--------------------------------------------- Борис Можаев ПЕНСИОНЕРЫ – Кто очередной? – Минеевич вскидывает светлую сквозную бороденку и строго смотрит в зал. Он сидит за кумачовым столом на сцене, справа от него председатель колхоза, слева – парторг, а где-то за его спиной бригадиры и сам председатель сельсовета. Шутка сказать! Минеевич руководит колхозным собранием впервые в жизни. От волнения нос и глаза его покраснели, словно он только что луку наелся. – Кто очередной?! В середине зала качнулась чья-то голова в бараньем малахае, потом поднялась загорбина в рыжем полушубке, выплыла в проход и только тут разогнулась. Высоченный старик в шубных чембарах, которые отвисали на нем, как пустой курдюк у заморенного за зиму барана, снял малахай и, держа его, словно крест, у груди, степенно поклонился лысой головой сначала президиуму, потом залу. – Граждане колхозники, – сказал он президиуму, затем, повернувшись в зал, – товарищи мужчины, – и, прошамкав беззубым ртом, добавил: – …и протчие женщины. Поскольку, значит, я, как и всякий живой человек, должен кормиться, я и составил заявление. – Он вынул из кармана чембар тетрадный листок, развернул его и протянул к сцене, а сам – ни с места. – В котором и подаю прошение на пензию. Прошу не отказать. – Передайте заявление, Викул Андриянович! – Председатель колхоза кивнул, кто-то взял у Викула заявление и передал в президиум по рядам. Председатель уставился в тетрадный листок; его яркие сочные губы были чинно поджаты. Минеевич все так же напряженно смотрел в зал, положив перед собой на столе сжатые кулаки, как пару гранат. – Ну как, товарищи, решать будем? – спросил наконец председатель. – А чего там решать! У него стажу колхозного нет. Какая может быть пензия! – отозвался первым Минеевич. – Ты, Викул, где был, пока не состарился? – спросили из зала. – Дак вы же все знаете… где. Но меня это самое… ребилитировали. – Викул пошамкал и добавил: – Восстановили, одним словом. – Вот и ступай туда. Там и спрашивай себе пензию. А на чужой каравай рот не разевай. – Он у нас черствый… У тебя и зубов нету. Х-хе, – злорадно захохотал тот же голос. – Куда ж я пойду… Поскольку инвалид, престарелый… – сказал Викул. – Нет, старики… Вырешить мы должны, – поднялся древний, но все еще юркий, маленький Карпей, замуравевший какой-то землисто-серой щетиной, как еж. – Викул, он человек с уважением. – А что толку от его поклонов! Все равно на работу он не ходит, – сказал кто-то из президиума. Карпей быстро обернулся к президиуму: – Совершенно правильные слова сказали… Я только насчет почтительности, стало быть… Викул, он, може, и пошел бы. Мужик почтительный, отчего не сходить? А куда же он пойдет? Може, где он был, там теперь и нет никого. И начальников распустили. Не-е! Вырешить мы должны. Карпей, торопливо дергая сухонькой головой в стороны, как гусь, заглотавший корку хлеба, победно сел. – Нет, мы должны вырешить. – Я грю, стажа у него нет… – Смотри-ка, председатель, кабы тут обману не было! – загалдели со всех сторон. – Да стаж у него колхозный и в самом деле малый. – Председатель теребит заявление Викула и смотрит на него так, для порядка. – Значит, всего работал здесь шесть лет, а нужно двадцать пять… – А что там работал, рази это не в зачет? – спрашивает Викул. Председатель, совсем еще молодой человек, выпячивает красную, будто с мороза, нижнюю губу, подымает девичьи тонкие брови – силится взвесить Викуловы сроки – и наконец произносит, пожимая плечами: – Конечно, все надо засчитывать. Но поскольку мы колхоз… у нас есть свой устав… Как собрание решит. В зале опять заволновались: – Он там и утром и в обед пайку хлеба получал… – А мы деруны пекли… – Хлеба-то не давали на трудодни… – А ему пайку три раза в день!.. – Дак ведь я ж за эту пайку норму выколачивал! – А мы что, не работали? – Зачем все кричите? – приподнялся в президиуме сухопарый