---------------------------------------------


 Василий Шукшин
 КЛАССНЫЙ ВОДИТЕЛЬ

 Весной, в начале сева, в Быстрянке появился новый парень — шофер Пашка Холманский. Сухой, жилистый, легкий на ногу. С круглыми изжелта-серыми смелыми глазами, с прямым тонким носом, рябоватый, с крутой ломаной бровью, не то очень злой, не то красивый. Смахивал на какую-то птицу.
 Пашка был родом из кержаков, откуда-то с верхних сел по Катуни, но решительно ничего не усвоил из старомодного неповоротливого кержацкого уклада.
 В Быстрянку он попал так.
 Местный председатель колхоза Прохоров Ермолай возвращался из города на колхозном «газике». Посреди дороги у них лопнула рессора. Прохоров, всласть наругавшись с шофером, стал голосовать попутным машинам. Две не остановились, а третья, полуторка, притормозила. Шофер откинул дверцу
 — Куда?
 — До Быстрянки.
 — А Салтон — это дальше или ближе?
 — Малость ближе. А что?
 — Садись до Салтона. Дорогу покажешь.
 — Поехали.
 Шофер сидел, откинувшись на спинку сиденья; правая рука — на штурвале, левая — локтем — на дверце кабины. Смотрел вперед, на дорогу, задумчиво щурился.
 Полуторка летела на предельной скорости, чудом минуя выбоины. С одной встречной машиной разминулись так близко, что у председателя дух захватило. Он посмотрел на шофера: тот сидел как ни в чем не бывало, щурился.
 — Ты еще головы никогда не ломал? — спросил Прохоров.
 — А?.. Ничего. Не трусь, дядя. Главное в авиации что? — улыбнулся шофер. Улыбка простецкая, добрая.
 — Главное в авиации — не трепаться, по-моему.
 — Нет, не то. — Парень совсем отпустил штурвал и полез в карман за папиросами. Его, видно, забавляло, что пассажир трусит.
 Прохоров стиснул зубы и отвернулся.
 В этот момент полуторку основательно подкинуло. Прохоров инстинктивно схватился за дверцу. Свирепо посмотрел на шофера.
 — Ты!.. Авиатор!
 Парень опять улыбнулся.
 — Уважаю скорость, — признался он.
 Прохоров внимательно посмотрел в глаза парню: парень чем-то нравился ему.
 — Ты в Салтон зачем едешь?
 — В командировку.
 — На сев, что ли?
 — Да… помочь мужичкам надо.
 Хитрый Прохоров некоторое время молчал. Закурил тоже. Он решил переманить шофера в свой колхоз.
 — В сам Салтон или в район?
 — В район. Деревня Листвянка… Хорошие места тут у вас.
 — Тебя как зовут-то?
 — Меня-то? Павлом. Павел Егорыч.
 — Тезки с тобой, — сказал Прохоров. — Я тоже по батьке Егорыч. Поехали ко мне, Егорыч?
 — То есть как?
 — Так. Я в Листвянке знаю председателя и договорюсь с ним насчет тебя. Я тоже председатель. Листвянка — это дыра, я тебе должен сказать. А у нас деревня…
 — Что-то не понимаю: у меня же в командировке сказано…
 — Да какая тебе разница?! Я тебе дам такой же документ… что ты отработал на посевной — все честь по чести. А мы с тем председателем договоримся. За ним как раз должок имеется. А?
 — Клуб есть? — спросил Пашка.
 — Клуб? Ну как же!
 — Сфотографировано.
 — Что?
 — Согласен, говорю! Пирамидон.
 Прохоров заискивающе посмеялся.
 — Шутник ты… (Один лишний шофер да еще с машиной на посевной — это пирамидон, да еще какой!) Шутник ты, Егорыч.
 — Стараюсь. Значит, клубишко имеется?
 — Имеется, Паша. Вот такой клуб — бывшая церковь!
 — Помолимся, — сказал Пашка.
 Оба — Прохоров и Пашка — засмеялись.
 Так попал Павел Егорыч в Быстрянку.
 Жил Пашка у Прохорова. Быстро сдружился с хозяйкой, женой Прохорова, охотно беседовал с ней вечерами.
