Аннотация: Роман переносит читателей в Италию XVIII столетия — эпохи удивительных людей, великих амбиций и страстей. Энн Райс позволяет проникнуть в совершенно особый, наполненный музыкой, изысканный и пленительный мир восхитительных оперных певцов-кастратов и постичь то, что скрывается за кажущейся легкостью их жизни и внешней красотой. Мало кому известно, какая боль таится в сердцах, какие страсти кипят в душах юных любимцев королей и кумиров публики. Ибо признание, слава, восторженное поклонение оплачены слишком дорогой ценой, а души идолов преисполнены страдания и боли.


---------------------------------------------


 Энн Райс
 Плач к небесам

 Посвящаю с любовью Стэну Райсу и Виктории Вилсон




 Часть первая



 1

 В шестилетнем возрасте Гвидо Маффео был оскоплен и отправлен в учение к лучшим преподавателям пения в Неаполе.
 Одиннадцатый по счету отпрыск большой крестьянской семьи, он не знал до сей поры ничего, кроме постоянного голода и жестокости. И на всю оставшуюся жизнь Гвидо запомнил, что первый сытный обед и первую мягкую постель ему дали те же самые люди, что сделали его кастратом.
 В высокогорном городке Карасена его привели в красивую комнату с настоящим полом, выложенным гладкой каменной плиткой, и настенными часами, которых Гвидо даже испугался, так как увидел их впервые в жизни. Потом те мужчины, что забрали его у матери, ласково попросили мальчика спеть. А когда он спел, они в знак похвалы угостили его красным вином с медом.
 Затем эти мужчины раздели его и усадили в теплую ванну. К тому времени он пребывал уже в таком сладко-дремотном состоянии, что ничего не боялся. Нежные руки помассировали его шею. И, снова соскальзывая в воду, Гвидо чувствовал, что с ним происходит что-то важное и чудесное. Никто никогда не уделял ему столько внимания.
 Он уже почти заснул, когда его подняли и ремнями привязали к столу. На миг ему показалось, что он падает. Это произошло потому, что голова оказалась ниже ног. Однако потом, когда те же мягкие как шелк руки принялись двигаться между его ног, доставляя ему грешное удовольствие, он опять стал погружаться в сон. Когда же появился нож, он открыл глаза и закричал.
 Изогнув дугой спину, мальчик стал бороться с ремнями. Но тут же услышал у самого уха мягкий, успокаивающий голос, ласково пожуривший:
 — Ах, Гвидо, Гвидо!
 Память об этом осталась с ним навсегда.
 В ту ночь он проснулся на белоснежных простынях, которые пахли крошеными зелеными листьями. И, выбравшись из постели, несмотря на легкое жжение под повязкой между ног, он вдруг наткнулся на маленького мальчика в зеркале. Спустя мгновение он понял, что перед ним — его собственное отражение, которое прежде ему доводилось видеть лишь на водной глади. Он увидел свои кудрявые темные волосы и ощупал все лицо и особенно маленький плоский нос, который показался ему похожим скорее на кусок влажной глины, чем на носы других людей.
 Заставший его за этим занятием человек не наказал его, зато покормил супом с серебряной ложки и сказал ему что-то малопонятное, но успокаивающее. На стене были маленькие картинки, ярко раскрашенные, с изображением каких-то лиц. Когда взошло солнце, Гвидо смог лучше рассмотреть их. А еще он увидел на полу пару кожаных туфель, черных, блестящих и достаточно маленьких для того, чтобы оказаться ему по ноге. И он понял, что они предназначены ему.
 Шел 1715 год. Во Франции только что умер Людовик Четырнадцатый, Король-Солнце. Петр Великий царствовал в России.
 В далекой североамериканской колонии Массачусетс Бенджамину Франклину исполнилось девять лет. Георг Первый только что взошел на английский престол.
 Африканские рабы в Новом Свете обрабатывали поля по обе стороны от экватора. В Лондоне могли повесить за украденную буханку хлеба. В Португалии за ересь сжигали заживо.
 Выходя из дому, знатные господа покрывали головы большими белыми париками. Они носили шпаги и доставали понюшки табака из маленьких коробочек, усыпанных драгоценными камнями. Они носили бриджи с пряжкой у колена, чулки и туфли на высоких каблуках, а карманы на их камзолах были просто гигантскими. Дамы стискивали себя гофрированными корсетами и лепили на щечки мушки. Они танцевали менуэт в платьях с кринолинами, держали салоны, влюблялись и изменяли мужьям направо и налево.
 Отец Моцарта еще не родился. Иоганну Себастьяну Баху было тридцать. Галилей уже семьдесят три года как умер. Исаак Ньютон был стариком, а Жан-Жак Руссо — младенцем.
 Итальянская опера покорила весь мир. В тот год в Неаполе можно было увидеть  Il Tigrane  Алессандро Скарлатти [1] , а в Венеции —  Naronefatta Cesare  Вивальди [2] . Георг Фридрих Гендель был самым знаменитым композитором в Лондоне.
 На солнечном итальянском полуострове заправляли вторгшиеся иностранцы. Эрцгерцогу Австрии принадлежали и северный город Милан, и южное Неаполитанское королевство.


* * *

 Но Гвидо не знал о мире ничего. Он даже не говорил на языке своей родины.
 Город Неаполь был более дивным, чем что-либо, виденное им доселе. Консерватория [3] , в которую его привезли, располагалась высоко над городом и морем и казалась похожей на великолепное палаццо [4] .
 Мальчику выдали черное платье с красным кушаком, и оно было самой великолепной одеждой, которую ему доводилось носить, и он с трудом мог поверить в то, что его навсегда оставляют в этом месте, где он будет вечно петь и заниматься музыкой. Конечно же, это невозможно, думал он. И в один прекрасный день его отправят домой.
 Но этого не произошло.
 Когда в знойный послеполуденный час в день большого церковного праздника, аккуратно одетый, с чистыми, блестящими кудрями, он шел по запруженным улицам в медленной процессии вместе с другими оскопленными мальчиками, то гордился тем, что является одним из них. Их песнопения плыли в воздухе, как смешанный аромат лилий и свечей. И когда они вступали под высокие своды церкви, а потом, среди великолепия, подобного которому ему прежде не доводилось видеть, их тонкие голоса неожиданно набирали силу, Гвидо испытывал настоящее счастье.


* * *

 Много лет все складывалось для него удачно. Консерваторская дисциплина не докучала ему. Он был обладателем сопрано, от которого дрожали стекла. Стоило ему взять в руки перо, как он тут же принимался царапать ноты. Сочинять музыку он научился раньше, чем читать и писать. Учителя любили его.
 Но по прошествии времени он стал понимать больше.
 Прежде всего Гвидо осознал, что не все мальчики-музыканты вокруг него были в раннем детстве оскоплены. Некоторым из них предстояло вырасти в настоящих мужчин, жениться, иметь детей. Но как бы виртуозно ни играли скрипачи, как бы прекрасно ни сочиняли композиторы, никто из них никогда не мог достичь богатства и славы великого певца-кастрата.
 Во всем мире итальянские музыканты были нарасхват — их приглашали в церковные хоры, придворные оркестры и оперные театры.
 Но лишь певцам-сопрано мир поклонялся. Лишь за них состязались между собой короли, лишь они заставляли зал слушать себя, затаив дыхание. Певцы-сопрано выражали саму суть оперы.
 Имена Николино, Кортоно, Ферри еще помнили много лет спустя после того, как были забыты имена писавших для них композиторов. И в маленьком мирке консерватории Гвидо был частью элиты, привилегированной группы, членов которой сытнее кормили, лучше одевали, селили в более теплых комнатах, холя и лелея тем самым их исключительный талант.
 Но по мере того как ряды кастратов расширялись, достигшие определенного возраста уходили, а их место занимали новые, Гвидо увидел вскоре, что, хотя ежегодно под ножом оказывались сотни детей, лишь горстка из них обладала действительно прекрасными голосами. Их привозили отовсюду: Джанкарло, ведущий певец Тосканского хора, был оскоплен в двенадцатилетнем возрасте благодаря доброте деревенского маэстро, который привез его в Неаполь; Алонсо, родом из семьи музыкантов, был обязан операции своему дяде-кастрату; а гордый Альфредо уже так давно жил в доме хозяина, что не помнил ни родителей, ни оперировавшего его хирурга.
 Но были среди них и такие же мальчишки, как Гвидо, — те, что попали сюда немытыми, безграмотными, не знающими ни слова по-неаполитански.
 Теперь ему было совершенно очевидно, что родители просто продали его. Но его интересовало, удосужился ли какой-нибудь маэстро проверить его голос, прежде чем сделка была совершена. Он не мог этого вспомнить. Возможно, он попал в их сети как случайная ценная добыча.
 Но все это Гвидо узнавал по обрывкам дошедших до него слухов и ни с кем не делился своими открытиями. Ведущий певец в хоре, солист на консерваторской сцене, он уже писал упражнения для младших учеников. В возрасте десяти лет его повезли в театр слушать Николино, дали ему личный клавесин [5]  и разрешение оставаться допоздна, чтобы практиковаться. Теплые одеяла, хороший костюм и многое другое были наградами, о которых он не смел бы и заикнуться. К тому же его то и дело возили петь перед восхищенной публикой в блеске настоящего палаццо.


* * *

 К тому времени, как на втором десятке жизни Гвидо начали обуревать разные сомнения, он уже успел заложить для себя отличный фундамент в учебе и дисциплине. Его голос — высокий, чистый, необычайно легкий и гибкий — считался теперь общепризнанным чудом.
 Но, как это бывает с любым человеческим созданием, несмотря на мутацию, связанную с оскоплением, кровь предков продолжала оказывать влияние на его формирование. Отпрыск смуглых и коренастых людей, он не мог вырасти таким же высоким и тонким, как тростиночка, евнухом, как многие другие кастраты. Его фигура была скорее тяжелой, пропорциональной и внушающей обманчивое впечатление силы.
 И хотя в его курчавых каштановых волосах и чувственных губах было что-то от херувима, темный пушок над верхней губой делал его лицо более мужественным.
 На самом деле он выглядел бы очень привлекательным, если бы не два обстоятельства: его нос, сломанный при падении в раннем детстве, был расплющен так, словно по нему пришелся удар какого-то гигантского кулака. А в его карих глазах, больших и исполненных чувства, порой поблескивали хитрость и жестокость — наследие его крестьянского происхождения.
 Его предки были неразговорчивы и расчетливы, Гвидо же вырос упорным учеником и стоиком. Его предки занимались тяжким трудом на земле, он немилосердно жертвовал собой ради музыки.
 Но ни в манерах, ни во внешнем облике Гвидо не было никакой грубости. Более того, воспринимая своих учителей как образец, он усвоил все, что мог, из их изящных манер, а также из преподаваемых ему поэзии, латыни и классического итальянского.
 Итак, он превратился в молодого певца весьма представительной наружности, необычные черты которой лишь придавали его облику волнующую соблазнительность.
 Всю жизнь кто-нибудь да говорил о нем: «Как он уродлив!», но всегда находился другой, кто восклицал при этом: «Но как он красив!»
 Однако об одной своей особенности он даже не подозревал: в его внешности словно таилась угроза. Его предки были более грубы, чем те животные, которых они разводили, и он сам выглядел как человек, который способен на все.
 И поэтому он, хотя сам и не подозревал об этом, был окружен своеобразной защитной оболочкой. Никто не пытался задирать его.
 А в общем, все, кто знал Гвидо, любили его. Обычные мальчики искали его дружбы так же, как и евнухи. Скрипачи души в нем не чаяли из-за того, что он очаровывался каждым из них по отдельности и писал для них изумительно красивую музыку. Все знали Гвидо как тихого, серьезного, вежливого медвежонка, которого перестаешь бояться, как только познакомишься с ним поближе.


* * *

 Гвидо шел пятнадцатый год, когда однажды утром он проснулся и услышал приказание спуститься в кабинет маэстро. Он не встревожился. С ним никогда ничего не случалось.
 — Сядь, — сказал ему любимый учитель, маэстро Кавалла.
 Вокруг него собрались все остальные. Никогда прежде они не были с ним столь любезны, и что-то в лицах этих людей, сомкнувшихся вокруг него кольцом, ему не понравилось. Внезапно он понял, что именно. Все это напомнило ему ту комнату, в которой его оскопили. Но он отмахнулся от этого воспоминания.
 Маэстро, сидевший за украшенным резьбой столиком, окунул перо в чернильницу, крупно нацарапал несколько цифр и вручил пергамент Гвидо.
  «Декабрь 1727 года».  Что бы это могло означать? Гвидо ощутил во всем теле легкую дрожь.
 — Это дата твоего дебюта в Риме — в твоей первой опере, в качестве  primo uomo  [6]  . 


* * *

 Итак, мечта Гвидо сбылась.
 Его уделом будет не церковный хор — ни в сельском приходе, ни даже в большом кафедральном соборе. Нет-нет, это будет даже не Сикстинская капелла. Он воспарил надо всем этим и попал сразу в мечту, вдохновлявшую его все эти годы, не важно, сколь бедными или богатыми они были. Этой мечтой была опера.
 — Рим, — прошептал он, выходя в одиночестве в коридор. Но там, очевидно поджидая его, маячили двое студентов. Он прошел мимо них во двор, словно не замечая. — Рим, — прошептал он еще раз, перекатывая это слово на языке, произнося его с тем же благоговейным ужасом, с которым вот уже две тысячи лет говорят об этом городе люди.
 Да, он поедет в Рим, а еще во Флоренцию, Венецию, Болонью, а потом в Вену, Дрезден и Прагу, на все те передовые рубежи, которые покорили кастраты. В Лондон, в Москву, а потом обратно в Палермо! Он чуть не расхохотался во весь голос.
 Но тут кто-то коснулся его руки, и он вздрогнул от неприятного ощущения. Перед глазами все еще стояли ярусы лож и рукоплещущие залы.
 Когда же это видение пропало, он увидел высокого евнуха по имени Джино — светловолосого и тонкого северного итальянца с серо-голубыми глазами, который всегда и во всем опережал его самого. А рядом с Джино стоял Альфредо, богач, в чьих карманах не переводились деньжата.
 Они сказали ему, что он может пойти в город, и что маэстро подарил ему этот день для торжества.
 И тогда он понял, почему они здесь. Они были восходящими звездами консерватории.
 И он стал теперь одним из них.

 2

 Когда Тонио Трески было пять лет, мать столкнула его с лестницы. Она сделала это не нарочно, просто шлепнула его. А он поскользнулся на мраморном полу и полетел вниз, едва не умерев от страха еще там, на ступеньках.
 Но этот эпизод почти стерся из его памяти. В любой день ее любовь к нему могла смениться приступами непредсказуемой жестокости. То она была исполнена самого теплого чувства, то вдруг, всего минуту спустя, впадала в дикую ярость. А он сам разрывался между мучительной потребностью в ней, с одной стороны, и неизбывным ужасом — с другой.
 Но в тот вечер, стремясь загладить вину перед сыном, она взяла его с собой в собор Сан-Марко, чтобы он увидел своего отца в процессии.
 Большая церковь была герцогской капеллой дожа, а отец Тонио был советником.
 Впоследствии это казалось ему сном, хотя происходило наяву. И осталось в памяти на всю жизнь.
 После того падения он много часов прятался от матери. Огромное палаццо поглотило его. По правде говоря, он изучил все четыре его этажа лучше, чем кто-либо другой в доме, и знал каждый шкаф и каждую кладовку, в которых можно спрятаться, а потому при желании мог скрываться от всех сколь угодно долго.
 Темнота нисколько не пугала его. И он нисколько не опасался потеряться или заблудиться. Он совсем не боялся крыс и наблюдал за тем, как они шмыгают по коридорам, скорее со смутным интересом. И ему нравились тени на стенах и то, как на покрытых древними изображениями потолках тускло отсвечивают блики света со стороны Большого канала.
 Об этих пыльных комнатах он знал гораздо больше, чем о внешнем мире. Они были неотъемлемой частью его детства, и повсюду вдоль его сложного, как лабиринт, пути лежали отметины иных судеб.
 Но, оставаясь вдали от матери, Тонио испытывал боль. Поэтому и в тот раз, исстрадавшийся и дрожащий, он приплелся к ней как раз тогда, когда слуги уже совсем отчаялись отыскать его.
 Мать лежала на кровати, сотрясаясь в рыданиях. И тут появился он, пятилетний мужчина, твердо вознамерившийся отомстить — с красным лицом и грязными дорожками слез на щеках.
 Разумеется, он решил никогда больше не разговаривать с ней. Никогда в жизни. Несмотря на то что разлука с ней для него невыносима.
 Но стоило ей раскрыть свои объятия, как он полетел к ней на колени и застыл, прижавшись к ее груди, одной рукой обвивая шею матери, а другой — крепко, до боли, вцепившись в ее плечо.
 Она сама была почти девочкой, но Тонио этого не знал. Он чувствовал ее губы на щеке, на волосах, млел от ее ласки. И, преодолев ту боль, которая на мгновение стала его сознанием, подумал: «Если я удержу ее, то она останется такой, как сейчас, и то, другое существо, не вылезет из нее и не обидит меня».
 Но тут она высвободилась и тряхнула непокорными волнами черных волос. Ее карие глаза были еще красными от недавних слез, но уже сверкали возбуждением.
 — Тонио! — воскликнула она импульсивно, как дитя. — Еще не поздно! Я сама тебя одену! — Она хлопнула в ладоши. — Я возьму тебя с собой в собор Сан-Марко.


* * *

 Няньки всполошились и попытались остановить ее. Но для матери не существовало никаких запретов. Комната тут же наполнилась весельем, забегали слуги, задрожало пламя свечей. Пальцы матери принялись ловко застегивать пуговицы на его атласных бриджах и вышитом жилете. Напевая старинную песенку, она провела гребнем по мягким, шелковым черным кудрям сына и дважды быстро поцеловала его.
 Они стали спускаться вниз по коридору, и он вприпрыжку устремился вперед, завороженный тем, как громко стучат на мраморном полу каблучки его модных туфелек. А за спиной все время слышал нежное пение матери.
 В черном бархатном платье она выглядела ослепительно. Оливковая кожа была залита румянцем, и в свете старого фонаря, падавшем на нее в темной фельце [7]  гондолы, куда она проскользнула, лицо с чуть раскосыми глазами точь-в-точь походило на лица мадонн со старых византийских картин. Она усадила его к себе на колени. Занавеска задернулась.
 — Ты меня любишь? — спросила она.
 Тонио молчат, дразня ее. Тогда она прижалась к нему щекой, а потом пощекотала своими длинными ресницами, так что он непроизвольно рассмеялся.
 — Ты меня любишь?
 — Да.
 Он тут же почувствовал ее теплое и нежное объятие и на мгновение застыл, чтобы продлить сладкое ощущение.
 Когда они пересекали площадь, он танцевал, держась за руку матери. Все были там! Он отвешивал поклон за поклоном, чьи-то руки теребили его волосы, прижимали его к надушенным юбкам. Молодой секретарь отца, синьор Леммо, семь раз подбросил мальчика высоко в воздух, пока мать не остановила его. А его красавица тетушка Катрина Лизани, с двумя сыночками на буксире, откинула покрывало и, подхватив Тонио на руки, прижала к своей благоухающей белой груди.


* * *

 Но как только они вошли в огромную церковь, Тонио замолчал.
 Никогда прежде не доводилось ему видеть подобное зрелище. Повсюду, опоясывая мраморные колонны, горели свечи и факелы, ярко вспыхивавшие при каждом порыве ветра из открытых дверей. На огромных куполах сияли ангелы и святые, и все стены, арки и своды вокруг пульсировали золотом, мерцали миллионами и миллионами крошечных граней.
 Не произнеся ни слова, Тонио вскарабкался на руки матери, как на дерево. Она даже качнулась под его тяжестью и засмеялась.
 А потом по толпе, как треск разгорающихся щепок, пробежал ропот восторга. Затрубили фанфары. Тонио неистово завертел головой, пытаясь определить их местоположение.
 — Смотри! — прошептала ему мать, схватив за руку.
 А над головами людей, на огромном троне под развевающимся балдахином, появился дож. Воздух наполнился резким, тяжелым запахом ладана. А фанфары заиграли еще громче и пронзительнее.
 А потом появились члены Большого совета в сверкающих одеяниях.
 — Вон твой отец! — воскликнула мать Тонио, едва не задыхаясь от полудетского возбуждения.
 Показалась высокая, костлявая фигура Андреа Трески. Рукава его одеяния волочились по полу, седые волосы походили на львиную гриву, а глубоко посаженные выцветшие глаза смотрели в одну точку, так же как глаза статуи, что была перед ним.
 — Папа! — не удержался от возгласа Тонио.
 Кто-то обернулся. Мать старалась побороть смех. И в это время советник заметил в толпе сына. Его взгляд тут же дрогнул, лицо совершенно изменилось, и он улыбнулся почти восторженной улыбкой, а глаза его оживленно заблестели.
 Мать Тонио покраснела.
 Но тут внезапно, словно из воздуха, раздалось пение — мощное пение высоких, ясных голосов. У Тонио перехватило дыхание. Какое-то мгновение он не мог двигаться, совершенно потрясенный, а потом вздрогнул и поднял глаза кверху. Резкий свет тут же ослепил его.
 — Не вертись! — сказала мать, еле удерживая его на руках.
 А пение становилось все более мощным и полнозвучным.
 Оно накатывало волнами с другой стороны огромного нефа, и одна мелодия переплеталась с другой. Тонио казалось, что он это видит — гигантскую золотую сеть, брошенную в волнистое море, сверкающее на солнце. Словно сам воздух был залит звуком. А только потом он заметил певцов — высоко у себя над головой.
 Они стояли на двух огромных хорах по левую и правую сторону; рты были открыты, а лица светились отраженным светом. Они были похожи на ангелов с мозаичных панно.
 Тонио тут же свалился на пол, почувствовав, как по плечу скользнула рука матери, пытавшейся поймать его. Мальчик продрался сквозь скопление плащей и юбок, пропахших духами и зимним воздухом, и увидел перед собой дверь, которая вела на лестницу.
 Когда он лез наверх, ему казалось, что стены вокруг дрожат, точно струны органа, и совершенно внезапно он очутился там — в самом тепле хоров, среди этих высоченных певцов.
 Возникло легкое замешательство. Тут же он оказался у самых перил и заглянул в глаза одного великана — именно великана, а не человека, — с голосом чистым и прекрасным, как звук фанфар. Этот человек пел одно великое слово: «Аллилуйя!», и оно звучало по-особенному, как призыв, обращенный к кому-то. И все остальные мужчины, стоявшие позади великана, подхватывали этот клич, повторяя его вновь и вновь, так что одно слово накатывало на другое, подобно волне.
 А с другой стороны церкви второй хор вторил первому, наращивая и наращивая звук.
 Тонио открыл рот. И запел. Он выпевал то же одно-единственное слово одновременно с певцом-великаном и вдруг почувствовал на плече теплую руку. Певец кивал ему, и в его больших и несколько сонных карих глазах читалось: «Да, продолжай!» А потом Тонио прижался к худому — он сразу почувствовал это через одежду — боку этого человека, и тут же вокруг его талии обвилась рука и его подняли вверх.
 Внизу блистало все собрание: дож на своем троне, члены Сената в пурпурных одеяниях и все патриции Венеции в белых париках, но Тонио не отрывал глаз от лица певца, завороженный тем, что их голоса звучат в унисон. Тонио не чувствовал своего тела, ибо был вознесен в воздух слившимися воедино голосами — своим и певца. Он видел наслаждение в сверкающих глазах мужчины, из которых улетучилась сонливость. И все удивлялся тому мощному звуку, что вырывался из груди этого человека.


* * *

 Когда все окончилось и мальчик снова был водворен на руки матери, она обратилась к великану, отвесившему ей глубокий поклон:
 — Благодарю тебя, Алессандро.


* * *

 — Алессандро, Алессандро, — шептал Тонио, уже сидя в гондоле. А потом, прижавшись к матери, с отчаянием спросил: — Мама, когда я вырасту, я буду так петь? Я буду петь так, как Алессандро? — Он был не в силах объяснить. — Мама, я хочу быть одним из этих певцов!
 — О Боже, Тонио, нет! — Она рассмеялась. И, как-то странно махнув рукой его нянюшке Лине, подняла глаза к небесам.


* * *

 Поднимаясь на крышу, все домашние без умолку болтали и вздыхали. Взглянув же на устье Большого канала и с нетерпением ожидая увидеть то беспредельное очарование тьмы, в которую обычно была погружена лагуна, Тонио вздрогнул: вся акватория была охвачена заревом — на воде плясали сотни и сотни фонарей. Ему показалось, что по морю разлилось все мерцающее освещение собора Сан-Марко. Благоговейным шепотом мать сообщила ему, что государственные мужи совершают поклонение мощам святого Георгия.
 Вокруг царила тишина, лишь свистел ветер, давным-давно сломавший хрупкую решетку разрушенного сада на крыше. Повсюду, шурша на ветру сухими листьями, лежали поваленные, мертвые деревья, все еще привязанные корнями к перевернутым горшкам с землей.
 Тонио склонил голову. Теплая рука матери легла на нежный изгиб его шеи, и он ощутил безмолвный и жутковатый страх, заставивший еще ближе прижаться к ней.


* * *

 Той же ночью, укрытый до подбородка в своей постели, он не спал. Мать лежала на спине, чуть приоткрыв губы, и ее угловатое лицо стало мягче, словно помимо ее воли. Близко посаженные глаза, столь непохожие на его собственные, были чрезвычайно серьезны, брови нахмурены и сдвинуты к переносице, так что казалось, что она не только не спит, но, напротив, на чем-то предельно сосредоточена.
 Откинув покрывала, Тонио босиком соскользнул на холодный пол.
 Он знал, что ночью на улицах выступают уличные певцы. Распахнув деревянные ставни, прислушался, вскинув голову, и наконец уловил в отдалении слабые звуки чьего-то высокого голоса. За ним последовал бас, шероховатая разноголосица струнных, и с каждой фразой мелодия становилась все выше, все шире.
 Ночь была туманной, и не удавалось различить ни формы, ни силуэты, лишь ореол единственного факела внизу. Тонио слушал эту песню, прислонив голову к сырой стене и обхватив колени, и вдруг ему показалось, что он сейчас там, на хорах собора Сан-Марко. Голос Алессандро уже покинул его, но осталось ощущение — плавное, как сон, течение музыки.
 Он раздвинул губы и пропел несколько высоких нот одновременно с далекими певцами на улице и вдруг снова почувствовал руку Алессандро на своем плече.
 Но что вдруг задело его? Что стало досаждать ему, подобно попавшей в глаз мошке? В его сознании, всегда столь четком и пока еще незамутненном науками, снова возникло ощущение мягкой ладони, лежащей на его шее, всплыл образ колышущегося рукава, поднимающегося и поднимающегося кверху, к плечу. Всем доселе известным ему высоким людям приходилось наклоняться, чтобы приласкать такого маленького мальчика, как Тонио. Но он вспомнил, что даже там, на хорах, посреди пения, его поразило, как свободно легла на его талию та рука.
 Она казалась чудовищной, волшебной, эта рука, подхватившая его, обхватившая его грудную клетку так, точно он был игрушкой, и взметнувшая его высоко-высоко — в музыку.
 Но песня терзала его, вытягивала из этих воспоминаний, как и всякая мелодия, рождавшая отчаянные мечты о клавесине, на котором играла мать, или о ее тамбурине, или хотя бы об одновременном звучании голосов их обоих. О чем угодно, что могло бы продлить эту мелодию. Так, дрожа на подоконнике, он и сам не заметил, как заснул. Лишь в возрасте семи лет он узнал, что Алессандро и все высокие певцы собора Сан-Марко были кастратами.

 3

 А к девяти годам он уже знал, что именно было отрезано у этих паукообразных существ, а что было им оставлено и что именно нож был причиной их высоченного роста и непомерной длины рук, ибо после ужасной операции кости не становились такими крепкими, как у мужчин, способных производить на свет детей.
 Но это была тайна, о которой знали все. Кастраты пели во всех церквях Венеции. Постарев, они становились учителями музыки. Учитель Тонио, Беппо, тоже был евнухом.
 А в опере, куда Тонио пока не брали по малолетству, они были просто небесным чудом. «Николино, Карестини, Сенесино!» — вздыхали слуги на следующий день, произнося их имена, и даже мать Тонио однажды отказалась от своего обычного уединения ради того, чтобы послушать юного певца из Неаполя, Фаринелли, которого все звали просто Мальчиком. Тонио плакал, потому что ему не позволили пойти. Несколько часов спустя он проснулся и увидел, что мать, вернувшись домой, села за клавесин и, даже не скинув промоченной дождем накидки, которая светилась в темноте, как и ее белое, словно фарфоровое, лицо, пыталась слабым, неуверенным голосом повторить мелодии арий Фаринелли.
 Увы, бедные идут на многое, чтобы есть и пить, и потому у нас никогда не будет недостатка в этих волшебных высоких голосах. Но всякий раз, когда Тонио видел Алессандро вне пределов церкви, он невольно спрашивал себя:
 «Плакал ли он? Пытался ли убежать? Почему его матушка не спрятала сына?» Но в длинном лице Алессандро не было ничего, кроме сонливого добродушия, его каштановые волосы роскошно обрамляли нежную, как у девушки, кожу, а глубоко внутри его тела таился голос, что на церковных хорах, на фоне задника из чеканного золота ожидал благословенного мгновения, которое делало его — по крайней мере для Тонио — одним из ангелов.


* * *

 К этому времени Тонио знал также и то, что он — Марк Антонио Трески, сын Андреа Трески. Отец его, некогда командовавший галерами Светлейшей [8]  на дальних морях, недавно, после многолетней службы в Сенате, был избран в Совет трех, тот самый вызывающий благоговейный ужас триумвират инквизиторов, в чьей власти было арестовать, подвергнуть пыткам, приговорить и привести в исполнение любой приговор в отношении любого человека — даже приговор к смертной казни.
 Другими словами, отец Тонио числился среди людей, власть которых была выше власти самого дожа.
 А имя Трески вот уже целое тысячелетие значилось в «Золотой книге». Это был род адмиралов, послов, прокураторов собора Сан-Марко и не поддающихся исчислению сенаторов. Три брата Тонио, давно умершие — дети советника от первой жены, тоже ушедшей в могилу, — занимали в свое время высокие посты.
 И Тонио по достижении двадцати трех лет наверняка занял бы место среди тех молодых государственных служащих, что прогуливаются по Брольо — длинному участку площади перед государственной канцелярией.
 Этому предшествовали бы университет Падуи, двухлетнее морское путешествие, поездки по разным странам.
 А пока он должен был проводить долгие часы в библиотеке палаццо под ласковым, но неусыпным оком учителей.


* * *

 На стенах висели портреты. Черноволосые, светлокожие мужчины семейства Трески, вылепленные словно по одному образцу, изящные, высокие, с широкими лбами и волнистыми волосами, ниспадавшими на спину. Еще маленьким мальчиком Тонио находил в себе черты сходства с ними, причем с некоторыми из них больше, чем с другими: с покойными дядьями, кузенами и родными братьями: Леонардо, умершим от чахотки в одной из верхних комнат, Джамбаттистой, утонувшим в море у берегов Греции, и Филиппо, скончавшимся от малярии в одном из отдаленных форпостов империи.
 Но на некоторых портретах он видел лицо, чрезвычайно похожее на его собственное: у этого молодого человека были такие же глубоко посаженные черные глаза и такой же широкий рот с полными губами, постоянно на грани улыбки. Тонио выделял его из великого множества богато одетых людей только на тех портретах, где Андреа был изображен еще молодым, в окружении своих братьев и племянников. Трудно было соотнести каждое лицо с тем или иным именем, отличить одного от другого среди такого скопища. Общая история рода поглощала их всех в завораживающих легендах об их храбрости и совершенном самопожертвовании.
 Все трое сыновей вместе с отцом и его угрюмой первой женой смотрели на Тонио с холста в самой роскошной из рам, висевших на стене в длинной трапезной.
 — Они наблюдают за тобой, — дразнила Тонио его няня Лина, наливая в тарелку суп. Она была старая, но добродушная и нянчилась больше не с Тонио, а с его матерью Марианной.
 Лина не догадывалась, насколько тягостно было для него лицезреть эти румяные, тщательно выписанные лица.
 Он хотел, чтобы его братья были живы, чтобы они жили здесь, хотел распахивать двери в комнаты, наполненные ласковым смехом и суматохой. Иногда он воображал, как это могло бы быть, представлял себе длинный обеденный стол, за которым сидят его братья. Леонардо поднимает бокал, Филиппо рассказывает о морских сражениях, и узкие глаза матери, кажущиеся маленькими, когда она печальна, широко распахиваются от восхищения.
 Но в этой маленькой игре была одна странная, абсурдная деталь, о которой Тонио узнал далеко не сразу. Она чрезвычайно напутала его. Задолго до того, как он полностью осознал смысл сказанного, ему сообщили, что в каждой великой венецианской семье женится лишь один сын. И обычай этот столь стар, что обрел силу закона, и последним таким сыном в роду Трески был Филиппо, чья бездетная жена после его гибели вернулась к своим родным. Но если бы любой из этих превратившихся в тени братьев прожил достаточно долго для того, чтобы произвести на свет сына, Тонио просто не было бы! Его отец никогда не взял бы вторую жену. Тонио не существовал бы вообще. Так что своей жизнью он был обязан тому, что братья ушли, не оставив потомства.
 Ему не сразу удалось до конца осознать все это. Но через некоторое время он свыкся с этим как с непреложной истиной: ему и этим его братьям не суждено было встретиться никогда.
 И все же он позволял своему воображению разыгрываться; в его фантазиях пустынные комнаты были ярко освещены, в них играла музыка, и благозвучными голосами беседовали мужчины и женщины, его родственники, целый рой незнакомых кузенов.
 И всегда среди них — за обеденным ли столом или на паркете бальной залы — был и отец: вот он оборачивается, подхватывает своего младшего сынишку на руки и осыпает его жаркими поцелуями.


* * *

 На самом деле Тонио редко видел отца.


* * *

 Но в тех случаях, когда Лина звала его и взволнованно шептала, что Андреа послал за сыном, Тонио испытывал неописуемую радость. Няня одевала его во все самое лучшее: в красно-коричневую бархатную курточку, которую любил он сам, или в темно-синюю, которую обожала мать. Она причесывала его волосы так, чтобы они падали блестящей волной, не перевязанные лентой. Так он выглядел совсем ребенком, и это сердило его. Далее наступал черед перстней с драгоценными камнями, подбитого мехом плаща и его собственной маленькой шпаги с украшенной рубинами рукояткой. Наконец, подобающим образом одетый, он отправлялся к отцу, и стук каблучков по мраморному полу ласкал его слух.
 Встреча всегда происходила в большой гостиной главного этажа — огромной зале, самой большой комнате в этом доме больших комнат. Единственным предметом мебели в ней был украшенный резьбой стол длиной в три человеческих роста. Мозаичный узор на мраморном полу представлял собой карту мира, а потолок — бесконечную синеву с зависшими на ней ангелами, разворачивающими струящуюся ленту с латинской надписью. Свет, доходящий сюда через открытые двери из других комнат, был неровным и тусклым, но Тонио он казался теплым, так как падал на худую, почти бестелесную фигуру Андреа Трески.
 Тонио отвешивал поклон. А подняв глаза, всегда видел ту же самую внушающую благоговейный страх живость отцовского взгляда: эти юные глаза, светящиеся нескрываемой гордостью и любовью, казалось, существовали отдельно от худого, морщинистого отцовского лица.
 Андреа наклонялся, чтобы поцеловать сына. Его губы были мягкими, он касался щеки Тонио, не произнося ни звука, а потом всякий раз — хотя с каждым годом Тонио становился выше и тяжелее — подхватывал сына на руки и на мгновение прижимал к груди, шепча его имя так, словно оно было маленьким благословением.
 Стоящие вокруг слуги улыбались и подмигивали. По комнате пробегала волна легкого возбуждения. А потом все кончалось. Тонио бросался к окну в комнате матери наверху и смотрел, как отцовская гондола движется вниз по каналу в сторону площади.
 Никому не позволялось говорить Тонио, что он являлся последним представителем рода Трески. Смерть иссушила все ветви великого фамильного дерева, и не осталось ни одного хотя бы двоюродного брата, который мог бы сохранить их имя. Тонио должен был жениться молодым, ему следовало готовиться к исполнению своего долга. И когда изредка ему все же случалось приболеть, он с ужасом ожидал появления отца в дверях; весь род Трески лежал с ним в эти часы на подушке.


* * *

 Это завораживало и пугало его. Он никогда не мог припомнить в точности тот момент, когда осознал все измерения своей вселенной. Ему казалось, что это весь мир катит широкие зеленые воды канала к его порогу. Круглый год на канале проходили регаты, во время которых мимо скользили сотни лоснящихся черных гондол. А летом субботними вечерами проводились пышные парады, и важные семьи украшали свои пеоты [9]  гирляндами и позолоченными статуэтками богов и богинь. Ежедневно мимо следовали по своим государственным делам патриции, чьи лодки были выложены разноцветными коврами. С маленького деревянного балкончика над входной дверью Тонио мог увидеть саму лагуну, где в отдалении на якоре стояли большие корабли. До него доносились и грохот их салютующих пушек, и звуки фанфар со стороны Дворца дожей.
 Он слышал бесконечные песни гондольеров, серенады уличных певцов, эхом разносящиеся среди оливково-зеленых и розовых стен, чудесное сладкое бренчание плавучих оркестров. По ночам под звездами бороздили воды лодки с влюбленными. Легкий морской бриз приносил Тонио серенады. И даже рано утром, когда ему бывало скучно или грустно, он мог провожать взглядом бесконечную вереницу овощных барж, с шумом тянущихся на рынки Риальто.


* * *

 Но к тому времени, когда Тонио исполнилось тринадцать, ему уже порядком осточертело смотреть на мир из окна.
 О, если хотя бы часть этой жизни плеснулась за его порог! Или еще лучше: если бы он только мог сам выйти за порог и вступить в эту жизнь!


* * *

 Но палаццо Трески было не просто его домом. Оно стало его тюрьмой. Наставники по возможности не оставляли Тонио одного. Давным-давно потерявший голос старый кастрат Беппо учил его французскому языку, поэзии и контрапункту, а молодой и серьезный священник, темноволосый и худощавый Анджело, — латинскому, итальянскому и английскому языкам.
 Два раза в неделю приходил учитель фехтования. Тонио учили владеть шпагой скорее для развлечения, нежели с целью серьезного применения этого мастерства в будущем.
 А еще приходил учитель танцев, очаровательный француз, проводивший его мелкими шажками менуэта и кадрили под какой-нибудь подходящий бодрый ритм, который выбивал Беппо на клавишах. Тонио должен был знать, как целовать руку дамы, когда и как кланяться, осваивал все важнейшие правила джентльменского этикета.
 Это было довольно забавно. Иногда, оказавшись наедине с самим собой, он разрезал воздух взмахами клинка или танцевал с воображаемыми девушками, придуманными из тех мимолетных образов, которые ему доводилось время от времени видеть на узеньких улочках.
 Но если не считать бесконечные церковные зрелища, Святую неделю, Пасху, обычное великолепие и многоголосую музыку воскресной службы, единственным прибежищем для Тонио служили необитаемые комнаты нижнего этажа дома. Ни одна душа не могла отыскать его там.
 Устроившись поудобнее, с тонкой восковой свечкой в руке, он доставал иногда тяжелые тома старого архива и с восторгом разглядывал рассыпающиеся в прах записи перенаселенной истории его рода. Голые факты и даты, как и опасно хрустящие при малейшем прикосновении страницы, будили его воображение: когда он вырастет, то отправится в море или наденет пурпурное одеяние сенатора... Даже трон дожа не является чем-то недоступным для Трески.
 Смутное возбуждение охватывало его. Он продолжал рыскать дальше. Отодвигал засовы, которые никто не трогал годами, находил в сырых углах старинные картины и вглядывался в незнакомые лица. Старые складские помещения все еще хранили запах специй, привезенных когда-то с Востока, в те давние времена, когда лодки подплывали к самым дверям палаццо и выгружали добычу в виде ковров, драгоценностей, корицы и шелка. А еще там валялись отсыревшие мотки пеньковой веревки, кучи соломы и царили разные смешанные ароматы, острые, соблазнительные.
 Время от времени он останавливался. Жутковатый огонек свечи беспокойно плясал под воздействием тяги воздуха. Отчетливо слышался плеск воды за домом и отдаленный стук забиваемых свай. А если закрыть глаза, можно было услышать высоко над головой голос матери.
 Но здесь он был в полной недосягаемости для всех. По балкам, словно на цыпочках, бегали пауки, и резким поворотом свечи он мог высветить паутину — замысловатую, золотистую. Сломанный ставень поддавался его прикосновению, и серый, тусклый послеполуденный свет проникал сквозь зарешеченное стекло, за которым он видел крыс, плавающих среди мусора в стоячей воде.
 Ему становилось грустно. И страшно. Внезапно он ощущал отчаяние, для которого не находилось названия, тот ужас, который лишал все окружающее очарования.
 Отец очень стар. А мать совсем молода. И где-то в самой сердцевине всего этого, казалось, таился ожидающий его неведомый ужас. Но что именно страшило его? Он не знал. Но ему казалось, что сам воздух вокруг пропитан тайнами. Иногда до его слуха доносилось произнесенное шепотом незнакомое имя, но слуги, заметив мальчика, тут же начинали оживленно говорить на какие-то обыденные темы и не отвечали на его вопросы. И он не был уверен, что слышал что-то особенное.
 А может, в конце концов, все это происходило только из-за того, что мать была так несчастна.

 4

 Как только Гвидо был избран для сцены, началась изматывающая работа, ночь за ночью он окунался в ослепительный блеск оперного театра, где смотрел во все глаза, пел в хоре, если таковой находился, и откуда уходил, зачарованный всеобщим оживлением и одурманенный запахами духов и пудры.
 Его собственные композиции были забыты, отброшены в сторону ради бесконечных упражнений в ариях, спетых другими в этом сезоне, а затем в следующем.
 Но эти годы были наполнены такой восхитительной интенсивностью, что даже пробуждение страсти не могло свернуть Гвидо с этого курса.
 К тому же Гвидо давно убедил себя в том, что он не может испытывать никакой страсти.


* * *

 Жизнь в воздержании даже привлекала его. Он верил в то, что проповеди читаются для него. Как евнух, он никогда не получит разрешения на брак, ибо целью брака является рождение детей. Папа никогда не делал исключения для кастрата. Поэтому ему суждено прожить, как священнослужителю, ту единственную добродетельную и благочестивую жизнь, что ему дозволена.
 И, считая евнухов высшими священнослужителями музыки, он соглашался с этим безоговорочно.
 Даже если когда-либо, на короткое мгновение, он задумывался о той жертве, которую принес ради этого духовного сана, тут же в душе его рождалась уверенность в том, что он сам никогда не будет в состоянии оценить ее степень.
 «Какое мне до всего этого дело?» — пожимал он плечами. Ведь у него непоколебимая воля, а пение — единственное, что имеет для него значение.
 Но однажды поздно ночью он вернулся домой из театра, и ему приснился жутковатый сон, в котором он ласкал женщину, которую перед этим видел на сцене, — маленькую пухленькую певицу. Именно ее обнаженные плечи мерещились ему во сне, изгиб ее рук и та точка, откуда красивая шея начинает подниматься из покатых округлостей плеч. Он проснулся, обливаясь потом и чувствуя себя совершенно несчастным.
 В последующие месяцы его еще дважды посещал этот сон. Он видел, как целует певице руку, сгибает ее и целует нежную складку в месте сгиба. А однажды ночью он проснулся, и ему показалось, что он слышит вокруг себя, в темной спальне, какие-то звуки, шепот, мягкий шелест шагов. И время от времени — тихий смех.
 Он зарылся головой в подушку. Перед мысленным взором замелькали разные образы: кто же был здесь? Сластолюбивые евнухи или женщины?
 После этого в часовне он не мог оторвать глаз от ног Джино, мальчика, стоявшего рядом. Глядя на то, как кожаный ремешок врезается в высокий подъем ступни Джино, наблюдая, как движутся мышцы под тесными чулками, он почувствовал странный спазм в горле. Он смотрел, как движутся мышцы под тесными чулками Джино. Изгиб лодыжки казался ему таким красивым, таким зовущим. Ему хотелось коснуться его, и он с великим сожалением смотрел вслед мальчику, когда тот направился к причастию.
 На исходе лета он однажды вообще не смог петь, оттого что прямо перед глазами находился обтягивающий черный камзол стоявшего перед ним молодого учителя.
 Этот маэстро был женат и имел детей. Он приходил в дневное время, чтобы учить евнухов поэзии и правильной дикции, то есть предметам, которые певцы должны были изучать с особой тщательностью. «Но почему, — злился сам на себя Гвидо, — почему я так пялюсь на этот камзол?»
 Но всякий раз, когда молодой человек поворачивался, Гвидо смотрел на материю, туго натянутую на его пояснице, аккуратно подогнанную на талии и изящно развевающуюся над бедрами, и ему снова хотелось ее потрогать. И, разглядывая этот силуэт, он чувствовал странное возбуждение.
 Он закрыл глаза. А когда открыл снова, то ему показалось, что учитель улыбнулся ему. За это время мужчина успел сесть, а усаживаясь на стуле, сделал рукой почти неуловимое движение, призванное устроить груз между ног поудобней. Но взгляд, который он кинул на Гвидо, был совершенно невинным. Или нет?
 За ужином их глаза снова встретились. А потом еще раз, во время вечерней трапезы, несколько часов спустя.
 Когда тьма медленно, лениво опустилась на горы, а витражи потускнели до черноты, Гвидо сам не заметил, как оказался в безлюдном коридоре и побрел мимо давно опустевших комнат.
 Подходя к двери учителя, он краем глаза заметил смутный силуэт мужской фигуры. Серебристый свет, льющийся из открытой оконной створки, падал на сложенные руки, на колено маэстро.
 — Гвидо! — прошептал он из темноты.
 Это походило на сон. И все же ощущения были гораздо острее, чем бывает во сне. Каблуки Гвидо резко царапнули по каменному полу, а дверь мягко закрылась за ним.
 За окном на холме мерцали огни, теряясь в колышущихся очертаниях деревьев.
 Молодой человек поднялся и захлопнул раскрашенные ставни.
 Какой-то миг Гвидо ничего не видел, лишь слышал свое хриплое, прерывистое дыхание, а потом снова увидел те светящиеся руки, словно собравшие на себя весь оставшийся свет, и эти руки стати расстегивать бриджи.
 Так значит, тот тайный грех, который он рисовал себе в воображении, мог разделить с ним кто-то еще.
 Он качнулся вперед, словно тело отказывалось подчиняться ему. Упав на колени, коснулся сначала гладкой, безволосой плоти живота маэстро, а потом сразу же постиг тайну всего остального, взяв в рот тот самый орган, более длинный и толстый, чем его собственный.
 Ему не нужно было подсказывать, что делать. Лаская его языком и зубами, Гвидо чувствовал, как он набухает. Его тело стало ртом, а пальцы сжимали ягодицы маэстро, подталкивая их вперед.
 Стоны Гвидо были ритмичными, отчаянными, заглушающими тихие вздохи мужчины.
 — Ах! — выдохнул маэстро. — Нежнее, нежнее!
 Но движением бедер он надавил на Гвидо влажными курчавыми волосами, самой плотью, полной мускуса и соли. Гвидо издал утробный крик, почувствовав сухую, болезненную кульминацию своей собственной страсти.
 И в тот же миг, когда он, ослабев и еще не отойдя от шока, прижался к бедрам маэстро, семя мужчины хлынуло в него. Оно заполнило рот, и Гвидо подался ему навстречу с неутолимой жаждой, едва не захлебнувшись его горечью и его сладостью.
 Он склонил голову, он упал ниц. И понял, что если не сможет проглотить семя, то через мгновение его организм восстанет.
 Он не был готов к тому, чтобы это кончилось так резко и непоправимо.
 А потом слабость скрутила его, и он отполз в сторону, изо всех сил пытаясь не разжимать губы.
 — Ну же, — прошептал маэстро и попытался взять Гвидо за плечи.
 Но Гвидо лег на пол. Он заполз под клавесин и прижался лбом к холодному камню пола, и эта прохлада была приятна ему.
 Он почувствовал, что учитель опустился на колени рядом с ним, и отвернулся.
 — Гвидо, — ласково сказал маэстро. — Гвидо, — повторил он словно с упреком.
 Когда-то он уже слышал тот же самый упрекающий тон. Когда?
 Услышав потом свой собственный стон, Гвидо удивился той муке, которая переполняла его.
 — Нет, нет, Гвидо, — склонился к нему маэстро. — Послушай меня, малыш...
 Гвидо зажал уши ладонями.
 — Послушай меня, — вкрадчиво настаивал мужчина, ероша волосы на затылке Гвидо. — Скоро ты сам заставишь их вставать перед тобой на колени.
 А потом, в установившейся тишине, маэстро вдруг рассмеялся. Тихо, мягко, совсем не язвительно.
 — Ты научишься, — сказал он, поднимаясь на ноги. — Научишься, когда твои уши заполнятся криками «браво!», когда тебя засыплют подношениями и цветами.

 5

 Теперь Марианна редко била Тонио. В тринадцать лет он был уже одного роста с нею.
 Он не унаследовал ни темный цвет ее кожи, ни ее раскосые византийские глаза; у него была светлая кожа, но те же пышные черные кудри и та же гибкая, почти кошачья фигура. Когда они танцевали вдвоем, а этим они занимались постоянно, то были похожи на двух близнецов, светлого и темного. Она покачивала бедрами и хлопала в ладоши, а Тонио бил в тамбурин, стремительно кружась вокруг нее.
 Они танцевали фурлану, уличный танец, которому их научили горничные. Когда старинная церковь, находившаяся позади палаццо, проводила ежегодную сагру [10]  или ярмарку, они вдвоем, свесившись из задних окон, смотрели, как кружатся в танце девушки-служанки, и сами с каждым разом танцевали все лучше.
 Они жили одной жизнью, и постепенно во всем, что они делали совместно — в танцах и пении, в играх и чтении, — ведущую роль стал играть Тонио.
 Очень рано ему пришлось осознать, что мать его является ребенком в большей степени, чем он, и что она никогда не причиняла ему боль нарочно. Но в дурном настроении она становилась беспомощной; мир обрушивался на нее, а прижавшийся к ней плачущий и перепуганный сын приводил ее в ужас. За этим следовали яростные шлепки и пощечины, крики, швыряние в него разными предметами через всю комнату. При этом она зажимала руками уши, чтобы не слышать его громкого плача.


* * *

 Он научился тому, как прятать во время ее приступов свои страхи, и всячески пытался успокоить ее, отвлечь. Если была возможность, он выводил ее куда-нибудь, развлекал.
 Одним из самых надежных способов была музыка.


* * *

 Она выросла в атмосфере музыки. Совсем крошкой она потеряла обоих родителей и была отправлена в «Оспедаль делла Пиета» [11] , одну из четырех знаменитых монастырских консерваторий Венеции, чей хор и оркестр, состоявшие исключительно из девочек, приводили в изумление всю Европу. В ее юные годы не кто иной, как сам Антонио Вивальди, служил там капельмейстером, и это он научил ее петь и играть на скрипке, когда ей было всего шесть лет и она уже считалась исключительно талантливой.
 Ноты Вивальди стопками валялись в ее комнатах. Среди них были собственноручно написанные им для девочек вокализы. Услышав о выходе его новой оперы, она обязательно посылала за партитурой.
 С того самого момента, когда она поняла, что Тонио унаследовал ее голос, она окружила его отчаянной и мучительной любовью. Свои первые песни он узнал от нее, и это мать научила его играть и петь на слух, что впоследствии приводило в такой восторг его учителей. То и дело она говорила: «Если бы ты родился без слуха, я бы утопила тебя. Или утопилась сама». И он верил этому, пока был мал.


* * *

 Так что даже когда она была в самом ужасном состоянии, от нее несло вином, а взгляд сверкал злобой, он принимал легкомысленный и капризный вид и увлекал ее к клавесину.
 — Пойдем, мама, — говорил он ласково, словно ничего не случилось, — пойдем споем что-нибудь вместе.
 В свете утреннего солнца ее комнаты были всегда такими красивыми. Кровать застелена белым шелковым покрывалом, а в бесконечных зеркалах отражались херувимчики и веночки с обоев. Она любила часы, и у нее было множество разных расписных часов, тикавших на столах, комодах и мраморной каминной полке.
 И среди всего этого она, с растрепанными волосами и дурно пахнущим бокалом в руке, казалась чем-то чужеродным. Она смотрела на сына, словно не узнавая.
 Без промедления открывал он крышку клавесина с двойным рядом клавиш из слоновой кости и начинал играть. Чаще всего это бывала музыка Вивальди, но иногда также Скарлатти или даже более сдержанная, меланхоличная музыка композитора-аристократа Бенедетто Марчелло. И уже несколько минут спустя он чувствовал, как мать мягко опускается на скамью рядом с ним.
 Стоило ему услышать, как сливаются их голоса, как он сразу же испытывал приятное возбуждение. Его сильное, чистое сопрано поднималось выше, но ее голос имел более глубокий и чарующий оттенок. Мать нетерпеливо перебирала старые партитуры в поисках своих любимых арий или просила его продекламировать какое-нибудь недавно выученное стихотворение, чтобы тут же сочинить на него мелодию.
  —  Ты настоящий имитатор! — говорила она, когда он блестяще справлялся с каким-нибудь сложным пассажем.
 Она выводила какую-нибудь ноту, медленно, мастерски наращивая звук, и тут же слышала его безошибочное эхо. А потом, обхватив его неожиданно теплыми и очень сильными руками, шептала:
 — Ты любишь меня?
 — Конечно люблю. Я говорил тебе это вчера и позавчера, но ты забыла, — поддразнивал он.
 Это было ее самое горькое, вырывающееся из глубины души восклицание. Марианна кусала губы; глаза ее становились необыкновенно широкими, а потом сужались. И Тонио всегда давал ей то, что она хотела от него. Но в душе он страдал.
 Всю свою жизнь, открывая по утрам глаза, он уже знал, весела ли она сейчас или печальна. Он умел это чувствовать. И торопил часы занятий, чтобы поскорее улизнуть к ней.


* * *

 Тонио не понимал ее.
 Но начинал осознавать, что его одиночество в младенческие годы, тишина этих пустых комнат и мрачность огромного дворца связаны с ее замкнутостью и склонностью к затворничеству не меньше, чем с возрастом и старомодной суровостью его отца.
 К тому же у нее не было подруг, хотя в «Пиета» было полно как знатных дам, так и простолюдинок, а очень многие из них попали в замужестве в благородные семейства.
 Но она никогда не упоминала «Пиета» и никогда не выезжала.
 А когда их навещала двоюродная сестра отца, Катрина Лизани, Тонио знал, что этим визитам они обязаны лишь ее доброте. Марианна была похожа на монашенку. Она одевалась в черное, складывала руки на коленях, а ее черные волосы лоснились, как атлас. Катрина же, в веселом платье из набивного шелка с множеством желтых бантов, брала инициативу в разговоре на себя.
 Иногда Катрину сопровождал ее охранник, обладающий отличными манерами и приятной наружностью дамского угодника, бывший к тому же отдаленным родственником, хотя Тонио никак не мог запомнить, с какой именно стороны. Но его приход радовал Тонио, потому что, когда они вдвоем отправлялись в большую гостиную, родственник пересказывал ему газетные новости и сообщал о театральных новинках. Он носил туфли на красных каблуках и монокль на синей ленточке.
 Но этот аристократ был бездельником, проводящим все время в компании женщин. И Тонио знал, что Андреа против того, чтобы его жену сопровождал тип, подобный этому, да и самому Тонио тоже это не понравилось бы.
 И все же он думал, что, будь у Марианны такой сопровождающий, она выезжала бы, встречалась с людьми, а те приезжали бы к ним домой, и все вокруг было бы совершенно по-другому.
 Но мысль об охраннике в такой близости от нее, в гондоле, за столом, во время мессы, мучила Тонио. Он испытывал сильную, крайне болезненную ревность. Ни один мужчина не должен был приближаться к ней, за исключением его самого.
 — Если бы я мог быть ее охранником! — вздыхал он и видел в зеркале высокого молодого человека с лицом мальчика. — Почему я не могу защитить ее? — шептал он. — Почему я не могу спасти ее?

 6

 Но что делать с женщиной, которая все чаще и чаще предпочитает бутылку вина дневному свету?
 Болезнь! Меланхолия! Так это обычно называлось.
 К тому времени, когда Тонио исполнилось четырнадцать, Марианна уже никогда не вставала с постели раньше полудня. Часто она сказывалась «слишком уставшей», чтобы петь, и он был рад услышать это, потому что видеть, как она, спотыкаясь, тащится по комнате, было для него невыносимо. Ей хватало ума большую часть времени проводить в постели, где, утопая в белых подушках, с изможденным лицом и блестящими глазами, она слушала концерты, которые он для нее устраивал.
 Стоило сгуститься сумеркам, она становилась раздражительной и непредсказуемой. Конечно, она не хотела выезжать в «Пиета». А почему она, собственно, должна была туда стремиться?
 — Знаешь, — сказала она как-то вечером, — когда я жила там, меня знали все. Обо мне говорила вся Венеция. Гондольеры твердили, что я — лучшая певица во всех четырех школах, я — лучшая, кого они когда-либо слышали. «Марианна! Марианна!» — мое имя знали в гостиных Парижа и Лондона. И в Риме! Как-то летом мы плыли на барже вниз по Бренте. Мы пели во всех виллах, а потом танцевали, если нам этого хотелось, и пили вино со всеми гостями...
 Тонио был потрясен.
 Лина умыла и причесала ее, как будто она была ребенком, и налила ей вина, чтобы успокоить, а потом отвела его в сторону.
 — Да так прославляют всех консерваторских девиц! Ничего это не значило, не будь дурой! — проворчала она. — Да и сейчас ведь все то же самое, спроси Бруно. Гондольеры любят девушек, хоть знатных дам, которые должны выйти замуж за патрициев, хоть самых безродных подкидышей. Это совсем не то, что стоять на сцене ради любви небес. Почему ты так смотришь?
 — Я должна была выйти на сцену! — внезапно сказала Марианна.
 Она резко отшвырнула покрывала и мотнула головой. Волосы рассыпались у нее по плечам.
 — Помолчи! — прикрикнула на нее Лина. — Тонио, погуляй-ка немного.
 — Нет, почему это он должен уходить! — рассердилась Марианна. — Почему ты всегда отсылаешь его?! Тонио, спой! Мне все равно, что ты споешь, спой то, что хочешь сам. Я должна была сбежать с оперным театром, вот что я должна была сделать! А ты должен был жить в фургонах и играть среди декораций и реквизита! А теперь... Да ты только посмотри на себя! Его превосходительство Марк Антонио Трески!
 — Это чистое безумие, — сказала Лина.
 — Чего ты не знаешь, моя милая, — вскричала Марианна, — так это того, что больницы для умалишенных плодят безумцев!


* * *

 Это были ужасные времена.
 Когда приехала Катрина Лизани, Лина удержала ее от встречи с Марианной, сославшись на какой-то не слишком внятный диагноз, а когда однажды утром нанес свой редкий, хотя и регулярный визит в женины покои Андреа Трески, его остановили под тем же предлогом.
 Тогда Тонио впервые всерьез собрался улизнуть из дома.
 Город был возбужден приготовлениями к самому главному венецианскому празднику — дню Вознесения, когда дож выходил в лагуну на великолепном позолоченном корабле «Буцентавр» и бросал в воду церемониальное кольцо, символизирующее его брак с морем и господство Венеции над ним. Венеция и море, древний и священный союз. Тонио тоже находился в приятном предвкушении, хотя и знал, что увидит не больше, чем сможет ухватить его взгляд с крыши палаццо. И когда он теперь думал о двухнедельном карнавале, который должен был последовать за праздником, и об участниках маскарада на улочках и набережных, где маски надевают даже на младенцев и все бегут, бегут на площадь, ему становилось не по себе от ожидания и чувства обиды.
 Более усердно, чем когда-либо, собирал он теперь маленькие подарки, которые можно было ночью кинуть уличным певцам, чтобы те задержались под его окном. Он нашел сломанные золотые часы, завернул их в дорогой шелковый платок и швырнул им. Эти люди не знали, кто он.
 Иногда спрашивали об этом в песне.
 Однажды ночью, когда Тонио чувствовал себя особенно несчастным, а до дня Вознесения оставалось всего две недели, он пропел в ответ: «Я тот, кто любит вас этой ночью больше, чем кто-либо другой в Венеции!»
 Его голос отразился от каменных стен. Он был напряжен до такого предела, что чуть не рассмеялся, но продолжал петь, вплетая в песню все известные ему цветистые стихи во славу музыки, пока вдруг не осознал, что смешон. И все же испытывал волшебное чувство. И даже не заметил воцарившееся внизу молчание. А когда в узком переулке раздались аплодисменты, неистовые хлопки и крики, он покраснел от смущения и сдерживаемого смеха.
 А потом оторвал от камзола пуговицы с драгоценными камнями и кинул певцам.


* * *

 Но иногда певцы приходили, когда было уже очень поздно. А иногда не приходили совсем. Может быть, им поручали петь серенады дамам, а может, они пели для влюбленных парочек на канале, он не знал. Сидя у окна, положив руки на влажный подоконник, Тонио мечтал о том, чтобы найти тайную, никому не известную дверь и уйти с ними. Он мечтал о том, как было бы хорошо, если бы он не был богат, не был патрицием. Лучше бы ему быть уличным мальчишкой, свободным петь и играть на скрипке всю ночь, посылая дивные звуки на все четыре стороны этой тесной каменной страны — той волшебной страны, которой был его город, громоздящийся вокруг него.


* * *

 И все же в душе у Тонио нарастало предчувствие: что-то должно случиться.
 Впрочем, как ему казалось, хуже того, что есть, уже ничего быть не могло.
 И вот однажды после обеда Беппо по глупости привел Алессандро, главного певца собора Сан-Марко, послушать, как Тонио поет дуэтом со своей матушкой.
 Кажется, незадолго до этого Беппо появился на пороге спальни Марианны и спросил, позволит ли она такой визит. Беппо страшно гордился голосом Тонио, а Марианну обожал как ангела.
 — Конечно, приводи его в любое время, — весело сказала она. В этот момент она распивала уже вторую в этот день бутылку испанского сухого вина и бродила по комнате в халате. — Приводи. Я буду рада повидать его. Я станцую для него, если хочешь. Тонио может сыграть на тамбурине; мы устроим отличный праздник.
 Тонио был оскорблен и унижен. Лина уложила хозяйку в постель. Конечно, Беппо должен был понять: ведь он стар и мудр. Учитель ничего не сказал, лишь сверкнули его маленькие голубые глазки, а несколько дней спустя Алессандро уже стоял в музыкальной гостиной в роскошном бархатном кремовом костюме и зеленом жилете из тафты. Было очевидно, что он чрезвычайно рад этому приглашению.
 Марианна крепко спала при поднятых шторах. Тонио предстояло разбудить горгону Медузу.
 Пробежавшись гребнем по волосам и надев лучший костюм, он в одиночестве отправился к Алессандро и пригласил его войти в дом, словно был здесь хозяином.
 — Я в растерянности, синьор, — сказал он. — Моя матушка больна. Мне неловко петь для вас одному.
 Но даже в этой неожиданной компании он почувствовал душевный подъем. Солнечный свет заливал резную мебель из красного дерева и обитые камчатной тканью мягкие диваны, составлявшие убранство гостиной. И, несмотря на выцветший ковер и потрескавшийся потолок, комната выглядела очень мило.
 — Пожалуйста, принеси кофе, — попросил он Беппо.
 А потом открыл клавесин.
 — Простите меня, ваше превосходительство, — мягко сказал Алессандро. — У меня и в мыслях не было вас побеспокоить. Я думал, что просто посижу где-нибудь в сторонке, пока вы с матушкой будете петь, и не стану вам мешать. Беппо много рассказывал мне о ваших дуэтах, и к тому же я помню ваш голос. Я его не забыл.
 Его улыбка была ласковой и задумчивой. Без своих хоровых одежд он уже не выглядел неземным созданием и походил скорее на деревенского богатыря, чем на аристократа. Каждый его жест смягчался плавным ритмом голоса.
 Тонио засмеялся. Но он был одинок и знал, что непременно расплачется, если этот человек сейчас уйдет.
 — Садитесь, пожалуйста, синьор, — предложил он. И обрадовался, когда появилась Лина с чайником, а за ней — Беппо с целой стопкой нот.
 Тонио был страшно взволнован. Ему пришло в голову, что, если его общество будет приятно для Алессандро, тот будет приходить к нему снова и снова. Он взял партитуру последней оперы Вивальди, «Монтесума». Все арии были для него новы, но он не мог рисковать, исполнив что-то старое и банальное. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы погрузиться в энергичную и драматическую вещь, и голос его быстро окреп.
 Он никогда не пел в этой комнате. Здесь было больше голого мрамора, чем ковров и драпировки. Возник великолепный резонанс, и, когда Тонио замолчал, тишина напугала его. Он не смотрел на гостя. Но прислушивался к себе и удивлялся нарастающему любопытному ощущению: какому-то смущенному восторгу.
 Он повернулся к Алессандро и импульсивно подозвал его. И был безумно рад тому, что евнух поднялся и устроился рядом с ним за клавесином. Тонио быстро начал первый дуэт и услышал тот самый восхитительный голос, как могучая сила поднимающий и выводящий вперед его собственный.
 За этим последовал другой дуэт, а потом еще один, и когда дуэтов уже не осталось, они принялись сами составлять их из арий. Они выбрали из этой стопки и спели все, что им нравилось, и даже кое-что, что им вовсе не нравилось, а потом перешли к другой музыке. В конце концов Тонио уговорил Алессандро присесть рядом с ним на скамеечку, и им подали кофе.
 Затем пение продолжилось и продолжалось до тех пор, пока между гостем и маленьким хозяином уже не осталось никаких формальностей. Алессандро указывал ему на разные нюансы того или иного сочинения. Он то и дело замолкал, настаивая на том, чтобы Тонио пел один, и в этом случае его ободряющие слова были такими теплыми и взволнованными, словно он пытался убедить мальчика в величии его дарования и в том, что эти слова не являются пустой лестью.
 Они прекратили пение только тогда, когда кто-то поставил перед ними подсвечник. Дом погрузился во тьму: было уже поздно, а они этого даже не заметили, позабыв обо всем.
 Тонио притих. Мрачный вид окружающих предметов действовал на него подавляюще. Комната, словно глубокая пещера, разверзлась перед ним, и ему захотелось озарить ее всеми свечами, которые он мог бы найти. Музыка все еще звучала у него в голове, а вместе с нею пульсировала боль, и когда он увидел на лице Алессандро ласковую улыбку, встретил его задумчивый, исполненный благоговения взгляд, то почувствовал к этому человеку непреодолимую любовь.
 Он хотел рассказать ему о той давнишней ночи, когда впервые пел в соборе Сан-Марко, о том, как ему это понравилось, и о том, что воспоминание об этом останется в нем навсегда. Но было совершенно невозможно облечь в слова то первое детское желание стать певцом, невозможно выговорить: «Конечно, я не могу им быть», невозможно объяснить ему комизм положения, то, что он ведь не знал, кем был Алессандро... Он отбросил эти мысли, неожиданно устыдившись.
 — Послушайте, вы должны остаться на ужин, — заявил он, вставая. — Беппо, передай, пожалуйста, Анджело, что я хотел бы и его увидеть с нами за столом. И скажи поскорей Лине. Мы будем ужинать в главной столовой.
 Стол был быстро накрыт подобающей скатертью и сервирован серебряными приборами. Тонио попросил принести больше свеч. Усевшись во главе стола, там, где сидел обычно, когда обедал в одиночестве, он быстро увлекся беседой.
 Алессандро весело смеялся, пространно отвечал на вопросы, хватил вино. И вскоре уже описывал недавний прием у дожа.
 Такие приемы были просто чудовищны, ведь за столом сидели сотни приглашенных, а простые люди с площади ломились в открытые двери, чтобы поглазеть на них.
 — И тут одна серебряная тарелка пропала. — Алессандро улыбнулся, подняв густые темные брови. — И представьте себе, ваше превосходительство, государственные мужи терпеливо ждали, пока пересчитают все серебро. Я еле удержался от смеха.
 В том, как он рассказывал об этом, не чувствовалось непочтительности, к тому же он быстро переключился на другую тему. В нем была какая-то расслабленная утонченность. При свете свечей его длинное лицо было таким сглаженным, что казалось почти неземным.
 И Тонио неожиданно для себя осознал, что Анджело и Беппо тихо сидят по его правую руку и делают все, что он им ни скажет. Так, Тонио предложил открыть вторую бутылку вина, и Анджело тут же послал за нею.
 — И обязательно десерт! — добавил Тонио. — Если у нас нет ничего дома, пошлите кого-нибудь за шоколадом или мороженым.
 Беппо действительно смотрел на него с восхищением, а Анджело даже с некоторым испугом.
 — Но скажите мне, что вы чувствуете, когда поете для монарха: короля Франции, короля Польши?
 — Нет разницы в том, для кого поешь, ваше превосходительство, — ответил Алессандро. — Просто хочешь, чтобы все было безупречно. На твой собственный слух. Ведь ошибки невыносимы. Поэтому я никогда не пою в одиночестве, у себя. Я не хочу услышать что-нибудь, что... несовершенно.
 — Но опера? Неужели вы никогда не хотели петь на сцене? — настаивал Тонио.
 Алессандро сложил пальцы домиком. Он явно задумался над ответом.
 — Стоять перед рампой — совсем другое дело. Боюсь, я не смогу этого объяснить. Вы видели певцов на...
 — Нет, еще нет, — ответил Тонио и внезапно покраснел. Сейчас гость поймет, насколько он еще юн и как нелепо все происходящее.
 Но Алессандро спокойно продолжал, объясняя, что на сцене актер предстает в образе другого человека, ему приходится играть, правильно держать себя и притом быть все время на виду. В церкви совсем не так: там главное голос.
 Тонио отпил еще вина и уже собирался сказать, как страстно желает посмотреть оперу, но вдруг заметил, что Анджело и Беппо поспешно встали. Алессандро быстро перевел взгляд в другой конец стола и тоже вскочил. Тонио невольно последовал их примеру и лишь тогда увидел в голубоватом полумраке фигуру отца.
 Андреа только что вошел в столовую. Свет падал на его тяжелое красное одеяние. За его спиной стояло множество других людей.
 Синьор Леммо, его секретарь, стоял рядом с ним, а за ним — те молодые люди, которые учились у почтенного старейшины риторике и политическому такту.
 Тонио так перепугался, что потерял дар речи.
 О чем он думал, приглашая гостя поужинать? Андреа между тем уже стоял перед ним. Тонио склонился, чтобы поцеловать отцу руку, не представляя, что может за этим последовать.
 А потом он увидел, что отец улыбается.
 В полнейшем изумлении следил Тонио за тем, как отец садится на стул рядом с Алессандро. Некоторые из молодых людей получили приглашение остаться. Синьор Леммо велел старому лакею Джузеппе зажечь факелы на стенах, и синие атласные обои внезапно чудесным образом ожили.
 Андреа много говорил, отпускал остроумные замечания. Для него и молодых людей принесли ужин, и в бокал Тонио подливали и подливали вина, а когда отец посматривал на сына, в его глазах светились лишь теплота, ласка, безграничная любовь, проявлявшаяся решительно и шедро.


* * *

 Сколько это длилось? Два часа, три? Потом Тонио лежал в постели, вспоминая каждое произнесенное слово, каждый взрыв смеха. После ужина они снова отправились в музыкальную гостиную, и впервые в жизни Тонио пел для своего отца. Алессандро пел тоже, а потом они вместе пили кофе с кусочками свежей дыни, а еще им подали чудесное мороженое на серебряных тарелочках, и отец предложил Алессандро курительную трубку и даже захотел, чтобы его юный сын тоже попробовал.
 В этой компании Андреа выглядел очень старым. Прозрачная кожа на его лице была столь иссохшей, что через нее проглядывали кости черепа. Но неменяющиеся глаза его, как всегда, мягко лучились и резко контрастировали с остальным обликом. Тем не менее губы его иногда старчески дрожали, а когда он встал, чтобы попрощаться с гостем, было видно, что напряжение болезненно для него.
 Когда компания удалилась, вероятно, уже перевалило за полночь. И, двигаясь медленно и осторожно, Андреа двинулся за Тонио в его комнаты, где не бывал никогда, за исключением тех случаев, когда сын болел. Он почти торжественно вступил в спальню и оглядел ее с явным одобрением.
 Он казался слишком великолепным для этого места, слишком величественным.
 Свеча бросала отблески на его белые волосы, дымкой обрамляющие лицо.
 — Ты стал уже совсем самостоятельным, сын мой, — сказал Андреа, и в его голосе не слышалось упрека.
 — Простите меня, отец, — прошептал Тонио. — Мама была больна, а Алессандро...
 Легким жестом отец остановил его.
 — Я доволен тобой, сын мой, — произнес он.
 И если у него были на этот счет какие-то другие мысли, то их он скрыл.


* * *

 Но как только Тонио опустился в подушки, он тут же почувствовал крайнее возбуждение. Ему никак не удавалось улечься поудобнее. Руки и ноги дрожали.
 Этот простой ужин был очень похож на его сны, на фантазии, в которых оживали его братья. Даже отец сидел с ними за столом. И теперь, когда все закончилось, он испытывал внутреннюю боль, и ничто не могло ее унять.
 В конце концов, когда часы по всему дому пробили три, он поднялся с постели и, положив в карман тонкую восковую свечу и одну спичку, хотя ни то ни другое не могло ему понадобиться, отправился бродить по дому.
 Он скитался по верхним этажам. Заглянул в старые комнаты Леонардо, где стояла голая, похожая на скелет кровать, потом в покои, в которых Филиппо жил со своей юной невестой, а теперь не осталось ничего, кроме выцветших пятен на стенах там, где раньше висели картины. Он зашел и в маленький кабинет, где на полках все еще стояли книги Джамбаттисты, а потом, миновав комнаты для прислуги, поднялся на крышу.
 Легкий туман не скрывал город, но придавал ему особенную красоту. Темные черепичные крыши поблескивали от влаги, а огни площади вдалеке отражались в небе розовым ровным светом.
 Прежние мысли овладели Тонио. Кто будет его женой? Имена и лица двоюродных сестер в монастырских школах ничего для него не значили. Но он представлял себе будущую подругу жизнерадостной и милой, воображал, как она откидывает с лица вуаль и смеется застенчиво и страстно. Она никогда не будет печальной и грустной. Вдвоем они примутся устраивать грандиозные балы, будут танцевать всю ночь, у них вырастут сильные сыновья, а летом они будут ездить с другими знатными семействами в свою виллу на Бренте. Даже ее старые тетушки и незамужние кузины смогут жить в этом доме, как и ее дядья, ее братья — место найдется для всех. Он прикажет сменить все обои, всю драпировку. Заскрипят ножи, счищая плесень с настенных росписей. Здесь не останется ни одного пустого или холодного помещения, у его сыновей будут друзья, и десятки этих друзей будут все время приходить в гости со своими воспитателями и няньками. Он так и представлял себе этих детишек, вставших парами и приготовившихся танцевать менуэт, в чудесных шелковых костюмчиках и платьицах самых разных пастельных тонов, представлял себе, как дом звенит от музыки! Он никогда не будет оставлять их одних, своих детей. Не важно, насколько он будет занят своими государственными делами, он никогда, никогда не оставит их одних в таком пустом огромном доме, он никогда...
 И эти мысли все еще переполняли его, когда он спустился по каменным ступенькам и вошел в холодные покои матери.
 Здесь он зажег спичку, чиркнув ею о свой башмак, и поднес ее к тонкой свече.
 Мать спала так глубоко, что ничто не могло ее потревожить. Когда он приблизился, то уловил несвежее дыхание, однако лицо ее было удивительно гладким и оттого совершенно невинным. Впервые он столь долго без отрыва наблюдал за ней. Смотрел на ее маленький подбородок, на бледную яремную впадину.
 Загасив свечу, он забрался в постель и лег рядом. Ее тело было таким теплым под покрывалами. Она пододвинулась к нему и обвила своей рукой его руку, словно хотела прижаться к ней.
 Лежа с нею, он придумывал для нее сны.
 Он воображал множество модно одетых дам, а рядом с ними — кавалеров. Но это ему не понравилось. Со смутным ужасом он представлял себе всю ее жизнь: она как будто медленно проходила перед ним. Он увидел ее безнадежное одиночество, ее постепенное угасание.
 Прошло много времени, прежде чем она тихонько застонала во сне. Потом еще раз, громче.
 — Мама, — прошептал он. — Я здесь. Я с тобой.
 Она попыталась сесть. Волосы упали ей на лицо, как неряшливая вуаль.
 — Мой милый, мое сокровище, — сказала она. — Дай мне стакан.
 Он откупорил бутылку. И смотрел, как она выпила и откинулась на спину. Убрав волосы с ее лба, он еще долго лежал, опершись на локоть, и просто смотрел на нее.


* * *

 На следующее утро он почти не поверил, когда Анджело сообщил ему, что отныне они ежедневно по часу будут гулять на площади.
 — Но, конечно, не во время карнавала! — добавил учитель сердито. А потом сказал не слишком уверенно и чуть воинственно, словно не одобрял этого: — Ваш отец говорит, что вы уже достаточно взрослый для этого.

 7

 После кратких мгновений, проведенных с молодым маэстро, Гвидо стало казаться, что либо он отмечен каким-то знаком, дающим дар всевидения, либо с его глаз была удалена болезненная пелена: весь мир оказался исполнен соблазна. Теперь каждую ночь он лежал в постели и не мог заснуть: отовсюду из темноты доносились звуки любовных соитий. А в оперном театре женщины откровенно улыбались ему.
 Наконец однажды вечером, когда другие кастраты готовились ко сну, он отправился в дальний конец коридора на верхнем этаже. Ночь укрыла его от посторонних глаз, когда, полностью одетый, он сел на подоконник, вытянув одну ногу. Прошел, кажется, целый час, потом начали появляться чьи-то неразличимые в темноте тени, захлопали двери, и наконец в лунном свете показалась фигура Джи-но, поманившего его согнутым пальцем.
 В уютном и чистом чуланчике для хранения белья Джино подарил ему самое долгое, самое восхитительное объятие. Всю ночь они лежали на постели из сложенных простыней, и наслаждение накатывало головокружительными волнами, то утихая, то снова и снова возрождаясь, чтобы длиться вечно. Кожа Джино была бархатистой и душистой, его рот — сильным, а пальцы — бесстрашными. Он нежно играл с ушами Гвидо, легонько теребил соски, целовал волосы между ног и с огромным терпением подводил его к высшим моментам страсти.
 В последующие ночи Джино поделился новым партнером с Альфредо, а потом и с Алонсо. Иногда они лежали в темноте вдвоем, а иногда и втроем. Для них не было ничего необычного в том, чтобы один обнимал сверху, а другой снизу, и острые удары Альфредо почти причиняли Гвидо боль, в то время как жадный, ненасытный рот Алонсо доводил его до экстаза.
 Но настал день, когда более грубые и бездушные совокупления с обыкновенными студентами отвлекли Гвидо от этих утонченно сдержанных соитий. Он совсем не боялся настоящих мужчин и не подозревал, что его собственный грозный вид все время отпугивал их.
 Но потом и эти грубые, волосатые молодые люди разонравились ему.
 В них было что-то такое примитивное, что вскоре совершенно наскучило Гвидо.
 Он хотел евнухов, приятных и искусных знатоков тела.
 И еще он хотел женщин.
 Случайно или нет, но именно с женщинами испытал он максимальное приближение к полному удовлетворению. Приближением оно было только потому, что он не испытывал любви. Иначе оно поглотило бы его полностью. Бедные, вечно немытые уличные девчонки были его любимицами. Они радовались золотой монете, обожали его мальчишескую внешность и считали его одежду и манеры восхитительными. Он быстро раздевал их в комнатушках отведенных для этих целей дешевых таверен, и им дела не было до того, что он евнух, возможно потому, что они надеялись получить от него хоть капельку нежности; а если и так, то ему было все равно, ведь он их больше не увидит, и всегда найдется много других взамен.
 Но по мере того как росла его слава, двери распахивались перед Гвидо повсюду. После званых ужинов, во время которых он пел, прекрасные дамы зазывали его наверх в свои апартаменты.
 Он постепенно привык к шелковым простыням, позолоченным херувимчикам над овальными зеркалами и воздушным балдахинам.
 На семнадцатом году жизни у него, в качестве тайной и непостоянной любовницы, появилась красивая графиня, дважды побывавшая замужем и очень богатая. Ее экипаж часто забирал его прямо от двери, ведущей на сцену. Или, распахнув окно своей комнатки в мансарде после нескольких часов занятий, он видел, как карета медленно проезжает внизу, под тяжелыми ветвями деревьев.
 Новая любовница была старовата для него, ее лучшие времена прошли, но все же она была страстна и полна дразнящего желания. Опустив глаза, она краснела до самых сосков в его объятиях, и он чувствовал, что улетает.
 Это были чудесные, благословенные времена. Гвидо был почти готов к Риму и своей первой роли в римской опере. В восемнадцать лет его рост достиг пяти футов десяти дюймов [12] , а легкие развились настолько, что огромный зал театра мог заполниться леденящей чистотой его голоса без всякого аккомпанемента.
 И именно в этот год он потерял свой голос навсегда.

 8

 Площадь была не слишком большой победой, но в течение нескольких следующих дней Тонио испытывал настоящий экстаз. Небо казалось ему беспредельно голубым. Полосатые навесы вниз и вверх по каналу трепетали на теплом ветру, а в ящиках за окнами благоухали свежие весенние цветы. Даже Анджело, казалось, был доволен, хотя и выглядел в своей черной сутане довольно мрачным и несколько нерешительным. Он заметил вскоре, что, похоже, вся Европа стекается на предстоящий праздник. Куда ни повернись, везде слышалась иностранная речь.
 Кофейни переместились из маленьких убогих комнатушек в аркады и заполнились богатым и бедным людом вперемежку. Обслуживающие девушки бегали туда-сюда в коротких юбках и ярких красных кофточках, восхитительно обнажив руки. Тонио достаточно было одного взгляда на них, чтобы почувствовать нарастающее возбуждение. Ленточки и кудряшки делали их невыразимо красивыми в его глазах, а их щиколотки в чулках были так хорошо видны, что Тонио приходила в голову мысль: если бы благородные дамы одевались так же, это привело бы к концу цивилизации.
 Каждый день он уговаривал Анджело остаться немного подольше и пройти немного подальше.
 Ничто, казалось, не могло сравниться с площадью во время обычного представления. Под арками сидели рассказчики, собиравшие вокруг себя группы слушателей, а вокруг расхаживали патриции в роскошных одеяниях и фланировали дамы в ярких нарядах из набивного шелка, столь непохожих на те черные платья, в которых они обычно посещали церковь по праздникам; даже в нищих присутствовало какое-то очарование.
 Но была еще и Мерчериа [13] . Тонио увлек Анджело за собой к часовой башне собора Сан-Марко и вскоре уже торопливо шагал по вымощенной мрамором улице, на которой смешались все виды торговли и ремесла Венеции. Здесь теснились лавки кружевниц и ювелиров, аптекарей и шляпников, продававших экстравагантные головные уборы, украшенные фруктами и птицами, а в некоторых витринах красовались большие французские куклы, разодетые по парижской моде.
 Но Тонио восхищали даже самые простые вещи, и он спешил к булочным на улице Панеттерия, толкался в лавчонках рыбного рынка, а добравшись до моста Риальто, бродил там среди зеленщиков.
 Конечно, Анджело и слушать не желал о том, чтобы присесть в каком-нибудь кафе или в таверне, а Тонио ужасно хотелось отведать дешевой еды и плохого вина, может быть, просто потому, что все это выглядело так экзотично.
 Однако он пытался не глупить.
 Всему свое время. Анджело походил скорее не на молодого человека, а на высохший стручок, а поскольку он теперь был ростом ниже, чем его порывистый воспитанник, то, не дав ему времени на раздумья, можно было легко выкинуть какую-нибудь новую шалость. Схватив газету с лотка уличного разносчика, Тонио успевал прочесть кучу сплетен, пока Анджело понимал, что же он, собственно, делает.
 Но самым сильным соблазном для Тонио была книжная лавка. Он видел, как в ней собираются богато одетые господа и пьют кофе и вино, а иногда оттуда доносились взрывы смеха. Здесь говорили о театре, обсуждали достоинства композиторов, авторов новых опер. Здесь продавались иностранные газеты, политические трактаты, стихи.
 Анджело тащил его вперед. Иногда они бродили по центру площади, и, совершая круг за кругом, Тонио испытывал огромное наслаждение от этого движения вместе с толпой и то и дело радостно пугался шумно взмывающих ввысь голубей.
 Если бы он подумал о том, что Марианна сейчас дома за задернутыми занавесями, он бы заплакал.


* * *

 Они выходили в город уже четыре дня, причем всякая следующая вылазка была более занимательной и волнующей, чем предыдущая, и на четвертый день заметили на улице Алессандро, а потом произошло маленькое событие, повергшее Тонио в ужас.
 Он был счастлив видеть Алессандро и, когда тот направился в книжную лавку, решил воспользоваться представившейся ему возможностью. Через пару минут — Анджело не успел даже перехватить его — он оказался внутри забитой людьми маленькой лавки, среди ароматов табачного дыма и кофе, и легонько коснулся рукава Алессандро, чтобы привлечь его внимание.
 — Ваше превосходительство! — Алессандро быстро обнял Тонио. — Какая приятная встреча! Куда вы идете?
 — За вами, синьор! — ответил Тонио, немедленно почувствовав себя маленьким и смешным.
 Но Алессандро был очень любезен и тут же стал говорить о том, как ему понравился их недавний ужин. Все вокруг, похоже, были заняты беседой, так что Тонио почувствовал уютную незаметность. Кто-то говорил об опере и о новом неаполитанском певце, Каффарелли.
 — Он — величайший певец в мире, — донеслось до него. — Что вы об этом скажете?
 Потом кто-то отчетливо назвал фамилию Трески, а потом снова повторил: «Трески», но с именем Карло — «Карло Трески».
 — Вы нас не представите? — послышался тот же мужской голос — Ведь это Марк Антонио Трески, правда?
 — Вылитый Карло, — сказал кто-то, и Алессандро, мягко повернув Тонио к кучке молодых людей, начал перечислять их имена, и они кивали, представляясь, а потом кто-то спросил Алессандро, считает ли он, что Каффарелли — лучший певец в Европе.
 Все это казалось Тонио чудесным. Но внимание Алессандро было полностью обращено к нему, и во внезапном порыве чувств он предложил певцу выпить с ним по бокалу вина.
 — С превеликим удовольствием, — откликнулся Алессандро. Он выбрал две английские газеты и быстро за них уплатил. — Что до Каффарелли, — кинул он через плечо, — то я узнаю, насколько он велик, когда услышу его.
 — Это новая опера? Этот Каффарелли приезжает сюда? — спросил Тонио. Ему здесь нравилось, и нравилось даже то, что все хотели познакомиться с ним.
 Но Алессандро вел его к двери; несколько человек поднялись, чтобы кивнуть ему.
 А потом случилась встреча, которой суждено было поменять цвет неба и вид белоснежных облаков и омрачить весь этот день.
 Один из молодых патрициев проследовал за ними в аркаду. Высокий блондин с проседью, с кожей такой смуглой, словно он побывал в какой-то тропической стране и ему там пришлось несладко. На нем было не официальное платье, а широкий и свободный табарро [14] , и было во всем его облике что-то почти угрожающее, хотя Тонио, мельком взглянув на него, не мог понять, почему ему так казалось.
 — Вы не могли бы выбрать кафе? — обратился Тонио к Алессандро.
 Это был хитрый план. Анджело побаивался Алессандро, как, впрочем, побаивался теперь и самого Тонио. Наконец-то. Жизнь становилась все лучше и лучше.
 Но тот человек неожиданно коснулся руки Тонио.
 — Ты не помнишь меня?
 — Нет, синьор. Должен признаться, нет, — улыбнулся Тонио. — Простите, пожалуйста.
 Но тут же у него возникло какое-то странное ощущение. Тон, которым говорил этот человек, был вежливым, но его выцветшие голубые глаза, слегка слезящиеся, словно от какой-то болезни, смотрели на него холодно.
 — Ну да. Но мне любопытно узнать, — продолжал мужчина, — давно ли ты получал известия от своего брата Карло?
 Какое-то мгновение Тонио в изумлении смотрел на этого человека. Ровный шум площади вдруг превратился в нестерпимую разноголосицу, и в ушах что-то громко застучало, искажая все звуки. Он хотел сказать поспешно: «Вы, верно, ошиблись», но услышал свое затрудненное дыхание и почувствовал физическую слабость, столь для него необычную, что даже закружилась голова.
 — Брата, синьор? — переспросил он. — Синьор, у меня нет брата.
 Карло... Имя это эхом отдавалось у него в голове, и если бы сознание имело форму, то в этот момент оно походило бы на огромный коридор. «Карло, Карло, Карло», шепотом разносилось по бесконечному коридору. «Вылитый Карло», — сказал кто-то несколько минут назад, но, казалось, с того момента минуло уже много лет.
 Ему показалось, что прошла вечность, прежде чем этот человек распрямился и его водянистые голубые глаза зло сузились. Всем своим видом он изображал, что страшно оскорблен. Но на самом деле он ничуть не удивился, хотя и желал показаться удивленным. Нет, он был совершенно доволен ответом.
 Но еще более странным было поведение Алессандро, сказавшего Тонио, что им надо идти как можно скорее.
 — Извините нас, ваше превосходительство, — сказал он, едва ли не до боли сжав руку Тонио.
 — Так ты ничего не знаешь о своем брате? — сказал мужчина, презрительно улыбнувшись и понизив голос, что вновь создало видимость угрозы.
 — Вы ошиблись, — отозвался Тонио, а может, ему казалось, что он произнес это вслух. Он испытывал не просто головную боль, а мучительную мигрень. В нем вдруг заговорила инстинктивная преданность родителям. Этот человек нарочно хотел сделать ему больно. Он знал это. — Я сын Андреа Трески, синьор, и у меня нет брата. И если бы вы удосужились узнать...
 — Ах, но ты-то ведь знаешь меня, Тонио! Вспомни. Что же касается твоего братца, то я совсем недавно был с ним в Стамбуле. Он жаждет узнать новости о тебе. Интересуется, как ты поживаешь, насколько вырос. Твое сходство с ним просто поразительно.
 — Ваше превосходительство, вы должны нас извинить, — почти грубо прервал его Алессандро.
 Казалось, он, если понадобится, готов был встать между этим человеком и Тонио.
 — Я твой двоюродный брат, Тонио, — сказал мужчина с тем же напускным видом мрачного негодования. — Марчелло Лизани. И мне очень грустно будет сообщить Карло о том, что ты ничего о нем не знаешь и знать не желаешь.
 Он повернулся в сторону книжной лавки, глянув через плечо на Алессандро. А потом сказал еле слышно:
 — Как я вас ненавижу, евнухи проклятые.
 Тонио вздрогнул. Это было сказано с таким презрением, словно он произнес «потаскухи» или «шлюхи».
 Алессандро же просто потупил взор. Он на мгновение замер, а потом его губы растянулись в легкой смиренной улыбке. Он коснулся плеча Тонио, жестом приглашая его в кафе под аркадой.
 Несколько минут спустя они сидели на грубых скамейках на самом краю площади, греясь на солнце, заглядывавшем в высокую арку, и Тонио лишь смутно осознавал, что все это не сон и он действительно сидит и пьет в кафе, где высокородные синьоры и простолюдины соприкасаются локтями.
 К ним подошла хорошенькая девушка. В любой другой момент ее приближение сладко потрясло бы его. У нее были каштановые, с золотым отливом, волосы, которые показались ему невыразимо прекрасными, и в глазах так же чудесно смешивались зовущая глубина и искрящийся свет.
 Но сейчас он ее едва заметил. Анджело говорил о том, что подошедший к ним человек — безумец. А Алессандро уже завел вежливый разговор о том, какая хорошая нынче погода.
 — Знаете старый анекдот? — сказал он Тонио легко и доверительно, так, словно незнакомец вовсе не оскорбил его. — Если погода будет плохой и «Буцентавр» пойдет ко дну, дож сможет наконец оказаться в постели со своей женой и подтвердить их брачный союз.
 — Но что это был за тип и что он нес! — пробормотал Анджело и добавил что-то о патрициях, которые не умеют подобающим образом одеваться.
 Тонио смотрел прямо перед собой. Красивая девушка оказалась в поле его зрения. Она шла навстречу ему с вином на подносе и жевала конфету в едином ритме с покачивающимися бедрами, при этом улыбаясь мягкой от природы улыбкой. Когда она расставляла чашки, то наклонилась так низко, что в глубоком вырезе ее блузки он увидел розовые соски! Слабое волнение страсти шевельнулось в нем. В любой другой момент, в любое другое время... но сейчас этого словно бы не было, не было ее бедер, изящной обнаженности рук и этих красивых, таких пленительных глаз. Она была не старше его, как он понимал, а облик ее выдавал детскую смешливость.
 — Но почему же он нес всю эту чушь?! — не унимался Анджело.
 — Ох, хватит об этом, а? — мягко отозвался Алессандро.
 Он раскрыл английские газеты и спросил Анджело, привлекала ли его хоть когда-нибудь опера.
 — Греховное занятие, — пробормотал Анджело. — Тонио, — сказал он, забыв о более приличествующем обращении, как часто делал, когда они оставались одни, — ты ведь не знал этого человека? Не знал?
 Тонио не отрываясь смотрел на вино. Он хотел сделать глоток, но не в силах был шевельнуться.
 И тогда он впервые посмотрел на Алессандро. А когда заговорил, голос его оказался тихим и холодным: — Так у меня есть брат в Стамбуле?

 9

 Уже перевалило за полночь. Тонио стоял в гнетущей сырой пустоте большой гостиной. Закрыв за собой дверь, он ничего не мог различить в темноте. Колокола вдали возвестили час ночи. В руке у него была большая серная спичка и свеча.
 Он чего-то ждал. Чего? Пока не отзвонят колокола? Он и сам не знал.
 Весь вечер, вплоть до нынешнего момента, был для него сплошным мучением.
 Он едва помнил, что случилось. Две веши впечатались в его сознание, и они не имели никакой связи друг с другом.
 Во-первых, эта девушка в кафе. Когда он уже поднялся, чтобы уходить, она легонько прижалась к нему и прошептала, привстав на цыпочки: «Запомните меня, ваше превосходительство, меня зовут Беттина». Звонкий смех, заразительный смех. Детский, смущенный и абсолютно искренний. Тонио хотелось ущипнуть ее, а потом поцеловать.
 Во-вторых, Алессандро не ответил на его вопрос. И не сказал, что это неправда! Он только смотрел куда-то в сторону.
 А что касается того человека, которого Анджело десять раз назвал опасным безумцем, то он действительно был двоюродным братом Тонио. Тонио вспомнил его. А уж такому человеку врать было совершенно ни к чему!
 Но что тревожило его больше всего остального? Может быть, таящееся в глубине сознания смутное ощущение того, что ему это было известно? Карло. Он слышал это имя прежде. Карло! Кто-то уже говорил эти самые слова: «Вылитый Карло». Но чей голос произнес их и где? И как он умудрился дожить до четырнадцати лет, даже не подозревая о том, что у него есть брат! Почему никто не сказал ему об этом? Почему даже его наставники не знали об этом?
 Но Алессандро знал.
 Алессандро знал. И остальные знали. Те люди в книжной лавке знали!
 И может быть, даже Лина знала. Вот почему она была так раздражена, когда он спросил ее о брате.
 Он не хотел хитрить. Он сказал, что просто пришел повидать мать, но та лежала как мертвая. Под глазами у нее залегли глубокие синяки, кожа была ужасно бледной. А потом Лина велела ему уходить, пообещав, что попробует разбудить хозяйку чуть позже. И что он тогда сказал? Как он это выложил? На него нахлынуло такое унижение, такое обжигающее ощущение несчастья.
 — Один из нас... Ты когда-нибудь слышала... имя Карло?
 — Да здесь была сотня разных Трески! Но все это до меня! А ну давай, ступай отсюда! — Все было бы довольно просто, если бы она не продолжила: — И не вздумай беспокоить свою матушку из-за тех... других. — Очевидно, она имела в виду мертвецов. Его мать никогда не смотрела на их портреты. — И ни о ком не задавай глупых вопросов!
 Это была ее большая ошибка. Он понял, что она знала. Конечно же знала.


* * *

 Теперь все уже улеглись. Дом принадлежал ему одному, как всегда в этот час. В темноте он ощущал себя невидимым и невесомым. И не хотел зажигать свечу. Он едва мог вынести отзвук своих тишайших шагов.
 Он долго стоял неподвижно, все еще пытаясь представить себе, каково это будет испытать на себе отцовский гнев. Никогда еще отец не гневался на него. Никогда.
 Но тянуть время дальше он был не в силах. Поморщившись от звука чиркнувшей спички, он смотрел затаив дыхание, как разгорается пламя свечи и слабый свет растекается по всему огромному залу. По краям легли неясные тени, но картины были видны хорошо.
 И тогда он принялся изучать их.
 Так, это брат Леонардо. А это, в военной форме, Джамбаттиста. Да. А это Филиппо со своей юной женой Терезой. Всех их он знал. Но вот он увидел то лицо, которое искал. И сходство снова ужаснуло его.
 «Вылитый Карло». Эти слова назойливо звучали у него в ушах, и он поднес свечу ближе к холсту и начал двигать ее взад и вперед, пока не добился исчезновения раздражающего отсвета. У молодого человека были его черные волосы, его высокий и широкий, нисколько не скошенный лоб, тот же чуть великоватый рот, те же высокие скулы. Но что делало обоих особенно похожими, так это глаза — большие, широко расставленные. Любой, кто смотрел в черные глаза Тонио, чувствовал, что куда-то уплывает. И это же чувство изведал он сейчас, глядя на это маленькое подобие себя самого, затерявшееся среди десятка похожих, одетых в черное мужчин, ласково глядевших на него с холстов.
 — Но кто ты? — прошептал он.
 Он переходил от лица к лицу. Здесь были и двоюродные братья, некоторых из них он не знал. Но это ничего не доказывало. И все же он не мог не заметить, что этот странный двойник его самого изображен на портрете рядом с Андреа. Точнее говоря, он стоит между Леонардо и Андреа, и рука Андреа лежит на плече этого двойника!
 — Нет, это невозможно, — прошептал Тонио, хотя именно этого доказательства он искал.
 Он продолжал разглядывать портреты. На одном была изображена Кьяра, первая жена Андреа, и снова он, тот маленький «Тонио», сидел у ее ног вместе с остальными братьями.
 Но были и более несомненные доказательства.
 Он понял это, пока стоял у портретов как прикованный. Ведь есть и другие картины, где изображены только его братья и их родители, не в окружении дальних родственников и разных чужих людей.
 И он быстро и в то же время по возможности бесшумно подошел к дверям столовой и открыл их.
 Там висела большая картина, изображавшая сбор всей семьи за столом, та самая картина, что всегда мучила его. И даже с того места, где он стоял теперь, было видно, что на ней нет Карло. Он почувствовал слабость, то ли от облегчения, то ли от разочарования. Он сам не знал отчего. И в то же время у него не было пока оснований ни для того, ни для другого.
 И все же что-то тревожило его в этом полотне. Леонардо и Джамбаттиста располагались по одну руку стоящего Андреа и его покойной жены, Кьяры, которая была изображена сидящей. Филиппо стоял отдельно от всех с другой стороны.
 — Но ведь это естественно, — прошептал Тонио. — В конце концов, ведь было только три брата, так что же художнику оставалось делать, как не поместить двоих с одной стороны, а...
 Но там был довольно странный зазор. Филиппо стоял не непосредственно рядом с отцом. И темный фон в этом месте образовывал провал, в который не очень изящно вписывалась красная мантия Андреа, почему-то гораздо более широкая с левой стороны, чем с правой.
 — Но ведь это невозможно. Не может этого быть, — прошептал Тонио. Однако по мере того, как он приближался к картине, впечатление диспропорции становилось сильней и сильней.
 Одеяние Андреа слева было даже другого цвета! И темнота между его рукой и рукой его сына, Филиппо, не казалась плотной.
 Ради эксперимента, почти нехотя, Тонио поднял свечу и привстал на цыпочки, чтобы рассмотреть поверхность холста вблизи.
 И вот сквозь черноту, проступая сквозь нее, словно сквозь вуаль, обозначилась фигура того, кто был точной копией его самого. Ошибки быть не могло.
 Он чуть не вскрикнул. Ноги так задрожали, что он был вынужден опуститься на пятки и даже опереться о стену пальцами левой руки. А потом прищурился и опять увидел эту фигуру, проглядывающую сквозь наслоения новой краски, как это часто бывает с картинами, написанными маслом. Долгие годы ничего не видно. А потом старое изображение вдруг начинает всплывать на поверхность, словно привидение.
 Как раз такое теперь и происходило. Это был тот самый молодой человек с приятным лицом. И в том «нижнем» мире, в котором он существовал, призрачная рука отца обнимала его.

 10

 Когда на следующий день, ближе к вечеру, он пришел домой, мать уже спрашивала о нем.
 — Она проснулась, когда тебя не было, — прошептала ему Лина у самых дверей. — И пришла в ярость. Кидалась в меня разными вещами. Хотела, чтобы ты был у нее, с ней, а ты в это время шатался по площади.
 Он слушал это, вряд ли понимая, что она говорит, и едва ли об этом заботясь.
 Только что на площади он видел Алессандро, и тот, торопливо и горячо извинившись, кинулся прочь, так что Тонио ничего не успел спросить.
 Но Тонио и сам не знал, осмелился бы он задать еще один вопрос или нет, если бы ему представилась такая возможность.
 Лишь одна мысль полностью владела им: брат его жив. Он в Стамбуле, сейчас, живой. И то, что он сделал, и за что его выгнали из дома, было столь непростительным, что и образ его, и имя были преданы забвению. «И я не последний в нашем роду. Он жив, и он разделяет со мной эту ношу. Но почему он не женился? Что такое ужасное он натворил, что род Трески вынужден был обратить все свои надежды на младенца в колыбели?»
 — Пойди поговори с ней. Сегодня ей лучше, — сказала Лина. — Попробуй уговорить ее встать, принять ванну, одеться.
 — Да, да, — бормотал он. — Хорошо, сейчас, минутку...
 — Нет, Тонио, иди к ней прямо теперь.
 — Дай мне побыть одному, Лина, — пробормотал он еле слышно. Но тут же осознал, что глядит на открытую дверь, в комнату, окутанную тенями.
 — Хорошо... Но постой-ка, — вдруг прошептала Лина.
 — Ну, что теперь?
 — Не спрашивай ее о том, другом... О том, кого ты упоминал вчера, слышишь?
 Ему показалось, что нянька читает его мысли. Он пристально посмотрел на нее, изучая тяжелые черты ее простоватого лица, к старости почти утратившего краски, потом заглянул в ее маленькие, лишенные всякого выражения глаза.
 Жуткое ощущение охватило его. Правда, оно мучило его уже два дня, но только теперь проявило себя со всей мощью. Это было как-то связано со страхом, с тайнами, с его детскими мрачными подозрениями о том, что не обо всем в доме можно говорить, и с растущим пониманием того, насколько мать молода и насколько отец стар, а еще того, насколько мать несчастна. Он не знал, что все это значит. Но боялся, определенно боялся, что все это связано между собой. А может быть, ужас заключался как раз в том, что все это не было связано. Что просто-напросто такова была жизнь в этом доме, где каждый испытывал одиночество и время от времени боялся вещей, не имеющих названия, и лишь наблюдал из окна за жизнью других людей, пребывающих в иллюзии вечной занятости и безумной страсти.
 «Но для каждого из нас это мрачное место было самой жизнью».
 Нет, так четко он это для себя не сформулировал. Просто почувствовал, а потом уловил в себе нетерпение и гнев по отношению к матери. «Она не может справиться с собой. Она швыряет вещи, так? Она мечется по своей разукрашенной спальне. Что ж, ему самому придется помочь себе. Он должен найти ответ. Простой ответ на вопрос: почему он всю жизнь считал себя единственным, почему жил среди привидений, в то время как этот отступник жив и здоров и находится в Стамбуле?»
 — Что с тобой? — прошептала Лина. — Почему ты так смотришь на меня?
 — Ты иди. Я хочу побыть с матушкой.
 — Ну ладно. Усади ее в постели, попробуй поднять, — попросила она. — Тонио, если ты этого не сделаешь, то я не знаю, сколько еще я смогу удерживать твоего отца. Сегодня утром он опять подходил к двери. Он уже устал от моих отговорок. Не дай Бог, он увидит ее в таком состоянии!
 — А почему бы нет! — воскликнул Тонио, неожиданно рассердившись.
 — Ты не ведаешь, что говоришь, безжалостный мальчишка, — сказала она. И, как только он вступил в комнату, плотно закрыла за ним дверь.


* * *

 Марианна сидела у клавесина. Опершись на локоть, поставив рядом стакан и бутылку вина, она играла быструю, звонкую мелодию. Она отгородилась от дневного света тяжелыми шторами, и комната была освещена всего тремя свечами.
 Пламя трех свечей отбрасывало на пол и на клавиши три тени, и эти три полупрозрачных слоя тьмы двигались вместе с матерью.
 — Ты любишь меня? — спросила она.
 — Да, — ответил он.
 — Тогда почему ты уходишь? Почему оставляешь меня одну?
 — Я возьму тебя с собой. И отныне буду брать тебя с собой каждый день.
 — Куда, на прогулку? — пробормотала она. И снова заиграла. — Ты должен был сказать мне, что уходишь из дома.
 — Ты бы меня не услышала...
 — Не груби мне! — вскричала Марианна.
 Тонио присел на мягкую скамеечку рядом с матерью. От нее веяло холодом. А несвежий запах резко контрастировал с ее бледной, восковой красотой. Но волосы были причесаны. Он подумал, что трется об нее, как большая черная кошка.
 — Знаешь ту арию, — пробормотала она, — ту, из «Гризельды»? [15]  Споешь ее для меня?
 — Но ты можешь спеть ее со мной...
 — Нет, не сейчас, — сказала она.
 Он знал, что она права. Из-за вина ей не удавалось управлять своим голосом.
 Тонио знал эту арию наизусть и начал петь, но вполголоса, как бы только для нее одной, и чувствовал, как она прижимается к нему всем своим телом. Он услышал ее слабый стон: точно так же она стонала во сне.
 — Мама, — сказал он внезапно, перестав играть. Повернувшись к ней, ровно усадил ее и взглянул на ее смутный профиль. На миг его отвлекло переплетение трех теней на полу за ее спиной. — Мама, я должен попросить тебя выслушать одну маленькую историю и спросить, что ты знаешь об этом.
 — Только если в ней есть феи, привидения и ведьмы, — отвечала она. — Тогда мне понравится.
 — Возможно, они там есть, мама, — сказал он.
 Она отвернулась и смотрела в сторону, а он описал ей Марчелло Лизани и передал все, что тот сказал, а потом поведал о своих поисках картины.
 Он описал ей портрет в трапезной и то, что он там обнаружил.
 И пока он говорил, она очень медленно поворачивала к нему лицо. Поначалу он не заметил ничего странного — только то, что мать действительно слушает его.
 Но постепенно черты лица начали меняться непередаваемым образом, исказились, обострились от напряжения. Казалось, что с нее сняли тяжелую пелену апатии и долгого запоя.
 И тут ему стало страшно.
 Тонио умолк. И глядел на нее, словно не веря собственным глазам. Он чувствовал, что она превращается в другого человека.
 Изменение было трудноуловимым, медленным, но безусловным. И долгое время он не мог вымолвить ни слова.
 Теперь он видел ее целиком: кружевной пеньюар, босые ноги, худое лицо с раскосыми византийскими глазами, маленький рот, бесцветные губы. Губы тряслись, и все тело колотила дрожь.
 — Мама? — прошептал он.
 Ее рука обожгла его запястье своим прикосновением.
 — Так в доме есть его изображения? Где они? — равнодушно спросила она — удивительно молодая, очень серьезная и невинная.
 Она резко встала, и Тонио тоже вскочил. Она надела желтый шелковый халат, подождала, пока он вытащит из подсвечника свечу, и последовала за ним.
 В ее облике и поведении было что-то ненормальное. Уже на полпути в столовую он понял, что она идет босиком и даже не замечает этого.
 — Где? — повторила она вопрос.
 Он открыл двери и показал на большой семейный портрет. Марианна смотрела на него, а потом глянула на сына в замешательстве.
 — Я покажу тебе, — быстро сказал он, успокаивая ее. — Лучше всего его видно, если смотреть вблизи. Пойдем. — И он подвел ее к картине.
 Свеча не понадобилась. Лучи предвечернего солнца пробивались сквозь зарешеченные окна, и спинки стульев были теплыми на ощупь, когда он провел по ним рукой.
 Он подвел ее ближе.
 — Вот. Смотри. Под черным слоем.
 И приподнял ее, удивившись тому, какая она легкая, и тому, как дрожит ее тело. Подвешенная в воздухе, она приложила левую ладонь к картине, и ее пальцы приблизились к силуэту, что был там спрятан. И внезапно она его увидела. Тонио почувствовал ее потрясение и то, как она стала медленно впитывать каждую подробность, словно фигура, много лет пребывавшая в небытии, действительно выплывала на свет.
 У нее вырвался стон. Тихий вначале, он все нарастал, нарастал, а потом неожиданно прервался. Мать зажала рот и так резко рванулась, что Тонио не удержал ее. Оказавшись на полу, мать отшатнулась и, широко распахнув глаза, снова застонала.
 — Мама? — Он вдруг испугался. И постепенно понял, что ее лицо превращается в ту совершенную маску ярости, которую он часто видел в далеком детстве.
 Почти неосознанно он поднял руки, и все же ее первый удар пришелся ему по скуле, и от резкой боли он тут же сам испытал ярость.
 — Прекрати! — закричал он.
 Она снова ударила его, на этот раз левой рукой, а сквозь ее стиснутые зубы вырывались короткие стоны.
 — Прекрати, мама, прекрати! — кричал он, скрестив перед лицом руки и гневаясь все больше и больше. — Теперь я этого не вынесу, прекрати!
 Но ее удары сыпались на него снова и снова, и она теперь кричала в голос, и он никогда в жизни не испытывал к ней такой ненависти, как сейчас.
 Он поймал ее запястье и оттолкнул ее, но левой рукой она успела вцепиться ему в волосы и потащила за собой.
 — Не делай этого! — орал Тонио. — Не смей!
 Он обнял ее, пытаясь прижать к своей груди и утихомирить. Она рыдала, из-под ее ногтей сочилась кровь. И тут, как он со стыдом осознал, двери столовой отворились.
 Тонио раньше матери увидел отца, а с ним его секретаря, синьора Леммо. Тот отступил назад и в один миг словно испарился.
 А она все била сына по щекам, все кричала на него, и в это время Андреа приблизился к ней.
 Должно быть, прежде всего она увидела его мантию, полыхнувшую багряным цветом, и тогда вмиг ослабла, стала падать навзничь. Андреа подхватил ее, открыл ей свои объятия и медленно прижал жену к себе.
 С горящим лицом Тонио беспомощно наблюдал это. Никогда прежде не видел он, чтобы отец касался матери. А она, истерически плача, извивалась, отталкивалась от него, словно не желала позорить его мантию, словно пыталась спрятаться, заслонившись собственными руками.
 — Дети мои, — прошептал Андреа.
 Он перевел взгляд своих мягких карих глаз на ее свободное домашнее платье, а потом на босые ноги. Затем медленно, печально посмотрел на сына.
 — Я хочу умереть! — билась она в истерике. — Я хочу умереть!
 Голос вырывался из глубины ее горла. Андреа ласково коснулся ее волос. Потом его пальцы разжались, ладонь легла на ее голову, и он притянул ее к себе.
 Тонио вытер слезы тыльной стороной руки. Поднял голову и тихо сказал:
 — Это моя вина, отец.
 — Ваше превосходительство, позвольте мне умереть, — прошептала она.
 — Выйди, сын мой, — сказал Андреа ласково. Но тут же поманил Тонио и твердо пожал его руку. Прикосновение было холодным и сухим и в то же время непередаваемо страстным. — Иди, оставь меня наедине с твоей матушкой.
 Тонио не шевельнулся. Он смотрел на нее. Ее узкая спина сотрясалась от рыданий, а волосы неряшливо падали на отцовскую руку. Он молча взывал к отцовскому милосердию.
 — Иди, иди, сынок, — сказал Андреа с безграничным терпением в голосе. И словно для того, чтобы успокоить Тонио, он снова взял его руку, ласково пожал ее мягкими сухими пальцами и отпустил, а потом махнул в сторону открытой двери.

 11

 Это был тот период его жизни, когда голос Гвидо, будь он «нормальным» юношей, должен был бы измениться, упав с мальчишеского сопрано до тенора или баса. Это очень опасное время для евнухов. Никто не знает почему, но тело словно пытается остановить волшебство, над которым больше не имеет власти. И это напрасное усилие оказывается очень опасным для голоса, отчего многие учителя пения не разрешают своим ученикам-кастратам петь в течение тех нескольких месяцев, пока ломается голос. Считается, что это дает надежду на его скорое восстановление.
 И обычно голос восстанавливается.
 Но иногда этого не происходит.
 И вот с Гвидо случилась именно эта трагедия.


* * *

 Прошло полгода, прежде чем в этом убедились все. Для самого Гвидо это были месяцы невыразимых страданий. Снова и снова пытаясь запеть, он издавал лишь грубые и слабые звуки. Его учителя Джино и Альфредо не могли смотреть ему в глаза. Даже те, кто раньше завидовал ему, теперь цепенели от ужаса.
 Но конечно, никто не ощущал эту потерю так, как сам Гвидо, никто, даже маэстро Кавалла, воспитавший его.


* * *

 И вот однажды, после полудня, собрав все деньги, полученные на праздниках и званых ужинах, на которых он пел, и все золото, которое ему не хватило времени потратить, Гвидо исчез, не сказав никому ни слова, ушел из консерватории с одним узелком на плече.


* * *

 У него не было ни проводника, ни карты. Но он задавал вопросы и десять дней шел по крутым и пыльным дорогам, уводившим его все дальше в глубины Калабрии.
 И вот наконец он достиг Карасены. На рассвете вышел из гостиницы, где провел ночь на соломенной подстилке, и, поднявшись вверх по склону, обнаружил дом, в котором когда-то родился, на отцовской земле. Дом ничуть не изменился с тех пор, как двенадцать лет назад он его покинул.
 У очага стояла приземистая, толстая женщина с круглым лицом, впавшими от отсутствия зубов щеками и выцветшими глазами. Руки ее были запачканы жиром. В первый момент он засомневался. Но потом, конечно, узнал ее.
 — Гвидо! — прошептала она.
 И все-таки боялась к нему прикоснуться. Низко поклонившись, протерла скамью, чтобы он мог сесть.
 Вошли его братья. Прошло несколько часов. Грязные дети ютились в углу. Наконец появился отец, встал над ним, такси же громадный и неуклюжий, как прежде, и обеими руками протянул ему грубую чашу с вином. А мать поставила перед ним сытный ужин.
 Все смотрели на его модный камзол, кожаные сапоги и шпагу в серебряных ножнах, что висела у него на боку.
 А он сидел и смотрел на огонь, словно никого рядом не было.
 Но иногда глаза его оживали, и он обводил взглядом мрачное сборище могучих волосатых мужчин с черными от грязи руками, одетых в овчину и сыромятную кожу.
 «Что я здесь делаю? Зачем я пришел?»
 Он встал, чтобы уйти.
 — Гвидо! — снова произнесла мать.
 Быстро вытерев руки, подошла к нему, словно желая коснуться его лица. И это было лишь второе обращение к нему.
 И что-то поразило Гвидо в ее голосе. Это был тот же тон, каким говорил с ним молодой маэстро в затемненной комнате для занятий, и это было словно эхо того голоса, который принадлежал человеку, державшему его голову во время оскопления.
 Он смотрел на нее. Его руки зашевелились, обшаривая карманы. Он достал подарки, полученные за великое множество маленьких концертов. Брошь, золотые часы, украшенные жемчугом табакерки и, наконец, золотые монеты, которые он стал совать каждому из собравшихся в руки, сухие, как высохшая грязь на скале. Мать плакала.
 К ночи он вернулся в гостиницу в Карасене.


* * *

 Добравшись до суматошного центра Неаполя, Гвидо продал пистолет, чтобы снять комнату над таверной. Заказав бутылку вина, перерезал ножом вены, уселся и начал пить вино, глядя на струящуюся кровь. Потом потерял сознание.
 Но его обнаружили прежде, чем он успел умереть. И увезли обратно в консерваторию. Там он проснулся с перебинтованными запястьями в собственной постели и увидел своего учителя, маэстро Кавалла, плачущего над ним.

 12

 Что происходило? Действительно ли все менялось? Тонио так долго жил с непоколебимой уверенностью в том, что ничто никогда не изменится, что теперь не мог сориентироваться.
 Отец находился в комнате матери два дня. Приехал врач. А Анджело каждое утро закрывал двери библиотеки и говорил: «Занимайся!» На площадь они больше не ходили, а ночью — он был уверен в этом — он слышал плач матери.
 Алессандро тоже находился в доме. Тонио видел его мельком. А еще он был уверен в том, что слышал голос своей тетушки Катрины Лизани. Кто-то приходил, кто-то уходил, но за ним, за Тонио, отец не присылал. Отец не требовал от него объяснений. А когда он подходил к комнате, ведущей в покои матери, его не пускали туда так же, как когда-то не пускали отца. Тогда Анджело забирал его обратно в библиотеку.
 Потом прошел слух, что Андреа оступился на пристани, когда садился в гондолу. Ни разу в жизни он не пропустил заседание Сената или Большого совета, но в это утро он упал. И хотя это было всего лишь растяжение, он не мог уже участвовать в процессии, которая должна была следовать за дожем на предстоящем празднике.
 «Но почему они говорят об этом, — думал Тонио, — когда он несокрушим и могуществен, как сама Венеция». Сам Тонио не мог думать ни о ком, кроме Марианны.
 Но хуже всего было то, что в течение всех этих часов ожидания он, без сомнения, испытывал приятное возбуждение. Чувство это появилось у него еще в начале года: что-то произойдет! Но когда он вспоминал, как мать кричала и била его в столовой, то чувствовал себя предателем.
 Он хотел, чтобы ее схватили, чтобы отец увидел, в чем причины ее болезни. Убрал вино, заставил ее встать с постели, вывел из тьмы, в которой она пребывала, как спящая принцесса из французской волшебной сказки.
 Но он-то отвел ее в столовую не для того, чтобы это случилось! Он не собирался предавать ее. И почему никто на него не сердится? О чем он думал, когда повел Марианну туда? Когда же он вспоминал о том, что она там сейчас одна, в окружении врачей и родственников, которые совсем не родственники ей по крови, он не мог этого выдержать. Его бросало в жар. На глаза наворачивались слезы. И это было хуже всего.
 А где-то глубже всего этого и вне его досягаемости гнездилась тайна того, почему мать так переменилась, почему так кричала, почему ударила его. Кем был этот таинственный брат в Стамбуле?


* * *

 На вторую ночь после происшедшего он получил ответ на все свои вопросы.
 Ничто не предвещало этого, когда он в полном одиночестве ужинал у себя в комнате. Прекрасное темно-синее небо было наполнено лунным светом и весенним бризом, и казалось, пели все гондольеры вверх и вниз по каналу. На прозвучавшую песню тут же следовал отклик. Глубокие басы, высокие тенора, а где-то вдалеке скрипки и флейты уличных музыкантов.
 Но когда Тонио лег в постель, одетый, но слишком усталый, чтобы звонить слуге, ему показалось, что он слышит, как где-то в лабиринте дома его мать запела. А когда он отбросил эту мысль, тут же услышал высокое и замечательно мощное сопрано Алессандро.
 Он закрыл глаза и затаил дыхание и тогда смог различить звуки клавесина.
 А едва понял, что все это ему не приснилось, как раздался стук в дверь и пожилой слуга его отца, Джузеппе, пригласил его следовать за ним: отец пожелал его видеть.


* * *

 Первым среди всех он увидел отца. Тот с царственным видом возлежал на постели, откинувшись на подушки. На нем был тяжелый халат из темно-зеленого бархата, в форме мантии патриция.
 Но в Андреа чувствовалась какая-то болезненность и отстраненность.
 Поодаль от него находились несколько человек. Когда Тонио вошел, мать поднялась от клавесина. Розовое шелковое платье тесно обтягивало пугаюше узкую талию. Хотя лицо Марианны еще оставалось мертвенно-бледным, она уже пришла в себя, и глаза ее были ясны и светились какой-то чудесной тайной. Она коснулась его щеки теплыми губами. Ему показалось, что она хочет что-то сказать, но понимает: еще не время.
 Когда он наклонился поцеловать отцовскую руку, мать стояла очень близко.
 — Сядь здесь, сын мой, — сказал Андреа. А когда потом заговорил, в его голосе звучала энергия, которая вообще была присуща этому человеку, несмотря на его возраст.
 — Те, кто любит правду больше, чем любит меня, часто говорят, что я не из этого века.
 — Синьор, если это так, — тут же вступил синьор Леммо, — то этот век прошел впустую.
 — Лесть и чепуха, — отрезал Андреа. — Боюсь, что это правда и что этот век прошел впустую, но здесь нет никакой связи. Как я говорил перед тем, как мой секретарь кинулся успокаивать меня, хотя в том не было никакой необходимости, я не принадлежу этому времени, не подчинялся ему раньше и не подчиняюсь теперь. Но я не буду мучить тебя перечислением моих неудач, поскольку полагаю, что это будет скорее утомительно, чем поучительно. Я пришел к решению, что твоя мать должна повидать этот мир, а ты должен повидать его с ней. А Алессандро, давно мечтавший оставить герцогскую капеллу, согласился стать членом нашей семьи. Отныне он будет давать тебе уроки музыки, сын мой, поскольку ты обладаешь великим талантом и совершенствование в этом искусстве позволит понять тебе многое в этой жизни, если ты захочешь. Кроме того, Алессандро будет сопровождать твою мать всякий раз, когда она будет выходить из дома, и я желаю, чтобы ты отрывался от своих занятий и присоединялся к ним. Твоя мать подвергла себя заточению, но ты не должен страдать от ее неисправимой робости. Ты должен понять, как нравится ей карнавал, ты должен увидеть, как наслаждается она оперой, как принимает те приглашения, которые скоро начнет получать. Тебе нужно понять, что она разрешает Алессандро водить вас куда угодно.
 Тонио не удержался и взглянул на мать. И тотчас увидел, что она безгранично счастлива. Алессандро смотрел на Андреа с обожанием.
 — Для тебя начинается новая жизнь, — продолжал Андреа, — но я верю, что ты встретишь ее с радостью. Начнете же вы с того, что послезавтра отправитесь на праздник. Я не могу пойти. Вы будете представлять нашу фамилию.
 Тонио попытался скрыть свое возбуждение. Он старался не выдать охватившую его чрезвычайную радость, но не мог сдержать восторженной улыбки. Прикусив губу, он склонил голову и пробормотал слова благодарности, обращенные к отцу.
 Когда он поднял голову, отец улыбался. Какое-то мгновение Тонио казалось, что отец наслаждается преимуществом своего положения над теми, кто находится в этой комнате. А может, он погрузился в воспоминания. Но потом довольное выражение исчезло с его лица, и с легким негодованием Тонио отверг это предположение.
 — Я должен остаться наедине с сыном, — сказал Андреа, взяв Алессандро за руку. — И отпущу его не скоро. Так что дайте ему отоспаться утром. И еще, чуть не забыл. Подготовь вопросы, которые ты сможешь задать его прежним наставникам. Дай им понять, что они здесь по-прежнему нужны. Успокой их, скажи, что они не будут уволены, и чтобы эта тема даже не возникала.
 В улыбке Алессандро, в кивке его головы присутствовало спокойное достоинство. Он, казалось, нисколько не удивлен.
 — Отнеси свечи в мой кабинет, — велел Андреа секретарю.
 Отец с трудом поднялся с постели.
 — Пожалуйста, ваше превосходительство, останьтесь здесь, — попросил синьор Леммо.
 — Иди, иди, — ответил Андреа, улыбаясь. — А когда я умру, не говори, пожалуйста, никому, как я на тебя сердился.
 — Ваше превосходительство!
 — Спокойной ночи, — сказал Андреа.
 И синьор Леммо покинул их.
 Андреа двинулся к открытым дверям, жестом попросив Тонио подождать. Он прошел в большую прямоугольную комнату, в которой Тонио никогда не был. К слову сказать он никогда раньше не заходил и в ту комнату, в которой находился сейчас, но следующая показалась ему просто восхитительной: через витражные окна открывался вид на канал, а книжные полки в простенках поднимались до самого потолка. Он увидел на стенах карты с изображением всех великих территорий Венецианской империи. И даже с того места, где стоял, понял, что это была не нынешняя, а старая Венеция. Очень давних времен. Разве большинство этих владений не было утрачено? Однако здесь, на этой стене, Венеция по-прежнему представала настоящей империей.
 Тут он заметил, что отец стоит по ту сторону порога и задумчиво наблюдает за ним.
 Тонио сделал шаг вперед.
 — Нет, погоди, — сказал Андреа. Он произнес это почти беззвучно, словно говорил сам с собой. — Не спеши войти сюда. Сейчас ты еще мальчик. Но к тому моменту, как выйдешь отсюда, ты должен быть готов к тому, чтобы стать хозяином этого дома, как только я покину его. Теперь же поразмышляй еще немного над той иллюзией жизни, которую ты для себя создал. Насладись собственной невинностью. Ее всегда начинают ценить только после того, как потеряют. Подойди ко мне, когда сочтешь себя готовым.
 Тонио ничего не ответил. Он опустил глаза, сознательно и решительно подчиняясь этому приказанию, и постарался припомнить всю свою жизнь. Он представил себя в старом архиве на нижнем этаже, услышал крысиную возню, плеск воды. Ему казалось, что движется сам дом, вот уже два столетия стоящий на расположенном под ним болоте. А потом, подняв глаза, произнес быстро и тихо:
 — Отец, позвольте мне войти.
 И отец кивнул ему.

 13

 Лишь через десять часов Тонио снова открыл двери отцовского кабинета. Чистый свет утреннего солнца просачивался с улицы, когда он шел в большую гостиную, а оттуда — к парадной двери палаццо.
 Это отец велел ему выйти из дому, постоять в одиночестве на площади и посмотреть на ежедневный спектакль — передвижение государственных деятелей взад и вперед по Брольо. А Тонио и сам хотел этого больше всего на свете. Ему казалось, что его окружает чудесная тишина, которую никто не может нарушить.
 Ступив на маленькую пристань у самой двери, он подозвал гондольера и проследовал на площадь.
 До праздника Вознесения оставался всего один день, и народу на площади собралось, как никогда, много. Государственные мужи стояли длинной вереницей перед Дворцом дожей и церемонно кланялись друг другу, а прохожие почтительно целовали их длинные рукава.
 Тонио подумал о том, что он совершенно один и совершенно свободен и теперь одно вовсе не равнозначно другому.
 История, поведанная ему отцом, была полна потрясений и пропитана кровью реальности и огромной печалью. И судьба рода Трески была ее частью.
 Всю жизнь Тонио считал Венецию великой европейской державой. Он вырос в твердом убеждении, что Светлейшая является самым древним и сильным государством Италии. Слова «империя», «Кандия», «Морея» были связаны в его сознании с давнишними славными битвами.
 Но за одну эту долгую ночь Венеция превратилась для него в дряхлое, угасающее государство, пошатывающегося на глиняных ногах колосса, который скоро станет всего лишь руинами. В 1645 году была утрачена Кандия, и те войны, которые вели Андреа и его сыновья, не помогли вернуть ее. А в 1718 году Венеция раз и навсегда была выдворена из Мореи.
 От империи не осталось ничего, если не считать самого великого города и некоторых окружавших его владений: Падуи, Вероны, маленьких городков и великолепных вилл, протянувшихся вдоль реки Брента.
 Послы Венеции не обладали ныне влиянием при иноземных дворах, а иностранные послы прибывали в Венецию в основном не ради политики, а ради удовольствия.
 Их привлекало в Венецию не что иное, как большой четырехугольник площади, погружающийся три раза в год в вакханалию карнавала, лицезрение черных гондол, скользящих по водным улицам, неисчислимое богатство и красота собора Сан-Марко, хор сироток из «Пиета». Опера, живопись, поющие гондольеры, хрустальные люстры из Мурано.
 Эти приметы становились сутью нынешней Венеции, ее очарованием, ее силой. В общем-то, именно их Тонио видел и любил с тех пор, как себя помнил; но, кроме внешней прелести, уже ничего не было.
 И тем не менее это был его город, его государство. Отец завещал ему эту Венецию. Его предки были среди тех смутных протагонистов героической истории, которые первыми ступили на эти туманные болота. Состояние рода Трески, как и многих великих венецианских родов, зиждилось на торговле с Востоком.
 Но правила ли Светлейшая миром или только доминировала над ним, она была судьбой Тонио.
 Ее независимость находилась на его попечении, как и на попечении тех патрициев, что все еще стояли у руля государства. И Европе, стремящейся заполучить эту великолепную драгоценность, никогда не удастся прицепить ее к своей груди.
 — Ты до последнего вздоха будешь держать врагов за вратами Венеции, — произнес Андреа вдохновенным и энергичным голосом, и тем же вдохновением и энергией светились его глаза.
 Такова была священная обязанность патриция в эпоху, когда сколоченные на восточной торговле состояния распылялись на азартные игры, кутежи и зрелища. Таков был долг представителя рода Трески.


* * *

 Но наконец настал момент, когда Андреа должен был раскрыть перед сыном свою собственную историю.
 — Мне известно, что ты узнал о своем брате Карло, — сказал он дрогнувшим голосом. — Похоже, стоило тебе шаг ступить за порог, как мир уже торопится разрушить твои иллюзии, обрушив на тебя тот старый скандал. Алессандро рассказал мне о приятеле твоего брата, всего лишь одном из его многочисленных союзников. Подобные ему все еще стоят в оппозиции ко мне в Большом совете, в Сенате, везде, где могут пользоваться влиянием. А твоя матушка поведала мне об открытии, которое ты сделал на портрете, висящем в трапезной. Нет, нет, не перебивай меня, сын мой. Я не сержусь на тебя. Мне следует самому рассказать тебе все, пока другие не исказили истину и не использовали ее в своих собственных целях. Выслушай и пойми. Что осталось мне, когда я вернулся домой после столь многих поражений? Трое сыновей умерли, а жена угасла от скорби и тяжелой болезни. Почему Господь пожелал сохранить для меня лишь младшего сына, столь непокорного и буйного нравом, что величайшим наслаждением для него было неповиновение отцу? Ты видел его изображение и помнишь, насколько он похож на тебя, но на этом сходство кончается, ибо ты, безусловно, обладаешь исключительно сильным характером. И я должен сказать тебе, что все худшее из нынешних времен воплощено в твоем брате Карло. Погрязший в наслаждениях, помешанный на примадоннах бездельник, любитель поэзии, азартных игр и выпивки, он был тем вечным ребенком, который, отрицая славу служения государству, не обладал и маломальской смелостью.
 Андреа замолчал, словно не зная, что еще сказать. Затем утомленным голосом продолжал:
 — Ты, как и я, знаешь, что для патриция женитьба без разрешения Большого совета означает прекращение его родословной. Избрать в качестве невесты девушку без рода и состояния — значит исключить имя Трески из «Золотой книги» навсегда. Дети такого ослушника будут всего лишь обычными гражданами Светлейшей. И тем не менее он, от чьей страсти зависело продолжение нашего рода, проводил время в компании прожигателей жизни и отвергал все те партии, которые я пытался для него организовать. И в конце концов выбрал себе жену сам, но так, как мог бы выбрать любовницу. Девушка без имени и приданого, дочь дворянина из глубинки, у которой за душой не было ничего, кроме ее красоты. «Я люблю ее, — сказал он мне. — И не променяю ни на какую другую!» А когда я попытался воспротивиться его решению и направить его так, как велел мне долг, он, с залитыми вином глазами, оставил свой дом и отправился в монастырь, в котором содержалась девушка, а затем хитростью и обманом вытащил ее оттуда!
 Андреа слишком разволновался и не мог продолжать.
 Тонио захотелось протянуть руку, успокоить отца. Страдание Андреа доставляло ему физическую боль, да и сам рассказ привел его в смятение.
 Андреа вздохнул.
 — Можешь ли ты в столь нежном возрасте понять, насколько вопиющим было это нарушение закона? За такое поведение куда более великие люди объявлялись преступниками. Их выслеживали по всей Венеции, приговаривали к пожизненному заключению.
 Андреа снова замолчал. Даже в гневе ему не хватало духа рассказывать эту историю.
 — И это сделал мой сын. Дьяволом из преисподней он был, вот что я тебе скажу. Лишь наше имя и положение удержали карающую руку государства, когда я умолял дать мне время, чтобы образумить его. И вот, средь бела дня, твой брат предстал передо мной прямо на Брольо. Пьяный, с безумным взором, бормоча всякие непристойности, он продолжал декларировать свою вечную любовь к этой падшей девице. «Заплатите, чтобы ее включили в „Золотую книгу“! — требовал он. — У вас есть средства. Вы можете это сделать!» И тут же, на глазах советников и сенаторов, он заявил: «Дайте свое согласие, или я женюсь без него!» Ты понимаешь, Тонио? — Андреа был уже вне себя. — Он оставался моим единственным наследником. И вот ради этого скандального союза он пытался вырвать у меня разрешение! Я должен был заплатить за то, чтобы ее включили в «Золотую книгу», сделать ее знатной дамой и дать согласие на их брак или же увидеть, как мое семя разносится по ветру, увидеть конец рода, древнего, как сама Венеция!
 — Отец, — начал было Тонио, не в силах больше молчать.
 Но Андреа еще не был готов к тому, чтобы его прерывали.
 — Вся Венеция обратила ко мне глаза, — продолжал он дрожащим голосом. — Все ждали, пойду ли я на поводу у своего сына. Мои родственники, мои соратники... все затаились и ждали... А девушка? Что она? В гневе я решил взглянуть на женщину, которая заставила моего сына пренебречь своим долгом...
 Впервые за весь этот час взгляд отца упал на Тонио. На миг показалось, что Андреа потерял нить рассказа и размышляет о том, как жить дальше. Но потом он продолжил.
 — И что же я обнаружил? — вздохнул он. — Саломею, опутавшую своими злыми чарами неразвитую душу моего сына? Нет! Нет, она была невинным ребенком! Девочка, не старше тебя нынешнего, худенькая, как мальчик, нежная, смуглая и невинная, как лесные создания, ничего не ведающая об этом мире, за исключением того, что он решил показать ей. О, я не ожидал, что буду сочувствовать этой хрупкой девочке, утратившей честь. Но можешь ли ты представить степень моего гнева, направленного на мужчину, который так безжалостно поступил с ней?
 Невыразимый ужас охватил Тонио. И он снова прервал отца.
 — Пожалуйста, поверьте, — прошептал он, вновь прерывая отца, — во мне вы обрели послушного и преданного сына.
 Андреа кивнул. Вновь его глаза остановились на Тонио.
 — Все эти годы я наблюдал за тобой более пристально, чем ты мог подозревать, сын мой, и ты стал более полным ответом на мои молитвы, чем можешь себе представить.
 Но было ясно, что ничто не могло бы сейчас успокоить Андреа. Он упорствовал в своем желании продолжать рассказ, полагая, что пришло время рассказать сыну все.
 — Твой брат не был арестован. Он не был наказан. Это я задержал его и посадил на корабль, отправляющийся в Стамбул. Я организовал его назначение туда и дал ему понять, что, пока я жив, он никогда не увидит свой родной город. Это я конфисковал его средства, прекратив всякую поддержку до тех пор, пока он не склонит голову и не примет предложенную ему должность. И это я, я сам — в мои преклонные лета — взял себе жену, и она родила мне дитя, от которого теперь зависит жизнь этого рода.
 Он умолк. Однако сколь бы утомлен он ни был, через минуту нашел в себе силы продолжить.
 — Его должно было постичь куда более суровое наказание! — заявил он, снова глядя прямо на Тонио. — Возможно, это любовь к нему его матери удержала меня. С рождения он был ее отрадой, и все это знали. — Глаза Андреа затуманились, словно мысли впервые спутались у него в голове. — Его так любили братья. Его фривольность не раздражала их. Нет, они любили его шутки, стихи, которые он писал, его праздную болтовню. О, они все души в нем не чаяли! «Карло, Карло!» Слава Богу, никто из них не дожил до того, чтобы увидеть, как неотразимое обаяние позволило ему соблазнить невинную девушку, как эта горячность превратилась в демонстративное неповиновение. Боже мой, что мне оставалось делать? Я выбрал единственное не позорящее меня решение.
 Андреа сомкнул брови. Голос его был таким тихим от утомления, что какой-то миг казалось, что он говорит сам с собой. Но внезапно гнев укрепил его.
 — Я обошелся с ним по-божески! — с горячностью воскликнул он. — Вскоре он смирился со своим назначением. Обходился положенным ему жалованьем. И, послушно неся службу республике на востоке, вновь и вновь подавал прошение, чтобы ему разрешили вернуться. Он умолял меня о прощении. Но я никогда не позволю ему вернуться домой! К несчастью, это не будет продолжаться вечно. У него есть друзья в Большом совете и в Сенате — те мальчишки, что прожигали с ним юность. И, когда я умру, он вернется в этот дом, наследником которого всегда оставался. Но тогда уже ты, Тонио, будешь здесь хозяином. Через несколько лет ты женишься на девушке, которую я выбрал для тебя. Твои дети унаследуют имя и состояние Трески.


* * *

 Утреннее солнце осветило золотого льва на соборе Сан-Марко. Оно пропитало сияющим светом длинные, изящные дуги аркад, исчезавших в разношерстных движущихся толпах, и величественный шпиль колокольни, резко возносящийся к небесам.
 Тонио стоял перед поблескивающей над дверями собора мозаикой. Смотрел на четырех огромных бронзовых коней на постаментах.
 Он не сопротивлялся тому, что толпа увлекает его за собой. И, продолжая двигаться в бессознательном ритме, не сводил глаз с огромного скопления портиков и куполов, что поднимались вокруг него.
 Никогда еще он не испытывал такой любви к Венеции, такой чистой и самозабвенной преданности ей. И при этом понимал, что в некотором смысле еще слишком молод для того, чтобы понять постигшую ее трагедию. Она казалась слишком незыблемой, слишком величавой.
 Обернувшись к открытой воде, к мерцающей спокойной лагуне, он впервые в жизни почувствовал себя полным хозяином собственной жизни.
 Но усталый и удрученный отец покинул его всего час назад, и выражение покорности на его лице вселяло ужас. В памяти всплыли последние слова Андреа: «Он вернется, когда я умру. Он снова превратит дом в поле битвы. Я не раз получал от него письма с заверением, что он женится на любой девушке, которую я выберу, если я позволю ему вновь лицезреть любимую Венецию. Но он никогда не женится! О, если бы я мог собственными глазами увидеть тебя у свадебного алтаря, увидеть твоих сыновей и то, как ты впервые надеваешь мантию патриция и занимаешь принадлежащее тебе по праву место в Большом совете! Но времени для этого нет, и Господь ясно указывает мне, что я должен подготовить тебя к предстоящему испытанию. Теперь ты понимаешь, для чего я посылаю тебя в свет, для чего отбираю у тебя детство сказочкой о том, что ты должен сопровождать свою матушку? Ты должен быть готов, когда придет час. Ты должен знать свет, его искушения, его вульгарность и жестокость. Помни: когда твой брат снова окажется под этой крышей, меня уже не будет, но Большой совет и закон будут на твоей стороне. Моя воля защитит тебя. И твой брат проиграет битву, как проиграл ее раньше: в тебе — мое бессмертие».

 14

 Ясное голубое небо раскинулось над крышами домов, и лишь несколько белых облачков плыли в сторону от моря. Слуги бегали по дому, радостно сообщая, что море спокойно и «Буцентавр» наверняка сможет доставить дожа к церкви Сан-Николо дель Лидо в целости и сохранности. Все окна над Большим каналом были распахнуты навстречу ласковому бризу, и разноцветные ковры устилали пороги домов, украшенных развевающимися на ветру флагами. Это зрелище было более величественным, чем все, что Тонио доводилось видеть прежде.
 Когда они с Марианной и Алессандро, нарядно одетые, спустились на маленькую пристань, он поймал себя на том, что громко шепчет: «Я здесь, это все на самом деле!» Казалось совершенно невероятным то, что он становится частью той панорамы, которую ему столько раз приходилось разглядывать на расстоянии.
 Отец махал им с балкона, расположенного над главным входом. Гондола была выложена синим бархатом и украшена цветочными гирляндами. Даже большое весло было позолочено, и, взяв его, Бруно, одетый в ярко-голубую форму, направил лодку в середину потока, где ее окружили лодки других великих семей. Следуя в кильватере сотен других, их гондола устремилась вниз по течению к устью канала и площади.
 — Вот он! — прошептал Алессандро, показывая на блеск и сияние стоявшего на якоре «Буцентавра», между тем как вокруг взад и вперед сновали гондолы, пытаясь занять место. На огромной галере, сверкающей позолотой и пурпуром, стоял трон дожа и ряд золотых статуй. Тонио приподнял мать за худенькую талию, чтобы она смогла все это увидеть, и улыбнулся, заметив, что Алессандро буквально онемел от изумления.
 Он и сам был вне себя от возбуждения. Он не сомневался, что запомнит на всю жизнь тот момент, когда фанфары пронзительно и величественно возвестили о том, что процессия показалась из дверей Дворца дожей.
 Море было усыпано цветами. Лепестки покрывали гребни волн так плотно, что вода стала казаться твердой поверхностью. Выплывали золотые лодки главных судей, следом — послов, а за ними — папского нунция. Салютовали пушки с заполонивших лагуну больших военных кораблей и торговых судов под развернутыми флагами.
 И вот наконец весь флот двинулся к маяку Лидо.
 Крики, возгласы, болтовня, смех смешались для Тонио в один восхитительный, ласкающий слух гул.
 Но ничто не смогло сравниться с криком толпы, вырвавшимся в тот момент, когда дож бросил свое кольцо в воду. Зазвонили все колокола острова, затрубили фанфары, тысячи ликующих голосов слились в общий хор.
 Казалось, что весь город вышел в море и слился в едином крике. Потом шум пошел на убыль, лодки, лавируя, повернули к острову, оставляя за собой на воде длинные шлейфы из шелка и атласа. Это было хаотично, это было безумно, это было головокружительно. Солнце слепило Тонио; он поднял руку, прикрывая глаза, и Алессандро поддержал его, чтобы он не упал. Рядом двигались лодки семейства Лизани. Их гондольеры были разодеты в розовые одежды, а слуги бросали в воду белые цветы. Катрина обеими руками раздавала воздушные поцелуи, и ее платье из серебристого дамаста трепетало и вздувалось на ветру.
 Всего этого было слишком много. Тонио чувствовал усталость и головокружение, и ему хотелось уже укрыться в каком-нибудь темном уголке и прочувствовать свое наслаждение.
 Неужели могло случиться нечто еще более грандиозное? Когда Алессандро сказал им, что теперь они направляются на пир во Дворец дожей, Тонио едва ли не рассмеялся.


* * *

 Сотни гостей были рассажены вдоль длинных, покрытых белыми скатертями столов. Несметное число свечей горело над серебряной резьбой канделябров, слуги шествовали вереницей, подавая роскошные блюда на гигантских подносах: фрукты, мороженое, блюда с горячим мясом. А толпы простолюдинов, примостившихся вдоль стен, смотрели этот бесконечный спектакль.
 Но Тонио было не до еды. Марианна постоянно шепотом объясняла ему, чем известен тот или иной гость, а Алессандро, понизив голос, рассказывал о последних новостях света, оказавшегося таким замечательным и полным приятных чудес. Вино сразу ударило Тонио в голову. По ту сторону задымленного прохода он увидел Катрину. Она лучезарно улыбалась ему. Ее светлые волосы были уложены в изящную прическу из пышных кудрей, а высокую грудь украшали алмазы.
 Щеки тетушки полыхали ярким румянцем, что делало ее похожей на идеальных красавиц с живописных полотен, которые внезапно показались ему реальными; она была такой пышной, великолепной.
 Алессандро между тем чувствовал себя совершенно в своей тарелке; он разрезал мясо на тарелке Марианны, отодвигал мешавшие ей свечи и ни на миг не отвлекался от ухаживания за ней. «Идеальный кавалер!» — подумал Тонио.
 Наблюдая за ним, он снова стал размышлять о тайне евнухов. Что чувствовал Алессандро? Каково это — быть таким, как он? И, несмотря на то что его притягивали неспешные руки и полуопущенные ресницы Алессандро и завораживала та волшебная грация, которой отличался каждый жест певца, Тонио невольно содрогнулся. «Неужели он никогда не печалится о своей судьбе? Неужели его никогда не грызет горечь?»
 Снова запели скрипки. За главным столом раздался мощный взрыв смеха. Мимо прошел, кивнув, синьор Леммо.


