Аннотация: Душераздирающая сексуальная драма, происходящая на фоне питерских богемных тусовок. Правдивая история любви русского поэта и финской дипломатки.


---------------------------------------------


 Владимир Яременко-Толстой


 Мой-мой



 ПРЕДИСЛОВИЕ


 Выпить бы сейчас, чтобы легче писалось. Чтобы лучше рассказывалось и вспоминалось. За окном северная белая ночь и дождь идет уже несколько дней. Пора любви и интимных встреч, а я сижу дома один без любви и без сна. И на душе тяжело и гадко. Надо начать писать свой первый роман – рассказать то, что произошло со мной этой весной. И этим поставить точку – вбить осиновый кол в грудь женщины-оборотня, женщины-вампира, женщины-ведьмы из финских лесов и болот Лаппенранты.
 Иначе не выжить мне. Огонь отчаяния и боли сжигает мои внутренности, сердце часто стучит, тело дрожит мелкой дрожью, а мысли все в анализе происходящего и в свежих незаживающих воспоминаниях. Горло перехватывает горечь и слезы. А душа жаждет священного очищения через огонь слова.
 Единственное избавление – написать роман – роман без вранья, быстрый и честный, созданный самой жизнью событиями последних месяцев и лишь нуждающийся в письменном изложении. Просто перенести его на бумагу и, освободиться, таким образом, от невыносимых мыслей и невыносимых эмоций. Это будет мой первый роман. Это мой личный роман. И называться он будет по-фински "мой-мой", что в переводе означает что-то типа "привет" или "здравствуйте"…
 Здравствуйте, сложный я человек и судьба у меня запутанная и сложная. Сейчас я расскажу о себе. Буду стараться, чтобы понятно было, хотя я и сам в жизни своей многого не понимаю. Но буду рассказывать, может быть, женщина какая-нибудь найдется, которая меня поймет, и раны мои душевные залижет. Сложный я человек, очень сложный. Таким сложился я от сложностей жизни. И ничего с этим теперь не сделать. Даже фамилия моя складывается из двух частей и имеет непростую историю. Однако начну с начала, с чего обычно начинается жизнь.
 Я родился в Сибири, где отец мой – писатель Николай Толстой, потомок великого графа, отбывал свой лагерный срок и ссылку. В Сибирь забросила его литература, а именно – стихотворение, довольно талантливое, но излишне едкое, сочиненное им по неосторожности в юности. Всех подробностей я не знаю, и в изложении данной истории не могу претендовать на доскональную объективность и точность. Пересказываю лишь то, что донесла до меня семейная легенда, слышанная мною обрывочно, да немногословные откровения родителей, предпочитающих до сих пор обходить данную тему сдержанным молчанием. Причиной тому является, очевидно, глубоко затаенная обида и то, что отца по делу, в сущности, чисто политическому, осудили по статье уголовной, а именно – за хулиганство. Тогда стояла хрущевская пора моратория (de facto) на статьи политические, это было время широких реабилитаций и разоблачений политических репрессий прошлого.
 Как бы то ни было, расскажу, что знаю.
 Отец мой принадлежал к легендарному поколению советской интеллигенции 50-60-х годов. Это было время хрущевской оттепели, время надежд и новых возможностей. Все вокруг кипело и бурлило, жизнь казалась прекрасной и бесконечной. А он учился на филологическом факультете Ленинградского университета и мечтал стать великим поэтом. В этом он был не особенно оригинален, поскольку поэтами в то время воображали себя многие, почти все.
 Впрочем, он был одним из наиболее одаренных и успешных. Его любили девушки, а стихи его ходили по рукам. Его имя было тогда в интеллектуальных кругах Ленинграда на слуху, но, увы, ни разу не появлялось в печати. Он писал много, был активным, задиристым и энергичным.
 Бывал он и у Анны Ахматовой, но не имел к ней никаких симпатий, ему было непонятно, почему другие перед ней пресмыкаются. Ее стихи всегда казались ему скучными и неинтересными. Она продолжала жить в каком-то своем времени и ничего не понимала в окружающей ее действительности. Отец считал ее просто раздражительной старушонкой, падкой до лести и подарков. Он и сейчас называет ее "старой гадостной жабой".
 Отец мой был близок со многими молодыми поэтами, в том числе и с Иосифом Бродским, с которым дружил Ему-то первому и показал он свое новое стихотворение "Россия". Бродский прочитал его раз, затем еще раз и пришел в неописуемый восторг. Он хохотал, катался по полу, зачитывая вслух особо понравившиеся ему места. Он искренне поздравил отца с рождением "бессмертного шедевра", как он сразу же это творение окрестил, и на радостях они скинулись на бутылку азербайджанского портвейна, которую выпили в комнате Бродского в ажурном доме-прянике Мурузи на углу Литейного проспекта и улицы Пестеля.
 Бродский в радостной эйфории бегал по заставленной мебелью комнате, ловко лавируя между предметами быта и предлагая начать распространение текста немедленно, как можно скорей. Отец был польщен такой бурной реакцией друга, он оставил ему рукопись, поскольку сам уже знал стихотворение наизусть, и ушел готовиться к экзамену.
 Бродский, быстро переписав несколько копий, сломя голову, бросился по гостям. Стихотворение распространилось по городу с бешеной скоростью, и скоро его знали уже почти все, интересовавшиеся литературой. Его заучивали, пересказывали, переписывали. Вы можете спросить людей того поколения, я это пробовал неоднократно, многие из них помнят этот текст и поныне. Не буду отрицать очевидное, стихотворение и впрямь было весьма едким и наглым. Дабы не быть голословным, приведу его текст полностью:



   РОССИЯ


   Россия лежала нагая,
   И Ленин на ней сидел.
   И, ноги ей раздвигая,
   Член вставить во чрево хотел.


   Россия, Россия, Россия,
   И Ленина сморщенный член.
   Ты громко пощады просила,
   Но Ленина член не тлен.


   Хранится он в Мавзолее,
   Завернутый в вату и ткань.
   Проветрят его к юбилею,
   И тихо попросят: – Встань!


   Но он уж не встанет, наверное,
   Он сморщен и желт, как лист.
   И тронет его неуверенно,
   Склонясь, молодой журналист.


   А вечером, лежа в постели,
   Пока не подкрался сон,
   Подробно об этом деле
   Невесте расскажет он.


   Она улыбнется доверчиво,
   И спросит с улыбкой, ждя,
   Глаза опустив застенчиво:
   Мой милый, какой у вождя?
   Но он побоится сказать ей,
   Что член вождя худ и мал,
   Ведь он кандидат в члены партии,
   Узнают – будет скандал.


   Работы лишится он сразу, Поэтому вдруг говорит:
   Таких не видал я ни разу –
   Огромный, как сталактит!


   Огромный, огромный, огромный!
   Таких, может, нет и в ЦК!
   Как Ленин – великий и скромный!
   А мой не дорос пока!


   И свой он засунет отросток
   В ее половую щель,
   И будет рыдать, как подросток,
   Достигший порочную цель.


   А где-то в тиши Мавзолея,
   Завернута в вату и ткань,
   Как светлое завтра белея,
   Лежит волосатая дрянь.


   Россия лежит нагая,
   На ней снова кто-то сидит,
   И, ноги ей раздвигая,
   Член вставить во чрево хотит.


   Россия, Россия, Россия,
   И Ленина сморщенный член,
   Ты громко пощады просила,
   Но Ленина член не тлен!"



 О стихотворении "Россия" каким-то образом узнали и в КГБ. Последовавшая реакция была однозначной и незамедлительной. К Бродскому, распространявшему копии, вскоре пришли. Иосиф испугался, и честно все рассказал, отдал рукопись отца. Дело начинало принимать серьезнейший оборот. Последовали допросы. Стали выяснять – кто, как, кому, и в каком количестве распространял, кто как к стихотворению относился. Отца исключили из комсомола, а затем из университета и в скорости арестовали.
 Интеллектуальные круги города оказались парализованными. Люди еще помнили недавнее прошлое и боялись как за себя, так и за своих близких. Всему виной был мой отец. Его порицали не только на допросах в КГБ и на комсомольских собраниях, но и в разговорах между собой. Он перешел границы допустимого и дозволенного, он всех подвел. От него все отвернулись, даже с родителями его перестали здороваться, и он оказался один на один перед лицом карательных органов. Во время допросов ему зачитывали показания его друзей, на него гадивших и от него отрекавшихся, характеризовавших его аморальным, порочным и антиобщественным типом.
 Ему было бесконечно обидно, но он все понимал и из последних сил старался не озлобляться. Он брал всю вину на себя, держась с достоинством, как и подобает поэту. Под следствием он провел четыре с половиной месяца. Потом был закрытый суд, на котором в качестве свидетелей выступали друзья, старавшиеся не смотреть ему прямо в глаза. Уже тогда он твердо решил для себя, что больше никогда не вернется в этот город. И он данное себе слово сдержал, так никогда и не вернувшись.
 Теперь обо мне. Я родился летом 1967-го года в сибирском поселении под лагерем. Случилось это ранним утром 16-го июля. Стало быть, по гороскопу я Рак, а не Водолей, как я обычно всем говорю. А все оттого, что в паспорте моем, равно как и в свидетельстве о рождении стоит совершенно другое число и год.
 Я никогда не считал нужным об этом кому-либо подробно рассказывать, даже моей бывшей жене, от которой, казалось бы, я ничего не скрывал, с которой прожил многие годы и имею дочь. Объяснять всегда сложно, тем более людям, которым все это малопонятно и ненужно.
 Недавно я пытался рассказать об этом своей финской женщине, живо всем интересовавшейся и требовавшей показать ей паспорт. Но она вообще мало верила мне, а паспорт был нужен ей лишь затем, чтобы увериться в том, что я в действительности ношу фамилию Толстой и являюсь австрийским гражданином, а не каким-нибудь безродным русским авантюристом, способным каким-то корыстным образом использовать ее в своих непонятных ей целях.
 Ведь она хотела "ходить" за меня замуж, она сделала мне предложение, и поэтому ей было важно – "знать все". А я долго мучил ее, не показывая свой паспорт. Тем более что паспортов у меня на самом-то деле два, то есть, есть еще и русский, но с другой фамилией. И в паспортах этих не совпадают ни имена, ни гражданство. В них совпадает лишь возраст и место рождения. Я попытаюсь сейчас объяснить, что здесь так, а что не так, почему там стоит, будто родился я не в Сибири 16-го июля 1967-го года, а на Украине 31-го января 1962-го, и почему мне в действительности 34 года, а не 39 лет.
 Значит так – я родился в Якутии, а не на Украине, как в паспорте. Когда моя мать попыталась получить у лагерного начальства свидетельство о рождении, с нею никто не пожелал возиться. Ей просто предложили поехать в Якутск и там все оформить. Начальник лагеря аргументировал это тем, что ни у поселения, ни у лагеря нет названия, а есть только номер, который вообще за последнее время и без того неоднократно менялся.
 "Ну, зачем вашему сыну надо, чтобы у него в свидетельстве о рождении, а затем и в паспорте, стоял номер нашего лагеря? А, может, он потом в университет поступить захочет? Так зачем же ему такая биография? С такой биографией его никуда не примут! Поезжайте лучше в Якутск! Пусть запишут – родился в Якутске! А у меня так даже бланков свидетельства о рождении нет, потому как тут мужской лагерь и никому тут рожаться не положено!" – резонно подытожил он.
 Мать согласилась с его аргументами и действительно ездила в Якутск. Но там ей тоже ничего не выдали. Получался какой-то замкнутый круг. Она ходила, просила, плакала, но никто не хотел регистрировать грудного ребенка опального поэта Николая Толстого.
 Мои родители решили назвать меня Поро, что на языке маленького местного племени, жившего рядом с лагерем, означало "олень". Мой отец очень любил оленей. Любила их и моя мать. У большинства народов Сибири существует культ оленя, почитающегося своего рода священным животным, ведь на оленях ездят, их мясо употребляют в пищу, а оленихи успешно утоляют любовный пыл истосковавшихся по женщинам пастухов в периоды их длительных отлучек из дома во время летних выпасов и весеннего гона.
 Отец мой, отсидев свой срок полностью и находясь уже на поселении, много общался с коренными жителями. Его интересовали шаманы, обычаи и обряды. Он даже пытался выучить язык местного племени, но потом отказался от этой причуды ввиду того, что языков в Сибири несметное множество, и, что если и учить какой из них, то тогда уж якутский, являющийся официальным языком автономной республики наряду с русским. Якутский язык принадлежит к тюркской языковой группе, к которой принадлежит большинство языков сибирских народов. Язык же местного племени принадлежал к угро-финской группе, поэтому и учить его не имело большого смысла.
 Это была идея отца. Это он решил назвать меня Поро, поскольку не хотел называть меня обычным русским именем. "Русских имен мало и все они одинаковы. И вообще, все они даже не русского, а чаще греческого или латинского происхождения, – резонно рассуждал он. – Быть Михаилом, Андреем или Александром вместе с миллионами других Михаилов, Андреев и Александров – это же просто нелепо!" Мать ему не перечила. Родители до сих пор зовут меня моим первоначальным именем – Поро.
 Однако, маленького молодого оленя, завернутого в пеленки и одеяла, никто не хотел признавать официально, словно и на свет этот ему появляться не следовало. А на улице был уже сентябрь месяц, начинались снегопады и первые ночные заморозки. Близилась суровая сибирская зима, несущая с собой свирепые холода, недостаток витаминов и нехватку пищи. Посоветовавшись, мои родители решили, что мне с матерью будет лучше поехать на Украину, где проживала ее родная сестра и моя тетка.
 Я совсем ничего не помню, но на Украину, согласно рассказам матери, мы ехали долго. Сначала машинами до Якутска, затем самолетом до Новосибирска, а оттуда – поездом и автобусами.
 Моя тетка была рада нашему приезду. Год назад она потеряла единственного ребенка, и все еще находилась под гнетом внезапно навалившегося на нее горя. Время от времени, когда состояние обострялось, ее забирали на лечение в областной психоневрологический диспансер, но это помогало ненадолго.
 Она ходила, словно потерянная, заговаривалась и часто плакала. Ее муж работал в колхозе, он пил и частенько нещадно лупил ее под пьяную руку. Она хотела еще ребенка. Но судьба не давала ей забеременеть вторично. Через несколько лет после нашего визита тетя Оля наложила на себя руки.
 До самого последнего мгновения своей жизни она ожидала чуда – возвращения сына, безутешно понимая всю иллюзорность подобной надежды. Трагедия была покрыта тайной. Ее сын, четырех лет от роду, ушел с деревенскими ребятами в лес и не вернулся. Его искали несколько недель. Вызывали водолазов, чтобы обследовать местную речку, объявляли розыск в милиции, прочесывали лес с солдатами и собаками. Наверное, никто уже никогда не узнает истины. Фактом осталось лишь его бесследное исчезновение.
 Узнав о злоключениях матери, тетя Оля вдруг, как мне потом рассказывали, на какое-то время обрадовалась и быстро-быстро залепетала: "Вот он, сын мой, Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешную! Вот он, сын мой, вернувшийся на эту землю. Я вижу, я знаю, что это он. Сестра моя вместо меня родила его. Да, это она родила его. Душа его убиенная невинно, вселилась в чрево сестры моей. На! На! Забери документы его! Вот документы его, он забыл их здесь! Вот! Вот!".
 И она, выхватив из буфета небольшой пакетик, перевязанный желтой тесемкой, стала совать его мне в кроватку, когда-то принадлежавшую ее сыну. А я, говорят, совсем даже не испугался странного поступка бедной безумицы, но, наоборот, будто бы даже смеялся и словно узнавал этот жалкий пакетик.
 В последствии, когда мать моя пришла в Сибири к шаману и рассказала ему эту историю, шаман вовсе не удивился. Он попросил мою мать сказать ему даты пропажи мальчика и моего рождения. Затем он занялся нехитрыми подсчетами, чертя на земле палкой.
 "Все может быть, женщина", – загадочно сказал он. – "Видишь, между датой гибели этого мальчика и предположительным моментом зачатия твоего сына лежит приблизительно сорок дней. Возможно, его душа переродилась в твоем животе. Это случается среди близких родственников. Я слышал о таких фактах от старого шамана Бугубая – моего учителя".
 Таким образом, превратился я в украинского мальчика Владимира Яременко, сына колхозного механизатора, как и мой отец – Николая, сгоревшего от водки в 1973 году. Когда я остался круглым "сиротой", меня усыновили мои собственные родители.
 Вот коротко обо мне. Все это может показаться несколько сложным, запутанным и довольно странным. Но, тем не менее, не более странным и запутанным, чем вся моя последующая жизнь.
 Иногда во сне я вижу себя заблудившимся в темном дремучем лесу. Я мечусь и кричу в ужасе. И вдруг вижу какие-то ворота впереди – начинаю идти, подбегать к ним, но они всякий раз пропадают. Еще ни разу не удалось мне узнать, что находится там, за ними. Может быть, там находится разгадка, цель и миссия моей жизни?
 Я часто отчетливо чувствую некую миссию, возложенную на меня свыше, но до сих пор не мог понять, в чем она заключается. Если это миссия стать писателем, тогда значит, я подошел к ней вплотную. Я начал писать после длительных колебаний и раздумий, неуверенности в себе и безотчетных страхов. Я начал писать, но, если мне когда-нибудь выпадет честь получить за это большое признание, какую-нибудь значительную награду – Нобелевскую премию, например, я хотел бы отдать ее своему отцу, ведь он ее более достоин. Он много страдал. Его преследовали и унижали. Он был репрессирован, изгнан и до сих пор пребывает в изгнании. Он обучал меня до одиннадцати лет, так как в том месте, где мы тогда жили, не было школы. Аттестат о неполном среднем образовании мне купили у председателя оленеводческого совхоза "Новый путь", отдав за него нашу единственную олениху Майю – мою первую любовь и первую женщину, из-за которой я плакал, но в связи с которой так никому и не сознался.
 Одиннадцатилетнего, со свежеполученным паспортом шестнадцатилетнего, меня отправили к родственникам в Ленинград – учиться дальше.
 Судьба бросала меня из стороны в сторону, из страны в страну. Я выучился, стал профессором Венского университета, и начал учить других, а затем вдруг решил, что нужно что-то менять, и после многолетних скитаний за границей приехал назад в Россию, чтобы начать новую жизнь, сам себе не отдавая отчета в том, какую именно, и как.
 Я твердо решил преодолевать все препятствия, которые только смогут встать на моем пути. Однако уже первым препятствием оказалось препятствие, на которое я никак не рассчитывал заранее. Им оказалась любовь, лишившая меня рассудка и чуть было меня не погубившая. Она ждала меня рядом – в сером здании с колоннами напротив моего дома, на котором развивался белый флаг с голубым крестом, и где размещалось Генеральное Консульство Республики Финляндия.
 Маленькая рыжая женщина возвращалась с работы в тот день, когда я вернулся в город. Примерно в одно и то же время. Но тогда мы еще не были с ней знакомы. У нас были свои дороги, которым вскорости было суждено пересечься.
 Об этой истории я обещаю рассказать подробно, не скрывая ни имен, ни событий, не щадя ни себя, ни других. Пусть мне простят мои откровения люди, о которых пойдет здесь речь. Или пусть не прощают. Пусть будет, как будет. Решение принято и менять его уже поздно.




 Глава 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ.


 11 марта 2001 года я выехал автобусом из Дюссельдорфа. Позади три недели тотального стресса. Я так устал. У меня совсем не осталось ни сил, ни эмоций. Хочется отдыхать и спать несколько суток. Ни о чем не думать и ни о чем больше не беспокоиться. Просто спать, гулять, кушать. Теперь я никому ничего не должен. Все время – только для меня. Что хочу, то и делаю. А пока я вообще ничего не хочу. Болит сердце и ноет спина. Нужно будет заняться собой – найти хорошего массажиста и пройти полный курс массажа. Необходимо держать себя в форме. Ну, теперь для этого времени хватит. У меня есть в запасе как минимум год.
 Надеюсь, мне удалось сделать все вовремя. Последних несколько лет мысль сменить ситуацию и сделать паузу преследовала меня неотрывно. Я слишком долго засиделся в маленькой душной, провинциально-консервативной Австрии. Стоит попробовать что-то еще. Меня слишком развратила жизнь, какую я вел в эти последние годы.
 С одной стороны, мне было совсем не плохо. У меня было место в университете, дающее мне средства к существованию и довольно много свободного времени, возможность заниматься чем-то еще, чем я и занимался. Но это была своего рода ловушка, дорога в тупик. Эта ситуация развращала и не давала двигаться дальше. Мне становилось неинтересно и скучно. Хотелось свободного полета и полного беспредела.
 В ноябре я пошел в отдел кадров Венского университета и попросил академический отпуск на три года. Мне дали всего на один. Через год я могу вернуться, а могу и не возвращаться, послать их к черту, и все. Начать новую жизнь на новом месте. Все сначала. Надо уметь отказываться от благ и не привязываться к вещам и ситуациям. Настало время разбрасывать камни, собранные на голом месте чужбины с таким трудом. Ладно, я соберу их где-то еще, а потом опять разбросаю. Нельзя ни о чем жалеть. Нужно жить жадно и радостно. Есть так много различных мест, в которых я не бывал. Есть так много вещей, которые я не пробовал. Ощущений, которые не испытал.
 Может быть, это кризис середины жизни? Может быть. Вот приеду в Россию – будет время подумать. Найти какое-нибудь занятие. Что я хочу? Я ничего не хочу. Хочу спать.
 Спать в автобусе не очень удобно. Ноги не вытянуть. Мне приходится их поджимать. На двух телевизионных мониторах, установленных в голове и в середине автобуса, показывают дурацкий видеофильм о подводных лодках. Очень громко. Бах! Бум! Бац! Его сменяет фильм о Жанне д'Арк, мать ее за ногу! Спать совершенно невозможно.
 В Ганновере пассажиров на Санкт-Петербург просят выйти и пересесть в другой автобус. Автобус, в котором мы едем сейчас, пойдет в Казахстан. Сколько же ехать автобусом до Казахстана? Пять дней, шесть дней, неделю? Если до Питера двое суток, то до Казахстана уж явно не меньше недели. Зачем эти люди так себя истязают? Дешевле? Скорее всего, причина в этом.
 Я еду автобусом, потому как у меня килограммов сто багажа. Остатки моего имущества, осколки прежней жизни. Самолетом или поездами пришлось бы добираться с пересадками и непонятно как. А на автобус меня посадили родственники и вылезу я у немецкого консульства на Фурштатской – в двух минутах ходьбы от дома. Дойду там уже как-нибудь.
 Я думал, что автобус будет прямой, но в Ганновере приходится пересаживаться. Нас сортируют по направлениям. Перетаскиваю семь мест багажа из одного автобуса в другой. Осматриваю своих новых соседей. Это в основном еврейские эмигранты и русские немцы. Они говорят о социальных пособиях, курсах немецкого языка и ценах на квартиры. Водитель ставит видеокассету. Опять Жанна д'Арк, мать ее за ногу!
 В Германии у меня с недавних пор живут родственники. Они не эмигранты, а гастарбайтеры. Они программисты и их пригласили работать на проект – создавать банк данных для крупной страховой компании. Они взяли на прокат небольшой грузовик и забрали меня из Вены вместе с мебелью и прочим барахлом.
 Им нужна мебель и барахло. У них в квартире пока ничего нет, только голые стены. Я помогаю им купить и постелить ковровое покрытие, подключить плиту и сделать небольшой ремонт. Большой ремонт меня ожидает в России. А пока я разбираю вещи и решаю, что взять с собой, а что депонировать в чулане. Стараюсь брать только самое необходимое. Но вещей все равно набирается много.
 Ехать в автобусе становится все более и более утомительным. Я развлекаюсь тем, что посылаю и принимаю текстовые сообщения SMS на свой мобильный телефон. Вот оно – торжество современных технологий! Рассылкой SMS хорошо заполнять временные пустоты и вообще коротать время. Иногда это как наркотик, нельзя оторваться. Есть люди – мастера SMS, умеющие выражать в кратких формах большие мысли и чувства, вмещать в них огромное количество информации и юмора. Но это все дело опыта и привычки.
 Я посылаю сообщения в разные страны на разных языках. Узнаю кучу полезной и бесполезной информации – где кто находится и чем занимается, что нового. Посылаю и принимаю тексты, разряжаю драгоценную батарею, которую негде будет подзарядить в пути. Авось, хватит и не придется остаться без связи где-нибудь под Псковом.
 На границах нас практически не трясут. За окнами унылые пейзажи, смотреть абсолютно не на что. В Белоруссии холодно и везде лежит снег. Все это странно воспринимать после весенней Германии и Польши. Вечером небольшая остановка в Минске. Страшный вымерший город. Мы проезжаем через центр на привокзальную площадь. Всего одиннадцать часов вечера, а уже все повсюду закрыто. Ни одного работающего магазина, ресторанчика или киоска. Мрачная сталинская архитектура. На улицах никого нет. Вся эта картина – страшное олицетворение тоталитаризма. Только реклама радостно светится то там, то тут. Для кого? А ни для кого! Для меня одного, наверное.
 От соседки через сиденье неприятно пахнет. Стараюсь понять чем, но не могу. То ли у нее менструация, то ли она больна, то ли давно не мылась. Отвратительный запах. Нужно найти противоядие. Снимаю с ноги носок, подношу к носу и глубоко вдыхаю. Особо приятного тут, надо признаться, мало, но это все равно не помогает. Придется смириться. "Девушка должна пахнуть цветами, а не дерьмом" – говорю я беззвучно про себя. – "Цветами, цветами…" Пробую представить себе цветы, солнечное небо, море, и засыпаю.
 Кажется, мне действительно снились цветы, когда я проснулся от покрякивания своего мобильного телефона. Пришло текстовое сообщение. А за окном на улице грязная оттепель и пасмурное низкое небо. Сообщение пришло от Тима Гадаски. Он прилетел в Питер уже два дня назад и томится на Гражданке в хрущевской квартире своих родителей, ожидая моего прибытия. Ему не терпится вкусить побольше оттягов, бедняга совсем закис в Лондоне под пятой у жены. Спрашивает – когда прибывает автобус?
 Иду в свою очередь спросить у водителя. Дорога плохая, мы опаздываем и будем в Питере не раньше четырех. А Гадаски без устали бомбит меня SMS-ами. Он нашел в интернете какой-то продвинутый швейцарский сайт, с которого можно не только отправлять бесплатные тексты, но и получать обратные ответы. Обычно на интернете SMS-связь работает односторонне, и получать ответы обычно нельзя. Швейцарцы же –  www.eСall.ch,  сделали более хитро. В специальную графу у них можно ввести номер своего мобильника или e-mail для ответа. Это удобно.
 Тим Гадаски – большой знаток интернета. Он проводит в виртуальном пространстве все свое свободное время, а свободного времени у него уйма. Мы познакомились с ним еще в то время, когда он жил в России и звали его другим, более русским именем. Гадаски он сделался позже, и я очень хорошо помню, как это случилось. Дело в том, что Гадаски всю свою сознательную жизнь мечтал стать богатым. В России у него ничего не получилось, да и времена тогда были не те, еще застойные – доперестроечные.
 Оказавшись волею судьбы на Западе, он перечитал массу книг небезызвестных американских авторов о путях к деньгам и успеху, однако они не принесли ему ничего, кроме дополнительных расходов, поскольку сами эти книги стоили недешево. В них было много рассказов о людях, сделавших миллионы и миллиарды, но Гадаски от этого не становилось легче, наоборот, это его еще сильнее угнетало. Он искал быстрый и верный способ разбогатеть, ничего для этого по большому счету не делая. Он был наивным мечтателем, больше теоретиком и прожектером, нежели практиком. Гадаски любил красиво рассуждать и поучать других.
 Когда Гадаски перечитал книги о путях к успеху, он перекинулся на книги по теориям карточных игр и принялся с жадностью их глотать. Способ заработать деньги, выиграв в казино, казался ему теперь наиболее быстрым и верным. Когда я впервые навестил его в Лондоне, он как раз начинал понемногу играть в Black Jack и предложил мне составить ему компанию.
 Теориями он владел. Тактику нам предстояло выработать вместе. Он предложил мне несколько схем, по которым можно подсчитывать карты. Дополнительно мы разработали собственную систему тайных знаков и возможности их передачи. Наша карьера началась в казино "Golden Nugget" на респектабельной Шафсберри авеню.
 Мне нравилось это просторное казино в самом центре Лондона. Оно давало ощущение брожения низменных человеческих чувств и праздника жизни. В нем были красивые девушки-дилеры в зеленых бархатных платьях. В нем бесплатно кормили. В нем мы чувствовали себя уютно. Позже я побывал в различных казино мира. Был в Вене, в Париже и в Монте-Карло, но нигде мне не было так хорошо как в "Golden Nugget".
 Именно там по какой-то странной ошибке, а, скорее всего, чтобы проще читалось, фамилию моего друга на клубной карте казино несколько видоизменили, и он стал называться – Гадаски.
 – Добро пожаловать, мистер Гадаски! – говорили ему, когда он приходил в казино.
 – Гуд бай, мистер Гадаски! – говорили ему, когда он уходил домой.
 – Мистер Гадаски, – вежливо сказали ему в последний раз, – нам очень жаль, но вы больше не являетесь членом нашего казино.
 – Что? – возмутился мистер Гадаски.
 Но уже ничего нельзя было сделать. Двери казино "Golden Nugget" захлопнулись за ним навсегда. Все авторы честно предупреждали, что от профессиональных игроков везде стараются избавиться. Все логично. Это бизнес. Звериное лицо капитализма. Ведь казино нужны только те клиенты, которые проигрывают, а отнюдь не те, которые выигрывают. Полагать, что все могло бы быть странным образом наоборот, способен был только Гадаски.
 А сейчас Гадаски бомбит меня SMS-ами, изощряясь в остроумии и безжалостно убивая заряд моего аккумулятора. Я отчаянно прошу его встретить меня на Фурштатской, у меня семь мест багажа и мне с ним, хоть это и рядом, а дойти будет непросто. Но Гадаски отшучивается и не отвечает конкретно. Наконец моя батарейка с тихим писком сдыхает.
 По мере того, как автобус приближается к Санкт-Петербургу, погода становится все хуже. А когда на Московском проспекте начинают выходить первые пассажиры, уже льет ледяной ливень. Люди, среди которых моя соседка, с которой за два дня пути я не обменялся ни словом, выхватывают вещи из багажного отделения внизу автобуса и быстро спешат к темному провалу метро. Я наблюдаю за ними сверху.
 Соседку, щуплую еврейскую девушку с вьющимися мелкими колечками волосами, встречает безликий молодой человек, каких много и о внешности которых нельзя сказать ничего определенного. Это – человек толпы. Частица серой человеческой массы серого города, поливаемого дождем. Везде, эта серая масса, неоднородно намазанная на улицы. Неужели и мне придется раствориться в ней, как в кислоте? Неужели придется?
 Памятник Ленину перед зданием бывшего райкома партии скрывается за пеленой дождя. Я уже знаю, что меня никто не встретит…
 Чувствую, наверное, это говорит моя интуиция. Слишком долго и хорошо я его знаю, Гадаски. Я просто вижу, с какой рожей он появится потом, когда в его помощи уже не будет никакой необходимости
 Дурные знаки. 13-е число. Стоило ли вообще возвращаться? Что меня ожидает еще и что меня вообще ожидает? 




 Глава 2. МЫСЛИ И ВОСПОМИНАНИЯ. УЛИЦА ЧАЙКОВСКОГО.


 Я не ошибаюсь и в этот раз. Гадаски меня не встречает. Когда автобус прибывает на Фурштатскую, дождь делается проливным. Я обречено вытаскиваю свои вещи из багажного отделения в мокрый сугроб снега на обочине дороги. Ноги мои тут же промокают, провалившись в снежно-водянистую кашу. Я принимаю решение двигаться перебежками, переносить несколько предметов, а затем возвращаться за остальными. Главное, чтобы не намокли работы – большие фотографии формата 50 на 70 сантиметров, натянутые на пластик и раскрашенные акрилом, которые меня попросил привезти Горбун – заведующий отделом новейших течений Государственного Русского музея. Горбун пишет какую-то книгу не то о русской эротике, не то о современном русском искусстве, и ему не хватает иллюстративного материала, поэтому он просил меня привезти ему мои картинки.
 Год назад я сделал выставку в Вене, названную – "Вена глазами русского фотографа". На снимках было мало венской архитектуры, но много эротики. Связано это с тем, что для меня каждый город, будь то Вена, Париж или Акапулько – это, прежде всего, его женщины, а не его архитектура и достопримечательности.
 Помню, на вернисаже в меня плюнула одна феминистка. Казалось бы – приличная женщина, преподавательница университета, специалист по истории кино, а так себя повела!
 – Ты – сексист! – кричала она, вырываясь, но ее держали. Она плевалась, стараясь попасть мне в лицо, а я, пьяный водкой и успехом выставки, грубо и обидно смеялся в ответ.
 Эти работы были мне дороги. Они не оставляли людей равнодушными. С выставки удалось продать всего только одну картину. Ее купил мой друг инженер Хайдольф Гернгросс и повесил у себя в конторе, вызвав тем самым исступленный гнев супруги.
 На картине была изображена голая югославская пуцфрау, неистово размахивающая веником. За всем этим стояла небольшая история. Я пригласил ее к себе по телефону, взятому из газеты бесплатных объявлений, чтобы убрать в квартире. Она пришла со своим веником и со своим ведром, усталая и злая, как все югославские женщины. Когда же я предложил ей вместо уборки за цену одного часа обычных трудов раздеться и всего несколько минут помахать веником, она восприняла это предложение с энтузиазмом. Веселая улыбка скрасила уродливые бородавки на ее лице, и снимки получились живыми. Я видел, что ей не очень-то хотелось одеваться и уходить. Она возбудилась, но я не стал пользоваться моментом, хотя у меня и были презервативы. Просто она была совсем не в моем вкусе. Вот и все.
 Везти эти работы в Россию было, по меньшей мере, неумно, так как продать их здесь может оказаться довольно проблематично, если вообще не немыслимо. Но я ехал сюда жить и поэтому взял их с собой. Остальные работы я рассовал по друзьям и галереям, а эти взял. Теперь они могут пострадать и погибнуть. Почему сегодня все так не складывается? Да, это мое возвращение, но это не мой день.
 Каким-то образом мне удается нагрузить все семь предметов багажа на себя. Рюкзак закидываю за спину. В каждую руку беру по две вещи и одну с трудом присобачиваю к чемодану на колесиках, который тоже нужно будет как-то тащить. Решаю идти прямо по лужам, лишь бы скорей.
 Из-под снега минными полями проглядывают кучи собачьего говна. Оно копилось всю зиму слой за слоем, замерзая и покрываясь пластами ледяных корок, а теперь стало проступать. Снег тает, а говно не тает, оно остается и проглядывает опасными горками, то тут, то там.
 Вот я прохожу мимо оконного магазина, в котором заказывал новые окна для своей квартиры. Мимо кафе "Лаборатория", в котором несколько раз обедал. Слева через дорогу расположилось финское консульство, а справа уже моя подворотня. Здесь можно будет перевести дух.
 Вход в мой подъезд сразу за аркой направо. Когда-то, лет десять назад, на подъезд поставили замок, чтобы в нем не испражнялись. Но замок сорвали, и теперь в подъезд заходят погадить случайные люди. Наверное, есть даже постоянные посетители, которые его облюбовали и справляют там нужду более или менее регулярно. Вонючие, обоссанные подъезды – один из символов Санкт-Петербурга, от них никуда не деться.
 Дряхлый, расшатанный лифт, постройки шестидесятых годов, когда перестраивали дом. Он, впрочем, как всегда, исправно работает. За металлической сеткой мощной металлической двери хлипкие деревянные двери на ржавых пружинах. На стенах надписи и рисунки.
 Я втаскиваю свои вещи, чтобы поднять все за один раз. Боюсь, что если оставить что-либо внизу, то это будет чревато тем, что этого просто не станет, этого просто не будет, словно никогда и не было, если вернуться через пару минут. Лучше даже не экспериментировать. Вроде бы дождь, и вокруг никого нет, но я знаю, что в этом городе даже у стен бывают иногда глаза, уши и… руки…
 Лифт останавливается на последнем этаже и я выволакиваю на лестничную клетку свои вымокшие пожитки. Рядом со мной появилась железная бронированная дверь. Дедушка-сосед решил занять оборону? В чем дело? Купил новый холодильник или новый телевизор? А может и то и другое? Разбогател, еще и на дверь хватило, а казался всегда таким несчастным и бедным.
 Перед железной дверью свежая куча дерьма. Кто это? Завистливые соседи? Нет, по размерам и запаху дерьмо должно быть кошачьим. Наверное – кот Кузя с пятого этажа. А ведь дедушка его любит и кормит. Вот неблагодарная тварь! Странно, какая-то не кошачья, а прямо таки человеческая неблагодарность.
 С этой мыслью добываю из глубин чемодана ключ. Моя дверь почему-то не открывается. Значит, в квартире кто-то есть. Звоню. Мне открывает Маленький Миша.
 – А, приехал! Наконец! Ура! – радостно кричит он.
 Из-за его плеча выглядывает художник Будилов. Я вношу вещи, оставляя мокрые следы на новом паркете и озираясь вокруг. Миша с Будиловым пьют чай. За приоткрытым окном – шум и пелена дождя. Мокрые крыши домов. Насколько хватает глаз – крыши. Где-то там, между крышами, провал Невского проспекта, но где точно – неизвестно, остается только гадать, да и не важно, где собственно. Главное, что он где-то там.
 Там юг, и оттуда в солнечные дни светит солнце. Налево – восток. Направо – запад. За спиной – север. За спиной – Нева и тюрьма Кресты на другом ее берегу. Если выйти на балкон, то справа можно увидеть Летний сад. Оттуда, оттолкнувшись от гранитной набережной Фонтанки, и начинается улица Чайковского, бывшая Сергиевская. А если посмотреть налево, то виден Таврический сад, в который улица Чайковского упирается и на котором она заканчивается.
 Раньше на этой улице находился величественный собор Сергия Радонежского, но потом его снесли коммунисты, а улицу переименовали. Когда после крушения коммунистического режима улицам стали возвращать первоначальные названия, их получили назад все параллельные улицы. Улица Воинова снова превратилась в Шпалерную, улица Каляева – в Захарьевскую, улица Петра Лаврова – в Фурштатскую, а улица Салтыкова Щедрина – в Кирочную. Только Чайковского по непонятным причинам не превратилась обратно в Сергиевскую, а осталась по-прежнему улицей Чайковского.
 На улице Чайковского имеется множество достопримечательностей. Например, баня на Чайковского 1. В бане есть общее мужское и общее женское отделение, а есть и отдельные кабинеты-люкс на несколько человек, работающие круглосуточно. Говорят, что эту баню любил посещать Григорий Распутин. Он приводил сюда женщин и устраивал длительные оргии с мадерой и водкой. Распутин любил эти места. В 1916-ом году, незадолго до убийства, когда он жил уже на Гороховой, он любил гулять по ночам вдоль Мойки к Михайловскому замку и затем по Фонтанке к Неве. У Невы он поворачивал направо или налево, бродил по набережной, иногда сворачивая на какую-нибудь улочку, а затем возвращался домой опять вдоль петляющей по городу Мойки до самой Гороховой.
 Он любил гулять вдоль воды, словно предчувствуя свою ужасную кончину в грязных водах Невы. Вода притягивала его и далеко от себя не отпускала. Его преследовали жуткие образы, и он видел скорый и неотвратимый крах Российской империи. Он метался в поисках выхода и не находил его. Он был обречен, как была обречена и Россия. Он уносил в себе исконные русские ценности. Его, бескомпромиссного искателя правды и натурала уже поджидали яд и пуля гнусного и завистливого гомосексуалиста Юсупова. Сейчас о Распутине стали писать правдиво. Вышли воспоминания его дочери и других близких ему людей. Русская Православная Церковь подумывает о его канонизации. Он вел подвижническую жизнь и принял мученическую смерть. Быть причисленным к лику Святых он, несомненно, достоин.
 Когда Распутин проходил по Сергиевской, по пути пропуская стаканчик-другой в ее многочисленных ресторанчиках, там не было еще Генерального Консульства Республики Финляндия. Потому что такого государства тогда еще вообще не существовало в природе. Об этом никто еще не задумывался, и это было тогда еще никому не нужно.
 Мой дом тогда уже стоял, а консульства напротив еще не было. Что находилось тогда там, в сером здании с колоннами напротив, и какие люди туда входили и оттуда выходили? Об этом нам мог бы рассказать старец Григорий. Мог бы, но не расскажет. Зато я расскажу вам о том, какие люди входили и выходили в это здание ровно 85 лет спустя – весной и летом 2001 года.
 Кроме бани и финского консульства на улице Чайковского есть еще "Колобок". Это культовое заведение, пережившее разные времена и неизменно мимикрирующее, подстраивающееся под смену общественного вкуса. Менялось общество, а вместе с ним менялся и "Колобок". Раньше в "Колобке" были стеклянные граненые стаканы стандартного совдеповского образца, которые мыли вручную работавшие в нем бабушки. Было слышно, как они звенят этими стаканами где-то там за перегородкой на кухне. По стенам, полам и столам бегали жирные тараканы, бороться с которыми было бесполезно. В стеклянные стаканы наливали кофе, чай или бульон из огромных баков.
 Сейчас "Колобок" изменился до неузнаваемости. Он превратился в настоящий русский fast food. Здесь все стерильно и чисто, все тараканы истреблены до единого, по крайней мере, их присутствие не бросается сразу в глаза. За стойками стоят молодые красавицы в фирменных униформах.
 "Колобок" – это маленький гастрономический рай на углу улицы Чайковского и проспекта Чернышевкого для любителей быстро и относительно недорого перекусить. Здесь кушают военные и гражданские, работники правоохранительных органов и бандиты, дети и взрослые, женщины и мужчины, здоровые и больные, голодные и сытые. Здесь часто завтракаю и я, когда приезжаю в город. Завтрак в "Колобке" – это некий социальный акт. Смотришь на жующих и пьющих людей и говоришь себе: "Доброе утро! Начинается новый день! Сегодня все будет отлично!" И заедаешь все это горячим ностальгическим пирожком с сосиской, который так и хочется сунуть между ног миловидной девушке с бэйджем "Наташа" на высокой груди, подающей кофе пожилому японскому дяденьке.
 Много чего есть на улице Чайковского, кроме знаменитого "Колобка". Например, рядом с баней на Чайковского 1, в соседнем доме на Чайковского 3 находится часть кафедр Мухинского училища, бывшего изначально училищем барона Штиглица и ставшего недавно Академией прикладного искусства или чем-то в этом роде. На Чайковского 3 находится кафедра дизайна. Именно ее профессора оформили интерьер "Арт-кафе", расположенного в первом этаже здания и являющегося своего рода студенческой столовой. Интерьер кафе представляет собой образец редчайшего безвкусия и заставляет задуматься об уровне образования упомянутого учебного заведения.
 Коротко остановлюсь лишь на самых основных объектах улицы Чайковского. проспекту расположена гостиница "Нева". Через Литейный проспект – приемная КГБ, а теперь ФСБ для граждан. Туда стучали, стучат, и будут стучать все стукачи огромного северного мега-полиса. Напротив приемной – переговорный пункт и стоматологическая поликлиника. Еще дальше – военкомат, пожарная охрана с гаражами и старинной пожарной вышкой, с которой когда-то, когда не существовало еще телефонов, наблюдали, не горит ли что в городе. Еще дальше – ОВИР, Управление по борьбе с организованной преступностью Северно-Западного регионального округа. Еще дальше – "Чаплин-клуб", гнездо "Лицедеев", с ежедневной программой и дорогими билетами. Прачечная. Аптека. Благотворительная столовая Мальтийского ордена. Индустриально-промышленная палата Санкт-Петербурга. И в самом-самом конце улицы у самого Таврического сада – экономический факультет государственного университета.
 Улица Чайковского – самая дорогая и престижная улица города. В рейтингах рынка недвижимости она уверенно стоит на первом месте. Улица Чайковского – моя улица. У моего дома полукруглые балкончики и полукруглая арка. Он построен в 1891-ом году и почти полностью перестроен во время капитального ремонта 1959-го года. Он – мутант. В нем есть элементы сталинской, хрущевской и конца XIX-ого века архитектуры.
 Будилов с Маленьким Мишей пьют чай. Дождь постепенно стихает и сквозь прореху низкого свинцового неба на пару секунд выглядывает луч солнца. Я снимаю с себя мокрую одежду и остаюсь совершенно голым. Я полностью промок и меня немного знобит. Нужно срочно принять горячий душ и переодеться во что-то чистое и теплое. Я залезаю в ванну и включаю душ. Все хорошо. Колонка работает. Ее починили. Вода смывает дорожный пот и грязь. Прямо под душем начинаю чистить зубы. И писать. Моя горячая моча смешивается с горячими струйками воды. Мой член приободряется и радостно поднимает голову.




 Глава 3. СОЦИАЛЬНЫЕ РОЛИ. УСЛУГИ ИНТИМНОГО ХАРАКТЕРА.


 – Ну, давай, рассказывай, как дела? – спрашиваю я, выходя из ванной, Маленького Мишу. Мое настроение после горячего душа улучшается. Я доехал и все не так уж плохо. И тут как раз звонит телефон. Это – Гадаски. Он готов приехать немедленно, он говорит:
 – Я сейчас приеду, – не спрашивая, можно ли ему приехать, и у меня почти не остается шанса ему отказать.
 А отказать ему мне очень хотелось бы. Мне нужен небольшой тайм-аут. Я бы с удовольствием немного отдохнул и подумал о жизни, вместо того, чтобы бросаться в новый водоворот событий. За последнее время у меня было так много эмоций, что я не уверен в том, готов ли я вместить в себя новые. Но Гадаски поджидает меня здесь не зря, у нас с ним есть далеко идущие грандиозные планы и нужно успеть за те две недели, пока он будет здесь находиться, хоть что-либо провернуть. Тим Гадаски играет важную роль в одной из моих жизней. Вернее, в одной из моих социальных ролей.
 Однажды, когда я стал задумываться о жизни, еще в юном возрасте, меня посетило некое прозрение. Наблюдая людей, а я тогда как раз приехал из Сибири в большой город, я понял, что каждый из них играет какую-нибудь определенную социальную роль. Людей, играющих несколько социальных ролей и между ними лавирующих, было очень немного. Тогда-то я и решил для себя, что никогда не стану ограничивать себя чем-то одним. Я буду всем вместе, у меня будет много образов, специальностей и социальных функций, а я буду ловко переходить из одного образа в другой и обратно.
 Это оказалось непростым искусством. Нужно было научиться расщеплять свою личность, при этом ее не теряя. В какие-то моменты мне казалось, что я начинаю сходить с ума, но посредством усилий воли и различных, мной самим разработанных техник я научился справляться с подобными состояниями. Я как бы научился вести несколько жизней параллельно. Социальные роли могут быть весьма соблазнительны, и перед их блеском трудно бывает устоять.
 Когда я стал профессором Венского университета, мне очень понравилась эта роль, но я превозмог себя, понимая всю опасность полного погружения в социальный регистр, и поступил в Академию художеств. Уча, я хотел учиться сам. Будучи профессором, я хотел быть студентом, чтобы достичь внутреннего равновесия и не стать жертвой общественных предрассудков. Это один из примеров. О других я могу рассказать позже.
 Например, став художником, я открыл галерею, чтобы быть галерейщиком и выставлять работы других, участвовать в двух сторонах жизни, а не только в одной из них. Иногда я играл в довольно сложные игры. И были люди, знавшие меня лишь в одной из моих социальных ролей. Это было всегда забавно. Дело в том, что кастовые круги в плюралистическом обществе почти никогда не смешиваются, хотя и находятся, казалось бы, весьма близко. Люди социально-экономического факультета, где я преподавал, практически никогда не пересекались с кругами художественными, как и наоборот.
 Наблюдать за этим всем меня развлекало. Свои социальные роли я стараюсь играть серьезно. Одна из них – это роль фотографа. Я с детства мечтал стать фотографом. Когда мы жили в Сибири, и мне было всего-навсего несколько лет, к нам приехали геологи. Один из них был фотографом. Они что-то искали, наверное, какое-нибудь полезное ископаемое, одновременно производя съемку местности. Несколько раз прилетал вертолет, и тогда снимали с воздуха. Я увидел снимки и был зачарован. Я просил подарить мне фотоаппарат и пытался его на что-нибудь выменять. Мне хотелось фотографировать собак и оленей, а также различные таежные грибы и растения.
 Фотограф, которого звали Сергей Павлович, сказал, что фотоаппарат подарить или продать не может, но может научить меня, как сделать камеру самому. Камеру мы сделали из старой обувной коробки, проколов в ней дырку. Я вначале обиделся, думая, что он надо мной шутит, но он очень серьезно стал объяснять мне, как идет свет и как он преломляется. В мою новую камеру мы вставили в темноте палатки лист фотографической бумаги, направили отверстием на наш дом и оставили стоять на несколько часов. Когда вечером бумага была опущена в проявитель, я увидел отчетливо проступившие на ней контуры дома, а затем по мере химической реакции они обросли деталями. Снимок был довольно четким.
 На следующий день я сконструировал еще одну камеру и сделал в течение дня четыре снимка. Один из них был автопортретом. Я стоял, не двигаясь, в течение двух часов, но все равно получился размазанным и нерезким, значит, все же как-то шевелился, хотя и очень старался.
 На следующий день я сфотографировал себя лежащим, и этот снимок был уже более контрастным. Сергей Павлович сказал, что, если я захочу уменьшить время экспозиции, мне понадобится линза. Следующую камеру я смастерил из осколка белого стекла бутылки из-под водки и большой консервной банки. Опытным путем определил выдержку. Теперь на экспонирование снимка уходило меньше минуты. Это открывало мне возможность фотографировать собак, оленей и моих родителей.
 Вскоре геологи уехали, и мне уже никто не мог дать фотобумагу и химические реактивы, а все мои попытки создать какие-либо аналоги в сибирских условиях оказались безрезультатными. Куда делись мои первые фотографии, я не знаю. Возможно, они хранятся где-нибудь у родителей. Даже, скорее всего. Мне трудно представить, что они могли бы их выбросить. Об этом надо будет мне вспомнить, когда я снова буду в Сибири, чтобы спросить у родителей. К фотографии я вернулся лишь в зрелом возрасте, сделав несколько выставок, некоторые совместно с Гадаски. Сейчас мы решили начать работу над серьезным проектом.
 – Ну, давай, рассказывай все по порядку. Что нового?
 – Вот, стеклопакет поменяли, который в морозы лопнул. Но не без приключений. Сначала пришел человек с инструментом, начал все раскладывать, сказал, что сейчас стекла поднимут. Потом пришел еще один, сказал, что они при выгрузке стекло разбили, придется новое делать. Через неделю приехали опять, и все поставили.
 – Вот и прекрасно! – говорю я. – Только кто ж это в подъезде насрал?
 – Это – кот Кузя, – говорит Миша. – Дедушка квартиру продал и в деревню уехал, а Кузя дедушку очень любил. Тот его подкармливал. Теперь он новым жильцам мстит – под дверью у них гадит.
 – А новые соседи – кто? Ты их видел?
 – Нет, пока не видел.
 Квартира у дедушки была, как и у меня, однокомнатная, с балкончиком на улицу Чайковского. Их можно было бы соединить вместе, получилась бы одна большая. Почему же ничего не сказал, старый дурак? Такую возможность я упустил! А теперь уже поздно. Да, жалко, очень жалко…
 – Морозы были, – говорит Миша. – Проститутки с Суворовского проспекта почти каждую ночь приходили, просились до открытия метро переждать. Холодно им было по улицам тусовать. Просили согреть.
 – Ну, а ты что?
 – Ну, что я? Я их здесь грел, как мог, – он многозначительно подмигивает. – Денег кучу сэкономил. Думал и тебя порадовать, но вчера неожиданно началась оттепель, а сегодня вообще дождь. Мы не знали точно, когда ты приедешь. Решили ждать здесь. Ну, а как ты?
 Я на секунду задумываюсь о том, насколько же Миша засветил квартиру, урод гнусный, что проститутки приходят сюда греться, как к себе домой! Значит, будут и ко мне наведываться. Такая перспектива меня не очень-то воодушевляет.
 Маленький Миша – большой знаток и любитель проституток. Подобным образом он мстит своей жене-француженке и вообще всему женскому роду. По его философии секс нужно делать только с проститутками. С ними все ясно – заплатил и сделал, что нужно. На нормальных же женщин тратишь гораздо больше денег и времени, и они оказываются еще не всегда такими покладистыми, как проститутки.
 В прошлый приезд он даже уговорил меня попробовать Аню и Дашу. Они были его новой находкой. Совсем молоденькие – лет по восемнадцати, симпатичные и живые, они были только в начале своей блядской карьеры. Им было еще все интересно, и они получали удовольствие от секса. Миша знал почти всех проституток на Суворовском проспекте и сразу же обратил внимание на новеньких.
 У них в действительности были хорошие упругие тела, да и сами они были веселыми и ласковыми. В квартире тогда меняли пол. Как раз завезли листы 15-ти миллиметровой фанеры, предназначавшейся основой под паркет. Пакеты с буковым паркетом стояли в углу. Мы собирались немного выпить и закусить вечером с художником Будиловым и Маленьким Мишей. Тогда я остался дома, а Миша поехал за Будиловым на машине.
 – У нас для тебя сюрприз! – торжественно закричали они с порога.
 Я не сразу понял, что этим сюрпризом были две молодые проститутки. Мы разложили по полу листы фанеры, из пакетов с паркетом сделали импровизированные стол и стулья. Выпили водки и закусили мандаринами. Время шло.
 – Ладно, раздевайтесь! – сказал я, заметив, что Миша делает мне красноречивые знаки. – Я вас сначала хочу немного пофотографировать.
 Они разделись, и я стал фотографировать их на фанерных листах. С ними было легко работать. Они сами проявляли игривую инициативу. Начали целоваться, гладить и возбуждать друг друга.
 – Давайте! – кивнул я Будилову с Мишей.
 – Нет, сначала – ты! – уверенно произнес Миша, протягивая мне презерватив.
 Когда я утолил свой первый голод, на Аню и Дашу набросились перевозбужденные Будилов и Маленький Миша. Все получалось как-то легко и весело. Миша привез их и на следующий день. Потом я уехал в Вену.
 – А как там сейчас Даша и Аня? – вдруг спрашиваю я.
 – Да они как-то сильно сдали за последние месяцы, – грустно констатирует Миша. – Их тут еще однажды избили. За что, непонятно. Но, вроде бы, били какой-то доской. Они долго не работали. Я недавно видел их снова. Привезти?
 – Нет, не надо. Я не хочу больше ебать проституток. Все! Конец!
 – Хорошо, как ты захочешь. А я вот двери и батареи в ИКБ покрасил, – осторожно вставляет Миша.
 То, что дверь в ванную и батареи выкрашены омерзительным синим цветом, я заметил уже при входе, но пока еще не знаю, как на это отреагировать. На самом деле, я в ужасе. Это – цвет советских общественных туалетов. Но Мишу мне обижать не хотелось бы. У него и без того много комплексов и слабых мест. Он чуток и излишне раним.
 Одной из его основных слабостей, кроме любви к проституткам, является пристрастие к творчеству французского художника Ива Клайна, покончившего с собой после ряда творческих неудач в конце 50-х или начале 60-х. Миша считает себя его последователем. В свое время он мечтал попасть во Францию, дабы воочию увидеть работы своего кумира. Ему повезло. Через норвежского вице-консула Марит, покупавшую в свое время картины художника Будилова, он познакомился с француженкой Изабель, женился на ней и переехал в Лион.
 Удача сопутствовала ему. Он был благосклонно принят в художественном бомонде, и его концептуальные произведения стали покупать за большие деньги. Но произошло страшное. По крайней мере, это было страшно для Миши, но я не думаю, что для его жены – она ему изменила.
 И она ему в этом созналась во всех подробностях. Самолюбие художника не позволили простить ему неверность супруги. Он бросил все и вернулся в Россию. Поселился в пригороде у родителей и перестал заниматься искусством. Жена искала его, хотела с ним объясниться. Приезжала в Россию. Он от нее умело скрывался. Тогда она через общих знакомых стала требовать развода и, просто так, или чтобы сделать ему больно, переспала с его лучшим другом.
 После этого Миша полностью залег на дно и порвал со всеми друзьями, кроме Будилова, который меня с ним и познакомил, когда осенью прошлого года я срочно искал надежного человека способного заняться ремонтом у меня в квартире. Сам Будилов заниматься ремонтом не захотел, но вместо себя предложил мне Мишу.
 Когда я начал готовить почву для возвращения в Россию, то первым делом, естественно, решил отремонтировать и привести в человеческий вид свою квартиру на улице Чайковского. За те долгие года, когда в ней никто не жил, квартира сильно обветшала. В мое отсутствие там часто останавливались мои друзья и знакомые из заграницы, тоже ее сильно засравшие.
 Необходимо было менять все – окна, полы, канализацию, электрическую проводку, ставить надежную металлическую дверь. Квартира была однокомнатной и очень тесной, с маленькой комнаткой в 17 квадратных метров, маленькой кухней и длинным неудобным коридором. Подумав, я решил снести часть стен, превратив все в одно большое пространство. Отделенными стенами должны были остаться только туалет и ванная.
 А так – все вместе. Чтобы получился своего рода мини-лофт или студия, если говорить иностранным языком. Для России это не совсем обычное решение. Мне было важно создать себе для жизни максимальный жизненный комфорт, и, вместе с тем, определенный имидж. Жилье должно быть удобным и красивым, особенно в России, где вокруг грязь, убожество и нищета. Мне нужен был свой маленький мир, в котором я мог бы чувствовать себя в полной безопасности.
 Миша взялся ломать стены и срывать полы. Когда я приехал перед Новым Годом на Рождественские каникулы, стен уже больше не существовало, кирпичи и строительный мусор был вывезен, полы сорваны, потоки оштукатурены и покрашены белым цветом. Правда, часть денег явно была израсходована на проституток.
 – Интересуют услуги интимного характера, – произносил Миша свою коронную фразу, останавливая свой синий "Фольксваген-гольф" на Суворовском проспекте и обращаясь к наклоняющимся к приоткрытому окошку машины девушкам.
 Машина Миши была покрашена в ИКБ – изобретение французского художника Ива Клайна. ИКБ переводится как "синий Ива Клайна". Этим цветом Ив Клайн рисовал монохромную живопись, красил скульптуры и автомобили, а также женщин, делая с них потом оттиски на куски бумаги или холста. В ИКБ Миша предложил покрасить мне батареи и двери, и я легкомысленно согласился. Кроме батарей и дверей он покрасил в ИКБ и столешницу от моего круглого стола – единственный предмет мебели, оставшийся от былой обстановки.
 В свое время я распорядился выбросить все, за исключением круглого стола. Миша выполнил мои указания, однако, стол сломали. У него были варварски выломаны все его четыре ноги. Дотошное служебное расследование, проведенное мной, показало, что причиной поломки стола явился тот факт, что Миша с Будиловым заставляли плясать на нем проституток.
 Эта, покрашенная синим столешница, лежит сейчас на полу и на ней расставлены чайные принадлежности. Будилов несет закипевший чайник.
 – Давай, выпьем чая! – говорит Миша.
 Я усаживаюсь, скрестив по-турецки ноги, прямо на паркет и думаю о том, что это не ИКБ, а просто ядовитая советская краска для туалетов. Синий Ива Клайна был совершенно другим, я видел его живьем в музее современного искусства в Ницце, он озарял и радовал, а не угнетал, как этот омерзительный цвет.
 Есть синий и синий. Есть белый и белый. Эскимосы Гренландии различают более ста оттенков белого, которые выделяют в отдельные цвета, и для обозначения каждого из них у них имеется свое особое слово.
 "Жалкая подделка! Убожество вкуса! Уродство!" – хочется крикнуть мне Мише в лицо, но я сдерживаю себя. Лучше я перекрашу все это потихоньку сам, ведь Миша искренне старался и хотел сделать все только как лучше. Не нужно его упрекать и ранить. Он ведь и так весь изранен и упрекан жизнью, родителями и самим собой настолько, что дальше некуда. И у меня вдруг возникает сильнейшее желание сказать ему что-нибудь хорошее и ободряющее.
 – Да уж, прекрасно! Супер! – говорю я. – Знаете, а я ведь такой голодный. Двое суток в пути. Давайте пойдем, пообедаем в "Колобок", я приглашаю!
 На двери я оставляю записочку для Гадаски на тот случай, если он появится и будет меня разыскивать, и мы уходим.




 Глава 4. В "КОЛОБКЕ". ПРИВИДЕНИЕ. ЯВЛЕНИЕ ГАДАСКИ.


 Мы шлепаем по безбрежным лужам. Но я переобут уже в сухие непромокаемые немецкие ботинки свиной кожи и мне ничего не страшно. Дождь перестал, словно и не начинался. Запах весенней оттепели и влаги неподвижно висит в воздухе.
 – Миша, а как привидение? Оно приходило опять?
 – Да, и мне наконец-то удалось установить с ним контакт. Вернее – я его видел, а не только чувствовал, как обычно.
 – Расскажи!
 – Сейчас, до "Колобка" дойдем – там расскажу! – и с этими словами он виртуозно перепрыгивает через широкую лужу.
 Привидение появилось в квартире недавно, после того, как были снесены стены. Очевидно, его как-то потревожили или вспугнули. Первым его появление заметил Миша. Затем я, когда приезжал перед Новым годом и ночевал в квартире один.
 Проявляло оно себя всегда одним и тем же образом. Примерно в четыре часа ночи человек просыпался от ледяного могильного холода и страха. Согреться было невозможно. Можно было только переждать минут двадцать-тридцать, двигаясь по квартире с включенным светом. Когда со мной это произошло впервые, я рассказал о своих ощущениях Мише, еще не зная, что это привидение.
 – Это – привидение, – сказал тогда Миша и рассказал мне о своих впечатлениях. С ним все было примерно так же, как и со мной. Явления приведения происходили нерегулярно, но порою случались даже по две-три ночи подряд.
 В "Колобке" я беру себе пива и морковных котлет. От морковных котлет я лучше вижу, они благотворно влияют на зрение. Морковные котлеты я люблю есть со сметаной и с пивом. Будилов и Миша скромно пьют чай, наотрез отказавшись от пищи. Сколько же они могут пить чай? Чай мы пили перед выходом в "Колобок". Так зачем же пить его еще в "Колобке", где можно было бы выпить кофе или сок, или бульон?
 – Это была старушка, – таинственным полушепотом произносит Миша.
 – Какая еще старушка? – недоумеваю я.
 – Несколько дней назад я довольно много выпил, и когда под утро стало холодно и страшно, у меня, не смотря ни на что, не было никаких сил чтобы встать и включить свет, как я это делал раньше. Я просто лежал с открытыми глазами и смотрел прямо перед собой. В квартире было светло от снега, лежавшего на улице и на крышах домов и отражавшего свет фонарей и витрин. Вдруг я услышал шаги. Кто-то медленно приближался ко мне. Я начал присматриваться внимательней. Шаги приблизились и затихли. И тут я различил человеческую фигуру, больше походившую на тень. Надо мной стояла старуха и смотрела на меня в упор. Но не угрожающе, а скорей с некоторым неподдельным любопытством. Так мы какое-то время разглядывали друг друга, а затем я услышал, как шаги удаляются, и она исчезла.
 – Знаешь, в этой квартире раньше в действительности жила старушка. Но потом она умерла, а ее дочка продала квартиру и уехала в Израиль. Может, это она самая и есть?
 – Я думаю, что привидение спокойно себе обитало во встроенном шкафу и никого никогда не тревожило. Когда я снес шкаф вместе со стеной, ему негде стало жить, и оно забеспокоилось. С ним нужно что-то делать.
 – Но что? Я уже боюсь. Ты нагнал на меня страху, и мне сразу вспомнились все истории с привидениями, которые я когда-либо слышал, – я не вру, мне действительно становится как-то не по себе и муторно. – Может быть, ты пугаешь меня нарочно?
 Я смотрю на Мишу в упор, чтобы понять, действительно ли он говорит правду, и замечаю в его глазах настоящий неподдельный ужас. Быстро перевожу взгляд на Будилова и констатирую ту же реакцию. Они оба в ужасе смотрят куда-то поверх моей головы. Что же такое страшное они могли там увидеть? Вот уж не предполагал, что в мире есть еще вещи, способные произвести подобное впечатление на этих двух отъявленных негодяев!
 Если это опасность, тогда мне нужно оборачиваться медленно и осторожно. Или же лучше сразу падать на пол и закрывать голову руками? После недолгого колебания я склоняюсь в пользу медленного оборачивания.
 За моей спиной стоит действительно ужасное существо – толстомордое, с английскими баками, коротко стрижеными волосами и небольшой плешью. Неужели это мой друг Гадаски? Медленно закрываю и вновь открываю глаза. Да, так и есть – он кардинально изменил внешность – сбрил свои роскошные чапаевские усы, обрезал свои роскошные кудри, выгодно скрывавшие прогрессирующую с годами лысину.
 А Гадаски широко улыбается мне и спрашивает:
 – Тебе взять еще пива?
 – Возьми, черт бы тебя задрал!
 Он ставит к нашему столику огромную дорожную сумку и удаляется к стойке. Мы многозначительно переглядываемся. Гадаски явно собирается жить у меня. Ой-ой-ой! Держись, привидение! Теперь тебе будет, чего испугаться. Теперь-то мы посмотрим – кто кого напугает! Привидение – Гадаски, или Гадаски – привидение? Миша со вздохом покачивает головой:
 – Может нам пойти?
 – Нет, ни в коем случае! Останьтесь еще, не уходите, пожалуйста!
 – Как хорошо, что вы все здесь. У меня есть деловое взаимовыгодное предложение, – с места в карьер приступает к делу Гадаски. – Не сомневаюсь, что оно будет принято на "ура", встретив всеобщее одобрение. Я все подробно обдумал.
 Мы все делаем серьезные заинтересованные лица и переглядываемся между собой.
 – Дело в том, – продолжает Гадаски, а мы молча слушаем, – что последнее время я преимущественно провожу в интернете. Смотрю, что там, и как, прикидывая, что можно сделать. В интернете очень много секса и секс хорошо продается, правда весьма мало чего-то действительно интересного. В последнее время, например, ценится вуаризм. Это своего рода подглядывание. Устанавливается где-нибудь в общественном туалете Нью-Йорка скрытая камера и снимает все подряд, а пользователи интернета могут за определенную сумму к ней в любое время подключиться и посмотреть, что там происходит нового и интересного. Есть даже телевизионная передача "The Big Brother" – людей закрывают в доме и снимают скрытыми камерами, что они там делают, и все это показывают по телевизору. Очень популярно. Поэтому и нам нужно делать ставку на вуаризм!
 Гадаски делает большой глоток пива и откусывает кусок пирожка.
 – Недавно, когда я смотрел в интернете через камеру, установленную в женском студенческом общежитии университета в штате Орегон, мне пришла замечательная идея. В течение нескольких часов, пока я тщетно ждал, сжигая деньги со своей кредитной карточки, не придет ли кто-нибудь помыться, наблюдая лишь за капающей водой из неплотно закрытого крана, я думал, что было бы неплохо установить скрытую камеру в бане на улице Чайковского!
 – Да, здесь уж точно такая экзотика, какой не увидишь ни в
 Орегоне, ни в Лондоне! – вдруг возбуждается художник Будилов. – Западных любителей подглядывать трудно будет оторвать от компьютерных мониторов! Но как это организовать?
 – Все это дело техники. Необходимо всего лишь установить несколько камер и ретранслятор, посылающий сигнал на сервер. Все остальное, то есть, как продавать и рекламировать продукт, я беру на себя. Ваша задача – получить доступ в баню или договориться с банщиками, чтобы установить там скрытые камеры.
 – Это будет непросто, – вскользь замечает скептически Миша.
 – Мне кажется, с этим не должно быть особых сложностей. Володя знает, как это делать. В прошлом году мы ставили скрытую камеру у него в туалете и отсняли несколько неплохих короткометражных сюжетов.
 Да, конечно, я знаю. Мы действительно установили маленькую скрытую камеру под ванной, выведя провода по канализационным трубам на видеокамеру, спрятанную под кухонной мойкой, и делали запись, когда кто-нибудь из женщин, заходивших в гости, шел в туалет. Было действительно забавно. Уж чего мы только не насмотрелись! Гадаски даже смонтировал видео-клип, написав к нему электронную музыку, под названием "The Toilet Fly", который переслал мне потом по e-mail'у.
 – Тим, скажи, а где же мы возьмем необходимое оборудование? – вступает в беседу Миша.
 – Ну, с этим будет совсем элементарно. На Литейном проспекте в магазине "Мир антенн" имеется огромный выбор скрытых камер и довольно недорого – от 30 долларов и выше, мы там уже отоваривались однажды в прошлом году. – При этих словах Тим многозначительно смотрит на меня, требуя авторитетного подтверждения.
 Я утвердительно киваю.
 – Это совсем небольшая инвестиция, – убежденно говорит он. – Ты бы мог себе это позволить. Ты ведь скопи какие-то деньги за время своей преподавательской деятельности в университете? Подумай и реши. Это было бы отлично! Мы совершим переворот на мировом вуаристическом рынке! Мы станем мультимиллионерами! Я абсолютно уверен, что с русской баней мы будем абсолютно вне конкуренции!
 – Завтра нужно будет пойти вместе в баню, попариться и все посмотреть на месте, – предлагает Будилов. – Предварительно созвонимся. Ну, ладно, мы пошли.
 Они прощаются и уходят. А мы с Гадаски еще какое-то время молча сидим. Я разглядываю лица людей. Привыкаю. Адоптируюсь.
 – Я уже успел дать объявления в "Рекламу шанс" и "Из рук в руки".
 Завтра должны опубликовать. Нужно начинать работу. Было бы неплохо – встретиться в ближайшие дни с Горбуном, чтобы уточнить с ним детали будущей выставки, – выводит меня из созерцательного транса Гадаски.
 – Да, я привез ему фотографии для его книги. Мне кажется, что с выставкой не стоит спешить. Может, нам следует перенести ее на более поздний срок? Или вообще приурочить ее к 300-летию Петербурга?
 – Верно! Вот именно – приурочить! – хихикает толстый Гадаски. -
 Иначе нам не успеть. Слишком мало времени. К августу, как хотели сначала, мы не успеем наверняка, даже если будем очень стараться.
 – А ты еще не звонил Нане?
 – Нет, пока не звонил. Ждал тебя. Хотел, чтобы ты ей позвонил. Ты же с ней здесь обо всем договаривался. Нам нужны помещения под мастерскую. Она что-то говорила об Инженерном замке. Было бы неплохо. Для такого грандиозного проекта нужны рабочие пространства. И хорошо, если это будет что-нибудь при Русском музее, куда можно будет приглашать приличных людей.
 – Ладно, давай отсюда валить. Хочу посмотреть, как там у тебя после ремонта!
 На улице уже почти совершенно стемнело и потихоньку берется мороз. Гадаски, пыхтя, тащит свою огромную сумку, а я иду налегке рядом – я отдыхаю. Напротив "Колобка" у киосков толкутся грязные алкоголики и бомжи, у входа в "Чаплин-клуб" тусует прилично одетая публика, на улице много дорогих машин, с каждым моим приездом их становится все больше и больше.
 Краем глаза по ходу коня я задумчиво разглядываю за Гадаски. Ох, семейная жизнь совсем не пошла ему на пользу! Хоть и друг, а показаться в приличных местах с ним будет неловко! А он, к тому же, еще у меня жить собрался, вместе день и ночь над проектом работать. Ну, я и влип! Приехал, и сразу же влип…




 Глава 5. "РУССКИЕ БАБЫ". МОСКВА.


 Наш проект носит название "Русские бабы" и предполагает грандиозную мультимедийную экспозицию в Русском музее. В Мраморном дворце. Это будет выставка социально-эротического современного искусства. Мы с Гадаски собираемся исследовать иррациональный феномен русской бабы со всеми ее страстями и похотями в ее бытовом и официальном контексте. Например – баба-мать, баба-блядь, баба-железнодорожник, баба-банкир, баба-балерина и баба-домохозяйка… Что в них общего и что различного? Мы предполагаем взять полный срез современного российского общества и тщательно его проработать, закрепив результаты наших исследований в виде фотографий, видеофильмов и интерактивных инсталляций.
 Тема весьма важная, актуальная и интересная. Современное искусство в России сейчас по большому счету никому не нужно. И это, отчасти, потому, что оно малоинтересно, деструктивно и провинциально. Русские художники или безнадежно увязли в эстетике социалистического реализма, в лоне которого они были взлелеяны, не в состоянии принимать новые веяния, или пытаются бездумно копировать продукцию западной массовой культуры.
 Людям же жизненно необходимо позитивное искусство. Им нужно показывать простые и сильные вещи, называя все своими настоящими именами. Поэтому мы сознательно отказались от сладенького некрасовской формулировки – "русские женщины", поэтому мы сознательно обратились к "русским бабам" "Заветных сказок" Афанасьева. Эта выставка будет интересна и за рубежом. Она сделает современное русское искусство конвертируемым на мировом художественном рынке.
 Год назад Гадаски познакомился в Англии с Наной. Эта живая рыжеволосая девушка работала в отделе новейших течений Русского музея. Они ходили вместе по лондонским пивным и за кружкой доброго английского эля беседовали о судьбах русского искусства. Беседы их были безрадостными. Как бы они не пытались посмотреть на существо проблемы, как бы они там не крутили и не вертели, а в итоге приходили к печальному выводу – современное русское искусство находится, пардон, в глубокой жопе.
 Современное русское искусство нужно было как-то спасать. Нана предложила сделать эпохальную выставку. Гадаски связался по телефону со мной, и я незамедлительно на все согласился. Современному русскому искусству необходимо было дать шанс. Если его дадим не мы, то тогда – кто же? Голубые его ему, уж наверняка, не дадут. Занимаясь искусством, они думают только о том, как нагреть себе руки и удовлетворить свои задницы. Проклятье, неужели нет никого другого? Почему снова я? Почему снова нужно быть энтузиастом, отдавая себе полный отчет в том, что помогать не будут. Будут только мешать. Хорошо, что нашлась Нана и что есть Гадаски, который периодами бывает способен на многое, если его заинтересовывать сексом. Но Нана хочет провернуть все как можно скорее, уже в августе 2001-го, а это значит, что за работу нужно приниматься немедленно всеми руками и ногами.
 Когда я был коротко в городе в феврале, вырвавшись на неделю с работы и делая последние подготовительные мероприятия для своего возвращения, она свела меня с тетеньками из пресс-центра Русского музея, которые меня приняли очень радостно и обещали всяческую поддержку, высказывая свою горячую солидарность теме "Русские бабы". Они были просто уверенны, что такая живая тема после скучищи предыдущих выставок искусства последних лет должна пройти с необыкновенным успехом, вызвав широкий резонанс в прессе и публике.
 А одна из тетенек, занимающаяся поиском спонсоров и возглавляющая "Общество друзей Русского музея", узнав, что я не только лично был знаком с австрийским художником Хундертвассером, но даже учился у него в Венской Академии Художеств, вытащила пригласительный билет на презентацию мероприятий по празднованию 300-летия Санкт-Петербурга в Москве.
 – Пригласительных билетов отпечатано всего триста штук, – сказала она мне. – И я дам вам один только в том случае, если вы непременно поедете!
 – А когда надо ехать? – осторожно поинтересовался я, так как ехать в Москву мне совсем не хотелось.
 – Сегодня же вечером, – сказала она. – Я думаю, это для вас крайне важно! Туда приглашены все наши спонсоры, и Вы сможете установить с ними тесный контакт. А также будет директор нашего музея господин Гусев. Кроме того, будет веикоепный фуршет и концерт артистов Мариинского театра.
 Я постарался мгновенно оценить ситуацию. Отказаться – значило показать свою незаинтересованность в знакомстве со спонсорами. С другой стороны, очень жалко потерять целый день моего короткого пребывания в России на поездку в Москву. Как я смогу выдержать такую пытку? Но мне неловко было обидеть тетеньку, дающую мне эксклюзивную возможность.
 – Было бы неплохо, если вы сумеете распечатать к завтрашнему дню концепцию вашей выставки и примерную смету, чтобы мы могли раздавать это нашим спонсорам, – нажимала на меня тетенька.
 – Да, конечно, я сделаю все, как надо. Надеюсь, что с железнодорожными билетами в Москву не будет особых проблем.
 В Вене я часто слышал от русских эмигрантов, побывавших недавно в Москве:
 – О, как изменилась Москва! А какие там прекрасные фуршеты!
 Я осторожно относился к заявлениям этих людей, зная, что большинство из них, как пауки в банке, замкнуты на эмигрантской тусовке и никогда не бывали на хороших западных фуршетах. С другой стороны, ну чем черт не шутит! Может фуршеты и исключение! Пусть рестораны говенные и дорогие, пусть! В этом я на своей собственной шкуре уже несколько раз убеждался! А фуршеты, возможно, хорошие. Парадокс! Но вот мне предстоит мой личный опыт. Вот я сейчас убедюсь!
 Знаете, лучше бы я не убеждался! Тогда у меня осталась бы хоть какая-то иллюзия в отношении Москвы! Помахивая приглашением, я беспрепятственно проник через несколько рядов охраны под высокие своды выставочного зала. Подсознательно я тешил себя надеждой познакомиться с каким-нибудь молодым дарованием Мариинского театра женского рода и, может быть, закрутить романчик. Когда я раздевался в гардеробе, меня окликнула музейная тетенька:
 – С приездом! Хорошо, что приехали!
 – Спасибо.
 – Идите, смотрите экспозицию. Там спонсоры уже вовсю ходят.
 Конечно, в такое гигантское помещение нужно приглашать не триста, а, хотя бы, три тысячи человек, если не тридцать тысяч. Из приглашенных же 300 то там, то тут вяло тусовало человек пятьдесят-семьдесят, включая журналистов и маленькую группку польских дипломатов. На несоразмерно большом пространстве кое-где были установлены малюсенькие макетики, представляющие всевозможные проекты. Вот новые помещения Эрмитажа, которые будут построены не то за Невой, не то за Пискаревским кладбищем. А вот и проект реконструкции рвов вокруг Инженерного замка, засыпанных после смерти императора Павла, которые собирается восстановить Гусев.
 В самом дальнем углу в каменном полу был выдолблен амфитеатрик с неудобными лавками для сидения. Внизу некое подобие сцены. По краям расположились столики для фуршета. Пока я ходил в туалет, народ подтянулся к амфитеатрику, и презентация началась. Какая-то официозная бабенция бурно разглагольствовала о планах по реконструкции города к юбилею и о подготовке мероприятий по празднованию, гордо называя астрономические суммы, выделенные на все это.
 Затем учительница-маньячка из какой-то музыкальной школы вывела на сцену двух двенадцатилетних девочек-близнецов с косичками, которые попеременно, а иногда и в четыре руки, играли на пианино. После этого объявили перерыв и фуршет.
 Время приближалось к обеду и, проголодавшийся, я устремился к фуршету. Людей хоть и немного, но они все равно как-то умудряются друг друга отталкивать. Из напитков есть только шампанское и оно почему-то сладкое. И еще оно, как значится на этикетке – "московское". Значит, суррогат чистейшей воды. Потому что, какой виноград растет в Москве, да и вообще в России? Особенно после того, как козел Горби во время своей антиалкогольной компании приказал вырубить почти все виноградники. С виноградниками ведь сложнее, чем с водкой. Водочный завод закрыли-открыли, а винограду, чтобы вырасти, нужны годы – десятки лет.
 Я спросил у официанта, нет ли сухого или пусть хоть полусладкого, но ничего, кроме сладкого в наличии не было. Не было вообще каких-либо других напитков, соков или минеральной воды. Поэтому это омерзительное пойло невозможно было даже с чем-нибудь смешать, чтобы хотя бы немного алкоголизироваться, потому что воспринимать все это действо без хорошей порции алкоголя мне было до невероятного тяжело.
 О закуске же лучше и не упоминать. К приторному, как сахарный сироп, шампанскому подавали намазанные какими-то трудно поддающимися идентификации экскрементами разных цветов кусочки хлеба. Выпивка и закуска настолько не совмещались, что поглощать их одновременно было немыслимо. Поэтому я выпил только несколько бокалов шампанского. Ко всему прочему еще и теплого, заработав тяжелую головную боль.
 Презентация продолжалась до самого вечера с частыми перерывами на фуршет, ассортимент которого не менялся. Зато я получил возможность лицезреть выступления Гусева. Этот профессиональный аппаратчик, пришедший из старой системы, оказался человеком недалеким и неумным, совершенно не европейским. С дурными манерами и диким провинциальным акцентом. Было видно, что он привык выступать, но выступать не умел, не обладая ни юмором, ни шармом. Говорят, что на пост директора он был избран, а не назначен сверху. Это произошло, когда старого директора назначили в Москву заместителем министра культуры, но он там не прижился и захотел вернуться назад. Но взбунтовавшийся коллектив Русского музея этого не пожелал и выбрал тогда директором Гусева.
 В одном из перерывов я попросил музейную тетеньку предоставить слово мне для презентации моего проекта с русскими бабами. Это внесло бы хоть какую-то жизнь во всю эту скучную и никому не нужную тягомотину. Но она отреагировала на это как-то непонятно, с испугом и невнятным отказом, отскочив в сторону и избегая со мною дальнейших контактов. А зачем тогда приглашала?
 Чтобы я подваливал к спонсорам, как идиот, и просил у них денег? Ну, как тут подвалишь? Тем более что на самом деле присутствовал только один спонсор. Какой-то иностранный дядька с переводчиком и телохранителем.
 – А теперь, – сказал Гусев. – Мы будем награждать наших спонсоров! (Забавно, что "спонсорами" питерские бляди обычно называют доверчивых мужиков, которым дают заплатить за выпивку и еду в ресторане, а после этого динамят).
 Главным и единственным спонсором на церемонии награждения оказывается толстый иностранный дядька – генеральный директор мощного табачного концерна, пожертвовавшего шесть миллионов долларов на реставрацию решетки вокруг Русского музея, которого торжественно наградили почетной грамотой и каким-то еще сувениром, после чего он немедленно ретировался в сопровождении переводчика и телохранителя. Я не стал за ним гнаться и приставать к нему со своими "русскими бабами". И не только потому, что я не курю и ненавижу сигаретный дым.
 Просто я вдруг отчетливо сам для себя понял, что нам с Гадаски не придется рассчитывать ни на спонсоров, ни на поддержку музея. Конечно, и у тех и у других есть немалые средства, но они нам их не дадут. Да, нам предоставят помещения Мраморного дворца, которые не знают, как и чем заполнять, но все остальное нам придется делать на наши собственные деньги. Кроме того, у меня возникла идея не спешить с выставкой, а перенести ее на 2003 год, представив к празднованию 300-летия триста баб. Это как триста билетов на презентацию. Все-таки, хоть что-то полезное, я из этого шоу да вынес. Кстати, молодые дарования Мариинского театра оказались в большинстве своего мужиками, певшими зачем-то преимущественно итальянские и французские арии.
 Перед поездом я еще пару часов бесцельно поболтался по Москве. В ней понастроили много нового и строили дальше. Это был определенный стиль, который нельзя перепутать ни с чем. Я попробовал найти подходящее название и весьма быстро нашел – "московское дурновкусие". Иначе и не назовешь.
 В поезде я дал свой номер телефон двум девушкам, согласившимся позировать голыми для "Русских баб", и поспал несколько часов. Поезд прибывал в половине пятого утра. Мишу я застал бодрствующим. Около четырех утра его спугнуло привидение, и он бродил по комнате, закутанный в одеяло. Пока меня не было, он заделал раствором щели между паркетом и стеной. Плинтус мы решили не ставить.
 "Нана-банана" – так называет Гадаски Нану между нами в ее отсутствие. Нана – хорошая добрая девушка с богатым и влиятельным мужем. Она ездит на красивом заграничном автомобиле и не воспринимает некоторые мелкие нюансы жизни, которые ее не касаются. Она прекрасна тем, что не преследует мелочные и корыстные цели, что может позволить себе заниматься тем, что ей действительно интересно. Она наш человек в Русском музее и куратор нашей будущей выставки "Русские бабы".




 Глава 6. "КОНЮШЕННЫЙ ДВОР". МОИ СТУДЕНТЫ.


 Результаты ремонта явно производят на Гадаски сильное впечатление. Он не стесняется в похвалах, разглядывая все детально и делая веские замечания. Синий цвет ИКБ на батареях и дверях ему тоже однозначно не нравится. Он считает, что Миша должен все это перекрасить обратно в белый, и я с ним полностью согласен. Я спрашиваю его мнение по обстановке. В квартире пока ничего нет. Как ее мне обставить, какая мебель нужна, а какая нет?
 – Надо бы объявить специальный конкурс среди студенток-дизайнерш внутренних интерьеров Мухинского училища. Победительнице пообещать приз – 100 рублей. Завтра же туда сходим, благо, это почти рядом, – деловито предлагает Гадаски.
 – Недурственная идея. У них там есть кафе. Можно будет там заодно пообедать.
 – А что у нас с планами на сегодняшний вечер?
 – Не знаю, не хочется никуда далеко ходить. Может, посмотрим, что сегодня в "Спартаке"? Помнишь, мы ходили туда на какой-то концерт, и было довольно неплохо.
 – Давай, лучше, сходим в "Конюшенный Двор"! Мне после твоих рассказов не терпится там поскорей побывать.
 – Туда лучше идти после десяти, когда начинается стриптиз. А паспорт у тебя с собой? Там, как я тебе уже говорил, иностранцам при предъявлении паспорта бесплатный вход, а это – существенная экономия средств!
 – Паспорт я взял. Специально для этого случая. Пойдем?
 Ночной клуб "Конюшенный Двор" я открыл для себя в минувшем апреле, когда приезжал на экскурсию со своими студентами. Его мне рекомендовал художник Будилов, который сам никогда там не бывал, но был премного наслышан.
 На экскурсию я приезжал с небольшой группой – десять студентов и два ассистента. Я должен был организовать им образовательную программу – показать наиболее интересные предприятия города и рассказать, как они функционируют, и, кроме того, сделать небольшой культурный обзор – театры, музеи, рестораны и ночные клубы. По крайней мере, так я обещал им в Вене. Гвоздем программы была экскурсия на ЛИВИЗ, куда нас, в конце концов, так и не допустили.
 Из аэропорта "Пулково" нас забрал присланный за нами автобус, который повез нас в гостиницу "Россия". На Московском проспекте мы неожиданно увидели голую женщину лет сорока, совершенно бухую, передвигавшуюся по улице на четвереньках.
 – Добро пожаловать в Россию! – громко сказал я. – Но вечером я обещаю показать вам более привлекательных русских женщин. Мы пойдем в ночной клуб на стриптиз!
 Среди двенадцати человек экскурсантов было только две девушки, поэтому в ответ я услышал взрыв веселого гогота. Когда я формировал группу, я поставил условие, что на экскурсию в Россию может поехать только тот, кто умеет и любит пить водку. В Вене я это не проверял, понадеявшись на порядочность своих воспитанников. Проверить это мне предстояло уже на месте, так сказать, в боевых условиях.
 В гостинице "Россия" для нас уже был накрыт ужин. Вернее, для них. Я отказался от номера в гостинице и питания, собираясь жить у себя дома. Нас всех усадили за один длинный стол. Больше в гостиничном ресторане, кроме нас, никого не было.
 Гостиница пустовала, а залетных посетителей на данный момент не оказалось. Первые несколько минут я наблюдал, как они ели, затем подозвал официанта и попросил принести мне пару соленых огурцов, литровую бутылку водки "Санкт-Петербург" и тринадцать рюмок. Все дружно выпили за приезд. Потом еще один раз. На третий круг водки всем не хватило, и один из студентов заказал еще одну бутылку. Затем кто-то заказал еще одну. Я пил водку, закусывая солеными огурцами, искренне гордый своими педагогическими достижениями. Нет, мои студенты меня не обманули!
 – Ура! Херр профессор! За Вас! – поднял кто-то очередной тост.
 Правильно, ведь я учил их, что русские никогда не говорят "на здоровье", как это почему-то принято считать на Западе. "На здоровье" – учил я их, говорят только поляки и чехи, а настоящие русские говорят просто – "ура".
 – Ура! – вымолвил я в ответ, опрокидывая рюмку. Теперь я знал, что на этих ребят можно будет положиться во всем – моя школа!
 После ужина мы катались на катере по рекам и каналам, а затем зашли промочить горло в "Саквояж Беременной Шпионки" на Большой Конюшенной, где попали на шоу и решили остаться, тем более, что за столиком рядом праздновала с подругами свой день рождения подруга какого-то питерского бандита, которой понравились симпатичные австрийские мальчики и она стала угощать нас водкой.
 В "Конюшенный Двор" нам удалось попасть только на следующий вечер. Людям, плохо знающим Санкт-Петербург, я объясню доступно. По Невскому проспекту с любого его конца нужно дойти до канала Грибоедова. Если посмотреть на канал Грибоедова с Невского проспекта сначала в одну, а затем в другую сторону, то в одной из сторон вы увидите врезавшийся в набережную канала собор Спаса на Крови – разноцветный русский пряник, немного похожий на московского Василия Блаженного, но в отличие от Василия Блаженного привлекательный, а не отталкивающий.
 Ваш путь – в направлении этого собора, только по другой стороне канала, четко разделяющего в данном случае "праведное" от "грешного". Ночной клуб "Конюшенный Двор" находится как раз напротив собора. Когда вы войдете в полумрак куба, за кассой и гардеробом вас встретит металлический конь, не то медный, не то чугунный, но в натуральную величину, а, может быть, даже значительно больше. Охрана перед конем проверит у вас билет или паспорт и пропустит вовнутрь.
 Не знаю, что произойдет с вами, но когда вовнутрь первый раз пропустили нас, там было пусто. Потому что пришли мы туда слишком рано. Было только начало восьмого. В средней части помещения располагалась стойка бара, а вокруг нее столики. Спереди – дансинг и небольшая сцена. Из бара в дансинг выступали два высоких стола с вертикальными никелированными штангами для table dancing, т.е. для стриптиза.
 От бара справа массивная деревянная лестница вела на второй уровень, с которого можно смотреть вниз на дансинг, и где находилась открытая площадка для ди-джеев с соответствующим оборудованием. На втором уровне был еще один маленький бар. Туалеты размещались справа внизу под лестницей. Вот и вся нехитрая география "Конюшенного Двора".
 Обремененные проблемой выбора, мы решили занять столик поближе к единственной группке посетителей заведения. К нам сразу же подошла весьма симпатичная официантка, на которую я тут набросился с расспросами – что здесь и как, когда начинается главное?
 Пока она выполняла заказ, я смог подробней рассмотреть наших соседей. Это были два мужчины лет пятидесяти и одна девушка, на вид совсем юная, в действительности же уже далеко за двадцать. Одета она была, на мой взгляд, весьма сексапильно, а именно – в синий английский матросский костюмчик с широким отложным воротником. Синий цвет очень шел к ее длинным светлым волосам. Скажу честно, она мне понравилась. По обрывкам фраз я понял, что разговаривают они по-английски, но девушка, судя по акценту, была русской. И ко всему прочему – натуральной блондинкой.
 Когда же мы выпили по первой кружке пива "Бочкарев", я уже точно знал, что хочу с ней познакомиться, только еще не представлял себе – как. Подойти к их столику было бы слишком большой наглостью, поэтому я решил дождаться, когда она пойдет в туалет. Как только я это решил, она встала и пошла в туалет.
 Я поспешил за ней следом, но не успел вовремя окликнуть ее, поэтому стал ждать у выхода из туалета, пока она выйдет. Когда она показалась из-за двери, я преградил ей дорогу и сказал в лоб, даже как-то для себя самого неожиданно, будто бы движимый посторонней силой:
 – Простите, хочу с вами познакомиться.
 – Марина, – сказала она спокойно, так, словно мой поступок вовсе не показался ей невиданной дикостью.
 Я объяснил, что нахожусь здесь со своими студентами, что она мне понравилась, и что я намерен искать с нею встречи.
 – Хорошо, – ответила она. – Я запишу ваш телефон и позвоню вам завтра. У вас есть, чем писать?
 – Нет.
 – Тогда я возьму у официантки, подождите, – с этими словами она подошла к стойке и попросила у официантки ручку. Записав мой номер телефона, она улыбнулась, сунула ручку мне в руку и удалилась к своему столику.
 Подойдя к стойке, чтобы отдать ручку, я подмигнул официантке и заговорщицки спросил:
 – Ну, что, позвонит? Как вы считаете? Кажется, я ей понравился.
 – Это – валютная проститутка, – так же заговорщицки в тон мне, но с легкой насмешкой ответила официантка. – Через час-другой их здесь будет сотни две-три.
 – Это как? – не понял я.
 – А вот так. Здесь девочки все за деньги.
 – За деньги?
 – За деньги.
 – А-а…
 Моим студентам "Конюшенный Двор" понравился, и они проводили там все вечера и ночи до самого нашего отъезда. Им льстило, что к нам постоянно подваливали женщины, с которыми они могли совершенствовать свои познания в русском языке.
 В Питере как раз проходил чемпионат мира по хоккею на льду, и нас принимали за хоккеистов. Поняв это, я перестал переубеждать девушек в обратном, благо парни мои были все здоровые как на подбор, и сам я в свою очередь представлялся их тренером, требуя для себя скидку на "услуги интимного характера".
 А в последнюю ночь мы даже выиграли главный приз клуба – ящик пива "Бочкарев". Для этого нужно было собрать наибольшее количество билетиков с надписью "Бочкарев", которые выдавались по штучке за каждую выпитую кружку. Мы собрали их 118 и победили. Победителей должны были вызвать на сцену, поэтому мои студенты, отдавая девушке-конферансье жетоны, указали два имени – мое и ассистента доктора Райзингера. Я тоже был указан как доктор, по моему академическому титулу. Когда нас стали вызывать на сцену, я вышел, а доктор Райзингер застеснялся.
 – Это правда, что Вы с доктором Райзингером выпили 118 кружек пива? – спросила девушка-конферансье.
 – Да, – смущенно подтвердил я, – правда.
 – А где же тогда доктор Райзингер?
 – Доктор Райзингер сейчас блюет в туалете, потому что он пил больше.
 – Скажите, а в какой отрасли вы доктора?
 – Я – микро-хирург глаза, а доктор Райзингер мой австрийский коллега. Он приехал в Петербург на повышение квалификации. Завтра он в целях благотворительности будет оперировать глаза пенсионеров-добровольцев. Надеюсь, что руки его не будут дрожать.
 – Мы тоже будем на это надеяться, – сказала девушка-конферансье, вручая мне ящик пива.
 Пиво меня заставили депонировать в гардеробе, а не пить сразу. Таковы были правила клуба. Поэтому мы пили его утром, уже после закрытия "Конюшенного Двора", на лавочках Михайловского сада в компании нескольких никем не востребованных в ту ночь проституток.
 Когда мы заходим в "Конюшенный двор" вместе с Гадаски, там уже битком набито людьми, а на стриптизных столах стриптизируют стриптизерши. Есть в "Конюшенном Дворе" один существеннейший недостаток – девушки там раздеваются только до трусиков, а не полностью. То ли это ошибка менеджмента, то ли хитроумный расчет, сказать трудно, но Гадаски сразу обращает на это внимание.
 – Ну, в Шердиче стриптиз, конечно, получше!
 Ох, Россия-Россия! Как стыдно мне бывает за твою убогость и несовершенство! Ничего по-настоящему до конца хорошо сделать не могут. Вроде бы сумели открыть интересное заведение, но все ж с червоточинкой, с гнильцой. Ну, почему бы девушкам и не снимать трусы? Что же это за ханжество такое? Вокруг сплошная проституция, а стриптизерши трусы не снимают? Тьфу! Тьфу!
 Гадаски безусловно прав. В Шердиче заведения хоть и скромней, но стриптиз там лучше. Там женщины, пусть и не такие дородные красавицы, как в "Конюшенном Дворе", но зато свои самые интересные мужскому оку части тела добросовестно показывают. Шердич – это район лондонского Сити, известный своими питейными заведениями, куда заходят пропустить несколько дринков после работы служащие делового Лондона. В Шердиче приличное смешано с неприличным, богатое с бедным. Да, в Шердиче мы с Гадаски видели настоящий стриптиз!
 Мы заказываем себе по кружке пива и продираемся на второй уровень, чтобы посмотреть сверху на дансирующих внизу.
 – Здесь что, действительно все сплошь проститутки? – спрашивает любознательный Гадаски.
 – Знаешь, на самом деле – нет. Есть просто студентки, которым хочется сняться или познакомиться с фирмачами. Вон, смотри – эти две явно не профессионалки!
 – Где? Я не вижу.
 – Да вон там! Девушка-микроцефал с маленькой головкой и большой сракой, и ее плоскогрудая подруга. Видишь?
 – А она, по-моему, ничего!
 – Тогда пойди и познакомься! Здесь это вполне нормально, никто никого отшивать не будет. Они явно скучают. Купи им по дринку!
 – О'кей, сейчас попробуем.
 Я устал в дороге, мне хочется спать, поэтому я решаю экономить силы и не проявлять излишней активности, а занять наблюдательную позицию. Я вижу, как Гадаски обменялся телефонами с Микроцефалом и смешался с толпой внизу в поисках других женщин. Вижу, как он танцует с черноволосой бабищей быстрые танцы, как он берет телефон у какой-то смешной коротышки. Гадаски в ударе.
 Он явно чувствует себя здесь как рыба в воде. Вот и прекрасно! А я, хоть и стою на месте, но не остаюсь без дела. Ко мне постоянно кто-то подходит. Вот подвалили две учительницы младших классов. Предлагают поехать с ними в какой-нибудь другой клуб. Здесь им уже изрядно поднадоело. Знаками подзываю Гадаски.
 – Есть предложение поехать в другой клуб.
 – В какой?
 – В клуб "Достоевский" на Владимирской, – говорит одна из подвыпивших училок.
 – А это хороший клуб?
 – Нам там больше нравится.
 – Ладно, поедем!
 – С нами еще одна подруга, она там внизу танцует. Сейчас мы только ее заберем и встречаемся у выхода. Хорошо?
 Когда мы выходим на улицу, я замечаю, что мороз начинает крепчать. Лужи уже схватились тоненьким льдом. Скользко. Нужно быть осторожным, чтоб не упасть.
 – Я телефонов набрал. Завтра буду отзваниваться! Брал только у непрофессионалок. Будем фотографировать их для "Русской бабы". А это что за телки, которых ты снял?
 – Училки какие-то. Чего хотят – непонятно…
 – Плохо, что их трое. Это всегда неудобно. Помнишь, как тогда с финками?
 – Да, помню…
 Из дверей "Конюшенного двора" сочно вываливают три русские красавицы в шубах. Это – для нас! Мы подходим к стоящему рядом такси и грузимся. Я – вперед, а Гадаски с тремя девками – на заднее сиденье. Судя по визгу и хохоту, раздающимся сзади на протяжении всей дороги, у меня не остается ни малейших сомнений в том, что там происходит.
 – Может, нам лучше сразу же ехать домой? – спрашиваю я.
 – Нет, нет, в клуб, в клуб! – громко кричат девки.
 – Ой, Светка, он мне под юбку лезет!
 – И мне тоже. Ой! Ой!
 Когда мы приезжаем на Владимирскую, клуб "Достоевский" уже закрывается. Вернее, оттуда уже выгоняют. Не понятно, почему так рано. Нас, естественно, не пускают. Да и сам клуб выглядит не очень серьезно. А девки хотят жрать. Совсем, видно, оголодали на своих учительских зарплатах!
 – Я знаю здесь хорошее круглосуточное заведение на Пяти Углах, блинную. Это недалеко. "У тещи на блинах" называется. Давайте туда пойдем! – предлагает та, которую зовут Светкой. Это она предложила поехать в "Достоевский". Она вообще постоянно что-нибудь предлагает.
 Нам с Гадаски тоже хочется есть, и мы все вместе направляемся по Загородному проспекту в сторону блинной в компании разнузданных училок. Хорошо! Весело! Бегаем, прыгаем, беремся за руки, хохочем, друг за другом гоняемся. Уф!
 "У тещи на блинах" довольно чисто. Дизайн в стиле – a la russe. Решаем есть мясное рагу в глиняных горшочках. Горшочки, запечатанные сверху печеным тестом, стоят горячие на печи и привлекательно выглядят.
 Берем себе по горшочку и по пиву и начинаем есть. Рагу неплохое. Есть можно. Все хвалят. Одна только Светка не хвалит, она морщится, но ест. Только в самом конце, когда все почти уже съедено, она не выдерживает и говорит:
 – У меня рагу какое-то плохое, вонючее.
 Я нюхаю ее горшок и действительно – там внутри все протухло. Видно горшки по мере убывания подставляют, тогда старые и новые вместе стоят, и не различишь, какой из них свежий, а какой – нет. Светке не повезло – ее горшок, очевидно, уже пару недель так простоял и протух. Но зачем же она тогда все это ела?
 – Беги скорей в туалет, дура! – кричу я ей.
 Она вскакивает, начинает бежать в сторону туалета, но уже через пару шагов, видно, не в силах больше сдержать "души прекрасные порывы", начинает рыгать тещиным рагу прямо перед собой. Я отворачиваюсь. Подружки бросаются к Светке на помощь. К столику подскакивает сотрудница кафе, нюхает горшочек, извиняется и предлагает принести новую порцию.
 – Не надо! – говорю я. – Даже если в этот раз ей и попадется свежий горшок, что, как вы сами понимаете, не факт, она все равно есть это больше не будет!
 – Пойдем отсюда, – резко бросает Гадаски.
 – Да, да, пойдем…




 Глава 7. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ГАДАСКИ. СТРАШНАЯ ТАЙНА.


 – Давай не будем брать мотор, а прогуляемся по ночному городу, – предлагаю я. – Это займет минут тридцать-сорок, не больше. Нам все прямо и прямо, а потом направо.
 Мы идем по Загородному проспекту мимо дома, в котором до эмиграции жил Гадаски со своей тогдашней подружкой – дочкой профессора Ленинградского института железнодорожного транспорта Леночкой Краковской. Гадаски и Леночка учились в институте, в котором преподавал ее папа, правда, Гадаски потом выгнали за неуспеваемость, а Леночка благополучно доучилась там до конца.
 Они даже хотели тогда пожениться, но папа Леночки был против, потому что папа Гадаски был простым инженером в каком-то захудалом конструкторском бюро, а сам Гадаски работал дворником, за что ему и дали служебную комнату в огромной коммунальной квартире на Загородном проспекте.
 Они жили вместе. Леночка переехала в убогую комнатку Гадаски. Тогда я бывал у них и даже чуть-чуть завидовал нежной романтичности их отношений и самопожертвованию Леночки. Их счастье казалось безоблачным.
 Летом Леночка уехала в стройотряд, а Гадаски остался в городе дворничать. В стройотряде она сошлась с комиссаром стройотряда, комсомольским секретарем института. Гадаски в отместку уничтожил свой и ее комсомольский билет. Гадаски всегда был лютым антисоветчиком и ненавистником коммунистической власти.
 Новый друг Леночки – комсомольский секретарь института выдал ей новый комсомольский билет и сделал ей предложение. В данном случае папа Леночки не имел абсолютно ничего против, и она благополучно вышла замуж за секретаря. Эта печальная история отчасти и послужила поводом для отъезда Гадаски за границу. По каналам польской "Солидарности" я организовал тогда переброску его через Польшу в Австрию, откуда он уже сам расселился дальше, очутившись, в конце концов, в Англии.
 После Леночки Краковской Гадаски уже никого в своей жизни не любил. Конечно же, ему приходилось влюбляться на насколько дней или недель, или же привыкать к сожительству с какой-нибудь женщиной, но настоящей, глубокой и сильной любви узнать ему было более не суждено. Он отлюбил свое раз и навсегда – тогда, в коммунистическом Ленинграде конца 80-х годов.
 Мимо дома, где жил когда-то Гадаски, мы проходим молча. Я не хочу тормошить его былые раны, а он сам напряженно молчит. Возможно, что-то неприятное вспоминает. Незаметно оставляем позади коротенький Владимирский проспект, наверное, самый короткий проспект города.
 Перейдя через Невский, попадаем на Литейный. С Литейного мы сворачиваем на Чайковского. Это уже моя улица. Здесь я знаю почти каждый дом. Почти с каждым домом здесь связана своя особенная история.
 Весь путь до Чайковского 54 мы проходим в молчании. Каждый думает о чем-то своем. Молча поднимаемся в квартиру.
 Поздно. Надо ложиться спать. Я уступаю Гадаски надувную кровать – мой единственный предмет мебели, а сам устраиваюсь на полу, завернувшись в свое старое, подбитое лисьим мехом пальто.
 Надувную американскую, четырехкамерную кровать купил Маленький Миша, разумеется, на мои деньги. Вначале он долго убеждал меня в разумности и удобстве такой покупки. Кровать стоила недешево, но спать на ней неудобно. Она скрипит и визжит всеми своими четырьмя камерами. Кроме того, она осквернена проститутками Маленького Миши и трихомонадной спермой Игоря Колбаскина, выплюнутой на нее Леночкой Краковской.
 О, здесь я вынужден буду открыть страшную тайну. Тайна эта действительно страшна, и я боюсь рассказать о ней Гадаски, поскольку не знаю, как он к ней отнесется. Конечно, он человек свободных нравов, но, как знать, как знать! Тем более что здесь замешана его первая любовь!
 Это случилось во время моего краткого февральского визита, когда я, не взирая на ограниченность во времени, даже успел съездить в Москву. Ох, лучше бы всего этого не случалось! Однажды вечером художник Игорь Колбаскин зашел ко мне в гости с…
 Игорь Колбаскин. Об этом человеке нужно бы рассказать подробней, поскольку имя его еще не раз промелькнет на страницах романа. Для начала скажу кратко – Игорь Колбаскин, окончив еще при старом режиме Хабаровское педагогическое училище, начал свою преподавательскую карьеру в одной из средних школ Хабаровского края.
 Начал он ее, впрочем, не очень удачно. А именно – он был уличен в том, что запирался в классной комнате со своими несовершеннолетними ученицами и демонстрировал им свой член, будучи при этом отнюдь не учителем анатомии, а истории и географии. Историю с членом замяли, но Игоря Колбаскина с учительства выперли.
 Его молодая жена, так тогда и не поверившая во всю эту, как она наивно думала, грязь, выливаемую на ее супруга, предложила уехать куда-нибудь далеко-далеко, где их еще никто не знает, и начать новую жизнь. Этим далеко-далеко и стал город Ленинград, переименованный вскорости в Санкт-Петербург. Там из учителя-извращенца Игорь Колбаскин превратился в художника-извращенца.
 Если у вас есть доступ в интернет, не поленитесь заглянуть на сайт  www.artpiter.ru  _в "Грязные откровения Игоря Колбаскина", чтобы вам сразу все стало ясно. Жена Игоря Колбаскина, осознав свои наивные заблуждения, торопливо бросила своего мужа-монстра. Сказать кстати, монстром Игорь Колбаскин совсем не выглядит. Он выглядит просто гаденьким, но весьма симпатичным типчиком. Игоря Колбаскина я даже по-своему люблю, как типаж, конечно же.
 Гадаски же Игоря Колбаскина недолюбливает. Игорь Колбаскин отвечает ему взаимностью. Я мог бы рассказать в этой связи пару пикантных историй, но боюсь чересчур отвлекаться. Мне кажется, что меня постоянно уводит в сторону, и я никак не могу приблизиться к теме. С другой стороны, необходимо многое объяснять и хоть в нескольких штрихах описывать портреты основных персонажей.
 Информации слишком много. Мой роман – это срез времени, энциклопедия русской жизни в период с 13 марта по 21 июня 2001 года. Немногим больше трех месяцев, которые надо компактно вместить между первой и последней страницей.
 Сейчас, когда жизнь стала гораздо интереснее и интенсивнее литературы, нужно просто описывать ее куски, делать так называемый Zeitschnitt, срез времени, нарезать время, как колбасу. Время – продукт скоропортящийся и поэтому резать его надо быстро. Время, как и съеденная колбаса, быстро исчезает и забывается.
 С Леночкой Краковской Игорь Колбаскин познакомился на party, которую мы с Тимом устраивали прошлым летом на Фурштатской 13, в доме рядом с американским консульством. На party оказался и Колбаскин, которого как бы никто и не приглашал, но который как-то о party пронюхал и пригласил себя сам. Вообще, в большой четырехкомнатной квартире, снимаемой нами у моей несостоявшейся любви Анны Егоровой, студентки факультета журналистики университера, народу набилось много. Гадаски появился там с Леночкой, на которую Игорь Колбаскин сразу же положил свой глаз, записав ее телефон в свою записную книжечку.
 Леночка была к тому времени уже матерью двоих детей, недавно разведшейся со своим вторым мужем. Работала она в представительстве какой-то компании, торгующей мобильными телефонами, и зарплату получала в долларах. После развода с мужем она купила себе трехкомнатную квартиру на Литейном проспекте.
 Почему Игорь Колбаскин не занялся ею сразу, до сих пор остается для меня загадкой, но за день до моего отъезда в Вену в феврале он позвонил мне и сказал, что созвонился с Леночкой, и они хотят зайти ко мне вечером в гости. Только попозже, так как ей надо будет сначала уложить детей спать.
 У меня как раз оставалась литровая бутылка крепкого английского джина "Бифитер", купленная мною в магазине duty-free. Они появились около десяти. Колбаскин и Леночка уселись на край надувной американской кровати, а я сидел на полу. Мы пили джин, разбавляя его ананасовым соком, и быстро пьянели. Говорили о жизни. Леночка сказала, что видела меня несколько раз по телевизору и удивляется, что я стал таким известным.
 Мне было приятно это слышать, хотя я и не считаю себя очень известным. Просто меня любят показывать по телевизору. Так получается. Будь то ВВС, CNN, австрийское телевидение или какой-нибудь захудалый шестой канал питерского, меня всегда стараются показать, причем совершенно по разным поводам. Практически в каждый из моих приездов в Россию меня показывали по телевизору как минимум раз или два. Видимо, карма у меня такая, что меня показывать любят.
 В какой-то момент нашей беседы Игорь Колбаскин, сидевший поближе, стал осторожно трогать Леночку за пизду. Заметив, что она воспринимает его поползновения благосклонно, смотря при этом исключительно на меня, я вытащил свой возбужденный член, который она тут же жадно схватила рукой, делая ритмические движения.
 Наши действия Игори Колбаскин воспринял как сигнал к началу небольшой оргии и начал стаскивать с нее джинсы. Затем он тоже достал член, и Леночка взяла его в свободную руку. Так она дрочила нам какое-то время, а мы трогали ей пизду и грудь.
 Ее грудь под задранным свитером оказалась обвислой и дряблой. Вообще, весь ее передок выглядел как старая половая тряпка, несвежим и дряблым. Казалось, что нею каждый день мыли, драили пол в какой-нибудь коммунальной квартире. Однако мне в тот момент ее почему-то хотелось. Поэтому я раздвинул ей ноги и засунул свой член в ее разебанные влажные внутренности. Конечно, мне следовало бы надеть презерватив, что я всегда обычно и делаю, но в тот раз я почему-то этого не сделал. Я поступил в высшей степени иррационально, примерно так же, как Светка, съевшая горшок протухшего рагу в кафе на Пяти Углах. Перед глазами я видел пыхтящую задницу Игоря Колбаскина, дававшего Леночке в рот. Может быть, мне казалось тогда подсознательно, что Леночка, будучи матерью двоих детей и до недавнего времени замужем, не может меня ничем наградить. Я скорее боялся Игоря Колбаскина, но я ведь ебал первым.
 – Лена, я могу кончить в тебя? – поинтересовался я на всякий случай, чувствуя приближение оргазма.
 – Конечно! Давай – кончай!
 Я выстрелил в нее поток горячей спермы и тщательно все там хуем перемешал, превратив ее мятую пизду и живот в горячее липкое месиво.
 – Может поменяемся? – спросил я у Колбаскина.
 – Да у меня что-то вообще не стоит, – ответил он, покорно уступая мне место.
 Леночка жадно облизала мне хуй и принялась строчить быстрыми короткими движениями, словно Анка Пулеметчица. Я смотрел на ее раскрасневшееся от усердия лицо и думал о Гадаски. Как он мог любить подобную блядь? А, может, она тогда не была еще такой блядью? Нет-нет, была, была! А не то не изменяла бы ему с комиссаром стройотряда – секретарем комсомольской организации института.
 От этих мыслей мой хуй снова заматерел, и я поехал по второму разу. Наблюдая мои подвиги, возбудился и Игорь Колбаскин. И снова я видел у себя перед глазами его ритмично дергающуюся пыхтящую задницу. Когда я кончил, кончил и Игорь Колбаскин, и я хорошо видел, как Леночка гадливо сплюнула его сперму на надувную резиновую кровать, на которой теперь, сладко посапывая, спал ее бывший возлюбленный Гадаски.
 Когда я мыл себе хуй, мне показалось, что он какой-то чересчур красный. Уже в Австрии, через какое-то количество дней я почувствовал слабое пощипывание и начал волноваться. В панике позвонил в Питер Игорю Колбаскину.
 – Ты знаешь, у меня трихомоноз, но вас с Леной я заразить не мог, так как в пизду я ее не ебал! Вернее ебал, но не кончил, это было уже потом, когда я провожал ее домой, у нее в квартире.
 – Но я же давал ей в рот после тебя!
 – А я ведь тогда еще не спускал. Знаешь, мой врач сказал, что вероятность твоего заражения ничтожна.
 – Но у меня что-то есть, я чувствую! Ты уже сказал Леночке?
 – Пока нет. Может, ей вообще не стоит что-либо говорить?
 – Скажи обязательно! Пусть она пойдет и проверится! Думаю, она чем-то меня заразила.
 – Не поднимай паники, все не так страшно.
 – Это тебе не страшно, старый трихомонзник, штопаный гондон! А мне – страшно! Почему ты ничего не сказал?
 – Я не знал. У меня через два дня после нашей оргии вдруг все проявилось, хотя, как сказал врач, трихомоноз у меня в запущенной форме. Очевидно, его проявление было чем-то спровоцировано. Наверное, у Леночки действительно что-то есть.
 – Позвони мне, когда узнаешь!
 – Я лучше пришлю тебе e-mail.
 – Хорошо, тогда лучше сразу на мобильный телефон. У тебя есть адрес?
 – Есть.
 Через несколько дней он действительно прислал мне e-mail: "Лена проверилась, у нее – гарднерулез. У меня тоже. Лечимся вместе". Я тут же срочно перезвонил в Питер.
 – Слушай, что это такое – гарднерулез?
 – Это – гарднереллы, типа амеб. Микроорганизмы. Неприятно, но не страшно. Приезжай, будем лечиться вместе! Я посоветую тебе хорошего доктора. А пока ты можешь даже трахаться, но с презервативом.
 – Скажи, пожалуйста, как проявляются эти гарднереллы или гардемарины, черт бы их там побрал, а?
 – Да никак особенно не проявляются. Ты бы их мог и не заметить.
 Лена хотела даже тебе не говорить. Это не страшно. Эти "гардемарины", как ты их назвал, лечатся антибиотиками за 10 дней, но, сперва, надо сделать анализ, убедиться, что они у тебя действительно есть.
 В том, что они у меня есть, я был уверен на все сто. Надо же так, всегда был осторожным, а тут один единственный раз без презерватива и – здравствуйте гардемарины! На поход к врачу, анализы и лечение в Австрии у меня просто не оставалось времени, поэтому я решил дать "гардемаринам" до поры до времени возможность посвирепствовать в моем хуе, занявшись лечением уже в России. Все равно, половых контактов у меня в тот момент не намечалось.
 Признаться во всем этом Гадаски я не могу, рассчитывая в тайне от него сходить к врачу. А Колбаскин и Леночка, даже если он с ними встретится, вряд ли сами ему о чем-то расскажут. Гадаски спит, а я не могу заснуть, ворочаясь с боку не бок на жестком полу. Может быть, сейчас придет приведение? Но, нет. Оно не придет. Оно никогда не показывается, если в квартире ночует больше одного человека. Наверное, боится больших скоплений народа, не любит устраивать ненужные зрелища, предпочитая тонкий индивидуальный подход.




 Глава 8. КОНКУРС. ЕЕ ЗВАЛИ ВЕРА. ОГРАБЛЕНИЕ В МЕТРО.


 На следующий день я звоню Нане. Сообщаю, что приехал и что привез Горбуну картины. Говорю, что Тим Гадаски тоже в городе, и что мы вплотную начинаем работать над нашим проектом с сегодняшнего дня.
 – А Горбуна сейчас в городе нет, – сообщает мне Нана. – Он все еще в Берлине, вернется только в понедельник.
 – Нана, а как дела с лекцией австрийцев, о которых я тебе говорил?
 – Это мы сделаем. Мне нужно знать, когда они хотят приехать и их паспортные данные, чтобы заказать им приглашения.
 – Они хотят приехать на Пасху в неделю с девятого по шестнадцатое апреля. В Австрии как раз будут каникулы, и им удобно приехать. Лекцию можно назначить на десятое или на одиннадцатое число. Как ты думаешь?
 – Да, да. Надо обязательно встретиться. Лучше всего на следующей неделе. Горбун приедет в понедельник, а во вторник у нас музейный день. Я договорюсь с ним на вторник. Приезд австрийцев с ним тоже надо согласовать.
 Пока я сидел на телефоне, Гадаски уже побрился, оделся и собирается идти завтракать в "Колобок". В квартире еще нет никаких продуктов. Нужно будет чего-то купить и набить холодильник.
 – Подожди, я хочу еще позвонить Гайке.
 – А она что, в Питере?
 – Да, она сюда переехала. Еще перед Новым годом. Со всем своим убогим скарбом. Купила старый автомобиль, загрузилась и через Германию и Скандинавию прямиком в Питер. Живет у Африкана в его мастерской на Фонтанке.
 – Чем она здесь занимается?
 – Она у него РА. Персональный секретарь, то есть. Делает все, что он ей скажет, работает на компьютере, пишет письма, переводит на разные языки, гостей принимает, убирает, готовит и все прочее.
 – А он ей что-нибудь платит?
 – Я в этом глубоко сомневаюсь. Скорее всего, она ему за харч и за крышу все это делает, а больше даже из интереса. Она тусовщица и ей нравится быть на виду.
 Гайка Вернер – немецкая журналистка и искусствовед, с которой я пару лет назад познакомился в Вене. После небольшого краткосрочного романа наши отношения мягко перешли в дружеские. Я ввел ее в русские тусовки и способствовал ее переезду в Россию. Она писала о нас с Гадаски несколько раз для австрийской "Wienzeile" и для американской "Art Margins", по предоставляемым мной материалам, но живьем Гадаски ее еще никогда не видел.
 – Звони, можно встретиться.
 – Думаю, ее лучше пригласить к нам. Я не очень-то люблю африканское кодло, там всегда слишком много гомов и малоприятных людей.
 – А что поделывает сам Африкан?
 – Да ну его на хуй!
 Гайка всегда рада меня слышать:
 – Vla-a-adimir, schЖn, da? du wieder da bist!- нараспев вытягивает она и смеется.
 Мы обмениваемся новостями и договариваемся пойти в субботу на "Дерево". Гайка обещает заехать за нами на машине.
 – Как, ты все еще ездишь на своей машине?
 "Ситроен-каблук", на котором прибыла в Россию немецкая журналистка Гайка, выглядит не особенно надежно. Просто удивительно, как она проехала на нем пол Европы. В Питере машину уже несколько раз вскрывали, украли радио и динамики, сломали дверные замки. Да и документы на машину давно просрочены, а заниматься растаможкой старого ржавого корыта не имеет ни малейшего смысла.
 Но Гайка ездит. Если менты ее останавливают, она им поулыбается, покажет немецкий паспорт, и они ее отпускают. Mann mu? GlЭck haben!
 – гласит немецкая поговорка. Да, без сомнения, нужно.
 – Тебе тоже нужен пи-эй! – категорично заявляет Гадаски, когда мы выходим из дома. – Для имиджа и для различного рода вспомогательных работ. Нужно найти какую-нибудь молодую телку, чтобы она приходила с утра, готовила тебе кофе, убирала. Потом ты будешь диктовать ей письма, посылать в магазин, на почту или с мелкими поручениями, а иногда, если захочется, ебать.
 – Да, я бы, наверное, не отказался.
 – Сейчас купим газету и посмотрим, кто там себя предлагает.
 "Рекламу-Шанс" или "Из рук в руки". Думаю, это будет стоить тебе долларов сто в месяц. Кстати, наше объявление тоже должны бы были уже опубликовать.
 – Что ты там написал?
 – Увидишь.
 Мы завтракаем в "Колобке" и покупаем свежие газеты. Целый ворох газет. Дома Гадаски устремляется к телефону и начинает обзванивать объявления.
 – Буду назначать им интервью, чтобы ты смог выбрать.
 – Только, пожалуйста, не у меня в квартире!
 – А где же?
 – Может быть, в кафе "Лаборатория" на Чайковского 58? Это совсем рядом – через один дом.
 – Ладно, пусть будет кафе "Лаборатория" – это без разницы.
 Слушай, здесь вот урологический массаж предлагают…
 – А это еще что такое? Позвони – узнай!
 Гадаски звонит и долго о чем-то расспрашивает.
 – Ну что, узнал?
 – Это когда тебя в жопу ебут.
 – Не надо.
 – Они говорят, что у них есть еще "госпожа", всякие садо-мазо приколы и все виды эротического массажа.
 – Между прочим, Гайка обещала дать мне телефон хорошей массажистки-бабушки, делающей лечебный массаж. Она Гайку, можно сказать, на ноги поставила.
 К кандидаткам на место моего персонального секретаря Гадаски подходит очень строго. Расспрашивает подробно о квалификации, умении обращаться с компьютером, о знании иностранных языков. Прямо по телефону заставляет рассказать о себе по-английски или по-немецки и внимательно все это выслушивает. В результате, на вечер с промежутками в полчаса в кафе "Лаборатория" назначено три интервью.
 – А наше объявление не напечатали. Может, его напечатают завтра?
 – Или вообще никогда. Объявления по девочкам контролирует порно-мафия. Они туда посторонние объявления близко не подпустят. Это точно так же, как и с недвижимостью. Позвони ради любопытства по объявлениям, если хочешь, там все схвачено агентами. Частных объявлений нет.
 – Ну-ну, я это учел. Дал объявление в очень завуалированной форме. Старался. Должны бы все-таки пропустить.
 – На всякий случай, повесим еще что-нибудь на экономическом факультете, в "Мухе" и в Театральной академии на Моховой.
 – Тогда пиши, и пойдем вешать.
 В "Арт-кафе" на Чайковского 3 царит обеденное оживление. Я замечаю, что студентки заинтересованно на меня заглядываются. Мы берем какой-то еды и пива и оглядываемся вокруг. Интерьер кафе, оформленный профессорами кафедры внутреннего дизайна, поражает своим безвкусием и уродством.
 – Знаешь, может, не будем объявлять здесь конкурс на оформление моей квартиры? Ты посмотри на все это! Чему здесь могут научить, и как оформить? – начинаю ныть я.
 – Обрати внимание – на нас смотрят! – перебивает меня Тим.
 Действительно, за соседним столиком две девицы кокетливо хихикают. Наверное, им нравятся мои маленькие круглые очки, как у Гарри Поттера. Многие женщины находят их очень забавными. Или мои волосы, которые я завязал в хвостики. Такой бородатый дядька с хвостиками и в маленьких очках. Вполне может быть смешно, допускаю.
 – А вы что сюда, со своими чашками ходите? – грозно спрашивает их
 Гадаски.
 – А вам нравится, как здесь готовят? – строго спрашиваю я.
 – Хи-хи, ой, не могу! – заходится смехом длинная деваха и выскакивает из-за стола, прихватив с собой свою цветастую чашку. Ее подруга устремляется за ней. Гадаски бросается догонять их обеих, а я, в свою очередь, бегу за Гадаски. Мы гонимся за ними по лестнице, и Гадаски кричит:
 – Мы хотим вас сфотографировать!
 – Что?
 – Сфотографировать.
 От неожиданности они резко, как вкопанные, останавливаются и очумело на нас смотрят, потеряв бдительность и давая возможность приблизиться почти вплотную. Гадаски вынимает из сумки объявление и объясняет:
 – Мы готовим выставку в Русском музее и нам нужно сфотографировать к 300-летию Петербурга 300 женщин и девушек, – с этими словами он достает фотоаппарат – мой широкоугольный "Nikon" с рыбьим глазом, повергающий, как правило, представительниц женского пола в благоговейный трепет, прицеливается и делает несколько снимков.
 – Вообще-то, будет лучше, если вы зайдете к нам в студию. Это здесь на Чайковского 54. Кстати, нам еще нужна консультация по оформлению интерьера.
 – Да, – влезаю в его монолог я. – Мы снесли стены и теперь нужно решить, как оформить и обставить пространство.
 – Там на бумажке номер телефона. Звоните. А где здесь кафедра дизайна или доска объявлений?
 – Туда по коридору направо, – говорит длинная, и я отмечаю, что она поразительно похожа на мою бывшую жену. Почти двойник. Только у этой волосы посветлее.
 Повесив объявление на кафедре дизайна, мы прогуливаемся к заснеженному Летнему саду. Деревянные ящики, в которые заколочены скульптуры, напоминают дощатые деревенские туалеты, по чьей-то иррациональной прихоти сконцентрированные в огромном количестве на сравнительно небольшом пространстве парка. Мороз крепчает и начинает идти легкий снежок. Спускаются вечерние сумерки, зажигаются уличные фонари. Нам скоро в "Лабораторию" – интервьюировать кандидаток.
 Кафе "Лаборатория" открылось около года назад в небольшом полуподвале на Чайковского 58. Его оформление простое и стильное. Стены окрашены светло-зеленой краской, а стойку бара украшают затейливые лабораторные колбы и реторты. Столиков немного – штук пять-шесть в главном зале и один в кабинете, где при желании можно интимно уединиться. По стенам в скромных рамочках развешены старые фотографии по теме. С потолка свисают крупные матовые лампы на толстых шнурах электропроводки. Публику кафе формируют, главным образом, студенты расположенного на той же стороне улицы, но ближе к Таврическому саду, университетского экономфака.
 Пока мы ожидаем первую претендентку, Гадаски успевает взять номер телефона у двух молоденьких экономичек. Они явно польщены нашим вниманием и обещают прийти сниматься. Такие, наверняка, свой шанс упускать не станут. В том, что они придут, я почти не сомневаюсь.
 Результатами же интервью я разочарован. Все три кандидатки оказываются совершенно неподходящими. В них нет самого главного. Они – неебабельны! То есть, до того страшные, что ебать их я не согласился бы даже под дулом направленного на меня автомата. Но Гадаски учтив и корректен. Он обещает каждой из них сообщить о принятом нами решении по телефону в течение ближайших нескольких дней, а не говорит им прямо в лоб, что они страшные и нам не подходят. Иногда он умеет действовать дипломатично. Мне же до боли жаль бездарно потерянного времени.
 – Ничего, – успокаивает меня Гадаски. – Мы перевернем все газеты города, зато найдем то, что хотим. Наверное, ты предпочел бы длинноногую и длинноволосую блондинку не старше 28 лет? Не так ли?
 – Нет, – злобно отвечаю я. – Я предпочитаю маленьких, горбатых и пожилых брюнеток с волосатыми бородавками на жирных прыщавых носах, если тебе так будет угодно, урод! Постарайся найти мне именно такую! Надеюсь, это не составит особого труда!
 Конечно, в данном конкретном случае Гадаски вовсе не виноват, и мне не стоит на него сердиться. Но я почему-то сердит. Может быть оттого, что за целый день я не нашел возможности от него оторваться и сходить к врачу, чтобы проконсультироваться по поводу "гардемаринов", безжалостно терзающих кончик моего члена. Мне нужно как можно скорее привести в порядок свое боевое орудие, могущее понадобиться мне в любую секунду. Если мы начинаем работать над проектом, я должен быть в форме.
 Ведь мое золотое правило в фотографии, пусть его запомнят или запишут все фотографы мира, утверждает, что между фотографом и моделью должно существовать эротическое напряжение. Без этого ничего никогда не получится. Необходимо всегда помнить – фотограф должен быть профессионалом в постели, а все остальное приложится само собой, ведь фотография всегда вторична по отношению к сексу.
 Посмотреть, к примеру, какие-нибудь эротические фотографии, и сразу можно увидеть, было ли там эротическое напряжение или его там не было. Если вы посмотрите фотографии "Плэйбоя", особенно русского, то вам сразу станет ясно, что им там никогда и не пахло. Разумеется, совершенно не обязательно вступать в интимную связь с каждой моделью, но она должно чувствовать, причем совершенно реально, что фотограф на это способен и что решение – сделать это или нет, остается только за ним.
 Планов на вечер у нас нет. Гадаски опять предлагает отправиться в "Конюшенный Двор". Я же решаю позвонить Вере. Вера живет на Моховой на полпути между художником Будиловым и нами. С Верой я познакомился в декабре, причем весьма странным образом. В зимний, солнечный день мы с Будиловым совершали прогулку по заснеженному городу. Он тогда заставлял себя каждый день рисовать, делал копии рисунков эпохи Возрождения, набивая себе руку. Для рисунков ему нужна была бумага, и мы зашли в "Лавку художника" на Невском.
 Он выбрал нужную ему бумагу – грубую и толстую, под старину, с серовато-грязным оттенком. Чтобы платить, в кассу составилась небольшая очередь в несколько человек. Перед Будиловым стояла молодая девушка в облезлой коротенькой шубке. В ушах у нее были небольшие сережки советского золота с маленькими рубинами, почему-то придающие ей вид деревенской простушки и провинциалки. Во всяком случае, я так ее про себя с первого взгляда определил. В руке она держала два деревянных подрамника небольшого формата, примерно 30 на 40 сантиметров или немного больше.
 Заметил ее и Будилов. Когда подошла ее очередь платить, она начала рыться в сумочке, ища деньги, что дало Будилову возможность воспользоваться ситуацией.
 – Давайте я ваши подрамники подержу, – сказал он, – забирая у нее подрамники.
 Когда, расплатившись, она повернулась, чтобы забрать подрамники назад, Будилов сделал вид, что ее не замечает, поворачиваясь к ней боком и одновременно расплачиваясь за бумагу, словно бы целиком погруженный в процесс расплаты.
 Она взялась за купленные подрамники двумя руками и потянула к себе, но цепкая рука Будилова держала их мертвой хваткой. За этой сценой я наблюдал с удовольствием и внутренним смехом.
 Уже заплатив, он взглянул на нее, улыбаясь. И его взгляд красноречиво говорил о том, что получить подрамники назад ей будет не так-то просто. Она уже тоже сообразила, что к чему, и тоже заулыбалась.
 – Давайте выйдем отсюда на воздух. В этом подвале нечем дышать, – предложил Будилов.
 – Мы хотели бы пригласить вас на чашку кофе, – вставил я.
 – У меня как раз есть полчаса времени, но потом мне нужно будет назад в институт, – охотно согласилась она.
 – Вот и отлично, времени у нас тоже не очень много, – ответил я.
 В три часа я должен был встретиться у выхода из метро "Чернышевская" с русским врачом-эксперементатором, создавшим чудесное лекарство от импотенции, чтобы взять образцы оного для Виктора Милосердова, преподающего музыку в Вене. Виктор Милосердов звонил мне уже несколько раз, прося об этой услуге, и я, поддавшись его уговорам, договорился с врачом о встрече. Мне было не вполне понятно, почему Милосердов не принимает "Виагру", к тому времени уже всемирно себя зарекомендовавшую, но мне не хотелось задавать ему такой интимный вопрос.
 Мы познакомились. Ее звали Верой, и она училась в институте им. Герцена на художественно-графическом факультете. Мы завернули в "Литературное кафе", где заказали коньяк и кофе. Когда Вера записывала свой номер телефона в записную книжку Будилова, я обратил внимание на первые цифры ее номера и спросил:
 – А вы, случайно, не на Моховой живете? Ваш номер по первым трем цифрам похож на номер Будилова.
 – Да, я действительно живу на Моховой, – обрадовалась она.
 – А я – на Чайковского. Значит, мы все соседи. Будем ходить друг к другу в гости чай пить!
 Под коньяк и кофе мы расспрашивали ее о порядках в институте Герцена, а я рассказывал ей о моей учебе в Венской академии и о порядках там, не идущих ни в какое сравнение с герценовскими по своей либеральности и стилю. Уже прощаясь на Невском проспекте, Вера сказала, вдруг обращаясь ко мне на "ты":
 – Ты обязательно мне позвони!
 – Ты мне тоже. На Новый год Будилов уезжает на Волгу к родителям, а я буду в городе. Мы можем встретиться. Мой номер я тебе записал, не теряй!
 Однако встретиться на Новый год нам с Верой было не суждено. Она звонила мне, как она потом признавалась, но меня никогда не было дома. Действительно, я жил тогда у Будилова, так как у меня был еще не закончен ремонт, и рабочие как раз настилали новый паркет, циклевали и лакировали. Будилову же она не звонила, зная, что он уехал. А ее телефон у нас украли. В тот же день. Через несколько минут после того, как мы расстались – в метро, по пути на станцию "Чернышевская", где меня ждал русский врач-самородок с лекарством от импотенции для профессора Милосердова.
 С Будиловым мы спустились в метро на станции "Невский проспект", чтобы проехать две остановки с одной пересадкой до "Чернышевской". Пересаживаться нужно было уже на следующей станции – на "Маяковской". Когда мы садились в вагон, за нами вскочило пятеро кавказцев в кожаных куртках, затолкнув нас глубоко внутрь и прижимая к глухой двери вагона. Один из них стал между нами, нас разъединяя. Были они откормленными, с наглыми небритыми мордами.
 Будилов ничего не понял. А я понял все сразу, имея опыт езды на метро в Баку в начале 80-х. Людей в вагоне было немного, но это все равно ничего не меняло. Я знал, что если мы начнем отбиваться и поднимать скандал, нас могут просто пырнуть ножом или спицей. Единственный вариант, это дать им возможность спокойно работать, молча прорываясь к выходу. Тогда никаких неожиданностей, вроде ножа в бок, не будет.
 Время пути от "Невского проспекта" до "Маяковской" около трех минут. Когда вагон начал тормозить, я сквозь зубы прошипел Будилову:
 – Рвемся на выход! Держись за карманы!
 Поезд остановился. Двери открылись. Мы рванули.
 – Что такое? Вы почему толкаетесь! Спокойно! – зашумели кавказцы, прижимая нас все плотнее, и я с отвращением почувствовал, как множество наглых рук лезет мне под пальто, в сумку и по карманам.
 Двери закрылись. Вагон с кавказцами умчался дальше. А мы с Будиловым, измятые и потрепанные, в расстегнутых пальто и с выпотрошенными сумками остались стоять на платформе. Так, среди бела дня и в самом центре "культурной столицы", в людном общественном месте, мы были беспардонно ограблены, но, слава Богу, хоть не зарезаны.
 Опомнившись, и немного придя в себя, мы стали подсчитывать потери. Деньги нам удалось сохранить. Из существенного у Будилова оказалась похищенной лишь записная книжка со всеми телефонами, Вериным в том числе, и удостоверение Международной ассоциации искусствоведов.
 На выходе из метро "Чернышевская" нас уже ждал врач. К слову сказать, лекарством от импотенции Виктор Милосердов остался доволен. 




 Глава 9. "ЧЕЛЮСТИ". КРИСТИНА БЕРНТАЛЕР. СЕКС-ИНТЕРНЕТ.


