---------------------------------------------


 Грэм Грин
 Мертвая хватка

 Каким же удивительно спокойным и надежным казался Картеру оформленный по всем правилам брак, когда он наконец в сорок два года женился. Во время венчания ощущение счастья не оставляло его ни на секунду, пока он не увидел, как Джозефина смахнула слезу, когда он вел Джулию к алтарю. Сам факт ее присутствия в церкви говорил о тех искренних отношениях, которые сложились у них с Джулией: у него не было от нее никаких секретов — они часто говорили о десяти мучительных годах, которые он прожил с Джозефиной, о ее нелепой ревности, о запланированных истериках.
 — Это у нее от неуверенности в себе, — понимающе возражала Джулия, совершенно убежденная в том, что через некоторое время подружится с Джозефиной.
 — Сомневаюсь, что это возможно, дорогая.
 — Почему? Я просто не могу не любить тех, кто любил тебя.
 — Это была весьма жестокая любовь.
 — Быть может, уже в самом конце, когда она поняла, что теряет тебя… но, милый, были же и счастливые годы.
 — Пожалуй. — Ему хотелось забыть, что он вообще кого-то любил до Джулии.
 Ее великодушие порой поражало его. На седьмой день их медового месяца, когда они сидели в ресторанчике на пляже Суниума, потягивая легкое греческое вино, он ненароком вытащил из кармана письмо от Джозефины. Оно пришло еще накануне, и он скрыл это от Джулии, боясь обидеть ее. Как это похоже на Джозефину: она не может оставить его в покое даже на столь краткий срок, на время медового месяца. Теперь почерк ее и тот вызывал у него отвращение: аккуратненькие маленькие буковки, черные чернила цвета ее волос. Джулия была платиновой блондинкой. И как только ему раньше могло казаться, что черные волосы — это красиво? И почему так не терпелось прочитать письма, написанные черными чернилами?
 — Что это за письмо, дорогой? Я и не знала, что была почта.
 — От Джозефины. Вчера пришло.
 — И ты даже не вскрыл его! — воскликнула она без малейшей тени упрека.
 — Мне и думать о ней не хочется.
 — Но, милый, а вдруг она заболела?
 — Кто угодно, только не она.
 — Или у нее деньги кончились?
 — Она зарабатывает своими моделями гораздо больше, чем я рассказами.
 — Милый, давай будем добрыми. Мы можем себе это позволить: ведь мы так счастливы.
 И он вскрыл конверт. Письмо было нежным, без жалоб, но читал он его с отвращением:

 «Дорогой Филип!
 Я не хотела быть на свадьбе тенью из прошлого, потому мне и не довелось попрощаться и пожелать вам обоим огромного счастья. Джулия была ужасно красивой и совсем-совсем молоденькой. Ты должен заботиться о ней. Уж я-то знаю, дорогой Филип, как это у тебя хорошо получается. Когда я ее увидела, то никак не могла взять в толк, почему ты так долго не решался оставить меня. Глупышка Филип! Чем быстрее это происходит, тем меньше доставляет мук.
 Вряд ли тебя сейчас интересуют мои дела, но на тот случай, если ты хоть немного беспокоишься за меня — а я помню, какой ты беспокойный, — сообщаю, что я сейчас тружусь не покладая рук над большим заказом — угадай для кого? — для французкого журнала «Вог». Я получу от них целое состояние во франках, и у меня просто нет времени на грустные мысли. Как-то раз — надеюсь, ты не возражаешь — я заскочила к нам домой (извини, сорвалось с языка), потому что потеряла трафарет. Он оказался в письменном столе, в самом углу нашего общего с тобой ящика — в банке идей, помнишь? Мне казалось, я увезла все свое барахло, а он тут как тут — лежит между листками рассказа, который ты начал тем божественным летом в Напуле, но так и не закончил. Ну вот, я болтаю всякую ерунду, а на самом деле мне всего лишь хотелось сказать вам: «Будьте счастливы».
 Целую, Джозефина».

