--------------------------------------------- Борис Можаев НА ПАРОМЕ Толстый стальной трос, натянутый поперек реки, то опускался на глубину, вспарывая гребешки бегучих волн, то выныривал наружу, скользил, как удав, по чугунной тумбе парома и снова уходил под воду. Поскрипывал барабан старой лебедки. Старик паромщик цепко обхватил корявыми жилистыми руками деревянное правило. – И-и-ип! – кряхтел он натужно, то опуская, то поднимая грубо затесанное кормовое весло. Паром, черная неуклюжая посудина с толстыми низкими бортами, медленно полз поперек реки. На пароме стоял, широко расставив ноги, босой парень в гимнастерке и в солдатских брюках. Сапоги его валялись рядом. Он смотрел на высокий речной берег, где на перепаде, словно ласточкины гнезда, лепились новые дома с еще пустыми, черными оконными проемами. – Ну чего ты глаза пялишь? Взял бы в руки правило… Помог бы, – сказал старик. – Видишь, на быстрине разворачивает! – Это уж извини-подвинься. У нас как-никак разделение труда существует. Я тебе двугривенный заплатил, а ты меня на ту сторону вези. – Обормот! Чему тебя только в армии учили? Цельный месяц баклуши бьешь. – Человек имеет полное право на труд и на отдых. Закон! – Законы вы знаете, но кто работать за вас станет? – Старик поднял правило, выругался, достал пачку «Прибоя», закурил. – Эх ты, Семен-Семен, на краешке поселен… Чтобы в двадцать лет баклуши бить! – А может быть, я на работе, откуда ты знаешь? – нехотя отозвался Семен. – Может, у меня просто форма труда такая? Поверяющая, понял? – Знаю я твою поверку… К дояркам на станы шастать по ночам. Вот не перевезу ночью, тогда запоешь по-другому. – А я тебе в жалобную книгу впишу протест. Где хранится у тебя книга жалоб и предложений? А?! – Балабон. – Нет ее? Ай-я-я-яйй!.. И за чем смотрит ваш колхозный профсоюз? Старик сплюнул за борт и выругался: – Как только Любка тебя терпит? – На почве взаимного интереса. – По шее бы тебя. – А это уж форма насилия. Капитализм то есть. А мы где живем? В свободном обществе. Понял? – Валяй, валяй, пока цел. Не то я тебе покажу свободу. Паром причалил к берегу. Семен спрыгнул, держа сапоги в руках, и подошел к сидевшему, свесив ноги с обрыва, пастуху. – Любка на станах? – спросил Семен. – Не знаю, – пастух и бровью не повел – лениво и безучастно глядел вдаль, за реку, курил. Низко, на самые брови его была насажена черная кепочка. Лицо все исшелушенное, белесое, в розоватых пятнах, как у людей, целыми днями слоняющихся на ветру да на солнце. – А ты чего здесь сидишь? – спросил Семен. – Мечтаю… – Понятно. Семен поманил одного из мальчишек, удивших неподалеку. – Что, дядь Семен? – подбежал паренек лет двенадцати. – Любка тут не проходила? – указал Семен на новые дома, стоявшие на высоком берегу. – Вроде бы прошла. – Сбегай, скажи, что ее ждут возле парома. Паренек побежал в гору, а Семен, посвистывая, стал обуваться. От парома подошел старик, сел на глинистый выступ рядом с пастухом и сказал с усмешкой: – Жди. Так она и прибежит сюда. – А ты закон всемирного тяготения знаешь? – спросил Семен. – Чего? – Слыхал, что тело к телу взаимно притягивает? – Это к твоему-то притягивает? – Ну! – Не бреши. Притягивает к тому, которое устойчивость имеет. Держится само по себе. А тебя ветер гонит, как лист осиновый. – Мое счастье в земле зарыто, – ответил Семен. – Вот я и мыкаюсь, ищу его… Как раньше клад искали. – Клад искали только дураки. Умному он сам в руки давался, – сказал старик. – Как это сам? – недоверчиво спросил Семен. – А вот так. Выходил на поверхность в виде зверя или птицы. То уткой, то поросенком, а то волом, – сказал старик. – Смотря по тому, какой величины клад. – Это правильно, – подтвердил пастух. – Моей матери подвезло однажды. Давался ей клад, да не смогла попользоваться. – Если давался, чего ж она не взяла? Рук, что ли, нет? – спросил Семен. – Соображения не хватило, – ответил пастух. – Ге-к! – ухмыльнулся Семен. – Какое ж нужно соображение, чтобы взять, когда в руки само дается? Другое дело – украсть… Тут надо шариками поработать. – Да помолчи ты, пустобрех! – цыкнул на Семена старик и спросил у пастуха: – Как же он давался ей? При какой обстановке? Какой предмет то есть? Вот что