 — Жена должна чувствовать! — утверждал Пашка, с удовольствием уписывая жирную лапшу с гусятиной.
 — Правильно, Егорыч, — поддакивал Ермолай, согнувшись пополам, стаскивая с ноги тесный сапог. — Что это за жена, которая не чувствует?
 — Если я прихожу домой, — продолжал Пашка, — так? — усталый, грязный — то-се, я должен первым делом видеть энергичную жену. Я ей, например: «Здорово, Маруся!» Она мне весело: «Здорово, Павлик! Ты устал?»
 — А если она сама, бедная, наработается за день, то откуда же у нее веселье возьмется? — замечала хозяйка.
 — Все равно. А если она грустная, кислая, я ей говорю: пирамидон. И меня потянет к другим. Верно, Егорыч?
 — Абсолютно! — поддакивал Прохоров.
 Хозяйка притворно сердилась и называла всех мужиков охальниками.
 В клубе Пашка появился на второй день после своего приезда. Сдержанно веселый, яркий: в бордовой рубахе с распахнутым ворогом, в хромовых сапогах-вытяжках, в военной новенькой фуражке, из-под козырька которой русой хмелиной завивался чуб.
 — Как здесь население… ничего? — равнодушно спросил он у одного парня, а сам ненароком обшаривал глазами танцующих: хотел знать, какое он произвел впечатление на «местное население».
 — Ничего, — ответил парень.
 — А ты, например, чего такой кислый?
 — А ты кто такой, чтобы допрос устраивать? — обиделся парень.
 Пашка миролюбиво оскалился:
 — Я ваш новый прокурор. Порядки приехал наводить.
 — Смотри, как бы тебе самому не навели тут.
 — Ничего. — Пашка подмигнул парню и продолжал рассматривать девушек и ребят в зале.
 Его тоже рассматривали.
 Пашка такие моменты любил. Неведомое, незнакомое, недружелюбное поначалу волновало его. Больше всего, конечно, интересовали девки.
 Танец кончился. Пары расходились по местам.
 — Что за дивчина? — спросил Пашка у того же парня; он увидел Настю Платонову, местную красавицу.
 Парень не захотел с ним разговаривать, отошел.
 Заиграли вальс.
 Пашка прошел через весь зал к Насте, слегка поклонился ей и громко сказал:
 — Предлагаю на тур вальса!
 Все подивились изысканности Пашки; на него стали смотреть с нескрываемым веселым интересом.
 Настя спокойно поднялась, положила тяжелую руку на сухое Пашкино плечо; Пашка, не мигая, ласково смотрел на девушку.
 Закружились.
 Настя была несколько тяжела в движениях, ленива. Зато Пашка с ходу начал выделывать такого черта, что некоторые даже перестали танцевать — смотрели на него. Он то приотпускал от себя Настю, то рывком приближал к себе и кружился, кружился… Но окончательно он доконал публику, когда, отойдя несколько от Насти, но не выпуская ее руки из своей, пошел с приплясом.
 Все так и ахнули. А Пашка смотрел куда-то выше «местного населения» с таким видом, точно хотел сказать: «Это еще не все. Будет когда-нибудь настроение — покажу кое-что. Умел когда-то».
 Настя раскраснелась, ходила все так же медленно, плавно.
 — Ну и трепач ты! — весело сказала она, глядя в глаза Пашке.
 Пашка ухом не повел.
 — Откуда ты такой?
 — Из Москвы, — небрежно бросил Пашка.
 — Все у вас там такие?
 — Какие?
 — Такие… воображалы.
 — Ваша серость меня удивляет, — сказал Пашка, вонзая многозначительный ласковый взгляд в колодезную глубину темных загадочных глаз Насти.
 Настя тихо засмеялась.
 Пашка был серьезен.
 — Вы мне нравитесь, — сказал он. — Я такой идеал давно искал.
 — Быстрый ты. — Настя в упор посмотрела на Пашку.
 — Я на полном серьезе!
 — Ну и что?
 — Я вас провожаю сегодня до хаты. Если у вас, конечно, нет какого-нибудь другого хахаля. Договорились?
 Настя усмехнулась, качнула отрицательно головой. Пашка не обратил на это никакого внимания.
 Вальс кончился.