 Картер протянул письмо Джулии и сказал:
 — Могло быть и хуже.
 — А это ничего, что я его прочту?
 — Ну что ты, оно предназначено нам обоим.
 И опять он подумал, как чудесно, что им ничего не надо скрывать друг от друга. Сколько же всего скрывать приходилось ему последние десять лет — порой самые безобидные мелочи — из страха, что Джозефина не поймет его, или разозлится, или перестанет с ним разговаривать. Теперь ему ничего не страшно: с Джулией можно поделиться любой, даже постыдной тайной, рассчитывая при этом на сочувствие и понимание. Он сказал:
 — Какой же я дурак, что не показал тебе письмо вчера. Больше это не повторится.
 Он попытался вспомнить строку из стихотворения Спенсера: «… гавань после бурных вод».
 Прочитав письмо, Джулия сказала:
 — По-моему, она замечательная женщина. Как же это мило, ужасно мило с ее стороны написать такое письмо. Знаешь, я все-таки — не так уж часто, конечно, — немножко беспокоилась за нее. Если уж на то пошло, мне ведь тоже не хотелось бы потерять тебя через десять лет.
 В такси на обратном пути в Афины она спросила:
 — Вы были очень счастливы в Напуле?
 — Да, наверно, не помню, все было совсем по-другому.
 Обостренное чутье любовника подсказало ему, что она отдалилась, хотя плечи их еще соприкасались. Всю дорогу от Суниума ярко светило солнце, впереди их ждала теплая, сонная, нежная сиеста, и все же…
 — Что-нибудь не так, дорогая? — спросил он.
 — Да нет… Только… а вдруг когда-нибудь ты тоже скажешь об Афинах, как о Напуле: «Не помню, все было совсем по-другому».
 — Какая же ты у меня глупенькая, — ответил он, целуя ее.
 Они подурачились немного, пока такси везло их обратно в Афины, а когда впереди показались улицы города, она распрямилась и пригладила волосы:
 — А тебя не так уж трудно расшевелить! — И он понял, что опять все в порядке. И если между ними хоть на секунду пролегла тень, то в том была вина Джозефина.
 Когда они вылезли из постели, чтобы пойти пообедать, Джулия сказала:
 — Нам надо ответить Джозефине.
 — Ну уж нет!
 — Милый, я тебя прекрасно понимаю, но она написала такое прелестное письмо!
 — Ладно, пошлем открытку с видами.
 На том они и порешили.
 Лондон встретил их осенней непогодой, похожей скорее на зиму: шел дождь со снегом, заливая летное поле, и они уже успели забыть, как рано зажигаются здесь огни: мимо проносились сверкающие рекламы «Жиллетт», «Лукозейд», «Хрустящий картофель фирмы Смит», и нигде никакого Парфенона. А от рекламных щитов авиакомпании «БОАК» — «БОАК доставит вас туда и привезет обратно» им стало и вовсе грустно.
 — Как только войдем, сразу включим все камины, и квартира быстро прогреется, — сказал Картер.
 Но когда они открыли дверь, то увидели, что камины уже включены. В полумраке гостиной и спальни приветственно светились огоньки.
 — Здесь побывала добрая фея, — сказала Джулия.
 — Феи тут ни при чем, — сказал Картер. Он уже заметил на каминной полке конверт с выведенными черными чернилами буквами: «Миссис Картер».

 «Дорогая Джулия!
 Можно, я буду вас так называть? Мне кажется, у нас так много общего — мы ведь влюбились в одного и того же мужчину. Сегодня так холодно, что мне было страшно представить, каково вам будет вернуться от тепла и солнца в холодную квартиру. (Уж я-то знаю, как может быть холодно в квартире — я простужалась каждый раз по возвращении с юга Францию) Так вот, я набралась нахальства, проникла к вам и включила камины, но чтобы вы знали, что больше этого не повториться, я спрятала свой ключ под коврик у входа. Это на тот случай, если ваш самолет задержится с вылетом в Риме или еще где-нибудь. Я позвоню в аэропорт, и если вы не прилетите вовремя — что маловероятно, — я вернусь и выключу камины в целях безопасности (и экономии! Плата за электричество чудовищная). Желаю вам приятного вечера в вашем новом доме.
 Целую, Джозефина.
 P.S. Мне бросилось в глаза, что банка с кофе пуста, и я оставила на кухне пакетик «Блу маунтен». Это единственный сорт кофе, который любит Филип».