интересно! – Я маленьким был… Еще в единоличном секторе жили, – сказал пастух. – Ездили мы с матерью на базар в Пугасово, поросят продавать. В обратный путь двинулись по-темному. Шли обозом. Наша подвода замыкала. Кобыла у нас жеребая была – гнать нельзя. Ну, ехали мы, ехали да отстали. Сперва я уснул, а потом и мать сморило. Вот просыпаемся. Что такое? Где мы? Огляделись – во ржах стоим. Уже светает. «Митька, где дорога-то? – говорит мать. – Тяни вожжи! Выгоняй лошадь на дорогу. Не то застанут нас во ржах – засекут». Какая там дорога! Я спросонья не очухаюсь. Не пойму никак – куда мы заехали? И вот тебе – глядим – козленок… Прыгает перед лошадиной мордой да все мля-як, мля-як… Маленький такой козленок, ну вот только объягнился. Я ей говорю: «Мам, давай возьмем козленка домой!» А она: «Ты что, спятил? Откуда, спросят, у вас козленок? Что мы скажем? Украли!» Так он и прыгал вокруг телеги – все мля-як, да мля-як. А мы разобрали вожжи, хлыстнули лошадь… Она сама вывезла нас на дорогу. Оказалось – попово поле. Вон где, за Тихановом! – Скажи ты на милость! На поповом поле! Во ржах!! Это клад, клад выходил, – сказал старик, покачав головой. – Надо бы его палочкой стукнуть. Или кнутом его стегануть – он бы и рассыпался. – Чего? – усмехнулся Семен. – Козленок – и клад? Да просто от козы отбился. А вы клад! Антирелигиозную пропаганду забросили – вот в чем беда. Мохом суеверия обросли. – Гляди ты, какой просвещенный, – обиделся старик. – Вон, целый месяц баклуши бьешь да к дояркам на станы бегаешь, как жеребец стоялый. Антирелигиозную пропаганду ему подавай! Небось была бы церковь – батюшка на тебя епитимию наложил бы. – Какую епитимию? – Проклятье! Опозорил бы тебя, стервеца, перед всем селом. – Ты не стерви. – А козленок был не простым, это ты точно догадался, – сказал пастух. – После нас, эдак же поутру, ехал из Пугасова Ванька Ботик. Он и выскочил перед ним, козленок-то. Так же, во ржах. Ну, Ванька поймал его, посадил в телегу и гладит, приговаривая: «Козленочек мой, хорошенький…» А этот козленок улыбнулся, губами передернул да передразнил его грубым голосом: «Козленочек, хор-рошенький». Да еще подмигнул ему. Ботик как шарахнет его с телеги – и пошел кнутом гулять по лошади. Не токмо что в пене, – в мыле пригнал лошадь. И сам весь треской трясется. Шесть недель пролежал! Облез весь и поседел. Вот как они, клады-то, даются. – А у нас тоже однова был такой случай. У моего дяди, Филиппа Корнеевича Назаркина. Да, может, помнишь? Его по-уличному Фунтиком прозвали. – А как же, помню, – подтвердил пастух. – Он черепенниками торговал. – Во, во! Дак его отец от клада помер. Открылся ему клад в риге по осени. Пошел он утром, затемно еще, печь насаживать – тресту сушили. И вот тебе видит – утица переваливается с боку на бок, по полу риги-то. Да все кря-кря… А лететь не летит. У них сроду уток не было, и у соседей тоже. Он: «Господи Иисусе Христе, это клад!» Да палкой и начкнул птицу. Она тут же рассыпалась. Рассыпалась она – и целая куча золотых. Он их собрал в мешочек. Куда их деть? Носился с ними, носился да в печку спрятал в риге. В печную кладку положил и кирпичом закрыл. Правда, взял он три золотых монеты с собой. Вот настает ночь – ему не спится, не терпится поглядеть – на месте ли золото? Пошел он в ригу – а там возле печки часовые стоят с шашками налоге. Он было к печке, они: стой! Зарубим! Не сумел, говорят, счастьем попользоваться, теперь все… Клад ушел. Что с ним было дальше – не помнит. А только очнулся он наутро. Видит – валяется в риге. Схватился он за печку, отвалил кирпич. Ан, золота нет. С другого берега реки закричал мужской голос: – Паро-о-о-ом! Старик поглядел туда и сказал: – Кажись, не наши. На том берегу стояли мужчина и женщина, одетые легко, но с плащами на руках. – Бреховские учителя, – сказал пастух. – Утром говорили, будто в Тиханово учителей собирают. Роно задачу им задает на новый текущий год. – Паро-о-о-ом! – закричали с того берега уже в два голоса. – Обождут, – сказал старик. – Может, кто подъедет. Тогда уж заодно и этих перевезу. Ну, ладно. Значит, пропал мешочек с золотом. А те три золотых у него все ж таки остались. Он на них лесу купил на сруб. Призвали