 Пашка проводил девушку до места, опять изящно поклонился и вышел покурить с парнями в фойе.
 Парни косились на него. Пашка знал, что так бывает всегда.
 — Тут поблизости забегаловки нигде нету? — спросил он, подходя к группе курящих.
 Парни молчали, смотрели на Пашку насмешливо.
 — Вы что, языки проглотили?
 — Тебе не кажется, что ты здесь слишком бурную деятельность развил? — спросил тот самый парень, с которым Пашка говорил до танца.
 — Нет, не кажется.
 — А мне кажется.
 — Крестись, если кажется.
 Парень нехорошо прищурился.
 — Выйдем на пару минут… потолкуем?
 Пашка отрицательно качнул головой.
 — Не могу.
 — Почему?
 — Накостыляете сейчас ни за что… Потом когда-нибудь потолкуем. Вообще-то чего вы на меня надулись? Я, кажется, никому еще на мозоль не наступал.
 Парни не ожидали такого поворота. Им понравилась Пашкина прямота. Понемногу разговорились.
 Пока разговаривали, заиграло танго, и Настю пригласил другой парень. Пашка с остервенением растоптал окурок. Тут ему рассказали, что у Насти есть жених, инженер из Москвы, и что, кажется, у них дело идет к свадьбе. Пашка внимательно следил за Настей и, казалось, не слушал, что ему говорят. Потом сдвинул фуражку на затылок, прищурился.
 — Посмотрим, кто кого сфотографирует, — сказал он и поправил фуражку. — Где он?
 — Кто?
 — Инженеришка.
 — Его нету сегодня.
 — Я интеллигентов одной левой делаю.
 Танго кончилось.
 Пашка прошел к Насте.
 — Вы мне не ответили на один вопрос.
 — На какой вопрос?
 — Я вас провожаю сегодня до хаты?
 — Я одна дойду. Спасибо.
 Пашка сел рядом с девушкой. Круглые кошачьи глаза его опять смотрели серьезно.
 — Поговорим, как жельтмены.
 — Боже мой, — вздохнула Настя, поднялась и пошла в другой конец зала.
 Пашка смотрел ей вслед. Слышал, как вокруг него сочувственно посмеивались. Он не чувствовал позора. Только стало больно под ложечкой. Горячо и больно. Он тоже встал и пошел из клуба.
 На следующий день к вечеру Пашка нарядился пуще прежнего: попросил у Прохорова вышитую рубаху, перепоясал ее синим шелковым пояском с кистями, надел свои диагоналевые синие галифе, бостоновый пиджак — и появился в здешней библиотеке. (Настя работала библиотекарем, о чем Пашка заблаговременно узнал.)
 — Здравствуйте! — солидно сказал он, входя в просторную избу, служившую и библиотекой, и избой-читальней одновременно.
 В библиотеке была только Настя, и у стола сидел молодой человек, смотрел «Огонек».
 Настя поздоровалась с Пашкой и улыбнулась ему, как старому знакомому.
 Пашка подошел к ее столу и начал спокойно рассматривать книги — на Настю ноль внимания. Он сообразил, что парень с «Огоньком» и есть тот самый инженер, жених Насти.
 — Почитать что-нибудь? — спросила Настя, несколько удивленная тем, что Пашка не узнал ее.
 — Да, надо, знаете…
 — Что хотите? — Настя невольно перешла на «вы».
 — «Капитал» Карла Маркса. Я там одну главу не дочитал.
 Парень отложил «Огонек» и посмотрел на Пашку.
 Настя хотела засмеяться, но, увидев строгие Пашкины глаза, сдержала смех.
 — Как ваша фамилия?
 — Холманский Павел Егорыч. Год рождения тысяча девятьсот тридцать пятый, водитель-механик второго класса.
 Пока Настя записывала все это, Пашка незаметно искоса разглядывал ее. Потом оглянулся. Инженер наблюдал за ним. Встретились взглядами. Пашка растерялся и… подмигнул ему.
 — Кроссвордами занимаемся?
 Инженер не сразу нашелся что ответить.
 — Да… А вы, я смотрю, глубже берете.
 — Между прочим, Гена, он тоже из Москвы, — сказала Настя.
 — Ну?! — Гена искренне обрадовался. — Вы давно оттуда? Расскажите хоть, что там нового.