 Веру я разыскал потом, когда приезжал в феврале. Однажды я заснул днем и увидел во сне сцену в "Литературном кафе" и Веру, записывающую свой номер телефона в записную книжку Будилова. Это был сон, похожий на воспоминание. Я видел все, как было на самом деле, причем очень реально – как-то со стороны, контролируя ситуацию, возможно, из-за того, что когда-то пробовал заниматься практиками сновидений по Карлосу Кастанеде.
 Когда Вера стала писать свой номер, я попытался его запомнить. Проснувшись, я отчетливо помнил первые пять цифр. Я тут же позвонил Будилову и обо всем рассказал.
 – Нам с тобой остается отгадать только две последние цифры.
 Всего, значит, сто комбинаций. Давай, будем звонить, и спрашивать Веру. Я возьму себе номера от 00 до 50, а ты – от 50 до 99.
 – Давай, – без колебаний согласился Будилов. – Начинаем прямо сейчас!
 Через пятнадцать минут он дозвонился ко мне в паузе между набором очередного номера.
 – Можешь поздравить! Нашел на 18-ой попытке. Последние две цифры
 – 67. Она дома. Ждет твоего звонка. Была приятно удивлена.
 Договорись с ней о встрече. Можно сходить с ней вечером в "Челюсти".
 Перезвони мне, когда договоришься.
 Вечером мы пошли в "Челюсти". Этот рыбный ресторанчик на Моховой теперь, к сожалению, переименован. Теперь он называется "Рыба-Джаз". Но его все продолжают по-прежнему называть "Челюсти". Раньше на его вывеске была нарисована акула. Сейчас – веселенькая рыбка, похожая на карася, с саксофоном и нотами. Однако суть этого заведения не изменилась. Здесь можно поесть рыбных блюд, выпить пива или водки и оставаться до самого утра, "Челюсти" работают до последнего посетителя. Несколько раз в неделю в "Челюстях" играет какая-нибудь группа. Как правило, это джаз. И публика неплохая, много студентов и преподавателей расположенной через дорогу Театральной академии. А Будилову хорошо вдвойне, ведь "Челюсти" находятся прямо в его доме по адресу – улица Моховая 41.
 Поздно вечером, когда пьяный Будилов отправился спать, а я провожал Веру до ее дома, она взяла меня под руку и так, молча, мы шли по безлюдной заснеженной Моховой. Я не знал, как мне себя с ней вести. Она казалась мне такой невинной и хрупкой, и я был не уверен, стоило ли мне попробовать ее поцеловать. Что делать, и пытаться ли вообще? Словно прочитав мои мысли, Вера сказала вдруг:
 – Ты даже не можешь представить себе, какая я на самом деле испорченная!
 Расставаясь у входа в свою подворотню, первую сразу за перекрестком с Пестеля, она коротко поцеловала меня в губы и ушла, а я еще долго стоял и думал над смыслом ее слов. Что она хотела этим сказать? Как понимать мне ее и что делать? Быть более решительным или предоставить инициативу ей? Тогда мне нужно было уехать…
 Теперь же мне хочется разгадать загадку Веры, и я звоню, ничего заранее не объясняя Гадаски. Вера дома, в гостях у нее подруга, и они согласны пойти с нами, не трудно угадать – куда. В "Челюсти". Я говорю, что буду с другом из Лондона, с фотографом. Вера заинтригована.
 В "Челюстях" я вижу знакомых – школьную подругу моей бывшей жены Машу. Она – дочь известного питерского художника Валерия Лукки, смесь карело-финского папы с мамой-узбечкой. Маша делает что-то для театра. Она сидит за столом с тремя мужиками – художниками сцены. Раньше, когда ей было 16 лет, Маша мне нравилась, но сейчас, когда ей уже за 30, она мне неинтересна. "There is not my cup of tea" – как говорят англичане.
 С женщинами после тридцати я предпочитаю не связываться после своего недавнего опыта с Ренатой, чиновницей австрийского министерства культуры, хотя зарекаться не буду. Рената заметила меня на вернисаже в одной из престижных галерей в первом районе города Вены. Ее удивило то, что со мной было много людей, и что я многих из публики знал. А еще то, как я себя вел. В галерее общей площадью около двухсот квадратных метров было два этажа. Один – на уровне земли (Erdgeschoss, по-немецки), а другой – в подвале. В подвальный этаж вела металлическая лестница из тонких, переплетенных между собой стальных прутьев с большими промежутками.
 Заняв позицию под лестницей в компании своих друзей, я наблюдал за происходящим под юбками женщин на верхнем этаже, на площадке, примыкавшей к лестнице и сделанной из такого же просматривающегося материала. Наблюдая, я делал свои комментарии. Мое окружение, состоявшее преимущественно из дам, реагировало истерическим хохотом.
 Рената спустилась сверху и тоже была высмеяна. Красная от стыда, она подошла ко мне. Все сразу вдруг напряглись и притихли. Вокруг воцарилось тягостное молчание. Мне показалось, что она хочет дать мне пощечину, и я был уже готов перехватить ее руку, но она этого не сделала.
 – Ты – кто? – дрожащим голосом спросила она.
 – Угадай, – отвечал я.
 – Мне кажется, я тебя уже где-то видела.
 – Все может быть. Я – русский…
 Рената от нашей тусовки больше в тот вечер не отходила. Когда мне нужно было уходить, я должен был идти в гости к Кристине Бернталер, владелице галереи "Podroom", чтобы по ее просьбе обсудить возможности выставки проектов молодых австрийских архитекторов в России. Именно для Кристины Бернталер в кармане моего пальто болталась, припасенная заранее, бутылка русской водки, Рената увязалась за мной.
 – Куда ты идешь? – спросил я, подходя к Рингштрассе.
 – Не знаю, – смущенно призналась она.
 Не долго думая, я схватил ее в охапку и, усадив задом наперед на кем-то запаркованный мотоцикл Кавасаки, стал совершать бедрами непристойные ритмические движения, имитируя коитус.
 – Прекрати немедленно! – возмущенно потребовала она.
 – Ладно, я запишу тебе номер моего мобильного телефона, и ты позвонишь мне завтра. Мы встретимся, и я сделаю то, что тебе нужно.
 – Мне ничего не нужно!
 – Не ври, тебе нужен секс!
 Я записал ей свой номер, а сам отправился к Кристине. У Кристины меня поджидала засада. В засаде сидел русский архитектор Сергей Волгин, по всей вероятности, имевший на галерейщицу определенные планы. Вместе они пили красное вино, обсуждая проект будущей выставки. С вина мы перешли на принесенную мной водку и быстро окосели. Я протянул Кристине руку, и она в нее буквально впилась своей, стала ласкать и гладить, крепко сжимать мне пальцы. Было очевидно, что она меня хочет. Чего хотел русский архитектор Сергей Волгин, о том можно было только догадываться. Он курил, напивался, но не уходил.
 – Что хочет Сергей? – спросила меня Кристина, когда он отправился в туалет.
 – Думаю, он хочет тебя.
 – А я хочу тебя.
 – Может, мне лучше уйти?
 – Толстой, ты никуда не уйдешь, я хочу, чтобы сегодня ты остался со мной!
 – А как же Сергей?
 – Он скоро уйдет, вот увидишь.
 Сергей ушел только в половине шестого утра. На следующий день он мог высыпаться у фрау Буш, которая его приютила на время его пребывания в Вене, хоть до вечера, а мне нужно было читать четыре лекции в университете своим студентам до того же самого вечера, до которого он мог спать. Первая начиналась в половине девятого, ровно через три часа, а до того было бы неплохо принять еще душ и переодеться.
 Когда дверь за Сергеем, наконец-то, закрылась, Кристина завалила меня на пол вместе со стулом, нетерпеливо сдирая с меня брюки. Она была крупной тетенькой и неплохо знала свое дело, поэтому я решил ей просто-напросто отдаться. Моя спина и тазобедренные кости болели еще неделю после ее двухчасовой скачки на мне и ее жесткого паркета, в который она меня своими энергичными движениями беспощадно впечатывала.
 А после первой лекции мне уже звонила Рената. Если звонила, значит, ей нужен был секс. Мы договорились, что она приедет ко мне на следующий день во время своего обеденного перерыва. В другое время она не могла, у нее был муж.
 На следующий день я встретил ее на станции метро, но она не решилась сразу пойти ко мне. На это ей понадобилось еще несколько дней. В постели она меня разочаровала. Ей было 38 лет. Увядшая грудь, увядшие чувства. К тому же она была еще слишком перенадушена дорогими духами, от запаха которых мне хотелось блевать, хотя были они наверняка французскими и изысканными. Не понимаю, как это моему другу Гадаски может нравиться секс с перезрелыми женщинами! Наверное, так трансформируется у него избыточная любовь к матери.
 Гадаски сразу же выкладывает Вере и ее подруге суть нашего проекта и предлагает им поучаствовать. Они странно переглядываются между собой.
 – Сегодня ничего не получится, – заявляет Вера, – нам надо работать.
 – Так поздно?
 – Да, мы работаем в интернете.
 – По ночам?
 – Да, тем более, что в Америке еще не ночь, а мы работаем главным образом для американских клиентов.
 – Что же вам нужно делать? – интересуется Гадаски.
 – Мы делаем живой секс.
 – О, это интересно! – еще больше оживляется Гадаски. – А нельзя ли рассказать поподробней.
 – Да все достаточно просто. Клиент выходит в интернет, и мы перед камерой делаем то, что он скажет. Оплата поминутная.
 – А что вы делаете?
 – Все.
 – Только девочка с девочкой или девочка с мальчиком тоже?
 – Нет, только девочка с девочкой.
 – А у вас там есть какие-то специальные приспособления.
 – Да, есть. Фалло-имитатор, например.
 – Ага, вибратор то есть! А есть ли что-нибудь посложней? И, если можно, на конкретных примерах, пожалуйста.
 – Например, недавно один клиент хотел, чтобы девочку прижигали сигаретой.
 – В каких местах?
 – В разных.
 – И прижигали?
 – Нет, только имитировали, подносили зажженную сигарету, а она корчилась и кричала. Он был доволен. Вообще разные фантазии бывают.
 – Ну, приходите тогда фотографироваться завтра.
 – Знаете, – говорит Вера. – Я к вам завтра лучше одну девочку приведу. Она симпатичная и волосы у нее красивые, но кривая – одна нога у нее короче другой. Она за бесплатно вам позировать будет.
 – Ну, женщины-инвалиды нам тоже нужны, – сразу соглашается Гадаски.
 "Ох, Вера-Вера, вот я тебя и раскусил!" – думаю я, все еще пребывая в легком шоке, – "Что делать, сейчас время такое, да и работа эта не такая уж и плохая. Наверняка – приятно и интересно". И для себя я еще отмечаю, что Вера одета уже не в драную бабушкину шубку, а в приличную курточку, да и рюкзачок у нее фирменный. Поднялась девочка. Молодец, не пропадет – выживет…
 – Я думаю, – говорит мне Гадаски, – что Вера не только там сексом по интернету занимается, она у них еще наверняка "мадам" работает, девочек им поставляет. Из своих институтских подружек. Ты с ней контакт не теряй. Она человек полезный. К тому же, как мне показалось, ты ей нравишься. Только мне не понять, чего она от тебя хочет?
 – Мне тоже этого не понять. Может, она и сама этого не понимает?
 Может, ей просто со мной интересно?
 – Завтра увидим. Она сказала, что они придут в шесть.
 – Интересно, а сама она тоже разденется, или только девочку приведет?
 – Думаю, что разденется.
 – А я почему-то думаю, что нет.




 Глава 10. ДИВАН. КАФЕ "БРОДЯЧАЯ СОБАКА". ХРОМАЯ ФОТОМОДЕЛЬ.


 – Так жить нельзя! – говорит Гадаски. – Надо купить диван!
 – Надо, – соглашаюсь я.
 – Сегодня Вера с безногой придут, а здесь ничего нет!
 – Она не безногая, а кривая.
 – Тебе нужен такой диван, как у Ольги, красный.
 Ольга Бригаднова – питерская певица, живущая в Вене. Я несколько раз включал ее в программы своих перформансов и она всегда была великолепна. Помню, во время американских бомбежек Белграда я делал акцию с культурным поездом "Москва-Вена-Белград". Было это в мае 1999 года. Случилось так, что Орнет Новотний – полубезумный сын известного джазового музыканта купил по дешевке в Венгрии четыре старых вагона и перегнал их в Вену. Там их поставили на запасном пути одного из пригородных вокзалов, и они тихонько продолжали ржаветь. Орнет вынашивал планы собрать большую группу австрийских художников, артистов и интеллектуалов, посадить их в эти вагоны и отправить в Россию по Транссибирской магистрали вплоть до самого Владивостока, чтобы они останавливались на крупных станциях и выступали. Идея была абсурдной, но он упорствовал. Он вышел на меня через мою тогдашнюю возлюбленную Надин Мейстер, чтобы получить консультацию.
 – Но ведь эти вагоны до Владивостока не доедут, – заметил я, скептически осматривая его "поезд будущего".
 – Но ведь из Венгрии же они до Вены доехали, – упрямо ответил
 Орнет. – Значит, и до Владивостока доедут! Ты должен убедить русское правительство в целесообразности этой акции!
 Убеждать русское правительство в чем бы то ни было, мне не хотелось. Однако идея использовать вагоны Орнета пришлась мне по душе. Я решил, что его "культурный поезд" – это хорошо, только он не должен никуда ехать. Культура давно уже стоит в тупике, значит, и "культурный поезд" тоже будет стоять.
 Мое знакомство с Орнетом совпало с тем, что редактор журнала "Wienzeile" Гюнтер Гейгер, по прозвищу Лысый Пират, получил грант на антивоенную акцию протеста русских и югославских интеллектуалов, проживающих в Вене. Я предложил ему "культурный поезд" Орнета. Он согласился. Поезд я разрисовал и расписал лозунгами: "Смерть американским империалистам!", "Руки прочь от Европы!" и так далее.
 В вагонах художники устроили выставки. Орнет кормил гостей сербским бобовым супом собственного приготовления, а писатели, артисты и музыканты выступали до самого позднего вечера. Ольга пела тогда на крыше вагона и выглядела крайне эффектно, ее сильный голос было хорошо и далеко слышно.
 В Питере у Ольги была квартира на Чайковского 2. В квартире было пианино и большой красный диван, на котором мы с Гадаски однажды снимали видеоклип "Мой красный возлюбленный" со студенткой-искусствоведом Викой. Вика была маленькой и очень-очень белой, настолько белой, что на ее лице и теле отчетливо просвечивали голубые жилки. Она подходила к дивану, одетая в белое газовое платье, медленно это платье снимала и начинала гладить диван руками. С диваном она обращалась, как с человеком, словно это был ее настоящий любовник. Она ласкала его, трогала его за разные части, прыгала на нем, исступленно стегала его своим платьем, плакала и кричала, делала непристойные движения. Клип получился забавным.
 Диван Ольге изготовили на заказ, и я знал, где она его заказывала.
 – Нам нужно поехать на "Лесную", где находится салон мягкой мебели "Аквилон" и заказать то, что понравится. Ольга объясняла мне, как туда добраться. Там представлены образцы мягкой мебели всех мебельных фабрик города, а цвет обивки можно выбрать любой. Может быть, там будет что-то готовое.
 – А ты не знаешь, что сейчас делает Вика?
 – Да. Она живет сейчас с латино-американцем Педро, хозяином ночного клуба на Ленинском проспекте. Он возит ее по заграницам и всячески обхаживает. Думаю, в наших клипах она больше сниматься не будет. Как и все латино-американцы, Педро, наверняка, ужасно ревнив.
 – Кто бы мог подумать! С Педро? Бедная Вика! А ты откуда все это знаешь?
 – Мне рассказал об этом Рубцов.
 – Ладно, поехали в "Аквилон".
 От станции метро "Лесная" до салона "Аквилон" мы идем пешком. Зима, не смотря на то, что на дворе уже середина марта, снова уверенно вступает в свои права. Солнечно и морозно. Путь от метро до "Аквилона" оказывается вовсе не близким. Однако в "Аквилоне" действительно присутствует широкий выбор. Диваны и кресла расставлены на двух этажах. В большинстве своем они все уродские, но есть и неплохие. После долгих поисков мы останавливаемся на модели "Париж". Это большой раскладывающийся в откидку диван, разумно стоящий по цене. Можно даже купить выставленный образец с доставкой уже на следующий день, но он мне не нравится по цвету, он сине-желт, как украинский флаг, а я хочу одноцветный и без синего. Синих батарей и двери для меня пока что достаточно. Срок выполнения заказа от 2-х до 4-х недель и платить надо сразу. Таких денег у меня с собой нет. Значит, придется приехать в другой раз. Все равно, делать диван будут долго и спешить теперь некуда.
 – Тогда тебе нужно купить хотя бы одеял и новое постельное белье,
 – говорит неугомонный Гадаски.
 Он прав, все старое белье засрано Маленьким Мишей и его проститутками, и поэтому его лучше выбросить. Вообще, нужно выбросить все, что связано с Мишей. Я явно чувствую, как опустилась энергетика квартиры за то время, пока я отсутствовал. Перед отъездом я просил Мишу не приводить проститутку Валю, своими внутренними вибрациями разрушавшую квартирную ауру, и он мне обещал.
 Однако по био-полю квартиры я сразу понял, что Валю он снова водил. Причем неоднократно. Я позвонил ему по телефону, и он мне во всем сознался. Маленький Миша влюбляется в проституток. В декабре он влюбился в Юлю и даже ходил в "сучью контору" на 4-ую Советскую улицу, чтобы ее оттуда забрать или выкупить. Он думал, что Юля хочет начать новую жизнь, но она на самом деле этого не хотела.
 До сих пор не перестаю удивляться, почему ему в "сучьей конторе" тогда не вломили, и что он оттуда вообще вышел живым. Наверно они там просто не ожидали подобной наглости. Где находится "сучья контора", ему показала Юля. Ради Миши она бросила тогда клиента. О, это длинная история и я не буду ее здесь рассказывать, и ей предстояло неприятное объяснение или даже побои, поэтому она его тогда с собою взяла.
 После Юли Миша влюбился в Валю. С ней ему повезло больше. Валя перестала быть проституткой и осталась всего лишь студенткой, но при этом она требовала от Миши внимания и была ему как-то в тягость. Думаю, ему не стоило ломать чужую жизнь, зная, что он ничего взамен дать не может. Короче говоря, Гадаски был прав. Старое белье нужно было выбрасывать, а новое покупать.
 Мы покупаем новое белье в магазине "Приданое" на Кирочной. Ватное одеяло с тиграми, две подушки и прочие постельные принадлежности. Гадаски снова накупает газет. Нашего объявления нигде нет. Из "Мухи" нам тоже не звонят. А, может, и звонили, но нас не было дома. Маленький Миша сломал автоответчик. Придется купить другой.
 Идем обедать в блинную на Гагаринскую. Блинная на Гагаринской знаменита своими дешевыми блинами. Улица Гагаринская пересекает Чайковского. Где-то там в самом ее начале находится Европейский университет, и его студенты любят обедать в этой блинной. Ее основной недостаток – она закрывается слишком рано – в шесть.
 На входе в блинную мы сталкиваемся с Сандрой. Выясняется, что она идет завтра на "Дерево".
 – Мы тоже, – говорю я.
 – Тогда увидимся и поговорим завтра, – говорит Сандра.
 – А ты знаешь Гайку? – спрашиваю я.
 – Нет, не знаю, но я о ней много слышала.
 – Завтра я вас с ней познакомлю.
 За блинами я рассказываю Гадаски о Сандре. С Сандрой я познакомился в феврале в кафе "Бродячая собака". Она появилась там с Голеньким Вольфсоном. Я был там с Мишей и какой-то его старой знакомой, случайно встреченной нами на улице. Мы просто гуляли по городу, встретили эту знакомую, и тогда я вспомнил, что читал об открытии "Бродячей собаки", предложив туда ради любопытства зайти.
 Кафе "Бродячая собака" прославилось в начале 20-ого века еще до большевистской революции тем, что в нем собиралась артистическая богема Санкт-Петербурга. В нем читали свои стихи известные поэты, такие, как Владимир Маяковский, Игорь Северянин, Сергей Есенин, Велимир Хлебников и прочие.
 В нем выступал, приезжавший в 1914 году в Россию лидер и идеолог итальянских футуристов Маринетти. О "Бродячей собаке" много упоминается в литературе. Кафе было закрыто на протяжении долгих десятилетий коммунистического режима, а теперь его кто-то открыл. Кто? И зачем?
 Помещение, отремонтированное по так называемому "евро-стандарту", было чисто вылизано и оформлено искусственными чучелами собак, сделанными народными умельцами или бабушками, что должно было бы сделать его по замыслу устроителей как бы sweet (сладким), но, на самом деле, делало все тошнотворным и приторным. Во всем присутствовала какая-то претензия, но было непонятно, на что именно. На отсутствие вкуса, по-видимому.
 Когда мы стали интересоваться культурной программой, в самых дальних помещениях была оборудована сцена, к нам вышла какая-то тетенька, очевидно, владелица или главный менеджер и сказала, что мероприятия у них закрытые, для избранной публики и только по приглашениям, так что нам на них и соваться нечего. Поэтому мы успокоились и стали тихонько напиваться в баре.
 Вскоре стали появляться различные люди, проходившие в артистические помещения. Среди них я заметил модельера Сергея Чернова – друга художника Будилова, он меня узнал и подошел к нашему столику.
 – У меня сегодня вечером здесь шоу, – сказал он.
 – Но у нас нет приглашений.
 – Что за вопрос, – обиделся он, – я вас приглашаю.
 В этот момент появился Голенький Вольфсон с тонкой высокой девушкой.
 – Ты готов? – спросил его Чернов.
 – Готов, – ответил Вольфсон.
 – А ты что будешь делать? – спросил я.
 – Как, что делать? Стихи читать. Новую поэму специально для
 Сережи написал.
 Голенький Вольфсон – поэт. Голеньким Вольфсоном он назвал себя сам. Почему он выбрал себе такой псевдоним, и по сей день остается для меня загадкой. Как я слышал, был он германофилом и мечтал жениться на немке, отсюда, понятное дело – Вольфсон. Но почему тогда – Голенький? Скорее всего, это была просто метафора, призванная подчеркнуть его бескорыстие и поэтическую самоотверженность.
 Девушка, с которой появился Голенький Вольфсон, оказалась немкой. Звали ее Сандрой Фроммель, и училась она в Европейском университете, писала какую-то диссертацию о русской политике. По-русски Сандра говорила весьма прилично. Я же стал разговаривать с ней по-немецки и выяснил, что она из Берлина, и что в России ей нравится, и что Голенький Вольфсон ей не бой-фрэнд, а просто знакомый.
 Пока мы беседовали, Голенький Вольфсон незаметно покинул нас и вышел на сцену. Стихов Голенького Вольфсона раньше мне слышать не приходилось, но в тот вечер, зажатому между Сандрой и странной знакомой Маленького Миши в самом углу подвала "Бродячей собаки", мне, к сожалению, пришлось их выслушать. На другой стороне стола Маленький Миша делал страшные глаза и рожи на каждой фразе, чем хоть как-то разряжал тягостную атмосферу.
 Голенький Вольфсон читал с интонациями то ли под Маяковского, то ли под Роберта Рождественского, при этом по таланту ни до того, ни до другого явно не дотягивая. Пообщаться с Сандрой мне тогда больше не удалось. После шоу Голенький Вольфсон куда-то ее быстренько утащил.
 Алкоголь в блинной на Гагаринской не подают, поэтому мы с Гадаски не задерживаемся там надолго, а сразу возвращаемся домой, чтобы прибраться к приходу гостей. Надувная кровать очень быстро спускает и теряет форму. Где происходит утечка воздуха, выяснить не удается, поэтому мы просто поднимаем ее и ставим к стене. Тут же освобождается много места. Я собираю все вещи в один угол, подметаю и мою пол. Гадаски находит в газете объявление об оформлении интерьера и договаривается с некой невидимой Светой о консультации. Пьем кофе и ждем.
 Вера не обманула, одна нога у девушки действительно короче другой. Наверно поэтому ее не берут работать в интернете. Ну и дураки! Главное, что пизда у нее хорошая – добрая, сочная с мясистыми разбухшими от возбуждения губами. Еще бы, ведь ее фотографируют сразу два мужика, при этом делая ей бесчисленные комплименты. Грудь у нее тоже неплохая, а волосы вообще по пояс. По ее движениям и позам видно, как ей хочется поскорее перейти ко второй части программы. В том, что вторая часть программы будет, никто больше не сомневается.
 Вера раздеваться отказывается. Она стоит у окна и наблюдает за нами. Потом она говорит:
 – Ладно, я вижу, что вам еще надо работать, а мне уже пора уходить.
 Я провожаю ее до двери и говорю шепотом:
 – Спасибо.
 Затем поворачиваюсь и смотрю на нашу необычную модель по имени Вероника. Она сидит на полу. Гадаски перезаряжает пленку. Между ее слегка раздвинутых ног я вижу вздутую от возбуждения и покрытую, словно росой, капельками влаги пизду. Я медленно расстегиваю джинсы, достаю свой тяжелый, дымящийся истомой и испариной член, и, не торопясь, аккуратно натягиваю презерватив. Она глубоко вздыхает, закрывает глаза и, широко развернув свои разнокалиберные ноги, откидывается на спину.




 Глава 11. ГРУППА "ДЕРЕВО". ОТЕЦ АГАПИТ. ДЕВУШКА-МИКРОЦЕФАЛ.


 Русско-немецкая пантонимическая группа "Дерево" довольно раскручена. Ее база находится в Германии, в родном городе Гайки, то ли в Дрездене, то ли в Лейпциге. Я просто забыл, какой из этих двух городов Гайке родной. Артисты группы "Дерево" – ученики питерского клоуна Славы Полунина, создателя группы "Лицедеи", проживающего теперь в Лондоне.
 Говорят, что группа "Дерево" отпочковалась от группы "Лицедеи" и что там вообще все со всеми перессорились и Полунин теперь сам по себе, "Лицедеи" сами по себе, а "Дерево" само по себе, растет, само не зная куда.
 Гайка заезжает за нами на своем "Ситроене-каблуке". В каблуке только два сидячих места. Остальные пассажиры должны лежать в багажном отсеке на железном полу. Лежать на железном полу в этот раз выпадает мне.
 Нам нужно на Петроградскую сторону на Чапыгина 6, на телевиденье, где, как оказывается, есть зал, арендованный для выступлений "Деревом". Билеты мы покупаем на месте. Билеты есть. В толпе видим Сандру и договариваемся встретиться с ней после окончания спектакля на выходе.
 В спектакле очень много специальных эффектов, но сам он распадается и не очень продуман. А конец и вовсе смят. После окончания встречаем Сандру в фойе у раздевалки. Я замечаю, что среди публики много немцев. Сандра здоровается с некоторыми из них. Мое внимание привлекает одна довольно любопытная особа. У нее властный взор, гордая осанка, жестокий, немного орлиный нос и собранные в пучок светлые волосы. Я прошу Сандру, чтобы она меня представила, но Сандра делает это неохотно, по всей видимости, эти две женщины друг друга недолюбливают.
 Немку с жестоким носом и властным взглядом зовут Каролиной Хубер, и она актриса. Она учится в Театральной академии на Моховой и великолепно говорит по-русски. Вокруг нее кучкуется группка немцев, ее друзей, приехавших из Германии к ней в гости. Они рады возможности перекинуться со мной немецким словом и Каролина, сперва воспринявшая меня высокомерно, понемногу начинает проявлять ко мне интерес.
 Но времени для маневра нет, меня уже зовут Гайка, Гадаски и Сандра куда-то ехать. "Ну, ничего" – думаю я – "высокомерная и гордая немецкая актриса Каролина Хубер, я займусь тобой в другой раз, и тогда ты от меня не уйдешь! Я хочу укротить тебя и сделать тебя податливой и покорной! Может быть, мы встретимся случайно на Моховой? Ведь Театральная академия находится именно там, почти напротив дома Будилова!". Я проговариваю этот монолог про себя, молча, с улыбкой глядя ей в глаза, и мне кажется, что она меня понимает.
 Теперь на сидячих местах едут Гайка и Сандра, а мы с Гадаски валяемся на железном полу. Едем мы недалеко, в вегетарианское кафе "Троицкий мост", чтобы перекусить, а затем оттуда ко мне – пить водку.
 – Как твои отношения с Преподобным? – спрашиваю я Гайку.
 – Я не знаю, как мне от него избавиться!
 – Да что ты говоришь? Опомнись! Ты больше не любишь его?
 – Я его просто ненавижу! И еще я проклинаю тот день, когда ты меня с ним познакомил!
 – Какой ужас! Он в городе?
 – Да, служит на подворье Оптиной Пустыни на Васильевском Острове.
 – Вернулся в Московскую Патриархию?
 – Воцерковился.
 – Но ведь он говорил, что никогда этого не сделает!
 – Да ему все равно! У него нет ни совести, ни морали!
 – Ты думаешь, ты первая делаешь это открытие?
 – Я хочу написать патриарху, что он – женатый монах. Пусть его выгонят! У меня есть документы о регистрации нашего брака. Как монах он не имел права жениться!
 – Не делай глупости! Это никому не нужно и не интересно! Я думал, ты любила его именно за то, что он – негодяй…
 – Я не знаю, за что я его любила!
 Сандра и Гадаски навостряют уши. Они не в курсе. Дело в том, что полгода назад Гайка умудрилась выйти замуж за преподобного отца Агапита, иеромонаха Русской Православной Церкви Заграницей, с которым ее познакомил я.
 Отца Агапита я увидел впервые осенью 1999 года на приеме в представительстве агентства "Аэрофлот" в Вене. На приеме было много водки, шампанского, бутербродов с икрой и жареных в масле русских пельменей.
 Отец Агапит оказался новым настоятелем русского православного прихода Зарубежной Церкви в Вене, присланный из Мюнхена владыкой Марком, архиепископом Германским и Копенгагенским, по просьбе Елены Витковской – довольно влиятельной дамы русского происхождения, внучки белоэмигрантов, жены московского художника Толи Бурыгина. Отца Агапита Витковская и Бурыгин гостеприимно поселили у себя, места у них в квартире, занимавшей целый этаж старинного дома в самом центре города, было предостаточно. Сами они тоже присутствовали на приеме.
 До того момента знакомых священников у меня практически не было, а русского священника в быту представлял я себе пьяницей, бабником и гулякой. Какова же была моя радость, когда я встретил отца Агапита и понял, что он именно таков, каким был в моем воображении русский поп. Он находился тогда в Вене всего несколько дней и был еще нигде не принят и никуда не введен. К нему все пока относились настороженно. Я же его немедленно принял и ввел.
 В тот день по городу были еще другие приемы и фуршеты, и я повел его, чтобы показать сладкие стороны венской жизни, мечтать о которых ему вряд ли даже приходилось в строгом мюнхенском монастыре, из которого его прислали.
 Помню, как выскочили мы из агентства "Аэрофлота" в нежную, пахнущую прелой листвой прохладу осеннего вечера. Впереди – со стаканом водки в вытянутой руке несся Милан Гудок, архитектор, полу словак – полу русский. За Гудком с литровой бутылкой "Столичной" в кармане, бившей меня по ногам, бежал я. За мной – с двумя бутылками водки – по бутылке в каждой руке – иеромонах Агапит. За Агапитом Елена Витковская и художник Бурыгин, совершенно ошалелые и не понимающие – кто, куда и зачем бежит.
 Побывав еще на двух-трех фуршетах, мы допивали унесенную нами водку на лавочке перед Академией Искусств, а отец Агапит, уже к тому времени вдрызг пьяный, дергал за косу безумную скульпторшу Карин Франк, называя ее "девкой" и предлагая ей пойти с ним в кусты.
 Отцу Агапиту не щастило. Из капеллы Святой Бригитты Ирландской, в которой он служил, его выгнали католики, а Елена Витковская и Толя Бурыгин вскоре отказали ему в постое. В ту пору у меня в шестом районе города Вены была своя галерейка – "Арт-фабрик", в задней комнатке которой, служившей мне складом, он у меня и поселился. Галерею он незамедлительно освятил и, окрестив православным приходом Невинно-убиенных Новомучеников Российских, стал в ней по воскресеньям служить. Народу на службы ходило много, так как служить-то он умел, делая это истово и эффектно. Многие иноверцы из католиков и лютеран, из любопытства посещавшие его службы, были впечатлены и обратились тогда в православие. Была среди них и Гайка.
 Недруги же отца Агапита, среди которых были и его былые покровители и благодетели Елена Витковская и Толя Бурыгин, писали владыке Марку наветы, что, мол де, служит преподобный отец Агапит в богонепотребном месте, а больше, нежели служит, пьянствует с блудницами и предается разврату. Была в этих наветах своя доли истины, а была и ложь. За то, что галерею мою называли местом "богонепотребным", было мне до боли обидно. В конце концов, отца Агапита отозвали в Мюнхен.
 Гайка ездила на аудиенцию к владыке, пытаясь его защитить. Что там происходило потом, я не в курсе, но она его из монастыря забрала, они поженились и жили какое-то время в Германии. Затем он решил вернуться в Россию. Она вскоре последовала за ним, поселившись в мастерской у художника Африкана на Фонтанке, поскольку щенщин в кельи монахов подворья Оптиной Пустыни не допускали.
 Во всей этой истории есть много темного, и я не очень хотел бы в это влезать, поэтому я осторожно пытаюсь перевести разговор в другое русло. Гайка же обижается, что я не хочу ей посочувствовать и ее выслушать, забирает с собой Сандру и уезжает. Я ее не удерживаю, и мы с Гадаски остаемся одни. Может оно так и лучше!
 На следующий день в воскресенье к нам приходит дизайнер Света с подругой. Осматриваются по сторонам, рассказывают о себе. Обе они учатся на дизайне интерьера, но не в "Мухе", не в Академии Художеств, а в каком-то институте где-то на Александра Невского. Оказывается, это отделение открыли теперь сразу в нескольких учебных заведениях. Делать проекты им надо для учебы, а заодно, может быть, выпадет случай подзаработать. Они достают рулетку и тщательно измеряют стены, все углы и выступы, высоту потолка и окон. Проект они обещают составить и нарисовать уже на будущей неделе, и позвонить, когда будет готово. Подруга у Светы, надо сказать, страшновата, но сама Света! У нее симпатичное круглое лицо, однако, я все время не свожу глаз с ее желтой, вручную вязаной кофточки, под которой угадывается немыслимых размеров грудь, а когда они уходят, говорю Гадаски:
 – Это невероятно! Я не могу себе даже вообразить! Такое впечатление, что она спрятала под кофтой две двухпудовые тыквы! Теперь я только и буду делать, что об этом думать! Сегодняшней ночью я точно не буду спать!
 – Мы можем предложить ей фотографироваться. Кажется, они говорили между собой, что едут по домам. Значит, я позвоню ей через час.
 – Оооооо! Это было бы просто замечательно! Оооооо! Если бы она согласилась!
 Чтобы себя хоть чем-то занять и не думать о груди дизайнера Светы, я звоню массажистке-бабушке, телефон которой мне дала Гайка. Бабушку зовут Нина Васильевна.
 – Здравствуйте, – говорю я, – Ваш номер мне дала госпожа Гайка.
 Она рекомендовала мне к Вам обратиться и вообще очень высоко отзывалась о Вашем искусстве!
 Бабушка польщена и мы договариваемся, что она приедет ко мне на следующий день в понедельник в одиннадцать утра. Массаж стоит сто рублей, если у бабушки, или сто пятьдесят рублей, если бабушка едет сама. Я выбираю второй вариант. Мне никуда не охота ездить. А заняться собой просто необходимо, чтобы быть в форме, не сутулиться и не обрастать жиром. Гадаски этого не понять. Он говорит, что массаж – это излишняя роскошь и что лично он для массажа непригоден, так как у него очень волосатая спина и ему будет больно из-за волос, если его станут массировать, поскольку руки массажистки не будут скользить, а только выдирать ему волосы со спины.
 Вдруг звонит телефон. Это прорезалась девушка-микроцефал из "Конюшенного двора". Она хочет зайти в гости сегодня через полтора-два часа.
 – Пусть приходит, – киваю я.
 Гадаски звонит Свете и Света соглашается нам позировать в среду. Она перезвонит и придет сразу же после занятий часа в два. Ура! Это удача! Настроение резко поднимается.
 – А будет ли фотографироваться Микроцефал? – спрашиваю я Гадаски.
 – По-моему, Микроцефал все-таки хочет чего-то другого.
 – Может мне пойти погулять?
 – Погулять ты успеешь всегда. Посмотри на улицу, уже минус двадцать. А к вечеру явно опустится до минус тридцати, не меньше. Да еще при таком ветре!
 Гадаски был прав. За окном свирепствовало ненастье и мне ничего не оставалось, как остаться на встречу с девушкой-микроцефалом. Хотя, конечно, я бы мог и уйти.
 Девушка-микроцефал учится в школе милиции и хочет стать офицером, однако для этого ей надо учиться еще два года.
 – А если совершить подвиг? – наивно интересуюсь я.
 – Нет, это ничего не ускорит, тогда меня просто наградят орденом,
 – отвечает она очень серьезно.
 Приставать к такой девушке мне как-то слишком боязно. Тем более я вижу, что я совсем не в ее вкусе. Она полностью зафиксирована на Гадаски. Она ему звонила. Она к нему пришла. Мне здесь делать нечего.
 – Может мне сходить погулять? – предлагаю я.
 – Нет, я уже скоро пойду, – говорит Микроцефал.
 Я еще раз внимательно ее разглядываю. При большом росте и плотной комплекции у нее узкий лоб, примерно в два пальца шириной, если мерить от бровей, потом сразу же густой стеной начинают расти волосы. Что же она нашла в Гадаски? Что?
 И вдруг меня осеняет. Ведь Гадаски в своем нынешнем имидже, разжиревший и с плешью, очень похож на старшего лейтенанта или капитана милиции, если надеть на него милицейскую форму. Вот девушка на него и запала. Вроде бы выгладит как старший лейтенант или капитан, а на самом-то деле вовсе ни какой не старший лейтенант и не капитан, а англичанин, и живет в Лондоне! Во как!
 За окнами уже спустились плотные сумерки, а свет в квартире никто из нас зажигать не спешит. Так мы и сидим, расположившись прямо на полу на одеяле. Я потихоньку начинаю дремать. Гадаски идет провожать ее до двери и там вдруг возникает какая-то заминка. Входная дверь находится за выступом стены, отделяющей комнату от туалета и ванной, и мне с моей позиции ничего не увидеть. Но я слышу легкий металлический скрежет расстегиваемой молнии, а затем равномерное поплямкивание. Это продолжается долго. Минут так, наверно, двадцать.
 Затем я слышу тихий голос Гадаски:
 – Давай-давай, работай, потом отдыхать будешь! Я сейчас уже скоро кончу! Только ты глотай, на паркет нам плевать здесь ничего не надо!
 Я прислушиваюсь старательней, и равномерное поплямкивание переходит вскоре в смачное почавкивание. 




 Глава 12. БАБУШКА. "HARDROCKCAFи". ПИЯ ЛИНДГРЕН


 .
 В 10 часов утра наш телефон взрывается. Звонки идут непрерывным потоком – один за другим, и до прихода бабушки мы даже не успеваем сходить позавтракать в "Колобок". Наше объявление опубликовали. Когда приходит бабушка, Гадаски как раз с кем-то договаривается.
 – Сколько будет длиться массаж? – переспрашивает он.
 – Массаж длится час, – говорит бабушка. – А у вас есть стол?
 – Как видите – нет! – говорю я.
 – Вообще-то массаж делают на столе.
 – Но у меня вообще ничего нет, я все выбросил, даже газовую плиту. Она занимала слишком много места. Остался только холодильник и маленькая электрическая плитка, которая на нем стоит. Может быть, можно делать массаж на холодильнике?
 – Ничего, – смягчается бабушка, – что-нибудь придумаем, – вот я вижу у вас стремянку. Значит, будем делать массаж на полу, а для некоторых позиций для проработки спины вам уж, Вовочка, придется посидеть на стремянке.
 Бабушка мне нравится. И тем, что она такая живая и веселая, и тем, что называет меня Вовочка. Я расстилаю на полу свое одеяло и ложусь.
 – Так, Вовочка, а вам сколько лет? А спортом вы занимались? А что вас беспокоит?
 В это время Гадаски вешает трубку и оборачивается к нам. Я хочу его представить:
 – Это… – начинаю я, но тут раздается новый телефон звонок и он снимает трубку. Бабушка вопросительно смотрит на меня.
 – Да, да. Я его ассистент. Меня зовут Александр. Он занят.
 Хорошо, я выясню этот вопрос. Перезвоните, пожалуйста, минут через двадцать. Хорошо, хорошо, я же вам сказал…
 – Сашенька, – обращается к нему бабушка, как только он кладет трубку, – дайте, пожалуйста, полотенце.
 Гадаски послушно отправляется в ванну и приносит мое большое махровое полотенце.
 – Мы сейчас полотенце Вовочке вот здесь подложим, чтобы удобно было, – воркует бабушка.
 Почему это Гадаски вдруг назвался Александром и моим ассистентом? Здесь что-то не так. Я поднимаю голову и смотры на него. Он тоже на меня смотрит.
 – Это звонили с телевиденья. НТВ хочет сделать репортаж о нашем проекте для "Сегоднячка". Звонила какая-то Юля Олесенко.
 – О, а я знаю, кто такая Юля Олесенко, я видела ее репортажи, – делает свое замечание бабушка.
 – Они хотят отснять две части. В четверг и в субботу. В четверг – у нас в студии, а в субботу где-нибудь на улице или в интерьере.
 – Ну, на улице вряд ли получится. Сейчас двадцать пять градусов мороза и у меня даже язык не повернется предложить кому-нибудь раздеться на улице при такой температуре. Лучше всего будет отснять сюжет в большой коммунальной квартире. Эдакие социально-эротические сцены. Я могу договориться с Будиловым. У него ванна стоит на кухне. Значит, одна женщина будет сидеть в ванной, одна вешать белье, две готовить на газовых плитах, одна мыть пол, а еще одна кормить кошек. Кухня большая и места, думаю, хватит на всех.
 – Хорошо, тогда на четверг я их приглашаю сюда, а на субботу к
 Будилову.
 Бабушке нравится, что я такой важный – лежу и отдаю распоряжения для телевиденья своему ассистенту, и она начинает рассказывать, кого еще из важных людей она массировала. Многие годы она массировала американского консула, до тех пор, пока он не сменился, и не прислали нового. Сейчас она массирует Алесю Туркину из Русского музея и ее мужа Виктора Мазина.
 – Вы знаете Алесю Туркину? – спрашивает она.
 Алесю Туркину я знаю, она работает в отделе новейших течений, и даже как-то приезжала с лекцией в Вену. Именно Алиса Туркина и рекомендовала бабушку Гайке.
 – А Виктора Мазина?
 – Слушай, – спрашиваю я Гдадаски, – Мазин и Мизиано – это одно и тоже лицо, или два разных человека?
 – Я думаю, что это одно и тоже лицо, потому, как и тот и другой -
 Виктор. Просто Мизиано – это литературный псевдоним Мазина, под которым он печатается в московском "Художественном журнале".
 – Ага-а-а, понятно теперь! Это же надо – Мизиано! Понапридумывают же себе псевдонимов! Только диву даешься!
 Не успевает еще бабушка закончить массаж, а уже приходят две девушки в шубах. Гадаски их встречает, представляется Александром, помогает им снять шубы и прямо же на их шубах усаживает их на полу.
 Гадаски – хитрая лиса. У него хороший нюх и интуиция. Вот и теперь он ориентируется мгновенно, решив, что его нынешний образ на образ английского фотографа Тима Гадаски не дотягивает, а на образ Александра – ассистента Владимира Яременко-Толстого тянет вполне. Поэтому он в мгновение ока превращается в Александра. Наверное, я никогда не перестану удивляться хамелеонству и ловкости этого человека.
 Гадаски – авантюрист высокого класса, класса Остапа Бендера – сына турецкого подданного и двух русских писателей Ильфа и Петрова. Но Гадаски – не выдуманный персонаж, а живой человек и в этом его преимущество перед Остапом Бендером. Остап Бендер уже ничего не сможет придумать, а Гадаски сможет.
 Бабушка уходит. Девушки не соглашаются сказу же фотографироваться голыми, а только полураздетыми. Поэтому мы их фотографируем в шубках, под шубками они все равно голые. Хорошо, что их две, это позволяет выстраивать из них интересные композиции. Теперь на звонки отвечаю я.
 Очевидно, объявление, данное Гадаски, настолько невнятно, что нам звонят по любым поводам. Вот звонит девушка, которая хочет, чтобы мы написали портрет ее мамы на холсте маслом с фотографии, причем недорого.
 – Что значит – недорого? – любопытствую я, хотя писать маслом портрет ее мамы я не согласен ни за какие деньги.
 – Ну, рублей за пятьсот! Я хочу сделать ей подарок на день рождения!
 И тут меня осеняет:
 – Знаете, я за это сам браться не стану, а вот мой друг художник
 Будилов вам такой портрет напишет! Давайте мне ваш номер телефона, я с ним поговорю, и он вам перезвонит.
 Заказ на портрет – это подходящий повод, чтобы позвонить Будилову.
 – Мне как раз деньги нужны, – говорит он, – хотя пятьсот рублей за портрет маслом это не так уж и много, но что делать, если семью кормить нечем? Я ж как-никак, а все-таки художник!
 Я диктую ему номер телефона, а затем сообщаю о наших планах на субботу.
 – А соседей мы куда денем? – скептически спрашивает он.
 – Об этом я уже подумал. Мы спонсируем детям поход в закусочную
 "Кошкин дом" на мороженое, а женщинам и мужчинам – в рюмочную на Белинского.
 – Ну, в таком случае их долго упрашивать не придется! А мне-то самому можно будет остаться?
 – Тебе, конечно, можно. А чтобы тебя по поводу рюмочной сомнения не мучили, мы тебе после нальем.
 – Считай, что уговорил! Можешь полностью на меня положиться! С соседями я уже прямо сегодня переговорю. Они теперь этой субботы как евреи ждать будут!
 С Будиловым я договорился. Теперь важно все тщательно подготовить и правильно организовать. Очевидно, придется подключать Веру, ведь ее девочки привыкли позировать перед камерами голенькими. Надеяться на "авось" нам нельзя. Во всем должна быть четкая режиссура. Мы с Гадаски начинаем подробное обсуждение деталей.
 Тут раздается очередной звонок. Звонит "профессиональная", как она утверждает, натурщица по имени Юля. Она сама из Новгорода, сейчас здесь в гостях, но хочет подзаработать. Я объясняю, что вообще-то мы девушкам не платим, так как платить нам не из чего – наш проект некоммерческий и Русский музей нам для него ничего, кроме голых стен, выделить не обещает. "А ведь мог бы!" – думаю я про себя – "Ведь мог бы! Ведь речь идет о престиже русского искусства и всей России!" Однако телефон Юли я на всякий случай записываю, предварительно справившись о том, сколько она хочет в час. Хочет она 100 рублей в час. Это нормально.
 – Может нам посмотреть на эту Юлю? – говорю я Гадаски. – Сто рублей в час – это копейки, но зато она сделает и скажет все, что нам будет нужно. За эти несчастные сто рублей она будет надежна на все сто процентов. С ней нам не придется рассчитывать на сюрпризы и неожиданности, которых всегда можно ожидать от остальных девушек.
 – Что за вопрос, тогда пригласи ее на пробы!
 Я звоню Юле и приглашаю ее на пробы на следующий день в два.
 Тут звонят девушки, которым Гадаски дал наш номер в кафе
 "Лаборатория". Они желают прийти в среду в пять. Звонки, звонки, звонки. Некоторым я сразу назначаю на четверг на шесть вечера. Пусть создают толпу на лестнице из желающих раздеться. Чем больше народу, тем лучше. Здоровая конкуренция. Звоню Вере. Она обещает привести кого-нибудь поэффектней. Как-никак – НТВ!
 К вечеру термометр опускается ниже тридцати. Сильный ветер и пурга с мелким, колючим, почти ледяным снегом. Я высовываюсь на балкон, но тут же заскакиваю назад в квартиру.
 – Мы сегодня куда-нибудь пойдем? Или же будем сидеть дома?
 – Надо куда-нибудь сходить, только не далеко. Ты знаешь поблизости какое-нибудь хорошее кафе, где народ интересный собирается?
 – Здесь есть одно новое, недавно открылось. Называется "Hard Rock
 CafИ". Мы были там один раз с Маленьким Мишей. Но народу там мало. Сегодня, вообще-то, понедельник и, наверное, все равно нигде никого нет. Если хочешь, можем сходить туда – посмотреть. Только надо потеплей одеться.
 – Мне кажется, "Hard Rock CafИ" – это такой международный чейн, то есть сеть кафе. Я, например, знаю "Hard Rock CafИ" в Лондоне.
 Я напяливаю на себя три свитера, а сверху серое пальто на лисьей подбивке. На голову – собачью якутскую шапку, привезенную мной из Сибири. Шапка эта остроконечная, мохнатая, серая, с двумя длинными хвостами по бокам. В этой шапке у меня очень смешной вид. Но при такой погоде надо думать, прежде всего, о тепле, чтобы мозги на морозе не выхолодить.
 Гадаски одевается во все, что имеет. На голову он надевает цветастую вязаную шапочку, купленную им у старушек-носочниц возле метро в подарок своей супруге. Мы смотрим друг на друга и хохочем – мы похожи на двух пришельцев неизвестно откуда. В России, по крайней мере, так не одеваются.
 "Hard Rock CafИ" находится на проспекте Чернышевского. Мы доходим до "Колобка" и поворачиваем направо. Впереди сразу за "Магазином квартир" видим его желтую вывеску. Мы входим в кафе и нерешительно останавливаемся. Посетителей практически нет. Только за одним столиком вдалеке два мужчины и две женщины. Нам здесь ждать нечего. Но Гадаски любопытен и ему хочется рассмотреть интерьер. Пользуясь нашим замешательством, к нам подходит официантка.
 – Проходите, пожалуйста! Раздевайтесь, все свободные столики к вашим услугам.
 Официантка молодая и симпатичная, поэтому Гадаски начинает с не кокетничать и расспрашивать у нее всякие мелочи – как работает кафе и бывает ли у них живая музыка? Раздеваться же и проходить ни ему, ни мне не хочется. За дальним столиком нас тоже замечают и начинают на нас оборачиваться. Затем одна из женщин встает и приближается к нам.
 – Ой, какая шапка! – говорит она улыбаясь. – Откуда такая?
 – Из Сибири! – отвечаю я.
 – А можно померить? – лицо у нее добродушное и круглое, в глазах бегают игривые огоньки, и видно, что ей действительно хочется поскорее померить шапку. Она даже с ноги на ногу от нетерпения переминается.
 – Можно, – соглашаюсь я, снимаю шапку и протягиваю ей.
 – А можно к зеркалу? – она кивает головой в сторону туалета.
 – Можно, можно.
 Она скрывается в туалете и нам слышно, как она там хохочет.
 – Ой, какая смешная шапка! – говорит она, с некоторым сожалением отдавая мне шапку назад.
 Тут я обращаю внимание на ее акцент и спрашиваю:
 – Ты откуда?
 – Я из Финляндии.
 – Ты хорошо говоришь по-русски. А я живу на улице Чайковского как раз напротив финского консульства.
 – А я там работаю!
 – Неужели?
 – Да, хочешь, я тебе мой телефон запишу?
 – Давай!
 Официантка тут же услужливо сует ей бумагу и ручку.
 – Вот телефон консульства. Меня зовут Пия Линдгрен.
 – Запиши, а то я так не запомню.
 – Позвонишь в консульство и попросишь меня. Меня позовут. А ты что, живешь в доме, где химчистка?
 – Нет, я живу в доме с круглыми балкончиками. Я позвоню тебе по телефону, а потом выйду на балкон, чтобы ты увидела, где я живу.
 – Только не забудь надеть шапку, чтобы я могла тебя узнать!
 – Хорошо. Это я обещаю!
 – А может, вы хотите посидеть сейчас с нами? Со мной здесь еще одна женщина из консульства.
 Пока мы общаемся, один из мужчин выходит из-за стола и двигается в нашу сторону. Он именно двигается, а не идет, не побоюсь этого слова, потому что он весьма пьян и заметно покачивается. Другой мужчина к тому времени уже спит, положив на стол голову. Женщина-финка средних лет или даже ближе к пятидесяти с коротко стриженными светлыми волосами приветливо улыбается нам издали.
 – Я вас сейчас всех урою! – грозно шипит на нас приблизившийся человек.
 Я смотрю на него с изумлением. Судя по его виду, подобных слов он не должен был бы себе позволять даже в самом нетрезвом виде. Он не выглядит ни крутым, ни бандитом, ни новым русским, а вообще непонятно кем. Какая-то омерзительная жалкая личность маленького росточка, лет тридцати пяти, облаченная в светлый совдеповский костюмчик.
 – Да пошел ты отсюда, козел! – раздраженно говорю ему я и даже слегка на него нарочито замахиваюсь, однако не для того чтобы бить, а чтобы просто его припугнуть.
 – А тебя я урою в первую очередь, – настырно и настойчиво гнусавит Светлый Совдеповский Костюмчик, покачиваясь на нетвердых ногах и тыча мне в грудь своим указательным пальцем.
 – Спасибо за приглашение, но лучше мы не будем мешать вам, приятно проводить время с вашими симпатичными друзьями, – вежливо говорю я нашей новой знакомой.
 – Это не наши друзья, это просто так, мы познакомились с ними сегодня вечером. Ой, они такие пьяные!
 – Все равно, мы пойдем. Я лучше позвоню тебе завтра.
 Сквозь ветер и снег мы добираемся до "Спартака" и остаемся там. Там нет концерта, но зато больше людей. Какая-то молодежь играет в бильярд. Кто-то с кем-то ссорится.
 – А она, в общем-то, ничего! – замечает Гадаски как только мы входим в здание "Спартака", на улице из-за мороза ему холодно было говорить. – Лет около тридцати, а то и меньше. Но наверняка уже какой-нибудь там вице-консул! Ты ей обязательно позвони – будет приглашать тебя на приемы в консульство или на рыбалку в Финляндию! Финны – наши соседи, с ними надо дружить!
 Подумав, я не нахожу ни каких аргументов, чтобы ему возразить, и утвердительно киваю головой.




 Глава 13. "МАНЕЖ". ВИЗИТ К ГОРБУНУ. СОБАЧЬЯ ШАПКА.


 – Он ждет тебя в час. Не забудь взять с собой картины. Я буду встречать тебя на проходной, – говорит Нана.
 – Отлично, – говорю я и кладу трубку.
 – Я тоже пойду с тобой, – говорит Гадаски.
 – Странно, но Нана про тебя мне почему-то ничего не сказала. Мне показалось, что все выглядело так, будто они хотят, чтобы я пришел без тебя. В прошлый раз Горбун сказал мне, что история с "Манежем" еще не всеми забыта. Значит, ты все еще "persona non grata", а следовательно, мне лучше пойти одному.
 – Глупости! – возмущается Гадаски. – Ведь мы вместе работаем над проектом, и у меня просто не будет другого шанса, чтобы с ними встретиться! Не забывай, что я улетаю уже в воскресенье!
 – Ладно, мы идем вместе.
 Прошлым летом Гадаски себя несколько дискредитировал. Он не поделил деньги с куратором ЦВЗ "Манеж" Василисой Кучкиной. Теперь Кучкина ему мстит и старается всячески нагадить. Сумма была довольно крупная, поэтому, с одной стороны, Кучкину можно понять, с другой же стороны это она сама была во всем виновата. Ведь это она устроила над Гадаски самосуд прямо в "Манеже", в результате которого чуть было не линчевали совершенно ни в чем не повинного меня!!!
 А все началось с того, что Василиса Кучкина решила устроить в "Манеже" международный Фестиваль Перформансов и Экспериментальных Искусств. Но такой фестиваль не мог бы быть международным без иностранных участников. Международными же контактами сама Кучкина не располагала. Поэтому она обратилась к Гадаски, который такими контактами располагал.
 Условия же участия в фестивале для иностранных участников были прямо таки зверскими и весьма негуманными. Лучше даже сказать, что они были просто неслыханными. "Манеж" художникам не предоставлял ровным счетом ничего, ни проживания, ни проезда, ни технической поддержки, ни даже официальных приглашений для получения виз в Российском посольстве.
 Более того, с каждого участника Кучкина желала взимать по сто долларов, якобы за возможность выставиться в самом большом и самом престижном выставочном зале России. За эти сто долларов им, правда, обещали страницу в каталоге фестиваля. Очевидно, иностранцев Кучкина, как и большинство русских, представляла себе в виде больших дойных коров – толстых, тупых и покладистых. Замечу, что всем остальным участникам та же страница в каталоге предоставлялась бесплатно.
 Если Кучкина хотела с каждого участника по сто долларов, то Гадаски тоже хотел за свои хлопоты хотя бы по сто. Значит, ему нужно было найти за границей людей, готовых платить по двести. Добавьте к этому еще деньги на билет и на проживание и скажите, какой уважающий себя западный художник на такое пойдет? Скорее, он захочет, чтобы все было наоборот, то есть, чтобы ему заплатили за то, что он выставит свои работы в России!
 Будучи великим комбинатором и Остапом Бендером нашего времени, Гадаски решил, что нужно искать маргиналов, которых никто нигде не хочет выставлять даже за деньги, и предлагать им такой шанс в Санкт-Петербурге. Он нашел где-то левацкую художественную газетку анархистского толка и поместил в ней соответствующее объявление.
 В результате ему удалось собрать и привезти в Россию около пятидесяти человек. Это были не только англичане, но и всякий другой международный сброд, художники, имена которых не были известны ни кому, кроме них самих.
 Один из этих людей, надо отдать ему должное, даже сделал неплохой перформанс. Когда утонул "Курск", он выстроил на мраморном полу "Манежа" большой круг из 127-и пластиковых стаканчиков, по одному стаканчику на каждого члена экипажа подводной лодки, и все их в течение нескольких часов выпил.
 Однако из причитавшейся Кучкиной суммы Гадаски отдал ей только часть, поскольку отдать остальное Кучкина сама не дала ему шанса. Ее трагедией стало то, что она имела неосторожность приблизить к себе одноглазого художника-активиста Вадимира Волошенюка. Когда-то давно Волошенюк приехал в Ленинград из Житомира, чтобы учиться. Во время учебы Академии художеств он был комсомольским деятелем, и после окончания легко вступил в Союз художников, получив мастерскую на канале Грибоедова, в которой и поселился. Водлошенюк был человеком, которого можно легко описать одним словом – это был стопроцентный мудак. Каким образом он потерял глаз – не знаю, я его об этом не спрашивал и вряд ли решусь когда-либо спросить.
 Питался Волошенюк исключительно вареными свиными головами, которые варил себе сам с картошкой и зеленью. Когда я увидел его в первый раз, зайдя в его мастерскую, чтобы проведать двух финских и одну португальскую художницу, которых он у себя "приютил", он как раз находился в процессе принятия пищи. Он встретил меня с наколотым на вилку вареным свиным глазом в руке, и мне показалось, что это он наколол свой собственный.
 Двух финок и португалку он поселил в одну из своих трущобных комнат. Спали они втроем на одной кровати. На стене возле кровати зловещим пятном выделялся кровавый салат из раплющенных комаров. Мастерская выходила окнами на канал, и летящие от гниющей воды комары не давали бедным девушкам спать. Кроме того, в мастерской Волошенюка не было ни ванной, ни душа. Но зато они жили бесплатно.
 Василиса Кучкина приблизила к себе одноглазого художника потому, что тот кое-как умел говорить по-английски. Она наивно полагала, что он будет помогать ей в опеке иностранных участников. Однако Волошенюк преследовал свои собственные низменные цели. Он мечтал стать вождем мирового художественного пролетариата.
 На беду в организационной части фестиваля произошел небольшой ляпсус – не был вовремя напечатан каталог. Иностранные художники заволновались. Каталог был тем единственным чем-то, что им за их двести долларов обещали. И тут Волошенюк стал мутить воду. Он решил устроить бунт и обвинить во всем Гадаски, словно это Гадаски был виноват в его сексуальных неудачах с финками и португалкой. В голове Волошенюка бродили гормоны и безумие. Он попробовал перетянуть на свою сторону Василису Кучкину, которая вдруг испугалась, что теперь, когда каталог не вышел, Гадаски может не отдать ей оставшиеся деньги.
 На пятый день выставки Кучкина позвонила Гадаски утром и попросила прийти в "Манеж" для выяснения отношений. Я пошел с ним. В аванзале нас встретила взбудораженная толпа иностранных маргиналов, предводительствуемая Кучкиной и Волошенюком. Завидев нас, кривоногий и страшный, одетый в грязный рваный тишорт некогда красного цвета, Волошенюк сделал знак, чтобы все успокоились, и вытащил бумажку, на которой была написана заранее приготовленная обличительная речь.
 Речь эта была написана на необычайно дурном английском, но она впечатляла и была всем понятна. Когда Волошенюк называл суммы денег, полученные Гадаски, стоявшая рядом с ним Василиса Кучкина театрально закатывала глаза, запрокидывала голову и закрывала лицо руками. Когда он говорил о суммах недоплаченных Гадаски Василисе, она делала то же самое.
 "Каталог не вышел по вине Гадаски, бессовестно укравшего деньги!"
 – гласил приговор Волошенюка. Сразу после этого к Гадаски подбежала рекрутированная Волошенюком из рядов уличных бомжей-алкоголиков какая-то синяя нога и заявила, что она из налоговой полиции и сейчас его арестует. От неожиданности Гадаски тогда даже немного струхнул. А я стал хохотать.
 Вдруг чья-то огромная ручища схватила меня сзади за волосы, вывернув мою голову вверх. Это был разъяренный Волошенюк. Он угрожал мне, обещая нанять "братков", которые сделают со мной все, что он им скажет, и мне было уже не до смеха. Только почему он напал на меня? Очевидно, все как-то само по себе происходило по нашей извечной отечественной схеме, предполагающей, что в каждом большом деле должно быть четыре непременных этапа – шумиха, неразбериха, наказание невиновных и награждение непричастных. "Неужели именно меня накажут за весь этот абсурд?" – с горечью думал я. – "А кого же тогда наградят?"
 Но "братков" Волошенюк так и не нанял. Видно, у него не хватило денег. Василиса Кучкина тоже не смогла ему в этом помочь, потому что деньги свои она так никогда и не увидела, ведь они были вложены в квартиры, снятые Гадаски для маргиналов. Он тогда, приехав заранее, снял через агентства ряд элитных квартир. Все исключительно в центре. Я до сих пор помню некоторые адреса – Большая Конюшенная 14, Думская 6, Рубинштейна 2, Маяковского 3, Фурштатская 13…
 Квартиры стоили от 30-ти до 50-ти долларов в сутки. Маргиналам, которых в квартиры заселяли по несколько человек, нужно было выкладывать по западным меркам не так уж много, всего от 5-ти до 10-долларов за человеко-день, при всем при том, что самая дешевая гостиница в городе стоила двадцать. За квартиры Гадаски уплатил агентствам вперед из денег Кучкиной, рассчитывая вернуть сумму к концу фестиваля. Взбунтовав маргиналов, Волошенюк и не знавшая подробностей инвестиции глупая Кучкина, движимые абсурдным желанием нагадить Гадаски, сказали им, чтобы они за квартиры не платили. Таким образом, квартиры оказались сквотированными и вложенные деньги пропали, не доставшись ни Кучкиной, ни Гадаски, ни, тем более, Волошенюку.
 То, что я допустил непростительный просчет, взяв с собой Гадаски, я понимаю уже на проходной Русского музея. Нана встречает нас как-то кисло. По вторникам музей закрыт для посетителей. Нана ведет нас через двор в корпус Бенуа, в котором находится отдел новейших течений. Когда мы входим в отдел, Горбун как раз намазывает масло на кусочек белого хлеба. Прямо перед ним стоит открытая баночка красной икры. Вокруг большое застолье.
 – Не пугайтесь, – говорит Нана, – у нас здесь сегодня празднование дня рождения одной из сотрудниц.
 И обращаясь уже к Горбуну:
 – Ну, вот я вам их привела!
 Горбун тоскливо смотрит на баночку с икрой, затем заботливо придвигает ее своим толстеньким пальчиком поближе к тарелке и с тяжким вздохом поднимается нам навстречу. На составленных вместе казенных столах, стоят закуски и бутылки с водкой и коньяком. За столами расселись многочисленные сотрудницы, все уже несколько навеселе, но нас к столу нас не зовут. Нас зовут в кабинет.
 – Ну, показывайте, что вы там привезли! – нетерпеливо крякает
 Горбун, освобождая место на заваленном бумагами столе.
 Работы я вынимаю по одной. По тому, как загораются его глаза, вижу, что они ему нравятся. Я попал в точку, тем более в серии с рыжеволосой австрийкой Гудрун, где она эффектно сфотографирована с торчащими изо рта, ушей, носа и всех других частей тела экзотическими овощами и фруктами. Эти работы сейчас оказались как нельзя кстати, можно сказать, к столу. Они возбуждают аппетит. Горбун отбирает сперва часть из них, затем решает оставить у себя все. О нашей выставке мы говорим вскользь, затем Нана дворами выводит нас обратно на проходную. За стол нас не пригласили. Может быть, меня пригласили бы одного, если бы я пришел без Гадаски? Однако, что толку, остаться я все равно не могу, в два приходит натурщица Юля.
 – Ты заметил, как он жадно хватал твои работы, и как горели его глаза? – спрашивает меня Гадаски.
 – Странно все как-то получилось.
 – Ничего странного. Только зря ты ему работы оставил! Когда он тебе их теперь обратно отдаст?
 Домой я возвращаюсь один. Гадаски отправляется к Спасу на Крови к сувенирному рынку. Он хочет купить там морскую военную форму, чтобы ходить в ней в Лондоне.
 Натурщица Юля приходит со своими тапочками, в которые она сразу переобувается. Эти тапочки, очевидно, призваны подчеркнуть ее профессионализм.
 Юле 28 лет. У нее длинные черные волосы и выглядит она вполне хорошо. Я прошу ее раздеться и делаю несколько пробных снимков. Тут появляется Гадаски. Он купил парадную белую форму капитана третьего ранга. Только без фуражки. Вместо фуражки он купил черный летный шлем.
 Он не заставляет себя просить и сразу же присоединяется к творческому процессу. Мы облачаем голую Юлю в летный шлем. Она жужжит и, широко, как самолет, расставив руки, бегает по комнате. Затем мы накидываем на нее китель. Он потрясающе подходит под ее черные как смоль волосы. Увлеченные работой, мы не замечаем, как летит время.
 – Ты же забыл позвонить финке! – вдруг говорит Гадаски.
 Я спохватываюсь и смотрю на часы. Уже три. До которого часу они там работают? Если до трех, то тогда уже слишком поздно. Я выглядываю из окна на консульство, однако его серые непроницаемые для невооруженного взора стены ничего мне не говорят.
 – Делаем перерыв! – быстро говорю я Юле и начинаю судорожно искать бумажку с телефоном. Звоню. Мне отвечает мягкий женский голос по-фински. Спрашиваю по-русски Пию Линдгрен. Женщина-секретарь на другом конце провода сразу переходит на русский и вежливо просит подождать несколько секунд, пока она меня соединит. Два гудка.
 – Пия Линдгрен…
 – Здравствуй, я человек в шапке.
 – А, да, да здравствуй! Как дела?
 – Ты можешь подойти сейчас к окну? Я хочу выйти на балкон.
 – В шапке?
 – В шапке.
 – Тогда подожди минуточку, мои окна выходят во двор. Мне надо ходить в другую комнату. Я уже иду.
 – Ладно, давай!
 Я лихорадочно хватаю шапку, нахлобучиваю ее на голову и начинаю лихорадочно раздеваться.
 – Ты сошел с ума! – пытается образумить меня Юля. – Смотри, на термометре 25 градусов ниже нуля!
 – Плевать! – бормочу я.
 Голый я выхожу на балкон и смотрю в сторону финского консульства. На голове у меня собачья якутская шапка. Ледяной ветер миллионами острых мелких иголок вонзается мне в тело. Я вижу, как из металлической будки, прилепившейся к зданию консульства, медленно выходит мент и, угрожающе уперев руки в бока, выжидающе на меня смотрит.
 Люди на улице, словно что-то почуяв, начинают оборачиваться и задирать головы. Я стою несколько минут, впиваясь глазами в окна консульства, но стекла отсвечивают и мне ничего не видно, затем возвращаюсь обратно в теплую комнату. Уже в тепле начинаю дрожать. Беру лежащую рядом с телефоном трубку. Слышу гулкие приближающиеся шаги, и затем ее хихикающий голос:
 – А почему ты так, без ничего?
 – Как так – без ничего? А шапка?
 – Я тебе махала. Ты видел?
 – Нет, мне было плохо видно, и я не знал, в какое окно смотреть.
 – Ой, какой же ты безумный! Ну что?
 – Хочешь со мной встретиться?
 – Хочу.
 – Знаешь кафе "Лаборатория"?
 – Знаю.
 – Давай там.
 – Давай, только не сегодня! Завтра. Встретимся в пять!
 – Хорошо, завтра в пять.
 – До завтра!
 Я перевожу дух.
 – Я уверен, что она с тобой не встретится, – говорит Гадаски.
 – Посмотрим, она сказала, что придет.
 Мы снова беремся за работу, и какое-то время фотографируем Юлю. Она действительно проявляет профессиональные навыки, понимая все с полуслова. У себя в Новгороде она позирует художникам. Затем я плачу ее 200 рублей за два часа работы, и она остается пить с нами чай.
 С Юлей мы договариваемся на четверг. НТВ-эшникам она должна будет сказать, что она жена офицера, военно-морского летчика. Что ей надоело быть домохозяйкой, а хочется чего-то возвышенного, ей хочется полета, она хочет летать. Юля нарочито расправляет в стороны руки и начинает ими махать и кричать как птица, а затем планировать и жужжать как самолет.
 Мы сидим на полу и дружно хохочем. А ко мне в голову уже тихонько закрадываются тревожные мысли о завтрашнем дне. Что будет в кафе "Лаборатория"? Как произойдет наша встреча, и произойдет ли вообще?
 – Между прочим, ты, кажется, забыл, что завтра в пять к нам должны прийти две красавицы, с которыми мы познакомились в "Лаборатории" на прошлой неделе? – ехидно подкалывает Гадаски.
 – Вот и хорошо! Они из "Лаборатории" – сюда, а я в "Лабораторию"
 – отсюда! Надеюсь, что ты с ними справишься сам! Кстати, красавицей из них двоих была только одна, да и то, я бы сказал, на любителя.
 – Ну-ну, не злись, я почти уверен, что ты к нам присоединишься!




 Глава 14. КОЛБАСКИНА ГРАМОТА. СВИДАНИЕ В "ЛАБОРАТОРИИ".


 Теперь по утрам с одиннадцати до двенадцати меня массирует бабушка. А в двенадцать уже кто-нибудь приходит фотографироваться. Работаем мы, как проклятые, с утра и до вечера, а иногда и до поздней ночи. Свободного времени не остается совсем. О том, чтобы тайно от Гадаски вырваться к врачу, не может быть и речи. Что делать? Пока пользуюсь презервативом.
 Мне кажется, что история с Леночкой и "гардемаринами" – это своеобразная месть Игоря Колбаскина Гадаски, рикошетом зацепившая меня и бумерангом вернувшаяся самому Колбаскину. Все это было одним большим недоразумением. Прошлым летом во время фестиваля в "Манеже" я имел неосторожность сказать в интервью газете "На дне" экспромт о том, что лучшим участником фестиваля решением специально жюри Фондом Достоевского был назван Игорь Колбаскин и что он будет награжден грамотой.
 Конечно, я хотел пошутить. Но Игорь Колбаскин отнесся к этому заявлению серьезно и стал требовать грамоту. Фонд Достоевского находился в Лондоне, он был создан некогда русскими эмигрантами для помощи русским художникам за границей, но быстро истощился, тем не менее, продолжая каким-то образом существовать. Мы с Гадаски иногда делали для фонда какую-нибудь работу на добровольных началах, поскольку люди, ним заправлявшие, были нам симпатичны.
 Колбаскин, как и большинство художников, был тщеславен и хотел повесить у себя над диваном красивую иностранную грамоту, которой можно будет хвастаться перед женщинами и друзьями. Ему было важно, чтобы его заслуги признали, это понятно.
 Я в Лондоне в последние годы почти не бывал, поэтому попросил Тима Гадаски сделать Игорю Колбаскину такую грамоту. И он сделал. Грамота была действительно красивой, с портретом Достоевского, провозгласившего однажды тезис о том, что красота спасет мир, и золотой тисненой печатью. Текст ее на английском языке гласил: "Igor Kolbaskin is the most fucking artist in Saint-Petersburg".
 Получив грамоту, Игорь Колбаскин взбеленился и принялся клясться самыми страшными клятвами, что будет теперь Гадаски нещадно мстить.
 – Он назвал меня самым ебаным художником Санкт-Петербурга! – возмущался он. – Я это так не оставлю! Он у меня за это поплатится! Он будет горько проклинать тот день, когда родился и когда впервые услышал имя – Игорь Колбаскин!
 – Ты не прав, – сказал ему тогда я. – Ведь в английском языке слово "fucking" означает не "ебаный", а "невъебенный", то есть "отличный"! Просто ты не так понял, если бы он имел хотел сказать "ебаный", тогда он написал бы "fucked".
 – Нет, я знаю, что он хотел сказать "ебаный"! Он специально назвал меня ебаным художником!
 Пытаясь замять конфликт, я перезвонил Гадаски в Лондон и попросил его лично связаться с Игорем Колбаскиным, чтобы того переубедить.
 – Ты ведь знаешь, что я не стану этого делать!
 – Почему? Что тебе стоит? Просто скажи ему, что это не так, как он думает!
 – Бесполезно переубеждать, – обречено заметил Гадаски. – Игорь
 Колбаскин сам прекрасно знает себе цену…
 День теплый. После серии лютых морозов вдруг наступает долгожданная оттепель. Яркое солнце бьет в окна, и, если не смотреть на заснеженные крыши, может вполне показаться, что мы где-нибудь в Ницце.
 Дизайнер Света приходит с рисунками. Целых девять страниц!
 Некоторые рисунки даже выполнены в цвете, аккуратно и старательно. Она представляет будущую обстановку квартиры примерно таким образом – на стенах и на полу ковры. В дверь, ведущую в ванную с туалетом, по всей площади вделано огромное зеркало. Место для кухни оборудовано современными приборами и стойкой бара, отделяющей его от жилого пространства. Мебель составляют диван, шкаф, столик и мягкие кресла.
 Мы с Гадаски с интересом рассматриваем наброски и высказываем свои критические замечания. Мне нравится идея с зеркалом на двери. Дверь можно поворачивать и смотреться в зеркало практически с любого конца комнаты, если такое же укрепит и на другой ее стороне. А вот стойка бара мне совершенно не нужна. Я сносил стены в кухню, стараясь выиграть больше пространства, и теперь ни в коем случае не собираюсь его убивать. Ковры мне тоже ни к чему, пусть лучше останутся чистые белые стены и паркетный пол из натурального бука.
 Света, конечно, молодец. Хорошо подготовилась. Но меня больше интересует другое. Мне не терпится увидеть ее грудь. Я достаю из фирменного коффера фотоаппарат "Nikon" и начинаю заряжать пленку.
 – Только трусы я снимать не буду! – осмотрительно предупреждает
 Света.
 От этих слов мой бедный член вскакивает в трусах как ошпаренный, но вырваться на волю ему не дают плотные оковы брюк. Ткань в области паха резко натягивается и заставляет меня сложиться пополам прямо с фотоаппаратом в руках. В такой неестественной позе я мелкими шажками медленно придвигаюсь к подоконнику, чтобы опереться и перевести дух. Света, занятая беседой с Гадаски, кажется, ничего не замечает.
 Господи, что же это такое? За что такое искушение? Как тяжела работа фотографа, как часто приходится себя сдерживать для достижения высоких художественных результатов! Работа всегда стоит у меня на первом месте, а все остальное уже как получится. Как это порой бывает непросто!
 Оба мои окна выходят на южную сторону и помещение залито ослепительным солнечным светом. Света раздевается улыбаясь. Тим достает свою камеру. У него тоже "Nikon", как и у меня, только попроще, хотя также с внушительным зумовским объективом-пушкой. Света высвобождает из одежды свою мощную пышную грудь и, придерживая ее двумя руками, отступает к стенке. Мы, словно по команде, дружно взводим затворы фотоаппаратов и начинаем беспощадно расстреливать ее одновременно из двух орудий. "Zoom-in, zoom-out". Фотография как имитация полового акта. Может быть, именно из-за этого женщины имеют подсознательную тягу к фотографированию, сами не до конца понимая ее природу?
 Со Светой надо будет работать еще. Она пока еще явно не готова отдаться двум знаменитым фотографам. С ней нужно действовать терпеливо и осторожно. Сначала показать фотографии, похвалить, а затем предложить сниматься еще, только уже без трусов. В таких делах иногда приходится быть дьявольски последовательным и терпеливым. Наверное, я займусь ней уже после отъезда Гадаски.
 Зачем же он уезжает? Жизнь в Лондоне не сравнить с жизнью в Санкт-Петербурге. Центр мира, я в этом совершенно уверен, сейчас находится именно здесь. Везде в Европе в настоящее время однообразно и скучно, об Америке я даже не хочу говорить. Москва напрочь лишена духа романтики и гомогенного архитектурного центра с неповторимой атмосферой города. Остается лишь Санкт-Петербург. Здесь есть что-то неуловимо-неповторимое и волшебное. Это город-сказка с его мистической и непредсказуемой иррациональностью, когда-то метко подмеченной и схваченной пером Достоевского и сделавшей его гениальным.
 Когда я живу за границей, моя жизнь подчиняется одним законам. Когда я живу в Петербурге – совершенно другим. События и люди переплетаются здесь странным образом вместе, здесь цепи случайных на первый взгляд совпадений выстраиваются в закономерный логический ряд. И жизнь моя здесь становится как бы литературной. Мне хочется записывать ее день за днем, строчка за строчкой, ничего не забывая и не упуская, потому что любое событие здесь важно и значимо, имея свой собственный код и свои последствия.
 Сейчас я пишу этот роман, уже написанный жизнью. Я просто перевожу события в текст. Я сажусь за стол, настраиваюсь на какую-то невидимую волну и начинаю получать готовые фразы и предложения, затем разбиваю их на абзацы и главы, и сам удивляюсь написанному. Мне кажется, что я в чем-то подобен поэту Орфею из одноименного фильма Жана Кокто, получавшему и записывавшему стихи из радиоприемника. Правда, у Орфея была совершенно иная история. У него была Эвридика, которую он, в конце концов, потерял. История Орфея и Эвридики мифическа и инфернальна., однако, что-то сходное в ней все-таки есть. У Орфея была Эвридика, а у меня…
 Стоп! Буду рассказывать все по порядку. Может быть, когда-нибудь меня за мои откровения назовут русским Казановой. Я к этому готов, хотя и считаю, что женщин у меня в жизни было мало, гораздо меньше, чем я бы на самом деле хотел.
 Сходить пообедать сегодня мы так и не успеваем. Выпроваживаем Свету, а уже почти пять. Мне нужно идти на свидание в "Лабораторию", а Гадаски – готовиться к принятию новой партии женщин. Я надеваю свой новый зеленый свитер под горло, купленный мной перед самым отъездом из Вены, черные джинсы и кожаный пиджак. На улице не холодно, поэтому якутскую шапку оставляю дома.
 Мне немножко волнительно. В "Лаборатории" занимаю столик ближе к стойке бара, сажусь лицом к двери и заказываю кружку пива "Бочкарев". Пия Линдгрен заставляет себя ждать. Поглядываю на часы. Вот уже почти десять минут шестого. Смотрю на дверь. Дверь открывается и каменным ступенькам в "Лабораторию" спускается целая финская делегация.
 Пия одета в белую дутую курточку и черные коротковатые брючки под ботинки на высокой платформе, из-под курточки выглядывает коричневый пуловер. С нею ее вчерашняя подруга. Светлые волосы, вздернутый, немного поросячий финский носик. Обе они толстенькие, улыбчивые и чем-то даже очень похожи одна на другую. Две абсолютно типичные финки. По неведению их можно было бы даже принять за мать и дочь, но я знаю, что это не так. Еще с ними мужчина, тоже типичный финн. Ему лет пятьдесят, волосы у него светлые и очень коротко стрижены. Он тоже улыбается во весь рот.
 Они приветствуют меня, как героя. Очевидно, мой монументальный выход на балкон стал уже достоянием всего консульства. Меня разглядывают с нескрываемым любопытством.
 – Это мои друзья Лиза и Тимо, – говорит Пия. – Знаешь, я побоялась прийти одна.
 Я жму Лизе и Тимо руки и говорю:
 – Рад познакомиться. Владимир.
 Они раздеваются и подсаживаются к моему столику. Пия садится рядом со мной. Лиза и Тимо – напротив. Они все заказывают себе пиво.
 – Куда вы еще ходили? – интересуется Пия.
 – Мы были в "Спартаке". А вы долго сидели?
 – Не очень. Лиза была такая пьяная. И два этих мужчины тоже.
 Один, который подходил к нам – прокуратор. Он нам весь вечер всякие страшные истории рассказывал.
 – Подожди, наверное, не прокуратор, а – прокурор!
 – Да, точно – прокурор!
 Ага, теперь мне становится ясно, почему этот человек позволял себе такие вольности. Значит – прокурор! Да, в нашем районе всякой подобной шушеры хоть отбавляй. Здесь и Большой Дом, и всяческие ментовские конторы, и военные училища. Вот они здесь по ресторанчикам и шарятся, яйца к девкам подкатывают.
 – Извини, – говорит Пия, – мои друзья плохо говорят по-русски.
 Давай говорить по-английски, чтобы всем было понятно!
 Мы переходим на английский, и тут же Лиза и Тимо жадно набрасываются на меня с расспросами. Кто я, откуда, и чем занимаюсь? Волей-неволей я вынужден рассказывать о себе. Когда дохожу до своего возвращения в Петербург, Лиза понимающе мне подмигивает и говорит:
 – Ты приехал сюда, чтобы встретить Пию?
 Я смотрю на Пию. Она смотрит на меня выжидающе.
 – Раньше я об этом не думал, но теперь мне кажется, что да.
 Им нравится мой ответ, и они все смеются.
 Лиза из всех самая любопытная. Чтобы ее немного осадить, перехожу в наступление и сам начинаю расспрашивать о ней.
 – Я в России недавно, – говорит Лиза. – До этого долго работала в
 Африке и в Польше. Тимо тоже работал в Польше.
 – Мувеш по-польску? – спрашиваю я ее.
 Лиза радуется, словно ребенок, и переходит на польский. Тимо тоже заметно приободряется и присоединяется к нам. Пия с интересом прислушивается, стараясь хоть что-то понять. Оказывается, муж Лизы был поляком. Сейчас они в разводе, но у них двое детей. Один мальчик уже взрослый и живет в Финляндии сам по себе, а другой – Ян, еще ходит в школу и живет с Лизой.
 Тут Тимо собирается. Ему надо куда-то идти. Лиза начинает переговариваться с ним по-фински и идет провожать до двери.
 Пользуясь случаем, я поворачиваюсь к Пие:
 – Ну, а теперь я хочу узнать что-нибудь о тебе.
 – Я живу с сыном, одна, без мужа, – грустно говорит она. – Так бывает. Моего сына зовут Кай, он у меня рыженький и очень красивый. Ему девять лет.
 К нам возвращается Лиза и говорит:
 – Тимо вернется. Ему понравилось говорить с Владимиром по-польски.
 – Я хочу что-нибудь кушать, – говорит Пия.
 – Я есть ничего не буду, – говорит Лиза, – только возьму себе еще пива, а вы себе что-нибудь закажите.
 Мы с Пией заказываем себе по салату с крабовыми палками и едим. Лиза пьет пиво и смотрит на нас. Беседа на какое-то время прерывается. В насупившем затишье я начинаю улавливать отрывки разговора из-за соседнего столика. Там сидит пожилая женщина – хозяйка кафе с каким-то дяденькой и жалуется ему на жизнь. Думая, что мы иностранцы, они говорят открытым текстом, не понижая голоса.
 – Знаешь, о чем они говорят? – спрашиваю я Пию.
 – О чем?
 – Это хозяйка кафе. Она рассказывает, как к ней постоянно приходят и требуют денег различные люди. Она уже не знает, кому платить. Когда у нее до этого было другое кафе, ей было просто. Она платила кому-то одному, и ее не трогали. А здесь ей не понять, кто есть кто – все чего-то хотят. Иногда просто приходят какие-нибудь менты и требуют, чтобы она их бесплатно кормила.
 – И она их кормит?
 – Кормит. А что ей остается делать? Она говорит, что если так будет продолжаться дальше, ей придется закрыть кафе.
 – Это было бы жалко, – говорит Пия. – Знаешь, мы можем сказать в консульстве, чтобы все ходили сюда обедать. У нас работает 80 человек.
 Лиза одобрительно кивает.
 – Думаю, это не поможет.
 – Может, и не поможет, но все равно попробовать можно. Когда я первый раз была в России в 1993 году, я работала не в консульстве, а в частной фирме. Тогда к нам тоже приходили бандиты. Один раз даже с автоматами. Мы продавали финские кухни. Иногда было страшно. Поэтому я не хотела тогда здесь долго остаться и вернулась в Финляндию.
 – А ты давно работаешь в консульстве.
 – Я приехала сюда в августе.
 – Тебе здесь нравится?
 – Я не знаю.
 В "Лаборатории" мы сидим уже около двух часов. Хозяйка кафе уже выпроводила дяденьку, которому жаловалась, предварительно его чем-то покормив. На их место приходят две разряженные, возбужденные девицы, в которых я узнаю наших старых знакомых. Нет ни малейших сомнений, что они идут прямиком от Гадаски. Они наперебой что-то горячо обсуждают, делятся, очевидно, свежими впечатлениями.
 – Ну, как было? – кричу я им через столик.
 – Она теперь звезда! – гордо говорит более страшная, указывая на более симпатичную.
 – Ты их знаешь? – спрашивает меня Пия.
 – Второй раз в жизни вижу. Как и тебя, впрочем…




 Глава 15. "НАПУЙ ФИРМОВЫЙ". ПОЦЕЛУЙ ВО ДВОРЕ. ПЕРВАЯ НОЧЬ.


 Пия с Лизой вдруг собираются уходить.
 – А как же Тимо? – спрашиваю я Лизу. – Ты ведь сказала, что он еще вернется?
 – Он придет позже и сразу ко мне домой. Мы идем сейчас ко мне. Ты хочешь пойти с нами? Это совсем близко. Я тебя приглашаю.
 Мы выходим на улицу в темную петербургскую ночь, местами освещенную уличными фонарями, и поворачиваем по Чайковского к Таврическому Саду. Моя интуиция просыпается и начинает нашептывать мне, что домой я, может быть, вернусь только завтра. Я бросаю взгляд в сторону своего дома, где меня ждет Гадаски. Может ему позвонить и взять с собой? Нет, я не буду этого делать. Я брошу его, как бросал он меня ради своих баб в Лондоне. Пусть поскучает. В конце концов, он может сходить в "Конюшенный двор" или позвонить девушке-микроцефалу.
 У Таврического Сада мы поворачиваем по Потемкинской налево и идем в сторону Невы. Проходим мимо Павильона Цветов, переходим Шпалерную. Перед нами слепые зеницы окон закрывшегося много лет назад гастронома. Мы проходим мимо и заворачиваем в подворотню.
 – Здесь живет Пия, – сообщает мне Лиза и кивает на первый подъезд справа. – А я живу там дальше, через двор.
 Построенный во времена перестройки, комплекс элитных домов на Набережной Робеспьера выглядит внешне уродски. Тогда строить жилье получше еще только начинали. Посередине двора находится, обнесенная забором, охраняемая стоянка для автомобилей.
 – Здесь стоит моя машина, – говорит Лиза.
 – У меня тоже скоро будет машина, – говорит Пия.
 – У меня есть собака, – предупреждает Лиза. – Ее зовут Кулка. Это по-польски.
 Я знаю, что это значит. Кулка – в переводе с польского означает "пуля", "пулька". Кулка – это длинная рыжая такса, радостно встречает нас в прихожей лизиной квартиры, подпрыгивая от необузданных эмоций, как мячик, чуть ли не потолка.
 Навстречу с учебником математики в руке выходит широкоулыбающийся Ян.
 – Кулка, Кулка, Кулка! – зовет Пия, протягивая собаке тапок.
 – Мы будем пить "напуй фирмовый", – заявляет нам Лиза.
 – А что это такое? – спрашиваю я, хотя знаю, что "напуй фирмовый"
 – это фирменный напиток. Просто, меня интересует состав.
 – Это то, что пьют все финские дипломаты в Варшаве, – авторитетно объясняет Лиза, – это "Зубровка" с "сокем яблоковем".
 С этими словами она достает из холодильника бутылку "Зубровки" и пакет яблочного сока, и смешивает нам гремучий коктейль. На вкус это вполне неплохо, но я сразу чувствую, как резко бьет этот напиток в голову.
 Квартира Лизы выглядит уютно. Внутри дома вообще все не так, как может показаться снаружи. Потолки чуть выше советского стандарта, а комнаты чуть больше. На полу паркет. Квартира Лизы со вкусом обставлена финской мебелью. На стенах картинки польских художников, с которыми Лиза дружила в Варшаве, на подоконниках – деревянные африканские статуэтки людей и слонов.
 Мы берем наши стаканы и отправляемся в ливинг-рум, где в форме каре стоят мягкие диваны перед огромным телевизором "Sony". Лиза рассказывает об Африке и ставит видеокассету с фильмом "National Geographic" в видеомагнитофон. По экрану начинают бегать жирафы и леопарды, а мы продолжаем болтать и напиваться.
 Вскоре к нам присоединяется Тимо. Он уже успел переодеться и выглядит совсем не официально. Пия спохватывается:
 – Ой, мне надо найти Кая!
 – Пусть он приходит сюда! – говорит Лиза.
 Пия идет к телефону и начинает обзванивать различные места, в которых может находиться Кай. Все это квартиры финнов, живущих на Робеспьера. Кая нигде нет. Она начинает волноваться. Наконец, она его где-то находит.
 – Сейчас он будет сюда ходить, – говорит она мне по-русски. -
 Давай посмотрим, что делает Ян!
 Ян делает уроки. Он учится в American International School. Все учебники у него американские, на английском языке. Сейчас он решает задачу.
 – А финская школа здесь есть? – любопытствую я.
 – Есть, в финской школе учится Кай. Там мало учеников и она не такая хорошая, как американская.
 – Почему же он в ней тогда учится?
 Мой вопрос Пия оставляет без ответа, так как в этот момент является Кай. Он действительно рыжий и весь конопатый, как в мультфильме. Ян сразу бросает уроки и достает фотоаппарат.
 – Будем фотографироваться, – предлагает Пия.
 Я достаю резинки для волос и делаю себе хвостики. Лиза находит черные солнцезащитные очки. Тимо где-то находит красную кепку "Феррари". Кай и Ян корчат страшные рожи. Вокруг нас неутомимо прыгает Кулка. Мы фотографируемся. Я обнимаю Лизу и Пию. Я даю им мерить свои очки. Я меняю свои прически, завязывая резиночками причудливые хвосты – то сверху, то спереди, то сбоку.
 После фото-сейшена мы снова налегаем на "напуй фирмовый". Я сижу уже рядом с Пией и осторожно трогаю ее за коленку. Затем ее рука оказывается в моей. Мы обмениваемся с ней говорящими взглядами, и по ее глазам я вижу, что ей ужасно хочется со мной целоваться.
 – Нам завтра надо работать, а детям в школу, – говорит Пия, – надо ходить домой!
 Ян, Лиза, Тимо и Кулка идут нас провожать. На улице, немного отстав от веселящейся компании, мы с Пией начинаем украдкой целоваться. Впереди оглядывается Кай и кричит нам что-то по-фински. Пия ему отвечает.
 – Что он сказал? – спрашиваю я.
 – Он сказал, чтобы мы не целовались.
 – А ты?
 – Я сказала, что мы и не целуемся! Правда?
 Но ответить она мне не дает, заслоняя мой рот своими губами. Я нахожу своим языком ее язык, и чувствую себя великим лингвистом, достигшим исторического слияния русского и финского языков. Я беру ее голову в свои руки, и мы молча стоим посредине заснеженного питерского двора, соединенные в затяжном интернациональном поцелуе.
 Ян, Лиза, Тимо и Кулка прощаются с нами у пиинового подъезда и желают нам доброй ночи. События развиваются стремительно, словно сами собой, естественно и без напряжения. Мне никто ничего не говорит, и я плыву по течению, отдавая себя на волю судьбы и ничего не прося, ни о чем не спрашивая.
 По лестнице мы поднимаемся на последний этаж. Лифта у Пии в подъезде нет, хотя у Лизы лифт почему-то есть. В подъезде Пии, кроме квартир, находится еще представительство Республики Беларусь и бюро организации "Российский Фермер".
 Квартира Пии поскромнее, чем Лизы, хотя в ней тоже три комнаты. Однако все немного меньше и не так хорошо обставлено. Все вокруг исключительно финское, начиная от окон-стеклопакетов и мебели, и заканчивая обоями и даже телефонной розеткой.
 – Это квартиры министерства иностранных дел Финляндии и они оборудованы по-фински, – разрешает мое недоумение Пия, – чтобы мы чувствовали себя, как дома.
 Она отправляет Кая спать, а нам наливает водки. Мы идем в гостиную и садимся на приставленный спинкой к окну широкий диван. За прозрачной финской гардиной видна освещенная прожектором охраняемая стоянка для автомобилей с ночующей на ней машиной Лизы. Слышно, как тикают часы, свет в комнате не зажжен.
 Опять начинаем целоваться.
 – Знаешь, сегодня ничего не получится. Я никогда не делаю "это" ни с каким мужчиной в первый же вечер. Тебе придется подождать, – тихо сообщает мне Пия.
 – Хорошо, – соглашаюсь я шепотом, одновременно принимаясь трогать ей грудь, – я сделаю все так, как ты скажешь. Я готов ждать, хоть целую вечность. Мы ничего не будем делать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда…
 С этими словами я задираю ей свитер и нахожу упругую крупную грудь с твердыми возбужденными сосками, с которыми начинаю ласково поигрывать пальцами. Я ласкаю ее податливое пухлое тело, уверенно продвигаясь ниже.
 – Я же тебе, сказала! – вдруг резко отталкивает она меня, устало откидываясь на спинку дивана.
 – Хорошо, – я покорно отступаю на полшага шага назад, расстегиваю штаны и вынимаю свой раскаленный член. Он такой горячий, что мне даже начинает казаться, что он светится в темноте красным светом, как свежая отливка в кузнечном цеху Кировского завода, где я когда-то месяц работал.
 Со своего члена я перевожу взгляд на Пию и вижу, как ее рука уже нетерпеливо тянется к нему, судорожно его хватает и начинает исступленно дергать в сбивчивом ритме. Теперь я расстегиваю брюки ей и погружаю пальцы, сначала один, а затем второй в ее теплую влагу.
 Я жадно исследую ее пизду, пытаясь познать ее первые тайны. Затем средним пальцем правой руки, согнутым как крючок, я нащупываю ее джи-пойнт и, за него зацепившись, дергаю на себя. Это – мой коронный прием, найденный в свое время случайно и за годы сексуального опыта отработанный до автоматизма. Я вижу, как по-рыбьи выкатываются ее глаза, а широко раскрывшийся рот начинает судорожно хватать воздух, и безжалостно подсекаю еще раз.
 – Хочу тебя, хочу, хочу… – хрипит она в исступлении.
 "А может мне поделиться с ней моими "гардемаринами"? – мелькает у меня шальная мысль, – "будем тогда вместе лечиться…" Но эту мысль я тут же отгоняю прочь и отправляюсь в прихожую, где в потайном отделении моего бумажника, лежащего в кармане моего пиджака, висящего на вешалке, хранится немецкий презерватив.
 Пока я ходил за презервативом, Пия успела раздеться и теперь торопливо помогает избавиться от одежды мне. Я заваливаю ее на диван, захватываю ее левую ногу локтевым сгибом своей правой руки, вторую ногу отвожу левой рукой вниз, в сторону, так, чтобы она свисала с дивана, и, внимательно прицелившись, плотоядно вонзаю свое опрезервативенное жало ей в промежность.
 Двигаться мне очень удобно, и я постепенно увеличиваю амплитуду колебаний и учащаю ритм. Уже через несколько минут чувствую, как она оргармирует. Ее пизда спазматически сжимается вокруг моего хуя, а из горла ее вырываются глубокие страстные хрипы.
 – Стой, стой! Подожди! – просит она меня. – Мне надо передохнуть!
 Но я не даю ей отдыха и не сбавляю темп, чувствуя, как она волнообразно кончает еще и еще.
 – Ой, не могу, не могу! Я сейчас умру! Ой! Сердце мое, сердце! – в панике кричит она мне и в отчаянии хватается за грудь.
 Я вынужден остановиться.
 – Знаешь, ты такой кошмар! – говорит она мне.
 – Почему? – наивно спрашиваю я.
 – Знаешь, я так не могу.
 – Ну, хорошо, отдохни.
 – Ладно, давай дальше, только ты останавливайся, если я буду кричать.
 – А может – не надо? Подумай, ведь это такая красивая смерть – умереть от оргазма!
 – Не скажи так! У меня есть Кай, и мне надо его вырастить и воспитать. Ой! Ой! Нет, не останавливайся! Так уже лучше.
 Ебать ее мне удобно, я хорошо чувствую ее женскую энергетику, поэтому не спешу кончать, чтобы подольше насладиться приятным процессом. Мне кажется, что я занимаюсь перекачиванием энергии – в нее мужскую, в себя – женскую. Подобное ощущение возникает у меня крайне редко и только очень с немногими женщинами. Для этого должно быть полное или почти полное сексуальное совпадение и большая совместная практика. Странно, что с этой малознакомой финской женщиной у меня все так легко получается сразу, очень странно!
 Углубленный в анализ своих ощущений и, продолжая механически двагаться, я не сразу соображаю, в чем дело, когда горячая и широкая, почти океанская волна окатывает меня снизу – мой живот, грудь, ноги…
 – Ну что? Что? – тревожно спрашивает Пия.
 "Ну что, что?" – думаю я, – "Кажется, ты меня описала!" Но ей я свои чувства не выражаю, а просто продолжаю дальше, только уже с большим азартом и остервенением – "Вот тебе, вот! Получай! Вот! Вот! Глубже, сильней, дальше!"
 – А-а-а-а-а-а-а! – кричит она.
 – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – кричу я и кончаю.
 Потом мы сидим и болтаем, допиваем налитую в стаканы водку. Я люблю болтать после секса и Пия тоже это, как мне кажется, любит. Когда-то у меня была австрийская художница Бернандет, которая после полового акта отворачивалась на другой бок и крепко засыпала. Это продолжалось до тех пор, пока терпение мое не лопнуло, и я Бернандет не прогнал, она, правда, так никогда и не поняла, за что.
 – У тебя есть другая женщина? – спрашивает Пия.
 – Нет, я ведь только неделю назад приехал.
 – А в Вене?
 – Когда-то у меня была жена, но мы уже давно не вместе.
 – Ты все еще любишь ее?
 – Нет, не люблю.
 – Точно?
 – Точно.
 – А знаешь, какой самый лучший секс был у меня в жизни?
 – Какой? Расскажи, мне интересно.
 – Это было в Финляндии, в Хельсинки. Мы пошли с друзьями в ресторан при одной гостинице. Там меня пригласил танцевать какой-то мужчина. Мы сразу начали целоваться, и он тут же предложил мне пойти с ним в номер. Это было так неожиданно, что я согласилась. Я его совсем не знала, а через пять минут после знакомства мы уже делали секс.
 – Это был финн?
 – Нет, он был из Канады. Больше я его никогда не видела.
 – А русские мужчины у тебя уже были?
 – Да, один.
 – Ну и как?
 – В общем, это было не так плохо.
 – Расскажи!
 – Нет, не буду. Потом. Надо идти спать.
 Она встает и выходит из гостиной. Я иду за ней. Через прихожую мы попадаем в спальню. Посередине стоят две составленные вместе кровати. На одной из них, широко разбросавшись, спит голый Кай.
 – Идем, будем спать с Каем, – говорит Пия и берет меня за руку.
 "Ничего себе!" – думаю я, – "а что, если бы я окажусь каким-нибудь геем, извращенцем или педофилом? Что случится тогда с твоим маленьким Каем, а? Почему же ты мне так доверяешь? Или ты вообще доверяешь всем?"
 Она отбрасывает одеяло и забирается в постель поближе к Каю, освобождая мне место с краю. Я прижимаюсь к ее толстому теплому заду своими еще горячими бедрами и закрываю глаза. Вдруг чувствую, как она оборачивается, берет мою руку и начинает благодарно ее целовать.
 – Не надо, не надо, – говорю я. Боже мой, что же она так?
 Конечно, я хорошо ее выебал, но так до сих пор не делал мне ни кто из всех моих прежних женщин. Только моя дочь Мария-Анастасия иногда, засыпая, любила поцеловать мне руку.
 Утром моя голова раскалывается с похмелья. Проклиная "напуй фирмовый", я скатываюсь с кровати и иду в туалет. Кай и Пия уже встали. На часах восемь. Кай чистит зубы, а Пия гладит на кухне расправленную на гладильной доске цветастую блузку. Она стоит с утюгом в руках спиною ко мне, одетая в одни только серебристые танго-слип, выставляющие наружу ее жирную жопу. И вся она какая-то квадратная и бесформенная, с коротенькими толстыми ножками.
 "Как же я мог ебать такую уебину?" – с ужасом думаю я. – "Неужели это этот проклятый "напуй фирмовый" довел меня до такого падения?"
 – Доброе утро! – говорю я.
 – Доброе утро! – оборачивается она. – Мне надо уже уходить на работу. Будешь завтракать с нами?
 – Нет, я пойду. Не буду мешать тебе собираться.
 Я нахожу свои разбросанные по полу вещи и с трудом одеваюсь. Она провожает меня за дверь. Нет, все же она не такая плохая. Лицо у нее, по крайней мере, доброе и симпатичное, а грудь крупная, и стоит.
 – Когда я могу прийти? – спрашиваю я.
 – Когда хочешь, – говорит она.
 – Тогда я приду сегодня.
 – Нет, приходи завтра. У меня сегодня есть какие-то планы, а завтра вечером я делаю детский праздник. Приходи попозже, часов в одиннадцать, когда дети уйдут.
 Я скатываюсь по лестнице на улицу в свежий утренний воздух. Голова гудит, во рту неприятный запах вчерашнего перепоя, глаза с трудом фиксируются на одной точке, хочется спать. Кое-как добираюсь до дому. Спящий на резиновой кровати Гадаски недовольно поворачивается в мою сторону и лениво приоткрывает глаз.
 – Извини, я вчера задержался. Так получилось, – говорю я ему.
 – Ты с утра-то ей, я надеюсь, впихнул? – сонно ворчит он, сладко переворачиваясь на другой бок.




 Глава 16. ХАЙДОЛЬФ ГЕРНГРОСС. КЛИНИКА НА ИТАЛЬЯНСКОЙ. АНАЛИЗ.


 Бабушка приходит ровно в одиннадцать, как часы, и возвращает меня к жизни. После перепоя я чувствую себя, как труп, нуждающийся в реанимации. Надо отдать должное бабушке, свое дело она любит и знает, поэтому через час ее кропотливых усилий – похлопываний, притираний и поглаживаний, я уже на ногах и готов действовать дальше.
 Нам снова звонят. Прорезался архитектор Сергей Волгин, приятель и доверенное лицо моего венского друга Хайдольфа Гернгросса. Сергею негде жить. Он живет в Гатчине на даче. Там нет телефона, и поэтому он договорился, что Хайдольф будет звонить вечером мне. Хайдольфа Гернгросса и галерейщицу Кристину Бернталер я хочу пригласить с лекцией о современной архитектуре в Русский музей, чтобы хоть немного просветить питерских архитекторов о том, как, и что строят в Европе, конечно же, только тех, кто этого сам захочет.
 Хайдольф, не смотря на свои шестьдесят два года, человек энергичный и сумасбродный. Он работает с художниками и делает ставку на грандиозные проекты. В Санкт-Петербурге он планирует сделать большую выставку со своим приятелем Францем Вестом – в настоящее время наиболее модным австрийским художником.
 Хайдольф знает Франца Веста давно, еще с тех пор, когда Франц Вест совсем еще не был известным, и друзья в шутку называли его Трансвестом. Мама Франца была дантистом и хорошо зарабатывала. Когда она умерла, Франц вложил оставленные нею миллионы в свою раскрутку и быстро прославился. Теперь у него есть в Вене огромная мастерская, где на него работают десятки людей. Совместно с Вестом Хайдольф докладывал в ноябре прошлого года в только что открывшейся тогда лондонской Тэйт Модерн о перспективах развития культуры и слиянии всего со всем в процессе гибели постмодернизма. Вместе они сделали проект с Гумпендорферштрассе, арендовав на этой коммерчески гибнущей венской улице, все магазины которой постепенно перемещались на параллельную торговую, шикарную Мария Гильфер, пустующие помещения, и отдав их на месяц художникам.
 Целью запланированного на апрель визита Хайдольфа является не только лекция, но и дальнейшие переговоры о будущей выставке. Предварительная договоренность мною уже достигнута, теперь необходимо лишь все конкретизировать и определить сроки. Кроме того, Хайдольф лично хочет осмотреть выставочное пространство и город. В Петербурге он еще никогда не был.
 – Ты не забыл, что сегодня мы идем на выставку? – спрашиваю я
 Гадаски после ухода бабушки.
 – Думаю, что на выставку ты пойдешь сегодня без меня.
 – В чем дело?
 – У меня свидание.
 – Отложи!
 – Поздно!
 – Выставка открывается в четыре.
 – И свидание тоже в четыре.
 – Это Микроцефал?
 – Да.
 – Тогда ты можешь подойти позже. Пусть она тебе быстро отстрочит и все.
 – Нет, сегодня я ее выебу.
 – Тебе не кажется, что ты слишком зациклен на сексе?
 – Не тебе мне об этом говорить!
 Я понимаю, что он обижается на меня за то, что я бросил его прошлой ночью, но я почти рад, что мне удастся побыть одному, погулять по городу и зайти к врачу. Поэтому я прерываю ненужный спор и благодушно соглашаюсь отправиться на выставку один.
 Выставка называется "Сказка в русском искусстве". Она открывается в Русском музее в корпусе Бенуа, и приглашение на ее открытие для двух персон дала нам во вторник Нана. Не могу сказать, чтобы меня интересовала тема, скорее, мне хочется потусовать и встретить знакомых.
 "Куда пойти лечиться?" – думаю я, выходя на улицу. А в голове крутится набившая оскомину реклама, беспрерывно гоняемая по радио. "Петербургские мужчины не боятся простатита и в постели у любимой не уронят свою честь" – поет женский, опереточный голос. – "Потому что…" тарам-парам-парам-пампам, дальше я не все помню, но помню, что есть какой-то очень хороший и замечательный медицинский центр, и находится он – "в самом центре Петербурга – Итальянская дом шесть".
 Это, наверное, как раз то, что мне надо. Хотя простатита я не боюсь, его у меня пока что нет, и честь у любимой в постели не роняю, но если эта клиника занимаются простатитом, то значит и половыми проблемами, поскольку простатит вызывается в первую очередь скрытыми инфекциями, к числу которых и принадлежат "гардемарины", которыми меня наградила Леночки.
 "Надо скорей лечиться!" – думаю я, а не то будет, как у Игоря Колбаскина. История Колбаскина печальна. Пользоваться презервативами он всегда считал западлом, поэтому за всю свою жизнь накопил такое количество скрытых инфекций, что теперь ему придется основательно лечиться. Попав на скамью запасных, Игорь Колбаскин останется там надолго. Во время лечения Колбаскину нельзя не только пить алкоголь, но и, о, ужас, страшно даже подумать, как это ужасно – во время лечения Игорю Колбаскину нельзя даже дрочить! Это для него самое суровое испытание".
 Улица Итальянская действительно находится в самом центре, совсем рядом с Русским музеем. Я иду на Итальянскую пешком. От дома дохожу за двадцать минут. Еще издалека вижу вывеску медицинского центра над подворотней Итальянской шесть. Вхожу в подворотню и пересекаю двор.
 Во дворе, как в анекдоте, стоит большой шестисотый "Мерседес". Мне на встречу выходит смущенный дяденька в пиджачке, садится в машину и уезжает. Понятно. У врача грузинская фамилия. Грузин лечит крутых. Поэтому-то ему и позволили обосноваться в самом центре города со своей триппконторой.
 Девушка-медсестра вводит меня в маленький тесный кабинетик. Посередине стоит стол. За столом действительно сидит грузин. Назвать этого человека врачом у меня не повернулся бы язык, так как его профессия написана у него на лбу. Передо мной сидит профессиональный грузин.
 Я осторожно рассказываю ему историю своей болезни.
 – Вам надо сделать массаж простаты, – говорит грузин и натягивает на свою толстую волосатую руку резиновую перчатку. Сам он весь тоже толстый и маленький.
 – Это зачем же мне делать массаж простаты? – удивляюсь я.
 – Надо, – нетерпеливо отвечает грузин.
 – Я сам знаю, что мне надо. Мне надо сдать анализы.
 – Хорошо, – говорит грузин, – сейчас вы их сдадите. Можете уже вынимать.
 Я послушно вынимаю бумажник.
 – Нет, не это, – говорит грузин. – Платить вы будете на выходе.
 Тогда я вынимаю хуй. Он у меня перепуганный и весь от страха сжавшийся. Грузин берет его в руку и закатывает крайнюю плоть.
 – Так, так…
 Затем он берет целлофановый пакетик с какой-то штучкой внутри. Разрывает пакетик. Достает штучку. Это длинный пластиковый штырь с жестким щетиныстым ершиком на конце. Грузин вставляет конец с ершиком мне в мочевой каналец, и я чувствую, какая он колючай. Затем резким движением он вонзает его мне внутрь, как кинжал, по самую рукоять. Движение профессионально. Так, наверное, у него на родине режут баранов. Боль адская. Мне кажется, что он насквозь проткнул мне член до самого живота. Я смотрю на него. Он смотрит на меня, потом на свою руку и резко выдергивает свой страшный инструмент. "Зарезали!" – хочется закричать мне. – "Помогите! Убили!". У меня нет ни малейших сомнений, что он меня покалечил. Боль такая, что хочется лезть на стену!
 – Больно! – стону я сквозь накатившиеся слезы.
 – А как же? – довольно отвечает толстый садист. – Еще дня три, как минимум, а то и дольше болеть будет! Особенно при мочеиспускании. Потом заживет!
 С этими словами он специальным пинцетиком отжимает ершик в пробирку, добыв несколько мутноватых капель. На пробирку наклеивает бумажку и ставит на подставку с другими пробирками.
 – Все! За результатами – завтра!
 На выходе я плачу за прием и анализ немалую сумму – больше тысячи рублей. За результатом действительно можно будет подойти уже завтра. Хорошо, что не надо ждать неделю. Одуревший от нестихающей боли, я бреду к Русскому музею. Под ботинками поскрипывает снег. Смогу ли я теперь после всего этого ебаться, и какие болезни у меня обнаружат?
 Выйдя на площадь Искусств, я задираю голову вверх, смотрю в низкое северное небо сквозь черную решетку голых ветвей деревьев, окруживших памятник Пушкину с жеманно откинутой в сторону правой рукой, и тихо молюсь.




 Глава 17. НА ВЫСТАВКЕ. СЪЕМКИ НТВ.


 В корпус Бенуа пускают только по пригласительным билетам. Очень много детей. Сегодня 22 марта и детские каникулы в самом разгаре. Получается, что выставка к этому и приурочена, чтобы дети могли во время каникул ее посмотреть.
 Тема вообще-то детская. Фуршета нет. Друзей и знакомых я тоже не вижу. Выставленные картины почти все известны. Практически все из постоянной экспозиции, просто пособирали по залам и все. Если никого не встречу, уйду.
 Автоматически рассматривая картины, переходя от Билибина к Васнецову, я натыкаюсь на Сандру.
 – Я теперь работаю в отделе новейших течений, – говорит Сандра.
 – А как же твоя учеба? Кажется, ты училась в Европейском университете?
 – Моя работа – это что-то типа практики. А в Европейском университете мне все равно делать нечего, там неинтересно. Интересно там разве что только для русских.
 – Почему это, – возмущаюсь я, – тебе неинтересно, а русским должно быть интересно? Ты мне это сейчас же вот объясни! Иначе я тебя не отпущу.
 – Понимаешь, у русских там другие интересы.
 – Это, какие же?
 – Во-первых, они получают стипендию, те есть обучение там как бы платное – сто долларов в месяц, но зато есть стипендия, которая двести долларов. Значит, если заплатить за обучение, то останется сто.
 – Как все это сложно!
 – Но дело не в этом. Там все какие-то хитрые, все чего-то хотят.
 По-моему, они идут туда, чтобы что-то поиметь от иностранцев, там обучающихся, особенно девочки, сами при этом не зная, что.
 – А может, они все же знают?
 – Нет, – говорит Сандра, – есть, например, одна такая девочка
 Маша – скользкая, глаза бегают, общаться хочет, а общаться с ней-то и не о чем.
 – Ну, ладно, – соглашаюсь я, – ты меня убедила. Прости, мне уже надо спешить, к нам телевиденье в шесть часов приезжает.
 Возвращаясь, я захожу в недавно открывшийся напротив цирка супермаркет "Находка", где покупаю много продуктов. Пусть будет что-нибудь дома. Покупаю сыр и всякие деликатесы, типа грибной икры. Грибная икра выглядит красиво, она расфасована в стеклянные баночки. Грибы в ней самых разных сортов и они перемешаны с каким-то морковно-томатным соусом.
 Выхожу из магазина с двумя полными пластиковыми сумками. Ужасно хочется вылить душу. Поэтому иду по Фонтанке со стороны цирка и Инженерного замка. Там малолюдно и много деревьев, поэтому легко можно будет облегчиться.
 Ближе к Инженерному замку я пристраиваюсь к грязному дереву. Боль такая резкая, что мне хочется кричать. Я писаю толчками, но это все равно больно. Однако крови, вроде бы, нет. Может, и заживет, может, и обойдется.
 Через Фонтанку перехожу возле Летнего сада, потом по улице Оружейника Федорова выхожу на Чайковского. Думаю о разном. Проходя мимо финского консульства, замечаю финского адмирала при полном параде, вылезающего из черного лимузина. Внутри какой-то прием. Парадная освещена. Замечаю стоящего там Тимо, одетого во что-то типа смокинга, но не успеваю ему махнуть – обе руки заняты, да и поздно, ведь я уже проскочил мимо. Перехожу дорогу и сталкиваюсь у подъезда с операторами съемочной группы НТВ.
 Как я и предполагал, какие-то девушки толпятся уже на лестнице. Дверь в квартиру распахнута. Внутри царит хаос. Гадаски что-то кому-то объясняет. Какой-то дяденька ставит свет. Натурщица Юля расчесывает волосы. Из туалета выглядывает архитектор Сергей. Ко мне подходит Вера и знакомит меня со своей подругой Надей. Надя ничего себе, симпатичная. Ставлю сумки с продуктами поближе к холодильнику и пытаюсь сориентироваться. Важно определить, кто есть кто.
 – Девушка, вы будете раздеваться? Надеюсь, вам уже успели сказать, что вас будут снимать голой? – обращаюсь я к девушке, стоящей рядом.
 Она меряет меня оценивающим взглядом:
 – Вообще-то снимать здесь буду я.
 – А, значит, вы и есть Юля…
 – Олесенко, – помогает она мне.
 – Ну, вот и отлично, Юля! С чего вы хотите начать? У нас здесь есть одна жена офицера. Хотите взять у нее интервью?
 – Мы хотим сначала отснять, как вы работаете с девушками.
 – Хорошо.
 К нам подходит Гадаски. Я представляю ему Юлю, он в свою очередь представляется ей Александром.
 – Кто первый? – спрашиваю я.
 Решаем начать с Нади. Гадаски уже выяснил, что она учится в Академии художеств на реставрации. Поэтому он предлагает, чтобы она реставрировала икону. Разумеется, голой. Большая икона "Снятие со Креста" в действительности у меня есть. Сейчас она положена на ящик и служит столиком, но с ящика ее можно снять. Значит, Надя будет реставрировать икону. Мы ее будем за этим занятием фотографировать, а нас в свою очередь будут снимать на камеру НТВ.
 – Но как же она будет реставрировать икону? – недоумеваю я.
 – Она будет ее чистить.
 – Чем?
 – Пылесосом! – Гадаски делает круглые глаза и кивает на стоящий в углу пылесос "Ракета" старорежимного образца. Этот пылесос принес Маленький Миша, чтобы надувать резиновую кровать.
 Мы снимаем с ящика икону и ставим ее к стене. Икона довольно большая 120 на 70 сантиметров. Надя эффектно раздевается у окна и берет пылесос. Пылесос противно и громко шумит. Надя подходит к иконе и начинает ее тщательно пылесосить.
 Она старательно наклоняется в разные стороны, приседает, выгибает попку. У Нади великолепное, упругое, можно даже сказать, идеальное тело. Когда я близко нагибаюсь к ней с фотоаппаратом, у меня даже захватывает дух. Свои короткие волосы она заколола набок цветной пластмассовой шпилькой, чтобы не лезли в глаза, на лбу от напряжения выступают капельки пота.
 – Почему вы чистите икону пылесосом?
 – Этому нас учат в Академии, – отвечает она в микрофон.
 Теперь очередь за женой офицера. Телевизионщики довольны. Атмосфера рабочая и непринужденная. Юля-натурщица делает свое дело безукоризненно.
 – Я – жена офицера. Мне надоело быть домохозяйкой. Мне хочется праздника! Полета, а не угрюмого быта коммунальной кухни!
 – Слушайте, ребята, да меня же за эту жену офицера у нас на студии начальство убъет, – с упреком говорит нам Юля Олесенко.
 – Ну, это еще что? В субботу будем снимать ее в коммунальной кухне, – успокаивает Гадаски. – Телезрителям надо показывать настоящую жизнь, а не фальшивые декорации мыльных опер.
 Из Вены звонит Хайдольф. Сергей начинает разговаривать с ним по телефону по-немецки. Содом и Гоморра. Все что-то говорят, чего-то хотят, о чем-то просят. А у меня в штанах лежит больной раненый хуй, и мне ни о чем не хочется думать. Мне хочется, чтобы все эти люди оставили меня в покое. Тогда я заварю себе чай и намажу бутерброд толстым слоем масла или грибной икры. Только бы они все поскорее ушли! Только бы ни кто из них не остался!




 Глава 18. ПРИГОВОР.PARTY У ПИИ. "КОШКЕНКОРВАН". НОЧЬ ВТОРАЯ.


 Наутро мои анализы уже должны быть готовы. Я иду на Итальянскую шесть. Там, в приемной сидит уже не одна молодая медсестра, а две старые. Называю свой номер, под которым я зарегистрирован и мне дают листок с какими-то латинскими названиями, крестиками, ноликами и птичками.
 – Но мне здесь ничего не ясно, – замечаю я.
 – Тогда пройдите к доктору, у него сейчас никого нет!
 – Ага, – говорит грузин, натягивая резиновую перчатку, – здравствуйте! Сейчас я вам сделаю массаж простаты! Становитесь, пожалуйста, сюда!
 – Знаете, – возмущенно говорю я ему, – вы лучше сделайте массаж простаты себе, а мне объясните, что все это значит!
 Он нехотя снимает резиновую перчатку и берет листок.
 – Да, у вас действительно что-то есть. Это – гарднерульоз, но, по всей вероятности, в весьма слабой форме, потому что при молекулярно-биологическом анализе результат отрицательный, а при (тут он называет какую-то хитрую аббревиатуру) – положительный. Удивительно, что вы его почувствовали. Обычно его не замечают.
 Лечить его даже не обязательно.
 – Как это так, не обязательно? – говорю я. – Конечно, я понимаю, что вы, может быть, насмотрелись здесь на такое, что моя болезнь кажется вам пустяком, но для меня это не пустяк!
 – Хорошо-хорошо, я выпишу вам лекарство!
 И он выписывает мне два лекарства – трихопол и юнидокс, объясняя, как надо их пить. Курс лечения занимает десять дней, употреблять алкоголь во время принятия таблеток категорически нельзя. После этого можно сделать контрольный анализ.
 "Пока Гадаски здесь, не пить просто невозможно" – думаю я. – "Но он улетает уже послезавтра. Значит, начну лечение с понедельника. Однако, как быть тогда с финкой? Если я не буду пить, она сразу что-нибудь заподозрит. Может сказать ей правду? Не поймет. Кому в этом мире нужна правда? Да никому! Ставить же из-за такого пустяка на карту только начинающиеся отношения совсем даже не хочется. Значит, придется искать какой-нибудь выход".
 К Пии я прихожу не к одиннадцати, как она мне сказала, а даже чуть-чуть пораньше, наивно полагая, что все должно уже давным-давно кончиться. Ну, сколько может продолжаться детский праздник?
 Детский праздник действительно уже завершается, но вместо него начинается взрослый. Родители постепенно забирают детей, разводят их по домам, а сами возвращаются. Хорошо, что я догадался прихватить с собой бутылку водки, а брал ведь на всякий случай.
 – Проходи на кухню, – говорит Пия, – там Мерья готовит коктейли.
 Мерья – низенькая толстая финка, симпатичная, но чем-то похожая на жабу, режет маленькие зеленые лимончики. Рядом на стуле сидит Лиза. Я подсаживаюсь к ней и обнимаю ее за плечи.
 – Как дела, Лиза?
 – Мы купили сегодня лаймы, – кивает она на лимончики – в большом гастрономе на Фурштатской. В России я раньше их не видела, здесь везде продают только большие желтые лимоны. Но теперь Мерья может делать нам коктейли, как в Финляндии.
 – Это будет такой мексиканский коктейль, – говорит Мерья и дает мне стакан, – на, возьми – попробуй!
 Мексиканский коктейль состоит из водки, свежеотжатого сока маленьких зеленых лимончиков, которые называются лаймы, сахара и кубиков льда, взбитых вместе серебряной ложкой. К этому напитку я отношусь недоверчиво, помня свежий опыт коктейля по-польски, но пьется он приятно, и я постепенно втягиваюсь в процесс – когда мой стакан пустеет, Мерья колотит мне новую смесь.
 Пия бегает где-то по комнатам и в прихожей, занимается детьми, собирает их и провожает, общается с родителями. Оттуда доносятся голоса и крики. На кухню заглядывает Кай, за ним – женщина за тридцать, стриженная под овцу, с девочкой, как две капли воды на нее похожей.
 – Пока, Мерья! Пока, Лиза! – говорит она по-русски и ошарашено смотрит на меня.
 О, я ведь совершенно забыл, что на мне белая военная рубашка с погонами капитана третьего ранга! Я одел ее, чтобы показать Пие. Рубашку Гадаски заберет с собой в Лондон, а пока ее можно поносить.
 – Здравия желаю! – бодро представляюсь я. – Капитан третьего ранга Устюгов Геннадий Афанасьевич.
 Женщина-овца от изумления чуть не лишается чувств. Словно, все еще не веря своим глазам до конца, она подходит ко мне ближе, и говорит:
 – Я – Люда, я работаю у Пии.
 – Тимо видел тебя вчера вечером у консульства, – говорит мне Лиза.
 – Я его тоже заметил, проходя мимо, но не успел ему помахать.
 – Он обещал здесь быть, значит, подойдет попозже.
 Хорошо, что я одел форму. Она производит впечатление не только на Люду. Все финны, входящие на кухню, заметно пугаются. Даже общий разговор, наверное, не клеится именно из-за нее. Все сидят молча. А, может, у них в Финляндии и не принято много говорить? Как в фильмах Аки Каурисмяки?
 Напротив меня сидит на стуле очень толстая женщина. У нее на колготках на правой коленке дырка. А есть еще очень толстый мужчина, он зашел в кухню и сразу же вышел. Интересно, эти мужчина и женщина вместе? Муж и жена? Часть гостей сидит в гостиной. Только за напитками они приходят на кухню.
 В какой-то момент кончается лед. Мерья зовет Пию. Пия достает из пятиэтажной морозильной камеры пластиковый супермаркетовский пакет, наполненный намороженными заранее кубиками, и укладывает его на коврик посередине кухни. Кубики льда смерзлись между собой. Чтобы их разбить, она достает большой деревянный кухонный молоток и стучит ним по пакету сверху.
 Тут как раз на кухне появляется Тимо. У него на ногах красивые американские ковбойские сапоги, на толстой подошве и с загнутыми носками. Странно, как он вошел сюда в сапогах, Пия сказала мне, что надо обязательно разуваться, у них в Финляндии так принято – ходить по квартирам в обуви. Видимо Тимо никто не проконтролировал, а сам он, желая покрасоваться, свои красивые сапоги снимать не стал.
 – Какие удобные сапоги! – говорю я и отодвигаю в сторону Пию. -
 Давай, прыгай! Не то, все останутся без коктейлей!
 Тимо все понимает с полуслова, он высоко подпрыгивает и опускается подошвами сапог на пакет. Раз, два, три! Готово! Все радуются удачному и эффектному представлению. Хоть какой, но все-таки экшен!
 В кармане Тимо принес с собой финскую водку в скромной поллитровой бутылке.
 – Ты знаешь, что это такое? – спрашивает он меня.
 – Могу только догадываться.
 – Это "Кошкенкорван" – лучшая финская водка! Хочешь попробовать?
 – Давай! А то меня уже тошнит от этих сладких коктейлей!
 – Это такая ужасная водка, – предупреждает меня Пия, – она – как лекарство!
 "Кошкенкорван" действительно пахнет словно микстура, но отступать некуда, и я вынужден пить эту водку с Тимо. "Кошкенкорван" – это мое первое финское слово, которое я выучил и запомню на всю свою жизнь.
 Тимо пришел уже пьяный, наверно поэтому "Кошкенкорван" быстро его вырубает, и он мирно засыпает на стуле, склонив голову набок. Я тоже чувствую себя совершенно невменяемым, но держусь. "Кошкенкорван" напоминает наш деревенский сибирский самогон, сваренный из сахара и мерзлой картошки, только по запаху и последствиям он еще хуже.
 Часам к двум ночи легкий алкоголь кончается, и кого-то собираются послать за пивом. Долго решают. Наконец посылают очень толстого дяденьку. Его долго нет. Затем он приходит с пластиковым пакетом, наполненным баночным пивом, и неосмотрительно кладет его на коврик посередине кухни. Этого ему делать не следовало бы. Мой пьяный мозг проявляет завидную быстроту реакции. Я незамедлительно толкаю спящего Тимо. Он перепугано продирает глаза. Указывая на пакет, я тихо говорю ему:
 – Here is your job again! Jump, just jump, my friend!
 Тимо бешено вскакивает со стула и высоко подпрыгивает вверх, я прикрываю лицо рукой и слышу, как визжат женщины, чувствую летящие во все стороны пенные, как плевки брызги от раздавленных банок. Раз, два, три – прыгает Тимо, прежде чем успевает сообразить, в чем дело, и остановиться.
 А пьянка продолжается дальше. Тимо великодушно прощают. Пивную лужу женщины собирают тряпкой в ведро. Тимо на меня не сердится, только требует, чтобы я допил с ним бутылку "Кошкенкорвана". Пить "Кошкенкорван" я уже не могу. Но отвязаться от пьяного Тимо трудно. Ко мне на помощь приходит Пия.
 – Не надо, – говорит она Тимо, садясь рядом со мной и меня обнимая.
 – Пия, я хочу, чтобы ты примерила эту рубашку! – говорю я.
 Рубашка русского морского офицера оказывается ей к лицу. Она гладит меня рукой по голове, запускает пальцы мне в волосы. Голова моя начинает кружиться, и я опускаю ей ее на живот. Так очень приятно лежать. Я начинаю почти засыпать, но вдруг чувствую, что захлебываюсь. Это Тимо, воспользовавшись моей беспомощностью, вливает мне в рот "Кошкенкорван" прямо из горлышка. Часть водки попадает мне в нос. Захлебываясь, я вскакиваю, фыркаю, кашляю и чихаю.
 – Ну-ну, пойдем, я отведу тебя спать! – заботливо говорит мне Пия и под руку выводит меня из кухни.
 На постели я сразу куда-то проваливаюсь и засыпаю. "Боже, до чего же я пьяный!" – мечется где-то глубоко в голове последняя мысль, – "Только бы не умереть, только бы выжить!" Просыпаюсь я оттого, что кто-то настойчиво дергает меня за хуй. Рядом сидит Пия. Она голая. Слева, между кроватью и подоконником, на тренажерном велосипеде висит моя военная рубашка и ее любимый серебристый танго-слип.
 – Пия, я сейчас не могу! – жалобно молю я о пощаде.
 – Смотри, а ведь он у тебя стоит!
 Я поднимаю тяжелую голову и смотрю вдоль туловища в направлении ног. Там, покуда я спал, среди густой кудрявой травы вырос высокий крепенький гриб. Пиины пальчики нежно поглаживают его сильное основание и осторожно ласкают маслянистую липкую шляпку.
 – Ладно, только ты все делай сама. Презерватив у меня в рубашке.
 А я хочу спать.
 Уже сквозь дремоту, я слышу, как она на меня забирается. Чувствую, как мои бедра обхватывает что-то теплое и мягкое, будто ватное одеяло. А затем упругие и равномерные покачивания погружают меня в бесконечный сон.
 Мне кажется, что я еду в поезде, в санитарном вагоне, вокруг стоны и тихие вскрики раненых. И мне самому делают какую-то операцию. Я ощущаю резкую боль в области паха, раскрываю глаза и вижу, что надо мной стоит военврач с медалями на груди и чем-то окровавленным в руках.Боль моя не стихает, я гляжу туда, где должен быть хуй, но вижу вместо него огромную черную дырку. Я громко кричу от страха и ужаса и слышу успокаивающий голос склонившейся надо мной медицинской сестры:
 – Не надо кричать, ты разбудишь Кая! Я уже все…




 Глава 19. "МОЙ-МОЙ". НТВ У БУДИЛОВА. ПОРНО ЗА БАБКИ.


 Наутро от мексиканских коктейлей, отполированных "Кошкенкорваном", у меня так болит голова, что в туалет я ползу на четвереньках. Воистину, быть любовником финской женщины опасно для здоровья и жизни!
 Кай думает, что я дурачусь, и смеется. Но мне не до смеха. Мне хочется блевать, а блевать-то и нечем. Таким образом, я добираюсь до туалета. А туалет у Пии совмещен с душем. Ванны же у нее в квартире нет вообще. Я открываю кран и делаю себе ледяной душ, называемый в народе "душем Карбышева" по имени советского генерала, ставшего его популяризатором. Русский "душ Карбышева" вне всяких сомнений оказывает большее лечебное воздействие на человека, чем знаменитый французский "душ Шарко". Будь я врачом, именно "душ Карбышева" рекомендовал бы я для лечения последствий употребления "Кошкенкорвана".
 Стоя под душем, я постепенно возвращаюсь к жизни и даже жалею, что не прихватил с собой зубную щетку. Ничего, я возьму ее в следующий раз.
 Пока я плескался в душе, Пия, до того что-то делавшая на кухне, переместилась в прихожую, где на книжной полке стоит телефон, и треплется по телефону. Как я успеваю понять, она обзванивает своих вчерашних гостей и спрашивает, как у них дела и как они себя чувствуют.
 Я надеваю ее розовый махровый халат с подкладными плечами, висящий в ванной, и иду в кухню. Наливаю себе в чашку апельсиновый сок, но пить не могу. Сижу, смотрю в окно. Напротив глухая кирпичная стена военной казармы. Справа виднеется кусочек гранитной набережной с Невой и Крестами на другом ее берегу.
 Прислушиваюсь к непонятным мне звукам финской речи. Пробую уловить хоть что-нибудь вразумительное. Вот она набирает чей-то номер:
 – Мой! Мой-мой! – а дальше уже следует какая-то полная белиберда.
 Потом набирается следующий номер:
 – Мой! Мой-мой!
 Потом еще и еще.
 – Мой-мой!
 – Мой!
 От этого "мой-мой" мне становится так смешно, что я буквально начинаю кататься и заходиться от истерического смеха. "Мой" – повторяю я про себя, – "мой-мой". После "Кошкенкорвана" это будет следующим выученным мной финским словом.
 – Ну что? Почему ты смеешься?
 – Пия, а что означает "мой-мой"?
 – Это у нас как "привет", а что?
 – Не обижайся, но я так и подумал.
 – А что хочешь сейчас делать?
 – Могу помогать тебе все убирать.
 – Не надо, это все сделает Люда.
 – А Люда – твоя домработница?
 – Да, она мне досталась вместе с квартирой. Я плачу ей сто долларов в месяц, и она смотрит за Каем и все делает. Здесь за каждой финской квартирой есть своя русская женщина. Уезжает один дипломат, приезжает другой, а женщины остаются. Люда очень хорошая, я даже хотела поднять ей зарплату, но не могу, так как об этом могут узнать остальные, и тогда будет неудобно.
 – Не переживай, сто долларов для России – это нормально.
 – У Люды двое детей, а муж работает на заводе и почти ничего не получает.
 – Ах, черт, я совсем забыл! Сегодня в двенадцать нас будет снимать телевиденье. Мне надо идти, но я мог бы прийти к тебе вечером.
 – Вечером меня не будет. Я иду на новоселье. Одна финская женщина купила здесь на Мойке квартиру, сделала ремонт и сегодня приглашает на Party. Там будут многие финские люди.
 – Хорошо, а ты не скажешь мне твой номер.
 – Конечно, но я не знаю, когда я вернусь.
 – А у тебя есть мобильный телефон?
 – Есть, но на него не надо звонить. Он на финском номере и мне очень дорого, если на него кто-нибудь звонит.
 – Я знаю. У меня есть австрийский, и мы сможем обмениваться SMS.
 – А, SMS – это текст-мэссиджи?
 – Да! Говори же мне номер!
 Я достаю свой мобильный телефон, включаю, и вношу в память ее номер. Затем латинскими буквами имя – "Pia Lindgren".
 – Так, есть! Теперь скажи мне, как по-фински пишется слово "мой"!
 – Очень просто – три буквы "м", "о" и "i".
 Я вхожу в меню своего телефона на "мессидж", набираю слово "моi", затем ввожу номер Пии и отправляю. Через несколько секунд слышу, как где-то в комнате жалобно пискнул ее крохотный телефончик "Nokia".
 – Ну вот, ты получила мой мессидж, теперь и ты можешь писать мне.
 Она довольно чмокает меня в губы, и я ухожу.
 На улице снова сильный мороз, явно, не меньше минус двадцати.
 Сегодня 24 марта. Когда же, наконец, наступит весна?
 Нужно ли ставить на "серых лошадок"? В данном конкретном случае, я отвечу вам – "да"! Другого выхода у нас нет. А если нет другого выхода, значит, не может быть и другого ответа. Время для съемок НТВ-эшники назначили неудобное. Почти никто из наших девушек не может сегодня прийти. Только Юля-натурщица, как всегда, готова на все. Кроме нее обещали проявиться еще две или три, но не точно. Хватаясь за соломинку, я договорился по телефону вслепую со студенткой по имени Юля. Она должна подойти в одиннадцать тридцать ко мне на Чайковского, а оттуда мы пойдем к Будилову. НТВ-эшники же и Юля-натурщица приедут прямо на Моховую, у них есть адрес.
 И так, у нас будет три Юли – Юля-натурщица, или жена офицера, Юля-студентка, которую мы пока не видели, и Юля Олесенко с НТВ, которую было бы неплохо уговорить раздеться тоже. В четверг мы с Гадаски ее по этому вопросу уже протестировали. В принципе, раздеться она совсем даже не против, но не перед камерой НТВ, так как это могло бы повлиять на ее карьеру, а для нас, то есть потом – для нашего проекта.
 По дороге к Будилову у меня прихватывает сердце. Я даже останавливаюсь на полминуты, чтобы прийти в себя. Нужно срочно опохмелиться, иначе мне не дойти. В большом гастрономе на углу Фурштатской и Литейного проспекта, где вчера Мерья и Лиза покупали лаймы, я покупаю себе бутылку пива и пью ее на морозе. Пить пиво на морозе не очень приятно, но меня после этого чуть-чуть отпускает. Гадаски развлекает студентку Юлю.
 Во время съемок работаю, как во сне. Болит голова и сжимает виски, как только закрываю глаза, вижу перед собой прыгающего на пакете с пивными банками Тимо. Интересно, какую должность он занимает в консульстве?
 Уговарить Юлю-студентку нам не приходится, так как ее берет в оборот Юля-натурщица. Они обе выходят из комнаты Будилова, замотанные в полотенца и лезут наполненную Будиловым горячую ванну, стоящую посередине большой коммунальной кухни. В ванну Гадаски кидает им ананас, купленный им в гастрономе на Фурштатской, пока я покупал пиво, во фруктово-овощном отделе, разрекламированного ему мной, а мне Мерьей и Лизой.
 Ананас красиво плавает в воде. Две Юли трут друг друга мочалками и едят бананы. Ну просто настоящий коммунальный постперестроечный быт! Из старых газет мы делаем огромные бумажные кораблики и тоже пускаем их в ванну.
 Затем Юля-натурщица варит голой банановый суп. В него она бросила ананас. О ее ноги трется серая коммунальная кошка. Обитатели квартиры в это время кто где – дети пошли есть в "Кошкин дом" мороженое, а женщины, мужчины и старики пить водку в рюмочную при фирменном магазине ЛИВИЗ на улице Белинского. Один Будилов остался дома. Он нам помогает. Он трудится в поте лица – заворачивает девушек в полотенца, когда они вылезают из ванной, помогает им вытереться.
 Неожиданно появляется лаборантка Таня. Я даже не думал, что она придет. Ее мы фотографировали пару дней назад, поливая ей тело прокисшим молоком, так как ничего более интересного тогда не могли придумать. Теперь Гадаски гоняет ее по длинному коммунальному коридору, на стенах которого висят произведения Будилова, для второй камеры. Сегодня НТВ-эшники пришли во всеоружии – с двумя камерами.
 А еще мы с Гадаски щелкаем фотоаппаратами, хотя все это подстава для телевиденья, а не настоящий рабочий фото-сейшен. Разве можно в такой сумасшедшей атмосфере сосредоточиться и сконцентрироваться? Это обычный перевод пленки. Но пара кадров, авось, получится. Мы просим Юлю-НТВ сказать нам, когда же все это покажут.
 "Неужели в "Сегоднячко" когда-нибудь могут показать что-нибудь интересное?" – скептически думаю я, но не теряю бодрости духа. Сколько всего в жизни приходится делать мне вхолостую. Чтобы было больше удач, приходится ни о чем таком не задумываться, а лишь убыстрять темп. Поэтому – покажут или не покажут, почти не имеет принципиального значения.
 Уходят телевизионщики. Уходит студентка Юля. Уходит лаборантка Таня. Уходят годы бесцельно прожитой жизни. А мы с Гадаски и с натурщицей Юлей задерживаемся на полчаса у художника Будилова, чтобы выпить с ним для него принесенную водку.
 Когда я пробую отказаться, Будилов говорит:
 – Тебе обязательно надо выпить. Похмеляться нужно не пивом, а водкой. Поверь мне, я знаю. Я это испробовал много раз на себе.
 Я выпиваю рюмку водки и действительно окончательно прихожу в норму. Да, настоящим лекарством при похмелье от "Кошкенкорвана" является все-таки не "душ Карбышева", не пиво, а водка "Флагман".
 – Будилов, а как портрет?
 – Пойдем, я его вам покажу!
 По длинному коридору мы идем в самую дальнюю комнату будиловской квартиры. В ней обвалился потолок, и никто не живет. В ней Будилов рисует. Там стоит портрет мамы девочки, нарисованный с фотографии.
 – Да, – говорит Гадаски сквозь смех.
 – Да, – говорю я.
 – Не нравится? – спрашивает Будилов.
 – Нет, портрет хороший, но женщина страшная.
 – Как на фотографии.
 Он показывает нам фотографию, а на ней за большим-большим столом сидит маленькая-маленькая тетенька и такая вся страшная, как баба-яга.
 – У них что – фотографии лучше не было? Тут ведь ничего не видно!
 – Наверное, это женщина-бизнесмен, – говорит Гадаски.
 – Или банкир, – говорит Юля-натурщица.
 – Будилов, тебе надо было ее приукрасить. Они у тебя этот портрет не возьмут. Добавь ей на задний план какой-нибудь матиссовский фон, да и лицо немного подкрасни, а то оно у нее, как у упыря, это от вспышки обычно такие синие лица получаются.
 – Хорошо, – соглашается Будилов и тут же выдавливает из тюбика краску. – Вот так! Сейчас я ей такой фон матиссовский сделаю, как в Эрмитаже!
 – Вот это уже лучше! Дальше от жизни, но ближе к искусству! – одобрительно кивает Гадаски. – Слушай, Будилов, нам еще звонки поступают. Хотят то портреты, то Бог знает что. Может, мы их к тебе направлять будем?
 – Дайте мне сначала с этим портретом разобраться, а там видно будет.
 – Ну, Будилов, смотри-смотри! – не унимается Гадаски. – А то звонят, спрашивают, сколько платить? "Да платите, сколько хотите" – отвечаю я, – "лишь бы из волосатого кошелька!" Но ты бы мог брать с них деньгами!
 – Что деньги? – задумчиво пожимает плечами Будилов. – Из волосатого кошелька меня бы больше устроило!
 – Сегодня мы выебем Юлю, – шепчет мне в коридоре Гадаски.
 – Как? – спрашиваю я.
 Из рюмочной уже привели соседа Пашу, жена Галя раздевает его в прихожей.
 – Спасибо тебе, Будилов, – говорю я. – Завтра, когда уедет
 Гадаски, я подарю тебе резиновую кровать!
 – Правда? – удивляется Будилов.
 – Правда, – утвердительно киваю я.
 – Отлично, я возьму ее летом в Норвегию!
 – Когда едешь? – интересуется Гадаски.
 – В этот раз хочу поехать уже в начале мая, пока еще мало других музыкантов.
 – Заезжай ко мне в Лондон, там тоже можно играть в метро.
 Каждое лето Будилов ездит в Норвегию работать уличным музыкантом. Таким образом, он зарабатывает на зиму. Вот только в этом году ему не хватило денег, слишком много спустил он на проституток, его попутал Маленький Миша.
 Теперь семья его голодает. Искусством же заработать деньги сейчас трудно, почти невозможно. Надо будет привести к нему Пию, пусть она купит у него картину. Иностранцам картины Будилова нравятся, когда я приводил к нему австрийцев, немцев и англичан, они почти всегда у Будилова что-нибудь брали, потому что сто долларов для них за работу маслом – это не деньги, а для Будилова – деньги.
 А если я приведу к нему еще Лизу, Мерью и Тимо, тогда Будилов вообще будет спасен! О крупномасштабной акции по спасению русского художника Будилова мне надо будет на досуге подумать. Он мой друг, и в беде я его не брошу.
 – Юля, мы хотим попробовать поснимать порно, – заявляет Гадаски Юле.
 – Это будет стоить дороже, – говорит Юля.
 – Давай пойдем на Чайковского и обсудим этот вопрос спокойно.
 Когда мы сидим на Чайковского за низеньким столиком, сделанным из положенной на ящик иконы "Снятие со Креста", и отогреваемся чаем, Гадаски опять возвращается к теме.
 – Сто долларов, – говорит Юля.
 – Сто долларов – это много, – говорит Гадаски. – Понимаешь, это для нас не бизнес, мы на этом не заработаем. Просто хочется попробовать силы в другом жанре.
 Юля не соглашается, и они начинают долго и нудно торговаться.
 – Понимаешь ли, Юля, – быстро находит Гадаски новый аргумент. -
 Проститутка на Суворовском проспекте стоит триста рублей, но нам хочется поработать именно с тобой! Потому что ты нам нравишься и с тобой вообще интересно работать. Но сто долларов мы заплатить не можем.
 Я слежу за их спором и думаю о том, какой найти выход. О том, чтобы заплатить Юле сто долларов не может быть и речи. За сто долларов мы можем взять себе двух самых лучших валютных проституток в "Конюшенном дворе" на целую ночь. Они вообще-то там по сто, но симпатичным русским мальчикам обычно делают скидку, тем более, если нет другого клиента, и в итоге соглашаются пойти за пятьдесят. Однако мне понятна и позиция Юли. Ее гордость не позволяет ей ебаться с нами за бесценок, а ебаться ей с нами, видимо, хочется.
 – Слушайте, – встреваю в спор я. – О чем разговор? Надо быть реалистами. Мы сможем заплатить не больше, чем мы сможем. Давайте посмотрим, сколько у нас денег, и решим!
 – Хорошо, – соглашается Юля. – Давайте мне все деньги из ваших бумажников, можно только рубли. И мы в расчете.
 С этими словами она достает из сумочки книжку, это какой-то зарубежный детектив, раскрывает ее, а сама отворачивается. Мы достаем бумажники. У меня четыреста рублей, а у Гадаски всего сто двадцать. Мы кладем эти деньги в книжку и закрываем.
 – Ладно, – говорит Юля, засовывая книжку в сумочку. – Что мне теперь делать?
 – Пока мы шли, – говорит Гадаски, – я выдумал два сюжета. В первом сюжете я буду морским офицером, а ты – просто женщиной. Я схвачу тебя в подъезде и выебу в лифте.
 – А что скажут соседи? – говорю я.
 – Мы будем ебаться тихо, – успокаивает меня Гадаски.
 – Как можно ебаться в лифте тихо? Это явно будет слышно на все шесть этажей!
 – Хорошо, я схвачу ее в лифте, а выебу на чердаке.
 – Вот это уже более реальный тактический ход, товарищ капитан третьего ранга! соглашаюсь я. – А теперь говори, гад, какой сюжет ты выдумал для меня! Надеюсь, мне не нужно будет ебать Юлю на улице?
 – Нет, это будет ужасно романтическая история. Ты будешь изображать монаха, пишущего в монастыре икону, а Юля – блудницу, тебя совращающую.
 – Кассету я заберу с собой в Лондон и там попробую над ней на компьютере поработать. Может, что-нибудь, да и выйдет. Но, предупреждаю, это не шедевр, – говорит мне Гадаски уже после.
 – Да, это не шедевр! – соглашаюсь я. – Это как-то опустошает.
 Снимать порно я вообще теперь больше не буду. Не хочу! Это неинтересно. Нет самого главного – эротического напряжения и страсти. Все как-то так просто и пресно, как в супружеском ложе, даже не взирая на интересный сюжет. Может поэтому все порно-фильмы такие скучные и однообразные, потому что в них отсутствуют реальные чувства?
 – Сегодня мой последний вечер, – прерывает мои рассуждения
 Гадаски. – Нужно подумать, как мы его проведем.
 – Мне кажется, тебе хочется пойти… Черт, куда же тебе хочется пойти?
 – В "Конюшенный Двор", – радостно подсказывает Гадаски.




