---------------------------------------------


 Смирнов Алексей
 Мемуриалки - 1

 Алексей Смирнов 
 Мемуриалки 
 Часть первая 
 Зеленый Шум 
 Огонь рампы 
 Поли-карпы 
 Нос, этика, алкоголь 
 Прощай, оружие 
 День Медработника 
 Всё решится в регионах 
 Песни ушедших времен 
 Чунга-Чанга 
 Городок 
 Ностальгия 
 Про Брежнева 
 Архетипы коммунального благоустройства 
 Халат 
 Гоп-Стоп 
 Скорая Помощь 
 Сексуальный Мемуар 
 Слово да Дело 
 Опыты невоздержанности 
 Миф 
 Представление ко Дню Победы 
 Яростный стройотряд 
 Толкование сновидений 
 Донос на мировое зло 
 Ку-клукс-клан 
 Античный Мемуар 
 Потоп 
 Просто Так 
 Террор 
 Уголок Дурова 
 Курьи ножки 
 Милицейский И-Цзин 
 Последний Император 
 Краб 
 Подвиг Разведчика 
 Водяной 
 Психиатрия большая и малая 
 Формула Любви 
 Момент истины 
 Объект порицания (Вандал) 
 Скоро в школу! 
 Ирония судьбы 
 Щи да каша 
 Пена дней 
 Как закосить от Армии 
 Мой майский отгул 
 Дело о Голом Экстрасенсе 
 Врач 
 Наркотический Мемуар 
 Охотничья история 
 Часовой механизм 
 Страсть 
 Первая и последняя помощь 
 Алкогольный Мемуар 
 Salut! 
 Проруха 
 Дядя и честные правила 
 Венерический Мемуар 
 Воцерковление 
 Зеленый Шум 
 Хорошо вокруг! Все зеленое, цветы, пахнет естественными ароматизаторами. Но расслабляться опасно, надо держать ухо востро. 
 Дело было в 1983 году, я учился на 2-м курсе. Пошли мы с приятелем на дискотеку, познакомились там с девушкой. Ей тоже хотелось медицины, только она была курсом старше. Ну, и замечательно! 
 Договорились на выходных съездить в Павловск, что ли. Или в Пушкин. 
 И съездили. 
 Эта девушка оказалась со странностями. Она очень любила растительную жизнь. Нет, я понимаю - это всегда замечательно, когда девушка радуется весне, плетет веночек, нюхает сирень, восторгается зябликом-птичкой. Для такой девушки хочется распустить алые паруса, поставить Бони М, налить шампанского, спеть под окном. Но эта была с полным ботаническим приветом. Она не пропустила НИ ОДНОГО деревца, НИ ОДНОГО кустика. Она срывалась с места и мчалась, как угорелая, к новорожденному подорожнику. Она зависала над клевером, трепетала при виде какой-то плесени, томилась над шишкой и радостно смеялась возле каждой березы. Нашей с приятелем романтики хватило минут на сорок, потом мы поняли, что влипли. Ее восторги далеко превосходили традиционные походно-полевые прыжки юной, невинной натуры. В общем, мы скисли. Так продолжалось часа четыре. Наконец, мы расстались, твердо решив про себя, что больше не встретимся. Но я ошибся. 
 1 июня, когда я пересекал пустынный медицинский двор, меня окликнули. Это была она, вся такая радостная. 
 - Поздравляю! - крикнула она. 
 - С чем это? - подозрительно осведомился я. 
 - С первым днем лета! 
 И предложила погулять. Я решил дать ей последний шанс, вяло согласился и тут же спросил, куда мы пойдем. 
 - В Ботанический Сад! - сказала она. 
 И вот в саду-то я и получил по полной программе, но только не то, про что можно подумать. 
 Огонь рампы 
 Больше всего я люблю во Льве Толстом его нелюбовь к опере. Он еще мало про это написал, надо было больше. Однажды моя жена известила меня о близком бедствии: наши друзья вот-вот могли достать билеты на оперу "Лоэнгрин", всё это уже было спланировано и решено, и специально оговорено; билеты получались какие-то кошмарно дефицитные, и друзья прилагали серьезные усилия к тому, чтобы их заполучить. Я сразу, выражаясь очень резко, всех поставил в известность о том, что мое участие в надвигающемся мероприятии полностью исключено. Чтобы они на меня не рассчитывали. Не трудились. Что меня не заманишь туда калачом. Моё пожелание учли, мне билета не взяли. Однако за три часа до выхода из дома у жены разыгралась мигрень. Она улеглась и сказала, что я обязан-таки пойти, потому что иначе погибнет с трудом приобретенный билет. Начнутся обиды. И все это - с резкостью выражений, намного превосходившей мою собственную. В общем, я туда отправился. При галстуке, выуженном откуда-то из-под древних ботинок, в которых я опрометчиво отплясывал свою свадьбу. 
 В фойе мы купили программку, и я прочитал либретто. По прочтении строк: "В ладье, влекомой белой лебедью, выплывает Лоэнгрин" мне стало ясно, что без коньяка я сорву спектакль. Опрокинул граммов сто пятьдесят. И в ложе очень развеселился, к большому неудовольствию окружающих. В ладье, влекомой лебедью, приплыл сущий свин, откормленный сорокалетний поросенок, до голосовых данных которого мне не было никакого дела. А потом вышли какие-то воины с длинными копьями, разбрелись по сцене, и один встал прямо под нами. Я до сих пор не знаю, как я не выдернул у него копье, потому что до него было рукой подать. Я уже потянулся, но меня придержали. Но в антракте я, пригорюнившись, заглянул в опустевшую оркестровую яму и увидел там большую металлическую тарелку, по которой бьют в судьбоносных сценах. На ней было выцарапано слово из трех букв, и мне сразу полегчало. Я сразу понял, что все это понарошку - театр, одним словом. 
 Поли-карпы 
 Не каждому повезет ловить карпов в Версальском пруду, а мне когда-то повезло. 
 Нас с женой и приятелем приютила одна добропорядочная семья: он, она, трое детей. Низкий им поклон, но французское гостеприимство несколько отличалось от привычного русского. Короче говоря, нам отчаянно хотелось жрать, погрубее и побольше, а денег было в обрез, так что даже Эйфелева башня запомнилась не чем-нибудь, а тем, что мы сидели под нею и трескали "Завтрак туриста". Наконец, пригревшее нас семейство решило устроить пикник. Мы возликовали. Приехали в Версаль, погуляли по парку, расстелили скатерочку. Наши благодетели достали салатницу с чем-то красным, мясного вида, и я был уверен, что это какой-нибудь особенный фарш, но скоро выяснилось, что это помидоры с чесноком, пропущенные сквозь мясорубку. И мы окончательно разочаровались в жизни. А потом заметили карпов. 
 Их была пропасть, прорва; вода прямо кишела ими, стоило бросить булку или вообще что-нибудь показать. Здоровенные, матерые звери лет по триста каждый. Ну, и наш человек всегда найдет винт, подходящий к гайке. Вместо винта мы подобрали пустую пивную банку, отодрали колечко, раскорячили, присобачили к веревочке. Этот гад, который клюнул, мигом сожрал колечко; мы начали искать новое. Глава семьи, до конца не веривший, что советские варвары не шутят и собираются нанести некий ущерб, поначалу с тревожной благожелательностью нам подмигивал. Но когда увидел, что мы тащим карпа, запаниковал. Пикник свернули быстро, эхе-хе. 
 Нос, этика, алкоголь 
 Полюбовавшись в зеркало, я припомнил один случай. Или целых два. Это было очень давно, десять лет тому назад. Я посетил свою тещу в ее день рождения и украл со стола бутылку сухого вина по рупь шестьдесят. Дома я заперся не знаю где и стал открывать ее большим кухонным ножом. У нее была пластмассовая пробка - из тех, что обычно поджигаются спичками. Нож соскользнул, и я разрезал себе нос, будто шмат колбасы. Кровь хлынула, как со свиньи, коей я в тот момент, несомненно, являлся. Я заметался по квартире, ища спасенья, но никто не мог взять в толк, что же, собственно говоря, произошло. 
 На следующий день я отправился работать в любимую поликлинику. Нос был рассечен, и мне казалось - не без оснований - что его раздвоенность, наводившая на мысли о Двоерылке из уральских сказов Бажова, погубит мои авторитет и влияние. На счастье, буйствовал грипп, все ходили в масках, и я тоже надел маску. И ходил в ней три дня, залепивши нос пластырем. Но потом не выдержал и отправился к хирургу, чтобы спросить мази, которая бы способствовала ускоренному заживлению раны. 
 - Что мне делать? - спросил я. 
 - Прежде всего, снять эту дрянь! - категорически заявил хирург, имея в виду пластырь. 
 - Но как же! - запротестовал я. - Больные! Они приходят ко мне. Они увидят. 
 - Они другого не заслуживают! - отрезал хирург. 
 Прощай, оружие 
 Козлиные психоаналитики утверждают, будто интерес к огнестрельному оружию проявляют только особи мужского пола. И только мальчики играют с пистолетами, кинжалами, дубинками и прочими вещами, так как это "удлиняет" им фаллос. Более того - даже менты поигрывают дубинками по этой самой причине. А обезьяньи самцы, охраняя стадо, рассаживаются мордами на все четыре стороны света, с полуэрегированными членами, которые напоминают, по утверждению известного доктора Щеглова (в одно время - моего учителя), баллистические ракеты на боевом дежурстве: пример аналогового мышления. Все это чушь. Как бы не так. Дочка пристала ко мне: купи пистолет, с пульками. И выбрала самый длинный. Тут-то все и не заладилось. Во-первых, продавщица ушла на 15 минут, которые неизвестно, когда начались. Во-вторых, когда она пришла через полчаса, выяснилось, что у пистолета надо передергивать затвор, что было под силу только дюжему мужику. Поскольку я не дюжий мужик, пистолет развалился на части, и мне пришлось его купить. После этого мне пришлось купить второй пистолет, исправный, потому что ребенок надулся, запахло грозой и прочими бедами. И вот я мудак мудаком шагаю по улице, размахивая двумя пистолетами, один из которых - размером с добрый помповик. Дома случилось "в третьих". Пистолет был заряжен, и я выстрелил себе в ладонь, чтобы выяснить, не выбьет ли он глазик какому-нибудь котенку. Оказалось, что он выбьет не только глазик из котенка, но и мозги из мамонта. 
 День Медработника 
 Завтра День Медработника, страшный праздник, пишу эти строки 15 июня 2002 года. 
 Помню, как я отметил его однажды, и больше уж так не отмечал. Работал я тогда, естественно, в незабвенной моей больнице, о которой уже столько сказал, что вся она икает; все расселись по специально присланным медицинским рафикам и понеслись на озеро. Уролог К. , возлегший на место больного, показывал гениталии. Прибыв на место, укатались за десять минут, не дождавшись закуски, благо взяли с собой пятилитровую канистру спирта. Одна сестричка ухитрилась за полчаса отдаться трем разным желающим. Потом меня доставали из озера, в котором я заблудился на самой середке, и ободрали всего меня о трухлявый причал; потом я вдруг потерял то, в чем купался, и уролог К. одолжил мне брюки, а после потребовал их назад, а я отказался отдать, аргументируя отказ пропажей одежды. Наконец, мои купальные принадлежности нашел на дереве больничный ОМОНовец, охранник, который тоже поехал с нами и ревел на весь лес что-то смутное. 
 И вот рафики потянулись обратно; из них на полном ходу выпадали люди. Их подбирали и, по прибытии в больницу, грузили на носилки и завозили в приемный покой, где уже были подготовлены так называемые "пьяные комнаты" с капельницами. Дежурная служба с завистливым изумлением встречала каждую новую каталку. Больше я на пикники не ездил. И мудро поступал! 
 Профком больницы снял нынче под это дело целый пионерский лагерь, теперь пустующий; лагерь назывался "Айболит", и сегодня есть все основания разбить это словечко обратно, на две первоначальные части. На доктора С. там напали озверевшие, оголодавшие женщины; его потащили в кусты, но другая половина, возревновавши, коллегу отбила. 
 "Пока они дрались, я уполз", - рассказывал С. 
 И показывал кровавые шрамы на пухлой груди, от маникюра. Жаловался еще, что спит, повернувшись к жене боком, и будет так спать долго, пока все не пройдет. 
 Всё решится в регионах 
 В местности, где я коротаю летние дни, есть один такой очаг цивилизации под названием "Клуб". Раньше в нем показывали фильмы "Жандарм женится", "Приступить к ликвидации", "Груз без маркировки" и "Винету - сын Инчу-чуна". Теперь в нем танцуют, с пятницы до понедельника. В такие дни я обхожу это место стороной, потому что на подобных мероприятиях сначала убивают, а потом уже танцуют. На днях (2002 год, июнь), возле озера, я видел человека, который был крайне пьян и вообще уже давно болел алкогольной дистрофией. Он купался, и я имел удовольствие наблюдать его татуировки - отнюдь не случайные веселые картинки типа "Севера" или сердец-черепов, пронзённых стрелами-якорями. Нет, это была заслуженная живопись, достойная ветерана: кресты, купола, рогатые дьяволы, которых выкалывают за особенные заслуги перед обществом. Шатаясь, этот человек вышел из воды, отжал семейные трусы и подсел к двум другим отдыхавшим, людям чуть более светским. Они заговорили о танцах. И я услышал, как он - не без высокомерия - признался: 
 - Я уже вышел из возраста, когда ходят в клуб на танцы. 
 Тут я вспомнил одного моего однокурсника, из деревеньки родом. Он рассказывал про танцевальные обычаи своих земляков, и мне запомнилось царившее там негласное правило: дама, отказавшаяся после танца отдаться кавалеру, немедленно получала в морду. "Раз танцуешь - значит, и всё остальное", - объяснил мой друг. "Но знает ли дама, что за отказ от дальнейшего она получит по морде? " - спросил я наивно. "А как же, степенно ответил тот. - Конечно, знает". "И все равно отказывается? " "Отказывается". "И все равно танцует? " "Танцует". 
 В той же деревне, раз уж зашла о ней речь, был у моего товарища дядя, так этому дяде он потом носил передачи в "Кресты". Дядя получил два года за ограбление продуктового магазина. Оказалось, что его застыдили: вся деревня давно отсидела, а дядя вообще не сидел. Вот он и решился: взломал дверь и унес два ящика водки. Вся деревня пила эту водку, и менты тоже пили, а когда допили - посадили дядю. 
 Песни ушедших времен 
 Когда в электричке запели в очередной раз, я подумал, как быстро мы забываем вещи, без которых прежде не мыслили своего существования. Еще два года тому назад я катался на работу в пригород и всякий раз, приближаясь к Лисьему Носу, изображал засыпание. Мне не удается заснуть в электричке, но я удовлетворялся законным правом на дремоту и усердно ее изображал. И тут в вагон входил кряжистый человек с баяном. В его репертуаре значилось только одно блюдо: песня "Малиновый звон", и сам он был с малиновым лицом; эта песня давно уже сделалась неотъемлемой частью придорожного пейзажа. Малиновый мудозвон пел очень громко, это многим нравилось, ему щедро подавали и говорили "бис", а я бормотал рифму к "бису". 
 А потом появлялся Валентин. Этот человек существовал исключительно в поездах, он бродил по ним и собирал бутылки, но с какой-то таинственной целью, не на продажу или не только на продажу, потому что брал всякие, даже пластиковые. И пел он тоже не ради денег, потому что никаких денег его пение не стоило, никто ему ничего не давал, он просто кривлялся в дверях, будучи в неизменно приподнятом настроении, и что-то рычал, а мотив угадывался не сразу. 
 Однажды, когда он был в особенном ударе, Валентин громко сказал, что учился в итальянской школе, и очень медленно, с гримасами и приседаниями, исполнил Мамбу-Италию. Но потом зарыдал и признался, что все наврал. 
