---------------------------------------------


 Борис Можаев
 КАК МЫ ОТДЫХАЛИ

 – А что, не отдохнуть ли нам сегодня вечером? – сказал мой приятель Володя Гладких.
 – Чего откладывать на вечер? – подхватил Семен Семенович. – Отдых – дело сурьезное; ежели ты вечером размахнешься отдыхать – гляди, и ночи не хватит.
 Мы сидели под яблоней в саду у Семена Семеновича и пили водку на разостланном одеяле. Можно сказать, и не пили даже, а так – причащались от нечего делать, – на троих была одна бутылка, и та неполная. Время заполдни, жарынь. А ты сидишь в холодке, ветерком тебя обдувает, и ведешь приятные разговоры. В такое время тело млеет, а душа просится на свободу. Вот Володя и надумал: давай отдохнем по-настоящему, с размахом.
 – Куда поедем? – спросил Семен Семенович.
 – Куда ж еще? К Батурину, – ответил Володя.
 – Тогда запрягай «козла». Не то вечером Батурина и семи кобелями не сыщешь.
 – Ехать-то ехать, но «козла» нет, – сказал Володя.
 – Вот на! – удивился Семен Семенович. – У вас же в райкоме два бегают.
 – Разбежались. На одном первый в Рязань укатил. А на другом Николай Иванович где-то в Корабишине застрял.
 Володя Гладких был вторым секретарем райкома, теперь остался один и вот соображал, где бы «козла» достать. Он был еще относительно молод – чуть за тридцать перевалило, но успел поработать и председателем колхоза, и главным агрономом управления. Окончил он Тимирязевку и даже кандидатскую диссертацию писал. При каждом моем появлении в Тиханове он заходил и спрашивал: «Венжера не привез?» Или: «Говорят, Лисичкин выпустил книгу о рынке?», «Ты Черниченко знаешь? Вот дает так дает…».
 Но больше всего он любил поговорить с Семеном Семеновичем об уличных кулачных боях. Заспорят! Выдержат два боксера напор уличной стенки или не выдержат? «Два боксера – это ж тактика и стратегия! Круговая оборона, понял? – горячился Володя. – А уличная стенка – шантрапа необученная. Орут да кулаками машут, а глаза защурят, чтоб другие боялись». – «Это смотря по тому, какая стенка, – возражал Семен Семенович. – Ежели, к примеру, в стенке стоял бы мой дед Евсей. Он бы один уложил обоих твоих боксеров. Он, бывало, голицы наморозит, да еще коровьим дерьмом смажет. Они потяжельше твоих боксерских перчаток». – «Боксерские перчатки легкие, голова!» – «Тогда зачем в драке их на руки надевают?» – «Бокс – это честный бой, понимаешь?» – горячился Володя. «А в стенке тоже лежачих не били…» И так они могли спорить битый час.
 – Где ж «козла» раздобыть? – раздумчиво вопрошал Володя.
 – А чего тут ломать голову? Позвони Батурину, он пришлет свою «Волгу», – подсказал Семен Семенович.
 – Куда ты ему позвонишь? Он теперь в лугах.
 – Ну возьми в управлении. Они ж тебе подчиняются.
 – У них свои гаврики на дорогах голосуют, – Володя задумался, потом радостно воспрянул: – Пошли на ветпункт! Врач на сборах, а «козел» в гараже.
 – А как же я? – спросил Семен Семенович.
 – Жди. Сперва мы найдем Батурина, договоримся… потом за тобой машину пришлем.
 – А кто нам даст машину? – спросил я.
 – Как кто? Пойдем и возьмем. Сами, – ответил Володя.
 – Она в гараже, под замком! И для машины ключ нужен?!
 Володя поглядел на меня, как на школьника, и даже поморщился. Потом вынул из кармана несколько автомобильных ключей на кольце, побрякал ими перед моим носом и сказал:
 – Этими ключами можно завести почти все тихановские «козлы». Мне доверяют. Вот… – он вытянул медный, сильно потертый ключик. – Этот ветеринарский. А гараж у них гвоздем открывается. Пошли!
 Ветеринарная лечебница стояла на отшибе от села. Когда-то ее строили за колхозной бахчой. Белая круглая башня с двумя крыльями, с окнами во все стороны смахивала на татарскую мечеть. Мужики посмеивались в те далекие годы: «Церкву закрыли, а мечеть для лошадей построили».
 От колхозных бахчей теперь и следа не осталось: два порядка добротных домов под шифером, под голубой и красной жестью растянулись от Тиханова до самых Выселок. Сады, палисадники, улица широкая да травушка-муравушка… Красота! Идем с Володей, любуемся.
 – Это кто ж построился? – спрашиваю. – Совхоз для рабочих, что ли?
 – У нас из тихановских в совхозе работает только один человек – управляющий, – ответил Володя.
 – Как?! – удивился я. – В Тиханове эдакая прорва людей… Где ж они работают?
 – В конторах.
 – Так уж все и в конторах?
 – Еще на кирпичном заводе, на аэродроме, в доротделе, в лесничестве. Мало ли где.
 – Но ведь у вас в райцентре совхоз? По крайней мере отделение. Кто ж в поле работает?
 – Сергачевские.
 Село Сергачево лежало в трех километрах от Тиханова.
 – Что ж они, на автобусе ездят?
 – На грузовиках.
 – Весело живете, – говорю.
 – Не жалуемся.
