---------------------------------------------


 Борис Можаев
 ПЕТЬКА БАРИН

 Как-то поздней осенью заехал я в Тиханово зайцев погонять по первой пороше. У Семена Семеновича Бородина, моего дальнего родственника, был отличный гонец костромской породы, а у Гладких, второго секретаря райкома, русская гончая – пегий кобель, рослый, как телок. Собаки давно спарились в работе и вдвоем куда хочешь выгоняли и зайца и лису.
 Володя Гладких был моим приятелем, и я запросто зашел к нему в кабинет под вечер, чтобы поговорить насчет завтрашней охоты. В приемной застал я директора Мещерского совхоза, с которым был едва знаком. Мы поздоровались. Это был сухой погибистый человек средних лет с темным, сумрачным лицом и белыми залысинами, отчего выглядел каким-то болезненным.
 – Что, очередь? – спросил я.
 Он замешкался, потянул со стола к себе под мышку желтую кожаную папку и сказал уклончиво:
 – У меня тут дело такое, что не к спеху… Так что давай проходи, – и как-то жалко улыбнулся.
 – Я тоже вроде не тороплюсь.
 – Нет, проходи ты, – настойчивее сказал директор.
 Я прошел. В кабинете секретаря застал я какого-то тощего старого просителя в армейском зеленом пиджаке и в резиновых сапогах. Он держал в руках рыжую телячью шапку и упорно глядел на Гладких красными слезящимися глазками:
 – Дак пензию дадите мне али как?
 Гладких сидел за столом, скрестив руки на груди, с тем выражением безнадежного отчаяния, которое вызывает разве что затяжная зубная боль.
 – Ну, милый мой! Я ж тебе десять раз говорил: не имею права. Не занимаюсь я начислением пенсий. На то райсобес имеется.
 – Райсобес отказался.
 – Я ж тебе пояснил почему… При тебе звонил туда. Говорят, что бумаг у тебя нет. Справок, которые подтверждают трудовой стаж. Понял?
 – Дак бумаги Федька не дает.
 – Не Федька, а Федор Иванович. А он говорит, что ты мало в колхозе работал.
 – А колько позовут, столь и работал.
 – Но откуда ж я знаю? Я-то не состоял в вашем колхозе.
 – Ну да… Я вот состоял, а пензию не дают.
 – Тьфу ты! Опять двадцать пять, – Володя громыхнул стулом и повернулся ко мне: – Вот, поговори с ним.
 Старик тоже поглядел на меня, часто заморгал, зашмыгал носом и заплакал:
 – Бог с ними… Дадут – дадут, а не дадут – и не надо, – он утер шапкой лицо и горестно вздохнул.
 – Вы откуда будете? – спросил я его.
 – Из Петуховки я… Самохвалов.
 – Кто ж поступил с вами несправедливо? На что вы жалуетесь?
 – Мне не то обидно, что не работал, а то, что бумаг, говорят, нету.
 – Так ведь только бумага подтверждает, что вы работали, – сказал Гладких.
 – Небось, когда работал, бумаги не требовали. Ступай на работу, и все… Я, бывало, и на бакчи еду, и в лес за дровами. Мне говорят – иди в кавхоз, лошадь дадим.
 – А вы что, безлошадником были? – спросил я.
 – Когда лошади не было, я на крахмальном заводе работал.
 – А в колхозе по доверенности работали или как? – спросил Гладких.
 – Нет, я на труддень. Сани починю, тырлы… Кавхозник я.
 – Да у тебя даже книжки колхозной нет, – сказал Гладких. – Ты в райтопе работал, и в лесничестве, и на кирпичном.
 – Куда пошлют, там и работал. Получал колько дадут. Мне больно обидно, что все получают пензию, а я нет. А еще больно грубо сказал секретарь Федька: от меня, мол, все зависит. Хочу – дам бумагу, хочу – нет. А я без работы не могу. Болею я от этого. Охо-хо-хо! Мало работал? Да я, брат родной, сидеть не могу. На быке шкуры возил в войну. А мосты через Петравку развалились. Это как сказать? Телега без наклесток… Не телега – дроги. Шкуры с нее плывут… а я по реке их ловить. По брюхо в воде плавал. Бумаг, говорит, нету. Это не доказывает. У меня свидетели есть. Кто хочешь подпишет, что дядя Васька работал. Эхе-хе-хе! Как, вы мне поясните, сделать-то? Что я в кавхозе работал.
