Аннотация: Новое произведение известного писателя Дмитрия Липскерова убеждает — перед нами особая форма русского романа. Писатель смело экспериментирует с жанрами, сочетая латиноамериканский сюжет с русским фольклором. Гротеск и фантасмагория размывают границы обыденной жизни, и главные герои — московские менты, красавица-психиатр, фээсбешный полковник и художник с мировым именем — оказываются вовлечены в водоворот невероятных событий. Трагикомизм, гротеск, оригинальность и жизненность каждого действующего лица сближают творчество Д.Липскерова с такими литературными именами, как Г.Г.Маркес, М.Павич.


---------------------------------------------


 Дмитрий ЛИПСКЕРОВ
 ОСЕНИ НЕ БУДЕТ НИКОГДА



 1


 Не успела лысая голова показаться из канализационного люка, как маленькая, скрученная в пружину антенка, прикрепленная к самому низу крыла рефрижератора с финскими номерами, будто бритвой отсекла с черепа большое белое ухо, протащила его десяток метров и, разогнувшись, запустила орган слуха в пространство. Шофер-финн, не заметивший сего казуса, продолжал жать на газ, обоими ушами слушал приемник и грустил от странной русской песни, в которой не понимал ни слова, лишь интонацию одну чувствовал — грустную и слезливую, отчего самому хотелось завыть и в прорубь с головой. Но в Москве зима стояла теплая, льда на реках не навелось, да и финну скорее нужно было попасть на базу, где предстояло выгрузить молочную продукцию фирмы «Валио». После разгрузки, запасшись пакетом со знаменитым плавленым сыром и бутылкой шампанского «Вдова Клико», он должен был прибыть на квартиру жены финского атташе по культуре, где предаться с ней тому, для чего рожден каждый человек…
 Тем временем, отсеченное ухо по какой-то странной траектории влетело в форточку семейства Шашкиных и плюхнулось в кастрюлю с разведенным для блинов тестом. Был первый масленичный день, солнце било во все окна, и Антонида Шашкина, разомлевшая от приближающейся весны и раскочегаренной плиты, уже на автомате плюхала половником тесто на сковороды, а уже готовые блины — толстые с кружевным рисунком, отправляла в большой таз, покрытый сложенным в несколько слоев банным полотенцем, дабы прели.
 Первый блин пятидесятилетняя Антонида съела сама, целиком засунув огненный ком в рот, а все остальные скапливала для мужа, Ивана Шашкина. Вторая половина очень их уважала, да и, вообще, жрать Шашкин любил, хоть делал это всего лишь три раза в день, отчего злился на Антониду нечеловечески.
 Парализованный ниже пояса, он лежал в маленькой комнате с тяжелыми шторами, что занавешивали окна от будней и праздников, и злился. Сквозь щель приоткрытой двери в его волосатые ноздри втекал божественный блинный запах, рот был полон слюны, а зубы скрежетали в ярости. Шашкин был уверен, что его супруга нарочно затягивает процесс подготовки кормления, дабы позлить мужа и довести того до голодного обморока. Да что говорить, не обморока, а смерти!
 Не может простить, думал Шашкин об Антониде. Не может уняться в ней ревнивый пыл!..
 Голодный Иван потрогал низ живота. В руке чувствовался некий продолговатый предмет, сам же предмет руки не ощущал.
 — Ы-ы-ы… — тихонько провыл парализованный.
 Кроме этого «ы-ы-ы», Шашкин ничего не произносил уже много лет, хотя исправно обывательски мыслил.
 История Ивана Шашкина была чрезвычайно проста и по-своему трагична. Уже будучи женатым на Антониде и, имея от нее приплодом мальчика и девочку, соответственно семи и восьми лет, он в годовщину славной победы Красной армии под Сталинградом прибыл на улицу имени этой самой Красной армии и, сокрытый ночью, полез по водосточной трубе к окну светловолосой Машеньки, родной сестры Антониды. Зачем он полез по водосточной трубе, никому не известно, поскольку Машенька и так его пускала, через дверь, доверчиво даря свояку тепло своего молодого тела.
 — Пьян, что ли, был? — допытывалась Антонида, забрав мужа из больницы.
 — Ы-ы-ы… — отвечал Шашкин, отчетливо помня, что тогда и не пил вовсе, может, пара пива бултыхалась на дне желудка.
 «Зачем?! — спрашивал он сам себя долгие годы. — В сорок лет, как обезьяна какая-нибудь!.. По молодости не лазил, а здесь и трезвый, и на Доске почета висящий».
 «Ух!» — злился он до слез от беспомощности. И ладно бы труба не выдержала, так нет, металл даже не заскрипел, просто из окна шестого этажа, всего-то два до Машеньки оставалось, явилась из окна швабра и в лицо его принялась тыкать гнилой тряпкой. Шашкин до сих пор помнил запах этой грязной, не полощенной после кошек тряпки… Не от ударов, а от сего нестерпимого запаха сознание его помутилось, горло сковало спазмом удушья, руки в мгновение одно потеряли силу, и он мешком рухнул на асфальт…
 С того дня жизнь Шашкина стала скучной, с постоянными мыслями о суициде. Но на смертоубийство собственного организма воли не хватало, а потому половина Шашкинского тела продолжала жить, и радостью ему лишь одно осталось — трехразовый прием пищи.
 Через шесть лет после трагедии он, наконец, нашел ответ, отчего в ту ночь полез по трубе, и сказал его про себя громко: «А по широте душевной, Машеньке в подарок восхождение!»
 Антонида давно уже простила мужа-изменщика, лишь за муки его единые, дети выросли и уехали кто куда, а она часто засиживалась вечерами у окна и думала о муже, как о сердечном, хоть и распутном существе.
 «И язык ему какой-то студент-практикант криво пришил. Не говорит с тех пор страдалец!»
 «Уж такая доля у русской женщины, — выводила Антонида, — всякого скота жалеть…»
 А Машенька, ее младшенькая сестричка, после того случая быстро засохла, всего за два годика, и схоронили ее на казенные деньги, так как Антонида, тогда еще надеявшаяся на выздоровление мужа, свезла Шашкина в Коктебель к татарину-колдуну и посему находилась далеко от сестриной смерти. Вот почему на казенные… При воспоминаниях о Машеньке почему-то не слезилось…
 Прислушиваясь к шипению блинов на сковородах, Шашкин аж в бешенство приходил — до бледности губ. Он и сам толком не понимал, на кого и на что ярость у него такая. Казалось, за столько лет можно было смириться со своим состоянием! Другие даже в Олимпийских играх участвуют, или хотя бы в домино во дворе бряцают, а ему скучны все эти игрища. Нет интереса. Неинтересно!.. «Депрессия!» — объяснял.
 Но замечал иногда, что какой-то интерес в нем проявляется, когда Антонида близко к его фигуре подходит. Температура тела даже повышалась. Раз он даже запустил юркую руку ей под халат, обнаружив под ним еще крепкие ляжки, а между ними царствие небесное во всей его влаге сладкой, словно в манне. Задрожал он тогда всем телом, ощутил критическую температуру органов, воспрял было со своего кресла-каталки, но засушенные до воблы ноги его подломились, мгновение Шашкин пытался балансировать, но уже понимал, что падает на пол, ухватился влажными пальцами за женин халат, ткань треснула, поползла по швам, чем смягчила падение калеки… Иван лежал на холодных досках и плакал. Проливал слезы, наверное, оттого, что понимал — никогда ему не попасть в царствие небесное правильным путем!.. А через месяц жена внезапно проговорила:
 — Жить надо не правильно, а праведно…
 Как он разозлился тогда! Взял из-под руки пустой стакан и запустил им в Антониду. Попал в самую бровь, так что кровь на стену брызнула.
 Супруга тогда его грязной рубашкой утерлась, стала бледной лицом и лишь одно сказала:
 — Еще раз такое, и сдам на казенный харч! И мужика себе враз найду, о трех ногах…
 — Ы-ы-ы! — провыл напуганный Шашкин…
 Она вошла к нему, везя перед собою на тележке таз блинов, со словами: «Нечего тебе здесь во тьме сидеть», — отдернула шторы, открыла форточку и впустила в комнату солнечный день, пахнущий бесснежьем, свечным дымком от соседствующей церкви, и все это вперемежку с могучим блинным запахом.
 Шашкин смотрел на тележку и уже не держал во рту слюны — тоненькой ниткой она тянулась к подбородку, задорно поблескивая на солнце.
 На столе помимо таза с основным еще имелась и прозрачная емкость с белейшей сметаной, густой, с какими-то даже разводами плотности внутри, рядышком пряталась пиала с растопленным сливочным маслом, словно янтарь расплавили.
 Антонида утерла мужу подбородок.
 У Шашкина от созерцания такой радости вся ярость вмиг улетучилась в форточку, он приподнялся на локтях и увидел ее — прозрачную, как шашкинская слеза, как бриллиант Шахин-шаха, спокойную, словно поверхность Байкала, на треть заполняющую хрустальный графин с высоким горлом и пробкой-короной, и хрен с ней, как она называется — «Столичная» или «Московская», все одно — она присутствует на праздничном столе!..
 «Хвала тебе, Антонида!» — пропел про себя парализованный.
 А рядом тарелочка с селедочкой, нарезанной толстыми шматами, и тоже играет на солнце перламутром рыбка, укутанная красным ялтинским луком, с молокой и икрой посреди селедочницы… Дополнял всю эту великолепную картину увесистый пук зеленого лука, и не какого-нибудь, выращенного на подоконнике, а самого настоящего, земляного, купленного Антонидой на рынке.
 Жена переставила все вышеперечисленные драгоценности на обеденный стол, помогла Шашкину переползти в кресло и катнула его к трапезе.
 — С праздничком! — провозгласила она, разливая водочку по стаканчикам.
 — Ы-ы-ы! — поддержал Шашкин и, ухватив истонченной рукой полный стаканчик, не пролив и капли единой, опрокинул водку аж в самое горло.
 Ел он, конечно, как свинья. Загребал сразу по три блина всей пятерней и заталкивал выпечку в рот, а то, что не помещалось, все равно уминал пальцами. Сметану лакал прямо из литровой банки, измазав при этом даже брови и часть нечесаной шевелюры. Селедку молол зубами, как мясорубка, даже если кости твердые чувствовал. Рыгал и икал, не стесняясь.
 Антонида не сердилась на сию свинскую картину, а наоборот, умилялась ей, утирая Шашкину рот исправно, как профессиональная сиделка.
 — С праздничком! — повторяла она.
 — Ы-ы-ы! — вторил Шашкин. Счастье, однако, не длится вечно и кончается враз.
 Он быстро обожрался и допил водку. Праздничный взгляд его угасал угольком, превращаясь в обыденный — пепельный. Про себя он подумал, что водяра левая, что все вокруг воры, а Антонида день ото дня толстеет…
 Пока жена убирала посуду на кухню, Шашкин докатил до окна и опустил шторы, погружая комнату в полумрак.
 На миг в его душе что-то взметнулось непонятное, то ли к Антониде чувство благодарности, то ли к себе жалость, он вновь подкатил к столу, пошарил рукой на дне таза, ухватил последний блин и засунул его в рот. Блин необычно хрустнул.
 «С яблочком», — подумал Шашкин и решил, что все-таки благодарность у него в душе к Антониде поселилась.
 Дохрустев блином с ухом, Шашкин катнул к кровати и умело перевалился на нее, оставшись лицом к стене. Глаза его закрылись сами собой, забытье пришло стремительно, и приснился калеке удивительный сон. Будто бы он совсем еще юный, еще ни разу не трогавший щек бритвой, целует в алые губы еще более несмышленую девочку. И вот они в неумелости своей стукнулись зубами, покраснели тотчас, а потом, смущенно улыбаясь, пробовали вновь и вновь… Шашкину приснился даже вкус губ девочки, он был какой-то блинный и сметанный…
 Шашкин во сне рыгнул, и более ему ничего не снилось…




 2


 Он не почувствовал, как ему отрезало ухо, да, собственно говоря, даже крови не было, лишь алый контур потерянного органа обрамлял черную дыру, ведущую в мозг.
 Лысая голова оборотилась навстречу движению авто и похлопала глазами, глядя на приближающийся транспорт.
 Отовсюду сигналили, а некоторые, на дорогих автомобилях, молча прокатывали прямо над канализационным люком, заставляя лысую голову прятаться.
 Наконец, где-то загорелся красный свет, и вслед за лысой головой показались и руки, мгновенно отодвинувшие крышку люка. Руки напряглись вновь и явили на свет тело, одетое в форму работника жилищного хозяйства. Работник прыгнул в сторону тротуара, и, если бы в тот момент замерили длину его прыжка, то она составила бы мировой рекорд. А если учесть, что лысый прыгал с места!..
 Машины вновь покатили на зеленый, окна особо ретивых открывались, и из них до лысого доносилось:
 — Кретин! Люк закрой!.. Урод!..
 Коммунальщик только глубже втягивал в плечи голову и уходил быстрыми шагами от дороги прочь.
 — Свинота! — донеслось до него, когда лысый уже сворачивал на бульвар.
 На бульваре было пустынно и зябко, но коммунальщик холода не чувствовал, даже присел на покрытую старым снегом лавку, поерзал по доскам задом, затем уложил свой большой лоб на белые руки и закрыл глаза.
 Мужчине, видимо, было не по себе, его плечи то и дело вздрагивали, а пальцы барабанили по лысине, словно играли гаммы. Мыски форменных ботинок поочередно, дробью, били сухой асфальт.
 Он даже не почувствовал, как на его голову спикировал снегирь и нагадил на макушку. Наглая птица отлетела на время, дабы посмотреть на результат… Затем вернулась, пару раз клюнула чистую кожу, вспорхнула на сантиметр-другой, после, уже вовсе освоившись, расположилась на лысине и проверила оперение, засовывая свой маленький клювик под розовые перышки, прямо к тщедушному тельцу… Ей стало скучно, и, глупая, она стала вышагивать по человеческой голове, словно по плацу. Скользнула по лысине в одну сторону, словно с горки скатилась, затем — в другую… То, что она увидела справа, привлекло ее внимание всерьез. Она вспорхнула и подлетела к голове с правой стороны, именно туда, где зияла черная дыра, ведущая в мозг. То ли птичке показалось, что это дупло, то ли она совсем потеряла рассудок, в общем, снегирь взлетел на высоту мерзлой рябины, сложил крылышки и, как крошечный истребитель, спикировал к черной дыре. И уже остались до нее какие-то сантиметры, как вдруг лысая голова вздернулась, коммунальщик открыл рот и крепкими зубами поймал снегиря, два раза хрустнул челюстями и проглотил налетчика.
 Все это произошло в доли секунды, снегирь даже не успел испугаться, зато сие природное явление наблюдала студенточка-мархисточка, первокурсница, с такими же розовыми, как перышки снегиря, щеками, которые стали красными от увиденного.
 Девушка направлялась в библиотеку, чтобы почитать на виду и продемонстрировать свою прелестную молодость. Завиточки нежных волос возле изящных ушек, вздернутый носик и непременные ямочки на щечках. Конечно же, она собиралась делать это не сознательно, повинуясь лишь природе одной, владычице всех младых сердец, так склонных к любовному томлению по весне. А знатоки ведают, что особенный градус томления именно в студенческих библиотеках…
 Но от увиденного мархисточка пришла в ужас, и ей захотелось тотчас в кустики, которых имелось на бульваре в достатке, но ведь зима и все видать, словно через решетку. Желание становилось нестерпимым, сознание студентки стерло пережитый шок, и она помчалась на своих тоненьких ножках к ближайшему бутику, где надеялась, что ей не откажут…
 Только поздним вечером она вспомнила случай на бульваре. Было в нем что-то жуткое и одновременно притягательное. Благо в московской квартире все было рядом, и, сделав свои дела, она улеглась в девичью кровать и забыла всю свою прошлую жизнь…
 Коммунальщик даже не почувствовал, как проглотил снегиря. Он продолжал сидеть на бульварной лавке, уложив голову в ладони.
 А потом, часа через два, вокруг него собрались дети и принялись выкрикивать всякое.
 — Лысый-лысый! — кричали мальчишки. — Где ухо потерял? Лы-сы-ыый!..
 — Сдох, что ли? — предположил один, когда компания уразумела, что дядька не реагирует.
 — Явно коньки откинул, — поддержал второй.
 Тогда первый отломил от рябины веточку, отщепил с нее отростки и стал медленно приближаться к лысому.
 — Дядя, — проговорил пацан тихонько, вытягивая вперед руку с веткой. — Дя-день-ка лы-сый!
 — Да брось ты его, Сань, — испугался товарищ.
 Остальные же из компании удалились на почтительное расстояние и наблюдали.
 Конечно же, мальчишка хотел засунуть свою ветку в ушную дырку, и, как снегирь, сам не знал, для чего это ему надо, но, вероятно, жестокость, смешанная с естествоиспытательством, влекла пацана к риску. Он хотел не только засунуть палку в дыру, но и провернуть ее там.
 — Не надо, Сань, — канючил товарищ.
 Он уже почти дотронулся кончиком ветки до кожи, уже нацелился ковырнуть, как вдруг рука лысого мгновенно схватила пацана за запястье с такой силой, что кровь в руке мальчишки вспрыгнула аж до плеча.
 — Дяденька! — захныкал товарищ. — Отпустите его! Он не хотел!
 Лысый притянул Санька к себе, заглянув ему в самые глаза с каким-то нездешним любопытством, затем резко оттолкнул подростка и вновь опустил голову на руки.
 Вся компания пацанов бежала долго и в разные стороны. Только Санек с товарищем мчались в одном направлении по Пушкинской, пока силы не оставили их, а опасность не показалась слишком далекой.
 — Еще бы чуть-чуть! — сожалел Санек. — Я бы ему… Знаешь, как у него изо рта воняет! И перья на губах птичьи!
 Неожиданно лицо Санька побледнело и приняло страдальческое выражение, а на лбу выступил пот. Он вытянул перед собою руку.
 — Сломал, — проговорил заплетающимся языком.
 — Может, вывих? — сам не верил в свое предположение Санькин друг, разглядывая неестественно вывернутую кисть.
 — Сломал, — уверенно покачал головой Санек. — Я это точно чувствую! Ты же знаешь, у меня девять переломов было!.. Если мутит, то перелом, а меня мутит…
 Затем они медленно пошли к Петровскому бульвару, где жили в одном доме. Дорогой Санька придумывал для родителей оправдание, но из-за боли ничего путного в голову не шло.
 «Скажу, что просто упал», — решил подросток, осторожно держа покалеченную конечность здоровой рукой.
 Товарищ Санька уважал за такое терпение. Сам он наверняка выл бы сейчас. Но у него никогда не было переломов, и, конечно, в его мозгах никогда бы не родилось желание засунуть кому-нибудь палку в ухо. Товарищ Санька был интеллигентным и немного трусливым…
 Лысому захотелось почесаться, что он и сделал с левым ухом, помяв его в железных пальцах. Природа любит симметрию, а потому коммунальщик подсознательно дотронулся до правого уха, которого не обнаружил.
 Осознав сей факт, лысый выразил удивление всем лицом, захлопал пушистыми ресницами и ткнул указательным пальцем на всю его длину в черную дырку.
 Палец прорвал барабанную перепонку, вызвав нестерпимую боль. Коммунальщик было удивился, но потом лишь запищал тоненько, почти фальцетом, сощурив глаза и оборотившись всем лицом к небу.
 На сей раз кровь пошла. Густая, почти черная, она стекала по щеке и капала на плечо лысого. Он продолжал пищать в небеса, и вся эта картина вызывала наистраннейшее чувство, будто большое лысое существо с окровавленным лицом, принадлежащее коммунальному хозяйству города, вовсе не то лицо, за которое себя выдает, а может, и не выдает вовсе, а является субъектом иного измерения, иного, так сказать, сознания…
 Но двое постовых так не считали. Московские менты, надо сказать, привыкли ко всему: к обезображенным трупам, к издыхающим наркоманам, к изнасилованным девочкам, а тем более ко всякого рода сумасшедшим. И сейчас, наблюдая лысого мужика с хлещущей из уха кровью, воющего на луну, которая даже на голубом небе белела, менты только лишь изобразили кислые лица.
 — Душко? — оборотился старший патруля к младшему.
 — Чего надо, Хренин? — лениво отреагировал младший, на всякий случай проверив ремень автомата и дубинку на поясе.
 — Чего-чего! Мужика видишь с дырой в голове?
 — Чай не слепой!
 — По форме отвечай!
 — Да пошел ты!..




 3


 Менты были из одного поселка Рыбное, учились в одной школе, служили бок о бок в армии, а теперь вот по лимиту Москву охраняли. Но вот какой казус! По всей жизни, именно Душко главенствовал над товарищем, а не тот над ним. Душко и в школе был первым, и в армии старшим, подтягиваясь на перекладине на заказ. Его всегда выставляли перед заезжим начальством, прежде чем водку комсоставу пить.
 — А ну, сержант Душко, — командовал ихний майор, затянутый в ремни так, что живот грудью становился. — Покажи, Душко, генералу, на что способен!
 — А может, не надо? — подыгрывал солдат.
 И здесь майор поддавал, кося на генерала красными белками:
 — И нечего стесняться того, чем тебя матушка-природа обогатила! Полезай на перекладину!
 Все генералы обычно кривились от такого вида развлечений, но все же были гостями, а потому терпели. Здесь-то и начиналось шоу.
 Сержант Душко подпрыгивал к перекладине, но руки его как бы соскальзывали с холодного металла. То ли перекладина была высоковата, то ли прыжок слабоват… В общем, солдат срывался и падал в грязь. Лицом.
 Генералитет от этого зрелища коробило. Голый по пояс, весь в грязи солдат… Походило на издевательство, на дедовщину с участием высшего офицера.
 — На перекладину!!! — орал майор.
 — Может быть, не надо? — спросил генерал командира полка Грозного.
 Но тот лишь вежливо похлопал начальство по спине и сказал по-свойски:
 — Все в порядке будет, Валентин Сергеевич!
 Они вместе закончили в Москве Академию, и полковник со дня на день ждал на погоны большую звезду, такую же, как у приезжего.
 — На перекладину!!! — взвывал майор.
 Здесь уж Душко отталкивался от земли как положено, обстоятельно ухватывался за металлическую трубу и начинал.
 На шаг из солдатского строя выходил земляк Душко Хренин и зычным голосом начинал отсчет:
 — Раз… Два… Три…
 Генерал задумался о жене, с которой прожил от поры, когда был лейтенантом, решил, что вернется и попросит, чтобы Ева Мирославовна накрутила ему пельменей, несмотря на высокий холестерин, который приказам не подчиняется и совсем вышел из-под контроля. Да и хрен с ним, с холестерином!.. Внуков в субботу привезут…
 Из дум о доме, о бляшках в сосудах, о шунтировании и внуках Валентина Сергеевича вывел громкий голос Хренина.
 — Тридцать пять… — считал он. — Тридцать шесть… Тридцать семь…
 Здоров, оборотил свой взгляд изнутри наружу генерал, поднимая глаза то вверх, то вниз.
 — Сорок семь, сорок восемь… — считал солдат.
 Да-а, здорова матушка Россия, восторженно думал генерал…
 — Пятьдесят девять…
 Если бы еще всякая сволочь не поганила Родину!.. Сволочами генерал считал всех: и правых, и левых, и центристов, и правительство. И полковник Грозный тоже — сволочь, выскочка с псевдонимом вместо фамилии, так в Академии говорили, а на самом деле он не Грозный, Крышкин его фамилия настоящая, отец на заводе ячейкой партийной руководил. Не то что он, Валентин Сергеевич, в шестом поколении военный. Поговаривали, что Крышкин успешно приторговывает оружием… Генерал только что Верховного пугался. Да и с ним хрен! Разжалуют и уволят без пенсии, так Валентин Сергеевич разок боеголовкой торганет… А без повода честь не позволяет…
 — Восемьдесят два!
 И майор, и полковник, и весь плац вытянули, словно гуси, шеи и глядели на генерала.
 — Девяносто четыре…
 Генерал не сдержал офицерской слезы. Она скатилась по его сизой щеке и увлажнила землю на счет «сто».
 От генеральской влаги засвербело в носах у всего полка. Лишь Душко продолжал висеть, но не подтягивался, а чего-то ждал.
 — Еще сотню? — приник к генеральскому уху полковник.
 Майор тихонько прокашлялся.
 — Что? — сначала не понял Валентин Сергеевич. — Еще сотню? А может?
 Полковник щелкнул пальцами.
 — На-чи-най! — с готовностью пропел майор, и не успел генерал сказать «не надо», как Хренин уже повел отсчет.
 Душко работал, а генерал и вовсе не скрывал слез, глядя на порхающего вверх-вниз солдата, на струи пота, стекающие по загривку, на широчайшие мышцы спины, похожие на крылья ангела… Гостя совсем развезло на сентиментальность, в поэзию толкнуло!..
 — Сорок девять… — вещал Хренин.
 На второй сотне полковник тоже погрузился в думы о мирском, лишь глаза умильными законсервировал. Грозный думал о Валентине Сергеевиче, и не сволочью его называл про себя, а сукой! Душу Грозного грызли как социальная несправедливость, так и высшая. Начинал он, действительно, рядовым Крышкиным, но на сверхурочной сменил фамилию, дабы благозвучной была. Пахал так до лейтенанта, как таким, как Валентин Сергеевич, и не снилось! У него, у суки, с тридцатого года дача в Подмосковье, военное училище с отличием, Академия — добро пожаловать, а ему, Грозному, за Академию сто тысяч зеленых отвалить пришлось, это, конечно, с выпускными экзаменами. Еще полста, чтобы звезду скорее подогнали генеральскую, а уж после эти кретины, Грозный мельком оглядел полк, вытянувшийся на плацу, уж после они мне дачку такую построят!.. Жаль, папаня-комиссар не увидит! Во Владимире, в доме для престарелых, не встает уже… Эх, папаня, ничем ты не помог в жизни своему сыну, и вот тебе высшая справедливость — подыхай в собственном дерьме, камрад, за собственную честность, пылкость сердца и бессребреничество!..
 — Девяносто восемь! — заорал весь полк. — Девяносто девять! — пронеслось эхо над близлежащими деревнями. — Сто-о-о!!!
 Душко продолжал висеть на перекладине, не разжимая рук.
 — Еще сотню? — предложил Грозный.
 — Может?!! — восхитился Валентин Сергеевич, весь облитый слезами, но тотчас приказал отчетливо: — Отставить!
 — Отставить! — повторил полковник Грозный.
 — Отставить! — заверещал майор.
 Душко расцепил пальцы и спокойно спрыгнул на землю. Он не потирал рук, дабы привести кровообращение в норму, не кряхтел, а просто встал по стойке смирно и преданно смотрел в самое лицо генерала. Конечно же, он третью сотню не потянул бы, от силы еще раз двадцать, но никто никогда и не просил такого подвига, хотя все генералы, перебывавшие на этом зрелище, оставались уверенными, что Душко может и полтыщи!
 Генерал Валентин Сергеевич сомлел окончательно. Он подошел к Душко, обнял его, ощутил ядреный запах солдатского пота, высокопарно подумал — пусть эту трудовую влагу впитает шинель моя, — и сказал:
 — Молодец, сынок!
 Затем генерал, стараясь чеканить шаг, отдавая честь, прошел перед полком, остановился по центру строя и произнес:
 — Солдатушки!.. Ребятушки!..
 У него в голове промчались кадры из старых фильмов о Кутузове и Суворове, чувства обуревали его, такие же высокие, как и у великих полководцев, и Валентин Сергеевич продолжил:
 — Поклон вам низкий за службу таковую, верную! — Снял с головы каракуль с кокардой и поклонился в пояс.
 Полк тоже хотел было поклониться, но цыкнул майор, и солдаты прокричали по уставу:
 — Служим России!
 Уже вечером, наевшись пельменей, лежа в кровати с Евой Мирославовной, генерал мучился так, будто у него вместо протеза полный рот больных зубов. Перед закрытыми глазами проносились события сегодняшнего дня, особенно, как плакал он перед полком, как с Кутузовым себя сравнивал, как потом, уже приватно, обнимал Грозного, благодарил за верное понимание военной службы… Так защемило в душе у генерала, что он выскочил из кровати и, до смерти напугав супругу, заорал:
 — Рахмиля! Рахмиля!!!
 И когда сонная толстая таджичка, прислуга с проживанием, вплыла на порог спальни, хлопая черными глазами Шахерезады, он истерически закричал:
 — Шинель!.. Шинель!!!
 — Что шинель?! — заголосила от ужаса Ева Мирославовна.
 — Чистить! — криком приказывал генерал. — Чистить ночью!.. Воняет!.. Воняет!!!
 Рахмиля пожала полными плечами и поплыла в гардеробную.
 Наконец, силы как духовные, так и физические, оставили полководца, он опрокинулся на подушки и заснул убитым.
 А с Душко случилось следующее. На смотре, перед самым дембелем, где должны были присутствовать целых пять генералов, из них один по фамилии Грозный, старший сержант Душко вдруг отказался исполнять свой фирменный номер.
 — Плохо себя чувствуешь? — поинтересовался майор.
 — Да нет…
 — Тогда что же?
 — Не хочу, — попросту объяснил Душко.
 Слово за слово: «Я тебе приказываю», «Я не исполню», «Сгниешь на губе», «Плевать!»…
 Так старший сержант Душко был разжалован в рядовые, отпахал на нарядах лишних два месяца, а затем, демобилизовавшись, приехал в Москву к своему товарищу Хренину, который уже записался в милицию со званием, которое носил в армии: младший сержант. Душко тоже произвели в менты, в звании рядового постовой службы, таким образом, получилось, что товарищ, всю жизнь подчинявшийся Душко, теперь главенствовал над ним, хоть и одной шпалой.
 Уже значительно позже, расчищая бомжатники, по-маленькому рэкетируя бабулек, торгующих у метро всякой зеленью и овощами, снимая сливки с кавказцев без регистрации, Душко вдруг вспоминал армию и все в толк не мог взять — чего он тогда на плацу заартачился. Был бы сейчас старшим сержантом, и в зарплате бы выиграл, и самолюбие бы не ущемлялось приказаниями Хренина… Сколько ни думал мент, а ответа все не находил…




 4


 Сейчас, в милицейской форме, находясь в центре Москвы, слегка переругиваясь с Хрениным и оглядывая подозрительную личность с окровавленной башкой, Душко уже наперед знал, что будет дальше. А оттого на сердце становилось тоскливее.
 — Кровищи-то сколько! — смаковал Хренин. — В голову, что ли, выстрелили?
 — Ага, — ухмыльнулся Душко. — Из гаубицы.
 — Я все-таки рапорт на тебя напишу, — пригрозил младший сержант. — Несмотря на то, что земляк ты мой.
 — Пиши-пиши…
 — И напишу!
 — Пошел ты! Давай лучше поглядим, что с мужиком.
 Они неторопливо, слегка вразвалочку, направились к бульварной скамейке, на которой истекал кровью лысый. Он уже не пищал на луну, а просто, сжав бесцветные губы, вперял свои глаза в никуда, в какое-то одному ему ведомое пространство.
 Постовые подошли ближе, и Хренин с восторгом проговорил:
 — Так у него уха нет!
 — Нет, — согласился Душко.
 — Я думал, ему в башку выстрелили, сейчас завалится… А гражданину просто ухо оттяпали! Первый раз безухого вижу!
 Менты подошли к скамье сзади и уставились на затылок лысого — мощный, с толстыми складками кожи на шее.
 — Может он, как этот, Гоген? — предположил Хренин, взял мужика за плечо и спросил: — Живой, мужик?
 — Ван Гог, — уточнил Душко, сам удивляясь, откуда у него это знание.
 Хренин не расслышал товарища, ощутив, как плечо лысого дрогнуло под его пальцами. Младшему сержанту вдруг стало не по себе: он почувствовал, что у безухого плечо словно из камня вытесано.
 — Безухов, — отдернул руку Хренин.
 — Чего? — не понял Душко.
 — Пьер Безухов, — уточнил младший сержант. — В школе проходили.
 Душко засмеялся. Засмеялся от того, что они, два товарища с детства, два тупоголовых мента, сейчас произнесли три имени, принадлежащих высокому искусству, и слышало бы этот диалог начальство ихнее, оно бы вряд ли поддержало сие веселье, обматерило бы начальство постовых за то, что умных из себя строят. А они на самом деле только эти три имени на двоих и знают.
 — Что случилось, мужик? — отсмеялся Душко.
 Лысый даже не шелохнулся в ответ.
 — Оглох? — продолжил рядовой и вдруг отчего-то насторожился.
 — Во-во, — подтвердил ощущение товарища Хренин. — У него мышцы, как из бетона.
 — А у меня автомат, — противопоставил Душко. — Мужик! — прикрикнул он.
 Но лысый продолжал сидеть, как вкопанный.
 — Да, он, действительно, оглох! — уверенно произнес Хренин, удивляясь, чего это он струхнул маленько. — Мы «скорую» должны вызвать!
 Младший сержант поднес ко рту рацию и принялся вызывать «восьмого», сообщая, что на бульвар необходима «скорая», пострадавшему отрезали ухо, сильное кровотечение.
 — Какой бульвар? — проскрипела рация.
 Хренин огляделся, кивнул вопросительно Душко, тот пожал плечами.
 — За «Пушкинским» кинотеатром, — нашелся мент.
 — Страстной, лимита! — сообщила рация. — Пол?
 — Чей?
 — Пострадавшего, — со вздохом уточнил «восьмой». — Твой я знаю, или поменял? Ха-ха!..
 — Мужской, — с обидой почмокал по рации Хренин.
 — Лет сколько?
 Старший сержант быстро обошел лавку и поглядел на пострадавшего.
 — На вид тридцать пять — сорок.
 — Ждите, — приказала рация. — И протокол не забудьте правильно составить! Чтобы доктора расписались!
 — Есть, — вяло отозвался Хренин и отключился от общения.
 Он походил взад-вперед, казалось, забыв про лысого, а потом произнес сакраментальное:
 — Москвичи поганые!
 Душко с удовольствием подлил масла в огонь:
 — Лимита, она и есть лимита! Правильно тебе сказали!
 — А ты-то кто?! — вытаращил глаза Хренин. — Самая последняя лимита! Я-то хоть предпоследняя, а ты рядовой привокзальный ментяра! И всю жизнь тебе рядовым быть!
 — Чего это?
 — А того, что я на тебя рапорт напишу!
 — У меня автомат, — опять предупредил Душко.
 Он не заметил, как побледнел Хренин, как глаза его налились кровью, как заколотило мелким ознобом тело младшего сержанта. Душко в этот момент отвлекся на девушку, выбегающую из бутика. Она показалась ему прекрасной и свежей, как ананасовый сок за девять долларов в отеле «Мэриот», куда он зашел как-то в штатском и попробовал из высокого стакана при нем выдавленный нектар.
 — Вам в хайболе? — высокомерно поинтересовался бармен. — Или в обычном?
 — В обычном, — нахмурился Душко. В армии таких наглых в натуре матрасами ночью обкладывали и били нещадно.
 Он до этого ананас видел только по телевизору, а тут свежий сок из него.
 Махнул стакан одним глотком, как водку, и от зажима даже не почувствовал вкуса.
 — Еще, что-нибудь? — предложил бармен.
 — Хватит.
 — Тогда девять долларов.
 У Душко аж желудок свело. В кармане брюк располагались смятыми две десятирублевки. Он вытащил из пиджака удостоверение МВД и показал его, не раскрывая.
 — На работе я. Начальство заплатит.
 Бармен отлично знал эту породу нищих ментяр, прекрасно видел, что деревенская дешевка врет, но предпочел не поднимать скандала, а отпустить убогого с миром. За смену он не дольет пару литров сока, унесет с собой семь килограммов ананасов, а наутро жена сдаст их в ближнюю палатку, хоть и за рубли.
 Разглядывая удаляющуюся девушку, Душко думал, что предложи ему, то он и ее как следует не распробует, уверенный, что второй раз ему от такой не обломится… Он хмыкнул над собой, дважды уверенный, что и первого раза не будет, и тут услышал выстрел…
 «Кто стрелял?» — подумал и обернулся на Хренина. Тот стоял бледный, а в трясущейся руке у него болтался «Макаров». И здесь пришла боль. Пуля попала Душко в бедро, и на форменных брюках быстро расплывалось красное пятно.
 — За что? — удивленно проговорил рядовой, падая на бок.
 Здесь Хренин разом пришел в себя и понял, что натворил.
 Он бросился на колени и заговорил быстро-быстро:
 — Прости, прости, прости!!! Душко! Друг мой детский! Прости! Нашло что-то! — тараторил. — Сам не знаю… С самого детства меня доводишь! Издеваешься… Прости… Этот лысый посмотрел на меня такими глазами!.. Рука сама… Пистолет… А я тоже человек, меня нельзя все время лажать… И в армии ты подтягивался… Я только считал… Прости ты меня…
 Хренин почти рыдал, из носа его текло, а рот спекся, будто клеем покрылись губы.
 — Что делать-то? — прошипел сквозь скрежещущие от боли зубы Душко.
 — Возьми на себя, дружок! — нашелся Хренин.
 — Как это?
 — Ведь меня в тюрьму-у! — скулил младший сержант. — А на моем месте столько другой бы не выдержал… Пятнадцать лет!
 — Чего хочешь? — заорал Душко.
 Хренин наклонился к самому уху раненого и, чуть ли не залезая внутрь языком, зашептал:
 — На себя возьми, ты же друг мне! Скажи, что пистолет посмотреть попросил, а он стрельнул.
 Хренин вложил ствол в дружескую руку.
 — Держи пистолетик! А я тебе все деньги скопленные отдам… У меня есть!..
 — Да пошел ты! — мучился от боли Душко, зажимая рану свободной рукой.
 — Не выдашь? Друг!..
 — Отвали!
 Он лежал на асфальте в утепленных штанах и отчетливо сознавал, что не выдаст этого гада Хренина. Его же из ментов попрут, и придется ему возвращаться в свой поселок Рыбное…
 — Вот спасибо тебе, друг! Друг ты мой!!!
 Завыла, приближаясь «скорая». Пока она искала въезд на бульвар, Хренин связался с «восьмым» и сообщил, что Душко по неопытности произвел выстрел из пистолета и самого себя ранил.
 Из рации хлынуло такое матерное извержение, что даже Душко, изнемогая от боли, пришел в восхищение. Этому оратору с импровизациями надо на эстраде выступать, а не в ментовской служить!
 — Еще «скорая» нужна, — сообщил младший сержант рации.
 — Куда стрельнул? — немного пришел в себя голос на другом конце.
 — Да легко, в ногу…
 — Высылаю…
 Докладывая в рацию, под сирену «скорой», Хренин вдруг увидел, как лысый встал со скамейки и пошел по дорожке, ускоряя шаг.
 — Стоять! — заорал он. — Стоять!
 Но лысый, казалось, не слышал окриков, продолжал идти, зажав окровавленную ушную дыру большой ладонью.
 Навстречу удаляющемуся коммунальщику на бульвар вырулила «скорая». Скрипнула тормозами перед самым его носом, чуть не сбив с ног, даже бампер коснулся колен.
 Открылась дверь «мерседеса», из нее друг за другом вышли двое мужчин в белых халатах.
 — Держите его! Лысого! — закричал Хренин, перетаскивая Душко с асфальта на лавку. — Это он пострадавший!
 Глядя на коммунальщика, санитар и фельдшер испытали некоторое нервное расстройство, как если бы их обработали звуком очень низкой частоты. Им показалось, что перед ними какой-то монстр стоит весь в крови. А еще он выше их был на полторы головы и без уха, так что ребят можно было понять, когда они неловко взяли пострадавшего за руки. И они, и даже Хренин — все поняли, что сейчас произойдет нечто ужасное, из другой жизни, какая-нибудь такая вещь, перед которой даже ранение Душко ерунда. Небеса разверзнутся, или наоборот, земли разойдутся…
 Лысый зашевелил плечами, поднял лицо к небу, завыл тоненько…
 Во всех душах стало холодно.
 В этот момент из кабины «мерседеса» ловко сошла на асфальт небольшого роста докторица, со стетоскопом на груди и медицинским чемоданчиком в руках.
 — Что случилось? — спросила. — Зачем вы его схватили? Отпустите!
 Санитар с фельдшером тотчас подчинились команде и, сделав шаг назад, словно от пропасти отступили.
 Пространство разжижилось до обычной плотности, небеса по-прежнему мирно протекали над головами, а земля московская, как была сейсмически безопасна, так и осталась.




 5


 Сашенька, а именно так звали молодую докторицу, всем сердцем любила медицину, закончила Первый медицинский и доучивалась сейчас в ординатуре на психиатра. Она трудилась над кандидатской и подрабатывала на «скорой». Характер у Сашеньки был, что называется, нордическим. Она вырабатывала его на протяжении последних шести лет, избрав специализацией психиатрию. Психиатрия и «сю-сю му-сю» никак не сочетались, а потому она закаливала свой дух и одновременно изящное тело. Каждое утро в шесть, если была не ее смена, ныряла в открытый бассейн, в клубах пара проплывала километр, затем час занималась на тренажерах, семь минут отводила на душ, на укладку волос — и через пару лет такого режима девушка превратилась просто в волшебную красавицу. Правда, в красавицу очень маленького роста. Сто пятьдесят четыре сантиметра, измерили ее в седьмом классе, и больше она уже не росла. Переживала страшно, так как все девки вокруг были ногастые, и с первичными половыми признаками у них все было в порядке. А у Сашеньки грудка была чуть больше мальчишечьей, и от того эти самые мальчишки ухаживали за ней только в ее фантазиях и цветных снах.
 Зато Сашеньку очень любил папа. Она помнила, как заканчивала десятый класс, как плакала на выпускном, мучимая своей девственностью и нецелованными губами, и как отец, прижав ее к своему горячему сердцу, сказал:
 — Сашок, да идиоты они все! Ты самая красивая девушка, какую я только видел! Пройдет время, и ты с ума сойдешь от количества мужчин, которые будут добиваться тебя, вступая в единоборства друг с другом, повинуясь могучим инстинктам природы! Не будь я твоим отцом, первым бы вырвал из своей груди пылающее сердце и отдал тебе!
 Папа был литературоведом, когда-то он уже вырвал свое сердце и отдал маме. Мама сердцем папиным поиграла и вернула его разбитым.
 После этого папа жил на краю города, в крошечной квартирке среди книг, и, скорее всего, был неудовлетворенным романтиком, так говорила мама.
 Но Сашенька отца очень любила. Именно за его сентиментальную странность и веру в литературные идеалы. Она и вправду частенько подумывала, что, попадись ей такой человек, как отец, влюбилась бы без оглядки!
 А потом папу раздавил каток Это было и смешно, и трагично. Папа шел по шоссе к автобусной остановке со сборником средневековых английских баллад в руках и, вероятно, повторял что-то наизусть, а водитель катка, накануне проводив сына в армию, просто заснул за рулем… Специалиста по укладке асфальта посадили на восемь лет…
 Сашенька очень переживала гибель самого родного человека и от нотаций мамы, смыслом которых было то, что выходить замуж надо за надежного и состоятельного, а любовь иметь на стороне, вскоре переехала в отцовскую квартиру, где надолго погрузилась в волшебную вязь свинцовых строчек выдающихся мужей, в книги, среди которых жил и мечтал отец…
 Ах, как он был прав, ее папа!.. Как большие и сильные мужчины любят маленьких изящных женщин!
 Уже на третьем курсе у Сашеньки случился роман с деканом факультета, и она, наконец, рассталась с девственностью, а губы так нацеловывались досыта, что частенько отдавали синевой.
 Затем был великий музыкант-альтист с лицом демона, с гривой вороного коня и всеми мыслимыми наградами от всех стран и правительств. Он играл ей столь волшебно, что она с ума сходила от восторженных чувств, сама становилась драгоценным инструментом по ночам, а он столь же волшебно играл на ее теле, как и на альте… Потом он ушел из ее жизни к еще более юной скрипачке, но как-то очень трепетно отнесся, расставаясь. Нашел такие слова, что не ранили души, а лишь томления в ней оставили.
 Потом никого не было, если не считать мимолетных связей. Она твердо решила, что должна очень сильно полюбить, чтобы лечь с мужчиной в постель надолго.
 И тут на мужиков словно осатанение нашло. Казалось, что полмира стучит в закрытую дверь. Но Сашенька уже специализировалась на психиатрии и знала эффект закрытой двери, особенно, когда та заперта надолго. Сделала даже эксперимент, позволила одному состоятельному «selfmade’у» по имени Зурик совсем чуть-чуть, маленькое удовольствие, а потом будто отрезала, словно ничего и не было. Поступила по-мужски. Что стало с этим «selfmade’ом»!.. И цветы грузовиками Зурик подгонял, и кольцо с огромным камнем дарил. Предлагал ехать в Венецию или поселиться в убогой русской деревушке навеки! Все готов был кинуть к ее ногам щедрый кавказец, а она мило отказывалась, даже перешла на «вы», когда влюбленный выкатил ей новенький автомобильчик, ценой в три ее жизненных зарплаты… Наконец, мужик сдался, купил модельное агентство и нырнул в это одно большое, холодное лоно с головой…
 Заканчивая институт, Сашенька была уверена, что такая неуемная страсть мужская к миниатюрным женщинам есть не что иное, как латентная педофилия, но в этом ее почти разубедил давний друг декан, имеющий по психиатрии степень и уже приличную лысину на голове.
 — Просто мужчинам подсознательно кажется, что от вас, маленьких птичек, меньше бед, чем от больших. Что вас защищать нужно!.. На самом же деле наоборот, маленькая красивая женщина самое упертое, часто жестокое, редко нуждающееся в защите существо!
 — Вы меня имеете в виду?
 Декан только хмыкнул.
 — Любишь меня? — спросила Сашенька.
 — Люблю, — признался декан и вдруг бросился на колени перед ученицей, стал истово руки ей целовать, просить, чтобы она тотчас женой его стала, полились слезы.
 Прав был декан.
 Она высвободила руки, скупо погладила стареющего педагога по голове, встала и вышла из кабинета. Навсегда…




 6


 Сашенька заглянула лысому в глаза и была потрясена. Еще никогда ей не приходилось видеть таких глаз. Не в красоте очей было дело, а в их цвете. В больших, широко расставленных глазницах, в слегка желтоватом белке, словно плавали две иссиня-черные вишни, с еле заметным розовым ободком вокруг зрачков. Глаза смотрели на Сашеньку с такой невыразимой печалью, перемешанной с тоской, что у нее зашлось сердце, но она глубоко вздохнула и взяла себя в руки.
 Лысый смотрел докторице навстречу. Его темная вишня словно падала в небесную лазурь Сашенькиных глаз, омрачая свежесть ее души непонятной печалью.
 Нет, так нельзя, окончательно решила Сашенька и твердо превратилась в профессионала. Ее тоненькие пальчики ловко открыли габаритный чемоданчик, она велела помощникам усадить пострадавшего в «скорую», и, к удивлению санитара и фельдшера, коммунальщик послушался, шагнул в «мерседес». Мышцы его тела были расслаблены.
 Однако, от него запах, как от мусорного бака, подумала Сашенька, накрутила на металлический стержень ваты и, обработав рану перекисью водорода, поинтересовалась:
 — Кто ж это вам ухо оттяпал?
 Она вовсе не ждала ответа, но внезапно лысый тоненько завыл.
 — Больно? — спросила Сашенька, подняла глаза, ресничка к ресничке, и опять наткнулась взглядом на густую печаль, льющуюся из бездонных зрачков увечного.
 — Потерпите, пожалуйста, — попросила она, совершенно понимая, что пациент страдает вовсе не от физической боли… «Кажется, мой случай, — подумала. — Добьюсь, чтобы в Алексеевскую направили». Именно там она практиковала психиатрию, в бывшей Кащенко.
 Завыла вторая «скорая помощь».
 — Опять напутали! — нахмурилась докторица.
 — Не, — помотал головой фельдшер, готовя повязку. — Это к ментам, у них там огнестрел.
 — То ли в мента кто-то стрельнул, — добавил санитар, приплясывающий от безделья. — То ли мент сам себя…
 — Так какого лешего вы стоите! — возмутилась Сашенька. — А если у него артерия бедренная задета?
 — Они сами нас не подпускают, — обиженно ответил санитар. — Да там ранение легкое…
 Вторая «скорая» продралась сквозь кусты, за ней надрывался сиреной милицейский газик, из которого почти на ходу вывалился толстый старшина, без верхней одежды, но зато в форменной шапке с опущенными ушами.
 Старшина уселся рядом с раненым Душко, о чем-то коротко спросил, чем-то так же шустро напутствовал, тут появились санитары, скоренько погрузили рядового на носилки, и в машину.
 Толстый старшина, вооруженный автоматом раненого мента и пистолетом Хренина, сноровисто запрыгнул обратно в газик, втянул в него тупо моргающего Хренина и покатил вслед за «03». На секунду милицейский автомобиль притормозил возле первой «скорой», старшина высунул из окна красное лицо и грубо спросил:
 — Фамилия?!
 — Чья? — уточнила Сашенька.
 — Твоя, — рявкнул краснолицый. — И этого идиота!
 Ой, как Сашенька не любила хамства. Особенно мужского. Чем хамливее был индивидуум, тем спокойней становилась она. Вот и сейчас Сашенька лишь коротко посмотрела на толстяка, продолжила свое занятие по обработке уха и еле слышно ответила:
 — Номера машины запишите, по ним все узнаете.
 Старшина даже поперхнулся от такой наглости, словно в рот насекомое влетело.
 — И старайтесь обращаться к незнакомым людям на «вы», — добавила Сашенька.
 У старшины изо рта пошел пар, и он, давясь от ярости, стал бордовым, как планета Марс. Даже ушанку снял.
 — Да я тебя, козявка!.. Я при исполнении… Сопротивление властям!..
 Более он ничего не мог добавить, хватал воздух в безмолвной злобе, как рыба на берегу.
 Да, что же это такое, взорвалось в мозгу старшины. Вчера какая-то крыса загрызла любимого жениного пуделя Пинцета, а сегодня какая-то шлюшка…
 — Я тоже при исполнении, — Сашенька заклеила рану лысого пластырем, велела санитару закрывать дверь и не спеша собрала чемоданчик. — А вы так не напрягайтесь, не дай Бог, инсульт. Такая власть, как вы, должна в спецпоселениях руководить, а не в столице нашей Родины.
 Она велела водителю трогать и сквозь стекло мило улыбнулась старшине, показала остренький язычок и уехала в уверенности, что у краснолицего верхнее давление подскочило до двухсот.
 Новенький «мерседес» мгновенно набрал скорость, пока «козел» лишь совмещал сцепление с газом. Старшина на нервной почве выпустил зловонные газы и ткнул в скривившуюся от такого сюрприза в атмосфере физиономию Хренина кулаком. Постовой взвизгнул, скорее от неожиданности, чем от боли. Толстый мент испытал удовлетворение, и давление пошло вниз…
 Диспетчер велел Сашеньке ехать в институт Склифосовского, а она не унималась и все говорила, что рана не опасная, просто сосудик лопнул, что отгороженный от нее пострадавший — клиент психиатрии, а не хирургии. Он не говорит, полностью растерян и, кажется, склонен к буйству.
 — А если у него сотрясение, или еще хуже — гематома в мозгу?
 — Нет же! — упиралась Сашенька. — Я уверена!
 — Под вашу ответственность! Кстати, а вы там ухо не искали? В «Склифе» бы пришили…
 Сашенька отключила рацию, и на великолепную кожу ее лица нахлынуло столько румянца стыда, что можно было окрасить все тепличные помидоры Подмосковья. Она поняла, что попросту забыла о такой простой вещи. Докторица отодвинула перегородку, хотела было высадить санитара, чтобы ухо искал, но неожиданно лицом к лицу столкнулась с лысым. Он глядел на нее так же печально, как и ранее, у Сашеньки вновь стало нехорошо на душе. Она, не выдержав взгляда, отвела глаза, как вдруг услышала тоненькое:
 — Слизь-кин! Слизь-кин!
 — Ваша фамилия Слизькин?
 Сашенька обернулась к лысому всем телом и отшатнулась. Глаза коммунальщика стали голубыми и как будто изливали немного небесной лазури. В них уже не было той потусторонней печали, лишь просветленным сделалось лицо.
 Лысый задрал физиономию к потолку автомобиля и протяжно пропел:
 — Сли-и-изь-ки-и-ин!..