 Мы остановились возле щитового финского дома, покрашенного в желтый цвет.
 – Зайдем, – кивнул Володя. – Это мое жилье.
 Дом как дом – ничем не лучше других; веранда с крылечком под козырьком, сарай за домом, а впереди палисадник, обнесенный штакетником: молодые яблони, приземистая кустистая черноплодная рябина, аккуратные грядки клубники.
 – Чей сад? – спрашиваю. – Кто садил?
 – Сад мой, а дом казенный.
 – Значит, надолго осел.
 – Не в том дело. Просто я терпеть не могу оголенные дома. Крестьянская привычка: где живешь, там и сад ростишь. Это, знаешь, вроде зуда в руках; как иная бабка без веретена или вязальных спиц сидеть не может, так и я… Эти яблони из рязанского питомника привез – семилетки. А за рябиной в Мичуринск ездил.
 Он отпер дверь под английским замком, снял в сенях со стены брезентовую куртку и стеганую фуфайку.
 – Выбирай, что по душе, – подал мне.
 – Зачем? – спросил я удивленно. – И так жарко.
 – Пригодится. Зори у реки холодные, – нехотя ответил он, захлопывая дверь.
 Мы прошли задами к ветлечебнице. Здесь было пустынно и безлюдно. Двери на замке. В левом крыле окна выбиты.
 – Это что? Ребятня хулиганит?!
 – Нюрка Селезнева разбила, – сказал Володя, заглядывая внутрь, потом пояснил: – Санитарка эпидемстанции.
 – Ненормальная, что ли?
 – По пьянке… Они тут с врачом вдвоем хозяйничают. Он у нас и ветврач и эпидемиолог. Холостой… Путался с ней. Кто их знает – видать, поссорились. Он ее хотел уволить. Она напилась с утра пораньше и пошла окна бить. Да орет на все село: я ему, говорит, не только окна – глаза серной кислотой выжгу. Он и укатил на сборы.
 Володя подошел к гаражу, с минуту поколдовал над замком и открыл ворота. В гараже стоял «газик» с зелеными крестами на боках и с длинной белой надписью по брезенту: «Ветеринарная скорая помощь». Мы сели в него и поехали.
 Сперва мы приехали на пантюхинские луга. На станах у самой реки человек пять обступило крашенную в кирпичный цвет прицепную машину, похожую на перевернутую телегу – колеса у нее были выше платформы. Оказалось, это – прессовально-подборочная машина, и она испортилась: не подавало проволоку, отчего сенные брикеты разваливались.
 – А ну-ка, дай попробую! – Володя засучил рукава и полез копаться, как заправский механик; то ложился на спину и под колеса заглядывал, то теребил барабан с намотанной проволокой. Наконец сообразил: – Да у вас секач не работает. Ну?! Глядите… Во-первых, скоба не захватывает проволоку, а во-вторых, она сползает… Не режет! Ну?
 Секач исправили, машину запустили, и только потом Володя спросил:
 – Батурин не был у вас?
 – Был. За механиком уехал. Пресс чинить.
 – Куда уехал?
 – В контору, куда ж еще? Оттуда вызовет.
 – Понятно… – он оглядел собравшихся и неожиданно спросил: – Чьи мотоциклы?
 – Бригадиров один. А другой вон, Ивана.
 – Николай, можно покрутиться? – спросил он сидящего на траве бригадира, одутловатого детину в замызганной кепочке и в белом тельнике.
 – Валяй! – сказал тот и протянул ключ.
 Володя завел мотоцикл с коляской и стал выписывать круги, опираясь на левую ногу, как на циркуль.
 – Круто берешь! – крикнул кто-то. – Смотри не кувыркнись.
 – Не таких объезжали, – сказал Володя.
 Потом перешел к другому мотоциклу, без коляски. Этот завел не спрашиваясь: покрутил ручку, погазовал на месте и вдруг как откинется назад, как гикнет – и с ревом полетел на одном заднем колесе, держа переднее на весу.
 – Эк, дьявол! Как рысак берет, с ходу!
 – Кра-асиво.
 – Отчаянная башка, – раздались голоса.
 Я залюбовался его лихой и какой-то хваткой посадкой; белая рубашка пузырем вздулась на спине, плечи развернуты, голова запрокинута назад, глаза сощурены… А ноги сами по ветру летят. Разойдись, кому жизнь дорога!
 Ладный мужик, ничего не скажешь. И ходит хозяином: поступь резкая, но пружинистая, легкая и взгляд снисходительный – только бровями поведет да веки чуть приспустит: «В чем дело? Какие могут быть затруднения?»
 Батурина нашли мы в Пантюхине, в колхозном правлении. Это был дюжий мужчина в желтой чесучовой паре – пиджак с запасом, каждая штанина что твоя юбка, словом, костюм мог принять в себя еще одного мощного Батурина. Брови рыжие, косматые, нос толстый, голова красная, выбритая до блеска, как у Григория Котовского. Ну и, конечно, соломенная шляпа… Правда, покоилась она не на голове председателя, а лежала на его просторном столе.
 – Владимир Васильевич! Андреич!! Вот так гостей мне бог послал! – широко улыбаясь, он встал нам навстречу и говорил тихим, надтреснутым тенорком.
 – Гостей угощать надо, – сказал Володя и подмигнул мне.
