---------------------------------------------


 Казаков Юрий Павлович
 Кибиасы

 Юрий Павлович Казаков 
 КАБИАСЫ 
 Заведующий клубом Жуков слишком задержался в соседнем колхозе. Дело было в августе. Жуков приехал по делам еще днем, побывал везде и везде поговорил, хотя и неудачный был для него день, все как-то торопились: горячая была пора. 
 Жуков, совсем молоденький парнишка, в клубе еще и году не работал и был поэтому горяч и активен. Родом он был из Зубатова, большого села, а жил теперь в Дубках, в маленькой комнатке при клубе. 
 Было бы ему сразу ехать домой, и машина на Дубки шла, но он раздумался и пошел к знакомому учителю, хотел поговорить о культурном. Учитель оказался на охоте, должен был давно вернуться, но что-то запаздывал, и Жуков стал его уныло ждать, понимая уже, что все это глупость и надо было ехать. 
 Так он и просидел часа два, покуривая в окошко и вяло переговариваясь с хозяйкой. Он даже задремал было, но его разбудили голоса на улице: гнали стадо, и бабы скликали коров. 
 Наконец ждать не стало смысла, и Жуков, разозленный на неудачу, выпив на дорогу кислого квасу, от которого тотчас стали скрипеть зубы, пошел к себе в колхоз. А идти было двенадцать километров. 
 Старика Матвея, ночного сторожа, Жуков догнал на мосту. Тот стоял в драной зимней шапке, в затертом полушубке, широко расставив ноги, придерживая локтем ружье, заклеивал папиросу и смотрел исподлобья на подходившего Жукова. 
 - А, Матвей! - узнал его Жуков, хоть и видел всего два раза. - Что, тоже на охоту? 
 Матвей, не отвечая, медленно пошел, скося глаза на папиросу, достал из-под полы спички, закурил, дохнул несколько раз и закашлялся. Потом, царапая ногтями полу полушубка, спрятал спички и тогда только сказал: 
 - Какое на охоту! Сад стерегу ночью. В салаше. 
 У Жукова от кваса все еще была оскомина во рту. Он сплюнул и тоже закурил. 
 - Спишь небось всю ночь, - сказал он рассеянно, думая, что зря не уехал давеча, когда была машина, а теперь вот надо идти. 
 - Как бы не так - спишь! - помолчав, значительно возразил Матвей. - И спал бы, да не дают... 
 - А что, воруют? - иронически поинтересовался Жуков. 
 - Ну, воруют! - усмехнулся Матвей и пошел вдруг как-то свободнее, как-то осел и вроде бы отвалился назад, как человек, долго стесняемый, вышедший наконец на простор. На Жукова он не взглянул ни разу, а смотрел все по сторонам, по сумеречным полям. - Воровать не воруют, браток, а приходят. 
 - Ну? Девки, что ли? - спросил Жуков и засмеялся, вспомнив Любку и что сегодня он ее увидит. 
 - А эти самые... - невнятно сказал Матвей. 
 - Вот дед! Тянет резину! - Жуков сплюнул. - Да кто? 
 - Кабиасы, вот кто, - загадочно выговорил Матвей и покосился впервые на Жукова. 
 - Ну, повез! - насмешливо сказал Жуков. - Бабке своей расскажи. Какие такие кабиасы? 
 - А вот такие, - сумрачно ответил Матвей. - Попадешь к им, тогда узнаешь. 
 - Черти, что ли? - делая серьезное лицо, спросил Жуков. 
 Матвей опять покосился на него. 
 - Такие, - неопределенно буркнул он. - Черные. Которые с зеленцой. 
 Он вынул из кармана два медных патрона и сдул с них махорочный сор. 
 - Вот, глянь, - сказал он, показывая бумажные пыжи в патронах. 
 Жуков посмотрел и увидел нацарапанные чернильным карандашом кресты на пыжах. 
 - Наговоренные! - с удовольствием сказал Матвей, пряча патроны. - Я с ими знаю как! 