татарин с оголенной кирпичной шеей, вылезавшей из облезлой фуфайки. – Пускай Пешка скажет. Она, это самое, парьторг. – Жасеин! Я сколько раз говорил тебе: не Фешка, а Фетинья Петровна, – строго обрывает его председатель колхоза и косо смотрит на широкогрудую, широколицую Фетинью Петровну. – Какой разница! Пускай будет Петинья Петровна. Фетинья Петровна зарделась до ушей: – Дак ежели каждый, кто вернулся, пойдет к нам в колхоз на пензию, тогда чо же будет? На трудодни не хватит. – Расшиби вас паралик!.. – Я в таком деле несогласная. Бабы зашумели, заволновались. – Цыц вы, проклятущие! – не вытерпел Парамон и встал с места спиной к президиуму, лицом к задним рядам, где на скамьях густо сидели колхозницы. – Вам какое равноправие дадено? Голосовать?! Вот и сидите – ждите. А тут мы и без вас разберемся. – Ты уж помалкивай, Лотоха! – крикнула на него Фетинья Петровна. – Ишь раскричался! Мы еще разберем тебя за домашнее самоуправство. – Какое ишшо самоуправство? – Парамон с вызовом обернулся и наклонил голову, словно бодаться решил. – На жену кто руку подымал? – А ежели за дело? Что ж это за порядок завели: бабу свою нельзя поучить? Дак она тебе на шею сядет. – Он стукнул себя по сухой и морщинистой шее. – Тебе сядешь на шею… – Дан на его шее, ровно на суку, воробей, может, и усядется. Парамон азартно замахал руками, стараясь унять смеявшийся зал. – Садись, садись, – кивнул ему председатель колхоза. – Дойдет и до тебя черед. – Мы еще разберем его… Кто у Криволаповой опару хлебную выпил? – Фетинья Петровна погрозила пальцем. – Может, мякину ишшо съел? – огрызнулся Парамон, но сел быстро, как в воду нырнул. А Викул, чуя, что его «пензия» ускользает, поднял руку и помахал шапкой: – Я в колхоз вступал ай нет? – Вступал, – ответил Минеевич. – Чего я отнес туда? Значит, два хомута ездовых, два пахотных, три бороны, одну железную, – Викул загибал пальцы, – дроги на железном ходу. – Все понятно, Викул Андриянович, – останавливает его председатель колхоза. – А ты, председатель, не перебивай! Дай слово сказать человеку, – поднялся чернобровый, богатырского сложения кузнец Филат Олимпиевич. – Не то иной человек блоху привел на аркане в колхоз, а туда же за пензией топает… За что, к примеру, Карпею Ивановичу выдали пензию? Что он, внес в колхозную кладовую накопления? – Извиняем, извиняем… – с готовностью отозвался Карпей. – Я в Назаровке вступал в колхоз. Там я сдал поболе вашего. – Вот и ступай в Назаровку за пензией! Стаж свой где растерял? – Товарищи, ведь он же самый старый у нас! – вступается за Карпея председатель. – Ему еще в то время, когда колхоз создавали, уже пенсию надо было платить. – Совершенно справедливые слова говорите, – ввернул Карпей. – Сколько вам лет, Карпей Иванович? – Второй годок после сотни… – Ну что ж вам еще! – Председатель махнул рукой, и те сели. Помедлив, сел и Викул. – Значит, голосуем, – сказал Минеевич. – Кто за то, чтобы Викулу пензию отказать? Руки поднялись довольно густо. – Пешка пусть считает… – Жасеин, опять! – Петинья Петровна, какой разница… – Чего ж считать? И так ясно, – говорит Фетинья Петровна. – Большинство против. – Вот видите, Викул Андриянович, не получается у вас с колхозной пенсией, – обратился председатель колхоза к Викулу. – Придется вам ждать государственной пенсии. Но Викул встает, тычет себя шапкой в грудь и заведенно произносит: – Дак же обсудить надоть. – Все уже, все!.. Голосование было… – Одно дело – голосование, другое – обсудить надоть. Мне никак нельзя без пензии. – Он опять кланяется президиуму, потом по сторонам: – Товарищи правление! Товарищи мужчины и протчие женщины… Но его никто не слушает. Председатель, косо поглядывая на листок с повесткой дня, лежащий перед Минеевичем, произносит: – Разбирается заявление Черепенникова Федула Матвеевича. – Очередной! – выкрикивает, опомнившись, Минеевич и смотрит в зал. Встает