 Как-то раз он явился с найденным на помойке черным зонтом. Этот зонт, весь в рваных дырах, совсем разрушился и свисал с ломаной ручки сплошным полотнищем, подобно развернутому флагу "Веселый Роджер". Оказалось, что это не просто счастливое приобретение, а реквизит, приспособление для драматической импровизации. Валентин, ломаясь и содрогаясь в корчах, затянул песню, из которой все стало ясно. "Главней всего, - пел Валентин, - погода в доме! А все... другое... суета! Лишь я! И ты! А все, что кроме! Легко уладить с помощью зонта!" 
 И подмигивал, потрясая зонтом. 
 Чунга-Чанга 
 На даче у нас полно всякой живности, и даже есть попугаи, но не вольные, а в клетке. Милые птицы! Именно с попугаем был связан мой первый в жизни диагноз. Не мой, конечно, а той несчастной тетки, которой я его поставил. Я учился на шестом курсе, и весь наш курс, как водится, "бросили" на грипп. Пришел я в поликлинику, получил бумажку с адресами и пошел. Знал я уже достаточно, и меня прямо распирало. У тетки этой, которая стояла в списке первым номером, было черт знает, что такое. Болела она давно, кашляла, сморкалась, но все это было как-то запущено, стёрто. И еще у нее жил попугай, который немедленно сел мне на руку и начал сдирать обручальное кольцо, больно сделал. 
 Я и влепил этой тетке орнитозную пневмонию. 
 Орнитоз - опасная дрянь, переносится птицами, нужно в больницу. Там пневмония, желтуха и что-то еще. А в комнате было темно, настороженность медицинская у меня была что надо, и мне показалось, будто у тетки желтые глаза. Ну, а такой пустяк, как наслушать хрипы клистирной трубочкой - это раз плюнуть. И плюнул я на ладони, написал про орнитоз, мстительно поглядывая на попугая, и бодренько вышел, посулив тетке веселую жизнь. К ней сразу машина поехала. Потом, недели через две, я эту особу повстречал в поликлинике. Она сидела в очереди на прием. И сразу ко мне метнулась: "Чем это, доктор, вам моя птичка не понравилась? " К ней, оказывается, инфекционист приехал и говорит: "Ну, показывайте вашу птичку, где тут она у вас". 
 Уже потом, заматерев, я усвоил следующую истину: после института кажется, будто всё знаешь. Через пять лет понимаешь, что не знаешь ничего. А еще через пять обнаруживаешь, что ничего знать и не надо. Это меня отчим научил, знаменитый районный доктор. 
 Городок 
 Было дело, что я вернулся с дачи, где мне было очень хорошо. По-настоящему. Незадолго до этого я посмотрел довольно дурной фильм под названием "Куб". В этом фильме маньяк, которого благоразумно оставили за кадром, построил огромный куб, состоявший, в свою очередь, из системы других, меньших, кубов-комнаток, и несчастные пленники, подвергаясь ужасным опасностям, передвигались в этих кубах, следуя загадочному распорядку. И только одно положение неизвестно какого куба позволяло им, наконец, вывалиться в люк, наружу, на травку, и босиком побежать по росе. 
 Я к тому веду, что этот вот Куб - это прямо-таки моя жизнь круглый год, и только летом я вываливаюсь из люка на свободу, в родные места, где все знакомо, словно в песенке Анжелики Варум про Городок. И все-то мне казалось, будто в этом пригороде ничто не меняется. Придешь на пляж - а там все та же моложавая бабушка, которая пришла туда с табуреткой и бутылочкой свекольной воды; такая бабушка греется, расстегнувшись, одетая в посудного цвета трико и многососковый, сегментарный лиф. Песчаный сфинкс, гармония и спокойствие веков. Но вдруг я задумался: а так ли все неизменно? Должны же были сказаться на быте моего поселка те 27 лет цивилизации, что я туда катаюсь? 
 Я начал подсчитывать приобретения и потери. В приобретениях оказалось следующее: мороженое и пиво, а также государственный флаг пивоваренной компании "Балтика" - то есть вещи, о которых в далеком 1976 году нельзя было и мечтать. И вот еще что: хозяйке установили телефон, по которому я восемь раз пытался дозвониться в город и те четыре, что дозванивался, попадал не туда, но не сразу строились Некоторые Города, не будем злорадствовать. Цена, по которой обошлись все эти благоприобретения, оказалась совсем небольшой. В списке невосполнимых потерь оказались: библиотека, аптека, медпункт, отделение милиции, телефон-автомат и пожарная часть. Это, конечно же, пережитки и вообще дурная бесконечность, вроде расписания поездов. 
 Ностальгия 
 Я вспоминаю (что за напыщенность, черт побери: Я! Вспоминаю! Кто я такой? Не читайте) поликлинику в городе Петергофе, где я работал лет двенадцать тому назад. 
 Сначала я вспомнил про инвалида гражданской войны, который пришел ко мне выписать одеколон. Потом я вспомнил про беременную женщину, которая явилась ко мне, будучи на седьмом месяце, и призналась в неуемном сексуальном желании. 
 Наконец, я припомнил глухонемую швею, которой я дал бумажку для изложения жалоб, и она написала: "Очень болит спинка и все обижают". 
 После этого я почувствовал себя примерно так, как чувствовали себя все эти трое, вместе взятые. 
 Про Брежнева 
 Недавно, в День защиты детей, мне почему-то вспомнилось про то, как умер Брежнев. Умер он так: я учился на втором курсе, и в день, когда его должны были препроводить в положенную нишу, у меня была физкультура. Физкультура в медицинском институте - дисциплина совершенно невыносимая, и бывалые мужики, отслужившие в армии, уверяли остальных, будто даже там с ними ничего похожего не делали. Такое, кстати, я часто слышал от них по самым разным поводам. В общем, мы явились к физкультурнику и возмущенно заявили, что не видим возможности заниматься в столь траурный государственный день несерьезными прыжками и провокационными подскоками. Физкультурник, мрачно жуя некую снедь, посмотрел на нас исподлобья и махнул рукой, посылая предаться скорби навсегда и с размахом. И мы пошли печалиться в пивной бар без имени и рангов наценки, но мы-то знали, как он назывался, он был "Кирпич", "14-я аудитория", так как всего аудиторий в институте было 13. 
 В Кирпиче было пасмурно и торжественно. Халдеи переговаривались шепотом, народу было очень мало. Люди сидели почти приличные и суровые, они тихо беседовали над непочатыми кружками. Работал безутешный телевизор. Мы выпили наше пиво и вышли на улицу. В эту самую минуту маршальский гроб поволокли к чертям, вниз, и Главный Черт, по всей вероятности, до того расчувствовался, что сделал Королевский Подарок и остановил-таки прекрасное мгновение, чего в свое время так яростно добивался Фауст. Все застыло. Мы с приятелем тоже остановились, и весь тогда еще Кировский проспект застыл, и люди, набрякшие в окнах, точно виноградные лозаньки, тоже застыли, и флаги поникли, и птицы расселись по крышам, и времени не стало. Но один человек продолжал идти. Мы не успели рассмотреть его лица. Сейчас я об этом очень жалею. Он шел очень быстро, пригнувши голову, одетый в дешевую куртку с капюшоном. Руки держал в карманах. А весь неподвижный пейзаж выл на разные автомобильные голоса. Какая-то бабулька прошипела: - Остановись! Вождь ведь! 
 Но он шел, и прошел, и свернул за угол, и ушел. Вообще, смерть любого вождя окутана тайной. Например, на стене нашего терапевтического корпуса, если присмотреться, можно было прочесть надпись, сделанную углем в полуметре от земли: "Здесь умер Ленин". Не знаю, кто и почему это написал. 
 Архетипы коммунального благоустройства 
 Дворик у нас непрезентабельный; ничего-то в нем нет - ни качелей, ни горок, ни лавочек. К тому же там постоянно пилят деревья, которые еще не успели упасть сами и не выбили стекла в окрестных домах. После лесораспилочных работ остаются Колоды. Они никогда не пустуют, на них постоянно сидит и общается кто-то, кого я в другое время нигде не вижу. Спустя какое-то время Колоды куда-то исчезают, но скоро появляются свежие. Это я к тому, что выглянул сейчас и увидел новые лица. Они уже чистят рыбку. Дольше всех продержалась позапрошлогодняя Колода. Ее даже культурно поставили на попа, а вокруг расставили чурбачки поменьше, будто бы стулья, но их быстренько разметали за ненадобностью и греховностью земной роскоши. Прошлой осенью я выглянул и увидел вокруг этой Колоды троих. Они разговаривали. Одного я узнал, это был очень известный в округе человек, я часто его видел возле аптеки, причем в самые ранние часы, но ему уже и тогда бывало вполне нормально. Меня всегда, когда я его видел, поражало, что он еще жив. Спустя полчаса я обнаружил, что беседа закончилась, потому что тот самый человек, главный рассказчик, лег на колоду и лежал. Друзья ушли, а он остался один, одетый не по сезону: в легкую футболку, домашние штаны и домашние тапочки. Он не совсем лежал, он, скорее, застыл в позе олимпийского бегуна, подавшись вперед. Одна нога была отставлена кзади, и тапочек отклячен. Щекой он лежал на колоде, а руки свесились по ее бокам до самой земли. Он пролежал так два часа, был ноябрь, накрапывал дождик. Я вышел посмотреть, живой ли он. Он громко храпел, пуская пенные слюни, но в том ли жизнь? Когда я посмотрел в окно в четвертый раз, картина была очень грустная, все пропитанная одиночеством, разбухшая от сырого экзистенциализма. Двор был пуст, и даже Колода куда-то скрылась. В центре двора стоял и урчал маленький медицинский рафик. Он не трогался с места и был похож на последнего в мире жука. Внутри него решали, как быть. Я будто слышал каждое слово, все аргументы и контраргументы перед лицом дремлющего факта. Наконец, там решили, что береженого - то есть, их самих - Бог бережет, попятились и уехали. Увезли. 
 Халат 
 Однажды мне бросилось в глаза объявление на столбе: "Нашедшего медицинский халат 27 мая просьба позвонить до 23. 00". И телефон. Вознаграждение не упоминалось. Мне очень хорошо знакомы ситуации, в которых теряются медицинские халаты. Состояние, возникающее на следующий день, сопровождается утратой рассудка и написанием таких объявлений. 
 На одной питерской подстанции Скорой Помощи работал доктор, который вернулся с вызова без халата, без рубашки и без майки. На шее у него болтался фонендоскоп. Он так и не сумел объяснить, что с ним случилось. Но сам я халатов не терял никогда. Иглы китайские в людях забывал, это было. Правда, однажды я потерял обручальное кольцо. Я зашел в гости к приятелю и ушел уже без кольца. Потом оно нашлось в свежевыстиранном носке моего приятеля (не подумайте чего). Мы до сих пор ломаем голову, как такое могло быть. 
 Гоп-Стоп 
 Я ведь тоже был безумный романтик, давным-давно. Собрался как-то раз в гости к девушке. Очень надо было, очень спешил. Все как-то срочно организовалось. Вот я и поймал машину, но с этой машиной получилось так, что я мало того, что пьяный был в стельку, так еще и без денег. И все равно ведь поехал! Балагурил без умолку, нес какую-то чушь. А когда приехали по адресу, я так развалился по-гангстерски, сунул руку в карман пинжака из кожзаменителя и навел через этот карман на водителя палец. И сказал, что застрелю его, если он дернется. И выкатился из машины, упал, но вскочил и побежал, спотыкаясь. 
 А тот остался сидеть. 
 Я уже до дверей добежал, они далеко были, а он все сидел неподвижно в машине, черный такой силуэт, и смотрел перед собой. Наверное, это мое свойство - оставлять за собой огорошенных людей. Я сейчас думаю: сколько же мне нужно выпить сейчас, и какая должна быть любовь, чтобы я снова так сделал? Не знаю. Никак не могу представить. Немыслимое дело 
 Скорая Помощь 
 Однажды мне случилось превратиться в нарколога-кодировщика. Шифровальщика штаба фронта. Линия фронта проходила через пивной бар "Нептун" - мутное, темное место, доживавшее последние постсоветские месяцы. Там висели большая рыболовная сеть, краб и четыре разноцветные лампочки. Музыкой был Токарев, а пиво наливали понятно, какое. Но никто не жаловался, потому что бывают же фитобары, а в этом занимались ортодоксальной уринотерапией. И даже под котлетки в томатном сопровождении. Я пришел туда в расстроенном настроении - не помню уже, что случилось. Сел за стол и стал ждать событий. Напротив пристроился местный резидент с асфальтовой болезнью. Мы потолковали о политических горизонтах, а потом он догадался спросить, кем я работаю. И я ему честно признался, что я - невропатолог. Процедил это сквозь зубы, поверх кружки. Тут мой собеседник вдохновился. Он ударил в себя кулаком и сказал: 
 - Вот закодировал бы ты меня от этой штуки, раз ты невропатолог! 
 И дернул окровавленным подбородком в сторону пива. 
 - Пожалуйста, - сказал я ему. - Смотри на меня. Раз, два, три. Если выпьешь эту кружку - сразу сдохнешь. 
 Встал и ушел, а он остался, неподвижный. Я его лицо до сих пор помню, как вживую. (Вообще, я много чем занимался. Как-то, помню, собрался сделать аборт, но не себе, а знакомой, потому что она тоже попросила, как этот дяденька. Я тогда учился на 3-м курсе, и мне не давали лечить даже ОРЗ, но я честно достал учебник по акушерству и гинекологии и начал готовиться. Правда, ничего не сделал, потому что там рассосалось, по-моему, все). 
 Сексуальный Мемуар 
 Как-то раз мне сильно захотелось сделаться сексопатологом, благо такая возможность вдруг появилась: меня послали на курсы. Но черта с два я им стал, потому что полученные корочки были дрянь. Они лишь уведомляли мировое сообщество о том, что податель сего осведомлен в существовании сексопатологии как научного факта. Но я все внимательно прослушал, а послушать было что, ибо с нами занимался Доктор Щеглов. Мне особенно запомнилось процитированное им определение сексуальной нормы, которое он, похоже, полностью разделял: "Норма - это то, что делают ДВА (! ) ВЗРОСЛЫХ (! ) ЧЕЛОВЕКА (! ) с обоюдного согласия и при закрытых дверях". Дальше, как он выразился, они вольны кукарекать на люстре - и ничего. 
 В общем, курсы были очень интересные, но пользы от них вышло шиш, а мне ужасно хотелось применить полученные знания на практике и что-нибудь заработать. И вот я немного заработал: меня подрядили в школу читать факультативные лекции по сексуальному просвещению. Для десятиклассников. Это мне удружила жена, которая тогда работала в этой школе и подбила на сексуальное просвещение классную руководительницу. 
 Я внедрился в прогрессивную школу и с честью справился с заданием, прочитав десять лекций: пять для мальчиков и пять для девочек. Оплачивал это мероприятие Родительский Комитет. Уроки протекали довольно забавно. Я убедился, что отроковицы гораздо смышленее отроков. Они задавали правильные вопросы о контрацепции и очень внимательно слушали. А придурки мужского пола ржали и спрашивали, передается ли по наследству гомосексуализм. Когда я нарисовал оси абсцисс и ординат, желая показать им кривую женского оргазма, они пришли в неописуемый восторг, узнавши нечто памятное из курса алгебры-геометрии, по которым у меня, кстати сказать, всегда были двойки. Один вынул фотоаппарат и стал меня снимать, а когда я осведомился, зачем он это делает, сказал, что будет продавать меня в подземном переходе под видом порнушки, хотя я был в свитере и штанах, а не как-нибудь там, в угоду теме. 
 Между прочим, я оказался неплохим педагогом. Прошло время (сколько положено), и в классе случилась беременность, которая образовалась неизвестно от кого, а классная руководительница вышла замуж за ученика, самого здоровенного. 