 Пашка излишне долго расписывался в карточке. Молчал.
 — Спасибо, — сказал он Насте. Подошел к столу швырнул толстый том, протянул Гене руку. — Павел Егорыч.
 — Гена. Очень рад!
 — Москва-то? — переспросил Пашка, придвигая к себе несколько журналов. — Шумит Москва, шумит… — И сразу, не давая инженеру опомниться, затараторил: — Люблю смешные журналы! Особенно про алкоголиков — так разрисуют всегда…
 — Да, смешно бывает. А вы давно из Москвы?
 — Из Москвы-то? — Пашка перелистнул страничку журнала. — А я там не бывал сроду. Девушка меня с кем-то спутала.
 — Вы же мне вчера в клубе сами говорили! — изумилась Настя.
 Пашка глянул на нее.
 — Что-то не помню.
 Настя посмотрела на Гену, Гена — на Пашку.
 Пашка разглядывал картинки.
 — Странно, — сказала Настя. — Значит, мне приснилось.
 — Бывает, — согласился Пашка, продолжая рассматривать журнал. — Вот пожалуйста — очковтиратель, — сказал он, подавая журнал Гене. — Кошмар!
 Гена улыбнулся.
 — Вы на посевную к нам?
 — Так точно. — Пашка оглянулся на Настю: та с интересом разглядывала его. Пашка отметил это. — Сыграем в пешки? — предложил он инженеру
 — В пешки? — удивился инженер. — Может, в шахматы?
 — В шахматы скучно, — сказал Пашка (он не умел в шахматы). — Думать надо. А в пешечки раз, два — и готово.
 — Можно и в пешки, — согласился Гена и посмотрел на Настю.
 Настя вышла из-за перегородки и подсела к ним.
 — За фук берем? — спросил Пашка.
 — Как это?
 — За то, что человек прозевает, когда ему надо рубить, берут пешку, — пояснила Настя.
 — А-а… Можно брать. Берем.
 Пашка быстренько расставил шашки на доске. Взял две, спрятал за спиной.
 — В какой?
 — В левой.
 — Ваша не пляшет. — Ходил первым Пашка.
 — Сделаем так, — начал он, устроившись удобнее на стуле: выражение его лица было довольное и хитрое. — Здесь курить, конечно, нельзя? — спросил он Настю.
 — Нет, конечно.
 — По — что? — нятно! — Пашка пошел второй. — Сделаем некоторый пирамидон, как говорят французы.
 Инженер играл слабо, это было видно сразу. Настя стала ему подсказывать. Он возражал против этого.
 — Погоди! Ну так же нельзя, слушай… зачем же подсказывать?
 — Ты же неверно ходишь!
 — Ну и что! Играю-то я.
 — Учиться надо.
 Пашка улыбался. Он ходил уверенно, быстро.
 — Вон той, Гена, крайней, — опять не стерпела Настя.
 — Нет, я не могу так! — возмутился Гена. — Я сам только что хотел этой, а теперь не пойду принципиально.
 — А чего ты волнуешься-то? Вот чудак!
 — Как же мне не волноваться?
 — Волноваться вредно, — встрял Пашка и подмигнул незаметно Насте.
 Настя покраснела.
 — Ну и проиграешь сейчас! Принципиально.
 — Нет, зачем?.. Тут еще полно шансов сфотографировать меня, — снисходительно сказал Пашка. — Между прочим, у меня дамка. Прошу ходить.
 — Теперь проиграл, — с досадой сказала Настя.
 — Занимайся своим делом! — обиделся Гена. — Нельзя же так в самом деле. Отойди!
 — А еще инженер. — Настя встала и пошла к своему месту.
 — Это уже… не остроумно. При чем тут инженер-то?
 — Боюсь ему понравиться-а, — запела Настя и ушла в глубь библиотеки.
 — Женский пол, — к чему-то сказал Пашка.
 Инженер спутал на доске шашки, сказал чуть охрипшим голосом:
 — Я проиграл.
 — Выйдем покурим? — предложил Пашка.
 — Пойдем.
 В сенях, закуривая, инженер признался:
 — Не понимаю: что за натура? Во все обязательно вмешивается.
 — Ничего, — неопределенно сказал Пашка. — Давно здесь?
