Аннотация: Роман Дмитрия Липскерова «Последний сон разума» как всегда ярок и необычен. Причудливая фантазия писателя делает знакомый и привычный мир загадочным и странным: здесь можно умереть и воскреснуть в новом обличье, летать по воздуху или превратиться в дерево…
 Но сквозь все аллегории и замысловатые сюжетные повороты ясно прочитывается: это роман о России. И ничто не может скрыть боль и тревогу автора за свою страну, где туповатые обыватели с легкостью становятся жестокими убийцами, а добродушные алкоголики рождают на свет мрачных нравственных уродов. Однако роман Липскерова — вовсе не модная «чернуха». Потому что главная тема в нем — любовь. А любовь, как и жизнь, никогда не кончается. И значит, впереди — свет.


---------------------------------------------


 Дмитрий ЛИПСКЕРОВ
 ПОСЛЕДНИЙ СОН РАЗУМА



 1. КРЫМ


 Татарин Илья Ильясов торговал свежей рыбой в магазине с названием «Продукты». Во владения продавца входил большой мраморный прилавок, весь в многочисленных порезах от огромного тесака, утяжеленного свинцовыми вставками, чтобы нож не бултыхался в руке, когда рыбина попадалась особенно большая, которой не так-то просто было вспороть крепкое брюхо.
 Если быть более точным, Илье полагалось торговать не только свежей рыбой, выловленной тут же, из темной воды большого аквариума сачком с дубовой ручкой, отполированной мозолистыми руками до блеска, но и рыбой замороженной, которую татарин за рыбу как таковую и не держал, но вынужден был отпускать этот продукт гражданам по их настоятельным просьбам. Граждане объясняли, что мороженая рыба хороша в дрожжевых пирогах, сдобренных крошеными крутыми яйцами, обратно приятна запросто жареная в панировке, также она незаменима в прокорме всяческих многочисленных домашних животных — кошек, собак, а у одной миловидной особы в преклонных летах мороженой треской питался даже голосистый кенар, который в недавнем времени издох по причине глубочайшего одиночества.
 В ведомство Ильи также входило небольшое подсобное помещение, где хранились всяческие приспособления для обработки рыбных пород — ножи для соскабливания особо прочной чешуи, кованые крюки, на которые подвешивались рыбьи туши особо крупных размеров, слабо засоленные татарином по особому рецепту, рецепту, придуманному им самим в дни молодости, давно прожитой в персиковом Крыму, на берегу Черного моря… Если тело такой рыбины взрезать острым лезвием, то глазам восторженного покупателя представлялась нежнейшая красная плоть, слегка зажирневшая, а оттого прозрачно-желтая по краям, до белых мягких косточек. Редкий покупатель при виде такой картины оставался равнодушным, обычно выделял слюну быстро и покупал кусок деликатеса для своих детишек, представляя тонкую нежную плоть уложенной красным флагом на разрезанную французскую булку с подтаявшим сливочным маслом. Дальше фантазия обещала чашку кофе со сливками и смешение вкусовых ощущений, сладких и слабосоленых, столь приятных перед началом солнечного воскресного дня.
 Татарин Илья не был частником, хоть и трудился в магазине кооперативном, но относился к своему труду по-хозяйски, ухаживал за прилавком, словно за собственным, и вымывал его после работы чистой ветошью с особой тщательностью, чтобы рыбный дух к следующему утру не отпугнул покупателя ощущением несвежести продукта.
 В аквариум, в котором дожидался своей участи сонный товар, слабо всплескивающий разномастными хвостами, Илья провел толстую резиновую трубку, подсоединенную к самодельному компрессору. Нагнетаемый в водный резервуар воздух позволял товару сохранять живой вид и не засыпать до времени.
 Хозяин магазина хоть и удивлялся в душе такому радению своего продавца, но показывал всем своим видом, что так оно и надо, что поведение татарина в труде совсем обычное, и даже премии Илье давал реже, чем мясному отделу. Илья, впрочем, в премиях не нуждался, так как имел «постоянного покупателя», который приплачивал «своему» продавцу за всякого рода услуги, как то: лишить жизни мощным ударом деревянного молотка по голове какого-нибудь могучего карпа, рвущегося из сачка, выловившего его из темных недр. И с таким отчаянием тогда извивалось тело в сетке-ловушке, словно рыбина собиралась распрямиться пружиной, взмыть к небесам и светить с заоблачных высот своей золотистой чешуей вторым солнцем… Обычно Илья кончал рыбу с первого удара… Затем срезать в два движения эту драгоценную чешую, воткнуть тесак со свинцом под хвост и протащить бритвенным лезвием до самой отбитой башки, вываливая на белый мрамор еще трепыхающиеся в агонии внутренности… Через мгновение душа рыбины уже находилась далеко, а обнаженное тело можно было сей час укладывать на сковородку и наслаждаться шкворчанием подсолнечного масла с подсыпанной по бокам пшеничной мучицей. За то и приплачивал копеечки постоянный покупатель татарину Илье.
 Продавщица из мясного отдела между своими мясными и колбасными делами развеивала скуку, наблюдая за проворством коллеги из рыбного и в некоторой степени даже удивлялась ему, так как сама никогда не могла отрезать на глазок кусок от колбасного батона, не ошибившись при этом меньше чем на пятьдесят грамм. Но продавщица вовсе не ревновала к такой изящной работе отдела напротив, а списывала все на национальную принадлежность рыбных дел мастера, мол, татарин, какие у него другие заботы, кроме как рыбу мучить, да и детей к тому же у него нет, хотя по возрасту и внуки должны иметься, а у нее, правда, детей тоже нет, но вполне еще могут быть, к тому же колбаса неживая, ее не нужно убивать по башке молотком… Еще продавщица думала о том, какие у Ильи широкие скулы и редкие брови. И чего у азиатов такая неспешная растительность на лице, а может, и на всем теле?.. Впрочем, нарезая колбасу кусочками для какой-нибудь старушки, продавщица вспоминала, что в ее личной жизни никогда не было азиата и какова растительность на их теле, ей ровным счетом ничего не известно. Наверное, татарин похож на хорошо ощипанную курицу, решала напоследок продавщица, — желтую и ощипанную, и забывала о нем на время , пока стояла очередь. После рабочего дня, сталкиваясь в служебных помещениях с Ильей, женщина окончательно убеждалась, что татарин личность неприятная, что от него на версту несет рыбой, что он стар и никчемен, хоть и крепок с виду, а оттого хорошо бы, чтобы он добровольно покинул магазин «Продукты», уступив место какому-нибудь молодому мужику с простыми глазами.
 Нелюбовь продавщицы мясного отдела разделял и остальной персонал. И кондитерша, и бакалейщик, и даже вспомогательный состав грузчиков испытывали необъяснимую неприязнь к рыбному прилавку, и иногда коллектив вяло переговаривался между собой об этом, строя незатейливые планы по выживанию татарина из магазина. Порой их немногочисленная делегация обращалась к хозяину с просьбой решить кадровую проблему, ссылаясь на то, что Илья живет в новостройках, почти за городом, а их магазин находится в сердце города, в его исторической части, и что логичнее взять в штат кого-нибудь из коренных, чтобы иностранец-турист не пугался наголо бритого человека с желтой кожей на заостренных скулах. Но хозяин не внимал расплывчатым доводам своего персонала, хотя и в его душе, где-то в самой ее глубине, таилась неприязнь к этому молчаливому старику с азиатскими глазами и вечным, а оттого пугающим спокойствием во всем облике, от крупных костлявых пальцев до покатых плеч, в которых содержалась многолетне накопленная сила… Работник Илья был хороший, а потому директор пытался волевым усилием дорожить им, но издалека, стараясь как можно реже бывать на вверенном татарину рыбном участке.
 Нельзя сказать, что Илья любил свое дело. Скорее был равнодушен, сам не сознавая того. Ему не слишком нравилось убивать рыбу или видеть, как она сама дохнет в аквариуме, невостребованная от чрезмерного изобилия. Не очень он любил и орудовать ножом по еще живому телу, соскабливая чешую, но уж такова была необходимость, таковы издержки профессии, и Ильясов исполнял ее, как надлежало послушному работнику, уже много лет. Сколько? Он сам не помнил.
 Когда татарин появился в магазине, кто его нанимал, косноязычного и оттого молчаливого, — никто ровным счетом ничего не знал. Куда запропастилась трудовая книжка, должная лежать в сейфе незыблемой святыней, — тоже было покрыто неизвестностью. Магазин уже десять лет как принадлежал нынешнему хозяину, а до того им владело государство, называя предприятие торговой точкой № 49…
 А любил Илья рыбу. Просто рыбу. Любил ее не осознанно, как люди любят кошек или собак, умиляясь отзывчивостью и просто возможностью любить за так; а привечал чешуйчатых какой-то частью своего темного, дремучего подсознания. Он мог часами наблюдать за шевелением серебряных тел в аквариуме, смотреть, как рыбины аккуратно сталкиваются телами, словно чешутся друг о друга или ласкаются. Ему нравилось, как дышат жабры, раскрываясь, будто раковины, открывая на обозрение алую внутренность, как всплескивают хвосты, как вздуваются пузыри сквозь губастые рты… Но надо заметить, что вся эта неосознанная любовь, или пристрастие, распространялась лишь на рыб больших, могучих, чьи тела несли в себе килограммы здорового мяса, наросшего на мощных костях, чьи лобастые головы тыкались в стекло аквариума, словно бычьи… Всякая же мелочь, как глупая плотва, речной окунь или ерш с ядовитым плавником, разваривающиеся в ухе в кашу на первой же минуте, не вызывали в Илье ровным счетом никаких чувств. Такое отношение бывает обычно у людей к привычным насекомым, в постоянстве ползающим под ногами, жизнь не портящим, но и не украшающим. Например, к муравьям…
 Видал татарин рыб и экзотических. Такие продавались в специальных зоологических магазинах и своим цветовым многообразием лишь удивляли слегка Илью, как салют на праздник, в остальном же он считал тепловодных необязательной формой жизни, каковых в мире существовало великое множество, а оттого и внимание нечего заострять.
 Лишь однажды в маленьком зоомагазине Илья рассмотрел в аквариуме небольших рыб под названием пираньи, чьи рты были сплошь усеяны острыми зубами, непропорционально длинными, если сравнивать с общим размером тела. На прилавке лежала прокламация, в которой объяснялась со всевозможными прикрасами невероятная хищность рыб, способных небольшой стайкой сожрать в течение десяти минут взрослого человека. Конечно же, это реклама, решил Илья, но рыбьи зубы, крючковатые и хищно белые, вызывали в татарине любопытство, даже некий страх, и он приобрел пяток иностранок для эксперимента.
 Утром следующего дня пять особей семейства пираньих были погружены в магазинный аквариум, где в утренний час безмятежно плавали жирные карпы, распустившие толстые животы в ленивом ожидании своей участи.
 То, что произошло далее, совершеннейшим образом повергло Илью в чувство крайней подавленности и, можно сказать, нестерпимый шок.
 Сначала в аквариуме ничего не случилось, первые минуты карпы плавали сами по себе, пираньи сновали стайкой из угла в угол, словно обживаясь на новом месте, тыкались зубами о стекло, клацая, словно вилками, и глядели жесткими глазками на Илью.
 Реклама, еще раз уверился татарин. Не сожрешь человека так запросто!
 Он уже хотел было заняться привычными своими обязанностями, как вдруг в водной среде произошло какое-то неуловимое движение. Пираньи сбились в стайку и несколько раз в полном синхроне обернулись вокруг собственной оси. Раз, два, три… Затем рыбки приподняли свои хвосты, опустив ко дну селедочные головы с зубами-иголками, и с минуту находились в таком положении, совершенно недвижимые. Казалось, что рассматривают они старого карпа, отдыхающего на дне аквариума. Карп был слегка подранен сачком, и его бок выделялся на сером фоне розовым мясом, сочившимся кровью. И вероятно, не столь было больно рыбе от раны, как она просто покоилась в стороне от собратьев, как заболевший от здоровых. И вдруг, словно по команде, вся немногочисленная стайка рванулась в слаженном порыве ко дну. И столько стремления, столько хищного полета стрелы было в этом движении, столь огромная развилась скорость, что татарин Илья на мгновение отпрянул от аквариума, а когда вернулся к нему, пятерка хищников уже рвала своими зубами-крючьями розовое мясо обезумевшего от боли карпа, пытающегося мощными ударами хвоста отогнать от себя маленьких убийц. Все вскипело в аквариуме! Вихрями гуляла муть, поднятая со дна, шарахались в разные стороны остальные обитатели… Но глупая рыба своим крошечным мозгом уже понимала, что конец ее близок, что огромные куски мяса, вырванные из живота, пожираются вместе с нежной печенью незваными пришельцами, которые через мгновения принесут ему, пятилетнему самцу, никогда и никого не боявшемуся, неминуемую смерть, мучительную и никчемную; а оттого большая рыба безвольно смирилась со своей участью, перестала бессмысленно колотить хвостом и завалилась на бок, уставив обреченные глаза к поверхности… Остальные обитатели аквариума, такие же жирные карпы, забились в дальний угол резервуара и наблюдали за диким концом своего собрата, чмокая глупыми губами. Клубилась в темной воде алая кровь, метались пираньи, раздирая на куски остатки сочного мяса, и уже через минуту на нечистое дно аквариума опустился обглоданный до белизны скелет карпа-полустарка.
 — Эх! — выдохнул Илья, приходя в себя после увиденной картины. — Так вот!..
 Ту же картину, что и татарин, наблюдала продавщица мясного отдела. Ей увиденное пришлось по вкусу, и она ожидала, что новые рыбки проделают такую же процедуру и с другими карпами, а значит, время до обеденного перерыва обещало быть интересным.
 — Экспериментатор! — молвила продавщица вслух.
 Но татарин не оправдал ожиданий. Как-то быстро вскочив на ноги, он схватил сачок, зачерпнул им темные воды и в одно движение выловил всю стайку пираний, чьи челюсти еще по инерции клацали, пытаясь перегрызть капроновые веревки, из которых был связан сачок.
 — Ищь! — воскликнул татарин и со всей силой ахнул сачком об пол.
 Вывалившись из сетки, рыбки запрыгали по кафельной плитке, а Илья в жутком порыве принялся топтать их хищные тельца каблуками ботинок, стараясь расплющить железными подковками-набойками экзотические создания. Казалось, татарин впал в какое-то исступление. Он без устали давил хищников с хрустом, словно мстил за отечественную рыбу, поруганную иностранным завоевателем, пока от пираний не осталась лишь кашица, смешанная с рядовой грязью.
 — Ия-уу-а! — провыл Ильясов как-то страшно, отчего его лицо сделалось еще более желтым, а губы искривились в странной улыбке. — Ищь ты! — пришептывал он. — Ищь!..
 Сумасшедший! — убедилась продавщица мясного отдела, а вслух сказала, что свои поганые эксперименты нужно проводить не на имуществе, которое принадлежит частному хозяину, а на своем вонючем сомике, что плавает в отдельном аквариуме, стоящем под прилавком. Уж мы-то знаем про этого сомика! Знаем-знаем!..
 Надо сказать, что таковой действительно имелся. Сомик был привезен под праздник вместе с карпами совершенно случайно в машине «Свежая рыба» и сгружен в общий аквариум, где его немедленно обнаружил Илья. Сомик был относительно небольшой, килограммов на восемь, с длинными усами и приплюснутой мордой, чем-то неуловимо напоминающей лицо Ильи.
 Татарин мгновенно проникся к нему неясным чувством и, мямля невразумительно, попросил у хозяина разрешения купить необычную для их магазина рыбину в собственность. Хозяин лишь пожал плечами и согласился продать сомика за цену, тождественную карповому весу. Некоторые из продавцов было возмутились, почему именно Илье было позволено выкупить сомика, всем хочется к празднику такую рыбину, но кто-то заметил, что сомы отдают тиной и что рыба эта сорная, никчемная, даже для жарки не годится, ибо излишне жирная и вонючая, как сожженная резиновая покрышка.
 — Пусть татарин жрет! — сказали в подсобке тихо и засмеялись.
 На том и порешили. К празднику служащие магазина купили карпов, а Илья потратился на сомика, которого поселил в небольшом аквариуме собственного изготовления, промазав стекло изнутри замазкой, чтобы не текло. Поставил он аквариум под прилавок, куда провел маленькую сорокасвечовую лампочку, чтобы рыбине казалось, что проживает она под солнцем, а еще сделал ответвление от основного компрессора и пускал воздух к самому ее носу.
 Кормил татарин своего питомца раз в день принесенной из дома пшенной кашей, зато задавал ее от души, большими слипшимися комками, которые сомик подхватывал на лету, как какая-нибудь псина, и проглатывал тотчас, с псячьим проворством… Когда выдавалась свободная от работы минута, Илья засовывал в теплый аквариум руку и поглаживал мозолистой ладонью скользкую спину сомика со всей нежностью, на какую был способен. Рыбина любила своего хозяина и в благодарных порывах присасывалась губами к среднему пальцу татарина и сосала его нежно, как новорожденное дитя, — мягкими, беззубыми деснами. В такие мгновения продавец рыбы был всемерно счастлив.
 Вряд ли татарин Илья читал когда-нибудь что-то специально, был он сильно дремуч и только газеты или журнальчики просматривал изредка, забирая их из подвала своего многоэтажного дома, уже сильно состарившиеся и подмокшие от сырости. Но тут, с негаданным приобретением сомика, Илья, как заправский собаковод, посетил ряд книжных магазинов, где всякий раз запрашивал книги о жизни сомов. Всякий же раз ему и отвечали, что про сомов литературы нет, что есть просто атласы речных рыб, где, в частности, есть и о сомах.
 — Берите атлас! — советовали продавцы.
 Что такое атласы, Илья не знал, боялся быть обманутым и лишь отчаявшись найти литературу про своего питомца, купил толстый красочный атлас с названием «Мир речных рыб».
 Лежа дома на своем диванчике, покрытом истертым ковриком с азиатским орнаментом, Илья нетерпеливо листал атлас, пропуская изображения сазанов, налимов, голавлей и прочих ненужных ему рыб, задержался лишь на секунду на карпах, о которых все и так знал, а затем, слюнявя палец, наконец добрался до иллюстрации с сомиком.
 — Ах! — воскликнул татарин. — Мой рыба!
 И действительно, на всю страницу, во всем своем великолепии была изображена рыба Ильи, которая смотрела на хозяина преданными, слегка раскосыми глазами и, казалось, вот-вот пошевелит мясным ртом с просьбой о пшенной каше.
 — Мой рыба! — удостоверился Илья и, вооружившись лупой, стал читать по слогам, что написано под картинкой.
 А там была напечатана информация о самом большом обитателе российских рек — «соме обыкновенном», могущем при благоприятном стечении обстоятельств прожить до ста лет и набрать веса до двухсот килограммов. Сом вовсе не был хищной рыбой и не питался себе подобными, а оттого Илья испытал к рыбе уважение и еще раз порадовался, что сомик принадлежит ему и что его никто не съел под праздник… На этом информация о соме заканчивалась, так как это был видовой атлас, задача которого была как можно реальнее отобразить внешний вид рыбы.
 Илья похвалил атлас, так как почти уже поднес средний палец к губам сомика, дабы он присосался к нему, но, вспомнив, что это всего лишь картинка, хоть и искусно выполненная, убрал кривой палец восвояси.
 Далее Илья, не колеблясь, выдрал страницу с изображением своего любимца и прикнопил к стене напротив диванчика, чтобы всегда иметь возможность лицезреть рыбу. Атлас же с оставшимися изображениями он за ненадобностью оставил валяться на столе. Затем лег на диванчик, заложив под голову жилистые руки, и стал смотреть на картинку.
 Этот рыба — самый хороший рыба, думал Илья. Потому что этот рыба такой большой и сильный, но никого не трогает, никого живого не ест, а оттого это умный рыба и очень любимый!..
 Дальше мысль Ильи останавливалась, будто на что-то напарывалась, тогда он просто смотрел на рыбу, любуясь ее раскосыми глазами; потом незаметно засыпал и снилась ему Айза, юная татарочка из детства, от которой осталось лишь сладкое воспоминание, томящее сердце даже во сне.
 Он познакомился с ней в персиковом саду. Сад принадлежал ее отцу, поселковому кузнецу, а Илья забрался в него воровать. Когда за воротом его рубахи собралось достаточно плодов, которые от тесноты давились и пускали по животу липкий сок, когда он собирался уже махнуть через забор, чтобы убраться восвояси, она окликнула его.
 Он остановился и обернулся.
 Она стояла на сильных коротких ногах, в сатиновых штанах, с гордой черной головой на длинной шее, с узкими плечами. Подняв правую руку, она облокотилась острым локтем о ствол персикового дерева, так что короткий рукав рубашки задрался и обнажил темную подмышку. Смотрела открыто и весело.
 — Ты вор? — спросила девушка.
 — Да, — ответил Илья, ничуть не пугаясь.
 — Значит, вор…
 — Ага…
 Он уставился на девушку, еще не осознавая, что любуется ею, а персиковый сок продолжал течь по животу, затекая в штаны липкими струями.
 — Подойди сюда! — попросила девушка.
 Он подошел к ней и почувствовал запах.
 — Ты голодный?
 — Нет.
 — Тогда зачем воруешь?
 — Про запас.
 Она осмотрела его с ног до головы и засмеялась, прикрывая рот ладошкой. У нее были большие белые зубы.
 — Почему ты смеешься? Разве так смешно, что я вор?
 — Совсем нет, — ответила девушка и пальцем указала на штаны Ильи.
 — Это сок! — воскликнул Илья, прикрывая руками неприличное место, мокрое, расползающееся влажным пятном все шире, к самым коленям. — Персиковый сок! Ты не подумай!..
 Он стоял рядом с нею, пристыженный, но тем не менее его глаза разглядывали обнаженную подмышку девушки, а нос, словно волчий, чувствовал запах — волнующий и праздничный.
 — А ну! — Она взмахнула короткими волосами и ударила его по рукам, так что подол рубахи, тяжелый от персиков, выскочил из штанов и перезрелые плоды посыпались на землю. — Надо же, сколько украл! — удивилась девушка. — Вот ворюга!.. — И захохотала громко и естественно.
 Она смеялась, поднимая скуластое лицо к солнцу и по-прежнему облокотившись о дерево, а кудрявая подмышка маячила возле самого лица Ильи. Он еще не знал запаха женщины, а потому чувствовал какую-то растерянность и напряжение во всем теле.
 — Ты вкусно пахнешь, — неожиданно для себя сказал Илья. — Вкуснее, чем персики. — И ткнулся лицом в самую подмышку, во всю ее манящую глубину, ощущая плоть чуть влажной, терпкой — так испаряет аромат трава в зените лета. Его язык проворно выскользнул и облизал наспех вокруг…
 Уже гораздо позже, отхлестанный от души по щекам, исцарапанный, с прокушенным языком, проклятый всеми страшными проклятиями, он узнал, что смуглую девушку зовут Айза, что ей шестнадцать лет и что Илья еще хорошо отделался — разбитой физиономией, что другому в такой ситуации Айза оцарапала ногтем роговицу глаза, так что обидчик лечился целый год и теперь ходит в очках с толстыми линзами.
 А я бы его убил, — подумал Илья. А еще он подумал: в какую подмышку ткнулся тот, с поцарапанным глазом, и удалось ли очкарику попробовать Айзу на вкус?..
 Он не знал слова «любовь», но чувствовал ее приход с особой силой. Так приходит девятая волна на песчаный берег, перелопачивая его с водорослями. Душа Ильи освободилась из потемок, и он словно посмотрел на все привычное третьим глазом, а оттого сам чувствовал себя перелопаченным, как берег, на котором после шторма появилась прекрасная медуза.
 Если бы подростка попросили поведать, что происходит с его внутренностями, желудком и сердцем, то он вряд ли бы путно объяснил, скорее всего бессвязно промычал что-нибудь, но сила, рвущаяся изнутри спелыми гормонами божественного наполнения, делала взгляд молодого татарина таким великолепным, лучащимся самым прекрасным светом — светом романтической звезды, на которую в слаженном порыве смотрят влюбленные всего мироздания, а оттого любой старик, равнодушный от старости даже к солнцу, высокопарно рек бы: «Это — любовь!»
 И Илья бы выучился у мудреца этому слову и взамен рассказал, какая она, любовь, на вкус — чуть соленая, как море, чуть влажная, как лепестки мака на рассвете, и плотная, как раздувшийся персик, который почему-то застрял где-то под сердцем и не выходит, и ни туда и ни сюда, сколько воды ни пей.
 Вероятно, от таких слов старик вспомнил бы про солнце и на мгновение ощутил, как небесное светило грело когда-то его грудь, где тоже бродили яблочные соки, от которых столько раскатилось по земле яблок, спелых, спелых и сочных. От тех в свою очередь зарумянились другие, а от других и третье поколение… О гнилых плодах старику вспоминать не хотелось.
 Полгода Айза не подпускала Илью к себе на воробьиный полет. А если тот, набравшись смелости, все же приближался, как бы случайно вспархивая с соседней улицы, хлопая преданными собачьими глазами и виновато опуская при этом голову, девушка замахивалась на него стиснутым кулачком и грозно говорила: «А ну!..»
 Она могла пригрозить Илье и отцом, который действительно слыл в округе человеком крутого нрава, способным в порыве изувечить, изломать в палки руки и ноги — недаром кузнец, — но не было в ее глазах той настоящей злости от такой настырности, злости, которая отличает действительно равнодушного человека, и Илья это чувствовал животом, все чаще и чаще попадаясь Айзе на пути, словно посыльный своей же любви. Все нежные письма были написаны у него в глазах, в зрачках, глубоких, как артезианские колодцы, и неосознанно настроенная на ту же волну Айза легко в них читала про синие горы с неприступными ледяными вершинами, которые Илья был готов в мгновение растопить своим жарким, как паровозная топка, дыханием, про сильные руки, которые в порыве нежности ласковее, чем материнские, про потрескавшиеся губы, складывающие прекрасные слова… Дальше Айза пугалась читать, крепко зажмуривалась, так как строчки влечения могли привести к огромному греху, маняще-сладкому, который перестает быть запретным только после свадьбы и о котором она пока смутно догадывалась, как о незнакомом береге на другом конце моря…
 А потом, по прошествии томительных ночей, в которых девичьи мысли устремлялись к запретному свободной чайкой, Айза все-таки смилостивилась над бедным Ильей, ссохшимся к этому времени перевяленной таранькой, и как-то раз, когда он снова повстречался на ее пути, согнутый безответным чувством, она вдруг обернулась как бы невзначай, блеснула черными глазами и запросто спросила:
 — Хочешь пойти со мной?
 Он ли не хотел! Он мечтал страстно, насколько способны любовники всего мира, следовать за предметом своего обожания, и от неожиданности предложения все подавленные меланхолией соки взбурлили в нем с новой силой, вулканным кратером обожгло желудок, и молодой татарин, распрямившись, запрыгал вокруг девушки горным козлом, взмахивая руками, блеял что-то глупое, а Айза, легко перебирая своими сильными ногами, сбегала с горки к песчаному берегу моря, которое в этот час было спокойным и гладким и, казалось, манило к себе прохладой своей бирюзы, прозрачностью глубоких вод и далеким горизонтом, за которым, вероятно, жили те несчастные, которые уже отлюбили и чья любовь растаяла крошечным кусочком сахара в прибрежных солоноватых водах.
 — Купаться будешь? — спросила девушка с наигранным равнодушием и сама же ответила: — А я буду.
 Этими словами она вовсе лишила Илью всяких сил и разума. На мгновение ему показалось, что Айза тотчас скинет с себя сатиновые штаны, показывая свои голые с крепкими голенями ноги, над которыми располагались круглые колени с белесыми волосками, а еще над ними — плоский живот с дырочкой пупка, затем отбросит на песок рубашку с короткими рукавами, а уж что под ней, что под белым хлопком топорщится вишневыми косточками, Илья сфантазировать не мог, потому что боялся умереть — и так все его тело сотрясала крупная дрожь, а в штанах неожиданно затяжелело корабельным якорем и было еще более стыдно, чем от персикового сока, а потому он отвернулся со своим якорем в сторону от палящего солнца, чтобы девушка не осмеяла его неожиданную слабость.
 Как случается в обыденности, юношеские фантазии всегда бегут впереди реальности… Айза не стала показывать Илье своих мускулистых ног, а уж тем более не приходило ей в голову открыть перед парнем нежное и розовое, что спело и наливалось только для будущего мужа, а потому она, не раздеваясь, шагнула в воду и тут же поплыла, рассекая синеву неба, отраженную морем, равномерными саженками.
 Придерживая свой тяжелый пах, Илья заковылял за девушкой, но к своему неудовольствию сразу же понял, что, отяжеленный, плывет куда хуже, чем его возлюбленная. Однако вода охладила его воспрявшее мужество, и пловец, постепенно утеряв свой якорь, поплыл свободнее, с каждым гребком догоняя девушку.
 Когда его рука уже почти достала Айзу, уже могла поймать ее за розовую пятку, татарочка неожиданно всплеснула ногами, словно дельфиньим хвостом, и нырнула под воду, запенив поверхность теплым шампанским. Илья последовал за нею тотчас, молотил ногами, как пароходным винтом, стараясь не отстать, смотреть на девушку во все глаза, осязая ее целиком.
 Она плыла на глубину, толкаясь сильно, разводя ноги широко, так что Илье казалось, будто видит он через намокший сатин что-то особенное, доселе невиданное, что сулило еще более праздничный запах, нежели девичья подмышка.
 А Айза все глубже уходила под воду, все более мощными были ее гребки, и уже выпросталась из штанов рубашка, подол которой, казалось, плыл сам по себе, открывая кусок шоколадного живота с пулевым отверстием пупка, а хлопок на груди столь истончился от воды, столь прозрачными стали его нити, что розовый цвет восторжествовал над белым, и, лицезрея нежданные дары, Илья вновь отяжелел якорем, а когда настиг девушку почти перед самым дном, когда она улыбнулась ему, выпуская из красных губ пузырь воздуха, когда ее грудь словно в невесомости качнулась к поверхности, что-то оборвалось в животе Ильи, что-то случилось с его железным якорем непредвиденное, что заставило подростка в спешке повернуться к всплывающей Айзе спиной, задерживаясь на дне, пока живот сотрясали конвульсии, а с морской водой смешивался мрамор его страсти, его первой любви, оплодотворяя само могучее море, со всеми его обитателями в придачу.
 Тогда он чуть было не утонул. Не хватило воздуха, чтобы всплыть. Лишь какое-то чудо спасло Илью и вынесло обессиленным на белый раскаленный песок, где он долго дышал, не понимая, что же все-таки с ним произошло, что оборвалось в нем там, на дне, отчего он сейчас смотрел на Айзу совсем другими глазами — не вожделеющими, а наполненными неизведанным чувством. Такое обычно приходит к взрослому мужчине, который выглядывает в женщине существо слабое, нуждающееся в нежности.
 Айза лежала неподалеку. На сатин ее штанов, натянутый в согнутой коленке, и на хлопок измятой рубашки налип песок, и щека ее загорелая была в песке. И выгоревшая прядь на виске в песчинках… Илья видел еще и маленькую серебряную сережку, вставленную в ушко, прозрачное в солнечных лучах, так что было видно, как течет в нем и пульсирует кровь.
 Да, он любил ее!..
 Целую неделю они ходили купаться в одно и то же место, в одно и то же время. Айза так же стремительно бросалась в воду во всех одеждах, а он так же стремительно ее догонял, погружался в пучину за своей любовью подводным кораблем. Он любовался прекрасными очертаниями ее крепкого тела, уже более не тяжелея животом, уже привыкший к прелестной картинке и хранящий свой животворный мрамор до времени.
 Отдыхая на берегу между своими заплывами, они почти не разговаривали, а лишь смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами. Он видел ее вишневые губы с кончиком красного языка на белых зубах, а она его воспринимала целиком — скуластым, с раскосыми глазами, с торчащими ушами и сильными пальцами, которые когда-нибудь накрепко сожмут ее грудь…
 От общих запретных фантазий, а может быть, от крепкого июльского солнца они распалялись до сведенных мышц и вновь бежали к морю, как к мудрому посреднику, удерживавшему их своей прохладой от преждевременного взросления. Тогда они стремились к далекому дну, с каждым разом заныривая все глубже…
 А в одно из воскресений, когда влюбленные один раз уже ныряли к морскому дну, соревнуясь с рыбами, а затем лежали в мягком песке, лениво отщипывая от спелых гроздей винограда и обсасывая мясные сливовые косточки, когда их головы оказались чересчур близко, соприкоснувшись мокрыми волосами, а губы, липкие фруктовым ароматом, потянулись навстречу, когда они впервые стукнулись зубами в неумелом поцелуе, а рука Ильи скользнула по груди Айзы, наталкиваясь на вишневые косточки, когда тела сотрясло электричеством страсти, в небе внезапно прогремело пушечным выстрелом. Гром раскатился по всей округе, налетел порыв ветра и швырнул в глаза любовников горсть песка. Это заставило их отпрянуть друг от друга в неожиданном страхе, и они, кашляя, схватившись за глаза, побежали к морю, где бросились шальными головами в набегавшую волну и поплыли к горизонту, а достигнув его, с промытыми от песка глазами, оборотили свои лица к небу, которое было целиком свободно от туч, и откуда тогда взялся гром и шквальный ветер — ничего этого им не было понятно.