 – Надо такую бумагу, чтоб свидетели подписали… хотя бы два человека. Понял? – пояснил Гладких. – Голошеий так сказал.
 – Голошеий… Какой Голошеий? Федька, что ли? Дак он не хочет подписывать.
 – Да что тебе дался Федька? – взорвался Гладких. – Пусть подпишут свидетели, которые знают, что ты работал.
 – Ну да… Подпишут – подпишут, а не подпишут – и не надо. Мне больно то обидно, что бумаги, говорит, нет. Когда работать надо – бумаги не просят… а пензию – дай бумагу. Охо-хо-хо… – Он натянул глубоко, по самые брови, шапку, расправил уши и пошел.
 – Наконец-то, – с облегчением сказал Гладких и, дождавшись, пока тот вышел, спросил: – Как думаешь, бестолочь, или придуривается? Если придуривается, то неплохо играет.
 – Небось есть захочешь – заиграешь.
 – Нет, ты чудной! Что у нас тут, богадельня, что ли? Кто ему велел бегать с места на место? Порастерял все… А теперь и штанов не соберет.
 Володя был еще молодым человеком – чуть за тридцать перевалило, – судил обо всем строго. Я только пожал плечами и вздохнул, как давешний проситель…
 – Тебя там директор ждет, из Мещерского совхоза, – перевел я разговор.
 Он вдруг рассмеялся с каким-то предвкушением потехи и даже руки потер:
 – Пусть посидит.
 – Да неудобно. Может, позвать?
 – Он не войдет… При тебе – ни за что не войдет!
 – Что у вас за секрет?
 Володя достал из ящика письменного стола сколотую булавкой машинописную рукопись и кинул передо мной на стол:
 – Читай!
 Я прочитал заглавие: «Письмо директору совхоза „Мещерский“ Петру Емельяновичу Проскурякову»…
 – Личное письмо? – спросил я, отодвигая рукопись.
 – Да ну, личное! Вроде вызова послал директору, как раньше на дуэль вызывали. Самым честным поступком вашим, говорит, было бы сейчас же написать заявление об уходе. Не ваше это дело – быть директором, – Володя рассмеялся. – А, каково выдал?
 – Кто этот судья?
 – Да есть у нас один строптивый… Рабочий совхоза… тракторист.
 – Простой рабочий?
 – Ну, не совсем простой. Наш изобретатель Ступин. Слыхал?
 – Это что в газетах пишет?
 – Он. Съездил бы к нему. Интересный мужик…
 – А что у него с директором?
 – Как тебе сказать… Тут нашла коса на камень. Шерстит он директора и на собрании и в печати. А тот прижал Ступина на горючем. Приказал за пережог дизельного топлива удержать со ступинского звена. Ну и высчитали по тонне с каждого. Ступин ему письмо: за что? Что у вас, трактора неисправны? Топливо течет? Или на свои нужды гоняем трактора? По чьей вине пережог? Да по вашей. Летом солому возим на санях, а зимой на телегах. Возле фермы непроходимые болота – за уши трактора таскаем… Мы и так мало зарабатываем по вашей милости, а вы с нас за пережог еще берете? Ну и пошла писать губерния… Другой бы получил такое письмо – в сейф его запрятал. А этот в райком прислал: примите меры, говорит, подрывает мой руководящий авторитет.
 – Кто же из них виноват?