* * *

 Начинался карнавал. Люди толпами валили на площадь.
 На всеобщее обозрение были выставлены величественные картины; прилавки ювелиров и стеклодувов сверкали в свете огней открытых кафе, заполненных людьми, угощающимися шоколадом, вином и мороженым. Лавки блистали хрустальными люстрами и великолепными тканями, выставленными на продажу, а толпы людей поражали глаз разнообразием сортов атласа, шелка и дамаста.
 Гигантская площадь казалась безграничной. Было светло, как в полдень, а округлые, изогнутые дугой мозаики собора Сан-Марко, возвышаясь над всем этим, искрились, словно были живыми и тоже наблюдали за происходящим.
 Алессандро продолжал выполнять свои обязанности. Именно он привел Марианну и Тонио в маленькую лавку, где их тут же обрядили в бауты [16]  и домино.
 Тонио ни разу еще не доводилось надевать бауту, птицеподобную маску белого как мел цвета, закрывавшую не только лицо, но и голову. Когда маска коснулась его носа и глаз, он почувствовал странный запах. Кинув взгляд на зеркало, удивился, увидев вместо себя какого-то незнакомца. Виной тому было домино, длинное черное одеяние, спускавшееся до земли и делавшее людей полностью неузнаваемыми. Теперь невозможно было определить, кто из них мужчина, а кто — женщина. Из-под домино не проглядывало платье Марианны, она превратилась в маленького гнома, смеющегося сладким, перекатывающимся, как ртуть, смехом.
 Алессандро рядом с ней казался привидением.
 Вынырнув снова на слепящий свет, они были теперь просто троицей среди сотен таких же, как они, безымянных и безликих людей, затерянных в толпе, тесно прижатых друг к другу среди музыки и криков, наполнивших воздух, и среди прочих людей, одетых в причудливые, фантастические костюмы.
 Гигантские фигуры комедии дель арте [17]  поднимались над толпой. Они были похожи на чудовищно раздутых кукол, их раскрашенные лица гротескно сверкали под факелами. Тонио внезапно заметил, что Марианна чуть не корчится от смеха. Алессандро, на руку которого она опиралась, что-то прошептал ей на ухо. Тогда свободной рукой она уцепилась за Тонио.
 Вдруг кто-то закричал им:
 — Тонио! Марианна!
 — Ш-ш-ш! Как ты нас узнала? — спросила Марианна.
 Но Тонио тоже узнал свою двоюродную сестру Катрину. На ее лице была лишь полумаска, под которой нагло и очаровательно алел маленький полумесяц рта. Он почувствовал прилив возбуждения и смутился. Тут же на память пришла Беттина, девочка, прислуживавшая в кафе. «Интересно, смогу ли я разыскать эту малышку?»
 — Мой милый! — Катрина привлекла его к себе. — Это ведь ты, правда?
 От ее поцелуя у него закружилась голова.
 Он отступил назад. Неожиданное ощущение твердости между ног сводило его с ума. Он бы предпочел умереть, лишь бы не дать ей почувствовать это, но когда ее рука, обвив его шею, коснулась незащищенного тканью места, он ощутил себя на грани унизительного потрясения, которое не смог бы скрыть. Она прижималась к нему, и это сводило его с ума.
 — Наверное, произошло что-то невероятное, раз твой отец позволил выйти на улицу вам обоим? — спросила Катрина и, слава Богу, повернулась к Марианне.
 Перед глазами Тонио неожиданно всплыл дом: темные комнаты, сумрачные коридоры. Он увидел отца, одиноко стоящего посреди тускло освещенного кабинета, в то время как утреннее солнце прогоняло тени, отбрасываемые пламенем свечей. Скелетообразная фигура Андреа словно согнулась под грузом истории.


* * *

 Он резким движением распахнул окна. Шел дождь, хотя и слишком слабый, чтобы очистить площадь. Она была все еще заполнена людьми, когда Тонио с Марианной наконец с нее улизнули. По узенькой боковой улочке Алессандро вывел их к каналу и подозвал гондолу. И теперь, стянув промокшую и помятую одежду, Тонио облокотился о подоконник и смотрел на туманное беззвездное небо, с которого беззвучно лились серебристые струи дождя.
 — Где же мои певцы? — прошептал он.
 Ему хотелось бы ощутить печаль, потерю невинности и тяжесть жизни, но если то, что он чувствовал, было печалью, это оказывалось восхитительно сладкое чувство. Не раздумывая, он громко позвал певцов. И почувствовал, как его голос пронзил тьму. Звуки, словно нечто осязаемое, вырвались на свободу, и откуда-то из тьмы и того мира, что был там, вовне, откликнулся другой голос, более легкий, более нежный, и Тонио подумал, что это женский голос, зовущий его.
 Он спел ей какой-то пустячок. Он пел о весне и любви, о цветах и дожде, и его фразы были полны цветастых образов. Он пел громче и громче, а потом остановился и, затаив дыхание, слушал свое эхо.
 Певцы были повсюду во тьме, окружавшей его. Теноры подхватывали мелодию, которую он начинал. Чей-то голос доносился с канала. Звенели тамбурины, бренчали гитары... Упав на колени и держась рукой за подоконник, Тонио тихо смеялся, постепенно погружаясь в сон.
 И тут вдруг перед ним всплыл смутный образ. Карло в ярко-красной мантии в объятиях отца. А потом вдруг он оказался совсем в другом месте и, вне себя от ужаса, услышал, как кричит мать.
 — Но почему она кричала?
 Отец ответил быстро, доверительным тоном, но смысл его ответа ускользнул от Тонио. В реальности он никогда бы не осмелился задать такой вопрос.
 «Может, она была той самой невестой, от которой отказался Карло? Может, так? Может, она — та, на которой Карло не женился? Но почему? Почему? Она любила его? А потом была выдана замуж за такого старого человека...»
 Он резко очнулся. Несмотря на влажное тепло воздуха, его пробила дрожь. «О нет, — подумал он, — я никогда, никогда не буду больше упоминать об этом при ней». И, снова провалившись в сон, он увидел, как лицо его брата медленно проступает на поверхности картины.

 15

 Анджело и Беппо были смущены. Лина хлопотала над нарядом Марианны, хотя та снова и снова повторяла:
 — Лина, я надену домино, никто его вообще не увидит!
 Алессандро, однако, хладнокровно исполнял свои обязанности. Но почему Анджело и Беппо не могли выйти из дому и повеселиться от души? Им хватило приблизительно пяти секунд на то, чтобы поклониться, кивнуть и исчезнуть.


* * *

 Теперь площадь была запружена народом, и они едва могли двигаться. Повсюду были сооружены высокие помосты, на которых выступали жонглеры, мимы и свистя-шие плетьми укротители диких зверей. Акробаты кувыркались в воздухе над головами зрителей, а ветер то и дело приносил теплый дождь, который не смущал никого.
 Тонио казалось, что их снова и снова подхватывает живой поток, то увлекая к переполненным кофейням, то втягивая из-под портиков. Они залпом пили то бренди, то кофе, иногда усаживались за столик просто для того, чтобы немного отдохнуть, и переговаривались странно звучащими из-под масок голосами.
 А между тем повсюду попадались люди в самых разнообразных маскарадных костюмах. Испанцы, цыганки, индейцы из диких североамериканских прерий, нищие в бархатных лохмотьях, юноши, переодетые девушками, с раскрашенными лицами и в пышных париках, и женщины, переодетые мужчинами, маленькие, изящные, невыразимо очаровательные в шелковых бриджах и обтягивающих чулочках.
 Им хотелось испытать столь много, что они терялись и не все могли получить. Так, Марианна желала, чтобы ей предсказали судьбу, но не смогла выстоять длинную очередь к столу гадалки, которая нашептывала всякие секреты в длинную трубку, приставленную к уху желающего узнать о себе всю правду, чтобы никто, кроме него, не проведал, что ждет этого человека в будущем. Больше повезло с дикими зверями: рев львов был просто жутким. Какая-то женщина схватила Тонио за талию, трижды закрутила его в каком-то диком танце и отпустила. И невозможно было сказать наверняка, была ли она судомойкой или заморской принцессой. В какой-то момент он прислонился к колонне церкви и постарался посмотреть на все отстраненно, освободив сознание от мыслей, что бывало с ним крайне редко, и смотрел, как толпа превращается для него в великолепное буйство красок. На дальнем помосте разыгрывалась комедия, и голоса актеров звучали так визгливо и пронзительно, что внезапно Тонио захотелось исчезнуть и отдохнуть в тишине палаццо.
 И тут он вдруг почувствовал, как рука Марианны выскользнула из его руки. Обернувшись, он понял, что не может найти мать.
 Он стал оглядываться по сторонам. Где же Алессандро?
 Ему показалось, что высокая фигура прямо впереди — это наверняка Алессандро, но фигура удалялась прочь. Оглянувшись назад, Тонио увидел маленькую фигурку в бауте и домино в объятиях другого человека в маске. Кажется, они целовались или что-то шептали друг другу. Плащ незнакомца скрывал их лица.
 — Мама! — Тонио направился к маленькой фигурке, но толпа оттеснила его прежде, чем он приблизился к ней.
 Потом он услышал за спиной голос Алессандро:
 — Тонио!
 Он уже несколько раз обращался к нему как положено: «Ваше превосходительство!» — и не получал ответа.
 — Она исчезла! — в отчаянии сказал Тонио.
 — Она здесь, — последовал ответ Алессандро, и снова Тонио увидел жутковатую маленькую фигурку с птичьим лицом. Она смотрела прямо на него.
 Он сорвал свою маску, отер с лица пот и на миг закрыл глаза.


* * *

 Они вернулись домой всего за два часа до начала представления в театре. Распустив длинные черные волосы, устремив глаза куда-то в пустоту, Марианна стояла, словно завороженная. А потом, заметив озабоченное выражение на лице Тонио, поднялась на цыпочки и поцеловала его.
 — Но, мама! — неожиданно отпрянул он. — Там, у дверей собора... Неужели кто-то... Кто-то тебя...
 Он замолчал, совершенно не в силах продолжать.
 — Кто-то меня — что? Что с тобой? — спросила она несколько раздраженно и тряхнула волосами. Лицо ее заострилось, рот растянулся в удивленной улыбке. — Я не помню ничего такого, что произошло у дверей собора. Мы разве были у дверей собора? Прошло уже столько часов! А кроме того, — Марианна усмехнулась, — есть кому защитить мою честь — у меня есть ты и Алессандро.
 Тонио глядел на нее почти с ужасом.
 Она села перед зеркалом, и Лина начала расстегивать ей платье. Все движения матери были плавными, хотя и не очень уверенными. Она подняла стеклянную пробку одеколона и поднесла ее к губам.
 — Что мне надеть, что мне надеть? А ты! Посмотри на себя! Ты ведь всю жизнь умолял взять тебя в оперу! Да ты знаешь, кто поет нынче вечером? — Она повернулась к нему, опустив руки на подушки скамейки. Платье сползло с плеч, и груди почти обнажились, однако она, похоже, этого не замечала. У нее был ребячливый вид.
 — Но, мама, мне кажется, что я видел...
 — Да прекрати же наконец! — Внезапно она повысила голос. Лина в изумлении отпрянула, но Тонио не шелохнулся. — Перестань так на меня смотреть! — закричала мать еще громче, зажав уши руками, словно сама не могла вынести своего голоса. Она начала задыхаться, и ее лицо исказилось.
 — Нет, нет, не надо... не надо, — прошептал он. Погладил ее волосы, похлопал по плечу, и она наконец сделала глубокий вдох и обмякла всем телом. Потом, снова взглянув на него, деланно улыбнулась, стала опять сияющей и пугающе красивой. Но длилось это лишь мгновение. Глаза ее наполнились слезами.
 — Тонио, я не сделала ничего плохого, — стала жаловаться она, словно была его младшей сестренкой. — Ты не осмелишься мне все испортить, ты не сможешь! За все эти годы я первый раз вышла из дому на карнавал. Ты не... Ты не...
 — Мама! — Он прижал ее лицо к своей куртке. — Прости меня.


* * *

 Как только они вошли в ложу, Тонио понял, что вряд ли сможет что-либо услышать.
 Это не было для него сюрпризом. Он уже знал, что, если в трех театрах одновременно дают три разных представления, люди неизбежно начнут перемешаться между театрами, и в этой суматохе толком не увидят ни одного из спектаклей. Катрина Лизани, в белой атласной маске, уже сидела в ложе, спиной к сцене, и играла в карты со своим племянником Винченцо. Младшие Лизани махали и шикали тем, кто внизу, а старый сенатор, муж Катрины, дремал в позолоченном кресле, порой просыпаясь только для того, чтобы пробормотать, что пора ужинать.
 — Иди сюда, Алессандро, — сказала Катрина, — и расскажи, правда ли все то, что говорят про Каффарелли. — Она зашлась в смехе, прежде чем Алессандро успел поцеловать ей руку, а потом махнула Марианне, чтобы та села подле нее. — А ты, моя лапочка, просто не представляешь, что значит для меня видеть тебя здесь, такую веселую! Наконец-то ты ведешь себя по-человечески!
 — Но я — человек, — прошептала Марианна.
 В том, как она прильнула к Катрине, было что-то трогательно детское. Тонио казалось невероятным, что она испытывала привязанность к кому-то, что он сам мог что-то значить для нее. Ему показалось, он сейчас заплачет. Или запоет.
 — Ну давай же, твой ход! — сказал Винченцо.
 — Не понимаю, — брюзжал старый сенатор, который, впрочем, был намного моложе Андреа, — почему я должен ждать начата всей этой музыки, прежде чем мне подадут ужин.
 Лакеи в ливреях разносили бокалы с вином. Старый сенатор пролил вино, и оно растеклось красным пятном на его кружевном воротнике. Сенатор беспомощно уставился на пятно. Когда-то он был красивым мужчиной и до сих пор производил довольно внушительное впечатление. Его седые волосы плотными волнами ложились назад от висков. У него были черные глаза и крючковатый нос, и когда он поднимал голову, то казалось, он очень гордится своим носом. Но в этот момент он был больше похож на ребенка.
 Тонио сделал шаг вперед. Партер, как и все три яруса над ним, был уже заполнен.
 Маски повсюду — от гондольеров в яме до рассудительных торговцев с их одетыми строго в черное женами на самом верху. Гул голосов и звон бокалов накатывали волнами в каком-то неуловимом ритме.
 — Тонио, ты слишком молод для этого, — бросила Катрина через плечо. — Но позволь рассказать тебе о Каффарелли...
 Однако он не взглянул на нее, потому что не хотел видеть эту восхитительную звериную щель ее рта, неприкрытого и такого красного под белой маской, придающей ее глазам кошачий вид. Ее руки в бургундском атласе казались столь мягкими, что он даже заскрипел зубами, представив на миг, как безжалостно их сжимает.
 Все же он внимательно прислушивался ко всей той ерунде, которую они говорили о великом кастрате, выступающем этим вечером. Например, о том, что в Риме он был «застукан» мужем своей любовницы прямо в ее постели. «В постели», — сказала Катрина. У Тонио защипало глаза, когда он представил, как его мать и Алессандро слушают это. После этого, по слухам, вынужденный бежать Каффарелли провел ночь, прячась в баке с водой. Много дней после этого нанятые обманутым мужем бравос [18]  преследовали его повсюду, но дама дала ему собственных телохранителей, которые везде сопровождали его, пока наконец он не бросил все это и не покинул город.
 Тонио вдруг вспомнились слова Андреа. Отец что-то говорил насчет света, насчет испытаний, которые преподносит свет. Свет... Но ему не удавалось сосредоточиться ни на чем ином, кроме Каффарелли. Впервые в жизни он должен был услышать великого кастрата, и все остальное могло подождать, все, что его беспокоило, и все, что в любом случае от него не зависело.
 — Говорят, он готов драться с каждым, пока его не прикончат, а если какая-нибудь примадонна хороша собой, он не отходит от нее ни на секунду. Это так, Алессандро?
 — Синьора, вы знаете гораздо больше, чем я, — рассмеялся Алессандро.
 — Я дам ему пять минут, — заявил Винченцо. — И если он не завладеет моим сердцем или моим слухом, я отправлюсь в театр отеля Сан-Мойзе [19] .
 — Не будь смешон, — сказала Катрина, — сегодня здесь весь город. Сегодня надо быть только здесь! А кроме того, идет дождь.
 Тонио развернул кресло, уселся в нем, расставив ноги, и посмотрел на закрытую занавесом сцену. Он услышал, что мать рассмеялась. Старый сенатор предложил всем отправиться домой и послушать, как она мило поет дуэтом с Тонио. А потом он сможет поужинать. «Ты ведь споешь для меня, милочка?»
 — Иногда мне кажется, что я вышла замуж за желудок, — сказала Катрина. — Ставь на кон свою одежду, вещь за вещью, — обратилась она к Винченцо. — Начни с камзола. Нет, с рубашки. Мне нравится рубашка.
 Между тем внизу, в конце зала, разгорелась драка. Раздались крики и топот, а потом очень быстро был восстановлен порядок. Красивые девушки разносили по рядам вино и легкие закуски.
 Алессандро как тень возвышался у стены ложи за спиной Тонио.
 И в это время появились музыканты и, шурша нотами, стали рассаживаться по своим обитым бархатом стульям. Впрочем, шуршание слышалось отовсюду: публика перелистывала либретто, которые бойко распродавались в вестибюле театра.
 И когда молодой и никому не известный сочинитель оперы вышел в зрительный зал, раздались несколько приветственных криков с галерки и взрыв аплодисментов.
 Казалось, свет немного убавили, но все равно недостаточно. Тонио упер руки в подбородок и вжался в спинку кресла. На композиторе плохо сидели и парик, и тяжелый парчовый камзол, и он ужасно нервничал.
 Алессандро неодобрительно хмыкнул.
 Композитор неловко плюхнулся за клавесин, музыканты подняли смычки, и неожиданно зал наполнила стремительная, веселая музыка.
 Она была красивой, легкой, жизнерадостной, без намека на трагедию или дурное предзнаменование, и немедленно заворожила Тонио. Он наклонился вперед, потому что за его спиной болтали и смеялись. У изгиба балкона пиршествовало семейство Леммо, и от стоявших перед ними серебряных тарелок поднимался пар. Тщетно какой-то сердитый англичанин шипел на болтающих, призывая замолчать.
 Но когда взмыл занавес, со всех сторон раздались ахи и охи. Золоченые портики и арки поднимались на фоне задника, изображающего бесконечное синее небо с волшебно мерцающими на нем звездами. Облака наплывали на звезды, а музыка, зазвучавшая в неожиданно воцарившейся тишине, наверное, достигала стропил. Композитор усердно колотил по клавишам, так же рьяно встряхивая напудренными кудрями, и в это время на сцене появились пышно разодетые мужчины и женщины и завели монотонный, но необходимый речитатив, предварявший хорошо всем известную и абсолютно нелепую историю, которая составляла сюжет оперы. Кто-то был кем-то переодет, кто-то был похищен, кто-то оскорблен. Кто-то должен был сойти с ума. Предстояла битва между медведем и морским чудищем, после которой героиня должна была вернуться домой к мужу, считавшему ее умершей, и чей-то брат-близнец должен был получить благословение богов за сокрушение врага.
 Тонио собирался изучить либретто позже. Сейчас оно его мало заботило. Но что определенно сводило его с ума, так это смех матери и громкие возгласы членов семьи Леммо, которым как раз принесли зажаренную рыбу.
 — Извини. — Он протиснулся мимо Алессандро.
 — И куда вы идете? — Большая рука Алессандро легко и тепло обняла Тонио.
 — Вниз. Я должен услышать Каффарелли. Оставайся с моей матушкой, не выпускай ее из виду.
 — Но, ваше превосходительство...
 — Тонио, — улыбнулся Тонио. — Алессандро, я тебе обещаю, клянусь своей честью, что не уйду дальше партера. Ты будешь видеть меня отсюда. Я должен услышать Каффарелли!


* * *

 Не все кресла были заняты. Ожидалось, что по ходу представления прибудет еще больше гондольеров, которых свободно впускали в зал. Вот тогда точно начнется столпотворение. Пока же Тонио без труда пробрался к сцене, протиснувшись сквозь толпу, и уселся всего в нескольких футах от неистовствующего, грохочущего оркестра.
 Теперь он слышал лишь музыку и пришел в настоящий экстаз.
 И как раз в этот момент на сцене появилась высокая, статная фигура великого Каффарелли.
 Очень многие с полным основанием считали этого ученика Порпоры [20]  величайшим певцом в мире, и когда он шел к рампе в своем огромном белом парике и развевающемся карминном плаще, то казался скорее богом, а не царем, роль которого исполнял в данной пьесе. Красивый и изящный, он спокойно встал перед залом, пожиравшим его глазами. Потом откинул назад голову. Он запел, взяв первую мощную, нарастающую ноту, и весь театр тут же умолк.
 У Тонио перехватило дыхание. Сидевшие вокруг него гондольеры не сдержали тихого стона и возгласов изумленного наслаждения. Звук на одной ноте нарастал и парил так, словно сам кастрат не мог остановить его. А наконец оборвав его, он ринулся в основную часть арии, кажется даже не взяв паузы, для того чтобы перевести дыхание, так что оркестр бросился догонять его.
 Это был голос совершенно невероятный, не резкий, но яростный, неистовый. К концу арии почти совершенное лицо кастрата исказилось едва ли не до безобразия.
 Накрашенное и напудренное лицо это, обрамленное лавиной белых кудрей, любой бы назвал благородным, даже изысканным, однако в глазах певца горел незримый огонь. Каффарелли расхаживал взад и вперед по авансцене, равнодушно кланяясь тем, кто махал, аплодировал и кивал ему из лож, бросая короткие взгляды то в партер, то на ярусы и словно рассеянно размышляя о чем-то.
 Когда запела примадонна, опера вдруг утратила все свое очарование. А может, это произошло потому, что Тонио видел суету в кулисах, дам с гребнями и щетками, гримершу с пуховкой, снова и снова припудривающую Каффарелли.
 Но тоненький, слабенький голосок примадонны бесстрашно следовал за мелодией, выбиваемой композитором из клавесина. Каффарелли встал перед певицей, спиною к ней, словно ее и не существовало, и, не скрываясь, зевнул. Мгновенно поднявшийся ропот людских голосов почти заглушил музыку.
 Тем временем вокруг Тонио все настоящие ценители происходящего действа стали давать грубоватые, но проницательные оценки. Верхние ноты у Каффарелли сегодня были не очень хороши, а примадонна вообще просто ужасна. Какая-то девушка предложила Тонио чашу с красным вином, и, шаря по карманам в поисках монеток, он взглянул на ее лицо под маской и подумал: «Беттина! Конечно, это она!» Но потом вспомнил о словах отца и о только что оказанном ему доверии и, густо покраснев, опустил глаза.
 Каффарелли снова вышел к рампе. Откинул назад красный плащ. Сверкнул глазами на первый ярус. А потом еще раз взял ту великолепную первую, трепещущую ноту крещендо. Тонио видел, как блестит пот у него на лбу и как под сверкающим металлом греческих доспехов расширяется могучая грудная клетка.
 Клавесин запнулся; среди струнных произошло замешательство: Каффарелли пел невпопад с музыкой. Но он пел нечто такое, что немедленно казалось знакомым. Неожиданно Тонио понял — как и все вокруг, — что он исполняет только что законченную примадонной арию, безжалостно ее высмеивая. Струнные пытались прекратить игру, ошарашенный композитор отнял руки от клавиш. Между тем Каффарелли вполголоса напевал мелодию, повторял ее трели с такой вызывающей легкостью, которая сводила на нет все усилия певицы.
 Пародируя ее долгие верхние ноты, он вкладывал в них чудовищную мощь, отчего они становились совершенно неблагозвучными. Девушка залилась слезами, но не ушла со сцены. Остальные актеры побагровели от смущения.
 С галерки раздалось шиканье, а за ним крики и свист. Поклонники примадонны принялись топать ногами и яростно потрясать кулаками, тогда как поклонники кастрата катались от смеха.
 И, завладев наконец вниманием каждого мужчины, женщины и ребенка в зале, Каффарелли закончил свой бурлеск монотонной, «в нос», пародией на нежный, тихий каданс [21]  примадонны, а затем начат собственную  aria di bravura  [22]  с просто уничтожающей силой.
 Тонио тяжело опустился на сиденье. Его рот растянулся в улыбке. Вот оно! Вот он, сказал бы любой, кто когда-либо услышал его, вот он, человеческий инструмент, столь мощный и столь великолепно настроенный, что все остальное меркнет в сравнении с ним.
 Когда певец смолк, аплодисменты раздались из всех самых отдаленных уголков здания. Крики «браво!» неслись по всему залу. Преданные поклонники девушки пытались сопротивляться этому натиску, но были вынуждены быстро уступить.
 И повсюду вокруг Тонио раздавались грубые, неистовые хвалебные возгласы:
 —  Evviva il coltello! 
 —  Evviva il coltello! —  закричал и он. «Да здравствует нож!», вырезавший из этого человека его мужское естество, чтобы навеки сохранить дарованное ему победоносное сопрано.


* * *

 Потом Тонио долго сидел в полном оцепенении. Его не задело даже то, что Марианна, сославшись на усталость, отказалась от приглашения в палаццо Лизани. Величие этой ночи заполняло всю душу, не оставляя места для иных удовольствий, и оно останется в ней навеки, а все мысли и мечты Тонио будут посвящены Каффарелли.
 И все было бы совершенно замечательно, если бы не происшествие, случившееся в тот момент, когда они протискивались к дверям. Услышав, как кто-то решительно и отчетливо произнес возле самого его уха: «Вылитый Карло», Тонио обернулся и, несмотря на обилие людей, сразу понял, что слова эти принадлежали Катрине, уже разговаривавшей в тот момент со старым сенатором. И она подтвердила догадку: «Да, да, мой дорогой племянник, я просто сказала, что ты очень похож на своего брата».

 16

 В оставшиеся дни карнавала Тонио ежевечерне отклонял любые другие предложения и отправлялся слушать Каффарелли.
 Каждый театр в Венеции давал одну и ту же оперу целый сезон подряд, но ничто не могло соблазнить Тонио посмотреть хотя бы часть любого из этих представлений. Да и почти все общество возвращалось в театр снова и снова, чтобы увидеть покорившее всех волшебство.
 Ни одну арию Каффарелли ни разу не спел одинаково, и его демонстративно выражаемая скука между этими пронзительными моментами казалась скорее отчаянием, чем просто позой, направленной на то, чтобы кого-то позлить.
 В вечной неутомимости великого певца было что-то зловещее. В основе его постоянной изобретательности лежала безысходность.
 И снова и снова, одной лишь собственной волей, он творил чудо.
 Он выходил к рампе, разводил руки, брал на себя управление залом и, игнорируя существующую партитуру, сбивая с толку толпящихся за его спиной исполнителей, создавал в одиночку, без чьей-либо помощи, музыку, которая на деле была сердцем и душой оперы.
 И, проклиная его как только возможно, все знали, что без него ничего этого не было бы.
 К моменту закрытия занавеса композитор зачастую окончательно выходил из себя. Прячась в тени, Тонио слышал его крики: «Вы поете не то, что я пишу, вы вообще не обращаете внимания на то, что я написал!»
 — Так напишите то, что я спою! — рычал неаполитанец. А однажды даже выхватил шпагу и буквально погнал композитора к дверям.
 — Остановите, остановите его, а не то я его убью! — кричал композитор, отбегая назад в проход между рядами кресел. Но все могли видеть, как он напуган.
 Каффарелли отвечал раскатистым презрительным смехом.
 Он был воплощением ярости, когда тыкал кончиком рапиры в пуговицы на камзоле композитора, и ничто, кроме безбородого лица, не выдавало в нем евнуха.
 Но все, и даже этот молодой человек, знали, что это Каффарелли поднял оперу до недосягаемых высот.
 Каффарелли преследовал женщин по всей Венеции. В любой час появлялся он в палаццо Лизани, чтобы поболтать с патрициями, а те кидались налить ему вина или подставить кресло. Тонио, всегда оказываясь поблизости, не сводил с певца восхищенного взгляда. Он улыбался, замечая, как щеки матери полыхают румянцем, когда она провожает Каффарелли глазами.
 Кроме того, Тонио было приятно видеть, что мать счастлива от такого чудесного времяпрепровождения. Теперь она не сидела, уставившись в угол, не смотрела на все с подозрением, она даже танцевала с Алессандро.
 И Тонио, заняв свое место в величественной веренице роскошно разодетых мужчин и женщин, которые заполняли парадную гостиную дома Лизани, выполнял четкие па менуэта, завороженный волнующим зрелищем укрытых кружевными оборками грудей, точеных ручек и нежных щек. По воздуху плыли бокалы шампанского на серебряных подносах.
 Французское вино, французские духи, французская мода.
 Разумеется, все просто обожали Алессандро. Скромно одетый, он казался воплощением простоты, но при этом был столь величествен и исполнен достоинства, что Тонио не мог им не восхищаться.
 Вечерами, оставшись наедине, они подолгу разговаривали.
 — Я боюсь, что ты скоро заскучаешь в нашем доме, — сказал ему однажды Тонио.
 — Ваше превосходительство! — рассмеялся Алессандро. — Я ведь вырос отнюдь не в великолепном дворце. — Взгляд певца скользнул по высокому потолку его теперешней комнаты, по тяжелым зеленым занавесям у кровати, по письменному столу из резного дерева и новому клавесину. — Ну, может быть, проведя здесь лет сто, я и затоскую.
 — Я хочу, чтобы ты остался здесь навсегда, Алессандро, — прошептал Тонио.
 Потом, в тишине, к Тонио пришло странное, невыразимое словами понимание того, что этот человек, удостоенный чести выступать под сводами собора Сан-Марко, был собою недоволен и мучительно стремился к совершенству. Не удивительно, что его отличала такая тихая, скромная серьезность. Он сам стал воплощением роскоши, благонравия и красоты, всю жизнь окружавших его.
 Так почему бы ему и не ходить по дому Катрины с таким непринужденным изяществом?
 «Но что на самом деле думают о нем люди? — задавался вопросом Тонио. — И что они думают о Каффарелли?» Самому Тонио почему-то мучительно было представлять Каффарелли в постели с любой из роящихся вокруг него женщин. Казалось, стоит певцу пальцем поманить, как любая последует за ним.
 «А что бы я делал с любой из этих женщин?» — размышлял Тонио, вдыхая в партере театра аромат сотен Беттин и замечая, что многие дамы и на него самого бросают кокетливые взгляды поверх кружевных вееров.
 «Всему свое время, Тонио, всему свое время!» — тут же останавливал он себя. Он бы предпочел умереть, чем предать своего отца. Все для него было озарено волшебным светом новой ответственности и нового знания. А по ночам в своей комнате он вставал на колени перед Мадонной и молился: «Пожалуйста, пожалуйста, не дай всему этому кончиться! Пусть все это длится вечно!»
 Но уже наступало лето. Зной становился изнуряющим. Карнавал скоро должен был закончиться, оборваться так резко и внезапно, как рассыпается карточный домик. Грядет дачный сезон, когда все знатные семьи перемешаются на виллы, расположенные вдоль реки Брента. Никому не хотелось проводить лето вблизи вонючих каналов, над которыми неистребимыми тучами висел гнус.
 «Но тогда мы опять останемся одни. О нет, пожалуйста, не-е-е-т!»


* * *

 Как-то утром, когда оставшиеся дни карнавала можно было сосчитать на пальцах одной руки, Алессандро, войдя в комнату Тонио вместе со слугами, принесшими шоколад и кофе, присел у его кровати.
 — Твой батюшка очень тобой доволен, — сказал он. — Все сообщают ему, что ты ведешь себя как идеальный патриций.
 Тонио улыбнулся. Ему хотелось увидеть отца. Но синьор Леммо уже дважды говорил ему, что это даже не обсуждается. В то же время Тонио казалось, что в последнее время отцовские апартаменты посещает необычно большое число людей. Среди них были поверенные, а также старые друзья. И ему это не нравилось.
 Но почему он решил, что та долгая откровенная ночь должна породить новую реальность, в которой будет место частым беседам? Ведь отец по-прежнему принадлежал государству. Раз он подвернул лодыжку и теперь не мог выходить по своему желанию, значит, само государство должно являться к нему. Наверное, это и происходило.
 Но у Алессандро на уме было что-то другое.
 — Ты бывал когда-нибудь на вилле Лизани близ Падуи? — спросил он.
 Тонио затаил дыхание.
 — Ну так вот — начинай укладывать вещи. И если у тебя нет костюма для верховой езды, пошли Джузеппе за портным. Твой батюшка хочет, чтобы ты провел там все лето, а твоя тетя будет счастлива тебя принять. Но, Тонио, — продолжал Алессандро (по настоянию Тонио он давно уже перестал использовать формальное обращение), — придумай, о чем можно порасспрашивать твоих преподавателей. Они чувствуют себя ненужными и боятся увольнения. Этого, конечно, не случится: они едут с нами. Но попробуй внушить им, что они тебе по-прежнему нужны.
 — Мы едем на виллу Лизани!
 Тонио вскочил и кинулся на шею Алессандро. Тот невольно отступил на шаг, а потом неспешно дотронулся до волос мальчика, отводя их со лба.
 — Никому этого не говори, — прошептал он, — но я взволнован так же, как и ты.

 17

 После того как раны на запястьях затянулись, Гвидо остался в той же консерватории, где вырос, и посвятил себя преподаванию с такой строгостью, какую едва могли вынести немногочисленные его студенты. Он был гением, но не знал сострадания.
 К двадцати годам он выпустил несколько замечательных учеников, поступивших в хор Сикстинской капеллы.
 Эти кастраты с посредственными голосами без занятий с Гвидо и его преподавательского чутья не достигли бы ничего. Но как бы благодарны ни были они за обучение, тем не менее панически боялись молодого маэстро и радовались, что покидали его.
 И действительно, все ученики Гвидо время от времени, если не постоянно, ненавидели его.
 Но преподаватели консерватории его любили.
 Если человеку вообще по силам было «создать» голос там, где его не дал Бог, то это мог сделать Гвидо. Снова и снова коллеги с изумлением убеждались, что он способен взрастить музыкальность там, где напрочь отсутствовали оригинальность и талант.
 К нему направляли тупиц и тех несчастных малышей, которые были оскоплены задолго до того, как выяснялось, что у них совсем нет голоса.
 А Гвидо ставил им приличное и достаточно благозвучное сопрано.
 Но сам он ненавидел этих учеников и не получал ощутимого удовлетворения от их скромных достижений. Он дорожил музыкой больше, чем собственным благополучием, так что тщеславие было ему незнакомо.
 Тяготы и монотонность жизни еще больше подтолкнули его к сочинению музыки. Много лет, мечтая о карьере певца, он пренебрегал занятиями композицией, а между тем другие превзошли его и уже присутствовали на постановках собственных ораторий и даже опер.
 Учителя сомневались, что Гвидо может чего-то добиться в сочинительстве, и загружали его преподаванием от зари до зари, так что он был вынужден сочинять музыку лишь по ночам.
 Но сомнения не мучили начинающего композитора. Оратории, кантаты, серенады и целые оперы буквально выплескивались из него. И он знал, что, если бы среди его учеников нашелся хоть один прекрасный певец, он мог бы выкроить время и писать для этого голоса, чтобы завоевать признание тех, чей слух до сих пор был невосприимчив к его музыке. Такой голос мог бы вдохновлять его и дать ему стимул, в котором он так нуждался. А потом появились бы и другие, способные и жаждущие петь то, что он написал для них.
 Но пока лишь бездарные маленькие воспитанники пытались, без всякого понимания и изящества, исполнять его творения.


* * *

 Долгими летними вечерами, устав от духоты и какофонии учебных классов, Гвидо цеплял на пояс шпагу, доставал единственную приличную пару туфель и, никому ничего не объясняя, отправлялся бродить по суматошному городу.
 Мало какие столицы в Европе так кипели и бурлили от людских толп, как великий, раскинувшийся у моря порт — Неаполь.
 Такие же помпезные и блистающие, как весь новый бурбонский двор, улицы города были наводнены потоками самых разных людей, явившихся посмотреть на величественное побережье, великолепные церкви, замки и дворцы, головокружительную красоту ближайших окрестностей и островов. И над всем этим высилась в туманном небе громада Везувия, а бескрайнее море простиралось до самого горизонта и дальше.
 По улицам грохотали раззолоченные экипажи, к раскрашенным дверям которых прижимались лакеи, а за каретами эскортом следовали верховые. Разодетые в кружева, сверкающие драгоценностями, взад и вперед прогуливались куртизанки.
 Вверх и вниз по пологим склонам пробирались сквозь волнующуюся толпу легкие коляски, и кучера громко кричали: «Дорогу синьору!», а на каждом углу разносчики предлагали свежие фрукты и холодную воду.
 Но даже в этом раю, где из каждой щели пробивались цветы и виноградники вились по склонам холмов, существовала бедность. Повсюду, смешиваясь с адвокатами и приказчиками, дамами и господами, а также монахами в коричневых рясах, бесцельно слонялись или заполняли ступеньки церквей неизбежные лаццарони [23]  — бродяги, попрошайки и воры.
 Не обращая внимания на то, что его толкают со всех сторон, то и дело уворачиваясь от экипажей, Гвидо смотрел на все это с немым восхищением.
 Крепкого сложения, с могучими плечами, обтянутыми черным камзолом, в помятых и запыленных бриджах и чулках, он совсем не походил на музыканта, композитора и тем более на евнуха. Скорее он выглядел обедневшим дворянином, с белыми, как у монаха, руками и с достаточным количеством монет в карманах, чтобы выпить вина в приглянувшейся таверне.
 Он садился за грязный столик, прислонялся спиной к стене, завешенной циновкой из виноградной лозы, и не обращал никакого внимания ни на жужжание пчел, ни на аромат цветов. Он слушал мандолину бродячего певца, смотрел на небо, менявшее цвет от лазурного до дымчато-розового, и чувствовал, как успокаивает его вино.
 Но в какой-то момент опьянение вдруг обостряло боль, и глаза увлажнялись слезами. У него болела душа, и собственное несчастье казалось ему непереносимым, хотя природу его Гвидо понять не мог.
 Он знал только, что, как и любой другой учитель пения, хотел обрести пылких и одаренных учеников, которым мог бы отдать всю силу своего гения. И он воображал, как эти певцы — еще неведомые ему — вносят жизнь в написанные им арии.
 Ибо это они должны были представить его музыку на сцене, вынести ее в мир, это они могли реализовать единственный шанс на бессмертие, дарованный Гвидо Маффео.
 А еще он испытывал совершенно невыносимое одиночество.
 Ему казалось, что собственный голос был его любовником, и этот любовник его бросил.
 И представляя себе молодого человека, который может петь так, как он сам уже не в состоянии, ученика, которому он смог бы передать все свои знания, Гвидо верил, что тогда его одиночеству придет конец. Да, рядом будет человек, готовый понять и его самого, и то, что он делает, человек, благодаря которому без следа исчезнут все внутренние противоречия в душе и сердце Гвидо.
 Звезды высыпали на небо, проглядывая сквозь тончайшие облака, похожие на принесенный с моря туман. А где-то далеко во тьме неожиданно полыхнула молния.


* * *

 Но Гвидо не доставались многообещающие воспитанники. Он был слишком молод, чтобы привлечь их. Великих учеников привлекали лишь известные учителя пения, такие как Порпора, который был наставником Каффарелли и Фаринелли.
 И хотя его собственные учителя хвалили те оперы, что он писал, Гвидо по-прежнему не выделялся среди множества конкурентов. Его композиции то называли «чересчур оригинальными», то, наоборот, объявляли «не слишком вдохновенным подражанием».
 Много раз тяжелая, однообразная жизнь грозила сломить его. И он все яснее понимал, что хотя бы один настоящий ученик может изменить все.
 Но для того чтобы привлечь достойных студентов, Гвидо должен был создать хотя бы одного блестящего певца из тех бездарностей, что доставались ему.
 По прошествии времени он убедился, что это невозможно. Он был не алхимиком, а просто гением.


* * *

 В двадцать шесть лет, отчаявшись обрести достойного ученика, Гвидо получил от своих наставников маленькую стипендию и разрешение отправиться в путешествие по Италии в поисках новых голосов.
 — Может, он кого-нибудь и найдет, — пожал плечами маэстро Кавалла. — В конце концов, посмотрите, чего он смог добиться до сих пор!
 И как бы ни были преподаватели огорчены тем, что он уезжает так далеко, все же дали ему свое благословение.

 18

 За свою жизнь Тонио не раз слышал об этой восхитительной летней поре под названием «дачный сезон», с долгими ужинами на всю ночь, когда меняют столовое серебро и кружевные скатерти для каждой смены блюд, и неторопливыми водными прогулками вверх и вниз по Бренте. На виллу будут приходить музыканты, и, может быть, когда профессиональных музыкантов под рукой не окажется, играть станут Тонио с Марианной. И все семейства создадут собственные маленькие оркестры: этот человек, например, здорово играет на скрипке, тот — на контрабасе, а этот сенатор столь же талантливо обращается с клавесином, как любой из профессионалов. Будут приглашены девушки из консерваторий, будут прогулки на свежем воздухе, пикники на траве, верховая езда, спортивное фехтование, просторные сады осветятся гирляндами фонариков.
 Тонио упаковал все старые ноты, с трудом представляя себе, как будет петь перед публикой. А мать с нервным смешком напомнила ему о страхах на ее счет («Мое плохое поведение!»). И все же его неприятно поражало, когда он видел ее бродящей по комнате в корсете и нижней рубашке, между тем как Алессандро сидел тут же с чашкой шоколада.
 Но в то утро, на которое был назначен отъезд, синьор Леммо постучался в дверь к Тонио.
 — Ваш отец... — запинаясь, произнес он. — Он у вас?
 — У меня? Почему? Почему вы подумали, что он может быть у меня?
 — Я не могу его найти, — прошептал синьор Леммо. — И никто не может.
 — Но это же смешно, — сказал Тонио.
 Через несколько минут он понял, что взбудоражен весь дом. Все были заняты поисками. Марианна и Алессандро, которые ждали его у входной двери, вскочили на ноги, когда он сообщил им об исчезновении отца.
 — А вы были в архиве внизу? — поинтересовался Тонио.
 Синьор Леммо тут же отправился туда и вернулся, чтобы сказать, что нижний этаж, как обычно, пуст.
 — А на крыше? — спросил Тонио.
 Но на этот раз он не стал ждать, когда кто-то отправится туда. У него было сильное предчувствие, что именно там они могут найти Андреа. Сам не зная почему, всю дорогу наверх по лестнице он был уверен, что это так.
 Но дойдя до верхнего этажа, он увидел в конце коридора свет, льющийся из открытой двери. Тонио знал, что где-то здесь спали слуги, а также Анджело и Беппо и что одна комната всегда была на замке. Маленьким мальчиком он разглядывал в ней мебель через замочную скважину. Тогда он пытался открыть замок, но безуспешно.
 И теперь у него возникло смутное подозрение. Тонио быстро зашагал по коридору, уверенный, что синьор Леммо следует за ним.
 Отец действительно оказался в этой комнате. В одном лишь фланелевом халате он стоял перед окнами, выходившими на канал. Сквозь тонкую материю выступали лопатки. Андреа что-то бормотал, словно говорил сам с собой или молился.
 Долгое время Тонио выжидал, обводя глазами стены, увешанные зеркалами и картинами. Создавалось впечатление, что крыша давно протекла: на полу были огромные пятна сырости. В комнате стоял запах плесени и запустения. Очевидно, кровать была застелена отсыревшим, полусгнившим покрывалом. Занавеси долго висели без движения; часть оконного стекла отвалилась. На маленьком столике у обитого камчатной тканью стула стоял бокал с темным осадком на дне. Лежала вниз страницами открытая книга, а другие, на полках, так раздулись, как будто вот-вот разорвутся кожаные переплеты.
 Не нужно было объяснять Тонио, что это комната Карло, что покинута она была в спешке и до настоящего момента в нее никто не входил.
 Потрясенный, глядел он на шлепанцы у кровати, на изгрызенные крысами свечи. А потом заметил приставленный к комоду, словно брошенный второпях портрет.
 Он был в знакомой овальной раме с золотым квадратным ободком, как и все картины в расположенной внизу галерее и в большой гостиной, откуда его, видимо, и принесли. С портрета смотрело лицо брата, изображенное на редкость мастерски. Те же широко расставленные черные глаза, с полной невозмутимостью взирающие на разрушенную комнату.
 — Подождите за дверью, — мягко попросил Тонио синьора Леммо.
 Окно было распахнуто, и из него открывался вид на скаты красных черепичных крыш, прорезаемые тут и там зеленью садиков и остриями шпилей, и на купола собора Сан-Марко вдали.
 Вдруг из губ Андреа вырвался свистящий звук. Тонио почувствовал, как боль пронзила виски.
 — Отец? — осторожно проговорил он, приближаясь.
 Андреа повернул голову, но в его карих глазах не мелькнуло и тени узнавания. Лицо выглядело еще более изможденным, чем всегда, и блестело от пота. Глаза, обычно такие живые, если в них не было суровости, теперь утратили ясность и словно подернулись пленкой.
 Потом лицо Андреа медленно просветлело.
 — Я... Я... Ненавижу... — прошептал он.
 — Что, отец? — переспросил Тонио, страшно напуганный происходящим.
 — Карнавал, карнавал, — бормотал Андреа, и губы его дрожали. Он положил руку на плечо Тонио. — Я... Я... Я должен...
 — Может, вы спуститесь вниз, отец? — решился сказать Тонио.
 И тогда на его глазах с отцом начала происходить страшная перемена. Глаза его расширились, рот перекосился.
 — Что ты здесь делаешь? — прошептал Андреа. — Как ты вошел в этот дом без моего разрешения?
 Он резко распрямился и затрясся от захлестнувшего его гнева.
 — Отец! — прошептал Тонио. — Это я, Тонио.
 — А! — Андреа поднял руку, и она так и повисла в воздухе.
 Он понял свою ошибку и теперь смотрел на сына со стыдом и смущением. От сильного волнения руки его дрожали, губы тряслись.
 — Ах, Тонио, — с трудом проговорил он. — Мой Тонио.
 Долго ни один из них не произносил ни слова. В коридоре зашептались. Потом голоса стихли.
 — Отец, вам нужно лечь в постель, — наконец сказал Тонио, обняв отца. Он впервые заметил, что тот совсем исхудал.
 Легкий, как перышко, без жизненных сил и энергии. Казалось, жить ему осталось недолго.
 — Нет, не сейчас. Со мной все в порядке, — ответил Андреа.
 Довольно грубо он снял с плеч руки Тонио и отошел к открытому окну.
 Внизу по зеленой воде плыли похожие на стручки гондолы. Медленно прокладывала свой путь к лагуне барка. На ее палубе играл маленький оркестрик, а борта были украшены розами и лилиями. Маленькие фигурки мелькали, поворачивались, копошились под навесом из белого шелка. Казалось, что оттуда, взбираясь вверх по стенам, доносится звонкий смех.
 — Иногда я думаю, что состариться и умереть в Венеции — это вопиющая безвкусица! — тихо проговорил Андреа. — Да, вкус, все вкус! Словно вся жизнь не что иное, как вопрос вкуса! — дребезжащим голосом сердито продолжал он, глядя на один из отдаленных серебристых куполов. — Ты великая шлюха!
 — Папа! — прошептал Тонио.
 Отец положил на его плечо костлявую, как клешня, руку.
 — Сын мой, у тебя нет времени на то, чтобы взрослеть медленно. Я уже говорил тебе об этом. Теперь запомни: ты должен вбить себе в голову, что уже стал мужчиной. Веди себя так, будто это абсолютная правда, тогда и все остальное встанет на свои места, понимаешь? — Бледные глаза остановились на Тонио, сверкнули на миг, а потом снова потускнели. — Я бы отдал тебе империю, дальние моря, весь мир. Но теперь могу дать лишь совет: когда ты сам решишь, что ты уже мужчина, тут же им станешь. Все остальное образуется само собой. Запомни.


* * *

 Прошло два часа, прежде чем Тонио убедили-таки поехать на Бренту. Алессандро дважды ходил в покои Андреа и оба раза возвращался со словами, что приказ отца безоговорочен.
 Пора было отправляться на виллу Лизани. Андреа беспокоился, что Марианна и Тонио и так уже опаздывают, и хотел отослать их немедленно.
 Наконец синьор Леммо приказал грузить вещи на гондолы и отозвал Тонио в сторону.
 — Он страдает от боли, — сказал секретарь. — И не хочет, чтобы ты или твоя матушка видели его в таком состоянии. А теперь послушай меня. Не нужно показывать ему, насколько ты встревожен. Если произойдет что-нибудь серьезное, я пошлю за тобой.


* * *

 Когда они шли по маленькой пристани, Тонио едва сдерживал слезы.
 — Вытри глаза, — шепнул ему Алессандро, помогая взойти на лодку. — Он на балконе, вышел пожелать нам счастливого пути.
 Тонио взглянул вверх; он увидел призрачную фигуру, поддерживаемую с обеих сторон. На Андреа была красная мантия; волосы приглажены, а на губах, как в белом мраморе, застыла улыбка.
 — Я никогда больше его не увижу, — прошептал Тонио.
 Хвала Господу за быстроту лодки, за извилистое русло канала. Когда дом скрылся из виду и Тонио наконец оказался в маленькой каютке, он заплакал беззвучно, но неудержимо.
 Алессандро крепко сжимал его руку.
 Когда же Тонио поднял голову, он увидел, что Марианна выглядывает в окно с самым мечтательным выражением.
 — Брента! — почти пропела она. — Я не видела большую землю с раннего детства!

 19

 В королевстве Неаполь и Сицилия Гвидо не нашел ни одного ученика, ради которого стоило бы отправляться в обратный путь. То тут, то там ему показывали многообещающих мальчиков, но у него не хватало силы духа порекомендовать их родителям подвергнуть своего ребенка хирургической операции.
 А среди тех мальчиков, что уже были оскоплены, он не обнаружил ни одного подающего надежды.
 Тогда он отправился дальше, в Папскую область, потом в сам Рим, а затем дальше на север, в Тоскану.
 Проводя ночи в шумных гостиницах, а дни — в наемных каретах, изредка обедая с прихлебателями каких-нибудь знатных семейств, он сам таскал свой скудный скарб в потертом кожаном саквояже, в правой руке под плащом сжимая кинжал, чтобы защитить себя от разбойников, которые повсюду охотились за путешественниками.
 В маленьких городках он заходил в церкви. И везде — в деревнях и в городах — слушал оперу.
 К тому времени, когда Гвидо покидал Флоренцию, у него было уже два более или менее талантливых мальчика. Он поместил их в один из монастырей и собирался забрать оттуда, когда будет возвращаться в Неаполь. Не Бог весть какое чудо, они были лучшим из всего, что он слышал за время путешествия, а вернуться ни с чем казалось ему совершенно невозможным.
 В Болонье он часто посещал кафе, встречался с известными театральными импресарио, проводил долгие часы с певцами, собравшимися там в надежде получить предложение о сезонном контракте, и все надеялся встретить какого-нибудь одетого в лохмотья и мечтающего о сцене мальчишку с восхитительным голосом.
 Старые друзья покупали ему выпивку. Это были певцы, учившиеся с Гвидо в одном классе. Они были рады повидать его и, ощущая свое нынешнее безусловное превосходство над ним, с гордостью рассказывали о своей жизни.
 Но и здесь он ничего не нашел.
 Когда пришла весна, воздух стал теплей и ароматней, а тополя оделись зелеными листьями, Гвидо двинулся дальше на север, чтобы проникнуть в глубочайшую тайну Италии: в великую и древнюю Венецианскую республику.

 20

 Андреа Трески умер в самый разгар августовской жары. Синьор Леммо немедленно сообщил Тонио, что отныне Катрина и ее муж являются его опекунами. А Карло Трески, за которым отец послал, поняв, что смертный час близок, уже покинул Стамбул и на всех парусах несется домой.




 Часть вторая



 1

 Дом был наполнен смертью и чужими людьми: пожилыми господами в черных и алых мантиях, бесконечно перешептывающимися между собой. А потом в глубине отцовских покоев раздался тот ужасный, нечеловеческий крик. Тонио слышал, как возник этот страшный звук и как он нарастал.
 А когда наконец двери распахнулись, в коридор вышел его брат Карло и, встретившись с ним глазами, еле заметно улыбнулся. Улыбка была нерешительной, печальной. Всего лишь тонкий заслон для гнева, бушующего в душе этого человека.


* * *

 А перед этим Тонио видел прибытие брата. Лодка шла вверх по Большому каналу. Брат стоял на носу лодки, и его плащ слегка развевался на сыром ветру. И черные волосы Карло, и сама форма головы были знакомы Тонио. Встречая его на верхней ступеньке лестницы, он смотрел, как Карло входит на пристань.
 Черные глаза, точь-в-точь как у самого Тонио, наполнились удивлением, когда Карло обнаружил их с братом сходство. На его лице, более крупном и загорелом, чем у Тонио, неожиданно отразилось волнение. Брат шагнул вперед, развел руки в знак приветствия и, заключив Тонио в объятия, прижал к себе так крепко, что мальчик кожей почувствовал вздох Карло, прежде чем услышал его.
 Но что он ожидал в нем увидеть? Злобу? Горечь? Иссушенную страсть, переросшую в коварство? Его лицо было таким открытым, что казалось бесхитростным отражением внутреннего тепла. Руки судорожно гладили волосы Тонио, а губы прижались к его лбу. В этих ласковых прикосновениях было нечто собственническое, и в тот миг, пока они не разжали объятий, Тонио испытал самое тайное и самое прекрасное облегчение.
 — Ты здесь, — прошептал он.
 И брат произнес, столь мягко, словно это был голос сердца, исходивший из его массивной груди:
 — Тонио.


* * *

 А всего через несколько минут раздался рев, сначала глухой, но постепенно усиливающийся, — рычание сквозь стиснутые зубы, стук кулака, снова и снова обрушивающегося на отцовский стол.
 — Карло! — прошептала Катрина, с шелковым шуршанием возникшая за спиной Тонио, когда дверь открылась и выпустила его брата. Она откинула траурную вуаль. Лицо тетушки было полно печали.
 Вокруг слышались негромкие голоса, шепот; синьор Леммо суетился и сновал туда и сюда. Катрина пошла за ним по коридору. А Марианна, вся в трауре, смотрела себе под ноги, уставившись в одну точку.
 Но то и дело Тонио видел блеск четок, которые она перебирала, и блеск в ее глазах, когда она на мгновение поднимала взгляд.
 Однако она никак не прореагировала, когда Карло вошел в комнату. А тот уголком глаза сразу заметил ее.
 Поклонился и произнес, глядя в пол:
 — Синьора Трески.
 Он был такой же, как на своих портретах, разве что кожа на солнце Леванта стала более смуглой. Руки брата с тыльной стороны покрывали черные волосы, и от него исходил пряный запах мускуса и специй.
 А теперь, где-то, за еще одной закрытой дверью, Катрина упрашивала его о чем-то:
 — Карло, Карло!


* * *

 Наверху лестницы появился Беппо, за ним возвышался Алессандро.
 Алессандро обнял Тонио за плечи. Они молча, медленно прошли в комнату Тонио. На секунду из-за стены донесся голос Катрины:
 — Ты дома, понимаешь, ты дома, и ты еще молод, и везде вокруг тебя — жизнь...
 Ответом был низкий, нечленораздельный рокот гнева, заглушающий ее голос.
 Закрыв дверь, Алессандро снял свой синий плащ в каплях дождя. В больших задумчивых глазах певца читалось беспокойство.
 — Итак, он уже здесь, — прошептал Алессандро.
 — Алессандро, ты должен остаться, — умоляюще произнес Тонио. — Ты мне нужен под этой крышей еще четыре года, пока я не женюсь на Франческе Лизани. Все это прописано в завещании моего отца, в его указаниях опекунам. Но четыре года, Алессандро, я должен буду как-то жить с ними всеми...
 Певец приложил палец к губам Тонио, словно был ангелом, ставящим последнюю печать в момент творения.
 — Не ты должен будешь им противостоять, Тонио. А завещание твоего отца и те, кто должен его выполнять. Так, значит, Карло лишен наследства?
 На последних словах его голос упал. Ведь если это так, то причиной было нечто совершенно ужасное. Такое могло произойти, только если Карло когда-либо намеренно поднимал на отца руку. А этого никогда не случалось.
 — Собственность неделима, — пробормотал Тонио. — Но указания моего отца совершенно четкие. Я должен буду жениться. Большая часть средств пойдет на мое образование и обучение, а затем на покрытие всех расходов, необходимых мне как государственному деятелю. Карло достались жалкие гроши и совет посвятить себя благополучию моих детей...
 Алессандро кивнул. Это не было для него сюрпризом.
 — Алессандро! Но он вне себя! Он хочет знать, почему должен с этим смириться. Ведь он старший сын...
 — Тонио, в Венеции это ничего не значит, — напомнил ему Алессандро. — Для женитьбы и продолжения рода отец выбрал тебя. Не бойся этого человека, ведь тебя защищают закон и твои опекуны.
 — Алессандро, он хочет знать, почему судьба этого дома должна зависеть от какого-то мальчика...
 — Тонио, Тонио, — прошептал Алессандро. — Даже если бы ты пожелал, то не смог бы уступить ему. Успокойся. И, что бы ни случилось, я здесь, чтобы помогать тебе.
 Тонио тяжело дышал и глядел в сторону так, словно все уговоры не доходили до него.
 — Алессандро, если бы я мог презирать его... — начал он.
 Алессандро склонил голову набок, и на его лице изобразилось безграничное терпение.
 — Но он не кажется... Он такой...
 — Это не в твоей власти, — покачал головой Алессандро.
 — Что ты знал о нем? — настаивал Тонио. — Ведь ты наверняка знал о нем?
 — Знал, да, — ответил Алессандро, машинально убирая локон со лба Тонио. — Но только то, что знали все. Он был совершенно неуправляемым. А в этом доме царила смерть. Смерть матери, смерть его братьев. Вряд ли я смогу рассказать тебе больше.
 — Но Катрина вовсе не презирает его! — прошептал Тонио. — Она его жалеет!
 — Ах Тонио, хоть и жалеет, но она — твоя опекунша и будет поддерживать тебя. Когда ты поймешь, что бессилен что-либо изменить, ты успокоишься.
 — Но послушай... Та женщина, от которой он отказался. Много лет назад, когда отец хотел устроить его брак...
 — Я ничего об этом не знаю. — Певец снова покачал головой.
 — Он отказался от невесты, которую выбрал для него отец и бежал с какой-то девушкой из монастыря. А от невесты отказался. Алессандро, это была моя мать?
 Алессандро готов уже был возразить, но вдруг замешкался.
 — Если она — та девушка, от которой отказался Карло, то для нее будет невыносимо оставаться здесь...
 Алессандро помолчал.
 — Нет, она — не та девушка, от которой он отказался, — наконец мягко ответил он.


* * *

 Темный дом, пустой дом, чужеродные звуки.
 Тонио поднялся по лестнице на верхний этаж.
 Он знал, что Карло в своей комнате. В пыльный коридор проникал свет из приоткрытой двери.
 Этим утром брат пригласил его позавтракать вместе, прислал своих турецких слуг с приглашением спуститься. И, сидя в кровати, обхватив голову руками, Тонио бормотал в эти чужие лица какие-то несвязные отговорки.
 Теперь же он неслышно, на цыпочках, подошел к двери и увидел брата. Тот ходил среди попорченных от времени вещей. Кровать была завалена грязными тряпками. В руке Карло держал разбухшую от влаги книгу. Переворачивая тяжелые, намокшие страницы, он шепотом читал вслух. Голубое небо за его спиной казалось тусклым из-за грязных оконных стекол, а шепот звучал в этой комнате как нечто естественное. Карло читал монотонно, все громче и громче, хотя по-прежнему только для себя, и рукой отбивал ритм.
 Но вот он увидел Тонио. Тут же лицо его просветлело, он ласково улыбнулся одними глазами и, закрыв книгу, положил на нее правую руку.
 — Входи, братишка, — пригласил Карло. — Как видишь, я... так сказать, в некотором затруднении. Я не могу пригласить тебя посидеть со мной здесь, в моей комнате.
 В его тоне не было иронии или злости, но кровь прилила к лицу Тонио, и, мучаясь от стыда, он был не в силах ни ответить, ни поднять глаза.
 Почему он не послал слуг привести комнату Карло в порядок? Почему не подумал об этом? Господи, ведь уже какое-то время он был хозяином в этом доме, разве нет? А если не он, то кто другой мог отдать такое распоряжение? Тонио удрученно смотрел на грязные, облупившиеся стены, на полусгнивший ковер.
 — Но ты видишь, как все здесь дышит любовью ко мне! — вздохнул Карло. Он отложил книгу и посмотрел на потрескавшийся потолок. — Видишь, в какой сохранности мои сокровища! Одежда спасена от моли, а книги убраны в сухое и безопасное место.
 — Простите меня, синьор!
 — За что?
 Карло протянул руку и, когда Тонио приблизился, привлек его к себе.
 Снова мальчик ощутил ласковое тепло и силу этого человека. В дальнем уголке сознания, не тронутом тревогой, мелькнула мысль: «Так я буду выглядеть, когда стану мужчиной. Я вижу себя в будущем. Немногим это удается».
 Карло ласково поцеловал его в лоб.
 — Но что ты мог сделать, братишка?
 Он и не ждал ответа. Снова открыл книгу и провел рукой по расплывающимся строчкам. «Буря» — было написано там по-английски, а затем шел текст, напечатанный в две колонки. Карло снова перешел на ритмический шепот:
 — Отец твой спит на дне морском [24] ...
 И когда он поднял взгляд, то, похоже, присутствие Тонио его не обрадовало.
 «Но отчего это? Что ты видишь? Неужели ты презираешь меня?» — думал Тонио. Атмосфера разрушения давила на него, он задыхался от пыли и с трудом мог вдыхать ту вонь, что исходила от всего гниющего и разлагающегося в этой комнате.
 Но брат не отводил взгляда. В его черных глазах появилось странное выражение.
 — Первое дитя любовного союза, — прошептал Карло, — дитя, рожденное на пике страсти. Как говорится, благословенный первенец. — Тут его брови нахмурились, а уголки рта опустились. — Но я был последним отпрыском своих родителей, и мы ведь очень похожи. Но на сей счет нет никаких правил, не так ли? Первое дитя, последнее дитя... Ну не считая отцовского чувства к своему первому ребенку!
 — Простите, синьор, но я не понимаю, о чем вы.
 — Да, конечно. А почему ты должен меня понимать? — продолжал Карло прежним ровным тоном, в котором не было ни малейшей враждебности. Он посмотрел на Тонио с удивлением, но в то же время так, словно ему было приятно на него смотреть. Однако Тонио под его взглядом внутренне съежился и почувствовал себя несчастным.
 — А это ты понимаешь? — повысил голос Карло. — Оглянись вокруг!
 Снова послышался угрожающий звук — как будто крик ярости рвался из его груди.
 — Синьор, прошу вас, позвольте мне прислать слуг, чтобы прибрались здесь...
 — О, неужели ты им прикажешь? Ты ведь хозяин тут, правда? — Голос стал еще более резким.
 Тонио взглянул брату в глаза и, прочтя в них лишь оскорбительную насмешку, беспомощно отвел взгляд.
 — Нет, братишка, ты в этом не виноват, — внезапно сказал Карло. — Знаешь, в тебе есть что-то царственное, — продолжат он как будто с искренней нежностью. — Как он, должно быть, любил тебя. Но, осмелюсь сказать, будь я твоим отцом, я бы любил тебя не меньше.
 — Но подскажите, синьор, как нам теперь полюбить друг друга?
 — Я люблю тебя, — прошептал Карло. — Однако позволь мне на этом остановиться и не сказать то, о чем впоследствии я буду сожалеть. Видишь ли, я все еще никак не могу здесь освоиться. Как будто вернулся лишь для того, чтобы обнаружить, что я мертв и всеми похоронен, так что мне остается только бродить по этому дому, словно привидение. А в таком состоянии недолго дойти до мыслей и слов, которые окажутся просто дьявольскими.
 — Тогда уйдите отсюда, пожалуйста. Пожалуйста... Его покои на втором этаже, синьор, вы можете занять их...
 — Так ты отдаешь их мне, братик?
 — Синьор, я не хотел сказать, что я вам их даю. Я не хотел хоть каким-то образом проявить к вам неуважение. Я просто имел в виду, что вы, конечно, можете их занять.
 Карло улыбнулся и, демонстративно закатив глаза, уронил книгу на стол. А потом грубо схватил голову Тонио обеими руками.
 — Ну почему ты не оказался каким-нибудь испорченным и наглым мальчишкой? — прошептал он. — Тогда я смог бы и дальше проклинать его за то, что он так избаловал тебя.
 — Синьор, ни к чему говорить о таких вещах. В противном случае нам не ужиться вдвоем.
 — А еще ум, мудрость и храбрость, да, храбрость. Вот чем ты обладаешь, братишка. Сам пришел, чтобы поглядеть мне в глаза и поговорить со мной. Минуту назад ты просил надоумить тебя, как нам полюбить друг друга?
 Тонио кивнул. Он знал, что, если попытается сказать что-нибудь, голос не послушается его. Этот человек, крепко стиснувший его, был так близко. Медленно наклонившись вперед, Тонио коснулся губами щеки брата и услышал, как, обнимая его, Карло снова вздохнул.


* * *

 — Все это слишком тяжело, — сказала Катрина.
 Время перевалило за полночь, и дом погрузился во тьму, не считая той комнаты, мимо которой он проходил. По резкому, без полутонов, голосу Карло Тонио догадался, что брат выпил вина.
 — Но ты вернулся богатым, ты все еще молод... И Боже мой, неужели в этом городе мало того, что может удовлетворить тебя и без жены и детей? Ты свободен...
 — Синьора, мне осточертела свобода. Я знаю, что все можно купить. Да, богатый, молодой и свободный, и целых пятнадцать лет я был таким! Но скажу вам: пока он был жив, то был огонь Чистилища, а сейчас, когда он мертв, это адский огонь! Не говорите мне о свободе! Разве я не искупил свою вину достаточно, чтобы теперь жениться и...
 — Карло, ты не можешь идти против его воли!


* * *

 Смуглолицые слуги подметали коридоры. Какие-то молодые люди болтались у дверей покоев Андреа. Марчелло Лизани приехал с утра и теперь завтракал с Карло в столовой.
 — Войди, Тонио!
 Увидев проходящего мимо дверей брата, Карло махнул рукой и резко поднялся. Стул заскользил по выложенному плиткой полу.
 Но Тонио, быстро поклонившись, поспешил прочь. А войдя наконец в свою комнату, молча прислонился к двери и какое-то время стоял там, точно обрел убежище.
 — Не смирился, нет, все еще не смирился, — покачала головой Катрина, сузив на миг голубые глаза.
 Она пришла к Тонио проверить уроки. Просмотрев, вернула их Алессандро. В кожаной папочке у нее лежали бумаги, в которых были расписаны грядущие расходы: сколько заплатить кухарке, сколько — лакею, сколько — учителям, сколько отложить на еду и что там еще понадобится.
 — Но ты должен сносить это молча, — сказала она, кладя ладонь на руки Тонио. — Не провоцируй его.
 Тонио кивнул. Потерянный и расстроенный Анджело, сидевший в другом конце комнаты, то и дело поглядывал на них, отрываясь от своего требника.
 — Так что позволь ему собирать здесь старых друзей, дай возможность разобраться в том, кто сейчас имеет влияние. — Понизив голос, Катрина наклонилась к Тонио и заглянула ему в глаза. — И позволь ему тратить деньги как его душе угодно, ведь он привез домой целое состояние. Он жалуется на темные шторы и жаждет венецианской роскоши, французских безделушек, нарядных обоев. Дай все это ему...
 — Да, да, — согласился Тонио.


* * *

 Каждое утро Тонио смотрел, как брат уходит из дома. Карло стремительно сбегал по лестнице, бренча ключами и звякая шпагой, прицепленной на боку. Топот его башмаков по мрамору был таким непривычным для этого дома звуком, что Тонио казалось, будто эти башмаки живут какой-то своей собственной, отдельной жизнью. В щелочку двери Тонио видел белые парики на отполированных деревянных головах манекенов и слышал давний шепот Андреа: «Фатовство...»
 — Братишка, спускайся, поужинай сегодня со мной. — Иногда Карло возникал из темноты, словно ждал его.
 — Пожалуйста, простите меня, синьор, но мое настроение, мой отец...
 Откуда-то послышалось пение. Тонио не мог ошибиться: пела мать.


* * *

 Было около четырех часов пополудни. Алессандро сидел у стола в библиотеке — тихо и недвижно, как статуя. На лестнице послышался звук легких шагов. В открытую дверь вплыл голос матери: она пела печальную песню, очень похожую на церковный гимн. А когда Тонио встал и пошел к ней, то обнаружил, что она куда-то собирается.
 С молитвенником в руках, опустив на лицо траурное покрывало, Марианна, казалось, совсем не рада была его видеть.
 — Лина идет со мной.
 Алессандро ей нынче не понадобится.
 — Мама. — Тонио пошел проводить ее до дверей. Она что-то бормотала себе под нос — Ты счастлива здесь, сейчас? Скажи мне!
 — Ох, зачем ты меня спрашиваешь об этом? — откликнулась она беспечно, но тут же, выпростав руку из-под тонкого черного покрывала, с неожиданной силой схватила сына за запястье.
 На мгновение он почувствовал боль и рассердился.
 — Если ты здесь несчастлива, то могла бы переехать к Катрине, — сказал он, ужасаясь тому, что, если она и впрямь решит съехать, ее комнаты тоже опустеют и станут чужими.
 — Я в доме моего сына, — ответила она и повернулась к слуге. — Откройте двери!


* * *

 Ночью он не мог заснуть и лежал, вслушиваясь в тишину. Весь мир за дверями его комнаты казался ему чужой территорией. Коридоры, знакомые комнаты, даже сырые и заброшенные закоулки. Вдруг снизу донесся смех. Слабый, почти неощутимый звук человеческого присутствия в доме. Никто бы не смог его услышать, но он услышал.
 Где-то в ночи истерически кричала женщина. Тонио повернулся на бок и закрыл глаза, мимолетно подумав, что, кажется, крик звучал внутри дома.
 Он заснул. И ему снилось, как будто, открыв дверь, он снова увидел их внизу. Тот же старый спор. Резкий, высокий голос Катрины. А брат... Неужели он плакал?


* * *

 Был ранний вечер. Издалека доносились слабые отзвуки октябрьского карнавала. В расположенном всего в двух шагах огромном палаццо Тримани давали бал. Тонио стоял один в длинной столовой. Не отводя руки от тяжелой шторы, он смотрел, как внизу подплывают и уплывают лодки.
 Мать, в сопровождении Лины и Алессандро, стояла прямо под окном на пристани, ожидая гондолу. Длинное черное покрывало спускалось до самого подола. Ветер прибивал тонкую материю к лицу Марианны, очерчивая профиль.
 "А где  он?  В этом доме?"
 Большая столовая казалась морем кромешной тьмы.
 Но не успел Тонио насладиться тишиной и спокойствием момента, как услышал первые звуки. Кто-то двигался в темноте. Потом в воздухе растекся мускусный запах восточных духов, скрипнула дверь, и кто-то, мягко ступая по каменному полу, начал приближаться к нему.
 «Пойман в открытом море», — подумал он, не отрывая глаз от мерцающих вод канала. Вдали, над площадью Сан-Марко, полыхало небо.
 Он почувствовал чье-то присутствие уже у себя за спиной, и волосы у него на затылке зашевелились.
 — В прежние времена, — прошептал Карло, — все женщины ходили в таких покрывалах, и они придавали им особую прелесть. Это была тайна, которую они носили с собой по улицам, тайна, в которой присутствовало что-то от Востока...
 Тонио медленно поднял глаза и увидел брата совсем близко от себя. Белая кружевная оторочка на черном камзоле Карло казалась скорее тусклым миражом, чем тканью, а великолепно завитый, высоко поднимающийся ото лба и похожий на настоящие волосы парик слегка поблескивал.
 Брат подошел к оконной раме и глянул вниз. Их сходство вновь потрясло Тонио, как потрясало всегда, когда он осознавал его. При слабом свете свечи кожа Карло казалась безупречной. Единственным признаком возраста были мелкие морщинки в уголках глаз, появлявшиеся всегда, когда он широко улыбался.
 И сейчас эта улыбка смягчила его лицо, выявив искреннюю теплоту. Невозможно было поверить, что между братьями вообще существует какая-либо враждебность.
 — Вечер за вечером ты избегаешь меня, Тонио, — сказал Карло. — Но давай все же сейчас пообедаем вместе. Стол уже накрыт.
 Тонио снова обернулся к воде. Матери уже не было видно. В ночи не осталось ничего, кроме медленно плывущих по каналу лодочек.
 — Мои мысли с моим отцом, синьор, — сказал он.
 — Ах да, с твоим отцом!
 Но Карло не отвернулся. В сумерках заскользили молчаливые турки, зажгли свечи в многочисленных канделябрах повсюду и в том числе на самом столе, на буфетах, расположенных прямо под той ужасной картиной.
 — Садись же, братишка!
 «Я хочу полюбить тебя, — думал Тонио, — что бы ты ни сделал. Я надеюсь, это можно будет как-то преодолеть».
 Свесив голову, Тонио сел во главе стола, как часто делал и раньше. Лишь после этого он сообразил, что натворил, и, подняв глаза, посмотрел на брата.
 Сердце его заколотилось. Он видел перед собой улыбку, излучающую только дружелюбие. Белоснежный парик еще более оттенял смуглость кожи Карло и подчеркивал красоту высоко изогнутых бровей. Брат смотрел на него без какого-либо осуждения.
 — Мы не в ладах друг с другом, — сказал Карло. — Мы можем притворяться, но не в силах это изменить. Мы не в ладах. Прошел почти месяц, а мы даже не можем вместе преломить хлеб.
 Тонио кивнул, и глаза его наполнились слезами.
 — При том, что сходство между нами, — добавил Карло, — почти сверхъестественное.
 Тонио подумал: «Можно ли почувствовать любовь другого, если выражение ее бессловесно? Может ли Карло увидеть ее в моих глазах?» И впервые за все это время, не в состоянии произнести даже самые простые слова, он осознал, как сильно хотелось бы ему опереться на брата. «Довериться тебе, искать твоей помощи. И все же это невозможно. Мы не в ладах». Ему захотелось немедленно выйти из комнаты. Он боялся странного красноречия брата.
 — Прелестный маленький брат, — прошептал Карло. — Одет во все французское, — продолжал он, оглядывая Тонио, и его большие темные глаза сверкнули. — А какое изящное телосложение! Это у тебя от матери, полагаю, как и голос, прекрасное, чудное сопрано.
 Тонио решительно отвел глаза. Это было мучительно. «Но если мы не поговорим сейчас, будет еще хуже».
 — Девочкой она пела в капелле, — продолжал Карло, — и своим пением доводила нас до слез. Говорила она тебе об этом? Ах, сколько она получала подарков, как любили ее гондольеры!
 Тонио медленно повернул к нему взгляд.
 — Она была настоящей сиреной, — сказал Карло. — Неужели никто не рассказывал тебе?
 — Нет, — неловко ответил Тонио.
 Почувствовав, что брат наблюдает за тем, как он заерзал на стуле, он снова поспешно отвел взгляд.
 — А какой красавицей она была! Даже большей красавицей, чем сейчас... — Карло перешел на шепот.
 — Синьор, лучше не говорите о ней так! — воскликнул Тонио импульсивно.
 — Но почему? Что случится, — продолжал Карло столь же спокойно, — если я буду говорить о ней  так? 
 Тонио посмотрел на брата. Улыбка его изменилась: в ней появился холод. «Не бывает, наверное, на земле более ужасного выражения лица, чем такая улыбка», — подумал Тонио.
 Он чувствовал, что за этой улыбкой скрывались то отчаяние, та тревога и ярость, что прорывались в реве за закрытыми дверьми.
 — Но не я в этом виноват! — вдруг прошептал Тонио.
 — Тогда уступи мне!
 Итак, они к этому пришли.
 Много дней Тонио с ужасом ждал этого момента. Ему хотелось встать и уйти, но рука брата уже легла на его руку, придавив к столу. Он почувствовал, как под одеждой выступил пот, а в комнате вдруг стало нестерпимо холодно. Он смотрел на пламя свечей, словно желая, чтобы оно сожгло ему глаза, и понимал, что не может ничего сделать, чтобы предотвратить пугающий его разговор.
 — Неужели ты вовсе не жаждешь услышать мою версию происшедшего? — прошептал Карло. — Дети ведь любопытны. Неужели в тебе нет природного любопытства? — Его лицо полыхало гневом, но улыбка по-прежнему не сходила с губ, а голос понижался на последних слогах, словно он сам пугался его мощи.
 — Синьор, вы враждуете не со мной. Так к чему все эти разговоры?
 — Ох, братишка, ты меня просто изумляешь. Тебя не заставить подчиниться, ведь так? У тебя внутри железо, как у него внутри было железо. И острые шипы нетерпения, как у нее. Но ты выслушаешь меня.
 — Вы ошибаетесь, синьор. Я не буду вас слушать. Расскажите все тем, кто назначен руководить нами обоими, управлять нашим имением, нашими решениями.
 Почувствовав внезапное отвращение к брату, Тонио выдернул свою руку из руки Карло.
 Но его лицо, удивительно молодое, светившееся пылкостью и страданием, притягивало. Брат словно бросал Тонио вызов, умолял его, и в нем не чувствовалось ничего от того «железа», выражаясь собственными словами Карло, которое Тонио действительно ощущал иногда в отце.
 — Чего вы хотите от меня, синьор? — спросил Тонио. Распрямившись на стуле, он медленно вздохнул. — Скажите же мне, что я должен сделать!
 — Я уже сказал тебе: уступи мне! — Карло снова повысил голос — Видишь, что он со мной сделал? Ограбил меня — вот что он со мной сделал! И хочет ограбить еще раз! Но я скажу тебе: этому не бывать!
 — А почему не бывать? — не удержался от вопроса Тонио. Его всего трясло, но теперь он был так взвинчен, что смущению места не оставалось. — Я должен этому воспрепятствовать? Перестаньте! Я должен пойти вопреки воле своего отца потому, что вы попросили меня сделать это? Синьор, я не знаю, есть ли во мне «железо», но во мне течет кровь Трески, и вы судите обо мне так неверно, что я в большой растерянности и не знаю, как объяснить вам, насколько вы ошибаетесь!
 — А ты вовсе не ребенок, оказывается!
 — Нет, я еще ребенок, и именно поэтому я все это сейчас терплю, — решительно возразил Тонио. — Но вы, синьор, — мужчина, и вы должны были бы хорошо понимать, что я вовсе не тот судья, к которому вы должны апеллировать. Это не я подписывал вам приговор.
 — Ах, приговор! Да, приговор! — неровным голосом проговорил Карло. — И как хорошо ты подбираешь слова, как гордился бы сейчас тобой отец, таким юным и таким умным, а еще таким храбрым...
 — Храбрым? — сказал Тонио более мягко. — Синьор, это вы вынуждаете меня произносить грубые слова. Я не хочу с вами ссориться! Позвольте мне уйти! Это просто ад для меня: брат против брата!
 — Да, брат против брата, — отвечал Карло. — А что остальные обитатели дома? Что твоя мать? Как она относится ко всему этому? — прошептал он, наклонившись настолько близко, что Тонио отпрянул, хотя и не отвел глаза. — Так как насчет твоей матери?
 Тонио был настолько поражен и напуган, что не мог ничего ответить.
 Припертый к спинке стула, он глядел на своего двойника. Смутное ощущение отвращения вернулось к нему.
 — Ваши слова кажутся мне такими странными, синьор!
 — Неужели? Подумай немного, ты ведь такой сообразительный, ты ведь водишь за нос своих учителей! Так скажи мне, она согласна прожить всю жизнь одна, в доме сына, в качестве скорбящей вдовы?
 — Но что еще ей делать? — прошептал Тонио.
 И опять появилась та же улыбка, почти ласковая и все же такая неуверенная. «В этом человеке нет настоящей злобы, — подумал Тонио с отчаянием. — Нет злобы, даже теперь. Лишь чудовищная неудовлетворенность. Неудовлетворенность столь мучительная, что не оставляет места для мыслей о поражении или для чувства горечи».
 — Ей сейчас... сколько? — спросил Карло. — В два раза больше, чем тебе? И чем была ее жизнь до сих пор, как не пожизненным заключением? Разве не была она совсем девочкой, когда пришла в этот дом? Можешь не отвечать: я и так помню ее.
 — Не говорите о моей матери.
 — Ты запрещаешь мне говорить о твоей матери? — Карло подался вперед. — Разве она не из плоти и крови, как ты или я? И не была целых пятнадцать лет замурована в этом доме вместе с моим отцом? А ну-ка скажи, Марк Антонио, ты считаешь себя красивым, когда глядишь в зеркало? И разве ты не находишь во мне тут же самую красоту? В большей или меньшей мере?
 — Вы говорите отвратительные вещи! — прошептал Тонио. — Если вы скажете еще одно слово о ней...
 — О, так ты мне угрожаешь, да? Да твои шпаги для меня — что игрушки, мой мальчик! На твоем смазливом личике еще нет и следа бороды! А твой голос столь же по-детски звонок, как и ее, о чем я тебе, впрочем, уже говорил. Не угрожай мне. Я буду говорить о ней столько, сколько захочу. Но интересно, много ли слов мне понадобится сказать ей, чтобы заставить ее проклясть эти годы?
 — Ради Бога, она — жена вашего отца! — Тонио заскрежетал зубами. — Принуждайте меня сколько хотите, я вас не боюсь. Но ее оставьте в покое, понятно? Если я даже и ребенок, то могу призвать на помощь тех мужчин, которые защитят меня!
 О, это и был ад, тот самый ад, о котором говорили священники и который рисовали художники!
 — Принуждать? — усмехнулся Карло, похоже, искренне. Лицо его разгладилось. — Зачем мне нужно кого-то принуждать? Она все еще женщина, братишка. И очень одинокая, жаждущая мужского прикосновения, если, конечно, она еще помнит, что это такое. Когда она чуть не сошла с ума, он подсунул ей евнуха вместо любовника. Но я не евнух. Я мужчина, Марк Антонио.
 Тонио вскочил. Но Карло не отступил ни на шаг.
 — Вы сущий дьявол, как он и говорил! — прошептал Тонио.
 — О, так вот что он говорил обо мне! — вскричал Карло. Он схватил Тонио за запястье и сжал его. Но лицо его было искажено страданием. По его лицу Тонио видел, какую боль испытывает брат. — Он говорил, что я дьявол, да? А он рассказал тебе о том, что сделал со мной? Он рассказал тебе о том, что он отобрал у меня? Пятнадцать лет в изгнании! Как это вообще можно выдержать? Если бы я был дьяволом, то обладал бы дьявольской силой, чтобы выдержать этот ад!
 — Я сочувствую вам! — Тонио высвободился, резко вырвав руку. — Мне жаль вас!
 Они стояли лицом к лицу, одни в пустой комнате.
 — Богом клянусь, я переживаю за вас! — сказал Тонио. — Но я ничего не могу сделать, и она так же бессильна, как и я.
 — Бессильна? Она? Как долго ты сможешь продержаться, если весь дом ополчится против тебя?
 — Она моя мать, она никогда не ополчится против меня.
 — Ты уверен в этом, Марк Антонио? Лучше сначала спроси ее: в чем заключалось то преступление, за которое она получила свои пятнадцать лет изгнания? — Он сделал шаг вперед, когда Тонио попытался рвануться в сторону. — Мое преступление заключалось в том, что я родился под другой звездой, с другим нравом. Он ненавидел меня со дня моего рождения и не видел во мне ни малейшего следа добродетели, кто бы ему на него ни указывал. Таков мой грех. Но в чем заключался грех твоей матери, за который этот человек соблаговолил сделать ее своей невестой, когда она была еще сущим ребенком, а потом похоронил заживо в четырех стенах?
 — Оставьте меня в покое! — потребовал Тонио.
 За открытой дверью темнела гостиная. Но Тонио никак не мог двинуться в ту сторону, хотя Карло и не удерживал его.
 — Я скажу тебе, в чем был ее грех, — продолжал Карло. — Ты готов это услышать? А потом посмотрим, сможешь ли ты запрещать мне говорить о ней! Она любила меня, вот в чем заключался ее грех! И когда я пришел за ней в «Пиета», она ушла со мной!
 — Вы лжете!
 — Нет, Марк Антонио...
 — Все, что вы сказали, каждое слово — ложь!
 — Нет, Марк Антонио, в том, что я сказал, нет ни слова лжи. И ты это знаешь. А если это не так, иди спроси своего скопца, пусть скажет правду! Или свою тетушку любимую спроси, Катрину! Иди на улицы, там тебе скажет каждый! Я вывел Марианну из монастыря при свете белого дня, потому что хотел ее, а она хотела меня, а он, он — хотел не больше, чем просто смотреть на нее.
 — Я вам не верю.
 Тонио поднял руку, словно хотел ударить Карло. Но теперь он плохо видел его. Силуэт расплывался перед ним, хотя и приближался, загораживая огарки свечей, теперь уже темных и невыразительных.
 — Я умолял его позволить мне жениться на ней! На коленях молил! И знаешь, что он мне сказал? «Аристократка с материка, — насмехался он, — бесприданница, сирота!» Мол, он сам выберет мне жену, говорил он и выбрал какую-то сушеную мегеру! Из-за ее богатства, положения, а главное — из-за ненависти ко мне! «Отец! — умолял я, — съездите в „Пиета“, посмотрите на нее!» Я стоял на коленях на этом самом полу, умоляя его. Когда же худшее свершилось и он отослал меня прочь, то выбрал ее в невесты для себя самого! Аристократку с материка, бесприданницу, сироту! Он женился на ней. И заплатил, чтобы ее включили в «Золотую книгу». Ведь он мог это сделать для меня, но отказался! Изгнав меня, он взял Марианну себе, понимаешь? Плачь, братик, плачь! Оплакивай ее и меня! Оплакивай нашу безрассудную любовь, и наши безрассудные дела, и то, чем оба мы за это заплатили!
 — Прекратите, я не могу это слышать! — Тонио зажал уши руками. Глаза его были закрыты. — Если вы не прекратите, то пусть поможет мне Бог...
 Он протянул руку к дверному косяку и, нащупав его, прислонился к нему головой, не в силах произнести больше ни одного слова, не в силах сдержать отчаянные рыдания.
 — Подойди сегодня ночью к ее двери, — услышал он за спиной мягкий голос Карло, — послушай у замочной скважины, если пожелаешь. Она принадлежала мне тогда, будет принадлежать и теперь. Если не веришь, спроси ее!


* * *

 На Тонио не было ни маски, ни табарро. Он пробирался сквозь мокрую и шумную толпу, и дождь бил его по лицу при шквальных порывах ветра. Наконец он оказался в кафе и почувствовал, как горячий воздух обволакивает его.
 — Беттина! — прошептал он.
 Мгновение девушка в задорной черной шапочке словно бы колебалась, но потом, протиснувшись мимо чьих-то домино, жутковатых лиц в баутах, клоунов и монстров, подошла и быстро обняла его.
 — Сюда, ваше превосходительство! — Она вывела его на улочку к ближайшей пристани.
 Как только гондола отошла от причала, девушка оказалась в его объятиях на полу каюты, стаскивая с него камзол и рубашку, задирая юбки, обвивая его ногами.
 Дождь шумел, шлепал по воде, стучал по деревянным мостикам, то и дело возникавшим над их головами. Лодка опасно качалась, словно не выдерживая веса парочки; в каюте пахло пылью, теплой плотью, дымным запахом между обнаженными ногами Беттины, где волосы оказались влажны и горячи. Просунув туда голову, Тонио даже заскрежетал зубами. Маленькими сильными ручками Беттина прижимала его к себе, и он чувствовал у своих щек шелковую кожу ее бедер. Ее непрестанное хихиканье стояло у него в ушах, ее груди оказались такими большими, что, казалось, выплеснулись ему в ладони. Она разорвала на нем бриджи, а сама словно вытекла из блузы и юбки, белая и сладкая, и ее пальцы ласкали его, поднимали его, направляли.
 Тонио боялся, что она будет смеяться, узнав, что он еще мальчик, но Беттина лишь привлекла его к себе, и он вошел в нее, вторгся, чувствуя, как взрыв в мозгу стирает и время, и растерянность, и весь ужас.
 Он бы умер, если бы хоть на миг сейчас подумал о чем-то.
 И поэтому его руки жадно касались горячей плоти под ее коленями, влажной теплоты под грудями, ее округлых икр и открытого, жаждущего рта, полного отчаянной смелости, шумного дыхания и этого легкого, нетерпеливого хихиканья. Великого множества мельчайших трещинок, складочек, тайн. Вода плескалась о борта лодки, наплывала и уплывала музыка, высокие звуки, низкие звуки. Иногда он ложился под Беттину, наслаждаясь ее тяжестью, а потом снова укладывал ее на спину, приподнимал рукой жаркие складки женской плоти, трогал языком маленький гладкий живот.
 И когда он наконец иссяк и уже просто лежал, прижимаясь к ней, к этому примешались морской запах воды, влажный запах поросших мхом свай и дух той мягкой земли под ними, что тоже была Венецией. И все это оказалось связано со сладостью и солью, с жемчужным смехом Беттины, с серебряным косым дождем, пробивающимся сквозь маленькие окошечки и падающим ему на лицо.
 О, если бы это могло длиться вечно, если бы это могло стереть из его сознания все мысли, всю боль, если бы он мог брать ее снова и снова, и мир не вернулся бы к нему, и он не оказался бы снова в том доме, в тех комнатах, слыша тот голос. Тонио перевернулся на живот и лежал в темноте, вжав лицо в подушку, чтобы Беттина не услышала, что он плачет.


* * *

 Его вывели из забытья голоса.
 Похоже, лодка проплывала по тем крошечным каналам с маленькими окошками над ними, из которых днем свисало постиранное белье, где на узеньких набережных валялись кучи мусора и где, подняв голову, можно было увидеть мечущихся вдоль стен крыс. В темноте выли и вопили кошки. Он слышал хлюпанье и бульканье воды. И чувствовал себя невесомым и очень спокойным, несмотря на то что девушка все еще дразнила его:
 — Люблю тебя, люблю тебя, люблю, люблю...
 И снова эти голоса. Тонио поднял голову. Тот тенор, который он узнал бы везде, и тот бас, да, тот самый, а также флейта и скрипка. Он приподнялся на локте, почувствовав, как кренится лодка. Это были  его  певцы!
 — Что, ваше превосходительство? — прошептала Беттина.
 Она сидела рядом с ним нагишом, лишь бесформенная куча одежды прикрывала ее колени. У нее были изящные покатые плечи, а глаза, такие большие, что казалось, существовали отдельно от белизны ее лица, следили за ним.
 Тонио сел прямо и мягко высвободился. «Я обладал ею, — думал он. — Любил ее, имел ее, познал ее». Но это не принесло ему ни наслаждения, ни чудесного волнения. На миг он прижался к Беттине, вдохнул запах ее волос и поцеловал твердую округлость ее маленького лба.
 А голоса между тем приближались. Это и в самом деле были его певцы! Скорее всего, они направлялись домой. Если бы он мог сейчас перехватить их... Он поспешно заправил рубашку в бриджи, завязал узлом волосы.
 — Не уходите, ваше превосходительство, — попросила девушка.
 — Милая, — сказал он, опуская в ее ладонь золотые монеты и смыкая ее пальцы поверх них, — завтра вечером жди меня, как только стемнеет.
 Тонио набросил юбку ей через голову, надел на нее мягкую смятую блузку и туго зашнуровал корсет, почувствовав с последним уколом наслаждения, как тесное одеяние обнимает и связывает ее.
 Певцы уже подошли к каналу. То был Эрнестино — сколько раз доводилось Тонио слышать это имя под своим окном? И Пьетро, обладатель прекраснейшего, глубокого баса. Скрипачом нынче ночью у них был Феликс.


* * *

 Когда у ближайшего моста лодка ушла из-под его ног и исчезла в темноте, он пожалел на миг, что не пьян в стельку, что ему не хватило ума купить на площади жбан вина. Теперь же он крался вдоль стены по узкой улочке, и камни под ногами были такими скользкими, что он несколько раз поскользнулся и чуть не полетел в воду.
 Как они выглядят? Раньше, в темноте, он с трудом мог их разглядеть. Узнают ли они его?
 Но при свете открытой двери он сразу увидел маленький ансамбль. Высокий, крепко сбитый, бородатый человек оказался Эрнестино. Он пел серенаду неловко примостившейся на ступеньке женщине с полными руками. Она мягко посмеивалась над ним. Скрипач, раскачиваясь взад и вперед, яростно работал смычком. Музыка была пронзительной, берущей за душу.
 И тут вступил Тонио, октавой выше, чем Эрнестино, в унисон повторяя те же самые фразы. Голос Эрнестино наполнился чувством, и Тонио увидел, как изменилось выражение его лица.
 — Ах, это невозможно! — закричал певец. — Да это же мой серафим, мой принц из палаццо Трески! — Он раскрыл объятия, подхватил Тонио на руки и покружил его вокруг себя, прежде чем поставить на место. — Но как вы очутились здесь, ваше превосходительство?
 — Я хочу петь с вами, — сказал Тонио и взялся за жбан с вином, который тут же ему предложили. Вино хлынуло ему в рот и потекло по подбородку. — Куда бы вы ни пошли, я хочу петь с вами.
 Он запрокинул голову. Дождь бил его по ресницам, а он выводил бесконечно высокую, чистую, изумительную по колоратуре мелодию, которая эхом отражалась от стен и, казалось, поднималась до самой кромки неба, встающего над тьмой узкой улочки с редкими огоньками в маленьких окошках. И тут, вторя ему, зазвучал более глубокий голос Эрнестино, поддерживая его, позволяя парить высоко-высоко и дожидаясь снова восхитительной гармонии завершающей фразы.
 Кто-то резко выкрикнул: «Браво!», и, словно от самих стен, отовсюду послышались негромкие взрывы комплиментов. Раздались и смолкли так же неожиданно. А когда на мокрые камни посыпались монеты, Феликс поспешно кинулся их собирать.
 До самого рассвета бродили они по продуваемым всеми ветрами набережным и пели; локоть к локтю пробирались они по паутине узеньких улочек. Порой стены обступали их так тесно, что им приходилось идти в затылок друг другу. Голоса же при этом звучали необычно, сверхъестественно. Тонио знал наизусть все их любимые песни, другим они быстро обучили его. Снова и снова прикладывался он к жбану, а когда вино иссякло, купил другой.
 Повсюду, где они проходили, над их головами распахивались окна, а иногда они останавливались и пели серенады вслед какому-нибудь смутному силуэту вдали. Бродя у стен больших палаццо, они отрывали от карточных столов и роскошных пиршеств богато одетых женщин и мужчин. Кровь стучала у Тонио в висках, ноги не слушались, и он то и дело оступался на скользких камнях, но голос его, похоже, никогда прежде не достигал такой неудержимой мощи. Эрнестино и Пьетро были от него в восторге. Стоило ему запеть немного тише, как они подначивали его на новые подвиги, горячими аплодисментами встречая пронзительные верхние ноты и долгие нежные переливы. Но постепенно его песни становились все медленней, наполнялись пленительной, ласкающей печалью. Он помнил потом, как стоял, раскачиваясь и сложив руки на груди, и пел вслед за Эрнестино какую-то колыбельную, а ночь все не кончалась, и луна то и дело выглядывала из-за туч, подсвечивая безмолвные серебряные потоки дождя.
 Печаль оказалась поразительным ощущением. Он понял наконец, что стоит за выражением «сердце разрывается от горя».


* * *

 Встало солнце.
 Площадь была усыпана мусором. Из-под аркад доносились какие-то крики. Кое-где танцевали, взявшись за руки, люди в масках. Сам великий собор мерцал и колыхался в струях утреннего дождя, словно был картиной, написанной на огромном шелковом полотнище, свисающем с небес.
 Беттина, с припухшим после сна лицом, бросилась к Тонио, на ходу подкалывая волосы.
 Она принесла ему горячий хлеб с маслом и крепкий кофе по-турецки. Положила ему на колени салфетку и, видя, что он не в силах удержать голову, сама стала кормить его.
 Он провел пальцем по ее бледной шее и спросил:
 — Ты меня любишь?

 2

 Прошла целая неделя, прежде чем он собрался с духом и решился приблизиться к двери матери. Но ему сказали, что она ушла в церковь. В другой раз сообщили, что она спит.
 Когда он постучался в следующий раз, Марианна уже отбыла в палаццо Лизани.
 Всякий раз, когда Тонио приходил ее повидать, ее не было на месте.
 На пятое утро, уходя от ее дверей, он громко рассмеялся.
 А потом впал в бессильное молчание и уже не мог, да и не хотел ее преследовать.
 При этом, как бы ни раскалывалась у него голова от постоянного недосыпа, он умывался, глотал какую-то пищу и каждый день добирался до библиотеки.


* * *

 Явилась Катрина Лизани и сообщила ему, что Карло благодаря весьма существенному состоянию, приобретенному в Леванте, покрыл все долги поместья, которые были, как оказалось, значительными, и теперь собирается восстановить старую виллу Трески на Бренте.
 Тонио чувствовал себя таким усталым после ночного пения серенад, что едва обращал внимание на тетушку.
 — Он правильно поступает, как ты считаешь? — спросила она. — Выполняет свой долг. Твой отец не мог бы желать лучшего.


* * *

 Между тем, куда бы ни шел Карло, его постоянно сопровождали трое бравос. Здоровенные молчаливые телохранители болтались по всему дому, стараясь раствориться в темноте. Они сопровождали его каждое утро, когда, надев патрицианскую мантию, он отправлялся отвешивать поклоны сенаторам и советникам на Брольо.
 Судя по его попыткам очаровать всех и каждого, становилось совершенно очевидно, что он намеревается снова вести светский образ жизни.


* * *

 Каждое утро после ночных скитаний Тонио стал приходить на площадь. Отсюда он мог наблюдать за братом издалека, при этом лишь воображая себе содержание его коротких бесед. Рукопожатия, поклоны, сдержанный смех. Потом появлялся Марчелло Лизани, и они вдвоем начинали прохаживаться из одного конца площади в другой, теряясь в толпе на фоне корабельных мачт и тускло поблескивающей воды.
 Убедившись же в том, что Карло нет поблизости, Тонио тихо проскальзывал в дом и по кажущимся бесконечными коридорам устремлялся к дверям материнских покоев. Стук. Никакого ответа. Прежние отговорки слуг.


* * *

 Катрине не потребовалось много времени, чтобы узнать, куда же уходит Тонио. Он жил ради того момента, когда с зимнего неба внезапно опускалась тьма, окутывая весь дом. Тогда он выскакивал на улицу и ждал там появления Эрнестино с компанией.
 Катрина была в смятении.
 — Так ты — тот самый певец, о котором говорит весь город? Но послушай меня, Тонио, так продолжаться не может. Не давай его злобе разрушать тебя...
 «Ах, почему ты мне не сказала?» — лишь подумал он.
 Учителя что-то проворчали, и он посмотрел на них. Ошибки быть не могло: на лице Алессандро был написан испуг.


* * *

 Близился вечер. Больше он не мог этого выносить. Мрачный, безотрадный дом, куда неохотно пробивался робкий весенний свет. Прислонившись к двери материнских покоев, он сначала почувствовал слабость. Но потом, охваченный яростью, стал так трясти двойную дверь, что железный засов в щепки разнес дерево, и Тонио оказался в пустынной комнате.
 Целое мгновение он не мог сориентироваться в темноте, различить даже хорошо знакомые предметы. Но постепенно разглядел фигуру матери, спокойно сидевшей перед туалетным столиком.
 Блики света играли на ее серебряных щетках и гребнях. Лучик света упал на жемчуг, унизывавший ее шею, и Тонио вдруг осознал, что мать одета вовсе не в черное шелковое траурное платье, а во что-то роскошное, ярко-красочное, усыпанное, словно мерцающими огоньками, драгоценными камнями. Огоньки исчезли, когда Марианна подняла руки и закрыла ими лицо.
 — Почему ты сломал дверь? — прошептала она.
 — А почему ты не отвечаешь, когда я стучу?
 Он видел ее белые пальцы, вцепившиеся в волосы. Она прикрывала груди руками, как святая, и наклоняла голову, словно хотела упасть ниц. Белела ее шея сзади, а волосы, разделяясь на две части, ниспадали спереди, как вуаль.
 — Что ты будешь делать? — вдруг спросила она.
 — Что я буду делать? А что я могу сделать? — Тонио рассердился. — Почему ты задаешь этот вопрос мне? Задай его моим опекунам. Или адвокатам отца. Это не в моей власти и никогда не было в моей власти. Но ты, ты сама, что ты делаешь?
 — Чего ты хочешь от меня? — прошептала она.
 — Почему ты никогда не говорила мне? — с горечью вопросил он, приблизившись к матери. Тут его рот исказила гримаса. — Почему?! Почему мне пришлось из его уст услышать о том, что той девушкой была ты, что это ты и он...
 — Прекрати! Богом заклинаю, прекрати! — закричала она. — Закрой дверь, закрой дверь!
 Внезапно вскочив, Марианна кинулась мимо него к взломанным им дверям и закрыла их. Потом бросилась к окну и задернула тяжелые бархатные шторы так плотно, что комнату буквально окутала тьма.
 — Почему ты мучаешь меня? — взмолилась она. — Как мне быть с вашим соперничеством? Бога ради, Тонио, я полжизни провела в этом доме, читая тебе волшебные сказки! Я была тогда не старше, чем ты сейчас! Я совсем не знала, что такое мир, и поэтому пошла с Карло, когда он пришел за мной! Но сказать тебе? Как могла я сказать тебе? После изгнания Карло его превосходительство запер бы меня в «Пиета» или в каком-нибудь еще более ужасном месте, и я бы там просто умерла! У меня не осталось ни чести, ни способности сопротивляться, и вот он привез меня сюда, женился на мне и дал мне свое имя. Видит Бог, я пятнадцать лет пыталась быть синьорой Трески, твоей матерью, тем, чем он хотел меня видеть. Но сказать тебе... Как сказать тебе?! Боже мой, да это я умоляла Карло не говорить тебе! Но, Тонио, не считая тех нескольких ночей, что я провела с ним в юности, я жила жизнью монахини! А чем я заслужила такое священное призвание? Неужели у меня лицо и фигура святой? Я женщина, Тонио!
 — Но, мама, с ним, под крышей дома моего отца...
 Тонио почувствовал на лице ее руки: мать пыталась закрыть ему рот, глаза, хотя он и так ничего не мог видеть. Ее теплые пальцы легли на его ресницы, ее гладкий и холодный, как мрамор, лоб ткнулся ему в губы.
 — Пожалуйста, Тонио. — Она тихо плакала. — Разве важно, чем я сейчас с ним... Я ничего не могу поделать с этим соперничеством. Это не в твоей власти, но это и не в моей власти. О, пожалуйста, пожалуйста...
 — Будь со мной, мама, — прошептал он. — Прошлое действительно не имеет значения, но будь со мной сейчас. Я твой сын, мама, и ты нужна мне.
 — Я с тобой, с тобой! Но, как и раньше, у меня и теперь нет никаких прав.
 Она опустила голову ему на плечо, и Тонио, медленно подняв правую руку, погладил ее шелковистые волосы.
 — Это должно закончиться, — прошептал он.


* * *

 В конце месяца Карло проиграл свои первые выборы. Старейшие члены Большого совета поговаривали о высылке его за границу, но с помощью молодых товарищей ему удалось удержаться в Венеции.
 Давным-давно составленные пункты завещания Андреа Трески были раз и навсегда признаны ясными и неоспоримыми.
 За его четким и грозным отказом старшему сыну в женитьбе стояло абсолютно нерушимое условие.
 Андреа завешал все состояние одному сыну. Это означало, что оно никогда не могло быть разделено или продано. И наследовать его могли лишь сыновья Марка Антонио Трески. Поэтому, что бы ни предпринимал Карло, будущее семьи принадлежало Тонио.
 Только в том случае, если бы Тонио умер, не оставив наследника, или если бы было доказано, что он не может иметь детей, могли быть признаны наследники Карло.
 Карло, казалось, смирился с волей отца. Старые друзья Андреа посоветовали ему не оспаривать завещание во избежание скандала, и он согласился с этим. Собственные деньги он продолжал тратить на домашнее хозяйство, включая возросшее жалованье учителей и воспитателей брата.
 Он прилежно исполнял все свои обязанности по государственной службе, настойчиво стремился ублажить всех сколько-нибудь влиятельных лиц и вскоре превратился в образец настоящего патриция.
 И если одни не видели, другие им это объяснили: для того чтобы занять важный пост в правительстве, требовались деньги, и для того, чтобы воспитывать сыновей для будущего служения республике, тоже требовались деньги, а из всех Трески, по иронии судьбы, деньги водились только у Карло. Поэтому все те, кто надеялся упрочить свое влияние, начали обращаться к нему. Это был естественный политический процесс.
 А Карло между тем всячески себя развлекал. Он не делал ничего предосудительного: всем наносил визиты, повсюду обедал, в свободное время играл, часто посещал театры, и все видели, что он — истинное дитя своего родного города.
 Тонио почти не бывал дома, зачастую он даже ночевал у Беттины, в комнатке над маленькой таверной ее отца неподалеку от площади. Дважды его двоюродная родня, Лизани, вызывала его на ковер, отчитывая за поведение и грозя ему гневом Большого совета, если он не начнет вести себя, как подобает патрицию.
 Но его жизнь протекала на задворках города, чаще всего — в объятиях Беттины.
 К тому моменту, когда зазвонили колокола в Пасхальное утро, о голосе Тонио в Венеции уже ходили легенды.


* * *

 На узеньких улочках за Большим каналом люди начали специально ждать его. На Эрнестино никогда прежде не сыпался такой поток золотых монет. Тонио все отдавал ему.
 То исключительное наслаждение, которое он познал в эти ночи, было всем, чего он желал, хотя сам он до конца не понимал значения происходящего.
 Он знал только, что усыпанное звездами небо и ощущение на коже соленого морского ветра действуют на него волшебно, рождая особенное вдохновение и придавая голосу особую силу. Возможно, он осознавал, что голос — единственное, что осталось у него с того недавнего времени, когда существовали отец, мать и сын и сам Дом Трески. Может быть, причиной было то, что теперь он пел один, а не вместе с матерью. Она выставила его вон, и он ушел в мир, и теперь не было пределов диапазону звуков, подвластных ему. Иногда во время пения ему грезился Каффарелли, и Тонио воображал себя стоящим на сцене, но все же его собственное исполнение отличали гораздо большая проникновенность и глубина чувств.
 Люди плакали. Выкрикивали слова любви, опустошая свои кошельки. Требовали, чтобы им назвали имя обладателя этого ангельского сопрано, посылали слуг, желая, чтобы он и его маленький оркестр поднялись в роскошные обеденные залы. Он никогда не принимал приглашения.
 Но под утро, когда небо светлело, он следовал за Эрнестино в одно из его любимых местечек.
 — За всю свою жизнь, — беспрестанно твердил Эрнестино, — я не слышал такого голоса. У вас божественный дар, синьор. Пойте, пойте, пока можете, ведь уже скоро эти высокие ноты покинут вас навеки.
 Сквозь мягкий дурман опьянения доходило до Тонио истинное значение его слов. Он должен стать мужчиной, и эта потеря будет одной из многих прочих потерь.
 — Это происходит сразу, в одночасье? — как-то спросил он, остановившись на узкой улочке и прислонившись головой к стене дома.
 Он поднял жбан и почувствовал, что вино, как обычно, потекло по подбородку. Но ему нужно было смыть горечь, которая ощущалась во рту.
 — Боже мой, ваше превосходительство, неужели в вашем окружении не было ни одного мальчика, у которого изменился бы голос?
 — Нет, вокруг меня не было мальчиков, лишь пожилой мужчина и очень молодая женщина. Я ничего не знаю о мальчиках и очень мало знаю о мужчинах. И если уж на то пошло, я и о пении почти ничего не знаю.
 В другом конце улочки, на которой они стояли, появилась чья-то фигура. Человек двинулся вдоль противоположных стен, почти вжимаясь в них, и Тонио ощутил смутное беспокойство.
 — Иногда это происходит быстро, — говорил Эрнестино, — а иногда длится и длится. Голос ломается, вы не можете ему доверять. Но поскольку для своего возраста вы очень высокий, ваше превосходительство, и к тому же... — Взяв в руки жбан, он улыбнулся. Тонио понял, что певец думает о Беттине. — Это может случиться с вами раньше, чем с большинством других. — С этими словами Эрнестино положил на плечи Тонио свою тяжелую руку и повел его дальше.
 Фигура на противоположной стороне улочки куда-то исчезла.
 Тонио улыбнулся в темноте и вновь погрузился в размышления. Он вспоминал последние обращенные к нему слова отца. И вдруг мучительная боль пронзила его. Он почувствовал себя страшно одиноким даже в этой теплой компании.
 «Когда ты решишь стать мужчиной, ты им станешь». Но разве мозг может управлять плотью? Он покачал головой, отвечая сам себе. И внезапно разозлился на Андреа.
 И еще ему показалось непростительным то, что он должен сейчас находиться здесь, бродить с бедными уличными певцами по грязным закоулкам. Но он шел вперед, все больше опираясь на Эрнестино.
 Они дошли до канала. Впереди, под аркой моста, где собирались гондольеры, горели фонари.
 И тут вновь появилась та же фигура. Тонио не сомневался, что это тот же самый человек, крепкого сложения и высокого роста. Он наблюдал за ними, это было совершенно очевидно.
 Тонио схватился за шпагу, но тут же был остановлен.
 — Что с вами, ваше превосходительство? — спросил Эрнестино.
 Они были всего в двух шагах от таверны Беттины.
 — Вон тот человек, там! — пробормотал Тонио еле слышно: тяжесть подозрения сломила его, сделала слабым. «Он желает моей смерти? Подослал наемного убийцу?» Ему казалось, что удар уже нанесен и что жизни больше нет, а есть только это кошмарное место: у моста маячит страшный незнакомец, а чужие люди влекут его к каким-то неведомым вратам.
 — Не беспокойтесь, ваше превосходительство, — успокоил его Эрнестино. — Это всего-навсего маэстро из Неаполя. Учитель пения приехал сюда в поисках талантливых мальчиков. Разве вы его раньше не видели? Он же тенью ходит за вами.


* * *

 Когда Тонио очнулся от пьяного сна и оторвал голову от стола в таверне, уже наступил рассвет. Сидящая рядом Беттина обнимала его, словно желая защитить от встающего солнца, а Эрнестино бессвязно и сердито ругался с ее отцом.
 У двери, прислонившись к стене, стоял крепко сбитый, совсем еще молодой человек с каштановыми волосами, необычайно большими, суровыми глазами и плоским, словно расплющенным, носом. На незнакомце был поношенный камзол, а на боку висела шпага с латунной рукояткой. Учитель пения в упор смотрел на Тонио. Тот поднял кружку.

 3

 В соборе Сан-Марко было почти темно, и лишь несколько лампад, мерцавших в разных точках огромного храма, отбрасывали слабый свет на древние мозаики. Старый Беппо, учитель-кастрат, держа в руке тонкую восковую свечу, с тревогой смотрел на Гвидо Маффео, молодого маэстро из Неаполя.
 Тонио стоял в одиночестве на левых хорах. Он только что кончил петь, и отдаленное эхо его последней ноты еще звучало под сводами.
 Алессандро молча, сложив руки за спиной, смотрел сверху вниз на стоявших рядом с ним Беппо и Гвидо Маффео. Он первым заметил, как исказились черты Гвидо. Беппо этого не видел, и поэтому, услышав сердитый тон южанина, старик был явно поражен.
 — Из величайшей венецианской фамилии! — повторил Гвидо последние слова Беппо и слегка наклонился вперед, чтобы посмотреть сверкающими глазами в лицо старому евнуху. — Вы привели меня сюда послушать венецианского патриция!
 — Но, синьор, это лучший голос в Венеции.
 — Венецианский патриций!
 — Но, синьор...
 — Синьор, — мягко вмешался Алессандро. — Беппо, возможно, не понял, что вы ищете студентов для консерватории. — Алессандро почувствовал это недопонимание с самого начала.
 Но Беппо все еще не мог успокоиться.
 — Но, синьор, — настаивал он, — я хотел... Я хотел, чтобы вы услышали этот голос ради собственного удовольствия!
 — Ради собственного удовольствия, — прорычал Гвидо, — я мог оставаться в Неаполе!
 Алессандро обернулся к Беппо и с явной неприязнью к этому невыносимому южанину сказал на мягком венецианском диалекте:
 — Беппо, маэстро ищет мальчиков-кастратов.
 Беппо понурился.
 Тонио спустился с верхнего яруса, и вслед за эхом шагов в полутьме возник его стройный силуэт.
 Он пел без аккомпанемента, но его голос с легкостью заполнил весь собор, внушив Гвидо почти суеверный ужас.
 Мальчик так скоро должен был стать мужчиной, что его голос уже утратил детскую чистоту. Своему совершенству он явно был обязан долгими годами учебы. Но в то же время это был природный голос, способный звучать безупречно и без всяких усилий. И хотя это было мальчишеское сопрано, которое еще не начало меняться, в нем присутствовало настоящее мужское чувство.
 В этом пении были и другие достоинства, которым разозленный и разочарованный Гвидо отказывался давать определение.
 Он смотрел на мальчика почти одного с ним роста. И понимал, что не ошибся, когда подумал на миг, едва услышав его голос в соборе: это тот самый благородный бродяга скитающийся по ночным улицам, темноглазый, белокожий, с лицом, словно выточенным из чистейшего мрамора. Он был строен, изящен и напоминал темноволосого Боттичелли. И когда он поклонился своим учителям — как будто они вовсе не были ниже его по положению, — то не продемонстрировал ни грана того высокомерия, которое у Гвидо ассоциировалось со всеми аристократами.
 Но то же касалось всего класса венецианских патрициев. Из всех прочих благородных господ, которых Гвидо доводилось знавать, они выделялись учтивостью ко всем окружающим. Возможно, это было связано с тем, что в Венеции все ходили пешком. Впрочем, Гвидо было все равно: его захлестывала ярость.
 Но при всей вежливости мальчика в нем чувствовалась холодность и отчужденность. С весьма равнодушными извинениями маленький певец собирался покинуть собрание.
 Когда открылась дверь, солнечный свет на мгновение ослепил остававшихся в соборе.
 — Вы должны принять мои извинения, синьор, — сказал Алессандро. — Беппо вовсе не собирался потратить ваше время впустую.
 — О нет. Нет, нет, не-е-е-е-т! — проговорил Беппо с самыми разными интонациями, возможными в таком простом слове.
 — Так кто он, этот наглый мальчишка? — требовательно спросил Гвидо. — Сын патриция с божественной глоткой, нисколько не заботящийся о производимом впечатлении?
 Для Беппо это было уже слишком, и Алессандро взял на себя инициативу отпустить его. Грубость была отнюдь не в характере Алессандро, но теперь и его терпению подходил конец. В глубине души он таил ненависть к тем, кто искал для неаполитанских консерваторий мальчиков-кастратов. Собственные его годы учебы в одном из отдаленных южных городков были столь жестокими и безотрадными, что стерли из его памяти воспоминания обо всех тех детских годах, что им предшествовали. Алессандро было уже двадцать лет, когда он встретил на площади перед собором Сан-Марко одного из своих братьев и даже не узнал человека, который сказал: «Вот крестик, который ты носил ребенком. Матушка посылает его тебе». Он вспомнил крестик, но не смог вспомнить мать.
 — Прошу прошения, маэстро, — сказал он, наклонившись к разгневанному Гвидо (свечу он уже забрал у Беппо), — но у мальчика нет ни малейшего сомнения в том, что его голос доставляет наслаждение любому, кто его услышит. Однако он слишком хорошо воспитан, чтобы это показать. И прошу вас понять, что он пришел сюда сегодня лишь из уважения к своему учителю.
 Но неаполитанец оказался не только грубым, но и толстокожим. Он почти не слушал Алессандро, растирая виски, словно его мучила головная боль. В необычайно больших его глазах сверкала звериная злоба.
 И только в это мгновение, стоя близко от него, со свечой в руке, Алессандро вдруг понял, что смотрит на кастрата — правда, кастрата необычайно крепкого сложения. Он присмотрелся к гладкому лицу. Да, на этом лице никогда не росла борода. Перед ним был еще один евнух.
 Певец чуть не рассмеялся. Он-то считал его полноценным мужчиной с ножом за пазухой! Внезапно Алессандро почувствовал невольную симпатию к этому человеку. И не потому, что пожалел его, а потому, что сам был членом великого братства, в полной мере способного оценить девственную красоту голоса Тонио.
 — Если позволите, синьор, я мог бы рекомендовать вам несколько других мальчиков. Так, есть один евнух в соборе Сан-Джордже...
 — Я слышал его, — прошептал Гвидо, обращаясь больше к себе, чем к Алессандро. — Но есть ли хоть малейший шанс, что мальчик... Я имею в виду, понимает ли он, что именно значит для него самого этот божественный дар?
 Но даже прежде чем он взглянул на Алессандро, он уже понял, насколько нелеп этот вопрос.
 Певец даже не удостоил его ответом.
 Ненадолго воцарилась тишина. Гвидо в задумчивости сделал несколько шагов по неровному каменному полу. Пламя свечи дрожало в руке Алессандро. И при этом тусклом освещении он почти отчетливо услышал вздох, вырвавшийся из груди маэстро.
 Алессандро увидел, как поникли его плечи. И почувствовал печаль, исходившую от этого человека. Печаль, к которой что-то примешивалось. Сила. В этом евнухе чувствовалась такая сила, с какой Алессандро редко приходилось сталкиваться. На мгновение его вдруг пронзило воспоминание о той жестокости, которую ему довелось испытать в Неаполе, о жертве, которую пришлось принести. Он почувствовал уважение к Гвидо Маффео.
 — Вы ведь поблагодарите за меня вашего друга-патриция? Прошу вас, — пробормотал Гвидо, признавая свое поражение.
 Они двинулись к дверям.
 Но, уже взявшись за ручку двери, Алессандро остановился.
 — И все же скажите, — проговорил он доверительно, — что вы на самом деле думаете о нем?
 И тут же он пожалел о своем вопросе. Этот смуглый маленький человек был способен на все.
 К его удивлению, Гвидо ничего не ответил. Он стоял, не отрывая взгляда от неровного пламени свечи, и на его разгладившемся лице застыло философски отстраненное выражение. И снова Алессандро почувствовал, что этого человека переполняют эмоции, сильные и многообразные.
 А потом Гвидо улыбнулся Алессандро и сказал с тоской в голосе:
 — Вот что я думаю об этом: лучше бы я не слышал его пения.
 Алессандро улыбнулся ему в ответ.
 Они были музыкантами; они были евнухами; они поняли друг друга.


* * *

 Когда он дошел до палаццо, начался дождь. Он надеялся, что Тонио будет ждать его у входа в собор, но не застал мальчика там. И когда Алессандро, миновав большую гостиную, вошел в библиотеку, он понял, что Беппо все еще в смятении. Он рассказывал о пережитом унижении Анджело, а тот воспринимал все это так, словно фамилии Трески было нанесено величайшее оскорбление.
 — Во всем виноват Тонио, — заключил Анджело. — Ему следовало бы покончить со всем этим пением. Ты говорил с синьорой? Если ты ей не скажешь, то скажу я.
 — При чем здесь Тонио? — воскликнул Беппо. — Откуда мне было знать, что тот человек ищет оскопленных мальчиков? Он говорил со мной о голосах, исключительных голосах. Он сказал: «Подскажите, где я мог бы найти...» О, как это ужасно, ужасно.
 — Все уже позади, — спокойно сказал Алессандро. Он только что услышал, как внизу хлопнули входные двери. Теперь он уже хорошо различал на слух поступь Карло.
 — Тонио в это время обычно бывает здесь, в библиотеке, — заметил Анджело взволнованно.
 — Но откуда было мне знать? — словно не слыша его, продолжат оправдываться Беппо. — Ведь он спросил меня, где можно найти самые лучшие голоса. И я сказал ему: «Синьор, вы приехали в город, где можно найти самые лучшие голоса в мире, но если вы... если вы...»
 — Так ты поговоришь с синьорой? — перебил его Анджело, посмотрев на Алессандро.
 — А Тонио был великолепен, Алессандро, ты ведь знаешь, что это так...
 — Так ты поговоришь с синьорой? — Анджело даже стукнул кулаком по столу.
 — О чем? О чем следует поговорить с синьорой?
 Анджело вскочил на ноги. Слова эти принадлежали Карло, только что вошедшему в комнату.
 Алессандро сделал быстрый жест рукой, призывая к осторожности. Он не смотрел на Карло. Он не признавал за этим человеком никакой власти над младшим братом. Спокойным тоном певец объяснил:
 — Тонио ушел со мной на площадь, хотя в это время должен был заниматься дома с учителем. Это моя вина, ваше превосходительство, и я прошу простить меня. Постараюсь, чтобы этого не повторилось.
 Как он и ожидал, к этой теме хозяин дома проявил полнейшее равнодушие.
 — И это все, о чем вы тут говорили? — Он явно ожидал услышать что-то другое.
 — О, это ужасная ошибка, нелепая ошибка, — запричитал Беппо, — а этот человек теперь злится на меня. Он оскорбил меня. И был так груб с молодым хозяином! Но что я должен сказать ему?
 Это было слишком! Алессандро всплеснул руками и попросил разрешения удалиться. А Беппо выложил Карло всю историю, вплоть до названия гимна, который спел Тонио в соборе, вплоть до того, как блестяще он его исполнил.
 Карло коротко усмехнулся и повернулся к лестнице.
 Но внезапно остановился и замер, положив руку на мраморные перила. Он выглядел в точности так, как если бы его пронзила острая боль и любое движение лишь усилило бы ее. А потом очень медленно повернул голову и вновь взглянул на старого кастрата.
 Исполненный отвращения Анджело уже демонстративно углубился в чтение книги, А старый евнух качал головой.
 Карло сделал несколько шагов в направлении комнаты.
 — Ну-ка расскажи еще раз, — мягко попросил он.

 4

 Небо сияло перламутром. Долгое время по ту сторону канала не виднелось ни одного огонька, и вдруг их сразу стало много, разбросанных между мавританскими арками и зарешеченными окошками: то замерцали факелы, подвешенные для освещения ворот и дверных проемов. Тонио сидел за обеденным столом и глядел в ближайшее окно, составленное из сорока стеклышек. Голубая штора была сдвинута в сторону. В окно стучали капли дождя, изредка вспыхивая золотом от света фонаря на проплывавшей мимо лодке. При этом все вокруг фонаря погружалось во мрак. Когда же свет исчезал, снова проявлялись смутные силуэты на той стороне канала, а небо вновь становилось прозрачным и перламутровым.
 Тонио сочинял вслух маленькую песню, которой почти не требовалось мелодии. Что-то вроде: «Тьма опускается рано, тьма распахивает двери, тьма укрывает улицы, и я могу выйти из дома». Он ощущал чудовищную усталость, но еще сильнее было чувство стыда. И если бы Эрнестино и остальные не решились выйти в дождь, он пошел бы тогда один, нашел какое-нибудь место, где его никто не знал, и, пьяный в доску, пел бы до тех пор, пока из памяти не улетучились все последние события.


* * *

 В этот день Тонио вышел из собора Сан-Марко, охваченный отчаянием. Ему вспомнились многочисленные процессии, виденные им в детстве.
 Он представлял отца, шествующего за балдахином дожа словно наяву ощущал запах ладана, улавливал бесконечные полупрозрачные волны эфирного, неземного пения.
 Затем они отправились с Катриной навещать ее дочь Франческу в монастыре, где та должна находиться, пока не станет его женой. А дождь все лил и лил, и они с Катриной вернулись домой и остались наедине.
 Конечно, они не собирались заниматься любовью — женщина старше его матери и он. Но это случилось. Теплая комната была освещена пламенем камина и благоухала духами. Катрина восхитилась его умением и той силой, с которой он двигался между ее бедер. А ее тело оказалось таким пышным и прекрасным, каким он всегда себе его и представлял. Потом, однако, он почувствовал неимоверный стыд, и словно все опоры его жизни рухнули под ним.
 — Но почему ты так себя ведешь? — добивалась от него тетушка.
 Она требовала, чтобы он прекратил эти ночные шатания, потому что настало время, когда важно быть настоящим образцом для подражания.
 — Странное наставление, — мягко заметил он, — с благоуханного ложа.
 — Но почему его злоба так разъедает тебя? — удивилась Катрина.
 У него не было на это ответа. Да и что мог он сказать? «Почему ты не предупредила меня, что мать была той девушкой! Почему никто не предупредил меня!»
 Но Тонио не мог говорить, потому что в нем накапливался страх, становящийся сильней и сильней с каждым уходящим днем, страх столь жуткий, что он не мог признаться в нем даже самому себе, не то что кому-то другому. Он отвернулся от Катрины.
 — Ладно, ладно, мой трубадур, — прошептала она, — Пой, пока можешь. Молодые люди делают куда более гадкие веши. Мы можем потерпеть еще немного. В конце концов, при всей своей абсурдности это вполне безобидно. — А потом, лаская его, добавила: — Бог свидетель, тебе недолго осталось наслаждаться этим прекрасным сопрано.
 Голос в пустом храме отразился от золотых стен и вернулся назад, чтобы посмеяться над ним.


* * *

 И вот он вернулся домой. Зачем? Только для того, чтобы услышать от Лины, что его брат выставил Алессандро из дома, заявив, что в его услугах в качестве воспитателя больше не нуждаются. А мать скрывалась за запертыми дверями и была совсем потеряна для него.
 И теперь, сидя за столом, за которым не обедал уже много месяцев, Тонио даже не пошевелился, когда услышал приближающиеся шаги и хлопанье дверных створок, сначала первых, а потом вторых.
 «Я не могу избегать его вечно».
 Небо темнело. Со своего места он мог видеть даже самую дальнюю кромку воды. И он не отрывал от этой точки взгляда, хотя эти двое — кажется, их было двое — уже приближались к нему. Почти отчаянно опустошил он серебряный кубок с вином. «И она тоже пришла, — подумал он. — Настоящее мучение».
 Чья-то рука долила вина.
 — Теперь оставь нас одних, — сказал Карло.
 Он говорил это лакею, который поставил бутылку и быстро зашаркал по камням. Словно крыса пробежала по пыльному коридору.
 Тонио медленно повернул голову и взглянул на них обоих. Да, это была Марианна. С ним. Свечи ослепили его, и тыльной стороной руки он прикрыл глаза, а потом увидел то, что уже, кажется, замечал раньше. Лицо матери было покрасневшим, опухшим.
 Брат выглядел непривычно неопрятным, словно взъерошенным после какой-то ссоры. И когда он сел напротив Тонио и наклонился вперед, положив на стол обе руки, Тонио впервые подумал: «Я презираю тебя! Да, это правда, теперь я презираю тебя!»
 На лице Карло не было ни тени улыбки. И ни тени притворства. Черты его заострились, в глазах застыло странное выражение, словно к брату пришло какое-то новое понимание.
 Тонио поднял серебряный кубок, ощутив пальцем украшающий его камень. Перевел взгляд на воду. Потом на небо, в последний раз блеснувшее серебром.
 — Скажи ему! — потребовал брат.
 Тонио медленно поднял глаза.
 Мать смотрела на Карло так, словно он произнес что-то оскорбительное.
 — Скажи ему! — повторил брат.
 Марианна повернулась, чтобы выйти из комнаты, но Карло, опередив ее, поймал за запястье.
 — Скажи ему!
 Она покачала головой. И бросила взгляд на Карло, словно не могла поверить, что он так поступает с ней.
 Тонио медленно поднялся из-за стола, более пристально посмотрел на мать в свете свечи и увидел, как лицо ее потемнело от гнева.
 — Скажи ему сейчас, при мне! — прорычал Карло.
 Тогда она, словно заразившись его яростью, вскричала:
 — Я никогда этого не сделаю, ни сейчас, ни когда бы то ни было!
 Ее начала колотить дрожь. Лицо сморщилось, словно она хотела заплакать. И вдруг Карло схватил ее обеими руками и начал трясти.
 Тонио не шелохнулся. Он знал, что если пошевелится, то уже не сможет сдержаться. То, что его мать принадлежала этому человеку, было вне всякого сомнения.
 Но Карло остановился.
 Марианна стояла, зажав уши руками. Потом снова взглянула на Карло и одними губами сказала:
 — Нет.
 Лицо ее было искажено до неузнаваемости.
 И тут Карло снова издал то ужасное утробное рычание, похожее на скорбный вопль человека, оплакивающего смерть, которую он никогда не сможет принять. Он поднял правую руку и со всей силой ударил Марианну.
 Она отлетела на несколько шагов назад и упала.
 — Если ты ударишь ее еще раз, Карло, — сказал Тонио, — все будет решено между нами раз и навсегда.
 Он впервые назвал брата по имени, но вряд ли мог с точностью утверждать, что Карло это услышал.
 Брат смотрел прямо перед собой. Похоже, он не слышал и плача Марианны. Она дрожала все сильнее и сильнее и вдруг закричала:
 — Я не буду, я не буду выбирать между вами!
 — Скажи ему правду перед Богом и передо мной, сейчас! — рычал Карло.
 — Довольно! — вмешался Тонио. — Не мучай ее! Она так же беспомощна, как и я. Ну что она может сказать мне новое, чтобы это что-то изменило! Что ты — ее любовник?
 Тонио невыносимо было видеть страдания матери, казалось большие, чем она пережила за все годы ужасающего одиночества.
 Ему захотелось как-то дать ей понять — молча, одними глазами, может быть, тоном голоса, — что он ее любит. И что ничего большего от нее не ждет.
 Он отвел взгляд в сторону, а потом снова посмотрел на брата, который повернулся к нему.
 — Это бесполезно, — заявил Тонио. — Даже ради вас обоих я не могу пойти против своего отца.
 — Твоего отца? — прошептал Карло. — Твоего отца! — буквально выплюнул он. Похоже, он находился на грани истерики. — Посмотри на меня, Марк Антонио! — обрушился он на Тонио. — Посмотри на меня! Твой отец — я!
 Тонио закрыл глаза.
 Но продолжал слышать этот голос, который становился все громче, все тоньше, был уже почти на грани срыва:
 — Она носила тебя в своем чреве, когда пришла в этот дом! Ты — дитя моей любви к ней! Я твой отец, а должен уступить место сыну-ублюдку! Ты слышишь меня? И слышит ли меня Господь? Ты мой сын, а тебя поставили выше меня. Вот что она может и должна сказать тебе!
 Он замолк, словно горло у него сжалось.
 И когда Тонио открыл глаза, то увидел сквозь слезы, что лицо Карло превратилось в маску боли, а Марианна стоит рядом с ним и закрывает ему рот дрожащими руками. Карло резко отпихнул ее.
 — Он украл у меня жену! — закричал он. — Он украл у меня сына! Украл этот дом! Отобрал у меня Венецию, отобрал мою молодость! Но я скажу тебе: больше он не будет надо мной властвовать! Посмотри же на меня, Тонио, посмотри! Поверь мне и послушайся меня! В противном же случае — и да поможет мне Бог! — я заявляю, что не собираюсь отвечать за то, что может с тобою случиться!
 Тонио вздрогнул.
 Эти слова словно ударили его физически, хотя были произнесены так быстро и Тонио едва мог вспомнить их звучание, их буквальный смысл. Но это было похоже на беспощадный, беззвучный удар — как обухом по голове.
 Он почувствовал, как в комнате нагнетается атмосфера уныния и страха. Словно огромная туча начала сгущаться вокруг него смертоносным кольцом и в считанные мгновения окутала его, как саван. Закрыла от него Марианну и Карло, оставила в этом сумрачном месте его одного, оставила безмолвно стоять и неотрывно смотреть на мерцающие огоньки, медленно проплывающие за окном, там, внизу, по каналу.
 Тонио знал это, знал уже тогда, когда этот человек впервые обнял его, он постоянно слышал это во сне. Он знал это, когда его мать бежала по темной комнате, шепча: «Закрой дверь! Закрой дверь!» Да, он это знал.
 И все же всегда оставался шанс, что это неправда, просто ночной кошмар, лишенный всякого основания, какое-то ложное заключение, построенное более на воображении, чем на реальных фактах.
 Но это было правдой. А если так, значит, и Андреа тоже это знал.
 То, что сейчас произошло, не имело значения. И было не важно, уйдет ли он сейчас или останется, что-то скажет или не скажет. У него не было ни воли, ни цели. И было не важно, что кто-то где-то придал голос этой тоске. Это плакала его мать.
 — Запомни мои слова, — прошептал Карло.
 Смутный его силуэт снова материализовался перед Тонио.
 — Что, ваши слова? — вздохнул Тонио. «Мой отец. Этот человек — мой отец!» — Так вы угрожаете мне? — прошептал он и выпрямился, глядя прямо перед собой. — Вы даете мне совет, и вот уже мы воссоединяемся как отец и сын?
 — Прими мой совет! — крикнул Карло. — Скажи, что не можешь жениться! Скажи, что примешь духовный сан! Скажи, что врачи признали тебя физически неполноценным! Мне все равно, что ты скажешь! Но скажи это и подчинись мне!
 — Все это ложь, — ответил Тонио. — Я не могу этого сказать.
 Он почувствовал страшную усталость. «Мой отец». Эта мысль разрушала его сознание, на периферии которого, все дальше проваливаясь в хаос, находился Андреа. Самым горьким, самым ужасным разочарованием оказалось то что Андреа был ему дедом, а не отцом. А настоящий его отец — этот безумный, отчаявшийся человек, стоящий перед ним.
 — Я был рожден не вашим ублюдком! — возразил Тонио, едва выговорив эти слова. — Я родился под крышей этого дома как законный сын Андреа. Я не смогу этого изменить, даже если ваши проклятия разнесутся от одного конца Венето [25]  до другого. Я Марк Антонио Трески, и я должен выполнить долг, который возложил на меня Андреа Трески. Мне не вынести ни его загробных проклятий, ни проклятий всех тех, кто нас окружает и кто не знает и половины всех наших тайн!
 — Так ты идешь против своего отца! — зарычал Карло. — Тогда тебе придется вынести мое проклятие!
 — Пускай! — поднял голос Тонио. Оставаться здесь, продолжать этот разговор, отвечать сразу и за все было величайшим испытанием в его жизни. — Я не могу пойти против этого дома, этой семьи и человека, который знал все это и выбрал путь для нас обоих.
 — Ах, какая преданность! — Карло вздохнул, губы его вновь растянулись в улыбке. — Не важно, сколь сильно ты ненавидишь меня, сколь сильно ты желаешь уничтожить меня, ты никогда не пойдешь против этого дома!
 — Но я вовсе не ненавижу вас! — вскричал Тонио.
 И ему показалось, что Карло, захваченный врасплох страстностью этого крика, посмотрел на него с отчаянным, внезапно нахлынувшим чувством.
 — Но ведь и я никогда не ненавидел тебя! — выдохнул он, словно впервые осознав это. — Марк Антонио, — произнес он, и не успел Тонио остановить его, как Карло притянул его к себе, и они оказались так близко, что могли заключить друг друга в объятия.
 На лице Карло читалось изумление и едва ли не ужас.
 — Марк Антонио! — произнес он сорвавшимся голосом. — Разве я когда-нибудь тебя ненавидел...

 5

 Шел дождь, наверное, один из последних в эту весну. И был таким теплым, что никому не докучал. Из-за дождя площадь казалась сначала серебряной, а потом — серебристо-голубой, и пространство ее время от времени превращалось в единую мерцающую водную гладь. Закутанные в плащи фигуры метались между пятью арками собора Сан-Марко. В открытых кофейнях чадили фонари.
 Гвидо никак не мог напиться допьяна, хотя ему хотелось погрузиться в хмельное забытье. Ему не нравилось это шумное и ярко освещенное место, но в то же время здесь он чувствовал себя в безопасности. Только что он получил из Неаполя свое жалованье и теперь размышлял, куда лучше поехать — в Верону или Падую. А этот город был действительно великолепен. За все время его скитаний он оказался единственным местом, стоящим того, что о нем говорят. И все же он был слишком тесным, слишком темным, слишком стесняющим. Ночь за ночью Гвидо отправлялся на площадь только для того, чтобы увидеть широкую полосу земли и неба и ощутить возможность дышать свободно.
 Он смотрел, как дождь косо падает под арки. Темная фигура появилась на пороге и скользнула в комнату. В открывшуюся дверь ворвался порыв ветра, и капли принесенного им дождя попали на разгоряченное лицо Гвидо. Он осушил стакан и закрыл глаза.
 А потом резко открыл их, потому что почувствовал, что кто-то сел рядом с ним.
 Он медленно, осторожно повернулся и увидел человека с заурядной и весьма грубой внешностью, давно небритого, заросшего синеватой щетиной.
 — Нашел ли маэстро из Неаполя то, что искал? — спросил незнакомец на одном дыхании.
 Гвидо ответил не сразу. Он глотнул белого вина. Потом сделал глоток обжигающе горячего кофе. Ему нравилось, как кофе взрывает обволакивающую мягкость, создаваемую вином.
 — Я вас не знаю, — пробормотал он, глядя в открытую дверь. — Откуда вы меня знаете?
 — У меня есть ученик, который вас заинтересует. Он желает, чтобы вы немедленно увезли его в Неаполь.
 — Почему вы так уверены, что он меня заинтересует? — усмехнулся Гвидо. — И кто он такой, чтобы приказывать мне взять его в Неаполь?
 — С вашей стороны было бы глупо не заинтересоваться.
 Незнакомец придвинулся так близко к Гвидо, что тот почувствовал его дыхание. И запах тоже.
 Гвидо механически перевел взгляд и уставился на человека.
 — Переходите к существу, — сказал он, — или убирайтесь.
 Человек криво ухмыльнулся.
 — Чертов евнух, — пробормотал он.
 Гвидо медленно, но открыто сунул руку под плащ и обхватил пальцами рукоятку кинжала. И улыбнулся, не представляя себе, насколько пугающими были контрастные черты его лица — чувственный рот, уродливо приплющенный нос и огромные глаза, которые сами по себе могли казаться красивыми.
 — Слушайте же, — сказал мужчина приглушенным тоном. — Если вы хоть когда-нибудь, хоть кому-нибудь передадите мои слова, не советую вам впредь появляться в этом городе. — Он взглянул на дверь и продолжил: — Мальчишка из высокородных. Мечтает принести себя в жертву ради своего голоса. Но кое-кто может попытаться переубедить его. Поэтому дело нужно провернуть ловко и очень быстро. И он желает уехать отсюда, как только это будет сделано, понятно? К югу от Венеции есть городок под названием Фловиго. Отправляйтесь нынче вечером в тамошнюю гостиницу. Мальчик придет туда к вам.
 — Какой мальчик? Кто он? — Глаза Гвидо сузились. — Родители должны дать согласие на это. Государственные инквизиторы могут...
 — Я венецианец, — продолжал незнакомец с улыбкой, — а вы не венецианец. Вы увезете мальчика в Неаполь, и этого будет достаточно.
 — Да скажете ли вы мне, что это за мальчик! — проговорил Гвидо с угрозой в голосе.
 — Вы его знаете. Вы слушали его сегодня днем в соборе Сан-Марко. Вы слышали его, когда он бродил с певцами по улицам.
 — Я вам не верю! — прошептал Гвидо.
 Человек показал Гвидо кожаный кошелек.
 — Идите в гостиницу, — сказал он, — и собирайтесь. Вы должны отправиться туда немедленно.


* * *

 Оказавшись за дверью, Гвидо какое-то время стоял под дождем, словно струи воды могли помочь ему прийти в себя. Он напрягая те участки мозга, которыми в жизни еще не пользовался. Его терзало непривычное возбуждение. В нем словно боролись два человека: первый советовал убираться отсюда подобру-поздорову на первом попавшемся судне, другой же уверял, что неизбежное произойдет независимо от того, хочет он воспользоваться этим или нет. Но что именно должно было произойти?
 Он вздрогнул, почувствовав чье-то прикосновение к руке. А ведь он даже не заметил, как к нему кто-то приблизился. Сквозь тонкую пелену дождя он не мог разглядеть лица этого человека, лишь почувствовал, что незнакомец больно схватил его за руку и прошептал ему в ухо:
 — Маэстро, идемте, сейчас.


* * *

 Тонио сидел в таверне, когда впервые заметил этих троих.
 Он был очень пьян. Поднявшись сначала к Беттине, потом он уже с трудом спустился вниз, в задымленную общую комнату, и рухнул на скамью у стены, не в силах более двигаться. Нужно поговорить с Эрнестино, объяснить ему, что нынче ночью не сможет пойти с ним и остальными. Все это скопище кошмаров невозможно передать голосом. Такая музыка еще не написана.
 И, впадая в полубессознательное состояние, он вдруг подумал: как хорошо было бы совсем отключиться. Никогда прежде он так не напивался и теперь был вынужден, бодрствуя, наблюдать разрушение собственной личности.
 Все расплывалось у него перед глазами: сама комната, двигающиеся под закопченными лампами тяжелые тела, опускающаяся на стол кружка.
 Он собирался выпить еще, но тут заметил эти лица, вычленил их одно за другим; каждое из них располагалось под таким углом, что ему показалось, будто на него смотрит один испытующий глаз.
 Сопоставив же все три лица, он сразу вспомнил, где видел этих людей, и сквозь туман опьянения почувствовал приступ паники.
 В комнате ничего не изменилось. Тонио изо всех сил пытался не закрывать глаза. Даже поднял кружку и выпил все вино до дна, не понимая, что делает. Потом наклонился вперед, сверкнув глазами на троих мужчин так, словно бросал им вызов, и откинулся назад, стукнувшись головой об стену.
 В его голове смутно вырисовывался план. Но он не мог как следует его обдумать. Нужно было определить расстояние до палаццо Лизани и выбрать наиболее безопасный путь туда. Тонио поднял руку, словно пытаясь схватить нити, которые вели его по улочкам и каналам, и вдруг все они исчезли. Он увидел, что один из троих мужчин направляется к нему.
 Его губы зашевелились, произнося слова, которые он сам не расслышал из-за царящего гвалта. Слова эти были:
 — Мой брат собирается убить меня.
 В тоне его слышалось удивление, словно он не мог поверить, что все происходит на самом деле.
 Карло? Карло, который так отчаянно хотел, чтобы Тонио понял его? Это было непостижимо! Но все же случилось. Он должен поскорей выбираться отсюда.
 А этот человек — не просто браво, а сущий демон — уселся напротив него, заслонив могучими плечами всю таверну, и, приблизив к нему свою физиономию, прошептал:
 — Пойдемте домой, синьор. Ваш брат хочет поговорить с вами.
 — О-о-о-х, нет, — покачал головой Тонио.
 Он поднял руку, чтобы подозвать Беттину, но тут почувствовал, как его подняли будто пушинку — ноги у него тут же подкосились и он чуть не упал — и буквально вынесли на улицу. Он жадно вдохнул воздух. Дождь хлестал его по лицу. Пытаясь удержаться на ногах, Тонио прислонился к сырой стене.
 Но, осторожно повернув голову, понял, что свободен.
 Тогда он бросился бежать.
 Боль скручивала онемелые ноги, но Тонио понимал, что бежит быстро, буквально летит в сторону тумана, обозначавшего канал. Он уже увидел фонари на причале, когда его схватили сзади и, несмотря на отчаянное сопротивление, потащили во тьму. Он вытащил кинжал и воткнул его во что-то мягкое. Потом клинок у него выбили, и он звякнул о землю. Крепко держа Тонио, ему стали раздирать рот.
 Он извивался и бился, пытаясь сопротивляться. Потом, давясь, задыхаясь, отталкивая палку, которую вставляли ему между зубов, почувствовал, что выпитое вино извергается наружу.
 И он изрыгал его с конвульсивным содроганием, окольцевавшим болью его ребра. Но последовал еще один приступ. Он чувствовал, что если не сможет закрыть рот или освободиться, то сойдет с ума. Или захлебнется.


* * *

 Гвидо не спал. Он находился в том состоянии, которое порой больше, чем сон, способствует отдыху, потому что его можно блаженно тянуть. Лежа на спине в маленькой гостиничной комнатушке крошечного городишка под названием Фловиго, маэстро смотрел на деревянное окно со ставнями, которое распахнул навстречу весеннему дождю.
 Небо светлело. До восхода солнца оставалось около часа. И если в обычное время он наверняка бы замерз (он был полностью одет, но ветер задувал и нес дождь прямо в комнату), сейчас ему не было холодно. Воздух остужал кожу, но не пронзал до костей.
 Уже несколько часов он непрерывно размышлял — и одновременно ни о чем не думал. Никогда еще за всю жизнь его рассудок не был столь опустошенным и столь перегруженным одновременно.
 Он помнил о многом. Но старался не думать об этом, хотя одни и те же мысли снова и снова посещали его.
 Например, о том, что в Венеции крутится великое множество шпионов государственной инквизиции, которые знают все обо всех: кто ест мясо по пятницам и кто бьет свою жену. А сами инквизиторы могут в любое время тайно арестовать и бросить в тюрьму любого человека, где его ждет неминуемая смерть от яда или веревки, накинутой на шею.
 Кроме того, Гвидо помнил, что Трески — могущественная семья, а Тонио — любимый сын.
 Ему было известно, что законы многих государств Италии запрещают кастрацию детей, если на то нет особых медицинских причин, если нет согласия родителей и самого мальчика.
 Но когда дело касалось бедняков, эти законы не значили ничего. Зато в отношении богачей такая операция была делом неслыханным.
 Гвидо не забывал о том, что даже в этом отдаленном городишке он все еще находится на территории Венецианского государства, и ему хотелось убраться отсюда подальше.
 Он знал, насколько развращена и продажна Южная Италия. Но насколько развращена и продажна Венеция, только начал узнавать.
 Все известные ему евнухи были оскоплены в раннем детстве, но он не ведал, для чего это делается: ради голоса или ради облегчения самой операции.
 Тонио Трески уже исполнилось пятнадцать. Гвидо знал, что обычно голос ломается года через три после этого. А тот голос, который он слышал в церкви, еще не начал изменяться и был абсолютно чистым.
 Все это маэстро знал. И не думал об этом. Не думал он и о будущем, о том, что может с ним случиться через час или через день.
 Но время от времени все его знание полностью покидало его, и он окунался в воспоминания — снова без всякого анализа — о том, как впервые услышал голос Тонио Трески.


