – Надо было ему в милицию позвонить, в которой Савватеич работал. Узнал бы тогда, что его оттуда за принципиальность выперли.
 – Маркшейдер, а в милиции работал! – хохотнул Владимир Абрамчук, горный мастер. Его взяли обобрать заколы, но он любил начальство и не смог его покинуть.
 – Может Сидневу ему подпустить, пусть обработает? – Аржанов, разливая водку, подумал вслух витавшую в воздухе идею.
 – А она согласится? – Абрамчук попытался представить маркшейдеров в постели. Получились, правда, с теодолитом.
 – Нальем – согласится, – махнул рукой Куликовский. – Только вот этот хрен моржовый, Житник... По-моему, он на нее неровно дышит.
 – А на кой ты его взял? – Аржанов забыл о поднятом стакане.
 – Сказал, что Чернов его посылает.
 – Вечно эти геологи под ногами путаются. Давайте, что ли, за все хорошее.


* * *

 Савватеич с Сидневой, замученные, залепленные рудничной грязью, явились в восьмом часу. Лида, не увидев на столе водки, расстроилась. Куликовский, показав ладонью "Счас будет!" вытащил из-под стола две бутылки "Столичной".
 Житника к столу не пригласили – техническое начальство геологами брезговало. Он явился сам и встал в дверях. Савватеичу стало неловко, он жестом предложил ему сесть рядом. Тот сел.
 – Ты бы рассказал, как баня у тебя сгорела, – не посмотрев на него, попросил Аржанов Куликовского. – Все по-разному смеются.
 – Он до утра рассказывать будет, давайте я! – загорелась захмелевшая Лида. – Идет, значит, Куликовский по лагерю и видит, что баня нештатно дымиться. Ну, пошел к проходчикам в землянку и говорит: "Ребята... баня горит..." А те в "тысячу" режутся и на такой малохольный призыв ноль внимания. Постоял, постоял Куликовский, выглянул, увидел, что вовсю уже полыхает, и опять тянет: "Ребята... баня горит..." А те отвечают: "Ты что, начальник, стоишь? Садись, наливай, вон, чаю". И опять за карты. Куликовкий сел и опять свое тянет: "Ребята, баня горит..." А проходчики торгуются: 80, 100, 140... И тут дверь землянки срывается с петель – это Генка Кабалин заорал снаружи: ... ... вашу мать ... ... горит!!!
 – Да, командного голоса тебе не хватает, – посмеявшись, сказал Аржанов. – Имей ввиду, Мазитов об этом знает...
 – На участке 351,5 – 472,8м уклон штольни завышен на 50%, – встрял Савватеич.
 – В самом деле? – просиял Аржанов. – Что ж, придется снимать рельсы и задирать почву выработки.
 И зашептал на ухо Сидневой. Та, меланхолично кусая яблоко, покивала. Житник, заподозрив неладное, прислушался, потерял бдительность и механически выпил стакан водки, протянутый Куликовским.
 – В восточном штреке уклоны также завышены, – продолжал Савватеич.
 – Да ладно, заладил – уклоны, уклоны. – На, лучше поешь курочки жареной.
 Савватеич, стал есть ножку, протянутую Аржановым. Житник мужественно считал круги перед глазами. Сиднева курила, разглядывая непосредственного начальника. Абрамчук смотрел в ночное окошко и думал о жене и двух мальчиках, дожидавшихся его в четырехметровой барачной комнате. Куликовский, раскинув в стороны ноги в ботинках 47-го размера, флегматично подозревал, что ему не удастся удержаться в начальниках до первого смертельного случая, и придется соглашаться на горного мастера или опять устраиваться в домоуправлении. Аржанов смотрел на часы – он знал, что дизелист в 10-30 вырубит свет. Когда свет погас, он зажег керосиновую лампу и налил на посошок. Выпив, члены комиссии подхватили Житника и, пожелав спокойной ночи маркшейдерам, ушли.
 Оставшись наедине с женщиной, Савватеич растерялся. Лида, не обращая на него внимания, переоделась в ночную рубашку и пошла в сени чистить зубы.
 Когда она вернулась, Савватеич лежал в постели. Лида села к столу, порылась в рюкзаке, нашла бутылку пива, обрадовалась и, открыв о край стола, попила из горлышка. Вообще-то она давно была на автопилоте и все, что ей хотелось, так это лечь к Савватеичу и с клубящихся облаков опьянения насладится любимым своим десертом, то есть обычной для мужиков шестого десятка неуверенностью: "Получится? Не получится? Встанет? Не встанет?". Ей с детских лет нравились лежать рядом с такими мужчинами. Хотя воспитатель детского дома и бил ее, если у него не получалось, но боль от побоев никогда не перебивала этого удовольствия.
 – Слушай, ты, верный ле... лелинец, – начала она, оставив на потом пива на донышке. – Знаешь, что в экспедиции о тебе говорят?
 – Пусть говорят, – пробурчал верный ленинец.
 – Так вот, люди говорят, что ты это затеял, чтобы стать главным диспетчером экспедиции.
 Савватеич дернулся, но продолжал молчать.
 – И, похоже, ты на правильном пути. Но люди сомневаются: может, ты и в самом деле коммунист? Назначат тебя, а ты за старое?
 Он продолжал молчать и после того, как Лида легла к нему. Это неприятно ее удивило: Неужели не будет десерта?
 Она приподнялась на локте, посмотрела коллеге в глаза. "Нет, мой!" И прижалась к нему упругой, не кормившей еще грудью.


* * *

 Когда Савватеич поверил, что у него получится, в дверь забарабанили. А когда он увидел себя и Лиду глазами начальника Управления, щеколда сорвалась, и в комнату ворвался свирепый Житник. Лида поняла, что спектакль по охмурению главного маркшейдера продолжается. Взяв с тумбочки пачку "тушки", перевалилась к стене через оцепеневшего Савватеича и с удовольствием закурила.
 "Житник – самец, – думала она, отправляя колечки дыма к заплесневевшему фанерному потолку. – Утром буду в синяках". Проводив глазами уходившего начальника, вспомнила однокашников, насиловавших ее на полу физкультурного зала. "Маты ведь были. А они – на полу. Мальчишки..."
 Житник молотил всю ночь. Лида, курила, откинув голову назад, просто смотрела в потолок. Между третьим и четвертым разом вырвалась к столу, выпила стакан водки и, кое-как добравшись до кровати, рухнула замертво.
 Утром Аржанов радировал в экспедицию о победе и просил кинуть в вертолет водки. Лида валялась в постели, Житник что-то точил на токарном станке, Абрамчук лепил снежную бабу, Куликовский говорил поднявшимся из кишлака рабочим, что если они будут красть солярку такими темпами, то весной он их на работу не возьмет".




 31



 "Замечательно, однако, что его семья открыто выступила против него и решительно отказалась верить в его признание. Однажды его мать и брат стали утверждать, что он помешан, и, относясь к нему, как к возбужденному мечтателю, хотели схватить его силой".

    Эрнст Ренан «Жизнь Иисуса»

 Утром – собрав рюкзак, я привязывал к нему палатку – в дверь позвонили. Увидев в глазок мать, открыл дверь и через три минуты мчался в машине скорой психиатрической помощи, ехал квалифицированно спеленатый смирительной рубашкой.
 Это было отвратительно, и я смеялся.
 В больнице меня изолировали в отдельной палате с пожухшими синими фиалками на подоконнике и санузлом, блестевшем чистотой и никелем – мать никогда не скупилась на взятки, да и денег у нее было достаточно: тех, которые были на сберегательных книжках, хватило бы на съем палаты "Люкс" в течение многих лет. Очнувшись от тяжелого лекарственного сна, я подошел к окну, раздвинул шторы. Открывшийся с высоты второго этажа пейзаж нет необходимости описывать, но мне хочется это сделать, чтобы еще раз испытать чувства человека, наконец, получившего то, к чему он стремился всю жизнь. Я увидел высокий кирпичный забор с новенькой спиралью Бруно на нем, под ним газон – зелено-желтый, перестриженный, у нас не умеют стричь газонов. И, конечно же, увидел товарищей по несчастью (или счастью – это как посмотреть) в мышиного цвета халатах – такой же был на мне. Они безучастно сидели на скамейках или шли по растрескавшимся асфальтовым дорожкам, или просто стояли, бессмысленно глядя в голубые прорвы неба.
 Упоительное чувство, Стефан Цвейг назвал бы его звездным, рассеялось под взглядом двух санитарок, остановившихся под окном. Они, открыв рты, смотрели на меня если не с благоговейной надеждой, то с трогательным интересом.
 К сожалению, я не сделал, того, что сделал. Оставаясь еще человеком, на себя со стороны смотрящим, я не сделал это, а выкинул: я осенил женщин крестным знаменем. Они, испуганно отшатнувшись, стали креститься. Закончилась сцена тем, что одна из женщин закашлялась, и другая увела ее, поддерживая за талию.
 – Ничего еще не сварилось – ни я, ни они, и потому все так нелепо получается, – подумал я, отойдя от окна и усевшись на кровать.
 Она, со специальными приспособлениями для обездвижения пользователя (крючками, ремнями и т.д.), походила на садомазохистскую. Я представил себе врача клиники, укрепляющего на ней хихикающую молоденькую медсестру, и помянутый тут же явился. Было ему лет сорок, он страшно и кругло смотрел огромными глазами сквозь толстенные линзы очков. Впрочем, прежде чем посмотреть, он подошел к окну, собрал с подоконника осыпавшиеся с цветов лепестки, бережно поместил их в карман, поправил шторы так, что они стали равно широкими, осторожно притворил приоткрывшуюся дверцу шкафа и лишь затем обратил взор на меня.
 Мы поговорили. Я рассказал ему все. И о том, что являюсь обладателем сокровищ Александра Македонского, и об оральном типе характера, и о том, что говорю сам с собой и сплю с грезой, и воспитываю грезку, и покупаю им подарки и обувь, и о Павле Грачеве рассказал, и о триедином Боге, охватывающем собой все, и состоящем из всего и из каждого.
 – Так по-вашему получается, что и я есть Христос, Бог Отец и Бог Дух? – выслушав, спросил он серьезно.
 – Да, – ответил я. – И вы – это я, а я – это вы. И, по сути, мы с вами друг для друга еще и Иоанны Крестители. И сейчас я пытаюсь вас вылечить в добрую веру, так же, как вы пытаетесь вылечить меня от аутизма.
 – Меня можно вылечить?..
 – Конечно. Вы должны это знать. Вы же, смею полагать, психиатр высокого класса.
 – Судя по вашим высказываниям, вы знакомы с психоанализом?
 – Более чем поверхностно. Но кое-что мне известно.
 – Ну и к какому типу характеров вы бы меня отнесли?
 – Прежде чем увидеть меня, вы увидели опавшие лепестки на подоконнике, поправили шторы, прикрыли шкаф. Лишь потом вы обратили взор, смею надеяться, на главную причину вашего здесь появления. И тут же увидели, что эта причина сидит на кровати и мнет покрывало. Вы – анальник, доктор.
 – Что ж, правильно поставленный диагноз – половина лечения... – попытался улыбнуться доктор.
 – Теперь ваш ход...
 – У вас, по-видимому, паранойяльная прогредиентная шизофрения, – сказал, утвердительно покачивая головой.
 Я вспомнил Макмерфи с удаленной душой. Макмерфи, душа которого была уничтожена электрошоком, и вздохнул, представляя себя таким же:
 – У всех паранойяльная прогредиентная шизофрения...
 – Я бы выписал вас, но меня просили вас подлечить...
 – Мамуля?
 – И она тоже. Но вы не беспокойтесь – никакого Макмерфи, я из вас делать не буду. Вы об этом подумали, признайтесь. Не буду, потому что в настоящее время мы располагаем обширным спектром мягких средств для действенной коррекции поведения.
 Доктор угадал мою мысль и перед тем, как ответить, я подумал, что какой-то частью понимания он проникает в мой кристалл.
 – Вы вытравите из меня Христа?
 – Упаси Господи! Я сам верующий человек. Я сделаю из вас совершенно нормального человека.
 – Нормального человека? Это так скучно... – "Ни черта он не проникает".
 – Да, скучно, да, пресно, если смотреть свысока, то есть с точки зрения паранойяльного прогредиентного шизофреника, но зато вы будете прекрасно себя чувствовать. Вы с удовольствием станете зарабатывать и тратить деньги, общаться с нормальными людьми, и я, ваш лекарь, – есть у меня такая уверенность, – еще посижу на вашей свадьбе, последней свадьбе... Вы прекрасно выглядите, лет на сорок пять, и, думаю, не раз еще станете отцом.
 – Вижу, мама многое вам обо мне рассказала...
 – Она просто ответила на мои вопросы.
 – Что ж, придется рожать... – улыбнулся я. И вскинул глаза, вспомнив, что вообще-то рожают женщины, и в одну из них придется влюбиться:
 – Послушайте, доктор, а что, после лечения любая женщина будет казаться мне прекрасной?
 – Да! И любая книга будет вам казаться любопытной, и всякое кино стоящим внимания!
 Я сморщил лицо. Если бы я с кульком карамели "Слива" пару раз сходил с братом Андреем в общежитие текстильного комбината, вместо того, чтобы читать Майна Рида, слушать Окуджаву и рассматривать журнальных девочек, то с юности стал бы нормальным человеком, стал бы без всякого электрошока и мягких средств для действенной коррекции поведения.
 – Это же замечательно, быть нормальным! – приязненно улыбаясь, кончиком указательного пальца коснулся моего плеча доктор. – Представьте себя на улице или на пляже! Вы идете по делам или лежите без дел, а кругом сплошные красавицы! Вы читаете книгу – любую! – и она вызывает у вас удовлетворение, только потому, что вы держите ее в руках, вы – чтец. Да об этом можно только мечтать!
 – Да уж...
 – Я бы сам не прочь стать таким, но, к сожалению, моя мамочка считает меня совершенно нормальным человеком. А сам я не в силах себя переделать. Как говорил один талантливый хирург, делать себе трепанацию – это не автопортрет писать.
 – Да уж, – автоматически проговорил я.
 Упомянутый хирург, Витя Лихоносов, помешавшийся на клятве Гиппократа, фигурировал в одной из моих книг. Видимо, мама ознакомила доктора не только с моими отклонениями, но и творчеством, что, впрочем, одно и тоже.
 – Вечером мы сделаем вам электроэнцефалограмму, а пока отдохните, – вернулся к делу доктор. – И, умоляю, перестаньте терроризировать моих сотрудников.
 – Терроризировать ваших сотрудников? Вы что, считаете, что я придуриваюсь?
 – Ничего я не считаю. А что касается моего приказа не терроризировать моих сотрудников, да, приказа, отнюдь не просьбы, уж не обессудьте. Вы, конечно, не знаете, что у Клавдии Петровны, нашей лучшей санитарки, мост выпал, и она его проглотила. После того, как вы осенили ее крестным знаменем.
 – Передайте, чтобы не ставила его на место, – понесло меня. – Он ей не к чему – через два года у нее вырастет новый зуб. А вам, как анальнику, я посоветую вот что. Найдите себе партнершу, приведите ее домой, предварительно, конечно, отправив мамочку к подруге, и попросите ее поиграть роль мужчины-гомосексуалиста и...
 Доктор не стал слушать. Опустив голову, он удалился. Я подошел к окну, осторожно выглянул. Все ходячие пациенты клиники стояли перед ним. Лица их светились благоговением, ибо, как я узнал позже, подавившаяся Клавдия Петровна страдала несносностью характера и потому воровала у них котлеты и плевала в щи.