 Слово да Дело 
 Есть у меня старинный приятель Миша, мы подружились еще в детском саду, а потом за одной партой сидели. И жили в соседних домах. У него среди прочих странностей была одна забавная: он ходил с бритвочкой и вырезал ею маленькие гробики. Рисовал их шариковой ручкой, штриховал, а потом вырезал, штук по 10-20. Бывало, сидишь и скучаешь, а тут тебя сзади толкают: записка пришла, тюремная почта. Развернешь бумажку, а оттуда высыпается кучка гробиков. И Миша уже оглядывается с первой парты, улыбается, доволен. 
 Потом мы с ним вместе ездили в институт - он, правда в свой, химико-фармацевтический, а я в свой, медицинский. Но они были рядом. Однажды мы с Мишей напились до изумления, и утром нам было очень скверно. И я предложил ему пойти на лекцию не к себе, а к нам. Миша не возражал, ему было все равно. И мы пошли. 
 Лекцию я вижу и слышу, как сейчас, она была по анестезиологии: можно расслабиться. Аудитория, в которой ее читали, была выстроена амфитеатром. Наша группа всегда сидела на самом верху сбоку, на балкончике, и снизу нас было не видно. Под нами на стульчиках сидели сотрудники кафедры: ассистенты и аспиранты, которые за каким-то чертом должны были прислуживать на лекциях, хотя чего там прислуживать - тряпку намочить, с доски стереть, плакат повесить. Ну, да профессора же не заставишь. И вот мы с Мишей расположились наверху. Нас было мало на челне: справа от меня Миша, дальше я сам, а слева - Серёня. Серёня был огромный бугай от сохи, с дегенеративным лицом, про какие говорят, что с такой рожей полагается поднимать кулацкий бунт. Может быть, он его где и поднимал, дремучий был пролетарий, не то крестьянин; он не доучился потом, ушел обратно на завод махать кувалдой. Он тоже был с серьезного бодуна, но у него бодун принял причудливую форму: Серёня вдруг стал писать лекцию. Он строчил, словно швейный Зингер дерюжку, записывая слово в слово, со знаками препинания, и ни хрена, конечно, не разумея в написанном. Это была разновидность медитативного созерцания. 
 Я скучал, Миша достал фармацевтическую тетрадку и стал рисовать гроб. Тогда я вынул ручку и написал ему в тетради слово из трех букв. Миша оставил гроб в покое, невозмутимо извлек бритву и начал вырезать это слово. Вырезав, он с победным видом подложил его мне. Я, ни секунды не задумываясь, взял слово и положил его перед Серёней. Бег Серёниного пера прервался. Он тупо смотрел на свалившееся с неба Слово, стараясь осмыслить его семантику, фонетику, употребляемость и табуированность. Потом, так и не осознав до конца, но возмутившись посягательством на свое пробудившееся не к месту студенческое рвение, он прицельным щелчком отправил его вниз, за перила. И клочок полетел, порхая, кружась и перекувыркиваясь, словно радостный мотылек или птица счастья, несущая людям Слово, и Слово дошло до людей, не растеряв ни единой из имевшихся в нем трех букв. Оно дошло до коленей заведующей учебной частью, которые были туго обтянуты белым халатом. Слово впорхнуло ей в руки. Потом нас позвали в подсобку, и эта мегера, о свирепости которой ходили легенды, тыкала нам в нос этим Словом, которое она положила в футляр из-под очков. В этом было нечто метафизическое. 
 Опыты невоздержанности 
 Если бы мне случилось изготавливать фальшивые алкогольные напитки, то очень возможно, что я проявил бы себя на этом поприще с незаурядной стороны. Боюсь, однако, что врожденная нерасторопность, да косность мышления помешают мне поставить дело на ноги. Но в юные годы мы с товарищами проявляли чудеса находчивости. Конечно, мы не пили тогда запоем, ибо время еще не пришло, но кое-какие заслуги за нами числились. Однажды, помню, родители прогневались на мое поведение и, уходя по гостям, забрали с собой ключ от бара. И как же мы поступили в этом безвыходном случае? Сняли с серванта заднюю стенку, вот как. 
 Но это прямого отношения к фальсификации не имеет, здесь поминается лишь культура потребления. 
 Не имеет к ней отношения и случай, когда водка, заботливо положенная бабушкой в морозилку, замерзла там ко всеобщему удивлению. 
 А вот с иссиня-черным вином под названием "Южная ночь" я обошелся достаточно изобретательно. Обнаружив эту бутылку в буфете, мы с женой, бурно радовавшиеся первому году совместного проживания, решили, что ей негоже пылиться в закромах. Мы вылили содержимое, а в бутылку налили воды с крахмалом. И я, за годы учебы неплохо овладевший биохимией, окрасил эту вкуснятину йодом, из-за чего и вышла реакция, то бишь искомый черный цвет. 
 В другой раз мы с моим товарищем решили отпить рижского бальзаму из непрозрачной бутылки. Бутылка была в собственности моего отчима-доктора, у которого даже в самые мрачные годы не переводился коньяк и прочие деликатесы. Мы отстригли полоску бумаги и, попивая из рюмок, через каждые пять минут измеряли уровень жидкости. Мы успокаивали себя, говоря, что еще много осталось. Но вот не осталось ничего, и мы тогда, заполнив бутылку все той же водой для тяжести, нагрели мою старую выжигалку по дереву и запаяли сургуч. А после, благо там раньше была какая-то эмблема, запечатали новоявленную пробку гербом с советского пятака. 
 Но лучше всего запомнилась история с марочным коньяком, которого мы все с тем же субъектом решили отведать после концерта БГ, тогда еще полуподпольного. Я здорово дрейфил раскупорить эту бутылку, предчувствуя обструкцию. Мы стали отсасывать содержимое через шприц, но выходило очень медленно. Тогда мой товарищ принялся уговаривать меня, как любимую женщину, и я клянусь, что если бы он так со всеми ними поступал, то давно бы умер от полового излишества. Но тогдашний объект привлекал его гораздо сильнее. И вот я сдался, как первокурсница, и мы содрали пластмассовый колпачок, и друг шептал мне: "Ну вот видишь, ну вот видишь, вот и все". Мы выпили коньяк, накрыли горлышко марлей и закачали в бутылку крепкий чай. Потом нахлобучили целехонький колпачок, и все стало замечательно. Через неделю, когда мать зачем-то полезла в бар, я мельком глянул туда и похолодел: на поверхности коньяка соткался белесый гриб, а может быть - просто плесень. Улучив момент, я быстро развернул бутылку так, чтобы новообразование скрылось за узенькой этикеткой с указанием достоинств напитка. Потом, оставшись в одиночестве, выловил лишнее и добавил в бутылку моего излюбленного снадобья, все того же йода, чтобы там больше ничего не росло. 
 Через пару недель я разжился червонцем, купил "Апшерон" и залил его вместо чая. Случился банкет; все очень быстро пришли в спутанное состояние души и сожрали это коллекционное, как хвастался отчим, дело за пять минут не поперхнувшись и ни о чем не догадавшись. 
 Миф 
 Случилось мне несчастье посмотреть по ТВ, как Зюганов со всеми его бородавками - а они, насколько я знаю, суть расплата за кармические прегрешения - так вот, это бородавчатое приняло в пионеры кучу деток. И я подумал, что ничего в этом нет плохого, потому что воздействие идеологии на неокрепшие мозги сильно преувеличено. 
 В 3-м или 4-м классе я выучил стих из учебника литературы. Это был стих братского африканского поэта. Очень длинный. Стих был такой, что учительница даже не дала мне его дочитать до конца. Я плохо помню содержание, но основная идея была в том, что какой-то мальчик из джунглей прибежал в повстанческий отряд и доложил, что удрал из дома, "в ночь, когда пришли враги", потому что "отец сказал ему: беги! - опять-таки в ночь, когда пришли враги", и "мой отец - республиканец", и все такое прочее, хотя я ни хрена, естественно, не понимал, кто такой республиканец, и что за враги пришли. Это теперь мне понятно, какого сорта был у него папаша, к каким-таким друзьям-людоедам из соседнего племени прибежал мальчик; есть и подозрения насчет предмета разногласий, повлекших за собой приход "врагов", таких же каннибалов. Но тогда я ощущал душевный подъем, так как были затронуты некие романтические архетипы: "ночь", "героизм", "сбежал", "обманул врагов", "хороший папа". 
 Представление ко Дню Победы 
 Эта замечательная история произошла, когда я учился в 5 классе. Намечалось родительское собрание. И нашим многомудрым учителям пришла в голову больная мысль показать родителям какую-нибудь развлекательную сценку. Силами, разумеется, не своими, а нашими. Несуразность затеи была хотя бы в том, что эта сценка задумывалась как единственная, и само собрание было обычным, никак не связанным с каким-то событием. 
 Выступать поручили мне и другу Коле. А мы незадолго до того прочитали с ним детскую повесть, по-моему - Голявкина, про войну. Там двое мальчиков поставили патриотический спектакль Один играл Гитлера, а второй - немецкого генерала. Они общались на мотив "Все хорошо, прекрасная маркиза". Генерал, стало быть, докладывал Гитлеру, что все хорошо, но потом выяснялось, что все не так уж и замечательно. 
 Мы где-то раздобыли телефонные трубки с болтавшимися шнурами, я подрисовал себе акварельные гитлеровские усики, и мы выступили. Я не знаю, насколько это понравилось родителям, но учительнице понравилось чрезвычайно. Настолько, что она, когда до нее дошла очередная разнарядка, решила включить эту сценку в программу крупного пионерского слета. На тему "Любви, комсомола, весны", или еще какой-то хрени. И мы подготовились. Мамы сшили нам эсэсовские повязки, со свастикой. Красивые, красные с черным, совсем настоящие. Я вторично нарисовал себе усики. И мы пристроились в нашем актовом зале, ряду так в четвертом, ожидая, когда нас пригласят на сцену. Вокруг - море галстуков, знамена, барабаны, ленин совсем молодой, завучи, вожатые, гости из горкома-райкома. А мы сидим среди этого великолепия при свастиках, и я себе челку зачесываю накосо, у меня тогда еще была челка. Но про нас забыли. И мы так и просидели весь слет, с повязками и усами. Может быть, у друга Коли была даже какая-то фуражка, но сейчас не вспомню, ручаться не могу. Только однажды какой-то хмырь из ребят постарше ткнул в меня пальцем и заорал: гляди, Гитлер! Больше никто не ткнул. 
 Яростный стройотряд 
 Увидел человека в стройотрядовской куртке. И сразу созрел написать о явлении, которое занимает свое скромное место среди других лагерно-тюремных историй, коим оно, конечно, не чета, а просто дальний родственник. Я давно хотел рассказать про колхозную жизнь 1-го Ленинградского медицинского института, но чувствовал, что не справлюсь с солженицынским жанром. Так что художественного рассказа не будет, а будет краткое описание. 
 Сколько я ни рассказывал про этот лагерь, никто мне не верил. Все думали, что я преувеличиваю. Ну, пускай думают дальше. Итак, представим себе хрестоматийно-экскурсионный Павловск. В нескольких километрах от дворцов и тенистых аллей мы видим унылые морковные поля и маленький островок, на поверку оказывающийся скоплением одноэтажных бараков с нарами и прочими прелестями. Вокруг островка - колючая проволока. Начальники на этом островке - студенты старших курсов. Я много раз слышал, что в годы войны свои родные полицаи оказывались гораздо страшнее иноземцев, им даже немцы удивлялись. Здесь - то же самое. Эти люди, в бушлатах с эмблемами, по фамилии Сахар и Дровосеков (может быть, прочтут) - без пяти минут доктора. За брошенное им обидное слово - наряд. Десять нарядов - пошел вон из института. Выпил кружку пива в Павловске (если еще отпустят туда в "увольнение") - пошел вон из института. Написал на конверте обратный адрес "Концлагерь "Глинки-80" (это селение такое, Глинки) - пошел вон из института. "Пошел вон из института" в 1980-81-82 и так далее году означало немедленное поступление в другую структуру с вероятной командировкой на юг. 
 Тех из нас, кто не выполнял "норму" (метров двести морковки), зачисляли в Золотую Роту, которую кормили в последнюю очередь, поднимали раньше других, а к ночи выстраивали на плацу на ночь и заставляли распевать самодельный гимн "золоторотников" про то, какие они плохие, но обязательно исправятся на радость советской власти. "Не кочегары мы, не плотники, да! А мы сачки-золоторотники, да! " Когда же в лагере вспыхнул гепатит, доктора-начальники вместо того, чтобы закрыть эту морилку, как полагалось, замяли дело. В город, понятно, не отпускали, и мы с тоской смотрели на огни далекого Купчина: 30 километров могли с тем же успехом быть 300-ми. И все это - под завывание Пугачевой "Я вам спою еще на бис", на утренней поверке. Нас будили этой песней, и я до сих пор вздрагиваю, когда ее слышу. 
 В общем, никакой комсомольской романтической псевдовольницы с идиотскими гитарными песнями и зовущими далями у нас не было. Вольница наступила через месяц с гаком - сущий дембель. У нас с друзьями уже была припасена бутылка водки, но мы по-прежнему боялись ее пить. Нас уже всех распустили, а мы все боялись. Наконец, один наш товарищ отправился в деревенский сортир, прихватив с собой бутылку. Мы напряженно ждали. Его долго не было. И вот он вышел, одобрительно мыча и вытирая губы. Он делал приглашающие жесты, предлагая нам войти в сортир. И мы вошли. Бутылка стояла там. Возле дырки, на бумажке, лежали вафли. Он нам их оставил, друзьям. И колхоз закончился. 
 Толкование сновидений 
 И приснился мне сон. 
 В этом сне я был дружинником, и мне выдавали пистолет. У входа в контору меня ждали родные и близкие, а я все не выходил. 
 Наконец, пришла моя мама, чтобы разузнать, где и почему я пропал. Она пришла в оружейную комнату, и я продемонстрировал ей восьмизарядный револьвер, и даже пострелял чуть-чуть. 
 Она совершенно рассвирепела и процедила мне на ухо, что сейчас задушит. 
 О, я могу вообразить толкование, которое дали бы этому сну господа фрейдисты. 
 Но сон-то был послан не снизу, а свыше. Меня в очередной раз призывали к покаянию. И вот я каюсь, в очередной раз. 
 В 1982-83 гг. я действительно был дружинником. Мне сказали, что если я им буду, то меня не отправят в колхоз, о котором я уже рассказывал (надули, конечно, как оказалось впоследствии). И я нацепил повязку и пошел геройствовать. 
 Как ни странно, дружина при Первом Ленинградском медицинском институте тоже, как и колхозное дело, отличалась легендарной свирепостью и прослыла самой жуткой на Петроградской стороне. 
 Это были настоящие охотники. Мы, не понимая, чем занимаемся, гребли всех - любого, стоило ему качнуться. Мы брали людей от пивных ларьков, прямо из очереди. Мы выслеживали предполагаемую шпану по чердакам. 
 Однажды, гуляя под руку с приглянувшейся мне девицей, я решил продемонстрировать ей свой профессионализм как старшего наряда. Метрах в двухстах от нас сидел на лавочке мужик в длинном черном пальто, абсолютно безобидный, ничем не выделявшийся - разве что одиночеством. Перед ним ворковали голуби и голубки. Но у меня открылось ястребиное зрение, я пересек проспект Щорса, подошел к нему и вынул у него из-за пазухи только-только початую бутылку портвейна. И вылил ее всю, у него на глазах. Он молчал и жалобно улыбался. 
 А потом как-то раз наши задержали одного достаточно буйного человека, который и выпил-то средненько, передвигался сам, но оказался, на свою беду, большим скандалистом. Его скрутили и доставили в обезьянник. Я в этом не участвовал, но не один ли черт? Через пять минут приехала милицейская машина, и из нее вышли двое: сержант и некто в штатском - тоже, конечно, мент, но радевший за дело и работавший за идею, даже в выходные. Они зашли в обезьянник и без слов, без всякого повода, начали гасить этого мужика. Они мордовали его так, что он летал. И мужик совершил самую непоправимую глупость в своей жизни: он дал сдачи и оборвал сержанту форменный галстук. Тогда они положили его на скамью, вытянули руку и сломали ее об край этой скамьи. Потом, забрасывая в кузов головой вперед, нарочно промахнулись и ударили его лбом о борт. Потом сказали, что посадят на 7 лет за сопротивление милиции, и увезли. 