 — Что?
 — Я, мол, давно здесь живешь-то?
 — Живу-то? Второй месяц.
 — Жениться хочешь?
 Инженер с удивлением глянул на Пашку.
 — На ней? Да. А что?
 — Ничего. Хорошая девушка. Она любит тебя?
 Инженер вконец растерялся.
 — Любит?.. По-моему, да.
 Помолчали. Пашка курил и сосредоточенно смотрел на кончик сигареты. Инженер хмыкнул и спросил:
 — Ты «Капитал» действительно читаешь?
 — Нет, конечно. — Пашка небрежно прихватил губами сигаретку — в уголок рта, сощурился, заложил ладони за поясок, коротким, быстрым движением расправил рубаху. — Может, в кинишко сходим?
 — А что сегодня?
 — Говорят, комедия какая-то.
 — Можно.
 — Только это… пригласи ее… — Пашка кивнул на дверь библиотеки, нахмурился участливо.
 — Ну а как же! — тоже серьезно сказал инженер. — Я сейчас зайду к ней… поговорю…
 — Давай, давай!
 Инженер ушел, а Пашка вышел на крыльцо, облокотился о перила и стал смотреть на улицу.
 …В кино сидели вместе все трое. Настя — между инженером и Пашкой.
 Едва только погасили свет, Пашка придвинулся ближе к Насте и взял ее за руку. Настя молча отняла руку и отодвинулась. Пашка как ни в чем не бывало стал смотреть на экран. Посмотрел минут десять и опять стал осторожно искать руку Насти. Настя вдруг придвинулась к нему и едва слышно шепнула на ухо:
 — Если ты будешь распускать руки, я опозорю тебя на весь клуб.
 Пашка моментально убрал руку.
 Посидел еще минут пять. Потом наклонился к Насте и тоже шепотом сказал:
 — У меня сердце разрывается, как осколочная граната.
 Настя тихонько засмеялась. Пашка опять начал искать ее руку. Настя обратилась к Гене:
 — Дай я пересяду на твое место.
 — Загораживают, да? Эй, товарищ, убери свою голову! — распорядился Пашка.
 Впереди сидящий товарищ «убрал» голову.
 — Теперь ничего?
 — Ничего, — сказала Настя.
 В зале было шумно. То и дело громко смеялись.
 Пашка согнулся в три погибели, закурил и стал торопливо глотать сладкий дым. В светлых лучах отчетливо закучерявились синие облачка. Настя толкнула его в бок:
 — Ты что?
 Пашка погасил папироску… Нашел Настину руку, с силой пожал ее и, пригибаясь, пошел к выходу. Сказал на ходу Гене:
 — Пусть эту комедию тигры смотрят.
 На улице Пашка расстегнул ворот рубахи, закурил. Медленно пошел домой. Дома, не раздеваясь, прилег на кровать.
 — Ты чего такой грустный? — спросил Ермолай.
 — Да так… — сказал Пашка. Полежал несколько минут и вдруг спросил: — Интересно, сейчас женщин воруют или нет?
 — Как это? — не понял Ермалай.
 — Ну как раньше… Раньше ведь воровали?
 — А-а! Черт его знает! А зачем их воровать-то? Они и так, по-моему, рады, без воровства.
 — Это конечно. Я так просто, — согласился Пашка. Еще немного помолчал. — И статьи, конечно, за это никакой нет?
 — Наверно. Я не знаю, Павел.
 Пашка встал с кровати, заходил по комнате. О чем-то сосредоточенно думал.
 — В жизни раз бывает восемна-адцать лет, — запел он вдруг. — Егорыч, на — рубаху. Сэнк-ю!
 — Чего вдруг!
 — Так. — Пашка скинул вышитую рубаху Прохорова, надел свою. Постоял посреди комнаты, еще подумал. — Сфотографировано, Егорыч!
 — Ты что, девку какую-нибудь надумал украсть? — спросил Ермолай.
 Пашка засмеялся, ничего не сказал, вышел на улицу.
 Была сырая темная ночь. Недавно прошел хороший дождь, отовсюду капало. Лаяли собаки. Тарахтел где-то движок.
 Пашка вошел в РТС, где стояла его машина.
 Во дворе РТС его окликнули.