* * *

  Прогредиентная шизофрения проявляется параноидным синдромом и обычно возникает после 30 лет. Появляется систематизированный бред (преследования, величия, ипохондрический и др.), который по мере прогрессирования болезни сочетается с явлениями психического автоматизма Кандинского – Клерамбо, т. е. ощущения постороннего насильственного влияния, отчуждения собственных психических актов. В ряде случаев бред и галлюцинации сосуществуют с правильным поведением и сохранной трудоспособностью. Иногда развитие болезни ограничивается стадией систематизированного бреда (паранойяльная Ш.). Малопрогредиентной Ш. (называется также стертой, мягкой Ш.) свойственно преобладание навязчивых явлений, проявлений ипохондрии, истерии в сочетании с выраженным аутизмом (преобладание замкнутости, активное отстранение от внешнего мира). В клинической картине приступообразно-прогредиентной Ш. преобладают острый, фантастический бред, кататоническое возбуждение. Периодическая Ш. протекает с возбуждением, спутанностью сознания, аффективно-бредовыми, кататоно-онейроидными (см. Онейроидное состояние) приступами и незначительным изменением склада личности. 
  Онейроидное состояние, онейроид (от греч. уneiros – сновидение и йidos – вид), грезоподобное помрачение сознания, характеризующееся смесью ярких и обильных фантастических представлений и фрагментов отражения реального мира. 
  Паранойя (от греч. parбnoia – умопомешательство), стойкое психическое расстройство, проявляющееся систематизированным бредом (без галлюцинаций), который отличается сложностью содержания, последовательностью доказательств и внешним правдоподобием (идеи преследования, ревности, высокого происхождения, изобретательства, научных открытий, особой миссии социального преобразования и т.д.). Все факты, противоречащие бреду, отметаются; каждый, кто не разделяет убеждения больного, квалифицируется им как враждебная личность. Эмоциональный фон соответствует содержанию бреда. Борьба за утверждение, реализацию бредовых идей непреклонна и активна. Явных признаков интеллектуального снижения нет, профессиональные навыки обычно сохраняются долго. В современной психиатрии преобладает мнение, что П.-симптомокомплекс, возникающий в течении шизофрении и некоторых других психических болезней. Крайне редко П. описывается как самостоятельное заболевание. 




 32



 У каждого безумия есть своя логика.

    Вильям Шекспир.

 Отойдя от окна, я походил по комнате, затем улегся на кровать и задумался, как пройти электроэнцефалографию. Исследование это (в аббревиатуре ЭЭГ) хитрое, и, как у любого хитрого исследования типа детектора лжи, его результаты могут быть легко извращены испытуемым.
 – Если электроэнцефалограмма покажет, что я здоров, это будет свидетельством того, что мои убеждения – это убеждения здорового человека. Это хорошо, это может увеличить число моих последователей, но здоровый человек им здесь не нужен. В больнице должны лежать больные, и потому меня сделают больным.
 А зачем я им нужен? Я им не нужен. Мое нахождение здесь нужно моей маме. Для мамы я, в больнице, под надежным присмотром, это гораздо лучше, чем я, ободранный и спящий под забором, чем я, бредущий с пустым желудком по проселочной дороге. И, тем более, я, изгоняющий менял из Храма или висящий на кресте под возбужденно горланящей вороньей стаей. Значит, она постарается продержать меня здесь в целости и сохранности долгое время, по крайней мере, до того времени, пока я не стану с утра до вечера полировать ногти алмазной пилочкой или часами рассматривать в карманном зеркальце свою фармакологически довольную физиономию.
 Если же электроэнцефалограмма покажет, что я эпилептик, они оставят меня в покое. Мне это пойдет на пользу. Буду есть ананасы, буду ходить по коридорам и агитировать сумасшедших, как агитировал Макмерфи. А потом потихоньку улизну.


* * *

 Пришли за мной в двенадцатом часу ночи, и я испугался. Мне померещился низкий подвал с одним стулом, вокруг него несколько пылающих жаром юпитеров и парочка плотных медиков в белых халатах. Эту картинку я видел в Геленджике, в детском санатории "Солнце", после того как кустанайский уличный мальчик Саша Воробьев в пылу драки царапнул стилетом грудь Мычалы, весившего больше всей нашей ватаги.
 К счастью, предчувствия меня обманули. В подвале стоял небольшой чум из белой ткани. Меня попросили в него войти и сесть на стул. Спустя несколько минут я, обклеенный датчиками и опутанный проводами сидел на нем в полной темноте. Через некоторое время пошли световые и звуковые сигналы, и я дернулся.


* * *

  ЭЭГ – это усовершенствованный гончарный круг древних греков. Работорговцы и рабовладельцы сажали рабов перед ним, вращающимся, и заставляли пристально смотреть. Если раб одолевался припадком, стоимость его резко падала – эпилептики во все времена ценмлись недорого. 


* * *

 Бег в золотом тумане.
 "– Все это замечательно, – равнодушно зевая, продолжил беседу Сергей, – но как ты с "2б" в военном билете ежегодную медкомиссию проходил?
 – Очень просто! На справке Чернов Е.А. исправлял на Чернова Н.А. и Надежду Алексеевну посылал. И потому в моей справке, разрешающей работать в высокогорных условиях и на подземке, всегда была отметка гинеколога "Здорова". И за семь лет ни одна экспедиционная крыса этого не заметила.
 – Так, значит, лунатик ты, больной... – задумчиво подвел черту Житник.
 – Не знаю. Наверное, больной. Я и по жизни хожу, как лунатик. Ничего не вижу, на все натыкаюсь, ничего не понимаю. И никуда не могу прийти...".


* * *

 В конце исследования меня попросили глубоко дышать. Я понял, что оператор собирается одурманить мой мозг воздушным азотом, с тем, чтобы подавить волю. Подышав полной грудью, я резко и широко растворил глаза и напряг руки так, что они задрожали. Этого хватило, чтобы Михаил Александрович – так звали врача – на следующее утро смотрел на меня так же свойски, как и на остальных своих подопечных.


* * *

 Эпилепсия (от греч. схватываю, нападаю) – хроническое заболевание головного мозга человека, имеющее различную этиологию.
 ...существуют также т. н. эквиваленты эпилептических припадков в виде внезапно наступающих расстройств настроения, сумеречного помрачения сознания, сомнамбулизма, трансов и др. В некоторых случаях при Э. наблюдаются психозы, которые протекают остро или хронически и проявляются аффективными нарушениями (страх, тоска, злобность, эйфория, бред, галлюцинации, эгоцентризм, резкая смена настроения – от слащавой приветливости до злобности с агрессией) и др.
 Среди причинных факторов при Э., по мнению большинства авторов, основную роль играют патология внутриутробного развития плода и патологические роды.




 33


 Доктор действительно оказался "анальником", и мне пришлось туго. Как все анальники, он был пунктуален и аккуратен, в том числе, и в выполнении инструкций и предписаний своей науки. Изучив электроэнцефалограмму, он засучил рукава и принялся кормить меня лекарствами. Сначала я противился, но потом понравилось. Проглотишь горсть таблеток, и в тебя можно кидаться табуретками, и не только кидаться, но и попадать без видимого ущерба для обоюдного здоровья. После третьей горсти мне понравилось сидеть на коврике посередине вселенной и пить пиво в своем скверике, или умно и степенно говорить с друзьями о достоинствах того или иного оператора мобильной связи, или, покачиваясь из стороны в сторону, воображать себя Гаутамой, ожидающим слияния с Белой женщиной-Буддой.
 После пятой горсти меня стали выпускать на пленэр, и я ходил по нему, как Иисус Христос в белом венчике из роз, ходил впереди толпы недоброжелателей санитарки Клавдии Петровны. Я чувствовал себя нужным и значимым. Я что-то говорил о типах характеров, о Голгофе, о Боге, Вечном царстве, о нравственности, сочинял перлы типа:
 Возлюби чад своих, мать свою и отца своего больше, чем котов своих и собак, ибо сердце твое должно принадлежать Богу, но не скоту.
 Если ты сыт, а тот голоден, да обрыгаешься ты съеденным.
 Да гореть вам в гиене огненной не за грехи свои, но за грехи чад и рабов своих.
 Вся любовь на свете – твоя. Погаснет она у тебя в сердце – погаснет и в целом свете.
 Сносите и ратуйте покойно, покойно угасайте – пройдет сонм веков, и укрепленный вами Бог возобновит вас, и смерть покажется вам мгновением, и будете вы обитать в Божьей Паутине, обитать счастливо и привольно, ведь в Божьей Паутине все найдется, найдется для каждого – и пара, и мысль и хлеб насущный.


* * *

 Люди слушали и проникались, проникались, потому что верили. Некоторых я лечил от выдуманных болезней. От аллергии, от мигрени, от всего, что лечится словом. Мне было хорошо. Я чувствовал себя востребованным.
 ...Правда, иногда было тоскливо. Это случалось, когда я просыпался среди ночи и видел сумрачный потолок, кружок лепнины, с которого свешивалась никогда не зажигавшаяся люстра, никогда не зажигавшаяся по причине отсутствия в ней лампочек, просыпался и ощущал себя из чего-то выскобленным. Тогда я сжимался, и лица врачей и санитарок, лица душевнобольных и их мятущихся родственников, являвшихся по обязанности, представали перед моими глазами. Они представали, и я понимал, что со мной происходит нечто, требующее немедленного прекращения, я понимал, что если это не прекратится, то все рухнет, и будет падать тысячелетия.
 Однажды в полусне я увидел отца Иосифа, родившегося Христом. Его, лишая свободы движения и подгоняя сознание под действительность, распинали несколько раз. Но каждый раз он не уходил в небо, возвращался на землю, чтобы потом умереть от ран. Почему он возвращался? Ради меня. Ради того, чтобы у меня был человек, думая о котором, я светлею.
 В другой раз я понял, почему многие люди ничего не получают от Бога, хотя систематически молятся и воздают Ему должное. Они ничего не получают, потому что не знают, что они-то и есть частичка Бога Духа, Бога Отца и Бога Сына, и потому, молясь, надо обращаться к себе, взывать к своим силам, и тогда невозможное свершится, ибо Бог Дух, Бог Отец и Бог Сын услышат!
 Это великое триединство! Бог Дух – ткань кристалла единения, Бог Отец и Бог Сын, как символ божественного единства всех!
 В одну из таких ночей ко мне пришло и сомнение – а нужно ли бороться за людские души, стоит ли умирать за то, чтобы они стали чище? Стоит ли бороться с несправедливостью, можно и нужно ли облегчить человеческое существование? Короче, стоит ли навязываться людям? Христос ведь навязывался, метал бисер перед свиньями, давал святыни псам, и они его казнили. Я, ты, мы, они казнили. И вообще, есть ли за что бороться? Плох ли мир, в котором я живу, может, плох я сам, и надо разбираться с собой? Или не разбираться, а просто собраться в кулак и жить всем назло, если ты некрасив, низок ростом или по ряду причин не можешь понять, почему окружность делят на диаметр?
 Я помнил – эти сомнения давно сидят в моем мозгу, я помнил, что давно сижу в пустыне, борясь с ними перманентно и спорадически, борясь, к сожалению, безрезультатно. Но в тот раз я преодолел их с Божьей помощью и пришел к радостной мысли, что бороться за людские души нужно лишь затем, чтобы такая борьба существовала, любить людей нужно, чтобы человеческая любовь существовала, жертвовать собой надо, чтобы человеческая жертвенность существовала. Я, ты, он, каждый человек, должны со всех сил стараться бороться, любить и жертвовать, и тогда появится надежда, тогда к нам явится Бог Дух.
 Короче, я пришел к мысли, что меня может спасти только движение к Богу. Поняв, почему Христос пошел на Голгофу, я пришел к мысли, что должен идти. Должен идти мимо "Досуга" к овощному киоску, должен идти, чтобы выскочил Павел Грачев и больно и обидно ударил по глазу, чтобы я выскочил из себя, из своего "Я", стал беззащитным и куда-то побежал. И я шел к киоску каждый день, шел, лежа на кровати и глядя в белоснежный потолок.