Федул, плотный квадратный старик с лихо закрученными усами, краснощекий, черноглазый еще по-молодому. Браво расправив грудь, он рыкнул на Викула: – Кого тебе ишшо надо? Вырешили старики – и надевай шапку. Садись! – …поскольку кормильца лишен, – твердит свое Викул. – Вам будут хлопотать пенсию через сельсовет, Викул Андриянович, – пояснил председатель колхоза и кивнул в сторону председателя сельсовета. – Дадим ему что положено как одинокому. Но учтите, тогда его надо из колхоза выводить. – Председатель сельсовета сел, и стул под ним жалобно скрипнул. – А у вас таких правое нету, чтобы выводить меня из колхоза. Два ездовых хомута сдал, три бороны, одну железную, да дроги на железном ходу, да плуг двухлемешный… – Ясно, ясно, Викул Андриянович, – успокаивает его председатель колхоза. – Решили с вами… Садитесь. Похлопочем. Викул наконец садится, но все еще бормочет про себя: – Обсудить надоть… Я тоже закон знаю. Федул держит руки по швам и с готовностью таращит глаза на президиум. Как только председатель колхоза обернулся к нему, он скороговоркой отчеканивает: – Я тоже сдал в кладовую накопления: двух кобыл, одну жеребую, бричку на железном ходу, двенадцать метров пеньковой веревки для постромок… – Ты лучше скажи, где ты работал? – перебивает его Фетинья Петровна. – А где ж? В колхозе и работал… – В колхозе? – весело переспрашивает Фетинья Петровна. – А кто ж тебя видел, как ты работал? – Могут подтвердить свидетельским показанием Амос, Феоктист, Микиш… – Это какой Микиш? – спрашивает Минеевич. – А Черепенников! – Дак он же второй год как помер. – Ну тогда Симеон, – не сморгнув глазом отвечает Федул. – Ты самулянт! – взрывается Минеевич. – Ты всю жизнь просамулировал… – А ты прорыбачил, – отбивается Федул. – На пасеке бабу оставишь, а сам на реку… Теперь ишшо на сцену залез. Слазь оттудова… Не заслужил! – Да я тебя слова лишаю! – грохнул Минеевич кулаком по столу. – Лишенцев теперь нету! Упоздал на сорок лет… Хватит… – Ты как был подкулачником, так и остался! – крикнул, багровея, Минеевич. – А ты раскулаченными холстинами торговал… – не сдавался Федул. Минеевич заерзал на стуле и беспокойно озирался по сторонам, как бы ища поддержку в президиуме. А в зале смеялись и топали ногами. – Федул Матвеевич, припомните все ж таки, где вы работали? В какой бригаде? – спрашивает Фетинья Петровна. – Вот те раз! – пучит глаза Федул. – А кто вас всю войну дровами обвозил? Школу, сельсовет… – Тять, это ж ты от райтопа работал, – дергает его за полу сидящий рядом сын-тракторист. – А ты молчи! Тебя не спрашивают… – отымает полу Федул. – А кто в бойной работал? – Бойная от сельпа была! – кричит Минеевич. – Хорошо. Ладно… А кто десятидворкой по дорожному делу руководил? Кто вас выгонял с подводами на щебень, за песком? Это вы мне так теперича отплачиваете!.. Мстительность ваша, и больше ничего… – Это обчественная нагрузка… – Не юляй… В какой бригаде работал? – Садись, тятя, садись… – А ты молчи! – Федул скидывает с себя полушубок, за который тянет его сын, и торопливо начинает выдергивать рубаху из-под пояса. – А теперь учтите такую прокламацию. Поскольку я награжденный «Георгием» и воевал в последнюю очередь в мировую… Ишшо в японскую на Цусиме, на «Цесаревиче» то есть. А в плен попадал!.. Это как можно отбросить? Что надо мной там японец исделал? – Он заголил по самую шею рубаху, обнажив синевато-белое брюхо и мускулистую, заросшую седыми волосами грудь. На его груди, размахнув крылья, парил татуированный орел; в когтях он нес женщину, у которой вместо головы приставлен был сморщенный Федулов пуп. – Вот какие протчие предметы оставил на моем теле плен, – торжественно произнес Федул в наступившей тишине, поворачиваясь во все стороны оголенным брюхом. – Спрашивается, когда ж мне было работать? Иль и это не в зачет? – Ты нам пузо не показывай. Его в протокол не запишешь. И птицу