 Глава 20. БАР "ПУШКИН". НОЧЬ ТРЕТЬЯ. ФИНСКИЕ ЛЫЖИ.


 К одиннадцати вечера мы собраны и готовы уже выдвинуться в "Конюшенный Двор", как вдруг Гадаски решает побриться.
 – А как отнесется девушка-микроцефал к тому, что ты будешь снимать там других баб? Она, наверное, уже считает тебя своим парнем и захочет в последнюю ночь побыть с тобой? – спрашиваю я Гадаски.
 Но дождаться ответа я не успеваю. На подоконнике крякает мой мобильный телефон. Это пришел SMS. Крошечный экран жидкокристаллического дисплея освещается и в левом нижнем углу появляется значок-конвертик. Я нажимаю на кнопку. Pia Lindgren – "Where are you? Hugs Pia. 21:56" – высвечивается на дисплее короткий текст.
 "Так, что бы это могло значить?" – соображаю я. – "Во-первых, ее телефон на финском времени. Сейчас не 21:56, а 22:56, у финнов на час меньше. Надо будет учесть это на будущее. Во-вторых, что делать? Бросить Гадаски и пойти к Пии мне будет неудобно. Это его последний вечер и мы уже собрались идти развлекаться в "Конюшенный двор". Значит, надо выяснить, где она и чем занимается".
 Нажимаю на функцию "ответ" и пишу латинскими буквами по-русски:
 "A ti gde? Hachu tebia videt! Mi s drugom idjom w klub. Hochesh hodit s nami? Celuju, Wladimir".
 Посылаю, и через пару минут получаю ответ.
 – Слушай, – говорю я Гадаски. – Объявилась моя финская красавица.
 Она сидит со своими друзьями в баре "Пушкин" и хочет, чтобы мы туда подъехали. Ты знаешь, где это? Я лично – не знаю.
 – В первый раз слышу. Спроси у нее адрес.
 Посылаю вопрос, получаю ответ.
 – Это на Мойке.
 – Тогда поехали! Если там скучно, пойдем в "Конюшенный двор".
 На улице мы берем частный мотор и едем в "Пушкин". Мы едем по Мойке и где-то возле японского консульства замечаем вывеску бара "Pushka.Inn". В полупустом помещении оформленного по-заганичному заведения, в его дальнем углу, за стеклянным, прозрачным столиком сидят Пия, Мерья и еще одна тетенька с утиным носом.
 – Привет! – радостно приветствует нас Пия. – Идите сюда! Этот бар принадлежит одному нашему другу, он из Австралии. Мы здесь часто бываем. Возьмите себе что-нибудь попить.
 – Цены, как в Лондоне, – замечает Гадаски, листая карту меню. -
 Только, водка здесь дешевле, но по российским меркам тоже дорого.
 Кто ж сюда ходит?
 – Да, цены здесь действительно высокие, но ниже, чем в Финляндии.
 Волли говорит, что он сделал это специально, чтобы западные люди чувствовали себя здесь, как дома, – отвечает Пия.
 – Какой же он при этом мерзавец и лицемер! – непроизвольно вырывается у меня.
 – Не говори так, – пугается Пия, – вон он у стойки стоит, услышать может.
 – Ладно, – вмешивается я Гадаски, – закажем себе водки. Пусть этот австралийский ублюдок нашим русским рублем подавится!
 – Он не совсем австралийский, – замечает Пия. – Он русского происхождения из семьи эмигрантов. И вообще он наш друг!
 Я перевожу взгляд на Мерью и вижу, что она меня с трудом узнает, настолько она пьяная. Тетенька-утконос оказывается хозяйкой квартиры, в которой была Party. Почему же Party закончилась так рано?
 – А Мерья тоже в консульстве работает? – спрашиваю я, чтобы поддержать разговор.
 – Нет, Мерья работает в представительстве Finn Air. Она там главный менеджер, самый важный человек. Мерья вообще очень умная. Правда, Мерья?
 – Да-а-ааа, – мычит Мерья, окидывая нас мутным взором.
 – А живет она тоже на Робеспьера?
 – Нет, у нее большая квартира на Гороховой, рядом с представительством Finn Air.
 Пока я беседую с Пией о Мерье, Гадаски проводит дознание Утконоса.
 – Пия, а почему же Party закончилась так рано? Ведь завтра воскресенье и можно было бы праздновать до утра? Я очень мало знаю финнов, но мне кажется, что здесь что-то не так. Почему так рано все разошлись?
 – О, ее муж, – Пия кивает на Утконоса, – он такой алкоголик!
 Вообще-то он хороший, у него здесь очень крупная фирма и в Финляндии тоже есть бизнес, но он много пьет. Сегодня он очень напился и упал на камин. Одна половина лица у него сразу стала синей, и все думали, что он умер. Но он жив, его отвезли в больницу. У нее была такая истерика! Праздник был испорчен. Гостям пришлось уходить. Ты понимаешь? Теперь она говорит, что будет с ним разводиться, что он всегда такой, и что это было в последний раз.
 – А дети у них есть?
 – Да, у них трое детей!
 – У меня в Лондоне много друзей, которые занимаются property development, – говорит Утконосу Гадаски. – Property development – это когда покупают старую квартиру или дом, а потом ремонтируют и пересдают или продают дороже, – поясняет он мне.
 – Да, в Петербурге это тоже сейчас очень хороший бизнес, – оживляется женщина-утконос. – Я пока сделала только первую квартиру, но хочу заниматься этим еще. А вы хотите ее посмотреть? Мне все равно сейчас надо туда еще вернуться.
 Заметив наши колебания, она начинает настаивать:
 – Пойдемте, это здесь – на Мойке, только мост перейти. Там еще столько всего из еды и питья осталось!
 – Да, почему бы нам туда не пойти? – поддерживает ее Пия. – Мерья может там немного поспать, а мы еще выпьем!
 Квартира Утконоса выглядит внушительно. На просторной кухне видны почти не тронутые угощения и напитки, на которые мы все дружно наваливаемся. Под разносортицу нарезанных сыров с виноградом мы открываем вынутую из холодильника бутылку шампанского. Хозяйка показывает нам фотографии квартиры, какой она была до ремонта. До ремонта квартира представляла собой руины, не то, что теперь. Ее главное достоинство – красивый вид на Мойку. Комнаты идут анфиладами, все они проходные. При желании по квартире можно ходить кругами – выйдя из кухни и двигаясь только вперед, мы снова в туда возвращаемся. Нашу верхнюю одежду мы все в знак солидарности отдаем в качестве подстилки уснувшей прямо на полу Мерье, и она в нее заворачивается, свив себе довольно уютное гнездышко. Она мирно похрапывает, а мы доедаем и допиваем все, что хотим. И нам всего этого не доесть и не допить, настолько всего этого много. Наш маленький праздник после праздника мне нравится. Мы сидим на полу с тарелками и стаканами в руках и болтаем о всяческой ерунде. Но, пора расходиться…
 Мерью мы отправляем домой на такси.
 – Вы за ней хорошо смотрите, чтобы ничего не случилось. Она иностранка и очень пьяная. – Предупреждает таксиста Пия. – А номер ваш мы на всякий случай запомним.
 Сами мы ловим частника, который высаживает нас с Пией перед ее домом, а Гадаски везет дальше на Чайковского. Прощаясь, я желаю ему спокойной ночи и обещаю подойти утром, чтобы его проводить.
 В квартире пусто. Кая Пия куда-то пристроила. Я целую ее в шею и толкаю в стоящее в прихожей мягкое кресло.
 – Знаешь, ты такой кошмар, – шепчет она мне.
 – Какой? – спрашиваю я, стаскивая ее за ногу на пол.
 – Такой!
 – Какой?
 – Такой!
 "Какой-такой, такой-какой" – равномерно поскрипывает под нами паркет – "какой-такой, такой-какой"…
 – Ой, – вдруг говорит Пия, – здесь так твердо, не перебраться ли нам на кровать?
 Никогда в своей жизни я не встречал такой неудобной для секса кровати. И все потому, что состоит она из двух. Вернее, это две кровати, составленные вместе, а не одна. Когда их начинаешь трясти или на них возиться, они разъезжаются по скользкому паркету в стороны и можно легко провалиться в дырку, образовавшуюся посередине.
 И я чувствую, как мы в эту дырку проваливаемся. Но проваливаемся мы не быстро, не падаем с размаху на пол с высоты пятидесяти или шестидесяти сантиметров стандартной кроватной высоты, а опускаемся медленно и плавно на одеяле, что, впрочем, самой сути проваливания не меняет. Одним словом, мы снова оказываемся на полу, но теперь уже между кроватями. На полу под кроватями что-то лежит. Это – лыжи. Самые что ни есть настоящие финские лыжи с палками!
 Пия смеется и пытается из-под меня выскользнуть, чтобы снова забраться наверх, но я, приостановив движения, крепко прижимаю ее бедрами к полу. Затем, оттолкнув в сторону лыжи, хватаю в руки палки, распрямляю туловище и резко втыкаю их в пол в стороны.
 Почувствовав опору, я резким поступательным движением делаю первый рывок, я стартую. Я вижу, как резко дернулась ее голова и груди. Затем еще и еще. Относительно редкие, но очень сильные толчки. Руками она упирается в стену, чтобы я не свернул ей голову, а ноги просовывает мне через руки и кладет сверху на плечи. Теперь ее ступни торчат вдоль моей головы, словно заячьи уши. Получается невероятно удобная конструкция, своеобразный лыжный тренажер, человеческая пружина, сопротивление которой я отлично чувствую. Я толкаю ее вперед, а она упруго отбрасывает меня назад.
 Я представляю себя спортсменом-лыжником, начавшим забег на особо длинную дистанцию. "Это будет не стометровка!" – клянусь я себе, – "Впереди – необъятные снежные просторы Финляндии и моя цель – Северный Полюс! Я буду мчаться к нему через Лапландию и Полярный Круг быстрее оленей и волков! Мчаться, чтобы там, в самом центре Ледовитого океана, в сумрачном царстве вечного холода и полярной ночи остудить свой пылающий страстью член!"




 Глава 21. ОТЪЕЗД ГАДАСКИ. ПРОГУЛКА С ПИЕЙ. ДЛИННОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ.


 – Ты такой безумный! – говорит мне утром Пия, когда мы с ней вместе моемся в душе.
 – Нет, это ты безумный! – передразниваю ее, отвечаю я.
 – Нет, я – самая, что ни на есть нормальная! – говорит она.
 – Все финны – безумные, – настаиваю я. – Помнится, в 1998 году на фестиваль в "Манеж" пришел финский художник Пекка Кеннонен на лыжах и с рогами на голове.
 – Я об этом ничего не слышала.
 – Тогда слушай! Его дедушка был лапландским шаманом, но он давно уже умер. Когда Пекка стал думать, что он может сделать на фестивале в "Манеже", во сне ему явился дедушка. "Возьми рога молодого оленя" – сказал он Пекке, – "надень лыжи и ступай на фестиваль!" Пекка запомнил сон. У него были лыжи, а на стене действительно висели рога молодого оленя. На следующий день он крепко примотал рога к голове широкими бинтами, надел лыжи и двинулся в путь. Я видел его, когда он появился в последний день фестиваля почти перед самым закрытием. Был он весь грязный. Ведь из Лапландии ему пришлось идти целых четыре недели. Он рассчитывал прийти к началу, а пришел только к концу. На голове его были рога, примотанные пыльными и потными бинтами. На ногах – лыжи, вернее то, что от них осталось. Одна лыжа чуть ли не совсем стерлась, от другой еще сохранилась почти половина. Это была середина августа.
 – Ты думал об этом вчера, когда ты это делал? – спрашивает она меня.
 – Нет, – отвечаю я, – вчера я думал о другом. Об этом я вспомнил сейчас.
 Завтракать я отказываюсь, вместо этого отправляясь к себе, чтобы проводить Гадаски, но обещаю сразу же вернуться назад. Мне хочется вернуться назад, чтобы провести с ней этот сонный воскресный день.
 С Гадаски мы отправляемся в "Колобок". Позавтракав в последний раз вместе и обсудив наши дальнейшие планы, мы заворачиваем в гастроном "Татьяна", где я покупаю Гадаски в дорогу бутылку водки. Пускай выпьет ее в Лондоне. Ему предстоит изменить свою жизнь. Он хочет снять себе дом или квартиру, тем самым выбравшись из под каблука супруги. Меня он приглашает обязательно приехать на новоселье. Он пригласит много народу и сделает большую рarty.
 – Может быть, – говорю я, – мне нужно будет менять мой австрийский паспорт и почему бы мне не сделать это в австрийском посольстве в Лондоне? Поехать в Лондон для меня приятней, чем поехать в Москву. Кроме того, у меня есть там еще ряд других дел, в том числе мой замороженный фунтовый счет, который было бы неплохо оживить.
 В двенадцать за Гадаски заезжают его родственники на синих "Жигулях", чтобы везти его в аэропорт. Он машет им рукой с балкона, чтобы они не поднимались, и спускается вниз сам, на какое-то время исчезая из моей жизни.
 Я глубоко вздыхаю, беззлобно пинаю ногой резиновую кровать, на которой Гадаски проспал все это время и которую теперь я подарю Будилову, и думаю о том, как я буду жить. Мне нужно организовать свой быт и свою личную жизнь. Создать идеальную гармонию, получать одни лишь положительные эмоции, общаться исключительно с интересными людьми, следить за своим здоровьем, а все контакты с блядями и проститутками исключить полностью.
 Потому что это не моя карма, это карма других людей – Гадаски, Колбаскина, Маленького Миши, в орбиту жизни которых я тем или иным образом попадал. Я загрязнялся, теперь я должен очиститься. Я разбрасывал камни за границей, оставляя квартиры, дожности, друзей и образ жизни, с которым свыкся. Теперь я начну собирать их в России, и все, что мне удастся собрать, будет зависеть целиком от меня. Я буду внимательным, осторожным и переборчивым. Я начну новую жизнь – жизнь-удовольствие, жизнь-радость.
 Собираясь к Пие, я переодеваюсь в другую одежду. Я люблю менять одежду. Я меняю одежду несколько раз в день. Для меня это очень важно, так я себя когда-то приучил в Вене. В этом часть моего имиджа.
 Еще я беру с собой фотографии, сделанные во время моей последней поездки в Сибирь. Хочу показать их Пие. Ей может быть интересно. Потому что, что еще делать в воскресенье, если не показывать фотографии?
 Оказывается, она думала о том же. Когда я прихожу к ней, вижу разложенные на журнальном столике гостиной стопки и альбомчики с фотографиями, которые мы усаживаемся смотреть. Фотографий огромное множество.
 – Вот, это мой бывший муж, он тогда служил в армии, и я приехала к нему в гости.
 Я вижу молодого человека в пятнистой камуфляжной форме и ее смеющуюся и молодую, и не такую толстую.
 – Мне здесь шестнадцать лет, – поясняет она, – почти двенадцать лет мы были с ним вместе. А это вот наша свадьба.
 На снимке типичная дощатая лютеранская церковь, как в фильмах Бергмана и других скандинавских режиссеров. Мне сдается, что в них я видел именно эту, но это самообман, они все похожи. В церкви венчаются Пия со своим мужем, а рядом с ними стоит одетый в костюмчик совсем уже большой Кай.
 – А почему Кай здесь уже такой большой? Когда же все это было?
 – Это было четыре года назад. Мы долго не были женаты, у нас был уже Кай. Потом мы решили пожениться, но почти сразу же развелись.
 – Значит, ты уже четыре года одна?
 – Вроде этого. Вот смотри! Это я в Вильнюсе со своей подругой. Я тогда только развелась и была такой счастливой. Я могла наслаждаться свободой и спать с другими мужчинами. Представляешь, пока я была вместе с моим мужем, я была только с ним одним.
 – Я верю! Когда я был женат, я тоже ни разу не изменил своей жене. А что ты делала в Вильнюсе?
 – А, я работала там несколько лет в нашем посольстве. Мне так нравилось в Литве! У нас там было много друзей. Потом я развелась и уехала учиться в Лапландию, в университет. Мне хотелось завершить высшее образование, и получить степень магистра экономики.
 – Но почему именно в Лапландии?
 – Там маленький университет и туда было легче попасть.
 – А что ты там изучала?
 – Экономику и маркетинг.
 – Странно, а я все это преподавал.
 Фотографий много, но среди них почти совсем нет интересных. Они все какие-то скучные по своим композициям и по сюжету. Обращаю свое внимание на снимки с "Кадиллаком-олдтаймером".
 – О, да, у меня был "Кадиллак", очень красивый. Но я его продала, потому что мне нужны были деньги. Нужно было учиться. Я осталась одна с Каем. А красивые машины я полюбила давно, мой первый бой-френд ездил на кабриолетте, это было так эффектно. Его папе принадлежал самый крупный в Финляндии автомобильный журнал.
 – Сколько же тебе было лет, если ты говоришь, что жила с мужем с шестнадцати?
 – Мне было четырнадцать.
 – А это кто?
 – Это моя мама. Она еще такая красивая, ей надо найти хороший мужчина.
 – А что случилось с твоим папой?
 – Он разбился на машине, въехал на полной скорости под грузовик.
 Для нас для всех это был такой удар. Теперь моя мама живет одна. Я хочу, чтобы у нее был мужчина.
 – А она хочет?
 – Она не знает.
 – У меня тоже есть с собой фотографии. Хочешь смотреть?
 – Давай сначала гулять. Там солнце. Надо ходить, пока не привели
 Кая.
 Она накидывает на плечи светлую дутую курточку-пуховик, и мы идем в Таврический сад. Погода благодатна и радостна. Солнце и легкий морозец. Дети катаются на санках со склонов пруда и бугров парка, между деревьев кто-то ходит на лыжах. На большом катке вовсю катаются на коньках. В парке бурлит своя зимняя жизнь.
 – Мне так хочется пить одно пиво, – застенчиво признается она.
 – Давай куда-нибудь зайдем.
 – Нет, лучше купить в магазине и пить на ходу. Сидеть не хочется.
 Мы проходим парк насквозь, и я покупаю ей и себе по бутылке пива в магазинчике на Таврической. Рядом, в булочной-пекарне покупаю нам по пирожку с рисом. По Таврической выходим на Шпалерную и поворачиваем направо в направлении Смольного собора, сияющего в ярких солнечных лучах.
 – Хочешь, дойдем туда и залезем на самый верх – там есть смотровая площадка и мы увидим город, как птицы.
 – Боюсь, что нам не успеть. Скоро должна приехать Ханнели. Она будет работать у нас с завтрашнего дня в визовой секции. Первую ночь она будет спать у меня, а потом ее заберет к себе Сиркку.
 – Я хотела бы купить в Петербурге квартиру, – нарушает молчание
 Пия. – Знаешь, у меня нет дома. Квартира, где я живу, принадлежит министерству иностранных дел. Квартиру, в которой мы жили в Лаппенранте, продала моя мама. После смерти папы она была для нее слишком большой, и она переехала в маленькую. Теперь для меня там нет места. Купить что-нибудь в Финляндии – страшно дорого. Поэтому я могла бы купить что-нибудь здесь. Хорошо иметь какое-то свое место, где можно держать свои вещи и ни от кого не зависеть.
 – Конечно, можно найти что-то очень хорошее в центре. Пока квартиры стоят недорого, надо покупать. Через пару лет ситуация может меняться. Если хочешь, я могу походить с тобой по агентствам и посмотреть подходящие варианты.
 – Да. Но сначала я решила купить машину. Моя мама живет совсем рядом с границей, отсюда на машине три-четыре часа, и мы с Каем могли бы ездить туда на уик-энд. Мы уже выбрали с ним машину по каталогу. Это такая большая "Тойота"-вездеход. Я ее уже заказала. Мне должны позвонить на следующей неделе, и сказать, когда я могу забрать ее из Хельсинки.
 Кая приводит Мерья. Он ночевал у нее. За ним и за ее дочкой Йенни, девочкой одного примерно возраста с Каем, вчера кто-то присматривал. Если я правильно понял – домработница Мерьи. Йенни одета в красивое платье, в ее светлые волосы вплетены бусинки. Мерья тоже выглядит сегодня неплохо. От ее вчерашнего перепоя не осталось никаких заметных следов. Настроение у нее приподнятое.
 – Владимир, ты знаешь, что умеет Мерья? – спрашивает меня Пия.
 – Что? – спрашиваю я.
 – Сейчас увидишь! – Пия подставляет мне лоб и знаком показывает, чтобы я уперся в него своим. – Смотри мне в глаза!
 Мы стоим посредине кухни, упершись лбами, и смотрим друг другу в глаза.
 – Теперь поворачивай голову, но не как я, а в обратную сторону!
 Смотри в глаза!
 Как только мы начинаем вращать головами, голова у меня начинает кружиться, изображение плывет, и я закрываю глаза. Пия смеется. У нее тоже закружилась голова.
 – Не можешь, да? И я не могу! А теперь с Мерьей!
 Я упираюсь лбом в твердый лоб Мерьи и вижу перед собой ее неподвижный, по-бараньи застывший взгляд. Кручу головой. Голова у меня кружится, даже тошнит, а Мерье хоть бы что! Я не выдерживаю и отстраняюсь. Моргаю и трясу головой, чтобы прийти в себя, а Пия смеется. С двумя чемоданами и сумкой появляется Ханнели и Пия принимается готовить ужин.
 Мы пьем красное французское вино. По вину я соскучился. В Вене я привык пить вина. В России же приходится пить водку. Вина стоят здесь гораздо дороже, чем на Западе.
 После ужина я вынимаю свои фотографии. Показываю. Им очень нравится. Величественные виды Сибири и камлания моей мамы, начавшей в последние годы заниматься шамано-терапией и лечить людей.
 – После климакса у некоторых сибирских женщин открывается шаманический дар, утратив детородную функцию, они обретают способность лечить, – объясняю я. – Это очень редкий дар и его не все замечают. Но моя мама его вовремя заметила и начала развивать, помогая сначала лишь родственникам и знакомым. Теперь к ней приезжают люди за многие сотни и даже тысячи километров, и она не может никому отказать.
 На ночь Ханнели располагается на диване в гостиной. Кай, привыкший в последнее время спать с мамой, недовольно отправляется в свою комнату, а мы с Пией закрываем за собой дверь спальни.




 Глава 22. УТРО. ОКРАСКА БАТАРЕИ. КИТАЙСКИЙ ПРОЕКТ. "ФОРА".


 Многое в этом романе будет начинаться утром и закачиваться ночью
 – до того самого момента, когда я не утрачу сон и не обрету бессонницу. Тогда дни и ночи сольются для меня воедино, они будут перетекать друг в друга, и между ними не будет больше границ.
 А пока я еще сплю, уткнувшись лицом в рыжие волосы финской женщины по имени Пия. Сквозь сон я слышу, как включается функция будильника на ее мобильном телефоне. Слышу, как она просыпается, как встает, чешет задницу и смотрит в зеркало. Даже слышу, как она улыбается. Как выглядывает в окно, и как выходит из спальни.
 Из слуха сквозь сон я опять погружаюсь в сон, и во сне я на какое-то время теряю слух, а потом вновь его обретаю и снова начинаю слышать сквозь сон. Слышу, как что она снова в комнате. Ходит по полу и роется в шкафу. Одевается. Смотрит на меня.
 Я открываю глаза – она одета. Она ничего не говорит, а только смотрит. Я снимаю со стоящего рядом тренажерного велосипеда свои штаны и быстро в них влезаю. Я уверен, что я одеваюсь гораздо быстрее других мужчин, потому, что я никогда не ношу трусы, даже зимой. И штаны я одеваю просто так – на голое тело.
 Не носить трусы – очень удобно. Тогда их не надо стирать. Когда не носишь трусы, тогда не потеет член и это более гигиенично, чем, если бы он потел. Это женщинам необходимы трусы, потому что они часто в них что что-нибудь носят, то прокладки, то что-то другое, иногда они носят в них деньги.
 Денег же у меня не так много, чтобы носить их в трусах. Поэтому я ношу их в кармане, или в кошельке, или в сумке. Но в трусах – никогда!
 Мы выходим на улицу, и я вдруг прозреваю. Я неожиданно начинаю видеть то, что не видел. О, Пия, Пия! Я всегда буду тебе благодарен за то, что ты невольно открыла мне глаза на эти стороны петербургской жизни! Не будь тебя, я бы их никогда не увидел! Разве что только случайно. С тобой же я получил уникальную возможность видеть их часто и даже порой регулярно.
 Когда мы выходим на улицу, примерно в восемь пятнадцать, то попадаем в перформанс. Я не мог видеть его в прошлый раз, потому как уходил раньше, когда еще не было восьми.
 Сейчас же действо в полном разгаре. Со всех сторон, вернее из всех окрестных казарм потоками колонн вываливают солдаты, курсанты и матросы и идут, идут в непонятном мне, но понятном их командирам направлении, выпуская в морозный воздух теплые струйки пара из тысяч ртов. Все они идут в одну сторону. Куда-то к Таврическому парку за кинотеатр "Ленинград".
 – Пия, что это? – спрашиваю я. – Это что, всегда так?
 – Да, всегда, когда я иду на работу, а иду я к половине девятого.
 Мы идем дальше и поворачиваем на Чайковского. Сбоку у стены стоит человек на одной ноге. Рядом с ним сидит большой лохматый пес.
 – Этот человек тоже всегда стоит здесь в это время, – говорит
 Пия. – В другое время я его никогда не видела.
 – Да ты что! А я вообще ни его, ни этой собаки, ни разу не видел, хотя похоже, что он здесь, на Чайковского живет!
 – Ты думаешь, что это странно?
 – Я думаю, что – да! А еще я думаю, что нам надо сходить в кино.
 Как ты на это смотришь? Я давно в кино не ходил.
 – Я тоже. А куда мы пойдем?
 – Мы пойдем на Неделю Исландских Фильмов, которая открывается завтра. Надеюсь, у вас в консульстве есть пригласительные билеты?
 – А, так? Я буду об этом спрашивать.
 – А я буду заниматься ремонтом.
 – Пока!
 – Пока!
 У моего дома мы расстаемся. Я иду направо под арку, а она налево
 – через дорогу к консульству. Там она будет работать, а я даже не знаю, чем она занимается. По своей невнимательности и нечуткости не удосужился поинтересоваться. А нужно было бы.
 Что делать в такую рань? Ложиться еще поспать? Пойти завтракать в "Колобок"? Или же действительно заняться ремонтом?
 Я с ненавистью смотрю на синюю батарею и тут же решаю ее покрасить. Белую эмаль такого же типа, как и ИКБ, я уже заблаговременно купил. Кроме того, купил я резиновые перчатки, кисть и строительный респиратор.
 Я приоткрываю окно и бросаюсь вперед – на окраску. Крашу, как угорелый, теряю даже счет времени и чувствую, что действительно угорел. Отравился. От запаха краски. Она страшно вонючая, а я нею еще батареи крашу. На раскаленных батареях она быстро сохнет, какая-то гадость из нее испаряется, а я эту гадость полной грудью вдыхаю. Все это я замечаю, когда покрашено уже полторы батареи, и впадаю в полную панику. Мечусь по квартире, выскакиваю на балкон, обливаю себя душем. Ничего не помогает. Решаю, что может стать легче, если поем. Я ведь сегодня не завтракал.
 В прошлый четверг я был в супермаркете, и продукты еще у меня остались. Открываю баночку грибной икры и всю ее с куском сухого хлеба съедаю. Вроде бы становится легче. Завариваю чай, пью. Еще легче, но пока не совсем хорошо. Лучше всего – пойти гулять на воздух. Может, зайти к Будилову и отнести ему надувную кровать? Отличная идея!
 Теперь я бросаюсь на схватку с другим врагом – с резиновой американской кроватью. Я открываю все ее клапаны и начинаю на ней кувыркаться и прыгать, чтобы она поскорее сдулась. Затем скатываю ее, и запихиваю в полиэтиленовый мешок. Звоню Будилову. Он дома.
 – Сейчас принесу кровать!
 – Приноси, жду.
 Во время ходьбы хорошо медитировать и думать. Сейчас я думаю о том, не попал ли я в полосу неудач? В последние дни меня, в самом деле, преследуют несчастья. Например, я страдаю от перепоев, мой хуй протыкает какой-то фигулиной убийца в белом халате, и он у меня все еще болит, хотя прошло уже больше трех дней, и он должен бы был перестать. А сегодня я вдобавок еще отравился краской и теперь у меня болит голова и во рту ощущается металлический вкус.
 Я плюю на снег, и мне кажется, что слюна у меня синяя. Цвета ИКБ. Плюю еще раз. Нет, это обман зрения. Перед газами стоят синие батареи, которые я красил. Жаль, что я их не докрасил! Их обязательно надо докрасить. А еще нужно ликвидировать следы всех остальных самцов, у меня обитавших. Все вещи, связанные с Гадаски или Маленьким Мишей. И приглашать в квартиру одних только женщин. Это должна быть моя территория, а не сексодром для половых террористов вроде Колбаскина.
 Хороша дорога к Будилову – ноги несут меня сами собой, можно думать и не отвлекаться. Будилов мой самый близкий друг, он живет совсем близко, ближе других. И жизнь хороша, и жить хорошо. Надо купить автоответчик и местный мобильный телефон. Рубцов мне советует "Фору".
 – Она от портрета отказалась, – прямо с порога сообщает мне
 Будилов. – Пришлось возвращать ее деньги. Получается, что я не только не заработал, но потерял еще 100 рублей, истраченных на подрамник и холст.
 – Они просто ничего не понимают в искусстве. Портрет отличный, не переживай. Мы попробуем продать его Хайдольфу. Если все будет нормально, он приедет уже через две недели. Ждать осталось недолго. Или его купит моя финка.
 – Какая финка?
 – Извини, я тебе не успел еще рассказать. У меня есть теперь финская женщина, которая работает в консульстве. Я могу привести ее к тебе в гости. Уверен – ей понравятся твои работы, и она обязательно что-то купит.
 – Все финны депрессивны, – категорически заявляет Будилов, – ты ведь знаешь Рэту? Она, кстати, тоже работает в консульстве.
 Я киваю. Рэту я видел у Будилова в галерее несколько раз, но близко с ней не общался. Раньше у Будилова на чердаке была андерграундная галерея "Дупло", которую потом, во время его пребывания в Норвегии, разгромили пожарники, проводивншие летнюю инспекцию чердаков.
 – Рэта – ужасно депрессивная и со страшными комплексами. Помню, когда она только приехала в Россию и еще мало кого знала, придет ко мне, сядет, и молчит. Посидит-посидит, а потом уходить собирается. "Ты куда, Рэта?" – спрашиваю. А она говорит: "Неудобно мне время у тебя отнимать". Я ей говорю: "Перестань! Все нормально!". Но она уходит, хотя видно, как ей остаться хочется.
 – Нет, моя финка не депрессивная. Скорее наоборот. Веселая и энергичная. Только пьет много.
 – Они все много пьют. Когда я первый раз ехал в Норвегию, то останавливался у Рэты в Хельсинки. До Норвегии водку мне так довезти и не пришлось, хотя я обещал Саду. В Норвегии водка еще дороже, чем в Финляндии.
 – А что делает Сад?
 – Вот, прислал приглашение. Надо идти за визой. В мае, как только станет тепло – поеду. Ты чай будешь?
 – Нет. Мне лучше бы на воздух. Знаешь, я ИКБ перекрашивал и краской отравился. Теперь даже подойти снова к батареям боюсь. Они меня к себе не подпускают. А Миша, похоже, руки умыл и больше ни чем заниматься не хочет.
 – Да, Миша обиделся. И к Гадаски приревновал. Видишь, он ремонтировал, душу в квартиру вкладывал, а потом приехал Гадаски и ты его оттуда попросил. В феврале-то вы вместе тусовали, с девочками знакомились, а здесь ты так с ним поступил.
 – Ну, что же я мог сделать? Оставить у себя их обоих? Это же полный бред! Да и Миша бы не остался.
 – Миша ранимый очень. Думаю, он тебя никогда не простит. Это как с женой. Изменила она ему – и все.
 – Пойми, Будилов, не хотел я обидеть Мишу!
 – Хотел-нехотел, а обидел.
 – Что же теперь с китайским проектом будет?
 – Придется тебе самому ним заниматься.
 – Но ведь это Миша меня на него подбил! Я только из-за него и ввязался! Он же хотел в Китай поехать, Тибет посмотреть.
 – Принципы и обиды для Миши выше Тибета или Франции, ты же знаешь. Лучше возьми в Тибет меня.
 – Да, придется тебя брать. Ничего другого не остается. Хорошо, хоть время терпит. Выставку нам на 2004 год перекинули. Буду искать людей, которые согласятся этим всем заниматься. Надо найти фондрайзера, чтобы уже начинал искать спонсоров. К Ху Бину в китайское консульство тоже наведаться не плохо было бы, информировать его о ходе подготовки выставки.
 – Значит, ты так по-прежнему и хочешь 64 китайских художника в
 "Манеж" привезти?
 – Да, все уже согласовано с Комитетом по Культуре и с дирекцией
 "Манежа". Градова нам собственноручно ответ подписала. Плохо, что Миша из игры вышел. Проект-то классный. 64 современных китайских художников, работающих в разных жанрах, приезжают в Санкт-Петербург. Выставка так и будет называться "64", как число гексограмм в китайской классической "Книге Перемен". Работы художников – отражение перемен, происходящих в современном мире. Хорошо, а! Только Миша не знает главного. Я решил в проект маленькое изменение внести. Приедут не 64 художника, а 64 художницы. И отбирать их будем мы!
 – Миша все равно не согласится. Лучше сразу меня на его место бери. Мне проект нравится, и твои коррективы кажутся мне конструктивными. Я не подведу.
 – Так и решим! Помнишь, Сталин сказал – "Нет незаменимых людей!", это когда Крупская пыталась его критиковать, – "Мы объявим вдовой вождя другую женщину!"
 В главном офисе "Форы" на Мойке мы становимся в очередь к самой симпатичной девушке. Когда наша очередь подходит, передо мной встает выбор – брать "Мотороллу"-утюг за две тысячи, или маленькую складную за четыре. Перед девушкой мне стыдно показаться жлобом и я беру маленькую за четыре, а в награду прошу ее номер. Она смущается, но записывает. Надо будет ее куда-нибудь пригласить. Хорошо иметь своих людей в "Форе". Может быть в кино?
 "Call me at work: 273-73-21 " – приходит мне сообщение от Пии. Пробую позвонить ей с нового телефона. Не получается. Система "Форы" примитивна и одновременно сложна. Прием не везде есть. Работает же "Фора" на частоте FM, как обычное радио. Звоню Рубцову, у него тоже "Фора", и сразу дозваниваюсь. Высказываю свои претензии и замечания.
 – Старик, ты развращен GSM-ом, – отвечает Рубцов, – а здесь тебе не Австрия, а Россия, поэтому – привыкай!
 В конце-концов, дозваниваюсь в консульство. Слышу радостный голос Пии:
 – Билеты есть. Идем завтра на открытие. Будь у меня в пять.




 Глава 23. БАТЮШКА НА ВЕЛОСИПЕДЕ. КСЮША. СТРАННЫЙ ПРИСТУП.


 Сегодняшний день у меня распланирован – до одиннадцати надо успеть позавтракать в "Колобке" и купить автоответчик, в одиннадцать приходит бабушка делать мне массаж, в двенадцать придет Ксюша, в пять я иду к Пие, а дальше, как Бог даст!
 Кто такая Ксюша – для меня пока что секрет. Она позвонила мне вчера вечером и сказала, что хочет быть фотомоделью. Я обещал на нее взглянуть и высказать ей свое мнение. Услышать мое мнение ей было невтерпеж, но я, чтобы соблюсти приличия, не стал приглашать ее на ночь, а назначил ей фото-пробы на следующий день.
 Выйдя из "Колобка", я замечаю преподобного отца Агапита, несущегося вдоль проспекта Чернышевского на велосипеде по сугробам, как камикадзе.
 – Отец Агапит, – кричу я ему, намеренно окая, – во имя Пресвятой и Триединой Троицы, остановитесь!
 Отец Агапит от неожиданности тормозит и, не справившись с управлением на гололеде, врезается в сугроб перед галантерейным магазином.
 На нем черная ряса под черным пальто, на голове – красивого меха высокая поповская шапка. Заметив меня, он приветливо машет правой рукой в тонкой кожаной перчатке:
 – Ты давно в городе?
 – Вот уже третью неделю. А куда ты едешь? – спрашиваю его я.
 – На Фурштатскую, в немецкое консульство.
 – У тебя все в порядке? Как с Гайкой?
 – Да ну ее на… – но заветных слов отец Агапит не произносит, сдерживается.
 – Ты с ней видишься?
 – Виделся, но больше не буду. Она там, у Африкана на Фонтанке малиной заведует, всяких там Ануфриевых, Сорокиных, Паперштейнов и прочую мразь принимает, и с ними трахается.
 – Но почему ты считаешь, что Гайка с ними трахается?
 – Последний раз, когда я у нее был, до того мы долго не виделись.
 Она пустила меня в постель, и все было нормально. Утром же, когда я встал, то заметил, что простыни были грязные, окровавленные и в засохшей сперме. Я потребовал объяснений, а Гайка встала, подняла руки в стороны, и мелким-мелким смехом смеяться стала.
 – Прости, если бы я не знал этот ее жест с поднятыми руками, и этот ее смех, я бы тебе не поверил.
 – Ты ведь знаешь, что ее первый муж был известным в ГДР рок-музыкантом и много ездил на гастроли – то в Венгрию, то в Болгарию, то в Польшу. Ей казалось, что он ей там изменяет, поэтому она старалась сама в это время перепихнуться с как можно большим количеством мужиков. Думаю, эта травма осталась у нее на всю жизнь, и теперь у Африкана она трахается со всеми, кто ее захочет.
 – Знаешь, у меня нет аргументов, чтобы пробовать убедить тебя в обратном.
 – А тебе и не нужно в чем-то меня убеждать.
 – Ладно, звони! Мне нужно еще кое-что купить!
 – С Богом!
 Бабушка уже ждет меня на лестнице. Я жалуюсь на головную боль и рассказываю, как я отравился.
 – Что ж вы, Володенька, сами-то красили? Наймите человека, он вам за сто рублей все выкрасит!
 – Точно, – говорю я. – Я найму художника Будилова. У него как раз нет сейчас денег. Пусть красит батареи, если не умеет рисовать портреты!
 У бабушки очень сильное биополе и она начинает снимать мне головную боль, не дотрагиваясь руками до головы. Я чувствую тепло от ее ладоней и даже вроде бы свечение. Становится хорошо-хорошо, почти засыпаю.
 Ксюша приходит раньше.
 – Девушка, подождите, хозяин хворает, – строго говорит бабушка.
 Сидеть, кроме как на полу, у меня негде. Есть, правда, столешница, покрашенная Мишей в синий цвет, которую мы с Гадаски использовали как подиум для съемок. На ней стоит моя фотоаппаратура. Ксюша скромно присаживается с краю.
 Я безжизненно лежу посредине комнаты на одеяле на полу, по мне ползает бабушка. Неплохой имидж для известного фотографа, замечу я вам. Даже не поднимается навстречу, когда приходит модель, и не говорит "Здравствуйте!"
 – Сейчас мы начинаем работать, – бормочу я, проводив бабушку. -
 Ксюша, какой у вас рост?
 – Метр восемьдесят шесть. Я в университетской баскетбольной команде играю.
 – Прекрасно, всегда мечтал иметь женщину выше себя.
 – А у вас какой рост?
 – Давай будем на "ты"! У меня 180 сантиметров.
 Я беру камеру, передергиваю затвор и прицеливаюсь.
 – Давай, раздевайся, только быстро!
 – Щелк-щелк-щелк! Щелк-щелк-щелк! – щелкает фотоаппарат.
 У Ксюши есть серьезные недостатки. Очень маленькая грудь. Два прыщика. Просто удивительно, никогда ничего подобного не встречал. Фотомодель из нее никакая не выйдет, но брать ее на всякие презентации и приемы я мог бы. Буду говорить, как одеваться и, обязательно, чтобы туфли на высоких каблуках носила.
 – Ксюша, теперь делаем видео. У меня возникла интересная мысль.
 Ты будешь боксировать лампочку, ты высокая, и тебе будет легко до нее дотянуться. Включаешь ее, за веревочку нужно дернуть, и вот так боксировать и ногами бить, ноги повыше задирать старайся! Вот так, хоп-хоп!
 Когда стены в квартире оказались убранными, в образовавшейся комнате осталось три источника света. В комнате, в бывшей прихожей и в бывшей кухне. Я все их решил оставить. Теперь это выглядит очень забавно. Можно зажигать их по одиночке, а можно все сразу. Получается интересное освещение. Комнатная лампочка у меня осталась от люстры и она со шнурочком. Дергаешь за шнурочек, и она зажигается. Это удобно, не надо ходить к выключателю. Лампочку я вкрутил красную.
 Ксюша дергает за шнурок – загорается красная лампочка. Она ее боксирует, но не бьет, задирает ногу, хорошо. Одна проблема, когда Ксюша задирает свои длинные ноги, она не влезает в объектив видеокамеры. Я отхожу дальше и дальше, и дальше отходить мне уже некуда. Открываю дверь в ванную и отхожу туда.
 – Надо включить музыку! – кричит разгоряченная Ксюша. – Под музыку мне будет легче двигаться!
 – Нет проблем! – я включаю магнитофон.
 Ксюша движется в жестком ритме, я снова отхожу в ванную, в самую крайнюю точку. Сажусь на унитаз, так удобней. И вдруг – бамс! Задеваю зеркало, стоявшее на батарее, и оно падает на кафельный пол.
 Естественно разбивается, слышен звук битого стекла.
 – Что случилось?
 – Черт побери, я разбил зеркало!
 – Плохая примета, – замечает Ксюша.
 – Плохая или не плохая, а без зеркала я, черт возьми, остался!
 Со съемками закругляемся. Прошу Ксюшу вынести по пути зеркало на дворовую помойку. Договариваемся, что она придет в субботу и принесет сумку с обувью и одеждой, чтобы можно было работать дальше. Она хочет, чтобы я сделал ей порт-фолио.
 У Пии я застаю Люду. Она останется с Каем, пока мы будем ходить в кино. Покуда собирается Пия, Люда успевает мне шепнуть по секрету, что Пия ее спрашивала, не могу ли я работать на КГБ, но Люда ее подозрения рассеяла.
 – Ну и зря, – говорю я. – Если бы она думала, что я работаю на
 КГБ, ее ощущения были бы острее.
 На улице я ловлю машину, и мы едем до кинотеатра "Аврора". По дороге я рассказываю, как я отравился краской, и что разбил зеркало, умалчивая о том, при каких обстоятельствах это произошло.
 – А мне позвонили из Хельсинки. Моя машина готова. Я могу ее забирать. В конце этой недели еду в Финляндию. А ты тоже можешь ехать в Финляндию, если у тебя австрийский паспорт?
 – Могу, мне визы не надо.
 – Но, знаешь, мы лучше едем туда с Каем. Это наше с ним личное дело, мое и его и я не хочу, чтобы там еще кто-то был.
 – Как хочешь, мне безразлично.
 – А ты был в Финляндии?
 – Был в Хельсинки проездом один раз, всего несколько часов. Купил очень хорошего матерчатого оленя. Теперь это любимая игрушка моей дочери.
 – Ты за ней скучаешь?
 – Я видел ее совсем недавно, до того я жил с ней один почти четыре года, пока ее мама путешествовала и пробовала стать художницей. Сейчас она нагулялась, неплохо этаблировалась в арт-бизнесе и хочет заниматься ребенком, а я могу делать, что захочу. Трудно было быть отцом-одиночкой. Но теперь я – мужчина в свободном полете. А с Анастасией могу увидеться летом.
 – Если она будет приходить в Санкт-Петербург, можем знакомить ее с Каем.
 Пия очень хорошо говорит по-русски, но ее речь имеет несколько характерных особенностей. Она не употребляет глагол "ехать/ездить", а почти всегда говорит "ходить". Еще она иногда путает женский и мужской род, а также вместо "положить" всегда говорит "поставить". Еще она совершенно не знает мат, ни единого слова, кроме слова "хуй", которое она употребляет с большим удовольствием. Сперва у меня возникла мысль ее чуть-чуть подучить, но я передумал, решил оставить на потом.
 В кинотеатре "Аврора" большое столпотворение. Мы идем в зал, и я вижу, как она счастлива идти со мной рядом. Она даже подпрыгивает от радости и головой по сторонам вертит, мол, смотрите, я иду с мужчиной! Похоже, у нее давно никого не было. Хотя она меня, можно сказать, сама сняла в баре. Что-то здесь не стыкуется.
 Исландский фильм "Рейкьявик 2000" – фильм с претензией, переполненый набором расхожих западных клише левацкого толка и политической корректности. Эдакая переслаженая конфета с пресноватым салатом из всего, что попадалось режиссеру под руку. Но Пие он нравится.
 – Это очень хороший скандинавский фильм! Думаю, он бы понравился моей маме, – говорит довольная Пия.
 – А мне он не очень понравился. Видно, как им там скучно в
 Рейкьявике жить, и какие у них выдуманные проблемы, – начинаю критиковать я.
 – Это Скандинавия, а не Россия! Там везде скучно. Но фильм очень хороший.
 В толпе выходим на улицу. Еще светло.
 – Мне надо быть дома в половине десятого, я обещала Люде. Но у нас есть еще немного времени. Можем куда-то ходить что-то выпить.
 – Пойдем в сторону дома, там что-нибудь встретим. Можем зайти в гости к художнику Будилову, посмотреть картины. Он здесь в этом доме живет.
 – Нет, к Будилову – в другой раз, времени мало. Давай зайдем выпить!
 Выпить заходим в "Челюсти". Там малолюдно. Сидит группка студентов театральной академии и за пивом обсуждает спектакль. Мы тоже берем себе по пиву. Сидим. Она на меня смотрит с немым вопросом, ждет, чтобы я что-то сказал, а я вдруг не знаю, о чем говорить и тоже молчу. Завязывается тягостное молчание.
 Неожиданно я ощущаю дрожь, мне становится холодно, а через минуту меня уже по-настоящему трясет. Не пойму в чем дело, раньше такого никогда не было. Разве что только один раз в Вене, с Надин, когда мы с ней зачинали ребенка. Тогда нечто подобное я ощутил перед зачатием и в его момент. Но тогда я ощущал мессидж, присутствие души, желавшей воплотиться и нас для этого выбравшей. У меня тогда даже волосы встали дыбом. Если бы это случилось не со мной, никогда бы этому не поверил. Я ощущал тогда это настолько реально, что мне было не по себе. Сейчас же это по-другому.
 – Что с тобой? – тревожно спрашивает Пия.
 – Не знаю, может, это от отравления краской или от того, что я ел грибную икру, но и то, и другое я делал вчера.
 Сквозь дрожь и леденящий холод пытаюсь сконцентрироваться и понять. В чем дело. Возникает смутное подозрение, что это делает Пия. Что она на меня как-то влияет. Но она вроде бы не напряжена и не сконцентрирована. Поэтому заподозрить ее в энергетической атаке трудно.
 – Лучше пойти, – выбиваю я стучащими зубами.
 Мы выходим на Моховую, и меня отпускает. Пытаюсь поймать машину, но движения в это время здесь почти нет. Идем пешком. Вдруг снова хватает. Заскакиваю в недавно открывшийся магазин "24 часа", чтобы согреться, но не могу.
 "Почему она ничего не говорит и не делает, а только изучающе на меня смотрит, в чем дело?" – пульсирует у меня в мозгу.
 Когда меня отпускает, снова выходим на мороз. Доходим до улицы Пестеля и там ловим такси. Доезжаем благополучно на Робеспьера. Люда укладывает спать Кая.
 Звонит телефон. Пия подходит и начинает долго беседовать по-русски, рассказывает, что будет ехать в Финляндию за машиной, вернется только в понедельник и всякую прочую ерунду.
 Мы с Людой болтаем тут же в прихожей, пока она одевается.
 – Это был Юра, – сообщает мне Пия.
 Люда понимающе округляет взгляд.
 – Он мне иногда позвонит. Юра – это…
 Я сразу понимаю, что Юра – это тот русский мужчина, о котором она мне упомянула. Может быть, это именно он научил ее слову "хуй". Но мне сейчас так неинтересно узнать, кто он такой. Мне вообще нет до него ни малейшего дела. Поэтому я поспешно ее обрываю:
 – Странно, что со мной что-то такое происходило.
 – Наверно, тебе надо еще пить пиво, у меня есть в холодильнике несколько бутылок.
 Проводив Люду, идем на кухню. Открываем пиво и садимся на стулья. Смотрю ее в глаза, и вновь у меня начинается. Сгибаюсь пополам и скатываюсь на пол. Что делать? Решаю перейти в атаку. Подбираюсь к ее стулу. Кладу трясущиеся руки ей на груди, сильно сжимаю пальцы. Головой упираюсь в живот, чувствую идущее из ее влагалища тепло и пытаюсь втянуть его в себя.
 Вдруг ощущаю нечеловеческую силу и нечеловеческое возбуждение. Дрожь проходит. Я срываю с нее одежду и овладеваю нею прямо на стуле. На высоком, стабильном финском стуле. Мне очень удобно. Я работаю как отбойный молоток, с такой же, как мне кажется частотой.
 Неожиданно получаю встречный удар, толчок, горячий душистый фонтан, как из брандспойта. Сразу понимаю, в чем дело.
 – Ой! – говорит Пия. – Что это? Я писовала.
 – Да, это я уже понял, что ты "писовала".
 – Не знаю, что случилось. Раньше со мной никогда этого не бывало.
 Это только с тобой. Я спрашивала у Сиркку, она работает в визовом отделе, у нее большой опыт, но она не знает, в чем дело.
 "Ничего себе!" – думаю я – "Она спрашивала Сиркку! А спрашивала ли она меня, спрашивать ли ей об этом Сиркку? Я эту Сиррку ни разу в жизни не видел и она меня тоже. Зачем же ее в такие подробности посвящать? К тому же, теперь весь визовый отдел будет знать, что Владимир как-то так хитро Пию ебет, что она под ним описывается. Мало того, что там уже все наверняка знают о том, как я выходил на балкон голым. Теперь свежая новость для обсуждения – Пия на меня "писовает"! Причем не случайно, не по пьянке, один раз, а делает это теперь уже регулярно". Визовый отдел находится на проспекте Чернышевского напротив станции метро.
 Эти мысли не мешают мне удерживать темп. Чувствуя приближение мощного оргазма, я с криками хватаю стул вместе с сидящей на нем Пией и начинаю с ним метаться по кухне, задевая его ножками за мебель и электроприборы, а затем бегу с ним в гостиную, на полпути ощутив жесткий приход, и резко бросаю его на пол.
 – С тобой все в порядке? – спрашивает Пия, все еще продолжая сидеть на стуле, отъехавшем на несколько метров к стене.
 – Где мой презерватив? – спрашиваю я, с удивлением осматривая свой хуй, только что совершивший удивительный подвиг.
 Она тревожно заглядывает себе между ног. Теперь я его тоже вижу. Его край выглядывает у нее из пизды, очевидно, он соскользну с меня, когда я швырял стул. Пия осторожно захватывает его пальцами и медленно вытягивает. Затем она отводит его на вытянутой руке в сторону и игриво помахивает ним, словно маятником. От набившейся в него спермы презерватив растянулся и висит, как сопля.
 – Пойдем на диван, я хочу еще! – строго требую я.
 – Подожди, мне нужно с тобой говорить!




 Глава 24. ВАЖНЫЙ РАЗГОВОР. СУДЬБА ПРИВИДЕНИЯ. "СПИ, ПИЯ, НЕ РЕВИ".


 У меня такое впечатление, что она хочет сказать мне что-то важное. Мы возвращаемся на кухню. Я тащу за собой стул. Ого, какой он тяжелый! Как же я мог его носить, да еще с Пией, она же, несмотря на небольшой рост, весит килограмм девяносто! Все вместе получается под сто кило. Может, мне выступать в цирке?
 – Ты хочешь мне что-то сказать?
 – Да. Ты знаешь, мне уже тридцать два года. У меня есть Кай. Я должна его воспитывать. Но скоро, лет через семь-восемь, у него будет своя жизнь, он от меня уйдет, и я останусь одна. Тогда мне будет уже около сорока. Я говорила сегодня с Лизой. Ей уже сорок восемь лет, и у нее уже нет никаких перспектив. Ей уже поздно, чтобы делать новую семью. Это так грустно, правда? А у меня еще есть шанс, если я найду хороший мужчина.
 – Пия, ты имеешь ввиду меня?
 – Я хочу, чтобы у меня были еще дети. Большая семья.
 – Хорошо, я могу делать тебе дети.
 – Можно жениться, или просто так делать. Это все равно!
 – Как хочешь. Могу сделать несколько – два или три.
 – А если не получится? – она запинается на секунду. – Нет-нет, думаю, что получится! Мы будем стараться, да?
 – Во мне ты можешь не сомневаться. Все сделаю, как надо.
 – Знаешь, когда я окончила двухмесячные курсы при Министерстве
 Иностранных Дел в Хельсинки и приехала в августе в Россию, мне было так хорошо. В консульстве я зарабатывала хорошие деньги, алкоголь был дешевый и так много жизни в Санкт-Петербурге после того, как я провела три года в Лапландии в университете, где у нас Каем почти ничего не было. Мы кушали только из супермаркета и никогда не могли ходить в ресторан.
 – Я понимаю, это ужасно!
 – Когда я сюда приехала, я могла оставить Кая с Людой и куда-то ходить. Я делала много секс с разными мужчинами, ходила в клубы, в "Конюшенный Двор", а потом мне стало страшно. Я решила остановиться и сделала aids-тест. Это было 22-го февраля. Я была так рада, что у меня нет СПИДА! После этого у меня не было других мужчин, пока я не встретила тебя.
 – Пия, все, что ты говоришь – очень серьезно. Прекрасно, что ты решилась мне все это сказать. Ты мне нравишься. Мне с тобой хорошо, я чувствую твою женскую энергию.
 – Тебе тоже надо делать тест на aids, чтобы я была спокойной.
 – Я его уже сделал на прошлой неделе, после того, как с тобой познакомился.
 – Ну, все равно, мы будем пока делать секс с кондомом, пока я не решу все точно.
 – Ладно-ладно, решай. Не хочу тебя торопить. Знаешь, я думаю, что мы с тобой оба лидера, сильные личности. Поэтому лучше, если решать будет кто-то один. Если решать хочешь ты, тогда я согласен соглашаться с тем, что ты решишь. Ведь для тебя это более важно, чем для меня. Мне не обязательно себя сразу связывать, после того как я только недавно получил свободу и еще не успел ней насладиться. Но для тебя я сделаю все. Я тебе обещаю!
 – А теперь – идем! – она берет меня за руку и ведет на диван.
 Я послушно укладываюсь на нее. Вижу в темноте ее широко раскрытые глаза. Пия странная женщина. Во время полового акта она никогда не закрывает глаза. Более того, она никогда не закрывает глаза во время своих многочисленных оргазмов. Мне иногда кажется, что я в них в эти моменты могу что-то видеть, как в зеркале или в телевизоре.
 Вот и сейчас я погружаюсь в нее и членом и взглядом. Я чувствую, как мы быстро начинаем входить в резонанс и вибрировать подобно камертону. Я слышу странную музыку, и даже какие-то посторонние звуки, похожие на звуковые галлюцинации.
 Я закрываю глаза, потому что не могу, подобно Пие, держать их открытыми во время половой концентрации. И, вдруг, я начинаю видеть. Казалось бы, в этом нет ничего странного. Во время полового акта и оргазма я почти всегда вижу, я вижу образы-воспоминания из своей жизни, часто неожиданные и давно забытые. Это как маленькая клиническая смерть – движение в никуда, к свету, и быстро несущиеся воспоминания. Каждый оргазм как приближение к смерти. Любовь к сексу, как любовь к смерти. Каждый раз в оргазме я умираю и ощущаю себя вновь рожденным, порою за несколько секунд получив переоценку ценностей. Я уже не я. Я другой. Я прекрасно знаю подобные состояния.
 Но в этот раз у меня другое видение. Более отдаленное. Я вижу не картинки свой жизни, а какие-то иные картинки, мне неизвестные. Мелькают причудливо одетые незнакомые мне люди, вещи, пейзажи. Что это, что?
 – Смотри мене в глаза! – слышу я за кадром настойчивый, гипнотический голос Пии.
 С трудом отрываясь от видений, я открываю глаза и вижу перед собой ее сосредоточенный взгляд. Не такой, как обычно, и не такой, как в воскресенье на кухне, когда мы крутили головами лоб в лоб, теряя концентрацию. И не такой, как был у Мерьи. Это другой, незнакомый мне взгляд.
 Я снова закрываю глаза. Снова вижу картины, лица незнакомых мне женщин. Молодых и старых. И снова настойчивый, теперь уже встревоженный голос Пии:
 – Смотри мне в глаза! Вот так, так, – она берет мою голову обеими руками и крепко держит.
 Почему она не дает мне смотреть мои галлюцинации? Почему мешает? И как она знает, что я их вижу? Она боится, что это может быть для меня опасно, что я могу уйти в тот мир и не вернуться назад? Или она не хочет, чтобы я узнал тайну или увидел что-то определенное?
 Я снова упрямо закрываю глаза и пытаюсь вырвать из ее рук голову, но она меня не отпускает, больно впивается ногтями в кожу, тянет за волосы:
 – Смотри мне в глаза! Смотри!
 Наконец, я сдаюсь и покорно повинуюсь. Вот передо мною ее лицо. Ее глаза. В них я ничего не вижу, но зато теперь могу думать. Легко и кристально ясно. Кто же она? Моя кармическая половина? Одна из тех женщин, которых я только что видел? Или же она – все виденные мною женщины, взятые вместе? Зачем вообще она дала заглянуть мне туда, куда я никогда не заглядывал, в мои прошлые жизни?
 Такого со мною еще не бывало. Иногда случалось, что я получал от женщин сгустки нерасшифрованной энергии. В той или иной степени. От одних получал, от других – нет, от одних мало, а от кого-то неожиданно много. Что же произошло на этот раз, и что тому явилось причиной – краска, грибная икра, разбитое зеркало, Пия?
 Утром мы снова принимаем военный парад. Перед нами разворачиваются колонны, чередуются шеренги. Слышны короткие команды старшин и офицеров. Я искоса поглядываю на Пию, вприпрыжку бегущую рядом.
 "Значит, это – моя женщина. То, что мне положено в жизни. Толстая, но какая есть. Получается, что именно такой я достоин. Могу попросить бабушку, чтобы она делала ей массаж. Не буду давать пить ей пиво. Буду заставлять ее бегать трусцой по Таврическому саду".
 Словно услышав мои мысли, она говорит:
 – Сегодня вечером я иду на фитнесс.
 – Куда? Ты знаешь хороший клуб?
 – Здесь рядом на Робеспьера есть "Планета Фитнесс". Я купила себе клубную карту на год за 800 долларов.
 – Это не дешево.
 – Но туда может ходить и Кай. Его водит Люда. Там есть всякие группы для детей. Например, он ходит на йогу. А я давно уже не была. Сегодня пойду.
 – Возьми меня с собой.
 – Я не знаю, если могу брать с собой гостей.
 – Думаю, что можешь.
 – Но я все равно пойду сегодня одна.
 – Вовочка, а где же зеркало? – кричит мне из ванной бабушка.
 – Я его разбил.
 Бабушка каждый раз перед массажем переодевается в спортивные штанишки, чтобы лучше по мне ползать. Делает она это в ванной, там она смотрится в зеркало. Сегодня же зеркала нет. На батарее, где оно раньше стояло, лежит тряпка, которой я полчаса назад вытирал пыль.
 – Вовочка, это нехорошо! Нужно что-то делать!
 – Что же тут сделаешь, Нина Васильевна? Купить новое зеркало?
 – Нет, надо разобраться со старым, иначе могут быть неприятности.
 У вас есть какое-нибудь зеркальце?
 – К сожалению, нет. Впрочем, вот – на складной щетке-расческе.
 Подойдет?
 Бабушка берет зеркальце и начинает ходить с ним по всем углам, выполняя некое ритуальное действие, затем заставляет посмотреться в него мне.
 – Мне пришлось многое повидать на своем веку, я видела привидения, видела, как двигались и падали предметы. Особенно у нас в Петербурге, где много старых домов и страшных тайн, к этому нужно относиться серьезно. В зеркале, к примеру, спрятаться душа умершего или убиенного. Знаете, во время похорон зеркала принято занавешивать, чтобы душа, вернувшаяся на третий день к телу, не заблудилась в зеркале и не осталась в нем жить.
 – Вы говорите страшные вещи. У меня действительно есть привидение. Это старушка, по описаниям человека, делавшего здесь ремонт и ее видевшего, похожая на ту, которая когда-то здесь жила и умерла. Зеркало висело раньше во встроенном стенном шкафу на дверке, изнутри. Но, если шкаф открывали, душа старушки могла туда заскочить. Вот она и жила там в шкафу. Когда шкаф снесли, а зеркало вынули, она стала выходить оттуда, причем всегда в одно и тоже время – в четыре часа утра.
 – Теперь, по идее, она не должна вернуться. Она приходила сегодня ночью?
 – Ой, не могу сказать, сегодня я не ночевал дома.
 Действительно, мое скромное половое ложе из подушки и одеял служит мне только для массажа. В последние дни я почти перестал ночевать дома. Вот и сегодня. Уже успел получить текст мэссидж от Пии и у нас состоялся маленький диалог:
 – Как ты себя чувствуешь?
 – Отлично. Я думаю, я люблю тебя.
 – Тебе это только так кажется сегодня. Приходи в 8.
 С помощью мобильных телефонов мы устанавливаем горячую связь. Она в консульстве, а я на другой стороне улице. Позже приходит еще один мэссидж: "Thinking of you. Love Pia".
 Вечером я опять у нее. Наши встречи становятся интенсивными. Но что делать?
 – Можно я завтра снова к тебе приду? Я хочу, чтобы художник
 Будилов докрасил мои батареи. Если я буду ночевать у тебя, краска выветрится за ночь.
 – Хорошо. А послезавтра я уже уезжаю в Финляндию. Вернусь только в понедельник. Мне хочется увидеть, как ты живешь, и что ты делаешь.
 – Когда ты вернешься, я приглашу тебя к себе и сделаю тебе ванну с морской солью. Ты жаловалась мне на то, что у тебя нет ванной, а ты так любишь принимать ванны.
 – Ладно, только не в понедельник. Мне нужно будет оформить машину и у меня будет еще много других дел.
 – Тогда во вторник. Я могу еще просить бабушку, чтобы она сделала тебе после ванной массаж.
 – Хорошо, у меня тоже есть массажистка, Лена, она здесь у нас всем массаж делает, но я хочу посмотреть, как делает массаж твоя бабушка, ты мне о ней постоянно рассказываешь, вот и сегодня сказал, как она привидения гоняла.
 – Тогда давай, я договорюсь с ней на вторник.
 – Хорошо. Во вторник я точно смогу после работы. Мы работаем до
 16.15. А ты можешь приносить ко мне стирать твои вещи, ты сказал, что у тебя нет стиральной машины.
 – Машину я собираюсь купить.
 – Не покупай, не спеши. Можно будет покупать потом в Финляндии.
 Там дешевле и я, как дипломат, могу все купить без налога. Свою машину я покупала в Финляндии. Если ты подождешь, мы купим машину и тебе.
 – Мне нужно купить не только стиральную машину.
 – Хорошо, мы купим все, что тебе нужно. На моей новой Тойоте я собираюсь ездить в Финляндию часто. Буду брать тебя с собой.
 На следующий день я дожидаюсь Будилова. Он приходит после "Сегоднячка", которое он смотрел в надежде на то, что там покажут меня с Гадаски и его коммунальную квартиру. Он хочет записать этот сюжет на видео. Но сегодня опять не показали. У меня такое впечатление, что уже не покажут вообще.
 Оставляю его красить и договариваюсь, что он позвонит мне после этого на мой новый мобильный телефон. Пока на него звонит только один Будилов. Я оставляю номер на автоответчике, но в России люди стесняются звонить на мобильные телефоны, зная, что залезают этим в карман звонимому, так как входящие звонки здесь все еще платные.
 Когда-то и на Западе входящие звонки были платными, но это было давным-давно и никто уже эти времена не помнит, да и вспоминать не хочет.
 Мы лежим с Пией в постели. Отдыхаем. Она благодарно гладит мою руку.
 – Владимир, скажи, сколько лет тебе было, когда у тебя была первая женщина.
 – Первая женщина была у меня довольно поздно, не так рано, как у тебя первый мужчина. Ты ведь живешь с мужчинами с четырнадцати лет.
 – Все равно, скажи – когда?
 – Если говорить о женщине-человеке, то, стой, дай подумать…
 – А для тебя что – женщины не люди?
 – Погоди, ты не так меня поняла. Я имел ввиду обычную женщину.
 Человеческую. До этого я делал секс с оленем. У меня была олениха, женщина-олень.
 – Ой, Владимир, не скажи так! Ты что, действительно делал секс с оленем?
 – Конечно, у нас в Сибири все с этого начинают.
 – Ой, Владимир, – Пия начинает всхлипывать, – ты cделал секс с оленем?
 – Да! Подумай сама, с кем я мог его еще сделать. Мне уже очень хотелось, а женщин не было. Была, конечно, моя мама. Но не мог же я делать секс с моей мамой? Поэтому я делал его с оленем.
 – Ой, Владимир, – Пия уже плачет навзрыд, – пожалуйста, не скажи это моей маме, пожалуйста, не скажи это моим друзьям!
 – Почему, что в этом такого? Я думаю, у вас в Лапландии тоже делают секс с оленями.
 – Нет, у нас не делают!
 – Я уверен, что делают!
 – Владимир, пожалуйста, не скажи!
 – Хорошо, я не скажу твоей маме, что я делал секс с оленем!
 – А моим друзьям? Не скажи это моим друзьям!
 – Успокойся, я не скажу это твоим друзьям! Да я и не собирался, черт возьми, никому это говорить! – выхожу я из себя, раздраженный ее ревом. – Почему я должен был говорить это твоей маме и твоим друзьям? С какой такой стати? Зачем? Мне бы это и в голову никогда не пришло! Да перестань же ты, наконец, выть! Не то я начну рассказывать, как я это делал! Во всех подробностях.
 В этот момент раздается звонок Будилова. Все в порядке. Дверь и батареи покрашены. Теперь можно спать. Это моя последняя ночь на мягком. С завтрашнего дня снова придется переходить в спартанские условия.
 – Спи, Пия, не реви, – говорю я. – Поверь мне, это было не так уж плохо.




 Глава 25. ПРИЕЗД АНТЬЕ МАЙЕР. СИГАРА. ВОСПОМИНАНИЯ О ВЕНЕ.


 – Не вешайте трубку, подождите, с вами будут говорить австрийцы.
 – Халле! Тольстой?
 – Да. Am Apparat.
 – Это говорит Йенс. Я приехал из Вены. Мне дали твой номер наши общие знакомые. Мы сейчас в Петербурге. В гостинице. Здесь дорого и плохие условия. Ты не мог бы помочь нам найти что-нибудь подешевле.
 – Хорошо, Йенс, перезвони мне, пожалуйста, через 10 минут. Я попробую что-нибудь для вас сделать.
 Йенс перезванивает через 15. Я следил за часами.
 – Сколько вы платите за человека? – спрашиваю я.
 – 19 долларов в сутки. В комнатах здесь по четыре человека. Душ на лестнице и за отдельную плату.
 – У художника Будилова вы будете платить по пять. Он живет в самом центре, и у него есть ванна. Вы будете жить по два человека в комнате. Устраивает?
 – Замечательно! Ты можешь нас отсюда забрать?
 – Где находится ваша гостиница?
 – На 3-ей Советской улице.
 – Знаю. Мы подойдем с Будиловым через 40 минут.
 В гостинице меня поджидает неожиданность. Среди четырех австрийцев есть одно знакомое лицо. С кожаного дивана рисэпшена мне блядски улыбается Антье Мейер. Так вот, кто дал Йенсу мой номер! А почему не позвонила сама? Хотела сделать мне юберрашунг? Молодец, получилось неплохо.
 – Толстой, – сразу предупреждает она. – Я здесь с Францем, он
 DJ-ей. У нас с тобой ничего не будет. Заруби себе это на носу!
 Франц, мрачный прыщавый урод, смотрит на меня изподлобья.
 – Конечно же, нет, Антье! Как я могу отнимать тебя у Франца? Ему ведь, бедняге, вряд ли удастся найти себе другую женщину, а у меня с этим, как ты сама знаешь, никогда не бывало проблем. Да он должен быть на седьмом небе от счастья, что у него есть ты! Не правда ли, Франц?
 В ответ Франц злобно на меня зыркает и отворачивается в сторону.
 – Толстой, оставь Франца в покое! Знаешь, что у меня есть? Я привезла тебе сигару!
 – Не может быть! Ты врешь! Сигару?
 – Да, сигару! Толстую и хорошую. Вот!
 С этими словами Антье лезет в сумку и, немного порывшись, достает сигару в металлическом футляре. Да, хороший ответный удар, ничего не скажешь. Пощечина! Молодец, Антье, я умею ценить юмор! Мстительная подлая стерва, как же красиво это у тебя получилось! Просто шапку снять мне перед тобой надо бы!
 С Антье я познакомился в Вене около года назад, когда у меня была еще своя галерея. Однажды поздно вечером, возвращаясь откуда-то с Юрием Живаго, русским гроссмейстером, семнадцать лет назад привезенным в Австрию ребенком, человеком уникальной судьбы, о котором можно было бы написать книгу, роман "Доктор Живаго", причем более читабельный, чем устаревший и пустой роман Пастернака, поднятый на поверхность литературы уже давно схлынувшей политической волной, мы зашли поужинать в ресторан "Кент" возле Брунненмаркта. Ресторан "Кент" в Вене – заведение культовое. Он открыт 24 часа в сутки и находится в турецких руках. В нем бесчисленное количество помещений, есть большой внутренний двор с фонтаном, и дешевая турецкая кухня. В ресторан "Кент" похаживает богема. Там часто можно кого-нибудь встретить. В тот раз мы встретили там знакомую компанию архитектурных журналистов, в которой была тогда мне еще не знакомая Антье.
 Вместе с Мануэлой Хетцель, которую я знал еще раньше, Антье имела собственное информационное агентство, поставляющее материалы о дизайне и архитектуре для немецкоязычной прессы. Насколько мне было известно, это был довольно прибыльный бизнес. Отираясь около архитекторов, Антье и Мануэла отирались возле денег, ведь ни для кого не секрет, что основные средства в современном мире инвестируются, прежде всего, в строительство. Кроме того, собирая и распространяя информацию об архитектуре, они попадали в общество нажористых и респектабельных дяденек, где остро ощущался дефицит женщин, и где они чувствовали себя королевами.
 Выходя из "Кента", я попробовал нагло поцеловать Антье, ведшую себя на протяжении всего вечера вызывающе и вульгарно. Мое приставание она восприняла благосклонно и весьма обнадеживающе. Поэтому я предложил ей пойти выпить еще.
 – Ладно, но только если по дороге домой, – сразу согласилась она.
 Домой нам было, можно сказать, по пути. Жила она на Гумпендорферштрассэ в двух шагах от моей галереи. Я предложил зайти в заведение "Нахтазиль", название которого в переводе на русский означает "ночной притон". Был еще, разумеется, и "Тагазиль", то есть "дневной притон". "Дневной притон" работал до десяти часов вечера, после чего он закрывался, и открывался "ночной".
 Из "дневного притона" публика перекочевывала в "ночной", и оставалась там до тех пор, пока не открывался "дневной", и так далее до бесконечности. Таким образом, дни сменяли ночи, а ночи дни, и постоянные клиенты, в этих двух культовых заведениях обитавшие, могли эти смены прослеживать и наблюдать.
 Интересной особенностью упомянутых заведений было еще и то, что "дневной притон" находился на уровне улицы, как обычное питейное заведение, а "ночной" – в подвале, куда надо было спускаться по длинной мрачной лестнице с низкими потолками.
 Выпивка там была по цене вполне доступной практически каждому, при этом значительно дешевле, чем во всех окрестных барах. Собирались же андерграундные писатели, начинающие музыканты и неудавшиеся актеры.
 Открытые после разгрома Пражской весны чешскими политическими эмигрантами, бежавшими в Австрию, "дневной" и "ночной" притоны влачат свое злачное, тлетворное существование до сих пор, и я настоятельно рекомендую вам их посетить, если вы будете когда-нибудь в Вене. Находятся они рядом с западным вокзалом Вестбанхоф на улице под названием Штумпергассэ. Можете спросить прохожих, и вам подскажут.
 До "Нахтазиля" нас довезла на машине Мануэла. Все было бы хорошо, но на хвосте у меня висел Юрий Живаго, и мне не хотелось его отшивать, так как он был тогда еще моим другом. Втроем мы спустились в подвал, поздоровались с хозяином заведения Иржи, крикнувшем мне по-русски "здравствуй, товарищ!", и уселись за длинный дубовый стол. Заказали красного вина, поставляемого в "Нахтазиль" со специальных виноградников, выпили, я стал предлагать Антье сходить на экскурсию в мою галерею, расположенную на параллельной улице. Антье отказалась, очевидно подозревая, что мы накинемся там на нее с Юрием Живаго вдвоем, но под предлогом, что у нее есть сожитель, с которым она хоть и не расписана, но изменять которому считает безнравственным. Понимая, что ее не удастся уломать сразу, я пригласил Антье на открытие выставки британской художницы Рэбекки Прайс. Она обещала прийти, и я от нее в тот вечер отстал.
 Выставка Рэбекки Прайс, ввиду беременности лично не приехавшей, а приславшей работы по почте в огромных картонных ящиках, называлась "The Price of Love". Большие абстрактные полотна изображали ощущения художницы в перерывах между любовными утехами с ее новым мужем. Антье пришла. Когда дело близилось уже к шапочному разбору, я подошел к Антье, сидевшей в кресле в проходном, длинном помещении галереи, ведущим к черному выходу, и о чем-то беседовавшей с модной итальянской галерейщицей. Вокруг них на стульях расположился пьяный скучающий бомонд. Я посмотрел на ярко накрашенные губы Антье, возбуждающе шевелившиеся в процессе разговора, и ощутил эрекцию. Ее лицо находилось как раз на уровне моего паха, и мне стали приходить в голову всякие неприличные мысли. Очевидно, заметив напряжение у меня в штанах, Антье взглянула на меня сверху вниз и произнесла невинным голосом:
 – Толстой, у тебя нет сигары?
 Я смутился, не зная, что ей ответить. А она ждала. Я догадывался, чего она хочет. Она явно жаждала развлечения, перформанса для людей, в тот момент за нами наблюдавших и которых ей бы хотелось шокировать. Я прекрасно знал, что я должен был вытащить хуй, и что она возьмет его в губы. Знал, но не решался.
 – Толстой, я хочу сигару! – произнесла она, в этот раз с томным приказом.
 – Где ж я тебе ее возьму? – растерянно пробурчал я.
 Взглянув на меня, как на последнее ничтожество, Антье тогда отвернулась.
 Я сразу понял свой непростительный промах и мучался угрызениями совести до самого конца вернисажа, пока дверь за последним посетителем не захлопнулась, и мы не остались с Антье одни.
 Я повернул ключ в замке. Антье выключила свет. Я стал искать ее в темноте, чувствуя, что она где-то близко. Только протянул руку, а она вывернулась. Попытался схватить, она отскочила в сторону. Тогда я остановился и стал стоять неподвижно. Увидел приближающуюся ко мне черную тень, почувствовал ее губы, ищущие мои, схватил ее в объятия и ощутил, как она крепко обнимает меня, увлекая на пол.
 – Сумасшедшая, тут же грязно! – прошептал я скороговоркой – Тут окурки, пепел, разлитое вино, сок, крошки хлеба, остатки еды, пластиковые стаканчики, бумажные салфетки, использованные носовые платки, потерянные запонки, выпавшая мелочь, высморканные сопли, выплюнутые плевки, просыпавшаяся перхоть, оброненные слова, забытые мысли, утраченная совесть, тут же одна сплошная человеческая грязь!
 – Я люблю грязь, – прошептала она, захватывая мне ухо зубами.
 Исступленно целуясь, мы стали кататься по липкому грязному полу.
 Поняв, что деваться мне некуда, я даже стал ей немного подыгрывать. Так, нащупав в темноте окурок, я засовывал его ей в прическу, а, почувствовав под собой мокроты, старался вытереть их ее красивой вязаной кофтой.
 Мои руки настойчиво лезли ей под юбку, но она их неумолимо выталкивала. Не в силах сдерживаться дольше, я расстегнул ей блузку и, схватив за грудь, начал яростно делать ей спиньолетту. Я сжимал, мял, дергал ее груди, зажимая ними свой разбушевавшийся член, словно подушками. Я душил его, как в Михайловском замке душили императора Павла, безжалостно и долго, пока он не выпустил свой горячий, неистовый дух, который я размазал ей по лицу и по телу, насыпав сверху еще немного окурков и пепла.
 – Толстой, как я пойду домой? – спросила Антье, когда я немного угомонился.
 – Я могу тебя проводить.
 – А что скажет мой друг?
 – А что ты хотела? Ты сказала, что любишь грязь, и я старался сделать тебе приятно. Поэтому не надо теперь меня ни в чем обвинять. Я старался загладить свою вину за то, что не угостил тебя сигарой. Я был дик, как сибирский тигр. Но если ты не хочешь идти в таком виде домой, я могу тебя помыть немного под краном.
 В темноте я подвел ее к единственному в галерее источнику воды – старому умывальнику, в котором тесно грудились немытые тарелки, и открутил кран. Широким напором брызнула ледяная вода. Одной рукой я держал ее крепко сзади, развернув передком к умывальнику, другой – захватывал воду и мыл. Она кричала и старалась вырваться, но я тоже старался.
 В итоге я проводил ее, так и не зажигая света, мокрую и грязную, до порога. И только при свете уличных фонарей я смог оценить все великолепие мною содеянного. Она выглядела поистине ужасно, как старая крыса, облитая ведром застоявшихся помоев. С трудом сдерживая подступающий смех, я пожелал ей спокойной ночи и запомнил, как она медленно уходила по тротуару вниз – в сторону Гумпендорферштрассе.
 После этого Антье старательно меня избегала, и я, ее практически больше не видел. А теперь вдруг она дерзко объявляется в Санкт-Петербурге и сразу же наносит мне ответный удар.
 – Спасибо, Антье, – говорю я, аккуратно засовывая сигару в нагрудный карман своей кожаной куртки.




 Глава 26. TAKE A TRAIN AND COME TO LAPPENRANTA.БУДИЛОВ И ОСЫ. НАЧАЛО ЛЕЧЕНИЯ.


 От квартиры Будилова все иностранцы просто кайфуют. Когда они в нее попадают, им кажется, что это как раз то, что они и думали, представляя себе Россию, и ее быт. Квартира Будилова – это, так сказать, образцово-показательная коммунальная квартира. И она им нравится, она – как музей. Как музей быта и как художественный музей одновременно.
 Картины Будилова гармонично уживаются там с соседями среди сковородок, кастрюль, выварок, шкафчиков, столиков, обвалившейся штукатурки и тому подобного. Петербург – город культурный, и соседи Будилова совершенно не против того, что он завешивает своими произведениями все пустующие пространства, ведь висят же картины в Эрмитаже, где жил царь и его семья. Поэтому, почему бы им не висеть и на Моховой? Соседи у Будилова хорошие. Они любят и понимают искусство.
 Оказавшись в квартире Будилова, Антье и Йенс сразу же начинают фотографировать. Йенс – фотограф. С ним его подруга, которая просто так. И Франц тоже просто так, как нагрузка. Йенс и Антье приехали в Россию по делу, но, как говорится, с собственными самоварами. И их можно понять. Некоторые иностранцы даже едут к нам со своими продуктами, боясь, что здесь свирепствует голод, и что им здесь ничего не удастся купить.
 Целью приезда Антье является сбор информации для ее агентства о ситуации в российском мире дизайна и архитектуры. То есть, она шпионка, поскольку сбор информации о чем-либо большинством словарей определяется как шпионаж. Правда, там стоит еще слово "секретной".
 Значит, сбор секретной информации о чем-либо, является шпионажем. А то, что информация о российском дизайне и архитектуре может быть секретной, я вполне допускаю. По крайней мере, это секрет для меня. В этом я убеждаюсь, когда Антье просит меня показать ей что-нибудь достойное в этой области в Санкт-Петербурге. Тут мне приходится разводить руками.
 – Понимаешь, здесь просто ничего этого нет! Нет здесь ни современного дизайна, ни архитектуры! Старый дизайн и архитектура есть, а новых – нет! – объясняю ей я.
 – Ты просто не знаешь, – упрямствует Антье.
 – Хорошо, тогда посмотри сама.
 На обед я веду их в "Арт-кафе" Мухинского училища, чтобы они полюбовались на его убожество, и на профессионализм мухинских профессоров, потом немного гуляем по городу, договорившись, что вечером они за мной зайдут, и мы куда-нибудь двинем.
 Мне же надо вернуться домой, потому что должна прийти Ксюша с ворохом одежды и обуви. Я сказал ей, чтобы она купила пленок. Деньги я с нее за порт-фолио брать не буду, но фотоматериалы пусть она покупает сама.
 Дома на забытом на подоконнике мобильном телефоне нахожу короткое сообщение от Пии: Take a train and come to Lappennranta! Я жадно перечитываю его несколько раз. Оно приводит меня в полный восторг. Я буквально влюбляюсь в эту емкую английскую фразу. Я шепчу ее про себя. Я пою ее на разный манер – Take a train and come to Lappenranta!
 Это – как название песни, как шлягер. Мне даже вдруг кажется, что такая песня уже существует. Должна существовать. В противном случае мне придется немедленно ее сочинить.И я бросаюсь сочинять всевозможные вариации песенок на английском языке, которые может быть когда-нибудь где-нибудь кто-нибудь исполнит.
 "Take a train and come to Lappenranta – написала финская девочка русскому мальчику, – гласит одна из них, – но он не может этого сделать, так как их разделяет граница. А на границе собаки, злые советские пограничники и колючая проволока. Если он попробует ее перейти, его поймают и отправят далеко-далеко, в обратную сторону, в Сибирь, и ему тогда никогда не увидеть ни финскую девочку, ни Лаппенранту".
 Другой вариант песни говорит о том, что русский мальчик обманул злых советских пограничников, перерезал колючую проволоку и пришел в Лаппенранту, но оказалось, что финская девочка его больше не ждет, что у нее есть уже шведский мальчик, с которым она познакомилась в Лаппенранте на дискотеке.
 Третий вариант рассказывает о том, как мальчик купил на Финляндском вокзале билет, взял поезд на Лапперанту, и что это – поезд к ее сердцу. Их сердца встретятся в маленькой Лаппенранте для большой любви! Take a train and come to Lappenranta – напеваю я, набирая номер мобильного телефона Пии.
 – Здравствуй, как дела?
 – Ну, хорошо, а как у тебя?
 – Ты что, правда, хочешь, чтобы я приехал в Лаппенранту?
 – Да, приедь, но сегодня ты пропустил поезд, я послала тебе сообщение уже давно.
 – Я забыл телефон дома и прочитал его только сейчас.
 – Тогда приедь завтра утром. Только мне вечером надо ехать в
 Хельсинки за машиной. Я тебя не могу взять с собой. Это касается только меня и Кая.
 – Знаешь, скорей всего, ничего не получится. Здесь сейчас мои венские друзья и я должен ими заниматься. Но я буду ждать тебя в Петербурге. А на вторник я договорился с бабушкой, она сделает тебе после ванны массаж. Я тоже буду тебе что-то делать.
 – Ладно, посмотри, чтобы у тебя все было хорошо! Пока!
 – Ты тоже. Пока!
 Ксюша приводит с собой тетеньку из Краснодара. Сама Ксюша тоже из Краснодара, а тетенька – это ее знакомая, которая будет делать ей макияж, и помогать одеваться. "И ломать нам весь кайф" – думаю я. Ведь я как раз собирался перейти сегодня к делу. Сколько же можно ходить просто так?
 В прошлый раз помешало разбившееся зеркало. В этот раз она приводит постороннего человека. Нет, из Ксюши вряд ли что может получиться. Если не массировать ее плоскую грудь, не накачивать ее гормонами и не заставлять кувыркаться в постели, она так и останется девочкой-кузнечиком, а не станет фотомоделью или хотя бы пусть только девушкой для сопровождения меня на вернисажи и фуршеты.
 Нет, с Ксюшей надо кончать. Есть другие девушки. На этой неделе прорезались две мухинки, которых мы с Гадаски зацепили в "Арт-кафе". Одну из них зовут Настя. Это, по-моему, высокая. Она-то и звонит. Говорит, что они хотят зайти в гости, дать советы по внутреннему дизайну. А еще звонит некая Оля, тоже хочет прийти. Желает сниматься в любом виде. А я здесь трачу свое драгоценное время на какую-то Ксюшу, ношусь с ней, как дурень с писаною торбою. Просто невероятно!
 Меня спасают австрийцы. Они приходят, когда я уже из последних сил отстреливаюсь от Ксюши, жадно хотящей фотографироваться еще и еще. Как только Йенс выхватывает свою Минольту-автомат, Ксюша в страхе накидывает на себя одеяло, и при помощи краснодарской тетеньки начинает паковать шмотки. Это – победа!
 – Глупая, – говорю я. – Дай ему сделать несколько кадров. Он же профессиональный австрийский фотограф. Снимает для крупных журналов. Попадешь куда-нибудь на обложку, прославишься!
 Но Ксюша реагирует как-то закомплексованно. Вместе с тетенькой они ретируются, и мы остаемся одни.
 – Толстой, мы не можем найти здесь современный дизайн! – возмущенно говорит мне Антье.
 – Вы его и не найдете! Весь современный дизайн в этом городе – это моя квартира. Скоро я куплю себе красный диван и буду проводить на нем семинары по дизайну внутреннего интерьера для студенток Академии и "Мухи". Буду оформлять им его своим кожаным карандашом.
 – Толстой, у меня есть предложение, – серьезно замечает Антье. -
 Ты мог бы работать для нашего редакционного бюро, поставляя информацию из России. Ты знаешь немецкий и у тебя здесь хорошие связи.
 – Хорошо, я обещаю над этим подумать. А вы посмотрели уже кафе
 "Лаборатория"? Надеюсь, Будилов вам его показал. А "Колобок"?
 – Ну, "Лаборатория" – это по дизайну как где-нибудь в Берлине, а
 "Колобок" – это как западный фаст-фуд, как "Макдональдс". Нам надо что-нибудь аутентичное, русское.
 – Будем искать. Кто ищет, тот всегда найдет. Но боюсь, что современный русский дизайн мне все же придется создавать самому.
 – Толстой, ты – циник!
 – Кстати, а не пойти ли нам в кафе "Циник"? По дизайну там тоже, как в Берлине, но цены на водку там русские, аутентичные.
 Все наши походы по городу в поисках современного дизайна заканчиваются у Будилова грандиозной пьянкой до самого утра. Выпив, Будилов становится говорлив, начинает рассказывать об искусстве и о своих работах, а мне приходится переводить его искусствоведческие тексты.
 – Значит, приходит Полинка, это дочка моя, вы ее видели, первого сентября со школы домой. Первый раз в первый класс. "Ну, как знания?" – спрашиваю я, а сам в это время плавки одеваю, хотел в Петропавловку на пляж пойти, погода хорошая была. А она меня за яйца как укусит! Да не Полинка, оса! Она в плавках сидела. Я как закричу, как сниму плавки и хуй Полинке показываю. А она мне на хуй смотрит и понять не может, зачем это я кричу и ей хуй показываю! А я от боли сам не свой. В других обстоятельствах я бы никогда Полинке хуй показывать не стал. Бегу к Фире, она в другой комнате сидела, телевизор смотрела. "Скорей" – говорю, – "Фира, высасывай, меня оса укусила! Да не это высасывай, дура, а жало! Оно там – под яйцами!" После этого я такое просветление от боли получил, что на другой день ос рисовать начал. С тех пор уже семь лет рисую.
 Осы у Будилова, в самом деле, достойные. Я сам их люблю. В осах он сумел найти свой стиль и себя самого. Он делает их маленькими и большими, красными и желтыми, на разных форматах и в разных техниках, маслом на холстах и карандашом на бумаге.
 У меня есть две работы с его осами. Одна большая, а другая – маленькая. Они стоят у меня в квартире, приставленные к стене вместе с другими картинами и ждут своего часа. Может быть, я повешу их над красным диваном. А, может, мне лучше купить желтый? В последние дни я стал думать о том, что красный цвет будет меня раздражать. Значит, поеду и закажу желтый. Только лень так далеко ехать.
 Я вообще не люблю уезжать из центра. Когда я не в центре, меня охватывает паника, и я поскорей спешу в него вернуться. Побывав в каком-нибудь спальном районе Санкт-Петербурга, типа Гражданки или Пионерской, я буквально заболеваю, на меня нападает депрессия, от которой способна вылечить только шестичасовая прогулка по центру. Поэтому я избегаю там бывать и туда ездить.
 У меня есть свой город и свой мир, который, как я подозреваю, не похожи на город и мир обитателя Купчино. Да и Бог с ним, с купчинским обитателем! Пусть он там себе обитает и радуется своим маленьким купчинским радостям, восторгается купчинскими красотами, дышит купчинским воздухом, ездит купчинскими трамваями и купчинским метро, пусть! Нет мне до него никакого дела, нет!
 После пьянки у Будилова я решаю сделать паузу. Остановиться. Пора начинать лечение. Это серьезно. Пия хочет иметь от меня детей, и мне нужно быть здоровым. В понедельник она вернется с машиной, и тоже не будет пить, она мне об этом сказала. Не пить вместе нам будет легче. Не пить мне надо будет всего десять дней. Вместо алкоголя придется пить таблетки. Таблетки надо купить. Я покупаю их в аптеке "Для тебя и мамы" на Фурштатской и сразу же, не откладывая, принимаю первую дозу.




 Глава 27. НОВЫЙ АВТОМОБИЛЬ ПИИ. ИНТЕРНЕТНЫЕ СВЯЗИ.


 В начале первого, выглянув после массажа в окно, я замечаю припаркованный перед консульством четырехдверный вездеход Тойоту серебристого цвета с финскими номерами. Через час вездеход куда-то уезжает. Через два он снова возвращается на место, но уже с красным дипломатическим номером.
 Я занимаюсь своими делами, совершаю какие-то звонки. Переговариваю с Наной. Она говорит, что приглашения для Хайдольфа и Кристины Бернталер будут готовы сегодня-завтра и их отправят курьерской почтой. Лекция же назначена на следующий четверг на 12 апреля в 12 часов.
 – Нана, а почему так рано? Ведь в двенадцать никто не сможет прийти. Студенты так точно не смогут! Почему не на шесть вечера, как обычно? Получится, что Хайдольф будет читать лекцию сам себе!
 – Володя, не беспокойся, темой заинтересовались нужные люди. Это будет лекция для музейных работников. Кому надо, тот придет. Все будет хорошо. Я уже повесила объявления перед лекторием ГРМ в Михайловском замке. Кроме лекции запланирована еще экскурсия по музею и встреча с Горбуном. Как только они приедут, сразу телефонируй мне.
 Прекрасно. Дела начинают двигаться. Нужно готовить почву для приезда Хайдольфа. Приглашать людей. Написать и развесить собственное объявление. Позвонить знакомым журналистам. Немецкоязычным. Студентам.
 А где мне их поселить? У Будилова? Конечно, а где же еще! Антье у Будилова понравилось. Она провела две ночи со своим ди-джеем Францем на надувной американской кровати в самой дальней комнатке квартиры с провалившимся потолком. С милым рай и в шалаше, тем более за пять-то долларов в сутки!
 Пия не подает признаков жизни. Я тоже ей ничего не пишу, жду, чтобы она проявилась сама. Пусть спокойно занимается делами сколько ей нужно. Я пишу объявление о лекции, вешаю его в "Мухе", и не спеша, как бы гуляючи, дохожу до "Кулька". Захожу в кафе "Анна" и выхожу в интернет. Свою почту я не проверял давно, и она у меня скопилась в особо крупных количествах. Много корреспонденции по работе, пишут студенты по самым разным вопросам. Кто-то не успел сдать дипломный экзамен, кто-то потерял какое-то аттестационное свидетельство, которое только я могу заменить.
 Это уже другой, быстро мною забытый мир. Мне не хочется в него возвращаться. Но на письма ответить надо. Сижу и отвечаю, а меня мучает совесть. Я обманул Катю. И я знаю, что она на меня обиделась. От нее нет ни единого письма. Я обещал ее украсть, но не сдержал свое слово. Скорее всего, она меня не простит. Женщины таких вещей, как правило, не прощают. Хотя Катя совсем еще ребенок, она может поступить иначе, она может дать мне шанс исправиться, и тогда я украду ее в следующий раз. Как знать?
 С Катей я познакомился по интернету, залез однажды осенью на сайт знакомств и написал около десятка писем. Ответили мне три-четыре девушки. Вскоре из всех осталась только одна. Зовут ее Катя. Она живет в Германии. Катя дочь эмигрантов, приехавших несколько лет назад с Украины. Ей пятнадцать лет и она учится в гимназии. Мне сразу понравилось, что Катя гимназистка, и я начал ее соблазнять. В Австрии и Германии половая зрелость наступает юридически с четырнадцати лет, так что Катя уже может сама решать свои личные проблемы. Кстати, в России теперь то же самое – перед самым своим уходом на пенсию Зомби подписал соответствующий указ.
 Я стал рассказывать Кате о себе, о своей жизни в Вене, о тусовках. Ей все это было интересно. Жизнь в Германии скучна и однообразна и Кате в ней одиноко. Я же звал ее в Австрию или в Россию, предлагал увидеться.
 Катя прислала мне свою сканированную фотографию. У нее длинные темные волосы. Правда, на фотографии она изображена по пояс, и я не знаю, какие у нее ноги. Катю я полюбил и она меня тоже, уже во втором письме она написала "целую". Потом мы придумали план.
 В середине марта она должна была ехать с классом кататься на лыжах в австрийские Альпы. Там-то, я ее и должен был украсть. В награду за свой подвиг я мог сделать с ней, что захочу, а я уже заранее знал, что я хочу с ней делать.
 Но вместо того, чтобы воровать Катю в австрийских Альпах, я неожиданно исчез, ничего о себе не сообщая. Так, судьба развела нас в разные стороны. Когда Катя ехала в Альпы, я возвращался в Россию, через Германию. Вероятно, мы были где-то почти рядом, мы могли встретиться, но не встретились, потеряв друг друга, может быть, навсегда.
 Сейчас я пишу Кате виноватое письмо, прошу меня простить и понять. Прошу мне ответить. Обещаю прислать ей фото, ведь она даже не знает, какой я из себя. Может быть, она думает, что я голубоглазый блондин, а я-то на самом деле длинноволосый бородатый дядька. О, ужас! Увидит меня, испугается, прервет нашу виртуальную связь. Бесследно скроется в дебрях всемирной электронной паутины. Поймает в сеть интернета другого, рыжего, как золотая рыбка, и будет с ним общаться. Ах, Катя-Катя! Я пишу ей свое, как знать, возможно, последнее письмо, набираю адрес:  Jekaterina21@aol.de,  и нажимаю команду "Отправить".
 Из виртуальной реальности меня вырывает текст-мессидж Пии. Она спрашивает, как дела, и сообщает, что она дома. Смотрю на часы – без двадцати девять. И тут же звоню ей с мобильного телефона.
 – Что делаешь?
 – Сижу в интернет-кафе. Как ты съездила за машиной?
 – Нормально, только что мы катались с Лизой по городу, она мне все показывала. Лиза здесь уже долго ездит и все знает. А я боюсь еще ездить одна.
 – Лиза у тебя?
 – Да, мы пьем красное вино. Хочешь прийти?
 – Хочу. Сейчас выхожу и буду у тебя через двадцать минут.
 Выйдя из кафе "Анна", я заворачиваю за угол и попадаю на набережную Невы. "Ваши набережные сделаны из финского гранита" – сказала мне как-то Лиза. В лицо мне бьет сырой теплый ветер. "Весна" – думаю я, – "это наступает весна". Сегодня понедельник, второе апреля две тысячи первого года. Я глубоко вдыхаю воздух, наполненный газами проносящихся мимо автомобилей и тающего снега, зловонный и влажный, закашливаюсь, и начинаю свой путь вдоль реки от темной решетки Летнего сада прямо и прямо до самой Потемкинской.
 – Я только что рассказывала Лизе, как сегодня утром на трассе меня остановили менты.
 – Что они от тебя хотели?
 – Они сказали, что я превысила скорость. У меня еще не было дипломатических номеров, поэтому я показала им мой дипломатический паспорт. Они стали спрашивать – есть ли у меня муж и вообще хотели со мной разговаривать. Им было очень интересно.
 – А что, с дипломатическими номерами машины не останавливают?
 – Нет, тоже могут остановить, но это по-другому. Ты будешь вино?
 – Спасибо, я решил сделать паузу. В последние дни пришлось много пить с моими австрийскими друзьями. Ты довольна машиной?
 – Очень! Это, правда, не тот цвет, что я хотела, но мне тоже нравится.
 – Серебристо-металлический. Я видел с балкона.
 – А хочешь – пойдем провожать Лизу и я тебе ее покажу?
 Все вместе мы спускаемся вниз и проходим на охраняемую стоянку. Пия машет рукой дежурному, и он кивает в ответ. Обходим машину вокруг. Пия ее не открывает. Решила показывать мне только снаружи. Ну и правильно, главное ведь – это полюбоваться внешними формами. "Very nice car" – несколько раз одобрительно повторяет Лиза, слегка посмеиваясь. Я утвердительно киваю – "Yes, Lisa, it's very, very nice". Пия польщена, и не замечает, что мы над ней чуть-чуть издеваемся.
 – Теперь я буду бояться, что ее могут украсть. Я купила в
 Финляндии очень дорогую страховку и даже если что-то случится, мне компенсируют почти все. Но все равно что-то придется потерять.
 Я вижу, что она взбудоражена и что ей хочется говорить, но мне не интересно слушать и говорить о машинах. Поэтому, когда мы поднимаемся по лестнице назад, я прошу переменить тему.
 – Хорошо, – сразу соглашается она. – Я могу говорить о мужчинах.
 Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о моем новозеландском друге?
 – У тебя был друг-киви? – спрашиваю я.
 – Откуда ты знаешь, что новозеландцев называют "киви"? Это же такой лондонский сленг, который не все знают.
 – Я ведь жил какое-то время в Лондоне. Кроме того, у меня была австралийская подруга, поэтому я отлично знаю, кто такие Киви и Ауси, а также их проблемы.
 – Да-да, у него было много проблем!
 – Их основная проблема состоит в том, что они любой ценой хотят зацепиться в Европе. "Какие же вы, русские, счастливые" – часто говорила мне Кэрин, – "вы живете в Европе. Здесь так много всего происходит, а в Австралии не происходит ничего. Последнее событие, произошедшее в Австралии, случилось в 1968 году, когда во время купания в океане наш президент был съеден акулой. С тех пор у нас не было никаких других интересных событий. А еще над Австралией висит озоновая дыра. Все это настолько ужасно!"
 – Да, знаю. Но, все равно, я думаю, что он был не такой плохой. У нас была очень сильная любовь. Вначале все шло так прекрасно. Мы познакомились в Лапландии. А потом я поехала с ним в Лондон. Он был там женат и хотел развестись, чтобы жениться на мне. Он мне обещал.
 – Так почему же тогда не женился?
 – Слушай, не перебивай, я сейчас все тебе расскажу!
 Я умолкаю, приготовившись внимательно слушать. Пия вздыхает и начинает свой нелегкий рассказ. От первых же ее слов у меня отвисает челюсть, но я сдерживаю в себе вопросы, чтобы ей не мешать, чувствуя, насколько важно ей сейчас высказаться.




 Глава 28. СЛУЧАЙ В ЛОНДОНЕ. ПИЯ ПРИХОДИТ В ГОСТИ. МАССАЖ. "PRO ARTE"


 В Лондоне ее изнасиловал негр. Она ничего не помнила, но по всем признакам было заметно, что он пердолил ее все ночь во все возможные дыры. При этом сам он упорно утверждал, что крепко спал и никого не трогал. Она ему, естественно, не поверила. Она кричала и была в истерике. Больше всего она боялась, что он заразил ее СПИДОМ.
 А получилось так, что они пошли с друзьями на дискотеку. Затем Киви слинял разбираться со своей женой, у которой он и остался на ночь. Тут ее познакомили с негром. Он был знакомым друзей Киви. Негра на дискотеке знали все, так как жил он рядом и поэтому часто в ней бывал. Затем негр пригласил их к себе. После закрытия дискотеки им нужно было где-нибудь переждать до утра, пока не откроется метро.
 Друзья расположились в соседней комнате, а негр предложил Пие кофе, потому что она не хотела спать. Она была почти совсем не пьяной, но после кофе неожиданно вырубилась, придя в себя только утром. Она ничего не помнила, хотя обычно, будучи даже очень пьяной, она могла точно вспомнить, был ли у нее секс или нет. Все это казалось более чем подозрительным. Она была совершенно уверенна, что негр что-то добавил ей в кофе.
 На протяжении нескольких месяцев она периодически звонила ему, ожидая, когда можно будет сделать тест и, пытаясь выяснить у него по телефону, болен ли он. Негр каждый раз уходил в глубокую несознанку и по-прежнему все начисто отрицал. В то время она не могла ни о чем больше думать, мысленно прощаясь с жизнью в предположении, что тест может оказаться позитивным.
 – Моя бедная, несчастная Пия, моя беззащитная девочка, как же много пришлось тебе пережить, – начинаю утешать и жалеть ее я, а в итоге (что делать? каюсь, каюсь, каюсь…) поступаю, как негр, с той лишь довольно существенной разницей, что не предлагаю ей кофе, да и с утра не собираюсь содеянное отрицать.
 А утром мы снова провожаем друг друга. Она меня – домой, а я, ее
 – на работу. Она несет с собой бутылку вина.
 – Это для Юры! – объясняет она мне и добавляет поспешно – Не для того Юры, для другого. Для Юры, который работает у нас в консульстве. Для шофера, он вчера помогал мне оформить машину.
 Все еще находясь под впечатлением услышанного, я звоню в Лондон Гадаски и рассказываю ему о том, как Пию изнасиловал в Лондоне негр.
 – Об этом негре я что-то читал, – авторитетно заявляет Гадаски. -
 Он подсыпал телкам что-то типа русского клофелина и затем их ебал. Причем делал он это достаточно долго, прежде чем кто-то на него заявил. Но, может быть, это был другой негр. Вполне возможно, что этим занимались и занимаются многие негры, а не только один он. А что с НТВ, они показали наш сюжет? Позвони Юле и узнай. Здесь уже ходят слухи, что НТВ хотят то ли продать, то ли купить.
 – Хорошо, я узнаю.
 Я звоню Юле на НТВ.
 – Сюжет показали по Москве, а у нас не пропустили, сказали, что
 "Сегоднячко" смотрят дети, а им это показывать нельзя. Теперь уже вообще не покажут. Вот так.
 Сразу же после четырех начинаю наполнять ванну. Она у меня розовая, как поросенок. Я покрыл ее новой эмалью, и унитаз тоже. В розовой ванне приятно мыться. Это совсем по-другому, чем в белой.
 Когда приходит Пия, мы залезаем с ней в ванну вдвоем. Моемся и просто сидим. Затем, не дожидаясь бабушки, я начинаю массаж сам. Я массирую те места, которые бабушке не достать. Для удобства я ставлю Пию раком на своем половом ложе посередине комнаты. Мой массаж очень глубокий и интенсивный. Он доставляет ей удовольствие. Она даже покрикивает, но это, я знаю, не от боли. Еще я массирую ей грудь. Спину пусть массирует бабушка.
 – Вовочка, я готова! – радостно говорит бабушка, когда я впускаю ее в дверь. – Показывайте, кому здесь нужно делать массаж?
 Однако, при виде лежащей на полу голой Пии у нее отнимается речь. В чем дело? Наверное, она ожидала увидеть красавицу фотомодель, а здесь на полу лежит просто сало, розовая после купания в розовой ванне бесформенная свиная туша, огромный кусок расползающегося желе.
 Бедная бабушка! Как сильно я ее разочаровал! А она смотрит на меня с немым упреком, и в ее говорящем взоре я могу прочитать:
 "Вовочка, как же так? К вам же ходят такие женщины! Я видела это сама. А вы, Вовочка, что же вы, Вовочка?"
 От ее взгляда мне даже становится стыдно. Я опускаю глаза долу и осознаю – я ослеп. Мне нужно сходить к врачу. Сделать искусственную коррекцию зрения. Снять помутнение с роговицы и выправить астигматизм. Пройти курс лечения. Я болен. Я прилепился душой к куску жира. Да, знаю, знаю, но уже ничего не могу сделать.
 С какой-то удивительной обреченностью бабушка приступает к массажу. К ней постепенно возвращается голос, и она о чем-то спрашивает, что-то рассказывает. Пия смотрит на меня снизу и улыбается, но в этой улыбке есть что-то настораживающее. Я чувствую, что они друг другу не подошли. Что бабушка, если бы я не заплатил ее вперед, может быть, даже отказалась бы, не захотела бы делать Пие массаж.
 – Пия, вы занимались спортом? – спрашивает бабушка.
 – Да, плаваньем, – отвечает ей Пия.
 – Я вижу это по вашей спине.
 Теперь и я обращаю внимание на спину, она у Пии широкая, как у молотометателя.
 – Ты что, действительно занималась плаваньем?
 – Да, мы плавали в лодках.
 – Тогда, это была гребля.
 – Это когда с веслом?
 – Да, это гребля.
 После массажа спины бабушка начинает массаж живота. Она немного отходит и прицеливается руками, затем бросается на толстый живот Пии, словно на что-то страшное, как на врага, которого надо задушить и победить. Она мнет его, как кусок теста на пироги. Мне смешно.
 – Вы не смейтесь, Вовочка! Пие надо делать массаж на похудание.
 Я чувствую на себе испепеляющий взгляд Пии и уже бесконечно жалею, что организовал все это мероприятие. Этот бессмысленный фарс. Зачем? Для кого? К чему? Получилась что-то не то, одна какая-то сплошная неловкость.
 Массаж бабушка заканчивает быстро. Она поспешно прощается до завтра и бочком выскальзывает в коридор. Пия тоже уходит, говорит, что ей надо быть с Каем. Меня же к себе не приглашает и даже не говорит мне "спасибо". А я, как дурак, остаюсь один. Я так и не успел кончить. Мне еще хочется ебаться. Мне хочется женщину. И я звоню Ольге.
 С Ольгой я познакомился в день Святого Валентина 14 февраля. Это был странный день. Маленький Миша тогда ночевал у меня. Резиновую кровать еще только недавно купили, и она в то время пока не так проваливалась и скрипела. Мы спали на ней вдвоем. Долго, часов до десяти. В Питере зимой хорошо спится утром. Примерно так с пяти до одиннадцати. В это время снятся сладкие-сладкие сны, часто эротические и поэтому просыпаешься с эрекцией, и, если нет рядом женщины, то хочется сразу в бой, одеваешься, выскакиваешь на улицу, куда-то идешь, куда-то мчишься.
 Тогда мы поехали завтракать в "Муху", но не в "Арт-кафе" на Чайковского, а в главное здание в Соляном переулке. Там буфет получше. И продавщицей там работает очень приятная тетенька, которая всех знает по именам и часто шутит. С самого утра у Миши было предчувствие, что он встретит в этот день свою судьбу. И это предчувствие его не обмануло. Миша ее действительно встретил, но сначала мы встретили Лошадиную Настю. Фамилия Лошадиной Даши была Жогина, в моей записной книжке человек несведущий может прочитать ее как Жопина, а Лошадиной мы прозвали Дашу за то, что была она высокой и угловатой девкой, при этом немножечко глуповатой, но в меру, впрочем, как и все мухинки. Ее папа был скульптор, но фамилия его мне ни о чем не говорит, а мама – художник. Одним словом, у нее были типичные мухинские родители.
 Она стала в очередь за нами, и я предложил ей угостить ее кофе. Даша была неожиданно удивлена и согласилась. Она подсела к нашему столику и я сказал, что нам нужно сделать несколько снимков здания Русского Музея, о которых меня просил мой австрийский друг Хайдольф Гернгоросс, приезжающий читать в нем лекцию в апреле. Хайдольфу они нужны будут для книги-каталога, выходящей осенью этого года в венском "Тритон-Ферлаге". В книге он хочет опубликовать отчеты о своих проектах за последние десять лет, в том числе и свою санкт-петербургскую лекцию, иллюстрацией к которой он хочет поместить здание фасада Русского Музея.
 – Лучше всего, – сказал я. – Если перед зданием музея будет стоять или что-то делать какая-нибудь девушка, но лучше – две.
 – У меня есть подруга, – заметила Даша, – с которой мы вместе учились, но она теперь бросила учебу и работает в бюро похоронных услуг. Мы можем за ней зайти и взять ее с нами.
 – А что она там делает, в этом своем бюро похоронных услуг? – заинтересовался Миша. – Покойников раскрашивает?
 – Нет, она выбивает на могильных плитах портреты.
 – Ой, не нужна нам такая девушка, – испуганно начал отказываться я. – Ну их к черту, все эти могильные плиты вместе с покойниками и невинноубиенными!
 – Нет, нужна! – отвечал возмущенный Миша. – Я всю жизнь мечтал познакомиться с девушкой из бюро похоронных услуг. А сегодня день Святого Валентина! Это вполне может быть моя судьба! Едем немедленно!
 – Ладно, если ты так настаиваешь, но, запомни – я туда заходить не стану. Буду вас на улице ждать.
 Бюро похоронных услуг, в котором работала подруга Даши по имени Полина, находилось где-то в районе 7-ой и 8-ой Советских в одном из дворов. Лошадиная Даша показывала дорогу. Когда мы вышли из "Мухи", повалил густой снег. Он валил и валил, и, казалось, никогда не прекратится. Я остался тусовать во дворе под снегом, а Миша и Даша скрылись в дверях похоронного бюро. Через несколько минут они появились с Полиной. Она была одета в черный рабочий халат. Ее худое лицо было мертвенно-бледным и очень красивым.
 – Ну, как тебе Полина? – восторженно восклицал Маленький Миша.
 – Да, Полина – хороша! Дай-ка я на тебя взгляну! Да, да. Ну, едешь с нами?
 – Мне только переодеться надо, – предупредила Полина.
 – А тебя отпустят?
 – Отпустят. Работа у меня сдельная, сделаю, когда захочу.
 По пути к Русскому Музею мы заехали на Чайковского за фотоаппаратом.
 – Полина, ты была в Лондоне?
 – Да, а как ты узнал?
 – Очень просто – на тебе ботинки "Доктор Мартинс" и черное британское пальто, так одеваются только в Лондоне. Тебе там понравилось?
 – Да, я ходила там на курсы английского языка.
 "Ох, не простая девочка эта Полина!" – подумал я. – "Хлебнет Маленький Миша с ней горя, ой – хлебнет! Нелегко будет мальчику из авиа-городка подкатывать к ней яйца. Девочка-то явно центровая, не купчинская. Небось, где-то неподалеку живет".
 – Полина, а ты где живешь?
 – Угол Литейного и Пестеля, в доме Мурузи.
 – Значит, соседи.
 Русский музей я решил фотографировать сзади – со стороны Михайловского сада. Подумал, что так лучше. Хайдольф ведь все равно не знает, где зад, а где перед, поскольку Русский музей он никогда не видел. Если я покажу ему зад Русского музея и скажу, что это перед, то он будет думать, что это действительно перед, хотя это на самом деле зад. Просто, зад Русского Музея почему-то нравится мне намного больше. Его перед, впрочем, тоже не так уж плох. Но, тем не менее, я решил фотографировать сзади. Там меньше народа, нет милиции и можно попытаться раздеть девушек.
 Снегу навалило внезапно много, и он все шел и шел крупными влажными хлопьями. Я начал снимать, постепенно раздевая Дашу и Полину. Миша катал в это время снежный ком. Я видел, насколько фотогенична Полина. Поэтому в какой-то момент переключился исключительно на нее. Миша докатал снежный ком. Полина взяла его в руку. Я сделал снимок. Она эффектно стояла посреди лежащего и идущего снега в одном тоненьком платье, лицо и волосы мокрые, вся подрагивающая. Я взялся уже рукой за мелкие пуговки платья на ее груди, и она согласно потянула вверх шею, когда в творческий процесс ворвался грубый дух авиагородка.
 – Не надо ее раздевать, она простудится! – закричал маленький ревнивец, сразу ломая кайф – мне, Полине, Хайдольфу Гернгроссу и венскому "Тритон-Ферлагу" одновременно.
 После съемок в снегу нужно было срочно греться, и мы забились в тесное кафе "Роксанна" на Гагаринской пить пунш. Маленький Миша блистал юмором, неотрывно глядя на Полину, а я, чтобы быть найс, расспрашивал Лошадиную Дашу о ее учебных делах. Я понимал, что это не моя девушка, и что в день Святого Валентина нужно бы постараться встретить другую.
 – В четыре мы можем пойти в ППК на открытие выставки в "Pro arte". Обещают, что там будет приличный фуршет, – предложил я.
 От приличного фуршета никто отказываться не собирался, поэтому к четырем мы поехали в Петро-Павловскую крепость. Тогда я тесно общался с куратором лекционных программ "Pro arte" Татьяной Быковской, первоначально рассчитывая устроить лекцию Хайдольфа через нее, дабы лишний раз не напрягать Нану, но Нана, узнав об этом, страшно обиделась и потребовала, чтобы я все делал через нее, поэтому мне пришлось дать "Pro arte" отбой. Впрочем, Татьяна на меня не сердилась.
 В экспозиционном зале "Pro arte" уже тусовали люди. Я заметил независимого куратора Олега Янушевского и коллекционера Николая Благодатова, еще пару знакомых лиц. По стенам висели рисунки, а прямо по курсу широким фронтом от стены до стены тянулись фуршетные столы с выпивкой и обильными яствами.
 К ним пока не пускали, дожидаясь официальной речи. Но публика уже разворачивалась по флангу – фронт против фронта, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, готовая сразу же после последних торжественных слов самоотверженно ринуться в атаку. Напряжение неуклонно росло.
 Впереди полукольцом – спиной к фуршету, лицом к нападающим – выстроились немногочисленные защитники. Осознавая, что силой публику им удержать не удастся, они начали увещевать ее словами. Это были организаторы выставки – несколько американских дяденек, среди которых председатель фонда СЕС, все это мероприятие финансировавшего, и два куратора, отобравших четырех художников из Америки, Франции, Англии и Швеции. Художники присутствовали тоже.
 После длительных, почти получасовых увещеваний, увидев, что публика никуда уходить не собирается, они решили не сопротивляться и, подверженные измене, сами первыми кинулись на угощения.
 На столах было много чего. Я сразу налил себе водки, закусил ее мандарином и, придя в себя, ощущая прилив бодрости и энергии, стал оглядываться по сторонам. Фуршетом руководила девушка из питерского представительства СЕС. Во время речей америкосов она переводила, и я успел ее разглядеть. Ей было под тридцать, она была чуточку толстовата с приятным севернорусским лицом и подсветленными русыми волосами, очень серьезная и ответственная на вид. Это был своеобразный типаж деловой женщины, довольно широко распространенный на Западе и почти не встречающийся у нас в России.
 Среди всего прочего на столе лежал еж. Точнее – большой шоколадный торт в форме ежа, с мордой, носом, глазами, лапами и иголками. Еж был не нарезан и лежал целиком. Трогать его не решался никто. Сперва я хотел было отломить колючку, но потом передумал, решив, что мне этого будет мало.
 – А когда мы будем резать ежа? – спросил я девушку из СЕС.
 – Этого ежа купил Майкл, председатель нашего фонда, но он сейчас беседует, и я не знаю, удобно ли его отрывать.
 – Мне кажется, ежа можно резать без его санкции. Он ведь купил его для того, чтобы его съели. А если Майкл будет беседовать слишком долго, то тогда ежа съедят без него и он сам будет во всем виноват.
 – Девушка, вы же распоряжаетесь фуршетом! Так примите же решение и режьте! А я буду фотографировать. Если Майклу не достанется ни кусочка ежа, то тогда ему достанутся фотографии. Это уже моя забота, я сам прослежу, чтобы их никто не съел.
 Девушка заколебалась. Тогда я взял со стола нож и протянул ей:
 – Как вас зовут?
 – Ольга.
 – Режьте, Ольга, режьте!
 – А как зовут вас? – спросила Ольга, отрезая ежу голову.
 – Меня зовут Владимир. Какой вкусный еж! У него настоящий шоколадный нос, вот, сейчас я дам вам попробовать.
 Как я и предполагал, Майклу попробовать ежа так и не довелось, но он по этому поводу свое неудовольствие не высказываал. Ну, что? Съели, так съели! Был еж, а теперь его уже нет!
 Чтобы отпраздновать героический поступок Ольги, я налил ей немного водки. К нам подошел коллекционер Благодатов. Я налил и ему. Втроем мы и выпили.
 – Вы знаете, а я замужем, – неожиданно произнесла Ольга.
 "Вот те и на!" – подумал я, моментально прикидывая, что может стоять за этой фразой. По моему опыту – только одно. Однажды в Лондоне мне так сказала австралийка Кэрин. Согласно Зигмунду Фрейду эта фраза подсознательно вырывается у замужних женщин, желающих отдаться малознакомому мужчине.
 – Тогда дайте мне ваш телефон, – взяв себя в руки, решительно ответствовал я.
 – Вот моя карточка.
 Я взял ее карточку, но не успел сунуть в карман, так как за рукав меня дернул Маленький Миша:
 – Володя, там – Цветок!
 – Какой еще цветок?
 – DJ Цветок – это друг Полины! Что мне делать?
 – По-моему, сделать ты ничего не можешь. Лучше возьми вот красивую визитную карточку для твоей новой визитницы, которую я тебе подарил. Только скажешь мне потом номер, чтобы я записал в книжку, он может мне еще пригодиться.
 В тот вечер мне пришлось заниматься Мишей. Чтобы отвлечь его от невыносимых мыслей о Полине, ушедшей с выставки со своим другом, я повел его приставать к другим женщинам. Сначала мы пристали к Свете Островой, худенькой координаторше учебных программ "Pro arte", делая ей изощренные комплименты и вгоняя ее в краску.
 Затем переключились на москвичку Ольгу Горюнову, приехавшую читать лекцию о современных компьютерных технологиях в одном из соседних залов. Причем на глазах ее ревнивого долгоносика-мужа, приехавшего с ней вместе. Я принялся ее фотографировать, и она так этим увлеклась, что даже забыла о подготовке к лекции, начинавшейся через пятнадцать минут. Об этом ей строго напомнил Долгоносик, тем самым, обрубив наш невинный флирт.
 А когда уже все расходились, я пристал к художнице-француженке, тоже оказавшейся с мужем. У нее были красивые меховые рукавицы и я попросил ее меня ними гладить. Ей это настолько понравилось, что не будь рядом мужа, просто страшно подумать, что могло бы произойти.
 В день своего отъезда, я позвонил Ольге. Я уезжал вечерним берлинским поездом. Мы встретились выпить кофе в кафе "Крунк" на Малой Садовой. Этой короткой встречи мне было достаточно, чтобы решить для себя, что я буду заниматься Ольгой – после своего возвращения, и я обещал позвонить ей, как только вернусь. Она просила привезти ей небольшой сувенир, что-нибудь из Вены – на мой выбор.




 Глава 29. БОЛЕЗНЬ БАБУШКИ. СВИДАНИЕ С ОЛЬГОЙ


 .
 Сегодня вторник, 3 апреля. А приехал я во вторник 13 марта. Значит в городе я уже три недели, но до сих пор не собрался позвонить Ольге. Я привез ей подарок. Это маленький бюстик Штрауса, примерно семь-десять сантиметров высотой, сделанный из осколка белого тирольского мрамора. Я купил его в сувенирной лавке в подземном переходе к Венской опере. Штраус – красивый мужчина с длинными волосами и пышными усами, как у императора Франца Иосифа. Бюст мне понравился. Но я выбирал. В лавке была еще симпатичная тарелочка с изображением собора Святого Стефана. Я долго колебался – Штраус или тарелочка? В конце концов, победил Штраус, который и был куплен.
 Я нахожу номер Ольги. Набираю.
 – Это Владимир Яременко-Толстой.
 – А я о вас думала! Куда же вы пропали?
 – Я приехал, но, честно признаюсь, звоню не сразу. У меня был гость, и мне пришлось им заниматься. Но подарок я привез. Из Вены.
 – Хорошо, я вас прощаю!
 – Спасибо. Что я могу для вас сделать?
 – Вы можете меня куда-нибудь пригласить. В театр, например. Можно сходить в Мариинку на "Щелкунчика". Говорят, что это большая гадость, но мне, тем не менее, было бы любопытно взглянуть на плоды шемякинских стараний.
 – Хорошо, я постараюсь достать билеты, но не уверен, что это будет легко. Насколько мне известно, попасть на премьеру почти невозможно. А пока я буду доставать билеты, что может продлиться довольно долго, я хочу пригласить вас в гости.
 – Когда?
 – Завтра.
 – Завтра у нас презентация в Европейском университете.
 – Я живу совсем рядом с Европейским университетом. Вы можете зайти ко мне после презентации.
 – Хорошо, но это будет не раньше семи. Я вам позвоню и потом зайду.
 – Я буду дома с шести. До встречи! Я буду ждать.
 Разговором я остаюсь доволен. Вот она – русская деловая женщина. После презентации – в гости, а в гостях – за дело! Могу ее после презентации покупать. Она придет, а я предложу ей принять ванну, чтобы сразу все было понятно. Я хожу по комнате, потирая руки. Достаю из сумки глубоко завалившийся бюстик Штрауса и ставлю его на подоконник рядом с гипсовой головой амазонки.
 Думаю о том, что было бы неплохо купить большой красивый цветок в горшке. Он бы неплохо смотрелся на светлом паркетном полу, залитом лучами весеннего солнца. Завтра пойду в Павильон Цветов на углу Потемкинской и Шпалерной и что-нибудь подходящее выберу. Нужно поразить Ольгу.
 Почему не приходит бабушка? Уже почти половина двенадцатого. Может, что-то случилось? Один раз она опаздывала, но позвонила и предупредила. А сегодня ее просто нет. Странно. Жду еще десять минут, и звоню сам.
 К телефону подходит дедушка, ее муж.
 – Нина Васильевна дома? Это Владимир. Я жду ее уже сорок минут, а ее нет.
 – Она заболела. Внезапно высокая температура. Лихорадка. Лежит и не встает.
 – А вы не могли бы дать ей на секунду трубочку.
 – Могу, но это вам ничего не даст. У нее пропал голос.
 – Извините. Передавайте ей привет! Всего доброго.
 Вот это да! Я почти уверен, что в болезни бабушки повинна Пия. Это она ее вырубила своим энергетическим полем. Мне этого никто не говорил, просто я вдруг это осознаю. Очень реально. Возможно, это моя интуиция. Пия на бабушку обиделась и ее вырубила. И в том, что меня тогда трясло, тоже виновата она.
 Ведьма? Колдунья? По древним преданьям среди женщин Южной Карелии, знаменитой своими бесчисленными болотами, было много ведьм. А Лаппенранта – это ведь и есть Южная Карелия. Северную Карелию отнял у финнов Сталин, а Южная осталась в Финляндии. Это ее гиблые, непролазные болота остановили тогда Красную Армию.
 Пия – ведьма! Мне вдруг становится страшно. Так вот почему мне так хорошо с ней в постели. Я чувствую ее внутреннюю женскую энергию, настолько сильную, как ни у какой другой женщины до нее. Интересно, знает ли она о своих способностях, или это происходит у нее бесконтрольно?
 Ладно-ладно, это я сам себя пугаю! Интересно, что скажет по этому поводу художник Будилов. Может, он захочет пойти погулять? До шести еще уйма времени.
 – Если допустить, что все то, что ты мне сказал – правда, тогда тебе нужно искать новую массажистку, – говорит мне Будилов.
 Мы сидим на лавочке в Таврическом саду, подставив лица ласковым лучам весеннего солнца, и пьем пиво. По парку прогуливаются ленивые прогульщики.
 – У Фиры есть одна знакомая, она тоже с Кавказа, но не осетинка, как Фира, а карачаевка, ее зовут Гульнара. Говорят, она знает различные виды массажа, в том числе – точечный, и великолепно их делает. Я могу поспросить Фиру, чтобы она с ней договорилась. По крайней мере, ты можешь попробовать и сравнить, а когда объявится бабушка, тогда можно решить – остаться у Гульнары или продолжать с бабушкой.
 – Ты знаешь, я уверен, что бабушка или умрет, или больше никогда мне не объявится. Поэтому, пожалуйста, узнай у Фиры телефон Гульнары!
 В свое время художник Будилов женился на кавказской девушке Фире и до сих пор своим браком доволен. Восточные женщины, как утверждает он, имеют много существенных достоинств – они хозяйственны, домовиты, не сидят с мужчинами за одним столом, не перечат мужу и, что для художника наиболее важно, они ничего не понимают в искусстве и не пытаются высказывать по этому поводу свое мнение. В принципе, я с ним согласен, но жениться на восточной женщине пока не собираюсь.
 – Будилов, давай сходим – посмотрим цветы. Я хочу купить себе в квартиру каких-нибудь растений. Помоги мне что-нибудь выбрать.
 Мы поднимаемся с лавки, отдаем наши пустые бутылки старушке, пасущей за ними с соседней лавки, и направляемся в Павильон Цветов. Погода благословенна. Хочется радоваться и жить. Сегодня ко мне должна прийти Ольга. Об одной мысли об этом я уже ощущаю эрекцию.
 В Павильоне Цветов полно покупателей и посетителей. Под пальмами вдоль бассейна с водой продают горшки и горшочки. Мы внимательно делаем внутренний круг и возвращаемся к цветам в аванзале. Больше всего мне нравятся роскошные розовые азалии – их продают целыми кустами высотой примерно в метр.
 Я даже уже собираюсь их купить, один такой куст стоит четыреста рублей, но тетенька-продавщица мне не советует – у меня солнечная сторона и они могут быстро пропасть. Она рекомендует взять что-то другое, выносливое – кипарис, например. Но кипарис – не цветок, поэтому я выбираю нечто цветущее в маленьком горшочке, только чтобы поставить рядом с головой амазонки, и покупаю его за сорок рублей. Теперь у меня есть цветок!
 Ольга заявляет о себе лишь в половине восьмого. К этому времени я успеваю позвонить Пие и убедиться в том, что она на меня все еще дуется. Я предложил ее встретиться завтра, но она отказалась, сославшись на то, что они с Лизой идут на какой-то прием в гостиницу "Астория". Меня она с собой не звала. Ну и пусть, так даже лучше, а не то я начну приставать там к бабам, и она станет меня ревновать.
 – Я уже освободились, но хочется пойти в кино. В Доме Кино неделя гонконгских фильмов. Встретимся там в восемь.
 – Ох, еб твою мать! – кричу я в бешенстве, уже опустив трубку. -
 Ох, еб твою мать!
 Меньше всего в жизни мне сейчас хочется пойти на гонконгский фильм. И не только потому, что гонконгские фильмы – говно. То, что они полное говно, это ясно! Гонконгские фильмы – это жанр, индустрия плохого дешевого кино о карате. Не хватало еще все это смотреть. Конечно, как говорит художник Будилов, смотреть нужно и плохое, просто с годами становится все труднее скрывать возникающее от этого раздражение.
 Я бегаю по комнате и бешено размахиваю руками и ногами, как какой-нибудь герой гонконгского фильма. Но я это делаю не для того, чтобы кого-либо победить, а чтобы снять стресс. Ведь всего только неделю назад я посмотрел исландский фильм, оставивший в моем эстетическом мировосприятии до сих пор еще не зажившую рану! А теперь мне нужно будет смотреть… ох, еб твою мать!
 Надо обязательно опоздать минут на десть и в кино не попасть. Пойдем лучше в кафе. Ну, что я буду делать во время гонконгского фильма? Смотреть я его не смогу, приставать к Ольге тоже будет неудобно, когда на экране две дюжины китайцев дружно бьют друг другу свои желтые морды, к романтике это отнюдь не располагает.
 Другими словами, я предусмотрительно опаздываю на десять минут.
 Перед Домом Кино меня ожидает Ольга.
 – Пойдем скорей, я уже купила билеты!
 – Ох… – чуть было не вырывается у меня. – Ох, как я спешил!
 Думал, что не успею!
 Мы быстро поднимаемся в зал. Усаживаемся в темноте. Фильм оказывается психологическим. В каком-то мрачном подвале-бункере происходит бесконечный диалог лысого толстого со шрамом и худого без особых примет о том, что кого-то надо убить, и как лучше это устроить. Я пытаюсь собрать все свое терпение, но не выдерживаю уже через несколько минут.
 – Я пойду – погуляю в фойе, – говорю я Ольге. – Как-то нет настроения – наслаждаться шедеврами мирового кинематографа. Встретимся в буфете, видел, что там открыто.
 Но она не остается, и тоже выходит за мной.
 – Что будете пить?
 – Коньяк с лимоном. А вы?
 – А я – чай с лимоном. Я сейчас занимаюсь оздоровлением организма
 – массаж, процедуры, настойки трав, из-за этого временно спиртное не употребляю.
 Мы садимся за столик. Я смотрю, как она потягивает коньяк, морщась посасывая лимон, и начинаю оправдываться:
 – Простите, Ольга, не сочтите меня занудой, но я такое кино как-то не могу смотреть. Лучше уж ничего, чем вот такое вот. Мне очень жаль, что я вам вечер испортил.
 – Мы что, так и будем здесь сидеть?
 – Нет, можем пойти. Хотите в "Бродячую собаку"?
 Неторопливо доходим до "Бродячей собаки" и остаемся там.
 – У вас ревнивый муж? – спрашиваю я осторожно.
 – В настоящее время мы живем отдельно.
 – Вот как?
 Я беру ее за руку и начинаю играть ее пальцами, она мне отвечает тем же. За пустыми разговорами незаметно летит время. Приятный, но бессмысленный, не нужный ни кому вечер, выброшенный из жизни. Сколько таких вечеров у меня уже было? Если собрать все вместе, то можно выложить годы. Боже, как страшно. Страшно…
 – Владимир, мне завтра нужно рано вставать, я ведь работаю.
 – Хорошо, мы уходим, я сейчас заплачу.
 Выйдя на улицу, я лихорадочно соображаю – как поступить теперь? Пока что все идет наперекосяк. Если так пойдет дальше, спасти ситуацию будет трудно.
 – Ольга, давайте пойдем ко мне! Я вам сделаю кофе, – предлагаю я.
 – Нет, как-нибудь в другой раз. Но вы можете меня проводить – я живу на Васильевском острове. Если хотите – только до троллейбуса или метро.
 Мы начинаем идти в направлении Невского, и тут-то меня начинает знобить. Меня просто трясет, я стучу зубами, прыгаю, не в силах согреться – прямо перед окнами гостиницы "Европейская". На нас подозрительно поглядывают два швейцара в фирменных ливреях, а я ничего не могу с собою поделать, обреченный на странную пляску.
 – Что с вами? – испуганно спрашивает Ольга.
 – Не-е-е зна-а-а-ю у-у-у… – с завыванием выговариваю я, сотрясаемый мощными судорогами. – Но, я думаю, это не отравление краской, не грибная икра, не разбитое зеркало, а-а-а-а-а…
 Я стараюсь двигаться, но это мне удается плохо. Меленькими шажками еле-еле, как инвалид первой группы, дохожу до Невского Проспекта. Только там меня, наконец, отпускает и перестает колбасить.
 – Как, вам уже лучше? Хотите проводить меня до дома. Мы можем поехать в метро. Там тепло.
 На грязной линии Васильевского острова я пытаюсь ее поцеловать и обнять, но неудачно. Я делаю что-то не так. Она возмущена, и наши отношения становятся вдруг напряженными. Как же сегодня все поворачивается по-идиотски?
 – Вот мой дом.
 – Я могу зайти?
 – Нет, вы можете взять такси и поехать домой.
 – Хорошо, если у меня нет другого выбора, тогда я так и поступлю.
 Ольга смотрит на меня враждебно. В глазах застывшие слезы. Да, я как-то удачно сумел все испортить. Но это уже конец. Окончательный и бесповоротный. Может, крикнуть ей из такси – "Пошла на хуй!"? Просто так, лишь бы оправдаться перед самим собой? Или сказать что-нибудь обидное?
 Но я ничего не говорю и не кричу. Я сажусь в такси молча. А она остается стоять на грязном углу Восьмой линии и одного из, не помню, какого по величине – Малого, Среднего или Большого василеостровских проспектов.
 Войдя в квартиру, я подхожу к телефону. Решительно набираю ее номер:
 – Ольга? Вы?
 – Как я рада, что вы позвонили, – и голос у нее вдруг действительно радостный.
 – Ольга, я хочу вам сказать все прямо. Я вас хочу. Я не могу ждать. Я даю вам один единственный шанс. Приходите ко мне завтра. Чтобы не было недоразумений, предупреждаю – вы должны быть готовы на все!
 – Как хорошо вы говорите, Владимир!
 – Да, я думал, пока ехал в такси.
 – А я думала, что между нами все кончено, что вы мне больше не позвоните.
 – Вы меня плохо знаете, вы ошибались. Когда мне вас ждать?
 – Я приду в восемь, после работы мне надо зайти домой, и вымыть голову. А вы купите, пожалуйста, зеленый чай. Я очень люблю пить зеленый чай.
 – Хорошо, я куплю. А еще вас ожидает подарок.
 – Скажите мне прямо сейчас – что это?
 – Нет, Ольга, я вам этого не скажу!