* * *

 Через неделю после того, как меня поселили в больнице, пришла посетительница. Она была в легком летнем платьице и босоножках, и я, узнав в ней маму Лену, чуть не заплакал. Мне очень не хотелось идти в столовую пединститута и есть там серые котлеты со скользкой шрапнелью, а потом идти рука в руке и отвечать "да" или "нет" на придуманные вопросы. Но потом внутри у меня потеплело, потому что в столовую пединститута идти не пришлось – мама Лена принесла котлетки с собой, и они были без скользкой перловки и очень вкусными. Пока я ел, она сидела рядом, и ее тепло, не вызывавшее уже испуга, проникало в меня вместе с теплом котлеток, проникало и производило в душе странные изменения. Эти изменения выражались в том, что я теплел все глубже и глубже, а когда тепло дошло до нутра и растворило желчь, добро начало распространятся из меня, распространясь далеко, соединило со всеми людьми – добрыми и недобрыми – и моя клетка, моя яма, моя западня, мое "Я" превратилось в "Мы", и я, почувствовав себя святым, и расплакался. Мама не расстроилась, она увидела, что слезы сына – не влага печали, но счастья, и, обняв меня за плечи, тоже заплакала. Если бы мы плакали так вечно, если бы я вечно видел, что иду в столовую с девушкой, которая очень скоро станет старенькой женщиной, боящейся умереть, и она бы вечно видела, кого ведет в столовую – не рожденного ею ребенка, а маленький, задумчивый мир, ежеминутно готовый и коллапсировать, и протянуться до бесконечности, то возвращаться в палату бы не пришлось, мы бы унеслись навеки в райские безвременные кущи и жили бы там вечно... Но слезы кончились, как кончались котлетки и шрапнель, и мы распростились, очищенные, и вместо небес встали на свои места в чуть просветлившемся кристалле жизни.


* * *

 Утром следующего дня пришла дочь. Я лежал в кровати и смотрел на нее, почти двенадцатилетнюю, смотрел, не узнавая. Всем раньше на меня похожая, она стала Светой. Изменилось все – взгляд, разрез глаз, осанка, даже форма черепа – у меня он круглый, а у Светы уплощен с боков. Она сидела и смотрела на меня, и я чувствовал, что все довольны моим местоположением, все кроме дочери, которой приходится отвечать друзьям, что родной отец умер. Я смотрел на дочь и видел, что никогда не рассказывал ей экспромтом чудесных сказок, никогда не устраивал пикников на крыше сарая среди ветвей цветущей яблони, никогда не читал наизусть письма Онегина к Татьяне, никогда не старался, чтобы из нее распространялся свет, никогда ее не любил больше жизни. Я смотрел на нее и видел, что единственное, что я делал – это часами возил ее на шее, и она не хотела слазить. И еще обижал маму, а от вида бабушки передергивался.
 Мы не говорили, только смотрели. В первые годы развода ей запрещали меня слушать, потом разговаривать со мной. Но я нашел выход из положения, и она стала говорить своими рисунками, полными символов. После того, как Вера Зелековна, стоя за дверью, узнала, как я их расшифровываю, дочери запретили мне рисовать, и связь наша оборвалась.
 И вот, мы на своих местах в кристалле жизни.
 "Могли ли мы занять другие места, более удобные для души? Нет. И вообще, что такое этот кристалл жизни, – стал я смотреть в потолок. – Если он состоит из беспорядочной толпы людей, каждый из которых существенно отличается от других, то никакой это по физике не кристалл, и даже не стекло, а просто непрозрачное аморфное тело, не пропускающее свет. Как не пропускает его сейчас моя дочь. И этот мой кристалл, оказавшийся непрозрачным аморфным телом движется по времени, растворяясь сзади смертями и прирастая спереди рождениями, ну совсем как дерево распространяется по радиусу, рождаясь под корой, но угасая сердцевиной. Можно ли сделать этот кристалл прозрачным, можно ли заставить его заиграть светом? Нет. Его можно сделать прозрачным, лишь сделав всех людей одинаковыми, или расставив их по строго определенным местам – а это не жизнь, это смерть.
 Но...
 Но ведь можно сделать так, что все больше и больше людей будут если не излучать свет, то хотя бы пропускать его? Не свет в виде фотонов, а чудесный человеческий свет озарения, свет любви, свет бескорыстной веры? Можно, и тогда мой кристалл станет прозрачным, и озарится светом, который мне, темному и холодному, и представить-то невозможно.
 Я посмотрел на дочь. Увидел Свету, настроенную на поглощение, Свету из которой никогда ничего не выходило...
 Не выходило?..
 Выходило. Мы сочинили с ней сказку о добром Сплюшке, который все время спит в ночном колпаке, услужливо спит за тех, кто не высыпается, и она связала его на спицах из ниток цвета морской волны, и он спал за нас, по несколько раз встававшим ночами к только-только появившейся на белом свете Полине. Мы сочинили...
 Дочь уставилась в окно – не захотела, чтобы я увидел то, что являлось в ее глазах от этих моих мыслей.
 – Зачем она пришла? – задумался я, и тут же Полина, не удержавшись, посмотрела человечески, и я получил ответ на свой вопрос: ее прислали посмотреть на сумасшедшего, ничтожного сумасшедшего, но она пришла посмотреть на Христа. Пришла посмотреть, действительно ли я новоявленный Христос. Видимо, мама позвонила Свете, и они поговорили. У мамы хорошие отношения со Светой – та богата, а богатство для мамы – первейший положительный признак. Богатые умнее и правы – знает она твердо.
 – Знаешь, что сейчас пришло мне в голову? – сказал я. – Мне пришло в голову, что человек должен стараться либо пропускать свет, либо поступать так, чтобы он исходил от него, и исходил не как слова, а как божье излучение. И тогда все станет ясным, тогда сразу можно будет увидеть черного человека.
 – То, что исходит от тебя – это свет? – спросила она, сузив глаза, и я улыбнулся: "Моя дочь!"
 Мне не пришлось отвечать – в дверь постучали, и вошел доктор. Прощаясь с дочерью, я шепнул:
 – Если ты в меня поверишь, я вознесусь...


* * *

 Еще приходил сын. Он спешил и, поговорив о том, о сем, покровительственно похлопал по плечу и ушел. Вечером, подойдя к столу, я обнаружил на нем пакет, им принесенный. Он содержал лист хорошей мелованной бумаги с изображением старинной иконы на дереве. Лицо под нимбом было моим и несло стилистическое сходство с Христовым. Я улыбнулся – "Мой сын".




 34


 В то утро мне удалось принять двойную дозу таблеток, и я весь день был счастлив смотреть в потолок, смотреть, впитывая божественный мысленный свет. Вечером, когда я был уже не очень счастлив – стемнело, и потолок виделся не таким белоснежным, как выглядел днем, – вошел Степа – психический больной с небольшой, но стойкой манией (ему хотелось лишить дыхания всех женщин, изменяющих мужьям, но только лишь после получения весомых доказательств; за сбор коих и составление секретных баз данных он и был заключен в лечебницу по просьбе соседей и сослуживцев). Озабоченно склонившись надо мной, борец за чистоту супружеских отношений сообщил:
 – Доктор уже неделю избегает тихих.
 Я молчал, слабо улыбаясь, и Степа предложил поиграть в комнате отдыха в домино. Видимо, считая, что я не в себе, он был настойчив, и мне не удалось отвертеться. Простившись с потолком, я пошел, ведомый за руку. В коридоре, не удивившись, увидел Павку Грачева. Он стоял у стены в чистом и хорошо выглаженном белом халате. Вместе с ним на меня смотрел санитар. Они смотрели с трогательным благоговением, у Павки последнее было окрашено воспоминаниями о нашем совместном прошлом. Степа, дав мне время осознать происходящее, потянул за руку; я пошел. К моему удивлению мы миновали комнату отдыха – санитар и Грачев, соблюдая дистанцию, шли следом, – и оказались в кладовке, в которой хранилась гражданская одежда пациентов. Моя, аккуратно сложенная, лежала на столе.
 – Одевайся, – посмотрел Степа победно.
 – Меня выписали? – спросил я, не чувствуя ровным счетом ничего.
 – Нет. Давай, быстрее. У нас всего десять минут до пересменки.
 Я посмотрел на санитара.
 – Сан Саныч – наш человек, – улыбнулся Степа. – Он здесь лечился десять лет, а когда вылечился, не захотел уйти.
 – Но и я не хочу никуда уходить! Мне никогда не было так хорошо, как здесь. Меня все любят, и всех люблю, – сказал я, начав испытывать сильное беспокойство.
 – Ты должен идти... – странно посмотрел Степа.
 – Куда?
 – Не знаю. В Иерусалим, на Голгофу, в Саратов, в Воронеж, тебе решать.
 – Но я не хочу! Пойми, не хочу! Вовне одиноко и надо что-то делать физически!
 – Пойдешь! Мы так решили.
 – Кто решил?
 – Индеец, Наполеон, Отелло, Сан Саныч, тетя Клава, я. И остальные.
 – Но моя Голгофа, может быть, здесь!
 – Покажи ему эту Голгофу, – выцедил санитар, стоявший сзади. – Время еще есть.
 Степа взял меня за руку, привел в какую-то комнату, снял со стены постер с изображением киноактера Антонио Бандераса в роли красавца и предложил посмотреть в открывшуюся дырочку.
 Я посмотрел.
 И увидел кабинет доктора. Тот, с голой задницей, в белом халате, задранном до плеч, стоял, согнувшись в три погибели. Квазимодо, один из буйных совершал с ним половой акт посредством кулака, внедренного в анальное отверстие. В какой-то момент я увидел лицо доктора. Оно было искорежено страхом и наслаждением, болью и порочным счастьем.
 Степа потянул меня за плечо. Оторвавшись от отверстия, я посмотрел в его глаза и понял – ему хорошо известно, что происходит в кабинете, и, более того, он сам в нем бывал.
 – Вот почему ты должен идти. Он и тебя заставит.
 Помолчав, Степа вздохнул:
 – У нас тут Содом и Гоморра, факт. И они стоят на голове.
 Я сел на табуретку, стоявшую рядом. Захотелось увидеть белоснежный потолок. Я задрал голову.
 Потолок в комнате был сер и в трещинах. Местами обнажалась дранка.
 "Они поверили, что я – Христос. Они считают, я пришел их спасти".
 – Понимаешь, нам будет легче, если мы будем знать, что ты идешь по свободе, идешь, собирая вокруг себя хороших людей. Мы будем улыбаться, представляя тебя идущим, – прочитал мои мысли Степа. – И эти улыбки станут твоей силой.
 – И еще одно, чтобы все по правде... – сказал он, поморгав. – Ты же сам говорил, что все люди рождаются Христами...
 – Говорил. А что?
 – Ну, Вася из 28-й палаты...
 – Что Вася из 28-й палаты?
 – Он это понял...
 – Понял, что родился Христом?
 – Да...
 – Понимаю... Боливар не вынесет двоих.
 – Ничего ты не понимаешь... Нам неловко, что у нас целых два Христа, а за забором ни одного...
 Подумав с трудом, я согласился с доводом, вздохнул и попросил:
 – Павел, ударь меня.
 Санитары и Степа вышли, чтобы не видеть, как бьют Христа, и Грачев ударил.
 Он ударил несильно, но мне хватило, и мозги заработали по-прежнему. Утерев выступившие слезы, я посмотрел на него пристально, внушая действовать, посмотрел. Он кивнул и вышел.
 Прильнув к отверстию, я увидел доктора. Тот стоял у окна, застегивая поясной ремень. Квазимодо, подергиваясь, сидел на полу и дикими глазами рассматривал кулак, поворачивая его то так, то эдак.
 Павел неслышно вошел в кабинет, птицей подлетел к доктору и со всего маха ударил по глазам.
 Тот упал. В моем сознании появились свет и знание:
 – Он ослеп, и будет уволен.




 35



 Я знаю, от чего бегу, но не знаю, чего ищу.

    М.Монтень.

 Покинув больницу через черный ход (охранник, увидев Христа, то есть меня, вскочил, стал торопливо одергивать форму) мы заехали ко мне за рюкзаком. К счастью, нас не дожидались – видимо, Сан Саныч пустил преследователей (в том, что нас преследуют, сомнений не было) по ложному следу. Собрав вещи, я сел за компьютер, молниеносно дописал 29-ю главу сего повествования и следующие вплоть до настоящей (это заняло около часа), обновил криптограмму и отправил по электронной почте первому попавшемуся издательству и в litportal.ru.


* * *

 Продолжаю через... через... Господи, сколько прошло времени – и не сосчитать!