* * *

 Это было туманной ночью, и Гвидо лежал на кровати, точно так же как лежал сейчас в этой каморке в Фловиго, полностью одетый, под раскрытым окном. Зимние холода уже отступили, и впереди его ждало путешествие домой.
 Он с сожалением покидал Венецию, которая и очаровывала, и отталкивала его. Ему внушали суеверный ужас и процветающий купеческий класс, и скрытое и замысловатое управление. День за днем бродил он по Брольо и площади Сан-Марко, наблюдая весь этот спектакль, бесконечные церемонии у официальных зданий. И местные богатые музыканты-дилетанты, которые обладали таким же мастерством и талантом, как любой из тех, кого он знавал прежде, были непривычно любезны с ним.
 Но пришло время уезжать. Пора возвращаться домой в Неаполь с двумя мальчиками, ожидавшими его во Флоренции. Теперь ему было мучительно вспоминать о них: ни тот ни другой не представляли собой ничего особенного. Кроме того, он немного боялся возможного недовольства своего начальства.
 Но, в общем, ему было все равно. Он слишком устал от всего этого. Как хорошо было бы снова начать преподавать, не важно, что из этого выйдет. Гвидо хотел снова оказаться в Неаполе, в консерватории, в комнатах, где провел всю свою жизнь.
 И в этот момент он услышал пение.
 Поначалу это показалось ему всего лишь обычным уличным представлением, неплохим, не более того. Но такого он наслышался и в Неаполе.
 Однако потом остальные голоса перекрыло сопрано, поразившее его красотой тона и замечательной живостью.
 Гвидо встал с постели и подошел к окну.
 Поднимавшиеся перед ним стены закрывали небо. А внизу, вокруг факелов и фонарей вдоль канала, завивался, поднимался туман. Он был как живой, этот туман, тянущийся за течением воды и щупальцами опутывающий источники света. Смотреть на него было неприятно.
 Неожиданно в этом лабиринте каналов и улочек Гвидо почувствовал себя как в ловушке, и ему страшно захотелось вырваться на открытое пространство, увидеть снова, как звезды скользят по изгибу небесного свода и падают в Неаполитанский залив.
 Но этот голос, словно поднимающийся вместе с туманом, вызывал в нем боль. Впервые в жизни он услышал голос, принадлежность которого не смог определить. Кто это пел: мужчина, женщина или ребенок?
 Колоратура была столь легкой и гибкой, что, вероятно, голос принадлежал женщине. Но нет. В нем присутствовала та резкая, не поддающаяся определению острота, которая была явно мужской. Певший был молодым, очень молодым. Но кто бы стал тратить силы на обучение вокалу обычного мальчика? Кто бы стал так щедро передавать ему такое множество секретов?
 Этот голос был безупречно точен. Он переплетался с сопровождающими его скрипками, поднимался над ними, спускался вниз, насыщался новыми красками без каких-либо усилий.
 И в нем не чувствовалось медной резкости; он соответствовал скорее дереву, а не металлу, скорее томительному звуку скрипки, чем бодрому пению фанфар.
 Это был кастрат! Певец должен быть кастратом!
 Мгновение Гвидо колебался между стремлением немедленно разыскать певца и желанием просто слушать. Он восхищался тем, что молодой человек может петь с таким чувством. Просто невероятно! И тем не менее он это слышал. Голос, обладающий акробатической гибкостью и окрашенной такой великой печалью, ошеломил маэстро.
 Да, печаль, вот что это было. Гвидо надел башмаки, закутался в тяжелый плащ и отправился на поиски певца.
 То, что он обнаружил, изумило его, но не слишком.
 Проследовав за маленьким ансамблем уличных певцов в таверну, он вскоре увидел, что обладатель волшебного голоса — высокий и гибкий мальчик-подросток, ангелоподобное дитя с повадками мужчины. Он явно принадлежал к высшему классу: его шею украшало изысканное венецианское кружево, а пальцы были унизаны дорогими гранатовыми перстнями. А все те, кто окружал его, с почтением обращались к нему: «Ваше превосходительство».


* * *

 «Я жив», — подумал Тонио. Он слышал, что вокруг двигались, переговаривались какие-то люди. А если он был жив, значит, и дальше, вполне вероятно, останется в живых. И он был прав, Карло не мог этого сделать с ним, Карло просто не мог. С невероятным усилием удалось ему поднять веки. На него накатила тьма, и он закрыл глаза, но потом снова открыл. Он увидел, как тени разговаривающих людей скользят вверх по стенам и по низкому потолку.
 Один голос он узнал. Он принадлежал Джованни, тому самому браво, что всегда торчал у дверей Карло. Он говорил что-то низким, угрожающим голосом.
 Но почему они до сих пор не убили его? Что происходит? Тонио не осмеливался пошевелиться, пока не чувствуя себя готовым двигаться, и, чуть приоткрыв глаза, смотрел на этого костлявого, неопрятного человека, который держал в руках что-то вроде саквояжа и говорил:
 — Я не буду этого делать! Мальчик слишком большой.
 — Никакой он не большой! — Джованни начинал терять терпение. — Делай, что тебе говорят, и как следует.
 О чем? Что «делай»? Слева от него стоял браво по имени Алонсо. За спиной худого человека с впалыми щеками находилась дверь.
 — Я не буду в этом участвовать, — наконец решительно заявил человек с саквояжем и направился к двери. — Я не мясник, я хирург...
 Но Джованни грубо схватил его и толкнул вперед. Он посмотрел на Тонио.
 — Не-е-е-е-ет...
 Тонио вскочил, вывернувшись из-под рук Алонсо, и резко рванулся вперед, сбив с ног костлявого мужчину. Его тут же схватили и оторвали от пола. Он отчаянно лягался, пытаясь сопротивляться, и вся комната мелькала перед его глазами. Он увидел, как распахнулся саквояж и из него выпали ножи. Потом донеслись слова молитвы: их лихорадочно бормотал тот худой человек. Левой рукой Тонио уперся ему в лицо, правым кулаком нанес удар в живот и отшвырнул его назад. Вокруг валились какие-то вещи, трещало дерево, и вдруг его отпустили, и от неожиданности он упал. И тут почувствовал на лице капли дождя. Значит, он вырвался!
 Влажная земля скользила под его ногами, камни перекатывались под башмаками, и на миг ему показалось, что он может спастись, что ночь поглотит, укроет его. Но тут же услышал, что его настигают.
 Его снова поймали и понесли обратно в комнату, распластали на каком-то тюфяке.
 Он впивался зубами в чьи-то мышцы и волосы, извивался всем телом, чувствуя, как разводят в стороны его ноги и разрывают на нем одежду. Его нагое тело обдало холодным воздухом.
 — Н-Е-Е-Е-Т! — рычал он со стиснутыми зубами, а потом это рычание вытеснило все слова, стало нечеловеческим, жутким, ослепляющим и оглушающим его.
 С первым касанием ножа он осознал, что битва проиграна, и понял, что с ним сделают.


* * *

 Гвидо увидел, что небо над маленьким городком Фловиго стало уже бледно-желтым. Он лежал недвижно и смотрел, как этот свет превратил дождь в туманную вуаль, повисшую над полями, простирающимися за его окном.
 В дверь постучали. Гвидо не ожидал того внезапного возбуждения, какое вызвал в нем этот стук.
 За дверью стоял тот самый человек, который говорил с ним в кофейне в Венеции. Он протиснулся в комнатку и не произнеся ни слова, развернул кожаный пакет, где лежало несколько документов.
 Оглянувшись по сторонам, он недовольно хмыкнул, увидев, что в комнате нет свечей. Он придвинулся к окну и изучил каждый из документов с напряжением малограмотного человека. Потом отдал их Гвидо вкупе еще с одним пакетом.
 Гвидо сразу узнал этот пакет. В нем были все его рекомендательные письма из Неаполя. Он даже не знал, что эти бумаги были похищены, и теперь пришел в ярость.
 Но тем не менее обратил внимание на документы. Все они были составлены на латыни и подписаны Марком Антонио Трески. В них объявлялось о его намерении подвергнуться оскоплению с целью сохранения голоса и содержалась просьба не винить никого в том, что он пришел к такому решению. Имя лекаря не было названо ради его безопасности.
 В последнем послании, на имя семьи, копию которого держал в руках Гвидо, было четко сформулировано желание мальчика поступить в неаполитанскую консерваторию Сан-Анджело в класс маэстро Гвидо Маффео.
 Гвидо смотрел на все это в остолбенении.
 — Но не я толкнул вас на это!
 Браво лишь улыбнулся.
 — Внизу вас ждет экипаж, в котором вы отправитесь на юг. У вас будет достаточно денег, чтобы сменять лошадей и возниц до самого Неаполя, — сказал он. — А вот это кошелек мальчика. Он богат, я говорил вам. Но не увидит больше ни гроша, пока не поступит в вашу консерваторию.
 — Семья должна знать, что я не имел к этому никакого отношения! — настаивал Гвидо. — Венецианское правительство должно знать, что это не моих рук дело!
 Браво коротко усмехнулся.
 — Кто этому поверит, маэстро?
 Гвидо резко повернулся нему. Потом снова посмотрел на документы. Браво стоял рядом с ним, как демон-искуситель.
 — Маэстро, — сказал он. — На вашем месте я бы не стал ждать, пока мальчишка проснется. Ему дали очень сильную дозу опиума. Я должен привезти его и уйти. Мне нужно как можно скорее покинуть Венецию. А вы, маэстро, позаботьтесь о мальчике. Он — ваше единственное оправдание.


* * *

 Гвидо вошел в маленький домик, в котором спал Тонио. Он увидел, что лицо мальчика в крови, вокруг рта и на горле — синяки, а руки и ноги связаны грубой пеньковой веревкой. Лицо его казалось безжизненным.
 Отступив на шаг, Гвидо издал протяжный низкий стон, не в силах сдержать ужас. Потом его горло сдавил рвотный спазм. Он посмотрел на пропитанный кровью тюфяк, на ножи, валявшиеся на соломе и на грязном полу. Потом весь затрясся и снова застонал.
 Когда наконец он немного пришел в себя, то оказалось, что в комнате нет никого, кроме него и Тонио, что браво ушел, а дверь открыта. Городок за дверью был так тих, словно все жители его покинули.
 Гвидо приблизился к кровати. Мальчик выглядел мертвым, маэстро долго не мог решиться поднести руку к его рту. Когда же он это сделал, то почувствовал слабое дыхание.
 Тонио был жив.
 Тогда Гвидо приподнял разорванную ткань и взглянул на результат произведенной операции.
 Мошонка была разрезана и выпотрошена, рана грубо прижжена. Но сам разрез был небольшим, операцию провели максимально щадящим способом, и опухоли не наблюдалось. Со временем мошонка сожмется до ничтожных размеров.
 Но, едва отведя взгляд от мошонки, Гвидо содрогнулся от еще одного очевидного открытия.
 Он взглянул на спокойно лежащий орган Тонио и увидел, что он достигает в длину нескольких дюймов, почти как у мужчины.
 Его охватил ужас. Острый ужас, заслонивший собой общий кошмар этой комнаты, где лежал пропахший кровью, избитый мальчик и куда грозно заглядывал болтавшийся за дверью браво.
 Гвидо не был специалистом в человеческой анатомии. Он не понимал те таинственные процессы, которые произошли с ним самим, отняв у него голос на пороге величия. Он знал только, что, наряду с чудовищной жестокостью, в этом заключалась, возможно, столь же ужасающая несправедливость.
 Он медленно коснулся лица спящего мальчика, пытаясь на ощупь определить хотя бы малейшие признаки пробивающейся бороды.
 Но ничего не нащупал.
 На груди волос тоже не было. Закрыв глаза, Гвидо воспроизвел своей безошибочной памятью звучание того высокого чистого голоса, который слышал под сводами собора Сан-Марко, столь восхитительно усилившими его.
 Этот голос был чист, он был совершенен.
 И все же перед ним лежал почти зрелый мужчина.
 За его спиной в дверях опять возник браво. Своими могучими плечами он заслонил свет, просачивающийся в дверной проем, так что черты его лица было не разглядеть, однако голос прозвучал низко, угрожающе:
 — Отвезите его в Неаполь, маэстро. Научите его петь. Скажите ему, что если он не останется там, то умрет с голоду, ибо не получит от семьи ни гроша. И внушите ему, пусть благодарит нас за то, что сохранили ему жизнь. И пусть помнит: он непременно расстанется с ней, стоит ему вернуться на Венето.

 6

 В тот же самый час в Венеции Карло Трески был поднят с постели неистовой Катриной Лизани, державшей в руках длинное и заковыристое письмо от Тонио, в котором он признавался в своем намерении лечь под нож ради голоса и поступить в неаполитанскую консерваторию Сан-Анджело. Немедленно были отправлены посыльные в государственную канцелярию, и к полудню все агенты государственной тайной полиции рыскали по городу в поисках Тонио Трески.
 Эрнестино и все певцы его ансамбля были арестованы.
 Анджело, Беппо и Алессандро вызвали на допрос.
 К закату солнца по всем кварталам Венеции распространился слух о «жертве», которую принес «бродячий патриций» ради своего голоса. Весь город только и говорил об этом. Лекари и хирурги один за другим представали перед Верховным трибуналом.
 Между тем не меньше семи разных патрициев и патрицианок признались, что выпивали и обедали в компании молодого маэстро из неаполитанской консерватории, который неоднократно расспрашивал их об уличном певце-патриции.
 В конце концов Беппо, заливаясь слезами, признался в том, что приводил этого человека в собор Сан-Марко послушать Тонио. Бедняга Беппо был тут же брошен в тюрьму.
 Карло с чистосердечными слезами и редким красноречием обвинял себя в столь ужасном повороте событий, поскольку не пресек своевременно неразумное и чрезмерное увлечение своего брата музыкой. Он не усмотрел в этом опасности. Он даже слышал о встрече Тонио с маэстро из Неаполя, но по неразумию не придал этому значения.
 Обвиняя себя перед следователями, Карло, с опухшим от слез лицом и дрожащими руками, выглядел безутешным.
 И все это было вполне натурально, потому что к этому времени он стал сомневаться в том, сработает ли все предпринятое, и с трудом сдерживался, чтобы не запаниковать.
 Между тем Марианна Трески пыталась выброситься из окна палаццо в канал, но слуги удержали ее.
 Маленькая Беттина, девушка из таверны, плакала, рассказывая, что ни питье, ни еда, ни даже женщины не могли удержать Тонио от пения.
 Наступила полночь, но ни Тонио, ни маэстро из Неаполя не были обнаружены. Полиция прочесывала все городки и деревушки вокруг Венеции, вытаскивая из постели любого врача, который мог быть заподозрен в кастрации певцов.
 Эрнестино освободили, и он принялся рассказывать о том, как тревожился Тонио из-за неизбежной утраты голоса, и во всех кофейнях и тавернах не могли говорить ни о чем другом, как о таланте мальчика, его красоте и безрассудстве.
 Когда рано утром сенатор Лизани наконец вернулся домой, он застал свою жену Катрину в истерике.
 — Наверное, все в этом городе сошли с ума, раз поверили в это! — кричала она. — Почему вы не арестовали Карло, не обвинили его в убийстве брата! Почему Карло до сих пор жив?
 — Синьора, — промолвил ее муж, в изнеможении опускаясь в кресло, — на дворе восемнадцатый век, а мы не Борджиа. В этом деле ничто не указывает ни на убийство, ни на какое-то другое преступление.
 Катрина зашлась в крике. Когда наконец она смогла произнести нечто вразумительное, то заявила, что, если к завтрашнему полудню Тонио не найдут живым, Карло Трески будет убит. Она сама это сделает.
 — Синьора, — сказал сенатор. — В самом деле, похоже на то, что мальчик либо мертв, либо оскоплен. Но если вы беретесь в наказание за это отнять жизнь у Карло Трески, возьмите также на себя вековечную ответственность, которую не разделит с вами ни один из государственных мужей. Ответственность за продолжение рода Трески.




 Часть третья



 1

 Они въехали в Феррару еще до наступления ночи. Тонио еще не приходил в сознание. Когда экипаж, несшийся по бесплодной равнине, подбрасывало на ухабах, мальчик открывал глаза, но, похоже, ничего не видел.
 В маленькой гостинице на окраине города Гвидо отнес его на кровать. Связал ему руки. Пощупал лоб.
 В маленьком оконце дрожали зеленые тополя. Перед самым заходом солнца полил дождь.
 Гвидо достал бутылку вина. Поставил свечу на подставку у изголовья Тонио и, усевшись в ногах, стал ждать, периодически проваливаясь в сон.
 Он резко открыл глаза, сам не зная, почему проснулся. На миг ему показалось, что он в Венеции. А потом он вспомнил все, что случилось. Прищурившись, посмотрел на крохотный огонек свечи. И тут у него перехватило дыхание.
 Тонио Трески сидел, прислонившись к стене. В темноте его глаза казались сверкающими щелочками. Как давно он проснулся, Гвидо не знал.
 Но он ощутил присутствие опасности. И сказал по-итальянски:
 — Выпей вина.
 Тонио не ответил ему. Гвидо заметил, что руки у него свободны, а тряпка, которой они были связаны, валяется на полу.
 Ни на секунду мальчик не сводил взгляда с Гвидо. Припухшие веки и лиловые синяки под глазами придавали ему особенно злобный вид.
 Гвидо сделал глоток из стоявшей рядом с ним чашки. Потом вытащил из саквояжа документы и положил их перед Тонио на грубое белое одеяло.
 Мальчик медленно перевел взгляд на латинские буквы. Но читать документы не стал, лишь мельком взглянул на них.
 И так быстро соскочил с постели и прижал Гвидо к стене, что тот даже не понял сразу, что произошло. Руки Тонио сжали горло Гвидо, и тому понадобилась вся сила, чтобы оторвать его от себя. От мощного удара в голову мальчик отлетел прочь, успев опереться на руки, чтобы не упасть, и дрожа всем телом. Было очевидно, что он еще слишком слаб и не может защитить себя. Он покраснел и закрыл глаза.
 Тонио не сопротивлялся, когда Гвидо поднял его и прислонил к стене. Его губы медленно раскрылись и тело обмякло, словно он терял сознание.
 Гвидо обеими руками схватил мальчика за плечи и, посмотрев ему в лицо, вздрогнул: взгляд Тонио был почти безумным.
 — Послушай, — сказал маэстро тихо. — Я не имею никакого отношения к тому, что с тобой произошло. Врач, который сделал операцию, наверняка уже умерщвлен. Те, кто убил его, убили бы и меня, если бы я не согласился вывезти тебя с Венето. Они бы убили и тебя. Они так прямо и сказали.
 Рот мальчика шевелился: похоже, он накапливал слюну.
 — Я не знаю, что это за люди. А ты знаешь? — спросил Гвидо.
 Тут Тонио послал в его лицо такой плевок, что Гвидо отпустил его, встал и секунду стоял, закрыв глаза руками.
 Когда же он посмотрел на свои ладони, то увидел, что они пропитаны кровью.
 Маэстро сделал шаг назад, сел на деревянный стул, на котором сидел и до того, и прислонился затылком к стене.
 Глаза мальчика не изменили своего выражения, но его тело, казавшееся в темноте полупрозрачным, сотрясли жестокие спазмы, постепенно перешедшие в мелкую дрожь.
 Когда Гвидо подошел, чтобы укутать его одеялом, Тонио отпрянул, прошипев по-венециански что-то вроде: «Не трогай меня».
 Гвидо вернулся на свое место и битый час сидел, наблюдая за мальчиком, выражение лица которого не менялось. И ничего не менялось. Ничего не происходило. Постепенно, однако, слабость и боль одолели Тонио, и он сполз на тюфяк.
 Когда Гвидо накрыл его, он уже не мог сопротивляться. И у него не было сил протестовать, когда маэстро приподнял его голову и велел выпить немного вина.
 Когда же он снова лег навзничь, его глаза словно остекленели. Пока Гвидо говорил, мальчик не сводил взгляда с какой-то точки на потолке.
 В гостинице стояла тишина. Звезды только появлялись на небе — крохотные, блестящие точки за подвижными тенями тополей. Приглушенным, размеренным голосом Гвидо описал человека, который подошел к нему в Венеции, и людей, которые силой привезли его в Фловиго. Потом он передал содержание бумаг, на которых стояла подпись Тонио.
 Не особенно вдаваясь в подробности, он осторожно объяснил, каким образом сам оказался вовлечен в это дело и как те люди заставили его вывезти Тонио за пределы Венецианского государства. Наконец он сообщил мальчику о том, что вместе с ним были переданы карета и толстый кошелек, и сказал, что в том случае, если Тонио этого пожелает, он, Гвидо, отвезет его в консерваторию Сан-Анджело, в Неаполь.
 Он объяснил, что выбор остается за Тонио. Но потом, помолчав, добавил, что, по словам тех людей, Тонио лишится дальнейшей финансовой поддержки, если откажется поехать в консерваторию и остаться там.
 — Тем не менее ты свободен и можешь либо поехать со мной, либо делать, что пожелаешь.
 Кошелек был весьма увесистым.
 На этих словах мальчик отвернул голову и закрыл глаза, сделав рукой красноречивый жест. Поняв его смысл, Гвидо замолчал.
 Он стоял у стены, скрестив руки на груди, пока не услышал, что дыхание мальчика стало ровным.
 Признаки душевного расстройства исчезли с белевшего на подушке лица. Черты его смягчились. Красивый мальчишеский рот казался мягким, податливым. На изящных чертах играли отблески слабого света, придавая им особую красоту.
 Свет падал на линию подбородка, высокие скулы, гладкий лоб.
 Гвидо приблизился. И долго смотрел на тонкие, расслабленные во сне руки мальчика, на его полураскрытую ладонь поверх одеяла.
 Теперь лоб был теплым. Тонио даже не пошевелился, когда Гвидо коснулся его.
 Выскользнув за дверь, маэстро вышел в открытое поле, начинавшееся у самого дома.


* * *

 Луна была скрыта за облаками. В городке не светилось ни одного огонька. По крайней мере, их было не видно с того места, где он стоял. Гвидо долго брел по высокой сырой траве, прежде чем нашел относительно сухое место, где лег навзничь и поднял глаза к редким звездам, проглядывавшим сквозь разорванные облака.
 Знакомое ужасное отчаяние постепенно охватывало его.
 Оно подступало, как пронизывающий зимний холод. Он узнавал его приход по дрожи, которая всегда сопутствовала ему, и по тому особому привкусу во рту, который чувствуется во время болезни.
 Но он не был болен. Он был здоров, но опустошен, и вся его жизнь казалась ему лишенной всякого смысла, не более чем нелепой мешаниной случайных событий; в ней не находилось ничего благородного, ничего приятного, ничего такого, что могло бы дать ему хоть какое-то успокоение.
 Это не имело ни малейшего отношения к грозящей ему смерти. Похоже, это значило для него не больше, чем все то, что когда-либо с ним случалось. И, сам того не желая, он мысленно вернулся в Неаполь, в ту комнату, где когда-то, давным-давно, пытался покончить с собой, напившись до бесчувствия и вскрыв вены.
 Гвидо в мельчайших подробностях представлял ту комнату: крашеные стены, цветочный бордюр вдоль потолка. И хорошо помнил, как в самые последние мгновения мысленно стремился к морю и какое наслаждение доставляло ему воображать бескрайнюю водную гладь.
 Глаза его увлажнились. И небеса над ним, казалось, источали недобрый белый свет, заглушить который можно было лишь благословенной тьмой.
 И опять-таки помимо своего желания, он услышал голос Тонио Трески, поднимающийся к небесам из кривых венецианских переулков, и почувствовал, что в его сознании происходит смешение этих двух мест: комнаты в Неаполе, где он был так непередаваемо счастлив, думая, что умирает, и Венеции, где он услышал это возвышенное пение.
 И внезапно маэстро понял, что стояло за той дикой, непостижимой тьмой души, что угрожала поглотить его.
 «Если этот мальчик не выживет, если он не сможет пережить совершенное над ним насилие, то и я жить не стану».
 Вскоре он поднялся со своего ложа из трав и побрел назад в гостиницу. Но все же не нашел в себе сил подняться наверх и, присев на каменную ступеньку, обхватил голову руками и тихо заплакал.
 Прошло много лет с тех пор, как он последний раз лил слезы, или так ему казалось. Но уж конечно, уже много лет он не позволял им литься столь обильно.
 Остановило же его то, что он услышал собственный плач.
 В удивлении Гвидо поднял голову. Небо стало светлее, первые голубые ниточки уже простегали бесконечное поле облаков. Он вытер слезы рукавом и встал.
 Но когда он обернулся и посмотрел вверх, то увидел з конце каменной лестницы, идущей вдоль стены, худенькую фигурку Тонио.
 Мальчик смотрел на него. Он не сводил своих черных глаз с Гвидо, пока тот поднимался к нему.
 — Вы тот маэстро, с которым я встречался? — мягко спросил Тонио. — Для вас я пел в соборе Сан-Марко?
 Гвидо кивнул, вглядываясь в бледное лицо, влажные губы, глаза, все еще светившиеся нездоровым блеском.
 Он едва мог вынести вид разбитой, разрушенной невинности. И поднял глаза к небу, безмолвно молясь, чтобы этот мальчик отвернулся от него.
 — И это из-за меня вы плакали? — спросил Тонио.
 На мгновение Гвидо опешил. Потом почувствовал вспышку своего обычного гнева, от которого лицо его покраснело, а губы задергались. Но еще через мгновение понял совершенно отчетливо, словно кто-то прошептал ему на ухо: да, действительно, он плакал из-за этого мальчика.
 Он сглотнул застрявший в горле комок и не сказал ничего. Просто смотрел на Тонио в мрачном удивлении.
 Тут на лице мальчика, еще мгновение назад таком спокойном, почти ангельском, появилось горькое выражение. Потом горечь сменилась злобой, еще больше заострившей черты лица, и глаза засверкали опасным блеском, вынудившим Гвидо медленно отвести взгляд.
 — Что ж, мы должны выбираться отсюда, — прошептал Тонио. — Мы должны продолжить наше путешествие. У меня есть дело, которое не терпит отлагательства.
 Гвидо смотрел, как он развернулся и прошел в комнату. Все документы были разложены на столе. Мальчик собрал их и вернул маэстро.
 — Кто были те люди, что совершили это? — внезапно спросил Гвидо.
 Тонио в это время надевал плащ. Он взглянул на него так, словно был погружен в глубокую думу.
 — Идиоты, — ответил он. — Идиоты под началом труса.

 2

 Тонио не произнес почти ни слова за всю дорогу до Болоньи, великой и суматошной северной столицы.
 Если он и чувствовал себя плохо, то скрывал это, а когда Гвидо говорил ему о том, что стоит обратиться к врачу, потому что в таких случаях всегда существует риск заражения, решительно отворачивался.
 Лицо его все больше менялось. Оно вытянулось, линия рта стала тверже. А глаза, расширившись, сохранили лихорадочный блеск.
 Он, казалось, оставался совершенно слеп к весенним красотам итальянской провинции. Но равным образом не желал замечать фонтанов, дворцов и кишащих людьми улиц великого города.
 Настояв на покупке шпаги, инкрустированной драгоценными камнями, кинжала и двух пистолетов с перламутровыми рукоятками, Тонио также приобрел себе новый костюм и плащ. Потом он вежливо (он всегда был вежлив, хотя никогда по-настоящему послушен или угодлив) попросил Гвидо найти для него адвоката, знакомого с делами музыкантов.
 В Болонье это не составляло труда. В здешних кафе было полно певцов и музыкантов, стекавшихся сюда со всей Европы в надежде на встречу с агентами и импресарио, призванными обеспечить их работой на предстоящий сезон. После наведения справок Гвидо и Тонио отправились в контору компетентного адвоката.
 Тонио принялся диктовать письмо в Верховный трибунал в Венеции.
 Он пошел на такое самопожертвование ради своего голоса, заявлял он, и требует, чтобы никто в Венеции не был обвинен в осуществлении этого действия.
 В оправдание своих учителей и всех тех, кто привил ему любовь к музыке, а также Гвидо Маффео и прочих сотрудников консерватории Сан-Анджело, он подтверждал, что никто из них не знал о предполагаемом действии до того, как оно совершилось.
 Но прежде всего он хотел снять всякие обвинения со своего брата Карло.
 «Поскольку этот человек является в настоящее время единственным наследником нашего покойного отца, обладает телесным здоровьем и способен жениться, он во что бы то ни стало должен быть освобожден от какой бы то ни было ответственности за мои действия, для того чтобы впоследствии мог бы исполнить свои обязанности по отношению к будущей жене и детям», — продиктовал Тонио.
 Затем он подписал письмо. Несмотря на столь странное содержание, адвокат засвидетельствовал его, глазом не моргнув, и то же самое сделал Гвидо.
 Копия письма была отправлена Катрине Лизани, с просьбой немедленно переслать в Неаполь все личные вещи Тонио. Мальчик просил также узнать, можно ли выплатить небольшое приданое Беттине Санфредо, прислуживающей в кафе ее отца на площади Сан-Марко, с тем чтобы она могла найти достойного жениха.
 После этого Тонио вернулся в монастырь, в котором они остановились, и в изнеможении упал на кровать.
 Гвидо часто просыпался среди ночи и видел, что Тонио, полностью одетый, сидит на другом конце комнаты и ждет утра. А в начале ночи, до полуночи, мальчик иногда метался во сне и даже кричал, но потом просыпался, и его лицо становилось таким же безжизненным и непроницаемым, как всегда.
 Понять, сколь велика его душевная рана, было невозможно, хотя временами Гвидо казалось, что он чувствует боль, которая скрывалась за внешне спокойным видом Тонио, застывшего в углу кареты. Даже когда Гвидо хотелось с ним заговорить, он не решался сделать это, и его на миг охватывало то же отчаяние, что он испытал той ночью в Ферраре. И в то же время он чувствовал себя униженным из-за того, что мальчик застал его плачущим и даже прямо спросил, не он ли был причиной слез маэстро. При этом Гвидо абсолютно забыл о том, что он не дал тогда Тонио никакого ответа.


* * *

 Во Флоренции они забрали двух мальчиков, которых Гвидо оставил там до своего возвращения в Неаполь, и Тонио явно мешало их присутствие в карете. При этом он всю дорогу не отрывал от них глаз.
 Но в Сиене он купил обоим мальчикам новые башмаки и плащи, а за столом заказал для них какие-то сласти. Они были застенчивыми, послушными мальчиками девяти и десяти лет, которые не осмеливались ни говорить, ни что-либо делать без указания. Однако было видно, что у младшего из них, Паоло, весьма веселый нрав. Он часто во весь рот улыбался Тонио, и тот поспешно отводил глаза.
 Однажды Гвидо задремал, а проснувшись, увидел, что этот мальчик сидит рядом с Тонио. Шел дождь. Над мягкими темно-зелеными холмами полыхали молнии. С каждым ударом грома Паоло придвигался ближе и ближе к Тонио, и в конце концов Тонио, не глядя, приобнял его. Когда карету тряхнуло, его пальцы вцепились в ногу мальчика, чтобы удержать его, и было заметно, что его внезапно охватило какое-то сильное чувство. Но потом он закрыл глаза и свесил голову набок, словно шея у него была сломана. А карета продолжала трястись под теплым весенним дождем по дороге, ведущей в сторону Вечного города.


* * *

 Тонио оказался совершенно равнодушен к мрачному величию Рима, но к тому времени, когда они добрались до Порто-дель-Популо, его напряженное внимание переместилось с двух мальчиков на Гвидо. При этом взгляд его нисколько не утратил своей тихой злобности. Он безжалостно и неотступно останавливался на Гвидо, фиксировался на его походке и манере сидеть, даже на темных волосах, покрывавших тыльную сторону его ладоней. В комнатах, которые они делили по ночам, Тонио нагло смотрел, как Гвидо переодевается, разглядывал его длинные и мощные на вид руки, могучую грудную клетку, широкие плечи.
 Гвидо молча сносил все это.
 Но постепенно начал раздражаться, хотя сам не знал, почему именно. Собственное тело не много значило для него. С малых лет он выступал на сцене консерватории, менял костюмы, гримировался, надевал самые разные одежды и маски, так что отлично изучил особенности своей внешности. Так, например, он знал, что широкая грудь позволяет ему неплохо смотреться в мужских ролях и что его огромные глаза выглядят сверхъестественными, стоит их хорошенько подкрасить.
 Но нагота, пристальное разглядывание, изъяны — все это не значило для него ровно ничего.
 И все же взгляд мальчика был таким дерзким и неотступным, что начал действовать ему на нервы. Как-то вечером, не в силах больше его выдерживать, Гвидо отложил ложку и в упор посмотрел на Тонио.
 Он натолкнулся на остекленелые глаза и даже испугался, не лишился ли мальчик рассудка. Но потом понял, что Тонио так сосредоточился на разглядывании, что даже не заметил, когда Гвидо вернул ему взгляд. Словно маэстро был чем-то неодушевленным. Когда же глаза Тонио чуть ожили, то казалось, будто они следуют своему собственному маршруту: взгляд переместился на горло Гвидо. А может, на белый льняной галстук? Гвидо так не понял. Теперь Тонио смотрел уже на его руки, а потом опять на глаза, словно маэстро был картиной.
 Ненависть его к Гвидо была столь всеобъемлющей, столь явной, что маэстро почувствовал, как в нем закипает гнев. У Гвидо был ужасно вспыльчивый характер, самый тяжелый во всей консерватории, в чем уже успели убедиться некоторые из его учеников. И теперь он, впервые за все это время, давал волю своей вспыльчивости, которая питалась тысячей самых мелких обид.
 В конце концов дошло до того, что он оказался на посылках у этого мальчишки, словно был для него не больше чем лакеем.
 На поверхность всплыла его врожденная ненависть к аристократии. Но он тут же осознал, что валит все в одну кучу.
 Но Тонио уже отложил салфетку и встал из-за стола.
 В эту ночь, как и во все предыдущие, они были обеспечены лучшими апартаментами, какие только мог предложить город, — на сей раз это оказался богатый монастырь, располагавший большими и изящно меблированными комнатами для путешественников, которые могли себе их позволить.
 Мальчуганы еще ковырялись в своих тарелках. Тонио вышел из столовой и направился в узкий садик, обнесенный высокими стенами.
 Гвидо остался сидеть в столовой. Ему нужно было подумать. И, отводя детей спать и накрывая их одеялами, он продолжал размышлять.
 И все равно, выходя в ночь, он не мог еще понять своего гнева. Знал только, что страшно обижен на этого мальчика, на его неприязненный взгляд, на его вечное молчание. Он напоминал себе о боли, которую должен был испытывать Тонио, о его страдании, но думать об этом было слишком мучительно. Он вообще запрещал себе думать об этом, прежде всего потому, что эти мысли ужасали его.
 И всякий раз, когда мысленно Гвидо спрашивал себя, что же все-таки происходит с мальчиком, о чем он думает и что чувствует, какой-то упрямый внутренний голос тут же нашептывал: «Ах, ты всегда был евнухом, ты знать об этом не можешь!» — и все это с оттенком насмешливого превосходства.
 Так или иначе, но в тот момент, когда он направился в сад, Гвидо испытывал настоящую ярость. В лунном свете он увидел над бассейном в форме раковины огромную полулежащую статую, а перед ней — стройную фигурку Тонио Трески.
 Рим полон таких огромных статуй, величина которых в три-четыре раза превышает размеры нормального человека. Создается впечатление, что эти статуи словно произрастают во всех закоулках города, у стен, над воротами, над бесконечно разнообразными фонтанами. И если где-нибудь в церкви или во дворце они не кажутся неуместными, то в маленьких двориках или садиках выглядят ужасно нелепыми и даже пугающими, особенно если наткнуться на них неожиданно.
 В такие моменты человека охватывает ощущение абсурдности представшего глазам зрелища. Статуи похожи на гигантов, зажатых в узком пространстве, и при этом так реалистичны, что кажется, могут внезапно ожить и начать крушить все вокруг своими кулачищами.
 Отдельные детали этих колоссов сами по себе производят впечатление. Видны словно шевелящиеся под мрамором белые мышцы, вздувшиеся вены на руках, впадины на ногтях пальцев ног. Но общий вид просто ужасен.
 Вот и Гвидо испытал неприятное чувство, когда подходил сзади к Тонио.
 Мраморный бог полулежал у стены, наклонив вперед гигантское бородатое лицо. С его открытой к небу ладони с растопыренными пальцами вода стекала на освещенную лунным светом поверхность бассейна.
 Тонио Трески неотрывно смотрел на обнаженную грудь и широченные бедра статуи, плавно переходившие в ниспадающую свободными складками драпировку, из-под которой выступала рельефная нога — на ней покоился вес всего гиганта.
 Гвидо отвел глаза от чудовищного бога. Его заворожила игра лунного света на водной ряби. А потом краешком глаза он заметил, что мальчик повернулся к нему. Эти безжалостные глаза опять принялись жадно разглядывать его.
 — Почему ты вечно пялишься на меня? — спросил маэстро и неожиданно для себя вцепился в складку ткани на плече Тонио.
 Он физически ощутил изумление мальчика. В свете луны было видно, как сморщилось его лицо, приоткрылся рот и губы медленно зашевелились.
 Четкие, ясные черты молодого лица расплылись в беспомощности, в полном раскаянии. Наверное, если бы мог, Тонио пробормотал бы какое-нибудь отрицание; он пытался что-то сказать, но остановился и замотал головой, не в силах продолжать.
 Гвидо пришел в отчаяние. Он снова протянул к мальчику руку, но рука так и повисла в воздухе, когда он с ужасом увидел, что мальчика полностью оставили силы.
 Тонио глядел на свои ладони — то на одну, то на другую. Потом вытянул руки вперед, словно хотел поймать что-то в воздухе. А может, просто их рассматривал? Да, он рассматривал свои руки, а потом вдруг из его горла вырвался какой-то клекот, полусдавленный стон.
 Повернувшись к Гвидо, он тяжело дышал и был похож на бессловесное животное, а в его распахнутых глазах читалось все большее отчаяние.
 И внезапно Гвидо все понял.
 Мальчик продолжал тяжело дышать, держа перед собой руки и не сводя с них глаз. Потом неожиданно хлопнул себя по груди, и сдавленный стон превратился в гортанный крик, становившийся все громче и громче.
 Тогда Гвидо протянул руки, обнял Тонио и со всей силой прижимал к себе его напряженное тело, пока не почувствовал, как оно обмякло и затихло.
 Потом Гвидо молча отвел его в постель. Но на ходу мальчик успел шепнуть ему одно слово: «Чудовище».

 3

 Они прибыли в Неаполь первого мая. И даже долгая поездка среди зеленых пшеничных полей не смогла подготовить их к виду широко раскинувшегося великого города, который утопал в солнечных лучах, сбегал каскадами с холмов в блеске пастельных стен и расцветающих на крышах садов и принимал в объятия панораму чистого голубого залива, усеянной белыми парусами гавани и Везувия, посылающего струйки дыма в безоблачное небо.
 Карета с трудом пробивалась вперед, окруженная неутомимым роем горожан. Казалось, будто само благоухающее тепло воздуха вызывало к жизни это оживление. Туда и сюда сновали кареты и экипажи, то и дело дорогу перегораживали ослики, громко расхваливали свой товар уличные разносчики, порой подходя к самым окнам и предлагая мороженое, ледяную воду, ломтики спелой дыни.
 Возница щелкал хлыстом, лошади напрягались, таща карету вверх по холму, и с каждым поворотом извилистой улочки открывался новый захватывающий вид.
 Это был настоящий рай. Гвидо вдруг почувствовал, что в этом нет никакого сомнения. Он был не готов к тому ощущению радости бытия, которое переполнило его.
 Нельзя было смотреть на этот город с его буйной листвой и цветами, на этот изрезанный берег и эту грозную гору и не проникнуться радостью до самой глубины души.
 Он видел, как возбуждены младшие мальчики, особенно меньший из них, Паоло: он чуть не выскакивал из окна, примостившись на коленях Тонио. Но и Тонио полностью забылся. Он напряженно, под разными углами разглядывал Везувий.
 — Но он дышит дымом, — прошептал он.
 — Он дышит дымом! — откликнулся эхом Паоло.
 — Да, — ответил Гвидо. — Он так ведет себя уже очень давно. И не обращайте на него слишком много внимания. Никто не знает, когда он решит и в самом деле показать свой нрав.
 Губы Тонио зашевелились, словно он молился.


* * *

 Наконец лошади застучали копытами по конюшенному двору консерватории. Тонио первым спрыгнул с подножки кареты и подхватил на руки Паоло. Опустив мальчика на землю, он тут же устремился за ним во внутренний двор. Его взгляд блуждал по окружавшим его стенам, поднимавшимся над четырехугольной крытой аркадой из римских арок, сплошь увитых буйной лозой.
 Из открытых дверей доносилась разноголосица инструментов. Маленькие лица выглядывали из-за стекол. Фонтан, украшенный потрепанными временем херувимчиками, бил мощной струей, которая сверкала на солнце.
 Из дверей дирекции не замедлил появиться и обнять Гвидо маэстро Кавалла.
 Вдовец, чьи взрослые сыновья давно разъехались по разным странам, капельмейстер любил Гвидо особенной любовью. Гвидо всегда знал это и теперь испытал внезапный прилив теплого чувства к этому человеку. Ему показалось, что Кавалла постарел. Неужели это так неизбежно? Он почти совсем седой.
 Весьма небрежно поприветствовав младших мальчиков, маэстро Кавалла отпустил их. Его взгляд привлекла одинокая фигура венецианца, бродившего среди окружавших аркаду апельсиновых деревьев, уже отцветших и усыпанных крошечными завязями.
 — Объясни мне, что происходит, — тихо сказал маэстро.
 Однако стоило ему снова взглянуть на Гвидо, как он тут же еще раз обнял его и на мгновение прижал к себе, словно прислушиваясь к какому-то отдаленному звуку.
 Гвидо тут же покрылся испариной.
 — Вы ведь получили мое письмо из Болоньи?
 — Да, получил, и каждый день ко мне являются люди из венецианского посольства. Они чуть ли не обвиняют меня в оскоплении юнца под этой самой крышей и угрожают получить ордер на обыск.
 — Что ж, в таком случае пошлите за ними, — прорычал Гвидо. На самом деле он испугался.
 — Почему ты готов на все ради этого мальчика? — терпеливо спросил маэстро.
 — Когда услышите его голос, поймете, — ответил Гвидо.
 Кавалла улыбнулся:
 — Ну, я вижу, ты остался самим собой, нисколько не изменился!
 После секундного колебания он согласился, по крайней мере на время, выделить Тонио отдельную комнату в мансарде.


* * *

 Тонио медленно поднялся по лестнице, невольно оглянувшись на многолюдные классные комнаты, сквозь открытые двери которых можно было увидеть сотню или даже более мальчиков, игравших на разных музыкальных инструментах. Среди общего грохота выделялись звуки виолончелей, контрабасов, флейт и труб. То тут, то там не менее десяти ребятишек стучали по клавишам клавесинов.
 Мальчики учили уроки и в коридорах, примостившись на разных скамейках; один из них упражнялся на скрипке углу лестницы, другой сочинял композицию, сидя на ступеньке и используя лестничную площадку вместо письменного стола. Когда Тонио и Гвидо проходили мимо него, он покачал головой, чуть не пропустив нужный штрих на нотном стане.
 Сами ступени за века были затерты великим множеством ног, и вообще все вокруг было ветхим и обшарпанным, чего раньше Гвидо как-то не замечал.
 Он не мог угадать, о чем думает Тонио, и не знал, что за всю свою жизнь этот мальчик ни один день не подчинялся правилам или дисциплине какого-либо учреждения.
 К тому же Тонио совсем ничего не знал о детях. И поэтому смотрел на них так, словно они были чем-то совершенно необычным.
 Он приостановился у двери, ведущей в длинную спальню, где провел в детстве много ночей сам Гвидо, и затем с видимой охотой последовал за ним по коридору мансарды в маленькую комнатку со скошенным потолком, которой суждено было стать его собственным обиталищем.
 Это была очень опрятная комната, служившая для размещения особых постояльцев, например какого-нибудь кастрата, сумевшего выделиться в последние годы своего пребывания в консерватории. Как-то раз и Гвидо довелось здесь ночевать.
 Открывавшиеся внутрь ставни мансардного окна были расписаны зелеными листьями и нежными распустившимися розами. По стенам вдоль потолка шел бордюр, повторявший этот цветочный узор.
 Письменный стол и стул были украшены яркой эмалью. Красного дерева комод с позолоченными краями стоял в ожидании личных вещей Тонио.
 Оглядевшись по сторонам, мальчик вдруг увидел в открытом окне голубоватую вершину горы вдалеке и почти неосознанно двинулся к окну.
 Целую вечность стоял он, глядя как завороженный на струйку дыма, ровно поднимавшуюся к редким облачкам, а потом снова повернулся к Гвидо. Взгляд его был наполнен тихим удивлением. Потом он опять бегло осмотрел обстановку маленькой комнатки, без малейших признаков неудовольствия. Словно ему хотя бы на миг понравилось все то, что он увидел. Словно груз его боли был чем-то вполне обыденным и любой человек мог справляться с ним день за днем, час за часом, без конечного облегчения. Потом Тонио снова обернулся к горе.
 — Ты хотел бы подняться на Везувий? — спросил Гвидо.
 Тонио обернулся к нему с таким просиявшим лицом, что Гвидо опешил. Перед ним снова предстал обычный мальчик, наивный и восторженный.
 — Мы как-нибудь пойдем туда, если захочешь, — предложил Гвидо.
 И Тонио впервые улыбнулся ему.
 Но, к огорчению Гвидо, когда он объяснил, что Тонио придется встретиться с представителями Венеции, лицо мальчика потускнело.
 — Я не хочу, — прошептал Тонио.
 — Ничего не поделаешь, — вздохнул Гвидо.


* * *

 Когда все они собрались на первом этаже, в большом кабинете маэстро Кавалла, Гвидо понял молчаливость Тонио.
 Эти два венецианца, с которыми мальчик явно был незнаком, вошли в комнату со всей возможной напыщенностью. Другими словами, в своих огромных париках и сюртуках они напоминали галеоны, на всех парусах входящие в узкую гавань.
 Они смотрели на Тонио с нескрываемым презрением. Их вопросы были короткими и враждебными.
 У Тонио задрожали ресницы. Он смертельно побледнел и стиснул за спиной руки. Он отвечал, что сам принял такое решение, никто из этой консерватории не оказывал на него влияние. Да, операция была сделана. Нет, он не позволит произвести осмотр. Нет, он не может открыть имя хирурга. И опять: нет, никто из этой консерватории не знал о его планах...
 В этот момент маэстро Кавалла гневно прервал допрос, заявив на венецианском диалекте, столь же быстром и уверенном, как у Тонио, что его консерватория — обитель музыкантов, а не хирургов. Мальчиков никогда не оперируют здесь. «Мы не имеем к этому никакого отношения!»
 Венецианцы презрительно усмехнулись в ответ.
 Но и Гвидо едва не усмехнулся на это, однако сумел скрыть свои чувства.
 Допрос явно подошел к концу. Присутствующие неловко замолчали. Старший из венецианцев, похоже, пытался побороть какое-то скрытое чувство.
 Наконец он прокашлялся и хриплым, почти грубым голосом спросил:
 — Марк Антонио, тебе нечего к этому добавить?
 Он застал Тонио врасплох. Тот сжал побледневшие губы и покачал головой, не в состоянии произнести ни слова. Он смотрел в сторону, расширив глаза словно бы для того, чтобы ничего не увидеть.
 — Марк Антонио, ты сделал это по собственной воле? — Венецианец сделал шаг вперед.
 — Синьор, — начал Тонио не своим голосом, — это бесповоротное решение. Ваша цель — заставить меня об этом пожалеть?
 Венецианец вздрогнул, как будто то, что он должен был теперь сказать, произносить не стоило. Он поднял правой рукой маленький свиток, который все это время висел у него сбоку. И сказал бесстрастно:
 — Марк Антонио, я воевал с твоим отцом в Леванте. Я стоял на палубе его корабля у Пирея. Мне не доставляет никакого удовольствия говорить то, что тебе и без того должно быть известно, а именно: что ты предал своего отца, свою семью и свою родину. Поэтому отныне и навсегда тебе запрещен въезд в Венецию. Что до остального, то твои родственники решили определить тебя в эту консерваторию, где ты и должен оставаться, если не хочешь лишиться всякой поддержки от них.


* * *

 Маэстро Кавалла был вне себя. В полном оцепенении глядя на закрывшиеся двери, он внутренне кипел от ярости.
 Потом сел за свой стол, собрал бумаги Тонио в черную кожаную папку и сердито отбросил ее в сторону.
 Гвидо сделал рукой жест, призывая к терпению.
 Тонио не шевелился. Когда он наконец повернулся к маэстро, на лице его было выражение полной отрешенности. Лишь красноватый блеск глаз выдавал его.
 Но маэстро Кавалла был слишком оскорблен, слишком разгневан, слишком зол для того, чтобы замечать происходящее вокруг.
 С его точки зрения, поведение венецианцев было абсолютно возмутительным. Он даже пробормотал себе под нос с внезапной яростью, что их спесивые заявления почти ничего не значат. «Запрещен въезд! Ребенку!»
 Он высыпал на стол содержимое кошелька Тонио, пересчитал его, ссыпал все в верхний ящик конторки и преспокойно запер ящик на ключ. Затем обратился к Тонио:
 — Теперь ты ученик этой школы, и, принимая во внимание твой возраст, я предоставил тебе на какое-то время комнату на верхнем этаже, вдали от остальных кастратов. Но ты, как и все мальчики-кастраты, должен носить черную тунику с красным кушаком. Подъем в нашей консерватории — за два часа до рассвета, а занятия заканчиваются в восемь часов вечера. Тебе положен час отдыха после полдника и два часа дневного сна. Как только твой голос будет проверен...
 — Но мой голос мне не понадобится, — тихо сказал Тонио.
 — Что? — изумился маэстро.
 — Я не собираюсь учиться пению, — пояснил Тонио.
 — Что?!
 — Если вы снова посмотрите на эти бумаги, то увидите, что я собираюсь учиться музыке, но там нигде не сказано, что я должен учиться пению...
 Лицо Тонио снова закаменело, хотя голос немного дрожал.
 — Маэстро, позвольте мне поговорить с мальчиком, — вмешался Гвидо.
 — Я также не собираюсь носить какую-либо особую одежду, — продолжал Тонио, — которая показывала бы всем, что я... кастрат.
 — Что это значит? — Маэстро встал и так придавил к столу костяшки пальцев, что они побелели.
 — Я буду учиться музыке... клавишным, струнным, композиции, всему чему угодно, но я не буду учиться пению! — заявил Тонио. — Я не буду петь сейчас, я не буду петь никогда. И я не буду наряжаться как каплун!
 — Но это безумие! — Маэстро повернулся к Гвидо. — Да они все как один спятили на этих северных болотах! Скажи же мне, Бога ради, зачем же ты тогда согласился на кастрацию? А ну позови лекаря! — велел он Гвидо.
 — Маэстро, мальчик действительно был оскоплен. Пожалуйста, позвольте мне уговорить его.
 — Уговорить! — Маэстро грозно посмотрел на Тонио. — Ты находишься под моей заботой и в моей власти. — Он протянул руку к аккуратно сложенной черной униформе, лежавшей на столе сбоку от него. — И ты наденешь форму кастрата.
 — Никогда. Я буду подчиняться во всем остальном, но не буду петь и никогда не надену этот костюм.
 — Маэстро, отпустите его, пожалуйста, — попросил Гвидо.
 Как только Тонио вышел, Кавалла опустился на стул.
 — Что происходит? — вопросил он. — У меня двести студентов под этой крышей, и я не намерен...
 — Маэстро, позвольте мальчику включиться в общую программу и, пожалуйста, позвольте мне уговорить его.
 Маэстро ответил не сразу. Потом, немного успокоившись, спросил:
 — Ты слышал, как поет этот мальчик?
 — Да, — ответил Гвидо. — И не один раз.
 — И какого же типа у него голос?
 Гвидо задумался.
 — Представьте себе, что вы читаете новые ноты. И на миг закрываете глаза, чтобы услышать, как это может быть спето — спето в идеале. Так вот, у него голос, который звучит у вас в голове.
 Капельмейстер представил себе. Потом кивнул.
 — Ну ладно, попробуй его уговорить. Но если не сможешь, учти: я не позволю, чтобы мною командовал какой-то там венецианский патриций!

 4

 Это был кошмар, и ни проснуться, ни вырваться из него было невозможно. Кошмар все длился и длился, и всякий раз, когда Тонио открывал глаза, он все не заканчивался.
 За два часа до рассвета прозвенел первый звонок. Тонио резко сел на кровати, точно его дернули за цепь. Обливаясь потом, вперил взгляд в черное небо, усыпанное медленно плывущими звездами, и на миг — на миг — был поражен этой неописуемой красотой.
 Казалось невероятным, что все происходит с ним и именно он лежит теперь в комнатке с низким потолком, в пятистах милях от Венеции.
 Он встал, умылся, побрел в коридор и вместе с еще тридцатью кастратами, гуськом покидающими общую спальню, спустился по каменной лестнице.
 Две сотни учащихся сновали по коридорам, как муравьи, без единого слова занимая свои места у клавесинов, виолончелей, учебных столов. Где-то вдалеке отчаянно, взахлеб плакал маленький ребенок.
 Дом ожил, наполнившись резкими звуками, фрагментами отдельных мелодий, сливающимися в общую какофонию. Хлопали двери. Тонио пытался слушать маэстро, но все расплывалось у него перед глазами. Слова учителя быстро неслись вперед, объясняя идеи, которые он был не в состоянии постичь. Остальные ученики заскрипели перьями. Тонио сосредоточился на упражнении и начал выводить какие-то каракули, сам не веря в то, что справится с заданием.
 Усевшись наконец за клавиши, он играл, пока не заболела спина. Все тяготы и несчастья его нынешнего положения отошли на второй план, когда несколько приятных часов он занимался тем, что умел делать и что всегда умел делать. В это время он сделался одним из тех мальчиков, своих ровесников, которые не жили здесь с раннего детства, а были приняты в консерваторию поздно, лишь благодаря своему исключительному мастерству и таланту.
 — Ты даже не знаешь, как держать скрипку? Ты что, никогда не играл на скрипке?
 Он пытался водить смычком по струнам без диссонирующего визжащего звука. Плечи ужасно болели, время от времени он сутулился, наклоняясь вперед, не обращая внимания на злые слова, на резкий щелчок плети по стоявшему перед ним пюпитру.
 О, если бы он хоть на минуту мог погрузиться в музыку, почувствовать, как она поднимает его, уносит ввысь. Но в кошмарной действительности это невозможно. В этом кошмаре музыка — всего лишь шум, музыка — наказание, музыка — молотки, колотящие по вискам. Тонио почувствовал острую боль от удара плетью на тыльной стороне руки и, содрогнувшись всем телом, уставился на след. Полоса краснела и разбухала, словно жила своей собственной жизнью.
 Потом был завтрак. Длинный стол. Миски дымящейся горячей пиши, вызывавшей у него тошноту. Для него теперь любая еда оказывалась тошнотворной, словно малейшее наслаждение стало ему недоступно. Он отказался сидеть рядом с другими кастратами. Вежливо, тихим голосом попросил пересадить его.
 — Ты будешь сидеть здесь.
 Он отступил перед налетевшим на него человеком, упавшим на его плечо кулаком и этим безапелляционным заявлением.
 Тонио почувствовал, как горит его лицо. Горит! Он не мог поверить, что плоть может хранить столько огня.
 В комнате стояла тишина, но все глаза были устремлены на него. Он чувствовал себя так, словно его стирали в порошок — его, «венецианского принца», как, он слышал, называли его они на своем неаполитанском диалекте. Ведь здесь все до единого знали, что сделали с ним, что он один из них, этих существ со склоненными головами, искалеченными телами, этих мальчиков, которые не являются и никогда не станут мужчинами.
 — Надень красный кушак!
 — Не буду!
 Ничего этого нет. Все это происходит не с ним. Ему хотелось резко встать и выйти наружу, в сад, но даже элементарная свобода передвижения была здесь запрещена, молчание приковывало каждого мальчика к скамье, где у каждого из них было определенное место. И все же он услышал сзади шепот:
 — Почему бы вам не взять кушак, синьор, и не спрятать в бриджах? Тогда никто не узнает!
 Он резко обернулся. Кто произнес эти слова? Насмешливые, хитрющие улыбки в миг сменились отсутствующим выражением на лицах.
 Открылась дверь, вошел Гвидо Маффео. Да будет благословенно молчание, если хотя бы два часа он должен смотреть на это холодное бесчувственное лицо, в эти злобные глаза. Скопец, хозяин скопца. И хуже всего, он-то знал, что именно произошло, что такое этот кошмар. Его знание скрыто за бесчувственной маской гнева.
 «Почему ты вечно пялишься на меня?»
 «Почему, как ты думаешь, я смотрю на тебя? Потому что я чудовище, и ты чудовище, и я хочу видеть, во что превращусь!»
 Почему маэстро не ударил его? Чего он ждал? Что лежало за этим неизменным выражением жестокости на таком обаятельном и привлекательном лице, почему невозможно было отвести от него взгляд? Однажды в детстве мать отхлестала его по щекам и кричала при этом: «Перестань плакать, перестань плакать, ради Бога, что тебе нужно от меня, перестань!» Глядя на Гвидо Маффео, он подумал: «Я впервые понимаю, что она имела в виду. Твои расспросы невыносимы, оставь меня одного! В этой комнате, сейчас, пожалуйста, Боже, оставь меня одного».
 «Тогда сядь спокойно. Смотри. И слушай».
 «Он приводит в комнату это белолицее кастрированное чудовище. Я не хочу даже слышать это, это пытка. А он начинает свои наставления, он не дурак, он, возможно, лучше их всех, вместе взятых, но он никогда, никогда не будет учить меня».
 В восемь часов, когда прозвенел последний звонок, он потащился вверх по лестнице столь усталый, что едва переставлял ноги. Он стал проваливаться, падать все ниже, ниже в кошмары, сменявшие один другой. «Пожалуйста, хоть этой ночью позволь мне не видеть снов. Я так устал. Я не могу вести эту битву во сне, я сойду с ума».
 Опять за дверью кто-то стоял. Тонио поднялся на локте. Потом так неожиданно распахнул дверь, что стоявший за нею мальчик не успел убежать. Вообще-то их было двое. Они подались вперед, словно хотели войти.
 — Убирайтесь отсюда! — зарычал он.
 — Мы только хотели посмотреть на венецианского принца, который слишком хорош для того, чтобы носить красный кушак.
 Смех, смех, смех.
 — Предупреждаю вас: лучше убирайтесь отсюда.
 — Да неужели? Ты не слишком дружелюбен, приятель! Не слишком любезно держать нас за дверью...
 — Я вас предупреждал...
 — Ого! Неужели? А это что?
 Оба уставились на кинжал. Тот, что повыше, с длинными тонкими руками, уже становился похожим на чудовище. Он нервно засмеялся:
 — А маэстро знает, что у тебя есть эта штука?
 Левой рукой Тонио резко толкнул его, и они оба, потеряв равновесие, с боязливым смешком выскочили из комнаты. Даже говорили они странными, неестественными голосами, с какой-то визгливостью, резкостью, вынести которую было невозможно. Да, и это тоже. Он предвидел время, когда перестанет даже говорить вслух.
 Он потянул за тяжелую спинку кровати. Сначала она не поддалась, но потом внезапно легко заскользила по голому полу, словно сорвалась с привязи. Он забаррикадировал ею дверь и только после этого повалился спать.
 Но тут заметил краем глаза, что небо вдруг покраснело, и ему почудилось, что он услышал странный слабый звук. В здании началось какое-то движение. Приблизившись к окну, он увидел, что гора вдали охвачена огнем.


* * *

 Его постоянно посещали два кошмарных сна.
 Первый.
 Он бежит по узенькой улочке — и вот-вот ему удастся скрыться. Но его хватают и тащат назад, он вырывается и оказывается на набережной, скатывается в воду, и вот он в безопасности. Он плывет, как крыса, плавно рассекая воду, а они беспомощно бегут по берегу. Он в ужасе. Но он убегает! Он кидает все в дорожные сундуки и чемоданы сбегает вниз по ступенькам палаццо, покидает Венецию, он спасен.
 И потом вдруг приходит ужасное осознание. Словно заря медленно освещает глухие закоулки сна. Он осознает, что спит, что это не на самом деле!
 Вот что произошло в реальности. О, как он сыграл им на руку! Пел, пел, пел...
 На миг ему казалось, что он слышит собственный голос, отраженный теми влажными стенами, усиленный так, что это превосходит самые смелые ожидания, голос, который можно слушать без оглушающего гнева.
 Второй сон.
  Они  еще на месте. Он может почувствовать их между ног, потому что они выросли снова. А может, их просто не отрезали так, как надо? Какую-то часть оставили, и из нее все выросло назад. Совершили ужасную ошибку. В любом случае они еще на месте, и хирург объясняет все это ему. Да, это случается тогда, когда это сделано недостаточно чисто, да, они на месте, проверь сам, если хочешь.
 Тонио сел в темноте. Не заметив, как покинул теплую расщелину постели, оказался у окна, почувствовал на лице соленый морской бриз, пойманный в ловушку этой комнатой с низким потолком. Мысль о том, что он может коснуться головой крыши, неожиданно накатила на него волной ужаса. Он сжался на подоконнике, обхватив себя руками. Огни города расплывались перед его глазами. Издалека, из какой-то таверны доносилась какая-то ритмичная музыка. Или это были уличные певцы, бродящие по пологим склонам? Он открыл рот, словно хотел глотнуть побольше воздуха, и закрыл глаза.
 Снова сны.
 Лето. Жара. Такая, как сейчас. Она словно висит в огромных пустых залах палаццо. Он пересчитывает кусочки стекла, из которых составлено окно. Их около сорока. Он лежит голый в постели с матерью. Ее бюст обнажен, и он любуется ее прекрасными грудями. Жара увлажняет ее локоны, спускающиеся ей на лоб и щеки. Она шевелится, поворачивается к нему, так, что стонет матрас, приподнимает его, притягивает к себе, и он ощущает голой спиной жар ее грудей... Ее губы щекочут волосы на его затылке...
 О-о-о-о-о-о Боже, н-е-е-е-е-т, это сон!
 Звенит звонок.
 Все начинается снова.
 — Надень красный кушак!
 — Не буду!
 — Ты хочешь, чтобы тебя выпороли за это?
 — Я не хочу ничего.
 «Почему мне никогда не снится, что я держу его в руках и он не может вырваться, убежать от меня, и я могу сделать с ним то же, что он сделал со мной, сделал со мной? Где он, такой сон?»
 — Чего ты надеешься этим добиться? — Гвидо Маффео ходит по комнате взад и вперед. — Скажи мне, Тонио! Поговори со мной. Ведь ты сам согласился быть здесь, я не заставлял тебя. Чего ты хочешь добиться этим молчанием, этим...
 — Я не могу выносить это. Я не могу спокойно выносить эти лица, пышущие гневом.
 — Умоляю вас не сечь его. Если бы вы только предоставили это мне.
 — Я предоставил это тебе, но он по-прежнему упрямо отказывается...
 — Повяжи кушак.
 — Не буду.
 Первый удар, это боль, от которой ты должен защищать себя, но не можешь защитить. Второй — это нечто, чего нельзя вытерпеть. Третий, четвертый, пятый... «Не думай об этом, думай о чем-нибудь другом, о каком-нибудь другом месте, о чем-нибудь другом, о чем-нибудь другом».
 — Повяжи кушак.
 — Не буду.
 — Тогда скажи мне, раз ты такой ученый, мой прекрасный маленький венецианец, что бывает с евнухом, который не поет?
 Их всех построили у главных ворот, и они двинулись парами, руки за спиной, красные кушаки ровно пополам рассекают мягкую черную ткань туники, черные ленты завязаны у шеи. Все разом, с правой ноги, потекли за ворота. «Возможно ли, чтобы я проходил через эти ворота вместе с ними, чтобы я шел в одной процессии с этими евнухами, этими каплунами, этими кастрированными чудищами?»
 Унижение большее, чем быть раздетым догола. И все же он двигался, переставлял ноги, и ему казалось, что весь мир состоит из одних людей. Люди стенами смыкаются вокруг, чтобы посмотреть поближе, их голоса поднимаются, смешиваются. И поначалу они так красивы и так уверенны, эти голоса, взлетающие кверху, кверху, в открытое небо. И каждый, кто глянет на идущих, знает, знает, не важно, есть на нем красный кушак или нет, знает в точности, кто он такой.
 Это невыносимо, похоже на описания варварских пыток. Невозможно представить себе мысли и ощущения того, кто находится в самом центре происходящего, того, кого ведут в самую глубь толпы, со связанными руками, так что он даже не может прикрыть лицо. Все, что ты представляешь собой, принадлежит теперь этому миру вокруг тебя, и хотя ты глядишь вперед так, словно ничего этого не происходит с тобой, ты замечаешь облака, плавно уносимые морским бризом, ты видишь фасад церкви.
 Кто они, эти южные итальянцы, кто они, как не мир, не целый мир!
 Уходи отсюда, уходи.
 — Если ты уйдешь отсюда, — шипит злобный Гвидо Маффео, тот самый, который знает об этом все, — куда ты пойдешь?
 —  Я  не уйду.
 — Ты хочешь, чтобы тебя отсюда вышвырнули!
 И теперь, когда настало время порки, думай о боли, а не о том, как ее побороть, потому что ни в прошлом, ни настоящем, ни в будущем нет ни одной стороны твоей жизни, которая бы не сводила тебя с ума, стоит тебе подумать о ней. Так думай о боли. У этой боли, во всяком случае, есть пределы. Ты можешь вычислить, какими путями движется она по твоему телу. У нее есть начало, середина, конец. Представь себе, что у нее есть цвет. Первая полоса от удара, например. Какого она цвета? Красною? Красного, переходящего в сверкающе-желтый. А потом снова красного, красного, никакого желтого, а потом белого, белого, белого.
 — Прошу вас, маэстро, предоставьте его мне.
 — Ты будешь петь, или тебя исключат из школы!
 — Куда же ты пойдешь?
 Вот оно. Куда ты пойдешь? Зачем ты поместил себя в этот дворец, состоящий из пыточных камер, почему ты не уйдешь отсюда? Потому что ты чудовище, а это школа для чудовищ, и если ты уйдешь отсюда, то останешься один, совсем один. Один на один вот с этим!
 Не плачь перед этими людьми. Проглоти слезы. Не плачь перед чужаками. Обрати свой плач к небесам. Плачь перед небесами. Перед небесами.

 5

 — Чего ты пытаешься добиться? Ты сам-то хоть знаешь, чего хочешь?
 Гвидо метался взад и вперед. Лицо его было искажено гневом. Он запер дверь классной комнаты и повесил ключ на пояс.
 — Почему ты порезал этого мальчика?
 — Вовсе не порезал. Так, поцарапал слегка. Выживет.
 — Да, на этот раз выживет.
 — Он ворвался в мою комнату. Он издевался надо мной!
 — А что будет в следующий раз? Ты ведь знаешь, что маэстро распорядился забрать у тебя шпагу, кинжал и пистолеты, которые ты купил. Но это ведь не прекратится, да?
 — Нет, если надо мной будут продолжать издеваться. Я окружен настоящими мучителями! И это не прекратится!
 — Ты что, не понимаешь? Если ты будешь продолжать в том же духе, тебя выставят из консерватории. Лоренцо мог умереть от раны, которую ты нанес ему!
 — Оставьте меня одного.
 — А, вот отчего у тебя глаза на мокром месте. Ну-ка скажи это снова, я хочу это слышать.
 — Оставьте меня одного!
 — Я не оставлю тебя одного, я никогда не оставлю тебя одного, пока ты не начнешь петь! Ты думаешь, я не понимаю, что тебя удерживает? Ты думаешь, я не знаю, что с тобой происходит? Боже мой, да ты сумасшедший, если не понимаешь, что я рисковал жизнью, везя тебя сюда, хотя мне было бы лучше избавиться и от тебя, и от твоих мучителей? Но я увез тебя с Венето сюда, куда ваше правительство может прислать своих наемных убийц, и они запросто зарежут меня на какой-нибудь тихой улице!
 — Но зачем вы сделали это? Разве я вас об этом просил! Чего вы хотите от меня, чего вы всегда хотели от меня?
 Гвидо ударил его. Не совладав с собой, он так сильно хлестнул Тонио по щеке, что тот отлетел назад и схватился за голову. Гвидо ударил его еще раз. А потом сжал обеими руками и стукнул головой об стенку.
 У Тонио перехватило дыхание, и он издал короткий горловой звук. Гвидо схватил его за шею, стал выворачивать голову.
 И вдруг отпрянул от мальчика, схватив правой рукой левое запястье, словно удерживал себя от нового удара. Он стоял спиной к Тонио, но было заметно, как он напряжен.
 Ненавидя себя, Тонио не смог сдержать тихих слез, полившихся из его глаз. После секундного колебания он достал носовой платок и яростно вытер лицо.
 — Ну ладно, — еле слышно через плечо произнес Гвидо. — Сядь там. Опять. И смотри.


* * *

 Каменный пол и стена были нагреты послеполуденным солнцем. Передвинув скамью на солнечное место, Тонио сел и закрыл глаза.
 Первым из учеников был Паоло, чей сильный голос наполнил комнату, как яркий золотой колокольчик. Он легко скользил вверх и вниз и, протягивая каждую ноту, наполнял ее настоящей радостью.
 Тонио открыл глаза и увидел затылок мальчика. Слушая, он задремал и поэтому слегка удивился, услышав замечания Гвидо, объяснявшего, в чем именно ошибся Паоло. Да ошибся ли он? Гвидо говорил: «Я слышу твое дыхание, я могу его видеть. Давай сначала, помедленней». И на этот раз... на этот раз... маленький голосок снова поднялся и упал... снова эти протяжные, пронзительные ноты...
 Когда Тонио вновь проснулся, в классе был уже другой мальчик, постарше. И это уже был голос кастрата, не так ли? Голос чуть-чуть богаче и, может быть, тверже, чем мальчишеский. Гвидо был рассержен. Резко захлопнул окно. Мальчик ушел. Тонио протер глаза. Кажется, в комнате стало прохладнее? Солнце уже ушло, но там, где он сидел, еще сохранилось тепло. Вдоль всего подоконника окна на первом этаже на бесконечной лозе белели цветочки.
 Он встал, и спину неожиданно свело болью. Что делает Гвидо у окна? Тонио не видел его лица, лишь согбенные плечи. Там, за окном, в саду было какое-то движение, бегали, кричали дети.
 Потом Гвидо распрямился со вздохом, словно исходящим от всего его тяжелого тела, массивных плеч, взлохмаченных волос.
 Он повернулся к Тонио. Его лицо было едва различимым на фоне яркого пятна арки, на которую еще падали солнечные лучи.
 — Если твое поведение не изменится, — начат он, — маэстро Кавалла исключит тебя в течение недели. — Голос его был таким низким и хриплым, что Тонио ни за что бы не поверил, что это голос Гвидо, однако он продолжал: — Я ничего не могу сделать. Я уже сделал все, что в моих силах.
 Тонио смотрел на него в изумлении. Он видел, что эти суровые черты, которые так часто казались ему идеальным выражением гнева, смягчены признанием какого-то ужасного поражения, которого он не понимал. Ему хотелось спросить: «Почему это так важно для вас? Почему вы должны обо мне заботиться? Почему я был небезразличен вам в Ферраре? Почему небезразличен сейчас?» Он почувствовал себя беспомощным, как в ту ночь в Риме, когда в маленьком монастырском садике этот человек так яростно вопросил: «Почему ты вечно пялишься на меня?»
 Тонио покачал головой, пытаясь что-то сказать, но не мог. Он хотел возразить, что усвоил все остальные предметы, которым его обучали, что подчинился правилам, таким суровым и безжалостным, подчинился, сам не зная почему... Но он знал почему. Они требовали от него одного: чтобы он стал тем, кем он был. И ничего другого.
 — Маэстро! — прошептал он. Слова застревали у него в горле. — Не просите этого у меня. Это мой голос, и я не могу отдать его вам. И он не ваш, не важно, каким далеким было ваше путешествие в поисках его, не важно, что вы вытерпели в Венеции, чтобы привезти меня сюда для ваших собственных целей! Он мой, а я петь не могу. Не могу! Неужели вы не понимаете, что то, о чем вы просите меня, невозможно! Я никогда больше не буду петь, ни для вас, ни для себя, ни для кого!


* * *

 В комнате было темно, хотя снаружи, над высокими фронтонами здания, небо светилось ровным перламутровым светом. Сумеречные тени спускались со всех четырех этажей в сад, где изредка мелькали какие-то силуэты, склонялись к земле тяжелые ветви с апельсиновыми плодами, и, как восковые свечки, мерцали в темноте лилии. Из всех ниш доносились характерные для позднего вечера звуки — беглые, свободно льющиеся мелодии, исполняемые на всех инструментах, на всех этажах лучшими музыкантами.
 Это была уже не какофония; все здание гудело, словно живое существо, и Тонио испытал страннейшее ощущение мира и покоя.
 Может, он был так измучен гневом и горечью, что позволил этим чувствам ненадолго улетучиться? Сказал им: позвольте мне минутку побыть одному. Он не думал о Венеции, не думал о Карло, не метался по тем закоулкам памяти, где таились эти мысли. Сейчас его мозг представлял собой скорее великое множество пустых комнат.
 И он ощутил покой, царящий в этом месте, которое могло бы показаться ему таким прекрасным, если бы он только был способен ощущать это.
 Так что сейчас, хоть на миг, пускай так и будет.
 Представь, если хочешь, что жизнь еще возможна, что жизнь справедлива — что ж, хорошо. И что, если бы тебе захотелось, ты бы мог, скажем, приблизиться к этому открытому инструменту, а сев за него, положив пальцы на клавиши, мог бы запеть, если бы захотел. Ты бы мог спеть о печали, о невыразимой словами боли. На самом деле ты мог бы делать все, что захочешь, потому что все, что удерживало от этого, уже отброшено и оставлено далеко позади, как чешуя, которую скинуло тело — человеческое тело, превращенное нечеловеческой несправедливостью в нечто чудовищное, но теперь свободное и способное вновь обрести себя.
 Он лежал с открытыми глазами на узкой лавке, где, возможно, иногда спал сам Гвидо в перерывах между напряженными занятиями, и думал: «Да, представь себе, сколько всего ты можешь».
 Небо потемнело, и сад изменился. Апельсиновое дерево рядом с аркой, сначала окутанное сумерками, теперь почти совсем растворилось в темноте. Уже невозможно было различить ни фонтан, ни белые лилии. И только окошки по ту сторону двора светились во мраке, как множество маяков.
 Тонио лежал тихо, удивляясь, что никто не запрещает ему оставаться в этой пустой комнате и погружаться в такой глубокий и пустой сон.
 Постепенно ему пришло в голову, что при закрытом окне и закрытой двери он мог бы сейчас подойти к клавесину, положить руки на клавиши и... Нет, если он позволит мыслям зайти так далеко, он может потерять все. И он снова закрыл глаза.
 Сама мысль о собственном голосе не была теперь для него невыносимой. И не было ничего мучительного в мелькнувшем на мгновение воспоминании о тех ночах, когда он бродил по улочкам Венеции и, влюбленный в звук собственного голоса, сыграл на руку своему брату. Но если он не оставит этого сейчас, то неминуемо начнет думать об этом в той же всепоглощающей, безжалостной манере, воображая, что же теперь они говорят о нем, и пытаясь догадаться, верит ли хоть кто-нибудь, что он сам сделал это с собой, как утверждалось в его письмах.
 Но все же теперь многое изменилось. Похоже, если он позволит голосу выйти на свободу, это будет уже не голос певшего с воодушевлением мальчика, а голос чудовищного создания, в которое он превратился теперь и которое останется таким навсегда. Эта мысль сразила его; как будто он сдался, как будто примерил на себя все кошмарные роли, которые для него написали, словно жизнь была оперой и ему дали эту ужасную роль.
 Стыд, не что иное, как стыд, почувствовал он, едва эта мысль посетила его. Это ведь все равно что разорвать на себе одежду и позволить им пялиться на свои шрамы, на эту сморщенную, пустую...
 Он чуть не задохнулся от этой мысли и, оборвав себя, сел на постели.
 Услышав, что дверь открылась, поднял руки и обхватил склоненную голову.
 Он знал, что в комнату вошел Гвидо, хотя и не понимал, откуда знает это. Он почувствовал, что реальный мир готов выдернуть его из грез.
 Тонио поднял глаза, решительно настроенный на то, чтобы еще раз отстоять себя, и увидел, что перед ним стоит капельмейстер, синьор Кавалла, и обеими руками протягивает ему шпагу, которую не так давно отобрал.
 — Возьми это, — прошептал он.
 Тонио не понял. Потом он увидел на столе свои кинжал, пистолеты и кошелек.
 Лицо маэстро было мертвенно-бледного цвета. На нем не обнаруживалось ни следа гнева — лишь какое-то непонятное, но все равно пугающее выражение, которое Тонио не мог определить. Он ничего не понимал.
 — Тебе нет смысла оставаться здесь дольше, — сказал Кавалла. — Я написал твоим родственникам в Венецию, что они должны изменить свои распоряжения. Но тебе нет нужды ждать ответа. Ты должен уехать.
 Он замолк. Даже в сумерках Тонио увидел, что подбородок капельмейстера дрожит. Но это был не гнев.
 — Да, твои дорожные сундуки прибыли. Карета на конюшенном дворе. Ты должен идти.
 Тонио не проронил ни слова. Он даже не взял шпагу.
 — Так это решение маэстро Гвидо? — спросил он. Капельмейстер сделал шаг в сторону и положил шпагу на кровать. Распрямившись, долго смотрел на Тонио.
 — Я бы хотел... поговорить с ним, — попросил Тонио.
 — Нет.
 — Я не могу уехать, не поговорив с ним!
 — Нет.
 — Но ведь вы не можете запретить мне...
 — Пока ты находишься под этой крышей, я могу запретить тебе все! — сурово произнес маэстро. — А теперь уходи отсюда и забирай с собой все горе, которое принес! Иди!
 Тонио в смущении смотрел, как маэстро выходит из комнаты.
 Некоторое время он стоял неподвижно, затем, прицепив шпагу, вооружившись снова пистолетами и кинжалом, взял кошелек и медленно открыл дверь.
 Коридор перед главным входом в консерваторию был пуст. Зияла дверь в кабинет маэстро, придавая ему странный вид темной, заброшенной пещеры, потому что обычно при любых обстоятельствах дверь эта была закрыта.
 Во всем здании не было слышно ни одного звука. Тишина стояла просто поразительная, ведь даже из длинной комнаты для занятий, где в этот час обычно находилось несколько мальчиков, не доносилось ни звука.
 Тонио прошел до конца коридора и заглянул в другой, тянувшийся в торец здания, где за одной из дверей горел свет.
 Ему показалось, что он увидел силуэт капельмейстера, приближающегося к нему медленным, ритмичным шагом. Он был окутан полутьмой, но в том, как он идет, чувствовалась странная решимость. Тонио смотрел на него со смутным, неприятным любопытством. Наконец он и этот человек оказались лицом к лицу.
 — Хочешь посмотреть на результат своего упрямства? Желаешь взглянуть своими собственными глазами?
 Кавалла схватил его за запястье и потащил вперед. Тонио пытался сопротивляться, но тот рванул сильнее.
 — Куда вы меня тащите? — спросил Тонио. — Зачем?
 Молчание.
 Он шел быстро, не обращая внимания на боль в запястье, не отрывая взгляд от профиля маэстро.
 — Отпустите меня! — потребовал он, когда они приблизились к последней двери. Но маэстро Кавалла яростно потянул его за руку и втолкнул в освещенную комнату.
 Мгновение Тонио не мог видеть ничего. Он поднял руку, закрывая глаза от резкого света, и разглядел ряд кроватей и огромный крест на стене. У каждой кровати стояли тумбочки. Пол был голым. Во всей этой длинной комнате витал запах болезни. В дальнем конце две кровати были заняты мальчиками, которые, по-видимому, спали.
 А на другой дальней кровати, по левую руку, лежал еще один человек. Его тело под одеялом казалось большим и тяжелым.
 Тонио не мог двинуться с места. Маэстро Кавалла сильно ударил его между лопаток. Но он все равно не шевельнулся. Тогда маэстро потащил его вперед и поставил у изножья кровати.
 Это был Гвидо.
 Волосы его казались мокрыми. А лицо, даже при этом тусклом освещении, было не похоже на лицо живого человека.
 Тонио открыл рот, но ничего не сказал, лишь снова сжал губы и задрожал. В голове возникло ощущение какой-то легкости. Оно становилось все сильнее. Как будто тело его начало терять вес, как будто его вдруг подняло в воздух и понесло прочь из этой комнаты. Он снова попытался заговорить, чувствовал, как открывается его рот, как шевелятся губы. Лежавшая перед ним фигура похожего на мертвеца человека стала расплываться перед глазами, словно он смотрел на нее через залитое дождем оконное стекло.
 Вокруг было много лиц, лиц молодых учителей, проводивших занятия по всем тем предметам, в которых он искал забвение, и все смотрели на него с немым осуждением, а потом он услышал жуткий, нечеловеческий стон и осознал, что стон исходит от него самого.
 — Маэстро, — пробормотал он, ощутив, что рот наполнился желчью.
 А потом у него на глазах произошло маленькое чудо. На кровати лежат не мертвец. Ресницы дрогнули, появилось слабое дыхание.
 До Тонио дошло, что он стоит, склонившись над Гвидо. Если бы он захотел, то мог бы коснуться его лица. Никто не собирался этому мешать. Никто не собирался защищать от него маэстро. Тогда он снова позвал его.
 Веки поднялись, и огромные карие глаза невидяще уставились на него. А потом медленно закрылись.
 Кто-то грубо схватил Тонио, потащил его к выходу из лазарета, в коридор. Маэстро Кавалла был вне себя от ярости.
 — Его увидели рыбаки, увидели при свете луны. Он плыл в открытое море. Если бы они не заметили его, если бы не лунный свет...
 Глаза его сверкнули, тяжелая челюсть дрогнула.
 — Я опекал этого малыша, как собственного, этого малыша с голосом ангела. И дважды вырывал его из самой пучины смерти. Один раз, когда он потерял голос, и теперь второй раз, из-за тебя!
 Он подвел Тонио к дверям здания и, схватив за плечи, заглянул ему в лицо, словно мог видеть в темноте.
 — Ты думаешь, я не знаю, что с тобой сделали! Думаешь, я не видел таких людей много раз! Но здесь — о! — трагедия заключается в том, что это сделали с тобой, венецианским аристократом! Богатым, красивым, на пороге взросления, перед которым открывалась жизнь, похожая на цепь наслаждений, которые ты мог бы срывать, как фрукты, с любого понравившегося тебе дерева! Ох, трагедия, трагедия! — выдохнул он. — А чем это было для него? И для всех остальных здесь? Или же они — самые заурядные выродки, искалеченные в раннем детстве, причем таком, начинать жизнь с которого и вовсе не стоило? Так ведь, по-твоему?
 А кем должен был стать ты? Напыщенным павлином на Брольо в этом тщеславном имперском городе, прогнившем до самой сердцевины? Членом правительства париков и мантий, прохаживающихся взад и вперед перед зеркалами, упивающихся собственным отражением, в то время как за пределами их крошечной орбиты целый мир... да, целый мир... вздыхает, вздымается, проходит мимо. А знаешь ли ты, мой гордый, элегантный юный принц, что мне совершенно безразличны твое потерянное королевство, твоя слепая и заплывшая жиром аристократия, мрачные мужчины и раскрашенные шлюхи. Я отлежал свое между этих ног, я напился до чертиков на этом костюмированном балу, который вы устроили из жизни, и я скажу тебе, что все это не стоит пыли у нас под ногами.
 Всю жизнь я встречаю этих бездельников, наглых, испорченных, озабоченных лишь тщеславной защитой права на абсолютно бессмысленную жизнь, высшую привилегию не делать ничего сколько-нибудь значимого с колыбели и до могилы!
 Но твой голос! Ах, твой голос, который стал ночным кошмаром моего возлюбленного Гвидо и свел его с ума, — это другой разговор! Потому что если бы ты обладал хотя бы половиной того таланта, что он описал мне, хотя бы половиной того божественного огня, то мог бы превращать обыкновенных людей в карликов и чудовищ! Лондон, Прага, Вена, Дрезден, Варшава, ты можешь назвать любые города, ведь валялся же хоть в каком-нибудь углу вашего вонючего города хоть какой-нибудь глобус! Неужели ты не знаешь, как велика Европа, неужели тебе никогда не говорили об этом?
 Так все эти столицы стояли бы перед тобой на коленях, тебя бы слушали тысячи и тысячи людей, вынося твое имя из оперных театров и церквей на улицу. Они передавали бы его, как молитву, с одного конца континента на другой, они говорили бы о тебе так, как говорят о правителях, героях, бессмертных!
 Вот чем мог бы стать твой голос, дай ты ему воспрянуть из руин, в которых ты оказался, выкарабкайся ты из всех своих страданий и боли и верни Богу то, что Он тебе дал!
 Но ты из той древней породы, что не признает никакой аристократии, кроме себя, ты из этих позолоченных червей, жирующих на трупе Венецианского государства, храбрых обладателей высшей привилегии не делать ничего, ничего, ничего! И вот ты лишаешься единственной силы, с помощью которой мог бы взять верх над любым обыкновенным мужчиной!
 Маэстро Кавалла открыл перед Тонио дверь.
 — Что ж, больше я не буду терпеть тебя под своей крышей. Теперь я не испытываю к тебе никакой жалости и не стану помогать. Без своего дара ты просто урод, и нет никого презреннее тебя. Уходи же отсюда, убирайся вон! У тебя достаточно средств, чтобы найти другое место, где бы ты смог лелеять свое несчастье.

 6

 Гора снова заговорила.
 Отдаленный грохот катился по освещенным лунным светом склонам — слабый, неотчетливый, ужасный звук, словно поднимающийся из недр земли. Глубокий вздох доносился из всех щелей и трещин на этих древних извилистых улочках, предупреждая, что в любой момент земля может начать выгибаться и трястись, как это часто бывало в прошлом, и разрушать хижины и дворцы, по той или иной неведомой человеку причине пережившие предыдущие извержения.
 Повсюду на балконах и крышах стояли возбужденные люди. Их тускло освещенные лица были обращены к молниям и дыму, поднимающимся в бескрайнее небо, так великолепно озаренное полной луной, что, казалось, будто оно залито не лунным, а солнечным светом. Тонио спускался с холма, и ноги сами вели его на широкие площади и проспекты нижней части города.
 Спина его была пряма; он шел медленно, грациозно, перебросив через плечо тяжелый плащ с шелковыми вставками, положив правую руку на эфес шпаги; шел так уверенно, как будто знал, куда ему идти, что ему делать, что с ним станется.
 Но боль парализовала его. Ощущение было такое, словно мощный порыв ледяного ветра обморозил его кожу настолько, что он вдруг почувствовал отдельные части своего тела: застывшее лицо, онемевшие руки, закоченевшие ноги, бездумно направлявшиеся к морю и к набережной Моло, громыхающей под колесами карет и копытами украшенных султанами лошадей.
 То и дело он останавливался, когда жестокая дрожь сотрясала его тело так, что у него на миг подгибались ноги. Он опускался на землю, не понимая, где находится, но его бессознательный стон тут же терялся в толпе, которая всякий раз подхватывала его и уносила вперед.
 Он прокладывал путь среди торговцев и разносчиков, предлагавших сласти, фруктовые напитки и белое вино, бродячих музыкантов и красивых уличных женщин, задевавших его рукавами и юбками; их смех звенел подобно сотням маленьких колокольчиков, и все это походило на праздник, словно перед тем как вулкан взорвется и погребет их всех под своим пеплом, все вокруг решили жить, жить так, как если бы завтра не настало никогда.
 Но сегодня вечером вулкан не погубит никого. Он лишь порычит, выплевывая горячие камни и пар в безоблачное небо, пока луна будет освещать чудесным сиянием и волны, и всех, кто плавает в теплом море, и всех, кто прохаживается на берегу.
 Это был просто Неаполь. Это был просто рай — земля, небо, море, Бог и человек. И ничто из этого не трогало Тонио.
 На него не могло подействовать ничто, кроме боли, которая морозила его кожу, пронизывала до самых костей и так сковывала его, что душа оказывалась словно запертой и запечатанной внутри. В конце концов он рухнул на песок, в воды самого Средиземного моря, скорчился, согнулся пополам, как от последнего смертельного удара, и почувствовал, как вода омывает его своим теплом.
 Вода наполнила его башмаки, он плескал ею в лицо, а потом услышал поверх грохота волн собственный крик.
 Он был там, на пенистом краю моря, и смотрел назад, на суматоху золоченых колес, на пешеходов, передвигающихся как привидения, едва касаясь земли ногами, на лошадей, увешанных звенящими колокольчиками, перьями, цветами. Он увидел, как вдруг из этого потока, заполняющего всю широкую дорогу, аркой огибавшую город от одного конца до другого, отделилась коляска и загромыхала по камням, направляясь к нему. Возница спрыгнул с козел, встряхнул плащ Тонио и широким жестом предложил ему занять одно из мягких сидений.
 Какое-то время Тонио молча смотрел на него, слегка ошарашенный его неаполитанским говором.
 Море перекатывалось у его ног. Возница отвел его от воды, выразительно демонстрируя заботу о его прекрасной одежде. Брюки Тонио были в песке, капли поблескивали на кружевной манишке.
 Неожиданно Тонио рассмеялся. Он распрямился и, перекрикивая грохот волн и шум уличного движения, сказал, с трудом подбирая неаполитанские слова:
 — Отвези меня на гору.
 Человек отпрянул.
 — Сейчас? Прямо сейчас? Это будет лучше сделать днем, когда...
 Тонио покачал головой. Достал из кошелька две золотые монеты и вложил их в руку возницы. Улыбнулся жутковатой улыбкой человека, уверенного в своих силах и безразличного ко всему, и сказал:
 — Нет. Отвези так высоко, как можешь. Сейчас. На гору.


* * *

 В пригородах коляска двигалась довольно быстро, однако путь до начала пологого склона, на котором красиво раскинулись под гигантской луной сады и оливковые рощи, оказался довольно длинным. Гул вулкана становился все громче и громче.
 Тонио уже чувствовал запах гари. Пепел попадал ему на лицо и проникал в легкие. Он прикрыл рот и зашелся в кашле.
 В голубоватой дымке едва виднелись маленькие домишки. Их жители, сидевшие у открытых дверей, поднимались на ноги при виде подрагивающего фонаря коляски и тут же снова опускались, услышав, как возница хлещет лошадь, подгоняя ее.
 Подъем становился все круче и труднее. Наконец они достигли точки, выше которой лошадь идти не могла.
 Они остановились в рощице оливковых деревьев. Далеко внизу мерцали огни Неаполя, напоминающего огромный полумесяц.
 А потом раздался гул, поначалу слабый и рассеянный, но постепенно он усилился настолько, что Тонио в испуге прижался к боку коляски. Гул завершился оглушающим грохотом, и на озарившемся небе стал виден исполинский столб дыма, разделенный ровно пополам сверкающим языком пламени.
 Тонио спрыгнул на землю и сказал вознице, чтобы он поспешил вниз. Тот, кажется, запротестовал. Тонио, не слушая его, сделал несколько шагов в сторону, но тут из зарослей, которыми был покрыт каменистый склон, возникли еще две темные фигуры. То были проводники, которые в дневное время помогают людям добраться до конуса вулкана.
 Возница был против того, чтобы Тонио шел дальше, и один из проводников, кажется, тоже. Но, предупредив возражения, Тонио заплатил второму из них и, взяв предложенную ему палку, вдел свободную руку в ременную петлю, свисавшую сзади с пояса мужчины. Оказавшись в такой связке с проводником, Тонио последовал за ним в темноту.
 Из недр земли снова донесся грохот, сопровождаемый вспышкой света. Стало светло как днем, и среди зарослей деревьев Тонио увидел маленький домик и еще какого-то человека. Тут же воздух наполнился градом мелких камней, со стуком падающих на землю. Один из камней угодил Тонио в плечо, но несильно.
 Только что появившийся человек махал руками.
 — Выше идти нельзя! — прокричал он, приближаясь к Тонио. При свете луны сквозь оливковые ветви можно было разглядеть его изможденное лицо и вытаращенные, как у чахоточного, глаза. — Идите вниз! Вы разве не видите, что здесь опасно?
 — Вперед! — велел Тонио проводнику.
 Но тот остановился.
 Тогда человек показал на огромную развороченную кучу земли, возвышавшуюся перед ним.
 — Прошлой ночью здесь была роща, такая же, как эта, — сказал он. — На моих глазах земля вздыбилась, и вот, смотрите, что теперь. Поднимаясь выше, вы играете со смертью.
 Он заковылял в сторону, так как в это время снова посыпался град камней, и на сей раз Тонио почувствовал на щеке кровь, хотя не заметил камня, который задел его.
 — Иди вперед! — велел он проводнику.
 Тот порылся в своих вещах. Потом подтащил Тонио на несколько ярдов вверх по склону. И остановился. Он что-то говорил и жестикулировал, но из-за гула горы Тонио не мог разобрать слов. Он снова крикнул: «Иди!» Но ему стало ясно, что проводник изнурен и напуган и ничто на свете не заставит его продолжать путь. На неаполитанском диалекте он умолял Тонио остановиться. Когда же он высвободил Тонио из ременной петли и тот полез вверх на карачках, цепляясь руками за грязную землю, проводник закричал ему по-итальянски, чтобы быть понятым:
 — Синьор, этой ночью гора извергает лаву! Посмотрите, там, наверху. Идти дальше нельзя!
 Тонио лег на землю, правой рукой прикрывая глаза, а левой — рот. Сквозь висевшие в воздухе частички пепла он смог увидеть слабое свечение потока, обозначающего линию склона справа от него: это лава текла вниз, исчезая в бесформенных зарослях. Тонио не шевелился и смотрел на огненный поток, не отрывая взгляда. Сверху на него сыпался пепел, а потом снова полетели камни, ударяя его по спине и голове. Он закрыл голову руками.
 — Синьор! — истошно завопил проводник.
 — Уходи! — прокричал в ответ Тонио.
 И, не оглядываясь, чтобы проверить, послушался ли его проводник, на карачках быстро полез вверх по склону, цепляясь для ускорения за корни и опаленные ветви деревьев, врезаясь носками башмаков в мягкое месиво под ногами.
 Снова посыпался град камней. Эти взрывы происходили согласно какому-то ритму, но Тонио не мог его определить и даже не пытался. Он просто припадал к земле, закрывая голову и лицо, и поднимался вновь, как только это становилось возможным. Огонь наверху освещал небо даже сквозь густое облако пепла.
 Его остановил приступ кашля. Он завязал рот платком и продолжал свой путь, теперь более медленно. Его ладони и колени были сплошь в ссадинах и царапинах, а камни поранили ему лоб и плечо.
 Гора опять заговорила. Сначала раздался гул. Он все нарастал и нарастал, пока не завершился ужасающим грохотом. Ночное небо снова полностью озарилось.
 И тогда за полумертвыми деревьями, лежавшими впереди, Тонио увидел, что достиг подножия гигантского конуса. Он находился почти на самой вершине Везувия.
 Он стал цепляться за землю, а она уходила вниз, и мелкие камешки сыпались ему в рот. Сама земля двигалась, вздымалась кверху! Яростный грохот оглушил его. Дым и пепел вились вокруг столба ослепляющего пламени, при свете которого был виден высокий голый конус, уходящий к небесам. Тонио снова двинулся вперед. Протянул руку к дереву, стоявшему всего в нескольких ярдах выше, как последний, упрямый и измученный часовой, но упал и почувствовал, что его подбросило вверх, в то время как дерево с жутким треском расщепилось пополам.
 Повсюду открывались трещины, из которых поднимался кипящий пар. Тонио стал поспешно отползать назад.
 В рот набивалась грязь, к ресницам прилипали мертвые листья. Но перед полуослепшими глазами по-прежнему стояла красная вспышка, как при взрыве. Он отчаянно цеплялся за землю, которая поднимала его, перекатывала с боку на бок. Снова раздался грохот, и его затрясло. Но хотя его горло сжималось спазмами крика, хотя руки цеплялись за камни, он не слышал ни одного звука, который исходил бы от него самого, он вообще не чувствовал в себе жизни, ибо стал частью горы и ревущего котла внутри ее.

 7

 Его лица коснулись теплые лучи солнца.
 Дым висел в воздухе мириадами мельчайших частиц. Но где-то далеко пели птицы. И это было не раннее утро. Перевалило за полдень, и он мог определить это и по положению солнца на небе, и по ощущению тепла на лице и руках. Притихшая гора негромко ворчала.
 Тонио только что открыл глаза. Долгое время лежат неподвижно, а потом понял, что рядом с ним стоит какой-то человек.
 Его силуэт на фоне голубого неба был нечеток, а сам он был настолько изнурен, бледен и так дико таращил глаза, что казался ожившим мертвецом.
 В первый момент испугавшись, Тонио тут же разглядел за его спиной прекрасные зеленые склоны, сливавшиеся внизу с плодородной долиной, на которой выделялась мозаика ярких красок и света — Неаполь. Стоящим рядом человеком был всего лишь местный житель, вышедший некоторое время тому назад из своей хижины, чтобы предостеречь Тонио.
 Не произнеся ни слова, он протянул руку. Вытащил Тонио из грязи и медленно повел его вниз с горы.


* * *

 Добравшись до города, Тонио зашел в одну из лучших гостиниц на Моло и снял дорогой номер из нескольких комнат. Послал слугу в лавку за парой чистого белья и смог наконец вымыться.
 Искупавшись, он приказал вынести лохань из комнаты и какое-то время стоял перед зеркалом голышом, разглядывая себя. Потом облачился в чистую рубашку, аккуратно расправив кружева у воротника и на манжетах, надел бриджи, чулки и сюртук и вышел на веранду.
 На завтрак ему принесли фрукты и шоколад и еще турецкий кофе, который он так любил пить в Венеции.
 Он уселся на открытом воздухе, глядя на белый пляж и голубовато-зеленоватое море.
 В море было полно рыбацких лодок и судов, направлявшихся в порт.
 Прямо под его верандой лежала площадь под названием Ларго, наполненная той суетной и суматошной жизнью, которую он уже привык здесь видеть.
 Тонио напряженно размышлял.
 Хотя наступил редкий в его жизни момент, когда ему совсем незачем было это делать.
 Прошло уже четырнадцать дней с тех пор, как он приехал в Неаполь. А перед этим — еще четырнадцать дней в пути, после того как они покинули убогую комнатенку в Фловиго. И все это время он, вероятно, ни разу не использовал по-настоящему свой разум.
 То, что случилось с ним, навалилось на него всей тяжестью. И он никак не мог представить и осмыслить полную картину происходящего. Скорее можно сказать, что разные аспекты случившегося роились вокруг него, как жужжащие мухи, посланницы ада, призванные свести его с ума, и это им почти удалось. Раздираемый ненавистью, снедаемый скорбью по тому мужчине, которым никогда уже не будет, он ополчался против каждого встречного и даже против себя самого, без всякой цели и без надежды, ничего не исправляя и никого не побеждая.
 Что ж, все это позади.
 Все изменилось.
 Хотя он и не вполне был уверен, что изменилось. Но после ночи, проведенной на Везувии, когда он мог двигаться, только если гора решала подвинуть его, он понял, что самое худшее, самое ужасное с ним уже произошло и теперь это позади.
 И главным в этом изменении было осознание — пришедшее не в пылу гнева, но с холодной неотвратимостью, в миг опасности, — что он теперь остался один, абсолютно один.
 У него никого не было.
 Карло сотворил с ним зло, неустранимое зло.
 И это зло отделило Тонио от всех, кого он любил. Совершенно отделило. Он никогда не сможет жить среди родственников и друзей. А если бы это даже было возможно, то их жалость, их любопытство, их отвращение просто уничтожили бы его.
 Даже если бы ему не был запрещен въезд в Венецию, он никогда не смог бы вернуться туда из-за мучительного чувства унижения. Венеция и все, кого он знал и любил, оказались потеряны для него навсегда.
 Хорошо. Это была более простая часть размышлений.
 Теперь — более сложная.
 Андреа тоже предал его. Наверняка Андреа знал, что Тонио — не его сын. И тем не менее заставил поверить в это, настроив Тонио против Карло, чтобы он продолжат за Андреа его битву после его смерти. Это было ужасное, ужасное предательство.
 Но даже теперь Тонио знал, что сказал бы Андреа в свое оправдание. Если бы не Андреа, кем бы он стал? Первенцем в позорном выводке бастардов, детей опорочившего себя аристократа и обесчещенной девушки из монастыря? Какой была бы тогда его жизнь? А Андреа наказал непокорного отпрыска, который не заслуживал ничего, спас честь семьи и сделал Тонио своим сыном.
 Но даже воля Андреа не могла творить чудеса. С его смертью созданные им в собственном доме иллюзии и порядки рухнули. И он ни разу не дал Тонио понять, что его ожидает. Он отправил его на битву, сплошь основанную на лжи и полуправде.
 Не порождалось ли все это, в конце концов, неправильно понятой гордостью? Тонио не суждено было это узнать.
 Но что он теперь знал и понимал, так это то, что он вовсе не сын Андреа и что человек, подаривший ему историю и судьбу, покинул его, а с ним исчезли и его мудрость, и его намерения, оставшиеся навек вне досягаемости.
 Да, он потерял Андреа.
 И что осталось от рода Трески? Карло. Карло, который сделал это с ним, Карло, которому недостало храбрости убить его, но хватило хитрости понять, что ради рода Трески Тонио никогда и ни в чем не обвинит его.
 Умно. Трусливо, но очень умно. Этот испорченный и непокорный человек, который из любви к женщине когда-то угрожал своей семье пресечением рода, теперь будет строить ее на жестокости и насилии, причиненном собственному безвинному сыну.
 Итак, члены семьи Трески были потеряны для него, как Андреа, так и Карло.
 И все же кровь Трески по-прежнему текла в его венах. В нем по-прежнему жила любовь к тем Трески, которые ушли до этих двоих, отца и деда, и к тем, которые придут позже и должны будут унаследовать традиции и силу в мире, где мало кто будет помнить о Тонио, Карло и Андреа, этом ужасном сплетении несправедливости и страдания.
 Да, это было трудно.
 Но самое трудное было еще впереди.
 Что ждало Тонио? Что следовало из этого хаоса? Во что превратился Тонио Трески, сидящий теперь на веранде в южном городе Неаполе, в полном одиночестве, глядя из-под сени Везувия на вечно изменяющуюся поверхность моря?
 Тонио Трески стал евнухом.
 Тонио Трески стал тем полумужчиной, тем недомужчиной, который вызывает презрение у любого полноценного мужчины. Тонио Трески стал тем существом, к которому прилепляются женщины и которое мужчины находят бесконечно раздражающим, пугающим, жалким, которое является предметом насмешек и бесконечных издевок, необходимым злом церковных хоров и оперной сцены и которое, если не считать его ловкости, изящества и парящего голоса, просто отвратительно.
 Всю жизнь он слышал шепот за спиной евнухов, видел презрительные ухмылки, подмигивания, всякие идиотские жесты. И он теперь отлично понимал гнев того гордого певца, Каффарелли, который, стоя у рампы, злобно сверкал глазами на венецианцев, заплативших за то, чтобы поглазеть на него, как на придворную обезьяну, выполняющую вокальные акробатические упражнения.
 Еще в стенах консерватории, к которой он прибился, как прибивается в чужих водах к обломкам своей потерпевшей крушение плавучей тюрьмы ее недавний узник, он увидел самоуничижение этих бесполых детей, насмешливо призывавших его разделить с ними их пониженный статус. Они прокрадывались по ночам в его комнату с необычно жестокими насмешками и шипели в темноте: «Ты такой же, как мы!»
 Да, он был таким же, как они. И как же четко узаконено это миром. Брак невозможен для него, и его имя больше не принадлежит ему, и он не может его дать ни самой низкой из женщин, ни самому нуждающемуся приемышу. И церковь тоже никогда не примет его, не считая низших классов, и даже это по специальному разрешению.
 Итак, он изгой, отлученный от фамилии, церкви, любого значимого института в этом мире, который был его миром, за исключением одного: консерватории. И мира музыки, для которого консерватория подготовит его и который не имел ни малейшего отношения к тому, что сделали с ним люди его брата.
 Если бы не было консерватории, если бы не было музыки, то случившееся действительно могло бы быть хуже смерти.
 Но это было не так.
 Когда он лежал тогда на кровати в Фловиго и тот браво, Алонсо, приставил к его голове пистолет и сказал: «Твоя жизнь принадлежит тебе, забирай ее и проваливай отсюда», он подумал, что произошедшее с ним — хуже смерти. «Убейте меня», — хотел он сказать в ответ, но у него не было сил сделать даже это.
 Но сегодня там, на горе, он не хотел умирать. Ведь оставалась консерватория, оставалась музыка, которая даже в мгновения самой ужасной боли звучала у него в голове — отчетливая, великолепная.


* * *

 Лицо его чуть дрогнуло. Он смотрел на берег моря, где похожие на стаю ласточек детишки резвились в набегавших волнах.
 Итак, что он должен делать?
 Он знал. Он знал это уже тогда, когда спустился с горы. Две задачи предстояло ему выполнить.
 Первой была месть Карло. Выполнение этой задачи требовало времени.
 Потому что Карло должен сначала жениться, завести детей, здоровых, сильных детей, которые будут спокойно расти, пока не настанет день, когда они смогут жениться и завести собственных детей.
 Вот тогда он и настигнет Карло. И не важно, уцелеет ли при этом сам. Скорее всего, не уцелеет. Его погубит либо Венеция, либо убийца, нанятый Карло. Но только после того, как он сам доберется до Карло и шепнет ему в ухо: "Теперь это между  нами". 
 Он не знал еще, как именно отомстит. Когда он думал о тех людях в Фловиго, о ноже, о коварстве и о необратимости случившегося, смерть казалась слишком простым и слишком хорошим наказанием для его отца, в свои тридцать пять уже столько испытавшего и так много любившего.
 Он знал только, что настанет день — и Карло окажется в его власти точно так же, как он оказался тогда во власти тех людей в Фловиго. Придет момент, и Карло будет желать смерти, так же как Тонио желал ее в тот момент, когда браво сказал ему на ухо: «Твоя жизнь принадлежит тебе».
 А уж потом телохранители Карло могут взять его, Венеция может взять его, сыновья Карло могут взять, все равно. Карло к тому времени уже заплатит.
 Теперь вторая задача.
 Он будет петь.
 Это он сделает для себя, потому что хочет этого, не важно, единственная ли это возможность жизни для евнуха или нет. И не важно, что это тот выбор, который определили для него Карло и его прихвостни. Он будет петь, потому что любит петь и хочет петь и его голос — единственное, оставшееся у него на этом свете из того, что он когда-то любил.
 О, какая великолепная ирония заключается в этом! Теперь его голос никогда не покинет его, никогда не изменится.
 Да, он сделает это для себя, и он отдаст этому все, что у него есть, и он позволит этому увезти его с собой куда угодно.
 И кто знает, как прекрасно все это может быть? Небесное великолепие церковных хоров, даже огромное театральное действо, он не осмеливался по-настоящему думать об этом, но все это могло дать ему единственную возможность оказаться хоть на миг рядом с ангелами Господними.


* * *

 Солнце стояло высоко в небе. Ученики консерватории давно уже погрузились в жаркий, беспокойный сон сиесты.
 Но Ларго внизу по-прежнему кипела жизнью. С уловом возвращались рыбаки. А у дальней стены высилась маленькая сцена, на которой перед копошащейся толпой изгалялся в непристойных жестах кричаще разодетый Пульчинелла [26] .
 Поглядев немного на его длинную фигуру и послушав грубый голос, то и дело перекрикивающий толпу, Тонио встал и направился в маленькую комнату собрать свои немногочисленные пожитки.
 Но он вынес с собой с Везувия еще кое-что.
 И в этом он был уверен более, чем во всем остальном. Это он знал совершенно определенно, хотя и не мог бы выразить словами; он знал это уже тогда, когда очнулся там, на горе, почувствовал на лице солнечные лучи и увидел склонившегося над ним человека.
 Он вдруг вспомнил слова Андреа: «Ты должен вбить себе в голову, что уже стал мужчиной. Веди себя так, будто это абсолютная правда, тогда и все остальное встанет на свои места».
 Тонио прицепил шпагу, набросил на плечи плащ и глянул еще раз в зеркало на отразившиеся в нем юные тело и лицо.
 — Да, — прошептал он, — вбей себе в голову, что ты мужчина, и ты им будешь! И будь проклят тот, кто скажет, что это не так!
 Чтобы преодолеть это, был один способ. Единственный. И в этот тихий момент, стоя перед зеркалом, он позволил себе принять все то хорошее, что его «отец», Андреа Трески, когда-то дал ему. Гнев ушел. Ненависть ушла. Слепая ярость испарилась.
 Но остался страх, который он не мог проанализировать, несмотря на всю ясность ума. Он знал, что страх есть. Он ощущал его давление так же явственно, как человек ощущает угрозу, исходящую от пылающего неподалеку пламени. И в то же время он не мог повернуться к нему лицом и признать его.
 Но он решил оставить это на будущее. И сказал себе: «Я не буду об этом думать, и со временем он оставит меня». Страх этот был как-то связан с сильными, волнующими воспоминаниями о Катрине Лизани, раскинувшейся на подушках своей кровати, и о маленькой Беттине, его девочке из таверны, задирающей юбки в темноте каюты. Но, возможно, самым ужасным было то, что страх был как-то связан с воспоминанием о матери, мечущейся по темной спальне и шепчущей: «Закрой двери, закрой двери, закрой двери!»
 Эти мысли так навалились на него, что Тонио даже забыл о том, что собирался покинуть свои комнаты в гостинице. Он стоял, ссутулившись, словно только что получил тяжелый удар в грудь. Но потом сознание его прояснилось. Образы трех женщин исчезли.
 А там, наверху, среди неаполитанских холмов, тусклым светом мерцала консерватория, и теперь она притягивала его, как любовница.

 8

 Тихое время сиесты еще не подошло к концу, когда он добрался до ворот и, никем не замеченный, поднялся по лестнице в свою маленькую комнатку, где почти ничего не изменилось. Глядя на несколько костюмов, которые кто-то так заботливо вынул из комода и сложил в дорожный сундук, чтобы он унес их с собой, Тонио ощутил почти осязаемое спокойствие этого места.
 Черная туника была на месте. Сняв сюртук, он натянул тунику, поднял с пола красный кушак и повязал его. Тихо пройдя мимо погруженной в дремоту спальни, спустился вниз, к дверям студии Гвидо.
 Гвидо не отдыхал.
 Он оторвался от клавесина с тем же внезапным выражением гнева на лице, с каким встречал всех, кто прерывал его во время работы. Но когда увидел, что перед ним Тонио, он просто лишился дара речи.
 — Могу ли я убедить маэстро дать мне еще один шанс? — спросил Тонио.
 Он ждал, сцепив руки за спиной.
 Гвидо не отвечал. На лице его было написано такое угрожающее выражение, что на какой-то миг Тонио испытал самые противоречивые чувства. Но в его сознании мелькнула мысль: именно этот человек должен быть его учителем здесь. Мысль о том, что он будет учиться у кого-то другого, была непереносима, а когда он подумал о том, как Гвидо входит в море, чтобы утопиться, то почувствовал на мгновение всю тяжесть невысказанного чувства, давившего его двадцать восемь дней. Он постарался понять это сердцем. Он ждал.
 Гвидо подозвал его жестом и стал лихорадочно рыться в нотах.
 Тонио заметил на маленьком столике у клавесина стакан воды и выпил его до дна.
 Взглянув на ноты, увидел, что это кантата Скарлатти. Она была незнакома ему, но Скарлатти он знал.
 Гвидо заиграл вступление; его волнение было заметно по тому, как запрыгали по клавишам его коротковатые пальцы. И тут вступил Тонио, вовремя взяв первую ноту.
 Но его голос звучал так мощно, неестественно для него и совершенно неуправляемо, что лишь чрезвычайным усилием воли он заставил себя продолжать движение вверх и вниз по пассажам, которые учитель вписал в текст композитора, украсив и орнаментировав его.
 Наконец ему стало казаться, что с голосом все в порядке; он чувствовал, что уже вполне справляется с ним, и, когда закончил, испытал странное ощущение: ему показалось, что его унесло куда-то далеко-далеко и прошло очень много времени.
 Тут он понял, что Гвидо смотрит куда-то мимо его. Это маэстро Кавалла вошел в открытую дверь, и теперь они с Гвидо смотрели друг на друга.
 — Спой это еще раз для меня, — попросил капельмейстер.
 Тонио слегка пожал плечами. Он все еще не мог взглянуть прямо в глаза этому человеку. Опустив глаза, он, медленно подняв правую руку, потрогал ткань своей черной туники, будто поправляя ее простой воротник. Ему почудилось, что воротник душит его, словно напоминая, что он стал теперь тем, кем никогда не был; и сразу вспомнились все те резкие обвинения, которые обрушил на него этот человек.
 Казалось, это было давным-давно, и все, что было тогда сказано, оказалось теперь неважным.
 Он смотрел на большие руки маэстро, его пальцы, поросшие черными волосами. Потом перевел взгляд на широкий черный кожаный ремень, опоясывавший его рясу. И без всякого усилия мог разглядеть под ней никоим образом не искалеченную анатомию мужчины. Медленно подняв глаза, он увидел, что лицо и горло маэстро покрыты синеватой щетиной.
 Но наткнувшись наконец на взгляд маэстро Кавалла, Тонио удивился.
 Капельмейстер смотрел на него мягко, с благоговейным страхом и ожиданием. И с тем же выражением смотрел на Тонио Гвидо. Оба не отрывали от него глаз и ждали.
 Тонио сделал глубокий вздох и запел. На этот раз он отлично слышал свой голос.
 Он позволял звукам подниматься вверх, мысленно следуя за ними без малейшей попытки их модулировать. Потом настал черед более простых и чувственных частей кантаты. Его голос обрел полет. И в какой-то не поддающийся определению миг во всей своей чистоте к нему вернулась радость.
 Если бы сейчас у него были слезы, он мог бы заплакать и ему было бы все равно, что он не один, что это увидят.
 Его голос снова принадлежал ему.


* * *

 Он закончил петь и посмотрел в окно на солнечный свет, пробивающийся сквозь листву. И тут же почувствовал, как страшная усталость навалилась на него. День был теплым. Издалека доносилась какофония разных инструментов, на которых играли дети.
 Рядом возникла тень. Почти неохотно повернувшись, Тонио глянул в лицо Гвидо.
 Но учитель обхватил его обеими руками, и Тонио медленно, нерешительно, откликнулся на это объятие.
 Вдруг ему вспомнился какой-то другой момент, когда он так же держал кого-то в объятиях и испытывал то же самое сладкое, жестокое и тайное чувство. Но что бы то ни было — когда бы то ни было, — это ушло.
 Маэстро Кавалла шагнул к нему.
 — Твой голос восхитителен.




 Часть четвертая



 1

 Уже в свой первый день в консерватории, распаковывая дорожный сундук, заполняя красно-золотой комод немногочисленными любимыми костюмами и расставляя на полках книги (и понимая, что родня действительно прислала все, что ему принадлежало), Тонио знал, что превращение, произошедшее с ним на Везувии, должно будет еще выдержать настоящую проверку.
 Это была одна из причин, по которой он отказался покинуть свою маленькую комнатку, хотя маэстро Кавалла не замедлил предложить ему на выбор любые свободные апартаменты на первом этаже. Но он хотел остаться здесь, чтобы видеть из окна Везувий. Лежать по ночам в постели и смотреть на огонь, извергаемый горой в освещенное луной небо. Для Тонио было важно всегда помнить об открытии, сделанном на горе: каково это — быть абсолютно одиноким.
 Потому что когда будущее начало выявлять перед ним истинный смысл его новой жизни, ему нужно было не отступать от принятых решений. Он знал, что еще будут моменты нестерпимой боли. И не мог избавиться от предчувствия, что, каким бы решительным ни казался он сейчас сам себе и какой бы ужасной ни была боль последнего месяца, худшее еще впереди.
 И он не ошибся.


* * *

 Боль не замедлила появиться, хотя пока уколы ее были секундными.
 Он испытал их среди послеполуденной теплыни, когда начал доставать из сундуков расшитые бархатные камзолы. Их он надевал когда-то в Венеции на званые вечера и балы. А потом взял в руки отороченную мехом накидку и вспомнил, что закутывался в нее в продуваемом сквозняком партере театра, откуда напряженно всматривался в лицо Каффарелли.
 И снова испытал боль, когда вечером того же дня, на ужине, занял место за столом среди остальных кастратов, не обращая внимание на потрясение, написанное на их враждебных лицах.
 Но он выдержал это с почти ангельским выражением на лице. Кивнул своим товарищам, улыбнулся обезоруживающе тем, кто смеялся над ним. Погладил по голове Паоло, того мальчика, что ехал с ним из Флоренции и часто подходил к нему в последующие дни.
 С тем же видимым спокойствием он отдал капельмейстеру свой кошелек. Но когда тот велел ему отдать шпагу и кинжал, вежливо улыбнулся и покачал головой так, словно не понимает по-итальянски. Пистолеты? Конечно, он их отдаст. Но шпагу?
 — Нет, — снова улыбнулся он. — Не могу.
 — Ты не студент университета, — резко возразил маэстро. — И не можешь предаваться попойкам в местных тавернах, как тебе вздумается. Напомню тебе также, что Лоренцо, тот ученик, которого ты ранил, все еще не встает с постели. Я не хочу новых ссор и увечий. Будь добр, отдай и шпагу, и кинжал.
 Еще раз вежливо улыбнувшись, Тонио ответил, что сожалеет о случившемся, но Лоренцо проник в его комнату, и он был вынужден защищаться. Поэтому он не может добровольно отдать шпагу. И более легкий и удобный кинжал тоже.
 И никто не смог бы понять его изумление, когда маэстро Кавалла уступил ему.
 Но лишь оказавшись в уединении своей комнатки в мансарде, он стал смеяться над этим. Он ожидал, что самовнушение: «Веди себя так, будто ты мужчина» — станет его броней против унижения, но не предвидел, что это будет действовать на других. Он лишь теперь начат осознавать, что вынесенное им с Везувия было стилем поведения. Не важно, что он чувствует. Он станет вести себя так словно с ним ничего не случилось, и все будет хорошо.
 Конечно, он глубоко сожалел о том, что ранил Лоренцо. Не потому, что мальчик того не заслуживал, а потому, что это могло навлечь неприятности в будущем.
 Тонио все еще размышлял об этом, когда час спустя после наступления темноты услышал в коридоре голоса старших среди кастратов, мальчиков, обязанных следить за порядком в спальне. Это были те самые студенты, что вместе с Лоренцо явились тогда в комнату Тонио, чтобы поиздеваться над ним.
 Теперь он был готов к их появлению. Пригласил их войти и, предложив бутылку великолепного вина, захваченного из приморской гостиницы, извинился за отсутствие чашек или бокалов. Он сказал, что скоро это исправит, и спросил, не выпьют ли они с ним. Жестом предложил им присесть на край его кровати, а для себя отодвинул стул от письменного стола. Снова предложил вина. А потом еще раз, видя, что вино им понравилось.
 Разумеется, они не могли устоять.
 И все это было предложено им с такой спокойной уверенностью, что они даже не знали, должны ли были отказываться или нет.
 Тонио впервые разглядел их как следует. А пока разглядывал, начал говорить. Чтобы молчание не давило на них тяжким грузом, негромким голосом он сказан несколько слов о погоде в Неаполе и о некоторых его достопримечательностях.
 При этом он вовсе не пытался произвести впечатление разговорчивого человека, ибо на самом деле вовсе не был таковым.
 Он хотел примериться к ним, хотел определить, хранит ли кто-нибудь из них верность Лоренцо, который все еще не вставал с постели, потому что рана его была инфицирована.
 Самым высоким из пришедших был Джованни, родом с севера Италии. Ему было восемнадцать лет, и у него был вполне терпимый голос, который Тонио слышал в классе Гвидо. Этот парень никогда не будет выступать в опере, но мог бы оказаться неплохим учителем для младших мальчиков, да и многие церковные хоры не отказались бы от его услуг. Своим мягким черным волосам с помощью шелкового шнурка он придал форму парика с косичкой. Глаза у него были добрые, скучные, почти трусливые.
 Похоже, он был бы совсем не прочь подружиться с Тонио.
 Вторым был Пьеро, светловолосый парень, тоже северянин, который в свое время много раз шипел за спиной Тонио разные оскорбления, всякий раз отворачиваясь, словно это сказал не он. Голос у него был получше — контральто [27] , которое когда-нибудь могло стать великим, но которому пока чего-то недоставало, насколько Тонио мог судить по тому, что слышал в церкви. Может быть, ему не хватало страсти, а может быть — воображения. Теперь этот парень с легкой ухмылкой на губах пил вино, а глаза его были холодными и подозрительными. Но когда Тонио обратился к нему, он мгновенно растаял и охотно ответил на заданные вопросы. То есть ему прежде всего недоставало внимания.
 К концу их короткого визита Пьеро уже пытался обхаживать Тонио, старался произвести на него впечатление, будто Тонио был старше (на самом деле это было не так) или выше по положению.
 И наконец, среди них был шестнадцатилетний Доменико, столь утонченно красивый, что легко мог сойти за женщину. Грудная клетка у него была широкая за счет натренированных пением легких и гибких костей, и по форме его фигура даже напоминала женскую, с узкой талией и припухлостями грудей. Его темные ресницы и розовые губы были столь выразительными, что казались накрашенными, а унизанные кольцами пальцы — длинными и изящными. Черные вьющиеся волосы волной ниспадали на плечи. За все время беседы Доменико не произнес ни слова, и Тонио сообразил, что вообще никогда не слышал звук его голоса: ни как он поет, ни как говорит. Это заинтриговало его. Доменико лишь неотрывно смотрел на него. Точно так же, не изменив выражения, он наблюдал раньше за тем, как Тонио ударил кинжалом Лоренцо.
 Теперь, взяв в руку бутылку вина, он сначала отер губы кружевной салфеткой, а потом глянул в глаза Тонио так, что тот встревожился. Казалось, Доменико оценивал его с какой-то особенной точки зрения. И Тонио подумал: «Этот юноша так хорошо знает о том, что он красив, что в этом даже нет никакого тщеславия».
 В предстоящей постановке оперы на маленькой консерваторской сцене Доменико должен был играть главную женскую роль. И Тонио неожиданно поймал себя на мысли, что ему не терпится увидеть, как этот мальчик превратится в девочку. Он представил, как шнурки корсета будут стягивать его талию, и внезапно так покраснел, что даже перестал слышать, что говорит ему Джованни.
 Тогда он отогнал от себя эти мысли. А потом вдруг подумал о том, что перед ним женщина, надевшая бриджи нарочно, чтобы смутить его. Он неловко вздохнул. Доменико сидел, слегка склонив голову набок. Похоже, он улыбался. При свете свечи его кожа казалась почти фарфоровой, а ямочка на подбородке делала его еще более соблазнительным.
 Когда они ушли, Тонио в задумчивости присел на кровать. Потом задул свечу, лег и попытался заснуть. Но сон не шел, и тогда он представил себе, что находится на Везувии, и снова почувствовал, как трясется земля.


* * *

 На многие годы это стало для него еженощным ритуалом: сосредоточиться и почувствовать дрожь земли и грохот горы.

 2

 Но на самом деле в тот первый вечер Тонио не очень-то требовалось снотворное.
 На следующее утро, несмотря на синяки, оставшиеся у него после похода на Везувий, он проснулся в исключительно приподнятом настроении и был готов идти на урок к Гвидо немедленно.
 Даже краски и запахи консерватории казались ему теперь вполне привлекательными. Особенно это касалось аромата, источаемого выставленными в коридор деревянными инструментами. Ему нравились также звуки оживающих классных комнат.
 И, наслаждаясь самым обычным завтраком и особенно свежим молоком, он как завороженный смотрел на звезды на утреннем небе, которые были видны над стеной из окна трапезной.
 «Воздух как шелковый», — подумал он. В атмосфере было разлито приветливое тепло. Оно словно приглашало пробежаться нагишом.
 Столь ранний подъем возбуждал его.
 И даже Гвидо Маффео казался ему очень милым.
 Маэстро сидел у клавесина и заточенным пером делал какие-то пометки в нотах. Похоже было, что он работает уже несколько часов. Свеча его почти догорела. Тьма за окном уже сменилась утренними сумерками. Присев в ожидании на скамье у стены, Тонио впервые рассмотрел в подробностях маленький класс.
 Это была каменная комната, с жестким полом, прикрытым лишь грубой подстилкой. Правда, вся мебель — клавесин, конторка, стул и скамья — была щедро расписана цветочным орнаментом и украшена сверкающей эмалью, но это не умаляло ощущения холодности и официальности помещения. Так что маэстро, своим черным сюртуком и широким белым галстуком напоминавший строгого священника, был здесь вполне на месте.
 «И он не всегда так ужасен на вид, — думал Тонио. — На самом деле он даже красив по-своему».
 Но лицо Гвидо слишком часто искажалось гневом, и карие глаза, слишком большие для этого лица, придавали ему свирепое выражение. В то же время лицо маэстро было таким подвижным и выразительным, исполненным беспокойства и заботы, что Тонио не мог оторвать от него взгляда.
 И все же он пытался не думать о том, что этот человек — тот же самый, что был с ним в Фловиго, в Ферраре, в том садике в Риме, где они обнялись. Стоило вспомнить об этом, как прежняя ненависть всколыхнулась бы снова. Поэтому он отгонял от себя подобные мысли.
 Наконец маэстро отложил перо, задул уже ставшую бесполезной свечу и заговорил без всякого формального приветствия.
 — У тебя совершенно необыкновенный голос. Тебе уже достаточно об этом говорили, — он будто спорил с кем-то, — так что не ожидай от меня дальнейших похвал, пока их не заслужишь. Но многие годы ты привык делать то, что тебе нравится и чего ты на самом деле не понимаешь. Твое исполнение казалось таким совершенным только потому, что у тебя абсолютный слух, и потому, что те, от кого ты слышал прежде эти песни, исполняли их правильно. Ты избегал всего, что казалось тебе трудным, снова и снова ища укрытие в том, что доставляло наслаждение и было легким. Поэтому ты не умеешь по-настоящему управлять своим голосом, и у тебя много вредных привычек.
 Он замолчал и с силой провел по своим кудрявым каштановым волосам так, словно их ненавидел. У него были волосы херувима, какими их изображали на картинах прошлого столетия, — пышные и завивающиеся кверху на кончиках. Но выглядели они немытыми и неухоженными.
 — И тебе уже пятнадцать. Слишком поздно для того, чтобы начинать петь по-настоящему, — продолжал он. — Но я скажу тебе сейчас, что через три года ты будешь готов к выступлению на любой сцене Европы, если будешь выполнять все, что я скажу. Мне не важно, хочешь ты на самом деле стать великим исполнителем или нет. Мне все равно. Я тебя не спрашиваю. У тебя великий голос, и поэтому я сделаю из тебя великого исполнителя. Я подготовлю тебя для сцены, для двора, для всей Европы. А после этого ты сможешь делать с этим все, что тебе угодно.
 Тонио пришел в ярость. Он вскочил и ринулся к этому сердитому плосконосому человеку у клавесина.
 — Вы могли бы спросить меня, почему я решил вчера вернуться сюда! — бросил он в самой язвительной и холодной манере.
 — Не говори так со мной никогда, — усмехнулся Гвидо. — Я твой учитель.
 И без дальнейших слов достал первое упражнение.


* * *

 Они начали в тот день с простого «Accentus» [28] .
 Тонио были показаны шесть нот в восходящем порядке: до, ре, ми, фа, соль, ля. А потом ему были предъявлены те же шесть нот в более сложном построении, так что получалась изящно восходящая мелодия с малыми подъемами и спусками, где каждый тон был украшен как минимум четырьмя нотами, тремя восходящими и одной нисходящей.
 Все это он должен был петь на одном дыхании, уделяя каждой ноте одинаковое внимание. При этом гласный звук должен был произноситься исключительно точно, а все вместе должно было быть плавным.
 И петь эту мелодию предстояло снова и снова, день за днем, в этой тихой пустой комнате, без всякого аккомпанемента, до тех пор, пока она не потечет из горла Тонио естественно и ровно, без малейшего намека на вдох в начале и на нехватку дыхания в конце.
 В первый день Тонио казалось, что это упражнение сведет его с ума.
 Но на второй день, уверенный в том, что монотонность является изощренной формой пытки, он вдруг заметил в себе изменение. В какой-то миг после полудня словно лопнул пузырь, надутый его раздражительностью. Ошметки пузыря опали, как лепестки бутона, и из их середины вырос огромный цветок.
 Этим цветком было гипнотическое внимание к звукам, которые он пел, уплывание с ними, медленное, как во сне, осознание того, что всякий раз, приступая к «Accentus», он познает в нем какой-нибудь новый и завораживающий аспект, пусть самый незначительный.
 К концу первой недели он уже перестал следить за теми разнообразными задачами, которые должен был решить, и знал лишь то, что голос его полностью изменился.
 Снова и снова Гвидо указывал ему на то, что он спел до, ре или ми более любовно, чем остальные ноты. «Ты любишь их больше других? Ты должен относиться к ним одинаково». Снова и снова Гвидо напоминал ему: «Legato». Это значило: «Соединяй их медленно, плавно». Глубина не имела значения. Выражение чувства не имело значения. Но каждый тон должен был быть красив. Для этого недостаточно спеть с абсолютной точностью (Гвидо уже говорил Тонио довольно ворчливо о том, что у того от Бога абсолютный слух, но ведь и Алессандро когда-то говорил ему об этом), но требовалось, чтобы каждый звук был красив сам по себе, как капелька золота.
 Потом учитель садился и объявлял: «Еще раз, с начала», и Тонио, не обращая внимания на то, что у него плывет перед глазами и голова раскалывается, начинал с самой первой ноты и постепенно втягивался в упражнение.
 Но в какой-то момент, с неизменным чутьем, когда у Тонио уже болью сводило все тело от изнеможения, Гвидо освобождал его от этого упражнения и отсылал за конторку позаниматься композицией или контрапунктом. Но только стоя.
 — Не сиди больше за письменным столом. Твоей грудной клетке вредно стеснение. И никогда, никогда не делай ничего такого, что бы могло повредить твоему голосу или грудной клетке, — не раз предупреждал он.
 И Тонио, несмотря на боль в ногах, кивал, благодарный уже за то, что может хотя бы ненадолго забыть об «Accentus».
 Но тут появлялся какой-нибудь младший ученик и начинал мучиться над тем же упражнением.
 Неизвестно, сколько уже времени пел Тонио эти элементарные пассажи, когда Гвидо наконец добавил две ноты вверху и две ноты внизу и разрешил ему петь во все более быстром темпе, а затем в еще чуть более быстром. Четыре новые ноты — это было достижение, и Тонио саркастически заметил, что теперь ему непременно должно быть позволено отметить это событие и напиться.
 Гвидо проигнорировал его замечание.
 Но жарким полуднем, когда Тонио уже был на грани бунта, Гвидо вдруг дал ему несколько только что написанных арий и сказал, что он может воспользоваться клавесином и подыграть себе.
 Тонио схватил ноты, прежде чем слова благодарности успели вырваться из его уст. Для него это было подобно нырянию в теплое море под летними звездами. И он пропел уже вторую из песен почти до самого конца, когда вдруг понял, что Гвидо, конечно, слушает его. А потом непременно скажет, что исполнение было ужасным.
 Он попытался сознательно применить то, чему научился благодаря «Accentus», и вдруг понял, что и до этого пел, применяя обретенные навыки. Он артикулировал слова песен отчетливо, но легко; в его пении появились новая плавность и контроль, бесконечно облегчившие для него непосредственное восприятие музыки.
 В этот момент он впервые почувствовал, что способен на многое.
 И, вернувшись к упражнениям, с небывалой ранее уверенностью управлял голосом. Поздно вечером, когда он был уже таким усталым, что тут же рухнул бы при первой мысли о собственных ногах, руках или о мягкой подушке, Тонио подумал о том, что превратился из человека в инструмент, начинающий звучать, когда кто-то играет на нем.
 К тому времени, когда он поднялся по лестнице, голова его была совсем пуста. Оказавшись в постели, он вдруг осознал, что по крайней мере десять дней ни разу не вспомнил о случившемся с ним перед тем, как он сюда попал.
 На следующее утро Гвидо сообщил ему, что благодаря его замечательному прогрессу они теперь приступают к «Esclamazio». Что с любым другим учеником такой прыжок был бы немыслимым, но для Тонио он выработал совершенно особый порядок.
 Итак, это было «Esclamazio»: медленное и абсолютно управляемое наращивание и ослабление звука, начиная с мягкого интонирования до все большего повышения громкости, а затем медленного понижения и мягкого окончания. Или, напротив, громкое начало, мягкое ослабление звука в середине, а затем наращивание и громкий конец.
 Объем опять не имел значения, главной задачей становилось совершенствование звука. Проходил день за днем, а Тонио исполнял и исполнял это упражнение в разных тональностях, а потом вновь и вновь возвращался к «Асcentus».
 И все это звучало в тишине класса Гвидо — в помещении с каменными стенами, где создавался хороший резонанс, — без сопровождения клавесина, и все это время маэстро был крайне сосредоточен, словно прислушиваясь к тем звукам, которые сам певец не слышит.
 Иногда Тонио думал, что ненавидит этого человека так сильно, что вполне мог бы ударить его. Ему доставляло удовольствие воображать, как он на самом деле бьет Гвидо, и потом ему становилось за это стыдно.
 Но между этими никак не проявленными вспышками гнева к Тонио приходило понимание того, что на самом деле мучает его. Дело было в том, что Гвидо, несомненно, его презирал.
 Поначалу Тонио говорил себе: «Таковы его манеры. Он варвар». Но Гвидо никогда не бывал доволен им, крайне редко бывал вежлив, а его обычная грубость, казалось, скрывала куда более глубокие неприязнь и недовольство. В какие-то моменты Тонио буквально чувствовал исходящее от учителя презрение, словно тот и в самом деле произнес что-то оскорбительное, и тогда прошлое со всем его невыразимым унижением всплывало из глубин памяти.
 И тогда, сам дрожа от гнева, Тонио предлагал маэстро то единственное, что было ему нужно: голос, голос, голос. И, отправляясь потом спать, лихорадочно перебирал в памяти весь день, пытаясь вспомнить малейшее одобрение со стороны учителя.
 И, сам того не осознавая, Тонио попал в ловушку, пытаясь завоевать симпатию Гвидо, вызвать у него хоть какой-нибудь интерес.
 По утрам он пытался завязать разговор. «Не правда ли, сегодня жарче, чем вчера? Какой спектакль идет в театре при консерватории? Через какое время я смогу принять участие в школьных постановках? Вы ведь разрешите посмотреть мне этот спектакль?»
 Гвидо что-то ворчал в ответ, но довольно равнодушно. Потом резко отрывался от своих бумаг и объявлял:
 — Итак, сегодня мы подержим каждую из этих нот в два раза дольше, чем написано, и я хочу, чтобы «Esclamazio» было исполнено безукоризненно.
 — Ах, как всегда безукоризненно, да? — шептал Тонио.
 Но Гвидо не обращал на это никакого внимания.
 Иногда учитель отпускал его лишь в десять вечера, и тогда Тонио слышал «Esclamazio» во сне. И просыпался с этими текучими звуками в ушах.
 Наконец они перешли к орнаментированию.
 К тому времени Тонио научился управлять дыханием и тоном и сосредоточиваться на том, что поет.
 Но процесс орнаментирования мелодии в большей степени требовал его личного участия. Это означало, что ему предстояло не только освоить новые звуки или их комбинации, но и научиться добавлять их к мелодии по собственному разумению.
 Первый орнамент, который он разучил, назывался тремоло [29] . Требовалось петь ту же самую ноту несколько раз. Например, брать ноту ля и петь ее так: ля-ля-ля-ля-ля и снова, с полным контролем и настолько плавно, чтобы звуки переходили один в другой и при этом слышались отчетливые, как серия взрывов, удары.
 Когда его мозг был уже крайне измучен этим орнаментом и когда он добился уже некоторой естественности, то перешел к трели, заключавшейся в быстром, на одном дыхании, чередовании двух соседних звуков.
 После долгих недель с «Accentus» и тягучих, насыщенных нот «Esclamazio» это упражнение оказалось для него просто забавой. И добиваться полной власти над голосом становилось еще увлекательнее.
 Гипнотическое погружение в музыку начиналось с каждым днем все раньше и продолжалось, казалось, дольше, чем накануне. Иногда во время вечерних занятий у Тонио открывалось второе дыхание, и он исполнял те же упражнения с вдохновенным изяществом и самозабвением.
 Он сам как будто исчезал, весь обратившись в голос. Маленькая комната была окутана тьмой. Свеча мерцала над каракулями, которыми была испещрена страница, лежавшая перед ним, и звуки, которые он слышал, казались неземными, пугая его самого.
 Но он продолжал и продолжал, настойчиво совершенствуясь.
 Иногда в комнату входил маэстро Кавалла и говорил, что пора закончить урок. Тогда Тонио падал на скамью и мотал головой, прислонившись к стене. А Гвидо начинал импровизировать за клавесином. Насыщенные, звенящие звуки наполняли комнату. И, глядя на учителя, Тонио осознавал, как устал физически и опустошен духовно.
 Потом Гвидо говорил:
 — Уходи.
 И Тонио, чувствуя себя униженным, поднимался к себе наверх и мгновенно засыпал.
 Казалось, учитель больше никогда не даст ему насладиться ариями, и даже часы композиции были сокращены для того, чтобы он весь день мог посвятить упражнениям.
 Но если в его интонациях появлялось хоть малейшее напряжение, Гвидо немедленно отправлял его отдыхать. Иногда маэстро начинал заниматься с другими учениками, а Тонио наблюдал за этими уроками, с интересом следя за успехами и ошибками других мальчиков.
 И каждый раз он убеждался, что Гвидо презирает других учеников ничуть не меньше, чем его. Иногда это приносило ему приятное успокоение. Но чаше он огорчался, как если бы это касалось его самого. Когда же Гвидо бил учеников, а такое случалось нередко, Тонио приходил в ярость.
 Однажды, когда Гвидо побил маленького флорентийца Паоло, Тонио окончательно вышел из себя и прямо заявил учителю, что он мужлан, хам и грубиян.
 Из всех малышей, часто вызывавших его интерес, а иногда даже жалость, Паоло был единственным, кого Тонио никогда не забывал. Но больше всего его возмутила несправедливость наказания. Под руководством Гвидо Паоло продвинулся так далеко, насколько мог в силу своих способностей. Он был озорным по натуре, смешливым и улыбчивым, и именно это в большей степени, чем что-либо другое, повлекло наказание. Поэтому Тонио просто побелел от гнева.
 Но Гвидо лишь рассмеялся.
 И познакомил Тонио с упражнением, призванным стать итогом всех более ранних уроков, — пением пассажей.
 Предстояло разбивать какую-нибудь музыкальную фразу на множество отдельных звуков, при одновременном сохранении ее целостности и ясности произношения. Гвидо использовал в качестве примера слово «Sanctus» [30] . Его композитор может изобразить двумя нотами, причем вторая будет выше первой. Но Тонио должен был уметь делить первую ноту, для слога «Sanc», на семь или восемь звуков различной длительности и высоты и постепенно подниматься при этом ко второй ноте, для слога «Tus», которую также следует разделить на семь или восемь звуков, но завершить все на исходной ноте, чтобы концовка не получилась фальшивой.
 Упражнения в этих мелизмах и пассажах, написанных Гвидо, были лишь началом. Вслед за этим Тонио предстояло научиться, подхватив голый остов любой композиции, со вкусом и тактом украшать и орнаментировать его. Он должен был понимать, когда следует нарастить или ослабить звук, как долго держать его, когда разбивать пассаж на ноты разной длительности, а когда равной и как далеко заходить в восходящих и нисходящих модуляциях. И при этом всегда артикулировать слова кантаты или арии так, чтобы, несмотря на изощренную орнаментировку, смысл слов оставался ясен для каждого.


* * *

 Таковы были необходимые основы, преподанные Гвидо своему ученику. Остальное во многом зависело от него самого.
 Обычно студенту консерватории требовалось не меньше пяти лет, чтобы овладеть этим мастерством. Рядовой ученик гораздо медленнее продвигался от «Accentus» к «Esclamazio», от «Esclamazio» к орнаментам. Но Гвидо ускорил темп занятий по очевидным причинам: во-первых, чтобы это не наскучило Тонио, а во-вторых, потому что Тонио без особого труда справлялся с этим.
 Он умудрялся работать над всеми аспектами своей вокальной техники одновременно, и Гвидо начал придумывать для него все более и более сложные вокализы. Конечно, у него хранилось много старых книг, написанных преподавателями прошлого столетия или начала нынешнего. Но, как и большинство учителей, он составлял собственные упражнения, зная, чего именно недостает Тонио.
 И когда Тонио убедился, что постиг основы и впереди лишь совершенствование голоса с помощью разнообразных упражнений, он залился слезами, опустив голову на сложенные на клавесине руки.
 Теперь он испытывал такую умственную и физическую усталость, что ему было ясно: никогда раньше он толком не понимал, что значат недосып или изнеможение. И его совершенно не заботило, что Гвидо Маффео смотрит на него с презрением и негодованием.
 Он ненавидел Гвидо. Так же, как Гвидо ненавидел его. «И пускай! Ведь все это он делал для себя, для своего собственного удовольствия». Внезапно Тонио страшно испугался. Если он лишится этого, что у него останется?
 У него закружилась голова, словно он утратил равновесие и неожиданно в памяти всплыли те сны, что всегда забывались утром. И маленькая дверца, за которой ожидал либо кошмар, либо неизвестность. Он горько зашикал, страстно желая, чтобы Гвидо Маффео сейчас же ушел. «Давай, давай уходи, брось меня с отвращением! И уходи отсюда!»
 На самом деле именно это скажет ему маэстро в следующее мгновение: «Уходи отсюда!»
 — Мой голос огрубел, — проговорил наконец Тонио. — Он неровный, он дребезжит и словно ломается у меня в горле. Я научился лишь слышать, насколько он плох!
 Гвидо сердито смотрел на него. А потом с его лица вдруг исчезло всякое выражение.
 — Можно, я пойду спать? — прошептал Тонио.
 — Пока нет, — ответил Гвидо. — Ступай к себе и оденься. Я возьму тебя с собой в оперу.
 — Что? — Тонио поднял голову. Он не мог поверить своим ушам. — Мы едем в город, мы едем в оперу?!
 — Если перестанешь вопить, как младенец, то да. Так что одевайся скорее.

 3

 Тонио взлетел наверх, перескакивая через ступеньки. Плеснул в лицо холодной водой и достал нарядный костюм, который не надевал с того момента, как покинул Венецию. Через минуту на нем уже были его лучшая кружевная рубашка, синий вышитый камзол и туфли с пряжками. Прицепив шпагу, он в мгновение ока оказался на пороге апартаментов Гвидо на первом этаже.
 Только тогда он вспомнил, что презирает Гвидо. И что он вовсе не ребенок, который никогда не бывал в опере. Но тут же об этом забыл. На самом деле он был так счастлив, что даже не вполне осознавал происходящее. И почему-то ему хотелось смеяться.
 Тут появился Гвидо, и Тонио, привыкший видеть его в черном одеянии, был изумлен. Маэстро облачился в роскошный бархатный камзол шоколадного цвета, идеально подходивший к его карим глазам и гладко причесанным волосам, а под него надел жилет из золотистого шелка и почти такую же, как у Тонио, кружевную рубашку. Если бы при этом на лице Гвидо появилась хотя бы легкая улыбка, он, несомненно, показался бы красавцем. Но учитель был по обыкновению угрюм и молчалив.
 Тонио внутренне сжался, когда увидел, насколько мрачен Гвидо. И молча проследовал за ним до первого шумного перекрестка, где они наняли кабриолет, который повез их к театру Сан-Бартоломео.
 Это было старое здание, великолепно освещенное и заполненное людьми. В комнатах для карточных игр висела пелена табачного дыма и велись шумные разговоры, а в зале, перед слоняющейся и болтающей публикой, уже шло представление. В этом неаполитанском театре обычно давали героические, то есть серьезные, оперы для аристократии, занимавшей первый из ярусов.
 Зрелище пленило Тонио, как будто он не встречал до сих пор такой роскоши, не вырос среди люстр из муранского хрусталя, никогда не видел такого количества восковых свечей.
 И Гвидо определенно обрел горделивую осанку и блеск в глазах. Он выглядел почти как благородный синьор. Он купил и либретто, и партитуру и повел Тонио не к шумным ложам, а вниз, к наиболее дорогим местам партера, перед самой рампой. Первый акт дошел только до середины, так что важнейшие арии еще были впереди. Удобно усевшись в кресле, Гвидо усадил ученика рядом с собой.
 «И это зверь, который рычал на меня весь месяц!» — подумал Тонио, изумленный и заинтригованный происходящим.
 Гвидо объяснил, что в опере участвуют два кастрата и хорошенькая маленькая примадонна. «Но старый евнух, — предсказал маэстро, — перепоет всех, и не потому, что у него прекрасный голос, а потому, что он хороший ремесленник».
 Как только кастрат запел, Тонио был очарован нежностью его голоса.
 — И это не прекрасный голос? — прошептал он.
 — Верхние ноты он взял фальцетом, потому что диапазон его невелик. Но у него такой контроль над голосом, что ты этого даже не заметил, — объяснил маэстро. — Послушай в следующий раз и поймешь, что я имею в виду. К тому же эта ария написана специально для него в несколько замедленном темпе, чтобы певец смог справиться со всеми нотами. Средние регистры — вот все, чем реально он владеет, а остальное — чистейшее ремесло.
 Постепенно Тонио все яснее понимал, что учитель прав. Между тем примадонна покорила всех своим эмоциональным пением. «Она выросла на улицах, — объяснил Гвидо, — пела с бродячими музыкантами, как ты». Но хотя верхние ее ноты были пронзительными, нижними она не владела вообще. Они просто терялись в звуках клавесина. Видно было, как шевелятся губы девушки, но слышно не было почти ничего.
 Младший кастрат удивил отличным контральто. Тонио редко доводилось слышать у существа мужского пола такой голос: бархатно-мягкий, завораживающий. Но, увы, как только мелодия пошла вверх, звук стал неприятно резким, и все очарование тут же пропало.
 Оба молодых певца могли перепеть старшего за счет своего природного дарования, но ни один из них не знал, как это делать, и снова и снова именно старый кастрат, выходя к рампе, заставлял публику сначала притихнуть, а потом взорваться аплодисментами.
 Однако Гвидо не удовлетворился одним лишь разбором пения. Он обращал внимание Тонио и на партитуру, на то, какие арии явно были добавлены в нее специально для того или иного голоса, и на маленькое соревнование, проходившее между младшим кастратом и примадонной. И на то, как спокойно стоял старый евнух во время исполнения арии. Ведь если бы он начал жестикулировать своими тонкими длинными руками, то выглядел бы шутом гороховым. Младший кастрат был красив и тем приятен публике, и, понимая это, держался как античная статуя. А маленькая примадонна совсем не справлялась с дыханием, но при этом ее голос обладал замечательной теплотой.