 Глава 30. О ПОЛЬЗЕ ЗЕЛЕНОГО ЧАЯ. ИСКУССТВО СНИМАНИЯ ТРУСОВ.


 – Владимир, вы купили зеленый чай? – спрашивает меня по телефону
 Ольга.
 – Да, сразу два сорта.
 – Тогда, ждите.
 Я понимаю – это контрольный звонок. На часах семь. Наверное, уже вымыла голову и собирается. Размышляет, какие трусы ей лучше надеть. Интересно, побрила ли она пизду, и какая у нее там прическа?
 В последнее время я все чаще убеждаюсь, что женщинам надо все говорить в лоб. Нужно оставаться наивнейшим дураком, чтобы полагать, будто между мужчиной и женщиной может быть безмолвное понимание. Иногда оно возникает, но крайне редко. Почти всегда остается какой-нибудь барьер, преодолеть который можно только вербально.
 Женщине очень важно сказать. Открытым текстом, чтобы у нее не осталось сомнений. Это не всегда просто, потому что мужчина, как правило, панически боится женщину. Этот страх изначально запрограммирован генетически, переходя у большинства мужчин в бессознательную агрессию. Хотя почему-то принято считать, будто это наоборот, будто бы это женщина боится мужчину.
 Ну, чего, сами подумайте, ей бояться? "Бабу хуем не испугаешь" – гласит народная мудрость. Если женщины чего и боятся, то именно этой неосознанной агрессии, проявляемой мужчинами от страха перед женщинами. Таким образом, страх порождает страх. Подобное порождает подобное. Замкнутый круг. Элементарная психология, не замеченная пока ни одним психологом, но подмеченная мной.
 Не надо пытаться найти что-либо об этом в учебниках психологии или в трудах Зигмунда Фрейда! Я проверял, там этого нет. Как это часто бывает, простое лежит на поверхности и остается незамеченным учеными, задача которых усложнять примитивное.
 Когда Ольга поднимается по лестнице, я как раз стою в двери и отдаю деньги соседке из 25-ой квартиры, собирающей на железную входную дверь с кодовым замком. Эта пожилая тетенька, накрашенная и приодетая по такому случаю, очевидно, забыла надеть юбку, и теперь она стоит передо мной в трусах и чулках.
 Выглядит это нелепо. Сверху все нормально, прилично, снизу – вроде бы тоже, только юбка на ней отсутствует. По всей видимости, она так ходит из квартиры в квартиру уже давно, добравшись уже до моего последнего шестого этажа, а ей об этом еще никто не сказал. Да и как тут скажешь – "Не забыли ли вы надеть юбку?", "А что это вы так – без юбки ходите, не стыдно?", "Ой, а вы юбку-то надеть забыли!" Как тут не скажи, а все неудобно будет. Поэтому я ей тоже ничего не говорю. Я запускаю Ольгу внутрь и закрываю за нею дверь.
 – Ты не знаешь, почему она ходит без юбки? – неожиданно переходит на "ты" Ольга.
 – Наверное, забыла надеть. Вообще-то, это очень приличная женщина, как и ты – переводчица с английского. А юбка? А юбку я сейчас с тебя тоже сниму. Она тебе вроде бы теперь ни к чему.
 С этими словами я беру ее голову в свои руки, чувствуя влажную шелковистость недавно вымытых волос, и впиваюсь ей в рот поцелуем. Она покорно выпускает сумочку на пол и некрепко обнимает меня за шею.
 Потом я расстегиваю ей юбку, просовываю ладони рук по бедрам, так, чтобы проскользнуть по телу сразу под все – под юбку, колготки, трусы, а затем резко сдергиваю все вниз вплоть до самых высоко зашнурованных ботинок, сам при этом падая на колени. Теперь у меня перед носом пизда. Я отчетливо и ясно могу ее видеть. Она аккуратно подбрита с одним лишь специально оставленным сверху дерзко топорщащимся клочком волос. Я протягиваю свою нетвердую руку и опасливо трогаю ее указательным пальцем, словно она может меня укусить, и лишь затем, окончательно осмелев, запускаю его вовнутрь, ощущая обильно сочащуюся влагу.
 – Перевозбудилась девочка, – торопливо шепчет мне сверху Ольга.
 Я просовываю правую руку под изгибы коленей и, легким ударом заставив их подогнуться, испытанным приемом погружаю Ольгу на руки. Так я и несу ее на руках через всю комнату на мое убогое ложе, а, положив, расшнуровываю ботинки.
 Откинув в сторону ботинки, начинаю снимать и откидывать одежду. Методично и последовательно, предмет за предметом. И только когда Ольга полностью остается голой, я на нее набрасываюсь.
 Я жадно исследую ее тело, открывая его нагорья и впадины, как какой-нибудь географ-первооткрыватель типа Пржежевальского исследовал просторы Центральной Азии. Словно геолог, ищущий нефтяные поля или золотоносные жилы, ищу я эрогенные зоны. И лишь устав от сих изнурительных трудов, сую свою разгоряченную голову в недра живительного родника.
 И тут мне вдруг представляется, что я – человек-мутант, странное двухголовое существо, городской интеллектуал с запасной головой-головкой. Главное для меня – предотвратить опасный конфликт между этими двумя головами, ведь когда думает одна, не должна думать другая. Они должны делать это по очереди.
 Наверное, строю предположения я, головы эти непропорциональной величины из-за того, что одной из них пользуются постоянно, а другой – лишь от случая к случаю. Надо же ввести равенство, дав больше шансов униженному и оскорбленному собрату.
 Я чувствую, как мысли мои опускаются вниз и перерастают в движение, а чтобы большая голова не осталась пустой, я наполняю ее воспоминаниями. Хорошо вспоминать под постанывания и покрикивания Ольги! Я медленно погружаюсь в прошлое и нахожу там румынку Лору, научившую меня раздевать женщин.
 Очень важно правильно струсить трусы. Если у вас есть женщина, то это еще не значит, что вы умеете извлекать из нее удовольствия. Женщина – это инструмент, которым надо уметь орудовать.
 Этот инструмент вы можете использовать для самозащиты, направляя его на ваших врагов, а можете – для приготовления пищи или уборки помещений. Инструмент этот многофункционален. Но сложнее всего – это научиться на нем играть, извлекая наслаждения и удовольствия. Прежде всего, предупреждаю я вас, инструмент должен быть хорошим, хотя иногда можно играть и на плохом инструменте.
 Свой инструмент нужно любить и за ним ухаживать. Я не стану сравнивать здесь женщину со скрипкой, гитарой или виолончелью. Уверен, это делали уже многие. Я сравню здесь ее с тем единственным музыкальным инструментом, на котором я умею играть – с сибирским шаманским бубном.
 Бубен – один из древнейших, а быть может, и наиболее древний музыкальный инструмент человечества, поэтому такого сравнения он достоин. Бубен используется шаманом для путешествий в другие миры, для достижения экстаза и транса. Чужое прикосновение его оскверняет, и тогда шаман или чистит его огнем, или добывает себе новый. Но вернемся к румынке Лоре.
 Когда по пути из Австралии в Европу преждевременно щелкнул ластами профессор Фриденсрайх Хундертвассер, у которого я учился в Венской академии художеств, на его место взяли молодого художника Шмаликса – родного брата интендата австрийского государственного телевиденья.
 Австрия – страна карликовая и почти каждый день там случаются подобные неожиданности. Например, вы совершенно случайно можете выпить кофе в каком-нибудь венском кафе за одним столиком с сестрой самого канцлера. А еще там все со всеми в родстве и родственные связи определяют многое, от карьеры и политики, до самой точки.
 Шмаликс, не найдя себя в Австрии, уехал когда-то в Америку, постепенно обосновавшись в Лос-Анджелесе. Там он и вегетировал многие годы в качестве художника, пока в Вене ему не устроили профессуру в Вене.
 Фамилия Шмаликс происходит от немецкого слова "schmal", т.е. узкий. Шмаликс эту фамилию оправдывал, хотя и старался быть широким. Широким жестом, например, он выбросил все тропические растения, закупленные профессором Хундертвассером для мастерских – лианы, пальмы и всякие прочие диковины, вместе с системами искусственного орошения и освещения. У Хундертвассера было двенадцать студентов по числу апостолов Христа. Шмаликс же взял себе сразу шестьдесят и принялся оставшихся в мастерских от своего предшественника студентов просто-напросто выживать.
 Всего лишь за несколько недель из райской оранжереи мастерская на площади Шиллера превратилась в банку рыбных консервов, настолько перегруженной она оказалась. В один прекрасный день, придя в Академию, я обнаружил, что мое место-поместье урезано новой властью до смешного, а за моим рабочим столом, задвинутым в угол, сидит пухленькая блондинка.
 Я бросился за помощью к ассистенту.
 – Новому профессору нужны места для его студентов, поэтому вам придется делить ваше место с Лорой. И вообще, херр Яременко-Толстой, вам уже необходимо подавать на диплом! Идите, и хорошенько подумайте.
 Я вернулся назад и стал думать. Лоре было лет восемнадцать. Своей толстой попой она плотно сидела на моем стуле и что-то сосредоточенно чертила в блокнот. "Выжить мне ее не удастся" – трагически констатировал я, – "значит, мне остается ее только выебать".
 Однако выебать Лору оказалось делом нелегким. Я ухищрялся несколько месяцев, в конце концов, мне пришлось пригласить ее в Лондон, где у меня с Гадаски в то время был небольшой дом на окраине неподалеку от Гринвича.
 На приехавшей в Лондон Лоре были голубые джинсы, которые я и стал с нее стягивать в комнатке второго этажа с видом на стадион "Чарлтон Атлетик". Расстегнув молнию, я неуклюже тыкался и мыкался, пытаясь стащить их то с одной стороны, то с другой, нетерпеливо просовывая руку то к пизде, то к жопе, а в итоге – за десять минут стараний не продвинулся ни на сантиметр. Джинсы слезать не хотели.
 – У тебя что, никогда не было женщин? – презрительно бросила мне в лицо восемнадцативешняя Лора.
 – Да, вроде бы, были, – смущенно промямлил я.
 – Тогда, так! Слушай сюда. Я соглашусь с тобой поработать, но за это ты отведешь меня завтра в музей восковых фигур мадам Тюссо.
 Дело в том, что почти все музеи в Лондоне, и Национальная Галерея, и галерея современного искусства Тэйт, и Бритиш Мьюзеум – бесплатные, а музей восковых фигур мадам Тюссо и музей Шерлока Холмса – платные, причем вход туда стоит недешево. Но в тот момент все это не имело для меня ни малейшего значения – я хотел одного. В тот момент я хотел Лору. Но для этого мне нужно было снять ее проклятые джинсы!
 – Все очень просто, – снисходительно сказала румынка, поднимаясь с дивана, – дай мне твои руки. Так. Расстегнув джинсы, ты просовываешь руки вот здесь, справа и слева ласково по бокам под трусы и джинсы как можно глубже, а затем резким движением дергаешь вниз. Большие пальцы при этом можно использовать как крючки. Трусы всегда захватывай вместе с джинсами. Так, давай, пробуй! Хорошо, а теперь еще раз! Отлично, ты делаешь успехи! Запомни, трусы ты захватываешь вместе с джинсами. Рывок должен быть быстрым – полсекунды. Рывок – это самое важное. Когда мне так делают, я сразу же становлюсь мокрой, именно за эти полсекунды, даже если до этого я не хотела, я начинаю хотеть за эти полсекунды! Полсекунды, запомни – полсекунды. Насколько глубоко ты срываешь джинсы – до щиколотки или до колена, это не важно – важен рывок! Ну, хватит, теперь снимай их полностью. Завтра будем тренироваться еще…
 И, немного подумав, добавила:
 – При условии, что послезавтра ты отведешь меня в музей Шерлока
 Холмса.




 Глава 31. ШТРАУС. ТРЮКИ С ФАКСОМ. МЕРТВЫЙ РЕБЕНОК.


 Очнувшись из временного забытья, я сталкиваюсь лицом к лицу с Пией Линдгрен. Лицо ее слегка перекошено болью, а не улыбающееся, как обычно. Я знаю – это я сделал ей больно! Этой болью оно даже светится, излучая ее на высокую металлическую сетку, отделяющую крышу немецкого консульства от соседнего дома, чтобы никто не перелез. Крышу немецкого консульства на Фурштатской видно из моего окна через крышу низенького домика на Чайковского 75. Сейчас она находится на уровне моих глаз. Рядом с лицом Пии – белеет бледное лицо гипсовой амазонки, стоящей на подоконнике.
 Через два-три дня луна будет совсем полной. Но сейчас она еще немного непропорциональна. Я скачу на лошади Пржевальского прямо ей навстречу, и волосы у меня немножечко шевелятся и поднимаются дыбом, словно от какого-то грядущего ужаса. А, может, я и есть сам Пржевальский? Надо спешиться и сделать привал, отдохнуть. Я делаю привал рядом с Ольгой. Она играет моими волосами, гладит рукой мое вспотевшее от долгой скачки лицо.
 Но цель еще далека. Я ставлю ее к окну. Она задирает правую ногу и кладет на подоконник колено, так мне будет удобнее на нее вскочить. Я внимательно примеряюсь, и вскакиваю. Все идет как по маслу. Можно продолжать путь.
 Локтями и грудью Ольга лежит на новом подоконнике немецкой фирмы "Кевал" лицом к гипсовой голове амазонки и горшочку с цветком. В свете полнеющей луны все это выглядит красиво. Прямо перед нею – маленький бюстик Штрауса, вытесанный из осколка белого тирольского мрамора. Его я еще не успел ей показать.
 – Кто это? – спрашивает она.
 – Это твой подарок.
 – Какой красивый мужчина!
 – Это Штраус. Скорее возьми ноту! Любую, я сейчас кончу.
 В одиннадцать Ольга начинает собираться. Она не собирается оставаться на ночь. Она собирается уходить. Ей надо с утра на работу, поэтому ей удобней ночевать дома.
 – А мы так и не выпили зеленого чая! – замечает она. – И даже не перекусили.
 – На все нам не хватило времени, но мы это можем делать сейчас.
 – Давай сделаем это на улице. Еще наверняка что-нибудь открыто.
 Ты пойдешь меня провожать, а заодно мы можем куда-нибудь зайти.
 Мы выходим в теплеющую весной ночь. Идем прямо до перекрестка с проспектом Чернышевского. "Колобок" на углу уже давно закрыт, он работает только до двадцати одного часа. Мы поворачиваем направо. В нескольких шагах от нас желтым лунным светом горит вывеска "Hard Rock Cafe".
 – У них есть кухня? – спрашивает Ольга.
 – Не знаю, но лучше нам не туда, – говорю я, интуитивно боясь нарваться. – Давай пойдем на Литейный. Там есть "Кошкин Дом", открытый 24 часа.
 Мы разворачиваемся на 180 градусов и возвращаемся на Чайковского, у "Колобка" поворачиваем в сторону Литейного проспекта.
 В "Кошкином Доме" берем себе по салату, Ольга выбирает себе Столичный, а я себе салат с крабовой палкой. Пьем сок. Алкоголь я не употребляю уже шесть дней.
 – В конце апреля я еду в Будапешт, – говорит Ольга. – На конференцию. Мне нужно подготовить доклад по-английски. Я люблю Будапешт, год назад я проучилась там год в университете Джорджа Сороса. Сейчас я полечу туда на неделю.
 Бабушка исчезла. Я тоже больше ей не звоню. Позвонила Фира и дала мне телефон Гульнары. Она с ней уже предварительно поговорила. Цены у Гульнары, как и у бабушки. Я начну с ней массаж со следующей недели. Сегодня должен звонить Хайдольф, он получил приглашение и идет в посольство за визами. Билеты они с Кристиной уже купили на вторник 9 апреля, а обратно полетят 15 на Пасху. По срокам все вроде бы удобно. Теперь самое главное, чтобы не возникло проблем в посольстве.
 – Толстой, – раздается в трубке. – Я звоню с мобильного, я сейчас у русского консула – он хочет с нас по сто долларов за визы! Что мне делать? Ты же сказал, что по культурному обмену с нас не должны брать деньги!
 – Конечно же, не должны, есть такое положение, я это знаю абсолютно точно. Кроме того, у тебя ведь приглашение от Государственного Русского музея, ты идешь по официальной линии! Он что – поц? Дай, я с ним поговорю!
 – Толстой, он не хочет!
 – Спроси, что ему нужно, кроме денег.
 Через минуту Хайдольф перезванивает опять.
 – Он сказал, что если ты в течение получаса пришлешь ему официальное отношение по факсу, тогда он этот вопрос рассмотрит.
 – Хорошо, говори мне номер.
 Я достаю бланк представительства Международной ассоциации искусствоведов в Санкт-Петербурге, свободным куратором которой я являюсь, и составляю письмо русскому консулу в Вене. Пишу, что Хайдольф и Кристина – большие друзья русского народа и так далее, и так далее. Подписываю, вставляю в факс, набираю номер. Попадаю не на факс посольства, а на частный телефон какого-то австрийского дяденьки. Звоню на мобильник Хайдольфу. Говорю, что номер не тот.
 – Хорошо, сейчас я зайду к нему в кабинет снова и выясню.
 Через две минуты он перезванивает.
 – Толстой, номер верный – посылай опять!
 Опять набираю номер, и снова попадаю на австрийского дяденьку, уже начинающего гневаться. Переспрашиваю его номер. Номер совпадает, но это не номер русского посольства.
 Перезваниваю Хайдольфу.
 – Номер не тот.
 – Хорошо, делаю еще одну попытку.
 Через минуту:
 – Толстой, записывай правильный номер, он сказал, что ошибся.
 Факс удачно проходит. Теперь остается ждать результатов.
 Через двадцать минут новый звонок.
 – Ну, все – получил. Он очень смеялся над письмом, особенно – его привела в восторг твоя подпись. Он бегал по посольству и ее всем показывал. Затем пришел и сказал: "Хорошо, если за вас так просят, тогда можете заплатить половину!" Я заплатил. Спасибо тебе, Толстой, я рад и этому! После такой-то нелегкой схватки с этим хитрым наместником КГБ, это тоже победа!
 – Это не совсем победа, это – компромисс. Но я тебя поздравляю тоже. Видишь, Хайдольф, моя подпись имеет вес!
 Слава Богу! Вопрос решен. Буду встречать Хайдольфа во вторник. А почему смеялся русский консул, я знаю. Подписываться "Яременко-Толстой" для меня слишком длинно, поэтому я подписываюсь сокращенно "Я-Толстой".
 Решив вопрос с Хайдольфом, я связываюсь по SMS с Пией и предлагаю ей вместе провести уик-энд. Она согласна. Я должен прийти к ней в семь. Я собираю грязное белье в большой пластиковый пакет. Нужно воспользоваться случаем и все постирать. У меня уже практически не осталось ничего чистого.
 – Сегодня у меня будут гости, – сообщает мне Пия. – А чем ты занимался последние дни? Ремонтом?
 – Да, а еще я купил себе цветок и заказал два больших зеркала. А что делала ты?
 – Вчера с Лизой мы были на презентации в отеле "Астория". У нас в консульство всегда приходит много приглашений на презентации, концерты, театральные премьеры, но никто, кроме Лизы, туда не ходит. Иногда, но редко, я тоже хожу с ней.
 – Ты можешь приносить часть приглашений мне, они ведь все равно пропадают, а так бы я ходил везде с художником Будиловым. Тебя мы тоже будем иногда брать с собой.
 – Посмотрим. А когда ты меня познакомишь с твоим другом
 Будиловым? Ты уже знаешь некоторых моих друзей, а я, кроме твоего лондонского друга, твоих друзей не знаю. Можешь приводить его сюда.
 – Хорошо, но лучше, если мы с тобой сходим к нему. Тогда ты сможешь посмотреть его картины. Он интересно рисует ос и расскажет тебе их историю. А вы долго были вчера в "Астории"?
 – Не очень, часов до девяти. Потом мы зашли еще в "Hard Rock
 Cafe" и просидели там до двенадцати.
 – Вы были вчера в "Hard Rock Cafe"?
 – Да, мы с Лизой пили там пиво.
 К восьми начинают сползаться гости. Это все исключительно финны. В кухне у Пии стоит ящик красного вина, купленный в duty-free. Это "Sangre del Toro" – очень хорошее и недешевое испанское вино, название которого в переводе означает "кровь быка". К каждой пробочке каждой бутылки приделан пластмассовый маленький бычок. Жалко, что я не могу пить. Очень хочется, но буду держаться.
 Что за повод для праздника я не спрашиваю, но подозреваю, что мы будем обмывать машину. Кроме уже виденных мною финнов, появляется два ранее не виденных мной лица. Это директор финской школы и его жена, работающая в школе учительницей. Как я понимаю, кроме нее, и ее мужа других учителей в финской школе больше нет. Вообще, в школе всего четырнадцать учеников, четверо из которых – дети директора.
 Директор неплохо говорит по-русски. Его жена почти совсем не говорит и не понимает. Этот скользкий и неприятный тип сразу же начинает задавать мне какие-то гаденькие вопросики. Зажав меня в кухне, он не хочет от меня отстать, рассказывая о своих мещанских проблемах. О том, как плохо ему жить на Ленинском проспекте, в то время, когда все остальные финны живут в центре.
 – А почему ты не живешь в центре?
 – Для нас это слишком дорого. На Ленинском проспекте мы платим за четырехкомнатную квартиру стопятьдесят долларов, а в центре такая квартира будет стоить триста или пятьсот.
 – А сколько платишь за квартиру ты? – спрашиваю я пробегающую Пию.
 – Я не знаю, у меня просто высчитывают из зарплаты какую-то сумму. Думаю, это – как и у всех наших дипломатов – пять процентов от того, что зарабатываешь.
 – А я – не дипломат, – жалуется директор, – мне хуже. А еще у меня большая проблема. У нас четверо детей и мы плохо помещаемся в машину. Каждый день дети растут, и нам в машине становится все тесней и тесней. Нужно купить новую машину, но я не знаю, какую. Обязательно такую, чтобы туда могла влезть вся моя семья. Эта проблема не дает мне спать уже полтора года.
 – Мне бы твои проблемы! – говорю я. – А почему бы, тебе не купить
 Крайслер Вояджер. Это отличный автомобиль на восемь посадочных мест, объемом салона 6 квадратных метров. Мы купили такой для нашей австрийской фирмы.
 – Какая хорошая идея! – радуется директор, и тут же восторженно обращается к своей жене по-фински с длиннейшим монологом, из которого я могу вычленить лишь два понятных мне слова – "Владимир" и "Крайслер Вояджер". Затем он бросается к толстой претолстой женщине, которую я уже коротко описал в одной из предыдущих глав, и тоже ей что-то торжественно говорит, и снова я ловлю два понятных мне слова – "Владимир" и "Крайслер Вояджер".
 Подкинув ему столь гениальную идею, мне, наконец, удается от него отделаться. Но не тут то было! Вместо него на меня набрасывается его супруга. Она говорит по-английски. По-моему, они решили, что я сказочный источник чудесных идей, и что им надо их все из меня выжать.
 В какой-то момент к нам присоединяется уже изрядно напившаяся Пия. Ей тоже хочется со мной беседовать. Говорить же из-за жены директора нам приходится по-английски, а английский Пии мне понимать трудно. Она говорит с таким чудовищным финским акцентом, что мне нужно сильно напрягаться для его понимания. В финском языке практически отсутствуют интонации. Английский же – язык интонационный.
 Когда Пия говорит безинтонационно по-русски, это выглядит очень красиво, я бы даже сказал – секси. Для русского языка с его текучестью это совсем не проблема. Но для английского языка это просто настоящая катастрофа. Большинство финнов знают об этой особенности, поэтому стараются говорить по-английски с интонациями. Тимо и Лизе, например, это удается прекрасно. Пия же за собой просто-напросто не следит. Особенно, когда она пьяная.
 Я беру со стола оставленные на нем солнцезащитные очки фирмы "Gucci". Очки принадлежат Пие, она носит их в солнечную погоду. Вчера и сегодня на дворе как раз было тепло и ясно. Сняв свои очки, я надеваю солнцезащитные, чтобы никто не заметил в глазах моих смертельной скуки от беседы с женой директора финской школы.
 – Владимир, – вдруг говорит Пия, – я хочу сказать тебе что-то важное.
 Я многозначительно показываю взглядом на директорскую жену.
 – Она может слушать, она это уже знает.
 Жена директора школы кивает при этом, как китайский болван.
 – Я хочу рассказать тебе о моем бывшем новозеландском друге.
 – А, эта история с негром? Но ты ведь мне ее уже рассказала.
 – Нет, это другая история. Еще более ужасная!
 Неожиданно она начинает плакать.
 – He was a Dad of my dead born Baby! – всхлипывая, произносит она.
 – Что-что, Пия? Надеюсь, я правильно тебя понял? У тебя рождался мертвый ребенок? – говорю я, от волнения сразу переходя на русский.
 – Владимир, мне так не везет, моя жизнь – это сплошные муки. Я была несчастна со своим мужем. Он был неудачником, и ненавидел людей. Когда я четыре года работала в посольстве в Вильнюсе, он сидел дома и готовил кушать. Конечно, в Литве ему, как финну, трудно было найти какую-нибудь работу, но он даже и не искал. Потом у меня был новозеландский друг, он был такой молодой, я его очень любила. А он повез меня в Лондон и отдал негру, который меня изнасиловал. Я думаю, все знали, что этот негр насилует женщин. И он, наверняка, это тоже знал!
 – Мой друг Гадаски сказал мне по телефону, что об этом негре много писали. В Лондоне был громкий процесс. Этот гнусный негр долго еще просидит в британских тюрьмах!
 – Но самым ужасным было то, что от своего новозеландского друга я была беременна. Он не хотел ребенка. Я училась тогда в Лапландии, у меня уже был Кай, и я не хотела одна воспитывать еще одного ребенка. Мне пришлось сделать аборт. Для меня это была страшная травма. Я до сих пор не могу себе это простить!
 – Успокойся, не надо плакать. Значит, ты сделала аборт? А уж я-то думал, что у тебя родился мертвый ребенок. Знаешь, это все-таки не одно и тоже!
 – Владимир, – с протяжным воем выводит она, – я, может быть, буду любить тебя всю свою жизнь, но мы никогда не будем с тобой вместе!
 – Что? О чем ты говоришь, Пия? Немедленно прекрати!
 – У нас не будет детей…
 – Стоп! Запомни раз и навсегда – мы будем вместе, и у нас с тобой будут дети! Я ни за что не позволю, чтобы ты делала аборты! Слышишь?
 – Да, но мы все равно не будем вместе. Никогда – никогда! Я знаю, я чувствую…
 – Откуда ты можешь это знать? Мы будем с тобой вместе, вот увидишь! Да мы и так с тобой вместе, черт возьми! Чего же ты еще хочешь?
 – Нет, Владимир, мы не будем вместе, но я буду тебя любить. Всю мою жизнь…
 Я тщетно пытаюсь ее успокоить, но больше всего мне хочется съездить по роже сидящей рядом и "с пониманием" улыбающейся супруге директора финской школы.
 Когда гости уходят, Пия валится на диван в гостиной и глубоко засыпает. Она мертвецки пьяна. Из своей комнаты приходит с одеялом Кай и уютно устраивается у нее в ногах.




 Глава32. BLACK OUT.БЕГСТВО. ПОЕЗДКА В РЕПИНО.


 Я тоже пытаюсь найти себе место, чтобы устроиться на ночь. А еще мне было бы неплохо сбросить стресс. Лучше всего стресс сбрасывается с гормонами. Я подхожу к храпящей, словно совхозная свинья Пие и пробую совершить с ней половой акт. Бесполезно. Мне даже не сдвинуть ее с места. Я предпринимаю попытку стащить ее на пол, так как на диване в ногах у нее спит Кай, и мне оттуда не подступиться, но безрезультатно.
 Во сне Пия начинает отбрыкиваться, удары достаются сонному Каю. Он что-то кричит по-фински, инстинктивно уклоняясь от тяжелых пят матери, способных выбить душу из гиппопотама, но при этом цепляется за диван и не уходит, этим как-то интуитивно ее от меня охраняя. Кай в свои девять лет ревнует меня к матери, и я нахожу это естественным.
 Потерпев сокрушительную неудачу, я ухожу спать в спальню. Ложусь на кровать, но мне мешает луна. Она светит через прозрачную гардину и не дает спать. Тогда я вспоминаю о пластиковом пакете с грязным бельем и решаю зарядить его в машину.
 Зарядив белье в машину, я включаю программу и иду на кухню. После попойки там скопилась куча грязной посуды. Насколько мне известно, Люда появится только в понедельник и нам придется провести все выходные в таком гадюшнике. Ведь Пия посуду не моет. Значит, ее нужно вымыть мне. Сделать доброе дело, чтобы задобрить духа квартиры. Я закатываю рукава рубахи и принимаюсь за дело.
 Вымыв посуду, я все убираю, вытираю разлитое на столе вино, собираю по комнатам пустые бутылки и банки. Пия спит, как убитая, и ничего не слышит. Закончив уборку, я сажусь передохнуть. Но, вдруг, возле микроволновой печи я замечаю финский пирог. В Финляндии тоже есть пироги и финский пирог называется тоже "пирог", тем же словом, что и русский. Кто у кого позаимствовал это слово – финны у русских, или русские у финнов, не знаю, но факт остается фактом – пирог, он и в Финляндии пирог!
 А сейчас передо мной лежит финский пирог с рисом. Он весь из себя довольно оригинальной формы. Пия привезла их с собой целый пакет, а теперь остался один – последний, надо его съесть. Я откусываю кусок, но холодный пирог не такой вкусный, как горячий, поэтому я решаю его нагреть. Ставлю на тарелочке в микроволновую печь, вижу, как побежали на электронном табло красные секунды, и – бамс! В квартире вырубается свет.
 Наверное, я перегрузил сеть. К двум постоянно работающим холодильникам я включил стиральную машину, а затем еще микроволновую печь. Другого результата можно было и не ждать. Теперь нужно найти электрораспределительный щит. В темноте методично обследую прихожую, затем выхожу на лестничную клетку. Электрораспределительный щит и счетчики там, но они закрыты хитроумным замком. Мне туда не попасть.
 Признав свое полное поражение, я решаю отступать. Здесь мне больше делать нечего. Всего хорошего, Пия Линдгрен! Прощай! Наверное, нам действительно не надо быть вместе, ты оказалась права.
 Это знак! Мне надо линять, не затягивая агонию чувств.
 Сосредоточенно одевшись в темноте, я захлопываю за собой дверь снаружи и длинными прыжками ухожу по лестнице, оставив заложниками свои рубашки, штаны и простыни, запертые в стальном барабане стиральной машины марки АЕG с вертикальной загрузкой, ввезенной из Финляндии без таможенных пошлин.
 Кроме них на кухне в микроволновой печи остается лежать на тарелочке мною надкушенный и уже чуть-чуть подогретый финский пирог с рисом. Ах, вот бы сейчас вернуться и его съесть! Но дверь захлопнута, и дорога назад закрыта. Прощай, мой маленький пирожок, тебя завтра выбросят в мусорное ведро, ведь кем-то надкушенным никто тебя есть не будет!
 Придя домой, прежде чем лечь спать, я набираю короткий текст-мессидж Пие: "I wanted to wash my clothes and did black-out in your flat. Please, forgive me! Wla"
 Я просыпаюсь в половине десятого и иду гулять. На улице солнечно и прекрасно. Снег быстро тает, и температура поднимается прямо на глазах. К двенадцати уже явно около пятнадцати градусов тепла. Проходя по Моховой, захожу к Будилову. Он дома. Сообщаю ему радостную новость о приезде Хайдольфа, с которым он знаком по Вене. Прежде всего, радую его тем, что Кристина с Хайдольфом будут жить у него, и он сможет на этом чуть-чуть заработать. Сразу же договариваемся на вторник вместе ехать в аэропорт.
 В начале первого начинает звонить мой мобильный телефон. Я уже давно перестал отвечать на его звонки, это слишком дорого, и использую его исключительно для приема и отправки текстов. Но тут, вдруг, меня что-то дергает, и я нажимаю на кнопку приема звонка. В трубке встревоженный голос Пии:
 – Это я. Ну, приходи сюда!
 – Хорошо, приду.
 Конец связи. Очень короткий разговор. Почему она позвонила? Что случилось? Почему не могла послать SMS? Это ее первый звонок. Раньше она мне не звонила ни разу. Она упорно отказывается записать себе мой телефон под тем дурацким предлогом, что она никогда не звонит мужчинам. В такое невозможно поверить, когда это говорит тридцатидвух летняя женщина с ребенком, побывавшая замужем и делавшая аборты, живущая одна в чужой стране. Звонила же она негру, чтобы выяснить, нет ли у него Спида?
 Но вот, она свой мнимый принцип, кажется, нарушила. Это что-то значит. Что-то серьезное. Наверное, это все же разрыв! Скорее всего, она швырнет мне в лицо ворох мокрого мыльного белья, вынутого с утра из стиральной машины. А, может, она ночью во сне убила ногой Кая? Какой кошмар! По дороге на Робеспьера я постепенно начинаю склоняться именно к этой версии. Сейчас она спросит меня, что ей делать с трупом. Зачем я иду? Не лучше ли пойти в "Дом книги" и полистать там произведения совков-чернушников вроде "Сальной голубизны" и "Подпорченных генераторов"?
 Она встречает меня на пороге одетая в желтое гофрированное платье цвета луны. Посреди прихожей стоит легкая металлическая сушилка с развешанными на ней моими выстиранными шмотками. Она смотрит мне в глаза виноватым взглядом побитой собаки и начинает отступать назад.
 – Ну, помогай мне!
 Так же медленно, как она от меня отступает, я начинаю на нее наступать. Короткими шагами шаг за шагом. Она отступает в спальню. Я протягиваю руку вперед и резким движением задираю ей платье. Под ним ничего нет, только рыжая, коротко стриженная пизда.
 Я грубо толкаю ее на кровать, завязываю ей голову подолом, чтобы она ничего не видела, а могла только дышать через тонкую желтую ткань, и достаю хуй. На его подрагивающем конце застыла кристальная капелька купперовой жидкости – драгоценной мужской смазки, статистически выделяемой лишь пятью процентами хуев мужского рода. Большим пальцем правой руки я равномерно размазываю эту капельку по головке, которая сразу же начинает блестеть в солнечных лучах золоченой луковкой кафедрального собора.
 Пия покорно лежит под платьем и ждет, согнув в коленях и раздвинув ноги. Передо мной только ее пизда. Женщина без головы. Как это, оказывается, возбуждает! Ее пизда ждет, она не видит и не знает, что происходит вокруг, но она готова к тому, что рано или поздно что-то все-таки должно произойти. Я раскрываю ее руками, как огромную раковину, это не преувеличение, пизда у Пии действительно огромна, и залезаю туда хуем.
 Сегодня я буду ебать ее без гондона. Мое лечение подошло к концу. Нужно приступать к миссии! Отныне я буду заполнять это бездонное отверстие своей спермой, до тех пор, покуда из него не полезут дети. Рыженькие или смугленькие, мальчики или девочки – здоровые дети сибирского человека-оленя и финской женщины-ведьмы. Новое, наглое, ебливое поколение русско-финских детей. Их грядущее появление я приветствую пушечным огневым салютом, радужным залпом, искрами рассыпающимся в моих плотно закрытых глазах.
 – Пия, где Кай? Он остался жив? Я помню, как ночью во сне ты била его ногами.
 – Прости, я была очень пьяной. Утром у меня было такое похмелье.
 Я посылала тебе четыре текст-мессиджа, очень хороших.
 – Странно, я не получил ни одного. Может, снова какие-нибудь проблемы с SMS-сервером Северо-Западного GSM?
 – Потом я очень испугалась, что больше никогда тебя не увижу, и стала тебе звонить.
 – Я как раз был у Будилова, и сразу к тебе пошел. А куда, все-таки делся Кай?
 – Он у Телы. Я сейчас буду туда звонить, чтобы он шел домой. Мы едем в Репино.
 Телу Паккасвирта, консула по социальным делам и здравоохранению я знаю уже хорошо. Она живет в одном из соседних подъездов. У нее есть девочка, возрастом чуть меньше Кая. Она часто бывает у Пии. Есть ли у Телы муж, я не знаю. По крайней мере, он не в России. Тела изумительно говорит по-русски. Она очень приятна в общении, рассудительна и, в отличие от всех остальных финнов, почти не пьет.
 – Владимир, ты будешь сидеть сзади! – заранее предупреждает меня
 Пия. – А Кай – рядом со мной, это его и моя машина.
 – Пия, ты говоришь глупости. Мне совершенно все равно, где сидеть. Мне даже лучше сидеть сзади, там больше места и при желании можно поспать.
 – До Репино тебе поспать не удастся, это не так далеко. Мы доедем туда минут за тридцать. Погуляем, и будем там где-нибудь кушать.
 Вдоль дороги мелькают березы и ели. Старые и новые дачи. Среди новых, построенных в безвкусном вкусе новых русских, для формирования которого понадобится, вероятно, не десять лет, как того хотелось бы, а все двадцать пять, видны две сожженные в период междоусобных войн.
 В какой-то момент мы поворачиваем и въезжаем прямо на пляж. Безусловно, ездить в России на большом внедорожнике приятно и удобно. Финский залив все еще покрыт льдом. Прямо перед нами летают дельтапланы. Далеко на льду видны скрюченные фигурки рыбаков. По берегу прогуливаются туда-сюда люди. На берегу под соснами деревянный ресторанчик с террасой.
 Кай сразу находит себе палку и бежит ковырять нею в мусоре-подснежнике, буйно полезшем из-под толстого слоя тающего снега с приходом весны. Русские дети тоже, как Кай, бегают с палками. А мы с Пией, взявшись за руки, гуляем словно чета пенсионеров.
 На песчаных буграх бабушки ломают ветки цветущей вербы, с раскрывшимися пушистыми почками, называемыми в народе "котиками". Сами кусты похожи на облезлую кошку, до того их уже ободрали. А их продолжают драть. Вот и Пия тоже подходит и протягивает свои рученки к нежным весенним побегам.
 – Пия, не надо, зачем ты это делаешь?
 – У нас в Финляндии люди тоже срывают эти веточки, чтобы поставить их в дом.
 – Ладно, если ты хочешь – рви! У нас в Сибири это считают дурной приметой – просто так ломать дерево. Но, как знаешь, только я тебе помогать не буду.
 Пия наламывает большой веник и радостно, как хвостом собака, помахивает им на ходу. Мы идем и болтаем.
 – Знаешь, Владимир, раньше это была Финляндия. Моя бабушка жила тогда в Выборге. Она любит рассказывать, как до войны, когда она была девушкой, она ходила гулять в выборгском парке, и как на нее смотрели мужчины. У нее есть фотографии. Она была красивой-красивой. Жаль, что после смерти отца она перестала с нами общаться.
 – Может быть, нам пойти что-нибудь съесть? Давай позовем Кая.
 В ресторанчике мы садимся на террасе. К нам походит официантка и дает карту меню с грузинскими блюдами. Я заказываю нам сок и хачапури.
 – Хачапури – это такие грузинские пироги с сыром, – объясняю я Пие.
 В город мы возвращаемся засветло. Забрасываем Кая домой, а сами едем в консульство за водой. Там поставлены мощные фильтры и поэтому все дипломаты набирают там воду. Пия берет четыре пятилитровые пластиковые бутылки – по две в каждую руку и открывает своим ключом массивные металлические ворота. Меня она оставляет в машине.
 – Тебе в консульство заходить нельзя, – категорически говорит она мне.
 Однако, вернувшись с водой, сменяет свой гнев на милость.
 – Я встретила Тимо. Он приглашает тебя зайти. Он живет в консульстве – у него здесь квартира.
 Против предложения Тимо я ничего не имею против, поэтому покорно вылезаю из машины и следую за Пией. Посреди небольшого заасфальтированного дворика стоит Тимо в синем рабочем комбинезоне и в высоких, резиновых, английских сапогах-веллингтонах.
 – Привет, Владимир! – громко кричит Тимо.
 – Привет, Тимо! Рад тебя видеть живым!
 – О, я вчера слишком много выпил! Нельзя мешать пиво с красным вином!
 – В Австрии это называют смертельной смесью.
 – Да, я действительно, чуть не умер. А сегодня вот решил себя наказать – решил вымыть свою машину. Это очень приятно – работать физически!
 – Главное – не надорваться!
 – Подождите минуту, я уже заканчиваю, и мы поднимемся ко мне пить кофе и смотреть телевизор. У меня здесь есть финское телевиденье, хочешь смотреть финское телевиденье, Владимир?
 Квартира Тимо находится на втором этаже. Она невелика – кухня, гостиная и спальня. В гостиной Тимо оборудовал домашний кинотеатр со всяческими звуковыми эффектами системы "Долби" и большим телевизором. Мы пьем кофе и едим какую-то сладость. Тимо очень нравиться хвастаться. Он искренне рад, что мы к нему зашли.
 – Завтра воскресенье. Приходите ко мне вечером смотреть видео.
 Владимир, ты видел фильм "Pulp Fiction" Квентина Таррантино?
 – Нет, слышал о нем, но не видел.
 – Приходи, посмотрим! Пия, возьми с собой Кая – во время сцен насилия мы будем запирать его в туалете, чтобы он их не видел, не то он потом не заснет ночью. Поставить музыку?
 – Что-нибудь финское.
 – Это не очень интересно, предупреждаю сразу.
 Провожая нас, Тимо показывает нам сауну, расположенную в помещениях первого этажа. Это самая шикарная сауна из всех, которые мне приходилось видеть. Я не скрываю своего восторга, и все внимательно разглядываю.
 – Пия, – толкаю я Пию, – давай будем сюда ходить! Тимо говорит, что это удобно.
 – Отстань, я не хочу смешивать свою частную жизнь с работой.
 Подожди, я лучше возьму тебя в Лаппенранту, и там мы пойдем в сауну.
 У моей мамы большая сауна.
 – Но ты же говорила, что у нее маленькая квартира.
 – Квартира маленькая, а сауна – большая!
 Из консульства мы едем на Петроградскую, на Сытный рынок. Покупаем там овощи для салата – помидоры, огурцы, лук и зелень. Пия берет еще три кусочка куриной вырезки и десяток яиц. Потом заезжаем на Некрасова в булочную на углу с Парадной улицей. В ней отовариваются многие фирмачи. Да и цены тут почти западные. Зато вкусный хлеб и большой выбор сдобы.
 У выхода из булочной стоит цыганской мальчик с протянутой рукой. Когда мы входили, его здесь не было. Пия лезет в карман и дает ему целых десять рублей. Я хочу ей помешать, но не успеваю. Надо будет объяснить ей вечером, почему нельзя что-либо давать цыганам. Но теперь уже поздно. Надо готовиться к худшему. Мы садимся в машину и возвращаемся к Пие домой.




 Глава 33. УЖИН. ПОЛНОЛУНИЕ. ТРЕТЬИ ПЕТУХИ. КРЕСТЫ.


 На ужин мы вместе готовим итальянский крестьянский салат. Вернее, готовлю салат я, в то время, когда Пия жарит куриную вырезку. Вместе мы готовим ужин. Итальянский крестьянский салат готовить не сложно, и я объясню как. Этому простому искусству я научился у пастухов Тосканы, когда путешествовал.
 Для приготовления салата необходимо иметь помидоры, сыр моцареллу, листья базилика и оливковое масло холодного побоя. Если моцареллы нет под рукой, то тогда подойдет любой белый сыр, желательно мягкий.
 Сперва надо порезать томаты. Резать их нужно тонкими колечками вдоль. Нарезанные таким образом, они раскладываются на большом, широком блюде или тарелке. Сверху режется сыр моцарелла. Затем кидаются листики базилика, желательно зеленого. А потом все поливается оливковым маслом. Салат можно еще солить, а можно и нет. Еще допускается набросать по краям зеленых оливков, но всякими прочими ингридиентами салат перегружать не стоит. Он должен быть прост, как и вся итальянская кухня.
 Едят итальянский салат под вино, обязательно с общего блюда, накалывая его компоненты на вилку, и, исключительно с белым хлебом. Оливковое масло и помидорный сок допускается вымакивать с блюда кусочками хлеба – чем-либо неприличным или некрасивым это не почитается.
 Вот такой вот салат я и готовлю сейчас, хотя вино я все еще пить не буду. Вино будет пить Пия. Она уже открыла себе бутылку "Sangre del Toro", и понемножечку к ней прикладывается. Мы перебираемся в гостиную, где и ужинаем на столе, после чего начинаем смотреть телевизор. В гостиной у Пии стоит средних размеров телевизор "Philips" и видеомагнитофон.
 Я замечаю у Пии кассету с финским документальным фильме о маршале Маннергейме и прошу разрешения ее посмотреть.
 – Давай, посмотрим, – сразу же соглашается она, – этот фильм мне дали на время, и сама я его еще не видела.
 Фильм полностью на финском языке, но я и так все понимаю. Меня, прежде всего, интересует документальная хроника – рассказ о независимости Финляндии, война с Советским Союзом, сдача Выборга, большой друг и союзник финского народа – Гитлер, горечь поражения, послевоенное время и похороны маршала Маннергейма. С той стороны все представляется иначе, чем с этой. Там своя, другая жизнь и своя, другая, на нашу не похожая, правда. И я не могу сказать, чтобы она была мне несимпатична.
 Я, в общем-то, ее понимаю. Почему бы и нет? Их правда, может быть, даже лучше нашей. У нас ведь была когда-то наша "Русская Правда" – старинный свод законов, в котором, например, определялись права "блядей" и "выблядков", и который местами был написан ставшими в наше время неприличными словами. Замолчали, забыли "Русскую Правду", а в итоге получили хуй, потому как ничего другого получить за это и не могли. "Хуй вам в жопу, козлы ебаные" – говорит запевка одной древней русской былины, да и как ты тут еще лучше скажешь?
 – Мы, финны, очень большие патриоты, – замечает мне Пия. – Я тоже патриотка. Ой! Так много плохого было между нашими странами, даже страшно подумать!
 – А давай, – предлагаю я, – устроим еще одну маленькую войну – в постели, и посмотрим, кто победит?
 Но она, опорожнив бутылку и насмотревшись пропагандистского кино, настроена серьезно. Она хочет со мной говорить. К любовным утехам она в данный момент однозначно не расположена.
 – Знаешь, мне сейчас не хочется секса, – сообщает она мне в спальне, – почти всегда хочется, а сейчас вот не хочется. И вообще я думаю, что мне лучше найти финского или шведского мужчину. Я не уверена, если это хорошо, что мы с тобой будем вместе.
 – Откуда такие мрачные мысли? Или это тот цыганский мальчик, которому ты дала десять рублей, забирал у тебя счастье?
 – Я часто даю в России деньги детям. Почему же я не должна была дать ему?
 – Дело в том, что цыганам давать ничего не надо. Это дурная примета. Считается, что они забирают счастье. И не имеет значения, что ты им дашь. Я проверил это на своей собственной шкуре. Однажды мы с художником-анархистом Энвером ехали на фестиваль "Бабье Лето" в пригородные Коломяги. У станции метро "Удельная" нам пришлось долго ждать автобус, и я купил семечки. Тут к нам подошла цыганка и стала просить. "Не давай ей ничего" – сказал мне Энвер, – "даже одной семечки". Когда он отвернулся, я из упрямства дал Цыганке именно одну семечку. Уже в Коломягах меня начало колбасить, я вдруг заметил, что начинаю говорить чужим, не своим голосом, и ничего не могу с этим поделать. Так выкручивало и колбасило меня еще больше недели, пока проезжавший через Санкт-Петербург тувинский шаман не снял с меня порчу. А у бабушки Будилова цыганка забрала жизнь. Бабушка это почувствовала и ему перед смертью сказала. Поэтому, если сегодня все обойдется, прошу тебя – ничего не давай цыганам!
 – Все равно, – говорит она, – я буду посмотреть себе другого мужчину. Финского или шведского. Если у меня кто-то будет, я тебе об этом сразу скажу, ладно?
 – Пожалуйста, прекрати немедленно нести этот бред, или же я тебя ударю.
 – Если ты меня ударишь, тогда я никогда не буду иметь с тобой дела.
 – Слушай, с тобой действительно что-то произошло. Ты говоришь каким-то чужим голосом! Это не твой голос! Мне страшно. Я боюсь.
 – Тогда уходи! Я хочу, чтобы ты ушел!
 – Хорошо, я уйду! – с этими словами я беру одно из одеял и ухожу в гостиную, где устраиваюсь спать на диване, и выключаю свет.
 Через несколько минут слышу шаги. В комнату входит Пия.
 – Почему ты не ушел?
 – Но я же ушел, я ушел спать в другое место.
 – Я хочу, чтобы ты уходил совсем!
 – Если я ухожу совсем, тогда я никогда больше не возвращаюсь!
 Она не знает, как поступить и что на это сказать, она поворачивается, и молча выходит. Я гляжу ей вслед, вздыхаю, и пытаюсь погрузиться в живительный сон.
 Просыпаюсь я часа в три ночи оттого, что на меня светит луна. Пробую заснуть еще раз, но не могу. Поэтому остаюсь лежать с открытыми глазами и думаю. Думаю о жизни, о Пие, о будущем. Что мне теперь делать и как быть? Думаю, думаю…
 И, вдруг, слышу – поют первые петухи.
 "Не может этого быть" – думаю я, – не может быть петухов в центре
 Санкт-Петербурга! Откуда им здесь взяться? Здесь ничего такого нет, где бы они могли жить." Но тут я вспоминаю, как, глядя недавно из окна кухни на виднеющиеся за Невой Кресты, я указал Пие на здание этой знаменитой, страшной тюрьмы и спросил, знает ли она, что это такое.
 – Конечно, знаю, – отвечала она, – это Кресты, тюрьма. Там бывает
 Ринне Урманс – наш консул по криминальной кооперации.
 – Погоди, погоди! Консул по "криминальной кооперации" звучит как-то странно.
 – Ну, тогда не знаю, как это будет по-русски. По-английски это называется "cooperation on crime prevention".
 – Ага, теперь ясно, и что же там этот Ринне Урманс делает?
 – Там сидят некоторые финские люди, которые здесь что-то нарушили, и он ходит посмотреть, чтобы у них все было в порядке. Он рассказывает, что заключенные лепят там очень интересные фигурки из хлеба. У него они даже стоят на рабочем столе в офисе. Его офис находится на Фурштатской 27, там у нас есть еще одно здание, принадлежащее консульству. Сейчас у нас три не очень больших здания, а мы хотели бы найти одно большое. Это было бы удобно.
 – А что еще рассказывает Ринне Урманс? О связях русской мафии с финской?
 – Нет, это он не рассказывает! Он рассказывает, например, что в
 Крестах есть подсобное хозяйство. Заключенные разводят там кур и свиней. Куры несут яйца. Но самим заключенным ничего не достается, все это съедает тюремное начальство.
 Когда мне вспоминается этот разговор, все сразу становится на свои места. Это же кричат петухи за Невой в подсобном хозяйстве страшных Крестов. Вот уже прокричали первые. А теперь начинают кричать вторые.
 И тут я слышу шаги, тяжелые, но осторожные, как бы крадущиеся. От их звука мне становится не по себе, и я с ужасом в сердце впиваюсь глазами в темный провал двери. Через несколько томительно-напряженных секунд на пороге появляется Пия.
 Вид у нее жуткий. Она полностью голая, волосы на голове всклокочены, рот широко открыт, а верхние зубы неестественно выпячены вперед. В ее глазах желтыми пятнами отражается луна, только это почему-то не круглые пятна, а треугольники острием вниз. Такими зловещими, желтыми треугольниками светятся в отблесках костра глаза таежного волка.
 Нешироко раскинув руки, как-то немного вперед ладонями, словно на ощупь, она неумолимо приближается ко мне, но меня, как мне кажется, не видит. И тут, наконец, кричат третьи петухи.
 От их крика она вздрагивает и останавливается, как вкопанная. Встряхивает головой, озирается по сторонам, и тут только замечает меня. Она подходит ко мне, откидывает одеяло и бросается вперед, нижней частью живота со всего размаху напоровшись на предусмотрительно выставленный мною вперед, жестко торчащий хуй. Она падает на него, как на кинжал, словно в анекдоте про грузина, который поскользнулся и упал на кинжал семь раз подряд. Но Пия падает на него не семь, не семнадцать, и даже не семьдесят, а, как минимум, целых семьсот или восемьсот раз. В концеконцов я добиваю ее выстрелом спермы в упор, от ударной волны которого она отлетает в сторону и бездыханно замирает, откинувшаяся на подлокотник. Только теперь я получаю возможность хоть как-то прийти в себя. Я внимательно смотрю на Пию, лицо у нее бледное, глаза широко раскрыты, кажется, я уже как-то писал, что во время оргазмов она их никогда не закрывает.
 – Ты еще жива? – осторожно справляюсь я.
 – Знаешь, ты самый настоящий кошмар! – елеслышно выговаривает она. – Я думала, у меня выскочит сердце.
 На улице почти совсем рассвело, время умываться и завтракать. Начальник Крестов на другом берегу Невы уже, наверное, ест яичницу с салом и запивает ее кофе. Наверное, скоро тронется лед. Все тает. Пробуждается сонная, северная природа. Когда начнут продавать первые лесные цветы, я куплю Пие букетик. Я еще ни разу не покупал ей цветы – не хочу покупать гвоздики и розы. Я жду. Женщинам нужно дарить дикие лесные цветы и дикую лесную любовь. Этому я научился в Сибири.
 Я выглядываю из окна на первых прохожих. Я вспоминаю минувшую ночь, радостно ощупывая свои руки и ноги. Я счастлив, что я жив и здоров. Мне хочется кричать и петь, празднуя свою блистательную победу. Но внутренний голос ядовито нашептывает мне, не давая расслабиться и позабыть об осторожности: "Да, ты – молодец, сегодня ты выиграл бой, но это еще не значит, что ты выиграл битву".
 "Заткнись, внутренний голос!" – говорю я ему. – "Дай насладиться мне этим благословенным днем, этим солнцем и этим городом! А уж там мы посмотрим, кто кого – мы ее, или она нас!"




 Глава 34. В ГОСТЯХ У ТИМО. ФИЛЬМ. МОРГУНЧИК И ВОЛОСЯК.


 В Таврическом саду царит полная благодать. На качелях и каруселях качаются дети. С лотка продают сладкую вату, а владельцы собак выгуливают своих четвероногих питомцев.
 Пия упакована в коричневую итальянскую куртку и очки фирмы "Gucci", от чего вся выглядит такой итальянской. Мне нравится ее look. В этой куртке она не кажется очень толстой, и мне с ней даже не стыдно гулять. Вообще, за последнее время она стала заметно худеть от секса. Это на самом деле лучше всего помогает. Секс – это единственный по-настоящему эффективный и необременительный метод для сбрасывания лишнего веса. Будь я доктором, я бы прописывал его женщинам.
 Кай хочет кататься на электромобилях, единственном аттракционе, который еще более или менее интересен. Пия хочет, чтобы мы катались все вместе. Она покупает билеты. Мы садимся в ржавые, замызганные машинки и вжик-вжик, ездим и сталкиваемся друг с другом и прочими катающимися.
 Сегодня утром мы ездили в "Ленту". Это большой супермаркет, типа западного где-то у черта на рогах. С нами ездила Тела, она-то и показала Пие дорогу. Я тоже не упустил возможности затовариться. Цены в "Ленте" нормальные, гораздо дешевле, чем в среднем по городу, а продукты – в основном финские, качественные. Пользуясь случаем, я делаю солидный запас кофе и сладостей фирмы "Fraizer". А также консервированного тунца, гороха и кукурузы. Живя на долгие годы Западе, я отвык тыкаться по магазинам, покупая в одном месте – масло, в другом – хлеб, в третьем – кофе, а в четвертом – колбасу. Я привык затовариваться, закупая все сразу, в крупных супермаркетах, набирая огромную корзину всего и надолго, а лишь затем докупая в лавках всякую недостающую мелочь. Шоппинг в супермаркете существенно экономит деньги и время.
 Накатав Кая на чем он только мог пожелать, особого разнообразия аттракционов в Таврическом саду все равно нет, мы едем на моторе в универмаг "ДЛТ", где Кай хочет купить себе карточки "Pokemon". После этого отправляемся пешком к аллее Адмиралтейского парка, где Пия договорилась встретиться с Мерьей. Торчащую у пока еще сухого фонтана Мерью мы замечаем сразу. С ней Йенни и еще чья-то финская девочка. Пия и Мерья посылают меня в гастроном за пивом "Туборг". Я все еще не пью, и мне скучно бессмысленно тусовать на фонтане с двумя полупьяными финскими бабами, усевшись задницей на его широкий железобетонный борт.
 С Мерьей мне всегда скучно. Хотя она и говорит по-русски, но с ней просто не о чем говорить. Своего финского мужа Мерья заела, доведя его то того, что он ее, в конце концов, бросил.
 Будучи еще совсем не старой и на морду достаточно миловидной, ей 36 лет, она не может найти себе никого сроком дольше, чем на одну ночь. Свой досуг, она занимает тем, что шляется по барам для иностранцев, иногда снимая себе там пьянчужку-финна, приехавшего в Россию надраться и не знающего, где переночевать. В Мерье есть что-то неприятное, жабье. Она – женщина тяжелая. Ни одному мужчине с ней не ужиться.
 Я вижу, как Мерья завидует Пие за то, что у нее есть я, а меня недолюбливает. Мне не нравится то, что Пия с ней слишком тесно общается. Но я ничего не могу поделать, я могу только смыться. Поэтому, найдя благовидный предлог, что мне еще надо куда-то зайти, я покидаю компанию детей и женщин, а сам возвращаюсь домой, договорившись, что Пия пришлет мне текст-мессидж, когда они нагуляются и снова будут свободны.
 Я сижу на полу и ковыряю в ушах польскими уховертками, купленными мной в аптеке по дороге домой за восемнадцать рублей. Польские уховертки – это небольшие пластмассовые трубочки-палочки синего цвета с накрученными на концах кусочками ваты. В прозрачной коробочке их целых сто штук.
 Вдруг, движимый неясным порывом, я встаю, открываю балконную дверь и выглядываю вниз. Перед консульством стоит Пия и машет мне рукой. Я тоже машу ей в ответ, бросаю использованную уховертку в мусорное ведро и спускаюсь на улицу в лифте.
 – Привет, я уже хотела послать к тебе Кая! Я отправила тебе три мессиджа и никакого ответа. В чем дело? Ты спал?
 – Нет, я ничего не получал, а на балкон вышел, можно сказать, случайно, просто почувствовал, что ты здесь стоишь. Наверное, что-то случилось с моим телефоном.
 – Да, потому что с моим – все в порядке. Мне кажется, я все пока получаю. Вот посылаю тебе сообщение еще раз.
 Она набирает и отправляет мне текст, и мы несколько минут ждем. Никакого сигнала. Тогда я посылаю ей текст. Она его получает. Связь в одну сторону есть.
 – Хорошо, – говорю я, – а теперь посылай мне ответ на мой мессидж.
 Она посылает, ответ приходит.
 – Все ясно, впредь посылай мне все мессиджи в форме ответа, Ок?
 – Ок! – говорит Пия. – Кстати, Лиза уже там. Они нас ждут.
 Смотри, вот кнопка звонка к Тимо, его фамилия – Лехтеля. Ты можешь приходить к нему, если хочешь, и набирать себе воду.
 На стене перед воротами действительно несколько кнопок. На одной из них написано "Timo LehtelД". Но сейчас Пия не звонит, она открывает ворота своим ключом и пропускает нас с Каем вперед.
 – Мы ездили обедать в ресторан "Красный дракон" на Петроградской.
 – Вот как? А я еще не обедал.
 – Владимир, мы будем пить кальвадос, ты говорил, что ты его любишь.
 – Да, Тимо, я люблю кальвадос, но сегодня я не хочу пить много.
 – Pulp Fiction – отличный фильм, я смотрел его уже несколько раз, но там есть сцены, которые нельзя смотреть Каю. Поэтому мы каждый раз будем отправлять его в туалет, – заявляет Тимо, нажимая кнопку "Play" на пульте дистанционного управления.
 Фильм нам приходится смотреть под крики Кая из туалета, справляющегося о том, когда же ему можно будет выйти. Несколько раз ему действительно разрешают это сделать, но большую часть времени он все-таки проводит там. Один раз к нему присоединяюсь я, но ненадолго, только чтобы пописать.
 Пока мы смотрим фильм, нас нещадно грызут комары. Маленькие городские комарики – летняя чума центральных районов, изрезанных реками и каналами. Удивительно, что в этом году они появились так рано, когда местами еще не сошел снег. Хотя у меня их пока нет. У Пии тоже.
 – Тимо, я знаю, чем ты занимаешься в консульстве! Ты разводишь здесь комаров, а затем распускаешь их по городу!
 – Нет, – смущается Тимо, – я здесь "office caretaker", по-русски это будет – завхоз.
 – Владимир, я больше не могу, – говорит Пия, убирая из-под меня свой таз, – я так когда-нибудь умираю. Мне надо всего несколько минут, а ты это делаешь часами. В следующий раз я буду сначала делать тебе оргазм рукой, а потом, пока еще твердый хуй, ты будешь делать оргазм мне.
 – Пия, это хорошо, что ты гиперсексуальная женщина, и что тебе легко получить оргазм, многие могли бы этому позавидовать, но все равно, мы так делать не будем. Тебе придется терпеть и наслаждаться последующими оргазмами.
 – Для меня – их слишком много. В какой-то момент я перестаю наслаждаться и начинаю умирать. Я не выдерживаю долго.
 – Это потому, что с тобой никто не работал. Я могу себе представить, как делают секс финские мужчины, как в фильмах Аки Каурисмяки – молча и быстро, словно роботы, всего несколько фрикций раз-два, и пошел!
 – Для меня это хватает.
 – Понимаешь, мужской оргазм, это совсем не то, что женский. Это так мало, почти ничего, маленькое секундное наслаждение, иногда значительно меньшее, чем сладкое опорожнение переполненного мочевого пузыря после выпитого пива, я бы даже сказал, что это не наслаждение, а скорее – снятие напряжения. И большинство мужчин, думает, что это малое и есть то все, чего они могут достичь. Для меня же важен процесс – ласки, слова, поцелуи, движение. Пожалуй, движение – это самое главное. В этом движении сконцентрировано истинное общение между мужчиной и женщиной, достижение взаимопонимания, обмен энергией и приведение ее в равновесие.
 – Ты говоришь непонятно. Я – финка, у нас это все просто. И вообще, мне надо спать. Тебе тоже. Пойдем!
 Она крепко хватает меня за хуй и, как осла в поводу, ведет обратно в спальню, из которой мы недавно ушли, дождавшись, пока не заснет Кай. Не смотря на то, что фильм он почти не видел, все время просидев в туалете, но ему все равно хватило и он боится теперь спать один. Сейчас он лежит, сладко посапывая, на спине, и крепко спит.
 – Хорошо, – говорю я Пие, – если ты не можешь делать мне оргазм, как надо, тогда делай его ртом.
 В ответ она тяжело вздыхает и наносит мне внизу несколько торопливых поцелуев.
 – Нет, я пока не могу! Я это делала только своему мужу. Пока что я к этому не готова. Извини, но тебе придется еще подождать.
 – Хорошо, а что ты тогда можешь?
 – Я же сказала, я могу делать тебе оргазм рукой.
 – Ладно, делай, что хочешь.
 Пие очень не терпится от меня отделаться и поскорей завалиться набок, поэтому она работает усердно, не покладая рук, то павой, то левой. А я закидываю руки за голову и смотрю в потолок. Я думаю о том, что сейчас произойдет. То есть, что происходит, когда происходит извержение спермы, и каков механизм всего этого процесса.
 Значит, так – в момент наступления оргазма хуй напрягается, поджимая яйца. Он похож на артиллерийскую гаубицу. Наконец, резко выскакивая вперед, он делает первый спермо-выстрел. Затем он слегка сжимается, отскакивая назад, как при отдаче. Потом он снова устремляется вперед и делает новый залп. И снова назад, и снова вперед. Быстро-быстро вперед-назад.
 Всего таких выстрелов или залпов бывает от трех до десяти. Я подсчитывал это специально. Очень редко бывает один, и то лишь при небольшом возбуждении или после сильного перепоя. Считать спермо-выстрелы и наблюдать за хуем в процессе их произведения далеко не так просто, как это могло бы показаться. Этим невозможно заниматься как во время обычного полового акта, так и во время онанирования, потому как для полноты наблюдений к хую не рекомендуется ничем прикасаться.
 Для достижения высоких результатов и проведения качественных исследований я рекомендовал бы "моргунчик" и "волосяк". Моргунчик – это кропотливейшая техника получения оргазма при помощи глаза. Мужчина должен лежать, а женщина, моргая ресницами, щекотать ему головку восставшего члена вплоть до самого извержения, при этом ей нужно быть внимательной, чтобы вовремя закрыть глаз, иначе его необходимо будет промыть водой.
 При моргунчике спермо-выстрелы можно считать без помех. Иногда для подсчетов используют волосяк. Классический волосяк – это довольно редкая, можно даже сказать, чисто национальная техника, распространенная преимущественно в Украине и на юге Краснодарского края.
 Для волосяка нужно брать женщину с длинными волосами. Мужчина должен лежать на спине. Женщина, расставив ноги, становится сверху над его головой лицом к хую. Распустив волосы, она упирается руками в колени, и, делая головой движения вперед-назад, вправо-влево, начинает хлестать волосами по хую. В это время мужчина для стимуляции и поддержания ритма дожен дрочить ей пизду палочкой или пальцем.
 Во время семяизвержения, когда в волоса попадает сперма и они спутываются, мужчина хватает их руками, заворачивая в них хуй, и старается наспускать в них как можно больше. Эта техника, впрочем, меньше подходит для счета.
 По правде сказать, волосяк практикуется из чисто прагматических соображений. Спущенная сперма втирается в волосы, а затем через пару дней смывается, после чего волосы женщин, практикующих волосяк, выглядят здоровыми и не секутся.
 Почувствовав, что усилия Пии скоро принесут результаты, я отрываю свой взгляд от потолка и перевожу на ее руки, в которые я себя отдал. В ее руках я вижу красную головку своего члена, возмущенного тем, что его используют не по назначению, и затем вижу, как не в силах больше сдерживать гнев, он плюет ей в лицо, поскольку по своей малости он не в состоянии дать ей пощечину.
 Я вижу, как она уклоняется, и как летят на спящего рядом Кая его несостоявшиеся братья и сестры. "Прости, Кай, я не хотел! Это все твоя мать, ведь могла же она, как герой войны Александр Матросов, заслонить амбразуру своей грудью, приняв весь удар на себя?"
 А движения глупой женщины становятся чаще, и вот она уже выжимает из меня последние капли, довольно утирая лицо тыльной стороной ладони. Я безвольно лежу, чувствуя себя использованным и опустошенным, совершившим грубую, неосмотрительную ошибку.
 Мужчина не должен доверять себя женщине, всецело полагаясь на ее волю и ее произвол. Он должен сам знать свою цель и неуклонно двигаться к ней сильными ритмичными толчками.




 Глава 35. ГУЛЬНАРА. О ВЕНСКИХ ТУСОВКАХ. ФРОЙЛЯЙН ДОРИС КРЮГЕР.


 С сегодняшнего дня я решаю интенсивировать свою жизнь, чтобы больше успевать. В России люди живут неспешно, как дохлые гусеницы. Я же привык жить интенсивно, много успевать, много делать. Ну и что из того, что я не на Западе, а в России? Пусть Россия, как женщина, подстраивается под мой ритм.
 Если при бабушке мой трудовой день начинался с массажа в одиннадцать, то теперь он начинается с девяти. В девять приходит ко мне Гульнара. Я все рассчитал четко – в семь тридцать я просыпаюсь у Пии, в восемь пятнадцать, умывшись и позавтракав, я провожаю ее на работу, приблизительно в восемь тридцать оказываясь уже дома. Полчаса у меня есть на раскачку для совершения первых звонков и проверки сообщений на автоответчике, а в девять можно уже и в бой.
 Чтобы нормально функционировать, я должен за собой ухаживать и себя любить. Это первый и самый главный принцип успеха, который многие почему-то игнорируют. Да, не спорю, это серьезный труд – ухаживать за собой и себя любить! Часто за обыденными делами на это не остается времени.
 Поэтому нужно себя заставлять. В этом деле важна железная дисциплина. И если ухаживать за собой я, в принципе, могу и сам, или же с помощью массажистки, то для того, чтобы себя любить, мне обязательно нужны женщины.
 Любить себя нельзя просто так, просто так собой можно лишь любоваться. Но, чтобы быть любимым женщинами, нужно самому их любить. Это то, что я называю эгоизмом. Если я люблю женщин, они любят меня в ответ, тем самым, доставляя мне удовольствия и услаждая мое честолюбивое эго.
 Гульнара оказывается приятной кавказской женщиной лет сорока пяти с орлиным носом и внимательными вороньими глазами. По образованию она юрист. Многие годы проработавши на Ленинградском заводе шампанских вин, она несколько лет назад была уволена по сокращению. Попробовала, как и ее брат, профессионально заниматься массажем. Окончила курсы, чему-то научилась у брата, впрочем, больше читая сама и черпая знания из собственного быстро растущего опыта.
 У Гульнары сильные, чувствительные руки, у нее нет детей и семьи, поэтому она всю свою энергию вкладывает в клиентов. То, что она профессионал высокого класса, мне становится ясно уже в начале первого сеанса. Она знает все точки и умеет их разминать. Гульнара лучше бабушки, хотя бабушка тоже была ничего, но Гульнара сильней, как физически, так и энергетически.
 Массируя меня, она рассказывает. О здоровье, болезнях и их лечении. Она знает все. Она как домашний доктор. Я рад, что Фира мне ее посоветовала. Это был удачный выбор, бабушка все равно так и не позвонила с тех пор, а прошла ведь уже почти неделя. Она делала Пие массаж во вторник, а сегодня уже понедельник.
 "Адье, бабушка!" – произношу я про себя с ударением на втором слоге на гласном "у", как это обычно делают иностранцы, – "будем надеяться, что ты не умерла, наша бедненькая, старенькая, маленькая, несчастненькая бабушка!"
 И так мне становится жалко бабушку, что аж плакать хочется, но Гульнаре я ни о чем этом не говорю, хотя тайная мысль когда-нибудь свести ее с Пией, у меня и возникает. Но Пие нужно дать сначала немного очухаться и случай с бабушкой постепенно забыть, лишь тогда напустив на нее Гульнару. Однако с Гульнарой ей, наверняка, не справиться. Есть в Гульнаре что-то демоническое и несокрушимое.
 Скорее всего, они подружатся. Ей понравится, как Гульнара рассказывает всякие байки о своих родственниках. Например, историю о том, как ее сестра печет хачаны. Сестра Гульнары тоже живет в Санкт-Петербурге, но занимается она не массажем, а печет хачаны. Она печет их без отдыха целыми днями с утра и до вечера, а другие женщины продают их на Финляндском вокзале. Руки у сестры Гульнары отекают от непосильной работы, но она, тем не менее, продолжает печь хачаны, потому что, если она перестанет печь хачаны, другим женщинам нечего будет продавать, а сами печь хачаны они не умеют, так как они русские, а настоящие хачаны могут печь только на Кавказе.
 – Я тоже умею печь хачаны, – говорит мне Гульнара, – когда-нибудь я приглашу вас к себе в гости вместе с Фирой и с ее мужем, и угощу вас хачанами.
 – Спасибо, – говорю я, хотя мне и невдомек, что такое хачаны.
 Надо будет спросить завтра у Фиры, когда приедет Хайдольф, она-то наверняка знает, и мне объяснит.
 В большом магазине "Строительные товары" на той стороне Кирочной я вижу хорошую финскую лампу. Это обычная лампа-блин, но она красного цвета, с кольцом-ручкой внизу под лампочкой и со скрученным спиралью проводом, способная растягиваться и стягиваться.
 То есть, висит этот блин под самым потолком и там что-то себе освещает, а ты протягиваешь руку, берешься за кольцо и тянешь его вниз, можно почти до самого пола, чтобы удобней было рассмотреть какую-нибудь деталь или складку на женщине, например. А когда он не нужен, ты его снова – вжык! – и он под потолком.
 А у меня еще веревочка на самой лампочке с малюсеньким механизмом приделана, значит, можно будет лампочку локально включить и выключить. Да и лампочка-то у меня красная, как раз в масть к красному блину-абажуру. Очень удачная покупка. Сегодня ночью я смогу опробовать ее с Ольгой.
 Ходить ко мне на ванны Пия больше желания не изъявляет, поэтому я купаю Ольгу. У нее в квартире ванна, конечно, есть, но квартира коммунальная, ванна в ней старая и засраная, поэтому принимать ванны в ней Ольга не решается, всегда принимая исключительно душ.
 Мы сидим с Ольгой в моей розовой ванной, в воде с растворенной в ней морской солью, и намыливаем друг друга душистым лавандовым мылом. Моя жизнь после хаоса переселения и репатриации на родину входит, наконец, в размеренный ритм.
 Подобно тому, как советский писатель Юрий Олеша выдвигал для себя лозунг – "Ни дня без строчки!", я выдвигаю для себя мой собственный – "Ни ночи без женщины!" и теперь буду неуклонно ему следовать, подобно тому, как следовал когда-то весь советский народ лозунгу – "Вперед, к победе коммунизма!" Ура!
 – Завтра прилетает Хайдольф, – говорю я, – а у меня еще остался ряд нерешенных проблем. И, самая важная – с переводчиком. Куда-то пропал Сергей Волгин, молодой архитектор, учившийся в Вене, который должен был бы переводить. Сергей живет где-то в Гатчине на даче, у него нет телефона, а сам он не звонит. Он даже еще не знает, что Хайдольф прилетает завтра, он только знает, что Хайдольф вобщем-то должен приехать, но не знает точно, когда. Может получиться так, что он позвонит уже только после лекции, ведь лекция уже на носу, в четверг, через три дня.
 – Я знаю одну переводчицу с немецкого. Она работает в немецкой лютеранской кирхе святых Петра и Павла на Невском проспекте.
 – Это там, где раньше был бассейн? Маленький Миша рассказывает, как он прыгал там в воду с алтаря, он был мастером спорта по прыжкам в воду.
 – Да, это именно там. Девушку зовут Наташа, я скажу, чтобы она тебе позвонила.
 – Это было бы неплохо. Она в любом случае нам пригодиться. С музеем у меня договоренность, что переводчиков обеспечиваю я. Так что работа ей будет, а Хайдольф и Кристина с ней рассчтаются.
 – Слушай, Хайдольф – это такое смешное имя! Каждый раз, когда ты его произносишь, я не могу сдержать улыбку. Оно что-то значит?
 – Да, это очень интересное и уникальное имя. Хайдольф родился в
 1939 году, когда Австрия была аннексирована Германией. Дело в том, что фамилия у него очень известная – Гернгросс, так называется сеть крупнейших австрийских универмагов. Гернгроссы – владельцы универмагов – какие-то дальние родственники Хайдольфа и к тому же евреи. Поэтому, прихватив капитал, они сразу после прихода Гитлера быстро смотались в Венесуэлу, откуда благополучно вернулись только по окончанию войны. У родителей же Хайдольфа денег на побег не было, его отец был деревенским врачом на самом юге провинции Коринция почти на границе с Италией. Поэтому, дабы обезопасить семью от возможных репрессий, отец решил назвать сына Хайдольфом. Имя это он, можно сказать, выдумал сам. Знаешь, как в Советском Союзе лютые коммуняки называли своих детей странными именами типа Пятилетка, Сталина, Октябрина или, к примеру – Виленин, что означало В.И.Ленин. Так и отец Хайдольфа выдумал ему говорящее имя. Ты помнишь, конечно, по военным фильмам распространенное у фашистов приветствие "Хайль Гитлер!". Но, кроме него, было еще одно менее распространенное приветствие "Хайль Адольф!", более фамильярное, которым пользовались преимущественно в Австрии, потому что Гитлер был австрийцем. Этим приветствием, являвшимся менее официальным, приветствовали друг друга не военные, а гражданские члены НСДАП, то есть нацистской партии. Теперь попробуй произнести его. Когда ты говоришь "Хайль Адольф" быстро, то слышится "Хай-дольф". Это все знали, и так просто друг другу и говорили – "Хайдольф!", слыша в ответ тоже – "Хайдольф!". Вот этим-то "Хайдольфом" папа Хайдольфа и решил Хайдольфа назвать. Тут уж в деревне всем стало ясно, что доктор Гернгросс – большой наци, если он назвал своего единственного сына таким серьезным именем.
 – Это очень прикольно, особенно, как ты это рассказываешь, – замечает Ольга, – прошу тебя, расскажи мне еще что-нибудь о Хайдольфе!
 – Хорошо, – соглашаюсь я, – только давай вылезать из ванны. Это длинная история, пойдем, я расскажу ее тебе по пути к оргазму.
 Мы вылезаем из ванны, вытираемся большими мягкими полотенцами и ложимся в темноте рядом на мое узкое жесткое ложе, словно два трупа в братскую могилу. Так, безмолвно и неподвижно, лежим мы, предаваясь ленивой послепомоечной истоме, приходя постепенно в себя, и начиная несмелые ласки.
 Но вот я уже протягиваю руку, опускаю красную лампу-блин и щелкаю переключателем. В красных лучах лампочки тело Ольги кажется божественным. В этот момент я понимаю, почему в борделях зажигают красные фонари. В красном свете не видно пигментных пятен, прыщей, неровностей и шероховатостей кожи. Красный цвет скрывает изъяны, он возбуждает, но не раздражает.
 – Теперь, – торжественно говорю я Ольге, – я дам тебе польскую уховертку, чтобы проковырять уши. Готовься, сейчас я расскажу тебе историю моего знакомства с Хайдольфом Гернгроссом!
 Вот краткое изложение моего рассказа. С Хайдольфом мы познакомились в Вене через нашего общего знакомого скандально известного актера Хубси Крамера, известного не только своими серьезными постановками, но и эксцентричными выходками. Так, в прошлом году Хубси Крамер приехал на Венский Оперный бал переодетым в Адольфа Гитлера.
 На нем была красивая эсэсовская форма, железный крест и характерные усики. Сходство было бы полным, если бы не двухметровый рост Хубси Крамера. Венский Оперный бал проводится один раз в год в феврале на масленицу во время традиционного народного карнавала. Но Оперный бал – не для народа, а для высшего общества, это своего рода пережиток Австро-Венгерской империи.
 На Венский Оперный бал съезжаются со всего мира коронованные особы, президенты и их жены, знаменитости Голливуда и прочая, прочая. Места в ложах стоят тысячи долларов и все они уже наперед заказаны.
 Для бала есть определенная форма одежды – для женщин нарядное бальное платье, для мужчин – смокинг или военный мундир. Перед зданием Венской Оперы под центральными арками есть полукруглый въезд, куда раньше подавали императорскую карету. К этому въезду теперь разрешают подъезжать гостям, но только на шикарных черных лимузинах с зачерненными стеклами, аренда которых стоит недешево.
 Когда ко входу подъезжает такой лимузин, к нему бросаются журналисты и фотографируют прибывшего. Идет прямая трансляция по телевизору. Сообщают – "Прибыла герцогиня Кентерберийская с дочерью!" или "Прибыл наследный принц Тринидад и Тобаго!", и тому подобное.
 Вокруг оперы оцепление армии и полиции. В городе во время бала проходят демонстрации разъяренного плебса. Гомосексуалисты, протестующие против того, что их дискриминируют, не позволяя появляться на бал переодетыми в женщин, бьют витрины фешенебельных магазинов на центральной Кернтнерштрассе. Одним словом, ужас вокруг царит нечеловеческий.
 Порядочный бюргер сидит в это время дома, наблюдая репортажи по ТВ. Я тоже был дома и смотрел телевизор. Хорошо помню, как медленно подъезжал к опере роскошный, вытянутый, как такса, черный лимузин. Как скороговоркой кричал журналист-комментатор в большой квадратный микрофон – "Посмотрим же, уважаемые дамы и господа, кто появится перед нами в этот раз? О, неужели это будет английская королева-мать? Но, кто это?"
 Перед дверью автомобиля застыли камеры фоторепортеров. Наконец, дверь открылась, и из нее энергично выскочил Адольф Гитлер, в котором я тут же узнал Хубси Крамера, приветствуя всех характерными взмахами поднимаемой вверх вытянутой ладони.
 Да, для всех это был настоящий шок! Я думаю, что я никогда в жизни так еще не смеялся. Особенно, когда на Хубси со всех сторон навалились только спустя минуту пришедшие в себя полицейские. Я чуть не умер от хохота, наблюдая, как они сбили с него фуражку и, выкручивая назад руки, запихнули на заднее сиденье патрульной машины.
 На следующее утро первые страницы газет пестрели фотографиями этой незабываемой сцены под заголовком "На Венский Оперный бал прибыл Адольф Гитлер, но был немедленно арестован полицией". Хубси Крамера пробовали судить, однако он умело превратил этот процесс в фарс и дело спешно замяли.
 Но все это было уже после. А до того, во время американской агрессии на Балканах Хубси Крамер организовал в Венском Кюнстлерхаусе антивоенный симпозиум. По ночам американцы бомбили Белград, поэтому симпозиум проходил ночью, это было своего рода бдение солидарности с сербским народом.
 Официальная австрийская пропаганда приветствовала вторжение НАТО в Европу, а австрийское государственное телевиденье собирало деньги на помощь хорватским католикам в Боснии под лозунгом "Nachbar in Not", в переводе означавшем "сосед в беде". Австрия традиционная католическая страна, поэтому здесь все было понятно.
 Оппозиции же практически не было никакой, гомосексуалисты не били витрины дорогих магазинов с требованием, чтобы их отправили под американские бомбы, а насильно это делать никто не собирался.
 На симпозиум Хубси пригласил видных деятелей науки и культуры, там были французские, итальянские и датские профессора. Из профессоров Венского университета, кроме меня, никто на симпозиум прийти не пожелал. Им всем было до задницы то, что в соседней стране гибли невинные люди. Я сразу принял предложение Хубси Крамера, переданное мне редактором глянцевого литературного журнала "Винцайле" Гюнтером Гейгером по прозвищу Лысый Пират.
 У Лысого Пирата имелись целевые средства на поэтические выступления, поэтому он сказал мне – "Толстой, придумай и почитай там стихи. Я запишу это как мероприятие, а деньги мы поделим". До того как стать редактором журнала, Лысый Пират торговал наркотиками и четыре раза сидел в австрийских и швейцарских тюрьмах. Он был мне чем-то симпатичен, пиша похабные романы и называя себя австрийским Жанном Жене.
 В своей жизни я привык общаться с самыми отпетыми негодяями, потому что среди них много любопытнейших персонажей, обладающих нестандартным мышлением, а это именно то, что я больше всего ценю в людях.
 Свое выступление я готовил тщательно. Когда мне предоставили слово, я не сел за освободившийся после часовой тирады французского профессора стул, а вылез на стол. Начавшая засыпать публика, которой ночное бдение под скучные речи давалось с трудом, встрепенулась.
 – Я не буду читать здесь длинные речи, – заявил я, – я написал короткое стихотворение под названием "NATO in Not" (т.е. "НАТО в беде"). Понять его будет трудно, потому, что оно написано на трех сибирских языках – якутском, тувинском и чувашском. Но, как мне кажется, в поэзии важна передача чувств, а язык – это всего лишь средство, поэтому прошу меня внимательно слушать и не перебивать. Больше пяти минут времени я у вас не отниму.
 Услышав в ответ одобрительные возгласы, я продолжал:
 – В Сибири существует традиция – поэт должен непременно читать свои стихи голым. Делается это для того, чтобы публика собственными глазами могла убедиться, что он не прячет под одеждой оружие, ложь или задние мысли. Сибирский поэт должен быть полностью открыт.
 С этими словами я стал раздеваться. Стихотворение я действительно написал на упомянутых трех языках с вкраплениями исторически вошедших в них русских слов, хотя чувашский язык я не знаю. Несколько чувашских слов я записал во время приезда в Вену чувашского поэта Бабай-Айги.
 Поэзия Бабай-Айги никчемна, но он раскрутился и успешно тырится по Западу благодаря своей жене-переводчице и тому сомнительному факту, что он якобы представляет культуру малых народов России. Стихи Бабай-Айги пишет без рифмы. В своем предисловии к его читке, жена Бабай-Айги объяснила это тем, что орудовать рифмой коренным народам Урала и Сибири слишком сложно.
 Все это, конечно, враки! Это только одному Бабай-Айги сложно, потому что в голове у него вместо мозгов сушеный коровий кизяк. Я сам сибиряк и знаю красоту поэзии сибирских шаманов, поэтому меня тут не наебешь! Стыдно, конечно, за Россию. Очень хотелось бы замочть Бабай-Айги в туалете, но сделать это было тогда некому, а сам я не хотел пачкаться.
 Бабай-Айги читал минут сорок во все более напрягавшейся тишине. Публика понимала, что ее нагло дурят за ее же собственные деньги и уже начинало казаться, что сейчас поэта Бабай-Айги начнут прозаически бить. Но, вдруг неожиданно он издал маленький глюк. Робко дочитав последнее стихотворение, он тихо вскрикнул – "Кайманы! Кайманы!" и убежал. Зал грохнул от хохота, публика буквально билась в истерике. И даже потом на улице я видел улыбающихся людей, повторявших – "Кайманы! Кайманы!"
 Надо заметить, что в Венском Кюнстлерхаусе публика забилась в истерике уже с первых же слов, в зале было полно югославов, немного понимавших по-русски и по-турецки, поскольку якутский и тувинский языки принадлежат к тюркской группе, знающим турецкий язык в них многое понятно.
 Кроме того, я бегал по столу президиума, перепрыгивая через стаканы и бутылки с минеральной водой, кричал, издавал иллюстрирующие стихотворение непристойные звуки, а в самом конце схватился за голову и с криками "Кайманы! Кайманы!" убежал в буфет пить пиво. Под утро, когда подводили итоги, мое выступление было названо председательствовавшим тогда Хайдольфом Гернгроссом "наиболее содержательным" из всех.
 Так мы и познакомились. Через несколько дней я случайно попал на жирную архитектурную выставку, где меня окликнул Хайдольф. Он тут же организовал столик, хотя это был стоячий фуршет, и нам принесли вина. Хайдольф просил меня выступить на его юбилейной выставке в Доме Архитекторов в Клягенфурте. Тогда Хайдольфу исполнялось шестьдесят.
 Я колебался. Желая, во что бы то ни стало, заручиться моим согласием, он всячески стал меня ублажать. Он подзывал к нам красивых женщин, жен и дочерей известных архитекторов и крупных строительных магнатов, и меня с ними знакомил. В конце концов, я остановил свой выбор на девушке-ассистенте старой архитектурной фотографини-лесбиянки, лишь после этого дав ему свое окончательное согласие.
 Звали ее Дорис Крюгер, и лесбиянка-фотографиня, похожая на крокодила, готова была меня проглотить на месте за то, что я с ней флиртую. Но в тот момент мне было на все глубоко насрать. Дорис жила недалеко от центра – на Зибенштернгассе, и я пошел ее провожать. В итоге она пригласила меня домой. Она пыталась выведать у меня причину такой благосклонности Хайдольфа, которого она считала очень крутым, и еще по дороге я начал рассказывать ей о Сибири.
 Однако, оказавшись в квартире наедине с Дорис, меня вдруг как перемкнуло. Такие моменты у меня, к сожалению, бывают. Я почувствовал себя неловко, не знал, что сказать, и что сделать, хотя все было ясно и так. Она хотела любви, а я вдруг закомплексовался. Не зная, как вывести меня из ступора, и желая чем-то помочь, Дорис села на диван и пригласила меня сесть рядом. Затем она сняла с навесной полочки атлас и, раскрыв его на карте России, спросила меня:
 – Покажи мне, откуда ты!
 Увидев знакомые очертания Сибири, я тут же пришел в себя, словно сбросив какое-то наваждение и чувствуя в себе возвращающуюся наглость.
 – Отсюда! – сказал я, уверенно отметая в сторону атлас и хватая ее за пизду.
 Затем Дорис курила маленькую деревянную трубочку, набитую благородным табачком с запахом дикой вишни, и это был один единственный раз в моей жизни, когда курение меня не раздражало.
 Свой рассказ о Хайдольфе мне закончить не удается, Ольге не нравятся рассказы о других женщинах, и она меня прерывает. Мы начинаем с ней спорить о том, что женщины почему-то любят рассказывать о своих любовных похождениях, но сами не любят слушать о любовных похождениях мужчин. Я нахожу это несправедливым. Мы ссоримся, и засыпаем, повернувшись друг к другу спиной.
 P.S. Вот полный текст стихотворения "NATO in Not", который я недавно обнаружил в бумагах:
 Юллэтен босхоллобутар,
 Коммотон аккастанна,
 Автоббустан хаалбыт.



   НАТО пиздык!
   НАТО пердык!
   НАТО хуяк!






   Иженнергэ эттим,
   Механника кэпсээтим,
   Техниккэ быхаардым.






   НАТО пиздык!
   НАТО пердык!
   НАТО хуяк!






   Зоотехникка баррда,
   Ветвраччка кэллэ,
   Санитаарга чугахаата.






   НАТО пиздык!
   НАТО пердык!
   НАТО хуяк!






   Музыккант оорга,
   Худдожник таарга,
   Асчи таррга?
   Баара биллэр,
   Олуус эччбех.






   НАТО пиздык!
   НАТО пердык!
   НАТО хуяк!



 Кайманы! Кайманы!




 Глава 36. УТРЕННИЕ СЛОЖНОСТИ. ПРИЕЗД ХАЙДОЛЬФА. ПИЯ СОСКУЧИЛАСЬ.


 Я не хочу, чтобы Ольга встретилась с Гульнарой, поэтому с утра пораньше пытаюсь ее вытурить. А ей совсем не хочется уходить, ей не только интересно посмотреть на Гульнару, о которой я уже чуть-чуть рассказал, но и на работу идти пока слишком рано. Работает она в американском фонде СЕС на улице Рубинштейна, и начинать ей надо с десяти. Поэтому шляться целый час по городу ей, разумеется, нет никакого смысла.
 Она неторопливо моется и собирается, специально становясь в соблазнительные позы, чтобы я снова ее захотел. А я клянусь себе с горечью, что никогда больше не буду оставлять женщин на ночь. Оставить женщину у себя на ночь, это значит – потерять день, поскольку уходить они потом никогда не спешат, а стараются подольше всеми правдами и неправдами остаться, или даже вообще поселиться.
 – Почему бы тебе – не пойти на работу пешком? – выдвигаю я робкое предложение. – Смотри, какая на улице замечательная погода! Пожалуйста, только не выходи на балкон, я не хочу, чтобы тебя видели у меня на балконе!
 – У тебя с утра плохое настроение, да?
 – Ну, хочешь, я провожу тебя до "Колобка", и мы там позавтракаем?
 – Хочу.
 Я счастлив, что мне удается найти компромисс, но время как раз критическое – двадцать минут девятого, пока мы выйдем, будет уже половина, и мы можем столкнуться с Пией. Кроме того, нас могут заметить из консульства. Там меня уже многие знают лично, а кто не знает лично, тот знает по фотографии. Об этом мне стало известно от Пии. Мне вспоминается один из наших последних разговоров.
 – Ой, у меня есть такие хорошие фотографии, когда мы фотографировались у Лизы. Она мне дала.
 – Можно мне посмотреть?
 – В другой раз. Они у меня в консульстве. Такие красивые и смешные, очень хорошие. Я их всем показываю.
 Выходить сейчас с Ольгой на улицу подобно самоубийству. Оставить же ее у себя тоже не выход. Значит, надо прорваться. Ясно одно, до "Колобка" нам нельзя идти вместе. Поэтому в лифте я говорю, не особо вдаваясь в подробности:
 – Ты пойдешь впереди, а я сзади. Хочу посмотреть, как ты ходишь.
 Ольга обижено выходит из лифта, поворачивает под арку и, не обернувшись, уходит. Спустя пару минут, словно ни в чем ни бывало, на улицу выхожу я. Метров за двадцать перед собой ярким путеводным ориентиром вижу плотно обтянутый мини-юбкой зад, с торчащими из-под него ногами в туфлях на высоких каблуках. Посвистывая, я бодро шагаю по гулкому тротуару, еще покрытому ночной изморозью. Передо мной мелко семенят затянутые в чулки ноги, слева консульство, справа – аптека. Кажется, пронесло. Уф!
 – Хачаны – это такие пирожки, очень похожие на осетинские, но не осетинские, а немного другие. Я не знаю, как это лучше сказать. Короче, увидишь сам, когда будешь у Гульнары, – объясняет мне Фира.
 Одним словом, опять ничего не понятно, потому что, какие из себя осетинские пирожки мне тоже неизвестно, так как я их не пробовал. Но если Фира сравнивает хачаны с осетинскими пирожками, а не с русским, значит, они на русские не похожи совсем. Какие же из себя осетинские пирожки, должен знать Будилов, не раз бывавший у Фиры в ауле на Северном Кавказе.
 Будилов заваривает чай в насып. Он кидает щепотку крупно-листовой заварки прямо в чашку и заливает сверху кипятком. Я захожу за ним, чтобы ехать в аэропорт. Буквально, за несколько минут до моего выхода, словно почувствовав нужный момент, мне позвонил Сергей. Он тоже подъедет в аэропорт.
 – Привет, Толстой! Привет, Сергей! Привет, Ван Кок! – кричит благополучно прошедший таможню Хайдольф.
 Будилов с Хайдольфом знакомы еще по Вене, но Хайдольф чаще называет Будилова Ван Коком. Это – художественный псевдоним, который Будилов взял себе несколько лет назад. В этом имени, по его убеждению, есть есть глубочайший внутренний смысл, а именно – нечто от Ван Гога, от Кока-колы и от английского слова "кок" вместе взятых.
 Приняв Хайдольфа и смущеную Кристину Бернталер в наши теплые объятия, мы арендуем небольшой автобус-такси и едем на Моховую. Хайдольф рассказывает о своей будущей выставке в Кюнстлерхаусе, не забывая попутно комментировать мелькающие за окном достопримечательности Санкт-Петербурга. Кристина дает мне свою руку.
 – Толстой, ты должен снова приехать в Вену в июле, на мою выставку, я отдам тебе целый зал! Ты можешь там делать, что захочешь! Приезжай вместе с Ван Коком. Мы должны поставить Вену на уши. А для Сергея я сделаю большую деревянную колыбель, в которой он будет спать на протяжении всей выставки. Представляешь, я выставлю спящего русского архитектора! Как тебе нравится этот концептуальный ход?
 С Хайдльфом всегда весело, он изрыгает безумные идеи фонтаном, но он их и воплощает, поэтому весь этот бред никогда нельзя игнорировать. Кажущийся поначалу абсурдом, он часто потом воплощается. Мне думается, связано это с тем, что, придумав что-либо, Хайдольф сразу всем об этом спешит рассказать. Привыкнув к нелепой мысли, люди постепенно начинают думать – "А почему бы и нет?" Хайдольф – тонкий психолог, занимающийся насаждением мыслеформ. Вот и сейчас, он кричит, размахивая руками, как голландская мельница:
 – У меня есть проект нового моста через Неву! Это будет что-то типа лежащей колонны с залами для фитнесса и супермаркетами внутри, по форме похожей на ту – из круглых мусорных бачков, которую мы поставили с Вестом на Ральгассе!
 Оставив у Будилова вещи и, выпив купленную Хайдольфом в duty-free бутылку виски, мы гуляем по городу, завалившись к ночи на ужин в ресторан "Шуры-Муры" на Белинского. В "Шурах-Мурах" хорошая кухня и, можно сказать, приятная атмосфера. Если, конечно, не обращать внимания на публику. Здесь харчуются крутые средней руки со своими толстыми тетками, а иногда – с секретаршами или проститутками.
 Мне показал это место галерейщик Семенов знающий обеих хозяек данного заведения. В "Шурах-Мурах" мне понравилось. Это место не очень далеко от меня и совсем близко от Будилова. Я уже приводил сюда Антье с ее командой, а теперь привожу Хайдольфа.
 Мы заказываем водки "Флагман", икры и горячие блюда, обсуждая дальнейшие планы. Завтра у нас день подготовки, надо заказать у плотников специальный стол из привезенного Хайдольфом модуля, за которым он собирается выступать, посмотреть помещение Большого лектория в Михайловском замке, встретиться с Наной, организовать людей для фото- и видеосъемки и пригласить тех, кого я еще не успел пригласить.
 – Спокойной ночи, – говорю я Кристине, выходя на улицу, – или ты хочешь поехать со мной?
 На Литейном я ловлю частника. Мы забираемся на заднее сиденье, и Кристина заговорщицки шепчет мне в ухо:
 – Толстой, я знаю, что сейчас нельзя говорить по-немецки, потому что с нас могут содрать три шкуры, как с иностранцев. Мне об этом рассказывали.
 – Ты умная девочка, – также тихо отвечаю ей я, – а что делают с умными девочками, ты надеюсь, знаешь, а если не знаешь, тогда скоро узнаешь.
 Кристина курит как паровоз, и целоваться я с ней не хочу. Не зажигая свет, я аккуратно ставлю ее в уголок и быстренько делаю все по-собачьи, памятуя свой опыт в Вене, когда она, подмяв меня под себя, чуть было не превратила в отбивную котлету. С крупными женщинами нужно быть всегда осторожным, сдерживая их чрезмерные порывы и не давая дорваться, иначе последствия могут быть непредсказуемы.
 И вот я добросовестно деру с Кристины три шкуры, которые с нас не содрали в такси. Я дергаю ее за висящие сиськи, смачно хлопаю ладонями по толстому белому заду, дергаю за волосы и даю пососать свои пальцы. Собачья поза удобна тем, что можно в любой момент убежать, и женщина схватить тебя при этом не может. Эта поза дает ощущение полной свободы, простого исполнения нужды, это почти как под дерево пописать – подошел, расстегнул штаны, сделал дело, застегнул и пошел дальше. Красота, да и только!
 Утром я выглядываю с балкона на то, как уходит Кристина, я подробно объяснил ей путь на Моховую – все прямо и прямо по Чайковского через два перекрестка, с проспектом Чернышевского и с Литейным, а потом сразу налево на Моховую. Моховая Чайковского не пересекает, она от нее отходит, перекрещиваясь с Пестеля и в самом конце упираясь в Белинского. Кристина идет по Чайковского, удивленно и восторженно озираясь на величественные старые здания, которые не смогла рассмотреть ночью, вся залитая солнцем и утренней свежестью, под пение воробьев и карканье ворон на кронах деревьев Таврического сада.
 А к консульству подкатывает большой серебристый автомобиль, из которого выходит Пия. Она радостно машет рукой и кричит мне – "Привет!" Я тоже машу рукой и посылаю ей воздушный поцелуй.
 "С Пией надо что-то делать" – думаю я, – "надо уделить ей внимание, пригласить зайти после работы и выебать. Мы уже не встречались две ночи, а планы на все ближайшие мне неизвестны. Теперь меня будет домогаться Кристина, да и Ольга тоже снова хочет встречаться. Нужно делать так, чтобы все были довольны. Просто-напросто разделить день – утром Кристина, днем – Пия, вечером – Ольга. Любовь три раза в день – это не так уж и много, ведь у меня в жизни бывали графики и пожестче".
 – Здравствуйте, меня зовут Наташа, я переводчик с немецкого. Ваш телефон мне дала Ольга Щукина.
 – Ой, извините, пожалуйста, это сейчас пройдет. Ха-ха, ой. Я просто не знал, что у Ольги фамилия Щукина. У меня когда-то даже была ее карточка, но коротко, я тогда не посмотрел, сразу отдал своему ассистенту. Пожалуйста, простите, ради Бога, еще раз!
 – Ольга Щукина сказала, что вы ищите переводчика.
 – Да, вы нам будете нужны завтра днем примерно с двенадцати и до двух. Но было бы замечательно, если бы вы сумели подойти сегодня в семь на Моховую 41, чтобы все подробно обсудить. Записывайте адрес и телефон. Хозяин – художник Будилов, там на одном из звонков написано будет.
 Пия влетает в открытую дверь в красном весеннем пальто порывистая, как северный ветер, и сразу кидается мне на шею.
 – Скучала?
 – Да.
 – Ну, вот, дождалась… Сейчас я тебе вставлю!
 Я валю ее прямо на пол и кочу, как бревно, как колоду карельской березы, как добычу по паркету к своему звериному логову, чтобы там растерзать и поджарить на костре дикой безудержной страсти. Я жарю ее, как прошлой ночью жарил Кристину, или как позапрошлой жарил я Ольгу. Я переворачиваю ее на раскаленном вертеле моего хуя, добросовестно поджаривая со всех сторон до полной готовности, чувствуя себя шеф-поваром ресторанчика "Каннибал", пока еще не открытого, но как знать, как знать.
 Я вижу, как подрумяниваются ее щеки, а из ее внутренностей начинает капать аппетитный душистый сок. Я покусываю ее нежные части, ощущая, как горячо они обжигают мне губы. И лишь тогда, когда, на мой взгляд, она готова уже почти полностью, я поливаю ее густым белым соусом. Внутри, а затем еще немного снаружи, и оставляю лежать, остывать и доходить до кондиции, безмерно гордый своими кулинарными хитростями.
 "Хороший художник должен обязательно хорошо готовить" – сказал мне однажды Фриденсрайх Хундертвассер, мой наставник по Венской Академии Изящных Искусств, известный художник и прожектер, когда мы с ним сидели в открытом кафе, обсуждая гуляющих женщин. Мы ели с ним сыр камамбер, запеченный с грибами, и запивали пивом. Но я не знаю, что имел он тогда ввиду, и почему я теперь об этом вспомнил.
 И я смотрю на часы, и вижу, что стрелка ползет к семи и, что мне уже нужно идти на Моховую. Там меня поджидает Хайдольф, и должна подойти переводчик Наташа, и архитектор Сергей, а Кристина Бернталер и художник Будилов тоже, наверное, там.
 – Знаешь, через неделю я еду в Лапландию!
 – Тогда привези мне оленьего мяса!
 – Хорошо, привезу.
 – А что ты будешь там делать?
 – Я буду читать доклад о финских туристах в России.
 – Ого, это уже интересно!
 – А еще я должна кое-что оформить, чтобы получить свой диплом.
 Когда я его, наконец, получаю, тогда будет большой-большой праздник!
 – Когда?
 – Думаю, в мае.
 – Давай, я поеду с тобой и расскажу там о сибирских шаманах?
 – Мне кажется, в Лапландии шаманов уже нет, поэтому это неинтересно.
 Пия уходит, но после нее на подушке остается лежать сделанный из зеленого камня широкий крючок-кулончик на кожаном шнурочке. Я беру его в руки, смотрю на свет, а затем вешаю себе на шею. Теперь я буду его носить. Это единственное, что у меня от нее есть. Интересно, она заметит пропажу?




 Глава 37. РЕСТОРАН "ЛАГИДЗЕ". НЕМЕЦКОЯЗЫЧНЫЕ. КУРАТОР КРИС.


 По дороге на Моховую у "Колобка" я встречаю Лизу с бутылкой водки в руке, приходится остановиться.
 – Вот, – говорит Лиза, – водку купила. Это хороший сорт – "Флагман"!
 – Знаю-знаю, я тоже только его пью.
 – Знаешь, завтра мы летим с Яном на неделю в Грецию, а как там с водкой – неизвестно, поэтому я на всякий случай одну бутылку с собой купила, что бы там от жажды не умереть.
 – А почему вдруг ты решила отдыхать в такое время, Лиза? Даже в
 Греции еще, наверное, не жарко! Могла бы еще месяцок подождать, и потом ехать.
 – Владимир, так ведь Пасха! Завтра последний рабочий день, а послезавтра уже страстная пятница. В школе – каникулы, в консульстве мы тоже на следующей неделе только три дня работаем. Завтра все разъезжаются, кто в Хельсинки, кто куда.
 – А как же Пия, она мне ничего не сказала, она тоже уедет?
 – Нет, она здесь остается. Но ты, Владимир, – Лиза смеется, – можешь со мной в Грецию ехать. Яна мы дома оставим, а сами поедем. Если решишься, приходи завтра ко мне с вещами в четыре! Ты знаешь, где я живу.
 – Хорошо, – говорю, – Лиза! Только ты еще одну бутылку водки, уже для меня купи, только не 0.75 как эта, а литровую, чтобы я там, в Греции тоже чего доброго от жажды не сдох! А лучше – бери сразу две!
 Обоюдно смеясь состоявшемуся смолтоку с элементами черного английского юмора, мы расстаемся, и я бегу дальше. Я опаздываю, немного заебавшись с Пией. А я тут еще с Лизой задержался. Уже семь. Уже должна подойти переводчица, которую никто не знает.
 Однако на моем пути это была не последняя встреча. У дома Будилова перед входом в "Челюсти" я неожиданно сталкиваюсь с Каролиной Хубер. Она стоит рядом с сочной молодой брюнеткой, о чем-то глубоко призадумавшись.
 – Привет, Каролина! – говорю я по-немецки. – Ко мне приехали друзья из Австрии и мы собираемся пойти сейчас ужинать. Хочешь пойти с нами?
 – Привет! – отвечает мне Каролина. – Знакомься, это – Элиза из
 Гамбурга. Мы хотели пойти в "Челюсти", но сейчас здесь нет мест.
 – Не может быть! – отвечаю я.
 – Может, посмотри сам!
 Я из любопытства заглядываю в "Челюсти", потому что сам хотел повести сюда сегодня Хайдольфа, а там и вправду не протолкнуться.
 – Мамочки! – говорю я, – Да что же это творится? Я такого еще не видел.
 – Сегодня у нас в Академии был work-shop одного американского профессора и финского куратора, пришло много народу, а теперь все пошли пить.
 – Пойдемте тогда к Будилову, а куда от него, решим после.
 – Мы не можем, нам нужно подождать друзей, мы договорились встретиться здесь.
 – ОК! Тогда давайте поступим так, когда друзья придут, вы заходите в этот вот двор и кричите "Владимир! Владимир!", а я к вам выйду.
 Хайдольф бегает по маленькой комнате Будилова, как лев в клетке, размахивая руками и репетируя лекцию. Кристина разбирает слайды. Сергей стоит у окна и ковыряет в носу, а Будилов кормит свою черепаху, которую я тоже кормил в новый год, когда он уезжал на Волгу к родителям. У меня черепаха есть не хотела, а только грустно высовывала голову и смотрела вокруг, словно говоря – "Где папа?" Она очень любит Будилова и больше ни у кого другого из рук не ест. Будилов утверждает, что это настоящая африканская тортилла, и что через триста лет она будет как пол его комнаты.
 И переводчица Наташа уже тут как, стоит возле Кристины и слушает, что та ей втирает. Они договариваются, что доклад Хайдольфа будет переводить Сергей, а Кристинин – Наташа. Ну, и, слава Богу, что они уже все сами распределили, кто – за что будет в ответе. Мне забот поубавилось. А возле стола стоит дивный столик, сделанный русским плотником за один день из модуля Гернгросса. За этим столиком Хайдольф завтра выступит, поразит здешнюю публику своим нездешним безумием.
 – Толстой, веди же нас, поскорее, есть! Русская еда – хорошая еда, особенно с водкой! Мы заработались, и теперь расслабиться надо.
 А тут с улицы вдруг кричат сразу четыре голоса:
 – Владимир! Владимир!
 Я выглядываю в окно на живописный внутренний дворик с высокими тополями, в котором когда-то Пауль Бреттшу, австрийский кинематографист и мой друг снял черно-белый короткометражный фильм на качелях, тогда в нем стоявших. Потом, когда качели сломали, в нем еще долго стояло их ржавое основание, именно там, где сейчас стоят Каролина с Элизой, а с ними…
 Ба! Да ведь это же танцовщица Ольга Сорокина со своим сожителем немцем Михаэлем! Надо же, как! Знакомые все лица!
 – Кто это? – спрашивает Хайдольф, испуганно заглядывая мне через плечо.
 – Это, – говорю я, – немецкоязычные пришли. Они такие же, как и вы – голодные, если еще даже не голодней вас. Хотят вместе вкусить вечернюю трапезу.
 – Потерпите, – кричу я во двор, – ждите – тот, кто ни разу не голодал, не сможет познать всей радости пресыщения!
 И вот мы вываливаем во двор всем скопом, я даже сам удивляюсь тому, как нас много, и смешиваемся, четыре плюс шесть будет десять. Происходит бурная химическая реакция, две человеческие массы, слившись воедино, вскипают шумным процессом знакомства, нестройно вытекая под арку на Моховую.
 Я веду их вперед, только прямо и прямо до самого, можно сказать, упора, туда, где Моховая упирается в улицу Белинского и в грузинский ресторан "Лагидзе". Из Пантелеймоновской церкви на углу с вечерней службы расходятся богомольцы, на город садится липкая тьма. Возле цирка грохочет трамвай, неуклюже влезая на высокий изогнутый мост через Фонтанку.
 А справа спит, закрывшееся уже на сегодня фотоателье "Звездочка", в котором когда-то работала юная приемщица Анна, живущая теперь в Швеции. Однажды, забирая заказ с откровенными снимками, я был спрошен ней на предмет того, что она тоже "так хочет", и я сделал с ней "так" на следующий же день, и потом делал еще много дней, делясь иногда ней со своими друзьями.
 В ресторане "Лагидзе" нас принимают радушно, как дорогих гостей. Нам составляют один длинный стол из трех обычных. Каролина берет на себя роль всем все объяснить и за всеми ухаживать, гордая своим знанием двух языков, русского и немецкого. Она сегодня хозяйка стола, ей надо всех рассадить.
 – Где ты хочешь сидеть? – спрашивает она меня первого.
 – Мне безразлично, – отвечаю я, – лишь бы быть рядом с тобой.
 – Хорошо, тогда мы будем сидеть здесь! – и мы узурпируем с ней места в самом торце стола, как король с королевой. Справа и слева от нас рассаживаются остальные. Каролина переводит названия блюд и разъясняет, что они значат.
 Ресторан "Лагидзе" дешевый. Сто грамм водки "Санкт-Петербург" стоит в нем пятнадцать рублей! Добавьте сюда еще острую грузинскую кухню и горячих джигитов, которых здесь нет. В ресторане "Лагидзе" подают перезрелые грузинские тетки.
 Мы пьем холодную водку и едим с Каролиной суп-харчо из одной тарелки. Я знаю, что она почувствовала, что я положил на нее свой глаз, и она прямо горит вся, испуская светящиеся флюиды флирта. Да еще суп-харчо разжигает страсти в романтической атмосфере полутемного полуподвала.
 – Каролина, ты хочешь прийти ко мне в гости?
 – У меня есть друг, – отвечает она, – мы живем вместе.
 "Ах ты ж, ежкин кот!" – возмущенно говорю себе я, – "Друг у нее, понимаешь ли есть! А разве я говорил, что хочу быть ее другом? Или сделал ей предложение? Или меня интересуют ее мужчины? Я желаю ее как женщину, а не как жену и подругу. Разве хочу я хлебнуть с ней тяжеловесной безысходности общего быта? Нет, я хочу вдохнуть легкий воздух праздника! Мне нужен короткий радостный миг, а не вечная, мрачная любовь до гроба! Любовь до гроба. Брр! Какая страшная перспектива в этой, казалось бы, на первый-то взгляд, красивой фразе! Да в гробу я видел такую любовь! Это не для меня. Точка".
 – Каролина, вы счастливы?
 – Да, мы снимаем комнату в коммунальной квартире. Он занимается кино, хочет снимать экспериментальные фильмы. Я его люблю, и на день рождения подарила ему пейджер.
 – Как я вам завидую! – произношу я, бессовестно кривя душой, – это так романтично! Надеюсь, твой друг снимет свой первый фильм о тебе и о том, как он тебя любит. Такой фильм мог бы духовно обогатить человечество, не говоря уж о том практическом и эстетическом опыте, который из него будут черпать! Мне всегда очень радостно узнавать, что еще есть люди, способные создавать нечто оригинальное.
 – Да, он очень талантливый!
 – Как жаль, что он еще ничего не достиг, но вот увидишь, когда-нибудь он сделает что-нибудь гениальное! В этом городе есть целое движение людей, собирающихся творить великие фильмы, а пока что они создали всего лишь шумок – "параллельное кино" называется. Ты слышала?
 – Толстой! – поднимает рюмку Хайдольф, – выпьем за нас!
 – Ура! – говорю я.
 – Ура! – говорят все, и выпивают.
 Ресторан "Лагидзе" наряду с тем достоинством, что сто грамм водки стоит в нем всего пятнадцать рублей, имеет один существенный недостаток – он закрывается в одиннадцать часов. Поэтому после одиннадцати мы перемещаемся в кафе "Арлекин" тоже на улицу Белинского, но только через дорогу.
 Только садимся за стол – подходит к нам девушка, но не официантка, а просто так, к "Арлекину" никакого отношения не имеющая.
 – Здравствуйте! – говорит.
 – Здравствуйте! – говорю я, я сам пытаюсь мучительно вспомнить, где же я ее уже видел, но точно знаю, что я с ней, по крайней мере, не спал.
 – Вы снова будете что-то делать? Перформанс в "Манеже"?
 Вот тут то я все и вспоминаю. Она была на моем перформансе в 1999 году в "Манеже", когда одна из музейно-выставочных бабушек, присматривающих за экспонатами, вдруг разделась и стала в голом виде бегать, лаять и кусать публику. Тогда эта девушка что-то сказала для 6-ого канала телевиденья, этот перформанс снимавшего, причем отзыв ее был достаточно благожелательным. Надо признаться, что перформанс понравился всем. Я помню, как смеялся тогда пожилой адмирал в отставке, по-военному четко заявивший в телевизор, что он остался крайне доволен, и что было бы целесообразно повторить эту акцию в Эрмитаже.
 – Нет, завтра мой друг из Вены будет читать лекцию в Русском музее. Приходите! По окончанию намечается фуршет с австрийскими винами.
 – А хотите, я познакомлю вас с американским профессором и куратором перформанс-арта из Финляндии? Они сегодня делали в Театральной Академии актерский work-shop?
 – Хотим.
 Я забираю с собой одного только Хайдольфа, чтобы не создавать толпу и не делать для америкоса перформанс "Поклонение Волхвов", и она ведет нас к самому дальнему столу слева у стойки.
 Черт побери! Быть такого не может! Передо мной сидит англичанин Кристофер Хьюитт!
 – Хай, Крис! – говорю я, – ты теперь кто – американский профессор, или финский куратор?
 – Я – финский куратор! – отвечает он, – а американский профессор вот!
 Толстый лысоватый дяденька тянет мне руку, и мы знакомимся.
 – А я ведь ушел из Ай-Си-Эй после вашего с Гадаски фестиваля
 Голых Поэтов. Дирекция так и не смогла мне его простить. Слишком много было откликов в прессе, и потом – вас показали по CNN, а это было уже слишком. Мне срочно пришлось искать себе новое место. Сейчас я в Турку, в Финляндии. Кажется, я говорил тебе, что моя мама – финка? А где сейчас Тим Гадаски, он не с тобой?
 – Он был здесь, а сейчас снова в Лондоне. Крис, приходи завтра в
 Русский музей, там Хайдольф будет читать лекцию по современной австрийской архитектуре. Это тоже своего рода перформанс. Во время своих лекций Хайдольф обычно кричит, как раненый слон, жестикулирует, как Адольф Гитлер и прыгает, как ошпаренный кенгуру. В венском Техническом университете, где он преподает строительный ландшафт, это единственный профессор, у которого на занятиях никто не спит. Осенью его приглашали даже в Тэйт Модерн, практически первого из архитекторов.
 – К сожалению, мы улетаем утром. Но я был рад тебя видеть!
 – Передавай привет твоей маме-финке, Крис! У меня есть сейчас финская подруга и, возможно, скоро будут финские дети, которые когда-нибудь станут финскими кураторами, как и ты.
 "Да, жизнь прекрасна и удивительна! Британец Кристофер Хьюитт вдруг оказывается финном! Я – тоже, может быть, стану отцом финских детей. Но это еще что! Однажды один мой приятель совершенно неожиданно для самого себя стал вдруг дядей вьетнамца".




 Глава 38. ЛЕКЦИЯ В РУССКОМ МУЗЕЕ. "ВОЗВРАЩЕНИЕ БАТМЕНА"


 "В России заводят детей, чтобы их наказывать" – к такому выводу я прихожу по дороге в Михайловский замок, наблюдая окружающую меня жизнь. Хорошей погоде и солнечным дням я уже потерял счет. Но с этим приходится мириться, сложнее было бы мириться с обратным. После вчерашнего перепоя меня выхаживает Гульнара, и я выхожу из дома заранее, чтобы своевременно предотвратить на месте всякие могущие возникнуть неожиданности.
 В Большом лектории уже располагается со штативом Рубцов, готовясь снимать на видео выступление Хайдольфа.
 – Привет, Рубцов, – говорю я, – сегодня я снова забыл вырезки!
 Рубцов – бывший панк и воспитанник питерского барда Свиньи, захлебнувшегося по пьянке в собственной блевотине, снял в прошлом году документальный фильм о фестивале в "Манеже", который я послал моей знакомой галерейщице в Штуттгарт, и она его где-то там показала, прислав мне вырезки и отклики из немецкой прессы.
 Фильм этот должен был быть показан в "Манеже" на закрытие фестиваля перформанса и экспериментальных искусств, но, как нетрудно догадаться, показан не был, потому что его запретили. Когда же у нас перестанут, наконец, все запрещать?
 А запретила его куратор "Манежа" Василиса Кучкина по той невероятно далекой от искусства и кинематографа причине, что не поделила деньги с Гадаски. Рубцов был здесь вроде бы и не причем, но он имел неосторожность снять запрещенный перформанс. А запрещенный перформанс сделали мы с Гадаски, не взирая на то, что он был запрещен.
 Этот факт мы просто игнорировали. В то время в "Манеже" уже был запрещен и сам Гадаски, но он туда тайно прокрался. Руководствуясь принципом "искусство для искусства" мы редко когда обращаем внимание на посторонние факторы, даже такие как руководство "Манежа", сплошь состоящее из старых аппаратчиков.
 Перформанс был прост. Сделать его попросил нас все тот же Рубцов, так как ему нечего было снимать в фильме, на который выделил средства еврейский культурный центр "Айин". Я решил тогда задействовать в нем студентку-искусствоведа Вику из Мухинского училища, прошу не путать ее со студенткой-искусствоведом Викой из Академии Художеств, которую однажды снял Маленький Миша, и у которой оказалась волосатая грудь.
 Студентка-искусствовед Вика из Мухинского училища была той самой Викой, которая живет теперь с латиноамериканцем Педро, владельцем клуба на Ленинском проспекте, и которая стегала белым газовым платьем красный диван на Чайковского 2 в квартире русской певицы из Вены Ольги Бригадновой.
 Вике я не стал ничего заранее объяснять, просто попросив ее надеть на этот раз не белое, но красное платье.
 – Только платье я снимать не буду! – категорически заявила она.
 – Хорошо, – твердо пообещал я.
 В то время каждый день в четыре часа в задней части манежа перед мраморной лестницей, ведущей на второй уровень, там, где сбоку стоит большой черный рояль-флюгель, проходил перформанс немецкой художницы Моники Кох.
 С собой Моника привезла трех девушек и костюмы 18-го века. Она выходила, жеманно садилась за рояль-флюгель и начинала наигрывать легкие музыкальные композиции, а ее девушки танцевали под них, принимали томные позы, бросались на пол и так минут двадцать.
 Однако, все до поры до времени. В один прекрасный день, когда Моника раскланивалась, встав из-за рояля, на ее место преспокойно уселся Тим Гадаски и, как ни в чем ни бывало, заиграл импровизации в стиле Жерара Депардье из фильма "Зеленая карта". Под эти импровизации по сцене зайчиком голым запрыгал я, а затем стал принимать томные позы, бросаться то на пол, то на стены, во всем имитируя танцевавших девушек.
 Когда же Гадаски резко перешел к берущему за душу вальсу, я схватил на руки стоявшую с краю прекрасную девушку-блондинку в красном платье и стал с ней кружиться в легком вихре.
 – Отпусти сейчас же! – зашипела мне Вика, придерживаемая снизу не только моими руками, но и моим возбудившимся членом.
 Я видел, как она побледнела, поэтому, сделав еще несколько па, великодушно поставил ее на место. Застучав высокими каблучками, и подбирая руками платье, она убежала.
 Лекция Хайдольфа и Кристины проходит на "ура". Я и Нана говорим вступительное слово, затем включается Хайдольф. Он купил себе белую кожаную шапочку-шлем, очень прикольную, я таких еще никогда не видел, где-то в магазинчике на Литейном проспекте, и новый элегантный черный костюм. В них он выглядит как пилот-авиатор начала воздухоплавательной эры, эдакий миллионер-сумасброд.
 Во время лекции Хайдольф в ударе. Чувствуя публику, он превращается из архитектора в архистратора, как метко назвал его недавно один немецкий архитектурный журнал. Сергей удачно его переводит. Публика реагирует нормально. Я всем доволен, и спокойно сижу – слушаю. Лекция вместе с выступлением Кристины растягивается на два с половиной часа. Но никто не уходит. Все терпеливо остаются до конца, дожидаясь обещанного фуршета.
 После раздачи вина мы выходим на улицу, где вместе с упавшими к нам на хвост хвостопадами, среди которых небезызвестный Игорь Колбаскин, на нас падает снег. Погода меняется. Но настроение превосходное. Идем на Гагаринскую есть блины.
 Игорь Колбаскин просится у Хайдольфа, чтобы тот пригласил его в Вену.
 – Что ты там будешь делать? – спрашиваю я.
 – Я сделаю work-shop для австрийских художников и буду их учить,
 – отвечает Колбаскин.
 – Чему же ты можешь их научить?
 – Я научу их показывать хуй!
 – Отлично!
 – Я научу их показывать хуй в метро, например.
 Игорь Колбаскин любит показывать женщинам хуй в общественном транспорте, а затем об этом рассказывать. Еще он любит где-нибудь в толчее их лапать, залезая порой довольно глубоко под одежду. В феврале он предложил провести такой work-shop со мной, но меня отговорил Маленький Миша.
 – Володя, – сказал он, – что позволено Игорю Колбаскину, не позволено никому другому! То, что он делает – это редкий врожденный дар, которому нельзя научиться.
 Сегодня вечером я зван к Пие, поэтому я сразу предупреждаю Хайдольфа о наших планах на завтра. Сегодня вечером все будут отдыхать. Завтра с утра встреча с Горбуном. Обсуждение будущей выставки в Мраморном дворце. Осмотр запасников отдела новейших течений, а после – обед и беспробудная пьянка до послезавтра.
 Пия купила Кай новую видеокассету. Она иногда покупает кассеты на английском языке, потому что кассеты с русским переводом смотреть невозможно. Слышать за кадром монотонный голос дяденьки переводчика воистину подобно пытке. Здесь я с нею согласен. Кроме всего прочего, Кай не понимает по-русски. Я подозреваю, что директор финской школы и его жена мало чему учат. Учебник-то русского языка у Кая есть, а знать он ничего не знает. Иногда Пия просит меня:
 – Владимир, помоги Каю делать домашнее задание!
 Тогда я подхожу к Каю, заглядываю в его учебник русского языка, сам мало что там понимая, так как там почти все по-фински. То есть, есть какое-нибудь упражнение с объяснением, что надо что-то писать, а что писать, понятно только Каю, да и то плохо, он мне что-то объяснит по-английски, а я ему по-русски чего-нибудь от фонаря надиктую. Так мы домашнее задание и сделаем. А Кай, наверное, потом в школе свою правоту отстаивает, это, мол, мне Владимир помог, значит – все правильно, Владимиру-то как русскому – знать лучше!
 Еще там очень много переводов. Ну, с русского на финский – это еще куда ни шло, тут я тоже по-английски ему что-нибудь растемяшу. А можете ли вы себе представить, как я перевожу с финского – на русский?
 В этот раз Пия купила "Возвращение Батмена" и теперь мы сидим все вместе на диване и смотрим. Для меня это полный кайф, расслабуха и отдых после насыщенного дня. Пия запускает мне руку в волосы и поглаживает, почесывает где-то там в их густых дебрях. Волосы я не стригу и даже не подрезаю уже, наверное, с год и они все длиннее и длиннее становятся. Когда они мне мешают, я завязываю их в хвосты, но чаще хожу с распущенными. Бороду я тоже давно не стриг, хотя ее я подрезаю чаще, чтобы не выглядела как у бомжа.
 Фильм "Возвращение Батмена", хотя и детский, но очень красивый и отлично сделан. В нем много специальных эффектов и трюков, мультипликации и компьютерной графики. Одним словом приятная интересная сказка, от которой можно получить удовольствие. Мне так хорошо, что хочется спать, и я действительно погружаюсь в сладкую дрему где-то на том месте, когда женщина-секретарь превращается в Кэт-Вумен. Но до этого она приходит к себе домой, в квартиру, уставленную красивыми яркими вещами, и говорит фразу, которая глубоко врезается мне в мозг:
 – Honey, I am home! Oh, I forget I am not married!
 Я тоже хочу обставить свою квартиру красивыми и яркими вещами, но фраза Кэт-Вумен меня настораживает, она заставляет задуматься над собственными проблемами, она глубже, чем могло показаться, иначе бы она мне так глубоко не засела.
 Меня будит то, что в своих ласках Пия опускается слишком низко. Ей уже мало моей головы и она начинает активные поиски прочих волосяных покрытий, дабы запустить и в них свою руку. Фильм кончился, Кай отправлен спать к себе в комнату, а нам ничего не остается, как заняться друг другом. Мы предоставлены сами себе.
 Господи, как же мне хочется спать! Здесь на диване, конечно, хотя и удобнее, чем у меня на полу, но все равно не выспишься. Надо пользоваться моментом и не отказываться от мягкой постели. Надо скорей в постель, в спальню. Скорее спать! Ну, какие тут могут быть игры?
 – Хватит, пойдем! – говорю я сурово Пие.
 Я снимаю ее с себя, разворачиваю и ставлю на пол, на четвереньки, словно зашалившуюся кошку или собаку, наказывая ее при этом крепким ударом под хвост. А затем гоню ее, уже как корову, жесткими ударами своей упругой хворостины через гостиную и прихожую в спальню. Я подталкиваю ее, щупая на ходу упругое вымя и подстраиваясь ей в шаг. (Немного твердо коленям, а так – ничего, главное – это чтобы не выпасть.) Удар хворостиной – шаг, еще удар – еще шаг. И так это все медленно и мучительно, что, загнав ее уже почти в самое стойло, я теряю терпение и начинаю исступленно хлестать все чаще, и чаще, и чаще. До тех самых пор, пока хворостина моя не теряет своей изначальной упругости и, вся в мыле, не падает вниз.




 Глава 39. ЗАПАСНИКИ ГОРБУНА. ГРАНДИОЗНЫЕ ПЛАНЫ.


 Снег падает и падает. На мосту через Фонтанку возле цирка мы на минуту останавливаемся, чтобы полюбоваться панорамой зимнего города. Звуки умирают, шаги становятся бесслышными, машины редкими и медленными, с усилиями продираясь сквозь наметаемые весенней метелью сугробы. "Пришла весна, и рады мы приходу матушки-зимы" – написал еще в 19-ом веке один из живших Санкт-Петербурге русских поэтов свой знаменитый каламбур.
 Да, пятница 13 апреля 2001 года. Падает снег. Бедные комары Тимо
 – каково им теперь, в такое-то ненастье! Бывает, что снег в Питере идет и в начале мая, на моем веку это случалось не раз. Поэтому снег в середине апреля не должен казаться чем-то особенным. Чем-то особенным он кажется только Хайдольфу с Кристиной, ведь в Вене уже давно весна. В Вене весна была уже в начале марта, когда я оттуда уезжал. Там уже что-то цвело, и на чем-то уже появлялись листья.
 – Генерал Мороз! Карашо! – восторженно произносит Хайдольф.
 – Хайль Гитлер! – кричат нам, полуобернувшись, два проходящих мимо подростка, уловившие немецкую речь.
 – Sie haben uns erkannt! – радостно констатирует Хайдольф.
 Нана встречает нас на входе в корпус Бенуа. Сегодня музей открыт для посетителей, и нам не надо идти через бюро пропусков. Мы следуем за ней направо, пересекаем несколько окартиненных залов и ныряем в незаметную дверь отдела новейших течений. Вчера Горбун на лекции не присутствовал, но Нана передала от него большой привет дорогим иностранным гостям в своем вступительном слове. Сегодня мы являем себя пред его светлые очи.
 Сейчас Горбун сидит перед нами и нещадно хвастается, пространно разглагольствуя о своих недавних служебных командировках за границу, о встречах с известнейшими художниками и кураторами, директорами крупнейших музеев, и информирует нас о ближайших выставках в Мраморном дворце. Хайдольф рассказывает ему в свою очередь о себе и о своих планах грандиозных проектов и большой выставки в Русском Музее, на что получает полное понимание и добро Горбуна вместе с предложением немедленно, сразу же после встречи, осмотреть экспозиционные пространства на Миллионной.
 Горбун крайне ласков и мил с нами, и он великодушно допускает нас в святую святых – в запасники отдела новейших течений. Вот уже десять лет на специально выделенные средства отдел Горбуна приобретает произведения современных русских художников. Нана препровождает нас из кабинета шефа в обширное помещение, оборудованное по последнему слову музейной техники французскими раздвижными шкафами, хранящими бесценные шедевры. Специальные приборы поддерживают в помещении нужный температурный режим. Посмотреть запасники отдела новейших течений было моей давней мечтой с тех самых пор, когда я о них впервые услышал.
 Надо заметить, что существует два вида бесценных произведений искусства. Один вид – это произведения, цену которых трудно определить, поскольку они являются культурным достоянием человечества и, находясь на музейном хранении, не могут быть проданы на свободном рынке. Другой вид бесценных произведений – это те, которые вообще ничего не стоят, и никогда ничего стоить не будут.
 По какому-то странному стечению обстоятельств отдел новейших течений Русского музея занят сбором именно этого второго вида бесценных произведений искусства.
 В хранилище Нана перепоручает нас одной из сотрудниц, а сама с нами раскланивается – ей надо срочно куда-то бежать. Тетенька, к которой нас прикрепили, по-английски и по-немецки не говорит, поэтому мне приходится переводить для моих австрийских гостей. Сергея, чьей обязанностью является перевод, на высокую встречу решено было не брать, тем более что Горбун нормально объясняется по-английски.
 Боюсь, что чувства мои от созерцания накопленных-накупленных Горбуном шедевров, мне трудно будет передать здесь без резких слов. Но я как-нибудь постараюсь это сделать. Вся коллекция состоит в основном из произведений Африкана и Кибира Старцева, но есть еще и картины каких-то других мастеров, впрочем, мало чем от картин Африкана и Старцева отличных.
 – А это вот – работа Олега Зайки, – объясняет нам тетенька.
 "А это еще кто такой?" – спрашиваю себя я, – "Какой-то Олег Зайка, ну надо же, хуй ему в задницу! Зачем он-то здесь нужен? Или Горбун наивно полагает, что это полотно Зайки, на котором тот написал маслом две зеленые елки на красном фоне, будет стоить через много лет так же дорого, как и работы Малевича?"
 Но, если работа Зайки в хранилище только одна, то работ Африкана чрезвычайно много. Сляпаны они левой ногой, да и как еще они могут быть сделаны гопником от искусства, допущенным Горбуном в недра Русского музея?
 Однако, это еще полпроблемы… Ладно – ошибся и накупил. Но как их теперь из музейного хранилища убрать? Это же сложнее сложного! С этим придется кому-то разбираться.
 Из музея мы выходим не через корпус Бенуа, а через главный вход, там нас поджидают Сергей и художник Будилов. Мы забираем их с нами и отправляемся на Миллионную – смотреть выставочные пространства Мраморного дворца, где еще недавно размещался музей Революции и во дворе стоял броневик Ленина, на котором тот ездил за деньгами в занятый революционными солдатами и матросами Центральный Имперский Банк, в помещении которого расположился теперь Финансово-Экономический университет. А на месте броневика располагается сейчас конная статуя Александра Третьего, стоявшая прежде на площади перед Московским вокзалом, бывшим Николаевским. Все смешалось в этом городе и уже мало кто знает и понимает, что здесь зачем, и к чему.
 На заснеженной площади перед отреставрированной табачным концерном решеткой, не успев еще отойти далеко, мы замечаем садящуюся в свой автомобиль Нану. Нана тоже нас замечает и вылезает обратно, машет, делая знаки подождать. Мы останавливаемся и ждем, пока она к нам подойдет.
 – Володя, – говорит она, – хорошо, что я вас снова увидела. Вот тебе телефон Наташи Штремер, она была вчера на лекции. Позвони ей, она говорила с проректором Академии Художеств, они хотят пригласить твоего друга Хайдольфа читать осенью лекции для студентов-архитекторов. Ну, всего доброго, я спешу!
 Я благодарно целую ее в лоб и говорю Хайдольфу:
 – Поздравляю, тебя собираются пригласить преподавать в Академию
 Художеств! Вот телефон, я должен им перезвонить и дать твой ответ.
 – Я согласен, – говорит Хайдольф. – Давай сядем в кафе, и отзвонимся с моего мобильного телефона. Ты знаешь здесь что-нибудь по близости?
 – По пути к Мраморному дворцу есть что-то на Миллионной.
 На Миллионной мы забиваемся в тесное полуподвальное кафе "Трюм", и я звоню Наташе Штремер.
 – Замечательно, – обрадовано трещит она в трубку, – вы не могли бы перезвонить сейчас Борису Ивановичу Кахну, он – проректор по научной работе. Запишите его телефон. Звоните, он в курсе.
 Я перезваниваю Кахну и подтверждаю готовность Хайдольфа. Принципиальная договоренность достигнута. Мы уславливаемся созвониться позже, чтобы согласовать детали и сроки. Выпив и перекусив, приходим в Мраморный дворец. Я нахожу коменданта и требую планы, козыряя страшным именем Горбуна. Нам услужливо показывают выставочные пространства, в настоящий момент пустующие, и даже находят планы, на которые я, честно говоря, даже не рассчитывал.




 Глава 40. САД ТУАЛЕТОВ. ЭКСПРЕСС-ЖИВОПИСЬ. ГЮНТЕР ГЕЙГЕР.


