---------------------------------------------


 Владимир Кунин
 Коммунальная квартира



 Глава первая
 Багаж срочной отправки


 – О, черт побери! Чтоб тебя холера разорвала!.. – рявкнул я на весь коридор.
 Честно говоря, больно было не очень, просто я неожиданно треснулся обо что-то в темноте и испугался. То есть не испугался, но представился прекрасный случай рявкнуть, и я рявкнул.
 – О, черт побери! Чтоб тебя холера разорвала!.. – рявкнул я в темноте.
 И она не замедлила откликнуться, приоткрыла дверь, щелкнула своим выключателем, зажгла свою коридорную лампочку и, глядя на меня, ласково пропела на всю квартиру:
 – Как может советский ребенок, учащийся советской средней школы, позволять себе подобные выражения? Остается только пожалеть бедную школу и несчастный коллектив педагогов, которым приходится иметь дело с такими детьми...
 «Провались ты пропадом...» – подумал я и сказал:
 – А чего?.. Понаставили тут всякого!..
 Передо мной стоял совершенно, ну абсолютно не знакомый мне здоровенный ящик. Такой деревянный сундучище, завязанный толстыми веревками. Я мог бы поклясться, что этого ящика еще вчера не было! Сверху на ящике красовалась наклейка величиной с экран телевизора «Заря-2». На наклейке было написано крупными-крупными буквами: «Багаж срочной отправки», и дальше что-то, только помельче.
 Я еще в первом классе любые самые мелкие слова запросто читал, даже специально на «Нарочно не придумаешь» тренировался. Это в «Крокодиле» на последней странице всегда напечатано. Говорят, самое смешное. Взрослые говорят. А почему смешное – не говорят. Говорят: ты не поймешь – еще маленький...
 Ну вот. Только я хотел эту наклейку дальше дочитать, как вдруг из нашей комнаты выскочила мама, сделала на меня такие узкие глаза и тоже громко спросила:
 – Что случилось? Отвечай немедленно!..
 – Ничего... – ответил я. – Ничего не случилось...
 Мама тогда от меня отвернулась и говорит:
 – Что произошло, Елена Ивановна?
 А Елена Ивановна взяла и выключила свой свет в коридоре. Мама сказала:
 – Ах да!.. Простите!.. – И включила наш свет.
 Елена Ивановна – ответственный съемщик, и она один раз в кухне на собрании жильцов нашей квартиры сказала, что если в коридоре находятся два человека одной семьи, то и свет должен ихний гореть.
 Тут в коридоре стало совсем светло, потому что у нас с мамой лампочки очень яркие, и мама опять повернулась к Елене Ивановне:
 – Что он еще натворил?..
 «Еще»! Как будто я всю ночь не спал и только и делал, что творил!.. Как будто она не видит, что я только что проснулся и вообще стою в одних трусах! Как будто она не знает, куда я бежал!..
 Как только мама начинает говорить обо мне таким тоном, я ее сразу же перестаю любить. Ну просто кошмар, как перестаю! Она иногда еще с Анастасией Кондратьевной так говорит, с нашим классным руководителем. Будто она заранее согласна, что во всем виноват только я. В такие минуты я готов ее обвинить в предательстве! Мне после этого ничего не хочется. Ни «доброе утро» никому говорить, ни завтракать... Ничего. Хочется уйти куда-нибудь, убежать, поступить в интернат с английским языком, окончить его и уехать послом в Африку, в джунгли, переводить неграм все, что они там не понимают... Интересно, что бы тогда мама говорила!
 – Так что он еще натворил? – повторила мама.
 – Ничего, ровным счетом ничего, – сказала Елена Ивановна и почему-то поклонилась маме. – Если не считать, что одиннадцатилетний мальчик ругается, как ломовой извозчик, то тогда ровным счетом ничего...
 – Что ты сказал Елене Ивановне? – плохим голосом спросила меня мама.
 – Ничего я ей не сказал. Пусть не врет...
 Елена Ивановна еще раз поклонилась маме и сказала:
 – Пожалуйста!..
 – Как ты смеешь так разговаривать со взрослыми?! – крикнула мама. – Отвечай сейчас же!
 Я, конечно, промолчал.
 Когда взрослые кричат: «Как ты смеешь?..», или «Как у тебя язык повернулся?..», или «Как тебе не стыдно?..», то это вовсе не значит, что им нужно, чтобы я подробно объяснил, как я смел, или как у меня язык повернулся, или как мне стыдно. Вот как раз в этот момент им очень нужно, чтобы я молчал, а они могли бы кричать дальше.
 – Марш немедленно в ванную! – крикнула мама. – Я еще с тобой поговорю!..
 Мама хлопнула дверью нашей комнаты, а Елена Ивановна запела: «Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин» – и пошла в кухню. Она всегда пела с утра про ужин. Я поплелся в ванную, так и не узнав, что это был за «Багаж срочной отправки».
 Мне ничего не хотелось. Ничего. Я даже не знал, кого я сейчас больше ненавижу – Елену Ивановну или маму. Елену Ивановну я ненавидел всегда, постоянно и очень ровно. А маму редко. Вот в такие минуты. Но очень сильно. И мне всегда было жалко ее. Ну почему, почему мама должна кричать на меня только для того, чтобы показать Елене Ивановне, что она с ней согласна? Почему мама не может кричать на Елену Ивановну? Я где-то читал, что тигрица за своих тигрят на слона бросается! Вот это мать! А моя, наверное, никогда так тигрицей и не станет... И потом, зачем вся эта самодеятельность?! Сколько раз я слышал, как мама говорила, что Елена Ивановна фантастическая зануда! Сколько раз, когда Елены Ивановны не было дома, в кухне говорили, что она террориз... в общем, мучает всю квартиру!..
 Ванная была закрыта изнутри, и из-за двери слышно было, как хлещет душ, а как шумит газовая колонка, слышно не было. Душ принимал мой друг Мишка Чумаков. Он уже целый месяц принимал по утрам холодный душ и закалял свою нервную систему. Я не знаю, закалял ли холодный душ нервную систему у Мишки, но то, что Мишкин душ расстроил нервную систему всей квартиры, – это точно. У нас уборная находилась прямо в ванной, и каждое утро все умоляли Мишку быстрее закончить свои водные процедуры, а Мишка составил график и по этому графику каждый день стоял под холодным душем все больше и больше. Елена Ивановна заявила, что это злостное хулиганство, и написала в домоуправление. Она сказала, что во всех квартирах дети как дети, а в нашей квартире две десятилетние плесени. Это она еще в прошлом году сказала, когда нам с Мишкой по десять было. Конечно, сказала Елена Ивановна, плесень сама по себе не вырастет – родители виноваты в первую очередь. Чумаковы погнались за длинным рублем куда-то в Заполярье и сидят там себе на своей персональной льдине и в ус себе не дуют, а денежки им капают, и ребенка они бросили на шею немощной старухи бабушки, которая только и делает, что заседает в своем пенсионном совете и собирает взносы в свой прекрасный ДОСААФ. А о Цветковых и говорить нечего... Это, значит, о нас с мамой. Что можно требовать от матери-одиночки, сказала Елена Ивановна. Я это сам слышал из своей комнаты. Вот это вранье меня ужасно возмутило! Я высунулся в коридор и сказал Елене Ивановне, что она дура и сама одиночка, а мама никакая не одиночка, потому что мы живем вдвоем. «Дура» у меня просто так, само вырвалось, но во всем остальном я был совершенно прав. Что тут было! Елена Ивановна даже лиловая стала, как пальто Мишкиной бабушки. Она поклонилась (она всегда почему-то кланялась в таких случаях) и сказала: «Пожалуйста! Вот вам пример ужасного воспитания этой отвратительной богемы». Если бы Екатерина Павловна (это моя мама) работала бы, как она, Елена Ивановна, нормальным советским бухгалтером, а не монтажницей на киностудии и находилась бы в здоровом коллективе, а не среди разных артистов, то и сына своего воспитывала бы иначе!
