---------------------------------------------


 Хемингуэй Эрнест
 Мотылёк и танк

 Хемингуэй Эрнест 
 МОТЫЛЕК И ТАНК 
 В тот вечер я под дождем возвращался домой из цензуры в отель "Флорида". Дождь мне надоел, и на полпути я зашел выпить в бар Чикоте. Шла уже вторая зима непрестанного обстрела Мадрида, все было на исходе - и табак и нервы, и все время хотелось есть, и вы вдруг нелепо раздражались на то, что вам неподвластно, например на погоду. Мне бы лучше было пойти домой. До отеля оставалось каких-нибудь пять кварталов, но, увидев дверь бара, я решил сначала выпить стаканчик, а потом уже одолеть пять-шесть кварталов по грязной, развороченной снарядами и заваленной обломками Гран-Виа. 
 В баре было людно. К стойке не подойти и ни одного свободного столика. Клубы дыма, нестройное пение, мужчины в военной форме, запах мокрых кожаных курток, а за стаканом надо тянуться через тройную шеренгу осаждавших бармена. 
 Знакомый официант достал мне где-то стул, и я подсел за столик к поджарому, бледному, кадыкастому немцу, который, как я знал, служил в цензуре. С ним сидели еще двое, мне незнакомые. Стол был почти посредине комнаты, справа от входа. 
 От пения не слышно было собственного голоса, но я все-таки заказал джин с хинной, чтобы принять их против дождя. Бар был битком набит, и все очень веселы, может быть, даже слишком веселы, пробуя какое-то недобродившее каталонское пойло. Мимоходом меня разок-другой хлопнули по спине незнакомые мне люди, а когда девушка за нашим столом что-то мне сказала, я не расслышал и сказал в ответ: 
 - Конечно. 
 Перестав озираться и поглядев на соседей по столу, я понял, что она ужасно, просто ужасно противна. Но когда вернулся официант, оказалось, что, обратившись ко мне, она предлагала мне выпить с ними. Ее кавалер был не очень-то решителен, но ее решительности хватало на обоих. Лицо у нее было жесткое, полуклассического типа, и сложение под стать укротительнице львов, а кавалеру ее не следовало еще расставаться со школьной курточкой и галстуком. Однако он их сменил. На нем, как и на всех прочих, была кожаная куртка. Только на нем она была сухая, должно быть, они сидели тут еще до начала дождя. На ней тоже была кожаная куртка, и она шла к типу ее лица. 
 К этому времени я уже пожалел, что забрел в Чикоте, а не вернулся прямо домой, где можно было переодеться в сухое и вшить в свое удовольствие, лежа и задрав ноги на спинку кровати. К тому же мне надоело смотреть на эту парочку. Лет нам отпущено мало, а противных женщин на земле слишком много, и, сидя за столиком, я решил, что хотя я и писатель и должен бы обладать ненасытным любопытством, но мне все же вовсе не интересно, женаты ли они, и чем они друг другу приглянулись, и таковы их политические взгляды, и кто из них за кого платит, и все прочее. Я решил, что они, должно быть, работают на радио. Каждый раз, когда встречались в Мадриде странного вида люди, они, как правило, работали на радио. Просто чтобы что-нибудь сказать, я, повысив голос и перекрикивая шум, спросил: 
 - Вы что, с радио? 
 - Да,- сказала девушка. Так оно и есть. Они с радио 
 Как поживаете, товарищ, - спросил я немца. 
 Превосходно. А вы? 
 Вот промок,- сказал я, и он засмеялся, склонив голову набок. 
 У вас не найдется покурить? - спросил он. 
 Я протянул ему одну из последних моих пачек, и он взял две сигареты. Решительная девушка - тоже две, а молодой человек с лицом школьника одну. 
 - Берите еще,- прокричал я. 
 - Нет, спасибо,- ответил он, и вместо него сигарету взял немец. 
 - Вы не возражаете? - улыбнулся он. 
 - Конечно, нет,- сказал я, хотя охотно возразил бы, и он это знал. Но ему так хотелось курить, что тут уж ничего не поделаешь. 
 Вдруг пение смолкло, или, вернее, наступило затишье, как бывает во время бури, и можно было разговаривать без крика. 
 - А вы давно здесь? - спросила решительная. 
 - Да, но с перерывами,- сказал я. 
 - Нам надо с вами поговорить,- сказал немец.- Серьезно поговорить. Когда бы нам для этого встретиться? 
 - Я позвоню вам,- сказал я. 
 Этот немец был очень странный немец, и никто из хороших немцев не любил его. Он внушил себе, что умеет играть на рояле, но если не подпускать его к роялю, был ничего себе немец, если только не пьянствовал и не сплетничал, а никто не мог отучить его ни от того, ни от другого. 