 Я потом, много позже, поплатился за все это комсомольское рукомесло, даром не прошло. 
 Донос на мировое зло 
 Было дело, мне попалась в руки газета "Завтра" со статьей, где писатель Проханов сладостно содрогался, рассуждая о Черном Магистре, который сидит в секретном месте и пакостит в планетарных масштабах. Уж и не знаю, кого он понимал под Черным Магистром - главного ли Сионского Мудреца, Христиана Розенкрейца или просто сатану. Зато я знаю, где этот Магистр сидит: в поселке Гарболово, пятьдесят километров от Питера. Он окопался на маленькой подстанции, которая снабжает электроэнергией нашу несчастную улочку и те, что рядом, заодно, потому что для него вообще нет ничего святого. Эта электроэнергия подается самым зловещим образом. Ежедневно гаснет свет, но это полбеды; гораздо хуже, когда он включается. На вопрос, по чьему наущению в десятке домов единовременно взорвались холодильники и телевизоры, опухшие посланцы Магистра невнятно ответили: "Не может быть, у нас две фазы". И поехали что-то смотреть, а я так думаю, что шпионить и высматривать, у кого еще телевизор. Я думаю, что при таких закулисных кознях на юг России может смело ехать вся Большая Восьмерка, разбираться с наводнением - все равно никто не поможет. Президенты бессильны перед Магистром. Жизнь парализована. 
 Ку-клукс-клан 
 Я думаю, что после этого воспоминания у меня поубавится прогрессивных друзей. Но, собственно говоря, какого дьявола? Я про негров. Я не расист, потому что быть расистом глупо. Но. В 1990 году состоялся наш первый семейный выезд за границу. До Берлина доехали без приключений, если не считать приключением молодого человека по имени Олаф, который курил сигары и похвалялся прочтением романа "про первый оргазм автора". Помимо этого, он лез себе в штаны и чесал задницу при молодых и красивых женщинах. А после этого поезда мы сели в другой, под названием "Берлин - Париж". 
 Мы вообще были полные лохи, дураки, мы не сделали резу, не поменяли денег и попали во второй класс. И там были негры. Штук восемь. Они вели себя очень плохо. Они пили дешевое вино, выковыривали грязь из междупальцевого пространства и безостановочно говорили. Я употребляю глагол "говорили", имея в виду другой, более крепкий. От них пахло. Они смотрели на нас, как черт-те на кого, хотя сами являлись студентами нашего родного и, увы, неразборчивого, Сангика. Когда на горизонте показалась Эйфелева башня, моя жена не выдержала. У этих негров было полное купе алюминиевых кастрюль. И она, изъясняясь на хорошем французском языке, осведомилась, зачем им столько. "На все племя? " - спросила она. Негры обиделись. 
 А через три недели мы поехали обратно. Мы думали, что обратная дорога окажется ничего, но ошиблись. Этих самых личностей мгновенно набилось полное купе, и они начали "разговаривать". В Бельгии прицепили новый вагон, и мы сбежали в него, к полнейшей оторопи натовского офицера, с которым сразу же познакомились и едва ли не выпили. Однако самое интересное началось, когда мы пересекли нашу границу. В Бресте. Мы же до чертиков оголодали в этом поезде. И вот советские доброхоты прицепили вагон-ресторан. Мы сели и заказали курочку с рисом. И борщ. Тут же подсел очередной негр, и жена моя бросила вилку. Но тут на помощь пришел советский официант: 
 - Ты куда сел, обезьяна? - заорал он. - Ты что, не видишь, что тут люди сидят? 
 И указал ему место под декоративной пальмой. Жена расчувствовалась. 
 - Спасибо, товарищ, - сказала она официанту. 
 - Так свои же, ёптыть, - расплылся тот. 
 Античный Мемуар 
 В детстве я мечтал стать артистом. Я даже сыграл Волка в детском саду, чем страшно горд, потому что был единственным Волком среди толпы одинаковых зайчиков и поросят - если не считать, конечно, подвыпившего Деда Мороза. 
 Видимо, я уже тогда хотел пиариться - первый звоночек. 
 Правда, я никогда не умел влиться в коллектив, ни в один, и всегда предпочитал находиться в некотором отдалении от группы. Не влился я и в "капустную" команду Первого Ленинградского мединститута, хотя поспешил примкнуть к ней, рассчитывая на симпатии дам и всеобщее восхищение. 
 Когда я учился на втором курсе, мы разыграли самопальную пьесу с аллюзиями на Древнюю Грецию. Там много кто был: Атлант, Музы, еще какой-то черт, а я был Прометей. Мы выступали перед огромным зрительным залом, который, по любопытному стечению обстоятельств, нам исправно предоставлял Дом Культуры им. Шелгунова, для слепых. Уже за полкилометра было слышно, как щебечет ориентировочная птичка. 
 Пьеса была, признаться, полная дрянь. Но очень смелая и вольнодумная по тем временам, за что и потерпела сокрушительное поражение. У нас играли разные талантливые ребята - например, Эскандер Умаров, большой умница и мастер блица, впоследствии снявшийся в "Днях Затмения" у Сокурова. Был певец Тиглиев, умерший в 90-х от загадочной афганской инфекции, был Макс Белоцерковский, с чьего попустительства меня спустя годы уволили из ревматологического центра. Много кого было, но ладно. 
 Роль Прометея была самой опасной. По сценарию, Прометей был стукач. Он ходил с фонарем, олицетворяя свет истины, а на самом деле стучал на всех своих друзей, богов и полубогов. Меня раздели до трусов и нарядили в черную хламиду, очень легонькую и, как мне мерещилось, сексуальную, шелковую, подпоясанную красным кушаком. Я должен был выступить с монологом, крайне провокационным, но я этого, дурак, не понимал. И очень волновался. 
 Перед спектаклем все артисты полоскали горло водкой, чтобы громче и чище говорить. Полоскали и выплевывали ее прямо на пол, за кулисами, но я уже тогда не мог помыслить выплюнуть водку, и я ее глотал, и наглотался изрядно. К началу спектакля я полностью отождествился со своим героем. На беду, у меня в ту пору болели уши, оба, простудился, и мне казалось, что я говорю очень тихо. 
 Я выскочил на сцену и выступил. 
 Потом мои знакомые сказали мне, что орать - столь упоенно - то, что я орал, может либо дурак, либо стукач. Дураком меня считать было проще, но стукачом - осмотрительнее. Поэтому меня стали считать стукачом, хотя текст роли писал не я, а наши комсомольские руководители, запевалы самодеятельности, и все они пошли в ординатуры-аспирантуры, а я пошел неизвестно куда. 
 И не жалею. 
 Больше спектакль ничем не запомнился, разве что последующим безудержным пьянством, во время которого я тщетно пытался склонить пианистку к непродолжительному сожительству. 
 Потоп 
 В моей биографии наберется с десяток событий, которым я не могу подыскать никакого разумного объяснения. Это маленькие - невзрачные, как я уже однажды писал - чудеса, происходившие в согласии с акаузальным принципом синхронистичности, описанной Юнгом. Иногда речь идет о так называемых совпадениях: однажды, например, мы с дочкой, читая совершенно разные книги, одновременно наткнулись на достаточно редкое слово "драпировка". 
 Но здесь еще сохраняется какая-то вероятность, отличная от нулевой. 
 А вот девять лет назад, когда я заведовал крохотным частным отделением для нервных больных, со мной случилась удивительная, хотя и мелкая, малоинтересная вещь. 
 Дело было в Сестрорецком Курорте. В моем отделении было больных человека четыре, не больше, наше предприятие катилось к позорному закату. И это при штате в двадцать человек персонала. Все было тихо, лечить этих бедолаг было уже бесполезно, они просто отдыхали в наших полугостиничных палатах. Я сидел в своем кабинетике и всем видом являл полную идиллию: в потертом халате, за старым письменным столом, писал рассказ. За окном был темный мороз, дело шло к полуночи. И вот я написал рассказ, и он, как я помню, очень мне самому понравился. Я, как положено, припомнил молодого Булгакова, возбудился и в награду решил выпить винца. 
 Когда я выпил винцо, мне захотелось в местный бар. 
 Я оделся, пожелал дежурной сестре удачи, и вышел из корпуса. Снег сверкал. Бар находился в полукилометре, я дошел, хотя сегодня, в здравом уме, ни за какие коврижки не стал бы этого делать - такой там был гадюшник. 
 Я уселся за столик, заказал много всякого, быстро пришел в еще более прекраснодушное состояние и стал наблюдать за тремя девицами, которые нелепо и неуклюже ломались на островках цветомузыки. Они так ужасно изгибались, что я решил предупредить их о возможных осложнениях для позвоночника. Мною двигал врачебный долг, но потом стало двигать нечто иное. В общем, все это было зря: девушки оказались местными проститутками, и следующее, что я помню, был я сам, стоящий на снегу под фонарем, без верхней одежды, объясняющийся с какими-то громилами - их сутенерами. Они собирались меня бить. Но как-то обошлось, и я побежал в корпус. 
 Утром я проснулся не в кабинете, а в ординаторской. 
 Я вскочил и бросился к себе. 
 Мой кабинет был залит водой. Я до сих пор не знаю, откуда она взялась. Кран был завернут. Все посудные емкости пусты и сухи. Форточка притиснута. С потолка не текло. Трубы были целы. А дверь заперта, и ключ был у меня одного. Но вода стояла везде - на столе, на полу, на стульях, на несчастном раскисшем рассказе. Она была на деньгах, которые валялись, как попало. На диване. Повсюду. 
 Даже если допустить, что я, будучи в беспамятстве, зачем-то зашел в кабинет и учинил это свинство, должны были остаться следы. Вода в посуде, еще что-нибудь. Но этого не было, да и зачем бы мне, даже пьяному, все это поливать. Возможно, я тушил огонь, но где окурки, где пепел, где пятна? 
 Особо замечаю, что это была именно вода, а не что другое. 
 Все утро я проползал с тряпкой. 
 И вот уже прошло много лет, а я так и не знаю, что произошло. 
 Потом со мною еще раз случилось нечто подобное, этакий водяной полтергейст, тоже необъяснимый, но с гораздо меньшим размахом. 
 Просто Так 
 Вот еще воспоминание из больничной жизни. Такое у меня было лишь однажды. 
 Я дежурил, и в три часа ночи меня вызвали в приемник. 
 - Что случилось? - спросил я уныло и злобно, спросонок. 
 - Ой, не знаем, - последовал раздраженный ответ. - Спускайтесь и сами смотрите. 
 Ну, раз не знаем - зовем невропатолога, это известная практика. 
 Я послушно застегнулся и потрусил вниз. 
 В приемнике сидел мужик лет сорока. Такой простенький, абсолютно трезвый, без признаков психоза и очевидного идиотизма. Ну, пришибленный малость, но больше ничего. 
 - Что случилось? - спросил я у него. 
 - Да ничего, - пожал плечами мужик. 
 Я вздохнул и сел. Предстояло тоскливое разбирательство. 
 В ходе этого разбирательства выяснилось, что он ПРОСТО пришел в больницу. В три часа ночи. 
 - Вы бомж? - спросил я. 
 - Нет. 
 - Вас выгнала жена? 
 - Нет. 
 - Вам хочется поговорить с кем-нибудь? 
 - Нет. 
 Он просто пришел. 
 Террор 
 Что я все тут вспоминаю! 
 Ведь больничная жизнь не замирает, есть и свежие новости. 
 Буквально на днях в одной больничке, но не в моей, потому что больничек у меня больше нет, произошло вот что. 
 В реанимации лежал человек. Ну, лежал себе - и хорошо, и правильно. 
 Привязанный потуже, с парой капельниц, катетером и при утке. 
 И вдруг он взбесился. Он, как оказалось, был шизофреник, но этого-то никто и не понимал. 
 Разорвал свои путы, выпихнул утку, выдрал иглы с катетером и дал по морде медсестре. Окно разбил, естественно. 
 Потом стал хвататься за металлические предметы - ножницы и корнцанги. 
 И, наконец, захватил заложников, благо кроме него в палате было еще трое. Он угрожал их убить. Женщину он отпустил. Она попросила слезно, и он заорал: "Пошла на хер отсюда!" 
 Он рассчитывал на оставшихся - дескать, хватит ему. Но здесь он жестоко просчитался, потому что это были трупы. 
 Уголок Дурова 
 Эта коротенькая история для любителей животных рассказана моим тестем и записана с его слов. 
 Жил-был один человек. Однажды он, проснувшись, в который раз почувствовал себя настолько плохо, что хоть в петлю. И так было уже не первый день, но прежде он лечился, а теперь лечиться было уже нечем и не на что. Дело происходило в 1978 году, когда бутылка водки стоила 4-5 рублей; у человека же того не было и пяти копеек. 
 И вот он лежит и прикидывает, что ему лучше сделать: сигануть в окошко сразу или немного помучиться. 
 Наш человек, как образцовый носитель национального сознания красноармеец Сухов, предпочитает, конечно, помучиться. 
 И вдруг раздается звонок. 
 Человек этот кое-как встал и пошел к двери, рассчитывая увидеть за ней Оголодавшую Смерть, о визите которой он заранее решил не печалиться. Но на пороге оказалась не Смерть, а соседская бабушка, немножко похожая на нее чисто внешне, но не такая бесповоротно страшная. 
 "Вы меня извините, пожалуйста, - заюлила та бабушка. - Мне тут нужно уехать, на целый месяц, к сестры. А у меня котик. Не последите ли за ним? Он любит, когда ему мяско нарежут мелкими кубиками и промоют теплой водичкой. Вот вам на его пропитание пятьдесят рублей". 
 "Не извольте беспокоиться, - хрипло сказал ее визави. - О чем речь!" 
 ... Через две минуты кот полетел в ванную, где был заперт. 
 "А через неделю, - восхищался тот человек, рассказывая товарищам об успехах кота, - через неделю он у меня за хлебной коркой прыгал!" 
 Курьи ножки 
 Я из тех людей, что если вобьют гвоздь в стену, то лучше бы они этого не делали. 
 Как и все субъекты такого сорта, я не лишен дурной смекалки. 
 Однажды жена принесла батарейки для будильника, и батарейка оказалась чуть короче, чем надо, на пару миллиметров. Но я запихнул туда гнутую кнопку, и будильник заработал. 
 Так мне везет редко. 
 Лет десять назад мы купили сборный стеллаж, потому что книжки лежали уже повсюду. Это были две железные штанги, один конец которых должен был, по замыслу, упираться в пол, а другой - в потолок. Между ними устанавливались полки, очень тяжелые. На беду, в нашем доме очень высокие потолки; когда покупку приволокли домой, выяснилось, что штанги не дотягивают доверху. Там оставался зазор сантиметров в двадцать. 
 Тут я вспомнил, что по ведомости числюсь в доме мужчиной, и взялся за работу. 
 Я нашел два деревянных колышка, несколько тонюсеньких кронштейнов, гвозди и молоток. Оперируя этим арсеналом, я приколотил колышки прямо к паркету. На колышки я поставил штанги, и получилось сооружение на курьих ногах, которые от тяжести сразу сделались безобразно кривыми. Но цель была достигнута, и больше меня ничто не интересовало. Я поставил полки и нагрузил их книгами в два ряда, под самый потолок. Пощупал с сомнением колышки. И пошел похваляться успехом. 
 Конструкция простояла полгода. Все наши знакомые, когда приходили в гости, долго рассматривали мое сооружение и качали головами. Среди них попадались умельцы, но никто не помог, все только каркали: "Ёбнется!" 
 Эта штука очень красиво падала. Я стоял в коридоре и, разинув рот, наблюдал, как медленно разъезжаются штанги. Они разошлись, как расходятся балясины при старте ракеты. И пара центнеров книг и полок обрушились прямо на меня и на кота, который сидел рядом и тоже смотрел. Кот успел ускользнуть, я - нет. 
