---------------------------------------------


 Людмила Петрушевская
 Никогда



 * * *


 Одна женщина, еще молодая и неплохая на вид (несмотря на жизненные трудности), как все городские жители — т.е. еще белокурая с помощью аптечной перекиси водорода и все еще с хорошей фигурой — эта женщина столкнулась с деревенской жизнью. То есть отправив ребенка на лето в детский сад за город и сама оставшись ухаживать за больным отцом в раскаленной квартире, она затосковала по пятилетнему сыночку и решилась к нему поехать на сутки. Как многие городские женщины, она не знала преград, договорилась с соседкой один раз покормить старика в субботу и два раза в воскресенье, а к вечеру в воскресенье собиралась как раз вернуться, и вернулась бы в полном порядке, если бы не обстоятельства.
 Первое затруднение было в том, чтобы найти где-то за городом место переночевать. Почему надо было ночевать: в одну сторону дорога занимала два часа, а вечером последний автобус в Москву уходил в пять. Обедал же старик в три. То есть, только приехав, надо было бы сразу уезжать.
 Но, к счастью, свет не без добрых людей, и по соседству с детским садом нашлась деревня, а в деревне путем опроса женщина нашла бабу Любу, старушку, у которой был свободный диванчик в горнице. Женщина (ее звали Лена), пока искала ночлег, обошла всю деревню. Была суббота, и у калиток на досках, бревнах, на крылечках и лавочках сидели поселяне. Они были чисто, празднично одеты, под хмельком, кое-где курились трубы над банями, плыл сладкий дымок, и особенно бабки охотно советовали Лене кого спросить, и весь народ произвел на Лену самое доброе, хорошее впечатление.
 Сама она одета была в легкий сарафанчик с кофточкой, по-летнему, стоял июнь.
 Найдя себе ночлег, Лена с облегченным сердцем побежала по лесу к своему ребенку в детский сад и провела там с ним время до ужина и немного после ужина.
 Радостная, при полном свете закатного солнца, Лена вернулась в деревню милой лесной дорогой с лужами, всюду цвела земляника скромными белыми звездочками. Запах в лесу и в поле стоял нежный и сладкий, еще весенний, небо было бездонное.
 Она опять шла по широкой, песчаной деревенской улице в свой временный домик, но уже совершенно ошалевшая от счастья.
 Придя к бабе Любе, Лена поспешила выложить свое скромное угощение, пряники и бутерброды с копченым сыром, бабушка обрадовалась, они попили чаю, а потом Лена засобиралась в туалет.
 И тут выяснилось, что такого заведения у бабы Любы нет.
 — Иди на двор, — простодушно сказала старушка.
 — Как — на двор?
 — Ну на двор. Мы все туда ходим, к овцам, к курам. Сходишь — прикопай, лопата в углу.
 Лена отправилась в сени и, повернув налево, открыла дощатую дверку. Там были шаткие ступеньки вниз, там, в крытом пространстве, на насесте уже спали куры, четыре коричнево-черные овцы лежали грудой на земляном полу, притрушенном сеном.
 Лена в нерешительности остановилась.
 За тонкой стеной тем временем раздался голос, звучащий совершенно как гром с ясного неба.
 — Ты какаво пей, еще банка есть, — сказал этот женский грубый голос. — Батон вон ешь.
 Забулькало. Потом кто-то с явственным сопением, с заложенным носом стал чавкать — прямо над головой Лены.
 Еще один женский голос сказал хрипло:
 — Пойду на улицу.
 — Сиди! Я какаво для кого варила?
 — Да ну!
 — Ешь, ешь сиди, успеешь подраться.
 — Ну ба!!! — заорал голос с полным ртом и выругался.
 — А еще получишь, будешь дергаться, — сказала «ба» и тоже выругалась матом.
 Чавканье и громкое сопенье, как в свинарнике, продолжалось.
 Лена стояла в идиотском положении. Она хотела выждать, пока «ба» и эта внучка уйдут. Однако ожидание затянулось. Лена, городская женщина, переводчица с английского (технические тексты), стояла столбом и не могла себя заставить подчиниться обстоятельствам. Она не смела даже шелохнуться.