 — Свои, — сказал Пашка.
 — Кто свои?
 — Холманский.
 — Командировочный, что ль?
 — Ну.
 В круг света вышел дедун сторож, в тулупе, с берданкой.
 — Ехать, что ль?
 — Ехать.
 — Закурить имеется?
 — Есть.
 Закурили.
 — Дождь, однако, ишо будет, — сказал дед и зевнул. — Спать клонит в дождь.
 — А ты спи, — посоветовал Пашка.
 — Нельзя. Я тут давеча соснул было, дак заехал этот…
 Пашка прервал словоохотливого старика:
 — Ладно, батя, я тороплюсь.
 — Давай, давай. — Старик опять зевнул.
 Пашка завел свою полуторку и выехал со двора РТС.
 Он знал, где живет Настя — у самой реки над обрывом.
 Днем разговорились с Прохоровым, и он показал Пашке этот дом. Пашка запомнил, что окна горницы выходят в сад.
 Сейчас Пашку волновал один вопрос: есть у Платановых собака или нет?
 На улицах в деревне никого не было. Даже парочки попрятались. Пашка ехал на малой скорости, опасаясь влететь куда-нибудь.
 Подъезжая к Настиному дому, он совсем почти сбросил газ, вылез из кабины. Мотор не заглушил.
 — Так, — негромко сказал он и потер ладонью грудь: он волновался.
 Света не было в доме. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Сердце Пашки громко заколотилось.
 «Только бы собаки не было».
 Он кашлянул, осторожно потряс забор — во дворе молчание. Тишина. Каплет с крыши.
 «Ну, Пашка… или сейчас в лоб получишь, или…»
 Он тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал сзади приглушенное ворчание своей верной полуторки, свои шаги и громкую капель. Весна исходила соком. Пахло погребом.
 Пашка, пока шел по саду, мысленно пел песню про восемнадцать лет, одну и ту же фразу: «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Он весь день сегодня пел эту песню.
 Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер. Тишина. Каплет. Пашка сделал последние два шага и стал в простенке. Перевел дух.
 «Одна она тут спит или нет?» — возник новый вопрос.
 Он вынул фонарик, включил и направил в окно. Желтое пятно света поползло по стенкам, вырывая из тьмы отдельные предметы: печка-голландка, дверь, кровать… Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился, поднял голову — Настя. Не испугалась. Легко вскочила и пошла к окну в одной ночной рубашке. Пашка выключил фонарик.
 Настя откинула крючки и раскрыла окно.
 Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
 — Ты что? — спросила она негромко. Голос ее насторожил Пашку — какой-то отчужденный.
 «Неужели узнала?» — испугался он. Он хотел, чтобы его принимали пока за другого. Он молчал.
 Настя отошла от окна. Пашка включил фонарик. Настя прошла к двери, закрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
 «Не узнала. Иначе не разгуливала бы в одной рубахе».
 Пашка услышал запах ее волос. В голову ударил горячий туман. Он отстранил ее и полез в окно.
 — Додумался? — сказала Настя слегка потеплевшим голосом.
 «Додумался, додумался, — думал Пашка. — Сейчас будет цирк».
 — Ноги-то вытри, — сказала Настя, когда Пашка влез в горницу и очутился с ней рядом.
 Пашка продолжал молчать. Обнял ее, теплую, мягкую. Так сдавил, что у ней лопнула на рубашке какая-то тесемка.
 — Ох, — глубоко вздохнула Настя, — что ж ты делаешь? Шальной!..
 Пашка начал ее целовать. И тут что-то случилось с Настей: она вдруг вывернулась из его объятий, отскочила, судорожно зашарила рукой по стене, отыскивая выключатель.
 «Все. Конец». Пашка приготовился к самому худшему: сейчас она закричит, прибежит ее отец и будет его фотографировать. Он отошел на всякий случай к окну.
 Вспыхнул свет. Настя настолько была поражена, что поначалу не сообразила, что стоит перед посторонним человеком почти нагая.
 Пашка ласково улыбнулся ей.
 — Испугалась?
 Настя схватила со стула юбку и стала надевать. Надела, подошла к Пашке. Не успел он подумать о чем-либо, как ощутил на левой щеке сухую горячую пощечину. И тотчас такую же — на правой.