 Сплетник он был исключительный и всегда знал что-нибудь порочащее о любом человеке в Мадриде, Валенсии, Барселоне и других политических центрах страны. 
 Однако пение возобновилось, а сплетничать в голос не так-то удобно. Все это обещало скучное времяпрепровождение, и я решил уйти из бара, как только сам всех угощу. 
 Тут-то все и началось. Мужчина в коричневом костюме, белой сорочке с черным галстуком и волосами, гладко зачесанными с высокого лба, переходивший, паясничая от стола к столу, брызнул из пульверизатора в одного из официантов. Все смеялись, кроме официанта, который тащил поднос, сплошь уставленный стаканами. Он возмутился. 
 - No hay derecho,- сказал он. Это значит: "Не имеете права" простейший и энергичнейший протест в устах испанца. 
 Человек с пульверизатором, восхищенный успехом и словно не отдавая себе отчета, что мы на исходе второго года войны, что он в осажденном городе, где нервы у всех натянуты, и что в баре, кроме него, всего трое штатских, опрыскал другого официанта. 
 Я оглянулся, ища, куда бы укрыться. Второй официант возмутился не меньше первого, а "стрелок", дурачась, брызнул в него еще два раза. Кое-кто, включая и решительную девицу, все еще считал это забавной шуткой. Но официант остановился и покачал головой. Губы у него дрожали. Это был пожилой человек, и на моей памяти он работал у Чикоте уже десять лет. 
 - No hay derecho,- сказал он с достоинством. Среди публики снова послышался смех, а шутник, не замечая, как затихло пение, брызнул из своего пульверизатора в затылок еще одного официанта. Тот обернулся, балансируя подносом. 
 - No hay derecho,- сказал он. 
 На этот раз это был не протест. Это было обвинение, и я увидел, Как трое в военной форме поднялись из-за стола, сгребли приставалу, протиснулись вместе с ним через вертушку двери, и с улицы слышно было, как один из них ударил его по лицу. Кто-то из публики подобрал с пола пульверизатор и выкинул его в дверь на улицу. 
 Трое вернулись в бар серьезные, неприступные, с сознанием выполненного долга. Потом в вертушке двери снова появился тот человек. Волосы у него свисали на глаза, лицо было в крови, галстук сбился на сторону, а рубашка была разорвана. В руках у него был все тот же пульверизатор, и когда он, бледный, дико озираясь, ввалился в бар, он выставил руку вперед и стал брызгать в публику, не целясь, куда попало. 
 Я увидел, как один из тех троих поднялся ему навстречу, и видел лицо этого человека. За ним поднялись еще несколько, и они стали теснить стрелка между столиками в левый угол. Тот бешено отбивался, и, когда прозвучал выстрел, я схватил решительную девицу за руку и нырнул с ней в сторону кухонной двери. 
 Но дверь была заперта, и, когда я нажал плечом, она не подалась. 
 - Лезьте туда, за угол стойки,- сказал я. Она пригнулась. 
 - Плашмя,- сказал я и толкнул ее на пол. Она была в ярости. У всех мужчин, кроме немца, залегшего под столом, и школьного вида юноши, вжившегося в стенку в дальнем углу, были в руках револьверы. На скамье вдоль левой стены три крашеные блондинки с темными у корней волосами, стоя на цыпочках, заглядывали через головы и не переставая визжали. 
 - Я не боюсь,- сказала решительная девица.- Пустите. Это же смешно. 
 - А вы что, хотите, чтобы вас застрелили в кабацкой перепалке? сказал я.- Если у этого героя найдутся тут друзья - быть беде. 
 Но, видимо, друзей у него не оказалось, потому что револьверы постепенно вернулись в кобуры и карманы, визгливых блондинок сняли со скамьи, и все прихлынувшие в левый угол разошлись по местам, а человек с пульверизатором спокойно лежал навзничь на полу. 
 - До прихода полиции никому не выходить! - крикнул кто-то от дверей. 
 Два полицейских с карабинами, отделившиеся от уличного патруля, уже стояли у входа. Но тут же я увидел, как шестеро посетителей выстроились цепочкой в затылок, как футболисты, выбегающие на поле, и один за другим протиснулись в дверь. Трое из них были те самые, что выкинули стрелка на улицу. Один из них застрелил его. Они проходили мимо полицейских, как посторонние, не замешанные в уличной драке. А когда они прошли, один из полицейских перегородил вход карабином и объявил: 
 - Никому не выходить. Всем до одного оставаться 
 - А почему же их выпустили? Почему нам нельзя, а им можно? 
 - Это авиамеханики, им надо на аэродром,- объяснил кто-то. 
 - Но если выпустили одних, глупо задерживать других. 
 - Надо ждать службу безопасности. Все должно быть по закону и в установленном порядке. 
 - Но поймите вы, если хоть кто-нибудь ушел, глупо задерживать остальных. 