 – А как же, как же?! Значит, отдохнуть приехали? Сейчас мы сообразим… Сейчас отдохнем…
 Он прошел к порогу и растворил дверь:
 – Леша! Ива-ан! Да где вы там, черти? Позовите Рыжова!
 Первым вбежал Леша, верткий морщинистый мужичок с ноготок.
 – Иван Павлович, Рыжов в луга собрался пресс чинить.
 – Да какой теперь к чертовой бабушке пресс!! Гости приехали. Скажи ему, чтоб Кутузову наказал: пусть, мол, приготовится. Мы зайдем на полчаса… На вот деньги возьми! – он сунул ему пачку «красненьких». – Да! Еще скажи: пусть к рыбакам пошлет «Москвича», чтоб рыбу приготовили… Да постой! Что тебя, пружина в зад толкает? Поезжай на ферму, закуски возьми. Корзину этих самых положи… Ну, понял?
 – Понял, Иван Павлыч.
 – Да в багажник положи пяток тех… горластых. Чтоб покрупнее были, помягче. Понял?
 – Понял, Иван Павлович.
 – Ну, поезжай!
 Тот пулей вылетел.
 – Значит, отдохнуть приехали. Это хорошо… Отдохнем, – потирая ручищи, радостно говорил Батурин, прохаживаясь по кабинету.
 – Погоди радоваться! Ты сперва расскажи, как сенокос идет? – остановил его жестом Володя.
 – Владимир Васильевич! – всплеснул руками Батурин. – Это мы всегда пожалуйста. У нас – не у гордеевских постников… У нас работа из рук не валится. Мы на шефах не едем. Да вот они, сводки! – он подошел к столу, раскрыл папку. – Вот, смотри!
 Несколько минут они проглядывали сводки и ведомости: сколько скошено, да застоговано, да запрессовано; стучали на счетах, на бумаге прикидывали – когда кончат, сколько сена сдадут… Обычные сельские заботы да хлопоты.
 Потом пришел механик Рыжов. Он был под стать самому Батурину: плечи – руками не обхватишь, улыбка во весь рот, зубы один к одному, что твой кукурузный початок. Под мышкой он нес две буханки черного хлеба.
 – Наказал Кутузову? – спросил его Батурин.
 – Наказал, – ответил тот от порога. – Хоть сейчас, говорит, приходите.
 – А хлеб зачем? У него что, хлеба не хватает?
 – Это жена мне наказала. Я думаю: дай-ка сейчас прихвачу. Не то загуляемся – позабудем.
 – О! Одной рукой передок «Москвича» подымает, а бабы своей боится, – засмеялся Батурин, обращаясь к нам.
 – В наше время кого ж еще бояться? – смеялся и Рыжов, здороваясь с нами.
 Зазвонил телефон. Батурин с досадой поглядел на него, потом вопросительно на нас: брать, мол, трубку или рукой махнуть? Но Володя уклончиво молчал, а телефон все трещал и трещал. Батурин тяжко вздохнул, как бык, и покорно снял трубку.
 – Тебя, Владимир Васильевич, – сказал он, зажимая конец трубки и отводя ее от лица. – Что сказать?
 – Кто спрашивает?
 – Настя.
 – Давай сюда! – Гладких взял трубку и с минуту молча слушал. Потом сказал: – Хорошо, сейчас приеду.
 – Что там загорелось? – чуть не со слезой во взоре спросил Батурин. – Вот бестолковый народ! Отдохнуть человеку не дают.
 – Кузовков приехал. В приемной ждет, – ответил Гладких, кладя трубку.
 – Чего еще надо этому шаромыжнику? Всю жизнь на иждивении. Захребетник несчастный, кислый подворник! – шумно возмущался Батурин.
 – Чего ему надо? – переспросил Гладких. – Да все то же самое – людей. Шефы, наверное, разбежались с сенокоса. Ну, ладно, я поехал.
 – Да как же так, Владимир Васильевич? – Батурин ринулся к дверям за Володей. – Мы все заказали, приготовили. А ты от ворот поворот? Зачем обижаешь?
 – Хорошо, я приеду, – отозвался тот. – Вы где будете?
 – В углу на Мотках… Возле самой реки. Ну там, где стол выкопан.
 – Хорошо, я вас найду. А Семена Семеновича сразу Пришлю. Куда его?
 – Семена Бородина! – обрадовался Батурин. – Семена давай прямо к Кутузову. Мы его там подождем.
 Мы вышли втроем из правления: Батурин, Рыжов и я. «Волги» все еще не было.
 – Пройдем пешком, – сказал Батурин. – Кутузов живет недалеко.
 – Громкая у него фамилия, – заметил я.
 – Какая фамилия! – удивился Батурин. – Кривой он, потому и прозвали Кутузовым. Пошли.
 – Может, в магазин завернем, прихватим чего-нибудь, – предложил я.
 – Еще чего! – отрезал Батурин. – Он сыроваром работает на молзаводе. У него только черта рогатого нет. И то потому, что эта скотина не держится на молзаводе. Не то бы он и черта рогатого спер.
 Механик так и покатывается. Буханки черного хлеба он запер в столе Батурина. «Вечером загляну, – говорит, – прихвачу». А Батурин ему: «Смотри, вместо хлеба счеты не упри».
 Кутузов нас встретил возле своего палисадника.
 – Иван Павлович! Николай Федорович! – бросился он навстречу, словно родных братьев увидел. – Все уже готово. Только вас и ждем.