твою мы видели. Опусти рубаху! – повышает голос председатель сельсовета. – Ты что, не знаешь, как отвечать надо? В какой бригаде работал, говори?! Федул опустил рубаху и молча стал запихивать ее, оттягивая пояс штанов. – А что его спрашивать? Голосовать надо, – сказала Фетинья Петровна. – Поскольку Федул Черепенников стажу колхозного не подтвердил, ставим на голосование. Кто за то, чтобы пензию Федулу не давать? – спросил Минеевич. – Можно не считать. Картина ясная – почти единогласно. Опустите руки, – сказал председатель колхоза. – И последний вопрос: какую пенсию назначим Максиму Минеевичу Пустовалову? – Председатель взял со стола заявление Минеевича и прочел: – «Поскольку я создавал колхоз, был в активе и безотлучно выходил на работу, а не какой-нибудь тунеядец, прошу назначить мне двадцать рублей в месяц». Кто имеет слово? – Ты создавал колхоз!.. Как это так? – крикнули из зала. Минеевич, опираясь на стол, встал: – Которые молодые – не знают как раз… У Толоконцевой горы стояла Панфилова мельница. В тридцатом году ее растащили, а Панфила сослали, то есть вослед. Феоктист, не дай соврать! Помнишь, в двадцать девятом годе мы всемером у Панфила собрались на помол? – Феоктист за дровами уехал, – ухнул кто-то басом из зала. – Егор Иванович, не дай соврать… Ты ишшо маленьким был, – метнулся Минеевич к старшему конюху, сидевшему за его спиной в президиуме. – Я не помню, – ответил Егор Иванович, краснея: весь президиум обернулся и смотрел на него. – Да не с тобой, чудак-человек… С отцом твоим ездили на помол… Значит, я, Иван, Феоктист… – Ты не юляй! – кричат из зала. Этот окрик точно подстегнул Минеевича, он передернул плечами, вскинул сердито бороденку и сам пошел в наступление: – Как впервой назывался наш колхоз, ну? «Муравей»… Мураш то есть. А кто ему дал такое название? – сердито крикнул он в зал и, не дождавшись ответа, погрозил кому-то кулаком: – Я придумал! А через чего?.. Сидели мы в мельничном пристрое… Сговорились: артель создавать. А какое название? Смотрю я – по моим чембарам мураш ползет. Я его цоп – и кверху. – Минеевич вскинул щепоть, словно в пальцах у него был зажат этот самый муравей. – Мурашом, грю, и назовем. Так и вырешили… Магарыч распили. – Минеевич почуял, что сказал лишнее, мотнул головой и добавил: – За помол то есть… – Граждане колхозники, они тем разом перепились и Назарку заседлали, – говорит Федул. – А Минеевич сел на него верхом и вокруг жернова ездил. – Врет он! – покрывая хохот, срываясь на визг, кричит Минеевич. – Он самулянт! – А кого за это выключили из артели? Кого? – распаляется и Федул. – Он всю жизнь бабу на пасеке продержал, а сам прорыбачил. За что ж ему двадцать рублей? – Прямо не Минеевич, а как это… литературный инструктаж, – говорит на ухо председатель сельсовета председателю колхоза. Тот снисходительно улыбается и поправляет: – Не инструктаж, а персонаж. – Какая разница! – Тихо, товарищи! Хватит прений. Все ясно. Давайте голосовать: кто за то, чтобы Максиму Минеевичу Пустовалову назначить пенсию в двадцать рублей? – спросил, поднявшись, председатель колхоза. Зал не колыхнулся, ни одна рука не вскинулась кверху. – Понятно… Кто за пятнадцать?.. Как всем… Единогласно! – А ежели как всем… – затрясся от негодования Минеевич, – сами и заседайте. В насмешку сидеть не желаем. Он с грохотом отодвинул стул и вышел из президиума в зал. – От дак вырешили!.. – Прямо как в лагун смотрели… – Совершенно правильные слова… – По первому вопросу все, – сказал председатель колхоза. – Шестнадцать пенсий выдали, две отказали. На второй вопрос разное. Слово имеет председатель сельсовета Бобцов Федосей Иванович. Федосей Иванович подошел к столу, раскрыл папку с делами, солидно откашлялся. – Поступила жалоба от гражданки Криволаповой Евдокии Семеновны на Силантьева Парамона Ивановича и на Черепенникова Федула Матвеевича в том, что они, отперев