 — Ну и ну! — рассмеялась Джулия. — Она действительно все предусмотрела.
 — Лучше б она оставила нас в покое, — сказал Картер.
 — Тогда б здесь не было тепло, а мы остались бы без кофе к завтраку.
 — У меня такое чувство, что она где-то здесь притаилась и того я гляди войдет — как раз когда мы целуемся. — Он поцеловал Джулию, не отрывая взгляда от двери.
 — Ты все-таки несправедлив к ней, дорогой. В конце концов, она же оставила свой ключ под ковриком.
 — Кто ее знает, она вполне могла сделать второй.
 Джулия закрыла ему рот поцелуем.
 — Ты заметила, как возбуждает несколько часов лета?
 — Да.
 — Это, наверно, из-за вибрации.
 — Тогда давай что-нибудь придумаем.
 — Сейчас, я только взгляну сначала под коврик. Для полной уверенности, что она не соврала.
 Ему нравилось быть женатым — настолько, что он винил себя, что не женился раньше, упуская из виду, что в этом случае его женой была бы Джозефина. Ему казалось почти чудом, что Джулия, нигде не работавшая, всегда была рядом. Прислуги, которая внесла бы в их жизнь излишнюю упорядоченность, у них не было. Поскольку они везде бывали вместе: на коктейлях, в ресторанах, на небольших званых обедах, им достаточно было посмотреть друг другу в глаза… Они так часто уходили с коктейлей через четверть часа или же с обеда сразу после кофе, что о Джулии вскоре сложилось мнение как о существе хрупком и быстро утомляющемся:
 — Боже мой, мне ужасно неудобно, но у меня жуткая головная боль, как же это глупо. Филип, ты должен обязательно остаться…
 — Ну что ты, конечно же я не останусь.
 Однажды, когда они вышли на лестницу и их охватил безудержный смех, им лишь чудом удалось избежать разоблачения: хозяин дома вышел вслед за ними, чтобы попросить опустить письмо. Джулия вовремя перешла со смеха на что-то вроде истерики… Минуло несколько недель. Брак их оказался действительно удачным… Иногда они с удовольствием обсуждали эту удачу, и тогда каждый приписывал основную заслугу другому.
 — И подумать только, что ты мог бы жениться на Джозефине, — сказала Джулия. — А почему ты на ней не женился?
 — Наверное, потому, что где-то в подсознании у нас обоих была мысль, что это ненадолго.
 — А у нас надолго?
 — Если не у нас, то у кого же?
 Бомбы замедленного действия начали взрываться в начале ноября. Несомненно, они должны были сработать раньше, но Джозефина не учла, что его привычки временно изменились. Прошло несколько недель, прежде чем ему понадобилось заглянуть в ящик, который во времена их близости они называли банком идей — он складывал в него наброски рассказов, записи подслушанных обрывков разговоров и тому подобное, а она — наспех зарисованные модели для журналов мод.
 Стоило ему открыть ящик, как он тут же увидел ее письмо. На нем стояла выведенная черными чернилами надпись «Совершенно секретно» с претенциозным восклицательным знаком в виде большеглазой девушки (у Джозефины была базедова болезнь в легкой форме, что ее совсем не портило), которая, подобно джинну, появлялась из бутылки. Он прочитал письмо с глубокой неприязнью:

 «Милый!
 Ты не ожидал найти меня здесь? Но после десяти лет я не могу не сказать тебе время от времени «Спокойной ночи», «Доброе утро», «Как дела?». Будь счастлив.
 Целую (искренне, от всего сердца), твоя Джозефина».

 От этого «время от времени» исходила явная угроза. Он с грохотом задвинул ящик и так громко чертыхнулся, что в комнату заглянула Джулия:
 — Что случилось, милый?
 — Опять Джозефина.
 Она прочитала письмо и сказала:
 — Знаешь, ее можно понять. Бедная Джозефина! Ты что, рвешь его, милый?
 — А что ты хочешь, чтоб я с ним сделал? Сберег для издания полного собрания ее писем?
 — Мне кажется, ты к ней несправедлив.
 — Это я-то к ней несправедлив? Джулия, ты не представляешь, что за жизнь мы вели последние годы. Хочешь, я тебе покажу шрамы: в минуты ярости она могла ткнуть сигаретой куда угодно.
 — Это все от отчаяния: она чувствовала, что теряет тебя. На самом деле эти шрамы из-за меня, все до единого.
 И в ее глазах появилось то нежное, веселое и задорное выражение, которое всегда вело к одному и тому же.
 Не прошло и двух дней, как взорвалась вторая бомба. Проснувшись, Джулия сказала:
 — Нам давно пора перевернуть матрац. Мы с тобой проваливаемся в какую-то дыру посередине.
 — А я не замечал.
 — Многие переворачивают матрац каждую неделю.
 — Да, да, Джозефина всегда так делала.
 Они сняли с кровати постельное белье и стали сворачивать матрац. На пружинах лежало письмо, адресованное Джулии. Картер увидел его первый и попытался незаметно спрятать, но это не ускользнуло от Джулии.
 — Что это?
 — Джозефина, конечно. Скоро их наберется слишком много для одного тома. Придется опубликовать их роскошным изданием в Йейле, как письма Джордж Элиот.
 — Милый, это письмо адресовано мне. Что ты собирался с ним сделать?
 — Тайно уничтожить.
 — А я думала, у нас не будет тайн друг от друга.
 — Я не учел при этом Джозефину.
 Впервые она не решалась открыть конверт сразу.
 — Странное, конечно, место для письма. Думаешь, оно случайно здесь оказалось?
 — Каким образом?
 Прочитав письмо, она отдала его Филипу, сказав с облегчением:
 — Она тут все объясняет. В общем-то все вполне понятно.
 Он прочел:

 «Дорогая Джулия, надеюсь, вы наслаждаетесь настоящим солнцем Греции. Не говорите Филипу (ах да, у вас, конечно же, еще нет секретов друг от друга), но мне никогда не нравился по-настоящему юг Франции. Вечно этот мистраль, который сушит кожу. Я рада, что вы избавлены от этого. Мы не раз собирались поехать в Грецию, как только сможем себе это позволить; так что я знаю, Филип будет доволен. Я зашла сегодня поискать эскиз, а потом вспомнила, что матрац никто не переворачивал уже по крайней мере полмесяца. В последние недели нашей совместной жизни нам было как-то не до этого, вы понимаете. Что бы там ни было, мне была невыносима мысль, что вы вернетесь с островов лотоса и в первую же ночь обнаружите в постели какие-то бугры, вот я и перевернула матрац для вас. Советую делать это каждую неделю, иначе посередине образовывается дыра. Кстати, я повесила зимние шторы, а летние сдала в химчистку на Бромптон-роуд, 159.
 Целую, Джозефина».

 — Помнишь, мне она писала, что в Напуле было божественно, — сказал он. — Йейльскому издателю придется сделать перекрестную ссылку.
 — Ты все-таки какой-то бесчувственный, — сказала Джулия. — Милый мой, ей просто хочется быть полезной. В конце концов, мне бы и в голову не пришло заниматься шторами и матрацем.
 — И ты, конечно же, собираешься написать ей пространный ответ, любезно сообщив наши домашние новости?
 — Но ведь она уже давно ждет ответа, это же старое-престарое письмо.
 — Да, интересно, сколько еще таких старых-престарых писем нам предстоит обнаружить. Клянусь, не я буду, если не обыщу всю квартиру — с чердака до подвала.
 — У нас нет ни того, ни другого.
 — Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.
 — Я знаю лишь то, что ты делаешь из мухи слона. Право, ты ведешь себя так, будто боишься Джозефины.
 — О черт!
 Джулия выбежала из комнаты, а он попытался работать. В тот же день, попозже, разорвалась еще одна хлопушка — ничего серьезного, но легче ему не стало. Ему понадобился телеграфный код, чтобы отправить телеграмму за океан, и он обнаружил в первом томе справочника список, в алфавитном порядке отпечатанный на машинке Джозефины, где буква «о» всегда неясно пропечатывалась, — полный список телефонов, которыми он чаще всего пользовался. Его старый друг Джон Хьюз шел сразу за магазином «Харродз»; тут же были телефоны ближайшей стоянки такси, аптеки, мясника, банка, химчистки, овощного и рыбного магазинов, телефон его издателя и литературного агента, салона красоты Элизабет Арден и местных парикмахеров. В скобках было помечено (Это для Дж. Имейте в виду — вполне надежно и не очень дорого»). Тут он впервые обратил внимание, что их имена начинаются с одной буквы.
 Джулия, на глазах у которой он обнаружил список, сказала:
 — Просто ангел, а не женщина. Давай приколем его над телефоном. В нем и правда есть все необходимое.
 — После острот в ее последнем письме можно было ждать, что она включит в список ювелирную фирму Картье.
 — Дорогой, это были не остроты, а простая констатация факта. Если бы у меня не было своих денег, мы бы тоже поехали на юг Франции.
 — Может, ты думаешь, я и женился на тебе, чтобы в Грецию съездить?
 — Не валяй дурака. Ты ее просто не понимаешь, вот и все. Ты выворачиваешь наизнанку каждое ее доброе дело.
 — Доброе?
 — Наверное, это из чувства вины перед ней.
 После этого он предпринял настоящий обыск: проверил пачки сигарет, ящики, картотеки, прошелся по карманам костюмов, которые оставались дома, снял заднюю панель телевизора, приподнял крышку бачка в туалете и даже сменил рулон туалетной бумаги (это было быстрее, чем перематывать старый). Когда Джулия пришла просмотреть, чем он занимается, и застала его в туалете, в ее взгляде на сей раз не было никакого сочувствия. Он заглянул за ламбрекены (кто знает, что там окажется, когда шторы пойдут в следующий раз в химчистку), вытащил грязное белье из корзины — вдруг на дне что-то осталось незамеченным. Он ползал на четвереньках по кухне, заглядывал под газовую плиту и издал что-то вроде победного клича, найдя клочок бумаги, прилепившейся к трубе, но оказалось, он остался после посещения слесаря. Он услышал, как в их ящик положили дневную почту, и тут же из холла донесся возглас Джулии:
 — Ой, как хорошо! А ты никогда не говорил, что выписываешь французский «Вог».
 — Я и не выписываю.
 — Постой-ка, тут еще один конверт, в нем что-то вроде рождественской открытки. Подписку для нас оформила мисс Джозефина Хекстолл-Джонс. Как это мило с ее стороны!
 — Она продала им серию рисунков. Я не желаю их видеть.
 — Дорогой, ты ведешь себя как ребенок. Ты что, надеешься, что она перестанет читать твои книги?
 — Я хочу только одного: чтобы она оставила нас в покое. Всего на несколько недель. Неужели я хочу так уж много?
 — А ты, оказывается, эгоист, мой милый.
 В тот вечер он почувствовал себя умиротворенным и усталым, но на душе стало немного легче: обыск он предпринял самый тщательный. Во время обеда он вдруг вспомнил про свадебные подарки, которые за недостатком места еще были в ящиках, и тут же — между первым и вторым блюдом, — проверил, хорошо ли они заколочены — он знал, что Джозефина никогда не воспользовалась бы отверткой, боясь поранить пальцы, а молотки приводили ее в ужас. Наконец-то они сидели вдвоем, окутанные вечерней тишиной и покоем, но каждый знал, что стоит им только захотеть коснуться друг друга, как эта упоительная тишина тут же будет нарушена. Это любовникам не терпится, а женатые люди могут и подождать.
 — «Я умиротворен, как сама старость», -процитировал он.
 — Чье это?
 — Браунинга.
 — Я его совсем не знаю. Почитай мне что-нибудь.
 Он любил читать Браунинга вслух: у него был хорошо поставленный голос и самолюбование его было скромным, безобидным.
 — Тебе действительно хочется?
 — Да.
 — Я и Джозефине читал, — предупредил он.
 — Ну и что? Хочешь не хочешь, но в чем-то мы не можем не повторяться, правда, милый?
 — Есть строки, которые я ей никогда не читал, хотя и был влюблен в нее. Это казалось как-то не к месту. Все было так непрочно. — Он начал:



   Мне до боли ясно, что я стану делать
   С наступленьем долгих темных вечеров…



 Он сам был глубоко растроган своим чтением. Никогда еще Джулия не была ему так дорога, как в этот момент. Тут его дом, а все остальное — не что иное, как дорога к нему.



   …говорить с тобой,
   А не буду только наблюдать, как ты,
   Сидя у камина, бережной рукою
   Медленно листаешь бледные листы,
   Молча, словно фея моего покоя.



 Как бы он хотел, чтобы Джулия и впрямь читала, но тогда она, конечно же, не могла бы слушать его с таким восхитительным вниманием.



   …Между двух влюбленных, как рубец на коже,
   Может лечь граница — третьей жизни тень;
   Может быть лишь рядом, не срастаясь все же…



  [1] 
 Он перевернул страницу, там лежал листок бумаги, исписанный черным аккуратным почерком (он обнаружил бы его сразу, еще не начав читать, если бы она положила его в конверт).

 «Дорогой Филип!
 Я всего лишь хочу пожелать тебе спокойной ночи между страницами твоей любимой книги… и моей тоже. Нам очень повезло, что все закончилось именно так. Общие воспоминания всегда будут связывать нас.
 Целую, Джозефина».

 Он швырнул книгу и листок на пол:
 — Сука! Сука проклятая!
 — Я не позволю тебе так говорить о ней! — с неожиданной силой сказала Джулия. Она подобрала листок и прочитала.
 — Что тут плохого? — грозно спросила она. — Ты ненавидишь воспоминания? Что же тогда будет с нашими воспоминаниями?
 — Да ты что, не видишь, чего она добивается? Ничего не понимаешь? Ты что, дура, Джулия?
 Ночью они лежали, отодвинувшись друг от друга, не соприкасаясь даже ногами. Это была первая ночь без любви с тех пор, как они вернулись домой. Им обоим не спалось. Утром Картер нашел письмо в самом простом месте, о котором он почему-то не подумал: в новой пачке линованной бумаги, на которой он всегда писал свои рассказы. Письмо начиналось словами:

 «Милый! Ты не против, если я буду называть тебя как прежде…»



 [1] Перевод с английского Д. Веденяпина