 7


 Лилю Мятникову в конторе сторонились, но уважали.
 — Великолепный профессионал, — рекомендовал ее директор своим клиентам. — У нее — стопроцентный результат!.. Ха-ха!.. Людям не страшно, если сами есть это самое не будут, — обещал директор и заговорщицки хихикал в телефонную трубку. — Мятникову мы только на большие уважаемые объекты посылаем. Мятникова — лицо нашей фирмы!
 Вспомнив лицо Лили, директор подавил рвотные позывы. Закурив длинную черную сигаретку, он уставился на календарь с лицами японок, слегка расслабился и продолжил:
 — Услуги наши денег стоят, но и результат того стоит. Каламбур… Высылать?.. Нет, только с послезавтрашнего дня!.. Она другой объект заканчивает. Иные кандидатуры даже не рассматривайте! У вас же там «VIPы» жить будут?.. Так полтора дня не срок, ждите Мятникову, ей же деньги передадите… Не обижайте ее только!.. Она у нас женщина безответная!..
 Вечером директор беседовал со своей лучшей сотрудницей, стараясь не глядеть на нее вовсе.
 — Мятникова, послезавтра новый объект! — рассказывал он, не зная, куда уставить свой взгляд, так как лицо японки осточертело. Он подумал, что оштрафует секретаршу Клару на десять евро за то, что календарь третий месяц не переворачивает. Или пусть под стол полезет, маленькая свинка, почавкает там слегка.
 Конечно, директор предпочитал последнее, но считал, что напутать Кларку надо. Мысль о подстольной жизни прочно вошла в его голову, он уже заволновался низом живота, совершенно забыл про Лилю, ткнул пальцем в кнопку селектора и гаркнул:
 — Зайдешь через пять минут!.. И помаду сотри!
 Мятникова слегка покашляла, директор вспомнил о ней, ткнул пальцем в селектор на отключение и, ничуть не смутившись, продолжил.
 — Объект огромный! — инструктировал. — Подойти нужно со всей ответственностью! Шесть тысяч квадратов! Смотри, Мятникова, не подведи!
 — Адрес скажите, — попросила.
 — Улица Радио, сто шестнадцать, дробь двадцать четыре. Там цеха заводские. Из них лофты строители надумали делать и людям продавать под жилье!.. Что за лофты такие! Да черт с ними! В общем, самый важный объект, который у нас когда-либо имелся. Не подведи, Лиль! Я тебе премию, отпуск после… Чего хочешь… Разведи там свои порошочки… Ядочки…
 — Это такие большие жилые помещения, — проговорила Лиля.
 — Что? — не понял директор.
 — Не подведу, — уверила она.
 — Валяй! Действуй!
 У директора вдруг возникло радостное состояние духа, он поглядел подчиненной в лицо… Радость бы тотчас улетучилась, если бы он не крутанул шеей в обратную сторону и не услышал в коридоре свинский голос секретарши.
 — Иди, Мятникова, ступай!.. — отослал директор.
 В дверях Лиля столкнулась с Кларой. Секретарша была, как всегда, в короткой юбке, натянутой на шарообразный зад, балансировала на платформах с десятисантиметровой шпилькой. Губы у Кларочки были силиконовые, что делало ее незаменимым подстольных дел мастером.
 Увидев Мятникову, секретарша отшатнулась, словно от привидения, и после говорила директору, чтобы он, маленький пупсик, не пускал в контору эту страшилку. Пупсик, охая и ахая от упражнений с силиконом, шептал в промежутках — да как же можно… Я ей задания даю… Она мой… лучший сотрудник…
 — По телефону инструктируй, пупсеныш, — увещевала Кларочка, профессионально оттягивая фейерверк победы.
 — А деньги… как отдавать будет?.. Ах… Кларенок…
 — В обе-да-наи перрарыы! — придумала секретарша.
 — Чего? — не уразумел директор, на мгновение потеряв дорожку к краткому транзиту через рай.
 — В обеденный перерыв пусть приходит! — уточнила, раздражаясь, Клара.
 Она сделала пару глубоких вдохов ртом, подумала мимоходом, что золотая коронка на шестерке расшаталась и что муж, медбрат по стоматологии, в последнее время поздно приходит с работы. Слегка расстроилась, слегка надавила, прикусила, отпустила…
 — А-а-а… — простонал директор. — О-о-о! — выпустил дух, отдаляясь от рая.
 Через две минуты он уже грозно отчитывал Клару за игнорирование профессиональных обязанностей, за то, что лезет не в свои дела, и за многое еще другое.
 — Десять евро штраф! — резюмировал он.
 «Штопанный, — подумала секретарша в дверях на выходе. — Я из тебя завтра сотню высосу!..»
 Весь следующий вечер Лиля Мятникова готовилась к новому объекту. Сидела в маленькой подсобке своей крошечной муниципальной квартиры и напряженно работала.
 Первым делом она взяла восковой брикет «Шторма», осторожно нарезала его пластинами, затем эти пластины, одну за другой, провернула через мясорубку, ссыпав полученное вещество в жестяную коробку. Затем Лиля вытащила из шкафчика этилфенацин и смешала его с мукой, получилась сухая масса. Эту массу она совместила с провернутым через мясорубку «Штормом» и вышла в туалет. Помочившись в банку, женщина вернулась в подсобное помещение и вылила мочу в порошок. Количество жидкости в порошке было идеальным, и вещество после перемешивания стало наподобие тягучего теста. Скатав полученное в колобок и завернув его в полиэтиленовую пленку, Лиля положила свое изделие в рюкзак, в котором уже находились синие байковые штаны, черный халат, толстые резиновые сапоги, такие же резиновые перчатки до локтей, в кармашке помещались сложенный вчетверо головной платок и несколько респираторов. В другом кармане, большом, лежали мощный фонарь с заряженным аккумулятором и мелкоячеистая сеть с тяжелыми свинцовыми грузиками.
 Теперь Лиля Мятникова была готова к началу нового дня, к новой работе. Стоя под душем, она даже подумала, что ее волнует завтрашний день, а значит, работа, которую она выполняет, тоже ей по душе.
 — Мир, ты прекрасен, — почему-то проговорила она, подставив лицо под жесткие струи воды. Кожу нестерпимо защипало, но женщина выдержала с десяток секунд, потом закрутила краны и вытерла свое изумительной красоты тело махровым полотенцем. Затем оделась в нелепую ночную рубашку, подошла к окну, чтобы на ночь открыть форточку, посмотрела с высоты и увидала внизу мужскую фигуру. Фигура двигалась от фонаря к фонарю, шатаясь и качаясь во все стороны. То вперед мотанет его, то назад. При этом фигура успевала подогнать ноги за телом, а потому не падала.
 Лиля улыбнулась и подумала, как странен мир. С этим, начинающим стареть мужчиной она когда-то, в детстве, жила в одном отличном доме, в центре города на Метростроевской улице. Сейчас улица переименована в Остоженку. Она смотрела свои детские сны в первом подъезде, а он, пьяные, в третьем. Теперь Лиля живет в Одинцовском районе, в большой блочной новостройке, и волею судеб он здесь же, через пять подъездов. Пропил, видно квартиру..
 Она была маленькой и иногда, возвращаясь с тренировки, встречала его с обычной магазинной сеткой в руках. Из ее ячеек в разные стороны торчали длинные колонковые кисти, тюбики с краской и иногда початая бутылка портвейна, которая грозила своей тяжестью все это хозяйство передавить. И всегда осенние листья…
 Если он встречал ее на улице, всегда жестом останавливал, рылся в кармане и выуживал из него заграничную конфету на длинной палочке. Внутри конфеты, когда ее рассосешь, находилась розовая жвачка, из нее отлично надувались огромные пузыри, которые, лопаясь, покрывали все лицо. Было здорово и смешно…
 Теперь он ее не узнает. Просто ходит, шатаясь по дороге, как канатоходец, еще мгновение, и сорвется…
 Лиля проследила его до подъезда и с улыбкой на лице легла в постель.
 — Жизнь прекрасна, — прошептала она, закрыв воспаленные глаза.
 В шесть часов утра следующего дня Лиля Мятникова прибыла на объект и была встречена прорабом Шитовым.
 До чего страшна баба, подумал строитель, но на сие ему было абсолютно наплевать, чувствительности он не был подвержен, а потому смотрел на лицо Лили без всякого отвращения.
 — Вот объектик!
 Он показал на огромное серое здание с шестью этажами и уточнил, что именно в нем предстоит гражданочке работать.
 — Много их там? — поинтересовалась Лиля.
 — Тыщи и мильены! — ответил прораб. — С подвала начинайте, девушка. Только электрификации нигде нет!
 Она кивнула, подумала, что у таких мужичков все бабы девушки, и пошла в сторону мрачного здания.
 — А переодеться где? — обернулась.
 Прораб махнул рукой в сторону цехов.
 — Там никого нет!
 — Да, — вспомнила Мятникова, — зажгите пару бочек с соляркой часам к двенадцати!..
 При входе Лиля обнаружила комнатку, где находилось всякое малярное хозяйство, решила переоблачиться здесь и сбросила с плеч рюкзак.
 В черном халате, в огромных сапогах, в резиновых перчатках до локтей, с респиратором на лице она выглядела, как ликвидатор последствий на Чернобыльской АЭС.
 Лиля одежду оставила в малярной, лишь тридцать три рубля на обед сунула за спортивный лифчик. Поправила на голове платок, на всякий случай проверила фонарь, взяла рюкзак на правое плечо и двинулась в глубь здания.
 Минут десять Мятникова искала лестницу в подвал, пока не наткнулась на нее. Каменные ступени уходили большими пролетами вниз, и уже на пятидесятой ступеньке Лилю окружил мрак. Пахнуло обычным подвальным духом и чем-то приторно-сладким.
 Видимо, до меня кто-то пытался работать, решила Мятникова и зажгла фонарь. Спускаться пришлось еще несколько пролетов, пока, наконец, лестница не кончилась.
 Что-то чавкнуло под сапогами, она посветила и обнаружила себя стоящей посреди огромной лужи, почти озерка. Лиля направила мощный луч, пытаясь найти противоположную стену, но, видимо, фонарь был недостаточно силен, или стена находилась на «том свете».
 На мгновение женщина сосредоточилась и явственно услышала характерные звуки. Они были скрежещущие, словно напильник против железа, неприятные, но и волнующие одновременно.
 Лиля не спеша повела по периметру фонарем, и в его луче вспыхнули сотни огоньков, быстро перемещающихся с одного места на другое.
 — Ну, вот и вы, — проговорила Мятникова. — Здрасьте!..
 Не врал прораб. Крыс было великое множество. Свет фонаря заставил их прекратить работу зубами, и серые твари от нарушенного покоя принялись многоголосо пищать, вздергивая носами. Иные вставали на задние лапы и глядели красными глазами на Лилю. Казалось, что сейчас они заговорят…
 Она неторопливо перебрела лужу, встала на сухое, поставила рюкзак на какой-то выступ, дернула за веревку и вытащила отраву.
 Лиля прекрасно знала, как будут подыхать грызуны. Не сразу постепенно, мучаясь от резей в кишечнике и желудке. Только дней через пять сдохнут от внутренних микротравм. Этилфенацин знает свое дело, тем более смешанный со «Штормом».
 Когда-то, только устроившись на работу, Лиля получила похожий объект, но значительно меньший, и рассыпала по углам обычную отраву, смешанную с зерном. Стояли сильные морозы, она чуть подстыла и сходила в самом темном уголке, так как туалета на таких объектах не бывает. Как только она натянула обратно теплое белье, то разглядела странную картину. Изо всех щелей и провалов в полу, даже с плинтусов на потолке к мокрому углу стало стягиваться множество крыс. Они, как в сказке про Нильса и гуся Мартина, будто шли на звук дудочки. Удивленная и слегка напуганная, Лиля смотрела, как в углу постепенно скапливается куча пищащих тварей. Они лезли по спинам друг друга, упираясь подвижными носами в стену, кусались и драли когтями свою же братию…
 После того случая она долго думала над происшедшим, пока, наконец, не решила, что в ее моче содержится какой-то интересный для крыс фермент, приманивающий их без осечки.
 Она решила воспользоваться случайно выявленной удивительностью и с тех пор не знала поражений. Крысы словно рассудок теряли… Так же она использовала собственные отходы для приготовления отравы, и это было ее фирменным стилем. Никто в конторе так оперативно, как она, не работал, ни у кого не было таких важных объектов, такой высокой зарплаты, но ни один сотрудник, даже самая последняя морильница, бабка Рая, — не завидовал Мятниковой, по известным причинам ее отвратительного лица…
 Развернув полиэтилен, Лиля отщипнула от колобка кусочек, покрутила между пальцев и бросила туда, где крыс было побольше. На мгновение, словно по команде, все крысы разом замерли. В их чуткие носы вошли молекулы тревожного и вкусного запаха. Затем, как будто по другому приказу, в этой живой массе началось движение. Крысы пошли вокруг вкусного кругляша, постепенно сужая круги, и наконец, одна из толпы, молодая и худая, вдруг прыгнула и в секунду проглотила отраву.
 — Есть! — прошептала Мятникова, скатывая следующий кругляшок.
 Все же ее «есть» твари услышали и запищали так жалобно, или воинственно, один черт разберет.
 Она отщипывала и бросала, будто голубей кормила.
 — Гуль-гуль! — шептала. — Идите цыпочки!..
 Они шли и шли на верную гибель, обманутые человеческим существом, царем природы, а она улыбалась все шире, представляя себе картину в четверг, когда закончит работу. Тысячи и тысячи пахнущих протухшей кондитерской фабрикой трупиков.
 Главное — противогаз не забыть.
 В первый раз она даже не знала, что нужно такое средство защиты, и чуть было не потеряла сознания от приторно-сладкого запаха смерти, разлагающихся крысиных тушек.
 Сейчас, конечно, она такой ошибки допустить не может, про умерщвление крыс знает все, или почти…
 Правда, существовало множество других фирм, которые работали по новой методике — ставили приборы с ультразвуком. Срабатывало. Грызуны на второй день исчезали, уходя в неизвестность, но так же и люди ощущали, вопреки рекламе, нервозность и невозможность сосредоточиться в работе. Приборы снимали и возвращали, а завхоз вынужден был обращаться к фирмам, которые работают по старинке, в пять раз медленнее…
 Колобок кончился. Вокруг его остатков дрались молодые особи за право подобрать крошки.
 Наступил самый ответственный момент.
 Она отошла в угол, стянула ниже колен байковые штаны и обильно помочилась. Быстро оделась и отошла к лежащему рюкзаку, освещая фонарем угол с приманкой.
 Что здесь началось! Десятки, сотни бросились на запах, источаемый углом, визг, писк…
 Сердце Мятниковой застучало, как у заправского охотника. Она вытащила из рюкзака сеть и приготовилась.
 Неожиданно заметила одного крыса, который был намного больше и толще, чем его сородичи. Он, не выказывая ни малейшего интереса к углу, привстал на задних лапах и, казалось, смотрел Лиле прямо в глаза.
 «Ишь ты, какой огромный, — подумала. — Не реагирует…»
 Это было странно, потому что впервые.
 Может быть, у него с обонянием что-то, решила Мятникова, подумала — ну и фиг с тобой, сдохнешь от колобка, забыла о крысе и тотчас метнула сетку в угол, накрывая ею всю кишащую братию.
 Это было проделано столь ловко, что, вероятно, любой ковбой позавидовал бы такому точному броску.
 Далее Лиля быстро подошла к углу, поддернула сеть по самому полу, и получился мешок-западня, в который попалось не менее пятидесяти крыс.
 — Есть, — удовлетворенно проговорила она и тотчас взвалила живую сетку на плечо.
 Надо было спешить! Сеть хоть и архипрочная, но крысы быстро сориентируются, прогрызут дыры, тогда пиши пропало. Она взбежала со своей ношей на поверхность и зажмурилась от дневного света.
 В двадцати метрах, с черным дымом, поднимающимся к небесам, горела солярка в бочке.
 «Не подвел бригадир», — порадовалась женщина и побежала к огню.
 Прораб Шитов наблюдал за ее бегом и удивлялся, до чего здорова баба! Поди, в каждой твари по пятьсот грамм на душу! Тьфу, сплюнул, какая там душа!
 Он слышал, как визжат погибающие в огне крысы, это отродье сатанинское, уничтожающее медную проводку, прогрызающее даже бетон, и отдавал должное Лиле за ее необыкновенный профессионализм.
 По всей округе резко запахло паленым, но Мятникова не обращала на вонь внимания, лишь смотрела с удовлетворением в огонь.
 Потом прораб пригласил ее на обед в ближайшее кафе-пельменную, где заказал двойную с кетчупом для себя, пять хлеба, полуторную для морилыцицы и двести водки, опять для себя.
 Молча пообедали, Лиля попросила, чтобы прораб продолжал жечь соляру, допила второй стакан чая, сунула руку за пазуху рубли вытаскивать, но бригадир помотал головой.
 — За мой счет!..
 После она вернулась в подвал и подождала, пока чай не пробьет себе дорогу в мочевой пузырь. Женщина включила фонарь и опять обнаружила огромного крыса с нарушенным обонянием, стоящим на том же месте и опять смотрящим ей в глаза. Слегка удивилась, но не придала сему факту ровным счетом никакого значения. А он все смотрел…
 Пошла в другой угол и произвела нужную процедуру. Уже с меньшим интересом наблюдала за эффектом своей биохимии, просто готовилась метнуть сеть, и на сегодня закончить работу.
 Она вновь не промахнулась, но, когда туже затягивала сеть с добычей, вдруг почувствовала резкую боль в правой лодыжке. Обернулась и увидела того самого крыса, вцепившегося в ее ногу мертвой хваткой.
 «Да как же он? — подумала Лиля. — Такая толстая резина!..»
 Она поднялась во весь рост с уловом на плече, со всей силы дернула ногой. Крыс, не расцепивший зубов, вырвал кусок сапожной резины, отлетел, крутясь в воздухе, и, ударившись о стену, рухнул на пол.
 Она уже не видела, как тварь, с трудом очухавшись, подергивая башкой, уползла в темноту. Мятникова спешила к импровизированному крематорию, торопилась к концу рабочего дня…
 Она добиралась до дома метрополитеном и уже на конечной остановке почувствовала себя нехорошо. Как будто грипп подхватила.
 Прораб, что ли, заразил?
 Трясясь в автобусе, она ощущала, как текут по всему телу струи пота, как уходит сила из ног…
 Наконец, она добралась до дома, и ей вдруг показалось, что она вновь маленькая девочка, и вот он, дядька-художник, протягивает ей заграничную конфету… Голова Мятниковой раскалывалась от боли, глаза закрывались, а лифт, как назло останавливался почти на каждом этаже…
 «Мой этаж», — пронеслось в ускользающем сознании.
 Руки на автомате открыли ключом дверь, Лиля Мятникова вошла в коридор, закрыла за собой, протащилась в комнату и рухнула, безсознанная, на пол. К шести часам утра она полностью превратилась в большую черную крысу…




 8


 Рядового Душко «скорая» доставила в «Склифосовского», где его быстро прооперировали.
 Рана оказалась пустяковой. Пуля прошла через мягкие ткани навылет, и хирург обещал отпустить героя-милиционера на волю через три дня.
 Старшина Пожидаев был на докладе у начальника Тверского ОВД полковника Журова в день всех событий.
 Полковник смотрел на краснолицего толстяка со злобой. Ему всегда, когда он видел в отделе Пожидаева, казалось, что форменные брюки старшины, обтягивающие свиные ляжки и курдючный зад, вот-вот лопнут.
 — Ты бы у Крюкова попросил новую форму что ли!.. Размера на два больше…
 — Так не бывает больше, товарищ полковник! — четко доложил Пожидаев.
 — Тогда шей за свои, твою мать! — выругался полковник. — Жрать надо меньше, тогда и задница не будет по земле волочиться!
 — У меня метаболизмы нарушены! — ничуть не обиделся старшина.
 — Что?!. — привстал полковник с места.
 — Обмен веществ. Кушаю я вовсе мало, а вес растет и растет.
 — Тогда из органов надо! По состоянию здоровья! Надо ученым сказать, чтобы у свиней нарушали метаболизм искусственно, тогда во всей стране мяса дармового будет навалом… Как ты зачеты по физподготовке сдашь?
 — А я не буду, — хмыкнул Пожидаев. — За меня Душко сдаст!
 Здесь полковник Журов вспомнил, зачем вызвал старшину, и почти выпрыгнул из-за стола.
 — Это какой такой самострел?! Тебя спрашиваю, кретин!
 — Обычный, — по-прежнему спокойно отвечал старшина.
 Он был из тех субъектов человеческой породы, которые на начальство не обижаются, как на барина лакеи, но если кто младше по чину чего-нибудь вякнет поперек, загрызет, как волк овцу.
 — Парень неопытный, не знал, где предохранитель! — объяснял Пожидаев. — Вот и выстрелил в себя!
 — Да ты понимаешь… — полковник хотел было смачно выругаться, но второй официальный язык не выдал ему подходящей комбинации, потому он продолжил на литературно-разговорном: — Ты понимаешь, чем все это может обернуться?!.
 — Не-а! — честно признался старшина и безо всякого стеснения почесал жирную ляжку, как будто его вша донимала.
 — Ты чего, совсем дурак?! — доходил полковник. — Если ты думаешь, что только Душко попрут из органов, то в башке твоей вместо мозгов страус яйцо снес!
 Старшина гоготнул. Смешно у начальства про яйцо получилось.
 — Чего ржешь! — слегка осадил старшину полковник. Ему тоже показалось, что смешно сказал. Он присел на краешек стола, где мостился бюстик Президента, случайно столкнул его задом и ойкнул от сочного удара гипса об пол.
 — Ах! — сложил толстые ручки на груди Пожидаев.
 Полковник затолкал черепки под стол ногой, повернул ключик в шкафу и достал с полки идентичный бюстик.
 — Так вот, инкубатор, поясняю для птицеферм, — Журов покрутил гипс в руках и поставил на середину стола. — Душко попрут без сомнений! Старшего наряда Хренина под суд отдадут, за передачу личного оружия младшему по званию, вследствие этого за произошедшую халатность, повлекшую ранение человека!
 У Пожидаева зачесалась другая ляжка, и он стал грешить на «Мамлюбу», командующую продажными девками под аркой магазина «Наташа». Говорила, мразь, что чистенькую дает, юную хохлушечку из Донецка. Ладно, подумал, разберемся…
 — Тебе понятно? — наклонился вперед полковник.
 — Как не понять, — развел руками старшина. — Двадцать пять лет в органах!
 — Дальше самое интересное… Кто старший был над патрулем?
 — Я… Вы же сами знаете…
 — Тебе сколько лет?
 — Пятьдесят один, — ответил Пожидаев, не понимая, куда клонит полковник.
 — В двадцать четыре часа из органов! Что делать будешь без ксивы?!! Шавармой торговать? Ну, конечно, пенсия, рублей шестьсот! Бабки по сим временам огромные! Супругу порадуешь постоянным пребыванием дома. Кавказцы тебе рожу бить будут два раза в день! — полковник посмотрел на бюстик. — С меня, конечно, тоже звезду снимут и отправят куда-нибудь в Северный округ… Я-то через год восстановлюсь, у меня связи, а ты, Пожидаев, от инсульта сдохнешь, потому что не на ком станет злобу вымещать! И никакая фемина тебе за бесплатно не даст! Даже «Мамлюба» не ляжет.
 Здесь старшина струхнул не на шутку. Как будто кино короткометражное посмотрел с плохим концом, да еще про себя. Он живо представил свою особу в поварском колпаке, торгующую шаурмой, бок о бок с черномазым, будто наяву услышал, как тот орет на него на своем чучмекском, а он, старшина российской милиции, только кланяется чурке в ответ… Ой, мама!.. Жена, и так еле терпящая его за прокорм и разные материальные удовольствия, без денег озлобится окончательно, как вервольф из фильма про бабу-оборотня, загрызет, запилит его до кровоизлияния в страусиное яйцо, как полковник предсказывает, и похоронят его без почестей, в фанерном гробу… Чего уж говорить о молоденьких хохлушках!.. А еще и Пинцета крысы сожрали!..
 Пожидаев вытянулся по струнке и, чеканя каждое слово, спросил:
 — Что делать, товарищ полковник?
 — Это я должен тебе сказать, что делать?! Сутки на размышление! И не дай Бог, не придумаешь!
 Вечером, находясь дома, Пожидаев целых два часа принимал душ. Во-первых, чесалось, а во-вторых, голова пыталась найти выход из сложившейся ситуации.
 Между тем, его супружница, кондитер фабрики «Большевичка», и на две трети азербайджанка — Алия Марковна слегка обеспокоилась изобильными купаниями мужа, вошла в ванную, обнаружив супруга живым и мокрым. Он ее не услышал из-за шума душа, а она любовалась его телом, пытаясь определить, какая часть занимает во вселенной больше места — задница, или живот, закрывший навсегда и от нее, и от самого старшины первичные половые признаки. То, что вдруг разглядела Алия Марковна, заставило восточную женщину завизжать на всю «хрущевку», затем схватить таз и метнуть его в голову мужа. Хорошо, промахнулась и обрушила лишь часть плитки в ванной.
 Пожидаев так испугался, как будто банда чеченцев ворвалась урывать его. От ужаса старшина поскользнулся, но, завертевшись на душевом поддоне волчком, чудом удержал равновесие.
 — А!.. Что?!. Где!!! — завопил он, глядя в жирно обрисованные черной тушью, бешеные глаза Алии Марковны.
 — Это что?! — направила кондитерша свой палец в сторону мужниной груди с жидкой порослью рыжеватых волос, среди которых свободно, будто по шенгенской визе, передвигались черные насекомые. — Что это?!.
 — Ман… — хотел было сказать старшина, но осекся и ответил более культурно: — Вши. В «обезьяннике» от бомжа хватанул, — соврал он находчиво.
 Алия Марковна подошла к обнаженному мужу вплотную, взялась обеими руками за складки жира на животе и подняла их, словно одеяло со спящего, обнаружив давно не интересующий ее крючок с крошечными орешками и такую же, как на груди, подвижную живность вокруг.
 — Ну, бомжара! — склонился над своим хозяйством Пожидаев.
 — Стоять! — завопила жена, и он выпрямился перед нею, как перед министром внутренних дел.
 Через десять секунд она уже брила плоть мужа опасной бритвой, которой обычно наводила порядок у себя под мышками. Ее так и подмывало резануть по крючку с орешками, отсечь весь этот ненужный урожай напрочь. Пожидаев чувствовал эмоциональную зыбкость момента, а потому был покорен, как агнец Божий.
 Когда Алия Марковна закончила, старшина стал похож на пупса. Красный телом от отточенной бритвы и горячей воды, он с ангельским выражением лица попытался было вылезти из душа, но вновь услышал яростное «Стоять!». Застыл, как было приказано.
 Жена Алия Марковна покинула ванную комнату, и Пожидаев вскоре услышал, как хлопнула входная дверь.
 «Ушла? — подумал он. — Ушла навсегда? Как же я буду один!»
 Но тут же он сообразил, что его заставили стоять, и стал надеяться, что жена вскоре вернется. Почему-то он вспомнил пигалицу-докторшу из «скорой», какого-то лысого придурка… Мыслишка принялась было созревать, но здесь вернулась жена с большим пузырьком мази.
 Алия Марковна глядела на супруга, на его поруганное тело, и почему-то вспоминала молодые годы свои, когда в ее жизнь вошел молодой милиционерчик, приехавший в Баку по обмену опытом. Потом милиционерчик женился на ней и перевез в столицу, где они прожили всю жизнь. Неожиданно ярость Алии Марковны испарилась, уступая место теплым чувствам. Кондитерша басовито засмеялась, глядя на свою обритую половину с нежностью, а Пожидаев еще более перепугался такой перемене в эмоциональной среде.
 — На, — протянула пузырек Анна Марковна. — Натирайся… Я пока ужин приготовлю. Лагман хочешь, дорогой?
 Пока Пожидаев натирался свинцовой мазью, он мыслил, что женская душа такая же непознанная, как душа министра МВД. Ты ей ман… В общем, вшей в дом занес, а она тебя лагманом кормит!..
 Этой ночью супруги любили друг друга, что прекратилось у них еще до крушения СССР…


* * *

 На другой день, еще с утра, из Склифосовского был вывезен рядовой Душко, и трое ментов собрались в Красной комнате для обсуждения почти безвыходной ситуации.
 — Из-за тебя все, Хренин! — завопил старшина, схватил было костыль раненого, но здесь нестерпимо засвербело под мышкой, и потому следующие пять минут старшина занимался почесыванием разных частей тела. — Скотина безмозглая! — выругался Пожидаев, сжимая кулак для мордобития, понимая, что не излечился от лобковых вшей, а вследствие этого еще и заразил Алию Марковну. Ее так быстро не обреешь!..
 — Чего сейчас-то руки распускать, — проговорил Душко, расположившись на откидных креслах полулежа. — Думать надо, что делать!
 — Ага, ага! — поддакнул Хренин.
 Ему накануне объяснили, в каком месте пройдут теперь лучшие годы младшего сержанта, а потому, с треснувшим еще вчера от силовых внедрений Пожидаева ребром, он был согласен на все, не только на зуботычины и мордобитие. Правда, его согласия никто и не спрашивал.
 Неожиданно старшина опять вспомнил молоденькую докторшу и ее пациента. Что-то начало складываться в голове… Но здесь вошел опер и проинформировал, что в шахте под канализационном люком нашел голого мужика с отсутствующим большим пальцем на правой ноге.
 — Поехали, Пожидаев!
 Уже в газике опер пояснил, что из ЖКХ поступил сигнал о пропаже их сотрудника, слесаря Фисина. Ушел на проверку объектов и не вернулся. Наряд осмотрел все объекты и нашел его труп неподалеку от отдела.
 Пожидаеву было плевать на смерть какого-то там слесаря, и пока того вытаскивали наружу, пока эксперты производили все необходимые действия, старшина напряженно думал.
 Он вспомнил, что на лысом была спецодежда работника ЖКХ. Труп слесаря нашли неподалеку от Страстного бульвара… Первыми лысого обнаружили Душко и Хренин…
 Старшина еще покумекал, чего-то прикинул и четко решил, что скоро получит повышение, Душко — медаль за мужество, а Хренин в морду от него и тоже медаль. А потом он с них сорок процентов рэкетных денег будет снимать!..
 Лицо старшины сияло гордостью, когда он входил в родной отдел.
 — Значит, так, — высказался он перед своими подчиненными круто и решительно, — лысого помните?
 — Какого? — поинтересовался Хренин, держась за бок.
 — С бульвара! — заорал Пожидаев. — Со Страстного!
 — Помним, — кивнул Душко.
 — Безухого, — уточнил Хренин и вдруг, неожиданно для себя, вякнул: — Пьера.
 — Значит, все-таки документы проверили! — сам для себя проговорил старшина и вдруг заволновался, что имя Пьер звучит как иностранное, и если лысый гражданин другой страны, планы могут рухнуть. — Российский паспорт?
 — У кого? — не понял Хренин.
 — У Пьера вашего! — поразился тупости подчиненных Пожидаев.
 — А паспорта у него не имелось, — уточнил Душко.
 — Пьер, а фамилия как?
 — Пьер — это имя из романа Льва Николаевича Толстого «Война и мир». Персонаж там такой был, — уточнил Хренин. — А имя лысого мы не знаем…
 Душко даже слегка пожалел своего несостоявшегося убийцу. Отвернул голову к стене и стал обозревать прижизненный портрет Павки Корчагина.
 Нет, старшина Пожидаев на сей раз не орал, даже слова не молвил, просто подошел к Хренину и ткнул его каблуком ботинка в то место, за которое держался младший сержант.
 Ушибленный упал между откидных рядов и застонал так громко, что толстый мент схватил обычный стул и кинул его в проход, откуда выло милицейское существо. Хренин тотчас замолк, попросту боясь, что может погибнуть здесь же, в Красной комнате.
 — Значит так, — начал по новой старшина. — Жить хотите?
 — Да, — тотчас определился выбирающийся из-под кресел Хренин.
 — Жить хотят все, — признался Душко.
 — Так вот, — продолжил Пожидаев, — сегодня в шахте канализационного люка был обнаружен труп мужчины лет пятидесяти, раздетый догола и с отсеченным большим пальцем правой ноги.
 Старшина подвесил длинную театральную паузу, а Душко с Хрениным недоумевали, так как уже слышали эту информацию от опера.
 — Мертвяк по фамилии Фи-син, — растягивая слова, проговорил Пожидаев. — Мертвяк при жизни слесарь, трудился по линии ЖКХ и имел на себе спецодежду, которой, вследствие убийства и ограбления, лишился, а также труп был подвержен либо прижизненному, либо посмертному глумлению, — домыслил милиционер. — Экспертиза установит!
 Пожидаев закончил доклад и победоносно оглядел своих подчиненных.
 — Да-да-да, — первым нашелся Хренин. — Ага-ага!..
 — Чего ты загакал и заакал? — поинтересовался старшина, у которого опять зачесалось по всему телу.
 — Молчу!
 Душко же догадался, к чему клонит Пожидаев.
 — Я так понимаю, что мы лысого подозреваем в убийстве слесаря.
 — Молодца! — хлопнул себя по ляжке старшина.
 — Да-да! — поддержал Хренин, почувствовав нечто позитивное и для себя. Его голова начала мыслить быстрее. — Лысый был в униформе ЖКХ, а значит, убил, завладел имуществом пострадавшего, а после не выдержал эмоционального прессинга…
 — Чего-чего?! — прикрикнул старшина.
 — Я имел в виду давления, — уточнил младший сержант. — Не выдержал его, крыша поехала, и он себе ухо и отрезал!
 — Правильно, ребятки! — остался доволен выводами своих подчиненных Пожидаев и поведал им про думки свои партизанские…
 В шестнадцать ноль-ноль старшина Пожидаев докладывал полковнику Журову:
 — Есть подозреваемый по делу слесаря Фисина! Мы имеем подозреваемого убийцу! Именем и фамилией не располагаем, зато точно знаем, где находится фигурант! Наряд во главе с младшим сержантом Хрениным обнаружил участника преступления на Страстном бульваре в подозрительном состоянии, и при первичном расспросе тот неожиданно оказал сопротивление, которое проявилось в захвате табельного оружия ПМ, из которого впоследствии был ранен рядовой Душко! Старший наряда Хренин проявил героизм и выбил оружие из рук преступника приемом «маваша», после чего преступник скрылся на «скорой», номера которой имеются в нашем распоряжении.
 После такого доклада полковник Журов так и сел на край стола, сбив спиной бюстик Президента. Автоматически он вытащил из шкафчика запасной, а в это время думал о том, как изворотлив бывает человек при грозящей ему опасности.
 — Почему сразу убийство? — поинтересовался полковник и добавил: — Мой дорогой следователь…
 — А так, что… — слегка потерялся от слова «дорогой» Пожидаев. — А так, что на преступнике, мы полагаем, была надета спецодежда слесаря Фисина. И палец…
 — Ну, так вот, — полковник слез со стола и поглядел в окно, где был виден краешек солнца, от которого защипало в носу. — По предварительной экспертизе, Фисин задохнулся в шахте от метана, и ничего насильственного в его смерти нет.
 — А палец! — взмахнул руками Пожидаев. — Палец!!!
 — Собака бродячая отъела, или кошка… Одежду какой-нибудь бомж стянул… Может, твой подозреваемый просто бомж!
 Старшина заметно расстроился и опять зачесался.
 — Но то, что он бомж, — уточнил Журов, — совсем не отменяет его нападения на сотрудника милиции, завладение его табельным оружием и покушение на стража порядка!
 Старшина просиял.
 — Собирайтесь на оперативное задержание! Если все гладко пройдет, командование вас не забудет!
 Через пятнадцать минут автобус с ОМОНом двинулся по направлению к психиатрической больнице имени Алексеева. Из отдела в автобусе находился лишь старшина Пожидаев — в бронежилете, в каске и с АК в потных руках. Он думал о молодой докторше, которой отводил в этом деле роль главной соучастницы.
 Подъезжая к воротам Кащенко, он был уже уверен, что девчонка отправится, как минимум, в спецпоселение, которым будет командовать не старшина Пожидаев, а какой-нибудь урюпинский лох. Ему стало так приятно от этой мысли, что он даже забыл про зудящее от вшей тело и передернул затвор автомата…




 9


 Вова Рыбаков впервые клюкнул стопочку водки, когда ему было десять лет.
 Родители: он — известный в столице конферансье, она — экономический мозг Союзгосцирка, были по роду занятий людьми, хоть и не относившими себя к советской богеме, но общавшимися с нею на «ты». Отец знал артистов по профессиональной необходимости, а она любила всех, так как муж их привечал, да и по телевизору с линзой, наполненной маслом из-под печени трески, артистов показывали часто. Еще чаще богема бывала у них на квартире, поедала в огромных количествах ее пироги с капустой и салат «самотека» — картошку с луком и уксусом. Пили только водку, изредка коньяк, сухих вин было крайне мало, массы в Союзе в них не разбирались, предпочитая крепленые — портвейны и всякие настойки. Никогда и никто не был пьян из гостей, может быть, благодаря ее умению готовить и его способности быть абсолютным любимцем всех, а потому вести стол всяческими анекдотами и рассказами, тем самым отсрочивая следующую рюмку.
 Позже, вспоминая, Вова Рыбаков истинно поражался, как все эти люди помещались в их маленькой двухкомнатной квартирке. В ней троим-то было тесно, а уж когда семьдесят человек наталкивалось!.. Но каждый отыскивал себе местечко: прокладывали между табуретками обычные доски, каждому доставалось по потребностям желудка его, и все друг друга любили. И мальчик Вова Рыбаков любил всех!
 В десять лет он нарисовал свой первый рисунок.
 — Ах! — воскликнула мать. — Прелесть!
 Отец, глядя на малинового скакуна каких-то странных пропорций, пришел в некоторое замешательство и поинтересовался, почему конь такого необычного окраса.
 Мать думала, что пришла на выручку сыну, предположив, что, наверное, у сына другой краски не было. Но Вова категорически отверг эту причину, показав целый мешок с тюбиками, который он нашел в густой траве за домом. Трава была сильно примята, видимо, в ней кто-то долго лежал.
 — Просто конь — такой! — убежденно проговорил мальчик.
 — А где ты видел такого коня? — почему-то допытывалась мать. — В зоопарке или в кино?
 Тогда Вова постучал себя костяшками пальцев по голове и ответил:
 — Здесь!
 К нему больше не приставали, считали возможным не навязывать сыну своих вкусов и предпочтений, разрешая мальчику расти со всякими сорняками и экзотическими фантазиями в голове.
 Самое удивительное, что до этого дня Вова Рыбаков рисовал, как курица лапой. Картинки в музеях его не вдохновляли, репродукции в журнале «Юность» тем более, а провести прямую линию на уроке рисования в школе — это было для него недостижимо. Бывают люди, начисто лишенные музыкального слуха, также существуют и особи, для которых карандаш в руке — чужеродней залетевшей из космоса кометы.
 Таким был Вова Рыбаков до вчерашнего вечера, пока он не нашел мешок с красками. В мешке мальчик обнаружил кисти, выпитую наполовину чекушку водки, серебряную стопочку и охапку кленовых листьев, которых вокруг валялось великое множество, впрочем, как и других, по причине второй половины августа.
 Ему вдруг захотелось полежать в смятой траве, в чужой лежке, и посмотреть в небо. Небо показалось тягучим и текучим, облака плыли медленно, словно разморенные близким солнцем.
 Вова чувствовал запах человека, лежавшего в этой траве до него. Запах был странным, прежде никогда не знаемым, приятным и неприятным одновременно. Мальчика что-то слегка тревожило, он вытащил чекушку, налил из нее в стопочку и выпил до дна. В голову резко ударило… Водочные пары будто разъедали своим нестерпимым запахом ноздри. Вова испугался, попытался было вскочить на ноги, но они не слушались, превратившись в вату… А потом ему стало хорошо, даже очень. Тело расслабилось, как будто погрузилось в пуховую перину, в голове полностью отсутствовали мысли, лишь образы, неестественно красочные, ласкали мозг своей новизной. Мальчик дотянулся до мешка и вытащил из него кленовые листья. Необычайно красивые, они манили мальчика, он прижал их охапкой к лицу и вдыхал аромат приближающейся осени…
 А потом он долго спал. Вернулся домой совершенно трезвым и почти ночью.
 Его отсутствия не разглядели, так как богема вкушала под сочный анекдотец холодненькую из графинчика, закусывая рыбным пирогом. Хохотали навзрыд, а мальчик сел на подоконник, закрывшись шторами, и нарисовал бордового коня. Не потому, что он таким видел его, просто первой попавшейся под руки краской… А кто знает, кто подкладывает под руку эту первую попавшуюся краску…
 С того вечера Вова не расставался с найденным мешком, таскал его даже в школу. Он стал любимцем учителя рисования по фамилии Врубиль, очень стеснявшегося этой не полной идентичности с именем из учебника по изобразительному искусству… Вместо буквы «е» у его предков имелась только «и», а потому получилось «Врубмль», совсем неприятное на слух, в отличие от благородства фамилии великого живописца.
 Молодого, инфантильного человека, несмотря на его учительский статус, дразнила вся школа. Учителя просили что-нибудь «врубить», включить рубильник, а молодая географичка Мила, которая работала в школе всего полгода и имела перед глазами из мужских половозрелых особей только учителя рисования и физрука, называла Врубиля ласково, даже эротично — «Руби». Так на иностранный манер назывался камень рубин. Школьники были более примитивны и кликали рисовальщика «рублем», или «Билей», а последнее было совсем, как «бля».
 Вова Рыбаков ничем не отличался от своих сверстников до того — до своего первого рисунка. Он даже чаще, чем другие, «блякал» на учителя рисования, хотя тот не реагировал ни на учителей, ни на учеников, живя в каком-то своем рассеянном мире.
 Справедливости ради надо отметить, что Врубиль был совершенно бездарен как художник, но при этом отчетливо сознавал сие Господнее распоряжение, а потому и трудился в школе, тяжело зарабатывая свой хлеб насущный… Но, как часто бывает, не дав одного, Господь дает другое. Никто не остается обделенным… У «рубильника» было тончайшее чутье на прекрасное, а особенно на изобразительное искусство. Он часами мог стоять перед Рубенсом, да что часами, он мог бы умереть голодной смертью перед полотнами великих, если бы его не выталкивали взашей хранители государственных богатств. В музейных залах Врубилем овладевали такой силы переживания, что он запросто мог заболеть нервно и, отлеживаясь дома, в горячке, перевоплотиться в Шагала, или в Модильяни, в бреду обретая чужую славу и бессмертие.
 Когда он увидел Вовиного бордового коня, тотчас лишился дара речи, просто гладил мальчика по голове целый час.
 С этого дня Врубиль стал таскать в школу имевшиеся у него альбомы по изобразительному искусству. Показывал их Рыбакову Вове и, бегая по классу, с восторгом объяснял, в чем величие человеческой души, награжденной даром созидать прекрасное.
 Вова честно слушал учителя, но его совершенно не трогали все эти альбомы с великими, величие само по себе, он даже немножечко скучал. Ему почему-то всегда в такие моменты хотелось пойти за дом, к месту своей первой лежки, даже зимой, и отыскать там что-то непонятное, от чего в груди становится жарко.
 Один раз такое произошло.
 Стоя по колено в снегу, на двадцатипятиградусном морозе, он вдруг увидел, как к нему, то ввинчиваясь в воздух, то стелясь над снежной коркой, летел необыкновенный кленовый лист. В феврале он был, как будто только что сорвавшийся с черенка, совсем свежий, с прожилками, словно сосудиками… Мальчик хотел было его поймать, но лист, словно живой, словно чудесная космическая птица, взмыл в воздушном потоке к небесам и исчез во вселенной.
 Вова давно не плакал, а здесь, запрокинув голову к облакам, чувствовал, как слезинки застывают ледышками прямо на его щеках.
 Мальчик вернулся в квартиру и, забравшись на свой любимый подоконник, решил нарисовать этот кленовый лист. Он трудился полночи, смешивая по наитию краски из мешка, а потом, когда рисунок был готов, Вова вдруг разглядел за окном очертания человека, который будто искал что в эту лютую ночную стужу.
 Вова подумал, что это хозяин мешка вернулся за своей потерей, рванул оклеенную полосками бумаги для тепла фрамугу и закричал в ночь:
 — Дяденька!.. Дяденька-а-а! Это я ваш мешок нашел! Так еще четыре лета назад это было!
 Никто не отозвался в ночи, лишь ветер взвыл в порыве и унесся тотчас прочь.
 Вова Рыбаков отыскал тщательно спрятанную чекушку с серебряным стаканчиком и выпил в своей жизни во второй раз.
 Водка смешалась с чувствами подростка, разошлась животворным теплом по телу, мальчик лег на пол, свернувшись калачиком, и заснул.
 Всю ночь ему снился дядька с растрепанной бородой, который стоял на коленях под его окном и жалобно просил:
 — Отдай мой мешок! Отдай!..
 По весне учитель Врубиль обнаружил в своей чертежной папке, среди сданных школьниками рисунков, предмет поистине шедевральный.
 Согбенная фигура старика, мечущегося в ночи, изображенная в виде осеннего листа, привела учителя Врубиля в истинный, не контролируемый экстаз. Хорошо, что дело происходило у него дома, где он плясал и прыгал от счастья, но в равной степени такое могло произойти и в школе, откуда Врубиль наверняка угодил бы в психдиспансер.
 Всю последующую неделю, встречая Вову Рыбакова в школьных коридорах, Врубиль громко сообщал:
 — Юноша, вы — гений!!! Гений, я вам говорю!
 Он так достал подростка, стесняющегося товарищей, что Вова, будучи юношей совсем не хилым и храбрым, как-то зажал учителя в темном углу и прошептал:
 — Слушай, ты, Биля! Отстань, пожалуйста, а?! Иначе я тебе магний с алюминиевым порошком в карман подложу! Неудобно мне перед товарищами!
 Врубиль после этого инцидента недолго сокрушался над жизненным парадоксом — как великое сочетается с безобразным, как в хаме и тиране живет красивейший цветок таланта, посаженный рукой Господа в дьявольское чрево. Он над этим парадоксом размышлял еще в юности, когда обделенным талантами себя почувствовал. Вот такие, как он, Биля, совершенно плоские. Либо добренькие, до состояния размоченного в воде хлебного мякиша, либо мелкозлобные моськи, тявкающие на всех и вся, лишь бы тявкать!..
 С того дня Врубиль более не беспокоил Вову Рыбакова, наблюдая за его жизнью со стороны, через рисунки, которые ученик сдавал учителю для отметки.
 Учитель понимал, что ватманские листочки, сданные Вовой, нарочито небрежны, но и в них была та искра, что из Божественного костра происходит.
 А потом Врубиль исчез из школы, так и не став драгоценным камешком для географички. Впрочем, кроме нее, исчезновения Били никто не заметил. На его место пришел некто, к рисованию имеющий лишь отдаленное отношение. Но, чтобы его таковым не считали, новенький всем ставил тройки, говоря, что посредственностей поощрять нельзя. Ну, ему, конечно, вломил директор школы за то, что новенький успеваемость отличникам снизил, а они к медалям тянутся!.. С тех пор отличники получали свои пятерки, а троечники… В жизни троечников все осталось, как прежде.
 Так что у Вовы остался лишь одни предмет, по которому он успевал хорошо: биология. Собственно говоря, он биологии не знал вовсе, просто приносил биологичке Скуловатовой на все праздники по гербарию в подарок.
 Каждый гербарий был по-своему уникален, или пятидесятилетней тетке так казалось. Засушенные листья, хоть самые обыкновенные, из нашей средней полосы, выглядели совершенно свежими и источали такой запах, что Скуловатова, страдающая с тридцати лет лютой бессонницей, после развешивания по стенам гербариев засыпала на пуховике, как в младенчестве.
 Здоровье — столь важный компонент личного жизнеустройства, что пятерочки Вове Рыбакову, абсолютному профану в биологии, были мизерной платой. В ответ на недовольство директора Скуловатова прямо и честно объясняла:
 — Ставила, и буду ставить! Вы, когда-нибудь не поспите двадцать лет, я на вас посмотрю…
 Так как биологичка была учительницей хорошей, а пятерки не двойки, успеваемость в школе не падала от сего факта, директор счел ее доводы убедительными и более к этой теме не возвращался.
 Уже к девятому классу Вова Рыбаков подбадривал свой организм систематически. Он сидел с богемой до утра, а когда мать принималась убирать со стола, сливал остатки из рюмок в одну емкость, а потом выпивал до дна, закусывая пирожком или ложкой «самотеки». После этого он уходил за штору на подоконник и рисовал, рисовал, пока утро не брызгало солнечными лучами из-за крыши соседнего дома.


* * *

 В середине десятого класса семейство Вовы погибло.
 Мать, проработав в Голландии три месяца, благополучно приземлилась в Шереметьево, а отец встречал ее на белой красавице «Волге», приобретенной у знаменитого тенора Коккинаки накануне. У отца еще даже прав не было… На обратном пути Бовины родители разбились.
 Комиссия по делам несовершеннолетних решила мальчика оставить дома под приглядом общественности, так как в свои шестнадцать с половиной лет он выглядел на все девятнадцать, а родительского наследства должно было хватить ему на полжизни. Через полгода Вове выдали десять тысяч в валютных чеках, которые мать заработала на гастролях советского цирка в Голландии, три сберкнижки с шестизначными вкладами и оставили в покое.
 Богема более не появлялась в его доме. Он был этому чрезвычайно рад и на редкие звонки знаменитостей отвечал, что все умерли, а у него все хорошо. Он несильно попивал водочку, но много писал. Теперь уже не на подоконнике сидя, а в комнате, которую оборудовал по последнему слову художнической и электронной техники. У него даже имелся кофейный автомат, готовивший горячий эспрессо для маленьких чашек. Денег было, действительно, много, но он не знал, на что их тратить, кроме как на фарцовые джинсы, на всякий диковинный алкоголь из «Березки» с экзотическими закусками, и на заграничные инструменты, необходимые для работы художника. Попивал потихонечку после школы и писал. То, что заканчивал, ставил к стене, так что к приходу географички Милы, которую обязали присматривать за Рыбаковым, картины стояли вдоль всех стен в три ряда.
 Мила в первый раз шла к Вове Рыбакову и думала, что юноша наверняка голоден, а потому, купив в гастрономе шесть «полтавских» котлет, двести граммов колбасы «докторской», свежий батон и коробочку грузинского чая, нажимала на кнопку дверного звонка с небольшим чувством гордости за совершаемый добрый поступок.
 Уже через несколько минут ей пришлось испытать конфуз в полной мере, в какой это возможно. Со своей снедью она выглядела в квартире Рыбакова, как нищенка, набравшая отходов из помойки. В жизни премилая пышечка, она теперь еще больше пылала щечками, совершенно соответствуя своему имени.
 — Проходите, Мила Владис…
 — Просто Мила, — зачем-то предложила она, почувствовав запах зернового кофе «Арабика», и добавила: — Естественно, не в школе…
 Он помог ей раздеться и провел в комнату, в которой жил.
 От созерцания роскоши Мила совсем разомлела, сидела, почти полностью погруженная в мягкое кресло, слушала с новой фирменной вертушки новую группу «Битлз» и совершенно ни о чем не думала. Ей было хорошо, а в жизни так мало хорошего, что не стоит в этот редкостный момент о чем-то думать.
 Потом она пила миндальный ликер «Амаретто», закусывая его сервелатом и солененькими орешками, пьянела от окружающего ее локального пространства и смотрела в глаза Вовы Рыбакова, которые также открыто смотрели в ее наивные очи.
 — Давайте, я вас нарисую, Мила, — неожиданно предложил Вова.
 — А ты умеешь? — задала глупый вопрос Мила и, не дожидаясь ответа, скосившись на картины вдоль стен, согласилась: — Нарисуй…
 Он вышел на кухню, где выпил две стопки водки, а она пока поправляла кофточку и юбочку из крепдешина, за чем Вова ее и застал.
 — Не надо, — попросил он.
 — Чего не надо? — не поняла Мила и широко улыбнулась, очень соблазнительная сейчас от выпитого «Амаретто».
 — Я вас буду рисовать голой.
 Она хотела было возмутиться, тотчас оставить эту буржуазную квартиру, хлопнув дверью на прощание, но вдруг подумала: почему бы и нет, он — художник, а ее еще никто не рисовал. А, будь что будет!..
 — Хорошо, — коротко согласилась она. — Только отвернись.
 Он отвернулся, и пока она раздевалась, пряча совковое нижнее белье под импортной кофточкой, глядел в окно и думал о мужике, потерявшем мешок, в котором уже совсем другие краски. Правда, стопка серебряная осталась…
 — Можно, — услышал за спиной.
 Она была совершенно вся беленькая, сверху донизу, словно присыпанная мукой, даже под пупком все сливалось зимой, лишь немного прозрачного розового цвета на груди, да родинка над ключицей. Он обошел ее кругом и осмотрел восторженно.
 — Да вы красавица! — сказал, взял кисть, окунул ее в акварель и стал в бешеном темпе заполнять ватманский лист. Через пять минут Вова отбросил кисть в сторону и продолжил работу пальцами, ребрами ладоней, так что весь вымазался радугой… На секунду отошел, чтобы хлебнуть «Амаретто» из горлышка, вернулся к мольберту и еще долго тыкал в ватманский лист, проворачивая, большим пальцем.
 Миле было интересно наблюдать за тем, как работает ее подопечный. Поначалу она немного стеснялась, прикрывая низ живота ладошкой, но затем, уверившись, что Вова весь в «холсте», расслабилась и только диву давалась, как блестят глаза юноши, какой они свет источают, как он мечется то к одной стене, то к другой, оглядывая ее снизу доверху — не как сексуальный объект, а точным глазом геометра, словно какой-нибудь куб рисовал.
 А потом он закончил и сел в кресло, тяжело дыша.
 — Я могу одеться? — поинтересовалась Мила, а когда он ответил «нет», пожала пухленькими плечиками, думая, что Рыбаков отдыхает, что последует продолжение. Наклонилась в перерыве за орешками и, в своей простоте, открыла Вове всю тайную красу. Так, розе совершенно все равно, кто любуется ею, когда она открывается на рассвете. Она открывается только утру.
 — Ах, — тихонько вскрикнул Вова. Он смотрел на ямочки чуть выше белых ягодиц и различал еле заметный след от резинки трусиков… Ему непременно захотелось стать утром.
 — Я закончил.
 — Можно посмотреть? — спросила Мила, нажимая на все кнопки кофейного автомата.
 — Можно.
 Наконец, автомат тихо загудел и исторг густой пахучий кофе.
 Она взяла двумя пальчиками чашечку и пошла по ворсистому ковру к Вовиной работе. Посмотрела из-за спины, касаясь грудью его плеча.
 Вова увидел в зеркале отражение лица учительницы с круглыми от удивления глазами.
 — А как же?.. — Мила поперхнулась. — Зачем же… Это же портрет!
 — Вам нравится? — спросил он тихо, не выдержал, обернулся и уткнулся носом прямо в ее мягкую грудь, в самую десятку, в розовый цвет. Он пытался слизнуть его, словно розовый крем с мороженного в вафельном стаканчике, а она все спрашивала, зачем он ее раздел, если портрет… Вова, все более распаляясь, отвечал:
 — Вся ваша нагота отражается на вашем лице!
 Она теряла над собой контроль и от его шустрого языка, исследующего ее грудь, и от того, что он говорит так красиво, и что портрет такой необычный и волнующий…
 Я делаю что-то предосудительное, думала Мила, где-то далеко в своей голове, там, где у всех женщин туман. Она опускалась спиной на ковер, слушаясь легкого нажима его измалеванных в краске рук, а он вдыхал запах ее тела, и мысль его так же сокрылась в еще более густом тумане девственности.
 Так ею никогда не пользовались! Выпили и выцеловали до дна. Все тело было разведано по высшему уровню контрразведки и взорвано трижды, да каждый раз все мощнее был взрыв, заставлявший сотрясаться в конвульсиях планету ее тела.
 Сознание Милы постепенно выплывало из тумана, она чувствовала себя так прекрасно, как никогда. Хотелось полетать, или чего еще. Попеть, может быть… Она ворошила волосы на голове у Вовы, а он смотрел на географичку восторженными глазами и говорил, говорил — ты красавица, ты удивительная красавица, — а она слушала и зажмуривалась от неги…
 — Я люблю тебя!
 Она улыбалась и протестовала, объясняя, что это ему кажется, что на самом деле у него такая благодарность в душе к ее телу, первому женскому телу, которое он забрал себе ненадолго. Появится другое, и чуточка новизны пропадет.
 Он не слушал ее примитивных доводов, но более слов любви ей вслух не говорил, повторял про себя.
 Потом она оделась и вновь уселась в кресло, пережидая слабость в ногах.
 — Подаришь портрет? — спросила и зевнула широко, до слез.
 — Бери, — согласился он.
 — Краски, верно, еще не высохли… Принеси в школу…
 — Приходи завтра, сама заберешь!
 — Не приду!
 — Послезавтра?
 Мила с трудом выбралась из кресла.
 — Попрошу, чтобы кто-то другой был твоим шефом… Слушай, меня посадят за совращение малолетних!..
 — А того не стоит? — поинтересовался он почти наивно.
 — Наглец!.. Надеюсь, ты умеешь держать язык за зубами?
 Этим вечером Вова Рыбаков впервые напился. Допил ликер, прикончил едва начатую бутылку водки и еще несколько маленьких бутылочек из мини-бара, который собирал отец. Полночи его рвало, а когда под утро он заснул, пришли кошмары, и опять орал бородатый мужик, грозясь достать Вову с того света, коли, мешок не отдаст…
 Наутро в школу не пошел, мучаясь головной болью и воспоминаниями о вчерашнем.
 Конечно, она пришла уже на следующий день под вечер, обнаружив еще на третьем уроке такое неодолимое возбуждение всего тела своего, что молекулы ее женского запаха распространились по всей аудитории восьмого класса, мужская часть которого тотчас позабыла о материках и островах, уставив свои чуткие носы навстречу гормональному ветру.
 На переменах за географичкой таскалось целое стадо пацанов, вдруг неожиданно пожелавших узнать природу тектонических сдвигов, или, например, ходят ли австралийские аборигены голыми, или все же набедренными повязками пользуются?
 «Я, как сучка при течке, — думала про себя Мила. — А вокруг все кобельки мелкие, да к тому же непородистые!»
 Уже в три часа она была у Вовы, раздевалась прямо с порога, совершенно не стесняясь своего совкового белья, разбрасывая его по квартире, а он укусил ее за ляжку, прорвав зубами капроновый чулок, который тотчас разошелся кругами, обнажая белую плоть.
 Он тонул в ней, в ее необыкновенном кондитерском теле, в простых неизощренных ласках, которые были для него вселенной страсти. А потом, устав на считанные минуты, рисовал губной помадой ее же портрет на ее же спине.
 — Сдеру с тебя кожу живьем! — угрожал Вова, и все начиналось сначала.
 Когда она уходила ночевать к мужу, который не только не интересовался географией ее тела, но ничьей другой, десятилетие страдая от какой-то редкой формы депрессии, Вова Рыбаков пил.
 Водка, или какой другой алкогольный напиток, придавали ему сил, и были эти силы особенные, будто одолженные ему кем-то, не собственные. Тогда он рисовал, на чем придется и чем угодно, пока ноги не подламывались от усталости…
 Он окончил школу и вскоре ушел в армию, где не было водки, но было много кумача, на котором он выводил аккуратные буквы лозунгов.
 Сидя в комнатке художника, Вова часто вспоминал учительницу Милу А как-то, под Новый год, она приехала к нему на Урал, и в этой самой комнатке он оторвался с нею за все свои монашеские месяцы… А потом ее изнасиловал прапорщик, подглядывавший в замочную скважину за страстью солдата и его бывшей учительницы. Обманутый Рыбаков лишь на десять минут отлучился в штаб, а когда вернулся, застал географичку Милу грустной, держащей в своих пухленьких ручках порванный совковый лифчик. А прапор без малейших угрызений совести застегивал ширинку армейских портков и вовсю подмигивал Вове.
 А он не знал, что делать!.. И от этого незнания ноги понесли его по расположению части, как жеребца по кругу, в мозгу горело, а в жилах кипятком бурлило. Скакал, скакал… Потом он врезался башкой в бетонную стену и рухнул без сознания в траву…
 Пришел в себя в медсанчасти. Милы не было, да он и не думал о ней; вообще не думал ни о чем…
 Через две недели его отправили самолетом в Москву, где на тридцать дней поселили в больнице имени Ганнушкина, а по прошествии месяца какой-то медицинский генерал сообщил ему о комиссовании по состоянию здоровья.
 — Отмучился, сынок! — жалостливо глядел генерал.
 Вова вернулся в свою квартиру, найдя ее обворованной от потолка до пола. Вынесено было все, вплоть до гвоздей и молотка. Даже медная проводка была выдернута. И лишь старый холщовый мешок никому не понадобился — валялся себе на паркете половой тряпкой.
 Света не было… Ничего не было, а потому он заснул на голом полу, сложив мешок под голову, а наутро, придя в сберкассу за деньгами, узнал, что уже месяц, как прошла денежная реформа, которая отъела от родительских денег девять десятых, оставив Вове средств лишь на полгода самой скромной жизни.
 Он потратил все сразу. Купил раскладушку с ватным одеялом, дешевую лампу, краски и кисти, бумаги вдоволь, а на остальное водки — много водки.
 Сорокоградусной хватило на три месяца, в которые Вове Рыбакову не пришло в голову и мысли единой, лишь образы, толпящиеся перед глазами, толкающиеся в очереди, мучили его, постепенно отображаясь на бумаге. Он три месяца ничего не ел, благодаря калорийности водки; пил из-под крана воду, а когда менделеевский продукт кончился, переродившись в сотни эскизов и законченных картинок, Вова был похож на алкоголика с десятилетним стажем. Ему не было тогда и двадцати.
 Он долго стоял под душем, потом расчесал поредевшие волосы пятерней и отправился в свою школу.
 По времени кончался шестой урок, и старенькая уборщица Вера торопливо домывала перед раздевалкой.
 — Куда-куда! — прикрикнула она на мужика с одутловатым лицом. — Не винный, чай, школа! Куда прешь!..
 — Это я, баб Вер, — стесняясь, сказал Вова.
 Старушка внимательно поглядела в его глаза и выронила из рук тряпку.
 — Рыбаков?..
 — Ага…
 — Да что с тобой сделалось? — запричитала старушка. — Аль болеешь чем?
 — А где Мила… Где Мила Вячеславовна?
 Баба Вера пожала плечами.
 — Да ты к завучу сходи, — спохватилась. — Она-то знает…
 — Две недели, как уехала, — с охотой ответила завуч, поправляя на голове высоченную прическу с импортным шиньоном. — А тебе зачем, Рыбаков?
 — А куда?
 — На Урал куда-то…
 Завуч на мгновение задумалась, поглядев внутрь себя.
 — Развелась здесь с мужем и укатила в поезде. Там, знаю, замуж по новой за военного вышла. За прапорщика… Любовь!.. А тебе зачем, Рыбаков?
 — Спасибо, — поблагодарил Вова завуча и пошел себе обратно.
 Более он никогда в жизни не вспоминал Милы. Только рисовал…
 Его никто не видел в жизни трезвым. Но состояние опьянения Вовы Рыбакова было всегда одинаковым, сколько в него ни вливали. Художник был всегда пьяненько добр, со всеми ласков, никогда и никого не просил ни о чем, сам же всегда выполнял все просьбы. Вова не знал ни месяцев, сквозь которые шел нетвердым шагом, ни дней, через которые проносился падающей звездой, ни, тем более, часов. Он плыл по истории своей жизни, совершенно не желая думать, от невыносимости этого процесса, лишь чувствовать хотел, да и то не сердцем — переселил душу в руки… И только осенью в его грудь входило странное волнение…
 Когда-то случайно он на улице встретился с другом отца, известным композитором, автоматически сказал «здрасте» и пошел было дальше. Но представитель богемы его узнал, затащил к себе в роскошную квартиру, где спрашивал о многом, смакуя приятное прошлое, а он по мере способностей отвечал. Композитор не пожалел даже иностранной водки, слив ее за полчаса в Бовин стакан. А Вова за это в две минуты нарисовал портрет радушного хозяина прямо на скатерти, а красками ему стали — хрен, горчица, да икорка красная вперемешку с черной.
 Композитор пришел в такой восторг от своего изображения, что уже на следующий день вставил Вовино художество в раму под стекло.
 А как реагировали его приятели из дип-корпуса, когда на очередном сейшене увидели произведение современного искусства, висящее между Коровиным и Судейкиным!
 — Это потрясающе! — восторгался первый секретарь английского посольства.
 — Да-да! — подтверждал американский культурный атташе. — Русский Энди Уорхол!
 Подвыпив, иностранцы в едином порыве пожелали увидеть русского самородка, который из-за железного занавеса учуял ветры художественной новизны.
 За Рыбаковым послали и явили его западному народцу помятым, пахнущим, как все русские люди возле метро, но с приветливой улыбкой на лице.
 В этот вечер ему щедро наливали, а под конец гуляний, каждый иновер вручил художнику визитную карточку и слезно просил прибыть к нему в гости.
 Поскольку все хотели непременно завтра, то вышел даже маленький скандаль. Решили его дипломаты просто — какая в мире держава сильнее, представителя той и посетит Вова первым.
 Так Вова Рыбаков пошел по иностранным рукам.
 Ему всегда выставляли много водки и закуски, славословили о гениальности и величии, а когда в бутылке заканчивалось, подталкивали под руки кисти и краски, говорили, что мешать не будут, и исчезали часов на пять.
 Вова из благодарности душевной много рисовал, ему было хорошо, унесенному от реального бытия. Он по-прежнему не чувствовал времени, которое крутилось в его жилах, смешанное с водкой, делая художника бессмертным.
 Ему всегда вручали перед уходом сумку со всякой снедью, запихивали в карманы всякой жвачки с конфетами и просили заходить по-свойски, когда случится желание…
 У него никогда не было средств, никто даже не думал платить ему за работу деньгами, и он ходил домой всегда пешком, через несколько парков и бульваров, и если была осень, непременно набирал свежих листьев в сумку, складывая приметы увядания природы в ванную, в которой и спал. Он чувствовал запах осени и не мог уже жить без него, как без водки. Зимой листья прели, источая необыкновенный аромат, который радовал Бовины ноздри, а летом умирали… У Вовы тогда надолго сжималось сердце и он почти не работал, просто валялся в ванной, зарывшись по горло в пожухлую листву…
 Раз двадцать его привозили в КГБ, где подвергали допросам, но так как мозг был давно отключен и даже не помнил об иностранцах, что подтверждали военные психиатры, нарывшие какой-то диагноз в Вовиной молодости, Рыбакова отпускали восвояси, частенько отбирая заграничные подарки, награждая взамен пинком.
 Доплетаясь до своего дома, он краем глаза отмечал играющих детей, которым не глядя раздавал конфеты и жвачки, а как-то раз угостил девочку, глаза которой были похожи на Милины. Так, что-то промелькнуло у него в голове!..
 В один из наступивших летних сезонов Вова, как обычно, не работал, к иностранцам не ходил, а нутро без запаха осени и водки горело, словно камни в финской парной, не политые водой. Тогда-то он и обменял свою квартиру на Метростроевской на дальнюю новостройку, с доплатой в двадцать ящиков водки.
 Стенки в новом жилище были тоньше бумаги, и как-то ночью соседское радио, настроенное на «Свободу», сообщило, что сегодня великому русскому художнику Владимиру Рыбакову исполняется пятьдесят лет. Далее шли поздравления от известных эмигрантов и от мировой общественности… Но Вова ничего этого не слышал, забывшись пьяным сном в своих осенних листьях. Он спал сном праведного алкоголика и совсем не ведал, сколько ему лет…