* * *

 К тому времени когда занавес опустился в последний раз, Тонио, выпив в антрактах слишком много белого вина, яростно спорил с Гвидо о том, была ли музыка явным подражанием Скарлатти или чем-то совершенно новым. Гвидо убеждал его, что в музыке присутствовала некоторая оригинальность, и советовал Тонио слушать больше неаполитанских композиторов. Они сами не заметили, как оказались в вестибюле, в тесноте возбужденной толпы, движущейся к выходу.
 К Гвидо обращались и мужчины, и женщины; к открытым дверям одна за другой подъезжали кареты.
 — Куда мы идем? — спросил Тонио.
 Голова у него кружилась, и, когда карета тронулась, он чуть не потерял равновесие, а потом понял, что напротив сидит какая-то женщина и смеется над ним. У нее были черные волосы, молочно-белая шея, почти обнаженные плечи и ямочки на щеках.


* * *

 Тонио едва помнил, как они вошли в дом. Он двигался по бесконечной анфиладе огромных комнат, брызжущих яркими красками, кажется столь приятными глазу неаполитанцев, мимо стоящей вдоль стен золоченой и лакированной мебели, мимо задрапированных расшитыми занавесями окон, мимо оплывших белым воском и увенчанных мягким светом канделябров, мимо сотен музыкантов, терзающих свои скрипки, дующих в свои золотые горны, наполняющих широкие мраморные коридоры пронзительной, почти невыносимой музыкой.
 Подносы с белым вином плыли в воздухе. Тонио схватил бокал, опустошил его и взял следующий. Слуга в парике и голубом атласном камзоле стоял перед ним с невозмутимым видом.
 Неожиданно Тонио почувствовал себя потерянным. Гвидо давно куда-то исчез, а к нему все время обращались какие-то женщины, то на французском, то на английском, то на итальянском. Одна, совсем пожилая, протянула длинную, худую руку, зацепила его крючковатым пальцем, привлекла к себе и, коснувшись его щеки сухими губами, обратилась к нему на неаполитанском диалекте:
 — Лучезарное дитя!
 Он высвободился, отшатнулся и почувствовал панический испуг. Ему казалось, что вокруг него одна лишь совершенная женская кожа, выступающие над лентами корсажей полушария женских грудей, и все это великолепие наступает на него, грозя задушить. Одна из женщин так хохотала, что чуть не задыхалась, и придерживала обеими руками прикрытые гофрированной тканью груди, словно они могли выпасть из корсажа. Взглянув на него игриво, она спрятала губы за белым кружевным веером, на котором была изображена арка из алых роз.
 Дрожа, он остановился у бильярдного стола. А потом понял, что на пороге комнаты стоит изможденный, болезненного вида человек с такой прозрачно-белой кожей, что через нее чуть ли не просвечивают кости. Он смотрел на Тонио и улыбался.
 Какое-то мгновение Тонио не понимал, кто перед ним, хотя и не сомневался, что видел этого человека раньше.
 А потом его пронзило узнавание: это было то видение смерти, тот живой мертвец, что стоял над ним на горе Везувий. Тонио двинулся навстречу и убедился, что это действительно тот самый чахоточный, только одетый нынче в расшитый золотом камзол, с напудренным париком на голове. Роскошное одеяние придавало ему кричащий, безвкусный вид одной из тех мраморных статуй в церкви, которых верующие наряжают в настоящие одежды.
 Глаза мужчины, глубоко посаженные и оттого кажущиеся непроглядно черными, почти с симпатией смотрели на Тонио, подходящего к нему все ближе и ближе.
 Снова поднос с вином, тонкий бокал в руке. Тонио оказался прямо перед этим человеком, и они глянули друг другу в глаза.
 — Жив и здоров, — сказал мужчина неприятным хриплым голосом.
 И вдруг, словно пронзенный болью, вздрогнул и приложил к губам носовой платок. Белые костяшки его пальцев были увиты кольцами. Он отступил назад, слегка согнувшись, и тут же целый вихрь юбок подхватил его и унес.
 — Я хочу выбраться отсюда, — прошептал Тонио. — Я должен выбраться отсюда.
 И когда еще одна женщина подошла к нему, он неожиданно для себя взглянул на нее так злобно, что она, оскорбленная, отпрянула. Он повернулся и побрел в пустую столовую, где уже были накрыты столы.
 В дальнем конце зала, в проеме между окнами стояла молодая женщина и смотрела на него.
 На долю секунды ему показалось, что это маленькая примадонна из оперы. Тонио вспомнил богатство ее голоса, его сладострастные вершины. И представил маленькие груди, вздымающиеся при ее неумелом дыхании. Его охватило отчаяние, близкое к панике.
 Но это была не примадонна, а совсем другая женщина, с такими же светлыми волосами и голубыми глазами, только высокая и стройная, а цвет ее глаз приближался к темно-синему.
 Простое платье из фиолетового шелка, без всяких оборочек и ленточек, изумительно подчеркивало ее руки и плечи. Казалось, что она уже долго наблюдала за ним, пока он стоял здесь, и что перед тем, как он вошел, она плакала.
 Он хотел выйти из этой комнаты. Но, глядя на незнакомку, почувствовал, как раздражение смешивается в нем с какой-то пьяной страстью. Она казалась такой податливой, эта девушка, и вокруг головы светились, как ореол, выбившиеся из аккуратной прически пушистые прядки.
 Не понимая, что делает, Тонио пошел к ней. Однако не только ее красота влекла его. Девушка казалась ему всеми брошенной, нуждающейся в участии. «Плакала, плакала, — думал он, — почему она плакала?» Он был очень пьян. Оступившись, опрокинул свечу, та погасла, и к потолку потянулся едкий дымок.
 И вдруг он оказался прямо перед незнакомкой и восхищенно заглянул в ее дымчато-синие глаза, в которых, казалось, не было никакого страха перед ним.
 Никакого страха. Никакого страха. Да и почему, Господи, должна она его бояться? Он стиснул зубы. Он не собирался трогать ее. И тем не менее протянул руку.
 И внезапно, беспричинно, ее глаза снова наполнились слезами, и она горько заплакала.
 И сама положила голову ему на плечо.
 Это был мучительный момент. Полный ужаса. Мягкие золотистые волосы, касавшиеся его лица, пахли дождем, и в вырезе ее платья он увидел ложбинку между ее грудями. Он понял, что если сейчас же не уйдет, то непременно ударит девушку, совершит какое-то страшное насилие, и в то же время продолжал крепко, до боли стискивать ее в своих объятиях.
 Потом он приподнял подбородок девушки и накрыл ее губы своими. И тут, вскрикнув, она стала отчаянно сопротивляться.
 Кажется, он даже упал. Она была уже далеко, далеко от него, и ее взгляд в полумраке был столь невинным и в то же время исполненным такой душевной муки, что, повернувшись, он опрометью вылетел из комнаты и бежал до тех пор, пока не оказался среди столпотворения танцующих пар.
 — Маэстро, — бормотал он, вертя головой направо и налево, и, когда Гвидо вдруг взял его под руку, стал горячо убеждать учителя, что им нужно уходить.
 Какая-то немолодая женщина кивала ему. Стоявший рядом с ним человек объяснил ему, что маркиза хочет с ним потанцевать.
 — Я не могу, — покачал он головой.
 — Нет, можешь, можешь, — прозвучал совсем рядом тихий голос Гвидо.
 Тонио почувствовал руку маэстро на своей пояснице.
 — Проклятье, — прошептал он. — Я хочу выбраться отсюда... вы должны помочь мне... добраться до консерватории.
 Но он уже кланялся этой старухе, целовал ей руку. У нее было такое приятное лицо, со следами былой красоты, и в ее сморщенной руке, протянутой ему, виделось такое изящество.
 — Нет, маэстро, — шептал он как в бреду.
 Она легко повернулась на белых туфельках. Комната кружилась у него перед глазами. Только бы не встретить ту светловолосую девушку! Он сойдет с ума, если она вдруг появится, и все же если бы он только мог объяснить ей...
 Но что?
 Что он не виноват, что она не виновата.
 Они стояли лицом друг к другу, маркиза и он. Грянула кадриль, и каким-то чудом он шагнул вперед, поклонился партнерше и резко двинулся вдоль длинной линии пар точно так же, как делал это тысячи раз, но снова и снова на какие-то мгновения забывая, что делает.
 Появился Гвидо. Какие же большие у него глаза, слишком большие для его лица!
 И вот уже он опирается на руку Гвидо, что-то кому-то говорит, извиняется, уверяет, что должен уйти отсюда, должен оказаться в своей комнате, в своей собственной комнате, или же они должны сейчас подняться на гору. Да, подняться на гору, ведь это единственное, чего он не смог позволить себе, это было просто нестерпимо.
 — Ты устал, — сказал Гвидо.
 — Нет, нет, нет, — замотал головой Тонио.
 Он не мог никому в этом признаться, но мысль о том, что он никогда больше не сможет лечь с женщиной, была невыносимой. Он готов был кричать и биться головой о стену. Где она, эта девушка? Он никогда, ни на миг не верил, что Алессандро был способен на такое! Ведь мама была таким ребенком, а Беппо... Невероятно! А Каффарелли? Что же он на самом деле сделал, когда остался с ними наедине?
 Гвидо помог ему сесть в карету.
 — Я хочу подняться на гору! — повторял Тонио яростно. — Оставьте меня одного! Я хочу туда, я знаю, что делаю!
 Карета двигалась. Тонио видел над головой звезды и покрытые листвой ветви, склоняющиеся так низко, словно им хотелось прикоснуться к нему, чувствовал теплый бриз на лице. Если бы сейчас он подумал о маленькой Беттине в гондоле, о мягком сплетении ее рук и ног, о нежной, как шелк, плоти между ее бедрами, он бы сошел с ума. «Запретите мне! Ноги моей там не будет, пока... и тогда...»
 Он рухнул на Гвидо. Они стояли у ворот консерватории, и Тонио сказал:
 — Я хочу умереть.
 «Чем открыть тебе мою боль, лучше умереть».
 И тогда он снова услышал голос отца: «Веди себя как мужчина».
 Поднимаясь по лестнице в свою комнату, он уже ничего не чувствовал.

 4

 Теперь, когда Гвидо видел, что Тонио слишком устал и не может работать, он придумывал для него какое-нибудь вознаграждение. Либо они ездили в оперу, либо Тонио получал от него какие-нибудь простые арии, которыми мог наслаждаться в свое удовольствие. Провести Гвидо было невозможно. Он знал, когда его ученику действительно требовался отдых. Как-то ранним вечером, когда Тонио был в необычайно унылом настроении, Гвидо вывел его из классной комнаты и сопроводил в консерваторский театр.
 — Сядь здесь. Смотри и слушай, — сказал он, оставляя Тонио на заднем ряду, где тот смог наконец вытянуть ноющие ноги.
 Тонио и раньше был более чем заинтригован звуками, доносившимися из этого зала.
 И теперь оказался приятно удивлен, обнаружив, что это настоящий маленький театр, роскошный, как в венецианских палаццо.
 Здесь был ярус лож, задрапированных изумрудно-зелеными занавесями, а арка над сценой сверкала позолоченными завитушками.
 В оркестровой яме уместились около двадцати пяти музыкантов (это число внушало благоговейный ужас, ведь порой и в большом оперном театре оркестр насчитывал не больше). Все они сейчас разыгрывались, упражняясь каждый сам по себе и не обращая внимания на распевавших гаммы певцов и на композитора — студента Лоретти, обеспокоенного тем, что спектакль не успеют подготовить к первому представлению, через две недели.
 Услышав сетования Лоретти, Гвидо остановился у дверей, коротко рассмеялся и сказал Тонио, что все идет превосходно.
 Тонио словно очнулся от сна, потому что на доске, где мелом были написаны имена исполнителей, он увидел имя Доменико, того изящного мальчика — не мальчика, а сильфа, — которого он видел в последнее время лишь в трапезной, за ужином.
 Каждый раз, думая об этом зале или о предстоящем спектакле, он вспоминал о Доменико.
 И вот композитор призвал всех к вниманию.
 Перерыв окончился, и через несколько минут в театре воцарилась тишина. А еще через мгновение музыканты заиграли увертюру.
 Тонио был поражен богатством звука. Эти юные музыканты играли лучше, чем профессионалы, которых он слышал в Венеции, а когда на сцене появились первые певцы, он понял, что студенты консерватории готовы выступать на любой сцене Европы.
 Несомненно, Неаполь был музыкальной столицей Италии, как это признавалось всеми, хотя венецианцы обычно усмехались, услышав нечто подобное. И в этот миг, испытывая приятное умиротворение, слушая красивую, полную жизни музыку, Тонио подумал: «Неаполь — мой город».
 Он испытывал величайшее облегчение. Боль в ногах после стольких часов стояния сменилась почти приятной тяжестью. И, наклонившись к скругленной наверху, резной и обитой зеленым бархатом спинке впереди стоявшего кресла, он обхватил ее руками и положил на нее подбородок.
 Появился Доменико. И хотя мальчик был одет в простую черную тунику с красным кушаком, он словно превратился в женщину, роль которой исполнял. Каждый его жест отличался плавностью и грацией, отчего Тонио вдруг занервничал и напрягся.
 Но тут его захватил голос Доменико. Высокий, чистый и без малейшего признака фальцета. Диапазон этого сопрано был явно феноменальным, а текучая манера, с которой певец соединял звуки, заставила Тонио устыдиться его собственного жалкого исполнения «Accentus».
 — Это голос, с которым надо считаться, — выдохнул он, едва Доменико кончил петь и удалился.
 Но поскольку это была просто репетиция, певец не ушел совсем, а остался на краю сцены, замерев при этом в такой изящной позе, словно мог опираться о воздух. Тут его взгляд пересек зал и остановился на Тонио.
 Тонио был так поглощен видом угловатой фигурки мальчика, его впалых щек и глубоко посаженных черных глаз, что даже не заметил, что к нему кто-то идет.
 Неожиданно чья-то тень заслонила ему свет. Он поднял голову, как только смолкла музыка и в театре воцарилась тишина.
 Перед ним стоял Лоренцо — кастрат, которого месяц назад он пырнул ножом за то, что тот издевался над ним.
 Тонио окаменел.
 Потом он медленно поднялся. Его взгляд осторожно скользнул по мальчику, который был выше его ростом. Смуглый, черноволосый, грубоватый на вид. Впрочем, как и у многих других кастратов, на щеках у него играл румянец, хотя лицо было довольно невыразительным.
 Он неотрывно смотрел на Тонио. Репетиция приостановилась.
 У Тонио не было с собой никакого оружия. И тем не менее, кивнув Лоренцо в знак приветствия, он начал медленно поднимать правую руку к поясу, как если бы хотел достать шпагу. А потом снова опустил, словно для того, чтобы нырнуть под тунику и вытащить кинжал. Жест был четким, рассчитанным.
 Но мальчик словно не заметил его. Натянутый, как струна, сжав пальцы вытянутых вдоль туловища рук, он ответил на кивок Тонио широкой кривой улыбкой.
 Никто в маленьком театре не издавал ни звука.
 И тогда Лоренцо, осторожно попятившись назад, повернулся и вышел.
 Тонио остался стоять, размышляя. Он ожидал какого-то выпада. Но дело обстояло хуже. Лоренцо собирался его убить.


* * *

 В тот же вечер, с разрешения Гвидо, Тонио отправился из консерватории в город за слесарем и врезал в двери комнаты замок. Отныне он всегда носил за поясом кинжал. И куда бы ни шел, всегда был настороже. Поднимаясь ночью по лестнице, то и дело останавливался, вслушивался и вглядывался в темноту.
 Но страха он не испытывал. И, поняв причину этого, покраснел. Он не боялся Лоренцо, потому что тот был просто евнухом!
 Он тряхнул головой, чтобы в голове прояснилось. Неужели именно на это рассчитывал Карло? Что Тонио — просто евнух?
 Внезапно он почувствовал такую боль в висках, что ему захотелось зажать голову в ладонях. Он не знал, что сделают с ним годы и что они уже сделали с этим смуглым мальчиком, которого он ударил кинжалом так опрометчиво, когда чувствовал себя загнанным в угол зверем. Но мог ли он ожидать от него меньше, чем ожидал от себя?
 Время шло, и он поймал себя на мысли, что ему даже хочется, чтобы Лоренцо напал на него. Интересно, как все это произойдет.
 Думая об этом, он испытывал странное возбуждение, особенно вспоминая моменты, когда его сила противостояла силе других, причем не те удары, которые сбили его с ног в Фловиго, а момент, когда он почти уже совсем освободился. И потом, стряхнув с себя болезненное воспоминание, он подумал холодно, отстраненно: «Когда это произойдет, я отвечу».


* * *

 Но в последующие недели ничего не случилось, если не считать того, что Лоренцо сменил свое место за общим столом, с тем чтобы Тонио мог видеть его зловещую улыбку.
 Между тем занятия с Гвидо шли всегда по одному и тому же заведенному образцу, периодически расцвечиваясь чудесными маленькими победами. Гвидо при этом был с ним холоднее, чем всегда, однако все чаще вывозил Тонио с собой по вечерам.
 Они посещали комические оперы, которые Тонио нравились больше, чем он мог ожидать (поскольку в них редко участвовали певцы-кастраты), и представления все той же трагической оперы в театре Сан-Бартоломео.
 После того первого случая, однако, Тонио уже не сопровождал Гвидо на балы или званые вечера. Причины этого для маэстро оставались загадкой. Казалось, такая нелюбовь ученика к светской жизни несколько огорчала его. Он холодно говорил, что подобные развлечения были бы хороши для Тонио. На что тот отвечал, что устал или что ему лучше будет позаниматься. Пожав плечами, Гвидо уступал.
 Когда случались эти маленькие споры, Тонио кидало в жар и в холод. Стоило ему подумать о женщинах, которые окружили бы его на этих балах, как он испытывал удушающий страх. А потом невольно начинал думать о Беттине в гондоле. Воспоминание было таким ярким, что ему казалось, он чувствует качание лодки, вдыхает запах воды, дышит воздухом Венеции и снова ощущает теплоту, влажность маленькой, покрытой волосами расщелины между ног Беттины, невероятную шелковистость кожи с внутренней стороны бедер, куда он порой приникал лицом.
 В такие моменты он молча распрямлял спину и смотрел в окно кареты, словно был погружен в философские раздумья.
 Возвращаясь однажды ночью из театра, Тонио подумал, что в стенах консерватории он никогда не будет в полной безопасности. Если учесть, что Лоренцо каждый раз встречал его своей зловещей улыбочкой, то стоит только удивляться, что такая мысль не пришла в голову Тонио много раньше.


* * *

 И все же вечера эти значили для Тонио все. Он любил неаполитанские театры, и все нюансы спектаклей были важны для него. Временами после нескольких бокалов вина он становился весьма разговорчивым, и они с Гвидо в запальчивости постоянно перебивали друг друга.
 Но иной раз к Тонио приходило обескураживающее понимание странности происходящего. Их с Гвидо общение по большей части походило на вражду. Тонио часто бывал столь же высокомерен, сколь Гвидо — мрачен.
 Как-то ночью они ехали вдоль берега моря в открытом экипаже, ощущая солоноватость теплого воздуха, и Гвидо откупорил купленную им бутылку вина, а звезды в чистом небе висели, казалось, особенно низко и сверкали особенно ярко... Внезапно Тонио понял, что не может более терпеть ту холодность, что существует между ними. Он смотрел на профиль Гвидо на фоне белой пены и думал: «Этот грубый тиран делает мою и без того нелегкую жизнь еще тяжелее, хотя всего лишь несколькими словами похвалы мог бы ее облегчить. И в то же время передо мной — красиво одетый синьор, и говорит он со мной так, словно мы хорошие приятели, беседующие в гостиной. Гвидо — это два разных человека». Тонио вздохнул.
 А маэстро, похоже, не понимал, о чем думает ученик. Тихим голосом он рассказывал ему о талантливом композиторе Перголези, ныне умиравшем от чахотки, который был осмеян в Риме на премьере своей первой оперы и так и не оправился от этого.
 — Римская публика — худшая из всех, — вздохнул Гвидо.
 А потом посмотрел на море, словно потеряв мысль. Но чуть погодя рассказал, что Перголези, его ровесник, много лет назад поступил в Консерваторию бедных детей Иисуса Христа. И если бы он, Гвидо, полностью отдался в свое время сочинительству музыки, то наверняка теперь и ему бы пришлось беспокоиться по поводу римской публики.
 — А почему вы полностью не отдались сочинительству? — спросил Тонио.
 — Я стал певцом, — пробормотал Гвидо.
 И Тонио вспомнил пламенную речь, которую произнес перед ним маэстро Кавалла в ту ночь, когда он поднимался на гору. Он устыдился того, что забыл об этом. Он так много думал о себе, о своей боли, о своем выздоровлении, о своих маленьких победах, что почти никогда не размышлял об этом человеке, находившемся всегда рядом с ним. «Так, может быть, именно поэтому он презирает меня?»
 — Та музыка, которую вы часто даете мне... Она ведь ваша, да? — спросил Тонио. — Она просто чудесная!
 — У тебя нет права судить о моей музыке! — внезапно рассердился Гвидо. — Это я буду говорить тебе, хороша ли моя музыка, и это я буду говорить тебе, хорошо ли ты поешь!
 Тонио был уязвлен. Он сделал большой глоток вина, а потом без предупреждения и неожиданно для себя самого обнял Гвидо.
 Маэстро в ярости грубо оттолкнул его.
 Но Тонио, смеясь, пожал плечами.
 — Однажды вы обняли меня, нет, дважды, помните, — сказал он. — Так и я иногда хочу обнять вас...
 — С какой стати! — рявкнул Гвидо.
 Он забрал бутылку из рук Тонио и отхлебнул вина.
 — Потому что я не презираю вас так, как вы презираете меня. И во мне нет такого раздвоения личности!
 — Презираю тебя? — прорычат Гвидо. — Да ты лично меня вообще не волнуешь! Меня волнует только твой голос! Ты удовлетворен?
 Тонио, откинувшись на спинку кожаного сиденья, обратил взор к звездам. Настроение его окончательно испортилось. «Какое мне дело до того, что чувствует или думает этот мужлан? Почему я обязан любить его? Почему я не могу просто брать то, что он мне дает?..» Потом он почувствовал дрожь, предупреждавшую его о старой боли, и, чтобы отвлечься, стал размышлять об опере, которую они только что прослушали, о разных мелких музыкальных проблемах, о чем угодно, лишь бы не думать об одиночестве, которое он внезапно ощутил. На мгновение ему показалось, что в его жизни вообще никогда не было большого дома в Венеции, где он жил с отцом, матерью и учителями, составлявшими столь важную часть его жизни, и... Был только Неаполь, было это море, был этот его нынешний дом.


* * *

 Пару дней спустя в конце особенно неудачного и жаркого дня Гвидо сообщил Тонио, что он может спеть маленькую партию в хоре консерваторской оперы.
 — Но ведь это уже завтра вечером! — испугался Тонио, тем не менее подскочив от радости.
 — Тебе нужно будет спеть лишь две строчки в конце, — успокоит его Гвидо. — Ты выучишь их в одну секунду. И тебе полезно уже сейчас испытать себя на сцене.
 Тонио и мечтать не смел, что это случится так скоро.
 Оказавшись за кулисами, он пришел в полный восторг и не успевал впитывать впечатления.
 Он заглядывал в гримерные, где столики были уставлены пудреницами и румянами, и с благоговейным ужасом смотрел на огромный ряд разукрашенных арок, которые медленно поднимали веревками в черную пустоту над сценой, а потом беззвучно опускали вниз. На огромном пространстве за задником были собраны декорации других опер, казавшиеся Тонио бесконечным запутанным лабиринтом. Он наткнулся на золотую карету, покрытую бумажными цветочками, и на прозрачные холсты с еле заметными следами звезд и облаков на них.
 Мимо пробегали мальчики со шпагами в руках, с золочеными картонными урнами, полными бумажных листьев.
 И как только репетиция началась, Тонио был поражен тем, как из хаоса возникла гармония, цепочкой поплыли перед ним исполнители, оркестр вдохновенно грянул аккомпанемент, одна восхитительная ария сменялась другой, а голоса поражали виртуозностью.
 На следующий день, не в силах побороть волнение, он с трудом мог сосредоточиться на своих собственных упражнениях, пока наконец Гвидо не свел их к тем двум строчкам, что предстояло спеть в хоре.
 Лишь за час до поднятия занавеса Тонио увидел весь состав исполнителей в театральных костюмах.
 Публика уже прибывала. В ворота въезжала карета за каретой. В коридорах слышались оживленные голоса, повсюду горели свечи, придавая зданию праздничную теплоту, оживляя ниши и закоулки, обычно скрытые вечерним полумраком. Большую гостиную заполнила местная знать, явившаяся посмотреть выступление певцов и композиторов, которым предстояло впоследствии стать знаменитыми.
 Тонио поспешил в кулисы, и тут его кто-то перехватил. Ему досталась роль солдата, и поэтому одет он был в один из своих самых красочных венецианских камзолов, красный с золотой вышивкой и перевязью, спускавшейся с плеча к эфесу шпаги по моде прошлого столетия.
 — Сядь сюда, — услышал он женский голос и увидел у стены маленький столик с зеркалом.
 Тут же на него обрушилось столько пудры, что его черные волосы приобрели совершенно белый цвет. Он вздрогнул, когда проворные руки начали прикасаться к его лицу, и завороженно уставился на свое отражение, когда гримирование подошло к концу.
 Вид собственных глаз, густо обведенных черным, забавлял и одновременно раздражал его.
 Но все лица кругом были такими же раскрашенными.
 Глянув в щелочку с краю сцены, Тонио увидел, что ложи уже полны народу: повсюду белые парики, драгоценности, блестящие атлас и тафта. Тонио отпрянул, почувствовав непонятное волнение, какую-то странную незащищенность.
 Не может быть, чтобы он выступал на этой сцене перед всеми этими мужчинами и женщинами, которые всего шесть месяцев назад... Он остановился и закрыл глаза. Нужно приказать рукам и ногам не дрожать, приказать сердцу не биться так лихорадочно! Но слезы сдержать ему не удалось.
 Хорошо, что он тут же оказался захвачен вихрем активности, бушевавшим за занавесом. В зеркале поодаль он увидел мальчика — себя, такого на вид невинного, юного, с таким же безмятежным выражением лица, как у тех мужчин в белых париках, что глядели на него с портретов. И едва его уст коснулась улыбка, как боль внутри улетучилась, словно по команде. «С каждым разом, — подумал он, — наверное, будет легче».
 Ему и в самом деле нравилось то, что происходило вокруг. И если в какие-то моменты он и ощущал себя в чем-то униженным, то это чувство было похоже лишь на приглушенный звук басовой струны на фоне более красивой и сильной музыки. Он коснулся пудры на лице, в последний раз взглянул на свое отражение в далеком зеркале, улыбнулся шире и спокойнее, чем в первый раз, а потом отвел взгляд в сторону.
 Маэстро Кавалла проник за кулисы и обеими руками обнял только что появившуюся юную богиню с ниспадающими на спину белыми кудрями, с фарфоровой кожей, слегка подрумяненной на щеках, такую хрупкую и прекрасную, что у Тонио перехватило дыхание, когда он взглянул на нее.
 Кажется, целую вечность он смотрел на эту роскошную куклу, прежде чем с изумлением понял, что на сцене не могла оказаться женщина. Это был Доменико!
 Маэстро Кавалла давал ему последние наставления. Темные глаза Доменико скользнули в сторону и чуть расширились, едва он увидел Тонио. Его розовые губы при этом самым милым образом изогнулись.
 Но Тонио был слишком поражен, чтобы ответить каким-нибудь жестом. Он смотрел во все глаза на стройную талию, розовые кружевные оборки, становившиеся шире и шире по мере приближения к груди, и на едва заметную маленькую расщелину в восхитительной припухлости, сжатой краем розовой ленты. «Это невозможно!» — билась в голове мысль.
 Тут, подхватив обеими руками пышные белые атласные юбки, Доменико прошелестел мимо маэстро и на глазах у всех поцеловал Тонио в щеку. Тот отпрянул, словно обжегся. Все рассмеялись.
 — Ну, хватит! — сказал маэстро.
 Доменико было не отличить от женщины! Чрезвычайно изящно и слегка игриво развернувшись, он прошептал хрипловатым, но нежным голосом, что, конечно же, просто вошел в роль, поскольку ему предстоит быть женщиной на сцене. И снова всеобщий смех.
 Но Тонио уже отступил в полумрак. На сцену был спущен первый набор раскрашенных арок. Большая часть действия должна была происходить в классическом саду, хотя речь шла вроде бы о древнегреческой деревне и все эти создания в камзолах и париках изображали сельских жителей.
 Джованни, Пьеро и другие кастраты, исполнявшие в спектакле главные партии, заняли свои места у выхода, а слуги яростно отряхивали пудру с их камзолов.
 Кто-то сказал, что Лоретта очень повезло: графиня пришла, и если все пройдет хотя бы наполовину так, как должно, то уже на следующий год он будет писать для театра Сан-Бартоломео.
 Лоретта между тем явился за сцену, еще раз предупредил Доменико, чтобы он вступал вовремя, и певец грациозно кивнул.
 Лоретта вернулся к клавесину. Огни в зале погасли, остались лишь несколько длинных восковых свечей в руках у слуг, стоявших в разных углах зала. За кулисами кто-то споткнулся о декорации, но потом занавес зашелестел, и оркестр вступил со всем бурным блеском, на какой способно великое собрание музыкантов какого-нибудь королевского театра.


* * *

 Эта ночь длилась и длилась и была наполнена самыми разными происшествиями и снова и снова повторявшимся волшебством прекрасного действа, происходившего перед рампой, где в присутствии публики вдохновенно пел маленький ансамбль одаренных мальчиков. Звуки взмывали к небесам и обрушивались вниз водопадом переливов, а над всем царил голос Доменико, как божественная флейта в волшебном лесу. Огни рампы окружали его сверхъестественным светом, он передвигался по сцене с чрезвычайной грациозностью и время от времени дарил Тонио лучезарную улыбку.
 Голова у Тонио уже совершенно раскалывалась к тому времени, как он сам вышел на сцену, и, подхваченный величайшим возбуждением, ощутил до мозга костей, что и он является теперь частью этой великолепной иллюзии. Он слышал, как его голос оттеняется голосами вокруг, и, видя там, где должна быть публика, лишь еле заметное мерцание, чувствовал ее незримое присутствие повсюду.
 Аплодисменты, разразившиеся после финала, были громоподобны.
 Вряд ли что другое помогло певцам так разделить общий подъем, как то, что они все взялись за руки перед занавесом. Поклоны продолжались и продолжались. Кто-то шепнул, что Доменико теперь обеспечена слава. Он, мол, спел лучше, чем поет кто-либо еще в Неаполе. «А уж Лоретта! Вы только посмотрите на него!»
 Маэстро Кавалла протиснулся за занавес и принялся обнимать всех своих учеников по очереди, пока не добрался до Доменико. Он сделал вид, что хочет наградить шлепком эту красотку, что было встречено взрывом хрипловатого смеха.
 Маэстро сказал, что все они сейчас приглашены к графине, все до единого. Взяв Тонио за плечи, он расцеловал его в обе щеки, стерев немного пудры с лица, и сказал:
 — Видишь, теперь яд сцены в твоей крови, и тебе никогда не оправиться от этой болезни!
 Тонио улыбнулся. Аплодисменты все еще звенели у него в ушах.
 Но он знал, что не должен, не может ехать вместе со всеми в дом графини.


* * *

 На миг ему показалось, что избежать этого не удастся. Его удивляло, как много людей хотят, чтобы он поехал с ними.
 — Ты должен поехать, — настаивал Пьеро и прошептал, что Лоренцо там не будет.
 Но Тонио, на ходу отцепляя голубую ленту от шпаги, побежал прочь, в сад, куда вела дверь прямо со сцены. Тут кто-то поманил его в гримерную. Там было довольно темно, и он машинально нащупал кинжал.
 — Входи же! — снова послышался шепот.
 И Тонио шагнул вперед, толкнув дверь пальцами левой руки.
 У другого конца большого, в полный рост, зеркала гола свеча. Повсюду на крючках висели костюмы, стояли деревянные болванки с натянутыми на них париками, валялись кучи туфель. А позвал его не кто иной, как Доменико, который быстро закрыл за ним дверь и задвинул засов.
 Тонио не отрывал пальцев от ручки кинжала. Но вскоре увидел, что в комнате больше никого нет.
 — Мне нужно идти, — сказал он, отводя глаза от той крошечной складки плоти, что создавала совершенную иллюзию женской груди.
 Доменико поджидал Тонио у двери, и в полутьме его лицо казалось светящимся и нежным. Когда он улыбнулся, ямочки на щеках стали более глубокими, свет заиграл на скулах, и, когда он заговорил, его голос, хрипловатый и ласкающий, был голосом женщины.
 — Не бойся его, — прошептал он.
 Тонио невольно отступил. Сердце бешено билось в груди.
 — Не бояться кого? — спросил он.
 — Лоренцо, разумеется, — отвечал хрипловатый бархатный голос — Я не позволю ему навредить тебе.
 — Не приближайся ко мне! — резко сказал Тонио. И отступил еще на шаг.
 Но Доменико лишь улыбнулся, и его голова немного склонилась влево, так что белые напудренные волосы перекинулись через плечо на выступающую грудь.
 — Так это меня ты боишься?
 Тонио в смущении отвел глаза.
 — Мне нужно выйти отсюда, — сказал он.
 Доменико соблазнительно вздохнул. А потом неожиданно обнял Тонио обеими руками, прижался к нему всеми своими оборками. Тонио сделал неверный шаг назад и оказался уже у зеркала. Он протянул руку назад, пытаясь нащупать стакан, и вновь опустил руки, чтобы удержать равновесие.
 — Ты боишься меня, — шептал Доменико.
 — Я не понимаю, чего ты хочешь! — твердил Тонио.
 — Ах, зато я знаю, чего хочешь ты! Почему ты боишься это сделать?
 Тонио хотел было покачать головой, но тут глянул в глаза Доменико. Было просто невероятно, что под этой очаровательной оболочкой существовало что-то мужское. А когда он увидел губы, влажные, приоткрытые, тянущиеся к нему, то закрыл глаза, пытаясь отстраниться. Конечно, он мог бы одним ударом кулака отбросить это создание на пол и все же отступал, поддавался, словно мог сгореть на месте.
 Он почувствовал, как Доменико прижимается к нему всем телом, ощутил изгиб его бедра под атласной юбкой, увидел, как рука мальчика тянется к переднему краю его бриджей.
 Его первым побуждением было ударить по этой руке. Но тут лицо мальчика коснулось его лица, и он почувствовал на щеке его ресницы в тот самый момент, когда рука Доменико нашла его мужской орган и, поглаживая его, заставила воспрянуть.
 Тонио был так потрясен, что чуть не ударил это создание.
 Но вместо этого снова закрыл глаза. И когда Доменико поцеловал его, он почувствовал, как пробуждается в нем страсть. Между тем дерзкая рука нашарила в ткани щель и выпустила на свободу его орган. Мальчик издал какой-то короткий возглас, едва взглянув на его длину, а потом, вновь подняв лицо, принялся целовать Тонио грубо, раздвигая губы, вытягивая дыхание из него и вливая в него свое дыхание, в то время как его руки придавали форму и твердость тому, что держали столь крепко.
 Тонио сам не заметил, как его собственная рука проникла под платье Доменико, однако когда он нащупал там маленький твердый орган, то тут же отпрянул, словно коснулся чего-то обжигающе горячего, а Доменико снова поцеловал его.
 В какой-то миг они оба оказались на коленях, и тогда Доменико лег под Тонио на каменный пол и предложил ему себя кверху лицом, как женщина.
 Это было тесно, ох, так тесно и так похоже на женщину, но гораздо теснее у самого входа и грубо, так что он заскрипел зубами и издал ужасный стон сквозь зубы. Он наносил все более и более твердые удары, пока не достиг оргазма и не перевалился на пол, весь дрожа.
 Он сам не заметил, как отполз в сторону, но вот оказалось, что он уже сидит у зеркала и смотрит на девушку на полу, как она поднимается, лениво и грациозно, и встает над ним.
 Тонио был настолько ошеломлен, что не мог говорить. Все случилось так быстро и было так похоже на то, что уже испытывал он раньше, без малейшей разницы! Он ощутил неосознанное желание подняться, схватить эту фигурку в объятия и осыпать ее поцелуями, съесть ее поцелуями.
 А еще сорвать с груди эту красную ленточку и посмотреть, что же там, под нею!
 Но Доменико уже расстегивал платье. Оно упало к его ногам. Увидев тонкую газовую рубашку, Тонио вздрогнул. Но рубашка тоже упала на пол, а большой белый парик был снят и отложен в сторону, и Доменико тряхнул влажными черными кудрями, высвобождая их вполне мужским жестом.
 Тонио уставился на него во все глаза. Его тело не было телом женщины, совсем нет, но оно, конечно, не было и телом мужчины.
 Грудь была плоской. Лишь объем легких придавал ей полную форму, и кожа, как и везде, была очень красивой. А короткий, но довольно толстый и твердый пенис явно жаждал получить то, что ему было доступно. Но самым загадочным во всем этом было то, что темные волосы вокруг него росли как у женщины, то есть не беспорядочно поднимаясь вверх по животу, а в форме перевернутого треугольника, с ровной верхней линией, словно проведенной с помощью бритвы. Это в точности было похоже на женский лобок!
 Все в Доменико возбуждало Тонио: прекрасная кожа, тонкие, изящные ноги, красивое лицо с остатками грима и пышные темные волосы, ниспадающие на спину, как у тех больших мраморных ангелов.
 И вот это неземное создание опустилось на колени.
 Тонио отвернулся.
 — Ты думаешь, я хочу от тебя то, что ты не можешь мне дать? — прошептал Доменико. — Возьми меня снова, и на этот раз на жестком полу, чтобы подо мной не было ничего, кроме твоей руки, — сказал он и лег лицом к полу, привлекая Тонио на себя сверху.
 Тонио поднялся и посмотрел вниз, на маленькие ягодицы. Его захватило воспоминание о том тугом отверстии и о тепле внутри его. И, неожиданно для себя самого, он взгромоздился на это голое тело, ощутив его наготу сквозь грубую материю своей одежды, и впился зубами в нежную плоть шеи, когда Доменико подтянул его правую руку под свой гладкий живот и положил на его ладонь свой толстый, твердый член.
 Тонио чувствовал, как напрягается его тело. Он задыхался. Теперь он снова был внутри мальчика и скакал на нем, нанося один яростный удар за другим. Он крепко держал его член, терзал его, дергал его так, словно хотел оторвать, а мальчик стонал на холодном полу, и когда Тонио достиг пика наслаждения, он почувствовал, как и Доменико под ним содрогнулся в оргазме.
 Тонио откинулся в сторону и лег на спину в полном изнеможении.
 Когда он открыл глаза, Доменико стоял перед ним полностью одетый, в алом плаще, наброшенном на плечо.
 — Давай же, вставай, нас уже зовут! — улыбнулся он. — А тебе еще надо снять грим!
 Тонио почти не слышал его. Ему казалось, что перед ним женщина в мужской одежде, а перед этим он был мужчиной в одежде женщины. Опершись на локоть, Тонио приподнялся и попытался что-то сказать, но не смог.
 Сумбур в голове нельзя было назвать раздумьями. А то, что он чувствовал, не было счастьем. Но это оказалось самым сильным облегчением, которое он когда-либо испытывал в жизни. Он молча сделал все, что советовал ему Доменико.
 В темноте кареты, всю дорогу до дома графини Ламберти, расположенного на дороге в Сорренто, он покрывал Доменико поцелуями. А когда мальчик засунул руку ему в штаны и нащупал тот самый шрам за его членом, Тонио сдержался и не ударил его. Сдержался, потому что с легкостью мог сокрушить Доменико голыми руками, ибо тот сам хотел быть смятым, раздавленным всей тяжестью тела Тонио, жаждал, чтобы им обладали, — даже здесь, в этой тряской карете.


* * *

 А в конце этой долгой ночи Тонио снова увидел ту юную светловолосую женщину, которую и в прошлый раз встретил в доме графини, в пустом зале столовой. Теперь она вовсе не была так грустна, как тогда. Совсем напротив. Танцуя, она смеялась и разговаривала со своим партнером. Когда она двигалась, приподнимая сразу все свои голубые юбки, встряхивая золотистыми волосами, небрежно усыпанными беленькими цветочками, ее острые маленькие плечи, столь мило скругленные, придавали ей веселое, почти беспечное изящество.
 Но когда их глаза встретились, Тонио отвел взгляд. Именно в эту ночь, единственную из всех ночей, он не хотел видеть здесь эту женщину. Он не помнил, что у нее такая чудесная шея или что ее груди так красиво подхвачены корсажем, и теперь, глядя на то, как голубая ткань плотно охватывает ее тонкую талию, непроизвольно стиснул зубы. Ему казалось, что он слышит ее голос среди множества других голосов. Но она скромно отвела взгляд, словно на миг задумалась о чем-то. Незнакомка выглядела теперь так же, как в прошлый раз, почти печальной, и ему отчаянно захотелось поговорить с ней.
 Он тут же представил себе, как они окажутся где-нибудь вдвоем и он объяснит ей, что вовсе не груб и не неучтив, что он не имел намерения оскорбить ее. «Мне страшно повезло, — подумал он, — а то бы теперь уже два человека хотели отомстить мне — Лоренцо и отец этой девушки!»
 Как раз когда его мысли приобрели самый неприятный оборот, его разыскал Доменико, и, увидев прекрасное лицо мальчика в такой близости от себя, осознав себя обладателем этого ослепительного создания, общества которого искали столь многие, Тонио снова почувствовал прилив страсти. Он бы мог овладеть Доменико прямо здесь. Для этого была нужна лишь какая-нибудь темная комнатка да риск быть обнаруженными.
 Но перед его глазами снова и снова возникала светловолосая девушка.
 Иногда он видел, как она сидит, примостившись на краешке стула и неловко сложив руки на коленях, с серьезным и отрешенным лицом.
 И в такие моменты в ней снова проявлялась детская беззащитность, которую он ощущал и прежде. Казалось, ее можно было взять на руки и вынести, и она даже не вздумала бы протестовать. Он представлял себе, как ерошит ее светлые волосы, как отводит ей со лба выбивающиеся локоны. Он представлял себе, как волосы падают на ее податливые плечи, а он убирает их, чтобы поцеловать ее шею. Эти мысли сводили его с ума.
 Но вот через какое-то время девушка посмотрела ему прямо в глаза. Он стоял в это время довольно далеко от нее. Неужели она знала, что все это время он не сводил с нее взгляда? Тонио увидел темную синеву ее глаз, но не отвернулся, а, стоя как завороженный, думал: «Боже, лучше бы я ее никогда не встречал!»

 5

 В последующие недели Тонио казалось, что Гвидо наверняка известно о его маленькой «интрижке» с Доменико. При этом учитель и виду не подавал, что это так.
 Он был холоден, как всегда, однако поразительная скорость, с которой прогрессировал Тонио, захватывала его полностью, не оставляя времени на беспричинную грубость. На долгие часы они погружались в работу, и расписание Тонио стало напряженным, как у выпускника.
 Он пел два часа, а потом еще два часа, перед зеркалом, наблюдая за своей осанкой и жестами, как если бы он был на сцене, а затем, после обеда, изучал различные либретто, занимался дикцией. Еще час пел. Потом следовали контрапункт и импровизация. Он должен был научиться подхватывать любую мелодию и правильно орнаментировать ее на свой собственный вкус. Он неистово работал у доски, потом Гвидо поправлял его и наконец разрешал спеть.
 Еще час композиции, и заканчивался день пением. А между всем этим еще были перерывы, во время которых он пел с хором консерватории или работал в театре над следующей оперой, намеченной на конец лета.
 А иногда днем мальчики отправлялись петь в церквях или участвовали в каких-нибудь процессиях.
 В первый раз, когда Тонио добровольно встал в строй кастратов, медленно шествовавших парами по улицам, это оказалось столь же ужасно, как он и ожидал. Какая-то часть его души, гордая и обреченная на вечное страдание, не могла согласиться с тем, чтобы он проходил мимо толп зевак в костюме скопца.
 Но всякий раз, когда ему удавалось побороть это унижение, воля его укреплялась. И когда он прорывался сквозь собственную обиду и взирал вокруг спокойно, то постигал все новые стороны происходящего с ним. Он видел благоговение в глазах людей, стоявших на тротуарах. Они смотрели на старших кастратов с почтением, прислушивались к их отшлифованным голосам, запоминали их лица.
 Все вместе — и гимны, разносившиеся в летнем воздухе, и сама церковь, наполненная светом и ароматом, — усиливало чувственный блеск происходившего. И в конце концов, убаюканный отрывочными мыслями или поглощенный совершенствованием собственного исполнения, Тонио начинал испытывать смутное наслаждение. В этих позолоченных церквях, наполненных мраморными, удивительно реалистичными статуями святых и мерцающими свечами, он познал мгновения безмятежного счастья.


* * *

 Но все чаще его посещала мысль, что Гвидо знает об их с Доменико ночных свиданиях и относится к этому неодобрительно.


* * *

 На самом деле Тонио и сам не одобрял своих поступков. Ночь за ночью он поднимался по лестнице к себе в комнату и неизменно обнаруживал там Доменико. Мальчик всегда был свеж, благоухал каким-то особенным одеколоном, и его распущенные волосы ниспадали на плечи. Он спал на постели Тонио и просыпался, когда тот приходил. Его тело было таким горячим, что порой казалось, будто у него жар. Но это был жар желания. Доменико предлагал Тонио свои губы, свои обнаженные ноги и руки, и ему было все равно, что Тонио с ним сделает.
 Их совокупление всегда было грубым, внешне похожим на изнасилование, иногда с использованием соответствующей лексики, а порой с имитацией сопротивления и борьбы. Тонио разрывал на Доменико кружевную рубашку и бриджи. Проводил руками по его коже, эластичной и нежной, как у ребенка. Потом либо притворно шлепал Доменико, либо заставлял его встать на колени, словно для молитвы, и брал его в таком положении.
 Но затем после долгих настояний Доменико вовлек его в другую, еще более сладкую форму предварительной игры. Улегшись между ног Тонио, он жадно поглощал его, издавая короткие стоны, словно этого действия — для Тонио это было непостижимо — оказывалось достаточно, чтобы удовлетворить его.
 Но все всегда кончалось изнасилованием. Вбиваясь в Доменико без малейшей заботы или нежности, Тонио так грубо сжимал рукой его член, словно хотел наказать его сразу двумя способами.
 Для него оставалось загадкой, почему Доменико не нуждался в чем-то большем, ничего не требовал и всегда выглядел вполне удовлетворенным их тайными встречами.
 И днем, чаще всего в жаркие часы сиесты, тоже случались совершенно дикие моменты, когда Доменико заманивал его в какой-нибудь пустой класс, и их обычная борьба обострялась ощущением риска и недозволенности. Тонио никак не мог насытиться Доменико — хоть голым, хоть одетым; он не знал, какой из двух доставляет ему большее наслаждение. И оно постоянно усиливалось ощущением, что Доменико — женщина. Раз или два, возбужденный совершенством лица возлюбленного, его прекрасными чертами и пышностью надушенных волос, Тонио в полную силу отшлепал его.
 Но сильнее всего занимало Тонио то, что Доменико был готов в его постели на все, хотя оставался холоден и неуступчив по отношению к другим. Он был совсем не тщеславен, как Тонио уже однажды заметил, и деликатен в общении, однако с другими вел себя весьма недружелюбно, порой в ироничной манере едва ли не оскорбляя их, особенно евнухов.
 И при этом ночь за ночью радостно встречал страстную жестокость Тонио.
 Тонио стыдился того, что раз за разом втягивался в это ласковое изнасилование, и не понимал, почему испытывает одновременно гордость и стыд при мысли, что другие могут узнать об этом.
 Когда он услышал случайно брошенное евнухом Пьеро замечание, что последним «очень хорошим другом» Доменико являлся один из нормальных парней, скрипач по имени Франческо, то был удивлен тем, как сильно заинтересовала и обрадовала его эта новость. Так значит, он выполняет свои «обязанности» так же хорошо, как этот волосатый мужчина?
 И в то же время ему было стыдно. А когда он думал о том, что об этом узнает Гвидо, его буквально корежило от стыда, хотя он не мог найти этому объяснений.
 Ему было бы легче, если бы они с Доменико хоть когда-нибудь беседовали или разделяли какие-то общие удовольствия. Но они практически не разговаривали друг с другом.
 Доменико чаше бывал вне стен консерватории, чем внутри. Он пел в хоре театра Сан-Бартоломео, и когда они виделись с Тонио при ярком свете, это чаще всего случалось во время какого-нибудь бала или званого ужина после оперы.
 Потому что Тонио начал снова ходить туда, когда учитель приглашал его.


* * *

 Гвидо был явно рад этому. Однажды он вскользь заметил, что, по его мнению, все это должно было бы доставлять удовольствие любому юноше. Тонио лишь улыбнулся. Ну как он мог объяснить маэстро, какую жизнь вел в Венеции? Он просто пробормотал, что эти южные аристократы не производят на него большого впечатления.
 — Они слишком пекутся о своих титулах и кажутся такими... самодовольными и праздными.
 И тут же пожалел о том, что выказал грубость и высокомерие. Сейчас Гвидо рассвирепеет. Но этого не произошло. Гвидо вообще никак не отреагировал на это, словно не почувствовал себя оскорбленным.


* * *

 Как-то ночью после особенно роскошного ужина в доме графини Ламберти, где слуги были повсюду — отдельный официант за стулом каждого гостя, множество других вдоль расписанных стен, кто подливал вина, кто подносил свечу к турецкой сигарете, — Тонио увидел Гвидо в неожиданном ракурсе: учитель самым естественным тоном разговаривал с женщинами, с которыми, очевидно, был хорошо знаком.
 Маэстро был одет в золотисто-красное, его карие глаза сияли, и каштановые волосы были красиво уложены. Явно увлеченный темой разговора, он вел себя совершенно непринужденно. В какой-то момент он улыбнулся, потом рассмеялся и показался в этот миг таким молодым (каким он, собственно, и был) и таким обходительным и нежным, каким Тонио никогда его не видел.
 Тонио не мог оторвать от учителя глаз. Даже Доменико, начавший петь в это время у клавесина, не отвлек его внимания. Он наблюдал за тем, как Гвидо реагирует на этот голос, и смотрел на него долго-долго, но потом вдруг глаза Гвидо выделили его в толпе, и лицо маэстро сразу напряглось и стало суровым.
 Тонио вздрогнул, не сразу отведя взгляд. Потом перевел его на Доменико. Закончив петь под шквал аплодисментов, мальчик бросил на Тонио один из своих самых томных взоров, в котором откровенно читалось: «Я твой».
 «Как противно!» — подумал Тонио.
 Он ненавидел и себя, и всех вокруг себя. «Зачем обо всем этом думать?» — пробормотал он про себя и побрел в какую-то комнату, освещенную лишь лунным светом, который лился в высокие арки окон. Его терзала мысль: «Ну почему он презирает меня? И почему меня это волнует? Черт с ним!»
 Его раздирал стыд. Стыд за то, что он занимался любовью с другим мальчиком? Да, это было ужасно. Но он, по крайней мере, знал, почему не мог отказаться от этого. Он знал, что всякий раз, когда тайно встречался с Доменико, он доказывал себе, что способен на это и, следовательно, сможет сделать это с женщиной, если захочет.
 Он удивился, когда за его спиной щелкнула дверь. Наверное, кто-то из слуг нашел его даже здесь. Удивительно еще, что эти слуги не таятся в каждом темном углу.
 Но, обернувшись, он увидел, что это Гвидо.
 На Тонио нахлынула ненависть. Ему захотелось причинить этому человеку боль. В голову пришли дикие, дурацкие мысли. А что, если притвориться, что он потерял голос? Просто чтобы посмотреть, что скажет Гвидо. Или заболеть, чтобы увидеть, будет ли Гвидо беспокоиться. Что за идиотизм! «Будь мужчиной!» — тихо пробормотал он сам себе.
 Конечно, Тонио не сомневался, что Гвидо видит перед собой лишь мальчика, который спокойно ждет, пока с ним заговорят. Что ж, пусть так.
 — Ты устал от всего этого? — мягко спросил Гвидо.
 — А вас что, это волнует? — огрызнулся Тонио. Гвидо был изумлен.
 — Да нет, нисколько не волнует. Дело в том, что от всего этого устал я. И хочу поехать в нижнюю часть города, в одну дальнюю таверну, посидеть там немного.
 — Уже поздно, маэстро, — сказал Тонио.
 — Утром можешь поспать, — отозвался Гвидо. — Но как хочешь. Можешь, конечно, вернуться домой. Один. Ну что, идешь?
 Тонио не ответил.
 Сидеть в таверне с другим евнухом? Он не мог себе этого представить. Кругом грубоватые мужики, раскатистый, хриплый смех, женщины в коротких юбках, их соблазнительные улыбки...
 Тут же вспомнились теплые, забитые до отказа таверны Венеции, кафе отца Беттины и все те места, где он с Эрнестино и другими уличными певцами так часто бывал в те последние дни.
 Ему не хватало всего этого, всегда не хватало. Приятное вино, табак, особое удовольствие пить в теплой мужской компании.
 Но помимо всего, ему хотелось свободы передвижения, свободы спокойно пойти куда угодно, не испытывая при этом щемящего чувства незащищенности.
 — Туда часто ходят мальчики, — сказал Гвидо. — Они, наверное, и сейчас там, все те, кто был сегодня в опере.
 Это означало, что туда ходят старшие кастраты и другие музыканты. Тонио живо представил себе их.
 Но Гвидо уже выходил из комнаты, опять став отстраненным, холодным.
 — Хорошо, поезжай домой, если хочешь, — бросил он через плечо. — Полагаю, я могу надеяться, что ты будешь вести себя хорошо?
 — Подождите, — сказал Тонио. — Я с вами.


* * *

 В таверне было шумно и полно народу. Там собрались и музыканты из консерватории, и множество скрипачей из оперного театра, которых Тонио тут же узнал. Присутствовали и несколько актрис, но в общем и целом это было мужское общество, не считая хорошеньких официанток, с радостью бежавших на зов посетителей.
 Тонио видел, что Гвидо чувствует себя здесь как рыба в воде. Он даже знал девушку, которая подошла к ним принять заказ. Гвидо попросил принести лучшее вино, а на закуску сыр и фрукты и, прислонившись к стене в деревянной нише, в которой их усадили, вытянул ноги и стал с самым довольным видом рассматривать толпу.
 Похоже, ему понравился и вкус вина, которое он отхлебнул из жестяной кружки. «Ему лучше было прийти сюда одному, — подумал Тонио. — А я в Венеции, в таверне Беттины, и если я не встану сейчас и не выйду навстречу поджидающим меня бравос моего брата, значит, все это только сон». Он тряхнул головой, глотнул вина и подумал: «Интересно, все эти грубые мужики смотрят на меня как на мальчика или как на кастрата?»
 На самом деле в помещении было много евнухов, но никто не обращал на это внимания — во всяком случае не больше, чем публика в книжных лавках Венеции, куда Алессандро заходил выпить кофейку и послушать театральные сплетни.
 Но Тонио чувствовал, что лицо его горит, и поэтому вздохнул с облегчением, когда несколько мужчин за одним из длинных столов затянули песню и взоры всех присутствующих обратились к ним.
 Тонио опустошил свою кружку и налил себе еще вина. Он смотрел на потрескавшийся деревянный стол, на капли влаги, пузырившиеся тут и там на засаленной поверхности. И устало подумал о том, сколько пройдет времени, прежде чем он и тот человек, что спустился с Везувия, станут одним существом.
 Песня смолкла. Тут же двое певцов, похоже обычных уличных музыкантов, начали дуэт в сопровождении мандолины. В их песне было что-то дикое, неистовое, близкое к напевам горцев, а может быть, испанцев.
 Тонио закрыл глаза и отдался во власть голосу тенора. Когда он снова открыл глаза, его кружка была пуста. Наливая себе третью кружку, он заметил, что Гвидо смотрит на него, хотя и не говорит ничего.
 Он не знал, когда именно у их стола появился Лоренцо. Он только обратил внимание, что кто-то долго стоит около них, а потом, подняв голову, увидел, кто это. Голова мальчика загораживала свет, исходивший от низко подвешенных ламп, и черты его было трудно различить. — Проваливай отсюда, Лоренцо, — холодно сказал Гвидо.
 Лоренцо вздернул брови и что-то сердито проговорил на неаполитанском диалекте, обращаясь к Гвидо.
 Тонио вскочил на ноги. Лоренцо тут же выхватил кинжал. За ближайшими столами все смолкли, и в тишине ясно прозвучали слова Гвидо, судя по всему приказавшего Лоренцо покинуть таверну.
 Но Тонио понял и то, что угроза не возымела действия. Момент настал. На лице Лоренцо были написаны ненависть и ярость. К тому же он был очень пьян и, приближаясь к Тонио, выглядел опасным, как настоящий мужчина.
 Тонио сделал шаг назад. В мыслях его царила суматоха. Он хотел вытащить свое оружие, но знал, что произойдет, стоит ему только шевельнуть рукой. Одна из местных девушек тянула Лоренцо за рукав, и несколько мужчин поднялись из-за длинного стола в центре комнаты и окружили их. Неожиданно Гвидо яростно толкнул Лоренцо. Толпа расступилась, но мальчик устоял на ногах.
 Однако Тонио успел вытащить оружие.
 — Я не хочу ссориться с тобой, — сказал он по-итальянски.
 Лоренцо осыпал его бранью на неаполитанском диалекте.
 — Говори так, чтобы я мог понимать тебя, — решительно заявил Тонио.
 Вино бурлило в его венах, и, несмотря на спокойный тон, он внутренне трепетал. В какой-то миг он испытал настоящий страх, представил себе, как стальной клинок вонзается в его плоть. Но в тот же миг понял, что времени бояться у него нет. Он сделал еще один шаг назад, чтобы увеличить дистанцию и лучше видеть противника, который был гораздо выше его и уже вытягивал длинную — кажется, бесконечную — руку евнуха, готовясь вонзить смертельный клинок.
 Гвидо вышел вперед, явно собираясь снова толкнуть Лоренцо, и тот немедленно развернулся к нему. Все поняли, что он угрожает всерьез и что сейчас он пырнет Гвидо.
 Тут вмешался кто-то третий — в полумраке не было видно, кто именно, — и оттащил Гвидо.
 Но маэстро снова попытался схватить Лоренцо, и тот уже замахнулся на него, когда Тонио, стремясь защитить учителя, с громким криком рванулся вперед.
 Лоренцо резко обернулся к нему.
 Дальнейшее произошло так быстро, что Тонио ничего не успел понять. Мальчик подскочил к нему, его длинная рука метнулась вперед, а Тонио вывернулся из-под нее и почувствовал, как его клинок входит в тело Лоренцо. Но потом лезвие остановилось, и Тонио со всей силой нажал на него, прорываясь сквозь одежду, или плоть, или кость, или что там еще сдерживало его, и почувствовал, как кинжал вдруг пошел легко, беспрепятственно. Не удержавшись, Тонио повалился на Лоренцо.
 Левой рукой мальчик вцепился ему в лицо, а когда Тонио вытащил клинок, сделал несколько нетвердых шагов назад.
 Толпа ахнула. Сузив от ненависти глаза, Лоренцо держал кинжал высоко над головой. И вдруг его глаза расширились, и он упал, бездыханный, на пол, к ногам Тонио.
 А Тонио уставился на него, не веря своим глазам.
 Ему показалось, что вся толпа стала единым телом, мягко выпихивающим его из таверны. Кричала какая-то женщина, а он по-прежнему не понимал, что с ним происходит. Чьи-то руки поворачивали, толкали его, подтащили к двери, вывели в темную аллею. Кто-то торопливо шептал ему: «Уходи, уходи вот сюда, уходи скорее!» И неожиданно оказалось, что это Гвидо толкает его вперед.
 Наверное, это было инстинктивным порывом толпы, кинувшейся защитить его. Следовало позвать жандармов, и поэтому люди отослали убийцу куда подальше. Никто не хотел, чтобы жандармы решали, кто прав, а кто виноват.
 Тонио был так слаб и напуган, что Гвидо пришлось сначала втаскивать его в кабриолет, а потом вести под руку через ворота консерватории. Тонио продолжал оглядываться назад, туда, откуда они пришли, даже когда Гвидо затащил его в свою темную студию.
 Он пытался что-то сказать, но Гвидо жестом приказал молчать.
 — Но я... я... — Тонио задыхался, словно ему не хватало воздуха.
 Гвидо покачал головой и демонстративно сжал губы. Но, видя, что Тонио не понял, прошептал:
 — Не говори ничего!


* * *

 На следующий день Тонио пытался заниматься, поражаясь тому, что абсолютно владеет голосом и может с легкостью выполнять все упражнения.
 Если и было получено официальное подтверждение гибели Лоренцо, то он ничего об этом не знал.
 Отказавшись от завтрака и обеда (сама мысль о еде вызывала у него отвращение), он время от времени ложился на постель у себя в комнате и думал о том, что же с ним будет.
 Конечно, тот факт, что Гвидо вел себя как обычно, обнадеживал. Тонио знал, абсолютно точно знал, что, окажись он в опасности, Гвидо обязательно сказал бы ему.
 Но когда все собрались за вечерней трапезой, он различил шепоток, пробежавший по трапезной с его появлением. Все до единого то и дело поглядывали на него.
 Неоскопленные мальчики, которых он настойчиво избегал все это время так, словно они вообще не существовали, еле заметно, но очень многозначительно кивали ему, когда встречались с ним взглядом. А маленький флорентиец Паоло, который всегда успевал сесть за столом неподалеку от Тонио, не отрывал от него глаз и совершенно забыл о еде. Его круглое курносое личико светилось искренним восхищением и то и дело озарялось лукавой улыбкой. Что касается остальных кастратов за столом, то они явно признали авторитет Тонио, так как ему первому передали хлеб и общий кувшин с вином.
 Но Доменико нигде не было видно. Впервые Тонио хотелось, чтобы он был рядом, не голым в постели наверху, а здесь, рядом с ним за столом.
 Когда он явился в театр для участия в вечерней репетиции, Франческо, скрипач из Милана, подошел к нему и вежливо спросил, слышал ли он когда-либо у себя в Венеции великого Тартини.
 Тонио отвечал утвердительно. Он слышал и Тартини, и Вивальди в то последнее лето на Бренте.
 Все происходящее было так неожиданно и так странно!


* * *

 В конце концов, совсем измученный, Тонио поднялся к себе. Даже не видя Доменико в темноте, он знал, что тот здесь. И выпалил, не в силах больше сдерживаться:
 — Лоренцо погиб так глупо! Глупо и бессмысленно!
 — Наверно, на то была воля Божья, — ответил Доменико.
 — Ты издеваешься надо мной! — вспылил Тонио.
 — Нет. Он ведь толком не мог петь. И все это знали. А что такое евнух, который не может петь? Для него лучше было умереть, — совершенно искренне пожал плечами Доменико.
 — И маэстро Гвидо — евнух, который не может петь, — сердито прошептал Тонио.
 — И маэстро Гвидо дважды пытался лишить себя жизни, — холодно заметил Доменико. — А кроме того, маэстро Гвидо — лучший учитель в консерватории. Даже маэстро Кавалла с ним не сравнится, и все это знают. Но Лоренцо? Что мог делать Лоренцо? Хрипеть в какой-нибудь деревенской церквушке, где не слыхивали никого получше? Мир полон таких евнухов. На то была Божья воля.
 На этот раз он пожал плечами довольно устало, а вслед за тем обнял Тонио за талию.
 — И вообще, — сказал он, — чего тебе беспокоиться? У него не было родственников.
 — А жандармы?
 Доменико рассмеялся:
 — Боже, да в Венеции, похоже, царят мир и порядок. Иди сюда! — И он принялся целовать Тонио.
 Это был их самый долгий разговор за все это время, но и он закончился.


* * *

 Поздно ночью, когда Доменико заснул, Тонио тихо присел у окна.
 Смерть Лоренцо потрясла его. Он не хотел стирать ее из памяти, хотя временами нить его размышлений терялась и он подолгу молча смотрел на далекий пик Везувия, на безмолвные вспышки пламени и след дыма, обозначающий путь лавы с горы к морю.
 Он словно решил оплакивать Лоренцо, потому что никто больше не переживал по поводу его смерти.
 И против собственной воли унесся мыслями далеко, далеко отсюда, в маленький городок на краю Венецианского государства. Он вспомнил, как бежал один под звездным небом, и грязь хлюпала под ногами, а потом бравос схватили его, втащили в темную комнатку, и он со всей силой сопротивлялся им, а они, как в кошмарном сне, снова и снова распинали его.
 Он вздрогнул. Посмотрел на гору. «Я в Неаполе», — подумал он, и все же воспоминания не отпускали его и своей бесплотностью были похожи на сон.
 Фловиго сменился Венецией. В новом воспоминании в руке Тонио появился кинжал, но противник на сей раз был другой.
 Мать что-то кричала, как в тот последний вечер в обеденном зале, и волосы закрывали ее лицо. Они ведь даже не попрощались. Да и когда теперь попрощаются? В те последние мгновения он не думал о том, что расстается с нею. А она кричала так, словно ни одна душа не могла ее успокоить.
 Он поднял нож. Твердо сжал рукоятку. А потом увидел знакомое выражение на лице Карло. Что это было: ужас? Удивление?
 Напряжение спало.
 Он сидел у окна в Неаполе, в полном изнеможении уронив голову на подоконник.


* * *

 Тонио открыл глаза. Неаполь пробуждался от сна. Солнце посылало свои первые лучи рассеять туман, окутывавший деревья. Море приобрело металлический оттенок.
 «Лоренцо, — подумал он, — то был не ты». При этом мальчик был уже забыт. А Тонио почувствовал гордость, вспоминая тот омерзительный момент: клинок, с легкостью входящий в плоть, и тело, распростертое на полу таверны.
 Пораженный, он опустил голову. Он осознал эту гордость во всех ее жалких составляющих, понял всю доблесть и все значение этого ужасного поступка.
 Раз он мог убить так легко, значит, сделает это еще раз.
 Прекрасное лицо раскинувшегося на подушке Доменико было ангельски спокойным во сне.
 Но, глядя на этого красавчика, отдававшегося ему так много и так охотно, Тонио чувствовал себя абсолютно одиноким.


* * *

 Час спустя он вошел в комнату для занятий и сразу понял, как ему не хватало музыки и Гвидо.
 Словно в ответ на тяжесть этого дня, в его голосе появились новая чистота и сила. Увлеченный занятиями, он забыл обо всех проблемах и к полудню уже чувствовал, как убаюкивает его красота самых простейших звуков.
 В тот же вечер, надевая камзол перед выходом в город, он вдруг понял, что в последнее время тот стал ему коротковат. Вытянув руки, Тонио долго разглядывал их. А потом, чуть ли не украдкой взглянув в зеркало, удивился, как, оказывается, он вырос.

 6

 Рос Тонио стремительно, в том не было никакого сомнения, и всякий раз, замечая это, он чувствовал слабость и внезапно начинал задыхаться.
 Но он ни с кем не делился своими наблюдениями. Просто заказал себе новые камзолы и сюртуки, зная, что скоро вырастет и из них. И хотя Гвидо безжалостно муштровал его, казалось, весь Неаполь вознамерился отвлечь его от грустных мыслей.
 В июле он уже наблюдал восхитительный праздник Святой Розалии, когда фейерверки осветили все море, а гавань заполнила целая армада сверкающих кораблей.
 А теперь, в августе, с отдаленных холмов Апулии и Калабрии спустились пастухи, играющие на дудках и необычных струнных инструментах, которые Тонио до сих пор не доводилось слышать. Одетых в грубые овечьи шкуры пастухов можно было увидеть и в церквях, и во дворцах аристократов.
 Сентябрь принес с собой ежегодную процессию к Богоматери дель Пье де ла Гротта. Все мальчики, обучавшиеся в неаполитанских консерваториях, прошли под красиво и пышно убранными по этому случаю окнами и балконами. Погода стала мягче, летняя жара спала.
 А в октябре в течение девяти дней мальчики, певцы и музыканты, проводили утро и вечер в францисканской церкви. Это была официальная повинность, за которую консерватории освобождались от некоторых налогов.
 Вскоре Тонио запутался в череде дней святых, праздников, уличных ярмарок и официальных церемоний, где ему приходилось появляться. Не имея достаточной подготовки, он часто вынужден был молчать, стоя в хоре, или пел всего несколько строк. Но он разучивал все больше и больше новой музыки и песен, и Гвидо задерживал его каждый раз допоздна и поднимал рано, чтобы Тонио мог со всем этим справиться.
 Участвуя в многолюдных процессиях, устраивавшихся для различных гильдий, мальчикам приходилось ездить на низких платформах на колесах. Еще им доводилось петь на похоронах.
 А в промежутках между всем этим, в любой свободный час был Гвидо. Была пустая каменная комната, были упражнения, и голос Тонио приобретал все новую гибкость и точность.
 В начале осени Тонио получил письмо от своей тетушки Катрины Лизани и был поражен тем, как мало оно его тронуло.
 Она писала, что собирается в Неаполь повидать его. Он тут же ответил, чтобы она этого не делала, объяснив, что окончательно расстался с прошлым и не станет встречаться с ней, даже если она появится в городе.
 Он надеялся, что она не будет ему больше писать; впрочем, у него не было времени размышлять об этом, вспоминать прошлое, позволять ему как-то влиять на настоящее.
 И когда тетушка снова пообещала приехать, он вежливо ответил, что, если понадобится, уедет из Неаполя, чтобы избежать встречи с нею.


* * *

 После этого ее письма изменились. Потеряв надежду на встречу, Катрина вдруг сменила свой сдержанный стиль на более эмоциональный:
  "Все страшно огорчены твоим отъездом. Скажи мне, чего бы тебе хотелось, и я тут же пришлю тебе. Пока я не получила твое письмо и не сравним его с твоими старыми тетрадками, я не верила, что ты жив, хотя все мне твердили об этом. 
  Что ты хочешь узнать о нас? Я расскажу тебе все. Твоя матушка была тяжело больна, после того как ты уехал, и отказывалась от еды и питья, но теперь она поправляется. 
  А твой брат, твой любящий брат! Знаешь, он так винит себя в том, что тебе пришлось уехать, что лишь бесконечное число прекрасных дам способно его утешить. А это лекарство он смешивает с вином, употребляя его в чрезмерных дозах, однако это не мешает ему ежеутренне присутствовать на заседаниях Большого совета". 
 Тонио отложил письмо. Последние слова обожгли его. «Прошло так мало времени, а он уже изменяет Марианне! — подумал он. — Да знает ли об этом она?.. А еще она была больна. Больна ли? Отравлена, без сомнения, той ложью, которой он кормил ее долгое время!» Он не знал, зачем ему читать все это. И тем не менее снова развернул пергамент.
  «Напиши мне что хочешь. Мой муж постоянно отстаивает твои интересы в Совете. Твое изгнание не будет продолжаться вечно. Я люблю тебя, мой дражайший кузен». 
 Прошло несколько недель, прежде чем Тонио собрался ответить. Он все повторял себе, что эти годы принадлежат ему и что он не хочет, чтобы она ему писала, и не хочет, чтобы ему вообще когда-нибудь писали из Венеции.
 Но однажды вечером его внезапно охватило такое сильное желание, что он сел и написал ей короткий, но любезный ответ.
 После этого почти каждые две недели он получал от нее письма, но часто уничтожал их, чтобы избежать искушения снова и снова перечитывать.
 Из Венеции ему прислали еще один кошелек. Теперь у него было больше денег, чем он мог потратить.
 Зимой он продал свою карету. Он никогда не пользовался ею и не хотел оставлять ее себе. Но, полагая, что, раз уж скоро у него будет худое и длинное тело евнуха, он должен пока не упускать время и одеваться получше, Тонио заказал себе больше роскошных костюмов, чем когда-либо прежде.
 Маэстро Кавалла, как, впрочем, и Гвидо, поддразнивал его на этот счет, но он всегда был щедрым, раздавал золото нищим на улицах и при любом удобном случае покупал подарки маленькому Паоло.
 Но и после этого денег у него меньше не становилось. Карло об этом позаботился. Ему следовало куда-нибудь вложить свои средства. Но времени на это не было.


* * *

 И все же как бы насыщенна ни была его жизнь, как бы ни была она наполнена событиями и постоянным трудом, Тонио крайне удивился, когда однажды утром Гвидо сказал ему, что он споет соло в рождественской оратории.
 Рождество. Уже полгода, как он здесь!
 Тонио долго не отвечал. Он думал о том, что на рождественской мессе в соборе Сан-Марко он впервые пел с Алессандро. Тогда ему было всего пять лет.
 Он представил себе вереницу гондол, пересекающих водную гладь в направлении острова Сан-Джордже. Карло должен быть сейчас с ними.
 Он попытался не думать об этом.
 Первое выступление Доменико в Риме должно было состояться в театре Аржентино на открытии новогоднего карнавала.
 Что сказал Гвидо? Что он будет петь — что? Тонио пробормотал какое-то извинение и, когда Гвидо повторил: он будет петь соло в рождественской оратории, — покачал головой.
 — Я не могу, — сказал он. — Я не готов.
 — Кто ты такой, чтобы говорить мне, готов ты или не готов? — серьезно спросил Гвидо. — Конечно, ты готов. Я бы не заставлял тебя петь, если бы ты не был готов.
 Но у Тонио перед глазами все еще стояли фонарики, расцвечивающие тьму лагуны во время рождественского паломничества гондол на остров Сан-Джордже.
 Утреннее солнце заливало консерваторский сад за окном, отчего каждая арка здания превращалась в законченную картинку, с трепещущими листьями на фоне желтого света. Но Тонио не замечал этого, он был далеко — в соборе Сан-Марко. Его мать шептала ему: «Смотри, вон твой отец!»
 — Маэстро, не устраивайте для меня испытание, — пробормотал он, призывая на помощь все свое венецианское воспитание. — Я не могу пока положиться на свой голос. Если вы заставите меня петь соло, я подведу вас.
 Гвидо скорее удивился, чем рассердился.
 — Тонио, разве я когда-нибудь обманывал тебя? Я удивлен. Ты готов петь соло!
 Тонио не ответил. Он тоже был удивлен, потому что не мог припомнить, чтобы Гвидо прежде называл его по имени. И он был не готов к тому волнению, которое почувствовал при этом.
 Однако он продолжал настаивать, что не может петь, и одновременно пытался рассеять атмосферу собора Сан-Марко. Но Алессандро стоял рядом с ним. И Алессандро говорил: «Я никогда в это не верил!»


* * *

 К концу дня он был совершенно измучен. Гвидо ни слова больше не произнес о предстоящем выступлении, но дал ему пропеть несколько рождественских песен, среди которых, он знал наверняка, было и то самое соло. Собственный голос казался Тонио немелодичным и грубым. Поднимаясь по лестнице, он испытывал тревогу и неуверенность. Ему не хотелось видеть Доменико, но тонкая полоска мерцающего света под дверью выдавала его присутствие. Доменико был одет и готов к вечернему выходу.
 — Я устал, — сказал Тонио и повернулся спиной, желая подтвердить это всем своим видом.
 Часто бывало так, что они с Доменико успевали быстро совокупиться, прежде чем тот куда-нибудь отправлялся. Но сегодня вечером Тонио не мог этого сделать, сама мысль об этом угнетала его.
 Он смотрел на свои руки. Уже и черная консерваторская униформа стала коротка; он нарочно избегал взгляда на свое отражение в зеркале.
 — Но я специально готовился к нынешнему вечеру, — возразил Доменико. — Ты не помнишь? Я ведь тебе говорил.
 В голосе возлюбленного слышалась еле заметная робость. Тонио обернулся, чтобы при свете единственной свечи лучше рассмотреть Доменико. Юноша был одет великолепно. На его стройной фигуре одежда смотрелась так же изящно, как на моделях, демонстрирующих французскую моду на гравюрах. Тонио впервые заметил, что они с Доменико одного роста, хотя тот на два года старше его. И еще он подумал, что если не избавится от него, то просто сойдет с ума.
 — Я устал, Доменико, — прошептал он, сердясь на себя самого за свою грубость. — Оставь меня одного...
 — Но, Тонио! — Доменико явно был удивлен. — Я уже все организовал. Я говорил тебе. Утром я уезжаю. Ты не мог забыть, что...
 Он замолчал.
 Тонио никогда не видел это лицо таким взволнованным. Волнение придавало ему особую привлекательность, и глядя на него, Тонио почувствовал невольное возбуждение.
 И тут неожиданно до него дошло то, что Доменико пытался ему сказать. Ну конечно! Это же его последняя ночь, потому что он уезжает в Рим! В последнее время все вокруг только и говорили что о его отъезде, и вот момент настал. Маэстро Кавалла хотел, чтобы он поехал туда пораньше и порепетировал с Лоретта. Лоретта упрашивал маэстро дать ему возможность написать оперу для Доменико, и капельмейстер, чей вкус намного превосходил талант, уступил.
 Итак, момент расставания приблизился, а Тонио этого даже не заметил.
 Он немедленно начал одеваться, тщетно пытаясь вспомнить, что же говорил ему Доменико.
 — Я заказал для нас номер с ужином в «Ингилтерре» [31] , — сообщил Доменико.
 Это было то самое роскошное заведение у моря, где Тонио отдыхал после ночи, проведенной на склоне горы. На миг он замер, услышав название, но потом обулся и снял с крючка шпагу.
 — Прости. Не знаю, чем были заняты мои мысли, — пробормотал он.


* * *

 Он испытал еще более жгучий стыд, когда они вошли в номер. Это были не те комнаты, которые отвели ему в прошлый раз, но из них открывался прекрасный вид на море, и сквозь свежевымытые оконные стекла отлично просматривалась совершенная белизна освещенного лунным светом песка.
 В отдельной маленькой спальне стояла кровать, а ужин был сервирован в большой комнате — на белой скатерти и с серебром.
 Все было очень мило, но Тонио не мог сосредоточиться на том, что говорил Доменико.
 А говорил он о соперничестве между Лоретта и его учителем, о том, как робеет перед римской публикой, почему он должен ехать в Рим и почему не мог впервые выйти на сцену в Неаполе.
 — Помимо всего, посмотри, что римляне сделали с Перголези.
 — Перголези... Перголези, — прошептал Тонио. — Я слышу это имя повсюду.
 Но это была одна видимость беседы. Взгляд его скользил по белым панелям стен, по нарисованным на них темно-зеленым листьям, красным и синим цветам. В приглушенном свете все казалось пыльным, сумрачным. Но упругая, бледная кожа Доменико выглядела такой нежной...
 Он должен был купить ему какой-нибудь подарок. Просто ужасно, что он не сделал этого! Что теперь, черт побери, сказать в свое оправдание?
 — Ты приедешь! — повторил Доменико.
 — Что? — не понял Тонио.
 Доменико с отвращением отбросил нож. Он закусил губу и стал похож на красивого ребенка, сердитого и обиженного. Потом взглянул на Тонио так, словно не мог поверить в происходящее.
 — Приедешь в Рим, — повторил он. — Ты должен приехать! Тонио, ты ведь не из тех студентов, кого обучают из милости. Если ты скажешь маэстро Маффео, что должен поехать, он позволит тебе. Ты можешь приехать с графиней! Почему вообще...
 — Доменико! Я не могу приехать в Рим! Почему я должен ехать в Рим?
 Не успел Тонио выговорить эти слова, как отдельные куски разговора вдруг всплыли в его памяти.
 На лице Доменико была написана такая боль, что Тонио не мог смотреть на него.
 — Ты просто волнуешься, и без всякой на то причины, — решил успокоить его Тонио. — Ты произведешь сенсацию!
 — Я не волнуюсь, — прошептал Доменико. Он отвернулся в сторону и смотрел куда-то в угол. — Тонио, я думал, что ты захочешь поехать туда...
 — Я бы поехал, если бы мог, но я не могу вот так взять и уехать.
 Видеть Доменико в таком состоянии было невыносимо. Он выглядел совершенно несчастным. Тонио провел рукой по волосам. Он чувствовал усталость; плечи болели, и больше всего на свете ему хотелось спать. Внезапно перспектива остаться в этой комнате еще хоть на мгновение показалась ему невыносимой.
 — Доменико, когда попадешь в Рим, ты не будешь думать обо мне, наверняка не будешь, — сказал он. — Ты забудешь и меня, и всех, кого знал здесь.
 Мальчик не смотрел на него. Он сидел, уставившись в одну точку, словно не услышал ничего из того, что сказал Тонио.
 — Ты будешь знаменитым, — продолжал Тонио. — Боже мой, что сказал маэстро? Если бы ты захотел, то поехал бы в Венецию или прямо в Лондон. Ты знаешь это так же хорошо, как и я...
 Доменико отложил салфетку и поднялся со стула. Он обошел вокруг стола и, прежде чем Тонио успел остановить его, встал перед ним на колени.
 — Тонио! — воскликнул он. — Я хочу, чтобы ты поехал со мной. Не только в Рим, но и дальше. Я не поеду в Венецию, если ты не захочешь туда ехать. Мы можем отправиться в Болонью и Милан, а потом в Вену. Или поедем в Варшаву, Дрезден, не важно куда, но я хочу, чтобы ты был со мной. Я не собирался просить тебя об этом до Рима, потому что видел, что все идет хорошо, но теперь, раз так вышло, я... Я не в силах об этом думать. Но раз все... Тонио...
 — Нет. Нет, прекрати, — оборвал Тонио. — Ты не понимаешь, что говоришь, и это не обсуждается. Я не могу бросить учебу.
 — Не навсегда, — убеждал его Доменико. — Только вначале, может быть, первые полгода. Тонио, у тебя есть средства! Если бы ты был беден, но ты никогда не испытывал нужды, и ты...
 — Это здесь совершенно ни при чем! — воскликнул Тонио, внезапно разозлившись. — Я просто не хочу ехать с тобой! Что вообще дало тебе повод думать, что я с тобой поеду!
 Тут же он пожалел о своих словах. Но было уже поздно.
 Доменико отошел к окну. Он стоял спиной к комнате, и его худенькая фигурка терялась в полутьме. Тонио почувствовал, что должен утешить его.
 Но он не понимал, до какой степени оскорбил Доменико, пока мальчик не обернулся и снова не приблизился к нему.
 Лицо Доменико — сморщенное, маленькое — было залито слезами. Он кусал губы, и глаза его лихорадочно блестели.
 Тонио был в отчаянии.
 — Я и не представлял, что ты так нуждаешься в моем присутствии, — начал было он, но, испугавшись дрожи в голосе, замолчал, совершенно убитый.
 Как все дошло до этого?
 Он-то думал, что этот мальчик такой сильный, такой хладнокровный. Холодность была такой же частью его шарма, как красивый рот, умелые руки, изящное, податливое тело.
 Пристыженный и несчастный, Тонио почувствовал себя еще более одиноким, чем когда-либо. Если бы только он мог притвориться, что любит Доменико, хотя бы на мгновение!
 Но тут, словно прочитав его мысли, Доменико тихо проговорил:
 — Ты не любишь меня.
 — Я не знал, что тебе это нужно, — сказал Тонио. — Клянусь, что не знал! — Почувствовав, что сам может расплакаться, он разозлился. В нем проснулась жестокость, которую он так часто проявлял в постели. — Боже правый, — воскликнул он, — да кем мы вообще были друг для друга!
 — Мы были любовниками! — ответил Доменико самым тихим, самым интимным шепотом.
 — Не были! — возразил Тонио. — Это все игры, глупости, ничего, кроме самого постыдного...
 Доменико зажал уши руками, словно не желая слушать.
 — И прекрати плакать, ради Бога! Ведешь себя как самый несносный евнух!
 Доменико вздрогнул. Когда он заговорил, лицо его было очень бледным.
 — Как ты можешь говорить это мне? Ты должен ненавидеть себя за то, что так говоришь со мной! О Боже, лучше бы ты никогда не приезжал, лучше бы я никогда тебя не встретил! Пропади ты пропадом! Гореть тебе в аду...
 У Тонио перехватило дыхание. Он затряс головой, в отчаянии глядя, как Доменико направился к двери.
 Но мальчик обернулся. Его лицо было таким совершенным, что даже горе не лишило его неотразимого очарования. Страсть разрумянила его и обострила черты, и он выглядел невинным и обиженным, как малое дитя, испытавшее первое разочарование.
 — Мне... Мне невыносима мысль о том, что я расстаюсь с тобой, — признался Доменико. — Тонио, я не могу... — Он остановился, словно у него перехватило горло. — Все это время я думал, что ты любишь меня. Когда ты только приехал, то был таким несчастным, таким одиноким. Казалось, что ты всех презираешь. А по ночам мы слышали, как ты плачешь, думая, что все спят. Мы слышали это. А потом ты вернулся, повязал кушак и постарался нас обмануть. Но я знал, что ты несчастен. Мы все это знали. Стоило оказаться рядом с тобой, и можно было почувствовать эту боль. Я ее чувствовал! И я думал... Я думал, тебе со мной хорошо. Ты больше не плакал, и ты был со мной. Я думал... думал... что ты любишь меня!
 Тонио обхватил голову руками. Он тихо застонал и тут же услышал, как закрылась дверь и Доменико побежал вниз по лестнице.

 7

 Неделя была невыносимой. Бессонные ночи, потянувшиеся со дня отъезда Доменико в Рим, совершенно вымотали Тонио. Вечером, вернувшись из трапезной, он понял, что больше не может работать.
 Гвидо придется отпустить его пораньше. Ни гнев, ни угрозы его не удержат.
 Доменико уехал, вместе с Лоретта, на рассвете после того вечера в гостинице. Маэстро Кавалла должен был прибыть позже.
 Тонио услышал смех и топот, доносившиеся из коридора.
 Кто-то крикнул:
 — Браво, Челлино!
 Так звучал сценический псевдоним Доменико.
 Тогда Тонио сорвался со своего обычного места на подоконнике, махом проскочил все четыре лестничных пролета и прорвался сквозь толпу мальчиков у дверей. Холодный воздух на миг обжег его, но он тут же увидел карету, которая собиралась трогаться. В руке у кучера уже был хлыст.
 Доменико выглянул в окно кареты, и лицо его так просветлело при виде Тонио, что у того сжалось горло.
 — Ты покоришь Рим, — сказал он. — Все в этом уверены. Никого не бойся.
 На лице Доменико появилась тоскливая улыбка, и Тонио едва сдержал слезы. Он стоял на булыжной мостовой, глядя вслед удалявшейся карете, пока его не начал пробирать холод.


* * *

 И вот теперь он сидел тихонечко на скамье в классе Гвидо, понимая, что сегодня вечером больше ни на что не способен. Ему обязательно нужно поспать. Или просто прилечь в своей маленькой комнатке и потосковать о Доменико, подумать о том, как не хватает ему этих теплых рук и ног, уютно обвивавших его по ночам, этой податливой, благоуханной плоти, готовой дать ему все, что он ни пожелает... Хотя в действительности его нисколько не волновало, доведется ему когда-либо увидеть Доменико или нет.
 Он отмахнулся от этих мыслей и, чуть улыбнувшись, подумал о том, что, наверное, было бы неплохо, чтобы Гвидо поколотил его, когда он откажется дальше заниматься. «Интересно, что я должен сделать, чтобы Гвидо ударил меня?» Теперь Тонио уже был выше ростом, чем Гвидо. Он вдруг представил себе, что будет расти и расти, пока его голова не коснется потолка. И словно услышал голос, объявляющий: «Самый высокий евнух в христианском мире! Несравнимо лучший из всех певцов, рост которых превышает семь футов!»
 Он устало поднял голову и увидел, что Гвидо закончил писать и внимательно смотрит на него.
 Им опять овладело странное чувство, что Гвидо все знает о нем и Доменико, даже об этой жалкой сцене в гостинице. Он вспомнил те комнаты, те свечи. Море за окном. Ему захотелось плакать.
 — Маэстро, позвольте мне сегодня уйти, — сказал он. — Я больше не могу петь.
 — Но ты хорошо распелся. Верхние ноты берешь замечательно, — мягко возразил Гвидо. — И я хочу, чтобы ты спел это для меня.
 Он чиркнул серной спичкой и поднес ее к свече. Внезапно все, кроме небольшого освещенного пространства вокруг них, погрузилось во тьму зимней ночи.
 Словно в оцепенении Тонио поднял глаза и увидел только что переписанные ноты.
 — Это то, что ты должен спеть на Рождество, — пояснил маэстро. — Я написал это сам, для твоего голоса. — А потом очень тихо, словно для себя, добавил: — Впервые что-то мое будет здесь исполняться.
 Тонио вгляделся в его лицо, пытаясь уловить следы гнева. Но в мерцающем свете было видно, что Гвидо спокойно ждет. В этот момент Тонио показался разительным контраст между этим человеком и Доменико, и в то же время что-то их объединяло — какое-то чувство, которое они пробуждали в Тонио. «Ах, Доменико — это сильф, — подумал он. — А Гвидо — сатир. А кто же тогда я? Большой белый венецианский паук».
 Он горько улыбнулся, и ему на миг стало интересно, что подумал Гвидо, увидев изменившееся выражение его лица.
 — Я хочу спеть это, — прошептал Тонио. — Но еще слишком рано. Я обману ваши ожидания, если попробую. Мне будет стыдно перед самим собой и теми, кто придет меня слушать.
 Гвидо покачал головой. Мимолетно, но ласково улыбнулся.
 — Почему ты так этого боишься?
 — Вы можете сегодня меня отпустить? Разрешить мне уйти? — спросил Тонио и резко встал. — Я хочу уехать отсюда. Мне хочется быть где угодно, лишь бы не здесь! — Он зашагал к двери, но потом обернулся. — Так вы разрешаете мне поехать в город?
 — Не так давно ты ездил в гостиницу, — заметил Гвидо, — и ни у кого не спрашивал разрешения.
 Его слова застали Тонио врасплох, выбили почву у него из-под ног. Он глядел на Гвидо во все глаза, с опасением, близким к панике.
 Но на лице учителя по-прежнему не было ни следа осуждения или гнева.
 Похоже было, что он о чем-то размышляет. Наконец маэстро выпрямился, словно принял какое-то решение.
 Он внимательно посмотрел на Тонио, а потом медленно и чуть ли не робко сказал:
 — Тонио, ты любил этого мальчика. Все это знали.
 Тонио был слишком изумлен, чтобы ответить.
 — Ты думаешь, я слепой и не вижу твоего состояния? — продолжал Гвидо. — Но, Тонио, ты знал уже столько боли. Разве это может быть для тебя ужасной потерей? Конечно, ты сможешь вернуться к работе, как делал это и раньше, и, конечно, со временем ты забудешь его. Возможно, эта рана затянется быстрее, чем ты думаешь.
 — Любил его? — прошептал Тонио. — Доменико?
 Гвидо поднял брови почти недоуменно.
 — Кого же еще? — спросил он.
 — Маэстро, но я никогда не любил его! Маэстро, я ничего к нему не чувствовал! О, если бы Господь послал мне наказание, которое могло бы послужить расплатой за это!
 Он остановился, словно испугавшись собственной откровенности, и не сводил глаз с маэстро.
 — Это правда? — спросил Гвидо.
 — Да, правда. Но вся беда в том, что лишь я знал об этом. И мне пришлось ему это показать. Именно тогда, когда он отправлялся в Рим, получив самое важное приглашение, какого, может быть, у него в жизни не будет больше! Видит Бог, если мне когда-либо предстоит проделать то же самое путешествие, как я буду презирать того, кто прогонит меня так, как я прогнал его! Я смертельно обидел его, маэстро, я оскорбил его, и так безрассудно, так глупо!
 Тонио замолчал. Неужели все это он говорит маэстро Гвидо? Он глядел прямо перед собой, удивляясь собственной слабости. Он ненавидел себя за это и за одиночество, которое за этим стояло.
 Но лицо Гвидо оставалось непроницаемым. Он чего-то ждал, не произнося ни звука. На Тонио вдруг нахлынули воспоминания о тех мелких обидах, которые причинил ему этот человек.
 Он понял, что должен немедленно уйти, что и так уже сказал достаточно, что ему не удается владеть собой.
 Но неожиданно для себя самого, помимо собственной воли или намерения, он снова заговорил.
 — Боже, если бы вы только не были таким грубым и бесчувственным! — воскликнул он. — Почему вы говорите со мной обо всем этом? Я отчаянно пытаюсь поверить в то, что могу быть хорошим в душе, могу чего-то стоить, и тем не менее я превратил свою жизнь с Доменико в нечто позорное, грязное! А он после таких ночей лил слезы, и виноват в этом я.
 Он сверкал глазами, глядя на Гвидо.
 — Почему вы тогда хотели утонуть? — спросил он. — Что заставило вас так поступить? То, что вы потеряли мой голос, за которым ездили в Венецию? Хорошо. Но я ведь не только голос, я еще плоть и кровь! И при этом я не мужчина и не женщина, и нет разницы, с кем я лежу, и поэтому я сам себе отвратителен!
 — Но что плохого в том, что ты лежал с ним! — прошептал Гвидо. — Кому было плохо от этого, теперь, когда ты тот, кто ты есть, а он тот, кто он есть? Что плохого в том, что вы хотели получить друг от друга хоть немного любви?
 — Это было плохо, потому что я презирал его! И я лежал с ним, как будто любил его, но на самом деле не любил. И это ужасно для меня. Даже в моем теперешнем состоянии.
 Гвидо смотрел прямо перед собой. А потом очень медленно кивнул.
 — Но почему же тогда ты делал это? — прошептал он.
 — Потому что он был мне нужен! — воскликнул Тонио. — Я здесь одинок, и он был мне нужен! Я не мог оставаться один! Я попытался и проиграл, и теперь я опять один, а это хуже, чем любая боль, которую я испытывал прежде. Я смотрел ей в лицо тысячу раз и поклялся ее вытерпеть. Но иногда эта боль слишком сильна, чтобы ее выдержать. Он дал мне подобие любви, позволил мне играть роль мужчины, и я принял это.
 Он повернулся к Гвидо спиной. Прекрасно, не так ли? Плотина сдержанности прорвалась, и все его намерения оказались смытыми неудержимым потоком. Он понимал лишь, что обрушивает свои проблемы на другого человека. И еще ощущал ненависть. Ненависть и неприязнь, столь же отчетливые, как и те, что он испытывал к Доменико.
 — Как мне вытерпеть это? — спросил он и медленно повернулся. — Как вы терпите это, работая день за днем с такой холодностью и такой злостью? В вашем голосе нет ничего, кроме суровости и приказного тона. О Боже, неужели вам никогда не хотелось полюбить того, кого вы учите, проникнуться к тому, кто так мучительно старается выдержать безжалостный ритм, который вы устанавливаете для него!
 — Ты хочешь любви от меня? — мягко спросил Гвидо.
 — Да, я хочу любви от вас! — воскликнул Тонио. — Я бы встал перед вами на колени, только бы вы, мой учитель, полюбили меня. Вы тот, кто направляет меня, лепит меня, слышит мой голос так, как никто никогда его не слышал. Вы тот, кто изо всех сил пытается сделать его лучше, таким, каким я сам никогда бы не смог его сделать. Как вы можете спрашивать меня о том, хочу ли я вашей любви? Разве все это нельзя делать с любовью? Разве вы не понимаете, что, покажи вы мне хоть чуточку тепла, и я раскрылся бы перед вами, как весенний цветок, я бы старался ради вас так, что все мои недавние успехи показались бы вам ничтожными!
 Я бы пел музыку, которую вы написали, если бы вы любили меня! Я мог бы сделать все, что, по вашему мнению, я могу сделать, если бы вы дарили мне любовь вкупе с вашими самыми суровыми, самыми справедливыми суждениями. Соедините их и дайте мне, и тогда я смогу найти дорогу во тьме, смогу выбраться, смогу вырасти в этом чужом мне месте, где я оказался существом, само название которого я не в силах произнести. Помогите мне!
 Тонио умолк, не в силах еще что-нибудь сказать. Он и не представлял, что этот разговор будет столь мучительным. Он не хотел даже смотреть на это грубое, равнодушное лицо, в эти глаза, вечно пылающие яростью и полные презрения к любой боли и слабости. Он закрыл глаза. И вспомнил, как когда-то давным-давно, в Риме, этот человек обнимал его. Теперь он чуть ли не рассмеялся вслух глупости всего того, что тут наговорил. Но внезапно комната поплыла перед его глазами, свеча неожиданно погасла, и, открыв глаза в кромешной, все нивелирующей тьме, он подумал: «О, это были просто слова, а не поступки. И это тоже пройдет, как все проходит, и завтра будет все по-прежнему, каждый из нас снова окажется в своем собственном аду, и все же я буду более сильным, чем раньше, и более стойким. Потому что это жизнь, ведь так? Это жизнь, и пройдет много лет, таких же, как этот год, потому что так должно быть. Закрой двери, закрой двери, закрой двери! И нож, который привел меня сюда, был лишь острой гранью того, что ждет всех нас».
 До него донесся запах горящего воска.
 А потом он услышал звуки шагов Гвидо и подумал: "А вот и финальное унижение. Он уходит и бросает меня здесь.
 Его жестокость никогда не была столь утонченной, столь подавляющей. Ах, эти часы, что мы провели вдвоем, в отвратительном альянсе изматывающей работы, все нарастающей и нарастающей, подменяющей собой пытку. И что же я усвоил? Что и в этом, как и во всем остальном, я один. Я и раньше знал это и теперь с каждым уходящим днем должен буду осознавать свое одиночество".
 Ему казалось, что земля уходит у него из-под ног.
 А потом он осознал, что слышит скрежет дверной задвижки и что Гвидо вовсе не бросил его.
 У него перехватило дыхание. Он ничего не видел. И какой-то миг ничего не слышал. Но знал, что маэстро здесь и наблюдает за ним. И тут его пронзило такое острое желание, что он пришел в ужас.
 Он излучал желание столь сильное, что казалось, оно способно было развеять темноту подобно потоку света, и он всматривался во тьму и ждал, ждал...
 — Ты хочешь, чтобы я любил тебя? — раздался голос Гвидо. Такой тихий, что Тонио подался вперед, словно пытаясь ухватить его. — Любил?
 — Да, — ответил Тонио.
 — Но я умираю от страсти к тебе! Неужели ты до сих пор не догадался? Неужели ты никогда не видел, что прячется за моей холодностью? Неужели ты так слеп к этому страданию? За всю жизнь я никого так не добивался, как тебя, и никогда не страдал так, как страдаю по тебе. Но есть любовь и  любовь,  и я измучился, стараясь отделить одну от другой...
 — Не разделяйте их! — прошептал Тонио. Он протянул руки, как ребенок, пытающийся схватить что-то горячо желаемое. — Дайте эту любовь мне! Но где же вы? Маэстро, где вы?
 Он ощутил порыв воздуха, услышал шелест одежды и звук шагов, а потом почувствовал обжигающее прикосновение ладоней Гвидо — ладоней, которые в прошлом только хлестали его по щекам. А потом Гвидо обнял его. И в этот миг Тонио понял все.
 Но это озарение было последним проблеском мысли, когда он осознал, как все было и как все будет, потому что Гвидо уже прижал его к груди и припал к нему ртом.
 — Да, — шептал Тонио, — да, сейчас, и все, все до конца...
 Он плакал.
 Гвидо целовал его губы, щеки, впиваясь в него пальцами, отрывая его от пола, как будто хотел съесть, и вся его жестокость словно растаяла и сменилась прорывом чувств, жаждой не мщения или ненависти, а самого незамедлительного и самого отчаянного слияния.
 Тонио опустился на колени, увлекая за собой Гвидо. Он направлял его. Он предлагал ему себя, предлагал ему то, что Доменико всегда давал ему и чего никогда не требовал от него.
 Он нисколько не боялся боли.
 Пусть будет больно. И хотя ему страшно не хотелось отпускать эти губы, раскрывающие его рот, раздирающие его, проникающие в него до самых глубин, он лег на каменный пол лицом вниз и сказал: «Сделайте это. Сделайте это со мной, сделайте это. Я этого хочу». И тогда Гвидо навалился на него сверху всей своей тяжестью, подмяв его под себя, разорвав на нем одежду, ужаснув самым первым толчком. Тонио глубоко вздохнул, а потом словно все его тело само раскрылось, приглашая Гвидо, отказываясь хоть чем-нибудь помешать ему, и когда он начал наносить свои мощные удары, Тонио стал двигаться с ним вместе. На мгновение они слились, губы Гвидо впились сзади в шею Тонио, руки Гвидо сжали его плечи, притягивая его ближе и ближе, а потом утробный крик маэстро дал ему знать, что это кончилось.
 Потрясенный, он вытер рот. Он был возбужден, он страстно молил о продолжении. Он не мог оторвать рук от Гвидо, но тот сам поднял его, крепко обвил руками его бедра и поднял Тонио в воздух, окружив его орган влажным, сладострастным теплом. Он делал это гораздо более сильно и мощно, чем Доменико. Тонио скрипел зубами, чтобы не закричать, а потом откинулся назад, почувствовав облегчение, перевернулся, зарывшись головой в руки, и поджав колени, ощущал, как угасают последние толчки наслаждения.
 Ему стало страшно.
 Он был один. Он снова слышал тишину. Мир возвращался назад, а он не мог даже поднять голову.
 И, говоря себе, что не ждет ничего, он ощущал в этот миг, что смог бы сейчас пасть на колени и молить — хоть о чем-нибудь. Но тут же почувствовал, что Гвидо рядом, и руки Гвидо, такие тяжелые, такие сильные, поднимают его. Он резко поднялся и упал разгоряченным лицом на плечо маэстро. Пыльные кудри щекотали его кожу, и ему казалось, что все тело Гвидо качает, баюкает его, весь Гвидо, даже его пальцы, такие твердые и теплые, и это Гвидо был с ним сейчас здесь, это Гвидо держал его, любил его и целовал его сейчас самыми нежными в мире губами, и они были действительно вместе.


* * *

 Тонио казалось, что он грезит наяву, и он не знал, куда идет, осознавал лишь то, что шагает с Гвидо по пустым холодным улицам, и замечал пугаюше красивое сияние факелов на стенах. Воздух был полон ароматом кухонных очагов и горящего угля, и окна домов светились чудесным желтым светом, а потом снова становилось темно, хоть глаз выколи, и в темноте, под шуршание сухих зимних листьев, они с Гвидо сливались в грубых и жестоких поцелуях и объятиях, в которых не было нежности, только голод.
 Когда они добрались до таверны, дверь распахнулась, изнутри пахнуло заманчивым теплом, и среди криков, бряцанья шпаг и стука кружек о деревянные столы они протиснулись в самую дальнюю и глубокую нишу. Какая-то женщина пела, голосом низким и глубоким, как звуки органа, пастух-горец играл на дудке, и все вокруг тоже пели.
 На стол падали тени от качающихся ламп и шевелящейся толпы. Не отрывая глаз от Гвидо, сидевшего напротив, так близко, Тонио замирал от счастья. Прислонившись к деревянной стене этой маленькой ниши, он смотрел в глаза учителю и видел в них такую любовь, что был счастлив просто улыбаться и смаковать вино, в котором чувствовались кисловато-терпкий аромат винограда и привкус деревянной бочки, где оно хранилось.
 Они пили и пили, а потом, когда Гвидо заговорил, Тонио почти не осознавал смысла слов, но понимал, что учитель низким, глуховатым голосом, почти шепотом, исходящим из глубин его грудной клетки, рассказывал ему все те тайны, которые никогда никому не осмеливался открыть, и Тонио снова чувствовал, как губы его невольно расползаются в улыбке, и в голове его звучало лишь: «Любовь, любовь, ты — моя любовь», а потом в какое-то мгновение, прямо в этом теплом и шумном кабачке, он произнес эти слова вслух и увидел, как пламя вспыхнуло в глазах Гвидо. «Любовь, любовь, ты — моя любовь, и я не один, нет, не один, хотя бы на короткое время».

 8

 Теперь каждую ночь они занимались любовью, исполненной ненасытного голода и животной жестокости и опьяняющей после совокупления невыразимой нежностью, которая и определяла все. Засыпали, обняв друг друга руками и ногами, словно сама плоть была барьером, который следовало разрушить этим теснейшим объятием, а очнувшись от сна, снова страстно, жадно целовались и утром вставали до зари с одной мыслью — скорей приступить к занятиям в классе Гвидо.
 Что касается занятий, то все переменилось.
 Не то чтобы они стали менее изнуряющими или Гвидо сделался менее вспыльчив и суров к ошибкам Тонио. Уроки окрасились новой близостью учителя и ученика и поглощенностью их друг другом.
 Тогда, в том безумном монологе, в потоке вылившихся в слова эмоций, Тонио обещал, что раскроется перед Гвидо. Но теперь он понял, что всегда был перед ним раскрыт, по крайней мере в том, что касалось музыки, и не он раскрылся перед Гвидо, а Гвидо — перед ним. Маэстро впервые убедился, что Тонио неглуп, и начал поверять ему те принципы, что лежали в основе его неустанных практических занятий.
 На самом деле это стремление говорить, говорить и говорить не было чем-то новым для Гвидо, но в опере или во время долгих прогулок вдоль моря, которые они и раньше совершали после театра, темой их бесед неизменно становились другие певцы. Так создавалась видимость дистанции между учителем и учеником и даже некоторой холодности в их отношениях, ведь весь жар Гвидо был направлен на другую музыку, на других людей.
 Теперь же Гвидо говорил о музыке, которая объединяла их обоих, и в эти первые недели самой горячей и самой жадной любви казалось, что разговоры были для него даже важней, чем страстные объятия.
 Не было ни одного вечера, когда бы они не выезжали из консерватории. Наняв карету, они либо отправлялись на берег моря, либо находили в городе какую-нибудь тихую таверну, где могли говорить и говорить жарким шепотом, пока определенный вкус от вина во рту и некоторая легкость в голове не давали им понять, что пора домой.
 Теперь они не ужинали в консерватории. Бродили, держась за руки, по темным улицам и, находя дверной проем или несколько деревьев, под которыми можно было укрыться, касались друг друга, припадали друг к другу, подпитываясь опасностью, теряя голову от самой ночи, ее шуршащих звуков, неожиданно и ниоткуда появлявшихся и с грохотом катившихся в гору карет, желтые лучи которых выхватывали их из темноты.
 Но, оказавшись наконец на Виа Толедо, они выбирали одну из лучших таверен, так как располагали деньгами, звеневшими в карманах Тонио, и вскоре уже вкушали жареную дичь или свежую рыбу, запивая ее вином, которое оба любили, «Лагрима Кристи», и разговаривали, разговаривали...
 Гвидо называл Тонио имена старых мастеров, создавших те упражнения, которые он изучал, и объяснял, чем отличаются от них вокализы, которые написал он сам.
 Но величайшее удовольствие Тонио доставляла возможность задать Гвидо любой вопрос и получить немедленный ответ. Доводилось ли Гвидо видеть Алессандро Скарлатти? Да, конечно, он встречался с ним в детстве, и, кроме того, маэстро Кавалла часто возил его в театр Сан-Бартоломео, и он видел, как маэстро Скарлатти дирижировал исполнением собственных сочинений.
 По словам Гвидо, именно Скарлатти принес в Неаполь величие. В прежние времена в поиске новых опер отправлялись в Венецию или Рим. Но теперь столицей оперы сделался Неаполь, и, как мог убедиться сам Тонио, именно в Неаполь приезжали учиться иностранные студенты.
 — Но опера все время меняется, — говорил Гвидо. — Длинные скучные речитативы, содержащие сведения, которые положено знать публике, становятся все более и более живыми, в отличие от утомительных интерлюдий между ариями. Что касается комической оперы, то за нею, похоже, будущее. Людям хочется слушать оперу на родном языке, а не только на классическом итальянском. А еще в операх появляется все больше речитативов с оркестром, тогда как раньше основная их часть исполнялась без музыкального сопровождения.
 Но всегда приходится думать о том, чего хотят люди, и не важно, сколь длинными и скучными являются интерлюдии, люди смиряются с ними ради красивых арий, и это никогда не изменится.
 Потому что арии — это то, чем опера, собственно, и является: прекрасное пение [32] . И ни скрипка, ни клавесин никогда не смогут подействовать на человека так, как голос вокалиста.
 По крайней мере, тогда и сам Гвидо верил в это.


* * *

 Порой вечерами, устав от сидения в тавернах, они отправлялись на следовавшие один за другим балы, особенно предпочитая те, что давала графиня Ламберти, известная покровительница искусства. Но и там их бесконечный диалог не прекращался.
 Обычно они находили какую-нибудь дальнюю гостиную, водружали на клавесин или новое фортепиано подсвечник, и Гвидо играл, летая пальцами по клавишам, а потом устраивался на высокой кушетке и отвечал на вопросы Тонио или начинал говорить о чем-то своем.
 В такие мгновения в глазах маэстро появлялось какое-то необычное восторженное выражение, смягчавшее черты его лица, придававшее ему больше нежности. И не верилось, что этот человек может становиться жестоким и непримиримым.
 В одну из таких ночей в одном из маленьких музыкальных салонов в доме графини, где они сели друг напротив друга за круглым карточным столиком и при свете свечи начали играть в какую-то простую и короткую игру, Тонио, решившись наконец завести разговор на эту тему, попросил:
 — Маэстро, расскажите мне о моем голосе!
 — Нет, сначала ты должен мне кое-что сказать, — ответил Гвидо, и в его голосе послышалось раздражение, отчего Тонио даже вздрогнул. — Почему ты не хочешь петь это рождественское соло, хотя я сказал тебе, что оно простое и написано специально для тебя?
 Тонио отвел взгляд.
 Он опустил руку, в которой держал сложенные веером карты, и, сам не зная почему, выбрал короля и даму. А потом, не в состоянии быстро придумать ответ на вопрос Гвидо, вдруг нашел простое решение для этой очередной битвы, которую должен выиграть. Он споет это соло для Гвидо, раз маэстро этого хочет. Он споет его, даже если еще недостаточно подготовлен, для того молодого человека, что спустился однажды с горы. Тонио принял твердое решение и все же не мог избавиться от страха.
 Он знал, что, как только его голос в капелле прозвучит соло, он станет настоящим кастратом. Хотя ведь это так и есть, разве нет? Все-таки это большой шаг по сравнению с облачением в черную тунику и повязыванием красного пояса. Это огромный шаг по сравнению с присоединением своего голоса к общему хору. Он будет стоять впереди всех, ярко освещенный, и свет беспощадно выявит, кем он теперь является.
 Это все равно что раздеться догола и показать всем, какой унизительной операции он подвергся. Чуть наклонившись вперед, чтобы передвинуть карты на полированной деревянной поверхности, он молча думал о своем высоком росте, о длинной худой руке на столе — его собственной руке. «Будет ли мой голос звучать как голос мальчика? Да и мальчик ли я? Или теперь я был бы уже мужчиной?»
 Мужчина. Он улыбнулся брутальной простоте этого слова и многообразию его значений. Впервые в жизни это слово поразило его... своей грубостью. «Не думай об этом. Ты обманываешь себя», — чуть ли не вслух прошептал он. При всей своей абстрактности слово это имело для него теперь одно, совершенно определенное значение.
 Он знал, что еще слишком молод для того великого природного изменения, которое должно было бы с ним произойти. Но когда-то давно, в спальне, совсем в ином мире, женщина дразнила его, говоря, что ждать осталось недолго. И тогда он гордился своими простыми способностями, был так уверен в них и так жалок одновременно.
 Но то был совсем иной мир.
 А теперь он кастрат и будет кастратом в той капелле, где зазвучит его одинокий голос.
 И это будет лишь первое представление. За ним последует много других, и наконец наступит финальный момент: когда он выйдет на сцену какого-нибудь огромного театра, один. Если ему повезет! Если окажутся достаточно сильны его голос, его подготовка и мастерство Гвидо как учителя, тогда да: он будет евнухом, явленным всему миру.
 Он посмотрел на Гвидо. И ему показалось, что тот пребывает в блаженном и непостижимом неведении относительно всех этих сложных и непреодолимых вещей. Он любит Гвидо. И он споет для него.
 Неожиданно он вспомнил, что, когда Гвидо впервые заговорил об этом, он сказал: «Впервые что-то мое будет здесь исполняться». Боже правый, неужели он был таким глупцом и даже не сообразил, что это могло значить для учителя!
 Он ведь знал: те великолепные арии, что Гвидо давал ему в конце дня, написал сам маэстро.
 — Вам так важно, чтобы я спел это, — высказал Тонио свое предположение вслух, — потому что это написали вы?
 Гвидо покраснел, его взгляд слегка дрогнул.
 — Это важно, потому что ты мой ученик и потому что ты к этому готов! — сердито отрезал он.
 Но гнев его вспыхнул и погас. Маэстро поставил локоть на стол и оперся на руку подбородком.
 — Ты просил меня рассказать о твоем голосе, — сказал Гвидо. — Наверно, я подвел тебя, не рассказав тебе все как есть и обращаясь с тобой так сурово. Но я не знал другого способа, чтобы...
 В комнату вошел слуга, бесшумный, как привидение. Колыхнулся голубой атлас, над столом, в мерцающем свете свечей, появилась рука, наливающая в бокалы вино.
 Гвидо смотрел, как наполняется его бокал, потом дал слуге знак подождать, опустошил бокал и проследил, как он наполняется снова.
 — Я скажу тебе прямо, — начал он наконец. — Ты лучший из певцов, которых я когда-либо слышал, не считая Фаринелли. Ты мог бы спеть это соло в первый же день своего приезда в консерваторию. Ты мог бы спеть его даже в Венеции.
 Слегка сузив глаза, он внимательно разглядывал Тонио. Легкое опьянение придало мягкость его лицу, хотя взгляд не утратил своей остроты.
 — Это соло было написано для тебя, — продолжал маэстро. — А точнее, для голоса, который я слышал в Венеции, для мальчика-певца, за которым я следовал ночь за ночью. Я уже тогда знал диапазон и силу твоего голоса. Я различал твои крохотные ошибки, которых не заметила бы ни одна душа. Я видел, чему ты смог научиться самостоятельно, лишь с небольшой помощью своих учителей, и я был поражен. Абсолютный слух, природная чувственность...
 Гвидо покачал головой и со свистом втянул в себя воздух.
 — Все, что я даю тебе, — это гибкость и силу. — Он вздохнул. — Через два года ты будешь способен исполнить любую арию в любой опере и будешь знать, как орнаментировать ее и представить в самом совершенном виде где угодно, когда угодно, под руководством какого угодно дирижера...
 Он замолчал и отвел глаза в сторону. А когда снова взглянул на Тонио, тому показалось, что глаза маэстро стали больше и темнее, а голос — чуть ниже.
 — Но в тебе есть что-то еще, Тонио, что-то помимо голоса, — сказал он. — Те певцы, у кого этого нет, почти никогда этого и не приобретают, а тем, у кого это есть, не хватает твоей чистоты и силы звука. Что это? Некая тайная сила, которая потрясает всех, кто слышит тебя. Некая сила, которая воспламеняет слушателей так, что они оказываются поглощены тобою, одним тобою. Когда ты будешь петь в церкви на Рождество, люди будут оборачиваться, чтобы увидеть твое лицо, они отвлекутся от своих мыслей и мелких раздоров и, выйдя из церкви, будут спрашивать друг у друга твое имя.
 Много лет я пытался это анализировать, пытался определить, в чем твой дар. В детстве я сам обладал таким даром. Я знаю, как он ощущается со стороны, но не могу все это разложить по полочкам. Может, это какое-то неуловимое чувство ритма, какое-то инстинктивное знание, когда начинать подъем звука, когда останавливать. А может, это связано с физическим — с глазами, лицом, тем, как ведет себя тело, когда голос поднимается выше и выше. Не знаю.
 Тонио был взволнован. Он вспомнил момент, когда Каффарелли вышел к рампе в Венеции, вновь ощутил дрожь волнующего ожидания, пробежавшую по толпе. Тогда он сам устремился вниз, в партер, словно магнитом притянутый этим евнухом, когда тот еще просто ходил взад и вперед по сцене, не спев ни одной ноты.
 Неужели и он способен делать такое с людьми? Неужели это возможно?
 — Но есть и еще кое-что, — продолжал Гвидо. — Особый огонь. Этот особый огонь горел бы в тебе, даже если бы ты был оскоплен в шесть лет, как я. Но с тобой это случилось позже...
 Тонио напрягся, почувствовав, как эти слова неприятно задели его.
 Но Гвидо протянул руку и погладил его, успокаивая.
 — Ты вырос, собираясь думать, двигаться и действовать как мужчина, — сказал он. — А это тоже добавляет тебе особую силу. В тебе нет мягкости, присущей многим евнухам. В тебе нет свойственной им... бесполости.
 Гвидо замолчал, сомневаясь, стоит ли продолжать.
 — Но, конечно, — сказал он медленно, словно рассуждая сам с собой, — встречаются и рано оскопленные евнухи, которым тоже присуща эта сила.
 — Но это может измениться, — прошептал Тонио. Он сидел, словно окаменев, и на лице застыла холодная улыбка, которая в прежние времена всегда появлялась у него в такие моменты. Но голос его оставался ровным, спокойным. — Когда я гляжу в зеркало, я уже вижу перед собой Доменико.
 «Да, Доменико, — подумал он. — И моего старого двойника в Венеции, хозяина Дома Трески, улыбающегося из-за спины, видя, какими разными стали мы, когда выросли».
 Он почувствовал себя легким и воздушным, каким-то безымянным существом, несмотря на все имена, которыми его когда-то называли, словно только что вылупившимся из скорлупы, — того мальчика, которым он раньше был.
 — Да, — говорил между тем Гвидо, — ты будешь во многом напоминать Доменико.
 Тонио не мог скрыть страх и неприязнь, и Гвидо, почувствовав это, коснулся его руки. Но образ Карло уже не выходил у Тонио из головы — смутное воспоминание о том, как он прижался щекой к грубому, колючему подбородку и услышал вздох, хрипловатый, сдавленный, несущий печаль, усталость и неизбежную, Богом данную силу мужчины.
 — Доменико был красивым, — проворчал Гвидо. — Хотя и мужская сила в нем тоже была.
 — В Доменико? — удивился Тонио. — Мужская сила? Да он был просто Цирцеей! [33] 
 Сказав это, он подумал, что никогда не забудет ласк Доменико, и ему даже теперь стало стыдно за ту прежнюю страсть.
 И опять перед ним замаячил образ Карло. Ему казалось, что Карло вошел в эту комнату и нарушил их с Гвидо уединение, которым он так дорожил. Ему казалось, что он слышит смех Карло, разносящийся по всем коридорам. Он посмотрел на маэстро, и к сердцу его прихлынула любовь, а глянув вниз, он увидел, что Гвидо все еще гладит его. Доменико. Сила. И Гвидо тоже смеялся, ласково смеялся.
 — Может, Доменико и был Цирцеей в постели, — говорил Гвидо. — К несчастью, я вынужден принимать на веру твои слова. Но когда Доменико пел, в нем чувствовалась другая сила, и его красота способствовала ей не меньше, чем голос. Даже одевшись и причесавшись как женщина, он был стальным и сильным, и остальные его боялись. О, тебе стоило посмотреть на лица мужчин и женщин, слушавших его пение. И дело не в волосах на груди и не в позе, а в этой силе. Это идет изнутри, и Доменико обладал этим. Доменико не боялся ни Бога, ни черта. А ты, мой малыш, еще даже не начал понимать, каким может оказаться кастрат.
 — Я хочу понять, — прошептал Тонио. — Но я никогда не видел Доменико таким. Я видел в нем сильфа, а временами, может быть, даже ангела. — Тонио помолчал. — А может быть, только евнуха! — признался он.
 Но это нисколько не обидело Гвидо.
 Казалось, маэстро о чем-то задумался.
 — Евнуха! — прошептал он. — Так ты видел в нем только то, чем суждено стать тебе. А он видел в тебе свой собственный тип красоты и силы. Он всегда общался с теми, кто был похож на него. Но последние два года он очень страдал от одиночества...
 — От одиночества? — удивился Тонио.
 Он никогда не забудет, как обидел Доменико, хотя сам мальчик, должно быть, уже забыл об этом.
 — Да, он был очень одиноким, — подтвердил Гвидо. — Потому что был лучше любого, кто окружал его, а это худший сорт одиночества. Куда бы он ни посмотрел, везде видел зависть и страх. А потом появился ты, и он полюбил тебя. Вот почему Лоренцо издевался над тобой. Ведь Лоренцо любил Доменико, а тот не обращал на него внимания.
 Тонио совсем пал духом. Он смотрел на карты, лежавшие перед ним, и ему казалось, что и король, и дама смотрят на него злыми глазами. Глаза у дамы были по-византийски слегка раскосыми, а волосы черными. И конечно, это была дама пик.
 — Но не волнуйся по поводу Доменико, — успокоил его Гвидо. — Если ты и оскорбил его, как ты говоришь, то это значит лишь, что ты преподнес ему необычайно ценный урок. Потому что только своей элегантностью ты напоминаешь этого мальчика. У тебя такая же тонкая кость и такие же волосы, которые очень нравятся женщинам. Но в целом ты гораздо крупнее его. Ты вырастешь гораздо более высоким, а черты твоего лица... Они... совершенно необыкновенные, потому что они... — Здесь Гвидо замялся, не сводя глаз с Тонио и шевеля губами. — Они лишь мало отличаются от тех, что характерны для большинства мужчин. Стоя на сцене, ты будешь ослеплять, как источник света. Все окажутся просто незаметны рядом с тобой, даже Доменико, твоя хрупкая тень, случись ему оказаться рядом.


* * *

 Тонио молчал до тех пор, пока они не вернулись в консерваторию и не вошли в комнаты Гвидо, по здешним меркам роскошные, хотя и меблированные весьма скудно.
 Огромная кровать была в зимнее время задрапирована простыми темными занавесями. Тонио забрался поверх покрывала и вытянул ноги, прислонившись к спинке кровати в изголовье. Гвидо между тем зажег свечи, стоявшие на клавесине, что означало, что в постель они лягут еще не скоро.
 — А я вырасту очень высоким? — тихо спросил Тонио.
 — Никто не знает. Это зависит от того, насколько высоким должен был ты стать изначально. Но сейчас ты растешь быстро.
 Тонио почувствовал, как рот наполняется желчью, точно его сейчас стошнит. Он должен был задать эти вопросы теперь или никогда, ведь так долго он мечтал просто озвучить их, произнести вслух, обратившись хотя бы к ревущему морю.
 — Что еще произойдет со мной?
 Гвидо обернулся к нему. «Интересно, — подумал Тонио, — помнит ли он ту ночь в Риме, в маленьком саду, когда я, задыхаясь, по-настоящему задыхаясь, словно умирая, протянул руки к нему и к той статуе, что светилась при свете луны своим собственным белым светом».
 — Что произойдет со мной? — прошептал он снова. — Со всем телом. Вы знаете.
 Гвидо казался безразличным. Его темный силуэт заслонил подсвечник, так что лица маэстро не было видно.
 — Ты будешь продолжать расти. Твои ноги и руки удлинятся, но насколько, опять-таки никому не известно. Но помни, что тебе они всегда будут казаться нормальными. И именно гибкости костей ты обязан той силой, что обретает твой голос. С каждым днем занятий у тебя увеличивается объем легких, а растут легкие за счет эластичности костей. Так что очень скоро ты обретешь в верхнем регистре такую мощь, какой не располагает ни одна женщина. И ни один мальчик, между прочим. И ни один другой мужчина. Но твои длинные руки будут плетьми висеть вдоль тела, а ступни расплющатся. И у тебя никогда не будет обычной мужской мускулатуры.
 Услышав это, Тонио так резко отвернулся, что Гвидо тут же обнял его.
 — Забудь об этом! — сказал он. — Да, да, я понимаю, что говорю. Забудь об этих вещах. Потому что всякий раз, когда ты будешь мучиться из-за них, это будет означать, что ты до сих пор не смирился с неизбежным. Пойми, в чем твоя сила.
 Тонио кивнул, горько и насмешливо.
 — О да!
 — Но я должен преподать тебе еще один урок, — продолжал Гвидо. — Тебе он нужен больше всего.
 Тонио кивнул, чуть улыбнувшись.
 — Что ж, преподайте!
 — Ты отвернулся от женщин, а это нехорошо.
 Тонио чуть не задохнулся от гнева, хотел что-то возразить, но Гвидо нежно поцеловал его в лоб.
 — Там, в Венеции, у тебя была девочка. Ты скрывался с ней в гондоле, когда певцы расходились по домам. Я наблюдал за тобой. Это происходило каждую ночь.
 — Об этом тоже лучше забыть, — снова улыбнулся Тонио, чувствуя, как его лицо обдало жаром.
 — Нет, это не так. Никогда не забывай об этом. Лелей это воспоминание, и когда бы в тебе ни вспыхнул огонь — не важно когда, не важно где, — как только представится удачная возможность повторить этот ритуал, ты должен его повторить. Пусть это пламя вспыхнет из-за другого мужчины или другого евнуха, кого угодно, используй его, не трать его впустую, не позволь ему сгореть просто так. Делай все это с честью и здравым смыслом, но не поворачивайся к этому спиной, ни из любви ко мне, ни из любви к музыке, ни из безразличия. Прислушивайся к своим желаниям снова и снова.
 — Почему вы говорите мне это?
 — Потому что мы никогда не знаем, когда желания оставят нас. Мужчины никогда не утрачивают желания. Но с нами это не так.
 — А вы?! Ведь вы не боитесь утратить его! — воскликнул Тонио.
 — Нет. Теперь нет. Но я считал его утраченным, пока судьба не свела меня с тобой. Оно вернулось ко мне в том городке, Ферраре, когда я увидел тебя. Ты лежал на кровати в лихорадке, такой беспомощный... — Гвидо помолчал. — Я думал, что утратил желание вместе с голосом.
 Тонио глядел на учителя во все глаза, не произнося ни слова. Он явно обдумывал услышанное, и Гвидо только сейчас осознал, что ему не следует никогда упоминать то время и то место.
 Лицо Тонио побледнело и вытянулось, и он стал похож не на себя, а на свое более горестное и пугающее подобие.
 И тем не менее он взял Гвидо за руку и притянул к себе.


* * *

 Несколько часов спустя Тонио резко проснулся и сел в постели. Ему снился самый страшный из всех его снов, сон о настоящих вещах и настоящих мужчинах и о той борьбе, что закончилась окончательным и бесповоротным поражением.
 Сидя в темноте, он ощутил тишину и безопасность окружавшей его комнаты, несмотря на то что они были опутаны горечью и печалью. И он понял, что уже долгое время слышит музыку, которая то начиналась, то прерывалась, а потом стала выливаться в торжественную, духовную по звучанию мелодию, продвигавшуюся вперед дюйм за дюймом.
 В другом конце полутемной комнаты, за клавесином, он увидел Гвидо. Пламя свечей было похоже на горстку язычков, неподвижно застывших в воздухе. Лицо маэстро казалось скрытым под темной вуалью.
 До Тонио долетел резкий, отчетливый запах чернил, а затем он услышал скрип пера. Потом Гвидо еще раз проиграл мелодию, и Тонио впервые услышал его голос — низкий, почти беззвучный. Он словно шептал мелодию, которую не мог спеть.
 Тонио почувствовал такую любовь к учителю, что, откинувшись обратно на подушки, понял, что фиксирует это мгновение во времени. Он никогда его не забудет.


* * *

 Когда настало утро, Гвидо сообщил, что значительно увеличил произведение, которое Тонио предстоит спеть в канун Рождества. На самом деле он написал целую кантату, и теперь, для того чтобы она была исполнена, оставалось лишь получить одобрение капельмейстера, маэстро Кавалла.
 Уже был полдень, когда учитель вернулся в класс для занятий и сказал, что Кавалла, который так много времени провел в этом году с Доменико, был вполне доволен тем, что сделал Гвидо. Тонио будет это петь. Так что теперь они должны вдвоем довести соло до совершенства. Нельзя терять ни минуты.

 9

 В ночь накануне Рождества консерваторская капелла была битком забита народом.
 Воздух в тот день был чистым, морозным. Тонио весь вечер бродил по городу и видел повсюду столь любимые неаполитанцами ясли в натуральную величину и статуи, передаваемые в семьях из поколения в поколение. Повсюду — на крышах и верандах, в садах монастырей — разыгрывались ритуальные рождественские сцены, представляющие великолепные образы Девы Марии, святого Иосифа, пастухов и ангелов, ожидающих младенца Спасителя.
 Никогда прежде не виделся Тонио столь явственным настоящий смысл этой ночи. С тех пор как покинул Вене-то, он чувствовал, что в его сердце не осталось места ни вере, ни милосердию. Но в эту ночь ему казалось, что мир может и должен обновиться. За этим ритуалом, за этими гимнами, за прекрасными образами стояла какая-то древняя сила. По мере приближения полуночи он начал чувствовать все большее волнение. В мир приходит Христос. В темноте воссияет свет. Во всем этом ощущалась невообразимая, сверхъестественная энергия.
 Но когда он спустился вниз по лестнице, одетый в черную форму, с красным кушаком, повязанным аккуратно, как положено, он ощутил первое волнение по поводу предстоящего выступления и, зная, какое влияние оказывает на голос беспокойство, не на шутку испугался.
 Неожиданно он не смог вспомнить ни одного слова из кантаты Гвидо, забыл и мелодию. Он напомнил себе, что это выдающееся сочинение и что маэстро уже идет к клавесину и к тому же у него самого в руке ноты, так что ничего страшного, если он не сможет вспомнить. Эта мысль заставила Тонио улыбнуться.
 Какой же это был подарок! Интересно, что бы он сейчас чувствовал, если бы не боялся так собственного выступления? Вот-вот голоса кастратов хором воспарят к небесам!
 Конечно, он боялся, но так боится и любой другой певец. А потом, как говорил ему Гвидо, он моментально успокоится, едва услышит начальные такты, и все будет совершенно замечательно.
 Но когда он прошел вдоль боковой стены, а потом спустился вниз, мимо хора мальчиков к передним перилам, то увидел внизу, в переднем ряду прихожан маленькую белокурую головку молодой женщины, склонившейся над программкой. На ней было широкое платье из темной тафты.
 Он тут же отвел взгляд. Невозможно, чтобы она была здесь в этот вечер из всех прочих вечеров!. Но он снова посмотрел на нее, будто какая-то беспощадная рука поворачивала его лицо. И увидел тонкие пряди мягких кудрей, а потом незнакомка медленно подняла голову, и мгновение они смотрели прямо в глаза друг другу.
 Наверняка она помнит тот ужасный инцидент в доме графини, помнит его пьяное безрассудство, которое он сам никогда не забудет. Но в выражении ее лица не читалось злости. Оно было задумчивым, почти мечтательным.
 На него нахлынула горечь, отравляя всю соблазнительную красоту этого места, этого святилища, украшенного рядами огней и великим множеством благоухающих цветов.
 Тонио попытался взять себя в руки. Девушка первой отвела взгляд и начала складывать маленькими ручками шуршащую бумагу, лежавшую у нее на коленях. Он почувствовал, как мышцы напряглись, а затем медленно и полностью расслабились. Ему казалось, что боль омывает его, как вода.
 Он мог думать только о том, что попал в ловушку. И о том, что шепот прихожан уже стих. Гвидо сел за клавесин, а музыканты маленького оркестра подняли инструменты. «Я не смогу это сделать. Музыка — просто набор непостижимых знаков», — сказал себе Тонио. И тут неожиданно грянула труба.
 Он окинул взглядом открывавшееся перед ним пространство. И начал петь.
 Звуки взбирались ввысь, опускались и снова поднимались, слова вились безо всяких усилий, а свиток с нотами так и остался в руке неразвернутым. И внезапно Тонио понял, что все хорошо.
 Он не потерялся в этой музыке. Напротив, пел сильно и красиво. И почувствовал первый, робкий прилив гордости.


* * *

 Когда все кончилось, он понял, что это был маленький триумф.
 Публике в церкви не разрешалось аплодировать, но шорох, кашель, шарканье ног стали едва различимыми сигналами безмерного одобрения. И по лицам людей это тоже было заметно. Когда Тонио последовал с остальными кастратами к выходу из капеллы, он хотел одного: остаться наедине с Гвидо. Эта потребность была так сильна, что он едва мог вытерпеть поздравления, пожатия теплых рук, Франческо, тихо шепнувшего ему, что Доменико заболел бы от зависти.
 Ему было достаточно одной похвалы — объятий Гвидо. Все остальное он знал и так и теперь досадовал на необходимость выслушивать все эти пустые слова.
 И тем не менее он вполне сознательно кинулся к потоку людей, выходивших из капеллы. И когда, как он и предполагал, в дверях появилась светловолосая девушка, он почувствовал, что его бросило в жар.
 В жизни она была такой удивительной! В его воспоминаниях ее образ стал уже стираться, терять свою яркость, и вдруг вот она перед ним, здесь, и ее золотистые волосы ниспадают вокруг изящной шеи, а глаза, бесконечно серьезные, мерцают глубокой синевой. Губы у незнакомки были слегка припухшими, сочными, он почти чувствовал их полноту, словно нажал на них пальцем, прежде чем поцеловать. Взволнованный, смущенный, Тонио отвернулся.
 Ее сопровождал какой-то пожилой синьор. Кто это, ее отец? И почему она не рассказала ему о том маленьком инциденте в обеденном зале? Почему она не закричала?
 Теперь она оказалась прямо перед ним, и, подняв голову, он снова встретился с ней глазами.
 Не колеблясь, Тонио вежливо поклонился. А потом, в душе сердясь на себя, снова отвел взгляд. Он впервые чувствовал себя сильным и несокрушимо спокойным, умиротворенным и теперь вдруг осознал, что из всех жизненных эмоций лишь печаль имеет такую привлекательность. И вот ее больше не осталось.
 Маэстро Кавалла вышел вперед, хлопая в ладоши.
 — Великолепно! — воскликнул он. — А мне-то казалось, что ты продвигаешься слишком быстро!
 Потом Тонио увидел Гвидо, и счастье учителя было столь осязаемым, что у Тонио перехватило дыхание. Когда графиня Ламберта, обняв маэстро, удалилась, он повернулся к Тонио и, ласково направляя его по коридору, собирался уже поцеловать, но предусмотрительно передумал.
 — Что все-таки случилось с тобой там, наверху? Я думал, ты не начнешь. Ты меня напугал!
 — Но я начал. И начал вовремя, — сказал Тонио. — Не сердитесь на меня.
 — Не сердиться? — Гвидо рассмеялся. — Разве я выгляжу сердитым? — Он порывисто обнял Тонио и отпустил. — Ты просто чудо, — прошептал он.
 Последние из гостей ушли, и входные двери уже закрывались, когда Тонио заметил, что маэстро Кавалла говорит с каким-то синьором.
 Гвидо уже отворил свою дверь, но Тонио знал, что не удалится, пока не услышит то, что должен был сказать маэстро.
 Но когда капельмейстер повернулся и направил своего гостя в их сторону, Тонио испытал потрясение. Он сразу понял, что это венецианец, но ответить на вопрос, откуда он это узнал, вряд ли смог бы.
 А потом, когда уже поздно было отворачиваться, он увидел, что этот светловолосый, крепко сбитый молодой человек — не кто иной, как старший сын Катрины, Джакомо Лизани.
 Катрина предала его! Она не приехала сама, но прислала этого юнца! Несмотря на то что Тонио хотелось сбежать, он тут же понял, что Джакомо чувствует себя так же неловко, как он сам. Щеки юноши пылали, а бледно-голубые глаза были опушены вниз.
 И как же он изменился с того времени, как Тонио знавал его неловким подростком, пылким студентом падуанского университета, который все время шушукался и пересмеивался со своим братом, пихая его локтем в ребра.
 Теперь его лицо и шею покрывала еле заметная щетина. Он отвесил Тонио глубокий, церемониальный поклон. Похоже, груз ответственности сильно давил на него.
 Маэстро представил его. Избежать общения было невозможно. Джакомо посмотрел прямо в глаза Тонио, а потом быстро отвел взгляд.
 «Неужели я так отвратителен ему?» — холодно подумал Тонио. Но все его попытки представить себя глазами кузена медленно переросли в бессознательную, иррациональную враждебность. И в то же время он не мог не восхищаться тем, какую работу проделала над этим человеком, взрослеющим мужчиной, природа, работу, плоды которой ему не суждено было увидеть в тех многих и многих студентах, что стали теперь его единственной настоящей родней.
 — Марк Антонио, — начал Джакомо. — Твой брат Карло послал меня повидать тебя.
 Маэстро Кавалла удалился. Гвидо тоже отошел в сторону и встал за спиной молодого человека, не сводя взгляда с Тонио.
 А Тонио, услышав впервые за долгое время знакомый венецианский диалект, был вынужден отделять смысл слов Джакомо от глубокого мужского тембра его голоса, который произвел на него в эту секунду почти магическое действие. Каким прекрасным был этот диалект, похожим на позолоту, покрывавшую здешние стены и завитушки орнамента! Низкий, тягучий голос Джакомо, казалось, состоял из десятка гармоничных звуков, и каждое слово трогало Тонио так, словно на его горло нажимал крохотным кулачком какой-нибудь младенец.
 — Он беспокоится о тебе, — продолжал Джакомо. — До него дошли слухи о том, что ты попал здесь в беду, что вскоре после приезда ты нажил себе смертельного врага в лице одного из студентов и что этот студент напал на тебя, а ты был вынужден защищаться.
 Джакомо сдвинул брови, изображая глубокую озабоченность, и в тоне его появилась покровительственность, призванная скрыть смущение. «Какой же он мальчишка!» — подумал о нем Тонио, словно сам был уже стариком.
 Потом в разговоре возникла неловкая пауза. И Тонио увидел внезапное, явное предупреждение на лице Гвидо. Это был сигнал: «Опасность».
 — Твой брат очень встревожен тем, что ты находишься здесь не в безопасности, Марк Антонио, — продолжил Джакомо. — Ты не сообщил о случившемся моей матери и...
 «Да, опасность, — подумал Тонио, — для моего сердца и моей души». Впервые с того момента, как заговорил, Джакомо смотрел ему прямо в глаза.
 И в какой-то неуловимый момент Тонио осознал суть этой беседы, понял, о чем она, собственно, ведется, чего от него хотят. «Обеспокоен моей безопасностью!» А этот глупый молодой человек даже не понял истинного смысла своей миссии!
 — Если тебе будет грозить опасность, Марк Антонио, ты должен сообщить нам...
 — Никакой опасности, — прервал его Тонио. Холодность собственного голоса поразила его, и все же он продолжал: — И речи не было об опасности, — сказал он почти презрительно, и в его словах слышалась такая властность, что кузен даже слегка отпрянул. — Все вышло довольно глупо, но предотвратить это было не в моих силах. Передай моему брату, чтобы не тревожился по пустякам и что он совершенно напрасно хлопотал и тратился, посылая тебя сюда.
 Он увидел, что Гвидо, стоявший в тени поодаль, отчаянно замотал головой.
 Но Тонио уже крепко взял кузена за руку, развернул его и повел к входной двери.
 Джакомо, казалось, не оскорбился, а лишь изумился. Он смотрел на Тонио с каким-то полускрытым восхищением, а когда заговорил, то в его голосе слышалось едва ли не облегчение:
 — Так ты доволен тем, что находишься здесь, Тонио? — спросил он.
 — Более чем доволен, — коротко усмехнулся Тонио, продолжая вести Джакомо по коридору. — И своей матушке ты должен сказать, чтобы она тоже ни о чем не беспокоилась.
 — Но тот хулиган, который напал на тебя...
 — Тот хулиган, как ты выражаешься, — сказал Тонио, — стоит сейчас перед более суровым судьей, чем ты или я. Помолись за него во время мессы. Сейчас рождественское утро, и, конечно, ты вряд ли захочешь провести его здесь.
 У дверей Джакомо остановился. Все происходило слишком быстро для него. И, как он ни колебался, все же не смог удержаться и не оглядеть Тонио целиком, быстро, почти жадно. А потом улыбнулся, коротко, но очень тепло.
 — Как приятно убедиться, что у тебя все в полном порядке, — признался он.
 На мгновение показалось, что он хотел сказать что-то еще, но, видимо, передумал и уставился в пол. Он словно стал меньше ростом, превратился точь-в-точь в того подростка, каким был когда-то в Венеции, и Тонио вдруг понял, хотя ничем не выказал своих эмоций, что кузен любит его и действительно за него переживает.
 — Ты всегда был исключительным человеком, Тонио, — сказал Джакомо почти шепотом и нерешительно поднял на него глаза.
 — Что ты имеешь в виду, Джакомо? — спросил Тонио чуть ли не устало, словно нес на себе тяжкое бремя. В то же время в его голосе не было ни малейшей грубости.
 — Ты был... ты всегда был маленьким мужчиной, — ответил Джакомо со значением, и Тонио, поняв, что он хотел сказать, улыбнулся. — Всегда казалось, что ты растешь слишком быстро, как будто ты старше всех нас.
 — Я не слишком много знаю о детях, — улыбнулся Тонио. Увидев, что кузен внезапно растерялся, он не стал развивать эту тему. — Значит, ты рад убедиться в том, что я не слишком страдаю вдали от дома?
 — Да, очень, очень рад! — ответил Джакомо.
 Когда они после этого поглядели в глаза друг другу, уже ни тот ни другой не отвел взгляда. Молчание затянулось. В тусклом, неровном свете канделябров их тени то удлинялись, то укорачивались.
 — До свидания, Джакомо, — мягко сказал Тонио и крепко обнял двоюродного брата.
 Какой-то миг Джакомо смотрел на него. Потом сунул руку во внутренний карман своего бархатного камзола, со словами:
 — Но у меня же для тебя письмо, Тонио! Чуть не забыл. Моя матушка страшно рассердилась бы! — Он вложил письмо в руки Тонио. — А еще... Как ты пел, — начал он. — Там, в капелле. О, если бы, если бы я знал язык музыки, то смог бы объяснить тебе, на что это было похоже.
 — Язык музыки — это только звуки, Джакомо, — ответил Тонио.
 И без малейшего колебания они обнялись.


* * *

 Когда они вошли в комнату, Гвидо зажег свечи. И потом они долго стояли, сжимая друг друга в объятиях.
 Но письмо жгло руку Тонио. Поэтому он высвободился и сел к столу. Гвидо смотрел на него одновременно с удивлением и некоторым раздражением.
 — Знаю, знаю, что ты хочешь сказать, — прошептал Тонио, вскрывая пергаментный конверт, на котором стояла печать Катрины.
 — Знаешь? — набросился на него Гвидо, но, хотя в голосе его чувствовался гнев, он с нежностью поцеловал Тонио в голову. — Твой брат прислал его сюда, чтобы узнать, сломлен ли твой дух! — прошептал он. — Неужели ты не мог хоть на пару минут притвориться скромным, забитым студентиком?
 — Скромным, забитым евнухом, — ответил Тонио. — Ведь именно это вы имели в виду! Но я не буду играть эту роль ни для кого! Не могу! Так что пускай он отправляется в Венецию и говорит моему брату что угодно. Боже мой, он ведь слышал, как я пою! Он же видел прилежного студентика, послушного кастрата. Разве этого недостаточно?
 Письмо расплывалось у него перед глазами. Или это освещение было слишком тусклым? Он тысячу раз заклинал себя не говорить об этом ни одной живой душе, ни священнику на исповеди, никому вообще! Но он был бы просто идиотом, считая, что Гвидо ни о чем не догадался. Придерживая рукой пергамент, развернутый на столе, Тонио сидел внешне спокойно, но в то же время не мог не чувствовать всю тяжесть слов, которые Гвидо, медленно ходивший взад и вперед по комнате, так и не произнес.
 Закончив чтение, Тонио целую вечность сидел неподвижно.
 Потом перечитал письмо. А после этого поднес его к пламени свечи и смотрел, как разгорается огонь, как трещит, съеживается и обращается в пепел пергамент.
 Гвидо молча наблюдал за ним.
 Знакомая обстановка комнаты теперь казалась Тонио совершенно чужой. Все чувства и эмоции покинули его. Он ощущал себя ничтожеством среди ничтожеств. Он смотрел на Гвидо так, словно не знал, кто этот человек, хотя только что с ним спорил, хотя вкус губ Гвидо еще оставался на его губах.
 Он отвернулся, понимая, какое впечатление производит выражение его лица на Гвидо. Но теперь он глядел в лицо своему брату. «Нет, отцу», — подумал он с мимолетной улыбкой. Отец, брат, а за всем этим — пропасть кромешной тьмы, которая была просто концом жизни.
 А ведь стояло рождественское утро, и колокольный звон разливался по всему Неаполю. Чудесные звуки проникали сквозь стены, как ритм пульса. И все равно Тонио не мог больше ни чувствовать, ни переживать. Он не желал больше ничего, кроме разве того, чтобы этот период его жизни пришел к своему неизбежному концу.
 Почему он позволил себе забыть о том, что предстояло ему, о своей мести? Как он умудрился жить так, как живут другие, — испытывать голод, жажду, любовную страсть?
 Гвидо налил вина. Вложил бокал в правую руку Тонио. Аромат винограда наполнил комнату, и Тонио, откинувшись на спинку стула, искоса посмотрел на письмо, превратившееся в пепел, и на еду, лежавшую нетронутой на серебряном блюде, как некий муляж.
 Он женился на ней.
 Женился на ней! Вот о чем говорилось в письме.
 Благопристойном, простом, представлявшем собой немногим большее, чем официальное сообщение. Он женился на ней! Тонио до боли стиснул зубы, в глазах у него потемнело, и он ничего не видел вокруг. «Женился на жене своего отца, женился на матери своего незаконнорожденного сына, женился на ней перед дожем, Советом, Сенатом, всеми знатными господами и дамами Венеции! Он женился на ней! И теперь он будет производить на свет сильных сыновей, моих маленьких братьев!» Этих Джакомо, этих братьев, вечно недосягаемых братьев, словно сама идея братства не более чем фикция. Как будто частью ее являются другие — другие, идущие рука об руку. Волшебная иллюзия!
 — Тонио, что бы то ни было, выброси это из головы, — раздался за спиной мягкий, ненавязчивый голос Гвидо. — Выкини их всех из головы. Они готовы добраться за тридевять земель, чтобы зарезать тебя. Не позволяй им.
 — Ты брат мне? — прошептал Тонио. — Скажи, — он взял Гвидо за руку, — ты мой брат?
 Гвидо, услышав эти слова, произнесенные с необычным чувством, смог лишь смущенно кивнуть:
 — Да.
 Тонио встал и притянул Гвидо к себе, накрыв ладонью его губы, словно говоря: «Молчи, молчи!», так, как сделала это она, накрыв ладонью губы Карло в трапезной, в ту последнюю ночь. Но Гвидо все же пытался сказать.
 — Забудь, забудь их сейчас же.
 — Да, на час, — ответил Тонио. — На день, на неделю. Как бы мне этого хотелось, — прошептал он.
 И все равно она была у него перед глазами — лежащая в зловонной, темной спальне, забывшись пьяным сном, с восковым лицом, похожим на маску смерти, издавая нечеловеческие стоны. А потом он представил себе венецианский дом — все эти залы, комнаты, огромную гостиную — залитым светом, наполненным людьми, таким, о каком он всегда мечтал, и мать была в его объятиях, и это он спас ее! «Он оскопил тебя, чтобы спасти ее. И теперь она не обречена, а обречен ты, и это ты в темной комнате, из которой нет выхода, а она из нее вышла!»
 — Ох, если бы я только мог вытащить эту боль из твоей головы, — как никогда ласково проговорил Гвидо, сжимая руками виски Тонио. — Если бы я только мог достать ее оттуда...
 — Но ты можешь, можешь, и ты делаешь это так, как не смог бы никто другой, — ответил Тонио.
 Они поженились.
 Поженились. «А маленькая Франческа Лизани прижимается к решетке монастыря, чтобы посмотреть на меня. Моя нареченная, моя невеста». Поженились. Он увидел, как его мать, глядя на него снизу вверх от своего туалетного столика, неожиданно откинула назад гриву черных волос и рассмеялась.
 «Танцует ли она, поет ли она, надевает ли на шею жемчужные ожерелья? А за длинным обеденным столом, наверное, сидит множество гостей? И есть ли у нее теперь ухажер? И что, по ее мнению, случилось с ее сыном? Чему она верит?»
 Он поцеловал полуоткрытые губы Гвидо медленно, с чувством. Потом сжал руки учителя, выпустил их и отступил назад. «Никогда, — подумал он, — никогда ты не узнаешь, что случилось, и что должно случиться, и как коротко время, что мы будем вместе, этот краткий миг, который и есть жизнь».