 - Никому не выходить. Всем оставаться на месте. 
 - Потеха,- сказал я решительной девице. 
 - Не нахожу. Это просто ужасно. 
 Мы уже поднялись с полу, и она с негодованием поглядывала туда, где лежал человек с пульверизатором. Руки у него были широко раскинуты, одна нога подвернута. 
 - Я пойду помогу этому бедняге. Он ранен. Почему никто не поможет, не перевяжет его? 
 - Я бы оставил его в покое,- сказал я.- Не впутывайтесь в это дело. 
 - Но это же просто бесчеловечно. Я готовилась на сестру и окажу ему первую помощь. 
 - Не стоит,- сказал я.- И не подходите к нему. 
 - А почему? - Она была взволнована, почти в истерике. 
 - А потому, что он мертв,- сказал я. 
 Когда появилась полиция, нас задержали на три часа. Начали с того, что перенюхали все револьверы. Думали таким путем установить, кто стрелял. Но на сороковом им это, видимо, надоело: да и все равно, в комнате пахло только мокрыми кожаными куртками. Потом они уселись за столиком возле покойного героя и стали проверять документы, а он лежал на полу - серое восковое подобие самого себя, с серыми восковыми руками и серым восковым лицом. 
 Под разорванной рубашкой у него не было нижней сорочки, а подошвы были проношены. Теперь, лежа на полу, он казался маленькими жалким. Подходя к столу, за которым двое полицейских в штатском проверяли документы, приходилось перешагивать через него. Муж девицы несколько раз терял и снова находил свои документы. Где-то у него был пропуск, но он его куда-то заложил и весь в поту нервно обшаривал карманы, пока наконец не нашел его. Потом он засунул пропуск в другой карман и снова принялся искать. На лице его выступил пот, волосы закурчавились, и он густо покраснел. Теперь казалось, что ему недостает не только школьного галстука, но и картузика, какие носят в младших классах. Говорят, что переживания старят людей. Но его этот выстрел еще на десять лет помолодил. 
 Пока мы ждали, я сказал решительной девице, что из всего этого может получиться довольно хороший рассказ и что я его, вероятно, когда-нибудь напишу. Например, как эти шестеро построились цепочкой и прорвались в дверь - разве это не производит впечатления? Ее это возмутило, и она сказала, что нельзя писать об этом, потому что это повредит делу Испанской республики. Я возразил, что давно уже знаю Испанию, и что в старые времена, еще при монархии, в Валенсии перестреляли бог знает сколько народу, и что за сотни лет до установления Республики в Андалузии резали друг друга большими ножами - их называют навахами,- и что, если мне случилось быть свидетелем нелепого происшествия в баре Чикоте в военное время, я вправе писать об этом, как если бы это произошло в Нью-Йорке, Чикаго, Ки-Уэст или Марселе. Это не имеет ровно никакого отношения к политике. Но она стояла на своем. Вероятно, многие, как и она, сочтут, что писать об этом не следовало. Но немец, например, кажется, считал, что это ничего себе история, и я отдал ему последнюю из своих сигарет. Как бы то ни было, спустя три с лишним часа полиция нас отпустила. 
 В отеле "Флорида" обо мне беспокоились, потому что в те времена бомбардировок, если вы собирались вернуться домой пешком и не возвращались после закрытия баров в семь тридцать, о вас начинали беспокоиться. Я рад был вернуться домой и рас сказал о том, что произошло, пока мы готовили ужин на электрической плитке, и рассказ мой имел успех. 
 За ночь дождь перестал, и наутро погода была сухая, ясная, холодная, как это бывает здесь в начале зимы. Без четверти час я прошел во вращающуюся дверь бара Чикоте выпить джину перед завтраком. В этот час там бывает мало народу, и к моему столику подошли бармен и двое официантов. Все они улыбались. 
 - Ну как, поймали убийцу? - спросил я. 
 - Не начинайте день шутками,- сказал бармен.- Вы видели, как он стрелял? 
 - Да,-сказал я. 
 - И я тоже,- сказал он. - Я в это время вон там стоял Он показал на столик в углу.- Он приставил дуло пистолета к самой его груди и выстрелил. 
 - И долго еще задерживали публику? 
 - До двух ночи. 
 - А за fiambre,- бармен назвал труп жаргонным словечком, которым обозначают в меню холодное мясо,- явились только сегодня в одиннадцать. Да вы, должно быть, всего-то и не знаете 
 - Нет, откуда же ему знать,- сказал один из официантов 
 - Да, удивительное дело,- добавил второй.- Редкий случай 
 - И печальный к тому же,- сказал бармен. Он покачал головой. 
 - Да. Печальный и удивительный,- подхватил официант.- 'Очень печальный. 
 - А в чем дело? Расскажите. 
 - Редчайший случай,- сказал бармен. 