 А мама, простить ей этого не могу, заплакала и сказала, что киностудия тоже советская и находится она, мама, не среди артистов, а среди пленки, из которой сделаны фильмы...
 Я потом спросил у Мишкиной бабушки, что такое «богема». Она сказала, что это опера, и я лишний раз убедился в том, что Елена Ивановна дура. При чем здесь опера?
 – Мишка, открой! – сказал я и дернул за ручку двери ванной.
 – Это ты, Вовка? – спросил Мишка.
 – Я!
 Мишка открыл дверь, и, несмотря на то что у меня было плохое настроение, я как увидел его, так стал долго-долго смеяться.
 Мишка стоял под душем синий-пресиний и весь какой-то очень пупырчатый. Как только я вошел, он сразу надулся, выпятил свою тощую грудь, как голубь-дутыш, расправил плечи и слегка согнул в локтях руки. Ну точно Юрий Власов при подходе к рекордному весу! Мишка из «Огонька» его фотографию вырезал и над столом у себя повесил.
 – Ну, чего ржешь? – спросил он сдавленным от напряжения голосом и выключил воду.
 – Ну и видик у тебя, Мишка!.. – еле сказал я и присел на край ванны.
 Мишка выдохнул воздух и нормальным голосом попросил:
 – Вовка, подай, пожалуйста, полотенце.
 Я дал ему полотенце, и он начал себя растирать. Когда он стал совсем сухой и не такой синий, он повесил полотенце на шею, надел трусы, опять сделал голубя-дутыша и проговорил тем самым голосом, которым спрашивал, почему я смеюсь:
 – Провалиться мне на этом месте, если я к зиме не стану моржом!..
 – Кем?
 – Моржом. Которые в проруби плавают. Понял?
 – Ладно. Не проваливайся. Тебе бабушка не разрешит.
 – Ха!.. – сказал Мишка и вылез из ванной. – Кто ее спросит?
 Я стал чистить зубы, а Мишка натягивать штаны.
 – Послушай, Мишка! – сказал я и сразу же забрызгал все зеркало зубной пастой. – Что такое ломовой извозчик?
 Я вынул щетку и стал рисовать ею на зеркале Ту-104.
 – Ааа... – протянул Мишка так, словно он тыся чу раз слышал про ломовых извозчиков. – Это которые металлолом возят...
 – Они ругаются? – спросил я.
 Ту-104 не получался, и я решил переделать его в истребитель.
 – Еще как!
 – Почему?
 – План не выполнят или еще что...
 Вот Мишка все всегда знает. Что ни спроси, все!
 – Да, Чумак!.. – вспомнил я. – Что это за бандура у нас в коридоре стоит?
 – Какая бандура? – удивился Мишка.
 – Ну, ящик такой с веревками!.. – пояснил я Мишке и стал сквозь зубы цыкать водой на зеркало,
 чтобы смыть истребитель, потому что истребитель тоже не получился.
 – Ох да, Вовка! Ты же ничего не знаешь!.. – завопил Мишка. – У нас же жилец новый!..
 – Ну да?! – сказал я и от удивления нечаянно цыкнул на Мишку. Мишка вытерся и пообещал дать мне в глаз. Я, конечно, никакого внимания на это не обратил, потому что Мишка всегда всем обещает и никогда никому не.дает, только сам получает. А когда я кому-нибудь за него даю, так он после этого целый месяц говорит: «А здорово мы их тогда, да, Вовка?» Но все равно цыкать на него с моей стороны было свинство, и я сказал:
 – Ну чего ты? Нечаянно же...
 Мишка успокоился, набрал в рот воды и тоже стал цыкать на зеркало. Я цыкал и молчал, а Мишка цыкал и рассказывал:
 – Лежу, читаю «За бортом по своей воле». Это про одного француза, который из рыб пресную воду сосал... Законная книга. Не хуже «Кон-Тики»!
 Мишка всегда такие книги читает. У него таких книг ужас сколько!
 – ...Вдруг раздается звонок, ты уже спал, и Елена идёт открывать. Открывает и говорит: «Здравствуйте, Петр Мартынович!»
 Петр Мартынович – это наш дворник. Вполне приличный дядька. Его Муська в нашей школе учится.
 – Вы, говорит, наверное, по моему заявлению?.. – Она на нас с Мишкой недавно заявление написала, что мы в коридоре в кегли играем.
 – ...А Петр и говорит: я ваши последние заявления, Елена Ивановна, еще не читал, так что я совсем по другому делу. Вот, прошу любить и жаловать, жильца вам нового привел...
 ...У нас уже месяца два как одна комната пустая стояла. Там раньше жил Генка Смирнов. Он в почтовом ящике работал. То есть не в самом ящике, а это просто так называется. Чтобы секретно было.
 Недавно в Генкином почтовом ящике давали всем премии, и Генка получил однокомнатную квартиру. Мы у него с Мишкой были. Ничего квартирка. Только он теперь там не один живет, а с Ритой Костюковой. Когда Генка с нами жил, она к нему в гости приходила и научила нас играть в слова. Из одного большого слова много маленьких получается. Мишка так насобачился, просто ужас! А на новой квартире Рита была уже не Костюкова, а Смирнова, как Генка. Женились они. Здорово, да?
 – ...Вот, говорит, прошу любить и жаловать, жильца вам нового привел... И слышу грохот. Я с кровати и к двери. Бабка на меня. Все, кричит, отцу напишу. Марш в кровать, завтра не добудишься!.. Ладно. Лег. Слышу, Елена говорит: «Боже мой! А это что такое?» А какой-то дядька ей отвечает: это мой багаж. А Елена: и все? А он: и все. А потом говорит: вы не волнуйтесь, я только багаж решил закинуть, а переселюсь сюда дня через два-три, не раньше. Мебелишку кое-какую подкуплю, говорит, и уж тогда навечно. А Елена так и лезет: а вы, говорит, где работаете? А он ей: пока нигде, я на пенсии. А Елена так удивилась, так удивилась. На пенсии, говорит?.. Ну и ну! – говорит. А он говорит: представьте себе. А она говорит: не могу. А он говорит: ничего, привыкнете. Тут Мартыныч засмеялся и говорит этому пенсионеру: «Значит, вы паспорточек свой завтра на прописочку в контору до трех заносите». А старик ему отвечает: ладно. Попрощался с Еленой, и они ушли. А Елена сразу же давай какой-то тетке по телефону звонить. Вот и все.
 Зеркало было уже почти чистое, и мы с Мишкой вытерли его какой-то тряпкой.
 – Мишка, – сказал я, – а ты видел, что на этом ящике написано?
 – Нет, – ответил он. – А что?
 – Эх, ты! – сказал я ему. – Где же твоя наблюдательность?
 Мишка всегда своей наблюдательностью хвастается.
 – А ты видел? – спросил Мишка.
 – Видел, только не все. Айда, – сказал я. – Посмотрим...
 – Пасту-то хоть с морды вытри, – посоветовал мне Мишка.
 – Ладно, не твое дело. Пошли.
 Но пасту я все-таки вытер.
 В коридоре мы зажгли свет и бросились к этому здоровенному ящику. Вернее, не к самому ящику, а к наклейке на ящике.
 Хотите верьте, хотите – нет, но там было написано:
 БАГАЖ СРОЧНОЙ ОТПРАВКИ.
 Отправитель: Цирк – Одесский.
 Получатель: Цирк – Московский.
 Багаж артиста: Азанчеева А.Н.
 Количество мест: Одно.
 Мы с Мишкой прямо обалдели...