 - А что, пристают? - насмешливо спросил Жуков, но, спохватившись, опять сделал серьезное лицо, чтоб и показать, что верит. 
 - Не так чтобы дюже, - серьезно ответил Матвей. - К салашу не подходят. А так... выйдут, значит, из теми один за однем, под яблоней соберутся, суршат, брякочуть, махонькие такие, станут так вот рядком... - Матвей опустил глаза на дорогу и повел перед собой рукой. - Станут и песни заиграют. 
 - Песни? - Жуков не выдержал и прыснул. - Да у тебя не похуже, чем у нас в клубе, - самодеятельность! Какие песни-то? 
 - А так, разные... Другой раз дюже жалостно. А потом и говорят: "Матвей, а Матвей! Подь сюды! Подь сюды!" 
 - А ты? 
 - А я им: "Ах вы, под такую мать!.. Брысь отседа!" 
 Матвей любовно усмехнулся. 
 - Ну, тогда они начинают к салашу подбираться, а я сейчас наговоренный патрон заряжу, да кэ-эк ахну!.. 
 - Попадаешь? 
 - Попадаешь! - презрительно выговорил Матвей. - Нячистую силу рази убьешь? Так, разгоню маленько до утра, до первого петуха... 
 - Да! - помолчав, сказал Жуков и вздохнул. - Плохо, плохо! 
 - Кого? - спросил Матвей. 
 - Плохо у меня дело с атеистической пропагандой поставлено, вот что! сказал Жуков и поморщился, оглядывая Матвея. - Небось и по деревне брешешь, девок пугаешь? - строго спросил он, вспомнив вдруг, что он заведующий клубом. - Кабиасы! Сам ты кабиас! 
 - Кого? - опять спросил Матвей, и лицо его вдруг стало злобно и внушительно. - А вот мимо лесу пойдешь? 
 - Ну? И пойду! 
 - Пойдешь, так гляди - навряд домой придешь. Они тебя пирнясуть. 
 Матвей отвернулся, ничего более не сказав, не простившись, быстро пошел полем к темневшему вдали саду. Даже в фигуре его видна была сильнейшая озлобленность. 
 Оставшись один на дороге, Жуков закурил и огляделся. Наступали сумерки, небо на западе поблекло, колхоза сзади почти не стало видно, темнели только кое-где крыши между тополей да торчали антенны телевизоров. 
 Слева виден был березовый лес. Он уступами уходил к горизонту. Было похоже, будто кто-то по темному начиркал сверху вниз белым карандашом. Сперва редко, подальше - чаще, а в сумерках горизонта провел поперечную робкую светлую полосу. 
 Слева же видно было и озеро, как впаянное, неподвижно стоявшее вровень с берегами и одно светлевшее на всем темном. На берегу озера горел костер, и на дорогу наносило дым. Падала уже роса, и дым был мокрым. 
 А справа, в сумрачных лугах и просеках, между темными мысами лесов, с холма на холм шагали решетчатые опорные мачты. Они были похожи на вереницу огромных молчаливых существ, заброшенных к нам из других миров и молча идущих с воздетыми руками на запад, в сторону разгорающейся зеленоватой звезды - их родины. 
 Жуков опять оглянулся, все еще надеясь, что, может быть, пойдет попутная машина. Потом зашагал по дороге. Он шел и все поглядывал на костер и на озеро. Возле костра никого не было. Не видно было ни души и на озере, и одинокий огонь, неизвестно кем и для чего зажженный, производил странное впечатление. 
 Жуков шел сначала нерешительно, покуривая, оглядываясь, поджидая машину или попутчика. Но ничего не было видно ни спереди, ни сзади до самого горизонта, и Жуков наконец решился и зашагал по-настоящему. 
 Он прошел километра четыре, когда стало совсем темно. Одна только дорога светлела, перебирая кое-где туманом. Ночь наступала теплая. Только когда Жуков попадал в туман, его охватывало холодом. Но потом Жуков опять выходил в теплое, и эти переходы от холодного к теплому были приятны. 
