---------------------------------------------


 Константин Михайлович Станюкович
 На уроке



 I


 Глухая осень. Дождь зарядил с ночи и мелкой дробью барабанит по крышам и окнам. Пасмурное, мокрое, петербургское утро, такое, когда, ворча и хмурясь, с неохотой расстаешься с теплою постелью, гонимый нуждою на мокрую улицу.
 Сумрачно показалось утро на улице, но еще сумрачней заглянуло оно в узкий переулок на Петербургской стороне и пробралось через мокрый серый забор в небольшую комнату надворного строения. Серым полусветом осветило оно бедную обстановку в комнате: стол, прислонившийся к стене, о трех ножках, этажерку с книгами и маленький клеенчатый диванчик… На нем, свернувшись клубком, лежал молодой человек, покрытый шинелью.
 Из себя молодой человек худощав, чуть-чуть бледен. Глаза неглупые, серые с блеском; волосы темные, кудреватые, откинулись назад, оставляя открытым большой широкий лоб. Общее впечатление: энергичное, хорошее лицо с добродушной, несколько лукавой улыбкой, показывающей в характере долю юмора.
 Ворошилов только что проснулся. Он протер глаза, приподнялся и взглянул в окно. Увидав дождь, Ворошилов слегка поморщился и, взяв с полу сапоги, внимательно их осмотрел. Подметки на сапогах были истерты, и огромные дыры на каждом сапоге зияли темными пропастями.
 — Эка, как скоро носятся! — проговорил Ворошилов и стал одеваться.
 Скоро Ворошилов был готов. Исправив свое старенькое, много поношенное платье, молодой человек подошел к этажерке и не без аппетита принялся за ломоть ситника.
 “Чай, Агафья опять самовар предложит!” — подумал он.
 И только что пробежала эта мысль, как в комнату вошла кухарка Агафья и сказала:
 — Давать, что ли, самовар?
 — Нет, Агафья, не давать. Что-то не хочется сегодня чаю.
 Однако Агафья заподозрила искренность отказа. Она находила несколько странным не желать по утрам (особенно по таким сырым, холодным утрам!) горячего чаю или кофе, а жилец (вспомнила Агафья) вот уже дней с десять как на вопросы агафьины: “давать ли самовар?” — отвечал: “не хочется”.
 Агафья нерешительно мялась на пороге. Ее рябое, покрытое оспенными ямками, рыжеватое, доброе лицо выражало некоторую внутреннюю борьбу. Заскорузлые ее пальцы вовсе без пути шмыгали по стене, а глаза — тусклые, старые такие глаза! — не в меру часто моргали.
 — Вы бы, Николай Николаич, — наконец сказала кухарка, — выпили бы чайку, право. У меня чай и сахар есть, коли не побрезгуете. Лишние! — добавила старуха.
 — Спасибо, Агафья. Не хочется.
 — Ведь этак и заболеть недолго. Встамши, надо горячее. Без горячего — нельзя.
 — Можно! — улыбнулся Ворошилов. — Вот на урок пойду — там выпью.
 — Ну, как знаешь! — с сердцем воркнула Агафья и вышла вон.
 На кухне Агафья стала чистить сапоги другим жильцам и вспомнила про то, что у Ворошилова сапоги худы.
 “Эка сиротливый!..” — подумала кухарка.
 Молодой человек внушал Агафье большое участие, и она словно бы мать заботилась о Ворошилове. То без просьбы с его стороны латочку к его жилетке прикинет, то украдкой рубашку ему выстирает, то — случалось — побольше дровец в его комнату принесет, несмотря на хозяйкину воркотню. Агафья сама была одинокая старуха — родные были далеко, в Пермской губернии — и искренно жалела одинокого Ворошилова.
 — И не дает бог ему счастья!.. Все доброта! — не без злобы к этому качеству, проговорила Агафья и остановилась чистить сапоги.