 Постояв минут десять (пока за стеной чавкало, сопело, ругалось, трескало по шее, булькало «какавом»), Лена ни с чем ушла, тут же вылетела вон из избы и быстрым шагом отправилась через поле в знакомый лес, который тоже оказался каким-то редким при ближайшем рассмотрении, но кусты все-таки имелись.
 Потом Лена неспешно брела на ночлег, села посидеть у пруда, ловя закатные лучи. Было тихо, тепло, пронзительно пахла трава, от воды веяло болотом, зазвенели комарики, солнце стояло и стояло над горизонтом, а потом Лена, вздохнув от нахлынувших чувств, отправилась под крыло бабы Любы.
 Последние два года Лене не удавалось отдохнуть, больной отец почти не мог себя обслуживать, у нее были старые родители, мать сгорела в больнице, тайком курила в постели в первую ночь госпитализации, как-то умудрилась скрыть от Лены сигареты, а спички она добыла, видимо, у кого-то в палате. Мать не ходила уже год, и удалось устроить ее в больницу по поводу бронхита. Отец ходил, но ему было уже под восемьдесят, и он мало что понял, когда его любимая жена исчезла навеки, только все вопросительно бормотал, заходя к ней в комнату: «Леля? Леля?»
 Лелей причем звали как раз Лену.
 Имя матери Лена старалась не вспоминать, было больно, мама и мама.
 Отец, по счастью, сохранял все навыки взрослого человека, автоматически повторял внушенные ему с детства движения, хотя уже поесть сам не мог. Зато он регулярно, сидя в кресле, «читал» газету, иногда вверх ногами, и по просьбе маленького Паши мог произнести слово «Известия», когда Паша указывал ему пальчиком и говорил «это какое словечко».
 О будущем Лена не хотела думать, только все колдовала со снотворными, подбирая их так, чтобы отец хотя бы спал, но при этом не погружался на весь день в животную апатию. Но и лишнее возбуждение, наступавшее после галаперидола, необходимо было снимать. Следующая стадия отцовой болезни была неподвижность.
 Но чем больше отец подходил к этому порогу, тем больше двигалась и отчаянней веселилась Лена, говоря себе «еще денек живы».
 Сегодня соседка покормит папу, он ляжет, как всегда, старательно ощупав простынку и разгладив ее своими большими сухими руками, скажет как молитву «Леля-Леля» и заснет: в картофельном пюре заложены в виде разведенного порошка все лекарства, и на каждое кормление стоит в холодильнике своя мисочка. Лена тоже аккуратистка, вся в родителей.
 Лена жила как бессменная санитарками единственным светом в окне были тихие вечера, иногда выдававшиеся у них с папой и Пашкой, когда отец не беспокоился, не кричал, а даже напевал что-то типа «Течет речка», старую казачью песню.
 Пашка был беленький, волосы как соломенная крыша, глаза живые, маленькие, он уже начинал почитывать в свои пять лет, особенно титры на телеэкране. При дедушке мальчик охотно оставался, не плакал, когда мама раз в неделю бегала сдавать и брать переводы, дед тоже явно любил мальчика и пытался ему что-то втолковывать на своем языке.
 — Он был с пятью стажами, — говорил дед внуку. — Вот где вся собака зарыта.
 Или он произносил:
 — Оставьте в покое мою тишину.
 Внучок, не разбирая смысла, все равно чувствовал себя защищенным при дедушке, и вся команда — старый, малый и кот Фомочка — встречала Лену с работы радостно, хотя в квартире за время ее отсутствия на полу накапливалось как после обыска: валялись книги, подушки, газеты, тарелки, стулья на боку.
 Лена кидалась убирать, Паша ей хлопотливо помогал тире мешал, дед радовался и бормотал свою чушь, хотя в ней было много мистического смысла, если вдуматься.
 И вот теперь Паша в загородном детском саду на все лето, а у Лены выдался свободный вечер на закате на берегу пруда, в тишине.
 Лена, радостная, вся горя от солнца (сегодня они с Пашей тоже сидели на берегу речки Пахры), возвращалась к бабе Любе, думая, что и на следующую субботу-воскресенье можно будет попробовать приехать, какое счастье, что есть соседка, простая женщина, жена глухонемого художника, которая любит деда по-своему и жалеет Лену после того несчастья.