 "Темный у нас народ!" - думал Жуков. Он шел, сунув руки в карманы, двигал бровями и вспоминал лицо Матвея, какое оно сразу стало злобное и презрительное, когда он посмеялся над ним. "Да, - думал он, - надо, надо усилить атеистическую пропаганду. Суеверия надо искоренять!" И ему еще больше захотелось поговорить с кем-нибудь о культурном, об умном. 
 Потом он стал думать, что пора бы ему перебраться в город, поступить куда-нибудь учиться. И тут же по своему обыкновению стал он воображать, как дирижирует хором не в колхозном клубе, где нет даже кулис и где ребята покуривают в зале и пересмеиваются, а в Москве и что хор у него в сто человек - академическая капелла. 
 Как всегда, от подобных мыслей он почувствовал радостное оживление и уже ничего не замечал кругом, не обращал внимания ни на звезды, ни на дорогу, шел неровно, сжимал и разжимал кулаки, двигал бровями, принимался напевать и усмехаться, не боясь, что кто-нибудь увидит его. Он даже рад был, что идет один, без попутчиков. Так он и дошел до пустого сарая близ дороги и сел на бревно отдохнуть и покурить. 
 Когда-то был здесь хутор, но после укрупнения колхоза хутор снесли, остался один сарай. Сарай был раскрыт и пуст. В нем, кажется, и двери даже не было. Был он темен и скособочен, а в дыре дверей, в глубине его, стояла особенно глухая чернота. 
 Жуков сидел, поставив локти на высоко поднятые колени, лицом к дороге, спиной к сараю, курил, остывая постепенно, и думал уже не о консерватории, а о Любке, решая, как бы ее наконец половчее поцеловать, когда почувствовал, что на него смотрит кто-то сзади. 
 Он понял вдруг, что сидит во тьме один, среди пустых полей, среди загадочных темных пятен, которые могут быть кустами, а могут быть и не кустами. 
 Он вспомнил Матвея, жестко-вещее лицо его напоследок и пустынное немое озеро с костром, неизвестно для чего зажженным. 
 Затаив дух, он медленно оборотился и взглянул на сарай. Крыша сарая висела в воздухе, даже звезды были видны в промежутке. Но только он взглянул на нее, как она села на сруб, а за сараем что-то с топотом побежало в поле с задушенным однообразным криком: "О!.. О!.. О!.." - все дальше и глуше. Волосы у Жукова поднялись, он вскочил и прыгнул на дорогу. 
 "Ну, - подумал он, - пропал!" - и ударился по дороге. Воздух загудел у него в ушах, а в кустах по сторонам что-то ломилось, сопело, дышало ему в спину холодом. "Перекреститься надо! - думал Жуков, чувствуя, как пытаются схватить его сзади холодными пальцами. - Господи, в руки твои..." А перекрестившись, остановился, не в силах уже бежать, и обернулся, но не было никого на дороге, ни в поле, и сарая не стало видно. Жуков утерся рукавом, не спуская глаз с дороги, и сказал себе хрипло: 
 - Ха! - и вздрогнул, испугавшись себя. Потом кашлянул, послушал и опять сказал, стараясь, чтобы не вздрагивал голос: - Хо! Хо! Эй!.. 
 Отдышавшись, Жуков торопливо зашагал, с лихорадочной тоской соображая, как далеко ему еще идти, какая ночь и тьма кругом и что лес, на который загадочно намекнул ему Матвей, еще впереди. 
 Дорога спустилась к речке, и Жуков, как во сне, громадными скачками перенесся через мост над черной водой и зарослями ивы. Под мостом загукало, но Жуков даже не разобрал, был ли то действительно звук или ему показалось. "Ну погоди, я до тебя доберусь!" - со страхом думал Жуков о Матвее, поднимаясь на пригорок, на котором, он знал, начинается лес. 