 С минуту она раздумывала. Потом подошла к своей кровати, оглядываясь, достала из-под нее маленький красный сундучишко и, сняв с образка ключ, отперла сундук. В агафьином сундуке было много всякой дряни, которую тем не менее Агафья очень берегла и не без гордости звала своим имением. Имение это было разнообразно; в сундуке была всякая всячина: старый подсвечник из томпаковой меди  [1] несколько тряпья, дырявая тальма  [2] , несколько изорванных детских сорочек, бронзовая цепочка, купленная несколько лет тому назад для некоего городового, обещавшего на ней жениться, две-три пустых помадных банки, словом, немало всякого хлама, собранного Агафьей во время мыканья “по людям”. Раскопав этот хлам, Агафья добралась до заветного уголка и вытащила оттуда старое порыжелое портмоне. В нем было на десять рублей бумажками и рубля на три мелочи. Агафья, крадучись, пересчитала деньги, прикопленные несколькими годами подневольного житья, и тут же ей вспомнилось:
 — Кабы не этот рыжий дьявол, было бы шестнадцать рублей!.. Эх, мазурики!
 Воспоминание это относилось, конечно, к городовому, который, заняв у Агафьи три рубля и поклявшись перед образом, что на будущей же неделе женится, мало того что не женился и не отдал денег, но даже с тех пор и не показывался на глаза.
 — Без них и лучше! По крайности имение целое будет! — вздохнула Агафья, пересматривая свои капиталы.
 Сперва кухарка отложила на кровать синенькую с твердою решимостью в глазах, но через минуту сердце ее сжалось тоской. Она жалобно посмотрела на пятирублевую бумажку, словно бы, расставаясь с ней, она расставалась с любимым ребенком изо всего семейства.
 — Довольно с него и трех! — блеснуло в агафьиной голове, и кухарка положила пятирублевую бумажку обратно в портмоне.
 Бережно уложив имение и замкнув сундучишко, Агафья положила зелененькую в карман и несколько робко вошла в комнату Ворошилова.
 — Николай Николаич. А что я вам скажу? — начала Агафья.
 — А что, Агафьюшка? — спросил Ворошилов.
 Кухарка опять заметалась и стала снова без пути скрести пальцами о стену.
 — Я бы вас, Николай Николаич, попросила… (Тут Агафья поперхнулась, точно у нее кусок в горле засел.) Я говорю, Николай Николаич, что так как теперича… Но только вы… (Агафья решительно стала заикаться, и ее добрые глаза моргали без зазрения совести.) Зачем же быть гордыми? Я, то исть, от сердца… И сам господь бог повелел… Возьмите вот три рубля! — наконец выговорила старуха и, вся покрасневшая, подала дрожащей рукой бумажку Ворошилову.
 Молодой человек ничего не сказал, только пожал агафьину руку и заметил спустя несколько времени:
 — Спасибо, Агафья. Только, чай, у вас у самой не густо денег?
 — Есть еще. Только вы, Николай Николаич, не обидьте. Отдадите, когда бог поможет.
 Капли пота струились по лицу кухарки, когда она вышла из комнаты к себе на кухню. Точно она какое-то трудное дело свершила. Но, свершив его, — она боялась, что Ворошилов откажется, — она повеселела и весь остальной день сносила хозяйкину воркотню, не огрызаясь, хотя огрызаться была мастерица, и даже вычистила маленькому хозяйскому сынишке башмаки, что делала крайне редко и что свидетельствовало о ее добром расположении духа.
 Ворошилов ходил из угла в угол и только повторял:
 — Экая деликатная! И откуда только набралась она этой тонины!
 Потом подошел к столу и заглянул в свою расходную книжку. В ней было изображено следующее:
 Расходы (примерные) на ноябрь.
 Матушке отослать 5 р.
 За квартиру 6 “
 На стол 5 “
 Фуражку новую 1 “
 Сапоги 3 “
 На покупку книг 3 “
 Четверку чаю — 25 к.
 Три фунта сахару — 50 “
 Стирка белья — 75 “
 Табак и гильзы — 75 “
 За чтение в библиотеку — 50 “
 Уплатить долгу 2 -
 Разные расходы 3 -
 —
 Итого . . . . . . . 30 р. 75 к.
 — Надо сократить расходы! Эх, кабы Буковнин дал сегодня денег! — подумал молодой человек.
 Немного спустя Ворошилов шел на урок, на Английский проспект. Дождь не унимался и заставлял молодого человека прибавить шагу. Через час Ворошилов позвонил у дверей квартиры Петра Ивановича Буковнина.