 Как и всегда, Айза нырнула первой, сильно оттолкнувшись от поверхности ногами. За ней, через секунду, набрав полные легкие воздуха, исчез с поверхности и Илья. Они плыли параллельно, наклонившись телами, словно подводные лодки, шли ко дну, которое располагалось где-то там, далеко внизу, его даже не было видно, несмотря на прозрачность воды. Так они плыли с минуту, выпуская ртами пузыри воздуха, а потом Илья стал показывать Айзе знаками, что пора возвращаться к поверхности, но она лишь улыбалась в ответ, желая во что бы то ни стало достичь водорослей… Еще через несколько секунд Илья стал беспокоиться, сбросил скорость и попытался схватить девушку за ногу, но она выскользнула и, толкнувшись еще более мощно, поплыла ко дну, темнеющему где-то совсем далеко. Илья закричал ей в ответ, что очень глубоко, что опасно! И в немоте, бесполезно выпустив из легких остатки воздуха, заколотил ногами, устремляясь наверх… Он вынырнул и, удерживаясь на поверхности, крутил головой на триста шестьдесят градусов, дабы скорее заметить Айзу и плыть к берегу. Но, черноволосая, она все не появлялась на поверхности, а он, уже испуганный страшным предчувствием, вновь нырнул, однако был уже совсем слаб от страха и, не проплыв даже четверти предыдущего расстояния, всплыл, будто пробка, и заколотил по воде руками, словно стараясь оттолкнуться от поверхности, как буревестник крыльями, и поискать Айзу с высоты. Но девушка не появлялась…
 Еще бесчисленное количество раз Илья бросался камнем под воду; нашел в себе силы упасть до дна, где вода была холодной и безжизненной, и в одну из попыток ему вдруг показалось, что видит он свою возлюбленную, ее розовую пятку, и счастье на миг прибавило в легкие воздуха, так что он поплыл быстрее любой рыбы, но пятка оказалась лишь большой ракушкой-ропаном, отшлифованной водой до розового цвета. И тогда силы покинули Илью. Он не помнил, как всплыл, как добрался до берега, а оказавшись на белом песке, посмотрел на небо, потом в море, и завыл тоскливо, словно перед смертью:
 — Айза-а-а!
 Он простирал руки навстречу волнам и выл страшным голосом, как глухонемой, моля море вернуть ему девушку.
 — Айза-а-а-уа-уа!
 Слезы текли по его лицу дождевыми струями, пополняя море своей горькой солью.
 Так он стоял и выл до самого вечера, а потом, шатаясь, поплелся в поселок, к дому, в котором жила его Айза…
 Девушку искали неделю. Все лодки были спущены на воду, и все мужчины селения с утра до вечера прочесывали бухты и заливы в поисках утопленницы.
 Илью с собой не брали. Он оставался на берегу и твердил женщинам селения, что Айза вовсе не утонула, что она превратилась в дельфина или в какую-нибудь другую рыбу и уплыла в самую глубину моря.
 — Айза-а-а!!!
 На подростка смотрели с состраданием, пока перламутровая волна на исходе седьмого дня поисков не вынесла на берег сатиновые штаны, принадлежавшие девушке, — их признал ее отец.
 С расплющенным в драках носом, над которым страдали глаза-щелочки, с могучей шеей, по которой сновал вверх-вниз кадык, родитель стоял, широко расставив ноги, и держал штаны дочери так, словно на его кузнечных руках лежало тело самой Айзы. Вокруг печалились родственники, и все остальные жители утирали мокрые от слез щеки.
 — Ай-за-а-а-а-а! — закричал Илья в последний раз, и так надрывен был этот крик, что голос подростка треснул на самой вершине и сорвался в неутешных рыданиях.
 И тут произошло неожиданное. Отец Айзы сделал шаг вперед, из глаз его ушла печаль, оставив место злобе. Он передал вещь Айзы кому-то из женщин, шагнул еще раз и, протянув руку с указующим на Илью перстом, сказал:
 — Он ее убил!
 В народе ахнули.
 — Он ее убил! — твердо повторил отец девушки. — Он ее изнасиловал!
 — Совсем от горя обезумел, — проговорил кто-то из толпы.
 — Если бы она сама утонула, то кто тогда снял с нее штаны? — вопрошал родитель, медленно приближаясь к Илье, который совершенно не понимал, что происходит. — Она накрепко подвязывала их ремешком! Они не могли сами!..
 — И правда, — подтвердил кто-то в толпе. — Не морской же черт их стащил…
 — Он преследовал ее по пятам! — добавила какая-то женщина с большими руками. — Прохода не давал!
 — Он убил мою девочку! — с надрывом сказал отец. — Мою единственную девочку!
 — Убийца! — прошипел старик с худой бороденкой и затряс ею, словно козлиной.
 — Насильник! — донеслось с другой стороны.
 — Да не мог он, — вступился отец Ильи, но его голоса никто не слышал, так как бацилла всеобщей уверенности уже заразила человеческое стадо, которое заволновалось в предчувствии самосуда, а кто-то из мужиков уже стал оттеснять отца Ильи из круга, в центре которого оказался одиночкой его сын, белый лицом, будто известкой натерся. Он еще не понимал, что его ожидает, а потому повторял тихонечко:
 — Айза… Она превратилась в дельфина…
 И тут кузнец ударил его кулаком в лицо. Толпа отшатнулась и вздрогнула, когда на стоящих ближе всех, на их лица и плечи, прыснула свежая кровь. Но никто не произнес слова единого, и, казалось, время растянулось, и если бы Илья, оглушенный ударом, мог видеть, то, вероятно, проследил бы второй удар кузнеца, полет его огромного, словно кузнечный молот, кулака, который на этот раз попал подростку в рот, круша единым боем все зубы, разрывая обветренные губы, сотрясая мозг.
 И только отец Ильи верещал что-то, все пытался пробраться в круг, на котором убивали его единственного сына. Но молчаливая толпа сдерживала родственный напор и смотрела во все глаза, как кузнец топчет ногами грудь рухнувшего от удара в голову татарчонка, и со страшным упоением слушала, как трещат продавленные ребра, и таращилась на кровавые пузыри, надувающиеся, словно праздничные шары, и прущие изо рта со сломанной челюстью…
 — Дельфин… — прошептал Илья.
 Большой кровавый пузырь лопнул, и подросток почти умер.
 Его били еще два часа, под конец лениво пихали ногами, как измочаленную баранью тушу после конных игр, и, уверенные, что убили наверняка, разошлись по домам с чувством опустошенного удовлетворения и большой усталости.
 Отец подобрал Илью с песчаного берега, когда ночь спустилась к морю. Он взвалил на себя сыновье тело и понес его, безжизненное, к дому, собираясь произнести над ним последнюю молитву и по обычаям похоронить к ночи.
 Он сам обмывал теплой водой плечи и грудь Ильи, роняя слезы на кровавые подтеки, чувствуя, как проваливаются пальцы сквозь мягкое тело с переломанными костями. Он всматривался в изувеченное лицо сына, с черными сливами вместо глаз, с кровавой пробоиной вместо рта, и славил Аллаха, что не дожила до сего дня жена его Фатьма, умершая рано, от сердечной болезни. Не должна мать видеть смерть сына!
 Но Аллах, заметив страдания осиротевшего родителя, вдохнул своими благоухающими устами через окровавленные десны ускользнувшую было душу подростка восвояси, и она затрепетала под перекошенной грудной клеткой слабым биением сердца.
 — О Бог мой! — воскликнул отец Ильи, разглядев трепещущую жилку на виске сына. — О Аллах Всемогущий!..
 На старой телеге, устланной клочкастым сеном, он доставил сына в областной центр, где татарчонка приняли в больницу, а наутро врач с равнодушием сказал, что у подростка травмы, несовместимые с жизнью.
 И опять поник осенней травиной отец.
 — Но мальчик жив, — добавил доктор. — Надейтесь на чудо…
 При осмотре Ильи в историю болезни было записано следующее:
 «Подросток доставлен в Феодосийскую больницу с множественными повреждениями внутренних органов, вызвавшими обильное внутреннее кровотечение, остановленное после вскрытия брюшной полости наложением многочисленных швов и сшиванием разорванной селезенки. Также у подростка вследствие нанесенных побоев обнаружено девять сломанных ребер, вывихнут тазобедренный сустав, надорвана печень, выбит тридцать один зуб, сломан нос и сотрясен мозг в наитяжелейшей степени».
 По всем медицинским законам Илья должен был обязательно умереть, но выжил, что для остальных жителей земли было вовсе не обязательно. Они попросту не знали о существовании такового, у них у самих умирали родственники, о которых предстояло горевать безутешно.
 Врачи не совершали чудес по спасению изувеченного, делали только то, что полагается в таких случаях, не затрачиваясь душевно, но когда подросток впервые открыл глаза и прошептал беззубым ртом слово «дельфин», один из докторов, молодой специалист из столицы, по неопытности засострадал Илье и отдал на его выздоровление много личных сил и времени, оторванных от молодости.
 Он часто навещал подростка, принося тому молоко и вливая парное в заживающий рот через резиновую трубочку.
 — Все будет хорошо! — обещал молодой доктор, но Илье было абсолютно все равно.
 Он уже не понимал, что такое «будет хорошо». Что такое хорошо без Айзы?!. Что такое хорошо, когда его, невинного, убивали соседи, среди которых он вырос? Что такое хорошо быть калекой?..
 — Вот подживут десны, и мы тебе новую челюсть справим! — утешал молодой специалист. — А на зуб твой единственный золотую коронку поставим. Будешь, как принц, золотом сверкать!..
 Через четыре месяца Илья вышел из больницы, приобнял отца и, пожевывая новой челюстью, примеряясь к ней, скупо произнес прощальное слово и отбыл навсегда в неизвестном направлении, пожелав в душе односельчанам доброго здоровья и хорошего фруктового урожая.
 Он возненавидел море, как только можно ненавидеть, и бежал от него в самое далеко, проехав в товарняках и черные земли, и почву, которая родит в трудах и скудно.
 Более в жизни Илья не улыбался, в какие бы края его ни заносила судьба. Лишь изредка его желтая физиономия криво ухмылялась по случаю. Уже никогда его душа не трепетала от чувства, которое называлось «любовь», и мрамор его семени не просился более во вселенную, а загустев сначала медом, застыл со временем и камнем…
 На самом деле Илья проработал в магазине № 49 сорок три года. Он забыл свой родной язык, а русскому выучился не шибко, и единственным его материальным достоянием была золотая коронка на единственном уцелевшем зубе. Тот зуб был зубом мудрости…
 Что касается трудовой книжки, то ее никогда и не было, так как прописки в этом городе Илья тогда не имел, а следственно, и на работу его поначалу взяли нелегально, платя татарину по рублю в день за то, что он справно рубил рыбьи головы.
 Это уже через двадцать пять лет трудовой деятельности Илье Ильясову, бессменному работнику рыбного отдела, межрайонная коммунальная комиссия выделила крошечную однокомнатную квартиру в новостройках возле самого городского предела. Дальше была лишь степь и огромная городская свалка с обитавшими на ней черными воронами, жирующими на остатках человеческих потреблений. Стая была столь огромной, что когда взлетала в небеса поголовно, то перекрывала солнце, и участковый Синичкин говорил тогда, что у нас три раза на дню солнечное затмение. Еще он говорил, что нужно вызвать представителя Книги рекордов Гиннесса и зафиксировать столь несметное количество семейства вороньих на столь небольшом пространстве…
 Большая двадцатипятиэтажная башня нависла над зловонной помойкой всеми своими балконами, но ее обитатели давно не обращали внимания на гниющие испарения. Наоборот, большинство было радо такому соседству, так как имело разносторонний досуг. Кто-то промышлял на свалке старательством, а кто-то с раннего утра палил по черным воронам из пневматических винтовок…
 В трехстах метрах от свалки был некогда вырыт огромный котлован, вероятный фундамент для будущей многоэтажки, но то ли финансирование затормозилось, то ли геодезическая обстановка случилась не лучшая, одним словом, строительство завершилось, так и не начавшись. Котлован залили водой, и получился как бы пруд, или как бы озеро, но так или иначе это было достопримечательностью данной местности.
 В водоеме ловили рыбу, преимущественно бычков-ротанов, по теплу отважные купались в этих околосвалочных водах, а молодые женщины в большинстве своем загорали на строительном песке, ставшем с годами пляжным.
 Из этой местности, названной в народе любовно Пустырками, ежедневно в течение восемнадцати лет ездил на работу татарин Илья. На дорогу он затрачивал по полтора часа в каждую сторону, и Бог его знает зачем это было ему нужно. Рыбный магазин имелся и в Пустырках, а человека с таким опытом непременно бы приветили в нем, тем более что магазин принадлежал тоже частнику, заинтересованному в квалифицированном персонале.
 Если бы Илью спросили, скольким рыбам за свою жизнь он отрубил головы или вспорол брюхо, то татарин, подумавши, ответил бы, что никак не меньше чем миллиону. Тем больше он любил своего сомика, которого кормил и гладил собственной рукой, вовсе не собираясь убивать на мясо.
 Можно всячески анализировать, откуда берется человеческая недоброжелательность и ненависть, но это дело столь неблагодарное, столь множественные причины рождают вышеназванные качества, что лучше отвлечь свое внимание на последствия этих качеств и поведать о том, что в субботний день, придя на работу к восьми утра, Илья Ильясов как обычно включил под прилавком свет над аквариумом и хотел было уже задать корм своему питомцу, как обнаружил сомика в необычном состоянии. Рыба не лежала привычным образом на дне, шевеля усами, а, завалившись на бок, словно зависла между дном и поверхностью.
 — Ай! — сказал Илья и протянул к сомику руки.
 Рыба ответила на ласку лишь слабым извивом тела и, потратив на это усилие остатки энергии, и вовсе стала заваливаться на спину.
 — Ай! — повторил Илья и высунул обритую голову из-под прилавка.
 В мясном отделе как ни в чем не бывало, опершись большой спиной о прилавок, плюща между зубами спичку, стояла колбасных дел мастерица и слушала радио, по которому передавали вчерашние новости, так как сегодняшних еще не наступило. Она то и дело косила глазом в сторону татарина, и тот, взволнованный самочувствием сомика, вдруг заподозрил что-то неладное, уловив в зрачке продавщицы какое-то гадкое знание о происшедшем.
 Тогда Илья вышел из-за прилавка и, опустив к коленям мозолистые руки, чуть наклонясь, еще более сощуря глаза, направился в сторону мясного отдела. И было в его коротком путешествии столько решимости, и опасности в нахмуренном лбе, и так ухмылялся кривой рот, что продавщица вздрогнула от плохого предчувствия и сплюнула изжеванную спичку себе под ноги.
 — Ты кудай-то, Ильясов, направился?!. — нервно спросила она, отрывая от прилавка спину. — Сейчас покупатель придет!..
 Тем временем Илья добрался до мясного отдела и хотел было уже открыть в него дверку, как тут продавщица ловко щелкнула замочком и отпрянула к свисающим с потолка копченым колбасам.
 — Ты чегой-то, Ильясов?! — уже нервно вопрошала продавщица.
 А когда увидела, как узловатые пальцы татарина запросто отпирают ее замочек, она и вовсе побледнела от страха.
 Илья вплотную подошел к ней и, наклонясь к дергающемуся от ужаса уху, спросил:
 — Ты что с мой рыба сделал? А?..
 От теплого инородного дыхания ей почти стало дурно.
 — Что вы, Илья Ильич! — запищала она по отчеству, которого никогда ранее не произносила, да и другим было отчество, но надо было проявить подобострастие и подчинение, чтобы не дай Бог чего не вышло. — Что вы, Илья Ильич! Разве я могла!.. Вашего карпика… Сомика… Это вовсе не я… Да я вреда живому существу, да никогда!..
 Она верещала, а тем временем наступательный порыв Ильи вдруг улетучился, и он уже менее страшным голосом спросил:
 — Кто рыба мой испортил?
 — Так известно кто! — воспрянула духом колбасница. — Кто у нас живодер? А живодер у нас — грузчик Петров! Уж стольких собак на живодерку свел по десятке!.. И не сосчитать! Собачки бедные!.. А голубей по подворотням ловит на нитку и головы им скручивает!.. А что ему рыба!..
 Она уже интуитивно чувствовала, что опасность миновала, и своей болтовней старалась отодвинуть ее еще дальше, в подсобку грузчиков, а потому поведала в подробностях, что Петров вытащил сомика из аквариума и, вознеся того над головой, затем трахнул им со всей силой об пол. Вот сомика сотрясение и прибило!
 Илья лишь тяжело вздохнул после таких слов, развернулся и поплелся к своему прилавку.
 — Убить его мало! — бросила вдогонку продавщица и, когда Ильясов обернулся, уточнила: — Грузчика Петрова, я имею в виду.
 Татарин Илья вновь наклонился к аквариуму и, засунув в него руку, поднес средний палец ко рту сомика. Тот было потянулся губами к желтому ногтю, но что-то произошло с его телом, оно вдруг резко выгнулось, стало прямым и твердым, как бревно, дернуло хвостом, задрожало мелко-мелко, затем опять выгнулось, и рыба, посмотрев в последний раз на хозяина, сдохла.
 — Эх, — только и прошептал Илья.
 Он еще некоторое время по инерции гладил мертвого сомика и, сидя на корточках, ни о чем не думал. Он не вынашивал плана мести грузчику Петрову, не размышлял, за что убили сомика, лишь какая-то глухая тоска посасывала его душу, как еще недавно сомик посасывал палец татарина.
 Он не помнил, как отработал день, сколько отпустил товару и ходил ли на обеденный перерыв. Позже, после рабочего дня, колбасница рассказывала, что старый татарин весь день нещадно рубил рыбам головы, причем даже если его о том не просили. А физиономия его, желтая и узкоглазая, при этом была вся в нечеловеческой улыбке.
 — А тебе, Петров, — пророчила продавщица, — тебе, Петров, ноги вырвут сегодня! А может, завтра!
 — Так я и испугался! — хорохорился грузчик, хотя его ноги были похожи на карандашики, грудь запала еще в далеком рахитичном детстве, а неуемная тяга к спиртному заставляла ежедневно сгружать всяческий товар, дабы заработать себе на бутыль крепкого. — Мы татаров триста лет назад!.. — и Петров потряс сухоньким кулачком.
 — Не мы их, — уточнил кто-то. — А они нас триста лет! — И этот «кто-то» показал неприличное движение тазом.
 На том Петров успокоил свой пыл и отбыл в городские подворотни в расстроенных чувствах.
 Когда рабочий день истек, Илья завернул мертвого сомика в газету и отправился к ближайшему кладбищу, где прикопал сдохшую рыбу возле ограды и, промычав что-то нечленораздельное на вечное прощание, покинул скорб-ное место.
 Ему не было знакомо желание плакать. Может, он это желание и ощущал смутно, но делать этого не умел вовсе, а оттого глаза его частенько были красными и блестели особенно.
 Когда Илья закапывал рыбину возле кладбищенской ограды, это по случаю видела вся семья Митрохиных, соседей татарина по дому и лестничной клетке. В этот день, первую годовщину, они навестили место вечного упокоения тещи Митрохина-главы, чуть выпили с женой водочки, закусив горячую яичком, а дочери Елизавете пришлось довольствоваться водой с «газиками», как она сама называла терпкие пузырики. Она-то и увидела Ильясова, ковыряющего землю руками.
 — О Господи! — прошептала супруга Митрохина. — Это что же он делает, вражина?!
 — А глаза-то, глаза! — почему-то с радостью заметила Елизавета. — Глаза-то красные, как у вурдалака! Это он свежие трупы выкапывает и кровь у них выпивает. — И запила свой вывод водичкой с «газиками».
 — Какие покойники возле ограды! — возмутился Митрохин, пытаясь проглотить яичный желток. — Вечно чушь несете!
 Он желал поскорее закончить ритуальные процедуры и, пользуясь неурочным выходным, связанным с годовщиной смерти родственницы, посетить к вечеру котлован и порыбачить с приятелем Мыкиным всласть, любуясь заодно закатом осеннего солнца. Тем более что завтра наступает суббота, а потом воскресенье… О дальнейшем думать было преждевременно, а потому бабья болтовня его сейчас раздражала.
 — А за оградой зарывают самоубийц! — сообщила Елизавета. — Нам об этом в школе рассказали, на уроке «религия». Это грех — накладывать на себя руки!
 — Вот-вот, — подтвердила мать. — Он — некрофил!
 Что такое некрофил, Митрохин и вовсе не знал, но татарин ему давно был неприятен, рыбу в пруду не ловил, не выпивал в компаниях даже по праздникам, а оттого слыл неприятным человеком в их местности.
 — Точно, некрофил! — подтвердил глава семьи неожиданно, чувствуя, что название ругательное, и засобирался домой, швырнув яичную шелуху куда подальше, в заросли крапивы. — И глаза у него красные!..
 Илья добрался до дому, лег на диванчик с азиатским покрывалом и стал смотреть на выдранную из атласа иллюстрацию. С нее, мелованной финскими бумажниками, с идеального отпечатка, смотрел на татарина его сомик, совсем как живой, и было в его взгляде что-то утешающее, даже задоринка некая проглядывала. На секунду Илье показалось, что иллюстрация задвигала жабрами и зачмокала губами, но, прикрыв на мгновение красные воспаленные глаза, а затем открыв их свету, татарин убедился, что иллюстрация — это фотография, а фотографии — неживые.
 Он заснул и спал вечер спокойно, а проснулся из-за какого-то шороха и негромкого шума, раздающегося с лестничной площадки. Вставать не хотелось, а потому Илья лежал упокоенно в одной позе и думал ровным счетом ни о чем. Какие-то обрывки видений проносились перед глазами, клочки дней минувших, и отрывочки из старых газет всплывали никчемной информацией.
 Шум с площадки усилился, и в дверь троекратно постучали.
 — Шайтан! — выругался татарин и, с трудом поднявшись со своего диванчика, вышел в коридор и спросил: — И кто?
 Ответа не последовало, а потому он отпер дверь бездумно и обнаружил под ней коробку, которую, крякнув, поднял и внес домой.
 Коробка выглядела празднично, упакованная в красивую бумажку и перевязанная декоративными лентами. По всей ее длине было написано красным фломастером: «С Днем рождения!»
 Прочитав, Илья вздрогнул. Он не помнил дату своего первого дня, а потому поверил в неожиданный праздник и внутренне поблагодарил инкогнито за подарок.
 Татарин ухмыльнулся и потянул за ленточку, развязывая бантик на коробке, в которой оказалась проложенная вощеной бумажкой дохлая крыса с перебитым мышеловкой позвоночником. К подарку была приложена открытка, гласившая: «Напейся крови, вурдалак-некрофил! Мы все знаем! Возмездие наступит!»
 — Дурак какие-то! — сплюнул в сердцах Илья и вспомнил, что его день рождения летом. — Неумный какой-то человек!..
 В квартире Митрохиных не спали, и женская часть семьи ожидала возле дверного глазка продолжения событий. Это они подбросили старому татарину дохлую крысу и были веселы от такой проделки. Сам хозяин в глупостях не участвовал, а сидел на кухне и хрустел хорошо поджаренными бычками, выловленными в котловане. Его ужин разделял друг Мыкин, с которым они служили в погранвойсках, тепломер всего района, как он себя называл, будучи бойлерщиком на теплостанции.
 Они перебрасывались незначительными фразами, запивая рыбу содистым пивом, и фразы эти относились к политической ситуации в дружественной Албании, где так мало вкусной и здоровой пищи.
 Илья завернул дохлую крысу обратно в вощеную бумагу, уложил ее переломанное тело в праздничную коробку, перевязал лентами, а затем долго зачеркивал шариковой ручкой надпись «С Днем рождения!». Затем татарин натянул тренировочные штаны с растянутыми коленями, взял коробку с крысой и вышел из квартиры.
 — Эй, мам! — проговорила Елизавета. — А татарин нашу крысу куда-то понес!
 — Ну-ка дай-ка посмотреть!
 Мать слегка оттолкнула дочь и прилипла правым глазом к дверному глазку, рассматривая Илью, ожидающего лифта.
 — Куда он ее потащил?
 — Да кончайте фигней заниматься! — прикрикнул с кухни Митрохин, а Мыкину посетовал на то, что все бабы дуры и с ними не о чем поговорить в долгие часы досуга, а оттого многие мужчины становятся алкоголиками. Затем Митрохин заговорил о новинках в рыболовном деле, о разных блеснах и спиннингах, а напоследок выудил из секретера журнал «Рыболов и обыватель» и открыл его в месте закладки в виде трехрублевой бумажки.
 — Видишь, — указал Митрохин на левую страницу с изображенным на ней хитрым прибором. — Знаешь, что это такое?
 — Нет, — честно ответил Мыкин и зажевал бычком с пережаренным боком.
 — А это — эхолот!
 — И зачем он?
 — А затем, что выплываешь ты на середину озера, включаешь его и он тебе вот на этом экранчике показывает, где залегла рыба и какого она размера. Ты к ее морде подтягиваешь крючок с жирным червячком, она его хвать — и не успела пообедать, как уже трепыхается в лодке!
 Митрохин победно посмотрел на Мыкина и спросил:
 — Ну как?
 — И где ты возьмешь в нашем озере такую рыбу? — поинтересовался Мыкин, выковыривая из зубов застрявшее мясо.
 — А что, помимо нашего пруда в стране нет других водоемов? Это знаешь ли
 — революция в рыболовном деле!
 — И сколько стоит?
 Митрохин наклонился к уху Мыкина и, чтобы не дай Бог не услышала жена, произнес цифру, от которой его другу Мыкину стало неприятно и тот почувствовал, что наелся и еще что бычки рыба невкусная, питающаяся падалью, а оттого сладкая на вкус.
 — Мы в складчину! — успокаивал Митрохин. — А потом поедем на Валдай и с помощью этой штуки наловим целый мешок. А там на рынок Центральный, и приборчик с первого раза окупим, а дальше только прибыль одна и удовольствие!
 Мыкин с минуту воображал картинку новой рыбалки, а затем кивнул в знак согласия.
 На том и порешили, что с зарплаты, скинувшись, приобретут эхолот, а потом при случае испробуют его немедленно.
 Мыкин попрощался с другом за руку и, находясь уже в дверях, нежно оттеснил Елизавету от глазка, отпер дверь и шагнул за порог.
 Как раз отъезжал лифт с татарином, но он в него не успел, беззлобно выругался и вызвал следующий.
 Митрохин, закрыв за другом дверь, прикрикнул для порядка на женщин и велел им готовиться ко сну.
 Уже совсем ночью, лежа под костистым боком мужа, жена шептала ему в самое ухо, что татарин точно вурдалак и куда он потащил дохлую крысу, одному черту известно!..
 Она шептала в ухо мужа так жарко и влажно, что у того замучилось и затомилось в паху и, вспомнив, что завтра суббота, он с удовольствием выполнил супружеский долг, отведя на сие занятие добрых полчаса, отчего жена была преисполнена благодарности и заснула затем сладко. Последнее, о чем она подумала — не подслушивала ли Елизавета их стонов и вскрикиваний, так как девица вступила в полосу полового дозревания, выступившего обильными прыщами на лбу…
 Илья вышел из подъезда и направился к свалке, решив зашвырнуть коробку с дохлой крысой в самые ее зловонные недра. Было уже темно, горела лишь часть фонарей, в сторону города, а по направлению к свалке темень сгущалась, и татарин подумал, что крысу надо было просто спустить в мусоропровод. Но также он подумал, что мусоросборник чистят редко, а за это время крыса разложится и долго будет пахнуть в подъезде мертвой сладостью… Уж лучше на свалку…
 Он побрел по тропинке, проложенной старателями, иногда чувствуя, как под ногами похлюпывает, и уже было собрался остановиться, размахнулся коробкой с крысой на полушаге, как что-то вдруг подхватило упаковку из его рук и, захлопав крыльями, унеслось куда-то в ночь.
 Илья даже не испугался. Он стал как вкопанный и запрокинул голову кверху, словно желая что-нибудь разглядеть или учуять носом, но все было тихо, и лишь пахло кисло — привычной помойкой.
 Илья было уже повернул к дому, как вновь услышал хлопки птичьих крыльев, а затем что-то больно чиркнуло его по правой щеке, а в самое ухо коротко зашипело.
 — У-у, шайтан! — рассердился Илья и потрогал оцарапанное лицо, по которому струйкой стекала кровь. — Шайтан!..
 Держась за щеку, наклоня голову, он поспешил по тропинке восвояси, но тут с разных сторон раздалось похлопывание крыльев, тах-тах-тах, которое в мгновение приблизилось, и опять что-то острое чиркнуло его по бритой голове, очень больно, отчего татарин ойкнул и ускорил шаг.
 — Вороны! — внезапно понял он. — Почему они не каркают?
 Включи сейчас кто-нибудь прожектор и направь его в сторону помойки, этот созерцатель застал бы странную картину. Через свалку бежал старый человек, прикрывая голову руками, а над ним молчаливо вилась туча черных ворон, каждая из которых стремилась зацепить острым клювом какую-нибудь часть тела спешащего, отчего тот взмахивал, отбиваясь, локтями или резко отшатывался.
 Но никто прожектора в сторону свалки не направлял, а потому Илья бежал сквозь темень, слегка подвывая, так как одна из тварей откусила ему кусочек мочки уха и унесла его плоть в поднебесье.
 — Брысь! — шикал татарин и уже видел спасительный рубеж, за который вороны обычно не совались. — Брысь!!!
 Никто не заметил, как окровавленный человек поднялся в лифте в свою квартиру и устремился прямиком в ванную комнату, где осмотрел себя в зеркало, найдя лицо истерзанным вороньими клювами, а одежду попорченной птичьими когтями.
 Он некоторое время сидел на краю ванны, отдыхая и восстанавливая дыхание, потом, решив умыться, открутил ручку крана до отказа, но горячая вода не пошла, как, впрочем, и холодная.
 Илья более не ругался, а принял свою судьбу, какая она есть на этот момент, и внезапно решил отправиться в карьер, умыться в искусственном пруду.
 Татарин достал полотенце, завернул в него кусок мыла и, прихрамывая, вновь погрузился в лифт, спустивший его к первому этажу. Подъезд предлагал своими распахнутыми дверьми выход в темную, почти непроглядную ночь, куда и устремился раненый Илья.
 Он пошел кружным путем, дабы не рисковать и не подвергнуться второму нападению взбесившихся ворон. К слову, он совсем не злился на птиц. Обходя всякие железяки, встречающиеся по дороге, он чувствовал лишь саднящие царапины на теле и кровь, спекшуюся вокруг ран. Ему очень хотелось умыться!
 Воды он не увидел, а почувствовал водоем носом — прохладный в эту осеннюю ночь, но такой привлекательный, способный принести телу облегчение.
 Внезапно вышла луна, и татарин, задрав к небу голову, обнаружил, что сегодня полнолуние и на земном спутнике отчетливо видны рытвины, совсем как на лице человека, переболевшего оспой.
 Илья опустил голову и засмотрелся на лунную дорожку, пересекшую воды карьера от одного берега до другого, и ему внезапно, почти до физической боли в теле, захотелось погрузиться в эту прохладу по горло и поплыть.
 Это желание было столь странным, столь неожиданным для старого татарина, так как с момента гибели Айзы, уже много десятков лет, он никогда и нигде не купался. Ни в морях, ни в речках. А тут вдруг такая непреодолимая сила потянула его к воде, что он стал незамедлительно раздеваться, складывая одежду на большой валун, вросший наполовину в песок. Он снял рубаху, цокнув языком, когда ткань оторвалась от раненного места, затем брюки и, на мгновение замешкавшись, трусы.
 И опять-таки, если бы был свидетель, то он бы увидел бледное голое тело старика, стоящего возле самой кромки воды. Тело было освещено лунным потоком, и подглядывающий удивился бы многообразию не только свежих ран на руках и ногах, но и огромных белых рубцов по всей груди и спине старика, словно тот в давние времена побывал в лапах медведя или был изрешечен осколками.
 Единственное, чего бы не разглядел наблюдающий, — кривой ухмылки старика с взблескивающим из челюсти золотым зубом.
 Татарин поднял руки, словно крылья, и старым лебедем зашел в воду по щиколотку. Вода была холодна, но ее свежесть возбуждала в Илье желание поскорее погрузиться целиком; однако он его удержал, стараясь растянуть удовольствие до последнего, и стоял так, пока щиколотки не привыкли к прохладе…
 Затем он шагнул по колено, опять оборотил лицо к луне, большим желтым шаром возвышающейся над мирозданием, и зачем-то прошептал в ее сторону слова благодарности, и были они на татарском языке.
 Вдруг он почувствовал, как какая-то рыбешка коснулась его ноги, и ощущения от этого сложились приятные, как от ласковой щекотки, и тогда старик шагнул в воду по пояс. Его пах обожгло осенью, а плечи сложились почти к ушам…
 Так он стоял несколько минут, привыкая к холоду, а потом увидел туман, ползущий над самой кромкой воды, ватными клочками, пиротехническим дымом обволакивая тело.
 Это луна выпускает туман, — подумал Илья. — Туман — это лунная борода, так как небесный спутник очень стар и мудр, а оттого у него обязательно должна быть борода.
 Где-то на середине водоема взыграла рыба. Она выпрыгнула из воды и шлепнула серебряным телом о поверхность.
 Как хорошо, — подумал татарин.
 И вдруг то тут, то там из воды стали выскакивать рыбки, плескаться, кто выше выпрыгнет, словно старались искупаться в иной среде, в лунном свете. Через мгновение над озером все заблестело серебром, и тысячи металлических отражений ослепили глаза Ильи. Он шагнул на сей раз широко, остановив свое тело, когда вода достигла кадыка, который поднялся при этом под самую челюсть, невольно открывшуюся от сказочного зрелища рыбьего танца, и потекли в открытый рот туманные вереницы, опускаясь внутрь души ароматами отцветающего времени, запахом умершей листвы и терпкостью лесных костров.
 — Ах! — произнес Илья, когда стайка рыбок запрыгала возле самого его лица, касаясь тельцами щек, а некоторые, самые отважные, проносились в полете над бритой головой, царапаясь нежными животиками о жесткую поросль.
 Откуда здесь такие рыбы? — подумал Илья напоследок. — Здесь же только бычки водятся…
 Еще он подумал незначительно о том, что мыло осталось на берегу, но тут же забыл и об этом…
 Ему было очень хорошо. Его тело расслабилось, он весь созерцал вибрирующий вокруг него мир, сам завибрировал, испытывая небывалое счастье всеми органами, всеми клеточками, и от всего этого, от небывалого восторженного подъема решительно сделал последний шаг в непроглядную глубину, нырнул и превратился в рыбу…