 – Виноват тот, кто поставил бывшего коновала директором совхоза, – с обычной своей резкостью заметил Володя. – Был плохой ветеринар в районной ветлечебнице. Куда его девать? А пошлем-ка зоотехником в совхоз. Там единица. Послали. Проходит года два, умирает директор. Кого на место директора? А там же есть зоотехник… в заместителях ходит. Вот и пускай старается. Он с дипломом. Совхоз-то животноводческий. Ему и карты в руки… Да что там говорить… – Гладких поглядел на письмо, полистал страницы. – И ведь вот хитрец этот Ступин. Чует слабую струну и сечет прямо под самый корень. Вот слушай, что пишет: «Личное командование без совета и звания дела в наше время выглядит как уродливое шарлатанство и обыкновенная наглость…» – Гладких поглядел на меня с вызовом: – Каково? – Стал пояснять: – Этот машину конструировал по разбрасыванию удобрений. А директор запретил: «Нам не нужна такая машина!» А Ступин ему: «Кому это вам? Инженеру и агроному нужна. Мне, механизатору, тоже. Кому же вам? Очевидно, следует понимать – мне, директору. Мне так показалось, мне, директору, так захотелось; мне, директору, нет дела до того, что думают другие. Вот это и есть, говорит, волюнтаризм, то есть хулиганство». Ха-ха-ха! Так и написал… вот, смотри! – он ткнул пальцем в строчку и прочел: – «Хулиганство».
 – Ну, и что ж ты скажешь директору?
 – Что ему скажешь… Хочешь послушать? – он озорно повел глазами и занес палец над кнопкой на торце стола. – Сейчас позову.
 Я вспомнил, как директор при моем появлении поспешно взял со стола желтую папку (видно, там был второй экземпляр этого письма), с какой готовностью уступил мне очередь в кабинет, как услужливо кланялся, улыбался виновато: «Проходи, мол, ради бога… только не со мной…»
 И не мог пересилить себя.
 – Неловко, – ответил я. – Лучше съезжу к Ступину.
 – Ну, как знаешь.
 Поездка моя в совхоз «Мещерский» случилась неожиданно скоро. На другой день с утра поднялась такая метель, что не видать было домов на том порядке улицы. За двое суток немыслимой крутоверти намело-насугробило столько снегу, что мой Семен Семенович забастовал: «Куда в такую непогодь на охоту? В снегу вымокнешь по самую ширинку». У Гладких открылся какой-то семинар, и ему не до охоты. Я было загрустил совсем.
 – Ты, кажется, к Ступину хотел съездить? – спросил меня Гладких. – У нас подвода туда идет. Секретарь застрял в лесничестве. Поезжай.
 И я поехал. Совхоз «Мещерский» лежит в лесной полосе километров за двадцать от Тиханова. Туда и в обычную пору проехать было нелегко, а уж в распутье да в зимние заносы на автомобиле и не суйся.
 Не доезжая до Еремеева, мы встретили странную подводу. Гусеничный трактор тянул грубо сколоченные сани, на которых стояли две железные бочки, валялись толстые оцинкованные тросы, лопаты, и в самом задке прижались две бабы, закутанные в клетчатые шали, да мужик в тулупе.
 – Куда они снарядились? – спросил я своего возницу.
 – В Пугасово, за горючкой.
 – За пятьдесят верст на тракторе? – удивился я.
 – А на чем же еще? Грузовики не ходят: то ростепель, то заносы. Лошадей нет.
 – Но они же и за сутки не обернутся?
 – По два дня ездят. С ночевой.
 – Какой смысл гонять трактора в такую даль?
 – Нужда… Горючка необходима для тракторов.
 – Они что, снег пашут?
 – За кормами ходят.
 – Куда?
 – На луга… километров за сорок. Как только путь установится, по пороше то есть.
 – Батюшки мои!
 Возницу нисколько не трогало мое удивление. Он дергал вожжами, похлопывал шубными рукавицами, покрикивал на лошадь и, как бы между делом, пояснял мне, зачем нужна горючка к тракторам в такую пору, пояснял обстоятельно, терпеливо, как это делают неразумным детям.
 – Поскольку совхоз откормочный, без сена никак нельзя.
 – А трактора в разнос пускать можно?
 – На то они и есть трактора. Не на себе ж таскать сено-то.
 – Трактора в пять раз дороже сена!