 Милицейский И-Цзин 
 На днях (ночах) мне приснился сон. В этом сне меня агитировали превратиться в другое существо, а когда я спрашивал, в какое - молчали. С виду эти создания были людьми, но попадались и собаки с кошками. И вроде был один медведь. С ними я не разговаривал. Все эти твари обладали способностью мгновенно растворяться и вновь возникать; кроме того, они столь ловко убалтывали обычных человеков, что те незамедлительно - благо от них требовалось только согласие - становились такими же. Они множились в ужасающем темпе, и даже с предметами стало что-то происходить. Например, когда я сбежал на улицу, потому что уже не был уверен в сущности собственных домашних, там оказалась белая табуретка, стоявшая посреди проспекта на двух ножках, под углом. А мои уговорщики не отставали. Наконец, развеселенные моим бесполезным упрямством, они стали выкидывать новые фокусы. Стоило мне взяться за какую-нибудь вещь - папиросу или стакан - как эти предметы мигом испарялись. И вообще уже все вокруг летало и мерцало огнями, мостовая наклонялась, опереться было не на что. В небе обнаружились необычные летательные устройства: это были гексаграммы из Книги Перемен. Существа - и старые, и новообращенные - стояли на них неподвижно, со скрещенными на груди руками и взглядами, устремленными вдаль. Их становилось все больше. Желая прекратить сие бесчинство, я начал искать милиционера. Но милиционеры, как тут же и выяснилось, тоже плыли под облаками, скрестив на груди руки и стоя на китайских гексаграммах. 
 Последний Император 
 Я думаю, что не нарушу врачебную тайну, если расскажу нижеследующее. И Клятву Гиппократа не нарушу - тем более, что я давал не ее, а присягу врача Советского Союза, каковой никак нельзя считать правопреемником Гиппократа. Да и ее не давал, а только губами шевелил, как рыбка гуппи. И говорил совсем другое. 
 Когда я учился на пятом курсе, мы изучали психиатрию. И нам, ознакомления ради, поручали курировать больных. Как будто бы вести их, лечить, но понарошку, разумеется. 
 Мне достался человек, который жил в той больнице уже десять лет. При поступлении, как я выяснил из бумаг, он был буен, разбил молотком какие-то трубы во дворе, говоря, что нельзя живых закапывать в землю. Потом взял топор. 
 К моменту нашего с ним знакомства он был Императором Советского Союза. Потому что, по его словам, у него был золотой императорский радиоприемник. На голове он носил корону из фольги, но называл ее, правда, планетой Луной. 
 У нас завязался разговор. 
 - Императрица Иза, голая, лежит на знаменах, потому что Леонид Ильич Брежнев застрелил ее из ружья. А почему? А потому что ружье, топор, бревно. Все-то бомбят нас, гречневой кашей с говном. Ворона полетела - ко-ко-ко-ко! 
 Помочь ему было трудно, а для меня - тем паче, но я добросовестно стал его курировать. 
 На следующий день мы сели на диванчик, и он достал лист бумаги, взял ручку. Император, называя меня Сергеем Сергеичем, нарисовал аккуратный круг, поставил в центре точку и протянул от нее лучи так, что получилось нечто вроде колеса со спицами. Он ткнул в центр и сказал: 
 - Смотри, вот это океан. 
 И пустился в объяснения. 
 В какой-то момент я похолодел, ибо вдруг заметил, что начинаю его понимать. 
 Больше я к нему не подходил. 
 Краб 
 Однажды, очень давно, в посудную лавку явился слон. Слоном был я, посудной лавкой - кухонька в хрущевке, где нас с невестой ждала будущая свидетельница нашего брачного ритуала. Предвкушая церемонию и заранее празднуя оную, мы сели пить. Посудная лавка была очень тесная, повсюду торчали полки с банками, коробками и безделушками. 
 На одной из полок был Краб. 
 Это был настоящий засохший Краб, которым хозяйка квартиры очень дорожила. Он прибыл к ней откуда-то из-за океана, что было диковиной на первом году перестройки. 
 Мы все смотрели на Краба, радовались ему, улыбались ему. Мы пили за него. 
 Краб был большой и колючий, в его взгляде читались неодобрение и тревога. 
 Наконец, слон начал подниматься из-за стола, сопровождая подъем угловатыми телодвижениями. Одним из телодвижений слон задел полку с Крабом. 
 Мы все следили за его падением, которое происходило, как в замедленной съемке. Прекрасное мгновение остановилось. Ловить его было бессмысленно, он бы рассыпался вмиг. Но он и так рассыпался, ударившись об пол, он разлетелся на тысячу кусочков, в пыль. 
 После долгого молчания мы занялись бесполезным делом: стали разыскивать уцелевшие части. Их все не было, и наконец одна-единственная нашлась под столом. Это была нога, бедрышко. Мы, полные скорби, взяли останок и внимательно рассмотрели, прощаясь с иллюзиями. 
 На внутренней стороне бедрышка мы увидели надпись, о существовании которой никто раньше не подозревал. 
 Это было одно слово. 
 "БЫЛ". 
 Подвиг Разведчика 
 Не исключено, что я сотрудник КГБ. В 1988 году меня туда вызвали. 
 Я только что закончил перепечатывать на машинке "Москва" первую часть "Архипелага ГУЛАГ", и вот меня вызвали. 
 Время было черт-те какое, непонятное. 
 Мне позвонили по телефону и со здоровым юмором предложили посетить это славное место. "Нет, если вы не можете, то можно потом", - озаботился и встревожился голос. 
 "К вам - в любое время суток", - верноподданно ответил я. И долго сидел потом у притихшего телефона. 
 Потом я собрал всю клевету, что была в доме, и отнес другу. Конспирация, конечно, была аховая. Жена говорила, что грохот моей машинки был слышен за два квартала, с автобусной остановки. 
 И я пошел. Жена уже почти приготовила узелок. Его еще не было, но будущее содержимое успело прочно запечатлеться в сознании. 
 Меня встретил человек-невидимка. Он был, и его не было. Я ничего не могу о нем сказать - ни какой он, ни во что был одет. Он провел меня в маленькую комнату с задернутыми шторами и мягкой мебелью. На столе стояла пепельница с одиноким окурком. Я сел и стал ждать. 
 Через минуту дверь распахнулась, и в комнату вошли двое. Один был высокий, другой - маленький, у них были совершенно разные лица, и в то же время они казались совершенно одинаковыми. Возможно, из-за восторга, который излучали их лица. Их прямо распирало от понимания, что вот, наконец-то, им выпал случай повстречаться с Алексеем Константиновичем. 
 Каюсь, я пожал им руки. 
 Они попросили меня рассказать давно известную им автобиографию. По ходу моего сухого изложения они одобрительно и понимающе кивали. А после доверительно сообщили, что нуждаются в медицинских кадрах на случай "чрезвычайной ситуации". "Для времени "Ч", на дай бог", - пояснил один и чуть ли не перекрестился. 
 "О, - сказал я на это. - Вы знаете, я не очень гожусь для вашего ведомства. Я очень болтлив, и вообще". 
 "Ха-ха, - вежливо улыбнулись они. - Вы, Алексей Константинович, никогда не будете знать, подошли ли вы нам. Но если подошли, и если наступит время "Ч", то с вами свяжутся. Всего хорошего, было очень приятно познакомиться". 
 Я попрощался, вышел и закурил. 
 Потом приехал домой, сел к телефону и рассказал об этом тайном свидании всем, кому можно, и всем, кому нельзя. 
 Водяной 
 Когда я был интерном в одной из питерских больниц, у нас там жил Водяной. 
 Это был немолодой уже мужчина с одутловатым лицом и безумными глазками. Они были рачьи, навыкате. 
 Мы с ним общались в буфете. Он брал капусту, винегрет, слабенький кофе. И говорил, говорил, говорил. 
 Он не был медиком, но главный врач, прогрессивная женщина, держала его на всякий случай. Никто не знал, кем он числился официально; ему была выделена комнатка в полуподвале, где он занимался электролизным разделением воды на живую и мертвую. 
 Водяной мыслил в планетарных масштабах, а то и покруче. Не ограничиваясь водой, он составлял долговременные прогнозы, касавшиеся буквально всего на свете - от прыщика на носу до рождения сверхновой. 
 - Миграция! - говорил он, показывая мне вилку со свеклой. - Все это явления одного порядка: перестройка, геологические сдвиги, нашествие змей. Я написал Горбачеву. 
 Он действительно написал Горбачеву, предупреждая его о какой-то страшной опасности, но письмо не пошло дальше обкома. Из обкома прислали короткий ответ с просьбой заткнуться. 
 Психиатрия большая и малая 
 Шизофреников жаль, но без них было бы скучно. Сижу и вспоминаю все случаи, когда с ними сталкивался. 
 Первым в голову лезет, конечно, хрестоматийный пример из учебника: человек выписал себе удостоверение номер один, гласившее, что он, выписавший его, является командиром роты тяжелых пулеметов и имеет право на ношение всех медалей, орденов и других блестящих предметов. 
 Но я с ним не сталкивался. Зато я сталкивался с человеком, который придумал себе псевдоним: Октябрь Брежнев. Правда, ему ставили диагноз не шизофрении, а обыкновенного слабоумия. 
 Вообще, фантазия обычно бывает бедная. "Приказ по армии номер один: Клим Ворошилов. Приказ по армии номер два: Иосиф Сталин". 
 Еще раз я столкнулся с шизофреником, когда работал в петергофской поликлинике. Он пришел на прием - черный, как жук, с длинными патлами и в солнцезащитных очках. Он сразу сел и начал рассказывать. Я ничего не мог понять из того, что он говорил, пока тот не пожаловался на укол, который ему сделали под лопатку в пионерском лагере. Тут он взял мой неврологический молоточек и начал многозначительно им поигрывать. Я снял трубку и вызвал психиатра, который пришел удивительно быстро, посидел полминуты, послушал и задал единственный вопрос: "Почему я его не знаю?" 
 Еще один самородок придумал всесезонную шубу, в которой должно было быть сотни две прорех на молниях. В этой шубе, в мороз, можно было войти в жаркое метро, расстегнуть все молнии и проветриться. 
 Другой написал текст, который смело можно было ставить в "Правду" или куда там еще. Там все было правильно: "КПСС - направляющая сила эпохи", "КПСС и ее борьба с международным империализмом". И почерк был очень хороший - гораздо лучше того, которым косо на этой бумаге, в верхнем углу, было написано: "В историю болезни". 
 И, конечно, я очень люблю историю, которую рассказал мне мой дядя, работавший одно время в патентном бюро. К нему явился изобретатель, принес техническое обоснование на полсотни страниц. Обоснование было вполне грамотное, с формулами и чертежами, но с одной загвоздкой: листаешь, листаешь, и вдруг наталкиваешься: "Не убий". Мелкими буковками, на полях или где-то внизу. 
 "Скажите, а зачем вы вот это написали? " - осторожно спросил мой дядя, предугадывая ответ и наслаждаясь заранее. 
 "А это не ваше дело", - ответил изобретатель. 
 Формула Любви 
 Вот еще одна любопытная психиатрическая история. Нам ее рассказывали на лекциях, поэтому за достоверность я не ручаюсь. 
 В конце сороковых годов на разного рода мероприятиях и собраниях неизменно появлялся приземистый человечек полувоенного вида. Он был во френче и галифе, с окладистой бородой. Обычно он выступал последним. Он брал слово, восходил на трибуну и дальше с полчаса, а то и дольше, сыпал правильными словами о политике партии. Ни единое из его высказываний не вызывало возражений. Он все говорил правильно, и перебить его было опасно для жизни. Однако в конце он неизменно утверждал, что марксизм-ленинизм, по его глубокому убеждению, очень мудрая философия, но не вполне совершенная. Ей не хватает одной формулы, которую потрудился придумать он лично. Эта формула выглядит так: a + b = c. 
 Он бесчинствовал довольно долго, пока кто-то, наконец, не догадался написать в обком, после чего все разобрались, в чем закавыка. 
 Момент истины 
 Я ликую, танцую, пою, выделываю всякие штуки. Оказалось, что судебная повестка, которой я здорово испугался несколько дней тому назад, вовсе не страшная. Меня не ловит военкомат, меня не грабит налоговая инспекция и я никого не убил, забывши потом по врожденной безобидности. Меня хотят видеть свидетелем по делу из нашей больницы, в которой, едва я оттуда уволился, выяснилось, что тетенька-бухгалтер присвоила 150 тысяч рублей народных денег, тварь, а мне отказала в матпомощи на 300, но не тысяч. Надеюсь, что судят ее по последнему пункту. Но я уже ее простил и никуда, разумеется, не поеду. 
 Вообще, мой опыт общения с карательно-судебными органами весьма небогат. 
 Лет пятнадцать назад меня позвали в милицию, где полным ходом шло следствие. Какие-то черные негодяи залезли в районную прачечную и украли там белье, в том числе и мое, в цветочек. Поскольку Карлсона на них не нашлось, за дело взялись милиционеры. 
 В кабинете меня стала допрашивать юная девушка, сидевшая за пишущей машинкой и печатавшая до того плохо, что я даже предложил ей все напечатать сам. Суровый мужчина, стоявший у стенки и смотревший на все это, не выдержал и вмешался. 
 - Что вы можете показать по сути дела? - спросил он меня строго. 
 На это я ответил, что по сути этого дела я могу показать решительно все. 
 После этого они заторопились и стали меня выпроваживать, спросив напоследок официальными голосами: 
 - Считаете ли вы причиненный вам ущерб серьезным? 
 - Считаю, - подтвердил я их догадку и расписался в том. 
 На этом следствие, наверное, завершилось, и всех поймали. 
 Надеюсь, что их расстреляли. 
 Объект порицания (Вандал) 
 В семейном архиве я нашел примечательный документ. Его каким-то образом заполучил мой покойный дед, которому случилось отдохнуть в Цхалтубо, по соседству с персонажем документа. Орфография и пунктуация не мои. 
 ПРИКАЗ 
 по санаторию № 1 ВЦСПС в Цхалтубо 
 № 1 от 8 июля 1955 года 
 Больной II-го корпуса, палаты № 10 ШАБАНОВ Александр Матвеевич 7 июля 1955 года будучи в сильно опьяненном состоянии дежурным персоналом и администрацией санатория, во избежание нарушения внутреннего распорядка санатория, был доставлен в палату и уложен в постель. 
 Несмотря на своевременно принятые меры ШАБАНОВ А. М. поднялся с постели, взял огнетушитель и бросив его от чего получился большой шум с брызгами жидкости на ковер и другие оборудования санатория. 
 На замечание больных и персонала отвечая грубостями и руганью. Придя в палату после устроенного дебоша, рвотными массами испортил постельную принадлежность, чем вызвал возмущение больных корпуса. 
 Исходя из сего ПРИКАЗЫВАЮ: 
 БОЛЬНОГО ШАБАНОВА А. М. с 8 июля 1955 года - выписать из санатория, как грубого нарушителя санаторного режима и о его поступках сообщить по месту работы и в соответствующий ЦК профсоюза. 
 ГЛАВВРАЧ САНАТОРИЯ №1 ВЦСПС В ЦХАЛТУБО (НЕМСАДЗЕ) 
 ВЕРНО: СЕКРЕТАРЬ (БАРАНОВА) 
 Скоро в школу! 
 За пару дней до начала учебного года с моей женой произошел замечательный случай. 
 Она рассказывала о нем взахлеб. 
 В преддверии 1 сентября она повела дочку в магазин купить туфельки. Туфелек они не купили, зато пошли в Планетарий. 
 Там показывали компьютерный фильм из жизни доисторических рептилий, который можно было смотреть детям до 16 лет. 
 Сначала показали водоплавающую динозавриху, которая очень долго, со всеми подробностями, рожала наследника. 