 II


 Семейство Буковниных сидело еще за самоваром, когда в столовую вошел Ворошилов. Петр Иваныч — пожилой господин, лет сорока пяти, в халате, с сигарой в зубах, поспешил приветливо пожать Ворошилову руку и добродушно пригласил его выпить чаю.
 — На дворе холодно. Вы, Николай Николаевич, верно, озябли, — заметил он и обратился к жене:
 — Соня! Налей-ка поскорей Николай Николаевичу чаю…
 Молодая и красивая брюнетка в белом пеньюаре налила чаю и, подавая молодому человеку, улыбнулась и сказала:
 — Смотрите, не обожгитесь. Горячий!..
 — Не обожгусь!..
 — Ну, батенька, каково мои гвардейцы успевают? Только вы не хвалите их, а правду говорите.
 Два маленькие мальчика — сыновья Буковнина — посмотрели на Ворошилова и покраснели.
 — Небось, заранее стыдно, что Николай Николаевич побранит? — засмеялся Петр Иванович.
 — Ничего. Учатся хорошо, — ответил Ворошилов.
 — Ну, а Соня как?.. — спросил Буковнин.
 — Софья Ивановна только присутствует при уроках…
 — И меня, Pierre, в ученицы записал?.. — надула губки молодая дама.
 — Усердна уж очень стала… Видно, охота учиться! — несколько сухо сказал муж.
 Ворошилов хотел было ответить, что Софья Ивановна не учится, а только ему мешает, но промолчал и усердно допил свой стакан.
 Через несколько времени дети с Ворошиловым пошли в классную комнату. Скоро туда пришла и Софья Ивановна.
 Ворошилов и не подозревал, что имел несчастие понравиться молодой женщине. Правда, он несколько удивился и даже сконфузился, когда, месяца три тому назад, Софья Ивановна пришла в классную комнату и просила позволения присутствовать при уроках. “Верно, от скуки”, — подумал Ворошилов и спокойно продолжал урок. Но, когда Софья Ивановна и на следующий день пришла в классную, Ворошилов даже несколько осердился. “Чего ей надо? Уж не за благонамеренностью ли уроков наблюдать?” Но барыня продолжала аккуратно приходить на уроки и сидела очень смирно. Мало-помалу Ворошилов привык к присутствию молодой женщины и не обращал на нее внимания.
 Раз только он заметил, что молодая женщина на него пристально смотрит. Он взглянул на нее. Она сконфузилась.
 Что-то неопределенное, не то насмешка, не то сочувствие, промелькнуло у Ворошилова.
 “Какой красивый однако этот учитель!” — подумала Софья Ивановна.
 И молодая женщина стала мечтать далее. Конечно, мечты эти касались молодого человека. Софья Ивановна мысленно сравнивала красивую молодую фигуру Ворошилова с толстым, не совсем уклюжим, седоватым Петром Ивановичем и находила, что Ворошилову было бы лучше на месте Петра Ивановича. “Если б его одеть в мужнин мундир да повести на бал, он бы произвел впечатление… Экие у него густые волосы!”
 — Да не так! — раздался голос Ворошилова, внимательно следящего за задачей. — Ну, помножьте дробь на дробь. Как помножить дробь на дробь?..
 — Надо числителя одной дроби помножить на знаменателя другой… — запищал мальчуган.
 “Все дроби на уме. Экий медведь! На меня и не смотрит!” — подумала Софья Ивановна.
 Ворошилов поднял голову, встретился со взглядом молодой женщины и невольно проговорил про себя:
 — Чего она все…
 И продолжал рассказывать о дробях. Впрочем, искоса раза два взглянул на молодую женщину.
 “Хороша!” — промелькнуло у него в голове.
 — Что же дальше будет? — спросил он у ученика.
 Брюнетка улыбнулась, точно этот вопрос относился к ней.
 “В самом деле, что ж дальше будет? — подумала она. — А ничего. Отчего ж и не пококетничать с этим медведем?” — пронеслось в ее хорошенькой головке.
 Ворошилов хмуро сидел за уроком, а Софья Ивановна, как нарочно, все улыбалась да шутила.
 — Отчего вы все моих пасынков мучите, Николай Николаевич?
 — Как мучу?..
 — Да так. Все уроки да уроки. Вы бы что-нибудь веселей умножения рассказали.
 — Петр Иванович мне не за сказки деньги платит! — проговорил Ворошилов и продолжал занятия.
 Софья Ивановна несколько времени помолчала и потом спросила:
 — Неужто, мосье Ворошилов, у вас все математика на уме?
 — Нет, не все!..
 — А я думала, что только математика! — проговорила молодая женщина и рассмеялась.
 “Кокетничает! — подумал Ворошилов… И если муж ревнив…”
 — Впрочем, я уйду… я вам мешаю! — снова начала Софья Ивановна.
 — Да. Время на разговоры уходит…
 — Ну, я буду сидеть смирно… Дети! И вы сидите смирно и слушайте ученого человека.
 Когда кончился урок и Ворошилов было хотел уходить, Софья Ивановна остановила его и сказала:
 — Куда ж вы, уж бежать?
 И так ласково взглянула на него.
 — Пора домой! — отвечал молодой человек и снова подумал: “А ведь хороша эта кокетка!”
 Ворошилов шел домой недовольный. Во-первых, у Петра Ивановича он не спросил денег — как-то не пришлось, — а во-вторых, вместо математических выкладок, которые предстояло ему сделать дома (он был студент математического факультета), в голову его лезла “все несообразность”, как он в сердцах назвал образ красивой женщины, закрадывавшийся, помимо его воли, в голову.
 — Экий я глупый! Ну что изо всего этого выйдет? — поставил он себе ясный вопрос, придя домой.
 И в тот же вечер отвечал на него, рассмеявшись:
 — Всего верней, что добрейший Петр Иваныч откажет мне от урока, и тогда опять зубы на полку… Надо держать ухо востро!..
 В тот же самый вечер Петр Иваныч, сидя за вечерним чаем, очевидно, был не в духе и косо глядел на жену. Сперва он, было, ничего не хотел ей говорить, но наконец не выдержал и сказал:
 — Соня!.. Неужели тебе не надоело сидеть в классной?..
 — А это тебе мешает, Pierre?
 — Это мне, Соня, не нравится!..
 — А отчего? позвольте вас спросить, — улыбнулась Софья Ивановна.
 — Оттого… — сконфузился Петр Иванович, — оттого… Ну, я этого не хочу!..
 — Опять сиена ревности? — подсмеялась жена.
 — И ты не будешь сидеть, или я откажу Ворошилову! — вспылил Петр Иваныч и, отодвинув стакан, быстро встал со стула и поплелся в кабинет, где долго просидел, задумавшись.




