---------------------------------------------


 Шишков Вячеслав
 'На травку'

 Вячеслав Яковлевич ШИШКОВ 
 "НА ТРАВКУ" 
 Рассказ 
 Яков Мохов, наголодавшись в Питере, выхлопотал в фабричном комитете двухнедельный отпуск и укатил в Краснозвонск "на травку". 
 - Это ты правильно, - сказал ему товарищ. - Краснозвонский уезд завсегда был сытый. Народ справно там живет. Вот и мне картошки пришлешь. 
 Ехать было очень голодно: на станциях - хоть шаром покати, пустыня. 
 Но лишь сошел в Краснозвонске с поезда, какой-то шершавый дядя с кнутом вырвал у него восьмушку махорки, сунул в руку полкаравая хлеба фунта в два, а тетка за маленькую катушку ниток дала десяток вареных яиц. 
 Яков Мохов весь расцвел. 
 - Господи... Вот так чудеса! - сел на лавочку да все без запинки и скушал. 
 - Полный резонт... - сказал он самому себе и в веселом настроении пошел на рынок: день воскресный, как раз базар. 
 Зычно бухали колокола к поздней обедне - церквей в городе много; зеленели сады, ласточки с веселым гамом резали воздух; к базару тянулись подводы; лошади откормленные, гладкие, народ приветливый и сытый. 
 А вот за мостом, у собора, и базар. Тороватый прасол продает целое стадо домашних уток, вот две большущих бочки масла, творогу, возы яиц. Хотя цены высокие, но у возов хвосты! - всяк пить-есть хочет. 
 Местные жители на чем свет ругают приезжих питерцев, которые ходят гурьбой по базару, у каждого за плечами мешок, в руках сумка со всякой всячиной: чулки, брюки, чашки, часы, сукно, ситец. 
 - И чего их пускают сюда? Гляди, как набивают цены-то. Приступу нет. 
 - Захочешь есть, так... Поди-ка побывай в Питере-то, нюхни-ка!.. Нужда гонит. 
 - У вас заработки. А у нас что? 
 - Заработки... Велики наши заработки. 
 Яков Мохов наблюдал все это издали, прислушивался, присматривался, наконец и сам принял участие. 
 Он подошел к рыжебородому, маленькому, похожему на колдуна, старичонке: 
 - А почем картошка? 
 - Картошка? - переспросил тот, хитроумно взглянув на покупателя, и поскреб под бородой. - Картошка у меня серебрянка называется, не скороспелка. Прямо с гряды. Вот какая картошка-то... Сахар! Триста целковых мера. 
 - Дорого. 
 - Дорого? - опять переспросил старик сердито. - Зато в городе. Не хочешь - не бери. 
 - Как это не бери? Я есть хочу!.. Чего тебе картошка-то стоит... Грош она стоит. Мародер этакий. 
 - Стой, стой! Ты не лайся... Ну, ладно, взял я, скажем, триста рублей с тебя, - а что я на них могу купить? Ну-ка, скажи! Три фунта соли. Понял? 
 - Верно, верно! 
 Кругом загалдели, собиралась толпа. 
 - Вот рубаху сейчас купил! - крикнул парень. - Пятьсот рублей. А она греет, что ль? Ситец! 
 - Лошадь - тридцать тысяч! Колесо - две тыщи. Коса, уж на что коса и та шестьсот. Ха! 
 Яков Мохов улыбался, глаза его сверкали. 
 - Вот у тебя, я вижу, сапоги новые обуты, - задорно сказал старик колдун и подбоченился. - Во сколько их ценишь? В три тыщи? А я кладу за них четыре рубля с полтиной, как до революции, а свою картошку пятиалтынный мера. Это сколько же выходит? Тридцать мер? Так и есть... Вот получай тридцать мер да разувайся, ежели на то пошло! Желаешь? 
 - Ха-ха-ха! Разувайся, товарищ, разувайся! - подзуживали ротозеи. 
 - Заплачешь ведь! - возвышая голос, чтоб заглушить поднявшийся шум и хохот, говорил Яков Мохов. - Спятишься, старый хрен... Ведь тридцать мер, ежели по три сотни - девять тысяч выходит, а я три прошу. Взвоешь ведь! 
 - Кто, я? Ничего не взвою. Разувайся, и никаких! 
 - Не валяй ваньку-то! До старости лет дожил, а дурак. 
 - Может статься, и дурак, да не дурашней сына твово батьки. 
 - Ха-ха-ха! 
 - А где у тебя картошка-то? У тебя и картошки-то полторы меры. 
 - Поедем. Живо накопаю. У меня две девки! 
 - Где ему? - подзуживали зеваки. - Он только бахвалится. Поди и сапоги-то не его, а для прогулу взял. 