 Глава вторая
 Пенсионер


 Мы его ждали целых четыре дня. А он все не шел и не шел. Мы прямо заждались. То есть не то чтобы мы уж очень сгорали от нетерпения увидеть этого циркового пенсионера, а просто нам с Мишкой было интересно, кто это будет жить в Генкиной комнате. Конечно, было обидно, что в нашу квартиру вселили какого-то старичка. Но во-первых, старичок был не просто старичок, а старичок из цирка, а во-вторых, одно то, что он был мужчиной, а не женщиной, уже было здорово. Мужчин в нашей квартире только двое – я и Мишка, а этого явно не хватало для борьбы только с одной Еленой. Правда, был Борис Иванович, Мишкин папа, но мне всегда казалось, что он так устает за время зимовки в Заполярье быть мужчиной, что как только он возвращается домой, так сразу же перестает им быть.
 Когда Генка жил с нами, силы были как-то уравновешены. Правда, с Еленой Генка не связывался, говорил «чихать на нее!», но всегда мог вступиться за нас перед моей мамой или Мишкиной бабушкой.
 На пенсионера надежда была слабая. Мишка авторитетно заявил, что как только пожилой мужчина бросает работу и переходит на пенсию, он постепенно становится похожим на женщину. Я Мишке сказал, что, может быть, этот цирковой старик стал пенсионером недавно и еще не успел превратиться в женщину. Мишка сказал, что может быть. А потом он еще сказал, что только на это и нужно рассчитывать.
 – Знаешь, Мишка, – сказал я, – его нужно будет сразу же поссорить с Еленой. А то если они снюхаются, нам житья вообще не будет...
 – Нет, – возразил Мишка, – с Еленой его ссорить ни к чему. Она с ним сама прекрасно поссорится. А вот от моей бабули его нужно блокировать.
 – Чего?
 – Блокировать. Ну значит, оградить... – небрежно пояснил Мишка.
 – А... – сказал я. – Это точно. А зачем?..
 – Ха! – сказал Мишка. Он так здорово умеет говорить это «ха!», что каждый раз, когда он мне скажет «ха!», я себя чувствую страшно глупым. – Ха! – сказал Мишка. – Голова еловая! Она же его моментально охватит!!!
 Я представил себе, как Мишкина бабушка будет охватывать этого старичка, и засмеялся.
 – Смех без причины... – начал было Мишка, но я показал ему кулак, и... «признак дурачины» он не сказал, а сказал: – Охватит в смысле вовлекет...
 – Вовлечет, – сказал я.
 – Ну вовлечет... Вовлечет она его в свой этот кружок пенсионеров, и старый хрыч будет целыми днями списки ДОСААФ переписывать. От скуки сдохнуть можно!..
 И как раз в это время раздался звонок. Мишка побежал открывать, а я уселся на багаж срочной отправки.
 Слышу, Мишка говорит:
 – Вам кого?
 А какой-то дядька отвечает:
 – Никого.
 Мишка говорит:
 – Нет, правда?
 А дядька:
 – Правда. – И проходит в коридор. Ничего такой дядька. Одет стильно. Чуть постарше Генки, чуть помоложе Бориса Ивановича. Как моя мама. Точно. И улыбается. И говорит:
 – Здрасьте, братцы!
 Мы говорим:
 – Здравствуйте. А вы к кому?
 А он подходит к двери Генкиной, то есть не Генкиной, а старичковой комнаты, достает из кармана ключ и заявляет:
 – Я ни к кому. Я сюда.
 Я от удивления даже с ящика спрыгнул. Спрыгнул и говорю:
 – Между прочим, это чужая комната. Здесь уже один старичок пенсионер живет. Из цирка. Так что совать ключ в чужую дверь неприлично.
 – Между прочим, сидеть на чужом ящике тоже неприлично...
 – А чем вы докажете, что он чужой?! – разозлился Мишка.
 – А чем вы докажете, что комната чужая? – прищурился на нас дядька.
 Мы с Мишкой чуть не захлебнулись от злости.
 – Ну, знаете! – закричал Мишка.
 – Знаю, – сказал дядька. – Знаю. Не кричи, пожалуйста...
 Тут я почувствовал, что дело неладно. Ну не мог же совершенно посторонний человек так спокойно лезть в чужую комнату.
 – Постой, – сказал я Мишке. – Не вопи. Вы его сын? – спросил я у дядьки.
 – Чей? – удивился он.
 – Ну, этого пенсионера, который здесь живет.
 – Который будет жить, – поправил меня дядька. – Нет, не сын.
 – Но вы его родственник?
 – Ближайший, – сказал дядька и повернулся к Мишке: – Послушай, петушок, а где здесь у вас телефон?
 – Я вам не петушок! – окрысился на него Мишка.
 – Прости, пожалуйста, я не знал, – виновато сказал дядька.
 Я засмеялся. Мишка посмотрел на меня, как Юлий Цезарь на Брута. Но мне было на это наплевать, потому что этот дядька мне определенно нравился. Что-то в нем такое было...
 – Ладно, Мишка, брось, – сказал я примирительно.
 – Правда, Мишка, брось, – сказал дядька и похлопал Мишку по плечу. – Не обижайся. Мне позвонить нужно...
 Мишка промолчал, а я почему-то взял дядьку за рукав и просто подвел его к телефону.
 И тогда дядька начал звонить в какой-то мебельный магазин и говорить, что он будет ждать машину у подъезда и пусть отсутствие грузчиков не смущает товарища директора, за разгрузку он сам отвечает. У него тут рядом стоят два его приятеля, которые, наверное, не откажутся ему немного помочь. Говоря это, он посмотрел на нас с Мишкой и подмигнул. Мишка отвернулся, а я кивнул дядьке головой и тоже ему подмигнул.
 – Все в порядке, – сказал дядька в трубку. – Гоните вашу машину, а мы будем ждать ее внизу.
 Он повесил трубку и сказал нам:
 – Я бы сразу на этой машине приехал, но я не знал, будет ли кто-нибудь в квартире. Ключей-то у меня от входной двери нет...
 – А вас как зовут? – спросил я.
 – Андрей... Николаевич, – сказал дядька и улыбнулся. – А вы почему не в школе?
 – А у нас сегодня «день здоровья», – ответил я.
 Мишка молчал как рыба. Обиделся.
 – Это что еще за «день»? – удивился Андрей Николаевич.
 – Самый лучший за весь месяц, – сказал я ему. – Во-первых, учиться не надо, а во-вторых, мы полдня одни в квартире. А вы тоже из цирка?
 – Тоже.
 Мишка повернулся сразу и так ехидно-ехидно говорит:
 – А чем вы докажете?
 И в его голосе послышалась Елена Ивановна. Андрей Николаевич посмотрел на меня, на Мишку, на меня, на Мишку и так же ехидно ответил:
 – Пожалуйста!
 Он порылся в карманах и достал оттуда полтинник. Он положил монету на ноготь большого пальца, резко подбросил ее под самый потолок и, ловко поймав ее, показал нам зажатый кулак и спросил:
 – Орел, решка?
 – Орел! – быстро сказал Мишка.
 – Решка! – сказал я.
 Кулак медленно разжимался у самых наших носов. Мишка засопел и наступил мне на ногу, а я пихнул его локтем. Кулак разжался. Монеты не было!!!
 Мишка тут же схватил вторую руку Андрея Николаевича и презрительно стал разжимать ему пальцы и на этой руке. Монеты не было и там!!!
 – Еще раз, – мрачно потребовал Мишка.
 – Потом, – сказал Андрей Николаевич. – Айда, братцы, вниз, а то машина уже пришла, наверное. – Он посмотрел на Мишку и тихонько добавил: – Ты, может, останешься? Мы с ним вдвоем попробуем справиться. – Он кивнул в мою сторону.
 – Еще чего! – ответил ему Мишка и первый пошел к двери.
 Андрей Николаевич наклонился ко мне и спросил:
 – Слушай, а как же тебя зовут? Его Мишка, а тебя?..
 – А меня Вова Цветков.
 – Ага. Прекрасно, – сказал Андрей Николаевич. – Ну пойдем, Цветков.
 И мы пошли вслед за Мишкой.
 Когда мы спустились вниз, машина с мебелью уже стояла у подъезда. Грузчик (один грузчик все-таки приехал) ни к чему не прикасался и, держась за борт грузовика, все время спрашивал: «На какой этаж нужно вещь носить?» От этого грузчика шел запах, как от спиртовки на уроках химии. И еще от него пахло луком.
 Он все спрашивал про этаж, а мы с Мишкой носили стулья. Андрей Николаевич посмотрел на грузчика, положил себе на спину диван-кровать и понес его на третий этаж! Грузчик, увидев это, как закричал:
 – Вот это ты, хозяин, молодец! Вот это молодец!..
 А когда мы с Мишкой понесли журнальный столик, грузчик всплеснул руками и опять закричал на всю улицу:
 – И сынки твои, хозяин, тоже молодец!..
 В общем, когда Андрей Николаевич отнес шкаф, а мы оттащили наверх книжные полки, грузчик стал просить у Андрея Николаевича на какую-то «маленькую». Андрей Николаевич сказал грузчику, что в другое время он бы ему и на «большую» не пожалел, но боится, что это может вконец расшатать грузчиково здоровье. Он, Андрей Николаевич, может предложить ему, грузчику, сигарету, хоть и считает, что это тоже приносит вред...
 Грузчик сказал, что он курением не балуется, но сигарету возьмет, потому что от хорошего человека, он что хочешь может взять. А за «маленькую» он не обиделся, потому как рабочий человек всегда понимает рабочего человека.
 Он хотел сказать что-то нам с Мишкой, но в это время подошел шофер машины, извинился перед Андреем Николаевичем и сказал грузчику, что он не рабочий человек, а так – барахло на палочке, потому что он напился в рабочее время.
 И тогда мы с Мишкой поняли, что грузчик был, оказывается, нетрезвый... Это надо же! А мы-то думали: почему он мебель не носит?!
 Мы поднялись наверх в квартиру, и Андрей Николаевич нам сказал:
 – Ну, братцы, что бы я без вас делал, просто ума не приложу.
 Я-то понял, что это он нам вместо «спасибо» сказал, а Мишка надул грудь, согнул в локтях руки и не своим голосом проговорил:
 – Это что! Вот я помню, мы с Вовкой бабушкин буфет двигали – дневник искали – вот это да!..
 – Да ладно тебе! – сказал я. – Расхвастался...
 Из Мишки вышел воздух, и он уже нормально спросил:
 – Мебель сейчас расставлять будем или подождем?
 – Сейчас, – ответил Андрей Николаевич. – Чего мы будем ждать? Конечно, расставим, чтобы потом не мучиться.
 – Мы намучаемся, а ему потом не понравится... – сказал я.
 – Понравится, – убежденно сказал Андрей Николаевич. – Обязательно понравится! Я за него, как за себя, ручаюсь. Я с ним знаешь сколько лет знаком?
 – Сколько?
 – Тридцать восемь, – рассмеялся Андрей Николаевич.
 – А вам самому сколько?
 – Столько же, – ответил Андрей Николаевич. – Тоже тридцать восемь...
 – Это ваш приемный папа? – спросил я. – Вы ему подкидыш? Да?
 Андрей Николаевич улыбнулся:
 – Нет, Вовка. И он мне не папа, и я ему не подкидыш. Я пошутил.
 Потом мы стали расставлять мебель, и Мишка очень здорово все время говорил, что куда нужно ставить. Андрей Николаевич почти во всем согласился с Мишкой и только журнальный столик поставил так, как я ему посоветовал.
 И мне было приятно за Мишку перед Андреем Николаевичем. Мне было приятно, что Андрей Николаевич так советуется с Мишкой, и было приятно, что Мишка так здорово ему советует.
 Я иногда стесняюсь Мишку. То есть не Мишку, а за Мишку. Вернее, не стесняюсь, а злюсь на него. Когда он начинает грудь надувать, или хвастаться, или врать...
 Мне обидно. Потому что другие могут подумать, что он больше ничего не может, а может только грудь надувать и хвастаться. Со своими-то ничего, а вот при посторонних Мишку так и распирает. И поэтому мне было сейчас очень приятно за Мишку перед Андреем Николаевичем.
 – Братцы! – сказал Андрей Николаевич. – Вы чудесный народ. Я очень рад, что буду с вами... Что я с вами познакомился, братцы!..
 Я ничего не сказал. Мишка посмотрел на меня и сказал:
 – А пенсионер когда приедет?
 – Сейчас! – ответил Андрей Николаевич. – Пенсионер будет здесь в одно мгновение!..
 Он усадил нас в кресла, приказал нам смотреть на дверь и вышел в коридор. Потом он заглянул в комнату и спросил у меня:
 – Послушай, Вовка! Кроме нас, в квартире никого нет?
 – Никого, – ответил я. – Но скоро придет Мишкина бабушка.
 Андрей Николаевич оставил дверь открытой и опять скрылся в коридоре.
 – Внимание!!! – крикнул он оттуда и...
 Чтоб мне провалиться! Чтоб нам вместе с Мишкой провалиться на этом самом месте!.. Из коридора в комнату на руках вошел Андрей Николаевич!!!
 Он дошел до середины комнаты, прыгнул с рук на ноги и сказал:
 – Вуаля!
 И поклонился. И достал из пиджака какую-то серенькую книжечку и положил ее перед нами на журнальный столик.
 На книжечке было написано: «Пенсионное удостоверение». Мишка схватил книжечку, раскрыл ее и прочел вслух:
 – Азанчеев, Андрей Николаевич...
 – Ой!.. – сказали мы с Мишкой.
 – Ой!.. – первым сказал я Мишке. – Там на этом сундучище тоже написано: «Азанчеев А.Н.»!!!
 – Ой!.. – сказал Мишка Андрею Николаевичу. – Так это вы сами?
 – Сам! – ответил Андрей Николаевич и сел на журнальный столик. – И перестаньте ойкать, мужчины...
 – А как же старичок? – глупо спросил я.
 Андрей Николаевич закурил сигарету.
 – Если говорить честно, то старичка вы сами придумали, – сказал он.
 – Это все ты! – набросился я на Мишку. – Пенсионер-старичок! Старичок-пенсионер!..
 – Но ведь пенсионер же!.. – закричал Мишка. Он повернулся к Андрею Николаевичу и обиженно спросил: – А если вы не старичок, то почему же вы пенсионер?!
 – А потому, что есть закон, который позволяет артисту цирка уйти на пенсию после двадцати лет непрерывной работы в цирке. Я выступал на арене с восемнадцати лет и вот теперь, в тридцать восемь, стал пенсионером. Понял? – объяснил ему Андрей Николаевич.
 – Понял... – растерянно ответил ему Мишка.
 Андрей Николаевич помолчал и грустно добавил:
 – Я бы еще и поработал несколько лет в цирке, да вот сердце что-то не так стало постукивать... Ну это у меня, наверное, скоро пройдет. Как, по-твоему, Вовка, пройдет?
 – Конечно, пройдет... – ответил я, и мне вдруг ужасно захотелось, чтобы он меня погладил...