 Потом некоторое время стояли друг против друга, смотрели… У Насти от гнева расцвел на щеках яркий румянец. Она была поразительно красива в эту минуту.
 «Везет инженеру», — невольно подумал Пашка.
 — Сейчас же убирайся отсюда! — негромко приказала Настя.
 Пашка понял, что она не будет кричать — не из таких.
 — Побеседуем, как жельтмены, — заговорил Пашка, закуривая. — Я могу, конечно, уйти, но это банально. Это серость. — Он бросил спичку в окно и продолжал развивать свою мысль несколько торопливо, ибо опасался, что Настя возьмет в руки какой-нибудь тяжелый предмет и снова предложит убираться. От волнения Пашка стал прохаживаться по горнице — от окна к столу и обратно. — Я влюблен, так. Это факт, а не реклама. И я одного только не понимаю: чем я хуже этого инженера? Если на то пошло, я могу легко стать Героем Социалистического Труда. Надо только сказать мне об этом. И все. Зачем же тут аплодисменты устраивать? Собирайся и поедем со мной. Будем жить в городе. — Пашка остановился. Смотрел на Настю серьезно, не мигая. Он любил ее, любил, как никого никогда в жизни еще не любил.
 Она поняла это.
 — Какой же ты дурак, парень, — грустно и просто сказала она. — Чего ты мелешь тут? — Она села на стул. — Натворил делов и еще философствует, ходит. Он любит!.. — Настя странно как-то заморгала, отвернулась. Пашка понял: заплакала. — Ты любишь, а я, по-твоему, не люблю? — Настя резко повернулась к нему — в глазах слезы.
 Она была на редкость, на удивление красива. И тут Пашка понял: никогда в жизни ему не отвоевать ее. Всегда у него так: как что чуть посерьезнее, поглубже — так не его.
 — Чего ты плачешь?
 — Да потому, что вы только о себе думаете… эгоисты несчастные! Он любит! — Она вытерла слезы. — Любишь, так уважай хоть немного, а не так…
 — Что же я такого сделал? В окно залез — подумаешь! Ко всем лазят…
 — Не в окне дело. Дураки вы все, вот что. Тот дурак тоже… весь высох от ревности. Приревновал ведь он к тебе. Уезжать собрался.
 — Как уезжать? Куда? — Пашка понял, кто этот дурак.
 — Куда… Спроси его!
 Пашка нахмурился.
 — На полном серьезе?
 Настя опять вытерла ладошкой слезы, ничего не сказала. Пашке стало до того жалко ее, что под сердцем заныло.
 — Собирайся! — приказал он.
 Настя вскинула на него удивленные глаза.
 — Поедем к нему. Я объясню этим московским фраерам, что такое любовь человеческая.
 — Сиди уж… не трепись!
 — Послушайте, вы!.. Молодая, интересная… — Пашка приосанился. — Мне можно съездить по физиономии, так? Но слова вот эти дурацкие я не перевариваю. Что значит — не трепись?
 — Куда ты поедешь сейчас? Ночь глубокая…
 — Наплевать. Одевайся. На — кофту! Пашка снял со спинки стула кофту, бросил Насте. Настя поймала ее, поднялась в нерешительности.
 Пашка опять заходил по горнице.
 — Из-за чего же это он приревновал? — спросил он не без самодовольства.
 — Танцевали… ему сказал кто-то. Потом в кино шептались. Он же дурак набитый.
 — Что же ты не могла ему объяснить?
 — Нужно мне объяснять! Никуда я не поеду.
 Пашка остановился.
 — Считаю до трех: раз, два… А то целоваться полезу!
 — Я те полезу! Что ты ему скажешь?
 — Я знаю что!
 — А я к чему там?
 — Надо.
 — Да зачем?
 — Я не знаю, где он живет. Вообще надо ехать. Точка.
 Настя надела кофту, туфли.
 — Лезь. Я за тобой. Видел бы кто-нибудь сейчас…
 Пашка вылез в сад, помог Насте. Вышли на дорогу.
 Полуторка ворчала на хозяина.
 — Садись, ревушка-коровушка!.. Возись тут с вами по ночам.
 Пашке эта новая нежданная роль нравилась.