 10


 — Слизь-ки-ин! — выл в отдельном боксе лысый. — Слизь-ки-ин!
 Его уже переодели в больничное, натянув поверх смирительную рубаху. Причем в пациенте без уха обнаружили необычайную силу, особенно когда лысый схватился за ручку запертой двери и сломал ее. В психиатрических больницах ручки на дверях столь же надежны, как и в тюрьмах, а потому Сашенька попросила ввести подопечному двойную дозу успокоительного и теперь смотрела на него сквозь непробиваемое стекло бокса.
 — Ваша фамилия Слизькин? — пыталась уточнить она.
 Лысый на Сашеньку не реагировал, продолжал подвывать, а она тихонечко радовалась про себя, что ей такой пациент достался. Что-то подсказывало молодому ординатору что благодаря этим мятущимся глазам цвета черной вишни она защитит кандидатскую.
 Своему научному руководителю профессору Фишину она решила не сообщать, что пациент имеет способность менять цвет глаз, при этом проливая из них свет, как будто радужки были маленькими фонариками. Сашенька справедливо полагала, что Наум Евгеньевич сочтет ее, по крайней мере, переработавшей, психически уставшей, и отправит дышать свежим воздухом на свою дачу в Моженке к жене Лизоньке с ее множественными банками всевозможного варенья.
 Ни этим днем, ни следующим Сашеньке не удалось добиться от лысого ничего, кроме фамилии «Слизькин». Впрочем, в истории болезни его этой фамилией и окрестили, назначив с понедельника различные анализы, в том числе и энцефалограмму, если понадобится — МРТ, но и остальное, как обычно: кровь, моча и т.д. Девушка знала, что в психиатрии крайне редко случаются быстрые результаты, а потому терпеть и ждать умела.
 Сашенька шла по стеклянному переходу в другой корпус, но профессор сам спешил ей навстречу, приветливо улыбаясь.
 Она шла, чуть цокая каблучками, смотрела на своего научного руководителя, ответно улыбаясь милому лицу, и мечтала сохранить к восьмидесяти годам такую же, как у Наума Евгеньевича, моложавую осанку, физическую силу и ясность ума.
 Он приобнял ее, потрепав по волосам, словно маленькую внучку.
 — Новенький?
 — Ага, — подтвердила, наслаждаясь теплом его большой и сильной ладони.
 — И чего там?
 — Похоже, амнезия на фоне травматического шока, — сообщила Сашенька неуверенно. — Я такого человека в жизни не видела!
 — Какого — такого? — поинтересовался профессор, глядя сквозь стекла коридора на уползающие с территории больницы снега.
 А Сашенька не знала, как объяснить необычность лысого. Она просто чувствовала, а как выразить чувства…
 — Знаете, он ручку стальную от двери отломил!..
 — Сплошь и рядом, — профессор посмотрел дальше по местности, за забор, где начиналось государство, со всеми его мирскими законами, которые не действовали здесь, в психиатрическом больничном комплексе. — Частенько даже пьяные, допившись до «белки», отламывают ручки дверей лифта и падают в шахты. На моем веку раз десять такое случалось. А один раз пятидесятилетний шизофреник поднял трехсоткилограммовую бочку с бетоном и…
 Профессор Фишин не договорил, за него продолжила Сашенька.
 — И бросил ее на шесть метров сорок сантиметров. Я читала вашу монографию о резком возрастании физической силы при некоторых психических расстройствах.
 — Да-да, — кивнул головой старик. — А вы знаете, Сашенька, что ее год назад засекретили?
 Девушка сделала лицо удивленным, проверила изящную сережку на изящном ушке и принялась ждать объяснений.
 — Пришел этакий мужчина с серым неприметным лицом под цвет костюма, показал удостоверение подполковника ФСБ и поинтересовался, каким тиражом выходила моя монография… Теперь, Сашенька, вы ее ни в одной библиотеке не найдете, даже в Интернете ошметков не осталось…
 — Зачем же?
 — О том нам не сказывали. А я и не спрашивал. Я этих ребят хорошо знаю. Двадцать лет не выезжал за границу…
 Он не докончил, а Сашенька не стала уточнять за что наказание. Оба смотрели, как в больничные ворота медленно вползает автобус с зашторенными окнами.
 — К нам что, автобусами пациентов завозить стали? — удивился профессор.
 Она не успела ответить, потому что пазик, скрипнув тормозами, остановился, и из дверей посыпались вооруженные автоматами люди в масках и камуфляже. Они живо рассредоточились по территории больницы, а двое, с открытыми лицами, видимо, старшие, направились прямиком к корпусу, где располагалось начальство.
 — К нам идут, — проговорила Сашенька.
 — Может быть, какое-нибудь ЧП в больнице?
 Но девушка уже чувствовала, что она каким-то образом связана с приездом ОМОНа. Слегка заволновалась, но тотчас заставила себя успокоиться…
 Так они с профессором простояли минут семь, пока не увидели заведующего третьим отделением, указывающего на Сашеньку:
 — Вон она…
 Из-за спины заведующего появились военные. Один из камуфляжных кивнул головой, а второй быстро-быстро заговорил что-то по рации.
 Лицо первого, жирного телом, как кастрированныи певец, показалось Сашеньке знакомым. Она судорожно попыталась вспомнить, где встречала эту мерзкую, гадливо улыбающуюся харю?.. Она узнала мента, когда тот уже ударил ее кулаком в лицо. В глазах потемнело, она отлетела к стене, но устояла на ногах, удержав сознание почти ясным.
 — Ну что, козявка?! — лыбился возле самого ее лица старшина Пожидаев и пыхал луковым духом изо рта. — Собираемся на спецпоселение, или сразу в крытку?!
 Она чувствовала, что рассечена бровь, что кровь сочится по щеке. Ей очень хотелось сесть, прислониться к прохладной стене и потерять сознание.
 Сашенька вдруг увидела мертвенно-бледное лицо профессора Фишина. Она смотрела, словно в рапиде, как он шагнул к старшине и как сжатым кулаком вдарил менту по виску, как по бычьей башке молотом, отчего тот, крякнув, осел мешком с салом на линолеум и завращал ошарашенными глазами. Профессор Фишин вновь замахнулся, желая добить сволочь, но его занесенную для удара руку перехватил капитан-омоновец. При этом шея офицера напряглась, и чуть выше кадыка открылся тонкий бледный шрам.
 — Не надо, дедушка! — попросил он, подумав, что в дедуле силы, сколь и в медведе, услышал щелканье затвора АК и заорал. — Отставить!!!
 Пожидаев, целящийся в живот профессора, вопросительно поглядел на офицера и увидел ногу в сапоге, выбивающую из его ослабевших рук автомат. Совсем не понял, что происходит!.. Фигня какая-то!.. Преступники налицо, а капитан… Сука!!!
 Дальше разбирались в кабинете главврача.
 — Мы забираем вашего пациента, — констатировал капитан, показывая бумаги.
 В это время Сашенька находилась в ординаторской, где ей зашивали рассеченную бровь.
 — И девушку забираем, — продолжил омоновец.
 — По какому праву? — рыкнул пожилой главврач, привыкший к тому, что Кащенко есть государство суверенное и командовать в нем может только он.
 — По праву выданного мне постановления. Я человек спокойный, военный, рычать на меня не надо, все равно, что приказано — сделаю.
 — А Сашеньку-то за что? Извините, Александру Игоревну Бове?..
 — Она подозревается в пособничестве преступнику, ранившему сотрудника милиции.
 — Чушь какая-то!
 — Я военный и приказов не обсуждаю, — повторил капитан. — Нам нужен сам подозреваемый. Корпус, палата?
 — Да я понятия не имею! — развел руками расстроенный психиатр, автоматически отметив на шее офицера бледный шрам. — У меня тысячи больных!
 — Тогда мои люди будут вынуждены прочесать всю больницу.
 — Вы с ума сошли! Там же сумасшедшие! Последствия ваших действий непредсказуемы! После этого их надо будет целый год успокаивать! Все второе отделение станет омоновцами…
 — Дайте тогда информацию, — попросил капитан. — Ваша девушка знает. Бове…
 — Да-да, конечно… Она на четвертом этаже, в ординаторской…
 — Пожидаев! — крикнул омоновец. — Пожидаев!..
 В кабинет ввалился старшина, половина лица которого заплыла синяком.
 — Я Пожидаев…
 — У тебя наручники есть?
 Главврач вжался в кресло и вытянул губы трубочкой.
 — Пять пар.
 — Ползи на четвертый этаж и забирай эту самую, Бове…
 — Козявку? — обрадовано уточнил старшина.
 — Действуй в рамках закона, а то я сам на тебя целую книгу напишу!
 — Ага…
 Пожидаев почти вывалился за обитую свиной кожей дверь, когда его нагнали последние напутственные слова капитана:
 — Подумай, каким козлом будешь выглядеть, объясняя, как эта девочка тебе, сальному борову, сопротивление оказывала!
 Старшина исчез. Главврач с капитаном несколько секунд послушали звуки удаляющихся ментовских ботинок, затем омоновец двинул по столу старинный телефонный аппарат черного цвета и приказал неформально:
 — Валяйте!
 Главврач покраснел, как рак, а потом как-то осунулся. Его государство завоевали, а теперь приходилось выдавать контрибуцию.
 — Сихарулидзе? — вяло спросил он в трубку. Ему на другом конце, видимо, подтвердили, и далее главврач что-то сказал на грузинском.
 — По-русски, пожалуйста! — попросил капитан и зачем-то вытащил из сапога огромный нож.
 — Сашенькин новенький… Шестое отделение? Так-так, записываю… Слизькин, тринадцатый бокс?.. Спасибо…
 — Вы что же, грузин?
 — Нет-нет… Я — немец. Мои родители были немецкими коммунистами… Просто я в семидесятых в Тбилиси проработал шесть лет… Чтоб язык не забывать, говорю с Сихарулидзе на грузинском…
 Главврач торопливо объяснял, не сводя глаз со сверкающей стали ножа.
 — Я тоже в Тбилиси был, — поведал капитан. — Правда, несколько дней… — помахал ножом. — Трофей, — пояснил. — В полсекунды отрезает голову… Барану…
 Теперь главврач поглядел на шрам капитана не вскользь, а взглядом все понимающего, бывалого человека.
 — Прощайте, гражданин психиатр!
 — Я — товарищ, — буркнул под нос главврач. — И тоже воевал…
 Капитан сунул нож в сапог, а старый сын немецких коммунистов еще долго прислушивался к наступившей тишине. Ему казалось, что капитан, сообщивший по рации: «Бехтерев, Бехтерев, я — Фрейд, через минуту в шестом», — вовсе не ушел, а стоит сейчас за дверью с оголенным ножом и поджидает его, чтобы отрезать голову, как барану.
 Главврач и раньше отмечал у себя симптомы мании преследования. Или это старческие мании?.. На покой…
 То, что происходило в тринадцатом боксе, более напоминало не задержание, а бой раненного зверя с людьми.
 Когда лысому попытались завести руки за спину, чтобы защелкнуть на них наручники, он неожиданно дернул плечами, да так, что стокилограммовый омоновец отлетел к стене. Благо, она была обтянута мягким спецматериалом, иначе бы голову отбил.
 — На хрена рубаху развязали! — заорал капитан. — Синицын, Пробкин, Выхин — в бокс!
 За тем, как лысый в одно движение сломал Синицину руку, а Пробкина столкнул лбом об лоб с Выхиным, тем самым обоих выведя из строя, наблюдал профессор Фишин. Глядя на схватку, он безо всякой тщеславной мысли отмечал, насколько точна его монография.
 — Все назад! — приказал капитан.
 Увечные отшатнулись, омоновец вытащил из подмышечной кобуры короткоствольный пистолет и, почти не целясь, дважды выстрелил резиновыми пулями лысому в лоб.
 Лысого качнуло из стороны в сторону, и прежде, чем он упал, капитану показалось, что глаза придурка засветились, словно фонарики. Он подумал, что надо скорее валить из психушки, а то, не ровен час, сам двинешься!..
 Ехали обратно молча. Лишь стонали раненые. Главврач, правда, предлагал оказать омоновцам медицинскую помощь, но капитан от греха подальше отказался, опасаясь за психическое здоровье своих бойцов.
 На заднем сидении автобуса был уложен куль со спеленатым по рукам и ногам лысым преступником. Он пришел в себя и смотрел тоскливо черными глазами в потолок автобуса.
 На предпоследнем сидении расположился дюжий боец Карлов, к руке которого была пристегнута тонкая кисть Сашеньки Бове. Капитан подумал, что девушка похожа на дочку бойца Карлова, настолько она была миниатюрной.
 Левая бровь Сашеньки была заклеена лейкопластырем, а под глазом наливался спелостью синяк.
 «Какую красоту испортил, подлец!» — подумал капитан, поискал глазами жирный затылок мента Пожидаева, перебрался к нему на сиденье и по-дружески обнял.
 — Не сбежит? — поинтересовался тихо.
 — Козявка-то? Ха-ха!.. От старшины Пожидаева еще никто не сбегал! А если вы, товарищ капитан, думаете, что пигалице наручники велики, то это специальные, сам подгонял, для юных проституток…
 Старшина чувствовал тяжесть руки командира, патетически думал, что человек в погонах всегда поймет другого человека в погонах, но тут рука омоновца погладила его по выбритой щеке со стороны окна, а потом неожиданно зажала рот, так что не вякнуть, ни пикнуть, причем большой палец этой мозолистой пятерни полез Пожидаеву прямо в левую ноздрю, внедряясь все глубже и глубже.
 — Мы баб не бьем, — прошептал капитан и улыбнулся широко, да так приветливо, что со стороны казалось — лучшие друзья они с ментом. — Мы баб либо жалеем, либо любим.
 Палец капитана лез все глубже, достигнув аденоидов. Пожидаеву хотелось орать от боли, но рот был намертво зажат. Он чувствовал, что ноздря вот-вот лопнет, вспотели ноги, а капитан все не прекращал пытки, наверно, желал добраться до ментовского мозга.
 — Сейчас пойдешь и снимешь с нее наручники! — шепотом приказал омоновец. — Понял?
 Старшина как мог гыкнул, изображая всеобъемлющее понимание ситуации, при этом скопившаяся во рту слюна испачкала ладонь капитана, и тот еще минуту с отвращением оттирал ее об обмундирование Пожидаева…
 Приехали в Тверской отдел, и под расписку капитан сдал задержанных ментам.
 В коридоре раскорячился на костылях Душко, и когда, мимо пронесли лысого, а затем провели докторицу с изуродованным лицом, рядовой вдруг почувствовал в груди какое-то незнакомое препятствие, мешающее дыханию, к глазам подступило что-то горячее, но тут он расслышал удовлетворенный голос Хренина:
 — Взяли скотов!
 Горячее тотчас отступило от глаз, сердце Душко сжалось, и ему вдруг стало необходимо умереть. Он всем нутром возжелал, чтобы препятствие дыханию вовсе перекрыло доступ воздуху и…
 — Ишь ты! — продолжал Хренин. — На сотрудников покушались!
 — Заткнись, скотина! — выдавил Душко.
 — Чего?.. Чего ты?.. — оторопел старший сержант. — Все по-нашему вышло!
 Душко отставил костыли и закрыл лицо руками.
 По коридору прошагал старшина Пожидаев. Он, несмотря на полыхающую сиреневым цветом левую часть носа, состоял в хорошем расположении духа.
 — Еще сопротивлялись, суки! — пояснил он про свой нос.
 Хренин понимающе кивнул и подумал, что, не ровен час, действительно медаль дадут.
 Все следственные мероприятия отложили до утра, так как начальник отдела полковник Журов находился в Главке, а после Главка он никогда в отдел не возвращался, дабы не портить себе настроение после просторных кабинетов с секретаршами, пахнущими Францией.
 Старшина также покинул отдел раньше по причине нанесенных повреждений, за ним Хренин — лечить ребро, лишь Душко остался с утра, удивляя ночных дежурных своей маетой.
 — Шел бы ты домой! — жалел его дежурный Федорыч. — Ведь пулю только вытащили. Добегаешься до горячки!
 — Не знаешь, Федорыч, задержанных в обезьянник поместили?
 — Это которые в тебя стреляли? Ты что! По камерам развели!..
 Сашенька никак не могла заснуть, а потому сразу услышала призывный шепот.
 — Доктор, вы здесь?
 Этот тихий призыв сразу разбудил старую бомжиху Свету, задушившую шарфом своего сожителя, который не желал собирать вторсырье, эксплуатировал ее по женской и материальной части, колотил регулярно, за что в сердцах и был умерщвлен в Великий Пост.
 — Щещаш шебя на хоровод поштавят! — захихикала шепелявая Света. — Вот удивишься, шкоко у бабы дырок!
 — Отвали! — цыкнула на бомжиху Сашенька. — Я здесь…
 Душко сел под дверью камеры и заговорил:
 — Это все из-за меня!.. Я не хотел… Простите меня!..
 — Да кто вы? — удивленно вопрошала Сашенька.
 — Я тогда на бульваре был… Душко моя фамилия… Рядовой Душко…
 Он почувствовал ее запах через дверную щель. Так пахли девушки, которых он видел чаще всего издалека, которые даже в фантазиях его жили лишь мгновение… В мозгах закружилось, и он опять запросил прощения, да так искренне и настойчиво, как обычно каются дети.
 А она все не понимала.
 — На каком бульваре?
 — На Страстном… Милиционер я… Это мы лысого обнаружили… Без уха…
 — Вспомнила… Были милиционеры… Лиц только не помню… Далеко было… Надеюсь, вы не жирный?
 — Нет-нет, я не Пожидаев, я — Душко…
 — А за что вы прощения просите?
 Рядовой замялся.
 — Трудно объяснить… Ранили меня в ногу… Я помочь вам хочу!..
 — Да чем же, если вы рядовой?.. Хотя погодите, — Сашенька на мгновение задумалась. — Запоминайте телефонный номер! Позвоните по нему, спросите Зурика, Зураба. Просто скажите ему, где я нахожусь… Меня зовут Александра Бове… Запомните?
 — Я запомню, — пообещал Душко. — Все сделаю, как надо… Верьте мне…
 Через минуту он уже набирал со служебного телефона номер мобильника.
 — Александра Бове? — переспросил голос с кавказским акцентом. — А что с ней?
 Душко показалось, что он слышит веселый женский смех и еще какие-то голоса.
 — Она в милиции.
 — В милиции? — с крайним удивлением переспросил Зураб.
 — Так точно.
 — Сашенька Бове в милиции, — человек на мобильном словно переваривал информацию, затем на приблизившийся женский смех гаркнул раздражительно. — Подождите!.. Говорите в милиции?
 — В Тверском отделе.
 Зураб подумал еще недолго, а затем сказал:
 — Да черт с ней, с Сашенькой Бове! Везите ее хоть в Бутырку! А лучше сами ее используйте. Прекрасное тело и гениальный язык флейтистки!..
 И повесил трубку.
 Душко еще раз позвонил, после чего тот же голос послал его по-русски по общеизвестному адресу, на что милиционер сообщил, что он сотрудник МВД, что враз вычислит мобильник грязного хачика, засунет аппарат тому в заднепроходное отверстие, затем туда последует весь его фруктовый бизнес, а если Зурабик торгует шаурмой, то в конце совсем больно будет!..
 — Таких, как ты, рожа носатая…
 Далее фантазия Душко иссякла, хотя гневный порыв выветрился не до конца, и он сказал просто:
 — При задержании — смерть!
 — Понял, — почему-то грустно ответили из мобильного. — Прости, мент…
 Душко вернулся к камере и соврал Сашеньке, что телефон заблокирован. Наверное, Зураб поменял номер.
 — Я сам что-нибудь придумаю! — с воодушевлением зашептал Душко. — Обязательно!
 — Нищего нового в шизни нет! — философски заметила бомжиха Света. — Фее мы — осенние цветы!
 От этой фразы Сашеньке вдруг стало смешно, она так красиво улыбалась в ночи, что если бы Душко мог созерцать сие откровение, в его душе произошли бы процессы, несовместные с жизнью простого мещанина, хоть и милиционера.
 — Идите, рядовой Душко! — попросила докторша. — Вы обязательно что-нибудь придумаете… Сейчас я попробую здесь спать.
 Утром все участники событий по делу лысого собрались в кабинете полковника Журова. Полковник после вчерашнего посещения Главка был слегка сумрачен, кривил губами, а, обнаружив на вычищенным до блеска ботинке голубиную акварель, сомкнул брови и желал разговаривать только матерно.
 — Уроды, козлы и педерасты! — начал он привычно. — Сегодня был звонок от Министра здравоохранения нашему министру, смыслом которого являлось утверждение, что наш отдел творит беззаконие! Что мы арестовываем человека, которому почти поставлен психиатрический диагноз и который находится не под нашей юрисдикцией!
 — Это как не под нашей! — возмутился Пожидаев.
 — А ты, Пожидаев… — полковник сделал вдох. — Есть буржуазия, есть рабочий класс, а ты занял, вша лобковая, место прослойки жировой, после того, как интеллигенция протухла!
 — Так точно, — прокричал старшина.
 — Я выбил у нашего министра пять дней, чтобы дело раскрутить!
 Пожидаев и Хренин дружно зааплодировали. Лишь Душко стоял смущенный, опираясь на костыли.
 — Не дрейфь, пацан! — поддержал полковник раненого. — Всех усадим!
 Начальник отдела было сел на край стола, но тут, вспомнив, ловко подхватил падающий бюстик Президента и поставил гипс на место.
 Пожидаев опять захлопал, за что был назван кастратом и евнухом. Значения второго слова старшина не знал.
 — Короче, лимита! — отрезал полковник. — Сам дело раскручивать буду!
 Лица Хренина и Пожидаева воспылали неподдельной радостью первомайского парада, а Душко чуть не рухнул на пол из-за подломившегося костыля.
 — А ты на больничном! — напомнил полковник рядовому. — Вали на хату и отлеживайся!
 — Я сказать хочу!
 — Выполнять приказание! — проорал Журов, и Душко, вдруг вспомнив армейского полковника Грозного, ловко развернулся на костылях и отправился прочь.
 Остальная бригада проследовала в подвал, где с предосторожностями была открыта камера с безухим преступником.
 Лысый по-прежнему лежал на полу, спеленутый по рукам и ногам. Его глаза смотрели на вошедших, и, казалось, что какая-то мысль в них бродит затаенная.
 — Снимите вы с него все это барахло психиатрическое, — скривился полковник, поправляя значок ромбовидной формы, свидетельствующий о высшем образовании.
 — Очень опасен! — предупредил Пожидаев. — Троих омоновцев в реанимацию отправил за три секунды. Лишь мой друг капитан справился с ним. Да и то с помощью спецоружия…
 — На нем же наручники! На ногах кандалы! Вы чего, памперсы не надели?.. Давай, Хренин, распутывай его! Ишь, как глазеет!.. Ух, зверюга!..
 Хренин с опаской приблизился к лысому и принялся развязывать узлы простыней. Проделывая весь этот процесс, старший сержант то и дело слышал лязганье зубов, отчего бойцу с преступностью становилось жутко. А ну как укусит!.. Делай потом уколы от бешенства…
 Впрочем, процедура закончилась успешно, Хренин утер пот со лба и швырнул простыни в угол камеры.
 Теперь лысый лежал на полу в больничном исподнем и шевелил пальцами как рук, так и ног.
 — Фамилия?!! — неожиданно рявкнул полковник, отчего Хренин перепугался, и чуть было не обмочился.
 — Слизь-ки-ин, — протянул лысый.
 Полковник ответу чрезвычайно обрадовался и велел сотрудникам поднять задержанного и усадить на лавку.
 Мужчины не без опаски сделали это, а Пожидаев прикинул, что вес у безухого куда более центнера.
 — Слизькин, говоришь? — продолжил полковник и на протяжный вой собеседника сообщил: — А меня зовут Геннадий Фролович…
 И здесь случилось неожиданное. Только что усаженный на скамейку лысый вдруг оттолкнулся скованными ногами от бетонного пола и полетел через всю камеру в сторону полковника.
 «Теперь новое начальство будет», — подумал старшина Пожидаев и захлопнул решетку с той стороны, оставляя полковника и Хренина наедине с сумасшедшим.
 Впрочем, лысый не долетел до полковничьей фигуры, рухнул возле ног Журова и принялся лизать обувь товарища начальника. Он долизал голубиные разводы и тоненько пропел:
 — Ва-си-лий Кузь-ми-ич!..
 А с той стороны решетки вопил Пожидаев.
 — Зачем вы закрыли дверь! — он тряс пистолетом и просил: — Отойдите, я его застрелю!
 — Отставить! — приказал полковник, испытав неподдельный ужас от прыжка сумасшедшего. Но он был офицером и умел сдерживать эмоции. — Я не Василь Кузьмич, я — Геннадий Фролович… И прекрати облизывать мои ботинки, скотина!
 Полковник ткнул мыском ботинка лысого по зубам, отчего те должны были вылететь в полном составе, но не только все тридцать два остались на местах, а еще причинили Журову физическую боль, как будто он ногой по стене ударил.
 Тем временем Хренин запустил в камеру Пожидаева, который целился дулом ПМ в лысый череп арестованного и просил:
 — Позвольте, я стрельну!.. Позвольте!..
 — Все назад! — скомандовал полковник.
 Сам, кривясь от боли, отшатнулся к стене и, сжав кулак, вдруг оборотился в сторону Пожидаева, тыркнул им по жирной физиономии и зашипел гадюкой:
 — Я тебе стрельну! Постреляли уже! Хватит!
 И опять хотел было достать сиреневый нос старшины, но тот был начеку и ловко убрал физиономию из-под начальственного обстрела.
 — Ва-си-лий Кузь-ми-ич!.. — вновь провыл лысый и, извиваясь всем телом, постарался придвинуться к полковнику. При этом глаза безухого источали безумную радость, а рот расплылся в улыбке.
 Зубы у него, как у вурдалака, отметил Хренин, а Журов, теряя терпение, заорал:
 — Я не Василь Кузьмич, а Геннадий Фролович Журов! А ты, преступная сволочь, расколешься, как пить дать, даже если в твоей башке две психушки!
 Проорав сие, полковник коротко подумал, что лысый вовсе не преступник, что это он, Журов, его подставляет, но цель была столь благородна — спасение душ ментовских, — что в теле Журова не было ровным счетом никакого сожаления. Просто так ничего не бывает. Попался ему безухий, значит, таковая его судьба, таково предназначение — спасти ценой своей шкуры других людей. Еще полковник подумал, что как эти его мысли созвучны христианскому духу — жертвуя собою, спасать других!.. Здесь в его мозгу зашевелилось слово «добровольно», но Журов не понял, к чему оно сейчас. Улыбка лысого становилась все шире, а взгляд влюбленнее, и все это, и размышления философские, и облик лысого страдальца, окончательно укрепили полковника в верном служении Отечеству.
 — Пиши протокол! — распорядился Журов, оборотившись к Хренину. — Писать умеешь?
 — Умею, — буркнул старший сержант.
 Полковник совсем пришел в себя, а потому, сев на корточки, приблизил свое лицо к морде подследственного, чем восхитил младшие чины.
 — Ты, паря, подчинись судьбе! — ласково ворковал он. — Я тебе протекцию по зонам составлю…
 — Ва-си-лий Кузь-ми-ич!.. — Безухий безуспешно пытался дотянуться до офицерских ботинок.
 — Пусть Василь Кузьмич, — великодушно согласился Журов, вспомнил про боль в ноге и решил, что надо определиться: либо ботинки на размер больше иметь, либо ногти стричь. А то, как у футболиста, пальцы на правой ноге синие. — Пусть Василь Кузьмич, ладненько…
 — Слизь-ки-ин, — подал голос лысый.
 — Пиши, Хренин!
 — Пишу…
 И полковник принялся диктовать, мол, я, Слизькин, находясь в состоянии наркотического опьянения, оказал сопротивление сотрудникам милиции, завладел табельным оружием старшего сержанта Хренина и выстрелил в рядового Душко, ранив его в ногу.
 — Записал?
 — Так точно! — отозвался Хренин.
 — Затем, — продолжил полковник, — вступив в преступный сговор с врачом «скорой помощи»… Как там ее? Пожидаев!
 — Так это, — встрепенулся старшина. — Козявка… О, черт!.. Бове Александра… Отчества не помню… Не знаю… В оперативке есть…
 — Потом впишем, — кивнул полковник, попав в ритм диктовки. — В сговор с Бове Александрой, которая помогла мне скрыться от заслуженного наказания… С моих слов записано верно, число, месяц, подпись!
 — … Месяц, подпись… — закончил Хренин.
 — Дай-ка! — попросил бумагу полковник, проглядел ее глазами и поинтересовался. — А почему без запятых?
 — А зачем?
 — Действительно…
 Сам расставил знаки препинания и велел милиционерам снять наручники с лысого.
 — Убьет ведь! — похолодел Пожидаев.
 — На худой конец, покалечит! — поддержал Хренин.
 — Не тронет!
 Журов смотрел в глаза безухого, которые источали слабый свет, и был тот свет — светом любви.
 — Ты же не тронешь Василия Кузьмича? — улыбнулся навстречу полковник.
 — Ва-си-лий Кузь-ми-ич!…
 — Ну вот… Расстегивай, — скосился Журов на Пожидаева.
 Старшина решился, держа на всякий случай в левой руке ПМ. Правой повернул ключик, тем самым освободив руки-лопаты лысого.
 — А теперь, — полковник подтолкнул к лежащему протокол. — Теперь подпиши… — вложил в ладонь ручку и погладил безухого по голове. — Ты — Слизькин, а я Василь Кузьмич…
 Безухий проворно лизнул руку Журову, взял пластмассовую ручку в кулак и, покарябав ею по листу, сломал…
 — Вот и чудненько! — обрадовался полковник, взяв бумагу. — Теперь застегивай! — приказал он Пожидаеву.
 Некоторое время в камере царило потное напряжение. От страха старшина никак не мог завести руку лысого за спину, а когда все же вывернул, еще долго возился с наручниками, пока те спасительно не щелкнули.
 Затем, наступила разрядка.
 Хренин и Пожидаев били поверженного монстра с особым упоением. Такое обычно бывает, когда слабый вдруг неожиданно побеждает сильного, мучившего его, слабого, долгие времена. Полковник при этом не присутствовал, решив, что не царское это дело…
 Били, не разбирая дороги, полчаса. Обозленные тем, что лысый не издал и стона единого, решили посетить камеру соучастницы, без особых намерений, что обычно бывает страшнее всего.
 Старую бомжиху Свету выгнали из отдела под зад коленом, при этом она шепеляво верещала, чтобы не трогали девку, а то у нее любовь имеется!
 Теперь Пожидаев и Хренин остались наедине с Сашенькой.
 Старшина лыбился, прямо-таки лучился от великой власти, содержащейся в нем сейчас. Хренину же было на бабу плевать, ему чрезвычайно хотелось иметь орден Мужества.
 Сашенька, глядя на красную рожу Пожидаева, не переставала думать, как же все это, совсем не из ее судьбы, вдруг стало частью жизни. В голове мелькало «от сумы и тюрьмы», но те фразы к мужчинам относятся, никак не к женщинам…
 — Ну что, сопля! — разнообразил свой репертуар старшина.
 Дальше он реплик не заготовил, а потому скалился и чувствовал половое возбуждение. Сам не понимал, отчего таких шмокодявок не любил, верно, ни единого волоска на теле, всюду подбрита, не то, что его супружница — натуральный продукт!.. Может быть, из-за тщательно уложенной прически, что в камере сделать непросто? Чистое личико с фингалом под глазиком… Вероятно, все это и действовало на подсознание Пожидаева. Желание плеснуть грязи на светлое, попортить породу.. И здесь он вспомнил приемчик капитана-омоновца — пальцы в ноздри всовывать. Вон, какой у нее носик аккуратный…
 — Чего надо? — спросила Сашенька, одергивая юбку.
 Хренин на время отставил мечты о правительственной награде и поглядел на потную шею Пожидаева. В воздухе почувствовался запах несвежих гормонов, и Сашенька, хоть и держалась смело, тем не менее часто дышала оттого, что сердце билось неистово.
 — Вы совершаете ошибку! — проговорила она, сделав шаг назад. Споткнулась о нары и села на них неловко — готовая жертва, что особенно распаляет хищника.
 Старшина надвигался на Сашеньку, расстегивая по пути штаны.
 — Дверь закрой! — приказал Хренину.
 Старший сержант молниеносно подчинился, и на указание «вторым будешь», — кивнул, сглатывая слюну.
 — Вы совершаете ошибку! — еще раз предупредила Сашенька, созерцая цветастое белье хряка. — Самую большую ошибку в своей жизни!
 — А я в тебя свое семя не пущу! — старшина тяжело дышал, подходя мелкими шагами, так как мешали спущенные брюки. — У меня резинка есть…
 Он навалился на нее всем своим жирным и вонючим телом, так что Сашеньке казалось, вот-вот кости треснут. Он шарил рукой у нее в ногах, стараясь сорвать юбку вместе с нижним бельем. Другая пятерня мента тянулась к ее лицу, она не могла сдерживать своими хрупкими пальчиками ее продвижения, задыхаясь, попросила: «Не надо!», — а, когда почувствовала, что ее самого нежного места касается чужая плоть, решилась.
 Сашенька расстегнула английскую булавку и молниеносно воткнула ее в налитый кровью глаз. Тот лопнул, как гнилой помидор на жаре, обдав содержимым лицо девушки. Теряя сознание, она слышала издалека звериный крик, страхи отошли, и душа Сашеньки Бове на время переместилась в иное измерение…
 Она пришла в себя в какой-то светлой комнате, с решетками на окнах и открытой дверью, в проеме которой мелькали милицейские фигуры. Она полулежала на скрепленных вместе стульях, как обычно бывает в актовых залах, над ней склонилось женское лицо в медицинской шапочке и спросило:
 — Лучше?
 А ей совсем не было плохо в забытьи, потому она вновь попыталась было отключиться, но рука с алым маникюром прямо-таки воткнула ей в нос ватку с нашатырем. Сашенька закашлялась, в мозгу развиднелось, и она, сев прямо, четко спросила:
 — Вы с какой подстанции?
 — С тринадцатой.
 — У вас там Федякин, я знаю… Я с четвертой… Ручьев у нас…
 — Вы — доктор? — недоверчиво спросило женское лицо в медицинской шапочке.
 — Бове моя фамилия… Я — психиатр…
 — Там решают, что с вами делать, — вдруг заговорщицки зашептала медичка. — Мы сотрудничаем с Тверским отделом… Ну, знаете, как это бывает… Вы там глаз кому-то выкололи! Вытек из глазницы, как яйцо из скорлупы… Я вас минут десять оттирала…
 — Спасибо…
 — По женской части не трогали?
 — Чуть-чуть…
 — Ну, чуть-чуть не считается!..
 Неожиданно Сашенька услышала громкий голос с ярко выраженным кавказским акцентом.
 — Если меня не хотите слушать, — продолжал голос уверенно, — министр вам прикажет!
 Сашенька узнала голос Зураба, и тотчас ее тело расслабилось, сразу захотелось спать, но она держалась, слушая разборки, проходящие в коридоре.
 — Она нашему сотруднику глаз выколола! — приводил доводы полковник Журов. — Такая маленькая, а садистка!
 — А как, товарищ полковник, она вообще оказалась в вашем отделе?
 — А так, товарищ полковник, — также громко отвечал Журов. — А так, что она проходит по делу о нападении на сотрудника милиции соучастницей!
 Сашенька коротко подумала, что Зураб не только бизнесмен, владелец модельного агентства, но еще и полковник. Как это хорошо! Наверное, фээсбэшник…
 Далее разговор двух полковников происходил наедине в кабинете Журова.
 — За идиота меня не считайте! — попросил Зураб.
 — Не считаю… Давайте компромисс искать!
 — Это правильно, — согласился кавказец. — Компромисс — не водка и не вода! Компромисс — это вино! Нет ничего лучше вина!..
 Журов, конечно, поспорил бы, что лучше, водка или вино, но высказался дипломатично:
 — Да-да…
 — Есть предложения?
 — Есть, — покачал головой Журов и поглядел с мрачным оттенком на хачика, фээсбэшного полковника. — Вашу, эту, Бове отпустим… Но на лысого не претендуйте! Я буду бороться!
 Журов тылом качнул стол, с которого слетел бюстик Президента, заелозил ногой, сгребая под стол черепки, словно собака после туалета гигиену сделала, затем автоматически открыл шкафчик и вытащил новый гипс.
 — А мы ни на какого лысого не претендуем! — радостно оповестил Зураб. — Какой такой лысый! Не знаем никаких лысых!.. А одноглазому вашему, Кутузову, так сказать, милицейских дел, фруктики в больницу завезем, шашлычок с зеленью. А потом протезик самый лучший организуем. Доставим из-за границы!..
 — Ладно, ладно! — менял гнев на милость Журов, радостный, что лысого с его признательными показаниями не отнимают. — Фиг с вами, — сказал полковник по-простецки. — Забирайте девицу!
 В дверях Зураб обернулся на Журова и поинтересовался, кивнув на произведение искусства:
 — Сколько их у вас?
 — А хрен знает, — честно признался начальник Тверского отдела. — Я здесь давно практикую. У меня даже предыдущий Президент остался. Не нужно?.. Раритет…
 Через пять минут Зураб вынес на руках Сашеньку из отдела и бережно усадил ее на заднее сиденье «мерседеса» с затемненными окнами. Выгнал водителя в машину сопровождения и сам сел за руль. По дороге спросил:
 — В больницу не надо?
 — Нет… — отказалась девушка. — Спасибо тебе…
 — Не за что… Ко мне поедем?
 — Долг платежом красен, — кивнула она.
 — Зачем ты так?
 — Прости, я, действительно, тебе очень благодарна!
 — Скажи спасибо, своему Душко!
 — Кто это? — не поняла Сашенька.
 — Мент рядовой. Он позвонил…
 Зураб ткнул кнопку опции диктофона в мобильнике, и Сашенька прослушала колоритную речь о заезде вагона с фруктами в заднепроходное отверстие владельца телефона. Она заулыбалась, но, когда услышала угрозу Душко убить Зураба, стала серьезной.
 — Ты же понимаешь, — объяснил кавказец. — Такое простить невозможно!.. Какой-то пацан, мне…
 — Мы на дачу, или в городе?
 — Как королева прикажет…
 А потом он плакал, клялся, что продаст модельное агентство, звал ее жить на Бали, или на Гоа, предлагал купить Сашеньке частную психиатрическую клинику.
 — Люблю тебя! Люблю!
 Все в нем было хорошо. И красив, и богат. И полковник спецслужбы… Но что-то Сашеньке совсем не нравилось в нем… Он не был похож на ее отца и каплей единой.
 — У меня пациент остался в Тверском.
 — Лысый?
 Она кивнула.
 — Не смогу помочь. Слово мужчины дал. Тебя за него…
 — Пусть меня отвезут домой.
 — Тварь! — выругался Зураб.
 — Я знаю, — согласилась Сашенька. — Водителя попроси, с тобой не поеду!
 Она уже шла к машине, когда услышала брошенное в спину:
 — Конец менту! В бетон закатаю!
 Она вздрогнула, но не остановилась.
 Три часа стояла дома под душем, отмываясь и от камеры, и от грязных прикосновений жирного старшины, и от следов кавказской любви… Часы показывали третий час ночи, когда в дверь позвонили.
 — Кто? — с раздражением спросила она, уверенная, что это Зураб приполз умолять о любви. — Кто там?…
 — Это я, — услышала она шепот. — Это я, рядовой Душко…




 11


 Лиля Мятникова проснулась рано утром, лежа на стареньком ковре. Она чувствовала, как просится солнце в ее пока еще закрытые глаза. Женщине было так хорошо и покойно, что она не торопилась лицезреть мир, просто лежала, наслаждаясь прекрасным физическим самочувствием. Она вспомнила, как вчера с трудом дотащилась до дома, как думала, что подхватила грипп, но сейчас все минуло, в теле чувствовалось здоровье, а душа тянулась к весне.
 Весна не только для красивых, но и для уродов приходит, подумала Лиля. Хотя, может быть, уроды попросту пользуются весной!..
 Мятникова открыла глаза и увидела лежащий прямо перед лицом большой спортивный лифчик с десятирублевками, здесь же валялась юбка, теплые чулки и туфли.
 Вероятно, подумала Лиля, вирус вчера был сильнейший, если на ковре развалилась, не помня, как разделась…
 Резко пахло жареной колбасой, вероятно соседи собирались завтракать. Запах был настолько притягательным, что во рту собралось озерцо слюны. Мятниковой тоже захотелось колбаски, хотя она никогда не ела ее и в холодильнике лежали лишь оцелофаненные сосиски, которые тоже при желании можно было пожарить.
 Запах сводил с ума, и Лиля выбралась из-под одеяла, показавшееся ей очень тяжелым. Женщина огляделась и обнаружила, что это вовсе не одеяло, а ее пальто…
 «Да, грипп», — уверилась она. Свалил с ног, будто по голове ударили. Хорошо, что у нее иммунитет!.. Главное, что сейчас прекрасное самочувствие…
 Лиля Мятникова встала на задние лапы и увидела свое отражение в зеркале дверцы шкафа. На нее смотрела большая черная крыса, очень похожая на того, вчера убитого. Тот крыс так же стоял на задних лапах и пристально смотрел, как обрываются жизни его сородичей. А эта крыса — девочка, уж в этом Лиля разбиралась профессионально.
 Как же тварь сюда попала?.. Если я вижу ее в зеркале, значит, крыса находится сзади.
 Женщина резко обернулась, но никого не увидала за спиной. Когда вновь посмотрела в зеркало — опять обнаружила грызуна.
 Очень хитрая, решила Мятникова. Поймаю, убивать не стану, попросту вышвырну в мусоропровод.
 Лиля вновь резко обернулась, и опять за ее спиной никого не нашлось, хотя в зеркале вновь маячила черная зверюга с подвижным носом и стеклянными глазами.
 Да ты что, мать моя, играться со мною вздумала!
 Мятникова сделала два шажочка по направлению к шкафу и поняла, что непрошенная гостья находится вовсе не в тылу, а перед ней. Крыса тоже сделала два шага на задних лапах, чем привела Лилю в полный восторг. Женщина еще никогда не видела, чтобы крысы такое проделывали. Стоят на задних лапах редкие, породистые, но чтобы ходить!.. Вместе с тем Мятникова, как профессиональный охотник, отметила, что до противника осталось не более метра…
 Лиля напружинила сильные ноги, прыгнула, на миг почувствовала ошеломляющую боль и потеряла сознание…
 Когда ощущение личности возвратилось к ней, она продолжала мучиться сильнейшей болью в носу. Открыла глаза и увидела черную крысу, лежащую возле шкафа, упертую в зеркало нежным носом, вокруг которого запеклась кровь…
 Так Лиля Мятникова поняла, что превратилась в крысу.
 Ужас и шок тотчас заморозили ее сознание, позволяя не сойти с ума. Мозг медленно, словно допотопный компьютер, продолжал думать.
 Как это произошло?..
 Неужели это вчерашний крыс к происходящему причастен?
 Я — крыса?.. Ах!…
 Что скажут на работе?!! Ерунда какая…
 Очень болит нос от столкновения с зеркалом.
 Я подведу начальство…
 Какие глупости лезут в голову!..
 Господи! — хотелось ей закричать. — Да что же это, Господи!.. Прошу тебя!..
 Но из крысиной глотки не исторгалось человеческого призыва, получался лишь писк единый и противный…
 Бог всемогущий и всеобъемлющий не слышал ее.
 Она еще раз потеряла сознание, а когда пришла в себя, поползла к подсобке, собираясь наесться собственноручно приготовленной отравы для крыс и издохнуть безо всякого гонорара. Ха…
 Лиля Мятникова всегда была аккуратным человеком, а потому дверь подсобки была наглухо закрыта.
 Она приползла обратно в комнату и по покрывалу, свисающему до пола, забралась на кровать. Легла по центру пуховой подушки и пригрелась…
 Крыса наверняка знала, что не останется таковой, что живущий в ней человек непременно найдет способ, как умертвить животную оболочку.
 Вместе с этой оболочкой умру и я, подумала Лиля… Моя душа… У животных нет души…
 А что я теряю?.. От чего отказываюсь?.. Это отвратительное лицо, на которое без тошноты не может взглянуть самый неудачно сделанный мужчина?.. Мне не жаль такого лица… Одиночество, которое лишает жизнь смысла. Нетронутое лоно, так и не понадобившееся ни единой детской душе, чтобы появиться из него на свет. Эх, Коровкин… Это тоже самое, что расстаться с порожней бутылкой, у которой треснуло горлышко… Самую омерзительную работу, к которой она привыкла и даже стала получать удовольствие?.. Все это крыса Мятникова потерять не боялась!..
 Лиля посмотрела на открытую форточку и уже знала, что делать.
 Она медленно спустилась по покрывалу обратно на пол, прошла через всю комнату и поползла, словно профессиональный скалолаз, по тюлю, к открытой форточке, из которой так и пахло весной…
 Крыса несколько секунд побалансировала на фрамуге, подышала коротко, затем мощно оттолкнулась лапами и полетела, словно птица, обдуваемая свежими ветрами…