 – Мало ли что. В ином деле себя не бережешь. А то трактора. – Мой возница был неуязвим, сидел бочком, вполоборота и смотрел куда-то в сторону.
 Эта странная отрешенность, уклонение от существа дела озадачила меня и в разговоре с директором Проскуряковым. Он также глядел куда-то в сторону, морщил лоб и сводил брови с тем выражением, которое передается вопросом: «Что вы, собственно, от меня хотите?»
 – Как же это, в лесной глухомани, вдали от лугов создали откормочный совхоз? – спрашивал я директора.
 – Очень просто. Был колхоз, перевели его в совхоз.
 – Зачем же?
 – Потому что слабый был колхоз… нерентабельный.
 – А совхоз крепкий?
 – И совхоз слабый.
 – Чего же добились? Неужели вы считаете разумным гонять трактора в эдакую даль за сеном?
 – А ближе нет его, сена-то.
 Логическая фигура замыкалась, и выйти из этого заколдованного круга не было никакой возможности.
 Мы сидели в бухгалтерии. На столе у бухгалтера лежал список. Трактористы и возчики, одетые в полушубки, ватные брюки, входили по очереди, расписывались, потом шумно дули на руки – с мороза пришли – и получали по три рубля на ночевку, для сугреву.
 – На сколько же хватает горючки, привезенной из Пугасова? – спросил я «директора.
 – На один рейс.
 – А потом?
 – Все повторяем… Те идут за сеном, эти в Пугасово.
 – Весело живете. А Ступин ездит за сеном?
 – Сейчас – нет… – ответил директор, помолчав.
 – Почему?
 Директор провел ладонью по лбу и поморщился:
 – Он свою долю привез летом.
 Я вышел на улицу, отпустил возницу в лесничество, а сам пошел искать Ступина. Возле колодца с журавлем я спросил старуху:
 – Скажите, где Ступин живет?
 – Какой Ступин? У нас, в Еремееве, полсела Ступиных.
 – Который машины изобретает… Петр Александрович.
 – А-а, Петька Барин! Ступай в конец села. Там стоит на отшибе новый дом под зеленой крышей. Увидишь. А нет – спросишь, где, мол, Барин живет.
 Я сразу угадал дом Петьки Барина, – он стоял на высоком берегу Петравки, в окружении старых лип и заломанной чахлой сирени, чуть вынесенный из общего порядка улицы. Дом большой, обшитый свежим тесом, назамшелом фундаменте из дикого камня. И крыша зеленая, и вертлюги на крыше.
 Хозяин встретил меня на улице; он обносил забором эти раскоряченные липы, да выщербленную сирень, да кое-где уцелевшие изуродованные яблони – жалкие остатки от большого сада. Хозяин был видный мужчина, широкоплечий, рослый, с лицом народного артиста, полный собственного достоинства. На нем была черная стеганка, открывавшая его мощную, кирпичного цвета шею, высокие, за колено, валенки и серая армейская шапка. Мы поздоровались. Я назвал себя, сказал, что приехал из газеты, что наслышан о нем и хотел бы написать… Словом, обычное приставание газетчика, когда хочешь понравиться человеку и выудить из него нужный «материал». Ступин вел себя не то чтобы просто, а величаво: протянул свою необъятную железную ладонь, чуть прикрыл большие сонные глаза и представился:
 – Петр Александрович.
 – Давно здесь поселились?
 Он вскинул веки, повел крючковатым носом, как пробудившийся орел, и застыл в ожидании. «Чего ради спрашиваете?» – было написано на его крупном суровом лице.
 – Поместье старое, а дом новый, – сказал я, кивая на черные липы.
 Он поджал губы и насупился, видимо, уловил намек на его прозвище – Барин.
 – Здесь жили братья Потаповы, мельницу на Петравке держали. Вон там. Видите, железо торчит из камня? Была плотина. А под берегом… вон, где лозняк, питомник держали. Фруктовые деревья разводили… Торговали.
 – А где же они?
 – Сослали в тридцатом году.