 Настя залезла в кабину
 — Меня, что ли, хотел увозить? На машине-то?
 — Где уж тут!.. С вами вперед прокиснешь, чем…
 — Ну до чего ты, Павел…
 — Что? — строго спросил Пашка.
 — Ничего.
 — То-то. — Пашка со скрежетом всадил скорость и поехал.
 …Инженер не спал, когда Пашка постучал ему в окно.
 — Кто это?
 — Я.
 — Кто я?
 — Пашка. Павел Егорыч.
 Инженер открыл дверь, впустил Пашку. Не скрывая удивления, уставился на него.
 Пашка кивнул на стол, заваленный бумагами.
 — Грустные стихи сочиняешь?
 — Я не понимаю, слушай…
 — Поймешь. — Пашка сел к столу, отодвинул локтем бумаги. — Любишь Настю?
 — Слушай!.. — Инженер начал краснеть.
 — Любишь. Значит, так: иди веди ее сюда — она в машине сидит.
 — Где? В какой машине?
 — На улице. Ко мне зря приревновал: мне с хорошими бабами не везет.
 Инженер быстро вышел на улицу, а Пашка, Павел Егорыч, опустил голову на руки и закрыл глаза. Он как-то сразу устал. Опять некстати вспомнились надоевшие слова: «В жизни раз бывает…» В груди противно заболело.
 Вошли инженер с Настей.
 Пашка поднялся. Некоторое время смотрел на них, как будто собирался сказать напутственное слово.
 — Все? — спросил он.
 — Все, — ответил инженер.
 Настя улыбнулась.
 — Вот так, — сердито сказал Пашка. — Будьте здоровы. — Он пошел к выходу.
 — Куда ты? Погоди!.. — запротестовал инженер. Пашка, не оглянувшись, вышел.
 Уезжал Пашка из этой деревни. Уезжал в Салтон. Прохорову он подсунул под дверь записку с адресом автобазы, куда просил прислать справку о том, что он отработал честно три дня на посевной. Представив себе, как будет огорчен Прохоров его отъездом, Пашка дописал в конце: «Прости меня, но я не виноват».
 Пашке было грустно. Он беспрерывно курил.
 Пошел мелкий дождь.
 У Игренева, последней деревни перед Салтоном, на дороге впереди выросли две человеческие фигуры. Замахали руками.
 Пашка остановился.
 Подбежали молоденький офицер с девушкой.
 — До Салтона подбрось, пожалуйста! — Офицер был чем-то очень доволен.
 — Садись!
 Девушка залезла в кабину и стала вертеться, отряхиваться. Лейтенант запрыгнул в кузов. Начали переговариваться, хохотали.
 Пашка искоса разглядывал девушку — хорошенькая, белозубая, губки бантиком — прямо куколка! Но до Насти ей далеко.
 — Куда это на ночь глядя? — спросил Пашка.
 — В гости, — охотно откликнулась девушка. И высунулась из кабины — опять говорить со своим дружком. — Саша? Саш!.. Как ты там?!
 — В ажуре! — кричал из кузова лейтенант.
 — Что, дня не хватает? — опять спросил Пашка.
 — Что? — Девушка мельком глянула на него и опять: — Саша? Саш!..
 — Все начисто повлюблялись, — проворчал Пашка. — С ума все посходили. — Он вспомнил опять Настю: совсем недавно она сидела с ним рядом — чужая. И эта чужая.
 — Саша! Саш!..
 «Саша! Саш! — съехидничал про себя Пашка. — Твой Саша и так сам себя не помнит от радости. Пусти сейчас — вперед машины побежит».
 — Я представляю, что там сейчас будет! — кричал из кузова Саша.
 Девушка так и покатилась со смеху.
 «Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время», — сердито думал Пашка.
 Дождь припустил сильнее.
 — Саша! Как ты там?!
 — Порядок! На борту порядок!
 — Скажи ему — там под баллоном брезент есть — пусть накроется, — сказал Пашка.
 Девушка чуть не вывалилась из кабины.
 — Саша! Саш!.. Под баллоном какой-то брезент!.. Накройся!
 — Хорошо! Спасибо!
 — На здоровье, — сказал Пашка, закурил и задумался, всматриваясь прищуренными глазами в дорогу.