 Глава третья
 Судьба играет человеком...


 Я в одной книжке читал про то, как в квартире жили два мальчика. Ну, вроде нас с Мишкой. И в ихней квартире тоже была соседка вроде Елены Ивановны, а у одного из пацанов тоже не было папы. И вот к ним в квартиру переехал один летчик. А эти пацаны плохо учились и вообще... А как только этот летчик к ним переехал, то силой своей воли он превратил злую соседку в добрую (она раскаялась), заставил этих пацанов хорошо учиться (они осознали) и женился на маме того пацана, у которого не было папы (они влюбились друг в дружку – тот летчик и мама).
 Вообще-то книжка мне не очень понравилась, но я почему-то всегда про нее помнил, и, когда к нам приехал Андрей Николаевич, я особенно про эту книжку вспомнил. Но Мишке я про это не сказал, так как первая же неделя пребывания Андрея Николаевича в нашей квартире показала, что одно дело – книжка, а другое дело – жизнь.
 Какой Елена Ивановна была, такой она и осталась. Даже еще хуже. Мама ничуточки не влюбилась в Андрея Николаевича, Андрей Николаевич ничуточки в нее. Мы с Мишкой учились точно так же, как и раньше, а Мишка еще и схлопотал две двойки – по русскому и физкультуре. Стихи не те выучил и тапочки забыл дома.
 Так что жизнь есть жизнь, и ее не в каждую книжку втиснешь. Жизнь, как сказала Мишкина бабушка, – это судьба. А судьба играет человеком, добавила бабушка. Но мы тогда были во втором классе и ничего не поняли. Сказала бы это бабушка сейчас! Сейчас, когда мы уже, слава Богу, побольше ее знаем.
 Недели две тому назад у нас в школе на сборе отряда выступал один писатель. Я, правда, его книжек не читал, и, что самое удивительное, Мишка тоже, а Мишка уж всех писателей знает. Но Мария Васильевна сказала нам, что он очень знаменит. Так вот этот писатель говорил, что писать нужно с натуры. Берешь жизнь, вглядываешься в нее внимательно и начинаешь писать. И получается книжка.
 И вот когда он это говорил, я подумал: а нельзя ли сделать наоборот? Взять хорошую книжку с интересно описанной судьбой человека, внимательно ее прочесть и, если эта судьба тебе подходит, начать делать свою жизнь по этой книге. Тоже с натуры. Ну может быть, не точь-в-точь, отличником становиться не обязательно, но во всем остальном чтобы было похоже... Потому что ведь не каждый доволен своей судьбой. И это вовсе ни к чему, чтобы судьба играла человеком. Это даже как-то унизительно. Пусть человек сам распоряжается своей судьбой. Правда ведь? Нужно только книгу хорошую достать. Да?
 Как-то возвращаемся мы с Мишкой из школы и видим такую. картину: Андрей Николаевич, закатав рукава комбинезона, вытаскивает из своего громадного ящика какие-то вещи и носит их к себе в комнату.
 – Помочь? – спросил я.
 – А уроки? – спросил Андрей Николаевич.
 – Завтра же воскресенье!.. – сказал Мишка.
 – Тогда помочь, – сказал Андрей Николаевич.
 Мы перетаскали из ящика все-все. И когда ящик освободился, Андрей Николаевич нам сказал:
 – А что, братцы, если мы его в сарай оттащим?
 – Зачем? – сказал Мишка. – Пусть стоит...
 И тут я понял, что Мишке просто ужасно лень тащить этот ящик. Глаза у него стали безразличные и какие-то не его глаза. Мне не хотелось, чтобы Андрей Николаевич понял, что Мишке лень помочь ему, и тогда я сказал:
 – Нет уж! Тебе хорошо, ты мимо него не ходишь, а я каждый раз об него трескаюсь!..
 Но Андрей Николаевич, наверное, немножко догадался про Мишку и поэтому быстро сказал:
 – Нет-нет, Мишка, я его и сам вытащу! Вы только с Вовкой входную дверь подержите...
 Мишка испугался, сменил безразличные глаза на честные и стал быстро врать о том, что ему очень нравится ящик, и что с этим ящиком коридор выглядит гораздо красивее, и он, дескать, Мишка, подумал, что если его вынести, то в коридоре будет страшно неуютно...
 Нужно было как-то прекратить Мишкино трусливое вранье, и поэтому я сказал первое, что мне пришло в голову:
 – Андрей Николаевич, а что такое «Багаж срочной отправки»?
 – Нет, правда, Андрей Николаевич, почему этот багаж срочный? – обрадованно подхватил Мишка.
 Ох, с каким бы удовольствием я ему сейчас треснул по шее! Он, когда врет, становится таким искренним, таким правдивым, что прямо светится изнутри. Ну прямо копия того мальчика, который на плакате «Пионер – всем ребятам пример»!..
 Андрей Николаевич, наверное, ничего не понял и ответил:
 – Сейчас я попробую вам объяснить. Дело в том, что... Вовка, открой, пожалуйста, входную дверь! Спасибо. Дело в том, что артисты цирка живут особой и очень интересной жизнью, связанной с ежемесячными переездами... Мишка! Не хватай с той стороны один. Беритесь вместе с Вовкой. Я здесь один справлюсь... Вовка, поднимай свой угол. Осторожнее лапы!.. Мишка, разогни руки в локтях – легче будет нести ящик... Взяли! Ну вот... слушайте... Если директор любого театра может сказать, что в его театре работает столько-то артистов, то ни один директор цирка такой фразы произнести не может...