* * *

 Родители Лили Мятниковой существовали совсем обыкновенными людьми. Отец был токарем шестого разряда, а мать, Софья Андреевна, рано располневшая от диабета, служила образцовой домохозяйкой, в обязанности которой входило кормить мужа и единственную дочку, а также блюсти чистоту в доме, что она и делала справно, тем более, что дом, в котором проживала семья Мятниковых, был блатной, начиненный всякой интеллигенцией и отчасти партработниками. Надо было равняться если не богатством, так прилежной опрятностью.
 Родительнице это удавалось легко, пока мужа не увезли в Институт мозга, где Василь Василич и пропал, растворившись в науке. Но эти события более позднего времени.
 Василь Василичу досталась квартира в блатном доме не за выдающиеся заслуги перед Родиной в области труда, хотя он был токарем приличным, а за совершенно другое событие, вошедшее в анналы мировой медицины. Справедливости ради надо отметить, что муж Софьи Андреевны и часа не жил в доме на Остоженке.
 Как-то в воскресение, когда Мятниковы проживали еще на Преображенке, Василь Василич позволил себе с друзьями выпить лишку, отчего в понедельник слегка потрясывались руки, впрочем, как у всякого россиянина, спешащего к родному станку или к баранке троллейбуса.
 Василь Василич перебирал редко, так как был мужчиной ответственным, да и снабженным отменным здоровьем. Вот и дочка Лиля, слава Богу, в него уродилась, а не в мать, ногастая и плечистая, ее из-за этих масштабов взяли в бассейн заниматься плаванием…
 Василь Василич, включил станок, натянул защитные очки и подвел резец к заготовке. Что-то щелкнуло в станке, токарь моргнул и не обнаружил этого самого резца в станине.
 Василь Василич тотчас отключил механизм, испугавшись, что забыл закрепить резец и, что он вылетел из станины. Вообразив себе эту картину, токарь похолодел всем нутром, так как трехсотграммовая железяка могла запросто убить человека.
 Василь Василич прислушался к работе в цеху, но не расслышал каких-нибудь странных звуков.
 Пронесло, подумал он с облегчением. Не зашиб никого…
 Немного успокоившись, токарь Мятников пошел по цеху искать свой резец. Он остановился возле соседа со странным отчеством Гобеленович и поинтересовался:
 — Не видел ли ты моего резца часом, Гобеленович?
 — Нет, — не отрываясь от работы, сообщил обладатель редкого отчества. — Не видел…
 Когда все-таки Гобеленович на секунду оторвал взгляд от обрабатываемой детали и посмотрел на Василича, то чуть было не уронил руку во вращающееся нутро станка.
 — А ты, Егорыч?! — прокричал Василич, стараясь быть громче визжащей стружки. — Егорыч, здесь мой резец не пролетал?!!
 — Не-а, — проорал в ответ Егорыч, поднял глаза на товарища, и чуть было не опупел. А сзади строил рожи Гобеленович, который вырубил станок и шел следом за Василием Василичем.
 Незадачливый токарь побрел по цеху дальше, спрашивая Митричей, Вованычей, Серег и Пашек о пропавшей штуковине, но всюду получал отрицательный ответ.
 Вскоре все станки были отключены, и за Василием Василичем, шаг в шаг, шел весь рабочий класс токарно-слесарного цеха. Тишина стояла гробовая, какой не бывает даже ночами в морге.
 Василь Василич, обеспокоенный тишиной, обернулся к товарищам по бизнесу и поинтересовался:
 — Не случилось ли чего, друзья?
 Он видел выражение лиц работяг — словно они наблюдали в цирке за полетом карлика из-под купола в бочку с горящим огнем.
 Случилось, опять похолодел кишками Василь Василич.
 — Зашиб, что ли, кого? — спросил обескровленными от страха губами.
 А в ответ ему вновь состоялась тишина.
 Здесь сбежал по своей лесенке начальник цеха, армянин Кеосаян, обеспокоенный прекращенной работой и столпившимися рабочими.
 «Забастовка! — паниковал начальник. — В СССР забастовка рабочих! Из партии выгонят, взамен выдадут путевку в морозильную камеру „ЗИЛа“. Вся семья — в морозильную камеру!» Когда Кеосаян внедрился в живую массу потных тел и увидел, что произошло на самом деле, то просто тихо вскрикнул, а Гобеленович заткнув ему рот грязной ладонью с запахом машинного масла, не дал свалиться в обморок чувствительному армянину.
 Пятьдесят мужиков стояли посреди цеха и пялились на Василь Василича, изо лба которого торчал пропавший резец. Он так глубоко вошел в голову рабочего, что снаружи осталось сантиметра три. Весь остальной металл прижился в сером веществе незадачливого токаря.
 — Это что, — отважился сказать плюгавый мужичонка. — Во время войны чего только не было. Снаряд человеку в голову попадал, и ничего! Лет двадцать прожил мужик со снарядом в башке!
 — Ты ж не воевал! — вступил в диалог Егорыч, который был дедом всему цеху.
 — Не воевал, но слыхал… — продолжал плюгавый. — Кажись, дома и фотка есть!
 — Да-а, — согласился Егорыч. — На войне чего не бывает! Ты, Василич, пока не нервничай… Сейчас «скорую» вызовем, глядишь, все образуется…
 — А чего образуется? — похохатывал на нервной почве Василич. — Чего образуется?..
 — А то, что нашли мы резец твой, — сообщил старый рабочий.
 — Да где же? — нервничал Василь Василич, бегая глазами по физиономиям мужиков, уставившихся на него, как на бабу голую. — Где резец-то?!.
 — А вот он!
 Егорыч вытянул кривой от артроза палец и указал им прямо на голову Василь Василича.
 Василь Василич с белым, как стена, лицом свел глаза к переносице и в плохой резкости различил что-то черное у себя во лбу.
 Не врут, подумал, задыхаясь.
 На всякий случай пощупал торчащее из головы железо и медленно, маленькими скользящими шажками, двинулся к лавке, на которой перекуривали. Сел на нее и выкатил из правого глаза большую слезу.
 — Прощайте, ребята! Умираю я…
 Здесь поднялся гвалт. Заговорили все разом, стараясь утешить товарища, сообщая, что бесплатная медицина сейчас на таком уровне, которого и в тринадцатом году не наблюдалось!
 Здесь и Кеосаян ободрился. Он был чрезвычайно доволен, что никакой забастовки в СССР не случилось, а резец мы спишем запросто. Что нам, жалко для человека какой-то железки!..
 Галдели мужики аж до обеденного перерыва. Перекурили все, что было табачного. Даже Василь Василичу дали курнуть, хоть он с малолетства не злоупотреблял.
 Закашлялся токарь и опять перепугался, что от этого кашля железка двинется в мозгах и…
 — «Скорую»!.. — попросил Василь Василич тихо.
 После этого трудовой коллектив сообразил, что о медицинской подмоге говорили все, а вызвать «скорую» никто не догадался. Дружно по этому поводу накинулись на Кеосаяна.
 — Ты чего! — орали. — Человека загубить хочешь? Начальник называется! Три часа курит, а трубку телефонную поднять лень!..
 — Я не курю, — оправдывался армянин. — У меня легкие с детства слабые! Сейчас позвоню…
 Он взбежал по лестнице в свою начальственную будку и вызвал помощь.
 Здесь появился партийный секретарь и, поглядев минуты три на пробитый лоб Василия Василича, спросил рабочий класс:
 — Чего вы здесь не видали? Подумаешь, резец в голове! Это еще не повод план под откос пускать! — партсекретарь присел к страдальцу на лавочку и приобнял его. — Ты ж, Василь Василич, человек сознательный? Так?
 — Так, — обреченно ответил токарь и опять скосил глаза к носу в надежде, что резец куда-нибудь делся. Но сейчас его кусок особенно хорошо просматривался.
 — А если ты человек сознательный, — продолжил парторг, — должен понимать, что процесс труда останавливать нельзя. Не себе служим — Родине! Сам погибай, а товарища выручай!.. Разойди-ись!!! — неожиданно гаркнул парторг так, что Василь Василич стал заваливаться от страха на бок. — Все по местам!!!
 — А ты глотку-то не рви! — выступил Егорыч. — Ишь, горластый! Мы тебя выдвинули, мы тебя и задвинем, как шкаф!
 Рабочий класс заржал, лишь увечный ничего не слышал — жесткий от страха, как бетон, ждал смерти.
 — Ты чего? — не испугался парторг. — Бузишь! Слышь, Кеосаян, — крикнул начальник наверх. — Оформляй Дыськина на пенсию! Переработал дед на пятнадцать лет, а вы все его эксплуатируете!
 — Есть! — откликнулись сверху.
 — Молодым дорогу! Все по местам!!!
 Тут Егорыч неожиданно сник, взялся за сердце и сел с Василием Василичем на лавку рядом.
 Рабочий класс разошелся по своим трудовым местам, и уже через минуту цех привычно наполнился пением металла.
 А потом приехала «скорая», обнаружив медицинский феномен в образе Василия Василича с резцом в мозгах, а рядом мертвым старого рабочего Дыськина, скончавшегося, вероятно, от обширного инфаркта.
 Для него вызвали труповозку, а Василь Василича с особой осторожностью доставили в институт Склифосовского, где немедленно подвергли рентгеновскому облучению.
 Снимок вышел прекрасный, и нейрохирурги долго любовались изображением резца, вошедшего в мозги аж на тринадцать сантиметров.
 А Василь Василич все спрашивал жалобно:
 — Доктор, я умру?
 — Думаю, да, — безжалостно отвечал тощий нейрохирург, у которого на глазах, помимо очков, еще какие-то лупы были прикреплены.
 — Жену позовите…
 — Что жену? — не понял тощий.
 — Попрощаться…
 — Да не до нее нам сейчас! Мы профессора ждем! Экий случай! Вы понимаете?!.. Жену!..
 Здесь Василь Василич на время забыл, что находится при смерти, и попытался ударить тощего прямо по лупам, но промахнулся, припечатав нос.
 — Он мне нос сломал! — с изумлением информировал окружение нейрохирург. — Кровь…
 — Пошла реакция! — сказал кто-то. — Давление… Атропин…
 — Какая реакция? — вопрошал Василь Василич, достоверно ощущая, как печень поменялась местами с сердцем. — Что со мною?..
 Здесь появился профессор, коротко поглядел снимки, опустил марлевую повязку на рот и поинтересовался громко:
 — Сколько уже жив?
 — Часов пять, наверное! — ответили из персонала.
 — Давление?
 — Сто двадцать пять на восемьдесят.
 Профессор под марлей улыбнулся.
 — Значит, не помрешь! — сказал он Василь Василичу.
 — Буду жить? — обалдело переспросил носитель резца.
 — Ну, если сразу не помер, то чего ради сейчас тебе концы отдавать?.. Мы тебе антибиотик поколем, железяка-то грязная поди?
 — Грязная, — согласился Василь Василич, сердце которого вернулось на прежнее место и стучало счастливо.
 — Умом немножко поедешь, — уточнил профессор. — Но мы тебя понаблюдаем, проконтролируем… Комфорт и все такое, как в Четвертом управлении. Знаменитостью станешь!..
 — А домой? — поник Василь Василич.
 — А дом тебе, батенька, если жить хочешь, теперь — Институт мозга. Без него в крематорий, или овощем станешь. Выбирай, каким хочешь?..
 Так Василь Василича, отца Лили Мятниковой, поселили в Институте мозга, где он стал главным чудо-экспонатом, к которому водили по три иностранных делегации в день. Был там, правда, еще один мужик, который по собственной воле из одного уха в другое спицу через мозги просунул. Говорил, что йог, что может этот металл преспокойно из себя изъять, без вреда для здоровья. И в самом деле, как-то по секрету он показал этот фокус Василь Василичу, на секунду вытащив из уха спицу, а потом, всунув ее обратно.
 — Зачем ты здесь? — удивился бывший токарь.
 — Я — йог.
 — Так лучше на свободе йогом быть!
 — У меня дома нет, — улыбнулся хитрый йог. — Я сюда и поселился. Здесь тепло, здесь я личность, кормят прилично… Мне здесь хорошо!
 — А мне — плохо…
 — Когда плохо, надо уматывать в нирвану.
 — Я не умею, — покачал головой Василь Василич. — Я, наверное, овощем стану…
 Так, семья Мятниковых осталась без кормильца. Пенсию за главу семьи не платили, так как комиссия установила, что токарь сам виноват в случившемся, нарушив технику безопасности при похмельном синдроме.
 Поначалу супруга Софья Андреевна навещала мужа с домашним, вкусненьким, а потом ей сообщили, что посещения отменяются, так как Василь Василич Мятников превращается в овощ.
 Полная Софья Андреевна спала ночами обычно плохо и все гадала, глядя на разные фазы луны, в какой такой овощ превращается отец ее ребенка. Иной раз представляла, что супруг в кабачок оборотился, другой раз ей казалось, что Вася — большой астраханский арбуз, а иногда — длинный парниковый огурец, но это иногда…
 Потом министр здравоохранения квартиру дал на Остоженке за то, что Мятников оказал советской медицине неоценимую помощь.
 А Софье Андреевне больше нравилось жить на Преображенке, там люди были попроще и не вертели носов от созерцания ее простого лица.
 Хорошо хоть дочка росла справной, училась в школе на отлично и не шаталась после уроков во дворе, а ходила в бассейн, где ее, четырнадцатилетнюю пигалицу, уважали, присвоив звание мастера спорта.
 Ах, как хороша была в ту пору Лиля Мятникова! Стройна на диво, хоть и высока более обычного, волосом белоснежна, кожей румяна, а глаза, чуть раскосые, от предка татарского доставшиеся, смотрели на свет Божий открыто и бесстрашно.
 Конечно, все парни в бассейне влюблены были в Лильку, даже тренер Хосе Фернандес, сын испанских коммунистов, не мог без волнения смотреть на девушку, когда она, проплыв пять километров, выбиралась из бассейна, откинув голову назад, чтобы с волос вода стекла. При этом купальник натягивался на девичьей груди, от созерцания которой не только сыну коммуниста становилось мучительно вожделенно, но и директору спортивного общества, человеку совсем старому, иногда сидящему на трибуне с подзорной трубой, приходилось закладывать под язык валидолину.
 Пацаны, те просто, когда Лилька шла в раздевалку, обегали бассейн с наружной стороны и забирались по краденным со стройки лестницам к закрашенным окнам душевых, с заранее проскобленными в краске дырками, в которые и пялились на голых пловчих подростки, сглатывая при этом густые слюни, и ожидая появления Мятниковой.
 Истинная красота сама себя защищает. Редко когда пацанам удавалось разглядеть хотя бы часть Лилькиного голого тела. Она всегда была либо в халатике, либо закручивала свою красоту в большое махровое полотенце.
 И лишь однажды она явилась после душевой в предбанник лишь с полотенцем на бедрах. Обнаженная грудь Мятниковой так потрясла пацанов, что руки с зажатыми в них предметами сексуального назначения синхронно задвигались, делая стенку спортивного учреждения совсем неприличной.
 Внизу страдали малолетки-близнецы Петриковы, предлагая за место на лестнице аж три рубля.
 Их никто не слышал, начиналась новая серия обстрела стены, хотя по тем временам на трешку можно было купить три страницы из иностранного журнала с совершенно голыми бабами и уже решать издержки гиперсексуальности в домашних условиях продолжительное время.
 В тот день пацанам повезло вдвойне, но в последний раз.
 Кто-то из девчонок разглядел в замазанном краской окне чей-то вожделеющий глаз, и завизжали тотчас все, кроме Мятниковой, которая почему-то подошла к окну вплотную и раскрыла махровое полотенце, представляя всю себя на пацанское рассмотрение голой. Выдержать эту картину не смог никто. С лестницы попадали все, словно автоматной очередью по спинам полоснули. Драпанули с расстегнутыми штанами в разные стороны, лишь мелкие близнецы Петриковы бесстрашно забрались на оставленные беглецами места, где их и взяли за шкирки тетки-ватерполистки, пришедшие в раздевалку на визг и попросту открывшие окна настежь.
 Петриковых втянули в бабье пространство, где остался лишь дух голых девичьих тел, а на следующий день близнецов отчислили из спортивной секции, вдобавок на учет в милицию поставили с приговоркой: «Из таких маньяки вырастают!..»
 А Мятникова выбрала себе в поклонники шестнадцатилетнего Коровкина, который вырос ниже Лильки на голову, а потому мечтал стать не пловцом, а прыгуном с вышки. Тщедушный на вид, Коровкин, тем не менее, запросто крутил тройное сальто, прогнувшись, с десятиметровой вышки и рассказывал на свиданиях Мятниковой о том, что иногда чувствует себя птицей. В прыгуне было столько страсти к полетам, что он невольно заражал пловчиху жаждой полетать тоже. Казалось, Коровкина ничего не интересовало, кроме прыжков, он даже в кино не пытался положить руку на плечо Мятниковой, а иногда просто жарко шептал ей в ухо, щекотно касаясь, предложение:
 — Полетишь?
 И она, накрытая его жарким искушением, шептала: «Да, да…», — как будто ее ответ был согласием на внеземную страсть…
 А прыжок в чувственность случился вовсе не с вышки бассейна, а в Тушино, со старенького кукурузника, при помощи парашюта…
 Она так боялась прыгать с неба, считая, что в небо можно только улетать, в этом человеческое предназначение, но напор Коровкина, которого в парашютном кружке уважали, был сильнее моторов самолета, и Мятникова, с раскрасневшимися от свободных ветров щеками, мужественно вошла в нутро механической птицы.
 У них был один парашют на двоих, так как Лиля не имела опыта прыжков, и, когда Коровкин пристегивал ее к своей груди, она оказалась впервые прижатой так плотно к мужчине, что страх уступил место стеснительности, тем более, невысокий партнер лицом зарывался в ее теплую куртку, а руками обнимал за талию, подталкивая девушку к выходу.
 Помигала красная лампочка, и они упали в бездну, пристегнутые друг к другу, слитые в единое земным притяжением.
 Чувство полета в первый момент напугало ее, но она не могла сосредоточиться, так как слышала голос Коровкина, который отсчитывал секунды затяжного прыжка… А потом щелкнул купол раскрывшегося парашюта, и страх исчез, уступив место невероятному счастью.
 Он спросил ее, улыбаясь:
 — Хочешь, отстегну?
 — Да, да! — страстно ответила она, и, действительно, хотела быть сейчас одна. Ей казалось, что она сможет лететь без парашюта вверх, туда, где ей ничего не было известно, но откуда магически манило. Она как-то спросила у учителя физики, чем притягивают человека небеса, а он ответил: «Жаждой познания». И сейчас ей хотелось познавать, она даже дернула Коровкина за амуницию. А он лишь улыбался в ответ. Им хотелось чуточку разного — Мятниковой прыгать вверх, а Коровкину вниз. Они были юны и никогда так и не узнали об этом различии…
 Приземлились в некошеную траву и, хохоча, долго не могли отцепиться друг от друга. Видавший виды кронштейн заело, заставляя их обниматься и тискаться, пока кто-то не заулюлюкал, дразнясь, не захлопал в ладоши, как будто дети влюбленных кошек разгоняли…
 Они тотчас расцепились и пошли к базе.
 Душа Мятниковой была полна чувствами, которым она, в силу своей начинающейся юности, не могла дать определения. Ей было счастливо в тот момент, и виновником этой крайней эйфории она ощущала Коровкина. Ей хотелось отплатить ему за радость бытия, и она поцеловала его при всех в губы, и эти все тоже были рады чему-то своему. А потом кто-то крикнул:
 — Коровкин! У тебя вся куртка в крови!
 — Птицу сбили в затяжном! — пояснил кто-то из старших.
 И все. На этом ощущение счастья кончилось, а поцелуй показался дурацкой выходкой. Мятникова побежала на место приземления и долго искала мертвую птицу.
 Коровкин следовал за нею и увещевал, что такое часто случается, что птичка, наверняка, была маленькой, иначе бы у него синяк в полноги образовался…
 Потом, когда они ехали в метро, Лиля спросила себя, можно ли быть птицей, убивая других птиц, и нашла на свой вопрос положительный ответ. Она улыбнулась и положила свою чудесную голову на плечо Коровкина.
 А потом они вместе были на Черном море на сборах.
 Иногда сбегали с базы и купались в каком-нибудь диком месте, как будто не наплавались на тренировках до одури. Лежали вечером в остывающем песке, глядели на мелких крабов, бегающих возле самой кромки воды, а потом целовались до звезд в глазах, до настоящих звезд в небе.
 Он был классным, этот Коровкин. Ощущал ее, Лилькину, душу в любовном наполнении до дна, не лез в тело, чувствуя, что все женское в Мятниковой еще не готово, не дозрело до срока…
 — Когда тебе исполнится шестнадцать, — шептал он. — Тогда…
 — Да-да, — жарко отвечала она и отдавалась в поцелуе, который скрипел на их зубах песком и солил их языки.
 А потом, осенью, команда прыгунов в воду уехала на соревнования в Югославию на целый месяц. Вернулась сборная СССР домой без Коровкина. Его позже домой привезли, хоронить.
 Такая глупость! Тысячу раз он совершал этот прыжок, а в последнем не рассчитал угла и получил по затылку удар трамплином. Потом еще какой-то француз чуть не захлебнулся, пытаясь поднять Коровкина со дна бассейна…
 Лиля тогда окончательно уверилась, что прыгать вниз не для нее, лететь надо в небеса, а не с них. И жить не по достижении какого-то там возраста, а когда эта жизнь приходит сама.
 Эх, Коровкин, думала Мятникова через много лет. И зачем твое благородство было? Кому оно понадобилось?.. Идиот!..
 Она изменилась душой, почувствовав, что в ее жизни и вокруг происходят вещи не такие, как у всех. Смерть Коровкина и превращение отца в овощ — было достаточно, чтобы она в свои пятнадцать лет задумывалась о том, о чем не мыслят даже зрелые люди.
 Лиля пыталась разговаривать с матерью о накопившемся в душе, но Софья Андреевна сама не понимала, в чем суть жизни ее, если мужа у нее отобрала для науки Родина, а дочка похоронила свою первую любовь и жила со страданиями в своих слегка раскосых глазах.
 — Я не знаю про жизнь ничего, — говорила мать дочери. — Все оказалось не так, как я думала себе. Все в жизни драматично, и видишь? — мать показывала дочери полные ноги в язвах, объясняя: — Диабет. Нет средств лечения от сахарной болезни…
 Тогда Лиля осторожно обнимала мать за колени, укладывала на них голову с распущенными волосами и говорила, что у матери есть она, ее дочь, которая любит ее безмерно и никогда не оставит, чтобы ни случилось!
 Софья Андреевна улыбалась детскому порыву и предупреждала Мятникову об еще больших испытаниях.
 — Ты меня не оставишь, я оставлю тебя, — говорила мать. — Но так и должно быть. Дети должны хоронить своих родителей, не наоборот… Особенно не плачь, когда…
 А Лиля уже плакала, она не представляла, как останется одна в этом мире! Наверное, это правильно, дети должны хоронить своих родителей, но все должно произойти в срок…
 Мятникова так пахала на тренировках, что испанец-тренер нарадоваться не мог ее успехам. Что ни месяц, то улучшение собственного результата. Если другие по свистку тотчас покидали бассейн, торопясь в буфет, то эта девочка проплывала еще столько же, сколько на тренировке. Хосе Фернандес начал задумываться о собственной чемпионке мира, о всяких званиях, улучшении жилищной проблемы, а в конце мечтаний решил просто: при первой поездке в загранку наплюет на вышеперечисленное и побежит через все границы к себе на Родину, в свою солнечную Испанию, с ее корридой и божественной паэльей.
 — Давай, Лиля, давай, — поддерживал он девушку, которая могла стать визой в его родную страну. — Трудись, милая! — кричал. — И мы выиграем Олимпиаду!
 А старый начальник спортивного общества перестал ходить на тренировки, испытывая слишком опасные для сердца эмоции. Он просто сидел дома и глядел из подзорной трубы на чужие окна…
 Мама умерла, когда Лиле исполнилось шестнадцать с половиной.
 У Софьи Андреевны не оказалось ни одной подружки, а потому Мятникова стояла возле могилы одна, но теперь уже не плакала, предупрежденная матерью о постоянстве жизненных невзгод.
 Руководству спортивного общества удалось уговорить третьего секретаря МГК, чтобы девочку оставили пока жить в элитном доме на Остоженке, до Олимпийских игр, на которых у нее «все шансы».
 — Вдруг выиграет! — пояснял директор. — Придется опять выделять… А девочка и так настрадалась, мать скончалась, а отец — овощ.
 — Какой? — бесстрастно спросил секретарь.
 — Не знаю, — признался руководитель общества.
 — Не кукуруза?
 — Думаю, что нет. Скорее, что-то из бахчевых…
 Вопрос был решен положительно, и Лиля все плыла по водной дорожке, накручивая тысячи километров…
 А сволочь Фернандес не дождался Олимпиады, свалил на Европе, которую Лиля выиграла на трех дистанциях. Побежал, гад, через французскую границу, оставив Лилю на чиновников от спорта, которые запретили чемпионке выходить из гостиничного номера, установив возле дверей поочередное дежурство…
 Они встретились на Олимпиаде.
 Фернандес был одним из тренеров испанской сборной и пах чем-то незнакомым, как подумала Лиля, буржуазным. А Хосе все полтора года, после возвращения на историческую Родину, объедался паэльей и даже глазом не повел, когда Мятникова сообщила, что его родителей, старых испанских коммунистов, сослали куда-то без обратного адреса.
 Впрочем, через минуту он спохватился, сделал глаза, полные ненависти к СССР, и тут же познакомил Лилю со своей новой олимпийской надеждой.
 — Два золота, — сообщил репатриант. — Как минимум…
 Тот, кто должен был принести Фернандесу и Испании два золота, стоял в коротких шортах, широко расставив загорелые ноги, и постукивал теннисной ракеткой себя по коленке. Лет двадцати, с широченными плечами, с черной кудрявой головой, будущий чемпион смотрел на светловолосую Лилю глазами мачо — медленно, сверху вниз, оценивал девичьи достоинства, которыми ему как будто уже разрешили пользоваться.
 От таких Лилю тошнило. К тому же у мачо оказался высокий голос, и он нагло, на плохом английском, предложил русской поиграть с ним в теннис.
 Она знала язык куда лучше, имея пятерку в школе, потому отвечала правильно, хоть и с сильным акцентом. Обратилась к Фернандесу:
 — Скажите ему, что я плавать сюда приехала, а не в теннис играть.
 Мачо тотчас обиделся и почернел от злости, проявив осведомленность, что русская — дочка кухарки, сделавшей революцию и управляющей государством, тогда как он — всего лишь дон в четырнадцатом поколении.
 — Чего ты, в самом деле, Лиль, — расстроился Фернандес. — Нормальный парень, чего он тебе плохого сделал?
 На следующий день нормальный парень выиграл свое первое золото, а ей до первого заплыва осталось два дня.
 Они случайно встретились в столовой, где вокруг нового олимпийского чемпиона крутились миленькие журналисточки, он же при появлении русской отстранил всех гребком единым и, поигрывая теннисной ракеткой, направился к Мятниковой.
 — Сыграем? — предложил.
 — Я уже, кажется, ответила, — удивилась предложению испанца Лиля и посмотрела ему прямо в глаза.
 — Я — олимпийский чемпион! — оторопел пловец.
 — Отстань ты, дон!
 Она быстро вышла из столовой и исчезла в здании тренировочного бассейна.
 Он взял и второе золото, как раз накануне первого заплыва Мятниковой.
 Она думать о нем не думала, сосредоточивалась на своей миссии…
 А когда вечером Лиля вышла подышать перед самой тревожной ночью в своей жизни, то вдруг различила в сгущающихся сумерках какой-то предмет, приближавшийся к ее лицу. Она ничего не успела понять, просто получила такой мощный удар этим предметом, что потеряла сознание…


* * *

 Ее нашли на следующее утро охранники олимпийской деревни, проинформировали советскую делегацию о случившемся, и дело чуть не кончилось серьезным международным скандалом. Россия лишилась двух гипотетических золотых наград, вместо этого получив искалеченную спортсменку.
 Лиля лежала в отдельной палате и слышала разговоры врача со старым директором спортивного общества и с другими представителями СССР.
 — Ее ударили по лицу наотмашь, — информировал врач. — По всей видимости, удар был нанесен теннисной ракеткой с такой силой, что сломан нос, а все лицо в глубоких шрамах от решетки! Тяжелое сотрясение мозга!.. Как можно скорее нужно сделать пластику лица, чтобы сохранить девушке внешность. Пострадал также левый глаз…
 — Ни в коем случае! — услышала Лиля чей-то властный голос. — Ее лицо будет доказательством на процессе! Мы будем доказывать умышленное нападение с целью вывести из конкурентной борьбы советскую спортсменку, наиболее вероятную олимпийскую чемпионку!..
 Она знала, кто это сделал, и старалась не плакать, хотя бинты на лице намокали как-то сами и ужасно болела голова.
 Заплыв выиграла китаянка с таким феноменальным временем, что плыви Мятникова, то проиграла бы целый корпус. По прикидкам, она бы даже в тройку призеров не вошла.
 Ее навестил Фернандес, и Лиля слышала, как бывший тренер плачет.
 Хосе умолял ее не выдавать двукратного чемпиона, так как вместе с мачо погибнет и сын испанских коммунистов.
 — И вовсе он не дон, — признался Фернандес. — У него отец повар маленького ресторанчика, и когда я находился на грани голодной смерти, мне не дали пропасть, а кормили вдоволь паэльей. Мамы нет… Пожалей рабочий класс!
 Она не выдала чемпиона, как на нее ни давили кагэбэшники. Не его пожалела, Фернандеса… Может быть, если бы китаянка не выиграла, да и то вряд ли… Вспоминала материнские слова о том, что все происходит в жизни не так, как сам хочешь, а совсем по-другому. Позже она узнала фразу, что пути Господни неисповедимы, и поняла, что манит в небесах. Не жажда познания, как объяснял школьный физик, а Господь, близость к нему… Но это было много позже… Тогда же, за отказ сотрудничать с органами Лилю лишили качественной медицинской помощи за границей, хотя была полная страховка, а вернули на Родину, запихнув в обычную районную больницу, где ей пытались сшивать сетку кровоточащих шрамов, но лишь еще более изуродовали лицо, вдобавок занесли инфекцию.
 Нос сросся криво, глаз слезился, а шрамы на лице так и не заживали местами, сочились какой-то гадостью, отчего люди воротили от Лили глаза.
 Она была девочкой крепкой, попыталась вернуться в бассейн, но сборники отказались плавать с ней в одной воде, шарахаясь от Лили, как от чумной. Грозили бойкотом, если Мятникова залезет в воду…
 А потом, перед самой перестройкой, у Лили Мятниковой все же забрали элитную жилплощадь на Метростроевской, дав взамен квартиру в новостройке, объясняя, что жилье ведомственное, а она вневедомственная!
 — Я двукратная чемпионка Европы, — пыталась не сдаваться девушка.
 — Какого года? — интересовалось официальное лицо.
 — Эту квартиру дали моему отцу за вклад в медицину…
 — Скорее за вклад в сельское хозяйство!
 Официальное лицо захохотало и получило по скуле мощно и сочно.
 — Я… Я…
 — Никто не поверит, — предупредила Лиля. — Скажу, что изнасиловать пытался… В новостройку, так в новостройку!
 Сначала она работала дворником, взяв пять участков, за что получала приличные деньги. На зарплату покупала книги и училась по ним всему, а особенно теории любви, практика которой была закрыта для Мятниковой навсегда. Эх, Коровкин, Коровкин!..
 Ее и здесь отыскали люди со сваренными сердцами и замороженными мозгами. Побеседовали с домоуправами, начальниками ДЭЗов, и Лиля в два дня превратилась в обыкновенного дворника с одним участком, с возможностью купить лишь одну книжку в месяц.
 Но Мятникова продолжала жить, с удовольствием смотрела по телевизору нескончаемые сериалы, с пяти утра ломала на участке лед, ела колбасу с кусочками жира и думала про несправедливость жизни гораздо меньше, чем ранее. Только когда простужалась…
 А потом повалили Дзержинского, и к ней приехал бывший тренер Фернандес. Хосе сильно постарел, но смотрел на Лилю без рвотных позывов, лишь с состраданием одним.
 Они сидели на ее крохотной кухоньке и пили водочку, заедая кооперативными пельменями.
 — Как же паэлья? — интересовалась Мятникова, а Фернандес только улыбался печально.
 — Родители мои умерли, — поделился репатриант. — От старости… Приехал за ними, а жизнь кончилась… Для кого я дом построил в Испании?
 — Для себя.
 Хосе грустно хмыкнул.
 — Знаешь, что с чемпионом произошло?
 Лиля меленькими глоточками выпила водку и ответила:
 — Думаю, ничего хорошего…
 — Министром спорта стал…
 Хосе вернулся в Испанию, добившись, чтобы родителей выкопали из сибирской земли и закопали под солнцем Андалузии. Гэбэшники на время потеряли власть в стране, или так казалось. Во всяком случае, Лиля перестала ощущать особое внимание спецслужб и устроилась на денежную работу в контору, которая боролась со всякого рода вредными грызунами и насекомыми…
 Она летела, вспоминая Коровкина, как ей казалось, в небеса. Большая крыса, машущая лапами, как если бы она была птицей.




 12


 Этим августом Вова Рыбаков особенно плохо себя чувствовал. Болело во всем организме и трясло руки. Он почти никуда не выходил, лишь тогда, когда надо было пополнить запасы водки, которая выменивалась на картинки прямо в винном магазине. Захаживал художник еще и в парк — посмотреть на деревья, не завелась ли в их кроне долгожданная осень.
 — На кой хрен, Ивановна? — интересовались сотрудники магазина №153, когда наблюдали натуральный товарообмен продавщицы Зюкиной и грязноволосого бомжа, который даже имени своего произнести не мог. — На кой хрен тебе эта мазня идиотская?!.
 — Из сострадания единого, — возводила Зюкина выпученные, по причине больной щитовидки, глаза к потолку. — Жалость во мне с детства укоренилась!
 На этих словах продавщица глубоко вздыхала затянутой аж до подбородка огромной грудью, отчего все сомнения в широте душевной, если таковые и были, у товарищей рассеивались.
 — Конечно, — уточняла Ивановна, — такое я в комнате доченьки не повешу. Но у себя складываю на шкапчике…
 Зоя Ивановна Зюкина вовсе не была благотворителем, просто ей несколько лет назад попался в руки иллюстрированный журнал на русском языке под названием «Югославия», в котором рассказывалось о частном коллекционере из Белграда, собирающем, в частности, работы советского художника Рыбакова, который назывался в статье гением и чьи картины (две) коллекционер подарил самому Тито. В журнале имелась и фотография этого советского художника — ну вылитый бомжара, который как-то появился собственной персоной в сто пятьдесят третьем с картонкой, на которой была намалевана голая девка с длинными руками, да еще с сиськами не на месте.
 Бомжара за картонку просил бутылку водки, но над ним и над его работой ржали всем коллективом. Смеялась и Зюкина, пока что-то не стрельнуло в мозгу. Зоя попыталась лицом изобразить мадонну и, заморозив его таковым, проплыла до прилавка.
 — Водку дать не могу… Только портвейн…
 — Ага, — немедленно согласился Вова, так как его плоть уже два дня сохла без спиртного.
 Они поменялись, алкаш торопливо ушел, а трудовой коллектив изумленно взирал на продавщицу Зюкину, слывшую в товариществе особой жадной до невозможности. Никак Зойка мозгами тронулась, или в Бога поверила, решили.
 А Зюкина с трудом дождалась обеденного перерыва и рванула беговой лошадью до дома. Два часа перерывала антресоль со старыми газетами и журналами, пока не отыскала «Югославию», в которой рассказывалось мимоходом о Владимире Рыбакове.
 — Одно лицо!
 Большое сердце Зюкиной громко застучало, и лишь одно смутило женщину. В журнале писали, что художник умер, но Зоя справедливо рассудила, что югославы ни хрена не знают, рожу-то «покойника» она лицезрела в одиннадцать ноль-ноль!
 С того утра Вова приходил к Зое почти каждый день, а продавщица точнехонько знала, что заработала на алкоголике много сотен тысяч долларов, которых хватит на приличную жизнь в США, в романтичном местечке Брайтон Бич, где русские восстановили, по слухам, дореволюционную жизнь.
 Единственное, чего ждала Зюкина — это настоящей смерти художника, дабы можно было, наконец, оставить существование продавщицы винного и купить себе вожделенную визу на континент бывшего врага СССР.
 Но Вова не умирал, наверное, просто не знал, что люди иногда умирают, и продолжал регулярно наведываться в сто пятьдесят третий для совершения товарообмена.
 Усовестившиеся коллеги Зои Зюкиной предложили от всего сердца участие и благотворительности, но Ивановна наотрез отказалась, вскричала, что это только ее крест, а они пусть сами себе ношу находят!
 — Ишь, спохватились!
 Коллектив винного так и поступил. Всем трудовым составом стали посещать близлежащую церковь, где передавали батюшке Амвросию денежные части своего достатка на сирых и убогих.
 Батюшка, чья церковь постепенно преображалась за счет группы благодетелей, непрестанно молился за человеческую щедрость, а в частности — за добрых людей из винного магазина.
 Что самое интересное — у всех сотрудников, принимающих участие в богоугодном деле, потихонечку стали налаживаться какие-то не лучшие аспекты их жизни. У товароведки Даши миома рассосалась, у директора вдруг закрыли уголовное дело, на него заведенное, кто-то телевизор в лото выиграл, о котором мечтал, и еще много всяких разностей совершилось…
 Только Зойка Зюкина, несмотря на то, что первой к Господу пришла, злела на глазах, не в силах ждать, когда художник, наконец, издохнет. Худела, словно сало на сковороде таяло, и задумывала нехорошее.
 Она не могла просто уехать на Брайтон Бич, чтобы бесценные картинки покупали сослуживцы-идиоты, уворовывая ее капитал, а потому мучилась миллионершей за грязным прилавком, придумывая план смертоубийства алкоголика Рыбакова, прихотью Запада определенного в русские гении.
 А Вове было совсем плохо! По прогнозам Гидрометцентра, вещающего из радиоточки в соседской квартире, лето ожидалось затяжным, а осень, наоборот, предвиделась скоротечная и гнилая.
 Осенние листья, которые Вова так любил, совершенно засохли и постепенно превращались в труху. А ему не хватало запаха осени, как наркоману понюхать, и даже водка, которая стала составной частью его крови, требовалась не так пожарно, как свежий осенний листочек с легким запахом увядания.
 Что только Вова не пробовал делать! Он даже пускал струйку воды в ванную, наполненную на треть засохшей листвой. Листья начинали преть, это, конечно, было чуть похоже на увядание, но скорее пахло обычным перегноем. Рыбаков отчаянно страдал и доставал из своего детского мешка НЗ — несколько листиков, которые сохраняли свежесть осени, как будто только утром сорванные с черенков первым осенним ветерком. Он осторожно брал листья на трясущиеся ладони и укладывал на них лицо со своим сизым носом, который втягивал необходимые молекулы, посылая их в самую душу.
 После вскрытия мешка с НЗ к Вове обычно ночью являлся бородатый мужик и кричал в окно жалобно:
 — Володька! Отдай мешок!
 Но Рыбаков мешка не отдавал, привыкнув к мистическому мужику, как к себе самому, и только отвечал:
 — Не могу, товарищ! Мешок мой!
 — Да как же! — почти плакал бородатый. — Я его в траве забыл, отлучившись по нужде. Там еще краски были!..
 — Что упало, то пропало! — резонно отвечал Вова и шел спать в ванную, зарываясь в осенние листья, подальше от навязчивого старика.
 Засыпая, он думал, что старый, потертый, латаный-перелатанный мешок — волшебный, что все, что есть в Вове, появилось именно из него. Наверное, вся жизнь вокруг из мешка выстроилась, весь мир с его временами года. Отдаст Рыбаков мешок — и все пропадет во тьме, как свет в комнате выключат!
 При таких мыслях он обычно быстро засыпал, и снилась ему осенняя пора со своим золотом зрелости. Так стареющий человек, которому все обрыдло на веку, вдруг возгорается взглядом неизвестно отчего, несколько времени прыгает по земле молодым и счастливым, а потом быстро умирает.
 Так и с осенью. Воспламенится буйством красок, просияет внутренним светом, а потом в ночь одну — мертво все, зима…
 Иногда Вове снились дворники — враги осени. Они начинали мести на бульварах и в парках самый цвет, сооружая из него огромные кучи, которые безжалостно поджигали, не понимая, что цвет не горит, как и живая плоть, только дым сладковатый тянется к небесам, как из трубы крематория.
 А они только полетели, первый раз, с обломившихся черенков, кружась в радостном полете, ввинчиваясь в воздух, ускоряясь, плавно парящие, всяческие субъекты, как и весь человеческий род. Если бы не огненные кучи, листья, как летучие змеи, еще взлетали бы многажды, поднимаемые резвыми ветрами. А потом уже тяжелые дожди, снег…
 Вова всегда старался опередить дворников, карауля первые лучи солнца. Когда начинало сыпать красками, он радовался, как маленький ребенок, собирая урожай кленовых, березовых, осиновых в свой мешок детства и перетаскивал добычу в свою квартирку, где сортировал частями по полкам, в шкаф, ванную, всовывал листочки даже в ботинки, вместо стелек.
 Когда Вова простужался, или болело у него что, то опять же листья спасали плоть, приложенные к нужным местам. Исцеляя, они теряли свой яркий цвет, отдавали его человеку, который понимал такую жертву и всегда выздоравливал.
 Вова не знал, что у него была невольная последовательница в любви к листьям — ботаничка из его школьного детства, которой он подарил гербарий, заставивший отступить бессонницу. Она до самой смерти тоже собирала в парках листья, заваливая ими всю квартиру. А перед смертью велела дочерям положить в гроб свежих осенних листьев!.. Сама, засранка, померла ранней весной! Посему дочери проигнорировали наказ матери — не лететь же, в самом деле, в Австралию! Да и листья у них не те!.. Ах, мама, мама…
 Вове было совсем плохо две недели. Он даже почти не рисовал, валяясь на диване полумертвым. Пил особенно много, но не цепляла его огненная вода вовсе, лишь мочевой пузырь мучила большим количеством жидкости.
 А как-то, в субботу, в дверь позвонили, и на пороге предстала во всей своей непостижимой красоте продавщица Зюкина, которая почти совсем была уверена, что ханыга-художник навернулся в белой горячке.
 Она с трудом сдержала звериный рык, когда поняла, что производитель ее материального блага еще жив и выдыхает из себя пьяную атмосферу.
 — Что же вы, Владимир? — спросила она, силясь найти продолжение вопроса.
 — А что? — удивленно поинтересовался Рыбаков.
 — Что же вас не видно? — нашлась Зойка. — Я волноваться стала. Пройти можно?
 Она протиснулась между Вовой и дверью и прошлась по квартире туристом. Заметила стоящие возле стен картины, которых было навалено в три слоя, и чуть было не крякнула от подскочившего давления.
 «Убью! — решила. — Сама!»
 Ею овладело лихорадочное состояние, она вспоминала судорожно, не видал ли ее кто в лифте, или у подъезда?.. Определилась, что ножом в сердце ткнет! Пока его найдут, алкоголика!.. Да он и так уже мертвый! Журнал «Югославия» подтвердит!..
 Ишь, ходит, думала Зюкина. Глазами зыркает! Подозревает чего?
 А Вова и не ходил вовсе. С трудом сидел на своем диванчике, так плохо ему было. В глазах плыло окружающее, он лишь промямлил — «садитесь», и потерял сознание.
 Лихорадка постепенно перестала трясти внутренности Зюкиной. Неожиданно она поняла, что Вова Рыбаков вне себя, что вот, наступил этот момент! Паразит даже сопротивляться не станет!
 Побежала на кухню, нашла единственный нож, одинаково тупой что с одной стороны, что с другой. Точилки, конечно, не имелось, попыталась в истерике навострить о батарею, но лишь лезвие погнула.
 — Сволочь! Сволочь! — приговаривала.
 Наконец, решилась, расслабила бретельки лифчика, чтобы легче дышалось, и пошла в комнату, держа нож в потной ладони, пряча руку за лошадиный круп.
 «От таких надо безжалостно избавляться! — уговаривала себя Зюкина. — Разложившиеся уроды, которые лишают Родину здорового потомства. Совсем мальчики в стране не рождаются, а если кто и проклюнется, то нездоровенький с младенчества. А как армию защищать от поганой Америки…» Здесь Зоя поперхнулась, так как уже давно считала себя жительницей Нового Света… Ну, не от Америки, а от всякой азиатской погани!
 Она нарезала круги вокруг Вовиного дивана, как хищная кошка, и когда подошла вплотную к безсознанному художнику, то мысль ее остановилась, осталось лишь действие одно.
 Зюкина опустилась на колени, вознесла нож над головой и собралась было нанести удар в шею алкоголика, но вдруг Вова открыл глаза, и взор его был необычайно ясен.
 — Как вы красивы! — пробормотал он восторженно. — Божественно!
 Зойка от неожиданности икнула громко, так что в лампе отдалось, но контроль над собой не потеряла.
 Издевается, решила, и обрушила всю мощь, вложенную в нож, на Вовино тело.
 Тупое острие пробило плоть чуть ниже правой ключицы, задело несколько кровеносных сосудов и порезало человеческое мясо…
 Последнее, что увидел Вова, или ему это показалось — большую птицу, пролетающую мимо окна, со странной рыбиной в когтях…
 Зюкина продолжала тыкать тупым и гнутым ножом бездыханную плоть жертвы, пока силы не оставили ее могучее тело…
 После сего многие наблюдали из своих окон огромного сложения тетку, волокущую на спине то ли оконные рамы, то ли еще чего…
 Вова пришел в себя ночью, освещенный полной луной, весь в засохшей крови, с булькающим при дыхании легким.
 Памяти о произошедшем не было, и он, слабый и немощный в этом состоянии, лишь вопрос себе задавал:
 — Как же это я?
 Потом, не обнаружив своих картин, подумал, что пропил их, снес доброй душе Зое Ивановне, но видать, его хулиганы избили и отобрали водку, а домой покалеченное тело автопилот доставил.
 Он перевалился с дивана на пол, зашипел от боли в ранах, но пополз к тайному месту под паркетом, где хранился его мешок с мирозданием. Вытащил богатство из тайника и разделся догола. Пощупал себя и насчитал четырнадцать болезненных мест.
 Вот это отдубасили, подумал Вова, борясь с болью и головокружением… Он поддернул длинным ногтем веревочку на мешке и осторожно достал охапку нежно пахнущих листьев. Как живые, подумал, и посчитал… Пятнадцать, обрадовался. Четырнадцать к ранам приложу, и один еще останется. Не должно быть в мешке пустоты, как и в небе. Хоть одна звезда, но должна быть видна в ненастье!
 Вова Рыбаков облепил себя своим богатством и уже через пять минут заснул спокойным сном, в котором даже старик бородатый ничего не просил, так, лишь глазами строил!..
 Он проснулся от солнечного света, бьющего по глазам, содрал с себя засохшие листья, не обнаружив более ран, лишь покраснение кожи одно. Поднялся на ноги, и так захотелось ему принять стакан, аж до хруста в костях!
 Огляделся вокруг — ни одной картинки, даже набросочка единого!..
 Стал судорожно штаны натягивать тренировочные, так как выходные кровью были пропитаны, надел исподнюю майку, всунул ноги во вьетнамки, скоренько вышел и помчался к сто пятьдесят третьему.
 Зойка добрая, думал Вова на бегу, дыша тяжело, как старая псина. Зойка в долг даст! Она знает, что я отработаю!..
 Зюкина в сей момент сидела с сослуживцами в подсобке и с грустью обсуждала свой переезд в город Нью-Йорк.
 — С легкими у меня что-то, — призналась продавщица. — Врачи рекомендовали океанский воздух.
 — А наше море хуже? — поинтересовался кто-то.
 — Лучше! — патриотично заявила Зойка. — Лучше! Но море не океан, и придется оставить Родину, пока болезнь не отступит…
 Дальше поговорили об американской медицине, которая, конечно, впереди нашей, обсудили, чего закупать на проводы, а потом коснулись прикормленного Зюкиной бомжика, который, получается, сиротой остается.
 — Мы его не бросим! — дружно пообещали. — К батюшке отведем!..
 Зюкина грустно улыбнулась, сделала скорбное лицо и поведала торговому собратству:
 — Умер мой бомжик!.. Двинулся на тот свет!.. Хоть и пьянью был, но с душою светлой!
 — Да, вон, он бежит! — заметила продавщица бакалеи через витрину.
 — Кто?!. — не поняла Зюкина.
 — Да, бомжик твой, мертвый!
 — Где-е-е… — прошипела от ужаса Зинка, хотя уже сама видела прыгающего по тротуару Вову.
 — Мертвый, а прыгает, как заяц!
 Зюкина хотела было бежать, но ужас сковал все ее тело сверхпрочным бетоном, она стала похожа на монументальную женщину, произведенную на свет скульптором Мухиной, и сидела на стуле прочно, как будто в Третьяковке на постоянной экспозиции!
 А Вова вбежал в магазин, и, не в силах молвить что-то, дышал загнанным мерином и хлопал страдальческими глазами.
 Зинка перешла из твердого состояния в медленно тягучее. Принялась сползать со стула, отклячив челюсть и показывая всем труды дантиста с образованием, полученным до Первой мировой. Зато золота во рту было, как в американском Форт-Ноксе.
 — А-а-а!.. — вырвалось у продавщицы из горла. — Ты же это… Я же… Ты умер…
 Наконец Вова отдышался и поведал о своей драме. О том, как хулиганы избили, ножами затыкали, но он выжил, правда, чудом!.. А сейчас у него все горит внутри, мозги лопаются!
 — Водочки, в долг! — попросил он жалобно.
 Ему поднесли полстакана, которые он выпил маленькими глоточками, заел почти прозрачным кусочком колбаски и улыбнулся всему персоналу магазина, особенно Зое Ивановне, благодетельнице.
 Зюкина пришла в себя быстро и даже обняла Вову, приговаривая, что осторожнее надо быть, ночами не гулять, город злой!
 — Вот тебе, родимый, две беленькой! — поразила своей щедростью Зюкина. — После отдашь!
 Вове еще дали с собой продуктами, не жирно, но по-христиански. По чуть-чуть на тройку деньков хватит. За это время Рыбаков собирался потрудиться кистью, рассчитаться с долгом и обзавестись более серьезным количеством водки.
 Возвращался он домой через парк, где, задрав голову, рассматривал кроны деревьев — не сорвется ли какой, слабый здоровьем, листочек.
 Бывало, что срывались, но те были не осенними, просто сбитыми сильным ветром. Такие погибали быстро…
 Рыбаков присел на скамеечку, немножко поджаривался на солнце и слушал перешептывание листвы, будто та знала, что интересует его.
 — Я зла не причиню! — говорил Вова проникновенно и тихо. — Я листья не рву… А уж когда вы сами слетите, то я продлю вам жизнь!..
 Он отхлебнул из бутылочки, и это действо успели рассмотреть милиционеры, которые проверили у Вовы мятый паспорт с пропиской и велели чесать по холодку до дому и там распивать!
 Какой же холодок, удивился художник. Пекло. Наверное, юмор…
 Он неторопливо зашлепал к своему дому, благодарный власти за миролюбие и за то, что водку не отобрали.
 Парк кончался, уже были видны первые постройки, когда Вова услышал за спиной странный звук.
 Так шуршат только осенние листья по асфальту, или деньги! В этом-то он разбирался!
 Обернулся и обнаружил странный предмет. Возле ног ласкался в легких порывах ветра первый осенний лист. Он был, как живой, как крохотная собачонка, долетал до колен и — обратно, к земле…
 Но что-то в нем было не то. Вова не мог разобрать, что именно, так как словить лист не удавалось. Первый то отлетал, то подлетал вновь, дразня художника.
 — Ишь ты! — радовался Вова. — Безобразник!..
 Он хлопал ладонями, как будто ребенок бабочку ловил, но представитель осени в последнее мгновение выскальзывал из неловких рук и взлетал на три человеческих роста.
 — Игрун!..
 Так Вова бегал за листом почти целый час, пока совершенно не выбился из сил. Он вновь сел на лавку и опять задышал по-собачьи.
 А проказник лист, словно сжалившись, покружил еще несколько и спланировал прямо на колени Рыбакову.
 Сие происшествие так обрадовало художника, как будто ему молодость вернули на время.
 Он осторожно погладил большой кленовый лист и вдруг разглядел на нем что-то инородное. Самые кончики листа были окрашены в серый цвет, а на ощупь отдавали мертвечиной.
 «Неужели древесный рак?!.» — перепугался Вова насмерть.
 Он бросился к первому попавшемуся клену, но ничего на нем странного не обнаружил… Решил не волноваться заранее, просто принести лист домой и изучить его тщательнее.
 Перед подъездом, в котором жил Вова, грелись на солнышке тетки пенсионного возраста.
 При его появлении они заговорщицки зашептались, а в спину Рыбакову была произнесена фраза:
 — Сильная у вас женщина, товарищ художник!
 — Какая женщина? — оглянулся Вова с недоумением на лице.
 — А сами знаете, какая! Грудастая! Ваши картины куда-то волокла!
 — Ничего не понимаю, — пожал плечами Вова и шагнул в подъезд.
 Какая-такая женщина, думал он, поднимаясь в лифте. И что за непонятности тетки говорили про его картины?..
 Вова хотел было вернуться да расспросить, но кленовый лист в руке слегка нагрелся, словно напоминая о себе.
 Картины, конечно, подождут! Он ласково погладил первенца осени и опять ощутил под пальцами по краям листа бумажную фактуру.
 — Ах, ты! — проговорил Вова.
 Долго не мог открыть дверь, так как внезапно задрожали руки. С трудом попал ключом в замок, покрутил и первым делом прошел на кухню, где, выудив из принесенного пакета початую бутылку, глотнул из нее на два пальца. Постоял немножечко, пока не прошла дрожь.
 Оставил продукты на залитом солнцем подоконнике и пошел в комнату, где вознамерился отыскать увеличительное стекло, которое когда-то имелось, но за ненадобностью не использовалось.
 На поиски ушло более часа, и стекло нашлось в единственном хрустальном фужере с трещиной, одиноко стоявшем в буфете, напоминая об обстоятельной молодости с достатком.
 Вова приспособился возле окна и внимательно разглядел кленовый лист сквозь увеличительное стекло.
 Очень похоже на бумагу, думал он. Но пойди пойми, что это на самом деле…
 Рыбаков смотрел на лист до самого вечера, пока не решил съездить поутру в Тимирязевскую академию на консультацию.
 До самого утра Вова рисовал на ватмане найденный лист в несвойственной ему фотографической манере, а наутро, прослушав из радио соседа сигналы точного времени, долго чистил брюки от засохшей крови, справедливо полагая, что в академии его тренировочных не поймут.
 В академию его не пускали, несмотря на слезные увещевания. Охрана была непреступна, а положение Вовы было отчаянным. Он просил допустить его хотя бы в бюро пропусков, но только раздражал ребят из ЧОПа. Одному из охранников хотелось дать нечесаному шизику крепким ботинком по заду.
 — Художник я! — просил Вова.
 — А я — Ленин, — поддерживал диалог охранник.
 — Рыбаков, — в ответ представился Вова.
 — Безбашенный! — поставил диагноз раздраженный. — Может, его за угол отвести?
 — Кончай! — ответил напарник. — Потрется и уйдет… И чего тебе неймется кулаками поработать? Особенно с такими, немощными! Ты со мной на тренировке потолкайся! Я завсегда «за»!
 — Я что — дурак? У тебя же пояс черный!
 — Так со слабым невелика доблесть управиться. Ты со мной попробуй. Я тебе для начала палец сломаю, чтобы ты почувствовал, как бывает больно!
 Раздраженный ничего не ответил, отвернул лицо и тихо злился, как на нечесаного, так и на своего товарища. Хотелось дать обоим куском арматуры по башкам.
 Так или иначе, но оба охранника пропустили тот момент, когда Вова кинулся к щуплому старичку с палочкой, появившемуся из дверей академии, очень похожему на академика.
 — Здравствуйте! — приветствовал академика Вова, преодолев ступени лестницы.
 — Здравствуйте, — ответил старичок.
 Здесь охрана подоспела, и Вове заломили руки, отчего он застонал жалобно.
 — Прекратить! — неожиданно зычным голосом скомандовал старичок и, когда Рыбакова отпустили, академик четко стал объяснять, что охранников поставили, чтобы имущество беречь, а не на людей бросаться! — Поднимите! — указал он на оброненный Вовой при задержании, свернутый в трубочку, ватман. — Что это?
 Художнику вернули собственность, он с опаской глядел на охрану, пока старичок не предложил отойти в сторону.
 — Я вот что принес…
 Вова развернул ватман и показал свой рисунок.
 — Потрясающе! — восхитился старичок. — Вас как зовут?
 — Вова.
 — Владимир, значит. А меня Егор Иннокентьевич. Вы что же, хотите у нас работать?
 — Вовсе нет, — закрутил головой Рыбаков.
 — Что же тогда?
 — Этот лист я нашел вчера в парке. Первый осенний лист. Я нарисовал его…
 — Да-да, — согласился Егор Иннокентьевич. — Уже осень…
 — Вглядитесь, — просил Вова. — Лист необычный…
 — Чем же?
 — Видите уплотнения по краям?
 — Вы что же, ботаник?
 — Нет, я художник. Но меня волнуют эти уплотнения!
 Старичок еще раз внимательно поглядел на рисунок.
 — Может, какая-то болезнь?..
 — И я так думаю!
 — Чего ж вы сам лист не принесли?
 — Так…
 Вова развел руками, так как сам не понимал, зачем потратил ночь на работу, вместо того, чтобы вещь живьем принести.
 — Знаете что, Владимир, — старичок спустился на ступеньку ниже. — Болезней у растений великое множество, как и у людей! Забудьте про этот лист и идите к нам работать! Талантливые художники нам необходимы. Вы увидите такие растения, каких вам за всю жизнь не сыскать! Будете соавтором каталогов, хорошие гонорары, общежитие выделим…
 — Спасибо вам, — Вова попятился задом, нащупывая ногами ступеньки. — Спасибо…
 Затем он развернулся и пошел быстрее.
 — Куда же вы? — прокричал Егор Иннокентьевич.
 — Домой, — проговорил себе под нос художник.
 — А рисунок?
 — Подарок, — уже почти про себя прошептал Вова.
 До дома он добирался тремя троллейбусами, так как не было даже мелочи на метро. Из одного его выставили контролеры, хорошо, что женщины, не побили, зато столько грязи вылили, аж до самого желудка пробрало.
 Добрался до дома к вечеру, выпил двести стабилизирующих и прилег на диван, на котором можно было ни о чем не думать, просто наслаждаться бегающей по жилам, обогащенной теплом кровью…
 — Вот тебе, гад! — кричал старик с разметавшейся бородой. — Вот тебе, вор!.. Получай, сатанинское отродье!!!
 Вова проснулся весь вспотевший от явления страшного старика. Дышал, отдыхивался от кошмара, выпил немножко, закусив корочкой от «бородинского», и отправился к тайнику. С любовью открыл мешок и вытащил вчерашнюю находку. Лист по-прежнему пах осенью, но в нем произошли очевидные изменения. Серая, похожая на бумагу дрянь наступала, поглощая разноцветную плоть кленового листа.
 — Ах! — чему-то испугался Вова. — Ах, — еще раз произнес он, войдя в ванную и обнаружив на старых засохших листьях такие же бумажные уплотнения.
 Он не знал, что думать, лежа на своем диване. Он почти не умел думать, а сердце мучилось и ожидало утра…
 За день он объехал зайцем все районы Москвы, побывал в десятках парков и на бульварах. Всюду явилась ему одна картина — листва московских деревьев была тотально заражена какой-то болезнью. На каждом, даже беспородном листике, выделялись своей мертвечиной бумажные уплотнения.
 Вечером Вова вновь достал свой первый осенний лист. Бумага поглотила живую ткань на два сантиметра и на ней, вопящим красным цветом, проявился печатный знак — «№»…




 13


 Лысого били всем отделением поочередно. Уже третью неделю. Вот ведь странность какая обнаружилась в уроде — то ли он боли не чувствовал совсем из-за дебилизма, то ли таким волевым себя считал, что даже не охал от охаживаний резиновой дубинкой по печени и по почкам. Ходили даже смотреть в парашу на следы крови, но там лишь плескалась чистейшего янтарного цвета жидкость. Побить лысого разрешили даже суворовцу Кукину, племяннику майора Газова, ведающего лицензированием оружия. Племяш прибыл в отпуск и три дня провел в отделе, тренируя «лоу кик», пока обе ноги не распухли от каменных боков лысого.
 Майор Газов осерчал за свою кровинушку, ступни ног которой не влезали в ботинки, и сам пошел рассчитаться за пацана.
 Притащил с собой в камеру пистолет «оса» и пару раз выстрелил резиновыми пулями по ляжкам урода. Пули отскочили от тела, как от металлической стенки, а одна, срикошетив, чуть было не ранила самого Газова.
 Выругавшись грязно и громко, майор вытащил из кармана портативный электрошокер и безо всякого сомнения воткнул его зубы в плечо лысого.
 Большое безухое тело затрясло, глаза закружились в орбитах, выпал из бледного рта красный язык, и майор, испугавшись, что перебрал, умертвил дядю, отпрыгнул назад, утирая пот с шеи.
 Но лысый вовсе не умер. Он прокашлялся и принялся смотреть на Газова глазами, наполненными истинной любовью.
 «Так он — мазохист! — догадался майор. — Мы тут силы свои зазря расходуем, калечимся, а он, рыло свиное, кайф получает!»
 Газов подошел к закованному в наручники уроду и в сердцах ударил лежащего мыском ботинка прямо в то место, где ранее находилось утерянное ухо. Из дырки потекла сукровица, а лысый заулыбался, как будто ему телка дала, а не башмаком в ухо получил, и заговорил:
 — Василий Кузьмич! Василий Кузьмич!..
 Потом майор Газов пил кофе в кабинете полковника Журова и говорил начальнику, что он бы таких, как этот лысый, расстреливал без суда и следствия!
 — Учинить нападение на сотрудника!
 — У нас сейчас не расстреливают, — объяснял Журов. — Мораторий на смертную казнь. В Европу стремимся!
 — На хрена?
 — Я тебе, Газов, чего, политинформатор?! — вдруг разозлился полковник. — Сам газеты читай!
 Газов, который тянул пальцы к сахарнице за шестым куском, отдернул руку и на всякий случай насторожился, чтобы не раздражать начальство.
 — И вообще, — недовольно морщился полковник, — чего вы его там прессуете?.. Мужик во всем сознался, скоро в тюрьму переводить будем!
 — Оборотень это, — сообщил свою версию Газов. — Не чихнет, не пикнет! А у него такие специалисты побывали, Дахау отдыхает. Вот и я со спецсредствами ничего не добился!
 — А чего вы добиваетесь-то? — не понимал Журов, косясь на пятерню Газова, залезшую в сахарницу за десятым куском. — Чего он вам должен поведать тайного?
 Газов захрустел рафинадом, прихлебывая его кофейком, и объяснил бестолковому начальнику, что противника надо сломить, необходимо, чтобы он осознал сокрушительную мощь победителя!
 — А то что ж такое, товарищ полковник, расстраиваются люди в отделе, в силы свои перестают верить!..
 — Понятно, — покачал головой Журов. Он чувствовал какую-то извращенную правоту Газова, но как повернуть дело на здоровый лад придумать не мог…
 — Газами слезоточивыми пробовал?
 — А чего ему газы? Даже на меня не действуют ваши газы.
 — Газы твои, и фамилия твоя Газов.
 — Ваша правда…
 Майор пошарил в сахарнице и обнаружил ее пустой. Вздохнул…
 — Может, сами попробуете, товарищ полковник? У вас такой опыт!
 — Да ты что, Газов!
 — Надо коллективу уверенность в себе вернуть!
 — И не проси!
 — Не я прошу, общественность!
 Очень хочется работать в министерстве, подумал Журов. Но обстоятельства сильнее его, а до пенсии осталось целых семь лет. И даже этот хачик фээсбэшный куролесил по отделу, как у себя в горах… А бедный Пожидаев даже машину теперь водить не сможет. На хрен он такой нужен в отделе!
 — Ладно, — согласился Журов. — Пошли!..
 — Вот спасибо, товарищ полковник!
 — Не для тебя делаю, для коллектива!..
 Они спустились на три этажа. Было темно, лишь убогая лампочка тощим светом определяла контуры предметов и людей.
 — Василий Кузьмич! — встретил веселым возгласом лысый Журова. — Слизькин!..