 В деревне у калиток все так же сидели селяне, старики в кепках, мужики в майках после баньки и старухи в платках.
 Двое парней возились с мотоциклом, который разок взревел жутким воем и тут же заглох.
 Все деревенские, однако, как бы остолбенели при появлении Лены, они смотрели на нее выпучив глаза. Парни выпрямились у своего мотоцикла и, как-то нехорошо улыбаясь, тоже смотрели на нее.
 «Бред», — подумала Лена и пошла в избу.
 В сенях Лена была встречена новым лицом — могучей бабой пенсионного возраста, рыжей, босой, с мокрой тряпкой в руках. Баба стояла у своей дощатой двери, и из-за ее локтя выглядывал тоже рыженький, симпатичный толстый парнишка лет восьми. Он жевал кусок колбасы.
 — Гуляли? — спросила баба.
 — Да, хорошо тут, — откликнулась Лена.
 — Все сделали? — опять спросила баба.
 Лена неловко кивнула и собралась было пройти к себе, но баба опять стала что-то спрашивать, вдруг начала громко хвалить своего внука Юрку («он всех больших здеся бьет») и что Юрка выпивает за один раз кастрюлю «какава».
 — Отец говорит, растет борец, — с какой-то жуткой интонацией сказала баба.
 Баба (ее звали Раиса) быстро выспросила все у совершенно потерявшейся Лены и наконец отпустила ее, причем все время держала мокрую грязную половую тряпку в руке.
 Лена наконец опустилась на свой диванчик, и тут к ней робко обратилась бабушка Люба.
 — Ты вот гуляла, а мы милицию вызывали.
 — Да? А что случилось?
 — Ничего, а мы в сумочке твоей паспорт посмотрели… Уж извини…
 — Зачем это?
 — Ну… Раиса сказала, что ты аборт приехала сюда делать.
 — Я? Аборт? Зачем аборт?
 — Ну… Раиса сказала, что ты делала аборт на дворе, ребеночка закопала…
 — Ребеночка? — смеясь, воскликнула Лена. — Какого еще ребеночка? Чушь какая!
 Тут до нее дошло, что пока она неподвижно стояла «на дворе», Раиса, кормя внука, прислушивалась к звукам за стеной, как и Лена, и сквозь чавканье, сопенье и бульканье «какава» она расслышала какие-то логично следовавшие друг за другом шорохи, может быть, бульканье крови? Что еще?
 — Ну бред, — сказала Лена.
 — Не нашли ничего, перекопали весь двор мне, — виновато моргая, сказала бабка.
 Лена тем временем посмотрела в сумке и стала наводить там порядок.
 — Мы твово не трогали, — сказала баба Люба. — Милиция обещалась завтра приехать, у них взрыв на сорок пятом километре, уехали на мотоцикле.
 Тем временем зашумел чайник, Лена опять позвала бабу Любу поесть бутербродов и пряников, и за ужином бабушка сказала, что Раиса снимает у нее хламовницу уже третий год и хочет, чтобы дом записать на нее. — «А у меня племенница во Владимире, — часто моргая, бормотала бабка — Я на нее дом записала. А вон Васильевна записала дарственную на своего сына, а сын помер, а невестка заселилась, а Васильевну гонит, это не твой дом, а это мой дом».
 — Ты езжай отседа, — шептала бабушка, — парни грозятся тебя избить.
 — Какие еще парни? — бодро спросила Лена.
 — Да соседские, — говорила баба Люба, глядя на Лену непонятным взглядом, вытаращившись то ли от страха, то ли от жгучего любопытства.
 «Как на костер меня провожает, — вдруг подумала Лена. — На казнь. А вот фигу вам!»
 — А где топор у тебя, баб Люб?
 — А в сенях под лавкой, — слегка подавившись, ответила старушка. Лена сбегала в сени, нашла топор прямо против захлопнутой Раисиной двери (там что-то шелохнулось, за дверью) и положила его на диван около себя.