 2. УЧАСТКОВЫЙ


 Капитан Синичкин, сорока четырех лет, участковый милиционер Пустырок, получивший капитанское звание всего шесть недель назад, обход своей территории начинал обычно со свалки, которую начальник отделения майор Погосян называл не иначе, как рассадником криминогенной заразы, портящим все показатели почти благополучного района.
 Перед началом инспектирования местности капитан Синичкин выпивал с утра стакан кефира и только, так как пытался бороться с полнотой, скопившейся почему-то особенно в ляжках, заставляя их, жирные, тереться друг о друга. К концу дня кожа обычно воспалялась и зудела до утра натертой мозолью.
 Жена капитана ежевечерне мазала полную плоть мужа специальной мазью, купленной у подруги за приличные деньги, так как та рассказывала, что добывает мазь у одной старушки, которой почти сто лет и которая одна знает рецепт чудотворной мази, замешанной, как говорит сама старуха, на живой клетке.
 — Что мы будем делать, когда старуха помрет? — спрашивала жена мужа. — Сказала старая, что рецепт с собой в могилу унесет!
 И действительно, мазь приносила Синичкину к утру облегчение, так что он мог безболезненно натянуть на себя форменные брюки и работать до вечера.
 — Не знаю, — пожимал плечами супруг, но на всякий случай, на силе воли, принимался худеть, выпивая с утра стакан нежирного кефира.
 Следующее принятие пищи он планировал на два часа дня, решая обходиться на обед отрубевым хлебом с куском нежирной колбасы и цветочным чаем. На вечер же предполагался все тот же кефир, но с какой-нибудь булочкой, намазанной растительным маргарином.
 Но на обеде его диета, его мечты о глобальном похудании обычно заканчивались, так как отделение милиции, в котором он имел честь служить, почти на восемьдесят процентов состояло из армян. В обед офицеры-армяне собирались за одним столом, раскладывая на нем всякую кавказскую всячину: и хошлому — вареную телятину, и бастурму — вяленую баранину, нарезанную тонкими ломтиками, просвечивающими спелым гранатом, и аджапсандали — овощное рагу со специями, от которых становилось хорошо на душе, и долму — мясной фарш, сваренный в завернутом виноградном листе, маринованном в уксусе; и запивалось все это хорошим чаем — единственным, что было на столе не армянским, так как многие любили чай «Lipton» — черный иностранный, с лимоном.
 Капитан Синичкин пытался было есть свой отрубевый хлеб с колбасой, но тут же в его сторону неслись презрительные «вай-ну», да и запах от армянского стола столь мучил ноздри многообразием ароматов, а слюна заполоняла все ротовые окрестности, что участковый не выдерживал и, махнув в сердцах на диету, хватал с тарелки огромный кусок мяса и жевал его с великой грустью, какая бывает от несбывшихся надежд.
 — Вот и молодца! — хвалил начальник отделения, когда в желудке капитана находила свое место значительная часть армянских продуктов. — Молодца!.. А то как работать станешь на одном кефире? — И сам отвечал: — Плохо. А мы тебя в звании понизим. Отдадим твою звездочку Карапетяну, а то он двадцать лет все прапорщик. Есть надо хорошо! Понял?
 — Так точно, — с еще большей грустью отвечал Синичкин, так как вспоминал свои болезненные ляжки и многословные укоры жены.
 Исподволь рассматривая фигуру своего начальника Погосяна, он несколько ему завидовал, так как у низенького армянина все в фигуре развивалось нормально. Короткие ножки были худы и кривы, а потому тереться ляжками не могли. Все излишние калории скапливались там, где им и положено, а именно в животе, мячик которого Погосян называл комком нервов.
 — Комок невров! — с гордостью произносил армянин, коверкая слово, либо по незнанию, либо нарочно, и поглаживал свой живот с уважением.
 Остальные в отделении тоже были толсты животами, за исключением молодежи, которой по званиям полагалось быть стройными, и Синичкин часто задумывался о том, что он не такой, как все, и отчего это с ним происходит.
 От таких раздумий он все время находился в состоянии меланхолии и грусти, что не укрывалось от бдительного ока майора Погосяна.
 — Может быть, ты еврей? — доверительно спрашивал начальник. — Ты не таись, евреи тоже древняя нация!..
 — Да какой я еврей? — удивлялся капитан, вспоминая, что все его родственники из Смоленской области и все они были Синичкиными, а по матери и вовсе Козловы. — Русский я, — и тяжело вздыхал.
 — А отчего грустный и вялый такой? — допрашивал командир. — Русский человек бодр на подъем и весел душой! Вон, посмотри на Зубова, любо-дорого поглядеть! Улыбка с лица не сходит! — и косился на Зубова, скаля при этом рот, набитый металлическими зубами.
 Надо заметить, что старшина Зубов был таким же чистокровным армянином, как и Погосян, звался тридцать лет не Зубовым а Зубяном, но женился на русской жене, отец которой, состоя в дворянском звании, поставил непременное условие, чтобы милиционер исправил фамилию на русскую, так как кавказцев в его роду только не хватало!
 Видимо, Зубян крепко любил русскую Василису, так как окончание фамилии облагообразил на «ов» и в паспорте в графе национальность получил подарок — русский!
 Восемьдесят процентов отделения ржало над вновь испеченным Зубовым, так как старшина был темен лицом, черняв волосами, а из-под узкого лба на синее от щетины лицо спадал огромный, многоярусный нос, из которого торчали в разные стороны жесткие волоски и, несмотря на частое состригание маникюрными ножницами Василисы, росли стремительно, как бамбук под солнцем. Да и имя у старшины осталось далеко не славянское, а гордое, как горная вершина, — Аванес!
 Но майор Погосян издевательски называл гордого Аванеса Иваном, заставляя того злиться, наливаться кровью, как индюк, и поправлять начальника, впрочем вежливо:
 — Аванес я, господин майор!
 — А твоя жена умеет плов готовить?
 — Нет, — мотал головой Зубов.
 — А пельмешки?
 — Трех видов! — с гордостью отвечал Зубов, не ожидая примитивного подвоха.
 — Вот видишь, — расплывался в металлической улыбке майор. — Русский ты, коли твоя жена армянскую кухню не знает, а пельмешки готовит! Трех видов!.. Пшел вон, Зубов Иван!.. А вы, господин Синичкин, извольте приступить к обходу вверенной вам территории!
 — Слушаюсь, господин майор! — вытягивался грустный Синичкин в подобие струны и отбывал из отделения на волю. Он шел, терся ляжкой о ляжку, переваривал армянский обед и жалел Зубова, которому доставалось на дню по пять раз от каждого из армян в милицейской форме за смену национальной ориентации.
 Итак, субботним днем капитан Синичкин, как всегда, начал обход территории со свалки, проходя по тропинкам старателей, следя, чтобы не оступиться и не извозить в помоях начищенные до блеска сапоги.
 Свалка милиционеру нравилась, как часть привычного ландшафта. Так люди любят свою маленькую Родину — село, деревню, городской двор… Все в ней, в свалке, было гармонично. И кучи старого тряпья, сброшенные с грузовика обществом «Армия спасения» за ненадобностью даже самому нищему населению страны, и люди, копающиеся в этих кучах, и слабо тлеющие костерки с вьющимися дымками, разносящими по округе запахи, которые не поддаются классификации. А не нравились Синичкину лишь продуктовые навалы, где гнила и бродила фруктовая и овощная тухлятина. От этих неприятных процессов над пузырящимися холмами кружили, поблескивая зелеными брюшками, рои мух, которые иногда залетали в форточку квартиры капитана и лазали по фруктам свежим. В такие мгновения Синичкин представлял себя микроскопом и ему казалось, что на спелом яблоке, на его красном боку, мерзкая муха отложила свои невидимые личинки. Тогда милиционер вооружался мухобойкой и дрался до полной победы, до поголовного истребления семейства мушиных в его частной квартире.
 В столь ранний час на свалке не наблюдалось особого оживления, и Синичкин рассчитывал миновать этот участок быстро и без особых хлопот. Он уже было достиг границы помойки, как услышал выстрел.
 Духовушка, — определил он. — «Ижовка»!
 Выстрел повторился, и капитан пошел на него, убыстряя шаг, вытягивая шею, стараясь еще издалека узнать стрелка. Над головою пронеслась черная туча пустырских ворон, и Синичкин прикрыл фуражку руками, чтобы не попортили новую ткань с лету.
 Раздался третий выстрел, и милиционер, проворно забравшись на кучу какого-то мебельного хлама, отыскал взглядом стрелка и определил в нем Мыкина, работника теплоцентрали, перезаряжающего ружье.
 Так и есть, «Ижовка»! — удовлетворенно кивнул головой Синичкин, вытащил из кармана свисток и несильно дунул в него, для проформы одной, да и чтобы уши не заложило самому. Он знал, что Мыкин не побежит, что у него имеется разрешение на духовушку, просто поболтать хотелось и узнать перспективы на включение отопления в этом осенне-зимнем сезоне.
 — А, привет, Караулыч! — поздоровался Мыкин, целясь в жирную ворону, раздирающую в этот момент на мясо дохлую крысу, которая почему-то наполовину торчала из праздничной коробки со сбившимися лентами.
 — Я — Михалыч, — поправил Синичкин. — Охотимся?
 — Помаленьку! Вишь, тварь какая жирная!
 И Мыкин нажал на курок. Пах!.. Пулька попала прямо в середину черного тела, и ворона, взмахнув черными крыльями, закружилась на месте, совсем еще не убитая, а только раненная, закаркала, роняя с клюва кровавые капли, и засмотрелась на стрелка, который с легкой брезгливостью перезарядил оружие и еще раз прицелился.
 — Ишь, глазеет! — прокомментировал он и вновь выстрелил.
 Ворону отбросило в сторону, она сипло каркнула в последний раз, дернула когтистой лапой, и глаза ее остекленели, выдавая пришедшую смерть.
 — И чего ты их стреляешь? — поинтересовался Синичкин. — Ты вроде больше по рыбной части?
 — С пяти утра каркали, суки! Спать не давали! А сегодня суббота…
 Мыкин порылся в кармане и выудил из него спичечный коробок.
 — Вот что я нашел, Караулыч!
 И раскрыл коробок. В нем лежал кусочек чего-то с капелькой зачерневшей крови на серой плоти.
 — Что это? — поинтересовался Синичкин.
 — А я вот тоже гадал, что это может быть! — И Мыкин протянул коробок участковому. — На-ка, погляди!
 — Что это?
 — Ты гляди, гляди!
 Синичкин поднес коробок к самому носу и, вглядываясь в его содержимое, чувствовал в сером кусочке что-то знакомое, но что именно — никак не шло ему на ум, ассоциации не срабатывали, и он замучился желанием получить немедленный ответ.
 — Не тяни! — В его голосе прозвучали строгие начальственные нотки. — Изложи свою мысль!
 — Ухо.
 — Что ухо?
 — В коробке ухо, — пояснил Мыкин, засовывая ружье в чехол. — Вернее, часть уха.
 Синичкин напрягся и весь посерьезнел, когда разглядел и узнал в кусочке серой человеческой плоти часть ушной раковины.
 — Так-так! — произнес он. — Где взял?
 — Да одна из этих гадин, — Мыкин кивнул на воронью стаю, копошащуюся неподалеку, — в клюве держала! А я ее!..
 — Так-так! — вновь изрек блюститель закона и задумался о том, что на вверенной ему территории произошло преступление. — А ну, дай!
 Мыкин легко расстался с находкой, но попросил Синичкина вернуть впоследствии коробок, найденный здесь же на свалке, так как на нем имеется редкая этикетка, а его девятилетний сын их собирает Участковый пообещал, а затем объяснил Мыкину, что тот теперь свидетель и без уведомления властей никуда отъезжать не могущий. Мыкин расстроился и про себя подумал, что найди он в следующий раз хоть труп без головы, сигнализировать никому не станет, а поскорее уберется восвояси.
 — Понял? — строго спросил капитан.
 — Понял, — вяло ответил Мыкин.
 На этом они расстались, и каждый пошел своей дорогой.
 Вот лежит у меня в кармане ухо, — думал дорогой Синичкин. — А ведь кому-то оно вчера принадлежало, росло на голове и слушало всякие звуки природы. А сейчас трется у меня в кармане никчемной плотью и ничего не слышит, разлагается только. Да и хозяин уха, вероятнее всего, где-нибудь здесь же, расчлененный и прикопанный под мусором.
 Капитан огляделся, словно пытаясь отгадать, где закопан убитый, поглядел на часы, чтобы запомнить время первой находки, прошелся еще по старательским тропинкам, но ничего подозрительного не отыскав, свернул влево к песчаному карьеру, который в этот ранний час облюбовало несколько рыбаков, выуживающих один за другим бычков, — пойманные рыбки валялись тут же, в песке, разевая свои непропорционально большие рты.
 Участковый прошелся по рыболовам, поспрашивал, не видели ли те чего-нибудь подозрительного, и, получив сугубо отрицательные ответы, шел вокруг водоема лишь для проформы, дабы обойти его целиком.
 На некоторое время Синичкин отвлекся от профессиональной деятельности и прислушался к своему организму. Он с удовлетворением отметил, что ляжки еще не начали болеть, но сейчас же его настроение испортилось, когда участковый вспомнил, что старуха, производящая целительную мазь, может скоро издохнуть по причине старости и тогда, вероятнее всего, придется прибегать к услугам врачей-косметологов, чтобы с помощью операции лишиться жировых отложений. А ведь это, наверное, больно — операция!.. Потом он подумал, что нужно будет шить новые форменные брюки, что тоже выльется в копеечку, а оттого стало еще более печально на душе, и Синичкин решил отдохнуть, посидеть на большом валуне, посмотреть на водную гладь — успокаивающую и настраивающую на философский лад.
 Он смахнул с валуна какое-то тряпье и усадил свой зад на прохладную поверхность, поерзал им, устраиваясь так, чтобы не мешал пистолет в истертой кобуре, и вперил свой взгляд в никуда.
 Я не такой, как все, — окончательно уверился капитан Синичкин. — Мне сорок четыре года, я всего лишь капитан, и у меня нет детей. Моя жена пуста, как пересохшая бочка, и сколь ее ни наполняй живым, все живое и вертлявое гибнет в ее чреве, как в серной кислоте. Моим детям могло быть уже по двадцать лет, и я мог быть уже дедушкой, которого бы любили внуки. Я бы ходил с ними на рыбалку, а когда бы они подросли, научил стрелять из пистолета… Но внуков у меня никогда не будет, и, следовательно, они никогда не научатся стрелять.
 Правый глаз милиционера наполнился чистой слезой, а левый вдруг обнаружил рядом с валуном какое-то шмотье, которое он же, Синичкин, сбросил с камня, прежде чем рассесться.
 Чья-то одежда, — определил участковый. — Штаны и рубаха.
 Он соскользнул с валуна, как с горочки, тяжело наклонился и слегка брезгливо, двумя пальцами, зацепил вещички, поднимая их к свету. Ему стало на мгновение стыдно, так как одежда могла принадлежать какому-нибудь купальщику, но, осмотрев озеро, милиционер не обнаружил никаких всплесков, да и одежда в руках была влажной, словно пролежала здесь всю ночь, а наутро впитала росу.
 Он рассмотрел вещички на свету, и в животе у него обожгло адреналином.
 — Кровь! — произнес он уверенно, разглядев на рубашке рваные дыры с запекшимся по краям бурым веществом. — Кровища!
 Обладая интуицией, он тут же связал кусок ушной раковины из спичечного коробка, лежащего в кармане, с этой одеждой. Он развернул рубаху во всю ширь и поднял ее к осеннему солнцу, насчитав на просвет двенадцать рваных дырок.
 — Двенадцать ножевых ранений! — констатировал Синичкин с чувством удовлетворения. — Труп утоплен в озере!
 И осознав всю серьезность своих выводов, он выудил из недр форменных брюк свисток и дунул в него что было сил — мощно и властно, так что рыбаков на том берегу передернуло.
 — А ну! — заорал Синичкин. — А ну, кто-нибудь, вызывайте милицию! — и прокричал телефон отделения.
 — А что случилось? — крикнули с противоположного берега.
 — А не ваше дело! — отозвался капитан. — Погосяна спросите! И чтоб сюда ни ногой! Ясно?!.
 Кто-то из рыбаков, отставив удочки, нехотя отправился искать телефон, а Синичкин тем временем сделал следующий вывод:
 «Одежда не из дорогих, значит, ее хозяин человек не богатый!»
 Вывод был не очень важный, другой вслед за ним не пришел, а потому милиционер еще раз убедился в правильности своей милицейской специализации — быть простым участковым, так как для розыскника у него было маловато аналитических способностей, как, впрочем, и физических данных, да и образование было малым.
 От этого осознания своей малости Синичкин опять пришел в состояние грустного созерцания своего «я» и в который раз убедился, что это «я» невезучее и никому не нужное, прожитое уже на две трети. И на сей раз слезы выкатились уже из обоих глаз, спрыгнув на карьерный песок и растворившись в нем частичкой моря.
 Издалека послышался вой милицейской сирены…
 Из «уазика» с мигалками резво выбрался сам начальник отделения майор Погосян, пару раз подпрыгнувший на месте, чтобы размять свои кривые ножки, вслед за ним появились лейтенант Карапетян с бакенбардами до самого подбородка и старшина Зубов с кислой физиономией, так как во время поездки его самолюбие привычно задевали, а он поддавался на подковырки и нервничал отчаянно.
 — Ну что, Синичкин? — поинтересовался командир, зевая во весь металлический рот. — Чего такого сверхъестественного ты обнаружил?
 Капитан вытащил на свет спичечный коробок и указательным пальчиком вскрыл его, выуживая на свет утрешнюю находку Мыкина.
 На лицах милиционеров случилось недоумение, требующее немедленного разъяснения.
 — Ухо, — пояснил капитан. — Отрезанное…
 — Дай сюда! — затребовал Погосян и долго вертел коробок в руках, то приближая его к глазам, то удаляя. — Похоже, что кусок уха. Ну и что?
 — Как что? — удивился Синичкин. — Ухо-то человеческое, значит, его отрезали от человека.
 Логический вывод был столь убедителен для самого Синичкина, что, казалось, он должен сразить руководство наповал, а уж подчиненного Карапетяна и вовсе убедить, что капитанская звездочка досталась по назначению и что только его, синичкинские, погоны вправе носить ее. Старшина Зубов в расчет не принимался, да и любопытство он проявлял ничтожное, сознавая свое место за баранкой «уазика».
 — Сами не дураки! — почему-то разозлился майор Погосян. — Сами знаем, что от человека оттяпали! А тебе не приходило в голову, Синичкин, что у нас тут неподалеку больница есть, а в ней морг? Может, там какой-нибудь анатом экспериментировал, а потом остатки и выкинул на помойку. А ты тут шум поднимаешь!
 На мгновение Синичкин опешил. Такой вывод ему в голову не приходил, и опять в голове его проскользнула мысль о своем слабом мозге, пригодном лишь для совсем неважных штук. Но тут капитан вспомнил о найденных вещах со следами запекшейся крови, а потому чуть надменно улыбнулся и протянул тряпье Погосяну.
 — А это что еще такое?
 Участковый развернул рубаху на просвет, и все увидели двенадцать дырок, обагренных кровью.
 — Здесь нашел! — отрапортовал Синичкин. — Вижу прямую связь между ухом и рубахой. По моему мнению, произошло убийство, а тело было утоплено здесь же, в пруду.
 — Ай, молодца! — заулыбался Погосян. — Молодца, молодца!
 Он взял рубашку в руки, повертел ее и так и эдак, даже понюхал и убежденно сказал:
 — Кровь!
 Майор сунул коробок в карман, рубашку бросил Зубову и направился к машине.
 — Вещдоки у себя оставляю. Отдам на экспертизу. Если кровь на ухе совпадет с кровью на рубахе, значит, кого-то тюкнули. Значит, расследовать будем.
 — Господин майор, — попросил Синичкин, — вы только коробок мне верните!
 — Какой коробок?
 — Ну в котором ухо. Это моего знакомого. У него сын этикетки собирает!
 — Ага, — ответил Погосян и посмотрел на подчиненного как-то странно.
 — Может, водолазов вызовем? — проявил инициативу Карапетян, теребя правую бакенбарду, словно вытягивая ее к плечу.
 — Ты платить им будешь? — поинтересовался из «уазика» начальник.
 На сем оперативный разговор был закончен. Синичкин получил приказ далее обследовать территорию в поисках вещдоков, старшина Зубов резво нажал на газ, и начищенные сапоги Синичкина обдало мокрым песком, отчего сразу же заболели ляжки.
 Что-то неуловимое опять расстроило капитана Синичкина, и он вновь, одолеваемый жалостью к себе, поплелся на свалку. Чего он туда поплелся — одному Богу было известно, но сапоги, изгвазданные песком, уже не разбирали особо дороги, подошвы чавкали о всякую нечисть; капитанское тело взобралось на высокий мусорный навал, а глаз обозревал окрестности ленно.
 Внизу, под кучей, он разглядел скопление черных ворон, которые покаркивали о чем-то своем, роясь острыми клювами в отбросах.
 И тут капитану показалось, что одна из помоечниц вклевывается во что-то напоминающее человеческую материю своим розовым отсветом, подбрасывает вверх что-то похожее на палец, а оттого Синичкин, не раздумывая, выхватил из кобуры пистолет, прицелился и выстрелил в ворону-каннибала безжалостно. Выстрел прогремел оглушительно, отдавшись эхом по всей округе, и остатки рыбаков в карьере решили убраться подобру-поздорову восвояси, наспех собрав выловленных бычков-ротанов в полиэтиленовые мешки.
 — Ловят, что ль, кого менты? — сам себя спросил один из любителей рыбной ловли…
 Ворона была убита наповал, в самую середину тела, разорванная напополам девятимиллиметровой пулей. Остальная стая поднялась тяжелой тучей в небо, и Синичкин подумал о том, что его начальник, майор Погосян, прав — надо вызывать представителя Книги рекордов Гиннесса, чтобы внести в нее такой птичий феномен.
 Он наскоро спустился с кучи к убиенной и тотчас разочаровался до дна, так как то, что он принимал за человеческий палец, оказалось расклеванной говяжьей сосиской голландского производства. Такие, в собственном соку, он покупал в банках для празднования дня рождения жены.
 Что-то закапало сверху, и капитан, подумав, что застигнут дождем, поспешил прочь от свалки. Капли были тяжелы, а когда Синичкин, выбравшись со старательских тропинок на цивилизованный асфальт, снял с себя фуражку, дабы отряхнуть ее от влаги, то обнаружил на новом фетре не капли осеннего дождя, а рядовой вороний помет, сплошь обметавший фуражкину поверхность беловато-серой слизью.
 — У-у-у! — проскулил капитан побитым псом. — У-у-у!..
 Ему захотелось зарыдать в голос, как малому ребенку, к тому же нестерпимо заболели ляжки, и Синичкину, с трудом сдерживающему обильные слезы, привиделось, что нежная кожа на его ногах стерта окончательно и обнажилось красное мясо. Он почему-то разозлился на жену и стал поругивать ее про себя бездетной кобылой, приведшей его жизнь к никчемности и осиротелым перспективам.
 Капитан с трудом заковылял по асфальту, подсчитывая в уме, сколько времени ему осталось до отставки. Но служивых лет предстояло достаточно, и ему вышло до отчаянности хреново, так что он решил на сегодня закончить рабочий день и возвернуться домой к пустобрюхой жене, чтобы выместить на ней все отчаяние, накопившееся за жизнь.
 Пусть фуражку отскребает от дерьма! — подумал Синичкин со злорадством и вдруг вскрикнул: резануло кинжалом в правой ляжке, так что нога чуть не подвернулась и участковый не рухнул на обочину, точно пьяный.
 Видать, старуха чего-то в мазь не доложила! — заключил он, волоча правую конечность по направлению к дому…
 Он ввалился в прихожую, где его встретила жена, удивленная до крайности столь неожиданным возвращением мужа.
 — Что случилось? — спросила Анна Карловна.
 — Чего-чего! — грубо ответил муж. — Заболел я, вот чего!.. Твоя старуха халтурить начала, мазь не помогает…
 Синичкин рухнул на диван, выставляя ноги в грязных сапогах на самую середину гостиной.
 — Ноги отваливаются!..
 Анна Карловна склонилась перед мужем и стала стаскивать с его ног сапоги, отчего капитан нежно заскулил, вовсе не стесняясь жены и того, что может она заключить о его мужественности.
 Плевать он хотел, что жена заключает! Важно, что он думает о ней!.. Корова немецкая!
 Впрочем, Синичкин не собирался вслух попрекать жену, так как это не имело ровным счетом никакого смысла. От попреканий ее брюхо не зачнет, внуки не родятся, хотя прежде идут дети, — вспомнил участковый, шевеля пальцами ног, выпростанных из сапог и вязаных носков. Так он и останется бездетным до скончания века.
 — Давай брюки сниму? — предложила Анна Карловна.
 — Тащи, — согласился муж и приподнял зад, чтобы жене было легче.
 Она потянула за штанины, но брюки застряли на ляжках, и жена огорченно покачала головой.
 — Говорила, надо на размер больше шить!
 — Тяни!
 Она потянула с удвоенной силой, брюки пошли, и физиономия Синичкина искривилась от боли.
 — Ах! — вскрикнула Анна Карловна, разглядывая обнаженные ноги мужа, его натертые до вишневого цвета ляжки. — Ах!!!
 — Что такое? — поинтересовался капитан с некоторым волнением.
 — Как распухли, Вова!.. — не могла оторвать своего взгляда от вздувшихся ляжек жена.
 Синичкин устремил свой взор на ноги и обмер. Ему показалось, что ляжки по сравнению с утром раздуло вдвое, что они стали уж совсем похожи на свиные окорока, обваренные перед продажей кипятком, дабы лучше выглядели.
 — Нужно врача! — убежденно проговорила Анна Карловна и подалась к телефонному аппарату, висящему на стене корейской трубочкой.
 — Не надо! — отрезал Синичкин. — Звони в отделение и скажи Погосяну, что крепко заболел!
 Он поворотил свое тело на бок и простонал:
 — У-у-у, гады! Подсовывают мне всякую армянскую жратву, а у нас, русских, организмы непривычные, вот и распирает ляжки!..
 — Занято, — сообщила жена.
 Пока она нажимала на кнопочку повтора, участковый Владимир Синичкин расслабился на диване и отключился от реальной жизни, направив свою фантазию в другой мир, мир, в котором он, например, известный композитор и дирижирует большим симфоническим оркестром.
 Как-то он с Анной Карловной был в филармонии по распределенным в отделении билетам и видел дирижера, красивого молодого человека худощавого телосложения, взмахивающего длинной палочкой. По чести сказать, музыка не затронула сердца участкового, в ней по его мнению было много формализма, но обстановка вокруг концерта импонировала, а особенно запомнились аплодисменты, двадцать минут не дававшие ему с женой протиснуться к выходу…
 Затем Синичкин вспомнил, что продолжительность концерта составила два часа с лишним и что он со своими больными ногами не выстоял бы дирижером столь длительно, а сидеть дирижерам не полагается!..
 Его предсонные мысли прервала жена, рассказав, что дозвонилась до отделения и сообщила о мужниной болезни Погосяну, который, к ее удивлению, ни капельки не рассердился, а, наоборот, сказал, что ваш муж, то есть капитан Синичкин — молодца, так как нарыл на свалке преступление. И еще просил передать, что кровь на ухе совпадает с кровью на одежде и что дело поручается тому, кто его нарыл. Мол, так по совести будет!..
 Попал на полную катушку! — похолодел Синичкин, глядя на улыбающуюся от начальственных похвал жену. — Дура, дура! — чуть не закричал он, понимая, как его жестоко подставили. Ведь ему ни в жизнь не раскрыть преступления! Не для того он рожден, чтобы убийц вылавливать!..
 Участковый отвернулся к стене и глухо, чтобы не слышала жена, завыл…
 Наутро он не смог встать. У него не получилось даже откинуть одеяло. Ляжки болели так, что он не рисковал шевелиться… Некоторое время он настороженно лежал в постели, слушая, как жена управляется на кухне со скворчащими посудинами, а потом жалобно позвал в ее сторону:
 — Аня-я! Анечка!..
 Она тотчас примчалась на мужнин призыв и по его просьбе открыла одеяло. То что она увидела, заставило ее громко вскрикнуть, а затем прикрыть пухлые губы ладонью в страхе.
 Ляжки мужа всего лишь за ночь распухли вдвое, так что пятки смотрели в разные стороны под углом в сорок пять градусов и не могли сомкнуться ни при каких обстоятельствах. Ткань достаточно свободных трусов Владимира Синичкина не выдержала такого бурного разрастания плоти и, треснув по швам, обнажила интимности капитана, ничтожно малые в сравнении с огромными ногами.
 — Что это, Аня? — испуганно вопрошал участковый. — Что это?..
 Через полтора часа явился из ведомственной поликлиники врач в погонах старшего лейтенанта и попросил больного показать ноги. Он не скрывал своего удивления при виде таких жирных конечностей на фоне в общем-то нормального тела.
 — Эх ты, как разнесло! — радостно констатировал врач. — Водянка, что ли?
 Синичкин лежал в кровати и безучастно следил за тем, как доктор аккуратно трогает его ноги, проверяя в тканях наличие воды.
 — А ведь не похоже, что водянка! — покачал головой старший лейтенант. — А вы говорите, что водянка!
 — Я ничего такого не говорил! — возмутился Синичкин. — Я вообще не имею представления, что за болезнь у меня такая!
 — И я не имею! — признался врач, что крайне возмутило Анну Карловну, которая принялась выговаривать молодому доктору, что надо было лучше учиться или уж тогда идти работать в ветеринарную поликлинику и лечить служебных собак от неправильного прикуса.
 Врач, конечно же, обиделся и в ответ нажал чрезмерно сильно на левую ногу участкового, отчего тот возопил в потолок, попадая воздушным потоком крика в плафон люстры, которая закачалась, угрожая рухнуть.
 — Не нравится, лечитесь сами! — заявил старший лейтенант и собрался удалиться, но Анна Карловна взяла себя в руки и пояснила, что чрезвычайно расстроена таким состоянием здоровья мужа и не владеет своими нервами.
 — Понимаю, понимаю! — простил врач и выписал на бланке рецепта двести граммов мази Вишневского, проинструктировав втирать ее дважды в день в больные места.
 С тем и отбыл восвояси.
 Анна Карловна тут же отправилась в аптеку за мазью, а Владимир Синичкин продолжал лежать на спине и вспоминал, как его угораздило жениться на Анне Карловне.
 А все было крайне просто. У Анечки, которой тогда было едва за двадцать, был чудесный приподнятый задик, обтянутый чем-то тонко-эфемерным, притягательные грудки, пахнущие приятным косметическим, и папа — генерал милиции, преподававший в их школе дедукцию.
 Они поженились через месяц, а еще через два папа-генерал отбыл в мир иной по грустной причине инфаркта, отобравшего все надежды на скорую карьеру Владимира Синичкина.
 А еще Анечка оказалась немкой и у них не совпадали сексуальные темпераменты, к тому же у Карловны чего-то там случилось с какими-то трубами, и на мечтах о детях пришлось поставить жирный крест…
 Анна Карловна вернулась с большой бутылью мази и принялась с чуткостью любящей жены натирать больные ноги мужа, отчего по квартире разнеслась такая вонь, что у супругов невольно потекли слезы из глаз.
 — Какого черта — мазь Вишневского? — вопросил капитан. — Это же от нарывов!..
 Он на секунду представил, как его ляжки лопаются, обнажая содержимое, и ему стало нехорошо. Он отстранил жену, прикрылся пледом и заснул до вечера без сновидений.
 Вечером Анна Карловна приготовилась ко второй процедуре, стащила плед с еще спящего мужа… и не смогла удержать вопля. Ноги Вовы Синичкина пополнились в объеме еще в два раза. Кожа на ляжках истончилась, так что стали видны все сосуды и венки, пульсирующие густой кровью.
 Впрочем, муж от крика не проснулся, и Анна Карловна в замешательстве решила не мазать его «Вишневским», а вновь закрыть пледом, давая возможность супругу проспать до утра. А там видно будет.
 Сама она легла в гостиной под семейным одеялом и, прежде чем заснуть, коротко вспоминала дни своей молодости, ее счастливые минуты, наполненные милыми поцелуями Вовочки, его пухлыми губками, тыкающимися в ее разные девичьи места.
 Анна Карловна хоть и переживала, что бездетна, но не настолько, чтобы сделаться совсем несчастной, а оттого через короткие мгновения заснула крепко, и снился ей бегемот с головой мужа…
 Участковый проснулся посреди ночи от сильного дискомфорта, открыл глаза и разглядел некое свечение, исходящее из-под пледа. Еще не отошедший полностью ото сна, он скинул плед и потерял дар речи в одночасье.
 Его раздувшиеся до невероятных размеров ляжки, рас-тянувшие ноги почти в шпагате, источали из себя свет, как будто в каждой из них было заключено по стосвечовой лампочке. Были видны все капилляры, просвечивала желтым жировая прослойка, и гуляли взад-вперед некие воды.
 Володя Синичкин понял, что происходит совсем неладное, напрочь выходящее за рамки его сознания, особенно когда ему привиделась в сих водах рыбка с бензиновым хвостиком под названием гуппи. Такие плавали в аквариуме вестибюля главка в большом количестве, плодясь тысячами. Представительница таковых плыла сейчас в глубинах одной из его ног.
 На сей раз мозг капитана не окатило паникой, милиционер даже не заволновался, а просто смотрел на светящие-ся ляжки наблюдателем, пока свет неожиданно не погас, погружая комнату в темноту.
 И Синичкин предпочел заснуть. Так поступают дети, когда происходит что-то ужасное и непонятное. Они прячутся во сне.
 Капитан милиции участковый Синичкин спал, спрятавшись глубоко во сне…
 На следующий день его поместили в милицейский госпиталь в палату на шесть человек, приставив к капитанской кровати еще одну, чтобы он мог разместить свои раздувшиеся ноги.
 Весь первый день к нему никто не подходил, лишь сестра периодически спрашивала, не нуждается ли служивый в успокоительных. Синичкин в таблетках очень нуждался, но не в данном времени, а на какое-то потом, которое, он чувствовал, непременно настанет. Потому он всегда отвечал сестре, что таблеточка нужна, и копил их, складывая под подушкой.
 Во второй день участкового посетил профессор и осмотрел его ляжки, увеличившиеся за прошедшую ночь еще более.
 Профессора сия картина удивила, хоть он, как истинный профессионал, вида не подал, а наоборот, развел руками, словно ему все понятно и болезнь пустяковая.
 — Так говорите, раздуваются не по дням, а по часам?
 — Так точно! — рапортовал Синичкин, чувствуя в профессоре генерала.
 — Давайте, дорогой, по-простому, — показало радушие медицинское светило.
 — Вы больной, а я просто врач. Так что не рапортуйте!
 Затем профессор попросил ассистента взять сантиметр и измерить объем ляжек, который составил сто двадцать четыре сантиметра в диаметре.
 Профессор хотел было присвистнуть, но сдержался, дабы не волновать больного, зато ассистент не сдержался и выдал свист протяжный и удивленный, за что потом получил серьезный нагоняй.
 — Ну что ж, все понятно, — откомментировал генерал медицинской службы.
 Синичкин попытался было присесть в кровати, но получилось у него это неважно, он лишь оперся руками о матрас и с надеждой спросил:
 — Буду ли я жить?
 — Не знаю, — честно ответил профессор, но попросил пациента не волноваться преждевременно, а пройти все необходимые анализы героически, не препятствуя персоналу.
 — Да что вы! — заверил капитан. — Я на все экзекуции согласен!
 Тут-то Синичкину и понадобились успокоительные, которые, впрочем, были простым плацебо — пустыми таблетками, но успокаивали не хуже, чем настоящие
 — главное, чтобы пациент верил, что в них сосредоточена психотерапевтическая сила.
 Ночью Володя Синичкин вновь проснулся и, прежде чем открыл глаза, знал наверняка, что увидит…
 Из-под ватного одеяла, через пододеяльник, просвечивал уже знакомый свет. Милиционер приоткрылся и стал смотреть на свои ноги, в которых что-то происходило неясное — туда-сюда передвигались какие-то существа или рыбешки, трудно было определить точно, так как мешала кожа, хоть и истончившаяся до предела, но тем не менее опутанная красными капиллярами, как паутиной.
 — Эй ты! — раздалось с койки возле окна. — Читать днем будешь! Гаси фонарь!
 Синичкин в испуге закрылся одеялом с головой и отчаянно пожелал, чтобы свет в ногах погас немедленно. Не успел он этого попросить, как лампочки, сокрытые в его ногах, отключились мгновенно, погружая палату во мрак…
 На следующее утро профессор появился вновь и немедленно приступил к измерению конечностей капитана, опутав их портняжьим сантиметром.
 — Сто сорок пять! — победоносно оповестил он. — На двадцать один сантиметр за ночь!
 Синичкин вдруг заплакал жалобно и совсем не по-детски. Он вдруг страстно захотел увидеть свою Аннушку, свою Карловну и понял, что никого роднее у него нет, а оттого заплакал еще жалобнее, чем сконфузил профессора, который покраснел — правда, лишь правой стороной лица.
 Ассистент, глядя на одностороннюю красноту своего ученого наставника, подумал, что того должен скоро хватить инсульт, который парализует всю левую половину светила. Ассистент был очень талантливым диагностом и не только верно ставил диагнозы, но и предвосхищал их.
 — Что же вы расклеились, дорогой? — по-доброму спросил профессор.
 — Разрешите, чтобы меня жена навещала!
 — Не положено! — развел руками ученый муж. — Мы люди военные…
 — А сколько мне здесь находиться? — утираясь от обильных слез, поинтересовался Синичкин.
 — Анализы, милый мой, все от анализов зависит!
 Талантливый же диагност про себя ответил, что незадачливому капитану предстоит тут провести время до своего логического конца, так как был уверен, что биопсия покажет наличие злокачественных образований, а в дальнейшем они переродятся в саркому, от которой спасения нет. Молодой человек не был равнодушен по своей сути и не возражал бы, чтобы смертника навещала жена, но, будучи человеком в погонах, подчинялся железному распорядку без особых рассуждений…
 Зато где-то под конец дня Синичкина навестили сослуживцы во главе с майором Погосяном.
 Армяне принесли целую сумку еды, установили ее возле тумбочки товарища, наказав съесть все до завтра, так как придут другие и принесут еще.
 — Дело об убийстве мы оставляем за тобой! — торжественно обещал Погосян.
 — Так что не волнуйся, выздоравливай! Выглядишь молодца!..
 Карапетян не теребил своих бакенбард, а беспардонно уставился на громадные ноги Синичкина, покоящиеся на двух кроватях.
 Водителя Зубова, в прошлом Зубяна, не трогало ничего. Он стоял в дверях и грыз жареные тыквенные семечки, запуская в палату приятный запах.
 — Дай погрызть! — попросил Синичкин.
 — Так у меня с горсть всего осталось, — зажадничал Зубов.
 — Ух, русская морда! — зашипел Погосян. — А ну, дай Синичкину погрызть!
 Зубов шмыгнул многоярусным носом и было потянулся к карману, но в этот момент посетителей погнал вон младший медицинский персонал, так как время посещений закончилось, и милиционеры отправились на боевой пост, улыбнувшись своему коллеге ободряющими улыбками.
 По пути в отделение они заспорили, сколько Синичкину осталось и где его провожать в последний путь. То ли в отделении гроб выставить для прощаний, то ли до дома дотащить, или попросту в больнице расстаться.
 — Вот это ножищи! — протянул Карапетян. — Ляжки свинячьи!
 — А у тебя морда псячья! — неожиданно разозлился майор. — Чтоб завтра же сбрил волосья с физиономии!
 Выслушав это приказание, Карапетян лишь скривил полные губы, ибо про себя плевать хотел на начальника, а в частности, игнорировал посягательства на свою личную внешность. Карапетян любил свои бакенбарды.
 Зубов управлял машиной, черпая левой рукой из кармана форменного плаща тыквенные семечки и лузгая их прямо на пол. Он думал о Василисе и о том, что сегодня она впервые приготовит ему долму…
 В этот день у Синичкина взяли все необходимые анализы: кровь на биохимию, мочу, а еще отщипнули кусочек ткани от ляжки, прежде побрызгав на место заморозкой.
 Анестезию делать было вовсе не обязательно, так как капитан ног не чувствовал, но врачи все-таки гуманисты и ковырять скальпелем по живому не считали возможным.
 На ночь Володя Синичкин напился успокоительных таблеток и попросил вечернюю нянечку подоткнуть его всего одеялами, чтобы свет от ног не мешал спать остальным больным.
 — Не будет ли тебе жарко, милок? — поинтересовалась сердобольная бабулька. — Топят у нас хорошо!
 — А у меня ноги светятся! — неожиданно проговорил участковый. — Ночью зажигаются и светятся, как фонари.
 Нянечка ничего не ответила на такое признание, а позже, вымывая в коридоре пол, думала о необыкновенной тяжести милицейской профессии, от которой мутятся мозги и пухнут ноги…
 В полтретьего ночи конечности Вовы Синичкина вновь зажглись электрическим огнем. Милиционер почувствовал это — его разбудила как бы вспышка в голове — и широко открыл глаза. Одеяло хорошо закрывало его телеса, совсем как маскировочные шторы закрывали окна во время войны, и света видно не было.
 Капитан полежал несколько минут недвижимым, а затем резко приподнял край ватного одеяла и засунул под него голову. Удалось разглядеть лишь часть ног, возле самого паха, так как пошевелить ногами Синичкин не мог и явственно понимал, что этой ночью ляжки опять раздались вширь. Но и того, что ему удалось увидеть, было достаточно для смятения. Из-под истонченной до стеклянной прозрачности кожи прямо в самые глаза Синичкина смотрели голубые глазки маленькой рыбки с бензиновым хвостиком, которым она плавно шевелила.
 Она видит меня, — подумал капитан. — И чего ей надо?.. Как она попала внутрь меня, ведь я не ел экзотической рыбы, кроме как карьерных бычков…
 Синичкин размышлял об этом, а рыбка продолжала смотреть на него чуть косым взглядом и изредка хватала миниатюрным ротиком кислород. Малютка как будто чего-то ждала, и Синичкин подумал, что она, вероятно, хочет есть, но как покормить ее, не знал. Впрочем, рыбка неожиданно махнула хвостиком, развернулась и медленно поплыла куда-то в глубь ляжек.
 — Гасите свет! — шепнул Синичкин, и свет в ногах тотчас погас.
 Измученный бытием капитан заснул в то же самое мгновение, и в эту ночь ему не снилось ровным счетом ничего.
 А наутро в палате объявился профессор, попросил ассистента обмерить ляжки пациента и после нескольких прикидок на сей раз не удержался и присвистнул от души.
 — Два метра в диаметре! — провозгласил генерал. — И это при том, что никаких болезней в вас, мой милый, не обнаружено!
 — А как кровь? — обрадовался Синичкин.
 — В идеальном порядке! — ответствовал профессор.
 — А кусочек отковыряли от меня?
 — Никаких следов злокачественных образований, — уверенно произнес ассистент, хотя в его душе не было спокойно, так как впервые он ошибся в своих предположениях.
 — Я так рад! — волновался пациент. — Я так рад!.. А что же с моими ногами тогда?
 — А вот этого мы как раз и не знаем! Мы вам сегодня третью кровать подставим, чтобы ножкам было удобно!
 Профессор зашел к милиционеру с другой стороны и, чуть наклонясь, объявил ему, что в больницу сегодня приглашен представитель Книги рекордов Гиннесса, так как администрация считает, что в мире не зарегистрировано до сих пор таких толстых ляжек.
 — Тем более что вы абсолютно здоровы!
 — Будете знаменитостью! — добавил ассистент.
 — Меня в Книгу?.. — растерялся Синичкин.
 — Вас, вас! — подтвердил генерал.
 — Вот так на-а! А может, меня лучше домой?
 — К жене вернетесь героем! Понаблюдаем за вами недельку, а потом к жене!
 — Не, я недельку не могу! — завертел головой Синичкин. — Мне преступление расследовать надо!
 — Преступление подождет! — занервничал профессор и вновь покраснел правой щекой, тогда как левая оставалась бледной. — Будете лежать столько, сколько положено!
 — Слушаюсь! — откозырял Синичкин.
 А тем временем ассистент, глядевший с пристрастием на своего патрона, на его асимметричную красноту, был абсолютно уверен, что на этот раз он не ошибается и генерал скоро ляжет где-нибудь здесь же, парализованный слева.
 Вечером и впрямь в госпиталь явился представитель Книги рекордов Гиннесса, и, когда с Синичкина стащили все одеяла, Жечка Жечков, болгарин по происхождению, не мог скрыть своего восхищения.
 — Это потрясающе! — повторял представитель. — Таких ног моя Книга еще не знала! Это удача! Мы пришлем съемочную группу и покажем вашего героя на весь мир. CNN, NBC и все американские компании непременно приобретут этот сюжет!
 Жечка Жечков ходил вокруг кроватей Синичкина и не переставал восторгаться.
 — Вам, между прочим, за сюжеты прилично заплатят! — возвестил он, чем вызвал зависть милиционеров, соседей по палате.
 — А у меня паховая грыжа! — обиженно буркнул лежащий у окна. — Здоровенная! Доктор говорит — слоновье яйцо! А разве у человека может быть слоновье яйцо? Может, и меня в Книгу? Сюжетик какой платный?..
 Представитель Книги от таких слов слегка скис, но все же попросил больного показать свою грыжу и, осмотрев ее, лишь повел черной бровью.
 — В нашей Книге уже есть человек, чье яйцо больше него самого! — ответствовал Жечка Жечков и потерял к грыжнику всякий интерес.
 На прощание он искренне улыбнулся Синичкину и отбыл.
 — Хочу видеть свою жену! — закапризничал капитан, чувствуя себя персоной значительной.
 — Так ведь не положено! — возразил профессор, рассчитывающий и на упоминание своей фамилии в самой престижной книге мира.
 — Переберусь в другую больницу! — пригрозил Синичкин. — В частную клинику!
 — Смирно!!! — вдруг закричал генерал, и Синичкин, насколько это было возможно, вытянулся в кровати.
 — Шантажировать! — кричал профессор. — Мы его лечим, прославляем, а он в клинику!
 Ассистент поглаживал патрона по спине. Ему вовсе не хотелось, чтобы инсульт произошел сегодня, так как оставались незавершенными еще несколько научных трудов, на титульных листах которых стояли их фамилии.
 — А почему бы в виде исключения не позволить супруге навестить нашего героя? — мягко шепнул он в самое ушко профессора. — Вы же генерал!
 — А вы — полковник. Сами и займитесь этим!
 К вечеру Анна Карловна сидела возле трех кроватей мужа и капала слезами на его лицо.
 — Я стану знаменитым! — утешал жену Володя Синичкин. — Меня будут показывать в новостях и деньги заплатят. Я куплю тебе шубу!
 От этой меховой ласки Анна Карловна закапала еще обильнее и в который раз убедилась, что ее жизнь совсем не несчастлива, а наоборот, временами доставляет минуты наивысшего наслаждения, высочайшего единения со своей половиной.
 Она стала целовать Володечкино лицо, ласкать ладонями грудь, отчего капитан почувствовал возбуждение, но лишь верхней частью тела, и задышал паровозом, чем вывел соседа по палате из себя окончательно.
 — Не велено сюда женщин пускать! — заговорил он в голос. — У меня слоновье яйцо! Оно начинает болеть от женщин!
 — Вы кто по званию? — поинтересовался Синичкин.
 — А какая разница?
 — Отвеча-а-ать! — вдруг скомандовал обладатель гиннессовских ляжек.
 — Ну старший сержант, — неохотно ответил сосед.
 — Молчать, когда капитан разговаривает! Или субординацию забыл? Я тебе живо напомню, лимита! Будешь палкой гаишной махать до скончания века!
 — Виноват, господин капитан!
 Сержант вскочил с кровати, придерживая левой рукой свое слоновье яйцо, которое поразило Анну Карловну небывалыми размерами, а правой отдавая честь.
 — Вольно! — расслабился Синичкин и стал отвечать на поцелуи жены со страстью…
 Вечером участковому стало плохо. У него заболели ноги, да так сильно, что он принялся стонать на всю палату.
 — Горят ноги! — мучился он. — Горят нестерпимо!
 Соседи по палате вызвали ассистента, дежурившего ночью, и тот, потрогав ладонью ляжки пациента, убедился в их огненном жаре. Ощущение было такое, как будто он прикоснулся к горячему чайнику.
 — Отвезите меня в карьер! — вдруг попросил Синичкин. — Хочу ноги в воду сунуть!
 Ассистент ничего не ответил на эту просьбу, но как поступить не знал, ибо все его познания в медицине говорили о том, что такой температуры в теле быть не может.
 — Ну пожалуйста! — молил капитан. — Я суну ноги в воду, и они престанут болеть! Пожалуйста!..
 Ах, как все это странно, — подумал ассистент.
 — Отвезите, отвезите! — твердил участковый.
 Может, ноги в ванну холодную поместить? — подумал ассистент, но тут же понял, что ни одна ванна не вместит столь чудовищных образований.
 — В карьер!
 — Да отвезите вы его куда он просит! — поддержали соседи по палате. — Человеку, может, недолго осталось!
 А почему нет? — сам себе удивился ассистент и отправился готовить автомобиль «скорой помощи».
 Шестеро санитаров поместили громадное тело Синичкина в реанимобиль, так как в обыкновенный его ноги не влезали, и больничный водитель направил машину к району, называющемуся в простонародье Пустырками.
 Во время поездки что-то происходило с Синичкиным. Все его тело сотрясал озноб, а в ногах происходили какие-то процессы, заставляющие его мутнеть мозгами и чувствовать позывы тошноты. Единственное, что удерживало сознание участкового на поверхности бытия, это предвкушение того, как он опустит свои изуродованные конечности в мерзлую воду карьера. Сия фантазия приносила ему облегчение, и он то и дело спрашивал водителя: как далеко еще ехать?..
 Что я делаю? — поражался себе ассистент.
 Процедура выгрузки походила на процедуру загрузки. Только сейчас ноги Синичкина не заворачивали в одеяла, а, наоборот, освобождали от них. Затем его перенесли на рыболовные мостки и усадили, придерживая ножищи и осторожно опуская их в воду.
 — Ах! — воскликнул Синичкин, и когда ноги ушли под воду до самого основания, глаза его закатились в экстазе, заворчало в желудке блуждающими газами, а затем участковый вскинул руки к небесам и почему-то стал похож на рожающую женщину.
 — Что я делаю? — еще раз спросил себя ассистент и в волнении закурил.
 — Ах! — вновь вскричал Синичкин, когда почувствовал, что пластырь, закупоривавший место, откуда брали ткань на биопсию, оторвался и что-то стало выбираться из его дырявой ноги, отчаянно прорываясь сквозь рану всем тельцем.
 Володя открыл глаза, и на мгновение ему показалось, что видит он экзотическую рыбку с бензиновым хвостиком, плавно уходящую на глубину.
 — Ах! — в восторге прошептал участковый и потерял сознание.
 Бессознанным его отвезли обратно в госпиталь, где он проспал сном праведника целый день, а когда проснулся, то рьяно отрицал свое желание накануне посетить карьер.
 Ассистент боялся серьезного конфликта с профессором за своеволие, но генерала той же ночью хватил левосторонний инсульт, так что конфликтовать стало не с кем и ассистент на время возглавил госпиталь.
 Жизнь шла своим чередом…