 Он пошел к изгороди, неторопливо сложил в деревянный ящик свой нехитрый инструмент и сказал коротко:
 – Проходите в избу.
 В доме нас встретила хозяйка, удивительно похожая на самого Ступина, такая же степенная, рослая, с большим и строгим лицом.
 – Проходите в залу, – сказала она.
 В чистом и светлом доме было четыре комнаты, отгороженные дощатыми перегородками. В дверных проемах висели шторы из красного бархата, в комнаты вели широкие ковровые дорожки. Мы разделись и прошли в просторную залу. Петр Александрович сел за свой письменный двухтумбовый стол, а меня посадил на широкую тахту под узбекским ковром. За стенкой гомонили потревоженные моим приходом дети: мальчик и девочка, лет по десять – двенадцать. Они сидели за столом, готовили уроки.
 – Внуки? – спросил я, кивая на ту комнату.
 – Дети, – ответил Петр Александрович.
 Я с удивлением посмотрел на его седую голову:
 – Сколько же вам лет?
 – Сорок четыре.
 – А я думал… – я запнулся.
 – Что я старше? – сказал Петр Александрович и улыбнулся. – Не стесняйтесь. Мне многие дают больше моих лет. Я еще в армии поседел… на сверхсрочной.
 – И давно ушли из армии?
 – На тридцатом году.
 – И все здесь, в совхозе?
 – Сперва в колхозе, а потом совхозом объявили нас.
 – Чай, дорого стала вам постройка? – спросил я, оглядывая высокие потолки и чистого оструга сосновые стены.
 – Нет… Я ведь все своими руками сделал.
 – Как? И отопление?! – я указал на крашеные радиаторы, висевшие под окнами.
 – И отопление. И разводку, и опрессовку – все сам делал.
 – А котел?
 – Котла нет. Змеевик сварил. Он в печке опрессован. Вон, хозяйка обед варит, и система работает.
 На чертежной доске, лежавшей поверх книжного шкафа, был наколот большой лист ватмана с чертежным наброском.
 – Это что за конструкция? – спросил я Ступина, указывая на ватман.
 – Это пока в карандаше… Наброски, – нехотя ответил он.
 – А что набрасываете? Простите, может быть, это секрет?
 – Да ну. Какие у нас секреты! Хочу машину сделать для разливки аммиачной воды. Заводские машины очень неудобны. Пока на ней поработаешь, сам весь провоняешь. Громоздкие и для здоровья вредные.
 – А что ваш разбрасыватель удобрения? Тот, против которого директор возражал?
 – Вы, должно быть, письмо мое читали? На имя директора?
 Мне стало так неловко под его пристальным взглядом, будто я запустил руку в чужой карман.
 – Да как вам сказать… Специально не читал. Но мне суть пересказали.
 – Там никаких секретов нет, – ободрил он меня. – А с разбрасывателем все в порядке.
 Он достал из ящика письменного стола информационный листок с синим клише научно-исследовательского института технической информации:
 – Вот, институт рекомендует его в серийное производство. И авторское свидетельство выдали.
 Я развернул информационный листок; на развороте был фотоснимок трактора с навешенным на раме огромным ковшом разбрасывателя. А внизу два чертежа – тот же ковш в разрезе.
 – А скажите, в чем разница вашей машины с известными заводскими образцами?
 Ответил скромненько:
 – Заводские разбрасыватели надо загружать либо экскаватором, либо вручную. А мой сам черпает удобрения. И производительность у моего вдвое выше.
 – Где ж вы научились всем этим премудростям?
 – Да какое у меня учение? Так, приблизительно. У отца в кузнице баловался.
 Хозяйка принесла нам квашеную капусту, длинно и мелко порезанную, с изюмом, соленые помидоры и грибы.
 – Вы что любите выпить? Покрепче или винца?
 – Как вы желаете.
 – Тогда вот этой помаленьку, – он достал граненый графин со светлой жидкостью, налил в стопки.
 Мы выпили. Водка не водка и спиртом не назовешь. Крепкая, и пахнет приятно, и чуть сладимая.
 – Что это? – спросил я.
