---------------------------------------------


 Василий Шукшин
 НЕПРОТИВЛЕНЕЦ МАКАР ЖЕРЕБЦОВ

 Всю неделю Макар Жеребцов ходил по домам и обстоятельно, въедливо учил людей добру и терпению. Учил жить — по возможности весело, но благоразумно, с «пониманием многомиллионного народа».
 Он разносил односельчанам письма. Работу свою ценил, не стыдился, что он, здоровый, пятидесятилетний, носит письма и газетки. Да пенсию старикам.
 Шагал по улице — спокойный, сосредоточенный.
 Его окликали:
 — Макар, нету?
 — Ты же видишь — мимо иду, значит, нету.
 — Чего же негу-то? Пора уж. Черти окаянные.
 И Макар подходил к пряслу, вешал свою сумку на колышек, закуривал.
 — Сколько у нас, в СССР, народу?
 Старуха не знала.
 — Дьявол их знает, сколько? Много небось.
 — Много. — Макар тоже точно не знал, сколько. — И всем надо выдать пенсию…
 — Чего же всем-то? Все — зарплату получают.
 — Ну, я неправильно выразился. Кто заслужил. Так?
 — Ну? Чего ты опять?
 — Спокойно. Тебе государство задержало пенсию на один день, и ты уже начинаешь возвышать голос. Сама злишься, и на тебя тоже глядеть тошно. А у государства таких, как ты, — миллионы. Спрашивается, совесть-то у вас есть или нету? Вы что, не можете потерпеть день-другой? Вы войдите тоже в ихнее-то положение.
 Старухи обижались. Старики посылали Макара… дальше.
 Макар шел дальше.
 — Семен, ездил к сыну-то?
 — Ездил…
 — Ну, как?
 — Никак. Как пил, так и пьет. С работы опять прогнали, свистуна.
 — Ну, ты, конечно, коршуном на него. Такой-сякой-разэдакый!
 — А как же мне с им? Петя, сынок, уймись с пьянкой?
 — Да где там! Ты и слов-то таких не знаешь. Ты привык языком-то, как оглоблей, ломить… Самого, дурака, с малых лет поленом учили, ты думаешь, и всегда так надо. Теперь совсем другая жизнь…
 — Раньше так пили, как он заливается? Другая жизнь…
 — А ты войди в его положение. Он — молодой, дорвался до вольной жизни, деньжаты появились… Ведь тут какую силу воли надо иметь, чтоб сдержаться? Кониную. С другой стороны, его тоска гложет — оторвался от родительского дома. Ты вон в город-то на неделю уедешь, и то тебя домой манит, а он сколько уж лет там. Он небось сходит в кино, поглядит про деревню — и пойдет выпьет. Это же все понимать надо.
 — Ты, лоботряс, только рассуждать умеешь. А коснись самого, не так бы запел. Ходишь по деревне, пустозвонишь… Пустозвон. Чего ты лезешь не в свое дело?
 — Я вас учу, дураков. Ты приехай к нему, к Петьке-то, да сядь выпей с ним…
 — У тебя прям не голова, а сельсовет.
 — Да. Выпей. А потом к нему потихоньку в душу: сократись, сынок, сократись, милый. Ведь мы все пьем по праздникам… Праздничек подошел — выпей, прошел праздничек — пора на работу, а не похмеляться. Та-ак. А как же? Поговорить надо, убедить человека. Да не матерным словом, а ласковым, ласковым, оно, глядишь, скорей дойдет.
 — Его надо поленом по башке, а не ласковым словом.
 — Во-от. Я и говорю: бараны. Рога на лбу выросли — и довольные: бодаться можно. А ты же человек, тебе разум даден, слово доходчивое…
 — Иди ты!..
 — Эх вы.
 Макар шагал дальше, и сердце его сосала, сладко прикусывая, жирная, мягкая змея, какая сосет сердце всех оскорбленных проповедников.
 Иногда дело доходило до оплеух.
 У Ивана Соломина жена Настя родила сына. Иван заспорил с Настей — как назвать новорожденного. Иван хотел Иваном: Иван Иванович Соломин. Настя хотела, чтоб был Валерик. Супруги серьезно поссорились. И в это-то самое время Макар принес им письмо от сестры Настиной, которая жила с мужем в Магадане и писала в письмах, что живут они очень хорошо, что у них в доме только одной живой воды нет, а так все есть, «но, сами понимаете, — в концервах, так как климат здесь суровый».
 Макар посмотрел красный безымянный комочек, поздравил родителей… И те, конечно, схватились перед ним — каждый свое доказывать.