 Глава четвертая
 22 + 11 = ?


 – Слушай, мам! – сказал я вечером. – Если директор любого театра может похвастаться, что у него в театре работают сто артистов, то ни один директор цирка этим не хвастанет. Отгадай почему?
 – Не знаю, – сказала мама. – Допивай молоко...
 – Сдаешься?
 – Сдаюсь.
 – А вот почему! Потому что ни в одном цирке своих артистов нету! Здорово, да?!
 – Как нету?
 – Очень просто. Нету, и все. Цирк – это просто помещение, где выступают артисты. Они там месяц повыступают и разъезжаются все по разным циркам. Им из Москвы такая разнарядка приходит – кому куда. А в этот цирк вместо них приезжают артисты из самых разных цирков, и получается новая программа. Отгадай, как это называется?
 – Понятия не имею. Допивай сейчас же молоко!..
 – «Конвейер»!
 – Как? – удивилась мама.
 – «Конвейер»! – с удовольствием повторил я. – В цирке даже говорят: «Я работаю в конвейере». Месяц – один город, месяц – другой город, месяц – третий... И так всю жизнь! Здорово, да?
 – Очень здорово, – вздохнула мама. – Действительно, очень здорово. Допивай молоко, пожалуйста.
 – И учти, мама, – сказал я, – весь багаж артистов цирка всегда идет скорыми поездами! Пусть там будет сто килограмм, двести, триста – все равно скорыми!.. Такими бумажками обклеены ящики со всех сторон, и на них написано: «Багаж срочной отправки» – и пожалуйста! Никаких товарняков – только скорым, потому что багаж должен раньше артиста в цирк приехать. Понял?
 – Понял, – сказала мама. – Ты молоко когда-нибудь выпьешь?
 – Выпью, – ответил я. И, представив себе, что это не молоко, выпил. Я молока терпеть не могу.
 – Умница, – сказала мама и стала стелить мне постель. – Откуда ты этих премудростей набрался?
 – Ха! – сказал я. И так здорово сказал я это «ха!», ничуть не хуже, чем Мишка. – Ха! – сказал я. – Мы когда сегодня ящик во двор вытаскивали, нам Андрей Николаевич все рассказал!.. Он двадцать лет по циркам ездил. У них там закон такой – двадцать лет отработал, гуляй на пенсии.
 – Мойся, чисть зубы и ложись, – сказала мама. – Больно молод твой Андрей Николаевич для пенсии.
 – Что ты, мам! – удивился я. – Он и не молод совсем. Он такой же, как ты. Ему тоже тридцать восемь...
 – Долго ты будешь возиться? – крикнула мама. – Марш немедленно мыться!..
 Когда я вернулся из ванной, мама стояла у зеркала и, как-то странно разглядывая себя, бормотала:
 – Бог знает что такое!..
 – Ты чего, мам? – спросил я.
 Мама повернулась и посмотрела на меня. Она стояла и смотрела на меня, и я вдруг увидел, что она грустная и очень красивая, как икона Мишкиной бабушки.
 – Ты чего, мам? – тупо повторил я. Мама вздохнула и отвела глаза в сторону.
 – Ничего... – тихо сказала она. – Раздевайся, пожалуйста.
 Я разделся, залез под одеяло и стал ждать, когда мама подойдет поцеловать меня. Если она дома, она всегда целует меня, когда я ложусь спать. Мама убрала со стола, включила торшер, погасила верхний свет и только тогда подошла ко мне.
 – Спокойной ночи, ма, – сказал я и натянул одеяло до подбородка.
 Мама поправила подушку, поцеловала меня и, легонько щелкнув меня по носу, сказала:
 – Бестактное ты существо, Вовка. Мне не тридцать восемь, как твоему Андрею Николаевичу, а тридцать три. Ясно?
 – Мам, но ты же сама говорила, что, когда я родился, тебе было двадцать два! – завопил я.
 – Правильно, – сказала мама. – А сколько тебе сейчас?
 – Одиннадцать.
 – Теперь сложи, – улыбнулась мама. Я сложил, и получилось тридцать три.
 – Тридцать три, – сказал я.
 – А откуда же ты взял тридцать восемь?
 – А черт его знает, – растерянно сказал я.
 – Не чертыхайся, – сказала мама. – Спи. И поцеловала меня еще раз.