* * *

 Труд мой в печати не опубликован. В litportal.ru тоже.
 Резонанса никакого, ни в прессе, ни в Интернете. Провал. Или... или кто-то добыл сокровища? Добыл простенько и без шума?! Человек из редакции, человек из litportal.ru? Черт! (Прости, Господи!) Я ведь и не подумал, что так может случиться! Проскользнул счастливец мышкой, подмел все и летает теперь по миру на личном "Боинге", меня дураком-благодетелем поминая...
 Сколько согдов перевернется в своих могилах!
 А на что ты рассчитывал? Что поднимется лихорадка, и твое имя запестреет на страницах газет? Надеялся, что будут преследовать, как Остап преследовал миллионера Корейко? Надеялся, что попадешь на Петровку, в газеты и "Вести"?
 Нет, не рассчитывал и не надеялся.
 А почему расстраиваешься?
 Неприятно, что получилось так, как будто бы сокровищ не было.
 Ну и бог с ними. У меня другая задача.
 Я продолжаю. О золоте Македонского больше ни слова.


* * *

 Перед уходом что-то толкнуло меня включить телевизор, я включил и увидел Пьера Ришара со странно несчастными глазами, куда-то ускользающего с двумя душевнобольными и одной миловидной женщиной. Фильм, кажется, назывался "Психи бежали" или "Побег психов". Усмехнувшись вездесущности когерентного принципа, я покинул квартиру, надеясь никогда в нее не вернуться.
 Павел дожидался меня на улице. Увидев его неподвижные холодные глаза, голову, продавившую плечи, я испытал странное чувство: мне показалось, что я по-прежнему нахожусь в своей палате – сплю или смотрю в потолок, – а то, что происходит, происходит независимо от меня, застывшего во времени, но со мной. Происходит, потому что должно происходить, происходить хотя бы в фантазии. И в этой фантазии Павел есть Харон, переправляющий мое тело, нет, душу, в надлежащее место. С помощью оплеух или угрозы их применения.
 Через полчаса мы сидели в последней электричке и мчались по направлению к Туле. Всю дорогу (с самой больницы) Павел шел за мной следом на расстоянии вытянутой руки. И в вагоне сел сзади. Сначала я чувствовал себя неловко, ожидая удара, но со временем привык. Устроившись у окна, я представил Христа, позади которого идет сподвижник с полной обоймой выверенных оплеух. Решив, что мне повезло – ведь за Иисусом ходил Иуда с авансом в кармане – заснул, улыбаясь, и увидел над собой серый в сумраке потолок. Он светлел, пока мне не принесли таблеток в пластмассовом стаканчике. Проглотив их, я вновь оказался в электричке и решил больше не спать.
 Не доехав до города Чехова несколько остановок, мы вышли, и скоро я ставил палатку в сухом подлеске. Павел, поняв, что намечается стоянка, сел в стороне на останки березы и сидел недвижно, пока не запылал костер. Поймав огонь, глаза его бесовски полыхнули, и он не смог не подойти к костру. Подойдя, сел напротив. Нас разделило пламя. Оно же грело прильнувшую к нему алюминиевую кастрюльку с водой.
 – Ты понимаешь, что происходит? – спросил я, засыпая в закипевшую кастрюлю макароны, тушенку и порезанный репчатый лук.
 Его подбородок совершил едва заметное обратно поступательное движение в горизонтальной плоскости. Я хлебнул из фляжки спирта, витаминизированного экстрактом морской капусты (последнее изобретение Брынцалова, любимейшего фармацевта алкоголиков) и предложил визави приложиться тоже. Его подбородок совершил едва заметное обратно поступательное движение в горизонтальной плоскости.
 – Ты Паша Грачев? Мы ведь учились с тобой в 35-й школе? – завинтил я фляжку.
 Он посмотрел взглядом Паши Грачева.
 – Как хочешь, – понял я.
 – Как ты меня нашел?
 Он был я, я был он, и ответ пришел из меня самого:
 – Привез даме телевизор, спрашиваю, где установить, а она от компьютера оторваться не может, прямо по плечи в нем сидит. Ну, уходя, спросил шутки ради, что такое этот Интернет, если голова в нем так крепко вязнет. Она сказала, что Интернет действительно Паутина, и в ней можно найти все, в том числе и то, что реально не существует. От этих ее слов я тебя вспомнил и заказал. И через две минуты увидел на экране твою рожу.
 Я повернул кастрюльку на сто восемьдесят градусов. Чтобы покипела и другая сторона ее содержимого. Попробовав варево, – ничего, даже вкусно, и спросил:
 – Я всю жизнь думал, почему ты меня бил.
 – Не бил. Создавал, так сказать, давление.
 Я покивал:
 – И сейчас ты, ведомый каким-то принципом, пришел направить меня ко мне.
 Он усмехнулся. Помолчав, я пожал плечами:
 – Не знаю, почему это вселилось именно в меня...
 – Я еще в школе заметил... – ответил он мысленно. – В тебе как бы два человека – один знает, от Бога знает, что надо делать, и способен это делать, а другой – бесов человечишка – делает. Из-за этого ты и псих. Знаешь, что делать, а делаешь совсем другое.
 – Да. Всегда так. Последний раз был женат, так все знал, до мельчайшей детали знал, что надо делать, чтобы и жена любила, и теща, и тесть, и сестра его с мужем. А что не знать? – аффект помчал меня к земному моему раздраю, и остановиться я не мог. – Сорок уже было. Знал, что надо делать, какую ниточку дергать, как сильно и в какую сторону, а делал все наоборот, делал и жестоко тем мучился – ведь знал, что сказать надо было "бэ-э-э" и стать ростом метр семьдесят, и все бы заулыбались, и один за другим похлопали по плечу или поцеловали в щечку, а говорил "фф" на все сто семьдесят шесть, и все темнели, и опускали глаза, и затаивали обиду. А говорил я "фф" из-за линейки с делениями, которая сызмальства во мне вдоль сидит, сидит, все меряет и указкой указывает куда идти или бежать.
 Он молчал. Глаза его ели огонь. Но, кажется, он слышал мои путанные после лекарств слова. Он слышал меня как сверчка, поющего свою песню, или шелест березовой листвы. И я почувствовал себя сверчком, почувствовал себя березовым листком, сережкой. "Сережкой ольховой, легкой, точно пуховой". Почувствовал, что, в самом деле, ступил из палаты "Люкс" в другой мир, в лучший мир, в котором человек кристален и живет прозрачно и ясно.
 Согретый видом этого мира, я размяк, и мысль пошла по кругу:
 – Жил я, жил, как все, учился, учился, претворял, претворял, гонялся за златым тельцом, а потом понял, что я – это не я. А когда живет, учится, знает и претворяет кто-то другой, засевший в тебе, не ты, но, то результат получается хуже некуда.
 – Это у всех так, – поднял глаза Грачев. – В каждом человеке сидит Бог и человек, И человек всегда, почти всегда побеждает, ибо он – варвар.
 Кулеш поспел, я подсел к Павлу, вручил ложку, и мы стали степенно есть, стараясь не съесть больше сотрапезника. Когда кастрюля опустела, он пошел с ней к ручью и вымыл. Потом мы пили чай, поглядывая друг на друга и светлеющее небо.
 – Так вот, извини за банальность, – продолжил я, попив, – "земную жизнь пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу", и в нем на меня нашло. На меня легко находит – я ведь живу на границе фантазии и реальности. Но, молодой, я четко представлял, что такое фантазия, а что реальность... А сейчас... Сейчас я не могу сказать, что есть фантазия – мои квартира, моя палата или эта опушка, ты и ночь...
 Павел молчал, и я хлебнул из фляжки. Энергичнее, чем прежде, и подвижная жидкость полилась по подбородку. Мне стало неловко, я затих. Тишина, прерываемая резким треском угольев, была живой, тьма – родной и теплой.
 – В своей квартире ты был никому не нужен, – сказал он. – И вообще не бери в голову. По жизни надо идти. Если сидишь в норке, жизнь проходит мимо.
 – А теперь вот Христом стал... – хмыкнул я. – И пятьдесят человек в это верят.
 Грачев улыбнулся. В больнице ему рассказали о чудесах, сотворенных новеньким психом. Тетя Клава, проглотив мост, перестала воровать у больных котлеты и больше не плевала в щи. И десны на месте удаленного зуба у нее стали чесаться. Стали чесаться после того, как доктор передал ей слова новоявленного Христа.
 – Так что будем делать? – спросил я, решив, что пора укладываться.
 – Пойдем куда-нибудь, – ответил Грачев.
 Я остро чувствовал, что говорит не он, а я, значит, говорим мы. Мы, единое существо. Говорим, и с каждым словом нам становится все более и более ясным: чтобы на Земле воцарилось царство Божье, надо всего лишь увеличиться, сделать так, чтобы нас стало больше, и за счет хороших людей, и за счет плохих, а чтобы нас стало больше, надо отдавать, излучать все больше и больше, надо излучить все, вплоть до жизни. И лишь тогда те, которые заморочены златом и вещами, придут к нам, и умножат нас. Эта мысль вселила в меня великую по нежности любовь к Иисусу, отдавшему все, и потому ставшему всем.
 Я посмотрел на Грачева, желая передать ему эту нежность, но он думал о другом.
 – О чем ты думаешь? – спросил я.
 Павел поднял глаза:
 – Странно. Я сейчас посчитал, что мы с тобой встречаемся примерно каждые тринадцать лет.
 Я задумался: "В школе встречались, у магазина встречались, он с телевизором, я в галстуке... Да, через тринадцать лет после школы, месяц туда, месяц сюда. Но тринадцать лет назад не встречались – это точно".
 – Встречались, – усмехнулся Грачев. – Ты просто меня не видел.
 – Где это было? – спросил я и оказался в Приморье.
 В одном из одиночных маршрутов – я предпочитал ходить один, без коллектора, к которому надо приноровляться и вовремя приводить на ужин – меня занесло на заброшенную штольню. В геологическом отношении она оказалась интересной, и я стучал молотком часа полтора, пока не обрушилась кровля. В чувство меня привел октябрьский вечерний холод. Открыв глаза, я увидел, что лежу на устье с разбитой головой и размозженным мизинцем правой ноги. Рана на макушке, как и мизинец, оказалась присушенной – окровавленные внутренности перевязочного пакета лежали рядом – и смазанной тетрациклиновой мазью (в маршрутах она всегда была со мной). Решив, что сделал это на "автопилоте", я пошел в лагерь, находившийся всего километрах в восьми...
 – Так это ты меня тетрациклином смазал?
 – Да. А перед этим хотел добить. А до того, как хотел добить, разобрал завал, за которым ты находился.
 – А что в тайге делал?
 – Шишковал.
 – Понятно. А почему ушел? Я ведь мог и не дойти до лагеря?
 – Ты мог не дойти? Шутишь?
 – Сотрясение у меня было. Неделю потом рвало, и с памятью пришлось разбираться.
 – В розыске я тогда находился. И рисоваться перед твоей партией не было мне никакого резону.
 – А что натворил?
 – Да так... Шмелиное гнездо разорил, меня и покусали.
 В Кавалерово, на нашу базу, заходил милиционер и равнодушно говорил, что на севере района скрывается опасный преступник.
 Подумав, я оживился.
 – Знаешь, что из этих тринадцати лет получается?
 – Что?
 – Из этого получается, что мы когерентны. То есть мы с тобой суть два волновых процесса с периодом колебания в тринадцать лет... И все люди – есть волны всеобщего поля.
 – Слушай, кончай, а?
 – Почему кончай? Да ты не понимаешь, мы же с тобой связаны когерентным принципом! И это здорово! Вот раньше меня удивляло, почему на "Степного волка" Германа Гессе, я натыкаюсь каждые пять с половиной лет, а теперь...
 – Еще три слова, и я верну тебя в больницу. Христос должен быть прост и понятен, как волна.
 Я вынул из рюкзака пуховой спальный мешок и протянул ему. Он, отказываясь, покачал головой и сказал, что удовлетворится шерстяным одеялом и подстилкой. Не став спорить, я хлебнул из фляжки и лег спать.




 36


 Разбудил меня громкий смех. Разлепив глаза, увидел, что смеется девушка лет восемнадцати. Она сидела рядом с Пашей и смеялась заразительным природным смехом. Под глазом у нее набирал красу синяк, губы справа припухли и кровенились. Сообразив, что она смеется, чтобы разбудить меня, я вылез из мешка и подошел к кострищу. Несмотря на травматические украшения, лицо у гостьи было милым и характерным.
 – Вас, конечно, зовут Магдалина? – спросил я, оценивая прилично ли расстояние между ней и Павлом.
 Глаза ее застыли на мгновенье. С некоторым трудом оживив их, гостья сказала:
 – Меня зовут Настей. Но клиентам я называюсь Магдой...
 – Она на дороге работает, – прямо глядя, сказал Павел. – Ночью один дальнобойщик ее подобрал и выбросил потом из машины.
 – И от этого ты такая веселая?.. – я испытывал удовольствие, глядя на собеседницу, ничуть не огорченную ночным своим несчастьем. Мне казалось, она чем-то внутренним освещает все вокруг, а то, что исходит от меня, преобразуется в ней в нечто большее, как в линзе. Преобразуется и складывается с ее светом в единое доброе излучение.
 Вдобавок, кожа у девушки была белой и шелковистой. Вряд ли дальнобойщик мог ее оценить.
 – Не грузи, начальник, – отреагировал Грачев на мою реплику.
 – А ты и в самом деле Христос? – спросила она. Лицо ее попеременно выражало кокетство, надежду, страх, радость. Глаза удивляли чистотой.
 – Да, – ответил я просто. – И я знаю, что ты хочешь.
 – Что?
 – Мужа невредного на всю жизнь, и чтобы умереть с ним в один день.
 – В общем-то, да...
 – А знаешь, почему ты сказала "В общем-то, да"?
 – Почему?
 – Да потому что в настоящий момент ты больше всего хочешь другое.
 – Да, хочу... – согласилась, чуточку покраснев.
 Природные девушки всегда как на ладони.
 – Но это другое можно купить в магазине, а я не торговец. Я – Христос, и распространением Кока-колы не занимаюсь.
 Магда чуточку огорчилась. Ей хотелось баночку Кока-колы. Хотелось подержать ее в руке, ощущая крепкими пальчиками упругий металл, подержать, колебля то так, то этак содержимое и добавляя по желанию пустоты.