 Потом показали, чем были спровоцированы эти роды, то есть половое сношение с динозавром-папой. При этом пояснили, что это соитие длилось 26 часов (интересно, откуда об этом узнали? ). Вокруг бегал годовалый динозаврыш, у которого на бегу зарождался Эдипов комплекс, и запыхавшийся батя отпихивал его конечностью. 
 Любопытно, что все киногерои проявляли неподдельные, живые, хорошо узнаваемые эмоции по типу своих человеческих потомков. 
 Затем на экране появился прародитель свиньи, про которого было сказано, что он, завалив свою жертву, имел обыкновение сразу же на нее гадить, чтобы хищные конкуренты побрезговали съесть. Тут же показали, как он это делал. К несчастью, сказали с экрана, находились хищники, которые не брезговали такой добычей и съедали не только ее, но и то, чем нагадил прародитель свиньи. 
 После этого было показано, как посрамленный и раздраженный прародитель свиньи убегает. 
 Ребенок проспал весь сеанс. 
 Ирония судьбы 
 Однажды я побывал в новостройках и, разумеется, вспомнил рязановское кино. На автопилоте. Это все очень верно было снято. Со мной, в мою медицинскую молодость, тоже случилось нечто подобное, и я едва не обрел свое Счастье. 
 Однажды, закончив прием в поликлинике, я, как обычно, из доктора, отдающегося в борделе, превратился в доктора по вызовам. Их было штук шесть; я был молод, крепок и неплохо справлялся. 
 Шофер дядя Леша, бормоча маловразумительную брань, привез меня по первому адресу. Я вышел: в халате (обычно я его не надевал, но тогда почему-то надел), с чемоданчиком. И вошел в дом, но дом-то был не тот, мы ошиблись корпусом. Мне надо было в первый, а дядя Леша привез меня во второй. 
 Я поднялся по лестнице, позвонил. И мне открыли две сугубо восточные красавицы лет 18-ти. В квартире царил полумрак, играла мягкая цветомузыка. 
 - Доктора вызывали? - осведомился я. 
 Первая девица, чуть помедлив, ответила: 
 - Вообще-то нет, но заходите... 
 Щи да каша 
 Однажды... уже надоело писать это слово, но куда денешься? Итак, однажды состоялось покушение на мою независимость и замкнутый образ жизни. Меня пригласили заняться мелкой журналистикой в одну богатую контору. По пути на собеседование я мучился странным, на первый взгляд, вопросом: каков там порядок приема пищи? Ведь если мне придется гонять туда изо дня в день, то и трапезничать придется в коллективе. А насчет трапез в коллективе у меня очень богатый опыт. 
 Правда, мои прежние коллективы были медицинскими. Совместное питание в медицинском учреждении - незабываемое дело. Театр начинается с вешалки, и еда в больнице тоже начинается с вешалки: с гардероба. В гардеробе сидит бабулечка и кушает. Все время, когда ни заглянешь. Увидишь такое однажды - и умилишься, и прослезишься: да, все понятно, и пенсия у нее, и ноги болят, и соседка сука. Но вот проходит день, за ним - неделя, а она все ест. То кашку, то супчик, вечно хлебает что-то из судочка, вечно подбирает что-то хлебушком. Мимо! Мимо! 
 Но мимо не лучше, потому что в родном отделении питанию придается колоссальное значение. Обед, как я помню, у наших сестер начинался в 12. 30 и заканчивался в 14. 00. Это, скажу я вам, не чаёк со случайным вафельным тортиком, оставленным на прощание надоевшим пациентом. Нет, они подходили к делу основательно. Уже в полдень из сестринской ползли запахи картошки, пельменей, сала, сырников. Вытерпеть это не было никакой возможности, я уходил и запирался где-нибудь, куда они не проникали. Через пару часов персонал начинал выползать - раскрасневшийся, хлопнувший спиртика, поздоровевший и радостный. Сколько раз они меня звали, столько раз я отнекивался, и почти всегда успешно. 
 Врачебный обед, напротив, убог и жалок. Вот тут и вправду возникает на сцене подарочный тортик. Кипятится чайник, достаются коробочки и сверточки с котлетками и селедкой. Все садятся вокруг маленького стола, очень тесно, и неудобно, и есть уже вовсе не хочется, однако - коллеги! надо есть. 
 Одна картинка намертво впечаталась мне в память. Я еще только начинал работать, только что окончил институт. Но уже знал, что такое обед в коллективе. 
 Дело было так: я вошел в ординаторскую и услышал, как льется вода. Я подошел к раковине, чтобы завернуть кран. В раковине стояла кастрюлька. В кастрюльке лежала сарделька. На нее лилась струя горячей воды. Она псевдоварилась. 
 Это был ежедневный ритуал местного логопеда (зрелой, но молодившейся дамы). 
 И вся моя врачебная будущность развернулась передо мной, как лопнувшая кожура с этой сардельки. 
 Пена дней 
 Кто их теперь вспомнит, эти бары? Не про себя, с мимолетным сожалением, а так, чтобы осталось где-нибудь, с благодарностью? Их было много, и каждый запомнился какой-то одной картинкой, тогда как все прочее время, проведенное за кружкой, сливается в сплошную струю разбавленного пива. 
 Я их тут перечислю несколько штук, чтобы память не истиралась. 
 Первый бар, в котором я побывал, назывался "Янтарный". Он находился на Петроградской стороне, и нас с приятелем отправили туда в качестве бдительных дружинников, приказавши взять пару кружечек и сидеть тихо, следить за порядком. И мы сидели, а вокруг бушевала сплошная гармония. Мы честно цедили прописанную пару кружек и поняли свою ошибку только когда наш старший, едва державшийся на ногах, подошел к нам и осведомился, не торчит ли у него рация. 
 Тогда мы поняли, что в баре нужно заниматься тем, чем положено заниматься в баре. 
 Еще одним баром на Петроградской был "Кирпич", он же - 14-я аудитория, благо в нашем институте их было 13. Что про него расскажешь? Это добрый роман. Из шести лет, что я проучился, год, наверное, приходится на долю "Кирпича". Еще год - на марксистскую философию. Итого на медицину - года четыре, а то и три, так как были и другие радости, помимо "Кирпича" с философией. 
 Еще на Петроградской имелся "Пушкарь". Единственное место, в котором подавали "бархатное" пиво - и пиво не подводило. Это было до крайности тихое, спокойное заведение. Тяжелые скамьи, тяжелые столы, тяжелые люди вернее, зубры, бизоны, которые вдумчиво и почти бессловесно сосали заказ. Временами слышался стук: падало очередное тело. Оно падало мирно, без скандала, без реакции со стороны соседей, которые даже не оборачивались, и тут же исчезало, будучи увлеченным куда-то за кулисы, а место старого тела занимало новое тело. 
 Были "Жигули", куда я явился с американским значком и при галстуке, поскольку хотел потом сняться на выпускной альбом. "Пан-Америкэн" хочет рыбки? " - издевательски интересовался халдей. Пан-Америкэн очень хотел, и снимок не вышел. 
 Был "Прибой" - сугубо мужское место, в котором никогда не бывало женщин, за исключением одного раза, когда местные шалуны затащили туда финскую туристку, в дрезину пьяную. Они обкладывали ее матюгами в глаза, а она только хохотала, на что мужики хохотали еще громче и толкали друг дружку: "Видишь, ни хера не понимает!" 
 Был доброй памяти безымянный бар, который мы прозвали "Андрополем" и откуда меня в 1983 году вышвырнули за распитие под столом. Это сделал наглый бармен Вадик. Мне было отмщение: однажды в бар явился человек, который еле стоял на ногах, и которого сопровождал огромный пятнистый дог. "Кобылу-то убери! - опасливо кричал Вадик из-за стойки. - Убери кобылу-то! " Кобыла не уходила. Я ликовал, наблюдая, как Вадик, держась из последних сил, наливает лошаднику пиво. 
 А близ моего дома располагался "Нептун", изумительно гнусное место, в котором однажды меня пригласила на белый танец беззубая девушка. И мы танцевали, одни, благо танцевать в этом баре было не принято, под настороженный блеск глаз ее спутников - хищные точки в пивном полумраке. 
 Теперь стало скучно и прилично, теперь такого уже нет нигде. 
 Где стол был яств, там гроб стоит. 
 Как закосить от Армии 
 Это делается по-разному. 
 Например, мне рассказывали, что можно наплевать в свою мочу и сдать ее на анализ. В ней найдут амилазу - фермент, который есть не только в слюне, но и вырабатывается поджелудочной железой. Диагноз - острый панкреатит, но можно переборщить, и господа военные врачи подумают, что вся поджелудочная железа сошла на мочу. 
 Еще предлагают вот что: растолочь грифель химического карандаша, разболтать порошок в воде и выпить. Потом прийти к врачу и пожаловаться на затрудненное дыхание. Рентген покажет множественные пятна, то есть очаги, в легких, и вас направят в противотуберкулезный диспансер. Пока будут разбираться, поезд уйдет. 
 Наконец, один человек клялся, будто съедание трех килограммов масла приводит к положительной реакции Вассермана. 
 В общем, способов много. 
 В Лиинахамари, например, где я мыкался на сборах, в большом почете была гепатитная моча, желательно - афганская, которую активно и за большие деньги употребляли внутрь. 
 Я знаю про двух мыслителей, которым вздумалось затеять сотрясение мозга. В мозгах же, пока еще не сотрясенных и малых объемом, у них сварилось вот что: один надевает шапку-ушанку, обматывает голову шарфами и полотенцами, а другой берет доску и бьет его по темени. "И вот, - испуганно рассказывал бивший, - ударил я его, а с ним что-то не то! Круги появились вокруг глаз, синие, и кровь из ушей пошла!" 
 Но вершины мастерства достиг один мой покойный приятель. Он блевал в целлофановый мешочек, ехал с ним в отдаленный район, выливал содержимое мешочка на панель, ложился рядом и начинал охать, жалуясь, что упал и ударился головой. Голову он тоже готовил заранее, накачав под кожу ее волосистой части десять-двадцать кубов новокаина: шишка. 
 Мой майский отгул 
 Я, однако, умный и опытный, не рассказал, как сам, невзирая на многие премудрости, туда угодил - в армию. Конечно, не совсем в армию, а только на сборы, но мне хватило и этого. Это история о беспримерной глупости, которую мне даже неловко разглашать. 
 В 1989 году мне позвонили из военкомата. Меня не было дома, и трубка ласково поговорила с моей бабушкой, небрежно выразив пожелание, чтобы я зашел к ней, к трубке, на следующий день. Даже повестку не прислали. 
 Я, понятно, когда пришел, послал к черту и военных, и бабушку, которая вступает во всякие-разные переговоры. И в тот же вечер напился по какому-то волшебному случаю. А утром мне было так плохо, что военкомат показался мне спасением, посланным свыше. Вместо того, чтобы ехать на работу в поликлинику, я загляну к этим, не к ночи поминаемым, а уже оттуда пойду пить пиво. 
 В военкомате мне обрадовались. Белобрысый, омерзительной мышиной наружности лейтенант даже напрягся, не веря, что в лапки его с цыпками прет такая неслыханная удача. Я быстро сообразил, в чем дело, и уже потянулся за документами, намереваясь схватить их и убежать. Видя это, лейтенант замахал руками и пообещал трехнедельное обучение в Кронштадте с отрывом от производства и ночевкой дома. Я не стал возражать и расписался. После чего осуществил свое пивное поползновение. А утром я приехал, куда мне велели, на сборный пункт. Было 16 мая. Распускались листочки. На мне была футболка, в руке я держал пакет, где лежали зонтик и книжка. Сборный пункт гудел. Там сидели какие-то монстры в портянках и ватниках, на чемоданах и баулах, их было много, в их гуще было не протолкнуться. Тут объявился и мой лейтенант: 
 - Где ваши вещи? - закричал он. 
 - Какие вещи? - поразился я. Ноги мои стали подкашиваться. 
 - Такие! В Североморск! На сорок пять суток! Вы уже служите! Поезд через три часа! 
 И через три часа я уже ехал за Полярный Круг. Там произошли некоторые любопытные события, которых я не запомнил по причине хронического алкогольного отравления. 
 Дело о Голом Экстрасенсе 
 У меня обычно случается так, что я готов поверить человеку немедленно, сразу, но после начинаю сомневаться. А если уж не поверю, то после меня не переубедишь. На самом деле это неправильно. Надо вот как: не верить никому, но не окончательно, без этой вот ненужной категоричности. И потому я пересказываю прискорбный случай, повествующий о моем вопиющем верхоглядстве и глупой безответственности. 
 Лет восемь назад я руководил крохотным частным отделением, в котором больных было раз, два и обчелся. Однажды, с утра пораньше, ко мне подлетела сестричка и поделилась свежими новостями. В новостях сообщалось о драматическом сдвиге в состоянии одной пациентки. Пациентка утверждала, будто ночью ее посетил голый экстрасенс. 
 От этой жалобы у меня сразу поднялось настроение, и я бодро зашагал в палату. 
 Больная моя была существом столь жалким и несчастным, у нее был инсульт, что я, конечно, не посмел издеваться и расспрашивать, не Кашпировский ли к ней приходил - если, конечно, ее аппетиты простираются столь далеко. Напротив, я ей искренне сочувствовал, но понимал, что после высказанного надежды на ее достаточное выздоровление сильно уменьшились. Пациентка продолжала настойчиво твердить: да, у меня был голый экстрасенс, я точно знаю. 
 Ну знаешь - и ладно, Господь с тобой. 
 Я ушел. 
 Я очень люблю, когда больные общаются с экстрасенсами. Когда шли знаменитые телесеансы, одного, помнится, хватил инфаркт. Ему с экрана: расслабься! "Ну, я и расслабился оправдывался клиент. Вынул из холодильника бутылку водки, выпил и заработал инфаркт. 
 Но что же выяснилось - выяснилось случайно, чудом? У этой больной была сиделка: юная, волоокая оторва с гривой волос цвета воронова крыла. Эта сука, пользуясь глупой моей беспечностью, приволокла на ночь глядя какого-то героя-любовника, а своей подопечной объяснила, что это экстрасенс, который будет ее лечить. Экстрасенс уколол бедолагу реланиумом, чтобы вырубить, и начал заниматься тем, за чем явился. 
 Вот как повернулось. 
 Врач 
 Учился с нами на курсе один фрукт. 
 Кровь с молоком - кудрявый, румяный, рослый. Одна беда, что в очках, но без изъяна никак невозможно. 
 Своими достижениями и высказываниями он просто радовал окружающих. Сразу становилось ясно, какие кадры займутся решением всего. 
 Например, будучи на втором курсе, он орал на всю трамвайную остановку, желая узнать от нас, что такое месячные. 
 Однажды, когда его попросили рассказать про первую помощь при кровотечении из наружной сонной артерии, он оказался настолько изобретательным, что не унизился до хрестоматийного "жгута на шею", нет! Он предложил усадить больного на стул и опустить его ноги в тазик с горячей водой и горчицей. Кровь, по мнению нашего товарища, должна была отхлынуть к ногам, а кровотечение, соответственно, прекратиться. 
 Потом ему задали вопрос о лекарствах, которыми нужно лечить атриовентрикулярную блокаду. 
 - Так, - важно сказал он и поправил очки, воображая себя героем фильма про Неуловимых. - Во-первых, новокаинамид... 
 - Достаточно, - быстро сказал преподаватель. - Первого уже достаточно. Больше уже ничего не понадобится. 
 Наш друг особенно отличился на практике в городе Калининграде. Он не уставал баловать нас разными штуками - в родильном доме, к примеру, облизывался, причмокивал и подмигивал, присутствуя при ручном отделении последа. "С жирком!"- так он объяснял свою патологическую радость. 
 Не удивительно, что с женщинами у него не ладилось. Мы в нашем общежитии веселились вовсю, а он оставался на обочине жизни. 
 И вот он заперся в комнате и наотрез отказался выходить. На все обращения сей муж отвечал раздраженной и краткой отповедью. Тогда, не выдержав, мы заглянули в замочную скважину и стали свидетелями ожесточенной мастурбации. 