 Лес начался росой и сыростью. Что-то мощно дышало из глубины его, вынося в теплый полевой воздух запах прели, грибов, воды и хвои. Направо - в лесу стоял густой мрак. Налево - в поле - было виднее. Сияли наверху звезды, чем позднее, тем все густевшие. Небо, хоть и черное, все-таки слабо дымилось светом, и деревья выделялись на его фоне твердыми силуэтами. 
 Из лесного мрака с какого-то сука сорвалась сова, со слабым шорохом перелетела и села впереди. Жуков услышал ее, но не видел, как ни старался. Видел он только, как, перечеркивая звезды, закачался сук, на который она села. Подходя к ней, Жуков снова спугнул ее, и она стала летать кругами, захватывать часть поля и тотчас возвращаясь в лесную тьму. И теперь Жуков ее увидел. На горизонте за полями еще тлел остаток зари, даже не остаток, а просто небо там было размытее, невещественней, и сова, пролетая, мелькала каждый раз там беззвучным темным пятном. 
 Косясь на сову, Жуков спотыкался о корневища и нехорошо о ней думал. Глянуть направо в лес или назад он совсем не смел. А когда все-таки глянул вперед по дороге, мороз продрал его по спине: впереди и немного слева, перейдя из лесу через дорогу, стояли и ждали его кабиасы. Маленькие были они, как и говорил Матвей. Один из них тотчас хихикнул, другой жалобно, как давеча за сараем, простонал: "О-о... О-о...", - а третий крикнул перепелиным победным голосом: "Подь сюды! Подь сюды!" 
 Жуков стукнул зубами и помертвел. Он и перекреститься не мог, рука не поднималась. 
 - А-а-а!.. - заорал он на весь лес и вдруг понял, что это елочки. Весь дрожа, как собака перед стойкой, сделал он к ним шаг и еще шаг... За елочками что-то зашуршало и покатилось с беспокойным криком в поле. 
 "Птица!" - догадался Жуков, радостно переводя дыхание и поводя плечами под намокшей рубахой. Духом пронесясь мимо елочек, он вытащил папиросу, достал было и спички, но тут же сообразил, что если зажжет спичку, его сразу заметят во всем лесу. Кто заметит, он не знал и боялся думать, а знал, что заметят. 
 Жуков присел, посмотрел понизу по сторонам, натянул на голову пиджак и так, под пиджаком, прикурил. "Пойду полем!" - решил он. Идти лесом, дорогой он больше не мог, а в поле хоть и было страшно, но не так. 
 Он прошумел начинающимся по опушке орешником, вышел на открытое и зашагал вдоль леса, далеко обходя все чернеющее на его пути и беспрестанно посматривая направо. Сова все летала, везде шуршало и попискивало, а то где-то в самой глубине леса, в оврагах раздавался не то крик, не то стон и долго колебался в воздухе, перекатываясь, как эхо, по опушкам. 
 Но вот лес кончился, опять зазмеилась пыльная светлая дорога. Жуков вышел на нее и, повизгивая от страха, не оглядываясь, побежал крупной рысью, прижимая локти к бокам, как бегун. Он бежал, воздух погукивал у него в ушах, лес отходил все дальше, пока не стал едва заметной четкой полосой. Жуков уже решил ни на что не смотреть и начал уже радоваться, начал, подлаживаясь под бег, напевать про себя что-то однозвучное и неестественно веселое: "Ти-та-та! Ти-та-та!" - как вдруг снова резко осадил и вытаращился. 
 То, что он увидел, не было на этот раз ни деревом, ни птицей, как он уже привык, а было что-то живое, что подвигалось ему наперерез по меже. Не было оно похоже ни на человека, ни на корову, ни на лошадь, а имело вид неопределенный. Жуков слышал уже ясно похрустывание бурьяна на меже, мягкое попрыгивание, слабое постукивание... 
 - Кто это? - раздался звучный голос. 
 Жуков молчал. 
 - Знакомый, нет? - обеспокоенно спросил голос уже с дороги. 
 Жуков теперь понял, что его окликают, что к нему подходит человек и ведет велосипед, но ответить не мог по-прежнему, только дышал. 