* * *

 Когда держишь что-то в руках, то чувствуешь себя увереннее.
 Это обычный хватательный рефлекс приматов.
 Люди сжимают в руке баночки, телефоны, поводки, близких. И чувствуют себя увереннее.


* * *

 – Ну ладно, давайте мужа... – сморщила носик.
 – Да ты не расстраивайся. Я найду хорошего, он подарит тебе эти несчастные штаны.
 Ей хотелось иметь самые дорогие джинсы. Она была уверена: если бы у нее были джинсы за тысячу баксов, ее увидело бы больше народа. И все бы сказали: "Ничего девочка!"
 – В самом деле, хорошего?!
 – Определенно.
 – Тогда пойдемте прямо сейчас?
 – Можно и сейчас... – посмотрел я на синяк и припухшие губы невесты.
 – Что, с ними муж будет хуже? – испуганно прикрыла ладошкой повреждения.
 – Наоборот, лучше. Без них тебя любой возьмет...
 – Он еще тебе не все сказал, – встрял Павел.
 – Чего не сказал? – испуганно посмотрела.
 – Что ты очень красивая, но одной разновидности красоты тебе определенно не хватает.
 – Какой еще разновидности?
 – Самоуважения.
 – Да, Настенька, ты – богиня, – покивал я. А ошиваешься черт те с кем.
 – Богов просто в нашем районе нет. А жить по-божески хочется...
 – Ладно, хватит молю катать, пошли, – Павел решительно встал и направился на станцию.
 Через четыре часа муж Насти нашелся в пригороде города Чехова. Я шел впереди, ведя ее за собой; Павел шел в арьергарде. Мужчины, попадавшиеся по пути, были либо так себе по внутреннему содержанию, либо не подходили по возрасту. Некоторые встретившиеся юноши были приятны лицом, но я чувствовал, что их хватит всего лет на шесть-семь супружеской жизни, и потому ими пренебрег. А мужа увидел сразу. Он, среднего телосложения, лет двадцати пяти, стоял с секатором во дворе ухоженного дома. Углядев Настю, застыл и стал думать: "Кто мог ударить такую девушку?!"
 Я посмотрел на Павла, и он, подойдя к забору, спросил:
 – Невеста не нужна? Самое то?
 Спросил он серьезно, я и Настя смотрели серьезно, и эта серьезность не дала пресечься мысли парня, и она продолжилась, несмотря на то, что девушка была в вызывающих бордовых чулках и коротенькой плюшевой юбочке, с головой выдававших ее способ существования.
 – Нужна, – буркнул парень, посмотрев на меня. – А вы кто такие?
 – Это Христос, – показал на меня Павел подбородком.
 Я не говорил, что шел, опираясь на посох, в верхней части которого веревочкой была прикреплена палочка, превращавшая его в крест.
 – Да, Христос... – ясно улыбнулась девушка, подавшись ко мне плечом.
 – Шутите?
 Я улыбнулся высокомерно:
 – Да нет, какие шутки? Доказать?
 – Чудо, что ли покажешь?
 – Можно и чудо.
 – Какое?
 – Огромное и чистое. Ты всю жизнь будешь счастлив с этой девушкой, и она будет счастлива с тобой. И люди вокруг вас будут становиться лучше и счастливее. Это не чудо?
 Парень посмотрел недоверчиво. Я сказал:
 – Чувствуешь, оно уже начало в тебя проникать?
 Настя освободила руку и шагнула к забору. Они встали друг против друга.
 – Кто это так тебя? – тронул он ее щеку.
 – Да никто. С поезда спрыгнула...
 Сказав, она почувствовала, что нисколечко не соврала (и это отразилось в ее глазах), почувствовала, что действительно спрыгнула с поезда, несшего ее от станции к станции по разменянной с детства жизни, спрыгнула с поезда, в окнах которого ничего было не увидать, спрыгнула с поезда, и теперь стоит на земле, на твердой своей земле, стоит с человеком, который как-то странно растворяет ее, прежнюю, снаружи, растворяет, наполняя изнутри живительным счастьем.
 Парень почувствовал, что эта девушка спрыгнула с поезда, спрыгнула, чтобы стать перед ним. Двумя ударами кулака он выбил справа от себя две заборные доски и предстал перед ней счастливый и сильный.
 Павел потянул меня за локоть, и мы ушли.




 37


 Две недели мы ходили по России, слава богу, удачно, так как чудеса получались. И прошу, не морщитесь. Поначалу мне самому было не по себе, потому что чудеса эти, как ни крути, были всего лишь фокусами, бросавшими тень на светлый образ Иисуса Христа. Долгая, внимательная жизнь среди людей, знание их психологии, пусть дилетантское, позволили мне успешно выполнить многие пожелания клиентов, в том числе, и в области здравоохранения и финансов, что воспринималось публикой как чудотворение. Но я чувствовал себя мошенником, бессовестным и наглым узурпатором. Чувствовал, пока не случилось это...
 Девочке, очень похожей на мою Любу, было лет семь-восемь. На ней, худенькой, висело белое платье в голубой горошек, видимо, купленное наспех. По пустынной улице ее, несомненно, умственно отсталую (лишенную души, витавшей в сновидениях!), вел за руку сально улыбавшийся мужчина. Едва увидев этого человека, я прочитал его мысли – он предвкушал, как приведет девочку домой, разденет, помоет в ванне, покормит, нет, сначала покормит, дав немного сладкого вина, а потом помоет, нежно растирая губкой ее детское тело. Когда воображение мужчины стало педофильным, я посмотрел на Павла. Тот, взяв с места в карьер, подлетел к нему, ударил сзади. Ударил так сильно, что педофил выпустил руку девочки, оставшейся равнодушной, и свалился мешком в сторону. Пока Павел расчетливо бил его ногой в печень, в пах, под ребра, я привел девочку в ближайший сквер. Посадив ее на скамейку – глаза несчастной оставались невыносимо пустыми – спросил, кем ей приходится мужчина. Девочка не ответила. Глядя в никуда, она механически сунула руку в карман платьица, вынула леденец, закутанный в кусочек туалетной бумаги, неторопливо развернула, сунула за щеку.
 – Так кто тебе этот человек? – спросил я повторно.
 – Па-па, – с трудом сказала девочка, не повернув головы.
 Я опешил. Мне показалось, что это Люба позвала меня из сна. Ее душа. Но, решив оставаться в реальности, я поверил, что девочка всего лишь ответила на мой вопрос. А если это так, мы влипли. Подошедший Грачев вернул мне самообладание, сунув в руки несколько бумажек. Из них я узнал, что Сухостоев Валерий Константинович в этот самый день на самых что ни на есть законных основаниях удочерил Любовь Геннадьевну Сущеву, воспитанницу детского дома для умственно отсталых.
 – Надо делать ноги, – подумал Грачев. – Попадем в милицию – закроют на всю катушку.
 – Не закроют, – подумал я, вернув документы. И подумал так потому, что понял – передо мной Люба, телесная оболочка Любы. И сразу же в меня со всех сторон стало вливаться что-то чудесное, что-то такое, что сделало меня средоточием вселенной. Я стал Оком, но Оком не холодным и равнодушным, а лучащимся живительным светом, и свет это не лучился просто так, он был предназначен для чего-то определенного. Охваченный безграничной радостью, я встал перед девочкой, обхватил ее щеки ладонями, – под правой бугрился леденец – и стал смотреть в безрассудные глаза. И свет, собравшийся во мне, стал входить в них, и они теплели.
 В это время подъехал воронок, из него выскочили милиционеры с автоматами. Не отрывая глаз от глаз девочки, я стал Пашей Грачевым, и тот, указав на побитого им мужчину – он начинал очухиваться – озвучил, то, что появилось у него в голове:
 – Это N. Когда я смогу получить положенное вознаграждение?
 Милиционеры, недоуменно переглянувшись, пошли к мужчине. Тот уже сидел, опершись спиной на фонарный столб. Старший наряда, крепкий младший лейтенант – на всякий случай я соединился и с ним – вынул из кармана пачку фотографий разыскиваемых преступников, нашел фото N, и на лице его расцвела зловещая улыбка.
 А мы с Любой продолжали смотреть друг другу в глаза и смотрели до тех пор, пока мой свет не иссяк, вернее полностью в нее не влился. Совершенно опустошенный, я опустился на асфальт. Девочка поднялась со скамьи, встала передо мной, заглянула в глаза. Я слабо улыбнулся. Передо мной стояло не умственно отсталое дитя, а человек неизмеримо способнее и добрее меня, человек, являвшийся ко мне во снах. Может, от этой ее доброты я и не почувствовал себя умственно опустошенным и ни на что не годным человеком. Умственно опустошенным и ни на что не годным по сравнению с ней, чудесным образом возродившейся. На ум пришла Полина. Я хотел вдохнуть в нее свою жизнь – не получилось. Но желание отдать осталось и, усилившись одиночеством, стало возможностью.
 – Я – это ты. Помнишь меня? – сказала девочка, светло улыбнувшись. И покрутила во рту леденец.
 – От сосательных конфет портятся зубы, – сказал я, авторитета ради.
 – А ты их вылечишь, – улыбнулась тепло.
 – Так-то оно так, но перед этим тебе некоторое время придется ходить с испорченными. А ты – это я...
 – Ладно, не беспокойся о своих зубах, я потом всполосну рот и все...
 Она не договорила – подошел младший лейтенант. Взяв под козырек, он сказал:
 – К сожалению, я вынужден прервать вашу беседу. Мне необходимо доставить девочку в отделение милиции. О ней можете не беспокоится.
 – Беспокоится? Да вы посмотрите на нее! Это она будет о всех нас беспокоиться!
 Милиционер – связь наша сохранилась – посмотрел на девочку. И вспомнил свою дочь, страдавшую хроническим нефритом.
 – Маше скоро станет лучше, – твердо сказала девочка, и милиционер поверил.
 Он взял ее за руку, и они ушли. Я опустился на скамью, Павел сел рядом. Все на свете стало другим. Мир стал осязаем. Наконец-то предположенная мною связь людей проявилась. Я остро чувствовал, что девочка Люба – это я, и младший лейтенант – это я, и Павел тоже. Я остро чувствовал, что девочка Люба знает, что я – это она. И младший лейтенант знает, что я – это он. И Павел знает, шире и глубже прежнего знает это.


* * *

 К вечеру – младший лейтенант посуетился – Павел получил за N пятьдесят тысяч рублей. Мы отнесли их в детский дом – заведующий оказался мной, и я не стал ставить никаких условий, потому что, узнав причину нашего появления, он решил присвоить из всей суммы лишь сто двадцать три рубля, чтобы, наконец, купить себе бутылку хорошего вина. Отказавшись отужинать и переночевать, мы ушли – нам было хорошо известно, что оставаться в населенных пунктах больше чем на день хлопотно, да и опасно. К тому же я твердо знал – приучать людей к чудесам непедагогично, человек не должен ждать от жизни чудес, он должен совершать их сам, и только тогда нас станет больше.
 Решив переночевать за городом в лесу или на берегу Оки, мы пошли посидеть на дорогу в сквер, в котором к нам (к нашему кристаллу) присоединилось еще два человека. Устроившись на скамейке, воочию увидели Любу. Она, не пожелавшая уйти из детского дома, сидела, окруженная несчастными детьми, и сочиняла им добрую сказку. Дети смотрели на нее и припоминали, как совсем недавно она была такой же, как они, и бессмысленные их тельца согревала животворящая особенная надежда. Младший лейтенант Витя тоже был с нами. Мы чувствовали, как он идет домой к дочери Маше, идет, зная, что она вылечится, и в жизни у нее все будет хорошо, но не так, как принято в фильмах. Перед самым домом мысли его омрачились – глазами Любы он увидел седовласого Венцепилова, нового воспитателя, появившегося в дверях игровой комнаты, увидел и решил завтра же пойди в детский дом, чтобы поговорить с директором насчет этого человека, любившего власть и слепое поклонение. И, конечно же, с нами был немногословный Павел Грачев с его превентивными оплеухами, и я, все пытающийся по-своему осмыслить.
 Я видел этот наш кристалл ясным зрением, и он казался мне уголком потустороннего рая, внедрившегося, может быть, чужеродно внедрившегося в наш страшно-вещественный мир, в котором не пиво делается для людей, а люди для пива. Он казался мне не вовсе не физически материальным телом, а кусочком Божьего тепла, согревающим этот рай. И я был частичкой этого тепла...