 Через десять минут посвежевший доктор выскочил в коридор и объявил, что "только что поимел женщину". 
 - Ты кулак свой поимел, - сказали мы ему, давясь от хохота. 
 Но это его нисколько не урезонило. 
 Он пошел с нами пить чай, сел за стол, за которым уже сидели недосягаемые для него женщины, и начал рассказывать разные анекдоты, шутить и веселиться. 
 Анекдоты его были из числа фекально-сортирных, способных вогнать в краску выпускника детского сада. Мы хрюкали; я, помнится, свалился под стол. Но потом нам стало не до смеха: прошел уже час, а он все не умолкал, и продолжал рассказывать, вкрапляя в повествование фантастические планы: убить нас, поджарить, предварительно опалив на огне волосистые участки тел. 
 Всерьез обеспокоившись сохранностью космической гармонии, мы, после недолгого совещания, влили ему в чай ампулу дроперидола, и он проспал 24 часа. 
 Через два года он получил диплом, поклялся Гиппократом и сейчас, насколько я знаю, кого-то лечит. 
 Наркотический Мемуар 
 Было и такое, чего скрывать, но было очень давно. Оказалось, что настоящая наркозависимость не вплетается в мою карму, хотя тогда я, разумеется, об этом не знал. 
 В этом деле мною руководил опытный товарищ, которого донельзя огорчали мои опасные выходки. Он уже знал, что за это бывает, а я не знал. И потому, например, смог позволить себе осведомиться на весь автобус, переполненный и душный: "А не забить ли нам еще косячка? ". Товарищ мой вжался в оледенелые двери, втянул голову в плечи и осторожно осмотрелся по сторонам, а после засвистел по-змеиному, готовый испепелить меня силою духа. Шел 1984 год. 
 В том же году мы разжились настоящим морфином, наследством чьего-то военного папы-врача. Нас было трое, но третьему мы с моим приятелем решили ничего не давать, а угостить портвейном, потому что и так мало. Мы засели на квартире, употребили захваченное и повели благодушный разговор обо всем на свете, утратив обычную желчность и обретя взамен любвеобильное благодушие. Примерно через час меня тряхнуло. 
 Не знаю, в чем было дело. Может быть, плохо промыли машину, а я был вторым в очереди. Может быть, возмутился мой юношеский организм, невинный и чистый. Как бы оно ни было, я лег на кушетку и начал дрожать так, что дребезжали весенние стекла. Температура подскочила до сорока, и я никогда не забуду внимательных взглядов друзей, которые склонились надо мной, будто грифы. В их искренне заботливых глазах читалась одна мысль: "Куда зароем мы его? " Наверное, я бредил, потому что не могли же они быть знакомыми с "Каменным гостем". 
 Зарывать меня не пришлось, и температуру сбили, но поволновались изрядно. Часа через два я сел и тупо уставился перед собой. Со мной можно было делать все, что угодно. 
 Моему приятелю сделалось угодно отвести меня на концерт, который давали "Мифы" и "Выставка". Я не спорил, послушно отправился во Дворец Молодежи, послушно прослушал все песни, послушно вышел на улицу. 
 - Отверни рожу, - шипел мой спутник. - Не смотри так! Тебя за один только вид винтить пора! 
 Подсаживая меня в автобус, он произнес последнее напутствие: 
 - Не дай тебе Господь хоть что-нибудь сморозить дома! 
 Он опасался не зря. 
 Утром, за завтраком, мать спросила: 
 - Что это с тобой было ночью? 
 Я честно удивился и сказал, что не знаю, поскольку и вправду ничего не помнил. 
 Оказалось, что ночью моя матушка встала по какой-то надобности. Привлеченный этим подъемом, я задал вопрос: "Что ты стоишь, как камень? " 
 Матушка смешалась и захотела узнать, при чем тут камень. 
 На что ей было сказано: "Мы, каменщики, всех, кто рано встает, называем камнями". 
 Охотничья история 
 Когда я в сотый раз перевел фразу про "тренинг общения с людьми", мне вспомнился вот какой случай. Это было в середине 90-х, когда я, ошалевший от безденежья и общей бесперспективности, принял участие в постыдном, многократно заклейменном предприятии. Я пристроился в контору, которая занималась печально известным многоуровневым маркетингом - то есть самочинным распространением товаров по пирамидальной системе. Я из принципа не буду называть эту компанию, чтобы ненароком не сделать ей рекламу. Но я, гад ужасный, оказался не самым последним учеником. Язык у меня был подвешен что надо, и дела кое-как шли, хотя и плохо, и в итоге все закончилось крахом, но это другая история. В общем, я набрал команду таких же придурков, каким был сам, и начал передавать им эстафету, натаскивать, науськивать и всячески дрессировать. Главной проблемой был, естественно, поиск клиентов, и мы здорово насобачились в отлове людей прямо на улице. У нас была разработана методика под невинным названием "соцопрос". Мы подходили с папочкой, беседовали с минуту о том о сем, нимало не интересуясь мнениями бедняги респондента. Все, что нам было нужно - это номер его телефона. Через пару дней в квартире жертвы раздавался звонок, назначалась встреча, и так далее, по накатанной. 
 И вот я повел свою группу в ближайший парк, чтобы показать, как это делается. Заметив чистенького, бедно одетого старичка, я сказал им: "Это, разумеется, не клиент и не работник, у него ни гроша за душой. Но в качестве упражнения давайте мы с ним побеседуем. Беседовать буду я, а вы внимательно слушайте". 
 Я остановил старичка, который смерил меня добрым взглядом поверх очков. Он охотно и вежливо согласился ответить на мои вопросы. Я раскрыл папочку, отбарабанил список, взял у дедушки телефон и собрался откланяться. 
 "Вы закончили?" - серьезно осведомился старичок. 
 "Да, это все, " - и я улыбнулся своей самой ослепительной улыбкой, раздумывая, в какую помойку мне бросить его анкету. 
 "Тогда у меня к вам есть вопросы", - сказал старичок, завел руку за спину и вынул из-за брючного ремня замусоленную Библию в мягком переплете, с какими ходят Свидетели Иеговы. Когда он раскрыл ее, она оказалась испещренной подчеркиваниями и пометками. 
 "Какое, по-вашему, тайное имя Бога? " - спросил старичок. Или еще что-то, в том же духе. 
 И я отвечал. 
 Часовой механизм 
 Человек напоминает часы: в детстве - солнечные; в отрочестве механические, с медленным ходом стрелок; в зрелости - электронные, где смена цифр, по-нашему впечатлению, происходит нагляднее и быстрее; в старости - на песочные, по причине метафорического высыпания песка. 
 Всякий раз, как я выбираюсь на окраину, мне начинают вспоминаться бесчисленные часы и сутки, потраченные впустую, пропавшие ни за грош. Если сложить их вместе, наберется на несколько лет. 
 Вот передо мной картина: я сам, уткнувшись в шарф, бреду куда-то с портфелем сквозь ветер и дождь со снегом. Впереди леденеет пустырь, на горизонте маячат многоэтажки. Что это? Зачем я здесь? Почему меня занесло в это унылое место? А, вспоминаю я. Вот оно что. Это я спешу к очередному клиенту с чудодейственными капельками от паралича. Их капают в нос по особому ноу-хау, собственности НИИ экспериментальной медицины. Совесть моя, помнится, отчасти успокоилась лишь благостью этой авторитетной вывески. Капельки дорогие. Я называю их моими пиявочками и козявочками. Дома меня, разумеется, зовут Дуремаром. Капельки не помогают ни фига; через год выясняется, что их можно купить в любой аптеке целый флакон, за копейки. С ними бывают перебои, и НИИ рекомендует мне капать клиентам в носы водопроводную воду. В общем, это был приличный приработок на заре 90-х, и я за пару лет исколесил наш город вдоль и поперек. 
 А вот другая картина: я сижу в машине "Скорой помощи" - что я там делаю? Я в жизни не работал на "скорой". Ага, понятно: это практика. Единственный в жизни выезд. К чему он мне - до сих пор не могу разобраться. Снова возникает параличная тема: доктор, сидящий рядом со мной, связывается с диспетчером и получает заявку: "Парализовало". "Парализовало! - ликующе восклицает доктор и оглушительно бьет в ладоши, а потом их потирает. Поехали!" 
 Меня, если я не путаю, отпустили на третьем вызове. Выпихнули из машины и покатили дальше, чипы с дейлами. Итого - три часа, вычеркнутых из созидательного существования. 
 И тут же припоминается совсем далекая сцена: мне семнадцать лет, и я куда-то иду в сопровождении высокого милиционера. Мы движемся неспешным шагом и оживленно беседуем. Этот милиционер тоже посягнул на мои часы. Он захватил меня, предъявив темные и смутные подозрения, а после признался, что ему попросту скучно, и он очень просит меня походить с ним на пару. И мы гуляли до позднего вечера, беседуя о всякой всячине - большей частью сам милиционер, из которого так и сыпались алкогольные и сексуальные приключения. 
 И снова дождь, но теперь уже сумерки. Я сижу в тесной каморке, облачившись в хирургический халат. Сижу на жесткой кушетке, впритирку к огромным часам с хрипом и боем. Это родильный дом, в котором каждый из нас должен был в обязательном порядке провести ночь, словно в доме с привидениями. И снова в порядке практики, обучения дежурству. Никто нас никогда и никуда не звал, никаких рожениц мы не видели - мы просто сидели в каморке, пытаясь уснуть, но проклятые часы, которым исполнилось уже, наверно, лет сто, не допускали сна. У нас даже были в ходу сочувственные смешки: а, дескать, ты тоже ночевал в комнате с часами - ну и как? Когда я говорю "у нас", то я имею в виду свою медицинскую семью. Комната с часами сродни переходящему знамени, эстафете поколений. 
 Дальше новое полотно: я, заросший дикой бородой и наглотавшийся седуксена, ночую в зубоврачебном кресле, одетый в китель и моряцкие ботинки. Это уже сборы, гарнизонная поликлиника, в которой мне не нашлось другого места для ночлега. Я принимал седуксен в семь часов вечера, по четыре -пять таблеток, чтобы проспать до утра. А мог бы созидать. Пять часов до полуночи помножить на семь дней недели - получается тридцать пять часов, убитых ни за что, ни про что. 
 К чему я все это рассказываю? Просто так, убиваю время. Сегодня вот тоже прокатился в одно отдаленное местечко и провел там полдня без всякого смысла для Родины и себя, обожаемого. 
 Страсть 
 У меня появился новый кот детского возраста, был назван Бонифацием. И все стали с ужасом ждать его полового созревания. 
 Помню по рассказам, что моя покойная бабушка погубила за это созревание многих котов. И дело даже не в том, что они метили ей тапочки. Один, например, имел обыкновение совокупляться, за неимением ничего лучшего, с веником. Он подходил и седлал его. Бабушка приходила в неистовство. На вопросы, почему она сердится, она отвечала: "А зачем он так?" 
 Наконец, кота снесли к оскопителю, и причина любовных отношений с веником была устранена. 
 Когда кот вернулся домой, он постоял в коридоре, подумал, вздохнул и пошел к венику. 
 Был истреблен. 
 Первая и последняя помощь 
 Есть такое поверье: с доктором, коли уж обратился к нему за помощью, нужно держаться с величайшей осторожностью и осмотрительностью. Потому что этот доктор возьмет, да и начнет лечить от души. 
 Был со мной один случай не для слабонервных, и случай особенный, потому что я тоже был особенным, так как во время оно тоже выучился на доктора. А это как раз та самая ситуация, когда реально потерпеть настоящий ущерб. Потому что доктор - он думает что? Если пришел к нему обыкновенный мужчина с улицы, то он приступит к этому клиенту будто бы на автопилоте. Выслушает, намнет живот, пропишет таблетки - все, как положено, по накатанной схеме. Еще и вылечит, того гляди. Таких же успехов он сможет добиться, если к нему заявится состоятельный человек. Состоятельный человек платит, сколько спросят, и доктор незамедлительно оказывается в жестких рамках товарно-денежных отношений. Он, естественно, выкидывает из своей медицинской головы постороннюю белиберду и достойно выполняет профессиональную обязанность. 
 Самое же неприятное - это когда к доктору приходит коллега. Такой, как выражаются, не рыба и не мясо. Денег с него не возьмешь, но и случайным прохожим язык не поворачивается назвать. Одновременно доктора начинают распирать разные чувства: искреннее участие, готовность проявить себя с наилучшей стороны, стремление поспоспешествовать захворавшему товарищу по цеху. И он начинает стараться. Он принимается просчитывать возможности, которые, будь перед ним кто другой, не пришли бы ему на ум в кошмарном сне. 
 А я, разумеется, решил сэкономить. Я рассудил, что глупо платить, если варишься в той же системе. Мой белый халат представлялся мне чрезвычайно выгодной штукой. 
 Поэтому я небрежной, расхлябанной походочкой приблизился к местному стоматологу и в нарочито беспечной манере пожаловался на легкую, вполне еще терпимую зубную боль. 
 Я был еще совсем молодым доктором и только начинал работать в огромной больнице, где было все, чего только мог пожелать занедуживший человек. 
 Докторша, к которой я обратился, решила блеснуть. Она даже не позвала меня в кресло и не удосужилась заглянуть в рот - ведь перед ней стоял младший брат, и долг, которым она себя связывала, был не профессиональным, не финансовым, а только нравственным. Она повела соболиной бровью и развязно поделилась со мной своим диагностическим соображением. По ее словам выходило, что зуб здесь не при чем. Я, дескать, попросту застудил себе веточку тройничного нерва. Мне следует сходить на физиотерапию, погреться, и все пройдет. 
 Я же, повторяю, был очень молод и в придачу - невропатолог. Мне стало до боли стыдно за свою неграмотность и неумение распознать заболевание собственного нерва. Поэтому я и не подумал возразить - я просто отправился, куда послали, и сделал, что велели. 
 К вечеру моя щека слегка раздулась: так, что левая половина лица оказалась раза в три больше правой. 
 Ночью я не спал, и соседи тоже не спали. 
 Утро же выпало на воскресенье, и я, забывая от боли о правилах обращения с граблями, наступать на которые полагается не чаще одного раза, отправился обратно в больницу, но уже не к умной докторше, а прямо в отделение челюстно-лицевой хирургии. 
 Там я наше еще одного благонамеренного человека. 
 Этот развил бурную деятельность, решив поставить мне на службу всю мощь современного зуболечебного дела. Он усадил меня в кресло, известив о намерении вырвать несчастный зуб. Но прежде, пообещал мой радетель, он постарается хорошенько его обезболить. 
 И он постарался на славу. За первым уколом последовал второй, за вторым - третий. За третьим уколом были четвертый, пятый и шестой. Потом был седьмой. Седьмым уколом доктору удалось обезболить весь череп - все, кроме зуба, который торжествовал, и его гнилое ликование отзывалось в сознании медленными убийственными волнами. 
 Тогда доктор развел руками и вырвал мерзавца. Я подался вперед и впервые за много лет слезы хлынули у меня из глаз. 
 К вечеру опухоль так и не спала, потребовался компресс, а для компресса мне понадобилась водка, которой тогда, в 1988 году, не сыскать было днем с огнем. 
 И здесь состоялось мучительное унижение, которое я испытал, останавливая одно такси за другим и спрашивая бутылку. Голос мой сочился елеем, взгляд стал заискивающим, а щека уподобилась документу с семью печатями, дающему право на приобретение запретных товаров. Но мне не верили. Не верили голосу, не верили глазам, не верили флюсу. И, покачав головой, нажимали на газ. Конечно - я же не был их собратом по цеху, потомственным таксистом, которому бы они, конечно, от полноты чувств дали бесплатную бутылку с метиловым спиртом. Они боялись подвоха и провокации. 
 А в ресторане мне предложили коньяк за 25 рублей, от которого я принципиально отказался, потому что не мыслил себе коньячного компресса пусть его ставят себе саудовские шахи и шейхи, с клизмой того же состава попеременно. 