 – Сейчас мы пробу сымем, – сказал Батурин, проходя мимо Кутузова в калитку. – Не переперчил?
 Механик опять захохотал, а Кутузов в некоторой растерянности остановился передо мной: что это, мол, за птица? Откуда? На всякий случай подал мне широкую и жесткую, как лопата, ладонь:
 – Михаил Кузьмич.
 Я представился в свою очередь. Кутузов все поглядывал настороженно: лицо у него припухлое, красное, с мелкими бисеринками пота на лбу и на подбородке, словно он только из бани выскочил. И на этом красном лице резким пятном выделялся белый невидящий зрак.
 – Извиняюсь, вы из области? – спросил он, пропуская меня в калитку.
 – Хватай дальше – из Москвы! – крикнул Батурин с крыльца. – Главный ревизор по сыроварням.
 Механик засмеялся.
 – Пошли, пошли! – подгонял нас Батурин. – А то квас прокиснет.
 На веранде был накрыт стол: в центре стола три поллитры водки, по краю тарелки с сыром, со свиным салом да с забеленной окрошкой. Хозяйка, маленькая, кругленькая, в белом фартучке, с таким же красным и потным, как у хозяина, лицом, суетливо расставляла стулья и приглашала к столу. На веранде было жарко, как в парной.
 – А где шайки? Где березовые веники? – спросил Батурин.
 Хозяева остановились, растерянно глядя то на стол, то на Батурина.
 – Я спрашиваю: париться нас пригласили или отдыхать? Если париться, то ставь шайки с горячей водой, а если отдыхать – растворяй окна!
 Механик засмеялся, а Кутузов, виновато улыбаясь, возразил:
 – Нельзя, Иван Павлович… Окна у нас того… одна видимость только. Они обманные, не открываются.
 – Мало вам государство обманывать! Так еще и самих себя решили обмануть? Вот я вас! – погрозил Батурин пальцем.
 На этот раз с механиком заодно смеялись и хозяева, а Иван Павлович шумно сопел и требовательно оглядывал стол: не поймешь – не то шутил, не то и впрямь сердился.
 – Это все она виновата, – сказал Кутузов и кивнул на жену. – Строили веранду, говорю: форточку давай сделаем. А она мне: чтоб мухоту разводить? Я, говорит, твоей башкой заткну эту форточку…
 – Ковда я тебе говорила, ковда? – затараторила хозяйка. – Ты в избе-то фортку не открываешь – боишься, кабы кто не влез.
 – Ну, ладно… Растворяй дверь на улицу, – сказал Батурин.
 – Так ведь слышно будет. Пацаны сбегутся, – робко возразил Кутузов.
 – А ты отгонять станешь… Вместо Полкана.
 Механик опять засмеялся.
 – Садись, Андреич! Садись, – приглашал и меня и хозяев Батурин. – Если и не отдохнем, то хоть попаримся.
 Батурин налил всем водки по граненому стакану и первым поднял свой:
 – Ну, за самих себя.
 Выпили все до донышка; даже хозяйка пила, хоть и морщилась и плевалась потом, приговаривая: «И кто ее выдумал? Чтоб ему в гробу перевернуться!»
 Водка была теплой до тошноты, и я оставил полстакана.
 – Андреич, ты что? Ай обиделся? – удивился Батурин.
 – Да как-то боязнь – сразу и до дна, – попытался отшутиться я. – Надо сперва приглядеться к ней.
 – Э-э, нет! Ее брать надо с ходу, штурмом. Иначе она тебя самого одолеет. Выпить стакан – одно дело, а растянуть его на двадцать два наперстка – совсем другое. Пей и не мешкай! А главное – закусывай, закусывай… Ешь сало! Ни один хмель тебя не возьмет.
 – А я люблю витамином закусывать, – сказал механик, – томатным соком. Во! – он теперь тоже покраснел и на его крутом высоком лбу засверкали такие же бисеринки пота, а черные высокие волосы опали и залоснились.
 – Сало полезней, – не сдавался хозяин.
 – В сале нет витаминов, – сказал механик.
 – Ну, если в свином сале витаминов нет, тогда я уж и не знаю… – обиделся хозяин.
 – Ладно вам спорить, – сказал Батурин, наливая еще по стакану. – Мы пьем по науке: по полной и до дна. А кому наша наука не по нутру, пусть хлебает квас.
 Возле дома остановилась машина. Хозяин выскочил в палисадник и через минуту вернулся с Семеном Семеновичем.
 – Привет запорожцам от турецкого султана! – крикнул Семен Семенович с порога и начал декламировать знаменитое письмо запорожцев: – Який ты к черту лыцарь, що голою ж… ежаки не вбьешь…
 – А, привет заслуженным артистам-гитаристам! – шумно приветствовал его Батурин. – Давай штрафной!
 И сунул ему в руки стакан водки. Тот вытянул губы трубочкой, чмокнул стакан и продекламировал:
 – Здравствуй, рюмочка Христова! Ты откуда? Из Ростова. – Потом дурашливо перекрестился: – Господи, не почти за пьянство, прими за причастие! – и выпил, картинно запрокидывая голову.
 – О, видал, как работает? – обернулся ко мне Батурин. – Между прочим, он всю историю и географию знает наизусть. – Так рекомендовал мне Семена Семеновича, будто я видел того впервой.