* * *

 На рассвете он проснулся и написал Катрине ответ.
  «В кладовых моего отца на первом этаже нашего дома было несколько старых, но все еще отличных шпаг. Пожалуйста, узнайте у моего брата, могу ли я получить это оружие и может ли он переслать мне его в любое удобное для него время. Если же он пожелает прислать мне какую-нибудь шпагу, которая принадлежала нашему отцу, я буду также глубоко признателен ему за это». 
 Подписавшись под письмом и запечатав его, он сел у окна и стал смотреть, как утренний свет постепенно заливает маленький дворик. Это был медленный, безмолвный спектакль, всегда наполнявший Тонио бесконечным покоем. Сначала под арками проявились лишь сумрачные силуэты деревьев, потом свет вспыхнул пятнами, и стало возможным разглядеть отдельные веточки и листья. Последним появился цвет. Так наступило утро, и дом задышал, завибрировал, как гигантский инструмент, звучащий благодаря трубам в стенах огромной церкви.
 Боль ушла.
 Смятение улеглось. Он смотрел на гладкое, как маска, лицо спящего Гвидо и, неожиданно для себя запев вполголоса гимн, который исполнял ночью в капелле, подумал: «Ты сделал мне этот маленький подарок, Джакомо. Пока ты не приехал, я и не знал, как сильно люблю все это».

 10

 Доменико произвел в Риме сенсацию, а вот Лоретта был освистан и раскритикован публикой, а особенно аббатами — духовными лицами, всегда занимавшими первые ряды в римском оперном театре, — которые обвинили его в том, что он украл многое у своего кумира, композитора Марческа. Поэтому во время представления они кричали: «Браво, Марческа! У-у-у, Лоретта!» — и затихали только тогда, когда пел Доменико.
 Это вывело бы из себя любого, так что Лоретта вернулся в Неаполь, поклявшись, что ноги его не будет в Вечном городе.
 Что касается Доменико, то он отправился по контракту ко двору одного из германских монархов. И мальчики в консерватории смеялись, услышав о том, что он имел там весьма приятное приключение с каким-то графом и его женой, играя в постели роль женщины для одного и мужчины — для другой.
 Тонио слушал все это с облегчением. Если бы Доменико провалился, он бы никогда себе этого не простил. Он все еще не мог слышать его псевдоним, Челлино, без стыда и сожаления. Гвидо был очень расстроен тем, как приняли Лоретта, и, как обычно, пробормотал, что нет ничего ужасней римской публики.


* * *

 Но Тонио был слишком захвачен собственной жизнью, чтобы предаваться размышлениям о чем-нибудь еще.


* * *

 Вскоре после Рождества он начал при малейшей возможности посещать уроки фехтования. Какими бы ни были другие его обязательства, ему удавалось выбираться из консерватории по крайней мере три раза в неделю.
 Гвидо был в ярости.
 — Ты не должен этим заниматься, — твердил он. — Весь день занятия, потом весь вечер репетиции, по вторникам опера, по пятницам званые вечера у графини. А теперь ты хочешь проводить эти часы в фехтовальном зале, что за ерунда!
 У Тонио тут же вытягивалось лицо, решительное выражение которого дополнялось ледяной улыбкой. И Гвидо уступал.
 Тонио убеждал себя, что иногда, после целого дня занятий музыкой, наслушавшись нервных, вечно препирающихся голосов, он должен побыть вдали от школы, среди людей, которые не были бы евнухами, а не то может сойти с ума.
 На самом деле все обстояло как раз наоборот. Он с трудом заставлял себя посещать фехтовальный зал, здороваться с французом-учителем, занимать свое место среди молодых людей, прохаживавшихся по залу в кружевных рубашках и всегда готовых предложить ему поединок.
 Он чувствовал, что они разглядывают его, и был уверен, что за спиной они смеются над ним.
 И тем не менее Тонио хладнокровно становился в позицию, красиво сгибал левую руку, пружинил ноги и начинал делать выпады и парировать удары, стремясь все к большей скорости и точности, вовсю используя убийственное преимущество, которое давала ему длина руки, во время атаки, совершаемой с очевидной легкостью и изяществом.
 Он продолжал тренировку и тогда, когда другие уже выдыхались, и, чувствуя покалывание в крепнущих мышцах ног и рук, превозмогая боль, переплавляющуюся в дополнительную силу, с бешеной энергией использовал ее против своих партнеров, иногда буквально прижимая их к стене, так что учителю фехтования приходилось вмешиваться и останавливать его, шепча ему на ухо: «Тише, Тонио, отдохни маленько».
 Приближалась уже Страстная неделя, когда он осознал, что никто и никогда не шутил в его присутствии; никто не произнес вслух слово «евнух», если он находился поблизости.
 Молодые люди постоянно приглашали его куда-нибудь: посидеть в таверне после урока, покататься вместе верхом или поучаствовать с ними в охоте. Тонио всегда отказывался. Но при этом видел, что завоевал уважение этих смуглокожих и часто неразговорчивых южан, которые наверняка знали, что он не ровня им. И это уважение немного согревало его.
 Он избегал компаний молодых людей, настоящих мужчин, даже тех студентов консерватории, некастратов, которые продолжали признавать его авторитет.
 Но скрещивать шпаги с мужчиной? Он заставлял себя делать это. И скоро достиг такого уровня, что мог одолеть почти любого, с кем ему доводилось сходиться.
 Гвидо называл это манией.
 Учитель не догадывался о леденящем душу жестоком одиночестве, которое испытывал Тонио во время этих жарких схваток, и о том, с каким облегчением он после этого переступал порог консерватории.
 Но он должен был это делать. Должен был изматывать, изнурять себя подобными тренировками.
 И всякий раз, осознавая свою странность — слишком высокий рост или необычайную прозрачность кожи, — он останавливался и замедлял дыхание. А потом начинал неспешней двигаться, медленней ходить и говорить; каждый его жест становился изящным, неторопливым. Это казалось ему менее смехотворным, хотя никто и никогда не говорил ему, что вообще считает его смешным или нелепым.


* * *

 Между тем маэстро Кавалла стал уговаривать Тонио занять маленькую комнатку рядом с комнатами Гвидо, на первом этаже. Гибель Лоренцо явно не давала ему покоя. И он также не одобрял трату времени на упражнения со шпагой. Другие студенты смотрели на Тонио снизу вверх, считая его чуть ли не героем.
 — Но все же я должен признать, — добавил маэстро, — что ты удивил всех рождественской кантатой. Музыка — это кровь и пульс этого места, и если бы у тебя не было таланта, ты бы не смог произвести то впечатление, которое столь очевидно на всех производишь.
 Тонио запротестовал. Он не хотел лишиться вида на гору, не хотел отдавать уютную комнатку в мансарде, которую считал своей собственной.
 Но потом сообразил, что все эти апартаменты на первом этаже соединены смежными дверьми, а его комната будет примыкать к спальне Гвидо, и согласился, после чего отправился в город, чтобы обставить комнату по своему усмотрению.
 Маэстро ужаснулся, когда увидел все прибывающие сокровища: люстру из венецианского стекла, серебряные подсвечники, покрытые эмалью шкафчики, кровать с балдахином и зеленой бархатной драпировкой, восточные ковры и, наконец, превосходный клавесин с двойным рядом клавиш и длинным треугольным корпусом. Охрой, золотом и оливковой зеленью, под ровным слоем лака, на нем были изображены скачущие сатиры и нимфы.
 Конечно, это предназначалось в качестве подарка для Гвидо, но преподнести его открыто было бы неудобно.


* * *

 Ночью, когда шторы на окнах были задернуты, а в коридорах эхом отдавались неясные звуки, никто не следил за тем, кто в чьей постели спит, в какую комнату кто приходит и в какую уходит, и любовь Гвидо и Тонио так и осталась тайной для всех.


* * *

 Между тем Гвидо напряженно работал, создавая пасхальное пастиччо [34] , которое капельмейстер с радостью ему доверил после успеха рождественской кантаты. Это пастиччо было целой оперой, в которой большая часть сцен представляла собой переделки старых, всем известных произведений. Так, в первой части должна была быть использована музыка Скарлатти, на отрывок из либретто Зено, во второй — что-то из Вивальди, и так далее. Но Гвидо была предоставлена возможность написать последний акт самому.
 Он создал партии и для Тонио, и для Паоло, чье высокое, сладкозвучное сопрано всех изумляло, и для еще одного многообещающего студента, Гаэтано, которого недавно прислали в учение к Гвидо в знак признания его рождественского сочинения.
 Маэстро пребывал в эйфории. И Тонио вскоре понял, что, хотя он был в состоянии купить все время Гвидо для собственных частных уроков, учитель жаждал признания от маэстро Кавалла и для своих учеников, и для своих сочинений; Гвидо работал над осуществлением собственных заветных мечтаний.
 В тот день, когда Кавалла принял оперу, Гвидо был так счастлив, что даже подбросил в воздух листы партитуры.
 Тонио опустился на колени, чтобы подобрать их, и взял с Гвидо обещание свозить его и Паоло на пару дней на близлежащий остров Капри.


* * *

 Узнав о предстоящей поездке, Паоло просто засветился от счастья. Курносый, круглолицый, с копной непокорных каштановых волос, он был преданным и нежным, и его нельзя было не любить. Поздно ночью в гостинице Тонио удалось разговорить его, и он опечалился, узнав, что мальчик совсем не помнит своих родителей, в памяти его запечатлелись лишь цепь приютов и старый хормейстер, который обещал, что операция не будет болезненной, хотя на самом деле она такой была.


* * *

 Но только когда подошла Страстная неделя, Тонио понял, что означает победа Гвидо. Теперь ему предстояло появиться на сцене не в хоре, а в качестве солиста.
 Чем это было хуже выступлений в капелле или шествий сквозь толпы обычных людей, по дороге в церковь?
 И все же это ужасно пугало его. Тонио представил себе, как соберется публика и как он выйдет вперед, на ярко освещенное пространство, и почувствовал почти физическую боль: всплыло прежнее старое ощущение наготы, незащищенности и... чего-то еще? Того, что он принадлежит другим? Является тем, кто обязан ублажать, а не тем, кого ублажают?
 Но ведь он так этого хотел! Он мечтал, чтобы все это довелось испытать и ему — грим, яркие огни рампы, возбуждение, — и он вспомнил, что, услышав в свое время, как поет Доменико, подумал тогда: «Настанет день, и я сделаю это лучше!»


* * *

 Но когда Тонио открыл наконец партитуру Гвидо, то обнаружил, что ему предстоит исполнять женскую роль. Он оцепенел.
 Лишь через некоторое время он нашел в себе силы пойти с партитурой в пустой зал маленького театра, чтобы позаниматься.
 Слабые лучи солнца скупо освещали зал; зияли темные пустые ложи, и сама сцена без занавеса и кулис была совершенно оголена, так что просматривались и мебель, и подпорки.
 Сидя за клавишами и глядя на ноты, Тонио остро почувствовал, что его предали.
 И в то же время он мог ясно представить себе, какое изумление отобразится на лице Гвидо, когда он скажет ему об этом. Учитель поступил так с ним отнюдь не намеренно, просто предоставляя таким образом возможность тренировки, которая была необходима.
 Тонио заставил себя сыграть вступление и запеть в полный голос. Он услышал, как первые звуки заполнили маленький театр. Весь будущий спектакль возник в его сознании. Он представлял себе толпу, слышал оркестр, он видел светловолосую девушку в первом ряду.
 А посреди всего этого ужасного великолепия был он — мужчина в женском платье. «Нет, нет, не мужчина, ты забываешься». Он улыбнулся. Теперь, по прошествии времени, Доменико казался ему возвышенно невинным и необычайно сильным.
 И Тонио почувствовал, как пересыхает у него в горле.
 Он знал, что должен сделать это. Должен принять это так, как есть. Он прошел урок горы, а внутри сложенных лепестков этого нового ужаса лежало семя большей силы. О, как бы он хотел снова взобраться на гору! Как бы хотел понять, почему в первый раз это помогло ему, так изменило его.
 Не раздумывая, он встал и закрыл крышку клавесина.
 Потом, найдя в спальне Гвидо перо, написал учителю послание на первой странице партитуры:
  «Я не могу играть женские роли и не смогу никогда, и если ты не перепишешь эту партию для меня, я вообще не буду выступать». 
 Когда пришел Гвидо, они бы, конечно, поспорили об этом, если бы только Тонио мог говорить. Впрочем, он прекрасно понимал, что все дискуссии ни к чему не приведут. Он знал все доводы учителя. Кастраты повсюду играют женские роли. Значит, он считает, что сможет выжить в этом мире, выступая лишь в образах мужчин? Понимает ли, чем жертвует? Неужели он думает, что всегда будет иметь возможность выбора?
 Так что Тонио просто поднял глаза и тихо сказал:
 — Гвидо, я не буду это делать.
 И Гвидо вышел из комнаты. Он пошел просить у маэстро Кавалла разрешения переписать, полностью переделать последний акт.


* * *

 Его не было, кажется, целый час.
 И все это время Тонио чувствовал в горле необычную тяжесть и сухость. Ему казалось, что он вообще не может петь. Смутные воспоминания о горе и о ночи, проведенной на ней, не приносили успокоения, и его терзал страх. Он боялся, что, если смирится со своей нынешней жизнью, это полностью уничтожит его. Быть простым и жалким существом — таким, каким только и может быть кастрат, — означает для него смерть. Он всегда будет раздвоен. Боль будет присутствовать всегда. Боль и наслаждение будут смешиваться и так или иначе влиять на него, формировать его, но никогда одна не вытеснит другое, и наоборот. Умиротворения никогда не наступит.


* * *

 Он не был готов к тому, что Гвидо вернется в таком удрученном состоянии. Маэстро уселся за письменный стол и долго молчал. Потом с трудом проговорил:
 — Он дал хорошую роль Бенедетто, своему ученику. Говорит, что ты можешь спеть арию, которую я написал для Паоло. Там, в конце.
 Тонио хотел сказать, что ему жаль и что он понимает, как огорчил Гвидо.
 — Это твоя музыка, Гвидо, — пробормотал он, — и все ее услышат...
 — Но я хотел, чтобы они услышали, как ты это поешь! Ты мой ученик, и я хотел, чтобы они услышали тебя!

 11

 Пасхальное пастиччо имело успех. Тонио помогал переделывать либретто, приложил руку к подготовке костюмов и на каждой репетиции трудился за сценой, пока с ног не валился от усталости.
 Театр был полон. Гвидо впервые исполнял свое произведение на подмостках, и Тонио купил ему по этому случаю новый парик и модный парчовый камзол цвета бургундского вина.
 Гвидо переписал ту песню для него. Теперь это была ария кантабиле, полная утонченной нежности, идеально подходившая для возросшего мастерства Тонио.
 И когда Тонио выступил к рампе, ему страстно хотелось, чтобы прежнее чувство незащищенности превратилось в приятное возбуждение, осознание плывущей вокруг красоты, волнующего ожидания в лицах людей и очевидной и надежной силы его собственного голоса.
 Перед тем как начать петь, он медленно успокоил дыхание. Чувствуя особую печаль арии, он пел ее как мог проникновенно и был совершенно уверен, что растрогает публику до слез.
 Но когда он увидел, что ему это удалось, что люди, сидящие перед ним, и в самом деле плачут, он был так поражен, что едва не забыл о том, что должен уйти со сцены.
 Светловолосая девушка, как он и ожидал, тоже была среди зрителей. Он видел, что она как завороженная во все глаза глядит на него. Триумф ошеломил его, особенно трудным для Тонио оказалось вынести чрезмерное внимание к своей персоне.
 Но на самом деле это был вечер Гвидо, его премьера, первое представление его оперы перед изощренной неаполитанской публикой, и когда Тонио увидел, как учитель отвешивает поклоны, то забыл обо всем остальном.


* * *

 Позже, в доме графини Ламберти, он снова увидел светловолосую девушку.
 Собралось очень много народу. Пост кончился, и людям хотелось танцевать и пить вино. Поскольку представление в консерватории оказалось столь блестящим, были приглашены все музыканты. Бродя по комнатам с бокалом в руке, Тонио неожиданно наткнулся на свою незнакомку. Она вошла в зал под руку с очень старым темноволосым господином и, встретившись с Тонио глазами, кивнула ему. А потом направилась в сторону танцующих.
 Конечно, никто ничего не заметил. Никто не подумал бы, что произошло нечто особенное. Но у Тонио голова пошла кругом. Он постарался скрыться с глаз девушки как можно скорее и при этом неожиданно для себя недовольно подумал: «Почему она здесь? Ведь она еще так молода. Наверняка она не замужем, однако почти все итальянки ее возраста упрятаны в женские монастыри, и редко кто из них посещает балы».
 Его нареченная невеста, Франческа Лизани, была так тщательно укрыта от посторонних глаз, что, узнав о предстоящей свадьбе, он едва мог вспомнить, как выглядит эта девушка. Но какой красавицей оказалась она, когда они наконец встретились в монастыре! Он вспомнил, как она смотрела на него из-за ограды. «Почему я так удивился? — подумал он теперь. — В конце концов, она же дитя Катрины!»
 Но к чему размышлять обо всем этом? Теперь это все было для него совершенно нереальным. Вернее, в какое-то мгновение это было нереальным, а в следующее стало уже мучительной реальностью. Но что было непреодолимо реальным, так это то, что всякую секунду его кто-нибудь останавливал и говорил комплимент по поводу его выступления.
 Незнакомые ему холеные господа, с тростью в одной руке и изящно сложенным кружевным платочком в другой, кланялись ему, говорили, что он был восхитителен и что они ждут от него великих свершений. Великих свершений! Дамы улыбались ему, на мгновение опуская свои изысканно расписанные веера, и давали понять, что он может сесть рядом с ними, если захочет.
 А Гвидо? Где был в это время Гвидо? Окруженный людьми, он громко смеялся, а маленькая графиня Ламберти висела у него на руке.
 Тонио остановился, не церемонясь отхлебнул большой глоток вина и продолжил свои странствия. Прибыли очередные гости, и в открывшиеся входные двери ворвалась струя свежего воздуха.
 Он прислонился плечом к резной раме высокого напольного зеркала и, сам того не желая, подумал о том, что тот день, когда он видел свою будущую жену, был его последним днем в Венеции. Как много событий произошло тогда! Он лежал с Катриной, пел в соборе Сан-Марко.
 И внезапно он ужаснулся: сколько же времени он уже в Неаполе? Почти год!
 Увидев, что Гвидо подзывает его, Тонио направился к учителю.
 — Видишь вон того коротышку? — шепнул ему Гвидо. — Это русский, князь Шержинский. Он талантливый музыкант-любитель, и я написал для него сонату. Позже он может сыграть ее.
 — Что ж, отлично, — тоже шепотом откликнулся Тонио. — Но почему ты сам ее не сыграешь?
 — Нет, — покачал головой Гвидо. — Слишком рано. Ведь они только что обнаружили, что я способен на большее, чем...
 Он проглотил последние слова, и Тонио, улыбнувшись, тайком пожал его руку.
 Среди вновь прибывших было много консерваторских музыкантов. Стоило Гвидо отойти, и к Тонио тут же подбежал Пьеро, светловолосый кастрат родом из Милана.
 — Сегодня ты пел просто волшебно, — сказал он. — Мы всякий раз учимся у тебя.
 Поодаль Тонио заметил Бенедетто, нового ученика маэстро Кавалла, который получил роль, изначально написанную для самого Тонио. Бенедетто прошел мимо них, не удостоив и взглядом.
 — Это был его вечер, — сказал Тонио смиренным тоном. — И Гвидо, конечно.
 Он помогал Бенедетто одеваться, сам надел ему на голову парик. Как презрительно этот человек вел себя со всеми, кто окружал его! И на Тонио обратил не больше внимания, чем на какого-нибудь лакея. У него были длинные ногти совершенной овальной формы, каждый с бледным полумесяцем у основания. Оставаясь наедине с собой, наверняка он их полировал; когда он вышел на сцену, они сверкали, словно покрытые лаком. И все же было в этом человеке что-то грубое и жалкое. Белые кружева и стразы в действительности мало преобразили его; однако он носил их без тени смущения. «Что бы он подумал, — спрашивал себя Тонио, — если бы узнал, что я отдал роль, лишь бы не надевать эту одежду?»
 — Он был вполне собой доволен, впрочем, как и всегда, — сказал Пьеро, холодно, оценивающе посмотрев на Бенедетто.
 Он повел Тонио в бильярдную комнату.
 — Я хочу поговорить с тобой.
 Оттуда были видны весь бальный зал и длинный ряд пар, танцующих менуэт, хотя музыка доносилась слабо и искаженно. Временами, когда разговор становился громче, казалось, что великолепно одетые мужчины и женщины танцуют вообще без музыки.
 — Я по поводу Джованни, Тонио. Понимаешь, маэстро хочет, чтобы он остался еще на год, так как обязательно должен попробовать свои силы на сцене. Однако Джованни предложили место в одном хоре в Риме, и он хочет принять предложение. Если бы это была Папская капелла, маэстро наверняка не возражал бы, но это не так... Что ты думаешь об этом?
 — Не знаю, — пожал плечами Тонио.
 Но он был уверен, что Джованни никогда не будет достаточно хорош для сцены. Тонио понял это еще тогда, когда в первый раз услышал его.
 В отдалении в арочном проеме показалась светловолосая девушка. Неужели на ней то самое фиолетовое платье? То, в котором она была почти год назад? Талия у нее казалась такой тонкой, что он, наверно, смог бы сомкнуть вокруг нее пальцы, кожа в вырезе декольте притягивала взгляд нежностью. Брови у незнакомки были не светлыми, как можно было бы ожидать, а темными, дымчатыми, как синева ее глаз, и именно это придавало девушке такой серьезный вид. Тонио мог ясно разглядеть выражение ее лица: вот она слегка нахмурилась, вот чуть вздернула верхнюю губку.
 — Но, Тонио, Джованни хочет поехать в Рим, и это самое ужасное. Ему никогда не нравилась сцена и никогда не понравится, но он всегда любил петь в церкви, с самого детства.
 Тонио улыбнулся, услышав это.
 — Чем же я могу помочь, Пьеро?
 — Ты можешь сказать нам, что думаешь об этом, — ответил тот. — Как считаешь, Джованни смог бы посвятить себя опере?
 — Спросите Гвидо, вот что я вам посоветую.
 — Но, Тонио, ты не понимаешь. Маэстро Гвидо никогда не пойдет против маэстро Кавалла, а Джованни и вправду хочет поехать в Рим. Ему уже девятнадцать, он давно живет здесь, а это лучшее из предложений, которые он когда-либо получал.
 Возникла небольшая пауза. Девушка тем временем повернулась, поклонилась, взяла партнера за руку и, качнув юбками, прошла в ряды танцующих.
 Неожиданно Пьеро рассмеялся и пихнул Тонио в бок.
 — А, вот на кого ты глаз положил, — шепнул он.
 Тонио вспыхнул. Он с трудом сдерживал гнев.
 — Ничего подобного. Я даже не знаю, кто она. Просто восхищался ее красотой.
 Он старался говорить как можно более небрежно. Махнув рукой проходящему мимо официанту, взял с подноса бокал белого вина и поднял его на свет, словно завороженный плеском жидкости в хрустале.
 — Скажи ей пару комплиментов, Тонио, и, может быть, она напишет твой портрет, — сказал Пьеро. — А захочешь, нарисует тебя голышом.
 — Что ты несешь! — резко оборвал его Тонио.
 — Она рисует голых мужчин. — Пьеро рассмеялся, как будто ему очень нравилось поддразнивать Тонио. — Конечно, в виде ангелов или святых, но, в общем, одежды на них немного. Сходи взгляни на них в часовне графини, если не веришь. Она расписала все стены над алтарем.
 — Но она так молода!
 — Точно! — прошептал Пьеро и широко улыбнулся.
 — А как ее зовут?
 — Не знаю. Спроси графиню, они знакомы. Но почему бы тебе не остановить свое внимание на какой-нибудь симпатичной даме постарше? С девицами всегда столько проблем...
 — Да, в общем, все это пустяки, — резко оборвал его Тонио.
 Художница. Расписала стены в часовне! Он был потрясен. То, что он узнал, взволновало его, придавая этой девушке чудесную новую сущность, и неожиданно легкая небрежность ее вида показалась ему более чем соблазнительной. Она словно была сосредоточена на чем-то большем, чем собственная прелесть и необходимость ее подчеркивать. Но она такая красивая! Интересно, венецианская художница Розальба была так же прекрасна? А если так, зачем она тогда занималась живописью? Вообще это все просто бред! Какое ему до этого дело, если она была лучшим живописцем Италии?! И все же у него голова шла кругом, стоило ему вообразить эту девушку с кистью в руке.
 Пьеро вдруг показался ему таким беззащитным. Тонио посмотрел на него словно впервые. До него лишь сейчас начал доходить смысл его слов. Этот вопрос для Джованни имел принципиальное значение. От решения его зависела вся дальнейшая жизнь певца, и Пьеро решил привлечь к этому Тонио. Почему именно его, оставалось для Тонио загадкой, хотя уже не в первый раз другие обращались к нему.
 — Тонио, если ты поговоришь с ним, он сделает то, что ты скажешь, — озвучил эту мысль Пьеро. — Я думаю, что он должен поехать в Рим, но меня он не послушает. Если он попытается поступить в оперу, его ждут разочарование и унижение.
 Тонио кивнул.
 — Хорошо, Пьеро. Я поговорю с ним.
 Танцы закончились. Светловолосая девушка куда-то исчезла. А потом Тонио увидел издалека, что она идет к двери, снова под руку с тем пожилым господином, и почувствовал острое сожаление. Конечно, это было не прежнее фиолетовое платье, а другое, похожего цвета, с широкими юбками, присобранными с помощью застежек в виде маленьких цветов. «Наверное, она любит этот цвет...»
 Но Джованни? Что сказать ему? Он попробует сделать так, чтобы Джованни сам дал ответ на вопрос, что же ему делать, и тогда убедит его последовать собственному убеждению.
 Тонио тревожила ответственность, которую на него взвалили. И в то же время ему было приятно, что другие признавали в нем лидера. Теперь многие сблизились с ним, и среди них были не только кастраты. Не так давно студент-композитор Морелло подарил ему копию своей недавней «Стабат матер» [35]  с надписью: «Может, когда-нибудь ты споешь это». Дважды за последнее время Гвидо разрешал ему провести занятие с младшими учениками, и это ему тоже понравилось, когда он увидел восхищение и уважение в их глазах.
 «О чем я только что думал? Что-то о часовне... О часовне графини! Где она находится?» Вино сильно ударило ему в голову. И графиня, как нарочно, куда-то исчезла. Конечно, любой из слуг мог бы показать ему, где находится часовня. «И Гвидо, наверно, знает. А где Гвидо?» Но он чувствовал, что не должен спрашивать учителя.
 — Я безобразно напился, — прошептал он. И, глядя на свое отражение в бокале, добавил: — Ты — сын своей матери!
 Кажется, он остался в опустевшем зале один. Он понимал, что ему надо прилечь. Но тем не менее, когда к нему приблизился очередной слуга с бокалом прохладного белого вина, он выпил и его, а затем, тронув слугу за рукав, спросил:
 — Где тут часовня? Она открыта для гостей?
 Он помнил, что, сгорая от нетерпения, пошел за этим человеком вверх по широкой главной лестнице, а затем вдоль длинного коридора до каких-то двойных дверей. Слуга поднес свечу к канделябру, а затем Тонио остался в тускло освещенном помещении один.
 Красивая часовня была полна удивительных мелких деталей. Повсюду посверкивало золото, в любимом неаполитанцами стиле, арки с офортами, колонны с каннелюрами, мерцающие арабески вдоль окон и потолков. Похожие на живых людей статуи были одеты в настоящие атлас и бархат, а покрывало на алтаре украшено драгоценными камнями.
 Тонио молча двинулся по проходу меж скамей, опустился на колени на бархатную подушечку у ограждения и сложил ладони, словно собрался молиться.
 Над ним подрагивали в тусклом освещении настенные росписи, и ему казалось совершенно невозможным, что это та девушка нарисовала такие огромные и великолепные фигуры: Деву Марию, поднимающуюся в небеса, ангелов с изогнутыми дугой крыльями, седовласых святых.
 Крепкие, сильные фигуры выглядели полными жизни, и, глядя на них, он почувствовал прилив любви к девушке-художнице, представил себе, что оказался рядом с ней и в разгар какой-то негромкой и страстной беседы смог услышать, услышать наконец ее голос. Ах, если бы ему удалось когда-нибудь приблизиться к ней во время танцев, то он и вправду услышал бы ее голос, когда она сказала бы что-нибудь своему партнеру! Темные волосы Девы Марии над его головой волнами ниспадали мадонне на плечи, овал ее лица был безупречен, ресницы приопущены. Неужели эту роспись сделала столь молодая художница? Ему вдруг показалось, что это слишком трудная задача для любого мастера. Он закрыл глаза. Опустил голову на правую руку.
 Поток нахлынувших эмоций испугал его. Он вдруг почувствовал себя несчастным, у него возникла потребность объяснить Гвидо, почему он пришел сюда.
 — Я люблю только тебя, — прошептал он.
 Ослабевший от вина, совершенно разбитый, он побрел от алтаря к дверям.
 Если бы он не наткнулся на какую-то кушетку в маленькой гостиной наверху, то ему стало бы совсем плохо.
 Тонио лег на кушетку и закрыл глаза. Отчетливо услышал голос матери: «Мне нужно было убежать с бродячей оперой». И заснул.


* * *

 Когда он проснулся, было тихо. Конечно, званый вечер уже давно закончился. Быстро поднявшись, Тонио вышел на лестницу. Скорее всего, Гвидо в ярости. Может, он даже уехал домой один.
 Внизу в огромных залах осталось лишь несколько гостей, и повсюду двигались слуги, собирая салфетки и бокалы на серебряные подносы. В воздухе пахло табаком, а одинокий человек за клавесином, любитель, играл какую-то душевную мелодию.
 Трое оставшихся скрипачей болтали друг с другом. Увидев среди них Франческо, Тонио бросился к нему вниз по лестнице.
 — Ты видел Гвидо? — спросил он. — Он уехал домой?
 Франческо, вынужденный играть почти всю ночь, заметно устал и в первый момент, кажется, не понял, о чем его спрашивают.
 — Он, наверное, сердится на меня, Франческо. Я заснул. Думаю, он искал меня, — объяснил Тонио.
 И тут Франческо улыбнулся.
 — Он не будет сердиться на тебя, — сказал он странным доверительным шепотом.
 Потом осторожно положил скрипку в футляр и, захлопнув крышку, встал. Но, увидев, что Тонио глядит на него с полным недоумением, снова улыбнулся и многозначительно посмотрел на лестницу, ведущую на верхний этаж.
 Тонио подался вперед, словно пытаясь услышать невысказанное. Франческо снова показал глазами наверх.
 — Он с графиней, — шепнул он в конце концов. — Так что жди.
 Какое-то время Тонио просто смотрел на Франческо. Он смотрел, как тот собирает ноты, как прощается с остальными. Как уходит.
 Оставшись один на пороге огромного пустого зала, он словно заново пережил их короткий разговор и под его впечатлением медленно приблизился к лестнице.
 И сказал себе: «Это неправда. Ерунда какая. Наверное, я не так понял».
 Конечно, Франческо не мог знать, что они с Гвидо — любовники. Никто этого не знал.
 Но, оказавшись в начале темного коридора на верхнем этаже, Тонио почувствовал, как его трясет.
 Он прислонился к стене. Голова снова кружилась, и неожиданно ему захотелось оказаться где-нибудь в другом месте, подальше отсюда. Но все равно он стоял неподвижно.
 Ждать ему пришлось недолго.
 В другом конце коридора отворилась дверь, и в потоке света, хлынувшем на ковер с цветочным узором, показались графиня и Гвидо. Пухленькая, маленькая графиня по-прежнему была в изысканном бальном платье, но теперь темные волосы свободно ниспадали ей на плечи. Гвидо, нежно обернувшись к ней, наклонился, поцеловал ее и раскланялся.
 Их силуэты нечетко просматривались в полутьме. Графиня ушла, и вместе с ней пропал свет. А Гвидо двинулся к лестничной площадке.
 Тонио безмолвно смотрел на приближающийся неясный силуэт.
 Но когда он увидел выражение лица учителя и их глаза встретились, у него не осталось больше ни малейшего сомнения.

 12

 Он плакал. Плакал навзрыд, как ребенок, не в силах смириться с тем, что происходило. Гвидо обманул его. Гвидо намеренно причинил ему боль. И если вначале он высказал учителю много гневных слов, это была лишь паническая, отчаянная попытка утаить боль этого ужасного момента.
 А теперь Гвидо говорил с ним обычным холодным ровным голосом, не объясняя ничего! А чего он, собственно, ожидал? Извинений или даже лжи? Но учитель сказал, что предупреждал его. Что он будет встречаться с женщинами, где и когда представится возможность. И что это не имеет никакого отношения к любви, которая их связывает.
 — О-о-о, но ты выставил меня идиотом! — прошептал Тонио. Мысли у него путались, и он не мог проследить за последовательностью обвинений.
 — Как это выставил тебя идиотом? Ты думаешь, я не люблю тебя? Тонио, ты — моя жизнь!
 Но Гвидо не просил прошения, не раскаивался. Не обещал покончить с этим. Лишь повторял своим низким голосом одни и те же слова.
 — Это случилось только сегодня ночью или это уже было не раз? О, это уже было не раз.
 Гвидо не отвечал. Стоял молча, сложив на груди руки и глядя на Тонио с таким видом, словно намеренно отгораживался от него и не понимал, какую боль ему причинил.
 — Но тогда как давно это продолжается? Когда это началось? — кричал Тонио. — Когда меня стало для тебя недостаточно?
 — Недостаточно? Ты для меня — весь мир, — мягко сказал Гвидо.
 — Но ведь ты не бросишь ее...
 Гвидо промолчал.
 Дальше говорить было бесполезно. Тонио знал, что ответы будут те же самые; он оцепенел, понимая, что под ним снова может разверзнуться та бездна, снова может нахлынуть отчаяние, унося его к прежним мукам. Боль казалась непереносимой. Она отдавалась в каждой клеточке его существа. Маленький мир, созданный им для себя, зашатался и грозил вот-вот рухнуть. И не важно, что когда-то он узнал и большую боль. Та боль казалась теперь нереальной, а подлинной была эта, нынешняя.
 Он хотел встать, уйти, чтобы не видеть больше ни Гвидо, ни графиню, вообще никого.
 — Я любил тебя, — прошептал он. — Для меня не существовало никого, кроме тебя. Никогда не было никого другого.
 — Ты любишь меня и сейчас, и для меня нет никого другого, кроме тебя, — ответил Гвидо. — Ты это знаешь.
 — Не говори больше ничего. Оставь это. Чем больше ты говоришь, тем хуже. Все кончено.
 Но не успел Тонио произнести эти слова, как понял, что Гвидо приближается к нему.
 И как только он подумал, что, конечно же, ударит этого человека, то почувствовал, что разворачивается к нему. Похоже, в таком состоянии он не мог сопротивляться. То есть только сам Гвидо мог защитить его от жестокости Гвидо. И когда учитель снова прошептал: «Ты — моя жизнь», в его словах звучала такая мука и такое страстное желание, что Тонио тут же отдался ему.
 Гвидо целовал его медленно, с наслаждением. Страсть накатывала волнами, то вознося Тонио ввысь, то чуть утихая, но лишь перед тем, как снова подняться.
 Когда же все было кончено и они лежали близко, переплетясь руками и ногами, Тонио прошептал Гвидо на ухо:
 — Объясни мне, как понять это. Как ты смог так сильно обидеть меня и при этом ничего не почувствовать? Я бы ни за что на свете не причинил бы такую боль тебе, клянусь.
 Ему показалось в темноте, что Гвидо улыбнулся. Но это была не кривая ухмылка, нет. Скорее эта улыбка таила в себе печаль, а за его вздохом скрывалась тяжесть какого-то прежнего опыта.
 И обнял он Тонио с каким-то отчаянием: прижал к груди так крепко, словно кто-то собирался его отнять.
 — Придет время, мой прекрасный, и ты это сделаешь, — сказал маэстро. — А пока покажи мне свою великодушную щедрость.
 У Тонио слипались глаза. Помимо своей воли он проваливался в сон. Он хотел возразить Гвидо, но ему казалось, что он упустил какую-то важную часть загадки, хотя и успел разглядеть, насколько она сложна. В душе его роились какие-то страхи, которых он не мог озвучить, но он знал, что в этот миг Гвидо любит его, а он любит Гвидо и что если он попытается нащупать упущенную часть загадки, то опять почувствует себя глубоко несчастным.


* * *

 Он смирился с этим. Чувствуя себя бессильным что-либо изменить, смирился. Последующие дни показали, что он поступил мудро: Гвидо теперь принадлежал ему еще больше, чем прежде.
 Но один горький урок Тонио усвоил: не Гвидо удерживал его от знакомства со светловолосой девушкой. Ее картины словно в насмешку вспыхивали то и дело в его памяти. Он испытывал чувство вины за то, что пошел тогда в часовню, потому что знал теперь, что мог бы приблизиться к ней, не вдаваясь в объяснения перед Гвидо, и тем не менее не осмелился это сделать, и всякий раз, когда она оказывалась на его пути, лишь неловко молчал и чувствовал себя совершенно несчастным.
 Но в последующие месяцы любовь к Гвидо наполняла и успокаивала его сердце. Иногда, впрочем, его мучила мысль о том, что у Гвидо есть еще и графиня. Но с ним маэстро был более нежен и ласков, чем раньше, возможно, потому, что сам получил наконец признание как композитор, а ведь он так долго к этому стремился.


* * *

 Когда снова наступили теплые месяцы года, а с ними неизменные праздники и шествия — и периодические прогулки с Паоло по живописным окрестностям, — стало ясно, что Гвидо чрезвычайно востребован.
 Ему были переданы лучшие студенты-композиторы, новичков от него забрали, а с Тонио, считавшимся его звездным учеником, и Паоло, способным удивить любого он привлекал теперь больше великолепных певцов, чем мог принять.
 Школьный театр теперь почти полностью передали в его управление, и, хотя маэстро нещадно всех гонял, Тонио все больше любовался учителем, совершенно неотразимым в новых костюмах, оплаченных из его, Тонио, кошелька.
 Получив власть, Гвидо стал мягче. Теперь он гораздо реже сердился. А властность его была столь естественной, что Тонио испытывал тайное и острое наслаждение от одного лишь касания руки учителя.
 Маэстро Кавалла просил Гвидо не слишком давить на Тонио. И все же настоящая работа Гвидо с ним началась лишь с того момента, как тот начал выступать.
 Перед рампой Гвидо были лучше заметны слабости и сильные стороны Тонио. И хотя маэстро неустанно изнурял своего лучшего ученика упражнениями и написал для него много разных арий, лишь благодаря арии кантабиле, исполненной печали и нежного чувства, он понял, в чем заключается исключительность Тонио. Бенедетто хорошо удавались трюки. Он мог виртуозно справляться с высокими нотами, а затем с обескураживающей легкостью переходить в диапазон контральто. Слушая его, публика ахала, но не в его силах было заставить ее плакать.
 А вот Тонио это удавалось каждый раз.


* * *

 Между тем король Карл Третий, правивший Неаполем уже два года, решил построить свой собственный театр. В несколько месяцев строительство было завершено, и старый театр Сан-Бартоломео был снесен.
 И хотя все восхищались тем, с какой скоростью воздвигается здание, в вечер открытия не что иное, как интерьер театра, вызвало вздохи восхищения и благоговения.
 В театре Сан-Бартоломео зрительный зал имел устаревшую четырехугольную форму. Этот же представлял собой подкову с шестью ярусами. Но восхищение вызвал не столько впечатляющий размер зала, сколько его изумительное освещение. Впереди каждой ложи было установлено зеркало, по обеим сторонам которого горели свечи. Когда эти свечи зажигались, зеркала тысячекратно усиливали во всех направлениях свет их крошечного пламени. Это было незабываемое зрелище, затмить которое мог лишь талант примадонны, Анны Перуцци, и ее соперницы, контральто Виттории Тецци, которая прославилась мастерским исполнением мужских партий. Опера, дававшаяся на открытие, «Ахиллес на Спросе», была написана по свежему либретто Метастазио композитором Доменико Сарри, которого неаполитанцы любили уже много лет.
 Сцену оформил один из лучших декораторов того времени, Пьетро Риджини, и все представление оказалось в самом деле просто великолепным.
 У Гвидо и Тонио были на весь сезон сняты места в передней части партера, удобные кресла с подлокотниками. Поэтому они вполне могли сколько угодно опаздывать, а так как кресла в первых рядах стояли довольно свободно, то, прибыв в середине представления, они никому не мешали, когда проходили на свои места.
 Конечно, все знали, что монарх не слишком интересуется оперой, и шутили, что он построил такой вместительный театр для того, чтобы самому разместиться подальше от сцены.


* * *

 Но глаза всей Европы более чем когда-либо были теперь обращены к Неаполю. Его певцы, композиторы и музыка намного превзошли венецианских мастеров. А те уже давно затмили Рим.


* * *

 Однако, насколько Гвидо было известно, Рим по-прежнему оставался местом, где происходили дебюты певцов-кастратов. Даже не рождая собственных певцов и композиторов, Рим оставался Римом. И маэстро постоянно напоминал Тонио об этом.
 Прогресс Тонио изумлял всех. Но хотя он спел уже четыре арии в опере, поставленной в консерватории осенью, а вечера проводил с Гвидо где-нибудь в городе, он по-прежнему иногда трапезничал со своими товарищами-студентами, отдыхал с ними после обеда и не отказывался от выполнения всей необходимой работы за сценой.


* * *

 Но вскоре после второго Рождества, проведенного им в Неаполе, у Тонио произошла стычка с одним из юношей, бравших уроки фехтования, и она оказалась столь же опасной, как его противостояние с Лоренцо за год до того.


* * *

 В тот день Тонио плохо соображал и был необычайно вялым, безразличным ко всему, что видит и слышит.
 Утром он прочел очередное письмо Катрины Лизани, в котором тетушка сообщила ему, что его мать произвела на свет здорового сына. Ребенок был рожден пять месяцев назад: уже почти полгода он жил на этом свете.
 Противная слабость разлилась по всему телу Тонио, и он неожиданно для себя начал беззвучно молиться. «Да будешь ты здоров телом и ясен разумом, — чуть ли не шептал он. — Да получишь ты благословение и от Бога и от людей. Если бы я был на твоем крещении, я бы сам поцеловал твой нежный маленький лобик».
 И в его сознании, словно само по себе, возникло видение. Он увидел себя — высокого, белого, похожего скорее на паука, — идущего по этим сырым и сумрачным комнатам. Вот его бесконечно длинная рука протянулась к младенческой колыбельке, чтобы покачать ее. А потом пред ним предстала мать, плачущая в одиночестве.
 «Но почему она плачет?» Он попытался сосредоточиться и понял, что горюет она потому, что он убил ее мужа.
 Карло умер. И она снова в трауре, и все яркие свечи уже догорели. Над их огарками вьется слабый дымок. А вверх и вниз по этим коридорам плывет вонь от канала, густая и осязаемая, как зимний туман.
 — Что ж, — сказал он наконец вслух, складывая жесткий лист пергамента. — А чего ты хотела? Чтобы я дал тебе больше времени?
 Еще один шаг был предпринят, еще один шаг. В письме Катрины говорилось, что мать снова беременна!


* * *

 И вот, когда он в таком состоянии добрался до зала фехтования, то столкнулся в дверях с юным тосканцем из Сиены и, оттолкнув его, прошел первым. Простая невнимательность, только и всего.
 Но, готовясь к первому бою, Тонио вдруг отчетливо услышал за спиной злобное ворчание и, подняв глаза, испытал странное чувство дезориентации, подобное тому, что настигло его на площади Сан-Марко несколько лет назад, когда он впервые услышал о Карло. На короткий, но ужасающий миг показалось, что он проваливается в сон. А потом, встряхнувшись, он обвел взглядом полированный пол, высокие окна, длинный, пустой зал.
 И до его сознания дошли слова:
 — Евнух? Я и не знал, что каплунам разрешают носить шпаги!
 Ничего неожиданного, ничего оригинального. Он тут же представил себе каплунов, этих выхолощенных птиц, ощипанных, готовых к употреблению в пищу, висящих на крючке в мясной лавке. В зеркалах, опоясывавших фехтовальный зал, отражались окружавшие их молодые люди в черных бриджах и белых рубашках.
 Тонио осознал, что в зале воцарилась тишина и что сам он медленно разворачивается.
 Юный тосканец не сводил с него глаз. Лицо Тонио ничего не выражало. Но он, казалось, слышал множество сказанных шепотом возгласов и отзвуков этих возгласов, произнесенных теми из большой толпы молодых мужчин, с которыми он здесь уже бился и у кого выигрывал бой. Он стоял очень спокойно, сузив глаза, и ждал, когда шепот этот превратится в слова, которые можно будет различить.
 Тонио смутно чувствовал, что юный тосканец нервничает. Остальным было тоже не по себе, и Тонио буквально кожей ощутил, как по залу кружит поток настороженности. Кругом были непроницаемые, мрачные лица южан. В воздухе усилился острый запах пота.
 Тонио физически почувствовал страх юноши. Страх, смешанный с отчаянной, саморазрушительной гордостью.
 — Я не скрещиваю шпаги с каплунами! — чуть ли не завизжал тосканец, и даже внешне невозмутимые южане явно испытали легкий шок.
 Странная мысль пришла тогда в голову Тонио. Он увидел, насколько этот юноша глуп, и уверился, что тосканец скорее умрет, чем прилюдно опозорится. При этом Тонио нисколько не сомневался, что убьет его. Никто здесь не владел искусством шпаги лучше, чем он. И, физически ощущая свой рост, свой холодный гнев, он чувствовал одновременно всю бессмысленность этого поступка. Он не хотел никого убивать. А этот человек наверняка хотел его смерти. Отлично понимал, что его оскорбление не может не иметь последствий.
 Это вызывало у Тонио недоумение и тяготило его. При этом мальчишка предоставлял ему такую возможность! Он почувствовал к нему жалость. И все же, если сомнения будут нарастать, они ослабят его.
 Он словно со стороны увидел, как его глаза, сузившись, полыхнули на юного тосканца яростью и как он медленно поднял шпагу.
 Тосканец выхватил рапиру. Она со свистом рассекла воздух. Лицо юноши было обезображено страхом и гневом. Тонио немедленно парировал удар и нанес противнику удар в шею.
 Тосканец выронил клинок и схватился обеими руками за горло.
 Комната быстро пришла в движение. Несколько человек кинулись к Тонио, убеждая его отступить. Другие окружили раненого. Тонио видел, как рубашка юноши пропитывается кровью. Учитель фехтования настойчиво просил всех выйти и продолжить обсуждение случившегося за дверью.


* * *

 Всю дорогу назад до консерватории Тонио вспоминал те неловкие мгновения, когда молодые люди окружили его, дружески обнимали, пожимали ему руку.
 Уже около полуночи прибыл молодой сицилийский дворянин и сообщил ему, что тосканец собрал вещи и покинул город. На смуглом лице сицилийца читалось презрение, однако он никак не прокомментировал свое сообщение. Видно было, что он не слишком уютно чувствовал себя в суровой обстановке консерваторской гостиной, где Тонио принимал его. Но он, несколько поколебавшись, спросил Тонио, не согласится ли тот поохотиться с ним в ближайшее время. Мол, он и его друзья регулярно ездят на охоту в горы и были бы рады, если бы синьор Трески присоединился к ним. Тонио поблагодарил его за приглашение, хотя и не дал утвердительного ответа.


* * *

 А всего через несколько дней Тонио и Гвидо сами отправились в горы, на юг.
 Погода была мягкой и теплой. Для посещения они выбрали один из тех маленьких городков на побережье, что прилепились к утесам, возвышающимся над голубой гладью, похожей на безупречное зеркальное отображение неба.
 После простого сельского обеда на маленькой площади они подозвали к себе группу уличных певцов, бедно одетых, но вдохновенных, и те спели им много варварских и изобретательных мелодий, на какие не отважился бы ни один профессиональный музыкант.
 Ночь они провели в гостинице, на соломенной постели, под окном, в которое заглядывали звезды.
 На рассвете Тонио вышел на улицу и пошел к старому греческому храму, возвышавшемуся посреди поля, где в траве пестрели первые весенние цветочки.
 От большинства колонн сохранились лишь мраморные основания, разбросанные среди зелени, но четыре колонны еще стояли, устремленные прямо в небо.
 Увидел Тонио и священный пол храма. Обошел его по обломкам камней, а потом лег навзничь на свежую траву, пробивавшуюся повсюду из щелей и трещин. Глядя прямо в слепящий поток света, он думал о том, что никогда в жизни не знал такой безмятежности, которую изведал в этом году.
 Куда бы он ни бросил взгляд, ему казалось, что мир хрупок и полон ничем не замутненной красоты. В нем не было зловещей таинственности. Не было изматывающего день за днем напряжения.
 Тонио чувствовал себя умиротворенным любовью к Гвидо, любовью к Паоло, ко всем тем, кто стали его новыми друзьями, почти братьями, и жили с ним под одной крышей, этим мальчикам, делившим с ним работу, учебу и отдых, репетиции и спектакли.
 Но тьма была рядом.
 Она всегда была рядом, поджидая то письма Катрины, то оскорбления глупого тосканского парнишки. Но ему так долго удавалось не пускать ее в свою жизнь!
 Теперь он удивлялся, как мог вообще рассчитывать на то, чтобы поддерживать в себе ненависть и чувство мести до тех пор, пока у Карло не появится много детей. Именно тогда он собирался вернуться и оплатить старый счет.
 Неужели он уже так испорчен, что забыл зло, причиненное ему, забыл мир, который вычеркнул его из себя, и столь легко поддался этой странной неаполитанской жизни, которая казалась ему теперь более реальной, чем та, что он знал в Венеции. А то, что он не хотел убивать этого тосканца? Было ли это слабостью? Или наоборот, он стал мудрее и совершеннее?
 Тонио вдруг ужасно испугался, что ему никогда не доведется это узнать.
 Теперь ему вообще казалась нереальной жизнь в Венеции, виденный им туман, словно похитивший свинцовый цвет у неподвижных каналов, узкие улочки, стены домов на которых почти смыкаются над головой, как будто хотят поймать в ловушку звезды.
 Серебристые купола, круглые арки, мозаики, сверкающие даже сквозь дождь, — что это было?
 Закрыв глаза, он попробовал вспомнить мать. Попытался услышать ее голос, увидеть, как она кружится в танце на пыльном полу. Неужели был когда-то в его жизни тот день, когда, увидев ее у окна, он подполз к ней сзади, заливаясь слезами? Она пела какую-то уличную песенку. Может, она думала о Стамбуле? Он протянул к ней руку. Она обернулась и ударила его. Он почувствовал, как падает...
 Неужели это когда-то было?


* * *

 Неожиданно он встал посреди травы. Вокруг расстилался зеленый луг. Поодаль, среди множества цветочков, рассыпанных по этому бескрайнему и красивому полю, как белые облака по небу, маячила темная фигура Гвидо. Он стоял неподвижно, склонив голову набок, точно прислушиваясь к пению птиц вдали, а может, и к тишине окружающего пространства.


* * *

 — Карло, — прошептал Тонио. — Карло!
 Словно он не мог уйти отсюда, пока не убедится, что отец где-то неподалеку. А потом он закроет глаза на это ласковое солнце, на эти бесконечные поля и на тот город вдали, который так хорошо знает, и пойдет вперед, крадучись по-кошачьи, готовясь к прыжку, и настигнет его в каком-нибудь темном и неожиданном месте, и увидит на его лице ужас.


* * *

 «Но, Боже правый, что бы я отдал за то, чтобы прожить хоть день, всего один день, и чтобы эта чаша миновала меня!»

 13

 Прошло еще семь месяцев, прежде чем Тонио получил письмо от самой Марианны, сообщившей ему о рождении еще одного сына.
 Он был так потрясен, прочитав это письмо, что носил его с собой весь день и распечатал только тогда, когда оказался один на берегу моря.
 И ему казалось, что из-за грохота волн он не слышит ее голос, завораживающий, опасный, как зов сирены.
  "Не проходит и часа, чтобы я не думала о тебе, не испытывала боль за тебя, не обвиняю себя в твоем опрометчивом и ужасном поступке. Ты не потерян для меня, как бы ни был уверен в этом, каким бы безрассудным и недобрым ни был путь, которым ты следуешь. 
  Неделю назад в этом доме на свет появился твой маленький братик, Марчелло Антонио Трески. Но никакое дитя не займет твое место в моем сердце". 
 Всего через несколько дней Тонио предстояло выступить в заглавной партии в опере, целиком и полностью написанной Гвидо для консерваторской сцены. И он знал, что не сможет петь, если не забудет об этом письме.
 По мере приближения спектакля он все больше перегружал себя репетициями. В вечер премьеры не думал ни о чем, кроме музыки. Он был не кем иным, как Тонио Трески, студентом консерватории, а еще — любовником Гвидо, и лишь страстные любовные ласки смогли заглушить эхо оваций.
 Но в дни, последовавшие за этим маленьким триумфом, он не переставал думать о матери, хотя и от его любви к ней, и от ощущения ее красоты и воспоминаний о редких минутах нежности уже мало что осталось.
 Она была теперь женой Карло. Она принадлежала ему. Но как она могла после всего верить этому человеку? А в том, что она доверилась ему, не было ни малейшего сомнения.
 И хотя гнев чуть ли не ослеплял его, Тонио знал, разумеется, ответ на этот вопрос. Она поверила Карло потому, что должна была поверить, поверила для того, чтобы продолжать жить, чтобы сбежать из своей пустой комнаты и пустой постели. Что оставалось ей в этом доме, если не Карло?
 Временами, когда эти мысли почти не переставая крутились у него в голове, он не мог не вспоминать ее страдания, ее одиночество и те вспышки жестокости, которые даже теперь, по прошествии многих лет, напоминали о себе мурашками по коже.
 Запертая в женском монастыре, она бы умерла, в этом он был уверен, а его брат, его могущественный и хитрый брат, его оклеветанный, добродетельный и своенравный брат женился бы на другой.
 Нет, она стояла перед немыслимым выбором, а жить с мужчиной без его любви было для нее так же невыносимо, как в монастырской келье. Ей обязательно нужна была любовь мужчины, а также его защита и имя. Но что дачи ей имя и зашита в ее прошлом?
 — А я опять обреку ее на одиночество, — пробормотал Тонио. — Сошлю ее назад в ее монастырь...
 И он снова вспомнил ее под черной вдовьей вуалью.
 Эта картина была для него реальной — более реальной, чем сцены крещения этих детей или неведомой ему жизни того дома, которые рождали в его воображении эти письма.
 Обернувшись к нему, мать бранила его. Сжав кулаки, осыпала его проклятиями. Он слышал, как за много лет и миль отсюда, за смутным видением воображаемого будущего, она кричит: «Я бессильна!», и его гнев неумолимо уходил куда-то в сторону, не затрагивая ее, так что она превращалась в тень, способную повлиять на ожидающее его не больше, чем влияла на его прошлое. Она была потеряна для него, вправду потеряна. И все же глаза его снова и снова туманились, когда он думал о ней, и он резко отворачивался, с бьющимся сердцем, каждый день встречая в церкви одетых в черное женщин, пожилых вдов и вдов молодых, которые зажигали свечи, стояли на коленях перед алтарем, шли черными тенями по улицам в сопровождении старых служанок.


* * *

 На него посыпалось теперь множество приглашений спеть на частных ужинах или концертах. Однажды он даже посетил дом той пожилой маркизы, которую встретил в свой первый визит в дом графини Ламберти.
 Но со временем он стал отказываться от любых приглашений.
 Гвидо, конечно же, был в ярости.
 — Нужно, чтобы тебя слышали! — убеждал он. — Нужно, чтобы тебя видели и слышали в самых значительных домах. Тонио, о тебе должны узнать иностранцы, как ты не понимаешь!
 — Но они могут прослышать обо мне и прийти послушать меня сюда, — пожал плечами Тонио. — Ты слишком много требуешь от меня! — убежденно воскликнул он. — А потом, маэстро вечно жалуется на то, что студенты слишком много времени проводят в городе, много пьют...
 — Ох, прекрати! — сердито оборвал его Гвидо.
 Так или иначе, но консерватория стала единственным местом, где теперь выступал Тонио.
 Он все больше времени проводил в классах — за исключением тех часов, что занимался фехтованием, — и никогда не принимал предложения других молодых людей присоединиться к их компании в кабачке или на охоте.


* * *

 И снова и снова он встречал повсюду светловолосую художницу. Так, она оказалась в францисканской церкви, куда он пришел с другими студентами на обычное выступление. В другой раз он увидел ее в театре Сан-Карло: роскошно одетая, она сидела в ложе графини, не отвлекаясь смотрела на сцену и все время казалась погруженной в музыку.
 И она приходила в консерваторию на каждое его выступление.
 Время от времени он возвращался в дом графини с одной-единственной целью, хотя никогда не признавался себе в этом. Он ходил в часовню и смотрел на изысканные, темные по колориту фрески, на удлиненное лицо Девы Марии, на ангелов с мощными крыльями и мускулистых святых. Делал он это всегда в поздний час и всегда выпив чуть больше вина, чем следовало. А встречая художницу в бальном зале, смотрел на нее так открыто и долго, что ее семья, конечно же, должна была бы воспринять такую дерзость как оскорбление.
 Но этого никогда не происходило.


* * *

 Однако больше всего его поглощала консерваторская жизнь, и ничто не могло по-настоящему нарушить ее распорядок и его каждодневное счастье, не считая писем Катрины, которые, несмотря на то что он редко ей отвечал, становились все более и более откровенными.
 Эти письма, которые всегда доставлял из посольства один и тот же молодой венецианец, были явно предназначены для чтения наедине.
 Она тоже сообщила ему о рождении у Марианны второго ребенка и просто добавила, что этот ребенок так же здоров, как первый.
  "Но незаконнорожденных отпрысков у твоего брата гораздо больше, чем законнорожденных, во всяком случае так мне рассказывают, и, похоже, даже его блестящие успехи в Сенате и советах не в состоянии удержать его от бесконечного наслаждения прекрасным полом. 
  Матушку твою, однако, он боготворит, и ты можешь нисколько не беспокоиться на ее счет. 
  Всех приводят в восхищение его энергия, сила и способность трудиться от зари до полуночи. А тем, кто выражает свое восхищение вслух, он тут же отвечает, что это пережитые им ссылка и несчастья научили его ценить жизнь. 
  Конечно, при малейшем упоминании имени его брата Тонио у Карло тут же на глазах выступают слезы. О, как счастлив он услышать, что ты вполне благополучен там, на юге, и тем не менее он очень озабочен известиями о твоем пении и твоих успехах в фехтовании. 
  «Сцена? — спрашивает он меня. — Ты считаешь, он и в самом деле мог бы пойти на сцену?» Он признавался мне, что представлял себе тебя таким, как твой старый учитель, Алессандро. 
  На что я заметила, что ты скорее намерен стать новым Каффарелли. Видел бы ты выражение его лица! 
  «В таком случае все будут его жалеть! Ты только вообрази! Представляешь, — говорит он, — что значит для него, если ему будут все время напоминать об этом бесчестье!» 
  "А эти дуэли! — говорит он мне. — Что ты скажешь обо всех этих дуэлях? Я ведь хочу лишь того, чтобы он был в покое и безопасности ". 
  "Так-то оно так, — замечаю на это я. — И нигде нет большего покоя и безопасности, чем в могиле ". На это он реагирует еще более эмоционально и покидает мой дом, обливаясь слезами. 
  Но весьма скоро он возвращается, весьма отяжелевший от вина и уставший от игорных домов. И, глядя на меня затуманенным взором, обвиняет меня в назойливости и говорит: «Да, ты должна знать, я часто думаю о том, что для моего несчастного брата Тонио было бы куда лучше, если бы хирург сплоховал и нанес ему более значительное увечье и теперь он был бы уже на небесах». 
  «Но почему? — изумляюсь я. — Какие ужасные вещи ты говоришь! И почему? Ведь он процветает!» 
  "А что, если его зарежут на какой-нибудь дурацкой дуэли? — вопрошает он. — Я не перестаю беспокоиться о нем ни днем ни ночью ". И говорит, что никогда не отошлет тебе шпаги, о которых ты просил. 
  «Но шпаги можно купить где угодно!» — замечаю я. 
  «О мой брат, мой маленький братишка! — говорит он с таким чувством, что мог бы выжать слезы из публики. — Знает ли кто-нибудь, что я перенес!» И тут же отворачивается от меня, как будто не может доверить мне как особе слишком бесхитростной и не способной к сочувствию всю меру своих разнообразных сожалений. 
  Но, честно говоря, Тонио, я прошу тебя быть осторожным и мудрым. Если он услышит о твоих успехах в фехтовании, то решит еще, что вынужден отправить в Неаполь пару дюжих бравос, чтобы они тебя охраняли. Думаю, что ты нашел бы компанию такого рода людей весьма стесняющей, если не сказать удушающей. Так что, Тонио, будь осмотрителен и разумен. 
  Что же касается сцены, твоего голоса, то неужели кто-нибудь может завидовать дару, полученному тобой от Бога? По ночам, лежа на подушке, я слышу, как ты поешь. Смогу ли я услышать это когда-нибудь наяву и обнять тебя, чтобы показать, что я люблю тебя сейчас еще больше, чем всегда. Твой брат глупец, раз не видит того, что тебя ждет великое будущее". 
 Прежде чем предать это письмо огню, как все предыдущие, Тонио долго носил его с собой.
 Оно его сильно позабавило и в то же время странным образом заворожило, и по прочтении его ненависть к Карло вспыхнула с еще большей силой.
 Перед его глазами отчетливо встал брат, вкушающий из чаши жизни под названием Венеция. Как явственно он представлял себе его, перемещающимся из бального зала в зал Сената, на Ридотто, в объятия куртизанки.
 Но все ласковые предостережения Катрины не возымели на Тонио никакого действия. Он ничего не изменил в своей жизни.
 Он по-прежнему упорно посещал фехтовальный зал. А когда выпадала свободная минута, совершенствовал в тире свое искусство стрельбы из пистолета. Оставшись в комнате один, упражнялся с кинжалом так много, насколько это было возможно без регулярного вонзания его в мягкую человеческую плоть.
 Но он знал, что не воинственность или храбрость заставляли его держаться так вызывающе с Джакомо Лизани или так совершенствовать свое мастерство владения различным оружием.
 Просто он не мог более скрывать от кого бы то ни было, кем является на самом деле.
 Все чаще и чаще по глазам встречных он понимал: им известно, что он — евнух. А взгляды молодых неаполитанцев говорили ему, что он завоевал их безусловное уважение.
 Что касается сцены — его превращения в нового Каффарелли, как это великодушно сформулировала Катрина, — то он и хотел, и страшился этого так сильно, что порой приходил в отчаяние из-за полной путаницы в мыслях.
 Он был уже отравлен овациями, гримом, роскошью красивых декораций и теми мгновениями, когда слышал свой голос, звенящий поверх других голосов, оплетающий своей непостижимой и мошной магией всех тех, кто хотел его услышать.
 И все же стоило ему подумать о великих театрах, как в душе рождался странно возбуждающий страх.
 «Два ребенка за два года!»
 Иногда это всплывало в его сознании так четко и кололо так остро, что он даже останавливался. Два ребенка, и оба — здоровые сыновья!
 У многих венецианских фамилий было только такое притязание на вечность.
 И как он хотел, о, как он хотел, чтобы его мать и отец дали ему еще немного времени!

 14

 Был полдень. Тонио шел по Виа Толедо, окруженный толпой, и вдруг понял, что в этот день, первого мая, исполняется ровно три года с тех пор, как он приехал в Неаполь.
 Это не укладывалось в голове. А потом ему стало казаться, что он провел здесь всю свою жизнь и никогда не знал никакого иного мира.
 На секунду он остановился, хотя толпа мешала стоять, увлекая его за собой. Поднял голову и посмотрел в чистое голубое небо, почувствовав, как его окутывает бриз, такой же ласковый и теплый, как объятие.
 Поблизости он заметил открытую таверну. Несколько столиков стояли прямо на булыжной мостовой, а основное помещение было скрыто парой старых, шишковатых смоковниц. Тонио отправился туда и заказал себе бутылку «Лагрима Кристи», неаполитанского белого вина, которое очень полюбил.
 Листья смоковниц ложились на булыжник огромными тенями в форме человеческой ладони, а теплый воздух, зажатый между узких стен, казалось, находился в вечном движении.
 Через минуту Тонио уже был пьян. Ему потребовалось для этого не больше половины бокала. В блаженном расслаблении он откинулся на спинку маленького, грубо сколоченного стула и стал наблюдать за потоком людей на улице. Никогда еще Неаполь не казался ему таким прекрасным. И, несмотря на все то, что ему так не нравилось — ужасающую нищету повсюду и бесконечную праздность знати, — он почувствовал себя частичкой этого города. Он наконец понял это — по-своему.
 А может, дело было в том, что годовщины вообще всегда рождали у него праздничное настроение. В Венеции их было так много, и все они отмечались как праздники. Это не было просто способом отмерять отрезки времени; это стало образом жизни.
 После всех мучений сегодняшнего утра посетившее его умиротворение было тихим утешением.


* * *

 Несколько часов он провел у портного, чувствуя себя как в тюрьме. Он не мог не смотреть в зеркало. Снова и снова белошвейки говорили ему о том, что он опять вырос. Теперь он был уже шести футов ростом, и никто из видевших его не мог больше назвать его мальчиком.
 Прозрачность и сияние кожи, пышность волос, невинность выражения лица — все это вместе, в сочетании с длинными конечностями, оповещало мир о том, кто он такой.
 И теперь случались минуты, когда любые комплименты вызывали у него гнев и появлялось какое-то трудно уловимое воспоминание об одном старом человеке в мансарде, о человеке, осуждавшем мир, в котором все измеряется вкусом. Именно вкус делает модной такую фигуру, как у него; именно вкус заставляет женщин посылать ему подарки и признаваться в обожании, в то время как сам он все время видит в зеркале безобразную развалину вместо божественного творения. Это внушало ему настоящий ужас: наблюдать, как разрушается задуманное Господом творение. Иногда его интересовало, чувствуют ли то же самое смертельно больные люди, когда у них немеют конечности, когда из-за какой-нибудь хвори на головах у них выпадают волосы. Смертельно больные привлекали его, как и уроды, карлики и лилипуты, которых он видел иногда на маленьких сценах где-нибудь в городе; он не мог забыть увиденную однажды пару человеческих существ, соединенных между собой бедрами: они смеялись и пили вино, сидя на одном стуле. Эти создания завораживали и тревожили его; втайне он считал себя одним из них, уродом, скрывающим свое безобразие под великолепным костюмом из парчи и кружев.
 Он купил все ткани, которые показал ему портной, и в придачу дюжину носовых платков, галстуков и перчаток, которые ему были совсем не нужны.
 — Все лучшее, чтобы сделать тебя неприметным, дылда, — прошептал он своему отражению в зеркале.
 И вот теперь, почувствовав первую сладостную эйфорию от вина, эту молниеносную реакцию алкоголя и летней жары, он улыбнулся.
 — А знаешь, ты мог бы быть уродом, — сказал он себе, — Ты мог бы потерять голос, как Гвидо. Так что пусть все будет как будет.


* * *

 И все же эта маленькая пытка в ателье портного напомнила Тонио о его недавних спорах с Гвидо и маэстро Кавалла — спорах, которые, видимо, не скоро должны были прекратиться. Гвидо был очень разочарован, когда Тонио отказался от главной женской партии в опере, которую ставили весной, снова заявив, что он никогда — никогда, никогда! — не появится на сцене в женском платье. Капельмейстер снова решил наказать Тонио, дав ему лишь маленькую роль. Но Тонио всем своим видом показывал, что нисколько не огорчен.
 Если что и расстроило его в связи с этой весенней оперой, так это отсутствие на представлении его светловолосой художницы. Какое-то время ее не было видно и в капелле. Не оказалось ее и на последнем балу у графини. Вот что очень его печалило.
 Что касается выступления в женском платье, то его учителя, похоже, не собирались оставить его в покое. Они не разделяли его убеждение, что он сможет исполнять лишь мужские партии. Много веков назад первые кастраты начали играть роли женщин, и хотя теперь повсюду за пределами Папских государств в опере выступали женщины, кастраты по-прежнему славились этими ролями. Поскольку все ведущие партии в опере писались для высоких голосов, каждому певцу следовало быть готовым к любой роли. Так, например, и женщины часто исполняли роли мужчин.
 В конце концов маэстро Кавалла вызвал Тонио к себе.
 — Ты знаешь так же прекрасно, как и я, — начал он, — что тебе необходимо приобрести этот опыт до того, как ты покинешь стены консерватории. А время твоего дебюта уже близко.
 — Но это невозможно, — быстро ответил Тонио. — Я не готов...
 — Успокойся, — перебил его маэстро. — Я могу судить о твоих успехах гораздо лучше, чем ты сам. И ты знаешь, что в этом я прав. Я также прав в том, что ты должен выступать за пределами консерватории, но ты отказываешься от этого. Каждую неделю тебе поступают приглашения в частные дома, но ты не принимаешь их. Тонио, неужели ты не понимаешь, что школа превратилась для тебя в убежище?
 Тонио вздрогнул.
 — Это не так, — пробормотал он, немного сердясь, но понимая, что капельмейстер прав.
 — Тонио, когда ты только приехал сюда, — продолжал маэстро, — когда ты впервые отказался спеть, я не думал, что ты выдержишь. Я боялся, что дисциплина окажется для тебя слишком жесткой, а мне было бы невыносимо снова видеть Гвидо разочарованным.
 Но ты удивил меня. Ты стал известным человеком, аристократом. Ты сделал этот город своей Венецией. Ты блистал здесь так, как блистал бы там. И все же это не весь мир, Тонио, хотя и больший, чем Венеция. А ты теперь в состоянии покорить весь мир.
 После долгой паузы Тонио повернулся к маэстро и наткнулся на его взгляд.
 — Могу я доверить вам одну маленькую тайну? — спросил он.
 Капельмейстер кивнул.
 — Никогда в жизни я не знал такого счастья, какое познал здесь.
 Кавалла ответил на это понимающей и немного грустной улыбкой.
 — Это удивляет вас? — спросил Тонио.
 — Нет, — покачал головой маэстро. — Если кто-то обладает таким голосом, как у тебя, то нет. — Он наклонился над столом. — В этом твоя власть, твоя сила. Я обещал тебе когда-то, что это случится, если ты позволишь этому случиться. Теперь это стало действительностью. А еще я должен сказать следующее. Гвидо тоже в состоянии покорить мир. Он готов написать премьерную оперу для римской сцены. Ему приходится быть терпеливым с тобой и выжидать, потому что он не может вынести твоих страданий. Но вам обоим уже пора выходить в мир. А у Гвидо работа и ожидание продолжаются уже долго, слишком долго.
 Тонио не ответил, думая о другом. Он в очередной раз осознал, что при нормальном течении событий был бы теперь уже мужчиной. Он бы выглядел как его двойник в Венеции, и голос у него был бы такой же. Ему стало жаль, что он не слишком хорошо помнит тембр этого мужественного голоса. Собственный его голос — тот, которым он говорил, — тоже был мягким и низким, но он приучил себя говорить так и никогда, никогда не забывался, даже когда смеялся.
 — Я буду еще более безжалостным, — продолжал маэстро. — Есть другие, готовые выйти к рампе. Есть другие, готовые занять твое место.
 Тонио лишь кивнул. Но маэстро продолжал:
 — Ты думаешь, я не знаю, что с тобой случилось? Гвидо не желает говорить об этом, как, впрочем, и ты. Но я представляю, что тебе пришлось пережить...
 — Вы не представляете, — резко возразил Тонио, — потому что с вами этого не случилось.
 — Ты не прав. Настоящее зло в этом мире творят те, у кого нет воображения. У меня есть воображение. Я знаю, что ты потерял.
 Тонио не ответил. Он не мог согласиться. Это задело его как проявление гордыни и тщеславия. Но все остальное, сказанное маэстро, было правдой.
 — Дайте мне немного времени, — сказал наконец Тонио, обращаясь больше к себе, нежели к маэстро.
 А капельмейстер, довольный тем, что его поняли, не стал продолжать разговор.


* * *

 Итак, наступил день третьей годовщины его прибытия в Неаполь.
 И в этом праздничном настроении, испытывая приятную эйфорию, Тонио еще более отчетливо понял, что маэстро Кавалла был прав.
 Когда он вернулся в консерваторию, уже почти стемнело. Перед этим он заглянул в гостиницу «Ингилтерра» около моря и снял на ночь пару комнат. Он решил вечером привести сюда Гвидо, а перед этим зайти в расположенную поблизости церковь и послушать Каффарелли. Знаменитый певец уже больше года находился в Неаполе и часто пел в театре Сан-Карло, однако Тонио было важно услышать его именно в этот, особенный день.
 Обнаружив, что классная комната Гвидо пуста, он отправился в его апартаменты.
 Учитель уже был одет к вечеру: он облачился в купленный Тонио роскошный камзол из красного бархата. Когда Тонио вошел, Гвидо надевал на безымянный палец левой руки перстень. Его каштановые, почти шоколадного цвета волосы были аккуратно завиты и причесаны. Он надел новую пару белых шелковых перчаток, и Тонио подумал, что в нем появился какой-то необычный лоск. На ногах у него были туфли с пряжками из горного хрусталя.
 — А я ищу тебя с самого обеда, — сказал Гвидо. — Я хочу, чтобы ты сегодня вечером поехал к графине пораньше. Слегка поужинай и больше не пей вина. Это особая ночь, и ты должен делать так, как я скажу, и, пожалуйста, не ищи предлогов для отказа. Я знаю, что тебе не хочется идти туда, но ты должен.
 — Когда это я не хотел туда ходить? — усмехнулся Тонио.
 Гвидо никогда не казался ему таким привлекательным, как в те минуты, когда собирался в свет.
 — Ты отклонил уже пять или шесть последних приглашений, — напомнил ему Гвидо, — но сегодня ты просто обязан пойти.
 — Почему же? — холодно спросил Тонио.
 Он едва мог поверить иронии происходящего. Вспоминал, как Доменико когда-то тоже строил планы, снимал номер в той же гостинице, комнаты с видом на море. Он улыбнулся. Ну что он мог сказать?
 — Графиня была в отъезде, ей пришлось перенести суровое испытание, и теперь она дает первый бал по возвращении. Ты ведь знаешь, что умер ее двоюродный брат, старый сицилиец, все эти годы живший в Англии. Так вот, ей пришлось перевозить его тело в Палермо, чтобы захоронить там. Вряд ли тебе когда-нибудь приходилось видеть похороны в Палермо.
 — Мне вообще ничего не приходилось видеть в Палермо, — буркнул Тонио.
 Гвидо перебирал ноты на столе.
 — Ну, в общем, старика сначала нужно было отпеть в церкви, посадив в кресло, а потом поместить в капуцинские катакомбы, рядом с остальными его родственниками. Это подземный некрополь, где покоятся сотни усопших, кто стоя, кто лежа, и все хорошо одеты. За ними ухаживают монахи.
 Тонио поморщился. Но ему приходилось слышать о таких обрядах. В Северной Италии ничего подобного не было.
 — В графине, конечно, достаточно сицилийской крови, так что ей было, в общем, все равно. Но вдова старика, юная англичанка, чуть не впала в истерику, едва увидела подземелье. Ее пришлось оттуда выводить.
 — Нисколько не удивительно.
 — В любом случае, графиня вернулась. Она выполнила свой долг, похоронила кузена, и этот бал теперь просто необходим ей. Поэтому приезжай туда пораньше, прошу тебя.
 — Но я-то тут при чем?
 — Графиня любит тебя, она всегда любила тебя, — сказал Гвидо и крепко обнял Тонио за плечи. — Но только не пей много вина, как я тебе сказал.


* * *

 Когда он добрался до палаццо графини, там было темно. Он покинул церковь сразу после того, как Каффарелли спел свою первую арию — классическое произведение для кастрата, которое одновременно захватило его и ввергло в отчаяние. Нет, Тонио вовсе не вспоминал Венецию, ведь с тех пор ему часто приходилось слышать Каффарелли, и он просто жаждал насладиться вновь и вновь этим совершенством, этой страстью в голосе, этим пониманием тысячи вещей, которое ему так редко случалось видеть у других людей.
 А еще он хотел, чтобы Каффарелли особым образом вдохновил его. Он хотел, чтобы певец, сам того не зная, придал ему храбрости, которой ему так недоставало.
 Произошло это или нет, он так и не понял.
 Но ему было приятно прийти в дом графини рано, до прибытия гостей. Он отдал плащ швейцару, сказал, что пока ничего не хочет, и побрел в одиночестве по пустым комнатам. Простая мебель в сумерках казалась призрачной и словно парила над коврами, на которых проступали многоцветные орнаменты. Теплый воздух был свежим, в нем еще не чувствовалось ни дыма, ни запаха сгоревшего воска, ни французских духов.
 На самом деле Тонио был вовсе не против визита сюда, как думал Гвидо. Он просто начал уставать от этого, особенно с тех пор, как пять или шесть месяцев назад светловолосая девушка исчезла. Но может быть, она появится сегодня. Через распахнутые окна в дом вплывала душистая ночь, со стрекотом цикад и ароматом роз, составлявшими, наверно, самую сущность юга. Даже невероятное число слуг казалось особенностью здешних мест, как будто этот дом давал пристанище всем нищим, которые, нарядившись в кружева и атлас, работали здесь за гроши.
 Он вышел в сад. Ему совсем не хотелось, чтобы дом ожил. Но, оглянувшись назад, он увидел сквозь темноту только что покинутой гостиной, как вдали, в коридоре, появились музыканты с контрабасами и виолончелями на спинах. С ними был и Франческо. Он нес скрипку на плече, как мертвую птицу.
 Тонио посмотрел на месяц в вышине, потом перевел взгляд на окружавшие его аккуратно подстриженные лимонные деревья, на слабо отсвечивавшие мраморные скамейки и вымощенную камнем дорожку, уходившую в темноту прямо из-под его ног.
 Он зашагал по ней. Чувствуя, как за его спиной все ярче разгораются огни, прошел через калитку в розарий, расположенный, как он знал, по левую руку. Розы в этом цветнике были просто волшебными, графиня сама ухаживала за ними. И ему захотелось, чтобы это блаженство не покидало его как можно дольше. Памятная дата вызывала разные мысли... Словом, ему хотелось побыть одному.
 Но, войдя в розарий, он вдруг заметил вдалеке, за садом, поток света, идущего из маленького домика, неподалеку от задней стороны палаццо. Двери были распахнуты, и Тонио неторопливо пошел к домику, на ходу проводя рукой по особенно крупным бутонам, а приблизившись, увидел сквозь двери восхитительный ряд красок и лиц и еще нечто, похожее на кусок голубого неба.
 Он остановился. Это была любопытная иллюзия. Двери походили на врата, ведущие в особый, перенаселенный и беспокойный мир.
 Сделав еще несколько шагов, он обнаружил, что заглядывает в комнату, полную живописных полотен. Одно, громадное, висело на стене, но перед ним, на мольбертах, стояли еще несколько других, и Тонио некоторое время разглядывал эти работы. На расстоянии они казались законченными и полными жизни: группы библейских персонажей, столь же совершенно написанных, как те, что он видел до этого на стенах церквей и часовен. Среди них был архангел Михаил, ведущий проклятых в ад. Плащ развевался за ним, на лице был виден отблеск адского пламени, пылающего внизу. А рядом было изображение неизвестной ему святой — женщины, прижимавшей к груди крест. Краски играли на свету. И все картины казались более мрачными, более печальными, чем все те, что он видел в Венеции еще ребенком.
 Вдруг он услышал тихие звуки, доносившиеся из глубины комнаты.
 Тишина сада, его укрывающая темнота давали приятное ощущение невидимости, и Тонио подошел к картинам еще ближе, впитывая запах красок, скипидара и масла.
 Но когда он шагнул через порог, то понял, что внутри работает художник. «Это не может быть она», — подумал он. Этим картинам была присуща такая властность, может быть даже мужественность, которой не было на светлых, воздушных росписях на стенах часовни. Но когда он увидел перед полотном склонившуюся фигуру в черном, он понял, что это женщина с кистью в руке. И на ее спину спадала копна сияющих золотистых волос.
 Это была та самая художница.
 «И мы здесь вдвоем», — подумал он вдруг, затаив дыхание.
 Но, взглянув на ее открытые руки, заляпанный краской черный балахон, он тут же запаниковал. Она казалась ему настоящей красавицей. Он безотрывно смотрел на ее мягкий профиль, насыщенно-розовый цвет губ, глубокую синеву глаз.
 И в тот момент, когда он понял, что должен немедленно уйти, девушка повернулась, прошуршав нижними юбками из тафты, и взглянула ему прямо в лицо.
 — Синьор Трески, — произнесла она, и от звука ее голоса у него защемило в груди. У нее было сладкозвучное, мягкое сопрано.
 Застигнутый врасплох, он буквально приказал себе ей ответить.
 — Синьорина, — пробормотал он и отвесил ей легкий поклон.
 Она улыбнулась, и в ее синих глазах зажглись огоньки. Когда она поднялась со стула, тесемки ее темного балахона у шеи развязались, и он увидел нежную розовую кожу за корсажем черного платья. Щечки девушки выглядели пухлыми из-за улыбки, и все в ней вдруг показалось ему таким округлым и настоящим, как будто раньше он видел ее лишь на сцене. Теперь же она была совсем близко.
 Волосы у нее, как обычно, пушились, но совсем не были завиты. Разделенные четким пробором посредине, они просто свободно ниспадали на плечи, и ему сразу захотелось их потрогать. Строгость могла бы сделать жестоким любое другое лицо, но только не ее милое личико, главным достоинством которого были синие глаза в обрамлении дымчатых ресниц.
 Выражение лица художницы резко изменилось, и он почувствовал, что это, скорее всего, из-за него. И в одно мгновение разгадал ее особенность: она не умела скрывать мысли и эмоции, как другие женщины.
 Она не шевелилась, но Тонио почувствовал исходящий от нее призыв. Он был уверен, что ей хочется коснуться его, и ему самому хотелось дотронуться до нее. Он отчетливо представил себе, какой гладкой на ощупь будет кожа на ее шее, какой нежной — щека. Ему хотелось провести пальцем по изящным изгибам ее ушей. Он представил себе, что делает с ней ужасные вещи, и почувствовал, что краснеет. Ему казалось абсурдным, что она вообще одета. Ее нежные руки, тонкие запястья, мерцающая под балахоном розовая кожа — все это было частью какого-то восхитительного существа, которое зачем-то скрыли под маскарадным костюмом.
 Все это было ужасно.
 Кровь прилила к его лицу, и Тонио на секунду склонил голову, а потом стал обводить глазами лица на картинах вокруг, мощные мазки пурпурной краски, жженой амбры, золотого и белого, которые создавали эту головокружительную вселенную, столь очевидно вышедшую из-под ее кисти.
 Он хотел уйти, убежать, скрыться — но не мог сделать ни шагу. Эта женщина пугала его. Даже черная тафта ее платья волновала его. Почему она должна рисовать в черном? Матовая материя была заляпана краской, а сама художница была столь юной и невинной на вид, что черный казался совсем неподходящим для нее цветом, и в то же время ей была присуща милая беззаботность, которая читалась в ее глазах всякий раз, когда их взгляды встречались.
 Она снова храбро улыбалась ему. Тонио чувствовал, что должен с нею заговорить. Он хотел сказать что-нибудь подобающее случаю и вежливое, но не мог придумать, что именно, и тут, к его полному ужасу, она протянула обнаженную руку.
 — Может, вы войдете, синьор Трески? — пригласила она тем же сладкозвучным сопрано. — Может, вы посидите со мной немного?
 — О нет, синьорина. — Он сделал на этот раз более глубокий поклон и отступил назад. — Не хочу мешать вам, синьорина... Я... мы... Я хотел бы... Я имею в виду, что мы так и не были по-настоящему представлены друг другу, и я...
 — Но вас знают все, синьор Трески, — сказала девушка, легонько кивнув в сторону стоявшего рядом с ней стула, и веселая искорка вновь сверкнула в ее глазах, а потом тут же исчезла.
 Она молча смотрела на Тонио, а он на нее, и оба не шевелились.
 И так он стоял, недвижный, когда услышал, что за его спиной кто-то несколько раз повторил его имя. То был лакей графини. Он сообщил, что синьора Трески ждут наверху.


* * *

 Он буквально кинулся на этот зов. В доме уже слышались смех и негромкая музыка. Лакей проводил его по верхнему коридору до личных покоев графини.
 Войдя, Тонио увидел сидевшего за столиком в непринужденной позе Гвидо. Верх его кружевной рубашки был распахнут, открывая грудь. Сама графиня, явно только что накинувшая халат с оборками, стояла около громадной, роскошно застеленной кровати.
 Он пришел в ярость. Но эта женщина и не думала оскорбить его, ведь она не знала ничего о его связи с Гвидо. Увидев Тонио, она тут же просияла.
 — Ах, прелестное дитя, — воскликнула она. — Подойди. Иди сюда и послушай меня.
 Обеими ручками она поманила его к себе с другого конца комнаты.
 Тонио бросил в сторону Гвидо самую ледяную улыбку, какую мог, и, коротко поклонившись, приблизился. От крепкой фигурки графини веяло таким теплом, точно она только что куталась в теплое одеяло — или занималась любовью.
 — Ну, какой у тебя сегодня вечером голос, а? — спросила его графиня. — Спой сейчас для меня!
 Тонио был вне себя от гнева. Засверкал глазами на Гвидо. Его поймали в ловушку.
 — Pange Lingua, — добавила графиня.
 — Спой, Тонио, — мягко сказал Гвидо. — Действительно интересно, как звучит твой голос сегодня. — С растрепанными волосами и распахнутым воротом, он выглядел несколько развязным.
 «Да, это твое прелестное дитя, — подумал Тонио. — Твой херувим. А это то, что я получаю за свою любовь к мужлану».
 Он пожал плечами и в полный голос запел начало гимна.
 Графиня отпрянула и вскрикнула. А Тонио нисколько не удивился тому, что в этой тесной комнате его голос зазвучал слишком мощно и неестественно.
 — Ну что ж, — сказала синьора Ламберти, отсылая служанок, суетившихся вокруг со свечами. Порывшись в складках постели, она достала сложенные ноты. — Ты сможешь спеть вот это, прелестное дитя? Сегодня, здесь? — И сама ответила на свой вопрос легким кивком. — Здесь, со мной.
 Какое-то мгновение Тонио смотрел на обложку. Он не мог связать все это воедино. Ее голос... Да, он, конечно, слышат ее голос и раньше, слышал много раз. Графиня Ламберти была замечательной певицей-любительницей, но уже давно не пела, а здесь, в этом доме, перед сотней гостей, и при том, что Гвидо знает, как он этого не хочет! Он повернулся к учителю.
 Тот нетерпеливо показал на ноты.
 — Тонио, будь любезен очнуться от грез, в которых витаешь, и посмотреть на то, что у тебя в руках, — сказал он. — У тебя есть час, чтобы подготовиться...
 — Я не буду! — заявил Тонио гневно. — Графиня, я не могу это сделать. Это невозможно, я...
 — Милое дитя, ты должен, должен, — промурлыкала она. — Ты должен сделать это для меня. Я только что прошла сквозь ужасное испытание в Палермо. Я так любила моего двоюродного брата, а он был таким глупым, а его маленькая жена, она-то как страдала, и совершенно напрасно. Только одно может поднять сегодня мое настроение: я должна снова петь, я должна петь сочинения Гвидо, и я хочу петь с тобой!
 Он неотрывно смотрел на нее. Он хотел разглядеть ее насквозь, подозревая скрытую ложь. И все же графиня казалась такой искренней! И, сам того не желая, он посмотрел на ноты. Это была лучшая вещь Гвидо, серенада, дуэт Венеры и Адониса. И всего на секунду Тонио представил себе, как поет это не на уроке, с Пьеро, а здесь...
 — Нет, это невозможно, графиня, попросите кого-нибудь другого...
 — Он не ведает, что говорит, — вмешался Гвидо.
 — Но, Гвидо, я даже не репетировал это. Ну, может быть, спел пару раз с Пьеро. — А потом шепнул: — Как ты мог так поступить со мной?
 — Милое дитя, — сказала графиня, — внизу есть маленькая гостиная. Пойди туда и поупражняйся. Можешь заниматься целый час. И не сердись на Гвидо. Это моя просьба.
 — Ты не понимаешь, какая честь тебе оказана! — воскликнул учитель. — Сама графиня будет петь с тобой.
 «Ловушка, это ловушка, — подумал Тонио. — Через час под этой крышей соберется три сотни человек!» И тут опять вспомнил о нотах. Он прекрасно знал партию Адониса — высокую, нежную, чистую. А внизу уже собирались люди. Они постараются, чтобы это выступление оказалось для него легким, ведь правда? Они простят ему душевные метания и долгое накапливание силы. И он знал, что так и будет, стоит ему только позволить, чтобы это произошло, что ужас превратится в эйфорию, как только он увидит глаза собравшихся. И в то же время он знал, что у него просто нет иного выхода.
 — Ступай вниз и порепетируй. — Гвидо повел его к двери. И вдруг прошептал, эхом повторил: — Как ты можешь так поступать со мной?
 Тонио принял мрачный, несгибаемый вид. Но он знал, что на лице его уже появилось размытое, мечтательное выражение. Он чувствовал, как смягчается, понимал, что битва проиграна, и знал, абсолютно точно знал, что наступил момент использовать ту силу, о которой он так мечтал, слушая этим вечером Каффарелли.
 — Так ты веришь, что у меня получится? — Он взглянул на Гвидо.
 — Конечно, — ответил тот. — Ты спел это великолепно в самый первый раз, когда на бумаге еще не высохли чернила! — А потом, чтобы подбодрить и успокоить юношу, маэстро посмотрел на него полным любви взглядом и прошептал: — Тонио, время пришло.


* * *

 И вот наступил момент, когда не осталось уже ни малейшего сомнения в том, что петь ему придется, и Тонио слишком сильно хотел этого, чтобы бояться. Он занимался целый час и еще полчаса, а потом вытер со лба пот, задул свечи на клавесине и вышел на лестничную площадку.
 И тут на миг опять почувствовал страх. Нет, еще хуже. Это был настоящий ужас. Потому что наступил тот неизбежный момент на такого рода сборище, когда присутствовали уже абсолютно все приглашенные. Те, кто пришел рано, еще не ушли. Те, кто припозднился, уже прибыли. Легкие волны речи и смеха мягко бились о стены, и, куда бы он ни бросил взгляд, везде были женщины и мужчины, разноцветные шелка и парики, белые, как паруса; они плыли по этому волнующемуся морю, плещущемуся о зеркала и зияющие дверные проемы.
 Он свернул ноты в трубочку и, стараясь ни о чем не думать, начал спускаться по лестнице. Но стоило ему двинуться в сторону оркестра, как он испытал еще большее потрясение. Только что прибыл сам Каффарелли: сейчас он целовал графине ручку.
 У Тонио было чувство, что настал конец света. Неужели хоть кому-то могло прийти в голову, что он будет петь перед Каффарелли! Пока он решал, хорошо это или плохо, появился Гвидо.
 — Тебе нужно еще время? — быстро спросил он. — Или ты уже готов?
 — Гвидо, пришел Каффарелли, — прошептал Тонио.
 Руки у него тут же стали липкими и влажными. Он одновременно хотел скорее начать выступление и каким-то образом избежать выхода на сцену. Нет, он не мог, не мог петь перед Каффарелли.
 Но Гвидо лишь ухмыльнулся. Какое-то мгновение, пока толпа еще не заслонила знаменитого певца, Тонио смотрел на него, и ему снова, как много лет назад в Венеции, показалось, что даже здесь от этого человека исходит невероятная властность.
 — Делай все так, как я тебе говорил, — сказал Гвидо. — Пусть начнет графиня, я последую за ней, а потом вступишь ты.
 — Но, Гвидо, — начал было Тонио, и тут у него словно отнялся язык. Это была какая-то ужасная ошибка. Но учитель уже отошел от него.
 В этот момент появились маэстро Кавалла и Бенедетто, и Гвидо, быстро вернувшись к Тонио, сказал:
 — Ступай к клавесину и жди. Пора.


* * *

 Он не знал, куда деть руки. Правда, он держал ноты, но не понимал, как высоко следовало их поднимать. Неожиданно он осознал, что петь будет сама хозяйка дома, а поэтому все будут слушать с особенным вниманием. Так вот что сделал Гвидо! И конечно, маэстро не спускал с него глаз, и, разумеется, Бенедетто смотрел на него, и кто-то отвел в сторону Каффарелли, а тот кивнул. «О-о-о Господи! Ну почему Каффарелли должен быть сегодня таким чертовски любезным, хотя обычно ведет себя совершенно невыносимо! Почему никто не боится, что он начнет бушевать?» Глаза Каффарелли на мгновение остановились на Тонио, как это уже случилось три года назад в одной из гостиных в Венеции.
 Но зал уже затихал, слуги несли со всех сторон мягкие стульчики, дамы усаживались на них, а господа занимали проходы в дверях, словно для того, чтобы не дать никому убежать.
 Вдруг запястья Тонио коснулась пухлая ладошка графини. Обернувшись, он увидел, что волосы у хозяйки дома напудрены и изящно завиты. Она казалась очень хорошенькой. Графиня покачивала головой, отсчитывая первые такты мелодии, которая должна была прозвучать сразу после вступления, и неожиданно подмигнула ему.
 Ему показалось, что он что-то забыл, что должен задать ей какой-то вопрос. Эта мысль сводила его с ума, но он не мог вспомнить, что нужно спросить. И тогда понял, что не увидел до сих пор светловолосой художницы. Где она? Нельзя начинать без нее, наверняка она хотела бы оказаться здесь, наверняка она должна быть здесь, и уж конечно, через какую-нибудь секунду он увидит ее лицо.
 В зале царила уже полная тишина, если не считать шуршания тафты, и Тонио опять охватила паника, когда он заметил, что Гвидо положил руки на клавиши, а скрипачи подняли смычки. Задрожали струны, и музыка полилась.
 Кажется, на мгновение Тонио закрыл глаза, а когда снова открыл, его охватило вдруг полнейшее спокойствие. Это было тепло, плавное, бесконечно успокаивающее тепло, и тело его расслабилось, а дыхание стало ровным. Он отчетливо видел каждое лицо перед ним, а масса застывших мазков оттаяла, превратившись в сотни людей, заполнивших, оказывается, этот зал. И он успел даже кинуть взгляд туда, где среди самых обыкновенных мужчин и женщин восседал, как лев, Каффарелли.
 Скрипки взлетели. Чистым золотом зазвенели рожки. И все вместе они придали такую ритмичность мелодии, что Тонио невольно начал покачиваться в такт. Когда же музыка смолкла, прозвучав в конце более печально и медленно, Тонио почувствовал, что куда-то уплывает, и на всякий случай закрыл глаза.
 Первой, кого он увидел, снова их открыв, была маленькая графиня. Клавесин играл вступление к ее песне. Фоном, мягко, как тихие вздохи, звучали виолончели. Ее головка снова начала раскачиваться, как и все ее маленькое тело, и вдруг низкий, искрящийся голос вырвался из ее горла с такой энергией и такой пьянящей сладостью, что Тонио забыл обо всем на свете. Она оторвала глаза от нот и взглянула на него. Его рот невольно растянулся в улыбке.
 Ее глаза лучились, пухлые щечки раздувались, как мехи, и она пела ему, что любит его и что он станет ее любовником, когда начнет петь.
 Первая часть ее песни кончилась. Наступила неизбежная тишина, и после тончайшего перелива клавиш вступил Тонио.
 Он не отрывал взгляда от графини и заметил, что она легонько улыбнулась и чуть кивнула головой. Но тут же почувствовал, как нежные, высокие звуки флейты переплетаются с его голосом, и стал петь вместе с флейтой, следуя за ней вверх и вниз, выше и выше, а потом опять вниз, а потом флейта ввела его в серию пассажей, которые он с легкостью одолел.
 И он понял, что действительно хочет услышать голос графини и что она это знает, и, когда она ответила ему, он и в самом деле в нее влюбился. Под звуки струн Тонио спел для нее более во всю мощь своего голоса, и ему даже казалось, что слова любви, которые он выпевал, были чистой правдой.
 Его голос соблазнял ее голос не только ради ее ответов, но и ради того момента, когда они оба сольются. Даже самые его мягкие, самые протяжные ноты говорили ей об этом, а в ее медленных пассажах, столь наполненных глубокими, темными красками, эхом отзывалось то же самое трепещущее желание.
 Наконец они сошлись в первом дуэте, и обоих охватило такое приятное возбуждение, что он начал даже покачиваться с нею в такт, а в ее черных глазках заискрился смех. Ее низкие ноты великолепно сливались с его парящими любовными признаниями, и к ним присоединялся со стороны третий звук — блестящее звучание инструментов, взмывающее и угасающее снова и снова, дающее им возможность свободно летать.
 Голос Тонио-Адониса наполнился мукой, когда он должен был спеть о том, что отказывается от Венеры, а графиня отвечала ему с той же щемящей болью.
 Наконец скрипки снова взмыли вверх, и зазвенел рожок, увлекая его за собой. Это было его последним зовом к ней, последним призывом пойти с ним, соединиться с ним. Графиня подалась вперед, встала на цыпочки и, казалось, всеми фибрами души отвечала его головокружительным взлетам. И наконец, после кратчайшей передышки, они начали финальный дуэт.
 Ее голос словно сочетался браком с его голосом. Щеки графини пылали, а глаза блестели от слез. Ее маленькое тело как будто парило в воздухе, на эфирных волнах чудных вибраций, а голос Тонио взвивался тем временем все выше и выше, вырываясь из огромных легких и той гибкой, тонкой рамы, что казалась плотью, оставшейся стоять в неподвижной и изящной позе, когда голос очутился на свободе.
 Все закончилось.
 Зал осветился. Каффарелли встал и широким жестом первым нарушил тишину, дав начало настоящему грому оваций.
 Маленькая графиня поднялась на цыпочки и поцеловала Тонио. А встретив его взгляд, полный невыразимой печали, обняла юношу и положила голову ему на грудь.


* * *

 Все произошло так быстро. Кажется, Каффарелли опустил руку ему на плечо и, кивая всем и каждому, жестами правой руки просил публику не прерывать овацию. Отовсюду раздавались комплименты — он, мол, пел так красиво, добился того, что сама графиня спела с ним дуэтом, что очень и очень немало, у него исключительный голос, и какая жалость, что они не слышали о нем раньше, то есть все эти годы, что он провел в консерватории Сан-Анджело, и где был маэстро!
 Но почему ему было так тяжело слышать все это, почему нестерпимо захотелось убежать? Ученик Гвидо? Да, ученик Гвидо. А какая божественная композиция! А этот Гвидо, где он? Это было слишком прекрасно и в то же время почти невыносимо. Если бы Гвидо был здесь!
 — Где он? — шепнул Тонио графине.
 На секунду перед ним мелькнул маэстро Кавалла, но не успел Тонио понять, что выражает его лицо, как тот исчез. А потом графиня пожала ему руку, привлекая внимание.
 — Тонио, познакомься с синьором Руджерио, — сказала она, словно не было ничего невозможного в том, чтобы поговорить с кем-то среди всего этого шума и славословия.
 Он поклонился какому-то человеку, пожал ему руку. Почувствовал, что кто-то обнимает его, и увидел, что это пожилая маркиза: она снова приложилась к его щеке сухими губами. Он ощутил прилив любви к ней, к ее тусклым глазам, сморщенной коже и даже к ее руке, обнимавшей его, — похожей на конечность рептилии и в то же время удивительно сильной.
 Потом рядом столь же неожиданно возник кто-то еще. Графиня между тем разговаривала с тем человеком, синьором Руджерио, а потом вдруг толпа прижала их друг к другу, и графиня обвила Тонио рукой за талию. И вдруг его пронзило воспоминание.
 — Графиня, — прошептал он. — Та молодая женщина, светловолосая... — Он понял, что все это время ждал, когда же увидит ее, и что ее просто здесь нет. Сердце у него упало, и он тут же замолк, хотя и продолжал жестами изображать ее пушистые волосы. — С синими, темно-синими глазами, — пробормотал он, — и с такими чудесными волосами.
 — А, конечно же, ты имеешь в виду мою маленькую кузину, мою маленькую вдовушку, — сказала графиня, знакомя его с еще одним господином, оказавшимся англичанином из посольства. — Она в трауре, дорогой, в трауре по мужу, моему сицилийскому кузену... Но разве я не рассказывала тебе об этом? А теперь она не хочет возвращаться в Англию...
 Она покачала головой.
 Вдова!
 Не ослышатся ли он? Теперь он кланялся кому-то еще. А синьор Руджерио говорил графине что-то явно очень важное, и вот уже графиня покидает его.
 Вдова. Но где же Гвидо? Его не было видно. Но потом Тонио заметил в другом конце зала маэстро Кавалла, а рядом с ним и Гвидо, и графиню, и этого маленького человечка, Руджерио.
 Кто-то еще взял его за руку и искренне сказал ему, что у него великолепный голос и что ему надо дебютировать здесь, в театре Сан-Карло, а не ехать в Рим. И почему все по-прежнему вынуждены ездить в Рим?
 Но он тем временем думал об одном: «Она вдова». Это как будто окружало ее ореолом чувственности, делало более соблазнительной, более близкой, навсегда исключало ее из того недоступного хора девственниц, к которому, как он раньше считал, она принадлежала.
 Теперь он перед всеми извинялся, напрасно пытаясь пробиться к стоявшим вдали Гвидо и маэстро Кавалла.
 И тут он увидел, как из толпы к нему бросился Паоло, похожий в новом костюмчике на хорошенького маленького принца. Он быстро обнял Тонио.
 — Что ты тут делаешь? — спросил Тонио, одновременно отвечая на поклон старого русского, графа Шержинского.
 — Маэстро сказал, что я могу прийти послушать тебя. — Паоло прильнул к нему. Он явно был так возбужден происходящим, что почти не мог говорить.
 — Что ты имеешь в виду? Ты знал, что я буду петь?
 — Все знали, — отвечал Паоло, тяжело дыша. — Здесь и Пьеро, и Гаэтано, и...
 — Ох уж этот Гвидо! — прошептал Тонио.
 Но он с трудом сдержал смех.
 На этот раз он быстро удалился, захватив с собой Паоло, как только заметил, что Гвидо, маэстро Кавалла и незнакомый ему господин исчезли.
 К тому времени как он добрался до коридора, они уже зашли в какую-то гостиную. Все двери были закрыты. Ему пришлось постоять, чтобы успокоить дыхание и просто насладиться возбуждением, которое он испытывал.
 Он был так счастлив, что ему оставалось лишь закрыть глаза и улыбнуться.
 — Так все знали, — сказал он.
 — Да, — ответил Паоло, — и ты никогда не пел лучше, никогда. Тонио, я в жизни этого не забуду.
 Вдруг его личико сморщилось: казалось, он вот-вот заплачет.
 Он прижался к Тонио. В свои двенадцать лет мальчик был тоненьким, как тростиночка, и невысоким, его голова оказалась у Тонио под мышкой. От него исходила такая боль, что Тонио встревожился.
 — Что случилось, Паоло?
 — Прости, Тонио. Но мы приехали в Неаполь вместе. А теперь ты уезжаешь. И я останусь один.
 — Что ты говоришь? Уезжаю? Только потому, что...
 Тут Тонио услышал голоса, доносившиеся из-за одной из закрытых дверей дальше по коридору. Он ласково обнял Паоло, потрепал его по плечу, успокаивая его. Маленький флорентиец все еще боролся со слезами.
 Спор тем временем продолжался.
 — Пять сотен дукатов, — говорил Гвидо.
 — Позволь мне утрясти это, — попросил капельмейстер.
 Тонио тихо толкнул дверь. В щелочку он увидел, что разговор идет с тем темноволосым синьором, Руджерио. Заметив Тонио, графиня поспешила к нему.
 — Ступай наверх, прелестное дитя, — сказала она, выйдя в коридор и прикрыв за собой дверь.
 — Но кто этот человек? — прошептал он.
 — Я не хочу тебе этого говорить, пока все не устроится, — сказала она. — Пойдем.

 15

 В три часа ночи половина гостей все еще оставалась в доме.
 — Милое дитя, — сказала графиня, закрыв дверь, — совершенно случайно синьор Руджерио оказался здесь. И мы все были уверены, что, стань это известно тебе, ты бы отказался спеть!
 Несколько часов Тонио пришлось ждать одному в просторной комнате наверху, окно которой выходило на шумную улицу.
 «Пять сотен дукатов! — думал он. — Это целое состояние. Наверняка это какие-то театральные переговоры. Но о чем?»
 Его охватывали попеременно страх и чувство ужасного разочарования. И все же сам Каффарелли аплодировал ему! Нет, наверное, это была просто любезность по отношению к графине. Тонио совсем запутался. Что все это значило?
 Подъезжали и отъезжали экипажи. Гости не торопились спускаться с крыльца, смеялись и обнимались. В неровном свете факелов на ступеньках церкви напротив были видны силуэты лаццарони, которым в эту прекрасную теплую ночь не было нужды искать пристанище, и они могли просто растянуться под луной.
 Тонио отошел от окна и принялся вышагивать взад-вперед по комнате.
 На каминной полке тикали часы. Оставалось часа три до рассвета. Он еще не раздевался; наверняка Гвидо придет к нему.
 А что, если Гвидо в постели с графиней? Нет, этой ночью учитель не мог так поступить с ним. Да и графиня обещала, что придет, когда «все устроится».
 «Это может оказаться сущей ерундой, — твердо сказал он себе уже в семнадцатый раз. — Этот Руджерио, наверное, директор какого-нибудь маленького театрика в Амальфи или еще где-нибудь. И они хотят свозить меня туда и устроить что-то вроде проверки... Но за пятьсот дукатов?» Он покачал головой.


* * *

 Но, как бы ни тревожило его происходящее, Тонио не мог не думать о светловолосой художнице. Он еще не оправился от потрясения, вызванного новостью о том, что она — вдова, и стоило ему хоть на миг отвлечься от своих мыслей, как перед его глазами снова вставала она сама в траурном платье из черной тафты и та комната, полная картин.
 Никаких фиолетовых лент, фиолетовых бантов. И она теперь вдова. Это был единственный цвет, который ей шел, не считая цвета ее волос. И еще тех красок, которыми были написаны ее картины. Конечно, то были ее картины.
 Как по-дурацки он вел себя — мычал что-то невразумительное да глазел на нее. А ведь много раз мечтал оказаться с ней наедине! И когда наконец это произошло, все испортил!
 А может быть, вполне может быть, что из какого-нибудь уголка палаццо она слышала, как он пел.
 Внезапно Тонио вспомнил ее картины. Невероятно, что это она их написала! И все же он видел художницу среди полотен. Холст перед ней был громадный, и если бы только он вспомнил, какие фигуры были изображены на нем, он мог бы сопоставить их с другими.
 То, что она создала все это, было удивительно. И он понял теперь, что она была замужем за тем пожилым человеком, которого он всегда считал ее отцом, и вся жизнь этой женщины предстала перед ним в новом свете. Он живо вспомнил их первую встречу, ее слезы, ощущение глубокого страдания, с которым он столкнулся — пьяный, грубый и в то же время мучимый красотой и молодостью светловолосой незнакомки.
 Она была замужем за тем стариком, а теперь она свободна.
 И рисовала она не только простых дев и ангелочков. Она изображала великанов, леса, бушующее море.
 Тонио стоял посреди затемненной спальни и слушал звон колоколов вдали, похожий на тихое, печальное эхо. Маленькие каминные часы с росписью спешили.
 Он застегнул жилет, оправил камзол и двинулся к двери. Может, все забыли о нем. И Гвидо, конечно же, вместе с графиней. В доме было так тихо.
 Но на дальней лестничной клетке горел яркий свет. Навострив уши, Тонио различил голоса. Развернулся и бросился к черной лестнице.


* * *

 Ночь по-прежнему была очень теплой. Вступив на траву, он увидел над головой россыпь звезд разной яркости. Некоторые из них виднелись так ясно, что были почти желтыми или даже розовыми, тогда как другие оставались лишь крохотными точечками белого света. В небе плыли облака. Задрав голову, он невольно пошатнулся: ему показалось, что движутся сами небеса или вообще вся земля.
 Свет лился из окон гостиной. Прильнув к стеклу, Тонио увидел, что маэстро Кавалла все еще не ушел. Гвидо говорил с синьором Руджерио, а синьор Руджерио, похоже, что-то описывал, чертя пальцем на голой поверхности стола. Графиня смотрела на них.
 Тонио повернул прочь. Несмотря на возбуждение, он понимал, что входить ему не следует.
 Он быстро прошел по саду, почти пробежал между розовых кустов и замедлил шаг, приближаясь к отдельно стоявшему флигелю, который был погружен во тьму. На миг луна ярко осветила землю, и, пока облака снова не закрыли ее, Тонио успел разглядеть, что двери все еще открыты. Он медленно двинулся к дверям. Под ногами шуршала трава. Будет ли он не прав, если войдет, когда все столь опрометчиво распахнуто? Он сказал себе: «Я только постою у дверей».
 Робко положив ладонь на косяк, он увидел перед собой картины. Тьма поглотила их краски, но лица изображенных были различимы. Медленно проступил облик архангела Михаила, а потом белые части того полотна, что еще не было закончено. Шаги Тонио громко отдались на шиферном полу, и, медленно сев на скамеечку, стоявшую перед этим холстом, он стал разглядывать группу белых фигур, переплетавшихся между собой на фоне, призванном изображать темную массу деревьев.
 Он сходил с ума из-за невозможности увидеть художницу и тревожился из-за того, что вторгся сюда помимо ее воли. Ему не хотелось трогать ее кисти, горшочки с краской, так аккуратно закрытые, или ткань, которая в сложенном виде лежала сбоку. Но эти предметы завораживали его. Он вспомнил, как девушка сидела здесь, и снова услышал ее голос, его чудесный тембр, и некоторую неразборчивость слов и только теперь понял, что она говорила с легким акцентом.
 Секунду поколебавшись, он взял со стоявшего рядом стола спички и зажег свечу.
 Огонек вспыхнул. Когда пламя разгорелось, комнату залил ровный свет. На огромном холсте у стены проступили краски. Оказалось, что на картине изображены нимфы, танцующие в саду, — златоволосые, в полупрозрачных платьях, едва прикрывавших их гибкие тела, с гирляндами цветов в маленьких руках.
 Это нисколько не походило на целомудренные, мрачноватые настенные росписи в часовне графини. Картины были гораздо более живыми и при этом еще более мастерски написанными. «Почему бы и нет?» — подумал Тонио. Ведь чего только он сам не освоил в вокальном искусстве за три года! Разве не естественно, что за это время она также совершенствовалась в своем искусстве? И все же он видел в лицах нимф нечто, безусловно связывавшее их с тем ликом Девы Марии в часовне, которым он столько раз восхищался. Он не мог оторвать глаз от обнаженных рук и ног танцующих нимф и даже издал восхищенный возглас, заставивший его самого устыдиться.
 Краска на картине была свежая, он мог, коснувшись, размазать ее. Но он не собирался трогать картину. Ему достаточно было смотреть на нее и знать, что нарисовала все это светловолосая художница.
 Он вспомнил рассказ Гвидо о похоронах в Сицилии. Так значит, она — та самая английская кузина, маленькая вдова, которая была так напугана жуткими катакомбами, что пришлось ее оттуда выводить. Да, ведь действительно он заметил у нее акцент, придававший ей еще большее очарование. Тонио подумал, что теперь, когда она осталась одна, без мужа, ей могло быть еще хуже, чем в пору замужества.
 Ему стало грустно, бесконечно грустно. Он понял, что всегда, когда видел ее, в любом месте, среди какой угодно шумной толпы, она всегда казалась ему очень одинокой.
 Но чем больше он очаровывался художницей, тем больше это мучило его, так что он решительно протянул руку и, намеренно обжигая пальцы, погасил свечу. И встал, понимая, что надо идти. В конце концов, разве мог он заинтересовать ее? Какое значение имело то, что она обладала таким мастерством и талантом и занималась тем, что делало ее не обычной девушкой, а феей. Где-то в глубине сознания он понимал, что ее кажущаяся невинность и легкое жеманство — лишь поверхностный слой, а на самом деле натура ее гораздо более сложна, иначе разве могли бы появиться такие картины.
 Но, опять-таки, какое отношение это все имело к нему? Почему он так волновался? Почему у него вспотели ладони?
 Плетясь к двери, Тонио поймал себя на мысли о том, что хочет, чтобы она оставила его в покое, а потом сообразил, что это не она, а он все время таращился на нее, так что в конце концов она кивнула ему. Но почему тогда она не сказала кому-нибудь о его недостойном поведении, черт побери? Он вдруг разозлился на девушку.
 И тут, подняв глаза, увидел ее.
 Она сидела среди роз, и ее длинное одеяние казалось в лунном свете призрачно-белым.
 Тонио затаил дыхание. Он был так поражен, что почувствовал себя чуть ли не полным идиотом. Она заметила свет в мастерской и все это время наблюдала за ним!
 Кровь прилила к его лицу. А потом в полном изумлении он увидел, что она поднялась с мраморной скамьи и направилась к нему, так медленно и беззвучно, что казалось, не шла, а плыла. Ее голые ступни выделялись на фоне травы, а просторное, полупрозрачное одеяние, шевелясь на ветру, так облегало и выявляло фигуру, как если бы она была одета только светом.
 Наверное, ему следовало просто кивнуть девушке и как можно скорее удалиться. Но Тонио не пошевелился, только смотрел на нее. И что-то, связанное с ее решимостью, начало внушать ему ужас.
 Она подходила все ближе и ближе, и он уже мог видеть ее лицо, разглядел даже морщинку, пролегшую на лбу оттого, что девушка чуть приподняла брови, словно удивившись. А потом Тонио почувствовал ее запах: это был свежий запах летнего дождя. Он больше ни о чем не думал. И не замечал ни ее круглых щек, ни надутых губок. Скорее он охватывал взглядом ее целиком, эту фею, трепещущую под оболочкой полупрозрачной материи и укрытую распущенными золотыми волосами.
 Он хотел ее так сильно, что ему казалось, будто он умирает. Все его существо жаждало ее и было одновременно и напряжено, и парализовано. Это походило на кошмарный сон, когда невозможно ни крикнуть, ни сдвинуться с места. Внезапно Тонио ужаснулся: неужели она так неосмотрительна, так неосторожна? Они стояли вдвоем в огромном пустом саду, вдалеке от погруженного в дремоту дома. Неужели столь невинная девушка могла бы позволить себе подобную встречу и с любым другим мужчиной? На него вдруг нашло страшное озлобление, и она стала казаться ему отвратительнейшим существом, а вовсе не самым прекрасным и изящным созданием, какое ему доводилось видеть.
 Ему захотелось сделать ей больно, схватить ее, и смять, и показать все как есть: пусть видит, кто он на самом деле! Он весь дрожал, он слышал свое дыхание.
 Но тут ее лицо стало меняться: она слегка нахмурилась, потом склонила голову, вся сжалась и резко отступила, как будто от края обрыва.
 Тонио, потрясенный, смотрел, как она уходит. Отойдя подальше, девушка распрямила плечи и подняла голову. И, пока она не исчезла в темноте, ее золотистые волосы сияли в ночи.


* * *

 Оказавшись в комнате, он прислонился к закрытой двери. Уткнулся лбом в покрытое лаком дерево.
 Мучимый стыдом, чувствуя себя совсем несчастным, Тонио не мог поверить, что дело дошло до этого. Ему казалось, что много лет они были партнерами в каком-то дивном танце и всегда существовало это пугающее и манящее обещание близости.
 И вот как это произошло!
 То, что она предложила ему себя, было вне сомнения, и, огорченный, униженный, он знал теперь, что он такое, и она это тоже знала. И если осталась для него на небесах хоть капля милосердия, скоро должны прийти Гвидо и графиня и сообщить ему, что он едет в Рим — туда, где больше никогда не увидит светловолосую художницу.


* * *

 Он так и спал в одежде, с одеялом на плече, а проснувшись, увидел около себя Гвидо и графиню.
 — Прелестное дитя, пообещай мне кое-что, — начала графиня.
 А Гвидо даже не смотрел на него. Он ходил по комнате, то сжимая, то разжимая губы, словно произносил какой-то беззвучный монолог.
 — Что? Что случилось? — сонно спросил Тонио.
 На мгновение перед ним мелькнула светловолосая девушка и тут же исчезла. Он почувствовал, что больше не может вытерпеть это ожидание.
 — Скажите мне, — попросил он. — Сейчас же!
 — Да-да, милое дитя, — откликнулась графиня, как всегда ровно и вежливо, — пообещай мне, что, когда станешь очень знаменитым, ты будешь всем рассказывать, что впервые спел именно в моем доме, в Неаполе.
 — Знаменитым? — Он сел на постели, а графиня примостилась с ним рядом и чмокнула в щеку.
 — Мое прелестное дитя, — сказала она, — я только что написала своему кузену, кардиналу Кальвино, в Рим. Он будет ждать тебя, и ты сможешь жить в его доме, сколько пожелаешь. Гвидо хочет выезжать без промедления, ему не терпится изучить публику и приступить к написанию оперы. А я, конечно, приеду на премьеру, чтобы повидать вас обоих. О милое дитя! Все уже определено: тебе предстоит появиться в главной партии в опере Гвидо в римском театре Аржентино первого января.

 16

 Но на самом деле до дня отъезда прошло больше двух недель.
 Все было упаковано. Комнаты Тонио стояли пустые, если не считать роскошного клавесина, который он оставлял в качестве подарка капельмейстеру. Нагруженные дорожными сундуками кареты ждали на конюшенном дворе.
 Тонио задержался у окна и в последний раз смотрел на сад сквозь пыльную арку.
 Он страшился момента расставания с Паоло, и оно прошло так же ужасно, как он и предполагал. Мальчик был вял и почти ничего не говорил, лишь бормотал что-то нечленораздельное. Перенести отъезд Тонио и Гвидо было ему не по силам. И хотя сейчас он уже ушел, Тонио знал, что не может оставить маленького флорентийца вот так.
 На самом деле он уже придумал план, но боялся, что это не сработает. И погрузился в размышления о том, что надо предпринять, когда в пустую комнату вошел маэстро Кавалла.
 — Что ж, тяжелый момент наступил, — вздохнул маэстро.
 Тонио смотрел на него взглядом, полным любви, но не произносил ни слова. Маэстро пробежал пальцами по изящно расписанной крышке клавесина, и Тонио было очень приятно заметить, что капельмейстер дорожит подарком.
 — Ну что, теперь ты снисходительнее относишься к маленькой шутке, что мы сыграли с тобой у графини? — поинтересовался маэстро. — Я надеялся, что так и будет.
 Тонио лишь улыбнулся. Снисходительнее, да, снисходительнее.
 Но его лицо дрогнуло от боли, и он не знал, заметил ли это Кавалла. Но маэстро, конечно же, внимательно наблюдал за ним.
 — О чем ты думаешь? — спросил его Кавалла. — Скажи мне.
 — Ничего серьезного, — мягко ответил Тонио. — Я думаю о том же, о чем думают все, покидая вас — Увидев вопросительное выражение на лице маэстро, Тонио признался: — Я боюсь провала в Риме.
 И отвел взгляд, поняв, что слукавил. Его тяготило нечто большее. То, что имело отношение к жизни вообще и к тому, что жизнь может предложить ему, и к тому, что он слишком сильно этого хотел и слишком многое хотел бы забыть.
 Три года назад он дал сам себе обещание, что будет петь только для собственного удовольствия. Как наивно теперь это звучало, каким глупым казалось.
 Теперь он намеревался стать лучшим певцом Италии. Он хотел, чтобы Гвидо написал лучшую из опер, какую когда-либо слышали люди. И боялся, боялся за них обоих и не мог справиться со страхом. Он спрашивал себя, боялся ли он всегда, с того самого момента, как узнал, что же ему оставили, или же его страх был так силен, что ему пришлось изобрести другую, не столь высокую цель жизни.
 Он смутно вспомнил о своих прежних намерениях и о своей ненависти, о своих мрачных обетах.
 Но жизнь была заманчивой ловушкой, и теперь единственным, о чем он думал, оставалась именно жизнь. Ему отчаянно захотелось оказаться в карете, на пути в Рим.
 Гвидо был так возбужден, что не особенно вникал в его заботы и волнения. Днем и ночью он писал теперь сцены для оперы. Он постоянно что-то бурчал себе под нос, а временами, отрываясь от работы, смотрел на Тонио, и тот чувствовал, что их объединяет общее смешанное чувство страха и приятного возбуждения.
 — Ты не провалишься, — ласково сказал маэстро Кавалла. — Я бы не отпустил тебя, если бы не был уверен, что ты справишься.
 Тонио кивнул, не отрывая взгляда от перевитой плющом арки. Многие, слишком многие покидали этот дом с надеждами, с благословением маэстро, а возвращались понурые и униженные, как побитые собаки.
 «Но неужели хоть кто-нибудь из них чувствовал поражение так, как мы чувствуем его, — думал Тонио, — мы, кого так унижали и мучили ради этого мгновения успеха?» Он ощущал себя одним из этих певцов, он все больше осознавал свою принадлежность к братству тех, кто, как он знал, всегда стоял на его стороне.
 И тем не менее, когда он услышал, что маэстро подошел ближе, и заметил, что Кавалла чем-то встревожен и его одолевают грустные думы, мысли Тонио вдруг приняли другой оборот.
 А что, если его ждет триумф? А что, если все будет так, как он себе это воображал, и публика стоя устроит ему овацию? Лишь на секунду он представил себе, что это произойдет и он одержит неоспоримую победу, и перед ним вырисовался путь, который начнет разматываться с этого момента, путь, который можно назвать самой жизнью.
 И когда он только представил себе эту жизнь, его охватил ужас.
 — Господи, — прошептал он и потряс головой, пытаясь прийти в себя.
 Капельмейстер тронул его за плечо. Обернувшись, Тонио оторвался от своих дум и глянул в лицо маэстро.
 Тот и в самом деле был чем-то встревожен.
 — Мы должны поговорить, — решительно сказал Кавалла. — Пока ты не уехал.
 — Поговорить?
 Тонио стало не по себе. Прощаться оказалось так трудно. Но ему показалось, что маэстро хочет не просто дать ему доброе напутствие. А потом еще Паоло. Тонио знал, что не может оставить Паоло.
 — Я как-то сказал тебе, — начал маэстро, — что знаю о произошедшем с тобой.
 — А я сказал вам, — резко ответил Тонио, — что не знаете. — Он почувствовал, как в нем закипает прежний гнев, и постарался успокоиться.
 Но Кавалла продолжал:
 — Я знаю, что все эти годы ты был терпелив по отношению к тем, кто послал тебя сюда...
 — Вы не знаете ничего, — Тонио изо всех сил пытался сохранять вежливость. — И почему вы говорите об этом именно сейчас, хотя до сих пор молчали?
 — Повторяю: я знаю. И все знают. Ты думаешь, мы тут все дураки? И смыслим только в театральных сюжетах? Я знаю. И всегда знал. И я знаю, что сейчас у твоего брата в Венеции растут двое здоровых сыновей. Я знаю также, что ты никогда не подсылал к нему наемных убийц. На Венето не было ни малейших слухов о таких попытках.
 Тонио ощущал эти слова словно удары в лицо. Три года он не говорил об этом ни с кем, и теперь все, что он скрывал, было высказано вслух.
 Он знал, что гнев совершенно преображает его. И сказал как можно более холодно и грубо:
 — Не говорите со мной об этом!
 Но маэстро не замолчал.
 — Тонио, я знаю также, что днем и ночью этого человека охраняет банда отъявленных головорезов, которых он нанимает. По слухам, они никогда, даже в его собственном доме, не отходят от него дальше чем на расстояние его голоса.
 Тонио двинулся к двери.
 Но маэстро перехватил его и заставил остаться. Какой-то миг сила воли этого человека боролась с силой воли юноши, и потом Тонио, дрожа от ярости, уступил.
 — Зачем нам ссориться? — мягко спросил он. — Почему мы не можем просто обняться и попрощаться?
 — Но мы не ссоримся, — возразил Кавалла. — Просто я сообщаю тебе, что мне известно о твоих намерениях разобраться с братом. — Он перешел на шепот, приблизившись так, что Тонио почувствовал его дыхание. — Но этот человек поджидает тебя, как паук в паутине. А указ о запрете на въезд для тебя превратил всю Венецию в его сеть. Он уничтожит тебя, если ты выступишь против него.
 — Хватит, — отрезал Тонио. Он был теперь так зол, что еле мог сдерживаться, но при этом видел, что маэстро совершенно не обращает внимания на то, какое впечатление производят его слова. — Вы ничего не знаете обо мне, — возмутился он. — Ни откуда я приехал, ни почему. И я не останусь здесь и не буду слушать, как вы говорите об этих вещах как о чем-то самом обыкновенном! И прошу вас не говорить о них тем же тоном, каким вы отчитываете учеников или сообщаете о провале оперы!
 — Но мне вовсе не легко говорить об этом, — возразил маэстро. — Ради Бога, послушай же меня! Пошли кого-нибудь другого, пусть сделает это за тебя! Пошли таких же головорезов, как те, что охраняют его. Эти бравос обучены убивать. Натрави на них таких же, как они сами!
 Тонио тщетно пытался высвободиться. Он был не в силах поднять руку на этого человека. И капельмейстер еще объяснял ему, кто такие бравос! Разве он не просыпался множество раз среди ночи, увидев в кошмарном сне, как пытается вырваться из их жутких железных ручищ в той комнате в Фловиго? Он чувствовал на себе эти руки, он чуял вонючее дыхание мужчин. И хорошо помнил бессилие, охватившее его в тот момент, и отчетливо ощущал нож, которым его резали. Он не забудет этого никогда.
 — Тонио, если я не прав, — сказал маэстро, — если ты посылал наемных убийц и их постигла неудача, то это наверняка должно означать только одно: ты не сможешь осуществить задуманное сам.
 Кавалла немного ослабил хватку, но у Тонио вдруг иссякли все силы. Он глядел в сторону. Редко когда ему было так одиноко, как теперь, разве что в самые первые дни пребывания здесь. Он не мог бы теперь вспомнить только что сказанное. От смущения он не запомнил почти ничего, кроме того, что маэстро продолжал и продолжал эту тему, полагая, что понимает много, но на самом деле не смысля ровно ничего.
 — Если бы ты был обычным певцом... — Маэстро вздохнул. — Если бы ты не был обладателем голоса, о котором другие могут только мечтать, я сказал бы: делай то, что должен сделать.
 Он отпустил Тонио. Руки его повисли вдоль тела.
 — О, я был не очень внимателен, — сказал он, — и не пытался понять тебя прежде. Мне казалось, что ты здесь всем доволен и счастлив.
 — И что неестественного в том, что я доволен? — вопросил Тонио. — Что плохого в том, что я обрел счастье? Или вы думаете, что вместе со всем остальным они вырезали из меня и мой дух? Вы так долго руководили этим сообществом скопцов, не будучи одним из них! Вы забыли, какова она, настоящая жизнь! Или вы считаете, что мир состоит из одних лишь униженных калек, которые, обливаясь слезами и кровью, плетутся вперед, преследуя свою судьбу? Но это не настоящая жизнь!
 — Твой голос — это твоя жизнь! Он был твоей жизнью с тех пор, как ты приехал сюда! Не хочешь же ты, чтобы я не верил собственным ощущениям! — молящим голосом сказал маэстро.
 — Нет, — покачал головой Тонио. — Это искусство, это разукрашенная сцена, это музыка, это маленький мир, который мы создали для себя. Но это не жизнь! Если же вы хотите говорить со мной о моем брате и о том, что он совершил, то вы должны говорить о жизни. И я скажу вам, что зло, которое он причинил мне, должно быть отомщено. Любой человек с улицы понял бы это. Но почему вам так трудно это понять?
 Хотя эти слова явно подействовали на капельмейстера, он не сдавался.
 — Разве ты говоришь о жизни, собираясь в Венецию, чтобы убить своего брата? — прошептал он. — Ты говоришь о смерти, и это будет не его смерть, а твоя. О, если бы ты был одним из многих! О, если бы ты был не тем, кто ты есть!
 — Я просто мужчина, — вздохнул Тонио. — Вот что я такое. Я был рожден мужчиной, и должен был вырасти мужчиной, и стал таковым вне зависимости от чьих-либо попыток не допустить этого. И теперь скажу вам: мужчина не может стерпеть то, что было сделано со мной.
 Маэстро Кавалла отвернулся. Казалось, он не в силах совладать с собой. В этот миг на комнату опустилась холодная тишина. Совершенно измученный, Тонио прислонился к стене и снова увидел в окне оплетенную листьями арку.
 Перед его глазами замельтешил хоровод каких-то образов, словно мозг отключился от всяких мыслей и был способен только на проецирование этих видений. То были вполне конкретные предметы, полные значения: столовое серебро, свечи на алтаре часовни, свадебные покрывала, колыбельки младенцев, мягкое шуршание шелка — объятия женщин. А фоном для всех зрительных образов явилось огромное полотно — Венеция, и к этому еще примешивались какие-то звуки, глас труб, запах морского бриза.
 «Чего я хотел всего мгновение назад?» — думал Тонио. Он попытался перенестись мысленно в центр того вихря возбуждения, что постоянно присутствует за занавесом театральной сцены, и почувствовал запах грима, пудры, услышал, как резко, пронзительно зазвучали по ту сторону занавеса скрипки, как хлопают откидные сиденья. «О чем я думал?» Он услышат собственный голос, выводящий последовательность чистейших звуков, и этот голос, похоже, не имел ничего общего с мужчинами и женщинами или жизнью и смертью. Ни одну из этих мыслей он не произнес вслух.
 Прошло немало времени, прежде чем маэстро вновь повернулся к нему.
 В глазах Тонио блестели слезы.
 — Я не хотел уехать от вас вот так, — сказал Тонио мягко, словно признавая свое поражение. — Хоть вы сердитесь на меня, я люблю вас. Я любил вас с самого приезда.
 — Как мало ты знаешь обо мне, — вздохнул маэстро. — Я никогда не сердился на тебя. Любви, которую я испытываю к тебе, здесь мало кто удостаивался.
 Он подошел к Тонио, но все же не решался обнять его. И в этот момент Тонио ощутил физическое присутствие рядом этого человека — ту силу и грубость, которые были не чем иным, как самыми обыкновенными чертами самых обыкновенных мужчин.
 И одновременно осознал, как выглядит он сам в глазах этого мужчины, и словно увидел со стороны свою нескладность и неестественно белую кожу.
 — Я должен был сказать вам несколько слов, прежде чем мы расстанемся, — смущенно проговорил Тонио. — Я так хотел поблагодарить...
 — Нет нужды в таких словах. Совсем скоро я приеду в Рим и увижу тебя на сцене.
 — Но есть еще кое-что, — возразил Тонио, не отрывая глаз от маэстро. — Я хотел вас кое о чем попросить. И жалею о том, что слишком долго тянул. Теперь вы можете не удовлетворить мою просьбу, а для меня она слишком важна.
 Кавалла повернулся и взглянул Тонио в глаза.
 — Несколько лет назад я попробовал объяснить тебе, что такое мир — не тот, из которого ты пришел, а мир, который ты можешь завоевать своим голосом. Я думал, что ты прислушался к моим словам. Но ты великий певец, да, великий певец, а хочешь повернуться спиной к миру.
 — В свое время, маэстро, в свое время. — В голосе Тонио снова послышалась злость. — Каждый умирает в свое время, — настойчиво повторил он. — Мое отличие лишь в том, что я могу с определенностью назвать место, где это произойдет. Я сам его выберу. Я могу поехать домой, чтобы умереть, добровольно отказавшись от жизни. В свое время. Но сейчас я живу и дышу, как любой другой.
 — Тогда объясни мне, чего ты хочешь, — сказал маэстро. — Я готов исполнить любое твое желание.
 — Маэстро, мне нужен Паоло. Я хочу взять его с собой в Рим. — Увидев на лице капельмейстера потрясение и неодобрение, он быстро добавил: — Я буду о нем заботиться, вы это знаете, и даже если когда-нибудь мне придется снова отослать его к вам, он не станет хуже, оттого что пробудет это время со мной. И если хоть что-то может противостоять той ненависти, что я чувствую к негодяям, так поступившим со мной, то это любовь к другим людям. Любовь к Гвидо, к Паоло и к вам.


* * *

 Тонио нашел Паоло в самом дальнем углу капеллы. Мальчик сидел, съежившись, на стуле, и его маленькое курносое лицо было залито слезами. Неподвижным взглядом смотрел он на дарохранительницу. Увидев, что Тонио возвращается, словно ему мало было одного прощания, Паоло, наверное, почувствовал, что его предали.
 И отвернулся.
 — Ты только не волнуйся и послушай меня, — поспешно сказал Тонио.
 Он пригладил черные волосы мальчика и положил руку ему на шею. Она показалась ему очень хрупкой. Такой же хрупкой, как он весь. Тонио вдруг почувствовал такой прилив любви к маленькому флорентийцу, что не мог вымолвить ни слова. В теплом воздухе капеллы стоял запах воска и ладана, а позолоченный алтарь словно впитал в себя все солнце, проникавшее сюда пыльными потоками света.
 — Закрой глаза и минутку помечтай, — прошептал Тонио. — Ты хочешь жить в палаццо? Хочешь разъезжать в прекрасных каретах и есть с серебряных тарелок? Хочешь, чтобы пальцы у тебя были унизаны драгоценными перстнями? Хочешь носить только шелк и атлас? Хочешь жить со мной и Гвидо? Хочешь поехать с нами в Рим?
 На лице мальчика читалось такое отчаяние, что у Тонио перехватило дыхание.
 — Но это невозможно! — сдавленным голосом проговорил Паоло.
 — Это возможно, — ответил Тонио. — Возможно все, что угодно. А еще точнее: это возможно тогда, когда ты меньше всего этого ждешь.
 Увидев, что на лице Паоло проступают и вера, и надежда и он протягивает руки, чтобы обнять его, Тонио притянул мальчика к себе.
 — Пойдем, — сказал он. — Если у тебя есть вещи, которые ты хочешь взять с собой, собирай их сейчас.


* * *

 Когда кареты наконец тронулись в путь, уже перевалило за полдень. Гвидо, Паоло и Тонио ехали в первом из экипажей, а во втором находились слуги и большая часть сундуков.
 Когда они спускались по Виа Толедо к морю, чтобы бросить последний взгляд на город, Тонио невольно посмотрел на голубоватую вершину Везувия, посылающего в небо тонкую струю дыма.
 Кареты въехали на Моло. Сверкающее небо простиралось до горизонта, постепенно сливаясь с ним. Потом они повернули на север, и гора скрылась из глаз. А несколько часов спустя, когда ночь опустилась на бесконечные и прекрасные пшеничные поля Кампании, Тонио был единственным из пассажиров, кто плакал.




 Часть пятая



 1

 Кардинал Кальвино прислал за ними, едва они прибыли. Ни Тонио, ни Гвидо не ожидали, что эта честь будет оказана им так скоро. Они немедленно последовали за одетым в черную сутану секретарем наверх. Паоло поспешил следом.
 Ничто из виденного в Венеции или Неаполе не смогло подготовить Гвидо к восприятию этого громадного дворца, расположенного в самом центре Рима, не более чем в двадцати минутах ходьбы от Ватикана, с одной стороны, и примерно на таком же расстоянии от площади Испании — с другой. За мрачным желтоватым фасадом скрывались коридоры, уставленные античной скульптурой, стены, увешанные фламандскими гобеленами, и внутренние дворики, сочетавшие греко-римские элементы с колоссальными современными статуями у ворот, фонтанами и прудами.
 Кругом расхаживало множество представителей знати, входили и выходили священники в черных сутанах, а за двумя двойными дверями оказался длинный зал библиотеки, где, склонившись над бумагами, скрипели перьями одетые в черное стряпчие.
 Но главной неожиданностью оказался сам кардинал. По слухам, глубоко религиозный человек, он прошел долгий путь наверх от рядового священника, что было не слишком типично для кардиналов. Говорили также, что он очень популярен в народе и толпы людей часами околачиваются на улице, ожидая, когда появится его карета.
 Римская беднота являлась предметом его особой заботы. Он был попечителем многочисленных сиротских приютов и благотворительных учреждений, которые постоянно навешал. Порой, нимало не беспокоясь о том, что его малиновая сутана будет забрызгана грязью, и оставляя свиту за дверью, он заходил в бедняцкие лачуги, пил вино с рабочими и их женами, целован их детей, ежедневно помогал нуждающимся из своих средств.
 Ему было под пятьдесят. Гвидо предполагал обнаружить в нем строгость и аскетизм, мало соответствовавшие окружавшему его великолепию декора и узорным полам из разноцветного мрамора, которые могли бы сравниться с полами собора Сан-Пьетро.
 Но кардинал просто излучал добродушие, и глаза его светились веселостью.
 В нем чувствовались жизненная энергия и дружелюбие, казавшееся сочетанием простой любезности с настоящей любовью к каждому человеку, которого он видит перед собой.
 У кардинала была сухощавая фигура, пепельные волосы и удивительно гладкие веки, без единой морщинки или складочки. Но некоторые черты его лица казались очень резкими, словно высеченными из мрамора, как у тех мрачных статуй святых в старинных церквях, которые теперь казались искаженными, даже зловещими.
 Правда, в нем самом не было ничего мрачного или отталкивающего.
 Окруженный блестяще одетыми дворянами, расступившимися по его команде, он подозвал Гвидо к себе. После того как маэстро поцеловал его перстень, кардинал обнял его и сказал, что музыканты его двоюродной сестры могут жить во дворце сколько пожелают.
 — Вам, наверное, нужны инструменты? — спросил он. — Буду счастлив послать за ними. Вы только скажите моему секретарю, и вам тут же будет доставлено то, что пожелаете.
 Он взял лицо Паоло в свои ладони и провел большим пальцем по его щеке. Мальчик тут же оживился и просиял, а кардинал прижал его к своей длинной малиновой сутане.
 — А где же ваш певец? — спросил он и, тут же догадавшись, посмотрел на Тонио.
 Сразу стало ясно, что он поражен, лицо его стало несколько озадаченным. Когда же Тонио выступил вперед поцеловать перстень его преосвященства, Гвидо показалось, что и все окружающие должны были непременно заметить эту перемену.
 Тонио был лишь слегка взлохмачен с дороги, его темно-зеленый бархатный камзол чуть запылился, и, с точки зрения Гвидо, он был похож на ангела, надевшего человеческое платье. Он не стал более неловким из-за своего высокого роста, а благодаря интенсивным занятиям фехтованием в последние два года приобрел грацию танцора. Однако Гвидо в который раз показалось, что Тонио как будто находится под гипнозом: все его движения были замедленными, даже глаза словно остекленели.
 У кардинала дрогнули губы. Сначала он смотрел на Тонио с изумлением, будто тот совершал что-то странное и непонятное, а потом выражение светло-серых глаз Кальвино сделалось совсем отсутствующим.
 Гвидо вдруг стало ужасно жарко. Сначала он подумал, что просто задыхается от жары в этом переполненном зале. Но когда увидел выражение лица Тонио и то, как он смотрит на кардинала, и когда ощутил внезапную тишину вокруг, маэстро испытал нечто большее, чем укол страха. Нет, конечно, это вовсе не то, что он вообразил себе, разумеется нет.
 Ну кто не обратит внимания на юношу такой замечательной красоты и кто не будет смотреть на такого человека, как его преосвященство, иначе как с выражением благоговения?
 Однако страх не покидал его, эхом отзываясь на тяжелые думы, что не отпускали Гвидо всю дорогу до Рима.
 Тут было и беспокойство по поводу тысячи практических мелочей, связанных с предстоящей оперой, и удивившие его самого переживания по поводу потери голоса много лет назад.
 — Я никогда не был большим поклонником оперы, — ласково говорил между тем кардинал, обращаясь к Тонио, — и боюсь, что знаю слишком мало об этом искусстве, но нам всем приятно, что у нас есть певец, который выступит перед нами после вечерней трапезы.
 Тонио окаменел. Гвидо почувствовал, что гордости певца нанесено весьма болезненное оскорбление: с ним обращались как с рядовым музыкантом. Тонио, как поступал всегда в подобных случаях, долго смотрел в пол, а затем медленно поднял глаза и сказал несколько подчеркнуто:
 — Да, мой господин.
 Кардинал догадался, что совершил оплошность. Было любопытно наблюдать, как он снова взял руку Тонио в свои и добавил:
 — Если вы будете так любезны.
 — Это будет честью для меня, мой господин, — с ледяной вежливостью ответил Тонио, как принц, разговаривающий с принцем.
 Тогда кардинал рассмеялся, весело и заразительно, и, повернувшись к секретарю, сказал почти ребячливо:
 — Это даст моим врагам новый повод для разговоров.


* * *

 Их немедленно проводили в отведенные им покои — анфиладу просторных комнат, выходивших окнами во внутренний сад с выстриженной травой, где деревья отбрасывали на землю размытые тени. Распаковав веши, они отправились бродить по комнатам. Паоло пришел в возбуждение, увидев кровать с резным изголовьем и красновато-коричневыми занавесями, предназначенную для него. А Гвидо понял, что они с Тонио должны взять себе разные комнаты и, ради Паоло, теперь спать отдельно.
 К вечеру Гвидо разложил все свои ноты и перечитал рекомендательные письма, данные ему графиней. Ему предстояло посещать все возможные концерты и светские вечеринки. Необходимо было поговорить об операх, имевших успех в последние два года, и послушать как можно больше местных певцов. Секретари кардинала уже достали для него запрошенные партитуры и либретто. И нынче вечером ему предстояло идти на первый маленький концерт в дом какого-то англичанина.
 Так почему же предвосхищение всего этого не переполняло его радостью, когда он наблюдал, как слуги кардинала вносят клавесин и аккуратно расставляют на полках книги?
 Тонио, конечно же, был покорен Римом. Они с Паоло постоянно обсуждали все увиденное по пути в город, а сегодня вечером собирались пойти смотреть папские сокровища в музее Ватикана. Они выходили вместе по разным поручениям, считая каждый выход в город отдельным приключением.
 А Гвидо, оставшись один, никак не мог отделаться от дурных предчувствий, которые преследовали его всю дорогу от Неаполя до Рима.
 Но что же это было такое, что же не давало ему покоя?