 Алкогольный Мемуар 
 Когда я сидел на даче с ребенком, произошла цепочка алкогольных событий, которыми, несомненно, кто-то управлял. Может быть, это был ангел, а может быть - не совсем ангел. Сразу оговорюсь: ребенок не пострадал, он был сыт, ухожен, умыт, искупан и снабжен большим количеством фантастических историй моего личного розлива. Так вот. 
 Меня занесло на веранду, я собирался найти рюкзак, сапоги и прочие вещи для похода. Я был сильно урезан в средствах, потягивал легкое пиво и ни на что исключительное не надеялся. И тут же нашел полиэтиленовый мешок, в котором была початая бутылка водки. Ее забыл там мой отчим-невропатолог, который до того оборзел, что стал разбрасывать свои припасы в местах детского пребывания. Естественно, я ее выпил. Утром, проснувшись, я ощутил не то что бодун, а легкий дискомфорт. И подумал: "А была бы еще одна!" 
 Мечтать не вредно. И я решил проверить чердак. У нас там есть маленькая кухонька с четырехугольным проемом в потолке, а там - искомый чердак, со всяким хламом. Я не однажды там рылся, раз двадцать, но ничего не находил. Но вот: подставил табуреточку, пошарил: ЕСТЬ! 
 Бутылка коньяка. Я баюкал ее, качал, лелеял, любил ее, я вступил с ней в предосудительную связь, я отпивал из нее по чуть-чуть. В ней осталось две трети, когда я пошел на пляж, заботливо ПОЛОЖИВ ее в холодильник. Когда мы вернулись (а я, когда шел, экстазничал, что вот, коньячок у меня есть), возле холодильника была огромная лужа. Он вылился весь, мой коньяк. 
 Я сел на табуретку, обхватил голову руками и спросил небо, за что оно так со мною поступает. Ну не последний же я гад, в конце-то концов? 
 Так я сидел. 
 Потом я подумал: а не заглянуть ли мне еще на чердак? Вдруг? 
 Я встал на табуретку и пошарил, точно зная, что там пусто. 
 ЕСТЬ! 
 Salut! 
 Как-то раз, прогулявшись по Петроградской стороне, я вспомнил зачем-то про свою комсомольскую юность - как я в нее вступил. Это тем более странно, что не имеет ничего общего с Петроградской стороной. 
 Я не советую читать эту историю женщинам, хотя понимаю, что на советы мои плюнуть и растереть. Ну, мое дело предупредить. 
 Это было в 1978 году, в канун 60-летия ВЛКСМ. Я учился в восьмом классе, и время, стало быть, приспело: пора. 
 Нас было трое на челне. 
 Мы прибыли в райком, немного волнуясь. Нет - мы, конечно, не отличались особой идейностью, но и не каждый же день случается сменить агрегатное состояние. В общем, налицо была некоторая торжественность. 
 В райкоме к нашему появлению уже начали отмечать славное 60-летие. На столе стоял деревянный макет "Авроры", из-под стола несло коньяком. Шумел не то камыш, не то мыслящий тростник. 
 Нам задали вопрос про какой-то орден и тут же приняли в ряды, не дождавшись ответа. 
 И мы, как это ни грустно, воодушевились. 
 Мы вышли в осеннюю морось с распахнутой грудью, не без гордости выставляя на всеобщее обозрение оскверненные лацканы. 
 На троллейбусной остановке к нам приблизился мелкий, гаденький мужичок. 
 - Ребята, - сказал он хитро. - У меня для вас привет от трех лиц. 
 В нашей памяти еще были живы пионерские приветствия. Теперь, повзрослев, мы приготовились воспринимать приветствия в сомнительном свете комсомольского существования. 
 - От каких трех лиц? - спросили мы. 
 - От хуя и двух яиц, - ответил мужичок. 
 Тут романтика выветрилась и больше не возвращалась. 
 Проруха 
 Никогда не знаешь, как отзовется твое слово. 
 И не подстелишь соломки. 
 Несколько лет тому назад мне дали адрес одного литературного критика, в прошлом - сотрудника журнала "Нева", по имени-отчеству "Олег Палыч". Он, якобы, мог посмотреть мои труды и сказать о них что-нибудь вразумительное, а то и порекомендовать солидным людям. 
 Я, конечно, не возражал. 
 Олегу Палычу передали несколько рассказов, с которыми он ознакомился весьма оперативно и предложил мне зайти к нему - побеседовать. 
 Сидя за столом и мягко улыбаясь, он прихлопнул стопку листов ладонью и обратился ко мне так: 
 - Надеюсь, вы понимаете, что это не для печати. 
 Я не понимал, но не стал спорить - не стану и теперь, хотя все, что я ему дал, напечатали через пару лет после нашей с ним встречи. 
 - Вот это, например, - и Олег Палыч ткнул пальцем в мой рассказ "Убьем насекомых". - Как это нужно воспринимать? 
 Фраза, привлекшая его внимание, звучала так: "Мечта всей жизни скреститься с каким-нибудь котом кастратом, сразу выйти на инвалидность и спать". 
 - Почему инвалидность? - с детским и строгим недоумением спросил Олег Палыч. 
 В этот момент о мою ногу потерся его кот, которого расперло сверх всяких приличий. 
 - Кастрат? - осведомился я. 
 - Кастрат. 
 ... Мы посидели еще, потом я стал прощаться. На пороге Олег Палыч замялся и с явной неловкостью задал вопрос: 
 - Простите... ведь вы, как мне говорили, врач? 
 Получив утвердительный ответ, он зарделся и робко спросил: 
 - А вот я хотел узнать... инвалидность... как бы ее оформить? я давно хочу. 
 Дядя и честные правила 
 Наконец-то я съездил за грибами! И вовсе не важно, что лесное положение заставляло радоваться каждой горькушке. Просто нахлынули грибные воспоминания. 
 Никто и никогда не обставлял грибные сборы с такими выдумкой и вкусом, как мой дядя и мой же отчим. 
 По части выпивки это были виртуозы, дорасти до которых мне так и не пришлось. На протяжении десяти лет дядя исправно приезжал из Москвы провести отпуск с нами на даче. 
 Все начиналось с шахмат и пинг-понга. В шахматы играли на диване, часами. Под подушкой лежала литровая бутыль, заткнутая пластмассовой пробочкой. 
 Дядюшкин ход. 
 - Давай, давай! - торопит отчим. 
 - Был в Москве один Давай, - рассеянно цедит дядя. - Хером подавился одно погоди осталось. 
 - А есть ли в Москве невесты? - продолжает отчим. 
 - Рука твоя невеста, - отвечает дядя. - Она же жена. И радуйся, что все так хорошо. 
 Мать засекала их аккурат в тот момент, когда оба тупо раскачивались над доской, неспособные протянуть руку и взять фигуру. 
 Матушку мою обмануть ничего не строило, но они и здесь ухитрялись достучаться до небес, взобраться на вершины мастерства. Однажды они, выйдя из озерка, приложились, еще продолжая стоять в воде, к бутылке, и вдруг увидели мать, которая была от них уже метрах в тридцати. Я так и не понял, куда они дели бутылку. Они были в одних плавках, и я специально смотрел вокруг - в воде, в осоке, в кустах: пусто! Мистические были способности, паранормальные просто. 
 На следующее утро наступала очередь пинг-понга. Дядя до сих пор стоит у меня перед глазами. Нетвердо отскакивая и заводя за спину руку с ракеткой, он, сверкая очками, натаскивал меня на случай поимки: 
 - Три правила, если поймали! Первое - урок на всю жизнь! Второе - в последний раз! Третье - честным трудом! 
 И дядя гипертрофированным размахом отбивал неуклюжую подачу. 
 Что до грибов, то в лесном контексте привычное дело шло просто на-ура. 
 Однажды я приехал на дачу и угодил в самое пекло. Шел разбор полетов. Дядя и отчим перетаптывались на пороге и хором повторяли волшебную формулу: 
 - Такой урок! Урок на всю жизнь! ... 
 - В последний раз. 
 - Честным трудом! ... 
 - Никогда больше! - дядюшка на ходу развивал доктрину. 
 Мать, красная и в полном исступлении, продолжала орать. 
 Наконец, их отпустили. 
 - Ну, ты взял? - шепнул, нахмурившись, мой дядя. 
 В ответ отчим молча задрал рубаху, показывая бутылочное горлышко, торчавшее из штанов. 
 Через полчаса они разговорились, и я узнал, в чем там было дело. 
 Оказывается, накануне они отправились за грибами в отдаленную местность, с редкими поездами. Там, набравши полные корзины, испросили позволения выпить бутылочку вина. Что и требовалось - но только в качестве алиби, для оправдания запаха. Потому что потом они выпили восемь. И мать тащила их на себе, а грибы они потеряли. И сломали друг другу ребра в скоротечной потасовке, потому что дядя обвинил отчима в том, что тот лично бомбил Западный Бейрут. 
 Венерический Мемуар 
 Мне, откровенно говоря, немного жалко Венеру. Когда я смотрю на культяшки, оставшиеся от ее шаловливых рук, когда я вижу ее надтреснутый нос, то лишний раз убеждаюсь в правильности названия одноименных болезней. 
 С ними я сталкивался мало - не знаю уж, увы или не увы. Слегка увы, потому как это же целый пласт общественного сознания. Сколько там можно услышать, сколько порассказать! Я же в своей практике ограничился мычащими парализованными бедолагами, истероидными нимфоманками, алкашами и откровенными психами. 
 Впрочем, кое-что я все-таки могу рассказать. Это истории из пасмурных студенческих времен, в которые мне, как не знавшему сифилиса, влепили на экзамене двойку. 
 Это, конечно, к делу не относится - просто обидно до сих пор. 
 Люди, попавшие к венерологам, имеют свою специфику. 
 Один, например, утверждал, будто "все у него случилось после того, как он помочился на ржавый трактор". 
 Другой, челаэк васточный, пошел в глухую несознанку. У него была классическая первая стадия сифилиса, как по учебнику, но он, бедовая голова, все отрицал. И - ай, молодца! - выиграл процесс. Оказалось, что у него что-то очень редкое, но другое. Выписываясь через две недели, он запахнулся в кожаный плащ и гордо каркнул: "Нада знать, с кэм спать!" 
 Третий явился по собственному почину. Он клялся и божился, что распознал у себя твердый шанкр. Его, конечно, стали осматривать и ровным счетом ничего не нашли. Клиент был чист, как новорожденный младенец. "Нет, есть! - упирался он. - Несите лупу!"Принесли лупу, стали смотреть. И, что поразительнее всего, нашли! 
 Изучение такой веселой науки рождает множество недоразумений. Венерологи очень любят разные образные выражения: "ожерелье Венеры", "трамвайный симптом", и так далее. Вот показательный пример: при первичном сифилисе в паху увеличивается лимфоузел. Он становится здоровенным, как доброе яйцо, а вокруг проступают другие, помельче. Так вот французские венерологи называют этот главный узел "мэром города", а остальные - его "горожанами". Однажды на экзамене некий субчик слегка запамятовал, как надо говорить, и на вкрадчивый, сладкий вопрос профессора "Ну, а как это образование именуют французы?" ответил, что главный лимфоузел - это Председатель Ленгорисполкома. 
 И был еще случай, за который не ручаюсь, но мне клялись, что это чистая правда. Шел экзамен; на экзамене бывает так называемая практическая часть. Приводят больного, студент его внимательно осматривает и после рассказывает о том, что увидел. Один экзаменуемый завел пациента в темный угол, велел расстегнуть штаны и принялся изучать. Профессор раздраженно одернул его: что вы, дескать, в закутке корячитесь - ведите больного сюда. Взволнованный экзаменуемый кивнул, схватил клиента за орган, представлявший клинический интерес, и спешно повел к столу, за что и получил почему-то два балла; почему - не пойму до сих пор. 
 Воцерковление 
 Оно не состоялось. 
 Вопреки моим усилиям, пускай и скромным. 
 Наверно, это плохо, и мне потом здорово достанется. 
 Правда, я крестился в православную веру в зрелом возрасте, в 1987 году - на волне неофитства, когда потрепанный задник, являвший собой затасканную картину мира, начал медленно оползать, являя ошеломленному взору всевозможные откровения. 
 Но очень скоро я понял, что совсем не гожусь в аскеты. Однажды, помнится, готовясь к завтрашней литургии, я попытался соблюсти пост: не ел мясного-молочного, не пил вина и держался молодцом, но молодечество давалось мне ценой неимоверных страданий. На беду, жена купила коробку пирожных-картошек, двенадцать штук. И вот она пришла домой и увидела, что я, недвижимый, возлежу на диване и гляжу в потолок, а коробка пуста. Или почти пуста, сейчас уже не помню. Я оправдывался, говоря, что в картошках нет ничего ни молочного, ни мясного, и буква соблюдена. Но червячок сомнения не спал, делая свое черное землеройное дело. 
 В 1990 году наши искания привели нас в экуменическую общину брата Роже, что в Тезе, во Франции, близ аббатства Клюни. 
 Стараниями товарища мы свели знакомство с братом Армином, симпатичным экуменистом из лютеран, который как раз приехал в тогдашний еще Ленинград вербовать себе сторонников. Он худо-бедно говорил по-русски и даже оплатил нам дорогу в их трогательный религиозный лагерь - до того им, монахам, хотелось заполучить к себе ортодоксов. 
 У нас собралась компания, я купил бутылку коньяка, отвергая всякие возражения и увещевания. Коньяк никто не пил, кроме хозяина дома, и я к концу вечери ощущал себя очень недурственно. Однако надо было что-нибудь и сказать, а то я молчал все время. О чем говорить с братом Армином я, естественно, не имел представления и мучительно подыскивал тему, способную его захватить. 
 Момент наступил. 
 Пролетел тихий ангел, повисла тишина - повисла неосторожно и опрометчиво. 
 Я если и не икнул, то солидно откашлялся, подпер щеку кулаком и заинтересованно осведомился, не делая никаких предисловий: 
 - М-м, брат Армин... ну, а как там мать Тереза? 
 Но даже этот вопрос не отвратил его от намерения принять нас в Тезе. 
 И мы поехали - мы с женой и наш приятель. 
 Мы очутились в молодежном лагере, среди раскованной и шумной европейской молодежи. На нас таращились, но не слишком. Нам предложили на выбор четыре группы, в которых мы могли бы наилучшим образом проявить свою сущность: группы Углубления ("углюбления" - значительно выговаривал брат Армин), Молчания, Дискуссий и Работы. 
 От работы мы отказались мгновенно. нам хотелось дискуссий, но Армин поостерегся и записал нас в Углюбление. И мы углюблялись - до тех пор, пока однажды, сидючи в кружке, не услышали от толстущей немки со злыми глазами слова про "Маленький Свет", который она любит в своей персоне. 
 На этом углюбление благополучно закончилось, и мы с товарищем приступили к дискуссиям. 
 Впрочем, мы не были спорщиками и охотно соглашались со всем, что говорили наши оппоненты. В конце концов мы вызвали бурный восторг у компании итальянцев, которые спросили, признаем ли мы верховенство Римского Папы. Я не слишком разобрался в вопросе и проявил покладистость, сказав им, что почему бы и нет. 
 В результате случился прорыв в отношениях между Востоком и Западом. "Ура! - вопили итальянцы. - Ортодоксы признали Папу!" 
 Мы вежливо улыбались и не спешили их разочаровывать. 
 А большую часть свободного времени, равно как и молитвенного, мы проводили в созерцании двух ослов, которых югославы зачем-то подарили брату Роже, отцу-основателю общины. Под доморощенные гимны, представлявшие собой окрошку из песнопений всех времен и народностей, под кукующую "Аллилуйю" мы наблюдали за этими тихими, безгрешными животными, печалясь о собственной суетности. 
 Дальше, когда уехали из Тезе, все как-то вообще пошло на убыль и почти прекратилось. Грех, что и говорить. 
 апрель-сентябрь 2002