 Семен Семенович держался молодцевато для своих шестидесяти лет: всегда чисто выбрит, волосы волнистые, чуть с проседью, уложены так, будто он только что вышел из парикмахерской. Рубашечка белая под галстуком. Строен и сух. Вот что значит артист.
 – Семен! – крикнул Батурин и опять подался ко мне: – Ты скажи гостю нашему, почему перестал в самодеятельности выступать?
 Семен пошамкал губами, ухмыльнулся и сказал:
 – Да он знает.
 – Он знает, другие не знают. Расскажи!
 – Народ больно грамотным стал, – поглядывая на меня, начал Семен Семенович, хоть я и не раз слыхал его откровение. – В Гордеево поехал с нашей самодеятельностью. А я делал объявление, за конферансье. Ну и объявил: сейчас я вам прочту стихотворение Александра Твердовского. Все засмеялись… И прозвали меня Твердовским. С той поры как выйду на сцену – кричат: «Прочти Твердовского!»
 Все засмеялись. Хозяйка жалостливо поглядела на Семена Семеновича, а хозяин услужливо стал пояснять мне:
 – У нас, в Пантюхине, любят прозвища давать. Меня тоже вот окрестили Кутузовым. Генерал был такой, при Наполеоне.
 – А ты помолчи, Наполеон! Тебя не спрашивают, – оборвал его Батурин. – Пусть Семен Семенович письмо почитает.
 Семен Семенович один на все Тиханово знал наизусть письмо запорожцев турецкому султану, и поэтому его приглашали на всякого рода попойки.
 – Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, ерусалимская бравирьня, александрийский козолуп… – лихо читал Семен Семенович, – всего свиту и пидсвиту блазень, а нашего бога дурень, свинячья морда, кобылячка с… разношерстная собака, некрещеный лоб мать твою!..
 – О-хо-хо-хо! А-га-га-га-га!
 – Где ты успел вызубрить, Семен? – спросил я его.
 – В библиотеке имени Ленина, в Москве, – ответил гордо. – Специально ездил, в командировку.
 – Ты на чем приехал? – спросил Батурин, просмеявшись.
 – На ветеринарском «козле».
 – А кто привез?
 – Шофер Кузовкова.
 – «Волги» моей не видать на улице?
 – Нет, не видать.
 Выпили еще по стакану. Семен Семенович начал было письмо читать, но его оборвали – опять машина подошла. На этот раз «Волга» Батурина. Все засобирались.
 – А мне можно с вами, Иван Павлович? – спросил осмелевший хозяин.
 – Ага, можно… Только в багажнике. Если хочешь, полезай.
 И опять хохотал во все горло механик, за ним Семен Семенович, и даже хозяин подхохатывал, но как-то жалко, на одной ноте, как козлик: «Ке-ке-ке-ке…»
 Когда мы выбрались в луга, солнце уже свалилось под уклон и жара стала спадать. Езда по луговой дороге в такую пору – одно удовольствие: ни пыли, ни ухабов. Дорога заметна по чуть примятой отаве, – два параллельных следа, как желтые обручи, охватывают крутобокие зеленеющие увалы да гривы и пропадают в низинах, теряясь в бурой некошеной траве. Дорог порою так много и все они такие кривые, бегут, переплетаясь и разбегаясь в разные стороны, что трудно уловить, какая дорога наша и куда, в каком направлении мы едем.
 – Иван Павлович, отчего так много дорог? – спросил я.
 – Потому что ездят по чужим лугам, – ответил он и выругался. – Здесь лежат мои луга, а там свистуновские. Дак они что, стервецы, делают? Не едут через бочаг по своей территории: там гати надо гатить, а дуют в объезд… И каждый сопляк торит себе дорогу. Места выбирают посуше да поровнее. Травы чужой не жалко.
 – А мы по желудевским лугам гоняем, – сказал механик, блаженно улыбаясь.
 – А ты молчи! Тебя не спрашивают, – обернулся к нему Батурин, и снова мне: – Я говорю Чернецу: штрафовать их за это надо! А он: тебе только волю дай. Ты, говорит, всех соседей заместо коров в тырлы загонишь. Ты думаешь, мне не обидно? Я, к примеру, луга улучшал, канавы прорывал, травы подсевал… А сергачевские прогон из них устроили – гоняют по ним скотину к себе на луга. Я Ваньку Попкова с ружьем поставил: стреляй по головному, говорю! Кто бы ни был – бык, или корова, или ихний управляющий. И меня же прорабатывают на бюро: ты, говорят, применяешь элементы разбоя. Значит, пастуха припугнуть – разбой? А луга чужие вытаптывать – это не разбой?! Ты вот об чем напиши! Или поговори хоть с Чернецом, поговори.
 Чернец был первым секретарем Тихановского райкома. Иван Павлович знал, что я был с ним на короткой ноге, и вот теперь «пускал» слезу.
 На бугре возле озера показались станы: штук десять – двенадцать шалашей, похожих на копны сена под дубовыми приметинами, высокая прокопченная перекладина, словно виселица, на которой висели черные котлы и громадный чайник, две-три телеги с поднятыми, как орудийные стволы, оглоблями да грузовик с высокими бортовыми стенками. К грузовику тянулась из лугов вереница баб с гряблями на плечах да с ведрами, обтянутыми белыми тряпицами.
 – С подойниками, что ли? – спросил я. – Коров доили?
 – Коро-ов! Луга доили. Я им сейчас покажу, – сказал Батурин – и шоферу: – Ну-ка, перехвати их!