 3. РЫБИЙ ЦАРЬ


 Илья сделал шаг в непроглядную глубину, нырнул и превратился в рыбу…
 Сначала он невероятно испугался и вздернул телом со всей мощью, на которую был способен. Рыбье тело вынесло на поверхность, и в тот самый миг, когда оно соприкоснулось с воздушным пространством, чешуйчатые очертания стали размываться, принимая облик татарина Ильи, с перекошенной от ужаса физиономией. Но когда тело, потеряв инерцию, грохнулось обратно в черную воду, всплеснув на всю округу, старик вновь превратился в рыбу с плоской мордой, чуть раскосыми глазами и предлинными усами.
 Тело Ильи в новом обличье бил озноб. Хвост трясся, как у гремучей змеи, глаза ничего не видели, то ли от темноты, то ли от не прошедшего страха.
 Сом Илья вздернул хвостом и ушел на глубину, где по неосторожности протащился нежным брюшком по песку и оцарапал его, бледно-серое. Тут же ему в голову пришли мысли о пираньях, чующих кровь за версту, способных разорвать его в минуту, и от нового ужаса он опять рванул в сторону, пока наконец не завяз в скоплении водорослей. Там Илья вспомнил, что пираньи в карьере не водятся, и сердце его стало биться спокойнее, а хвост плавно заходил в разные стороны, поддерживая равновесие.
 Я превратился в рыбу, думал Илья. Теперь я рыба и мне нужно что-то делать. У меня сильный хвост и подвижные плавники. Я — сильная рыба… Но почему я рыба?..
 Далее мысль Ильи не пошла, и он простоял в водорослях в некотором оцепенении до раннего утра, пока солнце не пронизало своими лучами водоем почти до самого дна.
 Сегодня хороший день, констатировала большая рыба и обратила внимание на проплывающего мимо крупного бычка-ротана с рваным ртом, как будто он многократно срывался с крючка.
 Бычок при встрече с неизвестной рыбой гигантских размеров еще больше раззявил свой искалеченный рот, воинственно зашевелил жабрами, но при этом запятился хвостом, как испуганный жук, а потом метнулся изо всех сил куда глаза глядят. До сей поры бычок-ротан считал себя самой большой рыбой в водоеме, а от такой встречи его самолюбие было чувствительно затронуто.
 Чего он испугался, подумал Илья. Я вовсе не собирался его есть. Хотя, может быть, я превратился в хищную рыбу и оттого произвожу устрашающее впечатление?..
 Илья решил проверить, что из себя представляет, а потому зашевелил всеми плавниками и сначала неуклюже, а потом все более уверенно поплыл из скопления водорослей, выбираясь на свободное пространство.
 Он плыл и не быстро, и не медленно, внимательно рассматривая окрестности, впрочем, ничем не примечательные, скорее даже скудные на растительность и на ландшафт. То и дело перед его носом проскакивали какие-то мелкие рыбешки, которых оказалось в водоеме великое множество. Помимо бычков Илья разглядел пару карасей, окуня, похожего на зебру, а также семейку серебряных плотвичек, пронесшихся стайкой.
 Рыбакам никогда такая рыба не попадалась на крючок, лишь сосед Митрохин однажды выловил из карьерных вод большого карпа. Но Илья знал секрет такой невиданной удачи. Накануне этот карп был приобретен в местном магазине. Татарину, как коллеге, признался в том местный продавец. Но сие Ильи не касалось, а потому он никому не сказал, как состоялся такой рыбный рекорд, да и не считал такое происшествие чем-то криминальным…
 Неожиданно большая рыба уткнулась мордой в медный таз, видимо оброненный какой-то хозяйкой недавно, так как посудина не успела покрыться грязным налетом и сверкала на солнце зеркалом.
 Я превратился в сома, — подумал Илья, глядя на свое отражение. — Я стал моим умершим сомиком. У меня такие же глаза и длинные усы.
 Татарин уверился в том, что он не хищная рыба, что его желудок приспособлен для вегетарианского, а оттого почувствовал голод и поплыл вдоль бережка в поисках чего-нибудь съестного.
 Он глядел из глубины и видел увеличенные толщей воды фигуры рыбаков, сжимающих длинные удилища.
 Также Илья различал тонкую леску, на конце которой, нанизанный на крючок, извивался жирный дождевой червяк.
 Глупые бычки выстраивались в очередь перед таким деликатесом и через секунду, щелкнув жадной пастью, устремлялись в свой единственный в жизни полет.
 Дураки, — думал Илья. — И зачем летать, когда можно плавать?..
 Он знал, что лишь в одном месте не сидят рыбаки — там, где милиция почему-то установила запрещающий знак, да и рыба там не ловилась. А все потому, что в том месте свалка подходила прямо вплотную к карьеру и что-то стекало из мусорных куч в водоем. Туда и поплыл сом Илья в надежде отыскать что-нибудь съестное и не попасться на хищный крючок…
 Он осторожно вынырнул возле самого берега и чуть было не задохнулся на поверхности, выставив в атмосферу лишь часть физиономии, которая немедленно расплылась неясными контурами, так что половина головы вновь стала похожа на человечью.
 Такой неосторожностью воспользовалась большая черная ворона, сидевшая на бережку. Она автоматически клюнула всплывшую морду и ухватилась клювом за то ли рыбий, то ли человечий ус, обрадованная неожиданной добычей. Илье стало нестерпимо больно, и он резко рванулся обратно на глубину. Ворона была молодой и то ли не хотела упускать добычу, то ли не ожидала такого резкого рывка, но ее черное тело в долю секунды оказалось в холодной воде. Птица, захлебываясь, каркнула и, увлекаемая большой рыбой, нырнула в черную пучину. Последнее, что промелькнуло в мозгу падальщицы — крайнее удивление и вопрос: «Неужели это смерть?» Дальше ее острый клюв, а вернее, две дырочки над ним втянули в себя карьерную воду, которая в мгновение остановила работу молодого сердца.
 Ворона отпустила рыбий ус, и ее тело, медленно покачиваясь, опустилось на дно водоема…
 Работник теплосети Мыкин, как обычно по воскресеньям, сидел на песчаном откосе карьера с удочкой и подергивал кончиком удилища, чтобы раздразнить рыбу. Неожиданно его внимание привлек всплеск на другом берегу, как будто что-то большое кинули в воду. Он оборотил на звук свое лицо и увидел плавающую в воде ворону, которая вдруг истошно каркнула и ушла под воду мгновенно.
 — О-о! — сказал Мыкин и подсек удилищем.
 На крючке болтался крошечный ротан, которого Мыкин содрал с крючка без сострадания, разрывая рыбке рот, а затем забросил добычу за ненадобностью по малости организма далеко в водоем.
 Он смотрел в сторону запрещающего знака, словно ожидал, что ворона всплывет, как какая-нибудь гагара, но знал уже наверное, что такового не произойдет.
 Будет чего на раскорм бычкам! — решил Мыкин и сменил на крючке наживку.
 Весь день работника теплосети не отпускало ощущение, что на водоеме произошло что-то странное, что ворона никак сама не могла нырнуть в воду. Птица не человек, самоубийством не кончает, а значит, какая-то сила увлекла ее на дно.
 Может, какая крыса водоплавающая? — предположил Мыкин. — Или…
 На ум более ничего не пришло, а потому Мыкин маялся и вечером зашел с уловом к Митрохину, который, выставив на стол бутылку, отправил жену жарить бычков на кухню.
 — У тебя когда зарплата? — поинтересовался заведующий теплом у друга.
 — Во вторник, — ответил Митрохин, разливая по маленькой. — А что?
 — Во вторник будем эхолот покупать!
 — Чегой-то ты заспешил?
 И прихлебывая из рюмочки, Мыкин рассказал другу о сегодняшнем происшествии на водоеме.
 — Да, — подтвердил Митрохин, закусывая ротаном. — Странное дело…
 — Вот и мне кажется, что странное! — зашептал Мыкин с удвоенной силой. — Словно какая зверюга ворону на дно утащила!
 Митрохин, слегка пьяный, засмеялся и выдал гипотезу, что в карьере завелось Лохнесское чудовище.
 — Не-е! — замотал головой друг. — Это чудовище наше, пустырское! И мы его выловим!
 — Какое такое чудовище? — поинтересовалась Елизавета, только что вернувшаяся откуда-то.
 Митрохин оглядел дочь, губы которой размазались под нос дешевой помадой, а сама их сочность была подтенена синевой. В одежде наблюдался беспорядок, а грудь вольно жила под блузкой, освобожденная от лифчика. Отец помнил, что дочь, уходя днем к подруге, лифчик надевала, и по совокупности изменений в своем отпрыске понял, что Елизавета блудила.
 Впрочем, этот вывод не задел его за живое слишком, но как отец он должен был реагировать на происходящее. А потому спросил:
 — Где шлялась?
 — Что значит шлялась? — обиженно скорчила личико Елизавета.
 — Ты бы хоть в зеркало в лифте посмотрелась! — попенял отец. — Губы кто-то до синевы обсосал!
 — Чего ты к ней пристал? — встряла в разговор жена, и тут Митрохин разозлился:
 — Тебя кто-нибудь спрашивает?! Чего ты лезешь, когда я с дочерью разговариваю! Проваливай на кухню!
 — Ишь, разбушевался! — отреагировала жена со страхом и, бурча что-то для самодостоинства, ретировалась на кухню, где принялась тереть мойку хорошим моющим средством.
 Из кухни она слышала, как муж ругает дочь шлюхой, как та, сопротивляясь, театрально кричит в ответ, что любит! Вслед за этим заявлением раздался звук, квалифицирующийся как сочная оплеуха, и заявление мужа: «Ты нам еще в пятнадцать лет гаденыша в подоле принеси!»
 — И принесу! — ответствовала гордячка Елизавета.
 — Сначала прыщи со лба выведи!
 Хлопнула входная дверь, и жена Митрохина поняла, что ушел Мыкин. Также женщина поняла, что секса сегодня не будет, так как нет совместного единения, да и понедельник завтра, мужу вставать рано…
 Скандал между дочерью и отцом продлился еще с полчаса, пока они не примирились от усталости и Митрохин из милости не предложил Елизавете привести в дом неумелого целовальщика и охотника до дочкиных прелестей.
 — Посмотрим, что это за хахаль!
 Напоследок он поинтересовался, где лифчик, подаренный им и матерью на Елизаветин день рождения.
 — Не волнуйся, пап, — ответила дочь. — В сумке.
 Далее семья разбрелась по комнатам на ночной отдых и женины выводы оправдались — Митрохин отвернулся к стене сразу и, не сказав «спокойной ночи», заснул.
 Постепенно сом Илья окончательно успокоился от своего присутствия в водоеме. Он был самой большой и умной рыбой, а оттого быстро нашел место, где прокормиться.
 Какой-то настырный старик решил выловить из карьера рыбу поблагороднее, а потому наварил пшенной каши и прикармливал место, вываливая в воду пшено кастрюлями.
 На кашу сплывались всякие рыбки-плотвички, но при виде огромной незнакомой рыбы бросались в разные стороны незамедлительно.
 Илья поедал кашу и немного расстраивался, что его, абсолютно мирного, боятся. Он с удовольствием поделился бы провиантом с остальными, тем более что разваренного пшена было в избытке и хватило бы всем. Но мелочь пузатая не отваживалась приближаться к новому и очень грозному с виду поселенцу.
 Все как в жизни, размышлял Илья посасывая комочки каши. И в жизни был один, и здесь один.
 Однако он не загрустил от такого вывода, а наоборот, было в этой стабильности что-то правильное, постоянное и неизменное. Чувство новизны Илья испытывал от своего облика, и этих эмоциональных ощущений татарину хватало сполна. Его мозг, раненный в юности, отгородившийся от всех чувственных взлетов, реагировал на превращение как на что-то, лишь слегка выходящее за рамки его представлений. Ему хотелось быть одному, он и был один.
 Превратился в рыбу, — рассуждал Илья, — так в рыбу!
 Татарин плавал по всему водоему спокойно, так как чувствовал себя самым большим обитателем карьера. Он разведал все и вся по всему дну и удостоверился, что искусственное озеро что ни на есть самое заурядное, что в его водах нет ничего необычного, кроме огромного скопления бычков. Впрочем, и это было заурядным.
 Илью раздражала тупость этих чернявых рыбок, которые из-за своей шаткой нервной системы бросались на почти голый крючок, как быки бросаются на красную тряпку. Наблюдая за рыбалкой со дна, он становился свидетелем многочисленных драм, например, когда юный ротан, показывая свою удаль перед самочкой, заделав крутой вираж самолетом-истребителем, заглотнул огромный крючок с полудохлым червяком и тут же стал наконечником стрелы, выстрелившей со дна в небо. И что было самым обидным — любовника выловил пятилетний мальчишка, с палкой вместо удочки и крючком на акулу. А полуживого червя ему пожертвовали товарищи.
 Самочка осталась одна. Она не успела заметить, куда исчез ее спутник, а оттого кружилась вокруг себя, пытаясь отыскать милого, взявшего обязательство оплодотворить ее икру.
 На секунду Илье почудилось, что он слышит ее голос, тоненький и писклявый.
 — Где ты? — вопрошал голос. — Где ты?
 Татарин вспомнил о полосе, идущей у рыб по всему телу от головы до самого хвоста, и что эта полоса позволяет рыбам переговариваться.
 Как только он вспомнил об этом, так тут же водоем наполнился всевозможными шумами, в которых различались отдельные слова.
 — Еда, — различил Илья. — Червяк!.. Водоросли… Прощай!..
 Последнее, вероятно, исходило от такого же глупого бычка, пойманного запросто и кинувшего последнее «прощай» своему семейству.
 Почему они такие глупые? — вопрошал Илья. — Разве мало еды вокруг? Водоросли всякие… Ворона сегодня утонула, можно ее поглодать…
 Татарин подплыл ближе к берегу и стал следить за жирным ротаном, который уже было приготовился наброситься на червя с железным жалом в утробе и, набычась, раззявил жадный рот.
 — Не надо этого делать! — предупредил Илья.
 При этом его полоса еле заметно завибрировала, а в теле стало щекотно.
 Бычок обернулся на голос, как будто его ошпарили, и при виде огромной, доселе невиданной рыбы было испугался насмерть, но, наглый по природе, унял свой испуг и односложно спросил:
 — Почему?
 — Ты погибнешь. Тебя съедят сегодня на ужин люди.
 Ни одного из сказанных большой рыбой слов бычок не понял. Единственное, что он учуял, — большая рыба его не тронет, а потому потерял к незнакомцу интерес, поворотил к берегу, взмахнул хвостом и набросился на червя, заглатывая его целиком.
 Рыбак был терпеливый, а потому не торопился вытаскивать улов, давая возможность рыбине принять острый крючок всеми внутренностями.
 Пойманный бычок метался из стороны в сторону, насколько позволяла леска, и, безумный от боли, иногда взглядывал на Илью страдальчески.
 Татарин мог бы попробовать перекусить леску, но это ничего бы не изменило, так как ротан все равно погиб бы, лишь зря промучившись на дне. А так он быстро за-снет на воздухе.
 Илья проплыл мимо пойманного бычка и сказал ему «до свидания».
 — До свидания! — машинально ответил ротан утробой и через мгновение выстрелил в поднебесье…
 Никаких занятий в водоеме не было, а потому Илья, не знающий, что такое скука, просто почти все время спал, зарывшись в скоплениях водорослей, а в состоянии бодрости питался чем придется. Такая животная жизнь ему нравилась. Навкалывавшийся за жизнь, татарин усыпил свой мозг, упрятанный в рыбий череп, и просто жил безмятежно.
 Но однажды ему вдруг сильно захотелось посмотреть, что там наверху, просто потянуло к человеческой жизни, и он медленно всплыл к поверхности.
 Была ночь, и луна просвечивала воды почти до самого дна. Илья осторожно высунул голову из воды и попытался было вдохнуть воздух, но у него ничего не получилось. Что-то резануло больно в груди, так что татарин зашелся в немом крике, открыв рот до самой конечной возможности.
 За всплытием большой рыбы по случаю наблюдал пьяный человек, забредший к карьеру совершенно случайно и живший в другом районе.
 Он увидел большую серую морду, которая скалила пасть, где был один-единственный зуб, сверкнувший в лунном свете золотом. Затем рыбья морда на глазах пьяного начала меняться — и завершила свое преобразование, став лысой человечьей головой с азиатскими чертами.
 Пьяного стошнило, и он решил никогда и никому не рассказывать об увиденном, отчаянно боясь, что его поместят в психиатрическую лечебницу, в которой он уже был единожды и из которой его выпустили неохотно, выдав под расписку жене.
 Утеревшись, пьяный вновь оборотился к водоему, но более никакой азиатской головы с золотым зубом не усмотрел и принялся жалеть себя, что он законченным алкоголиком стал, а все потому, что общество проглядело в нем нужного человека…
 После неразумного всплытия в легких Ильи сильно болело, и он отстаивался в водорослях без пищи и всяче-ского движения два дня. На третий, к ночи, его тело потребовало разминки, и, ощущая себя близким к выздоровлению, татарин поплыл вдоль берега, исследуя его привычную топографию.
 То, что он увидел возле мостков, вернее то, что свисало с них в воду, заставило большую рыбину затормозить свое движение, а затем и вовсе замереть поодаль.
 С деревянного настила, в самую глубину, почти достигая дна, спускались огромные человеческие ноги. Конечности были столь велики, что поразили воображение Ильи, прежде не впечатлительного до крайности.
 Ноги были невероятно жирные, а кожа на них истончилась до прозрачности полиэтилена, и татарину казалось, что вот-вот произойдет биологический взрыв тканей и дно заволочет кровавыми сгустками и кожными ошметками.
 Что это? — спросил себя Илья.
 Тут в гигантских ногах произошло какое-то движение. Под прозрачной кожей заходили взад-вперед какие-то соки, запульсировала в жилах кровь, а затем с внутренней части бедра сорвался маленький лоскуток и из дырочки в ноге вылупилась некая искорка, которая стала удаляться от места своего рождения зигзагами.
 Вот дела! — отреагировал Илья и почему-то заволновался.
 Чем дальше удалялась искорка, тем больше беспокоилась большая рыба.
 В конце концов Илья махнул плоским хвостом и устремился вслед за искоркой.
 Он догнал ее в два движения тела.
 Это — рыба! — удивился татарин. — Крошечная рыбка, похожая на гуппи. У нее розовый хвостик… Сейчас она заметит меня, испугается и попытается удрать.
 Но вместо того, чтобы проявить признаки хоть какого-то волнения от соседства с гигантской рыбой, крошечка гуппи, наоборот, резко остановилась и обернулась навстречу Илье, уставив свои малюсенькие, но такие красивые глаза в самую усатую морду татарина.
 — Ой! — сказал татарин и взмахнул всеми плавниками, чтобы ненароком не налететь на рыбку. От этого получилось водное возмущение, и водоворотик закрутил крошечное тельце гуппи.
 — Осторожнее! — сказала рыбка, и Илья узнал в ней Айзу.
 — Айза? — спросил он рыбьим шепотом.
 — Илья, — ответила рыбка.
 Он чуть не умер на месте, а она поплыла прочь, гордая, едва взмахивающая розовым хвостиком.
 — Айза! — закричал татарин во всю мощь, так что во всех окрестностях водоема шуганулись в разные стороны его обитатели, как будто в озеро бросили кусок динамита.
 Рыбка вновь остановилась и зашевелила ротиком, словно что-то хотела сказать вслух, как человек.
 — Что ты кричишь?
 А у него сперло все в груди! У него глаза вылезали из орбит, так он был счастлив! От восторга он выпустил из жирных губ огромный пузырь, а из-под хвоста длинную никчемную веревочку.
 Рыбка хмыкнула и отвернулась.
 — Персики, — молвила она.
 Ему надо было что-то сделать со своим волнением, а потому он рванул к поверхности, выпрыгнул целиком наружу, на мгновение приняв очертания человеческие, и вновь плюхнулся в воду, чуть не налетев на рыбку.
 Она элегантно увернулась, а потом сказала:
 — Ты лысый и страшный!
 — А ты все такая же прекрасная! — с восхищением произнес Илья. — У тебя такие же красивые пятки. Они розовые!
 — У меня нет пяток! — с улыбкой в голосе ответила Айза. — У меня хвост! У меня больше нет подмышек, которые ты любил, мой плоский живот с дырочкой пупка превратился в рыбкино брюшко, а глаза…
 — Глаза все такие же! — перебил Илья. — Я так тебя долго ждал!
 — Мой милый, — заласкалась рыбка и подплыла к самым губам сома, чиркнув по ним розовым хвостиком.
 Что-то внутри живота Ильи зажглось, но он совсем не знал, что делать с этим пеклом, а потому рванул торпедой к противоположному берегу и так же молниеносно вернулся обратно. Во внутренностях стало немного прохладнее, и Илья заговорил быстро-быстро и не очень связно, как говорят все влюбленные, разочарованные несчастиями до самого дна, но одаренные в конце так не-ожиданно и так сполна, что ответная любовь делает их немножко сумасшедшими, не верящими до конца в свое счастье.
 — Я любил тебя! — тараторил Илья, и его рыбьи слезы смешивались с глубинной водой водоема. — Я так любил тебя!.. А ты превратилась в дельфина!.. Меня убивали!.. Тебя не было целую вечность!.. Во мне все умерло до срока!.. Любовь моя, Айза!.. Я сошел с ума!.. Я — безумный старик!.. А ты все так же прекрасна!..
 Он говорил, говорил, а Айза слушала колебания звуковой ниточки на его боку и тоже плакала.
 — Я не превращалась в дельфина. Я захлебнулась и утонула.
 — Ах! — воскликнул Илья. — Ты страдала!
 — Нет. Я просто утонула…
 А потом они поплыли вдоль берега и болтали о чем-то незначащем для окружающих, но таком важном для их любящих сердец.
 — Пойдем жить ко мне! — предложил Илья. — У меня есть квартира.
 — Я не могу стать человеком, как ты! — грустно усмехнулась Айза. — Я — рыба!
 — Почему?
 — Потому что я утонула.
 — А и не надо! Разве нам здесь плохо? Мне нравится жить в этом карьере! Здесь тихо, и кашу каждый день приносят!
 — А потом, — сказала Айза грустно, — превратись я в человека, я стала бы не той девчонкой, которую ты помнишь, а коротконогой старухой! Ты же старик!..
 Илья ничего не ответил, припоминая почему-то запах Айзиных подмышек, ее сильные ноги, и вдруг сказал:
 — У меня никого не было…
 — И у меня…
 — И тебя не было… Только запах твой и персик нетронутого тела…
 — Ах, — ответила на это Айза и что-то съела на плаву, какую-то муравьиную личинку, упавшую в воду. — Ты мой дорогой!..
 Они плавали и разговаривали всю ночь напролет, а потом еще день и еще ночь. Им было мало времени, им было бы мало всех времен, чтобы рассказать, поведать, как они любили друг друга вечность, разделенные смертью.
 Илья плыл за Айзой и неустанно повторял ласковые слова:
 — Любовь моя! Татарочка моя! Моя Айза!
 Она в ответ виляла розовым хвостиком, приподнимая его слегка, так что был виден прозрачный животик.
 А потом Илья случайно проглотил ее. То ли в восторге широко раскрыл рот, то ли внезапно образовалось какое-то течение, но крошечную рыбку засосало между толстых губ татарина в самый рыбий желудок…
 — А-а-а… — простонал Илья. — А-а-а…
 В его желудке полыхнуло огнем, а голову стянуло нестерпимым холодом. Сознание выключилось, в невозможности осознать произошедшее, он перевернулся брюхом вверх и стал опускаться ко дну, не в силах шевелить плавниками…
 Он лежал на дне между камнями, пока мозг вновь не заработал и не сказал своему хозяину, что он попросту проглотил свою возлюбленную, а еще проще — съел любовь!
 Тогда Илья вновь перевернулся, как подобает живой рыбе, весь напружинился и помчался со скоростью торпедного катера в сторону правого берега, где со всего ходу, со всей своей могучей силой, врезался в утонувший медный таз головой, так что глаза вылезли из орбит, а из морды пошла кровь.
 Пошатываясь, большая рыба развернулась и отплыла на прежнее место, затем вновь набрала торпедную скорость и с удвоенной силой обрушилась головой на обагренную кровью посудину.
 Илья хотел умереть немедленно, а потому неустанно повторял свои попытки в течение всего дня, сходя с ума от того, что его череп такой крепкий.
 Обитатели водоема с интересом наблюдали за действиями большой рыбы, но принять какое-то участие в драме по причине ничтожности нервной организации не могли, а вследствие этого и помочь были не в состоянии.
 Интересно наблюдать за чужой драмой, — думал Илья, ударяясь очередной раз головой о таз. — Приятно участвовать в чужих радостях!..
 Потом он устал и опять спустился ко дну, на котором пролежал недвижимым сутки, пока вдруг не почувствовал в брюхе какое-то приятное жжение.
 Так переваривается любовь, — подумал он. — Любовь превратится в дерьмовую веревочку, которая осядет на дне бессмысленно.
 Жжение усилилось, и у рыбины закружилась голова.
 Я умираю, — обрадовался Илья. — Я скоро опять встречусь с нею!..
 Но он не умер, его желудок скрутило, а потом вывернуло всякой нечистью, в которой шевелилось что-то поблескивающее.
 Илья раскидал носом нечистоты и обнаружил в них живую и невредимую Айзу. С рыбкой ничего не случилось, казалось, что она даже подросла. А у татарина не было сил, чтобы радоваться. Он смотрел на свою возлюбленную и теперь просто боялся умереть.
 — Это не ты меня проглотил, — сказала Айза. — Я сама проникла в тебя, чтобы набраться сил! А теперь не мешай мне!..
 Она отплыла на несколько метров, и Илья увидел, что Айзино брюшко увеличилось вдвое. Что-то наполняло его, растягивая книзу.
 Рыбка порылась носом в песке, выкапывая ямку, а затем прилегла за камушком, приподняла хвостик и стала метать икру.
 От внезапности открывшейся перед ним картины Илья задрожал всем телом, все в нем набухло и набрякло, и казалось, что где-то в глубине внутренностей какая-то штука затвердела якорем. Он приоткрыл рот и высунул наружу толстенный язык.
 А Айза продолжала метать икру, пока ее животик не сдулся до пустого мешочка; тогда она отплыла в сторону, чего-то ожидая от большой рыбы.
 Но Илья продолжал по-прежнему дрожать всем телом, возбужденный до края.
 — Ну что же ты? — спросила Айза.
 И его повлекло инстинктом. Он навис над только что отложенной икрой всем телом, что-то отворилось в его теле, затем наросло крайним томлением, а затем засо-кращалось отчаянно и пролилось на икру густым мрамором, покрывая составной жизни живые бусинки.
 Он проливался бесконечно, за всю свою девственную жизнь. Наслаждение его было столь велико и длинно, что удивляло само мироздание, испытывающее равное сладострастие при зачатии Вселенных…
 Закончив столь важное в своей судьбе дело, Илья всем телом накрыл оплодотворенную икру и приготовился защищать будущее потомство от прожорливых бычков и лягушек.
 Перед тем как заснуть он еще раз взглянул на Айзу и сказал:
 — Гуппи — рыбы живородящие!..
 — А я не гуппи, — ответила Айза. — Я просто экзотическая рыбка…
 Первый раз за долгие годы Илья заснул счастливым. И снилось ему нормальное течение времен, в которых он не представлял себя ни человеком, ни рыбой, просто все было нормально в ощущениях, все было спокойно, а оттого и счастливо. Во сне он чувствовал крошечное тельце Айзы, спрятавшееся в его плавниках, которые защищали его любовь от всего, что могло погубить ее, и это делало его мужчиной.
 Митрохин и Мыкин стояли, переминаясь с ноги на ногу, в магазине «Рыболов-спортсмен» и рассматривали уже шестой эхолот, придирчиво сверяя приборы с приложенными к ним характеристиками.
 — Но цена… — шептал Мыкин, чувствуя ногой лежащие в кармане деньги.
 — Мы же договорились! — злился Митрохин. — Все сторицей окупится!
 — А жена без дубленки!..
 — До зимы окупим!
 Митрохин без сомнения выудил из пиджака бумажник и, вытащив из дерматинового устройства все деньги, затряс ими, торопя Мыкина смешать финансы.
 Впрочем, приобрели товарищи не самый дорогой прибор, рассчитанный на глубину всего до десяти метров, но рыболовы здраво рассудили, что не в море рыбу ловить, а потому и такой машинки хватит.
 Отмечали покупку возле самой свалки дюжиной пива, разместившись на ящиках. Не потому они расселись в столь неподобающем месте, что некуда было пойти, а потому, что все на свалке было демократично, да и женам не надо было объяснять, какое такое событие празднуют благоверные.
 Воздух был свеж, и, попивая пивко, друзья раскраснелись от природных условий и от удовольствия одновременно.
 Мыкин уже не сомневался в правильности приобретенного прибора и бравадился будущими подвигами:
 — Рыбу будем на рынке сплавлять!
 — Придется оптом.
 — Это почему? — удивился товарищ. — В розницу побогаче будет. Что у нас, времени мало?..
 — Твой, что ли, рынок?!. — раздражился таким непониманием Митрохин. — Рынок свой народец держит. Чужих туда не допускают, а полезешь — ноги переломают.
 — Это ты прав.
 Мыкин забросил опорожненную бутылку далеко вперед, и когда оттуда послышалось истошное карканье подбитой птицы, тепловик заулыбался во весь рот, удивляя Митрохина замечательными зубами — белыми и ровными.
 В воздух поднялась гиннессовская туча ворон и закружила по небу, заслоняя осеннее солнце тысячами черных крыльев.
 — Ишь, твари! — констатировал Мыкин.
 Туча зависла над товарищами и в слаженном порыве опорожнилась на лету, мстя за прибитую товарку.
 Друзья приняли своими телами смрадный дождь и, обтекающие жижей, мелкими перебежками устремились к спасительному асфальту, вдоль которого росли крепкие тополя с еще не опавшей растительностью, под которой они и укрылись.
 — Какого ты кинул туда бутылку! — заорал Митрохин, утирая лицо рукавом пиджака.
 — А откуда я знал! — заорал Мыкин в ответ.
 — Ну ты и…
 Митрохин грязно выругался, чего совершенно не стерпел Мыкин, и друзья подрались.
 Драка была тяжелой. Никто из них не разбирал, по какому месту бьет и каким местом, а потому вскоре потекла кровь, смешиваясь с птичьим дерьмом.
 — Эхолот под дерево положи! — задыхаясь, выпалил Митрохин и двинул Мыкина со всего маху в челюсть.
 Тепловик дернул головой, но не упал, сказал «ага» и аккуратно положил сумку с прибором под тополь. Затем он приблизился на нужное расстояние и выбросил резко ногу, угодив самым мыском в пах подельщика.
 Митрохин взвыл отчаянно, рухнул на влажную землю и закрутился волчком, завывая, что у него из детей только Лизка и что он хочет наследника — пацана!
 — А чего ты меня обругал! — оправдывался Мыкин, разглядывая мучающегося друга. — Я тебя разве обзывал?..
 — Больно!..
 — Сейчас пройдет.
 — Эхолот не разбил?
 — Не-а, под деревом целехонький лежит.
 Боль отошла от паха Митрохина конфетной сладо-стью, и он поднялся с земли, совершенно не чувствуя зла к своему товарищу, а потому они пошли рядышком, оговаривая пробную рыбалку.
 — Послезавтра в карьере! — предложил Мыкин. — Я больничный возьму!
 — Согласен.
 — Сегодня лодку проверю, может, где прохудилась. Придется заплаты ставить.
 — Наживка моя, — сказал Митрохин, сплевывая кровавый сгусток под ноги.
 — Бери червя и каши навари. Только кашу покруче, чтобы комками, чтобы сразу не разваливалась!
 Мыкин немножко подумал, а потом сообщил:
 — Завтра тепло в батареи пускаем.
 — Это хорошо.
 — Все-таки, что там в карьере так плескануло? — сам себя спросил тепловик.
 — А вот послезавтра и проверим.
 — Пойдем к ночи, чтобы соседи носы свои не совали!
 — Ага, — согласился Митрохин, и друзья разошлись по домам…
 Илья лежал на икре, как герой на мине. Его глаза были прикрыты, как будто он спал или получал удовольствие. Айза плавала неподалеку, изредка хватая своим маленьким ртом какую-нибудь съестную крошку, а после всплывала ближе к поверхности, там вода была теплее, особенно когда солнце выходило.
 Татарин ощущал всю важность своей миссии, а потому даже старался не шевелиться, дабы не потревожить будущее потомство.
 У меня будут дети, думал он, и тепло разливалось по всему его телу, принося несказанную радость от того, что он станет отцом. Мальчики и девочки, они будут похожи на Айзу, свою мать.
 Единственное, что расстраивало Илью, — это воспоминание о своей человеческой физиономии, которую он не считал красивой, а даже наоборот, скорее безобразной. Ему бы совсем не хотелось, чтобы отпрыски походили лицом на отца. Но он верил, он надеялся, что красота Айзы поглотит его уродство и все с внешностью детей обойдется нормально, и ушами они не будут лопоухи.
 Ему хотелось есть, но там, где отметала икру Айза, корма не было вовсе. Еду можно было отыскать только возле берега, однако Илья, удерживаемый могучим инстинктом, лежал недвижимо на своих зародышах и терпел голод стоически.
 Маленькая экзотическая рыбка не в силах была помочь будущему отцу своих детей. Ее крошечный ротик не способен был принести столько корма, сколько нужно такой большой рыбе, как Илья, а потому она делала то, что могла.
 Айза ласкала большую рыбу своим розовым хвостиком, щекоча им толстые губы сома, отчего тот пускал к поверхности пузыри и чувствовал себя на седьмом небе от счастья.
 Подумаешь, еда, — размышлял татарин. — Не хлебом единым жив человек. Человек жив нежным прикосновением рыбьего хвоста к своим губам, ожиданием рождения детей, любовью, а каша… Будет и каша…
 От воспоминания о каше, пшенной или геркулесовой, желудок Ильи сжимало спазмами, и тогда он сглатывал жадно и бесполезно.
 Иной раз мимо проплывали всякие рыбки, и татарин с трудом сдерживал порыв, дабы не щелкнуть своим ртом, проглотив одну из них. Все-таки он считал себя вегетарианцем и желал оставаться таким даже в столь критиче-ское время. При этом он фантазировал, что у маленькой рыбки, которую он мог только что проглотить, тоже, вероятно, детишки или икорка где отложена в схоронном местечке… Ах, сколько горя можно принести неосторожным движением челюстей…
 Прошло два дня с того момента, как Илья улегся мягким животом на икру. Вода в карьере становилась холоднее, и обитатели вследствие этого делались все более вялыми, готовясь к зиме своей холодной кровью.
 Айза все больше времени проводила у самой поверхности, где ее тельце впитывало каждый случайный лучик солнца.
 — Мне холодно! — жаловалась она. — Я замерзаю…
 Тогда Илья предлагал своей возлюбленной залезть под его брюхо и там согреться, но экзотическая рыбка отвечала, что рыбы существа холоднокровные и что под брюхом у сома так же холодно, как и повсюду.
 Затем она вновь всплывала к поверхности, слабо шевеля розовым хвостиком.
 К вечеру ей повезло, так как солнышко было ласковым и пригрело ее тельце до сладкой теплоты, так что крохотные золотистые чешуйки заблестели в вечернем закате, переливаясь всеми цветами радуги.
 Это цветовое многообразие заметила с высоты большая черная ворона. Птица немедленно спикировала на блеск и схватила золотинку острым клювом.
 Айза взлетела к небесам, под которыми отчаянно забила своим розовым хвостиком, стремясь освободиться, но хищная птица удерживала раритет накрепко, радуясь добытому сокровищу.
 Илья все это видел со дна. Он даже на минуту забыл об икре и метнулся к поверхности, вдарив хвостом так, что все его тело вынесло над кромкой воды, и будь кто-нибудь в это время в карьере, он бы увидел странную картину — выныривающий из-под воды голый старик с рыбьими чертами лица пытался длинными тощими руками словить ворону, которая сжимала что-то поблескивающее в своем клюве.
 Но земное притяжение вернуло Илью в холодные воды, где он вновь оборотился рыбой и опустился к самому дну, к своей икре.
 Если бы не будущее потомство, гибель Айзы заставила бы татарина вновь предпринять попытки лишить себя никчемной жизни. Но в нем, в Илье Ильясове, нарастало родительское самосознание и жгучее желание присвоить родящимся детям фамилию своего отца — Ильясовы. Татарин безумно желал продлить свой род, а потому невероятным усилием заставлял себя не думать о гибели Айзы, боясь, что эта скорбь может отразиться на потомстве…
 Ворона принесла тельце Айзы в свое гнездо, где его наспех разодрали выросшие на падали птенцы. От Айзы остался лишь розовый хвостик, а удачливая ворона после трапезы долго чистила о консервную банку свой клюв…
 Илья находил успокоение во сне, и снился ему родной поселок и сильные руки кузнеца, отца Айзы, крушащие его тело на части… Тогда он ворочался и слегка придавливал икру, в которой уже происходили животворные процессы…
 От голода Илья пытался питаться водорослями, произрастающими тут же, возле икряной кладки. Подводные растения, казалось, на время притупляли голод, но потом рыбину выворачивало наизнанку, так как водоросли содержали ядовитое вещество, и Илья мучился отчаянно.
 Иногда он поднимал усатую морду и тихо скулил к звездам:
 — Айза-а-а!..
 Но звезды молчали в ответ, да и не ждал Илья от небес спасения, желал лишь малого успокоения, кое не приходило. Он еще не ведал, какие несчастья, какие страшные неожиданности ждут его рыбье тело впереди…
 Митрохин позвонил Мыкину с работы. Тепловика долго искали, и когда он наконец прижал телефонную трубку к уху, то услышал:
 — Сегодня в восемь.
 — А не поздно? — засомневался Мыкин. — Не темновато будет?
 — Полная безоблачность по прогнозу. Луна лучше фонарей!
 — Согласен.
 — Что лодка?
 — Две заплаты, но теперь не течет. Пролежала ночь в ванной, ни одного пузыря!
 — Я сеть возьму и ледоруб.
 — А ледоруб-то зачем? — удивился Мыкин.
 — Твоему чудовищу по башке двинуть! Жена каши наварила целую кастрюлю!.. Кстати, какого хрена вы батареи не включаете? Чай, не лето на улице!
 — Указа не было, — оправдывался Мыкин. — Мне что, я бы хоть сейчас запустил. Мне тоже холодно!
 В трубке послышались какие-то голоса, и Мыкин, объяснив, что срочно требуется его консультация по поводу давления во внешнем котле, еще раз уточнил время и оборвал связь…
 Они встретились возле свалки и то и дело опасливо поглядывали в небо. Но воронья эскадрилья находилась на своем «аэродроме», собираясь ко сну. С плеч Мыкина свисал рюкзак с уложенной в него лодкой и прочими причиндалами, в руках Митрохина было по увесистой сумке из крепкого сукна. В одной был упакован эхолот, в другой всевозможная наживка, крупноячеистая сеть и ледоруб. А кроме того, в специальных чехлах гордость — два складных японских удилища-спиннинга с набором блесен и всевозможных хитроумных крючков.
 Друзья дошли до карьера и принялись по очереди накачивать лодку с помощью «лягушки». Пока прорезиненный брезент набухал, рыбаки обменивались соображениями.
 — Интересно, сработает? — волновался Мыкин.
 — А куда он денется, — с любовью поглаживал эхолот Митрохин. — Здорово ты меня тогда ногой!
 — Ты тоже отменно мне в харю засадил!..
 Оба беззлобно улыбнулись.
 Закончив надувать лодку, друзья на минуту замолчали, прислушиваясь, не свистит ли откуда-нибудь воздух, и, когда уверились в полной тишине, определяющей надежность резины, столкнули плавсредство на воду.
 На веслах был Мыкин и управлялся с ними здорово. Лопасти бесшумно погружались в воду, и лодка уверенно двигалась к середине водоема.
 — Ну что, здесь попробуем? — шепотом спросил Мыкин.
 — Давай чуть левее, — предложил в ответ Митрохин, и лодка отплыла к указанному месту.
 — Суши весла! — сам себе скомандовал тепловик и протяжно зевнул. — Природа на меня сон нагоняет, когда удачу чую. Будет удача…
 Митрохин выудил из сумки коробку с эхолотом, бережно достал аппарат и, перекрестившись, включил его. Машинка запищала, словно настраиваемый радиоприемник, затем все пришло в норму и друзья увидели на маленьком экранчике донный ландшафт.
 — Ишь, плывет! — чуть ли не завопил Мыкин.
 — Это мелочь пузатая! Не видишь!
 Митрохин показал пальцем на график внизу экрана, где обозначились цифирки
 — 6,5 см.
 — Нужно тебе это?
 — Не-а, — согласился тепловик.
 — Греби дальше, — приказал Митрохин, и Мыкин зашевелил веслами.
 Ему не очень нравилось, что в аппарат глазеет товарищ, но лодка была его и приходилось грести, то и дело спрашивая:
 — Ну есть там что?
 — Ничего, — отвечал Митрохин. — Хренатень одна!.. Плыви вправо!
 Мыкин загребал вправо, но и там более десяти сантиметров в размере никто не двигался.
 Так друзья проплавали с час, и раздражение посетило организм Митрохина.
 — Нажрался, что ль, тогда?
 — Когда? — не понял Мыкин.
 — Когда чудовище привиделось!
 — Трезв был. Может, и не чудовище это вовсе было. А нам и не оно вовсе нужно! Мы аппаратуру пробуем и испытываем. Вся добыча на Валдае!
 — А ну стой! — вскинулся Митрохин.
 — Чего? — не понял Мыкин.
 — Суши весла! Есть!
 Тепловик проворно затормозил, так что лодка встала как вкопанная, и нервно заспрашивал:
 — Чего есть? Чего там?..
 — Есть, — повторил Митрохин. — Метр сорок пять в длину. Килограмм сорок, если не больше!
 — Я же говорил — чудовище! Дай посмотреть!
 Он почти вырвал эхолот из рук товарища и вперился в экран, прицокивая и присвистывая.
 — Мы ее возьмем! Как пить дать, возьмем!
 Митрохин раскрыл сумку и выудил из нее кастрюлю с кашей. Затем достал из чехла удилище и проворно привел его в готовность, привязав к концу лески трехжальный крючок.
 — Приготовь сеть! — скомандовал он, и Мыкин развернул снасть во всю ее длину. При этом его кадык от нетерпения ходил то вверх, то вниз, а глаза не могли оторваться от экрана.
 — Лежит, падла! — радовался тепловик. — Спит. А мы ее тепленькую!
 — Не сглазь!
 — Я не глазливый!
 Митрохин запустил руку в кастрюлю и пригоршнями стал сыпать кашу в воду. Наживка получилась отменная и опускалась ко дну значительными кусочками, не рассыпаясь.
 — Сейчас она…
 — Совсем темно стало! — нервничал Мыкин, перебирая сеть пальцами.
 — Успеем…
 Илья лежал на своем будущем потомстве с закрытыми глазами и не о чем не думал. Его мозг находился в некоем состоянии прострации, в такое обычно впадают будущие матери, постоянно прислушивающиеся к своему возрастающему животу, к его процессам наполнения частью вселенной.
 Татарин очнулся лишь тогда, когда на его голову что-то упало. Он не испугался и не рванулся с кладки, а лишь приподнял голову и разглядел в полной тьме планирующие ко дну куски чего-то, в которых тотчас узнал пшенную кашу.
 В желудке прошли судороги, и Илья сглотнул слюну…
 — А вот и крючочек мой фирменный! — горделиво зашептал Митрохин, насаживая на трехжальную сталь кусок каши и поплевывая на него по-рыбацки.
 — Да опускай же его, — суетился Мыкин. — А то пожрет гадина всю прикормку и плевать она хотела на твой крючок фирменный!
 Мыкин зачем-то достал из рюкзака топор.
 Митрохин был профессионально спокоен.
 — Я время знаю, — молвил он и, взяв эхолот в руки, стал медленно опускать леску в воду, стараясь подвести крючок с наживкой прямо к самой рыбьей морде, каковая отчетливо вырисовывалась на экране прибора.
 Илья машинально открыл рот и сглотнул кусочек каши. Это было так вкусно, что у него закружилось в голове, а слюна, до этого мерзкая на вкус, превратилась в сладостный нектар. Затем он съел еще кусочек, что и вовсе раззадорило аппетит, и рыбина принялась поглощать кашу, сыплющуюся с поверхности, как манна небесная. Изможденный невзгодами, Илья не думал, откуда взялся этот провиант, тем более ночью; просто открыл рот и заглатывал все, что сыплется.
 Неожиданно что-то резануло его язык, как будто с кашей попался кусок стекла; Илья попытался было выплюнуть инородный предмет, но это причинило ему еще бґольшую боль, и какая-то острая штука проколола его щеку.
 Илья метнулся в сторону, и все три жала вонзились в нежную рыбью плоть, разрывая ее до крови.
 Я попался, — понял татарин. — Меня отловили на крючок!
 От сознания того, что он пойман, Илья взметнулся к поверхности, а затем резко ушел в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Боль была невыносимой, чудовищной, но рыбина старалась ее не замечать, так как внизу оставалось будущее ее потомство, и чтобы его охранять, необходимо было сорваться со смертельного острия.
 — Есть! — не сдержавшись, крикнул Митрохин, когда ощутил, как леска в его руках натянулась, а затем заходила из стороны в сторону. — Попалась, тварь!
 — Тащи ее! — заорал Мыкин и сжал топор двумя руками. — Тащи!
 — Ах, здорова! Просто кобыла! — приговаривал Митрохин, чувствуя, что леска врезается ему в руки и непременно оставит на ладонях кровавые порезы.
 — Никогда такой не было!
 — Ну же, ну! — стонал Мыкин почти сексуально, желая немедленно разрядиться созерцанием добытой рыбины.
 — Не торопи! Пусть измотается! Ты не топор готовь, а сеть!
 Ничего не скажешь, Митрохин был умелым рыбаком, и леска сантиметр за сантиметром вытягивалась наружу, заставляя гигантскую рыбину всплывать к поверхности.
 — Греби к берегу! — скомандовал он, и Мыкин сноровисто загреб веслами, таща за собой леску с добычей.
 — Лишь бы не сорвалась! — приговаривал тепловик. — Скотина!
 Уже возле самого берега, когда на руку Митрохина смоталась большая часть снасти, в свете луны показалась спина огромной рыбины, хвост которой ходил из стороны в сторону, как катерный винт.
 — Вот она, вот она! — завизжал Мыкин и, схватив топор опять, то ли шагнул за борт лодки, то ли попросту упал, но, поднявшись на ноги, оказался в воде по пояс и в каком-то остервенении стал крушить топором куда попало.
 Рыбина, все еще сильная, уворачивалась, но один из ударов Мыкина достиг цели, и отточенное железо отсекло ей часть хвоста, так что, раздвинув жабры до предела, она зашлась в немом крике от боли и на мгновение потеряла ориентацию.
 Этого оказалось достаточно, чтобы Митрохин огрел ее ледорубом по голове и что есть силы заорал Мыкину команду упаковывать добычу в сети, дабы лишить трофей подвижности.
 Но Мыкин уже ничего не слышал и лишь повторял бесконечно:
 — Вот это да! Вот это да!..
 Поняв всю бесполезность друга в эту минуту, Митрохин сам отчаянно шагнул в ледяную воду и принялся опутывать лишенную сознания рыбину сетью.
 — Помогай! — гаркнул он и вдарил что есть силы Мыкина по плечу. Тот немедленно пришел в себя, и вдвоем они потащили сеть на берег.
 — Мы победили! — удовлетворенно выдохнул Митрохин, обрушивая свое тело от усталости на песок.
 — Мы — победители! — с гордостью подтвердил Мыкин.
 — Достань фонарь! На добычу поглядим!
 Тепловик пошел к рюкзаку и на ходу шлепнул недвижимую рыбину по спине.
 — Обожремся! — хихикнул он, но что-то показалось ему странным в шлепке, что-то этакое ощутила его ладонь.
 Он порылся в рюкзаке и выудил из него превосходный фонарь на шести батарейках. Сначала тот не включался, и Мыкин подумал, что отсырели контакты, но по-сле нескольких щелчков все же лампочка вспыхнула, осветив серьезное лицо Митрохина.
 — Ты не на меня свети! — рыкнул друг, слегка ослепленный.
 На секунду ему показалось в отсвете фонарного луча, что в сетях запуталось что-то странное. Он потер глаза, а когда они сфокусировались, соизмеряя свет и темень, когда Мыкин направил фонарь на добычу, то сердца обоих рыбаков сжались грецкими орехами, потом мгновенно разрослись в кокосовые, а желудки ожгло высококачественным адреналином.
 — А-а-а-а… — просипел Мыкин с округлившимися от ужаса глазами.
 Митрохин икнул и чуть не срыгнул за этим, глядя на сеть с добычей.
 — Это… Это… Ч-ч-человек! — наконец справился с окаменевшей челюстью тепловик.
 — Да, да, — закивал головой в согласии Митрохин.
 В сетях был действительно запутан человек. Это был старик, с разбитой в кровь головой и отрубленной стопой правой ноги. Стопа лежала неподалеку, завалившись за нагромождение полусгнивших досок.
 — Это сосед мой! — признал старика Митрохин. — Ильясов фамилия. Татарин. Один живет…
 Информация осознавалась, смешиваясь с бесконечным ужасом. К тому же Митрохин вымок до нитки и трясся отчаянно, впрочем, как и Мыкин.
 — Ах, Ильясов, — почему-то сказал тепловик, как будто был знаком с татарином всю жизнь. — Понятно…
 И тут Митрохина прорвало:
 — Что тебе понятно, кретин?! Что ты мотаешь своей глупой башкой?! Мы человека убили! Ты ему ногу своим топором отрубил! Дебил!
 От грубости Мыкин пришел в себя и хотел было затеять драку, но счел ее в этой ситуации неуместной, а потому ответил спокойно:
 — Ты человека убил. Ты ему ледорубом по башке врезал! А я лишь ногу оттяпал!..
 — Ах ты падаль! — зашипел Митрохин и хотел было кинуться на друга, но тот проворно поднял с земли топор и предупредил, что убьет в целях самообороны. Пыл нападающего в мгновение улетучился, и он, схватившись за голову, запричитал: — Что мы делаем! Что нам делать?..
 — Валить надо! — твердо предложил Мыкин. — Ни-кто нас не видел. На дворе ночь! Надо только все шмотки собрать!
 И друзья тотчас засуетились и заползали по берегу, собирая рыбацкие причиндалы, укладывая их наспех в рюкзаки и сумки. Мыкин подпрыгивал задницей на резиновой лодке, дабы она поскорее сдулась, а Митрохин зачем-то чистил ледоруб песком.
 — Дома все, дома! — прикрикнул тепловик.
 Нагруженные рыболовными принадлежностями, они побежали под покровом ночи, молча, как волки, зарезавшие добычу, и уже через три минуты, кивнув друг другу на прощание, разбежались каждый по своим жилищам…
 Вышла из-под облаков луна. Она и разбудила Илью.
 Он с удивлением обнаружил себя спеленатым сетью и пошевелил конечностями, чтобы освободиться. Правую ногу ожгло болью, и татарин изогнул шею назад. Он не удивился, увидев вместо ноги обрубок, тотчас вспомнил, что с ним произошло, и зачем-то хихикнул.
 Татарин с полчаса разбирался с сетью, а когда вы-брался из нее, то пополз на четвереньках по тропинке, ведущей к дому. Невыносимо болела голова, и тянулся за голым человеком кровавый след.
 На лестничной площадке между дверьми на черную лестницу, облокотившись о мусоросборник, Елизавета вовсю целовалась со своим молодым человеком. У нее отчаянно кружилась голова, так как ее друг то и дело протягивал девушке бутылку с неразбавленным джином и она сосала из горлышка без оглядки. До этого молодые люди отплясали на дискотеке и съели по таблеточке экстази, так что оба были в параллельной реальности, в состоянии легкой неадекватности, и когда сквозь прозрачное стекло увидели вернувшегося с рыбалки Митрохина со следами крови на лице, то прыснули попросту со смеху. Смех был необъясним… Еще тяжелее было оправдать их лошадиный гогот, когда из лифта на четвереньках выполз старый татарин и, боднув головой дверь своей квартиры, вполз внутрь, оставляя после себя кровавую полосу.
 Через некоторое время, когда молодой человек стянул с Елизаветы нижнее белье, из квартиры вновь появился Митрохин, взглянул на кровь, охнул, опять скрылся в жилище и выскочил через секунду с большой половой тряпкой, которой заелозил по полу, затирая кровь. Затем он сел в лифт, проехался вверх-вниз, появившись уже без тряпки, и вновь скрылся в квартире.
 Подростки еще немного посмеялись и с легкостью совокупились, впрочем мало что чувствуя, заанестезированные алкоголем и экстази…
 Илье лишь удалось перетянуть полотенцем ногу, по-сле чего он упал на свой диванчик и потерял сознание.
 На следующий день бытие вернулось к нему, и он лежал всю светлую часть суток недвижимо и бездумно. Он не вспоминал ни Айзу, ни свое существование рыбой, ни свое будущее потомство, оставленное бесхозно на дне карьера. Все его нутро наладилось на какое-то другое существование, похожее на смерть, так что он даже не думал об отрубленной стопе, культя которой, как ни странно, даже не болела.
 А еще на следующий день, когда на небеса вышло солнышко, Илья сполз со своего диванчика, с трудом дотащился до окна, открыл створки, втянул свое изуродованное тело на подоконник, вдохнул морозного воздуха, посмотрел на пролетающую мимо ворону, затем зажмурился, переместил центр тяжести к плечам, оттолкнулся руками от фрамуги и полетел с двенадцатого этажа вниз. В ушах засвистело, и через несколько секунд, когда тело татарина по всем законам физики должно было размозжиться об асфальт, оно наперекор рациональному зависло в воздухе на уровне пятого этажа, крутанулось трижды вокруг своей оси, и Илья, широко расставив руки, превратился в птицу.
 Сидящая в окне пятого этажа кошка от такой картины чуть сама не вывалилась насмерть, но удержалась чудом и стала смотреть, как птица расправила крылья и сначала неумело, а потом более уверенно полетела ввысь.