 – Кальвадос, – сказал он, довольно ухмыляясь. – По-нашему сказать – яблочная водка. В книжке прочел про это и вот – сообразил.
 – А вдруг аппарат у вас заметят? Не боитесь?!
 – Мой аппарат – вон кастрюля с тарелкой, да еще конфорка от самовара.
 После выпивки он оживился, поглядывал веселее:
 – А что? Поди, директор жаловался на меня? От рук, мол, отбился. Так, приблизительно?
 – Говорит, что вы отказались сено возить.
 – А я свою долю перевез.
 – Когда?
 – Летом, на тележках. Мы звеном работаем, вчетвером. За нами и луга закреплены. Скосили, согребли. Езжайте, мол, пары парить. Ребята, говорю своим, пристегивай телеги! Ну, пристегнули… Весь свой пай навили да на скотные дворы отвезли. Попутно. За два рейса. А зимой гонять трактора отказался. Дураков, говорю, нет.
 – А почему же другие так не сделали?
 – Другие? А кто эти другие? Работают скопом, кого куда пошлют. Они и тележки поломали да порастеряли. А кто заботится? Кому надо? Директора вы знаете. Он заботится только о собственной персоне, кабы его не обидели. Заведующий ремонтными мастерскими? Есть такой пост. А человек на посту как чурка на мосту. Полдня ногой не зацепит, не споткнется. Вот о ком написать надо. Хотите расскажу?
 Мы выпили еще по стопочке.
 – У нас эти журналисты бегают по людям, передовиков ищут. Подойдет к тебе – расскажи, как жнешь, как пашешь? Метод ему открой… Так, приблизительно, а он передаст. Кому, зачем? Да разве по газете мастерству научишься? Ты вон гляди – одни пашут, а другие руками машут. Вот о чем писать надо… Так вот, есть у нас Сенька Горюнов, заведующий мастерскими. Когда-то мы вместе с ним начинали в эмтээсе. Еще на комбайнах С-шесть работали. Заснет, бывало, возле комбайна, подгоняй трактор, цепляй комбайн, гони куда хочешь – не проснется. Каждый день либо пьяный, либо с похмелья. А объяви любую кампанию – он тут как тут, передом лезет, хоть на четвереньках, но впереди. На трибуну не пустят – с места кричит. Мы, говорит, за все отвечаем, потому как на переднем краю стоим. Всем он в зубах навяз, как горькая редька. А тут из совхоза «Память Ильича» просят: дайте заведующего в мастерские. Поактивнее кого. Ну, кто даст хорошего работника? Возьми, боже, что нам негоже. Вот и дали Сеньку на память… Смеялись еще. А он и там не пропал. Смотрю, через десять лет к нам в совхоз переводят. Заведующим. И пошел шуровать. Тут кампания развернулась – металлолом сдавали. Так он все дворы очистил. Ему благодарность вынесли в приказе. И только потом узнали, что он под шумок с ломом отправил исправную коробку передач, дизельный двигатель, бетономешалку и риджерный снегопах… единственный в совхозе. И других же обвинил: не на месте лежали, говорит. Бесхозяйственность! Поглядишь на него – рожа не мыта, не чесана, глаза блестят, как надраенные медные пуговицы, и такая собачья готовность ко всему, что скажи ему: полай, – забрешет! И все ему с рук сходит. Напьется где – приползет ночью до гаража, заведет любую автомашину и домой угонит. Он в Сосновке живет. Да и бросит ее где-нибудь в лесу. И вот что удивительно: так – на ногах не стоит, языком не ворочает, а за баранку сядет – куда хочешь уедет. Я, говорит, трезвею за рулем. Знаний никаких. Но апломба!.. Например, может глядеть вам в глаза и нагло доказывать, что балансиры кареток ДТ-75 чугунные, а не стальные. А то начнет всасывающие окна искать на выхлопном коллекторе… Теперь вы меня спросите: а почему же, за что его держат? А я вам отвечу – запчасти умеет доставать. О! Тут десятерых отставь, а его приставь. Он знает, где взять и кому дать. Тому стакан, этому бутылку, а иному и бабину сунет. Потом спишет… в металлолом. Иначе откуда деньги взять? Ведь он из каждой поездки возвращается пьяным. Да что там говорить! И ведь понимают, что он за работник. Не все, конечно. Директор, к примеру, собой занят. А главный инженер у нас толковый. Иван Тихонович, говорю, сколько ж мы Сеньку Горюнова будем терпеть? А что, говорит, делать? Знаю, что хлюст, да запчасти доставать умеет. Кого поставишь вместо него? Некого. А совхоз без запчастей что телега без колес, с места не стронешься.