 — Иван!.. Иванов-то нынче осталось — ты да Ваня-дурачок в сказке. Умру — не дам Ванькой назвать! Сам как Ваня-дурачок…
 — Сама ты дура! Счас в этом деле назад повернули, к старому. Посмотри в городах…
 Макар весь подобрался, накопился — почуял добычу.
 — Спокойно, Иван, — сказал он хозяину. — Не обзывайся. Даже если она тебе законная жена, все равно ты ее не имеешь права дурачить. Она тебе — «Ваня-дурачок», допустим, а ты ей — «несмышленыш мой» или еще как-нибудь. Ласково. Ей совестно станет, она замолчит. А не замолчит — сам замолчи. Скрепись и молчи.
 — Иди отсюда, миротворец!
 — И меня не надо посылать. Зачем меня посылать? Ты меня послушай, постарайся сперва понять, а потом уж посылай. Ведь я к тебе не с войной пришел, не лиходей я тебе, а по новым законам — твой друг и товарищ. И хочу вам подать добрый совет: назови-ка ты сынка своего Митей — в честь свояка магаданского. Ведь они вам и посылки шлют, и деньжат нет-нет подкинут… А напиши-ка ему, что вот, мол, своячок, в честь тебя сына назвал — Митрием. Он бы где — одну посылку, а тут подумает-подумает да две ахнет. А как же: в честь меня сына назвали — это бо-оль-шое уважение. За уважение люди тоже уважением плотют.
 Иван чего-то озверел.
 — Иди отсюда, гад подколодный! Чего ты лезешь не в свое дело?!
 Макар посмеялся кротко, снисходительно, ласково. Он знал драчливый характер Ивана.
 — Ах, пошуметь бы?.. Ах, бы да сейчас развоеваться бы?.. Эх, ты. Ваня и есть.
 Иван и в самом деле взял почтальона за шкирку, подвел к двери и дал пинка под зад:
 — За совет!
 Макар пошагал дальше по улице. Потирал ушибленное место и шептал:
 — Нога у дьявола — конская.
 И начинал рассказывать встречным:
 — Иван Соломин… Зашел к нему, у них пыль до потолка: не могут имя сыну придумать. Я и подскажи им: Митрий. У него свояк в Магадане — Митрий…
 Но Макара не хотели слушать — некогда. Да и мало на селе в летнюю пору встречных.
 И вот наступало воскресенье. В воскресенье Макар не работал. Он ждал воскресенья. Он выпивал с утра рюмочку-две, не больше, завтракал, выходил на скамеечку к воротам… Была у него такая скамеечка со столиком, аккуратная такая скамеечка, он удобно устраивался — нога на ногу, закуривал и, поблескивая повлажневшими глазами, ждал кого-нибудь.
 — Михеевна!.. Здравствуй, Михеевна! С праздничком!
 — С каким, Макар?
 — А с воскресеньем.
 — Господи, праздник!..
 — Сын-то не пишет? Что-то давненько я к тебе не заходил.
 — Некогда, поди-ка, расписываться-то. Тоже не курорт — шахты-то эти.
 — Всем им, подлецам, некогда. Им водку литрами жрать — на это у них есть время. А письмо матери написать — время нет. Пожалуйся на него директору шахты. Хошь, я сочиню? Заказным отправим…
 — Ты что, сдурел, Макар? На родного сына стану директору жалиться!
 — Можно хитрей сделать. Можно послать телеграмму: мол, беспокоюсь, не захворал ли? Его все равно вызовут…
 — Тьфу, дьявол! Тебе что, делать, что ль, нечего, — выдумываешь сидишь?
 — А учить подлецов надо, учить.
 Старуха, злая, обиженная за сына, шла дальше своей дорогой.
 — Боров гладкий, — бормотала она, — ты их нарожай сперва своих, потом жалься. Подымется ли рука-то?
 — Человека — пока не стукнет, до тех пор он не поймет, — говорил сам с собой Макар. — На судьбу обижаемся, а она учит, матушка. Учит.
 Проходили еще люди. Макар заговаривал со всеми, и все в таком же духе — в воскресном. Подсказывал, как можно теще насолить, как заставить уважать себя дирекцию совхоза. Надо только смелей быть. Выступать подряд на всех собраниях и каждый раз — против. Они сперва окрысятся, попробуют ущемить как-нибудь, а ты на собрании и про это. Важно — не сдаваться. Когда они поймут, что с тобой ничего нельзя сделать, тогда начнут уважать. А то еще и побаиваться станут — грешки-то есть. У кого их нету?
 — Дак ведь возьмут да и выгонют.
 — А куда выгонять-то? Дальше-то?.. Это ж не с завода.
 Где-нибудь часа так в два пополудни к Макару выходил дед Кузьма, выпивоха и правдолюб. Опохмелиться у него никогда денег не было.
 — Дай на бутылку. Во вторник поплывем с зятем рыбачить, привезу рыбки.