* * *

 Фамилия лысого была вовсе не Слизькин и звучала в натуральном исполнении — Слизкин.
 Андрюша Слизкин рос хилым и забитым мальчиком, с плечиками уже бедер. И именно ему принадлежала эта не совсем благозвучная фамилия.
 Из родственников у мальчика имелась лишь почти глухая бабка, никак не могущая сообразить, откуда у пацана рыжие волосы, если и мамка, и папка шатены.
 Лишенные родительских прав за пристрастие к зеленому змию, они оба пребывали на длительных сроках заключения в лагерях за умышленное убийство отца матери Андрюши Слизкина с целью завладения его пенсией.
 «Забили деда лопатами, ироды!» — вспоминала мужа бабка Нина, впрочем, без слезы, так как благоверный сам был садистом и алкоголиком, терроризировавшим ближний круг.
 Бабка Нина не догадывалась, что Андрюша Слизкин, ее внук, рыжий не по капризу природы, а по причине залегания ее дочери с мужчиной малознакомым, имевшим рыжий окрас и впустившим в ее пьяную угробу свое рыжее семя.
 — Рыжий, рыжий! — дразнили Андрюшу в малом возрасте. — Конопатый, убил дедушку лопатой!
 — Это не я убил! — сопротивлялся Слизкин. — Это — мама с папой!..
 В классе третьем-четвертом его стали дразнить кличками, производными от фамилии: Слизя, Лиза, Склизкий, и т.д. Мальчик с узкими плечиками и кефирной кожей не огрызался в ответ, так как чувствовал, что рожден слабее других и телом, и духом, просто старался не обращать внимания на сверстников.
 Конечно, его самолюбие страдало, особенно на уроках физкультуры, когда он не мог перепрыгнуть через коня, чего добивались самые мелкие девчонки класса. Он разбегался изо всех сил, но его ноги, кривые и тонкие, совсем не были приспособлены для всяких спортивных дел, дай Бог, тело нести; разбегался, отталкивался, но взлетал лишь на какие-то двадцать сантиметров и бился о коня причинным местом, от чего было нестерпимо больно и позорно.
 Класс в таких случаях приходил в восторг, и детишки охотно ржали над своим товарищем.
 — Яичница! — кричал кто-то.
 — Глазунья!
 Старшие школьники ежедневно вытрясали из Слизкина по пятнадцать копеек, которые бабка Нина выдавала внуку на стакан чая и булочку-калорийку.
 — Давай бабки, Слизя! — обычно требовал восьмиклассник по кличке Светофор, прозванный так за свой баскетбольный рост. Впрочем, в поселке Шишкинское баскетбольной секции не имелось, и Светофор развлекался тем, что после лишения рыжего малявки пятнарика сажал того на ветку березы, растущую выше, чем на два метра от земли.
 Отчаянные рыдания рыжего Андрюши никак не трогали почти двухметрового пацана. Светофор, засунув руки в карманы, удалялся вразвалочку, в центре своей компании, пить пиво.
 Самое страшное унижение, которое случилось с Андрюшей Слизкиным, пришлось на пору его полового созревания.
 Ему нравилась девочка по имени Катя, но совсем издалека он ей симпатизировал, даже флюид не пускал, факультативное чувство имел, зная, что никогда!..
 Ходил на почтительном расстоянии, смотрел издалека, ни разу не скрестившись с ней взглядами.
 А по ночам она ему снилась, да так жарко и явственно, что все утро приходилось застирывать простыни.
 Бабка Нина не могла нарадоваться на внука, рассказывая, что кровиночка такой хозяйственный растет, такой помощник, что всю свою одежду и даже постельное белье сам стирает.
 Слизкина к тому времени освободили от физкультуры навсегда, найдя в костях какую-то болезнь, которая развивалась медленно, но обещала быть неизлечимой и годам к сорока привести к инвалидности.
 За свободу от физических упражнений Андрюшу Слизкина иногда заставляли убирать раздевалки в физкультурном зале, что он делал старательно.
 Как-то раз, вымыв мальчиковое помещение, он сменил в ведре грязную воду на чистую и толкнул широкими бедрами дверь девичьей переодевалки.
 От хорового девчачьего визга он выронил ведро, обернулся и увидел вспышкой, смазанно, своих неодетых одноклассниц, среди которых прикрывалось руками и его любовное недостижимое.
 И именно она сказала эту фразу, которая и через много лет звучала корабельным звоном в его веснушчатых ушах:
 — Не бойтесь, девчонки! Это — Лиза! У него яиц нет. Он еще в пятом классе их о коня разбил!
 После этого Катя, а за ней и все остальные девчонки, решили Лизы не стесняться, переодевались, не замечая его бордовых от стыда щек, сверкая голыми попками, дразня созревающими грудками.
 Он чуть было не умер тогда. Бегал вокруг поселка часа два, пока не наткнулся на одинокий стожок сена, в который зарылся от всего мира, переживая самый большой человеческий позор, так ему тогда казалось…
 Неожиданно, обессиленный нравственными муками и двухчасовым бегом, он заснул, и ему пригрезилось ровно то, что еще несколько часов произошло с ним наяву.
 — Да у него яиц нет! — смеялась голая Катя. — Нету! Нету!
 Слизкин проснулся от повторного ужаса, обнаружив в штанах липкий дискомфорт, произошедший от созерцания во сне девичьей наготы.
 Как все рядом, подумал тогда Андрюша. И позор, и сладость от него…
 Что-то забирается природой, а в чем-то, пусть в малости, компенсируется.
 С самого детства к Андрюше Слизкину тянулась всякая бездомная живность.
 И собаки бродячие, злобные до пьяных, мальца не пугали, наоборот, облизывали ему руки и веснушчатое лицо, и кошки с котятами — те просто спали у него в постели, грея Андрюше бока теплой шерстью.
 Кого только не перебывало в доме Слизкиных. И хомячки, научившиеся делать переворот на специальной перекладине, правда, их бабка Нина невзначай утопила, перепутав с мышами, и белка из лесу, приманенная лишь ладошкой пустой, жила без клетки и ела из одной с Андрюшкой тарелки… Даже змея, настоящая гадюка Лена, жила в сенях и выползала, когда Слизкин приносил ей блюдечко с молоком. Лена после вкусненького свертывалась кругами на груди мальчика и засыпала успокоенно, лишь изредка выбрасывая раздвоенный язычок.
 А в седьмом классе на Слизкина напал в лесу медведь. Оба обрывали ягоду в малиннике, а потом столкнулись нос к носу. Андрюшка неуклюже побежал на своих кривых, а медведь с грозным рыком за ним. Но где там больному мальчишке тягаться со взрослым медведем. Бурый сбил его лапой, отчего Слизкин катился по земле метров десять, а потом медведь прыгнул на пацана, но в прыжке столкнулся с человеческим взглядом, убрал когти и лишь мягко коснулся рук жертвы.
 Слизкин в благодарность погладил медвежью морду, а взамен увидел длинный розовый язык с остатками малины. Медведь вкусно дышал Андрюше в лицо, а потом попятился задом обратно к малиннику, качая лохматой головой, словно приглашая нового товарища в свои сладкие угодья.
 С той поры мальчик почти каждый день встречался с медведем, названным Мишей, но лишь осенью он понял, что это не Миша вовсе, а Маша, так как медведица появилась на поляне с двумя медвежатами, которые лизались и терлись о Слизкина до самого вечера, а потом дергали за соски несостоявшегося Мишу.
 Вскоре косолапые пропали из леса. Что с ними стало, Андрюша не знал, но очень расстраивался. Думал поначалу, что в берлогу залегли, но и по весне звери не появились… А как-то раз в поселок приехал передвижной зверинец, и когда Слизкин, поглядев на разных животных, подошел к клеткам с медведями, то неожиданно узнал в одной из затравленных бурых морд медведицу Машу с перетянутой кожаным ремешком челюстью.
 — Маша! — воскликнул подросток.
 На секунду в глазах зверя сверкнул огонек воли, но тотчас погас. Он гладил ее по голове, засунув тонкую руку между прутьями решетки, а она тихо поскуливала.
 — Мальчик! — услышал Слизкин чей-то грозный окрик. — Ты что, идиот! А ну, убери руку из клетки!
 Почему-то Андрюша не испугался голоса хозяина зверинца, дядьки с густыми усами, а в свою очередь стал приставать:
 — А медвежата где? Медвежат куда дели?
 — Отстань! — отмахивался дядька.
 — Вы их продали?
 — Ничего не знаю!
 — А отлов медведиц с детенышами запрещен законом!
 — Отстань, говорю, — злился дядька, кулаки которого были похожи на две гири.
 — А вы все-таки отчитайтесь перед общественностью!
 — Отвали! — уже шипел от злости зверовод.
 Он уходил куда-то «за кулисы» своего представления, к вагончику, где не было посторонних глаз.
 — Вы — живодер! — смело выкрикнул Слизкин и получил такой удар по физиономии, что, конечно же, мгновенно лишился сознания. Он не слышал, как в своей клетке кричала медведица Маша, а пришел в себя в лесу к вечеру, с опухшей правой частью лица.
 Провалялся дома почти две недели, пораженный не столь физически, сколь душевно, открыв в людях нескончаемую, лютую злость. От этой эврики ему расхотелось жить, он валялся в кровати, и даже гормональные сны перестали сладостно мучить его тело.
 Помогла бабка. Притащила в коробке из-под туфель маленького лохматого щеночка.
 — На-ка вот, отвлекись!
 — Кавказец, — улыбнулся мальчик. — Мне?
 — Кому ж еще!
 С этого дня Слизкин проводил все дни напролет со своей псиной, назвав ее Абрек. Сомнений в том, что бабка подарила кобеля, не было, Андрюшка сразу же заглянул куда следует, обнаружив причиндалы чин по чину, подходящие только для мужчины.
 То ли Абрек был одаренным псом, то ли Слизкин отличался способностью к дрессуре, но уже через четыре месяца юный пес делал все, что приказывал ему хозяин. И сидел по команде, и прыгал через изгородь, за палкой мчался стремительнее пули, и ходил, словно болонка, между ног…
 А когда Абреку исполнился год, он вырос в холке до восьмидесяти сантиметров. Светофор стал обходить Слизкина стороной, правда, в школе иногда вяло угрожал, что возьмет кавказца за лапы и разорвет на части.
 Андрюшка смеялся на такие слова и тратил свой пятнарик на конфетки, которыми поощрял Абрека за заслуги.
 А когда Слизкин учился в десятом классе, Абрек прославился на весь поселок, поймав двух залетных воров, которые неслись со всех ног мимо прогуливающегося Андрея, а за ними местные милиционеры с пустыми кобурами отставали.
 — Фас! — приказал Слизкин, и Абрек рванулся за преступниками, будто каждый день этим трудом занимался.
 В собаку даже стреляли, но лишь шерсть опалили. Зато Абрек в отместку потрепал задницы залетных, за что получил от местных стражей порядка двадцать килограммов отварных костей и два дня занимался ими, урча от удовольствия.
 А в мае Слизкина вызвал местный участковый и предложил работать в милиции, конечно, с собакой Абреком. Андрей согласился, так как других способностей в себе не ощущал, кроме как для работы с животными.
 — Тебе же в армию! — привел самый важный аргумент начальник поселковой милиции.
 — Ага, — согласился Слизкин.
 Он окончил школу и на следующий день надел милицейскую форму. Начальник хохотнул в кулачок, глядя, как у парня в плечах узко, а в бедрах широко, назвал его штатным кинологом и положил зарплату в три доллара плюс премиальные.
 Бабка Нина, гордая внуком, всю ночь подгоняла синюю форму под фигуру Андрюшки и радовалась, что при возвращении из зоны отцеубийц, внуковых родителей, парень сам даст отпор извергам.
 Собственно говоря, надежды, конечно, были на Абрека и на его стальную челюсть, но командовал им все-таки Андрюшка.
 Но загадываем мы одно, а происходит другое.
 Родители Слизкина освободились почти одновременно, сошлись на каком-то дремучем полустанке и двинули в родные края, по пути разоряя винные магазины. За нездешнюю дерзость разбойников прозвали на американский манер — Бони и Клайд, фильм недавно прошел по ТВ.
 Особенно дерзким явилось нападение на церковь, которое придумал, мучимый похмельем, юридический отец Андрюшки.
 На утреннем причастии в маленькую деревенскую церковь ворвались мужик с бабой, которые, не убоявшись Бога, отняли у батюшки всю кровь Христову, марочный «кагор», по случаю пасхальной недели используемый, и выдули нектар на задках церковной земельки. Заодно они ободрали со стен иконы с образами, батюшку лишили креста с камушками, а паре прихожан морды почистили….
 Так Слизкин получил свое первое задание.
 — Бери Абрека и дуй в Монино, — скомандовал поселковый начальник. — Там у участкового бутылка пустая имеется, пусть кобелек понюхает, может, след возьмет.
 — Так точно! — обрадовался Андрюшка.
 А монинский участковый совсем не обрадовался появлению кинолога с собакой.
 — Чего у тебя с ногами? — поинтересовался он.
 — Болезнь, — вздохнул Слизкин.
 — А как же ты за кобелем побежишь, не ровен час, след возьмет?
 — Не знаю… Как-нибудь…
 — И что, бегал уже?
 — Не-а. Первый раз…
 Участковый чуть было не расплакался от такой подмоги, но пустую бутылку из-под кагора все-таки дал понюхать возле церковной оградки кавказцу, который тотчас сделал стойку, а услышав Андрюшкин приказ: «Ищи», — рванул в сторону леса, словно гоночный болид. Абрек был уже среди первых деревьев, когда рядовой Слизкин только стартовал.
 — У меня поводок двадцатиметровый! — попытался успокоить кинолог монинского участкового, который от наблюдения сей картины жить не хотел.
 — Побегу! — сообщил Андрюшка.
 — Беги! — смахнул слезу милиционер.
 И Слизкин побежал, и был похож его бег на езду плохо смазанной телеги. Криво бежал, не быстро, но стабильно!
 Через полчаса передвижения в пространстве Слизкин заметил дымок на краю полянки и фигуры двух людей, сидящих возле костра.
 Он остановился, чтобы отдышаться для решаюидего броска, сдерживая мощь Абрека, который драл поводок, прикусывая его между клыками, но молчал, не лаял.
 Андрюшка отстегнул карабин и второй раз в своей жизни скомандовал «фас»!
 Кавказцу понадобилась лишь пара мгновений, чтобы одержать победу и кинолог услышал женские вопли, перемежающиеся мужицкой матерщиной.
 Побегу, подумал Слизкин. А то загрызет ведь!..
 Он добежал до полянки, по которой катался клубок из человеческих тел, в который успешно вгрызся Абрек и драл фигуры за телогрейки, разбрасывая по округе ошметки ваты.
 Вот они какие, Бони и Клайд!
 — А-а-а! — кричала женщина.
 — О-о-о! — вторил ей мужик.
 Ситуация была под контролем, а потому Слизкин скомандовал «фу», оттаскивая разгоряченного пса от преступников.
 — Лицом в землю! — вскричал Андрюшка.
 Оба рваных подчинились беспрекословно, а лицо мужика пришлось прямиком в край муравейника. От этой ситуации он начал покрикивать, а Слизкин неловко надевал наручники на задержанных.
 Наконец он закончил.
 — Все, можете вставать!
 С охами и ахами пара перевернулась лицами к небу и уставилась на милиционера изумленно.
 — Андрюшка! — воскликнула мать.
 — Сынок!
 — Мама? — удивленно отозвался Слизкин. — Папа?
 — Да что ж ты, сынок, в менты пошел! — таращила глаза мамаша, косясь взглядом на Абрека.
 — Опозорил, гаденыш! — гавкнул отец, но тут кавказец прикусил его слегка за ногу, заставив папу замолчать.
 — Другой работы в поселки нету, — сказал Андрюшка. — А за что вы дедушку убили?
 — А потому что он сукой был, твой дед!
 — А вы кто?
 — Мы — родители твои! — ощерился папаша.
 — А чего вы оба чернявые, а я рыжий? — поинтересовался Слизкин.
 Здесь Андрюшкин отец вдруг задумался, а мать сделала вид, что вопрос не ей задан, а просто в пространство проговорен.
 Отец все думал, шевеля губами, будто что-то подсчитывал… Неожиданно русский Клайд нанес ловкий удар своей подруге ногой в живот, приговаривая: «Утроба грязная! Сука немытая!..»
 Мамаша взвыла, скорчилась и к сыну оборотилась.
 — Что ж, ты сынок, мать свою позволяешь обижать!
 Слизкину не понравилось действие отца, он хотел было применить Абрека матери в помощь, но сначала поинтересовался:
 — А кто папа мой? Настоящий?
 — Да-да! — поддержал Андрюшку убивец деда. — Где ты рыжего-то нашла, любительница цветного кино?!. Разве этот шисенок похож на меня, на мужика?! Меченный он! Шельма! — Он вновь попытался ногой достать материнское брюхо, но Слизкин был начеку и ослабил поводок, чем не преминул воспользоваться Абрек, вонзивший свои клыки в лодыжку лже-папаши.
 — А-а-а! — кричал мужик на весь лес. — Менты поганые! Пыткой мучаете!
 — Так тебе и надо! — подзуживала мать.
 — Ну, все! — прикрикнул Андрюшка. — Вставайте!
 — Ты, сына, руки освободи маме!
 — В наручниках пойдете!
 — Сдашь нас? — изумилась престарелая Бони. — В ментуру?
 — Я ж тебя, Дрюня, воспитывал! — зажалился отец. — Мамка твоя выпивала, а я тебе молочко в магазине покупал!
 — Во-во, — вспомнил Андрюшка. — Бабуля говорила, что вы меня грудного магазинным молоком вскармливали. Что у меня оттуда болезни все!
 — Жива, падаль старая! — воскликнула мать.
 — Надо было ее с дедом тогда!
 Лицо милиционера Слизкина помрачнело.
 — А ну, пошли!
 — Да как же ты можешь!
 — Христопродавец!
 Здесь кавказец Абрек свой голос подал, клокочущий злобой и поражающий обилием обертонов.
 Пойманные родители поднялись с земли русской и поковыляли в сторону цивилизации. Иногда Слизкин позволял Абреку раз-другой куснуть за мягкие места преступников, чему псина была чрезвычайно рада.
 — Морозов ты! — причитала мать.
 — Павлик! — вторил отец. — Пионер гребаный!
 — Шагайте, шагайте! — не оскорблялся Андрюшка.
 — Надо было тебя в шайке банной утопить во младенчестве!
 — Я пыталась достать его гвоздем, — сообщила мамаша. — Когда он еще в утробе был! Живучий, сучонок! Сейчас бы и воспоминаний не осталось!.. Жаль, гвоздик короткий был!..
 Так, обругивая Андрюшку, на чем свет стоит, они были явлены монинскому участковому, на лице которого выразился праздник Первого мая, особенно, когда из-под телогреек были извлечены иконки и крест батюшки.
 — Ну, Слизкин! — жал рядовому руку участковый. — Ну, потряс! Ну, удивил!
 — Абрека благодарить надо, — скромно ответствовал Андрюшка. — Я что, я при собаке!
 — Да, молодец ты преогромный! Собаку-то ты воспитал!
 Слизкина наградили денежной премией в размере десяти американских долларов и дали три дня отгулов, которые он провалялся дома, мучимый вопросом: похож ли он на современного Павлика Морозова?
 Баба Нина рассказала, что Светофора в больницу увезли, в Москву.
 — А что с ним?
 — Гормон какой-то у него большой. Вот и растет парень без остановки. Вымахал за два двадцать!
 «Чемпионом мог бы стать, — прикинул Слизкин. — В NBA играть, миллионы зарабатывать, а тут какой-то гормон…»
 После отгулов, в рядовой день, он встретил Катьку, сильно беременную, и когда она призналась, что понесла от Светофора, Андрюшка еще раз подумал, что все в жизни связано, что каждый — часть каких-нибудь событий, или события — часть твоей жизни…
 — Может, мне аборт сделать? — спросила Катя.
 — На таком-то сроке? — пожал плечами Андрюшка.
 — Или искусственные роды?
 — А как же Светофор? Вдруг он умрет?.. Что ж, тогда о нем и памяти не останется?
 — А я как же? Одна?
 — Рожай! — смело предложил Слизкин. — Поможем! Общественность и все такое!
 — Ты извини меня за то…
 — За что? — Андрюшка сделал вид, что не помнит.
 — Ну тогда, в раздевалке… Я еще сказала… Ну, что у тебя… яиц нет… Ты извини, я просто злая! Есть у тебя яйца…
 «Какие же бабы дуры! — думал милиционер Слизкин, сидя на ступеньках поселкового отделения и лузгая семечки. — Дуры!!!»
 Два часа назад ему вручили повестку в военкомат, и он точно знал, что не будет косить на здоровье, а исполнит священный долг каждого россиянина, охраняя покой таких дур, как Светофорова Катька.
 На медкомиссии Слизкина неожиданно вызвал к себе военный комиссар.
 — Знаю, что болен, — признался подполковник. — Знаю, что в армию не силком идешь, а по убеждению. А еще, парень, я ведаю, что ты с животными управляешься, как в цирке. Правда?
 — Ну, конечно, не как в цирке, — скромно ответил призывник. — Так, кое-что…
 — Поедешь в Москву, там тебе службу определят!
 — С Абреком? — обрадовался Андрюшка.
 — Кто такой?
 — Да кобель мой! Абреком зовут! Выдающихся способностей служебный пес!
 — Кобеля дома оставишь, — отказал подполковник.
 — Да как же!..
 — Приказ!
 Слизкину выдали проездные деньги и конверт.
 — Два дня на дорогу, явишься по адресу на конверте, туда же конверт и отдай! — отдал последнее распоряжение подполковник.
 Были проводы, на которые пришла Катька на сносях и монинский участковый.
 Бабка Нина щедро лила мужчинам водку, украдкой смахивала старушечьи слезы, а Катьку наставляла, чтобы, когда родит, тотчас младенца к груди приложила.
 — Сейчас разрешают! А из сиськи он молозиво глотнет, в котором вся его будущая силушка.
 — А почему «он»? — поинтересовалась Катька, которой трудно было на чем-нибудь сосредоточиться, кроме салата «оливье» с обилием в нем качественной колбасы.
 — А вижу я тебя насквозь! — призналась бабка Нина.
 — Понятно. Зачем я на ультразвук ходила?
 Монинский участковый сказал тост, смысл которого заключался в том, чтобы Андрюшка служил от души и не посрамил чести сельской милиции!.. Перепил и спал прямо за домом в свекольной ботве.
 А потом Слизкин ехал сутки в купейном вагоне в столицу нашей Родины Москву, обозревая по пути с верхней полки необъятную Россию, в которой, когда ненастный день — повеситься хочется, а лишь солнышко выйдет из-за православных туч, непонятная радость завладевает душой…
 За пять долларов Слизкина провезли через всю столицу, доставив по указанному на конверте адресу к большому зданию.
 — Пентагон! — объяснил таксист.
 — Ага, — расплатился приезжий.
 Он вошел через огромные двери, за которыми находилась пропускная система, через нее даже генералов прогоняли. Глупость, конечно! Офицеры звенели наградами и звездами, лишь на Слизкине магнитная рамка передохнула.
 При нем вскрыли конверт, забрали паспорт, а потом его повели к лифтам два прапорщика.
 — Да не сбегу я, — удивился Андрюшка.
 — Так надо, — ответил один из прапоров.
 Другой поинтересовался, почему Слизкин такой рыжий, на что он резонно ответил, что папа рыжим был. Гены.
 — Так просто?
 — А чего тут мудрствовать!
 Его привезли на одиннадцатый этаж и провели по длиннющему коридору к кабинету 1152, возле которого сидели мужики совсем не призывного возраста.
 Принимали по очереди, и Андрюшка целый час зевал, пока не назвали его фамилию.
 — Слизкин, — вызвал голос тихо, совсем не как в военкомате. — Зайдите, пожалуйста.
 Таких больших кабинетов Андрюша еще никогда не видел. Все деревом зашито, огромный стол человек на сорок, картины на стенах с изображением батальных сцен и большой портрет Президента страны на стене.
 Ну, подумал Андрюшка, глядя на приоткрытую комнатку под вождем, сейчас и маршал сам явится!
 Ошибся. Из комнаты явился в большое пространство маленький толстый человек в штатской одежде, причем, в джинсах и толстовке «Nike», обтягивающей выдающийся живот.
 — Слизкин? — спросил тенором человек в штатском.
 — Я.
 Толстый сел за письменный стол и принялся читать три исписанных листа, вытащенных из сопроводительного конверта.
 — Между прочим, ваше личное дело.
 — Интересно, — признался Андрюшка.
 — Не очень.
 Толстый читал еще минут пять, а потом спросил:
 — На страну поработать хотите?
 Его маленькие глазки были совершенно серьезны, а губы плотно сжаты.
 — Хочу, — не мешкая, ответил Слизкин.
 — У вас будет минимум информации из внешнего мира, минимум личного времени и максимум ответственности.
 «Разведчиком засылают, что ли?» — прикинул парень.
 — Подойдите и распишитесь! — попросил толстый.
 Слизкин доковылял до стола, понюхал дорогой одеколон, испаряющий молекулы запаха с одежды человека в штатском, и почитал бумажку, которая являлась подпиской о неразглашении.
 Андрюшка поставил свою закорючку и спросил:
 — А чего не разглашать-то?..
 — Там узнаете!
 — А где?
 Толстый так выразительно посмотрел на Слизкина, что у призывника отпала охота задавать вопросы, и он покинул помещение, стараясь чеканить шаг.
 В автобусе, в котором везли Андрюшку, были закрашены окна, а от водителя салон отделяла глухая перегородка.
 Среди двенадцати мужиков он был самым молодым, а оттого слегка волновался, но вида не подавал. Соседи по автобусу тоже нервничали, все оглядывались по сторонам, как будто надеялись, что окна вдруг просветлеют и обнажат маршрут продвижения.
 На третий час езды мужики начали перешептываться.
 — В сторону Тулы едем, — уверенно предположил один, белобрысый, с малоросским выговором. — Туда, иуда!
 — В Рязань! — не согласился крохотного роста мужичок лет сорока, с кудрявой нечесаной бородой. — Я хорошо географию знаю. У меня и компас есть. Вот он, на ремешке часов.
 — Разговорчики! — донеслось по радиотрансляции начальственное.
 Сопровождают, догадался Слизкин.
 Их привезли в какой-то, как показалось Андрюшке, совхоз, из которого всех работников выселили, заменив их военными, снующими туда-сюда, так что в глазах мельтешило.
 Несколько построек, напоминающих казармы, сооружение, похожее на водонапорную башню, и четыре параллельно стоящих длинных, как был уверен Слизкин, коровника. Трехэтажное кирпичное здание, напоминающее сельсовет.
 В него и отвели вновь прибывших, на второй этаж, завели в комнату, где на одной из стен темнела обыкновенная школьная доска, а все пространство было заставлено партами. Еще на стенах висели портреты людей, лица которых Андрюшка не припоминал даже отдаленно.
 Школа, подумал он. Будут чему-то учить.
 Мужики в ожидании развязки шептались меж собой, строя самые немыслимые предположения, что, мол, на них опыты ставить будут, какое-нибудь психическое оружие испытывать! Вот они дураки, подписали неразглашенку, не выяснив, что к чему!..
 Через полчаса ожидания в классе появился пехотный капитан лет пятидесяти, и, если бы не форма на нем, то никак нельзя было предположить в таком очкаристом добряке военного призвания. Такие мужики обычно за лошадьми ходят на ипподроме.
 И обратился он не по-военному:
 — Здрасте!
 — Здравия желаем, — вразнобой ответили настороженные мужики.
 — Меня зовут Василий Кузьмич, — опять не по-военному представился капитан. — А вас как?
 — Зыков, Стеклов, Мозгин, Чеботаренко… — вразнобой запредставлялись мужики.
 — Вообще-то хором хорошо только песни петь! — прокомментировал капитан. — Все служили?
 — Все, — опять хором.
 — Я не служил, — признался Андрюшка.
 — Как фамилия?
 Капитан достал из нагрудного кармашка маленький блокнотик и карандашиком записал, повторяя: «Слиз-кин».
 — Так вот, дорогие товарищи, — начал речь Василий Кузьмич, — я вас в течение недели проэкзаменую на соответствие будущей профессии. Не скрою, будет нелегко, и половина из вас отсеется еще в первые дни. Не волнуйтесь, тех, кого не отберут, доставим до дома бесплатно и выдадим суточные.
 — А какие экзамены? — поинтересовался Чеботаренко, крупный мужчина за сорок, с заметной одышкой. — У меня всего восемь классов, и те лет двадцать пять назад!
 — Ничего, ничего, — заулыбался капитан. — Мы здесь все не доктора наук. Как-нибудь!.. Подъем в пять, начинаем в шесть! До свидания!
 Василий Кузьмич быстро вышел из класса, оставив мужиков раздраженными.
 — Какого хрена! — озлился Мозгин, мужик плечистый, с силой настоящей, не накачанной железом. — Как кролики!
 — Какие экзамены! — поддержал блондинчик Чеботаренко.
 — Какие экзамены — ладно, — неожиданно для себя встрял Андрюшка. — Важно, на что сдавать будем, или на кого!..
 — А тебе, Слизняку, слова не давали! — огрызнулся Стеклов. — Ты, как простой салага, служить будешь! Дедам портянки стирать! Во рту! — и засмеялся.
 Озабоченные неизвестностью, товарищи шутку поддержали кислыми улыбками, но сладкое воспоминание, что они когда-то были дедами, затеплило в душе надежду, что все не так страшно будет, салаге, хоть он и единственный среди них, всегда страшнее!
 Их отвели в одну из казарм. Внутри оказалось достаточно комфортно. Помещение было разбито на комнаты, в каждой должны были жить по двое.
 — А ужин? — поинтересовался кто-то.
 — Поздно. Утром завтрак.
 Слизкину достался в соседи Стеклов, парень лет двадцати пяти, нахальный и злой. Ему легче всех было вспомнить недалекое армейское прошлое, а потому он тотчас распорядился, на какой койке будет забывать свой кошмарный день Слизняк, а на какой будет отдыхать товарищ Стеклов. А еще Слизняку надо взять носки, мамой подаренные, и постирать их на добрую солдатскую совесть!
 — Понял?
 Андрюшка пожал плечами и утешил соседа, пояснив, что у того тоже красивая фамилия, пожалуй, даже красивше, чем Слизкин. Чем-то свиньей отдает.
 — Что касается носок, товарищ, — добавил Андрюшка, — вы их лучше выкиньте. Запах такой, что ни один порошок не возьмет! А у нас даже мыла нет.
 У Стеклова челюсть отвалилась. Лицо налилось кровью, и он расставил ладони, словно муху прихлопнуть хотел.
 — Ты чего, рыжая морда! Наглитуры наглотался?!
 — Я присяги не принимал, так что пока держите себя в руках!
 — Ах, ты…
 Стеклов запросто сбил с ног Андрюшку, уложил его животом на пол и стал руку выкручивать. Не было в парне страха, и рука должна была вот-вот сломаться.
 Неожиданно дверь в комнату открылась, и, когда сустав уже хрустел, раздалась команда:
 — Отставить!
 Стеклов неохотно отпустил руку Слизкина и поднялся на ноги.
 Андрюшка поглядел с пола на вошедшего и признал в нем Василия Кузьмича.
 «А командный голос у него имеется», — подумал и с достоинством встал.
 — Чтобы я такого больше не видел! — приказал капитан. — Ясно?
 — Ясно, — ответил Андрюшка.
 Стеклов молчал, демонстративно отворотив налитое кровью лицо от двери к окну.
 — Пятьдесят отжиманий! — приказал Василий Кузьмич. — Сей-час-же!!! — взревел этот с виду интеллигентный очкарик.
 Стеклов рухнул на пол и принялся в быстром темпе делать физическое упражнение.
 — Какого хрена! — причитал он. — Чего командуете! — но все равно продолжал исполнять приказание. — Я уже оттрубил, слава Богу, свое в армии!
 Никто Стеклову не отвечал, просто все молча считали. Когда он закончил и сел на полу, в комнате погас свет, и тихий голос Василия Кузьмича произнес:
 — Всем спать!
 Слизкин быстро разделся и повернулся лицом к стене. Отчего-то стало грустно, бабка Нина вспомнилась, Абрек. Чуть было слезы на глаза не навернулись, но их зарождение остановил гремучий шепот Стеклова, утверждавший, что Слизняку пришел тот самый, с оттяжкой во времени. Где-нибудь в лесном массиве он зароет рыжего в землю, а то место засыплет негашеной известью. И еще, что с такой задницей, шире плеч, надо в бане работать, в бабском отделении! Ха-ха!
 Андрюшка ответил на атаку своим приемом. Тихо и обильно пустил газы.
 — Что это? — не понял Стеклов, дергая носом. — Не пойму никак!.. Вроде, жарят чего где?
 — Спи, — успокоил Слизкин. — Это я просто сегодня утром курицу несвежую съел, вот газы и мучают. Не волнуйся!
 — Убью!!! — прошипел сосед. Хотел было сорваться с койки, но Андрюшка предупредил:
 — Здесь, судя по всему, камеры, так что смотри…
 — У-у-у! — простонал Стеклов.
 Андрюшка подбавил газку и тронулся на нем в необъятный мир цветных снов…
 Когда он проснулся, то не обнаружил соседа в койке.
 «Проспал! — испугался, но, взглянув на часы, определил, что до подъема еще четверть часа. — А где же Стеклов?»
 Слизкин полежал еще десять минут, затем достал из чемодана зубную щетку и пасту, полотенчик и мыльницу. Натянул тренировочные штаны, и здесь раздался короткий, но противный сигнал, обозначающий, по всей видимости, подъем.
 В эту самую секунду Андрюшка шагнул из комнаты и слился с такими же, как он, приезжими в неизвестность, шедшими к отведенным для гигиены местам.
 Мужики были помятые лицами, недовольные и умывались нехотя, некоторые даже зубов не чистили. Факультативно задавали ненужный вопросы — чем кормить будут на завтрак и что, вообще, здесь за фигня происходит!
 — А где Стеклов? — поинтересовался Чеботаренко, совсем отекший лицом за ночь и дышащий, словно при сердечном приступе.
 — Сам не знаю, — признался Слизкин. — Проснулся, а его нет!
 — Отчислен! — объяснил Василий Кузьмич, затесавшийся среди моющихся, слившийся с новичками странным образом так, что его никто не распознал.
 — Как отчислен? — сплюнул раствор «колгейта» в раковину Мозгин. — За что?
 — Не обсуждается! — ответил капитан.
 — Да затрахал ты нас, мужик! — не выдержал Чеботаренко. — Не обсуждается… Мы тебе чего, дети?! Сейчас вот возьмем и тебя отчислим!
 — Спокойно!
 Оказалось, что не только Василий Кузьмич проник в умывальню незамеченным, но и еще двое молодых парней обнаружились, схожие спортивными фигурами, будто под кожу металла залили.
 — Спокойно!
 Один из них взял Чеботаренко за кисть руки, отчего дядьке стало так больно, что он попросил об отчислении его больной фигуры на родные просторы.
 — Не возражаю, — согласился капитан, надевая очки.
 Чеботаренко увели, а Василий Кузьмич, намывшись холодной водой, раскрасневшийся здоровьем, поинтересовался:
 — Еще кто-то хочет, добровольно?
 Желающих не отыскалось, и вскоре группа завтракала в небольшой столовой, без посторонних.
 Еда была совсем не солдатской, разнообразной и вкусной. Салаты, колбаса с сыром, творог и сметана. Кто хотел, запивал кофеем, а кто предпочитал — чаем.
 Под конец завтрака мужики расслабились, и жизнь им уже не казалась такой тусклой и неперспективной.
 А потом началось то, для чего их привезли на объект 1932. Так, во всяком случае, объяснил Василий Кузьмич.
 Отвели мужиков на хозяйственный двор, который в аккуратном порядке был заставлен клетками с различными животными.
 Такого изобилия Слизкин не видел даже в заезжем зверинце.
 На объекте 1932 содержались даже гиены, не говоря уже об обычных лисах, барсуках, козах, черепахах, ну, и уж конечно, имелось обилие всяческих собачьих пород.
 Таксы потявкивали на приезжих, стараясь подскакивать на коротких задних лапах, коккеры скулили от нетерпения, овчарки же, наоборот, лежали мордами на лапах, и только их глазные яблоки следили за людьми. Яростно мяукала дикая рысь, совершая отчаянные прыжки вдоль и поперек неволи.
 — А что, кавказцев нет? — разочарованно поинтересовался Андрюшка.
 — Кавказцев нет, — подтвердил Василий Кузьмич. — Мало пригодны они для нашей работы. Сыскари, и для задержания — хороши, а для тонкого нюха… — Капитан обвел взглядом свои владения. — Для тонкого нюха — эти хороши!
 — Что, и черепахи? — подивился Зыков.
 — Их тоже забраковали. Нюхают здорово, но с мозгами плохо.
 — Съедим? — предложил Зыков, весело подмигивая мужикам.
 — Я тебе съем! — погрозил капитан. — Госсобственность! Три штуки баксов за каждую!
 — О-о-о! — удивились мужики.
 — Значит, с собачками будем работать? — предположил Мозгин, черноволосый крепыш, задавший за все время только один вопрос. При этом в его глазах ясно читалось радостное состояние, которое не укрылось от мудрых глаз Василия Кузьмича.
 — Кто с собачками, — уточнил капитан. — А кто с другим зверьем.
 — Я с лисой хочу! — попросил Мозгин. — Хоть шкурку жене привезу.
 Мужики заржали, а Василий Кузьмич сказал, как бы между прочим:
 — Главное, чтобы твою шкурку не привезли.
 Здесь всем загрустилось, даже Слизкину. Он живо представил, как бабке Нине вручают его рыжую шкуру, как бабка вешает ее на стену в виде охотничьего трофея.
 — А чего все-таки делать будем? — смело поинтересовался Андрюшка.
 Капитан стянул с носа очки, протер их платком, но более не надевал.
 — Все знают, — начал он, — что гонка вооружений как бы закончена…
 — Знаем, знаем, — подтвердили мужики.
 — США и НАТО нам теперь не враги. Скорее даже товарищи. Россия участвует в международных миссиях, санкционированных ООН, и, как вы знаете, наши ограниченные военные контингенты присутствуют в различных горячих точках мира…
 — В Чечне! — уточнил Зыков.
 — В Чечне тоже, — мирно согласился Василий Кузьмич. — На территории бывшей Югославии, в странах с повышенной степенью угрозы террористических актов…
 — В Ираке! — опять влез Зыков.
 — Нас там нет! И попрошу более не перебивать! Особенно старших по званию!
 — Я из армии увольнялся капитаном, — неожиданно признался Мозгин.
 — А в военном билете говорится, что вы демобилизованы рядовым, после срочной службы? — В первый раз на лице Василия Кузьмича проявилась растерянность. — Как понимать?
 — Билет потерял. А в Ростове такая неразбериха. Просто пришел и сказал, что потерял военный билет. Назвал часть товарища, сказал, что рядовой. С моих слов и записали. Я ж не в генералы полез.
 — Ясно… — Капитан помолчал с минуту, а потом продолжил: — В каждой точке у каждой большой страны свои интересы. И эти негласные интересы мы защищаем.
 «Точно диверсантом пошлют, — уверился Андрюшка. — Шахидом».
 — Наше дело маленькое. Вы все находитесь здесь, как выдающиеся специалисты по дрессуре животных.
 — И этот пацан тоже? — поинтересовался кто-то про Слизкина.
 — И он… Еще раз прошу не перебивать!.. Мы будем работать с различными видами взрывчатки. Первая половина дня — теория, вторая — практика. Все ясно?
 — А после курсов куда? — спросил мужик, похожий на жбан с пивом.
 — Чего, дурак! — покрутил у виска Зыков. — В точку, в которой у нас интересы!
 — Я не подписывался на войну!
 — А два косаря зелеными тебе за что положили? За мирный труд в Сочинском зверохозяйстве?
 — А я думал, две рублями, — залыбился Жбан. — За две зеленых я хоть в эпицентр ядерного взрыва.
 Опять все заржали.
 Василий Кузьмич выждал укрепление положительных эмоций в команде и произнес высокопарно:
 — Вы должны стать элитой!.. Сейчас всем все понятно?
 Мужики закивали головами.
 — Тогда можете идти к клеткам и выбирать себе питомцев!
 Первым делом Андрюшка бросился к гиене, трусливо поджимающей зад, но ощеривающей пасть, пугая набором великолепных резцов, которым даже кавказец похвастаться не может. Ну, где еще такую животину вблизи увидишь!
 — Ну-ну, милая! — вполз Слизкин в самую клетку. — Чего ты боишься!..
 Его взгляд встретился с взглядом гиены, она сразу же успокоилась и улеглась на пол, усыпанный опилками, высунув несоразмерно длинный фиолетовый язык.
 Андрюшкины флюиды проникали в мозг зверя, делая того ручным. Слизкин подползал все ближе к пятнистой шкуре, пока не услышал дыхание хищника. Положил руку сначала на длинную шею с гривой, будто у пони, поворошил пальцами, а затем медленно опустил руку к животу, нащупав твердые сосочки и ощутив биение сердца — почти бешенное. Но тепло его руки заставило сердце гиены стучать медленнее. Парень приговаривал: «Все хорошо, милая», — и звериный ритм замедлился, словно человечий.
 Слизкин совершенно не чувствовал, как пристально наблюдает за ним Василий Кузьмич, как глаза капитана щурятся от наслаждения открывшейся картиной. Андрюшка занимался любимым делом, а потому был погружен в него без обмана.
 Неожиданно взвыл Зыков. Его боднула коза, с которой он пытался найти что-нибудь общее.
 — Э-э-э! — прокричал Василий Кузьмич. — У коз нюх хуже, чем у человека. Мы ее для молока держим!
 — Табличку бы повесили! — обиженно откликнулся Зыков. — Я-то, под козла косил, чтобы она меня за своего приняла!
 В клетках вновь заржали, а вслед за людьми залаяли собаки, затявкала лисица, даже черепахи удивленно созерцали этот мир.
 — А с рысью так можешь? — услышал Андрюшка вопрос Василия Кузьмича.
 — Чего ж, и с рысью могу!
 Слизкин встал в клетке, а к его ногам жалась гиена, сердце которой опять стучало о грудину, как клюв дятла по древесному стволу.
 — Пробовал?
 — Не-а.
 — Откуда тогда уверенность?
 — Не знаю.
 — Тогда иди.
 — Пойду.
 Андрюшка почапал к клетке с рысью, думая — до чего хороша гиена, какое чудесное создание природы. Красавица!
 Рысь с глазами рассерженной цыганки по-прежнему металась в клетке, выделывая немыслимые пируэты. Она то и дело рыкала, так что обычному человеку даже на пять метров к клетке было страшно подходить.
 А этот парень, с его больными костями, доковылял до дверки, буднично щелкнул шпингалетом и полез в клетку, неуклюже отклячив зад, с трудом пролезший в дверь.
 Он еще не успел обернуться, а кошка, прижав уши с кисточками к черепу, уже летела к человеческой спине, выпустив серповидные когти, чтобы разорвать плоть до души.
 Василий Кузьмич уже дергал застежку кобуры, но Слизкин в самый последний момент успел повернуться грудью и поглядеть в наполненные ненавистью очи рыси…
 Она приземлилась к нему на грудь, как домашняя кошка, спланировав мягко и нежно.
 Слизкин краем глаза увидел в руках капитана пистолет и успел выкрикнуть:
 — Не стреляйте!
 Затем обнял кошку за шею, словно та девушкой была, и сам мурлыкал от удовольствия, когда непокорная вдруг стала лизать его в самые губы, щекоча длинными усами.
 — Ишь, баловница! — шептал счастливый Андрюшка. — Славная девочка…
 Василий Кузьмич утер пот со лба и вложил пистолет в кобуру.
 — Давай, парень, вылезай! — приказал капитан.
 — Еще немножечко, — попросил Слизкин, словно ребенок.
 — Он сейчас ее трахнет! — прокомментировал Зыков.
 — Он хоть кошку, — ответил Мозгин, нашедший какой-то спокойный молчаливый контакт с немецкой овчаркой. — А ты козу!
 Хороший парень Зыков ни на что не обижался. Но у него из всех присутствующих был самый неважный результат. После козы он попробовал приласкать коккера, но собачка только истерически взвизгивала и жалась в угол, путаясь в длинных ушах… Зато у Жбана все получилось. Таксы целым выводком смотрели ему в лицо, словно вверяя свои судьбы странному русскому мужику с добрыми глазами.
 Потом был обед, а после другая группа животных, в другом вольере, поделенном на клетки. Кабаны, волк, две белки, барсук, скунс и карликовая пони, хрустящая яблочками-китайками.
 Слизкин в этот раз занимался маленькой лошадкой, а Зыкову вновь не повезло. Скунс пустил ему вонючую струю прямо в лицо, за что получил сильного пинка. Казалось, Василий Кузьмич ничего не видел такого, смотрел на Мозгина, который вновь нашел молчаливое согласие о партнерстве у волка, с тощими боками, но с таким крепким взглядом. Жбан забавлялся с белками, которые даже в рот к нему залезали, выискивая съестное… Мужик посмеивался, пока одна из самых ловких не сдернула коронку с зуба…
 Вечером ужинали, а когда потянуло ко сну, Василий Кузьмич вдруг произнес страшное:
 — Зыков отчислен!
 — За что? — обалдел тот.
 — Можете переночевать, а после завтрака на автобус!
 — За что?!! — оборотился ко всем весельчак.
 Но все потупили сытые взгляды в ламинированный пол, прекрасно зная, за что.
 Зыков сразу сник, не получив поддержки товарищей, сказал всем «до свидания» и пошел в комнату, где спал прошлую ночь с Чеботаренко, который, наверное, уже лежал в своей кровати на гражданке.
 А утром Зыкова уже не было на объекте 1932, зато во время завтрака завыл многочисленными децибелами сигнал тревоги, который заставил всех сорваться со своих мест и бежать за Василием Кузьмичем.
 То, что они увидели во дворе, где находились клетки с животными, повергло всех в тяжелый шок. Было такое ощущение, что в зверинце побывал десяток живодеров. Все животные были перебиты с особой жестокостью. Овчаркам посносили головы топором, который валялся здесь же, под ногами, окровавленный. Таксам просто свернули шеи, они лежали в лужах крови, словно спали.
 — А-а-а! — простонал Жбан, закрыв лицо руками.
 А у Слизкина даже стона не получалось, когда он глядел на гиену, череп которой был сплющен сучковатым поленом. Вырванный глаз, зарывшийся в опилки, казалось, смотрел укоризненно, с немым вопросом: «Зачем вы меня сюда из Африки притащили»?
 Лисица пропала из клетки вовсе, а красавица рысь лежала на спине, словно женщина, закусив краешек языка, с неживыми стеклянными глазами. Лишь только коза осталась в этом мире и истошно блеяла, расстроенная кровавыми пятнами на своих снежных боках.
 Лицо Василия Кузьмича было белее самого белого мрамора, когда он трогал кончиками пальцев расколотые черепашьи панцири.
 Все хотели было бежать в соседний двор, но капитан приказал возвращаться, пошел сам, в сопровождении двух прапоров.
 Через полчаса вернулся, с пустыми глазами и поникшими плечами.
 — Всех? — спросил Мозгин.
 Василий Кузьмич кивнул.
 — И пони?!. — не удержался Слизкин.
 — Всем отдыхать до завтра! — приказал капитан.
 Мужики до вечера просидели в столовой, обсуждая произошедшую бойню.
 — Ну, Зыков!.. — выдавил Жбан. — Сука! Передавил моих, как кутят!
 — Я бы его, — признался Мозгин. — Я бы его в отхожее место отправил жить. Китайцы так делали. Ноги, руки отрубали, слуха лишали, глаза выкалывали, оставляли только обоняние. Потом выхаживали обрубочек и помещали жить в сортир. Никаких контактов с внешним миром, только путем обоняния. Дыши, сколько хочешь!
 Все представили себе такое наказание, а впечатлительного Андрюшку чуть не стошнило.
 К ужину привезли Зыкова.
 У него заплыл синяком правый глаз, а губы разрослись до негритянских и кровоточили.
 — За что, ребята? — просипел он, показанный товарищам лишь на минуту.
 Ответа не получил, его утащили неизвестно куда.
 — А все зависть человеческая, — поставил диагноз Жбан.
 Все были согласны и надеялись, что с Зыковым произведут процедуры, описанные сообществу Мозгиным.
 В эту ночь засыпали особенно тяжело и мучились до рассвета кошмарами. А потом провыла слишком ранняя сирена, и мужики потянулись к выходу.
 Оказалось совсем рано. Земля еще не отпустила предрассветного тумана, трава была мокрой, а на деревянном чурбане сидел живодер Зыков и, обхватив голову руками, плакал.
 Слизкин подумал, что Зыкова сейчас расстреляют перед всеми, лишат жизни, отчего его неокрепшее сердце дрогнуло.
 Здесь же, в компании прапоров, находился и Стеклов. Он улыбался как-то странно, и Андрюшка подумал, что его простили и не отчислили. Может быть, он станет расстреливать Зыкова.
 Из тумана шагнул на всеобщее обозрение Василий Кузьмич и быстрым шагом подошел к плачущему Зыкову. Он присел перед ним на колени, взял за плечи и проговорил:
 — Прости! Прости, если можешь!
 Никто не понимал, что происходит, лишь Зыков теперь рыдал в голос.
 Капитан поднялся и оборотился к подчиненным:
 — Стеклов это.
 Шоковое известие для всех. Смотрели на улыбающуюся сволочь и думали, что через него мог невинный человек погибнуть.
 — Расстрелять! — высказался Жбан, переполненный, как пивная бочка пивом, эмоциями.
 — Я тебе расстреляю! — прикрикнул Василий Кузьмич. — В партизанском отряде, что ли?
 — Ну, бля, уроды! — с похабной улыбочкой выругался Стеклов. — Козлы вонючие! Я вам козу специально оставил, чтобы вы плодились и размножались!
 — Слизкин! — позвал капитан.
 — Я!
 — Хочешь ударить?
 — Нет, — не раздумывая, ответил Андрюшка. — Я не за самосуд!
 — Не бойся, парень! Мы его подержим!
 — Давай, Дрюча! — умолял Жбан.
 — Сказал — нет!
 — Можно, я? — вызвался Мозгин.
 — Увести! — скомандовал капитан.
 Прапорщики тотчас уволокли Стеклова в туман, а Василий Кузьмич вновь подошел к Зыкову. Тот уже не плакал, сидел камнем на пеньке.
 — Прости… — Потом обратился к мужикам: — Всем спать! — и тоже шагнул в туман.
 А мужики не расходились, собирались с духом. Все прошли мимо Зыкова, каждый похлопал несчастливца по плечу и произнес свое «прости».
 Конечно, Зыкова отправили на гражданку, по причине сломанной психики. Что стало со Стекловым, народ так и не узнал. Василий Кузьмич молчал и на приставания только морщился.
 После этого случая мужики были разобщены и посещали лишь теоретические занятия по подрывному делу. Сидели по шесть-восемь часов, прожевывая лекции о всевозможных взрывчатых веществах, о закладках и промышленных минах, о самодельщине и много еще о чем. Все это хозяйство показывали на экране со слайдоскопа, чтобы в мозгах отпечатывалось. После занятий ели, а потом чистили и скоблили от крови клетки. И так почти целый месяц.
 — Зачем столько чистим? — поинтересовался Жбан. — Уже десять слоев сняли!
 — Новых животных скоро завезут, — объяснил Василий Кузьмич. — Чтобы запаха крови не чувствовали.
 — А как скоро? — спросил Андрюшка.
 — Скоро. Вы, Слизким, зайдите сегодня ко мне в тринадцать ноль-ноль.
 — Есть.
 — Да, — вспомнил капитан. — В субботу присяга…
 Настроение у мужиков заметно улучшилось от сообщения про новых животных, а присягу уже проходили, не внове!
 В тринадцать ноль-ноль Слизкин прибыл к капитану. Хотел было сесть на табурет…
 — Не здесь будем разговаривать! — упредил Василий Кузьмич. — Следуй за мной.
 Они вышли из административного здания и в сопровождении прапоров углубились в лес. Шли минут тридцать, пока не открылась поляна, где стоял одноэтажный дом без окон, окруженный высоким забором с колючей проволокой кольцами, защищенный четырьмя вышками с пулеметчиками.
 Затрещала рация, в которую Василий Кузьмич проговорил пароль: «Я — Каин». Услышал в ответ: «Я твой брат — Авель», — и пулеметчики расслабились.
 Открылись металлические ворота. Маленькую группу прибывших встретила женщина лет двадцати восьми, с немодной белой косой, одетая в медицинский халат.
 — Здрасте, Василий Кузьмич! — поздоровалась.
 — Привет, Женечка! — тепло улыбнулся капитан. — Принимай пополнение!
 — Какое же это пополнение? — развела Женечка руками.
 Слизкин хотел было обидеться за то, что его с ходу лажают, но женщина пояснила:
 — Он же единственный здесь штатский.
 — В субботу присягнет! Зато специалист высокой квалификации!
 — Такой молодой? Генетик?
 — Контактер, — пояснил капитан.
 — А-а, — потеряла интерес Женечка. — Ну, пойдемте обедать.
 Ели борщ и картошку с грибами. После Василий Кузьмич повел Андрюшку осматривать место дислокации. Сопровождала их Женечка, и Слизкин был рад, что прапора остались в столовой наедаться впрок.
 Первая комната, в которую они попали, мучила глаза ярким светом, и было в ней жарко от тепловых нагревателей.
 Андрюшка увидел большой аквариум по центру, а в нем сотни белых мышек копошились.
 — Удавам, что ли, на прокорм разводите? — поинтересовался парень.
 — Не торопись!
 В следующей комнате, в отгороженном прозрачным пластиком углу, шныряли такие же белые, как и мыши, лабораторные крысы. К головам многих были прикреплены какие-то провода, или антенки.
 — Хочешь фокус? — спросила Женечка, видя, что Андрюшку грызуны не впечатлили вовсе.
 Слизкин пожал плечами, мол, не я здесь хозяин, делайте, что хотите.
 Женщина достала из кармана маленький пульт, похожий на те, которыми автомобили открывают, нажала на кнопочку, раздалась негромкая музыка, а крыски вдруг, словно солдаты, повернулись в одну сторону и почти шаг в шаг пошли на север.
 — Здорово? — поинтересовалась Женечка.
 — Ничего, — ответил Андрюшка.
 Она нажала на другую кнопочку. Крысы словно по команде развернулись и потопали на юг.
 — Ну? — посмотрела на парня Женечка.
 — Наверное, слабые токи на участки мозга воздействуют. Вот и весь фокус.
 — Гляди, какой умный!
 — А я что тебе говорил, — заулыбался довольный Василий Кузьмич. — Парень что надо! Главное показывай!
 В третьей комнате освещение было, наоборот, тусклым. Но то, что увидел Андрюшка, привело его существо в полный восторг. Две огромных крысы черной масти, одна почти метр в длину, другая сантиметров восемьдесят, но с толстым брюхом, стояли посреди комнаты, обитой листовым железом, и грызли какие-то бруски. Стоял металлический скрежет, как если бы кто-то мучил напильником тонкий дюралевый лист.
 Крысы коротко поглядели на вошедших почти человечьими глазами с длинными ресницами и продолжили свое дело.
 — Знаешь, что они грызут? — в восторге тряхнул Андрюшку за руку Василий Кузьмич. — Знаешь? Это — титановые бруски! Металл такой есть наикрепчайший, слыхал?
 Слизкин был потрясен. Хрен с ним, с металлом! Он был потрясен могуществом природы, которая способна фантазировать так высоко и тонко.
 — Я буду с ними работать?! — спросил он, затаив дыхание.
 — Будешь, будешь! — уверил капитан. — Но только под контролем Женечки!
 Полночи Слизкин не спал, все грезил о контакте с выдающимися грызунами, а потом пришла Женечка и сделала его мужчиной.
 Андрюшка не понимал, что с ним происходит, лежал на спине, открыв рот в безмолвном крике, чувствуя, как его плоть находится в чужой плоти, как прыгает перед глазами, то вверх, то вниз, аккуратный пупок, похожий на поплавок, как крепкие зубы кусают его за худосочные плечи и хлещет, хлещет по щекам коса.
 «Распутная девка, — мелькало в мозгу. — В распутстве, что ли, счастье?..»
 Наконец, Женечка угомонилась, прокричав напоследок напуганной курицей. Слизкин лишь скромно и коротко простонал.
 — Большой, — похвалила девушка.
 — Да, — поддержал Андрюшка. — Выдающийся самец этот крыс!
 Она засмеялась и сунула руку в неприличное место, отчего у Слизкина ягодицы напряглись.
 — Во, дурак!
 — Я не дурак. Был бы дураком, здесь бы не находился.
 — Да ты еще и бахвал! — она вдруг сделала серьезные глаза. — А еще я окончила музыкальную школу по классу флейты…
 — Немодный инструмент, — заметил Андрюшка.
 — Зато язык умелый, — прошептала девушка и сыграла ноктюрн Шопена на достоинстве Слизкина, от чего тот чуть умом не тронулся, трижды опустошался, да так ярко, что думал, не выдержит, помрет!
 Она улыбалась потом совершенно неприлично, отправив внутрь желудка его девственное семя, блестела губами и говорила, что работа ей нравится, только скучно малость здесь без общества. Офицеров нет, кроме Василия Кузьмича!
 — А прапорщики?
 — У тех пола вообще нет. Они телохранители.
 — Так ты, значит, со мною со скуки? — предположил Андрюшка. — За неимением другого материала?
 — О-о-о, — простонала Женечка. — Тебе-то что, со скуки или из баловства? Если бы я жила в Японии, только за то, чтобы провести со мною вечер, какой-нибудь самурай заплатил бы две тысячи долларов. Это без интима!
 — За что это?
 — Там ценят флейтисток. У них, у япошек, фантазия развита прекрасно! А уж за работу языком заплатят мою годовую российскую зарплату.
 — Чего ж не едешь в Японию? — полюбопытствовал Андрюшка.
 — Я ж не шлюха! Я научный работник!
 — Расскажи про крыс, научный работник!
 — А чего про них рассказывать… Мальчик — американец, Дейв, девочка — русская, Варя. Беременная.
 — Это я заметил.
 — Дня через два разродится. Ты себе и выберешь крысеныша для воспитания. С ними надо с самого начала. Геном крысы на девяносто пять процентов схож с человечьим, а соображают они в пять раз лучше любой собаки. Ну, нюхачи превосходные, собакам до них далеко. Половозрелости достигают к восьмой неделе, а детенышей вынашивают до двадцати пяти дней.
 — А температура тела какая?
 — Тебе зачем?
 — Просто…
 — Да, даже пожарче, чем я, будут!
 У Андрюшки заныло в низу живота, новое желание заблестело в глазах, и Женечка его учувствовала.
 — Знаешь, братец, нельзя быть эгоистом!
 Она взяла его за уши, проговорила, что еще никогда у нее рыжих не было, и бесстыдно потащила его голову туда, где Андрюшка и мечтать не мог находиться, куда обычно посылают матершинники! Просто они там сами никогда не были и не знают, что там, как в улье без пчел — сладко, тепло, и выползать не хочется!..
 Женечка на сей раз тоненько пропищала и, отдышавшись, сделала Андрюшке комплимент:
 — Ты мог бы стать хорошим флейтистом. Надо тренировать язык, чтобы стаккато отбивать быстро!..
 — У меня сердце стучит, как колеса паровоза, — признался Андрюшка.
 — Знаешь, какой пульс у наших мальчика с девочкой?.. Пятьсот ударов в минуту!
 — Не может быть!
 — Живут, правда, мало… Два-три года… Но мы работаем, есть успехи…
 — А ты долго будешь жить?
 — Что за глупый вопрос? — удивилась Женечка.
 — Я хочу, чтобы долго. Я, наверное, влюбился в тебя…
 — Это — новость! — рассмеялась девушка. — И зачем я тебе нужна?
 — Разве можно спросить любовь — зачем ты пришла?
 — Да не любовь это! Ты — молодой, а оттого гиперсексуальный, вот и путаешь желание пристроить свой агрегат с любовью!
 — Ничего я не путаю! — прорычал сквозь зубы Андрюшка. — Это ты не знаешь, чем утешить свою…
 При воспоминании о «своей» Слизкий стал силен низом, а мозги отказали. Он набросился на девушку, но она ловко увернулась, и он попал между матрасом и пружинной сеткой.
 — Уй!.. — вскрикнул от боли.
 — Так тебе! Я его мужиком сделала, а он меня за это и упрекает! Салага!
 — Я люблю тебя, дура!
 — Теперь я еще и дура! Пойду-ка лучше… После присяги только деловые отношения!..
 Через три дня крыса Варя разродилась, а после родов умерла. Любят бабы русские кончаться в родах. Американец Дейв обнюхал осиротевшее потомство и хотел было его съесть, но Андрюшка не дал, пересадив новорожденных в отдельный аквариум с сильной лампой.
 — Зря стараешься! — предупредила Женечка.
 — Чего это?
 — Варька-то померла! Чем детенышей кормить станешь?
 — Разберемся…
 — Дело твое…
 Крысята родились слепыми и розовыми, почти прозрачными. Казалось, можно было наблюдать движение крови по сосудикам.
 Все способы перепробовал Андрюшка. Смачивал в молоке хлебный мякиш, капал пипеткой в крысиные ротики, использовал даже искусственное материнское молоко человека — ничего не помогало. Детеныши чахли на глазах, а к вечеру второго дня двое из шести умерли от голода.
 — Я тебе говорила! — сочувствовала Женечка. — Не выживут! Скоро другую крысу привезут, а там, через месяц, будешь следующее потомство нянчить. Этот Дейв — монстр по сексуальной части!..
 Слизкин попыток все же не оставлял, чего-то там смешивал, добавлял, но все было тщетно. К концу третьего дня остался лишь один крысенок, ссохшийся, как персик на солнце.
 Ночью, когда Женечка шлифовала Андрюшкины мужские способности, рассказывая, что все части тела хороши для этого, что природа не зря наградила человека столькими отверстиями, а также двадцатью пальцами, языком и длинным носом, все надо использовать, Андрюшка вдруг словно прозрел. Отодвинул от себя первую учительницу, натянул одним движением штаны и рванул к двери.
 — Куда ты? — обалдела Женечка, которой до куриной разрядки оставалось пара мгновений.
 — На базу!
 — Ночью?!
 — Уже светает!
 — Застрелят! — закричала она вдогонку. — Никто ж не знает, что это ты!
 Но Слизкин уже бежал по просыпающемуся лесу, а Женечка, доделав Андрюшкино дело сама, пропев все той же курицей высшее наслаждение, потопала к себе в комнату, где включила рацию и предупредила Василия Кузьмича, что с минуты на минуту сумасшедший Слизкин явится.
 — Вы уж его не застрелите ненароком, — попросила.
 — Только ради тебя Женечка, — кокетливо обещал капитан. — А чего ему здесь?
 — Мне не ведомо!
 Андрюшку Василий Кузьмич встретил сам.
 — Возмужал! — осмотрел подчиненного капитан. — Хороша Женечка?
 — Ой, хороша, — на автомате ответил Андрюшка, потом спохватился: — О чем это вы?
 — Так… — развел руками Василий Кузьмич. — Так зачем ты здесь среди ночи?
 — За молоком прибежал!
 — А у вас там нет, что ли?
 — За козьим! За сливками! Помрет крысеныш!
 Василий Кузьмич, что касалось дела, всегда врубался сразу.
 — Сам подоишь?
 — Постараюсь…
 — Давай.
 Андрюшка подобрался к дрыхнувшей возле колышка козе, сунул ей под нос пук клевера и со словами: «Давай, родная», — погладил рогатой горячее вымя.
 Коза на удивление отнеслась к Слизкину спокойно, а вот на прапора, прибежавшего со стеклянной банкой, заблеяла и попыталась боднуть телохранителя в мягкие места. Военный увернулся, оставил тару и ретировался…
 Обратно Андрюшка возвращался медленно, держа банку в обнимку, чтобы сливочный слой появился на поверхности.
 Когда пришел, руки тряслись, а сливочки все-таки тоненькой пленочкой образовались.
 Через пять минут он держал перед мордочкой крысенка пипетку с козьими сливками и капал в крошечный ротик каплю за каплей.
 А потом ждал, отрыгнет ли грызун чужеродные калории. Честно говоря, все ждали. И Женечка, и Василий Кузьмич… Не отрыгнул! Заснул сыто, а потом стал есть по пятнадцать раз на дню. Так что коза работала только на него.
 Крысенок оказался мальчиком и был назван Биллом в соответствии с его американским происхождением. Андрюшка принял присягу и целыми днями сидел на лекциях по саперному делу, а ночами спал с подрастающим крысом Биллом, так как Женечка дала обет с военными не прелюбодействовать, хотя сама существовала на работе, будто лампочка погасшая.
 Потом Билл вырос. Андрюшка его натаскивал на всякого рода взрывчатые вещества.
 Между человеком и грызуном установились отношения любви и преданности. Андрюшка подкармливал Билла всякими нетрадиционными добавками, а тот, в свою очередь, таскался за ним, как простая собачонка.
 Позже Слизкина с подопечным стали вывозить в Москву, если вероятность теракта была особенно велика. Билл работал исправно, ни разу не ошибся, и Андрюшку награждали всякими ценными подарками.
 На второй год службы Василий Кузьмич как-то вызвал к себе Слизкина и сообщил, что на базу привезли новую американскую противопехотную мину.
 — Понимаешь, сынок, — объяснял капитан, — штуковина эта хитрая, срабатывает даже в пяти метрах от противника. Реагирует на движение. Взрывается, а в пару к ней детонирует вторая, метрах в десяти запрятанная. Так, чтобы наверняка пацанов положить! Против разведки мина, понимаешь?
 Андрюшка кивнул.
 — Справится твой Билл с такой задачей?
 — Естественно, — бодро ответил Слизкин и почесал ежик рыжих волос на голове.
 — Завтра надо работать! — сообщил Василий Кузьмич.
 — Завтра так завтра. А где?
 — На нашем полигоне. В шесть утра.
 — Буду готов…
 Женечка пришла к нему ночью, как будто не прошло года с лишнем после их последней встречи.
 — Так вот, — сказала она, — кажется, я не договорила тебе про человеческие части тела!..
 Эта ночь была для обоих особенно счастливая. Плотское хоть и не ушло на второй план, но так смешалось с чувством, которое оба носили по половине столько времени, что и Андрюшка, и Женечка слились в единое целое, и на их голые спины светила не знающая любви, холодная луна.
 Она чувствовала, что забеременела. Сказала об этом.
 — Я пять минут, как беременна.
 — Шутишь? — зевнул Андрюшка и потрепал по морде высунувшегося из-под подушки Билла.
 — Ты — зоофил! Я правда беременна…
 Внезапно Андрюшка понял, что Женечка не шутит, что она действительно каким-то женским чувством узнала в себе тайну. Тогда солдат столкнул с кровати крыса и стал целовать ее в живот, словно ребеночек был уже на подходе.
 Билл недовольно зашаркал в угол и принялся нарочито громко грызть титановый брусок.
 Потом Андрюшка сказал Жене, что любит детей. А она ответила, что будет матерью-одиночкой.
 Он предупредил, что не позволит!
 Она фыркнула, мол, даже спрашивать не станет, но на сердце у нее было радостно, как никогда ранее.
 Билл громко хрустел титаном, как будто простой орех грыз. Ревновал. Не любил женщину за вживленные в его мозг чипы.
 Андрюшка стал собираться на задание.
 — Я пойду с тобой!
 — Зачем?
 — Пойду, и все! В конце концов, я старше тебя по званию на десять лет!
 — Ты теперь — просто беременная женщина! Сиди дома и вари мне обед!.. К тому же я скоро комиссуюсь!
 — Как это?
 — По состоянию здоровья. Буду работать по контракту! Подумаешь, капитанша! Я лучший сапер Российской армии!
 Слизкин набросил на Билла поводок, по-взрослому поцеловал Женечку на прощание и вышел вон…