 Мы свернули с дороги и стали приближаться к бабам. Те остановились, сняли грабли, поставили наземь ведра и стояли, выжидая, глядя на председательскую «Волгу».
 Батурин открыл дверцу:
 – Ну, что теперь скажете?
 – Здравствуйте, Иван Павлович! – сказали бабы хором, чуть подаваясь вперед, как бы в поклоне.
 – Отработали, да? Семи часов еще нет, а вы хвост в зубы и по домам? – распекал их Батурин. – Что у вас в ведрах? Клубника?!
 – Клубника, Иван Павлович.
 – Ах вы, тетери мокрохвостые! Вместо того чтобы работать – опять по траве елозили? На Шенном были? На гривах?
 Молчание.
 – Я так и знал… Вам же русским языком сказано: не ходите по траве за клубникой! Николай! – обернулся он к механику. – Скосить Шенное! Завтра же.
 – Есть, Иван Павлович! Четыре трактора брошу туда.
 – Иван Павлович, давай клубнички возьмем на закуску! – сказал Семен Семенович.
 – Да во что ее возьмешь? – отозвался тот.
 – А вон, в шляпу! – Семен Семенович снял с задней полки соломенную шляпу Батурина, прикрывавшую бутылки с водкой.
 – Николай, вылезь-ка, насыпь! – сказал Батурин механику.
 Тот вылез из машины и со шляпой Батурина направился к бабам.
 – Пожалуйста, Иван Павлович! – с готовностью подалось несколько баб, развязывая свои ведра. – Чего там в шляпу?! Давай в багажник насыпем… А то в кузов?
 – Хватит, бабы, хватит, – смягчился Батурин, останавливая их жестом.
 Механик насыпал полную шляпу луговой, в зеленых махнушках клубники.
 – Бери в карманы! – кричали бабы.
 – Мне что ее, сквозь штаны цедить?
 – Ну в подол!
 – Хватит!
 – Иван Павлович, а когда Шенное скосят, можно выходной устроить? На клубнику?!
 Батурин взял горсть клубники из поднесенной ему механиком шляпы, попробовал на зуб и сказал:
 – Спелая. Ладно, бабы, грузовик выделю. И отвезут вас и привезут.
 – Спасибо, Иван Павлович!
 – Дай вам бог здоровья, Иван Павлович!
 – Мы тебе тоже наберем, Иван Павлович!
 – Ага, наберете… репьев на штаны, – сказал Батурин и, обернувшись, шоферу: – Гоняй, Леша, гоняй!
 Обрадованные бабы, что гроза миновала, долго еще махали нам вслед.
 В Мотках, на высоком обрывистом берегу Прокоши, нас уже поджидали с рыбой: два человека, голые по пояс, в закатанных выше колен брюках, возились возле костра. Один из них высокий, худой, с кипенно-белой грудью, с землисто-красными, как лежалый кирпич, большими кистями рук, словно приставленными от другого тела; второй приземистый, плотный, играя мускулами, блестел на солнце точно полированный. На треноге висел огромный – ведра на два – чугунный котел. Рыба лежала навалом на темном брезенте: толстые, разлапистые, с медным отливом караси вперемежку с сизыми, как дикие селезни, линями.
 – Вы что, верхом на попутном облаке приехали? – спросил рыбаков Батурин, вылезая из машины.
 – А мы по щучьему велению, по вашему хотению, Иван Павлович, – улыбаясь во все лицо, зычно крикнул от костра тот, что поменьше. Это был егерь здешний, Николай Иванович Бородин, тоже мой дальний родственник.
 В худом и высоком я признал Костю Хамова, бригадира рыбаков. Путаясь в словах и суетясь вокруг Батурина, он пояснял:
 – Я, значится, как получил задание от Николая Федоровича, что, мол, Иван Павлович гостей повезет в Мотки, на реку. Рыбки, значится, организовать… Мать честная, говорю, у меня и снасти смотаны, и народ на покосе. Коровам, говорю, для себя пошли… разрешил покосить сам Иван Павлыч. А Николай Федорович мне: ты, говорит, рыбак или пастух? Чего на коров хвостом машешь? Смотри, говорит, рыбы не достанешь – хвост оторвем… И сам смеется, и я смеюсь… Пропал, думаю, пропал, а смеюсь… – был он сутул и как-то нескладно скроен, будто наспех гвоздями сшит: плечи узкие, грудь клинышком, а голова большая и чуть вперед подана, словно держать ее трудно, а говорил, как из пулемета чесал. – Я тогда к Бородину: Николай Иванович, выручай, говорю. Заводи мотоцикл, берем ботало, а сети у меня в лугах… Поботаем.
 – Хватит тебе, ботало-мотало! – оборвал его Батурин. – Дай другим сказать. – Он обернулся ко мне: – Знаешь, как его пацаны у нас дразнят? Лотохой. Костя, завтра будет дождь? Наверно, будет, наверно, нет…
 Семен Семенович и механик засмеялись.
 – Значит, наботали? – спросил Батурин егеря, подходя к костру.
 Тот не встал, не пошел рассыпаться мелким бесом, как бригадир. Тот знал себе цену. Однако ж отвечал весело:
 – Ботать – не языком болтать… Сняли мы с себя штаны, завязали узлами порточины, а в ширинку объявление пристегнули: здесь выдаются делянки на покос. Записывайтесь по очереди. И кинули штаны в бочаг. Вот караси и набились в них.