 Глава пятая
 Мы идем в цирк


 В детстве, когда мне было лет пять-шесть, я несколько раз был в цирке. Я всегда проходил сквозь широко открытые двери цирка и, ужасно волнуясь, сам предъявлял билеты контролершам, похожим на адмиралов в парадной форме. Я сейчас вспоминаю, что в цирке меня тогда все волновало. Звуки настраивающегося оркестра, красный барьер вокруг арены, запах цирка, маленькие-маленькие зрители на галерке и тетки с лотками, на которых стояли стаканчики с мороженым...
 Особенно у меня замирало сердце тогда, когда оркестр вдруг переставал пробовать свои инструменты и настороженно затихал. Купол вспыхивал морем света, оркестр взрывался знакомым красивым маршем, и на арену быстрыми шагами выходил человек во фраке.
 Потом тоже было все очень здорово и интересно, но уже как-то совсем по-другому. Мне нравились все номера, все клоуны и все звери. Мне в цирке все нравилось. Все представление от начала до конца. Но больше всего мне нравилось время от предъявления билета до выхода на арену человека во фраке.
 И поэтому, когда Андрей Николаевич сказал:
 – А что, братцы, не сходить ли нам с вами в цирк? – я вдруг ужасно разволновался.
 Мишка, тот просто закричал «ура!» и помчался отпрашиваться у бабушки, а я стоял и думал, что бы мне такое сказать Андрею Николаевичу, чтобы он меня понял, как я ему благодарен.
 – Ну, что ты молчишь? – спросил меня Андрей Николаевич. – Может быть, ты сегодня занят, тогда пойдем в следующий раз.
 – Нет, – ответил я. – Для цирка я совершенно свободен.
 – Тогда пойди спроси разрешения у мамы и собирайся.
 – Мама на студии и вернется очень поздно. У них сейчас монтажно-тонировочный период, – сказал я.
 – А что это такое? – спросил Андрей Николаевич.
 – А это когда фильм весь уже отснят, его начинают склеивать и озвучивать, и мама всегда возвращается очень поздно. Но я ей обычно звоню на студию и сообщаю, что пришел из школы, или что разогрел обед, или сделал уроки, или ложусь спать... В общем, держу ее в курсе...
 – Прекрасно, – сказал Андрей Николаевич. – Вот и введи маму в курс нашего похода в цирк.
 Я снял трубку телефона, набрал номер студии и попросил монтажную.
 – Монтажная, – ответил кто-то.
 – Попросите, пожалуйста, Цветкову! – крикнул я.
 – Одну минуточку, – ответила монтажная, и я услышал, как чей-то голос прокричал: – Катюша, вас, кажется, Вовка требует! – И потом опять громко в трубку: – Вовка, это ты?
 – Я.
 – Привет! Сейчас мама подойдет...
 Кто это был, понятия не имею. Но тут трубку взяла мама. Она могла бы даже ничего не говорить и молчать как рыба, а я все равно бы узнал, что это она. Я ее дыхание знаю.
 – Мам! – сказал я и вдруг ужасно испугался, что она мне не разрешит пойти в цирк. – Можно мне пойти в цирк с Мишкой и с Андрей Николаевичем?
 – А обедать? – спросила мама.
 – Я уже.
 – А уроки?
 – Все в порядке...
 – Ох, Вовка... – с сомнением протянула мама.
 – Клянусь! – сказал я.
 – Иди, – сказала мама.
 – Спасибо, ма!!!
 – Дай мне только на секунду Андрея Николаевича.
 – Сейчас.
 Я положил трубку на столик и крикнул:
 – Андрей Николаевич! Вас мама на секунду к телефону просит.
 Андрей Николаевич подошел и взял трубку:
 – Екатерина Павловна? Добрый день. Вы отпускаете Вовку?.. Хорошо... Обязательно... Конечно!.. Нет... Да... А он знает, где эти брюки? Хорошо... Не волнуйтесь, всего хорошего!
 Он положил трубку и повернулся ко мне:
 – Иди помойся, особенно шею, надень синие брюки и серую шерстяную рубашку и не забудь почистить ботинки. Понял?
 – Понял! – ответил я и побежал в ванную. Но если говорить честно, то понял я всего наполовину. Про синие брюки и серую рубашку могла сказать только мама, а вот про шею и ботинки?.. От кого же я все-таки получил указание вымыть шею и вычистить ботинки? Неужели?.. Занятно...
 Андрей Николаевич купил нам программу и апельсины, усадил нас в ложу и сказал:
 – Вы, братцы, посидите немного, а я смотаюсь к директору цирка. Он меня зачем-то просил зайти. Я к концу пролога освобожусь и прибегу к вам.
 – Какого пролога? – спросил Мишка.
 – Увидишь, – ответил Андрей Николаевич и ушел.
 – Вовка, – сказал Мишка, – давай поменяемся местами. Мне оркестр плохо видно...
 – Перебьешься, – ответил я. – Тут тебе не филармония, тут тебе цирк. Тут тебе на арену смотреть нужно, а не на оркестр.
 Мишкина бабушка один раз водила нас в филармонию, и мне там было ужасно скучно, а Мишка после этого даже свинкой заболел. Сегодня – филармония, назавтра – свинка.
 – Ладно-ладно, – засопел Мишка. – Попросишь что-нибудь у меня!..
 – Не ной, нюня... – сказал я и уступил ему свое место.
 Не потому что боялся, что он мне когда-нибудь в чем-нибудь откажет, а просто я знал, как у Мишки из-за ерунды может испортиться настроение. Вот я ему и уступил свое место.
 И как раз в это время потух весь свет и оркестр как рявкнул, как рявкнул. Такой красивый-красивый марш, я его в каком-то кино слышал. И сразу же включился свет, но не такой, как был раньше, а яркий до того, что все показалось мне белым.
 Распахнулся занавес, и на арену быстрыми шагами вышел человек во фраке. Как только он остановился, оркестр замолчал.
 – Акробаты-эксцентрики! – крикнул человек во фраке. – Артисты Почиваловы!!! – И оркестр заиграл уже не марш.
 – Что он сказал? – повернулся ко мне Мишка. Я не ответил.
 И до самого антракта было много интересных номеров, и Мишка все время вертелся и спрашивал меня: «Ну как? Здорово, да?!» И я иногда говорил: «Здорово!» – а иногда и совсем не отвечал ему, потому что было действительно так здорово, что можно было не спрашивать.
 Правда, перед самым концом первого отделения случилась маленькая неприятность. Мишка довертелся и нечаянно уронил программку вниз, в партер. Кому-то на голову. То, что на голову, это точно. Потому что мы слышали, как внизу под нашей ложей кто-то возмущенно произнес:
 – Хулиганство какое!..
 – Подумаешь, «хулиганство»!.. – шепнул я Мишке. – Программка же...
 Мишка осторожно промолчал.
 Мы сделали вид, что это программка не наша, и стали громко аплодировать одной девчонке, лет двенадцати, которую в этот момент на арене перебрасывали трое взрослых. Мне ужасно захотелось узнать, как называется этот номер и фамилию артистов, но я вспомнил, что программки у нас уже нет, и с досады щелкнул Мишку по затылку.
 – Чего ты?! – обиженно повернулся ко мне Мишка.
 – Растяпа!.. – зашипел я. – Уронил программку!..
 – Да она вее равно испорченная была... – виновато пробормотал Мишка.
 – Чем же это она испорченная была? – не поверил я ему.
 – Я в нее с самого начала корки от апельсина завернул... – испуганно оглядываясь, прошептал Мишка.
 А я-то думал, чего там этот внизу ругается!.. И тут как раз объявили антракт. Пришел Андрей Николаевич и говорит:
 – Ну, как вы здесь?
 Мишка посмотрел на меня, и я решил насчет программки Андрею Николаевичу ничего не говорить, а только сказал:
 – Порядок!
 Мишка обрадовался и тоже сказал:
 – Здорово, Андрей Николаевич! Очень здорово!
 Андрей Николаевич поправил мне воротник рубашки и сказал:
 – Ну вот и прекрасно! А теперь, мои дорогие юные зрители, я приглашаю вас за кулисы!.. Вперед! «Молодым везде у нас дорога», – пропел Андрей Николаевич и подтолкнул нас к выходу.
 Мне стало удивительно хорошо и весело, и я тоже пропел:
 – «Старикам везде у нас почет»!.. – И тут же понял, что сморозил глупость! Права мама, бестактное я существо... – Это я не про вас... – тихо сказал я Андрею Николаевичу и взял его за руку. – Это я вообще...
 – Я так и понял, – тоже тихо сказал Андрей Николаевич и громко крикнул идущему впереди Мишке: – Осторожней, Мишка! Там за поворотом еще ступеньки!..




 Глава шестая
 А вы бывали за кулисами?


 За кулисами было ужасно интересно! Как только мы там очутились, начали происходить чудеса. Я с трудом, например, узнал разные цирковые аппараты, которые только что видел на арене. Здесь, при тусклом освещении, они уже не были такими сказочно красивыми и таинственными, как там во время выступления. Там они сочетались с яркими костюмами и красивыми лицами артистов и, что самое главное, с музыкой. Здесь всего этого не было, аппаратура лежала разобранная и какая-то усталая, с провисшими веревками и тросами. И конечно, ни о какой сказочности речи быть не могло! Дерево казалось деревом, сталь сталью, а пеньковая веревка – обыкновенной пеньковой веревкой...
 И артисты очень изменились. Во-первых, на них были надеты халаты. У кого махровые, у кого простые черные сатиновые, как у Кирилла Степановича, нашего преподавателя по труду. А во-вторых, они оказались не такими уж красивыми. Обыкновенные люди. Тоже усталые, как и их аппаратура. У всех были очень грубо подведены глаза и рот, и от этого вблизи они казались грустными-грустными. Мы с Мишкой просто удивились, как мы всего этого не заметили на арене!
 И все были заняты. Кто водил запыхавшихся лошадей, кто укрывал свои аппараты чехлами, а кто-то ругался на весь полукруглый закулисный коридор:
 – Из-за тебя, из-за тебя трюк завалили! Такой трюк!.. Да его со сна делать можно! Не нужно и глаз открывать!..
 И чей-то голос виновато бубнил в ответ:
 – Вот ты и ловишь с закрытыми глазами...
 А тот снова взрывался:
 – Я?! Ну, знаешь! Теперь ты у меня не будешь как сонная муха ползать на репетиции!.. По двести сальто-морталей крутить заставлю, чтобы ты один научился как следует делать!.. Пижон!
 – А сам-то...
 Но по-видимому, тот, который нападал, уже ушел, и поэтому неуверенное «а сам-то...» осталось без ответа.
 С Андреем Николаевичем все здоровались и спрашивали, что он теперь собирается делать. Андрей Николаевич отвечал, что еще пока и сам не знает, и знакомил нас со всеми. Так мы познакомились с жокеями Красовскими. Оказалось, что у них у всех совершенно разные фамилии, а Красовский – это их руководитель. И они вовсе не родственники, а просто так – партнеры. Потом с нами разговаривала воздушная гимнастка Валерия Михайловна. Андрей Николаевич называл ее Лера. Она как только нас увидела, так сразу же подбежала и поцеловала Андрея Николаевича, а он ее. Не по-настоящему, а так просто. Но Мишка все равно скривился и презрительно отвернулся. Он этого страшно не любит... Но в общем, она оказалась вполне приличной теткой. Она повела нас с Мишкой к себе в комнатку и рассказала, как она выступала на воздушном параде в Тушине. Трапецию подвешивали под вертолетом, и они вместе с Андреем Николаевичем – Андрей Николаевич был ее партнером – поднимались на высоту сто метров и там делали все, что они делали обычно в цирке. А сто метров – это в четыре раза больше, чем любой самый высокий цирк. И еще ветер.
 Андрей Николаевич заглянул в дверь и сказал:
 – Лера, у тебя очень милая гардеробная. Ты здесь одна?
 А Валерия Михайловна ответила:
 – Нет. Со мной еще Машка Цукетти одевается. Андрюша, у тебя сохранились фотографии воздушного парада?
 – Сохранились, а что?
 – Ты покажи их мальчишкам. Им это будет интересно.
 – Покажу как-нибудь. А где Машуня?
 – На колечках.
 – Молодец. Прощайтесь, братцы! Лера, я к тебе завтра или послезавтра загляну.
 Мы попрощались и пошли вслед за Андреем Николаевичем. На ходу мы познакомились с клоуном. Его звали Женя Томилин. Ничего такой парень... Совершенно несмешной. Андрей Николаевич спросил, как у него дела в институте, и Женя ответил, что осталось сдать историю западноевропейского театра, и с хвостами третьего курса будет покончено.
 Когда Женя ушел, мы спросили Андрея Николаевича, что такое хвосты третьего курса. И Андрей Николаевич объяснил нам, что Женя учится на четвертом курсе театрального института, а один предмет, эту самую историю, не сдал еще на третьем курсе. И это называется «хвост». И тут раздался звонок.
 Андрей Николаевич остановился и сказал:
 – Сейчас начнется второе отделение. Жаль, что я не успею познакомить вас с одним человечком. Пошли в ложу.
 Но мне вдруг показалось здесь, за кулисами, гораздо интереснее, и я сказал:
 – А может быть, не пойдем смотреть львов, Мишка? Здесь так интересно...
 Мишка, наверное, подумал то же самое. Он рассмеялся, махнул рукой и сказал:
 – Пошли знакомиться с Человечком!
 – Ладно, – сказал Андрей Николаевич. – Львы в следующий раз!
 И мы пошли знакомиться.