 4. РОДЫ


 Владимир Синичкин, капитан милиции, участковый Пустырок, лежал в ведомственном госпитале и ожидал прибытия представителя Книги рекордов Гиннесса со съемочной группой. Вместе с ним важного гостя готовился встречать весь персонал больницы, и обладателя феноменальных ляжек баловали блюдами вовсе не из госпитального рациона, а готовили особо, по-домашнему.
 Участковый лежал, уместив свое достояние на трех кроватях, и мечтал о славе.
 Каждому свое! — сделал Володя вывод. — Кто-то поет, кто-то книги пишет, кто-то композитор гениальный или дирижер, а я обладатель гениальных ног! — Он прислушался к ощущениям в ляжках и отметил, что они нисколечко не болят, а наоборот, в них присутствует приятная прохлада. — Тоже хорошо, — порадовался капитан.
 Еще ему зафантазировалось, что чем черт не шутит, можно и звание внеочередное получить, а то лучше через звание перескочить и быть начальником над майором Погосяном.
 Участковый прикрыл глаза и представил себя генералом, сидящим в специальной коляске, с орденами во всю грудь. Рядом, вытянувшись, стоял Зубов и протягивал ему горсть тыквенных семечек… Но постепенно фантазии увели его к другой жизни — международной, в которой он путешествовал за счет Книги Гиннесса по всему миру, демонстрируя свои выдающиеся конечности за приличный гонорар. Ему представлялось, как он проживает в апартаментах со своею Анной Карловной и как супруга гордится мужниными достижениями…
 Но в этот день представитель Книги Гиннесса болгарин Жечка Жечков не явился. В госпиталь прибыл специальный курьер, сообщивший, что сегодня в одном из парков города состоится варка рекордного количества пельменей. Двести пятьдесят тысяч штук должны быть одновременно приготовлены в ста котлах и съедены тысячей едоков. Напоследок курьер объявил, что представитель прибудет завтра во второй половине дня с нейтральным медицинским персоналом.
 Только жрать горазды! — заключил Синичкин и груст-но вздохнул, так как осуществление мечтаний отодвинулось на сутки.
 А ночью ляжки Володи посетил нестерпимый холод. Холод настолько пронизал конечности участкового, что он залез руками под одеяло и обнаружил на истонченной коже ног иней, или, лучше сказать, изморозь.
 Температура моего тела отрицательна, — заключил капитан и жалобно позвал нянечку.
 Нянечка по названию Петровна явилась и полночи согревала морозные ноги Володи горячими спиртовыми компрессами, напевая что-то фольклорное, дабы усыпить мученика до утра.
 Капитан уснул, а наутро обнаружил резкое похудание своих ног. Конечности как бы сдулись вдвое, словно резиновые. Им уже не требовалось трех кроватей, а достаточно было двух.
 Срочно был вызван в палату ассистент — и.о. главврача, который, обследовав Синичкина, скорчил физиономию и укоризненно посетовал:
 — Что ж вы до вечера потерпеть не могли! Сегодня же представитель приезжает!
 Участковый сконфузился, но выразил надежду, что и такого объема ляжек может хватить для рекорда.
 — Вы что думаете, вы один такой! — разозлился ассистент. — Да в мире таких ногастых тысячи!
 Было произведено маленькое расследование, по окончании которого нянечка Петровна была в одночасье уволена за самоуправство. Синичкин видел ее растерянную спину в окно и грустил за бабушку, проработавшую в госпитале сорок пять лет и так бесславно закончившую свою карьеру.
 А ноги Володи с каждым часом продолжали уменьшаться в объемах, хирели прямо-таки на глазах, и к прибытию представителя Книги рекордов Гиннесса со съемочной группой они представляли собою лишь чрезмерно жирные конечности, что совершенно не впечатлило болгарина Жечкова.
 — А куда ж ноги делись? — поинтересовался представитель.
 — Сдулись, — ответил кто-то из врачей.
 — Ну, нет ног, нет и рекорда! — равнодушно ответил Жечка и, щелкнув пальцами, указал съемочной группе на дверь.
 — Да как же! — занервничал и.о. главврача. — Вы же их видели сами!
 — Видел, — согласился представитель. — Но главное документик! А его нет! Если ноги еще раздуются, то вызывайте, приеду немедленно!
 С тем болгарин и отбыл восвояси.
 — Готовьте к выписке! — распорядился бывший ассистент, злобно зыркнув на Синичкина.
 — Да как же! — возмутился участковый. — Я и ходить-то не могу!
 — Каждый день в городе ранят примерно десять милиционеров! Вы занимаете место одного из героев!
 — У меня ноги светятся ночью!
 — Отправьте его в психиатрическую!
 — Я согласен на выписку! — нашелся Володя мгновенно…
 В этот же день его выписали и закрыли больничный.
 Анна Карловна перевезла мужа домой на такси и нянчилась с ним, как с младенцем, не обращая внимания на злобные подковырки мужа насчет ее пустого немецкого брюха и фашистов родственников.
 Ночью ноги Володи опять сковало холодом, как реки льдом, и он уже был признателен жене за то, что она, не помня зла, обвязала больные ляжки пуховыми платками и до утра гладила мужа теплой рукой по голове; а он плакал грустно, расставаясь со своими надеждами на международное признание и генеральское звание. Из всех его фантазий реальной оставалась одна — что Зубов поделится с ним семечками, да и то если майор Погосян распорядится.
 На следующее утро Анна Карловна обнаружила ноги мужа совершенно выздоровевшими, во всяком случае, абсолютно такими же, как и до рецидива заболевания — слегка раздутыми в ляжках. Она нежно помазала их бабкиной мазью на живой клетке и помогла мужу натянуть сапоги.
 В отделении Синичкина встречали по-разному. Майор Погосян потрепал Володю по плечу, а потом с армянской грустью развел руками и произнес пространную речь о том, что слава портит и что, мол, неизвестно — хорошо или плохо то, что рекорд не состоялся.
 Карапетян почесывал свои бакенбарды, ничего не говоря, но про себя считал капитана Синичкина полным ничтожеством, носящим его звездочку, и не по праву.
 Как всегда, в два часа состоялся армянский обед, за которым опять доставалось Зубову. Обсасывалась тема о влиянии русской женщины на психологию армянского мужчины. Кое-кто из офицеров даже выразил предположение, что, общаясь с более светлой нацией, кавказский мужчина лысеет в пять раз быстрее, причем не только головой, но также грудью и спиной.
 Старшина Зубов попытался было выяснить, какая связь между психологией и облысением, но ему было приказано молчать, однако, заглотнув кусок баранины, Зубов-Зубян произвел демарш, заключающийся в расстегивании форменной рубашки. За столом воцарилось глубокое молчание, когда перед обедающими открылась выдающаяся картина, которую Синичкин назвал про себя «Баран перед стрижкой». Грудь старшины была иссиня-черной, так густо она поросла шерстью. Тело даже не проглядывало сквозь вороной волос, и видавшие виды армяне загрустили, созерцая такое гормональное богатство коллеги.
 Зубов предложил продемонстрировать спину или зад, грубо намекая, что степень волосатости на этих частях тела не меньшая, нежели на груди, но милиционеры замахали на старшину руками, а майор Погосян пригрозил, что застрелит идиота, если тот снимет за столом штаны.
 Таким образом старшина Зубов в этот день одержал маленькую победу над соплеменниками, и под его многоярусным носом до вечера блуждала высокомерная улыбка.
 После обеда майор вызвал к себе Синичкина и произвел с ним служебный разговор.
 — Наличие крови на найденной одежде соответствует крови на куске уха, так что преступление налицо! Это факт! — заключил Погосян и широко улыбнулся участковому. — Тебе, дорогой, предстоит выяснить, кому принадлежала одежда, и отыскать труп, от которого урвали кусок уха! Мы всегда рады тебе помочь, но сам знаешь, дел у всех куча, так что справляйся сам!
 Синичкин было вяло попытался говорить, что расследованиям он не обучен, что после болезни его фигура еще крайне слаба, но майор прервал подчиненного словами: «Ай, молодца, как хорошо выглядишь!» — и велел приступать к выполнению задания.
 — А где коробок? — напоследок спросил Синичкин.
 — Какой коробок? — не понял майор.
 — Из-под уха? Я обещал отдать!
 Вместо ответа начальник так посмотрел на подчиненного, что участковый содрогнулся под его черным глазом и удивительно резво ретировался из кабинета, вдруг задавшись вопросом, почему в отделении, в котором он служит, столько армян.
 — В Нахичевани мы, что ли? — вскричал он, впрочем, уже на улице, направляясь к карьеру, возле которого была обнаружена одежда с признаками криминала.
 Он не знал, для чего волочется к водоему, чего ему там искать еще, но что делать другое, Володя Синичкин тоже не знал. Он шел вдоль песчаного берега, прислушивался, как по кишкам бродят, урча, газы, рожденные высококалорийной армянской жратвой, и глядел под ноги печально, как верблюд.
 Сначала он увидел разодранную сеть и подумал: зачем она здесь, чего ею вылавливать, а потом поглядел на кучу полусгнивших досок, из-под которых выглядывали синюшные пальцы чьей-то ноги.
 Я нашел труп! — загордился собою Синичкин, но тотчас осекся, так как досок было слишком мало, чтобы укрыть тело; и наскоро отодвинув гнилье, он обнаружил под ним отрубленную стопу.
 Стопа мужская, — машинально определил Володя. — С нестрижеными ногтями.
 Еще участкового посетила уверенность, что кусок уха и стопа биологически родственны и что хозяин отчленений покоится на дне карьерном.
 Синичкин вытащил из кармана свисток и задул в него со всей силы, привлекая внимание рыбаков, сидящих на другой стороне водоема.
 — Вызывайте милицию! — заорал он, вызывая в рыболовах лютое раздражение.
 «Да пошел ты!» — синхронно пронеслось у добытчиков в мозгах.
 Но среди сотни охальников всегда найдется один порядочный. Отыскался такой и на берегу. Он в прямом смысле смотал удочки и бросился со всех ног к ближайшему телефонному автомату.
 Через пятнадцать минут к карьеру прибыл милиционерский газик, из которого выкатился черным пуделем майор Погосян в сопровождении лейтенанта Карапетяна, теребящего свои бакенбарды. Зубову было неинтересно, и он остался в машине слушать радио и лузгать семена тыквы.
 — Вот, нога, — развел руками Синичкин.
 — Ай, молодца! — обрадовался майор. — И что?
 — Видать, от уха, — вывел Володя.
 — И что?
 — Да в общем, все…
 Карапетян вполголоса сказал что-то по-армянски, на что Погосян отреагировал наподобие взрыва фугасной бомбы, заорав по-русски, что таких ругательств даже от своего дедушки Тиграна не слышал, что все обнаглели до беспредела и что он всем одно место на другое натянет!
 — Так я не вас, господин майор! — равнодушно оправдывался Карапетян, почесывая баки.
 — Синичкин один из вас работает! — еще пуще завопил начальник. — А ты чтобы обрил свою мерзкую рожу сегодня же! Понял?!! — и без паузы: — Завтра натянешь акваланг и пока не выловишь труп, чтобы не выныривал! Скотина такая!..
 Далее найденная нога была запакована в полиэтиленовый пакет и забрана в газик, чтобы отвезти отчлененку на экспертизу. Уже из окна отъезжающего автомобиля майор Погосян распорядился, чтобы Синичкин непременно опросил жителей близлежащих домов, не пропадали ли из них люди неведомо. Потом он со всей силы ударил по локтю Зубова, так что семечки из его пригоршни вылетели из окошка и неорганизованно усеяли осенний берег. Старшина нажал на педаль газа, и машина, завывая сиренами, рванула с места.
 Целый день Синичкин послушно обходил дома микрорайона и беседовал с разными жителями, в основном стариками и старушками, которые находились на пенсии, а потому знали много.
 Участковый выяснил, что пропадают в этом мире многие, но вскоре возвращаются обратно. В основном это супруги, пытающиеся сбежать от своих половин, или алкоголики, забывающие адрес отчего дома. А так, чтобы с концами, не пропадал никто!
 Уже к вечеру в шестнадцатиэтажном доме, спускаясь после опроса по лестнице к выходу, Володя Синичкин повстречал на двенадцатом этаже гражданку, настойчиво звонящую в одну из дверей.
 — Что, никого? — спросил капитан.
 — В третий раз прихожу и не застаю! — ответила женщина зло. — У-у-у, рожа татарская!
 — Я — русский! — воспротивился Синичкин. — И вообще, национализм в крайних проявлениях уголовно наказуем!
 — Да разве я вам! — уточнила женщина. — Я про жильца квартиры этой! Необразованная татарская морда! Ни «бэ», ни «мэ» по-русски, ни два, ни полтора!
 — А чего тогда приходите к нему? — поинтересовался Синичкин.
 — А то, что он на работу не выходит уж сколько дней! И ни слуху о нем, ни духу!
 — А вы кто?
 — Сослуживица, — ответила женщина и раскатисто чихнула. — Осень… Из колбасного отдела.
 Синичкину трудно было связать осень с колбасой, а потому он попросил женщину пояснить.
 — Ильясов его фамилия! Лет не знаю сколько, но старый. Работает в магазине, в рыбном отделе, а я в колбасно-мясном!
 — При чем тут осень?
 — При том, что я чихнула! Холодно! Простудно!
 Женщина поморщила нос, удерживаясь от следующего чиха, а про себя подумала, что на свете много дураков, даже больше, чем можно себе вообразить. Видать, и этот милиционер в офицерских погонах ума в голове не носит.
 — А зачем ум этот? — произнесла колбасница вслух, чем вовсе обескуражила капитана. — Директор меня послал за Ильясовым, потому что незаменим он у нас по рыбной части!
 Участковому было более нечего спрашивать, и, записав телефон женщины в книжечку, он отпустил ее на свободу, предупредив, что если что — позвонит!
 — Звоните, звоните! — разрешила продавщица, а про себя подумала, что милиционер — законченное сало.
 Они распрощались на первом этаже, и Синичкин направился в домоуправление за слесарем, который оказался дюжей бабищей в телогрейке, с большущими руками.
 — Надо квартирку одну вскрыть! — приказал капитан.
 — Надо — вскроем! — ответила бабища хрипло и ухватилась за ручку чемоданчика с инструментами.
 Были выбраны понятые, коими оказалось семейство Митрохиных в полном составе.
 Глава семейства трясся всем организмом, но, впрочем, этого никто не замечал, а Елизавета что-то смутно вспоминала про соседа, ползущего голым, и про отца, бегающего с окровавленной тряпкой по всему дому. Однако прыщавая девица списала свои воспоминания на галлюцинации и стояла перед дверью Ильясова, нежно уложив причесанную головку на материнское плечо.
 — Дверка-то хлипкенькая! — с презрением констатировала слесарша и, щелкнув никелированными замочками, достала из чемоданчика стамеску. Просунув металлический язык между замком и косяком, она несильно надавила плечом, и дверь распахнулась, словно и вовсе была не заперта. — Делов-то!..
 Все с любопытством ввалились в квартиру, в которой после включения света Синичкин рассмотрел следы крови. Если быть точнее, багровые лужи следами назвать было нельзя, то были лужи крови. Через открытое окно врывался мерзлый ветер, выдувая всяческие запахи вон. Лишь на карнизе, чудом удерживаясь, шебаршил голубь, да и тот вскоре соскользнул с жестяного и пропал в неизвестность.
 — А где трупик? — поинтересовался Синичкин вслух и подумал, что в нем, может быть, открывается сейчас талант сыщика. А как же тогда он ухо нашел, одежду окровавленную, ногу отрезанную, квартиру со следами убиения?.. Интуиция, может?..
 Народ толпой заглянул в ванную, но и там тела не нашлось. Там даже крови не обнаружилось.
 Так как более искать было негде, участковый выглянул в окно, решив, что труп могли сбросить с высоты, но сообразил, что в таком случае тело должно было лежать возле подъезда и давно было бы обнаружено. Далее у Володи Синичкина не нашлось ни вопросов, ни ответов, и он приказал понятым ждать, а сам набрал номер отдела и проговорил дежурному:
 — Бригаду на место преступления! Чтоб дактилоскопист был и прочие! — и повесил трубку удовлетворенный.
 — Мать твою!.. — выругался дежурный, так как Синичкин забыл сообщить адрес, по которому высылать бригаду.
 Пришлось выяснять адрес по телефонному определителю, на что ушло время.
 В газике чешущий бакенбарды Карапетян длинно сказал по-армянски про капитана обидное, на что майор Погосян на этот раз ничего не возразил, но подумал, что не мешало бы отдел сделать армянским на все сто процентов! Даже грызущего семечки Зубова к едрени матери заменить! Он хотел было вновь вдарить старшину по локтю, но счел себя к концу дня уставшим, а потому лишь зевнул коротко…
 Народу в квартире Ильясова набилось превеликое множество. Эксперты сновали по всем углам, собирая что-то в специальные пакетики, фотографируя предметы.
 — Понятых можно отпустить! — приказал Погосян. — Понадобятся — вызовем!
 — Чутье какое-то мне подсказало, что эта квартира! — восторженно рассказывал Синичкин, когда семья Митрохиных отбыла в свое жилище. — В ней преступление произошло!
 — Ай, молодца! — похвалил майор. — А чего ж тогда одежда на берегу нашлась аккуратно сложенная?
 — Одежда? — переспросил капитан, не найдясь, что ответить.
 — То-то и оно-то! Много вопросов в этом деле! Ухо на свалке, одежда на берегу, кровь в квартире…
 — Я — не логик, — вздохнул Володя. — У меня интуиция, а что с ней делать
 — не знаю!
 — Расследуй, расследуй! — подбодрил начальник…
 К вечеру, к новостной программе по телевизору, Синичкин вновь почувствовал себя плохо. Отчаянно заболели ноги, и он перебрался на кровать в спальной.
 — Опять опухли! — всплеснула руками Анна Карловна, стащив с мужа брюки. — Сердешный ты мой!
 И действительно, оглядев свои конечности, участковый обнаружил их раздувшимися на треть, что неожиданно порадовало его.
 Авось разнесет втрое! — зафантазировал он. — А там, глядишь…
 Синичкин осек свой не начатый полет и правильно решил, что будет день, будет и пища!
 Ночь прошла бессонной, так как Володя прислушивался к ляжкам, чувствуя, как они растут, как набухают, растягивая кожу, и не смел радоваться такой удаче.
 Наутро Анна Карловна вызвала бригаду «скорой помощи» из милицейского госпиталя и Синичкина под вой сирен отвезли в привычное место, где еще не успели раздвинуть его кроватей, так как раненых героев-милиционеров не нашлось в этот день, во всех промахнулись, а потому капитана положили на належанное место.
 Через некоторое время в палате появился и.о. главврача с сантиметром в руках и тщательно измерил ноги Синичкина.
 — Двести десять сантиметров! — с улыбкой сообщил он, и участковый от такой радости решил немножко закапризничать и стал требовать вернуть нянечку под названьем Петровна на прежнюю должность.
 Кандидату в Книгу рекордов отказать не смогли и послали тотчас за старушкой.
 Бывший ассистент отбыл в свой кабинет и стал связываться с Жечкой Жечковым, дабы тот немедленно приезжал и фиксировал рекорд. Но болгарин отсутствовал в городе, выехав в сельские угодья, дабы зафиксировать самую большую картофелину, выросшую на земле-матушке, — в четыре кило весом.
 — А когда будет? — нетерпеливо поинтересовался и.о.
 — Через два дня, — ответили ему.
 Ночью Синичкин с удовлетворением отметил, что ноги опять вспыхнули ярким светом, и, спрятавшись под одеяло с головой, он стал рассматривать прозрачные ляжки, в которых на сей раз ничего не перетекало, а казалось, кожа раздута каким-то голубым воздухом, как будто в ноги забралось небо и по этому небу плывут облака.
 Красота! — радовался Синичкин.
 На мгновение ему показалось, что в подкожных небесах даже пролетела птица, и капитан захихикал, чем разозлил соседа, лежащего возле окна.
 — Чего свет зажигаешь? Чего ржешь по ночам?!
 Участковый подумал, что это все тот же сосед-сержант, а потому, отключив в ногах свет, командным голосом отчитал нахала:
 — Если всякий сержант со слоновьим яйцом будет так разговаривать с капитаном, то завтра он станет рядовым с двумя слоновьими яйцами!
 — Во-первых, я не сержант! — донеслось от окна уверенно. — Я полковник! Во-вторых, у меня нет слоновьего яйца, а простой аппендицит, а в-третьих, если вы, капитан, будете мешать спать своим идиотским смехом, то я вам самолично дам в морду!
 — Да пошел ты! — не испугался кандидат в Книгу рекордов Гиннесса. — Ишь, напугал, полковник!.. Меня сам генерал привилегирует здесь, так что полковник может живо превратиться в лейтенанта.
 Тут Синичкин, конечно, хватил, что быстро понял, так как с постели у окна поднялась крепкая фигура и молчаливо направилась к его кроватям.
 Володя здорово испугался и на весь госпиталь позвал:
 — Петровна! Петровна-а!
 Полковник прервал свое нашествие и остановился посреди палаты, освещенный луной: он напоминал вурдалака из иностранного фильма, напоровшегося на испуганного героя, вооруженного осиновым колом.
 — Чего орешь, умалишенный!
 — Позовите Петровну-у! — продолжал взывать Синичкин.
 — Чего орешь, спрашиваю?! — занервничал офицер.
 В коридоре послышались шаги, и полковник, словно мальчишка, запрыгал к своей кровати, держась за прооперированный бок, и спрятался под одеяло по самые глаза.
 В палате появилась старушечья фигура в сопровождении двух здоровенных санитаров, оставшихся в дверях. Согбенная, она быстро прошаркала к кроватям Синичкина и задушевно поинтересовалась, чего причитает сердешный, чего взывает к ее немощной помощи?
 — Обижают меня здесь! — пожаловался Володя. — Нервно напрягают и психологически давят! А мне на рекорд!
 — Кто, милый?
 — Полковник.
 — Тот, что у окна?
 — Ага.
 — Так мы ему сейчас сульфазинчик вколем, чтобы не бушевал. А затем в психиатрическое. Здесь не министерство!
 Полковник знал, что такое сульфазин, а потому попросту сказал:
 — Не надо сульфазинчик!
 — Хорошо… — прошептала старушка и погладила своего защитника по голове.
 — Спи спокойно, милый.
 И Синичкин заснул.
 С ним случилось приятное забытье, какое происходит лишь с теми, у кого впереди сплошь счастливое будущее. Ему снились прекрасные рыбки в чудесных водоемах и маленькие птички, порхающие по деревьям с райскими плодами; снилась Анна Карловна, еще совсем молоденькая, с крепким задиком и вздернутой грудкой…
 Капитан улыбался во сне, а под утро, часам к пяти, его разбудила ужасная боль и смертельный холод, разлившийся по распухшим ногам.
 — Ах, опять! — простонал участковый, трогая снежную корку, и заскулил от боли в голос.
 Снова появилась Петровна, а еще через некоторое время и.о.
 — Отнесите меня на крышу! — попросил Синичкин.
 — На какую крышу? — удивился ассистент.
 — На госпитальную.
 — Какого черта!
 — Умираю-ю!
 — Ишь, страдалец! — сокрушалась Петровна. — Как мучается…
 — Хочу к небу поближе! — взмолился Володя.
 — Да отнесите его на крышу! — пробасил разбуженный полковник, очень желавший, чтобы капитан был не только поближе к небу, но и вовсе переселился на него.
 — На крышу так на крышу! — неожиданно согласился ассистент.
 Синичкина подхватили санитары, переложили на каталку и повезли к грузовому лифту, который и доставил капитана на крышу.
 Видимо, в природе холодало и земля отдавала небу последнее свое тепло. Все пространство заволокло туманом, так что не было видно ни зги.
 Что я делаю? — опять спросил себя бывший ассистент, безуспешно вглядываясь в непроглядный туман.
 А в это время Володя Синичкин сбросил с себя одеяла и выставил свои гиперноги в пространство, смешивая их белизну с молочностью тумана. Что-то надорвалось на его коже, и если бы он мог видеть сквозь туман, то наверняка заметил бы, как из его ноги вылупилась крошечная птичка, с пчелку, может быть колибри, которая уверенно вспорхнула в густом тумане и полетела в холодную тьму.
 Капитан милиции Володя Синичкин вновь родил.
 — Все, — сказал он устало, и его отвезли на место.
 Оставшееся до утра время с ним провела Петровна, сидя на стульчике, изредка клюя носом, но все-таки верная своему медицинскому долгу.
 А на утреннем обходе все заметили, что ноги капитана опять похудели и об установлении рекорда и думать нечего.
 — Более мы вас в наш госпиталь не примем! — жестко сказал и.о. главврача.
 — Мало того, я буду ходатайствовать, чтобы вас наказали за мистификации и понизили в звании. А теперь одевайтесь и проваливайте из учреждения вместе со своей Петровной!
 Синичкин был унижен и раздавлен. Он вышел из дверей госпиталя вместе с нянечкой, которая пыталась взять его под руку, чтобы не поскользнуться, но капитан грубо оттолкнул ее руку:
 — Да подите вы!
 Петровна отшатнулась и как бы стала сразу вдвое меньше. Она поглядела на участкового глазами, полными слез, а потом, опустив голову, повязанную простым платком, побрела в какую-то свою сторону, краем которой была приближающаяся смерть.
 Они, персонал, не потрудились даже вызвать его жену! Ему пришлось ковылять к проезжей части и ловить такси.
 — Ну ты и жирен, братец! — оскалился таксист, сам не худой, когда Синичкин с трудом втиснулся на заднее сиденье в полулежачем состоянии.
 — Езжай и молчи!
 — А чего так грубо? — обиделся водитель.
 — Не разговаривай! — рявкнул участковый и сунул таксисту под нос милиционерский документ.
 — И что, платить не будете?
 — Платить буду, — вздохнул капитан.
 — И то ладно…
 Наутро Синичкин вновь вышел на работу и первым делом узнал от Погосяна, что кровь, щедро разлитая по квартире пропавшего татарина, совпадает по всем показателям с куском уха, стопой ноги и бордовыми каплями на одежде.
 — Я был в этом уверен! — воскликнул он.
 — Молодца! — похвалил майор. — Теперь найди мне Ильясова или его убийцу.
 — Необходимо прочесать дно карьера! — заявил Синичкин.
 — Сегодня привезут акваланги и днем запустим в озеро Карапетяна. Пусть поглазеет, как там дела!
 Уже на берегу карьера с мерзлой водой, с тоненькой корочкой льда на поверхности, Карапетян сказал всем сослуживцам, что никогда с аквалангом не плавал, нет у него такой сноровки, но оповестил он об этом обреченно, так как понимал, что сей факт ничего не изменит в пространстве и придется произвести погружение непременно.
 Гидрокостюм был слегка маловат и тяжело натягивался на шерстяное белье, предусмотрительно надетое Карапетяном, дабы не застудиться.
 — Побыстрее, пожалуйста! — командовал Погосян, согревая руки своим дыханием, так как забыл перчатки в отделении. Еще он думал о том, что сегодня случится первый снег, что небеса к ночи поделятся с землей толикой чистоты и белизны, которую он наутро с удовольствием прочернит своими ботинками, идя на работу.
 — Мне что, все дно обследовать? — поинтересовался Карапетян, перед тем как закусить загубник.
 — Воздуха у тебя на два часа, — проинформировал майор. — Пять раз успеешь прочесать. Смотри внимательно! Может, он там под илом устроился!
 Лейтенант кивнул и попятился задом к воде, оставляя не песке причудливые следы от ласт.
 За всеми приготовлениями Синичкин наблюдал с неким удовольствием. Он знал, что Карапетян не любит его, считая существом ограниченным, а потому ловил чудесные секунды, наслаждаясь зрелищем унижения своего недоброжелателя.
 Ограниченные сейчас в ледяную воду лезут! — думал про себя участковый. — А я преступление почти раскрыл, значит, есть ум во мне и способности немалые.
 Раздался громкий всплеск, и тело лейтенанта, пробив корочку льда, скрылось под водой…
 Погрузившись в глубину, лейтенант Карапетян действительно подумал о Синичкине все, что только было возможно сочинить непристойного, а когда холод постепенно пронизал гидрокостюм и достал до его теплолюбивой кожи, то и майор Погосян был удостоен всяческих ругательных изысков.
 Но работа есть работа, и вновь испеченный аквалангист Карапетян включил фонарь и, уставив его луч ко дну, зашевелил ластами.
 Он плыл по диагонали, и чем продолжительнее было его плавание, тем больше оно ему нравилось. Армянин вдруг почувствовал себя исследователем дна морского, и когда вокруг него заплавали мелкие рыбки, ему стало даже радостно и покойно. А когда он наткнулся на икряную кладку возле истлевающего дерева, то восторг охватил его душу. Единственное, что промелькнуло в мозгу, так это сомнение в том, что рыбы мечут икру под зиму, но в том он не был знатоком, а потому подплыл поближе и стал рассматривать сотни шариков, спаянных воедино…
 Какая большая икра! — удивился аквалангист. — С теннисный шарик! Или маска так увеличивает?..
 Он еще более приблизил свое лицо к кладке. То, что он рассмотрел сквозь икряную кожицу, показалось лейтенанту совершенно необычным, и он поспешно засобирался на поверхность, чтобы сообщить о находке.
 Его ласты зашевелились и тело уже готовилось всплывать, как вдруг откуда ни возьмись возле его лица появились пять рыбок изумительной красоты, которые закрутились, затанцевали вокруг его головы, сверкая множеством красок, рябя Новым годом в армянских глазах. Еще Карапетян различил у рыбок зубки-крючья и очень удивился, как у таких маленьких красивых созданий могут быть такие хищные зубы… Но тут он вспомнил, что побудило его к экстренному всплытию, и рукой попытался было отогнать стайку.
 Это было последним его осознанным движением.
 Внезапно рыбки замерли, затем в слаженном порыве молниеносно метнулись к голове Карапетяна и вонзили свои зубы-крючья в обнаженные части его лица.
 Это было так неожиданно, так невыносимо больно стало Карапетяну, что он закричал со всей силы, выплевывая загубник, снабжающий его легкие кислородом, забил хаотично ластами и открыл во весь диаметр свой рот, в который тут же вцепилась одна из красавиц и буквально выкусила аквалангисту язык.
 Карапетян обезумел, как растравленный бык на корриде, собрал в организме последние силы и мощно поплыл к поверхности, где вынырнул, громко мыча, и за-требовал помощи, выплевывая при этом изо рта струйки крови.
 Эге! — подумал Погосян, обнаружив бьющегося на поверхности подчиненного.
 — Да там что-то произошло!
 — А-а-а-а! — орал лейтенант, и казалось, что он вот-вот захлебнется.
 — Зубов, в воду! — приказал Погосян. — Гибнет товарищ!
 Зубов ринулся в ледяное озеро не раздумывая. Он не думал в этот момент ни о медали, ни о повышении в звании, ему действительно хотелось помочь утопающему Карапетяну, а потому, не чувствуя холода, он в мгновение доплыл до аквалангиста, перевернул того на спину и, уложив его голову к себе на грудь, поплыл обратно к берегу.
 — А где бакенбарды? — поинтересовался Погосян, когда Карапетяну было произведено искусственное дыхание и он открыл навстречу сослуживцам свои черные глаза.
 И действительно, предмета гордости лейтенанта, бакенбард, которые он так любил крутить и приглаживать, как будто не было вовсе, словно искусный парикмахер потрудился на дне озерном, сбрив их начисто.
 — Что случилось? — задал вопрос Погосян.
 — Э-э-э… — промычал Карапетян и открыл свой рот, в котором не было языка.
 — Ишь ты! — изумился Зубов, трясущийся от холода. — Язык на дне прикусил!
 — Этого еще не хватало! — рассердился майор. — Вызывай «скорую»!
 Зубов побежал к машине, а Синичкин ближе подошел к пострадавшему и смотрел на него, сострадая, забыв вмиг все обиды.
 — Потерпи, друг! — приговаривал Владимир, поглаживая резину гидрокостюма.
 — Скоро помогут тебе!..
 «Скорая» приехала быстро, и врач по дороге в больницу интересовался, не сохранился ли откушенный кусок языка, и если да, то можно попробовать его пришить на место, сейчас такие операции делаются повсеместно.
 Володя Синичкин, сопровождающий товарища в больницу, развел руками и сказал, что язык, вероятно, на дне карьера и что его никак не достать оттуда.
 — Немым останется! — предупредил врач.
 — Жаль, — ответствовал участковый.
 Володя проводил лейтенанта до приемного покоя хирургического отделения и вернулся к себе на работу, где за столом с шашлыками поведал сотрудникам неутешительные новости.
 Вероятно, меня уволят! — решил про себя майор Погосян, вяло жуя кусок баранины. — Не имел я права Карапетяна без специальной подготовки на дно озера посылать. Без пенсии останусь!..
 За окном пошел снег, да такой крупный, что через некоторое время прогнал с улиц осень и обустроил город под зиму.
 Тем временем Володя Синичкин сообщил коллегам, что Карапетян останется немым навеки, что у него выкушен язык и теперь он не сможет говорить ни по-русски, ни по-армянски.
 — Вот записочку передал! — и участковый протянул бумажку майору Погосяну.
 Начальник ознакомился с содержанием послания и порылся у себя в затылке, вернее в наружной его части, почесав ежик жестких волос.
 — В голове у Карапетяна помутилось малость! — прокомментировал майор. — Ну и не странно это при таких обстоятельствах!
 Он сложил письмо вчетверо и засунул в карман кителя, висящего на спинке стула.
 — Кушай шашлык! — предложил Погосян Синичкину, и когда оголодавший капитан принялся вгрызаться в сочные куски мяса, начальник мягко сообщил: — Тут на тебя жалоба телефонная поступила…
 Майор хрустнул головкой зеленого лука и продолжал:
 — Ты, мол, неоднократно мистифицируешь персонал нашего госпиталя! Мол, когда захочешь — надуваешь ноги, когда захочешь — сдуваешь! Хамишь старшим по званию и от рекорда уклоняешься! Требуют, чтобы на тебя взыскание наложили! Звездочку отобрали…
 Синичкин лишь вздохнул:
 — Глупые они!
 — А ты, значит, умный! Один ты у нас умный!
 Погосян раззадоривал себя, подспудно желая разрядиться на подчиненном.
 — Да если бы ты умным был, ты бы это дурацкое ухо запрятал бы куда подальше, а не подкладывал всем свинью висяком!
 — А ногу куда?
 — Какого хрена ты вообще на этот карьер шляешься! — разошелся майор. — У тебя других объектов мало?
 — Так ведь преступление обнаружилось, — оправдывался Синичкин.
 — Да чихать я на твое преступление хотел! Из-за него нашему товарищу язык откусили!
 — Кто? — встрял Зубов, принявший с обморозу сто грамм и по этому случаю настроенный благодушно.
 — Не твое дело! — рыкнул Погосян. — Тьфу, чушь какая!..
 — Так ведь пропал татарин! — продолжал гнуть свое участковый.
 — Да и хрен с ним! Может, он в Крым подался, или еще куда!
 — Без ноги и уха!
 — Молчать! — взорвался майор и почувствовал на нервной почве расстройство желудка, погнавшее его в отхожее место.
 — Проверь, чего там на пульте! — приказал Синичкин Зубову, и пока старшина послушно исполнял, Володя выудил из кителя командира карапетяновское письмо и прочитал его наскоро.
 Из послания становилось ясно, что лейтенант подвергся нападению хищных рыб, которые откусили ему язык и лишили главного достоинства — бакенбард! Далее шел текст, который Синичкин воспринял как бред человека, пережившего шок. Текст сообщал такую вещь, которая не укладывалась в голове капитана и была абсолютно неправдоподобна. Он положил письмо на прежнее место и случайно рыгнул шашлычным духом.
 — Свинья! — услышал участковый голос вернувшегося Погосяна и поздравил командира с облегчением.
 — Уволят меня, — проговорил майор грустно и обреченно. — Не уберег подчиненного!..
 — Да мы за вас, господин майор… — затряс кулаком Синичкин. — Мы за вас всем отделом!.. Нет вашей вины в том!
 — Если меня уволят, я не знаю, что буду делать! У меня нет жены, у меня нет детей, что мне останется?
 — А кто тогда готовит еду? — удивился капитан.
 — Сам и готовлю, — признался майор. — Поеду воевать в Карабах!
 — А там еще воюют?
 — А черт его знает!..
 Командир и подчиненный немного помолчали, объ-единенные общим лирическим настроем, у обоих на глаза навернулось даже по слезе, но они мужественно сдержались, приняв героические выражения лиц.
 Вернулся Зубов и сообщил, что завтра природа охолодится до минус двадцати и что на газик нужна срочно зимняя резина, которая стоит денег.
 — Возьми у бухгалтера! — мягко позволил Погосян и тем удивил Зубова настолько, что старшина, словно собака, учуял тот самый миг, когда наступает счастливый случай, который ни в коей мере нельзя упустить.
 — Пять лет в старшинах, — развел руками Зубов. — А я что, я — ничего.
 — Готовь погоны для прапора! — услышал он из командирских уст. — За спасение товарища на водах!
 Ах ты, — подумал Синичкин о Погосяне. — Какой души человек!
 — Да к черту этого Зубова! — заорал Зубов. — Какой я на хрен Зубов, когда я натуральный Зубян! Плевать на Василису и папашу ее! Возвращаю фамилию прадедов! Армянин я до мозга и костей!
 Вновь испеченный прапорщик подпрыгнул на месте и помчался в бухгалтерию изымать деньги на зимнюю резину.
 — Так работать мне над преступлением? — поинтересовался Синичкин. — Мне кажется, что мы близки к раскрытию!
 — Поступай как знаешь! — ответил грустный Погосян. — Дело непростое, странное даже, можно сказать! Труп-то не нашли! А нет трупа, нет и убийства! Можно переквалифицировать на дело о без вести пропавшем. Таких дел тысячи, и спрашивают за них непридирчиво…
 — Может, и правда, — согласился Синичкин. — Немножко еще подумаю на досуге, вдруг в голову чего придет…
 — Ступай домой! Ты все-таки после больницы сего-дня!
 — А как со звездочкой быть? Снимать?
 — Да плевать я хотел на медиков этих фиговых! Они еще будут решать, кого жаловать, а кого разжаловать! Ишь, рекорд им подавай! Пусть сначала Карапетяну язык пришьют!..
 К вечеру дали тепло в микрорайон. Синоптики не ошиблись, и к полуночи спирт в термометре опустился к отметке минус 23 градуса.
 Синичкин долго не мог заснуть, переживая события последних дней. Особенно ему впечаталось в голову содержание карапетяновской записки. Он все думал над ней, и она тревожила его сердце своим неправдоподобием, фантастической неправдой.
 Может быть, кессонная болезнь скрутила лейтенанта на дне и родила в мозгу галлюцинации?.. Тогда кто откусил лейтенанту язык?.. Может, челюсти от холода клацнули и сами своего жителя отчленили?..
 Анна Карловна хоть и спала, но всю ночь ворочалась, и Синичкин любовно пожалел свою супругу, очень верную женщину, переживающую все жизненные тяготы стоически, совсем не как немка, а как истинно русская баба — с покорностью, со смирением…
 Володя приник носом к жениной подмышке и проспал три часа спокойно.
 Будильник прозвонил в шесть утра, когда на улице сохранялась полная темень, когда еще ни один из собачников не вывел на облегчение свое животное.
 Стараясь не разбудить Анну Карловну, капитан оделся во все милицейское, глотнул на кухне из чайника и закусил сосальной конфеткой, дабы не выходить на мороз натощак.
 В зимней шинели он зашагал прямиком к карьеру, хрустя с удовольствием свежим снегом, вдыхая первый приход зимы, и не заметил, как дошел до своей цели.
 Вся поверхность озера была затянута ледяной коркой, уже достаточно толстой, чтобы утром на нее водрузились любители подледного лова. Изо рта Синичкина валил пар, который поднимался к удивительно чистому небу, заполненному звездами, и участковый Володя почувствовал, что через мгновение из-за горизонта взойдет солнце и осветит пространство своими по-зимнему короткими лучами. И действительно, вдалеке полыхнуло золотом, словно какая-то огромная печь расплавила не менее огромные слитки металла и вот-вот готова пролить его на белое, а пока лишь всполохи одни происходят… Наконец что-то в природе сомкнулось, взметнулись огненные лучи, и снег озолотился до самых ног Синичкина, засверкав драгоценностью даже на его сапогах, а потом золочение устремилось дальше, к новостройкам, к домам всего города и вспыхнуло в черных окнах пожаром. Наступил рассвет…
 Участковый смотрел на озеро пристально, и, когда просветлело окончательно, ему показалось, что видит он некий предмет на самой середине водоема. Этот предмет был мал, и окрас его был слабо розовым. Володя смело вступил на юный лед и зашагал к предмету, чувствуя под ногами опасные потрескивания. Он старался не обращать на них внимания, продвигался бесстрашно, а наградой за риск ему стал ошметок розовой плоти, в котором участковый сразу признал кусок карапетяновского языка. Володя поднял его, мерзлый и твердый, как камень, завернул в носовой платок, обложив ледяными осколочками, и помчался что было сил в госпиталь, чтобы уберечь своего товарища от вечной немоты, торжественно подарив ему язык!..
 Уже почти возле самого берега сапог Синичкина угодил в тонкое место, которое не замедлило провалиться. Благо было мелко, и капитан лишь немного черпанул холодной воды, только лед порушил, образовав полынью; не обратил на сущую мелочь внимания и исчез меж новостроек.
 Останься он на несколько дольше, впечатлений было бы гораздо больше…
 На дне озера, возле камушка, раздувшаяся уже до детского мяча икра начала лопаться, и из нее повалило потомство. Новорожденные, широко открыв глаза, устремились к берегу. Подгоняемые холодом, они отчаянно плыли именно туда, где только что провалилась нога Синичкина.
 Из небольшой полыньи на берег, неуклюже карабкаясь, стали выбираться младенцы человеческого рода обоих полов. Они были чуть меньше ростом, чем полагается быть новорожденным, но зато передвигались на своих ногах. Их обнаженные тельца были красны от холода, а глаза горели жаждой жизни.
 Выбравшиеся бежали по снегу, вытянув вперед пухлые ручки, словно пытались найти материнские объятия, а выныривающие подталкивали замешкавшихся или цеплялись за них.
 Младенцев было такое множество, что трудно было даже подсчитать. По меньшей мере мальчиков и девочек была сотня. Они бежали в новорожденном солнечном свете, сами новорожденные, в полной тишине, как будто первый свой плач произвели еще на дне.
 Затем эта сотня вдруг остановилась и пролилась на снег первой мочой, растопив его до самой земли.
 Неожиданно стало темно. Что-то черное заслонило солнце и все небо. Если бы младенцы могли посмотреть в небеса, то они бы увидели огромную воронью стаю, которая, выстроившись боевым порядком, словно истребительный полк, заходила на атаку.
 Вороны пикировали в слаженном порыве, обрушиваясь на детей острыми клювами и жадными когтями, разрывая нежные тельца в мгновение. Взметалась фонтанчиками алая кровь. Горячая, она плавила вокруг снег, как и первая моча, обнажала черный зимний берег.
 Вороны остервенело драли человечьи внутренности, а где-то в поднебесье, отчаянно курлыкая, оттесняемая черными охранниками, металась одинокая птица. И было в ее курлыканье столько боли, столько непереносимой муки, что свидетель такого надрыва вряд ли смог бы выдержать его спокойно и долго бы потом вспоминал услышанное с содроганием.
 Через десять минут все было кончено. Новорожденные были уничтожены, и их истерзанные останки усеяли весь берег.
 Но по чьей-то воле троим младенцам все же удалось спастись от вороньих клювов. Они оказались быстрее или удачливее своих братьев и сестер и бежали в разные стороны, что было мочи, пока силы не оставили их тельца и они не легли в снег, каждый в своем месте. Один мальчишка заснул возле шестнадцатиэтажной башни, другой прилег возле крыльца девятиэтажки, а девочка устроилась в сугробе возле мусорных баков, принадлежащих блочному дому, состоящему из одиннадцати этажей…