* * *

 Обе мины разорвались с интервалом в три секунды.
 Андрюшке осколком отрезало голову, и взрывной волной забросило рыжую аж на верхушку ели, откуда она потом еще полдня смотрела удивленными глазами.
 Капитана Василия Кузьмича, присутствовавшего на полигоне, разбросало по лесу небольшими кусочками, точно такими же, как и его двух прапоров, которые пытались прикрыть командира.
 Андрюшкину голову снимал с елки Жбан. Никто даже думать не мог, что мужик окажется таким ловким, как белка поскакал по веткам, сунул трофей в мешок и столь же ловко спустился на землю.
 — А какая сука, — сквозь зубы поинтересовался Мозгин, — какая сука, не предупредила, что заряды боевые?!!
 Женечка все хотела отобрать у Жбана мешок с Андрюшкиной головой, а тот не давался.
 Через три дня погибших сложили в общую могилу. На похороны прибыл некто генерал Грозный, сказавший патетическую речь о бойцах невидимого фронта. Про него шептались, что должность и звание генерал купил, что это он распорядился о боевых зарядах в минах, мол, только так можно научиться воевать!
 Еще генерал сообщил, что все четверо представлены к орденам Мужества посмертно. Бабка Нина получила награду в местном военкомате и плакала потом маленькими слезинками, которые слизывал кавказец Абрек.
 Над могилой стрельнули троекратно, а крысиное дело передали новобранцу, который совсем не был рыжим.
 Женечка через неделю уволилась из армии, а через девять месяцев родила рыжую девочку.
 Тогда живым с полигона уполз лишь Билл. Он был ранен в бок, до внутренностей, к тому же контужен. Полз по лесу, полз, пока сознание не потерял. Прошел дождичек, и он, очнувшись, продолжил свой путь. Куда направлялась семидесятисантиметровая крыса, даже ей самой не было известно. Изредка животное останавливалось погрызть какой-нибудь камень покрепче, чтобы зубы сточить…
 Как-то Биллу удалось поймать сороку, и он сожрал ее вместе с перьями. Два дня пасся на картофельном поле, после чего вышел на шоссе и вдоль бровки добрался до города Москвы. На ее окраине крыс отыскал решетку, пространство за ней манило теплом и запахом сородичей.
 Биллу понадобилось не более часа, чтобы перегрызть металлический прут. Он с трудом задрал голову, посмотрел на ночное небо и, сделав несколько шажков, соскользнул в метротоннель.




 14


 — Кто? — с раздражением спросила Сашенька, уверенная, что это Зураб приполз умолять о любви. — Кто там?…
 — Это я, — услышала она шепот. — Это я, рядовой Душко…
 — Душко?..
 Уж кого-кого, а милиционера она не ждала. Совершенно не хотелось впускать, но парень, честно говоря, спас ее, и надо было быть совершенной свиньей, чтобы отшить его сразу. Сашенька позвенела дверной цепочкой, щелкнула замком и открыла дверь.
 Он смотрел на нее как-то снизу вверх, она бы даже сказала, подобострастно. Ее это покоробило, но Сашенька заставила себя улыбнуться и сказать, что рада видеть своего спасителя. Здесь она вспомнила угрозы Зураба, содрогнулась и поторопила:
 — Заходите же скорее!
 Душко повесил шинель на крючок и через два шага уже был в комнате, где пахло необыкновенно женским. Такие запахи он ловил иногда от выходящих из дорогих машин девиц, которые никогда не смотрят на таких, как он.
 — Сколько у вас книг! — проговорил он.
 — Это папины. Чаю хотите?
 — А можно?
 — Конечно можно, — раздражалась Сашенька на милиционера-квашню. — Пойдемте на кухню! Кстати, что у вас с ногой?
 — Ранение.
 — Тогда садитесь на табурет. Что стоять на больной ноге!
 Он сел, искоса наблюдал, как девушка готовит чай, смешивая несколько сортов. Свистнул чайник, и Душко вдруг вспомнил, что такой же точно был у его мамы.
 — Я убью этого вашего грузина! — брякнул вдруг.
 Она чуть было не выронила банку с вареньем, так неожиданно это прозвучало.
 — А вы знаете, — предупредила она, — Зураб тоже поклялся убить вас, за всякие там вагоны, какие вы ему в одно место послали! А грузины зря не клянутся!
 — Не боюсь!
 Сашенька посмотрела на рядового и, действительно, не обнаружила в его облике ни единой приметы страха.
 — Он полковник!
 — Да хоть генерал!
 Она хмыкнула, накладывая в розетку персиковое варенье.
 — Вы что же, совсем никого не боитесь?
 — Почему же, — признался Душко. — Вот вас боюсь…
 — Меня? — удивилась Сашенька. — Меня-то чего бояться? Я — метр с кепкой!
 — Вы — красавица. А я всегда боялся красивых женщин!
 Он сказал это так просто и невинно, что девушке пришлось против воли покраснеть.
 — Ешьте варенье!
 — Я ем, — он встрепенулся. — Но я пришел к вам не в любви признаваться…
 Слава Богу, подумала Сашенька. Второй раз не выдержу!
 — Что же вас привело ко мне?
 — Мне нужно хоть кому-то рассказать…
 — Что?
 — Помните, тогда, на бульваре? Лысого?
 — Да-да! — встрепенулась Сашенька. — Конечно!
 — Это мы вызвали «скорую», то есть вас!
 — Тогда получается, что лысый вам в ногу выстрелил, от этого вы хромаете?
 — В том-то и дело. Все попали в мистификацию, в ней и запутались. Лысый ни в кого не стрелял. Стрелял мой напарник, в меня!
 — За что? — не понимала Сашенька.
 — Из ненависти. Дело в том, что мы с ним с детства вместе. Даже в армии в одном взводе служили… В общем, это дело неких туманностей человеческой души!.. Да и суть не в том — за что!
 — В чем же? — все более заинтересовывалась Сашенька. Особенно ей понравилось про туманность, так папа иногда выражался.
 — А в том, что спихнуть этот выстрел начальство решило на лысого!
 — Зачем же? Не легче ли арестовать и судить вашего дружка детства?
 — Если бы наружу выплыло, что милиционер стрелял в милиционера, знаете, сколько голов бы полетело!
 — Я поняла.
 — Вот лысого и определили козлом отпущения. Что с идиота взять! Они там колбасят его по-черному! А потом спишут на то, что умер от воспаления легких!
 Сашенька совершенно была изумлена рассказом милиционера. Раньше ей казалось, что такие вещи только в телевизоре, но сейчас она абсолютно верила в неуправляемое зло, так как сама под его чугунные колеса попала.
 Надо было что-то предпринимать, но девушка совершенно не понимала, с какой стороны подступиться к этому делу. Она тщетно пыталась вспомнить кого-нибудь из своих знакомых, могущих реально пресечь творящийся произвол.
 — Ладно, — наконец решила Сашенька, — утро вечера мудренее. Останетесь у меня ночевать, а завтра что-нибудь придумаем!.. Я в душе была, теперь вы идите, там слева чистое полотенце!
 — Я вас стесню! — испугался Душко.
 — Прекратите манерничать! — разозлилась девушка. — Вы стеснили бы меня, если бы в кровати моей спали. А так я вам на кухне постелю. Идите в душ!
 Милиционер покорно заперся в санузле и долго стоял под струями воды, вдыхая невероятный аромат всяких женских кремов, смешанный с духами и запахом ее тела. Выходя, он не удержался и ткнулся носом в Сашенькин халат. Глубоко вдыхал, до оранжевых кругов в глазах. Тело дрожало от вожделения, а мозг был несчастен, так как знал, что результатом восстания гормонов могло быть лишь личное управление собственными органами.
 «Я — автопилот самого себя», — подумал Душко, выходя из ванной.
 Дверь в Сашенькину комнату была плотно закрыта, а на кухне ждала приготовленная раскладушка.
 Его так трясло, что он даже лечь не мог. Стащил с себя майку, проверил на прочность дверной косяк, подпрыгнул, ухватился пальцами и начал подтягиваться.
 Раз, два, три… Двадцать пять… Косяк слегка поскрипывал… Тридцать…
 Он не услышал, как она вышла из своей комнаты — неистово продолжал тратить свое мужское желание.
 Сашенька поначалу хотела было возмутиться, но горло перехватило чем-то сухим, и она просто стояла и глядела на прекрасную спину Душко, слегка влажную, со сложным мускульным рисунком.
 — Сорок пять, сорок шесть, — машинально считала девушка. — Пятьдесят…
 Что-то происходило с ее телом, то, что она не контролировала, чему не давала определения, но очень схожее с телесными муками Душко, от которых он старался избавиться с помощью дверного косяка.
 Семьдесят…
 Она подошла сзади и обняла его, прильнув нежной щекой к влажной спине, а он так и замер в висячем положении. Висел, не в силах поверить в происходящее. А Сашенька его целовала, висячего, по кругу, двигаясь к животу, прикрытому синими сатиновыми трусами, а потом сделала такое, что Душко и нафантазировать себе не разрешал. Он лишь на мгновение увидел свое отражение в ночном окне и отражение Сашеньки. У нее был невероятно красивый рот.
 Она слегка потянула его за талию, прошептав: «Спускайся». Он мягко спрыгнул, и они легли здесь же, между коридором и кухней.
 Сашенька наслаждалась, лишь раз мелькнула мысль, что у нее еще никогда не было двух мужчин за один день, а третий чуть было ее не изнасиловал. Вот тебе и недотрога!..
 Потом они забрались на раскладушку, которая, конечно же, не выдержала нагрузок и, сдавшись, сложила свои алюминиевые ноги.
 А потом, когда все пришло к окончанию, им овладела невероятная эйфория, Душко вновь ухватился за косяк и принялся в бешенном темпе подтягиваться, празднуя свою нечаянную радость.
 Она смотрела на него, голого, глупого и улыбалась, понимая, что с ним и поговорить не о чем. Зато на работе много разговоров… Пусть кто-то молчит и делом занимается!..
 Раздался жуткий треск. Это косяк не выдержал и обрушился вместе с голым милиционером.
 Когда она поняла, что он не зашибся насмерть, прыгнула к нему в обломки и целовала его жадно, заглатывая горький пот, смешанный с известковой пылью, а затем на нее что-то упало сверху, она потянулась рукой, думая, что обломок стены, но нащупала коробку, обитую чем-то мягким. Села у него на животе, отчего Душко застонал и не удержался.
 Сашенька подождала, пока рядового перестанет корчить эпилепсия любви, ударила его кулачком в грудь и сказала, показывая на коробку красного цвета с золотенькой застежкой:
 — Смотри!
 — Что это? — прошептал Душко, не открывая глаз, стараясь прочувствовать, удержать, растянуть послевкусие.
 — Да смотри же! — разозлилась Сашенька.
 Он тотчас открыл глаза.
 — Коробка! — определил.
 — Сама вижу! Знаешь, откуда она?
 — Не-а…
 — Из косяка, который ты обрушил… Оба помолчали, приходя к одному и тому же выводу.
 — Клад? — спросил он тихо.
 Она кивнула. Спрыгнула с него, включила верхний плафон, и Душко зажмурился, впервые видя ее голую всю, при большом свете.
 — Я открываю? — спросила она, переступив с ноги на ногу.
 Он, с трудом сглотнув новое возбуждение, неожиданно пробасил:
 — Ага…
 Сашенька щелкнула застежкой, вытащила из коробки свернутый трубочкой бумажный лист, исследовала пальчиком дно, но более ничего не нашла.
 — Здесь только вот это, — обратилась она к Душко. — Развернуть?
 Он утвердительно моргнул, измученный ее наготой, она растянула лист во всю длину и прочла вслух:
 «Ну что, идиоты! Небось, подумали, что клад нашли! Сейчас, мол, коробку откроем, а в ней брильянты на миллионы, сапфиры и рубины! Ну, идиоты! Козлы! Жадные твари! Вы вокруг себя поглядите, дом-то современной постройки! Вам все бы на халяву, а я строю дома уже тридцать лет, а собственной хаты до сих пор не имею. Ишь, в дом они новый въехали. Дверной косяк им не понравился, получше захотелось! А здесь коробка вывалилась! Ба! Да мы же теперь богачи, самые богатые! Хрен вам лысый на темечко, а не клад! Дырку от бублика! Кстати, в коробку и на бумажку я предварительно помочился! Так что, с приветом!
 Строитель Кошкодамов».
 Минуты три они стояли молча, голые и с идиотскими выражениями на лицах. Затем Сашенька захохотала, да так искренне и заразительно, что милиционер Душко тоже заулыбался, хотя в обстоятельствах происшедшего ничего смешного не находил.
 — Ну, Кошкодамов! — заливалась девушка. — Ну, молодец!..
 — Я отыщу его и эту коробку в заднепроходное отверстие засуну! — пригрозил Душко, не в силах оторвать взгляда от обнаженной Сашеньки.
 При этих словах ей тотчас расхотелось смеяться… Она вспомнила Зураба и его угрозы. Подумала, что зря ввязалась в это дело. И как теперь помочь этому глуповатому милиционеру?..
 — Мне вставать рано! — сказала она излишне сухо.
 Он продолжал смотреть на нее восхищенно.
 — Чего пялишься! — быстро набросила халат. — У меня в шесть бассейн!
 — Я с тобой пойду.
 — В сатиновых трусах? — хмыкнула девушка.
 — Подожду на улице!
 — Личный телохранитель, которого самого нужно охранять! Иди спать!
 Душко было направился к Сашенькиной комнате, но на полпути споткнулся об ее жесткий взгляд.
 — На кухню!
 Он не мог заснуть. Его трясло и знобило. От всего, что произошло, и от мучительного вопроса, произойдет ли еще хоть раз?.. Сердце успокаивало — да, он классный парень, подтягивается по полтысячи раз, а мозг рассказывал обратное. Ты — мент, мелкий штымп, ты за жизнь прочитал три книжки, единственное твое достоинство — подтягиваться!.. А она — врач, почти кандидат наук, красавица, интеллигентка… Сука! — неожиданно выдал мозг, отчего сердце Душко чуть не остановилось. — Сука! — повторило серое вещество! Использует тебя, как вибратор дешевый! А ты от ее пряных прелестей башку потерял!..
 Душко тихонечко встал с раскладушки и быстро оделся. Он почти плакал, но знал наверняка — надо уходить, иначе крендец, узлом она его завяжет!..
 Сашенька слышала, как закрылась за милиционером входная дверь. Она была рада, что этот деревенский парень нашел в себе силы отвалить после неожиданного подарка. Ей совершенно не хотелось сейчас думать ни о Зурабе, ни о лысом, она быстро проваливалась в сон, который должен был быть кратким, ведь она никогда не пропускала бассейн. Она еще не знала, что с завтрашнего дня каждую мужскую фигуру станет сравнивать с великолепным телом милиционера, что будет мучима низом живота до физической боли, как будет посылать мысленно в пространство мольбы, чтобы он пришел!.. Она заснула…


* * *

 Душко медленно спускался по лестнице, ощущая мозгом драму сердца. Он даже не чувствовал боли в раненой ноге, когда ступал ею на ступеньку.
 Когда его ударили резиновой дубинкой по ране, вот тогда он закричал от боли. Но крик его пришелся в чью-то могучую ладонь, отчего Душко чуть было не захлебнулся. Затем ему сунули рогатый электрошок под ребра, и Душко отключился от своих любовных переживаний.
 Очнулся в маленькой темной комнате, но, как подумалось, не в подвале, сыростью не пахло. Боль жила во всем теле насыщенно, видимо, основательно били. Он пошевелился и понял, что связан, но не просто руки-ноги, а верхние конечности были накрепко примотаны к нижним, под коленями… Душко попытался проверить на прочность узлы, и тотчас раздался громкий звонок, оповещающий захватчиков о том, что пленный очнулся.
 Загорелся свет, и милиционер обнаружил себя не только связанным, но и голым.
 Опять голый, подумал. Только наверняка не Сашенька в эту комнату войдет!
 Здесь милиционер оказался прав. В помещение, уставленное дорогой антикварной мебелью, вошел, одетый во все черное, мужчина кавказской наружности, в сопровождении таких же носатых и бровастых ребят.
 Мужчина обошел вокруг голого Душко, задержал взгляд на месте между ног, злобно ухмыльнулся и проговорил:
 — Так значит, вот какой ты, Душко!
 Милиционер по голосу тотчас признал Зураба.
 — Вот такой вот! — ответил, уставившись с ненавистью прямо в глаза грузина.
 — Значит, не боишься? Смелый такой?
 — А чего мне бояться? Я таких зверей, как ты, сто раз за яйца брал!
 — Смотри, какой боевой, — уважительно почмокал губами Зураб. — Ты сто раз брал, а я тебя всего один раз возьму!
 Грузин сказал это так буднично, что Душко содрогнулся, но сделал вид, что от холода.
 — Ты чем мне там грозил? — продолжил Сашенькин знакомец. — Вагонами в одно место? Или я чего неправильно понял?
 Душко молчал, лишь тело его реагировало крупной дрожью.
 — Знаешь, дорогой, у моего сына, который сейчас у мамы в Батуми, есть железная дорога, детская… Я, пожалуй, одолжу у Дато игрушку… Знаешь, для чего?
 — Ага, — проклокотал милиционер.
 — Сообразительный!.. Нет, не одолжу, а возьму, потом новые вагончики куплю! Эти — одноразовые…
 Зураб проговорил что-то по-грузински, один из сопровождающих вышел вон и вернулся с коробкой, в которой при вскрытии оказался целый набор железнодорожных вагончиков с локомотивом впридачу.
 — Знаешь, Душко, будет больно!
 — Знаю…
 — Это тебе за всех зверей! За тех черных, которых вы мучаете, русские недоноски!.. Есть у тебя крест на шее? — вдруг закричал Зураб. — Я спрашиваю, есть?
 — Есть…
 — И вот я, православный, буду тебя, православного, сейчас наказывать за то, что ты фашист, за то, что жрешь отобранную у мусульман шаварму, за то, что у старушек нищих десятки отбираете, за всех обиженных вами, ментами, людей!
 Душко икнул от неожиданной речи и стал наблюдать, как по проложенным путям к его заду приближается локомотив с красной звездой на носу…


* * *

 Первый раз она пропустила бассейн, но не из-за того, что не выспалась, а из-за странного тоскливого состояния. У нее даже возник вопрос, а нужен ли вообще этот бассейн? Какого черта, в шесть утра?!. Как бы в депрессию не провалиться…
 Сашенька лежала под одеялом, накрывшись с головой, и вспоминала Душко. Смешно, но девушка даже не знала имени милиционера. Она была уверена, что парень не вернется, а от того сжимало в груди, словно кто-то за сердце рукой взялся…
 Ей разрешили не выходить на работу и спокойно отлежаться от пережитых ужасов дома, что она и делала в своей квартирке, все глубже проваливаясь в образ Душко, спрашивая у воображаемой картинки: «Где ты, позвони», — и всякую прочую женскую дребедень.
 Он не звонил тягучие минуты, бесконечные часы, три дня вечности. К исходу последнего она потеряла душевные силы окончательно, и сама набрала номер Тверского отдела милиции.
 — Рядового Душко, пожалуйста, — попросила дежурного.
 — А кто его спрашивает? — вдруг насторожился голос.
 — Моя фамилия Бове.
 — А по какому вопросу?
 — Он что, генерал?
 — Нет, не генерал, — ответил дежурный.
 — Тогда какого черта!
 — Ругаться не надо… Мы сами не знаем, где наш Душко…
 — Как это?
 — Пропал.
 — Как пропал?
 — Правда, у него больничный… Но дома четыре дня отсутствует… Полковник его искал…
 У Сашеньки все сложилось в голове самым страшным образом.
 Она спешно одевалась, не заботясь о гармонии цветовых совпадений различных вещей, может быть, самую малость… Двумя движениями щеточки взбодрила выражение глаз и выскочила на улицу.
 Почти час мучилась в пробках, пока не дернула на себя металлическую дверь милиции.
 Прошла мимо дежурного и на вопрос: «Куда?», — ответила резко:
 — К начальнику!
 Полковник Журов пребывал в мрачном расположении духа, так как три дня подряд отбивал лысому почки, печень, мозги, устал, как на строительстве, как если бы сам подъемным краном работал, а результата не получил. Лысый сдаваться не хотел, про себя ничего не рассказывал, лишь продолжал звать милиционера Василием Кузьмичем, а себя Слизькиным. В коридоре ожидал аудиенции старшина Пожидаев, которому жена сшила черную шелковую повязку на утраченный глаз. В ней жирный мент был похож на идиота. Даже сержанту Хренину так казалось. Он сидел здесь же, чтобы поддержать руководство.
 — Теряю авторитет! — произнес вслух полковник.
 Он поднялся с кресла, подошел к письменному столу сбоку и двинул его слегка бедром. Бюстик Президента упал и разбился. Журов достал из шкафчика новый и установил его на прежнее место. Вроде полегчало… Замечталось о министерстве и красавице секретарше… Именно в этот сладкий момент жизни из коридора донесся шум борьбы. Как женским, так и мужским голосом матерились.
 Конечно, Пожидаев не мог спокойно выдержать появления членовредительницы Бове, прыгнул на нее, но из-за отсутствия глаза промахнулся. На второй попытке залапал девушку, но Сашенька предупредила в жесткой форме, что жирной свинье придется приобретать собаку-поводыря. При этом она использовала свое, чудесной формы, колено и достала им Пожидаевское интимное хозяйство. От окончательной инвалидности старшину спас передник из собственного жира, нависший над естеством.
 Хренин хотел было вмешаться, но, вспомнив влиятельного кавказца, умерил свое желание, к тому же предпочитал глядеть на мир двумя глазами, потому просто вжался в кресло, делая вид, что ничего в мире, типа терроризма мирового, не происходит. Да и Пожидаев все-таки редкая тварь, почему-то решил он.
 Тем временем полковник Журов на шум покинул свой кабинет, но застал лишь результат драки — бешено вращающийся единственный глаз Пожидаева и его же безмолвный крик.
 — Вы?!! — обалдел полковник, глядя на Сашеньку.
 — Я…
 — Да вы что, в самом деле! — прокричал Журов.
 — Погодите орать! — осекла офицера девушка. — Мне необходимо с вами поговорить!
 — А мне — не надо!
 — Дело касается вашего сотрудника Душко.
 — А где он? — тотчас взял себя в руки Журов.
 — Я не знаю.
 — Я тоже!
 Полковник хотел было распорядиться, чтобы эту «пигалицу», травмирующую его личный состав как физически, так и психологически, вывели на улицу, но она успела произнести:
 — Точно не знаю, но предположение имею…
 — Входите, — тяжело вздохнул Журов и толкнул перед девушкой дверь.
 Версия, которую Сашенька поведала полковнику, привела Журова к полному распаду личности на несколько секунд.
 — Полковник фээсбэ! — собрал начальник отдела мозги воедино.
 — Уверена!
 — Так он же вас спас! Неувязка!
 — Грузин. Другой менталитет. К тому же Душко его оскорбил, а тот, в свою очередь, грозил смертью!
 — Немыслимость какая! — полковник тер покрасневший лоб обеими ладонями и думал, что делать. С одной стороны, Душко пропал реально, но чтобы полковник-силовик взял пацана на расправу… Не укладывалось в голове… Вдруг подстава?.. С этой болонки станется! И я буду дослуживать в каком-нибудь солнечногорском ГИБДД. А если правда, а я не среагировал на сигнал… К тому же Душко был свой парень, и Журов испытывал к нему почти личные чувства, как, впрочем, ко всем своим сотрудникам… Хрен с ним, решил полковник. Пусть Солнечногорск, а так, может, парня спасу!..
 — Решайте же скорее!
 — Адреса Зурика знаете?
 — Дачу и квартиру найду!
 Полковник снял телефонную трубку и набрал номер. На том конце его приветствовали по-приятельски. Когда-то вместе душманов валили.
 — Тут дело такое, — объяснил Журов. — В два адреса надо заехать…
 — А чего ОМОН?
 — ОМОН не сработает. Твои пацаны нужны…
 — А что такое?
 — Полковника фээсбэ брать будем!
 — Охренел! Знаешь, кто у нас Президент?
 — Есть версия, что он мальчишку моего рядового грохнул.
 — Сучара! Властью обжираются, как колбасой!.. Через семь минут заеду за тобой!
 — В какой адрес первым поедем? — спросил Сашеньку Журов.
 — Мне кажется, что на дачу…
 — Направление?
 — Естественно, Рублево-Успенское…
 Это была какая-то американская машина, сделанная по спецзаказу. Без окон, с экранами, демонстрирующими пейзаж за бортом. Восемь парней, лет по двадцать пять, все одного роста и на одно лицо. Такие маленькие ребята — наверное, чтобы их больше в машину помещалось. И такие же крохотные у них автоматы, как игрушечные…
 Сашенька чувствовала приток адреналина, заставляющий сердце стучать активно, а нутро испытывать страх. Впрочем, к страху она за несколько дней почти привыкла.
 Главным в машине был самый маленький ростом, и что самое интересное, тоже кавказец, может быть, армянин. Казалось, что они едут на пикник. Армянин все время травил Журову анекдоты, а тот посмеивался в ответ.
 — Северцев! — обратился в переговорное устройство командир спецназа. — Газку прибавь!
 — Пробка, — ответило радио нерадостно.
 — Так у тебя мигалка есть, радость моя!
 — Здесь у всех мигалки, товарищ командир!
 — Ну, это, бля… — развел руками в черных кожаных перчатках армянин. — Врубай сирену!
 Завыло по всей округе так, что торопящиеся к обеду чиновники прижались к обочине, вероятно, подумав, что президентский кортеж на шашлык торопится, а когда опомнились, спецназ уже сворачивал в Раздоры.
 — Где? — поинтересовался армянин у Сашеньки.
 — Через два дома налево, — ответила она.
 — Красивая! — не удержался спецназовец.
 — Пацана нашего девушка! — улыбнулся Журов.
 Сашенька на мгновение вспыхнула, но также быстро и погасла, так как машина было уперлась в обитые листовым железом ворота дачи Зураба, но после ленивого «давай» Северцев вдавил педаль газа в пол и снес средневековое заграждение, словно картонное. Посреди двора спецавтомобиль затормозил, и из него стали выпрыгивать мальчики, которые без единой команды окружили дом и на показанные командиром три пальца синхронно бросили во все окна шумовые гранаты.
 Сашенька оставалась в машине и почему-то весело думала, что кто-то из министров-соседей, кушая суп минестроне, обделался прямо на месте.
 Душко обнаружили в подвале дома голого и всего окровавленного.
 — Жив, сынок? — вскричал Журов.
 Парень лишь простонал в ответ.
 — Жив! — подтвердил себе Журов. — «Скорую»! — заорал. — Баба же твоя врач!
 «Скорую» вызвали, но, кроме Душко, на даче никого не было.
 — По домашнему адресу проверим! — определился армянин.
 Двух малышей-спецназовцев оставили на даче на всякий случай, закинули мычащего Душко на заднее сиденье, где он ужасно мучился от боли, от того, что голый, и еще кой от чего.
 — Навстречу «скорой» его вывезем! — предложил армянин. — А-то та пока пробьется!..
 Они рванули к Москве, два боевых друга, оба радостные, что не зря операцию затеяли без согласования, а значит, оба на своих постах останутся.
 Журов даже прослезился, глядя, как Сашенька обкладывает ватными тампонами зад Душко, думал, что, если звезды сойдутся, то и министерство с секретаршей от него никуда не денутся! Если же нет, ему и в родном, Тверском, отлично служится. Все сотрудники — герои!.. Конечно, хватанул! Вспомнил Пожидаева, Хренина и еще с десяток хлопцев. Погрустнел…
 — «Скорая»! — предупредил водитель Северцев.
 — Тормози ее!
 Быстро перенесли Душко в «03», развернулись поперек дороги, прикрытые машиной спецназа, и каждый отбыл по своим делам. Спецназ брать Зурика, а «скорая» в Склиф, спасать жизнь милиционера.
 — Вы — кто? — спросили Сашеньку в приемном покое.
 — Я… Я знакомая!..
 — Знакомым здесь нельзя!
 — Я — врач!
 — Тогда объясните, что с ним?
 Сашенька предполагала, но не была уверена, попросила в первую очередь рентген сделать.
 — Сделаем! — ответили ей и увезли Душко, которому к этому моменту стало не на шутку плохо, так, что он временами отключался от мировых событий.
 После операции музей института Склифосовского обогатился несколькими экспонатами-жемчужинами. Первый — рентгеновский снимок! Далее хирург Быков поочередно достал из заднепроходного отверстия пациента железнодорожный вагон с надписью «Мука», затем цистерну с бензином, пару засыпных сцепок и, конечно же, локомотив с красной звездой.
 Милиционеру все аккуратненько зашили, персонал представил его первый стул, и все в едином порыве поморщились.
 — Жестокая у нас Родина! — дал оценку произошедшему хирург Быков…
 Зурика брали просто.
 Позвонили в дверь, он открыл, получил прикладом автомата в грудь, чуть наклонился, а вторым ударом ему сломали ключицу, заставив грузина упасть на колени.
 — Вы что?!. — прошипел он. — Я полковник фээсбэ…
 — Да хоть Моссада! — рыкнул армянин, дав грузину ногой в лоб.
 Теперь арестованный лежал на спине, но сознание не терял.
 Крепкий, подумал Журов, и зачем-то вспомнил лысого.
 — К себе возьмешь? — поинтересовался армянин, когда Зурика упаковали по полной программе.
 — Тебе-то он на хрен нужен! — ответил товарищ.
 — О'кей! Мы тебе его закинем по дороге! Бумаги потом дошлешь! — и уже в отделе: — Смотри, осторожнее!
 Грузина отнесли в камеру, где наложили на ключицу гипс. Дали полежать в темноте до следующего утра…
 Душко пришел в себя и почему-то заплакал. Вероятно, так наркоз отходил.
 Сашенька тоже хотела было заплакать, но не получилось.
 Странно, она вновь испытывала смену настроения. Совершенно не понимала, кто ей этот мальчишка, о котором она так серьезно позаботилась, что свою жизнь на карту поставила. Никакого чувства в груди не было, даже жалости к Душко, как к пациенту, она не испытывала. Чужой человек, и точка.
 «Что же со мной было эти четыре дня? — рылась Сашенька в своих мозгах в поисках ответа. — Почему меня кидает из края в край из-за этого парня? — она мыслила сейчас, как психиатр. — Секс? Бывало и лучше… Что же?..»
 Незаметно она задремала, а поскольку палата была отдельная, ее пару часов не трогали. Она сама проснулась с неожиданным ответом в голове.
 Он меня возбуждает тем, что подтягивается по двести раз!
 Это честное открытие, как током шибануло! Она — дочка тонкого, романтического литературоведа, психиатр, почти кандидат наук, прочитала тысячи книг про возвышенное чувство, она, Сашенька Бове, подвисла на простом визуальном физическом действии, которое возбуждает ее до крайности. И не надо ей красивых баллад, умных мыслей, томных нашептываний в ухо — пару раз парень подтянулся, и она готова на все.
 Вот и сейчас, представив Душко на перекладине, она захотела поменять белье на свежее.
 «Животное!» — дала себе оценку Сашенька.
 Но почему-то она была довольна этой характеристикой, спокойно расставаясь с юношеской иллюзией, что ей нужен мужчина, похожий на папу. Здесь она сразу вспомнила мать и решила навестить ее, как только кончится весь этот кошмар. Что там родительница говорила о муже и о любовнике?..
 А еще Сашенька подумала, что выйдет замуж за Зурика, а Душко будет подтягиваться, подтягиваться, подтягиваться…




 15


 Она летела, вспоминая Коровкина. Как ей казалось, в небеса летела. Большая крыса, машущая лапами, как если бы она была птицей.
 Но ей не суждено было упасть. Огромная ворона, или еще какая другая птица подхватила ее когтями за шкуру и понесла куда-то добычу.
 Ну и Бог со мною, думала Мятникова, обозревая окрестности. Пусть я стану сытным обедом для вороньей семьи… На мгновение Лиле показалось, что она увидела в окне того художника, родом из детства, дарившего ей заграничные конфетки, но птица летела быстро, мелькало солнце в окнах домов, какие-то люди внизу указывали пальцем в небо, и мальчишка со злобным лицом натягивал резинку рогатки… Камень просвистел в каких-то сантиметрах… А потом птица осторожно приземлилась на вершину старого тополя, в гнездо, где орали пять голодных птенцов.
 Что делать с такой здоровой крысой, птенцы не знали, а потому их мамаша ткнула Мятникову клювом прямо в крысиное темечко, подарив Лиле ошеломляющую боль. Животное не потеряло сознания, а потому ворона, почему-то с загнутым, как у орла клювом, решила нанести повторный, разящий удар, подняла голову, выгнув шею до предела, и обрушила свой клюв, словно нож…
 Но здесь произошло странное. Неожиданно для себя крыса Мятникова продемонстрировала необычайную ловкость. Увернулась от удара, подпрыгнула, вцепилась хищнику в горло и в одно мгновение отгрызла птице голову. Из обезглавленного туловища брызнуло кровью, вкус которой так понравился Лиле, что она с наслаждением стала лакать, быстро двигая язычком, а потом сама не заметила, как съела птицу целиком.
 Орали голодные птенцы, которых Мятникова в течение получаса сожрала всех пятерых, думая, что без матери они все равно не жильцы. Чистя морду от перьев, она не испытывала угрызений совести по поводу того, что уничтожила целое птичье семейство. Подумала о естественном отборе и о том, что хищница-мать первая напала на нее.
 Потом Лиля несколько часов пролежала, греясь в лучах солнышка, и, сама того не замечая, грызла ветку за веткой, из которых было свито гнездо…
 Упасть ей все-таки пришлось, так как восемьдесят процентов птичьего дома она превратила в труху. Падение было внезапным и болезненным. Мятникова собралась какое-то время отлежаться в травке, но здесь кто-то многоголосо заулюлюкал, совсем рядом пролетел булыжник, стукнувшись о ствол тополя, затем другой чиркнул по боку, крыса сорвалась с лежки и, петляя, побежала куда глаза глядят. За ней гнались и кричали:
 — Смотри, какая огромная! Крыса! Крыса!
 — Черная!
 — Я ей в бочину камнем попал! Видел?!
 — Промазал!
 — Попал! — настаивал мальчишка, и этот спор, переросший в драку, спас Лилю от травли, которая могла закончиться для нее плохо.
 Мятникова учуяла запах метро, отыскала решетку и, протиснувшись между прутьями, скользнула в подземку.
 И здесь пришлось пролететь метра три, опять больно ударившись, но в темноте крысе было куда спокойнее, чем снаружи, она легла, прижавшись к влажной стенке, и закрыла глаза, отдыхая.
 Она не спала, просто лежала и думала о том, что ей почему-то совершенно не хочется теперь умирать. Наверное, Господь создал животных так, чтобы они не были способны на самоубийство, в отличие от человека с его гордыней и даром обгаживать хорошие дела, придуманные Богом.
 Потом она перестала думать и принялась грызть стену, возле которой лежала. Испытала удивительно приятное ощущение в деснах, какой-то нечеловеческий кайф. Ее резцы без труда крошили кирпич за кирпичом, и казалось, что она делается все сильнее и сильнее, будто каждый уничтоженный кирпич становится частью ее тела.
 Слишком мягкая стенка, подумала крыса Мятникова, поднялась на лапы и с удовлетворением ощутила, что боли от падений более не существует в ее мышцах, что, оказывается, крысиная регенерация работает куда как лучше человечьей.
 Лиля подняла голову и пошевелила носом, уловив много знакомых, но еще больше неизвестных запахов. Часть из них была отвратительной, часть совершенно не волновала, а еще одна манила к себе, влекла неудержимо.
 Мятникова побежала на своих коротких ножках навстречу неизведанному, и чем оно сильнее пахло, тем быстрее был ее бег.
 Умеют ли крысы бегать галопом? Умеют. Это была именно та особь, в которой было столько породы, сколько и в арабском скакуне.
 Вдруг на крысу Мятникову обрушился нестерпимый свет! Она остановилась и зажмурила глаза. Затем потихонечку приоткрыла их до щелочек и обнаружила себя между рельсов, по которым на нее, грохоча сотней колес, надвигался поезд.
 «Вот это конец!» — поняла Мятникова и от ужаса вжалась в щебенку.
 Она не погибла, но чуть было не оглохла.
 «Я же не человек! — обрадовалась. — Во мне роста куда как меньше. Я — крыса, и пусть надо мною летят поезда, какое мне дело до них! Главное, по рельсу не ходить!» — заключила она и прочитала на стенке: «Преображенская».
 «Эка, куда я забралась! — отметила Лиля. — Ворона была скоростная!»
 Мятникова поглядела на людей, ожидающих следующего поезда. Они не вызвали в ней и толики интереса. Ради забавы попробовала на зуб стальной рельс, а потом затрусила хозяйкой обратно в тоннель и скоро нашла в стене какой-то лаз, куда идеально проходило ее новое тело.
 Лаз привел к небольшому помещению, в котором обнаружилось до тридцати крысиных особей, исправно трудившихся над старой электропроводкой.
 Неожиданно для себя Мятникова встала на задние лапы и издала протяжный писк. Крысы одновременно прервали свою работу и повернули головы в сторону незнакомки.
 «А что я еще должна им сказать? — подумала Лиля. — Поздороваться?»
 Она еще раз пропищала, услышала в ответ нестройный писк и мелкими шажочками подошла к свободному месту у стены, где еще имелись нетронутые куски проводки. Ее зубы нуждались в работе, а потому она набросилась на алюминий, перетирая его запросто, проглатывая обмотку дециметрами.
 Мне станет плохо, думала она. Я никогда не питалась пластмассой, смешанной с металлом.
 Мятникова проглотила пережеванную смесь и подумала, что, наверное, ее желудок переварит все, так как она теперь крыса, а не человек.
 А потом она заметила вокруг себя маленькие черные зернышки и поняла, что это ее испражнения.
 Я не контролирую органы выделения!
 Тем не менее, это ее не только не расстроило, но даже позабавило.
 Мне нужен памперс! Мятникова хотела было посмеяться в голос, но получилось лишь «пи-пи-пи». Окружающие грызуны вздрогнули от этого разухабистого писка и поглядели на новенькую с желанием порвать ее на куски тут же. Вероятно, они не знают, что такое смех, и я просто их напугала, решила Лиля.
 Ишь, такие малявки, а столько злобы! Хорошо, что я все-таки большая крыса и мною так просто не пообедаешь!
 Впрочем, Мятниковой здесь надоело. Уняв зуд в челюстях, она решила позабавиться, словно девчонка какая. Вернулась в тоннель рядом с «Преображенской», вскарабкалась по высоковольтному проводу почти к самому своду и прыгнула на крышу отъезжающего поезда.
 Давай, мой конь, давай, буланый!
 В ее ушах стоял невообразимый грохот, она чудом держалась когтями за какой-то выступ, срываемая встречным ветром, но была счастлива, как еще никогда, ну, может быть, в детстве на карусели в Парке культуры.
 Она мчалась, оседлав головной вагон, освещавший черное пространство мощными фарами, в свете которых то и дело взблескивали светлячками крысиные глазки.
 Ей хотелось кричать во все горло, когда они миновали «Сокольники», хотелось призывать революционно, мол, собратья, мы вступили в новую эру челове… крысиного бытия. Теперь нам подвластны самые сложные механизмы и технологии! Мы сможем управлять поездами и самолетами, а наши дети полетят в космос!
 — Я хочу умереть в космосе! — пищала Мятникова. — Я доберусь до Байконура, заберусь в ракету, а когда выйдем на орбиту, сожру все коммуникации, так, чтобы возврата не было, чтобы всю жизнь в космосе!
 Она каталась на поезде, не считая часов, а когда состав прибыл в депо, ей, еще объятой остатками эйфории, в физиономию неожиданно направили струю воды из шланга.
 Какая-то мордатая тетка в резиновом фартуке и перчатках поливала вагон. Увидела на крыше Мятникову и струей в нее.
 Лиля летела в пространство, сбитая с крыши ледяной водой, и слышала:
 — Смотри-ка, крыса-путешественница!
 Потом еще долго крыса крутилась в струе воды, направляемой теткой. Лиля дала себе слово: если выживет, тетке горло перегрызет. Как она это будет делать, решит потом…
 Она сумела выскочить из-под струи и сигануть в щель, оказавшуюся длинным проходом, приведшим к теплой трубе, возле которой Мятникова и залегла, мелко трясясь всем телом, чувствуя себя куском льда…
 Через два часа она чихала, как человек.
 — Пчхи, пчхи! — вылетал серый язычок. Сердце бешено колотилось, а в легких клокотало.
 Я заболела, думала в горячке Лиля. Я простудилась, у меня нет лекарств, и я умру. Через несколько часов после смерти мое тело станет разлагаться и пахнуть приторно-сладко… Тетка — убийца!
 Она вспомнила, как еще совсем недавно изводила крыс тысячами, будучи на хорошем счету в конторе по борьбе с вредными грызунами. Значит, воздается мне за концлагерные дымы!..
 Она заснула, и снились ей куски советских кинофильмов. Она отчетливо увидела банку, на которой было написано «Крысиный яд», и во сне почувствовала запах миндаля — цианистого калия… Красавец Тараторкин в «Чисто английском убийстве»!
 Проснулась и услышала неподалеку человеческие шаги. Подползла к краю щели и рассмотрела мужичка с гитлеровскими усиками, разбрасывающего что-то по помещению.
 Безошибочно Мятникова признала в мужичке своего бывшего коллегу, отравителя грызунов. Правда, действовал тот примитивно, сыпал простое зерно, смешанное с ядом. Никакого искусства. Безмозглый труд, не могущий приносить радости!..
 Мужичок посеял простую смерть и ушел.
 Мятникова видела, как на запахи отравы стекаются полноводной рекой сотни крыс, выбирающихся изо всех щелей, падающих даже с потолка.
 Они принялись жрать отраву, и ей почему-то не хотелось останавливать этих глупых животных, у которых через пять дней все кишки в дырки превратятся, и такая мучительная смерть ждет грызунов!.. Не приведи Господь!..
 Лиля содрогнулась…
 Еще она подумала, что утратила человеческое обличье, а крысой не стала. Зависла между… Ей не жаль сородичей, а мужичка она приняла за своего, за коллегу, помнила, как тяжек труд ее был.
 Дожидаться массовой гибели животных Мятниковой не хотелось, чувствовала она себя после сна прилично, опять подумала о чудесной регенерации, а потому отыскала вкусно пахнущий проход и пошла по нему, ища какую-нибудь жесткую материю, чтобы поточить зубы, так как челюсть вновь невыносимо ныла.
 Большая черная крыса пошлепала по водостоку, ведущему вниз. Что там, внизу, какие такие интересы?.. Жизнь прекрасна, так как не нужно задумываться над каждым своим шагом, инстинкты гонят, и дай Бог, не подведут!