 Глава седьмая
 Хищная лошадь


 Когда мы проходили мимо лошадей, я немножко отстал от Мишки и Андрея Николаевича и загляделся на здоровенную лошадь. У этой лошади была спина как диван. Такая широкая. В последнем номере на ней жокеи выступали. Они по два человека ей на спину запросто прыгали. И вот я стою и смотрю на эту лошадь. А лошадь смотрит на меня. А я кручу на пальце ключ от нашей квартиры. И вдруг ключ как сорвался, как полетел прямо в стойло, до самой задней стенки! Лошадь оглянулась назад, на ключ и опять на меня смотрит. Что делать, ума не приложу! И как назло, никого из взрослых рядом нет. Куда они все запропастились? А лошадь на меня все смотрит и смотрит. Голову набок склонила, губу верхнюю приподняла и ухмыляется. А чего, думаю, бояться? Нужно пролезть между лошадью и боковой стенкой стойла и поискать ключ в районе задних ног лошади. Хорошенькое дело – в «районе задних ног»! А если она как шарахнет этими самыми задними ногами? Но что меня больше всего возмутило, это то, что ни Мишка, ни Андрей Николаевич не заметили моего отсутствия. Это все Мишка! Он кому хочешь голову закрутит. Как начнет, начнет!.. И тут меня такое зло взяло! Не на Мишку. На себя. Я все понял. Я просто ужасно боялся лошади. А она на меня смотрит и все-все понимает. Тогда я набрал полную грудь воздуха и тихонько стал пролезать в стойло. А лошадь – все-таки какое это умное и благородное животное – отодвинулась и так аккуратненько пропустила меня к задней стенке стойла. И я уже почти спокойно принялся искать ключ. Лошадь повернула голову в мою сторону и с таким любопытством стала меня разглядывать, что я невольно ей сказал:
 – Сейчас, одну секундочку... Извините, что я вас беспокою!
 Так обычно по телефону говорят. Но я же не знал, как нужно с лошадью разговаривать... И тут я нашел ключ! Я так обрадовался, что погладил эту чудесную лошадь по задней ноге и сказал:
 – Спасибо, лошадь!
 И стал протискиваться между ней и стенкой. И вот тут-то лошадь повела себя удивительно странно! Как только я хотел выйти из стойла, она привалилась боком к стенке и, продолжая разглядывать меня и ухмыляться, загораживала мне выход. Сначала я подумал, что она любезно хочет пропустить меня с другой стороны. Я пролез у нее под животом и тут же понял, что более коварного животного нет во всей зоологии! Эта гнусная лошадь прижалась к другой стенке стойла. Я опять нырнул под нее, и опять эта тварь закрыла мне выход! Я чуть не плакал от отчаяния! Я стал уговаривать лошадь разными ласковыми словами. Если бы я хоть знал, как ее зовут!
 – Жучка!.. – говорил я. – Бобик! Тобик!.. Полканчик!.. Джек!.. Джульбарсик!..
 Но лошадь была неумолима. Каждый раз, когда я хотел выйти, она прижималась к той стенке, мимо которой я пытался проскользнуть, и не выпускала меня из стойла.
 И в это время я услышал голос Андрея Николаевича:
 – Вовка!
 И Мишкин голос:
 – Цветков! Ты где, Вовка!..
 Мне так не хотелось, чтобы они видели, в какое глупое положение я попал! Так не хотелось!.. Может быть, я еще и сам бы выбрался... И вот, пожалуйста, на тебе!..
 – Вовка! – опять крикнул Андрей Николаевич. И такая меня взяла досада, что я не выдержал и треснул эту проклятую лошадищу кулаком по спине. А она переступила задними ногами и ка-ак хлестнет меня хвостом по физиономии! Этого я уже не вынес и завопил на всю конюшню:
 – Да здесь я! Здесь!..
 – Где? – закричал Андрей Николаевич.
 – В стойле!.. – крикнул я.
 – В каком?! – совсем рядом проговорил Андрей Николаевич.
 – В лошадином...
 И Мишка, негодяй, захохотал. Я стоял прижатый к задней стенке стойла этим отвратительным животным и чуть не плакал, а Мишка там, на свободе, хохотал!
 Андрей Николаевич заглянул в стойло, увидел меня и спросил:
 – Что, не выпускает?
 – Прямо хищник какой-то!.. – сказал я.
 – Ну уж и «хищник»! Добрейшей души коняга! – засмеялся Андрей Николаевич.
 Он отстегнул какие-то цепочки и вывел эту подлую лошадь из стойла. И я вылез на свет божий.
 – А ты чего туда полез? – спросил Мишка, давясь от смеха.
 – Надо было, и полез. Тебя не спросил...
 Андрей Николаевич задним ходом завел коня обратно в стойло, пристегнул цепочки и спросил меня:
 – Испугался?
 – Еще чего! Просто противно торчать там было... – ответил я.
 – Это он с тобой играл, – сказал Андрей Николаевич. – Нужно было немножко прикрикнуть на него, и он бы тебя выпустил. Он умный и добрый старикан. Ему скоро тоже на пенсию...
 Андрей Николаевич погладил коня по морде, и конь, шумно вздохнув, пожал губами его руку.




 Глава восьмая
 Машка – звезда мирового манежа


 Мы совсем немножко прошли по конюшне и попали в широкий коридор, заставленный ящиками и разной пыльной аппаратурой. Все ящики были облеплены такими же наклейками, как и ящик Андрея Николаевича. И повсюду было написано; «Багаж срочной отправки».
 Где-то на манеже играла музыка, ревели львы и доносились какие-то звуки, похожие на выстрелы. Мишка прислушался и спросил:
 – Это он в львов стреляет?
 – Нет, Мишка, – возразил Андрей Николаевич. – Это не выстрелы. Это он шамберьером щелкает, хлыстом таким...
 – А стрелять ему приходится?
 – Редко... И то холостыми...
 – Ах, холостыми?.. – разочарованно протянул Мишка.
 И тут за ящиками мы увидели худенькую девчонку. Она была не старше нас с Мишкой. Девчонка висела на кольцах и подтягивалась как сумасшедшая. Я даже свистнул от удивления. Рядом с кольцами на стуле сидел какой-то пожилой дядька и скучным голосом приговаривал:
 – И еще раз... И еще раз... И еще раз...
 И девчонка все подтягивалась и подтягивалась. Причем никакой особой мускулатуры у нее не было – руки как руки, и чем это она там подтягивалась, уму непостижимо.
 – Видал?! – тихо сказал я Мишке.
 – Подумаешь, – шепнул мне Мишка. – Если я захочу, то через неделю буду больше ее подтягиваться. Система...
 – Трепло! – прошипел я ему. – Если уж ты за одиннадцать лет больше трех раз не научился подтягиваться, то тебе и тридцать три недели не помогут! Пижон несчастный!..
 В это время девчонка спрыгнула с колец и стала довольно-таки нахально нас разглядывать.
 Андрей Николаевич поздоровался со старичком и сказал нам:
 – Братцы, я хочу вас представить будущей звезде мирового манежа Марии Цукетти! Машуня, знакомься! Это мои приятели – Вовка и Мишка.
 Мы поздоровались. Я никак себя не назвал, потому что Андрей Николаевич уже сказал, как нас зовут, а Мишка протянул руку и солидно произнес:
 – Чумаков. – Но тут же не выдержал и перешел на свой обычный тон: – Ой, слушай! Это не ты выступала предпоследним номером?
 Девчонка поправила волосы и, ничуть не задаваясь, ответила:
 – Я. Только не «выступала», а работала. У нас в цирке не говорят – «я выступаю с номером». У нас говорят – «я работаю в номере».
 И хоть она не задавалась, мне все равно не понравилось, как она это сказала: «У нас в цирке». Получалось, что она вот «из цирка» и вроде как бы особая, а мы «не из цирка», а так себе. Пришей кобыле хвост. (Это Мишкина бабушка так всегда говорит.) Но тут я сразу вспомнил про случай в стойле и подумал, что Машка, наверное, сама могла бы оттуда вылезти. А я не смог. И поэтому мне сейчас все кажется обидным. И тогда я просто спросил:
 – А этот старик кто? Тренер?
 – Дедушка, – ответила Машка. Подумала и добавила: – И тренер.
 – А ты в каком классе? – спросил Мишка.
 – В пятом.
 – И мы.
 – Здорово! – сказала Машка.
 Мы немножко постояли, не зная, о чем говорить.
 – Дедушка! – крикнула Машка. – Все?!
 Дедушка посмотрел на нас с Мишкой, махнул рукой и сказал:
 – Все. Иди мойся и переодевайся... Я еще здесь с Андрюшей покурю.
 – Пошли? – сказала нам Машка.
 Мишка подошел к Андрею Николаевичу:
 – Андрей Николаевич, можно мы с ней пойдем?
 – Валяйте, братцы! Я за вами зайду в гардеробную.