 5. ПТИЦЫ


 Илья не упал, а, широко расставив руки, превратился в птицу, а точнее в голубя-сизаря, который сначала неумело, а затем все более уверенно ввинчивался ввысь…
 Поначалу он совершенно не знал, куда несут его воздушные потоки, он даже не думал над этим, переживая свое изменение на чувственном ряду, трудно объяснимом, пока не попал в маленькое облако и не вымокло все оперенье. В тот же самый миг, отяжелев, он вновь стал падать из-под небес камнем, и уже ничего не могло упасти татарина от смерти, если бы он вдруг не вспомнил, что любая птица может парить, не взмахивать крыльями, а просто расставить их и стараться улечься на воздушный поток.
 И все сразу пришло в норму. Падение вновь прекратилось, и голубь медленными кругами стал спускаться к земле.
 Я — птица, — думал Илья. — Я превратился в птицу. Теперь у меня есть крылья и я могу летать…
 Он несколько осмелел, даже отважился пошевелить головкой, которая закрутилась на шее, как на шарнирах.
 Экая подвижная! — удивился Илья, обозрев окрестности почти на сто восемьдесят градусов. — Словно глобус, вертится!
 С высоты птичьего полета он узнал свой микрорайон и разглядел даже свою башню, в которой в бытность человеком проживал и с окна которой недавно соскользнул в смерть.
 Еще он увидел под своим брюшком прижатую красную лапку, а второй не было. Лишь капля крови набрякала на ее месте.
 А как я сяду? — заволновался Илья.
 Но тут он вспомнил об озере и об икряной кладке, оставленной бесхозно на его дне, и тотчас птичье сердце сжалось до булавочной головки, и такая боль пронзила его, что Илья хотел было уже намеренно сложить в безволье крылья и грохнуться о землю…
 Но он перетерпел, как всегда. Какая-то могучая, первобытная сила помогла ему удержаться в воздухе, а подсохшие крылья задвигались, и понесло татарина инстинктом к карьеру, к месту, в котором он еще недавно проживал рыбой, где трагически закончилась его любовь, где одиноким осталось его и Айзы потомство.
 Илья спланировал над озером, сложил крылья, с силой прижимая их к телу, вытянул голову и с пяти метров спикировал в воду. Он не разбился, а умышленно нырнул в том месте, где предполагал свою кладку. Стрела птичьего тела пробилась на глубину трех метров, а далее как будто застряла и медленно потащилась к поверхности, словно поплавок с тяжелым грузилом… А совсем недавно его сильное рыбье тело могло в секунду пересечь озеро от берега до берега, от дна к поверхности… Но он успел рассмотреть то, что хотел. Правда, смутно, но он увидел свою кладку и как будто нашел ее целой, отчего возрадовался душой и всплыл на поверхность. Беспомощный, татарин-птица колотил по воде крылом, как веслом, стараясь во что бы то ни стало прибиться к берегу.
 Холод пронизал все его тело до самого ничего, а глаза остекленели бусинами, когда слабенькая волна прибила комок перьев к грязному берегу, почти под самые сапоги пожилого рыбака, который наблюдал птичье падение с самого начала и проследил картину до конца.
 — Вот дура птица! — удивился рыбак, подобрав из воды голубя с безвольно болтающейся головой. — Самоубийство учудила над собой!
 Он потряс птичье тело, но оно не ответило на такое обхождение даже движением одним, и пожилой рыбак подумал, что птица умерла, затем, увидев оторванную лапку, совсем убедился в неотвратимом приходе смерти, а потому размахнулся несильно и забросил безжизненную тушку себе за спину… У него клевало…
 Илья пришел в себя минут через сорок, и если бы в природе было чуть холоднее, он мог бы и вовсе остаться по другую сторону бытия, замерзнув в ледышку.
 Сильно болело все тело, под которым образовалась кровавая лужица.
 Я — умираю, — думал татарин. — Я истекаю кровью…
 Он пошевелил крыльями и, перевернувшись на брюшко, с громадным трудом встал на здоровую ножку, удерживая равновесие, а кровоточащую культю поджал под самое перо.
 Сейчас я попытаюсь взлететь! — решил Илья. — Я полечу к магазину, в котором работал. Там, в подворотне, грузчик Петров — живодер, ловит на нитку голубей…
 Что было силы он оттолкнулся от земли и, подобно тяжелому грузовому самолету, с огромным трудом взлетел и колотил, колотил по воздуху крыльями, пока мало-помалу не набрал высоту над районом, где развернулся на девяносто градусов, выбрал направление и полетел в обозначенную сторону.
 Он долго летел против ветра и отчетливо представлял себе нитяной круг, в котором лежат крошки белой булки, такие желанные сейчас, когда татарин совсем без сил. Он пока не думал о том, что после двух-трех клевков нужно будет вырываться из ловушки, управляемой грузчиком Петровым, который уже погубил его друга сомика, ударив им оземь. Он хотел сейчас есть. В последний раз попытка утолить голод состоялась, когда он существовал рыбой, и послужила причиной увечья — потери ноги за кашу, — а затем превращений: сначала в человека, а по-сле в птицу.
 Голубь спикировал вниз и угодил прямо в форточку магазина «Продукты», чуть было не провалившись между окнами. Но он чудом удержался на фрамуге, закапав кровью на стекло. Народу в магазине было много, а потому никто не обратил внимания на увечную птицу, сидящую на одной лапе в форточном окошке и разглядывающую бойкую торговлю.
 Подергивая сизой головкой, Илья в первую очередь пялился на рыбный отдел, в котором столько лет заправлял, но тот был закрыт для посетителей табличкой «Продавец болен», и голубь даже несколько загордился, что в роли продавца он почти незаменим и что никто еще не появился за мраморным прилавком вместо него.
 Потом он оборотил свое внимание на колбасный отдел, где торговала привычная особа в белом колпаке, и обнаружил ее с директором магазина, который разговаривал с продавщицей делово.
 Илья прислушался, и оказалось, что беседа ведется о нем, все еще как о человеке и сотруднике магазина.
 — Съездишь к нему домой! — распорядился директор. — Может, телефон не работает!
 — Чегой-то именно я должна ехать к черту на кулички? На кой хрен мне нужен этот татарин! Он меня тут недавно чуть не пришиб!
 — Потому что ты знаешь тот район!
 — Откуда? — округлила глаза колбасница.
 — Оттуда!.. Ты что думаешь, я не помню, где твоему мужу квартиру дали, когда вы развелись?!. Кто бумаги подписывал в муниципалитет?.. — Директор сдержал раздражение. — Ильясов хороший продавец, у него своя клиентура, а к тебе только случайные ходят!..
 — Конечно, съезжу, — тут же согласилась продавщица, и согласие ее было выражено сладким, покорным голоском. — Разве я могу забыть вашу помощь!
 — Так-то!..
 Колбасница увидела в окне голубя и зашикала на приблудную птицу, а поскольку убогая не реагировала на шипение, запустила в нее колбасным огрызком.
 Илья сорвался с окна и полетел в подворотню, где находился разгрузочный желоб магазина, возле которого обычно сидели грузчики в ожидании машины.
 Он не ошибся, рассчитывая обнаружить среди работяг Петрова. Нетрезвый и угрюмый, тот сидел на алюминиевой таре из-под сметаны и держал в руке черную нитку, оканчивающуюся на асфальте слабо различимым кругом-ловушкой, в которой сновали разномастные голуби, жадно склевывающие хлебное крошево.
 Глаза Петрова были подернуты сальной пленочкой, а губы чуть приоткрыты из-за неправильного прикуса желтых зубов, выпирающих изо рта по-заячьи. Вероятно, он мучился похмельем, так как тяжело дышал и рука, удерживающая конец нитки, тряслась, будто паркинсонная. На мгновение Петров задержал дыхание, а потом, дернувшись всем телом, взметнув рукой ввысь, подсек нитью что было силы и запутал лапы юной голубки с коричневыми перьями на крыльях. Молодая, она попыталась было взлететь к небесам, но нитка удержала ее порыв, и она упала с высоты о землю, больно ударившись грудкой. Голубка жалобно закурлыкала, а ловец притянул к себе нитку с добычей и уложил птицу на колени, поглаживая ее перья возбужденно.
 — Ишь, красавица! — признал кто-то из грузчиков.
 — Хороша, — прогундел Петров в ответ, а затем вдруг быстро зажал головку голубки между указательным и средним пальцем и резко встряхнул. Слабенькие шейные позвонки птицы не выдержали, тельце, оторвавшись от головы, отлетело в сторону и забилось в конвульсиях. Петров несколько секунд с удовольствием наблюдал приход смерти и откинул затем ненужную голову с потухшими глазами к мусорным бакам.
 — И зачем тебе это надо? — брезгливо спросил кто-то из грузчиков.
 — Тебе-то что! — огрызнулся ловец.
 — Мне ничего.
 — Так сиди и молчи!
 Он поправил нитяной круг, достал из кармана штанов белую горбушку и, покрошив мякотью в ловушку, опять уселся на сметанную тару и заговорил ласково: «Гули-гули-гули!»
 Глупые птицы вновь слетелись на богатую приманку и принялись склевывать хлеб. Среди разномастных голубей клевал и Илья, но в отличие от остальных он не терял головы и то и дело поглядывал на трясущуюся руку Петрова.
 Он почувствовал рывок за долю секунды и взмахнул отчаянно крыльями, пугая товарищей, которые незамедлительно взлетели и расселись по ближайшим карнизам. Сам же Илья вовсе не собирался взлетать, а лишь поднял здоровую ногу, оставаясь на секунду опертым на кровоточащую культю, которая через мгновение была подсечена шелковой ниткой и перетянута в самом основании.
 — Ты смотри, инвалид попался! — почему-то обрадовался Петров, притягивая к себе пойманную птицу. — Уж кто-то до меня постарался! Оторвал ногу, как полагается!.. — На секунду грузчику показалось, что в раскрытом клюве голубя сверкнул золотой зуб, но он сразу так и решил, что показалось. — Ну, чтоб не мучился!..
 Он потянулся было за голубем, но сизарь, поначалу абсолютно безвольный, внезапно встрепенулся, взмахнул крыльями, взлетел на высоту нитки, развернулся и спикировал прямо на лицо Петрова, стараясь угодить тому клювом в самый глаз. Это удалось, и грузчик истошно заорал, хватаясь за физиономию.
 — А-а-а! — орал он на весь двор. — Глаз!.. Глаз!..
 Сидящие рядом коллеги по цеху отреагировали на происшедшее слабо, просто поднялись со своих мест и сменили дислокацию — пошли обедать.
 — «Скорую» мне! «Скорую»! — выл Петров, стараясь удержать льющуюся из пустой глазницы кровь.
 Это тебе за сомика и за голубей! — проговорил мысленно Илья и взлетел, утаскивая за собой нитку, ставшую жгутом и остановившую кровь на культе.
 Он приземлился совсем скоро, на мусорный контейнер, в котором углядел говяжьи кости. Прежде чем начать склевывать остатки мяса, Илья откусил ненужный кусок нитки, а уж потом позволил себе расслабиться и начать насыщаться. Татарин-птица ел долго, пока не отвисло брюшко и не стали слипаться глаза. Он заснул здесь же, в мусорном контейнере, и снилась ему икряная кладка на дне озерном, а потом юная Айза в человечьем обличье, совсем юная, в прозрачной рубашке и улыбающаяся приветливо во весь рот.
 Проснулся Илья к вечеру. Жутко болел живот, и татарин пришел к выводу, что мясо не пища для голубя, слишком нежен желудок, или говядина попалась сильно порченая. Его несколько раз вывернуло наизнанку, а затем он выбрался из мусорного контейнера, взлетев на его бортик. Он уже более-менее прилично держал равновесие на здоровой лапке, а к пущей радости отмечал, что культя более не кровоточит, перетянутая ниткой.
 Все в природе говорило о том, что скоро небеса, словно большие мешки, просыплются на землю первым снегом, и Илья решил лететь поближе к своему человеческому дому, посмотреть, что происходит в нем, и при благоприятной ситуации заночевать в теплой квартире, благо, когда его тело выпадало из окна, окно не захлопнулось.
 Вечером лететь совсем не то, что днем. Меньше ориентиров, гораздо холоднее и встречаются неожиданные воздушные потоки.
 Илья махал крыльями, иногда планировал, отдыхая, опускался ниже к земле, рассматривая человеческую жизнь, но не думал о ней, как о какой-то значительной потере. Он просто смотрел безучастно, простым наблюдателем, как люди в свою очередь от лени разглядывают пасущихся на городских площадях голубей.
 Через полтора часа он приблизился к своим новостройкам и поднялся до двенадцатого этажа, к окнам своей квартиры, почему-то освещенной всеми светильниками.
 Илья приземлился на жестяной карниз, затормозил на нем когтями и увидел сквозь распахнутое окно милиционера, какую-то женщину со стамеской в руках и все семейство Митрохиных в сборе.
 — А где же трупик? — спросил милиционер, и татарин понял, что разыскивают его тело, думая, что он погиб. Вероятно, обнаружили отрубленную ногу возле карьера и одежду.
 Еще Илья вглядывался в мертвенно-бледное лицо Митрохина-хозяина и отчетливо видел, как он нервничает, как старается держать себя в руках, что ему удается плохо.
 Должно быть, он думает, что убил меня там, на озере, ударив по голове ледорубом, — решил Илья. — Пусть думает, пусть мучается.
 Еще он подумал, что милиционер глупый, раз он не видит чрезмерных волнений понятого, но одновременно что-то и нравилось татарину в облике капитана, что-то неведомое притягивало к себе, как будто родственность душ обнаружилась.
 Какие у него жирные ляжки! — удивился Илья. — Ему, наверное, тяжело передвигаться по земле. Ему бы лучше летать в небе, как мне…
 В квартире появились еще милиционеры. Они казались профессионалами, и каждый занялся своим делом. Кто смотрел в лупу, отыскивая отпечатки пальцев, кто собирал со стен кровь в пробирочки. Понятых отпустили, и семейство Митрохиных в спешке отбыло в свои апартаменты.
 Капитан, прибывший раньше всех, подошел к окну и, даже не взглянув на голубя, закрыл окно перед самым его клювом.
 Илья понял, что ночевать ему придется на морозе, но некоторое время сидел еще на карнизе и смотрел, как заканчивают дела эксперты, и только тогда, когда в окнах погасло, он сорвался в полет и слетел к земле.
 В эту ночь его чуть не задрала кошка.
 Татарин нашел теплое место возле ресторанной вытяжки и, привалившись одним боком к стенке, закрыл глаза и уже было совсем заснул, как услышал какой-то шорох. Сначала он даже не насторожился, так как до сих пор не до конца ощущал себя птицей, а потому приот-крыл лишь один глаз и различил в темноте вытяжки два горящих зеленью глаза.
 Это кошка, понял Илья и вновь закрыл глаз, как вдруг почувствовал сильный удар по крылу и чьи-то когти на нежной коже, выдирающие перья.
 Татарин встрепенулся, вывернул крыло, но тут же получил следующую оплеуху, вдвое сильнее.
 Тело его не удержалось в вытяжке и вывалилось на землю, от удара о которую он чуть было не лишился сознания. Вслед за выпавшей птицей на землю спрыгнула кошка. Приземлившись на все четыре лапы, уверенная, что жертва без сознания, она лениво подкрадывалась к Илье, ощерив острые зубки, с мелькающим между ними красным языком.
 Илья вовсе не хотел погибать в кошачьих когтях, а потому поднялся на лапы, перетаптываясь со здоровой на культю, опустил крылья к самой земле, а головка его заходила ходуном, клюв раскрылся, и заблестело в нем золотом.
 Кошка еще не видела такого странного голубя, а потому на секунду прервала свое нашествие, ослепленная золотой вспышкой, а затем ей и вовсе пришлось отпрыгнуть задом, так как птица зашипела, скакнула на одной ноге к самой ее морде и чуть было не вырвала ус, щелкнув клювом.
 Кошка жила при ресторане, никогда не была голодна, а потому благоразумно решила ретироваться от ненормального голубя, способного попортить ей шкуру. Лучше всего с утра задрать парочку воробьев, так, для развлечения, решила хищница, а потому прыгнула к вытяжке и исчезла в ней.
 Илья же решил сменить место ночевки и еще долго летал в поисках чего-нибудь подходящего, пока наконец не приземлился на крыше некоего дома; там была по-строена деревянная голубятня, в которой во сне курлыкали сытые голуби и голубки.
 Свои, — с удовлетворением отметил Илья, прислонился к сетке, отделяющей его от собратьев, и тут же заснул, усталый и голодный.
 Наутро его и отсюда погнали. Причем сделали это сами птицы, ревнивые к своему довольствию, жадные до еды, которой у них было в изобилии. Породистые, лощеные, они угрожающе закурлыкали на незнакомца, и Илья еще раз удивился, как все в мире устроено жестоко, как мало спокойных мест для слабых телом и духом, а потому не стал вступать в схватку с сытыми, а попросту спрыгнул с крыши в свободный полет и полетел налегке к карьеру, на дне которого вызревало его с Айзой потомство.
 На берегу он рассмотрел странную картину. Двумя колесами въехав почти в самое озеро, стоял на тормозах милицейский газик. Рядом с ним копошились милиционеры, побывавшие накануне в квартире Ильи. А один напялил на себя водолазный костюм и, видимо, собирался погрузиться в нем на дно озерное.
 — Может, он там под илом устроился! — услышал Илья от маленького черного человечка с животом-мячиком.
 Меня ищут, — догадался татарин. — Думают, что я сам утоп или утопили меня. Конечно, одежду мою на берегу нашли да ногу отрубленную отыскали. Должны какие-то свои служебные меры принимать по этим фактам!..
 Далее на ум Илье пришло то, отчего он очень испугался и внутри у него заплескало адреналином.
 А что, если он икру мою найдет! — затрясся голубь. — Ведь ему ничего не стоит гнездо разорить! Ишь, какие у него волосья на лице!
 Татарин взметнулся над озером и закружил нервно над водной равниной, желая, чтобы кто-нибудь вступился за его неродившееся потомство. И будто по его просьбе, в ответ на отчаянные мольбы, что-то произошло на глубине. В середине озера взбурлила вода, окрасившись заманчиво красным, а еще через минуту на ее поверхность буем выскочил водолаз и призывно замахал руками, моля своих товарищей о немедленной помощи.
 И среди милиционеров случаются герои. Один из высоких духом бросился в студеные воды и спас водолаза, изо рта которого вытекала струйкой кровь, а сказать он ничего не мог, лишь мычал в ответ на все вопросы.
 Вскоре его увезла подоспевшая «скорая», а вслед за ней на газике уехали и милиционеры.
 Икряная кладка осталась в целости и сохранности.
 Татарин-птица успокоился и до конца дня летал по всему городу, от нечего делать рассматривая кусочки человеческих жизней, их перипетии — радостные и драматические. Кто-то поцеловал на улице девушку, зарывшись с ней лицом в букет пылающих хризантем, кто-то поскользнулся и упал замертво, окончив свой жизненный путь, а кто-то просто шел куда-то, не весело и не грустно, просто это был обыкновенный, не запоминающийся момент его жизни.
 А вечером Илье удалось обнаружить большую дыру в крыше какого-то строения, откуда пыхало теплом и куда он не раздумывая залез на ночлег.
 — Ой ты Господи! — воскликнул Илья, когда яркий свет ослепил его глаза-бусины и он с трудом рассмотрел, куда попал.
 Внизу было много людей в спортивных костюмах и огромное количество всевозможных железных изделий, которые люди в спортивных одеждах поднимали и опускали в определенных ритмах.
 Я попал в зал для занятий спортом, — понял Илья. — Здесь тепло и уютно.
 Он приметил парочку воробьев, снующих под самой крышей, и совсем успокоился, уверенный, что отсюда его никто не погонит и он сможет отогреться наконец и вы-спаться.
 А потом, сидя на железной свае под крышей, разо-млевший от тепла, с закрывающимися для сновидений глазами, он приметил напротив себя крошечную птичку, которая дремала на балке, покачиваясь на тонюсеньких лапках в такт дыханию. Птичка была такая крохотная, что Илья сначала подумал, что это простая пчелка, но, подковыляв поближе, понял, что это именно птица и еще понял, что это его Айза.
 Он чуть было не лишился сознания. Чудом удержался на свае и глухо курлыкнул.
 Птичка не проснулась, а потому Илья, тряся всеми перьями, с дрожью в голосе позвал:
 — Айза… Айза…
 Тело птички-пчелки встрепенулось, она открыла свои крошечные глазки и посмотрела на голубя.
 — Илья… — сказала птичка и вспорхнула с балки легко, как пушинка.
 Она замахала крылышками быстро-быстро, оставаясь в полете на одном месте, рассматривая потрепанного голубя, то поворачивая головку, то ставя ее прямо, то опять на бочок.
 — Илья!.. — и из глаза ее выпала алмазная слезка.
 — Айза!..
 И опять он было чуть не умер от счастья. Его увечная лапка оттолкнулась от сваи, и он неуклюже взлетел, стараясь тоже удержаться на одном месте, что совсем не свойственно голубям и прерогатива лишь маленьких колибри.
 Айза засмеялась, наблюдая такую картину, но не ехидно, как в детстве, а по-доброму и устремилась навстречу своему мужчине, затрещав крылышками, как пропеллерами.
 Они сели на широкую балку и встретились клювами, словно губами, и не могли надышаться друг другом целую вечность, пока из зала не ушел последний уборщик, пока не погас свет.
 — Ты единственная моя! — шептал Илья.
 — Мой Илья! — отвечала Айза с великой нежностью, от которой пух под крыльями татарина становился еще пушистее, и если была бы возможность, он с удовольствием пожертвовал бы его весь на маленькую подушечку для своей крохотной птички…
 Он долго рассказывал Айзе, как жил все это время, как охранял их будущее потомство, как превратился в птицу и почему у него не хватает лапки.
 И Айза плакала от такого грустного рассказа, а Илья, наоборот, улыбался счастливо душой, так как встретил свою любовь, свой вечный смысл жизни…
 Он вновь почувствовал в своем теле якорную твердость и мраморное бурление, но нежные чувства были настолько сильнее плотского инстинкта, что якорь тут же расслабился, а мрамор рассосался до времени и Илья лишь шептал что-то нежное, очень нежное, а маленькая колибри всхлипывала и от грусти и от счастья одновременно.
 Они заснули под самое утро. Илья взял маленькую птичку под крыло, и весь сон его был поверхностным, готовым оборваться в любой миг, дабы встретить любую опасность лицом к лицу и защитить свою Айзу.
 А наутро она выбралась из-под его теплого крыла и потянула свои почти прозрачные крылышки томно, отчего в голове Ильи опять закружилось и он от счастья закурлыкал громко, так что привлек внимание двух воробьев, которые подлетели поближе и, как будто не обращая внимания на посторонних птиц, принялись приводить свои перья в порядок, выклевывая и выкусывая из них что-то ненужное.
 А затем Айза вспорхнула и слетела к самому низу, где бил из мраморного камня маленький фонтанчик, в мелких брызгах которого она долго нежилась, растопырив крылышки, показывая их экзотический раскрас, и Илья гордился с высоты матерью своих будущих детей. Он сам расправил крылья веером и терся о них клювом, то ли перья вычищая, то ли клюв полируя до блеска.
 А потом произошла трагедия.
 Он слишком поздно заметил, как воробьи, отирающиеся неподалеку, приметили его Айзу и хищно спикировали с балки к фонтанчику. Они залетали с двух сторон, и колибри ничего не оставалось делать, как просто вспорхнуть и устремиться прямо, стараясь отыскать какую-нибудь крохотную щель, в которую не протиснутся воробьи. На секунду ей удалось спрятаться под огромной штангой, вернее, между ее блинами, и от ужаса и волнения тельце Айзы сжалось, сотряслось, и она снесла крохотное яичко, чуть больше муравьиной личинки.
 Ах, это был лишь выкидыш. Илья не успел оплодотворить яйцо, а потому оно было стерильным и представляло интерес только для орнитологов.
 Едва она закончила рожать, как перед ее глазками возникла воробьиная физиономия с раскрытым клювом, который щелкал и непременно желал дотянуться до этой маленькой пчелки, или жучка, которого так страстно хотелось проглотить!
 Айза ловко вспорхнула из-под штанги и вновь взлетела под самую крышу, заставляя воробьев, подобно истребителям, пристраиваться к малявке в хвост и повторять все ее маневры.
 А Илья по-прежнему начищал свое оперение и был в трагическом неведении, что его подруга находится перед лицом смерти. Знай он о том — ему ничего бы не стоило разогнать пару наглых воробьев и спрятать колибри под свое крыло.
 Тем временем Айза, заложив немыслимый вираж, влетела в какое-то темное помещение. На мгновение она почувствовала нестерпимый жар, а потом сознание ее вмиг испарилось, как капля воды, и обожженное тельце упало на раскаленные камни финской бани, которую успел включить утренний служащий.
 Вслед за Айзой сгорел и один из воробьев, самый быстрый и самый безоглядный. Он тоже упал на камни, но его тельце тлело несколько дольше, распространяя по спортивному залу конфетный запах смерти.
 Первым эту страшную сладость учуял второй воробей, который затормозил свой полет возле самой двери, ведущей в птичий крематорий, чуть было не ударился о стену головенкой, но выпрямился и полетел обратно в зал, где, запыхавшийся, уселся на балку и зачирикал в нервиче-ском ажиотаже, так что Илья, услышав его крик, ощутил сердцем новую трагедию.
 Он уже знал наверное, что его Айзы нет в живых. Он захотел отомстить и, сорвавшись с балки, устремился на воробья, желая разорвать того в одно движение, но что-то вдруг остановило голубя, как будто он понял, что глупые птицы не виноваты, они не ведали, что Айза — человек. И Илья, внезапно обессилев, опустился на пол спортивного зала и завертел бессмысленно головкой, пока вдруг не рассмотрел что-то маленькое и круглое под штангой. И татарин понял, что это Айзино яичко, что в нем хоть и нет его мрамора, но все же оно Айзино и дорого ему, как какая-нибудь сентиментальная вещица, вызывающая и через многие лета слезы, напоминая о не до конца прожитом счастье.
 И тут что-то дрогнуло в металле, и штанга просела на какой-нибудь сантиметр или даже четверть его, расплющивая микроскопическое яичко, из скорлупы которого брызнуло Айзиной каплей.
 И тогда Илья закричал.
 Он кричал по-голубиному, но столько человеческой боли было в этом курлыканье, столько безумной тоски, что на шум прибежал утренний служащий и стал шикать на орущего голубя.
 А Илья все кричал:
 — Айза!.. Почему ты все время умираешь! Зачем ты оставляешь меня одного! Я хочу к морю! Я старый и хочу умереть! Айза-а-а!.. Курлы-курлы-курлы!..
 Наконец служащий метнул в дурную птицу шваброй, и Илья взлетел под крышу, затем выбрался через дырку наружу, под сыплющий с небес снег, и лег здесь же на бочок, чтобы вскорости умереть.
 Его тело засыпало через несколько минут холмиком, и он, закрыв глаза, ждал смерти.
 — Айза… — пронеслось в его мозгу острой болью. — Айза…
 Он не чувствовал, как замерзают его лапы, как смерзаются перья на крыльях, как стынет мозг. Он отрешился от белого света и машинально улавливал какие-то видения. То он мальчишкой ворует в чужом саду, то он ныряет в пучину морскую, то его бьют смертным боем, круша кости в муку…
 Вдруг он подумал про своего отца: когда тот умер и каково ему было умирать в одиночестве? Наверное, так же, как и мне сейчас… Каждому по смерти родителя его воздастся, подумал Илья и занервничал — почему не приходит смерть, или забытье, как предвестник небытия.
 А в атмосфере насчитывалось минус двадцать три градуса, каковые превращались под снегом в пять. Потому Илья и не умирал. Ему было почти тепло под снегом, словно под шубой, и в конце концов он просто заснул, истерзанный самыми страшными муками.
 Митрохин встретился с Мыкиным на следующий день после посещения милицией квартиры татарина Ильясова. Их встреча происходила на жилплощади Митрохина, так как жена его и дочь Елизавета пребывали в отсутствии.
 Мыкин вошел настороженно, но с бутылкой в кармане, которую откупорил в кухне и разлил водку по стаканам. Они выпили молча, не закусывая, но напряжение у друзей от этого не спало, и они посматривали друг на друга косо.
 — Говоришь, в понятых был?
 — Все были, — ответил хозяин квартиры. — И жена, и Елизавета…
 — Труп нашли? — поинтересовался тепловик.
 — Я же говорил, только кровь одна по квартире…
 — Я спрашиваю, нашли ли труп на берегу?
 — А черт его знает…
 Они выпили по второй.
 — Повестка мне пришла из военкомата, — сообщил Мыкин. — Призывают на два месяца на границу.
 — Мне тоже пришла.
 — Тебе куда?
 — На границу с Монголией, — ответил Митрохин.
 — Мне тоже. Значит, опять вместе служить!
 Они выпили по третьей.
 — С повинной надо идти! — с обреченностью в голосе сообщил Митрохин.
 — Тебе на всю катушку и влепят! Ты ледорубом татарина прикончил!
 — А ты ему ногу отрубил!
 — Трешку дадут, за непреднамеренное соучастие!
 — Правду надо сказать! — в горячности заговорил Митрохин. — Что рыбу ловили, а поймали Ильясова, вот в темноте и не разобрали! Мол, человек купался ночью, а мы его сетью случайно!
 — Так до конца дней в психушке проведешь! С Наполеонами!
 Они выпили по четвертой.
 — А ты чего предлагаешь? — в вопросе Митрохина послышалось явное раздражение, перемешанное с агрессией.
 — Переждать. С повинной всегда успеем!
 — Значит, не хочешь идти? — заводился хозяин квартиры.
 — Я не повторяю по два раза! — принял Мыкин агрессию.
 — Значит, трешку за непреднамеренное?!. — Митрохин поднялся со стула. — Ах ты сука! Да я ментам скажу, что это ты татарина ледорубом по голове!..
 Не вставая со стула, Мыкин выбросил вперед ногу и мыском ботинка вдарил хозяина квартиры под коленную чашечку.
 — А-а-а! — заорал Митрохин, сложившись вдвое.
 — Козел!.. Му…
 Не успел тепловик закончить следующее ругательство, как получил бутылкой в самое лицо. Хрустнуло в челюсти, потекла по лицу кровь, смешиваясь с вонючей водкой, а Митрохин вскочил на одной ноге и добавил Мыкину кулаком в ухо, отчего тот решил сразу, что оглох. Еще тепловик подумал, что его убивают, а потому собрался с силами, выбросил вперед руку с раздвинутыми пальцами и, засунув средний и указательный в ноздри противника, стал выкручивать их с остервенением.
 — У-у-у! — завыл Митрохин от ошеломительной боли и попытался было ухватить Мыкина между ног, но междуножье ускользало и лишь брючная материя елозила в пальцах.
 Вероятно, тепловик так бы и разорвал Митрохину ноздри, если бы не девичий вопль, заставивший зазвенеть в буфете хрусталь.
 Драка тотчас развалилась, и противники отшатнулись по углам, тяжело дыша и размазывая по злым лицам кровавую юшку.
 — Во, старые идиоты! — покачала головой Елизавета и уставила руки в боки.
 — Не сдох ваш татарин! Не добили вы его!
 — Откуда знаешь? — встрепенулся Митрохин, тогда как Мыкин лишь настороженно прислушался.
 — Видела я вашего Ильясова. Он в тот день, когда вы эхолот испытывали, приполз домой голый. И без ноги, кажется! Кровищи море было!
 — Вот как! — протянул тепловик и вытащил из нижней челюсти выбитый зуб.
 — И тебя, папочка, видела, как ты кровь в лифте затирал!
 — Шпионишь?!.
 Митрохин хотел произнести это слово со злостью, но Елизавета принесла в дом хорошую весть и потому слово прозвучало довольно мирно.
 — Случайно увидела.
 — Вот так! — весело констатировал отец Елизаветы. — Никого я ледорубом не убивал! А ногу нашему татарину кто-то отрубил! И мы знаем, кто это!
 — Ты у меня, сука, от холода зимой подохнешь! Я тебе батареи поотключаю в связи с их аварийным состоянием!
 — Ишь, напугал! — расхохотался Митрохин. — Ты у меня сядешь завтра! Сегодня же к участковому пойду!
 — Стучать нехорошо, — заметила Елизавета, рассматривая себя в зеркало. — Всю квартиру кровищей замазали!
 Мыкин знал, что делать. Но, конечно, он об этом не сказал вслух, а лишь улыбнулся и направился к выходу, утерев кровь рукавом.
 — Доброго здоровья! — пожелал тепловик на прощание и улыбнулся так, что даже Елизавету передернуло.
 — И зачем ты, пап, с ним дружишь?
 — А ты не лезь, куда тебя не просят! — заорал Митрохин с такой силой, что тут же застучали в стену соседи, а Елизавета от неожиданности смазала помаду на губах.
 Илья недолго пролежал под снегом. Что-то разбудило его и заставило выбраться из своей берлоги на холод. Еще только-только светало в природе, которая не сулила сегодня встречу с солнцем, послав на землю серые, клубящиеся стужей облака: они стелились ближе к земле и предвещали приход студеной русской зимы.
 Илье пришлось некоторое время потратить на то, чтобы терпеливо выкусить из перьев кусочки льда, и потом он вновь взлетел над городом, выпуская из клюва струйки пара, совсем как человек.
 Он летел к карьеру, под тонким льдом которого, в озере, зрело его потомство. Он знал наверное, что сегодня произойдут роды и он станет отцом. Таковая уверенность пришла из-под самого сердца, и Илья подумал, что душа очень маленькая, если она от человека неизменная переходит в птичью грудь. Превратись я в муху какую-нибудь — и тогда бы душа присутствовала, размышлял он.
 Татарин прилетел к карьеру, когда утро только высветило ледяную кромку. Было пустынно и тихо. Он парил над озером, закладывая широкие круги, а потом увидел на берегу, между тонкими голыми деревцами, что-то розовое, спустившись к земле, обнаружил замороженный кусочек человеческой плоти и сразу же понял, что от этой потери кричал вчерашний водолаз, от этого пускал изо рта струйки крови.
 Почти тотчас он углядел милиционера с жирными ляжками, который производил давеча осмотр его квартиры, а сейчас спешил к водоему, а потому Илья, подхватив розовый ошметок, взлетел и с высоты сбросил кусочек языка вниз, на лед, чтобы розовый сразу стал виден на белом.
 И действительно, милиционер обнаружил цветное пятнышко сразу и немедленно и устремился по шаткому льду к нему навстречу, приговаривая: «Как обрадуется Карапетян!»
 Он схватил язык и почти побежал в обратную сторону, а когда достиг берега, за какой-то метр до него, лед подломился под его сапогами. Милиционер черпанул ими стужи, но не обращая внимания на ожог, побежал куда-то своей дорогой.
 Синичкин, сам того не подозревая, открыл выход. Он был послан для этого свыше и справился с задачей превосходно.
 Илья нутром почувствовал, что началось. Подо льдом произошло какое-то движение, ледяная корка словно волной прокатилась до самого берега, и из полыньи, из ледяного влагалища на землю стали выбираться новорожденные.
 Прыснуло на розовые тельца солнечным светом, который по случаю родин прорвался сквозь тучи и благословил лучом свершившееся.
 — Ах, это мои дети! — закричал из-под небес Илья. — Ты видишь, Айза, это наши с тобой мальчики и девочки!..
 Еще он приметил скуластые личики своего потомства и чуть раскосые глаза, и гордость возникла в птице, что такой сильный ген татарский.
 От его крика на свалке проснулись вороны. Парочка из них взлетела, дабы рассмотреть, откуда исходит громкое курлыканье, и, пораженная увиденным, закаркала во все горло, призывая остальное сообщество подняться с насиженных мест в воздух.
 Они поднялись всем дьявольским сонмом, сразу заслонив солнечный луч благословения.
 В их хищных клювах вырабатывалась слюна, которая необходима для переваривания пищи.
 Они рванули на живое мясо, пышущее теплом, и организовали пиршество, которого еще не знала история. Кровь перемешалась с младенческой мочой, и только один Илья боролся за жизнь своего потомства, сталкиваясь в воздухе грудь о грудь с большими черными птицами. Он был словно камень, а грудь его была выплавлена будто из металла, и потому черные вороны от столкновения с железной птицей теряли сознание и падали на землю замертво.
 Но он был один, и как бы ни был могуч его отцовский инстинкт, сколько бы хищниц он ни убил, сила была на стороне большинства, и через несколько времени все было кончено.
 Кровь его детей, объединившись в один ручей, пробивший в снегу русло, стекала обратно в озеро, обратно в полынью, сделанную Синичкиным, и разбудила своим сладким запахом всех бычков, которые зашевелили ртами, втягивая в себя живительную плазму.
 А он все метался в небесах и курлыкал к Богу что-то нечленораздельное; затем стал взлетать все выше и выше, чтобы схватить Аллаха за бороду, но кислород внезапно кончился, а мороз перехватил горло бетоном, крылья сложились, и Илья полетел к земле, засвистев стрелой…
 Он ударился о твердую почву головой и умер.
 Окажись в это время на берегу случайный прохожий, он стал бы свидетелем поистине странной и фантастиче-ской картины. Потрепанный трупик птицы постепенно превращался в человеческое тело…
 Тело было совершенно обнажено, с оторванной стопой ноги, с перетянутой ниткой культей, почерневшей на конце; со следами ужасных побоев на старческом теле и светящимся золотым зубом в оскаленном рту.
 Через некоторое время тело поднялось из снега и жутким привидением, припадая на обрубок, устремилось к многоэтажкам, белеющим за деревьями.
 Никто его не заметил. Илья, прикрывая интимные ме-ста ладонями, забрался в лифт, поднялся на свой этаж и увидел дверь квартиры опломбированной.
 Он стоял перед синей печатью в полном недоумении, а в это время в дверной глазок его тощий зад наблюдала Елизавета, дочь Митрохина, собирающаяся выходить из дома, — ей пора было на занятия в техникум.
 — Вот это да! — проговорила девушка. — Вернулся, значит, монгол.
 Елизавета дождалась, пока Илья, набравшись смелости, сдернул печать и практически ввалился в свою квартиру. Лишь после этого она, коротко переговорив с отцом, отправилась на занятия…
 Татарин лежал на своем диванчике и думал о смерти. Зачем он живет еще? Что удерживает его на земле?.. Годы прожиты многочисленные. И несчастий в этих годах заключено великое множество. А ведь человеку нужно и счастья толику. А было ли оно, это счастье?..
 Уткнувшись носом в матрас, Илья ответил себе, что счастье было и у него. Было и в юношестве, и на закате дней. Только обрывалось оно трагедией всегда, тогда как у других просто и незаметно растворялось бесследно, оставляя, может быть, грусть одну.
 Вероятно, я тот человек, решил Илья, который за других страдает. У меня много раз погибала женщина, которую я любил безмерно, вороны растерзали моих детей на моих же глазах, мне отрубили ногу, замучили мою привязанность — сомика… Да, уверился татарин, я страдаю за других. Но не я выбрал эти муки, кто-то распорядился за меня, не спрашивая, хочу ли я брать страдания других на себя и способен ли вынести их…
 Эти вопросы он обдумывал долго, но никак не находил ответа ни на один из них.
 Через некоторое время Илья заснул и снились ему корни деревьев, которые переплелись под черной землей, присосавшись друг к другу отростками. Сон не был страшным, но тем не менее татарин проснулся, сел на диванчике и долго-долго глубоко дышал. Потом он поднялся и поскакал на одной ноге в ванную, где включил свет, распугивая прыснувшими лучами больших коричневых тараканов, которые в мгновение ока исчезли во всяческих щелях, оставляя белый кафель в точечках своих мизерных испражнений.
 В дверь зазвонили. Илья вздрогнул, неловко повернулся, здоровая нога скользнула, татарин попытался было удержать равновесие, но ослабленное тело уже раскачалось, и он с высоты своего роста упал затылком на край ванны, но не скончался, а весь скукожился в мгновение, потемнел и превратился в огромного, с ладонь величиной, черного таракана.
 В дверь уже не звонили, а стучали.
 — Открой, Ильясов! — услышал он голос соседа Митрохина. — Я знаю, что ты там!
 Таракан зашевелил длиннющими усами и не торопясь ушел под ванну.
 Барабанящий снаружи сосед совершенно вышел из себя, когда ему пришло в голову просто нажать дверную ручку, и обитая дерматином дверь запросто открылась.
 Ведь это не я содрал пломбу, справедливо решил Митрохин и смело вошел в квартиру.
 — Эй, Ильясов! Это сосед твой! Я знаю, что ты здесь! Елизавета тебя видела! Поговорим?..
 Ответом ему была тишина, и квартирная пустота давила на уши. Лишь необычайно большой таракан наполовину вылез из-под ванны, пошевелил усами, а когда Митрохин попытался было ухлопать его подошвой ботинка, резво скрылся восвояси, разозлив соседа неудачей.
 — Черт бы тебя подрал! — выругался Митрохин и подумал о своей дочери Елизавете, которая выдала на сей раз ему ложную информацию. А может, и в прошлом она не видела татарина живым, а привиделся он ей просто.
 И тут Митрохин всерьез задумался о том, не попала ли его дочь под чужое тлетворное влияние и не травит ли она свой организм какой-нибудь ядреной химией, от которой ей мерещится всякое?..
 Надо выбираться из квартиры, решил Митрохин, а то не дай Бог милиция нагрянет. Он толкнул дверь на лестничную площадку и тотчас почувствовал сильнейший удар в лицо. Вернее, кулак нападающего попал в самую переносицу, ломая ее сразу в двух местах и заставляя потерпевшего с трудом удерживать сознание. Слезы прыснули из глаз Митрохина на добрых два метра, но не успел он раскрыть глаз, чтобы рассмотреть нападающего, как получил удар под дых, отчего сложился пополам, рухнул и закашлял страшным голосом.
 — Ну что, козел я? — издалека расслышал Митрохин голос Мыкина. — Козел, да?
 Митрохин, конечно же, ожидал ответа Мыкина на свое давешнее выступление, но что отмщение произойдет столь скоро — такого предположить он не мог.
 — Не убивай! — попросил Митрохин.
 — Ты что там делал? — сквозь зубы поинтересовался тепловик и несильно ткнул мыском ботинка товарища в бок. — А?..
 — Елизавета дура!
 — Это я и сам знаю, — хихикнул Мыкин. — Каков папаша, такова и дочь!
 — Выпить хочешь?
 — Не виляй!
 — Видать, ошиблась Елизавета, — приподнялся на локтях Митрохин. — Все-таки убили мы с тобой татарина!
 — А как же тогда она его видела?
 — Глюки это.
 — С чего бы?
 — Можно я встану?
 Мыкин посторонился, и Митрохин, чуть слышно подвывая, поднялся на ноги, держа физиономию в руке.
 — Ты мне нос сломал.
 — Это еще не все, — успокоил тепловик. — Я тебе и шею сверну.
 — Она, кажется, наркотики принимает! Я недавно у нее в сумочке таблетки нашел с птичками. Она сказала, что противозачаточные это таблетки! А зачем они ей, когда она девочка еще!.. А по телевизору сказали, что с птичками — наркотики! — Митрохин тяжело вздохнул. — Вот я и думаю, что привиделся ей татарин! Тем более, что менты бы его давно нашли. Как думаешь?
 — Черт его знает! — пожал плечами тепловик. — Одно знаю — капнешь на меня в милиции несправедливость, кадык вырву!
 — Да я не против тебя! — примирительно заговорил Митрохин. — Сам не знаю, что нашло на меня! Ты же друг мне. А чего между друзьями не бывает…
 Митрохин протянул Мыкину руку:
 — Дай руку, друг!
 Тепловика от такой высокопарности закорежило, но все же он протянул товарищу ладонь.
 — Я так считаю, — заявил Мыкин, — нужно с пристрастием допросить Елизавету. Если глюки виноваты в том, что она татарина видела, — это плохо!
 — Чего уж хорошего, если у меня дочь наркоманка!
 — Подожди! — шикнул тепловик. — А если в здравом сознании рассмотрела Ильясова, есть надежда! Живой он — и нам ничего не грозит! Если только за непреднамеренность какую-нибудь статью пожалуют.
 — Мне нельзя сейчас садиться! — завертел головой Митрохин.
 — А мне, значит, можно!
 — Ладно-ладно, что делать нам?
 — А то! Поедем сейчас в техникум к Елизавете и все выясним доподлинно!
 — Девочка учится, чего ее отрывать!
 — Нет, все-таки ты идиот! Хочешь в камеру?
 — На девятом трамвае шесть остановок, — объяснил Митрохин. — До техникума.
 Друзья добрались до места через полчаса. Там их долго не пускал вахтер, озабоченный побитыми физиономиями наших героев, но когда Мыкин пригрозил отключить тепло во всем техникуме, а в доказательство потряс неподдельным документом, страж проходной разблокировал турникет и пропустил граждан в лоно образования.
 Подельщики изучали доску расписания длительное время, пока не пришли к выводу, что Елизавета сейчас обучается военному делу в спортивном зале.
 — Левой, левой! — услышали они из-за двери.
 Мыкин смело толканул дверь и с левой ноги вошел в спортивный зал.
 По периметру зала вышагивало человек тридцать, с сонными выражениями лиц, и когда дверь открылась, они слаженно устремили на нее внимание, как будто генерал пришел.
 Командовал студентами замшелый полковник. За-мшелым он был во всем, начиная от потертого кителя с умершими звездами на погонах и кончая тухлой физиономией, вся правая часть которой покрылась экземой.
 — Стой, раз-два! — скомандовал полковник. — Рота — вольно!
 Рота расслабилась, полковник подошел к пришедшим и поинтересовался целью их визита.
 — Я — отец Елизаветы Митрохиной. Она срочно нужна мне по семейным обстоятельствам!
 — Дело в том, — ответствовал полковник, — что девушка, сославшись на естественное недомогание, на занятиях не присутствует.
 — А где она может быть? — спросил Мыкин.
 — Поди, в туалете курит, — ответил полковник и отправился к своей роте.
 — Курит, значит, — расстроился Митрохин. — Значит, и наркоту потребляет…
 Друзья прошли по всем женским туалетам и только на пятом этаже обнаружили Елизавету Митрохину, которая вовсе не курила, а сидя на подоконнике, приводила с помощью косметики свое личико в порядок.
 — Вы чего здесь? — воззрилась девушка на вошедших так, как будто это были звезды Голливуда.
 — Поговорить надо, — отчеканил отец.
 — Это о чем? — поинтересовалась Елизавета, сковыривая с лобика прыщик. — Дома, что ли, не можем?
 — Наркоту принимаешь! — с места в карьер бросился Митрохин.
 — Какую такую наркоту? — сделала Елизавета круглые глаза.
 — Таблеточки с птичками!
 — Это противозачаточные, пап. Я говорила уже тебе.
 — А в программе «Здоровье» сказали, что это самый что ни на есть наркотик экстази!
 — Прямо так и сказали? — переспросила Елизавета, и в ее девичьем голоске друзья услышали неприкрытую издевку.
 Митрохин, не раздумывая, по-отцовски отвесил дочери сочную оплеуху, размазав только что наложенную косметику. Елизавета тотчас завыла:
 — Чего вам от меня надо-о!.. Чего припе-ерлись!..
 — Какого черта ты сказала утром, что Ильясова видела! — закричал Митрохин. — Никого там не было, в квартире!
 — Бы-ыл, — выла девушка громко. — Я сама видела… И в прошлый раз он голый приполз! Чего вы мне не верите!
 — Доказательства нужны! — вмешался Мыкин.
 — А кто пломбу на квартире сорвал сегодня?
 — А черт его знает! — пожал плечами Митрохин.
 — Так я вам и говорю, идиоты! Ильясов это был! Голый, без одной ступни, с пробитой головой!..
 Прозвенел звонок, и Елизавета, соскочив с подоконника, сказала, что ей надо идти, что она не потребляет наркотиков и что оба друга съехали крышами, припершись в техникум и набив ей физиономию.
 — Вот пожалуюсь своему парню, — пригрозила девушка напоследок. — Он вам живо морды раскроит! Он мастер спорта по самбо!..
 До дома друзья добирались пешком.
 — Кончать его надо! — внезапно проговорил Мыкин.
 — Кого? — встрепенулся Митрохин.
 — Ильясова. Татарина.
 — Зачем?
 — Жить не дает спокойно!
 — Ты же сам говорил — если жив, то ничего нам не грозит!
 — Кончать надо! — повторил Мыкин мрачно и обреченно.
 После этих слов Митрохин поразмышлял о том, что не грех кончить самого Мыкина — источник треволнений и смуты. Но тогда придется лишать жизни и татарина Ильясова, чтобы совсем не волноваться.
 — Кончать так кончать! — согласился Митрохин. — По пиву?
 Друзья остановились возле ларька, набрав по две кружки «Балтики» и с десяточек соленых бараночек.
 — Засаду у Ильясова устроим, — сквозь икоту проговорил тепловик. — По очереди дежурить будем. Как-нибудь отловим и голову свернем.
 Митрохин одним глотком опустошил кружку и спросил, каким способом убивать будут.
 — А твоим ледорубом.
 — Это чего ж моим? А чего не топориком по башке? Куда вернее!..
 — Можно и топориком, — согласился Мыкин, посасывая бараночку. — Соль крупная! — неожиданно заорал он. — На соли, гады, экономите!
 — Не балуй, не балуй! — донеслось из ларька. — Сейчас милицию вызову!
 — Ты кому это сказал, морда?!
 Мыкин побагровел. Ему необходимо было снять напряжение, скопившееся за последние дни, и он, наклонив голову, словно рогами вперед, двинулся на ларек, в котором восседала жирная туша продавца. Митрохин испытывал ту же потребность, а потому присоединился к другу, и плечо в плечо они дошли до торговой точки и засунули в окошко свои жадные руки, стараясь достать сальную рожу торгаша.
 — Э-э-э! — донеслось из окошка. И не было в этом «э» никакого испуга, а лишь предупреждение одно.
 — А ну, вылезай подобру-поздорову! — наседал Мыкин и задергал в исступлении за ручку дверь ларька.
 — Хуже будет! — заорал Митрохин и шандарахнул в стену пяткой так, что в ней случился пролом.
 Неожиданно дверь открылась и из нее появился продавец. Надо сказать, что он действительно обладал жирной физиономией, которая покоилась на короткой шее, а та в свою очередь вырастала из могучих плеч шестидесятого размера, они же были венцом могучего торса с большим, но твердым животом штангиста, а уж о ногах и руках говорить нечего — трехлетние деревья.
 Продавец лениво сгреб в охапку бузотеров, обнял их, сразу обоих, и сжал так, что столкнувшись грудь о грудь, друзья почувствовали хруст своих костей и стремление пережатых внутренностей наверх, дабы найти себе выход изо рта.
 Оба заскулили от боли, но мужества не теряли.
 — Ты ж, сука, на соли воруешь! — выдавил Мыкин. — А баранки надо нежной солью…
 — Чего еще? — поинтересовался ларечник.
 — Соду в пиво сыпешь чрезмерно, — добавил Митрохин.
 — Обнаглели вы, мужики! — беззлобно заключил продавец, и объятия его сделались крепче.
 В эту самую минуту, когда стало совсем плохо и больно, Мыкин изловчился и обеими руками врезал торгашу кулаками по ушам, так что у того в одночасье лопнули барабанные перепонки. Смертельные объятия распались, и озверелые друзья, подпрыгнув с двух сторон, заехали кулаками по пивной роже, каждый по своей скуле, отчего рожа вытянулась огурцом, а глаза ее завращались пери-скопами.
 Не ожидая, пока противник придет в себя, Мыкин пустил в ход колено, нащупав им мужское достоинство, не самое большое, но достаточное, чтобы выключить ларечника из сознания на полчаса.
 Друзья еще долго пинали распростертую в снегу тушу, пока не услышали песню милицейской сирены, а потому ретировались с места ристалища живо, как подростки.
 Прибывший милицейский патруль во главе с майором Погосяном застал следующую картину. В снегу, раскинув здоровенные ручищи в стороны полюсов, с сочащейся из ушей кровью, лежал обладатель мирового рекорда по толканию штанги от груди тяжеловес Зюзин, славная фамилия которого была записана самолично Жечкой Жечковым в Книгу рекордов Гиннесса.
 — Не сила нужна! — сделал вывод майор для Зубова. — А умение и наглость!..
 Когда друзья удалились от места происшествия на приличное расстояние и отдышались от продолжительного бега, у них вновь состоялся короткий разговор.
 — Валим? — спросил Мыкин.
 — Куда? — не понял Митрохин.
 — Не куда, а кого! Ильясова.
 После удачной драки в жилах Митрохина протекал сплошной адреналин, и он без колебаний ответил «да».
 — Вот и хорошо. Засаду в квартире устроим.
 — А если менты нагрянут?
 — А чего им там делать? Они все что надо нарыли.
 — А все-таки?
 — Отвертишься как-нибудь! — подбодрил тепловик. — Скажешь, что тебе шум у соседа почудился, вот ты и проверить решил.
 — Это что ж, я один в квартире сидеть буду? — возмутился Митрохин.
 — По очереди, — успокоил Мыкин. — Ты днем преимущественно, я по ночам.
 — Тогда ладно. Когда начинаем?
 — Сегодня и начнем.
 Друзья пожали на прощание друг другу руки, и каждый пошел своей дорогой.