 Памятник Александру Третьему залеплен хлопьями мокрого снега. Кристина фотографирует его и нас. Затем мы идем к Троицкому мосту, чтобы посмотреть на Неву. Лед тронулся. Грязные желтые льдины беспорядочно несутся в Финский залив, сталкиваясь и дробясь. Рядом – ажурная ограда летнего сада, с дощатыми домиками, укрывающими на зимний период статуи. Все эти домики разнобокие и неуклюжие, с дверцами под навесными замками, как две капли воды похожи на дачные туалеты. В вихре густого снега это зрелище являет собой потрясающую по своей силе сюрреалистическую картину.
 – Что это? – озадаченно спрашивает меня Хайдольф.
 – Это Клогатен, – серьезно отвечаю я.
 – Толстой, ты меня разыгрываешь. Это действительно похоже на сад туалетов, но я знаю, что этого просто не может быть в центре такого роскошного европейского города!
 – Послушай, Хайдольф, но это действительно Туалетный сад! Он открыт только летом. Поэтому его иногда еще называют Летним садом. На входе в него обычно сидит привратник, у которого за небольшую плату можно получить ключ от той или иной кабинки и там спокойно уединиться. Этот сад построил Петр Первый, и внутри него свою летнюю резиденцию, потому что он сам любил ходить думать. Да и вообще, многие русские философы и поэты создавали и создают здесь свои лучшие произведения. Пушкин, например. Считается, что в этих туалетах их посещают Музы, которые по легенде там, в этих домах, живут. Да ну тебя, если не веришь мне – спроси у Будилова!
 – Хорошо, как будет по-русски слово – Музы?
 – Так и будет, это же интернациональное слово, так же как и музей, который от него же происходит.
 – Будилов, – говорит Хайдольф ничего не подозревающему Будилову, уныло плетущемуся сзади, указывая на будки-сарайчики внутри сада, – Музы? Правда?
 – Ja-ja, Музы, Музы! – радостно откликается Будилов, красноречиво показывая знаками, что Музы там внутри ящиков.
 – Кристина! – кричит Хайдольф, идущей впереди Кристине, – сфотографируй Клогартен! – и уже обращаясь ко мне. – Да, Толстой, Санкт-Петербург – это поистине изумительный город, который не перестает меня удивлять!
 Вдоль Фонтанки мы, не спеша, добредаем до Будилова. Его двор проходной и к его дому можно попасть как с Моховой, так и с Фонтанки. Будилов достает из холодильника банку кислой капусты, которую он сам квасил, и бутылку водки "Флагман". Нужно отпраздновать достижения и успехи сегодняшнего дня.
 – Спроси у Будилова, что это за странный портрет в дальней комнате, – обращается ко мне Кристина.
 – Сейчас, подожди, Кристина, мы вернемся через пять минут!
 Я беру Будилова, и мы с ним выходим в коридор.
 – Давай подарим Кристине портрет! – говорю я ему.
 – Мне неудобно, – отвечает Будилов.
 – Хорошо, – говорю я. – Тогда дай мне краску, и я его размалюю, тогда это будет наша совместная работа. А я отдам тебе половину его себестоимости – 50 рублей, а если хочешь, то и все 100!
 Мы идем в дальнюю комнатку, и Будилов дает мне краски и кисти. Но что рисовать? Не долго думая, беспорядочно рисую поверху лица летающих туда-сюда маленьких будиловских ос. Получается полный отлет. От этих ос, написанных поверх женского лица на матиссовском фоне, портрет приобретает нечто.
 Я хватаю его, и мы возвращаемся к остальным.
 – Кристина, это тебе подарок!
 – Как здорово! Это же просто классно! Спасибо тебе, Будилов! Мне так нравятся твои осы! Я повешу их у себя в Вене! Но я не могу взять это просто так, я тебе должна что-нибудь заплатить, пусть это будет чисто символически.
 Кристина лезет в бумажник и достает три купюры по 500 рублей.
 – Извини, я знаю, что этого мало, но у меня с собой просто не так много денег.
 Будилов смущается, а я делаю ему знак взять деньги и не выдавать тайны. Есть вещи, которые не всем обязательно знать. Людям надо говорить то, что они хотят услышать и во что они могут поверить. Правда – это величина относительная.
 По телефону, который я дал Каролине, зазывая ее к себе в гости, мне звонит ее подруга Элиза. Сегодня суббота 14 апреля, последний день пребывания Хайдольфа, он улетает завтра, и у нас много планов. Кроме всего прочего, сегодня Пасха и надо гулять, но Хайдольф опечален еще со вчерашнего дня. Ему хочется устроить большой праздник-отвальную и всех пригласить, но у него осталось немного денег – всего 1000 шиллингов, а это 1700 рублей. На это не нагуляешься и не разгонишься. Как же быть? Можно, конечно, и у Будилова дома пить, и тогда этих денег и за глаза и за уши хватит, еще останется, но опечален Хайдольф, опечален. Он опечален, словно Христос, когда тому нужно было пятью хлебами и пятью рыбами накормить пять тысяч народу.
 – Рука дающего, да не оскудеет! – говорю я ему. – Если не хватит, я, в крайнем случае, добавлю! Не унывай!
 – Нет, – упорствует он, – ни у кого не хочу занимать – это мой праздник!
 А дела у нас на сегодня такие – в четыре открытие выставки питерских художников из коллекции Благодатова, в пять – показ видеофильмов финки Рэты. Хайдольф хочет посмотреть Пушкинскую, так как читал о ней в книге Гюнтера Гейгера "Улица Марата". Правда, то была другая Пушкинская, до переделки.
 Когда там был Гейгер, Пушкинская еще представляла собой сквот, занятый художниками под мастерские. Сейчас же, после капитального ремонта, Пушкинская представляет собой богадельню, в которой живут бывшие художниками, давно переставшими ими быть, а ставшие социальными паразитами, тихо в своих квартирках-мастерских спивающимися.
 В галерею "Борей" Хайдольф тоже хочет зайти, потому что о ней ему кто-то сказал, а еще потому, что Рэта Аальтро – внучка известного финского архитектора. Кроме того, галерея "Борей" будет лежать у нас на пути при возвращении с Пушкинской, и там можно недорого перекусить.
 – Ты хочешь пойти с нами на Пушкинскую? – спрашиваю я звонящую мне Элизу.
 – Да, – соглашается Элиза.
 – Тогда заходи к Будилову в три, ты знаешь, где его двор, и снова громко кричи – "Владимир", как ты уже однажды кричала. А где Каролина? Она тоже будет с тобой?
 – Нет, она занята, сегодня вечером в шесть в Театральной Академии будет дипломная постановка "Трех сестер" Чехова. Она там играет Машу. Я пойду обязательно, а вы как хотите, вход там будет свободным.
 – Ну, вот и отлично! В четыре идем на Пушкинскую, в пять в
 "Борей", а в шесть на "Три сестры" смотреть, как Каролина сыграет Машу. Думаю, Хайдольфу тоже захочется в театр, тем паче на Чехова, да еще по-русски. Он – глюковый человек, и ему это будет по приколу. Молодец, что ты позвонила Элиза. Значит, увидимся.
 "Когда я вошел во двор, там ссала как раз какая-то баба, и это было нормально" – так начинается описание Пушкинской в романе Гюнтера Гейгера, который я даже начал однажды переводить, но бросил, поскольку Гейгеру отказало австрийское Министерство Культуры в гранте на перевод и на издание его произведения в России. Дело было уже на мази, но неожиданно, ввиду откровенной похабности текста и гнусных интриг, медным тазом накрылся весь проект, предполагавший, что книга Гейгера будет распространяться через посольство Австрийской Республики в Москве.
 Когда австрийское Министерство Культуры отказало писателю и издателю глянцевого литературного журнала "Винцайле" Гюнтеру Гейгеру по прозвищу Лысый Пират в гранте на перевод его романа "Улица Марата" на русский язык, он страшно расстроился, и несколько дней после этого пил значительно больше обычного.




 Глава 41. НА ПУШКИНСКОЙ. ГАЛЕРЕЯ "БОРЕЙ". УДАЧНЫЙ ОБМЕН ДЕНЕГ.


 Снег, начавшийся три дня тому назад, все еще продолжает идти. Мы идем с Элизой Саламанкой, взявшей меня под руку и крепко ко мне прижимающейся, впереди, то и дело оглядываясь на идущих сзади Хайдольфа и Кристину с Сергеем, боясь их потерять. На расстоянии трех-пяти метров уже почти ничего не видно. Будилов с нами идти отказался, хотя там должна быть выставлена одна его картина, обещая подойти попозже сразу в "Борей". Он не любит Пушкинскую, хотя раньше он был там в числе сквотеров, впервые этот дом занявших.
 Не та теперь Пушкинская, что была когда-то. И нет там больше ни гениальных художников, ни писающих во дворе женщин. А идущая рядом со мной Элиза из Гамбурга, рассказывает мне о себе. О том, что папа у нее испанец из города Саламанка, а мама немка, и что полное имя ее – Патриция Анна Мария Сесилия Ариадна Фернанда Кончетта Стефанида Фелисия Лилианна Сильвия Элиза де Саламанка.
 Я требую, чтобы она повторяла ее полное имя так долго, пока мне не удастся запомнить его полностью, а когда это, наконец, удается, учусь произносить его быстро и на одном дыхании – Патрицияаннамариясесилияариаднафернандакончеттастефанида фелисиялилианнасильвияэлизадесаламанка. Это трудно еще потому, что из-за ветра почти ничего не слышно, и мы общаемся, выкрикивая слова друг другу в уши.
 Профессия у Элизы редкая, она – клоунесса. Вместе с другой девушкой-клоунессой они выступают со своими программами и уже объехали почти весь мир. В России они тоже хотят выступить, но пока Элиза здесь просто в гостях. Надо признаться, что у меня еще ни разу в жизни не было женщины-клоунессы, и я прикидываю возможные варианты, как я мог бы заполучить Элизу в постель. Очень хочется, чтобы она меня там насмешила.
 На Пушкинской на выставке Благодатова раздают пиво. Благодатов жмет мне руку, и я коротко представляю ему своих спутников. Он – свой человек, он ходит по выставкам и умеет их открывать. У Будилова на чердаке он открывал выставки галереи "Дупло". Он в курсе культурной жизни, знает художников и собирает картины. Денег у Благодатова нет, поэтому картины ему дарят, зная, как он любит живопись, и что они у него будут в полной сохранности.
 Вернисаж бурлит, и я встречаю еще многих знакомых, мною давно не виданных. Вот ко мне подходит маленький обходительный Семен Левин, он пишет диссертацию о Фридрихе Ницше на философском факультете университета, а еще он пишет для журнала "НоМИ". Прошлым летом он брал у меня интервью, так, впрочем, нигде и не опубликованное. Журнал "НоМИ" или полностью – "Новый Мир Искусств" – питерский журнал по искусству. Выглядит он вполне респектабельно – толстым и глянцевым.
 Сейчас Семен хочет, чтобы я рассказал ему о Хайдольфе и снова дал какое-нибудь интервью. Я человек не злой, поэтому даю ему шанс вместе со своим номером телефона. На выставке много немцев. То тут, то там я слышу немецкую речь. Одна из немок дает мне приглашение-флаер на показ своих слайдов здесь же, на Пушкинской в четверг 19-го апреля, может сходить? Зовут ее Катарина Венцель. Она говорит по-русски.
 – Катарина, чем ты занимаешься?
 – Я работаю в немецком консульстве.
 А Хайдольф уже с кем-то познакомился и что-то кому-то горячо объясняет, окруженный толпою спонтанных слушателей, но нам надо двигаться дальше, и я хитрым маневром пробиваюсь к нему и с боем вывожу его из русского окружения. Собрав всех остальных, мы снова уходим в пургу. И снова прижимается ко мне клоунесса Элиза, а сзади по нашему свежему следу бредут Хайдольф и Кристина с Сергеем.
 На Невском проспекте мы их все же теряем. Возвращаемся назад, идем вперед – но бесполезно. Тогда мы останавливаемся на углу Невского и Литейного и ждем, оглядываясь по сторонам, до те пор, пока из порыва пурги к нам не выскакивает восторженный Хайдольф.
 – Толстой, – кричит он мне через ветер, уносящий обрывки его слов под колеса буксующего троллейбуса, – мне дали слишком много денег! Я заходил в банк и поменял свою последнюю тысячу шиллингов.
 – Не может такого быть, – уверенно кричу я.
 – Толстой, но мне дали семнадцать тысяч! – с этими криками он вынимает из кармана брюк несколько крест накрест перетянутых бумажными банковскими ленточками пачек самых, что ни наесть настоящих русских денег.
 – Да, похоже, тебе по ошибке дали в десять раз больше! Ну, давай, прячь обратно – разберемся потом.
 – Элиза, мы сегодня гуляем! – радостно подпрыгивая, прокрикивает
 Хайдольф.
 – А где остальные?
 Сергея с Кристиной мы находим в "Борее", они уже там и заказали чай.
 – Давайте, не будем мешать Сергею, – предлагаю я, – и сядем за столик с девушкой.
 Девушка ничего не имеет против. Мы садимся.
 – Простите, хочу представить вам известного архитектора!
 – Ой, а я – архитектурная журналистка. Анна Воронова, очень приятно!
 – А, вот вы где! – неожиданно подскакивает к нам сзади Будилов. -
 Ну, что – видели мою картину? Понравилась, а?
 – Супер! Твоя картина была всем картинам картина, а где же видеопоказ?
 – Здесь, в соседней комнатке. Я уже видел Рэту.
 Рэта разодета в пух и прах по случаю презентации своих фильмов. Все обставлено очень основательно и торжественно. Фильмы будут показываться не на обычном борейском телевизоре, а на раздвижном солидном экране при помощи специально выделенного для столь важной презентации Финским культурным центром в Санкт-Петербурге видео-проектора. Публики не много, но есть.
 – Я уже видел ее предыдущие фильмы. Они страшно депрессивные, – шепчет мне в ухо Будилов, – ты сам сейчас увидишь. Фильмы Рэты депрессивны, как и сама Рэта.
 – И сколько это все удовольствие продлится?
 – Она сказала мне, что самый короткий фильм – одна минута, а самый длинный – двадцать. Всех фильмов пять. Вот и считай. Минут сорок, думаю, будет.
 Хорошо, что Хайдольф остался общаться с Анной Вороновой. Фильмы и вправду тяжелые. Их главные герои – мужчина-проститутка Вадим и сама Рэта. Вадим – мелкий, вертлявый, прыщавый нарком, которому Рэта платит за то, что он ее периодически поябывает.
 В коридоре Театральной Академии на Моховой бегают и кучкуются студенты. Нам кто-то любезно указывает, куда идти. К сожалению, прекрасный учебный театр Академии до сих пор на ремонте, и спектакль состоится в одной из студий. Мы протискиваемся внутрь, но мест уже нет, студенты, друзья и родители студентов стоят, сидят и висят где только возможно.
 – Место австрийскому профессору! – угрожающе шепчу я и, словно по мановению волшебной палочки, нам освобождают место на ящике-подиуме, предупредительно ужимаясь в стороны, какие-то люди.
 Дипломная постановка "Трех сестер" – сплошная душная станиславщина. Русский театр интересен тем, что он остановился в своем развитии. Он законсервирован, как банка дачных грибов, забытых в чулане и уже давно несъедобных.
 Но Каролина божественна. В длинном старинном платье, с заколотыми наверх светлыми волосами, она действительно похожа на чеховскую Машу. Она стоит, накинув на плечи большой русский платок и скрестив на груди руки. Она беседует о том, и о сем, она серьезна и рассудительна. И мне больше всего хочется – задрать ей юбку где-нибудь в темном углу сцены, и поступить с ней там не совсем по-чеховски.
 Сладко мечтая, я расслабленно даю волю своим безудержным фантазиям, пока волна нахлынувших воспоминаний не уносит меня в прошлое на два года назад, когда у меня была Надин – скромная немецкая девушка, окончившая берлинскую Академию Искусств по классу театрального костюма.
 Надин Мейстер проходила тогда практику в венском Академическом театре, и я навещал ее там, в завешанных зеркалами и лампами костюмерных мастерских и хранилищах, чтобы, переодевшись в очередного героя, делать с ней то, что не покажут на сцене. Я старался компенсировать, уравновесить исторически нарушенное равновесие театра, внося свои коррективы в застывшую мертвую классику.
 На землю меня опускает фраза. Замечу к месту, что слово – это самая страшная сила, способная поднимать и опускать человека со всеми его эмоциями и потребностями. Бойтесь слова – оно было в начале, а конца ему не предвидится! В слове – оружие и защита, любовь и ненависть, жизнь, смерть и бессмертие.
 "Черт побери!" – думаю я. – "Как же это ее угораздило так проколоться? И неужели нельзя было вообще обойти это место, как бы забыть, или просто выбросить фразу! Но сказать это чертово – "Тшорт побъери!" на дипломном спектакле – это же, черт побери, действительно непростительно".
 Не в силах сдержать смех, я хихикаю, но народ сдержан. Почему немцы никогда, как бы они ни старались, не могут правильно выговорить "черт побери"? Тем более Каролина, которая, как я выяснил у нее во время возлияний в "Лагидзе", вообще родом из остзейских немцев и до восьми лет жила в Риге, пока ее семья не эмигрировала в Германию, поэтому-то она так хорошо и говорит по-русски. Странно и удивительно. Но когда же конец?
 В перерыв мы оттягиваемся к Будилову, чтобы там оттянуться. С Каролиной и клоунессой договариваемся встретиться после спектакля. У Будилова Хайдольф достает из карманов деньги – несколько толстых внушительных пачек по 100, по 50 и по10 рублей.
 – Толстой, теперь я буду бояться, что завтра меня арестуют в аэропорту. Ведь во время обмена они смотрели мой паспорт, и даже занесли данные, – говорит он.
 – Может, их лучше вернуть? Представляете, если эту сумму вычтут с кассира? – замечает Будилов.
 – Хайдольф, дай посмотреть квитанцию! Так, это компьютерная распечатка. Все верно. У них так заложено в компьютере, ошибка. Значит, это – не вина кассира. А чья это вина, они долго еще не разберутся, если вообще эту ошибку когда-нибудь заметят. Сегодня суббота, завтра – воскресенье и праздник. Причин для паники нет. Вероятность, что арестуют Хайдольфа или накажут кассира – равна нулю. А это означает, что все эти деньги можно смело пропить! Ура! – провозглашаю я, возвращая Хайдольфу квитанцию.
 – Ура! – кричит Хайдольф, – берите все по бумажке из каждой пачки!
 Он распечатывает пачку сторублевок и пускает ее по кругу, затем – пачку пятидесятирублевых, затем – пачки десяток. Затем он пускает пачки по второму кругу, а потом и по третьему.
 – Ура! Ура! Да здравствует Хайдольф!
 – Да здравствует Санкт-Петербург!
 – Да здравствует этот вечер!
 – Водки! Водки! Скорей!
 – Хайдольф забыл дать денег моей черепахе…
 Под эти нестройные возгласы в коммунальную квартиру Будилова врывается ощущение грядущего праздника – Светлого Воскресения Христова.




 Глава 42. ПАСХА. ЛЕДЯНОЙ ДОЖДЬ. ТРОЕРУЧИЦА. ВОСКРЕШЕНИЕ.


 Я не могу сказать, как высчитывают Пасхалии. Я этого точно не знаю. Знаю только, что, придерживаясь различных календарей – Григорианского и Юлианского, Восточная и Западная Церковь празднуют в этом году Пасху в один и тот же день, а именно 15 апреля.
 Все остальные праздники, как правило, отстают друг от друга на тринадцать дней, отмечаясь у западных христиан раньше, а у восточных – позже. Пасхи же непредсказуемы. Что здесь происходит на самом деле, сказать сложно, но происходит здесь какая-то чертовщина.
 Обе Церкви для определения дня Пасхи пользуются в данном случае еврейскими каббалистическими вычислениями, а пользуются они ими, как и всем остальным, неодинаково. Кто из них всегда ошибается, не суть важно, но факт остается фактом – одна Пасха может быть раньше или позже другой на неделю, на две, а порою даже на три или четыре. Однако может и совпадать, как сейчас.
 Это большая удача, что сейчас обе Пасхи совпали. А есть еще иудейская Пасха, однако за нею вообще как бы и уследить невозможно, лучше даже и не стараться. Проще обратиться к людям сведущим. Каббалистическими вычислениями, например, занимается Анатолий Басин – художник, так же, как и Будилов, живущий на Моховой, но прежде живший в Израиле, где он был ортодоксальным евреем и издавал каббалистический журнал "Числа".
 Однажды Басин, придя на выставку в галерею "Дупло", принес и подарил мне один из номеров своего журнала, который я нести домой побоялся, а решил отдать по дороге бабушке, просившей милостыню на паперти Спасо-Преображенского собора, отбросившей его, словно аспида, на землю, при этом топча и предавая анафеме.
 От Пии я получаю текст-мессиджи. Она с Каем дома одна, и ей скучно. Пия спрашивает, где я, и хочет меня видеть, хотя, наверное, не только это. Она хочет меня, но хочет меня и Кристина, пытающаяся затащить меня в дальнюю комнатку будиловской квартиры, а я в это время хочу Каролину Хубер. Ну, прямо таки, настоящий любовный четырехугольник, в котором нельзя исключать еще один – пятый угол, если считать все возможные варианты, беря во внимание клоунессу из Гамбурга.
 Наши планы пока не ясны. Хайдольф хочет в церковь, а все остальные хотят в ресторан. Тут я вспоминаю, что на улице Пестеля, ведущей к Спасо-Преображенскому собору, есть маленькое кафе "Визави", в котором мы можем засесть, совершая оттуда вылазки на службу и крестный ход, кто когда и на сколько захочет.
 Зайдя по пути в Театральную Академию, мы находим там целый шалман друзей Каролины Хубер, среди которых танцовщица Ольга Сорокина со своим сожителем немцем Михаэлем. А еще к нам прибивается венка Ева, которая тоже здесь учится, и за ней сразу начинает увиваться Сергей. Они оба высокие и худые идут, извиваясь, друг вокруг друга, как змеи. Наверное, у них что-то будет. Это похоже на любовь с первого взгляда. Бывают такие моменты, это сразу заметно, и ошибиться тут трудно.
 В кафе "Визави" нам сдвигают столики. Мы садимся, и Хайдольф велит нести все выставленные в освещенной витрине праздничные салаты, бутерброды с икрой, заливную рыбу и мясо. А под закуску нам подают водку "Флагман" в запотевших холодных бутылках. Запивать ее мы берем соки томатный и яблочный, и еще минеральную воду.
 – Толстой, – говорит мне Хайдольф, – нам надо сейчас обсудить проект моей будущей выставки в Вене. С 10 июля по 5 августа мне отдают Кюнстлерхаус. Но я не хочу выставлять там только свои архитектурные проекты. Этой выставкой я хотел бы сказать новое глобальное слово в искусстве, и прошу, чтобы ты мне в этом помог.
 – Хорошо, давай все обсудим сейчас, пока мы еще не очень пьяные, хотя, ты сам знаешь, кому в трезвую голову приходили гениальные мысли? Художник, писатель, мыслитель, поэт – должен быть пьяным, иначе мысль его будет скучна и вяла.
 – Недавно, путешествуя по Италии, я заметил там одну пустую церковь в одном маленьком городке. Когда я стал узнавать у людей, что это за церковь, мне сказали, что ее построили американские войска после второй мировой войны. Им нужна была военная капелла, в которой могли бы проводить службы представители всех конфессий, ведь среди американских солдат были католики, лютеране, иудеи, православные, мормоны, баптисты, трясуны-семидесятники и прочие, прочие, прочие. Поэтому американцы строили такие капеллы, довольно простые по форме и вместительные, чтобы туда могло поместиться много солдат. Они распределяли время для разных проповедников и священников, аккредитованных при армии, и вся эта система функционировала, как часы. Подобных капелл строили много.
 – Да, я знаю одну такую капеллу в Мюнхене. После воссоединения
 Германий и ухода американцев ее взяла себе Русская Церковь Заграницей. Ее чуть-чуть перестроили, и теперь там кафедральный собор владыки Марка, архиепископа Германского и Копенгагенского.
 – Я не берусь судить о том, как здесь у вас в России, но у нас на
 Западе уже давно никто не ходит в церковь. Поэтому я хочу превратить пустующие церкви в центры современных искусств. Чтобы там были выставки, концерты и бары, в которых бы продавали водку.
 – Ты знаешь, у нас есть нечто подобное. Здесь недалеко в здании бывшей немецкой церкви Святой Анны сейчас кинотеатр, ночной клуб и бар. В Лондоне тоже есть ночные клубы в бывших церквах.
 – Да, но это не одно и то же. Я хочу сделать это глобально. Это будут не ночные клубы и коммерческие структуры, а центры искусств со своими реликвиями, своего рода музеи, связанные в единую международную цепь. Просто, сейчас многие художники строят и оформляют свои капеллы, а я хочу взять уже существующие и дать их оформить художникам, вообще сделать из искусства новую религию.
 – Конечно, сделать из искусства новую религию – это круто. Но надо с чего-то начать. Давай сделаем первую такую временную капеллу в Кюнстлерхаусе в Вене.
 – Отлично, я позову своих друзей-художников, чтобы они ее оформили, а саму капеллу я назову "Wladimir Jaremenko-Tolstoj Kapelle", сам же я буду ее основателем.
 – Хорошо, тогда в капелле должен висеть большой портрет ее основателя в голом виде, такой портрет может написать наша общая знакомая Надя Игнатьева.
 – Прекрасно, а в руке я буду держать яйцо, как символ вечности.
 – Лучше два…
 – Еще в капелле должна быть исповедальня. Ты бы мог там исповедовать людей.
 – Да, но только женщин. Помнишь, как однажды я уже делал женскую исповедь в галерее у Кристины.
 – А, это когда ты чуть не трахнул там под шумок мою студентку
 Петру? Она до сих пор жалеет, что не отдалась. Тебе обязательно нужно приехать в Вену, она о тебе спрашивала. Но, как мы объясним, что ты исповедуешь только женщин?
 – Я скажу, что в России вообще не существует мужской исповеди, потому что мужчины не грешат. Грешат только женщины. А русские женщины настолько грешны, что они боятся ходить в церковь, а ходят исповедоваться к архитекторам.
 – Значит, ты будешь архитектором?
 – Да, я буду архитектором перформанса!
 – Супер! Я сделаю мебель для исповедальни из своего модуля.
 – Но его нужно сперва освятить! Мы освятим его у Преподобного, все это заснимем на видео, и будем потом это видео показывать, потому что современное искусство не мыслимо без видео-инсталляций и телевизоров. Преподобный служит сейчас на подворье Оптиной Пустыни на Васильевском острове, и я мог бы с ним договориться.
 – Как ты сказал? Что такое подворье?
 – Это на самом деле самый обычный собор – Kathedrale.
 – Отлично, Толстой! Мне так нравится, как это звучит – Kathedrale
 Optima Puschkin. Просто классно! Хорошо, что там есть слово Пушкин, его у нас знают!
 – А вместо Библии мы положим твой Фольксбух! Пусть Преподобный его тоже благословит!
 – Гениально, Толстой! Давай выпьем за капеллу!
 Мы пьем. Я думаю о том, что Преподобный на все это запросто подпишется. Ведь он полный беспредельщик, тем более что с Хайдольфом Преподобный неплохо знаком по Вене и относится к нему с почтением.
 – А где сейчас Преподобный? Позвони ему с моего мобильного телефона, пусть подойдет к нам! Я хочу его видеть.
 – Я думаю, он сейчас служит, – Пасха! Кстати, давай посмотрим, что там творится, время уже к двенадцати!
 А на улице грянул дождь. Настоящий проливной, ледяной дождь. Мы выглядываем вдоль по Пестеля на ярко освещенный, словно парящий в воздухе Спасо-Преображенский собор, вокруг которого уже начался Крестный Ход, но идти нам туда не хочется, потому что нам не хочется мокнуть.
 – Мы подождем, пока кончится дождь, – говорю я Хайдольфу, – служба все равно будет продолжаться сегодня до утра, и мы что-нибудь, да и увидим. Тем более, люди к тому времени рассосутся – пойдут после Крестного Хода домой сушиться.
 Вернувшись в кафе, я хочу заняться Каролиной, но мне мешает уже изрядно выпившая Кристина, которая лезет ко мне целоваться.
 – Знаешь, я сегодня решил, что не буду больше заниматься любовью с курящими женщинами, – говорю я, уклоняясь от ее прокуренных поцелуев.
 – Почему?
 – Потому, что мне противно с ними целоваться.
 – А если это очень хорошая женщина и она очень тебя хочет?
 – Тогда она должна бросить курить.
 – А если она не бросит курить?
 – Тогда я найду женщину, которая не курит.
 – Таких мало.
 – Мне безразлично, я люблю женщин, которые за собой следят и нормально пахнут, а не воняют каким-то дерьмом. В сексе для меня важно чувствовать запах партнерши, без этого я не могу. Если запах плохой, тогда я даже отказываюсь от секса.
 – Это ты-то способен отказаться от секса? – возмущенно говорит
 Кристина.
 – Да, способен, а что?
 – С каких это пор? Я всегда курила, и ты никогда не отказывался.
 – Я буду отказываться с сегодняшнего дня. До этого я тоже отказывался, но не всегда. Кстати, для тебя я делал исключение, хотел дать тебе шанс, но бесполезно. Теперь, все – мы остаемся только друзьями. Тебя это устраивает?
 – Толстой, дождь уже прекратился! Пойдем в церковь! Я хочу, чтобы все остались здесь пить дальше, а мы бы пошли только с тобой вдвоем, – прерывает наш спор Хайдольф.
 Мы выходим с ним из кафе "Визави" и видим визави Спасо-Преображенский собор. Влажный воздух и влажный ветер освежают наши разгоряченные водкой лица, сдувая с них суету и освобождая место для благодати.
 – Толстой, я первый раз в русской церкви! Как красиво. И хор.
 Остановившись при входе, и осеняя себя крестным знамением, я успеваю заметить, что народу действительно осталось немного. Прямо перед нами служебная маета, какой-то священник издает возгласы, ему отвечает хор. Сладкий запах свечей и ладана. Воздух густой и плотный, словно разлитая благость. Мы подходим к свечной лавке, и я покупаю маленькую, тисненую фальшивым золотом иконку на дереве, в сущности – ширпотреб, но неплохого качества. На ней – Богородица. Необычный, довольно редкий сюжет с Троеручицей, подлинник которого был писан Иоанном Дамаскиным.
 – Кто это? Скажи мне название.
 – Это Матушка Россия – MЭtterchen Russland. Это тебе!
 – А зачем ей третья рука? Я такой никогда не видел.
 – Это, чтобы тебе помогать.
 – Толстой, ты даришь мне трехрукую деву Марию?
 – Да, на удачу. Чтобы тебя не арестовали в аэропорту.
 – Давай вместе поставим свечу. Вот эту.
 Хайдольф выбирает самую красивую, но не самую дорогую свечу, потому что большие и дорогие сделаны почему-то не из желтого церковного воска, а из белого парафина, и представляют собой не что иное, как обычные хозяйственные свечи.
 – Толстой, будем держать ее вместе, вот так.
 Мы держимся за одну свечу, подносим ее к пламени, зажигаем и ставим перед расположенной в правом приделе иконой Богородицы. Наша свеча горит. Пятится к выходу Хайдольф. Пячусь и я. Мы пятимся, чтобы вернуться в привычный нам мир водки и женщин, из которого мы, так сказать, не туда попали, и вот теперь по-рачьи обратно, по знакомой уже проторенной минут пять назад дороге.
 В кафе "Визави" произошли изменения. Появился друг Каролины с другом, будущее дарование, состоящийся позже гений. Наверное, она его вызвала по пейджеру. Но он остается недолго, направляясь на дискотеку на Кирочную в "Спартак".
 Сергей занимается Евой, Ольга Сорокина с сожителем Михаэлем переходит с водки на пиво, представляю, как завтра ей будет плохо, но ей не в первой, она знает, как лучше. Будилов ушел домой, а Кристина что-то рассказывает Каролине и клоунессе Элизе. Они слушают ее с серьезными озадаченными лицами, не перебивая.
 Мне интересно, о чем может рассказать Кристина, поэтому я навостряю уши и придвигаюсь ближе.
 – Вы даже не можете себе представить, что такое секс с Толстым, пока не попробуете сами. Вы обязательно должны попробовать! Секс с Толстым – это не обычный секс. Это не просто секс, это – особый опыт от которого нельзя отказываться. Так вам никогда ни с кем не было и не будет.
 Я напиваюсь. Я чувствую, что я пьян. Движения мои становятся медленными и неуклюжими. Потянувшись за куском колбасы, я опрокидываю рюмку водки. Все вокруг немного качается и трудно концентрировать мысли, которые разбегаются в стороны. Вот одна из них побежала за Каролиной с Элизой, которые уходят в "Спартак", потому что их там ждут. Другая устремляется по ошибке за танцовщицей Ольгой Сорокиной с ее немцем, но, опомнившись, вовремя возвращается. Третья бежит с Сергеем провожать Еву, ей хочется проследить, что между ними будет. Наши ряды жидеют, и вот мы остаемся втроем. Это конец праздника. Это время расплаты. Последний глоток водки, последняя икринка икры.
 Хайдольфу с Кристиной через несколько часов улетать. Я провожаю их в ставку, прощаюсь, пьем вместе чай на утренней кухне. Проходит заплаканная Фира, Будилову плохо, но он хочет уже похмелиться. На часах половина шестого. На улице снова дождь. Но что делать? Надо идти. Буду ловить машину, и ехать к себе спать.
 А машин на улице нет. Серый грязный рассвет. Под ногами вода. Сверху ледяной обжигающий дождь. Он падает отвесно тяжелыми крупными каплями и от него никуда не деться, не спрятаться. Я весь абсолютно промок, мне простудно и холодно, я дрожу, я бегу.
 Я понимаю, что это – конец. Бессмысленный и ненужный. Только бы добежать до горячей ванны, чтобы в ней отогреться, если только это хоть как-то поможет. Я трогаю руками лоб, он холодный и скользкий, будто кусок льда, брошенного в стакан с водкой. Горячая ванная, ванная, ванная – стучит в затухающем мокром мозгу, – быть может, единственное спасение.
 Но, добравшись домой, я не в силах добраться до ванной. Сил у меня хватает только на то, чтобы сорвать одежду и упасть на пол, закутавшись в одеяло и отдавшись ознобу. Чуда не будет, мне просто не выжить. Я это прекрасно знаю и чувствую. Надо прощаться с жизнью, и я покорно прощаюсь.
 Прощай, моя финская женщина Пия Линдгрен. Прощай, моя русская женщина Ольга Щукина. Прощай, прокуренная австрийская галерейщица Кристина Бернталер. Прощай, "тшорт побьери", остзейская немка Каролина Хубер, мною не попробованная и меня не попробовавшая. Прощай, клоунесса из Гамбурга, так меня и не насмешившая, где надо.
 Прощайте все женщины недолюбленные и неполюбленные. Прощайте – все!
 И вдруг я начинаю видеть себя как бы со стороны, лежащим и завернутым в одеяло. Это моя душа уже, наверное, покидает тело. Она беспокойно летает по комнате, бьется в стекла стеклопакетов, пытаясь вылететь на улицу. Она пробует отворить балконную дверь, и та, наконец, отворяется.
 С улицы в комнату врывается ветер, он в красном весеннем пальто и с кулоном в виде крючка из зеленого камня на узеньком кожаном шнурочке на шее. А на балконе сидят хачаны. Но это не пирожки, а птицы с орлиными клювами и вороньими глазами, как у Гульнары. Они прилетели, чтобы посмотреть на меня. Вот, значит, они какие!
 Но кто-то трезвонит в дверь. Настойчиво. Долго-предолго. А, это пришла Гульнара за своими улетевшими хачанами! Чтобы открыть ей, мне приходиться возвращаться обратно в тело, заставляя его ползти и двигаться на четвереньках.
 – Володя, что с вами? У вас жар! Где мед? Надеюсь, у вас есть мед? Я сделаю вам массаж с медом!
 – Мед там, – шепчу я, – в баночке…
 Гульнара берет ложку меда и выкладывает его на ладонь. Затем другой ладонью она его растирает и согревает. И вот этими-то липкими сладкими ладонями она начинает растирать меня, вернее, она не растирает, а шлепает. Мед прилипает к телу и тянется за рукой, кажется, что она сорвет с меня кожу, когда она отрывает приклеившиеся ладони.
 Вместе с болью я чувствую, как приливает кровь и мне становится невыносимо жарко. Тело вновь делается податливым и послушным, а в голове начинают петь херувимы. "Христос воскресе из мертвых" – поют они. Я слушаю их божественные голоса и воскресаю из мертвых подобно Христу.
 Я – снова я. Я жив и здоров, и бодр, как ни в чем, ни бывало. Гульнара заканчивает массаж, обтирая с меня мед смоченным горячей водой полотенцем. Я встаю, и хуй мой встает. Уходит Гульнара, и ухожу я – ебать Пию.




 Глава 43. ФОБИЯ ОЛЬГИ. ПИЯ ХОЧЕТ ВАННУ. ОСЫ.


 После того, как Пия купила машину, она постепенно превращается в свиноматку. Если раньше она хоть ходила на работу и с работы, то теперь она ездит. Она паркует машину у моего дома, потому что сегодня все места перед консульством уже заняты. Мы целуемся и разбегаемся.
 – Володя, если вы хотите заниматься собой, вам надо отбросить костыли для глаз, – говорит мне Гульнара, повторяя для профилактики массаж с медом. – Вы так удобно живете, совсем рядом с кинотеатром "Ленинград", пойдите на курсы Галины Алексеевны Чарухиной.
 – А чему она там учит?
 – Она учит естественной коррекции зрения. У вас близорукость?
 – Да, у меня минус семь. Это много. Я даже хотел сделать операцию.
 – Ни в коем случае! Галина Алексеевна учит, как при помощи диет и специальных упражнений улучшать зрение. Я ходила на ее курсы и, вот – отбросила костыли для глаз!
 – Хорошо, Гульнара, я подумаю.
 – В ближайшее воскресенье в десять часов будет бесплатная вводная лекция, вы можете подойти и послушать.
 С сегодняшнего дня я опять начинаю заниматься проектом "Русские бабы", вернее продолжаю. В четыре часа ко мне приходит Рита – студентка социологического факультета университета. Рита названивает мне уже давно, но от нее не отделаться, я уже пробовал и так и эдак. Сразу сказал ей в лоб без обиняков, что надо сниматься голой. "Хорошо" – согласилась она. В конце концов, она победила. Да и мне снова нужно набирать форму, за пьянками, да гулянками я начал утрачивать профессионализм и даже стал подзабывать, как держат фотоаппарат.
 Рита оказывается приятной, но худосочной. Не успеваю я моргнуть глазом, а она уже голая. На тощей груди несколько припудренных прыщиков, добавьте в придачу тоненькие ножки и куриную жопку. Даже не понятно, что мне с ней и делать.
 В это время крякает мой телефон, приходит мессидж от Пии. Она заканчивает работу и хочет зайти через пятнадцать минут. От этого сообщения меня пробивает пот. Как поступить? Заставить Риту одеться и выгнать, не фотографируя? Неудобно и, вроде, неловко. Я же, как никак – фотограф! Нужно придумать ей какие-то идиотские позы, как-нибудь с ней поработать. Тем более, что с Пией я провел минувшую ночь, отдавая ей все лучшее, что у меня было.
 Ну, нельзя же встречаться так часто! Сколько можно? Я же просто превратился в секс-воркера! Сейчас мне надо будет заниматься Пией, удовлетворяя ее животные инстинкты, а вечером придет Ольга Щукина, которая вряд ли захочет чего-то другого. Это просто кошмар! Прошло лишь немногим больше месяца с тех пор, как я приехал, а я уже оброс женщинами. Хотя, с другой стороны, это приятно. Только нужно не дать им сесть мне на голову.
 Немного поразмыслив, я беру телефон и набираю короткий текст – "I am working". Все, теперь – за работу. Главное – железная дисциплина. Важно работать, и количество перейдет в качество. Надо наращивать профессионализм. Нельзя все время расслабляться и развлекаться. Надеюсь, Пия поймет и на меня не обидится. Я выглядываю в окно и вижу, как внизу трогается с места большой серебристый вездеход Тойота, обижено пукнув выхлопным газом.
 Ольга приходит вечером и сразу начинает предъявлять мне претензии:
 – Из-за тебя я опоздала сегодня на работу!
 – Какая наглость! Надо же! По-моему, у тебя начинается старческий маразм! Это был не я, а кто-то другой, ведь мы с тобой сегодня не спали. Это – во-первых! Во-вторых, с девяти до десяти, а это как раз то время, когда ты идешь на работу, у меня была Гульнара, которая делала мне массаж с медом. Вчера я попал под ледяной дождь, и думал, что умру, или, по меньшей мере, получу воспаление легких. Поэтому она делала мне массаж с медом вчера и сегодня.
 – А кто рассказал мне по телефону об Игоре Колбаскине, который лезет женщинам под юбки и показывает в метро хуй? Ты ведь знаешь эту плотную пульсирующую толпу у входа на станцию метро "Василеостровская"? Я была секси одета, потому что к нам приехали из Нью-Йорка из центрального офиса, и у меня началась истерика, когда я подумала, что в этой пульсирующей толпе может оказаться Игорь Колбаскин. Я вынуждена была оставить попытки войти в метро, и поехала на троллейбусе, что занимает в три раза больше времени.
 – Но Игорь Колбаскин мог оказаться и в троллейбусе!
 – Ой, хорошо, что я об этом не подумала, иначе мне пришлось бы вообще идти пешком!
 – Не переживай, я покажу тебе Игоря Колбаскина, чтобы ты могла узнавать его на расстоянии и вовремя предпринимать необходимые меры предосторожности.
 – А в каком районе он живет?
 – Прости, но он как раз живет на Васильевском острове, на
 Четырнадцатой Линии, поэтому станция метро "Василеостровская" и троллейбус, на котором ты ехала, собственно и есть его вотчина.
 – Теперь мне придется ездить на такси. А ты будешь мне это оплачивать!
 – Перестань кричать, а то у тебя снова начнется истерика.
 Кажется, я знаю, чем заткнуть тебе рот. На вот, смотри, какой красный и, поверь мне, побольше, чем у Игоря Колбаскина.
 – Если ты еще раз скажешь при мне это имя, я тебя укушу!
 – Хорошо, но лучше – за ногу, или за руку.
 – Я тебя укушу здесь!
 – Ой, не надо! А-а, прекрати!
 Я человек очень совестливый и обязательный. Мне трудно обидеть человека, особенно женщину. А я знаю, что Пия на меня обиделась. Обычно она шлет мне уйму мессиджей, а тут вдруг – полный молчок, ни вчера вечером, ни сегодня утром – ничего. Пропала. Надо срочно исправлять ситуацию. Завтра она уже едет в Лапландию, а возвращается только в воскресенье. Нехорошо, если обида затянется так надолго.
 Поэтому я набираю ей текст, спрашиваю – как дела? Жду час, никакого ответа. Тогда набираю следующий. Получаю ответ – "I am not an artist, I have really to work hardly". Все ясно, она, как я и предполагал, действительно затаила обиду. "Maybe I should wash my working class hero this afternoon?" – пишу я ей, при этом тонко намекая на песню Джона Леннона "Working Class Hero" в альбоме "Imagine", и в ответ получаю быстрый ответ – "Yes at 16.15".
 И вот я набираю ванну и кидаю в нее морской соли. Я думаю горькую думу-былину о нелегкой судьбе финской женщины-дипломата, у которой в квартире нет ванны. В квартире Министерства Иностранных Дел Финляндии в комплексе домов на набережной Робеспьера в Санкт-Петербурге, с видом на стену казармы и на тюрьму Кресты. Где же ей бедной мыться, ну, неужели, под душем? Или ходить к соседям? Или к мужчинам финским? Но, разве нужна ей ванна, можно ведь и без ванны, можно ведь только под душем, теплым, горячим, холодным, но без любви нельзя. Ох, ведь нельзя без секса маленькой женщине финской с жаркой и сочной пиздой! Как же ей быть, что делать? Ехать в свою Лаппенранту к душным мужчинам финским? Или, быть может, ванну Владимир предложит ей? Хуй у Владимира толстый, пышет он пылом и жаром, бьет он копытом острым, рвется пуститься вскачь. Хочет он женщину финскую, толстую, жирную, свинскую, хочет ее он ебать. Хочет ли женщина финская – толстая, жирная, свинская с жаркой и сочной пиздой, чтобы Владимир водой ее с солью морскою и с мылом, с жаром, со страстью и с пылом, чтобы ее он купал, чтобы ее он ебал? Как же ведь ей не хотеть-то, разве она не за этим после работы тяжелой едет в замызганном лифте на самый последний этаж? Дверь ей откроет Владимир, в ванну ее он опустит, спермы в нее он напустит, а, покупавши, отпустит с Богом домой к себе. Ей завтра в Финяндию ехать, в край "Калевалы" и предков, лесов и болот и камней. А бедный Владимир будет здесь горькую думать думу, сам в ванне купаться будет и вспоминать о ней.
 Когда-нибудь я напишу новый героический эпос и большую-большую былину о нашей любви. Но – позже, когда все будет уже позади. Когда кто-то кого-то опустит, и лопнувшие отношения уже невозможно будет поправить, а обиды простить. "Володя, ты разве не понимаешь, что такое любовь?" – сказала мне как-то раз Маша, одноклассница моей бывшей супруги и дочь питерского художника Валерия Лукки. "В конце концов, всегда кто-то кого-то опускает" – сказала она, опустив тогда венского издателя Андреаса Венингера – моего приятеля, в нее безумно влюбленного.
 – Когда станет тепло, можно будет загорать на балконе, – говорю я.
 Мы стоим на балконе и смотрим на улицу Чайковского. Все тает. Зима отступила. Теперь уже, кажется, окончательно. Пол моего балкона представляет собой полный ужас. Находясь на последнем этаже открытым со всех сторон ветрам и водам, он разрушен и выветрен до самого своего железобетонного основания. С ним нужно что-то делать, чтобы в комнату не носилась грязь. Может быть, его забетонировать или выложить плиткой?
 – А почему бы тебе, не сделать на балконе мозаику? Такого, знаешь, итальянского типа? Можно яркую. Было бы интересно, – говорит Пия.
 – Точно! Я попрошу художника Будилова, чтобы он выложил здесь своих ос!
 – Отдай мне это! – говорит Пия, показывая рукой на амулет-крючок.
 Она забыла его в прошлый раз, и теперь я его ношу на груди.
 – Это мне подарил мой друг из Новой Зеландии, когда мы еще были с ним вместе. Его сделали маури – тамошние аборигены. Я не хочу, чтобы ты его носил. Он – мой!
 – Не отдам! У меня такое ощущение, что я не должен его отдавать.
 Вчера, проходя возле Невы, я хотел бросить его в воду, а потом передумал. Но сейчас мне кажется, что зря. Нужно было бросить. Я не пойму, в чем здесь дело, но я не могу его тебе отдать!
 – Отдай, пожалуйста!
 – Нет, не отдам!
 – Отдай!
 – Нет!
 – Отдай!




 Глава 44. СЕРЫЕ БУДНИ. В БАНЕ НА ЧАЙКОВСКОГО. СКИФ.


 Кто любит яркие праздники, должен любить и серые будни, когда можно заняться чем-то обыденным и не делать ничего значительного. В серые будни можно просто гулять по городу, заглядывая во дворы и в подворотни, в лица людей, или всего лишь смотреть под ноги. Можно ни с кем не встречаться, можно не пить и даже не есть. В серые будни можно одеваться в серое и неновое, можно не мыться, не срезать ногти, не чистить зубы.
 В серых буднях гораздо больше достоинств, чем недостатков. В серых буднях есть необъяснимая прелесть, и едва уловимый шарм. В серые будни можно мечтать, предаваться страданиям, ненавидеть, вспоминать о минувшей любви, сочинять стихи, заходить в книжные магазины, покупать ненужные книги, писать письма, заниматься мастурбацией, не подходить к телефону и плевать в потолок, и многое, многое, многое.
 Я люблю серые будни за то, что в моей жизни они встречаются редко. Но зато, когда они встречаются, я умею ими наслаждаться. Вот и сейчас, я наслаждаюсь тем, что иду к Будилову, а от Будилова мы пойдем с Будиловым вместе, чтобы что-то подумать и обсудить, а, может быть, чтобы заняться делом. Поехать искать плитку для моего балкона, например. Идея ос ему понравилась, и он уже начертил несколько эскизов. Я выбрал тот, который с крупными осами – всего семь штук. Они будут беспорядочно лететь в разные стороны, сновать и кружиться, создавая хаос и запутывая направление.
 Будилов говорит, что плитка должна быть яркой. Я с ним согласен. Но яркую плитку еще надо найти. Чтобы найти яркую плитку, а нужны нам будут следующие цвета – желтый, красный, зеленый, белый и черный, ее нужно будет еще поискать. Меньше всего проблем с белой и черной, такая плитка есть почти везде, однако остальные три цвета, как мы и предполагали являются большим дефицитом.
 Мы едем на Московский проспект, потому что там много плиточных магазинов, а еще там большой строительный супермаркет "Максидом". Но ни в многочисленных плиточных магазинах, ни в большом "Максидоме" нужной нам плитки нет. Это очень странно, но это так. Вся плитка там, как правило, узорчатая или тусклая, а нам нужна яркая, радостная, чтобы бросить на балконный пол кусок солнечного светлого дня, который останется лежать там и жарким коротким летом и холодной длинной зимой, припорошенный снегом. Но нет, нет ничего такого. А все почему? А все потому, что люди в большинстве своем любят одинаковые серые будни, безрадостную повседневность, мрачные взгляды и безличный дизайн. Им это нравится – и им это продают. Спрос рождает предложение, отсутствие спроса – порождает отсутствие яркой плитки.
 Попав после волшебной ауры центра на Московский проспект, мы начинаем нервничать, суетиться и проявлять нетерпение. Нам хочется поскорее с него убежать, хотя Московский проспект еще и не самое страшное, что можно придумать, но он все равно страшен. Страшны люди, на нем живущие, и по нему ходящие, потому что он накладывает на них свой отпечаток, который не смыть ни в одной бане.
 А Будилов хочет пойти вечером в баню. Раз в неделю по средам он ходит в баню. Он не любит мыться в ванной на кухне, не отрицая при этом, что мытье – это акт социальный, и что это приятно делать, когда на тебя смотрят. Просто в бане на Чайковского на Будилова смотрит куда больше людей, чем в коммунальной кухне на Моховой, где соседка Галя будет демонстративно отворачиваться, жаря картошку, а сосед Паша – сосредоточенно курить на стуле, уткнувшись в газету "Из рук в руки", потому что жена не позволяет ему курить в комнате. Где трехлетний соседский ребенок Денис Рожков станет просить починить машинку, на которую наступил его сводный брат Саша. Где кот Мурзик придет погадить в стоящую под ванной коробку с песком. Где жена Фира покосится на водку, которую Будилов станет пить потом, и водка колом застрянет у него в горле вместе с куском соленого огурца из банки, привезенной от родителей с Волги.
 Нет, баня на Чайковского не идет ни в какое сравнение с кухней на Моховой. Поэтому Будилов предпочитает мыться там, и делает это по средам. Сегодня с ним иду я, хотя я и не люблю общественных бань из-за того, что там на меня могут смотреть гомосеки, и что там не совсем чисто, и нехорошо пахнет. Что с тазами и с вениками ходят там сирые и убогие, немощные, калечные, бомжующие и побирающиеся, дышащие на ладан и почти умирающие, далекие от искусства и его презирающие. Там много человеческой сволочи и людской мрази, смывающей с себя грязь и парящей в парилке свои гиблые души. Там мрачный беспредел и беспросветная чернуха.
 Но я иду туда за компанию с Будиловым, потому что сегодня у меня серый будень и я должен проводить его соответственно, как тому подобает. Мы берем с собой бутылку водки и немного закуски, и пьем, напарившись в клейком паре из испражнений и пота, на скамье возле своих шкафчиков. В конце этой недели в Дворце Молодежи на Петроградской откроется СКИФ, и Ольга Щукина получила на него три пригласительных билета, два для нас с ней, а один для Будилова, но Будилов идти не хочет, он заранее уверен что это будет дерьмо.
 СКИФ означает в расшифровке – Сергея Курехина Интернациональный Фестиваль, который проходит уже третий или четвертый раз, как бы в память о музыканте Сергее Курехине, непревзойденном мастере перформанса и великом шоу-мене, мешавшем в одном кипящем горшке своих фантасмагорических представлений все, что только можно, и что не можно – военные оркестры и классические дуэты, показы мод и театрализованные постановки, изъеденную молью Эдиту Пьеху и сентиментально-лирического поп-барда Гребенщикова.
 А в том, что это будет дерьмо, Будилов уверен потому, что СКИФ организует небезызвестный всем Африкан, а как Африкан может все организовать – это ни для кого не секрет. Хотя я с Будиловым и согласен, но по своей наивности все же туда пойду. Надо же куда-то ходить. Буду там просто выгуливать Ольгу, тусовать и смотреть на людей. Фестиваль обещают проводить сразу на всех трех площадках Дворца Молодежи одновременно. Ну, чем черт не шутит, а вдруг, действительно будет там что-то хорошее, ведь, кроме Африкана, есть и другие организаторы? В жизни всегда может найтись место для неожиданности. "Да" – соглашается художник Будилов, – "но не при таком безнадежном раскладе".
 Но, если нет выбора, приходится довольствоваться тем, что есть.
 СКИФ продлится целых три дня, вернее три ночи – с вечера и до утра. Я решил пойти туда на первую ночь – с пятницы на субботу. В пятницу вечером я встречаюсь еще с Анной Вороновой – архитектурной журналисткой, работающей в пресс-службе корпорации "Строймонтаж". Она позвонила мне сама и назначила деловую встречу в галерее "Борей" в шесть. Я рассказал об этом Ольге, в шутку сказав, что СКИФ, может быть, придется отставить, если с Анной Вороновой у меня возникнет сексуальное натяжение. Однако Ольга отнеслась к моему заявлению крайне серьезно. Как знать, может, она лучше разбирается в жизни? Ольга перезвонит мне на Фору в семь, чтобы узнать, не поменялись ли мои планы.
 А в субботу в том же "Борее" я встречаюсь с Семеном Левиным, корреспондентом журнала "НоМИ", желающим писать о Хайдольфе. Но с Семеном у меня эротического натяжения быть не может, наоборот, он обещает привести с собой женщин, чтобы потом пойти погулять и выпить, совместив как бы полезное с приятным.
 В бане на Чайковского приятно пить водку, если, конечно, водка приятная и от нее не несет ацетоном. Приятно закусывать. Приятно беседовать. Приятно одеваться и приятно уходить. В бане на Чайковского неприятно лишь мыться. Но, выпив водки, об этом можно забыть.




 Глава 45. БОКСЕРСКИЙ МЕШОК. ИСТОРИЯ С НАРУЧНИКАМИ. АННА ВОРОНОВА.


 С Будиловым мы заходим на Пушкинскую – взглянуть на слайд-шоу немки Катарины Венцель, сотрудницы германского консульства. Ну, что вам сказать? Наснимав следов на снегу, большей частью автомобильных, Катарина показывает их в полутемном зале одной из безликих галерей Пушкинской под чтение трактата Аристотеля "О государстве и демократии". Две симпатичные девушки, запорхнувшие на огонек диа-проектора, сбегают с просмотра, не дотерпев до конца, и я не успеваю за ними погнаться.
 И ничего более. Наверное, Катарина сама себе выделила в консульстве грант на выставку, который ей надо было отработать. Одним словом – скучная, вялотекущая хуйня и все. Потерянная энергия, выброшенный вечер, и никакого уважения к людям, доверившимся и пришедшим. Нехорошо поступать так нехорошо.
 По дороге назад мы заходим в большой спортивный магазин на Литейном, и я вижу там отличный боксерский мешок красного цвета. Он длинный, в человеческий рост, жестко-упругий, плотно набитый конским волосом и опилками, на стальных никелированных цепях для подвешивания к потолку. Короче говоря – заветная мечта садо-мазохиста.
 Я просто не могу этот мешок не купить. Поэтому я бегу в банкомет за деньгами, а Будилов домой – за тележкой, и вот мы уже катим его вдоль по Литейному ко мне. Я подвешу его к потолку, и буду привязывать к нему женщин, занимаясь изощренными играми. У меня есть цепь с ошейником, на которую я сажал в "Манеже" голую бабушку, чтобы она не кусала зрителей.
 А еще у меня есть прекрасные кожаные наручники с металлической клепкой, подаренные мне в Вене дочерью украинского дипломата Еленой Грищук, выходившей замуж за сотрудника миссии Организации Объединенных Наций. По странной, чисто девичьей логике полагая, что в замужестве они ей не понадобятся, она подарила их мне.
 С Еленой когда-то была у нас короткая бурная страсть, но я не стал с ней тогда развивать отношения, поскольку была она гораздо интенсивнее меня по темпераменту и, признаюсь со стыдом, я не в силах был утолять ее жаркие нужды.
 Когда мы встретились с нею в метро для передачи реликвии пост-модернизма, она ехала брать урок игры на двенадцатиструнной гитаре к пожилому русскому дяденьке-барду, от нее безумевшему и сочинявшему ей романсы. Я взял наручники и бессловно надел их себе на правую, а ей на левую руку. Она возражать не стала, и я без приглашения поехал с ней.
 Я помню, как смотрели на нас в метро, а затем на улице люди, как переглядывались старушки и давились от смеха две юные школьницы. Как охуел русский дяденька-бард. И как неудобно было держать мне руку, когда она училась играть на гитаре. Как мы вышли потом вместе с дяденькой-бардом, чтобы где-то поужинать и выпить пива. Он был в длительном затянувшемся шоке, не сводя с наручников глаз и боясь о чем-либо спрашивать.
 А как несподручно мне было есть венский шницель, и поднимать кружку с пивом. А как захотелось мне писать от пива, как я встал и пошел в туалет. Как приблизился я к писсуару и, как расстегнул брюки. Как, пока я расстегивал, она уже вынимала. Как ловко держала она, направляя струю брандспойта в фарфоровую посудину, мой удивленный член, прежде ничего подобного не видывавший. И как таращились на нас изумленно туалетные ссыкуны и засранцы, не понимая, в чем дело. Никогда больше в жизни я так приятно не писал.
 Из Лапландии мне каждый день идут SMS-ы от Пии. Она пишет, что думает обо мне и скучает. В основном они стандартного образца – "Thinking about you", "Missing you", "Take care of yourself". А заканчиваются они словами "Hugs", "Love" или "Kiss". Причем мессидж – "Missing you" приходит, как правило, ночью – или с одиннадцати до двенадцати, когда она ложится и ей хочется, или с трех до четырех, когда она просыпается оттого, что ей хочется, и тогда она пишет.
 Но иногда бывают мессиджи-отчеты в которых она сообщает о том, что она делала или делает в данный момент, как прошел ее реферат, как она была в гостях и еще о том, что, оказывается, шаманами в Лапландии интересуются и, что мой доклад, возьми она меня с собой, прошел бы там на "ура".
 "А почему ж ты меня не взяла, жопа?" – думаю я. – "Конечно, интересуются. Чем же им там еще в Лапландии, кроме шаманов и оленей интересоваться? Это же и тюленю было ясно, что меня нужно брать! Дура набитая, просто сил нет и зла не хватает, тьфу".
 Когда в пятницу я вхожу в галерею "Борей", повернув налево и пройдя через зальчик с колоннами в кафе, я вижу, что Анна Воронова привела. А привела она с собой еще трех теток. Тетки с блокнотами и ручками, суют мне визитные карточки. Что такое? Это все из пресс-службы корпорации "Строймонтаж". Они хотят работать с Хайдольфом и его раскручивать. Хорошо, хорошо. Мы обсудим стратегию. Но начинать рекламную кампанию раньше осени я не собираюсь. Мы с Хайдольфом решили, что сперва – выставка в Вене, а лишь потом с осени новый "Drang nach Osten" – прорыв на восток.
 Как же мне успокоить возбудившихся тетенек, жаждущих заполучить под свои крыла прославленного западного архитектора? Я стараюсь быть конструктивным, и удовлетворяю их любопытство, объясняя, что в принципе надо, и как будет осуществляться финансирование проекта. Они чиркают в своих блокнотиках и собираются расходиться, оставляя меня наедине с Анной.
 И я вдруг понимаю, что Анна Воронова дадена мне в качества аванса за будущее сотрудничество. От такого подарка отказываться вроде бы неудобно. Вот это да! Какой прозорливой оказалась Ольга! А как же мне теперь поступить с Ольгой? Она вот-вот должна позвонить. Кажется, я запутался. Произошла накладка. Досадное недоразумение. Приятная неожиданность. Теперь все зависит от меня. Послать на хуй Ольгу с ее ебаным СКИФ-ом? Увести к себе Анну Воронову?
 Или отложить Анну Воронову на потом и все же сходить на СКИФ, чтобы не потерять Ольгу, потому что Ольга может мне этого не простить, если я ее так откровенно сегодня брошу. С Ольгой у меня очень хороший секс, она интеллектуалка и умница, она в курсе культурных событий, знает два иностранных языка, и рвать с ней мне не хотелось бы. Чем больше женщин, тем лучше. "Запас жопу не жмет" – философски сказал мне однажды еврей-портной в ателье на Загородном проспекте, отказываясь ушивать слишком широко сшитые мне брюки.
 – Анна, у вас есть на сегодня планы? – начинаю я осторожно зондировать почву.
 – Нет, у меня нет планов.
 – А что вы хотите делать?
 – Не знаю.
 – Хотите куда-нибудь пойти?
 – Можно.
 – Хорошо, давайте тогда прогуляемся по Невскому и решим. День сегодня теплый и солнечный.
 – Давайте.
 В этот момент мне звонит Ольга.
 – Дружок мой! – говорит мне она, – я уже вышла с работы и жду тебя в кафе "Жили-были" на углу Невского и Садовой.
 – Ладно, – говорю я, не находя сказать ничего более умного.
 Когда мы идем с Анной к выходу, нас замечает Рета, которая придумала показывать свои видеофильмы каждый вечер в течение двух недель, чтобы их смогло посмотреть как можно больше народу. Но сегодня зрителей нет, и она разочарованно шастает туда-сюда. "Только еще не хватало, чтобы она набомбила Пие о том, что видела меня с бабой! Ну почему все так сложно?" – думаю я. – "Почему мне сегодня так не везет, а? Как тут поступить? Что делать?"
 – После того, как я вам позвонила, я пришла домой и стала чистить орехи, чтобы испечь торт. На следующий день у меня был день рождения, и я пригласила гостей.
 – А орехи были грецкие, или лесные?
 – Орехи были грецкие.
 – Простите, что я перебил, продолжайте, пожалуйста, дальше.
 – Когда я чистила орехи, моя двухлетняя дочь…
 – У вас есть дочь?
 – Да, у меня есть дочь.
 – А у вас есть муж?
 – Был, но теперь он живет сам по себе.
 – Значит, вы чистили орехи, а ваша двухлетняя дочь…
 – А моя двухлетняя дочь сунула в рот упавшую на пол скорлупку и подавилась.
 – О, Господи!
 – Я ничего не могла сделать, она посинела и начала задыхаться.
 Вызвали скорую помощь, и ее отвезли в реанимацию. Врачи тоже не могли ничем ей помочь, кроме как разрезать горло. Два дня она была в больнице, а сегодня я забрала ее домой.
 – Какой ужас! Она что – теперь одна дома?
 – Нет, она с моими родителями.
 – Зачем же вы пришли сегодня на встречу? Вы же могли связаться со мною и все отложить? Вам не следовало сюда приходить.
 – Но ведь это моя работа. И, потом, была уже договоренность с другими.
 – Какую страшную историю вы мне рассказали!
 – Не будем об этом. Лучше, расскажите мне о себе – кто вы и что вы?
 – Я долго жил за границей, Анна. Учился в Венской Академии
 Художеств. А теперь вот вернулся в Санкт-Петербург. Хочу начать здесь новую жизнь.
 – А у вас есть здесь ваши картины?
 – Есть, хотите посмотреть?
 – Да.
 Тут я замечаю, что мы дошли до кафе "Жили-были", которое оформила моя знакомая художница Татьяна Николаенко, надоумившая меня два года назад сделать в "Манеже" перформанс с голой бабушкой. Помню, как это было, мы сидели тогда здесь с английской кураторшей Роксаной Пермар, концептуалисткой Людмилой Беловой и распиздяем Энвером. Сейчас здесь сидит Ольга. Решение. Надо принять решение.
 – Знаете, Анна, давайте сделаем это в другой раз. Скажите мне телефон, я запомню. Вот вход в метро. Вы где живете?
 – За Балтийским вокзалом.
 – Я вам позвоню.
 И, видя, как грустно мне улыбается Анна, я понимаю, что звонить бесполезно, что я упустил шанс, что ее обидел. Она доверилась мне, ей сейчас очень плохо. Она хотела пойти ко мне, со мной, чтобы я взял ее в сильные мужские руки, бросил на диван или на пол и грубо выебал. Ей это сейчас просто необходимо.
 Какая же я сволочь! Смогу ли я когда-нибудь себе это простить? Может быть, никогда. Эта потерянная грустная улыбка, эти подернувшиеся слезами глаза, эта история с ребенком останутся во мне на всю жизнь. Как я буду за это себя ненавидеть. Я опустил женщину. Очень страшно опустил. Раскаяние бесполезно. В таких случаях вступает в силу закон кармы, значит, кто-то скоро опустит меня, какая-то женщина…
 Лучше об этом не думать. Вот она, разгадка этого дня! А вот и Ольга, она сидит за столиком на террасе в лучах заходящего весеннего солнца и машет рукой. Я машу ей в ответ.
 – Привет! Ты давно ждешь?




 Глава 46. КАК Я УЧИЛ ЮГОСЛАВОВ. ШУТКА ТИБЕТСКОГО ЛАМЫ.


 От станции метро "Петроградская" к Дворцу Молодежи мы с Ольгой идем пешком. Мы идем по набережной реки Карповки и она рассказывает мне о времени, проведенном ею в Будапеште, как она там училась, и как однажды их повезли в Вену. На два или три дня, я так и не понял точно, насколько. На выходные. Ночевали они прямо в автобусе, а днем ходили по городу. С ними поехала тетенька-экскурсовод, которая провела для них пару экскурсий, но в автобусе она не ночевала, у нее в Вене была учившаяся где-то дочь.
 Эти несколько дней Ольга вспоминает, как самые прекрасные в своей жизни. Она была влюблена. В такого же, как и она, студента. Он был американец, и они были счастливы. Они ели итальянское мороженое, валялись на газоне в Хофбурге, занимались сексом в кустах Фольксгартена.
 Слушая ее, я думаю о себе, о том, что в Вене я не всегда был счастлив, что люди там подвластны капризам и изменчивы, как и часто меняющаяся предальпийская погода. Что там не принято говорить правду в лицо, но принято сказать ее за глаза, принято делать хитрые подлости и мелко гнилить. Там можно попадать в абсурднейшие ситуации и чувствовать себя героем Кафки, но можно и самому такие ситуации разыгрывать и никому это не покажется странным. Я сам это пробовал, и у меня получалось.
 Служа в университете, я опекал от 200 до 250 студентов в семестр, и у меня было прекрасное поле деятельности, на котором я мог проводить любые эксперименты. Социально-экономический факультет, на котором я преподавал, имеет элитарное отделение, на котором, наряду с прочими, учатся дети крупнейших предпринимателей и бизнесменов Австрии. Посещение в Венском университете свободное. Кто хочет, может ходить, а кто не хочет – нет. Преподаватель может вести список учета посещаемости, если ему это нужно. Я же никогда такой список не вел. Занимая скромную должность шефа маленького русского департамента, в котором иногда, кроме меня самого, у меня не было других подчиненных, я мог делать все, что хотел. Я сам составлял и утверждал программы, распределял часы, назначал экзамены, решая, будут они устными или письменными и та далее, и тому подобное.
 На занятия студенты записывались по интернету, у каждого из них был свой условный счет в пунктах и свой матрикуляционный номер, которые они могли поставить на тот или иной предмет. Сделано это было для того, чтобы студенты не записывались на все подряд, а выбирали только те занятия, на которые они предполагали ходить. В австрийских университетах, в отличие от российских, практически нет никакой обязаловки. Свой учебный план студент составляет сам, комбинируя согласно собственным интересам.
 Очень скоро мне бросилось в глаза, что студенты были двух видов – те, которые ходили, и те, которые не ходили. Те, которые хотели учить много и быстро, и те, кто ничего не хотел делать, но любыми правдами и неправдами получить свой зачет или экзамен. Не ходившими и неучившими были, главным образом, молодые люди и девушки, учиться которых заставляли родители. Но был еще и другой пласт лентяев – это был так называемый югос.
 "Югосом" в Австрии называют живущих там югославов, будь то сербы, хорваты, босняки или македонцы. Вплоть до недавнего времени, пока не разразились бесчисленные балканские войны, жители этой приграничной страны могли приезжать в Австрию и работать на определенных, не востребованных коренным населением, работах. У этих людей были дети, у их детей тоже дети, но менталитет от поколения к поколению существенно не менялся, оставаясь славянским, они были ленивы, хитры и, если была такая возможность, старались получить все "на шару".
 Много югоса было и в университете, у него было обостренное чувство стадности, он ходил толпами или небольшими группками. Югос подразделялся на трусливый и наглый. Трусливый югос на занятия не ходил и на экзамены не появлялся, продолжая однако записываться регулярно по интернету из семестра в семестр. Наглый же югос тоже на занятия не приходил, но на экзаменах появлялся. Все знали, что списки посещаемости я не веду, поэтому теоретически могу не знать, кто у меня посещал, а кто – нет.
 Экзамены, кроме одного дипломного, предписанного деканатом, я всегда делал устными. Когда под дверью моего офиса появлялась толпа наглого югоса, а я это слышал уже издалека по их шумным крикам, которыми они друг друга подбадривали, наступало мое время. Входили они обычно по двое или по трое, и я их не разгонял, но начинал спрашивать по одиночке.
 – Вы очень хорошо работали на семинарах! – говорил я студенту, которого видел впервые.
 Он принимался смущенно улыбаться и ерзать на стуле.
 – Наверное, вам надо поставить зачет автоматом. Вот, пожалуйста, заполните экзаменационный лист.
 Одуревший югос бросался дрожащими руками вносить в стандартный университетский формуляр свои данные, а у двух других жадно загорались глаза.
 – А ваш доклад, который вы сделали по-русски о развитии
 Московской фондовой биржи, произвел на меня неизгладимое впечатление, – обращался я в это время к следующему. – Вот русская газета, не могли бы вы прочитать мне эту статью, хочу насладиться вашим фантастическим произношением.
 Югос брал газету и пытался ее читать. Конечно, сербско-хорватский язык чем-то похож на русский, но не настолько, чтобы его можно было читать и понимать просто так.
 – Ну-ну, вы сегодня слишком волнуетесь. Я знаю, вы много готовились и, наверное, не спали ночь. Поэтому, не стану вас мучить – берите и заполняйте экзаменационный лист.
 – А вы тоже не спали сегодня ночью? – спрашивал я третьего, опухшего от затяжной пьянки, таращащего с недоумением покрасневшие глаза.
 Он тупо начинал кивать и хихикать.
 – Хорошо, заполняйте и вы. У нас сегодня такая хорошая задница.
 Запомните и повторите – задница – это по-русски жопа, – говорил я.
 – Жопа! – серьезно повторяли они хором.
 В югославском языке многие слова идентичны русским, имея при этом совершенно иное значение. Например, слово "задница" в югославских языках обозначает не жопу, как у нас, а заседание, собрание, встречу.
 Когда они выходили и радостным полушепотом сообщали результаты набега ждущим за дверью, толпясь, появлялись следующие. Таким образом, методику работы с наглым югосом я освоил достаточно быстро. Но как быть с трусливым, который вообще никогда не приходил?
 Эта мысль возникала у меня периодически, не давая покоя и муча, пока однажды, находясь в русской компании и слушая анекдоты о поручике Ржевском, я не вспомнил по ассоциации о поручике Киже из рассказа Тынянова. С тех пор, не явившимся я стал ставить оценки по интернету. Никто не возмущался.
 Получив отметку за один курс, трусливый югос записывался по интернету на следующий. И так до конца, проявляясь уже только на дипломном экзамене, где я щедро вознаграждал его за смелость. Таким образом, путем изнурительных практик я научился производить абсурд в чистом виде.
 Австрия – родина Франца Кафки, идеи которого мне удавалось превращать в реальность. От упражнений с югосом в университете я постепенно переходил к упражнениям в других сферах жизни, создавая в реальной реальности реальность кафкианскую или измененную, от которой уже позже я перешел к более изощренному искусству перформанса.
 Абсурд не может иметь смысла, но он может иметь намеки на некий неуловимый, глубинный. Собственно так, по представлениям буддистов, познается высшая истина, постижение которой является просветлением.
 Примерно год назад, добираясь поездом из Иркутска в Улан-Удэ, я оказался в одном купе с тибетским ламой. Лама молча смотрел в окно, рядом с ним на полке стоял его скромный багаж – старая кожаная сумка и перетянутая веревкой стопка религиозных книг на тибетском и на русском языке. Молчал и я. Когда на одной из станций наши соседи вышли, я попытался вступить с ним беседу, обращаясь к нему по-русски:
 – Вы приехали из Тибета?
 – Я оттуда и не уезжал, – ответил он правильно, но с сильным акцентом.
 – Скажите, а какая у вас там сейчас погода? – не обращая внимания на его странный ответ, поинтересовался я.
 – А у вас? – переспросил он.
 Я выглянул в окно. Поезд как раз ехал вдоль Байкала. Было ясное летнее утро, предвещавшее хороший солнечный день.
 – У нас – отличная!
 – И у нас.
 – Как мне это понимать? – насторожился я.
 – Погода в Тибете сейчас отличная, как ты сам только что соизволил это заметить.
 – Послушай, лама, – сказал я, переходя, как и он на "ты". – Я – человек от буддизма далекий. Поэтому объясни мне, пожалуйста, что это значит. Мы ведь находимся с тобой не в Тибете и погода за окном не должна иметь никакого отношения с погодой в Тибете.
 – Но погода за окном и есть погода в Тибете, – терпеливо объяснил мне Лама.
 – Однако мы находимся в Сибири. Я, например, еду поездом из
 Иркутска в Улан-Удэ. За окном я вижу Байкал. Я знаю, что это Байкал, а не вершины Гималаев.
 – Я тоже, – ответил лама, – как и ты. Еду из Иркутска в Улан-Удэ, где меня должны встречать мои ученики. За окном поезда я тоже вижу Байкал, а не Гималаи. Но я нахожусь в Тибете, и ты тоже.
 – Нет, лама, – возмутился я. – Это переходит уже все границы.
 Если ты не перестанешь издеваться надо мной и не дашь мне требуемых разъяснений, я тебя ударю. В купе мы одни и тебе никто не поможет.
 – Хорошо, – ответил лама, – дело в том, что почти пятьсот лет назад Монголия и южная часть Сибири были колонизированы нашими монахами. Мы построили здесь монастыри, находившиеся под политической и духовной властью Далай-ламы. Эти территории входили в состав Тибета. При коммунистическом правительстве они были разрушены, а монахи изгнаны. Теперь же южная Сибирь вновь возвращается в лоно Тибета. Для меня это Тибет. Поэтому я и отвечал тебе так, как я тебе отвечал.
 – Значит ли это, что, родившись в Сибири, я могу говорить, что я родился в Тибете?
 – Да, – сказал лама, – ты действительно родился в Тибете и можешь об этом всем говорить. Я вижу, что у тебя еще есть вопросы. Ты можешь сейчас мне их задавать, до Улан-Удэ еще много времени и я мог бы тебе на них ответить.
 – Спасибо, – поблагодарил я. – Дай мне подумать, потому что я хочу спросить что-то важное, ведь не каждый день приходится беседовать с ламой.
 Лама кивнул, а я задумался. Но мысли в голову мне не шли. Как бы я ни старался, на ум не приходило ничего умного.
 – Скажи, почему ваш Далай-лама бежал из Тибета? Почему он вообще не оставляет впечатления чего-то особенного. Он выглядит и ведет себя, как человек ординарный. В чем дело? Ведь Далай-лама по моему представлению должен выглядеть совершенно иначе, разве не совершенствуется он в процессе своих многочисленных перерождений?
 – Нынешний Далай-лама и есть человек ординарный. В этом трагедия
 Тибета. Все дело в том, что когда умер предыдущий Далай-лама, верховные ламы собрались, чтобы вычислить место его перерождения, но они не могли этого сделать. Надо было принимать решение. И тогда ламы решили взять нового Далай-ламу из простых людей, в надежде, что настоящий вскоре найдется. В крайнем случае, думали они, этим человеком можно будет легко манипулировать, как манипулируют толпой. Крайним вариантом оставалось ждать следующего перерождения Далай-ламы и тогда найти настоящего и объявить истину. Все эти рассуждения были непоправимой ошибкой. За этот неверный выбор лам Тибет ожидала страшная расплата. Ты знаешь историю. В довершение ко всем бедам, фальшивый Далай-лама бежал из Тибета. Посуди сам, стал бы настоящий Далай-лама так поступать и страшиться смерти, зная, что ему суждено переродиться опять в Далай-ламу? Да он ни в коем случае не стал бы поступать так со своей божественной кармой! Нет, это мог сделать только простой человек, подозревающий, что ему предстоит переродиться в более низком качестве, но, тем не менее, по своему несовершенству и глупости еще более усугубляющий свою личную карму. Как этого человека ни старались учить, как ним ни манипулировали ламы, его низкая карма не стала от этого выше, а становилась все ниже и ниже. Вот в чем состоит трагедия Тибета.
 – Но почему об этом не говорят и не пишут?
 – Об этом мало кто знает, а афишировать это невыгодно для Тибета в политических целях, это будет означать полный хаос и непредсказуемость, а этого все боятся.
 – Тогда почему ты рассказал это мне?
 – Потерпи, ты уже скоро это узнаешь.
 – Хорошо. Скажи, пробовал ли кто-нибудь искать настоящего
 Далай-ламу?
 – Да, после избрания фальшивого Далай-ламы, несколько лам ушло в оппозицию. Они долго искали и нашли. Но было уже поздно, Тибет лежал в огне и руинах. Заниматься внутренними распрями и устанавливать истину никто не хотел, тем более всем было ясно, что фальшивый Далай-лама не откажется от своего высокого сана. Это означало гражданскую войну во время войны с Китаем. Все было очень непросто.
 – Что же сталось с этим настоящим Далай-ламой?
 – Ему даже не сказали о том, что он Далай-лама, хотя он, возможно, догадывался. Он умер, так и не узнав эту тайну. Но он снова переродился.
 – Правда? Кто он?
 Лама молчал, задумчиво глядя в окно.
 – Скажи мне, кто настоящий Далай-лама?
 – Ты, – сказал мне лама, пристально взглянув мне в глаза.
 – Ты шутишь! – рассмеялся я. – Ты просто решил надо мной посмеяться!
 Ничего мне не отвечая и, не обращая более ко мне свой взгляд, лама торопливо засобирался. Он взял свои вещи и вышел на ближайшей станции. А я долго еще смеялся, почти до самого Улан-Удэ, вспоминая о шутке тибетского ламы и о том, как остался он, растерянно озираясь, один на узкой захолустной платформе.




 Глава 47. ПЕТР БЕЛЫЙ. ДВОРЕЦ МОЛОДЕЖИ. ФУРШЕТ.


 В раздевалке Дворца Молодежи встречаются первые знакомые. Сначала это Петр Белый по прозванию Петр Первый – мой бывший сосед по Лондону. Петр Белый – художник, женившийся на англичанке и уже давно обосновавшийся в Англии. Дедушка его жены во время второй Мировой войны был адмиралом британского флота. Выйдя в отставку, он купил большой дом над Гринвичем возле знаменитой обсерватории и недалеко от Военно-Морской Академии, в которой преподавал. Этот четырехэтажный дом-крепость достался его внучке, делящей его теперь со своим русским супругом и квартирантами.
 Петр Белый – человек питерский, хотя в Питере мы с ним знакомы не были. Познакомились мы в Лондоне, периодически общаясь и обмениваясь русскими словами. Последний раз я видел его несколько лет назад в Гринвич-парке, где я выгуливал свою тогдашнюю пассию немку Надин, а Петр Белый – свою жену Джо. С Надин мы ходили на экспозицию о Петре Первом и его пребывании в Гринвиче, открытую в помещении королевского дворца напротив Военно-Морской Академии, предоставляемом когда-то три столетья назад английской короной для проживания молодому русскому царю, пожелавшему осваивать на верфях Гринвича и прилегающего к нему Дептфорда кораблестроение. Выставка была любопытной. Фигурировали там и многочисленные полицейские отчеты о пьянках и бесчинствах Петра, пьянках, дебошах, приставаниях к женщинам, которых он ничуть ни хуже знаменитого Джека Потрошителя вовсю потрошил своим кожаным скальпелем.
 Память о Петре Первом жива в Гринвиче и по сей день, поэтому его жители и прозвали ныне живущего там русского художника Петра Белого Петром Первым. Однако, как известно, если есть Добчинский, то должен быть где-то и Бобчинский! И Бобчинский действительно есть. Зовут его тоже Петр, но прозывают уже не Петром Первым, а Петром Вторым. Живет этот Петр Второй в Санкт-Петербурге и не с английской женщиной, а с толстенькой американской – по имени Сузи. Она – представитель американского фонда СЕС и непосредственная начальница Ольги. Я всегда поражался, насколько тесным может быть мир!
 О том, что Петр Белый в городе, я узнал в пирожковой "Буфетъ" на Моховой, когда мы с Будиловым пытались снять там двух гимназисток, угощая их шоколадом и чаем, и предлагая им зайти в гости – смотреть картины гениального художника, живущего в соседнем дворе.
 – Ага, значит, теперь два Владимира! А вчера было два Петра! И тоже художники! Ну, надо же, как нам везет! – простодушно заявила одна из них, более бойкая.
 – И картины смотреть звали?
 – Конечно – звали! А то, как же?
 – Значит, приехал из Лондона Петр Белый, – констатировал я неоспоримый теперь уже факт.
 – Да, один из них был действительно из Лондона! – удивляются девицы. – А вы их знаете? Они что, такие известные?
 – Что нового на берегах Темзы? – спрашиваю я Белого.
 – Не знаю. Мы сейчас вот уже полгода в Москве, Джо там работает переводчиком в международном строительном концерне, а я, как жена декабриста, последовал за ней. Кстати, мы покупаем квартиру на Моховой, уже смотрели. Отличный вид из окна! Недалеко от Театральной Академии.
 – Поздравляю! А как вам СКИФ?
 – Это такое говно, что здесь можно только напиться, что мы и делаем. Здесь все напиваются. Там вверху продают пиво, и там тоже. Больше никаких развлечений.
 – А как же обещанные три площадки?
 – Три площадки-то есть, но ты сам посмотри, что там!
 Я люблю Петра Белого за то, что он честный. Он говорит правду, а не изворачивается. Другие будут говорить завтра людям, на СКИФ не попавшим – "Это было так классно! Такой нищак! Мы так оттянулись! Встретили там Аньку и Тамарку, они были такие бухие, просто – пиздец!", а Петр Белый не стыдится того, что здесь всем самым банальным образом насрали на голову, и говорит прямо, как есть – "это говно!".
 – А где Сузи? – спрашивает Ольга.
 – Она уже ушла. Западному человеку трудно все это понять, тем более что Сузи не пьет. А вы пейте, пейте! Мы тоже уже скоро пойдем, мы здесь с самого начала – с шести, ну сколько можно? Не оставаться же здесь до утра?
 – Что, даже открытие не было интересным?
 – Да ну тебя, с этим открытием! Вы хитрые, сами-то позже пришли!
 – Здесь где-то должен бы быть фуршет, – философски замечает Ольга.
 – Да, – соглашаюсь я, – пойдем, поищем. О, смотри – вон пробежал
 Африкан! Значит это туда по проходу. Вперед, нюх меня никогда не обманывает!
 Ольга обнимает меня за талию и целует в темном укромном местечке второго этажа. Она считает меня уже своим мальчиком и проявляет избыточную сентиментальность. Даже менеджеры телефонной компании "Петерстар" – четыре огромных импортных хряка, встреченные нами на лестнице и виденные уже мной прежде в "Конюшенном Дворе", не упускают возможности пожелать мне с американским акцентом, но без юмора, быть с Ольгой внимательным – "Take care of Olga, she is a good girl!". В компании "Петерстар" Ольга проработала четыре года, и была там на хорошем счету. Да, Ольга исполнительна, ответственна и недурна собой, но я на нее зол.
 Я зол на нее за Анну Воронову, мною ради нее брошенную, я зол на нее за этот поход на СКИФ, и даже за эту встречу с менеджерами "Петерстар", сующими не в свое собачье дело свои свинские рыла. Чего доброго от подобных пожеланий Ольга захочет выйти за меня замуж! Хватит с меня пока одной претендентки! Та хоть иностранка и не станет в случае чего клянчить у меня корку хлеба.
 Да и вообще, за границей я стал избегать вступать в интимные связи с русскими женщинами. Я никогда не хотел мешать им охотиться за фирмачами, выскочить замуж за которых было их розовой мечтой, желая при этом, чтобы они не мешали мне. Русские женщины и мужчины ценятся за границей не парами, а врозь. Многие эмигранты этого не понимают, поедая друг друга и не позволяя друг другу жить. Там иной мир, и всегда хорошо, если один из партнеров в нем свой, а не когда оба – чужие.
 Скажу откровенно – русская женщина мне неинтересна. Может быть, оттого, что я знаю всегда наперед, что она скажет, сделает или подумает, и на что она может быть способна. Русская женщина интересна мне лишь в постели. Здесь она может не знать себе равных, будучи нежной, любвеобильной и изобретательной, если, конечно, она того хочет. В русской женщине мне интересна лишь русская баба с ее страстями и похотью. Но если в русской женщине нет русской бабы – тогда она мне не интересна. Это, если говорить об индивидуальном подходе.
 Вообще, я никогда не думал серьезно о том, какой тип женщин я люблю. А художник Будилов – думал.
 – Я люблю женщин, которые любят деньги, – однажды признался мне он. И продолжал: – Но денег у меня никогда нет, поэтому я несостоятелен как мужчина. Мне нужны деньги. Много денег, а не те гроши, которые я зарабатываю летом в Норвегии. Я должен стать поп-звездой! Знаменитым рок-музыкантом! Надо срочно что-нибудь предпринимать!
 Недавно Будилов организовал группу "Китай" и упорно с ней репетирует. Вот несколько строчек из текстов, сочиненных ним для его первого диска – "Линии наших рук – это нежные цепи", "В стакане так вода чиста, как будто это пустота" или "Черная смерть, изумрудный Китай, я и при жизни попал сразу в рай!" Но его дочь Полина говорит, что ему надо делать рэп. Потому что рэп, это то, что нравится ей.
 Глубоко-глубоко в глубине коридоров мы находим большой зал с обжорными рядами. Людей мало. Столов много. Стоят они по периметру и на них наставлено бутербродов и закусок, фруктов и сладостей. Нет только алкоголя. Идти назад за алкоголем – лень. Поэтому довольствуемся кофе и чаем, которыми можно разжиться в дальнем закутке.
 Мы с Ольгой подсаживаемся и начинаем поглощать бутерброды. Время от времени кто-нибудь проходит мимо и меня узнает. Вообще я удивлен тому, как много людей я знаю. Некоторых я не могу вспомнить и прошу напомнить, если они здороваются или кивают. Из далекого прошлого выплывают давно забытые истории и давно увядшие страсти. А вот идет Гайка, выхватывая то там, то тут виноградины, приколотые зубочистками к кусочкам сыра. Замечает меня, обнимаемся. А вот подходит Танечка – подруга живущего в Стокгольме финского художника Генри Грана, которого осенью я брал с собою в Сибирь вместе с его приятелем Вальтером Кокотом.
 Я запомнил сон, который рассказал нам ночью Вальтер Кокот, когда мы шли через границу в Монголию. Границу нам показал проводник-тувинец. Сам он идти наотрез отказался, оставшись вместе с шофером арендованного нами Нисана разводить огонь и готовить ужин. Мы шли вдоль озера при свете луны. Граница в тех местах четко не обозначена, и мы не знали, в Монголии ли мы уже, или пока еще нет.
 В какой-то момент у меня распустился шнурок моего ботинка, и я остался его подтягивать. Когда я догнал Вальтера и Генри, ушедших за это время довольно далеко вперед, Генри сказал мне
 – Владимир, только что Вальтер рассказал мне сон, который он видел в поезде, когда мы ехали из Москвы, где-то под Новосибирском. Вальтер очень хотел погулять в Новосибирске по ночному вокзалу, поэтому он не спал, и ждал, когда поезд прибудет в Новосибирск. Однако, в какой-то момент он все же уснул.
 – Да, я уснул, – подтвердил Вальтер. – И когда я уснул, я увидел своего друга Хоя. Мой друг Хой – китаец, и мы вместе работали над одним серьезным проектом.
 – Я тоже участвовал в этом проекте, – сказал Генри.
 – Когда я увидел Хоя, он висел в воздухе, и у него не было ног.
 Это были только туловище и голова Хоя.
 – А руки у него были?
 – Рук я не помню, но, мне кажется, что руки – были.
 – Это очень странно, – сказал Генри, – что у Хоя были руки, но не было ног!
 – Как ты думаешь, Владимир, что бы это могло значить?
 – А Хой тебе ничего не сказал?
 – Нет.
 – Тогда я не знаю.
 – Наверное, с Хоем что-то случилось, – предположил Генри.
 О том, что случилось с Хоем, я так и не узнал. Через несколько часов, вернувшись из Монголии, мы плотно поужинали и легли спать.
 Сейчас Танечка подходит ко мне и спрашивает о Генри. Она давно не получала от него никаких вестей. Да, Генри прислал мне недавно e-mail, но я ему пока не ответил. Нужно будет написать и спросить, что сталось с Хоем.
 За последние годы я бывал в России относительно часто – один-два раза в год, но всегда крайне активно, в чем-либо участвуя и где-нибудь засвечиваясь. Теперь меня не перестает удивлять то, что я встречаю на СКИФЕ кого-то. Ольга не может скрыть по этому поводу своего изумления. Она-то почему-то думала, что я – темная лошадка, неизвестно кто, вернувшийся неизвестно откуда.
 Пиво продают на нескольких точках, вокруг которых спонтанно танцует надравшаяся молодежь. Ко мне подходит пьяная девка, из тех, кого мы с Гадаски когда-то фотографировали голыми, и требует купить ей пива. Это своего рода шантаж, она всячески подмигивает и делает неумелые знаки, что она, мол, расскажет иначе моей спутнице о том, что мы с ней тогда сделали. Я люблю наблюдать в людях низменные порывы, выражаемые откровенно, поэтому я отхожу с ней к стойке бара и покупаю ей пластиковый стакан пива. В знак благодарности она гаденько улыбается, довольная результатами своего вымогательства и умело проведенным маневром.
 В большом зале некая московская группа с немецким названием Markscheider Kunst измывается над саксофонами в стиле Диксиленда, исполняя песню Майка Наумова "Сегодня ночью все будет хорошо". У них на сцене прыгает негр. Однако прыгает он не дико, как принято негру, а как-то по-московски с выебонами, что выдает в нем уроженца евразийского континента. Ни смотреть, ни слушать невозможно. На двух других площадках вообще ничего нет, но к часу ночи обещают горловика из Горно-Алтайска. Этого я бы хотел послушать. После того, как на Горном Алтае умер Великий Кайши, школа горлового пения заметно пришла там в упадок, но мне все одно интересно.
 Нас с Ольгой замечает Рета. Она ходит одна неприкаянно, ей явно скучно. Где же ее дружок Вадим, которого она сняла в фильме. Будилов их как-то встретил на улице – Рэта – огромная тетка, спокойная и медлительная, а Вадим маленький, верткий. У меня предчувствие, что она может доложить Пие о моих похождениях, достаточно взглянуть на то, как висит на мне Ольга, чтобы все сразу стало ясно. Но я знаю, что они не общаются близко. В конце концов – какая разница? Я и так практически везде появляюсь с женщинами, ведь я – профессиональный тусовщик, и это у меня не отнять.
 Периодически мы с Ольгой догоняемся водкой. Проблема в том, что мне не хочется сегодня с ней спать. Если мы приедем с ней ко мне под утро, тогда она останется у меня на всю субботу, будет долго спать, а затем с ней нужно идти завтракать, обедать, гулять. Нет, в Вене у меня была собака, а теперь с меня хватит. Женщины похожи на собак, держать их у себя дома – это почти одно и то же, что держать собаку, с той лишь разницей, что женщина сама за собой убирает. Зато собака всегда гадит на улице.
 После двенадцати Ольга начинает волноваться, она чувствует, что ей придется ехать к себе, и боится, что уже стали разводить мосты. Около часа она прощается и уходит. Слава Богу! Однако минут через пятнадцать возвращается довольная. Она узнала у таксистов, что мосты начнут разводить только к концу месяца. Горловик задерживается и начинает петь только в два. Он не так плох. Хорошо, что хоть что-то удалось послушать. Ольга идет посмотреть, что происходит в большом зале.
 – Только ты без меня не уходи! – просит она встревожено, как будто бы я собирался это сделать. Странно.
 И тут мне приходит из Лапландии мессидж – "Come to Finland and make love with me", от которого внутри у меня что-то переворачивается. Три часа ночи. Начало четвертого. Я выхожу на улицу и останавливаю машину. Уже домой мне звонит Ольга.
 – Ты почему ушел?
 – Потому, что ты боялась, что я это сделаю. Ты попросила меня не уходить, а я это сделал. Я хотел наказать тебя за страх. Человек часто получает то, чего он боится. Страх притягивает к себе предметы боязни не хуже магнита. Мне показалось, что я должен был поступить именно так. Это урок.
 – Странно. А я тоже уже дома. Доехала хорошо.
 – Я рад за тебя. Спокойной ночи.
 – Спокойной ночи, дружок!




 Глава 48. В ОЖИДАНИИ ВОЗВРАЩЕНИЯ ПИИ.


 Я родился в Сибири и привык ко многому – могу обходиться неделями без еды и месяцами без секса. Причем совершенно спокойно. У меня нет от этого особой зависимости. Но иногда мысль о женщине способна сводить меня с ума и привносить в мою жизнь беспокойство. Так, неосторожно брошенная мне из Лапландии фраза не дает мне теперь спать. Сама по себе она бессмысленна, но из-за этого она еще более притягательна. Мне нравятся милые женские глупости. Я могу в них влюбляться. Они бывают эротичнее жеста.
 Я лежу на спине и думаю. Спать не хочется. Может вообще не спать? В девять придет Гульнара. Сегодня последний день. Уже хватит делать массажи. Я в полной форме. Уже ничего не болит и нигде не ломит. Завтра пойду на вводную лекцию по коррекции зрения в кинотеатр "Ленинград". Моя близорукость – это колоссальное неудобство. Глаза быстро устают, да и носить очки тоже не особо приятно. Можно будет попробовать, хотя я и мало верю. Будилов тоже пойдет со мной на вводную лекцию. Посмотрим, что нам расскажут.
 Да, мы нашли и заказали плитку. Такую, как нужно. В "Доме Лаверна" на Старо-Невском. Пойдем забирать ее в понедельник. С каждым днем становится все теплей и теплей. Я уже загорал на балконе. Куплю шезлонг и буду лежать на солнце.
 Семен Левин приходит в "Борей" с двумя девушками. Одну зовут Наташа, а другую – Алена. В такую теплую погоду сидеть в помещении грех, поэтому мы покупаем бутылку водки и шоколад, и идем через дорогу в парк при музее Ахматовой. Пьем на лавочке. Алена приехала из Вологды. Она привезла девочек на показ мод.
 Ей под тридцать, преподает моду в каком-то лицее, так теперь называются профтехучилища. Девочки будут показывать свои модели завтра на "Звездной" и она нас туда зазывает. А сейчас ей надо в общежитие к своим питомицам, посмотреть, чем они там занимаются. Я предлагаю ей встретиться вечером. Она согласно, но она придет с девочками. Всех вместе их будет девять. Ну и ладно. Записываю ей мой телефон, чтобы звонили, когда выедут в центр.
 – Владимир, – говорит мне Семен Левин, – я хочу познакомить вас с
 Верой Бибиновой – редактором журнала "НоМИ". Она знает немецкий язык и прикалывается на все немецкое. Я ей позвоню и договорюсь о встрече.
 – Сегодня вечером будут девочки! – сообщаю я по телефону Будилову.
 – Много?
 – Штук девять.
 – Ого!
 – Заходи ко мне, они будут звонить.
 – А?
 – Они позвонят мне домой. Так ты заходишь?
 – Ага.
 Примерно в половине девятого раздается звонок.
 – Вы где?
 – На Дворцовой.
 – Выходите на набережную Невы и идите в направлении Летнего сада.
 Мы пойдем вам навстречу.
 Мы с Будиловым выходим на набережную и быстрым шагом идем вдоль черной невской воды, заглядывая в лица встречных женщин. Мы – два рысака, несущихся на поиски стада молодых кобылиц, которых надо огуливать. В нас бьет весенний гормон, стуча в наши головы – "тук-тук!" Мы дышим ветром и запахом только что лопнувших почек Летнего сада.
 А вот впереди нестройный бег и топот копыт по финскому граниту набережной. Они замечают нас и останавливаются, как вкопанные, хотят повернуть назад, фыркают, прядут гривами, привставая на дыбы, и неуверенно коротко ржа. Но вот мы уже вклиниваемся в их ряды, вызывая смущенье и панику, легкий разброд и слабое метание. Это длится всего несколько минут – хаос, броуновское движение.
 И, наконец, весь табун, ведомый золотогривым вожаком (Будилов недавно выкрасился в блондина), устремляется вперед. Он несется по каменным питерским улицам прямо в "Челюсти", жадно поедающие молодость и красоту, выплевывая на Моховую осунувшиеся лица и посиневшие ноги. "Это ловушка!" – хочу крикнуть я, – "Поворачивай на Белинского – пить дешевую водку в "Водах Лагидзе"!" Но, поздно – "Челюсти" уже сомкнулись за нашими крупами, и какой-то джаз-бэнд тихо заиграл композицию Дьюка Эллингтона.
 Из "Челюстей" идем в кафе на Некрасова. По улицам бродят одуревшие от весны люди. Пьем водку и чай. Пыл гаснет. Красавицам рано вставать. Их ждет напряженный день, Будилова ждет напряженная жена, а меня ждет одинокая, как я, ночь.
 Что делать, когда нечего делать? Вот в чем вопрос. Куда пойти, когда некуда пойти? Эти и сходные проблемы часто вставали и встают на моем жизненном пути и их не всегда просто обойти стороной. Бывают дни, когда опускаются руки, но почему не бывает ночей, когда опускается хуй? Кто ответит мне? А почему женщины никогда не ждут? Если у меня в России возникает роман, то, приехав через несколько месяцев, я застаю уже другую картину – мое место занято, а меня даже не хотят видеть.
 И я абсолютно уверен, что стоит мне летом куда-нибудь отлучиться, скажем – в Вену на выставку Хайдольфа, чтобы помочь ему с возведением капеллы в Кюнстлерхаусе, то, вернувшись через месяц-полтора, я найду Ольгу в объятьях другого. Могу биться об заклад, что так оно и будет. Для этого не надо быть провидцем и уметь заглядывать в будущее.
 Достаточно отлучиться, и – вуаля, то есть – вот вам, пожалуйста, подвиньтесь и отойдите в сторону, вас здесь не ждут, но по телефону еще поговорят, хотя и так все ясно, чего тебе еще надо, козел, сам виноват, а то кто же еще, надо было не сваливать, а оставаться здесь, или брать меня с собой, или, сам знаешь, жизнь – это жизнь, а годы уходят, ждать каждого – не наждешься, короче говоря, позвони мне вечером, только я буду поздно, а лучше – завтра, да ты не пропадай, звони, очень рада тебя слышать, но нет времени, надо наносить визиты родственникам, извелась вся, ближайшие полторы-две недели расписаны по минутам, целую, дружок, как-нибудь встретимся, у тебя плохое настроение, но и это пройдет, ты найдешь себе девочку, не грусти, сходи в кино, или в бар, устрой вечеринку с друзьями, познакомься в метро и так далее и тому подобное. Все это знакомо. Множество раз. Бесконечное повторение пройденного.
 К вопросу о русских женщинах – они редко умеют комбинировать и вести несколько полноценных любовных линий одновременно, начав новую, они обрывают старую, оставляя за собой пустыню, изменяя, они при этом и предают, не понимая, что измена – это еще не предательство. Ведь кроме любовных отношений есть человеческие.
 От этого полового максимализма и измен-предательств меня всегда будет коробить. Но воспитать женщину невозможно. Однажды я женился на семнадцатилетней, надеясь сделать из нее девушку своей мечты, но обломался, она сделала меня несчастным. Жениться на женщине с надеждой, что она станет лучше – глупо, после вступления в брак женщины становятся только хуже, потому что у них пропадает стимул заниматься самоусовершенствованием.
 День рождения Ленина. С днем рождения, вождь! Мы с Будиловым идем на вводную лекцию в кинотеатр "Ленинград". Весенние запахи лезут в ноздри, а весенние звуки – в уши, в глаза лезут ноги девушек, а в рот уличная пыль, разгоняемая по оттаявшим от снега улицам заблудившимся ветром, растерянно бросающимся в разные стороны и закручивающемся на месте в смерч, подымающий бумажки и легкий мусор.
 На вступительной лекции показывают фильм об иридодиагностике. Существует точка зрения, известная еще из древнейших времен, будто все болезни человека отражаются в глазе. Если знать, куда и на что смотреть, то, заглянув в глаз, можно безошибочно определить, чем человек болен. При советской власти в Киеве был создан даже специальный научно-исследовательский институт, занимавшийся разработкой иридодиагностики. Фильм был снят лет тридцать назад, но не в том суть. Он служил лишь примером для аргументации того, что глаз – это только отражение нездоровья прочих органов и общей или местной зашлакованности. Таким образом, чтобы вылечить глаз, надо вылечить все остальное, но, прежде всего, очистить печень.
 Большой зал кинотеатра "Ленинград" битком набит пенсионерами.
 – Знаешь, – говорит Будилов, – мне плохо. Наверное, это оттого, что я здоровый, а они здесь все больные. Это же, как сообщающиеся сосуды! В меня переливается от них всякая гадость. Пойдем скорей, не то мне станет еще хуже.
 – Если тебе становится плохо, значит, кому-то в это время становится хорошо.
 – Я не хочу, чтобы кому-то становилось хорошо! Я хочу, чтобы мне не было плохо!
 – Ладно, пойдем, погуляем в Таврическом парке.
 Из Таврического сада мы выходим на Парадную улицу. Проходим мимо казарм справа и видим слева магазин промтоваров. Заходим посмотреть, что там есть интересного, и находим раскладной шезлонг. Это для балкона. Я покупаю шезлонг и заношу его домой. Заходим к Будилову пить чай. Начало шестого. Мессидж от Пии – "We just came. Call me at home". Звоню ей домой. Нету. Звоню через десять минут. Запыхавшийся голос:
 – Ездила на заправку. Ты где?
 – Я у художника Будилова. Мы пьем чай.
 – Придешь?
 – Через полчаса. А оленье мясо?
 – Да, я привезла тебе оленьей колбасы.
 – Отлично, тогда – бегу!
 – Уходишь? – спрашивает Будилов.
 – Ухожу, но мне остро необходим твой совет. Скажи, что мне делать с этим крючком? Пие его подарил ее бывший бой-френд из Новой Зеландии. Когда она была у меня, она его сняла и забыла. Я стал его носить, а потом решил выбросить. Но Пия просит его назад. Не знаю почему, но мне не хочется его отдавать.
 – Отдай, – говорит Будилов, – если просит. А еще дай ей вот это!
 Он лезет на полку и достает осколок кокосового ореха – чуть больше половины, внутри которого лежат африканские мраморные слоники. Слоников три и они битые, у одного нет ног, у другого хобота, а третий вообще склеен из кусков.
 Я беру странный подарок Будилова, кладу его в сумку и выхожу по грязной лестнице во двор. На помойке в подворотне роется бомж. Рядом с ним двое бездомных собак в ожидании, что он найдет что-нибудь съедобное и даст им. Наверное, это добрый бомж, если он кормит собак. Два мальчика гоняют по двору палками рыбью голову сырого копчения. С банкой сметаны идет домой бабушка. Я смотрю на детали, ища в них знаки. Знаков нет. Начинает темнеть. Вечер.




 Глава 49. ДИВАН МИД ФИНЛЯНДИИ. ОЛЕНЬЯ КОЛБАСА. СОВЕТ ДРУГА.


 Пия с Каем валяются на диване министерства иностранных дел Финляндии и смотрят телевизор.
 – Это очень удобный диван, – сказала мне Пия однажды после секса,
 – когда у меня будет свой собственный дом, я куплю себе точно такой же. У нас в Лаппенранте есть участок земли, который купил мой папа еще до того, как погиб. Там можно строить дом. Это очень красивое место на озере. Иногда мне хочется вернуться в Лаппенранту, построить дом и работать в школе учительницей. Там такая спокойная-спокойная жизнь.
 Если бы диван министерства иностранных дел умел говорить, он мог бы, наверное, рассказать многое. О том, кто и что здесь на нем раньше делал, сколько половых актов ему пришлось пережить, с кем Пия была здесь вместе до того мартовского вечера, когда появился я. А сколько он мог бы рассказать своим последующим пользователям о нас с Пией! На нем следы нашей любви, нашего пота и наших генитальных выделений, он впитал в себя добрых пол-литра, если не целый литр, пииной мочи. А сколько встрясок, взбучек и потрясений ему еще достанется ни за что! Этот диван хорошо сделан, он не скрипит и не жалуется, он все вбирает в себя и ничего не отдает обратно.
 – Оленья колбаса в холодильнике – возьми себе сам. Кай снова хочет смотреть "Возвращение Батмена", но сам он, как ты знаешь, боится и мне надо быть с ним рядом.
 Я лезу в холодильник и среди привезенных из Финляндии продуктов нахожу герметически запаянный пакетик с тонко нарезанным темным мясом. Я вскрываю его, потянув специальную зацепку на одном из углов, и пробую.
 – Пия, это не оленье мясо!
 – Не может быть. Я купила это в супермаркете в Лапландии и это должно быть самое настоящее мясо северного оленя.
 – Я не думаю, что сибирские и лапландские олени могут так сильно отличаться по вкусу! Здесь что-то написано на этикетке, но я не могу читать, а картинки нет.
 – Неси сюда, я тебе прочитаю.
 Я несу ей пакетик с колбасой в гостиную.
 – Да, это не оленья колбаса. Я ошиблась, взяла не ту колбасу.
 Вероятно, они лежали рядом. Но это тоже похоже на оленя – такое большое с широкими рогами, не знаю, как это сказать по-русски.
 – А, это лось! Ты купила мне лосиную колбасу. В Сибири мы не едим лосей, они считаются несъедобными. Впервые в жизни пробую мясо лося.
 – А мы их кушаем. Очень вкусно.
 – А собак вы тоже едите?
 – Ой, собак – нет!
 – А мы едим.
 – Какой ужас! Хорошо, что Кай не понимает по-русски, он так любит собак! Пожалуйста, не говори ему, что ты их кушаешь.
 – Почему? Собаки очень вкусные. Мы едим их зимой. Это лайки. Они очень быстро размножаются и их легко содержать. Они спят прямо в снегу. Зимой мы часть из них режем и едим, наиболее слабых, которым все равно не дожить до весны. Вкусно. А из меха делаем шапки, такие же, как моя.
 – Пожалуйста, не говори это Каю! Я пообещала купить ему собаку.
 Мы пойдем за собакой в следующую субботу. Если ты ему скажешь. Что ты кушаешь собак, он будет бояться, что ты можешь скушать и его собаку, когда будешь очень пьяным.
 – Я не понимаю, почему можно есть оленей или лосей, а собак – нельзя?
 – Потому что это другое. А ты знаешь, где продают собак?
 – На Кондратьевском рынке.
 – Поедешь с нами?
 – Ладно.
 – Знаешь, я все сделала в университете и получу свой диплом 18 мая. Тогда сделаю большой праздник. Приедут из Финляндии мои друзья, брат и мама.
 – Поздравляю! А какие еще новости?
 – Моему брату во вторник сделают операцию. Я так боюсь!
 Понимаешь, он очень много пил и теперь ему будут делать операцию на сердце, ставить там какой-то клапан. Это очень серьезно. Теперь я все время об этом думаю. Он такой еще молодой – всего на два года старше меня. А пить ему будет больше нельзя. Ой, он так много раньше пил!
 – Зачем же он тогда пил, если у него больное сердце?
 – У нас в Финляндии все много пьют.
 – Не переживай, обойдется.
 – А сегодня утром Кая брал его папа, они несколько часов были вместе. Папа Кая не очень хороший. Он никогда не возьмет его надолго. Хотя, этим летом он обещает забрать его на несколько недель. Тогда я впервые за много лет побуду одна. Я отвезу Кая папе, как только начнутся школьные каникулы – в начале июня, а заберу только 22-го, когда начнется мой отпуск. В отпуск мы хотим ехать на машине во Францию, в Бретань. Говорят, там очень красиво!
 – Да, правда, мы раньше ездили туда каждый год с моей дочкой и моей бывшей женой. Но это так далеко! Представь, как ты будешь ехать в жару через всю Европу!
 – Мне не нужен совет, я сама решаю, как отдыхать! Просто, можешь сказать мне, что будешь делать ты!
 – Если я поеду на выставку в Вену, тогда я смогу побыть с
 Анастасией.
 – Хорошо, если она приедет сюда, и они знакомятся с Каем!
 – Но я пока не знаю.
 – Смотри, Кай уже спит. Мы сегодня так рано встали, потом встреча с папой, дорога. Подожди, я отправлю его спать, и мы поговорим дальше.
 Пока Пия укладывает Кая, я достаю из сумки подарок Будилова и снимаю с шеи новозеландское украшение. Несу в спальню.
 – Все, я готова! Я так за тобой соскучилась!
 – Знаешь, я чуть не сошел сума, когда получил из Лапландии твой мессидж.
 – Какой?
 – Come to Finland and make love with me!
 – А, этот! Я тебя очень хотела.
 – Я был тогда на музыкальном фестивале, когда он пришел, и сразу поехал домой. Я не находил себе места и не мог спать.
 – Это хорошо.
 – Это было так странно.
 – Знаешь, Владимир, я боюсь тебя полюбить!
 – Почему? Ты пугаешь меня своими словами! Пия, что это значит, что ты боишься меня полюбить?
 – Я очень боюсь, – отвечает Пия, поглаживая мой нетерпеливый член, тыкающийся в ее сомкнутые ноги. – Подожди, подожди, дай мне договорить!
 – Но любить – это же прекрасно! Когда любишь, обо всем забываешь!
 – Может поэтому, мне и страшно.
 Под эти слова мне удается в нее ворваться. Я переворачиваю ее на спину и вижу перед собой ее глаза. В спальне горит свет. Я замираю, чувствуя, что она хочет сказать мне что-то еще очень важное.
 – Знаешь, ты забрал часть моей души!
 Эти слова приводят меня в неописуемый восторг.
 – Да, я забирал часть твоей души! Но я хочу забрать всю твою душу! Мне нужна твоя душа, Пия! И я выну ее из тебя моим хуем! Вот, я ее уже чувствую! Мой хуй – как зеленый новозеландский крючок, и твоя душа будет биться на нем, как рыба! Кстати, твой крючок я принес обратно, художник Будилов сказал, что я должен его вернуть. А тебе он передал подарок – трех африканских слонов в скорлупе кокосового ореха. Вон они стоят у тебя на тумбочке.
 – Какой он добрый!
 – Да! Отдай мне свою душу!
 – Ну, как там твои злоебучки? – спрашивает меня по телефону
 Гадаски. – Они оставляют тебе время работать творчески?
 – Представь себе, что почти нет! Я как-то незаметно скатился в разрешение моих личных проблем. А вчера Пия сказала мне, вернувшись из Лапландии, такое, о чем я теперь не могу не думать.
 – Что же она там тебе сказала?
 – Она сказала, что боится меня полюбить, что я забрал у нее часть ее души. Мне кажется, что ее что-то мучит.
 – Просто, она не может тебя идентифицировать. Ты слишком неординарный персонаж, и она не поймет, что ты от нее хочешь. Ходишь, тянешь из нее душу, а ничего не хочешь. Такого не бывает. Все чего-то хотят. Если бы ты был обычным русским, ты бы хотел на ней жениться, чтобы ездить на Запад, жить в Финляндии, получить через какое-то количество лет гражданство. Но тебе это не нужно.
 – Да, мне действительно это не нужно. У меня есть австрийское гражданство, и я могу жить на Западе или ехать туда в любое время.
 – А она уже видела твой паспорт?
 – Нет, хочет, но я пока не показывал.
 – Если бы ты хотел от нее то, что я только что сказал, ей было бы просто – она бы сделала все необходимое, и ты попал бы к ней в зависимость на многие годы. Это был бы идеальный вариант. Но ты ничего не хочешь. Ты художник. Что на твоем месте захотел бы художник? Возьмем, к примеру, Игоря Колбаскина. Он захотел бы, чтобы она устроила ему выставку в какой-нибудь задрипанной финской галерейки или познакомила с важными людьми, или купила картину.
 – Но мне это не надо. У меня другие масштабы.
 – А что тебе надо, думай, чтобы ее озадачить.
 – Мне надо, чтобы она подключила к интернету компьютер Кая, чтобы она помогла мне купить и привезти из Финляндии стиральную машину и мебель. Она вообще может заказывать все что угодно по каталогам, и это потом доставят в консульство.
 – А вот это все она делать не будет. С какой такой стати? Об этом даже и не проси. Это она сама тебе предложит, если ты на ней женишься.
 – Слушай, да ты – инженер человеческих душ. Я бы ни за что до всего этого не додумался.
 – Нет, ты ведешь себя до того странно, что даже не просишь ездить на ее новой машине! Любой бы мужик, будь то финн или русский, уже давно бы попросил. А ты не просишь! Скажи ей сегодня же, что ты хочешь ездить на ее машине. Это ее успокоит.
 – Но у меня же нет прав, точнее, права есть, но за рулем я никогда не сидел.
 – Скажи, что решил пойти на водительские курсы.
 – Ладно, ты меня убедил, я попробую. Моя любовь иррациональна, я всегда хочу от женщины только секса и чувств.
 – Твоя любовь всегда иррациональна, а женщина всегда рациональна.
 Она всегда думает, что от нее хотят каких-то материальных благ. Прикинь сам, что может думать Свиноматка (недавно я невзначай обмолвился Гадаски мыслью, и теперь он стал называть Пию Свиноматкой)? Она думает совершенно обоснованно и логично, что она никому не нужна и что ее никто не может полюбить просто так. С какого такого хуя, в конце-то концов? Она думает, что ты ее хочешь как-то использовать, и она должна не упустить этот шанс, чтобы тебя к себе привязать. Ей хочется постоянного мужчину, чтобы ее кто-то регулярно ебал. Не будь мудаком! Дай ей шанс и не тяни душу!
 – Хорошо, я подумаю. Может, и в правду, пойду в школу автомобильной езды.
 – Пойди-пойди, в жизни все может пригодиться.
 – 




 Глава 50. ЖЕЛАНИЕ СТАТЬ ВОДИТЕЛЕМ. КОЛБАСКИН ПОКУПАЕТ ЧАЙНИК. "НоМИ".


 Водительские права мне подарил один московский крутарь за какую-то мелкую услугу несексуального характера, оказанную мною его жене в Вене. В Австрии сейчас много жен и семей российских миллионеров и миллиардеров, вьющих себе труднодоступные для мафии гнезда в этой альпийской республике.
 И я тогда даже собирался научиться ездить, чтобы поменять эти права на австрийские, но приехала в гости сестра моей жены. Вместе они отправились на один день в Будапешт – на машине от Вены это не так далеко, а в Будапеште они зашли выпить кофе. Выпив кофе, они поняли, что возвращаться назад им придется на поезде, потому что нашего нового "Рено Твинго" нигде не было видно.
 В венгерской полиции составили протокол, но сразу сказали, что шансов нет, с "Рено Твинго" надо распрощаться раз и навсегда, купив вместо него другой, более дорогой автомобиль, на котором можно будет еще раз наведаться, разузнать, как идут поиски без вести пропавшего, а заодно оставить еще одно заявление, потому как две машины искать всегда легче, чем одну. Этот трагический случай положил конец моим благим намерениям научиться водить машину, поскольку водить стало нечего. В городе Будапеште есть много красивых женщин, но воров и мошенников там несоизмеримо больше.
 Мое намерение учиться ездить на автомобиле Пия воспринимает с энтузиазмом.
 – Даже Кай умеет водить машину, – говорит она, – а ему всего девять лет! Его папа научил Кая ездить еще четыре года назад. Кай ездит, а ты нет!
 – Мне стыдно. Буду учиться.
 – Это было бы хорошо. Ты часто не пьешь, и тогда ты можешь везти меня пьяную.
 – Слушай, а откуда у тебя эти ящики с алкоголем? Это же очень хорошие сорта виски, водка "Финляндия", как много!
 – Это уже для праздника. Нам привозят в консульство дьюти-фри. Я заказала.
 – Ага, я видел сегодня, как разгружали машину.
 – Хочешь, можем пить одну бутылку.
 – В Вене я пил "Финляндию" или "Абсолют", потому что вся остальная водка там плохая. "Финляндию" я даже любил больше.
 – Володя, письмо об информационной поддержке проекта "64" уже подписано главным редактором журнала "Работница" и будет выслано в ближайшие дни на имя Ху Бина в Генеральное Консульство Китайской Республики в Санкт-Петербурге.
 Это звонит из Вены корреспондент журнала "Работница" Саша Соболев. Он поедет со мной в Китай, чтобы освещать работу по отбору молодых китайских художниц. 64 вида искусства – 64 вида любви, хватит на всех, правильно сделаем свой выбор и привезем в Россию только самое лучшее, что может быть в искусстве, будь то в китайском или в общемировом – секс.
 – Саша, это отлично. Только поездка несколько откладывается. Нас запланировали на 2004-ый год. Поэтому поедем следующей весной. Но, тем не менее, хорошо, что такое письмо будет. Пусть китайцы готовятся и в серьезности наших намерений не сомневаются. Возможно, что я буду теперь летом делать с Гернгроссом выставку в Кюнстлерхаусе. Тогда мы увидимся и поговорим подробно. Китайский проект откладывается, но не снимается с повестки дня. Передавай привет всем общим знакомым.
 – Володя, а как там наш "батюшкаф"?
 – Служит на Васильевском острове. Хочу задействовать его в освящении модуля.
 – Здесь без него скучно.
 – Что делать? Жизнь.
 – Владимир, я говорил с Верой Бибиновой из "Нового Мира
 Искусств". Она хочет с вами знакомиться и ждет нас в четверг в шесть. Давайте договоримся, где нам с вами встретиться, чтобы потом не созваниваться лишний раз.
 – Отлично, Семен! Давайте встретимся в метро на станции
 "Чернышевская" внизу в половине шестого.
 А еще звонит Игорь Колбаскин:
 – Хочешь, я расскажу тебе, как я покупал чайник.
 – Да ну тебя с твоим чайником, Колбаскин! Мне тут, знаешь, сколько всего покупать надо. Могу взять тебя с собой помощником и консультантом.
 – Возьми.
 – Ладно, давай про свой чайник. Как ты его там покупал?
 – Я пришел в магазин. Купил чайник и попросил товарный чек. Когда девушка наклонилась выписывать мне товарный чек, я вынул хуй и положил его ей прямо под нос на прилавок. Она покраснела, но чек выписала и мне отдала.
 – И все? Больше ничего?
 – Она сделала вид, будто ничего не заметила.
 – На ее месте я стал бы кричать.
 – Она не посмела бы. Хуй всегда оказывает на женщин гипнотическое действие. Это проверено.
 – А что, если бы она схватила тебя за хуй и стала звать милицию?
 – Но она не схватила.
 – Значит, может схватить в следующий раз, когда ты пойдешь покупать стакан.
 – Покупать стакан я пойду в другой магазин.
 Из "Дома Лаверна" мы забираем с Будиловым плитку. Красной и зеленой на складе нет и нам отдают образцы. Благо, нам много не потребуется. Нам бы подошла даже битая, потому что Будилов все равно станет ее бить. Он хочет начать работы первого мая на день труда. Это будет выходной, поэтому мешок цемента я покупаю заранее, на случай, если не будут работать строительные магазины.
 Мне часто звонит мухинка Настя. Рассказывает всякую ерунду. Ну, что она может еще рассказать. Как она встала, поиграла с котом, покормила крысу. Крыса у нее ручная декоративная. Как попила кофе. Что происходит в "Мухе", какие задания им задают.
 Что она от меня хочет, мне не совсем ясно. Я зову ее зайти, но она кокетливо отказывается. Тогда я приглашаю ее на завтрак. От завтраков отказываться трудно. Завтрак – есть завтрак, и тут уже ничего не скажешь. С завтраком она согласна, но откладывает на потом, а вот вдруг хочет встречаться и назначает мне свидание на четыре перед "Арт-кафе" на Чайковского. Перед встречей с Семеном и походом в "НоМИ" успею часик с ней погулять. Собираюсь. Вдруг в гости приходит Будилов вместе с Маленьким Мишей, который не был у меня с момента моего приезда. Сидим на балконе на солнце. Немного опаздывая, едем на мишиной машине синего цвета ИКБ и забираем Настю. Оставляем машину во дворе Будилова и отправляемся на Марсово поле.
 Курс я бросил, не став видеть лучше.
 На Марсовом поле я катаюсь на лошади за двадцать рублей. Потом расстаемся с Будиловым и Мишей, заходим с Настей в кафе "Муха-Цокотуха" напротив "Мухи" выпить кофе по-турецки. Мне уже надо бежать. Прощаюсь на углу Пестеля и Литейного за руку и только по сильно сжатым пальцам моей руки понимаю, что она хочет.
 Встречаюсь с Семеном, и едем на "Чкаловскую". Выходим из метро и покупаем зефир в шоколаде на случай, если нас станут поить чаем. Редакция находится на Малом Проспекте Петроградской стороны – дом 39. Нас встречают радушно. Вера Бибинова оказывается приятной тетенькой. Она расспрашивает о Вене, рассказывает о себе и о журнале. Семен получает задание написать рецензию на каталоги трех немецких архитекторов, выставка которых будет в следующем году, а меня Вера просит написать о немецком театре. Я получаю толстенный каталог передвижной выставки "Сценический глаз", которую немцы хотят привезти в "Балтийский Дом". Всего там будут представлены работы 18-ти современных художников, которым куратор Вольфганг Шторх дал задание сделать что-нибудь для театра. Задание он дал расплывчатое и они понаделывали, чего хотели, сами не понимая зачем, а теперь немцы через свой культурный институт Гете все это показывают за рубежом.
 Я соглашаюсь взяться за эту работу. Мне хочется работать для "НоМИ" и писать по искусству. В Австрии я писал для литературных журналов, сочинял стихи по-немецки, много выступал. Засиживаемся допоздна и только в начале десятого расходимся. Мой мобильный телефон переполнен любовными посланиями. Он был в сумке, и я не слышал, как он разрывался от криков. Пия дома и хочет, чтобы я пришел. У метро бабушка продает лесные цветы, я покупаю букетик и прихожу в начале одиннадцатого.
 Женщина передержана, как лист фотобумаги в проявителе. Она встречает меня в неглиже и с потемневшим лицом. Она недовольна, что меня где-то носило, и пропал вечер. И даже цветы, впервые ей подаренные, ничего не меняют. Она ставит их в стакан и говорит:
 – Я пообещала Каю, что он спит сегодня со мной. Мы уже в постели.
 Ходи домой.
 Жестко. Но я не спорю. Я поворачиваюсь и выхожу. Я обижен. Лучше, она бы плюнула мне в лицо. Так начинаются недопонимания и недомолвки. Возможно, это начало конца или переход праздника в повседневность. Пия – женщина с тяжелым характером, она, как мне кажется, гораздо упрямей меня. Она будет меня ломать. Придется быть осторожным и, если подобная ситуация повторится, сразу давать отпор, иначе она сядет на голову. Женщин надо наказывать. "Ты идешь к женщине" – говорил Ницше – "возьми с собой плетку!"
 Ольга улетает на конференцию в Будапешт. Я немного от нее отдохну. Буду читать немецкий каталог, и писать рецензию. Вере нужно шесть-семь страниц до десятого мая. Это не так мало. Кроме того, я обещал помочь Семену. Он не знает немецкого и я в знак признательности за то, что он свел меня с Верой, вызываюсь просмотреть и его каталоги и в нескольких словах пересказать, о чем в них речь. Текстов там мало. Мы договариваемся встретиться в начале мая на пару часиков в кафе, чтобы там этим спокойно заняться.
 "Свое знакомство с немецким театром я начал за его кулисами, куда меня привела выпускница театрально-декоративного отделения Берлинской Академии Художеств Надин Мейстер" – начинаю я свою рецензию. Мне не хочется писать скучно, мне хочется, чтобы меня читали, поэтому я пишу о сексе. О том, как я трахал Надин в костюмерных венского Академического театра, одеваясь в одежды театральных персонажей, а иногда и полностью голый. Мимоходом я тонко сру на феминизм и политическую корректность, изголяюсь и над самими немецкими художниками. Особенно злит меня Катарина Зивердинг, которая больше двадцати лет выставляет фотографии своей гнусной морды, обработанные на компьютере в "фотошопе". Ничего более оригинального ей не удается найти. "Стареет лицо художницы, но не стареют идеи Катарины Зивединг" – издевательски пишу я, не надеясь, что эта моя рецензия будет принята и опубликована. Я пишу, что мне лезет на душу, как на меня смотрела Надин, как, когда мы с ней познакомились, я сразу же предложил ей со мной переспать, и как она ответила – "Ja, danke" и повела меня к себе. Я понимаю, что Вера будет в шоке и больше никогда мне ничего не закажет, но я пишу не мертвую сухую рецензию для статистической галочки немецкому культурному институту Гете, заказавшему ее "НоМИ", а живой текст, абсорбирующий мой жизненный опыт и мою боль. Я пишу честно, не стесняясь и не кривя душой даже о том, как я плакал, когда Надин сделала аборт и в этот момент мне глубоко наплевать на немецкое искусство и весь немецкий театр вместе взятые. Я пишу без оглядки, как пишется, и через какое-то время мне становится легче. Я люблю позволять себе то, что себе не могут позволить другие.




 Глава 51. КАК ОКУЧИВАТЬ ЖЕНЩИН. ПИКНИК В ТАВРИЧЕСКОМ ПАРКЕ.


 Окучивание женщин – это нелегкий труд, сравнимый лишь с трудом огородника. Однако этот нелегкий труд не всегда приносит желанные результаты. В данном деле надо быть предельно терпеливым, осторожным и внимательным. Бывает, что много дней, недель, месяцев, а порой даже лет оказываются потраченными зазря на какой-нибудь пустоцвет. А бывает и так, что плоды твоих усердий пожинает кто-то другой. За окучиваемыми женщинами нужно неустанно присматривать и отгонять вредителей, могущих их подпортить или ими бессовестно насладиться.
 Лучше самому быть хищником. Раньше я часто окучивал женщин, водил их в кино, кормил, поил, возил за город. Но потом стал делать это все реже и реже, разуверившись в эффективности данного метода и поверив в любовь с первого взгляда. Если с первого взгляда и с первой ночи ничего не вышло, нужно уметь отступить в сторону и дать место другим, пусть они их окучивают, поливая шампанским, водкой и пивом, удобряя мороженым, шоколадом, салатами и жареной курицей. Пусть создают им тепличные условия, ожидая, пока они созреют.
 Если ты вырастил плод, это еще не значит, что ты его съешь. Зрелые плоды можно отнимать, покупать, брать без спросу или же просто ждать, пока они свалятся тебе на голову. Последний вариант самый приятный, но достаточно редкий. Чтобы подобное случалось чаще, нужно стараться находиться в нужное время в нужных местах. А эти нужные места нужно знать, тем более что иногда, нужным может оказаться любое место. Все зависит от случая.
 Окучивая одну женщину, вы лишаете себя неожиданности, вы зациклены и закомплексованы. Лучше ждать чуда. Лучше надеяться на лучшее. Лучше быть свободным и наглым, чем зависимым и подобострастным.
 Но даже если у вас появилась женщина – это еще не значит, что вы сможете ее удержать. Или же от нее избавиться. Или от нее убежать. Даже просто поддерживать с ней отношения бывает не всегда просто. Отношения между мужчиной и женщиной – это самое сложное, что только может быть. В этом еще никому не удалось разобраться, да и вряд ли когда-либо удастся. Поэтому я буду рассказывать по порядку, чтобы за ними можно было следить.
 Следить за отношениями мужчины и женщины – это, пожалуй, самое интересное.
 Вчера первый раз я подарил Пие цветы. И она первый раз не оставила меня ночевать. И я первый раз на нее злился всю ночь. И она первый раз сегодня раскаивается. Она шлет мне хорошие мессиджи, предлагая встретиться после работы и провести вместе вечер. Я прощаю ее, и спрашиваю, что мы будем делать. Ссылаясь на солнечный день, она предлагает пойти пить на террасу. На какую террасу? Она пока не знает, но я должен быть наготове, так как с нами может пойти еще кто-то другой. Хорошо, я все равно дома. Вернее, я уже на террасе.
 На купленном недавно шезлонге я лежу на балконе и загораю, в таком положении ожидание не может быть слишком томительным. Я загораю, пью ананасовый сок и читаю книгу на английском языке – Освальд Винд "Имбирное дерево", найденную мной у Пии и забытую у нее кем-то из гостей, когда-то к ней приезжавших. Книга очень даже интересная. Она написана в форме женского дневника писателем-мужчиной. Действие происходит в начале 20-го века в Китае, куда приезжает молодая жена английского военного атташе. Жене английского военного атташе становится скучно, и она начинает ему изменять, а что ей, бедной, еще остается делать? Не знаю, есть ли перевод этой книги на русский язык. Имя автора я встречаю впервые, хотя не могу исключить, что оно довольно известно.
 Уже появились первые мухи. Они начинают на меня садиться. Приходится от них отмахиваться. Хорошо, что пока еще не появились комары, но, если они уже есть у Тимо в финском консульстве через дорогу, то, значит, скоро будут и у меня. Придется заказать сетки на окна. Весна приносит с собой не только тепло, но и насекомых.
 "We meet at 5. At the park of Tavria, at the place you do not like so much" – озадачивает меня Пия своим мессиджем. Я думаю, и не могу понять, какое же место в Таврическом парке мне не нравится? Вспоминаю те два раза, когда мы с ней там бывали. Первый раз мы прошли насквозь, и вышли на Таврическую улицу к башне Иванова. Второй раз Кай катался на каруселях. Как мне кажется, я ни в один из этих разов о парке не высказывался, но не исключено, что, как она считает, мне не нравятся детские аттракционы. А зачем там встречаться? Очень загадочно. На ум мне ничего не идет. Единственный выход – это прочесать весь парк, не такой он уж и большой, начиная с детской площадки.
 От детской площадки я иду по направлению к армянскому кафе в круглом желтом павильончике на горке – единственному месту в парке, где можно отовариться алкоголем. Там всегда крайне неприятно из-за большого количества темных личностей, в нем сидящих. Когда туда входишь, всегда становится не по себе от звериных взглядов, недобро ощупывающих тебя со всех сторон. Однако я проверяю на всякий случай, уверенный заранее, что Пия там находиться не может. В связи с теплом пластиковые столики выставили и на улицу, но на улице тоже нет Пии.
 Иду искать дальше и нахожу. Пия стоит там, где раньше стоял памятник Ленину. Вот никогда бы не мог подумать лет пятнадцать назад, что вместо памятника вождю мирового пролетариата здесь будет стоять моя финская женщина со своим рыжим сыном и группкой других финнов, разливая в бумажные стаканчики алкоголь. Они стоят сейчас на фоне отчаянной надписи красной краской на цоколе памятника – "Верните Ленина на место!" Нелепая картина.
 – Привет! – кричит она издали, заметив меня. – Мы делаем сегодня маленький пикник. Как тебе нравится это место?
 – Прекрасно, я в восторге. Это ты придумала?
 – Это мы с Лизой.
 – Привет, Лиза!
 – Что хочешь пить? Мы взяли напитки из дома.
 – Начну с вина.
 – Вот! Пожалуйста, помоги Каю залезть на постамент.
 Я подсаживаю Кая и теперь он уже гордо стоит вместо Ильича, кидая запасенными в карманы камешками на пасущихся внизу голубей. Финны устраиваются на гранитных ступеньках постамента. Кроме Лизы еще ряд знакомых и незнакомых лиц – какая-то тетенька с коляской и орущим в ней финским ребенком, приехавший из Финляндии к Лизе в гости тщедушный дяденька Пекка, еще кто-то. Народ прибывает, и часа через пол вокруг памятника Каю тусует уже толпа человек в пятьдесят.
 Появляется Мерья с Йенни и другие финские дети. Каю становится неинтересно сидеть наверху, и он просит меня его оттуда снять. Вместо этого он с двумя мальчиками начинает копать палками червяков на клумбе перед памятником, где прежде высаживали розы. Я не принимаю участие в общей беседе. Я – единственный русский. Я сижу, пью вино и наблюдаю за детьми. Вот Кай выкопал грязный использованный презерватив и, наколов его на палку, бежит показывать Йенни. Да, в Финляндии о подобном раздолье он не мог бы даже мечтать!
 – Сегодня я отправила приглашения в Финляндию моим друзьям, – говорит Пия. – Должно приехать почти 30 человек. Я хочу, чтобы на моем празднике 18 мая было весело.
 – Куда же ты их всех поместишь?
 – Будут спать на полу. Они будут брать с собой спальные мешки.
 Кто-то может спать у Лизы. Я сама могу спать у тебя. Можно?
 – Конечно, можно. Мне надо будет срочно заказать диван, чтобы он уже был к тому времени готов. Тогда нам будет с тобой удобно.
 – Да, кстати, моему брату сделали операцию на сердце. Все хорошо.
 Он уже дома. Я так рада. Но ему больше нельзя будет пить. Он тоже приедет на праздник. И моя мама. Она хочет с тобой познакомиться.
 – Сегодня замечательный вечер. Смотри, Кай нашел дохлую крысу.
 Скажи, чтобы он ее выбросил и больше не трогал!
 Чтобы не скучать, я начинаю рассылку SMS-ов со своего мобильного телефона по всему миру. Мобильный телефон GSM – это очень удобная штучка. Всегда можно себя чем-нибудь занять. Набираешь всякие смешные тексты по одной буковке. Кропотливо, но увлекательно, особенно, если завязывается диалог. А можно отправлять и получать e-mail-ы. Быть доступным и досягаемым везде посредством крошечного приборчика – это фантастическое чувство.
 Я знаю людей, бросивших курить, приобретя мобильные телефоны. Когда они хотели себя чем-то развлечь или не знали, что делать в какой-либо ситуации, они хватались не за сигарету, как прежде, а за мобильный телефон, принимаясь перелистывать в нем электронную записную книжку, посылая мессиджи, играя в игры, которые есть на всех современных мобайлах, или совершая звонки знакомым пользователям мобильной связи, чтобы начать типичный разговор ни о чем с типичной фразы – "Ты где?"
 Из Веня я получаю одно любопытное послание. Отправив текст откровенного содержания малознакомой девушке с предложением заняться любовью нынешним вечером, получаю нежное согласие. Вот это да! Как жаль только, что я далеко! Оказывается, она готова на все. Почему я не попробовал это раньше? Женщин нужно спрашивать. Иногда они могут не подавать вида, глубоко укрывая чувства. Так и быть, пусть приезжает в Россию. Будем вместе исправлять допущенные ошибки. Она ведь мне тоже нравилась. Свое послание я составляю теперь обдуманно.
 "Извините, предыдущее письмо было адресовано не вам! Я ошиблась"
 – быстро приходит ответ, повергающий меня в истерический хохот. Но со мною случались случаи и покруче. Однажды в Вене ко мне подошла девушка:
 – Привет! – сказала она.
 – Привет! – сказал я, хотя она была мне незнакома.
 – Да, ты меня теперь не узнаешь. А я узнала тебя сразу!
 – Неправда, я тебя тоже сразу узнал.
 – Прости, я так тогда и не спросила, как тебя зовут. Почему ты ушел ночью и не остался до утра?
 – Мне надо было домой.
 – Я тебя искала.
 – Вот как?
 С самого начала я тогда понял, что она ошибалась. Но я не хотел ее огорчать, поэтому продолжал поддерживать беседу, чтобы выяснить – за кого она меня принимает, а принимала она меня явно за кого-то другого. Она полагала, что несколько дней назад мы встретились на какой-то вечеринке, а затем пошли к ней, чтобы заняться свальным грехом.
 Я так и не признался ей, что это был не я. Мы зашли выпить в бар, и она меня угощала. Она так и осталась в своем заблуждении. Мы расстались, поскольку и у нее, и у меня были в тот вечер другие планы, чтобы больше никогда не увидеться.




 Глава 52. В "СУНДУКЕ". Я ГОВОРЮ ПРАВДУ И ПОКАЗЫВАЮ ПАСПОРТ.