* * *

 По пути, конца которого она не знала, Мятникова обнаружила металл округлой формы, лишь небольшим куском торчащий из стены, и тотчас начала его грызть.
 Труба, решила Мятникова. Чего в ней?
 Вопрос был скорее риторический, так как нужда была не в содержимом трубы, а в ее материале, оказавшемся на удивление твердым, так что поначалу даже царапин не осталось от крысиных зубов.
 Мятникову задело за живое, и она с утроенной силой принялась пилить резцами не поддающуюся поверхность. Скоро во рту появились крошки, и Лиля торжествовала. Она была сильна, ей не нужна была колбаса, она могла питаться металлом, смешанным с бетоном, запивая всю эту кашу солярой.
 Она не помнила, сколько времени провела за уничтожением трубы, остановилась лишь тогда, когда зубы провалились в пустоту, из которой зашипело и запахло.
 «Газ! — определила Мятникова. — Природный газ!»
 Она поняла, что надо уносить ноги, и побежала по водостоку в неизвестность.
 Лиля бежала, сворачивая в темные проходы, ее усы помогали огибать препятствия на большой скорости, и совсем скоро она почувствовала себя в безопасности. Остановилась и послушала тишину…
 Чего не существовало, так это тишины. Отовсюду доносились какие-то шорохи, кто-то трудился, точа зубы обо что-то металлическое, кто-то попискивал… Она прошла чуть дальше, неслышно ступая, словно во вражеский стан пробиралась разведчицей, и вскоре оказалась на выступе, под которым, ниже метра на три, оказался котлован, наполненный тысячами крыс. Они ходили по кругу, будто загипнотизированные, будто Нильс из нормандской сказки играл на дудочке, подчиняя крысиную волю волшебной мелодии.
 «Что это с ними? — подумала Лиля. — Как будто первобытное племя на обряде дефлорации…»
 И здесь она разглядела!.. Она увидела, что все это скопище маленьких серых созданий ходит по кругу совсем не просто так. В центре лежал огромный, невероятный, точно из других миров, иссиня-черный крыс.
 Если бы Мятникова могла, она бы ахнула.
 Так вот вокруг кого эти сучки крути нарезают! А не тот ли это самый экземпляр, что в прошлой, человеческой жизни прокусил ее резиновый сапог?
 Она не почувствовала, как опорожнилась, продолжая в восторге смотреть на чудовище размером с метровый бочонок.
 То, что она обделалась, тут же учуяли другие.
 Все эти тысячи, составлявшие крысиный хоровод, разом остановились, повернулись, задрали головы и посмотрели на нее.
 Это было так страшно, что Мятникова хотела было тотчас бежать, но силы оставили ее, а так же и воля была сломлена, особенно, когда ей в глаза уставился крысиный монстр.
 Лиля не поняла, что заставило ее спрыгнуть с карниза в кишащую массу собратьев, десятку которых она своей массой переломала хребты.
 Пронзительный визг чуть не взорвал уши, а ее все продолжало тянуть, словно на невидимом канате. Мятникова медленно приближалась к огромному крысу, а где-то глубоко в ее мозгу звучало:
 — Да он же съест меня… Съест с хвостом… Это он куснул меня за ногу!..
 В водостоке, который Лиля покинула полчаса назад, выпал из стены камень твердый породы и свалился на кремнистый отвал. Высеклась искра, которая взорвала натекший из щели, проделанной Мятниковой, газ.
 Раздался оглушительный силы взрыв, бушующее пламя помчалось по водостоку, в кратчайшие сроки достигло котлована, устроив там последний день Помпеи.
 Тысячи крыс жарились, будто хот-доги на решетке. Вонь стояла такая, что успевшая скользнуть в дыру Мятникова решила: если не сгорит заживо, то задохнется.
 Неожиданно ее сильно толкнули под зад.
 — Давай, двигайся! — услышала она в мозгу приказ.
 «Кто говорит?» — подумала она.
 — Какая разница! — выдал мозг чье-то раздражение. — Шевели ногами! Сдохнем!
 Она повиновалась своей галлюцинации и проворно побежала от места катастрофы, устроенной ею же. Сзади она чувствовала чье-то тяжелое дыхание, которое вскоре стало отдаляться от нее.
 «Устал он, что ли?» — подумала Мятникова и, остановившись, обернулась.
 Огромный крыс волочил по земле свое брюхо и скалил пасть, показывая Лиле устрашающие резцы.
 «Бежать мне от него, или что?» — подумала она.
 Пока думала, он поравнялся с нею и лег. Дышал по-прежнему тяжело.
 Сравнивая себя с этим монстром, Лиля подумала, что она не намного меньше в своих габаритах, чем этот урод, ну, может на треть, а потому, если принять в расчет слабость здоровья крыса, съесть он ее никак не может… Сразу же расслабилась…
 Посидела рядышком, даже зевнула от накатившей наглости.
 — Ты кто? — напрягла мозги.
 — Не видишь? — получила ответ.
 — Вижу…
 — Чего спрашиваешь?
 — А откуда ты здесь такой?
 — Из Америки, — ответил он и принялся чистить шкуру.
 — На самолете прилетел?
 — Чего пристала?.. Сейчас кусну!
 Он зашипел и лязгнул челюстями. Мятникова видела, что это проформы ради, что в толстяке злости настоящей нет. Просто мужика дает! А тогда, на объекте, цапнул по-настоящему…
 — Я тоже шипеть умею!
 — Ну, давай!
 Она зашипела.
 — Впечатляет…
 Здесь Лиля задумалась о том, не бывший ли человек этот крыс, как она сама? Ирония человеческая, речь… Если быть точным, речи никакой не было, в мозгах речевые образы лишь возникали.
 Спросила.
 — Человеком был Слизкин! — ответил крыс. — А я в миллионном поколении грызун! Я могу грызть титан!
 — Полетели в космос? — предложила Мятникова.
 — Куда?
 — Да хоть на Луну! Проберемся в ракету, и привет, мать-Земля!
 — Чего? — удивился крыс, и Лиля поняла по странному выражению его глаз, что грызун и слыхом не слыхивал о том, что такое космос, тем более ракета.
 — Забыли, — вильнула она хвостом. — А кто такой Слизкин?
 — Военная тайна!
 — Ты что же, офицер? — с легкой издевкой поинтересовалась Лиля.
 — Я — редкий специалист по взрывному делу. Работал в связке со Слизкиным.
 — Ты выдал военную тайну!
 — Да, — согласился крыс. — Но случайно.
 Он приподнял лысый хвост и наложил кучу кругляшков. Она инстинктивно подошла и понюхала экскременты, обнаружив в запахе тысячу различных оттенков, в которых пока не разбиралась… Тут же отскочила, подумав какую гадость только что сделала.
 — Слизкин погиб! Взорвался! — уточнил крыс.
 — А как ты спасся?
 — Я живучий. У меня компьютерный чип в мозг вживлен.
 — Зачем?
 — Крысы вопросы людям не задают. Вживили, значит, надо!
 — Это правильно!
 — А ты откуда такая умная? Продукт генной инженерии?
 Мятникова хотела было с гордостью заявить, что еще совсем недавно являлась человеческой особью, но передумала, понимая, что толстяк ей не поверит.
 — Меня облучали радиацией, — соврала она.
 — Про радиацию я знаю. У меня в комнате на базе радио музыку играло. Чтобы я отдыхал.
 — Повезло… А кличка у тебя есть?
 — Зачем — кличка, имя. Называй меня Билл.
 — Почему Билл?
 — Я же тебе говорил, что американец!
 — Чего врешь!
 — Ну, не я, а мой отец! Какая разница! Его привезли из Миннесоты на развод…
 — А мать? — поинтересовалась Лиля.
 — Мать русская, — Билл почему-то грустно вздохнул. — Поворачивайся!
 — В смысле? — не поняла Мятникова.
 — Задом.
 — Зачем это?
 — Как зачем? — опешил крыс. — Оплодотворять тебя буду!
 — Охренел, что ли?
 Мятникова лишь только представила себе секс с Биллом, как ее едва не стошнило.
 — Я занимаюсь любовью только по собственному желанию! — заявила она и отползла на всякий случай на метр.
 — Какой любовью? — не понял Билл.
 — Меня не надо оплодотворять! — упростила Лиля.
 — А кто тебя спрашивает!
 Неожиданно толстый крыс совершил молниеносный прыжок и накрыл своей тушей Мятникову целиком. Она пыталась кричать, но только больше распаляла Билла, который, впрочем, без особой суеты воспользовался своим осеменяющим органом, пронзив им Лилино тело.
 — А! — коротко вскрикнула она.
 — Бэ! — ответил Билл, обжег ее внутренности горячей струей и затем лениво слез с партнерши. Порыскал с минуту, нашел кусок арматуры и принялся его жевать.
 Вот сейчас она хотела умереть! Осознание того, что ее лишил девственности грызун, что в ее теле крысиная сперма, ошеломило Мятникову настолько, что, казалось, она должна сойти с ума в эти секунды, лишиться рассудка и сдохнуть!.. Но ничего подобного с Лилей не происходило. Она не только не сошла с ума, но обнаружила себя грызущей кусок чего-то… Потом пошла попить из лужицы и рассмотрела свое отражение. Очень миленькая мордашка, решила… Он же меня не женщиной использовал, а крысой, и собственно говоря, ничего в этом омерзительного нет. Еще совсем недавно ее человеческое лицо было исполосовано гноящимися шрамами, а сейчас шерстка все скрывает!..
 Буду называть его Билл Коровкин, решила. Все-таки он первый мой мужчина!.. В груди потеплело. И от воспоминаний юности, и от сбывшихся тайных мечтаний расстаться с девственностью, пусть даже на таком причудливом повороте судьбы…
 Тем временем первый мужчина крысы Мятниковой догрыз кусок арматуры и сказал:
 — Поворачивайся задом!
 — Опять?
 — Давай!
 Она повернулась, зажмурила глаза и попросила, чтобы он был нежным.
 — Чего? — не понял Билл.
 Она хотела было объяснить, но он находился уже в ней, и Мятникова попыталась сосредоточиться непосредственно на соитии и проанализировать свои ощущения. Но как только Лиля решила это сделать, внутренности вновь обожгло, а еще через мгновение Билл рыскал по углам в поисках чего-либо твердого.
 «И это секс? — удивленно подумала она. — То, о чем веками писали тысячи поэтов? Такая она, любовь?»
 — Надо бы что-нибудь отыскать съестное! — раздалось в мозгу Мятниковой. — Колбаски какой!..
 — Хорошо бы, — согласилась Лиля.
 — И чего сидишь?
 — А что? — не поняла Лиля.
 — Шуруй за колбаской!
 — А ты?
 — Мое дело тебя оплодотворять, а твое — за колбасой ходить!
 У нее аж дыхание зашлось от такой наглости!
 — Сам шуруй за колбасой! Совсем охренел!
 Билл недовольства не понял, а потому принялся размышлять с помощью компьютерного чипа. Потом сказал с невинной простотой:
 — Я же большой и неловкий! Меня собаками затравят!.. Все-таки нужно мне помогать…
 Слова Билла хоть и тронули сердце крысы Мятниковой, но она была сильно обижена и, как всякая женщина, не хотела отступать сразу.
 — Не пойду!
 Ему бы еще какой довод привести, и все было бы отлично. Но Билл не был знатоком женской психологии, тем более человеческой. Он просто укусил Лилю за загривок с такой силой, что кровь брызнула. Она попыталась ответить ему ударом лапы, но коготь лишь застрял в его густой шкуре.
 Через минуту он отпустил захват и прилег, отдыхая.
 — Меня козьим молоком вскармливали, — признался Билл.
 — Козел вонючий! — выругалась Мятникова, сама не своя от боли.
 — Я — Билл, — объяснил крыс. — Козлы выглядят по-другому… Иди-ка, я тебе рану залижу!
 — Не пойду!
 — Умрешь.
 Лиля больше не решалась показывать характер, к тому же помнила воздействие самого первого укуса своего мужчины, а потому подошла к толстяку и легла, впрочем, отвернув морду в другую сторону.
 Прикосновения его языка были ей приятны. Куда больше, чем секс. Это было похоже на нежность, хотя Билл, вероятно, совершенно не понимал, что сие значит. Она попискивала от удовольствия, пока вновь не услышала:
 — Давай за колбасой!
 — А если меня убьют? — поинтересовалась Лиля.
 — Будет жаль, — ответил Билл без особых эмоций. — Таких больших, как ты, да еще с кем поговорить можно, в России нет.
 — Только в Америке?
 — Ага.
 — Колбасы не обещаю, но хлеба раздобуду!
 — Все-таки мясное лучше, чем злаковые…
 — Жди, — согласилась Мятникова и скользнула в дыру.
 Она бежала неутомимо, абсолютно уверенная, что отыщет дорогу назад. Ей было необходимо попасть наверх, иначе никакой пищи она не раздобудет. Выбежала на станцию «Каширская», которая в этот час была совершенно пуста. Мятникова глянула на электронное табло и поняла, что сейчас раннее утро. Гудела уборочная машина, которую толкала тетка в желтой робе.
 Моему мясо нужно, напомнила себе Мятникова и по ступенькам выбралась на платформу. Отсиделась за колонной, а когда тетка двинулась в обратную сторону, оставляя за машиной мокрую полосу, побежала к эскалатору, цокая коготками по мраморному полу.
 Глядя ввысь, Лиля поняла, что самоходом наверх не долезет, набралась наглости, напружинилась и прыгнула к рычагам управления.
 Я ему достану мясо, думала она со злостью, толкая мускулистым боком тумблер. Ишь, маленький, без мяса он не может!..
 Наконец тумблер поддался, под ступенями глухо загудело, Мятникова прыгнула на поручень и поехала на свет Божий…
 Навстречу спускались две молоденькие обходчицы, которые над чем-то задорно смеялись. Их лица были в густом макияже, глаза — с накладными ресницами, как буд-то девочки не прочность рельсов проверять направлялись, а на Венский бал.
 Одна из них увидела плывущую на поручне Мятникову и застыла от ужаса, а другая, проследив за взглядом подруги и обнаружив причину ее ступора, остановилась и тут же села на ступеньку в глубоком обмороке.
 Позже она рассказывала коллективу, что крыса была метра полтора в длину и килограммов пятьдесят весом.
 — Чего только у нас в метро нету, — согласился обходчик Мышкин, единственный в бригаде мужчина. — Тысячи километров путей, дорог, проходов, ответвлений… Диггеры боятся ходить, говорят, монстры всюду!
 — Ты сам — монстр, Мышкин! — заливаясь смехом, сообщила одна из девиц, розовощекая и крупнобюстная.
 — Это вы по причине моего малого роста, Дарья Михайловна? — поинтересовался обходчик, пошевелив носом, из которого росло. — Издевочка, так сказать?..
 — Что вы, что вы, Михал Соломоныч! — еще пуще захохотала девушка. — Мал золотник, да дорог! У Машки пузо в три обхвата, а всего лишь на пятом месяце!..
 — Попрошу в личное не вмешиваться!
 — Да какое же это личное! — всплеснула руками неугомонная Дарья Михайловна. — Вы до нас до всех домогались! А Машка на «Мартини» сломалась! А если бы мы вам все дали?
 Вопрос был тяжелым, но обходчика спас бригадир, разоравшийся, что время рабочее идет, а они хихоньки да хаханьки!..
 Бригада, включив фонари, направилась в тоннель…
 Мятникова подлезла под дверь и, будто смазанная салом, выскользнула наружу.
 Ранее утро было приятным, подсвечивало солнышко, и воздух еще был чист и свеж. Но Лиле было не до красот природы, она галопировала вдоль стен домов, напрягши зрение и слух до предела.
 Неожиданно сзади загавкала какая-то собачонка, и крыса, еще больше припадая к земле, ускорила бег до предела.
 Собачонка не отставала. В ее лае уже чувствовался охотничий азарт, и Мятникова подумала, что дело плохо.
 Ах ты, друг человека! Ах ты, псина вонючая!
 Собака уже догоняла петляющую крысу, а сзади слышался женский голос, который подбадривал собственность:
 — Ату ее! Ату!
 Собака щелкнула челюстью, и лишь чудом кончик крысиного хвоста проскочил между ее зубов. Оставшись, таким образом, целым.
 И здесь Мятникова решила принять бой. Нет погибать же так просто!.. Она обернулась, подскочив при этом на метр, увидела старого облезлого пуделя и вонзила идиоту в горло свои резцы. Артерия у собаки лопнула тотчас, и она, продолжая еще радостно тявкать, была уже обречена.
 — Пинцет! Пинцет! — кричала Алия Марковна.
 Лиля увидела открытый посреди дороги канализационный люк, подхватила дохлого пуделя, подумав: «Вот и мясо», — и утащила тело в недра городских коммуникаций.
 Напоследок она услышала истошное «А-а-а!», наплевала на него и постаралась передвигаться под землей как можно быстрее, дабы уйти от возможной погони.
 Мятникова чувствовала, что канализация непременно связана с метрополитеном. Так оно и оказалось. Лиля услышала за стенкой гул, проходящего поезда и принялась судорожно искать какую-нибудь дыру.
 Мертвая псина мешала передвигаться, но, являясь мясной добычей, согревала душу и давала уверенность, что толстый Билл будет доволен.
 Наконец, крыса Мятникова отыскала прогнившую трубу, через которую попала в тоннель. Она выбиралась задом, напрягая последние силы, чтобы вытащить за собой пуделя Пинцета. Ей это удалось, когда, казалось, силы кончились: она пробкой вылетела из трубы, а сверху на нее плюхнулась жертва.
 Всю эту картину наблюдал обходчик Мышкин. Он подумал, что все это достоевщина какая-то, затем испугался до спазмов в животе и бежал, пуская газы, до самой станции, чуть не попав под шурующую на полной скорости дрезину.
 Мятникова минут пять полежала, восстанавливая силы, затем, вспомнив о Билле, взяла пуделя за загривок и потащила его в темноту…
 Через два часа она нашла своего друга. Тот безмятежно спал в окружении огромного количества обглоданных костей.
 — Я пришла! — сообщила Лиля.
 Не открывая глаз, он ответил:
 — Хорошо.
 — Я принесла мясо.
 Билл открыл один глаз и оглядел тушку мертвого пуделя.
 — Собака?
 — Пудель.
 — Я собак не ем. Я с ними работал бок о бок. К тому же я сыт.
 Она, едва не погибшая, от таких слов рухнула на землю. Спросила лишь:
 — Чего ел?
 — Тех, кто поджарился на газовом взрыве, — ответил Билл лениво.
 — Крыс?
 — Нажрался до отвала. Там еще есть. Хочешь?
 — Ты — каннибал.
 — Чего?
 — Я лучше пуделя съем.
 — Как-то не гуманно это… Но дело твое…
 Мятникова есть крысятину совсем не хотела. Знала, что в других странах едят собак, что многие даже считают их мясо деликатесом, а потому, истощенная за последние дни, решила отобедать пуделем Пинцетом.
 Острыми резцами она легко раскроила собачью шкуру, словно опасной бритвой. Сделала надрез возле шеи, повела его по животу, к паху, ту же самую процедуру проделала на спине собаки, где-то рванула, где-то перекусила и через полчаса работы получила чистенькую мясную тушку.
 Вот только голову она разделывать не стала. У дохлого Пинцета были открыты глаза, в мертвом взгляде до сих пор держался тусклый свет идиотской радости. Мятникова просто отгрызла псу голову, а затем принялась насыщаться, разрывая тушку на куски.
 Набив брюхо, она решила оттащить куда-нибудь подальше собачьи голову и шкуру. Поволокла, но вдруг что-то блеснуло в голубоватой шерстке. Это заставило Лилю прерваться и порыться в кудерьках. Она выудила на свет Божий обыкновенную собачью медаль, на которой было написано: «Отличнику породы». Осталась к находке равнодушна и вновь уцепилась за шкуру, чтобы тащить.
 — Ну-ка, ну-ка! — услышала она Билла. — Что там?
 — Я думала, что ты спишь…
 — Я никогда не сплю, чтобы совсем! Чего это блестело?
 — Собачья медаль, — равнодушно ответила Мятникова, продолжая волочить ненужное.
 — Постой, я сказал! — рыкнул американец.
 Она вздрогнула и остановилась.
 — Собака была заслуженная! — резюмировал крыс, поднявшись на лапы. — В нашем деле просто так медали не дают!
 — Да это побрякушка за отличную породу!
 — А у меня, по-твоему, что, порода плохая?! Я — американец! А после взрыва мины все погибли, и меня некому было отметить! Так что я заслужил награду! Тащи медаль!
 Лиля усмехнулась, но подчинилась. Взяла тоненький ошейник с медалькой и принесла Биллу. Тот продел голову в ремешок и сделал гордый вид.
 — За службу Родине! — проговорил он с пафосом.
 — Какой? — поинтересовалась Мятникова, поставив крыса, в неловкое положение.
 — В самом деле, — задумался он.
 Думал Билл долго и, наверное, его вживленный чип работал бы еще дольше, а мог и совсем зависнуть, если бы на помощь не пришла Мятникова.
 — У тебя мать — русская, так?
 — Да.
 — Мать русская, отец американец, значит, у тебя две Родины.
 — Это очень мудро! — похвалил Билл подружку после некоторых размышлений. — За службу русской Родине!
 — Ура! — поздравила Лиля.
 Неожиданно ее затошнило, она отвернулась и принялась извергать недавно съеденную собачатину.
 «Несвежая, что ли? — подумала она. — Хотя, как может быть пудель несвежим, если я его сама убила…»
 Ее желудок продолжало крутить, а Билл на плохое самочувствие подруги не обращал ровным счетом никакого внимания. Он косился на медаль и гордился совершенным подвигом.
 «Скотина!» — подумала Мятникова о Билле, но тошнота внезапно прекратилась, зато заныла челюсть, и Лиле пришлось грызть арматуру. Потом опять захотелось есть, и она, за неимением другого питания, покушала собачью ляжку.
 Только проглотила пару кусочков, как услышала:
 — Поворачивайся!
 Не прекращая есть, она повернулась и расслабила заднюю часть тела, в которую вошел герой Билл.
 От блестевшей на его груди медали продолжительность соития совершенно не изменилась в сторону его удлинения, а возможно, еще и сократилась.
 Лиля проглотила кусок собачатины, когда ее внутренности подверглись уже привычному ожогу.
 — Мог бы и подольше! — чавкая, посетовала Мятникова.
 — Чего подольше? — не понял Билл.
 — Во мне находиться! Привык думать только о себе!
 — Зачем — подольше? — растерялся крыс.
 — Обо мне бы подумал… Я тоже удовольствия хочу!
 — Чего?..
 Казалось, Билл был совсем обескуражен претензиями подруги.
 — Расслабься! — разрешила Мятникова.
 — Какие-то ты вещи непонятные говоришь все время!
 — Говорю, расслабься!
 — В следующий раз укушу так!..
 — Только и можешь кусаться!
 — Не только! Я прекрасный специалист по саперному делу!
 В этот день Мятникову тошнило еще дважды. Она совсем не понимала, что с ней происходит, а ее приятель, американо-русский герой, часами смотрел на свое отражение в луже и говорил:
 — Все в порядке…
 — Мне плохо! — жаловалась Лиля, стараясь пробудить в Билле что-нибудь человеческое.
 — Всем плохо, — отвечал саперных дел мастер.
 — Скотина!
 — Я не скотина. Я — крыс…
 Они прожили на месте взрыва две недели. Билл продолжал питаться своими собратьями, изрядно подгнившими, совокуплялся через равные промежутки времени с Мятниковой, а она была вынуждена рисковать и выходить утренними часами на поверхность, добывая себе пропитание.
 Один раз Лиля увидела на улице тетку, которая жалобно призывала: «Пинцет! Пинцет!», — а, когда заметила Мятникову вдруг преобразилась, глаза зажглись безумным огнем. Алия Марковна (это была она) вытащила из кармана плаща мужнин «Макаров», и ну палить!..
 Хорошо, что тетка была не обучена стрелять, а то бы Лиле — смерть неминуемая. А так пули легли далеко в стороне…
 Мятникова спряталась за мусорным баком и наблюдала, как хозяйке погибшего пуделя заламывают руки подоспевшие милиционеры, как сажают безумную в газик…
 Лиля нырнула в мусорный бак и провела в нем добрый час, обнаружив кучу съестного. Особенно много было хлеба…
 А потом Мятникова, засыпая в метре от Билла, вдруг поняла, что беременна…
 Еще она осознала, что родит крысят… Хотела было сойти с ума, но решила поглядеть на ситуацию под другим углом. Ведь она не рассчитывала, что судьба когда-нибудь даст ей шанс почувствовать себя матерью. И наплевать, что все так причудливо, что не мальчиков и девочек ей придется воспитывать, а серых грызунов.
 Она разбудила Билла, бесцеремонно пихнув его мордой в толстый живот.
 — Чего? — поинтересовался он.
 — У нас будут дети.
 — Чего?
 — Я — беременна!..
 — Чего?
 — Крысята у меня будут от тебя! — обозлилась Мятникова.
 — А я-то тут причем? — не понял Билл.
 Она чуть было не задохнулась от злости, вспоминая, как он ежедневно, раз по пять, подходил к ней с тыла.
 — Ты при чем?!! — обнажила зубы. — Пусть я сдохну, но успею добраться до твоего горла.
 В ней было столько напора, что американец слегка струхнул. Но он, действительно, не понимал, что добивается от него эта полоумная крыса. Ну крысята, так они у всех, раз по сто в жизни, чего шум поднимать…
 — Признаешь отцовство? — скалилась Мятникова.
 Он не знал, что такое «отцовство», но от греха подальше согласился.
 — Признаю…
 Крыс решил потом отомстить за свой испуг полоумной подруге. Сейчас он готов был признать все, лишь бы опять заснуть.
 — Что еще? — поинтересовался Билл, закрыв один глаз.
 Внезапно Мятникова успокоилась, вспомнив, что для будущего потомства нервная обстановка вредна. К тому же Билл все-таки отец, пусть нерадивый и обленившийся себялюбец, но именно он стал ее первым мужчиной…
 — Спи, — сказала она, и Билл тотчас закрыл второй глаз.
 «А сколько длится крысиная беременность?» — думала Мятникова, не в силах заснуть. Полгода? Пять месяцев?.. Как же она не помнит об этом? Ведь знала…
 Лежала, прислушиваясь к животу. Не то ей мнилось, не то уже начиналось там шевеление… Или это в кишках урчит?
 Лежала — и вдруг вспомнила! «Чуть больше двадцати дней! Крысы плодятся в любых условиях и в любых условиях выживают!» — явственно услышала она голос лектора, которому внимала, когда только начинала работать морильщцей…
 Чуть больше двадцати дней!
 Она вскочила на лапы, осознав, что большая часть срока беременности уже минула, метнулась к луже и увидела себя с отвисшим животом.
 — Ах! — пропищала она. — Я на сносях!
 До утра Лиля не спала, все представляла себя матерью, а когда все же заснула, услышала мерзкое:
 — Поворачивайся!
 Она вцепилась в его мягкий нежный нос! Он жалобно запищал, не понимая, что происходит, и за что ему причиняют боль!
 — За то, что ты — безмозглая тварь! — телепатировала Лиля, сжимая челюсти.
 — Слизки-и-н! — вдруг пропищал Билл.
 Она отпустила его окровавленный нос и предупредила:
 — Еще раз сунешься, насмерть загрызу! Понял?
 Он ответил, что понял, долго пытался достать языком до носа, чтобы зализать рану, а потом ушел куда-то на час, а когда вернулся, Мятникова почувствовала чужой сучий запах.
 Нагулялся, поняла. Да и черт с ним, кобелина проклятый!
 Они не разговаривали вплоть до ее родов.
 Мятниковой пришлось поедать тухлую крысятину, она чувствовала, как соски на ее животе набухают, распираемые молоком.
 И вот как-то ночью Лиля совсем без трудов непосильных родила восьмерых крысят. Беспомощные, слепенькие, совсем прозрачные, они лежали рядком вдоль ее тела и сосали молоко.
 Крошечные, но уже остренькие зубки причиняли Мятниковой боль, которую она, впрочем, переживала, как боль сладкую, даже нежилась ею.
 А папаша продолжал спать, улегшись щекой на собачью медаль.
 Счастливая, она прошептала:
 — Ты стал отцом, Билл! Твои дети на четверть американцы!
 Он проснулся, оглядел случившееся, но с места так и не стронулся. Просто спросил:
 — Восемь?
 — Ага, — ответила счастливая Лиля. — Прелесть, правда?
 — Пожевать бы чего, — сказал Билл и протяжно зевнул.
 — Что, крысы кончились?
 — Всех сожрал, — признался медалист.
 — Иди на улицу, там много чего найдешь! — предложила Мятникова. — И мне заодно принесешь. Я теперь кормящая!..
 — Никуда я не пойду! Жизнь свою опасности подвергать не стану!
 — Чего есть будешь?
 — А во мне запасы большие! На месяц хватит!..
 — А о крысятах позаботиться? — все больше изумлялась Лиля эгоизму крыса.
 — У меня молока нет. Я мужская особь…
 — Мне нужна еда, чтобы молоко вырабатывалось! Тупарь!
 — Ты родила, ты и вырабатывай молоко! Иди, притащи что-нибудь с улицы, у тебя это получается. Собаку загрызи…
 Она понимала, что спорить, объяснять что-либо этому крысиному самцу — бесполезное занятие. Человеком он не станет. Надо надеяться только на себя…
 Ей предстояло выбираться на поверхность, хотя бы ради детишек.
 — Ты пригляди хотя бы за ними! — попросила она убогого.
 — Конечно, — ответил Билл, поместив медаль в лужу и отмывая крашеное олово от грязи. Дальше он собирался потереть ее собственной шкурой, чтобы ярче блестела. — Иди…
 На сей раз Мятниковой не пришлось выбираться из метро. Случайными ходами она попала в комнату обходчиков, которая была пуста, но на обеденном столе имелось полбатона колбасы, с десяток маковых сушек и остатки сгущенного молока на блюдечке.
 Лиля молниеносно вскочила на стол, вылизала сладкое молоко, сгрызла сушки, даже чайку хлебнула из эмалированной чашки, затем схватила за веревочку колбасу и сноровисто покинула место преступления.
 Возвращалась Мятникова довольная собой. Она вдруг вновь почувствовала к толстому Биллу нежность, назвала крыса про себя мужем и решила поделиться с ним добычей. Ну и что, что он такой… Разные субъекты бывают, совершенных нет… Она бежала и придумывала детишкам имена…
 Дашенька, Любочка, Василий, Светлана… По доброте душевной назвала двоих американскими именами, чтобы Билл был доволен. Девочке дала имя — Сьюзан, а мальчику — Глен. Остальных двух решила назвать по прибытии.
 Американец по обыкновению дрых, даже похрапывал, как человек. Во сне он зашевелил ноздрями, учуяв колбасный дух, но не проснулся, что было невероятно для голодного самца.
 Через несколько секунд она поняла, почему запах колбасы не разбудил его…
 Он сожрал семерых новорожденных, оставив одного, убитого, но целого, наверное, про запас.
 Она лишилась сил, сначала легла, уткнувшись носом в место, где еще совсем недавно копошилось ее беззащитное потомство, потолкала мордой бездыханный трупик, потом потеряла сознание…
 Сколько она так провалялась — неизвестно. Когда пришла в себя и опять осознала произошедшее — плакала горько и безутешно, а он к тому моменту уже съел всю колбасу и лениво подходил к подруге, дабы доесть заначеного детеныша.
 — За что ты их съел? — прошептала она.
 — Голоден был… Не думал, что ты с колбасой вернешься…
 — Они были твоими детенышами…
 — Какая проблема, поворачивайся, и дней через двадцать снова родишь…
 Она решила его убить. Бросилась отчаянно, но была слаба от горя и родов. Он лишь грудь подставил, о которую она стукнулась и упала, оглушенная. В этот момент ее бессознательности Билл доел последнего крысенка.
 — Почему ты не хочешь жить в дружбе? — поинтересовался он после. — Как я со Слизкиным?
 — Слизким был мужчиной, — ответила она.
 — Зато он меня всегда кормил и не требовал странных вещей!
 — Каких вещей?
 — Чтобы я еду доставал… Детей воспитывал… Я стольких крыс на базе осеменил… Тысяч десять у меня детей… Как их всех воспитаешь? Детей надо есть, если они выжить не могут! Я специалист высокого класса, а потому на всякую второстепенность отвлекаться не имею права.
 — Ты — безработный специалист! — определила Мятникова. — Ты никому не нужен!
 Он не обиделся.
 — Придет и мой час, — проговорил он с грустным пафосом. — Придется мне еще раз послужить Родине!…
 Вечером несколько случайных прохожих наблюдали поистине странную картину. На мусорной куче сидела преогромная крыса, которая выла на луну. И столько в ее голосе, почти человеческом, поместилось горя!..




 16


 Бумага поглотила живую ткань на два сантиметра, и на ней, вопящим красным цветом, проявился печатный знак — «№»…
 — Ой! — воскликнул Вова, глядя на небывалое.
 Он совершенно не знал, что делать, так как к академику уже обращался, а кто ж лучше того про флору знает! Метался по квартире, будто ему мозг обожгли… Потом подумал, что розыгрыш все это, сбежал во двор к первому деревцу и обнаружил на его ветках листья, все, как один, украшенные этим «№»!
 — Да что же это! — воскликнул Рыбаков и поскакал мелко, словно пони, обратно к себе в квартиру… Шарахался от окна к окну, не в силах обрести покой. Достал из шкафчика бутылку беленькой, подаренную Зюкиной, поддел длинным ногтем мизинца пробочку и всосал за раз полбутылки. Здесь, переживая еще водочный дух в ноздрях, Вова увидел огромную ворону, несущую в когтях то ли рыбину, толи младенца… Он ужаснулся, прикрыв отрыжку ладошкой, шатнулся в комнату, где долго перебирал чистые ватманские листы… Он выпил еще полбутылки, и в глазах его родился слабый свет. Вова взял кисть, развел краски и нарисовал прямо на стене ангела в человеческий рост. Ангел улыбался женскими губами, прикрывая наготу снежными крыльями. Казалось, сойдет сейчас со стены и укроет своим теплом Вову Рыбакова от всего страшного и непонятного.
 Засыпая, он еще подумал, что лицо слуги Божьего ему знакомо, но сил вспомнить уже не было, он провалился в сон, в котором ему тотчас явился бородатый старик с ехидной улыбкой.
 — Ты где ж видел ангела бабой! — щерился гость. — У ангелов нету мужиков и баб! За это Господь тебя в пекло!.. — тут улыбочка с лица старика слезла, глаза налились кровью, и он заорал во все горло: — А за то, что мешок у меня стыбзил — в смолу тебя кипящую, свинца плавленого в уши, палки в ноздри!.. — А потом слезно: — Отдай, Вовка, мешок!.. Вопия, прошу!.. Хошь, на колени встану?.. — и бухнулся тут же с костяным звуком. Поднял к Вове лицо, все в детских слезах, так что у Рыбакова в груди запекло. — Мое это… Отдай… Друг…
 И здесь, в тяжелом сне, он не выдержал мольбы старика и сказал, как ему показалось, роковое:
 — Бери…
 И старик тотчас исчез, как Джинн…
 На следующее утро, не обнаружив своего мешка, Вова долго и горько плакал. Он был уверен, что вернул распроклятому старику вместе с мешком свой талант, и теперь не станет в его жизни тех минут, когда сердце трепещет голубкой от страсти, таящейся в пальцах… И водки более не станет…
 Он посмотрел на ангела, сотворенного накануне, и ангел посмотрел на него. Теперь на лице крылатого не было явственной улыбки, лишь краешками губ, сострадая, улыбался. Ангел слегка приоткрыл крылья, и Вова, действительно, обнаружил под ними женскую наготу.
 — Возьми меня в полет! — попросил Вова. — Я хочу с тобой!
 Но нарисованный ангел не отвечал, и тогда Вова бросился к последнему осеннему листу, отложенному накануне в схорон. Достал его и аж на спину упал от неожиданности. Мало того, что бумага поглощала живую плоть, мало было этого проклятого «№», но еще и буквы появились, целых две большие — СН, а за «№» шли цифры маленькие — 34, и еще три буквы — «pay».
 Вова кинулся в ванную и обнаружил на скукоженных листочках те же цифры и буквы…
 Глотая водку, он пытался думать, что эти буквы и цифры могут значить, но голова ответа не давала, тогда рука взяла кисть и к вечеру добавила к первому ангелу второго рядом. Он не был женщиной, хоть походил на нее необычным свечением кожи и теплом в красивом лице.
 Тут душа Вовы на несколько мгновений просияла. Он отбросил кисть, обернулся в сторону окна и принялся показывать ночному небу неприличные жесты.
 — Вот тебе, мой талант! — грозил Рыбаков старику кулаком, с единым пальцем выскочившим. — Вот!..
 Потом вспомнил про листья и, вновь поверженный, заснул в ногах у своих ангелов.
 В эту ночь старик к нему не явился, зато перед глазами пролетали мириады листьев с какими-то цифрами и непонятным словом «РАУ».
 Может быть, ошибка, думал он во сне. Может, это слово — «РАЙ», а не «РАУ»…
 Наутро, проснувшись таким, словно его били всю ночь, он подтянул к себе кленовый лист, на котором проявилось следующее: «Pay to», — и далее шла черта, на которой имелись еще две иностранных буквы: «R» и «Y»… А внизу листа возникло совсем странное — «memo» и черта…
 Вова взял себя в руки. Так обычно делают люди, которые достигли последней глубины страдания. Они просто замораживаются, в целях самосохранения. Иначе коллапс, хренец и прочий обломец…
 Рыбаков взял карандашик и нарисовал на ватманском листе бутылку водки, ветчины кусок и перья зеленого лука. Про хлеб он забыл…
 Помчался с рисунком в сто пятьдесят третий к Зинке, которая отнеслась к карандашной графике прохладно, надеясь на крупную живопись.
 Выдавая Вове за нарисованные продукты настоящие, Зюкина прошипела:
 — Ты, Володечка, в следующий раз красками поработай! Ты очень хорошо цвет чувствуешь! Ступай, милый, и трудись!
 На прощание Зинка перегнулась через прилавок и поинтересовалась:
 — Может быть, ты меня хочешь?
 На что Вова ответил просто:
 — Я человечину не ем…
 После этого Зюкина решилась на повторную попытку убийства художника Рыбакова.
 Под покровом ночи продавщица поскреблась в квартиру Вовы.
 Он сначала думал, что мыши, но здесь по дерматину двери активно постучали.
 «Кто это может быть?» — подумал Рыбаков, но, оставив свои печальные исследования кленового листа, подался открывать.
 На пороге стояла она, Зюкина, вся нафуфыренная, пахнущая кондитерской фабрикой, с золотой улыбкой и полными сумками всякой еды и выпивки.
 — Ну, здравствуй, Вовчик! — хихикнула она. — Здравствуй, сладенький!
 Он посторонился, и Зинка по-хозяйски вошла в жилище.
 — Ты, наверное, голодный, сладенький?
 Ну, и начала на стол метать всякую жрачку, с обильной выпивкой, от которой у Вовы, конечно, слюна во рту не удержалась и потекла на измазанную краской майку.


* * *

 Тут Зюкина коротко поглядела на стену с ангелами и чуть было чувств не лишилась. Она схватилась рукой за сердце и пошла спиной в противоположную сторону.
 Вова скромно потупил глаза, чувствуя, что, действительно, создал свое лучшее, а она вдруг закричала:
 — Что ж ты, мерзавец, на обоях намалевал! Да как же я…
 Она осеклась и села прямо на пол.
 Слово «мерзавец» Вова истолковал, как крайнюю похвалу. Есть такие люди, которые говорят в подобных случаях: «Ай, да Плюшкин! Ай, да сукин сын!»
 Он еще больше заулыбался и тихо ответил:
 — Знаешь, снизошло… Бывает…
 Теперь Зюкина знала наверняка, что убьет дурака сегодня. Если мелькали ранее сомнения, то сейчас она была бой-бабой, нашла в себе силы, откупорила 0,75 «Московской», взяла стакан и налила до краев.
 — Пей, волшебник! — протянула руку с посудой, чуть пролила, и несколько капель потекли по ее пухлой руке.
 Вова принял, сетуя, что посуда единственная, есть, правда, другая — фужер хрустальный, но он с трещиной, а это — плохая примета.
 — Пей, любезный, — подбодрила Зинка. — Я уж после…
 — Ну, хорошо тогда… Я поехал…
 Он держал наполненный до краев стакан двумя пальцами, и Зюкина удивлялась, как тот не выскользнет, так как остальные части Вовиного тела потрясывало заметно.
 — Ух!.. — утерся художник рукавом.
 — Угощайся, родной!
 Зюкина подвинула ближе к Вове упаковочную бумажку, на которой имелись и селедочка, и колбаска, и кусок вафельного торта…
 Пока творец закусывал, она по-мужски плеснула себе, коротко выдохнула носом и выпила стакан в два глотка.
 — О! — только и выговорил Вова.
 — А ты как думал! — хмыкнула Зинка, чей желудок омыло горячим приливом. В глазах бабы заблестело, она взяла с бумажки торт и громко хрустнула вафлями. — А чего у тебя окно открыто? — поинтересовалась, слизывая с губ вместе с красной помадой шоколад.
 — Да так, — застеснялся Рыбаков, вспоминая непристойные жесты.
 — На звезды смотрел? — криво улыбнулась Зюкина, наливая Вове опять до краев.
 — Ага…
 Он кивнул и вновь взялся за стекло двумя перстами… Водка маленьким водопадиком, весело журча, прокатилась по кишочкам и стекла в одно озерцо, которое быстро всасывалось в кровь… Куснул от селедки хвост вместе с костями. Заулыбался от прилива настроения и от того, что благодетельница Зинка вдруг щипнула его за ягодицу. Было стеснительно, но вместе с тем возникло некое старое и забытое ощущение. Так плоть вспоминает вместо ударов плетью поглаживание нежной руки.
 Вова хихикнул и даже отодвинулся, совсем не желая вспоминать. Плеть для него была привычнее, а потому, чтобы сгладить свое волнение, он теперь сам глотнул «Московской» прямо из горла и так широко улыбнулся Зюкиной, что та подивилась зубам гения, будто на выставку чудес стамоталогии попала. У этого бомжары были все зубы на месте. Мало того, белизна их, крупных, с зубчиками на кончиках, как у детишек, просто слепила. Зинка от удивления открыла свой рот и заблестела в ответ золотом.
 — Покажи мне звезды! — жарко попросила она. — Где Венера?
 — Я не знаю звезд, — испугался Вова.
 — Тогда я тебе покажу!
 Зюкина подтащила Рыбакова к окну и стала тыкать пальцем в небо наугад.
 — Это — Большая медведица! — она клонила пьяненького художника к подоконнику. — Это — Млечная дорога, это — просто Луна!.. Видишь?
 — Нет, — признался Вова, не в силах распрямиться под тяжестью Зинкиной руки.
 — Не видишь? — вскричала она.
 — Нет… — подтвердил он.
 — Тогда давай, вали в небо! Там разглядишь!
 Зюкина взяла одной рукой Вову за шиворот, другой за ягодицы в растянутых трениках, раскачала его на счет раз-два-три и выкинула гения из окна в небо.
 Не дожидаясь звука упавшего тела, продавщица кинулась к стене и ножом стала снимать обои с ангелом. Фактура отваливалась легко, как во всех новостройках обои клеили на слюну, но Зинка чувствовала, что времени хватит только на одного крылатого, выбрала, конечно, мужика, на хрена ей баба, и работала, работала, капая потом на пол…
 Конечно, она не видела, как прозрачная сущность второго, или второй, отделилась от стены, вылетела в ночное окно, быстро нагнала падающего Вову, подхватила своего создателя на руки и медленно опустила пьяное тело в траву неповрежденным. Потом сущность вернулась в рукотворный образ и почти до самого утра наблюдала за тем, как Зюкина сантиметр за сантиметром ворует ангела…


* * *

 Вова, светлая душа, проснулся с утреца в росистой травке, подумал, что в детстве его душа находится, и принялся ползать на карачках, пытаясь отыскать волшебный мешок.
 Его, конечно, погнала дворничиха, но не слишком грубо, а так, слегка метлой по заду, чтобы очухался. Знала Вову не по имени, а по безобидному нраву, потому и милицию не привлекла.
 Он вернулся домой в грузовом лифте и долго стоял возле стены, раззявя рот, глядя на след от исчезнувшего ангела.
 Улетел, подумал, почувствовав легкий ветерок из открытого окна.
 Второй же был на месте и улыбался по-прежнему с нежностью, с каким-то состраданием даже. Он тоже улыбнулся своему намалеванному, потом поглядел на подсохшую еду на бумаге, вспомнил Зюкину и свой полет на Венеру.
 Просто подумал, что не долетел, и переключился на кленовый лист.
 Будто молотком по сердцу ударили.
 Половину его съела бумага, оформляя зеленую плоть в простой прямоугольник.
 Опять побежал на улицу и нашел все деревья украшенными точно такими же листьями. И на всех написано одинаковое, по-иностранному и с цифрами.
 И тогда он понял.
 Возвращался домой и понял. Лег на пол грудью, щекой ощущая прохладу щербатого паркета.
 Это все старик, думал. Талант забрать не смог, осень забрал…
 В это время Зинка Зюкина влезала в частный самолет «Фокер» в аэропорту «Внуково-3», заплатив за багаж таможеннику Выхину, которого когда-то на это место и устроила за тридцаточку баксов. В ожидании вылета выхлебала граммов шестьсот вискаря, а когда взлетели, перекрестилась и пожелала Вовчику мягкой, как пух, земли.
 Он лежал, вжавшись в пол, и понимал:
 Осени не будет…
 Осени не будет никогда!




 17


 Полковник Журов с самого утра грустил. Чего-то ему сегодня все опостылело. Гаркнул в селектор, чтобы ничьего на его этаже духа не было, заперся в кабинете и откупорил бутылочку коньяка. Достал сигарку, обмакнул ее кончик в благородную жидкость и пустил струю пахучего дыма.
 Он проанализировал такое свое необычное состояние и нашел много составляющих, которые и определили сегодняшнюю мрачность его души.
 Во-первых, конечно, самое главное — это грузинец, полкаш фээсбэешный. Ясно, что его, Журова, в этой ситуации ничего хорошего не ждет! А в министерство опять захотелось. Можно было бы и в спецназ, но уже форма не та, да и квалификация утеряна… Второе — это покалеченный сотрудник Пожидаев. Хоть и сам виноват, но там разбираться долго не станут, просто погладят Журова против шерстки и награду к юбилею не дадут.
 Да еще лысый этот уж сколько сидит без санкции. Хорошо, что — идиот и жаловаться не пойдет, а так он своей черепушкой всю его репутацию «коммандос» похерил. Все ботинки об него попортил Журов, а толку ноль. Подчиненные глаза воротят…
 Журов выпил двадцать граммов, и задал сакраментальный, но очень важный вопрос. Задал его вслух, обратившись к бюсту Президента России.
 — А кто виноват?.. Кто во всем виноват?
 Выпил еще двадцать, затянулся кубаной и принялся мыслить логически.
 Все началось с наряда Хренина и Душко…
 Здесь Журов хохотнул, представив, как из задницы рядового выезжает железнодорожный состав. Представил на себе, понял, что больно…
 Это они вызвали «скорую», приехавшую с этой карлицей Бове. А к кому вызвали? К лысому. Правильно. Потом запросили подкрепление, и выехал на бульвар Пожидаев. Там лысый завладел табельным оружием Хренина и выстрелил в Душко… Бедный парень, пожалел полковник. Досталось же ему!.. И нога, и ж… Стоп!!! Кто в кого выстрелил?!!
 — Да что же это я! — загасил сигару в пепельнице Журов. — Это же наша версия! Коллегиальная!… Липовая! Не лысый стрелял в Душко, а Хренин… Как же я забыл!.. А чего он стрелял?.. Да какая разница! Пусть разбирательство, пусть весь отдел премии лишают!.. Кто виноват?.. Хренин! Хренин — сучий потрох!!! Бове, лишь ниточка, потянувшаяся за выстрелом, Пожидаев веревочка, прикрепившаяся к ниточке, а уж грузин — канат!
 Полковник порадовался, что голова его еще не отказывает, почесал в благодарность затылок и подумал, что теперь знает виновного, а если он знает такового, то что надо делать? Правильно. Принимать меры…
 Он сел за стол и нежно ткнул пальчиком кнопку селектора.
 — Хренина ко мне!
 — Ушел в гастроном на обед!
 Журов рассказал селектору весь матерный словарь за одну минуту. Причем он не просто выдавал слово за словом, а выстраивал их в смысловую очередность, которая при переводе на язык обыкновенный означала:
 — Я всех ваших мам любовником буду! Всех поставлю, как собачек женского пола, на четвереньки и каждому засуну в природное отверстие по гранате! И т. д.
 — Сбегать, что ли, за Хрениным, товарищ полковник? — поинтересовались из селектора.
 — Ага.
 — Понятно. А то вы как-то замысловато!..
 Журов разбил очередной бюст…
 Прошло время, и в селекторе закряхтело:
 — Товарищ полковник, вас можно?
 — Меня никогда нельзя! — рявкнул Журов в ответ. — Это я могу любого и когда захочу!
 — Здесь девушка к вам давешняя прибыла, — не обращал внимание на раздражение начальства селектор. — Говорит, по очень важному делу.
 — Какая девушка? — с недовольством поинтересовался начальник отдела, хотя уже понимал, какая, и кривил физиономию, как будто лимон разжевал.
 — Бове — фамилия. Которая старшине моргала выколола.
 Журов поправил на брюках ремень, в брюках хозяйство и распорядился пускать.
 Она вошла — сама нежность. В темненьких очочках, со свежей прической и пахнущая тем запахом, который как раз подходил к двум другим — сигарному и коньячному.
 — Шанель номер пять? — случайно спросил полковник.
 — Угадали, — улыбнулась Сашенька, хотя духи были даже не французскими.
 — С чем пожаловали в нашу скромную обитель?
 Сашенька поглядела на разбитый бюст и поинтересовалась:
 — Что ж вы так с Президентом неосторожно?
 Еще одна гэбистка, тяжело вздохнул Журов и еще раз сказал:
 — Я вас слушаю… — А сам подумал: застрелить ее, что ли?
 Бове села на дерматиновый стул и сообщила, что имеет грандиозный план!
 — Какой? — вяло поинтересовался мент.
 — Внимание включите!
 — Ну, включил!
 — Выпускаем Зураба сейчас же!
 Сашенька торжествующе молчала, ожидая соответствующей реакции.
 Лицо Журова окислилось, как старый медный провод в сырой обстановке.
 — Это все?
 — Почти. Мы отпускаем Зураба, и он перестает нам всем мстить!
 — С чего бы?
 — Душко пишет бумагу, что не имеет к нему претензий, Зураб пишет точно такую же вам, я выхожу за грузина замуж, ну, а вы просите его о том, чего вам нужно.
 Вот-вот полковника должно было замкнуть.
 — За кого замуж?
 — За Зураба. Он мне давно предлагает.
 — Да я за Душко… — вдруг побагровел Журов. — За парня своего, за ж… его!
 — Душко не в претензии, я же сказала!.. Его прооперировали, всего двадцать один шов… — Сашенька поднялась со стула, взяла коньячную бутылку и плеснула себе в полковничий бокал. Выпила маленькими глоточками. — Поди, в министерство хотите? — спросила. — У Зураба такие связи, будет кабинет и секретарша… А там и генерала к юбилею…
 Попала в живое, словно пуля в печень. Полковник даже на минуту отключился, представляя свежую «Волгу» и просторный кабинет с портретом Президента на стене. Чувствовал, что девушка не блефует.
 — Вам-то что со всего этого?
 — Лысого отпустите.
 — Слизькина?
 — Его.
 — Да, пожалуйста! Забирайте вашего идиота! Я сам его давеча хотел отпустить! — полковник икнул. — Только у него, как вам сказать… Ну… Физиономия несколько в необычном состоянии… Без претензий?
 — У нас у всех все в необычном состоянии!
 Крякнул селектор, сообщив, что Хренин явился.
 — Пусть ждет!.. А мне давай сюда грузина тащи!
 — Без уважения тащить?
 — Я тебе руки распущу, стервец! Мы не палачи какие-нибудь! Мы российская милиция, призванная соблюдать закон так, как он писан, а не так, как мы его трактуем!.. Понял?!
 Из селектора донесся грохот, и Сашенька подумала, что сотрудник упал в обморок.
 — В наручниках грузина! — крикнул вдогонку Журов, а пока ждали Зураба, офицер, чуточку актерствуя, вяло интересовался, зачем Сашеньке, такой красавице, в наши смутные времена выходить замуж за кавказца?
 — Да вам-то какое дело! — схамила уставшая девушка.
 — В общем, никакого, — подтвердил Журов. — Немодно это сейчас как-то…
 Дальше сидели молча, смотрели в разные стороны и ждали.
 Дождались.
 По коридору загромыхали шаги, и через несколько секунд в кабинет втолкнули полковника спецслужбы, чье лицо походило на помидор, который долго бросали об стену.
 — Торжествуешь? — прошипел Зураб в сторону Сашеньки, и все заметили отсутствие нескольких зубов у грузина. — Рано…
 — Значит, слушай меня, полкаш! — вдруг переменился в лице Журов. — На свободу хочешь? Или я тебе пятерку обещаю!
 Грузин повертел головой, ожидая подвоха, но спросил:
 — Что делать надо?
 Мент достал бумагу и шлепнул на нее ручку.
 — Значит, напишешь, что претензий ни ко мне, полковнику Журову, ни к моим подчиненным, ни еще к кому по вышеуказанному делу не имеешь! Уяснил?
 — Я подпишу, — резонно заметил Зураб, — а вы меня обратно в камеру.. Жив этот, как его, Душко? Депо ваше железнодорожное?
 Журову опять захотелось стрелять, но он сдержался.
 — Жив.
 — Молодца!..
 — Выпустим тебя, не обмочись! Слово офицера!