 - Известно, не его! - подмигнул старик зевакам. - Ему и во сне-то не снилось таких собственных сапогов носить. 
 - Ишь, ишь закраснел как! 
 - Едем, черт тя дери, едем!! - крикнул взбешенный Яков Мохов и залез в телегу к старику. 
 Вышло чудо как-то и нелепо. Ну, для чего он продал сапоги? И куда ему тридцать мер картошки? Ему масла надо, крупы, яиц, хлеба. 
 Тьфу!.. Он с досадой посматривал на сутулую спину колдуна, на его хитрые, с прищуром, глаза, на клокастую рыжую, с сильной проседью бороду. 
 Но лишь только выехали за город, досады как не бывало. Кругом лежали желто-золотистые нивы и зеленые поля, виднелись рощи, перелески, то здесь, то там белели церкви. Воздух насыщен пряным густым теплом, солнце склоняется к западу, по пажитям чинно расхаживали грачи, а в выси все еще звенели песни жаворонков. 
 - Ух, ты! Давно я не был в деревне. Я ведь тоже из мужиков. 
 - Так-так-так... Само хорошо, - живо откликнулся старик. 
 - А служу на фабрике в Петербурге. 
 - Так-так-так... Благодарим покорно... Оно и видать: краски-то никакой в лице нету... А кость широкая. Поди харч плохой? 
 - Ну да... А после пасхи в больнице месяц вылежал. 
 - Так-так-так... И чего вы, ребята, например, все мутите? За дело бы надо. Нешто это жизнь? 
 - А тебе плохо? Наверно, помещичью землю поделили? А? 
 - Насчет землицы - это правда, землица отошла к нам от барина добрая. Благодарим покорно... И лесок есть, и сад, а яблоки - во! - в два кулака другой не уложишь, да еще пасека... Все под мужиком теперича! 
 Старик свесил с телеги ноги, покрутил головой и скрипуче засмеялся, его маленький круглый носик совсем потонул между толстых лоснящихся волосатых щек. 
 - Вспомнил штуку... Хошь - расскажу? Тут в пятом годе такая канитель вышла с помещиком-то нашим, что страсть. Погромишко, вишь ты, мужики-то устроили, то есть все покострячили - дым коромыслом! А я поопасался ехать, как бы чего не вышло, думаю. Одначе баба забранилась: "Дурак, грит, ты... Эвот, люди возами добро возят. Грыжа, грит, ты собачья!" Оделся я, поехал. А там уж и взять нечего: что муку, что небиль, али платье - все расхватали, чисто под метелку. Нет, думаю, надо, что ни то и мне, а то старуха глотку переест. Гляжу - чан большущий, дубовый, ведер на сорок, на боку лежит. Я его в сани, грузный черт, аж становую жилу надорвал. Вот поворотил я с ним домой, да и подумал: "А на кой леший мне чан?" А сам глазом шарю, нет ли еще чего билизовать: значит, в антирес входить начал. Гляжу, кобель барский, тощий такой, согнулся в дугу, будто стрючок, шуба-то на нам короткая, а мороз. И стал я за ним гоняться, ну вступило в мысли поймать да и поймать. Чисто ошалел тогда. То ись до того упрел, гонявшись, аж душа вон. Одначе изловчился, пал на него, а он меня цоп за нос! - едва не отгрыз. Скрутил я его кушаком, да в чан-то и посадил, и сам туда залез, а кушак-то вокруг себя, чтобы, значит, не убег кобель-то. И поехали мы с ним, благословясь, домой, как сенаторы. Вот ладно. Вдруг откуда ни возьмись - черкесцы - у соседнего барина, слышь, служили они, за мной... Я как начал нахлестывать кобылу-то, они за мной. Ке-эк в это времечко дорога крутанула, сани верх копыльями, все на свете перекувылилось, тут нас с кобельком чан-то и накрыл, двух дураков. Живым манером это черкесцы опять чан перевернули и почали меня плетками драть. Дерут, а мне смешно: кобелишко-то со страху кушак мог оборвать, да как сиганет, отбежал в отдаленье, да ну гавкать дурноматом. Тут и черкесцы засмеялись, ей-богу право, бросили меня драть-то. Я встал на ноги, один как порснет мне в морду кулаком, я опять слетел. Только было подымусь, как порснет по уху, я опять в снег башкой. Я караул заорал, взмолился. Бросили. Распрощался я тут с ними честь по чести и пошел ни с чем домой, потому кобыленки и след простыл. Иду да кровью отплевываюсь, зуб мне вышибли, самый клык. 
 Старичонка долго хохотал, подстегивая лошадь; грустно улыбался и Яков Мохов. 
 - Вот видишь, - сказал он старику. - Разве это порядок? А теперь кто тебя пальцем может пошевелить? Никто. 