 Когда, смеясь, я отрываю глаза от мобильного телефона, то понимаю, какая угроза надвигается на меня прямо по курсу. Бежать некуда. Предпринимать какие-либо меры – бесполезно. Теперь мне не до смеха – прямо на меня прет, словно танк, дочь митьковского полка Ирочка Васильева, жена несостоявшегося режиссера параллельного кино Сергея Гольдцана, уехавшего потом в Москву и ставшего личным секретарем концептуалиста Андрея Монастырского. Обуреваемый ужасом, я все же пытаюсь увернуться в сторону и ее не узнать, но Ирочка нацелена на меня с точностью баллистической ракеты. Попадание неизбежно. Краем глаза я замечаю, что вражеский маневр уже запеленгован иностранными наблюдателями.
 За Ирочкой застенчиво движется ее сын Ваня, как всегда обоссанный. Я понимаю, что знакомство с подобной чернушной публикой – это ужасный компромат в моей ситуации. Хорошо еще, что с ней нет ее друга уголовника Кости, грубо надругавшегося над Гольдцаном перед его отъездом в Москву и вселившегося затем на его жилплощадь. А Пия, как назло, сразу заметила Ирочку и подходит к нам.
 Я делаю Ирочке красноречивые знаки скрыться с глаз долой. Но она их, как назло, не замечает.
 – Володя! Это же я – Ирка Васильева! – восклицает она.
 – Это твоя знакомая? – спрашивает подошедшая Пия.
 – Да, соседка – живет на Чайковского.
 – А я не знала, что ты в городе, – говорит Ирка.
 – Слушай, почему у тебя Ваня обоссаный? – спрашиваю я.
 – Он не обоссаный. Это он на плоту катался, здесь в канаве. Как твои дела?
 – Хорошо. Только я сейчас очень занят. Ты можешь позвонить мне по телефону?
 Мне очень хочется отделаться от Ирки, чтобы она чего доброго не упала на хвост и не осталась с нами пить. Тогда мне будет стыдно еще больше. Ирка понимает, что она мешает, прощается и отходит.
 – Откуда у тебя такие знакомые? – спрашивает Пия.
 – Это соседка, я же тебе сказал. Она была художницей, а потом – сама видишь. Такая жизнь. Ничего не поделаешь. Когда я с ней познакомился, она была молодой и красивой.
 – Она – наркоман?
 – Откуда мне знать? Может быть.
 – Владимир, ты меня обманываешь.
 – Нет, я говорю тебе правду. Вон у ворот парка бабушка продает подснежники. Хочешь, я тебе подарю?
 Пия кивает, и я иду купить ей подснежники. Темнеет. Уже почти девять. Публика постепенно рассасывается. Остается только Мерья с Йенни и Лиза со своим гостем Пеккой. Посоветовавшись, решаем отправиться ужинать в кафе "Сундук" на Фурштатской. Я замечаю, как завистливо поглядывают женщины на подснежники Пии, поэтому при выходе из парка покупаю букеты Лизе и Мерье.
 Мы идем вдоль Фурштатской по аллее. Пекка беседует с Пией, Мерья ведет за руки Кая и Йенни, а мне достается Лиза.
 – Ты бывал уже в кафе "Сундук"? – спрашивает она.
 – Да, бывал. Там в гардеробе работает негр.
 – О, да. Знаешь, когда я работала в Африке… – Лиза на секунду задумывается, уйдя в воспоминание. Мы говорим с ней по-польски.
 – Так цо то там было в тей Афрыце? – интересуюсь я.
 – То там был еден негр. Он так мене добже жучил. Бардзо добже!
 Мы смеемся, и я задумываюсь над тем, что польское слово "жучить" было бы недурственно позаимствовать для русского языка. "Жучить" звучит гораздо приятней для уха, чем "ебать" или "трахать". Есть в этом слове некая легкость, элегантность и динамичность. Единственно, нужно будет обращать внимание на производные от данного глагола, могущие иметь несколько искаженный смысл. Так, например, глагол "нажучить" обозначает "наказать", "сделать выговор или замечание", но ни в коем разе не "наебать".
 – Теперь твой черед рассказывать мне историю, – заявляет Лиза.
 – Хорошо, я расскажу тебе историю о том, как однажды я ходил в кафе "Сундук", в которое мы сейчас идем. Я пришел туда с одной девушкой, и нас увидела другая девушка, которая знала другую девушку, с которой у меня был роман. Она увидела меня с другой девушкой и рассказала другой девушке о том, что я целовался с другой девушкой. И другая девушка, которой рассказала девушка, видевшая меня с девушкой в "Сундуке", устроила мне потом большой скандал. Одна потребовала, чтобы я порвал с девушкой, с которой я был в "Сундуке". Я послушался и порвал, а она мне все равно не смогла простить и порвала со мной. Таким образом, у меня было две девушки, а не осталось ни одной.
 – Да, – соглашается Лиза, – это тяжелая история. А когда это было?
 – Недавно, может быть, две недели назад.
 Эту тяжелую историю я выдумываю на ходу, поскольку мне интересно проверить, расскажет ли Лиза о ней Пие. Это своего рода провокация. Я рискую, но мне интересно.
 – А как же Пия? – спрашивает Лиза. – Если ты говоришь, что это было две недели назад и у тебя никого не осталось, то это неправда. У тебя должна была остаться Пия.
 – Пия есть Пия! – отвечаю я.
 – О! – смеется Лиза.
 В "Сундуке" играет живая музыка. Нам сдвигают два столика, и мы заказываем еды и водки. После выпитых в парке вин и пива водка сейчас как раз в пору.
 – Владимир завтра утром я хочу купить Каю собаку. Поедешь с нами?
 Хорошо бы, если с нами будет какой-нибудь русский.
 – Конечно, Пия! Что за вопрос? Я с вами поеду. Мне кажется, что мы это уже обсуждали. Мы можем взять с собой и художника Будилова – он хорошо разбирается в собаках и может дать квалифицированный совет.
 – Он действительно разбирается? Я очень боюсь, что собака может попасться больной. Будилов сможет понять, если она больная?
 – Конечно, сможет! У него дома много животных. Черепаха, кот, а еще – крысы.
 – Ручные?
 – Нет, домашние. Они живут сами по себе. Однажды ночью крыса хотела отгрызть ему ухо, но он вовремя проснулся и швырнул в нее тапком. А еще в квартире у Будилова есть тараканы, мухи и муравьи. Мы обязательно должны взять его с собой.
 – Тогда надо ему звонить по телефону.
 – Ладно, я позвоню ему утром. С утра он всегда дома.
 Перед тем, как покинуть "Сундук", женщины удаляются в туалет, откуда Пия возвращается с потемневшим лицом. Она берет со стола свой букетик подснежников и отдает его Йенни. Мне сразу становится все понятно. Лиза рассказала ей историю с девушками, и она теперь ревнует.
 Мы прощаемся с остальными – Мерья с Йенни идут ловить мотор, а Лиза с Пеккой догоняться в "Hard Rock Cafe", выходим на улицу и ныряем под арку проходного двора, ведущего мимо фехтовального клуба, спрятавшегося в его чреве, прямо на Чайковского. Пия молчит. На Чайковского Пия спрашивает:
 – Владимир, у тебя есть другие женщины?
 – Нет, нету, и не было с тех пор, как я познакомился с тобой.
 – Я тебе не верю. Тебя видели с женщиной.
 – Мало ли! Я знаю очень много женщин. Это еще ничего не значит.
 Мы доходим до консульства, и я вижу, что Пия не хочет, чтобы я шел к ней. Она останавливается, держа за руку зевающего Кая. Смотрит на меня и говорит:
 – Может, тебе лучше пойти в "Hard Rock Cafe" за Лизой и Пеккой?
 – Спасибо, я лучше пойду к себе домой. Спокойной ночи!
 Я разворачиваюсь и, не обернувшись, перехожу дорогу. Уже в лифте начинаю чувствовать, как меня колбасит. Грудная клетка вибрирует мелкой дрожью и начинает гореть. Черт возьми! Я не нахожу себе места. Становлюсь под душ, но и это не помогает.
 Через несколько минут приходит мессидж – "Where was your love?". Я лихорадочно пишу ответ – "I took it with me. I thought you do not need me". Это горький упрек. Что же она ответит? "Tell me the truth!". "Okay. Should I come and do it now?". "Yes, please".
 Я снова одеваюсь. Но о какой правде речь? Что я могу ей такого интересного рассказать? Я мог бы пошутить, обыгрывая английский глагол "come", имеющий одним из своих значений "кончать, получать оргазм". Однако, это может оказаться каплей, которая переполнит чашу. Она хочет чего-то серьезного. О! Я покажу ей австрийский паспорт. Время пришло. Она давно этого хотела и будет довольна.
 Пия открывает мне полуголая и настороженная.
 – Вот, – говорю я, – это и есть правда. Теперь ты знаешь, кто я такой.
 Она жадно выхватывает у меня паспорт и начинает его внимательно листать.
 – Ты – как КГБ, – замечаю я.
 – Я – хуже КГБ! – радостно отвечает она.
 – Ладно, идем спать. Я принес тебе голую правду, она у тебя в руках и ты даже можешь взять ее в постель…




 Глава 53. ПОКУПКА СОБАКИ. ВЕЛИКАЯ АГИАСМА.


 Ночью, встав в туалет, я забираю паспорт, лежащий на тумбочке, и прячу его в карман брюк. Утром меня будит Пия.
 – Вставай! Надо завтракать и ехать за собакой. Пришла Лиза, ты не мог бы показать ей паспорт?
 Я знаю, что Лиза пришла только затем, чтобы посмотреть мой паспорт.
 – Зачем? – спрашиваю я.
 – Я рассказала, что у тебя там стоит "доктор". Она не верит и хочет увидеть сама.
 – Да, в Австрии после провозглашения республики в 1920 году ввели закон, что вместо дворянских титулов в паспорта надо вносить академические. Поэтому, если ты магистр или доктор, это всегда стоит в паспорте и к тебе должны так обращаться во всех официальных учреждениях. Мне всегда говорят – "Херр доктор Толстой". Это нормально.
 – У нас в Финляндии ничего подобного нет. Так ты покажешь Лизе паспорт?
 Я сижу, пью чай и наблюдаю, как они радуются, словно дети. Пие тоже хочется посмотреть мой паспорт еще раз при дневном свете.
 – Владимир, мы выезжаем через час. Звони Будилову, пусть приходит!
 Я договариваюсь встретить Будилова у павильона цветов. Пия дает мне ключ Кая на широком ремешке с надписью "Sonera" – это самый крупный оператор мобильной связи в Финляндии, акции которого есть у Пии. Она рекомендует и мне их купить. За несколько лет эти акции выросли вдвое или втрое, но это не значит, что они всегда будут расти.
 Ключ я вешаю на шею и так выхожу к Будилову.
 – Полинку в школе заставляют купить словарь Ежикова, – говорит
 Будилов, – ты не знаешь, что это такое?
 – Знаю. Словарь Ежикова ей не нужен. Там нет ничего интересного.
 Ежиков или, вернее – Ожигов составлял его черт знает когда, еще в 30-ые годы прошлого века. Сейчас язык меняется ежедневно. А Ежикова требуют в школе потому, что в университетах по нему учат учить детей. Школьная программа мало изменилась.
 – Но что я могу поделать? У всех будут словари Ежикова, а у нее – нет.
 – Между прочим, я сказал, что ты специалист по животным.
 – У меня сдох вчера попугай.
 – У тебя был еще попугай?
 – Да.
 – Знаешь, что такое койра?
 – Нет.
 – Койра – это собака по-фински.
 К Пие приводят детей, которые тоже хотят ехать за койрой. Получается, что с нами едут три девочки и два мальчика. Девочек Пия берет с собой, а мальчиков забираем мы с Будиловым. Идем ловить машины, чтобы ехать на Кондратьевский рынок. Я не был там лет пятнадцать с тех пор, когда покупал там кошку. Раньше у меня было много животных, кошка и собака одновременно, а сейчас у меня нет на это времени. У Пии же животных не было никогда, им с братом не разрешали родители. Именно поэтому она хочет купить собаку Каю. Собака должна быть такой же маленькой, как и у маленького повара финского генерального консула. Повар ходит со своей собакой везде. Это какая-то китайская порода.
 На птичьем рынке много собак. Пия идет в окружении пятерых детей и выглядит очень эффектно, как настоящая свиноматка. А я покупаю две дюжины перепелиных яиц, и мы их с Будиловым лопаем. Находим выводок мелких собак.
 – Владимир, спроси, не будут ли она сильно расти? Нам не нужна большая собака.
 – Нет, тетенька сказала, что они останутся маленькими.
 Кай выбирает себе красивого песика с черным пятном на левом глазу, и мы возвращаемся назад.
 – Знаешь, когда я в последний раз увидел Маленького Мишу, мне показалось, что он вырос, – говорю я Будилову.
 – И мне это показалось. Он теперь почти такой же ростом, как и я.
 Ничего не могу понять. Странно.
 – После тридцати лет человек не может расти.
 – Фира говорит, что может. Она медсестра. Она говорит, что у Миши много лет не было женщин, а тут вдруг, пока он занимался ремонтом, он стал трахаться направо и налево, поэтому у него пошел гормон.
 – Да, что-то произошло. Как ты думаешь, а собака такой маленькой и останется?
 – Если она вырастет большой, я отдам ее тебе! – вмешивается в разговор Пия.
 Дома дети занимаются собакой. Приходят взрослые на собаку смотреть, и все превращается в пьянку. Кай решает назвать пса Сибелиусом по имени поезда "Хельсинки – Санкт-Петербург", носящего имя известного финского композитора.
 – Будилов, – говорю я. – На понедельник я назначил освящение модуля Гернгросса и его книги на подворье Оптиной Пустыни. Придешь?
 – Нет, не приду. Я боюсь.
 – Чего же ты боишься?
 – Нельзя играть игры с церковью. Это опасно. Помнишь, я делал перформанс по картине Н.Н.Ге, так потом у меня такая чертовщина поперла.
 – Ты что, серьезно боишься?
 – Да, серьезно.
 Собака оказывается маленькой, но кусачей. Еще она повсюду гадит, и не хочет делать это в коробке. Пия надеется, что со временем все нормализуется. Гости ушли. Мы лежим в кровати и обсуждаем события прошедшего дня.
 – Пия, а почему у тебя никогда не бывает менструаций?
 – А, это у меня такой презерватив.
 – Какой это еще такой презерватив?
 – Для женщин.
 – Подожди, я хочу знать.
 – Это такая спираль гормональная, чтобы детей не было, я ее поставила себе четыре года назад после аборта. Очень удобно, всегда можно заниматься сексом.
 – Ничего себе! Я тут стараюсь, работаю, как проклятый, чтобы сделать тебе ребенка, а у тебя спираль гормональная стоит! Почему же ты мне ничего не сказала?
 – Я пока еще ничего не решила. Может быть, нам не надо быть с тобой вместе. Может, мне надо искать другого мужчину – финского или шведского.
 – А ты представляешь себе, какой вред ты наносишь этой спиралью организму. Ты из-за нее, по всей вероятности, и разжирела. У тебя нарушился обмен веществ. Едь немедленно в Финляндию – пусть ее тебе вынут!
 – Но спираль – это лучше, чем делать аборт!
 – Знаешь, когда моя жена начинала принимать гормональные таблетки, чтобы не предохраняться другими способами, у меня сказу пропадал к ней сексуальный интерес. Эти гормоны могут менять у женщины все, вплоть до поведения.
 "Какая же она сучка!" – думаю я, остервенело ебя Пию, – "Ради ебли она готова даже изуродовать себя гормональной спиралью, стать толстой и некрасивой. Зачем мне нужна такая блядь? Я совершенно рехнулся и потерял ориентацию в жизни. Я – идиот, околдованный неизвестно чем! Кто спасет меня? Ольга? Я сам? Или же мне уже ничем невозможно помочь? Я погиб. Надо посоветоваться с матерью. Это какая-то одержимость. Невозможность контролировать себя. Погружаясь в эту финскую женщину, я нахожу гармонию. Неужели – она моя кармическая половина?"
 В понедельник утром Пия раскрашивает Каю морду специальным гримом.
 – Сегодня в Финляндии большой праздник. Он остался у нас еще с языческих времен. В школе будет карнавал. А вечером мы идем на вечеринку, и до утра. Извини, это только для финнов, я не могу брать тебя с собой, но мы увидимся завтра. Это праздник – первое мая, консульство не работает. Чем ты будешь заниматься сегодня?
 – Я иду освящать модуль моего друга инженера Гернгросса. Это все будет в церкви на Васильевском острове. Мы снимем видеофильм и сделаем фотографии. Смогу показать тебе потом. Это нужно для выставки в Вене.
 – Ну, хорошо. А твой друг Будилов очень приятный. Можем смотреть его картины? Мне интересно, что он рисует.
 – Завтра утром он начинает делать мозаику у меня на балконе.
 После этого можно пойти к нему. Ты как?
 – Давай договоримся об этом завтра. Еще не знаю, что будет.
 В красном праздничном облачении, шитом золотом, и с престольным крестом в руке отец Агапит выглядит божественно. Возле него мнутся бабушки-хористки и юноша-диакон.
 В соборе, кроме приглашенных мною друзей Хайдольфа, немногочисленная случайная публика. Рубцов готовится снимать церемонию на видео, а Игорь Колбаскин на фото. Еще я пригласил Настю Боровскую, студентку-мухинку, чтобы она меня сопровождала в качестве женщины. Одетая в черные колготки и короткое платье, она выглядит весьма аппетитно.
 – Где он, убогий модуль Гернгросса? – басит Преподобный. – Сейчас я совершу над ним Великую Агиасму!
 – Что это такое – Великая Агиасма? Надеюсь, не проклятие?
 – Нет! Проклятие – это анафема, а Великая Агиасма – это очищение через освящение специально освященной для этого водой. Весьма сложный обряд, все вместе часа на полтора. Я потом еще напутственную проповедь скажу. Начинаем, вот несут уже чашу с водой.
 Что-что, а служить Преподобный умеет. Даже его лютые враги в Вене, прилагавшие все мыслимые усилия для его изгнания и заточения в Мюнхенский монастырь, не могли с этим не соглашаться. В служении Богу Преподобному нет равных, как нет ему равных и в служении Дьяволу. Он – слуга двух господ, двойной агент. Дьявол уже давно поселился в церкви и часто не разобрать, кому там на самом деле служат.
 А служат там и тому, и тому, и только церковные бабушки, неистовствующие в своем молитвенном усердии, не могут до конца осознать, что происходит на самом деле. Но они чувствуют, что что-то не так, усердствуя от этого пуще и пуще. Церковь это не место для Бога, это места для борьбы между Богом и Дьяволом, это своего рода боксерских ринг, на котором с попеременным успехом происходит постоянная схватка.
 Освятив воду, Преподобный кропит нею модуль и книгу Хайдольфа, храм и всех присутствующих. Затем, держа перед собою обеими руками престольный крест, он обращается к присутствующим с проповедью:
 – Дорогие братья и сестры! Поздравляю вас всех. Мы только что совершили Великую Агиасму! Эти вещи, приехавшие из Вены, и являющиеся произведениями искусства, снова туда уедут, чтобы быть там выставленными. Теперь они освящены и очищены. Любая вещь проходит очищение через воду. Вспомним Евангелие. Сам Иисус Христос был крещен в водах Иорданских, чтобы затем в свою очередь самому крестить водой. Вот что пишет об этом Иоанн…
 Слушая проповедь, я наблюдаю за бабушками и за гостями, начиная скользить мыслями по ногам Насти. У Насти хорошие длинные ноги. Надо сделать решительный шаг. Интересно, созрела ли она уже для чего-то более конкретного? Она ловит мой взгляд и улыбается. Я перевожу его на часы и вижу, что уже почти два. Настя переминается с ноги на ногу, она явно устала.
 Я подхожу и шепчу ей в ухо:
 – Какие планы? Пойдем куда-нибудь после отпраздновать данное событие?
 – Нет, – отвечает она, – сегодня у меня есть дела. Можем пойти в другой раз.
 – Приходи ко мне в гости.
 – Не знаю. Мне надо много учиться.
 – Приходи перед занятиями завтракать. По пути в "Муху". А?
 – Хорошо, завтракать я приду.




 Глава 54. КОНЬЯК. "КОРОЛЬ И ШУТ". ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ.


 Настя ушла, а мы с Преподобным, Колбаскиным и Рубцовым пьем коньяк в парке за Академией художеств. Колбаскин, правда, не пьет, он все еще лечится. Он катается по парку на велосипеде Преподобного и делает попытки познакомиться с женщинами
 Выпив, мы разбредаемся. Теплый весенний день. У меня нет планов – Настя ушла, Пия идет в гости, куда не берет меня, Ольга уже улетела в Будапешт. Завтра первое мая, Будилов будет класть на балконе мозаику. А сегодня ничего.
 – Сегодня Вальпургиева ночь, – вдруг неожиданно говорит идущий рядом со мной Преподобный, – будет много всяческих концертов и мероприятий.
 – Вальпургиева ночь, это когда всякая чертовщина и нечистая сила вылезает?
 – Ага. Вечером должен быть хороший концерт в клубе "Спартак".
 Группа "Король и Шут" – знаешь? Можем пойти, если хочешь.
 – Не знаю, кто это такие?
 – Это питерский панк-рок, они довольно известны. Билеты дорогие, я узнавал, но мы можем подойти сейчас и получить аккредитацию от "Церковной газеты", чтобы не платить деньги.
 – Давай попробуем. Мне все равно нечего делать.
 Мы идем через Дворцовый мост. Преподобный ведет свой велосипед в поводу. Он снова жалуется на Гайку, но кризис их отношений уже прошел. Боль начала стихать и улегаться. Слушая в пол уха, я перевариваю только что полученную информацию о том, что сегодня будет Вальпургиева ночь. Вот почему Преподобный именно на сегодня назначил освящение модуля. Мне надо быть с ним предельно осторожным. Прав был Будилов, предупреждавший меня не играть игры с церковью.
 – Владимир, – взволнованно говорит в телефон Настя, – когда я пришла домой, моя крыса лежала по середине комнаты. Она сдохла. Я не знаю, почему. Утром она была еще совершенно здорова!
 – Настя, успокойся! Все будет хорошо. Мы купим тебе новую крысу.
 Сегодня Вальпургиева ночь. Будь готова к любой чертовщине. Я иду с Преподобным на концерт в "Спартак", но я боюсь. Я боюсь Преподобного!
 – Я тоже его боюсь. Я ушла потому, что мне было страшно, а не потому, что было надо. Мне не хотелось идти с вами и пить вместе. Будь осторожен! Мне кажется, что смерть крысы – это проклятье!
 – Прекрати! Это может быть простым совпадением. Я тоже боюсь, но я пойду с ним на концерт. Что делать? И потом, для меня скука страшнее любого страха. Знаешь, карму можно менять. Можно изменить любую ситуацию. Если я останусь жив, ты обязательно придешь ко мне завтракать.
 – Хорошо, я перезвоню тебе завтра утром, чтобы узнать, как дела.
 Мне всегда было проще распознать кармическую ситуацию, чем ее изменить. Самым необдуманным является в таких случаях бегство. Оно мало что меняет. Оно может только изменить знакомую опасность на незнакомую. С кармическими ситуациями надо уметь работать.
 Первую же и при этом наиболее серьезную ошибку я совершаю через десять минут после звонка Насти, когда мне звонит Преподобный. Мы договорились с ним встретиться в "Спартаке", поэтому его звонок для меня неожидан, и я не успеваю ничего сообразить.
 – Володя, я приеду на велосипеде. Мне можно будет его у тебя оставить?
 – Да, конечно!
 Кладя трубку, я понимаю, что приговор подписан. Я сам согласился дать Преподобному доступ в свою квартиру. Теперь я связан. Мне не удастся от него убежать. У меня будет его велосипед, который он должен будет забрать.
 В этот же момент у меня открывается какое-то другое зрение, и я уже могу видеть себя со стороны. Но видеть себя со стороны и управлять собой – это не одно и тоже. Я знаю и вижу, но я словно парализован и ничего не могу сделать.
 Подобные состояния часто бывают во сне. Когда надо бежать, а ноги как ватные. Когда надо двигаться, а двинуться невозможно. Когда хочешь кричать, а кричать не можешь.
 В "Спартаке" я стараюсь не пить много и все подмечать. Среди публики много симпатичных девиц, панки и группа людей в униформах и с оружием. Скорей всего – это военизированная охрана откуда-то. Они все страшно пьяные и один постоянно порывается вытащить пистолет и застрелить своего коллегу, очевидно, его чем-то обидевшего, другие же заламывают ему руки и пытаются успокоить. Охрана "Спартака" не вмешивается. Типичный русский беспредел.
 Преподобный, одетый в джинсы и куртку, танцует уже на разогреве. Когда же появляется группа "Король и Шут", он начинает неистовствовать, отплясывая с девками черт те что. Когда он подходит ко мне, чтобы передохнуть, пот струится с его лба, а глаза горят одержимостью.
 – Знаешь, мне в последнее время больше стали нравиться мальчики,
 – признается он, кивая на стоящего неподалеку молодого урода. – Ты что думаешь?
 – Смотри лучше, как она танцует! – показываю я ему на неистово беснующуюся девку. Музыка в зале настолько громкая, что говорить практически невозможно.
 Взглянув туда, куда показал я, Преподобный, сложив персты, осеняет танцующую крестным знамением. Повернутая к нам спиной, она нас не видит, но, словно по мановению волшебной палочки, вздрагивает и, повалившись на пол, начинает судорожно биться в конвульсиях.
 – Видишь, – говорит Преподобный, – сила бесовская!
 – Давай уйдем! – прошу я.
 – Подожди, они скоро закончат. К тому же нам спешить некуда.
 Мосты уже начали разводить и мне на другую сторону Невы до утра не перебраться.
 Девку выносят, а я размышляю над тем, какой мне найти выход. Вести Преподобного к себе я определенно не собираюсь. После того, как он сказал, что ему в последнее время нравятся мальчики, от него можно ожидать чего угодно. Он может наброситься на меня в квартире. Сегодня, когда вылезла вся нечистая сила, надо быть осторожным.
 Придется гулять по городу или пить до сведения мостов.
 От Пии приходит мессидж. Она уже дома и просит, чтобы я пришел, а я не могу этого сделать из-за чертового велосипеда. Я парализован. Мои конечности словно ватные. Хочу двинуться, но не могу. Кричать тоже бесполезно. У меня начинается внутренняя паника. Будилов был как всегда прав, не стоило связываться с освящением модуля.
 Я отвожу Преподобного подальше от моего дома. Мы идем выпить в "Челюсти", но они почему-то уже закрыты. Забиваемся в пустующие "Шуры-Муры" пить водку. К нам подсаживается блуждающая Синяя Нога. Ей приносят рюмку, и она неловко опрокидывает ее на скатерть. Просит, чтобы мы ее угостили. Мы угощать ее не собираемся, и поэтому она становится агрессивной. Но время убито. Мосты уже сведены.
 – Идем за велосипедом! – говорю я.
 – Ты знаешь, моя соседка по коммунальной квартире закрывает на ночь дверь на задвижку и мне все равно не попасть в квартиру.
 – Может быть, она ее сегодня не закроет.
 – Закроет. Она всегда закрывает.
 – Будешь звонить и стучать.
 – Она глухая и не услышит.
 – Я ничего не хочу знать. Забирай свой велосипед. Мне надо выспаться. Завтра много дел.
 – Но мне некуда деваться, – упорствует Преподобный.
 Так, пререкаясь, доходим мы до угла проспекта Чернышевского и улицы Чайковского, поворачиваем за угол, а там, кроме киоска, который стоит всегда, сейчас стоит еще Ирка Васильева. В руке она держит бутылку водки. Это чудо! Явление Богородицы! Мое неожиданное спасение! В этот миг я готов целовать ей ноги.
 Ирка стоит, покачиваясь, в пять часов утра на улице Чайковского с бутылкой водки в руке и улыбается.
 – Как хорошо, что я вас встретила! Мне, как раз, не с кем было выпить.
 – Знакомьтесь, – говорю я, – и пейте вместе, а я воздержусь.
 – Ты, правда, не будешь? – недоверчиво спрашивает Ирка.
 – Нет, не буду. Забирайте велосипед и идите в Таврический сад.
 Там такая романтика! Весна, Первомай, теплынь! Только водку пить да радоваться!
 – Ага, у тебя есть велосипед? – обрадовано спрашивает
 Преподобного Ирка. – Я хочу покататься!
 – Ну, вот и катайся! Велосипед импортный, дорогой, скорости на нем переключать можно и по бездорожью ездить. Пойдем. Забирайте велосипед, а я буду спать.
 Мы идем за велосипедом. Ирка и Преподобный находят друг друга. Они интенсивно общаются, попивая водку прямо из бутылки, и мне можно помолчать. Однако в квартире происходит небольшая заминка. Ирка не видела еще перестройку в моей квартире, и она начинает все разглядывать, а преподобный кидается на боксерский мешок и принимается его исступленно дубасить. Уходить они не торопятся.
 Став перед зеркалом, Ирка почесывает красные шелушащиеся пятна, покрывающие ее руки. Перестав лупить мешок, Преподобный подходит к ней.
 – Что это у тебя? – спрашивает он, беря ее за руку.
 – Я думаю – это псориаз!
 – И у меня тоже! Смотри! – с этими словами он задирает одежду и показывает свое покрытое пятнами тело. И тут они вдруг принимаются истерически хохотать, трогая и гладя язвы друг друга. Эта сцена напоминает мне фильмы ужасов. Я чувствую, как волосы мои начинают подниматься дыбом от их замогильного нечеловеческого смеха. Это же оборотни! Мне – пиздец! Вот и приплыли…
 – Все! Все! Хватит! Уходите в парк! – кричу я, выталкивая их на площадку.
 Это мне каким-то образом удаются, потому что они все еще не в состоянии оторваться один от другого. И уже почти за дверью Ирка первая приходит в себя. Она хватает меня за рукав одной рукой, а другой принимается отчаянно наносить мне беспорядочные удары – куда попало.
 – Ты расскажешь Косте, что я ходила с ним в парк, и Костя меня зарежет. Он же уголовник! Они с друзьями-уголовниками изнасиловали Гольдцана за то, что тот послал Костю на хуй. Уголовников нельзя посылать на хуй. Теперь Гольдцан боится даже показываться в Питере. Он зарежет меня, а у меня дети! Что будет с ними?
 – Я не собираюсь ничего никому рассказывать! Успокойся, идиотка!
 Вон отсюда!
 Стараясь увернуться от ее ударов, я выпихиваю из квартиры злополучный велосипед Преподобного. Но тут вдруг срывается сам Преподобный. Он тоже кидается на меня с криками:
 – Я знаю, ты расскажешь Гайке, что я ходил с ней в парк! Ты все ей рассказываешь!
 Собрав все свои силы, мне удается оттолкнуть их вместе с велосипедом и захлопнуть дверь. Обессилено опустившись на пол, я слышу, как они яростно колотят по двери кулаками и ногами, что-то кричат и ругаются. Затем шум стихает. Слышны удаляющиеся вниз по лестнице шаги. Я спасен. Я могу теперь спать, если усну.
 Дабы убедиться, что опасность миновала окончательно, я осторожно выхожу на балкон и гляжу им вслед, наблюдая, как медленно удаляются они по середине пустынной улицы к Таврическому саду. Я осеняю себя крестным знамением три раза – "Господи, очисти! Господи, очисти! Господи, очисти!", и слышу, как в тишине сонного, еще почти беззвучного города кричит петух. Это – в Крестах. Теперь можно расслабиться…




 Глава 55. МОЗАИКА НА БАЛКОНЕ. ПИЯ ДЕЛАЕТ МНЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.


 – Ужас нечеловеческий! – говорю я по телефону Пие, рассказывая приключения минувшей ночи, чтобы объяснить, почему я не смог прийти к ней после концерта. Она мне не верит:
 – Наверное, ты нашел там девушку и делал с ней любовь! А вообще, меня это не интересует. Почему ты никогда не хочешь сказать мне правду?
 – Но, это правда! Я мог бы говорить тебе что-то другое. Я знаю, людям всегда нравится искаженная реальность, и я стараюсь ее им по возможности дать. Но тебе я говорю правду, потому что я тебя люблю. Может, мне не стоит этого делать?
 – А почему ты не можешь приходить ко мне сейчас? Или девушка, которую ты привел, еще спит? Ты хочешь дать ей выспаться, да?
 – Нет, у меня на балконе работает Будилов. Он делает мозаику с осами. Приди посмотреть, если не веришь. Я могу дать ему трубку! Хочешь?
 – Я все равно тебе не верю. Мы с Каем едем сейчас к Мерье похмеляться и кушать. Можешь посылать мне текст-мессидж, когда освободишься.
 – Будилов! – кричит снизу Пирог. – Займи мне на пиво! Надо опохмелиться! Умираю! Займи хоть сколько!
 Пирог стоит на противоположной стороне улицы с каким-то своим другом-алканавтом, опирающимся на костыль.
 – А ты как меня здесь нашел? – кричит Будилов. – Случайно увидел?
 – Фира сказала. Мы с Моховой идем. Займи сотню, Будилов!
 – У меня нет с собой денег, не взял!
 – Займи хоть сколько-нибудь!
 – Работай, – говорю Будилову я. – Я сейчас им что-нибудь вынесу.
 Пирог – это не кличка, а реальная человеческая фамилия. Андрей Пирог – музыкант, ездящий с Будиловым каждый год в Норвегию играть на улицах Осло. Сейчас Пирог еще играет в организованной недавно Будиловым группе. Группа эта пока только репетирует. Я уверен, что играть на сцене они не начнут никогда. Это все будет нескончаемой репетицией. Репетицией ради репетиции. Группа неудачников не может иметь успеха, поскольку не способна к действию. Для достижения успеха нужны результаты, а не намерения. Необходимо что-то производить и быть постоянно на виду – развиваться, деградировать, меняться. Просто считать себя талантливым и гениальным – этого недостаточно.
 К трем часам Будилов заканчивает примерно одну треть работ. На сегодня довольно. Уже по сделанному куску очевидно, что мозаика получится как надо. Еще два-три раза, и все будет готово.
 – Можем позвать Пию к тебе смотреть картины, если удобно.
 – Конечно, удобно. Зови. Она мне очень понравилась. На удивление приятая финка, хотя тоже, наверное, со своими заморочками.
 – Она любит повторять, что она не типичная финка, что она более открытая и живая, чем все остальные финны. Но мне кажется, что это не так. По моим наблюдениям финны бывают мрачными и веселыми. Она принадлежит к веселым. Однако, неизвестно, что творится у нее внутри. Я ее плохо знаю. У меня не было с ней общего быта. Ее бывший муж болен раком. Это весьма странно, он моего возраста. Она мне как-то обмолвилась, что это она его до этого довела, но потом испугалась и быстро поправилась. Сказал, что нет. Что просто он такой неудачник и злится на всех людей, что у него это может быть поэтому. А почему он неудачник? Если она такая позитивная, значит, и он должен был быть успешным с подобной женщиной. Тут что-то не так.
 – А какой у него рак?
 – То ли желудка, то ли двенадцатиперстной кишки. Она не сказала точно, так как не знала нужное слово по-русски. Они теперь не разговаривают даже по телефону. Общаются только текст-мессиджами по мобильникам на предмет Кая. Но это почти всегда так, когда после развода люди не могут видеть друг друга. В их отношениях нет ничего нового.
 – Не хорошо, что дела с мужчинами обстоят у нее в семье неблагополучно. Отец погиб, брат – алкоголик и в тридцать с лишним лет уже перенес операцию на сердце, бывший муж болен раком. Кай, насколько я заметил, тоже очень тяжелый мальчик. Она не знает, что ей с ним делать. Вот купила ему собаку, чтобы чем-то занять и больше времени оставалось на себя. Как у тебя складываются отношения с Каем.
 – У меня с ним не бывает конфликтов. Я на него не наезжаю. Я человек мягкий и потом, мне абсолютно безразлично, что он делает. Еще не хватало, чтобы я его воспитывал. Но он не так плох, как тебе кажется. Он меня тоже не трогает.
 – Сложно все это, сложно. С женщинами, с детьми.
 – Ты, Будилов, пессимист.
 Я отправляю SMS Пие с приглашением посетить нашего общего друга. Она согласна, но только попозже – через пару часов. Поэтому я отправляюсь вместе с Будиловым к нему – пить чай и ждать. И тут она начинает метаться и меня мучить. Никак не может решиться, приехать, или нет. Я предлагаю прийти к Мерье и ее забрать. Отказ. Вероятно, Мерья не хочет, чтобы я к ней заходил. Мерья меня не любит и к себе никогда не зовет. Мы с Будиловым идем гулять в летний сад. Я перестаю настаивать на своем и на все ее послания отвечаю теперь коротким согласием – "ОК".
 Это Будилов сглазил, сказав, что она очень сложная женщина и что все сложно. Не понятно, зачем она ломается. Наконец, она присылает мне сообщение о том, что заедет на полчаса домой, чтобы посмотреть, что с собакой. Собаку она с собой не взяла, так как та оказалась весьма гадостным существом, повсюду гадящим и ссущим. Теперь каждое утро и каждый приход домой она начинает с вытирания собачьих экскрементов на кухонном полу. Койру приходится запирать в кухне, иначе она будет срать на коврики.
 Я захожу к ней. Она болтает по телефону. Радостно мне улыбается. Я беру в руки койру, сразу начинающую кусать меня маленькими острыми зубками. Пия бьет ее за это своей сильной толстой ладонью по мордочке. Очень жестоко.
 – Не надо, – говорю я. – Ей же больно!
 – А не надо кусать! – и она бьет собаку еще раз.
 Собака от этого не успокаивается, а наоборот начинает скалить зубы и огрызаться. Пия бьет еще и еще. Беспощадно. Мне кажется, что каждый следующий удар будет последним. Но пес огрызается, слабо тявкая. Я прячу его за спину.
 – Не надо, так ты его ничему не научишь!
 – Нельзя, чтобы он кусался.
 – Он начинает кусаться больше, когда ты его бьешь, ему надо себя защищать.
 – Я буду его бить, пока он не перестанет кусаться.
 – Ладно, едем к Будилову? Он ждет.
 Мы выходим на улицу, садимся в машину и едем к Будилову. Пия еще никогда не бывала в коммунальных квартирах. Она жмется ко мне и чувствует себя неловко. Почти ничего не говорит, от чая отказывается. Картины она тоже не комментирует.
 – Поехали забирать Кая, – говорит она. – Будем сегодня вечером дома смотреть телевизор и отдыхать. Завтра рабочий день. Надо бы выспаться.
 Забрав Кая, мы возвращаемся под начавшимся мелким дождиком к Пие домой на Робеспьера, выехав от Гороховой к Александровскому саду, а затем вдоль Эрмитажа и Летнего сада по набережной вдоль Невы под раскаты первого весеннего грома.
 Я чувствую, что Пия начинает метаться. Вчера она сказала мне, что надо что-то решать. Что она имела в виду? Она говорит, что нехорошо для Кая то, что я так часто к ним хожу. Это намек, но смысл его туманен. Было бы неплохо внести некую ясность до возвращения Ольги. Поэтому я предлагаю провести выходные вместе. Всю пятницу жду от нее сообщений. Полный молчок. Вот уже почти пять. Хорошо. Отправляю ей SMS.
 Оказывается, они с Лизой пьют пиво в "Hard Rock Cafe".
 Отправляюсь туда, но их уже и след простыл. Что за дела?
 – Вы не видели здесь двух финских тетенек? – спрашиваю я официантку.
 – Видели, они буквально минуту назад вышли.
 – Спасибо!
 Я выхожу из "Hard Rock Cafe" и иду по следу. На Захарьевской вижу две широки свиные спины, движущиеся впереди в перевалку. Мне даже становится страшно подойти к своей любимой, потому что сзади она выглядит настоящей коровой. И я бегу, только не назад, а вперед – вдогонку за своей удаляющейся судьбой. Разумеется, мне бы следовало побежать в обратную сторону, но я оказываюсь слабым и глупым.
 – Ой, мы с Лизой как раз о тебе говорим. Как дела?
 – Вот, думал, что потерялся. Почему вы меня не ждали?
 – Мы сейчас пойдем к Лизе, и будем готовить ужин. Ты ничего не предлагал, поэтому будет все так, как скажу я. Хорошо?
 – Я согласен. Сделаю, как ты хочешь. А это будет ужин или что-то типа вечеринки?
 – Нет, просто кушаем, а потом идем куда-нибудь на террасу. Еще будет Мерья и больше никто. Лиза вкусно готовит, не то, что я. Увидишь сам.
 После ужина с вином хочется в постель, но мы отправляемся пить дальше. Ну, куда уж дальше? Дорвавшись до хороших французских вин, я уже ощущаю себя весьма и весьма навеселе. Едем на моторе к Спасу на Крови. Там на углу Михайловского сада есть киоск с зонтиками. Занимаем один из пластиковых столов, расположившись вокруг на пластиковых стульях.
 Пия о чем-то переговаривается с Мерьей, а я достаюсь Лизе. Она любит доверять мне тайны.
 – Владимир, – говорит Лиза. – Ты – очень необычный человек. Я имею ввиду в хорошем смысле. Ты понимаешь? В Варшаве я много общалась с художниками, и встречала много оригинальных людей. А здесь в России еще пока нет. Ты первый. Что ты здесь делаешь, Владимир?
 – Я не знаю сам, Лиза! Спасибо, что ты мне так хорошо все это сказала. Мне здесь тесно и душно. Мне не с кем общаться. Но это моя страна и я пробую что-то здесь изменить. Глупо, да? Я сам знаю, что глупо. Мне бывает так тяжело, что хочется выть. В России есть пока свои достоинства. Здесь дешевый алкоголь и еда, но это ненадолго. С каждым днем все дорожает и скоро будет так же, как и везде.
 – Тебе будет сложно найти здесь женщину, которая бы тебя понимала. Мне кажется, что Пия не знает, что ей делать. Ты для нее непостижим. Она нервничает. Она очень простая и хорошая. Она мне как дочь.
 – Лиза, мне не кажется, что я такой сложный. Хотя, наверное, ты права. Мне легко с тобой говорить. С тобой мы хорошо понимаем друг друга. Скажи, а как ты попала в эту страну? Посему ты не осталась в Африке или в Польше?
 – Это все из-за Тимо. Когда мы работали в Варшаве, у нас был такой чудесный роман. Потом он перевелся в Санкт-Петербург. Здесь близко Финляндия и он может часто общаться со своей семьей. Он уже давно не живет с женой, но они поддерживают отношения. У него двое взрослых детей. Он хотел это место, и он его получил.
 – Это любопытно. А ты тогда поехала за ним?
 – Нет, я оставалась в Варшаве. Мы стали общаться по телефону. По телефону мы даже делали секс. Это было так прекрасно. Мы хорошо знали друг друга и могли все делать словами. Надеюсь, ты понимаешь. Он предложил мне тоже перевестись в Россию. Но у меня такая специальность, с которой не всегда можно получить место. Я бухгалтер. Мне пришлось ждать почти четыре года, пока здесь кто-то ушел. Когда я приехала, меня ждало разочарование. Наша с Тимо любовь оказалась иллюзией. Она себя давно уже исчерпала. У него здесь появилась еще одна женщина, и я оказалась в дурацком положении. Мне до сих пор горько и больно. Вот почему я здесь. Поверь, в Варшаве мне было лучше, но теперь ничего не исправить. В моем возрасте уже не так просто найти мужчину и завязать отношения. Мне очень тяжело.
 – Бедная Лиза! Дай я тебя обниму и поцелую. Но я не могу тебе ничем помочь, даже советом.
 – Я знаю. Мне просто хотелось тебе все рассказать. Теперь мне легче.
 Чтобы не думать о грустном, мне хочется развлекаться. Я вижу, что за мной наблюдают Пия и Мерья, поэтому я решаю сделать для них перформанс. Встретившись взглядом с какой-то скучающей женщиной за одним из столов, я принимаюсь с ней перемигиваться и делать ей непристойные знаки. Пию это злит.
 В конце концов, она не выдерживает и перемещается вместе со стулом ближе ко мне, чтобы меня контролировать.
 – Владимир, ты будешь ходить за меня замуж? – спрашивает она.
 – А ты за меня будешь?
 – Буду! Давай ходить замуж в понедельник!
 – Хорошо, как ты хочешь. В понедельник, так в понедельник. А как мы это сделаем? Нас поженит финский консул?
 – Нет, нас поженит финский прист. Здесь есть финская церковь. Я с ним уже говорила. Он поженит нас в понедельник.
 – Хорошо. Если ты уже договорилась, тогда я не возражаю.
 – Владимир, это не шутка, это серьезно!
 – Конечно, серьезно.
 "Шутка или не шутка?" – думаю я. – "Сегодня пятница. У меня в запасе есть еще два дня. Надо было не соглашаться, ломаться и тянуть время. Не сообразил. Теперь уже поздно. Зачем мне все это надо и что это мне даст? Ничего, кроме непредсказуемых неприятностей. Будем надеяться, что она передумает. Скорее всего, это провокация. С какой стати ей было договариваться с финским священником? Я ведь ничего ей не обещал! А если бы я отказался? Откуда такая уверенность? Абсурд в самом чистом виде! Она просто пьяная, завтра проспится и забудет все. Интересно, она посоветовалась с Лизой? Надо полагать – да! О ля-ля! Что же теперь будет?"




 Глава 56. ЗАВТРАК С НАСТЕЙ. ЛЕТНИЙ САД. УЖИН У ПИИ.


 На улице становится прохладно и начинает темнеть. Сегодня утром я завтракал со студенткой Настей из Мухинского училища, а вечером я уже помолвлен с Пией. Вот как все случается в жизни. Жизнь полна неожиданностей и сюрпризов не всегда приятных.
 С Настей у нас почти ничего не было. То, что она пришла, уже говорило о многом, но у нас не возникло огня. Она оказалось зажатой и довольно холодной. Я стащил с нее кофту, а дальше она раздевать себя не дала, сославшись на менструацию, и я не настаивал. Она держала меня за хуй, пока я целовал ее немного недоразвитые груди.
 Я попытался дать ей в рот, но она увернулась, говоря, что не стоит делать все сразу. Она хочет постепенности. А я постепенность ненавижу. Я обожаю страсть. Здесь же было вялое дрочение моего пениса, его разглядывание и размазывание брызнувшей спермы по телу. Мне было жалко терять драгоценные капли белой жизни.
 "Если сахар – это Белая Смерть, то, что же тогда – Белая Жизнь?"
 – писал украинский поэт Влодак Сурмач. Затем я сварил Насте кофе по-итальянски, который она выпила без сахара. И все. Завтрак был окончен, а оставлять ее на обед или приглашать на ужин не имело уже ни малейшего смысла.
 В завтраках есть своя неповторимая прелесть, которой никогда не стоит пренебрегать. Пригласив одну женщину на завтрак, всегда можно пригласить другую на обед, а третью – на ужин.
 Из-под зонтиков мы перемещаемся в бар "Пушкин" на Мойке. Там сегодня царит оживление – пятница, конец рабочей недели. Много фирменных людей. Финские менеджеры, женатые на русских проститутках, ужинают со своими супругами. Практически все со всеми знакомы. Пия знакомит меня с Волли – хозяином заведения австрало-питекского происхождения. Она так же представляет меня другим дяденькам. В баре почти только одни дяденьки. Мы усаживаемся за столик своей компанией – Лиза, Мерья, Кай, Пия и я.
 – Сегодня мой день! – заявляет Пия, заказывая бутылку шампанского и не вдаваясь в подробности. Но я знаю, почему она так сказала. Остальные, наверное, недоумевают. А, может, они тоже уже знают. С этой женщиной я перестаю чему-либо удивляться.
 Пия оставляет нас и переходит от столика к столику. Ей там наливают. Какой-то дяденька выставляет и нам всем водки. Потом кто-то еще. С какой кстати? Просто так? Но меня никто не поздравляет, значит, это по другому поводу. Ага, все ясно, Пия приглашает всех к себе на праздник 18 мая. Со многими она говорит по-английски, если это не финны.
 – Приходите ко мне. Нужно, чтобы было много мужчин – приедут мои подруги из Финляндии. И приводите кого-нибудь для моей мамы.
 Она записывает свой адрес и объясняет, где это. А за нашим столиком поселяется скука. Мы сидим и молчим. Потом Лиза и Мерья начинают собираться. Зовут Пию. Мерья заказывает по мобильному телефону два такси. Когда такси поданы, выходим на улицу и ждем Пию там, но ее не оторвать от общений. На одном такси уезжает Мерья, на другом – Лиза. Мы с Каем уныло тусуем по набережной. Я выкатываю из бара чугунное ядро и хочу бросить его в Мойку, однако выбежавший Волли вовремя его у меня отнимает. Улицы пустынны.
 Когда появляется Пия, она немного расстраивается из-за того, что все разъехались, не попрощавшись. Мы идем вперед по направлению к Миллионной, чтобы поймать там машину. Едем молча. Пия договаривается с водителем за сорок рублей. Когда мы подъезжаем к дому, она говорит мне:
 – Владимир, давай двадцать рублей, и я дам двадцать.
 Ее мелкая скупость меня раздражает. Я возмущаюсь. Двадцать рублей
 – не деньги.
 – Не дам. Это ты договорилась за сорок. Я бы мог договориться за двадцать.
 Мой аргумент глуп, но я ничего не могу с собой поделать – я рассержен на нее за ее поведение в "Пушкине" и за то, что она заставила нас ждать. В ответ на мою реплику она бросает мне злобные взгляды, а в квартире кидает на пол сумочку и закатывает мне истерику, поводом для которой становится мое подмигивание женщине сегодня под зонтиками. Вспомнила…
 – Мерья это тоже видела, как ты это сделал! Если ты ходишь со мной, ты не должен так делать! Ты не должен делать флирт с другой женщиной. Это выглядело так, что тебе скучно, и ты хочешь с ней ходить.
 – А как ты вела себя в "Пушкине"! Даже Лизе и Мерье было за тебя стыдно. Ты вела себя как блядь – available. Ты просто кидалась на мужиков!
 – Что такое – блядь?
 – Это не имеет значения. Вспомни, как ты себя вела!
 – Я хотела пригласить всех на праздник. И я говорила всегда, если ты был рядом – "Это – Владимир". Говорила ведь?
 – Говорила. Прости. А с той женщиной это была шутка. Я просто делал перформанс. Хотел вас с Мерьей развлечь.
 – Ах – перформанс? Это не выглядело как перформанс! Запомни, если ты ходишь со мной, ты так больше никогда не делаешь! Понял?
 – Успокойся! Я все понял. Обещаю так больше не делать!
 – Но я все равно не могу успокоиться. Это было так возмутительно.
 И Мерья мне это тоже сказала. Ты такой кошмар! Ужас.
 Это последний день, когда Будилов должен доделать балкон. Мы с Пией договариваемся, что они с Каем придут его посмотреть. А они приезжают еще с Лизой и с Яном на лизиной машине. У меня в квартире бардак. Мой красный боксерский мешок оборвался после того, как его лупил Преподобный. Лопнул толстый стальной крюк вцементированный в потолок. Это случилось на следующий день. Мешок упал утром сам по себе, когда я проснулся. Это было удивительно.
 На полу разложен строительный целлофан, на котором Будилов мешает раствор и колет плитку. Везде беспорядок. Зато осы вышли красивые. День солнечный.
 – Будилов, покажешь Лизе картины? Она очень хотела смотреть, – говорит Пия.
 – Конечно, покажу. Я заканчиваю работать через несколько минут, и можно будет поехать.
 Большой толпой врываемся в коммуналку Будилова. Теперь Пия чувствует себя в ней уверенно. Она показывает, какие картины ей нравятся. Одну она хочет купить себе в прихожую, чтобы оживить интерьер. Это две негритянки на желтом солнечном фоне с несколькими пальмами на заднем плане. Картина так и называется – "Две пьяные негритянки возвращаются с базара".
 Она договаривается с Будиловым купить работу за сто долларов. Ему как раз нужны деньги на поездку в Норвегию. С 5-го мая у него уже открыта трехмесячная шенгенская виза. Он может ехать, но пока туго с деньгами. За балконных ос он брать плату категорически отказался, потому что я ему подарил книжные полки и еще разные вещи. Надувной матрас, например.
 Но Лизе картины не нравятся, по крайней мере, она не выказывает восторга. Я видел картины польских художников, висящие у нее дома, и знаю, что ей нравится другой стиль. Мы решаем все вместе пойти гулять в Летний сад. Пия там никогда еще не была. Она вообще мало где в городе бывала, кроме баров и ресторанов. Бары и рестораны она знает отлично.
 Мы еще ни разу не бывали с ней на выставках или в театре. Когда я о чем-нибудь подобном заикаюсь, она смотрит на меня, как на полного идиота. Мне это нравится. Есть в этом своя прелесть – общаться с простой женщиной без культурных претензий. Раньше я подобное не ценил, но теперь осознаю весь кайф такой ситуации. В жизни нужно опрощаться, как учил мой великий предок Лев Толстой. Я же слишком сложен, и даже сам в себе часто разобраться не умею. Опрощаться. В этом есть глубокая истина.
 В Летнем саду мы откалываемся от Лизы с Яном, которым нужно куда-то еще ехать, и гуляем своей компанией. У Пии с собой фотоаппарат. Она снимает меня. Заставляет броситься в густую весеннюю траву и лежать там, раскинув руки. В городе все зацветает. Порывы ветра приносят пьянящие запахи сирени из цветущих на Марсовом поле кустов.
 Кай хочет бегать с Пией наперегонки. Они бегут по команде по тропинке вдоль Лебяжьей канавки, и я вижу, как она старается по-настоящему прибежать первой, а не просто бегает, ему поддаваясь. Смешно смотреть, как она бегает. Маленькая толстая женщина рядом с конопатым тощим мальчишкой. И она его обгоняет. Он хочет еще. Она не перечит. Они бегают взад и вперед, а мы с Будиловым идем и усаживаемся на лавочку возле памятника Крылову. По легенде Крылов жил рядом с Летним садом и ходил по утрам купаться в Лебяжью канавку голым. Тогда вода в ней была еще чистой.
 Когда Пия с Каем присоединяются к нам, начинаем размышлять над тем, что делать дальше. Я предлагаю купить продукты и приготовить ужин. Мы можем сделать это по дороге домой, если пойдем пешком. Будилов вызывается пожарить картошку. Я могу делать салат, а Пия хочет открыть бутылку водки "Финляндия" из запасов к будущему празднику.
 По пути покупаем не только продукты, но и карточки "Pokemon" в книжном магазине на Белинского для Кая. Он теперь доволен. Сейчас все дети собирают эти карточки. Моя дочь Мария-Анастасия тоже собирает их в Вене. Я ей их там покупал.
 Покупаем хлеб, картошку, зелень и помидоры. Придя на место, приступаем к приготовлению пищи, попивая водку. Я обращаю внимание на изменившийся дизайн бутылки "Финляндии". Старая бутылка в форме обмороженной заледенелости и непрозрачная нравилась мне куда больше новой. Но Пия со мной не согласна. Она считает, что новый дизайн с прозрачной бутылкой более презентабельный. Хитрая лиса Будилов дипломатично становится на ее сторону. Он с женщинами не спорит. Это только я по своему идиотизму способен на подобную бестактность.
 – Будилов, в понедельник мы ходим с Владимиром замуж! Ты уже знаешь об этом?
 – Нет, он мне пока не сказал.
 – Я не успел ему сказать.
 Пия смотрит на меня осуждающе.
 – Завтра нам надо ходить в Лаппенранту, чтобы знакомиться с моей мамой и моим братом. На один день, – говорит она.
 – Это для меня новость, но я не возражаю. Давай будем ехать в
 Лаппенранту. У меня на завтра нет никаких планов. Единственное – мне нужно было созвониться с учителем по вождению и взять первый урок, но это можно сделать и после.
 – Возьмите и меня с собой, – просит Будилов. – Мне нужно ехать в
 Норвегию. У меня есть виза. Так почему бы мне – не выехать завтра?
 Из Лаппенранты есть поезд на Хельсинки?
 – Есть и поезд, и автобус. Конечно, езжай с нами! Мы будем праздновать и можем ходить на дискотеку. Здорово! А утром в понедельник мы возвращаемся обратно в Питер, а ты едешь дальше – в Осло! Жаль, что мой брат не может сейчас пить, а не то было бы еще веселей!
 – А твоя мама пьет? – спрашиваю я.
 – Да, но не много. Когда она выпьет, она не такая грустная. Мне хочется найти ей хорошего мужчину. Моя мама даже говорит по-русски и довольно неплохо. Завтра вы ее увидите. Только выезжать надо рано, чтобы успеть к обеду. Сейчас я ей позвоню, чтобы она подготовилась.
 – Тогда мне надо будет скоро идти и собирать вещи, – спохватывается Будилов. – Это хорошо, что я уеду спонтанно. Неожиданно. Ни с кем не надо будет прощаться. Все узнают об этом потом. Будут звонить мне, а Фира скажет – "Уехал!".
 – Подожди, Будилов, – говорю я. – Надо еще выпить. Пия поставила в морозилку вторую бутылку. Для нее это важно, ведь замуж она выходит всего второй раз в жизни. Волнуется, небось. А я почему-то думал, что это не серьезно. До сих пор не могу поверить и прийти в себя. Значит, правда-таки, в понедельник она меня на себе женит.
 – Женись-женись, хуже не будет. Она – хорошая женщина, я бы на такой тоже женился. Развелся бы с Фирой, и женился бы на Пие. Даже не задумался бы.
 – Сейчас она обрадует маму. Слышишь, как хохочет сама? Это же полный цирк! И то, что ты с нами едешь – тоже неплохо – мне не будет там так одиноко. Наберем с собой водки и напьемся. Мне на самом деле совсем не страшно знакомиться с ее родственниками.
 – Ну, все! Мама нас ждет. Я ей уже о Владимире рассказывала. Она сделает нам на обед пиццу, а вечером мы пойдем в сауну. Сауна у мамы прямо в квартире. Выезжаем завтра в восемь. За Будиловым заедем в восемь пятнадцать. Ты успеешь собраться?
 – Успею, – говорит Будилов, накладывая нам на тарелки жареную картошку.
 – 




 Глава 57. ОТЪЕЗД В ФИНЛЯНДИЮ. ВЫБОРГ. ГРАНИЦА И ЗАГРАНИЦА.


 – Владимир, знаешь, ты не мужчина, – говорит мне Пия.
 – Почему ты говоришь мне это именно после того, как у нас с тобой только что был такой хороший секс? Посмотри – за окном уже светает, и нам почти не остается времени, чтобы спать перед дальней дорогой в Лаппенранту.
 – Дорога в Лаппенранту вовсе не дальняя! Лаппенранта находится совсем недалеко от границы. Если все будет нормально, мы доедем туда часа за четыре. Когда я сказала, что ты не мужчина, я имела ввиду другое.
 – Что же ты имела ввиду?
 – Ты делаешь это не так, как мужчины. Наверное, как женщины. Ты – как женщина, но не женщина.
 – Да, я – не мужчина. Я никогда не отождествлял себя с мужчинами.
 Но, я – и не женщина. Это правда! Я – олень!
 Я смотрю, как она засыпает с тихой улыбкой на лице в серых утренних сумерках. Ей понравился мой ответ, и мне – тоже. Да, я – олень! Мне удалось, наконец-то, себя окончательно идентифицировать. Я все делаю не так, не по-человечески. Я – олень, пришедший в мир людей с какой-то непонятной миссией.
 Или же я стал оленем, совокупляясь в отрочестве с оленихой Маей? Помню, как тогда мне открывалась истина. Через призму нашей с ней интимной близости я начинал воспринимать мир по-иному. Во время ее оргазмов мне удавалось получать невербальные знания-образы, впоследствии сформировавшие меня как личность. Это было сладкое необъяснимое чувство, смешанное с почти паническим страхом, что Мая может лягнуть меня копытом.
 Когда в Летнем саду Пия бегала наперегонки с Каем, а мы с Будиловым сидели на лавке перед памятником Крылову, мне пришел мессидж из Лондона. От Гадаски. Он шел подписывать договор на аренду дома. "Дом плохой и далеко от центра, но при этом большой" – сообщал он.
 "Не подписывай!" – отвечал я ему, посоветовавшись с Будиловым. Но он подписал. Теперь будет там все ремонтировать и на начало июня назначит новоселье. Приглашает приехать. "Будут негритянки, китаянки и латино-американки" – пишет Гадаски. Мне надо в Лондон, но по другому поводу. Мне нужно разобраться там со своим уже несколько лет замороженным счетом и сделать кое-что еще.
 Но, будет видно, куда все повернет. Пока что я еду в Финляндию, а потом женюсь. Никак не могу привыкнуть к этой мысли. Мне это не совсем нужно, но я это сделаю из любви к женщине, которая того хочет. Еще неизвестно, насколько это меня свяжет, и как она начнет вести себя после вступления в брак.
 – Я пойду переодеться и взять что-то с собой. Ты заедешь за мной, или мне вернуться сюда?
 – Я буду у тебя в 8.10. Успеешь?
 – А что мне успевать? Успею.
 Дома я переодеваюсь и беру с собой зубную щетку. Еще беру с собой свитер. Водку куплю по дороге. Вроде бы все. Выглядываю с балкона на пустынную воскресную улицу Чайковского, залитую солнцем. Теплынь. Ровно в 8.10 подъезжает Пия и останавливается внизу. Я машу ее рукой и спускаюсь вниз. Ровно в 8.15 мы у Будилова.
 Пия с Каем остаются в машине, запаркованной на Фонтанке, а я знакомым проходным двором направляюсь за нашим другом. Он собран. Помогаю ему нести гармошку. Фира идет провожать нас до машины. Кидаем вещи в багажник и устраиваемся на заднем сидении. Кай, как всегда, сидит рядом с Пией впереди.
 Переехав Литейный мост, мы быстро проскакиваем новостройки. Безлюдье и безмашинье. Во вторник 9-ое мая – праздник. В связи с этим понедельник 8-ое тоже сделали выходным. Поэтому город уже в пятницу разъехался по дачам на целых четыре дня. Пия заворачивает к Макдональдсу для автомобилистов, и мы покупаем себе завтрак в дорогу. Приятно что-то съесть после вчерашнего перепоя и попить кока-колы.
 – Пия, а почему мы не можем остаться в Финляндии дольше? Разве у вас в консульстве нет праздников? 9-ое мая – это же День Победы! А в понедельник тоже нигде ничего не работает. Неужели вы будете работать?
 – Конечно же, будем! И завтра, и послезавтра будем. 9-ое мая – это для нас не праздник, а скорее – наоборот. Это вы – русские выиграли ту войну, мы – финны – ее проиграли. В Финляндии и в России разные праздники, Владимир. У нас другая история и другая культура. Да, когда-то мы были вместе, но это было давно. Понимаешь?
 Она протягивает мне назад руку, как-то сверху, через спину, и я ей ее пожимаю, затем целую, легонько прикусив указательный палец.
 – Ай! Больно! А вы не забыли паспорта?
 В Выборге мы сворачиваем на заправку. В Выборге я еще никогда не был. Пока Пия заправляется, я успеваю сходить на набережную, которая почти рядом – метрах в тридцати. Заправочная станция новая и современная, сделанная по западным стандартам с кафе и магазинчиком внутри. Вполне все уютно и комфортабельно. Пьем кофе, только Будилов отказывается от кофе и идет размять ноги.
 – Сейчас нам надо заехать на рынок, чтобы купить компакт-диски и видео. Здесь все страшно дешево и есть видеофильмы на финском языке. На обратном пути мы этого сделать не сможем. Еще я хочу купить себе здесь корзину. В прошлый раз я видела очень красивые корзины. Такие плетеные. Но не купила. Нужно покупать. Буду ходить с ней за продуктами. Кстати, какая разница между корзиной и кошелкой? Ты мог бы мне объяснить? Или это одно и тоже?
 – Нет, это не одно и тоже. Корзина и кошелка, в принципе, весьма похожи. Но разница все же есть. Они обе плетеные, только корзина – твердая, а кошелка – мягкая. А теперь думай, что ты все-таки хочешь – корзину или кошелку?
 – Я хочу корзину. Зови Будилова, мы едем.
 Подъехав к рынку, мы выходим из машины, но далеко отойти не успеваем, так как к машине подходит китаец и начинает в нее беспардонно заглядывать. Откуда он только взялся? Пия тревожится не на шутку.
 – Владимир, я боюсь, что машину могут украсть. Ты только посмотри на этого человека. Что ему здесь нужно?
 – Мы оставим в машине Будилова. Он будет там сидеть, и лаять, как собака. А куда ты дела свою койру? Она что, будет все это время до завтра одна в квартире?
 – Нет, я успела занести ее к Теле, мы договорились об этом по телефону еще вчера. Когда у койры будут прививки, мы сможем брать ее с собой, а иначе нас не пропустят через границу. На следующей неделе пойдем с ней к врачу, Лиза знает одного хорошего врача, к которому она ходит с Кулкой.
 – Знаешь, давай я куплю Будилову пиво, чтобы ему было не скучно, и он останется сторожить машину. Останешься, Будилов?
 Будилов согласно кивает. Ему ничего покупать на рынке не надо, а пива ему хочется. Отойдя на несколько метров, мы слышим позади себя приглушенный лай, оборачиваемся и видим, как мечется на заднем сиденье авто разъяренный Будилов, скаля зубы вслед убегающему прочь китайцу.
 Рынок в Выборге на самом деле необычайно дешевый. За сто финских марок Пия покупает для Кая двенадцать компакт-дисков – Майкла Джексона и всякую прочую попсу, ему нравящуюся. Кроме того, она покупает ему мультфильмы с финскими титрами "Pokemon 2" и "Pokemon 3". Почти все продавцы пытаются говорить по-фински. Наверное, это и есть этнические финны, отошедшие к России вместе с завоеванными территориями.
 Я покупаю себе веник. Веники есть большие и маленькие. Я покупаю себе маленький. Буду подметать свой паркет, пока не куплю пылесос. Сейчас я его протираю влажной тряпкой, но с веником моя жизнь приобретет новые масштабы. Подметать можно очень быстро, особенно, если наносилась с улицы грязь.
 Затем мы выбираем корзину. Корзины тоже есть большие и маленькие. Есть с одной ручкой, а есть с двумя. Пия покупает себе большую с двумя ручками.
 – Буду ходить на рынок за овощами! У Лизы есть корзина, а у меня не было. Теперь мы обе будем ходить с корзинами. Не плохо, а?
 – Да, вы будете выглядеть, как две старые кошелки.
 – Но это – не кошелка!
 – Да, это корзина.
 – Вот видишь, я уже разбираюсь в этом лучше тебя!
 – Дай, я тебя поцелую за то, что ты такая умная!
 – Я к тому же еще и хозяйственная! Вот!
 За Выборгом придорожный ландшафт переходит в болота, поросшие чахлыми ломаными березками. Мы заезжаем в магазин отовариться водкой. А еще я покупаю ящик пива для пииной мамы. Другого подарка у меня для нее нет. Меня ведь никто заранее не предупреждал. Да и какой подарок может быть лучше ящика пива? Пиво есть пиво. Мама будет пить его долго, и думать обо мне, о том, какой я внимательный и добрый.
 Маму я видел на одной или двух фотографиях, но она на меня не произвела особого впечатления. Худая черноволосая женщина с конопатым лицом. Я спросил у Пии, почему это так? Обычно конопатыми бывают рыжие, а мама – не рыжая. А почему тогда Пия – рыжая? Фотографию папы я не видел. Загадка.
 – Моя мама не черная, а рыжая. Просто, ей нравится краситься в черный цвет. У нее волосы крашеные.
 – Будилов тоже постоянно красит волосы. То он – блондин, то он весь какой-то фиолетовый. Не поймешь. Я пока ни разу в жизни не красился.
 – Тебе и не надо. Тебе и так хорошо. А я иногда подкрашиваюсь в более темный цвет, под золото, как сейчас. Нравится? Мне кажется, это идет мне больше.
 – Смотри! Грибы! Я хочу покупать их моей маме!
 Пия останавливается и сдает задом к стоящему на обочине грибнику. Какие грибы могут быть в начале мая? Мне любопытно и я выхожу вместе с ней. Это оказываются древесные грибы, растущие на гнилых болотных пнях. Они черные и воняют плесенью.
 – Пия, разве их можно есть?
 – Да, разумеется, почему – нет? Когда мы с братом были еще совсем маленькими, мы их собирали в лесу, а мама нам их готовила. Их нужно сначала вываривать, а потом жарить в крошках хлеба. Это так вкусно! Моя мама будет в восторге!
 – Тогда я тоже хотел бы их пробовать. У нас в Сибири шаманы едят мухоморы, а такие грибы никто почему-то не ест. Может, они действительно вкусные.
 – Вкусные, вкусные! Вот увидишь, какие они вкусные!
 За сто рублей она покупает целое ведро.
 – А у нас их не отберут на границе?
 – Нет-нет, – заверяет нас дядька. – Не бойтесь, пока еще ни у кого не отбирали!
 Плотно завернув грибы в пластиковый пакет, чтобы они не завоняли машину, отправляемся дальше. В скором времени дорога разветвляется, расходясь в разные стороны. Налево – на Хельсинки. Направо – на Лаппенранту, куда мы и сворачиваем. Начинаются блокпосты. Документы проверяют несколько раз. Быстро проходим русскую таможню. Затем финскую. Никто ничего особо не смотрит и не придирается. Никаких вопросов.
 И вот – мы в Финляндии. Указатель на обочине сообщает, что до Лаппенранты остается четырнадцать километров. Болота постепенно сменяются песчаными дюнами. Погода, начинавшая портиться в Выборге, сменяется солнцем. Небо из низкого и мрачного превращается в высокое и голубое. Фантастика. Заграница. Пия включат радио, принимающееся выдавать финские новости и американские музыкальные шлягеры.
 – Ура! Можно звонить по мобильному телефону! Скажу маме, что мы будем через десять минут…




 Глава 58. ЛАППЕНРАНТА. ЗНАКОМСТВО С МАМОЙ. В ПОРТУ.


 – Я хочу показать вам харбор. Только не знаю, когда это лучше делать – до обеда или после обеда, – говорит Пия.
 – Давай сделаем это после обеда. Очень хочется кушать.
 – Хорошо, тогда сразу едем к маме.
 Миновав два огромных супермаркета, мы поворачиваем направо и въезжаем на песчаный холм. Пия ставит автомобиль на заасфальтированную стоянку, я достаю из багажника ящик пива, Будилов несет литровую бутылку водки, чтобы сразу обрадовать старую женщину подарками. Еще Пия берет с собою грибы.
 Мимо детской площадки с песочницей и качелями мы подходим к новому четырехэтажному дому. Он еще частично незаселен. На одном из балконов висит плакат о продаже квартир. Нам навстречу выходит женщина-агент с бэйджем агентства недвижимости на кармашке синего пиджака и парочка финских пенсионеров. Она что-то им говорит, указывая рукой вверх на дом.
 – Моя мама совсем недавно сюда переехала. Вот видишь, здесь на табличке стоит наша фамилия – Алквист. Линдгрен – это фамилия моего мужа. Я теперь ее буду менять. Снова возьму назад Алквист и добавлю Толстой. Стану называться Пия Алквист-Толстой. Я хочу, чтобы ты тоже менял фамилию и тоже стал Алквист-Толстой или Толстой-Алквист. Что ты об этом думаешь?
 – Я думаю, что я лучше останусь, как есть, а вот тебе поменять фамилию можно. Пия Алквист-Толстой звучит очень даже впечатляюще. Скажи, а почему у вас в Финляндии так много шведских фамилий?
 Алквист – это же типичное шведское имя, как, впрочем, и Линдгрен.
 – Финляндия была раньше частью Швеции. До 1809 года, когда финские земли отошли русскому царю. Шведские фамилии долгое время говорили больше о социальной, чем о национальной принадлежности. Деревенское население было в основной своей массе финским, а городское – шведским. Помещики и землевладельцы тоже были шведами или немцами. Поэтому многие финны брали себе шведские фамилии или немецкие для того, чтобы сделать карьеру и пробиться в жизни. У Лизы фамилия немецкая – Гофман. Лиза Гофман. Только после обретения Финляндией независимости стало незазорным носить финские фамилии. Тогда многие люди меняли шведские и немецкие фамилии на финские. Имя часто имеет очень большое значение. Если я стану называться Толстой, тогда мне легче будет стать амбассадором. Толстого в Финляндии знают все. К сожалению, у нас нет известных финских писателей. А почему ты не пишешь книги? Твое имя и родство с Толстым – это уже половина успеха. Пиши о чем-нибудь интересном и современном, и тогда тебя переведут на финский язык. Ты станешь богатым и популярным.
 – Хорошо, я об этом подумаю. Может быть, я напишу как-нибудь захватывающую любовную историю о русском поэте финской женщине-дипломате, действие которой происходит в Санкт-Петербурге.
 – Это о нас с тобой? Да? Только, пожалуйста, не пиши очень толстую книгу! Страниц 150-200 вполне хватит. Иначе я не буду ее читать. И никто не будет читать очень толстую книгу. Лучше пиши много тонких книг.
 – Но я же Толстой! И уже одно это обязывает меня писать только толстые книги. Именно поэтому я до сих пор ничего, кроме поэзии не писал. Не мог заставить написать себя что-то толстое, а тонкое писать не хочу.
 – Если ты напишешь больше двухсот страниц, я это читать не стану
 – запомни!
 – Даже если это будет о нас?
 – Даже если о нас.
 На лифте мы поднимаемся на третий этаж, где в раскрытых дверях нас встречает радушная финская мама. Я сразу же сую ей в руки ящик пива "Бочкарев", от тяжести которого она почти падает.
 – Владимир! – кричит Пия. – Зачем ты это сделал? Забери обратно!
 Это же тяжело!
 Но забрать у мамы ящик пива обратно оказывается не так просто. Я дергаю его на себя, а она – на себя. И так в течение нескольких секунд, пока она не замечает протянутую ей Будиловым бутылку водки "Флагман". Тогда она выпускает пиво и берет водку. Совершенно очевидно, что с подарками мы не попали впросак. Это как раз то, что нужно.
 Ящик с пивом я ставлю на кухню. Пия показывает маме грибы. Они о чем-то начинают спорить. В это время Будилов идет в туалет и зовет меня оттуда. В полном недоумении я отправляюсь посмотреть, в чем там может быть дело. Вот это да! Оказывается, что вместе с очком унитаза и умывальником на переднем плане за маленькой дверью скрывается целая сауна. Огромная – метров 20 квадратных. Чудо-юдо! Такая большая сауна в такой маленькой квартирке. Зачем она только нужна маме?
 – А, вы здесь?- заглядывает к нам Пия. – Хорошая сауна?
 – Великолепная!
 – Вечером пойдем мыться. Пока мы будем ездить в харбор, мама ее нам согреет.
 – Слушай, а какой здесь может быть порт? Разве здесь близко
 Балтийское море?
 – Нет, здесь очень много озер. И они все связаны между собой.
 Можно плыть на лодке или на яхте очень далеко. В порту нас будет ждать мой брат. Мы можем там гулять и ходить в парк, в крепость и в музей.
 – А что с грибами? Мама нам их приготовит под водку?
 – Нет, она не хочет. Она сказала, что раньше мы ели эти грибы потому, что были небогатыми, и у нас было мало еды. А сейчас уже другое время и эти грибы в Финляндии больше никто не ест. Она не будет их готовить из-за того, что вы сможете думать тогда, будто люди в Финляндии такие бедные, что им больше нечего есть и они едят такие грибы. Мне не удалось ее переубедить, а сама я их делать не умею.
 – Боже мой, какая глупость! Мы не будем думать, что люди в
 Финляндии бедные, если поедим этих грибов. Скажи ей, что Владимир очень хочет их попробовать!
 – Это бесполезно. Тем более, она их уже выбросила.
 – Давай достанем их из помойного ведра!
 – Владимир, я не хочу ссориться с мамой. Надо идти есть пиццу. Вы уже вымыли руки? Я тоже сейчас помою и приду.
 Под пиццу мы пьем с мамой водку. Одна Пия не пьет. Она за рулем. После обеда за большим кухонным столом мы перемещаемся в комнату, где мама приготовила для нас семейные фотографии. Я люблю рассматривать семейные фотографии. Тем паче, что эти – настоящее произведение искусства. Папа Пии печатал их сам. Здесь и лыжные походы, и вечеринки, и родственники. Но самое интересное – это психи. Оказывается, родители Пии познакомились в дурдоме, где они вместе работали. Ее папа был санитаром, а мама – медсестрой. Жили они тоже в деревянном домике на территории больницы. Большинство снимков сделаны в конце 50-ых, начале 60-ых годов. Это и банкеты медперсонала, и дни рождения пациентов, и празднование дня независимости. Иногда просто бытовые сцены.
 – Мой папа был невероятно активным, он не давал нам сидеть ни минуты на месте. Всегда надо было чем-то заниматься, или куда-то идти. Ехать на машине, кататься на лодке или на лыжах. Он был такой заводной! Я тоже немного как он, а мой брат очень спокойный – в маму.
 – Пия, а что обозначает название Лаппенранта, если оно вообще что-нибудь обозначает?
 – Конечно, обозначает. В Финляндии почти все топонимы говорящие.
 Ранта – это берег, а лаппен – это название древнего народа, здесь раньше обиравшего и вытесненного затем финскими племенами, пришедшими из Сибири, дальше на север – в Лапландию.
 – Ага, теперь мне все ясно! Поэтому Лапландия и называется
 Лапландией, то есть – земля лаппенов. Хотелось бы съездить в Лапландию!
 – Мы можем путешествовать летом. На моей машине. В Финляндии масса красивых мест – тебе понравится. У меня отпуск начинается 22-го июня – это пятница, но я хочу уехать уже в четверг 21-го. Потому что это начало большого фестиваля. По-английски он называется The Midsummer Festival. Это день летнего солнцестояния. Язычники праздновали этот день – самый длинный день года, за которым следует самая короткая ночь. В этот день и в эту ночь ведьмы по преданию становились бессильны, рушились все колдовские чары, можно было избавиться от проклятья и порчи. Люди разжигали ночью костры и вокруг них веселились, сжигая в них все старое и плохое. Сейчас у нас тоже разжигают костры, выступают различные музыкальные группы, клоуны и фокусники. Показывают представления и шоу. Все очень много пьют и не спят. Фестиваль продолжается несколько дней и ночей почти до конца июня.
 – У нас в Сибири тоже считается, что три дня 21-ое, 22-ое и 23-ье июня очень значимы. В эти дни даже самые могущественные шаманы теряют свою силу. Мы также празднуем, но более скромно. Люди стараются в эти дни прощать друг другу обиды и мириться. И ни в коем случае нельзя никому пожелать чего-то плохого, потому что это может тогда обернуться против тебя самого.
 Брат Пии Тимо сидит в порту и пьет минеральную воду с кусочком лимона, уныло плавающим не ее поверхности внутри стакана. Рядом с ним расположилась его подружка Паула перед надхлебнутой чашкой остывшего кофе. Сына Тимо – мальчишку каевого возраста мы захватываем по дороге от бывшей жены Тимо, женщины лет тридцати, беременной вторым ребенком.
 – Почему Тимо бросил свою жену и ушел к другой женщине? И что будет с новым ребенком? – спрашиваю я Пию по дороге в порт.
 – Я считаю, что Паула больше ему подходит. Ты скоро их увидишь, они даже внешне страшно похожи. С женой же он был несчастным. Она у него домоседка и флегма, а Тимо – большой энтузиаст, он каждую свободную минуту стремится провести в компании на людях. Теперь он переехал к Пауле. Вместе они счастливы. А о ребенке позаботится финское государство. У нас хорошая социальная политика и тут Тимо не о чем беспокоиться.
 Познакомившись с Тимо и Паулой, мы прогуливаемся по порту, поглядывая на яхты и на воду, уворачиваясь от порывов свежего ветра, несущих нам в лица мелкий весенний сор. Одна соринка попадает в глаз Каю, но это не льдинка Снежной Королевы, как в сказке Андерсена, а маленькая песчинка лаппенрантского пляжа. Он плачет, кричит, прыгает на одной ноге, зовет мать, требуя, чтобы она ее вытащила. Но в глазу уже ничего нет или ничего не заметно. Однако Кай долго еще не может успокоиться, продолжая хныкать.
 На невысоком холме, возвышающимся над портом, находится исторический центр Лаппенранты со старинными постройками и мощеными улицами. Он невелик, но живописен. Есть там и старая русская церковка Успения Богородицы, находящаяся в юрисдикции Финской Православной Церкви. Здесь служат по-фински. Мы с Пией держимся за руки, Будилов плетется сзади, а Кай с двоюродным братом бегают, сломя голову, туда-сюда.
 – Вот здесь находится балетная школа. Я занималась балетом, когда была маленькой. Хотела стать балериной, как Анна Павлова.
 – Кто бы мог только подумать!
 – Но я никогда не была худенькой. Ты же видел мои детские фотографии!
 Одну из этих фотографий я хорошо знаю – она стоит у Пии в прихожей возле телефона в позолоченной рамочке. И точно такая же выставлена в серванте у мамы. На цветном снимке ребенок-Пия улыбается мягкой шаловливой улыбкой, от чего ямочка на ее подбородке проступает заметней обычного. Эта характерная улыбка знакома мне и обожаема мной, эту улыбку я люблю ловить своими губами и слизывать языком с круглого смеющегося лица. Я глотаю ее, и тогда мне внутри тоже становится весело и радостно.
 – Владимир, посмотри на Будилова! Он, кажется, замерз. Боюсь, что нам надо уже возвращаться к маме. Мы заберем с собой Тимо и Паулу. Будем еще что-нибудь пить или кушать, а потом поедем смотреть землю, которую купил мой папа. Помнишь, я говорила тебе, что я хотела бы построить там дом.




 Глава 59. ЗЕМЛЯ ПАПЫ. ЛЕСНОЙ ДУРДОМ. СЕКС В САУНЕ.


 На землю, купленную папой, нас везет брат. Он вызвался сам. Ему хочется поуправлять большим красивым автомобилем, одновременно предоставляя сестре возможность спокойно напиться.
 Мы едем без детей. Тимо и Паула – впереди, а я с Пией и с Будиловым – сзади. Дорога ведет нас вдоль сменяющих друг друга бесконечных озер. Будилов пьет пиво, а мы с Пией – сидр. Сначала я пытаюсь отказаться, но Пия настаивает на том, чтобы я попробовал этот напиток. Оказывается вкусно. Мы отхлебываем с ней из одной бутылки, обмениваясь мелкими быстрыми поцелуями. Финский сидр гораздо лучше английского и французского, которые мне как-то не особенно импонируют, наверное, потому, что они из яблок, а финский из груш.
 Едем мы долго – минут тридцать, пока не приезжаем на какое-то болото. Выходим. Тимо и Паула остаются в машине, а Пия ведет нас с Будиловым по топкой почве неизвестно куда. Под ногами переплетаются коренья кустов и чахлых гниловатых деревьев, нужно постоянно смотреть вниз, чтобы, споткнувшись, не упасть. Со всех сторон нас начинают покусывать злые болотные комары и мошки.
 – Пия, а где же земля? Нам еще долго идти? – не выдерживаю я.
 – Это она и есть. Кусок, который был лучше, папа успел продать до своей смерти. Это там – вверху, где стоит сейчас дом, который мы видели при въезде. Здесь нужно будет все корчевать, чтобы что-то строить и делать деревянные мостки к воде – там будет привязана лодка, и можно будет купаться летом.
 – Но это же – гиблое место! Разве здесь можно жить и что-либо строить? Ты сошла с ума! Это потребует колоссальных затрат. Чтобы поставить здесь дом, придется не только корчевать деревья, но и подводить дорогу, а электричество, газ и прочие коммуникации? Это просто нереально! А весенние паводки, когда будет подниматься вода? Здесь слишком низко и топко для дома.
 – А разве Санкт-Петербург не был построен на финских болотах? Мне здесь нравится. Это – моя земля! Мой брат отказывается от нее в мою пользу. Понимаешь, у меня есть кусок земли, который принадлежит мне!
 – Но его лучше продать, если кто-то вообще захочет это купить.
 – Ты не прав, – дипломатично вмешивается Будилов. – По-моему, это
 – отличное место. Мне тут тоже нравится. Я мог бы здесь работать – корчевать пни. Следующим летом, например, вместо того, чтобы ехать в Норвегию.
 – На обратном пути я хочу показать тебе место, где прошло мое детство. Это – лесной дурдом. Сейчас там живут другие люди, а больницу уже много лет назад перевели в город. Я не была там очень давно, с тех самых пор, как наша семья переехала в Лаппенранту, и мне хочется туда заехать и на все еще раз взглянуть. Вспомнить. Будет немножко грустно.
 Лесной дурдом находился в живописном местечке среди песчаных бугров, поросших соснами и елями. Мы объезжаем его небольшую, ничем не огороженную территорию, и Пия показывает мне на один из деревянных домишек-бараков:
 – Вот он – наш домик! Как нам было в нем хорошо!
 Не останавливаясь, машина проезжает мимо. Пия берет мою ладонь в свои руки и пишет что-то на ней пальцем. Я не пойму – что, и знаком прошу написать еще раз. Она снова очень медленно и терпеливо рисует мне какие-то иероглифы. Что это? Крестик, нолик, а затем еще нечто непонятное, при этом она показывает на меня указательным пальцем. Я делаю непонимающий вид и подставляю ей ухо, но она лишь обиженно отворачивается в сторону. А, черт! Теперь до меня наконец-то доходит! Как же я сразу, дурак, не догадался! Это означает – "хочу тебя". Я разворачиваю ее к себе за плечи и, согласно кивая, в свою очередь тыкаю пальцем в нее. Она смеется. Машина тормозит перед живописным ресторанчиком с видом на воду. Мы выходим и располагаемся на деревянной террасе.
 Пия хочет всех угощать. Будилов заказывает себе пиво, Тимо – минеральную воду с кусочком лимона, Паула – кофе, а мы с Пией берем себе грушевого сидру.
 Машина Пии с красным дипломатическим номером RUS вызывает всеобщее любопытство, заставляя финских водителей и их пассажиров выворачивать головы.
 – Люди, наверное, думают, что это какой-нибудь крутой русский мафиозо приехал отдохнуть в Финляндию. Поэтому они так на нас смотрят. Они не знают, что красный номер в России – для дипломатов. У нас это не так. Сейчас мы заедем в одно место на автозаправочной станции в Лаппенранте, где в кафе обычно собираются друзья Тимо. Он хочет видеть их реакцию, когда он там появится на таком автомобиле. Они начнут выглядывать и гадать – кто же это? Они специально сидят в этом кафе, чтобы смотреть, кто проехал мимо. Так они развлекаются, потому что жизнь здесь очень скучная. Они выглянут, а в машине сидит Тимо! Для них это будет сильный шок! Такое им запомнится на всю жизнь, и они смогут обсуждать это из ряда вон выходящее событие еще очень долго, как минимум, полгода или год.
 Мы проезжаем мимо кафе на авто-заправке. Тимо притормаживает и важно машет рукой. Паула в свою очередь интенсивно рассылает бесчисленные воздушные поцелуи с обеих рук. Едем дальше, заезжаем еще на одну заправку, где повторяется то же самое.
 – Ой, извините, – говорит нам с Будиловым Пия после небольшого обмена фразами с братом. – Тимо хочет заехать во все места, в которых его только могут узнать. Для него это крайне важно. Я сказала ему, чтобы он сначала завез нас к маме, а потом ехал и делал это без нас. А мы в это время пойдем в сауну. Нормально?
 Мама уже помылась. Сауна жарко натоплена. Будилов деликатно отказывается париться под предлогом того, что он лучше останется пить водку на балконе и беседовать с мамой. Все было бы идеально, но нас ждет маленький негодяй Кай, не пожелавший идти в сауну с бабушкой, предпочитая пойти туда с мамой.
 В сауне Пия растирает мне грудь и спину каким-то душистым маслом.
 От ее растираний и от жары у меня происходит неудержимая эрекция.
 – Ничего не можем сделать при Кае, – говорит Пия, весело поглядывая на мой хуй.
 А Кай играет с водой, и не собирается униматься. Не собирается униматься и мое сексуальное возбуждение. Я иду облиться под холодным душем – безрезультатно. Это похоже на страшную пытку.
 – Потерпи до Санкт-Петербурга! – шепчет мне Пия.
 – Я столько не выдержу.
 – Тогда сходи подышать воздухом на балкон. Каю скоро станет скучно и он тоже уйдет. Ведь получается, что он выделывается сейчас перед тобой. Дети любят играть на виду. Иди выпей с Будиловым водки.
 Прислушавшись к ее совету, я ухожу. Присоединяюсь к балконной беседе. Выпив, Будилов становится говорлив, он втирает маме что-то очень непонятное даже мне – это целая лекция о современном искусстве. В ответ мама послушно кивает.
 – Как дела? – спрашивает она меня.
 – Хорошо, – отвечаю я. – Выпьем?
 Я умею говорить просто. Я завернут в большое мохнатое полотенце. Мое лицо горит. Я высовываю свою голову вниз и вдыхаю прохладный воздух финского вечера, пахнущий молодой хвоей растущих у дома сосен. Я прислушиваюсь к доносящимся издалека звукам музыки, пытаясь разобрать, что это за музыка. Я выпиваю рюмку холодной водки и закусываю ее фисташкой. Я жду, пока появится Кай.
 Когда же он, наконец, появляется и хватает купленную в Выборге кассету с мультфильмами, чтобы вставить ее в гнездо видеомагнитофона, я нарочито спокойно встаю из-за стола и неторопливо иду в сауну. Пия стоит раком, повернутая ко мне задом, и вытирает тряпкой разлитую Каем по полам воду. Я запираю задвижку двери изнутри, сбрасываю с себя полотенце и всаживаю ей в пизду свой изголодавшийся хуй, на что ее не менее голодная пизда отвечает громким чавкающим звуком, буквально проглатывая его с жадностью крокодила.
 Она очень мокрая и горячая. Мне с трудом удается себя сдержать, чтобы не кончить тут же. Мне страшно хочется это сделать, но хочется и продлить удовольствие, насладиться обладанием и властью, а не только быстрой вспышкой выстрела, в которой тоже есть свои преимущества и своя прелесть. Раз – и все! На секунду остановившееся и моментально потерянное мгновение.
 Кончить и быстро вернуться, чтобы снова пить водку. Тогда никто и не заподозрит, что мы с Пией успели совершить половой акт. Мое отсутствие покажется коротким и невинным. Конечно, Пия будет разочарована, но от этого ей захочется меня еще больше. Ее раздраконення пизда будет требовать возмездия и искать новой встречи с моим хуем.
 Это был бы лучший вариант, но я выбираю худший, однако, тоже не очень плохой. И я могу объяснить, почему я это делаю. А делаю я это потому, что хочу отдать дань своему школьному детству. Я хочу возвратиться в прошлое, чтобы доделать там недоделанное.
 Когда я приехал в Ленинград из Сибири, чтобы учиться в школе, мне было тогда одиннадцать лет и до того меня учил мой отец, я долго не мог привыкнуть к разнице во времени, отличавшемуся от нашего местного сибирского на целых шесть часов. Я был не в состоянии долго спать и просыпался каждую ночь часа в два-три. Ложился я рано.
 В квартире моего дяди на улице Маяковского у меня была своя собственная комната. Чтобы скоротать время я читал книги, готовил домашнее задание, а в школу приходил на час раньше. Здание школы, построенное в сталинскую эпоху с гипсовыми лепками на фасаде, изображающими портреты писателей и сценки из пионерской жизни располагалось почти напротив дядиного дома.
 В школу я всегда приходил первым – в семь часов утра, ученики и учителя появлялись, обычно, не раньше половины восьмого. Некоторые мои одноклассники специально вставали пораньше, чтобы успеть у меня списать. Мне это нравилось.
 А еще мне нравилась тетя Глаша – наша школьная уборщица. Тете Глаше было лет около сорока, это была полная добрая женщина со светлыми волосами – всегда собранными на затылке в узел. Когда я приходил в школу рано утром, она уже находилась внутри и убирала, но входная дверь оставалась еще закрытой. Придя, я принимался громко стучать, и она мне открывала. В классах убирали дежурные. Поэтому тетя Глаша мыла лишь школьные коридоры, лестницы и места общего пользования.
 Я любил наблюдать, как она мыла пол. Согнувшись, она энергично возила по полу шваброй, время от времени нагибаясь над стоящим неподалеку ведром с водой, чтобы ополоснуть и выкрутить тряпку. А я стоял позади в глубине коридора и наблюдал, как заманчиво движутся ее ягодицы и как из-под ее подоткнутого по бокам платья торчат толстые белые рейтузы с резинками для чулок. Она чем-то напоминала мне мою сибирскую олениху Маю, но при этом была еще более желанной. Каждое утро, перед тем, как выйти из дома, я клялся и божился себе, что сегодня я отважусь на решительный шаг. Однако я так на него и не решился.
 Совокупляясь в сауне с Пией, я отдаю долг своей тяге к тете Глаше. Я снова переживаю свои полузабытые детские эмоции. Для меня это важно, мне кажется, что я наконец-то выполнил клятву, когда-то данную, что я пришел в одно прекрасное утро и, вместо того, чтобы наблюдать за уборкой, смело пристроился к тете Глаше и, что она меня при этом не оттолкнула.
 Пия откладывает тряпку в сторону и упирается руками в пол, чтобы мне было удобней работать. Мы обливаемся обильным потом, сдерживая подступающие к горлу вопли. Никогда прежде я не ебался ни в сауне, ни в Финляндии. Это первый раз. Можно загадывать желание. Но желание у меня сейчас только одно и оно как раз находится в процессе осуществления. Что это? Счастье? Да, это – счастье!
 – Я люблю тебя, Пия Линдгрен! Мне с тобой хорошо. О-о-о-о-о…
 – 




 Глава 60. ПРОЩАНИЕ С БУДИЛОВЫМ. ВОЛЧИЙ ВЗГЛЯД.


 Когда я снова появляюсь на балконе, там уже сидит брат с Паулой. Он спрашивает меня по-английски о моих впечатлениях от сауны. Я говорю, что мне очень понравилось. Разговор затухает. Приходит завернутая в халат Пия и облокачивается на перила. Мне видно, как по ее толстой ляжке медленно сползает густая молочно-белая капля спермы.
 Сколько же ее там внутри, что она вытекает? Пия замечает мой взгляд и спокойно вытирает ногу полой халата. Это – мамин халат. Завтра или послезавтра в нем будет ходить ее мама и она, может быть, тоже вытрет свою распаренную пизду этой же полой с моей спермой, к тому времени уже засохшей. Связь поколений, вольная или невольная, всегда будет присутствовать в мире.
 Я ни о чем не заикаюсь. Я не знаю, что мне говорить. Пия тоже не поднимает вопрос о женитьбе, не выставляет его на открытое обсуждение. Да и о чем говорить? Что я такого мог бы сказать? Мог бы, наверное, сказать что-то типа – "Я сделал предложение вашей дочери и твоей сестре. Мы поженимся завтра".
 Но я ведь никакого предложения не делал! На самом-то деле, это их дочь и сестра сделала мне предложение. Сам я даже не знаю, как мы будем жениться. Это она все должна будет организовать, как нужно. Моя же роль пассивна. Я приношу себя в жертву любви. Поэтому мне нечего и говорить. Она явно уже все им, что нужно, сказала сама. Пусть теперь говорит Будилов. Он пьян и многословен. Он – мой спикер.
 Под водку хочется поесть горячего и, чтобы не напрягать лишний раз маму, я прошу Будилова поджарить яичницу. Нам дают большую сковороду, на которую он режет помидоры, а затем набивает яйца. Брат с подругой тихо уходят в спустившуюся на Финляндию ночь.
 Мы остаемся еще чуть-чуть посидеть за столом. Завтра рано вставать. Пия собирается выехать в четыре часа утра, она больше не пьет. Кай уже спит на кровати, куда устраивается и мама и Пия, а меня укладывают на диванчике. Будилов же залезает в свой спальный мешок-мумию и растягивается прямо на полу. Он просит его разбудить тоже, чтобы он мог с нами прощаться. Потом он поспит еще до приезда брата, который отвезет его на станцию и посадит в поезд до Хельсинки.
 В половине четвертого меня будит Пия. Она стоит надо мной в свете полной луны. Господи, опять полнолуние? Я этот момент каким-то образом прозевал. Луна светит прямо в окно, она большая и низкая.
 – Владимир, вставай! Нам надо ехать. Кофе выпьем потом – на границе или в Выборге. Будить Будилова?
 – Буди, я ему обещал. Он хотел еще занять у меня немного денег – на всякий случай. Кроме того, я отдам ему оставшуюся в багажнике бутылку водки – не везти же мне ее обратно в Россию. Будет ему на опохмел.
 Будилов и мама провожают нас до машины. Где-то на окраине Лаппенранты кричат первые петухи. Начинает светать. Не за горами белые ночи. Кай снова садится впереди и мгновенно вырубается. Я залезаю на заднее сиденье. Машина мягко срывается с места и, шурша шинами, скатывается с холма на трассу. На моем мобильном телефоне несколько поступивших ночью мессиджей. Мы выезжаем из города и берем направление на восток. Кричат вторые петухи.
 Трасса пустынна. Я иду в меня телефона и начинаю читать прибывшие послания. Они от Хайдольфи и Кристины, сидящих в венском ресторанчике "Македония". Мессиджи совсем свежие, присланные около часа назад. Я спал и не слышал, когда они приходили. Они спрашивают у меня, что нового и как дела.
 Набираю ответ, пишу Хайдольфу, что я сейчас в Финляндии на обратном пути в Петербург, пусть звонит мне домой часов эдак через несколько. И вдруг я чувствую что-то неладное, какую-то смутную безотчетную тревогу. Кай спит, глаза Пии прикованы к дороге. Над придорожными болотами, окутанными туманными утренними сумерками, зловеще висит луна. Откуда-то из далека доносятся крики выхухоли и обрывки волчьего воя. Немного жутко. Но жуть, как я теперь отчетливо ощущаю, приходит не с болот, а из машины. Источник ее здесь, рядом.
 Я снова смотрю на Пию. Ее лицо словно окаменело, но рот начинает понемногу морщиться, словно сделанный из пластилина. На трассе ни малейшего движения – ни машин, ни людей. Вдоль трассы – никаких признаков человеческого жилья. А из искривленного пииного рта вдруг неожиданно вытекает струйка слюны, похожая на струйку стекавшей вчера у нее по ноге спермы. Ее голова принимается судорожно дергаться в замедленном темпе, выворачиваясь набок в мою сторону. И вот она уже смотрит на меня вполглаза неестественным желтым зрачком-треугольничком. Это – волчий взгляд, знакомый мне по сибирским ночевкам у таежного костра. Этот взгляд нельзя перепутать ни с чем.
 Помню, однажды я не выдержал и вскинул ружье, мой палец готов был уже нажать спусковой крючок, но что-то не давало мне это сделать. Несколько минут мы смотрели так почти в упор друг на друга. Я видел тогда лишь глаза, выступавшие из темноты, и они не двигались. Мой отец, сначала молча тогда наблюдавший за этим странным поединком, в какой-то момент дал мне знак опустить оружие. Когда я последовал его совету, волчьи глаза тут же исчезли, словно их никогда и не было и в помине.
 – Ты правильно сделал, что не выстрелил, – задумчиво сказал отец.
 – Почему? Я хотел это сделать, но просто не смог.
 – Это был не волк.
 – Тогда – кто? Скажи мне, кто это был?
 – Это был оборотень, – спокойно ответил он.
 – Откуда ты это знаешь?
 – Я это почувствовал. Когда-нибудь ты тоже начнешь чувствовать подобные вещи.
 – Это было опасно? Он мог на нас напасть и что-то нам сделать?
 – Нет, он был безопасен. Он смотрел на нас с любопытством.
 – Но разве не все оборотни опасны?
 – Конечно, не все.
 – От чего же это зависит?
 – Это зависит от разных причин. Главное – их нельзя бояться.
 Вот и сейчас я стараюсь не бояться, но мне все равно страшно. Я даже предпочел бы выпрыгнуть на ходу из машины, чем в ней оставаться. А вдруг она бросится на меня и перегрызет мне горло, бросив в болото бездыханный искусанный труп? И никто никогда меня не найдет. Будилов уехал в Норвегию на три месяца. В Питере я вообще никому не сказал ни слова о том, куда я еду. Меня мало кто может хватиться, а если и хватятся, то подумают, что я куда-либо уехал, а когда вернусь – неизвестно.
 С заднего сиденья мне виден только один фрагмент искореженного лица. Другой – следит за дорогой. Нужно ее не пугать, а пробовать произносить заклинания. Лучше всего в таких случаях помогают хорошо известные древние формулы из старинного русского языческого культа Матери Земли, давно уже перешедшие в бытовую речь.
 Это язык-мать, или другими словами – мат, прославляющий торжество детородных функций и ставящий превыше всего власть хуя. Поэтому я едва слышно шепчу – "Еб твою мать, еб твою мать, еб твою мать". И как раз на третьем разе, когда я это самое "Еб твою мать" произношу, где-то в отдалении начинают кричать третьи петухи.
 От этих криков страшная гримаса на лице Пии мгновенно сменяется приветливой улыбкой. Она доверительно бросает мне через плечо нежный ласковый взор и торжественно произносит:
 – Знаешь, мне кажется, что я начинаю тебя немножко любить!
 Это замечание я решаю оставить без комментариев, потому что не знаю, что ей на это сказать. Спросить ее, зачем она хочет выйти за меня замуж, если она еще только начинает меня любить? Могу сказать – "Ты сначала полюби, а потом и замуж выходи, а не наоборот", но это ее оскорбит. Я хорошо еще помню сказанную нею фразу о том, что она боится меня полюбить. Мне не вполне ясно, что все это означает. Ясно лишь, что лучше об этом не спорить.
 Пусть будет, как получится. Я зашел уже слишком далеко, и отступать мне неохота, это не в моих правилах. Китайская мудрость гласит – "Если ты решил куда-то войти, то сначала узнай, как оттуда выйти". Я с этим совершенно согласен, но редко могу так поступать в жизни, меня манит непредсказуемость и опасность, я часто вхожу в различные сложные ситуации, не представляя себе из них выхода.
 Сонную финско-русскую границу мы проскакиваем всего лишь за несколько секунд и быстро доезжаем до Выборга. Заправляемся на той же заправке и пьем кофе в том же кафе. Проснувшийся Кай хнычет и хлюпает носом.
 – У него температура, – констатирует Пия. – Он вчера где-то простыл. Сегодня не пущу его в школу, а сама отпрошусь с работы. Смотри, какой солнечный день! Как здесь сейчас в Выборге пустынно и красиво. Нам осталось не долго, мы будем в Питере около семи, еще успею забрать койру у Телы и принять перед работой душ. У тебя есть планы?
 – Никаких особенных нет. Хотелось бы еще поспать. И похмелье сильное. Сейчас куплю себе минеральной воды, чтобы хоть чуть-чуть отпиться.
 – Купи и мне тоже!
 – Я возьму две маленькие бутылочки.
 – Нет, возьми одну большую и садись вперед рядом со мной. Кая я отправлю спать на заднее сиденье, а мы будем пить воду из одной бутылки и разговаривать.
 От Хайдольфа приходит сообщение – "Hei du, finnischer Trottel, was machst du dort?", из которого я делаю вывод, что они с Кристиной уже хорошо набрались и все еще сидят в ресторанчике "Македония". Через минуту приходит мессидж и от Кристины – "Hi, Vla! Du bist kein Trottel. Heidolf ist bsoffen. Smoky kiss, Christine".
 – Я расскажу тебе о моих родственниках. У моего папы было два брата. Оба они тоже уже умирали. Один из них жил в Котке. Он был очень известным криминальным авторитетом в Финляндии. На него работало много людей, которые воровали дорогие автомобили, их перекрашивали, а затем перепродавали. Мой дядя несколько раз сидел в тюрьме, и я помню, как мы туда ходили, чтобы на него посмотреть. Он был очень веселым, как и мой папа. Еще он был известным, о нем писали все газеты, но полиция ничего не могла сделать. Когда он выходил из тюрьмы, он снова принимался за старое, по-другому он не мог. Потом его кто-то убил. И до сих пор неизвестно, кто это сделал и зачем. Думают, что его убили из-за денег его же сообщники, но это только предположения. Он был очень хороший – такой настоящий гангстер, как в кино. Он специально даже немножко играл эту роль.
 – Ты вообще с симпатией относишься к бандитам?
 – Да, среди них много симпатичных людей.
 – Может быть, они более симпатичны в Финляндии, чем в России. Как ты относишься к русским?
 – Ой, у меня был такой нехороший опыт в 1993 году, когда я впервые приехала работать в Санкт-Петербурге. Я думала – меня убьют. Они пришли в наш офис с автоматами и все там ломали. Сказали, что изнасилуют меня и убьют, если им не вернут деньги. Это были такие красивые накачаные мальчики, что я даже была бы не против, если бы они меня изнасиловали, но я не хотела умирать. Я звонила тогда в нашу фирму в Финляндии и пробовала сделать, что можно.
 – Расскажи подробней, как это случилось, и что им было нужно.
 Почему ты не обратилась в милицию?
 – Я боялась и знала, что это не поможет. Кроме того, это была отчасти наша вина. Денег они хотели не просто так. Я работала тогда в фирме, которая продавала финские кухни. Однажды один очень крутой бандит заказал у нас кухню себе в квартиру. Но ему ее неправильно установили. Это были его мастера, а ты сам знаешь, какие русские мастера и как они могут все устанавливать.
 – Да, могу себе только представить.
 – Кухня была в порядке, но ее неправильно установили и все там испортили. Поэтому этот человек решил, что это наша вина и что мы должны вернуть ему деньги. Сумма была не маленькой – семь с половиной тысяч долларов. Мне удалось уладить конфликт. Из Финляндии приехали мастера, которые все сделали как надо, и заказчик остался доволен. Но я не хотела больше оставаться на этой работе и возвращалась домой. Кроме того, Кай был тогда еще совсем маленьким, а условия в России в 1993 были не такими хорошими, как сейчас. Было трудно купить продукты, и все-все было сложно.
 – А твой первый друг, расскажи мне о нем! Ты сказала, что ты начала заниматься сексом, когда тебе было четырнадцать лет. Он был из Лаппенранты?
 – Нет, что ты! Он был из Хельсинки. Его папа – владелец самого крупного в Финляндии автомобильного журнала. Сам он ездил на очень красивых машинах и был намного старше меня. Мы познакомились с ним на вечеринке в Лаппенранте. Он предложил мне покатать меня на машине, и я ему отдалась прямо на заднем сиденье. Мне очень этого хотелось. Это было красиво. Потом он часто приезжал ко мне из Хельсинки на выходные, ему нравилось быть со мной вместе. Я была маленькой дрянной девчонкой, способной на все. Он забирал меня прямо со школы, и мне все завидовали, что у меня такой крутой друг. Недавно я встретила его в Хельсинки. Сейчас он живет в Америке. Он лысый и скучный, поэтому я рада, что наш роман тогда быстро кончился.




 Глава 61. "СИБИРСКАЯ ТРАГЕДИЯ". ЖЕНИТЬБА ОТКЛАДЫВАЕТСЯ.


 Прекрасен и благословен Санкт-Петербург в лучах весеннего восходящего солнца в 7 часов утра понедельника 7-го мая 2001-го года. Он прекрасен, благословен и фантастичен одновременно. К этому городу у меня чисто немецкое отношение. В немецком языке слово "город" – die Stadt – женского, а не мужского рода, как в русском. Этот город я люблю, как женщину, и он щедро дарит мне женщин в ответ на мою любовь.
 – Ты пока можешь поспать, а я заберу собаку, съезжу на работу отпроситься и зайду в магазин купить что-нибудь кушать, – говорит мне Пия, когда мы входим в квартиру.
 Я тащу на себе большой пакет со складным столиком и двумя стульчиками для балкона из металла и пластика, подаренный Пие мамой. Я заношу пакет прямо на балкон и его там раскрываю. Стол и стулья нежно-голубого глубокого цвета, как моя футболка.
 – Теперь можем пить на балконе чай и завтракать, – радуется Пия.
 – Нужно будет купить еще каких-нибудь цветов и покрасить решетку.
 Она совсем уже ржавая и грязная. Люда может ее красить, я ей сегодня скажу.
 Я ложусь на кровать и сразу проваливаюсь в сон. Сон у меня странный. Я вижу сюжет новой оперы, которую давно хотел написать. Менделеев увидел во сне свою периодическую таблицу химических элементов, Зигмунду Фрейду пришли в голову идеи психоанализа, когда, гуляючи по Венскому лесу, он прилег на поляне и внезапно уснул. Мне же снится сибирская опера. Я назову ее "Сибирской трагедией" и поставлю на сцене Мариинского театра вместо протухших и завонявшихся, закостюмированных костюмами убогих художников "Щелкунчиков" и "Жизелей". Оркестр в моей опере будет играть на шаманских бубнах, а певцы – петь горловым пением.
 Сибирская культура еще пока мало известна в цивилизованном мире, и ей обязательно нужно дать шанс. Сюжет, привидевшийся мне во сне, прост. В Сибирь приезжает группа немецких археологов, которые начинают копать. Местное племя возмущено. Люди собираются на сходку и требуют у вождя и старейшин убить немцев за то, что те раскапывают могилы их предков. Только старый шаман категорически против расправы. Он говорит, что убивать никого не надо, пусть копают, ведь в могилах все равно ничего нет – лишь кости, да жалкие украшения. Но его никто не хочет слушать. Возмездие запланировано на ближайшую ночь.
 В Сибири же существует старинная традиция, если приходит гость-чужестранец и останавливается в юрте на ночь, хозяин предлагает ему свою жену. Немецкий профессор, остановившийся в юрте вождя племени, таким образом, еженощно наслаждается его красивой женой, в которую постепенно влюбляется. Она тоже не остается к нему равнодушной и сообщает ему о замыслах людей. Сначала он ей не верит, но затем соглашается бежать вместе с ней через Саянские горы.
 Всех остальных археологов убивают. За профессором и женой вождя отправляют погоню, от которой им лишь чудом удается уйти. Когда они проходят перевал, за ними от криков погони срывается и сползает лавина. Они спасены. Но женщине нельзя вернуться домой. Поэтому профессор решает забрать ее с собой в Германию. Они едут в Москву и, пройдя массу бюрократических трудностей, сочетаются браком и уезжают на Запад.
 Сибирская женщина очень любит своего нового мужа, но ей непонятен европейский менталитет. Когда к мужу приходит друг, чтобы послушать рассказы об экспедиции и выпить пива, она ему отдается, после того, как ее супруг мирно засыпает на стуле под действием чрезмерно выпитого. Она искренне старается сделать этим мужу приятное и удивляется, что он ее не понимает и на нее за это кричит. Конфликт нарастает. Жизнь ее становится невыносимой.
 В конце концов, она разводит в квартире профессора костер из мебели и выходит на связь со старым шаманом племени. Она просит, чтобы он забрал ее из ненавистной Германии обратно в Сибирь. И шаман ей в этом помогает. Он телепортирует ее назад. Расправив руки, она летит голая над Европой и Азией через горы и реки, поя удивительно грустную душераздирающую песню. Она знает, что ее ожидает, но она хочет еще раз взглянуть на родной сибирский лес и места, в которых прошло ее детство.
 Шаги Пии входят в мой сон и возвращают меня в дом на набережной Робеспьера. Она ходит по спальне, и что-то раскладывает в шкафу. Мне хочется ее схватить и поделиться с нею моими гормонами и идеями. Но она выходит и принимается греметь чем-то на кухне. Я хочу завтракать. Наверное, она что-то купила, как обещала.
 Выхожу из спальни, вижу сидящего в кресле неприкаянного Кая. Нужно было отправить его в школу или хотя бы куда-нибудь, чтоб он тут не маялся, и не мешал взрослым заниматься сексом. На журнальном столике в гостиной проявилась куча русских газет. Откуда? На этот вопрос отвечает Пия:
 – Это я принесла с работы. Буду немного читать. Не трогай!
 – Почему?
 – Ты все перепутаешь.
 – У тебя что – плохое настроение?
 – Я сказала – не трогай!
 – Тогда я пойду к себе, чтобы не мешать тебе читать. А что ты купила?
 – Вот, купила огурчики и помидорчики. Видишь, какая я хорошая хозяйка?
 – А к завтраку ты что-то купила? Ничего? Я хочу завтракать.
 – Мы уже с Каем позавтракали, пока ты спал.
 – Ладно, я вижу, что ты не в духе. Пока – я пошел!
 Я беру свой рюкзак и купленный в Выборге веник, и выхожу на лестницу. Проходя мимо оконной конторы, расположенной рядом с кафе "Лаборатория", забираю переделанную сетку от мух и комаров. Дома на автоответчике меня ждет куча сообщений. Телефонная станция грозится отключить мне телефон за несвоевременную оплату междугородних переговоров. Из Будапешта вернулась Ольга и желает меня видеть. Сообщения от Хайдольфа из Вены и от Гадаски из Лондона. От Кристины. Кристина просит сделать ей приглашение на конец июня, она все-таки собирается привезти в Питер архитектурную выставку. Я отсутствовал чуть больше суток, а здесь так много всего накопилось.
 Приняв душ, отправляюсь платить за телефон и завтракать в "Колобок". Хочется гулять и дышать до бесконечности. Мне следует подумать над тем, где будет выставка Кристины. Лучше всего было бы найти человека, который этим займется. Попробую позвонить Сандре Фроммель. Она работает теперь в Русском музее у Горбуна. Может быть, она за это дело возьмется. По крайней мере, ей было бы интересно. Кристина могла бы ей заплатить за кураторскую работу. Пусть договорится с Горбуном, и все прямо там и выставит.
 Неторопливо прошвыриваюсь по Невскому проспекту, перехватывая глазами взоры хорошеньких женщин. Жалко, что уехал Будилов, он любит знакомиться на улице. Если он видит интересную девушку, он может за ней побежать. Так бывало уже не однажды. Мне стоило только показать на объект и он, как верный пес, смело пускался преследовать добычу, загоняя ее льстивыми предложениями в кафе или в парк, где на нее уже набрасывался я.
 От подобных охот Будилову по большому счету редко что перепадало, потому что ему некуда было привести. У Будилова нет места для личной жизни, а есть только для семейной, поэтому он сильно страдает. Так, например, он несколько месяцев терпеливо выгуливал кулечницу Вику. А что толку?
 Да, они ходили в кино. Да, они пили кофе. Но они не могли позаниматься любовью. Им просто-напросто было негде. Их любовь не состоялась, постепенно растворившись в улицах и подворотнях большого города. Она не нашла себе совершенно никакой почвы – пусть хотя бы шаткой почвы дивана. А почва для любви необходима, как необходима она для цветов, растений, зверей и всего живого.
 На улице Некрасова в подвале открылось интернет-кафе, открытия которого так ждал Будилов. Не дождался, уехал в Норвегию, а оно как раз и открылось. Я захожу в него, чтобы проверить почту и отправить e-mail-ы. В нем не только компьютеры с интернетом, но и кухня. Заказываю себе обед. От горячей пищи, залитой холодным пивом, окончательно прихожу в себя. Боже мой, ведь Пия теперь наверняка злится, что я ушел, не заговорив о женитьбе. Я свалил, как ни в чем ни бывало, и ни о чем не сказав. А что я должен был сказать, если она не дала мне завтрака и вела себя странно?
 Достаю мобильный телефон и набираю ей мессидж – "А ты еще хочешь ходить за меня замуж?". Ее ответ не заставляет себя ждать, она просит, чтобы я позвонил ей домой. Звоню немедленно. Любопытно узнать, что же случилось.
 – Привет! Как дела?
 – Привет! Мы поженимся через две недели. Я только что говорила с финским пристом. Он все сделает.
 – А почему только через две недели? Слишком долго ждать. Хочешь, мой знакомый русский прист поженит нас прямо сегодня или завтра?
 – Это тот, о котором ты мне рассказывал? Нет, тогда лучше не надо! Давай ждать две недели. Это не так уж долго.
 – Но, почему мы должны ждать?
 – Так надо. Через две недели придут мои бумаги из Финляндии, и мы поженимся.
 – Ты хочешь, чтобы мы поженились на твой праздник?
 – Да, тогда мы делаем все сразу, и не придется дважды собирать гостей.
 – Стоп, слушай меня внимательно! Мы с тобой…
 Но Пия перебивает меня на полуслове:
 – Владимир, давай не будем обсуждать все это по телефону. Приди сюда в шесть часов, и мы обо всем спокойно переговорим. Зачем нужна такая паника?
 – Ладно, до вечера! Целую.
 Разговор закончен и я в замешательстве. Эта женщина все решает по-своему, не посоветовавшись со мной. Я полностью оказался в ее власти и делаю все, что она хочет. То приди, то уйди, то ходи с ней замуж, то подожди две недели. А интуиция подсказывает мне, что две недели ждать глупо. На этом празднике будут всякие уроды и случайные люди из бара "Пушкин" вместе с его хозяином австралитянином Волли, с которым у Пии, как оказалось, была связь.
 Она призналась мне об этом ночью в пятницу, когда мы оттуда вернулись. Это было одним из многих ее откровений, которые она хотела мне тогда выложить. У них была связь, как только она приехала в августе. Но Волли оказался импотентом, и поэтому они быстро расстались.
 – Не может этого быть, – сразу не поверил ей я. – Ведь ты так быстро кончаешь, и тебе так мало надо. Неужели у него совсем не стоит?
 – Да, представь себе – не стоит! С виду он такой видный и энергичный мужчина, еще совсем не старый, а в штанах у него кусок ваты.
 – Что же он тогда делал? Он тебе лизал?
 – Да, он давал мне oral pleasure. Надо отдать ему должное, он делал это хорошо. У него сильный толстый язык. Но язык – это все же не хуй! Я – взрослая женщина, и мне нужен хуй. Мне нужен хороший хуй, такой, как у тебя, Владимир!
 Мне хочется жениться на Пие тихо и без свидетелей, а не устраивать из этого целое цирковое представление для каких-то ублюдков и выродков, не способных это по достоинству оценить. Конечно, она все рассчитала – на праздник приедет мама, брат, друзья из Финляндии. Ей можно будет хвастаться не только дипломом лапландского университета, но русским мужем. Это – двойная удача. Но мне не особо хочется, чтобы мною хвастались, как животным. Лучше, если она сообщит о нашей женитьбе мимоходом, как о факте уже состоявшемся некоторое время назад.
 Потому, что мне неприятно, если меня начнет публично поздравлять пиздолиз Волли или жирный швед, хозяин бара "Time Out" на Марата, пытавшийся подкатывать к Пие яйца. Об этом она мне тоже рассказала. Он пригласил их с Мерьей в свой бар за то, что они помогли провернуть ему какую-то транспортную аферу, связанную с беспошлинной поставкой оборудования через Финляндию. Он угощал и поил их, а затем предложил Пие с ней переспать. Она была в шоке.
 – Владимир, он такой огромный и толстый, – сказала она мне. – Мне просто страшно было представить себя с ним в постели. Если бы он на меня залез, он бы меня точно раздавил. У него килограмм двести весу! Но в общении он довольно милый.




 Глава 62. ВСЯКИЕ СТРАННОСТИ. ВОЗВРАЩЕНИЕОЛЬГИ.


 "You can come to me any time you want. I will be not strange with you anymore. Love Pia" – приходит мне неожиданный SMS. Ага, значит, она вполне понимает, что ведет себя со мной неадекватно! Ладно, посмотрим, как будет развиваться ситуация. Нужно попробовать повернуть все по-моему. Буду настаивать на своем. Уже достаточно и того, что я на ней женюсь. Пусть довольствуется этим немалым. И никаких цирков!
 Сообщение я не стираю, предусмотрительно оставляя на будущее, но раньше шести, тем не менее, не появляюсь. Придя в шесть, застаю большую тусовку финских детей, играющих с койрой и смотрящих привезенные из Выборга мультфильмы на финском языке. Пия суетится и бегает по квартире.
 – Сейчас придет Лика. Это – моя хорошая подруга. Мы с ней долго не виделись. Пожалуйста, будь с ней приветлив. Она – грузинка и врач-гинеколог.
 – Ага, – говорю я, вспоминая при этом грузина-уролога.
 В квартире в мое отсутствие наведен порядок. Посуда, брошенная нами еще в субботу после предотъездной пьянки с Будиловым, вымыта. Все убрано. В спальне кровати застелены чистым бельем. На балконе расставлены цветы в горшочках, которых раньше не было. Фантастика, да и только. Неужели – постаралась Пия? А я даже не купил ей никакого подарка. Вместо этого я решил принести с собой свою зубную щетку. Наконец-то. До этого я всегда забывал ее взять, и уходил по утрам с нечищеными зубами. Теперь я ставлю свою зубную щетку в пластиковый стаканчик на умывальнике к щеткам Кая и Пии.
 – Откуда взялись эти цветы на балконе? – спрашиваю я.
 – Красиво? Это мы с Каем купили сегодня в Павильоне Цветов в
 Таврическом саду.
 – Красиво. Я хочу перевесить зеркало в прихожей. Оно висит слишком низко и мне не видно в нем мою голову.
 – Не трогай зеркало. Это я его так повесила. Пусть так и висит.
 – Но мне не удобно. Я перевешу.
 – Не трогай, это не твоя квартира!
 – В чем дело? Что-то не так?
 – Извини, кто-то звонит снаружи. Это пришла Лика. Сейчас я вас познакомлю.
 Лика приносит тюльпаны. Целый букет больших красных тюльпанов, которые Пия спешит поставить в воду. Мы располагаемся за кухонным столом, и женщины принимаются болтать между собой, обмениваясь воспоминаниями и комплиментами.
 – Обязательно приходи 18-го мая на мой праздник! – говорит Пия.
 – Ой, 18-го я как раз и не могу – у меня ночное дежурство в больнице.
 – А ты отпросись или поменяйся с кем-нибудь. Я тоже должна была дежурить в консульстве, но поменялась, и теперь буду дежурить в следующие выходные. Поменяться можно всегда. Я бы хотела, что ты приходишь. Будет много мужчин, и мы посмотрим тебе хорошего мужчину. Обязательно приходи. Будет моя мама, и я тебя с ней познакомлю. А как там твоя мама?
 – Она передает тебе привет. Когда она узнала, что я иду сегодня к тебе, она очень обрадовалась. А по дороге от метро я встретила Люду, и мы с ней потрепались о жизни. Рассказывай, что нового.
 – Мы только сегодня вернулись из Лаппенранты. А в пятницу ходили в бар "Пушкин", где мы с тобой однажды были. Нам нужно еще ходить куда-нибудь вместе, чтобы посмотреть мужчин. Хочешь чаю? Я могу поставить.
 От их разговоров мне сразу становится скучно и вместе с тем понятно, что квартиру убирала не Пия, а Люда. А чего стоит последнее предложение идти и смотреть мужчин?! Зачем я должен присутствовать при этих блядских разговорах? Тем более, что Лика уж вовсе не красавица. С такой внешностью нужно ходить не по барам, чтобы смотреть там мужчин, а по зоопаркам, чтобы смотреть там крокодилов. Поэтому я тихонько ретируюсь в гостиную к детям, и начинаю смотреть с ними "Pokemon 3".
 – Владимир, – кричит Пия. – Иди сюда! Ты почему нас бросил? Иди – говори с Ликой!
 Я возвращаюсь обратно и начинаю расспрашивать Лику о ее карьере. Узнаю, что она уже несколько лет работает над диссертацией, уже написала первую главу, но профессор никак не найдет времени, чтобы ее прочитать. Он страшно занят – то у него конференция в Москве, то операция в Сосновом Бору, то он заболел гриппом. Слушая всю эту ересь, мне хочется послать ее в жопу вместе с ее диссертацией и с ее профессором. И где только Пия ее отрыла? Поскорее бы она отсюда свалила! У нее на шее какая-то язва. Могла бы заклеить пластырем, ведь противно же смотреть!
 – Владимир, я отвезу Лику к метро на "Чернышевскую", а ты оставайся с детьми. Хорошо?
 – Ой, Пия, не надо меня везти! Я сама дойду! Что ты?
 – Я хочу это сделать – хочу показать тебе свою машину. Идем!
 Когда они уходят, я беру рулон широкого скотча, лежащий на подоконнике, и иду с ним в спальню. Залезаю под кровати и крепко сматываю им ноги друг к другу. Теперь они не будут разъезжаться по ночам, когда мы на них ебемся.
 Приходит Тела, чтобы забрать свою девочку. Рассказывает о том, что ездила в Выборг по делам финского меньшинства и ужасно устала. Дети досматривают фильм и начинают играть с собакой. Возвращается Пия. Уже половина девятого. Когда же мы будем говорить о наших делах?
 – Сегодня у меня должен был быть массаж в пять, но
 Лена-массажистка почему-то не пришла, хотя я с ней договаривалась.
 Завтра я позвоню твоей Гульнаре.
 – Позвони. Мне будет интересно узнать твое мнение о ней.
 К девяти детей разбирают. Мы остаемся одни. Пия зовет Кая и усаживается с ним на диван, обняв его за плечи. Ее лицо приобретает серьезное, сосредоточенное выражение. Знаком руки она предлагает мне сесть в кресло напротив. Мы смотрим в глаза друг другу. Я пробую улыбнуться, но не могу. Она ждет, чтобы я начинал говорить. О чем?
 Я молчу. Она тоже молчит. Молчание становится неловким. Кай ерзает. Мой взгляд скользит по столу и цепляется за бутылочку с массажным маслом, которым Пия натирала мне в субботу ступни ног. Она сказала, что любит это делать, она делала это своему мужу, а теперь, если мне понравится, станет делать и мне. Мне понравилось, поэтому я говорю:
 – Может быть, ты сделаешь мне foot massage?
 – Нет, – упрямо отвечает она.
 – Тогда я пошел. Мне надо еще совершить сегодня несколько международных звонков.
 При этом я поднимаюсь с кресла и, ловя на себе недоумевающий взгляд Кая, Пия явно готовила его весь день к этому разговору, бросаю ему по-английски:
 – I am going. I have to make some international calls.
 Я вижу, как дергается при этом лицо Пии, становясь несчастным и жалким. Маска сосредоточенности и серьезности слетает с него в мгновение ока.
 – Не уходи, – шепчет она сорвавшимся голосом. – Пожалуйста, не уходи…
 Но я вдруг наполняюсь решимости быть до конца жестоким. Она достаточно испытывала мое терпение и трепала мне нервы весь сегодняшний день. Пусть теперь хорошенько подумает над собственным поведением. Надо ее наказать, проявить твердость, иначе она будет меня ломать в будущем. Я должен быть сильным и жестким!
 – Почему ты никогда не скажешь мне правду? – слышу я ее беспомощный лепет.
 Повернувшись, я выхожу в прихожую, быстро обуваюсь и, не оглядываясь, бегу по лестнице вниз, не в силах больше себя контролировать. Я бегу по улице, переходя постепенно на шаг, и без лифта по лестнице поднимаюсь на шестой этаж.
 Только у себя дома замечаю, что меня сильно знобит. Лоб покрывается испариной, к горлу подступает тошнота. Я чувствую, что надо вернуться, но мне удается себя сдержать. Каким-то образом попробую вытерпеть до утра, чтобы все перегорело. Не стану идти на поводу у женщины! Завтра она будет как шелковая. Если я вернусь сейчас – я признаю свое поражение. Она хочет, чтобы я возвращался. Она меня ждет. Может быть, наивно надеется, что я действительно сделаю только несколько необходимых звонков и приду назад? Но я не приду! А звонки я сделаю – и первым делом я позвоню Ольге!
 Ольга дома. Ольга рада, что я объявился.
 – Хочешь, я скажу тебе что-то хорошее? – спрашивает она.
 – Скажи, мне это сейчас нужно! А еще расскажи о Будапеште, как там было?
 – Хорошо, сейчас я приеду и все тебе расскажу.
 – Это и есть то хорошее, что ты хотела мне сказать?
 – Да, встречай меня у метро через час – в половине одиннадцатого.
 Насколько эротичными могут быть слова? От разговора с Ольгой мне становится легче. Я ощущаю эрекцию, снимаю штаны и подхожу к зеркалу, в котором отражается мой нетерпеливо подрагивающий хуй, который через час я всажу в Ольгу, и который еще совсем недавно – вчера вечером, показывал в соседней Финляндии свои лучшие стороны. Почему же так возбуждают слова и мысли?
 Они зачастую возбуждают сильнее самого телесного акта. Однажды, я не мог кончить на проститутке, привезенной ко мне с Суворовского проспекта Маленьким Мишей. И тогда я потребовал, чтобы она шептала мне в ухо:
 – Я люблю тебя! Ты мой единственный и неповторимый. Мне с тобой хорошо!
 – Но это же не правда! – возмутилась она. – Я не стану этого делать, потому, что я тебя не люблю! Это – обман! Я тебя ненавижу!
 – В сексе нет, и не может быть правды, в нем все – обман и иллюзия! Секс – это очень странная штука… Хорошо, если ты не хочешь шептать о любви, тогда кричи о ненависти! Кричи – "Я тебя ненавижу!"
 – Я тебя ненавижу, – злобно прошипела она, и я кончил.
 А Ольга похожа на весенний цветочек, ее светловолосая головка, надушенная легкими духами, выглядывает из фиолетовой в клетку рубашки с расстегнутым воротом, ее ноги в черных чулках, поставленные на высокие каблуки, напоминают тонкие стебли. Поверх рубашки она завернута в весеннюю курточку-обертку. Я беру ее и целую, вышедшую из метро на станции "Чернышевская", чтобы насытить мою весеннюю похоть. В легких сумерках начинающихся белых ночей я веду ее по Фурштатской улице к Таврическому саду. Зачем – туда, а не сразу домой – не знаю!
 Если Пия – моя кармическая половина, то Ольга, я уверен, тоже играет в моей жизни некую кармическую роль. Возможно, что она меня от Пии спасает. Я прислушиваюсь и приглядываюсь к ситуациям, я призываю на помощь свою интуицию. Я стараюсь понять непонятное и предвидеть непредвиденное. Мы идем, и Ольга щебечет, как птица, обнимая меня за талию и прижимаясь ко мне покрепче.
 Безмятежные входим мы в парк. Проходим мимо постамента памятника Ленину без Ленина и подходим к белеющему памятнику Есенину. Зачем мы к нему подходим? Мы останавливаемся посередине поляны и начинаем безудержно целоваться в сладостных ароматах расцветшей черемухи.
 И тут мне вдруг начинает казаться, что за мной наблюдают. Словно я голый. Но не совсем, словно голый. Быть голым для меня совершенно не страшно. Голым мне приходилось неоднократно выступать публично – со сцены театра и даже с университетской кафедры. Голым я выходил на балкон, когда познакомился с Пией. То, что я ощущаю сейчас – это нечто другое. Мне кажется, что с меня сняли кожу. Я чувствую себя беззащитным и обескоженным.
 – Пойдем скорее ко мне! – говорю я Ольге.
 – Да, пойдем, а то меня уже закусали комарики!
 Мне так странно, так беспокойно. И снова меня начинает знобить и колбасить. Это – Пия! Наверное, она думает сейчас обо мне? Или наблюдает за мной из кустов? Возможно ли, чтобы она меня выследила? Нет, гоню я от себя эту мысль, такого не может быть! Трудно представить, чтобы она бросила дома Кая и пошла следить за мной.
 А безотчетный страх и волнение продолжают усиливаться. Только уже в лифте я облегченно вздыхаю и отдаю свой рот Ольге. Она заглатывает мой язык, покусывая его острыми щучьими зубками, жадной рукой нащупывая при этом в штанах мой изогнувшийся рыболовный крючок.
 Так мы извиваемся в едущем, а затем остановившемся лифте, в котором вдруг гаснет свет. Со всей очевидностью Ольга хочет меня прямо здесь, а мне страшно, что дверь лифта вдруг распахнется, и нас увидят. Но почему я боюсь, что же в этом страшного? Ну, увидят – и пусть увидят!
 Однако страх сильнее и настойчивее логики, я судорожно пробую вырваться из объятий возлюбленной и в итоге выскакиваю весь расстегнутый со свалившимися до колен штанами на полутемную лестничную клетку. Мне кажется, что там – вверху, у глухо закрытой двери на чердак зловеще чернеет человеческая фигура. Пия? О, Господи! Я схожу с ума! Мое сердце сейчас выпрыгнет из груди через открытое, запыхавшееся от продолжительный поцелуев горло.
 Нащупав ключ, открываю дверь, пропуская вперед Ольгу. А на спине моей остается взгляд, который мне не удается сбросить даже с одеждой. Так было уже однажды, когда режиссер Сергей Гольдцан привел ко мне продавщицу из булочной, а ее друг-грузчик их выследил и стоял под дверью всю ночь. Он стучал и звонил, сыпал матами и угрозами, нас и ее в нашей дикой оргии только подогревавшими.
 Тогда мне было не страшно, а ведь он мог выломать в то время еще бывшую деревянной дверь и, ворвавшись в квартиру, нас всех перерезать, или подкараулить нас утром. Да, тогда мне было не страшно за деревянной дверью, а сейчас – за железной, в которую даже никто не ломится и не скребется, мне до безумия страшно!
 Но я – не один, со мной разгоряченная и ничего не боящаяся Ольга. Она стаскивает с меня одежду, овладевая мною прямо у двери. Я отдаюсь ей, как женщина. В этот момент я ее ненавижу, но от этой ненависти мне хочется ее еще больше. А она испускает громкие голливудские стоны, как девушка, насмотревшаяся по видео классики жанра.




 Глава 63. ВЗГЛЯД. ДУРНЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ. КАРТИНА БУДИЛОВА.


 Взгляд, занесенный мной на спине из подъезда, продолжает за мной беспардонно следить, не позволяя мне полностью расслабиться. Я вздрагиваю от каждого шума едущего лифта, от чьих-то шагов на лестнице и от смутных предчувствий, полностью превращаясь в обнаженный нерв. Моя неожиданная боязливость и неуверенность только подстегивают Ольгу. Когда я прошу ее быть тише, она становится громче. Прежде она никогда не была такой громкой. Ее страстные порнографические выкрики наверняка слышны на лестнице. Но ее не унять. Проклятье! Я тоже начинаю кричать, но кричу я не от страсти, а от страха. Потому, что мне кажется, будто я участвую в собственном изнасиловании.
 Чувствуя подступающий к горлу оргазм, я запрокидываю голову вверх и ударяюсь лицом в красный свет висящей над нами лампы-блина, ослепляющий мой мозг кровяным заревом. Я исступленно повторяю головой движение вверх-вниз, мешая в глазах красное с черным и выкрикивая бессвязные крики.
 И тут я слышу, как на подоконнике, словно в унисон нашим бесчинствам, завибрировал мой телефон коротким электронным оргазмом полученного им мессиджа. Оставив Ольгу лежащей, я бросаюсь к нему, нетерпеливо нажимая указательным пальцем на кнопочку под светящимся значком запечатанного конвертика – маленького прямоугольничка, перечеркнутого андреевским крестиком.
 "I will never trust any man anymore. Pia". От полученного текста меня бросает в истерический смех, мне становится легче, я набираю ответ – "You are right! Never trust any man anymore. Trust me only. Vladimir". Я отправляю свой мессидж, прекрасно зная, что она не понимает шуток, и что это – обида. Но я решаю поскорей выпроводить Ольгу и пойти к Пие, чтобы во всем разобраться. Если она посылает мессиджи – значит, она еще не спит. Я смотрю на часы – начало первого. С Ольгой я кончил всего только раз и вполне еще смогу удовлетворить Пию. No problem – все будет, как надо.
 – Мне было с тобой хорошо, – говорит Ольга. – Но на метро я уже опоздала. Поеду домой на такси. До развода мостов еще есть время. Сейчас расскажу тебе, как было в Будапеште. Жаль, что нет алкоголя, хочется чего-нибудь выпить.
 Она сидит, скрестив ноги, на моем одеяле под красной лампой-блином и говорит. Она говорит монотонно и бесконечно, навевая сон, словно птица Феникс. И уже через пару минут мне становится уютно и не хочется никуда идти и ни с кем разбираться. Я сажусь рядом с Ольгой и кладу голову ей на живот, вдыхая сладкие ароматы из ее приоткрытой и, как сэндвич, медленно остывающей пизды.
 Ее рука благодарно треплет мой свалившийся от усталости на бок член, словно уши верного, умотавшегося от веселых игр пса. А моему псу-члену снова хочется играть и прыгать. Он вырывается из ее руки и лезет к ней целоваться, тычась горячим мокрым носом ей в губы и не давая продолжить рассказ. Он хочет играть и, потакая его причудам, я переворачиваю Ольгу, чтобы поставить ее по-собачьи. Вот так ему будет удобно. Вот, вот, вот…
 Когда Ольга уходит, я получаю еще один мессидж – "Please, bring me a picture of Budilov one day. Pia". Все, это – разрыв! Это – последнее, что я ей должен. Она отдала Будилову деньги за картину, когда мы были в Финляндии, и мы договорились, что я заберу ее у Фиры и принесу Пие.
 Неужели, это единственное обязательство, которое меня с ней связывает? Пожалуй, что – да! Больше я ей ничего не должен и ничего не обещал. Сомнений нет – она рвет связь. Это – конец. Значит, и идти к ней сейчас не стоит. Завтра отнесу ей картину.
 Я подхожу к окну и поднимаю жалюзи. От увиденного снаружи волосы мои поднимаются дыбом и начинают шевелиться. Мне по лицу наотмашь бьет холодной пощечиной желтое лицо-блин полной низко висящей над крышами домов луны. Это лицо Пии Линдгрен – моей финской женщины, мною сегодня брошенной. Я смотрю в ее глаза-впадины и не могу оторваться.
 Я выхожу на балкон, впиваясь руками в перила, чтобы не прыгнуть. Из моей глотки вырывается нечеловеческий вой, от которого мне самому становится жутко. Так выть научили меня сибирские охотники. Это вой волков и оборотней. И сейчас он разносится по спящему ночному городу и даже мент не решается выйти из своей бронированной будки перед консульством, что посмотреть – в чем дело.
 А я все вою да вою – до тех самых пор, пока последние силы не покидают меня, и я не валюсь обессилено на холодную плитку балконной мозаики, изображающую семь летящих в разные стороны будиловских ос. На ней забываюсь я глубоким сном-беспамятством, из которого меня пробуждает шум первого утреннего троллейбуса N 15, проезжающего внизу по улице Чайковского в направлении Литейного проспекта.
 Луны нет, как нет и вчерашнего дня. Мое тело искусано комарами, а кости ломит от холода. Я вползаю на четвереньках обратно в комнату, где горит еще красная лампа-блин. Я заворачиваюсь в свое одеяло и засыпаю снова, как зверь, как загнанная и избитая собака. Мне ясно, что случилось нечто непоправимое. Случилось против моей воли, но при моем участии – вчера вечером я неосмотрительно вошел туда, откуда нет выхода.
 Проснувшись около одиннадцати, начинаю посылать мессиджи Пие, которые она упорно игнорирует. Мое состояние начинает приближаться к помешательству. Я звоню Фире, чтобы забрать картину Будилова, но Фиры нет дома. Пробую пройтись прогуляться по городу. Нахождение наедине с самим собой дается с трудом. Мне хочется увидеть Пию во что бы то ни стало и поскорей, чтобы с ней объясниться.
 К четырем часам появляется Фира. Забрав у нее картину, захожу к себе и набираю знакомый номер. Трубку берет Кай. Просит перезвонить через час, говорит, что Пия дома, но подойти к телефону не может. Что это значит? Это может означать только одно – если Пия не может подойти к телефону, тогда – у нее массаж. Объявилась пропавшая массажистка-Лена? Или там уже работает Гульнара? Дабы зря не ломать себе голову, отправляюсь, чтобы проверить на месте.
 В квартиру меня запускает Кай. Картину Будилова я несу прямо перед собой на вытянутых руках, сам скромно за ней прячась. Осторожно выглянув из-за картины Будилова, я лицезрею возлежащую на большом обеденном столе Пию, разминаемую Гульнарой. Она лежит на животе лицом в мою сторону и улыбается мне смущенной мягкой улыбкой, не зная, куда ей спрятать глаза. А Гульнара меня радостно приветствует:
 – Ой, Володя! У Пии очень удобный стол – в самый раз для массажа!
 Я никогда еще не встречала таких удобных столов. У него закругленные углы, и мне легко подступиться к любой части тела. Это – мечта массажиста!
 – Он удобный, потому что он – финский! – замечает Пия.
 – Как дела? – спрашиваю я. – Я посылал тебе много текст-мессиджей, но ты мне не отвечала. Я волновался и весь день не находил себе места.
 – Да, я знаю – я их получила, – она пытается согнать с себя улыбку, но это ей не удается, и она прячет лицо в одеяло. Она не в состоянии скрыть, что ей приятно меня видеть. Я подхожу поближе, нагибаюсь и терпеливо жду, пока она высунется. Наконец она робко выглядывает одним глазом и, встретившись с моим взглядом, хихикает. Ей хочется на меня сердиться, но она не может. Мое сердце тихо поет. Значит, страхи мои были напрасны – она вчера ничего не видела, не слышала и за дверью не стояла, она просто обиделась, что я уходил. Вот и все. А это можно исправить. Это еще не трагедия, а всего лишь мелкое недоразумение.
 Я иду в кухню поиграть с койрой в ожидании, пока Гульнара закончит массаж. Выпроводив Гульнару, Пия присоединяется ко мне и говорит:
 – Гульнара мне нравится, она так много всего рассказывает и зовет меня с собой в мечеть. Я только боюсь того, что она – мусульманка. Я позвонила ей сегодня утром, и она сразу согласилась прийти. Она – хорошая. Лучше, чем Лена.
 – Ты на меня сердишься?
 – Думаю, нам надо сделать паузу в наших отношениях и посмотреть, что будет. – Зачем?
 – Я так хочу. Сейчас придут Юкка и Лиза, а ты уйдешь!
 – Хорошо, если ты на этом настаиваешь, я уйду.
 Когда появляется Лиза, я говорю ей:
 – Hi, Lisa! I am going now. I have to make some international calls.
 Пия улыбается и целует меня на прощанье в губы.
 – Я пришлю тебе мессидж перед сном, чтобы пожелать спокойной ночи, – говорит она, провожая меня за дверь.
 В половине двенадцатого она сообщает мне, что гости ушли, и что она в постели. "Have a nice dreams!" – пишу я и ложусь спать на свое жесткое ложе. Мне неуютно и одиноко. Отношения выяснить так и не удалось. От грустных дум меня отвлекает звонок Хайдольфа – в Вене на два часа меньше. Там еще только десять. Он снова сидит с Кристиной в ресторанчике "Македония" и звонит со своего мобильного телефона:
 – Толстой, как дела? Ты уже вернулся из Финляндии? Как там твоя финская женщина? Она что-то от тебя хочет?
 – Она хочет выйти за меня замуж!
 – А зачем ей это нужно?
 – Как – зачем? Чтобы стать Толстой! Пией Алквист-Толстой.
 – О, тогда – это серьезно! Женщины любят красивые слова и громкие имена!
 – Ты, как всегда, прав, Хайдольф! Что же мне делать?
 – Не женись, Толстой! Разве тебе это нужно?
 – Но все не так просто, как кажется.
 – Тогда – смотри сам! Погоди, с тобой еще хочет говорить Кристина.
 – Привет, Толстой! Не женись, – говорит Кристина. – Ты уже договорился о выставке? Необходимо срочно что-то решать. Постарайся поскорее найти помещение.
 – Хорошо, я займусь этим послезавтра. Завтра у нас праздник.
 – Какой?
 – День Победы.
 – А… это – у вас праздник.