 Макар давал рубль двадцать — на плодово-ягодную. Только просил:
 — Приходи здесь пить. А то поговорить не с кем.
 Дед приносил бутылку плодово-ягодной, выпивал стакан, и ему сразу легчало.
 — Вчерась перебрали с зятем. Тоже лежит мучается.
 — Отнеси стаканчик.
 — Ничо, оклемается — молодой. Мне этой самому — только-только.
 — Жадный.
 — Нет, — просто говорил дед.
 — А взять-то тоже не на что? Зятю-то.
 — Да есть у Нюрки… Она рази даст. Тут хоть подохни. Как жена-то?
 — Хворает.
 — Ты ее, случаем, не поколачиваешь тайком? — чего она у тебя все время хворает?..
 — Ни разу пальцем не тронул. Так — организм слабый.
 — Чудной ты мужик, Макар. Не пойму тебя. Нашенских, кто на глазах рос, всех понимаю, а тебя никак не пойму.
 — Чем же я кажусь чудной? — искренне интересовался Макар.
 — Ну как же? Подошло воскресенье — ты сидишь день-деньской сложа ручки. Люди ждут не дождутся этого воскресенья, чтоб себе по хозяйству чего-нибудь сделать, а тебе вроде и делать нечего.
 — А на кой оно мне… хозяйство-то?
 — Вот то и чудно-то. Ты из каких краев-то? Или я уж спрашивал?
 — Недалеко отсюда. Что мне его, хозяйство-то, в гроб с собой?
 — Ну, тебе до гроба ишо… Поживешь. Работа — не бей лежачего. И не совестно ведь! — искренне изумлялся дед. — Неужель не совестно? На тебе же пахать надо, а ты…
 — Ни на вот эстолько. — Макар показывал кончик мизинца.
 — А почто, например, ты то одно людям говоришь, то другое — совсем наоборот? Чего ты их путаешь-то?
 Макар глубокомысленно думал, глядя на улицу, потом говорил. Похоже, всю правду, какую знал про себя.
 — Не для этой я жизни родился, дед… Для этой, но гораздо круче умом замешан.
 — Для какой же ты жизни?
 — Сам не знаю. Вот говоришь — путаю людей. Я сам не знаю, как мне их: жалеть или надсмехаться над ними. Хожу, гляжу — охота помочь советом каким-нибудь… Потом раздумаешься: да пошли вы все!.. Как жили, так и живите — кроты.
 — Хм.
 — Так вот ходишь неделю, тыкаешься в ихные дела… Потом придет воскресенье, и я вроде отдыхаю. Давайте, думаю, черти, — гните дальше. А я еще какую-нибудь пакость подскажу.
 — Во стерьва-то!
 — Ей-Богу! А завтра опять пойду по домам, опять полезу с советами. И знаю, что не слушают они моих советов, а удержаться не могу. Мне бы — в большом масштабе советы-то давать, у меня бы вышло. Ну, подучиться, само собой… У меня какой-то зуд на советы. Охота учить, и все, хоть умри.
 — Дак и учил бы одному чему, а то, как…
 — Да я и хочу! Но ведь я им одно, а они меня по матушке. А то и — по загривку. Ванька вон Соломин… так и пустил с крыльца.
 — Ххэ!.. У того не заржавит.
 — А я для его же пользы — назови, мол, сыночка-то Митей, в честь свояка, свояк-то в лепешку расшибется — будет посылки слать. Какая ему, дураку, разница — Митя у него будет расти или Ваня? А жить все же маленько полегче было бы — свояк-то на Севере, тыщи ворочает… А так-то я их не презираю, людей-то. Наоборот, мне их жалко.
 Старик допивал остатки вина, поднимался.
 — И все-таки стерьва ты, — говорил беззлобно. — Путаешь людей.
 — Что, пошел?
 — Пойду… Зять теперь очухался, погреб небось копает. Он с похмелья злой на работу. Помочь надо. Рыбки-то занесу килограмма два. Во вторник.
 — Ладно, сгодится. Я до ухи любитель.
 — Спасибо, что выручил.
 — Не за что.
 Дед уходил. А Макар оставался сидеть на скамеечке, глядел на село, курил.
 Иногда из дома выходила больная жена — к теплу, к солнышку. Присаживалась рядышком.
 — Вот ведь сколько домов!.. — раздумчиво, не глядя на жену, говорил Макар. — И в каждом дому — свое. А это — только одна деревня. А их, таких деревень-то, по России — ое-ей сколько!..
 — Много, — соглашалась жена.
 — Много, — вздыхал Макар. — Много. Где же всем поможешь! Завязнешь к чертям… Или — пристукнет где-нито насовсем. А все же жалко дураков…