замок, вошли в дом Криволаповой, выпили осадки от пива, хлебную опару и съели на закуску картошку для поросенка. Посему поросенок визжал, когда пришла хозяйка. Вопросы имеются? – Судить их надо колхозным судом чести! – Хорошенько их приструнить! Они, как попы, по дворам шастают… – В таком разе суд колхозной чести занимает свои места в составе председателя Фетиньи Петровны и заседатели – я и Егор Иванович. – Подсудимые, встаньте! – приказывает Фетинья Петровна, глядя в папку Федосея Ивановича. Федул и Парамон встают. Парамон в отличие от Федула сух, с бритым морщинистым лицом; впалые щеки придают ему мрачный аскетический вид, и смотрит он в пол, как заговорщик. – Как вы проникли в избу Криволаповой? – Подошли – замок висит… Ну, мы его шевельнули. Я шевельнул замочек ай ты, Федул? – спрашивает Парамон. – Чего его шевелить? Это он от ветру. – От ветру?! Эх, бесстыжие ваши глаза, – встает Криволапиха. – Небось палец-то об замок зашиб? Парамон тычет в ее сторону обвязанным тряпицей большим пальцем: – На, посмотри, на нем шкуры нет! – А чо у тебя с пальцем-то? – спрашивает Фетинья Петровна. – Чирьяка под ногтем. Фельдшер говорит: исделай ванную и помочи… Авось отмякнет. Я скипятил чугунок да сунул туда палец-то. Вся шкура и спустилась, как чулок. – Не отвлекайтесь! Что в избе делали? – строго спрашивает председатель сельсовета. – А что там делать? Чай, не на работу мы ходили к Криволапихе, – огрызается Федул. – Не рассуждать! Отвечайте согласно уставу… – повышает голос Федосей Иванович. – Посмотрели, посмотрели – вроде никого и нет… – А вы думали – там гостей застолица? – спрашивает ехидно Фетинья Петровна. – Пускай Федул скажет. – Я, значит, заглянул на шесток – лагун не лагун и чугуном не назовешь. Ну, вроде бидон… стоит. А в нем и пива-то нет, так – гушша. – Одна видимость. – Мы ее выпили… – Там малость было… На донышке. – А больше ничего не брали? – Боле ничего… – Ах, совесть ваша! – восклицает Криволапиха. – И где ж на донышке! Там более полбидона было. Опара хлебная в деже неделю стояла – и ее выжрали. А кто картошку съел? Поросенку стояла в чашке на скамье… Девки лапшу не доели – я ее тоже туда. Пришла я – поросенок визжит. Я хвать чашку, а там и отчистков нету. Все подчистую стрескали. Хряки они, хряки и есть… – Криволапиха села под общий хохот. – Что будем с ними делать? – спросила Фетинья Петровна. – Выговор записать в дело. – Пускай покаются. – Граждане колхозники! – переждав шум, говорит Федул. – Ну чего с кем не бывает? Простить надобно. А мы более не будем. – А Парамон? – А что Парамон? Иль я чужих коров доил? – вскидывается он. – Не более других пил… – Хорошо, запиши им выговор, – сказала Фетинья Петровна. В зале задвигали стульями. – Подождите расходиться! Слово имеет председатель сельсовета Бобцов Федосей Иванович, – сказал председатель колхоза. Федосей Иванович встал, полистал в папке свои дела, нашел нужную бумажку, стал зачитывать: – Товарищи, весна свое показывает: мусор, тряпки, солома, назем и прочие отбросы из-под снега повылазили. От столовой зайдешь в проулок… Тут тебе и собака, и кошка дохлая, и всякие животные валяются до самой речки. А Егор Иванович намедни в речке поймал худые чембары. Протерты не в ходу, а на этом самом месте… На сиденье… Сразу видно – табунщик носил. И у кладовой Степана Ефимовича тоже… мусор и назем. Спрашивается, кто старые чембары в речку кинул? Ведь из нее пьют лошади, скот; ребятешки, подростки купаются с первесны. А что от старых чембар? Один волос исходит и дух чижолый. Куда такое дело годится… Учтите! – Почем ты знаешь, что табунщик свои штаны бросил?.. – кричат с задних рядов. – Так они же протертые на сиденье, в седле то есть. – А может, кто их в конторе просидел? – Ты сначала установи!.. – Установим… И на следующем собрании сообщим. Все! – Председатель сельсовета закрывает свою папку. Народ расходится. 1965