* * *

 Конечно, он не мог забыть кошмар, связанный с ранним детством Тонио и его последними днями в Венеции, о которых мальчик никогда не говорил.
 Гвидо не нуждался в доказательствах того, что это именно Карло, старший брат Тонио, виновен в том немыслимом насилии, которое было учинено над мальчиком. И он прекрасно понимал, почему Тонио никогда не допустит, чтобы это стало известно.
 Все это было ясно из бумаг, подписанных Тонио и доставленных в Венецию, прежде чем они добрались до Неаполя. Этот Карло Трески был последним отпрыском мужского пола в фамильной линии.
 И Гвидо смутно припоминал элегантно одетого человека, который был чуть ли не душой общества во время нескольких светских вечеров, на которые он забредал в те дни в Венеции, когда события еще не приняли столь драматический оборот. Гвидо обратил на него внимание только потому, что он был братом «патриция-трубадура», как именовали Тонио. Крупный, очень красивый мужчина, рассказчик забавных историй, декламатор и любитель поэзии, явно исполненный желания доставить другим удовольствие, удержать их внимание и заслужить их любовь. В то время он казался лишь одним из многих хорошо воспитанных и бесконечно куртуазных венецианцев.
 Но теперь одна мысль о нем леденила душу Гвидо.
 Ничего этого он никогда не объяснял капельмейстеру. Но со временем это оказалось совершенно излишним: Кавалла сам обо всем догадался, так же как мог догадаться любой другой.
 Но оба учителя верили, что после того, как Тонио решил столь самозабвенно посвятить себя пению, время и успех смогут залечить его душевные раны. А как же его брат? Они предполагали, что Тонио был вынужден простить его, и благодарили за это Бога.
 Но Карло Трески удивил их. Он не только женился на матери Тонио («Достаточно для того, чтобы воспламенить самого смиренного кастрата!» — прокомментировал эту новость маэстро, а ведь Тонио никак нельзя было назвать «смиренным кастратом»), но и за три года произвел на свет двух здоровых сыновей.
 А Марианна Трески снова была беременна.
 Гвидо не слишком задумывался об этом, пока не настала пора уезжать из Неаполя и маэстро не предупредил его, чтобы он не спускал с Тонио глаз.
 — Я боюсь, что он выжидает подходящего случая. В нем как будто сосуществуют два близнеца. Один любит музыку больше всего на свете, а другой жаждет мести.
 Гвидо ничего не ответил, но вспомнил маленький городок в Венето, избитого и растерзанного мальчика, лежавшего на забрызганной кровью грязной постели.
 И, что хуже всего, он вспомнил о своей роли во всем этом кошмаре.
 Глядя на капельмейстера, он почувствовал внезапную слабость и словно онемел. Образ двух близнецов в одном теле потряс его. Никогда прежде не думал он о таких вещах. Он даже не знал, как это назвать. Но ему нередко случалось видеть у своего ласкового и милого любовника лицо его темного близнеца, достаточно часто приходилось испытывать, как от него исходят ненависть, гнев и холод, которые можно почувствовать физически, как холод инея на влажных стенах какой-нибудь гостиницы на севере.
 Но он знал также и другого близнеца, жившего и дышавшего в теле Тонио, — того, который так же страстно жаждал выйти на сцену театра Аржентино, как этого хочет Гвидо. Этот близнец обладал голосом, какого нет ни у кого на свете, и способен был любить и яростно, и нежно. Именно этот человек стал для Гвидо самой жизнью.
 — Не спускай с него глаз, — просил его маэстро со страхом в голосе. — И дай ему увидеть все, что предлагает мир. Пусть он получит любые удовольствия, какие пожелает. Корми только одного близнеца, а другого заставь голодать, с тем чтобы в тот час, когда между ними случится битва, один обязательно уступил другому.
 Гвидо кивнул. Этот образ тоже поразил его. Но в свинцовой тишине, нависшей над комнатой, он был не в состоянии выразить хотя бы малейшее согласие с мыслями маэстро, он мог думать только о том маленьком городке и о том униженном ребенке, которого держал на руках. Он думал о том, как даже посреди всего этого кошмара он так хотел заполучить этот голос, что не мог скорбеть о попранной невинности.
 А это значило, что где-то в душе Тонио жила частичка его самого, которая тоже жаждала возмездия.
 Конечно, а как могло быть иначе!


* * *

 Да, старый ужас снова посетил его. Но он никогда и не исчезал. Только раньше Гвидо боялся, что Тонио станет жертвой собственных душевных мук. Теперь стало понятно, что главной бедой станет стремление к мести. Собственно, это было одно и то же. Гвидо постоянно носил в себе предощущение беды, оно было подобно осознанию своей смертности и приводило его в отчаяние, заставляло замолкать и чувствовать, как мороз пробегает по коже.
 Поговорить об этом с Тонио ему никогда не удавалось. Действительно, в те страшные дни, когда приходили письма с Венето, именно тот, второй близнец, читал и уничтожал их, а потом погружался в оцепенение, словно надышавшись ядовитых паров, исходивших от присланной бумаги.
 Но существовал и другой — лучезарный и полный энергии — Тонио, который говорил с ним о предстоящей опере, о театре, о том, что нужно взять с собой из Неаполя, а что оставить. Он спрашивал, сколько зрителей вмещает театр Аржентино.
 — Я понимаю, что это значит для тебя, — сказал он однажды Гвидо. — Нет, нет, я говорю не о себе и не о тебе как моем учителе. Я говорю о Гвидо-композиторе. Я понимаю, что это значит.
 — Тогда не говори об этом, — улыбнулся Гвидо. — А то замучишь нас обоих.
 Они переговаривались нежно, взволнованно и то и дело смеялись, упаковывая ноты, книги и огромное количество разных вещей, стразов и кружев, что представлял собой гардероб Тонио.
 «Корми одного близнеца», — говорил ему маэстро.
 Да, он будет делать это, потому что это единственное, что он может сделать, единственное, что делал до сих пор. Он в состоянии только учить, направлять, любить и превозносить этого несравненно талантливого и прекрасного певца, своего возлюбленного, Тонио, мечтающего теперь о таком же успехе, о котором он, Гвидо, грезил много лет назад, собираясь дебютировать в Риме.


* * *

 Но почему-то всю дорогу до Рима Гвидо мучили воспоминания и о другой былой трагедии — о том, как он сам потерял голос. Он нисколько не был склонен копаться в прошлом, во всяком случае не больше, чем в сложных символах, однако в редкие мгновения эта старая боль так захватывала его, что он понимал: эти воспоминания ничуть не смягчились со временем.
 А может быть, когда все было уже сказано и сделано, эти мысли нахлынули на него из-за того, что он не мог думать о расставании с маэстро Кавалла и школой, в которой жил с шестилетнего возраста.
 То есть его сознание вытащило откуда-то из глубин эту старую муку, чтобы защитить его от тяжести расставания. Но он не очень-то верил в это. И сам не знал почему.
 Боль утраты по-прежнему терзала его, усугубленная словами маэстро относительно Тонио: «Дай ему увидеть все, что предлагает мир. Пусть он получит любые удовольствия, какие пожелает».
 Так что же, в конце концов, испытывал Гвидо? Мучительное ощущение того, что он теряет что-то исключительно драгоценное и что у него отбирают нечто, сопоставимое с его голосом? Нет! Сейчас Тонио ни за что не покинет его, чтобы совершить свое жуткое паломничество в Венецию, если даже он и в самом деле собирается его предпринять.
 И все же ощущение оставалось. Дурное предчувствие. Наводящее ужас.


* * *

 Даже теперь, сидя в тишине своей комнаты во дворце кардинала, Гвидо осознавал, что предчувствие беды не покидает его. И оно обострялось воспоминанием о том, как вспыхивало лицо кардинала Кальвино всякий раз, когда он бросал взгляд на Тонио. Какая невинность! Наверняка его преосвященство действительно был абсолютно святым, каким все считали его, иначе бы скрыл свои чувства и никогда не пошутил бы так глупо.
 Поприветствовав музыкантов, кардинал покинул дворец.
 Гвидо смотрел, как необычайная процессия выезжает за ворота. Пять карет с облаченными в ливреи кучерами и лакеями составляли свиту кардинала. И уже в пяти шагах от дома кардинал кинул в толпу первую горсть золотых монет.
 Вошел Тонио. Они с Паоло уже успели посетить портного, который должен был одеть его словно престолонаследника. Он купил себе великолепную шпагу, с десяток книг и скрипку, поскольку это был любимый инструмент Паоло, а Гвидо настаивал, чтобы — на всякий случай — он владел в совершенстве хоть каким-нибудь инструментом...
 Мысли о потере; тоска. Почему Гвидо так беспокоился об этом? «На всякий случай!» Нет, никакая трагедия не подстерегает Паоло! Ничто не подстерегает ни одного из них.
 И все же у Гвидо было тяжело на сердце. В этой просторной комнате он чувствовал себя совсем разбитым. Святые в золоченой раме нисколько не успокаивали его.
 Тонио раздевался у двери.
 Гвидо смотрел, как он стягивает мягкую белую рубашку и скидывает бриджи, а старый Нино, лакей, отправленный с ними графиней, собирает и уносит эти вещи.
 Тонио стоял спиной к Гвидо, словно наслаждаясь прохладным воздухом, омывающим его тело. Потом надел зеленый шелковый халат, подвязав его свободно на талии. Когда же, обернувшись, он медленно поднял глаза, то Гвидо подумал, что в чувственной внешности его есть нечто восточное: в мягких волнах волос, в том, как мягкая ткань, ниспадая с угловатых плеч, струится вдоль высокого и стройного тела...
 — Почему ты такой мрачный? — спросил Тонио так тихо, что Гвидо поначалу не расслышал. Смыслу слов пришлось преодолевать пространство погруженной в полумрак комнаты.
 — Никакой я не мрачный, — ответил наконец Гвидо.
 Но он понимал, что несколькими словами ему не отделаться. Тонио сел так близко, что смог дотянуться сложенными пальцами до руки учителя. И снова Гвидо поймал себя на том, что несколько отстраненно наблюдает за Тонио, как и мгновение назад, словно они не вели разговор.
 Несколько лет назад он предсказывал, что Тонио будет столь же грациозным, как Доменико, и оказался прав. Но грация Тонио превосходила его ожидания. Юноша усмирял свои длинные конечности естественными для него плавными движениями; его низкий голос обладал глубиной и силой и был потому прелюдией к певческой мощи, когда она обнаруживала себя.
 Черты его лица, кажется, слегка укрупнились и разошлись в стороны, а вот глаза сохранили ту же загадочность. Глядя на Тонио даже сейчас, Гвидо был немного растерян. «Магия ножа, — устало подумал он. — Причина этой исключительной соблазнительности в том, что нож освобождает, а не отрезает. Ему не стоит ни знать об этом, ни пытаться это использовать. Это просто в нем есть. А в сочетании с его прежними венецианскими манерами это может свести с ума любого».
 — Гвидо, — доносился голос Тонио словно откуда-то издалека. — С Паоло все будет хорошо! Я знаю! Я сам буду давать ему уроки.
 Внезапно Гвидо разозлился. Ему захотелось, чтобы Тонио ушел. Он посмотрел на него, но не мог с ним заговорить. Он вспоминал тот момент много лет назад, когда лежал на полу в классе, чувствуя себя совершенно несчастным после первого любовного акта. А человек, которого он так желал, тогда склонился над ним и что-то сказал ему на ухо. Но что?
 — Паоло здесь ни при чем, — произнес он раздраженно, сердясь, что Тонио не понимает его. — Паоло отличный певец. — Его воодушевляла мысль о том, что здесь, в Риме, Паоло научится гораздо большему, чем научился бы в консерватории. В его сердце было место для маленького флорентийца. Но сейчас он хотел, чтобы Тонио оставил его одного.
 — Я устал с дороги, — коротко сказал он. — И мне предстоит много работы. Я не могу терять время.
 Тонио склонился над ним. И прошептал что-то нежное и интимное ему на ухо. Гвидо понимал, что они одни в этих комнатах, ведь Тонио отослал слуг.
 — Будь снисходителен ко мне, — сказал он сердито. И заметил по лицу ученика, что тот задет.
 Однако Тонио лишь кивнул. Это всегда было при нем: невообразимая венецианская любезность. Он посмотрел на Гвидо без тени обиды и, улыбнувшись краешком рта, поднялся, чтобы уйти.
 Потрясенный, Гвидо молча смотрел, как он идет через комнату. Маэстро представил его на сцене, вообразил толпы, поджидающие певца у гримерной. А потом вдруг вспомнил лицо кардинала Кальвино и его удивительно живые глаза.
 «Ты не имеешь представления о поклонении, которое тебя ждет, ты не можешь даже догадаться об этом. Конечно, у них найдутся комплименты и для композитора. Если опера будет хороша, они могут даже поместить мое имя на афишах, а впрочем, могут и не поместить. Это для тебя Рим разобьется как яйцо, чтобы снова возродиться. И я хочу, чтобы так и было. Но откуда это странное чувство?»
 Тонио был где-то за дверью. Но Гвидо казалось, что он рядом. Внезапно он представил себе, как ударил Тонио и увидел, как это прекрасное лицо пошло красными пятнами. Он встал из-за стола, не понимая, что делает, и, быстро пройдя в спальню, остановился, увидев, что Тонио стоит у окна и смотрит во двор.
 — Ты же знаешь, что представляет собой эта римская публика, — сказал Гвидо. — Ты знаешь, что мне предстоит. Будь терпелив ко мне.
 — Я терпелив, — откликнулся Тонио.
 — Ты должен делать все, что я попрошу!
 Он почувствовал острое, сильное желание ссоры. Всплыло все, что возмущало и раздражало его в Тонио. Но он знал, что сейчас еще не время.
 — Я сделаю все, что ты попросишь, — вежливо сказал Тонио низким, глубоким, сдержанным голосом.
 — О да, все, но только не выступишь в женском платье, хотя знаешь, что как раз это должен сделать. Именно здесь, в Риме, а не где-нибудь еще! И конечно, ты сделаешь все, но только не то, что абсолютно необходимо для тебя самого!
 — Гвидо! — перебил его Тонио. Впервые он проявил гнев и нетерпение. Преображение этого ангельского лица никогда не переставало поражать Гвидо. — Этого я сделать не могу. Нет смысла спорить дальше.
 Гвидо презрительно усмехнулся. Он достиг того, чего хотел: Тонио покраснел, а в глазах у него появился холод. Но для чего была нужна ему ссора в их самый первый день в Риме, когда у него нашлось бы достаточно времени повозить Тонио по театрам, показать ему кастратов в женских костюмах, чтобы тот понял, насколько они могущественны и привлекательны?
 Тонио резко повернулся и отправился в гардеробную. Он уже снимал халат, сейчас он оденется и уйдет. Эти комнаты опустеют. Гвидо останется один.
 Полное отчаяние овладело им.
 — Подойди сюда! — холодно потребовал он. И двинулся к кровати. — Нет, сначала запри дверь, — поправился он, — а потом подойди.
 Какое-то мгновение Тонио только пристально смотрел на него.
 Он слегка сжал губы, а потом с тем же самым терпеливым кивком, столь характерным для него, сделал все, что было приказано. Он стоял у высокой кровати, положив руку на покрывало, и, безмятежно глядя в глаза учителю, ждал. Гвидо расстегнул бриджи и почувствовал, как его страсть вбирает в себя все эмоции и смешивает их в одну силу.
 — Сними халат, — резко сказал он. — И ляг. Лицом вниз. Ложись.
 Тонио стоял молча, по-прежнему не отводя от него своих красивых, даже чересчур красивых глаз. Потом, с еле уловимым неодобрением того, что происходит, он выполнил приказание.
 Гвидо взгромоздился на него. Ощущение нагого тела сквозь одежду сводило его с ума. Ладонью он прижал лицо Тонио к постели и взял его самым грубейшим образом.
 Потом, как ему казалось, они очень долго лежали рядом. Наконец Тонио поднялся, чтобы уйти.
 Без единого слова жалобы он оделся и, взяв трость, подошел к кровати. Наклонившись, поцеловал Гвидо в лоб, а потом в губы.
 — Почему ты терпишь меня? — прошептал Гвидо.
 — А почему я должен не терпеть тебя? — так же тихо произнес Тонио. — Я люблю тебя, Гвидо, — сказал он. — И оба мы немного напуганы.

 2

 Эта улица, звезды над головой, потолок комнаты, его зубы, вгрызающиеся в плоть, и нож, настоящий удар ножа, и рычащий звук, оказавшийся его собственным криком...
 Потом он проснулся, с ладонью, прижатой ко рту, и понял, что на самом деле не издал ни звука.
 Он был во дворце кардинала Кальвино. Он был в Риме.
 Какая ерунда этот старый сон и лица этих бравос, которых, как ему иногда казалось, он видел на улицах. Конечно, всегда оказывалось, что это не так. Это была его маленькая фантазия. Он воображал себе, как, встретив одного из них, застанет его врасплох. «Ты помнишь Марка Антонио Трески, мальчика, которого ты увез в Фловиго?» А потом вонзит кинжал ему промеж ребер.
 Перед отъездом из Неаполя он провел полдня с одним настоящим браво, и тот научил его некоторым приемам обращения с маленьким кинжалом. Этот человек, получивший хорошее вознаграждение за урок, был явно доволен способным учеником.
 — Но зачем вам делать это самому, синьор? — спросил он тихо, глядя на костюм Тонио, на его кольца и перстни. — Я сейчас как раз без работы. Мои услуги не так дороги, как вы могли бы подумать.
 — Просто научи меня, — улыбнулся Тонио.
 Улыбка в такие моменты всегда приходила ему на помощь. А браво, бывший, похоже, прирожденным учителем, лишь пожал плечами.
 Это воспоминание быстро развеяло сон. И, не успев еще поставить голые ступни на упоительно прохладные мраморные плитки, Тонио снова подумал о том, что находится в резиденции кардинала, в самом центре Рима.
 Сон был похож на неприятный вкус во рту или на слабую головную боль. Ничего, скоро это пройдет.
 Город уже ждал его. Впервые в жизни Тонио оказался по-настоящему свободен. Несколько лет назад он сменил надзор своих воспитателей в Венеции на заботу Гвидо и консерваторскую дисциплину и теперь еще не мог привыкнуть к мысли, что все это позади.
 Но Гвидо ясно дал ему это понять. У Паоло были свои учителя и наставники, а Тонио, хотя и посвящал утро вокальным упражнениям, совсем не должен был ни перед кем отчитываться. И Гвидо этого не требовал. Так уж теперь повелось. После сиесты, когда все еще валялись в постели, Гвидо исчезал и мог вернуться лишь к полуночи. А потом задавал вопросы в той манере, в какой люди интересуются друг у друга: «Ну, где был сегодня?»
 Тонио не смог сдержать улыбки. От ночного кошмара не осталось ничего. Он уже совсем проснулся и мог успеть на утреннюю мессу кардинала, если, конечно же, поторопится.


* * *

 Каждый день кардинал Кальвино проводил мессу в своей собственной часовне в присутствии домочадцев. Алтарь был украшен белыми цветами, в арках под огромным изображением распятого Христа, из рук и ног которого обильно сочилась мерцающая кровь, висели канделябры на множество свечей.
 Когда Тонио вошел в часовню, яркий свет на миг ослепил его. Никем не замеченный, он присел на стульчик сзади. Он и сам не понимал, почему не может отвести взгляд от далекой фигуры у алтаря. Кардинал повернулся, и стало заметно, что в руках у него золотой потир.
 Несколько молодых римлян опустились на колени, чтобы получить причастие. А за ними — священники, скромные, в более строгих одеждах. Тонио не последовал их примеру. Ощущая приятную расслабленность, он прислонился головой к позолоченной колонне за стулом и закрыл глаза.
 Когда же он их открыл, кардинал, подняв руку, осенял присутствующих последним благословением. Его гладкое лицо казалось лишенным возраста и возвышенно чистым, словно он ничего не знал о зле и ни разу не согрешил даже в мыслях. В каждом его жесте и движении присутствовали убежденность и твердость, и Тонио преисполнился убежденности в том, что жизнь кардинала, в отличие от большинства людей, имеет смысл. Он верит в Бога, верит в себя, верит в то, чем является, и в то, что делает.


* * *

 День был в разгаре, когда Тонио, после нескольких часов занятий с Гвидо и Паоло, вошел в пустой фехтовальный зал палаццо.
 Этой комнатой много лет никто не пользовался. И то, как на полированном полу проступали сквозь толстый слой пыли его следы, было ему знакомо по Венеции. Вытащив из ножен шпагу, он принялся атаковать невидимого противника, напевая про себя, словно этот бой сопровождался великой музыкой и был на самом деле частью блестящего представления на сцене.
 Даже устав, он продолжал тренироваться, пока не почувствовал приятную боль в икрах.
 Но через час непрерывных занятий внезапно остановился. Ему показалось, что кто-то наблюдает за ним.
 Он резко повернулся, сжимая в руке рапиру.
 Вокруг никого не было. Коридор за его спиной был пуст, хотя откуда-то из глубин огромного дома доносились приглушенные звуки.
 И все же его не отпускало ощущение того, что кто-то приходил. Быстро надев камзол и сунув шпагу в ножны, он пустился бродить по дворцу почти бесцельно, кивая и кланяясь каждому проходящему мимо.
 Он приблизился к кабинету кардинала, но, увидев, что двери закрыты, пошел вдоль антресолей, разглядывая громадные фламандские гобелены и парадные портреты людей прошлого столетия, носивших огромные парики. Белые волосы волнами ниспадали им на плечи. Кожа на изящно очерченных лицах естественно сияла, как живая.
 Вдруг снизу послышался шум. Прибыл кардинал.
 Тонио смотрел, как, в окружении пажей и свиты, его преосвященство восходит по широкой белой мраморной лестнице. На нем был маленький, с косичкой, парик, идеально подходивший к его худощавому лицу. Кардинал любезно разговаривал с сопровождающими и лишь один раз остановился, опершись рукой о мраморные перила и пошутив над собой, чтобы перевести дыхание.
 Даже во время этой вынужденной остановки он не утратил величественности. Но при всем богатстве его малиновой сутаны из муарового шелка и его серебряных украшений, при всей пышности кортежа на лице кардинала не было никакой торжественности, только все та же естественная живость.
 Тонио подался вперед, сам не зная зачем. Возможно, только для того, чтобы поближе рассмотреть этого человека, поднимавшегося по лестнице.
 Во время следующей остановки кардинал заметил Тонио и задержал на нем взгляд. Тонио поклонился и отступил назад.
 Он не знал, почему постарался, чтобы его заметили, и теперь, стоя в одиночестве в темном коридоре, в дальнем конце которого сквозь высокое окно падал солнечный свет, покраснел от стыда.
 И все же не мог не вспоминать легкую улыбку кардинала и то, как долго Кальвино смотрел на него, прежде чем ласково кивнуть.
 Сердце у него начало стучать, как маленький молоточек.
 — Ступай в город! — прошептал он себе.

 3

 В течение нескольких недель Гвидо не поднимал вопрос о появлении Тонио на сцене в женском платье.
 Но, бывая тут и там по делам, связанным с работой, он все более убеждался, насколько это необходимо.
 Он посетил театр Аржентино, поговорил с Руджерио об остальных певцах, которых следовало нанять для постановки, проинспектировал техническое состояние сцены, остался вполне им доволен и, наконец, договорился о своем проценте с продаж партитуры оперы.
 Между тем Тонио покупал для Паоло все вещи, которые маленький флорентиец теоретически мог когда-нибудь надеть, начиная от расшитых золотом жилетов и заканчивая летними и зимними плащами (несмотря на то что стояло лето), дюжинами платков, рубашками с венецианским кружевом, столь обожаемым Тонио, и марокканскими тапочками.
 Тонио явно провоцировал Гвидо, но тот не находил времени, чтобы возмутиться. К тому же Тонио оказался превосходным учителем и не только разучивал с Паоло вокализы, но и занимался с ним латынью.
 Густые каштановые волосы флорентийца были теперь аккуратно уложены, он одевался так, что в любой момент был готов к выходу, и по вечерам, при свете факелов, они посещали музеи. Лаокоон [36]  приводил Паоло в ужас по тем же причинам, что и всех остальных: мальчик переживал из-за того, что этот человек и двое его сыновей, окруженные змеями, должны были погибнуть одновременно.
 Еще Тонио учил Паоло аристократическим манерам.
 Каждое утро, раздвинув гранатовые шторы, они завтракали втроем у одного из высоких окон, и Гвидо пришлось признать, что ему приятно просто слушать болтовню этой парочки, тем более что его вовсе не призывали присоединиться к беседе. Он вообще любил, когда люди вокруг разговаривают: лишь бы они не заставляли вступать в разговор его самого.
 Гвидо хватало бесед по вечерам. Благодаря графине, которая регулярно ему писала, он проводил вечера на светских приемах и повсюду интересовался местными вкусами. Притворяясь несведущим, он слушал, как люди подробнейшим образом описывают ему последние оперы.
 Прокладывая себе путь по громадным бальным залам, поднимаясь по лестницам кардинальских дворцов и домов музыкантов-любителей, прибывших из-за границы, он изучал это многочисленное светское общество, бесконечно более уверенное в себе и более критично настроенное к другим, чем все те, что встречались ему в прочих городах.
 А чего еще, собственно, приходилось ждать? Ведь это был Рим, магнит для всей Европы. Рано или поздно все попадали сюда и оказывались вознесенными или униженными, принятыми или непонятыми, отторгнутыми и изгнанными. Здесь обитали целые землячества уроженцев других мест. И хотя сам Рим не производил на свет такого числа композиторов, как Неаполь в последнее время, а Венеция в прошлом, именно здесь создавались или рушились репутации. Замечательные певцы, снискавшие лавры на севере или на юге [37] , могли быть освистаны в Риме, а знаменитых композиторов здесь порой буквально выгоняли из театра.
 Здешним жителям юг казался чудесным, но этого было недостаточно, чтобы удержать их от возвращения в Рим. А над венецианцами они смеялись, утверждая, что все происходящее оттуда есть не что иное, как баркарола [38]  — музыка гондольеров, и у них не было ни малейшего сострадания к тем, чьи судьбы они разрушили в прошлом.
 Иногда этот злобный снобизм очень раздражал Гвидо, особенно потому, что он знал, что в последнее время именно Неаполь стал поставщиком талантов для всего мира, а венецианец Вивальди являлся одним из лучших композиторов Европы. Но Гвидо не бунтовал. Он приехал сюда для того, чтобы учиться.
 И он был пленен этим городом.
 Днем он шатался по кофейням, впитывал жизнь, бурлившую на процветающей Виа Венето и узкой Виа Кондотти, и с интересом отмечал в толпе молодых кастратов, либо храбро одетых в роскошные женские платья, либо скрывающихся под обманчиво аскетическими черными одеяниями служителей церкви. Свежий цвет их лиц и прекрасные волосы привлекали к ним всеобщее внимание.
 Захаживая в летние театры на постановки комических опер или драматических представлений, Гвидо изучал поведение этих мальчиков на сцене и все больше приходил к выводу, что в Риме, больше чем в любом другом городе из виденных им, существует мода на евнухов и потребность в них.
 Здесь церковь до сих пор не отменила запрет на выступление женщин на сцене — запрет, прежде висевший над театрами всей Европы. Поэтому здешняя публика никогда не видела женщин в огнях рампы, никогда не была свидетелем того, как волшебно расцветает женская плоть при звуках восторженных криков и аплодисментов тысяч людей, набившихся в темный зал.
 Даже в балете женские партии исполняли танцовщики-мужчины.
 И Гвидо хорошо понимал, что, когда женщина исключена из целого царства жизни, да еще призванного имитировать весь мир, неизбежно должна появиться какая-то замена.
 Суждено было возникнуть чему-то, способному занять место женственного. Способному стать женственным. И кастраты были не просто певцами, актерами, чем-то аномальным: они являлись замещением самих женщин.
 И они знали это. Как они вихляли бедрами, как насмешничали, как дразнили изголодавшихся зрителей!
 Гвидо сомневался в том, стоит ли показывать это Тонио, рискуя доставить тому нестерпимые страдания. Но в то же время это помогло бы ему увидеть, как многократно усилится его воздействие на публику, согласись он исполнить женскую роль.
 «Да, в этом заключается злая ирония», — думал Гвидо, слушая великолепные сопрано. Это было то же искусство, которым он занимался всю свою жизнь, но здесь оно превратилось в божественную непристойность, куда более наполненную чувственностью, чем та жизнь, которую оно воплощало.
 «Это даст моим врагам новый повод для разговоров», — сказал тогда кардинал, застигнутый врасплох. И он был прав.
 Гвидо вздохнул. Сделал несколько пометок в записной книжке, которую носил с собой в кармане. Он отмечал темперамент, привычки, несдержанные вкусы тех, кого видел.
 Он не сомневался, что на сцене театра Аржентино в первый день нового года Тонио должен появиться в роли женщины. Да, его голос и без этого привлечет к нему внимание богов, но в Риме он должен стать воплощением той самой чувственности, плотской силы. Он и только он. И сам Гвидо не перенесет, если кто-то другой из молодых певцов воспользуется тем, что он этого не сделает. Он должен это сделать. Должен победить.


* * *

 И это был всего лишь один из аспектов той битвы, что предстояла Гвидо, а он собирался одержать триумф по всем статьям. Он должен был наконец понять этот город и смириться с его безжалостностью, ведь в противном случае страх помешал бы ему сделать то, что он обязан. И, день за днем пускаясь в странствия по городу, он пытался его постичь.


* * *

 И постепенно влюблялся в него.
 Он рассматривал собор Сан-Джованни в Латерано, церковь Сан-Пьетро-ин-Винколи, сокровищницу Ватикана, заросшую травой громадину античного Колизея, разбросанные развалины древнего форума. А мимо с грохотом проносились кареты кардиналов, и проходили одна за другой процессии монахов в капюшонах, священников в рясах, духовных лиц со всего мира, прибывших сюда для того, чтобы услышать голос Святого Отца, разносящийся эхом не только по самой большой на земле церкви, но и далеко за ее пределы — за земли и моря, до самых концов христианского мира.
 Стоя на площади Сан-Пьетро, Гвидо уже не в первый раз ощутил величественность и неприступность Вечного города. Даже в воздухе Рима чувствовалось что-то особенное. Но что?
 Ему слышались какой-то гул, какое-то бурление и казалось, что сам гигантский город является сердцевиной вулкана. Это был кратер, из которого вырвались огонь и дым, и все живущее и борющееся здесь было связано какой-то общей силой.
 И разве не справедливо, что именно в Риме все и вся должно было проходить последнюю проверку? Пусть публика освистывает, и кричит, и изгоняет из театров и самого города всех тех, кому нет места в этом пантеоне. В конце концов, это не прихоть, это ее право.


* * *

 Он отправился домой.
 И работал над оперой, пока не заболели глаза и он не перестал слышать ноты, которые записывал. У него было написано уже множество арий для всех голосов.
 Но все еще не было сюжета.


* * *

 Наконец кардинал прислал за Тонио и попросил его спеть.
 Ужин мог считаться неофициальным: на него были приглашены всего тридцать пять персон; за столом велись оживленные разговоры. И когда в дальнем углу зала, рядом с клавесином появился Тонио, его заметили далеко не все.
 Гвидо дал ему простенькую арию с легко запоминающейся мелодией, которая могла раскрыть не больше чем четвертую часть его таланта и возможностей. Когда он запел, Гвидо оторвал глаза от клавиш и стал следить за реакцией присутствовавших.
 Голос Тонио был высоким, чистым, исполненным грусти. Когда он запел, все беседы прекратились, головы гостей повернулись в его сторону.
 Кардинал тоже смотрел на певца. Его чуть раскосые глаза со странно гладкими веками слегка поблескивали.
 На протяжении ужина в перерывах между разговорами, требовавшими его внимания, он уничтожал все, что подкладывали ему на тарелку. В манере, с которой он ел, присутствовала неприкрытая чувственность. Он резал мясо большими кусками, пил вино большими глотками.
 И в то же время он был таким худым, что казалось, все, что он поглощает, тут же сгорает у него внутри. Порок превращался в настоятельную потребность, даже когда он подносил к губам блестящие виноградинки.
 Теперь же, когда Тонио запел, кардинал больше не обращал внимания на еду. Он воткнул в деревянную столешницу длинный нож с украшенной жемчугом ручкой и, обхватив ручку руками, оперся на нее подбородком.
 Он не сводил глаз с Тонио, и на лице его читалось выражение серьезной озабоченности.


* * *

 По ночам Гвидо часто сидел за своим письменным столом, чувствуя такую усталость, что даже не мог записывать ноты. Иногда он настолько выбивался из сил, что был не в состоянии дотащиться до кровати и раздеться.
 О, если бы он мог лежать рядом с Тонио просто так, чтобы это было нечто само собой разумеющееся! Но время долгих, до самого утра, объятий прошло, в лучшем случае ушло на какое-то время. И снова к Гвидо вернулся прежний страх, от которого в этих чужих комнатах у него не было защиты.
 И все же он не смог бы отрицать, что ему доставляло определенное удовольствие отправляться на поиски своего возлюбленного, было что-то сладкое и таинственное в том, чтобы, тихо ступая по холодному полу, пересечь комнату, открыть дверь и приблизиться к его постели.
 Вот и теперь он отложил перо и посмотрел на лежавшие перед ним страницы. Все получалось таким гладким, но без тени вдохновения! Уже совсем скоро предстояло придать всему сочинению завершенную форму. Весь вечер он читал самые разные либретто Метастазио (на котором теперь все были словно помешаны и который, к счастью, был римлянином), но не мог найти подходящего сюжета. А все потому, что не одержал еще последней победы. И нынче ночью одержать ее не было никакого шанса.
 Но сейчас он не мог думать. Его снедала страсть к Тонио.
 Желание нарастало медленно, но неотступно.
 Гвидо хмыкнул, постучал по губам костяшками пальцев и стал мысленно представлять себе сцены, доставлявшие ему сладкое мучение.
 Потом тихо пересек комнату. Тонио был погружен в глубокий сон. Волосы ниспадали ему на глаза. Лицо было совершенным и на вид безжизненным, как у статуй работы Микеланджело. Но с первым же поцелуем Гвидо ощутил губами его тепло.
 Он сунул руку под покрывало и притянул Тонио к себе. Глаза юноши распахнулись, он застонал и попытался вырваться, спросонья испугавшись. Его тело было горячим, как у ребенка, мечущегося в жару. Потом он открыл рог, чтобы впустить Гвидо.


* * *

 Они лежали в темноте рядом. Гвидо старался не заснуть, потому что не мог допустить, чтобы его застали в постели Тонио.
 — Ты все еще мой, целиком и полностью? — прошептал он, ожидая, что ответом ему будет тишина.
 — Я всегда твой, — ответил Тонио сонно.
 Казалось, это звучит не его голос, а голос спящего внутри его существа.
 — И тебе больше никто не нужен?
 — Никто.
 Тонио зашевелился, прижался к Гвидо, обвил его руками, уютно устроился у него на груди. Когда они так сплелись и гладкий горячий живот Тонио оказался на уровне полового органа Гвидо, тот погрузил подбородок в густые черные волосы юноши, которые всегда изумляли его своей мягкостью.
 — А ты никогда не представлял себе, что это может случиться? — медленно спросил он. — С мужчиной? Или с женщиной?
 Он закрыл глаза, и его словно унесло потоком нежности, когда он услышал ответ, такой же тихий, как прежде:
 — Никогда.

 4

 Когда Гвидо пришел, было уже очень поздно.
 Во дворце царила абсолютная тишина. Похоже, кардинал рано ушел в свои покои. Лишь в нижнем этаже кое-где горел свет. Коридоры были погружены во мрак, белые скульптуры — полуразбитые боги и богини — таинственно светились в темноте.
 Поднимаясь по лестнице, Гвидо чувствовал себя совершенно измотанным.
 Он провел всю вторую половину дня с графиней на ее вилле на окраине Рима. Синьора Ламберти приехала для того, чтобы решить кое-какие вопросы, связанные с переездом в этот дом в конце года, и теперь собиралась пробыть в Риме всего несколько дней, чтобы, вернувшись накануне Рождества, провести весь оперный сезон здесь.
 Делала она это для Гвидо и Тонио, поскольку сама предпочитала юг, и Гвидо был благодарен ей за такое решение.
 Но когда он увидел, что у них, похоже, не будет возможности сегодня остаться наедине, то почувствовал себя оскорбленным и чуть ей не нагрубил.
 Графиня несколько удивилась, но поняла его и велела следовать за ней в палаццо, в котором остановилась в качестве гостьи. А когда они очутились в постели, их обоих поразило то вожделение, с каким набросился на нее Гвидо.
 Они никогда не говорили об этом, но в их совокуплениях именно графиня всегда играла ведущую роль. Ей доставляло удовольствие самой заводить и возбуждать Гвидо своими бесстрашными, нежными губами и руками. На самом деле она обращалась с маэстро так, словно он принадлежал ей. Она ласкала его, как ребенка, как свою собственность, как будто он был бесконечно привлекателен для нее, как будто он был человеком, которого она нисколечко не боялась.
 Гвидо нравилась ее заботливость. Почти все кругом опасались его, а с ней он мог не беспокоиться о том, что она думает.
 На каком-то подсознательном уровне он знал, что она имела для него чисто символическое значение. Она была женщиной, а Тонио был Тонио, предметом его страсти.
 Гвидо понимал, что так всегда бывает между мужчинами и женщинами и мужчинами и мужчинами, и если ловил себя на мысли о том, что размышляет над разницей в отношениях, то старался немедленно выкинуть это из головы.
 Но в этот день он вел себя почти как животное. Новая, незнакомая спальня, странное поведение ученика, короткая разлука — все вместе делало их с графиней любовную игру особенно изощренной.
 Потом они не сразу встали с постели: пили кофе и ликер и разговаривали.
 Вдруг Гвидо пришла в голову мысль: интересно, почему они с Тонио так враждуют? Сегодня утром их ссора, возникшая из-за вопроса о женской роли, достигла своего уродливого апогея, когда Гвидо предъявил контракт, который Тонио подписал с Руджерио, и там черным по белому было сказано, что он нанят в качестве примадонны. Тонио яростно отшвырнул контракт в сторону. Было видно, что он усматривает в этом предательство.
 Но Гвидо заметил первые признаки того, что Тонио сдается. Выразилось это в том, что какое-то время спустя он сердито заявил, что никогда не примет сценический псевдоним. Он станет известен публике только как Тонио Трески. Если же обязательно нужно одно имя, то пусть его называют просто Тонио.
 Гвидо разозлился. К чему такое отклонение от общепринятой нормы? Тонио обвинят в гордыне. Разве он не понимает, что большинство людей никогда не поверят в то, что он — венецианский патриций? Они будут считать это претенциозностью с его стороны.
 Тонио явно был оскорблен.
 Он долго молчал, а потом решительно заявил:
 — Мне все равно, что будут считать люди. Это не имеет никакого отношения к тому, где я рожден и кем мог бы стать. Мое имя — Тонио Трески. Вот и все.
 — Хорошо, но ты исполнишь роль, которую я напишу для тебя, — настаивал Гвидо. — Тебе платят столько же или даже больше, чем опытным певцам. Тебя привезли сюда, чтобы ты сыграл женскую роль. Твое имя, будь то Тонио Трески или любое другое, напишут крупными буквами на афишах, хотя ты пока для здешней публики никто. И привлечет их в театр только твоя молодость, твоя внешность и все прочее в этом роде. Публика ждет, что ты появишься в женском платье.
 Произнеся эти слова, он не мог смотреть в лицо Тонио.
 — Я этому не верю, — мягко ответил Тонио. — Три года ты мне твердил, что римская публика — самая строгая во всем мире. А теперь говоришь, что она жаждет увидеть всего лишь мальчика в юбках. Ты когда-нибудь видел старые гравюры с изображением орудий пыток? Железные маски и браслеты, настоящие пыточные костюмы? Вот чем будет для меня женское платье! А ты говоришь: «Надень его»! А я говорю: «Не надену».
 Гвидо не мог этого понять. В юности, до восемнадцати лет, ему приходилось десятки раз играть женские роли. Но странность рассуждений Тонио всегда обескураживала его. Он мог лишь стоять на своем:
 — Тебе придется уступить.
 Ну как может человек, любящий вокальное искусство так, как его любит Тонио, как может человек, любящий театр так, как его любит Тонио, не сделать все, что требует от него это искусство?
 Но ни о чем этом Гвидо не стал говорить графине.
 Не мог он также признаться ей и в самом худшем: в своем холодном отношении к Тонио и неприятии его снисходительности.
 Вместо этого он слушал графиню, изливавшую на него поток своих неприятностей.
 Ей не удалось убедить вдову сицилийского кузена, молодую англичанку, которая вдобавок к хорошенькому личику еще и великолепно рисует, рассмотреть перспективу повторного брака.
 Девушка не вернется домой, в Англию. Она не будет искать себе нового мужа. Вместо этого она хочет быть художницей.
 — Мне она всегда нравилась, — пробормотал Гвидо, хотя новость была ему не слишком интересна. Он думал о Тонио. — И она отличный мастер. У нее мужская рука.
 Но графиня не понимала этого. Женщина, желающая иметь собственную студию, женщина, взбирающаяся на подмости в церкви или палаццо с кистью в руке!
 — Но ты ведь не отвернешься от нее? — ласково спросил Гвидо. — Она ведь совсем еще юная.
 — Господи, нет! — воскликнула графиня. — В конце концов, она не моя дочь. А кроме того, моему кузену было семьдесят, когда он женился на ней. Я чувствую себя виноватой. Впрочем, — заметила она, вздохнув, — девушка достаточно богата для того, чтобы делать что хочет.
 — Привези ее с собой в Рим, на оперу, — посоветовал Гвидо, чуть не засыпая. — Может, она найдет себе здесь подходящего мужа.
 — Это маловероятно, — ответила графиня. — Но она приедет. Она ни за что не пропустит первый выход Тонио на римскую сцену.


* * *

 Неторопливо шагая по коридору в сторону своих комнат, Гвидо заметил под дверью свет. С одной стороны, помня о вражде, возникшей между ним и Тонио, он обрадовался, с другой — встревожился. Повернув ручку двери, он вошел в комнату.
 Тонио не спал и был полностью одет. Он сидел в углу с бокалом красного вина в руке. Когда Гвидо вошел, он не встал, но поднял глаза и зажмурился от света.
 — Не стоило ждать меня, — бросил Гвидо чуть ли не резко. — Я устал и ложусь спать.
 Тонио не ответил. Он медленно поднялся и пошел к маэстро, снимающему плащ. Гвидо не стал звонить лакею. Он вообще не любил, чтобы ему прислуживали, и предпочитал раздеваться самостоятельно.
 — Гвидо, — сказал Тонио осторожным шепотом, — мы можем покинуть этот дом?
 — Что значит «покинуть этот дом»?
 Гвидо снял камзол и повесил его на крючок.
 — Можешь налить мне немного вина, — сказал он. — Я очень устал.
 — Это значит: покинуть этот дом, — повторил Тонио. — Это значит: жить где-нибудь в другом месте. Денег у меня достаточно.
 — Что ты несешь? — осведомился Гвидо язвительно. Но он уже почувствовал легчайший приступ того ужаса, что много дней мучил его. — Что с тобой? — спросил он, прищурившись.
 Тонио затряс головой. От вина губы его блестели. Лицо было искажено, как от боли.
 — Что случилось? Отвечай, — настаивал Гвидо с нетерпением. — Почему ты вдруг захотел покинуть этот дом?
 — Пожалуйста, не сердись на меня, — медленно сказал Тонио, со значением произнося каждое слово.
 — Если ты не объяснишь мне, в чем дело, я ударю тебя. Я не делал этого много лет. Но сейчас не удержусь, — заявил Гвидо, — если ты не скажешь.
 Он прочел на лице Тонио отчаяние и отвращение, но ничего не мог с собой поделать.
 — Хорошо, я тебе расскажу все как есть, — вздохнув, сказал Тонио. — Сегодня вечером кардинал послал за мной. Он сказал, что не может заснуть и для того, чтобы успокоиться, ему нужна музыка. В его спальне был маленький клавесин. Он попросил меня сыграть и спеть.
 Говоря это, он смотрел на Гвидо. Маэстро почти не слышал его. Он представил себе эту сцену, и ему снова стало нестерпимо жарко.
 — И что же? — сердито спросил он.
 — Ему была нужна не музыка, — продолжал Тонио, и было заметно, что говорит он с трудом. Потом он добавил: — Хотя я сомневаюсь, что он сам понимал это.
 — Так как же ты это понял? — рявкнул Гвидо. — И не говори мне, что ты ему отказал!
 Тонио был потрясен так, что буквально оцепенел.
 Гвидо в ярости поднял руку. Сделал маленький круг по комнате и потом вскинул обе руки.
 Тонио смотрел на него с осуждением и молчал.
 — Так ты ушел? Сбежал? Как это было? — кричал Гвидо. — Он рассердился? Что на самом деле произошло?
 Было очевидно, что Тонио не в силах отвечать. Он смотрел на Гвидо так, словно тот ударил его.
 — Тонио, послушай меня, — сказал наконец Гвидо более спокойным тоном. Он знал, что не должен показывать охвативший его страх. — Вернись к нему и ради Бога прояви понимание к тому, чего он хочет. Мы в его доме, Тонио, он наш покровитель в этом городе. Он двоюродный брат графини, и он владыка Церкви...
 — Кто? Владыка Церкви? — переспросил Тонио. — Проявить понимание к тому, что он хочет? А кто тогда я, Гвидо? Кто тогда я?
 — Ты мальчик, вот ты кто. Ты кастрат, — резко произнес Гвидо. — И это ничего не значит. С тобой ничего не станется, если ты это сделаешь! Но если ты этого не сделаешь, это будет значить очень многое! Разве ты не видел, что к этому шло? Ты настолько слеп? Ах, Тонио, ты хочешь погубить меня. А все твои упрямство и гордость, против которых я беспомощен! — Он помолчал и закончил более ровным тоном: — Ты должен сейчас же вернуться к кардиналу.
 — Погубить тебя! — воскликнул Тонио. — Ты велишь мне идти к нему и делать все, что он захочет, словно я уличная шлюха!
 — Но ты не шлюха. Если бы ты был шлюхой, тебя бы не было в этом доме, тебя не кормил бы и не давал тебе пристанище сам кардинал. Ты кастрат. Ради Бога, дай ему то, что он хочет. Я бы без колебания сделал это, если бы он захотел того же от меня.
 — Ты пугаешь меня, — прошептал Тонио. — Ты мне противен. По-другому я это назвать не могу. Тебя вытащили из Калабрии, одели в бархат и сделали из тебя бездумное и бездушное существо, лишь внешне похожее на благородного господина. Ибо ты готов на все ради достижения своих целей. У тебя нет ни чести, ни убеждений, ни порядочности. Ты хочешь отобрать у меня имя, ты хочешь лишить меня моего привычного внешнего облика, и все во имя музыки, и все это должно быть сделано, а теперь ты посылаешь меня в постель к кардиналу, и опять во имя той же самой необходимости...
 — Да, да, да! — вскричал Гвидо. — Я приказываю тебе все это сделать. Считай меня дьяволом, если хочешь, но я скажу тебе, что все эти твои сложности красивы и надуманны. Ты не связан правилами мужчин. Ты кастрат. Ты можешь делать это.
 — А ты сам? — спросил Тонио тем же шепотом. — Что значит для тебя, если я лягу с ним? — Он словно не осмеливался повысить голос — Ты ничего не почувствуешь?
 Гвидо повернулся к нему спиной.
 — Ты отсылаешь меня из своей постели на его ложе, — продолжал Тонио, — как будто я просто подарок его преосвященству, знак благодарности, знак уважения ему.
 Гвидо только покачал головой.
 — Так ты не понимаешь, что значит честь, Гвидо? — мягко спросил Тонио. — Может, они вырезали ее у тебя там, в Калабрии? Но они не вырезали ее у меня!
 — Честь, честь... — Гвидо устало повернулся к нему и взглянул ему в лицо. — Если нет сердца, если нет мудрости, что такое тогда честь? Что она значит? Что бесчестного в том, чтобы дать этому человеку то, о чем он просит тебя, когда при этом ты нисколько не будешь унижен? Ты — это вечный пир, в котором он хочет принять участие — один или два раза, пока ты находишься под его крышей. Как это изменит тебя? Если бы ты был невинной девицей, ты бы мог умолять его не делать этого. Но в таком случае он не стал бы домогаться тебя. Он ведь святой человек. А если бы ты был мужчиной, то для тебя было бы постыдным признать, что выполнить его просьбу для тебя ничего не стоит. И ты мог бы открыто выражать свое отвращение, даже если бы на самом деле его не чувствовал. Но ты не девственница и не мужчина, Тонио, и ты свободен, свободен! Есть множество мужчин и женщин, которые каждую ночь мечтают о такой свободе. А ты свободен по своей природе и сам отказываешься от этого. А он... Он — кардинал, за свою любовь к Богу. Так что же такое драгоценное дано тебе Богом, что ты собираешься хранить для кого-то, кто окажется лучше, чем сам кардинал!
 — Замолчи! — прошептал Тонио.
 — Когда я взял тебя в первый раз, — продолжал, не слушая его, Гвидо, — это было на полу моей классной комнаты в Неаполе. Ты был один и совершенно беспомощен. Без отца, без матери, без родственников и друзей. Была в этом честь?
 — Там была любовь, — возразил Тонио. — И страсть!
 — Так полюби его! Он великий человек. Люди часами стоят у ворот только, чтобы увидеть, как он проезжает мимо. Иди же и подари ему свою любовь на этот краткий миг. А страсть... Страсть... появится...
 Гвидо почти стремительно повернулся к нему спиной.
 Молчание было невыносимым. Гвидо мучился от раздирающего его гнева, и ему казалось, что все то отчаяние, которое подбиралось к нему с самого начала этого долгого путешествия, теперь полностью овладело им, и спасения не было.
 Но посреди этой тревоги, этого замешательства пришло озарение.
 И когда он услышал, как дверь открылась и закрылась, это было похоже на удар между лопаток.
 Он решительно подошел к письменному столу.
 Сел перед открытой партитурой и, быстро обмакнув перо, начал писать.
 Закончив, он долго смотрел на знаки на пергаменте. Потом уставился на перо в руке. Наконец осторожным движением положил перо, как будто не хотел потревожить ничего вокруг, даже пыль, кружащуюся в воздухе.
 Он обвел взглядом находившиеся в комнате предметы. И, обхватив себя крепко правой рукой, словно для того, чтобы накопить силы для отпора какому-то ужасному нападению, положил голову на спинку стула и закрыл глаза.

 5

 Тонио стоял у двери в покои кардинала.
 В глубине души он испытывал болезненную уверенность в том, что сам навлек на себя это. Он точно не знал почему, но чувствовал, что за всем происходящим кроется его собственная вина.
 Даже когда старый Нино в первый раз пришел за ним со словами: «Его преосвященство не могут заснуть», Тонио испытал смутное возбуждение оттого, что его зовет великий человек.
 Было лишь что-то странное в поведении старого слуги, в той манере, с какой он поспешил снять с Тонио обычный сюртук и предложить ему один из богато расшитых камзолов. В жестах старика присутствовала какая-то таинственность: словно он почему-то должен был ходить на цыпочках, торопиться, следить, чтобы никого из них не увидели.
 Он достал из кармана старый, неровный и щербатый гребешок и причесал Тонио.


* * *

 Поначалу Тонио не понял, что находится в спальне. Он видел только настенные гобелены с изображением античных персонажей на охоте, крохотных маленьких животных в обрамлении цветов и листьев. В мерцании свечей были видны необычные, сосредоточенные лица всадников и всадниц; чуть раскосыми глазами смотрели они в лицо вечности.
 Потом он заметил клавесин — маленький переносной инструмент с единственным рядом черных клавиш. И только после этого — кардинала, стоящего неподвижно у стены. Он был в халате, сливавшемся по цвету с тьмой, которую рассеивали всего несколько свечей в роскошных канделябрах.
 Кардинал заговорил, но Тонио слышат его голос словно откуда-то очень издалека и не вникал в смысл слов: в ушах у него звучал стук собственного сердца. Лишь середина высказывания дошла до него: кардинал сказал что-то о пении, о силе пения. Кажется, он хотел, чтобы Тонио спел.
 Тонио сел за инструмент и коснулся клавиш. Звуки были точными и очень нежными, и его порадовало, что инструмент отлично настроен. Тонио начал арию, одно из самых красивых и печальных сочинений Гвидо, любовную медитацию из серенады, еще ни разу не исполнявшейся публично. Эта песня нравилась ему больше, чем то, что он пел в Неаполе, больше, чем те виртуозные сочинения, которые Гвидо писал для него в последнее время. В словах, сочиненных неизвестным поэтом, в его томлении по возлюбленной выражалась тоска по духовному, и Тонио они очень нравились.
 За время песни он только один раз поднял глаза. И увидел лицо кардинала, его необычность, его почти отточенное совершенство, оживленное тем внезапно проявившимся чувством, которое и делало этого человека таким заметным и притягивающим к себе внимание, где бы он ни оказался. Его преосвященство не произносил ни слова, но явно испытывал наслаждение, и Тонио понял, что старается исполнить арию настолько хорошо, насколько это в его силах. Он был с этим человеком наедине, в его спальне, и играл для него. И тогда в его сознании мелькнуло какое-то воспоминание, а может, просто полузабытое ощущение блаженства.
 Окончив играть, он задумался о том, что может спеть, чтобы доставить кардиналу наибольшее удовольствие. Вдруг его преосвященство поставил перед ним инкрустированный драгоценными камнями бокал бургундского, и Тонио понял, что здесь нет даже слуг и они одни, совсем одни.
 — Мой господин, позвольте мне...
 Он поднялся услужить, видя, что кардинал хочет наполнить свой бокал. Но в этот момент его преосвященство схватил его и привлек к себе, так что они оказались прижаты друг к другу, и теперь Тонио услышал, как стучит сердце кардинала.
 Он пришел в страшное смущение. Он ощущал силу этого мужчины, таившуюся под его черным халатом, он слышал хриплость его дыхания и почувствовал, с какой мукой кардинал отпустил его от себя.
 Потом Тонио, кажется, попятился. А кардинал стоял у окна, глядя на далекие огни. Перед ним вырисовывались очертания близлежащего холма, маленькие окошки, острые крыши, устремленные в бледное небо.
 Отчаяние. Отчаяние. И в то же время острое ощущение триумфа, почти пьянящее ощущение запретного, как будто в воздухе разлилось благоухание. Но когда кардинал снова повернулся к нему, было очевидно, что он решился. Он обхватил шею Тонио ладонями и ласково провел большими пальцами от подбородка вниз, а затем полушепотом, ласково попросил Тонио снять одежду.
 Это было сказано с такой любезностью, с такой простотой! Да и в одном лишь прикосновении Кальвино, казалось, заключалась сила, способная покорить Тонио, заставить его подчиниться.
 Но он лишь отшатнулся. Рой мыслей охладил начавшее пробуждаться в нем желание, более сильное, чем даже ласковый приказ кардинала. Он не мог смотреть на Кальвино и взмолился, прося разрешения уйти.
 Его преосвященство заколебался. А потом сказал, так искренне и так ласково:
 — Ты должен простить меня, Марк Антонио. Да, да, конечно же, тебе надо уйти.
 Так что же осталось? Ощущение того, что каким-то образом Тонио сам желал этого, что он сам сделал так, чтобы это случилось, и каким-то необъяснимым образом ввел этого человека в заблуждение.


* * *

 И все же, стоя теперь у дверей кардинала, дрожащий и словно избитый гневными словами Гвидо, он думал: «Ради тебя, Гвидо. Я делаю это ради тебя». Как, ради маэстро, он всегда справлялся с тем, что пугало его, и научился сносить то, что хоть сколько-нибудь его унижало.
 Но это! Это было нечто совершенно иное, хотя Гвидо не постиг до конца этой разницы. Гвидо просто не понимал, что делает, отправляя Тонио сюда!
 Однако Тонио понимал. И внезапно осознал, что испытывал влечение к кардиналу с самого первого мгновения, когда увидел его. Он желал его так, как никого прежде, пока был окружен теплом и безопасностью любви Гвидо. Но кардинал был настоящим мужчиной и могущественным человеком. Да, он был мужчиной. И Тонио казалось, что у них было назначено свидание, к которому он шел очень долгое время.
 Дверь подалась, когда он постучал. Она оказалась незапертой.
 И раздался голос кардинала.
 — Войдите.


* * *

 Кардинал сидел, склонившись над своим письменным столом. В комнате ничего не изменилось, если не считать того, что появилась маленькая старинная масляная лампа. Перед его преосвященством лежала книга с разукрашенными буквами. Маленькие фигурки изображали заглавные буквы; они сверкали, когда его дрожащая рука переворачивала страницу.
 — Ах, ты только подумай, — сказал он с улыбкой, увидев Тонио, — письменный язык принадлежит тем, кто принимает на себя такую муку, чтобы сохранить его. Я навеки очарован формами, в которых передается нам знание, не самой природой, а людьми — такими же, как мы.
 На нем не было больше свободного черного одеяния. Теперь он облачился в малиновую сутану. На груди его покоился серебряный крест, а на лице читалась такая любопытная смесь неловкости и природной живости, что Тонио долгое время просто смотрел на его преосвященство, ничего не говоря.
 — Мой дорогой Марк Антонио, — произнес кардинал с удивлением, вновь растягивая губы в улыбке, — почему ты вернулся? Ведь я дал тебе понять, что ты имеешь полное право уйти.
 — Имел ли я такое право, мой господин? — спросил Тонио.
 Он дрожал. Это было очень странно: дрожать, не подавая виду, просто чувствовать сигналы паники, запечатанные внутри. Он подошел ближе к столу. Посмотрел на латинские фразы, затерянные в схематичном беспорядке, великое множество крохотных существ, живущих и умирающих среди алых, малиновых и золотых завитков.
 Кардинал протянул к нему открытую ладонь.
 Тонио подался навстречу его руке и при первом же прикосновении этих пальцев почувствовал явное возбуждение, хотя, как и прежде, пытался с этим бороться. «Свободен!» — с горечью подумал он. Даже сейчас он еще убежал бы и спрятался в объятиях Гвидо — если бы только мог. Ему казалось, будто рушится что-то, так долго им оберегаемое. И все же он не двинулся. Он смотрел вниз, на лицо Кальвино. Ему хотелось коснуться этих гладких век, бесцветных губ...
 Но кардинала и самого снедало беспокойство. Страсть раздирала его, но оттолкнуть Тонио он не мог.
 — Что до меня, — пробормотал он, словно размышляя сам с собой, — то я весьма неопытный учитель по части грехов плоти. — В том, что он сказал, не чувствовалось никакой гордыни. — Ты заставил меня устыдиться и был прав. Так зачем ты вернулся?
 — Мой господин, неужели мы попадем в ад из-за нескольких объятий? Неужели такова воля Божья? — спросил Тонио.
 — Ты дьявол с лицом ангела, — проговорил кардинал, слегка отшатнувшись, но Тонио услышал, как его дыхание стало тяжелым и неровным, и почувствовал, что в душе его происходит внутренняя борьба.
 — Неужели это действительно так, мой господин? — Тонио медленно опустился на одно колено и заглянул в глаза кардинала.
 У этого мужчины было удивительное лицо, совершенное в пропорциях, с четко обрисованными, заостренными чертами, притягивающее мужской грубоватостью.
 — Мой господин, — прошептал Тонио, — с тех пор как от меня так много отрезали, я стал часто думать о том, что именно плоть — мать всего сущего.
 Кардинал не смог совладать со смущением, охватившим его при этих словах. Да и Тонио замолк, удивленный слетевшим с губ признанием. Что же было в этом мужчине такое, что пробуждало желание говорить все это ему?
 Кардинал по-прежнему не сводил с него упорного взгляда, словно призывая понять его. И Тонио пронзила мысль: этот человек был абсолютно безгрешен, по-настоящему безгрешен и отчаянно нуждался, чтобы им руководили.
 — Я уже достаточно согрешил за нас обоих, — сказал кардинал, но без особой уверенности в голосе. — А теперь ты должен уйти и позволить мне выиграть мою битву, ради Бога и ради меня самого.
 — Но если вы проиграете, мой господин, что тогда?
 — Ах, нет! — взмолился кардинал, еще крепче обнимая Тонио и притягивая его к себе.
 — Мой господин, — настаивал Тонио, — пусть Бог простит меня, если я не прав, но разве истина не в том, что этот грех уже свершился? Разве мы не прокляты уже за нашу страсть друг к другу? Ведь вы не послали за исповедником, да и я тоже, и если нам суждено сейчас умереть, мы сгорим в аду так, как если бы уже совершили это деяние. Но раз так, мой господин, позвольте же мне подарить вам хотя бы маленькую частичку рая, пока это еще возможно.
 Он прикоснулся губами к лицу кардинала. И когда Кальвино встал и открыл ему свои объятия, Тонио испытал неизбежное потрясение от новых ощущений, от твердости еще незнакомого ему тела.
 От желания у него кружилась голова и подгибались ноги. Если бы в том была нужда, он бы теперь сам умолял о близости.
 Его захватил огонь этого мужчины.
 Кажется, он сам повел кардинала к постели. Поставил рядом с кроватью подсвечник и загасил все свечи, кроме одной. Мечтательно глядя на ее тусклое пламя и на свою тень на стене, он почувствовал, что пальцы кардинала начали высвобождать его из одежды.
 Ему хотелось, чтобы все происходило медленно. Он не помогал кардиналу. Он не сводил глаз с той главной точки, которая интересовала его самого, чувствуя, как шоковое состояние проходит. Словно со стороны, Тонио наблюдал, как одежды падают на пол, и чувствовал, как кардинал ощупывает его взглядом. А потом услышал, как тот прошептал:
 — Этого довольно.
 — Мой господин, — сказал Тонио, кладя руку на эту твердость, на эту мощь. — Я весь горю. Позвольте мне дать вам наслаждение, или я сойду с ума.
 Он приник к губам кардинала, удивляясь их податливости, а потом, еще более пораженный, отдался во власть неуклюжей силы его рук. Кардинал гладил ему волосы между ногами, провел ладонью по шрамам, а нащупав их, содрогнулся от страсти, не в силах ее подавить. Он застонал одновременно с Тонио, ибо мертвые рубцы внезапно ожили, откликнувшись резкой дрожью. Выгнув спину, Тонио почувствовал губы кардинала на своем напряженном члене.
 — Нет, мой господин, прошу вас...
 С затуманенным взором и дрожащими, как от сильной боли, губами Тонио отпрянул и, опустившись на колени у края кровати, прошептал:
 — Мой господин, позвольте мне увидеть его. Позвольте мне, пожалуйста!
 Ему казалось, что кардинал находится в полубессознательном состоянии. Он развел руками, словно совершал какое-то открытие, а Тонио начал снимать с него малиновую сутану.
 Да, то был корень, и в нем была та самая сила. Он был круглый и твердый, словно деревянный. У Тонио перехватило дыхание, и он взял в ладони тяжелую шелковистую мошонку. В ее легкости и одновременной тяжести, в кажущейся хрупкости спрятанного в ней было что-то сверхъестественное. Наклонившись, Тонио попытался взять ее в рот целиком, попробовать на вкус эту мягкую волосатую плоть, почувствовать ее соленость, ее сильный аромат и жар, из нее исходящий. Потом выпрямился и взял в рот сам орган.
 Когда Тонио начал яростно сосать его, лаская зубами, пенис достал до самой дальней стенки его рта, и тогда промеж его ног случился первый мощный взрыв: вероятно, это его собственный член получил какую-то возможность совершать легкие фрикции.
 Тонио уже не мог остановиться. Страсть начала опять подниматься в нем почти в тот самый миг, когда он достиг вершины. Он словно пытался проглотить этот грубый и неподатливый предмет, в то же время сжимая рукой мягкую тяжесть мошонки, напряженной и нежной одновременно. И вновь подойдя к своей неизбежной вершине, встал на ноги, вытянулся, прижался к кардиналу, чтобы почувствовать своей наготой его наготу, и ему было все равно, услышит ли весь мир его сдавленный крик или нет. Кардинал извивался, прижимаясь к нему, безумно желая его, и при этом, по своей невинности, как будто совершенно не знал, что делать, как будто мог только исполнять приказы Тонио.
 Тонио растянулся на кровати, протянул к нему руку, словно Кальвино был плащом, который ему хотелось натянуть на себя, и раздвинул ноги.
 Он чувствовал, что кардинал целует его голую спину, массирует его ягодицы, и сам протянул руку к орудию и показал, куда его надо ввести.
 Боль пронзила его, и в то же время это было что-то чрезвычайно сильное, великолепно-непреодолимое, первым же ударом вырвавшее из него дикий стон, а потом все его тело начало двигаться в том же самом ритме, и наслаждение кругами расходилось с каждым ударом, и он, скрипя зубами, дал свое самое богохульное согласие.
 Когда после последней серии мучительных толчков кардинал кончил, он издал такой крик, как если бы долго страдал и не мог больше выносить это. Он отвалился от Тонио, не отнимая от него рук, точно боялся, что какая-то сила может их разъединить.


* * *

 Наверное, около часа спустя Тонио проснулся. Какой-то миг он не мог понять, где находится. А потом сообразил, что это кардинал стоит у кровати спиной к открытому окну, за которым открывается полное звезд небо, и смотрит на него сверху вниз.
 Кардинал что-то говорил. Потом положил руку на плечо Тонио и, увидев, что его глаза открыты, коснулся щеки.
 — Неужели Господь мог проклясть меня за этот экстаз? — выдохнул он. — Какой урок я получил?
 Та же поразительная невинность. И та же ребячливая живость в глазах на таком же величественном, как всегда, лице с гладкими веками и чуть опущенными уголками рта.
 — Я был проклят за это, давным-давно, — прошептал Тонио и почувствовал, как проваливается в сон.


* * *

 Когда он проснулся опять, темно-розовое небо над крышами было усыпано золотистыми облачками. Где-то вдали гоготали гуси, мычали коровы. А когда пропел петух, теплый воздух словно расколол комнату пополам, так что вся ее парча и эмаль, ветхие, как содержимое покрытых пылью сундуков в чулане, начали рассыпаться. В первых упавших на ковер лучах солнца кружились частички пыли, и каждый порыв теплого ветра приносил с собой аромат свежевспаханной земли. Этот запах, до того чистый и беспримесный, смешивался с ароматами ладана и воска.
 Тонио резко вскочил. Он недоумевал, почему кардинал до сих пор не отослал его. Это показалось ему такой необычайной любезностью. Но его преосвященство во сне по-прежнему протягивал руку к той теплой вмятине на простыне, где только что лежал Тонио.
 Тонио молча оделся и спустился к себе по тусклым серым коридорам.
 Войдя в спальню Гвидо, он увидел, что тот заснул прямо за письменным столом, положив голову на согнутую руку. Свеча давно догорела.


* * *

 Тонио долго смотрел на учителя — на склоненную голову, на густые кудри. А потом прикоснулся к его плечу. Гвидо вздрогнул, просыпаясь, и медленно и неуклюже побрел к кровати. Тихо вошел старый Нино, снял с маэстро башмаки и натянул на него покрывало.
 Тонио, постояв около учителя еще немного, повернулся и пошел в свои комнаты.
 Он закрыл глаза и представил, как обнимает кардинала, как прижимается лицом к его худому, неподатливому телу, ощущая его трепет. Губы его снова приоткрылись при воспоминании о случившемся, и, не в силах более это терпеть, он начал шагать взад и вперед по комнате.
 Этот ритм захватил его, и он стал ходить кругами, а потом распахнул окно и высунулся за карниз, чтобы испить свежий воздух. Внизу искрился фонтан идеально круглой формы. Зрелище обрушивающейся с высоты воды начало захватывать его раньше, чем он сообразил, что даже не слышит плеска воды.
 Между ним и Гвидо так никогда не будет!
 И конечно, Гвидо это знал. Так почему же тогда он так поступил? Он, Тонио, жил в запертой комнате со своим возлюбленным, а Гвидо выпустил его, Гвидо отворил дверь. И сразу вся ласковая сложность, вся грубоватая нежность той любви поблекли в глазах Тонио и покинули его, не оставив послевкусия. Неожиданно он не смог пробудить в себе никаких воспоминаний о ней, которые могли бы успокоить и подбодрить его. Прежняя страсть вспоминалась теперь как что-то очень давнее. Он был слишком опален огнем кардинала.
 Он хотел бы сейчас заплакать. Но был для этого слишком усталым и опустошенным. И, несмотря на тепло встающего солнца, утренний холодок неприятно пронизывал его.
 Рим казался ему не столько городом, сколько идеей. Тонио опустился на колени и коснулся лбом подоконника.
 «Какой урок я получил?» — спрашивал себя кардинал. Но Тонио знал, какой урок получил он. Он был уверен, что теряет Гвидо. И, тоскуя по кардиналу, по его сокрушительной страсти, он понимал, что сделает все, лишь бы Гвидо не узнал об этом. Гениальность этого решения заключалась в том, чтобы, теряя Гвидо, вновь обрести его и удержать навсегда новым объятием.

 6

 Сонное состояние овладело им, как только он уселся посреди этой комнаты. Здесь стоял особый аромат, а освещение напомнило ему о другом, более тесном помещении, так же заполненном тканями и бижутерией, где он когда-то бывал, и притом один.
 Но он не разрешил себе вспоминать это. Это было не важно. Главное — закончить начатое.
 Эта женщина чего-то ждала от него и явно собиралась ему помочь. Ее служанки, как черные птички, расселись по краям комнаты. Их маленькие смуглые ручки находились в беспрерывном движении: они собирали кусочки резинок, ниток, натягивали парики на деревянные болванки. Неужели она ждет, что он прямо здесь снимет свой мужской костюм и протянет ей руки, словно она его нянька?
 Он оперся на локоть, внезапно отвлекшись на собственное отражение в затененном зеркале. Независимо от того, какие невообразимые мысли его обуревали, собственное лицо обычно казалось ему непроницаемым. Как будто наросшая на нем упругая женская плоть лишила его всякого выражения, сделала вечно молодым.
 «Но как я буду шнуровать этот корсет, — думал он, — как буду подвязывать эти юбки? Может, отнести их снова во дворец кардинала и отдать тому беззубому старику, который, даже произведя на свет с десяток ребятишек в какой-то узенькой хибарке на дальней улице, ничего не смыслит в женской одежде?»
 В комнате было жарко, за закрытыми ставнями звенел и гудел Рим, и на пышную шелковую юбку полосками ложился свет.
 Похоже, портниха почувствовала его сомнения. Хлопнула в ладоши, чтобы привлечь внимание, и отослала всех помощниц из комнаты.
 — Синьор. — Она склонилась над ним и протянула руки к его плащу. Он почувствовал, что одеяние больше не давит на него. — Я одевала самых знаменитых певцов в мире. Я не просто делаю костюмы! Я создаю иллюзии! Позвольте же мне показать вам это, синьор. Когда вы снова взглянете в зеркало, то не поверите своим глазам. Ах, вы такой красавчик, синьор! Вы тот, о ком я мечтаю, когда шью.
 Тонио лишь сухо усмехнулся.
 Он встал, поразив женщину своим высоким ростом, и с улыбкой посмотрел сверху вниз на смуглое, морщинистое лицо. Ее глаза были похожи на две маленькие сливовые косточки, только что вытащенные изо рта и еще блестящие от влаги.
 Портниха сняла с него камзол и чуть ли не любовно отложила его в сторону, поглаживая ткань, как продавец, расхваливающий ценный товар. Но самые восхищенные жесты она приберегла для вещей, которые собиралась надеть на него.
 — Бриджи тоже снимите, синьор. Это важно. — Она сделала успокаивающий жест, чувствуя, что он колеблется. — Не стесняйтесь меня. В таких вопросах относитесь ко мне так, как будто я ваша мать. Видите ли, для того чтобы вести себя как женщина, вы должны и чувствовать себя женщиной под всей этой одеждой.
 — А может, кентавром, синьора? — тихо спросил он. — Готовым в любой момент растоптать кружева и оборки и навести ужас на нежных девственниц в первом ряду.
 Женщина рассмеялась.
 — У вас острый язык, синьор, — сказала она, снимая с него туфли и чулки.
 Он медленно вздохнул, полузакрыв глаза.
 И застыл посреди комнаты, чувствуя обнаженность своего тела, словно воздух в комнате, хотя и был теплым, обдавал его холодом. Портниха приблизилась к нему и погладила его кожу тем же жестом, что и ткань, явно восхищаясь ее гладкостью. Затем она надела на него нижнюю полотняную юбку с широкими кринолинами и завязала сзади ленты. Покачала кринолины и накинула сверху тонкую нижнюю юбку. Далее пришел черед пышной юбки из сиреневого шелка в мелкий розовый цветочек. Отлично, отлично! А сверху — полностью кружевная блуза, которую она ловко застегнула спереди до самого низа.
 Теперь ее движения стали более медленными. Она, казалось, понимала, что примерка корсета — решающий этап. Ведь главное, чтобы он пришелся певцу впору на плечах. Темно-сиреневые рукава корсета были украшены каскадом падающих кружев. Она расправила его перед Тонио и, когда он просунул руки в рукава, начала шнуровать его, прежде всего затянув на талии.
 — Ах, да вас точно послал Господь в ответ на мои молитвы, — сказала она, накинув крючок.
 Тонио почувствовал вшитые в корсет пластины китового уса. Они сковывали его и в то же время были прохладными и упругими. И когда портниха начала стягивать корсет все сильнее и сильнее, он испытал странное ощущение, чуть ли не удовольствие, словно это одеяние поддерживало его, придавало ему устойчивость и форму.
 На миг ее руки задержались на его обнаженном горле, на гладкой коже, спускающейся к низкому кружевному вырезу корсажа, горизонтальной полосой пересекавшему его грудь. Потом она сказала самым доверительным шепотом:
 — Позвольте, синьор...
 И, быстро нырнув грубыми теплыми руками под ткань, которую только что затянула, приподняла кожу на его торсе и быстро придала ей некую форму, так что, опустив глаза, он увидел там легкий подъем и тесную расщелину, иллюзию женской груди.
 Слюна во рту стала горькой. Он не смотрел в зеркало. Он стоял, не двигаясь, тупо глядя в сторону. Женщина оправила на нем пышную сиреневую юбку и огладила корсет, а потом предложила ему присесть. Он уставился на свои руки.
 — Синьор, нужно еще наложить грим, — сказала она. — Ах, найдутся женщины, готовые убить вас за ваши ресницы, за ваши волосы! Какие же у вас волосы!
 Тем не менее она отвела их гребнем назад, пригладила, а потом водрузила на его голову парик. Не слишком объемный, белоснежный, усыпанный крошечными жемчужинками, присобранный у основания шеи и ниспадающий на спину мягкими локонами. Обняв за шею под волосами, она повернула Тонио к себе так, что лицо его чуть не коснулось ее пышных грудей.
 — Всего лишь немного краски, синьор. Черная магия, — усмехнулась она, — для глаз.
 — Я могу сам это сделать. — Он попытался взять у нее кисточку.
 — Синьор, вы наказываете меня. Я хочу сама это сделать, — передразнила портниха и рассмеялась хриплым старушечьим смехом. — Нет, нет, пока не глядитесь в зеркало, — предупредила она, расставив руки, словно он порывался убежать.
 Она склонилась над ним и коснулась его глаз с уверенностью, с какой он, конечно, не сделал бы это сам. На его ресницы лег тонкий слой краски, потом она пригладила и подвела ему брови.
 — Словно лилию золотом вышиваю! — хохотнула она, покачала головой и вдруг неожиданно, словно не удержавшись, расцеловала его в обе щеки.
 Он склонил голову набок и задумался: «Когда я выйду отсюда, слуге придется нести мою шпагу. А он ведь такой кретин. У меня вообще создается впечатление, что кардинал предпочитает окружать себя сущими идиотами. А может, и я такой же идиот». Он прикрыл глаза рукой, отдавшись печальным мыслям. Тем временем портниха открыла ставни, и теплый солнечный свет залил комнату. Тонио почувствовал свет раньше, чем увидел его, а женщина сказала:
 — Милое дитя, — и сжала руками его плечи.
 «Опять эти слова», — подумал он с раздражением.
 — Вставайте и посмотритесь в зеркало. Разве это не то, что я вам обещала? — прошептала она. — Вы само совершенство. Мужчины падут к вашим ногам.
 Тонио стоял и смотрел. Молча.
 Он не понимал, что за создание видит перед собой. Она красива? Да, она была красива. И невинна, абсолютно невинна. Ее большие темные глаза смотрели на него строго, словно обвиняя в каких-то грязных мыслях. Узкий в талии корсет поднимался рядами кремовых оборок и бантов к белой гладкой коже, создававшей полную иллюзию грудей. Доменико был бы вне себя от зависти!
 А парик сделал лицо хрупким и изящным, превратив его собственные черты в черты простодушной юной девушки. Эти белые волосы поднимались от гладкого шва на лбу и локонами ниспадали на блестящий шелк длинных пышных рукавов.
 Обеими руками женщина развернула его, привстав на цыпочки, словно для того, чтобы разглядеть какую-то важную деталь, а затем, обмакнув палец в горшочек с красной краской, провела по его губам.
 — Ах! — Она сделала шаг назад, восхищаясь результатом. — А теперь дайте-ка мне свою ногу, — сказала она, усевшись и задрав его зашуршавшие юбки.
 Он поставил ногу ей на колени. Она собрала чулок в кольцо и начала расправлять его вверх, вверх, пока не закрепила подвязкой у колена.
 — Да, все и внутри, и снаружи должно быть совершенно, — произнесла она, словно напоминая это себе. Она держала белые кожаные туфли так, словно они были стеклянными.
 Наконец, когда все было окончено, женщина отступила назад с таким видом, словно у нее дыхание перехватило.
 — Синьор! — Она прищурилась. — Богом клянусь, вы могли бы обмануть даже меня!
 И продолжала смотреть на него так, будто не желала, чтобы он двигался.
 — Помните, что я вам говорила, — сказала она, когда он подошел к крючку, на котором висел его камзол. — Двигайтесь медленно, совсем не так, как это делают женщины, потому что, если вы будете суетиться, как это делают женщины, иллюзия рухнет. Двигайтесь даже медленней, чем двигаются люди, и держите руки ближе к телу.
 Он кивнул. Он уже думал об этом и, более того, наблюдал за каждой встречной женщиной так долго и сосредоточенно, что рисковал показаться неучтивым.
 — Но что вы делаете? — Портниха подошла, чтобы отнять его руки от старой одежды.
 Но он вытащил кинжал, и, увидев это, она остановилась.
 Засунув ледяной клинок за пазуху, прямо между «грудей», Тонио улыбнулся ей.
 Женщина резко повернулась и, вытащив из вазы небольшую розу, посмотрела ее на свет, так что стал виден волосатый стебелек, заключенный в стеклянную трубочку. И вставила розу ему за корсаж, рядом с ручкой кинжала, так что видна оказалась лишь розовая головка.
 Потом, лаская его пальцы, нанизала на них драгоценные перстни и наконец положила его пальцы на эту маленькую, но ароматную и пышную розу.
 — Почувствуйте ее мягкость, — прошептала она. — Вот чем вы должны казаться. — И снова ее шершавые губы коснулись его щек. Увидев, что он улыбнулся, она приложилась и к его губам. — Я просто влюбилась в вас! — сказала она низким грудным голосом и сдержанно улыбнулась, обнажив аккуратные маленькие зубы.


* * *

 Карета медленно ехала по Виа Венето, то и дело останавливаясь из-за двигавшейся впереди процессии. Ночью шел дождь, и проезжая колея превратилась в грязную канаву. Толпа пешеходов напирала на всхрапывающих и вскидывающих голову нетерпеливых лошадей.
 Положив руку в белой перчатке на нижнюю кромку окошка, Тонио не сводил глаз с открытых кофеен и внезапно постучал по крыше кареты. Он тут же почувствовал, как она неловко, со скрипом, сворачивает к обочине.
 Беззубый старый лакей спрыгнул на землю, чтобы открыть дверь. Держа в руках шпагу Тонио, как тот и приказал ему, он последовал за своей «госпожой» сквозь толпу, провожавшую красавицу сдержанными, но восхищенными взглядами, до самой двери кофейни, в которую она вошла.
 По правую руку от входа, хотя и не у самой стены, облокотившись о стол, сидел Гвидо. Перед ним стоял нетронутый бокал с вином. Глаза у маэстро были наполовину прикрыты. Похоже, он очень устал. Его отяжелевшее лицо выглядело при этом необычайно молодо, как будто изнеможение ослабило его контроль над собой, а разочарование и беспокойство позволили ему принять более естественный для него мальчишеский вид.
 Он даже не заметил, что рядом с ним поставили скамейку, и не сразу увидел, как на нее опустилась дама.
 Потом вздрогнул и сел прямо. Наверное, первым, что он увидел, был сиреневый шелк. Тонио, невозмутимый, как кукла, восседал среди пышных юбок и безмятежно смотрел на улицу.
 Воздух был теплым, ласкающим, и, когда тонкая косынка соскользнула с его грудей, Тонио не стал ее поправлять. На него таращились отовсюду. Работа кофейни была нарушена. Даже мальчик-официант не знал, то ли подойти, то ли поклониться, то ли как-то умудриться сделать и то и другое, и неловко ходил вокруг с подносом в руке. Почувствовав на себе взгляд Гвидо, Тонио медленно наклонил голову и отвернулся. Поэтому когда он снова поднял глаза на учителя, то это был взгляд снизу вверх.
 Лицо Гвидо удивило его необычным выражением глаз, необычным изгибом губ. И вдруг внезапная догадка переполнила его блаженством. Гвидо не понял, кто перед ним! Тогда Тонио взял веер, как учила его старуха, и развернул его так, словно открывал этим жестом какую-то прекрасную тайну, а потом, заслонив веером рот, опустил и снова поднял ресницы.

 7

 Он был так погружен в свои мысли, что едва ли слышал хоть что-нибудь из речей Гвидо, из всей той милой болтовни, свойственной маэстро в те редкие мгновения, когда он бывал чем-то восхищен. Тонио пропускал все это мимо ушей, лишь иногда вежливо кивая в ответ.
 Несмотря на стоящий зной, они наняли открытый экипаж и совершили прогулку по городу — прелестная синьора и ее влюбленный спутник, которого она то и дело упрекала в неуемных заигрываниях, но в конце концов милостиво простила. Они обошли под ручку с полдесятка церквей, и дамочка то и дело открывала свой зонтик, томно вздыхая от жары. Они пообедали еще засветло на Виа Кондотти и, совершив обязательную прогулку с одного конца Корсо на другой, вернулись домой.
 Но перед этим зашли к той самой портнихе, синьоре Бьянке, и предложили ей поработать у них за кулисами на представлениях оперы Гвидо, которая, как было теперь решено, получит название «Ахиллес на Спросе» и будет создана по новому либретто популярнейшего Пьетро Метастазио — поэта, стихи которого так мечтал использовать Гвидо.
 — Это будет просто идеально для тебя, — говорил маэстро. — Мать Ахиллеса хочет удержать его от Троянской войны. Она посылает его на остров Сирос, переодетым юной девушкой по имени Пирра. Часть оперы ты будешь изображать Пирру. А затем по ходу сюжета вскроется твоя подлинная сущность, и ты предстанешь Ахиллесом в золотых доспехах. Как видишь, ты останешься мужчиной, который играет женщину!
 — Да, это здорово! — пробормотал Тонио с улыбкой.
 Но он словно витал где-то далеко, лишь время от времени возвращаясь в настоящее, возможно для того, чтобы вновь погрузиться в приятные воспоминания о том, как наслаждался своим маскарадом, ловил восхищенные взгляды мужчин и к тому же испытал смутное мстительное чувство, заслонившее все, что казалось смешным и жалким и в то же время безрассудным и невинно ребяческим. В руках у него была та самая роза, что дала ему портниха. В воде она хорошо сохранилась. Облачась в более удобные рубашку и бриджи, положив ноги на стульчик, стоявший перед ним, Тониогрубо теребил лепестки розы, пытаясь раскрыть ее.
 — Как видишь, за тобой все время ухаживали, пытаясь понять, кто ты такой...
 — Гвидо, в Сан-Карло сезон уже открывался оперой Сарри, написанной на тот же сюжет. Мы же вместе смотрели ее, — мягко сказал Тонио.
 — Это так, но ты ведь не обратил особого внимания на либретто, да? К тому же я существенно меняю ее. А ты должен выкинуть это из головы. Я знаю, что нужно римлянам. Я уже вдоволь этого насмотрелся. Они хотят абсолютного следования оригиналу с самыми осторожными нововведениями. Они хотят ощущения солидности и богатства и того, чтобы все было исполнено без сучка без задоринки.
 «А ведь это вызов, — думал Тонио. — Вот что это такое». Быть неузнаваемым под прикрытием маскарадной одежды и смотреть, как они оказываются в дураках, когда бросают на него осторожные взгляды или даже делают ему откровенные приглашения. «Интересно, где тот поворотный пункт, после которого я скорее стал виновником низкого подлога, чем его жертвой? Когда прежнее чувство незащищенности превратилось в ощущение власти?» Этого он сказать не мог.


* * *

 Прошло уже много времени после обеда, когда Гвидо встал с кресла, стоявшего у окна, чтобы получить доставленное к воротам письмо.
 Паоло отправили спать. Тонио дремал с бокалом вина в руке.
 — Что это? — сонно спросил он, увидев, что Гвидо тяжело опустился на свое место и отшвырнул скомканный листок в сторону. Лицо маэстро было при этом непроницаемым.
 — Руджерио нанял еще двоих кастратов. Они должны появиться одновременно с тобой, — сообщил Гвидо. Он снова встал и застыл, засунув руки в карманы атласного халата. Похоже, он размышлял. — Могло быть и... хуже.
 — И кто они?
 — Один — Рубино, старый певец, большой мастер, но придерживающийся старого стиля. Римляне раньше его любили. Рубино бояться совершенно не стоит. Но надо молиться, чтобы он не начал терять голос. — Гвидо задумался и словно не замечал присутствия Тонио.
 — А другой? — не дождавшись продолжения, спросил Тонио.
 — Беттикино, — ответил Гвидо.
 — Беттикино! — прошептал Тонио. Этого-то знали все. — Вместе с Беттикино на одной сцене!
 — Вспомни! — резко оборвал его Гвидо. — Я сказал тебе, что могло быть и хуже. — Но, похоже, он тут же растерял свою убежденность. Сделал несколько шагов и резко обернулся. — Он холоден. У него такой надменный вид, и ведет он себя будто король, хотя на самом деле вылез из грязи, как и все мы... вернее, как некоторые из нас — Он с иронией глянул на Тонио. — И у него, несомненно, не голос, а целый оркестр. Говорят, что он дает советы другим певцам, если считает, что это нужно...
 — Но он хороший певец, великий певец, — не мог успокоиться Тонио. — Это то, что нужно для оперы, и ты это знаешь...
 Гвидо взглянул на него так, словно не находил, что ответить. А потом пробормотал:
 — У него в Риме полно поклонников.
 — Ты не веришь в меня? — улыбнулся Тонио.
 — Я верю только в тебя, — вспыхнул Гвидо. — Но там будет два лагеря — его и твой.
 — Значит, я должен всех поразить, — сказал Тонио, решительно вскинув голову. — Разве нет?
 Гвидо расправил плечи. И, глядя прямо перед собой, направился через всю комнату к письменному столу.


* * *

 Тонио медленно поднялся с кресла. Тихо ступая, прошел в маленькую комнату, которая служила ему гардеробной, и, присев перед туалетным столиком с разными горшочками и баночками, уставился на сиреневое платье.
 Сбоку стояли шкафы, хранившие множество камзолов, сюртуков и плащей. С десяток шпаг посверкивали в открытом армуаре. Еще мгновение назад бывшее, вероятно, золотым, небо за окном стало теперь бледно-голубым.
 Платье лежало там, где он оставил его, на кресле. Нижние юбки были смяты, а кремовые кружевные оборки резко распахнуты сбоку, словно не расстегнутые, а разорванные, и под ними зияла чернота внутри жесткого корпуса корсета.
 Облокотившись одной рукой о столик, он протянул другую к шелковой поверхности, казалось светившейся в темноте.
 Он представил себе, как это платье облегает его, и снова ощутил ту столь непривычную наготу над кружевами корсажа и тяжелое качание юбок. И вспомнил, как за каждым новым унижением появлялось чувство безграничной власти, пьянящей силы. Что там Гвидо говорил ему? Что теперь он свободен и что мужчины и женщины лишь мечтают о такой свободе? В объятиях кардинала он самым божественным образом узнал, что это правда.
 И тем не менее это обескураживало его. Когда с него сдирали очередной слой одеяния, его бросало в дрожь — пусть и ненадолго. И сейчас, глядя на этот наряд, постепенно сливающийся с темнотой, он спрашивал себя: «Смогу ли я после премьеры возродиться с прежней силой?» Тонио представлял себе ярус с целой толпой венецианцев, воображал, что слышит вокруг тот мягкий диалект, похожий на шепот и звуки поцелуев, видит лица, исполненные ожидания и полуприкрытого ужаса. Все предвкушают захватывающее зрелище: оскопленный патриций, разодетый, украшенный и раскрашенный, как французская королева, к тому же обладатель божественного голоса. Ах!
 Он прервал себя.
 «Беттикино. Да, Беттикино. Как насчет него? Забудь о платьях и лентах, забудь о спешащих на юг венецианских каретах. Забудь обо всем этом. Подумай теперь о Беттикино, о том, что это значит».
 Раньше он боялся плохих певцов и всех тех банальных неприятностей, которые они могут доставить: приклеить картонные мечи к ножнам, так что ты не сможешь их вытащить, подсыпать в вино какое-нибудь снадобье, так что тебе станет плохо, как только выйдешь на сцену, подсадить в зал своих сторонников, которые за плату будут освистывать и обшикивать тебя.
 Но Беттикино? Холодный, гордый, роскошный владыка сцены, с высочайшей репутацией и совершенным голосом? Это был благородный вызов, а не унизительное состязание.
 И своим сиянием он способен совершенно затмить Тонио, оттеснить на самый край сцены, откуда ему придется завоевывать внимание публики, только что сполна насладившейся Беттикино!
 Он вздрогнул. Как же глубоко погрузился он в эти наматывающиеся одно на другое раздумья! Тонио схватил платье, словно желая припасть к тому последнему кусочку сиреневого цвета, что еще виднелся в темноте. Он приподнял его и прижал к лицу гладкий холодный шелк.
 — Когда это ты сомневался в собственном голосе? — прошептал он. — Что с тобой случилось?
 Свет исчез. В окне пульсировала глубокая синева ночи. Резко поднявшись, Тонио вышел из своих покоев и зашагал по коридорам, не думая ни о чем, кроме стука своих каблуков по каменному полу.
 — Тьма, тьма, — шептал он почти восторженно. — Благодаря тебе я становлюсь невидимкой. И поэтому не чувствую себя ни мужчиной, ни женщиной, ни евнухом — я просто живу.
 Приблизившись к дверям кабинета кардинала, он тут же постучал, не колеблясь ни секунды, и, войдя, увидел сидящего за столом Кальвино.
 Внезапно эта слабо освещенная комната, с высокими, до потолка стеллажами, полными книг, напомнила Тонио совсем иное место. И он поразился любви и желанию, мгновенно родившимся в его сердце, стоило ему увидеть, как запылало страстью лицо его преосвященства.

 8

 К концу лета всем стало очевидно, что могущественный кардинал Кальвино стал покровителем Тонио Трески, венецианского кастрата, настоявшего на том, чтобы появиться на сцене под своим собственным именем.
 — Ах, Тонио, — говорила любопытствующим графиня, которая все чаще и чаще наведывалась в Рим. — Вы услышите, как силен его голос: такое впечатление, что он долетает до самых небес. Вот подождите — и тогда убедитесь.
 Между тем кардинал держал своего соловья в клетке, не разрешая ему петь вне дворца. Так что лишь горстка друзей разносила легенды о его замечательном голосе.
 Но Гвидо шел другим путем.
 Если его приглашали на концерты, он обязательно брал с собой ноты собственных сочинений. И если ему предлагали сесть за клавиши, порой из чистой любезности, он без колебаний соглашался.
 Он стал постоянным гостем в домах дилетантов, и все теперь говорили о его клавишных сочинениях, не считая того, что музыка Гвидо была проникновенной и способной довести слушателей до слез. Это касалось даже его более легких сочинений — летящих, искрометных и солнечных сонат, что опьяняли людей, как шампанское.
 Вскоре ему прислал приглашение заезжий французский маркиз, потом — английский виконт, а кроме того, его часто приглашали в дома римских кардиналов, устраивавших регулярные концерты, порой даже в собственных частных театрах, для которых его мягко, но настойчиво просили писать музыку.
 Но Гвидо был умен. Он не собирался брать на себя какие-либо обязательства, пока был занят подготовкой своей оперы. Но в любой момент маэстро мог достать из полной нот папки какой-нибудь блестящий концерт.
 «Да, судя по этим коротким композициям, его новая опера будет божественной!» — шептались между собой люди.
 А Тонио, его ученик, несмотря на то что всегда, без исключения, вежливо отказывался петь, был так красив, так безупречен в каждой черте!


* * *

 Такова была светская жизнь.
 Дома же Гвидо неустанно работал и при этом заставлял Тонио упражняться еще суровее, чем делал это в консерватории, уделяя особое внимание быстрым верхним глиссандо, которые были коньком Беттикино. После двух напряженных часов утренней разминки он поручал Тонио брать такие ноты и петь такие пассажи, на которые тот был способен только в том случае, когда голос его тщательно разогрет. В этих сферах Тонио не чувствовал себя слишком уверенно, но занятия давали ему ощущение безопасности, да и Гвидо постоянно напоминал о том, что, даже если ему не придется использовать эти высокие ноты, он должен быть готов к состязанию с Беттикино.
 — Но ему почти сорок, как он может это петь? — спросил Тонио однажды, глядя на новый набор упражнений на две октавы выше обычного.
 — Если он может, — отвечал на это Гвидо, — то и ты обязан. — И, вручив Тонио еще одну арию, которая могла войти в окончательный вариант оперы, сказал: — Представь, что ты находишься не здесь, в этой комнате, наедине со мной. Ты на сцене, и тысячи людей слушают тебя. Ты не имеешь права ошибаться.
 Втайне Тонио был в восторге от этой новой музыки. Никогда в свою бытность в Неаполе он не осмеливался высказывать Гвидо критические замечания, но знал, что его собственный вкус был развит задолго до того, как он покинул отчий дом.
 А ведь он был знаком к тому времени не только с венецианской музыкой. Ему доводилось слышать и много неаполитанской музыки, которая также исполнялась на севере.
 И он понимал, что Гвидо, освободившись от скучного консерваторского режима и постоянных требований своих бывших учеников, удивлял теперь сам себя. И его исполнительское мастерство, и его сочинительство совершенствовались с каждым днем, и он наслаждался вниманием, которое ему стали оказывать.
 Покончив с дневными занятиями, Гвидо и Тонио чувствовали себя абсолютно свободными. И если Тонио не хотел сопровождать учителя на разные вечера и концерты, то Гвидо не настаивал.


* * *

 Тонио заверял себя, что счастлив. Но это было не так. Независимость Гвидо смущала его. Благодаря щедрости графини маэстро одевался теперь куда лучше, чем в Неаполе, и почти всегда носил парик. Белое обрамление чудесным образом преображало его лицо, придавая ему более благородный и официальный вид, а необычные черты Гвидо — поразительно огромные глаза, плоский и грубый нос, губы, столь часто расплывающиеся в чувственной улыбке — делали его настоящим центром притяжения даже в переполненной комнате. Стоило Тонио увидеть, как на руке Гвидо повисает какая-нибудь женщина, то и дело прижимаясь грудями к рукаву маэстро, как в нем закипал гнев, направить который он мог лишь на себя самого.
 «Все меняется, — думал Тонио. — И ты ничего не можешь с этим поделать. И ты так же испорчен и тщеславен, как и любой другой, кто тебя в этом обвинит, вздумай ты ему за это попенять».
 И все же он был рад время от времени покидать общественные сборища. Петь он не мог, а постоянные беседы изматывали его. И он с горечью думал о том, что Гвидо «отдал» его кардиналу. Ему все еще хотелось злиться на учителя. Иногда он предпочитал верить, что Гвидо вообще во всем виноват.
 Но стоило ему приблизиться к воротам кардинальского дворца, как он забывал об этом.
 В голове у него оставалась одна мысль: поскорей оказаться в постели кардинала.


* * *

 Когда у его преосвященства не было гостей, их свидания начинались рано. Тонио всегда проверял, крепко ли заснул Паоло. Потом проскальзывал в покои кардинала, сообщая о своем приходе лишь коротким стуком в дверь и тихим ответом на вопрос: «Кто там?»
 Кальвино ждал его в лихорадочном возбуждении. Первым делом он обычно раздевал Тонио. Он хотел, чтобы тот вел себя как ребенок, и самостоятельно воевал с пуговицами, завязками и крючками, даже если они бесили его.
 Как-то ему сказали, что Тонио иногда выходит в город в женском платье. Ничуть не удивившись этому, кардинал пожелал увидеть этот костюм, и теперь Тонио время от времени приносил сюда сиреневое платье с кремовыми лентами, чтобы его преосвященство либо одевал, либо раздевал его, как ему заблагорассудится.
 Иногда казалось, что кожа Тонио возбуждала кардинала больше, чем что-либо другое. Отодвинув ткань рубашки, он словно пробовал кожу на вкус и языком, и губами.
 В его руках Тонио был таким же податливым, каким когда-то был с ним Доменико. С нежной улыбкой смотрел он, как кардинал срывает с него все эти кремовые оборки лишь для того, чтобы положить руки на плоскую грудь, скрывавшуюся за ними. Потом, грубо пощипав Тонио за соски, так что тот еле сдерживал крик, он целовал его, словно прося прощения, и задирал ему юбки, чтобы ввести свой рог. Всякий раз его чудовищный размер вызывал сильную боль, но кардинал закрывал рот Тонио своим ртом, словно говоря: «Если кричишь, то кричи в меня».
 Во всем, что делал Кальвино — ерошил ли волосы Тонио, целовал ли его веки, — чувствовалось удовольствие и самозабвенное обожание.
 Но вовсе не эти нежные ласки и поцелуи заставляли Тонио сгорать от страсти. Его возбуждал сам Кальвино. Страсть закипала в нем, когда он сжимал в руках бедра этого мужчины, брал в рот его корень, ощущал, как кардинал посылает ему в рот свое семя, похожее одновременно на соленые и на сладкие сливки. Именно в такие моменты его тело сотрясалось в экстазе.
 Не меньше возбуждало его и то неизбежное изнасилование, которому всегда отдавал предпочтение кардинал: железный стержень, тяжко внедряющийся между его ног.
 И поэтому он терпел все остальное, очарованный тем, что именно этот человек вытворяет с ним все это, и думал: «Да, это кардинал Кальвино, это владыка Церкви, он ближе всех нас к Святому Отцу, он заседает в Священной коллегии, и этому могущественному человеку я подчиняюсь, и это его обнимаю». Его ладони тосковали по этим тяжелым яйцам. Ему страшно хотелось вновь вдохнуть их тепло, прикоснуться к их мягкой волосатой оболочке и легонько сжать, словно угрожая, но лишь для того, чтобы почувствовать, как орган кардинала превращается в чудовищное и жестокое древко.
 Но он начал понимать, что для Кальвино даже нежная игра была своеобразной формой изнасилования. Точно так же, как он хотел распластать Тонио на простынях, накрыв сверху своим телом, так же он хотел видеть, как Тонио стонет от наслаждения. Он хотел поработить возлюбленного наслаждением не меньше, чем болью.
 Потом со стеклянным, невидящим взором Тонио лежал рядом с кардиналом, чувствуя приятную обессиленность.


* * *

 Но во всем этом было и нечто большее. Потому что сразу же после той первой ночи началось и несколько иное общение.
 После любовных соитий они одевались. Иногда ужинали. В подвалах кардинальского дворца хранилось множество самых разных вин, и все превосходного качества. Кальвино предлагал их Тонио. Потом, позвав старого Нино с факелом, они совершали прогулку по залам.
 При мерцающем свете они останавливались у разных статуй, которые, по его собственному признанию, долгие годы совсем не нравились кардиналу. «Я так любил эту маленькую нимфу, — говорил он об одной римской статуе. — Ее нашли в саду моей виллы, когда рыли землю под фонтаны. А вот этот гобелен мне много лет назад прислали из Испании».
 Факел Нино глухо гудел и издавал запах, проникавший повсюду. Глядя в серые глаза кардинала, на его тонкую руку на фоне бронзовой античной статуи, Тонио испытывал удивительное чувство покоя.
 Он следовал за его преосвященством в открытый сад, где слышался плеск фонтанов и пахло зеленой свежескошенной травой.
 Потом, словно в святилище, они шли в библиотеку, где кожаные переплеты книг уходили так высоко к потолку, что неровный свет факела туда уже не добирался.
 — Почитай мне, Марк Антонио, — говорил кардинал, выбирая одного из своих любимых поэтов, Данте или Тассо.
 И сидел, положа руки на полированную поверхность стола и молча шевеля губами, а Тонио медленно, низким голосом читал ему.
 На Тонио нисходило умиротворение. Много лет назад, совсем в другой жизни, бывали у него такие часы, когда, убаюканный самим звучанием языка, он терялся в этой вселенной изящно переданных образов и идей. Внезапно его охватывала непередаваемая словами нежность к кардиналу; это было царство, в котором с Гвидо ему не приходилось бывать.
 При этом Тонио хотелось немного приоткрыть и себя. Он был достаточно умен, чтобы понимать, что его преосвященство видел в нем всего лишь уличного мальчишку, воспитанного музыкантами, и мог желать, чтобы это так и было. В глазах Кальвино иногда читалось страдание, а чаще даже печаль. Кардинал мучился из-за своей «нечестивой» страсти к Тонио. Он был человеком, восставшим против себя самого.
 И Тонио чувствовал, что в каком-то смысле все эти удовольствия — поэзия, живопись, музыка, равно как и лихорадочные совокупления, — были связаны с тем, что понимал кардинал под врагами духовного: с мирским и плотским.
 Однажды кардинал попросил:
 — Расскажи мне об опере, Марк Антонио. Скажи мне, что в этом хорошего? Почему люди ходят туда?
 Каким простодушным казался он в этот момент! Тонио не смог сдержать улыбки. Ему не нужно было рассказывать о том, какую долгую битву вела Церковь с театром и актерами, с любой музыкой, кроме духовной, и о том, что именно страх Церкви перед выступлением на сцене женщин породил на свет кастратов. Все это его преосвященство и так знал.
 — В чем ценность всего этого? — прищурившись, шепотом спросил кардинал.
 «Понятно, — подумал Тонио. — Он считает, что захватил в плен некого эмиссара дьявола, который, сам того не ведая, проговорится и скажет ему правду». Ему пришлось сдержаться, чтобы не нагрубить.
 — Мой господин, — медленно произнес он, — у меня нет ответа на ваш вопрос. Я знаю только радость, которую всегда приносило мне пение. Я знаю только, что музыка так красива и так мощна, что временами кажется похожей на само море или на небесный простор. Нет сомнения, что ее создал Бог. Это Бог выпустил ее в мир.
 Кардинал был весьма удивлен его ответом. Он откинулся на спинку стула.
 — Ты говоришь о Боге, как будто любишь его, Марк Антонио, — устало сказал он.
 Кажется, Кальвино начинали терзать сомнения.
 «Люблю ли я Бога? — подумал Тонио. — Да, вероятно, люблю. Всю свою жизнь, стоило мне лишь задуматься о нем, я испытывал любовь: в церкви, во время мессы, стоя на коленях у кровати... Но три года назад в Фловиго? Не думаю, что в ту ночь я любил Бога. Наверное, тогда я даже в него не верил».
 Но отвечать кардиналу Тонио не стал. Он видел, как страдает Кальвино. И понимал, что ночь подошла к концу.
 И он понимал также, что кардинал не сможет долго выдерживать эту борьбу. Грех был для этого человека его собственным наказанием. И Тонио становилось грустно, когда он понимал, что их встречам суждено скоро кончиться.
 «Рано или поздно настанет момент, когда он отвергнет меня. Так пусть же сделает это милосердно, ибо если он поступит жестоко...» Этого Тонио не в силах был себе представить.
 Они расстались посреди темного спящего дома.
 И вдруг, под влиянием незнакомых доселе эмоций, Тонио неожиданно для себя сжал стройную, гибкую фигуру кардинала в объятиях и прижался к его губам последним долгим поцелуем.
 Потом, вспоминая это, он почувствовал сильное волнение. Его пронзила дрожь, когда он коснулся пальцем собственных губ. Ну как он мог испытывать любовь к тому, кто считал его чем-то непристойным, к тому, кто видел в нем кастрата, словно некий муляж, на который можно излить свою страсть, если не можешь обратить ее на женщину?
 В конце концов, ему было все равно.
 В глубине сердца Тонио знал, что ему все равно.
 Каждый день с благоговейным молчаливым ужасом наблюдал он, как, святотатствуя в душе, кардинал у алтаря Господня сотворяет для верующих чудо пресуществления. Он смотрел, как кардинал отправляется в Квиринал [39] , как идет утешать сирых и убогих.
 Его поражало, что этот человек, какой бы сильной ни была обуревавшая его страсть, ни разу не проявил нерешительности. Он показывал всем любовь к Христу, любовь к своим братьям, как будто, победив гордость, знал, что все божественное вечно и бесконечно более велико, чем его собственная слабость, его порок.
 И вскоре не было уже ни одного мгновения, когда при виде кардинала — хоть облаченного в малиновую мантию на церковных обрядах, хоть сидящего в одиночестве в глубине собственных покоев — Тонио не произносил про себя: «Да, пока мы вместе, я люблю его, по-настоящему люблю, и пока он желает меня, я буду давать ему такое удовольствие, какое он захочет».


* * *

 Если бы только этого было достаточно.


* * *

 Тем временем, возбужденный наблюдением издали за человеком, который обрел такую власть над ним, Тонио начал отдаваться обычным мужчинам, незнакомцам, которые натыкались на него среди бела дня в коридорах кардинальского дворца, даже бандитам, бросавшим на него недвусмысленные взгляды прямо на улицах.
 Залы для фехтования, где в прошлом он искал утешительного измождения, превратились теперь для него в камеры пыток, заполненные здоровыми, полноценными и подчас грубыми телами молодых дворян, постоянно находившимися рядом с ним и сводящими его с ума.
 Мужские торсы влажно поблескивали в распахнутых воротах рубашек, на руках рельефно обозначались мускулы, ясно просматривалась выпуклость мошонки. Даже запах мужского пота мучил его.
 Прервав тренировку, он вытер лоб и закрыл глаза. А уже через миг увидел перед собой молодого флорентийца, графа Раффаэле ди Стефано, своего самого выносливого противника, который глядел на него с неприкрытым вожделением и восхищением, а потом виновато отвел глаза.
 Неужели то, что всегда возбуждало его, было лишь страхом перед этими мужчинами? А может, то было желание, в котором он не хотел сам себе признаваться?
 Он распрямил спину, готовый отразить клинок графа. Решительно надвигаясь, заставил его отступить. У графа были круглые темные глаза, обрамленные такими густыми ресницами, что создавалось впечатление, будто они подведены черной краской. За его мелкими, округлыми чертами не проступали скулы, а волосы казались такими черными, словно их обмакнули в чернила.
 Учитель фехтования развел их в стороны. Граф получил царапину. Его тонкая белая рубашка была разорвана на плече. Но он не хотел прекращать бой.
 И, когда они снова сошлись, в графе не чувствовалось ни ярости, ни уязвленной гордости. Он лишь шевелил губами, старательно избегая мощного удара шпаги Тонио.
 Бой был окончен.
 Ди Стефано стоял, тяжело дыша. Темные волосы, росшие на его груди, доходили до самой шеи. А щетина на подбородке казалась столь грубой, что наверняка могла уколоть.
 Тонио повернулся к графу спиной. Вышел на середину полированного пола и остановился, держа шпагу сбоку. Все взгляды были прикованы к нему. И он почувствовал, что ди Стефано приближается. От этого человека исходил какой-то животный запах — пряный, горячий. Флорентиец тронул Тонио за плечо:
 — Пообедай со мной. Я в Риме один, — сказал граф едва ли не грубо. — Ты единственный фехтовальщик, который может справиться со мной. Я хочу, чтобы ты был моим гостем.
 Тонио повернулся и посмотрел на него. В том, какого рода это приглашение, не было никакого сомнения, он прочитал все в прищуренном взгляде графа. Тонио заколебался и нехотя опустил глаза. И отказ свой пробормотал тихо, скороговоркой, словно светскую отговорку, произносимую на бегу.
 Чуть ли не сердясь на себя самого, он плеснул в лицо холодной водой и долго и яростно тер лицо полотенцем, прежде чем повернуться к слуге, державшему наготове камзол.
 Когда он вышел на улицу, граф, уже засевший покутить с приятелями в кабачке напротив, медленно поднял свой кубок, приветствуя его.
 Богато одетые молодые люди в его окружении закивали Тонио. Тот поспешно скрылся в гомонящей толпе.


* * *

 Но той же ночью, в темном алькове одной ужасно душной виллы, Тонио отдался рукам и губам почти незнакомого ему человека.
 Где-то далеко для какой-нибудь маленькой компании играл Гвидо, а в это время Тонио уводил своего преследователя все дальше и дальше от опасности обнаружения, пока больше не смог сдерживать натиск этих сильных пальцев.
 Он чувствовал, как мужской язык проникает в его рот, как что-то твердое трется о его ноги. И наконец высвободил это из брюк, и оно проникло в пещеру меж его сдавленными бедрами. В такие моменты он был Ганимедом [40] , которого уносят ввысь, доставляя ему сладостное унижение капитуляции, но который при этом уже готов к собственным завоеваниям.
 В последующие ночи многим удалось завоевать его, и это все были люди гораздо старше его, мужчины в расцвете сил или даже те, чьи волосы уже были тронуты сединой. И все они торопились насладиться юной плотью, хотя временами и удивлялись, когда он сам падал на колени и забирал себе в рот всю силу, которую мог вместить.
 А когда они кончали, он продолжал стоять на коленях, преклонив голову, как во время первого причастия у алтаря, так, словно чувствовал присутствие самого Христа.
 Конечно, он изумлял этим своих партнеров, если их можно так назвать. И он никогда не оставался с ними наедине в тех домах, где они были хозяевами. Он предпочитал находить разные тайные места для свиданий — запертые гостиные или неиспользуемые комнаты, — желательно такие, откуда была слышна музыка бала, шум толпы. И кинжал его всегда был наготове, а шпага неизменно висела на боку.
 Его поражало, что, куда бы он ни пошел, мужчины, и женщины повсюду хотели его соблазнить, и по всему городу распространились рассказы о наивных иностранцах, которые влюблялись в него, абсолютно уверенные в том, что он — переодетая мальчиком молодая женщина.


* * *

 Перед тем как отправиться к кардиналу, он принимал ванну и переодевался либо в безупречно чистую, либо в совсем новую одежду. А потом, словно убедив себя в том, что этих постыдных встреч вообще никогда не было, забывался в объятиях его преосвященства.
 Однако память о тайных соитиях еще более обостряла все его ощущения.


* * *

 Наконец как-то днем он приказал, чтобы его отвезли в самые бедные кварталы Рима.
 Он увидел арки, увешанные головками сыра и кусками мяса, детишек, игравших у порогов домов, людей, готовивших пищу прямо на улице.
 В одном месте дорогу карете преградила лоснящаяся жирная свинья с визжащими вокруг поросятами. Выстиранное белье, висевшее на натянутых между домами веревках, закрывало собою небо.
 Откинувшись на кожаные подушки дивана, Тонио смотрел в окна кареты, оставленные открытыми, несмотря на брызги, долетавшие с обеих сторон, и общую вонь, которую не мог перебить свежий воздух, идущий со стороны Тибра.
 Наконец он увидел того, кого искал. Молодого мужчину, застывшего у дверной притолоки. На нем была рубашка, перехваченная тяжелым кожаным ремнем и распахнутая до самой талии, так что обнажала грудь, поросшую курчавыми черными волосами. Волосы поднимались от талии к крошечным розовым соскам и огибали их, образуя подобие перекладины креста. Черты лица этого парня, хотя и гладко выбритого, были грубыми, словно вырезанными из дерева. Когда его глаза встретились с глазами Тонио, между ними внезапно пробежал ток, и у Тонио перехватило дыхание.
 Он распахнул крашеную дверцу кареты, остановившейся посреди этой узкой, почти непроезжей улочки. Разодетый в золотую парчу Тонио выглянул из дверцы и, не отнимая руки от колена, сделал приглашающий жест пальцами открытой ладони.
 Парень прищурился. Пошевелился, чуть качнув бедрами, и выпуклость под туго натянутыми бриджами увеличилась, словно намеренно заявив о себе.
 А потом он вошел в карету, и Тонио опустил шторки. Лишь тонкие полоски света просачивались внутрь.
 Лошадь пошла, маленькая кабинка закачалась на гигантских рессорах. Тонио не отрывал глаз от черных курчавых волос на оливковой коже мужчины. И неожиданно положил на них свою белую ладонь, раздвинув пальцы, и поразился, какая крепкая у этого парня грудь.
 В темноте ему были видны лишь сверкающие глаза. Полоска света выявила крепкую челюсть. И очень осторожно он коснулся его подбородка, потрогал щетину, оставшуюся после бритвы.
 Потом он отстранился и склонил голову набок. Отвернувшись, закрылся от парня левым плечом, одновременно как бы призывая его. Наконец наклонился вперед, опершись руками о сиденье, и почувствовал, как мужчина наваливается на него сзади всем своим весом. Он нагибался все ниже, пока не коснулся обивки дивана лицом и не закрыл глаза, как во сне.
 Молодой человек подсунул под него левую руку и подтянул его ближе к себе, словно для того, чтобы удобнее было атаковать. И ощущение близости, прикосновения к груди грубых мускулов, придавленности сверху мужским телом заставляло Тонио содрогаться не меньше, чем сам железный стержень, двигавшийся внутри его.
 Наконец боль стала почти невыносимой. И вспыхнувшее тут же острое наслаждение слилось с нею в одно мучительное пламя. Вдруг Тонио осознал, что мужчина не отпускает его. В нем закипел гнев, и он потянулся рукой к кинжалу. Но ласковый тычок в бок дал ему понять, что молодой римлянин лишь собирает силы для следующей атаки.


* * *

 Все было закончено. Молодой человек холодно отстранился, когда Тонио предложил ему деньги, и спустился из кареты на улицу. Но как только экипаж двинулся вперед, он обеими руками схватился за край окна и прошептал имя святого, в честь которого была названа его улица. Тонио кивнул и улыбнулся ему. И это был редчайший случай, когда он откликнулся на адресованную ему улыбку.
 А потом по обе стороны кареты опять поднялись высокие мрачные стены, окрашенные в охру и темно-зеленый цвет, но вскоре они растворились за первой вуалью дождя.
 Глаза Тонио затуманились. Пока карета приближалась к Ватикану, он безучастно смотрел в окно. И вдруг, словно возникнув из ночного кошмара, никогда не рассеивающегося вечно бодрствующим сознанием, его взору предстала вывеска на какой-то маленькой лавке. Большими буквами всему миру объявлялось:
 ЗДЕСЬ КАСТРИРУЮТ ПЕВЦОВ
 ДЛЯ ПАПСКОЙ КАПЕЛЛЫ

 9

 К первому декабря весь Рим жил ожиданием новой оперы. Графиня Ламберти должна была прибыть со дня на день, а великий кардинал Кальвино впервые в жизни снял ложу на целый сезон. Большое число знатных лиц прочно стояли на стороне Гвидо и Тонио, однако аббаты уже принялись формировать общественное мнение.
 А все знали, что именно аббаты выносят решающий приговор в вечер премьеры.
 Именно они встречали плагиат громким шиканьем, именно они изгоняли со сцены непрофессиональных и недостойных.
 Как бы ни старались зрители из знатных семейств, занимавшие первый и второй ярусы, они были не в силах спасти представление, если аббаты осудили его, а они уже заявили о своей страстной преданности Беттикино. Беттикино был, по их мнению, певцом сезона; Беттикино находился сейчас в лучшей форме, чем в прошлые годы; Беттикино был великолепен в прошлом году в Болонье; Беттикино был чудом еще до своего отъезда в Германию.
 Если они вообще упоминали Тонио, то лишь как выскочку из Венеции, который заявляет о патрицианском происхождении и настаивает на использовании собственного имени. Да кто в это поверит? Любой кастрат, оказавшись перед огнями рампы, заявляет о благородном происхождении и придумывает какую-нибудь глупую историю, согласно которой его кастрация оказывалась необходимым и вынужденным шагом.
 Так, родословная и история Беттикино тоже были довольно нелепыми. Сын знатной немецкой дамы и итальянского купца, он сохранил голос благодаря тому, что в детстве с ним произошел несчастный случай: на него напал маленький гусенок.


* * *

 Лишь отголоски этих разговоров достигали ушей Гвидо, который писал теперь день и ночь. По мере приближения премьеры он оставил все светские визиты и выходил из дома, только если нужно было решать какие-то дела на вилле графини.
 Однако Тонио, желая быть в курсе происходящего, послал Паоло послушать, что говорят в городе.
 Обрадованный тем, что освободился от своих учителей и наставников, Паоло первым делом отправился к синьоре Бьянке, которая все эти дни неустанно трудилась над костюмами Тонио, потом послонялся среди рабочих сцены, а затем заглянул в несколько переполненных кофеен и проторчал в каждой ровно столько, сколько можно было, под предлогом, будто ждет кого-то.
 Когда же он наконец вернулся, то лицо его было красным от гнева, а глаза полны слез.
 Но Тонио не видел мальчика, когда тот вошел.
 Он был погружен в письмо от Катрины Лизани, в котором она сообщала ему, что множество венецианцев уже отправились в Вечный город с одной-единственной целью: увидеть на сцене Тонио Трески. «Приедут любопытные, — писала она, — а также те, кто вспоминает тебя с огромной любовью».
 Известие это не очень сильно, но весьма неприятно поразило его. Он жил в эти дни в страхе перед предстоящей премьерой; страх этот порой был сладостным и возбуждающим, порой же превращался в настоящую пытку. И когда он узнал теперь, что его соотечественники собираются на премьеру, как на какое-то зрелище на карнавале, его пронзил холод, несмотря на то что он сидел у растопленного камина.
 А кроме того, он удивился, ведь он привык думать о себе как о человеке, исключенном из венецианского общества раз и навсегда. Ему казалось, будто кто-то просто вынул его из того мира, а толпы безразлично сомкнулись и закрыли место, где он когда-то стоял. И услышав теперь, что и там, в Венеции, говорят о предстоящей опере и обсуждают ее, он испытал странное чувство, которому и сам не мог дать определения.
 Конечно, об этом говорили, потому что муж Катрины, старый сенатор Лизани, снова попытался организовать пересмотр приговора, запрещавшего Тонио въезд в Венецию. Но правительство лишь подтвердило прежнее решение: под страхом смерти Тонио навсегда запрещалось въезжать в Венецию.
 Но что больше всего ранило его сердце, так это последняя часть письма Катрины.
 Марианна умоляла Карло отпустить ее в Рим. С самого первого момента, как мать услышала о том, что Тонио получил ангажемент в театре Аржентино, она просила позволения поехать. Но Карло все время упорно отказывал ей, и теперь она очень больна и не выходит из своих покоев.
  "Конечно, в заявлении о том, что она больна, есть доля правды, —  писала Катрина, —  но я думаю, ты понимаешь, что это болезнь души. При всех недостатках твоего брата, он всегда был очень внимателен к ней. Вообще, это, кажется, первая серьезная размолвка между супругами". 
 Тонио отложил письмо в сторону.
 Паоло ждал его, мальчик был чем-то очень напуган, и Тонио понимал, что сейчас нужен маленькому флорентийцу. Однако целое мгновение он был просто не в состоянии говорить.
 Она хотела приехать! Он никогда, никогда не мечтал об этом, и теперь ему казалось, что тонкая мембрана, разделявшая их жизни, вдруг треснула, и нежное, жутковатое, опьяняющее чувство стало просачиваться сквозь нее. Никогда за все эти годы он не ощущал так резко и отчетливо ее присутствие, не чувствовал запах ее кожи, даже шелковистость волос. Ему казалось, что она плачет у него на плече, сердится и пытается его обнять.
 Эти ощущения были такими сильными и такими необычными, что он неожиданно для себя вскочил на ноги и сделал несколько шагов по комнате.
 — Тонио! — одернул его Паоло. — Ты не представляешь, что говорят там, в кофейнях! Тонио, это ужасно...
 — Тс-с-с, не сейчас, — прошептал он.
 Но мембрана уже начала восстанавливаться, снова отделяя мать от него, относя ее со всей ее любовью и мукой куда-то далеко-далеко, в ту, другую жизнь, где ему больше нет места. А что, если бы он был заурядным певцом? Что бы в таком случае означало для него ее желание приехать сюда?
 «Ты дурак, — выбранил он себя. — Стоит им протянуть к тебе руку, как ты тут же распахиваешь перед ними душу!»
 Он стряхнул с себя эти мысли и, повернувшись к Паоло, взял его за плечи, а потом приподнял ему подбородок:
 — Ну что там? Расскажи. Неужели все так плохо?
 — Тонио, ты не представляешь себе, что они говорят! Они считают Беттикино самым великим певцом в Европе. Они говорят, что твое выступление на одной сцене с Беттикино — это оскорбление всему обществу!
 — Паоло, они всегда говорят что-нибудь подобное, — ласково, успокаивающе произнес Тонио. Вытащил платок и вытер слезы с лица мальчика.
 — Нет же, Тонио! Они говорят, что ты никто и ниоткуда! Что это все ложь насчет того, что ты — великородный венецианец. Говорят, что тебя наняли из-за твоей внешности. Говорят, что Фаринелли, когда он начинал, называли мальчиком — il ragazzo, а тебя будут назвать la ragazzina — девочкой! А если девчонка, говорят они, не сможет петь, мы скинемся, чтобы запереть ее в каком-нибудь монастыре, где ее все равно некому будет слушать!
 Тонио невольно расхохотался.
 — Паоло, это же такая чушь! — воскликнул он.
 — Ты бы их только послушал, Тонио!
 — Все это означает, — объяснил Тонио, убирая волосы мальчика со лба, — что на премьере театр будет полон.
 — Нет, нет, Тонио, они просто не будут тебя слушать! Этого боится синьора Бьянка! Они будут кричать, выть, топать ногами. Они не хотят оставить тебе ни одного шанса.
 — Это мы еще посмотрим! — прошептал Тонио и тем не менее забеспокоился, не заметил ли Паоло, как он побледнел. Он был уверен в том, что побледнел.
 — Тонио, что нам делать? Синьора Бьянка говорит, что когда они в таком настроении, то запросто могут вообще закрыть театр! А всему виной синьора Гримальди — зачем она все это начала? Она приехала в город и заявила, что ты пел лучше Фаринелли. После этого они и заговорили о Фаринелли.
 — Синьора Гримальди? — переспросил Тонио тихим голосом. — Но кто такая синьора Гримальди?
  —  Да ты знаешь ее, Тонио! Она же без ума от тебя! В Неаполе она всегда сидела в первом ряду, когда ты пел. А теперь вот заварила всю эту кашу. И прошлой ночью на приеме у английского посла она всем, всем твердила, что ты самый великий певец со времен Фаринелли и что она сама слышала Фаринелли в Лондоне. Ну и понятно, что теперь говорят римляне: как это какая-то англичанка будет им указывать!
 — Постой, Паоло! Да кто она? Как она выглядит?
 — Ну, блондинка такая, с пушистыми волосами. Да ты ее знаешь, Тонио! Она еще была замужем за двоюродным братом графини, а теперь разбогатела и все время только и делает, что рисует...
 Тонио так переменился в лице, что Паоло умолк на секунду. Но потом снова, захлебываясь, заговорил:
 — Тонио! Они говорили гадости и до ее приезда, а теперь их слушать просто невозможно! Синьора Бьянка говорит, что толпа может просто закрыть театр!
 — Так она в Риме! — не слушая его, прошептал Тонио.
 — Ну да, в Риме. Но лучше бы она была в Лондоне! — заявил Паоло. — Сейчас она с маэстро Гвидо.
 Взгляд Тонио тут же переметнулся на Паоло:
 — Что ты имеешь в виду под словами: «Она с маэстро Гвидо»?
 — Что они на вилле графини, — пожал плечами Паоло. — Она туда вселяется. Но что все-таки нам делать?
 — Не вести себя глупо, — пробормотал Тонио. — Здесь нет ее вины. Все переполошились из-за оперы, вот и все. Если бы они не говорили этого, они бы...
 Тонио вдруг резко развернулся и протянул руку к камзолу. Поправил кружева у шеи и направился к армуару за шпагой.
 — Куда это ты собрался? — спросил Паоло. — Тонио, что же нам делать?
 — Паоло, Беттикино ни за что не позволит им закрыть театр, — доверительным тоном произнес Тонио. — В противном случае он останется без работы.


* * *

 Время близилось к вечеру, когда он добрался до виллы графини, расположенной сразу за южной окраиной Рима.
 В саду деловито работали ножницами садовники, превращая вечнозеленые кустарники в птиц, львов и оленей. Газоны в лучах заходящего солнца казались зелеными и безупречно чистыми, и повсюду — на прямоугольниках срезанной травы, на пересечении дорожек, под стволами маленьких, идеально округлых деревьев — журчали фонтаны.
 Тонио прошел в музыкальный салон, стены которого недавно были обклеены новыми обоями, и увидел клавесин под белоснежным покрывалом.
 Мгновение он стоял неподвижно, уставившись в пол, и уже собирался покинуть комнату так же быстро и решительно, как вошел, когда к нему, держа руки за спиной, подошел старый дворецкий.
 — Графиня еще не прибыла, синьор, — сказал старик. Звуки со свистом вырвались из его сухих губ. — Но ждем со дня на день, со дня на день.
 Тонио хотел было пробормотать что-то насчет Гвидо, как вдруг заметил на дальней стене огромный холст. Все его краски были знакомы ему, так же как и фигурки танцующих в хороводе нимф в прозрачных и таких мягких на вид одеждах.
 Тонио уже сделал в направлении картины несколько шагов, когда услышал, как старик сзади тихо пробурчал:
 — А, молодая синьора! Так она здесь, синьор.
 Тонио обернулся.
 — Она вернется с минуты на минуту, синьор. После полудня они с маэстро Гвидо поехали на площадь Испании.
 — На площадь Испании? — переспросил он.
 Улыбка тронула морщинистое лицо старика. Он снова покачался на пятках, не разжимая рук за спиной.
 — Ну как же, синьор! В студию! В мастерскую молодой синьоры. Ведь она же художник, очень большой художник! — В его тоне слышалась легкая насмешка, однако такая мягкая и безличная, что, возможно, адресовалась всему миру.
 — Так у нее там мастерская... — Это прозвучало скорее как констатация факта, а не вопрос. Тонио снова взглянул на хоровод нимф на стене.
 — Ах, смотрите, синьор, она уже идет, вместе с маэстро Гвидо! — сказал старик и махнул рукой.
 Они шли по садовой дорожке.
 Светловолосая художница держала Гвидо под руку и несла папку, толстую и, похоже, увесистую, хотя и не такую большую, как та, что была в правой руке Гвидо. Льняное платье в цветочек проглядывало из-под легкого шерстяного плаща, капюшон которого был отброшен назад, так что бриз мог играть с ее волосами. Она говорила с Гвидо. И смеялась. А Гвидо, не отрывая глаз от дорожки, по которой вел ее, улыбался и кивал головой.
 Тонио почувствовал, что художницу с Гвидо связывают какие-то неформальные отношения. Они говорили о каком-то серьезном предмете, словно знали друг друга давно.
 Когда они вошли в комнату, у Тонио перехватило дыхание.
 — Как? Верить ли мне своим глазам? — иронично произнес Гвидо. — Неужели это тот самый юный Тонио Трески, знаменитый и таинственный Тонио Трески, который скоро удивит весь Рим?
 Тонио тупо глазел на него и не говорил ни слова. Вдруг воздух наполнился женским смехом.
 — Синьор Трески. — Она сделала маленький, быстрый книксен и добавила с приятной ритмичной интонацией: — Как чудесно, что вы оказались здесь.
 В ее голосе чувствовалось оживление. Ее глаза весело щурились и сияли, а платье в цветочек лишь усиливало производимое ею впечатление легкости и движения, несмотря на то что стояла она совершенно спокойно.
 — Хочу кое-что показать тебе, Тонио, — говорил между тем Гвидо, раскладывая тяжелую папку на клавесине. — Кристина закончила это сегодня.
 — Нет, нет, еще не закончила! — возразила она.
 Гвидо вытащил большой пастельный этюд.
 — Кристина? — переспросил Тонио.
 Собственный голос показался ему грубым и сдавленным. Он не мог оторвать от нее глаз. Стоя у дверей, она словно излучала сияние. Щеки ее пылали, и хотя на миг улыбка сошла с ее губ, она тут же вернула ее на место.
 — О, простите меня! — непринужденно воскликнул Гвидо. — Кристина, я думал, что вы с Тонио наверняка уже встречались.
 — О да, мы встречались! Правда встречались, синьор Трески? — быстро сказала она. И, подойдя к нему, протянула руку.
 Он смотрел на нее, осознавая лишь то, что ее пальцы лежат в его пальцах и что ее рука оказалась неописуемо мягкой и нежной и еще такой крошечной, что походила на кукольную. Невозможно было себе представить, чтобы этими пальцами выполнялась какая-либо серьезная работа. Потом до него дошло, что он стоит неподвижно, как статуя, а эти двое глядят на него. Он тут же наклонился поцеловать художнице руку.
 На самом деле он не предполагал касаться ее губами. Должно быть, Кристина это заметила, потому что в нужный момент слегка приподняла руку и получила-таки его поцелуй.
 Он поднял на девушку глаза. Внезапно она показалась ему ужасно беззащитной.
 — Взгляни-ка, Тонио! — легким тоном сказал Гвидо, как будто не заметил ничего странного. Он держал в руках собственный портрет, выполненный пастелью.
 Это был превосходный рисунок; маэстро на нем выглядел полным жизни. Отлично были переданы его задумчивость и даже опасный блеск в глазах. Художница не обошла вниманием ни расплющенный нос, ни полные губы и при этом поймала суть этого человека, преображавшую все его черты.
 — Ну же, Тонио, — вкрадчивым тоном сказал Гвидо. — Что скажешь?
 — Может быть, вы тоже согласитесь позировать мне, синьор Трески? — быстро спросила Кристина. — Мне бы так хотелось написать вас! По правде говоря, я уже сделала это, — почти застенчиво сообщила она, и ее щеки слегка порозовели, — но лишь по памяти, а мне бы хотелось написать ваш настоящий портрет, и со всей тщательностью.
 — Принимай предложение! — как ни в чем не бывало посоветовал Гвидо, облокотившись о покрытый чехлом клавесин. — Через месяц Кристина будет самым популярным портретистом в Риме. Если сейчас не согласишься, тебе придется записываться к ней на прием и ждать своей очереди, как простому смертному.
 — О, вам никогда не придется ждать своей очереди! — рассмеялась она и неожиданно вся пришла в движение, и ее светлые кудрявые волосы легко и пушисто заволновались. — Вы могли бы прийти завтра? — спросила она уже серьезно. — Я горю желанием начать ваш портрет. — Глаза у нее были синими, почти фиолетовыми, и такими красивыми! Неописуемо. Он в жизни не видел таких синих глаз, как у нее, — Мы могли бы начать в полдень, — говорила она с легким дрожанием в голосе. — Я англичанка и не сплю днем, но вы можете прийти и попозже, если вам так будет удобней. Я хочу написать вас еще до того, как вы станете ужасно знаменитым и вас захотят писать все подряд. Это было бы очень любезно с вашей стороны.
 — О, какие они скромные, эти талантливые дети! — усмехнулся Гвидо. — Тонио, молодая синьора говорит с тобой...
 — Вы собираетесь жить в Риме? — пробормотал Тонио. Его голос прозвучал так слабо, что он не удивился бы, если бы она тут же осведомилась о его здоровье.
 — Да, — ответила Кристина. — Здесь много чему можно научиться, много чего можно написать. — Тут выражение ее лица снова резко изменилось, и она добавила удивительно дружеским тоном: — Когда оперный сезон закончится, я, возможно, последую за вами, синьор Трески. Я стану одной из тех сумасшедших женщин, что сопровождают великих певцов по всему континенту. — Глаза ее были распахнуты, но лицо казалось озабоченным. — Может быть, я не смогу писать, не слыша вашего голоса.
 Тонио страшно покраснел. И услышал сквозь оцепенение, как Гвидо громко расхохотался.
 Но она была так молода и совершенно не понимала, как могут быть истолкованы ее слова! Она вообще не могла находиться здесь одна, без графини! Стоит только посмотреть на нее, на точеную фигурку, на округлости грудей, так жестоко стиснутых кружевным краем корсажа...
 Он чувствовал, как полыхает лицо.
 — О, это было бы просто чудесно! — воскликнул Гвидо. — Ты ездила бы с нами повсюду, и повсюду появлялись бы портреты кисти великой Кристины Гримальди, и твоя слава гремела бы по всей Европе. Скоро нас стали бы приглашать петь лишенные слуха или даже абсолютно глухие люди только потому, что им захотелось бы, чтобы ты увековечила их в масле или пастели!
 Она засмеялась, чуть покраснев, и легонько тряхнула волосами. Ее белая шея была влажной, и кудряшки колечками прилипали к щекам.
 — Графиня тоже ездила бы с нами, — с оттенком притворной скуки в голосе продолжал Гвидо, — и мы путешествовали бы все вместе.
 — Разве это не было бы прекрасно? — прошептала она, внезапно погрустнев.
 Тонио сообразил, что все это время просто пялился на нее, как невежа, и быстро отвел глаза. Он пытался думать, пытался сочинить хоть какую-нибудь короткую фразу. Но что он мог ей сказать? Вся их теперешняя болтовня больше подходила легкомысленным дамам, склонным к адюльтеру, а в этой женщине было что-то чистое и серьезное. Совсем недавно овдовевшая, она походила на бабочку, выбирающуюся из кокона.
 А еще из-за своей хрупкости она казалась совершенно чужеродным созданием, в ней было что-то утонченно экзотическое.
 Тонио снова поднял на нее взгляд — потому что не мог не смотреть — и, даже не глядя на Гвидо, почувствовал некоторую перемену в его настроении.
 — Но если отвечать на ваш вопрос серьезно, синьор Трески, — сказала она в той же простой манере, — я сняла мастерскую на площади Испании. И собираюсь там жить. Гвидо был так любезен, что согласился позировать мне и терпел, пока я возилась с освещением.
 — Да, нам пришлось перемещаться с места на место каждые пять минут или около того, — притворно пожаловался Гвидо. — И развешивать по стенам десятки картин. Но это действительно отличная студия. Когда буду чувствовать себя усталым и раздраженным, смогу ходить туда пешком и смотреть, как Кристина работает.
 — Да, обязательно! — явно обрадовалась она. — Ты должен приходить в любое время. И вы должны приходить, синьор Трески.
 — Милая моя, — сказал вдруг Гвидо, — не хочу тебя торопить, но если ты еще хочешь впустить сюда своих служанок и поднять наверх сундуки и чемоданы, нам нужно уходить немедленно, а то потом будем спотыкаться в темноте.
 — Да, ты прав, — ответила она. — Так вы придете завтра, синьор Трески?
 Какое-то мгновение Тонио молчал. А потом промычал что-то, означавшее как будто бы согласие. Но тут же быстро спохватился и, запинаясь, пробормотал:
 — Я не могу. Не могу. Я имею в виду, синьора, что... Я благодарю вас, но мне надо заниматься, ведь осталось меньше месяца до премьеры.
 — Понимаю, — мягко ответила она. И, еще раз лучезарно улыбнувшись ему через плечо, извинилась и вышла из комнаты.
 Тонио мгновенно оказался у двери. Он был уже на садовой дорожке, когда Гвидо схватил его за руку выше локтя.
 — Я бы сказал, что ты был очень груб, если бы не предполагал, что на то есть причина, — серьезно сказал маэстро.
 — И какая же это причина? — спросил Тонио сквозь зубы.
 Ему показалось, что Гвидо сейчас взорвется от гнева. Но тот лишь сжал губы и прищурился, словно сдерживая улыбку:
 — Ты хочешь сказать, что сам себя не понимаешь?

 10

 Последующие три дня Тонио занимался с раннего утра до поздней ночи. Дважды он порывался покинуть дворец, но тут же менял свое решение. Гвидо уже передал ему все для него написанное, и теперь Тонио должен был работать над мелизмами, готовясь варьировать арии бесконечное число раз. Ни одно исполнение на «бис» не должно звучать точно так же, как предыдущее. Тонио нужно было быть готовым к любому требованию момента или к любому изменению настроения слушателей. Поэтому он оставался дома, обедал, не отходя от клавесина, и работал, пока не валился в постель.
 Слуги между тем собирались у дверей его комнаты, чтобы послушать пение, часто доводившее Паоло до слез. Даже Гвидо, который обычно оставлял Тонио днем одного и навещал Кристину Гримальди в ее мастерской, как-то перед уходом остался послушать еще несколько тактов.
 — Когда я слышу, как ты поешь, — вздохнул маэстро, — я не боюсь самого черта в аду.
 А Тонио нисколько не обрадовался этому замечанию. Оно напомнило ему о страхах Гвидо.
 Однажды, прямо посреди арии, Тонио вдруг прервал пение и рассмеялся.
 — Что случилось? — удивился Паоло.
 Но Тонио смог лишь покачать головой.
 — Там собираются быть все, — прошептал он. На миг закрыл глаза и, резко вздрогнув, снова засмеялся.
 — Не говори об этом, Тонио, — с отчаянием в голосе произнес Паоло и стал кусать губу. Ему страстно хотелось услышать от Тонио что-нибудь ободряющее. Слезы были готовы брызнуть из его глаз.
 — Почти как публичная казнь, — пояснил Тонио, успокоившись. — В том случае, если все пойдет наперекосяк. — Он снова тихо рассмеялся. — Прости, Паоло, ничего не могу с собою поделать. — Он старался быть серьезным, но у него не получалось. — Там будут все, абсолютно все.
 Он опустил сложенные руки на клавиатуру и затрясся от неслышного смеха. Только теперь он понял, что на самом деле означает дебют. Это великое приглашение пойти на риск самого ужасного публичного провала, какой только возможен в жизни.
 Он перестал смеяться только после того, как увидел страдание на лице Паоло.
 — Ну, давай работать, — сказал он, открывая ноты, — и не обращай на меня внимания.


* * *

 Однако на четвертый день, ближе к сумеркам, все звуки у него в ушах стали походить на шум. Тонио не мог больше ничего делать. И оценил, в чем достоинство напряженных занятий: тебе не нужно думать, тебе не нужно ни о чем помнить, ни о чем размышлять, ничего планировать и вообще о чем-либо беспокоиться.
 Когда кардинал, которого он не посещал уже более двух недель, неожиданно прислал за ним, Тонио встал из-за клавесина с тихим возгласом, выдававшим легкое раздражение. Никто его не услышал. Нино уже раскладывал перед ним одежду. Для визита к кардиналу полагались красный бархатный камзол и шитый золотом жилет. Кремовые бриджи и белые туфли с высоким сводом, которые должны были сильно натереть ему ступни, чтобы кардинал мог с любовью касаться этих натертостей.
 Тонио казалось невероятным, что он сможет сейчас доставить удовольствие его преосвященству. Но ведь бывали случаи, когда он отправлялся к нему и более усталым и это не мешало обоим получать наслаждение.


* * *

 Лишь приблизившись к дверям, ведущим в покои кардинала, он вдруг сообразил, что сейчас еще слишком рано для свидания. Дом все еще был полон духовных лиц и праздно шатающихся господ. Тем не менее вызван он был не куда-нибудь, а в спальню.
 И, едва войдя в комнату, он понял: что-то случилось.
 Кардинал в церемониальной одежде, с серебряным крестом на груди, сидел за письменным столом, положив руки на раскрытую книгу. Перед ним горели две свечи.
 Выражение лица у него было на редкость просветленное; в в нем читалась та восторженная очарованность, какой Тонио не замечал уже несколько месяцев.
 — Присядь, мой красавец, — пригласил его преосвященство и знаком велел слугам выйти.
 Дверь закрылась. Тишина сомкнулась вокруг них, как на берегу после отлива.
 Тонио, поколебавшись, поднял взгляд. Он увидел, что серые глаза Кальвино наполнены бесконечным терпением и удивлением, и почувствовал первый сигнал тревоги. Смутное ощущение неотвратимости стало медленно охватывать его еще до того, как кардинал заговорил.
 — Подойди сюда, — прошептал он, словно подзывая дитя. Тонио к тому времени погрузился в какое-то царство грез, которое нельзя было бы даже назвать мыслью, и теперь медленно встал и двинулся к Кальвино, который тоже поднялся со своего кресла. Они встали друг перед другом, почти глаза в глаза, и кардинал расцеловал его в обе щеки.
 — Тонио, — молвил он мягким, доверительным тоном, — в этой жизни для меня существует только одна страсть: моя любовь к Христу.
 Тонио улыбнулся:
 — Я очень рад, мой господин, что вам больше не приходится раздваиваться.
 В отблесках пламени свечей глаза кардинала приобрели ореховый оттенок. Прежде чем ответить, он слегка прищурился, точно изучая Тонио:
 — Ты говоришь искренне?
 — Я чувствую любовь к вам, мой господин, — сказал Тонио. — Так как же я могу не желать вам добра?
 Кардинал с гораздо большим вниманием встретил эти слова, чем ожидал Тонио. На миг Кальвино отвернулся в сторону, а потом дал Тонио знак снова сесть. Тот смотрел, как его преосвященство усаживается за письменный стол, но сам остался стоять, сцепив руки за спиной.
 Комната была слабо озарена серым, почти пепельным светом. Все предметы в ней казались Тонио чужими и незначительными. Ему хотелось бы, чтобы свечи давали больше света, а не просто рассеивали мрак. Он отвел глаза в сторону высокого зарешеченного окна и посмотрел на небо, на котором уже мерцали первые звезды.
 Кардинал вздохнул. На миг он опять погрузился в свои думы.
 — Сегодня утром впервые за много месяцев я провел мессу как истинно верующий человек. — Тут он взглянул на Тонио, и по его лицу пробежала тень беспокойства. Мягко, с уважением, он спросил: — А как ты, Марк Антонио? Что у тебя на душе?
 Это было произнесено почти шепотом и без всякого осуждения.
 Но Тонио хотелось сейчас чего угодно, но только не такого рода беседы. Он понимал лишь то, что эта глава его жизни подошла к концу. Он не знал, будет ли плакать, когда покинет эти покои, и, возможно, хотел это выяснить. Ему вдруг странным образом показалось, что оставаться здесь для него небезопасно.
 — Мое чувство к тебе было греховным, Марк Антонио, — с трудом выговорил кардинал. — Этот грех сгубил многих людей, которые были куда сильнее меня. Но я пытался, как мог... — Он запнулся. — Несмотря на все усилия, мне не удавалось найти в тебе свидетельство зла, я не мог обнаружить ни злонамерения, ни разложения, которые должны были бы последовать за умышленным совершением такого рода греха. — Он с мольбой посмотрел на Тонио. — Помоги мне понять это. Разве ты не испытываешь чувства вины, Марк Антонио? Или сожаления? Помоги мне понять!
 — Но почему, мой господин?! — тут же, не подумав, воскликнул Тонио. Он был не столько рассержен, сколько изумлен. — Любой, кто хоть сколько-нибудь знает вас, знает, что вы принадлежите Христу. Когда я впервые остановил на вас взгляд, я сказал: «Этому человеку есть ради чего жить». Но у меня нет вашей веры, мой господин, и я не страдаю от ее отсутствия, поэтому не испытываю и чувства вины.
 Похоже, его слова взволновали кардинала: он снова встал и взял голову Тонио в ладони. Этот жест был неприятен Тонио, но он не шевельнулся. Кардинал мягко провел большими пальцами у него под глазами.
 — Марк Антонио, есть люди, которые вообще живут без веры, — заметил кардинал, — но которые при этом заклеймили бы то, что произошло между нами, как нечто неестественное и способное погубить нас обоих.
 — Но почему это должно нас погубить, мой господин? — Тонио был возмущен и раздражен. Ему хотелось, чтобы его просто отослали. — Вы говорите на непонятном мне языке. Это принесло вам боль, потому что вы давали обет Христу. Но если бы не было обета, это не имело бы такого значения. Наш союз никому не повредил, мой господин. Я не могу производить потомство. Вы не можете произвести потомство от меня. Так какая разница, чем мы занимаемся друг с другом? И кому какое дело, какие чувства — какую любовь, какое тепло — мы друг к другу испытываем? Это никоим образом не нарушило вашу повседневную жизнь. И уж определенно не испортило мою. В конце концов, это была любовь, а разве любовь способна хоть что-то испортить?
 Теперь Тонио определенно разозлился и сам не понимал почему.
 Он смутно помнил, что когда-то давным-давно Гвидо выражал такие же чувства, но более простыми словами.
 Это была огромная проблема, всю многогранность которой он не мог до конца объять, и это ему не нравилось. Это наводило его на болезненную мысль о недолговечности всех убеждений.
 Его по-прежнему мучило воспоминание об одиночестве матери, о пустынной спальне, в которой прошла ее молодость и которая была расплатой за тот взрыв страсти, что привел к его появлению на свет. И одновременно он чувствовал в душе неодолимый гнев на старика, который запер ее в той спальне во имя чести и правды.
 «А я заплатил за все это самую высокую цену», — подумал он. Ибо даже в самые мрачные мгновения он не мог по-настоящему осуждать ее за то, что она лежала в объятиях Карло. И бывали времена, когда его вдруг, как когти стервятника, начинала терзать мысль о том, что это он, Тонио, может однажды вернуть мать в ту же пустую комнату, и это из-за него ей придется снова надеть черные вдовьи одежды. Он вздрогнул и, постаравшись скрыть это, отвел глаза в сторону.
 До этого самого дня, стоило ему увидеть бьющегося об оконное стекло мотылька, как он немедленно выбегал из комнаты. Он не находил в себе сил просто взять мотылька рукой и выпустить его, потому что тут же представлял себе Марианну, запертую в пустой спальне.
 Но в объятиях других людей он познал врачующее наслаждение, и оно оказалось столь мощным, что стало для него очистительным прощением.
 Грехом была злоба. Грехом была жестокость. Грех совершили те люди в Фловиго, что уничтожили его нерожденных сыновей.
 Но никто и никогда не смог бы убедить его в том, что его любовь к Гвидо, его любовь к кардиналу была грехом.
 И даже то, чем он занимался в закрытой карете с тем грубым смуглым парнем, не было грехом. Как не была грехом гондола, в которой малютка Беттина положила ему на грудь свою головку.
 И все же он знал, что не может выразить все эти чувства человеку, который был владыкой Церкви. Он не мог объединить два мира: один — бесконечно властный и связанный с божественным откровением и легендарными преданиями, другой — суетный и рутинный, властвующий в каждом темном уголке земли.
 Его возмущало, что кардинал все же просил его об этом. И когда он увидел беспомощность и печаль в глазах его преосвященства, он почувствовал себя отрезанным от этого человека, как будто близки они были уже много, много лет тому назад.
 — Я не могу судить за тебя, — прошептал кардинал. — Ты когда-то сказал мне, что музыка для тебя — нечто естественное, сотворенное для мира Господом. И ты, при всей своей экзотической красоте, кажешься естественным, как цветы на лозе. И хотя для меня ты — зло, ради тебя я готов на вечные муки. Я сам себя не понимаю.
 — Ах, тогда не ищите ответа у меня! — воскликнул Тонио.
 Что-то вспыхнуло в глазах кардинала. Он напряженно вглядывался в спокойное лицо Тонио.
 — Но разве ты не видишь, — сказал Кальвино сквозь зубы, — что одного тебя достаточно, чтобы свести мужчину с ума!
 Он схватил Тонио за плечи с невероятной силой.
 Тонио глубоко вздохнул, пытаясь изгнать из себя гнев, и сказал сам себе: «Этой боли недостаточно».
 — Мой господин, позвольте мне теперь же оставить вас, — взмолился он. — Ибо я испытываю к вам одну лишь любовь и желаю, чтобы вы были в мире с самим собой.
 Кардинал покачал головой, не отрывая от Тонио глаз. Дыхание с шумом вырывалось из его груди, лицо побагровело. Сила его хватки нарастала, и Тонио почувствовал, как гнев вновь закипает в нем.
 Ему не нравилось, что кардинал держит его вот так, раздражало ощущение страсти и силы, исходившее от рук Кальвино.
 Он был беспомощен и знал это. Он хорошо помнил силу этих рук, так легко переворачивавших его в постели, точно он был женщиной или ребенком. В этот миг он подумал и о руках, схватывающихся с ним в фехтовальном зале, заталкивающих его в темные спальни, припечатывающих его к кожаному диванчику кареты. А еще о той скрытой энергии, что, казалось, струилась из этого человека, в то время как он снова и снова пытался искать свидетельство подчинения там, где была одна только страсть.
 У Тонио потемнело в глазах. Кажется, он вскрикнул. И внезапно рванулся, намереваясь то ли высвободиться из рук кардинала, то ли даже ударить его, и тут же почувствовал, как хватка Кальвино стала еще крепче. Да, он был беспомощен именно настолько, насколько представлял себе. Кардинал удерживал его без труда.
 Но было видно, что он оторопел. Как будто своим непроизвольным порывом Тонио разбудил его. Теперь он смотрел на Тонио как на перепуганное дитя.
 — Так ты хотел поднять на меня руку, Марк Антонио? — спросил он так, словно боялся услышать ответ.
 — О нет, мой господин, — ответил Тонио тихо. — Я думал, что это вы хотите поднять на меня руку. Ударьте же меня, мой господин! — Он поморщился и вздрогнул. — Мне бы хотелось ощутить это, эту силу, которая мне непонятна! — Он протянул руки и вцепился в плечи кардинала, а потом прижался к нему, как бы пытаясь расслабить его тело.
 Кардинал отпустил его и отшатнулся.
 — Так что, я действительно кажусь вам естественным? Так я, по-вашему, похож на цветы на лозе? — прошептал Тонио. — Если бы я только понимал вас или то, что вы чувствуете! И если бы я понимал ее, со всей ее мягкостью, с ее голоском, похожим на звон колокольчика, и с ее потаенным миром, скрытым под юбками! О, если бы вы оба не были для меня тайной, если бы я стал частью одного из вас или даже частью вас обоих!
 — Ты говоришь как безумец! — воскликнул кардинал. Выпростал руку и потрогал Тонио за щеку.
 — Как безумец? — пробормотал Тонио еле слышно. — Безумец! Вы отреклись от меня, назвав меня одновременно и естественным, и греховным. И вы же назвали меня тем, что сводит мужчин с ума. Что могли бы эти слова означать для меня? Как должен я вытерпеть все это? И вы еще говорите, что безумец — я! Но кем еще был безумный Дельфийский оракул, как не уродливым созданием с конечностями, приспособленными к тому, чтобы сделать из него объект желания?
 Он отер рот тыльной стороной ладони и прижал ее к губам, словно пытаясь остановить поток слов.
 Он знал, что кардинал смотрит на него, и в то же время чувствовал, что тот успокоился.
 В тишине прошло несколько минут.
 — Прости меня, Марк Антонио, — наконец медленно, низким голосом проговорил кардинал.
 — Но почему, мой господин? За что? — спросил Тонио. — Вы проявляете щедрость и терпение даже в этом?
 Кардинал покачал головой, словно в ответ на какие-то свои мысли.
 Потом нехотя оторвал глаза от Тонио и прошел несколько шагов к письменному столу, откуда обернулся. В руке его был серебряный крест, и пламя свечей озаряло красный муаровый шелк его мантии. Глаза Кальвино сузились до щелочек, а на лице была написана неизбывная печаль.
 — Как ужасно, — прошептал он, — что мне легче жить с моим самобичеванием, чем знать, что ты испытываешь такую боль.