 - Как есть - никто! - Старик помолчал и сказал раздумчиво. - Оно верно, что с этим уставом с теперешним можно было бы жить, кабы удовольствие... А то, вишь, никакого удовольствия: ни тебе сахару, ни чаю, ни гвоздя. Тьфу! Эвот селедка, уж на что дерьмо и та в сотню въехала. А бывало, на сотню-то две коровы да коня купишь. - Он ударил себя кнутом по голенищу, защурился и закрутил головой. - И деньжищ энтих теперя у всех крещеных - гибель! А впрочем, - что в деньгах? Бумага и бумага... А удовольствия никакого тебе нету. Да-а... Так-так... Ну вот, например, вы, фабричные - коего черта, прости бог, не вырабатываете ситцы да сукно? Оглашенные вы эдакие, будьте вы неладны! - вдруг переменив тон, крякнул старик. 
 Лицо его стало строго, но глаза смеялись. 
 Яков Мохов ответил не сразу. Долго глядел на него в упор, потом сказал: 
 - Темный вы народ, жадный. Вам бы только в брюхо все. Есть селедка в аршин величиной, есть ситный, вот мужику и хорошо. А что, ежели его в зубы урядник лупцевал, да землишки было - кот наплакал, - это мужик забыл. Вот ты плачешь, что фабрики стоят. А где взять хлопка, угля, нефти, железа? Ведь все это тю-тю от нас! Поди-ка повоюй, говорят. 
 - Ране было же. 
 - Так зато раньше и помещик был. Раньше и исправник был, и земли у тебя не было. Ну что, ежели тебе дадут, к примеру, сто аршин ситцу, двадцать аршин сукна, пуд мыла да пуд сахару и скажут: получай, только помни, все обернется по-старому, снова будешь не хозяином, а холуем последним. Согласишься? 
 Старик вздыхал, крутил головой, покрякивал, потом сказал: 
 - Нет! - и нахлобучил шапку. 
 - Ну а ежели водки еще в придачу? И бочонок самолучших сельдей? А? улыбнулся Яков. 
 Старик захохотал и мрачно сплюнул: 
 - Благодарим покорно... Ха-ха-ха! Вот так заганул загадку. Водка! А?! Да у меня своя брага сварена, ей-богу право. Вот приедем, угощу. Эвот и село наше. 
 Через полчаса сидели за самоваром. Две девицы - Дарья с Марьей, одна другой краше - наперебой потчевали гостя: 
 - С преснушечками-то, с соченьками-то... Уж не взыщите, мы по-деревенски. 
 И хозяин весело покрикивал: 
 - Намазывай толще маслом-то, не жалей, не купленное. Эй, Марья, а ну-ка в погреб, бражки бы похолодней! 
 С крепкой браги Якова бросило в краску, и в глазах замелькало. 
 "Этакая благодать, - подумал он, - вот бы пожить-то где", - и поддел на ложку густого пахучего меду. 
 - Живем, благодарю покорно, ничего... - громко чавкая и запивая брагой, сказал старик. - Только вот в чем суть: бог урожай послал очень даже примечательный, а убираться не с кем: я стар, а девкам одним не управиться... Вот беда-то... 
 Яков Мохов поставил на стол блюдце и несмело сказал: 
 - А что, ежели я бы? Насчет работы-то. Я могу. 
 - Да ну? - вскричал захмелевший старик. - Ах, ты ясён колпак... Яков Иваныч, друг!.. Неужели остался? А уж насчет жратвы мы тебя побережем, то ись так будем ублажать, ну прямо лопнешь по всем пунхтам. А девки-то, девки-то у меня - малина!.. - Он подмигнул на зардевшихся девиц и вдруг: А ты женатый? 
 - И не думал. 
 - Ну?! Право слово? Девки, слышали? 
 Девки зарделись пуще и заходили козырем, грудь вперед, как на подносе. 
 Хозяин захихикал скрипучим смехом, подскочил к сундуку: 
 - Раз! - выбросил он новые сапоги. - Первый сорт, со скрипом... Два! - выбросил другую пару. - Три, четыре, пять - это девкины! Нна! Уж насчет обувки - извини - вполне имеем. Ха-ха-ха! Уж извини. То ись надул я тебя, Яков Иваныч, вот как... То ись на рынке-то. Не сапоги твои, ты мне нужен, ты! Приглянулся ты мне: большой да широкий. Дай, думаю, уманю. Ха-ха-ха! Благодарим покорно. Оно как по писаному и обернулось. Чисто камедь... Ах ты, ясён колпак. Дарья, браги!! Марья, ходи веселей! Не зевай, девки, холостой ведь он... 
 Яков Иваныч улыбался. 
 1918