плотников, стали рубить они. Старый плотник ударил топором – и щепка полетела кверху. «Ну, Корнеич, – говорит плотник, – хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе не советую жить в этом доме. Продай лес». – «Почему?» – «А потому что не впрок пойдет тебе этот дом». Не послушал Филипп Корнеевич. Срубили дом, поселились. Вот тебе неделю не прожили – хозяин помер. Они его в Самодуровку продали, на вывоз. И там через месяц хозяин помер… Вот он что делает, клад, когда его взять не умеют. – Паро-о-о-ом! – опять закричали с того берега. – Скажи ты, какой нетерпеливый народ пошел, – сказал пастух. – Никакой выдержки. Что дети малые. – А все оттого, что понимают об себе много, – отозвался старик. – Работать лучше надо, а не рассуждать, – сказал Семен. – А ты чего же не работаешь? – спросил старик. – Я не паромщик. – Дак вон, бери шест и становись. Ну, становись! – старик указал на паром. Но Семен лежал на брюхе и не шелохнулся, покусывая травинку. – А-а! То-то и оно. Все мы любим указывать, – торжествующе сказал старик. – А вот как самому стать за правило, так это брюхо болит. – Паро-о-о-ом! – доносилось требовательно с того берега. – Теперь они любят кнопки нажимать… А чтоб правилом махать – спина болит. Иной пастух теперь и кнутом хлопнуть не умеет, с палкой ходит. – Пастух потрогал длинный ременный кнут, лежащий возле него. – Ноне и пастуха норовят электричеством подменить, – сказал старик. – Проволоку натянут, а по ней ток пустят. Корова носом ткнет – ей хлоп по носу! – Электричество есть, а молока нету, – сказал пастух. – Паро-о-о-ом! – Зато теперь много полезных ископаемых, – возразил Семен. – Это что за полезные ископаемые? – спросил старик. – Ну, земные клады, про которые вы здесь толкуете. – Земные клады не каждому даются, – сказал старик. – Работать надо, а не искать. На спуске к реке загромыхала телега. Удившие ребятишки метнулись к ней с криками: – Кино! Кино едет… Невысокий парень в серой кепке с какой-то рыхлой сонной физиономией спрыгнул с телеги, взял под уздцы лошадь и стал заводить ее на паром. – Вань, какую картину привез? – спросил Семен. – «Дай лапу, друг», – нехотя ответил тот. – Дак ты же эту лапу на той неделе привозил! – удивился старик. – Есть еще «Вижу солнце», – сказал киномеханик. – И солнце ты нам показывал. Да мы и без тебя видим его каждый день. – А я виноват, если других нет? – Как это нет? Скажи – другие разобрали, а тебе опять лапу сунули. – Показать бы тебе Москву за эту лапу, – сказал Семен. – Да идите вы!.. Что дают, то и везу. – В этой жизни, Ваня, надо брать все самому, а не ждать, когда дадут… Закон! – наставлял Семен. Лошадь на припаромке стала, заупрямилась. – Н-но, травоядное! – тянул ее за обороть киномеханик. – У нее двигатель под хвостом, как у ракеты. Ты ее под хвост ширни! – скалил зубы Семен. – Да иди ты!.. Наконец телега отгромыхала по бревенчатому настилу, и старик отвязал чалку. Киномеханик, въехав на паром, снова уселся на телегу. – Помог бы паром столкнуть, – сказал старик, упираясь шестом в берег. – У меня государственное имущество, – ответил киномеханик важно. – Куда ж я от него? – Его что, лошадь съест, твое имущество? – Давай, дед, упирайся! – крикнул Семен. – Крепи союз труда и обороны. – Обормот, – выругался старик. По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка. – Ну, что? Придет Любка? – спросил его Семен. – Ее там нет. – А где ж она? – Не знаю. Наверно, на станах. – Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу. – Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят. – Ого! Силен бродяга… А между прочим, резон. – Он достал из кармана двугривенный. – На, в кино сходишь. Стоп! – остановил он мальчика. – Давай лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги… И закусь – банку джема. А Люба сама придет. Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный – выгоревшая в синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, – и круглое личико ее исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы. И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными пальцами. Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки, уже наполовину выпитую, и сказал: – Салют! – Тебе чего? – Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил… Вдвоем со сваей. Об настил чокался, – он ткнул бутылкой в сваю. – Оно и видно, что чокнутый, – сказала Любка, пытаясь пройти по настилу припаромка. Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу. – Не дури! Мне на дойку пора. – Обождут твои коровы. – Еще чего? Думаешь – все бездельники, как ты. – Ишь ты, какие мы важные! – Семен покрутил руками. – Эй, обормот! Не видишь – человек занят? – сказал старик. – Ты не туда смотришь. Ты вон куда смотри. – Семен указал старику на другой берег, где появился грузовик, но дорогу Любке уступил. Она поднялась на берег. Семен догнал ее и обхватил сзади, облапив ее грудь, тяжело дыша ей в ухо. – Отпусти! – А что мне за это будет? – Ты только об этом и думаешь… – А ты об чем? – Сказала б я тебе… – Скажи. – Отстань… ну! Вон люди смотрят. – Иди ты! – Дурак! – Она, упершись ему локтями в живот, с трудом вырвалась. – Ну чего ты, чего? – забормотал он, подступая к ней снова и ловя ее за руки. – Пусти, слышишь! Не то закричу… – Кричи. – Дядь Ва-а-нь! – Ты чего, очумела? – опешил Семен, отступая. – Ах ты, трус! Ах ты, мерзавец!.. Любка, раскрасневшаяся не то от гнева, не то от борьбы, вдруг ударила его наотмашь по уху. – За что? – За все. – Бей еще! – Другие добавят, – Любка пошла прочь. – Может, все-таки пояснишь? – догнал ее Семен. – А тебе непонятно? – Допустим. – Ты когда вернулся, что говорил? Устроюсь на работу – поженимся… – Как же мы поженимся, если я не работаю? – Так поступай на работу! – Здесь, за семьдесят рэ? Нет, это не для меня. – Ну, поедем в город… – В общежитие, что ли? – усмехнулся Семен. – Для чего же ты говорил? Для чего?! – Мало ли что говорят. – Вот именно… Язык без костей. Потешил – и пошел дальше. Ступай! Переживем. – Любка отвернулась и стала глядеть в землю, оглаживая носком дорожную пыль. – Ты думаешь, я так, для забавы? По расчету, да? Эх ты… Я сам ничего не знаю. – Пора знать. Ходишь, как бык в загоне, только землю топчешь. Хоть бы людей постыдился. – А что мне люди? Может, у меня душа не лежит к этим местам. Не хочу я вилами навоз выкидывать от чужих коров. – Заведи свою. – Я про дело говорю. Ноне к коровам пошлют, завтра – к свиньям. А я хочу сам выбирать, делать что по душе. Поняла? Может, мне другие горизонты нужны. Размахнуться. – Вот и ступай, размахивайся. Ищи свои горизонты. – Ладно, – он снова потянулся к ней руками. – Отстань! И не приходи больше на станы… – Ты что ж там, одна, что ли? – криво усмехнулся Семен. – Эх ты, кобеляка бесстыжий! Только приди – головешкой всю твою щетину спалю. Поздно вечером старик паромщик сидел возле костра и ел уху. Его неуклюжий паром притулился темной глыбой к берегу. А с той стороны долго и настойчиво кричали: – Паро-о-ом! Паро-о-ом! Старик ел уху и ворчал себе под нос: – И чего ты надрываешься… Пока не съем, никуда я не поеду. – Хлеб-соль, дядь Иван, – раздалось из темноты. Старик отвернулся от огня и с трудом разглядел пешехода. Это был Семен. – Хлеб-соль, – повторил тот, подходя. – Ем, да свой, а ты так постой, – ответил старик. – А кто там орет, с того берега? – Паро-о-о-ом! – раздалось оттуда. – Кто его знает, – ответил старик. – Вроде бы знакомый голос, да никак не признаю. Послушал и Семен. – Нет, что-то не узнаю. Он присел к котлу и бесцеремонно взял ложку. – Куда! – сердито сказал старик. – А стаканы-то есть? – спросил Семен, вынимая поллитру. Старик молча наблюдал, как тот зубом сорвал металлическую пробку и, отхлебнув глоток, подмигнул старику. – Найдутся. – Старик выплеснул чай из кружки и подал ее Семену, потом достал из мешка стеклянную банку. Семен разлил водку. – Ну, будем здоровы! Старик выпил, крякнул и снова прислушался. – Паро-о-ом! – неслось с той стороны не так уж громко. – Нет, чужой, – сказал старик и пододвинул Семену рыбу. Несколько минут они ели молча. И когда на той стороне совсем затих голос, Семен встал, отряхнулся и обтер руки носовым платком. – К Любке? – спросил старик. – Ну! – Паром не погоню. – А я на лодке. Старик встал и крикнул на тот берег: – Э-эй! На перевозе. Лодкой управлять умеешь? – Уме-е-юуу! – раздалось оттуда. – Ну, тогда поезжай, – сказал старик и сунул Семену весло. 1971