 Глава 64. ЗАГАДОЧНОЕ ПОВЕДЕНИЕ ФИНСКОГО ФЛАГА. ДЕНЬ ПОБЕДЫ.


 Выглянув утром за окно, я отмечаю про себя, что машина Пии стоит перед консульством, поблескивая в майском солнце своими серебряными боками. На улице Чайковского праздничный штиль. Лишь несколько владельцев выгуливаемых собак неторопливо прохаживается вдоль зеленеющих газонов.
 Над парадной дверью финского консульства сегодня не развивается, как обычно, белый флаг с синим крестом и гербом посередине. Почему? Нужно будет спросить об этом у Тимо. Ведь это именно он вывешивает и снимает легкое шелковое полотнище.
 Поведение финского флага на консульстве весьма своеобразно. Иногда он вывешивается, а иногда – не вывешивается. Иногда он остается на ночь, а иногда – нет. Вешается и снимается он тоже в разное время, но чаще всего Тимо выносит его вешать в половине девятого утра, когда все приходят на работу, а снимает – в четверть пятого, когда все уходят.
 Сегодня флага нет. То ли Тимо забыл его повесить, то ли это каким-то образом обусловлено политически. Загадка. А мой день начинается с переписки. Это переписка с финской женщиной-дипломатом. Но это не совсем дипломатическая переписка, хотя она и дипломатична.
 У меня с финским консульством установилась прочная половая связь
 – сексуальные отношения, в настоящее время несколько пошатнувшиеся и требующие двухсторонних переговоров. Для урегулирования конфликта необходима срочная встреча на высшем гормональном уровне. Это очевидно. Но кто сделает первый шаг?
 Его делает Пия. Она выступает с осторожным предложением найти время для встречи и обсуждения возникших проблем. Я отвечаю безоговорочной готовностью и немедленным согласием встретиться в любое время. Она предлагает встречу в неофициальной обстановке сразу же после работы.
 Это предложение меня вполне устраивает, так как до того момента я успею еще вдоволь позагорать на балконе, растянувшись на специально купленном для этой цели шезлонге. Я предлагаю ей зайти после работы прямо ко мне и сообщаю код входной двери, недавно поставленной на собранные с жильцов деньги.
 Я наливаю в стакан ананасовый сок и иду на балкон. Жаркое солнце ласкает мою обнаженную кожу, а тело мое предается лености и праздности. Мой член предвкушает грядущую радость общения, он уже застоялся без дела, мой маленький тепленький зайчик, мечтающий нырнуть во влажную любимую норку, чтобы там терпеливо докопаться до сути, добиться момента истины и слияния мужского и женского.
 Сделав обеденный перерыв для поглощения куска шоколада с кофе, я совершаю ряд телефонных звонков. Мне удается перепоручить Сандре устройство австрийской архитектурной выставки. Ей это интересно, и она согласна взять на себя обязанности по ее подготовке и организации. Я даю ей электронный адрес Кристины, чтобы они связались и обсудили детали. На мне останутся, таким образом, только приглашения, которые я закажу через Союз Художников завтра же.
 А мне звонит Ольга. Она тоже работает, но не принудительно, а добровольно. Ей нужно срочно сделать какой-то перевод с английского, и она сидит у себя в офисе на Рубинштейна, им занимается.
 – Какие планы на вечер? – закидывает она удочку. – В пять часов на Невском будет парад ветеранов. Не хочешь ли ты забрать меня отсюда и пойти его посмотреть?
 – Нет, не хочу. К тому же у меня встреча. Выяснение отношений. Не скажу – с кем, но для меня это важно. Правда, еще не знаю, чем все это кончится и насколько затянется.
 – Это опасно? Будь осторожен! Тебя не могут убить?
 – Думаю, что – нет. Не волнуйся!
 – А я буду здесь долго – часов до семи. Перевод большой. Если быстро управишься со своими делами – заходи! Мне кажется, что у тебя грустное настроение. Мы пойдем погулять и тебе его поднимем. Можем где-нибудь выпить или перекусить.
 – Хорошо, но я ничего не обещаю. Как сложится.
 В три часа мне приходит облом. "My plans have been changed. Lets meet tomorrow. Kiss, Pia". Я возмущен этим неслыханным вероломством и требую объяснений. "Sorry, I do not want get you angry" – отвечает она и предлагает встретиться совсем коротко в без пятнадцати пять внизу у ее дома, так как потом ей надо будет куда-то уходить.
 Но коротко и на улице меня не вполне устраивает, поэтому я соглашаюсь перенести встречу на завтра. Однако тут начинает упираться она, настаивая, чтобы я подошел в без пятнадцати пять. Для нее это очень важно. Мы переписываемся около часа и я, наконец, решаю пойти на уступку. Пия просто вынуждает меня это сделать. Мне все непонятно. Зачем нужны такие странности и такая спешка, но я хочу ее видеть.
 Лежа на животе в шезлонге, я замечаю, как она ровно в четыре пятнадцать выходит из двери консульства и, заметив меня, машет мне рукой. Я машу ей в ответ. Она садится в машину и, помахав еще раз, уезжает домой.
 В назначенный час я подхожу к ее дому и вижу ее переодетую, стоящую на углу Шпалерной и Потемкинской, беседующую с каким-то плотным дяденькой, с которым она, заметив подходящего меня, прощается по-фински и, поцеловав меня, берет меня за руку, вставив свои растопыренные пальцы в мои.
 – Это Матти Ниеминен – наш консул по культуре и прессе. Он – гомосексуалист. Любит мальчиков. Я его встретила случайно. Он такой смешной. За пару минут успел рассказать мне несколько анекдотов. Куда пойдем? В парк?
 Взявшись за руки, мы обходим парк по Шпалерной вдоль Таврического дворца и, найдя свободную лавочку почти у самой воды протухшего пруда, на нее усаживаемся.
 – Сегодня я писала в разные места, чтобы получить другую работу.
 Теперь у меня есть диплом университета, и я хочу найти что-то получше. Сейчас освободилось место директора финской Торгово-Экономической палаты в Санкт-Петербурге. Было бы неплохо мне его получить.
 – А разве ты не довольна работой в консульстве?
 – Я довольна, но здесь мало перспектив. Мне хочется большего.
 – Я тебя прекрасно понимаю! Ты – молодая, энергичная женщина!
 – Да, если я получу это место, у меня появится столько новых возможностей!
 – Слушай, я очень тебя хочу! Я за тобой соскучился!
 – А у тебя разве нет других женщин?
 – Нет, – нагло вру я. – Нет!
 – А я знаю, что есть.
 – Это неправда.
 – Но я знаю.
 – Откуда?
 – Не скажу…
 – Скажи!
 – Сегодня я разговаривала с Ретой.
 – Так это она сказала тебе, что у меня есть другие женщины? Но она не может этого знать. Я с ней практически не знаком. Она только могла видеть меня с кем-то, но что из этого? Я часто бываю на выставках и всяких культурных мероприятиях, где вокруг меня вьется множество женщин, но это не означает, что я с ними со всеми сплю! Скажи, что тебе говорила Рета?
 – Ничего. А Будилов меня обманул.
 – Как?
 – Это не его картина, а копия Ван Гога! Там сзади так и написано.
 – А, это не Ван Гог, а Ван Кок – псевдоним Будилова. Понимаешь – игра слов?
 – Мне пора. Я возьму такси. Ты что будешь сейчас делать?
 – Я поеду с тобой!
 – Тебе нельзя!
 – Тогда я только поеду с тобой, а потом пойду гулять по городу.
 Ты куда едешь?
 – На Итальянскую улицу, туда, где ресторан "Мама Мия", знаешь? Ты можешь со мною туда на такси доехать. Только обещай, что ты не станешь за мной следить!
 – Почему я должен за тобой следить?
 – Обещай, что не будешь!
 – Конечно, обещаю.
 Выйдя на Кирочную, мы ловим машину. Едем молча, а в душу мне начинают закрадываться смутные подозрения. События выстраиваются в логический ряд. Я заглядываю Пие в глаза и ловлю ее настороженный взгляд.
 – А зачем ты заезжала домой?
 – Я мыла голову.
 – Все ясно!
 – Что?
 Я молчу. Она тоже молчит. Мне не верится в то, что мне говорит интуиция, хотя я уже совершенно уверен, что это правда. Но что я могу сделать? Броситься перед ней на колени? Просить прощения? Просить ее никуда не ходить? Но она уже все для себя решила. И она знает, что я уже знаю. Я это чувствую. Слова здесь не нужны.
 Мне на глаза непроизвольно наворачиваются слезы. Пытаясь себя сдержать, я отворачиваюсь в сторону. Необходимо предпринимать какие-то решительные действия, но я словно парализован. Почему я не пробую все изменить? Почему я погружаюсь в безысходность? Я просто не верю. Не хочу верить. Не могу поверить.
 – Ну, что? Что с тобой? – сжимает она мою руку.
 – Ничего, не обращай внимания.
 Мы высаживаемся на площади перед Домом Кино.
 – А теперь – уходи! Я буду смотреть за тобой, пока ты не уйдешь.
 Помни, что ты мне обещал!
 Я ухожу, не оборачиваясь, в направлении Невского по Караванной. Я иду к Ольге, надеясь, что она еще не ушла. Парад ветеранов уже закончился, но Невский проспект все еще перекрыт для движения транспорта. Толпы гуляющих идут прямо по проезжей части. Я вливаюсь в человеческий поток, с которым мне чуть-чуть по пути до улицы Рубинштейна. У Рубинштейна я из него выливаюсь. Подхожу к дому номер шесть и звоню. Ольга еще на месте. Она рада, что я объявился. Она бросает свои дела, чтобы броситься мне в объятия. Я забираю ее, и мы выходим в полупьяный, продолжающий напиваться город.
 – Что будем делать?
 – Поедем к тебе! Я у тебя еще не был!
 – Ладно, поехали, но предупреждаю…
 – Хочу увидеть, как ты живешь.
 Секс в коммунальной квартире – это особенный секс. Секс в коммунальной квартире можно было бы назвать извращением, если бы он не был настолько обыденным и скучным, каковым он на самом деле является. Только для меня это своеобразная экзотика. Предаваться любви в интерьерах убогого быта может быть возбудительным лишь для человека ко всему этому непривычного. Людям же, постоянно проживающим в коммунальных квартирах, это трудно понять, да и не надо им ничего этого понимать. Зачем понимать непонятное, если можно просто делать приятное?




 Глава 65. СЕКС В КОММУНАЛКЕ. МОЕ ГРЯЗНОЕ БЕЛЬЕ.


 У Ольги дома я еще не бывал ни разу. В ее комнате с окном на Малый проспект Васильевского острова стоит шкаф, сервант, стол, стул, диван и гладильная доска. На полу лежит коврик. Я валю ее на коврик, хотя мне больше хотелось бы сделать все на гладильной доске, но доска явно не выдержит, поэтому я даже не пробую. Я сдираю с нее ее легкую весеннюю одежонку, надетую по теплой погоде, и она сдирает с меня рубашку прямо через голову, не расстегивая, словно шкурку с кролика. С Ольгой мы уже притерты друг к другу и знаем, что и как.
 Мы притираемся с ней дальше, поднимая при трении температуру наших тел, повышая напряжение наших нервов, ускоряя частоту сердцебиений. У меня иногда случается так, что, занимаясь любовью с одной женщиной, я одновременно думаю о другой. Я знаю, что это невежливо по отношению к партнерше, и поэтому я никогда ей в этом не признаюсь. А было бы любопытно хоть раз взглянуть на реакцию.
 Но меня при этом всегда останавливает подсознательный страх, что, услышав подобное признание, женщина меня из себя вытолкнет, лишив в самый ответственный момент доступа к вожделенному источнику наслаждения. Конечно, можно было бы сказать об этом и после, когда дело уже сделано, однако, стыдно выказывать себя неблагодарной свиньей – тебе дали, тебя пустили, тебя удовлетворили, а ты взял, да и насрал на голову, оскорбил и высмеял, повел себя недостойно! Есть вещи, которые лучше не знать. Не всякий человек способен принимать действительность такой, какая она есть.
 Вот и я, когда не могу что-либо принять, превращаюсь в тупицу и тугодума. Мне ясно, что Пия отправилась на дэйт, она дала мне это со всей очевидностью понять, не сказав прямо словами, а разыграв небольшой, но довольно талантливый театрик. Неужели, это – месть? Она хочет меня ранить? Или же она решила таким образом разрушить наши отношения, сделав мне обидно и больно?
 Нет, не может этого быть, она не могла бы так поступить! Она просто пошла, чтобы встретиться с кем-то из друзей, например, с Мерьей… Что за чушь! Я ведь знаю, что это не так, что она пошла ебаться! Что она ебется сейчас, когда я ебусь с Ольгой. Она ебется с кем-то другим, думая обо мне. Я всегда чувствую, когда она обо мне думает! От ужаса подобной мысли и от собственного бессилия мне становится дурно.
 Мне не хватает воздуха, я вырываю свой рот из ольгиного поцелуя, как из противогаза, и полной грудью вдыхаю спетый комнатный воздух, насыщенный кислыми ароматами коммунальной квартиры, стойкими запахами пыли и плесени, гниющей картошки и протухшего соседского мяса. Я задыхаюсь, зайдясь в судорожном кашле. Но Ольга снова ловко ловит мой рот губами, натягивая на него защитную маску своего глубокого поцелуя, и кашель отступает.
 Господи, за что же подобное наказание? Да, это я во всем виноват! Значит, она все видела и слышала в понедельник. Она была там, у меня в подъезде, она стояла за дверью, когда я непотребствовал с другой стороны с другой женщиной. Она, считающая меня своим будущим мужем и уже договорившаяся о нашем скором бракосочетании с финским служителем культа, вдруг убедилась в моей низости и подлости. Ну, разве это возможно простить? Господи, что же я натворил? Боже…
 – Пия, Пия… – шепчу я. – Пия…
 – Потерпи, сейчас я дам тебе пить, – говорит Ольга. – У меня в холодильнике есть минеральная вода. Будешь?
 – Спасибо.
 – Вот так. Что с тобой? Тебе плохо?
 – Нет, уже все нормально. Подожди, на мой телефон пришло сообщение. Я слышал, как он издал характерный звук. Он где-то там – в куртке. Сейчас посмотрим.
 "All the time I was with you, I was only with you. Pia".
 Все верно – это пришло подтверждение моим ужасным догадкам. Что может быть красноречивее данной фразы? Надежда умирает последней. И вот она умерла. В сердце и в душе я чувствую сосущую пустоту. Но осознание все еще не приходит.
 "Неправда!" – хочется крикнуть мне. – "Этого не могло быть! Как же я допустил? Почему я не бросился ей в ноги прямо перед Домом Кино, когда все уже понял, и не просил прощения, не каялся? Это могло бы ее остановить. Или уже не остановило бы? Как знать? Шанс упущен. Проклятье!"
 – Мне надо идти!
 – Уже? Ты не хочешь остаться?
 – Нет, я пойду. Я получил неприятное известие.
 – Что-то серьезное?
 – Да, мне лучше побыть одному. Прости.
 – Тебя проводить до метро?
 – Не надо. Пока.
 Я доезжаю на метро до Невского проспекта и там выхожу пройтись и подумать. Все, что произошло за последние насколько дней, не помещается мне в голову. На улицах по-прежнему толпы, хотя уже скоро двенадцать. Все пьют и куда-то идут, крики. Движение все еще перекрыто. Странный патриотический подъем человеческого быдла. Никогда такого не видел. Меня толкают со всех сторон, пока я не сворачиваю в одну из боковых улочек, там народу поменьше.
 На набережной Фонтанки останавливаюсь, чтобы написать мессидж. За горло меня хватает горечь и злость, они душат меня, не позволяя успокоиться. "Zachem ty ubila nashu lubov? " Этот грустный упрек я отправляю Пие. Наверное, она уже спит и прочитает его только завтра. Интересно, что она сможет ответить? Если она вообще будет теперь мне отвечать. Я покупаю в ночном магазинчике бутылку пива, которое несколько притупляет остроту боли. Я устал, хочется спать. Я прихожу домой и быстро засыпаю чутким тревожным сном сибирского охотника, чующего опасность и прислушивающегося к каждому шороху, к каждому звуку.
 В половине четвертого утра до моего слуха доносится кряканье мобильного телефона. Это пришел мессидж-ответ от Пии – "Why me?". Отличный ответ! Значит, она валит всю вину на меня? Конечно, это же я, можно сказать, вынудил ее потрахаться сегодня с каким-то боровом! Это же я трахался с Ольгой! Да, я знаю, что я виноват, но я не хочу наказания! Я исправлюсь и попрошу прощения. Зачем я ей лгал, отрицая, что у меня есть другая связь? Лучше было признаться, ведь ей все равно все стало известно. Но я не хотел ее ранить! А она посчитала, что я принимаю ее за полную дуру! И поэтому она пошла на такой отчаянный шаг. Как я запутался! Как я себя ненавижу!
 Но, если она ответила, значит, она проснулась. Я пишу и посылаю ей отчаянный текст, с просьбой, позволить мне прийти и говорить с ней немедленно. Пишу, что для меня это важно, что мне очень плохо. "Please, please, please…" – умоляю я. Но ответа нет. Скорей всего, она снова уснула, а мне теперь не уснуть. Словно зверь в клетке, мечусь я по комнате, срывая злобу на своем маленьком друге. Я дрочу до изнеможения, до боли в руках и до спазм в яйцах. О, если бы это помогло! Но это не помогает! От этого мне становится еще хуже и гаже.
 Дожив до утра, я не перестаю не находить себе места. События последних дней занимают все мои мысли. Я хочу во что бы то ни стало спасти ситуацию, к которой слишком долго относился шутливо и несерьезно. А она оказалась более чем серьезной. Я заигрался, не заметив, насколько далеко все зашло. Мне хочется забросать Пию SMS-упреками, но я себя сдерживаю, ожидая ответа на свое ночное послание.
 "I feel as nothing, as do not exist anymore. Love, Pia" – эта женщина непредсказуема. Чудесно – она раскаивается в содеянном. Теперь я должен ее простить. И я с удовольствием это сделаю. Слава Богу, для меня это огромное облегчение. Выходит, что я победил и отныне смогу диктовать ей свои условия. У нее появилось чувство вины, на котором надо будет постараться сыграть.
 На самом деле, я не люблю чувство вины – ни свое, ни чужое. Чувство вины – это страшная и опасная штука. Это чувство почти невозможно контролировать самому, но ним легко манипулировать со стороны. Человек, чувствующий вину, теряет себя. Он начинает метаться, поступки его становятся неадекватными и неожиданными, он может сделать то, чего никогда бы не сделал. И даже, если его простить, это не всегда помогает, а иногда только наоборот все усугубляет. С чувством вины нужно поступать осторожно, поскольку оно обладает колоссальной разрушительной силой. В понедельник оно появилось у меня, сегодня утром – у Пии. Бедные мы с ней, несчастные.
 Я пишу ей ласковый текст, что скучаю, и что хочу ее видеть. А она отвечает мне приглашением к себе в пять. Собираясь к Пие, я собираю в пластиковый пакет скопившееся у меня грязное белье, чтобы его заодно у нее постирать. Буду вести себя уверенно. Если она разрешила мне стирать, значит, я буду стирать.
 Так, с грязным бельем я заявляюсь к ней в пять. У нее опять Гульнара. Пия лежит голая на столе, подставляя ей спину. Она вся в синяках. Гульнара делает ей жесткий массаж на похудение. Предоставленный самому себе, я деловито загружаю свои грязные шмотки в машину, запускаю ее на двухчасовую программу и иду в спальню спать. После беспокойной ночи мне спится спокойно. Никто меня не тревожит. Лишь издалека доносится легкое равномерное тарахтение стиральной машины и голоса Пии и Гульнары, слабый лай койры и гортанные выкрики Кая.
 Я пробуждаюсь часа через полтора. Шум стиральной машины все еще слышен. Потягиваясь, я выхожу из спальни и сталкиваюсь лицом к лицу с разъяренной Пией.
 – Почему ты не спросил, если можешь стирать? Нужно всегда спрашивать!
 – Но ты же мне разрешала! Сказала, что я могу приходить и стирать, когда захочу!
 – Это не так! Нужно каждый раз спрашивать!
 – Извини, я не так тебя понял. А вчера у тебя был дэйт? Ты мне изменила?
 – Ха-ха, я? – она неестественно смеется. – Ничего не было! Ходила встречаться с друзьями! А что? Ты – jealous? Как это будет по-русски?
 – Jealous – это означает – ревнивый, ревновать.
 – Ты ревновал? – она смотрит на меня с неподдельным интересом.
 – Да, я ревновал!
 – Ты, правда, ревновал?
 – Почему ты думаешь, что я не могу ревновать? Конечно же, я ревновал!
 – Ой, – начинает хихикать Пия, и потом добавляет вполне серьезно:
 – Знаешь, если бы я ходила замуж, я бы никогда не сделала это с другим мужчиной!
 – Значит – ты сделала это вчера!
 – Я тебе ничего не скажу.
 – Но ты ведь хочешь ходить за меня замуж?
 – Я в этом уже не уверена. И, вообще, мы делаем паузу. Мне надо думать!
 – Я хочу с тобой сегодня остаться!
 – А я – не хочу! Лучше, если ты уходишь домой! Мы можем увидеться в выходные, хотя я не знаю, как у меня будет со временем. Я должна дежурить по консульству. Это значит, что у меня будет с собой мобильный телефон горячей линии, и по любому поводу меня могут вызвать в любое время на работу.
 – Ты меня мучаешь. Мне можно остаться?
 – Нет, я же сказала – уходи!




 Глава 66. ПОКУПКА ДИВАНА. ОБЪЯСНЕНИЕ В НЕЛЮБВИ.


 В субботу я решаю съездить за диваном в салон мягкой мебели "Аквилон". Прождав ровно до двенадцати дома, и не получив никаких известий от Пии, я выхожу на лестницу и начинаю спускаться вниз. Вдруг странная мысль оставить мобильный телефон дома закрадывается в мой мозг. Зачем? Чтобы быть спокойным, не ожидая каждую минуту поступления информации. Пусть он лежит дома, если придет мессидж, я прочту его позже. Ничто не должно сбить меня с пути к покупке дивана. Вот уже два месяца, как я приехал сюда жить, а все еще живу, как собака, и сплю на полу. Сейчас поеду и куплю, наконец, диван. Я возвращаюсь домой, дурной знак, поэтому смотрю на себя в зеркало, оставляю мобильный телефон и уезжаю в метро на "Лесную".
 В салоне "Аквилон" все сильно переменилось. Диванов модели "Париж" я больше не нахожу, исчез и отдел, в котором были красивые столики в японском стиле. Поэтому мой поиск начинается заново. Свой выбор я останавливаю на диване финской конструкции, имеющем способность складываться и выгибаться. Меня привлекает в нем то, что фирма обещает изготовление и поставку в течение трех-пяти дней. Следовательно, я успеваю до праздника, и Пия сможет у меня ночевать. Покупка дивана станет для нее приятным сюрпризом. Спать на диване удобнее, чем на полу.
 Однако, среди предлагаемых расцветок нет красного. Все ткани в основном цветастые и с узорами. Из однотонных есть только синий, желтый и салатный цвет. После долгих раздумий я останавливаюсь на желтом. Диван мне обещают доставить к четвергу. Прекрасно! Праздник будет в пятницу, значит, все успевается.
 С сознанием выполненного долга, я возвращаюсь домой и нахожу на своем телефоне мессидж – "We are having breakfast with Lisa at my place, drinking sparkling vine. Please, come over and join us! Hugs, Pia". Время – 11:01. Это по финскому времени, а по русскому – 12:01. Значит, мессидж пришел буквально всего лишь через несколько секунд после моего выхода за диваном. Сейчас уже почти три. Трудно предположить, что они до сих пор завтракают. Нервно набираю номер. Никого нет дома. Посылаю мессидж.
 "Sorry, I am not home anymore" – приходит мне жесткий, словно пощечина, ответ. "Where you are? Can I join you now? " – пишу я. Ответа нет. Она явно обижена на меня за то, что я не пришел к завтраку пить шампанское. Это был явный жест примирения, предоставленный мне уникальный шанс, который я упустил. И все из-за дивана! Проклятого желтого дивана! Это же надо, чтобы все так по-дурацки сложилось!
 Мне звонит Семен Левин с просьбой о помощи в переводе каталогов трех немецких скульпторов. Я приглашаю его к себе. Мы пьем чай, и он записывает в блокнот то, что я перевожу ему прямо с листа. Он интересуется моей рецензией о немецком театре. Она уже почти готова, я должен ее только чуть-чуть доработать, и можно будет нести Вере Бибиновой. Семен предлагает мне пойти с ним вечером на дискотеку "Другой мир".
 – А что это за дискотека "Другой мир"? – спрашиваю я.
 – Это медитативные танцы по системе Бхагавана Шри Раджниша.
 – Ага, о Раджнише я уже кое-что слышал. Его отравили американцы.
 Но в Индии, в Пуне остался его оранжевый ашрам, где до сих пор процветает свободная любовь. Мой венский друг Саша Соболев там бывал и мне об этом рассказывал.
 – Я был на этой дискотеке один раз. Свободной любви там не было, но было много женщин, некоторые из которых раздевались по пояс. Мне это понравилось. Поэтому я хочу сходить еще раз. Это у метро "Нарвская".
 – Я тоже хочу пойти. Когда там все начинается?
 – После семи.
 – Тогда у нас есть еще время. Мы можем пойти погулять в
 Михайловском парке. Идем?
 Мы идем в Михайловский сад и встречаем там мухинку Настю с какой-то девкой. Решаем пойти выпить кофе в кафе "Городок" на Большой Конюшенной. По дороге встречаем Рубцова, который присоединяется к нам и начинает обхаживать подругу Насти. Выйдя из "Городка", мы замечаем продающую подснежники бабушку. Я покупаю Насте букет. Рубцов в свою очередь покупает букет девке. Семен в свою очередь нас незаметно покидает. Мне приходит сообщение от Пии. Она сидит в баре "Time out", где собирается смотреть полуфинал чемпионата мира по хоккею – сегодня будут играть финны. Там есть большой экран. В баре "Time out" на Марата я уже раньше бывал. Не могу сказать, чтобы мне там очень понравилось. К тому же, я не большой любитель спорта. Дискотека "Другой мир", на которой раздеваются женщины, мне куда более интересна.
 Памятуя о том, что в Тулу со своим самоваром ездить не принято, мы с Рубцовым откалываемся от девок и едем на "Нарвскую", чтобы найти там "Другой мир". Мы спрашиваем прохожих, продавцов магазинов, официантов в ресторанах, но о "Другом мире" никому ни сном, ни духом не ведомо. Выпив водки в одной грязной забегаловке, а затем в другой, мы понемногу надираемся. Мне хочется напиться основательно.
 Примерно после часа безуспешных поисков мы берем бутылку водки и едем ко мне. У выхода из метро покупаем редиски, зеленого лука и чеснока. Рубцов нагружает меня мрачными историями своей семейной жизни и омерзительных дрязг с его женой. Я жру чеснок, лук и редиску, закусывая ними водку. Мне тошно от этих безобразных, малоинтересных рассказов, и я вздыхаю с облегчением, когда он собирается уходить, чтобы успеть на метро.
 С уходом Рубцова приходит сообщение от Пии, что она уже дома. Я звоню.
 – Привет! Нам надо поговорить, я приняла решение. Можешь прийти сейчас, если ты не слишком много выпил. Но если ты пьяный, тогда отложим объяснение до утра.
 – Нет, я не пьяный, – вру я заплетающимся языком, потому что я хочу увидеть ее сегодня, а не завтра. – Я сейчас подойду! У меня есть подарки для тебя и для Кая!
 Подарки я приготовил заранее. Для Пии – футболку с венской символикой, презентованную мне моими студентами во время проводов меня в Россию на вечеринке в пивном ресторанчике "Bettelstudent", закончившейся всеобщей попойкой. Для Кая – огромную линзу, вынутую мной из стационарного фотоувеличителя "Беларусь 4", выброшенного мной на помойку вместе с остальной мебелью во время ремонта. Раньше подарки я не дарил, но вчера вечером по телефону Гульнара сказала мне, чтобы я попробовал дарить Пие подарки, дабы ее задобрить. "Женщины любят подарки" – сказала мне Гульнара.
 Вчера был хороший день. Я снова почти не спал, а рано утром послал Пие короткий мессидж – "Love you. Vla". Выйдя в половине девятого на балкон, то ли подсознательно, то ли совершенно случайно, я увидел ее идущей по другой стороне улицы как раз напротив меня.
 Заметив меня, она радостно замахала рукой и крикнула через всю улицу – "I love you too". От неожиданности, я чуть не вывалился с балкона. "Что?" – закричал я. А она заулыбалась, стыдливо прикрыв рукою лицо. И я махал ей вслед, пока она не скрылась за дверьми консульства.
 Мы не встретились вчера вечером, потому что ее вызвали на работу, через границу с Эстонией не пустили в Россию автобус с финскими туристами. Отсутствовали какие-то документы. Она звонила на таможню, но ничего не смогла добиться. Автобус развернули. Ее вызвали, когда Гульнара пришла делать ей массаж. В этот день дело до массажа так и не дошло. Вечером Гульнара позвонила мне, и мы с ней обсуждали финнов.
 Пия свела ее еще с двумя тетеньками. С Тиной Сало – личной секретаршей генерального консула и с Леной Хейккинен – вице-консулом по делам таможни. Гульнара рассказывала мне, какие они замороженные и странные. Совсем не такие открытые и хорошие, как наша Пия. Одним словом – полные уродки. Я понял, что Гульнара прониклась к Пие глубокими чувствами безграничной любви слуги к своему господину. По ходу разговора она поблагодарила меня, как минимум, раз пять за то, что я свел ее с Пией, от чего мне сделалось даже несколько неудобно.
 Сводить Гульнару с Пией было с моей стороны опрометчиво. Если раньше я являлся практически единственным контактом всего этого круга с местным населением, своего рода экзотом, то теперь мое место может занять Гульнара. Мне показалось, что и она это понимает, поэтому так настойчиво передо мной оправдывается. Вполне естественно, что может произойти смена фаворита и им станет Гульнара. А, может, уже даже и стала…
 У Гульнары хорошие шансы. По сравнению со мной она получше во всех отношениях. Я – нагл, она – подобострастна. Я ебу только Пию, а остальных тетенек – нет. Гульнара же массирует – и Пию, и тетенек.
 Несмотря на поздний час у Пии гости, это – Ян, играющий с Каем в гостиной. Я сразу же даю Каю линзу от фотоувеличителя, от которой оба мальчика приходят в неописуемый восторг, прикладывая ее к лицам и корча рожи.
 – Лиза познакомилась в баре "Time out" с мужчиной и взяла его к себе домой, поэтому Ян сегодня ночует у меня. Мы все вместе смотрели хоккей. Было ужасно весело. Мы кричали. Финны выиграли полуфинал. Завтра они будут играть в финале с чехами. Мы снова пойдем в "Time out". Вот так!
 – Я тебя поздравляю! И рад, что повезло Лизе. Надеюсь, у нее будет приятная ночь. А это был финский мужчина или русский?
 – Нет, это был швед. Русских там не было вообще. Он – менеджер.
 Примерно такого же возраста, как и Лиза – лет под пятьдесят, приятный мужчина. Они сразу понравились друг другу. На – пей, я больше не хочу! – и она сует мне в руку открытую бутылку с пивом, надпитую примерно на треть.
 Автоматически я беру у нее бутылку и делаю большой глоток. Мне не следовало бы пить пиво после водки, но я об этом не думаю. Я пью пиво и чувствую, как меня развозит. Но ничего не могу с собою поделать, остановиться уже невозможно.
 – Пойдем в спальню, – предлагает Пия, – и поговорим там.
 – Пойдем, – соглашаюсь я.
 В спальне она раздевается до трусов и ложится под одеяло, указывая мне присесть рядом на краешек кровати. Я послушно следую ее немому указанию. Сажусь. Она поправляет под головой подушку, устраиваясь поудобнее, и говорит:
 – Знаешь, Владимир, я все сегодня решила. Я тебя не люблю!
 – Что? Ты решила, что ты меня не любишь? Как это?
 – Да, я тебя не люблю! Ты не подходишь к моим друзьям. У нас разная культура и разный менталитет. Ты – совершенно другой!
 – Но еще вчера ты кричала через всю улицу Чайковского, что ты меня любишь!
 – Нет, я кричала просто – "Привет!".
 – Неправда!
 – Нет, правда! Я тебя не люблю!
 – Конечно, согласен, я не подхожу к твоим друзьям, потому что мне почти не о чем с ними говорить, но мы-то с тобой подходим друг другу! И, прежде всего – в постели! А это – самое главное!
 – Сегодня в "Time out" было так весело, и я не могла себе представить тебя вместе с моими друзьями в этой ситуации, да ты и не пришел, потому что тебе это было неинтересно!
 – Подожди, мне надо еще что-то пить, иначе я сойду с ума.
 – Пойди – посмотри на кухне. В шкафу должен быть открытый коньяк.
 Я бросаюсь в кухню и в шкафчике рядом с холодильником нахожу несколько открытых бутылок. В одной из них остатки "Кошкенкорвана", которые я допиваю залпом. В другой – французский коньяк. Коньяк я беру с собой в спальню, отхлебывая прямо из горлышка большими глотками.
 – Так, а теперь подробней – ты меня не любишь, но зачем ты хотела тогда ходить за меня замуж, если ты меня не любишь? Скажи мне – зачем?
 – Может быть, я люблю тебя, но не так, чтобы ходить за тебя замуж!
 – Но ведь это была твоя идея!
 – Понимаешь, если бы я тебя очень сильно любила, мне было бы все равно, есть ли у тебя другие женщины или нет. Когда сильно любишь, это не имеет значения.
 – Но ты же сама мне изменила в среду с кем-то другим!
 – Если бы я ходила за тебя замуж, я бы никогда не сделала секс с каким-то другим мужчиной, пока я замужем. А ты что, ревновал, да?
 – Да, я ревновал, мне было очень больно!
 – Знаешь, я уже всем сказала о своем решении!
 – Черт подери! Зачем? Разве это кого-то касается?
 – А ты знаешь, что мне сказала Лиза?
 – Что? Что она тебе сказала?
 – Она сказала, что это очень жалко, если ты не останешься нашим другом. Давай будем просто друзьями! Ты согласен?
 – Пия! Все, что ты говоришь – бред! Ты просто находишься сейчас в состоянии аффекта под впечатлением победы финнов в полуфинале. Завтра это пройдет! – под эти слова я просовываю руку под одеяло, чтобы потрогать ее за грудь, но она решительно мою руку отталкивает.
 – Нет, это не пройдет! Я все решила! И мы больше никогда не будем заниматься с тобой сексом! Ты понял? Никогда.
 – Послушай! Я тебя полюбил! Мне трудно сейчас формулировать свои мысли, поскольку я слишком много выпил, но я хочу сказать тебе, что я тебя люблю. А ты упускаешь свой шанс. Вероятность того, что ты найдешь себе другого мужчину, ничтожна! Ты же никому не нужна! Но если ты решила, я принимаю твое решение. Знаешь, я хочу подарить тебе на память о нашей любви одну из своих картин – пусть она останется у тебя. Через несколько лет, когда Кай вырастет большой и навсегда от тебя уйдет, а начинать новую жизнь и строить новую семью будет уже поздно, ты сможешь смотреть на нее и вспоминать о мужчине, который тебя любил!
 – Хорошо, а теперь – уходи!
 – Но я ведь ужасно пьян, Пия! Мне не дойти. Ты же видишь это сама! Можно я посплю на коврике рядом с твоей кроватью и уйду утром? Пожалуйста…
 – Нет, уходи сейчас! Тебе здесь идти совсем недалеко, как-нибудь дойдешь!
 – Ладно, сейчас, – допив бутылку до дна, я ставлю ее на пол и с трудом поднимаюсь на ноги. Меня шатает. Словно со стороны я чувствую свой запах перегара, редиски и чеснока с луком. Я сам себе противен, мне не хочется жить, опущенному и униженному, в жопу пьяному и безутешному.
 Мой взгляд падает на сушилку с моими уже давно просохшими шмотками и лежащий рядом пакет. Я хватаю пакет и с ожесточением запихиваю в него носки и футболки, рубашки и брюки. Пакет рвется. Прижимая его к себе, не прощаясь, выскакиваю из квартиры.
 На лестнице, споткнувшись, падаю, больно ударившись плечом. Встаю. На улице нет ни единой машины. Поздно. Иду по дороге, и меня мотает из стороны в сторону – от одного конца улицы к другому. Чудом добравшись домой, я валюсь на пол и проваливаюсь в горячку, что-то говорю, спорю, доказываю, кричу и больше уже ничего не помню.




 Глава 67. ПОЕЗДКА В "МАКСИДОМ". ЗАКАЗ НА ЦВЕТЫ.


 В семь часов утра я просыпаюсь с мобильным телефоном в руке и со страшной головной болью. В окна заглядывает синее небо и яркое весеннее солнце. Прекрасный день после кошмарной ночи. Мне смутно помнится, что я еще что-то писал по телефону – это было прощальное послание Пие, но что именно – вспомнить не могу, да это уже и не имеет принципиального значения. Все ясно и без того – она меня растоптала, уничтожила полностью и вышвырнула прочь.
 Выкашливая мокроты и проклятия, я забираюсь в ванную, пытаясь под струями холодного душа остудить бешено бьющееся сердце. Похмелье и обиды еще слишком сильны, чтобы думать о чем-то другом, кроме вчерашнего вечера. По всей вероятности, это была расплата за мои легкомысленные игры. Мне хочется скорее на улицу. Хочется двигаться и бежать от самого себя. Я кое-как одеваюсь и выхожу в пустынный воскресный город.
 Весенние запахи будоражат мне ноздри. Я наделал ошибок, но я не раскаиваюсь. Это моя жизнь, и я люблю ее такой, какая она есть. После того, как я вернулся в Россию, я живу так, как сам того хочу. Я не связан ни работой, ни обязательствами. Я предоставлен самому себе. Мне нравится просто так жить, совершать глупости и ошибки. Раньше я не всегда мог себе это позволить, а теперь – могу.
 Для полного счастья мне только нужен еще компьютер и доступ в интернет. Нужна стиральная машина, мебель и холодильник. Для этого придется мне съездить в Лондон, чтобы разморозить там свой счет, на котором осталось несколько тысяч фунтов стерлингов – этого хватит на первое время. Заодно отвлекусь там от своей несчастной любви. Мне удалось как-то незаметно влюбиться.
 Восемнадцатого мая будет долгообещанный праздник. Стоит ли мне на него оставаться, или уехать до? Что он мне даст? Смогу ли я найти на нем себе новую женщину или с кем-нибудь пофлиртовать, чтобы позлить хозяйку? Или меня на него теперь уже не зовут? Как быть? Бросить и больше не возвращаться, или попытаться отвоевать ее назад?
 Это будет не просто, но интересно. Стоило бы, наверное, попробовать. Бросать всегда легче, но хочется пойти наперекор, повернуть все по-своему, испробовать свои силы, кинуть вызов собственным возможностям – хитрости, ловкости, коварству, терпению, выдержке и упорству. Хорошее может получиться упражнение, надо учиться работать с женщинами, это всегда пригодится потом. Век живи, век учись.
 Поехать в Лондон я успею всегда. Лондон не убежит. Решено, я останусь, чтобы испробовать все. А мои ноги несут меня вдоль набережной реки Мойки к Главпочтамту, предоставляющему услуги сети интернет с девяти утра ежедневно. Я прихожу к самому открытию и, заплатив за час, увязаю во всемирной паутине. Это чуть-чуть отвлекает и помогает убить время.
 Выйдя с Главпочтамта на Дворцовую площадь, я пробую совершить первую хитрость. Остановившись посреди безбрежной гранитной мостовой, я набираю текст послания-повинной. Мне кажется, что если я повинюсь по-русски, это может возыметь некое действие. Конечно, мне за вчерашнее виниться не в чем, но нужно сделать вид, будто я чувствую себя во всем виноватым – взять всю вину на себя, покаяться, переместить акценты – "Yesterday I was so drunk, please, forget everything I said!"
 Ответ я получаю на оживленном перекрестке между Летним садом, Марсовым полем и Михайловским замком – "I just woke up. You can come now and speak". Отлично, она дает мне возможность выговориться. В киоске я покупаю бутылку "Кока-колы", которую выпиваю залпом, забежав домой, чищу зубы своей запасной зубной щеткой, поскольку моя любимая щетка осталась у Пии, и прихожу, виновато опустив хвост.
 Она открывает мне со спокойным и строгим лицом.
 – Каю очень понравилась твоя линза! Смотри, как он ней играет! А как ты себя чувствуешь? Ты помнишь, что ты написал мне ночью?
 – Не все, только последнюю фразу. Я был очень пьян.
 – Скажи, что помнишь.
 – Never see you…
 – А что ты мне вчера обещал?
 – Что? Я не помню. Я что-то тебе обещал?
 – Картину…
 – Ах, да – это-то я помню! Я обещал тебе картину! Ты сама сможешь выбрать ее, когда захочешь. У меня много картин, я предпочел бы, чтобы ты взяла ту, которая тебе больше всего понравится. Это можно сделать прямо сегодня.
 – Нет, сегодня не получится. Мы с Лизой хотели поехать сейчас в
 "Максидом". Потом я иду на обед к Мерье, а вечером – в "Time out" смотреть финал чемпионата мира по хоккею. Сегодня финны играют с чехами, я буду болеть, как и вчера. Если ты хочешь, мы можем взять тебя с собой в "Максидом", но к Мерье тебе нельзя и в "Time out" тоже. Я не хочу, чтобы ты туда приходил, ладно? А картину ты можешь подарить мне завтра.
 Ехать в "Максидом" я соглашаюсь. Что мне остается еще? У меня отходняк, в данный момент мне хочется лишь одного – похмелиться. В "Максидоме" на втором этаже есть кафе, там я мог бы выпить пива, пока Пия с Лизой будут отовариваться всякой хозяйственной ерундой. Когда приходит Лиза, Кая отправляют к Яну, а меня сажают на заднее сиденье пииного автомобиля и везут с собой в "Максидом".
 – В Америке, – говорит мне Лиза, – можно купить на авто-заправках такой специальный спрэй, который называется "сar mud", т.е. грязь для машин. Это специально для вездеходов, чтобы забрызгивать их грязью. Тогда все будут думать, что этот вездеход ездил где-нибудь по бездорожью, а это страшно романтично! В России же такой спрэй не нужен, грязи здесь и так хватает, ты только посмотри, какие грязные машины вокруг!
 – Смотри, Владимир, вот дом, в котором я жила во время своего первого пребывания в России! Это Московский проспект, а вон бар, где мы тогда собирались. В то время, в начале 90-х, здесь еще был большой дефицит во всем. Баров тоже было мало. У нас подобралась тогда хорошая компания – все иностранцы, в основном американцы и финны. Этот бар стал нам вторым домом. Было бы неплохо заехать сюда как-нибудь еще раз, посмотреть, что там сейчас, – замечает Пия.
 Я понимаю, что женщины меня развлекают. Очевидно, на мне совсем нет лица, и я очень плохо выгляжу. Поэтому они так стараются. И действительно, я чувствую себя фигово. У меня насрано на душе и сухо во рту, глаза болят, смотреть на окружающий мир почти невозможно от острой пронзительной рези. Закрыв глаза, я тихо молчу, и они переходят между собой на финский.
 Не только меня одного тянет в "Максидоме" в кафе, коллективное бессознательное направляет туда как бы невзначай все три пары ног, обутые по сезону в легкие сандалии. Недавно я раскопал в пакете с вещами свой купленный пару лет назад в Лондоне "Доктор Мартинс". Я купил эти сандалии после потери Кэрин, потому что у нее были точно такие. В этих сандалиях она гуляла со мной по Кельну в нашу с ней предпоследнюю встречу, когда погода испортилась, и пошел мелкий дождь, заставший нас на булыжной средневековой мостовой перед ратушей. Она хотела бежать под крышу, но я остановил ее и, опустившись перед ней на колени, потянул к себе вниз. Сразмаху ударившись коленками о камни, она закусила от боли нижнюю губу, а я стал страстно кусать ей верхнюю, целуя мокрое от дождя лицо. Неожиданно нас окружила непонятно откуда взявшаяся группа немецких школьников, приведенная на экскурсию. Подняв глаза, я увидел над собой любопытные рожицы девочек лет четырнадцати, беспардонно разглядывающих, как мы целуемся. "School girls" – снисходительно прошептала Кэрин, целуя меня снова. Потом мы пошли в ратушу и, забравшись там на самый верх, сделали любовь на пыльных плитах пола перед наглухо закрытой дверью на балюстраду балкона, оставив после себя использованный презерватив.
 Кэрин была замужем, она хотела бросить мужа, но так и не смогла, навсегда оставшись в душной и скучной Германии. А ведь я звал ее с собою в Россию, и у нее уже даже была виза, но все сорвалось, и она скрылась из моей жизни. Ей было бы сейчас тридцать два, как и Пие. Они обе чем-то похожи. Женщины-обезьяны по китайскому календарю. Я люблю обезьян, у меня в жизни их было целых три штуки, но это еще ни разу не заканчивалось чем-то хорошим. Они приносили мне только страдания, оказываясь хитрее и ловчее меня, в итоге всегда оставляя меня с носом. Странно, что все три хотели выйти за меня замуж, но ни одной из них это не удавалось, хотя я и был не особенно против. Первая была украинка, вторая – австралийка, а третья – финка.
 Мой опыт с обезьянами, похоже, так ничему меня и не научил. Я не стал гениальным дрессировщиком. Очевидно, опыта все же было недостаточно. Нужно будет попробовать еще. Может быть, у меня получится на шестой, или на двенадцатой, или на двадцать четвертой раз – как знать? А пока что я чувствую, что от меня ускользает третья, и я пробую удержать ее всеми правдами и неправдами, однако она становится все неуправляемей и непредсказуемей.
 Вот она привезла меня в "Максидом". Зачем, спрашивается, привезла? Вот мы входим в кафе. С похмелья мне хочется пива и пищи. Я беру себе порцию жареной картошки с жареной куриной ногой и бутылку "Невского". Женщины скромно довольствуются одним "Туборгом" на двоих, не хотят напиваться, но хотят выпить. Я пью пиво и жру курицу, держа ее дрожащими с перепоя руками, зная, что делаю это некрасиво, но ничего не могу поделать – в подобных состояниях трудно бывает себя контролировать. Пока я жру курицу и картошку, они тихо переговариваются между собой, попивая из стаканов "Туборг", в ожидании, когда я кончу свою трапезу. А я кончаю ее громкой отрыжкой – "Excuse me!", и мы идем покупать молоток.
 Пия хочет купить молоток и крючок для картины Будилова. Она решила повесить ее в прихожей. Молоток выбирается тщательно из нескольких имеющихся в наличии моделей. Мы с Лизой даем ценные советы. Зато крючки Пия покупает финские, точно такие, какие ей нужно – они с гвоздиками и их легко загонять в стенку. В "Максидоме" вообще много всяческих финских прибамбасов. Я же приобретаю для себя только пузырек импортного шампуня, потому как надо что-то купить, если так далеко ехал, а шампунь всегда пригодится в хозяйстве. Когда мы выходим из магазина, Лиза что-то говорит по-фински, а Пия смеется.
 – Ой, Лиза только что так хорошо сказала о мужчинах, – говорит мне она.
 – Что же она сказала?
 – Мне это не перевести.
 – Тогда – ладно…
 В машине я начинаю дремать. По прибытии в исходную точку меня просят занести в квартиру упаковки с баночным пивом, накануне закупленные в "Ленте" и временно депонированные в багажнике. Я с готовностью беспрекословно выполняю просьбу. Сама Пия тащит, пыхтя, коробку с соками. Мы молча поднимаемся по лестнице, входим в квартиру. Пока нас не было, койра нагадила на полу в кухне, где ее предусмотрительно закрыли, сразу несколько куч, и надула большую лужу.
 Пия берет тряпку и, став раком, начинает все убирать. Конечно, я мог бы сейчас к ней подкрасться и засадить ей сзади. Даже, если бы она противилась, я бы успел все быстро сделать – после сильного перепоя я, обычно, бываю перевозбужден и по обстоятельствам могу кончить быстро, но мне не очень-то хочется пользовать ее просто так, без явно выраженного на то согласия. Хотя было бы, разумеется, вовсе неплохо взять ее силой, поступить по-мужски, толкнув на пол прямо в собачью какашку и крепко выебав. Может быть, она как раз этого и жаждет, выставляя свой зад в мою сторону, как тогда в сауне? Но я этого не делаю, ведя себя, словно обиженный дурак, опрометчиво упуская великодушно предоставляемый мне эксклюзивный шанс.
 Вместо этого я опускаюсь на стул и бездейственно наблюдаю за ней, как она возится с собачьим дерьмом долго-предолго, очевидно, все же надеясь, что я не выдержу и на нее накинусь. Но мне не дает расслабиться моя глупая внутренняя гордость и глубоко затаенная обида. Ведь сказала же она вчера ночью, что не любит меня? Сказала. А я по природе чересчур обидчив и мнителен, чтобы это так быстро забыть. Это плохо, но это так. И мне хочется сейчас не мириться, а конфликтовать дальше.
 – Пия, – говорю я поэтому, – я все еще приглашен на твой праздник?
 – Конечно же, ты приглашен, – отвечает она, разгибаясь и сдувая вбок упавшую на глаза челку. – Я только хотела бы попросить тебя купить к празднику побольше цветов – таких, как ты покупал мне – лесных, самых обычных.
 – У бабушек?
 – Да, у бабушек.
 – Хорошо, я куплю.
 – Я отдам тебе деньги потом.
 – Не надо, пусть это будет подарок.




 Глава 68. ПРОИГРЫШ ФИННОВ. МЕЛКИЕ ПРЕПИРАТЕЛЬСТВА. ТРАПЕЗА.


 Финны проиграли в финале чемпионата. Я смотрел хоккейный матч по телевизору, и видел их поражение собственными глазами. Сначала они уверенно выигрывали, а затем все-таки проиграли. Чемпионом мира снова стала чешская сборная. У меня возникла мысль послать Пие свои соболезнования по данному поводу, но я воздержался от подобного порыва, интуитивно сознавая, что делать этого не следует. Ну, проиграли, так – проиграли! Может быть, в следующий раз выиграют? Не каждый же день выигрывать? Хватит и того, что выиграли в субботу.
 Признаться по-честному, меня больше занимают размышления о предстоящем дарении моей картины, имеющем символическое значение. С раннего утра я перебираю и расставляю вдоль стен свои живописные произведения, стряхиваю с них пыль, путаясь в догадках, какая же из них понравится. Некоторые было бы лучше вообще не показывать, тем самым сразу ограничив выбор. Но я покажу все, благо, их здесь у меня немного. В основном я писал в Вене, там они у меня и пристроены по друзьям и галерейкам. Писать картины я бросил несколько лет назад, после того, как понял, что мне некуда девать уже написанные.
 И хотя я очень люблю краски и холст, я, превозмогая себя усилием воли, больше не пишу ничего нового. Сейчас наступило такое время, что лучше писать словами – это дешевле и компактнее. На одной небольшой дискете возможно уместить целый роман и перевозить его в кармане пиджака или пересылать по электронной почте. Мне лучше приобрести переносной компьютер нот-бук и брать его всюду с собой.
 Для этого-то я и собираюсь поехать в Лондон, где необходимо разморозить мой английский счет для покупки компьютера, стиральной машины и нового холодильника – мой старый, еще совдеповский, холодильник слишком шумен и постоянно врывается по ночам своим грохотом в мой и без того беспокойный сон. Кроме того, с него натекает на паркет и, если не вытереть вовремя воду, паркет начинает вздуваться. Короче говоря, в Лондон мне не помешало бы съездить. Так и быть, дождусь праздника, а потом уеду.
 О первом вождении автомобиля я договорился на завтра. Час стоит дорого – 250 рублей, но мужик-инструктор уверяет, что у него крутой "Вольво" и что он сам опытный, поэтому такая цена. Посмотрим, правда ли это!? Я многому в России перестал теперь верить. Здесь уже прошли времена вегетарианские, когда многое было дешево, дешевле, чем заграницей, и за все начинают драть три шкуры, даже за какое-нибудь никому не нужное говно. В "Колобке" дорожают пирожки, а тарелка отвратного супу там стоит уже 50 рублей. В киосках дорожает пиво. В магазинах дорожает колбаса. Дорожают билеты в кино. Повышается квартирная плата. Я всего лишь здесь только два месяца, а успеваю это заметить. Лица девушек становятся опустошеннее и усталее. Лица юношей – прыщавее и ко всему безразличнее. Все, кто может, стараются свалить за границу, из-за которой приехал я. Ольга просит найти ей миллионера. "Я не могу больше жить в этой стране" – говорит она. – "Всегда раньше я была патриоткой России, а теперь хочу навсегда отсюда уехать – надоело каждый день видеть вокруг себя хари жлобов. Найди мне, пожалуйста, миллионера". "Хорошо" – говорю ей я. – "Найду".
 Все оказывается вовсе не так, как я предполагал. Пия прийти выбирать картину отказывается под предлогом того, что ей не с кем оставить Кая, а просит прийти меня с двумя-тремя картинами на выбор, из которых она возьмет себе одну. Я несу ее две небольшие одного формата. На одной изображен слон, несущий на спине розовый унитаз, а на другой царевна-лягушка в образе Богородицы. Эти работы мне самому нравятся, они сделаны акриловыми красками по холстам на деревянных подрамниках. Первая в зеленоватой, а вторая – в фиолетовой гамме. Я даже готов подарить их вместе, потому что они, как диптих, написаны в похожей манере.
 Пия ставит их на полу в прихожей и зовет Кая. Спрашивает его, что ему больше нравится. Каю нравится, разумеется, слон, а ей – царевна-лягушка, но она выбирает слона.
 – Тогда бери обе, – настаиваю я. – Это ведь подарок для тебя, а не для Кая!
 – Нет, я возьму слона, а эту ты забирай обратно. Знаешь, Гульнара мне сегодня сказала, что тебе нужна женщина, которая бы для тебя готовила и создавала бы тебе семейный уют, чтобы ждала тебя дома.
 – Что за чушь! Я ни о чем подобном с Гульнарой не говорил. Это ей так показалось.
 – Неважно. Завтра я хочу что-нибудь для тебя готовить на ужин.
 Приходи завтра после восьми. Придешь?
 – Приду, – я целую ее на прощанье в губы и она, забывшись, что ей надобно вести себя со мной строго, вдруг глубоко и порывисто отвечает мне на мой поцелуй.
 – Ой, у меня закружилась голова! Скорей уходи! Давай!
 Художник Будилов уехал в Норвегию слишком рано. Теперь мне не с кем поделиться своими внутренними проблемами, поскольку есть вещи, которые я мог бы доверить только ему. Посоветоваться мне не с кем, и я советуюсь сам с собой. Звоню Гульнаре. Она долго говорит о Кае, о том, что Пия относится к нему, как к мужу – во всем с ним советуясь.
 – Да, – говорю я, – вот так и с картиной! Она взяла ту, которую выбрал он, а не ту, которая понравилась ей. Я был удивлен.
 – Пия сказала мне, что у Кая душа старика, что он – маленький старичок. Об этом поведала ей в Финляндии ясновидящая гадалка, к которой она обращалась за советом. Так оно, по всей видимости, и есть на самом деле, но это она сама, по-моему, лишает его детства. В девять лет у него должны быть проблемы ребенка, а не взрослого дяди. Получается, что она как бы замужем за собственным сыном.
 – Нет, Гульнара, он не старичок. Он – маленький мальчик. Здесь я не совсем согласен.
 Да, похоже на то, что, обсуждая со мной Пию, Гульнара обсуждает меня с ней. И, как я подозреваю, не в мою пользу, хотя и без злого умысла. Интересно, что за ужин завтра меня ожидает? Прежде Пия для меня не готовила. Мы, как правило, питались где-нибудь на стороне – в кафешках и ресторанчиках. Один раз она делала ужин для гостей, когда у нее жила Ханнели, но я лично чести быть специально накормленным не удостаивался. Кая кормит Люда, а когда Люды нет, он ест что-то сам из приготовленного нею. Однажды мы ели приготовленный нею суп. Очень вкусный. Несколько раз Пия давала мне попробовать сделанные Людой тефтельки. Вот и все.
 К ужину я покупаю цветы. Я решил теперь всегда покупать Пие цветы, как директор финской школы. Пия говорила мне, что он приносит цветы своей жене каждый день, хотя они и женаты уже много лет. Был ли это намек? Не знаю. Но цветы я приношу, не смотря на то, что директор финской школы и его крыса-жена мне омерзительны.
 Цветы она ставит на стол и просит рассказать меня о том, каким был мой сегодняшний день, а сама приступает к готовке. На разделочном столе уже лежит в ожидании три куска куриной вырезки и зелень с помидорами для салата. Пия достает из холодильника несколько луковиц и голову чеснока. Мясо она бросает на сковородку, а зелень, помидоры и лук с чесноком щедро нарезает в салат, обильно заливая сверху оливковым маслом. Что-то меня настораживает, не взирая на то, что я увлечен рассказом о моих сегодняшних неординарных мытарствах.
 – Сегодня я первый раз ездил на машине. Я так и сказал инструктору, что еще ни разу в жизни не сидел за рулем. Но он мне не поверил. Я думал. Что мы будем кататься здесь по пустынным улицам возле Смольного, а он повез меня зачем-то в промышленную зону за Суворовский проспект, где одни перекрестки, много грузового транспорта, ходит трамвай, а дорога вся в выбоинах. Его автомобиль "Вольво" только условно можно назвать автомобилем. На самом деле – это старое корыто с какой-то помойки в Германии или Скандинавии, ним любовно отреставрированное. Он сам, очевидно, из бывших уголовников или матросов и все время страшно на меня кричал, что я все делаю не так.
 – Это так типично для русских учителей, они всегда стараются унизить ученика и внушить комплекс вины. В этом нет ничего удивительного, что он на тебя кричал.
 – Я с тобой совершенно в этом согласен. Это советская педагогическая школа. Она вырабатывалась десятилетиями и пронизала всю учебную деятельность от школы и детского сада до университета. В ближайшее время это вряд ли изменится. У нас преподавателю отводится не роль наставника, а роль активного садиста – он должен мучить и издеваться. Но на западе это тоже бывает, я знаю, хотя реже и в других формах. Например, я бы не хотел, чтобы моим учителем был ваш директор финской школы – источающий из себя липкость, подлость и мелкую гнусь.
 Мой нос чует при этом, что мясо на сковородке горит, но я молчу, не вмешиваясь в готовку. Пусть делает, что хочет, и как знает. Не буду ее учить, уподобляясь русским учителям. Как поджарит, так и съедим.
 – Наверное, мне придется отказаться от уроков. Я не хочу, чтобы на меня за мои деньги орали. Я свободолюбивое существо и у меня сразу включается защитная реакция – я замыкаюсь и начинаю действовать вопреки. Так было со мною в австрийской армии. Где мне пришлось послужить в элитных частях альпийских егерей-десантников дивизии "Эдельейс". Однако, не смотря ни на что, мне удалось дослужиться там до циммер-комменданта. Правда, я опрометчиво заплатил за несколько уроков вперед и мне придется доходить. Эта бандитская сволочь, зная ситуацию и собственные способности, требовала оплату сразу за десять часов наперед. Причем, предупредил он меня, деньги идут в его пользу, если я от дальнейших уроков отказываюсь. А не отказаться от них более чем трудно. Даже не знаю, дохаживать мне, или нет. Конечно, с первого взгляда кажется, что в России учиться вождению дешевле, чем на Западе, но это лишь с первого взгляда.
 – Ужин готов. Зови Кая в гостиную – я несу еду и накрываю на стол. Помоги мне расставить тарелки и чашки. Возьми из пенала бумажные салфетки.
 Попробовав пищу, я понимаю, что она специально сделана несъедобной. Мясо подгорело сверху, но внутри не поджарено. В салате столько лука, чеснока и уксуса, что его невозможно взять в рот. Кай есть все это напрочь отказывается и мрачно сидит за столом, осторожно отковыривая вилкой от мяса съедобные частички для собаки. Пия тоже не ест – смотрит на меня. А я демонстративно ем почти со слезами на глазах. Если это перформанс, то нужно играть по всем правилам.
 – Ой, я забыла про пиво! – она разрывает стоящую в углу упаковку из запасов для парти и достает нам по банке. Открыв свою банку, она вдруг спохватывается и отодвигает ее ко мне:
 – На – пей и эту. Я не буду.
 Понятно, здесь преднамеренно разыгрывается роль примерной и целомудренной жены. Никогда еще за всю историю наших с ней отношений она не отказывалась от алкоголя! Вот это да! Какая выдержка! Просто поразительно! Неужели совсем не станет пить? Ну и ну! Я методично доедаю все мне наложенное, а также предложенную добавку, и выпиваю обе банки пива.
 – Теперь идем в спальню, – говорит мне Пия.
 "Неужели сейчас последует еще и секс? Какой же он тогда будет?" – думаю я, но не задаю никаких вопросов, беспрекословно повинуясь. Мы идем в спальню, а Кай отправляется спать к себе. Пия закрывает дверь, переодевается в ночную рубашку и ложится в постель с книгой. Я присаживаюсь рядом и запускаю руку под одеяло.
 – Нельзя, – говорит она, отстраняя мою руку, – я лютеранка.
 Успокойся. Веди себя прилично. Не мешай мне. Возьми себе книгу и тоже читай.
 Никогда прежде я не видел, чтобы она читала, но сегодня она делает это для меня. Я нахожу на комоде книгу о финской кухне с рисунками и, улегшись рядом прямо в одежде, принимаюсь ее листать, поглядывая на выражение пииного лица. Оно спокойное и сосредоточенное. Сегодня меня все учат, но учат по-разному. Что она хочет мне всем этим сказать? Или же хочет только поиздеваться надо мною? Роман, который она держит в руке, на финском языке. Заглянув на обложку, я ничего не могу понять.
 – Хороший роман, – замечает она, – интересный. Я сейчас читаю, как террористы подложили бомбу в парижском кафе. Это так ужасно, что они это сделали! Могут погибнуть ни в чем неповинные люди. Ладно, хватит, я буду спать! А ты уходи домой!
 Она встает, чтобы проводить меня до двери. После съеденого, мне страшно хочется пить. Поэтому я захожу на кухню и наливаю в чашку фильтрованной воды из пластиковой пятилитровой бутылки.
 – Не пей нашу воду! Нам с Каем ничего не останется на завтра. А надо будет еще приготовить утром чай или кофе!
 – Хорошо, тогда я попью из-под крана.
 – Но это же – яд!
 – А что мне остается делать, если ты не разрешаешь мне пить нормальную воду?
 Открутив кран холодной воды, я подставляю свой рот под ржавый, воняющий хлоркой водопроводный поток, делая несколько больших глотков, от которых мне становится еще хуже и начинает тянуть поблевать.
 Я ухожу, получив странный многозначительный урок, который я так и не понимаю. По блеску в ее глазах я вижу, что она ужасно довольна собой и тем, что сумела меня накормить и напоить соответствующим образом. Это был странный удар с легкомысленной подачи Гульнары. Пие захотелось меня проучить, и она меня проучила. За что? За то, что, наверное, она все еще меня любит…




 Глава 69. РАЗРЫВ С ОЛЬГОЙ. ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ ЖЕНЩИН.


 – Сегодня вечером в "Манеже" концерт английской группы из Лондона
 "Тигровые Лилии". Было бы интересно сходить. Ты не хочешь? Может быть, ты даже знаешь, кто это такие, ведь ты тусовал в Лондоне? – взволнованно сообщает мне по телефону Ольга.
 – Естественно, знаю! "The Tiger Lilies" – это же группа супруга моей знакомой поэтессы Софи Сишэлл. Она – француженка по происхождению и выступала в программе перформансов голых поэтов, которую мы организовывали с Тимом Гадаски в 1998 году в Институте Современного Искусства. Сишэлл – это псевдоним, в переводе с английского означает – "морская ракушка". Ее муж – довольно известный актер и певец – он поет в стиле "il castrato". Представляешь, такой здоровенный мужик, а как запоет детским голосочком, то хоть стой, хоть падай! Я видел его интерпретации сказок Гофмана в одном лондонском театре, куда нас с Гадаски водила его тогдашняя girl-friend Жу-жу – журналистка газеты "Индепендент"…
 – Стоп, так ты хочешь пойти?
 – Угу, давай сходим сегодня на "The Tiger Lilies", тем более, что мне как раз хотелось посмотреть, как проходят концерты в "Манеже". Это нововведение, раньше там никаких концертов не бывало. Они совсем недавно начали это практиковать. Любопытно было бы взглянуть, мне трудно все это себе представить.
 – Концерт начинается в восемь. Давай тогда встретимся с тобой в без пятнадцати перед "Манежем"? Я обещаю не опаздывать.
 До встречи с Ольгой у меня запланирована встреча с Ретой, которая собирается ехать в Норвегию. Скоро, через несколько дней. Там она увидит Будилова, которому я хочу написать письмо. Будилова мне не хватает. Может и мне поехать в Норвегию, а не в Англию? Будилов уже звонил коротко, сказал, что ему удалось вписаться в новый, недавно организованный сквот где-то на Хаусманнс. Я никогда не был в Осло, поэтому ослиные названия и топонимы мне ни о чем не говорят.
 Но Будилов сказал, что это классное место. У него там своя собственная комната, в которой он может кодлить и делать все, чтозахочет. А вокруг полным-полно блондинок-норвежек, приходящих по вечерам к большой железной бочке во дворе, где горит огонь, чтобы послушать обитающих в сквоте музыкантов и с кем-нибудь познакомиться. Каждый вечер кто-нибудь да играет. Сквот живет своей тихой размеренной жизнью. Может быть, мне туда действительно съездить?
 Мне кажется, что Рета хочет, чтобы я ее выебал. Я подвалил к ней в пятницу на открытии выставки немецких студентов в "Борее", заметив, что она за мной наблюдает. Я же, как назло, активно тусовал там с разными женщинами. Ко мне каждую минуту кто-то подходил, а я, кроме того, пришел туда с Ольгой. "Теперь эта толстая гадина все доложит Пие" – стучала мне в голову навязчивая мысль. – "Наверное, мне придется ее ебать, чтобы она не завидовала. Мордочка у нее довольно смазливая. Один раз можно попробовать".
 – Наш друг Будилов уехал в Норвегию, – сказал я Рете, проходя мимо.
 – Я тоже туда скоро еду, – обрадовалась она моей инициативе.
 – Возьмешь с собою письмо?
 – Да, конечно, возьму.
 – Тогда запиши мне свой номер телефона. Кстати, у тебя есть мобильный? Мы бы могли общаться по SMS.
 – Я запишу тебе и мобильный, и домашний.
 – А ты надолго в Норвегию?
 – Нет, всего на пару дней. А потом я буду две недели в Хельсинки.
 С Ретой я созвонился, и мы договорились встретиться в кофейне "Идеальная Чашка" на Кирочной сегодня в пять. Она работает в визовом отделе финского консульства на проспекте Чернышевского и ей это удобно. Когда я прихожу в "Идеальную Чашку", Рета уже меня ждет. Перед ней стоит выпитая "идеальная" чашка кофе. Я иду к стойке и тоже беру себе чашку кофе. Рета от моего предложения – купить ей что-нибудь из сладостей или напитков, деликатно отказывается.
 – Ну, когда едешь? – спрашиваю я.
 – В начале следующей недели.
 – Я тоже еду, но в Лондон.
 – Написал письмо?
 – Написал. Вот.
 Подходя к "Манежу", я замечаю, что что-то не так. И действительно
 – не так. С "Манежем" всегда все не так. Концерт не то, чтобы совсем отменили, его просто перенесли на завтра. А массивные входные двери "Манежа" глухо заперты. Вывешено лишь объявление. А вот и Ольга бежит, запыхавшаяся и вся в мыле, как лошадь. Жарко дышит. Замечает сначала объявление – облом. Затем – меня – радость в глазах. Целует.
 – Что делать?
 – Давай пойдем в кафе "Крокодил", – предлагает Ольга. – Это здесь
 – на Галерной, помнишь, я тебе говорила. Там довольно уютно.
 Напьемся с горя. Хочу коньяка.
 В кафе "Крокодил" все в крокодилах и несколько в мексиканском стиле. Я сразу же замечаю знакомых – это Семенов – владелец художественной галереи на Лиговском проспекте. Он открыл галерею у себя в квартире и устраивает там выставки, но я у него еще никогда не был. Кроме галерейщика Семенова замечаю еще пару лиц из городского бомонда. Кафе "Крокодил" пользуется успехом, хотя и не представляет собой ничего особенного. Впервые мне о нем рассказала Гайка, затем говорила Ольга. Теперь я здесь, но мысли мои далеко. Они несутся из кафе "Крокодил" к моей финской женщине. Они думают о наших с ней отношениях, зашедших в тупик.
 Что делает сегодня моя финская женщина? Она сказала, что они с Лизой будут встречаться с Алехандро и его друзьями. Алехандро – то ли боливиец то ли венесуэлец, точно не скажу, одним словом – латино-американец, с которым Пия познакомилась где-то в баре пару месяцев назад. Он даже бывал у нее дома, но между ними ничего не было.
 – Он такой умный! – сказала мне Пия. – Он занимается экологией.
 Он сидел у меня на кухне, и весь вечер рассказывал о загрязнении Балтийского моря.
 – Знаешь, у этих латиносов только одно на уме – секс. Странно, что он к тебе не пристал! Но это могло быть от закомплексованности. Подожди, он себя еще покажет!
 – Нет, ты такой расист! Это же надо! Алехандро очень хороший! Это у тебя только секс на уме, а у него – экология! Мне было с ним интересно. Он уезжал к себе домой, а теперь вернулся и позвонил. Мы встретимся с ним и его друзьями вместе с Лизой в среду – пойдем куда-нибудь выпить, и я приглашу его на свой праздник.
 – Я – не расист. Глупости. Я просто довольно хорошо знаю всех этих латино-американских Педро и Алехандро. Будь осторожна! Это может быть опасно!
 – О чем ты думаешь? – спрашивает меня Ольга.
 – Так, ни о чем. Извини.
 – Мы можем пойти в другое место.
 – Да, давай прогуляемся.
 – Погода чудная.
 – Да…
 На Невском проспекте возле подземного перехода под Садовой напротив Гостиного Двора, живописная бабушка продает красивые лесные и полевые цветы. Но я не покупаю и не дарю их Ольге. Вместо этого я договариваюсь с бабушкой, что она привезет мне в пятницу на станцию метро "Чернышевская" целых двадцать букетов. Бабушка согласна. Я оставляю ей мой номер телефона, чтобы она позвонила мне накануне вечером и уточнила время встречи.
 А мы идем с Ольгой дальше и забиваемся в кафе "Пропаганда" на Фонтанке. Я молчу. Ольга тоже. Я заказываю себе пива, а она от алкоголя неожиданно отказывается, говорит, что не хочет больше, и просит кофе.
 – Я вижу, что тебя что-то мучает. Скажи мне – и тебе станет легче. Я все пойму.
 – Легче не станет, но сказать я могу. У меня есть другая женщина, которую я очень люблю, но сейчас мы находимся на грани разрыва. Это меня тревожит.
 – Почему ты мне не сказал об этом раньше?
 – Зачем? Это мое личное дело.
 – А как же я?
 – Ты – совсем другое дело. Мы с тобой партнеры, друзья, любовники. Она же – моя кармическая половина, я это чувствую.
 – Но если она твоя кармическая половина, тогда зачем тебе нужен кто-то еще? Зачем тебе нужна была я?
 – Я это точно не знаю, но ты мне была нужна. Мне кажется, ты тоже играешь в моей жизни некую кармическую роль. Ты меня от этой женщины уводишь. Возможно, этим ты спасаешь меня, спасаешь мне жизнь. Как знать? Сейчас мне этого не понять, не осмыслить…
 – Мне кажется, что я всегда в жизни все упускаю, всюду опаздываю.
 – Да, возможно, что это так, я встретил ее уже после того, как познакомился с тобой, вернувшись из Вены. Поэтому я и позвонил тебе не сразу.
 – А я ведь чувствовала, что ты тогда вернулся. Хотела позвонить сама, но почему-то так и не позвонила.
 – Вот видишь. Надо было звонить.
 – Уходи, ты мне противен! Я хочу остаться одна!
 – Прости меня!
 – Допивай свое пиво – и уходи! Ну?
 Я зову официантку, требую счет, плачу и, оставив Ольгу мрачно сидящей перед чашкой остывшего кофе, опрометью выскакиваю на Фонтанку, подхожу к парапету, смотрю на темную вечернюю воду. Ольга была права – я высказался, и мне сразу стало легко. Я остался без женщин! Я свободен, как трусы шестидесятого размера! Ура! Как хорошо! Господи, какой удивительный вечер!




 Глава 70. ЖЕЛТЫЙ ДИВАН. ВСТРЕЧА НА УЛИЦЕ.


 С четырех я начинаю ждать звонка диспетчера, который должен сообщить мне точное время доставки дивана. Звонок раздается около пяти. Диван будет привезен в промежуток с шести до восьми. Значит, у меня есть почти час времени, чтобы сходить прогуляться и прикупить каких-то продуктов.
 Я выхожу на улицу и замечаю, что рядом по проезжей части, почти параллельно со мной, в плотном вечернем потоке машин периода часа пик медленно продвигается знакомый серебристый вездеход Тойота с двумя знакомыми и одним незнакомым лицом внутри. Вездеход сворачивает к воротам консульства и останавливается. Я медленно подхожу к нему сзади и тоже останавливаюсь. Из него вылезают Пия, ее домработница Люда и еще какая-то жирная, прежде мною ни разу не виденная, темноволосая корова.
 Первой меня замечает Люда, вылезшая первой.
 – О, привет! А ты что здесь делаешь?
 – Я здесь живу. Вот в этом доме напротив. Вы за водой?
 – Как видишь, – отвечает Люда, кивая на пластиковые бутыли в руках.
 – Привет! – говорит Пия. – Знакомься – это Кати – моя подруга!
 Она только что приехала из Хельсинки. Первый гость. Все остальные приезжают завтра.
 – Hi, Katy! – говорю я.
 – Владимир, а ты не мог бы пойти сегодня вечером с Кати в какой-нибудь клуб? Я бы пошла с ней сама, но у меня много дел – нужно готовиться к завтрашнему дню. Хотя на завтра я взяла выходной, но все равно, лучше все сделать заранее. Только обещай мне, что ты не будешь к ней приставать! У нее сейчас появился друг, а до этого очень долго никого не было, поэтому прошу тебя – не надо ее соблазнять! Она моя давняя подруга и я хочу, чтобы у нее все было хорошо в жизни.
 – Представь себе, Кати совершенно не в моем вкусе! Надеюсь, она не понимает по-русски? Но в клуб я мог бы ее сегодня сводить. После того, как привезут диван. Мне обещают привезти его с шести до восьми, так что, ты могла бы начинать ночевать у меня уже прямо сегодня! Хочешь?
 – Нет, я вообще не собираюсь у тебя ночевать.
 – Но ты ведь собиралась? Я же, можно сказать, именно из-за тебя так торопился с этим диваном. Ты ведь спрашивала меня, нельзя ли будет тебе у меня ночевать, когда приедут гости. Поэтому я и старался, чтобы его сделали и привезли вовремя. Он будет ужасно красивым и удобным – желтым, как канарейка! Представляешь?
 – Я ничего не понимаю из того, о чем вы там говорите, но слышу, что речь идет обо мне. Вы не могли бы говорить по-английски, чтобы мне тоже было понятно?
 – Конечно, Кати, прошу прощения! – спохватываюсь я, моментально переходя на английский. – Пия просила меня отвести тебя сегодня вечером в какой-нибудь клуб. Мы можем пойти с тобой на концерт лондонской группы "Tiger Lilies" или в джаз-куб "JFC" на Шпалерной совсем близко отсюда. Скажи, что ты хочешь?
 – Я ничего не хочу. Я так устала. Пять с половиной часов я тряслась в поезде, теперь мне надо мыть голову и красить волосы. По дороге в Санкт-Петербург я решила покрасить волосы – стать блондинкой. У Пии как раз есть хорошая краска. Поэтому я лучше буду краситься, а ты иди в клуб один.
 – Спасибо, мне совсем не обязательно ходить в клуб. Я хотел это сделать ради тебя по просьбе Пии. Но если ты не хочешь, тогда не надо. Я тогда тоже никуда не пойду.
 – Тогда увидимся завтра, – говорит Пия. – Ты принесешь цветы?
 – Разумеется, я уже договорился с одной бабушкой, которая их собирает в лесу, что она привезет мне завтра сразу двадцать букетов. Тебе нужно что-то еще? Я могу помогать.
 – Нет, спасибо, больше ничего не надо. Мы за водой. Ну, пока!
 Когда к восьми часам мне привозят мой желтый диван, я валюсь на него и на нем засыпаю. Мне радостно и удобно спать не на жестком. Но не с кем – я остался без женщин. Странно как-то так получилось. Раньше ничего не было, на чем было бы удобно заниматься любовью, но все это было ничего, не являясь препятствием для женщин, а теперь есть удобный диван, но никто не хочет на нем в данный момент ебаться.
 Вывод напрашивается один – женщинам безразлично то, где и на чем их ебут, им важно лишь то, что их ебут. Роль диванов, кроватей и раскладушек в ебле является сильно преувеличенной, что бы об этом ни говорил наш дорогой друг Тим Гадаски, упорно утверждавший, что покупка красивого дивана немыслимо повысит мои шансы на успех, и что женщины, лишь заслышав о его существовании, будут немедленно загораться безудержным желанием его увидеть и на нем мне отдаться.
 Полная глупость! Жизнь является на деле гораздо сложней, чем это порой может кому-либо показаться. В ней всегда чего-то недостает. Когда есть женщины – нет дивана, когда есть диван – нет женщин.
 Замкнутый круг. Проклятая чертовщина…
 Меня будит звонок Гульнары. На часах половина одиннадцатого.
 Несколько часов я проспал. В голове сумбур и неразбериха.
 – Володя, я не знаю, идти ли мне завтра к Пие на парти, или не идти, – говорит Гульнара. – Я не представляю себе там своей роли. Пить я не буду, потому что я мусульманка и алкоголь не употребляю. Ни по-фински, ни по-английски я не говорю. Буду там сидеть, как самая последняя дура. Может быть, мне и вовсе туда не ходить?
 – Но ведь там будет много дипломатов, а они почти все говорят по-русски. А еще приедет из Финляндии пиина мама, она тоже немного знает русский язык. Да и я там буду. Если приглашают, надо пойти. Мне так кажется.
 Гульнара соглашается быстро. Ей просто хочется немного повыламываться, чтобы ее поуговаривали и поубеждали. И я ей в этом потворствую, говорю, что без нее и праздник будет не праздник. Она смеется, а заодно я договариваюсь с ней о сеансе массажа на утро, чтобы быть завтра целый день в форме. Пусть помнет меня, как следует, а то я совсем уже опустился – ни спортом, ни сексом не занимаюсь.
 – Делать массаж на диване – это совсем другое дело! – говорит
 Гульнара. – Безусловно, это не так удобно, как на финском столе у Пии, но гораздо удобнее, чем на полу! Какой у Пии удобный стол!
 "Почему же я ни разу не выебал ее на столе? Почему?" – думаю я, слушая разглагольствования Гульнары. – "Наверное, теперь уже и не придется, а жаль".
 – Гульнара, я хочу сделать чистку печени, но я, как всегда, крепок задним умом. Когда я ходил на курсы в кинотеатр "Ленинград", я не подумал купить специальные порошки, которые там предлагали. Их нужно принимать перед тем, как пить бутылку оливкового масла, иначе можно погибнуть от болевого шока, если пойдут камни из печени или какие-то там так называемые "билерубины". Разве не так?
 – Но можно позвонить по контактному телефону и их закупить.
 – Да, конечно. Но во вторник я уезжаю в Лондон, и у меня просто не будет времени звонить по контактным телефонам.
 – Тогда я могу позвонить и купить. Я все равно собиралась покупать эти порошки для Пии – она высказала желание чиститься. Если оставить деньги, я могу купить их сколько угодно.
 – Пия захотела почистить печень? Интересно! Но тогда ей придется какое-то время не пить! А она без этого не может – она ведь пьет каждый день!
 – Я знаю. И я прошу ее этого не делать хотя бы перед массажем, но она каждый раз честно говорит мне – "Гульнара, по дороге домой мы зашли с Лизой в бар и пили там по маленькому пиву" – или – "Когда я пришла домой, я пила одно пиво… Я больше не буду! Это было в последний раз! Извини…"
 – Знакомая история! Что бы там ни рассказывали про финнов, но факт остается фактом – перед лицом алкоголя они бессильны, словно кролики перед удавом. Я наблюдал это множество раз. Однако бывают и исключения! В этот вторник Пия готовила для меня ужин и отказалась от пива. Я был настолько поражен, что до сих пор не могу прийти в себя! Она открыла банку, поднесла ее ко рту, а затем отставила в сторону!
 – Не может этого быть! – воскликнула потрясенная Гульнара.
 – Может, поскольку это имело место быть!
 – Невероятно!
 – Она сделала это назло мне!
 – Значит, она так сильно любит…
 – Или так сильно ненавидит?
 – Мне кажется, что она неправильно себя ведет! Так у нее никогда никого не будет! Трудно найти мужчину способного терпеть нечто подобное! Интересно, зачем же она устроила весь этот цирк?
 – Не знаю, но она сказала мне, что…
 – Что же она сказала?
 – Это неважно…
 У меня есть билет на обратную дорогу в Германию. Когда я ехал сюда, я купил билет туда и обратно, потому что так поучалось дешевле, в надежде, что я его как-нибудь использую. Время пришло. В Германии я заберу свои банковские реквизиты и бумаги, двинув оттуда в Лондон.
 Там уже можно будет добраться совсем быстро – сначала электричками до Брюсселя, а оттуда на скоростном поезде по туннелю, прорытому под Ла-Маншем, всего за три с половиной часа. Вот только до Германии придется ехать два дня на автобусе. Новая пытка. Немедленно вспоминаются подзабытые ощущения.
 Я захожу на Фурштатскую в представительство фирмы "Райхерт", продавшей мне билет, чтобы зарезервировать себе место на вторник. Кроме этого у меня есть другие дела. Гадаски просит купить ему морскую фуражку под его капитанскую униформу. Когда он покупал ее на сувенирном базарчике для иностранных туристов у Спаса на Крови, фуражек как раз не было.
 Оттуда мне надо зайти в Мраморный Дворец, где в четыре открывается выставка Роберта Хойссера – классика современной немецкой фотографии. Хойссер начал фотографировать еще до войны и фотографирует до сих пор. Сам он тоже приехал вместе со своей выставкой и будет сегодня ее открывать. Ему должно быть где-то под девяносто. Совсем старенький дедушка.
 В шесть сорок пять я встречусь у выхода из метро "Чернышевская" с бабушкой – отдам ей деньги и заберу цветы. И прямо оттуда пойду к Пие. У нее все начинается в семь. На улице настоящая весенняя теплынь. Я выхожу из дома в одной рубашке, улыбаясь и подмигивая встречным красоткам.
 Когда-то я специально часами тренировался перед зеркалом строить глазки. Это редкое, изысканное искусство, которым мало кто из мужчин в наше время владеет. Но женщинам, как правило, это безумно нравится. И хотя я давно уже не тренировался, тем не менее, навык у меня есть. Поймав на улице женский взгляд, я подмигиваю и улыбаюсь, получая в ответ улыбку, а иногда даже смех. Впрочем, случается и так, что взгляды отводят в сторону или опускают вниз, улыбку сдерживают, а смех душат. Все это зависит от женщины или от ее настроения.
 Неторопливо прогуливаясь по оживленному Невскому проспекту, дерзко раздевая глазами женщин, нагло влезая им взглядом под юбки и платьица, мысленно срывая с них кофточки и трусы, вынуждая их лица при этом бледнеть и заливаться краской, я ни на секунду не забываю о том, что сегодняшний день должен был стать днем моего бракосочетания с Пией Линдгрен по финскому лютеранскому обряду, но не стал. Хорошо это или плохо? Пока я не знаю. Я чувствую себя счастливым и легким. Молодым богом, сказочным принцем, свободным охотником.
 Повернув на канал Грибоедова, чтобы пойти покупать морскую фуражку на сувенирный базар, спрятавшийся от взоров туристов за величественным Спасом на Крови, я автоматически подмигиваю по ходу ноги сидящей за уличным столиком пивного ресторана "Jever" рыженькой худощавой девушке, лицо которой кажется мне уже где-то однажды виденным, и, прежде чем я успеваю сообразить, где же и когда я мог ее видеть, позади меня раздаются окрики – "Владимир!"
 Я оборачиваюсь и вижу сидящего за тем же столиком Тимо – брата Пии. Когда я шел со стороны Невского, он находился ко мне спиной, поэтому-то я его и не заметил. А рыжая девушка – это же его подруга Паула! Теперь я ее узнал! С ними за столиком сидят еще две тетки. Одна – длинная с длинными темными волосами, а другая – короткая с короткими светлыми.
 Они радостно машут мне, и я, изобразив на своей физиономии несказанную радость, возвращаюсь на несколько шагов назад, дабы обменяться приветствиями. Тимо приглашает меня к столу, тетки приветливо кивают и предлагают выпить водки. Одну из них зовут Валпи, другую – Хейди. Валпи – высокая, а Хейди – маленькая. Это заметно даже когда они сидят. Они – старые подруги Пии. Вместе работали когда-то в Хельсинки в банке. Валпи и Хейди, впрочем, так до сих пор там работают.
 Отказываться от водки мне неудобно, тем более, что Хейди уже успела подозвать официантку и просит принести по двойной дозе на каждого. Тимо сомневается, стоит ли ему переходить с пива на водку, ведь он только совсем недавно после операции, не успел еще полностью оправиться, но желание выпить русской водки в России со случайно встреченным в Санкт-Петербурге знакомым пересиливает все здравые аргументы.
 Кроме меня брат Пии Тимо совершенно никого в Питере не знает. Сегодня он приехал в этот огромный многомиллионный город, количество жителей которого значительно превышает население всей Финляндии, из своей провинциальной финской глухомани впервые в жизни и сразу же (ну, надо же такому случиться?) встретил знакомого! Не выпить за это водки было бы настоящим преступлением! Какая удивительная встреча! Будет теперь о чем порассказать в Лаппенранте!




 Глава 71. ВАЛПИ И ХЕЙДИ. ПИИН ПРАЗДНИК. ОТКРОВЕНИЯ ШОФЕРА.


 – Владимир, ты знаешь какой-нибудь хороший ресторан, где бы мы могли уютно пообедать? – спрашивает меня Тимо. – Мы тебя тоже приглашаем с собой.
 – Let me see, – говорю я. – Sure, я знаю одно хорошее место здесь неподалеку. Мы можем туда прогуляться, только у меня дела, и я на обед не останусь. Пойдем!
 Сорвавшись дружно всей нашей веселой стаей из-за стола, мы направляем наши нетвердые стопы на Белинского в ресторан "Шуры-Муры", на котором я остановил свой выбор. Расположившийся перед главным входом в Русский музей на площади Искусств духовой оркестр, при нашем приближении, словно нарочно, начинает играть праздничный туш. Валпи и Хейди, подхватив меня с обеих сторон под руки, жадно расспрашивают о России, они тоже приехали сюда впервые и им пока все страшно нравится.
 Для себя я твердо решаю, что напиваться мне пока еще рановато, а лучше заняться запланированными заранее мероприятиями. В четыре – открытие выставки немецкого фотографа Роберта Хойссера в Мраморном дворце. Поэтому, оставив финнов в "Шурах-Мурах" обедать и пить дальше, я их покидаю, пообещав забрать часа через полтора, чтобы отвести к Пие. В "Шурах-Мурах" говорят по-английски и я за них спокоен – они там не пропадут.
 Когда я возвращаюсь за ними часа через полтора, Паула уже в отрубе – она лежит головой на столе с помутневшими глазами. Ей плохо. Остальным – весело. Меня восторженно приветствуют и наливают мне водки. Они уже поели и, в принципе, готовы уходить. Тимо просит помочь ему с такси, чтобы он мог увезти Паулу, а Валпи и Хейди хотят пройтись пешком. Они заказывают себе по бутылке пива, чтобы по пути не засохнуть от жажды, а мне – бутылку водки, поскольку от пива я отказываюсь.
 Так мы и вываливаем из ресторана – финны с бутылками пива в руках, а я – с бутылкой водки, по-русски, на ходу прихлебывая. Я останавливаю машину и, объяснив водителю адрес, отправляю Тимо с Паулой к Пие. Теперь мне нужно следить за двумя остальными, чтобы они не разбежались в разные стороны и не потерялись, а они скачут по Моховой, как резвые козы, и заскакивают в первую попавшуюся пивную. Так мы и продвигаемся – от забегаловки к забегаовке.
 Время неумолимо движется к семи, а мне надо еще к метро за цветами. Пия шлет мне мессиджи, прося появиться пораньше, но – куда там! Она ведь не в курсе, кого я тут встретил! Пусть Тимо ей расскажет во всех подробностях, если будет способен, он сказал, что он хочет сразу же лечь спать.
 А тетеньки показывают мне фотографии детей – у каждой из них их по двое. Мне с трудом удается убедить их двигаться дальше. Выйдя на Моховую, я ловлю старый "Москвич 412", хочу сесть рядом с водителем, но Валпи втаскивает меня на заднее сиденье, а Хейди зажимает с другой стороны. Теперь я в плену – мне не пошевелиться, стиснутому с обеих боков мощными тазами двух финских женщин. Мне даже страшно становится от мысли попробовать их маленько полапать – они и без того крайне возбуждены и вполне могут перевернуть наш допотопный совдеповский автомобиль или же спровоцировать дорожную катастрофу.
 На перекрестке Чайковского с Литейным проспектом кобыла Валпи начинает вдруг лезть вперед через сиденье, чтобы отнять у шофера руль, ей кажется, что он слишком медленно едет. Бедняга в ужасе, он панически кричит не своим голосом и ругается матом, ни слова не понимая по-английски, на котором Валпи пытается ему что-то объяснить. Он отталкивает ее локтем правой руки, умудряясь успешно рулить левой. Я прошу Валпи его не трогать, и она успокаивается, удобно устроившись на переднем сиденье и плотоядно расспрашивая дяденьку о его семье. Я перевожу. Он расслабился и уже смеется.
 Когда мы заворачиваем у Таврического сада налево, Валпи, воспользовавшейся торможением на перекрестке, каким-то образом удается выскочить из машины и убежать. Она хочет погулять в парке. Я бегу ее ловить, догоняю, хватаю, прижимаю к себе, прошу успокоиться, говорю, что Пия ждет, что мне надо идти за цветами, а ей было бы неплохо освежить косметику на лице. Ее распущенные длинные волосы пахнут сигаретами и духами. Если бы не запах табака, я бы ее, может быть, даже поцеловал, но он грубо осаждает мой внезапный инстинктивный порыв. Сколько же женщин на этой бедной земле опрометчиво лишают себя поцелуев во имя курения, бездумно предпочитая быть отвратительными гнусными вонючками, а не привлекательными манящими феями?
 Аргумент с косметикой действует безошибочно, она сдается и, укрощенная, покорно возвращается на свое место. Я доставляю их обеих прямо к подъезду и говорю, чтоб они поднимались наверх, а сам несусь к метро за цветами, затем забегаю домой, чтобы встать под душ и быстро переодеться. Беру с собой приготовленный заранее рюкзак с фотоаппаратом в надежде, что на party мне представится возможность сделать несколько интересных снимков.
 Дверь мне открывает Пия, накрашенная до безобразия, от изобилия пудры и крема она даже кажется загорелой и смуглой. О том, чтобы целовать подобную мумию не может быть и речи. Одета она с понтом по-хиповски – в цветастую рубашку и джинсы, на правой ноге над коленом привязана легкая газовая косынка. Цветов уже довольно много и без моих, но это все исключительно благородные розы, тюльпаны и каллы. Они расставлены на столе, перегородившем вход в детскую, на котором Кай с приятелями делают для гостей коктейли. Он протягивает мне в высоком стакане нечто зеленое с отвратительным вкусом, что я, попробовав, ставлю в дальний угол на кухне, куда я иду, чтобы найти посуду для принесенных мной лесоцветов.
 Я расставляю букетики лесных цветов по чашкам и кружкам и несу в комнаты. В гостиной сидит пиина мама, одетая в легкое платье еще той далекой эпохи, когда она была молодой. На голове у нее какая-то шляпка. Рядом с ней сидит очень похожая на нее рыжая женщина. Оказывается, что это ее сестра – тетка Пии. В Финляндии нас познакомить не успели, поэтому мы знакомимся сейчас. С ними на диване сидит Гульнара.
 В спальне на кроватях спят вповалку пьяные Тимо, Паула, Валпи и Хейди. Они свое сегодня, похоже, уже отпраздновали. На балконе курят какие-то незнакомые мне гости. На кухне Люда приготовляет обильные закуски – салаты, фрукты, что-то горячее. Публика прибывает.
 Какая-то незнакомая темненькая девушка кивает мне и говорит по-немецки:
 – Bist du Vladimir? Ich habe dich sofort erkannt. Mein Name ist
 Sirkku. Pia hat mir von dir sehr viel erzaehlt und die Fotos gezeigt. Schade…
 – Стоп, говорю я, о чем ты сожалеешь, и почему ты говоришь по-немецки?
 – Я долго жила в Баварии – три или даже почти четыре года, у меня был там друг, поэтому я и говорю по-немецки хорошо. Извини, мне надо поздравить Пию, поговорим после…
 Сиркку отходит, оставив меня в недоумении ломать голову над тем, о чем же она сожалеет, хотя я в принципе уже понимаю – Пия всем рассвистела, что мы с ней больше не вместе. Подобный вывод мне несложно сделать из бросаемых на меня красноречивых взглядов наших общих знакомых, словно бы говорящих – "What are you doing here?"
 В действительности, что я здесь делаю? Я чувствую себя как "не пришей к пизде рукав". Мне бы надо ретироваться, Пия не обращает на меня никакого внимания, обходя стороной и даже не знакомя с гостями. А гости знакомые меня старательно избегают, не зная, как себя со мною в данной ситуации вести.
 Только директор финской школы, эта отвратительно мерзкая, уже нажравшаяся водки свинья, перехватив меня на кухне, отпускает по поводу нашего с Пией разрыва сальные шуточки, за которые мне хочется шырнуть в его потную харю оставленным на разделочном столике кремовым кейком, но я этого не делаю, пытаясь перевести разговор в безобидное русло, вспомнив к стати, что летом он собирался поехать с женой и детьми на Байкал.
 – Я знаю там художника Пламеневского, построившего в Листвянке галерею для сибирских художников и к ней целый хутор, где художники, сотрудничающие с его галереей, могут жить бесплатно, а гости останавливаться очень дешево. Год назад, когда я был там с австрийским писателем Гюнтером Гейгером, мы платили по 50 рублей за ночь. Я могу дать тебе телефон этого человека.
 – Хорошо, я возьму у тебя его телефон перед самым отъездом, но только в том случае, если ты к тому времени все еще будешь с Пией вместе, – говорит он, гаденько смеясь собственной шутке.
 – Если я останусь с ней вместе до твоего отъезда, – говорю я, – то я тебе его ни за что не дам!
 – Ну и не надо! – радостно гогочет директор, брызжа слюной и запахом кариеса.
 Вырвавшись от директора, я попадаю в лапы шофера генерального консула Андрея, незамедлительно садящегося мне на ухо с рассказами о том, как они с поваром пригашают после фуршетов баб – переводчиц, экскурсоводов и прочее, прочее на доедание и допивание обильных остатков, а затем их ебут. С особым смаком и с деталями он освещает одну из половых баталий с двумя тетеньками из Эрмитажа.
 – Должны были прислать из Хельсинки нового генерала. Генерал – это генеральный консул. Мы его генералом называем. Старого отозвали, а новый должен был приехать с женой. Мы все приготовили, ждем. И две девки из Эрмитажа вместе с нами, чтобы экскурсию по городу после ужина провести. А он все не едет и не едет. Потом позвонили нам, сказали, что приезд откладывается. Тут-то мы на закуски и на выпивку как навалились, а затем девок эрмитажных расставили раком прямо на красном коврике в консульском кабинете, и давай ебать по очереди, то одну, то другую. А девки крикливые попались – орут-кончают. Но в консульстве никого кроме нас нет. Только мент на улице у выхода бродит, но ему ничего не слышно, да и входить на консульскую территорию ему строго воспрещено. Ебись – не хочу! Вечер. Мне жена звонит, спрашивает, долго ли еще задержусь? А я говорю – "Долго, долго, спать ложися – не жди!" Девки же – твари ненасытные, Пиотровский – импотент старый, не ебет девок. Нового бы директора в Эрмитаж надо, чтобы не нам за этого мудака хуями отрабатывать. Мы их и в рот, и в жопу, и бананами, и огурцами…
 – И часто так бывает?
 – Часто – не часто, но случается. Давай водки накатим, Вовка?
 – А вот и сам генерал пожаловал! – подобострастно шепчет мне в ухо Андрей. – С ним жена и две дочери. Вот это да! Для Пии это огромная честь! Смотри, как она обрадовалась! Он ей даже цветы принес – поздравляет. Она вообще-то перспективная телка, карьеру быстро сделает. Теперь, когда у нее диплом будет – сразу в гору пойдет.
 Финский генеральный консул – рослый мужчина лет пятидесяти в клетчатой рубашке со стоячим воротом и с разодетой в платья семьей – женой и дочерьми-школьницами, далекими до полового созревания, не задерживается надолго, чувствуя себя неловко в тесноте напивающихся сотрудников и соотечественников. Из русских здесь только я, Люда, Гульнара, Андрей и русская жена финского бизнесмена, сразу же забытая мною по имени. С Пией она познакомилась еще в Лапландии, где училась в университете, встретив затем в Питере совершенно случайно в одной из финских компаний.
 – Они все такие уроды, такие уроды! – доверительно признается она мне, уже изрядно подвыпив. – Все эти их праздники – ужасная скука, даже еще хуже, чем этот. Поговорить не с кем. Они только пьют, и больше ничего. С русскими не общаются. Я вообще удивляюсь, что ты к ним попал. Я была у Пии на встрече последнего Нового года, так я чуть от тоски не взвыла! Нет, чтобы выйти погулять, или просто выйти на набережную Невы. Нет. Боятся. Так и просидели целую ночь за столом до самого утра. Как я их ненавижу! Уроды!
 – Но мне кажется, что есть мрачные финны, а есть и веселые.
 – Они все – мрачные! Если даже с виду – веселые, то в душе – мрачные.
 – Владимир, – дергает меня за рукав подошедшая Хейди. – Ты не хочешь съездить со мной на вокзал к поезду, чтобы встретить людей. Надо будет договариваться с такси, а я по-русски ни слова не знаю.
 – Ты уже проснулась? Как самочувствие?
 – Ничего, вот хочу поехать на вокзал и заодно проветриться. Туда с нами поедет Лена, она встречает своего друга. Она уже заказала такси, а обратно мы поедем сами. Ну, как?
 – Какая Лена? Русская?
 – Нет, финка. Она работает с Пией, занимается таможней.
 – А, я знаю о ней понаслышке. Где же она?
 – Вон там!
 – Привет, Лена!
 – Привет!




 Глава 72. МЫСЛИ НА ФИНЛЯНДСКОМ ВОКЗАЛЕ. "WOODENPUB".


 О Лене мне недавно рассказывала Гульнара, сама с праздника уже давно втихаря свалившая. В жизни Лена оказывается крупной, пышущей здоровьем теткой лет тридцати пяти. С ней и с Хейди мы спускаемся вниз, где нас уже поджидает заказанное по телефону такси. Едем на Финляндский вокзал, видный уже сразу же напротив. Если отправиться вплавь по водной глади Невы, то он совсем рядышком, но мы объезжаем кругом по набережным через Литейный мост.
 Я бесконечно рад легальной возможности хоть на какое-то время улизнуть из квартиры, где мне нечего делать. Интересных собеседников на party не оказалось, сексапильных женщин тоже. Пьяная Пия, ради которой я, собственно, и пришел, ходит, обнявшись со своей, перекрасившей за минувшую ночь в рыжий цвет волосы, толстой подругой Кати, не замечая меня в упор. Лучше бы мне и не возвращаться, затерявшись где-нибудь в толпе дачников на вокзале.
 – Ты знаешь людей, которые должны приехать? – спрашиваю я Хейди.
 – Да, они тоже из Хельсинки.
 – Вам придется брать обратно две машины, – замечает Лена. – Я к
 Пие назад не вернусь. Мы с другом сразу же едем ко мне домой, мы давно не виделись и уже соскучились друг за другом. Нам надо побыть наедине.
 "Интересно будет пронаблюдать встречу этой холодной большой женщины с ее бой-фрэндом. Как будет проявлять она свои эмоции? Бросятся ли они с размаху в объятия друг друга? Станут ли они целоваться долгим-предолгим поцелуем? Да и вообще, какой он – возлюбленный финской таможенницы вице-консульши?" – думаю я под сообщения вокзальных громкоговорителей об опоздании фирменного поезда "Сибелиус" Хельсинки – Санкт-Петербург на двадцать минут.
 Хейди держит в руке бутылку шампанского, чтобы открыть ее при встрече друзей. Мы молчим. Каждый думает о чем-то своем. Я думаю о том, каким же гнусным поучился сегодняшний вечер. Нужно было не оставаться, а уезжать в Лондон еще в начале недели. О чем думают женщины – я не знаю. Их лица непроницаемы и сосредоточены на ожидании. В сумерках зловеще светятся желтые глаза прибывшего из-за границы поезда, приближающегося к платформе угрожающе и медленно, словно зверь.
 Друг Лены и друзья Пии выходят из одного и того же вагона. Хейди хлопает пробкой бутылки шампанского, которую затем пускает по кругу. Все пьют. Друг Лены подходит к ней и просто тихонько становится рядом, они обмениваются взглядом без слов и поцелуев, затем поворачиваются и молча идут вдоль платформы к выходу с вокзала примерно в метре один от другого. Их движения скупы и скованы, как в фильмах Аки Каурисмяки. Теперь, когда я вспомнил о Каурисмяки, мне несложно представить себе последующее развитие событий.
 Сейчас они приедут к Лене домой, молча и неинтересно торопливо сделают скучный механический секс, потом он будет стоять у окна с видом на Фурштатскую улицу и молчать, может быть – курить. Она тоже будет молчать, лежа голая или полураздетая на кровати, почему-то обязательно на спине. Рядом с ней на полу будет лежать использованный презерватив.
 Вот она – любовь по-фински. Затем Лена нальет ему выпить. Выпьет сама. Но они не напьются. Лягут спать, но, не прижимаясь и не обнимаясь, а на расстоянии – спиной к спине под разными одеялами. А назавтра – однообразное повторение все того же сюжета, но только с прогулкой по улице и обедом в каком-нибудь ресторанчике, где каждый заплатит за себя самого. В воскресенье вечером он уедет обратно в Финляндию. Она будет его провожать. Молча, без слов, без жестов, без слез.
 Друзьями Пии оказываются три тетки и один дядька без особых примет. Возрастом между тридцатью и сорока годами. С тетками она вместе когда-то где-то работала, а дядька – это всего лишь брат одной из теток. Удивительно, что она тащит за собой груз этих мелких людишек, некогда в жизни встреченных, поддерживая с ними приятельские отношения. От всех этих клерков, банковских служащих и прочих лузеров меня просто тошнит. Очевидно, Пия сверяет по ним свой успех – она продвигается дальше, меняет работы, учится в университете и на мидовских курсах, делает карьеру, а они так и остаются на том же месте, как и годы назад. Это льстит. Нею восхищаются. Она чувствует себя на высоте, осознавая неадекватное и, в общем-то, ничем не оправданное величие на фоне жалкого ограниченного ничтожества.
 Как это гнусно! Противно. Я бы так ни за что не смог. Меняется жизнь, меняются обстоятельства, друзья, вкусы, пристрастия, меняюсь я сам. О, как неинтересно и опустошающе тяжело бывает звонить по старым телефонам или же встречать людей, свои роли в твоей жизни уже отыгравших! Зачем? Чтобы дать им новые роли, заранее зная, что они их не потянут или сыграют не так? Чтобы вновь полюбить давно разлюбленных женщин? Боже мой! Какая мука! Что за невыносимая пытка! Неужели нужно видеть состарившееся прошлое, раз и навсегда обесценившиеся ценности, поеденные морщинами лица, обвислые груди, потухшие взоры?
 Нет, нет! Не нужно! Можно оглядываться, но нельзя возвращаться и трогать живых мертвецов. Это страшно! Это не мой мир, мне нечего в нем делать! И женщина эта с ее грузом прошлого, с дурацкой ношей нелепого человеческого хлама, тоже мне не нужна.
 А нужна мне восемнадцатилетняя или шестнадцатилетняя, способная полюбить меня первой чистой любовью. Она должна быть еще не испорченной, не делавшей абортов, не изнасилованной маньяками и неграми, не опущенной предыдущими неудачными связями, а открытой и радостной, жаждущей счастья и наслаждения страстью. Вот кто мне нужен! Так почему же тогда я зациклился на этой толстой, немолодой, пьющей и гулящей бабенке с чужим ребенком?
 Мне кажется, что я знаю ответ. Она нанесла мне удар ниже пояса, включив мой отцовский инстинкт, сказав, что она хочет иметь со мною ребенка. Отцовский инстинкт – не слабей материнского, но он другой. Мужчина сознательно и подсознательно начинает по-особому относиться к женщине, хотящей от него родить. Он становится более ревнив, чем обычно, стараясь ни в коем случае не допустить к чреву женщины посторонний хуй, чтобы тот, чего доброго, не сделал того, что должен сделать он. Иначе самолюбие его окажется непоправимо уязвленным. Поэтому-то он и проявляет особое рвение.
 Мой отцовский инстинкт уже включился, самолюбие было уязвлено, а общая ситуация остается неясной. Мне следовало бы, на самом деле, усилием воли выключить инстинкт и отойди в сторону, послав куда подальше эту финскую блядь. Но мне это сделать сложно, поскольку я решил сражаться до конца и снова завоевать по моей вине ускользнувшую от меня женщину.
 Здесь дело принципа и вызов себе самому. Вызов опасный. Это игра в одни ворота. Шансов выиграть ничтожно мало, как подсказывает мне разум. Однако гордыня не позволяет мне сдаться. Это именно тот случай, когда упрямство становится сильнее логики, делая ее беспомощной.
 Мне ужасно, невыносимо плохо, но разве не было плохо ей, когда в день Икс я ушел от нее, и когда она увидела меня с другой женщиной, когда она пережила всю глубину и ужас унижения и позора, прячась на темной лестничной клетке обоссаного русского подъезда, будучи женщиной и дипломатом?
 Она выслеживала меня и выслушивала под дверью мои сексуальные стоны, помимо ее воли конвертировавшие любовь в ненависть, боясь быть увиденной соседями. Разве ей не было больно? Наверное, было…
 Я мог бы найти тысячи оправданий, но я их не ищу. Вместо этого я встречаю на Финляндском вокзале ее гостей и веду их к стоянке такси на привокзальной площади, договариваюсь с водилами о цене и мы, разделившись на две машины по трое, едем на набережную Робеспьера, где вовсю продолжается мрачная пьянка, чтобы к ней присоединиться.
 Пока я отсутствовал, Кая вместе с другими детьми отправили к кому-то спать. Ему вовсе не обязательно наблюдать, как будут напиваться взрослые. За столиком с напитками теперь стоит усталая Люда. Она не пьет, а только наливает. Кто-то же должен быть трезвым и следить за порядком. Я становлюсь рядом.
 Публика разбрелась по комнатам, часть людей уже ушла, часть сидит на балконе, часть спит на кроватях вповалку, часть находится в гостиной, часть в кухне, часть курит в подъезде. Мой фотоаппарат оказывается ни к чему. Что здесь фотографировать? Веселья нет. Интересных моментов тоже. Настроения тем более.
 – По-моему, все превратилось в банальную попойку, – замечает
 Люда. – Я вижу, что тебе скучно. Почему ты еще не напился?
 – Нет драйва, Люда. Может быть мне вовсе уйти? Мне здесь нечего делать. Как ты считаешь – уйти мне или остаться?
 – Я думаю, что если ты уйдешь, этого никто не заметит.
 – О кей, – говорю я. – Решение принято – я ухожу!
 С этими словами я подхватываю стоящий в углу рюкзак с фотоаппаратом и выбегаю на лестницу, скача вниз по ступенькам широкими шагами. Бегство приносит мне облегчение. Все кончено, во вторник я уеду в Лондон и обо всем забуду. Могу пробыть там столько, сколько захочу, пожить в снятом Гадаски новом доме. Завтра пойду покупать ему в подарок морскую фуражку и водку "Флагман". Я – вольный человек. Мужчина в свободном полете. Необходимо отучать себя от ненужных привязок.
 Первый раз, когда я шел покупать морскую фуражку, на моем пути встретилось препятствие в лице Паулы, Тимо и двух подруг Пии. В этот раз все должно быть нормально, но свернув с Невского проспекта у канала Грибоедова, я неожиданно встречаю у пивной "Jever" Веру из интернета. В это пасмурное субботнее утро она идет на занятия в институт Герцена. Собирается дождь, низко висящие тучи затянули петербургское небо. Плохой погоды уже не было давно. Похоже, что дождя не миновать.
 – Привет! – говорю я Вере. – Во вторник я еду в Лондон.
 – А что с фотографиями? Хотелось бы их увидеть.
 – Часть из них мы повесили в интернете на сайте
   www.designers.ukf.net/baby,  так что, если есть доступ, можете посмотреть. Или заходи в гости. Можешь с Надей. Она мне понравилась.
 – Доступ есть. Но в гости мы тоже можем зайти.
 – Хочешь, выпьем по быстрому кофе в кафе "Идеальная чашка"?
 – Не могу, опаздываю на пару. Надо бежать. Можешь меня проводить до института.
 Похоже, идти за фуражкой мне придется с третьего захода. Я разворачиваюсь и провожаю Веру. Все равно, еще довольно рано. Впереди целый день. В четыре у меня последний урок вождения. Я заплатил вперед, поэтому никуда не деться – нужно пойти, хотя инструктор невыносимо действует мне на нервы. Он сам за меня рулит и нажимает педали, а своими криками он закомплексовал меня настолько, что я уже, наверное, никогда больше не захочу иметь машину.
 Доведя Веру до института, я поворачиваю и возвращаюсь на канал Грибоедова. На сувенирном базарчике морских фуражек нет. Есть только бескозырки. Поэтому я покупаю Гадаски бескозырку с ленточками "Балтийский флот". Разве ему не безразлично, в чем пойти на свадьбу своих английских приятелей? Откуда им знать в их далекой Великобритании, что русские военные капитаны не носят бескозырок? Главное, что он будет в морской офицерской форме. Произведет там фурор и впечатление на женщин.
 С бескозыркой в руке я иду домой, спокойно рассекая субботнюю пустоту улиц. Небо темное, но дождь не начинается. На Чайковского 36 прямо я замечаю большую тусовку, человек не менее двадцати, привольно расположившуюся под зонтиками пивнушки "Wooden Pub".
 – Владимир! – машут мне руками Тимо, Паула и другие. – Иди к нам!
 Они сидят большим кругом, расставив соответствующим образом пластиковые стулья. Пия – спиной ко мне. Ее лица мне не видно. Но лицо Тимо просто расплывается от радости, что он меня повсюду встречает.
 "Владимир везде" – так, наверное, думает Тимо. – "В этом городе нельзя никуда пойти выпить, чтобы не встретить Владимира. Он – вездесущ".
 Я надеваю на голову бескозырку и подхожу, присаживаясь на корточки рядом с Пией, метнувшей в меня странный, настороженный взгляд. Мой вид вызывает смех, внося разрядку в похмельное напряжение.
 – Что это? – спрашивает Тимо, показывая на бескозырку.
 – На следующей неделе я еду в Лондон, а это я купил только что в подарок моему другу, который там живет. Еще я повезу ему водку.
 – Ты едешь в Лондон? – удивляется Пия.
 – А разве я тебе об этом не говорил?
 – Нет, или я просто об этом забыла. Мы идем сейчас в "Спартак" покупать компакт-диски. Здесь это гораздо дешевле, чем в Финляндии. Пойдешь с нами?
 – Не могу, у меня скоро урок вождения. Но мы могли бы встретиться вечером.
 – Хорошо, позвони мне, когда освободишься.




 Глава 73. СТУДЕНЧЕСКАЯ ВЕЧЕРИНКА. ФИНКА МАЯ. СБОРЫ В ДОРОГУ.


 – She is sleeping, – отвечает мне по телефону мужской голос, похожий на голос брата Тимо.
 – Right, I'll try later. By!
 Положив трубку, я смотрю на стрелки часов – шесть вечера.
 Попробую перезвонить в восемь. Авось, она к тому времени проснется. Надо же ей как-то гостей развлекать – в какой-нибудь ресторан или клуб повести. Но, дождавшись восьми, я перезвонить не успеваю. Мой телефон оживает сам.
 – Это я! Видишь, не выдержала и тебе позвонила. Хочешь пойти сегодня на party?
 Ольга.
 – Хочу.
 – Это в доме на углу Гагаринской и Чайковского – почти рядом с тобой. Давай тогда там и встретимся.
 – Прямо на углу?
 – Да. Я пойду пешком от станции метро "Гостиный двор". Буду на месте встречи часа через полтора. Давай в половине десятого?
 – Хорошо. Но если начнется дождь, я спрячусь в магазинчике "24 часа", ты его сразу увидишь. А что это за party?
 – Ее устраивают какие-то немки из Европейского университета у себя на квартире, у меня есть точный адрес. Там будут в основном студенты. Я многих знаю. Нужно что-то купить. Может – водки?
 В доме на Чайковского два я бывал множество раз в различных его частях. Весь дом – это бывшие казармы, розданные под квартиры. Количество квартир исчисляется сотнями. Последний раз я был в квартире под номером 300 с видом на бани, сейчас я попадаю в квартиру номер 536 с окнами во двор совсем в другой части здания.
 Квартира забита битком и закурена. Прямо у входа нас встречает болгарин Иван, давший Ольге наводку. Он-то и знакомит нас с Сандрой и с ее подругой Гундой, которая сразу же ускользает в глубину комнат. Комнаты две. Одна из них проходная. В них на кроватях, диванах и полах сидят люди. Есть еще кухня, довольно большая, но без окна, на которой выставлены закуски. Это – салаты, оливки, хлеб-лаваш, фрукты.
 – Скажи, Сандра, а ты знаешь Сандру Фроммель? Она тоже учится в
 Европейском университете и из Германии, – спрашиваю я по-немецки.
 – Нет, первый раз слышу. А откуда ты так хорошо знаешь немецкий язык?
 – Я выучил его в Сибири. В лесу.
 – Вот как? Ты шутишь!
 – Там, где мы жили, не было школы, и мой папа обучал меня всему сам, в том числе и иностранным языкам – немецкому, английскому и французскому. Потом я усовершенствовал свой немецкий за границей – в Австрии и в Германии.
 – А чем ты занимаешься здесь?
 – В данный момент пишу рецензию о выставке немецких театральных художников, которую институт Гете собирается привезти в Санкт-Петербург зимой, для журнала "Новый Мир Искусства".
 – Как интересно! Значит, ты – журналист?
 – Да, можно так выразиться.
 – Хочешь попробовать салаты? Вот этот и этот делала я. Ты что пьешь?
 – Водку.
 – Я тоже выпью с тобой. За знакомство.
 – Ура, Сандра!
 – Ура, Владимир!
 Теперь Сандра от меня не отходит, и мы с ней напиваемся в кухне за непринужденной беседой. Но она не совсем в моем вкусе. Ольга же затусовала с болгарином и с греком, что, впрочем, и к лучшему. Она со всей очевидностью тащится и на одного, и на другого. Может быть, она себе кого-нибудь из них снимет, а я, на худой конец, займусь Сандрой, если Бог не пошлет мне что-либо поаппетитнее.
 Санра же на меня крепко запала. Это неплохо. Благодаря приближенности к ней, я занимаю выгодную позицию. К Сандре подходят здороваться все вновь прибывающие, что дает мне прекрасную возможность отслеживать человеческий материал. А материал этот как-то не радует. Уже совсем почти отчаявшись, я вдруг замечаю на горизонте любопытный объект. Он приближается.
 – Привет, Сандра!
 – Привет, Айна!
 – А это моя подруга Мая. Она приехала из Хельсинки на выходные.
 Остановилась у меня. По-русски она не говорит совсем.
 Так, это уже кое-что. Айна страшна. Зато Мая – ничего. Мне кажется, что Сандре она тоже приглянулась. Сандра вообще выглядит как девушка с лесбийскими склонностями. Я вижу, как она сразу приободрилась при виде Маи. Значит, почувствовала, как и я, идущую от нее сексуальную энергию. Во, стерва!
 Мая – взрослая женщина лет под тридцать. Она блондинка с длинными волосами и с миниатюрными формами. Очень маленькая, будто кукла, но при этом у нее все на месте – под черным свитером в обтяжку проступает соблазнительная грудь, фигурка у Маи игрушечная, складная. Было бы недурственно разложить ее на моем желтом диванчике. Никогда в жизни у меня еще не было такой маленькой женщины.
 – Наверное, ты очень важный человек, если у тебя в руке сразу два мобильных телефона, – кокетливо бросает она мне.
 Черт подери, у меня в руке действительно два мобильных телефона! Благо, они крошечные. "Сименс" с австрийским номером я взял с собой в ожидании SMS от Пии, а маленькую складную "Моторолу", подключенную к "Форе", на всякий случай, чтобы можно было в любой момент в случае надобности отзвониться.
 – У меня два телефона потому, что у меня два уха.
 В завязавшуюся между нами беседу ввязывается Сандра. От нее будет теперь нелегко отвязаться. Она почувствовала сладенькое, и не захочет просто так отступать от лакомого кусочка. Придется мне взять их обеих к себе. Когда мы с Сандрой вдоволь насладимся маленькой Маей, доведя ее до изнеможения, тогда я выебу еще и Сандру. Получится хорошая оргия.
 Мая отчаянно присоединяется к нам пить водку. Краем глаза я наблюдаю за Ольгой, отмечая, что ее потенциальные жертвы сваливают одна за другой, и она остается одна. А Мая уже закидывает в беседе удочку о моем жилищном месторасположении. Проклятье! Если я заберу ее сегодня с собой, на завтра об этом узнает вся local Finnish community. О моих похождениях немедленно доложат Пие. Ну и что? Неужели для меня это так важно? Выходит, что важно.
 А Ольга кидает в меня грустные взоры. На улице дождь. Он долго собирался и, наконец, неожиданно грянул – с молниями и раскатами весеннего грома. Мосты разведены. Ей нужно зависать здесь до утра, если я не возьму ее к себе. Как проступить? Попробовать встретиться с Маей завтра?
 – Скажи мне твой номер телефона, и я пошлю тебе SMS, – предлагаю я ей. – Мы можем встретиться завтра, потому что сейчас мне надо отвести домой женщину, которую я с собой сюда привел. Я ей обещал.
 – Хорошо.
 Она говорит мне свой номер, и я посылаю ей мессидж.
 – Проверь, дошел ли он, – говорю я.
 – Проверить это я смогу только у Айны, потому что мой телефон у меня в багаже.
 – Утром, когда проснешься, пришли мне ответ, и мы пойдем с тобой завтракать.
 Тут я замечаю, что у нее к груди прилип волосок. Тонкий длинный волосок натуральной финской блондинки. Он отчетливо выделяется на черной хлопчатобумажной ткани пуловера. Она перехватывает мой взгляд и тоже его замечает. Протянув руку, я осторожно беру его за кончик двумя пальцами и очень медленно – миллиметр за миллиметром тяну на себя.
 Весь внутренний эротизм этой сцены нельзя выразить словами, но он находит скрытое выражение у меня в штанах, где, пробуждаясь от сна, поднимает голову змееобразное чудовище, и – явное на лице Маи, которое вмиг становится красным и жарким. Ее веки подрагивают, ноздри вздуваются, а губы вдруг пересыхают. Она чувствует невидимую активизацию чудовища-змея, готовая предоставить ему временное убежище в уютной маленькой пещерке у себя между ног, гостеприимной и теплой.
 "Поместится ли?" – думаю я, и по ее глазам вижу, что если даже и не поместится, то пусть влезает хоть наполовину или хотя бы на треть – ей все равно будет приятно: в тесноте, да не в обиде. Я тяну за волосок долго-долго, медленно-медленно, пока между нами продолжается внутренний диалог. Я снимаю его и, встряхнув рукою, даю упасть ему на пол.
 – Give me a kiss, – говорю я, – I have to go.
 Она послушно целует меня в губы, которые я затем протягиваю Сандре, все время за нами наблюдавшей, затем поворачиваюсь к Ольге и ухожу с нею в дождь. Так, вся буря и натиск, заготовленные для Маи и Сандры, целиком достаются Ольге, отправляемой мною в ночное плаванье страсти на новом желтом диване, купленном во имя Пии.
 Только в объятьях у Ольги я замечаю, насколько пьян, моя голова кружится, мысли улетают и беспорядочно носятся стаей по комнате в автономном режиме от моей головы. И только хуй мой остается мне, как всегда, неизменно верен. Мне кажется, что желтый диван – это спасательный шлюп в океане жизни, шлюп, давший течь, которую мой хуй самозабвенно нащупывает и затыкает. Но течь от этого не уменьшается, а становится все больше и больше, так что заткнуть мне ее так и не удается, как бы неистово я с ней не боролся, качаясь на неистовых волнах вверх-вниз, поскольку течь эта – Ольга.
 Воскресное утро начинается с похмелья. Поскорее отправив Ольгу домой, я тщетно жду мессидж от Маи. Я странным образом уверен, что она мне его пришлет. Однако его все нет и нет. Решаю послать ей напоминание, но, найдя в памяти телефона ее номер, понимаю, что это бессмысленно – я его явно неправильно записал, даже код Финляндии перепутал, а в самом номере не хватает одной цифры – в этом я убеждаюсь, сравнив его с другими финскими номерами.
 Звоню Ольге. Прошу найти номер Айны. Она обещает узнать его у болгарина и мне перезвонить. Через двадцать минут Ольга сообщает мне, что болгарин номера не дает. "Во, гондон!" – думаю я, хотя, возможно, это только Ольга так говорит – из ревности, не хочет, чтобы я встретился с другой женщиной. Да ну их всех на хуй!
 Посылаю мессидж Пие. Ответа нет. Начинаю собираться в дорогу и продумывать оставшиеся дела. Завтра необходимо занести в "НоМИ" мою рецензию. Я ее распечатал. Вера Бибинова куда-то уехала, но мне сказали по телефону в редакции, что статью я могу занести в любое время и для нее оставить. "Дорогая Вера!" – пишу я. – "Завтра уезжаю в Лондон недели на две-три. Ваше задание выполнил, как сумел. Надеюсь, что Ваши ожидания не будут обмануты. С уважением, Владимир Яременко-Толстой".
 Было бы неплохо успеть отдать станок для контратипирования негативов девушке по имени Наташа, заодно ее выебав. Девушку-фотографа по имени Наташа я встретил на выставке немецких студентов в галерее "Борей". Она была с фотоаппаратом и снимала там "произведения искусства" и людей. Мне показалось, что у нее большая грудь, и я решил подкатить к ней яйца.
 – Вам не нужен станок для контратипирования негативов? – спросил я ее. – Мне жалко его выбрасывать, поскольку вещь эта сама по себе очень хорошая и редкая. Все остальное фотооборудование я уже давным-давно отнес на помойку, а станок оставил. Он работает, я его проверял. Хотите?
 – Задаром?
 – Да.
 – Хочу.
 – Как мне с вами связаться.
 – Запишите мой номер пейджера.




 Глава 74. РЕВАНШ. УРОК РУССКОГО ЯЗЫКА.


 В пять часов вечера мне приходит мессидж от Пии – "All my friends are gone. I feel a little bit sad. Hugs, Pia". Я тут же звоню ей домой, но дома ее нет. "Where are you? I tried to call you, but you are not home. Kiss, Vladimir". "I am at Merja's place". "Maybe we should spend a night together before I am leaving for London?". "I will contact you later".
 "Понятно" – соображаю я. – "В присутствии Мерьи ей трудно принять решение, ведь Мерья – мой недруг, но мое откровенное предложение, по всей видимости, явно пришлось ей по душе. Боже мой, до чего же женщины склонны к конкретности! Честно говоря, посылая свой мессидж, я ни на что не надеялся, это была скорее шутка. Она же восприняла все крайне серьезно. Теперь надо ждать".
 Мое настроение улучшается, я принимаюсь петь, поколачивая руками и ногами свой красный боксерский мешок. Новый мессидж не заставляет себя ждать слишком долго – "I just came home. You can phone me. Pia". Ага! Сейчас позвоню. Постараюсь быть предельно обаятельным и осторожным, чтобы получить желаемое.
 – Привет! Ну что?
 – У тебя было отличное party. Мне очень понравилось.
 – Правда? – голос ее звучит недоверчиво.
 – Конечно, правда! У тебя так много друзей и это удивительно, что они нашли возможность приехать, чтобы тебя поздравить. Я считаю, что это чудесно!
 – Мне теперь немного грустно, что все они снова разъехались.
 – Но праздник был хороший. А что вы делали вчера вечером? Я звонил в шесть, но мне сказали, что ты спишь. – Я сознательно стараюсь не говорить о главном, предоставляя ей самой взять инициативу в свои руки. Я грубо льщу, зная, что лесть никогда не бывает чрезмерной. Лесть разоружает и делает людей мягкими и снисходительными.
 – Да, я спала, потому что я снова так много пила вчера днем. А вечером мы пошли в "Конюшенный двор", но мне стало там так плохо, что я всех оставила, взяла такси и поехала домой спать снова. А когда ты едешь в Лондон?
 – Послезавтра. Во вторник.
 – Тогда, давай, делаем это завтра.
 – Мне еще позвонить?
 – Нет, просто приходи в семь.
 – Хорошо. Я куплю что-то на ужин.
 – Я хотела бы с тобой пообедать или пойти выпить кофе, попрощаться, ведь ты уезжаешь, – говорит мне по телефону Ольга. – У тебя будет сегодня время?
 – Честно говоря, нет. Но ты могла бы поехать со мной в редакцию
 "НоМИ". Там есть обеды для бедных художников по 30 рублей. Мне надо отвезти статью, а заодно мы могли бы и пообедать. Кстати, вернулась редакторша, она мне только что звонила, и я могу тебя ей представить. Не исключено, что у них могут быть для тебя переводы.
 – Я могу переводить с чешского и с английского. Только я не смогу быть там долго. Мне нужно будет вернуться на работу.
 – Я тоже там долго не задержусь. Хочу зайти после этого на
 Кузнечный рынок – купить что-нибудь на салат, сегодня вечером меня пригласили на ужин.
 После "НоМИ" я покупаю на рынке помидоры, огурцы, белый сыр и пучки зелени – петрушку, укроп, и базилик. У бабушки возле метро нахожу букет красивых полевых цветов. Дома у меня есть припрятанная еще с приезда Хайдольфа бутылка красного австрийского вина. Все это я загружаю в пакет и ровно назначенный час появляюсь у Пии.
 Я застаю у нее собирающуюся уходить Гульнару, которая мне открывает. Пия сидит в прихожей на табуреточке тихая и умиротворенная, одетая в зеленый спортивный костюм "Nike". Я подхожу к ней, опускаюсь на колени и целую ее в губы. Она радостно отвечает мне, просовывая мне в рот свой язык, и мы замираем под пристальным взглядом Гульнары, присосавшись друг к другу, словно две пиявки, и даже не пробуя оторваться.
 – Я принес что-то покушать, – говорю я.
 – Тогда идем в кухню, будем готовить ужин.
 Она берет меня за руку, и мы переходим в кухню. Я чувствую вдруг, как ревнует Гульнара. Забеспокоившись, она возвращается от двери и просит возможности позвонить. Пия хихикает, слушая ее гортанные выкрики в телефонную трубку на одном из кавказских наречий, и мы целуемся дальше.
 Поговорив, Гульнара неохотно удаляется. Кая нет дома. Как только дверь долгожданно захлопывается, я нетерпеливо просовываю свою руку Пие в штаны, и она жадно захватывает ее своими мягкими и влажными, как у лошади, губами. Но если у лошади есть зубы, то у пииной пизды, я это точно знаю, их нет.
 – Одень, пожалуйста, кондом.
 – Зачем, у тебя ведь спираль?
 – Так мне будет спокойней.
 Я достаю из бумажника презерватив и овладеваю ей прямо на полу прихожей среди разбросанной в беспорядке обуви.
 – Пойдем в комнату, – шепчет она.
 Я обхватываю ее, и несу так, нанизанную на член, в гостиную, где укладываю на накрытый ватным одеялом стол, на котором еще недавно делала массаж Гульнара. Уложив Пию на стол, я сам на него вскакиваю, закидываю ноги женщины себе на плечи, и, удобно устроившись на корточках, жучу ее в бешеном ритме кролика.
 – Я думал, что потерял тебя навсегда. Мне трудно поверить, что мы снова вместе. Знаешь, я мастурбировал, думая о тебе.
 – Правда? Я тоже это делала…
 – Какой удобный стол!
 – Мне кажется, что он вот-вот развалится.
 – Ничего, выдержит.
 А стол министерства иностранных дел Финляндии действительно грозит пасть на все свои четыре ноги, как загнанная лошадь. Он скрипит и шатается в ритме нашей неистовой скачки. Я чувствую, что он скоро рухнет вперед на одном из поступательных толчков моего хуя. Тогда Пия неизбежно упадет с него головой вниз и неминуемо сломает себе шею. Нетрудно рассчитать траекторию – она со всего маху врежется головой в стену, я же спасусь, зацепившись своим хуем за ее пизду и отделавшись лишь легким испугом.
 Интересно, оправдают ли меня за неумышленное убийство во время полового акта? И будет ли международный скандал? Пришлет ли финское правительство дипломатическую ноту протеста послу России в Хельсинки, угрожая ответными мерами, или нет? А что напишет желтая пресса?
 "Сотрудница финского консульства трагически погибла от любви русского мужчины", "Падение со стола", "Финская женщина-дипломат нашла смерть в объятьях любимого", "Отдалась, сломя голову", "Сломала шею во время оргазма", "Сломанный стол, сломанная шея, сломанная любовь"… Сюда можно будет добавить сломанную карьеру, сломанную жизнь и сломанные надежды.
 Ломать все это мне не хочется, поэтому я сбавляю темп, давая столу отдышаться, и переходя в щадящий режим. Покупайте финскую мебель! Она надежна в эксплуатации и многофункциональна! На обычном финском столе, например, можно заниматься, читать, писать, шить, принимать пищу, делать массаж и заниматься сексом!
 После party в квартире еще остались цветы, но Пия все равно радуется принесенному мной лесному букетику. Она бережно устанавливает его в вазочке на стол, на котором мы чуть было не заснули после соития, согнанные звонком в дверь вернувшегося домой Кая.
 В подарок Каю я принес старый заводной советский секундомер на цепочке. Он рад подарку – вертит его со всех сторон, заводит, останавливает, заводит. Я взял с собой видеокамеру, чтобы немного поснимать, но Пия заслоняется рукой.
 – Не надо меня снимать! Снимай лучше Кая – он очень фотогеничный и артистичный. Он такой настоящий рыженький финский мальчик. Его было бы неплохо снимать для рекламы. У меня есть в Хельсинки подруга, работающая в большом рекламном агентстве. Я могла бы с ней поговорить.
 – Хочешь, когда я вернусь из Лондона, мы сделаем небольшой фото-сэйшен и подготовим ему порт-фолио, которое можно будет потом кому-нибудь показать?
 – А ты сможешь это сделать?
 – Смогу.
 – Как долго ты пробудешь в Лондоне? Три-четыре дня?
 – Нет. Я думаю, недели две-три.
 – Так долго? К тому времени у Кая уже начнутся каникулы и он уедет в Финляндию к папе. Или мы сделаем это во время моего отпуска?
 – Как ты захочешь. Давай пить вино. Я приготовлю салат.
 Пока я готовлю закуски – режу помидоры, огурцы, сыр, Пия накрывает на стол, расставляя тарелки и раскладывая салфетки. За бутылкой вина она начинает рассказывать истории с праздника, которыми я не стал свидетелем, уйдя относительно рано. Внимания, впрочем, заслуживает только происшествие с Алехандро.
 – Ты представляешь, Владимир, сначала он хватал за грудь сестру моей мамы, а затем попытался затащить саму маму вместе с собой в туалет. Она кричала, и ее у него вовремя отняли, не то даже не знаю, что могло бы произойти!
 – Это не трудно себе представить! Помнишь, я ведь предупреждал тебя по поводу латино-американцев, всех этих Педро и Алехандро? У них у всех только одно на уме.
 – Но, мне казалось, что Алехандро такой интеллигентный!
 – Это всегда так кажется. А где ночевала мама с сестрой, тоже у тебя?
 – Нет, они ночевали у Лизы. Здесь не было места. Люди спали везде, где только придется. Мы праздновали до утра. А почему ты рано ушел?
 – Мне стало грустно. Я чувствовал себя ненужным и неприкаянным.
 – Да, я понимаю. Мы все выпили. У меня есть еще красное вино.
 Пойдем в кухню, нужно решить, какое лучше открыть. Есть французское и испанское. Всего три бутылки. После хорошего вина трудно пить плохое.
 – Я это знаю. Обычно начинают с худшего вина, переходя к лучшему.
 – Давай откроем все три бутылки и попробуем?
 – Но мы ведь их все не выпьем!
 – Если не выпьем – завтра Люда допьет!
 – Ладно, впереди еще целая ночь.
 Господи, именно за подобные проблески безумия я и люблю эту женщину! За это неожиданное решение открыть все три имеющиеся у нее бутылки красного вина сразу. И это в России, где вино представляет собой существкнную ценность! Я бы сам никогда не додумался ни до чего подобного! Господи, какой невыносимый кайф!
 Скоро Кай отправится спать, а мы будем пить и ебаться до изнеможения, пока хватит сил. Мы наливаем себе из разных бутылок, чтобы попробовать. Мы целуемся и трогаем друг друга за укромные места, чтобы потом друг на друга наброситься.
 И когда я ощущаю удар теплой волны внизу живота, я уже знаю, что это такое.
 – Ой, я снова писовала! – смущенно говорит Пия, закрывая лицо руками в темноте.
 – Ничего! Мне это даже приятно! Я хочу, чтобы ты писовала и каковала, когда я тебя ебу! Я хочу тебя, Пия Линдгрен! Хочу ебать тебя каждый день, каждую ночь, каждую минуту! И я хочу, чтобы ты при этом писсовала, какковала и пукковала! – шепчу я, удваивая согласные и произнося слова на финский лад.
 – Ой, как хорошо!
 – Я буду ебать тебя и в пизду и в жопу, пока не заебу совсем!
 – Что это за слова? Я не знаю таких слов! Что такое "ебать",
 "пизда", "заебу"?
 – Ты еще много чего не знаешь! Ты вообще не знаешь русский язык!
 Ты знаешь только слово "хуй" – я это знаю! Но я научу тебя настоящему русскому языку! Я открою для тебя индивидуальные курсы – "Russian in Bed"! И я буду строгим учителем. Я буду тебя наказывать за ошибки и поощрять за успехи, и все только одним методом – хуем! А сейчас я выебу тебя в жопу!
 – Ой, не надо, мне будет больно!
 – Не будет! Терпи!
 – Ой, больно! Ой, ой!