* * *

 В кристалле были и Магда-Настенька со своим женихом. Они были заняты друг другом, и нам это было приятно, ибо их счастье, далеко лучась, освещало нам путь.


* * *

 Из городка уйти не удалось – лишь только последний его домишко остался за нашими спинами, путь нам преградил выскочивший сзади черный "Мерседес". Из сопровождавшей его машины выскочили крепкие ребята и, спустя несколько минут, мы с Павлом в унисон думали, что багажники у "Жигулей" стоило бы делать просторнее.




 38


 Ночь прошла в замусоренном подвале старинного здания культового назначения – монастыря или церкви. Воду и хлеб на ужин принес человек в монашеском одеянии, и мы подумали, что история наша подошла к закономерному концу – церковь ереси не терпит. Утром явились трое дьяконов. Несколько охранников в защитной форме втащили стол, стулья, особая тройка уселась и принялась за работу.
 Пока Павел сообщал им биографию и как дошел до жизни такой, я пытался втащить в наш кристалл дьякона, сидевшего посередине, и неудачно, может быть, потому что он, хотя и длинноволосый, был, тем не менее, бритоголовым. Все в нем было от бритоголовых – и взгляд, и ум, и комплекция. Убедившись в этом, я пал духом. Разговаривать мне удавалось лишь только с людьми, пытающимися что-то понять, да и чудесами я прочищал только таких. А этого в глазах тлела деревянно-металлическая уверенность в себе и своем идейном шампуре, занявшем место хребта.
 – Нет, он меня распнет, – вздохнул я и посмотрел на дьякона, сидевшего справа от деревянно-металлического.
 Это был поджарый фанатик с глазами, покрасневшими от ненависти к еретикам всех мастей. Если бы в детстве ему сказали, что земля – это море, он всю жизнь просидел бы в лодке, люто ненавидя не тонущих прохожих, ненавидя и бросая в них комья забортной воды.
 – Этот тоже распнет, – решил я, и уставился в третьего. Острые серые глаза, плотно сжатые губы, постановка головы, манера сидеть – все говорило, что он человек действия, и действия, как правило, завершающегося нажатием спускового крючка.
 – Неужели и у них есть соловьи-разбойники? – возопил я внутренне. – Господи, что же это такое? я ведь мечтал быть распятым за людей, но я никогда не думал, что сделают это такие несимпатичные личности.
 – Ну ты даешь, – мысленно засмеялся Павел. – Думал, тебя распнут умные, интеллигентные или, на худой конец, просто добрые люди?
 – Я не думал и не надеялся. Это... это казалось мне само собой разумеющимся...
 – Римские солдаты казались тебе само собой разумеющимся? Благородные, мужественные, отдающие должное героизму? "Извините, гражданин, но я должен пробить этим сволочным гвоздем вашу божественную руку", – это ты рассчитывал услышать?
 Тут обратились ко мне.
 – Представьтесь, пожалуйста.
 – Христос, – ответил не я. Ответила моя дочь Полина из Южной Кореи, куда затащила ее мать. Она спала и втайне от матери и ее друга видела, что отец – не сволочь, а человек, существо, которому что-то подвластно.
 – Это фамилия или имя?
 – Это я.
 – Понятно. Год рождения?
 – 1951
 – Вероисповедание?
 – Вообще-то, по образованию я – атеист. Но...
 – Что но?
 – Ну, видите ли, Бог для достижения своих целей использует всех, в том числе и атеистов. Знаете, однажды у Нильса Бора, знаменитого физика, спросили, почему у него над дверью прибита подкова, ведь он по всем видимостям не верит в то, что они приносят счастье. На это Бор ответил: "Я слышал, что подковы приносят счастье и тем, кто не верит в чудесные их особенности". А если серьезно, то Бог сделал меня атеистом, чтобы я, по глупости своей душевной не заделался лицемерным католиком, нервозным шиитом или, упаси, Господи, адвентистом седьмого дня, свидетелем Иеговы, или харей Кришны...
 – Понятно. Семейное положение?
 – Холост в который раз.
 – Занятие?
 – Я ж говорил...
 – Что вы говорили?
 – Я – Христос.
 – Вы имеете в виду, что все мы являемся свидетелями второго пришествия?
 – Нет, не второго, – ответил я и рассказал, как пришел к открытию, что каждый человек есть Сын Божий и является потенциальным Христом. И потому порядковый номер моего пришествия определить можно лишь приблизительно.
 Закончив, я посмотрел на судей, и мне раскрылось, что никакие они не служители глубоко уважаемого мной православия, создавшего и сохранившего Россию, а люди, или представители людей, решивших использовать мои способности в целях личного обогащения.
 – Иногда до тебя долго доходит, – сокрушился Павел Грачев.
 – Ты, что, думаешь, они хотят нас использовать?
 – Факт. Будешь в подпольном цехе воду в вино превращать.
 Я почернел. Меня о чем-то спрашивали, но я не слышал, хотя и отвечал. Перед моими глазами стояла старая и нечистая по краям чугунная ванна, полная водопроводной воды, под моими пассами постепенно превращавшая в "Три семерки" сомнительного качества.
 – Может, обрушить своды? Пусть они погибнут? Или позвать младшего лейтенанта? Он давно ждет нашего сигнала.
 – Зачем обрушить? Зачем позвать? Ты забыл, куда мы с тобой идем?
 – На Голгофу...
 – Так вот она, милая! А ты хочешь идти к ней кругами? До маразма? Или попозже, насладившись людским признанием?
 – Ты прав, – подумал я.
 – Нам просто остается с честью все вынести, и мы своего добьемся.
 – Чего добьемся?
 – Десяток ублюдков поймут, что они ублюдки, и что Отец их точно покарает. И сотни, может, тысячи людей, лишний раз убедятся, что не все люди сволочи и мокрицы, и терпеть им станет светлее.
 Я молчал, пытаясь распроститься с жизнью, отдать, так сказать, конец, к ней прикрепляющий. Павел, чувствуя, что это плохо получается, продолжил обработку:
 – Понимаешь, мы должны умереть, чтобы зло в нашем поединке проиграло, и проиграло не в результате вмешательства ОМОНа в масках и беспорядочной стрельбы, а просто, один на один проиграло.
 – Но если мы выйдем отсюда, столько всего можно будет сделать...
 – Мы уже все сделали. Мы были чудотворцами, и стали лицедеями, на которых можно зарабатывать деньги. А это конец. Воду в вино – вот что нам теперь светит в нашем отечестве.
 – Ты прав.
 Пока мы с Павлом говорили, нас о чем-то спрашивали. Когда бритоголовому стало ясно, что ответов не будет, он крикнул в дверь, и в подвале появились двое охранников с резиновыми дубинками. Действовали они квалифицированно, и скоро сознание нас покинуло.


* * *

 Очнувшись, я увидел свет. Он шел от Любы, сидевшей рядом с Павлом. Заметив, что я пришел в себя и смотрю, она подошла, провела ладошкой по щеке. Мне стало легко и покойно, мой путь осветился и стал необходимым.
 – Видишь, как все просто... – прошептала она. – Ты просто отдал всего себя мне, и мы стали одним человеком. И всегда им будем.
 Я закрыл глаза и увидел свой крест, и понял, что не умру, понял, что эта светлая девочка, это мое Я, от всего дрянного очищенное, пойдет по свету и, смотря моими глазами, расскажет обо мне людям, расскажет хорошее, расскажет, как я вытащил ее из тьмы, и люди придут к близким, и попросят у них прощения, и люди пойдут на могилы и поправят их, и люди накормят голодного и без сожаления отдадут деньги проходимцам, и те станут от этого на йоту чище.
 Когда я открыл глаза, проходимцы сидели на местах. На них были гражданские одежды. Бритоголовый смотрел на меня, как на еврея, фанатик видел костер, а убийца предвкушал, как нажмет на курок, и пуля разорвет кишки, и "Христос" из чудотворца превратится в пропитанного страхом и болью человечишку. Павел, брезгливо покачав головой, удобно устроил голову на выступе стены и закрыл глаза. Это покоробило бритоголового, но он взял себя в руки и мерно выдавил:
 – Мне кажется, вы догадываетесь, что нам от вас нужно. И чтобы вы поняли, как нам это нужно, мы, пожалуй, стрельнем в вашего товарища по разу, но от души.
 – Не стоит этого делать, – сказал я как можно равнодушнее. – Он – это я, я – это он. И еще с несколькими людьми я состою в таких же отношениях...
 – Это слова! – выкрикнул фанатик.
 – Что ж, убейте его. И получите в свое распоряжение спивающегося гнилого интеллигентишку, ни на что не годного, кроме инфаркта и апоплексии.
 – А на что вы годны с ним? – презрительно выдавил убийца.
 – Покажи им фокус, – подумал Павел, не раскрывая глаз.
 Я подумал, что ему не хочется умирать.
 – Да нет, – усмехнулся Павел. – Я же сказал: "Покажи им фокус".
 – Хорошо, – ответил я убийце. – Принесите бутылку вина, я превращу его в воду.
 – А может, наоборот? Это будет убедительнее? – бритоголовый счел, что успех близок и шеф будет доволен.
 – Мне не хочется превращать воду в вино для вас. Для вас я сделаю из вина воду.
 – Хорошо, пусть будет по-вашему. Виктор Иванович, – обернул он лицо к убийце, – принесите требуемое.
 Виктор Иванович отсутствовал минут пятнадцать и принес полулитровую бутылку "Золотой осени", купленную, видимо, в ближайшем ларьке.
 – Компот? На лучшее денег не хватило? – презрительно сказал я, принимая ее.
 – А зачем лучшее? Ведь все равно в воду? – простодушно, ответил он, и мне стало ясно, что передо мной оральный типаж.
 – Вы правы, – согласился я, рассматривая красочную этикетку в надежде найти название населенного пункта, в котором был произведен плодово-ягодный напиток, в народе называемый "компотом". Название было затерто ногтем. "Веников они не вяжут", – усмехнулся Павел. – "Коломна" там было написано, не "Голгофа", в Коломне мы, посреди города.
 В Коломне я бывал. Учась в очной аспирантуре, перебирал на местном овощехранилище гнилую капусту. Это было что-то. Зоман с зарином ничто перед запахом гнилой капусты.
 – Ну так вперед, мы ждем, – не дал мне окунуться в прошлое голос бритоголового.
 – Я не в форме, и, боюсь, вода будет не лучшего качества, – сказал я и, сорвав "кепочку", водоворотом влил в себя вино.
 Они привстали.
 – Минут пятнадцать придется подождать, – сказал я, удивительно быстро хмелея. – А потом, пожалуйста, хоть назад, в бутылку, хоть в стакан.
 Когда меня били, я вспоминал Билла Голдинга с его мотивом мочеиспускания.