 6. РЕКОРД


 Участковый Пустырок Володя Синичкин примчался в госпиталь, держа в протянутой руке носовой платок с завернутым в нем кусочком карапетяновского языка.
 Первым, кто ему встретился в коридоре, оказался и.о. главврача, который окинул несостоявшегося рекордсмена презрительным взглядом, а вслух спросил:
 — Какими судьбами?
 — Да вот, — радостно доложил Синичкин. — Язык карапетяновский отыскал.
 — Кто такой — Карапетян? — поинтересовался быв-ший ассистент.
 — А это лейтенант нашего отделения. Он вчера на дне озера язык себе откусил. Так я его нашел…
 — Поздно, — покачал головой и.о.
 — То есть как это поздно! — возмутился Володя. — Я по науке язык сохранил! Во льду держал!
 — Все равно поздно. Рану ему обработали и зашили.
 — Так расшейте! — обозлился Синичкин на такую бюрократию. — Ваше дело произвести все возможное, что зависит от врача! Вы с меня звездочку хотите снять, а я с вас за такое равнодушие к обычным офицерам погоны сниму!
 Синичкин сам похолодел от слов, неожиданно из него выпрыгнувших. Но продолжал сохранять мужественное выражение лица и орлом смотрел на бывшего ассистента.
 В свою очередь ассистент решил не рисковать, так как через три дня должно было прийти решение об утверждении его в качестве главного врача госпиталя, а потому он сказал, что сделает все возможное, взял из рук Синичкина платок с куском языка и скрылся в ординаторской.
 Капитан постучался в закрытую перед ним дверь и попросился навестить Карапетяна в палате.
 — Навещайте, — позволил и.о.
 Через пять минут Володя сидел над постелью лейтенанта и восторженно сообщал, что не все в жизни сослуживца еще потеряно, что отыскался его армянский язык и сегодня же его пришьют на место.
 В глазах Карапетяна просветлело, он приподнялся в кровати и приобнял Синичкина, отчего участковый едва не прослезился, но лишь хлюпнул от высоких чувств носом.
 — Не стоит, не стоит! — приговаривал он. — Все мы в одной команде, помогать друг другу должны…
 Неожиданно Карапетян схватил с тумбочки лист бумаги, карандаш и стал что-то шибко писать, пока на листочке хватило места. После этого он особенным взглядом посмотрел на Синичкина и сунул ему исписанную бумагу в руки.
 — Здесь прочитать? — спросил Володя.
 Карапетян кивнул головой.
 В бумаге сообщалось то, что Синичкин уже читал в письме Погосяну. А в частности, лейтенант писал, что на него напали экзотические рыбы, что они сожрали его бакенбарды и откусили язык. Далее Карапетян сообщал, что обнаружил на дне озерном икряную кладку, икринки которой достигали теннисного мяча в диаметре, и на просвет в них обнаружились человеческие зародыши. Еще лейтенанту показалось, что икра готова вот-вот лопнуть, и именно в этот момент на него напали хищные рыбы.
 Карапетян смотрел на Синичкина, и заключался в его глазах немой вопрос — веришь?
 — Верю, — с твердостью в голосе ответил капитан.
 В этот момент в палате появились санитары с коляской и забрали лейтенанта на операцию.
 Синичкин помахал сослуживцу на прощание рукой, а сам задумался о карапетяновском сочинении.
 Пойду еще раз схожу на карьер, решил Владимир.
 Он поспешал на свою территорию, насколько позволяли ему жирные ляжки, впрочем, шел быстро и через полчаса был на месте. Часы показывали восемь тридцать утра. На берегу Синичкин увидел совершенно странную и ужасающую картину. Весь берег, вернее снег, покрывающий берег, был густо обагрен кровью. Вдобавок к этому Синичкин насчитал сотни мелких косточек с остатками красного, уже успевшего подмерзнуть мяса.
 Ах! — стал клясть себя Синичкин. — Почему я не поверил Карапетяну! Правду писал увечный. За правду пострадал горемычный!
 Подойдя поближе, он с содроганием сердца обнаружил, что останки принадлежат новорожденным младенцам и что убиты они были каких-то полтора часа назад, как раз тогда, когда он помчался доставлять в госпиталь язык.
 — Да здесь целый родильный дом полег! — закричал капитан. — Господи, да что же это такое!
 Он выхватил из кобуры пистолет и стал стрелять из него в воздух, пока не кончились патроны. Потом забегал среди останков и, глядя на обглоданные черепа новорожденных, прижав руки к сердцу, причитал:
 — Ах вы детки мои милые!.. Котятки!..
 Через минуту Синичкин разглядел фигуру прохожего, идущего как раз в сторону побоища.
 — Не подходить сюда! — заорал он во все горло.
 — А что случилось? — спросил прохожий издалека. — Я слышал выстрелы!
 — Проходите стороной! Милиция! Дойдете до телефонного автомата, вызовите наряд! Понятно?..
 — Понятно, — ответил любопытный, развернулся и побежал в сторону новостроек.
 Участковый Синичкин заплакал. У него не было детей, и он тяжело воспринимал пейзаж с мертвыми новорожденными, клацая в бессилии зубами.
 — Звери! Звери! — приговаривал Володя. — Какие звери!..
 Через пятнадцать минут прибыл газик с майором Погосяном и прапорщиком Зубовым. Синичкин встречал их подальше от места побоища, желая подготовить их чувствительные души к кровавой картине.
 — Чего стрелял? — спросил майор.
 Лицо его было хмурым, он не выспался и зевал во все горло, показывая зубы с металлическими коронками. А Зубов то и дело косил на свои плечи, умиляясь звездочкам на новеньких погонах.
 И где достал за ночь, подумал Синичкин.
 — Так чего палил, спрашиваю?
 — А я язык карапетяновский нашел! — сообщил участковый. — Снес в госпиталь, сейчас, наверное, пришивают!..
 — Ай, молодца! — похвалил майор. — Из-за этого палил? Праздновал?
 — Нет.
 — Чего же?
 — Тут дело такое… — все не решался объяснить Володя.
 — Чего мнешься-то? — чуть грубовато поинтересовался Зубов.
 Синичкин за хамоватый тон хотел его вздуть, но вспомнил, что тот теперь младший офицер, а потому спустил ему грубость.
 — Кошмар здесь произошел.
 — Какой?
 Синичкин собрался с духом и сообщил:
 — Сотню новорожденных здесь порешили!
 — Чего? — грозно спросил майор.
 — Чего? — с удивлением отнесся к сообщению Зубов.
 — Тут, в метрах двухстах отсюда, детишек грудных поубивали, целую сотню!
 Майор Погосян в этот же самый момент решил, что Синичкин тронулся умом, и обеспокоился уменьшением личного состава. Карапетян — немой, этот сошел с ума!
 — Где, ты говоришь, младенцы?
 Синичкин указал рукой в перчатке на самый берег, и даже издалека Погосяну показалось, что от снежка к небу поднимаются всполохи красноватого цвета, а потому он зашагал к указанному месту быстрым шагом, так что Зубов и капитан поспевали за ним с трудом.
 Они достигли указанного Синичкиным места и побелели лицами. Такого зрелища милиционеры еще никогда не наблюдали в своей жизни, а оттого склонились в разные стороны и отдали сугробам свои завтраки.
 Минут пятнадцать майор Погосян бродил вокруг младенческих останков, то и дело прикрывая рукой рот, чтобы не вскрикнуть.
 — Да что же здесь, в конце концов, произошло?!! — не выдержал начальник.
 — Может мне кто-нибудь объяснить?!!
 — Детишек сотню побили! — пояснил Синичкин еще раз.
 — Без тебя вижу! — заорал майор. — Кто?!! Откуда они взялись, эти детишки?!!
 — Из озера, надо полагать!
 — Ты что, окончательно сдурел?..
 И Погосян и Зубов смотрели на Синичкина, как на окончательно выбывшего из их рядов товарища. В их взглядах уживались и раздражение, и жалость.
 — Я не сдурел, — обиделся участковый. — Мне об этом Карапетян записку написал. Он сообщил, что на дне озерном обнаружил икру, в которой поспели человече-ские зародыши. Мол, что не икра это вовсе, а яйцеклетки женские. Может, опыт какой ученые проделывали?
 — Точно! — Погосян хлопнул себя ладонью по лбу. — И мне Карапетян писал. Я думал, что бред это после шока! Ну дела…
 Зубов вытащил из кармана горсть семечек и стал лузгать их, сплевывая кожуру здесь же, среди человеческих останков. Не успел он сгрызть третье семя, как майор подскочил к нему, в два коротких движения сорвал с него прапорские погоны и заорал:
 — Сука! Падаль! Ограниченная свинья! Век тебе ходить в старшинах! Сдохнешь старшиной!
 — За что?!! — не понял Зубов.
 — За глумление, за черствость души, гадина ты этакая!
 Майор ходил кругами и тяжело дышал.
 — Чтоб я этих семечек больше не видел! А то заставлю с кожурой мешок сожрать! Понял?
 — Понял, — понурил голову Зубов и подумал: отчего они, армяне, такие горячие?
 — Кто детей убил? — вскинул руки Погосян.
 — Я так думаю… — ответил Синичкин. — Я думаю, вороны это… Хотите посмотреть?
 — А ну, пойдем!
 Милиционеры взобрались на пригорок, под которым разгуливали тысячи черных птиц. Сейчас вороны чистили свои перья от кровавых брызг и зачищали об острые предметы клювы.
 Майор Погосян достал из кобуры «Макарова» и снял его с предохранителя. Потом выразительно посмотрел на Зубова, заставив того перевести затвор «Калашникова». Синичкин вставил в свой «ТТ» новую обойму.
 — За детей! — молвил Погосян. — Огонь!
 Они стреляли, пока не кончились патроны.
 Застигнутые врасплох вороны погибали на месте. Пули разрывали их сытые тела на части, и кровь брызгала в разные стороны. Птицы не каркали, а погибали молча, как будто знали, что смерть неминуема и нечего шум поднимать.
 Офицеры еще долго жали на курки, даже тогда, когда кончились боеприпасы.
 — Доставай лопаты из машины! — распорядился Погосян.
 — Зачем? — удивился Зубов.
 — Закапывать детишек будем. Ведь никто их не видел здесь? — оборотился командир к Синичкину.
 — Думаю, что нет.
 — Вот пусть ученые и отвечают за свои эксперименты! А мне на территории сотня новорожденных трупов никак не нужна!
 — Да, — подтвердил Синичкин. — За такое по головке не погладят! За погибший детский сад самих за решетку упекут.
 — Доставай лопаты! — рыкнул Погосян, и Зубов собакой бросился к газику, из которого выудил две лопаты и кирку.
 — Всего две лопаты, — развел руками несостоявшийся прапорщик.
 — Ты будешь рыть киркой! — скомандовал майор.
 Милиционеры принялись вскапывать мерзлый грунт, то и дело оглядываясь, чтобы никто не застал их за этим по меньшей мере странным и ужасным занятием.
 Погосян то и дело отворачивал лицо и срыгивал в снег какой-то зеленью — все запасы желудка были давно исчерпаны.
 Ишь ты, дрянь какая из меня лезет, — думал майор, закапывая косточки поглубже. — Ишь какого цвета она!.. Может, с организмом у меня чего не в порядке?.. Болезнь какая?..
 Синичкин копал с прилежанием. Рвота его не мучила, но когда он обнаружил припорошенную снежком крошечную детскую ручку с малюсенькими пальчиками, слезы хлынули из его глаз водопроводными струями и он заскулил еле слышно от больших нечеловеческих мук.
 Зубов орудовал киркой от плеча. Старался работать на совесть, дабы произвести впечатление на начальника — зная добрый нрав майора, он рассчитывал уже к вечеру возобновиться в прапорщиках.
 Через час братская могила была сооружена и милиционеры отдыхали здесь же, усевшись прямо в снег.
 — Сгоняй, Зубов, в магазин, поллитру купи! Помянем детишек!..
 Не заставляя майора повторять просьбу дважды, Зубов рысцой ускакал к новостройкам, а офицеры остались по-прежнему сидеть в снегу.
 — У тебя есть еще патроны? — спросил Погосян.
 — Еще обойма, — закивал Синичкин.
 — Пойдем.
 Майор встал и вновь обнажил свой «Макаров», засунув в него новую обойму. То же самое сделал и капитан Синичкин. Они вновь забрались на пригорок, под которым раскинулось вороное воронье море. Птиц было такое количество, как будто они с каждой минутой размножались в геометрической прогрессии. Расстрелянных видно не было. Вероятно, они стали пищей для своих собратьев.
 — А как же с учетностью боевых припасов? — поинтересовался Синичкин
 — На учебные стрельбы спишем! — отмахнулся Погосян.
 — Идея хорошая!
 — Их бы напалмом, как в Карабахе!
 — Вы же там не были.
 — Слышал.
 Офицеры постояли несколько секунд в тишине, а потом, подняв прицельно пистолеты, вновь стали расстрельной командой, получая от дергающихся стволов удовлетворение, а от кровавого месива под пригорком удовольствие.
 Вернулся Зубов. Он установил поллитровку в сугроб, вставил в «Калашников» новый рожок и присоединился к товарищам, поливая очередями дьявольское отродье.
 Когда милиционеры отстрелялись, то сели пить водку. Разлили по пластмассовым стаканчикам. Зубов достал из-за пазухи промасленный сверток, в котором содержался квадратный кусочек сала, порезанный дольками.
 — За убиенные невинные души! — произнес Погосян. На его глаза навернулись слезы, но он волевым порывом удержал их и выпил водку одним глотком. Взял кусочек сала и пососал его немного.
 Зубов с Синичкиным тоже выпили и тоже закусили.
 Вновь разлили, и вновь Погосян сказал тост:
 — За их родителей!
 — За ученых, — уточнил Зубов.
 — Скотина ты все же! — почти беззлобно выругался майор, но про себя подумал, что армяшка прав, что у этих детишек нет родителей, которые бы могли пролить за их упокоенные души слезы, а потому в свою очередь уточнил:
 — За тех, кто дал им жизнь!
 — За Бога! — вырвалось у Синичкина, и он посмотрел на серое небо.
 — Ага, — согласился Зубов и выпил.
 — А теперь все в отделение. Только день рабочий начался, а вы уже нажрались!
 — А можно я домой заскочу на минутку? — попросился Синичкин. — А то, когда карапетяновский язык нашел, провалился под лед. Воды холодной сапогами черпанул. А вы знаете, ноги у меня больные, боюсь, опять пухнуть начнут.
 — Иди, — разрешил Погосян. — Час даю…
 — А мне надо бензином заправиться! — объявил Зубов.
 — Поезжай, я пешком доберусь.
 Офицеры разошлись каждый своей дорогой, а Зубов уехал на газике заправляться бензином. Утро вступило на землю, и народ потянулся на работу.
 Синичкин отправился домой, решив ни за что не рассказывать о случившемся Анне Карловне. Он с удовольствием замечтал о чашке кофе со сливками и сухарем с маковым зерном.
 С выделившимся желудочным соком он поджидал лифт, пришел грузовой, и капитан вознесся на нем к пятому этажу, в котором проживал. На ходу он расстегнул шинель и расслабил галстучный узел.
 Он звонил в дверь долго и уже было подумал, что су-пружница куда-то ушла по своим женским делам, и зашарил в кармане в поисках ключей, как дверь вдруг отворилась и на пороге явилась Анна Карловна — вся улыбающаяся, лучащаяся каким-то внутренним светом и одновременно прячущая от мужа свои большие глаза.
 Что это с ней, с коровой? — удивился Синичкин. — Расплылась, как масло на солнце!
 Но вслух ничего не сказал, отодвинул жену, снял шинель, повесил ее на вешалку и направился в кухню поджигать газ для кофе. Анна Карловна неотступно следовала за мужем и все более глупо улыбалась, словно умом тронулась.
 И чего она меня не спрашивает, почему я внеурочно явился? Уж не сошла ли с ума в самом деле?.. — думал участковый.
 Включив плиту и усевшись на табурет, Синичкин услышал, как в комнате мяукнуло.
 — Чего это? — спросил он, поворотив ухом.
 — Володечка… — пропела Анна Карловна.
 — Кошку, что ли, притащила?
 — Володечка…
 После сегодняшних нечеловеческих переживаний участковому Пустырок очень хотелось сказать своей половине, что она полная дура, но он сдержался и отхлебнул горячего бразильского.
 В комнате опять мяукнуло.
 — Покажи кошку-то!
 Анна Карловна после просьбы мужа словно книксен сделала, затем вновь выпрямилась, но улыбалась уже натужно.
 — Ну!
 Синичкина охватывало раздражение.
 — Знаешь же, что не люблю кошек!
 — Это не кошка, — наконец выдавила Анна Карловна.
 — А что же?
 Жена набрала полные легкие воздуха, но лишь пропищала в ответ:
 — Ребеночек…
 Капитан рассосал кусок макового сухаря.
 — Чей? Куракиных из пятой? Нечего с их детьми сидеть!
 — Не-а…
 Анна Карловна кокетливо склонила голову на плечо, как будто ей было не сорок с лишним, а семнадцать, чем почти вывела мужа из себя.
 — Этих, что ли… Как их… Ребенок-то?.. Фискиных?..
 — Не-а…
 — Так чей же?! — взорвался Синичкин и вскочил с табурета резко, отчего чашка с кофе опрокинулась прямо на форменные штаны, обжигая больные ляжки. — Черт бы вас всех драл! — заорал он. — Сумасшедший дом в собственной квартире!
 Если бы Синичкина спросили, кого он имел в виду под словом «всех», он бы вряд ли ответил что-либо вразумительное. Сейчас милиционер был просто взбешен и сжимал руки в кулаки.
 — Мой ребеночек, — проговорила Анна Карловна, по-прежнему глупо улыбаясь.
 Синичкин так и застыл с открытым ртом.
 — Мой! — подтвердила супруга. — Родной…
 В течение нескольких секунд в голове капитана пронеслось множество логических построений, догадок и решений.
 Володя Синичкин уверился, что его жена тронулась умом и что, конечно, он не сдаст ее в психиатрическую лечебницу, а будет ухаживать за Анной Карловной самостоятельно, памятуя о ее самоотверженности, когда он тяжко болел ногами, а она спасала его. Долг платежом красен!
 — Я в своем уме, — произнесла немка, словно расслышав мысли мужа. — Хочешь посмотреть мальчика?
 Синичкин знал, что больным на голову перечить нельзя, а потому покорно последовал за женой в комнату, где обнаружил на диване укутанного в плед младенца с широкими скулами и слегка узкоглазого. Мальчишка смотрел на милиционера черными глазами, следя за его передвижениями цепким взглядом.
 — Семен, — произнесла Анна Карловна тихим голосом, уже не улыбаясь, с видом серьезным и ответственным.
 Вот уже и имя мое запутала, — поморщился участковый.
 — Владимиром меня зовут, — напомнил он.
 — Деда твоего так звали — Семен, — почти пропела жена. — Героя войны. Так пусть и правнук его будет называться — Семен. Таким образом Семен Владимирович получается. Синичкин!..
 Неожиданно ребеночек задергал ножками, распихал плед, обнажил свое мужское достоинство и пустил к потолку хрустальную струйку. Впрочем, запас жидкости в розовом тельце был короток и фонтанчик через пару секунд иссяк, но дело свое сделал.
 Участковый Синичкин стоял посреди комнаты, а по щекам его стекала почему-то пахнущая женщиной моча.
 Володя не знал, что ему предпринять, то ли засердиться люто, то ли пропустить это явление незамеченным. К тому же, утеревшись рукавом и взглянув на младенца сердито, он обнаружил мальчишку улыбающимся во весь рот и смотрящим определенно на него, в самые глаза.
 — Ну, и где ты его взяла? — обратился он к жене с сострадательностью в голосе.
 — Правда, хорошенький? — прижав пухлые ладошки к своим щекам, спросила Анна Карловна.
 — Хорошенький, — согласился Синичкин и еще раз оглядел мальчишку, голого, сучащего мокрыми ногами, толстыми и похожими на круассаны. — Чей же?
 — Володечка, — вдруг защебетала супруга. — Вышла я в магазин, чтобы на ужин купить всякую всячину, котлеты тебе изжарить хотела для доброго сна, пива иностранного купить, а потому встала раньше обычного. А тебя уже нет… Я вышла из подъезда, остановилась вдохнуть воздуха свежего, а передо мною снег нетронутый. Так и боюсь вступить на него, красоту такую нарушить… И тут слышу — «гу-гу», «гу-гу»! Ну, думаю, как и ты, кошка приблудная пищит. Оглядываюсь — нет никакой кошки, а лежит под крылечком младенчик мужеского пола и смотрит на меня черными глазенками. Лежит совсем голенький, снежком совсем припорошенный. Я тут же заплакала вся, так мне его жалко стало, ведь умрет маленький, закоченеет! Я спрыгнула сейчас же в снег и на руки его подняла, а он весь горячий, словно печка, и опять смотрит мне в самые глаза. Я пальто сняла, закутала его и домой побыстрее! Растерла водочкой и в плед укутала… Это нам Бог ребеночка послал!
 — Подкидыш! — сделал вывод Синичкин. — Какая-то алкоголичка родила и выкинула на природу!
 — Ну и что, что подкидыш! Нам все равно!
 — Дело надо заводить! — сказал капитан и задумался. — Мамашу искать и к ответственности привлекать!
 — Никакого дела! — вдруг жестко отрезала Анна Карловна. — Ребенок останется с нами!
 — Ты что, не понимаешь, что этого нельзя сделать! Преступление это!
 — А мне плевать! Это Бог послал нам ребенка! Мы его себе и оставим!
 — Нет! — отчеканил участковый.
 — Да, — тихо обронила жена. — Или уйду от тебя!
 — Куда? — растерялся Володя.
 — Уеду к матери. Ребенка хочу!
 — Так я же не виноват, — с лаской в голосе заговорил Синичкин. — Я же со всею душой за детей, за мальчиков и девочек. Но не получается у тебя… Что-то такое в организме твоем не так!..
 — Я много раз проверялась, — грустно улыбнулась жена. — И всякий раз мне говорили, что все в порядке, рожайте на здоровье!
 — И что же ты не рожала? — с удивлением развел руками муж.
 — А то, что в процессе зачатия и мужчина участвовать должен.
 — Так мы же с тобой по два раза в день! Я тебе никогда по молодости не отказывал!
 — Носила семя твое на проверку… Сказали, что нежизнеспособны твои… Эти…
 Анна Карловна покрутила пальцем, как змейкой.
 — Головастики твои, — сопроводила она голосом. — И вылечить нельзя!
 Синичкин стоял, словно под дых ударенный. Не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Все сперло у него в груди, а в голове закружилась, запуталась в кольцо фраза — не мужчина я, не мужчина!.. Но тут же у него промелькнула мысль, что жена нагло врет, обвиняя его в неспособно-сти, — ради того чтобы ребеночка оставить, бабы на все решатся! Вот и историю с его неспособностью на ходу сочинила!
 Володя преобразился лицом, налил щеки гневом и прошипел:
 — Врешь! Побью!
 — Не пугай, у меня бумаги сохранились!
 — Что за бумаги?
 Он сжал кулаки и надвинулся на жену, с твердым намерением ударить ее в толстый живот.
 — Спермограмма твоя!
 Слово «спермограмма» вдруг отрезвило Синичкина и прервало наступление. Более того, это медицинское слово, связанное понятием только с мужским индивидуумом, опять жутко напугало его и капитан тотчас уразумел, что жена не врет, а говорит истинную правду, а значит, эти головастики у него и вправду мертвы.
 Загугукал ребеночек, и Анна Карловна устремилась к нему:
 — Он кушать хочет, маленький!
 Мертвое семя у меня, повторял про себя Синичкин. Мертвое!
 — А кто маленькому за кашкой сходит?
 Володя скосил глаза на грудняка, и тот вновь улыбнулся ему всей мордашкой, отчего у Володи вдруг защемило сердце и подступил комок к горлу. Он внезапно осознал, сколько в нем нерастраченной любви скопилось, сколь сильна она, не траченная годами, и что если не начать отдавать ее, хоть по капле, то загнется он от тоски прежде-временно, сознавая свою никчемность, забродив жизненными соками, превращающимися на старости в уксус!.. И вскричал тогда милиционер:
 — Я люблю тебя, Аня!
 Он подбежал к жене, обнял ее за теплые плечи, прислонился губами к мягкому уху и зашептал:
 — Мы вырастим его! Мы вырастим нашего мальчика очень хорошим и умным!
 — Да-да! — жарко вторила Анна Карловна.
 — Он вырастет в красивого юношу!..
 — Да!..
 — И у нас будут прекрасные внуки на старости лет.
 — Да! — вскричала в экстазе жена и попыталась было, забыв обо всем, отдаться Синичкину здесь же, закинув ему за талию тяжелую ногу, но он отстранил ее властно и сказал:
 — Нужно кормить ребенка!..
 Участковый вышел в ближайший супермаркет и купил детского питания для самых маленьких. Всяких баночек и коробочек лежало в его сумке множество, опять же памперсы и присыпки, и Володя заторопился домой, дабы накормить сына и сделать его жизнь комфортной.
 Сына? — переспросил он себя, оставляя на снегу следы сорокового размера. И решительно подтвердил: — Сына!
 — Значит, Семен Владимирович? — спросил он у жены, разгрузив покупки.
 — Ага, — кивнула она и улыбнулась.
 Синичкин смотрел на свою половину и с удивлением обнаруживал в ней перемены. Лицо разгладилось, морщинки лучились только возле глаз, все ее движения были плавны, словно лебединые, она ухаживала за ребенком, как будто только этим всю жизнь и занималась. Ловко надела на него памперс, ловко соорудила в бутылочке материнское молоко и сунула соску в алые губки.
 — Синичкин?
 — Синичкин.
 — Ну, пойду я. На службу.
 — Ага.
 Анна Карловна даже не обернулась в его сторону, вся ребенком была поглощена. А обычно провожала его до самых дверей, шарф поправляла и проверяла блеск форменных сапог.
 Синичкин решил не обижаться, так как стал отцом. Он вышел из подъезда и направился в отделение, отмечая, что побаливают ляжки. Должно быть, к перемене погоды. Надо попросить жену смазать их бабкиной мазью.
 На работе участкового ждал сюрприз. В кругу сослуживцев в больничном обмундировании сидел лейтенант Карапетян и хлопал черными глазами.
 — Сбежал? — вскричал Синичкин.
 — Сбежал, урод! — подтвердил Погосян.
 — А как же язык?
 Карапетян открыл рот, и из него вывалилось что-то длинное, синее, с багровыми пятнами.
 — Иу-аыыаеио, — провыл он.
 — Пришили, — прокомментировал Зубов, лузгая семечками на пол.
 — А что сбежал? — спросил Синичкин.
 — Посленаркозовая тряска! — пояснил майор. — Это когда человек после наркоза себя не осознает и торопится куда-то идти. Тут сестры не уследили! Бумагу накатаем на госпиталь! Все карьеристами стали!
 — Уаиииуы, — подтвердил Карапетян, быстро задышал и опять высунул язык, словно собака.
 — Вези его, Зубов, обратно в госпиталь! — распорядился Погосян. — И наори там на всех!
 — В таких погонах? Плевать там на старшину хотели!
 — Фиг с тобой! — сжалился майор. — Надевай прапорщика!
 — Есть! — вытянулся Зубов.
 Обладатель русской жены подхватил лейтенанта под мышки и потащил на выход. Тот не сопротивлялся, лишь постанывал.
 — Наркоз отходит, — пояснил командир.
 — А мы ребеночка из детдома взяли, — зачем-то сказал Синичкин.
 — Да что ты! — обрадовался Погосян. — Поздравляю! Ай, молодца!
 — Маленький такой!..
 Володя раздвинул руки на расстояние полуметра.
 — Вот такой!
 — Ай, богатырь! — прицокнул армянин. — Мальчик?
 — Так точно.
 — Имя дали?
 — В честь деда моего. Семеном назвали.
 — Это хорошо, что в честь деда! Наши предки живут в наших потомках!
 Погосян сказал это и вдруг загрустил. Синичкин увидел его грусть сразу и спросил, про что она.
 — Сколько детишек сегодня поубивали! — прослезился майор. — Надо ворон этих выводить! Средство наверняка какое-нибудь существует!
 И тут Володя Синичкин понял, откуда взялся его младенец. Как будто пронзило его! Мальчишка — из тех, кого сегодня порвали на кусочки вороны. Каким-то неведомым чудом ему удалось спастись! Но каким образом он преодолел голым по снегу почти километр?! Ведь грудной мальчишка!
 — Ультразвук на них воздействует! — продолжал майор, потирая волосатой рукой глаза. — Такие установки, сигналы испускают особые, которые человек не слышит, а всякая другая тварь с ума от них сходит!
 Синичкин не отвечал командиру, а думал, что вот такой у него сынок появился, из икры выродившийся, учеными отложенной!
 — Фу, гадость! — поморщился Володя, но тут вспомнил улыбающееся лицо мальчишки и решил, что это совсем не гадость.
 — Согласен с тобой! — поддержал Погосян. — Всех бы этих тварей в костер, чтобы мясом их паленым надышаться!.. Ну да ладно, что с делом Ильясова?
 Честно говоря, Синичкин совсем забыл об Ильясове, да и не хотелось ему вспоминать о татарине вовсе, так как в жизни объявились новые подробности, вытесняющие рутинные дела.
 — Я же говорил, что не следователь, — заныл капитан.
 — А как же интуиция?
 — Что-то замолчала… А может, Ильясов все симулировал? — предположил Володя. — Инсценировал все, а сам куда-нибудь скрылся?
 — Куда? — поинтересовался Погосян.
 — Может быть, действительно в Крым?
 — Без уха и ноги, — съязвил начальник. — И зачем ему это? Квартиру бросать, любимую работу?
 — Не следователь я, — повторил Синичкин.
 — Опроси еще раз соседей! Я думаю, что преступление в квартире произошло, как-никак все стены в крови! Еще раз жилплощадь обследуй, может, чего найдешь!
 Синичкин покивал головой, подумал о том, что ноги еще больше заболели, и посмотрел в глаза Погосяна с мольбой, мысленно прося, чтобы тот его отпустил домой.
 — Знаешь что, — решил армянин. — Ступай-ка ты домой! Выглядишь плохо!.. Тем более что ребенка усыновил, жене надо помогать на первых порах!.. Иди…
 Синичкин бы поцеловал Погосяна в самые губы за способность чувствовать ближнего, но вместо этого шепотом выразил признательность и через двадцать секунд отбыл из отделения, чтобы побыстрее прибыть домой…
 Анна Карловна, жена Владимира Синичкина, вовсе не была немкой по происхождению. А была она самой что ни на есть русской женщиной в таком-то поколении, причем поколения все были сплошь военные и лишь отец ее, Карл Иванович, по фамилии Вилов, пошел по милицей-ской части и дослужился до генерала.
 Надо отметить, что не один Синичкин считал семейство Виловых немцами. Такого мнения были и многие служащие Министерства внутренних дел. А все потому, что имя генерала было совершенно немецким.
 Вначале из-за своего имени Карлу Вилову карьера давалась с трудом, он целых пять лет после училища ходил в младших лейтенантах, уверяя всех , что не немец, что фамилия у него русская! Все кивали в ответ, но предполагали, что именно фамилия и претерпела изменения и была какой-нибудь типа Виллер или Вильке.
 А потом Карлу Вилову пришла в голову чудесная идея, и он на собрании объявил своего деда соратником Карла Либкнехта и самого Тельмана и сообщил, что именно в честь первого его и нарекли немецким именем. В конце речи он поднял кулак к небу и произнес: «Рот Фронт!»
 Через месяц Карл Иванович Вилов стал капитаном.
 На самом деле ничего этого не было. А имя «Карл» произошло в русской семье вот как.
 Отец Карла Иван Вилов, полковник артиллерии, имел жену Клару Андреевну Синчикову, артистку цирка, впрочем, очень одаренную и очень красивую женщину. Выступала Клара на арене с оригинальным номером, который заключался в том, чтобы проговаривать очень быстро скороговорки. Она могла сказать их без запинки до тридцати штук кряду на пулеметной скорости. Успех был феноменальным, так как даже драматическим артистам такие фокусы не удавались. Так вот, Клара Андреевна в положенные сроки забеременела от своего полковника, который всю беременность поддразнивал ее одной скороговоркой, о которой не трудно догадаться:
 — Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет!
 Кларе Андреевне это не очень нравилось, и она просила мужа перестать, но тот, словно заведенный, до десяти раз на дню твердил:
 — Карл у Клары…
 Жена пыталась отвечать той же монетой и перебивала:
 — Прицел шестнадцать!..
 Но Ивана Вилова это не задевало, и он, посмеиваясь, договаривал:
 — А Клара у Карла…
 В конце концов полковник Вилов уехал на далекие стрельбы, а Клара Андреевна как раз в это время и разрешилась от бремени славным мальчиком и записала в его метрику имя — Карл.
 Отстреляв положенное, полковник вернулся домой и побил красавицу жену за своеволие. Но надо заметить, что с этого времени он забыл скороговорку про Клару и Карла и перестал посещать выступления жены в цирке.
 Таким образом и пошла молва о том, что семья Виловых из немцев, и сколько Анна Карловна ни рассказывала Синичкину семейное предание, он не верил в него. А не верил из-за того, что был раздражен внезапной смертью генерала Вилова, так и не успевшего помочь зятю с карьерой…
 — Сенечка! — пела Анна Карловна младенчику. — Сыночек!..
 Она совала ему в ротик соску, а малыш выплевывал ее, не желая сосать вовсе.
 — Что хочет мой славный сыночка? — интересовалась женщина.
 Вслед за этим вопросом мальчишка открыл рот, и Анна Карловна разглядела в нем, огненно-красном, четыре зуба, белеющих драгоценным жемчугом, и вскрикнула от неожиданности.
 — Да ему не менее, чем полгода!
 Ребенок засмеялся, как будто подтверждая догадку приемной матери. При этом он потянул к ней ручки и ласково потрогал ее за шею.
 От этих прикосновений женщине стало так хорошо, так тепло и счастливо, как прежде не было никогда.
 — Может быть, ты, Сенечка, мяса хочешь? — неожиданно для себя спросила Анна Карловна.
 К ее удивлению, ребенок кивнул головкой и засмеялся заливисто и заразительно…
 Володя Синичкин, идя домой, решил, прежде чем вкушать семейные радости, все-таки позаниматься чуток делом Ильясова, а потому вошел в подъезд его дома и поднялся на двенадцатый этаж.
 Прежде всего он осмотрел пломбу, наложенную на дверь ильясовской квартиры, и нашел ее сломанной.
 Кто-то проникал несанкционированно в квартиру! — догадался капитан. — Кто-то что-то искал! Но кто и что? — вот вопрос.
 Синичкин несколько подумал, не стал входить в квартиру пропавшего без вести, а позвонил в квартиру напротив. Под дверью зашебуршали, и Синичкин громко оповестил, что прибыл участковый и просит дверь открыть для разговора.
 Дверь открыла молодая девица, дочь хозяина, и тут же проинформировала, что папки дома нет. А сквозь приоткрытую занавеску Синичкин разглядел мужское плечо и часть небритой щеки.
 — Митрохин! — позвал он громко.
 Плечо дернулось, щека спряталась.
 — Ну выходи, выходи! — прикрикнул участковый. — А то я невесть что подумаю, почему ты от властей скрываешься!
 Занавеска отдернулась, и из-за нее вышел мрачный Митрохин с физиономией, отливающей синевой.
 Били его или дрался еще совсем недавно, — догадался Синичкин, а девушке сказал, что врать нехорошо, что до добра не доведет это!
 — А вы не имеете права врываться в чужую квартиру! — с вызовом произнесла Елизавета. — Санкция есть?
 — Подкованная девочка, — отреагировал участковый.
 — А ну пошла в комнату! — рыкнул Митрохин и оборотил к пришедшему физиономию. — Чем обязан?
 — Да вот, уточнить кое-что хочу, — ответил Владимир и сделал паузу.
 В это затишье Елизавета, взметнув подбородком к небу, прошествовала в комнату, покачивая бедрами от одной стены до другой.
 — Что же вам уточнить требуется?
 — Зачем вы пломбу на двери Ильясова срывали?
 — Я?!! Да зачем мне это нужно! Это ошибка какая-то!
 Синичкин отчетливо видел, как испугался Митрохин, а потому вдогонку дожал его, пахнущего перегаром:
 — А пальчики ваши на пломбе!
 — Мои?
 — Ваши.
 — Да, да! Признаюсь! Показалось мне, что Ильясов вернулся как-то ночью, вот я и решил проверить! А пломбу не я срывал!
 Митрохин задумался, и было отчетливо видно, как шевелятся его мозги под волосами.
 — Как же вы тогда мои пальчики нашли?
 Синичкин пристально смотрел на похмельного и вновь чувствовал себя следователем, обладающим неза-урядной интуицией.
 — На понт взяли? — догадался наконец Митрохин.
 — И что там было в квартире Ильясова? — не счел нужным отвечать участковый
 — Да ничего, показалось мне! Таракан один прежирнющий ползал, да и только.
 — Ну что ж, — подвел черту под разговором Синичкин. — Будете отвечать перед законом за срыв государственной пломбы! Годик-другой! В лучшем случае
 — условно!
 — Да за что же! — побелел Митрохин.
 Синичкин развел руками.
 — Закон такой. А теперь собирайтесь.
 — Куда? — совсем потерялся отец Елизаветы.
 — Куда-куда! В отделение для начала! Показания снимем, как вы убивали Ильясова!
 — Не убивал я! Не убивал! — отчаянно завизжал Митрохин. — Это все Мыкин! Он его топором по ноге, а потом ледорубом голову попортил!
 — Так-так-так! — проговорил Синичкин спокойно и сделал вид, что все это ему было давно известно. — Пойдемте-ка в квартиру убиенного и там все тщательно запишем!
 Митрохин, сгорбленный, с руками, опущенными, как у гориллы, покорно проследовал за участковым в квартиру татарина, и там они устроились за столом, предварительно очистив его от крошек.
 Еще на столе лежал атлас речных рыб, открытый на разделе «Сомы».
 — Вот такую мы рыбу хотели поймать, — указал на страницу Митрохин
 — Значит, Мыкин убил?
 — Ага.
 — Так и запишем.
 Синичкин достал из кармана чистый лист бумаги и написал на нем: «Протокол допроса».
 — С ваших слов получается, что Мыкин ударил ледорубом по голове Илью Ильясова?
 — Именно так! — подтвердил Митрохин.
 — Так и запишем. Сколько раз?
 — Один.
 — Уверены?
 — Так точно. Но ударил сильно, так что в голове у него хрустнуло!
 — А потом взял топор и ногу отрубил?
 — Ага.
 — Садист, что ли? Чего мертвому ноги рубить?
 Митрохин пожал плечами, а Синичкин пытался отыскать несоответствия.
 — А кто ухо отрезал Ильясову? — поинтересовался он.
 — Ухо?.. — удивился допрашиваемый. — Какое ухо?
 Капитан внимательно поглядел в лицо Митрохина и понял, что тот не врет и в действительности ничего об ухе не знает.
 — Да поймите вы! — прижал к сердцу руки отец Елизаветы. — Мы рыбу ловили с помощью эхолота. Дикие деньжищи отдали за прибор. Мы же никак не думали, что этот Ильясов ночью, в холод купаться надумает! Мы на него сеть и накинули, думали — рыбина. Да и в темноте так показалось. Не человека убивали — рыбу!
 — Бред какой-то! — занервничал Синичкин. — Как вы человека за рыбу?..
 — Да он как будто из рыбы в человека превратился!
 — А труп куда девали?
 — Так на берегу и бросили.
 — И куда он делся?
 — А шут его знает!.. Может, волной в озеро снесло?..
 — Может, — согласился участковый.
 Он задумался и вспомнил, что ухо в спичечном коробке ему передал именно Мыкин. Стало быть, действительно, ухо было отчленено раньше и не ими.
 Капитан вновь порадовался удачному логическому построению, перестал нервничать, а потому вольготнее откинулся на спинку стула и стал осматривать комнату Ильясова.
 Совсем бедно жил человек, сделал он вывод.
 Из-под старого растрескавшегося буфета на свет выбрался таракан, каких Синичкин в своей жизни еще не видел. Таракан был величиной с ладонь большой руки, шевелил усами и таращился на капитана.
 — Ишь ты! — изумился милиционер. — Чудо природы!
 Он не заметил, как Митрохин снял с ноги ботинок, как примерился и запустил в насекомое обувью. Впрочем, с похмелья он здорово промахнулся, метра на два в сторону, а таракан от греха подальше пополз обратно под буфет, переваливаясь на одну сторону, как будто прихрамывал.
 — Поехали, — сказал Синичкин.
 — Куда? — не понял Митрохин.
 — Как куда? В отделение.
 — Так я же все рассказал!
 — Так ты и рассказал лет на пять! Так что давай зайди домой, возьми необходимое!
 Синичкин поднялся со стула и почувствовал, как заныли ляжки.
 — В тюрьме сидел?
 — Упаси Господи! — перепугался Митрохин.
 — На этот раз не упасет.
 — Что это вы меня пугаете все время!
 — Да нет, что ты! Это тебя в отделении пугать будут. А я только участковый. Ну иди, иди. Хотя постой, прежде бумагу подпиши.
 Митрохин чиркнул под протоколом и, понурив голову, скрылся в своей квартире. Через несколько минут оттуда донесся многоголосый женский вой, а еще немного спустя появился сам хозяин квартиры с большой сумкой в руках, в сопровождении заламывающей руки жены и дочери, подвывавшей матери, впрочем, без особого энтузиазма.
 — А ну, не выть! — скомандовал Синичкин.
 Бабы смолкли, и под их ненавидящие взгляды капитан подтолкнул Митрохина в раскрывшийся лифт…
 — А где машина? — спросил арестованный, когда они вышли из подъезда на мороз.
 — Да зачем машина? Здесь ходьбы до отделения всего-то десять минут.
 — Положено, — огрызнулся Митрохин.
 — Не развалишься, ступай!
 И они пошли. А через минуту Синичкин почувствовал, как в правой ляжке резануло ножом, так что он чуть не свалился подрезанным колосом в снег. Но удержался, хотя по лицу разлилась мертвенная бледность.
 — Болеешь? — поинтересовался Митрохин.
 — С чего ты взял? — крепился капитан.
 — Да так, показалось.
 — Иди, иди!..
 Они прошли еще метров пятьсот, как у Синичкина резануло в левой ляжке, да с такой силой, что задергались щеки, словно через организм ток пропустили; участковый увидел серое небо, захотел в него взлететь, но рухнул без сознания в сугроб.
 — Ишь ты! — проговорил Митрохин и огляделся.
 Никого поблизости не было, а потому он резко нагнулся над телом капитана, расстегнул кобуру, вытащил из нее «ТТ» и сунул пистолет себе за пазуху. Перед тем как побежать, Митрохин ткнул Синичкина мыском ботинка в лицо, сплюнул и скрылся за большим блочным домом…
 Пришел в себя участковый в знакомом госпитале МВД.
 Он лежал в кровати, уже переодетый во все больничное, а потому пахнущее непривлекательно.
 Вероятно, что-то с ногами у меня опять, подумал он и пошевелил ими для проверки. Конечности ощущались лишь ягодицами, а остальная длина оставалась бесчувственной.
 Володя приподнял голову и осмотрелся. Его тело, как он и ожидал, лежало на трех кроватях, значит, ноги выросли чрезвычайно.
 Что за чертовщина такая, — подумалось внутри…
 Ах ты Господи, — вдруг вспомнил Володя. — А где арестованный мною Митрохин?..
 Помимо Синичкина в палате лежал еще один человек, который, опершись о подоконник, читал газету про футбол. Его руки до локтей были разрисованы всякими русалками и прочими картинками.
 — Мужчина! — позвал капитан, признавая в соседе коллегу, и, когда тот оторвался от газеты, спросил: — Вы давно здесь?
 — Два дня, — ответил любитель футбола.
 — А меня когда привезли?
 — Сутки назад. Здоровы вы спать!
 — Как спать! — возмутился Синичкин. — Бессознанным я провалялся!
 — А главврач говорит, что напились и свалились на дороге. Табельное оружие потеряли. Еще он сказал, что уволят вас из органов. Нехорошо, позорите погоны!
 — Ах ты Боже мой! — схватился за голову Синичкин. — Что за люди недоброжелательные вокруг! Вы кто по званию?
 — У меня нет звания! — отозвался из-за газеты сосед.
 — А как же вы здесь, в госпитале МВД?
 — А по протекции. У вас здесь хорошо лечат, да и тихо. А мне покой нужен, после десяти лет лесоповала.
 — Понятно, — промямлил Синичкин, но зеку объяснять, что с ним произошло, не стал.
 — Да, вот что еще, — выглянул из-за газеты сосед. — У тебя, мужик, ночью ноги светятся. Дело, конечно, не мое, но такое ощущение, что ты фосфором обожрался! Мне вообще-то плевать, только вот спать мешает. Укрывайся, пожалуйста, лучше!
 — Хорошо, — обреченно согласился Синичкин и решил, что к нему в палату нарочно подселили уголовника, чтобы он его ночью придушил. — Эй! — закричал он не-ожиданно и громко, отчего сосед прикрыл голову газетой. — Эй, есть кто-нибудь?!!
 Через минуту в палату вошел бывший ассистент, а теперь главврач, в сопровождении рядовых ординаторов.
 — Что кричим? — поинтересовался главврач, не вынимая рук из карманов.
 — Это кто сказал, что я пьян был? — спросил Володя смело.
 — Экспертиза установила.
 — Да плевать я хотел на вашу экспертизу!
 — Если докажут, что он продал пистолет, то трибунал, — повернулся главврач к коллегам. — А что докажут, я не сомневаюсь!
 Ординаторы покивали в знак согласия.
 — А будет шуметь, вы в него сульфазин в четыре точки. И не смотрите, что у него ляжки три метра в обхвате. И не таких видели!
 И главврач устремил свое внимание в сторону окна.
 — Как самочувствие, Гаврила Петрович?
 — Неплохо, — отозвался зек, откладывая газету. — Только вот этот шухер поднимает!
 — А вы, когда он шуметь начнет, нам сигнальчик. Договорились?
 — Заметано.
 Главврач презрительно посмотрел на лицо Синичкина с подбитым глазом и в компании коллег покинул палату.
 — А ты, значит, ссученный? — мертвенным голосом сказал капитан.
 — Сигнальчик подать? Я могу. Сульфу примешь в четыре точки!
 — Ты меня, морда уголовная, пугать еще будешь! — обозлился милиционер. — Да я тебя в камеру, где ты запоешь петухом, гнида!
 Зек улыбнулся и позвонил в звоночек, вмонтированный в стену.
 На зов явились санитары и дежурный врач — женщина лет тридцати, в круглых очках от «Картье».
 — Что случилось? — спросила она с улыбкой.
 — Очень он меня мучает! — пожаловался Гаврила Петрович. — Сексуальными домогательствами мучает.
 Врач понимающе кивнула и дала знак санитарам.
 Здоровенные мужики, не перемолвившись ни единым словом, скинули с Синичкина одеяло, обнажив его огромные ноги.
 — Переворачивайте! — скомандовала ординаторша, презрительно глянув на крошечные Володины гениталии.
 Неизвестно, как в ее руках оказался шприц с чем-то желтым, но не успел Синичкин возразить, как его перевернули на живот, а игла клюнула сначала под лопатки, а потом в ягодицы поочередно.
 — Переворачивайте обратно! Привяжите руки к кровати, а в рот кляп засуньте! — распорядилась докторша.
 Через мгновение Синичкин лежал недвижимый с полотенцем во рту. По телу расходилась устрашающая боль.
 — Отдыхайте спокойно, Гаврила Петрович! — улыбнулась врач на прощание.
 Она ушла в сопровождении санитаров, а Синичкин застонал от жутких резей, корежащих его тело.
 — Зря шумел, мужик! Тебя предупреждали по-порядочному!
 Синичкин лишь промычал в ответ, а потом расстался с сознанием…
 Очнулся Володя ночью. Пошевелил руками, находя их свободными. Изо рта не торчало несвежее полотенце, и дышалось хорошо. Тело, к радости участкового, не болело, а потому он подвигал спиной, почесываясь о матрас.
 Мирно посапывал под открытым окном сосед-урка.
 Привык, сволочь, к северу! Ишь, окно настежь распахнул. Это зимой-то!
 В окно свежо и морозно дышала ночь. Огромный желтый месяц свисал мусульманином из-под небесного купола, заставляя Синичкина моргать. Володе почему-то захотелось заплакать. Но вовсе не от мучений, свалившихся на него внезапно, а от какого-то приподнятого чувства, захватившего душу целиком, до самых ее корешков.
 Участковый сделал большой вдох всей грудью, и его тело, с огромными ногами, каждая по два центнера весом, потихонечку, словно наполняясь водородом, стало выскальзывать из-под одеяла, пока целиком не зависло над кроватью, совершенно нагое.
 Я взлетел, — констатировал капитан милиции. — Я левитирую. А откуда я знаю такое слово — левитирую?..
 Мысль Володина остановилась, все вопросы унялись, сложившись в правом полушарии до времени, и участковый Синичкин, словно дирижабль, выплыл в открытое окно навстречу пространству.
 Его тело медленно вращалось вокруг собственной оси, как спутник, а потому он увидел в окне изумленную физиономию зека Гаврилы Петровича. От обалдения тот помахал уплывающему милиционеру рукой, а Володя, не помнящий зла, сказал про себя тихо: «Включить иллюминацию», — и тотчас засветился обеими ногами, словно лунным светом наполненный.
 — Полный вперед! — шепотом проговорил Синичкин и поплыл над ночным городом.
 Ах, как приятен ночной морозец, отмечал он. Как хорошо вот так вот плыть над городом и не быть никому и ничем обязанным. Вот прелесть невиданная этот полет!
 Володя летел бесцельно, просто наслаждаясь своей легкостью, а потом он вспомнил о том, что отец, и заволновался по обязанности, впрочем, не слишком сильно, зная, что его Анна Карловна со всеми тяготами справится и вырастит ему хорошего сына.
 Не успел он подумать о семействе, как вдруг узнал свое окно, на раму которого он в свое время собственноручно прибил термометр в виде птички колибри. Медленно вращаясь, Синичкин подплыл вплотную к окну и за-глянул в него — темное. Он рассмотрел спящую жену, а рядом с ней детскую кроватку.
 Ай ты, как хорошо! — отметил про себя капитан. — Идиллия!..
 Неожиданно в окне появилось лицо его сына. Оно вы-скочило так резко, что участковый перевернулся через голову, а потом засмотрелся на своего сына Семена Владимировича, улыбающегося, показывающего из-под алых губок беленькие зубки.
 — А у мальчика уже волосики выросли, — отметил отец, помахал сыну на прощание, отлетел от дома в сторону и, подхваченный легким ветерком, полетел далее.
 Он приплыл в центр города и в старом доме, в одиноко горящем окне, рассмотрел своего начальника майора Погосяна. Тот сидел за столом, уставленным бутылками из-под шампанского и остатками армянского ужина, в обществе какой-то женщины, которая была пьяна и одета в один бюстгальтер. Женщина, кривя ртом, то и дело засыпала, а Погосян дотягивался волосатой рукой до ее груди и будил зачем-то, хотя тоже был нетрезв очень и хотел заснуть.
 — Здрасьте, товарищ майор! — поздоровался Володя через открытую форточку.
 — А, это ты, Синичкин, — признал командир. — Летаешь?
 — Летаю.
 — А я, вот видишь, тут с женщиной!
 — А я преступление раскрыл про убийство татарина.
 — А мне докладывали, что ты напился и пистолет потерял!
 — Врут, товарищ майор! Нападение на меня было. Я сознание потерял, а меня ограбил преступник. А главврач нашего госпиталя не любит меня, вот и сфальсифицировал экспертизу, что я пьян был. У меня же теперь ребеночек, а они меня с уголовником в одну палату сунули и сульфу колют. Это, надо вам сказать, очень больно!
 — Непорядок! — мотнул головой Погосян. — Разберемся завтра же! Мы не позволим, чтобы нашего сотрудника третировали! Так что можешь лететь спокойно обратно в больницу, я сам лично тебя навещу!
 — У нас там и Карапетян лежит! — вдруг вспомнил Синичкин.
 — И его навестим…
 Володя уже хотел было улетать, как майор Погосян поинтересовался, отчего у капитана ноги светятся.
 — А я сам того не ведаю. Они отдельно от меня живут. И в них кто-то живет, зреет до срока!
 — Понятно, — захлопал черными глазами командир и опять потянулся пальцами к груди клюющей носом бабы.
 Володя развернулся и поплыл в обратную сторону. Он дышал морозом, но самому холодно не было, он даже, как пловец, зашевелил огромными ногами, а руки задвигались кролем.
 — Легок на помине! — обрадовался Синичкин, увидев летящего навстречу лейтенанта Карапетяна. — Как дела?
 Карапетян затормозил, открыл рот, и из него вывалился огромный лиловый язык.
 С полметра, — подумал капитан. — Как у варана прямо.
 — Говорить будешь! — подбодрил Володя. — Выглядишь хорошо! К Погосяну летишь?
 Карапетян кивнул.
 — Лучше его сейчас не трогать! С женщиной он. А завтра навестит нас! Полетели обратно!
 Карапетян вновь кивнул, и они вдвоем, как добрые друзья, полетели восвояси.
 Возле госпиталя они расцеловались, и каждый влетел в свое окно.
 Синичкин отключил иллюминацию в ногах, вплыл под одеяло и заснул успокоенно.
 Проснулся капитан оттого, что задыхался. Грязное полотенце глубоко влезло в горло, а привязанные к кровати руки не могли освободить рот и вдобавок затекли до синего цвета.
 На кровати возле окна, освещенный утром, сидел по-турецки Гаврила Петрович и улыбался, глядя на мучения Синичкина.
 — Ы-ы-ы! — промычал участковый от беспомощно-сти. — Ы! Ы! Ы!..
 — Ну чего ты злишься? — поинтересовался зек. — Подумаешь, ночь с кляпом пролежал!.. Да, кстати, приснилось мне, что летаешь ты со своими свинячьими ногами. И как ты с такими ляжками жену приходуешь?.. Ведь не достать же?..
 — Ы-ы-ы!..
 — А ноги-то у тебя опять ночью светились. Главврач сказал, что, наверное, отрежут их тебе скоро! Такими ногами ты всю ментовскую позоришь!
 Гаврила Петрович еще пуще заулыбался своей шутке и широко зевнул. Затем попытался было чихнуть, силился отчаянно, но из этого ничего не получилось, он лишь пошевелил носом с торчащими из него волосьями и по-чмокал языком.
 — А ты говоришь, опетушить! Легко ли это?
 Далее зек стал объяснять Синичкину, что петушение дело серьезное, что для такого предприятия нужно иметь определенную конструкцию зада, какая сложилась именно у Володи, и вполне вероятно, что он, Гаврила Петрович, воспользуется случаем и пронзит мента своим вооружением по причине длительного несоития с женщиной.
 Участковый лежал прикованным и продолжал мычать в бессильной злобе.
 — Пожалуй, начну, — объявил урка и стал стягивать пижамные брюки, демонстрируя свое вооружение, такое же разукрашенное всякими наколками, как и руки.
 В тот самый момент, когда естество Гаврилы Петровича взводилось к действию, дверь палаты была вышиблена решительным плечом и внутрь ввалилось с десяток парней в бронежилетах и масках. В руках мальчики сжимали резиновые дубинки, а кое-кто и небольшие автоматы.
 Один из маскирующихся, самый маленький, с круглым пузиком под жилетом, прыгнул через всю палату к Гавриле Петровичу и, взмахнув резиновой дубинкой, словно саблей, рубанул ею по органу, который уже был приведен в полную готовность.
 — А-а-а-а! — заорал зек отчаянно. — Что делаете, падлы! На кого руку подняли!
 Гаврила Петрович схватился за раненый пах и сковырнулся в постель, где продолжал корчиться в муках и шипеть ругательства в адрес напавших.
 — А ну, заткнись! — вскричал маленький с пузиком, и Синичкин почувствовал в его голосе до боли знакомое и родное. — А то сейчас палкой все зубы выломаю, мурло поганое!
 Зек насколько можно притих, а в палате появился встревоженный главврач и, сделав строгое лицо, почти властно прокричал:
 — Что здесь происходит? Вы что, с ума сошли?! Да знаете ли, куда вы ворвались?!! Отвечать!
 Майор Погосян, а именно его голос распознал Синичкин, стянул с лица маску и, приподняв верхнюю губу, обнажив металлические зубы, медленно двинулся на главврача:
 — Ты, врачило гнилое, нашего парня мучаешь! Нашего смелого парня, который претерпел в схватке с преступником!
 — Приказываю! — не пугался главврач. — Немедленно покинуть помещение военного госпиталя! Или…
 — Что — «или»?..
 Погосян придвинулся почти вплотную к бывшему ассистенту и дыхнул на него перегаром, густо перемешанным с чесноком:
 — Ты, маленький, пугать свою задницу будешь! Ты кто такой?.. Ты хоть одну звезду на своих погонах вырасти, а потом на майора Погосяна пасть разевать будешь!
 Армянин выудил из кармана бумагу и сунул ее в лицо врача.
 — Вот постановление о вашем аресте! Ознакомьтесь!
 Главврач взял бумажку в руки и прочитал вслух:
 — Задержать на трое суток по подозрению в издевательствах над пациентами с помощью применения к ним химических средств воздействия, а также в укрывательстве во вверенном ему учреждении преступного элемента…
 Бывший ассистент похлопал глазами и предупредил всех, что так просто это не сойдет им с рук, будут тяжелые последствия.
 — Увести! — скомандовал Погосян и направился к кровати Синичкина. — И этого в наручники оденьте, — распорядился майор, проходя мимо скрюченного Гаврилы Петровича. — За попытку изнасилования! Петушок ты мой золотой!..
 Они остались в палате одни — отвязанный от кровати Синичкин и его начальник Погосян.
 — Ну как дела?
 — Держусь, — с благодарностью в голосе ответил Володя. — Я преступление раскрыл. Ильясова убили Митрохин, сосед татарина, и некто Мыкин.
 — А пистолет где?
 — Митрохин, воспользовавшись недомоганием моим…
 — Понятно…
 — У меня, товарищ майор, в кителе протокол допроса сохранился, а в нем признание в совершенном убийстве!
 — А китель где?
 — Должно быть, в шкафу.
 Майор икнул, встал с постели и направился к шкафу, в котором действительно обнаружил китель Синичкина, а в нагрудном кармане бумажку с признаниями Митрохина.
 — Ай, молодца! — похвалил Погосян, зачитавшись. — Бог с ним, с пистолетом! Отыщем!.. Я вот что тебе еще сказать хотел… Ты это, про женщину у меня не говори никому… Ладно?
 — Про какую женщину? — сделал недоуменное лицо Синичкин.
 — Спасибо тебе, — захлюпал носом майор. — А то вокруг одни неприятности…
 — Все наладится, — подбодрил Володя и погладил Погосяна по колену. — В жизни все так: сначала плохо, потом хорошо, а еще потом все перемешивается.
 Погосян покивал головой, выражая полное согласие, затем засобирался навестить Карапетяна, но тут хлопнул себя по лбу:
 — Совсем забыл! Я тут тебе приводом доставил этого, как его… Ну, представителя Книги этой, как ее?..
 — Гиннесса?
 — Во-во! Болгарина! Жечка Жечков его зовут. Ты тут с ним пока пообщайся, может, рекорд состоится?
 После этих слов своего начальника Синичкин заволновался очень и попытался приподняться в кровати, но двухцентнеровые ноги не дали ему это сделать и он чуть было не пустил под себя нутряные газы от натуги, вспотел лбом и остался в прежнем положении.
 — Ну будь молодца! — пожелал на прощание Погосян и отбыл с резиновой дубинкой в руках.
 Через пару минут в палату юркнул хорьком мужчинка средних лет, с черными кудряшками на макушке, и с порога объявил, что он Жечка Жечков, представитель Книги рекордов Гиннесса.
 — Знаю, знаю, — заволновался Володя.
 За представителем в палату проникли мужчина с камерой на плече, оператор из Латвии по фамилии Каргинс, и женщина, вооруженная длинной палкой с микрофоном на конце.
 — Показывайте, — скомандовал Жечка Жечков.
 — Что, сейчас?
 — А когда?
 — Так я же без нижнего белья! — застеснялся участковый.
 — Нам не премудрости ваши нужны, а ноги. Мы — Книга рекордов, а не видео «Пентхаус».
 — Стесняюсь я…
 — Мы что, канителиться с вами будем? — разозлился болгарин и затряс кудряшками. — У нас еще три заявки на сегодня. Ребенок новорожденный весом в семь килограмм, пять тысяч отжиманий и женская грудь тридцатого размера! А вы ноженьки свои показывать стесняетесь… А ну, открывайтесь!
 Синичкин зажмурил глаза, собрался с духом и стянул с себя одеяло. От смущения он боялся даже дышать, вспотел теперь всем телом, но тут услышал, как затрещала камера, как раздались изумленные возгласы и по-болгарски с темпераментом заговорила женщина-звукооператор. Затем Володя ощутил, как под его ноги просовывают что-то холодное, набрался смелости, открыл глаза щелочками и стал наблюдать за процессом измерений, которые проводил сам Жечка Жечков русским сантиметром. После очередного замера он поворачивался на камеру и сообщал:
 — Ляжки — три метра двенадцать сантиметров в обхвате! Икры — метр ноль семь! Щиколотки — пятьдесят! Половой орган — два…
 Володя открыл глаза настолько, насколько было можно, и грозно заговорил:
 — Вот этого не надо!
 — Чего этого? — удивился болгарин.
 — Про половой орган!
 — Знаменитым стать хотите?
 И тут что-то произошло. Володя Синичкин неожиданно ощутил в ногах такую боль, какая еще ни разу не приходила к нему за всю жизнь. Все внутренности обдало словно расплавленным свинцом, который заставил жирные ляжки конвульсивно затрястись, отбрасывая от себя болгарина, который закричал: «Снимайте, снимайте все!» Камера стрекотала, а женщина-звукооператор подносила микрофон к губам участкового, записывая все стоны российского милиционера. Неожиданно ноги Володи засветились внутренним огнем, отчего Жечка Жечков и вовсе пришел в творческий экстаз, затем конечности покрылись изморозью, и Володя Синичкин пронзительно закричал:
 — Петровна! Петровна!
 В его крике было столько отчаяния, столько призыва, что в груди у оператора похолодело, хоть он не очень хорошо понимал по-русски.
 Что-то надорвалось в правой ноге Володи, замерцал свет в палате, какая-то тварь выползла из образовавшейся в ляжке прорехи, зажужжала и улетела куда-то.
 — Прости меня, Петровна! Прости меня, нянечка дорогая! — кричал Володя, проливая из глаз ручьи слез. — Милая моя!..
 А между тем нянечка Петровна лежала у себя дома на столе со свечкой в руках и на ее восковом лице утвердилось умиротворение. В ее уши пели добрые песни юные ангелы, а пожилые готовили душу к путешествию на небеса, которые Петровна заслужила своим неистощимым милосердием ко всем больным и страждущим.
 — Петровна-а-а! — в последний раз прокричал Синичкин и успокоился.
 Его ноги перестали светиться так же внезапно, как и загорелись неоновым светом. Затем конечности на глазах стали сдуваться, словно проткнутые шарики, пока наконец не превратились в обычные ноги, слегка жирноватые… Володя спал…
 — Снял? — шепотом поинтересовался представитель Книги у Каргинса.
 Оператор кивнул.
 — Дай-ка посмотреть! Это сенсация! Это невероятно!
 — Да-да! — согласилась женщина-звукооператор, и лицо ее сияло в предвкушении славы.
 Оператор включил перемотку кассеты, но уже через мгновение лицо его сначала побелело, потом посерело, а потом и вовсе стало черным.
 — Что? — помертвел болгарин.
 — Забыл, — ответил загробным голосом Каргинс.
 — Что забыл?
 — Кассету вставить…