 III


 На другой день Ворошилов сидел на уроке суровей обыкновенного и, когда явилась Софья Ивановна, он ей поклонился и затем ни разу на нее не взглянул. Когда она спросила его: “отчего он такой сердитый?”, он довольно сухо ответил, что не совсем здоров, и продолжал объяснять ученикам положение городов на карте. А Софья Ивановна, как нарочно, облокотилась на руки и упорно глядела на Ворошилова.
 “Экая беспокойная! — подумал молодой человек. — Тебе хорошо шутить, а мне ведь от уроков откажут!”
 “И не взглянет медведь!” — думала молодая женщина и продолжала кокетничать, довольная, что убьет часа два времени.
 Отворилась дверь, и вошел Петр Иваныч. Он был краснее обыкновенного и несколько смутился, подавая руку Ворошилову. Буковнин сердито взглянул на жену и спросил Ворошилова:
 — Что, Николай Николаевич, успевают молодцы?
 — Успевают!
 — Скоро и в гимназию можно… Соня! — обратился Петр Иваныч к жене. — Ты бы пошла распорядилась, тебя повар ждет в столовой…
 Молодая женщина улыбнулась и вышла из комнаты. Петр Иваныч, понуря голову, поплелся за ней, потрепав по щекам обоих сыновей.
 “Решительно потеряю урок. Петр Иваныч ревнует. Причем же я-то тут?..” — подумал Ворошилов.
 А в столовой в это время шла супружеская сцена:
 — Софья Ивановна! Вы хотите, чтоб я отказал Ворошилову?
 — Опять? — упрекнула жена.
 — Да, опять! Это стыдно!
 — Что стыдно?
 — Да сидеть с ним…
 — Ха-ха-ха… Вот Отелло!..
 — К чему же вы меня раздражаете?..
 — А к чему вы мне мешаете учиться?
 — Не говорите вздору… Он вам нравится.
 — А хоть бы и нравился?..
 — Софья Ивановна! — крикнул муж.
 — Петр Иваныч! — ответила жена.
 — Если завтра я вас увижу в классной…
 — Что тогда?
 — Ты увидишь! — крикнул рассердившийся муж и хлопнул дверью.