 – О-го-го-го! – загоготали все, как гуси.
 И даже Иван Павлович залился так, что лоб и щеки его покраснели.
 – Все-таки, где рыбу достали? – спросил Семен Семенович. – За час столько не наботаешь.
 – У героя взяли, у героя, – залотошил Костя. – Я говорю: поедем ботать! А Николай Иванович мне: бери поллитру. На нее, говорит, любая рыба клюнет. Верное дело, говорит. Вот тебе взяли поллитру. Привозит он меня на Долгое. А там наш герой сети выбирает. Вот вам и рыба.
 – Это что за герой? – спросил я Батурина.
 – Из Высокого. Дорожный мастер.
 – Прозвище, что ли?
 – Зачем? С войны героем вернулся. У него и лошадь своя, и сети. Вроде поощрения ему.
 – Так чего делать будем? – спросил егерь. – Архиерейскую, что ли, варить?
 – А как же?! Леша, где петухи? – крикнул Иван Павлович.
 – В багажнике, – отозвался тот из машины.
 – Сейчас я их ощиплю! – кинулся к багажнику Костя-бригадир.
 – Погоди ты! – крикнул Леша.
 Но бригадир одним духом подбежал к «Волге», ткнул своей пятерней в замок багажника, крышка подпрыгнула кверху, и в то же мгновение из багажника с кудахтаньем полетели во все стороны белые куры и петухи.
 – Алексей! Что вы, мать вашу перемать? Головы порубить не могли, а?! – заорал Батурин.
 – Дак я говорил заведующему… А тот говорит: на всей ферме ни одного топора. Чем я их отрублю, пальцем, что ли?
 – Да ловите вы их, дьяволы! Не то по лугам разбегутся, – кричал Батурин. – Опозорите на всю округу.
 Кур ловили всей артелью: разбились в цепь, загоняли их в некошеную траву, а потом глушили, накрывали фуфайками и рубахами.
 Из багажника вынули целую корзину яиц, переложенных сеном, с заднего окошка сняли «рядок» водки – четырнадцать бутылок. И заварили архиерейскую уху…
 Володя Гладких приехал на вечерней зорьке – мы уж успели выпить как следует. Сидели мы, как древние греки, в земляных креслах, вырытых амфитеатром вокруг дернового стола. На брезентовой подстилке перед нами лежали вареные куры да караси с линями, посыпанные крупной солью; поодаль, чтоб рукой подать, стоял котел с духовитой архиерейской ухой, в которой выварились сперва куры, а потом рыба; яйца рассыпаны были по столу, как горох. Ешь – не хочу. Водку запивали ухой, а кого разбирало – спускался вниз, к реке и в воду – бултых! Отмокали.
 – Эй вы, аргонавты! – крикнул, вылезая из ветеринарского «козла», Володя. – Пошто пируем? Какого Зевсова быка задрали?
 – Ты чего это? – вскинулся Батурин. – Вроде конокрадами нас обзываешь?
 – Это герои древности, – сказал, присаживаясь, Володя.
 – Хороши герои – чужих быков забивать, – ворчал Батурин. – У нас тут, брат, все свое… Как в пантюхинской частушке поется: «Мы плевать на тех хотели, кто нас пьяницей назвал. На свои мы деньги пили, нам никто их не давал». – Он поглядел значительно на нас и добавил: – Музыка Глуховой, слова Хамова.
 Застолица грохнула, а Иван Павлович пояснил мне:
 – Это у нас, в Брехове, самодеятельный хор так объявляет: выступает хор из колхоза имени Марата. Частушки! Музыка Глуховой, слова Хамова, – и сам засмеялся еще раз.
 Гладких молчал.
 – А ты чего нос повесил, Владимир Васильевич? Бери кружку! Дай-ка я тебе налью, – потянулся к нему Батурин с бутылкой.
 – Да погоди ты малость, – поморщился Володя. – Дай дух перевести.
 Батурин дернулся и поднял голову:
 – Что за тобой, гнались? Или прятался от кого?
 – От вас спрячешься? – повел бровями Володя. – Вы на том свете и то покоя не дадите.
 – Кузовков одолевает? – Батурин многозначительно усмехнулся, наливая в кружку Гладких. – Плюнь на него… Давай, отдыхай!
 Гладких покосился на водку и вроде бы нехотя выпил. Семен Семенович принял это как сигнал читать письмо запорожцев и, мотнув головой, словно очнулся ото сна, загремел:
 – Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ, самого Люцыпера секретарь…
 – Да погоди ты со своим турецким султаном! – оборвал его Батурин.
 Семен Семенович обиженно хмыкнул и насупился. Вся остальная братия с недоумением переглядывалась.
 – Дан чего он, людей просил? – начал опять про Кузовкова Батурин.
 – От него и те разбежались, что были, – нехотя ответил Гладких. – Тоже мне шефы…
 – А что такое?
 – Сено скирдовали на пресс-пункте. Подвозили два грузовика с рязанского треста. Ну и смылись… А те посидели, поглядели – никого нет. Ни шоферов, ни начальства… И тоже деру дали. Вот и собирал всех до самой ночи.
 – А Кузовков за чем смотрел?
 – А черт его знает.
 – Нашел грузовики-то?
 – Нашел. На желудевских отгонах были, возле доярок. Машины в кусты загнали, а сами по шалашам – девок щупать. Я их стыдить начал. А им хоть плюй в глаза. Человек, говорят, имеет право на труд и на отдых. Оглоеды.