 Еще долго смеркалось, наконец наступила какая-то сравнительная темнота. Бабка охала за печью, повторяя «Господи твоя воля».
 «Одна заря сменить другую спешит…» машинально повторяла про себя Лена, чутко прислушиваясь к тому, что происходит на улице. Сердце ее колотилось.
 На улице тихо гудели какие-то голоса, молодежь явно стояла кучкой. Потом гул голосов стал явственней и наконец кто-то подошел под окна и сказал:
 — Пусть она выйдет, теть Люб!
 — Да, — подхватил другой, — поговорить надо.
 Глухо засмеялись. Грянули по оконной раме чем-то, палкой, что ли.
 Бабка, чуть не плача, сказала:
 — Разобьют окно-то! Сходи выйди к ним. Ничего тебе не будет. Мне окно разобьют.
 Лена, в ночной рубашке, подошла к окну, отвернула занавеску и посмотрела вниз. Темная кучка сбилась тесней.
 — Выходи, — пригнувшись, сказал кто-то.
 Вспыхнула зажигалка, кто-то второпях прикурил.
 Осветилось зажмуренное лицо с вытянутыми, как у обезьяны, губами.
 — У меня топор! — крикнула, подняв топор поближе к стеклу, Лена. — То-пор!
 Отойдя от окна, Лена сказала бабке:
 — Убью первого же, кто сунется.
 Еще раз сильно стукнули в раму. Из сеней раздался голос Раисы:
 — Открой, теть Люб!
 И она стала бить кулаком в обитую холстиной дверь.
 Бабка закричала:
 — Зачем я тебя только пустила! Разобьют на хер окно! Иди отседа! У ней топор! У ней топор! Глянь под лавку!
 — Бабушка, не открывай, ради бога, — сказала Лена. — Завтра я заявлю в милицию на нее.
 — Уйди ты Христа ради, навязалась на мою голову, — неизвестно кому бормотала старушка.
 Только под утро прекратились эти крики и стук в дверь и в окно.
 Измученная Лена уснула и тут же проснулась, бабка грянула дверью в сени, вышла. Был уже белый день.
 Лена собрала свою сумку, оставила бабке на столе деньги, подумала и оставила ей свои бутерброды. Было жалко старуху, которая живет между двух огней — боевая Раиса и наследница, племянница во Владимире.
 Трудно было опять идти по деревне воскресным утром. Почему-то у всех домов стояли люди и переговаривались, как во время ареста крупного преступника, подумала Лена. Она старалась идти обычным шагом, а люди смотрели на нее все теми же выпученными глазами, и какая-то женщина сказала ей вслед:
 — Топором машет! Наших ребят зарубить хотела!
 Лена шла, подняв голову, и вдруг поймала себя на том, что улыбается, как преступница — но ничего не могла с собой поделать, лицо растянулось как у пластиковой куклы.
 Впереди была дорога по лесу.
 «Зачем я сказала Раисе, где детский садик Пашки!» — с отчаянием думала Лена.
 Идя через поле, Лена заметила впереди двух теток с вещами.
 Она догнала их. Тетки продвигались совершенно не туда, куда нужно было Лене, не к детскому саду, а к автобусу, но Лена шла и шла за ними прямиком на остановку два километра и села в подошедший битком набитый автобус, вся дрожа.
 Проехав одну остановку, Лена, как опытная шпионка, путающая следы, вышла (тетки явно смотрели на нее во все глаза), дождалась встречного автобуса и вернулась к детсадику через полтора часа.
 Как ни в чем не бывало, Лена взяла Пашу на речку, просидела с ним там весь мертвый час до полдника, а потом, опять-таки с дрожью в коленях, пошла на все ту же остановку.
 Там было столько народу (вечер воскресенья), что Лена, умудрившись влезть чуть ли не последней, стояла весь путь на одной ноге, стиснутая со всех сторон народом, но уже совершенно не страшным, посторонним пьяноватым народом, и радостно ехала в метро к своему отцу убирать, мыть и кормить, стирать и укладывать его, свое старенькое дитя, и вся жизнь представлялась ей чистой и светлой, только надо было забыть ужас подмосковной деревни, ужас Раисы и ночной толпы.
 Но забыть не удалось — никогда.