 11

 В ту же ночь, когда Гвидо пришел домой с виллы графини, кардинал пригласил его к себе и спросил, не нужна ли ему помощь в связи со скорым началом оперного сезона.
 Он заверил Гвидо, что в этом году непременно будет в театре, хотя прежде никогда не арендовал ложу. И предложил в ночь премьеры дать бал в своем дворце, если, конечно, Гвидо того пожелает.
 Гвидо, как всегда, был глубоко тронут добротой его преосвященства. А потом спросил в простой и прямой манере, во власти ли кардинала обеспечить Тонио парой вооруженных телохранителей.
 Так же просто он объяснил кардиналу, что Тонио запрещен въезд в Венецию, где тот был кастрирован три года назад, что он принадлежит к древнему роду, что всю эту историю окружает какая-то тайна, о которой Гвидо ничего не известно, и что теперь большое число венецианцев приезжают в Рим.
 После недолгого размышления кардинал кивнул:
 — Мне приходилось слышать подобные истории. — Он вздохнул.
 В любом случае, задача обеспечить Марка Антонио постоянной охраной пары бравос не представлялась сколько-нибудь сложной. Но сам кардинал мало разбирался в таких вопросах и предпочитал полагаться на людей компетентных.
 — Давайте организуем это, не ставя в известность Марка Антонио, — предложил он. — Не стоит его тревожить.
 Гвидо не смог скрыть свое облегчение, так как у него было сильное подозрение, что Тонио, скорее всего, отказался бы от такой защиты, если бы его об этом спросили.
 Он поцеловал кольцо кардинала и постарался как можно более горячо выразить свою благодарность.
 Кардинал же, как всегда, был внимателен и любезен. Но перед тем как отпустить Гвидо, задал ему такой вопрос:
 — Скажите, какова вероятность того, что Марка Антонио ждет успех на сцене?
 Увидев на лице Гвидо испуг, он тут же поспешил объяснить, что ничего не понимает в музыке и не может судить о голосе Тонио.
 Маэстро сообщил ему довольно резко, что Тонио в настоящий момент — самый великий певец в Риме.
 Когда Гвидо вернулся в свои комнаты, то был более чем разочарован, увидев, что ученика нет дома.
 Тонио был нужен ему прямо сейчас. Маэстро жаждал найти успокоение в его объятиях.
 Паоло спал глубоким сном. Комнаты были залиты лунным светом, и Гвидо, слишком усталый и взволнованный для того, чтобы работать, просто долго сидел, глядя в окно на звезды.


* * *

 А Тонио прямо из покоев кардинала отправился в фехтовальный зал, где после некоторых расспросов узнал адрес флорентийца, графа Раффаэле ди Стефано, который так часто бывал в прошлом его партнером по поединкам.
 Было уже темно, когда он добрался до нужного ему дома. Граф оказался не один. С ним обедали несколько его друзей, все явно богатые, праздные и беззаботные люди. Молодой кастрат в женском платье пел и играл на лютне.
 Он был одним из тех редких кастратов, что имели почти женскую грудь. Декольте безвкусного оранжевого платья выгодно подчеркивало это преимущество.
 Стол был уставлен блюдами с жареной дичью и барашком, и у всех присутствовавших мужчин был такой вид, словно они пили уже много дней подряд.
 Кастрат, отрастивший себе по-женски длинные волосы, попросил Тонио спеть, признавшись, что ему уже все уши прожужжали о голосе Тонио Трески.
 Тонио внимательно посмотрел на это существо. Потом обвел взглядом мужчин. Наконец его глаза остановились на графе ди Стефано, который прекратил есть и наблюдал за ним с некоторой тревогой во взгляде. Тонио встал, намереваясь уйти.
 Но ди Стефано тут же подошел к нему. Своим приятелям он разрешил оставаться за столом хоть всю ночь, если им, конечно, будет угодно, а Тонио предложил подняться наверх.


* * *

 Когда они оказались в спальне, граф закрыл дверь на задвижку, и Тонио застыл, глядя на щеколду. Ди Стефано тем временем пошел зажечь свечу. Взору открылась массивная кровать с резными опорами. В открытом окне висела гигантская луна.
 Круглое лицо графа было пугающе серьезным. Лоснящиеся черные кудри вкупе со щетиной на подбородке и даже на шее придавали ему несколько семитский вид.
 — Приношу извинения за моих друзей, — быстро проговорил он. — Они обидели тебя.
 — Твои друзья вовсе меня не обидели, — спокойно ответил Тонио. — Но я подозреваю, что евнух там, внизу, лелеет какие-то надежды, которые я не могу оправдать. Я хочу уйти.
 — Нет! — прошептал граф почти отчаянно.
 С совершенно необычным блеском в глазах он подошел к Тонио, словно его что-то подталкивало, и придвинулся так близко, что прикосновение оказалось неизбежным. Однако он поднял руку, и она так и зависла в воздухе с растопыренными пальцами.
 Казалось, он обезумел от страсти. Таким возбужденным выглядел иногда кардинал, да и другие благодарные любовники Тонио. К тому же в ди Стефано не чувствовалось гордости. И не было надменности того рабочего, которого Тонио подобрал на улице.
 Тонио взялся за ручку двери, чувствуя, как нарастает в нем страсть, и уже теряя голову, почти как этот человек.
 Он повернулся и невольно издал какой-то шипящий звук, потому что граф в этот момент схватил его и прижал к двери.
 Как редки, как исключительно редки бывали в его жизни такие моменты, когда он совершенно не мог управлять собой!
 А ведь долго ему казалось, что он легко может распоряжаться своей страстью! Будь то с Гвидо или с любым из тех, кого он выбирал для себя, как чашу вина, и сколько их было, этих чаш... А теперь он совершенно растерялся, прекрасно понимая, что он под крышей графа, в его доме, в полной его власти. Никогда прежде он не находился еще во власти молодого и ничем не сдерживаемого любовника.
 Граф разорвал на себе рубашку и скинул ее. Скользнув рукой к бриджам, расстегнул и их. Его темная щетина больно кололась, когда он покрывал поцелуями шею Тонио. Одновременно он, как ребенок, пытался стянуть с Тонио камзол и порвал крепление шпаги.
 Клацнув, клинок упал на пол.
 Но когда граф обнаженным телом прижался к Тонио и почувствовал, что за пазухой у того лежит кинжал, он оставил его на месте. Со стоном он притянул Тонио к себе, и тот увидел, как вздымается его крепкий, могучий пенис.
 — Дай его мне, я хочу его, — выдохнул Тонио и, опустившись на колени, взял этот орган в рот.


* * *

 Была уже полночь, когда Тонио поднялся с постели. В доме стояла полнейшая тишина. Граф лежал на простынях абсолютно голый, и только на мизинце и безымянном пальце его левой руки поблескивали золотые кольца.
 Глядя на него сверху вниз, Тонио коснулся шелковой кожи на его лице и молча вышел из комнаты.
 Он приказал отвезти его на площадь Испании.
 Подъехав к подножию высокой Испанской лестницы, он долго смотрел в окно на тех, кто проходил мимо него в темноте. Высоко над его головой на фоне освещенного луной неба мерцали самые разные окна, но ему не были известны ни здешние дома, ни их обитатели.
 На миг его лицо попало в луч фонаря, и тут же человек, державший фонарь в руке, вежливо отвел его в сторону.
 Кажется, он заснул. Он и сам не знал, спал или нет. Но внезапно встрепенулся, почувствовав присутствие Кристины, пытаясь ухватиться за сон, в котором они вели какую-то торопливую беседу и он что-то тщетно пытался ей объяснить, а она печалилась и пыталась убежать...
 Он вспомнил, что находится на площади Испании и что ему нужно ехать домой. Но куда это — домой, — какое-то мгновение он не мог вспомнить.
 Улыбнувшись, он велел кучеру трогать и, опять почти засыпая, подумал: «А почему, интересно, Беттикино до сих пор не приехал?» И только тогда до него дошло, что до начала оперного сезона осталось меньше чем две недели.

 12

 В Рождество по городу разнесся слух, что приехал Беттикино.
 Чистый от первого мороза воздух был наполнен звоном всех колоколов Рима. С хоров церквей разносились гимны, а детишки, по обычаю, читали проповеди с кафедр. Младенец Иисус, блистающий среди головокружительного блеска многих ярусов свечей, лежал в тысячах великолепно украшенных колыбелек.
 Обнаружив, что скрипачи театра Аржентино — отличные музыканты, Гвидо переписал все струнные партии. Он только улыбнулся, когда Беттикино, сославшись на легкое недомогание, попросил извинить его за то, что не может нанести полагающийся визит, и спросил Гвидо, нельзя ли просто прислать ему партитуру.
 Гвидо был готов ко всем трудностям. Он знал правила игры и поэтому дал великому певцу три арии, которые по всем статьям превосходили арии, предназначенные Тонио. С помощью этих арий Беттикино мог отлично продемонстрировать свое мастерство. Гвидо нисколько не удивился и тому, что через двадцать четыре часа партитура была возвращена с аккуратно вписанной орнаментовкой, которую предложил известный певец. Теперь Гвидо мог заняться аккомпанементом. И хотя Беттикино не высказал никаких комплиментов по поводу сочинения, никаких жалоб он тоже не прислал.
 Гвидо знал, что толки в кофейнях достигли своей высшей точки. И все как один стремились попасть в новую студию Кристины Гримальди, где она говорила только о Тонио. Театр должен быть переполнен.
 Теперь главной задачей Гвидо стало не выдать собственного страха.


* * *

 За два дня до премьеры состоялась первая и последняя сводная репетиция для певцов.
 Через пару часов после полудня Тонио и Гвидо отправились в театр на встречу с противником, чьи поклонники собирались изгнать Тонио со сцены.
 Тут же, однако, появился импресарио Беттикино и сообщил, что певец по-прежнему испытывает легкое недомогание и поэтому на репетиции лишь отработает свои мизансцены. Теноры немедленно стали настаивать на той же привилегии, и Гвидо приказал Тонио тоже хранить полное молчание.
 Лишь старый Рубино, пожилой кастрат, который должен был играть в опере вторую по значимости мужскую роль, решительно объявил, что будет петь. Музыканты в яме даже отложили смычки, чтобы поаплодировать ему. Он с полной отдачей запел одну из арий, написанную для контральто и как нельзя лучше подходящую ему. Исполнение было столь филигранным и чистым, что слушатели чуть не прослезились, растрогался и сам Гвидо, который впервые слышал свое сочинение, оживленное незнакомым ему голосом.
 Беттикино появился как раз после этого небольшого представления. Тонио почувствовал, как кто-то, проходя мимо, мягко задел его, и с удивлением обернулся. Он увидел, что мимо него прошел не просто человек, а настоящий великан. Его шея была обмотана толстым шерстяным шарфом. На голове вздымалась шапка волос, столь светлых, что они казались серебристыми. А спина у него была очень узкая и очень прямая.
 Лишь дойдя до противоположного края сцены, с тем же равнодушным видом миновав старого Рубино, гигант повернулся, как на шарнирах, и метнул в сторону Тонио первый решительный взгляд.
 У него были самые холодные голубые глаза, которые Тонио приходилось когда-либо видеть. Казалось, в них переливалось северное сияние. Но, остановившись на Тонио, взгляд этих глаз вдруг дрогнул, словно попал на крючок и не мог никуда деться.
 Тонио не шевельнулся и не произнес ни слова, но почувствовал, как по телу пробежала дрожь, словно этот человек произвел на него такое же жуткое впечатление, как еще живой угорь, извивающийся на песчаном берегу.
 Он медленно, почти уважительно, опустил, а потом снова поднял глаза и посмотрел на этого гиганта, рост которого составлял по меньшей мере шесть футов и три дюйма [41]  и который, совершенно точно, затмил бы на сцене его собственную хрупкую фигуру.
 Но тут Беттикино небрежным жестом потянул правой рукой за конец своего шерстяного шарфа. Шарф мягко соскользнул с его шеи и развязался, полностью открыв крупное, квадратное лицо певца.
 Он был красивым и даже величественным, как все и говорили, и обладал той скрытой силой, которую много лет назад Гвидо как-то назвал магией, присущей лишь некоторым артистам. Когда он сделал шаг вперед, то казалось, что от этого все на свете изменится.
 Он не отрывал глаз от Тонио. И таким безжалостным, таким холодным было выражение его лица, что все вокруг растерялись. Чувствуя, что происходит безмолвная дуэль, музыканты закашляли в кулаки, а импресарио начал нервно потирать руки.
 Тонио не двинулся с места. Беттикино шел к нему медленными, размеренными шагами. А потом, остановившись перед ним, протянул свою бледную руку.
 Тонио сразу же пожал ее и пробормотал вежливое приветствие. Тогда певец, развернувшись, прежде чем оторвать взгляд, дал музыкантам знак начинать.
 Вечером, обойдя множество кофеен, вернулся Паоло и сообщил, что аббаты угрожают зашикать Тонио и прогнать его со сцены.
 — Что ж, ничего удивительного, — прошептал Тонио. Он играл в эту время маленькую сонату просто так, для себя, и ему было приятнее внимать музыке, идущей от клавесина, нежели слушать самого себя.
 Когда пришел Гвидо, Тонио как бы между прочим спросил его, будет ли в ложе графини сидеть Кристина Гримальди.
 — Да. Ты сразу заметишь ее. Она будет сидеть прямо напротив сцены. Она хочет слышать все.
 — Как она поживает? — спросил Тонио.
 — Что-что? — переспросил Гвидо.
 — Как она поживает? — раздраженно и громко повторил Тонио.
 Маэстро ответил ему холодной улыбкой.
 — А почему бы тебе не пойти и не спросить об этом у нее самой?

 13

 За час до поднятия занавеса небеса обрушили на Рим настоящую бурю. Однако ничто — ни гром и вспышки молний, ни ветер, с ревом бьющийся в затемненные окна театра, — не могло остановить зрителей, ломившихся в двери главного входа.
 Множество карет запрудили улицу. Один за другим раззолоченные экипажи останавливались для того, чтобы выпустить дам и господ, сверкающих драгоценностями и белыми париками. Галерка была уже заполнена до отказа. Свист, крики и непристойные песенки разносились по всему театру.
 Держа в руках тусклые фонари, купцы вели в верхние ложи своих жен, а те торопились быстрее занять свои места, чтобы увидеть не менее захватывающий, чем музыка или сценическое действо, парад пышных нарядов, которые должны были вскоре заполнить нижние ярусы.
 Едва оказавшись за сценой и совершенно не обращая внимания на то, что промок до нитки, Тонио тут же бросился к щелочке в занавесе.
 Синьора Бьянка поспешно начата вытирать ему голову.
 — Тс-с-с, — отстранил он ее, наклонился и заглянул в зал.
 Одетые в ливреи слуги двигались вдоль первого яруса от подсвечника к подсвечнику, оживляя бархатные занавеси, зеркала, лакированные столики и мягкие кресла.
 Ниже, в партере, уже расположились сотни аббатов, и каждый держал в правой руке свечу, а в левой — открытую партитуру. Слышно было, что они уже вовсю делятся своими резкими замечаниями.
 В яме пока сидел один-единственный скрипач. Но вот показался трубач в дешевом обтрепанном паричке, еле прикрывавшем его голову.
 Вверху на галерке кто-то вдруг закричал. В темноте пролетел какой-то предмет, а потом из партера послышалась грубая брань и кто-то вскочил на ноги, потрясая кулаком, однако его тут же усадили назад. Наверху возникла драка, раздался топот на деревянной лестнице, ведущей на галерку.
 — Повернись ко мне! — истерично требовала синьора Бьянка. — Посмотри на себя! Ты что, свалился в реку?! Да у тебя через час сядет голос! Мне нужно разогреть тебя!
 — А я уже разогрет, — прошептал Тонио, целуя ее маленький сморщенный ротик. — Разогрет как никогда!
 И поспешил сквозь царивший за сценой хаос в свою гримерную, где старый Нино помешивал угли в жаровне, а воздух был уже горячим, как в печке.


* * *

 Этим утром Тонио проснулся рано и, едва начав петь, сразу почувствовал приятное возбуждение. Несколько часов он упражнялся в самых сложных пассажах, пока не убедился, что его голос необычайно гибок и силен.
 Когда Гвидо отправлялся в театр, Тонио расцеловал его в обе щеки. А Паоло поручил потолкаться среди публики и понаблюдать за всем, что будет происходить.
 Потом, когда небо было еще чистым и светлым, а на утопающих в кустах лаванды холмах замерцали окошки домов, Тонио отправился в бедные кварталы, прилегающие к Тибру, и, собрав вокруг себя кучку оборванных ребятишек, начал петь для них.
 Звезды только показались на небе. Впервые за последние три года он слышал, как его голос поднимается меж тесных каменных стен. Со слезами на глазах вел он мелодию все выше и выше, пока наконец не добрался до нот, которых никогда и не пытался достичь, и не услышал, как они уплывают к высокому ночному небу в узком просвете над головой. Отовсюду на звук его голоса стекались люди. Они толпились в окнах, в дверях, в ближайших переулках. Когда он смолк, ему предложили вина и еды, принесли табурет, а потом даже красивый стул с подушкой. И он запел снова и пел любую песню, которую ему называли, он пел в полный голос, и в его ушах звенели возгласы, аплодисменты и крики «Браво!», и все лица вокруг пылали обожанием, а потом наконец полил дождь.


* * *

 Тонио расцеловал синьору Бьянку и старого Нино, а они содрали с него мокрую одежду и стали тереть его волосы полотенцами. Пускай себе бранятся — он нисколько не сердился на них.
 — Не волнуйтесь, все будет хорошо, — шепнул он синьоре Бьянке. — Я заверяю вас, все будет хорошо и для Гвидо, и для меня.
 А в душе дал себе зарок, что будет наслаждаться каждой предстоящей минутой, невзирая на то что его ждет: триумф или провал, ибо именно здесь находится развилка дороги, ведущей во тьму его будущего, и он должен преодолеть этот важнейший рубеж.
 В этот момент он представил себе всех тех, кто мог присутствовать сейчас в зале. Он посмотрел на красивое платье, лежавшее перед ним, — на женские оборки, женские ленты, женский грим. «Кристина!» Он произнес это имя так неслышно, что это было лишь вздохом, сорвавшимся с его губ. Теперь для него не имели значения ни боль, ни страхи.
 Имело значение лишь то, что сейчас он выйдет на сцену и что в этот самый момент сцена — именно то место, где он и хочет находиться.
 — Ну, милая, — обратился он к синьоре Бьянке. — Пришел черед для вашего чародейства. Постарайтесь же сдержать ваши обещания. Сделайте же меня таким красивым и таким женственным, чтоб я смог одурачить собственного отца, если в сел к нему на колени!
 — Ах, дрянной мальчишка! — Синьора Бьянка ущипнула его за щеку. — Прибереги свой серебряный язычок для публики. Не пугай меня!
 Откинувшись на спинку кресла, он почувствовал первые нежные прикосновения кисточки, гребня и ее теплых пальцев.


* * *

 Когда же он наконец встал и повернулся к зеркалу, то ощутил знакомую, но оттого не менее тревожную растерянность. Где тут Тонио в этой похожей на песочные часы фигуре в темно-красном атласе? И где тут мальчик за этими подведенными черной краской глазами, ярко накрашенными губами и пышными белыми волосами, глубокими волнами поднимающимися со лба и волнистыми локонами ниспадающими на спину?
 Глядя в зеркало, Тонио почувствовал головокружение, и тогда отражавшаяся там красавица прошептала его собственное имя, а потом отпрянула, словно призрак, вполне способный в одно мгновение лишить его жизни.
 Он коснулся своих голых плеч затянутыми в перчатку пальцами. Закрыв глаза, ощупал знакомые черты своего лица.
 Вдруг он заметил, что синьора Бьянка отошла от него подальше, чтобы оценить со стороны результат своих трудов. Она и раньше иногда так делала, но сейчас, похоже, сама была потрясена результатом. А потом, когда он медленно повернулся к ней, у него создалось впечатление, что портниха его боится.
 Откуда-то издалека послышался рев толпы. Старый Нино сказал, что это зажгли большую люстру. Театр уже переполнен, а ведь еще остается немало времени...
 Тонио смотрел на маленькую синьору Бьянку. На ее лице не было ни тени удовольствия, раскосые глазки глядели на него с тревогой. Казалось, она хочет спрятаться.
 — Что? — прошептал он. — Почему вы так смотрите на меня?
 — Милый, — произнесла она каким-то неестественным голосом. — Ты великолепен. Ты смог бы одурачить даже меня...
 — Нет, нет! Почему вы  так  смотрите на меня? — повторил он тем же шепотом, про который, он был в этом уверен, ни один человек не смог бы сказать, что этот шепот принадлежит не женщине.
 Она не ответила.
 И тогда он двинулся на нее, как нечто механическое, как кукла, — заскользил по полу, и она резко попятилась от него и даже вскрикнула.
 А он свирепо смотрел на нее.
 — Тонио, прекрати это! — крикнула она, закусив губу.
 — Тогда говорите, в чем дело! — потребовал он снова.
 — Ну, хорошо. Понимаешь, ты похож на дьявола. Совершенная женщина, но такая огромная, какой не может быть женщина! Да, ты изящен и красив, но ты слишком, слишком большой! И ты пугаешь меня, потому что мне кажется, что в комнату залетел сам ангел Господень и занял всю комнату своими крыльями, из которых выпадают перья и кружатся в воздухе, и я даже слышу, как эти крылья скребут по потолку! И голова у него такая огромная... И руки... Вот что ты такое! Ты совершенный, ты красивый, но при этом ты...
 — Чудовище, моя дорогая, — закончил он. И, поддавшись порыву, взял ее лицо в ладони и снова крепко поцеловал.
 У нее перехватило дыхание, и она застыла, закрыв глаза и раскрыв губы. А потом ее тяжелые груди колыхнулись от вздоха.
 — Ты принадлежишь иному миру... — пробормотала синьора Бьянка и открыла глаза.
 Сначала она просто смотрела на него не отрываясь, а потом лицо ее расплылось от удовольствия и гордости, и она обвила руками его талию.
 — Так вы любите меня? — спросил он.
 — Ах! — Она сделала шаг назад. — Какое тебе дело до меня! Весь Рим скоро будет любить тебя, весь Рим будет готов пасть к твоим ногам! А ты еще спрашиваешь, люблю ли я тебя. Да кто я такая?
 — Да, да, но я хочу, чтобы вы любили меня, здесь, в этой комнате, сейчас.
 — Тебе пора на сцену. — Портниха улыбнулась, подняла руки и погладила белые волны волос, поправила драгоценную булавку. — Бесконечное тщеславие, — вздохнула она. — И такая же бесконечная алчность.
 — Это так называется? — мягко спросил он.
 — Ты боишься, — прошептала она.
 — Немного, синьора. Чуть-чуть. — Он улыбнулся.
 — Но, милый... — начала она.
 Но тут дверь распахнулась и, задыхаясь, с мокрой, растрепанной головой, в комнату вбежал Паоло.
 — Тонио, ты бы только слышал их, эту шваль! Они говорят, что Руджерио заплатил тебе больше, чем Беттикино, и они жаждут драки! А еще тут полно венецианцев, Тонио! Они приехали только ради того, чтобы услышать, как ты поешь. Конечно, драки не избежать, но они не хотят оставить тебе никакого шанса!

 14

 Времени больше не было. Позади осталось двадцать пять лет напряженного труда и медленного продвижения к главному моменту. Это время сократилось сначала до двух лет, а потом таяло месяц за месяцем, день за днем, пока не вышло совсем.
 Гвидо слышал, как настраивается оркестр. Синьора Бьянка сказала ему, что Тонио готов, но он не хотел беспокоить юношу. Сегодня днем маэстро и Тонио, крепко, с самыми нежными словами обнявшись, договорились, что в эти последние мгновения ни один из них не будет смущать другого собственными сомнениями.
 Гвидо в последний раз привычно оглядел себя в зеркале. Гладкий белый парик выглядел великолепно, камзол из расшитой золотом парчи после нескольких примерок у портнихи сидел наконец достаточно свободно и не сковывал движения рук. Гвидо поправил кружевную манишку, встряхнул манжеты и чуть ослабил пояс, надеясь, что никто этого не заметит. После этого он собрал ноты.
 Но перед тем как спуститься в яму, он остановился перед занавесом и выглянул в зал.
 Огромная люстра только что исчезла в потолке, забрав с собой яркий, почти дневной свет.
 Наступившая тьма только усилила дикий рев публики. На галерке топали ногами, со всех сторон раздавались грубые выкрики.
 Как он и ожидал, аббаты занимали всю переднюю часть партера, а ложи были совершенно переполнены. Повсюду втиснули дополнительные стулья. Прямо над собой, справа, Гвидо увидел с десяток венецианцев — он был уверен в том, что это венецианцы, — а среди них одного знакомого, того великана-евнуха из собора Сан-Марко, что был наставником и другом Тонио.
 В полном составе присутствовали здесь и неаполитанцы: графиня Ламберти и Кристина Гримальди сидели в первом ряду ложи, спиной к столу, за которым уже шла оживленная игра в карты. В ложе находился и маэстро Кавалла, уже приславший за сцену свои приветствия.
 Кардинал Кальвино был лишь одним из многих присутствовавших в зале кардиналов. Его окружала группа молодых дворян, которые, с бокалами вина в руках, кивали головами и переговаривались друг с другом.
 Неожиданно по проходу между рядами в сторону оркестра устремился какой-то человек и, сложив руки рупором, прокричал что-то насмешливое. Гвидо напрягся, злясь, что не может разобрать слова, и тут вдруг откуда-то сверху, с балок, посыпался снег из белых бумажек, и люди начали вскакивать с мест и хватать эти бумажки.
 Поднялись улюлюканье и топот. Гвидо понял, что пора выходить.
 Он закрыл глаза и прислонился головой к стене. И вдруг почувствовал, что кто-то трясет его за плечи. Он заскрипел зубами, готовый потребовать для себя последнего мгновения покоя.
 — Посмотрите на это!
 Перед ним, потрясая одной из свалившихся с потолка листовок, стоял Руджерио.
 Гвидо выхватил из его рук бумажку и развернул ее к свету. Это оказался грубоватый сонет, в котором утверждалось, что у себя на родине Тонио был всего лишь жалким гондольером и у него теперь одна дорога: катиться к себе назад и распевать баркаролу на каналах.
 — Это ужасно, это ужасно! — бормотал Руджерио. — Я знаю, когда публика в таком состоянии, она может закрыть театр! Они не будут ничего слушать! Для них это только забава. Теперь они хотят одного — поглумиться над венецианским патрицием, попавшим в их лапы. А Беттикино их фаворит! И они нас закроют!
 — Где Беттикино? — вопросил Гвидо. — Он в ответе за все! — Он повернулся, сжимая кулак.
 — Маэстро, уже нет времени! А кроме того, они не получают приказы от Беттикино. Все, что они знают, — так это то, что театры открыты, а ваш мальчик своим претенциозным поведением дал им в руки оружие! Если бы он только взял псевдоним, если бы он не был так помешан на аристократизме и прочем...
 — Заткнись! — крикнул Гвидо и оттолкнул импресарио от себя. — Какого черта ты говоришь мне это сейчас!
 Он был вне себя. Все давние истории о несправедливых решениях и провалах тут же всплыли в его памяти: как был несчастен Лоретти в ту ночь, когда Доменико испытал триумф, а композитор потерпел провал, и как страшно был огорчен Перголези, который после того поражения так и не вернулся в Рим.
 Внезапно он почувствовал себя полным идиотом, а это было самое неприятное чувство на свете. С какой стати он решил, что его ждет трибунал, который должен вынести благородное и справедливое решение? Он шагнул к лестнице.
 — Маэстро, не теряйте головы, — шепнул Руджерио. — Если в вас начнут кидать чем попало, ни в коем случае не отвечайте тем же!
 Гвидо громко расхохотался. Бросил на импресарио последний презрительный взгляд и, спустившись в оркестровую яму, направился к клавесину. Музыканты встретили его поспешными поклонами.


* * *

 Театр затих. А если кто и порывался еще кричать, то его, кажется, тут же одергивали. Гвидо заиграл первую триумфальную тему, и струнные жизнерадостно подхватили ее.
 Музыка заполнила собой пространство, на миг заглушив все страхи, и Гвидо показалось, что это не он поддерживает ее быстрый темп, а сама музыка уносит его с собой.
 Занавес взмыл вверх. Грянули аплодисменты, зрители приветствовали стоявшего наверху, на сцене, Беттикино. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что певец являл собой совершенный образ божества: его светлые волосы блестели при свете рампы, а бледная кожа была великолепно подсвечена белой пудрой. Гвидо понял, что сейчас мужчины кланяются ему из лож, потому что уголком глаза видел, как Беттикино возвращает поклоны. Потом на сцену вышел Рубино, а затем, а затем... Гвидо поднял глаза и увидел Тонио.
 Даже музыка не смогла заглушить ахи и охи, прокатившиеся по всему залу. Они напоминали рокот, сопровождавший предыдущее зрелище — зажигание люстры.
 И в самом деле, это было зрелище. На сцене перед рампой стояла изящная женщина в алом атласном платье, украшенном золотым кружевом с вышивкой. Глаза Тонио, обведенные черным, были похожи на два сверкающих бриллианта. Он приковывал к себе внимание, хотя был недвижен, как манекен. Луч прожектора красиво подчеркивал черты его лица.
 Гвидо кинул наверх еще один взгляд, однако не получил от Тонио никакого ответного знака. Казалось, что он безмятежно разглядывает зал. Лишь после того, как Беттикино завершил свою небольшую прогулку по сцене, Тонио ответил на адресованные ему приветствия. Медленно переводя взгляд справа налево, он присел в глубоком дамском реверансе. А когда поднялся, самые легкие его движения были исполнены восхитительного изящества. Конечно же, все глаза тут же устремились на него.
 Между тем опера продолжалась и момент вступления в нее Гвидо неумолимо приближался. Уже была позади половина вступительного речитатива. Голос Беттикино был полон силы.
 И тут он запел первую арию. Теперь Гвидо должен был быть готов к малейшему изменению. Звучание струнных стихло до слабого непрерывного треньканья, сопровождавшего клавесин.
 Певец вышел на авансцену. Голубой цвет длинного камзола так оттенял его глаза, что они сверкали еще ярче. А его голос между тем звучал все сильнее, все громче, словно доказывая всю бессмысленность предстоящего спора.
 Закончив вторую часть арии, он начал повторять первую, что было стандартной формой для любой арии, но, как и полагалось, начат ее варьировать, медленно увеличивая силу звука, хотя Гвидо прекрасно понимал, что это было ничто в сравнении с его истинной мощью, которую ему предстояло продемонстрировать позже. Но дойдя до последней ноты, он начал великолепное крещендо, все наращивая и наращивая звук, и все это на одном длинном-предлинном дыхании, посредине которого публика замерла в молчании. И Гвидо тоже замолчал. И скрипки смолкли. А певец, стоя совершенно неподвижно, выпускал в воздух бесконечный поток звука без малейшего признака напряжения, а потом, когда все уже думали, что он должен или смолкнуть, или умереть, вдруг стал наращивать силу снова, доведя звучание до еще более высокого пика, и лишь тогда остановился.
 Аплодисменты грянули отовсюду. Аббаты кричали: «Браво, Беттикино!», и такие же крики раздавались с галерки, с задних рядов партера и из лож. Певец покинул сцену — как должен был поступить любой после окончания своей арии. А Гвидо дал знак музыкантам продолжать.
 Он чувствовал, как пылает его лицо, и не осмеливался смотреть на сцену. Когда он заиграл, его пальцы оказались такими мокрыми от пота, что начали скользить по клавишам. А ведь это было вступление к первой арии Тонио. И он, испугавшись, что подведет Тонио, обуздал свой страх и поднял глаза на сцену, на стоявшую там женскую фигуру.
 Тонио не видел его, по крайней мере так казалось. Выразительные черные глаза были устремлены на первый ярус, он как будто внимательно рассматривал сидящих там зрителей. И вот он запел самым чистым и абсолютно прозрачным голосом, который когда-либо слышал от него Гвидо.
 Но уже отовсюду послышался шум, поднялся топот ног, сзади зашипели, сверху засвистели.
 А с самой верхней галерки раздался скрипучий крик:
 — Катись назад в Венецию, на каналы!
 Кое-кто из аббатов повскакивал с мест и, показывая кулаки галерке, кричал:
 — Эй, вы там, тише! А ну замолчите!
 Но Тонио, не шелохнувшись, продолжал петь. Он не напрягал голос, пытаясь перекричать шум, что все равно было бы невозможно. Стиснув зубы, Гвидо, сам того не замечая, просто барабанил по клавишам, словно пытался извлечь из них больше звука.
 Пот градом катился с его лица на руки. Теперь он вообще перестал слышать Тонио. Он не мог слышать даже собственный инструмент.
 Тонио закончил арию, поклонился и с тем же спокойным видом удалился в кулисы.
 Весь первый ярус разразился аплодисментами, которые не добавили к шиканью, улюлюканью и воплям остального зала ничего, кроме шума.


* * *

 Гвидо казалось, что для него не могло быть худшего ада, чем последовавшие вслед за этим мгновения. На подмостках уже собиралась группа для следующей сцены, а именно для нее, для завершающей сцены первого акта Гвидо написал самую великолепную арию. Мелодии в ней были мастерски подобраны так, чтобы продемонстрировать во всей красе голос Тонио, но одновременно это была самая ударная часть композиции, которая могла остановить тех знатных римлян и римлянок, что в антракте собирались с безразличным видом покинуть ложи.
 Самая сильная ария Беттикино предшествовала ей. Но Беттикино будет услышан, а Тонио нет! Гвидо чувствовал, что сходит с ума.
 Как только Тонио снова появился на сцене, Гвидо краем глаза заметил, что с потолка снова посыпался снег из бумажек. Наверняка это очередной пасквиль или злобный стишок!
 Беттикино вышел на авансцену. Ему предстояло исполнить речитатив с аккомпанементом — один из самых завораживающих и оригинальных среди всего написанного Гвидо. Это была единственная часть оперы, где соединялись действие и пение, ибо здесь певец повествовал о самой истории, составлявшей сюжет оперы, причем пел, а не просто произносил текст, и притом пел с чувством.
 Именно для этого места Гвидо написал лучшую партию струнных, однако сейчас он не слышал почти ничего, совсем не мог думать и почти не понимал, что играет. Шиканье и улюлюканье смолкли, когда Беттикино начал петь, а потом он перешел от речитатива к самой грандиозной из своих арий.
 Он выдержал паузу, прежде чем дать знак. Аплодисменты, полученные Беттикино за речитатив, впервые встретили бурный отпор, и Гвидо затаил дыхание. Это означаю, что у Тонио, слава Богу, были и собственные поклонники и теперь они сражались с поклонниками Беттикино их же методами — свистом и криками протеста.
 Гвидо увидел, что певец дал ему знак начинать, и заиграл вступление к этой нежнейшей арии. Ни одна ария во всей опере не могла сравниться с ней, за исключением той, которую Тонио предстояло спеть сразу после Беттикино. Гвидо аккомпанировал ему один.
 Беттикино замедлил темп, и Гвидо немедленно последовал за ним. И тогда даже Гвидо смог оценить мастерство гладкого и точного вступления Беттикино. Его голос начат раскручиваться так плавно и в то же время сильно, точно был тонкой и необыкновенно прочной проволокой.
 Он слегка откинул голову назад. Повторяя первую часть арии, выдал замечательную трель на первой ноте, не отклоняясь от нее ни вверх, ни вниз, а просто мягко ударяя по ней снова и снова. Потом он соскользнул на более нежные фразы, великолепно их артикулируя, а в конце снова исполнил трюк с изменением силы звука, когда нота была взята на пике громкости, а потом звук стал постепенно уменьшаться, замирать, и это столь нежное диминуэндо вызвало в конце самую глубокую печаль.
 Затихающий, замирающий звук, словно растворяющийся в собственном эхе, был окутан просто гробовой тишиной. И вдруг певец стал снова наращивать мощь, пока наконец не довел звучание до полной силы, и тогда остановился, решительно тряхнув головой.
 Поклонники Беттикино взревели от восторга. Но им не было необходимости подливать масло в огонь: аббаты и сами вознаградили певца оглушительным топотом ног и неистовыми возгласами «браво!».
 Беттикино совершил круг по сцене и вновь вышел на авансцену, чтобы спеть на бис.
 Никто, конечно, не ожидал, что он повторит все точь-в-точь: обязательным условием являлись вариации, и Гвидо за клавишами был готов к самым незначительным изменениям, однако, вне сомнения, все ожидали демонстрации тремоло, трелей и тех потрясающих трюков с крещендо и диминуэндо, которые казались выходящими за пределы человеческих возможностей. И эти-то виртуозные трюки и заняли в конце концов почти целый час.
 Беттикино исполнил свою арию в третий и последний раз, а затем удалился со сцены с видом победителя, которому никто не посмеет бросить вызов.
 Что ж, Гвидо не собирался огорчаться по этому поводу или досадовать, что зрители готовы были вскочить с мест от восторга. Вот если бы только этим негодяям хватило ума понять, что их певец испытал момент триумфа и никакое выступление Тонио не приуменьшит значение этой минуты. Но разве конкуренты когда-либо соблюдают правила вежливости? Им было недостаточно того, что их идол только что продемонстрировал свою неуязвимость. Теперь им нужно было еще сокрушить Тонио.
 И вот опять к рампе вышла роскошная молодая женщина с гладким лицом, задумчивая, безмятежная, будто ничто на свете не способно потрясти ее.
 Как и в первый раз, крики раздались сначала с галерки, но потом их подхватили в партере.
 — Катись назад, на свои каналы! — вопили оттуда, — Не смей стоять на одной сцене с певцом!
 Но взбешенные аббаты отвечали на это своими криками:
 — Пусть мальчишка споет! Боитесь, что он обойдет вашего фаворита?
 Это была война, и сверху полетели первые снаряды: гнилые груши и огрызки яблок. В проходах между рядами появились жандармы. На миг установилась тишина, а потом снова поднялись свист и улюлюканье.
 Гвидо прекратил играть, положив руки на клавиши.
 Он хотел уже встать со скамьи, когда вдруг увидел, как Тонио повернулся к нему и решительным жестом велел ему прекратить протест. Потом последовал маленький, но резкий кивок: «Продолжай!»
 Гвидо начал играть, хотя не мог ни слышать, ни даже чувствовать, что делает. Струнные на мгновение перекрыли крики, но тем самым лишь вызвали еще более громкий рев.
 Однако голос Тонио тоже поднимался все выше, и, казалось, ничто не могло его потрясти. Он выпевал самые первые пассажи с той уверенностью и красотой, о которой и мечтал Гвидо. А маэстро был готов разразиться слезами.
 Но внезапно зал театра сотряс совершенно невообразимый шум.
 Кто-то выпустил в партер собаку, и теперь она с воем и лаем неслась прямо к оркестру.
 Казалось, весь первый ярус вскочил на ноги и взревел от гнева. Кардинал Кальвино яростно призывал всех к порядку.
 Гвидо остановился.
 Оркестр смолк. Пока аббаты с обеих сторон прохода осыпали собаку бранью, галерку и партер заполонили жандармы, повсюду начались потасовки, раздались крики; нескольких зачинщиков выволокли на улицу, чтобы там выпороть, после чего они могли вернуться в театр.
 Гвидо не шелохнувшись сидел на скамье и смотрел прямо перед собой. Он знал, что через несколько секунд зал будет очищен, и не жандармами, не властями, а просто примером знатных дам и господ, которые начнут покидать свои кресла, раздосадованные происходящим. Он чувствовал, что его оставили и силы, и способность что-либо соображать.
 Вопли аббатов слились в его ушах в один мощный рев. Сквозь пелену горьких слез он взглянул еще раз на этот зал, похожий на огромную подкову, состоящую из яростных, взбешенных лиц.
 Но что-то происходило. Что-то менялось. Собака продолжала еще взлаивать, но ее уже волокли прочь, и неожиданно взрыв дружных аплодисментов заглушил улюлюканье, топот и смех.
 На сцену вернулся Беттикино. И вскинул вверх руки, призывая к порядку.
 Лицо его было искажено гневом. Покраснев до корней волос, он крикнул во весь голос:
 — Тихо!
 Его призыв был встречен одобрительным гулом, в котором потонули последние крики и брань.
 — Пусть мальчик споет! — прокричал Беттикино.
 В тот же миг весь первый ярус разразился громкими аплодисментами, выражая свое согласие. И вслед за аббатами, которые дружно уселись, достали партитуры и привели в порядок свечи, вся остальная публика начала занимать свои места.
 Беттикино смотрел на это, грозно сверкая очами.
 Зал полностью затих.
 И тогда, перекинув плащ через плечо, Беттикино придал своему лицу более спокойное выражение и медленно повернулся в сторону Тонио. Самая невинная улыбка расцвела на лице певца. Он протянул руку к Тонио и поклонился ему.
 Совершенно обомлев, Гвидо смотрел на Тонио, который стоял один-одинешенек под безжалостными лучами прожекторов, среди абсолютной тишины.
 Беттикино сомкнул руки за спиной и принял позу человека, застывшего в ожидании.
 Гвидо закрыл глаза. Выразительно кивнув, выставил вперед руки и услышал, как музыканты вокруг него зашуршали нотами. А потом дружно заиграли вступление к арии.
 Тонио был спокоен, как и прежде. Остановив взгляд не на ком-то среди публики, а на стоявшей поодаль фигуре певца-мастера, он открыл рот и, как всегда, вовремя вступил.
 «Медленней, медленней!» — мысленно заклинал Гвидо, а Тонио между тем перешел уже ко второй части, где начинались самые сложные пассажи, с движением назад и вперед, вверх и вниз, с медленным построением трелей, и он спел их легко и свободно, а потом, вернувшись к первой части, приступил к ее настоящему украшению.
 Гвидо считал, что был готов к этому, но вдруг ему пришлось перестраиваться: Тонио выбрал ту самую трель на одной ноте, которую перед этим с таким совершенством спел Беттикино, и теперь исполнял ее с ритмическим рисунком арии Беттикино, а не своей собственной, хотя, вероятно, постороннему уху это изменение было незаметно. Звук, чистый, прозрачный, искрометный, становился все сильнее и сильнее, потому что, не прекращая трели, Тонио начал усиливать его, а потом ослаблять. Таким образом, он одновременно и притом совершенно блестяще исполнял оба коронных трюка Беттикино и делал это так, что, казалось, не будет конца этому звуку, устремленному в бесконечность. У Гвидо перехватило дыхание, и он почувствовал, что волосы дыбом встали у него на затылке, когда он увидел, как Тонио, чуть запрокинув голову, без всякой остановки перешел к самому изумительному пассажу и стал подниматься вверх и вверх, пока не взял ту же самую ноту, что и раньше, но только октавой выше.
 И медленно, очень медленно он начал раздувать звук, и тот стал пульсировать на выходе из его горла, на самом верхнем пределе, на который только способен человеческий голос. И в то же время звук этот оставался бархатистым и мягким, как невероятно красивый печальный вздох, длившийся и длившийся так долго, что это уже становилось просто невыносимым.
 Если Тонио сейчас и сделал вздох, то никто этого не заметил, никто этого не услышал; все поняли лишь, что в той же самой замедленной манере он спустился вниз и более низким голосом, звучавшим теперь как чувственное, трепетное контральто, нежно-нежно пропел слова грусти и боли, а потом, еле заметно тряхнув головой, прекратил петь и застыл.
 Гвидо склонил голову. Доски под его ногами сотрясались от оглушительного рева, раздавшегося изо всех уголков зала. Никакие прежние вопли неистовствовавшей толпы не могли сравниться по силе звука с тем громом, в каком выражалось теперь общее восхищение двух тысяч женщин и мужчин, собравшихся в этом зале. И все же Гвидо еще ждал, ждал, пока не услышал, как с разных мест партера раздались наконец те голоса, которые он обязательно должен был услышать, — голоса самих аббатов, их крики: «Браво, Тонио! Браво, Тонио!» А потом, когда он уже сказал себе, что это такая прекрасная победа, что стоит ли, право, думать о себе, — и второй крик, тут же подхваченный всем залом: «Браво, Гвидо Маффео!»
 Один, два, сотню раз услышал он эти восклицания, сливающиеся друг с другом. А потом, уже собираясь встать, чтобы поклониться публике, поднял глаза на Тонио и увидел, что тот по-прежнему стоит неподвижно и вообще не глядит в зал, за пределы раскрашенного мира декораций. Он молча смотрел на Беттикино.
 Глаза певца были прищурены, лицо казалось отстраненным. И вдруг Беттикино медленно раздвинул губы в улыбке и кивнул. И, когда это произошло, в зале грянула новая буря восторженных аплодисментов.

 15

 Уже перевалило за полночь. Театр вибрировал от движения толп, выплескивавшихся на улицу, от смеха и криков людей, спускавшихся по черным колодцам лестниц.
 Тонио захлопнул за собой дверь гримерной и быстро задвинул щеколду. Стащил с головы позолоченный картонный шлем и, прислонившись затылком к двери, уставился на синьору Бьянку.
 Почти тут же в дверь начали колотить.
 Он стоял, переводя дыхание, и чувствовал, как на него накатывает изнеможение. Четыре часа подряд они с Беттикино соперничали друг с другом, превращая каждую следующую арию в очередное состязание и наполняя каждый выход на «бис» новыми триумфами и сюрпризами. Он не мог поверить в то, что произошло. Ему хотелось, чтобы другие сказали ему, что все было именно так, как он сам чувствовал. И в то же время хотелось остаться одному, чтобы никого не было рядом, когда волны сна готовы были унести его прочь из этой комнаты и прочь от всех тех, кто так неистово сейчас в нее ломился.
 — Милый, милый, — лепетала синьора Бьянка, — петли сейчас сорвутся, надо открыть!
 — Нет, нет, сначала надо освободиться от этого! — Тонио шагнул вперед, отодрал картонный щит, привязанный к его руке, и отшвырнул в сторону широкий деревянный меч.
 И вдруг замер, пораженный ужасным отражением в зеркале. Накрашенное женское лицо, ярко-красные губы, подведенные черным глаза — и эта греческая кольчуга с золотыми нагрудными бляшками, призванная придать ему вид неземного воина.
 Он уже снял напудренный парик, но вид у него, у этого Ахиллеса в пропитанной потом тунике, с белым, как карнавальная маска, и столь же скрывающим его истинную сущность лицом, был не менее дьявольский, чем у той девушки Пирры, которую он изображал, когда занавес был поднят в первый раз.
 — Снимите же это, все, все это! — попросил он, пытаясь стащить с себя тунику неловкими руками.
 Синьора Бьянка кинулась помогать ему.
 Он надел свою обычную одежду и стал лихорадочно стирать с глаз и щек грим.
 И вот наконец юным, чуть взъерошенным мальчиком, с раскрасневшимся лицом и шапкой блестящих черных волос, ниспадающих на плечи, Тонио предстал перед дверью, готовый услышать первые восклицания и попасть в первые объятия.
 Незнакомые мужчины и женщины, музыканты оркестра, скрипач Франческо из консерватории, молодая рыжеволосая проститутка — все они мяли его в объятиях и оставляли на его щеках влажные поцелуи. С подарками в руках, ожидая своей очереди, толпились многочисленные слуги. Каждый курьер требовал немедленного прочтения доставленного письма и ответа на него. Вносились и вносились цветы, а Руджерио — импресарио — так стиснул его в объятиях, что чуть не подбросил в воздух. Синьора Бьянка рыдала.
 Так или иначе, но его вытолкали в широкое открытое пространство за дверью, где он упал на огромный задник и, кажется, порвал его. Среди общего шума вдруг послышался голосок Паоло: «Тонио, Тонио!» — и Тонио бросился, расталкивая людей, на этот голос, увидел протянутые к нему руки мальчика, подхватил его и прижал к плечу. Кто-то тем временем остановил его. Какой-то высокий господин схватил его за правую руку и вложил в нее маленькую, усыпанную драгоценностями табакерку. Поклониться было невозможно. Слова благодарности, которые он прошептал, улетели в неверном направлении. Вдруг какая-то молодая женщина поцеловала его прямо в губы, и в панике он чуть не упал навзничь. Едва ноги Паоло снова коснулись пола, как его опять чуть не затоптали.
 Но Тонио быстро сообразил, что Руджерио уже заталкивает его обратно в гримерную, где за это время появилось полдюжины мягких стульев, а туалетные столики оказались просто завалены цветами.
 Он упал на стул. Вдруг появилась какая-то женщина, в сопровождении нескольких мужчин в ливреях и, схватив в ладони целую кипу нежных белых цветов, прижала их прямо к его лицу. Тонио громко рассмеялся, ощутив прохладу и мягкость лепестков. Когда же он поднял на нее взгляд, она молча улыбнулась ему одними глазами. Он кивнул, выражая свою благодарность.
 А потом он увидел Гвидо, который, незаметно проскользнув в комнату, стоял теперь у стены и смотрел на него полным восхищения взглядом. Тонио невольно вспомнил тот момент в доме графини Ламберти, когда он впервые публично спел: тогда, как и сейчас, лицо Гвидо светилось переполнявшей маэстро гордостью и любовью. Тонио кинулся в объятия учителя, и они застыли так, окруженные тишиной, в которую погрузилась вся комната. В ней не осталось никого, кроме них с Гвидо. Или так им казалось.
 А где-то далеко-далеко Руджерио приносил кому-то вежливые извинения. И кто-то возражал ему, что хозяйка, мол, ждет ответа. А синьора Бьянка была в ужасе оттого, что у Паоло кровь на правой руке.
 — Боже правый, та собака тебя покусала!
 Но они ничего этого не слышали, потому что каждый вслушивался только в то, как бьется сердце другого. А потом Гвидо ласково проводил Тонио к стулу и, не отнимая рук, сказал:
 — Теперь нам нужно пойти и выразить свое уважение великому певцу...
 — О нет, только не через эту толпу! — покачал головой Тонио. — Только не сейчас...
 — Мы должны, и именно сейчас... — настаивал Гвидо и добавил, слабо улыбнувшись: — Это очень, очень важно для нас.
 Тонио послушно встал, и Руджерио с Гвидо провели его сквозь толпу за дверью, а вслед за тем и через другую толпу, ломившуюся в дверь Беттикино, и ввели в просторную и ярко освещенную гримерную певца. Она была больше похожа на гостиную, где, расположившись в креслах, пили вино пять или шесть мужчин и женщин. Сидевший с ними Беттикино, все еще в сценическом костюме и гриме, немедленно поднялся, чтобы поприветствовать Тонио.
 На миг возникло всеобщее замешательство, а затем, по настоянию Беттикино, комнату покинули все, кроме Гвидо, который встал за спиной певца. На лице Гвидо было написано, что он умоляет Тонио быть как можно более любезным.
 Тонио почтительно склонил голову.
 — Синьор, сегодня вечером я многому у вас научился. И я счастлив, что мне довелось выступать с вами на одной сцене...
 — Ах, бросьте! — насмешливо перебил Беттикино. И громко рассмеялся. — Избавьте меня от всей этой чепухи, синьор Трески, — сказал он. — Мы оба прекрасно знаем, что это был ваш триумф. Я должен извиниться за своих поклонников, но сомневаюсь, что им когда-либо доводилось устраивать спектакль, который мог хотя бы приблизительно сравниться с этим.
 Он немного помолчал, а потом расправил плечи и выпятил грудь, как будто собирался на кого-то наступать, доказывая свою правоту. Выражение его лица подчеркивалось остававшимся на нем гримом: золотой пудрой и белым блеском.
 — Знаете, — сказал он, — уже очень давно я не показывал на сцене все, на что способен. Ни на одной сцене. Но я сделал это сегодня вечером, и вы видели, что мне пришлось это сделать. И за это я благодарю вас, синьор Трески. Но завтра вечером, и послезавтра, и после-после-завтра не выходите против меня на эти подмостки, не вооружившись всем тем, что дат вам Господь. Ибо теперь я готов встретиться с вами. И вам понадобится все, чтобы выстоять против меня.
 Тонио покраснел до корней волос, на глаза его навернулись слезы. Однако он улыбался, словно извиняясь за то, что не может сдержаться.
 И тогда, словно прочитав мысли Тонио, Беттикино неожиданно раскрыл объятия. На миг прижал юношу к себе и потом отпустил его.
 Тонио, не помня себя, уже открыл дверь, но все же остановился, когда услышал, как за его спиной Беттикино обратился к Гвидо:
 — Но ведь на самом деле это не первая ваша опера, а, маэстро? И где, кстати, вы собираетесь работать потом?

 16

 На приеме во дворце кардинала Кальвино, длившемся до самой зари, присутствовали сотни гостей. Представители древних римских фамилий, заезжие аристократы, даже люди королевской крови проходили по его просторным и ярко освещенным залам.
 Кардинал лично представил Тонио многим и многим гостям, и в конце концов все эти бесконечные похвалы, восторженное перечисление самых разных моментов его исполнения, любезные приветствия и мягкие пожатия рук при всей своей приятности совершенно измучили Тонио. Он улыбался, когда слышал уничижительные замечания о Беттикино. Вне всякого обсуждения, Беттикино был для него великим певцом, и не важно, кто и что говорил по этому поводу.
 Но на какое-то время Тонио заставил всех позабыть об этом.
 Даже сам кардинал был поражен представлением. Улучив момент, он отвел Тонио в сторонку и попытался описать свои впечатления.
 — Я думаю об ангелах, Марк Антонио, — сказал он со сдержанным изумлением в голосе. — Какие они? Какие у них голоса? И как вообще земное создание может петь так, как сегодня пел ты?
 — Вы слишком великодушны, мой господин, — ответил Тонио.
 — Разве я не прав, когда говорю, что это пение было неземным? Может, я чего-то не понимаю? Там, в театре, на какой-то миг они сошлись — мир духа и мир плоти, и из этого слияния возник твой голос. Я видел вокруг себя обычных земных людей. Они смеялись, пили вино, развлекались, как делают люди повсюду. И вдруг все застыли в абсолютном молчании, когда услышали, как ты поешь. Что это было, как не высочайший уровень их чувственного наслаждения? А может, это превратилось скорее в духовное наслаждение, которое на миг связало себя с чем-то земным?
 Тонио любовался серьезностью кардинала. Совершенно очевидное восхищение, которое испытывал Кальвино, согревало его, и он чувствовал, что мог бы сейчас с радостью оставить всех этих людей, выпивку, сладкое полубредовое забытье вечера, лишь бы побыть наедине с его преосвященством и немного потолковать о подобных материях.
 Но кардинал уже взял его за руку и отвел к гостям. Ливрейные лакеи распахнули двери бального зала, и Тонио с кардиналом предстояло потерять друг друга в толпе.
 — Но ты кое-чему научил меня, Марк Антонио, — точно украдкой, быстрым шепотком признался Кальвино. — Ты научил меня любить то, чего я не понимаю. Теперь я уже не скажу тебе, что любить красивое и непостижимое — это тщеславие, а не добродетель. — И он поцеловал Тонио беглым официальным поцелуем.
 Граф Раффаэле ди Стефано тоже выразил свои комплименты певцу и композитору, признавшись, что в прошлом опера не слишком привлекала его. Он постоянно находился неподалеку от Тонио и, хотя сам не слишком много с ним разговаривал, окидывал всех окружающих ревнивыми взглядами.
 По мере того как бал продолжался, вид Раффаэле действовал на Тонио все более и более мучительно. Он так живо напоминал Тонио о той спальне, что временами граф начинал казаться ему созданием, которое вообще не должно одеваться, как остальные мужчины. Густые волосы на тыльной стороне запястий выглядели довольно нелепо под слоями кружев, и Тонио приходилось постоянно отводить глаза, ведь в противном случае он прямо сейчас оставил бы это собрание, уведя Раффаэле за собой.
 Одно лишь обстоятельство огорчало его: отсутствие Кристины Гримальди.
 Он повсюду искал ее. Он был уверен, что не мог ее пропустить, и терзался в догадках, почему она не пришла.
 Ведь она была в театре, он видел ее! И он понимал, что прийти за сцену, конечно же, она не могла. Но почему ее не было здесь, в доме кардинала?
 Самые отвратительные мысли приходили ему в голову. Тонио чувствовал, как проваливается в настоящий кошмар, стоило ему подумать о том, что она видела его одетым в женское платье. Но ведь он поклонился ей, увидев ее в ложе графини, и она вернула ему поклон и восторженно аплодировала маленькими ручками после каждой его арии, и он видел, видел ее улыбку, несмотря на разделявшую их пропасть!
 Так где же была она теперь?
 Но он не мог решиться спросить об этом Гвидо или графиню, постоянно находившуюся рядом с ним.
 В этот вечер многие пришли только потому, что приглашение поступило от кардинала Кальвино. И графиня изо всех сил старалась, чтобы как можно больше гостей познакомились с ее музыкантами, ведь это означало, что на следующий день в оперу могли прийти люди, никогда прежде не бывавшие в театре.
 Однако успех оперы был уже практически обеспечен.
 Руджерио был уверен, что теперь опера будет идти каждый вечер вплоть до конца карнавала, а к Гвидо и Тонио в течение вечера неоднократно подходили с вопросами, касавшимися их планов на будущее.
 Упоминались Болонья, Милан, даже Венеция.
 Венеция! Услышав это слово, Тонио тут же с извинениями прервал беседу.
 Но такие разговоры завораживали его, так же как завораживало то, что его снова и снова представляли членам королевской фамилии.


* * *

 Наконец они с Гвидо остались вдвоем. Дверь была заперта. И они занялись любовью, признавшись друг другу, что слегка удивлены силе собственного желания.
 Потом Гвидо заснул, а Тонио лежал с открытыми глазами, как будто не хотел, чтобы эта ночь кончилась.


* * *

 Наконец выложенный мозаикой пол исчертило пыльными полосами зимнее солнце. В полном одиночестве бродил Тонио взад и вперед по просторным неприбранным комнатам, периодически останавливая взгляд на высокой, в его рост, куче подарков и писем, наваленных на круглом мраморном столе.
 Он отставил в сторону вино и попросил крепкого кофе.
 Принеся себе кресло, начал проглядывать хрустящие, разукрашенные листы пергамента, пытаясь убедить самого себя, что ничего конкретного не ищет и просто делает то, что должен сделать. Но что-то он все-таки искал.
 О, повсюду встречались ему венецианские имена! С замершим сердцем прочел он приветствия тети Катрины, поняв, что, вопреки своему обещанию, она тоже была здесь. Что ж, он не будет с нею встречаться. Потому что сейчас он слишком счастлив для этого. И семейство Леммо тоже присутствовало среди зрителей, и кое-кто еще из Лизани, и десятки других людей, кого он едва знал.
 Так значит, весь мир был свидетелем того, как, переодетый в женский маскарадный костюм, он издавал звуки, присущие только богам и детям. Словно вернулись прежние кошмары, прежние унижения, столь же непостижимые, как его самые ужасные сны.
 Он сделал глубокий глоток обжигающего, ароматного кофе.
 Пробежал глазами горсть записочек со словами высочайшего восхищения, и тут же в его памяти всплыли самые интересные моменты прошедшего спектакля. Откинувшись в кресле и прижав к губам край одного из писем, он вдруг подумал, что в этот самый час аббаты уже собираются, наверно, в кофейнях и, как и он, предаются воспоминаниям о тех же моментах.
 А еще там были приглашения всех сортов. Два от русских аристократов, одно от баварского, еще одно от влиятельного герцога. А в нескольких его звали на поздние ужины после представления, и эти приглашения заинтересовали его больше других.
 Он подумал о Раффаэле ди Стефано и о том, сколько времени понадобится ему, чтобы одеться и добраться до дома графа. Раффаэле уже спит, в комнате так тепло... И вдруг сон стал накатывать на Тонио ласковой, мягкой волной, и, сложив руки на груди, он закрыл глаза.
 От Кристины ничего не было. А почему, собственно, он чего-то ждал?
 Почему?
 И все же, уже поднявшись с кресла, он бросил на письма еще один взгляд. И, развернув в руке веером еще неоткрытые письма, увидел какой-то знакомый почерк.
 Он не мог определить, кто это написал. А открыв письмо, прочел следующие слова:
  "Мой Тонио, 
  неизвестно, что еще вышло бы, одержи ты верх над менее значительным человеком. Но ты сделал это своей победой. Это тот уровень, до которого доживают немногие. Сегодня ты заставил самих ангелов остерегаться тебя. Пусть Бог никогда не покинет тебя, 
  Алессандро". 
 А ниже, как будто после некоторого раздумья, был приписан адрес местопребывания Алессандро в Риме.
 Почти час спустя Тонио вышел из палаццо. Воздух был бодрящим и чистым, и те несколько узких улиц, что отделяли его дом от того, который был упомянут в записке Алессандро, он прошел пешком.
 Когда же дверь в комнату певца отворилась и он увидел знакомое лицо, то его заколотило так, как почти никогда в жизни. Никогда не испытывал он такого холода, как сейчас, в этом пустом коридоре; никогда не ощущал себя таким маленьким, хотя давно уже сравнялся с Алессандро ростом.
 Потом он почувствовал, как Алессандро обнял его, и впервые с тех пор, как он покинул Неаполь, Тонио чуть не заплакал.
 Он стоял недвижно, и непролившиеся слезы щипали ему глаза. Казалось, огромная волна боли захлестывает его. Сейчас в этой комнате с ним была Венеция — сама Венеция с ее кривыми переулочками и те просторные комнаты, что так много лет составляли для него этот город. А потом все в одно мгновение рухнуло, оставив его голым, униженным, уродливым.
 Тонио выжал из себя самую ласковую улыбку, какую мог. А когда Алессандро молча усадил его на стул, сел напротив и протянул руку к кувшину с красным вином, Тонио увидел в нем все ту же, прежнюю, неторопливую грацию.
 Он поставил перед Тонио стакан. И они выпили вместе.
 Не произнося ни слова.
 Алессандро мало изменился. Даже тонкая сеточка морщин, покрывавшая его кожу, осталась прежней — похожей на вуаль, сквозь которую проступало неподвластное времени сияние.
 На нем был серый шерстяной халат. Каштановые волосы свободно спускались на плечи. И каждое движение его изящных рук заключало в себе множество невысказанных и мучительных впечатлений.
 — Я так благодарен тебе за то, что ты пришел, — сказал Алессандро. — Катрина взяла с меня клятву, что я не буду приближаться к тебе.
 Тонио кивнул в знак понимания. Бог знает, сколько раз говорил он Катрине, что не будет встречаться ни с одним венецианцем.
 — Я пришел к тебе с определенной целью, — ответил Тонио, и ему показалось, что произнес это кто-то другой.
 А сам он был в это время заперт где-то внутри и молча задавал такие вопросы: «Что ты видишь, когда смотришь на меня? Ты видишь эти длинные руки, это тело почти гротескного роста? Ты видишь...» — Он не мог продолжать.
 Алессандро смотрел на него с самым почтительным вниманием.
 — Меня привела сюда не только любовь, — начал объяснять Тонио. — Хотя и одной любви было бы достаточно. А еще того, что я должен знать, как ты живешь. Я мог бы пережить потерю всего этого, так никогда и не повидавшись с тобой. Я должен был принять это. Потому что тогда я избавил бы себя от такой огромной боли.
 Алессандро кивнул.
 — Что же тогда? — спросил он покорно. — Скажи мне. Что я могу рассказать тебе? Что я могу сделать?
 — Ты должен никогда и никому не говорить, что я спрашивал тебя об этом, но скажи: бравос моего брата Карло — это те же самые люди, что сослужили ему службу, когда я в последний раз был в Венеции?
 Алессандро немного помолчал. А потом ответил:
 — Те люди исчезли, как только ты уехал. Государственные инквизиторы повсюду их искали. А сейчас у него на службе состоят другие люди, не менее опасные...
 Тонио кивнул. Лицо его ничего не выражало.
 Все было просто, очень просто, как он и надеялся. Они сбежали, чтобы спасти свою шкуру. Италия поглотила их. И может быть, где-нибудь, когда-нибудь он наткнется на них и воспользуется возможностью, если таковая представится. Но ему не было до них дела. Было бы невероятно, чтобы Карло не нашел способа заставить их замолчать навеки.
 Так что теперь его ждал один только Карло.
 — О чем еще рассказать тебе? — спросил Алессандро.
 После паузы Тонио попросил:
 — О моей матери. Катрина написала мне, что она была больна.
 — Она и теперь больна, Тонио, очень больна, — ответил Алессандро. — Двое детей за три года, а совсем недавно — потеря еще одного.
 Тонио вздохнул и покачал головой.
 — Твой брат несдержан и неуправляем в этом, как и во всем остальном. Но это старая болезнь, Тонио. — Голос Алессандро упал до шепота. — Больше, чем что-либо другое. Ты знаешь ее природу.
 Тонио отвел глаза в сторону, слегка наклонив голову.
 И после долгого молчания спросил:
 — Но разве он не сделал ее счастливой? — В его тоне послышалось тихое отчаяние.
 — На какое-то время. И такой же счастливой ее мог сделать любой, — ответил Алессандро, не сводя глаз с Тонио. Он словно изучал его и, казалось, пытался понять, что стоит за этим вопросом. — Она плачет по тебе, Тонио, — прибавил он потом. — И никогда не переставала плакать. А когда она узнала, что ты будешь выступать в Риме, желание увидеть тебя превратилось для нее в наваждение. Одно из моих официальных поручений заключается в том, чтобы привезти ей ноты оперы и самый подробный отчет о том, как все происходило. Я должен буду рассказать ей все, что смог запомнить. — На его губах мелькнула улыбка. — Она любит тебя, Тонио, — сказал он. А потом, понизив голос так, что его едва можно было услышать, закончил: — Ее положение совершенно невыносимо.
 Тонио выслушал эти слова молча, не глядя на Алессандро.
 Но когда он заговорил, голос его был напряженным и неестественным.
 — А мой брат? Он верен ей?
 — Такое впечатление, что он хочет получить от жизни так много, словно в нем живет не один, а четверо мужчин, — ответил Алессандро. Его лицо стало более суровым. — В общественной жизни он преуспевает, но мало кто восхищается его поведением в частной жизни, и все из-за его ненасытных желаний.
 — А она знает?
 — Не думаю, — покачал головой Алессандро. — Он очень внимателен к ней. Но ему не хватает ни женщин, ни выпивки, ни азартных игр...
 — А что это за женщины? — произнес Тонио равнодушным тоном, однако коснулся руки Алессандро, подчеркивая важность своего вопроса. — Расскажи мне о них. Какого они типа?
 Алессандро был явно озадачен этим вопросом. Прежде он не задумывался об этом.
 — Всех типов, — пожал он плечами. — Лучшие куртизанки, конечно. Скучающие жены. И даже порой девицы, если они особенно хороши собой и при этом продажны. Думаю, что для него имеет значение только то, чтобы они были хорошенькими и чтобы это не могло вызвать скандала.
 Он внимательно смотрел на Тонио, очевидно пытаясь определить, насколько тому все это важно.
 — Но он всегда ведет себя мудро и осмотрительно. А для твоей матери он — солнце и луна, ведь ее мир так мал. Но он не может дать ей то единственное, что ей нужно, — ее сына Тонио.
 Теперь он стал задумчивым и печальным.
 — Она все еще любит Карло, — прошептал Тонио.
 — Да, — подтвердил Алессандро. — Но когда у нее была хоть малейшая собственная воля? Знаешь, за эти последние месяцы она несколько раз порывалась пешком уйти из дома к тебе, и ушла бы, если бы ее не остановили.
 Тонио замотал головой. И неожиданно задергался, начал суетливо жестикулировать, словно уже не мог все это выдерживать, не хотел давать волю слезам и при этом ничего не мог с собой поделать. Потом откинулся на спинку стула и выпил вино, которое предложил ему Алессандро.
 Когда он наконец поднял покрасневшие глаза, они выглядели пустыми и очень усталыми. Он с отчаянием махнул рукой.
 Увидев это, Алессандро порывисто схватил его за плечо.
 — Послушай меня, — сказал он. — Его слишком хорошо охраняют! Днем и ночью, в доме и на улице за ним неотступно следуют четверо бравос.
 Тонио кивнул, с горечью скривив губы:
 — Я знаю.
 — Тонио, любого, кого ты пошлешь против него, ждет провал. К тому же это могло бы лишь еще больше напугать его. А в Венеции и без того уже слишком много говорят о тебе. И после сегодняшнего представления говорить будут еще больше. Не трать время, Тонио, и уезжай из Италии.
 Тонио снова горько улыбнулся.
 — Так ты никогда в это не верил? — мягко спросил он.
 На лице Алессандро проступила такая ярость, что на мгновение он перестал походить на самого себя. Он поморщился, а потом его губы растянулись в презрительной усмешке. Тоном, полным мрачной иронии, он спросил:
 — Ну как ты можешь о таком спрашивать? — А потом, придвинувшись к Тонио, добавил: — Если бы я мог, я бы убил его сам.
 — Нет, — прошептал Тонио, покачав головой. — Оставь его мне, Алессандро.
 Певец откинулся на спинку стула. Заглянул в свой стакан, слегка взболтнул вино и выпил. А потом сказал:
 — И все же потерпи, Тонио, потерпи! И, ради Бога, будь осторожен. Не позволь ему отнять у тебя жизнь. Он и так у тебя слишком многое отнял.
 Тонио снова улыбнулся, взял его за руку и мягко пожал, успокаивая.
 — Я буду рядом, — пообещал Алессандро, — когда бы тебе ни понадобился.


* * *

 Они надолго замолчали, но молчание это было таким легким и ненапряженным, словно они были столь давними друзьями, что им не обязательно было разговаривать. Тонио, казалось, забылся в воспоминаниях.
 Постепенно лицо его прояснилось и стало мягче, и здоровый блеск вновь появился в глазах.
 — А теперь, — сказал он, — я хочу узнать, как сам-то ты поживаешь. Ты все еще поешь в соборе Сан-Марко? И скажи еще: прошлой ночью гордился ли ты своим учеником?


* * *

 Прошел еще час, прежде чем Тонио собрался уходить. Слезы снова навернулись на глаза, и он постарался, чтобы прощание было как можно более коротким.
 Но когда их с Алессандро глаза встретились в последний раз, Тонио вдруг вспомнил все, что раньше думал об этом столь любимом им человеке, вспомнил наивное чувство превосходства, с которым он, мальчишка, считал, что Алессандро — это нечто меньшее, чем мужчина, и все страдания, что накопились поверх тех старых представлений. Все это разом нахлынуло на Тонио, когда он уже стоял в дверях.
 И он вдруг понял всю меру того, что осталось невысказанным между ними, а именно: что они теперь — существа одной породы, но ни один из них ни за что на свете никогда не обмолвится об этом.
 — Мы еще встретимся, — прошептал Тонио, боясь, что голос выдаст его.
 И, будучи совершенно неуверенным в том, что сейчас сказал, он обнял друга и на миг прижал его к себе, а потом повернулся и поспешил прочь.


* * *

 А время уже приближалось к полудню. Тонио обязательно надо было поспать, но он не мог. Пройдя мимо дворца кардинала так, будто не узнал его ворот, он оказался наконец в одной из многочисленных римских церквей, в которых он еще не бывал. Церковь была полна теней, запаха ладана, света сотен свечей.
 Нарисованные святые смотрели на него из позолоченных алтарей. Одетые в черное женщины молча двигались к стоявшим в отдалении яслям, из которых младенец Христос простирал к ним ручонки.
 Обойдя все ниши, Тонио вдруг увидел святого, которого он не знал. И там, в тени перед маленьким алтарем, он упал на колени, а потом растянулся ничком на камнях, спрятал лицо в руках и заплакал. И он плакал и плакал, не в силах остановиться даже ради тех ласковых римских женщин, что вставали на колени подле него и все шептали, шептали ему какие-то слова утешения.

 17

 Всю следующую неделю Гвидо и Тонио, как никогда прежде, жили и дышали оперой. Весь день уходил у них на разбор «ошибок» и слабых мест предыдущего представления. Гвидо вносил изменения в аккомпанемент и задавал Тонио сложнейшие упражнения, совершенно немыслимые в прошлом. Синьора Бьянка распарывала швы, поправляла кринолины, пришивала новые кружева или стразы. Паоло всегда был готов бежать по любому поручению.
 Своими трелями и верхними нотами Беттикино превосходил сам себя, а Тонио при этом улучшал каждое его достижение. В дуэтах же их голоса создавали совершенно исключительную красоту, подобную которой не помнил никто из слышавших их, и театр, снова и снова умолкая в эти фантастические мгновения, быстро разражался воплями и криками «браво!». Любое движение занавеса сопровождалось громоподобными овациями.
 В первом и втором ярусе собирался буквально весь свет. Иностранцы устраивали все больше карточных игр и ужинов, а билеты на каждое представление оказывались распроданными еще до того, как Руджерио открывал двери.
 Каждую ночь в коридорах за сценой Гвидо осаждали не только толпы поклонников, но и агенты, предлагавшие сезонные ангажементы в Дрездене, Неаполе, Мадриде.
 В гримерную вносили цветы, драгоценные табакерки, перевязанные лентами письма. Кучера ждали ответов. Мрачный граф ди Стефано снова и снова терпеливо кивал, когда твердокаменный маэстро в очередной раз заявлял, что Тонио еще не готов погрузиться в вихрь светской жизни.
 Наконец, после седьмого успешного представления, Гвидо засел с синьорой Бьянкой в запертой гримерной и составил список приглашений, которые Тонио следовало принять в первую очередь.
 Теперь он мог повидать графа ди Стефано в любое время, когда захочет. Он мог навестить его сегодня вечером.
 У Гвидо больше не осталось сомнений. Его ученик прошел все мыслимые и немыслимые испытания. Он получил приглашения из лучших оперных театров мира. И Гвидо впервые согласился с заверениями Руджерио, что опера будет идти вплоть до самого конца карнавала.


* * *

 Однако торжество Гвидо не было полным, пока, проснувшись на рассвете, он не увидел у своей постели Тонио. Тот сидел и глядел в распахнутое окно.
 Накануне вечером граф ди Стефано увел Тонио почти силой. Они поссорились, потом помирились и уехали. И хотя влюбленность ди Стефано слегка тревожила Гвидо, он находил ее забавной.
 Сам же он, освободившись от графини, которая вернулась в Неаполь, провел четыре сладостных часа с юным темнокожим евнухом из Палермо. Мальчик этот — его звали Марчелло — пел довольно неплохо, но годился только на пустяковые роли, и Гвидо честно ему об этом сказал.
 А потом началась любовная игра самого медленного, восторженного и утонченного свойства, ибо младший из них оказался мастером на самые разные чувственные секреты. Его кожа пахла теплым хлебом, и он был одним из тех немногих евнухов, что обладали пухленькими грудками, сладкими и сочными, как у женщины.
 Потом он был очень благодарен за те несколько монет, что сунул ему Гвидо. И, умоляя пустить его за сцену, пообещал купить себе новый камзол на те деньги, что дал ему маэстро.
 Поняв, что эти приятные свидания будут ожидать его еженощно, Гвидо постарался отнестись к этому спокойно и думать об этом как о чем-то обыденном.
 Теперь же было раннее утро, и холодный зимний свет заполнял комнату, когда Тонио повернулся и подошел к нему.
 Гвидо протер глаза. Ему показалось, что Тонио весь покрыт крошечными точечками света. Потом он понял, что это капли дождя, и все же юноша казался ему призраком. Свет сверкал на его золотистом бархатном камзоле, на белых оборках воротника и на слегка взъерошенных черных волосах. Когда он опустился рядом с Гвидо, то казался полным сверкающей энергии.
 Гвидо сел на постели и протянул руки. Он почувствовал, как губы Тонио коснулись его лба, а потом век, а потом ощутил бесконечно родное объятие.
 В этот миг Тонио казался ему восхитительным, почти волшебным существом. И тут Гвидо услышал, как Тонио тихо сказал ему:
 — Мы это сделали, правда, Гвидо? Мы это сделали!
 Гвидо сидел и молча смотрел на Тонио, омываемый приятным воздухом из открытого окна. Воздух пах дождем. И вдруг откуда-то возникла странная мысль — случайная, но волнующая: маэстро подумал, что зимний воздух пахнет такой свежестью, точно он вдруг перенесся далеко-далеко от этого затхлого города, на раскинувшиеся холмы Калабрии, своей родины.
 И в этот момент, когда перед ним встала вся его жизнь со всем ее прошлым, настоящим и будущим, он не мог говорить. Он так много работал, он слишком устал. И потом, он никак не мог привыкнуть к такому счастью.
 Но он знал, что Тонио прочел в его глазах ответ на свой вопрос.
 — И теперь мы можем это сделать, да? — раздался тихий шепот Тонио. — Мы можем начать жить для себя, если захотим. Это в нашей власти.
 — Если захотим? Что значит «если», Тонио? — удивился Гвидо.
 В комнате было очень холодно. Гвидо перевел взгляд за спину Тонио, на молочное небо. Серые дождевые тучи казались очень плотными, но при этом светились прозрачным, почти серебристым светом.
 — Почему ты сказал «если»? — ласково спросил он.
 Лицо Тонио было полно невыразимой грусти.
 Но, может быть, Гвидо так просто показалось? Потому что когда Тонио снова взглянул на него, он улыбался.
 В уголках глаз лучиками разбежались морщинки, и выражение его лица было столь лучезарным, что Гвидо с грустью подумал: ему никогда не удастся по-настоящему слиться с Тонио и стать частью этой красоты.
 — Отсюда мы поедем во Флоренцию. — Гвидо взял Тонио за руки. — А потом — кто знает, куда мы поедем! Может быть, в Дрезден, а может, даже в Лондон. Мы отправимся куда захотим!
 Он чувствовал, как дрожь передается от него Тонио. Тот согласно кивал ему, и Гвидо казалось, что это мгновение слишком прекрасно, что сердце его не выдержит. У маэстро не было слов, чтобы выразить бесконечную благодарность за это.
 Но Тонио уже погрузился в какие-то свои мысли и словно отключился от Гвидо, а тому оставалось лишь любоваться его юностью, его красотой.
 И Гвидо вдруг понял, что, глядя на Тонио, вспоминает его живописный образ, виденный совсем недавно, — прекрасный портрет на эмали, подаривший ему то же ошеломляющее и почти мистическое ощущение.
 Его охватило возбуждение. Почти нежно — что было совсем ему несвойственно — поцеловав возлюбленного, он встал с постели и босиком по холодному полу прошел через всю комнату к своему письменному столу, в ящике которого нашел миниатюрный портрет овальной формы, обрамленный золотой филигранью. Сейчас, в темноте, изображения было не разглядеть. Немного заколебавшись, Гвидо глянул на смутный силуэт у своей постели.
 Потом подошел и вложил миниатюру в руки Тонио.
 — Она дала это мне несколько дней назад и попросила передать тебе, — признался он, сам не ожидая, что вручение этого маленького подарка доставит ему такое удовольствие.
 Тонио всматривался в портрет. Волосы, высвобожденные из-под ленты, падали ему на лицо.
 — Как верно она тебя изобразила, да? А главное, по памяти. Абсолютно! — Гвидо покачал головой.
 Он смотрел вниз на этот маленький портрет: белое лицо, черные глаза. Миниатюра была похожа на белое пламя, горящее на раскрытой ладони Тонио.
 — Она будет сердиться на меня, — сказал Гвидо, — за то, что я о нем забыл.
 На самом деле он о нем не забыл. Он просто ждал удобного случая, такого, как сейчас, тихого и спокойного момента, и теперь сам не понимал, почему это принесло ему такое удовлетворение.
 — А как она вообще? — прошептал Тонио. Почти беззвучно, словно втянул звук в себя вместо того, чтобы его выдохнуть. — Живет одна в Риме, пишет портреты...
 — О, она пользуется большим успехом, — улыбнулся Гвидо. — Хотя в последнее время, полагаю, слишком много времени проводит в театре.
 Гвидо увидел, как Тонио снова опустил взгляд на портрет.
 Во время каждого выхода на аплодисменты Тонио смотрел на ложу Кристины и низко кланялся художнице со свойственной ему грацией. А она, перегнувшись через перила, улыбалась ему и бурно аплодировала.
 — Но как же она живет? — упрямствовал Тонио. — Неужели никто за ней не присматривает? Неужели графиня не... Я имею в виду...
 Гвидо выждал секунду, а потом медленно повернулся и направился к своему письменному столу. Там он сел и стал смотреть в окно, на просветлевшее небо. Звезды исчезли, и в просвете облаков показались первые лучи зимнего солнца.
 — Неужели у нее нет родственников, которые заботились бы о ней? — шептал Тонио. — И что бы они подумали, если бы узнали, что она послала такой подарок человеку, который...
 И он снова замолчал, держа миниатюру перед собой обеими руками, как нечто ужасно хрупкое.
 Гвидо не смог сдержать улыбку.
 — Тонио, — мягко сказал он. — Она свободная молодая женщина и живет своей жизнью, как мы живем своей. — И, еще более смягчив тон, спросил: — Что, я снова должен выступить в роли свахи?




 Часть шестая



 1

 После последнего выхода на поклоны Тонио продрался в гримерную сквозь готовую его растерзать толпу поклонников и, велев синьоре Бьянке с вежливыми извинениями отослать графского кучера прочь, быстро переоделся.
 После второго антракта он послал Кристине записку, и последняя часть спектакля оказалась для него поистине мучительной.
 И только после того, как занавес опустился в последний раз, Паоло вручил ему ответ художницы.
 Но лишь полностью переодевшись и став опять самим собой, если не считать спутанных, взлохмаченных волос, Тонио вскрыл записку:
  «Площадь Испании, палаццо Санфредо, моя мастерская на верхнем этаже». 
 Какое-то мгновение он стоял в оцепенении. И даже не сразу заметил, что вошел Гвидо с какими-то важными новостями о предстоящем пасхальном сезоне во Флоренции, и впервые заговорил о том, что, прежде чем покинуть страну, они должны выступить в каждом из лучших театров Италии.
 — От нас ждут ответа в ближайшее время, — сказал Гвидо, стуча пальцем по листку бумаги, который держал в руке.
 — Но почему им нужно знать это сейчас? — пробормотал Тонио.
 Вошла синьора Бьянка. Ей стоило большого труда закрыть за собой дверь.
 — Ты должен выйти, хотя бы на несколько минут, — сказала она, как говорила это каждый вечер.
 — ...Потому что мы говорим о Пасхе, а Пасха будет всего через сорок дней после того, как мы закончим выступать здесь. Речь идет о Флоренции, Тонио! — воскликнул Гвидо.
 — Хорошо, да... То есть, конечно... Мы еще поговорим об этом, — бормотал Тонио, тщетно пытаясь причесать волосы.
 Сложил ли он записку? Сунул ли он ее в карман?
 Гвидо тем временем налил себе вина.
 В комнату проскользнул Паоло, весь красный, и с преувеличенным облегчением рухнул у двери на пол.
 — Выйди к ним, Тонио, сейчас же, а то конца этому не будет! — Синьора Бьянка развернула его и вытолкала к толпе.
 Но почему это было так трудно для него? Казалось, все хотели его потрогать, поцеловать, схватить за руку и сказать ему, как много он для них значит. И он чувствовал, что не хочет никого обидеть. Однако чем больше он улыбался и кивал, тем больше к нему приставали, и к тому времени, как он снова прорвался в комнату, он был уже настолько вне себя, что залпом выпил вино, предложенное ему Гвидо.
 В гримерную, как обычно, вносили цветы: огромные оранжерейные букеты. Синьора Бьянка шепнула ему, что люди ди Стефано за дверью.
 — Черт! — воскликнул он и нащупал в кармане записку Кристины. На ней не стояло подписи, но он внезапно вытащил ее, и, не обращая внимания на то, что Гвидо, Паоло и синьора Бьянка таращатся на него, как на потерявшего рассудок, сжег ее на пламени свечи.
 — Постой-ка! — воскликнула синьора Бьянка, когда он повернулся, чтобы уйти. — Куда ты собрался? Скажи мне, скажи маэстро, пока не ушел!
 — Какая разница! — раздраженно ответил он. И, увидев, что Гвидо чуть улыбается, как взрослый, подсмеивающийся над детской страстью, тихо взъярился.
 Едва вступив в коридор, он увидел людей Раффаэле. Но это были не слуги, а графские бравос.
 — Синьор, его сиятельство желает видеть...
 — Хорошо, но не сегодня. Он не может, — быстро сказал Тонио и двинулся в сторону улицы.
 На мгновение ему показалось, что сейчас эти люди помешают ему пройти. Но прежде чем схватиться за шпагу или сделать еще что-нибудь столь же глупое, ледяным тоном он повторил слова отказа. Очевидно, бравос Раффаэле были совершенно не готовы к такому обороту дела, и, не зная, как поступить, стушевались и не решились силой запихнуть Тонио в ожидавшую снаружи карету.
 Но когда он уселся в собственный экипаж, то увидел, что и они тут же вскочили на коней. Поэтому Тонио, придумав хитрый план, приказал кучеру отвезти его на площадь Испании.
 У палаццо Санфредо его карета замедлила ход и поползла, как черепаха. Миновав палаццо, Тонио добрался до второго проулка, где проезд был таким узким, что карета чуть ли не царапала стены, и там незаметно выскользнул из нее и закрыл дверь, а потом, спрятавшись в темноте, подождал, пока бравос графа проедут мимо.


* * *

 Итак, долгожданный момент настал.
 Тонио открыл нижнюю дверь палаццо и, увидев факел, освещавший лестничную площадку, остановился и взглянул наверх. Лестничный колодец казался продолжением улицы — такой он был заброшенный, холодный. Глядя на него, Тонио постарался ни о чем не думать. Иначе ему неизбежно пришли бы в голову мысли о том, что уже три, нет, четыре года он не лежал в постели с женщиной, и о том, что он не в состоянии избежать предстоящего, хотя и не имел ни малейшего представления, чем это могло бы закончиться.
 В какой-то момент он даже пробормотал вслух, хотя и довольно невнятно, что можно найти решение. Надо уверить себя, что она некрасива, непривлекательна. И тогда он освободится от наваждения.
 Но все же он не двигался с места.
 И уж совершенно врасплох его застало появление со стороны улицы двух англичан. Те говорили на своем родном языке и тут же чуть ли не по-приятельски поздоровались с ним. Ему показалось, что они прямо-таки с благоговейным ужасом поглядывают на его рост, хотя и сами были немного выше, чем итальянцы. Тонио просто оцепенел. Он был совершенно уверен в том, что они пялятся на него, потому что он уродлив. Ледяным взглядом проводил он их вверх по лестнице.
 Ему пришло в голову, что, будь здесь зеркало, он мог бы посмотреться в него и увидеть, кто же он все-таки. Дитя-переросток, как ему иногда казалось, или — раз и навсегда — чудовище? Он задумался. Печаль захлестывала его, делала слабым, и ему вдруг пришло в голову, что он легко мог бы отправиться нынче вечером к графу, и тогда эта девушка, окончательно им оскорбленная, стала бы отныне держаться от него подальше.
 Так что когда он все же поставил ногу на ступеньку и начал подниматься наверх, то сам этому немного удивился.


* * *

 Дверь в студию оказалась открыта, и первое, что бросилось ему в глаза, было небесным сводом, совершенно черным небом, усыпанным яркими звездами.
 Сама по себе эта просторная комната ничем не освещалась. Но в ней были огромные высокие окна, одно прямо перед Тонио, а другое — справа. Широкий, чуть скошенный потолок тоже был стеклянным. Благодаря всему этому и можно было видеть ночное небо.
 Шаги его звучали глухо; на миг он потерял равновесие, ему почудилось, что небо над этим крохотным клочком земли посреди Рима передвигается, словно над плывущим в океане кораблем.
 Звезды казались просто дивными. Созвездия представали перед ним в удивительно четком виде. И, глубоко вдыхая свежий воздух, проникавший в комнату, он медленно покружился под небесами, словно ему совершенно нечего было бояться в этом мире, и неожиданно почувствовал себя очень маленьким и очень свободным.
 Лишь после этого он заметил, что в комнате все же присутствуют кое-какие предметы: стол, стулья, картины на мольбертах, с темными фигурами, прорисованными на белом фоне, а еще ряды разных бутылочек и баночек... И почувствовал острый запах скипидара, перебивший внезапно более глубокий и приятный запах масла, которым пользуются художники.
 А потом он увидел ее, Кристину, стоявшую в тени, в самом дальнем от окон углу. Ее голова была покрыта свободными складками капюшона.
 Страх обуял его. Сковал, лишил сил. И все те трудности, что он воображал себе, снова стали терзать его. Что он скажет ей? Как они начнут? Что вообще может произойти между ними? Что считается само собой разумеющимся? Что вообще они оба здесь делают?
 Он почувствовал дрожь в руках и ногах и, радуясь, что в комнате темно, склонил голову. Печаль заполняла эту высокую, открытую небу комнату, печаль вставала стеной и была темнее самой ночи. Ему казалось, что эта девушка слишком невинна, а воспоминание о ее красоте создало в его сознании абсолютно неземной образ.
 Но в реальности темная фигура уже приближалась к нему, и вдруг в этой пустой комнате прозвучал голос Кристины, и этот голос произнес его имя.
 — Тонио, — сказала она, как будто какая-то близость уже успела связать их, и как только он услышал ее низкий и довольно мелодичный голос, то невольно приложил к губам палец.
 Теперь он видел ее лицо под капюшоном, а сам капюшон вдруг навеял на него мысли о монахах, что обычно сопровождают на эшафот приговоренных к казни, и тогда он быстро протянул руку, легко преодолев расстояние, еще остававшееся между ними, и стянул капюшон с ее волос.
 Она не шелохнулась. И не испугалась. Даже когда его пальцы втиснулись в тугие пряди и, разведя их, сомкнулись у нее на затылке. Она шагнула ближе.
 И, неожиданно поднявшись на цыпочки, прильнула к нему всем своим юным телом, укутанным тонкой шерстяной тканью и кружевом. И он тут же ощутил мягкость ее подбородка и невинность пухлых губ, а потом, по внезапной дрожи, почувствовал охватившее девушку желание.
 И это желание покорило его, передалось всему его телу, рту, вытягивающему желание из ее губ, из теплой, сладкой ложбинки на шее, а потом и из округлости высоких, прикрытых тонкой тканью грудей.
 Тонио прижал к своей груди ее голову так сильно, что, наверное, даже причинил Кристине боль, и потом зарылся лицом в ее волосы, приподымая их сияющими пригоршнями, которые даже в этой сумрачной зимней комнате отсвечивали золотом. Крохотные завитки волос стали щекотать его лицо, и тогда, оторвавшись от нее, он тихо вздохнул, и этот едва уловимый звук тут же растворился в воздухе.
 Кристина отстранилась от него и, взяв его за руку, повела в соседнюю комнату.
 Даже ее пальцы показались ему странными на ощупь — хрупкими, словно драгоценности. Он поднес ее руку к губам.
 Перед ними, у дальней стены, стояла кровать. Вся остальная мебель была зачехлена; похоже, этой комнатой давно не пользовались.
 — Свечи, — шепнул он. — Свет.
 Она замерла, словно не поняла. А потом покачала головой.
 — Нет, позволь мне видеть тебя, — прошептал Тонио и притянул ее к себе, так что она была вынуждена снова привстать на цыпочки.
 Но этого ему показалось недостаточно, и тогда он легко приподнял ее так, чтобы ее глаза оказались на одном уровне с его глазами. Ее волосы упали вперед, накрыв их обоих, и какой-то миг он не чувствовал ничего, кроме собственной дрожи и ее трепета, перетекавшего в его тело.
 Подняв Кристину одной рукой, как маленького ребенка, и довольно смутно осознавая, что делает, он закрыл дверь на задвижку. Потом взял маленький подсвечник и поставил его внутрь кровати, которую закрыл со всех сторон, опустив тяжелые бархатные занавеси. От занавесей исходил густой запах пыли. Тонио чиркнул спичкой, зажег одну за другой три свечи, и маленькая комнатка, состоявшая сплошь из занавесок и мягких перин и подушек, озарилась мерцающим светом. Кристина стояла перед ним на коленях. Ее лицо было чудом изумительных контрастов. Темно-серые ресницы, обрамлявшие дымчато-синие глаза, увлажнились, точно она только что плакала, а губы имели девственно-розовый оттенок и словно никогда не знали краски. И вдруг, к своему огромному удивлению, он увидел, что под черным плащом на ней то самое чудесное шелковое платье, фиолетовый цвет которого отбрасывает на щеки неземной блеск и оттеняет сверхъестественную белизну округлых грудей, которые чуть ли не светятся, приподнимаясь над кружевами корсажа. Фиолетовый цвет заострял черты ее лица, ложась еле заметной тенью на щеки, покрытые нежнейшим пушком.
 Ему достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть все это, но потом он всмотрелся в ее лицо и был потрясен его выражением. Оно испугало его, усилив и без того бешеное биение его пульса, потому что он понял: в этом теле заключен дух не менее железный и суровый, чем его собственный. Кристина не боялась его. В ней чувствовались сосредоточенность, храбрость и воля. Протянув руку к подсвечнику, она взглядом попросила его затушить свечи.
 — Нет... — прошептал он.
 Протянул руку, но все не решался коснуться ее лица. Насколько проще было касаться всего ее тела в темноте! Едва ощутив под пальцами этот шелковистый пушок и кожу под ним, Тонио поморщился, как от боли. И тут же лицо девушки утратило всю свою серьезность. Нахмуренные дымчатые брови разгладились и казались теперь карандашными линиями, проведенными над блестящими глазами. А глаза наполнились слезами, чуть смазавшими, но одновременно усилившими их синеву. Однако было видно, что она боится заплакать.
 Тонио задул свечи и отдернул занавески, чтобы впустить под балдахин свет звезд, а потом повернулся к Кристине, сгорая от желания, и, не обращая внимания на то, что она отпрянула, испуганная его напором, сорвал с нее шелка и оборки и высвободил груди.
 Девушка вскрикнула и стала отбиваться. Но он снова схватил ее и стал покрывать поцелуями, поворачивать, запрокидывать, и вдруг ее губы раскрылись, его язык прорвался к ее зубам, и Тонио почувствовал, как покорно тает ее мягкая верхняя губа, и ему стало казаться, что ее рот — уже не просто рот, а маленькие живые врата податливой плоти.
 Потом он скинул с себя одежду, и она разлетелась вокруг, сминаемая их телами, когда он взгромоздился на Кристину и вытянулся промеж ее ног, опустив голову между ее грудей.
 Страсть делала его грубым и сводила с ума. Вид девушки и запах смешивались в его сознании. Сомкнув губы сначала над одним, а потом над другим соском, он почувствовал, как она напряглась под ним, и тогда, подвинув колени выше, он подтянул и ее, как бы пытаясь хотя бы на миг защитить от себя самого.
 Ее волосы падали на его голые плечи; лоб, о который терлась его щека, казался теплым камнем; а жар грудей, колышущихся и пружинящих под ним, был просто сном наяву, и вся Кристина была сама сладость, сама податливость. Но, проникая в ее тайные места, раскрывая ее, как цветок, лепесток за лепестком, Тонио почувствовал, что не в силах больше ждать, что не может тянуть этот момент целую вечность, что должен взять ее немедленно.
 Однако когда он внезапно вошел в нее, то почувствовал сопротивление. Она резко напряглась, и, успокаивая ее губами, он протянул руку к влажным волосам между ее ног.
 Девушка тихо вскрикнула, и тогда он отодвинулся и стал ждать, ждать, касаясь ее самой тайной точки и чувствуя, как она становится все больше и больше и пряный запах проникает в самый его мозг.
 Кристина обвивала его руками, словно хотела в нем утонуть, а потом наконец приподняла бедра, и он вошел в нее, а почувствовав, как обволакивающая теснота сомкнулась вокруг него, перестал управлять своим телом. И вдруг, уже на самом-самом краю терпения, ощутил, что наткнулся на барьер невинности, и рванулся сквозь него прямо к вершине наслаждения.


* * *

 Она плакала. Плакала, прижавшись к нему. А потом подняла свою маленькую ручку и отвела с лица мокрые пряди. Тонио сидел на кровати, не отрывая от нее рук и не сводя глаз с изгибов хрупкого тела под дождем волос. И почувствовал, приподнимая ее лицо, что умрет, если она сейчас оттолкнет его.
 — Я не хотел причинить тебе боль, — прошептал он. — Я ведь не знал...
 Но ее маленький ротик раскрылся ему навстречу так же податливо, как и прежде.
 Ее обнаженное тело, все эти восхитительные, благоуханные округлости и впадинки, так и льнули к нему, а на простынях темнело пятно ее девственной крови.
 И хотя, чтобы успокоить девушку, он ласково заговорил с ней и окружил ее самыми нежными словами и поцелуями, ему казалось, что речи эти звучат где-то далеко-далеко и их произносит кто-то другой. Он просто любил ее, безумно любил ее. Она принадлежала ему. А вид крови на простынях вытеснял из его сознания всякую рациональную мысль. Кристина не принадлежала ни одному мужчине до него! И Тонио сходил с ума от страсти. Он чувствовал, что все течение его жизни сотряслось и скрылось в тумане, как тонкая тропка, вьющаяся на север, скрывается в тумане после землетрясения. Он ощущал ужас, а еще абсолютно слепую потребность сделать так, чтобы любимая получила наслаждение. Точно такую же потребность, но уже по отношению к нему самому Тонио подметил у кардинала в самые первые страстные ночи всего несколько месяцев назад.
 Несколько месяцев назад! А казалось, прошло много лет. Все это виделось таким же далеким и фантастическим под луной времени, какой давно уже стала Венеция.
 Ему хотелось снова взять ее. Теперь он бы показал возлюбленной такое мастерство и такую нежность, что вся ее боль исчезла бы, как кровь, текущая у нее между ног.
 Он бы целовал ту заветную точку и шелковую кожу между бедер, и под мышками, и под тяжелыми белыми грудями. Он бы дал ей не просто то, что мог бы дать любой мужчина, а все секреты своего терпения и умения, все благовоние и вино тех ночей, что были проведены в любви ради любви, когда в его объятиях еще не было этой драгоценной, трепещущей и беззащитной женщины.
 — Это тайна, тайна! — прошептал он, и сердце его снова заколотилось.

 2

 Проснувшись в десять часов утра в своей собственной постели, Тонио быстро приступил к работе и разогрел голос в серии сложных дуэтов с Паоло. Потом надел белоснежную кружевную манишку, гобеленовый жилет и свой любимый серый бархатный камзол и прицепил самую тяжелую шпагу, после чего немедленно отправился на Виа-дель-Корсо. Там его карета некоторое время двигалась бок о бок с каретой Кристины, а затем он как можно более незаметно проскользнул в ее кабинку.
 Девушка была необыкновенно прелестна, и, оказавшись рядом, он тут же набросился на нее с жаркими поцелуями и непременно овладел бы ею тут же, в карете, если бы ему удалось ее на это уговорить.
 Волосы Кристины были теплыми, полными благоухания, согретого утренним солнцем, и, когда она слегка щурилась, темные ресницы делали глаза еще более прозрачно-синими. Он коснулся ее ресниц подушечками пальцев. И почувствовал, что влюблен в эту чуть припухшую нижнюю губку.
 Но стоило ему забыться, как печаль снова овладела бы им, и когда он это почувствовал, то перестал целовать Кристину, хотя и не отпустил. Он посадил ее к себе на колени, он качал ее на правой руке, ее волосы проливались на него золотистым дождем, а потом ее лицо приняло то самое обманчивое выражение наивности и серьезности, смешанных в щедрых пропорциях, и он впервые произнес вслух ее имя:
 — Кристина.
 В шутку он попытался произнести его так, как это делают англичане, как его произносила она сама, делая из звука плотную преграду. Однако это оказалось так трудно, что он нахмурился и произнес ее имя по-итальянски, так, чтобы язык оставался в передней части рта и воздух свободно мог проходить от слога к слогу: он его спел.
 Она рассмеялась чудесным журчащим смехом.
 — Ты никому не сказала, где я был этой ночью? — внезапно спросил он.
 — Нет. Но почему я не должна никому говорить? — удивилась она.
 Ее звенящий голосок завораживал его. Было почти невозможно прислушиваться не к музыке голоса, а к словам.
 — Ты молода, наивна и явно не знаешь света, — объяснил он. — Я не могу допустить, чтобы ты страдала. Сама мысль об этом непереносима. А ты о себе совсем не заботишься.
 — Так ты собираешься меня скоро оставить?
 Он был поражен ее вопросом. И не знал, выдало ли лицо его чувства. Он теперь не мог сосредоточиться ни на чем, кроме того, что он сейчас рядом с ней и обнимает ее.
 — Тогда позволь мне отпугнуть тебя сразу и навсегда, — сказала она. — Позволь мне сказать тебе, что мне дела нет до мнения света.
 — Хм-м-м...
 Он отчаянно пытался слушать. Но Кристина была такой соблазнительной, а дерзость, с какой она произнесла последние слова, особенно возбудила его. Она вся так и пылала решительностью, словно была самым обыкновенным человеком, а вовсе не эфирным созданием, хотя, конечно же, она не могла быть просто человеком, обычной женщиной, ибо за такой красотой не мог скрываться еще и ум.
 Нет, что за чепуха! Несмотря на всю ее привлекательность, в речах художницы проглядывал ясный и мощный интеллект.
 — Мне нет дела до того, что другие думают обо мне, — объясняла она. — Я была замужем. Я была послушна. И делала то, что мне велели.
 — Но ты была замужем за человеком слишком старым для того, чтобы помнить о своих правах или привилегиях, — ответил Тонио. — Ты молода, ты наследница состояния, ты можешь снова выйти замуж.
 — Я не собираюсь снова выходить замуж! — воскликнула Кристина, прищурив глаза и глядя на солнце, мелькавшее среди листьев. — И почему ты должен говорить это мне? — спросила она с искренним любопытством. — Почему тебе так трудно понять, что я хочу быть свободной и хочу рисовать, хочу работать в своей мастерской, хочу жить такой жизнью, которая мне по душе?
 — Ах, ты говоришь это сейчас, — заметил он, — но потом можешь сказать что-то прямо противоположное, а ничто не повредит тебе больше, чем опрометчивость.
 — Нет. — Она приложила палец к его губам. — Это не опрометчивость. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. Я любила тебя с того первого мгновения, когда увидела много лет назад, и ты это знал. Ты знал это даже тогда.
 — Нет. — Тонио покачал головой. — Ты любила то, что видела на сцене, на хорах в церкви...
 Кристина с трудом удержалась от смеха.
 — Я любила тебя, Тонио, и я люблю тебя сейчас, — сказала она. — И я не вижу никакой опрометчивости в моей любви к тебе. А если бы даже в этом и было что-то неблагоразумное, мне нет до этого никакого дела.
 Он наклонился, чтобы поцеловать ее, веря ей в эту минуту. И когда он обнял Кристину, ему показалось, что прелесть ее юности и невинности переросла в нечто более сильное и прекрасное.
 И все же он мягко сказал:
 — Я боюсь за тебя. И до конца не понимаю.
 — Да что тут понимать? — шепнула она ему на ухо. — Разве в те годы в Неаполе ты не замечал хоть краешком глаза, как я несчастна? Ты же все время наблюдал за мной. — Она поцеловала его и положила голову ему на грудь. — Что я могу рассказать тебе о своей жизни? Что я пишу от зари до зари. Что работаю по ночам при плохом освещении. Что мечтаю о заказах, о росписи капелл и храмов. И все чаще нахожу, что больше всего мне хочется писать лица — бедных и богатых и тех, кто поднимает меня на гребень моды, и тех, кого вижу на улицах. Неужели это так трудно понять? Такую жизнь?
 Его руки не переставая касались любимой, ласкали, отводили назад волнистые пряди, а те тут же возвращались на прежнее место.
 — Знаешь, кто я? — спросила Кристина с премилой улыбкой. — Я познала такое счастье на площади Испании, что вмиг стала простушкой.
 Он рассмеялся.
 Но очень быстро выражение его лица изменилось, потому что он задумался.
 — Простушкой, — прошептал он.
 — Ну да. Сущей глупышкой. — Она нахмурилась. — Я имею в виду, что, просыпаясь, я думаю о живописи, и ложась спать, думаю о живописи, и вообще меня волнует одна-единственная проблема: как бы удлинить день...
 И он понял. В самые ужасные свои моменты, когда он не мог отбросить мысли о Карло и Венеции, когда ему казалось, что сами сцены палаццо Трески надвигаются на него и льющийся вокруг свет — это свет Венеции, он страстно мечтал о такой простоте, о которой она говорила. И, сложись все по-другому, он был бы таким же. Гвидо обладал этой божественной простотой, потому что музыка стала его всепоглощающей страстью, его сутью, его мечтами. И те последние семь дней и ночей, что Гвидо работал за пределом изнеможения, лицо его, в этой простоте, было на редкость невыразительным.
 — Но для любви и одиночества, — говорила она теперь, и в ее голосе слышалась горечь, — для любви и одиночества моя жизнь — такая, как она есть, — была бы просто божественным даром.
 — Так, значит, для этого нужна только любовь? — прошептал Тонио. — Значит, только моей любви не хватает для того, чтобы сделать твою жизнь божественным даром?
 Кристина встала и обвила руками его шею. Свет мелькал среди листьев за ее спиной, золотыми, зелеными, темными пятнами, и Тонио закрыл глаза, прижал ее к себе и, обняв своими длинными широкими руками, почувствовал, какая она вся маленькая и нежная. Ему казалось, что даже если когда-нибудь раньше доводилось ему испытывать такое счастье, он уже давно об этом забыл, а этот миг не забудет никогда, что бы за ним ни последовало.


* * *

 Во всем, что они делали в то утро и в тот день, присутствовали какая-то легкость и стремительность.
 Они прошлись по лавкам. Кристина искала в них старые картины, за которые торговалась яростно, как мужчина. Она была знакома с владельцами, а кое-кто из них даже специально ожидал ее. Девушка уверенно продвигалась среди скопища пыльных сокровищ и, казалось, забыла на миг о присутствии Тонио.
 Эти темные и забитые разными предметами лавки очень нравились ему. Он разглядывал старые рукописи, карты, мечи. А найдя пачку нот Вивальди и несколько сборников более давних композиторов, немедленно их купил.
 Но большую часть времени он просто зачарованно наблюдал за Кристиной, пока владельцы художественных лавок торговались с ней и уговаривали ее, а потом все равно соглашались на ее цену. Она купила несколько фрагментов римских статуй, объяснив, что будет использовать их как модели для живописи, и Тонио помог кучеру аккуратно завернуть эти сокровища в старые простыни и донести до кареты. Она купила также портреты, потрескавшиеся и потемневшие, но полные богатых и важных деталей.
 Ему было очень легко с ней. Ее самообладание восхищало его. И ему нравилось, хотя он и не задумывался об этом, ощущение насыщенности ее жизни. Он слушал, как она говорит о своих сокровищах, о том, что должна научиться лучше рисовать руки и ступни, о том, что должна изучать цветы, ткани, должна научиться понимать, что хорошо, а что плохо.
 Им владело чудесное ощущение того, что он знал эту женщину всегда, был с нею всегда и всегда наслаждался ее милым обществом, и в то же время каждый ее жест, каждое колыхание золотистых волос изумляли его.


* * *

 Карета выехала из Рима и двинулась на юг по открытой местности. Часто встречающиеся на пути развалины придавали ландшафту романтическое очарование. То за виноградной лозой проглядывал акведук, то вдруг возникала какая-нибудь одинокая колонна, придавая пейзажу вид запустения и разрушения. Задушевным голосом Кристина рассказывала ему об удивительной красоте Италии и о том, что итальянский ландшафт снился ей и она поняла это, едва его увидела, и что ее муж, который всегда был очень добр к ней, возил ее по всей Италии и давал ей возможность делать зарисовки или писать картины, когда она захочет.
 Какое-то время Тонио еще понимал, где они находятся, так как дорога шла неподалеку от виллы графини, но потом они двинулись дальше на юг, в сторону моря, и вскоре выехали на длинную аллею, обсаженную с двух сторон остроконечными тополями, устремленными к голубому небу.
 Впереди виднелся дом, прямоугольный фасад которого, тянувшийся налево и направо перпендикулярно аллее, был испещрен потеками и глубокими трещинами, а охряная штукатурка, когда-то покрывавшая его, совсем облупилась и местами висела клочьями. И все же весь дом сверкал, залитый солнцем, лишь закрытые ставнями окна вырисовывались темными пятнами. Когда они подъехали, Кристина, взяв Тонио за руку, ввела его в дом через парадный вход.
 Темный каменный пол был усыпан листьями. В углу что-то зашуршало, и на свет выскочило несколько всполошенных курочек. Потом под высокими потолками разнеслось глуховатое и навязчивое блеяние овец. У покрытых росписью стен валялись кучи соломы. И прямо по росписи на покореженную старую мебель падали каскадом реки, вызванные дождем.
 — Что это за дом? — спросил он Кристину, шедшую впереди него, с видом принцессы придерживая юбки.
 Внезапно он остановился и замер. Вид этих развалин вызывал у него чуть ли не дрожь. Он вспомнил, как много лет назад в Венеции стоял посреди таких же пустых и залитых солнечным светом комнат, с тамбурином в руке; мощная, ритмичная музыка зазвучала в его ушах и затихла, когда он закрыл глаза и почувствовал на веках солнечное тепло.
 Свежий воздух овевал его. Он не испытывал ни печали, ни сожаления. А когда снова открыл глаза, то увидел за окнами яркие лучи солнца и вздыбленную землю вдали, и это место показалось ему похожим на огромный остов дома, открытого всем дождям, и ветрам, и запаху зелени и всего растущего на земле.
 Стоя на лестнице, Кристина подозвала его.
 — Это мой дом, — сказала она, когда Тонио подошел, и взяла его под руку. — Если я так захочу. Ты дашь мне свое благословение? — Она кинула на него совершенно невинный и неожиданно беззащитный взгляд. — Я могу ездить по всей Европе и рисовать и повсюду могу писать портреты и, может быть, даже расписывать храмы, как мечтала, но потом возвращаться назад, сюда, в этот дом, домой.
 Вслед за ней он поднялся по лестнице в просторный зал, откуда открывался вид на сельский пейзаж. За длинным серым частоколом тополей клонилась под ветром высокая, как пшеница, трава. Низко над полем нависали облака, словно отороченные золотом.
 Девушка тихо стояла перед ним, подняв круглое личико, и ее щечки были такими мягкими на вид, что ему захотелось тут же взять ее лицо в ладони.
 И в то же мгновение он почувствовал ее жизненную силу. Точно так же, как остро ощутил ее несколько минут назад, когда она поверяла ему свои мечты. И вдруг его поразила мысль о том, что он окружен великим множеством мужчин и женщин, которым неведомы такая энергия, такие мечты. Но, конечно, они ведомы Гвидо. И Беттикино. И всем тем, кто живет и работает ради музыки. И Кристине.
 И это отделяло ее от всех этих графинь, маркиз и графов, от всех этих разряженных и разукрашенных людей, что составляли публику, ежевечерне заполняющую театр. И он почувствовал, что готов понять эту женщину, понять то, что она говорит, и то, что она делает, понять ее подлинную силу и то, почему она всегда казалась ему такой одинокой, даже когда танцевала в переполненных бальных залах.
 Он смотрел на нее, вглядываясь в потемневшие, встревоженные глаза.
 И поражался тому, что раньше думал о художнице просто как о воплощении чувственной, земной красоты, способной вернуть ему великую утраченную силу. И вот она стояла перед ним, и он понимал, что тот образ бездумной и недоступной красавицы был лишь раковиной, которая теперь раскрылась и обнажила ее подлинное "я" во всей его поразительной глубине. И, увидев теперь печаль в ее лице — а ему казалось, что это была именно печаль, — он притянул Кристину к себе и крепко обнял.
 Он держал ее лицо в ладонях, гладил ее волосы, отдавался ей, чувствуя, как она отдается ему, и они занимались любовью на постели из соломы, согревая друг друга собственным теплом.


* * *

 Ему приснился снег.
 Он не видел снега с тех пор, как покинул Венецию, и вообще никогда не видел такого мощного снегопада, укрывшего землю как одеялом, стирающего собой все и вся. Ему снилось, что он проснулся в этом же самом месте и обнаружил, что все кругом, до самого горизонта, покрыто снегом, чистым и белым. Голые тополя сверкали льдом, мягкие, невесомые и прекрасные снежинки кружились в воздухе и падали, падали на землю. Проникая сквозь разбитые окна, они ровным и удивительно белым ковром ложились на пол.
 Кристина была здесь, с ним. Но не так близко, чтобы он мог коснуться ее. И тут он увидел, что на дальней стене нарисованы сотни не замеченных им раньше фигур: архангелы с могучими крыльями и пылающими мечами, отправляющие проклятых в ад, и святые со страдальческими взглядами, устремленными к небу. Образы эти, начерченные черным мелом, были такими жизненными, словно ее рука вытащила их из стены, где они раньше были замурованы. Он смотрел на их нахмуренные брови, на вихрящиеся над их головами облака и на языки пламени, готовые поглотить поверженных грешников.
 Эта картина ужаснула его своей величественностью. А фигурка Кристины перед ней была такая маленькая! С распушенными волосами, в развевающейся при движении юбке, она переходила с места на место и, протянув руку вперед, изменяла форму того, что казалось неизменным и невыразимым.
 Когда же Кристина обернулась к нему, он увидел, что она тоже покрыта снегом. Влетая в раскрытые окна, снежинки ложились на ее юбку, груди, покатые плечи. Ее волосы были белы от снега, ласково заметавшего их обоих.
 Но что все это значило? Что означал этот снегопад в таком неподобающем месте? Даже во сне Тонио отчаянно хотел получить ответ на этот вопрос. Отчего такой необыкновенный покой, такая сверкающая красота? И, взглянув еще раз на холмистую землю, раскинувшуюся под перламутровым небом, он понял, что сейчас вообще находится не в Италии, а далеко-далеко от всех тех мест, какие ему дороги, каких он боится, какие имеют для него значение. А Венеции, Карло, всего этого медленного погружения жизни в полный хаос просто не существует! Он находился посреди огромного мира и ни в каком конкретном месте — везде и нигде, а снегопад становился все плотнее, белее, ослепительнее.
 Стоя посреди снежной круговерти, он почувствовал, как руки Кристины обвились вокруг него. Ангелы и святые взирали на них со стены, а Тонио знал, что он любит ее и больше ее не боится.
 Он проснулся.
 Теплые лучи закатного солнца касались его лица. Он лежал один на соломе. Какое-то время он не шевелился. И вдруг постепенно из темноты проступила огромная картина на стене, точно такая, какую он видел во сне. Конечно же, он видел ее перед тем, как заснуть, хотя и не запомнил этого. А перед картиной стояла она, девушка с золотистыми волосами.

 3

 Каждую ночь, как только падал занавес, он выбегал из театра, выскальзывал из кареты на Виа-дель-Корсо и тайком, скрываясь от все еще преследовавших его бравос Раффаэле, спешил по грязным, запутанным улочкам к ней, на площадь Испании.
 Служанка, смуглая сморщенная старушка, вечно шныряла по комнате, вытирая пыль, бессмысленно суетилась и буравила Тонио маленькими черными глазками, как будто он был из породы так ненавистных ей «мужчин». При виде ее он начинал испытывать дикую ярость. Но тут же из затененных глубин комнаты появлялась Кристина и успокаивала его. Она пила его поцелуи, как наркотик, полуприкрыв веки, и долго таяла в его объятиях, а потом умоляла его попозировать ей немного.
 Его била дрожь. Любовь казалась ему мучением. Все то чистое возбуждение, что он испытывал на сцене, перерастало в страстное и отчаянное желание.
 Вскоре вся мастерская озарялась свечами, и яркий свет превращал высокие окна в зеркала. Кристина усаживала Тонио перед собой, доставала бумагу, прикрепляла ее на доску и начинала рисовать пастелью, быстро растушевывая ее, так что вскоре кончики ее пальцев становились разноцветными.
 Ритмичное поскрипывание мела часто убаюкивало его. Со всех сторон на него, как живые, глядели портреты — сочные, яркие. Некоторые лица были ему знакомы, другие принадлежали мифического размера персонажам, выписанным на фоне гигантских небес и облаков так реально, что казалось, они вот-вот придут в движение. С высокого, в полный рост, портрета на него ласково, как живой, смотрел сам кардинал Кальвино, абсолютно похожий на себя, запечатленный с точностью, которая отзывалась в сердце Тонио тайной мукой.
 Да, вне всякого сомнения, Кристина была очень талантлива. Эти здоровые, крепкие фигуры, не важно, знакомые или незнакомые, давили на него своей неукротимой мощью.
 А посреди всего этого обилия лиц и фигур работала художница. Ее волосы, живые и волнующиеся на свету, казались ему все более и более удивительными. Ему стало любопытно, рассердилась ли бы она, если бы угадала его мысли: она была для него такой же экзотичной, как белая голубка, слетевшая с заоблачных высот только для того, чтобы поиграть на крышке клавесина. В ней присутствовала такая чувственность, что она казалась просто воплощением плотского желания. И как в такой оболочке могли скрываться ум, талант и такая воля? Эта мысль невероятно занимала его.
 Чувствуя себя уже на грани помешательства и ради собственного удовольствия продолжая изводить себя, он представлял ее читающей книги, ибо наверняка она постоянно читала книги, или пишущей философские трактаты, ибо, конечно же, Кристина была на это способна, а потом снова смотрел и смотрел на ее яростно двигающуюся, испачканную мелом руку, на то, как она ломает мел пополам, кусок за куском, создавая маленький бедлам на своем рабочем месте. Да, для того чтобы вот так лихорадочно, штрих за штрихом, накладывать краски, ей обязательно нужна была свобода. Ее лицо так и светилось сосредоточенностью, а он тупо глядел на нее и мечтал об одном: похитить и унести.
 Но для занятий любовью времени все же оставалось достаточно.
 И он боялся того неизбежного момента в будущем, когда нахлынет боль.
 В его сознании теплилось одно смутное воспоминание: он находился в каком-то прекрасном, чудесном месте, полном музыки, и вдруг эта музыка смолкла, и он почувствовал, как жуткий страх закрадывается в его душу. Кажется, то была музыка Вивальди, стремительные скрипки из «Времен года». Так вот тогда, когда музыка смолкла, он физически почувствовал пустоту воздуха.


* * *

 Наконец картина была закончена. Десять дней он был в плену у художницы, отдавшись полностью опере и ей, и никому и ничему больше.
 Ночь уже подходила к концу, когда Кристина показала ему портрет, и он тихо ахнул.
 На той эмалевой миниатюре, что она передала через Гвидо, художница уловила его нежность и невинность. Но в новом портрете чувствовались мрачность, задумчивая отрешенность, даже холодность. Он и не подозревал, что она это видит.
 Не желая ее разочаровать, он пробормотал какие-то простые слова восхищения. Отложил портрет в сторону, подошел к ней, сел рядом на деревянную скамью и отнял у нее мел.
 «Любить ее, любить ее» — вот все, о чем мог думать Тонио, что мог чувствовать, к чему мог себя побуждать. И он крепко обнял Кристину, снова поражаясь тому, какая тонкая грань отделяет насилие от всепоглощающей страсти.
 Любить человека, подобного ей, значило принадлежать этому человеку. Свобода подчинилась разуму, и счастье нашло для себя лучшее место, лучшее время. Он прижал ее к себе, не желая ничего говорить, и ему казалось, что ее мягкое горячее тело, сминаясь под ним, открывает ему самые ужасные тайны.
 Любить, любить, обладать ею.
 Он отнес ее в кровать, раздел, уложил. Ему хотелось забыться.
 А потом наступил момент полнейшей расслабленности, которую он так часто испытывал раньше с Гвидо: тело наконец успокоилось, и ему хотелось просто находиться рядом с возлюбленной.
 Для них накрыли стол, внесли свечи. Кристина набросила ему на плечи халат и повела к столу, на который служанка уже поставила вино и тарелки с дымящимся спагетти. Они наелись до отвала жареной телятины и горячего хлеба, и тогда он посадил подругу на колени, и, закрыв глаза, они начали маленькую игру рук и поцелуев.
 Вскоре это стало выглядеть так: когда Тонио вслепую ощупывал личико Кристины, она делала то же самое, когда он сжимал ее маленькие плечи, она хваталась за его плечи, и так до тех пор, пока они полностью не изучили один другого.
 Он засмеялся, и тогда девушка, словно получив его согласие, тоже рассмеялась как дитя, ибо абсолютно во всех деталях их тела различались. Тонио целовал ее шелковую нижнюю губку, гладил круглый гладкий живот и нежную кожу с тыльной стороны коленей, а потом подхватил ее на руки и снова отнес в постель, чтобы найти теперь все те влажные щели, пушистые складки, теплые трепещущие точки, что принадлежали только ей. А в окна между тем уже заглядывало утро.


* * *

 Рассвело. Солнечный свет просочился в комнату. Тонио сел у окна, положив руки на подоконник, и вдруг, сам тому удивляясь, стал думать о Доменико, Раффаэле, кардинале Кальвино, воспоминания о котором все еще отзывались в его сердце болью, подобно музыке скрипок.
 Когда-то он любил их всех, вот что было интересно. Но в эту минуту тишины от любви к ним не осталось ничего, что мучило бы его. А Гвидо? Гвидо он любил теперь больше, чем когда-либо, но та любовь была глубокая, тихая и больше не требовала страсти.
 Но что же он чувствовал сейчас?
 Ему казалось, что он сходит с ума. И тот покой, что снизошел на него в памятном сне про снегопад, теперь оставил его.
 Он посмотрел на Кристину.
 Она безмятежно спала на своей постели. Он чувствовал себя мужем, братом, отцом. Ему хотелось забрать ее отсюда и унести далеко-далеко — вот только куда? Куда-то, где падает снег? Или назад на ту виллу за воротами, где они могли бы навеки поселиться вдвоем. Ужасное чувство фатальности овладело им. Что он уже натворил? Чего он на самом деле хочет? Разве он свободен? Нет, ему нельзя никого любить, ему нельзя любить даже саму жизнь.
 И он вдруг понял, что если не уйдет от Кристины сейчас, то будет потерян для нее навсегда. Но поскольку он чувствовал бесконечную власть этой женщины над собой, ему хотелось плакать. Или просто лежать рядом с ней и обнимать ее.
 Он так отчаянно любил Кристину, что понимал: скоро она сможет сделать с ним все, что захочет, совершить хоть какую жестокость. А еще он понимал, что когда любил кого-то раньше, то никогда его не боялся, и даже Гвидо никогда не боялся. А ее он боялся и сам не знал почему. Знал только, что это связано с той болью, которая его ждет, когда возлюбленная просто обязана будет отвергнуть его.
 Но она никогда так с ним не поступит. Тонио знал ее, знал ее потаенные места. Он чувствовал, что в ее сердце скрыта та великая и простая доброта, к которой он стремился всей душой.
 Быстро подойдя к кровати, он обнял Кристину и прижал к себе. Ее глаза медленно-медленно раскрылись, и она заморгала, глядя вверх невидящим взглядом.
 — Ты любишь меня? — прошептал он. — Ты любишь меня?
 Ее глаза распахнулись и наполнились нежностью и грустью, когда она увидела, в каком он состоянии. А Тонио понял, что девушка видит его насквозь.
 — Да! — ответила она так, будто только что осознала это.


* * *

 Как-то днем, несколько дней спустя, когда, кажется пол-Рима собралось в ее студии, солнце лилось в ничем не завешенные окна, дамы и господа болтали, пили вино и английский чай и читали английские газеты, Кристина стояла, склонившись над мольбертом, и ее щека была испачкана мелом, а волосы небрежно перехвачены фиолетовой лентой. А Тонио, глядя на нее откуда-то сбоку, понимал, что принадлежит ей. «Какой ты дурак, — думал он, — ты только прибавляешь себе боли». Однако это ничего не меняло.

 4

 Гвидо чувствовал: что-то произошло, но был уверен, что Кристина здесь ни при чем.
 Римский карнавал стремительно приближался. Опера успешно шла уже несколько недель, и тем не менее Тонио всячески избегал обсуждения любых будущих ангажементов. Как бы ни давил на него Гвидо, юноша умолял оставить его одного.
 Он жаловался на страшную усталость, на дурное настроение, сообщал, что ему срочно нужно идти к Кристине.
 Он говорил, что, раз оба они приглашены к трем часам на прием, ни о чем другом думать просто невозможно.
 Предлогам и извинениям не было числа. И когда Гвидо порой просто припирал Тонио к стенке где-нибудь в дальнем углу театральной гримерной, лицо Тонио тут же каменело и приобретало ту холодность, которая всегда приводила маэстро в ужас. В такие мгновения Тонио лишь сердито бормотал:
 — Я не могу сейчас об этом думать, Гвидо. Неужели всего этого недостаточно?
 — Достаточно? Да ведь это только начало, Тонио, — обычно отвечал Гвидо.
 Поначалу маэстро решил, что во всем виновата Кристина.
 Прежде всего, он никогда не видел Тонио таким, каким тот был сейчас: всецело захваченным любовью, отнимавшей у него все время за пределами театра.
 Но когда, воспользовавшись тем, что Тонио отправился на прием, которого никак не мог избежать, Гвидо наконец пришел к Кристине, то не слишком удивился при виде ее искреннего удивления.
 Разумеется, она и не думала убеждать Тонио отказаться от пасхального ангажемента во Флоренции. Он вообще с ней об этом не говорил.
 — Гвидо, я готова последовать за ним куда угодно, — просто сказала Кристина. — Я могу заниматься живописью в любом другом месте так же легко, как здесь. Мне нужны только мольберт, краски и холсты. Мне ничего не стоит отправиться хоть на край света, — голос ее дрогнул, — пока он со мной.
 Она только что проводила последних гостей. Горничные убирали бокалы и чайные чашки. А художница, засучив рукава, возилась с маслом и красителями. Перед ней стояли стеклянные баночки с кармазином, киноварью, охрой. Кончики пальцев у нее были красными.
 — Но почему, — спросила она, убирая со лба волосы, — почему он не хочет говорить о будущем, Гвидо? — Ему показалось, что она боится услышать ответ. — Почему он настаивает на том, чтобы мы все держали в секрете, чтобы все считали нас лишь добрыми друзьями? Я говорила ему, что вольна поступать так, как мне заблагорассудится, что он должен переехать ко мне! Гвидо, всем, кому это нужно, прекрасно известно, что он — мой любовник. Но ты знаешь, что он мне сказал? Это было не так давно. Было уже поздно, и он выпил слишком много вина. Так вот, Тонио сказал, что нисколько не сомневается в том, что при всем том, что ты сделал для него, тебе было бы лучше, если бы ты понял его. «После этого его паруса наполнятся ветром», — сказал он. А про меня сказал, что мне совсем не будет хорошо, если он покинет меня с погубленной репутацией, и что он ни за что на свете не может этого допустить. Но почему он говорит об уходе, Гвидо? До той ночи я думала, что это ты настаиваешь на том, чтобы мы расстались.
 Зная, что Кристина не отрываясь смотрит на него, Гвидо еще крепче сжал ее руку, но ему нечего было ей сказать. Он глядел на крыши, видневшиеся в открытых высоких окнах, и чувствовал, как в сердце просыпается его старый враг, его старый кошмар.
 Он не сказал девушке ничего, за исключением того, что поговорит с Тонио, и, мягко коснувшись губами ее щеки, вышел за дверь.
 Забыв у Кристины свою треуголку, он не стал возвращаться, спустился по глухой лестнице и вышел на запруженную людьми площадь Испании, а потом повернул к Тибру и побрел прочь, опустив голову, держа руки за спиной.


* * *

 Рим опутал его сетью кривых улочек, которые вели от одной маленькой площади к другой, мимо огромных статуй и сверкающих фонтанов, а он тщетно пытался не думать о том, что происходит.
 Через несколько часов он ступил на прекрасный разноцветный пол собора Святого Петра в Ватикане. Прошел мимо величественных папских гробниц. Статуи на надгробиях, мастерски вырезанные из камня, как будто смеялись над ним. Верующие миряне толкали его со всех сторон.


* * *

 Гвидо знал, что происходит с Тонио. Он знал это еще до того, как пошел к Кристине, но должен был убедиться.
 В его не слишком склонном к воображению и привыкшем все воспринимать буквально мозгу снова всплыл тот образ, что нарисовал ему более разговорчивый маэстро Кавалла: Тонио, медленно разрываемый на части.
 То, что он наблюдал теперь, было битвой двух близнецов: одного, жаждущего жизни, и второго, который не мог жить без надежды на отмщение.
 И теперь, когда Кристина сжимала в своих объятиях светлого близнеца, когда опера окружала его такими благословениями и обещаниями, темный близнец отчаянно пытался погубить любящего, из страха, что если не сделает этого, то сам может погибнуть.
 Гвидо не до конца мог постигнуть все это. Для его сознания это был довольно сложный образ. Но он понимал, что чем больше жизнь дает Тонио, тем больше он осознает, что не может наслаждаться ничем этим, пока не заплатит по старым счетам в Венеции.
 Теперь Гвидо стоял один посреди бесконечной толпы, текущей по самой большой церкви в мире, и знал, что никто на свете не в силах ему помочь.
 — Не могу, — прошептал он и отчетливо услышал свои слова среди множества окружавших его звуков. — Не могу жить без тебя.
 Плотные лучи солнца застили ему глаза. Никто не обращал на него внимания, и он продолжал говорить, не двигаясь с места.
 — Любовь моя, жизнь моя, голос мой, — шептал он. — Без тебя никакой ветер не наполнит мои паруса. Без тебя не будет ничего:
 И то предчувствие, что мучило его по дороге в Рим — страх потери юного и преданного возлюбленного, — было ничем в сравнении с этой надвигающейся бездной.
 Начался карнавал. Ночи стали теплее. Публика металась от одного зрелища к другому. Вернувшаяся в Рим графиня еженощно устраивала балы.
 Гвидо отказался от всех планов на весну. Но агентам из Флоренции он все еще не дал никакого ответа. Если бы только ему удалось заставить Тонио согласиться еще на один ангажемент! Ведь, дав слово, Тонио ни за что не нарушит его, а это позволило бы выиграть время. Выиграть время — это было единственное, что он мог придумать.


* * *

 Но однажды, вскоре после полудня, когда Гвидо писал для Беттикино и Тонио новый дуэт, желая проверить, не наскучило ли им все это — а им к этому времени и вправду наскучило, — к нему пришел один из самых важных помощников кардинала и сообщил, что синьор Джакомо Лизани, прибывший из Венеции, желает встретиться с Тонио.
 — Кто это такой? — раздраженно спросил Гвидо.
 Тонио не было дома — они с Кристиной веселились на карнавале.
 Но как только Гвидо увидел этого белокурого молодого человека, он тут же его вспомнил. Несколько лет назад, в канун Рождества, он приезжал к Тонио в Неаполь.
 Это был двоюродный брат Тонио, сын женщины, которая так часто ему писала. В руках он держал маленький сундучок или, скорее, ларец и желал лично преподнести его Тонио.
 Он был очень огорчен, услышав, что Тонио сейчас нет. Когда же Гвидо назвал себя, он объяснил, в чем дело: более двух недель назад в Венеции после долгой болезни скончалась мать Тонио.
 — Так что вы понимаете, — сказал он. — Я должен сообщить ему об этом лично.
 Вышло так, что Тонио не объявился до самого представления, а непосредственно перед спектаклем Гвидо не решился сообщить ему печальное известие.
 В результате это пришлось сделать уже после полуночи, когда молодой венецианец вернулся во дворец кардинала вместе с ларцом и как можно более мягко сообщил Тонио о случившемся.
 Взглянув в этот миг в лицо юноши, Гвидо понял, что никогда больше не хочет видеть подобного выражения.
 Потом Тонио поцеловал своего кузена, унес ларец к себе в комнату, открыл его и долго смотрел на содержимое, а немного погодя спокойно сказал Гвидо, что хочет выйти на улицу.
 — Давай я пойду с тобой или провожу тебя к Кристине, — попросил Гвидо. — Позволь нам разделить с тобой твое горе.
 Тонио долго глядел на маэстро, словно не понимая смысла его слов. И Гвидо почувствовал, какая пропасть отделяет и всегда будет отделять его от Тонио. Неведомая ему часть жизни этого человека, связанная с теми, кого он знал и любил в Венеции, была его тайной, в которую он не мог впустить никого.
 — Пожалуйста, — еле слышно, пересохшими губами произнес Гвидо. Руки у него дрожали.
 — Гвидо, если ты любишь меня, — сказал Тонио, — то позволь мне сейчас побыть одному.
 Даже в таком состоянии он был ласков, он пытался улыбнуться, протянул Гвидо руку, чтобы его успокоить... И вышел из комнаты.


* * *

 А вскоре после этого появился кардинал.
 Гвидо сидел один и рассматривал вещи в ларце, который Тонио оставил открытым.
 Внимательно разглядывая эти предметы, он чувствовал себя настолько опустошенным, что не мог произнести ни слова.
 А вещей было много.
 Там лежали ноты, в основном музыка Вивальди, в старых переплетах, с именем Марианны Трески, написанным девичьим почерком на обложках. А еще книги, французские волшебные сказки и рассказы о греческих богах и героях — еловом, книжки, которые обычно читают детям.
 Но больше всего, пронзив острейшим ощущением несчастья, Гвидо потрясли разные детские, младенческие вещички.
 Там была белая рубашечка, конечно же та, в которой крестили Тонио, и с полдюжины маленьких костюмчиков, все в целости и сохранности. Там были крохотные башмачки и даже пара маленьких перчаточек.
 Обнаружились еще и портреты, эмалевые миниатюры и один маленький живописный портрет, на котором как живой был изображен красивый темноглазый мальчик, которым когда-то был Тонио.
 Глядя на столь разные вещи, Гвидо понимал, что все это реликвии человеческой жизни, которые являются сокровищами для других и редко хранятся теми, кому когда-то принадлежали.
 И вот теперь их почистили, упаковали и отправили в Рим как недвусмысленное свидетельство того, что в роду Трески не осталось ни одного человека, который любил бы когда-то жившего там юношу. Это выглядело так, будто бы и Тонио, и все те, с кем он когда-то делил свою жизнь, уже умерли.
 Кардинал мягко спросил Гвидо, не нужна ли его помощь. Отослав слуг, он стоял один — терпеливый, бесконечно великодушный — и ждал простого музыканта, который заставил его томиться у двери, словно какого-то просителя.
 Гвидо поднял на него глаза. Пробормотал вежливые извинения за этот конфуз. Он не мог понять, насколько сильно волнует этого человека правда о Тонио и в его ли власти хоть как-то изменить ситуацию.
 Он проследил за взглядом кардинала, брошенным на странный набор разложенных на столе предметов.
 — Мать Тонио умерла, — тихо сказал он.
 За этими простыми словами лежало осознание того, что Марианна Трески, которую Гвидо никогда не видел и не знал, была, скорее всего, единственным обстоятельством, которое до сих пор удерживало Тонио от неизбежной поездки в Венецию.

 5

 Римский карнавал был в разгаре; шли последние, самые насыщенные вечера оперного сезона. С раннего утра до наступления темноты узкая Виа-дель-Корсо была запружена веселыми участниками маскарада. По обеим сторонам этой улицы, главной артерии города, находились трибуны, до отказа забитые зрителями в масках. Роскошно украшенные колесницы знатных семейств медленно ползли вдоль улицы, пригибаясь к земле под тяжестью фантастически разодетых индейцев, султанов, богов и богинь. Огромная платформа Ламберти была посвящена теме Венеры, выходящей из пены морской. Сама маленькая графиня, украшенная гирляндами цветов, стояла на ней в огромной морской раковине, сделанной из папье-маше. За ними медленно, продвигаясь дюйм за дюймом, следовали кареты. Их пассажиры, также в масках, рассыпали по обе стороны конфетти из засахаренного миндаля, а между тем повсюду расхаживали мужчины в женском платье, женщины в мужском, переодетые в принцев, матросов, персонажей комедии масок. Те же старые темы, то же вечное безумие...
 Тонио, в маске и длинном черном табарро, скрывавшем его одежду, вел за собой Кристину, чья маленькая фигурка чудесно смотрелась в костюме военного офицера. Волосы ее были по-мужски убраны назад. Парочка то пробиралась к сцене и хохотала над дурацкими выходками Пульчинеллы, то сбегала на несколько минут в какую-нибудь подворотню, чтобы поцеловаться, пообниматься и просто перевести дыхание.
 Ближе к вечеру толпа рассеивалась, потому что приближалось волнующее зрелище — финал скачек. Пятнадцать лошадей сначала вели под уздцы с площади Народа на площадь Венеции, а потом обратно на первую площадь, где их отпускали, и лошади неслись вскачь, совершенно свободно, на вторую площадь. Это было жестокое зрелище, полное волнующей опасности. Животные давили друг друга, неизбежно затаптывали кого-то в людской толпе и наконец врывались на площадь Венеции, где и определялся победитель.
 Потом, когда солнце садилось, участники маскарада снимали маски, улицы пустели, и все направлялись дальше — на балы, гремевшие по всему городу, или на самое главное развлечение — в театр.
 Оперная публика безумствовала как никогда. И хотя маски уже были сняты, в зале преобладали маскарадные костюмы, особенно дарующие свободу табарро. Женщины в военных мужских костюмах наслаждались возможностями, предоставляемыми брюками. Противоборствующие лагеря поклонников Беттикино и Тонио неистовствовали, стараясь перекричать друг друга.
 Ложи казались переполненными настолько, что могут вот-вот рухнуть, и театр вновь и вновь сотрясался аплодисментами и криками «браво!».
 Потом все отправлялись домой — Тонио и Кристина в объятия друг друга, чтобы проснуться на заре и вновь окунуться в водоворот карнавала.
 Но иногда посреди этого столпотворения Тонио вдруг застывал на месте, закрывал глаза и, покачиваясь на пятках, представлял, что находится на площади Сан-Марко. Ближние стены исчезали, сменяясь открытым небом и золотой мозаикой, сверкающей над многотысячной толпой, как огромные немигающие глаза. Ему казалось, что он чувствует запах моря.
 С ним были его мать и Алессандро, и это происходило на том самом первом, славном карнавале, когда они наконец получили свободу и мир казался таким прекрасным и полным изумительных чудес. Он слышал ее смех, чувствовал ее рукопожатие, и ему казалось, что все воспоминания о ней были полными, и их не затрагивали дальнейшие несчастья. У них была общая жизнь, так и останется навсегда.
 Ему нравилось думать, что она рядом, что каким-то образом она знает и понимает все это.
 И если в эти дни горькой и тайной скорби он испытывал острую боль, то из-за того, что ему так и не удалось больше поговорить с матерью, посидеть рядом с нею, сжимая ее руки в своих, из-за того, что он не успел сказать ей, как сильно ее любит, и что совсем не в его силах что-либо изменить.
 Она казалась такой же беспомощной в смерти, какой была в жизни.
 Но когда он открывал глаза, то снова оказывался в Риме, и римские девушки бегали вокруг и щекотали тех, у кого не было масок, своими плетеными веничками, мужчины в костюмах адвокатов осыпали толпу бранью, а самые большие нахалы — молодые люди в женских платьях — предлагали себя другим, оголяя грудь и выставляя напоказ бедра. И, видя всю эту кипучую жизнь вокруг, Тонио в который раз осознавал то, что знал всегда: он никогда, никогда не собирался расставаться с матерью. Никогда, даже в самых кошмарных снах о мести или судилище не снилось ему ни прощальное слово, ни протянутая рука, ни вздох любви. Он скорее смутно представлял себе ее в траурных одеждах, плачущей среди осиротевших детей, потому что ее муж, единственный муж, которого она действительно знала, убит и отнят у нее.
 Марианна была избавлена от этого. И это было теперь отнято у него. Ей не пришлось снова надевать траурное платье. Она спала в гробу. И это Карло оплакивал ее. «Он убит горем, — писала Катрина. — Он вне себя и обещает не пожалеть ничего для своих детей. Но хотя он работает все больше и больше, клянясь, что будет для своих детей и отцом, и матерью, он находится в столь плачевном состоянии, что в любой момент может выйти из здания государственной канцелярии и пуститься бродить по площади как умалишенный».
 Он почувствовал, как Кристина сжала его руку.
 Толпа толкала его со всех сторон и чуть не сбила с ног. Перед его глазами снова была мать. Она лежала в гробу. «Интересно, — подумал он, — как они одели ее? Надели ли они на нее те красивые белые жемчуга, что ей подарил Андреа?» Перед его глазами проплывала похоронная процессия — волны людей, одетых в красное — красное как цвет смерти, — устремляющихся к черным гондолам, волны людей и морские волны, и он слышал тихие причитания оплакивающих, растворяющиеся в соленом ветре.
 Лицо Кристины было полно любви и грусти.
 Она стояла на цыпочках, обнимая его. Она была такой восхитительно настоящей, такой теплой, и ее губы, нежно целующие его, словно просили: вернись ко мне.