 – Пораспустили… А все ваша демократия виновата, – Батурин длинно и заковыристо выругался.
 – Не демократия, а дурь, – сказал Володя. – Ведь тот же Кузовков два грузовика с весны обезвечил. Одну машину с удобрением посадили в клюевском овраге. Так тащили тракторами, что задний мост оторвали к чертовой матери. Тащили с грузом, а! Разгрузить поленились…
 – А что ему! – чуть не обрадовался Батурин. – Одну машину угробит – вторую дадите. В районе сидят добренькие дяди… за счет других.
 – Кого это других?
 – Кого? Да хоть за счет меня. Ему за три года две машины дали. А мне выделили хоть одну?
 – Ты только за этот год четыре тракторных тележки взял. И тебе все мало?
 – А кто их мне давал? Вы, что ли? Я сам доставал, сам… Вон где! На областной базе, – распалялся Батурин.
 – Ну и что? Не у каждого приятель в директорах базы ходит! – повышал голос Володя.
 – Приятель! – деланно хохотнул Батурин. – Ты думаешь, мне этот приятель дешево обходится? Дак я изворачиваюсь, я достаю. А плановые машины вы Кузовковым суете: на, голубок! Подымайся на ноги. А он все на брюхо ложится, как опоенный телок. Ты вот об чем напиши, Андреич! – крикнул мне Батурин.
 – Несознательный ты элемент! – разошелся и Володя. – С кем ты равняешься? У тебя до асфальта три километра, а Кузовкову – двадцать три. У тебя семнадцать грузовиков, а у того три с половиной машины, да и то на всех девять колес… Индивидуалист ты.
 – Я индивидуалист? Нет, я сознательный строитель светлого будущего. А вот ваш Кузовков индивидуалист. А знаешь почему?
 – Ну?
 – Потому что его цель не коммунизм, а промежуточная фаза.
 – Это что еще за пантюхинская теория?
 – А то самое… Это значит жить на иждивении за счет природы и соседей. То есть говорить об одном, а делать другое. Вот это есть промежуточная фаза.
 – Ну, загнул вольтову дугу, – усмехнулся Володя. – С тобой договоришься до международного осложнения. Налей-ка лучше!
 – А я об чем? – обрадовался смене настроения Батурин. – Сказано: кто не пьет, тот и не грешит. А коль согрешили, покаяться надо. Вот и опрокинем по одной в покаяние.
 – Было бы за что, и покаяться не грех. Не то теребят тебя, как петуха обезглавленного… Да еще помалкивай. Одни ушами хлопают, другие воруют, третьи бегут. А ты за всех отвечай. – Володя был явно не в духе. Видать, из области звонили.
 – Такая уж планида наша, – сказал в тон ему Батурин. – Запрягли тебя в оглобли, и валяй только вперед. Назад ходу нет. Дуй на износ. Даже в рядовые не возьмут. Да и какой к черту из меня рядовой колхозник! Шестой десяток распечатал… В борозде упаду. Выгонят – куда пойдешь? Эхма! А с тобой, Владимир Васильевич, только и есть одна отрада – отдохнуть. Вот и давай отдохнем.
 Он налил в кружки и сказал с чувством:
 – Выпьем, ребята, за нас самих!
 Мы подняли кружки высоко над столом, как Горации клятвенные мечи, содвинули их с треском и выпили до дна.
 – Ребята, а теперь песню! Только мою, любимую… про Сибирь… – Батурин защурился, покачал головой и сам запел неожиданно приятным, с хрипотцой, высоким тенорком:



   Звенит звоно-о-о-ок насчет поверки-и-и —
   Ланцов из за-а-амка у-у-убежа-ал.



 Все ждали, опустив головы, сурово набычившись, пока запевала истаивал, замирал на высокой ноте. Потом дружно и мощно подхватили:



   По че-е-е-ердаку он до-о-о-олго шлялся,
   Себе-е-э-э вере-е-е-вочку иска-а-ал…



 Мы пели старые русские песни посреди нетронутого степного раздолья. Под нами долго светилась в отблесках вечерней зари излучина спокойной реки, над которой весело сновали проворные береговушки. На дальнем пологом заречье, в этом неохватном разливе трав да кустарников струились редкие тонкие дымки невидимых костров, словно одинокие путники, рассыпанные по древнему лику земли, подавали друг другу безмолвные летучие весточки. И не было среди нас больше ни начальников, ни подчиненных: мы сроднились, слились в каком-то тихом и праздничном восторге, как дети одной семьи за большим родительским столом. «А ну-ка вот эту, ребята?»; «Уходи на баса…», «А ты вторь»; «Не зарывайся!..».
 Мы не заметили, как опустилась над нами короткая летняя ночь, как потух костер и остыли угли.
 – Какая ночь, братцы! Какая ночь! – утирал слезы и громко всхлипывал Батурин. – В такую ночь все отдашь. Вот попроси чего-нибудь, попроси у меня, а?!
 – Будет уж, Иван Палыч! Будет…
 – Будет?! Ну нет, ребята! Мы еще споем… Мы еще повоюем.
 И запевал отчаянно высоким голосом:



   Не броди-и-ил с кистенем я в дремучем лесу,
   Не лежа-а-а-ал я во рву в непроглядную но-о-очь…



  1969