 39


 На следующий день пришел шеф – интеллигентный, вальяжный мужчина в сером, отлично сидевшем костюме-тройке, в модном галстуке и до блеска начищенных ботинках прекрасной работы. Ему было лет пятьдесят и чувствовалось – этот человек живет в полное свое удовольствие. С ним была удивительно красивая женщина средних лет в черном облегающем платье, в туфельках на высоком каблуке. Правильное ее лицо, умные, улыбчивые голубые глаза притягивали взор и рождали желание. Я понял – придется туго. Такие женщины, как эта – прекрасные, чистые, несмотря ни на что – обычной своей подбадривающей улыбкой превращали меня в котенка, единственным желанием которого было приладиться хоть как-нибудь к желанному теплому телу, приладиться и урчать, призывая бархатную ручку с алыми ноготками пройтись по душе, выступившей наружу.
 – Я – Николай Сергеевич. Здравствуйте, боженька, – сказал мужчина, сев перед нами на стул, подставленный женщиной.
 Эта услужливость меня покоробила, но в следующую секунду она посмотрела так светло и виновато, что я простил ее и поздоровался.
 – Здравствуйте.
 – Знакомьтесь – это Христос, – сказал мужчина женщине, довольно сверкнув глазами.
 Она улыбнулась мне как давнему знакомому и близкому человеку.
 – А это Софья Павловна, ваш ангел-хранитель, – взглянул он на нее, как на шедевр личного музея. – Это она попросила меня сохранить вам жизнь. Видите ли, Софья Павловна – верующий человек, – в глубоком разрезе ее платья качнулся небольшой золотой крестик, – и ваша теория, что каждый человек есть Христос, ее глубоко заинтересовала.
 Как только он назвал имя женщины, я прозрел и увидел в мочках ее ушей сережки с изумрудами. Их подарил я.
 Да, эта была Софья. Во снах черты земного ее лица виделись мне неясно, ведь – я смотрел иным зрением, не оптическим, но душевным, ведь смотрела моя душа, отделившаяся от тела и слившаяся с ее душой. И вот, она передо мной, земным. Земная, по земному опутанная жизнью, по земному принадлежащая другому, но моя. Мое счастье. Моя радость, прекрасная, как сон.
 Перекрестный огонь глаз Павла, Любы и младшего лейтенанта Вити не давал мне сосредоточится на красоте женщины, женщины, которую привели для меня, привели для того, чтобы я вышел из этого подвала в сияющую жизнь, в жизнь полную удовольствий, в жизнь, в которой нет будущего, потому что настоящее прекрасно и никогда не проходит и не блекнет.
 – Дурак, – лениво зевнул Павел, показав золотой зуб. – Если ты пойдешь с ней, то все потеряешь, и тебя не распнут на высокой горе, а пристрелят в вонючей подворотне, как бездомную собаку, купившуюся на запах тухлого мяса.
 Пришедшие, как бы услышав его, испытующе на меня посмотрели.
 Я задумался. Увидев женщину, я испытал не только восторг, но и легкую досаду, ибо мне не хотелось выбирать между тем, что у меня было, и тем, что предлагали ее глаза. А тут получается, что альтернативы-то и нет – одна Голгофа с крестом и жалкими мыслями, что вместо гвоздей и боли могла быть она.
 – А ты возьми ее к нам, – сказала Люба.
 Младший лейтенант, чуть покраснев, спрятал глаза и ушел по своим делам. Ему нравились красивые женщины, и перспектива слиться с такой в одном кристалле, смущала его спартанское сердце.
 Я посмотрел на Софью Павловну глазами Христа. Если она станет нами, а мы ею, то все мы станем красивее, а значит – сильнее.
 Я влился в женщину глазами – она позволила это сделать. И стал красивой и уверенной в себе женщиной, женщиной, знающей, что ее красота божественна и всемогуща. Я почувствовал на себе упругие колготки, туфельки, так завораживавшие мужчин, ласковое ладное белье, почувствовал свое влагалище, застенчиво улыбнулся, почувствовав в нем тампон. Она, так же улыбнувшись, перевела мой взгляд на наши груди, ее груди. Я почувствовал их не кормившую упругость, почувствовал, как соски сжались, как будто я к ним прикоснулся. Она игриво покачала из стороны в сторону указательным пальчиком, и я услышал ее запах. Запах кожи, волос, духов и дезодоранта, запах влагалища... Мне стало сладостно. Но ненадолго. Я напрягся, чувствуя, что и она становится мной. Чувствует мой излишний вес. Запах носок и трусов. Чувствует операционные шрамы – их метр без малого. Чувствует мое переломанное тело... О Господи! Что это такое!? В меня вошло то, что не хватало мне всю жизнь! В меня вошла женщина! В меня вошла женщина, которая чувствует меня каждой своей частичкой, которая любит меня, как себя! В меня вошла любовь! Любовь не плотская, божественная любовь! Почему же я не почувствовал этого с Любой и младшим лейтенантом Витей?
 – Да очень просто! – улыбнулась Люба. Я – девочка, и заняла в нашем поле, нашем кристалле место дочери. Да, дочери. Я дала тебе то, что не смогла дать Полина, то, без чего ты оставался неполным. И приняла от тебя твою отцовскую любовь, болезненно тебя переполнявшую, и вылечилась.
 – А ты, Витя? – обратился я к младшему лейтенанту? Ты кем мне стал?
 – Сдается – отцом...
 – Да, так... – увидел я в нем родного отца. – Когда мы соединились, я почувствовал твой взгляд. И мне захотелось стать таким, как ты. Уверенным, жертвенным, способным на поступок мужчиной.
 – А Софья Павловна стала Прекрасной Дамой, без которой никуда... – передал он, чтобы по-мужски снять все вопросы. – Она стала Женщиной нашего кристалла.
 – Женщиной нашего кристалла? – взревновал я. – Значит, и твоей женщиной?
 – Да нет, у меня есть жена и я ее... ее... люблю. И она меня любит.
 – Так почему она не с нами?
 – Она – другой человек... Кристаллов и других материй не разумеет, только домашнее хозяйство, зато хорошо.
 Стало по-детски тоскливо. Софья Павловна двинула ко мне сердце, и, почувствовав смысл его биения, я позвал, чувствуя себя ребенком:
 – Милая...
 – Да, милый...
 – Ты такая притягательная... Я люблю тебя... Ты так меня понимаешь, и все видишь, и все чувствуешь. Мне так тебя не хватало...
 – И мне тебя не хватало. Твоей доверчивости, твоего восторга... Ты ведь глубже всех меня увидел...
 – Знаешь, милая...
 – Что, милый?
 – Все во мне устремлено к тебе. Я хочу спать с тобой и оставлять в тебе себя. А ты... а ты – Прекрасная Дама, ты принадлежишь всем...
 – Ты хочешь сказать, что Прекрасная Дама не может принадлежать никому в отдельности?
 – Да...
 – А ты не подумал о Прекрасной Даме? Ты не подумал, что ей хочется принадлежать любимому? И хочется, иногда хочется чувствовать в себе его... его частички?
 Она покраснела. Подумала, что младший лейтенант и Люба ее слышат.
 – Нас никто не слышит, – прошептал я. – Никто не слышит наших слов, но все знают, что мы любим друг друга, и наша связь особенная, она глубже дружественной.
 – Но все же... Мне кажется, что нас все видят и слышат...
 – Это потому что пока ты одна. Скоро в нашем кристалле станет много прекрасных людей, мужчин и женщин, и все станет на свои места.
 Тут Николай Сергеевич покашлял, и мы увидели его.
 – Как я понимаю, вы только что завербовали одного из лучших моих сотрудников? – сказал он, вперившись в мои глаза металлическим взглядом.
 – Это не то слово. Софья Павловна только что стала мной, а я – ею. Мы теперь – одно многоликое существо и читаем мысли друг друга, ибо они есть наши общие мысли, наша общая правда.
 Николай Сергеевич встал, подошел к Софье Павловне, приблизил лицо к ее лицу. Смотрел минуту. Женщина спокойно и светло улыбалась.
 – Ну, батенька, спасибо, – недоверчиво покачав головой, обратился он ко мне. – Похоже, я получил то, что хотел, правда, с обратным знаком.
 – Что вы получили?
 – Чудо. Доказательство ваших способностей. И понимание того, что ни при каких обстоятельствах не смогу использовать их без риска.
 – И теперь меня ждет Голгофа?
 – Ну, не Голгофа, – в самом деле, не везти же вас туда? – а что-нибудь похожее из наших местных пейзажей... Предрассветный берег Оки вас устроит? По сравнению с пейзажами Иудеи – это рай.
 Я понял, что все кончено. Все земное кончено, и грусть расставания с ним вошла в кровь.
 Николай Сергеевич смотрел с улыбкой.
 – Знаете, вы стали мне симпатичнее... Что-то в вас изменилось за последние десять минут...
 Софья Павловна, первой поняв, что со мной случилось, подошла ко мне, вынула из сумочки зеркальце, протянула. Я посмотрел и увидел не себя, увидел другого человека. Вернее, все же себя, но пронизанного красотой этой Женщины, красотой просветления, красотой жертвенности. Вернув зеркальце, я кое-как встал – после побоев ноги и тело слушались не вполне, – подошел к Павлу.
 Он тоже изменился. Теперь в нем ничего не было от человека, загнанного жизнью в угол. Он был красив красотой человека блуждавшего, и нашедшего и прошедшего все испытания. Он был красив красотой, пробуждающей мысль и возбуждающей сердце обывателя, истосковавшегося по рельефной жизни. Он был похож на Иисуса, по свидетельствам очевидцев внешне неприглядного, но, тем не менее, наполненного всем тем, к чему стремиться человеческая душа.
 Обернувшись, я посмотрел на Любу, на младшего лейтенанта Витю. Красота Христа, объявшего собой людей, и взявшего от них и красоту, и неприглядность, и ум, и простодушие, и знание, и незнание, и расположившего их в прекрасном человечностью ансамбле, обитала и на их лицах.
 – Вы опасны, чрезвычайно опасны... – проговорил Николай Сергеевич, блуждая взглядом по нашим лицам. – Выведи вас отсюда, нас всех посадят на колья. Придется вас здесь перестрелять.
 – Вас?! – всколыхнулся я?
 – Ну да... Ты же сказал, что вы есть одно и тоже?
 – Не беспокойся за меня, милый... Ведь мы не умрем? – Софья Павловна ничуть не испугалась.
 – Мы не можем умереть... Но ты... Я не хочу, чтобы ты мучалась...
 – Я буду мучаться, если останусь без вас.
 – Но...
 – Что но?
 – Ну, мужчина на кресте – это одно, а женщина – совсем другое.
 Софья Павловна повернула встревожившееся лицо к Николаю Сергеевичу.
 – Соня, не напрягайся, – кривясь, махнул рукой тот. – На крест пойдут только эти двое.
 – Почему?!
 – Да потому что всех вас не распнешь... Если он за секунду тебя окучил, представляю, сколько их по свету теперь ходит.
 – Сорок сороков, – соврал Павел глухо.
 – Вот видишь, – задержал взгляд Николай Сергеевич на прекрасном лице Софьи Павловны. – И потому я тебя при себе оставлю и постараюсь изучить в корыстных целях.
 – Ты же сам только что говорил, что не сможешь нас использовать, – зевнул Павел.
 – Да, денег с вами не сделаешь, – тяжело посмотрел Николай Сергеевич. – Но использовать можно – всегда использовали. И до распятия Христова, и после. Всегда использовали, и всегда кончали в вас ради удовольствия, и я кончу.
 Павел, махнул рукой и сказал, указав на меня подбородком:
 – Ты у него спроси, как кончишь. Он будущее насквозь до скончания веков видит.
 – Ну и чем я кончу? – усмехнулся Николай Сергеевич, обернувшись ко мне.
 – Не чем, а на чем. На осине вы кончите, уважаемый, на осине самолично удавитесь.
 Николай Сергеевич механически тронул горло. Судя по выражению его лица, предсказанный исход событий не казался ему невероятным.
 – Ну, это не скоро случится. Да и после того, как я наслажусь вашими муками, мой личный финиш, скорее всего не покажется мне чересчур трагическим.
 Постояв с минуту, рассматривая меня, он сделал знак Софья Павловне, и они ушли.
 Софья Павловна не попрощалась, это было не ненужно – мы не могли расстаться ни на минуту.




 40


 Крест из только что ошкуренной сосны – пахучий! – стоял на утреннем берегу, но не Оки – видимо, на ней не нашлось безлюдного места, – а небыстрой темной речушки с любимыми моими белыми кувшинками. По обе стороны ее простирались ухоженные лужайки с лунками для гольфа; их обрамлял высокий кирпичный забор, стилизованный под крепостные стены. Бело-голубого с золотом особняка Николая Сергеевича – мимо него нас проносили, видимо, специально, для демонстрации земного великолепия – не было видно – он скрывался в высоком корабельно-сосновом лесу, занимавшем северо-восточную часть поместья.
 Крест был высок – метров пять. Павел спросил, почему он один, нас ведь двое, и старший из охранников (все они – числом девятнадцать – были облачены в бело-пурпурные одежды римских легионеров, – я еще вспомнил дьяконов, любят сильные мира сего театрализованные постановки) ответил, что крест будет коммунальный и, – он загоготал, – с общим сортиром. Мы с Павлом заулыбались шутке, пусть грубой, но смешной и к месту. Тут подошел Николай Сергеевич и спросил наше последнее желание. Убедившись, что Павел не против, я, краснея, заказал пикничок с шашлыками и... с представителями женского пола для звонкого смеха и чисто платонического ими удовлетворения, и чтобы все было так, как в лучшие минуты прежней моей неразумной жизни, с которой прощаюсь. Подумав, Николай Сергеевич сказал, что представительниц женского пола не будет – безвкусно это, а будет Софья Павловна, которая по нашей воле стала не рыба, не мясо и все поперек. Усмотрев довольство в моем лице, он ухмыльнулся:
 – Мне кажется, до Христова морального облика, вам как до Шанхая пешком.
 Я согласился:
 – Вы правы, уважаемый! Я только иду к нему, и будь он хоть в Шанхае, все равно дойду, потому что это надо, и вам в том числе.
 Привезли на гольф-электромобиле Софью Павловну. Лицом она была темна и, как моя часть, малодоступна. Я понял – что-то случилось.
 – Вчера вечером мой врач подверг ее гипнозу, – положил прокуратор руку на мое плечо, – и она сказала о маленькой девочке Любе из Казани, и о майоре Викторе Казакове из столичной милиции. Врач считает, что признание ее не вполне полное и предлагает повторить допрос с применением соответствующих препаратов. В успехе он меня просил не сомневаться, так как его жизнь и жизни близких ему чрезвычайно дороги.
 Я увидел Любу. Она играла в детдомовском дворе с детьми. И трое из них вовсю протискивались в наш кристалл.
 – Ты не беспокойся – они уже не больны и могут думать, – сказала девочка, прочитав мои мысли. – И за меня не беспокойся – все будет хорошо – ведь добро делать проще, чем зло.
 Поцеловав ее в лобик, я увидел младшего лейтенанта Витю. Он сидел за конторским столом, и перед ним лежала конторская папка с жирной черной надписью "Осина". Бумаг в ней было немного, но они стоили его жизни.
 – Меня скоро, видимо, уволят, а потом устранят, – посмотрел он на меня, – но эта папка бывшего начальника нашего ОВД, или один из ее близнецов, в любом случае попадет в "собственную безопасность", и твоему Николая Сергеевичу ничего не останется, как удавиться.
 – Знаешь что, товарищ майор, – сказал я вслух уже специально для Николая Сергеевича, – Ты не мучайся так за дочку, ты просто сейчас иди к ней, обхвати ее щеки ладонями, и влейся в нее всем своим существом, и она придет к нам. А что касается тебя... Пустив эту папку в дело, ты достигнешь своей Голгофы и сможешь после нее приступить к другим делам.
 – Постараюсь, – ответил младший лейтенант Витя и, положив папку в кейс, пошел к дочери.
 Я увидел Николая Сергеевича. Он, поняв, что я общался со "своими", стоял, кислый.
 – Ну, зачем вы так, – попытался я его успокоить, – не надо сейчас думать о плохом, давайте лучше попируем вместе, а потом вы принесете молоток и гвозди, и сердце ваше успокоится работой.
 Он сделал знак легионером, и трое из них ушли за мясом, закусками и вином. Я подошел к Софье Павловне, взял ее руку, поцеловал.
 – Все будет хорошо, – сказала она, виновато улыбаясь. – Теперь вы знаете, что меня пытают, и поможете, и я больше ничего не скажу...
 – Конечно, все будет хорошо, конечно. Но...
 – Что но? – Господи, как она прекрасна!
 – Мне кажется, ты не вполне правильно себя ведешь... Ты должна помнить, кто ты, ты должна помнить, что всесильна, что Бог улыбается, глядя на тебя, как на свою частичку, как на свой путь. Понимаешь, у них власть, деньги, кастеты и пистолеты, но ты неподвластна им, недостижима для них, ибо ты высоко, ты на кресте.
 – Я постараюсь, – Марья Павловна поцеловала мне руку, и мне не было это неприятно. – Знаешь, я смотрю на тебя, как на себя...
 – Ты же вошла в меня, поделилась своей красотой...
 – Я тебе не сказала... Я всегда хотела иметь ребенка... И теперь он у меня есть...
 – Это я?
 – Конечно ты. Но наполовину, – улыбнулась загадочно.
 – Как это наполовину?
 – Так. Что такое гамета знаешь?
 – Ты беременна!?
 – Да... Это случилось на крыше. Среди цветущих яблонь и под луной, которой не должно было быть, – помолчав, она добавила, как-то особенно:
 – Будет сын...
 – Ты сразу скажешь ему, кто он?
 – Я уже сказала...
 Мы обнялись. Николаю Сергеевичу это не понравилось, и он отменил пикник под крестом.
 Меня прибили лицом к речушке с кувшинками. Павла – со стороны леса.
 – Знаешь, что сказал святой апостол Павел перед смертью? – спросил я, освоившись с новым положением.
 – Что? – голос Павла был пропитан болью.
 – В конце жизни он сказал, что счастлив лишь тот человек, который, проведя жизнь в радости, вплоть до преклонных лет, вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного сына.
 – У меня не было ни сыновей... ни подруги... с которой я хотел бы прожить жизнь... – услышал я нескоро.
 Кажется, это были его последние слова.