* * *

 — Чего испугались-то? — поинтересовался Зураб. — Ведомства моего? Так это правильно. Часа через два отыщут!
 — У тебя на даче два килограмма героина нашли, — с сочувственной улыбкой рассказал Журов. — Отборный… Взятие заложника, да еще сотрудника МВД… Ай, — полковник с безнадежностью махнул рукой.
 — Подписывай, — тихо попросила Сашенька.
 — Сука ты! — прошептал грузин, зло, но гордо, словно орел, которому на шею удавку набросили.
 — Я знаю, — согласилась девушка. — Замуж меня возьмешь?
 Он посмотрел на нее испепеляющим взглядом, в котором заключалось все — и исследование на правду, и проверка себя на оставшуюся любовь, и ненависть, примешавшаяся к любви…
 — Возьму! — ответил, поняв, что она не обманывает.
 — Пиши бумагу, — попросила Сашенька Зураба, а товарища полковника мимикой попросила покинуть кабинет, показав пальчиком — на одну минуту.
 — Вы тут определяйтесь быстрее, а я на секунду…
 — Наручники, — напомнил Зураб.
 — И в них писать можно. А то не знаешь!..
 Полковник вышел в приемную, увидал Хренина, который лыбился не по случаю, вспомнил его вину и дал сержанту со всего маху ногой по морде, так что сопли все стены попортили…
 Сашенька подошла к Зурабу и опустилась на колени. Ее маленькие пальчики расстегнули всякие пуговки, а голова, от которой исходил волшебный запах, склонилось над самым интимным, но лишь коснулась вздыбившегося губкой, а после все быстро застегнула обратно, как было.
 — Пиши.
 — Я пишу, — дрожащим голосом сообщил Зураб.
 — Душко за муку сто тысяч отдашь, понял?
 — Не проблема…
 — Хочешь свадьбу в Тбилиси?
 — Зачем? — удивился сын Грузии. — В Капфера… Я тебе подарю белую лодку и назову ее — «Сашенька»!..
 — Пиши…
 Вернулся товарищ полковник и понял, что можно расстегивать наручники.
 — Да, — словно только сейчас вспомнила девушка. — Товарищ полковник очень помог нам всем… Мне кажется, что с его способностями в отделе сидеть…
 — Ну, что вы, что вы, — покраснел Журов и, скрывая стыдливую радость, наклонился над селектором, в который отправил устное сообщение: — Готовьте лысого к выписке. Слизькина, я говорю!!! — проорал.
 Журов прочитал каракули Зураба, собственноручно снял наручники и елейным голосом предупредил:
 — Вы же умный человек… Ваша бумажка полежит у меня в сейфе… Не возражаете?
 — Нет, — ответил грузин, растирая запястья.
 Он сейчас на все был согласен, вспоминая то острейшее мгновение сладости, на которое его подсадила Сашенька, словно на крючок. Ему до смерти было необходимо попасть с ней в постель, или у него мозги спекутся.
 Полковник Журов глядел, как девица по-хозяйски берет трубку его телефона и стукает ноготками по клавишам.
 Убил бы, думал. Но сначала бы… Хотя не в его вкусе, слишком маленькая ростом.
 Сашенька вызвала из больницы перевозку, все вышли из кабинета, найдя в коридоре сержанта Хренина, хлюпающего сливовым носом, из которого сочилась кровавая юшка.
 — Кстати, — между прочим сообщил Журов, — Душко к ордену Мужества представляем.
 — Ага, — отозвался грузин.
 Хренин завыл побитой дворнягой, а Сашенька вообразила подтягивающегося Душко с орденом на заднице. Картина оказалась столь возбуждающей, что, выйдя на улицу, она потерлась о бедро грузина.
 — Не вспыхивай! — предупредила, наблюдая, как выводят из отдела лысого. Тот протягивал к Журову руки, улыбался и говорил: «Слизькин… Василий Кузьмич!».
 Она, как истинный врач, в работе над кандидатской тотчас забыла про сексуальные утехи и отбыла к больному, велев Зурабу, ждать ее на городской квартире.
 Журов даже помахал вослед, удаляющейся «скорой». Здесь к отделу подкатили два «галенвагена» с государственными номерами, и полковник понял, что конфликт разрешился вовремя. Хотел было напомнить о министерстве, но передумал и зашагал внутрь родного отдела гордый и усталый.
 Ни в этот день, ни на следующий Сашенька не принесла сексуального облегчения грузину, так как была увлечена своим новым пациентом. Она добилась полного рентгеновского обследования и не нашла у лысого никаких повреждений костей.
 Здоровяк, однако, подумала. Невероятные регенерационные способности. Синяки прошли уже к вечеру первого дня, а рана на месте бывшего уха, несмотря на антисанитарные условия милицейской камеры, даже не загноилась. Докторше пришлось лишь обработать рану перекисью водорода.
 — Ничего, ничего, — успокаивала она лысого. — Сейчас такие протезы делают!
 Лысый в ответ только улыбался, а когда Сашенька вновь спросила, как его имя, он повторил:
 — Слизькин…
 — Это ваша фамилия, — кивнула девушка. — Я знаю… А имя?
 — Слизькин уме-ер, — с трудом выговорил лысый.
 Сашенька вздрогнула.
 — А вы кто?
 Лысый молчал и смотрел на нее домашним животным.
 — А как он умер, этот Слизькин? — попыталась Сашенька подойти с другой стороны.
 — Ы-ы-ы!… — было ей ответом.
 Что-то в этом «ы-ы-ы» напугало Бове, но она была психиатром и умела брать себя в руки, общаясь даже с самыми буйными.
 «Пациенту надо сделать компьютерную томографию», — решила, и отправилась добиваться разрешения на дорогую процедуру. Ей отказали, сославшись на очередь, и она отправилась на прием к главврачу.
 — А, это вы, Сашенька… — совершенно индифферентно встретил коллегу главврач. — Вас уже отпустили?
 — А зачем меня держать? Я же ни в чем не виновата.
 — Значит, другие времена настали… Раньше, если брали, то не выпускали, виноват ты, или агнец Божий…
 — Что-то у вас настроение не праздничное, — заметила Сашенька.
 — А это, Александра Игоревна, от сознания собственной незначительности…
 — Депрессия… Попейте что-нибудь. Уж вам-то говорить о собственной незначительности… Доктор наук, профессор, академик, возглавляете крупнейший психиатрический центр страны…
 — Знаете, милая… Я вот тут наблюдал офицера, который командовал операцией, у него шрам на шее… Он мне нож показывал, которым ему голову отрезали… У меня как-то все переменилось после внутри. Кого волнует, что я академик, кроме может быть, моих близких… Ну не я, кто-нибудь другой был бы на моем месте… А вот офицер…
 — И на его месте кто-нибудь был бы, — попыталась Сашенька успокаивать профессора.
 — Конечно, — согласился тот. — Вот только другому голову бы отрезали. А этот выжил… Сам, что ли, себе яремную вену пережал?.. Ведь это какой ужас надо преодолеть, когда реально, когда не метафора, захлебываешься своей кровью!..
 — Поговорите с Сихарулидзе на грузинском!.. Или знаете что? Поезжайте на дачу! — посоветовала девушка. — Там вас внуки живо на ноги поставят! Никакой депрессии через час не останется!
 — У меня внуки взрослые…
 — Ну, так правнуки…
 — Они еще маленькие и живут на Севере. Внук мой старший — тоже офицер. Только медицинский. Он на Севере служит. А второй, у него еще нет детей, тоже офицер, военный хирург, шьет и режет по линии ООН под жарким солнцем…
 Сашенька сидела, слушала своего начальника и думала, что вот так вот, можно случайно узнать всю человеческую душу за несколько минут, безо всякого старания. А другую душу никогда не приоткрыть… Ей жаль было старика, чья душа вдруг обнажилась, отринув все регалии ученого и члена профсоюза.
 — Или, знаете что, — предложила она, — выпейте коньячку… С лимончиком. У вас же есть?
 — На работе?
 — Ну, имеете же вы право плюнуть на все хотя бы на несколько часов!
 — Вы так думаете?
 — Идите в свою комнатку, ложитесь на диван, а я вам ноги пледом укрою!
 Главврач, словно ребенок, кивнул послушно и пошел в комнату за кабинетом, где открыл стеклянный бар, скрытый в буфете работы еще позапрошлого века, налил там рюмочку и выпил, как лекарство… Через несколько секунд ему стало легче, он поглядел заблестевшими глазами на Сашеньку, сбросил халат, оставшись в рубашке и брюках, сел на кожаный диван, снял видавшую виды обувь и прилег на подушечку с изображением бедуина. Он эту подушечку взял трофеем в каком-то маленьком немецком городке. Там у него еще был временный трофей — блондинистая немка с толстыми ляжками, такой вкусный трофей!..
 На этом воспоминании академик вдруг увидел склонившуюся девушку, укрывавшую ему ноги пледом, и такой аппетитной показалась главврачу ее задница, обтянутая халатиком, что вдруг его рука сама потянулась, тронула подагрическими пальцами упругость девичьего тела…
 Сашенька обернулась и посмотрела на профессора с удивлением. Он не понимал ее взгляда, боялся укора и презрения, а потому поспешил оправдаться:
 — Наверно, вы последняя, к кому я прикоснулся в жизни в таком аспекте… Черт попутал… Простите…
 — Не развалюсь! — вдруг улыбнулась девушка. — Мне бы томограф!.. Там такой интересный больной!..
 — Конечно, конечно! — взбодрился академик. — Скажите, что я разрешил!
 — А теперь поспите часа два! — предложила Сашенька. — Встанете, будете, как новый!
 Она пошла к двери.
 — Вы очень хорошая девушка, — услышала за спиной.
 Обернулась и еще раз улыбнулась.
 Уже идя по коридору, она подумала, что проблем с защитой кандидатской не будет… А еще в голову пришло совсем банальное, что гадость уживается с чистотой. И что, наверное, чистоты вовсе не бывает, так, если белую краску перемешать с черной, получится серая… Все — серое… Она тоже почувствовала себя серого цвета…


* * *

 Лысый совершенно не собирался ложиться для обследования. Продолжал улыбаться престранно и мучил здоровенных санитаров, которые висели у него по двое на каждой руке.
 — Александра Игоревна! — услышала девушка за спиной голос своего учителя. — Бесполезно!..
 — А как же мне его?..
 — Укольчик, — предложил профессор Фишин. — Двойную дозу. А то и тройную!..
 — Но ведь он не буйный!
 — Но ведь вы хотите сделать исследование?
 Сашенька согласно покачала головой, и медсестра безо всяких раздумий воткнула лысому в предплечье шприц с убойной дозой снотворного.
 И после этого лысый еще долго мучил санитаров, пока тяжесть не стекла на его веки, а ноги как-то сами подкосились, делая здоровяка беспомощным.
 Его уложили и вкатили в томограф.
 Врач нажала клавиши, процесс пошел, и томограф принялся постреливать то одиночными, то длинными очередями.
 — Я вас не успела поблагодарить! — уже в коридоре обратилась к учителю Сашенька.
 — За что же? — с удивлением поднял кустистые брови профессор Фишин.
 — За то, что вступились за меня тогда…
 — Ах, это… Не вгоняйте меня, милочка, в краску! Сие было естественно и благодарности не стоит!..
 Они стояли возле окна и смотрели каждый в свое пространство. Стояли и смотрели молча.
 Сашенька сравнила двух стариков и почувствовала, что к главврачу чувствует нежность, с капелькой жалости, а к рядом стоящему отношение было, как к пожилому, но мужчине. Она украдкой опустила глаза и посмотрела на руки профессора, лежащие на подоконнике. Это были два мохнатых молота с маленькими старческими пятнышками на коже. Сашенька удивилась, что прежде никогда не обращала внимания на руки учителя… Из глаз девушки выкатилось по слезинке, но этого никто не заметил…
 — Ну что ж, — оторвался от созерцания внутреннего пространства профессор. — Посмотрим, что там в голове у вашего протеже?
 Она кивнула.
 Глаза женщины-врача, проводившей обследование, были похожи на куриные яйца. Такие обычно бывают, когда у человека ну совсем плохо со щитовидной железой, или при крайнем удивлении.
 Специалистка по компьютерной томографии имела обширный опыт, мозгов перевидала всяческих, и микро, и макроцефалических, и с огромными опухолями, и вообще видала голову без мозга как такового. Так что Сан Сановну, как ее звали коллеги, удивить чем-либо было нереально.
 Тем более было странно видеть, как ее глаза покидают орбиты.
 — Ну, дорогие мои, — проговорила она мужским голосом. — Ну, это, я вам скажу!.. — она выругалась коротко и сочно. — Чтобы номера на мозгах были написаны!..
 — Какие номера? — не поняла Сашенька.
 — Восьмизначные!
 — Где! Где?!! — склонилась Бове над монитором компьютера.
 — Да вот же!
 Сан Сановна увеличила изображение и выделила нужный кусок квадратом.
 — 56723811 — прочитал профессор Фишин.
 — А что это за буквы? — непонятно кого спросила Сашенька.
 — Латиница, — ответил учитель. — Только вверх ногами.
 Сан Сановна тотчас развернула изображение, сделав его как можно четче.
 — Bill, — прочла Сашенька. И следующее: — April…




 18


 Через некоторое время Мятникова вновь родила детенышей, и когда Билл попытался их сожрать, предупредила крыса, что перегрызет ему горло, когда тот будет спать.
 — Буду рвать тебя на мелкие кусочки! — и страшно провыла.
 — А где еды взять? — растерянно вопрошал американец.
 — Оторви свою задницу и сам позаботься о себе!
 — Мне очень тяжело ходить, — грустно посетовал американец.
 — Конечно, — подтвердила Мятникова. — Разожрался, как свинья на убой!..
 Вероятно, крыс испугался угроз Лили и стал иногда исчезать, возвращаясь довольным и сытым.
 Она подозревала, что американский производитель занимается каннибализмом, но нотации читать отцу своих детей считала делом бесполезным. Животное…
 Вскоре ее ждал еще один удар… Выросли детеныши, и прежде, чем покинуть материнское гнездо, покусали Мятникову чуть ли не до смерти, а сонному Биллу изжевали хвост.
 — Я тебе говорил, — возмущался крыс. — Говорил, что лучше было этих гаденышей самим съесть!
 Лиля слушала его и думала, что вот оно, истинное материнство. Вот ее высохшие соски и свалявшаяся шерсть на брюхе…
 — Я ненавижу! — вдруг вскричала она. — Ненавижу!
 — Чего? — поинтересовался Билл.
 — Я ненавижу эту жизнь!
 — Есть какая-нибудь другая?
 — Есть! — пылко ответствовала Лиля.
 — Какая же?
 — Человеческая!
 — И что? — все-таки душу Билла, при поруганном хвосте, успокаивала собачья медаль. — Хочешь прожить человечью жизнь?
 — Я ненавижу! — вновь вскричала Мятникова.
 — Слышал.
 — Я ненавижу людей!
 — Я тоже, — он полакал из лужи свое отражение. — Всех, кроме Слизкина и Василия Кузьмича.
 — Давай остановим метро! — вдруг предложила Мятникова.
 — Это что?
 — Это такие большие железные поезда. Ты слышишь их грохот каждую минуту. Он не дает нам спать! Почему мы должны его слушать?! Надо остановить метро!
 — Как мы будем это делать?
 — Просто перегрызем кабель! Но во многих местах, чтобы люди не смогли сразу его починить!
 Билл подумал немного и согласился.
 — Хорошо, — сказал он. — А потом мы уедем в Америку!
 — Куда? — обалдела Мятникова.
 — Ко мне на Родину.
 Ей стало страшно и любопытно одновременно.
 — Это очень далеко!
 — Дойдем.
 — Дойти невозможно…
 — Что же делать?
 — Надо лететь!
 — Гы-гы, — посмеялся Билл. — Ты что, птица?
 — У людей есть самолеты, — попыталась объяснить Мятникова, все более зажигаясь идеей Билла. — Такие птицы, сделанные из железа!.. Мы можем быть уже послезавтра на твоей Родине!..
 — Откуда знаешь?
 — Уже летала.
 — В Америку?
 — В Питер.
 Она хотела было поведать об Эрмитаже, но поняла, что объяснить крысу, что это такое, не сможет. А потому просто сказала:
 — В музее была.
 Билл неожиданно пришел в восторг.
 — Да-да! Я слышал! Самое вкусное, что есть в жизни — это старинный багет! Его можно раздобыть только в музее! Но там всякий ультразвук, ловушки!.. Ты пробовала багет?
 — Нет, — призналась Мятникова. — Но я его видела!..
 — О-о-о! — с уважением протянул Билл. — Знал бы раньше, не стал бы есть твоих детей! Ты серьезная исследовательница… Почти, как я… Когда пойдем грызть кабель?
 — Сначала мы прокатимся на поезде!
 У Лили был план доехать до станции «Речной вокзал», а уже оттуда добраться до «Шереметьево».
 — А это не страшно? — поинтересовался Билл.
 — Что? — не поняла Мятникова.
 — Кататься на поезде, который так громыхает и гудит?
 — Как тебе не стыдно! — с укором произнесла она. — У тебя медаль! Ты — герой!
 — Да-да, — вспомнил крыс.
 Она провела его своими тайными ходами к тоннелю. Крыс пролезал в дыры с трудом и постоянно жаловался на усталость.
 — Ничего, — подбадривала Мятникова. — Скоро похудеешь!
 Он никак не мог привыкнуть к проносящимся поездам, пряча морду в подземные ходы.
 — Мы пойдем между рельсов! Главное, не вставай на них — зажаришься, как шашлык.
 — Как кто?
 — Как крысы при газовом взрыве…
 — Мне нужно немного здесь полежать, — трусил Билл.
 Мятникова его не подгоняла, понимая такую трусость героя. Чего от него требовать! Крыса! Не человек же!.. Сама она нашла какой-то проводок и грызла его механически. Неожиданно у нее во рту что-то кисло заискрило, замкнуло, и она вдруг услышала человеческую речь, словно по радио.
 — Не понимаю, что это! — произнес раздраженный, до родного знакомый голос.
 Мятникова взбрыкнула от неожиданности задом, но проводов не отпустила.
 — Эксперты определили подлинность, — подтвердил второй голос, тоже знакомый.
 — Это какая-то враждебная экспансия! — первый голос стал металлическим. — Американцы!
 И тут Лиля узнала голоса. Первый принадлежал Президенту России, а второй Премьеру. Она бы икнула от такого открытия, но крысиное горло не способно было издавать таких звуков.
 — Нашли этого Рыбакова?
 — Пойди, найди! — ответил Премьер. — Их десятки тысяч!
 — Одиннадцать миллиардов у.е.?
 — С копейками… То есть еще триста двадцать три миллиона…
 — Шайзе! — выругался Президент по-немецки.
 — Да, — подтвердил Премьер. — Херня какая-то!
 — Ну, ничего, отыщется… Мы его в два счета раскрутим… Вот эти копейки ему и оставим, а остальное в счет казны!..
 — Я вот что хочу предло…
 Здесь что-то в проводочках расконтачилось, и голоса исчезли.
 «Правительственная связь», — догадалась Лиля и с удовольствием перегрызла все проводки, имеювшиеся вокруг.
 Из-за того, что она вмешалась в политическую жизнь страны, надпочечники Мятниковой вспрыснули в кровь такое количество адреналина, что она то и дело подпрыгивала, подталкивая Билла на окончательное решение.
 — Давай же, герой! — кричала она. — Лезь на потолок тоннеля!..
 Наконец, американец решился, выбрался наружу и тяжело, медленно, похожий не на крысу, а на коалу, полез по кабелям наверх.
 Она лезла за ним гораздо ловчее, от того, что была меньше, и от охвативших ее душу внезапных мечтаний о новой жизни, о трансатлантическом перелете к этой жизни… И еще то подбадривало Мятникову, что она все-таки была не одна!..
 Они висели на потолке полчаса, пока Билл, наконец, решился разжать когти и упасть на крышу летящего поезда. Некоторое время он лежал, прижавшись к поверхности, и почти умирал от ужаса, пока поезд не затормозил на ярко освещенной станции. Он поднял голову и спросил:
 — Что это?
 — Это люди, — ответила Мятникова, пьяная от скорости.
 — А зачем они здесь?
 — Их возят поезда…
 — Хорошо быть людьми!.. — прокричал Билл, потому что поезд снова набирал ход.
 А потом они спрыгнули на конечной и в ожидании ночи неутомимо грызли кабели, пока свет в метрополитене не погас, а люди не заорали в ужасе от предвосхищения теракта. Довольные грызуны переждали эвакуацию народонаселения и не спеша прошагали к мертвому эскалатору, по перилам выбрались на поверхность. Там уже опустилась ночь. Грызунов мучил голод, и Мятникова взяла грех на душу, съела половину рыжей крысы, которую придушил на помойке Билл. Ей было приятно до слез, что Билл сам предложил часть своей добычи, а потому она про себя сказала, что он ее муж, а мужья всегда содержат своих жен…
 С восходом на небосклон Луны они собрались с духом и побежали вдоль шоссе. Где можно было, срезали через лес. По пути шугнули одичавшую дворнягу, и всякую полевую мелочь, называемую мышами, гоняли.
 Оба галопировали, словно две породистые лошади. Их движения были синхронны, и сердца бились в унисон. Мятникову переполняло счастье, а Билл старался не потерять медаль героя.
 К утру они прибыли в запретную зону аэропорта «Шереметьево», просто подлезли под бетонный забор и немного полежали в свежей траве, отдыхая от ночного марафона.
 — Хорошо быть человеком, — вдруг опять проговорил Билл.
 — С чего ты взял? — удивилась Мятникова.
 — Потому что человек вручает собакам медаль, а не собака человеку… Потому что человек ездит на поезде, а не поезд на человеке, потому что крысу держат в вольере люди, а не крысы людей…
 Логика Билла была по-своему железной. Но сейчас Лиля не хотела предаваться грустным мыслям. А потому она встала на задние лапы, указывая другу на взлетающие самолеты, и говорила, захлебываясь:
 — Это я тебе вручила медаль! Это нас вез поезд, и сейчас мы полетим на самолете в твою Америку!.. Мы как люди!.. Мы лучше людей!
 — Правда?
 — Ну, конечно!
 Ему почти передалось энергетическое состояние подруги, он смотрел в небо на взлетающие и опускающиеся самолеты, и, как Мятникова, тоже взбрыкивал задом, напоминая лошадку.
 — Где наш самолет? — поинтересовался крыс. — Покажи мне его!
 — Вон он! — Мятникова встала на задние лапы и повернула нос в направлении огромного «Боинга». — Ты видишь?
 — Вижу, — подтвердил Билл.
 — Это флаг твоей страны на его хвосте! Звездно-полосатый!..
 — А что такое флаг?
 Она на секунду задумалась и ответила совсем ему непонятное:
 — Это символ совокупности достижений твоей страны! Когда достижений много, ты флаг уважаешь, когда мало…
 — Съедаешь…
 — Приготовься! Видишь тележку с чемоданами?
 — Этот такие квадратные предметы?
 — Прямоугольные…
 — Вижу… Когда я был еще маленький, меня учили отличать квадраты от кружков. Моя сообразительность поражала людей!
 — Перестань хвастать! — прикрикнула Лиля. — Сейчас мы побежим к тележке! Когда мы заберемся в нее, необходимо прогрызть дыру в любом чемодане и залезть в него. Спрятаться!
 — А зачем? — не понял Билл.
 — Затем, — пояснила Мятникова. — Затем, что эти чемоданы погрузят на самолет, который полетит в твою страну…
 — А-а-а! — въехал Билл. — Это ты здорово придумала!
 — Сейчас, тучка прикроет солнце.
 Она смотрела на светило, щуря глаза, а когда большая черная непогода заслонила его, прокричала:
 — Вперед, мой славный рыцарь!
 И опять они побежали в слаженном порыве. И им все удалось. Билл в мгновение распорол резцом саквояж крокодиловой кожи и запрятал свое тело в пахучих шмотках. Мятниковой достался пластиковый кофр, в который она, впрочем, как и ее друг, проникла запросто.
 Тележка стояла, и Мятникова не знала, когда она тронется. Но ей было приятно лежать в человеческих вещах и думать о новой жизни, о новых крысятах, которых она непременно воспитает по-человечески — добрыми, любящими родителей детьми. Она даже немного задремала, так ей было спокойно, а проснулась, когда тележку качнуло, и она поехала, поскрипывая несмазанной сцепкой.
 А потом рабочие кидали чемоданы в нутро самолета. Вскоре дверь грузового отделения захлопнулась и, выбравшись из кофра, Мятникова позвала:
 — Билл!..
 — Я здесь…
 — У нас получилось! — радовалась Мятникова.
 — Мы что, уже летим?
 — Пока нет, но уже скоро! Запустят двигатели, но ты не бойся шума, так положено!..
 — Я ничего не боюсь! — опять прихвастнул Билл. — Ты ведь знаешь, я служил в специальном подразделении! Повернись задом!
 Она решила ему не отказывать, и на несколько мгновений соития ей даже показалось, что она получила удовольствие, как моральное, так и физическое. Он хотел было победно завершить дело производителя, как взревели неожиданно самолетные двигатели. Напуганный герой отпрыгнул от Лили, так и не запустив в ее лоно свое горячее семя.
 — Не бойся! — прокричала она. — Мы взлетаем!
 Мятникова почувствовала, как самолет вырулил на взлетную площадку, услышала характерное для взлета завывание и взялась коготками за какую-то веревку.
 — Держись!
 Билл просто нырнул в свой крокодиловый саквояж и на нервной почве съел в нем зубную пасту вместе со щеткой, а также надкусил бумажник с денежными купюрами и пластиковыми картами.
 Наконец, они взлетели, и двигатели стали работать тише.
 — Ты слышишь меня? — спросила Мятникова.
 — Слышу, — ответил Билл. — Теперь-то мы, наконец, летим?
 — Летим, — ответила она просто.
 — Хорошо.
 Он появился из саквояжа с перепачканной «колгейтом» мордой, а она вытащила из кофра теплый плед из ангоры. Увидела своего героя и рассмеялась. Разложила плед, и они легли рядом. Легли и заснули, так как предыдущий день был тяжек для них обоих.
 Проснулась она совсем счастливой. Размеренно гудели двигатели «Боинга», все фантазии и надежды осуществились даже во сне, а потому Лиля просто лежала с закрытыми глазами и думала о себе, как о Лиле Брик, а о Билле, как о Маяковском… Маяковский тоже бывал в Америке…
 Все ее романтические мечтания сопровождал привычный звук обрабатываемого металла. Так обычно точил свои зубы толстый крыс… А ведь он мог перегрызть титан… Сильное, необыкновенное животное!..
 Она неожиданно ужаснулась этому звуку, открыла глаза и вскочила на лапы. Огляделась, ища Билла.
 Медалист как раз заканчивал с очередной связкой проводки. Металлическая крошка так и летела в разные стороны.
 — Что ты делаешь! — закричала она.
 — А что такое? — не отрываясь, поинтересовался он. — Дело обычное, точу зубы… Больно металл мягок…
 — Немедленно перестань! Это же самолет, и ты нас погубишь! Наши мечты!..
 Но было уже поздно. Билл превратил в металлическую труху несколько метров проводов, и пилоты в кабине гигантской машины потеряли не только связь с землей, но и управление самолетом. Рули отказали, и весь экипаж сидел с открытыми ртами, понимая, что если не произойдет чуда, то через несколько минут самолет сорвется с курса, и тогда…
 Чуда не произошло. Умная машина, чьи мозги обескровил Билл своими гигиеническими процедурами, несколько раз клюнула пространство, а потом сорвалась в штопор.
 — Как тихо! — с удовлетворением оценил Билл.
 А потом его и Мятникову охватила невесомость. Кишки похолодели и словно поплыли отдельно от тел.
 — Мы гибнем! — проговорила Лиля.
 — Чегой-то?
 — Мы падаем!..
 — Куда? — удивлено поинтересовался он.
 — На землю!
 — В мою страну?
 За бортом «Боинга» нарастал ужасающий свист, и, казалось, были слышны крики и предсмертные вопли людей.
 — Ты сгрыз что-то важное, и теперь самолет падает! — пыталась объяснить объятая ужасом Мятникова.
 — Я всегда делаю то, что важно!
 — Сейчас ты сделал самое важное в своей жизни! Через несколько мгновений мы умрем!
 — Я — здоров. У меня прекрасное самочувствие и отличная живучесть!
 — Идиот! — успела проговорить она и потеряла возможность мыслить.
 А потом удар!
 «Боинг», захлебываясь, развалился на три части и пошел ко дну Атлантического океана.
 К этому моменту на борту самолета не осталось ни одного живого человека, лишь две гигантские крысы выдержали перегрузки и теперь, задержав дыхание, мощно работая лапами, пытались вынырнуть на поверхность.
 Мятникова первая выскочила на океанский простор и хватала, хватала воздух зубастой пастью, стараясь успокоить сердце, которое, казалось, готово было лопнуть.
 Он вынырнул на поверхность минутой позже. Дышал спокойно, видимо, ему, действительно, всунули в голову какой-то чип.
 — Это Америка? — поинтересовался Билл.
 — Ага, — подтвердила она со злостью.
 — А где земля? Ты говорила, что мы падаем на землю!..
 — Я ошиблась… Под нами целый километр воды, а до Америки их уж точно пара тысяч.
 — Далеко, — констатировал крыс, бултыхая лапами по воде, как собака.
 — Погибли сотни людей! — взорвалось сознание Мятниковой.
 — Хорошо, что мы не люди! Надо плыть в Америку!
 От осознания, что натворил Билл, который не понимал произошедшего, Мятникова хотела добровольно хлебнугь воды и утонуть, но сил не хватило на собственную смерть, а потому она сказала, что до Америки плыть два года.
 — Я плохо плаваю, — признался Билл. — И потом, мне жить осталось меньше года. Я ведь не молод…
 Она ничего не ответила, просто поплыла на восток. Он засучил лапами вслед за ней, но с каждым ее гребком отставал все больше и больше.
 Она вспомнила, что была двукратной чемпионкой Европы по плаванию, а потому передвигалась в воде с необычайной легкостью.
 — Эй! — кричал он. — Подожди! У меня кончаются силы!
 Она желала, чтобы он умер, как умерли ее мечты и мечты еще сотен людей, покоившихся сейчас на океанском дне, а потому подождала его, решив полюбоваться, как толстая тварь пойдет ко дну.
 Билл вскоре подплыл и рассказал, что вода соленая, что ее пить нельзя — рвет.
 Он был хитрым и совсем не хотел умирать, а потому неожиданно рванул к Мятниковой и вцепился зубами в ее хвост. Она попыталась было поднырнуть под него и царапнуть по пузу когтями, но встретила его когти, поранившись до крови.
 — Плыви! — приказал он. — Ты хорошо плаваешь, а потому должна спасать меня!
 — Ты!… Ты!…
 Она не нашлась, что бы такого сказать убийственного, дабы ранить хотя бы его самолюбие, коли не тело. К тому же соль разъедала порезы на боку, а солнце нагревало голову, и пришлось нырнуть, дабы остудиться.
 — Ну, плыви, плыви! — поторопил Билл. — Спасай меня!..
 И она поплыла. Сказала лишь:
 — Меня ненадолго хватит! Нет пресной воды, еды… Мы утонем!
 — Ты постарайся! Я очень важная персона!
 И опять ей нечего было сказать ему в ответ. Злость сбивала дыхание, и Мятниковой то и дело приходилось прихлебывать соленой воды.
 — Ты — собачий медалист!
 — Говорят, что собаки умнее человека, — ответил крыс. — Конечно, не все…
 Его невозможно было пробить. Она знала, что и пытаться не стоит. Нет у него такого органа, нет у мерзкой крысы души!
 Дальше они плыли в полном молчании. Удивительно, но Лиля совсем не уставала, словно была крысой водяной, а не сухопутной… Наступила ночь, и над океаном зависла огромная желтая луна.
 — Как моя медаль, — сравнил Билл.
 Луна светила щедро, и при этом грустном подобии солнца, в заемных лучах, Мятникова вдруг увидела рыбку, которую автоматически схватила зубами и тотчас проглотила, не жуя. А потом другую… И еще несколько поймала, набив мягкими косточками и плавниками живот…
 К утру она вдруг почувствовала ужасающую боль в хвосте.
 — Что ты делаешь?!. — закричала Лиля.
 — Я ем, — ответил Билл.
 — Что ты ешь?
 — Твой хвост!
 — Ах, ты паразит! — закричала она, вновь попыталась поднырнуть под крыса, чтобы нанести ему рану, но он так ей врезал по животу…
 — Не могу же я умереть голодной смертью! — пояснил. — Но ты не волнуйся, я буду есть твой хвост по частям. Надо экономить! На сегодня я закончил!..
 — Ты — редкая сволочь! Я тебя спасаю, а ты меня ешь!..
 — Если спасаешь, то спасай до конца!
 — Хочешь, я поймаю тебе рыбу?
 — Тогда мне придется тебя отпустить, — подумал Билл вслух. — И ты уплывешь. Следовательно, я погибну… Буду есть твой хвост…
 — Тебе никогда не стать человеком! — в сердцах произнесла Мятникова.
 — Это правда…
 — Так и сдохнешь крысой!
 — Боюсь, тебя ожидает то же самое…
 Вдруг она осознала его слова, так ясно и так драматично, что слезы брызнули из глаз! А ведь все из-за него! Не будь Билла, жила бы Мятникова в своем человеческом теле… Она зажмурилась изо всех сил и проговорила про себя из какой-то детской сказки:
 — Вот я, вот я, превращаюсь в ЧЕЛОВЕКА!
 После этих слов, она посчитала до трех и открыла глаза, вновь обнаружив крысиные лапы, неутомимо двигающиеся в воде.
 — Ты — глупая! — частично подслушал мысли подруги Билл. — Все животные хотят стать людьми, но еще никто и никогда не осуществил своей мечты!
 — Ты тоже хочешь стать человеком?
 — Конечно.
 — Чтобы ты стал тогда делать?
 — Я бы вставлял глупым крысам чипы в мозги, ел бы колбасу и был бы, как Слизкин.
 — А каким был Слизкин? — спросила Мятникова, продолжая плакать.
 — Он научил меня всему. Был заботлив, самоотвержен…
 — Что тебе мешает быть заботливым, самоотверженным?
 — Инстинкт самосохранения. У людей его очень мало… Когда-то Слизкин рассказал мне, что грызунов в пять раз больше, чем всех остальных млекопитающих, вместе взятых. Потому что мы знаем самую главную цель всякого существа — выжить! Я выживаю и потому ем твой хвост…
 Дальше они вновь плыли молча. Ей вновь ночью попалась стайка рыбешек, и она поела. А утром он опять откусил часть ее хвоста.
 На это раз она не закричала, а лишь сдавленно застонала.
 И вновь они плыли.
 Она вдруг поняла, что, когда он доест ее хвост, то примется пожирать и ее саму.
 — Совершенно верно, — подтвердил Билл. — Но я тебя экономлю…
 — Спасибо…
 Еще три раза Билл откусывал от ее хвоста, а потом она увидела большой белый корабль, стоящий под светом луны, словно волшебный. Там, наверху, на палубе, играла музыка, звучал человеческий смех, взлетали яркими снопами петарды и салюты.
 — «Академик Иванов», — прочитала Мятникова на борту и увидела толстенную якорную цепь, уходившую в пучину морскую. — Мы спасены!
 — Да? — обрадовался Билл.
 — Мы заберемся по этой цепи в трюм корабля, и он отвезет нас на землю.
 Так и сделали. Лезли вверх, словно горную вершину штурмовали…
 А потом мчались с быстротой молнии, метались среди человеческих ног под истошный женский визг, пока, наконец, не скатились по лестнице со средней палубы в трюм.
 Дышали тяжело и печально.
 А наверху богатые женщины выговаривали капитану:
 — У вас крысы на борту!
 — Такие огромные, как медведи! — истерически вскрикивала тетя, габаритами не уступающая гималайской породе.
 — Защитите наших женщин и детей от инфекций! — слышались голоса.
 Капитан был мужчиной тертым. Его уравновешенность не могла поколебать и сотня истерических женщин. Он взял в одну руку бокал с шампанским, в другую микрофон, подул в него и произнес маленькую речь.
 — Уважаемые дамы и господа! — продемонстрировал капитан чудесный бас. — Вы все образованные люди и, конечно, читали много художественной литературы, в которой описываются всевозможные крушения кораблей. Вы все прекрасно знаете, что первыми покидают судно… Кто?
 — Крысы… — загудело общество.
 — Правильно. Отсюда вывод: на нашем корабле крысы есть, а значит…
 — Значит, мы не тонем, — проверещала худющая брюнетка в декольте.
 — Слава Богу! — вскричал капитан. — На нашем корабле есть женщина-логик! И за нее я хочу поднять этот бокал! — Он лишь слегка пригубил, профессионально отметил восстановившееся спокойствие и незаметно кивнул ансамблю…
 — Feelings… — услышала доносящееся с палубы Мятникова. Это была ее любимая песня, в которой говорилось о чувствах, которых у нее никогда не было… Или почти не было… Эх, Коровкин…
 В этот момент пришлось забыть о музыке, так как Лиля почувствовала, что в трюме они с Биллом совсем не одни. Глаза привыкли к темноте, и спасенные рассмотрели с десяток крыс, совсем не маленького размера, которые, пригнув головы, медленно приближались к непрошенным гостям.
 — Нас здесь не ждали, — оценил Билл.
 — Порвут на коврики, — предположила Мятникова.
 — Небоись…
 За крупными крысами подкрадывались и мелкие, сверкая в темноте красными глазами.
 — Сейчас бросятся, — предупредил Билл. — Иди ко мне за спину!..
 Она вовсе не ожидала от него такого благородства, но среагировала быстро, укрывшись за его толстым задом.
 То, как дрался Билл, можно было назвать искусством. Все его движения были молниеносно быстры, но и изящно ленивы. Он ничуть не волновался, вспарывая хозяевам животы, перекусывая глотки. Одной лапой вообще не пользовался, да и с места не сходил, так что Лиля ощущала себя, как в театре… Биллу понадобилось минут семь-восемь, чтобы навалить кучу трупов, на которую он взобрался, продемонстрировал перетрусившей мелочи медаль и яростно пискнул в отступившую толпу, объявив себя вожаком.
 Несогласных не было, новеньким выделили самое сухое место в трюме, и жизнь пошла своим чередом. Хвост у Мятниковои, а вернее, его обрубок, зажил в один день, Билл иногда подходил к ней сзади, и она, вновь беременная, слушала вечерами свою любимую песню.
 — Feelings… — соблазнял одиноких капитан.
 А потом они неожиданно приплыли. Мятникова услышала, как женский голос вещал через громкоговоритель:
 — Внимание, внимание!.. Наш «Академик Иванов» пришвартовался в порту города-героя Новороссийска. Господ, прибывших первым классом, ожидает автобус «мерседес» с номерным знаком 34-41. Остальные отправятся комфортабельными автобусами «Икарус» к поезду, отбывающему через два часа в столицу нашей Родины город Москву.
 — Какая Москва? — крякнул Билл. — Соединенные Штаты Америки где?..
 — Скажи спасибо, что жив остался!..
 Американский герой Билл вдруг стал грустным и в дальнейшем безропотно подчинялся Мятниковой.
 Им вновь удалось пробраться в багаж, и следовали они до Москвы в полном комфорте. По пути она родила шестерых крысят, которых Билл есть отказался, но они и сами померли, так как у Мятниковои не оказалось молока.
 Билл всю дорогу молчал и даже на вопросы подруги не отвечал. Лишь когда они мчались галопом через весь Курский вокзал, вдруг проговорил:
 — Слизкин… Василий Кузьмич…
 И здесь она решила его бросить. Забыть навсегда мелочного героя с чипом в башке и без души в груди.
 Она напрягла все свои силы, отпрыгнула в сторону и стрелой полетела к какой-то торчащей из земли трубе. Собираясь нырнуть в нее, она лишь на мгновение глянула назад, обнаружив Билла сидящим по-собачьи и грустно смотрящим ей вслед. И совсем не блестела на солнце медаль. Истерлась позолота…
 Она бежала по каким-то коммуникациям и плакала. Сама не знала о чем. Наверное, ей больше не хотелось быть крысой, не хотелось рожать мертвых детенышей и подставлять свой зад по первой прихоти какого-то урода… Она услышала под землей звуки метро и поняла, что поедет домой. Она вернется на свою блочную Родину, прогрызет в двери квартиры дыру и будет жить по-человечьи… В крысином облике…




 19


 Вова Рыбаков пролежал на полу недвижимым два дня. Истощился до предпоследнего дыхания, а когда все же пополз на кухню хлебнуть из-под крана воды, обнаружил по пути прямоугольный листок, на котором было написано по-иностранному и имелась пропечатанная цифра с многочисленными нулями.
 «Это же мой кленовый лист! — осознал Вова. — Бывший…»
 Дополз до ванной и обнаружил там тысячи таких же прямоугольных листков с аналогичными буквами и цифрами.
 — Что же это такое? — сдавленно спросил он у потолка.
 Выбежал на улицу и сразу к деревьям. Уже подбегая, хватался ладошкой за сердце…
 Возле некоторых осин и кленов стояли люди и обсуждали происходящее.
 — Аномалия какая-то, — поставил диагноз мужик с напряженно-умным лицом и с крестом пластыря на лбу. — Катаклизм…
 — Симпатичные, — порадовалась старушка из шестого подъезда. — Обратная сторона пустая, можно блокнотики делать для записей.
 — И сметать их легче, чем листья, — поддержала радость дворничиха. — А уж как горят!..
 — Осени не будет, — тихонько проговорил Вова Рыбаков.
 — А кто любит ее, эту твою осень! — осклабился мужик с пластырем. — Только Пушкин. А Пушкина замочили лет триста назад! Ты тоже Пушкин?
 — Нет, я — Рыбаков, — признался Вова, вспоминая, какие хорошие рисунки были у классика.
 — А если не Пушкин, вали отсюда!
 — Да это наш, — вступилась дворничиха. — Вовка!
 — А чего он здесь атмосферу перегаром мучает?! — спросил мужик.
 — Иди, Вовка, — подтолкнула Рыбакова в спину работница метлы. По-доброму подтолкнула, чтобы чего не вышло.
 Он пошел, растерянный, с поникшей головой, а потом ноги как-то сами сначала ускорили ход, а потом и вовсе понесли, как конягу какую. Он носился вокруг дома, подбегая к каждому, и сообщал:
 — Осени не будет! Не будет осени!..
 Кто-то от него шарахался, кто-то просто вертел пальцем у виска, а Рыбаков не унимался.
 — Осени не будет! — кричал. — Не будет!
 А потом помчался по лестнице на свой этаж, ворвался в квартиру с открытым окном и улыбающимся ангелом на стене, встал на подоконник и закричал на всю округу:
 — Осени не будет! Осени не будет! Осени не будет никогда!!!
 Его слабый, пропитой голос только кошки на крыше услыхали, да и то не испугались. До двуногих же его голос не долетал, остывал звук где-то на полпути и умирал. Тогда Рыбаков в последний раз сказал, что осени не будет, оттолкнулся от подоконника, расправив руки, как крылья и полетел. Вниз…
 На сей раз ангел не стал спасать его, просто смотрел с грустью вослед.
 А Вова, пролетев десять этажей, превратился в осенний лист, который, медленно кружась, ввинчиваясь в воздух, слетел к земле…
 Это был последний и единственный осенний лист в городе Москве. Он совсем медленно проплыл последний метр и накрыл собой огромную крысу, прячущуюся в траве.
 Мятникова так испугалась, что просто вжалась в землю и закрыла глаза… А когда открыла их, чувствуя, что ничего страшного не произошло, обнаружила перед своей мордой женскую руку, которая сжимала мужскую. И тяжесть во всем теле была огромная…
 Повернула голову и обнаружила лежащим поперек нее человека мужского пола. С трудом выползла из-под него и узнала в дядьке художника, проживающего в соседнем подъезде. Удивилась, как тот не раздавил ее… И тут что-то шарахнуло ее по самому сердцу.
 «Главное, чтобы это был не сон! — просила она Господа. — Пожалуйста, Господи!!!»
 Она щипала свое человеческое тело пребольно, дергала его за волосы, наступала ногой на ногу и… Оставалась человеком…
 Пожалуй, счастливее момента в ее жизни не было. Она не смеялась, не плакала теперь, просто горела солнечным огнем изнутри…
 Потом она с нежностью посмотрела на тело художника, почти с любовью подумала о нем, что пьяненький, сердечный, подняла его на руки, подивившись легкости плоти, и понесла без усилия домой…
 Ее квартира была опечатана ДЕЗом, но она смело сорвала эту никчемную полоску бумаги, толкнула дверь ногой и внесла свою не тяжелую ношу в родную квартиру.
 Ее сейчас все волновало — и запах старой мебели, и дешевые постеры на стенах, и звуки капающей в кухне воды из крана. Волновало и радовало… Она бережно уложила мужичка на свою кровать и погладила его по щеке.
 Рыбаков открыл глаза и посмотрел на нее.
 — Это ты? — спросил он.
 — Я, — ответила она.
 — Почему тебя так долго не было?
 — У меня было очень много дел…
 — Сколько лет прошло?
 — Может, двадцать, может, больше…
 — А зачем ты надела вуаль?
 Она обернулась к зеркалу и впервые за очень долгое время увидела свое лицо в мелких шрамах. Но они более не гноились и не производили отталкивающего впечатления. Просто шрамы сеточкой.
 Действительно, вуаль, подумала она.
 — Знаешь, мне нравится носить вуаль…
 Он улыбнулся, уткнулся лицом в ее большую ладонь…
 Они не видели ангела, слетевшего со стены его квартиры и подглядывающего в ее окно. Божественный посланец медленно размахивал крыльями, нагоняя в эту крохотную квартирку всю любовь мира.
 — Ах, — проговорила она.
 — Ах, — вторил он.


* * *

 Билл целых два часа прождал на Курском вокзале. Сидел собачонкой и глядел по сторонам. Что-то внутри у него сорганизовалось не так, как обычно, что-то натянулось до обрыва, беспокоилось в животе.
 Он ее не осуждал за то, что убежала. Молодая, должна бегать туда-сюда… Билл знал, что более ее никогда не увидит, и вот странное дело — ощутил какую-то маяту в центре своего толстого живота. Он не знал слова «тоска», а потому все пытался найти определение своему самочувствию, совсем не обращая внимания на собирающуюся вокруг него толпу людей.
 — Крыса! — определил кто-то.
 — Да нет же, — спорил приезжий из Гагр. — Собака! Видите на груди медаль собачью!..
 — Ну, вижу…
 — Это — бультерьер, — приезжий порылся в авоське, отломил от батона кусочек копченой колбаски и протянул Биллу. — Я — собачник, я знаю…
 Крыс увидел приближающуюся человеческую руку с куском вкусно пахнущей колбасы и подумал, что все-таки человеком быть хорошо. Человек дает крысе колбасу, а крыса не может дать колбасы человеку… Он осторожно взял с пальцев угощение и мигом проглотил.
 — Я же говорил, — радовался житель теплых мест. — Нормальная собака! Причем дорогой породы!
 «Хороший человек», — подумал Билл, облизнувшись.
 — Товарищи! — закричали в толпе. — Никто собаку не терял?
 — Да какая это собака! — провозгласил некто в клетчатой кепке осипшим баритоном. — Крыса! Крыса самая настоящая! Мутант!
 — Сам ты мутант! — оскорбился гагринец.
 — Папаша! — огорчился владелец кепки. — Я три года в ветлечебнице отработал. Я что, крысу от буля не отличу!
 — Какой я тебе папаша! — разозлился гость столицы. — Ты вдвое старше меня! Мне еще тридцати нет!
 — А я всех папашами называю, — оправдался сипатый.
 — Вот и канай отсюда! Ишь ты, сыночек!
 Здесь должна была случиться драка. Многие в толпе на радостях аж приплясывали, ожидая, как клетчатый гагринца уделает.
 Билл с маятой в животе следил за развитием событий, но ему совсем не хотелось, чтобы били южанина, а потому он попытался по-своему вступиться за колбасу дающего. Решил залаять по-собачьи, поднял голову к высоким крышам и запищал отвратительно на всю площадь Курского вокзала. Все вложил в это писк Билл. И непонятную тоску, и плач по исчезнувшей подруге, и предчувствие скорой смерти…
 — Пи-и-и-и-и-и!!! — пронеслось по Москве.
 — Действительно, крыса, — отшатнулся приезжий.
 — Во, козел! — сплюнул кепка. — Говорил же, ветеринар я…
 От такой здоровенной крысы толпа с омерзением сделала шаг назад.
 Вдруг послышался голос с другого края толпы:
 — А були как раз так и скулят! Лаять були не любят… У меня у самого буль…
 В первые ряды протиснулся субтильный молодой человек с физиономией, сплошь высеянной угрями.
 — Одно лицо с моим! — подтвердил он.
 — Еще один кретин! — поразился тип в клетчатой кепке.
 — Попрошу! — погрозил тощим пальцем выступающий. — Еще одно оскорбление, и…
 — И что? — двинул грудью вперед предупрежденный.
 — Милиция! — закричал субтильный. — Сержанты!
 Владелец кепки тотчас растворился в суете московского вокзала, а субтильный смело двинулся к Биллу со словами:
 — Я его себе возьму! Иди сюда, собачка!
 Он протянул руки, одной взял Билла за шкирку, а второй хотел было подхватить под брюхо. Но крыс помнил ласковые пальцы Слизкина, а эти были жесткие и злые.
 Видать, медаль у меня забрать хочет, подумал Билл и что есть силы куснул субтильного во всю ладонь.
 — А-а-а!!! — заорал собаковод, пытаясь вырвать из пасти конечность.
 Билл бы рад его отпустить, но зацепилась плоть за его гнутые зубы.
 — А-у-а-а!!! — надрывался укушенный.
 Толпа находилась в немом восторге, наблюдая такое за бесплатно! Чуть только сплотились плечом к плечу и рты раззявили. Потом многие кошельков не досчитались. Зато будет что потомкам рассказать.
 Засвистел милицейский свисток, Билл рванул головой в сторону, лишив ладонь страдальца унции мяса, поднял тело на четыре лапы и бросился прямо в толпу. Тут все от ужаса повалились друг на друга, кто запрыгнул на палатку с шавармой, кого просто столбняк хватил.
 С куском человечьего мяса на зубах Билл скрылся в водостоке, побежал вглубь коммуникаций и долго еще слышал позади шум вокзала. По пути он машинально съел добытый кусок человечины, оценил вкус мяса, как более тонкий, чем колбасный, еще с час побегал, а потом обнаружил с десяток мелких рыжих крыс, которых всех оприходовал в сексуальном плане.
 Билл решил жить с ними, но на исходе третьего дня им опять овладела тоска, и он, сам того не понимая, отправился на поиски Мятниковой.
 Он долго ее искал, совсем забыв про пищу, а когда увидал в канализационном люке мертвого человека, вспомнил, что голоден, что человечина так вкусна!.. У Билла закружилась голова, он только и успел, что откусить от мертвяка большой палец ноги, проглотить его, а потом лапы подкосились, и он потерял сознание от остаточного метана…
 А потом его долго били, но сего он не понимал, так как тело человеческое приобрел, а сознания с таким трудом хватало на произнесение двух имен…
 После Билла перевезли в психиатрическую больницу, где какая-то девушка делала с ним что-то совсем непонятное, засовывала в какую-то гудящую штуковину, в которой он спал…
 Через две недели профессор Фишин сообщил Сашеньке, что такие номера, какой она обнаружила в голове странного пациента, принадлежат специальным компьютерным чипам, стимулирующим мозговую деятельность.
 — У животных, — добавил профессор. — Его скоро заберут у нас, так что придется подыскать для диссертации другой объект!.. Военные…
 Сначала Сашеньке захотелось расплакаться, но она взяла себя в руки и решила, что будет заниматься пациентом с резцом в голове. Дядька в больнице с незапамятных времен, и можно попытаться вернуть его из состояния овоща хотя бы в сознание идиота.
 Совсем скоро Сашенька Бове вышла замуж за Зураба, а Душко вручили орден Мужества и повысили в звании до старшины. Он служил справно и частенько навещал Сашеньку, подтягиваясь для нее аж по триста раз… Служил он на месте Пожидаева, которого с почестями проводили на преждевременную пенсию. Был большой банкет, на котором инвалиду вручили новенький стеклянный глаз, почему-то зеленого цвета. Родной-то был коричневым!.. Плакала растроганная Алия Марковна, приобретшая недавно в зоомагазине щеночка королевского пуделя.
 А потом Тверское отделение потрясло известие, что полковника Журова переводят работать в министерство, с большим кабинетом и личной секретаршей. Для орального секса, считали все.


* * *

 Как он ее любил! Вова Рыбаков, алкоголик с детских лет, более не потреблял спиртных напитков. Он любил ее, а на другое не хватало времени.
 Мятникова привела его в порядок, почистила, помыла, стала доставать из почтового ящика корреспонденцию, которая поступала в таком количестве, что трудно было всю ее переварить. Оказалось, что Владимир Рыбаков самый известный русский художник из ныне живущих, о нем написана даже исследовательская книга.
 Впрочем, Лиля никаких работ в доме не нашла, кроме ангела на стене. Зато она обнаружила банковский чек на Вовино имя из самого старого швейцарского банка на фантастическую сумму. Кто ему подарил такие деньги, так и не удалось выяснить, сколько бы Мятникова ни обращалась с запросами в разные заграничные инстанции.
 Вскоре листья, превратившиеся в бумажные чеки, вновь оборотились в свое прежнее состояние, только этой осенью деревья стояли какие-то обглоданные. Те товарищи, которые нарвали себе бумагу с веток, вскоре вместо нее обнаружили обычные осенние листья. Но как они пахли!..
 А он не пил и потому не рисовал. Он понимал, что если пить, то не любить…
 А еще потом Вова Рыбаков умер. Сделал он это во сне, его душу подхватил ангел, слетевший со стены, и понес ее в рай.
 Похороны были печально-светлыми, чудесно говорили представители Союза Художников, какие-то неизвестные Мятниковой друзья Вовы… Она почти не плакала, так как плакала навзрыд совсем незнакомая пожилая женщина с лицом, похожим, на ангельский лик со стены.
 — Успокойся, дорогая! — утешал женщину пожилой офицер. — Я прошу тебя, Милочка!..
 Рядом с могилой Вовы имелась совсем старая, усыпанная сплошь свежими осенними листьями, на которой еле прочитывалась фамилия — Скуловатова и еще одно слово — … биологии. Остальное было затерто. Впрочем, на могилу эту внимания никто не обратил…
 На сороковины Мятникова уже знала, что беременна. Она решила, что сохранит чек до совершеннолетия будущего ребенка, а уж потом пусть Билл сам решает. Давая своему будущему ребенку это имя, она нисколько не думала о правильности выбора, была уверенна, что это американское name сделает ее отпрыска счастливым.


* * *

 Директор конторы по борьбе с грызунами получил по почте от своей сотрудницы Мятниковой заявление об уходе, чем был ужасно расстроен, но, вспомнив силиконовые губки своей маленькой свинки, жал коротким пальцем кнопку селектора…


* * *

 Зинка Зюкина, купившая огромную квартиру на Брайтоне, три автомобиля и кучу бриллиантов, прочитав в русской газете о смерти Вовы, так обрадовалась, что на счастье закатила пирушку с цыганами. Она в уме подсчитывала, на сколько теперь творения убогого Рыбакова станут дороже.
 Одно лишь мучило Зинку. Каждую ночь ей во сне стал являться какой-то старик с всклокоченный бородой и грозно кричал сквозь пространство:
 — Отдай картины! Мои это! Я за них столько заплатил!..
 Этот старик так ее со временем достал, что пришлось обращаться к специалистам по нервным системам. Совсем добила Зинку угроза международного суда. Россия выставила иск своей гражданке о нелегальном вывозе предметов искусства за рубеж… И уже самое последнее и страшное: просыпаясь ночами, Зинка обнаруживала в постели с собой некоего субъекта, которого ранее принимала за ангела, соскребанного со стены художника еще в Москве. Ангел сходил с подрамника, забирался к ней в постель, но при ближайшем рассмотрении оказывался уж слишком черен лицом, с пробивающимися рожками на голове и предлагал крылатый нечисть всякие непристойности…


* * *

 Через две недели после первых событий на Страстном бульваре Саньке в местном травмопункте сняли гипс, но он еще долго потом вспоминал обстоятельства, при которых заполучил десятый перелом… А финн, что привез в Москву продукцию фирмы «Валио», уже через два дня пересек границу России в обратную сторону, но не под русскую, печальную песню, а под старый добрый финский рок-н-ролл…
 Очень повезло Хренину. Его не только не посадили, а даже забыли все его прегрешения вовсе, оставив служить под началом Душко…


* * *

 В одну из ночей лысый почему-то проснулся и, стоя возле зарешеченного окна палаты, вдруг ощутил мысль.
 Я человек, подумал он.
 Билл без труда раздвинул прутья решетки и выбрался на волю.
 Он шел по утренней Москве и повторял про себя: «Я — человек!». Куда он направлялся, сам не знал, просто шел под осенним дождичком вникуда. По ходу чуть было не спрыгнул в открытый люк, но удержался от соблазна и вновь сказал:
 — Я — человек!
 Проходя мимо гостиницы «Националь», лысый увидел автобусы с заезжающими. А еще он почувствовал запах, который был не сравним ни с каким другим.
 Лысый подошел к одному из автобусов и вытащил из багажного отделения нужный чемодан. У него было мало времени, а потому он здесь же поднял крышку канализационного люка, забрался в него и полез в глубину. Он знал, что успеет…
 Взрыв прогремел в восемь утра и последнее, что проговорил лысый смешалось в грохоте, подорванного тротила. А последними его словами были — «Слизькин, Василий Кузьмич» и… «Мятникова».
 Он выполнил свое предназначение и, хоть позже, разделил свою судьбу с судьбой хозяина. Он спас сотни человек, но настоящей медали у него так никогда и не было…


* * *

 Проснувшись на следующее утро после блинов, Иван Шашкин поскакал в туалет, на ходу успокаивая свой детородный орган, который так и вырывался из сатиновых трусов… Он с удовольствием помочился, а когда вышел в коридор и увидел свою инвалидную коляску, вспомнив, что был парализованным долгие годы, сначала обалдел, а потом заплакал от счастья… Жены Антониды дома не было, а потому он прыгал возле окна и кричал так громко, как только мог:
 — Спасибо тебе, Господи! Спасибо!…
  Германия, Москва, 2004 год