 Глава девятая
 О том о сем...


 А потом мы шли домой. Пешком. Мы сначала проводили эту Машку с дедушкой и немного постояли около их гостиницы. Поговорили о том о сем.
 Я-то больше молчал, а Мишаня показал себя в лучшем виде. Нет, это честно. Без смеха. Я за него даже ни разу не застеснялся. Он только слишком часто повторял: «Точно, Вовка? Пусть Вовка скажет! Вот Вовка знает! Да, Вовка?» Будто он врал и просил меня подтвердить, что не врет. Но если бы он даже и врал, я бы все равно его не выдал. Во всяком случае, при этой Машке. Может, потом я бы его и треснул или сказал бы что-нибудь, но при посторонних...
 Так что ему совсем не нужно было все время лезть ко мне. Тем более что он говорил правду. И этими своими дурацкими вопросами он мне ужасно мешал про что-то думать! Честно говоря, я и сам не знал, про что я думал. А может, я и не думал? Может, просто так... Со мной это часто бывает. Вроде стою, участвую в разговоре, даже что-то сам говорю, нет-нет да и засмеюсь чего-то, а в голове так медленно-медленно совсем другое плавает. Или про маму, или про того же Мишку, или про себя, или еще про что-нибудь. А теперь еще и про Андрея Николаевича стало думаться... Про разное. И главное – жутко несвязно. Ну, как сон: смотришь про все на свете, особенно к чему сам имеешь отношение, даже полетаешь немного (я такие сны больше всего люблю!), а начнешь рассказывать кому-нибудь и сам вдруг понимаешь, что никакого рассказа не получается. Неинтересно это чужим. И перестанешь. Только скажешь: «И так далее...», потому что ведь закончить как-то нужно. А человек, который тебя так вежливенько слушал, – обрадуется и тут же завопит: «А вот мне вчера снилось!..» Но тут уж тебе становится неинтересно. И поэтому я теперь сны никому не рассказываю.
 А тем более когда стоишь, говоришь о том о сем, а в голове у тебя вроде сна, и ты немножко не здесь, а совсем-совсем в других, и даже сразу в нескольких разных местах. Тогда я обычно почти ничего не слышу, а только слышу последнее слово каждого. Вот как сейчас, у гостиницы. И поэтому очень злюсь, когда меня про что-то спрашивают и мне нужно возвращаться оттуда. Из тех разных мест.
 Но на Мишку я злился не очень. Мишке действительно нужно, чтобы я его подтверждал. Он даже когда правду говорит или что-то хорошее делает, все равно в себе не уверен. Какая-то у него такая неуверенность. Нет, серьезно, у него это ужасно развито! Я только удивляюсь всегда: как этого никто не понимает?
 Между прочим, я такую штуку даже у взрослых частенько замечаю. Особенно когда кричат друг на друга или ссорятся. И мне их всегда так становится жалко! Особенно за то, что я это понимаю.
 Мне вообще кажется, что я про взрослых иногда понимаю больше, чем им этого бы хотелось. И самое странное – больше, чем мне хотелось бы этого самому!
 Поэтому я не очень-то люблю что-нибудь неожиданно понимать про взрослых. Когда дело касается Мишки, тогда все ясно. Мишка не взрослый. У нас сейчас начинается самый трудный возраст. (Это Мишкина бабушка моей маме в ванной говорила. Мы с Мишкой сами слышали.) Так что Мишке ничего не грозит. Этот трудный возраст пройдет, и будь здоров! А со взрослыми дело гораздо хуже: у них он уже прошел, и надеяться им особенно не на что...
 Когда мы вернулись домой, Елена Ивановна выглянула из своей комнаты и, ни к кому не обращаясь, сказала:
 – Прекрасно! Ночные прогулки очень укрепляют неокрепший детский организм...
 Мы с Мишкой, конечно, ничего не ответили. А Андрей Николаевич вежливо сказал:
 – Они со мной в цирке были.
 И тут Елена Ивановна вдруг так заулыбалась, что мы с Мишкой прямо рты разинули. Она никогда так не улыбалась.
 – Ах, с вами?.. – пропела она. – Что же вы, шалунишки, молчите? Я уж думала, что вы одни куда-нибудь отправились... Они у нас такие самостоятельные.
 Вот это да! «Шалунишки», «у нас», «самостоятельные»!!! Что это с ней? Может быть, она уже раскаялась?
 Но тут вышла Мишкина бабушка, и Елена Ивановна сразу скрылась за своей дверью.
 – Они вас не замучили? – спросила Мишкина бабушка. – Они кому хотите могут голову задурить.
 – Нет. Все в порядке, – ответил Андрей Николаевич. – Екатерина Павловна дома?
 – Дома, дома... На кухне. Мишенька, скажи «спасибо» Андрею Николаевичу!
 – Что, я сам не знаю! – огрызнулся Мишка. – Спасибо, Андрей Николаевич!
 Бабушка увела Мишку ужинать, а мы пошли на кухню.
 – Добрый вечер, – сказал Андрей Николаевич маме. – Получайте Вовку в целости и сохранности.
 – Большое спасибо, – ответила мама и поцеловала меня. – Я буквально только что вернулась с работы, и у меня еще ничего не готово. Вы не выпьете с нами чаю, Андрей Николаевич?
 Мне так захотелось, чтобы Андрей Николаевич посидел с нами и выпил чаю, что я даже немножко подпрыгнул и тихонечко закричал:
 – Ну пожалуйста, попейте с нами чаю!
 – Хорошо, – сказал Андрей Николаевич. – С удовольствием. Пойдем мыть руки, Вовка!
 Обычно, когда мама посылает меня мыть руки, я всеми силами стараюсь ей доказать, что руки у меня совершенно чистые и мыть их просто глупо. И каждый раз у нас происходит маленький скандальчик. Но тут я ничего не сказал, а пошел мыть руки. И мы стояли с Андрей Николаевичем в ванной и мыли руки под одним краном, и мне было очень приятно, что мы моем руки одним куском мыла. И было очень здорово!
 А потом мы все трое пили чай. Мама и Андрей Николаевич о чем-то разговаривали, а я прямо-таки жмурился от удовольствия. И еще мне хотелось спать. Мама посмотрела на меня и сказала:
 – Цветков! Да ведь у тебя глаза слипаются!..
 – Что ты, ма! Это я их просто так на секундочку закрыл...
 – Ну-ка забирайся в постель и закрой их до утра, – сказала мама.
 В другое время я бы наверняка немножко поныл и выпросил бы разрешения почитать в постели. Но сегодня мне даже хотелось выполнять все мамины приказания. Я сам себя не узнавал! И вовсе не потому, что у нас сидел Андрей Николаевич и мне хотелось казаться пай-мальчиком. Нет. Мне просто хотелось сегодня делать всем только приятное. И я прикинул, что маме будет приятно, если я лягу спать безо всякого нытья. И не произнося ни слова, разделся и улегся в постель.
 – Спокойной ночи, ма!.. – сказал я из-под одеяла. Мама подошла и поцеловала меня.
 – Ты доволен? – тихо спросила мама.
 – Очень! А чем?
 – Походом в цирк.
 – Конечно... Еще как! Я тебе завтра все-все расскажу.
 – Спи спокойно, сынуля.
 – Андрей Николаевич! – крикнул я. – Спокойной ночи!..
 – Спокойной ночи, Вовка, – ответил Андрей Николаевич.
 И кажется, именно в это мгновение я заснул.
 И всю ночь мне снилась Машка Цукетти и огромная цирковая лошадь, которая не выпускала меня из стойла и умела разговаривать...