 Ступин говорил без гнева, не повышая голоса и не подсмеиваясь, с той покойной ровностью, похожей на деловую обстоятельность, с которой он только что пояснял мне выгоды своей машины. И руки держал покойно, на коленях – широкие, обветренные запястья, узловатые пальцы в сбоях и темных отметинах металла.
 – И вот что замечательно: на работе он шалопай, а домой к нему заглянешь – полный порядок. И постройка хорошая, и скотина накормлена. Значит, может работать, да не хочет. И он ведь не один такой залетный. Вон, бригадир животноводов, Родька Павлов. На скотном дворе – горлохват: я кормлю! я даю! я плачу! Хотя за всю свою руководящую планиду охапки сена не принес коровам. Скотников материт, к дояркам пристает, за мягкие места хватает. А дома вокруг жены вьюном ходит: Маша, Маша, ты посиди, я сбегаю, напою коровку… Дровец наколю… Или вон возьми управляющего вторым отделением, Федора Шмыгаткина. Технику от агротехники, как говорится, отличить не может. Помню, еще в эмтээсе тянули его, тянули… комсорг! А он выше заправщика тракторов, да и то на конной повозке, так и не поднялся. И на шофера посылали учиться, и на комбайнера – не вытянул. Над ним смеялись: «Федька, шкворень от какого трактора?» – «От колесного». – «Дурак, от четырехногого». Так Шкворнем и прозвали его. Эмтээс ликвидировали, а его куда? Ведь штатная единица! Послали в колхоз бригадиром. Пошел. Отчего не идти? Оклад выше прежнего, и горючее возить не надо. Ходи по избам, агитируй насчет работы. Это он умеет. И теперь на одной агитации держится. Зато дома у него и свиньи, и овцы, и утки, и канки… И одной лихоманки только нет. И дрова ему пилят, и баню топят, и зерно везут. Оплата? По нарядам из совхозной кассы.
 – Но, простите… Есть же, наверное, среди этих бригадиров и управляющих и толковые работники?
 – Отчего же нет? Есть, конечно. Тот же главный инженер… Энтот шкворень с шатуном не перепутает. И агроном толковый. Но тут есть один вопрос-закорючка… Насчет техники да агротехники мы сообразили, что без науки нельзя к ним подходить. А насчет людей? А?! Тут у нас не наука впереди, а штатное расписание. Я извиняюсь, конечно, это не везде, а только у нас в совхозе. Вот почему мы и гоняем трактора по сугробам.
 У дверной занавески неслышно выросла хозяйка:
 – Петр Александрович, яишенка поспела.
 – Очень приятно, – ласково отозвался хозяин. – Ставь ее на стол. Извините, закуска у нас простая. – Это ко мне. – Вы чай любите или кофий?
 – Как вам лучше.
 – Леля, свари кофий. Мы тут балуемся кофейком.
 За яичницей да за «кофием» Петр Александрович перевел разговор по научной части, и я с удивлением заметил, как он все более оживлялся, глаза его заблестели, руки беспокойно заметались по столу, и все туманнее, велеречивее становилась его речь, хотя мы ни капли больше не выпили спиртного и были совершенно трезвыми.
 – Что вы думаете насчет интеллектуальной перегрузки, о которой писали «Известия» в статье Владилена Золотушкина?
 – Я, знаете, не помню такой статьи.
 – Ну как же? Это писатель известный. Говорит, что много появилось различных предположений, гипотез, теорий и так далее. А системы не хватает, то есть противоречия и непоследовательность налицо. Даже могущественный диалектический материализм в затруднении. Как быть?