* * *

 Врач, писавший, что распятые люди единым духом умирают от асфиксии и потому не мучаются, был неправ.




 41


 Я проснулся под утро, накрепко привязанный к кровати, увидел сумрачный потолок, кружок лепнины, с которого свешивалась никогда не зажигавшаяся люстра, никогда не зажигавшаяся по причинен отсутствия в ней лампочек. Я проснулся и понял, что мне все привиделось. Что все? От побега с Павлом до распятия? Или вообще все?..
 То, что я привязан к кровати, не вызывало у меня неприятных ощущений. Путы казались привычными. Повязки на руках и ногах тоже. Примерно час я пытался отделить реальность от видений. Тем временем начался обход. Вошел врач. Высокий, спокойноглазый. Нормальный. Раньше я его не видел. Сел рядом на стул, представился:
 – Здравствуйте. Я – Иван Григорьевич, ваш новый лечащий врач.
 – Здравствуйте... А что с...
 Я попытался вспомнить, как зовут прежнего врача. В очках-лупах.
 – Александр Михайлович теперь у нас не работает...
 – Почему? – вспомнил я оплеуху Грачева.
 – Отслоение сетчатки. Он потерял зрение и получил инвалидность.
 – Из-за чего потерял зрение?
 – Я же сказал, у него отслоение сетчатки.
 – Его ударили?
 Иван Иванович посмотрел, соболезнуя. "Опять обострение", – выражали его глаза.
 – Да нет, не подумайте, мне просто приснилось, что его ударили... – смутился я.
 – Есть еще вопросы?
 Я вспомнил Васю из 28-й палаты.
 – Да, есть один вопрос... В 28-й палате лежал некий Вася, не помню фамилии...
 – Знаю такого, как не знать, – усмехнулся врач. – В больнице уже лет десять бытует легенда, что Василий Алексеевич Петров, лежавший в 28-й палате с манией Христа, однажды на прогулке неожиданно для себя и очевидцев прошел сквозь внешнюю стену. Повторив этот фокус несколько раз, он скрылся в неизвестном направлении.
 Я покивал, и доктор занялся изучением моей историей болезни. Она была столь пухлой и потрепанной, что я удивился и, выждав момент, спросил:
 – Доктор, я совсем забыл, когда меня положили в больницу. Это было давно?
 Иван Иванович, показал мне первую страницу истории болезни, и я прочел:
  Принят 27 октября 1957 года 




 42


 Дата была написана фиолетовыми чернилами, и не шариковой авторучкой, а перьевой, образца середины прошлого столетия.
 Сознание мое заколебалось:
 – Значит, я в больнице с шести лет, и ничего не было, кроме больницы.
 Чепуха!
 Полину положили в больницу в шесть лет! Она до сих пор в ней?!
 Нет, ее не клали в больницу, все обошлось так.
 Это я в больнице с шести лет.
 А что случилось в октябре пятьдесят седьмого года?
 Сестра Лена стала мамой Леной?
 Или было что-то еще?
 Я не могу этого знать.
 Никто не знает, от чего он сошел с ума.
 Сестру Лену, так же, как брата Андрея и маму Марию, я мог выдумать.
 А Надя?
 А Света?
 Александр, Полина? Их я тоже видел во сне? Сне ребенка, помутившегося разумом?
 Пусть так. Это даже лучше.
 Но тогда я весь состою из снов?
 Ну и что? Человек состоит из снов и фантазий, их в нем больше воды. Прошлое – это фантазия, будущее – фантазия, и, значит, они суть одно и тоже.
 Это хорошо.
 Можно менять прошлое и будущее местами, можно менять сны и фантазии, как белье. Можно выбирать по вкусу, как книгу в библиотеке. Можно покупать сережки с изумрудами – настоящие! – на вымышленные деньги.
 Но как это может знать сумасшедший с детства? Кто вложил это в мой мозг? Я ведь знаю Маунтджоя. Я ведь вижу, как он стоит перед женщиной, уничтоженной его жизнью, я вижу, как он видит, как она, увидев его, писает под себя от страха. И еще я знаю, как определить минерал касситерит. С помощью оловянной пластинки – ее легко добыть, разломав обычную плоскую батарейку, правда, таких сейчас не делают, и кислоты, не помню какой. Нет, помню.
 Соляной.
 Пятилетний Александр ожегся ею сильно, убежал из лагеря, крича от боли, и я насилу его догнал. Значит, я жил, и был геологом, и читал "Свободное падение"? Или... или оловянную пластинку можно вставить в голову помимо вашей воли?
 Нет, они хотят, чтобы я до конца уверовал в свое сумасшествие.
 Кто хочет? Почему?
 Какая глупость!
 Ведь тот, кто знает, что он сумасшедший, здоров!
 А тот, кто думает, что здоров, болен.


* * *

 Закрыв глаза, я увидел распятие и себя на нем. Почувствовал Любу, Софью, свою Софью с моим сыном под сердцем, и младшего лейтенанта Витю. Услышал Грачева, безумно повторявшего "Твою мать... Твою мать... Твою мать...".Перед тем, как умереть он прошептал:
 – Увидимся через тринадцать лет... Пока.
 Это было, и, значит, я где-то воскрес.
 Воскрес и иду.


* * *

  P.S. Когда раны от гвоздей (или стигматы?!!) на руках и ногах, а также рана на животе поджили (стражник Николая Сергеевича ткнул мой труп копьем, чтобы удостовериться в смерти), мне принесли ноутбук и провели Интернет. Уверен, скоро за мной придут. 
  Интересно, копье проткнуло то самую область живота, на которой и выше которой уже было четыре шрама. 
  Ничего странного в пространственном совпадении нет – просто охранник ткнул в исполосованное место, как в мишень. Странно другое – каждый следующий шрам появлялся я приобретал приблизительно через (плюс-минус несколько месяцев) тринадцать лет. Жизнь полна загадок. 




 P.P.S 124.29.167.1686.6.165.58.2.1.762.1.2.216.639.608.122.669.611.542


 Иногда я пишу просто так. Ниже шифровки, чтобы ее не испортить.
 Когерентный принцип, ощущение связанности всего сущего – это изнанка неграмотности. Если бы я имел систематическое образование, это ощущение воспринималось бы мной как само себе разумеющееся, ибо связывает сущее одно лишь знание.
 Иван Григорьевич принес "Леонардо" Зигмунда Фрейда.
 "...слишком ранним развитием его эротики она похитила у него часть его мужественности.
 ...Психоанализ показал нам, что личный Бог психологически – ни что иное, как идеализированный отец, и мы знаем, что молодые люди теряют религиозную веру, как только рушится для них авторитет отца (человеческого отца у меня не было, и моим отцом стал Святой дух. Я сам себе стал отцом).
 ...Характер его научных исследований имеет признаки деятельности бессознательных влечений, – ненасытность, непоколебимое упорство, отсутствие способности применяться к обстоятельствам".


* * *

 К кому у меня были бессознательные влечения? К Андрею? Ведь мы спали в одной кровати, пусть валетом, ходили в обнимку? Он был моей старшей половинкой и лишь раз вызвал у меня неудовольствие – когда стал уходить с Сашей.
 Нет, бессознательным было влечение к сестре Лене. Я просто забыл, как она приходила юная, стройная, полная жизни, приходила в легком летнем платьице и босоножках, и я, младенец, вволю насытившись молоком и женским запахом сестры, смотрел на нее и наполнялся медом. Он щекотала мои розовые пятки, трогала пиписку, целовала, называла птенчиком. А какие песни тех лет мне запомнились? "Мне тебя сравнить бы надо с первою красавицей, что своим веселым взглядом к сердцу прикасается, что походкой легкою подойдет, нежданная, самая далекая, самая желанная".
 Но почему это влечение вытеснилось, почему ушло в подсознание?
 Мама Мария. Строгая, собранная, неэмоциональная. Она была для нас не матерью, но воспитательницей, утилизировавшей свои педагогические знания.
 Признав Лену матерью, я вынужден был отказаться от своего к ней влечения.


* * *

 Эта девушка из Всесоюзных геологических фондов... Я – единственное, что у нее было. Единственное. Я был для нее богом. А может, и до сих пор бог.


* * *

 Я понял, почему мама водила меня в столовую пединститута. Когда я был грудным и хотел есть, она это чувствовала материнским сердцем. Чувствовала на расстоянии, что я кричу, требуя груди, требуя молока, требуя тепла. И это чувство стало виной. И эта вина брала меня за руки и вела в столовую.


* * *

 По сути, все просто, и не надо писать книг. Я был бы счастлив, наперекор обстоятельствам счастлив, если бы не говорил гадостей, и если бы их не говорили мне. Просто не говорите гадостей – думайте гадостно, если прижало, но не говорите! – и Царствие небесное грядет. Вот в чем рецепт счастья. Не говоря гадостей, вы не сможете действовать гадостно, ибо гадости сначала проговаривается вслух, проговариваются для приведения систем в зловредное состояние, склонное к агрессивности.
 Не говорите гадостей.
 Но что такое гадость? В лучшем случае – это ваша словесная правда. Оставьте ее при себе, если ее никто не хочет – она ведь ваша. Она – это то, что делает вас вами. Она – это ваша единичность. Не старайтесь всучить эту правду другому – оставайтесь самим собой и в себе.
 В худшем случае гадость – это ваша правда в виде ножа. Правда, которая убивает другую правду, чтобы существовать любым способом.
 Достигнув святости, человек умирает? Как умирает гусеница, причина бабочки?


* * *

 "Если в подъезде выкручивают лампочки, значит, это кому-нибудь нужно".
  Владимир Маяковский. 


* * *

 Артур Шопенгауэр. Жизнь каждого человека, если ее обозреть в целом, представляет собой трагедию. Тщетные стремления, разбитые надежды, роковые ошибки и в заключение смерть...
  Жан Мелье. Я познал ошибки, заблуждения, бредни, безумства и злодеяния. Я почувствовал к ним отвращение. Я не осмелился сказать об этом при жизни, но я скажу об этом, по крайней мере, умирая или после смерти. 
 * * *
 Почему нет Софьи, Любы? Где Павел с младшим лейтенантом? Почему они не дают о себе знать?
 Вот почему. Если все они – это я, и я – это они, значит, всех нас распяли перед тем, как поместить в психиатрическую больницу. Если все люди – это я, а я – это все люди, значит, все распяты и помещены в психиатрическую больницу.
 * * *
 Это конец...
 * * *
 Не позабыть ее!
 Ту девушку,
 Что слез не осушая,
 Мне показала
 Горсть песка...
  И.Т. 
 * * *
 Итак, есть два вида мышления, причем существование каждого из них оправдано и необходимо для определенных целей: вычисляющее мышление и осмысляющее раздумье. Именно это осмысляющее раздумье мы и имеем в виду, когда говорим, что сегодняшний человек спасается посредством бегства от мышления. Все же можно возразить: само по себе осмысляющее мышление парит над действительностью. Оно не поможет нам справиться с повседневными делами. Оно бесполезно в практической жизни.
  Отрешенность. М. Хайдеггер.