* * *

 Они поспешили через Виа Кондотти. Взбежали по лестнице наверх, в студию на площади Испании.
 И, большими глотками осушив прямо из горла бутылку вина, задернули на кровати тяжелые занавеси и быстро, лихорадочно занялись любовью.
 Потом они молча лежали и слушали отдаленный рокот толпы. Вдруг внизу кто-то отрывисто засмеялся. Смех словно поднялся по стенам и ушел в открытое небо.
 — Что с тобой, скажи? — наконец попросила она. — О чем ты думаешь?
 — О том, что я жив, — вздохнул Тонио. — Просто о том, что я жив и очень, очень счастлив.
 — Пойдем. — Кристина резко встала. Потянула его, вытаскивая из теплой постели, накинула ему на плечи рубашку. — У тебя еще час до театра. Если поторопимся, увидим скачку.


* * *

 — Времени не очень-то много, — улыбнулся он, надеясь удержать ее дома.
 — А ночью, — сказала она, целуя его снова и снова, — мы идем к графине, и уж на этот-то раз ты потанцуешь со мной. Мы ведь с тобой никогда не танцевали. На всех тех балах в Неаполе, что посещали... вместе.
 Он не двигался, и тогда Кристина одела его, как ребенка, аккуратно застегнула своими пальчиками жемчужные пуговицы.
 — А ты наденешь фиолетовое платье? — шепнул Тонио ей на ухо. — Если наденешь, я потанцую с тобой.
 Впервые за долгое время он сильно напился. Он знал, что опьянение — враг печали. Как там написала Катрина? «Карло бродит по площади как умалишенный и вино — его единственный спутник»?
 Но зал был полон людей, вихрем кружились яркие краски, звучал неустанный ритм музыки. А Тонио танцевал.
 Танцевал так, как не танцевал уже много-много лет, и все старые па вспомнились самым волшебным образом. Видя перед собой восторженное личико Кристины, он всякий раз наклонялся и украдкой целовал ее, и ему казалось, что он в Неаполе, в те времена, когда так мечтал о ней.
 А еще он был сейчас в Венеции, в доме Катрины. Или тем далеким летом на Бренте.
 Вся его жизнь вдруг показалась ему гигантским кругом, где он танцевал, танцевал, танцевал, поворачиваясь и кланяясь в оживленном темпе менуэта, а все, кого он любил, были рядом с ним.
 Гвидо был здесь, и его любовник Марчелло — красивый юный евнух из Палермо, и графиня, и Беттикино со своими обожателями.
 Когда Тонио вошел, казалось, все головы повернулись к нему. Он словно услышал, как все зашептали: «Тонио, это Тонио!»
 Музыка плыла в воздухе вокруг него, а когда очередной танец кончился, он схватил бокал белого вина и мгновенно его осушил.
 Кристина, похоже, собиралась пригласить его на кадриль, но он ласково поцеловал ей руку и сказал, что лучше полюбуется ею со стороны.
 Он не мог определить, в какой точно момент понял, что будет беда, или когда в первый раз увидел, что к нему идет Гвидо.
 Может быть, с того самого момента, как вошел в зал и почувствовал, что с Гвидо что-то не в порядке. Тонио тут же приобнял маэстро и попытался подбодрить его, чтобы тот улыбнулся, даже если решительно этого не хотел.
 Но на лице Гвидо была написана тревога, а в его шепоте слышалось отчаяние.
 — Пойди и сам скажи графине, почему мы не едем во Флоренцию, — прошептал он.
 — Не едем во Флоренцию?
 Когда же они приняли это решение? И все вокруг тут же словно померкло, и уже невозможно было притворяться, что это Неаполь или Венеция. Это был Рим, и оперный сезон подходил к концу, и его мать умерла, и ее перевезли через море, чтобы положить в землю, а Карло слонялся по площади Сан-Марко, поджидая его.
 Лицо у Гвидо было угрюмым и опухшим, и он быстро-быстро и еле слышно повторял:
 — Да, скажи графине, скажи же ей, почему мы не едем во Флоренцию.
 И кажется, в этот самый момент Тонио почувствовал странное, неясное возбуждение.
 — Мы не едем, не едем... — прошептал он, и тут Гвидо вытолкал его в тускло освещенный коридор и потащил мимо свежерасписанных стен и обтянутых бордовой парчой с золотыми лилиями панелей к каким-то открытым дверям.
 При этом маэстро все говорил, говорил, и это все были угрозы, какие-то ужасные, ужасные обвинения.
 — И что же мы будем делать после этого? — спрашивал сам себя Гвидо. — Ну, ладно, даже если мы не едем во Флоренцию, то осенью мы, конечно, сможем поехать в Милан. Нас зовут в Милан. Еще нас приглашают в Болонью.
 И он знал, что если не остановится, то скажет что-то ужасное, непоправимое. То, что может вырваться из тьмы, где до сих пор сидит затаившись.
 В комнате оказалась графиня. Ее маленькое круглое лицо выглядело поблекшим. Одной рукой она держала юбки, а другой похлопывала по плечу Гвидо почти любовным жестом.
 — ...Никогда и никуда не собираешься ехать, так? Ответь мне, ответь! Ты не имеешь права так поступать со мной! — Видно было, что сердце Гвидо разрывается.
 «Не настаивай, не заставляй меня это сказать. Потому что, сказав это, я не смогу взять свои слова обратно». Тонио испытывал радостное возбуждение, почти душевный подъем. И в то же время ему казалось, что он стоит на краю бездны. И если сделает хотя бы несколько шагов, уже не сможет удержаться.
 — Ты знал, ты всегда знал.
 Неужели Тонио произнес это?
 — Ты ведь был там, мой друг, мой самый настоящий, самый дорогой друг, мой единственный брат на земле, ты был там, ты своими глазами видел! Это совсем не было похоже на то, что делают с маленькими мальчиками, когда их моют, холят и лелеют, а потом строем отправляют в консерваторию, как каплунов на рынок! Гвидо...
 — Тогда обрати свой гнев на меня! — умолял его маэстро. — Потому что я тоже в этом участвовал! Я был орудием твоего брата, и ты это знаешь...
 Обняв Гвидо, графиня пыталась его успокоить. И словно издалека доносились сетования маэстро: «Я не могу жить без тебя, Тонио, я не могу жить без тебя...»
 Но Тонио уже был холоден как лед. Все это стало далеким, печальным, необратимым. Он выдавил из себя:
 — Ты в этом не участвовал. Ты был просто шахматной фигуркой, которую переставляли с клетки на клетку.
 Гвидо кричал, что он сидел в кафе на площади Сан-Марко, что он был там, когда те люди пришли и сказали ему, что он должен отвезти Тонио в Неаполь.
 — Не говори обо всем этом! — умоляла графиня.
 — Это была моя вина! Я мог остановить это! Если ты хочешь мстить — мсти мне! — кричал Гвидо.
 Оттащив его назад, графиня отвела Тонио в сторону. Ее лицо казалось старым-престарым, и говорила она очень тихим голосом, ибо речь шла о страшной тайне, что это старый счет и надо послать наемных убийц и что ему нет нужды марать свои собственные руки, и неужели он не знает, что у него есть друзья, которые могли бы обо всем позаботиться? «Только слово скажи!» А Тонио, почти не слушая ее, смотрел за окно, где дышал сад, освещенный луной, а по ту сторону сада сиял огнями бальный зал, где он сам был так недавно. И он подумал: «Там ли еще Кристина?» И представил себе, будто она танцует с Алессандро.
 — Я жив, — прошептал он.
 — Ах, лучезарное дитя, — сказала графиня.
 Гвидо плакал навзрыд.
 — Но ведь он всегда знал, что настанет время, когда ему придется остаться одному. Я бы не отпустил его, — признался Тонио графине, — если бы он не был к этому готов. Но его захотят увидеть в Милане и без меня. И вы это знаете...
 Она покачала головой.
 — Но, мое лучезарное дитя, ты ведь знаешь, что случится, если ты сейчас поедешь в Венецию! Как мне разубедить тебя...
 Итак, это было произнесено. Это было сделано. То существо, что долго ждало во мраке своего часа, вырвалось наконец на свободу, и обуздать его теперь было невозможно.
 И снова радостное возбуждение овладело Тонио. «Поезжай в Венецию. Сделай это. Пусть это произойдет. И больше не надо будет ждать, ждать, задыхаясь от ненависти и горечи. И больше не надо будет смотреть на сверкающую, прекрасную жизнь вокруг, зная, что ей противостоит мрак, бездонная тоска...»
 Но тут Гвидо рванулся к нему, и графине пришлось всем телом повиснуть на нем, пытаясь удержать. Теперь лицо маэстро выражало ничем не прикрытую ярость.
 — Скажи, как ты можешь так поступать со мной! — кричал он. — Скажи мне, скажи, как ты можешь так поступать со мной! Даже если я был просто пешкой в руках твоего брата, я увез тебя из того города, я увез тебя, когда ты был искалечен и сломлен...
 Графиня тщетно пыталась увести его.
 — ...Скажи, ты хотел бы, чтобы я оставил тебя там умирать? Да они убили бы тебя, если бы я тебя там оставил! И скажи мне, что ты не хотел бы ничего этого, не хотел бы ничего из того, что потом с тобой произошло!
 — Нет! Остановись! — вскинула руки графиня.
 И тогда радостное возбуждение, владевшее Тонио, переросло в гнев. Он повернулся к Гвидо и услышал свой голос, резкий, четкий:
 — Ты знаешь причину. Лучше, чем кто-либо другой, ты знаешь причину! Человек, который так поступил со мной, все еще жив и не понес за это наказания. И могу ли я называться мужчиной, скажи мне, могу ли я называться мужчиной, если не сделаю этого!
 Внезапно он почувствовал слабость.
 И шатаясь пошел в сад.
 У дверей бального зала он непременно упал бы, не подхвати его под руку какой-то слуга.
 — Домой, — сказал Тонио, увидев рядом заплаканную Кристину.


* * *

 Было утро.
 Кажется, всю ночь они воевали. Он и Гвидо. И эти комнаты, такие холодные теперь, из спален превратились в какое-то жуткое поле битвы.
 А где-то далеко от стен этого дома его ждала Кристина. Не ложилась, сидела одетая, может быть, у окна, опершись руками о подбородок, глядя вниз на площадь Испании.
 Но Тонио не торопился отправиться к ней, чтобы утешить. Он был один. И видел свое отражение в тусклом зеркале, расположенном в противоположном конце комнаты. Отсутствие на лице всякого выражения делало его похожим на демона с ликом ангела. И весь мир стал другим.
 Паоло плакал.
 Мальчик слышал все. И пришел к нему, а он смог лишь оттолкнуть его своим молчанием.
 И теперь, скорчившись где-то в полутьме, Паоло безутешно рыдал. И звук его плача, поднимаясь и падая, разносился эхом, как разносился когда-то по тем коридорам огромного разрушенного дома, где Тонио крался вдоль стены, с босыми, покрытыми пылью ногами и залитым слезами лицом, и, войдя в комнату, увидел, как его мать свесилась за подоконник. Беспомощность и ужас встали комком в его горле, когда он стал тянуть ее за юбку, а потом раздались его крики, разносимые эхом, все громче и громче. А когда Марианна обернулась, он закрыл руками лицо, чтобы не видеть ее лица. А потом почувствовал, что падает. Его голова ударялась о стены и мраморные ступеньки, и он не мог остановиться. И пронзительно закричал, а потом она спустилась к нему, в развевающейся юбке, подхватила его крики и превратила их в вопли, становившиеся все пронзительнее.
 Он встал. Вышел на середину комнаты и снова взглянул в зеркало. «Ты любишь меня?» — прошептал он, не шевеля губами. И увидел, как глаза Кристины открылись, как у механической куклы, и ее ротик, сверкнув, произнес единственное слово: «Да-а-а-а-а».
 Паоло очутился рядом с ним. И он оказался довольно тяжелым, когда неожиданно повис на нем. Тонио еле устоял на ногах. Плач Паоло раздавался словно издалека. Маленький флорентиец так крепко вцепился в Тонио, что ему пришлось разжимать его руки своими длинными белыми пальцами. Держа Паоло за руки, он снова глянул в зеркало.
  —  Почему ты не предупредил меня, — сказал он своему отражению, бледнолицему великану в черном венецианском табарро, за которого, опустив голову и прижимаясь к плащу всеми руками и ногами, как будто его нельзя было оторвать, цеплялся ребенок. — Почему ты не предупредил меня, что время вышло? Оно уже почти истекло.
 Он неуклюже прошел к постели, таща за собой Паоло. Упал на подушки. Мальчик приютился рядом с ним. И Тонио казалось, что даже сквозь сон он слышит его плач.

 6

 Добравшись до театра, он все еще чувствовал усталость. Перед этим он сводил Паоло в маленькое кафе, где они вдвоем плотно пообедали. Теперь у него слегка шумело в голове, и мир вокруг сверкал, хотя яркие краски чуть полиняли под дождем, разгонявшим участников маскарада. Паоло не начинал есть, пока не увидел, что Тонио приступил к еде. Кажется, Тонио разрешил ему выпить слишком много вина.
 Он думал, что сегодня не сможет петь. И в то же время понимал, что ничто не способно его от этого удержать.
 И как только он услышал топот и рев зрительской толпы, как только увидел Беттикино в гриме и костюме — гордом облачении из шелка и доспехов, — то на помощь ему вместе с силой воли пришло привычное возбуждение.
 Он оделся более тщательно, чем обычно, и подсветил белой краской лицо так же тонко и умело, как это делал Беттикино. Когда он наконец предстал перед огнями рампы, то был опять самим собой, и голос, посопротивлявшись лишь в самом начале, затем набрал полную силу. Тонио чувствовал в зрителях карнавальное оживление: оно слышалось в их хрипловатых и полных любви криках «браво!». На одну секунду он позволил себе окинуть взглядом весь зал — все это великое множество смутных, устремленных к нему лиц — и понял, что эта ночь создана для рискованных пассажей, всевозможных трюков, самых разных полетов фантазии.
 После первого акта за сцену пришла Кристина. Впервые она видела его так близко в женском платье, и поэтому, прежде чем впустить ее в гримерную, он надел покрытую драгоценными камнями маску.
 А она не удержалась от изумленного восклицания, глядя на него. Вернее, не на него, а на женщину в бархатном платье сливового цвета с белыми атласными розочками.
 — Подойди ко мне, милый, — сказал он зловещим шепотом, просто чтобы испугать ее.
 Сама она была в это время маленьким офицериком в эполетах, тесные бриджи соблазнительно обтягивали ее стройные ножки. Похожая на робкого мальчугана, она чуть ли не со страхом приблизилась к нему и, подняв руку, коснулась его лица. Он улыбался ей, и ему прекрасно было видно в зеркале, что представляет собой их сладкая парочка. Он расправил юбки и уселся в кресло, а Кристину посадил к себе на колени. Резкие треугольные складки на материи между ее ног тут же вызвали у него острое желание их коснуться.
 Но удовлетвориться пришлось нежным шелком ее белой шеи.
 Она подняла кубок с вином и передала ему, а потом жадно поцеловала его. Тонио медленно развернул ее так, чтобы она могла видеть их отражение в зеркале: высокая женщина в кошачьей маске с блестками, с белым напудренным лицом и ярко-красными губами, а у нее на коленях — прехорошенький мальчик.
 Она повернулась к нему и потрогала мушки у него на лице. Он снял маску, и, увидев его подведенные глаза, Кристина еще раз невольно ахнула.
 — Вы пугаете меня, синьор, — прошептал он тем же соблазнительным женским шепотом, и она, чувствуя легкую пульсацию в горле, сделала вид, будто хочет его изнасиловать.
 Ее маленькая ручка залезла к нему под юбки, коснулась голых ног под ними, а потом, нащупав затвердевший член, так грубо схватила его, что он прошептал еле слышно:
 — Осторожно, мой милый, не погуби то, что там еще осталось!
 Она затряслась от смеха. Потом прижалась к нему и вздохнула. Они постарались успокоиться. Никогда прежде не говорил он ей ничего подобного, никогда не касался хоть сколько-нибудь фривольным тоном темы того, кем он на самом деле является. Однако теперь мог шутить по этому поводу и смотреть на Кристину всепрощающим взглядом, точно на ребенка.
 — Я люблю тебя, — прошептала она.
 Он закрыл глаза. Зеркало исчезло, а с ним и покрывавшие их одежды. Или так ему только казалось? Тонио снова мечтательно подумал о том, как в детстве любил прятаться в темноте. Никто не мог обидеть его, когда он становился невидимкой. Но когда он снова посмотрел на нее, то понял, что она видит не краску, не парик, не бархат или атлас, а только его самого, как будто они оба были невидимками в темноте.
 — Что? — спросила она. — О чем ты думаешь, когда так смотришь?
 Он покачал головой. Улыбнулся. Поцеловал ее. И снова посмотрел в зеркало на их сверкающее отражение. Даже упрятанные в маскарадные костюмы, они представляли собой прекрасную пару.


* * *

 Той же ночью, только чуть позже, когда они добрались до мастерской Кристины, он узнал, что Гвидо уже поговорил с ней.
 Художница была готова оставить все, только чтобы оказаться во Флоренции на Пасху. Все заказанные портреты могли быть закончены до конца Великого поста, и, конечно, он мог подождать до этого времени. И тогда они поехали бы во Флоренцию вместе.
 Легкими, быстрыми шагами ходила она по студии и объясняла, показывая на свои работы, что эта может быть завершена тогда-то, а эта уже почти готова. Для путешествия ей нужно совсем немного. Она уже купила новый кожаный чемодан для пастелей; ей так хотелось порисовать во флорентийских церквях. Она призналась, что никогда не бывала во Флоренции. А потом — в нужный момент — стянула с волос ленту и распустила волосы.
 Как всегда после спектакля, Тонио чувствовал себя стройным и почти невесомым; его собственный мужской костюм казался таким легким после всех этих греческих доспехов и женских юбок. А Кристина все еще выглядела мальчиком, только распущенные золотистые волосы придавали ей облик пажа или ангела со старинной картины.
 Он смотрел на нее, не произнося ни слова и думая о том, что лучше бы Гвидо не говорил ей, и в то же время зная, что Гвидо как-то облегчил объяснение для него. Но эти последние ночи с ней... последние ночи... как он хочет их провести?
 Правда, сейчас, глядя на нее, он не хотел ничего. И в ней не чувствовалось ни грусти, ни страха.
 Он позвал ее в спальню, и она тут же подбежала к нему. Он подхватил ее на руки и понес, шепнув: «Ганимед», и женственность ее форм не могли скрыть ни бриджи, ни плотный двубортный мундирчик.
 И все было так же, как тогда в кафе с Паоло: несмотря на сонливость, Тонио чувствовал, как бьется в нем жизнь. И краски вокруг были такими яркими, буйными. Он мял пальцами тонкие простыни, ласкал нежную кожу под ее коленями. Ее плечи казались ему омытыми голубоватым светом. И, прижав возлюбленную к себе, он подумал: сколько еще он сможет это выдерживать? Когда нахлынет невыносимая, щемящая боль?


* * *

 Размягченная любовью, Кристина снова зажгла свечи. Налила им обоим вина и начала говорить.
 — Я поеду с тобой хоть на край света, куда угодно, — сказала она. — Я буду писать портреты знатных дам Дрездена и Лондона. Я буду писать русских в Москве, я буду писать королей и королев. А Германия! Ты только подумай, Тонио, обо всех этих церквях, музеях и замках с башнями и башенками на высоких холмах! А ты когда-нибудь видел северные храмы? Там столько витражей! Только представь себе такую церковь, не мраморную, а каменную, с высокими, узкими сводами, возносящимися к небесам, и множество блестящих разноцветных стеклышек, из которых складываются лики ангелов и святых! Ты только подумай об этом, Тонио! А Санкт-Петербург зимой! Новый город, построенный по образцу Венеции, укутанный одеялом из прекрасного белого снега...
 В ее голосе не чувствовалось отчаяния, а глаза светились мечтой, и, не отвечая, он пожал ей руку, словно поощряя продолжать.
 — Мы бы ездили повсюду, мы четверо, — говорила она. — Ты, Гвидо, Паоло и я. Мы бы купили самую большую дорожную карету и смогли бы даже взять с собой эту несносную синьору Бьянку. А может быть, Гвидо взял бы с собой и своего красавчика Марчелло. И в каждом городе мы снимали бы себе какое-нибудь роскошное жилье, обедали бы вместе, спорили бы, ездили бы в театр! Днем я занималась бы живописью, а ночью ты бы пел. И если бы нам какое-нибудь место понравилось больше, чем другие, мы бы там остались и иногда, может быть, уезжали бы за город, чтобы побыть одним, вдали от всех и вся. Ведь мы бы еще больше любили и понимали друг друга. Ты только представь, Тонио!
 — Мне нужно было убежать с бродячей оперой, — тихо пробормотал он.
 Она наклонилась к нему, сосредоточенно сдвинув золотистые брови, но, поняв, что он не будет повторять сказанное, просто поцеловала его в губы.
 — Мы бы купили виллу, которую я показала тебе месяц назад, и она стала бы нашим настоящим домом. Устав от иностранных языков, мы бы возвращались домой, и Италия встречала бы нас своим ярким сиянием! О, ты даже не можешь себе представить, как здорово это было бы! Гвидо мог бы по вечерам писать сонаты, а Паоло вырос бы в прекрасного певца. И у него тоже был бы дебют в Риме.
 И мы все принадлежали бы друг другу. И что бы ни случилось, мы были бы вместе, были бы одна большая семья, один великий клан. Я тысячу раз мечтала об этом, — призналась она. — И если после всех моих девичьих грез жизнь могла подарить мне тебя, то и это тоже может стать явью.
 Кристина помолчала, внимательно глядя на него.
 — Что ты сказал Паоло, когда забирал его из Неаполя? Паоло сам рассказал мне об этом. Ты заявил, что все, что угодно, может случиться, когда меньше всего этого ожидаешь. А сейчас его жизнь превратилась в волшебную сказку с дворцами, богачами и бесконечными песнями. Тонио, все, что угодно, может случиться — это твои слова.
 — Какая наивность, — ответил он.
 И, наклонившись, поцеловал Кристину, погладил ее лицо, восхищаясь удивительно мягким и почти незаметным пушком, покрывавшим ее щеки. Потом коснулся ее губ кончиком пальца. Она никогда не была более красивой, чем сейчас.
 — Нет, не наивность, — запротестовала она. — Тонио, это проницательность.
 — Послушай меня, красавица, — сказал Тонио более резко, чем ему самому хотелось бы. — Ты любишь меня очень сильно. Так же сильно, как я люблю тебя. Но ты никогда не знала по-настоящему мужской любви. Ты не знаешь мужской силы, мужской потребности, мужского огня. Ты говоришь о северных храмах, о камне и витражах, о разных типах красоты. Так вот, с мужчинами то же самое. Есть разные типы любви. И мужская любовь — другая. Придет время, и ты узнаешь, что огромный мир полон секретов, заключающихся в самых обыкновенных вещах, которые другие воспринимают как само собой разумеющееся. Речь идет об обыкновенной силе любого мужчины. И разве ты не видишь, когда все уже сказано и сделано, что это именно то, что было отнято у нас обоих, это то, что было отнято у меня?
 Как ты думаешь, что значит для меня постоянная мысль о том, что я никогда не смогу дать тебе то, что мог бы дать любой мужик, любой работяга: искру жизни внутри тебя, ребенка, в котором соединились бы мы двое? Ты вольна сейчас сколько угодно говорить, что любишь меня, но как ты можешь быть уверена в том, что не настанет день, когда тебе откроется моя истинная сущность!
 Он увидел, что напугал девушку. Он крепко держал ее за плечи, такие хрупкие, точеные, и губы ее дрожали, а глаза блестели, полные слез.
 — Ты сам не знаешь, кто ты такой, — выкрикнула Кристина, — иначе не сказал бы этого мне!
 — Я больше не говорю о респектабельности, — возразил он. — Теперь я могу поверить тебе, когда ты убеждаешь меня, что не думаешь о замужестве, что тебе нет дела до молвы и до порицания за любовь к певцу-кастрату. Ты убедила меня в том, что достаточно сильна для того, чтобы повернуться спиной к пересудам. Но ты не знаешь, каково это — держать в объятиях мужчину! И ты думаешь, я смогу пережить тот момент, когда увижу в твоих глазах, что я тебе надоел и ты готова найти себе другого...
 — Так это плохо, что я люблю в тебе мягкость, нетипичную для мужчин? — сердито спросила она. — Так значит, это странно, что я предпочитаю твой огонь любому другому огню, который мог бы уничтожить меня? Неужели ты не видишь, какой она могла бы быть, наша жизнь вдвоем! Почему я должна хотеть того, что может мне дать любой, в то время как у меня есть ты! Разве после тебя хоть что-нибудь может иметь для меня значение? Что может иметь хоть какую-то ценность? Ты — Тонио Трески, ты обладаешь талантом и величием, за которые другие бьются всю жизнь и совершенно без толку. О, как я злюсь сейчас на тебя! Мне даже захотелось тебя обидеть! И все потому, что ты не веришь мне! И не веришь в то, что мы могли бы жить вдвоем, и в то, как прекрасно это было бы! Ты делаешь выбор за нас обоих, и я никогда тебе этого не прошу! Понимаешь? Ты подарил мне себя на такое короткое время! Я никогда тебе этого не прощу!
 Кристина сидела, склонившись вперед. Ее голые груди были прикрыты вуалью золотистых волос. Закрывая лицо руками, она сотрясалась в коротких, сдавленных рыданиях.
 Тонио хотел коснуться ее, утешить. Но он тоже был зол и тоже несчастен.
 — Ты немилосердна, — внезапно сказал он. А когда девушка подняла заплаканное, опухшее от слез лицо, объяснил: — Ты немилосердна к мальчику, которым я был, и к мужчине, которым я мог бы стать. Ты немилосердна, потому что не видишь, что каждый раз, сжимая тебя в объятиях, я знаю, что могло бы быть между нами, если бы...
 Она закрыла ладонями его рот. Тонио изумленно посмотрел на нее, а потом отвел ее руку.
 — Нет! — покачала головой Кристина. — Тогда бы мы вообще никогда не встретились. И я клянусь тебе всем, что для меня священно, что твои враги — это мои враги, и те, кто ранит тебя, ранят меня. Но ведь ты говоришь не о мести, а о смерти. Ради этого ты собираешься покончить с собственной жизнью. Гвидо знает это. И я знаю. А все почему? Потому что этот человек должен знать, ведь так? Он должен знать, что это ты пришел убить его после всего того, что он с тобой сделал. Он должен знать, что это ты!
 — Да, ты права, — мягко ответил он. — Это правда. Ты сформулировала это лучше и проще, чем мог бы сделать я.


* * *

 Много времени спустя, когда Тонио решил, что, выплакав все слезы, Кристина заснула, переплетясь с ним горячими и влажными руками и ногами, он тихо выскользнул из ее объятий, осторожно поправил подушку у нее под головой, пошел в мастерскую и, сев у окна, устремил глаза на мелкую звездную россыпь.
 Стремительный ветер уже разогнал дождевые облака, но город все еще блестел, омытый дождем, и казался таким прекрасным при лунном свете. Сотни огоньков мерцали на балконах и в окнах, в щелях разбитых ставен на всех этих узких улочках внизу, под сверкающими крышами.
 Он подумал: поймет ли она его хоть когда-нибудь? Если он отступит сейчас, это будет означать, что он отступил навсегда. А как он сможет жить с этим ощущением собственной слабости, с признанием этого жуткого поражения, с осознанием того, что он позволил Карло так искалечить и разрушить его жизнь, а после этого оставил его жить как ни в чем не бывало?
 Перед его глазами всплыл дом в Венеции. Призрак жены, которой он никогда не знал, и кучка детей-призраков. Он увидел огни над каналом и сверкающее палаццо, медленно исчезающее под водой. «Почему это сделали со мной!» Ему хотелось кричать, и вдруг он почувствовал, что Кристина стоит рядом, сбоку от него.
 Она прислонилась к его плечу своей маленькой головкой, и Тонио, заглянув девушке в глаза, вдруг испугался, что пропустил какой-то важнейший момент своей жизни. Наверняка он совершил когда-то ужасное зло, ведь иначе этого просто не могло случиться! Такое не могло случиться с Тонио Трески, рожденным для стольких великих дел!
 Бредовые мысли.
 Ужас этого мира как раз и заключался в том, что тысячи злодеяний совершались теми, кто никогда не был ни обвинен, ни наказан, и рядом с величайшими обещаниями никогда не было ничего, кроме несчастья и нужды. Детей искалечили для того, чтобы сделать из них хор серафимов, и их пение стало плачем, обращенным к небесам, — к небесам, которые их не слышат.
 А с ним самим все это произошло по чистой случайности — чудесной случайности — только потому, что в одну далекую зиму он пел по ночам на узких улочках Венеции, обнажая свое сердце под такими же, как эти, звездами.
 «И все же, если предположить, что все так, как сказала она...» Он стоял в темноте и смотрел на нее, на изгиб ее головы, на голые плечи под свободно накинутым покрывалом, а когда Кристина подняла на него глаза, он увидел белизну ее лба и темные очертания лица.
 «Если предположить, что это действительно возможно... Что где-то на краю земли, на блистающей окраине своего собственного мира, они могли бы жить вместе и любить друг друга, а все остальное — то, что дано другим, — пропади оно пропадом!»
 — Я люблю тебя, — сказал он и подумал: «И ты почти заставила меня в это поверить».
 Голос его дрогнул. Ну как он может бросить ее? Как он может бросить Гвидо? Как он может бросить самого себя?
 — И когда ты уезжаешь? — спросила Кристина. — Если уж ты решил так поступить и ничто на свете не может тебя остановить...
 Тонио покачал головой. Только бы она ничего больше не говорила! Она еще не приняла это, нет, еще не приняла, и, по крайней мере, в этот миг ему было невыносимо слышать, что она притворяется. Последнее представление оперы должно было состояться на следующий день. И хотя бы это время у них еще оставалось.

 7

 И вот пришло время заключительной скачки. Лошади рвались вперед, врезаясь в толпу, подминая под себя зрителей, и хотя в воздухе стояли пронзительные крики, ничто не могло остановить их стремительное движение в сторону площади Венеции. Мертвых и раненых тут же уносили прочь. Тонио, стоя на вершине трибуны, прижимал к себе Кристину и смотрел на площадь, где на головы взмыленных, обезумевших животных набрасывали серые тряпки. Тьма медленно опускалась на крыши домов. Начинался великий завершающий ритуал карнавала, знаменующий последние часы перед наступлением Великого поста: мокколи [42] .
 Свечи повсюду.
 Они появились в окнах вдоль узкой улицы; они появились на крышах карет, на концах шестов, в руках женщин, детей и мужчин, сидевших у дверей... и вот уже вокруг мерцали тысячи и тысячи свечей. Тонио быстро схватил огарок у стоявшего рядом с ним человека и коснулся свечи Кристины, ибо кругом уже раздавался зловещий шепот: «Sia ammazato chi non porta moccolo» — «Смерть тому, кто не несет свечу!»
 Тут же какая-то темная фигура метнулась вперед и задула свечу Кристины, хотя она и пыталась прикрыть пламя рукой. Раздался крик: «Sia ammazata la signorina!» [43]  Тонио тут же зажег ее свечу снова, а затем, прикрывая собственный огонек от того же шельмеца, сильным выдохом из своих мощных легких задул его свечу и произнес то же проклятие: «Sia ammazato il signore!» [44] 
 Вся улица внизу стала морем тускло освещенных лиц. Каждый пытался защитить пламя своей свечи и в то же время задуть свечу у другого. «Смерть тебе, смерть тебе, смерть тебе...»
 Взяв Кристину за руку, Тонио повел ее вниз по ярусам трибуны, задувая слабые огоньки направо и налево, а люди вокруг пытались ему отомстить. Проскользнув в самую гущу толпы, Тонио притянул Кристину к себе под мышку. Он мечтал о какой-нибудь боковой улочке, где они могли бы перевести дыхание и снова начать ту маленькую любовную игру, какой мучили друг друга весь этот день, перемежая это вином, смехом и почти отчаянной бравадой.
 Сегодня вечером оперное представление должно было быть коротким и закончиться до двенадцати часов, то есть до начала Пепельной среды [45] , и сейчас он не думал ни о чем, кроме звездного неба и обволакивающего океана тоненьких огоньков и шепота вокруг: «Смерть тебе, смерть тебе, смерть тебе...». Тут его пламя погасло, и у Кристины тоже. Девушка ахнула, но в этот момент Тонио, которого пихали и толкали со всех сторон, прижал ее к себе и раскрыл ее губы своими, не обращая никакого внимания на то, что их свечи погасли. И толпа понесла их, повлекла за собой, словно морская волна.
 — Дайте-ка мне ваш огонек, — быстро обратилась Кристина к высокому человеку, стоявшему рядом с ней. Зажгла свою свечу и передала огонь Тонио.
 При освещении снизу лицо ее приобрело какой-то жутковатый вид. Мягкие завитки волос отливали золотом. Она положила голову ему на грудь и приставила к его свече свою, чтобы его большие ладони смогли загородить оба язычка пламени.


* * *

 Наконец настало время уходить. Толпа потихоньку рассеивалась. Детишки все еще задували свечи у своих родителей и дразнили их ритуальным проклятием, родители вторили им тем же, и это сумасшествие постепенно перекинулось на боковые улочки. Но Тонио стоял неподвижно, не желая покидать этот последний островок карнавала даже ради последних моментов театрального экстаза.
 Все окна были по-прежнему освещены. На улицах висело множество фонарей, и проезжающие мимо кареты светились огоньками.
 — Тонио, у нас мало времени... — прошептала Кристина.
 Ему ничего не стоило удержать ее маленькую ручку против ее воли. Девушка тянула его, но он не шевелился.
 Тогда она встала на цыпочки и положила руку ему на затылок.
 — Тонио, ты о чем-то мечтаешь...
 — Да, — пробормотал он. — О вечной жизни...
 Она повела его на Виа Кондотти. Она чуть ли не танцевала впереди его и тащила его за длинную руку, как за поводок.
 Вдруг подскочил какой-то мальчишка и прошипел:
 — Sia ammazato...
 С вызывающей улыбкой Тонио вскинул руку и спас свой огонек.
 Произошедшее дальше случилось так быстро, что потом он не мог сложить все кусочки мозаики в одно целое. Неожиданно перед ним возник какой-то силуэт, потом искаженное гримасой лицо, послышался шепот: «Смерть тебе!», а потом Кристина отпустила его руку, он упал, потеряв равновесие, и услышал, как она закричала.
 Он выхватил свой кинжал в тот же момент, когда почувствовал лезвие другого ножа у своего горла.
 Он выбил его вверх, так что лезвие успело царапнуть ему лицо, и выбросил свой кинжал вперед, нанеся им удар, второй, третий по какому-то человеку, пытавшемуся прижать его к стене.
 Но в тот миг, когда этот человек стал падать на него всем своим весом, он почувствовал, что сзади находится еще один, и внезапно его шею сдавила удавка.
 В состоянии абсолютного ужаса он начал бороться, достал левой рукой человека, напавшего сзади, а правой рукой ворочал кинжалом в кишках другого.
 Тут раздались топот и крики, крики Кристины. А он уже задыхался, шнур впивался в его плоть... И вдруг шнура не стало.
 Тонио повернулся и бросился на нападавшего, но тут кто-то, схватив его за руки, закричал:
 — Синьор, синьор, мы в вашем распоряжении!
 Он оглянулся. То был человек, которого он никогда не видел, а за его спиной стояли бравос Раффаэле, те самые люди, которые преследовали его несколько недель, и между ними — Кристина, а они держали ее, но с таким видом, словно защищали и вовсе не собирались обижать. А у его ног лежал убитый им человек.
 Грудь Тонио тяжело вздымалась. Он вжался в стену, как загнанное в угол животное, не верящее никому.
 — Мы состоим на службе у кардинала Кальвино, — сказал ему тот человек.
 И было ясно, что люди Раффаэле не нападали на него. Они стояли тут же.
 Между тем напирала толпа, сотни тонких свечей. И постепенно Тонио осознал: все эти люди пришли, чтобы защитить его.
 Он смотрел на убитого.
 Прибежала стайка маленьких ребятишек и тут же отпрянула, увидев мертвяка. Пальцы детишек казались красными и прозрачными на фоне пламени свечей.
 — Вы должны скорее уходить отсюда, синьор! — сказал ему браво, и люди Раффаэле согласно закивали. — Здесь могут оказаться и другие желающие напасть на вас.
 Несколько бравос повели его прочь, а один из них наклонился над трупом и обшарил его.

 8

 Он сидел у самого дверного порога. Кардинал Кальвино был вне себя от ярости.
 Вызвав графа Раффаэле ди Стефано, он горячо поблагодарил его за помощь, которую оказали его люди в защите Тонио и Кристины, благополучно доставленной в дом графини.
 Раффаэле выразил недовольство тем, что нападавшие смогли подойти так близко к Тонио.
 Но кто были эти разбойники? И кардинал, и Раффаэле обратились с этим вопросом к Тонио, но тот лишь покачал головой и сказал, что ему известно не более, чем им.
 Вскоре выяснилось, что оба нападавших были заурядными головорезами. У них нашли венецианские паспорта, венецианские монеты. Бравос кардинала прирезали одного из них; другого убил сам Тонио.
 — Кто в Венеции может желать твоей смерти? — допытывался Раффаэле. Его маленькие черные глазки буравили Тонио. Спокойствие певца сводило его с ума.
 Тонио снова покачал головой.
 То, что он сумел добраться до театра и смог выйти на сцену, казалось ему чудом, а то, что он справился со своей работой, было результатом привычки и профессионального мастерства, которое он не ценил до самого последнего момента.
 Но эта комната оказалась для него большим наказанием, чем освещенная огнями сцена, где, слушая свой голос словно издалека, он мог погрузиться в собственные мысли.
 Он чувствовал приятное возбуждение, подобное тому, что испытывал два дня назад, открывая душу Гвидо, возбуждение, которое делало его холодным и твердым и которое легко можно было скрыть гримом и костюмом.
 Теперь же он заставлял себя сидеть тихо и не двигаться. И все же не мог забыть о порезе на горле, не мог отделаться от мысли о том, как глубоко должна была вдавиться веревка, чтобы навсегда лишить его голоса, если не жизни.
 А еще он помнил о ноже, приставленном к горлу. Нож у горла, удавка на горле.
 Он поднял глаза и остановил свой взгляд на Гвидо, который наблюдал за дознанием с таким видом, словно был озадачен и напуган не меньше остальных.
 Теперь же его лицо было непроницаемым. Можно было не сомневаться: он не собирается никому ничего говорить.
 — Отныне Марка Антонио будут охранять четверо, — сказал кардинал.
 Тактично, несмотря на то что гнев все еще будоражил его, кардинал не стал спрашивать Раффаэле, с чего это вдруг его люди там оказались. Бравос кардинала говорили с этими людьми так, словно они были хорошо знакомы и не удивлены их присутствием.
 «А что, если бы никого из них там не оказалось?»
 Тонио прищурился и отвел глаза, когда Раффаэле наклонился, чтобы поцеловать кольцо на пальце кардинала.
 Несмотря на свою маску спокойствия, Гвидо на другом конце комнаты выглядел сникшим. Словно он уже увидел тело Тонио, истекающее кровью на городской улице.
 Тонио снова потрогал свой порез. Раффаэле уже уходил. Бравос останутся на страже во всех коридорах дворца, точно так же как бравос Карло когда-то таились во всех коридорах палаццо Трески.
 — Уйди, Гвидо, — прошептал Тонио.
 Наконец они с кардиналом Кальвино остались одни.
 — Мой господин, — сказал Тонио. — Не окажете ли вы мне после стольких милостей еще одну? Не можем ли мы с вами пройти сейчас вдвоем в часовню? Не изволите ли вы принять мою исповедь?

 9

 Молча прошли они по коридору. А открыв двери часовни, обнаружили, что в ней очень тепло. Перед мраморными святыми мерцали свечи, а золотые двери дарохранительницы чуть светились над гладкой белизной покрытого тканью алтаря.
 Кардинал прошел на первый ряд резных стульев, установленных перед поручнем, и сел, предложив Тонио соседнее сиденье. Им не было необходимости использовать деревянную кабинку исповедальни. Кардинал склонил голову, давая Тонио понять, что он может начинать, когда захочет.
 — Мой господин, — сказал Тонио. — То, что я скажу вам, должно остаться тайной исповеди. Этого нельзя открывать никому.
 Кардинал нахмурился.
 — Марк Антонио, почему ты напоминаешь мне об этом?
 Он поднял правую руку и сделал решительный знак благословения.
 — Потому что я не прошу формального отпущения грехов, мой господин. Возможно, я просто ищу справедливости. Я ищу правды перед лицом небес. Я не знаю точно, чего ищу, но должен сказать вам, что человек, пославший ко мне наемных убийц, — мой собственный отец, известный всем и каждому как мой брат.
 Дальнейший рассказ потек быстро, четко, словно годы смыли с него все банальности и ненужные подробности, оставив лишь голую канву. Лицо кардинала заострилось от боли и сосредоточенного внимания. Опущенные гладкие веки смотрелись полукружиями над его глазами. Иногда он качал головой, не прерывая красноречивого молчания.
 — То, что было сделано со мной, давно подтолкнуло бы любого другого к мести, — прошептал Тонио. — И я знаю, что лишь мое счастье вынуждало меня отсрочивать достижение своей цели. Я не отношусь к своей жизни с ненавистью или презрением. Я ценю ее. Голос для меня был не только божьим даром, но и радостью, и все люди вокруг стали моей отрадой, хотя похоти всегда было в избытке, а вот страсти явно не хватало. Я не могу этого отрицать. Но я живу. Иногда я кажусь сам себе стаканом с водой, попавшим под лучи солнца, когда свет буквально взрывается в нем, так что стакан становится самим светом.
 Так как же я мог убить его? Снова сделать мою мать вдовой, а детей — сиротами? Как мог я принести мрак и смерть в этот дом? И как я мог поднять на него руку, когда он — мой отец, и в любви к моей матери он даровал мне жизнь? Как мог я сделать это в тот момент, когда, не считая моей ненависти к нему, жил в счастье и довольстве, которого не знал никогда, даже в детстве?
 Поэтому я все откладывал задуманное. Я решил, что у Карло должно быть двое детей. Я ждал. И даже тогда, когда не осталось ничего, чтобы удержать меня, когда я снял свои обязательства перед теми, кого любил, и ничто больше не стояло на моем пути, боязнь разрушить собственное счастье вынуждала меня бездействовать. Но что еще более важно, мой господин, — мое счастье заставляло меня испытывать вину за то, что я собираюсь убить его. Почему он должен умереть, когда у меня есть весь мир, любовь и все, о чем только может мечтать мужчина! Вот вопросы, которые я задавал себе.
 Но даже сегодня, в этот самый день, я еще тянул, борясь со своей совестью и своей целью. Я спорил не с другими, а с самим собой.
 Мгновение помолчав, Тонио горестно вздохнул.
 — И теперь вы видите, что он сам разрубил этот узел: подослал наемников, чтобы убить меня. Теперь он может это сделать. Моя мать умерла и похоронена. Четыре года прошло, с тех пор как кто-либо мог отыскать те неоспоримые мотивы, которые в случае моего убийства обеспечили бы ему смертный приговор. Да в те годы я был предан дому, семье и даже ему, последнему отпрыску нашего рода.
 И, подослав этих убийц с приказом зарезать меня, он попытался разрушить саму жизнь, что удерживала меня вдали от него, ту жизнь, что говорила мне: забудь его, пусть живет!
 Но я не могу забыть его. А теперь он не оставил мне выбора. Я должен поехать туда и убить его, и, Бог свидетель, нет такой причины, по которой я не могу сделать это, а потом вернуться к тем, кого я люблю и кто меня ждет. Скажите же мне, что нет причины, по которой я не могу погубить себя для того, чтобы рассчитаться с этим человеком, тем самым, что сегодня пытался убить меня.
 — Но можешь ли ты рассчитаться с ним, Марк Антонио, — спросил кардинал, — не жертвуя собственной жизнью?
 — Да, мой господин, — ответил Тонио с уверенностью. — Я могу это сделать. Уже давно я нашел способ заполучить его в свои сети с минимальным риском для себя.
 Кардинал молча обдумывал все услышанное. Прищурившись, он смотрел вдаль, на дарохранительницу.
 — Ах, как мало я тебя знал, как мало я знал о том, что ты пережил... — наконец произнес он.
 — Мне в голову пришел один образ, — продолжал Тонио. — Весь вечер он мучил меня. Речь идет о старой легенде, в которой великому завоевателю Александру преподнесли так называемый гордиев узел, а он разрубил его мечом. Ибо это верная метафора того, что происходит у меня в душе. Настоящий гордиев узел из желания жить и веры в то, что я не смогу жить, пока не уничтожу его и тем самым не буду уничтожен сам. Что ж, он разрубил гордиев узел ножами своих наемников. И сегодня вечером, когда я улыбался, говорил или даже пел на сцене, я постоянно думал о том, что теперь мне ясно, почему эта древняя легенда всегда мне не нравилась. Ну какая же мудрость в том, чтобы просто разрубить — и уничтожить — загадку, которая поставила в тупик куда более ясные головы? Какое грубое, трагическое непонимание! Но так обычно и ведут себя мужчины, мой господин: они разрубают или отрезают. И наверное, только те из нас, кого нельзя причислить к мужскому роду, могут увидеть мудрость добра и зла в более полном свете и постичь ее парализующую силу.
 О, если бы я был волен так поступить, я бы проводил все свое время с евнухами, женщинами, детьми и святыми, презирающими вульгарность мечей! Но я не волен. Он приходит за мной. Он напоминает мне, что мужское начало невозможно так легко истребить и что его можно вытащить из самого моего нутра и отправить на борьбу с ним. Все так, как я всегда и считал: я не мужчина и мужчина одновременно, и я не могу жить ни как тот, ни как другой, пока он остается безнаказанным!
 — Тогда есть лишь один верный способ выхода из тупика. — Кардинал наконец повернулся к нему. — Ты не можешь поднять руку на отца, не поплатившись за это. Ты сам мне это сказал. Нет нужды цитировать тебе Писание. И тем не менее твой отец пытался убить тебя, потому что он тебя боится. Услышав о твоем триумфе на сцене, о твоей славе, о твоем богатстве, о твоем фехтовальном мастерстве, о том, какие влиятельные люди стали твоими друзьями, он не может не полагать, что ты собираешься выступить против него.
 Так что ты должен поехать в Венецию. Ты должен сделать так, чтобы он оказался в твоей власти. Я могу послать с тобой своих людей или людей графа ди Стефано, как тебе будет угодно. И устрой с ним очную ставку, если ты так этого хочешь. Убедись в том, что все эти годы он страдал в наказание за то зло, что причинил тебе. А потом отпусти его. И тогда он обретет столь необходимую ему уверенность в том, что ты никогда не причинишь ему зла.
 Ты же получишь свою сатисфакцию. Гордиев узел будет распутан, и мечи окажутся не нужны.
 Все это я говорю тебе не как священник. Я говорю как человек, испытывающий благоговейный ужас перед тем, что ты пережил, что ты потерял и чего добился, несмотря ни на что. Бог никогда не испытывал меня так, как испытывал тебя. А когда я согрешил перед своим Богом, ты был добр ко мне в моих грехах и не выказал ни презрения, ни чудовищного превосходства над моей слабостью.
 Поступай так, как я сказал тебе. Человек, позволивший тебе жить так долго, не хочет на самом деле убивать тебя. Прежде всего он хочет получить твое прощение. И только когда ты увидишь его перед собой на коленях, ты сможешь убедить его в том, что у тебя есть сила, чтобы простить его.
 — Но разве у меня есть такая сила? — спросил Тонио.
 — Когда ты поймешь, что эта сила — величайшая из всех сил, ты обретешь ее. Ты станешь тем, кем хочешь быть. А твой отец будет вечным свидетелем этого.


* * *

 Гвидо не спал, когда вошел Тонио. Он сидел в темноте за своим письменным столом, и оттуда доносились тихие звуки: вот он поднял бокал, вот отпил из него, вот почти бесшумно поставил бокал на деревянную поверхность стола.
 Паоло лежал калачиком посреди постели Гвидо. Лунный свет падал на его залитое слезами лицо и распущенные волосы, и было видно, что он заснул не раздеваясь и что ему было холодно, потому что он обнимал себя обеими руками.
 Тонио поднял свернутое одеяло и накрыл мальчика. А потом нагнулся и поцеловал Паоло.
 — Ты ведь оплакиваешь и меня? — повернулся он к Гвидо.
 — Может быть, — ответил Гвидо. — Может, тебя. А может, себя. И Паоло. И Кристину тоже.
 Тонио подошел к столу. И подождал, пока из темноты постепенно проступило лицо Гвидо.
 — Ты успеешь написать оперу до Пасхи? — спросил Тонио.
 Поколебавшись, маэстро кивнул.
 — Тогда пойди к импресарио и договорись с ним. Найми карету, достаточно большую для того, чтобы вы все — Кристина, Паоло, синьора Бьянка — смогли добраться до Флоренции и снять там дом для всех нас. Потому что я обещаю, что если не вернусь к тебе раньше, то я буду с тобой в Пасхальное воскресенье, прежде чем откроются двери театра.




 Часть седьмая



 1

 Даже под вуалью постепенно усиливающегося дождя этот город был слишком красивым, чтобы оказаться реальным. Скорее это был город-мечта, не поддающийся восприятию разума. Его старинные дворцы возвышались над разбитой поверхностью свинцовой воды, создавая один величественный, прекрасный и бесконечный мираж. Солнце пробивалось сквозь разорванные облака, отороченные по краям серебром, над торчащими мачтами кораблей парили чайки, трепетали и хлопали на ветру флаги, похожие на яркие вспышки цвета на фоне тускло светящегося неба.
 Ветер хлестал по тонкой пленке воды, покрывавшей всю площадь, а где-то далеко слышен был звон колоколов, так схваченных холодом, что их звук казался похожим на крики чаек.
 Начался старинный священный спектакль — выход членов Светлейшего Сената из портиков государственной канцелярии. Красные мантии волочились по воде, ветер срывал белые парики, но шествие продвигалось к краю воды, и один за другим государственные мужи ступали на иссиня-черные траурные барки и отправлялись вверх по проспекту непревзойденного великолепия — Большому каналу.
 О, неужели это никогда не перестанет изумлять, опустошать сердце и разум? Или в том, что этого все равно всегда недостаточно, виноваты пятнадцать лет горького изгнания в Стамбул? Вечно мучительный, вечно таинственный, вечно безжалостный город, Венеция — мечта, которая снова и снова становится реальной.
 Карло поднес бренди к губам, и оно тут же обожгло ему горло. Все вокруг закачалось и встало на свои места. Чайки застыли в мощном движении к небу. Ветер щипал глаза.
 Он повернулся, чуть не потеряв равновесие. И увидел, что его доверенные люди, его бравос, бывшие до сих пор смутными тенями, придвинулись ближе, не уверенные в том, нужна ли ему их помощь, но готовые немедленно подбежать к нему, если он упадет.
 Карло улыбнулся. Поднес фляжку ко рту и сделал большой глоток. Толпа тут же превратилась в медленно движущееся скопище красок, отражающихся в воде, столь же нематериальное, как сам дождь, растворяющийся в безмолвном тумане.
 — За тебя, — прошептал он воздуху, небу и окружавшему его материально-эфемерному чуду, — за тебя, любая и всякая жертва, моя кровь, мой пот, моя совесть. — Закрыв глаза, он качнулся под порывом ветра. Ему нравилось, как ветер остужает его кожу, и нравилось пребывать в состоянии такого восхитительного опьянения, что не чувствовались ни боль, ни скорбь. — За тебя я убиваю, — прошептал он. — За тебя я убью.
 Он открыл глаза. Патрициев в красных мантиях уже не было. И на миг он представил себе — испытав при этом весьма приятное чувство, — что они один за другим утонули в море.
 — Ваше превосходительство, позвольте отвезти вас домой.
 Он обернулся. Это был Федерико, нагловатый парень, считавший себя его слугой, а не просто браво. И бренди оказалось у его губ раньше, чем он принял решение выпить.
 — Сейчас, сейчас... — Он хотел что-то сказать, но почувствовал, как на глаза навернулась пелена слез, размывая пригрезившееся видение: пустые комнаты, пустая кровать, ее платья, все еще висящие на крючках, и даже аромат ее духов, все еще витающий в воздухе. — Время не притупляет ничего, — произнес он вслух. — Ни смерть, ни потерю, ни тот факт, что даже на смертном одре она произнесла его имя!
 — Синьор!
 Федерико глазами указал на темный силуэт, тут же попытавшийся скрыться из виду. Это был один из ненавистных шпионов государства, попадавшихся на каждом шагу.
 Карло рассмеялся.
 — Донеси на меня! Эй, ты, слышишь? «Он напился допьяна, потому что его жену под землей грызут черви!»
 Он оттолкнул слугу.
 Толпа разбухала, как живое существо, и размыкалась только для того, чтобы сомкнуться вновь. Под порывами ветра дождь колотил его по векам, бил по губам, растянутым в улыбке, искажавшей все его лицо. Он закачался, но тут же выпрямился и, сделав следующий глоток, сказал:
 — Время.
 Сказал громко, с той безрассудностью, на которую способен лишь пьяный вдребезги человек, и подумал: «Когда время не дает ничего», а потом прошептал:
 — И опьянение тоже. Не дает ничего, кроме возможности раз за разом видеть эту красоту и скрывающийся за ней смысл всего.
 Тучи были обрамлены серебром, золотая мозаика сверкала и казалась живой. Интересно, а что грезилось во время опьянения ей, в те минуты, когда она вырывала вино из его рук, а он просил ее: «Марианна, останься со мной, не пей, останься со мной!»? И вообще, снились ли ей сны, когда она лежала без сознания в своей постели?
 — Ваше превосходительство, — прошептал Федерико.
 — Оставь меня одного!
 Бренди обжигало его, казалось ему жидким огнем; тепло напитка поддерживало Карло, не пропуская ледяной воздух, и вдруг его поразила мысль о том, что вся эта красота оказывается больше всего нужна тогда, когда кто-то сам доходит до грани, за которой не чувствует боли.
 Дождь с новой силой хлынул с небес. Его косые струи с шипеньем разбрызгивали огромную лужу, простиравшуюся перед ним.
 — Что ж, очень скоро он будет с тобою, любовь моя, — прошептал Карло, скривив губы. — Он будет с тобой, и в великой постели земли вы будете лежать вместе.
 До чего, однако, она дошла под конец! «Я поеду к нему! Понимаешь, я поеду к нему! И ты не смеешь держать меня здесь своей пленницей! Он в Риме, и я поеду к нему!» А он отвечал ей: «Ах, моя дорогая, да разве ты в состоянии сама найти хотя бы свои туфли или гребешок для волос?»
 — Да-а-а-а! Вы будете снова вместе. — Эти слова вырвались у него, как вздох. — И тогда, и тогда я смогу дышать!
 Он закрыл глаза, надеясь, открыв их, снова увидеть эту красоту, серебристый взрыв солнечного света и золотые башни, возносящиеся над сверкающей мозаикой.
 — Смерть исправит все ошибки моего прошлого, смерть сделает так, что больше не будет никакого Тонио, Тонио-евнуха, Тонио-певца! — прошептал он. — На смертном одре она призывала тебя, понимаешь? Она произносила твое имя!
 Он сделал еще один глоток бренди, вызвавший приятную дрожь во всем теле, и облизал губы, чтобы продлить вкус.
 — И ты узнаешь, как я заплатил за все это, как я страдал, как дорого стоил мне каждый момент, который я тебе отдал! А теперь мне уже нечего отдать тебе, мой незаконнорожденный сын, мой неукротимый и неотвратимый соперник! И теперь ты умрешь, умрешь для того, чтобы я смог жить!
 Ветер развевал его волосы, обжигал лицо, проникал даже сквозь тонкую ткань камзола, заметая между ног полы длинного черного табарро.
 Но, даже качнувшись вбок, отмахиваясь от видения комнаты смерти, от которого в эти последние недели ему ни на миг не удавалось освободиться, Карло заметил, что прямо к нему через всю площадь движется — совершенно реальная — фигура женщины в траурном одеянии, которую он уже не раз видел в эти последние пьяные, полные враждебности, горькие дни на улочке, на набережной и снова на улочке.
 Он прищурился, свесив голову набок.
 Ее юбки так медленно плыли над сверкающей водой, что казалось, будто она движется не за счет напряжения мышц, а усилием его лихорадочного скорбящего сознания.
 — А ты часть всего этого, моя дорогая, — прошептал он, наслаждаясь звуком собственного голоса в голове, хотя никто другой не замечал ни его самого, ни откупоренной бутылки в его руке. — Ты знаешь это? Ты часть этого, о безымянное, безликое, но такое красивое создание! Как будто собственной красоты недоставало этому месту, и оно породило тебя, одетую как смерть, черную как смерть, вечно приближающуюся ко мне, словно мы любовники, ты и я, смерть...
 Площадь качнулась и снова встала на свое место.
 И тут бренди, вино и его собственные страдания, каким-то образом смешавшись, сделали свое дело: наступил момент, когда он мог вынести все. «Да, Тонио придется умереть, потому что у меня нет выбора, потому что я не могу поступить иначе! И пусть — если нужно — это растворится в поэзии, о моя певчая птичка, мой певец, мой сын-евнух! Моя длинная рука дотянется до Рима, схватит тебя за горло, и ты замолкнешь навсегда, зато я тогда смогу наконец дышать!»
 По аркадой маячили его бравос, никогда не отходившие от него далеко.
 Карло захотелось снова улыбнуться, почувствовать улыбку на своем лице. Площадь, сверкающая так ярко, должна просто взорваться бесформенным сиянием.
 Но уже другое чувство давило на него, другое видение, что-то, растворяющее это приятное удовольствие и предлагающее ему вкус... чего? Чего-то похожего на беззвучный крик из разинутого рта.
 Он выпил бренди. Может, всему виной эта женщина, или что-то в движении ее юбок, в ее вуали, прилипающей под ветром к лицу, вызывало в нем странную легкую панику, заставляющую делать глоток за глотком?
 Она приближалась к нему, так же как приближалась к нему раньше!
 Кто она? Может, куртизанка, одетая в черное в знак Великого поста? И она идет именно к нему, она подходит! Кажется, что из всей снующей толпы она выбрала именно его своей целью, именно его, да-а-а-а! Она преследует его, в этом нет никакого сомнения. А где же ее служанки? Может, они прячутся в сторонке, как и его люди?
 Ему нравилось воображать, что она его преследует. Да, она его преследует. Из-под своей черной вуали она видела его улыбку. И видит его улыбку сейчас.
 «Я хочу этого, я хочу всего этого! — Он даже заскрипел зубами. — Я хочу этого, я вовсе не хочу страдать, только скажи мне, только скажи мне, только пусть они скажут мне, что он мертв!»
 Карло распахнул глаза. А когда увидел смутный овал ее белого лица и движения ее рук под плывущей вуалью, она показалась ему не человеческим существом, а каким-то призраком, посланным ходить за ним по пятам и успокаивать его.
 Внезапно она повернулась спиной, но не прекратила движения. Это было такое удивительное зрелище, что он, слегка наклонив голову, снова прищурился, чтобы лучше видеть.
 Она удалялась, и теперь все эти складки газа развевались перед ее лицом, а юбки колыхались на ветру. Несмотря на каблуки, она ни разу не оступилась, шла решительной мужской походкой, а потом снова повернулась кругом.
 Карло тихо засмеялся. Он ни разу в жизни не видел, чтобы женщина вела себя таким образом.
 И когда она повернулась, юбки, разлетевшись, повернулись вместе с ней, и она стала снова приближаться к нему тем же жутковатым невесомым шагом, и тут же он почувствовал резкую боль в боку.
 Вместе с выдохом из его груди вырвался какой-то свист.
 «Пьяная, глупая куртизанка, вдова — кем бы ты ни была, — думал он, и злоба просачивалась в него, словно на его теле вдруг появилось какое-то темное пятно, через которое мог поступать яд, — что ты знаешь о том, что находится вокруг тебя, и можешь ли вообразить, что ты — часть всего этого, этой красоты! Ты часть этой красоты, независимо от твоих убогих, банальных и неизбежно омерзительных мыслей!»
 Бутылка была пуста.
 Он совсем не собирался ронять ее, и вдруг она разбилась вдребезги о мокрые камни под его ногами. Тонкий слой воды пошел рябью. Осколки, блестя в воде, легли на дно. Карло наступил на них. Ему нравился звук крошащегося стекла.
 — Еще одну! — махнул он рукой. И краем глаза увидел, как одна из теней, приближаясь, становится все больше, становится все выше.
 — Синьор! — Ему вручили бутылку. — Пожалуйста, пойдемте домой.
 — А! — Он откупорил бутылку. — А разве у меня сегодня нет причины для печали? — Он злобно глянул в лицо Федерико. — Сейчас, когда мы стоим здесь, он, скорее всего, уже начал разлагаться, и все эти бабы, что падали в обморок от его голоса, теперь плачут и причитают, а его друзья, богатые и влиятельные господа Рима и Неаполя, наверное, готовят ему пышные похороны.
 — Синьор, умоляю вас...
 Карло покачал головой. Снова та ужасная комната и тот... что это было? ...Тот ужас, который он мог буквально почувствовать, как привкус на языке. Когда она вдруг села на постели: «Тонио!»
 Он положил руку на грудь Федерико и оттолкнул его.
 И стал пить медленно, большими глотками, мечтая, чтобы вернулась печаль, это светлое, бездонное чувство без волнения и тревоги.
 А где же она, его женщина в черном? Куда же она делась?
 Повернувшись на каблуках, он увидел ее всего в десяти шагах от себя. И он был уверен в том, что она повернула голову, чтобы посмотреть на него, как только он бросил на нее взгляд!
 Да, она посмотрела на него.
 Она глядела на него из ночной мглы. Он презирал ее и в то же время знал, что в тот момент, когда улыбнулся ей восхищенной улыбкой, глаза его зажглись похотливым блеском. Всегда одна и та же дерзость, то же кокетство, та же игра в кошки-мышки, в то время как внутри его грызет скорбь. "Ты думаешь, я хочу тебя, ты думаешь, я желаю тебя! Да я хочу выпить тебя, как вино, а потом выбросить на обочину, прежде чем ты успеешь понять, что произошло. Но она! То была любовь, неподвластная времени.
 И это я погубил ее! «Тонио!» — и больше ни одного слова до самой смерти".
 Он пил бренди слишком жадно: оно текло по его подбородку, проливалось на одежду.
 Кто-то поздоровался с ним, поклонился ему и торопливо удалился, увидев, в каком он состоянии. Но они простят! Все прощали его. Ведь понятно: жена умерла, дети плачут по ней, и он тоже плачет по ней. А где-то в пятистах милях к югу то бесчестье, тот старый скандал. «Ах, сенатор Карло Трески! — должно быть, говорят они себе. — Что ему пришлось перенести!»
 Еще кто-то. Федерико тронул его за локоть. А он не отрывал глаз от женщины в черном. Она определенно пыталась соблазнить его.
 — Я же сказал, оставь меня одного.
 — ...Пришел, и никого на нем не было, синьор.
 — На нем? Я не расслышал тебя.
 — На пакетботе [46] , синьор. Там не было...
 Шлюха была изящной, похожей на кошку; в ней чувствовалось что-то явно элегантное — в колыхании ее платья или в том, как она шла против ветра. Он хотел ее, он хотел ее! А когда с этим будет покончено, он встанет на колени и признается: «Я убил его. У меня не было выбора, я не...» Он повернулся кругом и посмотрел на Федерико более внимательно.
 — Что ты сказал?
 — На пакетботе никого не было, синьор. И никакого послания тоже. — И, понизив голос почти до шепота, прибавил: — Никакого послания из Рима.
 — Не было, так будет.
 Карло распрямил плечи. Итак, ожидание продолжается, а с ним и ощущение вины. Нет, не вины, а просто неловкости, напряжения, ощущения невозможности дышать.
 Теперь он почти с ужасом ожидал этого послания. После той первой вспышки гнева, когда он спросил, может ли быть уверен в их преданности, они сказали ему: «Мы привезем доказательство». — «Неужели? И что же это будет? — спросил он тогда. — Окровавленная голова в мешке?»
 Он тогда засмеялся, и даже они, эти убийцы, оцепенели от ужаса, хотя и попытались скрыть это за непроницаемостью своих лиц, словно вырезанных из дерева, грубо, без всякой шлифовки. «Не нужно привозить мне доказательство. Нужно только сделать это. А новость быстро доберется до меня».
 Певец Тонио Трески! Именно так его называют, даже при нем, при Карло, даже обращаясь к нему, его брату, осмеливаются говорить: «Певец Тонио Трески»!
 Много лет назад те тоже обещали ему принести доказательство, но он отверг это. А когда они все же развернули перед ним кровавую тряпку и он увидел месиво из внутренностей и крови, то отскочил за стул, чтобы не видеть, и заорал: «Уберите это от меня, уберите!»
 — Ваше превосходительство... — Федерико обращался к нему.
 — Я не пойду домой.
 — Ваше превосходительство, раз послания все еще нет, значит, остается вероятность того, что...
 — Какая еще вероятность!
 — Вероятность того, что им не удалось этого сделать.
 В голосе Федерико слышалось легкое раздражение, какое-то беспокойство. Он стрелял глазами по всей площади, но лишь слепо скользнул взглядом по неожиданно появившейся женщине в черном. «Так ты не видишь ее? Зато я вижу!» — улыбнулся Карло.
 — Не удалось? — усмехнулся он. — Ради Бога, он же всего-навсего треклятый евнух! Они могли бы придушить его голыми руками!
 Он поднял бутылку и почти дружеским жестом отодвинул Федерико, чтобы тот не загораживал женщину. Да, она снова была здесь. «Отлично, красавица, иди же ко мне!» — сказал он про себя и быстро стал глотать бренди.
 Обжигающий напиток прочистил ему рот, прояснил глаза. Дождь падал беззвучно, невесомо, похожий на серебристое кружево.
 И тепло в груди было просто роскошным; Карло не отнимал бутылки от рта.
 В свои последние дни Марианна металась по комнате, выдергивая ящики из шкафов и комодов: «Отдай ее! Ты не имеешь права забирать ее у меня! Я ее здесь положила! Ты меня здесь не удержишь!»
 А потом последовало предупреждение старого врача: «Она себя убьет». А в конце — крики Нины, бегущей по коридору: «Она не говорит, она не шевелится!» — и плач, плач...
 За четыре часа до смерти она это знала. Она открыла глаза и сказала: «Карло, я умираю».
 «Я не дам тебе умереть! Марианна!» — звал он ее. А потом она на миг очнулась, села на постели, распахнула глаза. «Тонио!» — и больше не произнесла ни слова.
 Тонио, Тонио, вечно один только Тонио.
 — Синьор, пора домой... Если это не удалось сделать так, как это должно было быть сделано, есть опасность, что...
 — Что? Им нужно было просто свернуть шею каплуну! Если они еще этого не сделали, значит, сделают. Не желаю больше говорить об этом. Ступай!
 «Певец Тонио Трески!» — презрительно усмехнулся Карло.
 — Но на пакетботе обязательно должно было быть какое-то послание.
 — Ага, доказательство! — сказал он. — Доказательство.
 Голова в кровавом мешке.
 «Уберите это от меня, уберите это от меня, уберите это от меня-я-я-я!»
 Она никогда не переставала выпытывать у него: «Ведь не ты это сделал? Ведь не ты?» И он в тысячный раз шептал слова отрицания. Тысячу раз в те первые дни, когда все готовы были наброситься на него, как стервятники. Там, за закрытыми дверями, она прижималась к нему, вцеплялась в него, как птица когтями: «Мой сын! Мой единственный сын! Наш сын! Ты этого не делал!»
 «Так скажи это сейчас!» Он смеялся, смеялся: «Нет, моя дорогая, тысячу раз нет! Я не мог сделать ничего подобного. Он сам совершил этот необдуманный поступок». И тогда ее лицо смягчалось и она верила ему, по крайней мере в тот миг, что находилась в его объятиях.
 — ...К чему так скорбеть?
 Кто это сказал?
 Карло быстро обернулся и увидел две поспешно удаляющиеся фигуры: тяжелые черные патрицианские одежды, белые парики... Его бдительные и вечно осуждающие соперники!
 Федерико был уже далеко, очень далеко, наблюдал из аркады, а с ним и остальные. Четыре отличных кинжала, четыре горы мышц — достаточно, чтобы защитить его от чего угодно, за исключением безумия, за исключением горечи, за исключением ее смерти, за исключением бесконечных, ужасных лет без нее, бесконечных лет...
 Пьяная тоска навалилась на него. «Как я хотел ее, мою Марианну! Как это описать?» Даже когда она плакала у него на руках, даже когда вопила, чтобы он отдал ей бутылку, даже когда ее пьяные глаза смотрели на него осуждающе, а губы расползались в стороны, обнажая ослепительно-белые зубы! «Разве ты не видишь, что я теперь с тобой, — говорил он ей. — Мы вместе, а они все ушли, и они уже никогда не смогут нас разлучить, ты такая же красивая, как всегда, нет, нет, не отворачивайся от меня, взгляни на меня, Марианна!»
 И лишь на короткий срок эта неизбежная мягкость, эта покорность: «Я знаю, что ты не смог бы сделать это, с кем угодно, но только не с Тонио! А он счастлив, правда? Это не ты... и он счастлив».
 «Нет, моя дорогая, мое сокровище, — отвечал он. — И он обвинил бы меня, если бы это сделал я. Ты же собственными глазами видела бумаги, которые он подписал. Что бы он выиграл, не обвиняя меня?»
 «Только время, чтобы придумать, как убить меня. Вот что он выиграл. Ах, сначала мои сыновья, мои сыновья для рода Трески, о да, всё для рода Трески, вот для чего он скрыл правду, Тонио-певец, Тонио-фехтовальщик, Тонио из рода Трески!»
 Прекратятся ли когда-нибудь сплетни?
 «Неаполитанцы ужасно боятся его, скажу я вам, они старательно избегают случая рассердить его. Говорят, он пришел в ярость, когда его оскорбил тот молодой тосканец, и перерезал мальчику горло! А эта драка в таверне, когда он убил другого мальчика? О, он — один из опасных евнухов, очень опасных...»
 "А где же моя шлюшка в черном? — внезапно подумал Карло. — Где моя красивая дама-Смерть, моя куртизанка, так храбро расхаживающая в одиночку по площади? Думай о живой, забудь мертвую. Мертвую, мертвую, мертвую.
 Да, думай о живой плоти, теплой плоти, скрывающейся под этими черными одеждами. Только бы ты оказалась красивой, только бы ты стоила каждого цехина! [47] "
 Между тем огромная лужа, с поверхности которой ветер отогнал дождь, снова превратилась в отличное зеркало. И в этом зеркале он увидел, что фигура в темных одеждах приближается к нему. Нет, уже стоит перед ним.
 Ах!
 Он улыбнулся, глядя в воду на ее отражение. «Итак, моя храбрая и соблазнительная шлюшка в черном, дело дошло до этого!»
 Но вслух с его губ сорвалось лишь одно слово:
 — Красавица.
 Увидела ли она это?
 «А что, если я сброшу с тебя это покрывало? Ты не осмелишься дурачить меня, правда? Нет, ты будешь красивой! А еще жеманной, бездумной, с бесстыдным язычком! Будешь торговаться, прикрываясь кокетством, и все время думать, что я хочу тебя. А ведь все эти годы я не хотел никого, кроме одной-единственной женщины, одной-единственной красивой и безумной женщины. Которая вскричала: „Тонио!“ — и умерла на моих руках».
 Теперь она была так близко от него, эта незнакомка в трауре, что он мог разглядеть вышивку по краю ее вуали. Черная шелковая нить, великопостные цветы, бусинки черного янтаря.
 И вдруг что-то белое мелькнуло под вуалью. Ее обнаженные руки!
 «Лицо, какое у нее лицо? Открой же лицо!»
 Она стояла спокойно и довольно далеко от него, гораздо дальше, чем ему казалось, когда он смотрел на ее отражение в луже. «Да она просто великанша какая-то, а не женщина! Или это просто так кажется? Пусть уходит! Я не пойду за ней. Я выпил слишком много бренди и слишком несчастен». Он уже готов был поднять руку, чтобы подозвать Федерико.
 Но женщина не уходила.
 Кажется, ее голова под покрывалом изящно склонилась набок. Все ее длинное тело, казалось, тянулось к нему, и его туманные и сентиментальные мысли внезапно рассеялись.
 — Да, моя милая? — прошептал Карло, словно на таком расстоянии она могла его услышать.
 Но мимо проходили в это время другие люди; несколько мужчин в темных, развевающихся на ветру одеждах отделили ее от незнакомки, не подозревая об этом, но Карло не отрывал глаз от ее одинокой соблазнительной фигуры, а она — он чувствовал — смотрела прямо на него из-под своего траурного покрывала.
 И как раз тогда, когда он вдруг испугался, что потеряет ее из виду, он увидел через плечо человека, оказавшегося в тот момент перед ней, что она подняла вуаль своими белыми руками. И он увидел ее лицо.
 На мгновение он остолбенел.
 И тут она пошла к нему. Он знал, что не настолько пьян, чтобы видеть галлюцинации. Она была красива! Она была так же красива, как все вокруг, и сама это знала! Она шла к нему, как вызванный им самим дух, и у нее было лицо роскошного манекена, куклы в человеческий рост.
 Это лицо казалось фарфоровым, да, именно фарфоровым. Оно было абсолютно белым. А еще эти глаза!
 Теперь уже он шел за ней, и дождь кружился в серебряном свете, так что ему пришлось прищуриться, чтобы получше разглядеть ее, когда, обернувшись через плечо, она снова показала ему свое лицо. «Да, за ней! За ней!»
 И теперь красавица смело, восхитительно дерзко звала его за собой!
 О, это было так необычно, так приятно и так нужно ему сейчас, потому что боль хотя бы ненадолго отступила.
 Она шла все быстрей и быстрей.
 А дойдя до канала, пролегавшего впереди нее, обернулась.
 Вуаль медленно опустилась.
 Но это было хорошо, это было соблазнительно. Карло стал догонять ее и в несколько шагов оказался почти рядом с ней. Ее юбки почти касались воды. Ему казалось, что он видит, как вздымается и опускается при дыхании ее грудь.
 — Столь же дерзкая, сколь красивая! — сказал он ей, хотя она все же была еще довольно далеко, чтобы услышать его. Она повернулась и махнула гондольеру.
 Он заметил, как позади собираются его люди, а Федерико идет к нему.
 И тогда он бегом кинулся к ней, грузно и неловко ступил в лодку, которая тут же закачалась под ним и словно впихнула его в закрытую каюту, куда уже скрылась женщина.
 Откинувшись на сиденье, он тут же почувствовал прикосновение тафты ее платья.
 Лодка тронулась. С канала потянуло вонью. А перед ним была эта красавица в своем великолепном одеянии, и он слышал ее дыхание.
 Его сердце колотилось, пот лил по нему градом. Вот она, цена побега! Но у него была она! Хотя он еле мог видеть ее; свет пробивался в каютку сквозь щелочку в занавесках.
 — Я хочу его видеть, — прошептал он, борясь с неприятной болью в груди, — я хочу видеть...
 — Что вы хотите видеть? — прошептала она.
 Голос у нее был хрипловатый, низкий и абсолютно бесстрашный. И она была венецианкой, да, венецианкой, как он и надеялся!
 Карло рассмеялся:
 — Вот это! — И, развернувшись к ней, рванул вверх вуаль. — Твое лицо!
 Он упал на нее и закрыл ее рот своим, прижимая ее к подушкам. И тут же почувствовал, как ее тело напряглось и она подняла руки, чтобы удержать его.
 — Что же ты думала? — Он распрямился, облизал губы и глянул прямо в ее черные глаза, мерцавшие в полутьме. — Что можешь играть со мной?
 Женщина смотрела на него с каким-то чрезвычайно странным изумлением. В ее выражении не было ни кокетливого возмущения, ни фальшивого страха. Она просто смотрела на него так, будто была им заворожена, будто изучала его, как могла бы изучать нечто неживое, и она казалась ему сейчас, в полутьме, более красивой, чем любое создание, какое он когда-либо видел.
 Невозможная красота! Карло ждал, когда же все кончится, когда наступит неминуемое разочарование и он увидит в ней неизбежные изъяны. Но пока незнакомка была столь прелестна, что ему казалось, будто он знал эту красоту всегда, что она таилась в каком-то маленьком тайничке его души, где он похотливо и бесстыдно шептан богу любви: «Дай мне это, именно это, и это, именно это!» И вот оно перед ним! И ничто в этом лице не кажется ему чужим. Ни ее глаза, такие черные, с загнутыми вверх ресницами, ни упругая кожа на скулах, ни этот большой, соблазнительный, удивительно красивый рот!
 Карло коснулся ее кожи. Ах! Отнял пальцы, а потом провел ими по ее черным бровям, по скулам, по губам.
 — Тебе не холодно? — выдохнул он. — А теперь я хочу, чтобы ты по-настоящему меня поцеловала!
 Слова эти прозвучали как стон, вырвавшийся у него, и, взяв ее лицо в ладони, он прижал ее к спинке сиденья и стал страстно целовать, отрываясь на миг и снова и снова целуя.
 Похоже, красавица колебалась. На одну секунду ему показалось, что она словно окаменела, а потом с решимостью, которая его позабавила, отдалась поцелую: ее губы раскрылись, и тело обмякло, и тогда он — несмотря на все свое опьянение — почувствовал между ног первое шевеление.
 И засмеялся.
 Откинулся назад на подушки. Между занавесками мелькали тусклые вспышки света. А ее лицо казалось слишком белым для человеческого. Но она была человеком. Да, да, в этом уж он убедился!
 — Ваша цена, синьора? — Карло повернулся к ней и оказался настолько близко от нее, что ее белые напудренные волосы стали щекотать ему лицо. Женщина глянула на него, чуть не коснувшись его ресницами. — Что вам нужно, чего вы хотите?
 — А чего хотите вы? — раздался тот же глубокий, хрипловатый голос. От этого звука Карло почувствовал спазм в горле.
 — Ты знаешь, что я имею в виду, милая... — промурлыкал он. — Сколько тебе заплатить за удовольствие раздеть тебя? Такая красота требует вознаграждения. — И он слегка коснулся губами ее щеки.
 Но она подняла руку.
 — Вы попусту тратите то, чем могли бы долго наслаждаться, — ответила она. — А с вас я не возьму ничего.


* * *

 Они были в комнате.
 Перед этим долго поднимались по лестнице, все вверх, вверх, по сырым ступенькам, и ему это не нравилось. Такое заброшенное место! Повсюду шмыгали крысы, он даже слышал их писк. Все это было не важно: таинственная красавица напоила его такими страстными поцелуями, и у нее была такая кожа, такая кожа, что за нее можно и убить!
 А теперь они находились в комнате.
 Она все заставляла Карло есть, и вино после бренди казалось ему водой.
 Этот дом был ему незнаком.
 Впрочем, он знал этот район, и дома вокруг, где было много теплых спаленок с куртизанками, которые ему вполне нравились. Но этот дом...
 Свечи резали глаза. Стол был уставлен остывшими блюдами, а поодаль виднелась кровать, довольно небрежно завешенная златоткаными занавесями. Огонь в очаге пылал так, что было нестерпимо жарко.
 — Слишком жарко, — сказал Карло.
 Женщина закрыла все ставни. И кое-что в обстановке этой комнаты его беспокоило: слишком много паутины под потолком, и такая сырость кругом, сырость и запах гнили.
 А посреди всего этого приметы роскоши: кубки, серебряное блюдо... Все это напоминало ему театральные декорации: когда подходишь к сцене слишком близко и вдруг видишь стропила и кулисы.
 Но что-то еще беспокоило его, что-то особенное. Что же это? Это... ее руки.
 — Боже, они такие большие... — прошептал он. И звук собственного голоса, и вид этих длинных-предлинных белых пальцев привели его в состояние ступора, хотя он и чувствовал неясную тревогу, особенно из-за провалов в памяти, связанных с сегодняшним днем.
 Что она сказала? Он не мог вспомнить, как они вышли из гондолы.
 — Слишком жарко? — переспросила женщина. Тем же хрипловатым шепотом, что вызывал желание коснуться ее горла.
 В этот момент зрение Карло словно прояснилось, и он впервые увидел ее всю. Не ее руки, а всю ее. Если и был какой-то другой момент, когда он видел ее во весь рост, он не мог его вспомнить. И тогда он подумал, скорее просто по привычке, что, конечно же, конечно же, его люди где-то неподалеку.
 Но она была так прекрасна!.. Подняв бокал, Карло смотрел на ее размытый силуэт, усиленно моргая и борясь с опьянением. Бургундское было приятным на вкус, но слишком слабым.
 — Не возражаешь, милая? — спросил он, вытаскивая пробку из фляжки.
 — Вы уже не первый раз спрашиваете, — улыбнулась она. Ее голос был похож на дыхание. И разве хоть когда-либо хоть у одной женщины слышал он такой голос?
 На ней был французский парик. Безупречные белые кудри, унизанные крохотными жемчужинками, волнами спускались ей на плечи. А еще она была так молода! Гораздо моложе, чем он представлял ее себе в гондоле, где она казалась ему то ли лишенной возраста, то ли совсем древней. И, несомненно, она была уроженкой Венеции. Он и сам не знал, почему был так в этом уверен.
 — Совсем дитя, — ласково произнес Карло.
 Вдруг его голова резко качнулась вперед, и он понял, насколько сильно набрался. Пытаясь сохранять достоинство, он распрямился. Губы у нее были не темно-розовыми, не светло-розовыми, а имели какой-то другой, более глубокий естественный цвет. Нет, это была не краска. В гондоле он пробовал ее губы на вкус и на запах. Незнакомка была необыкновенно хороша. Особенно притягивали ее глаза, смотревшие на него не отрываясь.
 А ее платье с вышитой лентой, туго облегающей край декольте! Ему тут же захотелось скользнуть туда рукой, разорвать эту самую ленту и выпустить груди на свободу.
 — Почему ты ждала столько лет, чтобы прийти ко мне?! — игриво засмеялся он.
 Но ее лицо внезапно переменилось.
 Как будто ее всю передернуло. Но это случилось так быстро, что Карло не был уверен, что это ему не померещилось. Теперь же, откинувшись на стуле, красавица растянула губы в улыбке и слегка прищурила глаза.
 — Кажется, время — самое удачное, — ответила она.
 — Да, удачное, — эхом откликнулся он.
 «О, если бы ты знала, если бы ты только знала!» Всякий раз, держа в объятиях женщину, Карло думал, что обнимает свою жену, и это свою жену он прижимал к себе все крепче и крепче, а потом наступал ужасный момент, и он видел, что это совсем не Марианна, это просто никто, просто кто-то... как эта вот... как эта шлюшка.
 Лучше не думать сейчас обо всем этом. Лучше не думать ни о чем.
 Карло протянул руку и поставил пылающую свечу справа от себя.
 — Это чтобы лучше видеть тебя, дитя мое, — иронично сказал он, пародируя французскую детскую сказку.
 Потом засмеялся и прислонился головой к высокой спинке тяжелого дубового кресла.
 Но когда женщина наклонилась вперед, поставила локти на стол и придвинула лицо к свету, он испытал внезапное потрясение. У него перехватило дыхание, и он оцепенел, слегка приподняв плечи.
 — Я пугаю вас? — прошептала она.
 Карло не ответил. Было нелепо бояться ее! Но он почувствовал, как в нем закипает злоба, вспомнил, что его ждет неизбежное разочарование, что за всем этим таинственным выражением лица в конце концов окажется скрыто лишь кокетство, а также, возможно, вульгарность и, уж само собой разумеется, алчность. Он почувствовал страшную усталость. Измотанность. А эта комната была такая тесная... Он представил себе, как ложится в собственную постель, представил себе, что Марианна лежит рядом... А потом подумал медленно, с горечью: «Она в могиле».
 И вообще, для всего этого он был слишком пьян. Он боялся, что его сейчас стошнит. И уж совершенно точно он знал, что не сможет получить полное удовольствие.
 — Но почему вы так печальны? — спросила хозяйка комнаты своим мурлыкающим голосом.
 Ему показалось, что она и в самом деле хочет услышать ответ. И еще в ней было что-то такое властное... Но что же? Какая-то беспощадность в сочетании с красотой. Она и вправду могла бы заставить его... Но ведь вначале он всегда так думал, а чем все заканчивалось? Возня среди простыней, потом всплеск его жестокости, хотя и весьма слабый, а потом непременный торг и иногда угрозы. Да, он был слишком пьян для этого, слишком пьян.
 — Я должен идти, — сказал Карло, еле шевеля губами.
 Он бы сейчас вынул кошелек — если он все еще при нем. Табарро! Что сталось с его табарро? А, вот оно, на полу. Но она оказалась бы полной дурой, вздумай его обокрасть. И она отлично это знает.
 Лицо женщины казалось ему... слишком большим. Невероятно большим. И в то же время ее черные, широко расставленные глаза были совершенно поразительными. Он смотрел на ее пальцы, которыми она играла с локонами у висков, на ее точеный лоб, поднимающийся безупречно ровно к дорогущему французскому парику. Но руки ее были слишком крупными для красивой женщины, они были слишком крупными для любой женщины. А еще эти глаза! Внезапно все поплыло у Карло перед глазами, и он на мгновение перестал понимать, где находится. Он вспомнил, что точно такое же ощущение испытал в гондоле. И это не имело никакого отношения к воде. Или имело?
 Ему казалось, что комната движется, точно они все еще сидели в узкой лодке.
 — Я должен... идти. Мне нужно лечь.
 И тут он увидел, что женщина встает.
 Встает, встает и встает.
 — Но это невозможно, — пробормотал Карло.
 — Что невозможно? — прошептала она.
 Она встала над ним, и он вдохнул ее аромат, который был не столько запахом французских духов, сколько ее собственной свежестью, ее сладостью, ее юностью. Красавица что-то держала в руках. Что-то, похожее на большую петлю, сделанную из... из кожи. Ремень с пряжкой.
 — Невозможно, чтобы ты... была такая высокая, — ответил Карло.
 А она подняла петлю над его головой.
 — Вы только сейчас это заметили? — спросила она с улыбкой.
 «Чертовски хороша!»
 В этот момент ему казалось, что он может влюбиться в нее, представить себе это, полюбить ее. Ему казалось, что в ней присутствует что-то такое... Не предсказуемая таинственность и неизбежная вульгарная сущность, а что-то бесконечно более сильное, неистовое...
 — Но что это ты делаешь? — удивился он. — Что это... у тебя в руках?
 Они были совсем не похожи на человеческие, эти руки.
 Женщина накинула кожаную петлю на него. «Как странно она себя ведет!» Он посмотрел вниз и увидел, что петля стянула ему грудь и предплечья.
 — Что это ты сделала? — опять спросил Карло.
 А потом, попытавшись пошевелиться, понял.
 Она накинула петлю и на спинку кресла, затянув ее так туго, что он не мог наклоняться вперед, а руки мог поднять только до локтя. Все это было ужасно странно!
 — Нет! — сказал он, улыбаясь. Потом резко согнул руки в локте, вскинув руки вверх и чуть не расплескав фляжку с бренди. И внезапно дернулся вперед.
 Это оказалось невозможно. Огромное, тяжелое кресло не шелохнулось.
 — Нет! — повторил он снова. Его улыбка стала холодной. — Мне это не нравится. — И, словно воспитывая маленького ребенка, ласково покачал головой.
 Но женщина зашла за его спину, так что он не мог более ее видеть. Попытавшись растянуть ремень правой рукой, он понял, что петля затянута слишком крепко.
 Тогда, скрестив руки, он схватился за ремень обеими руками. Бренди упало на стол. Мокрые пальцы скользили по коже ремня. Что-то крепко держало ремень сзади.
 Странная женщина появилась у его правого плеча.
  —  Так вам это не нравится? — спросила она.
 И Карло снова посмотрел на нее с холодной улыбкой. О, когда это дурачество закончится, он заставит ее хорошенько за это заплатить. Когда он сдерет с нее одежду и зажмет ее рот рукой и она будет полностью в его власти. Ничего особенно жестокого, так, небольшой урок. И он уже представил себе, как засовывает пальцы за эту широкую вышитую ленту и раздирает ее.
 — А ну сними это, моя дорогая, — тихо, холодно-приказным тоном произнес он. — Сними это с меня, и поживей!
 Она стояла рядом с ним, опустив руки вдоль тела, и он смотрел на ее большую кисть, на ее пальцы, невозможно длинные, тонкие и белые, для которых даже перстни казались слишком большими: рубины и изумруды. О, она была отнюдь не бедной, эта женщина! Рубины, изумруды и эти жемчужинки в волосах!
 Неожиданно выбросив правую руку вперед, Карло схватил красавицу за запястье и притянул к себе на колени.
 — Мне это не нравится, — шепнул он ей на ухо. — И я укушу тебя за твою хорошенькую шейку, если ты сейчас же не протянешь руку и не расстегнешь пряжку.
 — Ох, неужели вы так поступите со мной? Неужели? — спросила женщина без тени страха.
 Между тем с ним что-то происходило. Когда он смотрел на нее, на ее совершенное лицо, сознание его прояснялось, однако в теле еще сохранялась хмельная слабость. В передней части лба накапливалась тупая боль. Предплечья были так крепко связаны, что левой рукой он не мог, скорее всего, дотянуться до шеи женщины. Но, если бы понадобилось, он в одну секунду мог бы сломать ей руку и повалить на пол. И тогда бы все кончилось. Но Карло был слишком пьян для этого. Ему вообще не нужно было сюда приходить.
 — Сними с меня ремень! — приказал он еще раз. — Живей!
 Незнакомка смотрела на него в упор, не отвечая. И вдруг он почувствовал, что она как-то обмякла и зашевелилась у него на коленях. И в тот же момент заметил, что ее черные глаза в самом центре чуть отсвечивают синевой. Лицо ее, приближаясь, загораживало ему свет. Она была так близко, что он чувствовал ее дыхание. Оно было столь свежим и чистым, что он опять возжелал ее, как возжелал бы, даже если бы она была дурнушкой, за одну лишь свежесть, за одну лишь юность.
 В этот миг ему была нужна плоть. Ее губы коснулись губ Карло, и он неожиданно для себя закрыл глаза и невольно отпустил ее запястье. Но женщина не двинулась с места. А последовавший затем поцелуй потряс его, вызвав желание настолько сильное, что, казалось, в этот миг не было ничего важнее.
 Он отстранился от нее и коснулся головой спинки кресла.
 — Сними ремень, — сказал он мягко, ласково. — Давай же, я хочу тебя! Я хочу тебя... — повторил он шепотом. — Зачем ты провоцируешь меня, глупая женщина?
 — Но я не женщина, — прошептала она как раз в тот миг, когда он закрывал ее рот своим поцелуем.
 — Хм-м-м-м... — Карло слегка нахмурился. Что-то противоречивое, жутко противоречивое было в ее глупой шутке. А его наслаждение было ленивым, воюющим с опьянением, и он лишь смутно осознавал, что она переложила его руки на подлокотники кресла и прижала их ладонями. Мягко, игриво, мучая его каждым жестом, и очень, очень странно...
 — Не женщина? — Что-то совершенно неземное чувствовалось в текстуре ее губ. Они были такие сладкие, такие мягкие и в то же время не... — Тогда кто же ты, — прошептал он, растягивая губы в улыбке, не прекратив поцелуя, — если не женщина?
 — Я Тонио, — выдохнула она в его рот. — Ваш сын.
 — Тонио.
 Карло открыл глаза, и еще до того, как осознал сказанное, по его телу пробежала ужасная, болезненная судорога, в голове зазвенело, руки рванулись, чтобы одновременно и отшвырнуть женщину, и удержать ее, и схватить, и скинуть. Из горла у него вырвался дикий крик.
 А красавицы уже не было на его коленях. Она стояла перед ним, вернее, возвышалась над ним и глядела на него, и в этот миг Карло понял все, понял весь этот маскарад, понял, что происходит, и обезумел.
 Его ступни елозили и колотили по полу, руки пытались вырваться из ременной петли, голова моталась из стороны в сторону.
 — Федерико! — ревел он. — Федерико! — ревел, продолжая яростно вырываться и биться, ревел без слов, тщетно вгрызаясь пятками в каменный пол.
 А потом внезапно, совершенно внезапно, словно вмиг поняв, что кресло не двигается, что он беспомощен, что он не может сделать ничего, замолк и замер.
 А она смотрела на него сверху вниз и улыбалась.
 Склонив голову набок, он откинулся на спинку кресла. Его широко распахнутые глаза испепеляли ее взглядом, а она смеялась, низким и затаенным смехом, таким же хрипловатым и чувственным, как ее голос перед тем.
 — Не хотите ли еще раз поцеловать меня, отец? — прошептала она, а на ее красивом лице, на ее безупречном белом лице застыла в этот миг самая что ни на есть милая и безмятежная улыбка!
 Карло плюнул в нее.
 Стиснув зубы, вытянув руки, пытаясь схватить ее растопыренными пальцами, плюнул еще раз.
 А потом отпрянул назад, дрожа, еще больше заваливаясь головой вбок: все, все стало вдруг ему абсолютно ясно, и он был поражен совершенством задуманного и осуществленного плана.
 Сцена, бесконечные разговоры о его красоте и мастерстве иллюзии, о том, что перед огнями рампы он выглядит как воплощенная женщина, а еще эти руки, эти страшные, ужасные руки, а еще эта кожа!
 Карло почувствовал, что его сейчас стошнит. И стиснул зубы и напряг всю свою волю, чтобы не поддаться панике и не дать ей насладиться его унижением. Но прекратить рев и стон — рев и стон сквозь стиснутые зубы — он не мог.
 Ей. Она! Он закрыл глаза, содрогаясь. Его мутило. Он сглотнул рвоту и задрожал еще больше. А когда открыл глаза, перед ним был Тонио, конечно же, Тонио, державший в руках огромный французский парик из белых волос с жемчужинками.
 Улыбка сошла с его лица. В стеклянном взгляде широко раскрытых глаз читалось презрение.
 Он, как доспехи, снял с себя черный корсет. Отвязал юбки, и они упали на пол. И вот, в смятой белой рубашке и бриджах, с влажными и растрепанными волосами перед Карло предстал громадный, опасный, как хищник, мужчина. За поясом у него был кинжал с ручкой, инкрустированной драгоценными камнями. Шагнув из кучи смятой тафты на полу, он взял кинжал в руку — свою длинную руку.
 Карло снова подавил рвоту. Во рту был отвратительный привкус. Молчание мерцало между ними теперь, как вибрация тончайшей проволоки.
 Они долго смотрели друг на друга — демон с холодными глазами и лицом ангела и он, Карло, издавший нелепый, тихий смешок.
 Он облизал губы.
 Пересохшие, кислые на вкус. Кровь запеклась на потрескавшейся нижней губе.
 — Мои люди... — сказал он.
 — ...Слишком далеко, чтобы услышать вас.
 — Придут...
 — ...Еще очень, очень не скоро.
 И Карло снова вспомнил — хотя и довольно смутно — ступеньки, уходившие все выше и выше. И он тогда еще сказал ей: «Я слышу, где-то течет вода. Возможно, прорвался канал...» Он чувствовал смрад канала. А она, эта тварь, это чудовище, этот демон, ответила ему: «Это не важно. Здесь нет ни одной живой души...»
 Никого, ни одной живой души в доме, которая могла бы его услышать. Никого во всем огромном полуразрушенном старом доме.
 А здесь, в этой комнате с пылающим очагом, он подошел тогда к окну, чтобы подышать воздухом, и собственными глазами увидел не улицу, на которой стояли бы и ждали его люди, а темный колодец внутреннего двора, уходящий на четыре этажа вниз! Они находились одни в самом сердце этого дома, и Тонио шаг за шагом дал ему это понять!
 О, это было слишком совершенно, слишком умно!
 Пот градом катил с него. «И против этого-то создания я послал всего пару примитивных головорезов!» Пот бежал по спине и струился под мышками. Карло почувствовал, какими влажными и скользкими стали ладони, когда он сжимал и разжимал кулаки, снова борясь с паникой, с настоятельной потребностью сопротивляться, в то время как дубовое кресло не сдвинулось ни на дюйм.
 И сколько раз он предупреждал Федерико не мешать ему, когда он с женщиной! Сколько раз запрещал вытаскивать его из постелей!
 Да, поставлено было замечательно, и при этом совсем не было оперой. А он еще говорил: «Да он жалкий евнух! Они могут придушить его голыми руками!»
 Он увидел, что Тонио сел за стол лицом к нему. Его рубашка была развязана на шее, свет играл на скулах, и каждое движение своей жутковатой грацией напоминало движение гигантской кошки, пантеры.
 Карло почувствовал, как в нем бурлит ненависть, опасная ненависть, нацеленная на это лицо, совершенное лицо, на каждую подробность, открывавшуюся ему, на все то, что он всегда знал и так мучительно хотел узнать о Тонио-певце, Тонио-ведьме-перед-рампой, юном и прекрасном Тонио, знаменитом Тонио. Ребенке, взращенном Андреа в благословении и всепрощении под той самой крышей, в те самые годы, когда он бесился от злости в Стамбуле, Тонио, имевшем все, Тонио, от которого невозможно убежать, Тонио, от которого ни на миг нельзя спрятаться, Тонио, Тонио и Тонио, чье имя она выкрикнула даже на смертном одре. Тонио, во власти которого он сейчас находился, пленный и беспомощный, несмотря на тот нож и эти длинные, слабые конечности евнуха, несмотря на всех бравос и все меры предосторожности.
 Если бы он не издал страшный ревущий крик, эта ненависть свела бы его с ума.
 Но он думал, думал. Его людям требовалось время. Время, чтобы понять, что дом пуст, что в доме слишком темно. Время, чтобы начать беспокоиться.
 — Почему ты не убил меня? — спросил Карло и вдруг резко напряг мускулы, проверяя силу ремня, хватаясь руками за воздух. — Почему ты не сделал этого в гондоле? Почему ты не убил меня-я-я?
 — Быстро, тайно? — раздался знакомый хрипловатый шепот. — Без всякого объяснения? Так, как ваши люди собирались убить меня в Риме?
 Карло прищурился.
 Время, ему нужно выиграть время. Федерико носом чует опасность. Он поймет, что что-то не так. И он, конечно, где-то поблизости, рядом с этим домом.
 — Хочу вина, — сказал Карло.
 Его взгляд переметнулся на стол, на воткнутый в дичь нож с костяной ручкой, дотянуться до которого он не мог никак, на бокалы и фляжку с бренди, лежавшую на боку.
 — Хочу вина! — потребовал он громче. — Будь ты проклят, но раз уж ты не убил меня в гондоле, тогда дай мне вина!
 Тонио изучающе смотрел на него с таким видом, будто в его распоряжении было все время мира.
 А потом своей невероятно длинной рукой пододвинул бокал к Карло.
 — Прошу вас, отец, — сказал он.
 Карло поднял бокал, но для того, чтобы отпить, ему пришлось наклониться. Набрав в рот вина, он прополоскал рот, смывая отвратительный привкус, а когда снова поднял глаза, то почувствовал такое сильное головокружение, что голова опять свесилась набок.
 Он осушил бокал.
 — Дай еще, — потребовал он.
 Нож был слишком далеко. Даже если бы ему удалось хоть как-то придвинуть к себе стол, еще более тяжелый, чем кресло, в котором он сидел связанный и беспомощный, он бы ни за что не сумел вовремя схватить нож.
 Тонио поднял бутылку.
 Федерико поймет, что случилось нечто непредвиденное. Он подойдет к двери. Дверь. Дверь.
 Когда Карло поднимался по лестнице перед красавицей, он слышал какой-то шум, раздававшийся по дому, как грохот пушки. А еще у него тогда мелькнула мысль, что женщина не могла бы с такой легкостью задвинуть тяжелый засов, как это сделала она.
 Но для его людей и такой засов не стал бы помехой.
 — Почему ты не сделал этого? — опять спросил он. — Почему не убил меня раньше?
 — Потому что хотел поговорить с вами, — так мягко ответил Тонио, что это снова было похоже на шепот. — Я хотел узнать... почему вы пытались убить меня. — Его лицо, бывшее до этого бесстрастным, слегка покраснело. — Почему вы послали наемных убийц в Рим, хотя я за четыре года не причинил вам ни малейшего вреда и ничего у вас не просил? Может, это моя мать останавливала вашу руку?
 — Ты знаешь, почему я послал их! — заявил Карло. — Как долго собирался ты еще ждать, прежде чем добраться до меня! — Он почувствовал, как его лицо вспыхнуло и покрылось испариной, и облизал соленые губы. — Все, что ты делал, говорило мне о том, что ты придешь! Ты послал за шпагами моего отца, ты проводил кучу времени в фехтовальных салонах, в Неаполе умудрился прирезать евнуха, а какого-то молодого тосканца обратил в бегство. Все боялись тебя!
 А твои друзья! Могущественные друзья, о которых мне не переставали рассказывать. Ламберти, кардинал Кальвино, ди Стефано из Флоренции... А потом на сцене ты осмелился использовать мое имя. Это ведь было перчаткой, брошенной мне в лицо! Ты специально жил так, словно издевался надо мной. Ты жил так, что клинок все ближе и ближе оказывался у моего горла!
 Он откинулся на спинку кресла. Его грудь разрывалась от боли, но все же он чувствовал огромное облегчение. Как здорово, о, как здорово было наконец говорить это вслух, чувствовать, как слова изливаются из него неуправляемым потоком яда и жара.
 — Ты что же, думал, я буду все отрицать? — Пылающим взором смотрел он на молча сидевшую перед ним фигуру, на эти длинные белые руки, на чудовищные пальцы, игравшие костяной рукояткой длинного ножа. — Когда-то я оставил тебе жизнь, полагая, что ты зажмешь ее между ног и убежишь куда подальше. Но ты превратил меня в дурака. Боже, да ни одного дня не проходило, чтобы я не слышал о тебе, не был вынужден говорить о тебе, отрицать это и отрицать то, клясться в своей невиновности и проливать лживые слезы, говорить всякие пошлости, подавать прошения об отставке, лгать, лгать без конца. Ты выставил меня дураком. При этом настолько сентиментальным, что боится пролить твою кровь!
 — О отец, придержите язык! — последовал изумленный шепот Тонио. — Не очень-то это мудро с вашей стороны!
 Карло рассмеялся невеселым, сухим смехом, отозвавшимся резкой болью в висках.
 Сам того не замечая, он залпом выпил вино и потянулся к бутылке. Та вдруг сама наклонилась, и жидкость полилась в бокал.
 — Не мудро? С моей стороны? — Он продолжал смеяться. — А ты хочешь, чтобы я все отрицал? Или мечтаешь услышать мольбы о прощении? Что ж, тогда ты будешь сильно разочарован! Вытаскивай скорей свою шпагу, свою знаменитую шпагу, которая у тебя наверняка где-то здесь припрятана, и используй ее по назначению. Пролей кровь своего отца! Покажи мне, что ты не способен на то милосердие, которое я проявил к тебе!
 На какой-то миг большие глотки бургундского остудили его, смывая боль и сухой смех, словно увлекающий с собой слова.
 Он хотел утереть губы рукой. Его бесило, что он не может этого сделать.
 И оттого, что он не мог утереть губы, он снова запаниковал, почувствовал острое — и недостижимое — желание вырваться из этой западни.
 — Я не хотел посылать тех людей в Рим! — выкрикнул он. — Но у меня не было выбора! Если бы все вышло по-другому, если бы ко мне пришли и сказали, что ты вырос тихим, покорным, робким, пугающимся собственной тени! Я знавал таких евнухов. Таким был, например, этот жалкий старик Беппо, который повесился у себя в келье сразу, как ты уехал. Таков и этот тихоня Алессандро. При всей надменности в нем совсем не чувствуется силы духа. Разве можно бояться такого рода скопцов? Но ты! С тобой это не сработало. Ты был для этого слишком силен, слишком красив, слишком породист! А может быть, просто ты был уже слишком взрослым? И слухам о тебе не было конца. Знаешь, мне порой казалось, что ты лежишь со мной на одной подушке, что ты живешь и дышишь под моей крышей! Что мне оставалось делать? Скажи! У меня не было выбора!
 Сквозь завесу идущего от свечей дыма он видел на лице Тонио прежнее изумление, но в то же время лицо его стало более отстраненным и почти печальным.
 — Ах, у вас не было выбора! — прошептал Тонио едва ли не с горечью. — А почему бы вам было не приехать в Рим? А почему бы нам было не встретиться так, как мы встретились сейчас, и не обсудить то, что обсуждаем сейчас?
 — Встретиться? Обсудить? — перепросил Карло с презрением в голосе. — И до чего бы мы дообсуждались? До того, что я начал бы умолять тебя простить меня за то, что я сделал тебя скопцом? — Он усмехнулся. — Разве ты не помнишь, как я снова и снова умолял тебя уступить мне, покориться? Тебя, моего незаконнорожденного сына! А ты отказался. Ты сам определил свою судьбу. Это было твое решение, а не мое!
 — О, вряд ли вы сами этому верите, — прошептал Тонио.
 — У меня не было выбора! — взревел Карло. — Говорю тебе еще раз: у меня не было выбора. К черту людей, которых я послал в Рим, это ерунда. Гораздо лучше то, что они подтолкнули тебя к решению осуществить свою миссию и приехать сюда. И ты это знаешь. Говорю же тебе: у меня не было выбора!
 Взор его затуманился. Но все равно он видел, как красиво лицо этого дьявольского существа и как оно, будто в насмешку, молодо. Молодость, молодость, вот что он оплакивал больше всего!
 Но его бокал снова был пуст. Вино текло по подбородку. Он протянул руку к бутылке.
 — Встретиться с тобой, обсудить... — Карло вздохнул. Грудь его вздымалась, глаза были полузакрыты.
 Он не очень понимал, что делает, что говорит. Взгляд его блуждал по далекому, заселенному пауками потолку, огромному полутемному своду, на котором еле заметно мерцало пламя свечей и посверкивали капли дождя, просачиваясь сквозь тонкую сеточку трещин.
 Ему было нужно время, время для того, чтобы стемнело, а то, что он говорил, все, что из него изливалось, было похоже на яд, просачивающийся сквозь такие вот старые трещины.
 Карло чувствовал, что внутри разливается тепло от вина, что вялость и страшное изнеможение охватывают все тело, но это его не волновало.
 Его выводила из себя несправедливость всего этого, жестокая, безжалостная несправедливость, длившаяся годы и годы. Лжи и обвинениям не было конца, и за все приходилось платить, платить и платить! В этом заключалась какая-то тайна: все, чего он добивался, обходилось ему так дорого, что в конце оказывалось совершенно не стоившим этого. Да разве он хоть раз наслаждался чем-то, что не стоило ему молодости, крови и бесконечных споров, и была ли хоть когда-нибудь капля понимания, хоть один момент, когда он мог бы выложить все это целиком хоть кому-нибудь?
 — Да что ты знаешь об этом? — вдруг с новой энергией вопросил он. — Об этих годах, что я провел в Стамбуле, пока тебя баловали, холили и лелеяли! О том, что Марианну у меня отобрали, а когда я вернулся, она же меня во всем и обвинила, обвинила меня! Знаешь, она никогда не верила мне! Всегда был только Тонио, Тонио, один только Тонио! Я тысячу раз умолял ее бросить пить, я приводил врачей, сиделок. Чего я только не дал ей! У нее были драгоценности, парижские платья, слуги, готовые исполнить любую ее прихоть, самые ласковые няньки для наших малышей! Я дал ей все! Но чего она хотела, когда все было сказано и сделано? Только «Тонио!» А еще хотела вина, вина, которое довело ее до смертного одра, а на смертном одре она звала тебя!
 Карло посмотрел, какое впечатление произвели его слова на Тонио. Что он увидел? Недоверчивость во взгляде? Невольную боль? Он не мог этого сказать. Да, впрочем, ему было все равно.
 — Наверняка это должно утешить тебя, — горько заметил он, снова наклоняясь вперед, чтобы глотнуть прохладного вина. Голова его совсем отяжелела. — А ее последние дни! Ты знаешь, что она мне сказала перед смертью? Что я погубил ее, разрушил, довел до безумия и пьянства и отобрал у нее единственную радость, нашего сына! Вот что она мне сказала!
 — И конечно же, вы ей не поверили? — прошептал Тонио.
 — Поверить этому? После того, что я ради нее выстрадал?! — Натянутый кожаный ремень так больно врезался в тело, что Карло откинулся на спинку стула, продолжая сжимать бутылку в руке. — После того, что я для нее сделал! Отправился в изгнание ради любви к ней! Да кто вообще после всех этих лет в Стамбуле и ее пребывания в доме моего отца стал бы о ней беспокоиться!
 Но я любил ее, и это была страсть, которая продолжалась пятнадцать лет. И что же ее погубило? Вовсе не время и не мой отец, заметь. Ее погубил ты! «Тонио!» — сказала она и умерла. Она даже не смотрела на наших детей...
 Его голос дрогнул. Он сам удивился его звучанию. Сейчас, если бы он мог, то закрыл бы лицо руками.
 Боль от стягивающего ремня была невыносимой, но было бы гораздо хуже, если бы он старался вырываться из этой петли и испытать ее натяжение. И он отчаянно убеждал себя в этом, сидя спокойно, но пытаясь дотянуться рукой до лица и слегка мотая головой.
 — Ты спрашиваешь, поверил ли я ей. Да какое право ты имеешь хоть что-либо у меня спрашивать! Какое право ты имеешь сидеть и судить меня!
 Он дотянулся до фляжки с бренди и быстро вылил все ее содержимое в бокал. И выпил до дна, наслаждаясь крепостью напитка, и вся комната вдруг поплыла под ним, словно все в нем стало переворачиваться вверх дном. Вдруг в его сознании всплыло мучительное видение: юная, красивая Марианна в тот день, когда он впервые взял ее из монастыря и привез в свое обиталище, и как она закричала, поняв, что он не собирается на ней жениться.
 Он содрогнулся, вспомнив поток гневных слов, который она обрушила на него, когда он попытался ее успокоить, уверяя в том, что ему нужно лишь время, чтобы одержать победу над отцом. «Я его единственный сын, понимаешь, он просто обязан уступить мне!»
 Нет, этого сейчас не нужно. Карло был уже на грани бреда. Его мучило смутное, невыразимое словами ощущение того времени, когда еще была жива его мать, и были живы все его братья, и мир казался таким радужным, полным надежды и любви. Тогда между ним и его отцом существовал мощный буфер, и не было ничего, чего бы он не мог поправить или исправить. Но все это отняли у него, с той же жестокостью, с которой потом отняли ее, с какой у него отняли молодость, и ему казалось теперь, что все, что осталось в его памяти, — это борьба и горечь, стирающие все остальное.
 Он застонал. Долго глядел на обеденный стол. Смутно вспомнил, где находится и кто держит его здесь. Он почувствовал, что связан и ремень больно стягивает его, а потом, снова куда-то проваливаясь, напомнил себе, что единственное, что ему сейчас нужно, — это выиграть время.
 Свечи уже догорали, а пламя в очаге превратилось в груду тлеющих углей. Когда в то утро он пьяный отправился на Брольо и поклялся, что женится на ней хоть с разрешения, хоть без разрешения, отец повернулся к нему спиной и с этим ужасным самообладанием произнес: «Так ты осмеливаешься выступить против меня?» А она рыдала на постели в его грязной комнате: «О, Господь пресветлый! Что ты со мной сделал?»
 Кажется, он снова застонал.
 Вдруг пленник с удивлением заметил, что в комнате потемнело, и само помещение стало казаться больше. Тонио сидел напротив и глядел на него с тем же выражением. Разве только линия рта стала жестче.
 Его черные волосы высохли и теперь мягкими локонами обрамляли лицо. На кого же он был теперь похож? Даже нож не помешал ему сохранить прежнее сходство с портретами, с десятком портретов, написанных много, много лет назад, когда они все еще были вместе, его братья и он, и мать была жива... Но это был Тонио!
 Карло снова почувствовал тошноту.
 — Ты... — В нем закипел гнев, по всему телу пробежала дрожь. — Ты держишь меня здесь своим пленником, ты вершишь надо мной суд! Так вот для чего ты сюда явился! Чтобы устроить судилище! Ты, баловень судьбы, — он улыбнулся, а потом и засмеялся тем же своим смехом, тихим, шуршащим, увлекающим за собой слова, — избранный любимчик моего отца, а еще певец, да-а-а, великий певец, римская знаменитость, чью карету женщины осыпают цветами, кого принимают у себя короли, в чей кошелек рекой льется золото. Сам Тонио, любое желание которого выполнит великий кардинал Кальвино!
 На лице Тонио промелькнуло какое-то странное выражение.
 — Да, да! — сухо рассмеялся Карло. — Ты думаешь, мне ничего не известно о той одиозной славе, на которую я так опрометчиво обрек тебя, поддавшись порыву? Ты думал, я ничего не слышал о твоих любовниках, твоих почитателях, твоих приятелях? Разве осталась еще хоть одна дверь, которая бы не распахнулась перед тобой? Разве ты не получил хоть чего-нибудь, что возжелал? Евнух! Боже мой, да отрезали ли у тебя вообще хоть что-нибудь, если ты подверг постели римлян такой осаде, какой не знали и варварские орды! И вот ты являешься сюда, богатый, молодой, обласканный богами, несмотря на свою чудовищность, соблазняешь собственного отца и устраиваешь надо мной судилище! Спрашиваешь меня, почему я сделал то и почему сделал это!
 Карло замолчал, тщетно пытаясь отереть пальцами губы. Оставшееся на дне бокала бренди обожгло ему рот.
 — Скажи, — он наклонился вперед, и его голова опять свесилась набок, — неужели ты оставил бы все это, если бы мог все вернуть, Тонио? Ты отказался от всего этого ради той жизни, которую я с тех пор веду? — Он вперил взгляд в лицо сына. — Подумай, прежде чем ответить. Может, сначала мне следует рассказать, какая это была жизнь? Причем не считая моей жены, все время оплакивавшей своего утраченного сыночка, и не считая твоей дражайшей тетушки Катрины, которая днем и ночью набрасывалась на меня аки гарпия, все глубже и глубже вонзая в меня когти, поджидая, когда малейшая оговорка сорвется с моего языка! А все эти старые сенаторы и советники, его соратники? Да это же настоящие стервятники, ни на секунду не спускающие с меня глаз!
 Нет, я говорю не о них, я говорю сейчас о Венеции, о той жизни, полной обязанностей и ответственности, которую я так жестоко украл у тебя, Тонио-певец, Тонио-знаменитость, кастрат! Что ж, послушай меня внимательно.
 Карло смягчил и понизил тон, точно собирался выдать важную тайну, и заговорил с лихорадочной быстротой:
 — Вот, для начала, огромный загнивающий дворец — он постепенно высасывает из тебя все твое состояние своими бесчисленными комнатами, крошащимися стенами, гниющим фундаментом, который, как гигантская морская губка, всасывает все, что ты даешь, и все время требует большего, становясь в конце концов символом самой республики. А великое правительство каждый день твоей жизни призывает тебя в государственную канцелярию, где ты должен кланяться, улыбаться, торговаться, лгать, просить и председательствовать во время всей этой бесконечной, нескончаемой разноголосой болтовни, которая составляет суть повседневной деятельности этого гордого города, лишенного власти, не имеющего ни судьбы, ни будущего! Шпионы и инквизиторы, ритуалы и традиции, помпа и напыщенность на грани безумия! А к тому же ради каждого нового спектакля, зрелища, праздника, юбилея, торжества или экстравагантного представления к тебе лезут и лезут в карман!
 А что же после всего этого, когда ты в конце концов освобождаешься от тяжелых одежд и необходимости нести всякий вздор? Вот наконец, с натертыми ногами и болящими от вечного притворства мышцами лица, ты свободен и можешь в сотый раз спустить деньги на Ридотто или переспать с той же самой куртизанкой, или с той же самой девчушкой из таверны, или с чьей-то неверной женой, с которой уже семь раз переругался только на прошлой неделе... Но шпионы государства вечно шныряют под носом, а твои враги только и знают, что осуждать тебя и разбирать твое поведение, и когда ты понимаешь, как устал от всего этого, как тебе все это осточертело и как ты от всего этого буквально задыхаешься, ты оглядываешься вокруг, смотришь по сторонам, окидываешь взглядом этот узенький остров от одного конца до другого и понимаешь, что на следующий день все начнется снова!
 И ты вернулся домой, чтобы судить меня!
 Ты хочешь это вернуть! Ты хочешь получить это вместо оперы, ты хочешь получить это вместо твоей английской красавицы с площади Испании, ты хочешь отказаться от своего голоса, сделавшего тебя богом среди людей, единственным в своем роде, только для того, чтобы вернуться сюда и стать всего лишь одним из тысячи алчных аристократов, дерущихся за одни и те же дорогие и отчаянно скучные государственные должности в этой республике, только чтобы остаться в пределах стен, окружающих ту самую площадь, на которой ты станцевал сегодня для меня свой коварный танец!
 Снова тихий смех. У него был собственный импульс, как и у слов. Он прорывался, когда хотел, и его нельзя было остановить.
 — Забирай этот проклятый смердящий дом! Забирай это проклятое смердящее правительство! Забирай это все и...
 Он внезапно замолк.
 Он смотрел прямо перед собой, и на миг ему показалось, что его мозг абсолютно пуст и что взрыв энергии, воспламенивший его, теперь иссяк, оставив его слабым и опустошенным.
 Его мозг пытался за что-то ухватиться, но он и сам не понимал, за что именно.
 Не считая того, что в этом и была нить ко всему. И если бы он схватился за эту нить и пошел по ней в глубь лабиринта собственных галлюцинаций, собственного бреда, он бы непременно оказался опять на площади под дождем, в тот самый момент, когда над ним парили чайки, а флаги бились на ветру. Он вспомнил ту светлую печаль, такую полную и всеобъемлющую и такую далекую теперь от него, и тот момент, когда появилось какое-то смирение, какая-то надежда и какая-то высокая благодарность за то, что хотя бы на один миг все это обрело смысл. Если бы только Тонио был мертв, если бы Тонио был наконец похоронен, если бы только... тогда он смог бы дышать.
 Карло смотрел на сына. Казалось, уже целую вечность они провели вместе в этой комнате.
 Шипели восковые огарки, и от огня почти ничего уже не осталось, но в комнате по-прежнему было тепло, а голова... Голова просто раскалывалась!
 Но что-то было не так.
 Что-то было совершенно не так. И это «не так» существовало в его голове. Что-то было не так, потому что слова его не были ложью или просто уловкой, болтовней, помогающей выиграть время для того, чтобы его люди успели прийти. Что-то совсем другое изливалось из него, и это признание обладало силой и сиянием правды, но не могло быть правдой, — не то, что он говорил, а то, что это и была его жизнь.
 Лицо Тонио казалось теперь другим. Он словно вмиг повзрослел, и на лице его читались глубокие и сложные чувства. Словно у этой соблазнительницы, у этой чаровницы вдруг пробудилась душа.
 Но Карло совсем не волновало, что переживает сейчас Тонио.
 Он вглядывался в тот хаос, что царил в голове у него самого. И ужас был рядом, совсем близко, тот ужас, что он почувствовал на площади, и тот ужас, что он сам призвал к себе, ужас, свернувшийся у него на языке, как безмолвный крик!
 Он отчаянно пытался что-то объяснить, что-то такое, что никогда, никогда не было понято.
 Разве он вообще хотел кого-то убивать, кастрировать? Разве он вообще хотел бороться? Он был просто вынужден...
 Собственное молчание тяготило его. Его до ужаса угнетало это состояние покоя! А потом, как будто своим молчанием он не смог предотвратить это, Тонио встал со своего места.
 Карло не отрывал глаз от его длинных рук, потянувшихся к черным одеждам — корсету и юбкам, к белому парику с жемчужинками.
 И с ужасом увидел, что Тонио бросил все это на кучу тлеющих углей, потом поковырял угли кочергой, и почерневшая плитка, которой был выложен очаг, осветилась вспыхнувшим пламенем. Пустое пространство внутри парика наполнилось дымом.
 Жемчужинки засверкали на свету, а потом парик начал сморщиваться, вмиг охваченный крохотными язычками пламени, и стал с треском сужаться, как рот, защипленный с двух сторон. Черная тафта ярко полыхнула под ним.
 — Зачем ты сжигаешь все это? — услышал Карло собственный голос. И снова облизал губы. Фляжка была пуста, бокал был пуст...
 Никогда прежде не испытывал он ничего подобного. Он понимал, что должен что-то сказать, понимал, что должен начать говорить, должен найти способ отсрочить это, чтобы его люди успели его найти... Но не мог стряхнуть с себя этот ужас.
 — Меня заставили, — прошептал он так тихо, что только сам мог себя услышать. — Меня до этого довели! До всего этого! И я получил все это за такую огромную цену! Но стоило ли это того? Стоило ли? — Он тряс головой, и его слова не предназначались для Тонио. Он говорил это себе самому.
 Но Тонио услышал.
 В руке у него была кочерга. Ее раскаленный конец светился в темноте. Медленной, кошачьей походкой Тонио приблизился к Карло, держа в руке кочергу.
 — Но вы забыли еще об одном, отец, — сказал он, и его голос был таким спокойным и холодным, будто он просто беседовал с приятелем. — Вы рассказали мне о жене, которая вас разочаровала, о правительстве, которое высасывает из вас все соки и подавляет вас, о соперниках, которые вас преследуют, о моей двоюродной сестре, которая вас все время обвиняет, вы рассказали мне о многом из того, что мучает вас и делает ваше существование сплошным страданием. Но до сих пор вы ничего не рассказали мне о ваших сыновьях!
 — Моих сыновьях... — Карло прищурился.
 — Ваших сыновьях, — прошептал Тонио. — О юных Трески, моих братьях. Они-то чем виноваты, отец? Они ведь еще сущие младенцы! Так чем же они терзают вас, в чем их несправедливость по отношению к вам? Они пробуждают вас по ночам своим плачем? Крадут у вас столь заслуженное время сна?
 Карло издал какой-то неопределенный звук.
 — Ну же, отец! — мягко, сквозь зубы, произнес Тонио. — Ведь наверняка, если все остальное — лишь обязательства и тяжелая, нудная работа, наверняка они стоят того, отец, раз четыре года назад вы так резко сломали течение моей жизни!
 Карло смотрел перед собой. Неуверенно покачал головой, потом подтянулся, приподнял плечи, вдавил ступни в пол.
 — Мои сыновья... — сказал он, — мои сыновья... Да мои сыновья вырастут, отыщут тебя и убьют за это! — закричал он.
 — Нет, отец. — Тонио повернулся и небрежным жестом кинул кочергу в огонь. — Ваши сыновья никогда не узнают, что с вами случилось, — прошептал он. — Если вы здесь умрете.
 — Это гнусная ложь! Они вырастут, желая твоей смерти, они будут жить ради того дня, когда...
 — Нет, отец. Их воспитают Лизани, и они никогда и почти ничего не узнают ни об одном из нас, ни о нашей старой распре.
 — Ложь, ложь, мои люди никогда не оставят...
 — Да ваши люди сбегут из этого города, как крысы, как только узнают, что не смогли защитить вас.
 — Государственные инквизиторы разыщут тебя и...
 — Если бы они знали, что я здесь, они бы уже меня арестовали, — спокойно ответил Тонио. — А множество людей видели, как вы покинули площадь в компании шлюхи.
 Карло пытался испепелить его взглядом, не будучи в силах что-либо сказать.
 — Да никто не узнает, что с вами случилось, отец, — вздохнул Тонио, — если вы здесь умрете.
 Повернувшись, он пересек комнату — для чего ему понадобилось лишь несколько шагов — и открыл покрытый темным лаком армуар.
 Словно окаменев, Карло наблюдал за тем, как легкими, изящными движениями Тонио вытащил из шкафа поношенный сюртук и надел его, потом прицепил на бок шпагу и накинул на плечи плащ, завязав его на шее. Глубокие складки черной шерсти упали на пол.
 Длинные пальцы накинули на голову капюшон, и в темном треугольнике забелело лицо Тонио.
 Карло рванулся. Его била судорога. Стиснув от усилия зубы, он всем своим весом попытался сдвинуть стул назад. Но стул не шевельнулся.
 Фигура приближалась. Черный плащ развевался в том же жутковатом ритме, что и юбки тогда на площади. Тонио глянул на остатки ужина и вытащил из птицы нож с длинной костяной ручкой.
 Глаза Карло, полные слез ярости, не моргали. Нет, все еще не кончено. Нет, еще не конец. Если бы хоть на минуту он подумал, что это конец, он был начал кричать как безумный, ибо это не могло так кончиться, это не могло кончиться так же несправедливо, так же несправедливо! И в его сознании билась лишь ненависть к Тонио, ненависть и ужасное сожаление, что он не убил его давным-давно.
 — Ты знаешь, что я всегда думал сделать в этот момент, — прошептал Тонио, — когда он настанет?
 Он держал нож перед Карло. Лезвие блестело от жира дичи и игры света.
 Карло вжался в кресло.
 — Я всегда думал, что отниму у тебя глаза, — прошептал Тонио, осторожно поднимая нож, — с тем чтобы ты, который любил так, как я никогда не смогу любить, и который породил сыновей, которых я никогда не смогу породить, оказался бы так же отрезан от жизни, как оказался отрезан я, но при этом остался бы жив, как и я!
 Слезы прорвались из глаз Карло и покатились по его щекам. Он шевелил губами, молча глядя на Тонио. А потом, собрав всю слюну, что мог, плюнул ему в лицо.
 Глаза Тонио расширились.
 Почти машинальным жестом он поднял край плаща и отер слюну.
 — Очень храбро, да, отец? — прошептал он. — В тебе это есть! Правда? Много лет назад ты сказал мне, что эта храбрость присуща и мне. Помнишь? Но разве это храбрость, отец, заставляет тебя противиться мне теперь, когда в моей власти твои жизнь и смерть? Разве в том заключается храбрость, отец, чтобы отказаться поклониться, отказаться согнуться даже ради сыновей, даже ради Венеции, даже ради самой жизни?
 Или же это что-то бесконечно более грубое, чем храбрость, более примитивное? Разве это не гордость и себялюбие сделали тебя не более чем рабом своей необузданной воли, так что любое противоборство ей вызывает в твоей душе немедленную смертельную вражду, независимо от того, что поставлено на кон?
 Подойдя ближе, он заговорил еще более страстно:
 — Разве это не гордость, себялюбие и необузданное своеволие заставили тебя забрать мою мать из монастыря, бывшего ей приютом, разрушить ее жизнь и довести ее до безумия, в то время как у нее могло быть с десяток прекрасных партий и она десять раз могла бы выйти замуж и быть здоровой и довольной? Она была любимицей «Пьета», ее пение стало легендой. Но тебе захотелось завладеть ею, и не важно, в качестве жены или нет!
 И разве не себялюбие, гордость и своеволие заставили тебя выступить против собственного отца, угрожая ему пресечением рода, продолжавшегося тысячу лет до твоего рождения!
 А что ты сделал, когда вернулся домой и увидел, что наказание за все эти преступления еще не снято с тебя? Из гордости, себялюбия и своеволия ты попытался вернуть то, что считал своим, даже если это означало насилие, предательство и ложь! «Уступи мне!» — говорил ты, а когда я не смог уступить тебе, ты приказал оскопить меня, изгнать за пределы родины и разлучить со всем, что я знал и любил. И ты понимал, что я предпочту никогда не возвращаться в Венецию, чем обвинить тебя, потому что меня меньше пугает собственное бесчестье, чем угроза исчезновения нашего рода. А теперь ты говоришь мне, что все то, за что ты унизил и искалечил меня, — лишь преследования, тяжелые обязанности и сплошные неприятности!
 Боже мой, ты привел в упадок и почти разрушил наш дом, ты погубил и довел до безумия женщину, ты оскопил своего сына и сломал ему жизнь, а теперь осмеливаешься жаловаться на обвинения и подозрения и заявляешь, что тебя вынуждали лгать!
 Боже правый, да что же ты такое на самом деле, если твое своеволие, твое себялюбие и твоя гордость требуют такой цены!
 — Я ненавижу тебя! — закричал Карло. — Я проклинаю тебя! Я жалею, что не убил тебя! Если бы я мог, то бы убил тебя сейчас!
 — О, я охотно этому верю, — ответил Тонио слабым, дрожащим голосом. — И при этом ты снова сказал бы мне, если бы тебе пришлось это сделать, что в этом, как и во всем остальном, у тебя не было выбора!
 — Да, да и еще раз да! — ревел Карло.
 Тонио замолчал. Он все еще дрожал от силы собственных слов и теперь, казалось, пытался успокоиться, молчанием остудить закипевший гнев. Его глаза были устремлены на Карло, но лишены выражения. Вернее, все лицо обрело прежнее выражение невинности.
 — А теперь ты не оставил бы выбора мне, не так ли? — спросил он. — Ты бы сделал все, чтобы я был вынужден убить тебя, здесь, сейчас, хотя все инстинктивные чувства во мне пытаются спасти тебя даже вопреки твоему собственному желанию.
 Лицо Карло, застывшее с выражением ярости, еле заметно дрогнуло.
 — Я не хочу убивать тебя! — прошептал Тонио. — При всей твоей ненависти, безжалостности и бесконечной злобе я не хочу убивать тебя. И не из жалости к тебе, несчастному человеку, а по причинам, которые ты никогда не уважал и никогда, никогда не понимал.
 Он помолчат, успокаивая дыхание. На его лице отсвечивало пламя очага.
 — Я имею в виду то, что ты — сын Андреа, — объяснил он медленно, почти устало. — Что ты — его плоть и кровь и ты — моя плоть и кровь. Что ты — Трески, хозяин дома моего деда. Что на твоем попечении находятся мои малолетние братья, которых я не хочу оставить круглыми сиротами. И что ты, несмотря на твои горькие жалобы на это, представляешь в правительстве Венеции нашу фамилию!
 Ради всего этого я сохранил бы тебе жизнь. Ради этого я приехал сюда, надеясь, что смогу сохранить тебе жизнь, а еще и ради той печальной истины, что ты — мой отец, мой отец, и я не хочу, чтобы мои руки обагрились твоей кровью!
 Тонио снова остановился. Нож он по-прежнему держал в руках, а глаза его стати далекими и тусклыми. Казалось, страшная усталость навалилась на него и в его настроении произошла резкая перемена.
 И проницательный Карло заметил это, хотя его лицо хранило насмешливое выражение, означавшее, что он не верит искренности Тонио.
 — А еще, может быть, потому, наконец, — прошептал Тонио, — что я не хочу, чтобы ты заставил меня сделать это. Я не хочу предстать перед Господом как отцеубийца и скулить, как скулишь ты: «У меня не было выбора!» Но можешь ли ты понять это? Можешь ли принять мудрость, выходящую за пределы твоего своеволия и гордости? И согласиться с тем, что нет другого способа развязать этот узел мести, несправедливости и крови?
 Склонив голову набок, Карло смотрел на Тонио одним прищуренным глазом. Ненависть к сыну пульсировала в нем в ритме биения сердца.
 — Я устал ненавидеть тебя, — прошептал Тонио. — Я устал бояться тебя. Мне теперь кажется, что ты для меня — ничто, какой-то отвратительный шторм, сбивший с курса мою беззащитную лодку. То, что я потерял, вернуть невозможно. Но я не хочу больше распрей с тобой. Не хочу ненависти, не хочу злобы.
 Скажи мне, отец, хотя ты ни о чем меня не просил, можешь ли ты поверить в то, что мне не нужно от тебя ничего, кроме твоего обещания? Ты обещаешь, что отныне не будешь пытаться убить меня, и тогда я оставлю тебя здесь целым и невредимым. Я уеду из Венеции так же, как приехал, и никогда не буду пытаться причинить вред тебе или тем, кого ты любишь. Если ты не веришь этому сейчас, то поверишь, когда я покину тебя. Но для этого, отец, теперь ты должен уступить. Ты должен дать мне свое обещание. Вот для чего я приехал сюда. Вот почему я не убил тебя до сих пор. Я хочу, чтобы все было кончено между нами! Я хочу, чтобы ты вернулся в наш дом, к моим братишкам. Я хочу, чтобы ты дал мне обещание!
 Карло медленно нахмурился. Низким, утробным голосом пробормотал:
 — Ты издеваешься надо мной...
 Резкая судорога исказила лицо Тонио. Но уже через секунду оно разгладилось. Он опустил глаза.
 — Отец, ради всего святого! — прошептал он. — Ради самой жизни!
 Карло внимательно смотрел на него. Его зрение теперь было острым, болезненно острым, хотя вся комната уже погрузилась во тьму. И он испытывал такую ненависть к возвышавшейся над ним темной фигуре, что мало что иное могло сейчас проскользнуть в его сознание.
 Он увидел, что нож в руке Тонио шевельнулся. Тонио изящно перевернул его и держал рукояткой к Карло. При желании тот мог бы его схватить.
 — Отец, твое обещание. Твоя жизнь за мою жизнь, сейчас и навсегда. Скажи это! — прошептал Тонио. — Скажи это так, чтобы я мог поверить тебе.
 Карло медленно, медленно кивнул.
 — Скажи это, отец! — прошептал Тонио.
 — Я обещаю... что никогда больше... не буду пытаться убить тебя... — пробормотал он.
 В полном изумлении он увидел, что Тонио протянул ему нож.
 — Возьми его, перережь им ремень. И будем свободны друг от друга раз и навсегда.
 Карло взял нож. И мгновенно поднес нож к ремню и перерезал его с внутренней стороны левого предплечья.
 С громким треском кожа лопнула, и его грудь и руки освободились. Осторожно, с ножом в руке, он встал на ноги.
 Тонио отошел на несколько шагов назад, но его движения были замедленны. Длинный черный плащ развевался вокруг него, и огонь золотом расцвечивал края плаща и поблескивал в темных глазах Тонио.
 Глаза Карло медленно расширились. Если бы только он мог видеть, что таится под этими черными шерстяными складками, полностью скрывающими фигуру Тонио! Если бы он только мог лучше рассмотреть выражение этого лица! Но вся способность рационально мыслить была сейчас подчинена той ненависти, что подпитывалась весь этот долгий вечер всплесками гнева, вызванного тем, что это Тонио держит его здесь, Тонио-заклятый-враг, которого он давным-давно должен был убить, а главное, Тонио-евнух, сделавший из него полного дурака.
 И тогда, в последнем акте неповиновения, его глаза медленно и красноречиво смерили взглядом стоявшую перед ним фигуру, и его губы растянулись в самой что ни на есть презрительной усмешке.
 В то же мгновение он бросился вперед, выставив нож.
 Но высокая темная фигура, как привидение, вывернулась таким неуловимо быстрым движением, что Карло его едва уловил. И тут же, повернувшись, услышал звон шпаги Тонио. Тонкий луч света пронзил разделявшее их пространство, а острая боль — грудь Карло.
 Нож, клацнув, упал на пол.
 Карло пальцами схватился за лезвие рапиры, пронзившую его вспышку огня, а когда попытался что-то сказать, рот наполнился теплой хлещущей жидкостью, которая тут же брызнула на подбородок.
 Нет, все еще не кончено, не кончено! Но его голос пропал в ужасном булькающем звуке.
 И когда он почувствовал, что падает, темнота встает вокруг него, а его сознание заполняет абсолютный ужас, он увидел, что мерцание в глазах Тонио дрогнуло и пролилось, а лицо исказилось болью, но потом снова разгладилось и приняло свое обычное невинное выражение.

 2

 Два часа Тонио оставался в комнате с отцом.
 Тело убитого остыло, а все огни погасли. Свечи растаяли, а угли в очаге превратились в пепел. Тонио хотел накрыть Карло его черным табарро. Хотел придвинуть его руки ближе к телу. Но ничего этого он не сделал. И когда стало совсем темно, поднялся и молча вышел из дома.
 Если кто-то и видел, как он появился из боковой двери, то он сам этого не заметил. Никто не преследовал его, когда он шел по так хорошо известным ему улочкам. Ни одна тень не кралась за ним, когда он шел по широкой пустой площади.
 Когда же он подошел к дверям собора Сан-Марко и увидел, что они заперты, то в растерянности остановился, как человек, который не в состоянии сразу понять, что никак не может войти туда, куда хочет.
 Наконец он прислонился спиной к колонне портика и посмотрел на черное небо над смутными очертаниями колокольни.
 В окнах государственной канцелярии горело лишь несколько огней. Но двери некоторых кафе на площади еще были открыты, несмотря на дождь. Люди, спешившие по площади навстречу ветру, не обращали на него никакого внимания.
 Вскоре руки и лицо у Тонио совсем закоченели от холода. Тем не менее он не сходил с места. Вся его одежда промокла под косыми струями дождя.
 Ночь продолжалась. Часы отбивали час за часом. Кофейни потушили огни, и даже нищие покинули аркады. Город вокруг него погрузился в сон.
 От цивилизации остались только отбивающие время часы на башне и неровный свет нескольких факелов вдалеке.
 Тонио казалось, что боль и холод, которые он чувствовал, сливаются воедино. Он не мог поверить в правильность своего поступка и чувствовал потребность представить себе тех, кого любил, ощутить их присутствие. Ему было недостаточно повторять их имена, как молитву. Он воображал, что находится в каком-то тихом и безопасном месте с кардиналом Кальвино и пытается объяснить ему, что же произошло.
 Но это все были лишь мечты.
 Он был один, и он убил своего отца.
 И если ему суждено сейчас уйти, то ему придется нести это бремя всю оставшуюся жизнь. Он никогда и никому не расскажет, что произошло. Он никогда и никого не будет просить об отпущении грехов или прощении.
 Наконец, когда почти рассвело, Тонио натянул поглубже капюшон плаща, чтобы можно было скрыть лицо, и пошел на площадь.
 Оттуда взглянул на монументальные здания, когда-то казавшиеся ему границей мира, а потом повернулся и покинул Венецию навсегда.

 3

 Несколько дней Тонио ехал на юг, в сторону Флоренции. Зима еще не кончилась, и поля по ночам слегка подмерзали. Но общество чужих людей в почтовых каретах было для него невыносимым, и он предпочитал брать на каждой станции оседланную лошадь. Иногда он просто шел по обочине, держа лошадь под уздцы, и оттого порой оказывался без ночлега.
 В Болонью он вошел пешком. Плащ его был запачкан грязью, а сапоги порваны, и, когда б не шпага, его можно было принять за бродягу.
 На улицах его раздражали толкотня, шум и гам. Он так мало ел, что в голове у него царила звенящая пустота, и он совсем не доверял собственным чувствам.
 Оказавшись снова за городом, он понял, что больше не может идти. Постучавшись в двери ближайшего монастыря, вручил отцу-настоятелю половину оставшихся у него денег.
 Он с облегчением вздохнул, когда его отвели в постель. Ему принесли хлеба и вина, а платье и сапоги унесли в чистку и починку. За окном виднелся маленький, залитый солнцем садик. И прежде чем закрыть глаза, Тонио спросил, какое сегодня число и сколько дней осталось до Пасхального воскресенья.
 Он был уверен лишь в одном: ему необходимо быть с Гвидо и Кристиной в Пасхальное воскресенье.


* * *

 Проходили дни, складываясь в недели.
 Тонио предпочитал не вставать с постели и лежа смотрел на сад. Тот напоминал ему о каком-то другом времени, когда он был доволен жизнью, солнце падало на выложенные плиткой дорожки и поблескивало в струях фонтана, ниши аркады были погружены в тень. Но когда это было и где, он не мог точно вспомнить. В голове у него было пусто.
 Он жалел о том, что ныне Великий пост и нельзя послушать пение монахов.
 А когда приходила ночь и он оставался в келье один, его охватывало чувство невероятного отчаяния, и он панически боялся, что теперь с каждым годом оно будет все сильнее и мучительнее. Он представлял себе мать, как она спит в своей постели, забывшись пьяным сном, и не мог отделаться от мысли, что она унесла с собой какой-то мудрый секрет.
 В нем не происходило никаких изменений. Или так просто казалось. Но постепенно он стал больше есть. Потом начал все раньше вставать и ходить с монахами к утренней мессе. А еще стал ловить себя на том, что все чаще думает о Гвидо и Кристине.


* * *

 Благополучно ли прошло их путешествие из Рима? Волновался ли о нем Паоло? Тонио надеялся и на то, что Марчелло, певец с Сицилии, тоже поехал с ними, и уж конечно, они не могли уехать без синьоры Бьянки.
 Иногда он не столько думал о них, сколько представлял их себе. Он видел, как они обедают все вместе, разговаривают друг с другом. Его беспокоило, что он не знает точно, где они сейчас. Может, они сняли виллу на холмах? Виллу с террасой, на которой могли бы сидеть по вечерам? А может, они в самом сердце города, на какой-нибудь шумной улице рядом с театром и дворцами Медичи?
 Наконец как-то утром, без предварительного решения или плана, он оделся, надел сапоги и шпагу и, повесив плащ на руку, отправился к отцу-настоятелю сообщить, что уходит.
 Монахи в саду обрезали пальмовые ветви и складывали их на деревянную тележку. Он знал, что нынче пятница Страстной недели, день Семи Скорбей. У него в запасе было всего двенадцать дней до открытия оперы.


* * *

 К тому времени, когда Тонио добрался до почтовой станции, он зверски проголодался. Плотно поев, он с необычным интересом стал наблюдать за приезжающими и отъезжающими пассажирами. Потом нанял лучшую лошадь, которую только мог себе позволить, и поскакал в сторону Флоренции.


* * *

 А добравшись до маленького городка Фьесоле, увидел первую оперную афишу.
 Было раннее утро, перед самым рассветом. Прихожане как раз выходили с самой первой мессы Вербного воскресенья. Они несли в руках освященные веточки. Открытые двери храма отбрасывали теплый желтый свет на каменные ступени.
 Тонио вел свою лошадь под уздцы по площади и вдруг увидел на потрепанной дождями и ветром стене собственное имя заглавными буквами:
 СИНЬОР ТОНИО ТРЕСКИ
 Сначала это показалось ему галлюцинацией. Но потом его охватило неодолимое возбуждение. И каким бы глупым в то же время ему это ни казалось, он подвел лошадь к стене и уставился на смятую афишу.
 Жирно обведенная красным и золотым бордюром, она объявляла о том, что в Пасху в театре на улице Виа-делла-Пергола состоится первое представление оперы «Ксеркс». В афише упоминалось даже имя Гвидо, более мелкими — скромными — буквами. Еще там был весьма лестный портрет Тонио в овальной рамочке и цветистые стихотворные строфы, восхвалявшие его голос.
 Тонио водил лошадь взад-вперед, опираясь рукой о стену. И снова и снова перечитывал плакат.
 А потом спросил у первого попавшегося прохожего, далеко ли до города.
 — Поднимитесь на холм и увидите, — последовал ответ.


* * *

 Небо было еще синим и усыпанным мелкими звездами, когда он достиг вершины холма, и внизу, в долине, перед ним раскинулся огромный город — Флоренция. Сквозь туман он видел колокольни, сотни мерцающих огней и гладь реки Арно, на которой пока не было никакого движения. Город казался ему таким же красивым, как спящий Вифлеем на рождественских картинках.
 И, глядя на далекие шпили, Тонио подумал, что никогда в жизни не переживал еще такого момента.
 Может быть, разве тогда, когда ждал в кулисах театра в Риме в ночь премьеры, он испытывал подобное все нарастающее предвкушение. А может быть, он чувствовал то же самое и много лет назад, в Венеции, когда участвовал в водном празднике Сенца.
 Но он не стал углубляться в эти воспоминания.
 Солнце не успеет встать, а он уже будет с Гвидо и Кристиной. И в первый раз они действительно окажутся вместе.




 Послесловие


 «Плач к Небесам» не мог быть написан без объемной исследовательской работы, и я глубоко обязана не только многочисленным писателям того времени, но и авторам многих научных и популярных сочинений по опере, восемнадцатому веку, искусству, музыке, Италии и ее городам — Неаполю, Риму и Венеции.
 Кроме того, я получила много консультаций по вопросу физиологии евнухов и выражаю особую признательность доктору медицины Роберту Оуэну за помощь в ориентировании в море специальной литературы по этому предмету.
 Я бы также хотела поблагодарить Анн-Мари Бейтс, которая великодушно предоставила в мое распоряжение магнитофонную запись Алессандро Морески, последнего кастрата, певшего в Сикстинской капелле, и единственного певца-кастрата, запись пения которого вообще была произведена.


* * *

 Все основные персонажи книги вымышлены. И хотя были приложены все усилия для того, чтобы изобразить кастратов и восемнадцатое столетие как можно более точно, некоторые вольности в отношении людей и эпохи все же были допущены. Николино, Фаринелли и Каффарелли существовали реально и были знаменитыми певцами-кастратами своего времени. Тем не менее сцены появления Каффарелли в книге являются вымышленными.


* * *

 Преподавательские методы Гвидо основаны на «Ранней истории пения» У. Дж. Хендерсона, и я несу всю ответственность за упрощения и неточности.
 «Барочная Венеция. Музыка Габриэли, Бассано, Монтеверди»  (Baroque Venice,  Music of Gabrieli, Bassano, Monteverdi), записанная Decca Recording Company в 1972 году, вместе с альбомными записями, описывающими посещение Жаном Батистом Дювалем  (Jean Baptiste Duval)  собора Сан-Марко в 1607 году, непосредственно вдохновили меня на описание первого музыкального опыта Тонио в этом соборе.
 Произведение Алессандро Скарлатти «Сад любви» в исполнении Кэтрин Гэйер  (Catherine Gayer),  сопрано, партия Адониса, и Бригитте Фасбендер  (Brigitte Fassbaender),  контральто, партия Венеры, в записи Deutsche Grammophon 1964 года послужило вдохновением для описания дуэта Тонио с графиней в Неаполе, и это единственный эпизод книги, написанный с непосредственной опорой на музыку.
 «Ахиллес на Сиросе»  (Achille en Sciro)  Метастазио — либретто, выбранное Гвидо для дебюта Тонио в Риме, подробно описано Верной Ли  (Vemon Lee)  в ее уникальных «Очерках Италии восемнадцатого века»  (Studies in the 18th Century in Italy). 
 В наши дни существует много записей барочных опер, бывших популярными в ту эпоху.
 Однако для подлинного понимания этой музыки я настойчиво рекомендую читателям поискать такие записи, где партии кастратов поют женщины. Кастраты были настоящими сопрано и контральто. Контртеноры или мужчины-фальцетисты не дают полного представления о красоте их голосов.