 Глава 75. СНЕГ В МАЕ._iloveyouiwantyou@hotmail.com._ ДОРОГА В ЛОНДОН.


 – Я хочу тебя! Хочу тебя еще и еще! – исступленно лепечет Пия, цепко хватая меня ступнями ног за хуй, когда я поднимаюсь, чтобы налить вина. Она истерически дрочит мне ногами, лежа спиной на диване.
 А я наливаю в бокал вина и опускаю туда свой натруженный хуй, желая его остудить и ополоснуть, дать ему кратковременный отдых. Я ощущаю легкие приятные пощипывания головки. Разболтав вино с помощью своего универсального инструмента, я даю его выпить Пие.
 Это волшебное вино с неповторимыми запахами моего хуя, им освященное и благословленное. Я причащаю ее этим чудесным вином и грубо засовываю ей снова, отвешивая ладонями звонкие увесистые затрещины толстым целлюлитным половинкам ее толстой разъевшейся сраки.
 – Грязная блядь! Сука! Вонючая пизда! Жирная уебина! Ебаная финская тварь! – ожесточенно цежу я сквозь стиснутые зубы, больно щипая ее за бока и грудь. – Сейчас я выебу тебя так, как тебя еще никто никогда не ебал! Хочешь?
 – Хочу! Да, да!
 В этот момент я люблю и ненавижу ее одновременно. Ненавижу за причиненную мне боль и страдания. Мне тоже хочется доставить ей страдания и боль, но вместо этого я доставляю ей одни удовольствия. Проклятая человеческая натура! Разве можно наказать женщину сексом?
 Иллюзия! Самообман! Одно из самых нелепых мужских заблуждений…
 – Чем ты будешь заниматься, пока я буду в Лондоне?
 – Я буду делать чистки по рекомендации Гульнары. Она обещала купить мне какие-то специальные порошки.
 – И мне тоже. Но я займусь этим уже после моего возвращения.
 Надеюсь найти тебя худой и стройной.
 – Я в это не верю.
 – Все зависит от тебя.
 – Надо поспать хотя бы несколько часов. Уже почти утро, а мне, как всегда, нужно рано вставать и весь день работать.
 Проснувшись, я замечаю, что что-то не так. Из кухни доносятся голоса Кая и Пии. Тепло. Включен электрический обогреватель. Надев очки и взглянув окно, не верю собственным глазам – с неба падает густой белый снег. Он летит крупными влажными хлопьями, плотно ложась на землю, деревья, автомобили. Снега выпало уже много. Невероятно. Вчера был теплый солнечный день. К Пие я пришел в одной рубашке.
 Снег 22-го мая! Нет, ничего подобного я не припомню! Я помню снег в конце апреля, на первое мая и даже на девятое, но не на двадцать второе! Это знак. Но что это за знак? Вдалеке слышны раскаты грома. Гроза. Весенняя майская гроза со снегопадом. На улице холодно. Мы садимся в машину, и Пия включает радио. "В Санкт-Петербурге снег, плюс три градуса тепла…"
 – Ты будешь писать мне из Лондона?
 – Если ты дашь мне адрес.
 – Адрес электронной почты простой -
   Pia.Lindgren@formin.fi,  запомнишь?
 – Да. Очень легко.
 – Я высажу тебя возле дома. Пока!
 Дома я развиваю бурную деятельность. У меня запланированы два визита – мухинка Настя хочет прийти попрощаться. Она боится, что не увидит меня после возвращения из Лондона, поскольку она собирается улетать на каникулы на Камчатку к родителям. Наверное, решила отдаться, а я выжат подобно лимону. Было бы разумно пойти позавтракать в "Колобке" – съесть пирожок с сосиской и выпить кофе.
 Помимо Насти за станком для контратипирования негативов должна подойти фотограф-Наташа. Эту тоже было бы нелишним завалить. Сдается, я вступаю в полосу сексуальных подвигов. Наебусь впрок перед долгой дорогой в автобусе. Впрочем, впрок не наебешься. Печальная истина. Но если не наебусь впрок, тогда наебусь вдоволь.
 Это тоже немаловажно.
 А к одиннадцати мне надо подойти в ОВИР, что в Саперном переулке, за приглашениями для Кристины и ее подруги Сиси. Я их им отправлю уже из Германии. Оттуда зайду в интернет-кафе проверить почту. Вот черт! Я же забыл видеокамеру! Как мне ее теперь забрать? Посылаю мессидж. Ответа нет. Из интернет-кафе на Некрасова пишу письмо, прошу срочно позвонить мне на мобильный телефон.
 Пиин звонок раздается в большом гастрономе на углу Некрасова и Маяковского, где я покупаю икру. Ее голос звучит возбужденно и весело. Чувствуется, что она с трудом сдерживает себя, давясь от смеха.
 – Эй, мне очень понравился твой адрес -
   iloveyouiwantyou@hotmail.com!  _
 – Так это ж я специально для тебя придумал и открыл, чтобы ты каждый раз, когда будешь писать мне письмо, набирала I love you I want you и hotmail. А когда будешь получать письмо от меня – ты будешь знать, что я тебя тоже люблю и хочу.
 – Хорошо, я сразу же напишу тебе письмо.
 – Но ответить я смогу только уже из Германии.
 – Ничего, я подожду.
 – Я хотел забрать мою видеокамеру. Ты получила мой мессидж?
 – Представляешь, я забыла свой телефон дома. Никогда не забывала, а вот сегодня забыла. Ты можешь забрать камеру, когда придет Люда. Она должна прийти в два. Предварительно перезвони, чтобы убедиться, что она дома.
 – Мне очень приятно, что ты мне позвонила. Помнишь, ты говорила, что никогда не звонишь мужчинам?
 – Да, но сегодня особый случай. Я желаю тебе хорошей дороги.
 Береги себя!
 – И ты тоже. Целую.
 Конечно же, я нагло вру, что открыл этот адрес специально для
 Пии. Это мой старый испытанный адрес для интимной переписки. Я придумал его таким, чтобы он сразу запоминался. Его не надо записывать, услышанный однажды чутким женским ушком, он уже никогда не забывается –  iloveyouiwantyou@hotmail.com.  _
 Этот адрес действует безотказно. Его легко продиктовать по телефону – при этом совсем не обязательно корячиться, мучительно произнося все по буквам. Это адрес исключительно и только для женщин. Мужчинам я его не даю, и писать им на него не рекомендую во избежание неприятных недоразумений.
 А уезжать, ой, как не хочется! "Может быть мне остаться?" – думаю я. – "Зачем мне колбаситься в этих грязных гнусных автобусах, ехать в эту скучную стандартизированную и выхолощенную Германию, в этот огромный нечеловеческий Лондон с его тюремной архитектурой? Зачем? Здесь идет снег. Здесь много секса, водки и еды. Сегодня я счастлив.
 Значит, по логике вещей надо остаться…"
 Я чувствую, что мне уезжать нельзя, но я уезжаю, успев забежать к Люде за видеокамерой, позанимавшись скучным ущербным сексом с мухинкой Настей и отпустив фотографа-Наташу невыебанной, но со станком. Уезжаю, в спешке забыв на столе польские злотые, на которые рассчитывал пить пиво в Польше, чтобы скоротать дорожную скуку. Я уезжаю в нехорошем предчувствии надвигающейся беды.
 Когда под вечер автобус останавливается на дозаправку у вонючей бензоколонки в белорусских лесах, я получаю мессидж от Пии – "How was your flight?". О, я не сказал ей, что я еду автобусом, что я боюсь летать самолетом, и не летаю уже несколько лет.
 "I am still in the air. We spent a wonderful night together and I feel happy" – пишу я в ответ. "You should not use your mobile phone on the board. It is dangerous". "I know. Love, Vladimir".
 В Германии я задерживаюсь на несколько дней, чтобы сделать кой-какие дела и навести порядок в моем архиве. В Германии я начинаю записывать SMS-мессиджи, получаемые мной от Пии. Мой отъезд в Лондон запланирован на воскресенье. Я собираюсь отправиться в Англию на пароме из порта Hoek van Holland, или выражаясь по-русски – из голландского хуйка. Голландский хуек – это мыс, глубоко выдающийся в Северное море. Из хуйка два раза в день ходят паромы на Харвич. От Харвича идут электрички в Лондон. Полтора часа и ты на Ливерпуль стрит.
 Вот мессиджи Пии, полученные мною в Германии и в Голландии:
 "Fine. Doing my cleaning. Not getting slim. Already at bed. So good night. When do you go to London? 24.05. 21:50" – это я спрашивал ее, как дела.
 "Strange. It is a bin lonely without you here. I have made some job application to Finland. Hugs Pia. 25.05. 18:26" – это она ищет высокооплачиваемую работу в Финляндии, наивно полагая, что с дипломом ее тут же схватят с руками и ногами, сделав директором какого-нибудь крупного концерна.
 "I am in Pushkin. Would be nice to be here with you. Beautiful. Kiss. Pia. 26.05.15:08" – сегодня суббота, она решила напиться. В ответ на эту восторженную реплику я прошу ее не пить слишком много.
 "What? I know how to drink. Hugs Pia. 26.05.19:55" – это она отвечает на мою просьбу, уже явно пьяная вдрызг. Она явно возмущена.
 "Miss you just now. 27.05.03:23" – этот мессидж приходит мне поздно ночью перед моим отплытием в Туманный Альбион.
 Еще я получаю несколько электронных писем, и сам пишу ей письмо с предложением провести вместе лето, ведь у нее скоро отпуск. Я мог бы взять свою дочь Марию-Анастасию, а Пия своего рыжего Кая, и мы всем кодлом куда-нибудь бы рванули, поровну деля накладные расходы. Было бы просто замечательно. И дети бы друг с другом познакомились и подружились. Помнится, она хотела ехать во Францию? Что ж, мы можем поехать во Францию, а можем и в Италию. А можем и к Будилову в Осло. Можем поступить, как нам заблагорассудится.
 "Hello. Have to think about summer. I have so little time holiday, so I do not know if it is any idea to drive throughout Europe, but we'll see. It would be very nice to meet Anastasia and I think Kaj would like to her too. I am not sure that we should plan anything yet. Let's see how the time goes, ok? I hope you are enjoying your time and we'll see when you get back. Pia" – осторожно отвечает она. Может быть, она и права – время покажет…
 Но отчего у меня такое плохое предчувствие? На первый взгляд вроде бы все отлично. Почему же мне кажется, что здесь что-то не так?
 Воскресным утром 27-го мая 2001-го года я отплываю на большом океанском лайнере компании "Silva Line" в Великобританию, с аппетитом поглощая обильный континентальный завтрак на комфортабельной палубе с панорамным обзором штормящего моря, подернутого густой пеленой тумана и моросящего дождя.




 Глава 76. НОВЫЙ ДОМ ТИМА ГАДАСКИ. КЛАПТОН. РРАЗГОВОР ПО ДУШАМ.


 В Лондон я везу из Германии свой бубен, который меня попросил взять Гадаски для очищения дома. Сам Гадаски встречает меня у выхода с платформы на Ливерпуль стрит, обнимает и ведет к машине. Недавно он купил себе старый большой "Ситроен" на пневматической подушке – культовую модель 70-х годов.
 – В этом доме, который я снял в Клаптоне, раньше жила негритянская семья, практиковавшая Вуду. Поэтому-то я тебя сюда и вызвал. Я не могу там спать.
 – Проклятье! Почему же ты заранее меня об этом не предупредил? Я не хочу связываться с африканскими духами! У меня сейчас мало сил, а это меня ослабит еще больше! Мне что придется там спать? Одному?
 – Я думаю, Габриела будет против того, чтобы ты спал у нее.
 – В таком случае – я еду обратно. Ебись ты сам со своими неграми!
 Клаптон – это же черный район! Ты снял дом в черном районе!
 – Да, дом в белом районе мне было не потянуть. К тому же в
 Клаптоне много зелени, есть вода – канал, идущий через весь Лондон до самого Оксфорда, вдоль которого можно гулять до бесконечности. Мой дом находится почти рядом с каналом. Там у воды есть очень приятный паб – тебе понравится. Мы сейчас зайдем туда выпить.
 – Негодяй, ты меня подставил!
 – Не кипятись, все будет нормально.
 – Нам далеко ехать?
 – Нет, отсюда недалеко. Я бы поставил тебе музыку, но в первый же день моего пребывания в Клаптоне, машину вскрыли и магнитофон спиздили. Новый я не покупаю – не имеет смысла. Блэки его все равно вытащат. Но Клаптон имеет свои преимущества – он находится в двадцати минутах ходьбы от Сток Ньюингтона, где живет Габриела, поэтому я легко могу перемещаться туда-сюда.
 – А ты еще больше разжирел!
 – Веду оседлый образ жизни. Мало куда хожу. Ебу собственную жену.
 Дом, арендованный Тимом Гадаски, стиснут другими типичными двухэтажными домами маленькой лондонской улочки под названием Хиллстоу стрит в пятом восточном районе города. Через несколько домов после дома Гадаски улочка резко обрывается, переходя в бескрайние пустыри, граничащие с заброшенными фабричными постройками и уходящие через грязный, пахнущий испражнениями канал куда-то за линию горизонта.
 Сам Клаптон раскинулся несколько в стороне – на невысоком холме, застроенном такими же, жмущимися друг к дружке двухэтажными домиками и многочисленными отпугивающими церквами из темного кирпича, уже одним своим мрачным видом говорящими о том, что Бог давно умер, а вместо него в них поселился дьявол.
 О, Клаптон, Клаптон! Его грязные тротуары, загаженные и заплеванные, залитые помоями и забросанные гарбичем, окутаны сонной депрессией и безысходностью. Он относится к тем далеким от туристских троп районов Лондона, где улицы не убирают. Здесь, по идее, каждый должен следить за чистотой перед своим собственным фасадом, но это мало кому нужно. Но подобная мысль просто не может прийти в голову, людям, здесь обитающим, поскольку она слишком интеллектуальна.
 Клаптон – это отстойное место. И вот в этом-то отстойном, покинутом Богом месте Тим Гадаски и решил начать свою новую жизнь. Но сперва ему нужно будет избавиться от духов Вуду, никуда не желающих из его дома убираться. Негритянская семья, жившая в доме, восемь месяцев не вносила квартирную плату, за что была насильственно выселена домовладельцем.
 – Расскажи, что происходит в доме.
 – В общем-то, ничего. Только по ночам слышны шаги старого негра.
 – Откуда ты знаешь, что это шаги именно старого негра? Ты его видел?
 – Нет, но я слышал шаги. А в том, что это шаги негра, не может быть ни малейших сомнений. Это как с голосом. Когда ты слышишь голос негра по радио или по телефону, самого негра при этом не видя, ты всегда безошибочно можешь сказать, что это голос негра. Так и с шагами. Когда ты слышишь шаги негра, ты знаешь, что это шаги именно негра. Смотри, здесь каждая комната запирается не изнутри, а снаружи. Кто-то наделал систему всяких запоров и защелок, чтобы в комнатах можно было кого-то запирать.
 – Сколько всего комнат?
 – Четыре. Две на первом этаже, и две на втором. Я частично уже поотвинчивал все это после того, как ночью меня кто-то пытался закрыть в моей комнате снаружи. Хорошо, что я вовремя спохватился и закричал. Включил свет. Но в доме никого не было. Понимаешь, я совершенно отчетливо слышал, как он подошел к двери и стал возиться с запорами. Мне было жутко. Я в одних трусах выскочил из дома, вскочил в машину и уехал ночевать к Косуэлле. Это случилось в первую же ночь.
 – Ладно, я попытаюсь собрать всю твою нечисть в задней комнате нижнего этажа, а затем выгоню ее во двор. Только для этого мы должны сразу же, уже сейчас выбить окно в back yard и начертить там мелом большой круг на полу.
 – Ты успеешь подготовить все к будущей субботе, чтобы мы смогли превратить изгнание духов Вуду в шоу на моей housewarming party?
 – Буду стараться и усердно камлать каждую ночь. Я привез с собой мешочек настоящего тувинского артыша. Вот только не уверен, хватит ли у меня сил. Много энергии было потрачено на восстановление отношений с Пией.
 – Вы с ней что, все еще вместе?
 – Путем невероятных усилий мне удалось ее вернуть и теперь я контролирую ее на расстоянии, но духи Вуду могут подорвать мою энергетику, и мои отношения с Пией вновь выйдут из-под контроля. Это станет для меня настоящей катастрофой.
 – Ты преувеличиваешь! Кстати, у меня есть оленьи рога, подаренные нам в 1998 году финским художником из Лапландии, пришедшим летом на лыжах на фестиваль в "Манеже". Помнишь?
 – Да, не так давно я вспоминал эту историю Он шел почти четыре недели.
 – Что ж, не мудрено! Попробуй побегать на лыжах без снега!
 – Рога пригодятся мне для шоу. Честно говоря, я немного боюсь.
 Мне еще ни разу не приходилось сталкиваться с духами Вуду. А вдруг наши сибирские духи окажутся против них бессильными?
 – Этого не случится. Я уверен, что наши сибирские духи самые сильные на свете!
 Высадив топорами окно в комнате первого этажа и прочертив на полу больную меловую окружность, мы с Гадаски отправляемся пропустить по стаканчику пива "Гиннес" в пивной паб "Prince of Wales" на набережной канала. Мы садимся за столик на террасе, наблюдая за проезжающими взад и вперед воскресными велосипедистами.
 – Помнишь, как мой лэнд-лорд в Харлсдэне Боб Логан заснул за рулем велосипеда? В то воскресенье он позвонил мне из больницы и сказал, чтобы я его не ждал к вечеру, так как ему придется провести в стационаре несколько дней.
 Боб Логан, у которого Гадаски снимал комнату в 1996-97 году, был велосипедным психом. Все стены его дома в лондонском пригороде Харлсдэн были завешены велосипедами, которые он коллекционировал. Они висели на специальных крюках подобно шпагам и ружьям в замках английских аристократов. Каждую субботу и воскресенье Боб уезжал на одном из своих железных коней куда-нибудь далеко, куда глаза глядят, и катался до умопомрачения. Однажды он действительно заснул за рулем, вылетев не обочину и врезавшись головой в дерево. Боб провел несколько дней в госпитале Вэст Хэм Мэмориал, но любви к велосипедным прогулкам так и не утратил. Правда, за рулем он больше не засыпал, стараясь основательно высыпаться накануне.
 – Ну и как, ты счастлив в России? – спрашивает меня Гадаски.
 – Я думаю, что вполне. Там многое меняется. Все постепенно устаканивается. Самое главное, что не раздражает политика. У власти сейчас, как мне кажется, нет явных идиотов, как раньше. Все эти придурошные – Горби, Ельцины, Собчаки, Явлинские и Гайдары тихо свалили в туман, отошли в задний план, утратив реальную возможность творить государственный беспредел и вершить судьбы своих ни в чем не повинных сограждан. Российскую политику сейчас делают люди пусть не такие яркие, зато вполне ответственные и разумные. Это неплохо.
 – А чем ты собираешься заниматься? Тебе уже удалось как-то определиться? Я не говорю о том, чтобы ебать баб, это само собой разумеется, это необходимо, но это не может стать делом всей жизни.
 – Я начал писать для журнала "Новый Мир Искусства". В дальнейшем собираюсь заняться журналистикой и написать роман. Вообще, хочу стать писателем.
 – Похвально! В России сейчас действительно напряженка с литературой. Я хотел себе что-то купить, но купить было нечего. Всех этих сорокиных, пелевиных, акуниных невозможно читать. Это авторы, начавшие писать в советское время, и с тех пор манеру письма не изменившие. Читать это невозможно. Все остальное – чернуха, написанная убогим уголовным слэнгом. Я купил пару книг некой Татьяны Толстой. Боже мой, какое бездарное ничтожество! Полистав ее книги в трамвае, я выбросил их в ближайший мусорный бачок. Как можно все это издавать? А у обреченного читателя нет выбора. Новых писателей пока не существует! Тебе нужно ввязаться. Когда всякие вонючки и самозванцы типа Татьян и Иванов Толстых портят родовое имя, тебе нужно ответить хорошей литературой!
 – Они, может быть, и не самозванцы, а просто потомки советского писателя Алексея Толстого, я же – потомок знаменитого Льва! Но в остальном я с тобой абсолютно согласен – мне надо начинать писать.
 – Помни, в твоих книгах должно быть много секса. Это то, что нужно всем. Ведь большинство людей на этой земле страдают от его недостатка.
 – Хорошо, понял, я ведь и сам отношусь к этому большинству. Я постараюсь быть честным и передавать людям тот скромный опыт, которым я обладаю.
 – А теперь поехали к Габриеле, она обещала приготовить воскресный обед.
 Главное достоинство Габриелы в том, что она умеет отменно готовить. Возможно, этим-то она и подкупила простодушное сердце моего друга Гадаски. Она его раскормила и приручила. Сегодня она приготовила пиццу. После обеда мы идем гулять в кладбищенский парк. Мне скучно. Мне хочется действия. Мне кажется, что вокруг все мертвые и только один я живой. Скучная и однообразная Европа мне давно опротивела. Когда-то мне нравился Лондон, но только его центр. Сейчас мне здесь почему-то невыносимо.
 – Знаешь, в Англии началась рецессия, – замечает Гадаски. -
 Экономический рост последних лет остановился. Это связано и с началом упадка Америки. В Лондоне стало меньше туристов, начались сокращения, закрываются фирмы. Мир стоит на грани неминуемого краха. Все ценности обесценились.
 – Да, крах неизбежен. Безудержная пропаганда террора и насилия в кино и на телевиденье должна дать свои результаты. Созданные на астральном уровне все эти невероятные американские ужасы – взрывы небоскребов, угоны самолетов, захваты заложников, массовые убийства, бессмысленные войны, все это когда-нибудь обязательно реализуется в действительности. Америке суждено погибнуть. Она только кажется сильной и нерушимой, как когда-то казался таковым Советский Союз вместе с коммунистическим блоком. Советского Союза уже нет. Америки тоже скоро не будет. С нее-то все и начнется…




 Глава 77. ШАГИ СТАРОГО НЕГРА И ДУХИ ВУДУ. СТРИПТИЗ В ШЕРДИЧЕ.


 Вечером Гадаски завозит меня в Клаптон и оставляет одного в зловещем доме. Походив по комнатам, я зажигаю артыш и укладываюсь спать. Но шаги старого негра приходят раньше, чем сон. Я слышу, как они поднимаются по лестнице. Вскочив на ноги, я зажигаю свет. Шаги замирают. Собравшись с духом, выглядываю за дверь. Никого не видно и тишина. Однако заставить себя вновь влезть в свой спальный мешок трудно.
 Хочется выбежать вон и пойти осматривать Клаптон. Не самое подходящее время для прогулки по негритянскому гетто. Впрочем, Англия – это вам не Америка. Здесь оружие запрещено, не только огнестрельное, но и холодное. Просто носить с собой нож уже считается криминалом. Этим законом британские власти свели преступления против личности до минимума, особенно в цветных районах. Негры трусливы и без оружия практически никогда не нападают, даже когда их много, а ты один.
 Вот и сейчас, когда я прохожу по главной улице, с другой стороны дороги в мой адрес летят грязные оскорбления от небольшой группки бесцельно слоняющихся черных. Они устрашающе отделяются от кирпичной стены круглосуточного супермаркета и медленно направляются в мою сторону.
 – Hey, you fucking bastard! Fuck you fuck you stupid fucking white man! You are a cock-sucking ass-licking shit-eater! Shut your fucking face donkey-fucker! Suck my balls and piss off from Clapton!
 Не смотря на все эти угрозы и ругательства, я прекрасно знаю по опыту, что опасаться мне в принципе нечего. Главное, это никак не реагировать, спокойно продолжая свой путь и делая вид, будто я их не замечаю. Они могут кричать и идти так по противоположной стороне улицы еще долго, стараясь спровоцировать меня словами, но они вряд ли на меня нападут.
 Однако, стоит мне хоть как-то отреагировать, например, резко повернувшись в их сторону, выставив вверх средний палец руки и крикнув в ответ:
 – Fuck you all fucking nigers! You are shit-faced father-fuckers and mother-fuckers! – как начнется погоня. Негры сразу же бросятся мне вслед, словно сорвавшиеся с цепи бешеные собаки. Они будут гнать меня по грязным, плохо освещенным улочкам Клаптона, пока не догонят, а, догнав, станут бить всем, чем ни попадя, пока не устанут или не выбьют из меня мой строптивый дух. Полиция в подобные районы, как правило, не заглядывает. Но, если на негров не обращать никакого внимания и не вступать с ними в беседу, тогда их будто не существует.
 Горе тому, кто всего этого не знает, кто приехал в Клаптон, чтобы наивно осмотреть его достопримечательности и поглазеть на его обитателей! Горе! Горе!
 Я иду, не оглядываясь и спокойно, пока они не отстают от меня на одной из маленьких улочек, увязавшись за кем-то другим. Когда выкрики преследователей стихают, я вновь начинаю отчетливо слышать шаги. Это – шаги старого негра. Я узнаю их. Я оглядываюсь, но поблизости никого нет. Я в панике бегу. Шаги старого негра тоже бегут, гулко отдаваясь эхом от сонных клаптонских домиков. Я останавливаюсь. Шаги старого негра останавливаются рядом.
 Я снова иду, стараясь думать о Пие и о Питере, о покупке компьютера, о незаконченном дома ремонте, но мысли мои не в силах оторваться от шагов старого негра. Может быть, мне не стоит дожидаться субботы, а уехать из Лондона завтра же или послезавтра, быстро сделав свои дела?
 Поехать в Осло и попытаться разыскать там Будилова? Вернуться домой? Жениться на Пие? Что, если теперь я в свою очередь сделаю ей предложение? Я привезу ей из Лондона обручальное кольцо, и она растает. Это будет так трогательно и романтично! Потом, когда у нас будут дети, мы расскажем им эту историю…
 Я брожу по улицам до утра. Я прихожу в дом на Хиллстоу стрит, когда уже начинает светать. Шаги старого негра больше не идут за мной по пятам, то ли они потерялись где-нибудь по пути, то ли устали и давно вернулись назад своим собственным ходом. Как знать?
 Днем в доме не страшно. Звонит телефон. Это Гадаски зовет меня завтракать в Сток Ньюингтон, подробно объясняя, где и как мне сворачивать, чтобы не заблудиться. Его жена ушла на работу, сына забрала нянька. Он уже встал и собирается принимать душ. Я снова выхожу на улицу, глубоко сожалея о том, что не могу привести с собой к завтраку шаги старого негра. Я обошел весь дом, тщательно прислушиваясь, но их нигде нет. Они появляются только ночью. Днем они, наверное, отдыхают. Как я устал…
 – На новоселье я пригласил много телок, и они все жаждут с тобой познакомиться. Будет очень жалко, если ты свалишь раньше! Мы бы могли здорово оттянуться. Не уезжай! Оставайся! Сегодня вечером мы можем подскочить в Шердич – посмотреть на стриптиз. Может быть, мне удастся договориться там с какой-нибудь стриптизершей, чтобы она разделась на моей вечеринке. Хочу спросить, во сколько это мне обойдется. Представляешь, если у нас в субботу будет стриптиз! Клево? Да? А тебе вообще надо бы потрахаться. Для снятия стресса. Это всегда помогает. Попробуй забыть о своей толстой финке – она никуда не денется!
 – Пошел к черту, мудак! Если бы ты знал, как мне тошно!
 – Вечером мы напьемся, и тебе станет легче.
 – Ладно, посмотрим. Спасибо за завтрак. А сейчас мне нужно в
 Ислингтон. Хочу разобраться со своим банковским счетом.
 Ислингтон – один из наиболее респектабельных районов Лондона, в котором в последние годы селятся звезды международного шоу-бизнеса. Правда, есть еще Хамстед, который куда более респектабелен, но по-другому. В Хамстеде жил и умер основатель психоанализа Зигмунд Фрейд, там живут шейхи, нефтяные магнаты, свергнутые и изгнанные короли, диктаторы и президенты.
 В Хамстеде есть роскошный парк, где можно гулять часами, с музеем изобразительного искусства XVIII-XIX-ого веков, так называемым "Кенвуд-хаусом", и знаменитыми летними пикниками под открытым небом по субботам под звуки симфонического оркестра, для которого там построена специальная сцена.
 В Ислингтоне несколько лет назад на уютной Кросс стрит мы с Гадаски намеривались открыть свой собственный артистический клуб. Клуб Голых Поэтов. Нашли уже помещение, но потом все сорвалось. Гадаски женился на Габриеле, с головой уйдя в семейную жизнь, из которой он все никак не может выйти обратно. Он стал обывателем. Я уехал обратно в Вену. Дело заглохло. Наши интересы разошлись.
 Мой банк находится на Аппер стрит сразу же напротив входа на станцию метро "Энджелс". В банке я размораживаю свой счет и получаю "ебанькина", т.е. электронный доступ по интернету – "e-banking". Теперь у меня на какое-то время не будет проблем с деньгами. Ура! Надо отпраздновать. Захожу выпить пива, затем иду побродить по пассажу с лавками антикваров и ювелиров. Внимание мое привлекает витрина с украшениями.
 Вот оно – кольцо, которое я куплю Пие! Я не знаю ее размера, но отчего-то уверен, что оно ей подойдет. Человек с развесистыми усами, как у Франца-Иосифа – последнего австрийского кайзера, гостеприимно приглашает меня внутрь. Он оказывается австрийцем. Он снимает с витрины кольцо и дает мне его посмотреть и потрогать. Это ручная работа в одном единственном экземпляре.
 История данного украшения приводит меня в восторг и вынуждает мгновенно позабыть все сомнения. Это кольцо я непременно должен купить. Оно усыпано якутскими бриллиантами, обработанными гранильщиками Антверпена и Амстердама, поскольку в России алмазы обрабатывать должным образом не умеют. Австрийский ювелир, работающий в Лондоне, покупает обработанные якутские алмазы в Голландии, вставляя их в изящные серебряные изделия собственного дизайна и изготовления.
 В день нашего первого свидания в кафе "Лаборатория" у Пии в ушах были серебряные серьги, значит, она любит серебро. Серебро с бриллиантами должно ей понравиться. Боже мой, в своем ли я уме? Не успели у меня появиться деньги, как я принимаюсь легкомысленно тратить их на дорогие подарки женщине, сказавшей мне еще совсем недавно, что она меня не любит! Я – просто придурок! Куда я дену это кольцо, если она его не возьмет? На мой палец ему не налезть, в этом не может быть ни малейших сомнений, оно мне мало…
 Я плачу своей новой, только что полученной в банке пластиковой карточкой. Ювелир, загадочно улыбаясь, достает красивую прозрачную коробочку, с лежащей в ней пурпурной бархатной розой, сочный бутон которой раскрывается, представляя собою изящный футляр, куда он вставляет купленное мною колечко.
 – Надеюсь, вашей девушке будет приятно…
 – Это выглядит потрясающе! Сколько он стоит?
 – Для вас – ничего. Это презент…
 Посмотреть на хорошую пизду всегда интересно. Когда мы с Гадаски входим в паб со стриптизом в Шердиче, там как раз танцует живая толстоватая женщина. Извиваясь вокруг никелированной штанги под звуки магнитофонной кассеты, она с удовольствием показывает толпящимся у барной стойки грязным полупьяным мужланам свои розовые жаркие внутренности.
 Усевшись на подиуме, она широко раздвигает ноги, поглаживая в такт музыке гладкие ляжки и кокетливо приоткрывая пальчиками заманчивую половую щель, за которой ровным счетом ничего не видно, за исключением мяса, сочащегося соком молодого мяса. Не лучше ли купить на рынке кусок парной свежей телятины или просто там на него поглазеть?
 По завершении танца другая женщина обходит всех с кружкой, в которую каждый из присутствующих должен бросить по фунту. Если не хочешь бросать – уходи!
 А на сцене уже новая полураздетая развратница крутит задом, выпячивая вперед крупную белую грудь.
 Подобных пабов в Шердиче уйма. Работающих там женщин тоже предостаточно. В каждом пабе они танцуют обычно всего по одному танцу за вечер, а затем, одевшись и получив причитающееся вознаграждение, переходят в другой, в третий, в четвертый…
 Таким образом, не меняя месторасположения, клиент каждые несколько минут за свои деньги получает возможность лицезреть всевозможных красавиц – черных, белых, желтых, коричневых, красных, толстых, худых, уродливых и симпатичных, никогда не платя за созерцание одной и той же пизды в одном и том же пабе в один и тот же вечер дважды. Прекрасная организация труда. Замечательно отлаженный эротический конвеер.
 Примерно за полтора часа мы с Гадаски успеваем просмотреть и обсудить около дюжины девушек, в очередной раз убедившись в полном несовпадении наших вкусов. Мне наиболее приглянулась самая первая за ее непосредственность и открытость. Ему же понравились закомплексованные вульгарные уебища, к тому же не первой молодости.
 С несколькими из них ему удалось переговорить после танца, но они то ли наотрез отказывались ехать в печально-известный черный Клаптон, то ли заламывали чересчур высокие гонорары.
 Я всегда замечал, что чем хуже шлюха, тем выше она себя ценит. Что чем дешевле секс, тем он бывает качественней. Бесплатный же секс всегда самый лучший, поэтому его иногда называют – "любовь".
 – Полный голяк! – сокрушенно констатирует Гадаски. – Придется нам обойтись без стриптиза! Надеюсь, что хоть ты-то будешь камлать голым! Женщинам это понравится, а их будет там большинство. Эх, хватит сорить деньгами, взглядом не выебешь, пошли-ка лучше выпьем в каком-нибудь другом, более приличном месте, где не надо башлять за раздевающихся девок…




 Глава 78. БИЛЕТ В ХЕЛЬСИНКИ. ПРОСТО "NO".


 Минувшим вечером шаги старого негра вновь выгнали меня на улицу, преследуя по Клаптону и всю ночь не давая спать. Вновь группка клаптонских негров, отделившихся от кирпичной стены круглосуточного супермаркета, изощрялась в остроумии, на все лады варьируя с наслаждением свои любимые слова – "fuck", "suck", "cock" и "lick".
 Сегодня утром в автобусе, когда я ехал менять свой паспорт в австрийское посольство, меня попыталась схватить за хуй одна из двух черных девушек-подростков. Вернее, она меня за него схватила. Я понял это, ощутив возбуждение и заметив, что она поглаживает мне пальцами штаны, делая глазами многозначительные знаки с предложением выйти вместе с ней на следующей остановке.
 Признаюсь честно, я испугался и остался продолжать свой путь в автобусе, хотя у меня еще ни разу в жизни не было черных девочек. А так бы я мог попробовать сразу двух, если бы это не оказалось в итоге хитрой ловушкой для глупого белого человека, которого просто-напросто захотели банально ограбить, напугать до смерти или всего лишь зазвать в укромное местечко, чтобы там отпиздить для профилактики.
 К вечеру я решил действовать решительно, и, когда шаги старого негра вновь заскрипели на деревянной лестнице между этажами клаптонского дома, мне при помощи всевозможных уловок и хитростей удалось заманить их внутрь начерченной в нижней комнате меловой окружности. Теперь мне хорошо слышно, как они раздраженно ходят внутри, в гневе топая и в бешенстве бегая по кругу.
 Поймав шаги старого негра, я нарисовал вокруг меловой окружности изображения различных сибирских духов, поручив им охранять моего необычного пленника. После этого я уснул. Однако сон мой был довольно тревожным. Пия куда-то пропала. Вот уже третий день, как от нее не было никаких известий, и я начинаю волноваться. Завтра отправлю ей электронное письмо от Гадаски из Сток Ньюингтона.
 – Хочешь, я научу тебя пользоваться швейцарской системой e-Call?
 Это весьма удобно, гораздо удобнее, чем все прочие бесплатные службы SMS в интернете. Правда, швейцары сейчас тоже собираются что-то менять, сделав часть услуг платными. Показать? – предлагает мне свои услуги Гадаски, когда мое письмо Пие написано и отправлено.
 – Покажи, – согласно киваю я.
 – Смотри, ты идешь на  www.eCall.ch…  Гадаски быстро набирает требуемый адрес и щелкает мышью.
 – Так, отлично, все в порядке, сейчас мы сможем тебя зарегистрировать. Вот так… Готово! Теперь ты имеешь возможность посылать четыре бесплатных мессиджа в день по всему миру. Кстати, совсем еще недавно можно было посылать шесть, получая ответы на свой мобильный телефон или электронный адрес. Можешь даже давать серверу долгосрочные задания. Например, каждый день, скажем, в десять часов утра твоей финской красавице будет автоматически приходить напоминание, что ты ее любишь.
 – Покажи, как это сделать!
 – Нет ничего легче. Сначала напиши текст.
 "Love you. Vladimir" – набираю я.
 – Это все? – переспрашивает Гадаски.
 – Все. Думаю, что этого будет вполне достаточно. Пусть она получает это послание каждое утро в половине десятого на протяжении месяца. Это будет ее радовать.
 – Угу, или же вызывать раздражение…
 Молчание Пии меня тревожит. Я думаю о нем, ворочаясь в своем спальном мешке под отдаленные звуки шагов старого негра по кругу в задней комнате первого этажа. Мои фантазии рисуют мне картины нашей встречи после моего возвращения. "Знаешь, – скажу я ей, преподнося кольцо с бриллиантами, – мы все-таки должны с тобой пожениться. Мы созданы друг для друга, я в этом уверен. Кроме того, все ждут от нас этого шага – слишком много людей оказалось посвящено в нашу историю. Давай же подарим им классический Happy End, как в кино? Это будет красиво!"
 Но почему она вот уже несколько дней молчит? Почему? Может быть, мне следует немедленно вернуться? Глупые мысли роятся в моей голове, я вспоминаю все свои ошибки и промахи, виню себя за то, что поехал в Лондон, тем самым, выпустив ситуацию из-под контроля. Мне кажется, что что-то не так.
 Мне кажется, что Пия без меня там ебется. Я даже готов дать на отсечение хуй, что это действительно так! Мою интуицию и мое ясновидение обмануть трудно. Сучка, неужели она опять сорвалась? Осознавая в данной ситуации свое полное бессилие, я даже начинаю плакать в подушку и выкрикивать в темноту накопившуюся боль.
 А утром неожиданно приходит мессидж, меня целиком успокаивающий.
 Вот он – "I am thinking about you. Hugs Pia". Значит, все хорошо. Мне можно не торопиться с отъездом. Мое преждевременное возвращение все равно ничего не решит. Я остаюсь, я отправлюсь сегодня на shopping – покупать себе новые шмотки. Хочу приобрести красные джинсы и побольше всего летнего, ведь у меня на лето почти ничего нет. Побывать в Лондоне и не скупиться? Подобный шанс упускать непростительно.
 Самый быстрый и простой путь назад – полететь самолетом. Но я перестал летать почти четыре года назад, остановленный однажды подсознательным страхом и выбирая с тех пор для передвижений по миру наземные и наводные виды транспорта. Страх полета въелся мне в мозг, я к нему привык, я его полюбил. Мне не хочется от него избавляться. Он стал одной из моих странностей, накопленных на протяжении жизни.
 – Страхи нужно преодолевать и от них избавляться! – глубокомысленно заявляет Гадаски, когда я захожу к нему в пятницу, чтобы проверить е-мэйлы.
 – Подлый гад, ты предоставил меня себе самому. Получается, я ехал сюда через всю Европу, чтобы пожить в доме с привидениями и помочь тебе их выгнать!
 – Но у тебя ведь были и другие дела…
 – Да, кроме того, я хотел сменить место.
 – Ты же понимаешь, что место само по себе ничего не значит? Все зависит от того, есть ли рядом телки, или их нет.
 – Черт подери, твои изречения надо высекать на камне!
 – В этом я с тобой полностью согласен.
 – Ага, в эти выходные она будет в Хельсинки…
 – Что?
 – Вот ее письмо, с ответами на мои упреки в затяжном молчании и с сообщением о том, что она собирается ехать в Хельсинки – "Hello, I just haven't had too much to say and also I haven't got any messages from you. I'll be weekend in Helsinki and coming back at the start of next week. See you, Pia".
 – Тогда тебе лучше лететь прямо туда. Если мы закажем билет на
 "Buzz" на воскресенье, тогда она сможет тебя там встретить, и вы вернетесь в Питер вместе. Надеюсь, что билеты пока еще есть.
 – Постой, я напишу ей письмо и SMS, чтобы сообщить о своих планах. Может быть, она не захочет меня встречать и со мной возвращаться?
 – Глупости, конечно же, она захочет! Давай поскорее закажем билет, потому что потом может быть поздно! "Buzz" – это самая дешевая авиакомпания! Билеты на их рейсы можно заказывать через интернет по кредитной карточке. Я знаю наверняка, что они летают в Хельсинки. Смотри. Билеты на воскресенье еще есть. Странно, если до сегодняшнего дня они стоили 45 фунтов, то завтра и послезавтра они стоят уже 85 фунтов! Ого-го, а с понедельника они вообще резко дорожают, и будут стоить все 105 фунтов стерлингов на утренние и 145 на дневные полеты! Что такое? Это же самый настоящий грабеж! Я ничего не могу понять!
 – Кажется, я знаю, в чем здесь дело! В Финляндии сегодня начинаются школьные каникулы, а с ними, соответственно, и период отпусков. Поэтому и билеты резко подорожали. Выходит, что Пия отвозит на каникулы Кая. Именно поэтому она и будет на выходных в Хельсинки.
 – Это знак! Тебе надо лететь! Есть билеты на рейс в 6.40 утра из аэропорта Станстэд. Можешь вылететь сразу же после вечеринки, даже не ложась спать!
 – Но я все же хочу дождаться ответа. Она должна быть еще на работе. Она должна ответить. По электронной почте или по мобильной связи, но она обязательно ответит, вот увидишь! Давай подождем!
 – Да чего там ждать! Давай, говори мне номер твоей кредитной карточки!
 – Ладно, была – не была! Ты меня убедил.
 – Все в порядке. Билет куплен. Сейчас я пущу его на принтер.
 И в тот самый момент, когда с принтера сходит распечатка моего билета на самолет в Хельсинки, вновь поступившим мессиджем крякает мой мобильный телефон. Слава Богу! Но, что это? Одно единственное слово – "no".
 – Что-то не так? – спрашивает Гадаски, заметив мое вдруг изменившееся лицо.
 – Нет-нет, ничего страшного, все в порядке, – отвечаю я дрогнувшим, будто бы не своим голосом, судорожно набирая ответ-вопрос – "What does it mean – no?", хотя где-то в глубине души я прекрасно понимаю, что это может значить. По крайней мере, я об этом догадываюсь…




 Глава 79. БОЯЗНЬ ЛЕТАТЬ САМОЛЕТОМ. ОЧИСТКА ДОМА. ПОЛЕТ.


 "Что же произошло? Что случилось?" – думаю я. – "Что буду я делать в Хельсинки? Зачем я вообще туда лечу? Ведь мне туда, честно говоря, не надо. Какого черта, спрашивается, если меня там не ждут и не хотят видеть? Но ведь у нас была такая хорошая последняя ночь! А последующие месиджи? Ничто, кроме моей интуиции, не предвещало ничего плохого. Почему она не хочет со мною встретиться?"
 Но сдать билет уже не представляется возможности. Можно не лететь, но тогда пропадут деньги. А как мне из Лондона по-другому выбираться? Поездами и автобусами три дня пути. Для меня это будет настоящей пыткой. Может быть, Рета уже вернулась из Осло и могла бы меня встретить? Она сказала мне в кафе "Идеальная чашка", что после Осло она едет в Хельсинки и пробудет там несколько недель.
 "Have you seen our friend Budilov in Oslo? Where are you now?" – пишу я Рете. "I did see him and asked him to contact you. I am in
 Helsinki now already. Reetta". И пару минут спустя – "Oh, I forgot – he has his own number: 47612869. I'll be in Helsinki till 10.06"
 Замечательно, хоть кто-то в этом Хельсинки да есть! А не выебать ли мне толстую Рету? Похоже, она на меня западала. Если Пия не проявится и не объяснит свое странное поведение, я позвоню Рете, чтобы она меня встретила. В знак благодарности ее выебу. Оттянусь в Хельсинки по полной программе. Нанесу ответный удар по самому себе.
 А Гадаски делает последние приготовления для новоселья, закупая продукты и пластиковые стаканчики, наводя в доме порядок и копая в саду. Я самоотверженно берусь ему помогать, вскапываю заросшую сорняками клумбу посреди заднего дворика, выношу мусор, но даже это занятие не избавляет меня от дум и страха перед предстоящим полетом. А страх у меня страшный.
 Он грызет меня изнутри. Он парализует мои движения и мысли. А что, если я погибну? Бессмысленно и глупо, не доделав дела и не выяснив отношения с Пией? Такой смерти мне не хочется, как не хочется смерти вообще в любом ее виде. Со страхами расставаться трудно. Дело здесь в том, что человек любит собственные страхи.
 С одной стороны, он хочет от них избавиться, с другой – они дороги ему и часто даже необходимы, помогая двигаться в определенном направлении. Страхи характерны тем, что какие-то пути они закрывают, заставляя искать другие, идти в обход, искать нестандартные выходы из жизненных ситуаций.
 Я люблю свой страх летать самолетом. Однако, как оказалось, я люблю больше женщину, чем свой страх! Удивительно, ведь все последние годы я любил его больше всех своих прошлых женщин! Теперь, когда мне предоставляется возможность поставить свою жизнь на карту, выбирая – или он, или она, я выбираю ее. Я приношу его в жертву своей любви, не будучи на самом деле абсолютно уверенным в том, что эта жертва нужна, что она кому-то необходима (и, прежде всего, той, которой я ее приношу).
 Вполне может быть, что все жертвы без малейшего исключения бессмысленны. Жертва – это всегда нечто противоестественное. Принесение жертвы – это безнаказанное, отвратительное насилие над чем-то или кем-то, в силу определенных обстоятельств оказавшимся в чьей-нибудь воле. Наверное, жертвы больше нужны тем, кто их приносит, а не тем, кому их приносят.
 Если я принесу в жертву свой страх, не значит ли это, что тем самым я принесу в жертву себя самого – частицу своей индивидуальности, кусок собственной личности, отрезанный по живому?
 Хорошо, пусть это будет последней попыткой! Если же принесенный мной в жертву страх не вернет мне мою женщину, значит, я никогда не стану больше жертвовать, подавать милостыню, ущемлять свои интересы во имя других, служить общему делу, проявлять великодушие к врагам, выражать сострадание и просить пощады. Я приму свое поражение, как должное. Важно не только уметь побеждать, но и уметь проигрывать.
 Да, но проигрывать я не умею…
 Гонимый бессонницей, я снова брожу по Клаптону, но в этот раз меня никто не преследует – шаги старого негра попали в замкнутый круг, а группка задиристых черномазых, неизменно тусующих у кирпичной стены круглосуточного супермаркета, в котором я покупаю сок, так как не могу купить пиво (дурацкие английские законы запрещают продавать алкоголь после одиннадцати вечера, будь то в питейных заведениях или в розничной продаже, напоминая старые совдеповские порядки), ко мне привыкла и не обращает на меня ни какого внимания.
 Я – свой, я – клаптонский, меня здесь уже знают и не тронут, я сделался частью этого места, моя безумная, плохо выспавшаяся рожа с блуждающими помутневшими глазами мелькает тут регулярно, я – отверженный, а, стало быть, совсем не чужой.
 Оставаться в неведении – ужасная пытка. Всегда лучше четко знать
 – "да" или "нет". Я знаю, что "нет", но не знаю, что – "нет". То есть, я не знаю, что это "нет" означает. Я только догадываюсь об этом и мне важно выяснить конкретно, значит ли это – "я тебя не встречу, мудак" или же это значит – "да пошел ты на хуй, между нами все кончено". Хотя это почти одно и тоже, но разница все же есть. Эта разница для меня в данный момент важна и принципиальна.
 После этого короткого "нет" мне больше не отвечают, хотя я и шлю удивленные, вопрошающие, недоумевающие, тревожные мессиджи. "What do you mean? You cannot meet me on Sunday? Why? Is something happened? What's wrong?". Да, я влип в глупейшую ситуацию. Я навязываюсь женщине. Что может быть хуже?
 Молчание и неопределенность невыносимы, поэтому мне вдруг приходит в голову гениальная мысль – послать ей молчание, и я посылаю ей мессидж без текста. Оказывается, технически это возможно. Она получит его с указанием моего номера и с точным временем отправки, но в нем не будет ничего – ни единого слова, ни единой буквы. Что ж, посмотрим на реакцию, если она не спит, уже ведь довольно поздно – если в Лондоне начало второго, то в Финляндии на два часа больше, т.е. начало четвертого.
 Пришедший ответ встряхивает меня, как удар электрического тока – "I am not in Helsinki on Sunday.3:29". Ага, значит, она не спит! Так, но здесь еще одна очередная загадка. Почему же она не останется там до воскресенья? Из ее письма следует, что она предполагала вернуться в Россию только в начале будущей недели? Она уезжает, чтобы я ее не искал? Неужели, она уедет из-за меня? Или же это всего лишь обычная отговорка?
 Остановившись посреди улицы, я набираю номер. Пия в Финляндии и входящие звонки ей ничего не стоят, стало быть, я не залезу к ней в карман этим звонком.
 – Хэй! – раздается ее радостный голос на фоне ресторанного шума, музыки, пьяных выкриков и звона посуды.
 – Это я, Владимир…
 – А, ты получил от меня мессидж? У тебя все хорошо? Меня здесь не будет, ты должен ехать один! Увидимся в Питере! Передай привет своему другу!
 – Пия, скажи мне честно – что-то не так?
 – Нет, все нормально, мы скоро увидимся.
 Рядом с ней я слышу пьяный мужской голос, что-то ей настойчиво торочащий на непонятном мне языке и не дающий ей со мной разговаривать. Похоже, он вырывает у нее трубку, требуя внимания исключительно только к себе. По ее голосу я чувствую, что она тоже достаточно выпила, она пьяная и веселая.
 – Прости, я не могу сейчас говорить. Позвони мне домой, когда вернешься. Пока!
 От этого звонка мне не становится легче. Получается, что, что-то выяснив, я ничего не выяснил. Она была приветлива, но пьяна и с каким-то мужиком. И встречать она меня не будет, даже не собирается, хотя, вроде бы, хочет видеть и ждет. Похоже, я сам себе все понапридумал, в действительности же все нормально и хорошо. И встречать она меня в Хельсинки не обязана, я ведь заранее с ней об этом не договаривался и даже вовремя о своих планах ее не предупредил.
 Телефон Будилова в Осло я получил от Реты чересчур поздно.
 Необдуманная резервация авиабилета перевернула все вверх тормашками. И не только мои отношения с Пией. Если бы не билет в Хельсинки, я мог бы преспокойно поплыть на пароме в Осло, там погулять, посмотреть новый город, поприставать к норвежкам.
 – Их здесь много, – сказал мне по телефону Будилов. – По вечерам они подходят к нашему сквоту целыми стаями или поодиночке, чтобы погреться у большой металлической бочки во дворе, в которой горит огонь, и послушать музыку. Однако, по их глазам видно, что они хотят совершенно другого. Они мечтают о любви и ласке, но так и уходят ни с чем, никем не востребованные и грустные. Я не знаю их языка, поэтому тоже с ними не заговариваю, а ты бы мог снимать их по-английски. Представь, они все – блондинки!
 – Но, ты же знаешь, для того, чтобы делать любовь, не обязательно знать язык! Знание языка часто даже мешает. Помнишь датчанку Лизу?
 – Да, но у меня комплексы. Когда я встретил Элизабет, я пил и комплексы мне не мешали. Сейчас же я больше не пью. После Финляндии я не выпил здесь даже пива. А трезвый я не могу. Приедь, для тебя здесь будет настоящий рай!
 Поздно, вместо настоящего рая, я добровольно отправлю себя в настоящий ад. Самолеты компании "Buzz", раскрашенные под пчелы, трудолюбиво подруливают к специальному терминалу аэропорта Станстед, разгружая одних пассажиров и тут же загружая других. Они работают без передышки, эти старые разнокалиберные насекомые. В самолетах компании "Buzz" не кормят, как на обычных линиях. Сервис в них сокращен до минимума, но при желании можно приобрести минеральную воду, сок, пиво, чай или кофе. Есть еще в продаже запечатанные ланч-пакеты ценой по пяти фунтов стерлингов с сухими пайком внутри – сухим хлебом, сухой колбасой, сухим пирожным и сухими салфетками.
 Но у меня нет аппетита. Я не ем уже несколько дней. Я неожиданно незаметно для себя самого перестал нормально питаться. Во-первых, мне было не с кем делить мою трапезу, во-вторых, мне просто-напросто не хотелось. Поесть в обществе я мог бы и на вчерашней гадаскинской party, но не стал.
 Правда, я съел около дюжины помидоров, которыми швырял в окно, выгоняя на улицу духов Вуду, вслед за которыми я выскочил сам, преследуя и догоняя. Но, не обнаружив их на клумбе заднего дворика, часть спелых томатов зарыл в землю руками, а остальные сожрал под одобрительные крики гостей, среди которых, к сожалению, не оказалось ни одной приглянувшейся мне женщины.
 Я бегал по дому голым c оленьими рогами на гоове и с привязанным к заднице пушистым лисьим хвостом, колотил исступленно в бубен, кричал, окуривал людей и предметы душистым дымящимся артышом, пел горловым пением. Все остались довольны и оставались почти до утра. Когда за мной подъехал заказанный заранее кэб, чтобы везти меня в аэропорт, начинало светать. Гадаски проводил меня до ворот и, я уехал.
 Три часа лета – три часа страха и благополучное приземление в аэропорту Хельсинки. Полупустой автобус в город мчит меня. Я включаю свой телефон и посылаю мессидж Пие – "Shortly I arrived to Helsinki.
 Where are you? Are you still in Finland or in Russia?" "In Russia" – сразу приходит короткий ответ, а через несколько минут после него – еще одно более обстоятельное послание: "Hello, I was already yesterday here at home. I had the most horrible migren. See you soon"
 Вот она – загадочная душа финской женщины! Она воистину непостижима. Выходит, летел я все-таки не зря. Моя жертва принята. Меня ждут и хотят видеть. Уеду в Питер ближайшим автобусом или поездом! К вечеру буду на месте. В моей сумке лежат три бутылки красного французского вина, предусмотрительно купленные мной в duty-free shop'e аэропорта Станстед. Сегодня на брегах Невы на набережной Робеспьера будет маленький праздник – благополучное возвращение героя и победителя! Ура!




 Глава 80. ХЕЛЬСИНКИ. ВСТРЕЧА С РЕТОЙ. В ПОЕЗДЕ. ПОПУТЧИКИ.


 Автобус привозит меня из аэропорта прямо к вокзалу. Мне остается только купить билет на ближайший поезд в Санкт-Петербург. Смотрю расписание – следующий поезд отправляется в 15:34 по местному времени, а прибывает на Финляндский вокзал в десять вечера по московскому. Если я поеду на нем, у меня останется еще несколько часов, чтобы посмотреть Хельсинки и встретиться с Ретой. В этот сонный воскресный день улицы финской столицы пусты и негостеприимны. Магазины и кафе закрыты. Даже посидеть и выпить кофе мне негде.
 Договорившись по телефону встретиться с Ретой через час у здания почты, я иду шляться по центру. Чудесный солнечный день! Но город мертв. Какой ужас! Вот почему финны так прикалываются на Россию! Здесь даже негде посидеть и расслабиться. Наверное, есть рестораны при гостиницах и стоячие забегаловки на авто-заправках, но где их сейчас искать?! Их нужно знать…
 Терпеливо прочесав несколько десятков улиц, нахожу, наконец, будку-киоск на колесах, расположившуюся напротив запертого центрального универмага. Перед ней расставлены полукругом белые пластиковые стулья. В будке продают хот-доги и финское пиво со странным названием "Лапа культя". Беру маленький стаканчик, который обходится мне в двадцать шесть финских марок. Это – сто русских рублей. Да уж! А пиво, надо сказать, не ахти какое хорошее. Так себе пиво, как пиво…
 Но я сижу на солнышке на пластиковом стульчике и загораю, вытянув ноги. Надо послать мессидж Пие, предупредить о приезде – "I take a train to you at 15:34". Пусть готовится. Может быть, она захочет встретить меня на вокзале? Посмотрим на реакцию, как она постарается загладить свою вину…
 "Sorry, I am not at home tonight. Lets call tomorrow". Что такое?
 Я не верю собственным глазам и перечитываю текст несколько раз. Сука! Она не ночует сегодня дома! Отправила в Финляндию Кая и бросилась блядовть! Зачем же тогда писала мне сорок минут назад, что хочет увидеть меня поскорей? Она же знает, что я еду? Гадина…
 В бешенстве я вскакиваю с пластикового стула, залпом проглатывая остатки "Лапы культи", и звоню ей домой. Но дома ее нет. Тогда звоню на мобильный.
 – Пия, – отвечает мне сладенький голос.
 – Привет, это я – Владимир. Ты где?
 – А, привет… Я сейчас у Мерьи…
 – Послушай, я ничего не пойму! Что-нибудь случилось?
 – Ну, я не буду дома сегодня. Знаешь, у меня садится аккумулятор.
 Позвони мне завтра. Пока!
 И, прежде чем я успеваю что-либо сказать, она быстренько отключается. Гневно нажимаю на перенабор номера. Механический голос из эфира сообщаем мне по-фински и по-английски о том, что телефон вызываемого абонента выключен или находится вне зоны досягаемости. Все ясно. Она вырубила телефон. Не желает со мной объясняться. Номера же Мерьи я не знаю, да я бы ей и не звонил, если бы даже знал. Приехали. Похоже, кто-то кого-то еще раз опустил…
 Рету я встречаю уже в полубреду. Она ведет меня в музей современного искусства. Чтобы попасть туда, мы наблюдаем за выходящими оттуда людьми. Вот кто-то срывает с себя синий кружок-наклейку, чтобы прилепить ее к железобетонному столбу у входа. Мы подходим с Ретой к столбу, который весь улеплен разноцветными кружочками.
 – Сегодня синий, – говорит Рета и лепит снятый со столба синий кружок на свою гигантскую сиську, горой Джомолунгмой проступающую из-под платья.
 Какая же она огромная – Рета! Она выше меня на целую голову, а какие у нее сиськи! А жопа! Мне ее даже не обхватить! Нет, надо бы мне ее трахнуть, чтобы снять стресс. Она от меня этого ждет. Выпить с ней все три бутылки французского красного вина, оставленного в камере хранения на вокзале, и затем трахнуть.
 – Рета, ты хочешь вина? – спрашиваю я.
 – Не сейчас, – отвечает она. – На вот, наклей себе на рубашку, и пойдем. Входить будем через буфет, понял?
 – Понял.
 Я понимаю, что наклейки – это что-то вроде билета. С ними можно входить и выходить из музея, кушать в буфете, пить кофе, покупать в лавке открытки или альбомы по искусству, а затем снова возвращаться на экспозицию, одним словом, шастать туда-сюда. Удобная система для тех, кто хочет попасть в музей бесплатно. По довольной физиономии Реты я вижу, что она гордится своим знанием этого хитрого трюка.
 – Круто, – шепчу я, когда нам беспрепятственно позволяют войти внутрь. – А что здесь за выставка? Или это постоянная экспозиция?
 – Концептуальное искусство Норвегии. Я сама еще не смотрела. А постоянной экспозиции здесь нет, каждый раз все меняется. Это что-то типа выставочного зала.
 – Ага. Какое интересное здание! И буфет в нем есть, а я ходил по городу и не знал, где можно выпить кофе. Думал, что нигде ничего нет!
 Современное искусство Норвегии можно смело назвать абсолютно отстойным. Фотографии и видео-инсталляции норвежских художников с вялотекущим депрессивным однообразием демонстрируют жутких пациентов психиатрических клиник и акты унылого садомазохизма. Работы явно ставят своей целью вызвать у зрителя омерзение и отвращение к жизни.
 А ведь Норвегия, благодаря своим нефтяным полям, чуть ли не самая богатая страна мира! При этом население Норвегии гибнет от скуки и психических расстройств. Правительство этой скандинавской страны занимается бессовестным геноцидом собственного народа, которому дают хлеб, но отказывают в зрелищах и удовольствиях типа доступного по цене алкоголя.
 Все это прискорбно, и плоды этой прискорбности, скрупулезно отраженные языком современного искусства, норвежцы демонстрируют соседям-финнам, жизнь которых не менее убога в плане развлечений и выпивки. Наверное, это называется культурным обменом. От беглого просмотра выставки мне хочется пойти поблевать в туалете, но блевать мне нечем, я давно ничего не ел, а маленький стаканчик пива "Лапа культя" давно уже успел без остатка всосаться в стенки желудка.
 Чтобы себя хоть чем-то занять, я наблюдаю за Ретой, медленно передвигающей свое грузное тело по залам музея и внимательно разглядывающей экспонаты. Да. Художник Будилов однажды уже пытался подкатывать к ней свои яйца, но у него ничего не вышло, но не потому, что Рета его не хотела, а, скорее всего, из-за того, что у него не хватило терпения вытерпеть все ее странности, нею в период любовных заигрываний проявленные. Он даже останавливался у нее несколько дней в Хельсинки пару лет назад по пути в Осло. Он видел, что она хочет, но не знал, как подступиться. Странно…
 – Было бы здорово выпить в буфете кофе, – говорю я Рете, когда она отрывается от созерцания тихих ужасов норвежской безысходности.
 – Я несколько дней не спал, поэтому чувствую страшную сонливость и усталость.
 – Угу. Я знаю одно богемное кафе, которое работает и в воскресенье. Там я смогу проверить свои e-mail'ы, а ты выпьешь кофе. Это недалеко отсюда. Пойдем туда!
 – Скажи, а что вообще происходит сейчас интересного в Хельсинки?
 – Ничего. В Хельсинки никогда ничего интересного не происходит.
 Кафе, в которое меня привела Рета, находится в пустынном проходе под железобетонным домом безликого архитектурного стиля 70-х годов. За барной стойкой там обслуживает цветной, с которым Рета здоровается.
 – Это бывший бой-фрэнд моей сестры, – гордо сообщает она мне.
 В кафе на стойке стоит несколько компьютерных нот-буков "Sony", за один из которых она присаживается. Я же заказываю себе кофе у негра. Чашка тошнотворного темного пойла, которую он мне подает, стоит почти как маленький стаканчик выпитого мной недавно пива. Да, здесь не разгонишься, не расслабишься, не оттянешься…
 Я нахожусь в Хельсинки не более двух часов, а мне уже скучно, хотя я и успел посетить музей современного искусства и богемную кофейню. Наверное, лучше поехать поездом в 15.34 в Питер, даже если меня там никто не ждет, чем оставаться здесь в надежде выебать Рету.
 А вдруг у меня ничего не получится? Тогда один облом наложится на другой облом и мне станет вовсе невыносимо. Нет, лучше ехать! Связь с Ретой вряд ли меня утешит и даст мне энергии и сил. Я в этом глубоко сомневаюсь. Вот сидит она понуро перед компьютером, проверяя свои e-mail'ы, и не чувствуется в ней ни огня, ни страсти. На самом деле, все будет зависеть от ее поведения, если она даст мне знак, тогда я останусь, если не даст знака, тогда поеду, до поезда остается около часа.
 Оторвавшись от компьютера, Рета подходит ко мне.
 – Что будем делать дальше? – спрашиваю я.
 – Мне нужно зайти к родителям.
 – А мне?
 – Не знаю.
 – Тогда я поеду.
 – Ты хочешь ехать?
 – Да, я поеду поездом.
 – Прямо сейчас?
 – Да. Ты меня проведешь?
 – Конечно.
 По ее лицу и интонациям голоса совершенно невозможно определить – рада ли она, что я уезжаю, или наоборот не рада. Она ведь нашла для меня время, меня водит, к родителям взять, непонятно, то ли хочет, то ли не хочет. Вообще ведет себя непонятно, но теперь я понимаю Будилова, что ему трудно было перейти с ней к делу. Ладно, поеду. Хватит мне по заграницам мыкаться, вернусь в Россию, буду выяснять отношения, покупать компьютер, доделывать ремонт, пить дешевую водку, чистить печень, гулять.
 Купив билет, мы идем на платформу. На прощанье Рета неожиданно целует меня в губы, и мне вдруг становится ее жалко – эту одинокую финскую женщину, закомплексованную, эмоционально зажатую и толстую, которую никто не ебет, которая живет в России, потому что ей скучно жить в Финляндии, и которая снимает странные видеофильмы, пользуясь услугами русских мужчин-проституток.
 Мне становится ее жалко, но я ничего не могу поделать, я уезжаю навстречу своим проблемам, с трудом продираясь сквозь толпу заполнивших весь вагон корейцев. Мое место в самом последнем купе. Корейцы толпятся в проходе, их целая туристическая группа, им раздают пластиковые коробки с рисом и маки, которые они тут же в проходах начинают употреблять в пищу, ловко работая палочками. У меня текут слюнки, я тоже люблю маки, сашими и суши с рисом – всю эту корейско-японскую кухню. Ням-ням.
 В моем купе расположился читающий книгу блондинистый финн, едущий в Питер совершенствовать свой русский язык. Мы знакомимся.
 – Сами, – называет он свое имя.
 – Сами, хочешь вина? Я открою бутылку, и мы будем пить прямо из горлышка, а?
 – Давай, открывай! Будем пить. Скучно не будет. Хорошо, Владимир!
 Поезд медленно трогается. От вина мне становится легче. По дороге на промежуточных станциях к нам в купе подсаживаются еще один финн, один русский и две русские женщины. Русские женщины достают водку, пьем. В Выборге кто-то покупает еще.
 Я звоню с мобильного телефона Ольге, она рада меня слышать и хочет прийти на вокзал. Поезд идет с опозданием почти на час. Все из-за этих проклятых корейцев, у них с визами возникли какие-то недоразумения и нас долго держали на границе. Финны выходят курить.
 – Какие же они все уроды! – философски изрекает одна из моих подвыпивших попутчиц.
 – Кто? – переспрашиваю я.
 – Финны, кто же еще! Они все – мрачные уроды! Только когда выпьют, становятся веселыми. И то не всегда. Душно здесь в их Финляндии. Вот они и женятся на русских.
 – Скажите, а вы замужем?
 – Да, за финном.




 Глава 81. СЕКС НА БАЛКОНЕ. НОЧНОЙ КОШМАР.


 – Все эти две недели здесь было ужасно холодно и дождливо, – сообщает мне встречающая меня на вокзале Ольга.
 – Когда я уезжал, шел снег.
 – Да, но он потом быстро растаял, и начались дожди.
 – А я загорел. В Лондоне было тепло и солнечно, впрочем, в
 Германии и в Голландии тоже. И в Хельсинки сегодня светило яркое летнее солнце, правда, было довольно ветрено и поэтому прохладно.
 Ольга одета в белый просторный плащ. Она как белая ночь, опустившаяся на город. Не смотря на то, что уже начало двенадцатого, вокруг довольно светло, но небо пасмурно и грозит разразиться затяжным дождем. Мы целуемся и идем к стоянке такси.
 – У меня есть вино, сейчас выпьем за благополучное возвращение и встречу.
 – По Чайковского сейчас не проехать, – замечает водитель такси, – там ремонт, вся улица перекрыта.
 – Странно, я уезжал две недели назад, но никакого ремонта там еще не было.
 – Сейчас начали ремонтировать сразу несколько улиц, нагнали техники и рабочих. Город готовят к 300-летию, хотят привести в порядок весь исторический центр. С Чайковского уже сняли весь асфальт, идет перепланировка газонов и тротуаров.
 – Вот это новости! Как все молниеносно меняется! Тогда поехали по набережной Робеспьера и по Потемкинской улице. Одним словом, везите нас к Таврическому саду, к кинотеатру "Ленинград", а там мы уже и пешком дотопаем.
 – Спасибо за поздравления с днем рождения, что не забыл, – шепчет мне на ухо Ольга. – Очень красивая открытка. Я так смеялась. Никак не ожидала получить по почте из Лондона кусок упаковочного картона с твоими каракулями, рисунками и английской маркой. Весьма оригинально.
 – Да, я давно уже рисую открытки сам. Это началось давным-давно, когда я поступил в Вене в Академию художеств. Я купил марок, чтобы отправить открытки своим друзьям и родственникам, но тратить деньги еще на открытки мне было жалко. Денег у меня было тогда в обрез, да и открытки все были сладенькие и пошлые, поэтому я нашел картонный упаковочный ящик из-под бананов, порезал его на куски, надписал адреса, нарисовал виды Вены, наклеил марки и отправил. Все были в восторге.
 – Это как произведение искусства.
 – Ты не далека от истины, есть такое направление – мэйл-арт, это когда по почте рассылаются художественные объекты или оригинальные послания, а затем все это выставляется, задокументированное почтовыми штемпелями. Это один из подвидов концептуализма. Художники мэйл-артисты обмениваются подобного рода посланиями из разных концов земного шара. На Западе в художественных газетах часто можно встретить объявления с просьбой присылать что-либо по заданной теме или, скажем, трамвайные и автобусные билеты. Я этим никогда специально не занимался, просто так сам для себя прикалываюсь.
 – Классно.
 Улица Чайковского действительно оказывается перекопанной, обесшкуренной, обескоженной. Когда мы проносимся мимо дома Пии, я успеваю метнуть беглый взгляд на окно ее кухни и сквозь брешь подворотни на охраняемую стоянку, чтобы убедиться в том, что свет у нее не горит, а ее машина отсутствует.
 Значит, ее действительно нет дома. Впрочем, я в этом почти не сомневался. Ей не имело смысла врать мне по-мелкому, нанося и без того столь открытый, откровенный удар ниже пояса и вне всяческих правил.
 Дома я бросаю тяжелые сумки, набитые накупленными в Лондоне шмотками, а Ольга бросается на меня. Ей так невтерпежь поскорее заняться любовью, что она забывает о бутылке вина, которую мы собирались выпить до. Что ж, придется теперь пить ее после. Вместо бутылки французского я вынимаю свой свалявшийся в дороге хуй, я вонзаю его глубоко в ее тело, подобно убийце, вонзающему нож. Ольга кричит.
 – Давай пойдем на балкон, – говорю я.
 – Тебе этого хочется?
 – Да, да! Пусть нас видят и слышат дежурящие у консульства менты и случайные ночные прохожие! Только ты должна орать, словно шелудивая кошка, которую дерет свора бездомных уличных псов!
 – Но псы не дерут кошек!
 – Это не важно! Ты должна себе это просто представить!
 Секс на балконе и красное вино в комнате делают свое дело, они меня расслабляют и клонят ко сну. Я глубоко зеваю, и уютно кладу голову на живот только что выебанной мною женщины, все еще глубоко дышащей после серьезной физической нагрузки.
 – Может быть мне уехать, пока не развели мосты? – спрашивает Ольга.
 – Нет, лучше останься, сегодня я буду спать, и твое присутствие не станет бесить меня, как раньше. Завтра утром мы пойдем завтракать в "Колобок". Хочешь? Я так по нему соскучился…
 – А ты похудел.
 – Я почти ничего не кушал. Переживал.
 – Бедненький.
 – Ладно, давай спать! Я там не только не ел, но и не спал.
 Однако поспать мне удается не более часа. Просыпаюсь я от непонятного ужаса, меня вдруг во сне охватившего. Пытаюсь вспомнить, что снилось, и не могу. Меня охватывает странное беспокойство. Ольга мирно сопит рядом, свернувшись калачиком на желтом диване, словно шелудивая кошка, нещадно отодранная стаей бездомных уличных псов. За окном стало еще темнее, наверное, будет дождь. Или снова снег.
 Пытаюсь себя успокоить и вновь погрузиться в дремоту. Как только закрываю глаза, вижу перед собой тряпичную самодельную куклу, наспех свернутую и завязанную грубыми нитками. У куклы нет лица, но мне почему-то кажется, что это я. Я ощущаю себя этой куклой и чувствую при этом подозрительный дискомфорт в области живота. Смотрю вниз, и замечаю, что из живота моего торчит деревянная обоюдоострая зубочистка.
 В панике я хочу ее вытащить, но мои кукольные ватные ручонки не слушаются меня. На меня плотно наваливается ватное паралитическое бессилие. Оно окутывает меня, будто облаком, и, чем более я стараюсь, тем безрезультативней и бесполезней становятся мои усилия. Теперь я даже не могу пошевелиться. Делаю отчаянный рывок и резко вскакиваю на ноги. Наваждение исчезает. Я стою посреди комнаты, дрожа всем телом, со лба капает холодный пот, меня немного тошнит.
 "Не может быть" – думаю я. – "Этого не может быть!" Страшные догадки вихрем врываются в мой взбудораженный мозг и заставляют беспокойно ходить по комнате. Ольга лежит с закрытыми глазами, но не спит. Я разбудил ее своими метаниями и скрипом нервных шагов по паркету.
 Конечно же, я – свинья, я снова не даю ее выспаться, а ведь ей с утра на работу и для нее очень важно хорошо выглядеть – без синяков и мешков под глазами. Зачем я попросил ее остаться? Да, но тогда я еще не знал, не догадывался и не видел. Теперь же мне хочется вышвырнуть ее вон, хотя она ни в чем и не виновата, а только раздражает меня своим тихим присутствием и безропотностью.
 Мне хочется выскочить на улицу и бегать по городу, за которым я так скучал, но я не могу оставить Ольгу одну в своей квартире, это исключено. Я вынужден ждать до шести утра, пока ее можно будет вытолкать на первую электричку метро. Черт бы ее побрал, она мне все портила и портит. Почему я терплю ее и поддерживаю с ней связь? Она мне не нужна! Я использовал ее как отдушину, как сексуальный объект. Наверное, даже любил, но не серьезно, не сильно, просто за то, что она любит меня.
 Ольга старается спать, а я начинаю тяжело и истошно вздыхать и кашлять. Больше никогда не стану оставлять женщин на ночь. У меня всего одна комната, мне часто не спится, а они все – любительницы подрыхнуть в чужих постелях.
 Мне необходимо, во что бы то ни стало, увидеть Пию. Мысль о том, что она сейчас спит с кем-то другим, мне невыносима, но моя интуиция подсказывает мне, что это не так. Обычно я чувствую, когда она с кем-то трахается. Сейчас у меня этого чувства нет.
 Скорее бы утро! Хорошо, что она увезла в Финляндию Кая, теперь мы сможем больше времени уделить выяснению отношений. Господи, какое унижение сделать ей предложение сразу же после того, как она не ночевала дома и сознательно сделала мне больно! Нужно ли дарить ей дорогое кольцо с бриллиантами?
 Выпроводив с утра Ольгу, я отправляюсь на длительную прогулку по городу. Захожу в сонный, только открывшийся Спасо-Преображенский собор, стою посередине храма, задрав голову к башне купола, из которой струится рассеянный свет пасмурного дня. А дождь все никак не соберется, хотя его близость очевидна – он висит в тугих облаках, но не падает вниз на землю, поскольку облака слишком туги. Необходим ветер, чтобы их расшевелить и растревожить. Без ветра стоит безветренное напряжение. Атмосфера угрожающе напряжена. Оказывается, перекопали не только Чайковского, но еще ряд улиц. В городе пробки и стойки, перерыты тротуары на Невском и перед Гостиным Двором.
 Я жду от Пии сигнала, не решаясь писать или звонить первым. А она благоразумно молчит, выжидая, как поступлю я. Я тоже выжидаю, чего-то боясь. Не знаю, послать ли ей SMS, или позвонить на работу. Время терпит, еще не вечер. До 16:15 я могу подумать и подождать. Мне страшно звонить, чтобы не обломаться в очередной раз. Ситуация разрешается неожиданно. Возвращаясь уже домой, я замечаю Пию и Лизу, переходящих улицу на перекрестке улицы Чайковского и проспекта Чернышевского по направлению к "Колобку". Они меня не замечают, и я подхожу к ним сзади, когда Лиза берется уже за ручку двери, а Пия еще стоит на ступеньке.
 – Привет, – говорю я Пие.
 – Привет, – равнодушно говорит она.
 – Я шел и случайно тебя увидел.
 – У нас сейчас обеденный перерыв. Знаешь, у меня такое сильное похмелье, голова болит, я вернулась домой в половине пятого утра и почти не спала.
 – Нам надо поговорить.
 – Да, ты вернулся. Но я хочу спать. Сразу после работы я иду домой спать.
 – А когда ты поспишь? Мы могли бы куда-то сходить.
 – Хорошо, когда я посплю, я посылаю тебе мессидж.
 – Привет, Лиза! Как дела? Что нового?
 – А, Владимир! Привет! Мы покупаем пирожки. Будем пить в консульстве чай.
 – Приятного аппетита!
 Глядя, как они покупают пирожки – по дав с капустой и по два с яблоками, я отмечаю про себя, что вид у Пии и в самом деле не ахти какой. Похмелье действительно налицо. Усталые красные глаза, слезящиеся и слегка навыкате, опухшее от пьянки одутловатое пористое лицо, немытые слипшиеся волосы, располневшая от малоподвижной жизни квадратная фигура с широкими плечами, неопрятно накинутая на плечи кофточка с небрежно заломившимся на спине воротником. Она права, ей обязательно надо поспать, а еще принять душ и помыть голову. Понимая, что ей сейчас не до меня, я быстро прощаюсь и бодро выскакиваю на улицу.
 Дождь все не идет. Я иду домой, где разбираю и перемериваю привезенные вещи, достаю золотистый пакетик с розой-футляром и колечком внутри, кладу на подоконник и завариваю себе крепкий кофе-эспрессо в специальной итальянской машинке, привезенной когда-то из Вены.




 Глава 82. КОЛЬЦО С БРИЛЛИАНТАМИ. ЭРЕН. ЗВОНОК ИЗ СИБИРИ.


 Мессидж от Пии приходит в без пяти восемь – "I just woke up. Still very tired". Отлично, она проснулась! Я тут же звоню, мне не терпится поскорее ее увидеть. Наконец-то нам представится долгожданная возможность поговорить и расставить все на места, разобраться – что и к чему.
 – Как себя чувствуешь?
 – У меня плохое настроение.
 – Давай увидимся.
 – Может, завтра?
 – Я хотел бы зайти сейчас, если ты, конечно, не против.
 – Не знаю.
 – У меня есть для тебя подарок.
 – Хорошо, заходи сейчас.
 Я одеваюсь в новые шмотки, беру последнюю бутылку вина подарок, выхожу в пасмурный вечер, готовый пролиться дождем и проделываю знакомых нахоженный путь.
 Пия вымыла голову и трет ее полотенцем. Она одета в свой розовый махровый халат, она принимала душ. Она по-прежнему выглядит неважнецки, как вздувшийся труп, под глазами мешки, по груди пошли красные и белые пятна. Ни слова не говоря, она идет к дивану и грузно плюхается на него всей своей тяжестью.
 – Извини, я так много пила в последние дни. Когда возвращалась из
 Финляндии, то вообще думала, что умру от головной боли прямо на границе. Мне было невыносимо смотреть, как русские пограничники делают все ужасно медленно, какие они неповоротливые и нерасторопные. Тогда я в отчаянии просила, чтобы меня поскорей пропустили, что мне плохо, и молодой таможенник, которому я это все высказала, посмотрел на меня и сразу пропустил. Видно, выглядела я тогда не лучше, чем сейчас.
 – Не волнуйся, это пройдет. Хочешь французского вина?
 – Прекрати говорить об алкоголе! От одной мысли о выпивке меня тошнит!
 – Я думал, что если ты пьешь чуть-чуть вина, тебе может стать полегче.
 – Хорошо, открывай, я выпью с тобой за компанию, так и быть.
 Я нахожу штопор, вынимаю пробку и наполняю бокалы. Однако Пия почти не пьет. Она выжидающе смотрит на меня. Когда я пытаюсь взять ее за руку, она решительно отстраняется.
 – Не надо.
 – Вот, это я привез для тебя из Лондона. Открывай и смотри!
 – Ой, что это? Роза? Искусственная?
 – Она с секретом.
 – Как? – руки ее дрожат, но я не пойму – от волнения или с похмелья, и она долго не может открыть коробочку-бутон. – Ну, помогай мне!
 – Очень просто. Вот так!
 – Ой, – она замолкает.
 Какое-то время мы сидим в полной тишине в легких сумерках. Слышно как тикают у меня на руке часы "Swatch". Пия заворожено смотрит на кольцо, затем вздыхает.
 – Померь!
 – Нет, я его не возьму.
 – Почему?
 Молчок.
 – Хочешь, я расскажу тебе его непростую историю?
 И, не дожидаясь ответа, я начинаю подробно рассказывать об якутских алмазах, антверпенских шлифовальщиках, лондонском ювелире, о своих мыслях и переживаниях, о принятом внезапно решении. Но, похоже, все это оставляет ее равнодушной.
 – Я его не возьму.
 – Почему?
 – Подари его какой-нибудь другой женщине.
 – Но ведь я купил его для тебя.
 – Тогда, не знаю.
 – Это кольцо стоило целое состояние!
 – Хватит об этом! Я сказала! Могу показать тебе фотографии с праздника. Тебя там нет, но, может быть, тебе будет интересно посмотреть на других.
 – Ладно, покажи фотографии.
 Фотографии, как того и следовало ожидать, неинтересные. Все они сделаны на следующий день и изображают спящих пьяных финнов, беспорядочно разбросанных по квартире. Часть из этих людей мне не была представлена, поэтому я не всех знаю.
 – А эту я не покажу!
 – В чем дело? Покажи!
 – Ладно, смотри. Это я лежу с братом моей подруги из Хельсинки.
 Мы были с ним вместе, когда он приезжал. Вот.
 Я смотрю, но на фото мало что видно. Голова спящей Пии и рядом с ней голова мужика, которого я встречал тогда на Финляндском вокзале вместе с другими. "Какая же ты блядь" – думаю я. – "Ты трахалась здесь с каким-то полу знакомым ублюдком при полном доме гостей!" Но я не высказываю все это вслух.
 – Скажи, после моего отъезда в Лондон ты была с другими мужчинами?
 – Да, – тихо признается она, стыдливо закрывая лицо руками.
 – С одним, или с разными.
 – С разными.
 – Господи! Как ты могла?
 – Я не хочу об этом с тобой говорить.
 Наверное, в моих глазах застывает такое молчаливое отчаяние, что Пия, не сдержавшись, протягивает руку и принимается гладить меня по волосам. Но это лишь минутная слабость. Быстро опомнившись, она руку отдергивает и говорит.
 – Все, уходи. Я снова хочу спать.
 – Можно я у тебя останусь.
 – Нет.
 – Я буду спать не с тобой, а здесь – на диване.
 – Нет.
 – Мне очень плохо, я боюсь оставаться один.
 – Уходи, можешь забрать с собой остатки вина, и тебе не будет так одиноко.
 Она берет лежащую на столе пробку-свинку, таких свинок называют в Германии "глюксбрингерами", то есть "приносителями счастья", и затыкает нею бутылку. Пробка-свинка очень красивая, на свинке повязан самый настоящий маленький красный бантик.
 – Только ты мне это обязательно верни.
 – Мы еще увидимся?
 – В четверг приезжает из Хельсинки один мой знакомый. Он хочет провести здесь свой отпуск – неделю или две, он позвонил мне, и я не могла ему отказать, хотя мы очень мало знакомы. Не думай, у нас с ним нет секса. Я даже не знаю, как его развлекать. Наверное, повезу его в субботу в Царское Село, а в воскресенье – в Петродворец. Если ты хочешь, ты мог бы поехать с нами. Будем там немного гуять.
 – Хочу, я давно уже не был ни там, ни там. Сейчас лето и должно быть красиво.
 – Хорошо, я сообщу тебе о наших планах. Или можно пойти в клуб.
 – Да, в клуб я тоже пошел бы.
 – А теперь уходи, я буду спать.
 Вернувшись домой, я тут же кидаюсь к телефону.
 – Девушка, примите, пожалуйста, телеграмму. Срочно. Адрес:
 Республика Саха. Да-да, верно, это Якутия… Текст: "эрен". Да, просто "эрен". Всего только одно слово, четыре буквы. Нет, я не хочу писать ни "здравствуйте", ни "до свиданья". Прошу вас, не нервируйте меня! Я же сказал – "эрен". Да, одно слово. Конечно, это вам не понятно. В Сибири же каждый знает, что это обозначает. Но вам я этого не скажу, вам это ни к чему. Спасибо. До свидания.
 Все, теперь мне остается только ждать звонка матери. Интересно, что она скажет. Надеюсь, она позвонит завтра. Никуда не буду ходить, останусь дома на телефоне. Хорошо, что есть почти целая бутылка вина, она поможет мне скоротать ночь. Спать мне пока нельзя. Буду читать Достоевского. Перечитаю еще раз "Братьев Карамазовых" или "Идиота". Кофе у меня достаточно, хватит надолго.
 Долгожданный звонок раздается следующей ночью, когда я переворачиваю 287-ую страницу "Братьев Карамазовых".
 – Привет, это я. У вас там, вероятно, еще ночь, у нас – десять часов утра. Мне пришлось ехать в райцентр, чтобы тебе позвонить. Другой связи пока, к сожалению, нет. Я камлала сегодня ночью. Ты прав, тебе сделали эрена. Какая-то женщина. Ты ее знаешь?
 – Да, у нас с ней была глубокая связь.
 – Это плохо. Значит, ты полностью открыт, и ей легко нанести тебе смертельный удар. Ты знаешь, зачем она это сделала?
 – Могу только догадываться. Она хотела за меня замуж, но я ее очень сильно обидел. Я всячески старался загладить свою вину, но ничего не помогало. Потом мы снова были вместе, и, казалось, опять все будет хорошо. Но пока я ездил за границу, все изменилось. Я не могу понять, что. Может быть, ее кто-то отговорил.
 – Может, она чего-нибудь боялась?
 – Она говорила, что боится меня полюбить.
 – Ситуация крайне опасна. Ты сам понимаешь, что произошло.
 – Да, я видел куклу.
 – Тебе нельзя спать, иначе Албыс может забрать твою душу.
 – Но я не могу не спать вечно.
 – Тебе нужно продержаться всего две недели.
 – Это тоже не мало.
 – Смотри, сейчас посчитаем. Сегодня 5-ое июня. Ты должен дождаться до 22-ого. В этот день заговоры и действия нечистой силы теряют свою власть. Кроме того, это безлуние. Может быть, тебя отпустит на один-два дня раньше. Ты должен выдержать.
 – Я постараюсь.
 – Самое страшное в том, что она сделала это в полнолуние. Или она ведьма, или ей кто-то помогал.
 – Я могу предположить и то, и другое. Она могла это сделать с
 Мерьей, своей подругой, которая меня ненавидит. В ту ночь они были вместе.
 – Ты не видел, чем и куда они проткнули куклу?
 – В живот деревянной зубочисткой.
 – А кто эта женщина? Она русская?
 – Нет, она не русская – она финка. Сотрудник генерального консульства. Дипломат. Кто бы мог подумать, что она на это способна и вообще, что она может оказаться ведьмой.
 – Ведьмой может оказаться кто угодно, не только женщина-дипломат.
 – Что ты посоветуешь мне еще?
 – Попробуй ее не пугать и не говорить с ней на эту тему, чтобы не спровоцировать более решительные действия, ведь она в панике может истыкать эрена иголками. Вот тогда тебе действительно несдобровать.
 – Мама, я боюсь!
 – Попробуй ее не злить и всячески задабривать. Может быть, она передумает и уничтожит куклу или, по меньшей мере, вынет из нее зубочистку.
 – Хорошо, я постараюсь.
 – Главное, не спи! Не спи – понял?
 Мать кладет трубку. Мои предположения подтвердились…




 Глава 83. Я НАЧИНАЮ РОМАН. ТРУДОГОЛИКИ-АЛКОГОЛИКИ.


 И так, мне предстоит не поспать две недели, даже больше. Если учитывать то, что до этого я почти не спал две предыдущие, это не мало. Выдержу ли? Будем надеяться, что выдержу, куда денусь? Другого выхода из создавшегося положения я не вижу. Займу себя гуляниями и чтением книг. Интересно, а что же с моей статьей в "НоМИ"? Позвонить напрямую Вере Бибиновой мне как-то неловко, поэтому звоню Семену Левину. Может быть, он что-нибудь знает.
 – Я знаю только, что материал взяли, он Вере понравился, – отвечает Семен.
 Я не верю своим ушам, и моей радости нет предела. Неужели? А что, если мне написать роман. Роман о своем возвращении в Россию и о встрече с Пией, роман обо мне, роман без вранья, быстрый и честный, красивый и неприглядный, как сама жизнь? Да, я напишу роман, я начну прямо сегодня, и буду писать ночью и днем, соревнуясь со своей смертью, которую я во что бы то ни стало должен победить. Писать роман, чувствуя за спиной страшное холодное дыхание, это достойное занятие.
 Да, я напишу роман, чтобы во всем разобраться, чтобы выяснить все причинно-следственные связи произошедшего и найти истину или ее иллюзию, чтобы освободиться от груза настоящего и прошлого. От этого мне наверняка станет легче. Это будет своеобразный психоанализ, самокопание русского интеллигента, оправдание моей писательской фамилии, вклад в литературу.
 Я начинаю писать роман, и он меня с первой же страницы захватывает. Я решил раскрутить спираль своей жизни с самого начала, чтобы кое-что объяснить людям, меня знающим, и ответить на наиболее часто задаваемые мне вопросы, на которые я не всегда готов ответить. Надо сказать все, всю правду, все, что скрывал и не договаривал. Но это не полная автобиография, в ней есть много пробелов – между началом и концом. В нем подробно будет описана лишь последняя фаза. Она самая актуальная. Одним романом нельзя объять все, он и так, должно быть, получится толстым. Толстым романом Владимира Яременко-Толстого. Толстым и первым. Возможно, за ним последуют другие. Но только в том случае, если этот первый будет иметь успех.
 О том, как найти издателя, я не думаю. Был бы роман, а издатель найдется. Россия огромна, издателей в ней много. Кто-нибудь, да и заинтересуется. Сейчас все ждут нового и необычного. Поэтому трудно даже предположить, что что-то может так просто остаться невостребованным. Не те времена, люди очнулись от спячки тоталитаризма и хотят жить, насаждаясь и радуясь жизни, беря от нее все возможное, что только можно взять. А я дам им роман и вместе с ним свой жизненный опыт, которого у меня хоть отбавляй.
 Написав первую страницу, я выхожу на улицу в приподнятом настроении, чтобы купить еды и пива. После так и не разразившегося дождя выглядывает яркое солнце. По улице Чайковского ползают рычащие бульдозеры и экскаваторы, пахнет смолой и теплым асфальтом. Мне почему-то кажется, что я сейчас встречу Пию, предчувствие настолько сильно, что я в этом почти уверен. Инстинктивно иду к перекрестку у "Колобка", туда, где встретил их с Лизой в понедельник. Оглядываюсь по сторонам и замечаю ее стоящей у овощного киоска. Неслышно подхожу сзади. Она покупает бананы и яблоки.
 – У вас не будет мелочи? – спрашивает ее продавец.
 – Будет, – отвечаю я, протягивая ему горсть монет.
 – А, это ты? – улыбается Пия. Выглядит она сегодня получше.
 – Хорошая погода. Солнышко.
 – После работы мы хотим пойти с Лизой выпить. Пока еще не знаем, куда. Пойдешь с нами?
 – Конечно. С удовольствием.
 – Тогда я тебе сообщу, куда мы идем, когда мы окончательно определимся.
 – Ладно. Ты сейчас в консульство?
 – Да. Выходила купить фруктов.
 – Тогда я тебя провожу.
 – О, смотри, вот идет Киммо – наш новый сотрудник. Он только сегодня приехал из Финляндии и пока ему негде жить. Я пообещала, что несколько дней он сможет пожить у меня. Кая сейчас нет, поэтому в квартире много места. Потом ему что-то найдут.
 Она что-то говорит по-фински подошедшему к нам высокому молодому дистрофику в костюме и в галстуке, а затем представляет нас с ним друг другу. Мы все вместе доходим до консульства и расстаемся до вечера. Они возвращаются на службу, а я – домой, так и не купив продуктов и пива. Придя домой, я звоню Гульнаре.
 Гульнара рада моему возвращению и согласна приехать хоть сейчас, сделать массаж и отдать купленные для меня травки для чистки печени. Ну, что ж, я соглашаюсь – массаж должен меня расслабить и привести в форму. Кроме того, от Гульнары можно будет узнать агентурные данные, ведь она наверняка плотно общалась с Пией, пока меня не было.
 – За это время мы виделись всего пару раз. Один день Пия даже не выпила после работы пива и ела только растительную пищу.
 – Думаю, она мне об этом писала. Написала, что делает чистки. Я решил, что это чистки печени.
 – Нет, – улыбается Гульнара. – Это был всего лишь один день без пива.
 – Понятно. Не знаю, что мне и делать.
 – Сейчас Кая нет и ваши отношения должны наладиться.
 – Они наладились еще перед моим отъездом. Мне казалось, что все будет опять по-прежнему. Она писала мне хорошие письма. Когда же я приехал назад, стали происходить странные вещи.
 – Вы уже виделись?
 – Да, в понедельник. Сегодня тоже, случайно на улице.
 Договорились встретиться после работы – пойти куда-нибудь выпить.
 Она сейчас страшно пьет. В понедельник на ней лица не было.
 – Она не звонила мне почти целую неделю. Последний раз – это было в среду или в четверг, позвонила и сказала, что ей нужно собирать и отвозить Кая. Обещала объявиться сама, но пока что не объявилась.
 – Кстати, мне надо ей позвонить, узнать, куда мы пойдем.
 – Еще не знаю, – говорит Пия. – Я пока задерживаюсь на работе и позвоню тебе, когда соберусь уходить.
 – Я начну чистить печень уже в пятницу, – говорю я Гульнаре. -
 Завтра устрою себе разгрузочный день, а в пятницу сделаю первую чистку.
 – Володя, главное – соблюдать инструкцию, как пить оливковое масло, как глотать травы, как делать клизмы.
 – Хорошо, с клизмами я постараюсь не промахнуться.
 Пия звонит мне в половине шестого, когда терпение мое начинает лопаться.
 – Приходи через полчаса в "Wooden Pub", ты знаешь, где это.
 Встретимся там под зонтиками на террасе.
 В шесть я сижу под зонтиком "Wooden Pub'a", пью пиво и смотрю, как работает трактор на моей перерытой улице, что-то раскапывая в глубине грубо вскрытой дороги. Мне хорошо видно почти до самого консульства, но оттуда пока никто не выходит. Время идет к семи, но я терпеливо жду. Когда я решаю взять еще одну кружку пива, на горизонте появляются Тимо и Киммо.
 Тимо и Киммо медленно приближаются ко мне, о чем-то споря.
 – Привет, Владимир! – машет мне Тимо. – Пия и Лиза подойдут позже, они все еще в консульстве.
 – Много работы?
 – Работы?
 – Они настоящие трудоголики!
 – Трудоголики-алкоголики! Как ты меня насмешил, Владимир! Много работы! Ха! Да они там празднуют! Пьют! Понимаешь? Трудоголики-алкоголики! – Тимо хохочет над собственным каламбуром. Alcoholics-workaholics. Звучит довольно удачно. Мы говорим по-английски.
 – А что, сегодня какой-нибудь финский праздник?
 – Конечно! Первый солнечный день лета!
 – Все ясно.
 Пия с Лизой присоединяются к нам уже изрядно пьяными. Разговор идет ни о чем. Как надоели мне все подобные разговоры. Хотя и поддерживаю беседу, мне скучно. Глупые шутки, много раз рассказанные анекдоты. Мне же нужно переговорить тет-а-тет с Пией, разговорить ее и попытаться что-то выяснить, что-нибудь, что возможно.
 Я хорошо помню наставление матери – ее не пугать и в лоб ее ни о чем не спрашивать. Я действую осторожно, как сапер на заминированном поле, делая вид, что ничего не знаю и ни о чем не догадываюсь. Я стараюсь быть с ней поближе, но она ловко избегает диалога, перебрасывая любое мое поползновение в общую беседу.
 Когда Лиза с Тимо удаляются, мы остаемся втроем и переходим на русский. Киммо говорит довольно сносно, он объясняет мне, что прибыл по контракту на полгода для канцелярской работы, а потом посмотрит и решит, оставаться ли ему дольше.
 – Ладно, – Пия встает. – Мне надо позаботиться о Киммо. Мы идем домой.
 – Мы поедем в субботу в Царское Село?
 – А ты хочешь?
 – Я же говори, что хочу.
 – Тогда созвонимся ближе к субботе.
 – А сегодня вы никуда вечером не пойдете?
 – У тебя что, нет никаких планов?
 – Почему же – нет? Есть, конечно. Я иду на девять на экспериментальную оперу, она закончится в начале одиннадцатого, а потом можно было бы пойти в клуб или выпить.
 – Посылай мне текст-мессидж, когда освободишься.
 – Хорошо, пока! Увидимся позже!
 Смотрю на часы – начало девятого. До Невского я пройдусь пешком, прогуляюсь. С Ольгой мы встречаемся прямо там, перед немецким лютеранским собором Петра и Павла, где состоится премьера оперы "Якоб Ленц". Ольге дали два бесплатных билета. Но в клуб потом я ее не возьму, отправлю домой, отсыпаться перед рабочим днем, а сам встречусь с Пией. От Ольги мне никак не избавиться – она звонит каждый день, выступая с различными инициативами. По-видимому, она решила меня завоевать. У нее нет шансов, я ей об этом сказал, но она не приняла мое заявление во внимание.
 – Конечно, мы останемся друзьями и партнерами, как и были. Мне больше ничего и не надо, хотя, не буду скрывать – я хочу семью, ребенка, хочу жить в нормальной стране.
 – Только все это не со мной. Я только недавно от всего этого освободился, а потом почти сразу же снова чуть было не влип. Теперь не могу зализать раны.
 – Я собираюсь ехать в Испанию в начале июля на все лето, мне предложили работать в большом туристическом отеле для бюро путешествий, принимать и размещать там русские группы. Ты ко мне в гости приедешь? Это на Средиземном море. Коста Дорада, кажется, недалеко от Барселоны.
 По окончании оперы провожаю на метро Ольгу и посылаю мессидж – "Where are you. The opera is over. I am going to catch you now". Через какое-то время мне приходит ответ – "I am going to home". Я в это не верю, чувствую, что она просто не хочет со мной еще раз сегодня встречаться, но поделать ничего не могу и сам в свою очередь направляюсь домой – продолжать свой роман. Идти куда-нибудь в клуб и с кем-то знакомиться я не в настроении. Мне не нужны женщины. У меня теперь новый роман. Роман с романом.




 Глава 84. ЧИСТКА ПЕЧЕНИ. ВИРУСНАЯ БОРОДАВКА. УДАРИТЬ ЖЕНЩИНУ.


 Весь четверг я сижу на голодной диете, а в пятницу начинаю чистку печени. Тетенька Галина Алексеевна в кинотеатре "Ленинград", ведущая там курсы по естественной коррекции зрения, обещала частичное прозрение уже после первой чистки. Всего их нужно сделать, как минимум, пять. Хочу проверить все на собственной шкуре. Я купил бутылку оливкового масла, которую нужно будет выпить залпом в семь часов вечера. До этого каждые два часа следует выпивать травяной порошок.
 Следуя указаниям, записанным на бумаге, я с большим трудом, подавляя рвоту, заглатываю масло и ложусь на диван, положив на бок грелку. После одиннадцати вечера каждые дав часа ставлю себе двухлитровые клизмы. После последней клизмы выхожу на улицу в пустынный утренний город, где нет ни людей, ни машин. Во вторник 12-го июня – день принятия Декларации о государственном суверенитете Российской Федерации, национальный праздник, к которому еще добавили понедельник. Воспользовавшись длинными выходными, весь город выехал за город. Люди и машины поразъезжаались на дачи.
 Мне сдается, что я действительно лучше вижу. Я снимаю очки и смотрю по сторонам невооруженным взглядом. Какое чудесное утро! Город залит солнцем. Первые ночи без сна даются мне довольно легко, я не ощущаю усталости и дискомфорта и почти уверен, что смогу дотянуть до 22-го, если мне не удастся обезвредить эрена раньше. На сегодняшний день я возлагаю особенно большие надежды. Я в форме и во всеоружии.
 В десять я уже звоню Пие.
 Мне отвечает незнакомы мужской голос, не понимающих по-русски.
 Спрашиваю по-английски.
 – Just a moment! – с готовностью откликается он. Затем в трубке раздается недовольный, заспанный голос хозяйки.
 – Я еще хочу спать! Мы были вчера в "Конюшенном дворе" и много пили. Звони позже, я сплю.
 – Прости, но виноват этот безумный человек, который тебя разбудил. Он ведь мог сказать, что ты спишь, я же не просил его никого будить!
 – Он не безумный, он – мой друг! Не говори о нем плохо!
 – Я и не говорю. Погоди, что значит – друг? Любовник?
 – Слушай, ты мне надоел! Позвони позже.
 Этот разговор выводит меня из себя. Я знаю, что означает в пиином лексиконе слово "друг". Неужели она уже с ним потрахалась, она говорила, что между ними не было секса. А теперь что – есть? Эти мысли выбивают меня из равновесия, вызывая приступ неудержимой ревности. Я мечусь по квартире, не находя себе места до начала двенадцатого и снова звоню.
 – Ты уже проснулась?
 – Да, но мы никуда не поедем. Мы уже пьем. Завтракаем на балконе и пьем. Позже пойдем погулять, тогда ты сможешь к нам присоединиться. Я напишу тебе мессидж.
 От грустных мыслей меня отвлекает роман, он увлекает меня от реальности сегодняшнего дня, в которую меня возвращает лишь покрякивание моего телефона. Уже четыре часа, время прошло незаметно. "Come to Wooden. Pia"
 "Wooden Pub" сделался местом наших встреч. На этой неделе это уже третья. Пию под зонтиками я не вижу, зато замечаю Киммо, сидящего за столиком вместе с каким-то мужиком лет сорока пяти. Мы здороваемся. Я пожимаю руку и мужику.
 – А где Пия?
 – Она там внутри, покупает себе очередной дринк, так захотела пить, что не смогла дождаться официанта, – гаденько хихикает Киммо.
 – Садись к нам!
 – Нет, я тоже пойду за дринком.
 С Пией я стакиваюсь при входе в паб. Она выходит мне навстречу со стаканом водки в руке. Это низкий стеклянный стакан, в какие обычно наливают виски, но у нее он наполнен водкой.
 – Привет, – я хочу поцеловать ее в щеку, но она отстраняется.
 – Привет! Возьми себе выпить и подходи к нам.
 Я беру себе пиво, зная, что это удар по только что очищенной печени, но ничего не могу с собою поделать, потому что мне хочется. Кроме того, мне кажется, что только пиво способно смягчить неизбежный жесточайший удар по моему самолюбию и моим чувствам, который уже висит в воздухе, и который я предчувствую. Я беру пиво и тут же его надпиваю, перед тем, как выйти на улицу.
 Когда я подхожу, они замолкают. Пользуясь возникшей паузой, рассматриваю нового человека. Первым делом мне бросается в глаза то, что он курит. Курит он не просто так, как курят обычно, курит он жадно, глубоко затягиваясь дешевым русским "Marlboro". Он явно ловит кайф на том, что эти сигареты здесь по качеству в два раза лучше, а по цене в десять раз дешевле, чем в Финляндии. Здесь они настоящие – американские. Причем курит он сразу две. Одна сигарета дымится на пепельнице, а он уже зажигает другую, автоматически тянется за первой, но во рту уже одна есть. Он в недоумении. Другой рукой вынимает сигарету изо рта, вертит их обе в руках, сравнивает, затем вставляет в рот обе и затягивается. Он пьян.
 И неприятен. Небрит и немыт. Свалявшиеся жирные, давно не мытые волосы с сединой завязаны на затылке в узел. Прокуренные, изъеденные кариесом нечищеные зубы, зловоние из пасти. В правом ухе не самой мочке торчит огромная вирусная бородавка, покрытая безобразными волосками. Похоже, он нею гордится. Она как серьга – жуткая и уродливая, а ведь подобные гадости легко удаляются хирургически, но эта не удалена специально. По замыслу ее владельца она очевидно должна шокировать окружающих, и она и вправду шокирует.
 – Ты из Хельсинки? – кидаю я первую фразу.
 – Да, у меня там есть своя курьерская фирма, в которой работаю я один.
 – Ага, свой бизнес!
 – Точно!
 "Не надо меня напаривать" – думаю я – "ведь я-то знаю, что такое работа курьера по Вене и Лондону. Курьеры – это люди на велосипедах или мотороллерах, снующие целый день по городу в любую погоду и во все времена года, как собаки. Некоторые работают на хозяина, а некоторые на себя, но ни те, ни другие не делают на этом огромных денег". После чистки печени я потерял много сил, пока еще не восстановленных, поэтому не хочу ни с кем спорить, чтобы не терять энергию, и оставляю свои комментарии при себе.
 – У тебя есть семья?
 – У меня есть один ребенок – дочь, она уже взрослая, она хочет стать фотомоделью, но я ее только сделал – детьми должны заниматься женщины! – он сардонически хохочет, издевательски поглядывая на Пию, но она молчит, уставившись в стакан.
 – Ты так считаешь?
 – Да, мужчина должен развлекаться и трахать баб.
 – Вот как?
 – Знаешь, – вмешивается в разговор Киммо, – сегодня ночью они спали вместе.
 – Он не давал мне спать, – спокойно констатирует вдруг вышедшая от ступора Пия.
 – Да, был такой прекрасный восход солнца, я будил ее и говорил -
 "Смотри, как красиво! Вставай пить водку, уже утро!" Сам я сидел на балконе и курил. Мне было скучно, а она спала, как свинья.
 – Вчера вечером мы были в "Конюшенном дворе" и вернулись домой поздно, мне естественно хотелось поспать, а он мне не давал.
 – Да, – довольно кивает Вирусная Бородавка.
 "Зачем они все это мне говорят? Специально? Чтобы спровоцировать, оскорбить, сделать больно? Нет, скорее всего, они делают это просто по пьяной лавочке, плохо себя контролируя. Черт возьми, как же она могла потрахаться с этим омерзительным типом? Наверное, она целовала его в его вонючую прокуренную харю с гнилыми полуразложившимися зубами, лизала языком его волосатую бородавку и даже брала ее в рот. Фу! Какой отврат, мерзость! Как она могла?"
 – А сегодня вечером вы тоже куда-то пойдете?
 – Сейчас мы пойдем спать. Мы пьем сегодня весь день. Сначала на кухне, а затем на балконе. Теперь здесь. А ты что, хочешь что-нибудь предложить?
 – Я договорился встретиться с двумя хорошими русскими девушками, с которыми я познакомился вчера на открытии выставки в Русском музее. Думаю, они понравятся Киммо и твоему новому другу.
 – Мой новый друг не нуждается в других женщинах, – медленно произносит Пия и добавляет, обращаясь к Вирусной Бородавке, – Правда?
 – Нуждаюсь! – упрямо говорит Вирусная Бородавка.
 – Что? – грозно вскидывается Пия.
 – Нет, нет, не нуждаюсь, – испуганно сдается Вирусная Бородавка.
 – А Киммо?
 – Киммо тоже не нуждается, он – голубой.
 – Тогда я не знаю, как быть.
 – Оставь их себе. Все русские женщины – проститутки.
 – Это не так!
 – Они все проститутки. И русские дети тоже – проститутки.
 – Стоп, не спеши, здесь я хочу с тобой серьезно поспорить!
 – Все ваши дети – проститутки! – упрямо говорит Пия.
 – Да, – поддерживает ее Вирусная Бородавка. – Когда мы вышли из клуба, мы встретили двоих – мальчика и девочку, они подошли к нам и попросили денег.
 – Это было на канале Грибоедова в два часа ночи.
 – Если дети просили денег в два часа ночи, это еще не значит, что они занимаются проституцией! Скорее всего, их просто послали родители-алкоголики, сами спрятавшиеся где-нибудь за углом. Родителям нужно было достать денег на водку, поэтому они послали детей, просить у иностранцев на выходе из клуба.
 – Я дал им пятьдесят рублей и сказал, чтобы они этим больше не занимались.
 – Он долго с ними разговаривал, а я переводила.
 – Они пообещали мне, что начнут новую жизнь. Теперь у них есть деньги.
 "Какой же ты мудак!" – думаю я про себя, поскольку они не дают мне вставить ни слова – "пятьдесят рублей это не деньги. Это кружка самого дешевого пива в клубе "Конюшенный двор" или бутылка самой дешевой водки в ночном магазине, а в Финляндии за такую сумму и того не купишь, за маленькое пиво в Хельсинки я заплатил вдвое больше".
 – Он такой благородный, – говорит Пия, с восхищением глядя на
 Вирусную Бородавку, а мне хочется вскочить и заехать ногой по его вонючему гнусному грызлу, выбить его гнилые зубы, заставить его проглотить всю кучу бычков из пепельницы на столе, вместе с обеими зажженными сигаретами – он снова из жадности и рассеянности закурил две. Я сдерживаю себя с большим трудом, понимая, что этот человек ни в чем не виноват. Это типичный люмпен-пролетариат, каких много везде. Во всем виновата Пия, это она подобрала его где-то на улицах Хельсинки, пригласила к себе и пустила в свою постель. Она – сука и блядь, в которую я влюбился и к которой привязался. Нужно ее отпустить, зачем она мне?
 Пока они изощряются передо мной в красноречии, я закрываю глаза и пытаюсь представить себе перспективу нашего с Пией брака. Я вдруг отчетливо вижу перед собой картины из будущего, которое уже не наступит. Я вижу себя законным мужем финской женщины-дипломата, пьющей, гулящей, блядующей и невменяемой. Я вижу себя, разыскивающим ее по клубам и барам, тащащим домой ее кричащую, кусающуюся и вырывающуюся, как тащил свою жену один лагерный офицер в сибирской глухомани моего детства.
 Над ним все смеялись, но мои родители искренне жалели его. Они считали, что ситуация у него тяжелая, что делает он все возможное только ради двух своих ребятишек – двух мальчиков, и еще из любви к ней. А она пила, она уходила и напивалась с охотниками и рыбаками, когда он был на службе, а затем задирала платье, показывая пизду и предлагая, чтобы ее трахали. Трахали ее не только рыбаки, охотники, ссыльные, но и местные якуты и юкагиры, а также ребята постарше.
 Я видел эти сцены множество раз, иногда выстраивалась целая очередь, она кричала пьяная от удовольствия и оргазмов, требуя еще и еще. Ебаться она любила раком, это давало ей возможность еще кому-нибудь одновременно отсасывать. Такие срывы происходили у нее примерно раз в неделю, иногда реже. Как правило, кто-то сочувствующих сразу бежал к лагерю, чтобы сообщить мужу. Тогда он приходил ее забирать, он тащил ее за руку, а она вырывалась, ругаясь матом, царапая и кусая его. "Смотри, пацан" – сказал мне однажды дядька Денис, сам никогда в оргиях не участвовавший, когда мы наблюдали с ним за одной из подобных сцен, сидя на поваленном бурей дереве. – "Ведь он – офицер, а гордости-то нет никакой! Уж лучше бы он ее пристрелил…"
 Неужели же я – человек-олень, рожденный в Сибири, шаман, поэт, себялюбиц, способен опуститься до таких унижений? Хватит, я и без того унизился донельзя! Надо что-то решать. Надо ставить точку. Эта женщина мне не нужна.
 Очнувшись от размышлений, я смотрю на Пию. Ее стакан пуст. Вирусная Бородавка, как истинный джентльмен отправляется в паб, чтобы купить ей новый. Она смотрит мне в глаза и с расстановкой еще раз произносит:
 – Все русские дети – проститутки!
 Я молчу. Это ее бесит.
 – Все русские женщины – тоже!
 Вирусная Бородавка выносит ей новый стакан с водкой. Она берет его и отхлебывает. "И это говорит финский дипломат! Но ничего, мы еще посмотрим, чьи дети и женщины проститутки! Русские или финские, ведь все до поры до времени. Вполне может сучиться и так, что какой-нибудь там Педро или Алехандро, допущенный тобою в постель, впердолит свой грязный мексиканский хуй в розовую попку твоего маленького рыжего Кая, когда ты будешь спать пьяная. Вот тогда мы посмотрим!"
 Сейчас же мне просто хочется дать ей пощечину, ударить ее наотмашь, сильно, чтобы она упала со стула, расплескав свой стакан, который она держит в руке. Любопытно, какая будет реакция? Наверное, Киммо и Вирусная Бородавка бросятся ко мне и станут держать меня за руки, а Пия будет кричать. Может быть, кто-то вызовет милицию, а, может, и нет. Почему я не в состоянии ударить женщину?
 Наверное, потому, что я думаю, будто это нехорошо и безнравственно. Это издержки интеллигентского воспитания. Ответ на этот вопрос я не мог найти ни у кого, ни у своего великого предка, ни у других русских писателей? Можно ли бить женщину?
 "Конечно, можно" – скажет мне через несколько дней молодая студентка Ксения, присланная из университета на летнюю практику в "НоМИ", с которой мы будем ходить по выставкам и говорить по душам.
 – "Можно, и даже нужно! Женщину или мужчину, какая, в принципе, разница? В экстренной ситуации это просто необходимо. Когда ты бьешь любимого человека, ты даешь этим ему осознать, насколько он тебе дорог и важен. Есть ситуации, когда пощечина – это единственный выход!"
 "Боже мой, Ксения, почему я не встретил тебя немного раньше? Тогда все могло бы быть по-другому! Спасибо тебе, ты открыла мне глубокую истину, которую я искал многие годы и не находил ни у кого! Пожалуйста, скажи мне, как твоя фамилия?" – попрошу я.
 "О, моя фамилия не так звучна, как твоя!"
 "Все равно, скажи мне, пожалуйста, скажи!"
 "Моя фамилия – Колобова. Видишь, это не так красиво, как
 Яременко-Толстой!"
 "А фамилия твоей матери?"
 "Она еще хуже!"
 "Ну, скажи!"
 "Сысоева".
 "Да уж!"
 "Да".
 "Ксения Колобова-Сысоева, спасибо тебе за то, что ты мне сказала.
 Ты дала мне освобождение, теперь я смогу бить женщин".




 Глава 85. ДВА ОСИНОВЫХ КОЛА. МОЙ ПОСЛЕДНИЙ МЕССИДЖ.


 Вместо того чтобы ударить Пию, влепить ей смачную пощечину, я молча встаю из-за столика, поворачиваюсь и ухожу. Меня никто не удерживает и не зовет. Я иду, чтобы встретиться с двумя русскими девушками, с которыми я познакомился на открытии выставки деревянной скульптуры в Русском музее. Но я весь погружен в свои думы.
 – Похоже, на меня навели порчу, – говорю я им в кафе "Городок" на
 Большой Конюшенной, где мы прячемся от внезапно хлынувшего проливного дождя.
 – Кто же? – удивленно спрашивают они.
 – Одна финская женщина.
 – Да ты что? Это опасно! Санкт-Петербург построен на финских болотах, раньше здесь селились ведьмы и колдуны, я читала одну книгу, в которой все это описывается. Она у меня есть. Хочешь, дам почитать?
 – Не надо, попробую справиться и без книг. Я сам начал писать книгу, она-то меня и спасет.
 – Очень хочется почитать.
 – Еще почитаешь.
 В воскресенье мне становится плохо. Сильный болевой спазм сжимает желудок. Я задыхаюсь и ничего не могу есть. Все, началось, подействовало. Всю неделю я хожу по врачам, мне делают УЗИ и гастрофиброскопию, гастроэнтеролог профессор Горшков в медицинском центре "Профессор" на Чайковского 42, предоставляющем платные консультации профессоров, прощупывает мне все кишки и ничего не находит.
 Мне больно глотать, я худею и теряю силы. В отчаянии посылаю телеграмму матери, а сам тем временем звоню Пие. Решаю просить ее о пощаде в надежде, что она надо мной сжалится и уничтожит эрена. Мессиджами мы больше не обмениваемся, и я ей с тех пор не звонил.
 Звоню, она дома.
 – Пия, нам надо встретиться.
 – В чем дело?
 – Я заболел.
 – У тебя что – AIDS?
 – Нет, давай встретимся.
 – Я не буду с тобой встречаться.
 – Это необходимо.
 – Нет, я сейчас ухожу.
 – Всего на несколько минут!
 – Нет, и больше ты мне не звони!
 Выходит, я приговорен. Она все понимает, но не собирается меня пощадить. Буду бороться сам. Возможно, мне сможет помочь мать.
 – У меня начались страшные спазмы, – говорю я, когда она мне звонит.
 – Это не удивительно.
 – Что делать?
 – Есть один способ.
 – Какой?
 – Как ты думаешь, она это сделала одна?
 – Почти уверен, что она сделала это с Мерьей, своей подругой изFINNAIR. – Тогда запоминай или записывай – закроешь глаза и представишь, что ты идешь в лес, находишь там растущую на болоте молодую осину, срубаешь ее топором и выстругиваешь два кола. Затем представишь себе их обеих спящими.
 – Это я себе легко представить могу, как они спят пьяные.
 – Хорошо, пусть они спят пьяные. Ты подходишь и вбиваешь каждой из них в грудь по осиновому колу.
 – Куда вбивать? В сердце?
 – Нет, вбивать нужно в солнечное сплетение. Колья должны войти свободно, а лица женщин превратиться в лица старух. Так ты должен сделать три раза. После этого тебя отпустит на третий день. Но это не значит, что ты исцелился, эрен потеряет свою силу лишь в равноденствие. Поэтому продолжай по-прежнему не спать. Да, чуть не забыла, эту процедуру совершай в полночь и не за один раз, а за три. Поставь себе будильник, чтобы не забывать. Сделаешь так без перерыва три ночи, после этого отпустит через три дня.
 – А если это была не Мерья?
 – Если это была не Мерья, тогда лицо ее не изменится. Если же она превратится в старуху, значит, это все же была она, тем более, что ты чувствуешь, что это она, но лучше проверить и убедиться.
 Я завожу будильник на двенадцать ночи. И, когда он звонит, совершаю все строго по инструкции. Лицо Пии превращается в жуткий старческий оскал, лицо Мерьи – в череп. Сомнений нет. У меня все получается довольно легко, правда в третью полночь случается непредвиденное. Когда я подхожу к Мерье, она вдруг резво вскакивает и начинает от меня убегать. Похоже, что она не спала, а только притворялась. Я пускаюсь за ней в погоню и быстро ее настигаю, хватаю за волосы и пытаюсь повалить на пол. Она же обхватывает меня руками и, опустившись на колени, лезет мне в штаны, достает мой возбудившийся член и хочет взять его в рот. Меня охватывает искушение, мне хочется дать ей отсосать, кончив ей в рот, чтобы она проглотила мою сперму, но я предполагаю тайный подвох, не исключая возможности, что она мой хуй откусит. С трудом совладев с собой, я с размаху вонзаю ей в грудь осиновый кол. Удар получается настолько сильным, что вмиг превратившаяся в череп голова Мерьи слетает с плеч и откатывается далеко в сторону. Хотя я выполняю все указания матери и повторяю все необходимое три раза, но, тем не менее, на третий день меня не отпускает. В волнении я снова посылаю телеграмму в Республику Саха, и снова матери надо ехать в райцентр.
 – Значит, ты еще чем-то с ней связан. Попробуй избавиться от всех ее вещей, которые у тебя есть и хорошенько подумай над тем, что это может быть еще.
 Освобождение от вещей не помогает. Тогда я принимаюсь анализировать все шаг за шагом, перебирая события и ситуации. Ответ неожиданно нахожу в Лондоне. Черт, я же дал задание по системе  www.eCall.ch  _посылать ей каждый день утром мессидж – "Love you. Wla". Вот она – связь. Эта мысль осеняет меня ночью. Я с трудом дожидаюсь утра, чтобы пойти на почту и влезть в интернет. На главпочтамте компьютерный зал открывается с девяти.
 Когда я выхожу на улицу в половине девятого, я вижу перед собой Пию, она медленно переходит перекопанную строителями дорогу по направлению к консульству. Она одета в светлый костюм с юбкой и обута в легкие босоножки, и меня не видит. Она идет, покачивая своим толстым задом, под которым в рыжей густой волосне прячется ее жаркая сочная пизда, которую я так любил. Об одной мысли об этой злоебучей финской пизде мой хуй тяжелеет в штанах, и мои мозги начинают плыть, а голова мутиться. Может ее окликнуть?
 Нет, я тихо ступаю по другой стороне улицы, стараясь, чтобы она меня не заметила. Я прихожу на почтамт, захожу в интернет на  www.eCall.ch  _и меняю мессидж. Однажды она сказала мне, что не любит меня, поэтому я отменяю заказ на рассылку "Love you" и посылаю ей мессижд – "I do not love you too". Через три дня меня отпускает.
 Но силы мои уже на исходе. Бессонница и голод сделали свое дело. Мои глаза краснеют и воспаляются от длительного сидения за компьютером. Хочется спать, но я все еще себя могу контролировать. Когда мне невмоготу, я отправляюсь гулять по городу и делаю это часами ночью и днем. Я теряю счет времени. Дни сливаются с ночью. Мои нервы на пределе. Иногда я пью алкоголь, но больше всего пью кофе. Спать нельзя. Нужно победить, выиграть. Изредка я вижусь с Ольгой, и мы даже делаем с ней секс, но я ей ни о чем не рассказываю. Я боюсь рассказывать ей что-либо, как, впрочем, и всем остальным. Я сохну, но не сдаюсь. Меня утешает роман, ему доверяю я свои самые сокровенные мысли и чувства. Он приносит мне радость и утешение.
 Однажды я позвонил Лизе, попросил у нее негативы, чтобы сделать себе отпечатки нашего с Пией счастья. Лиза сказала, что сможет мне их подарить, и предложила зайти. Когда я зашел, Лиза пригласила меня поговорить.
 – Все кончено, Лиза!
 – Мне очень жаль, что так получилось.
 – Что я могу поделать, если она безудержно пьет.
 – Понимаешь, я ей как мать, но и я ничего не могу поделать. Она пьет и кидается на мужиков. Я пыталась уговорить ее сходить куда-нибудь на концерт или в оперу, ведь Кая нет, и у нее много свободного времени. Он она не захотела.
 – Естественно. Мне это знакомо. За все время, пока мы были с ней вместе, мы только однажды сходили в кино – в самом начале.
 – Скоро она уедет в отпуск, а когда вернется…
 – Когда она вернется, продолжение не будет иметь смысла.
 – Как знать? Она, может быть, одумается.
 – Теперь уже поздно. Пока, Лиза!




 ЭПИЛОГ


 Поздно вечером, возвращаясь с прогулки домой и проходя по Фурштатской мимо американского консульства, я неожиданно слышу окрик:
 – Марко! Марко!
 Я удивленно оборачиваюсь и смотрю назад. Похоже, это меня. Это кричит парень из только что прошедшей навстречу мне парочки. Он остановился и ждет, какова будет моя реакция. Но он обознался. Я – не Марко. Его спутница, заметив мое замешательство, тянет его за рукав.
 – Пойдем, Андрей! Ты, наверно, ошибся.
 Сначала я по инерции хочу пройти дальше, но внезапно я вспоминаю о своем старом принципе. Людям надо давать то, что они хотят. Важно создавать измененную реальность. В этом есть высочайший и абсурднейший смысл человеческого существования. Давненько я в этом не практиковался! В последнее время я полностью погрузился в свои проблемы и потерял контакт с окружающим миром. Но судьба дает мне любопытнейший шанс, который было бы глупо просто так упустить. Поэтому, нарочито вглядевшись в сумерки белой ночи, я вдруг растягиваю губы в улыбке и широко открываю объятия.
 – Андрей! Андрей!
 Человек по имени Андрей срывается с места и несколькими большими скачками преодолевает разъединяющее нас расстояние. Через мгновенье я уже чувствую, как он пьяно тычется мне в щеку своими влажными большими губами, при этом восторженно обнимая меня за плечи, словно собственного блудного сына, вернувшегося из дальних странствий и вновь обретенного.
 – Марко! Марко!
 – Андрей!
 "Сейчас ошибка раскроется" – с некоторым страхом думаю я, опасаясь, что в этом случае мне за мой розыгрыш, возможно, станут бить морду.
 – Ты узнал меня, Марко! Да, да, это я – Андрей Рудьев, друг
 Селиванова!
 – Рад тебя встретить снова, Андрей!
 – Постой, сколько же мы не виделись? Последний раз это было…
 – В 1996 году, – подсказываю я, неожиданно для себя поймав его мысль.
 – Точно, в 1996-ом!
 – Как жизнь?
 – Хорошо. Знакомься, это – Катька!
 Подошедшая девка застенчиво тянет мне руку. Она довольно смазлива, но с едва уловимой червоточинкой, какой-то скрытой гнильцой. Даже не могу понять, в чем тут дело, но что-то здесь не так.
 – Катька сегодня из Харькова приехала.
 Ага, теперь все ясно, она просто-напросто харьковчанка, а это как клеймо. Существуют различные виды человеческой гнили, дифференцируемые, как правило, по регионам, однако самые известные – это московская и харьковская гниль. Нельзя сказать, что этим тяжелым заболеванием заражено все население этих двух больших городов, но определенная его часть все-таки является его хроническим носителем.
 – Марко, ты не спешишь?
 – Да, вроде бы, нет.
 – Тогда пошли с нами. Мы только из-за стола, вышли немного прогуляться. Закуски и водки еще полно. Надо догнать Таню и Лешку.
 Но Таню и Лешку догонять не приходится, они сами возвращаются нам навстречу в поисках пропавшего Андрея. Таня оказывается хрупкой приятной женщиной, женой Андрея, а Лешка – другом Катьки, приехавшим с ней из Харькова. Лешка говорит на местечковом харьковском диалекте, чем смешит своих питерских знакомых.
 – Марко, а ты по-прежнему коммунист? – спрашивает меня Андрей.
 – Конечно, – не моргнув глазом, отвечаю я. – Как и мой папа, он совсем недавно был избран членом итальянского парламента от коммунистической партии.
 – Ну, ладно, не будем об этом. Скажи лучше, как твои дела и надолго ли к нам?
 – Хочу немного пожить в России, я ведь, как ты знаешь, люблю эту страну.
 – А откуда ты так хорошо знаешь русский язык? Об этом я хотел спросить тебя еще пять лет назад, но тогда мы не очень много общались.
 – Все весьма просто, – самым бесстыжим образом вру я, – мой папа работал в Москве, когда я был маленьким. Он занимал должность военного атташе. Таким образом, мы почти семь лет прожили в России. Поэтому русский я знаю с детства.
 – Понятно, Марко! Хорошо, что мы тебя встретили. Сейчас выпьем водки.
 – С удовольствием, Андрей. Скажи, а ты далеко живешь?
 – Нет, совсем рядом, на Чайковского 22. Мы уже почти что пришли.
 Нам вот в эту подворотню и на последний этаж. Точно, ты же у меня еще не был!
 В квартире Андрея и Тани за кухонным столом сидит еще одна гостья
 – белокурая немка Верена, которая снимает у них комнату. Пока хозяева суетятся, дорезая хлеб и приготовляя салат из морской капусты с чесноком, я успеваю переговорить с Вереной по-немецки. Он чуткого немецкого ужа мне не удается утаить свое венское произношение. Объясняю его тем, что моя бабушка была из Вены, и я часто ее навещал, гостил помногу месяцев, поэтому-то и знаю немецкий. Немка симпатична, но ведет себя асексуально, и я быстро теряю к ней интерес. Стол ломится от закусок, кроме различных салатов, на нем лежит украинское сало и стоит украинская перцовка.
 Когда водка кончается, Андрей с Лешкой, с которым они, оказывается, вместе служили пограничниками на Дальнем Востоке, идут в магазин за новой бутылкой, а Таня показывает мне квартиру и картины – свои и Андрея. Они оба – художники. В детской комнате стоит клетка с волнистым австралийским попугаем Соней. Самого чада нет, оно отправлено в лагерь.
 – Представляешь, Марко, – говорит мне Таня. – Соне однажды принесли самца-попугая. Поначалу она была рада, а потом его бедного затравила и загоняла, он чуть не умер. Пришлось отдавать его обратно. Вот как у попугаев бывает, как у людей!
 Опорожнив очередную бутылку, мы решаем выйти на улицу, громыхающую ливнем и летней грозой, вдруг разразившейся, чтобы посмотреть на разведение Литейного моста. Катька и Лешка в Питере первый раз – им интересно.
 – Ребята, следите за Катькой, – озабоченно говорит Лешка, – когда она пьяная, она имеет обыкновение убегать. Город она не знает, адрес тоже. Заблудится и пропадет.
 Но Катька уже убежала. Дверь на лестничную клетку открыта, а ее и след простыл. Встревоженный Лешка с матами и проклятьями бросается вниз по лестнице ее ловить. "Как это по-харьковски" – думаю я, – "она убегает, а он – ловит".
 По мокрому асфальту, обильно политому пронесшейся над городом непогодой, мы выходим на Литейный проспект и устремляемся к Неве в жидком потоке струящихся к ней людей и туристов. Мы опоздали, мост уже развели. Он торчит перед нами, как хуй, как отвесная крутая стена, как жизненный тупик, как одно из чудес света. По реке, сверкая многочисленными огоньками, пошли огромные океанские лайнеры, раскачивая волной поплавки многочисленных питерских рыбаков, промышляющих ловом рыбки-корюшки. В воздухе царит ощущение праздника. Вокруг празднично одетые люди. В чем же дело?
 – Это школьники, – замечает Андрей, – сегодня у них выпускной вечер.
 – А какое сегодня число?
 – Двадцатое, то есть, даже уже двадцать первое июня.
 Двадцать первое июня 2001-го года. Значит, я не сплю семнадцатый день. Я еще жив. Я бодр, пьян, весел, молод. Я мечу взгляды на беснующихся повсюду хмельных выпускниц, орущих и пьющих шампанское прямо из бутылок и пригоршней, взъерошенных, раскрасневшихся и возбудившихся неясными жизненными перспективами, встающими перед ними подобно Литейному мосту или хую, на который им не терпится поскорей наброситься, оседлать своими юными упругими чреслами, способными вместить в себя "нечто", чтобы проскакать по жизни куда-то, неизвестно куда, зачем и к чему…
 А выпускниц становится все больше и больше. Их подвозят целыми автобусами и выгружают на гранит набережной, на дорожный асфальт. Пахнет рыбкой-корюшкой, гниющими водорослями, духами, теплоходным дымом, алкоголем и перегаром. Андрей о чем-то говорит мне, и я заставляю себя его слушать.
 – Как хорошо, Марко! Но я знаю, что что-то не так. В моей жизни произошла какая-то ошибка. Мне 38 лет, у меня часто болит спина и есть семья, к которой я сильно привязан, а как хочется большего! Хочется оторваться от быта, броситься в беспредел, но я боюсь ранить близких мне людей и поэтому я не бросаюсь. Когда я переехал сюда с юга в середине восьмидесятых, я пил и гулял, плевал на всех и на все. У меня была тогда девушка, которую я легкомысленно бросил однажды осенью, оставив стоять в слезах на Пантелеймоновском мостике. Весной из Фонтанки выловили ее труп.
 – Вот она – блядь! – кричит появившийся из-под моста Лешка, волоча за собой упирающуюся Катьку. – Привязалась к какому-то мужику и с ним целовалась.
 – Отдайте, пожалуйста, мой пиджак! Там документы и деньги. Я ей его на плечи набросил – холодно, а она в одном платьице здесь бегала, – умоляет семенящий за ними невысокий лысовичок.
 Лешка снимает со своей девки чужой пиджак и отдает его дяденьке, набрасывая ей взамен на плечи свою курточку.
 – Ты должен поступить так, как ты считаешь нужным, – говорю я
 Андрею.
 Он кивает и плюет в реку. Из остановившегося возле нас автобуса вываливают засидевшиеся в нем радостные выпускники. Одна девица с длинными светлыми волосами настраивается сфотографировать свою подругу на фоне вздыбившихся фонарных столбов на опрокинутой плоскости моста. -Давайте, я сниму вас вместе, – предлагаю я.
 Бегло окинув меня взором, она передает мне в руки свой дешевый фотоаппарат-мыльницу. Я щелкаю, но он не щелкает, кончилась пленка.
 – Меня зовут Марко, – говорю я.
 – Ты откуда? – спрашивает она.
 – Из Италии.
 – Ой!
 – Давай встретимся завтра?
 – Я запишу тебе мой телефон. Есть чем и куда? Нет? Тогда я сейчас, – сломя голову она бежит к автобусу, мелькая белыми ляжками под платьем.
 Краем глаза я замечаю, как вырвало Катьку и как Андрей с Лешкой повели ее под руки по направлению к дому. Выпускница, проворно сбегавшая за сумочкой, порывшись, достает оттуда косметический карандашик и клочок бумаги. "Инна" – записывает она.
 – Звони, только не днем, а вечером, днем я буду еще отсыпаться.
 Найдешь меня по одному из этих двух телефонов – или у мамы, или у бабушки.
 – Ладно, до завтра! Мне надо бежать – догонять моих друзей!
 Однако, отойдя на несколько шагов, я решаю никого не догонять, а пойти вдоль набережной к дому. На душе у меня смешно и весело. Я – Марко. Как приятно побыть иногда кем-то другим. Завтра я встречусь с длинноволосой выпускницей Инной, чтобы разыграть перед нею прекрасный театр, чтобы пробудить в ней мечтательность и чувственность, а затем соблазнить, растлить, развратить. Кажется, я готов к новому любовному приключению. У меня есть новое имя, остается придумать фамилию.
 "Марко, Марко… Марко Поло!" – неожиданно осеняет меня. – "Решено, я назову себя – Марко Поло, и переделаюсь в итальянца! Сегодня у меня получалось неплохо. Я знаю какое-то количество итальянских слов и фраз, и, когда меня несколько раз спрашивали, что значит то, что значит это, я не попал впросак, а отвечал правильно. В Италии я бывал достаточно часто, смогу рассказать много всякий историй. Буду говорить, что учусь здесь в Европейском университете на Гагаринской, пишу диссертацию по политологии. Жизнь прекрасна и в ней всегда есть место для измененной реальности".
 Незаметно для себя я дохожу до Потемкинской и останавливаюсь перед пииным домом. Ее машина стоит во дворе. Сегодня 21-ое июня, сегодня она уезжает в отпуск. Окно ее кухни не светится, но мне кажется, что в его темноте я вижу два светящихся желтых треугольничка – зловещий взгляд волков и оборотней, пронизывающий меня насквозь. Но я его не боюсь. Я спокойно встречаюсь с ним своими глазами.
 "Я люблю тебя, Пия Линдгрен, моя кармическая половина и моя женщина. Уезжай, я тебя отпускаю! Стало быть, нам не суждено быть вместе. Но браки заключаются на небесах, там заключен и наш брак. Он заключен там давно. Я уверен, что я встречал тебя в своих прошлых жизнях в других женских обликах, но раньше ты каждый раз убивала меня. Вот почему ты не давала мне досмотреть сцены кармических воспоминаний в твоих глазах во время нашего незабываемого слияния на диване Министерства Иностранных Дел Финляндии, ты об этом знала и не желала, чтобы я это увидел. Может быть, ты была моей пра-пра-бабкой Софьей Андреевной Толстой, убившей моего пра-пра-деда? Как знать? Но в этот раз мне что-то удалось изменить. В этот раз ты меня не убьешь!"
 Я закрываю глаза и снова вижу перед собой ватную куклу, ловко связанную из тряпок и ниток, с торчащей из ее живота зубочисткой. Это – я. Я делаю усилие, стараясь пошевелить тряпичными руками, и это мне вдруг без особого труда удается. Я цепко хватаюсь ними за конец зубочистки и свободно выдергиваю прочь ее из своего живота. Открыв газа, я вижу, как что-то легкое и небольшое падает в траву на газоне. Но я не наклоняюсь, чтобы посмотреть, что это, я поворачиваюсь и начинаю быстро бежать от места падения к своему дому, а вдогонку мне кричат первые петухи.
 Войдя в квартиру под крики вторых петухов, я сбрасываю с себя одежду, оставшись в чем мать родила. Расстегивая рубашку, с удивлением нахожу на ней красное липкое пятнышко с крошечной дырочкой посередине насквозь. Я нюхаю и пробую его на язык – кровь. Отбрасываю рубашку в сторону, открываю балконную дверь и выхожу на балкон. Порыв ветра разрывает затянутое тучами небо, и луч солнца падает мне прямо в лицо. На другой стороне улицы из будки перед финским консульством выходит мент, он смотрит на меня выжидающе, упирая руки в бока и широко расставив ноги.
 А я просовываю свой хуй между чугунных перекладин полукруглых перил и пускаю в направлении него желтую тугую струю. Но не до него, не до финского консульства мне не добить. Моя струя, изгибаясь, красиво падает вниз, барабанной дробью разбиваясь на крышах запаркованных снизу машин. В ней моя желчь и горечь, болезнь и бессонные ночи. А мент взирает на все это, даже не пытаясь стащить меня вниз за струйку, лишь с немой укоризной неодобрительно покачивая головой.
 С меня же льется и льется. Я ощущаю облегчение и невероятное наслаждение. Стряхнув с кончика члена последние капли, я вдыхаю полной грудью, поднимаю вверх руки, широко разведя их в стороны, и закрываю глаза. Уже наступил самый длинный день года. За ним последует самая короткая ночь…
 – Здравствуй, мой город! Здравствуй, утро! – говорю я. -
 Здравствуй, новая жизнь!
 – Ку-ка-ре-ку! – протяжно отвечает мне издали крик третьего петуха.


конец