 IV


 “Ну, слава богу, нет ее сегодня!” — подумал Ворошилов, усаживаясь на следующий день с детьми за стол и приготовляя тетрадки для диктовки.
 — Ну, господа, готовы? — спросил он мальчиков.
 — Готовы!
 — Пишите: У бурмистра Власа…  [3] “Верно, после бала спит и хорошо делает!” Написали?
 — Власа… — повторили дети.
 — Бабушка Ненила… “Сегодня попрошу у Петра Иваныча десять рублей! — мечтал Ворошилов. — Верно, даст, завтра первое число!..” Починить избушку… “Куплю сапоги… Этот старший туповат!..” Лесу попросила… Точка.
 Из спальни послышались рыдания.
 — Лесу попросила… Написали? — громко повторил Ворошилов. “Верно, семейная драма! — подумал он. — Петр Иваныч с Софьей Ивановной вовсе не пара!”
 Из-за двери доносился резкий голос Буковнина. Слышались отрывочные фразы:
 — Я от жены требую… Я вас взял в одной юбке… Я не позволю шутить!
 — Отвечал, нет лесу… — диктовал Ворошилов.
 — Ведь это бог знает что! — раздавался голос в спальне. — Постыдитесь!..
 Рыдания становились сильней.
 — “Шибкая сцена ревности…” И не жди, не будет, — громко произнес Ворошилов, желая показать, что он ничего не слышит.
 — Скандал в доме! Вешаться на шею!.. Дети! — бушевал голос Буковнина.
 Нет ответа. Слезы.
 — “Минуй меня сия чаша!..” Вот приедет барин, — продолжал Ворошилов еще громче. — Написали?..
 Но дети остановились, и младший заметил:
 — Это папа мамашу бранит?
 — Пишите же: вот приедет барин…
 Но мальчик не слушал и продолжал:
 — Папа иногда сердитый бывает…
 В спальне стихло. Дети продолжали диктовку. Когда урок был окончен, лакей попросил Ворошилова в кабинет к Петру Ивановичу.
 Когда Ворошилов вошел в кабинет, Петр Иваныч заговорил смущенным голосом, опустив глаза вниз:
 — Вы извините меня, Николай Николаевич… Но я нашел более удобным… Конечно, вы прекрасно преподаете, но я бы хотел…
 Буковнин остановился и жалобно взглянул на Ворошилова.
 — Я бы хотел…
 — Вы, вероятно, желаете определить детей куда-нибудь в заведение? — пришел к нему на помощь Ворошилов.
 — Да… именно!.. — весело сказал Петр Иванович.
 — Так я больше не приду…
 — Извините меня… так внезапно…
 — Что ж делать! Имею честь кланяться!..
 — Прощайте, Николай Николаич, мне, право, совестно… но только детей в заведение пора!..
 И, когда Ворошилов ушел за двери, у Буковнина точно гора с плеч свалилась, и он сказал:
 — Баста учителей приглашать! Как раз жена сбежит, как описывают в романах.




 V


 “Разыгралось-таки драматическое представление”, — думал Ворошилов, возвращаясь на Петербургскую сторону. Дождь хлестал ему прямо в лицо, но он не замечал этого, думая о случившемся. — “Эка кого приревновал! А я-то чем виноват? Опять ищи уроков! Фу, ты!”
 И Ворошилов даже выругался.
 Вернувшись домой, Ворошилов сел писать письмо к матери, в котором извинялся, что третьего числа она не получит ежемесячно посылаемых пяти рублей. “Случай такой вышел, — писал он, — нежданно-негаданно отказали от урока, но ты, матушка, не беспокойся; я опять найду урок; только постараюсь найти урок там, где жена любит мужа и с нашим братом, голяком, не балуется”. Затем, в письме Ворошилов не без юмора рассказал о случившемся и прибавил: “Верно, супруги помирятся, и барыня плакать не будет, а успокоится, найдя отраду своему сердцу в более изящном юноше, чем твой сын. Опыт заставит ее обманывать своего мужа остроумнее”.
 В тот же день Ворошилов пошел к приятелям и рассказал о своем горе. Приятели обещали сыскать урок.
 С полмесяца поголодал он и хоть утверждал, что чаю не хочется, тем не менее Агафья заставляла его пить лишний ее чай и изредка приносила ему обедать.
 Через полмесяца Ворошилов получил урок за тридцать рублей в месяц и снова ожил. Живет он по-прежнему впроголодь и скоро будет держать экзамен. Так живут многие из учащихся молодых людей. Еще хуже живут! Куда хуже!
  Впервые — в журнале “Искра”, 1869, № 6.