 - Жуков? - неуверенно догадался человек, подойдя вплотную и приглядевшись. - Здорово! Чего ж молчишь-то? А я думаю, кто бы это? Спички есть? Дай-ка прикурить... 
 Теперь и Жуков узнал Попова из райкома комсомола. Руки у Жукова так дрожали, что спички в коробке гремели, когда он давал их Попову. 
 - Откуда? - прикурив, спросил Попов. - А я, понимаешь, сбился. Еду к вам, да поворот прозевал, задумался... Вымахал уж к Горкам, да с той дороги сюда по меже... Да ты что? 
 - Погоди... - сипло сказал Жуков, чувствуя слабость и головокружение. Погоди... 
 Он стоял, виновато усмехаясь, не мог никак справиться со слабостью, окатывался потом и коротко дышал. Пахло пыльным твердым подорожником. 
 - Заболел, что ли? - испуганно спросил Попов. 
 Жуков молча кивнул. 
 - А ну, садись! - решительно сказал Попов и развернул велосипед. - Держись за руль. Ну! 
 Попов разогнал неровными толчками велосипед, вскочил на седло, сильно вильнув при этом, сдунул упавшие на лоб волосы и покатил в Дубки. 
 Жуков сидел на раме, ему было жестко и стыдно. Он чувствовал, как тяжело идет велосипед по пыли. Попов горячо дышал ему в спину, поталкивал коленками. 
 Почти всю дорогу оба молчали. Наконец показались огни колхоза, и Жуков шевельнулся. 
 - Постой-ка... - сказал он. 
 - Сиди, сиди! - задыхаясь, ответил Попов. - Тут немного, вот до медпункта доедем... 
 - Да нет, тормозни... - морщась, сказал Жуков и вытянул ногу, цепляясь за землю. 
 Попов с облегчением затормозил. Они соскочили с велосипеда и некоторое время стояли молча, не зная, о чем говорить. Рядом была конюшня, лошади услыхали голоса, забеспокоились, переступая подковами по настилу. От конюшни сильно и приятно пахло навозом и деггем. 
 - Дай-ка спичек, - попросил опять Попов. 
 Он закурил и долго с удовольствием вытирал пот с лица и шеи. Потом расстегнул ворот рубахи. 
 - Ну как? Полегчало? - с надеждой спросил он. 
 - Теперь ничего, - торопливо сказал Жуков. - Квасу я выпил. Наверно, от него. 
 Они медленно пошли по улице, слушая затихающие звуки большого жилья. 
 - Как в клубе дела? - спросил Попов. 
 - Так себе... Сам знаешь, уборка, народ занят, - рассеянно ответил Жуков и вдруг как бы вспомнил: - Да, не знаешь слова такого - "кабиасы"? 
 - Как, как Кабиасы? - Попов подумал. - Нет, не попадалось. А тебе зачем, для пьесы, что ли? 
 - Так чего-то на ум пришло, - уклончиво сказал Жуков. 
 Они подошли к клубу и подали друг другу руки. 
 - Спички-то возьми, - сказал Жуков. - У меня дома есть. 
 - Ладно. - Попов взял спички. - А ты молока попей, помогает от живота... 
 Он сел и поехал к дому председателя, а Жуков прошел темными сенями и отомкнул свою комнату. Попив холодного чаю, он покурил, послушал в темноте радио, открыл окно и лег. 
 Он засыпал почти, когда все в нем вдруг повернулось, и он, будто сверху, с горы, увидел ночные поля, пустынное озеро, темные ряды опорных мачт с воздетыми руками, одинокий костер, и услышал жизнь, наполнявшую эти огромные пространства в глухой ночной час. 
 Он стал переживать заново весь свой путь, всю дорогу, но теперь со счастьем, с горячим чувством к ночи, к звездам, к запахам, к шорохам и крикам птиц. 
 Ему опять захотелось говорить с кем-нибудь о культурном, о высоком - о вечности, например; он подумал о Любке, соскочил с койки, потопал босиком по комнате, оделся и пошел вон. 
 1961