 Я еще не уловил, куда он клонит, и спросил:
 – Что же вы предлагаете?
 – Я предлагаю – для правильного формирования стабильно-стойкого научного мировоззрения новых поколений рабочего класса и всего народа приблизить все достижения естественных наук к нашему основному закону.
 – Простите, какому основному закону?
 – Ну как же, основному закону общественного развития. То есть не загромождать все эти гипотезы бесконечными математическими вычислениями и формулами, эдак немножечко упростить, сделать понятными для широкой народной массы и выпустить в виде популярной увлекательной серии научных брошюр, наподобие Перельмана. Чтобы весь народ мог участвовать в объяснении и открытии новых гипотез. Кто знает, может быть, наиболее пытливый ум окажется не там, где его ждут, а в другом месте. Может быть, тот, кто не отвлечен рождением пар частиц и античастиц, тот, кто вооружен только основами познания, то есть закономерностями общественного развития – точно нам известными истинами, отталкиваясь только от них, – окажется ближе к истине необъяснимых гипотез.
 Вон ты куда метишь, братец мой, подумал я. Ну что ж, знакомая замашка, знакомая. Видимо, уж так устроен русский человек, что мало ему кузнечного звона на все Еремеево, надо еще и науку по-нашенски причесать, по-еремеевски. Один писатель восторгался, глядя на русского мужика, что Петр Первый был натурой типично русской, потому что не прочь был себя поломать. Но Петр Первый и лики все стриг под одну гребенку. Сбрей бороду! Я ж не ношу бороды. Одевайся по-моему, молись по-моему, думай как я. Буде ж у кого различие приключится, бить оного кнутом до бесчувствия. Увы, и эта черта единообрядности и единомыслия не чужда русскому мужику.
 – А с чем же вы не согласны? Вернее, с кем?
 – Да как вам сказать… Великий Эйнштейн был прав, конечно, что все в мире относительно. Хотя надо признаться, – есть и абсолютное. Допустим, что свет обогнать нельзя, что скорость света не зависит от его источников… Это все возможно. Но объяснять тяготение, то есть гравитацию, искривлением пространства – это уж извините.
 – А что, не допускаете?
 – Никогда! Ну, сами посудите, искривиться может что-то материальное. А пространство есть пустота, ничтожность то есть. Как же пустота может искривиться? Чепуха. Гравитация, видимо, имеет волновую природу. То есть все частицы вселенной имеют стабильный и мощный ритм колебаний. Всякое удаление частиц друг от друга вызывает нарушение ритма, чему частицы сопротивляются. Например, как сопротивляется гироскоп попытке вывести его из плоскости вращения. Вот это объяснение понятно всем, а главное, имеет основу, почерпнутую из диалектического материализма. И таким манером можно объяснить многие загадки вселенной…
 Я просидел до позднего вечера у Ступина. Хозяин мне и погреб показывал, и гараж с мотоциклом «Урал», и сад молодой фруктовый, рассаженный им на склоне горы. А вот с хозяйкой так и не познакомил. Она появлялась всегда в нужную минуту, ставила что-нибудь на стол и исчезала совершенно, словно растворялась. И детей я больше не видел и не слышал.
 – Петр Александрович, какие у вас дети тихие, – говорю. – Ни стукнут, ни грохнут…
 – Обувь у нас снимают на веранде, – ответствовал он. – Домой входят только в тапочках. Подошвы валяные, оттого и стуку нет.
 – Ну, дети есть дети. Играют, возятся…
 – А для игрищ улица существует, – сурово заметил Петр Александрович.
 Когда я с ним прощался, он достал из письменного стола машинописную рукопись в четверть авторского листа и подал мне, слегка смущаясь:
 – Может, у вас в газете напечатают… Тут мои главные мысли насчет учености… То есть чтобы наука не перегружала кругозора и не отводила в сторону.
 Про свои машины он и не заикнулся, и про совхозные порядки тоже – не это главное.
  1974