 - Так расскажите. Говорите же! 
 Бармен пригнулся к моему уху с доверительным видом 
 - В этом пульверизаторе, вы понимаете,- сказал он,- в нем был одеколон. Вот ведь бедняга! 
 - И вовсе не такая это была глупая шутка,- сказал официант. 
 - Конечно, он это просто для смеху. И нечего было на него обижаться,сказал бармен.- Бедный малый! 
 - Понимаю,- сказал я.- Значит, он просто собирался всех позабавить. 
 - Видимо,- сказал бармен. - И надо же, такое печальное недоразумение 
 - А что с его пушкой? 
 - Полиция взяла. Отослали его родным. 
 - Воображаю, как они довольны,- сказал я. 
 - Да,- сказал бармен.- Конечно. Пульверизатор всегда пригодится. 
 - А кто он был? 
 - Мебельщик. 
 - Женат? 
 - Да, жена приходила утром с полицией. 
 - А что она сказала? 
 - Она бросилась к нему на грудь и все твердила: "Педро, что они с тобой сделали, Педро? Кто это с тобой сделал? О Педро!" 
 - А потом полиции пришлось увести ее, потому что она была не в себе,сказал официант. 
 - Говорят, что он был слабогрудый,- сказал бармен.- Он сражался в первые дни восстания. Говорили, что он сражался в горах Сьерры, но потом не смог. Чахотка. 
 - А вчера он пришел в бар, просто чтобы поднять настроение,предположил я. 
 - Да нет,- сказал бармен.- Это в самом деле редкий случай. Muy raro. Я разузнал об этом у полицейских, а они народ дотошный, если уж возьмутся за дело. Они допросили его товарищей по мастерской. А ее установили по карточке профсоюза у него в кармане. Вчера он купил этот пульверизатор и одеколон, чтобы подшутить на чьей-то свадьбе. Он так об этом и говорил. Он купил одеколон в лавчонке напротив. Адрес был на ярлыке флакона, а самый флакон нашли в уборной. Он там заряжал свой пульверизатор одеколоном. А сюда, наверно, зашел, когда начался дождь. 
 - Я видел, как он вошел,- сказал один из официантов 
 - А тут пели, ну он и развеселился. 
 - Да, весел он был, это правда,- сказал я.- Его словно на крыльях несло. 
 Бармен изрек с безжалостной испанской логикой: 
 - Вот оно, веселье, когда пьют слабогрудые. 
 - Не нравится мне вся эта история,- сказал я. 
 - Послушайте,- сказал бармен.- Ну не странно ли? Его веселость столкнулась с серьезностью войны, как мотылек... 
 - Вот это правильно,- сказал я.- Сущий мотылек. 
 - Да я не шучу,- сказал бармен.- Понимаете? Как мотылек 
 и танк. 
 Сравнение ему очень понравилось. Он впадал в любезную испанцам метафизику. 
 - Угощаю,- заявил он.- Вы должны написать об этом 
 рассказ. 
 Я вспомнил того парня с пульверизатором, его серое восковое лицо, его широко раскинутые серые восковые руки, его подогнутую ногу - он в самом деле походил на мотылька. Не то чтобы очень, но и на человека он был мало похож. Мне он напомнил подбитого воробья. 
 - Дайте мне джину с хинной. 
 - Вы должны непременно написать об этом рассказ,- твердил бармен.Ваше здоровье! 
 - И ваше,- сказал я.- А вот вчера одна англичанка сказала мне, чтобы я не смел об этом писать. Что это повредит делу. 
 - Что за чушь,- сказал бармен.- Это очень интересно и важно: непонятая веселость сталкивается со страшной серьезностью, а у нас всегда так страшно серьезны. Это для меня, пожалуй, одно из интереснейших, редчайших происшествий за последнее время. Вы должны непременно написать об этом. 
 - Ладно,- сказал я.- Напишу. А дети у него были? 
 - Нет,- сказал он.- Я спрашивал полицейских. Но вы непременно напишите и назовите "Мотылек и танк". 
 - Ладно,- сказал я.- Напишу. Но заглавие мне не очень нравится. 
 - Шикарное заглавие,- сказал бармен.- Очень литературное. 
 - Ладно,- сказал я.- Согласен. Так и назовем рассказ: "Мотылек и танк". 
 И вот я сидел там в то ясное, веселое утро; пахло чистотой, только что подметенным, вымытым и проветренным помещением, и рядом был мой старый друг бармен, который был очень доволен, что мы с ним создаем литературу, и я отпил глоток джина с хинной, и глядел в заложенное мешками окно, и думал о том, как стояла здесь на коленях возле убитого его жена и твердила: "Педро, Педро, кто это сделал с тобой, Педро?" И я подумал, что полиция не сумела бы ей ответить, даже если бы знала имя человека, спустившего курок.