 7. МИТЯ


 Мусоровоз проезжал по микрорайону, и грузчики, не торопясь, переваливали мусорные баки в вонючее нутро машины. Главный мусорщик стоял на специальной площадке и управлял ручками, с помощью которых особые захваты поднимали мусорные баки и ставили их в кузов мусоровоза, взамен новых.
 Их было трое. Грузчиков. Они были семьей. Отец и два сына. Один — старший, другой — младший, слепой от рождения.
 — Ефим! — командовал отец, шуруя рычагами. — Чего канитель развел! Если мы будем тратить по двадцать минут на каждый дом, то домой вернемся к полуночи! А ты помнишь, что у матери сегодня день рождения?
 — Помню, помню! — отмахнулся здоровый детина в холщовых рукавицах.
 — Так цепляй живее! А ты, Алешка, — обратился отец к слепому, — пошарь возле баков и собери то, что мимо упало! Понял?..
 — Ага, — отозвался слепой и, встав на карачки, заползал, нащупывая мусор.
 Он и поднял тело девочки, завернутое в снежную шубу, через которую не сочилось тепло.
 Огнетушитель, что ли, использованный? — прикинул Алешка и, не долго раздумывая, бросил найденное в мусорный бак, попав точно, что говорило о его сноровке.
 Тело девочки упало на что-то мягкое, какое-то тряпье, вероятно; снежная шуба рассыпалась, обнажив ее тельце. Глаза девочки были открыты, и если бы она понимала человеческую речь, то услышала бы голос главного грузчика, скомандовавшего сыновьям: «Поехали!»
 Мусоровоз был полон и ехал медленно, выбираясь на шоссе, ведущее в центр города. По иронии судьбы разгружаться мусоровоз должен был на другом конце города, хотя в Пустырках имелась своя городская свалка, но какое-то нерадивое начальство… В общем, понятно…
 — Подарки матери купили? — поинтересовался отец, крутя рулем.
 — Так шесть утра! — отозвался старший. — Успеем еще.
 — А я матери платок купил, — сообщил слепой. — Говорят, красивый.
 — Экая ты, Ефим, образина! — процедил отец, выезжая на круг центральной городской площади. — Никакого к матери уважения.
 — Ты лучше на газ жми! — отозвался старший. — А то действительно до закрытия магазинов не обернемся!
 Отец прибавил газу.
 — Мать у нас красивая! — вдруг сказал Алешка и потер слепые глаза.
 Отца от этой фразы закорежило, и он еще прибавил скорости.
 Был первый снег, и был первый мороз, который сделал дорогу скользкой.
 Навстречу мчалась легковая машина, водитель которой заснул уже минут десять назад и управлял на автопилоте. Машина, словно таранный агрегат, мчалась лоб в лоб мусоровозу.
 — Ишь ты! — изумился Ефим.
 — Вот черт! — отозвался отец и стал жать педаль тормоза что есть силы.
 — Чего там? — спросил Лешка, но ему не ответили.
 Казалось, что столкновения не избежать, но старый грузчик недаром водил машину уже лет сорок: он вывернул руль на сорок градусов и еще поддал газу, одновременно нажимая на тормоз. Мусоровоз налетел на бордюр тротуара, встал на два колеса, увернулся от легковушки, проехал так метров сто, чуть не перевернувшись, затем встал на четыре колеса и выправился.
 — Ну ты, батя, ас! — похвалил старший.
 Отец, бледный, проговорил несколько ругательств, а потом улыбнулся.
 — Что это было? — нервно спросил Лешка.
 — Да ничего-ничего, — успокоил брат.
 Мусоровоз сбавил ход и продолжал ехать туда, куда ему и следовало.
 Ни отец, ни старший сын, ни тем более младший не заметили, что в момент несостоявшейся катастрофы из кузова мусоровоза выпал один из контейнеров, который покатился по заснеженной дороге и остановился против магазина «Продукты».
 В то же самое время грузчик Петров, с забинтованным наискосок глазом, двигался к вышеуказанному магазину, чтобы дожидаться прибытия машины с товаром и принять участие в ее разгрузке по обязанности.
 Чуть было не произошедшая авария случилась как раз на его красном от перепоя и недосыпа глазу, сохранившемся от голубиного нападения, и он от физического бессилия даже не закричал вслед удаляющемуся мусоровозу.
 Добредя до качающегося бака, Петров безо всякой мысли ткнул его ногой и широко раззявил рот, когда из зловонного нутра появилась детская головка с голубыми глазенками, уставившимися прямо на испитую физиономию грузчика.
 — У-ты! — отскочил он. — Мертвяк новорожденный!..
 Между тем головка зашевелилась, а голубые глазки захлопали ресничками.
 — Живой! — определил грузчик и отскочил еще на полметра.
 Он стоял и смотрел на дитячье личико, пытался предметно думать, но у него ничего не получалось, лишь голубиные тушки в воображении проскакивали.
 Ребеночек улыбнулся. Причем сделал он это в самый глаз Петрова, которого словно пробило, и он задумал, заворочал мозгами, как будто не пил всю неделю зверски.
 Кто-то ребеночка родил и выбросил в помойку, — сложилось в мозгу. — На улице холодно, и младенец, вероятно, вот-вот замерзнет. А есть ли мне до этого дело?.. Нет, — сам себе ответил грузчик и уже было дернулся к заднему входу магазина, как вдруг услышал:
 — Агу…
 Он остановился как вкопанный, будто ему сказали: «Стой, стрелять будем!» Какая-то неведомая сила врыла ступни ног в грязных ботинках в заледенелый асфальт.
 — Агу, — повторил ребенок, и Петров обернулся на голос, вжав голову в плечи.
 Он увидел, как из бака, перебирая розовыми ручками, черпая крохотными пальчиками снежок, на коленочках выбрался младенчик и улыбнулся грузчику так широко и приветливо, что того словно обухом по голове шибанули. Грузчику Петрову никогда не улыбались.
 — А ведь младенчик женского полу! — определил сотрудник магазина и стал оглядываться по сторонам так, как будто нашел кошелек и уверяется, что он его один видит.
 Девочка пустила изо рта слюдяную слюнку и все смотрела на небритую рожу Петрова, подергивая слабенькой головкой.
 Сам того не ожидая, Петров наклонился над девочкой и взялся за ее тельце.
 Он удивился, какие черные его руки на розовой коже новорожденной, какие грубые пальцы, способные невзначай щелкнуть хрупкими ребрышками… Он поднял ее и, кривясь физиономией, держал на вытянутых руках, а она сучила ножками и не переставала улыбаться.
 — Сучка! — зачем-то сказал Петров громко и опять огляделся по сторонам.
 Грузчик стеснялся смотреть на наготу, а потому расстегнул пальто и засунул девочку под засаленную полу.
 — Агу…
 Сначала он хотел оставить головку наружу, как делают обычно женщины, пряча под дорогие шубы своих левреток, но потом передумал, логично заключив, что ребенок не собака, может застыть от морозного дыхания.
 — Помрет еще! — опять произнес грузчик вслух и, развернувшись, пошел быстро-быстро.
 Куда иду? — думал уже про себя. — Отнесу в милицию…
 — Что я, дурак? — уже вслух.
 Петров представил, как его пытают в обезьяннике, методично шлепая по почкам дубинками, сопровождая шлепки вопросом: «Зачем украл породистого ребенка?»
 Тьфу! — сплюнул Петров в снег. — Какая порода у ребенка…
 Перед глазами у него пронеслись вереницы великолепных шапок, сплошь сшитых из собак, которых он приводил Жердякину — тот был мастер в умерщвлении живых тварей не меньший, чем сам грузчик. Зато Петров не умел шить шапок. Доход делили пополам.
 Еще Петров вспомнил, как Жердякин строчил оверлоком и параллельно плакал, просматривая по телевидению фильм «Белый Бим, черное ухо».
 Неожиданно грузчик почувствовал жар на животе и понял, что девчонка пустила струю.
 — Сучка! — прошипел он, но злобно не получилось.
 Петров ускорил шаг и вскоре оказался возле своего дома, в котором не имелось лифта, и пришлось шагать на пятый этаж. На четвертом грузчик обнаружил большую вонючую лужу и облезлую шапку. Он вспомнил, что и то, и другое принадлежит ему, так как вчера, упившись брагой, разведенной с настойкой против разноцветного лишая, он так и не добрался до квартиры и переночевал на лестнице.
 К горлу подступило. Грузчик хотел было поднять шапку, но ребенок чуть не выскользнул из-под пальто. Петров сглотнул позыв и доплелся до пятого этажа. Нашарил ключ и внес находку в тепло.
 Тепло было настояно на кислых запахах, которые были родные и не портили настроения.
 Квартира состояла из одной комнаты, кухни и совмещенного санузла. Из мебелей имелись кривой стол на кухне и раскладушка, растянутая до самого пола, покрытая тряпьем, на которую Петров и положил девочку.
 Девочка продолжала смотреть на него, а он, злой, смотрел на нее не в силах придумать путного.
 — Агу!
 — Спи, зараза! — рявкнул грузчик и набросил на голенькое тело девочки потертое махровое полотенце.
 Девочка тотчас закрыла глазки и заснула, сладенько посапывая кнопочным носом.
 Ишь, послушная, — отметил Петров.
 В голове у него что-то щелкнуло, он застегнул пальто и пошел на работу, по дороге подняв шапку и совершенно позабыв о найденном ребенке.
 В подсобке грузчик заскулил между коллегами, чтобы ему налили хоть каплю, так как башка с одним глазом вот-вот рванет Хиросимой, но его не жаловали, а потому долго не похмеляли, ссылаясь на отсутствие продукта.
 — Ах, суки позорные! — озлился Петров и засмотрел на работяг злым мстительным глазом, так что вскоре один из мужиков, не выдержав испуга, обратился к остальным со словами: «Да что мы, ребят, звери, что ль, какие!», достал из-за ящиков полбутылки водки и плеснул пшеничной в стакан.
 Петров, клацнув зубами о стекло, глотнул, выдохнул, рыгнул, а потом замахнулся на всех кулаком.
 — У, суки!..
 Затем он вышел из подсобки, ощущая прибавок силы и сплевывая в каждый угол.
 — Я ему кадык вырву! — сказал кто-то из грузчиков вслед.
 — Смотри, как бы он тебе башку не оторвал, — усмехнулся другой. — Злобен!
 Прилив сил позволил Петрову задуматься о своем теле более подробно, и он осознал желание спать сейчас же. Грузчик был безотказен по отношению к себе, а потому улегся на груду телогреек в трансформаторной комнате, мерно гудящей током высокого напряжения и убаюкивающей его грешную душу.
 Петров закрыл глаза и отбыл в мир болезненных отрывочных сновидений, после которых ему понадобится целый стакан водки, и его он уже не станет выцыганивать, а попросту отнимет у кого-нибудь…
 Петров родился тридцать два года назад и был назван Митей. Роды происходили в крохотном городке Кимры, где старый акушер со странной фамилией Ротшильд тащил плод из роженицы специальными щипцами, которые чуть было не придушили ребенка. Дитя вышло из чрева матери с синей физиономией, совершенно не дышащее, сорока пяти сантиметров в длину и весом в два кило.
 Акушер Ротшильд, повидавший на своем веку добрую тысячу младенцев, тотчас оповестил мамашу, что пацан вряд ли выживет, но предпринял попытку божественного вмешательства — взял младенца за ноги и опустил его сливовой головкой в холодную воду. При этом он хлопал ладонью по бледной попке новорожденного, приговаривая:
 — Давайте, мужчина, оживайте!
 И произошло маленькое чудо. Митя Петров задергался в конвульсиях, вероятно, втянул носом морозную воду и стал тонуть в тазу.
 А уж от утопления Ротшильд умел спасать. Искусственное дыхание, надавливание на грудку морщинистыми пальцами — и дело в ажуре.
 — Все в порядке, мамаша, приплод жив!
 Митя был отдан матери, где тотчас примкнул к ее груди и жадно засосал жирное молоко с остатками портвейна «Агдам», выпитого накануне беременной в изрядном количестве.
 Катерина, мать Петрова, с удивлением смотрела на синее существо, сосущее ее грудь почти так же, как сосал прошлой ночью Иван Сергеевич.
 — Что стар, что млад! — сделала вывод молодая мать.
 — Что вы говорите? — переспросил Ротшильд, умывающий руки большим куском коричневого хозяйственного мыла.
 — Ничего, — ответила Катерина. — Хочу оставить ребенка здесь!
 У акушера чуть не вывалилась челюсть. С наполненными грустью глазами он обернулся к молодой женщине и спросил:
 — То есть как?
 — Он мне не нужен.
 И тогда старик на цыпочках приблизился к кровати роженицы, сел на краешек матраса и положил свою теплую сухую руку на пальцы кормящей матери.
 — Ах, девушка, — сказал Ротшильд совсем тихо. — Дети превеликое счастье! В детях весь смысл жизни человеческой!
 — Правда? — съязвила Катерина. — Хотите, я вам его подарю?
 — О-хо-хо! — отозвался акушер. — У меня таких смыслов уже пять. И у каждого из пяти еще по два смысла. У меня очень большая семья и очень много смысла в жизни.
 В последних своих словах Ротшильд был вовсе не уверен, но он продолжал говорить мягким голосом, что девица произвела на свет прелестного младенца, который непременно станет ей в будущем опорой.
 — Ага! — не поверила Катерина.
 — Так-так! — подтвердил старик. — Мужчины бросают женщин. Такое случается. Но вырастите единственного мужчину, который вас никогда не бросит, который положит вашу голову себе на плечо и защитит от всех невзгод, от всех обид, став сыном в большом понимании этого слова! — Акушер сделал паузу, а потом добавил с грустью: — Надо, милая, думать, кто закроет тебе глаза в последний раз и укроет твои ноги атласным одеялом…
 Катерина чувствовала нежные движения маленького ротика, теплые слова старика ее растрогали, и она заплакала большими слезами; они стекали к груди, смешиваясь с и без того горьковатым молоком.
 Ротшильд еще два часа сидел с Катериной и рассказывал ей какие-то случаи из жизни, какие-то книжные сюжеты, а она спала, спал и новорожденный Митя Петров, насосавшийся портвейна «Агдам», и снились ему материнские внутренности.
 Через три дня их выписали.
 Встречал Катерину с приплодом Иван Сергеевич, с авоськой в руках, в которой плескалась рыбкой бутылочка водки, а в левой руке мужчина сжимал несколько веточек, оторванных от дерева, с едва проклюнувшимися зеленью почками.
 Надо же, какой заботливый! — подумала Катерина. — Зимой с зелеными веточками!
 И она решила дать сыну отчество Иваныч, хотя по правде жизни давать надо было другое, но правда правдой, а жизнь жизнью.
 Таким образом и произошел Дмитрий Иваныч Петров.
 Он лежал на руках у матери, которую под руку уводил Иван Сергеевич, а с крыльца роддома им махал акушер Ротшильд.
 И пошла жизнь Мити Петрова, совершенно обычная, в городе Кимры.
 По достижении двух месяцев от роду он был отправлен в ясли, в которых проживал пять дней и забирался лишь на выходные.
 Чем кормили мальцов в яслях, было одному Богу известно, но все дети были покрыты странной коростой, а врачи убеждали родителей, что это типичный авитаминоз, не должный внушать опасений и даже волнений.
 Ни у кого волнений и не возникало.
 Катерина держалась за Ивана Сергеевича, как космонавт, вышедший в открытый космос, хватается за специальные ручки. А поскольку Иван Сергеевич имел сомнение насчет своего отцовства, особенно когда ребенок мучился коростой, то Катерина после яслей отправила Митю в детский сад-пятидневку, в котором Петров первый раз ударил ближнего. Сделал он это совершенно неосознанно, просто увидел у товарища игрушку, которая его вдохновила, попытался было попросить ее на младенческом языке, но товарищ не хотел расставаться с забавой — она, как ему казалось, пахла любимыми родителями, которые заберут его в вечер пятницы, — а потому сопротивлялся, пока не получил крошечным кулачком в нос. Пустив ноздрями кровавую юшку, мальчишка тотчас отдал игрушку Петрову и на всю жизнь остался трусоватым, хотя к тридцати годам превратился в доктора каких-то наук.
 За акт хулиганства Петрова наказала воспитательница Мотя, больших объемов женщина, которая без тени сострадания побила хулигана линейкой по голове, отчего у мальчика образовалась на макушке серьезная шишка с кровавой капелькой на вершине.
 — Тебя, Петров, бью за хулиганство. Не из злобы, а для назидания. Чтобы ты понимал, что на каждую силу есть еще бґольшая сила!
 Петров это осознал довольно быстро. Но понял он и главное: что на каждую силу есть масса слабостей, которыми надлежит пользоваться, хоть и имея долю риска не распознать силу бґольшую.
 Когда Митя не соизмерял свою силу с чужой слабо-стью, то ему всегда доставалось линейкой по голове, так что шишка вовсе перестала сходить с его макушки, ставшей похожей на острую часть куриного яйца.
 После детского сада, как и следовало ожидать, Митю Петрова отправили в интернат-шестидневку, где он продолжил свою жизнь злым мальчиком с ощущением какого-то странного, но тем не менее желанного вкуса во рту. Он не знал, что это за нафантазированные ароматы, но искал их все время, думал о них ежеминутно, даже когда впервые смотал с катушки нитку и изобрел из нее ловушку для голубей.
 Первых своих пойманных птиц Митя отпускал на волю и долго смотрел в небо, следя за их полетом и уверенно думая, что птицы благодарны ему безгранично, так как были в шаге от смерти, а он великодушно даровал им бытие.
 Но голуби никак не выражали своей признательности за спасение, не кружили над головой подростка, а исчезали за горизонтом, взмахивая крыльями, что было силы.
 Митю такое положение вещей не устраивало, а потому он к лапкам пойманных птиц стал привязывать грузики и любоваться голубиным взлетом, — было похоже, что не птица стремилась в небеса, а тяжелый бомбардировщик. В таких случаях голубка изо всех сил взмахивала крыльями, набирала незначительную высоту и, пролетев метров пятьдесят, падала на землю в изнеможении.
 За садизм Митю не любили и в глаза называли сволочью.
 — Ты — сволочь! — сказала как-то девочка с жидкими косичками, по имени Жанна, которая вызывала во внутренностях Петрова необъяснимый жар. — Сволочь!
 Она стояла, пылая щеками, за школьным зданием после уроков и со страстью произносила одно-единственное ругательство — «сволочь!».
 А он не испытывал к ней злобы. Его глаза прогуливались по груди, слабо обозначенной под белым фартуком, спускались к юбке, шевеля ее взглядом, словно ветром, теребили острые колени.
 — Сволочь!
 — Почему? — спросил Митя.
 — Потому что ты мучаешь беззащитных птиц! — отозвалась Жанна.
 — Какие ж они беззащитные? — возразил Петров. — У них крылья есть! Тебя бьет отец?
 — Нет, — ответила девочка, смутившись. — Конечно, нет!
 — Если бы у тебя были крылья, то ты могла бы улететь и нагадить отцу на голову!
 — Идиот! — отозвалась на это Жанна, но почему-то не уходила, а продолжала стоять, то сжимая, то разжимая пальчики на руках. Ладошки у нее были красные, видно, сосудики прилегали близко к поверхности и потому руки были всегда холодными.
 Смотря на девочку, Петров опять ощутил странный, манящий вкус во рту и вдруг подумал, что, может, его губы жаждут поцелуя, а потому подошел к Жанне бесстрашно и вцепился в ее рот страстно, словно животное, высасывая девичий аромат.
 К его удивлению девочка не шарахнулась в сторону, а обняла навстречу холодной рукой шею подростка и попыталась ответить на поцелуй так же безудержно.
 Через три секунды Петров понял, что вкус поцелуя не соответствует его ощущениям во рту, а потому отстранил девочку от себя и сказал:
 — Взлетай, когда тебя будет лупить отец! У меня во рту кровь!
 — Идиот! — прошептала Жанна нежно.
 — Я буду с тобой встречаться в классе труда, — предложил Петров. — Только не кусай меня за язык!
 — Сволочь!
 — Я научу тебя ловить голубей!
 Она заплакала, растирая слезы с дешевой тушью.
 — Придешь?
 Жанна кивнула головой и зашмыгала носом, словно пыталась проглотить нарождающиеся рыдания.
 — Ну вот и хорошо.
 Через день, к вечеру, они встретились в классе труда, от которого у Мити оказался ключ.
 — Зачем мы здесь? — спросила девочка испуганно.
 — Я расскажу тебе, как делать лучшие ловушки для голубей! — отозвался Петров и засмеялся раскатисто, маскируя в смехе сальность.
 Жанна покраснела щеками и толкнула было дверь из класса, но та была заперта.
 — Иди-ка сюда! — позвал Митя, усевшись на верстак.
 Она подошла, и краснота ее щек сменилась на бледность, а коричневое школьное платьице завлажнело под мышками.
 — Я хочу посмотреть на твою грудь! — сам того не ожидая, попросил Митя.
 Девочка отпрянула.
 — Ты же любишь меня! А люди, которые любят, способны приносить жертвы! — Петров взял с верстака долото и стал ковырять им дерево. — Что же ты?
 Девочка по-прежнему стояла скованная. Все в ней окаменело, и дрожали ноги.
 — Вот она — любовь! — презрительно выдавил Митя и спрыгнул с верстака. В его руке появился ключ от класса.
 — Можешь больше сюда не приходить! Мне голуби нравятся больше, чем ты!
 Он прошел мимо нее и уже оказался возле двери, когда услышал тихое «хорошо», а когда обернулся, Жанна стояла с обнаженной грудью, пряча за спину девичий лифчик.
 Ее не совсем развитая грудка, отливающая золотым и розовым, вдруг удивила Митю, он не способен был сказать чем, но ощущал в себе какое-то новое чувство, одновременно очень приятное и раздражающее. Петров подошел к девочке и поцеловал ее в крошечный сосок, закатывая к небу глаза, стараясь как можно лучше ощутить вкус. Раздражение исчезло.
 — Не надо! — слегка отталкивала Жанна Митю. Она уронила лифчик в древесные стружки. — Пожалуйста, не надо!..
 Как ей показалось, Петров пошел ей навстречу и вы-плюнул сосок. Она была ему признательна за это.
 Митя опять не обнаружил того вкуса, того аромата, который искал так тщетно. Но вкус девичьего тела ему тоже понравился, и через минуту он вновь приник к Жанниной груди, только теперь к другой, которая почему-то была меньше правой.
 — Ну зачем это? — вопрошала девочка, откидывая голову с жидкими косичками. — Зачем?
 Он не слышал, что она говорила, не чувствовал, как ее кулачки упираются ему в грудь, надавливая костяшками пальцев под самое сердце, а целовал ее, целовал, оставляя красные следы на груди, шее, плечах.
 А потом он устал.
 — Уходи!
 Она неуклюже оправляла платье, затем обнаружила, что не поддела под него лифчик, и вновь вынуждена была раздеваться, а Митя, совершенно спокойный, смотрел на девочку и чувствовал, что хочет спать.
 — Пойду я, — сказала Жанна, теребя пуговичку возле самого горла.
 — Иди, — позволил Митя.
 — Открой дверь.
 Он открыл.
 Она некоторое время постояла в дверном проеме, смотря на подростка большими глазами, из которых бесконечностью лучилась любовь, хоть и подраненная слегка, может быть, обращенная не на тот предмет, что был иском девичьей фантазией, но все же это была любовь.
 — Пойду?
 Митя кивнул.
 — Пока.
 — Ага.
 Она ушла.
 Это была пятница, а назавтра все разъехались на выходные по домам. Петров поехал к матери и Ивану Сергеевичу, а Жанна к своему отцу.
 Вечером девочка принимала ванну. Случайно вошел отец и увидел наготу своей дочери, всю израненную чьими-то зубами. Он был художником, но не из лучших и легким на истерику, а потому избил свою дочь прямо в ванной, выкрикивая в ее адрес слова, которые она если и слышала, то в какой-нибудь подворотне от пьянчуг.
 Всю ночь девочка просидела возле окна и глядела на черное небо. Наутро она дождалась, когда отец вышел из дома, открыла балконную дверь, возмечтала себя голубкой и шагнула с десятого этажа. Ей очень хотелось нагадить отцу на голову…
 Она упала на асфальт и разбилась насмерть. Более того, она превратилась в лепешку! Но ее невероятное желание перевоплотиться в голубку осталось витать где-то в пространстве, каким-то энергетическим сгустком, помахивая ионными крыльями, и, может быть, этот сгусток достанется кому-то в наследство…
 Во вторник интернат хоронил ученицу восьмого класса. Дети не способны осознать смерть, они лишь чувствуют, словно звереныши, что произошло что-то страшное, а оттого школа шла за гробом в молчании, но кто-то из средних классов на нервной почве грыз семечки.
 Во главе похоронной процессии шли учителя, одноклассники и отец Жанны, в потертом свитере, со слипшимися длинными волосьями. Его истерическая натура то и дело не выдерживала, и он срывался на рыдания. Тогда завуч, тетка с усами, поглаживала художника по спине, и он успокаивался.
 Митя шел совсем сзади. Единственное, о чем он думал, что еще три дня назад его одноклассница была жива, а теперь нет. Проскочила мысль, что уже не придется целовать золотое с розовым, но Петрова это не сильно расстроило, так как он уже успел заметить, что девиц на белом свете отнюдь не меньше, чем парней…
 Вечером вся школа сидела за общим столом и слушала длинные речи учителей о том, какая прекрасная была девочка Жанна, что ей бы жить еще и жить, а вот ведь как все обернулось. За столом присутствовал и милиционер в подполковничьих погонах и рассматривал всех пристально. При вскрытии на теле девочки помимо увечий от падения с высоты эксперты обнаружили следы от укусов, и следователь заподозрил художника в надругательстве над дочерью. Такого артист выдержать не мог и полчаса бился в истерике, не спасаясь даже нашатырем. Когда его привели в чувство, он признался, что сам обнаружил эти следы, после того, как девочка вернулась из школы, и немного наказал ее за распутство.
 — Ах ты… — сказал кто-то из следователей. — Из-за тебя дочь из окна…
 Художник потерял сознание…
 Глаза подполковника и Мити Петрова столкнулись, и подросток равнодушно пожал навстречу плечами. Милиционер покачал головой, думая о том, что пора уходить с поминок.
 Уже позже, после отбоя, когда все спали, кто-то потряс Митю за плечо. Он открыл глаза и обнаружил склонившегося над ним десятиклассника, носившего прозвище Шило, так как конституция его тела была очень сходна с этим колющим инструментом.
 — Пойдем! — сказал Шило.
 — Куда?
 — Там узнаешь, — и ткнул жестким пальцем Петрова под ребро.
 — Ну пошли.
 Через некоторое время они оказались в подвале под черной лестницей, стены которого освещал огарок свечи, высветляя лица еще троих десятиклассников.
 — Ну что? — спросил один из них, самый высокий.
 — Ничего, — ответил Митя.
 — Ты с Жанкой терся? — спросил второй, со сбитым набок носом.
 — Ну я.
 — Так значит, ты — вдовец! — заключил третий, маленький, но широкий в плечах. Говорили, что у него разряд по самбо.
 — Это чего такое — вдовец? — поинтересовался Петров.
 — А это когда жена у мужика умирает, — хохотнул Шило.
 — Чего ржешь, обдрипыш! — рыкнул самбист. — У пацана горе!
 — А я что, — испугался Шило. — Я — ничего!
 — Где? — спросил самбист.
 — Сейчас, — ответил долговязый и исчез из свечного света.
 Бить, что ли, будут, размышлял Митя. Этот длинный, поди, в темноте сзади заходит…
 Он не боялся, знал, что может тихо психануть и покалечить кого-нибудь, а потому лишь сжал пальцы в кулаки.
 Но долговязый вновь вынырнул в свечные всполохи, а в его руках Петров разглядел две пузатые бутылки, называемые фугасами.
 Тот, что со сбитым носом, взял одну из бутылей и ловко вскрыл ее, так что та чмокнула. Появились стаканы, и красноватая жидкость полилась в них, равняясь на половине емкостей.
 — Пей! — пододвинул стакан самбист.
 — Что это? — поинтересовался Митя.
 — Не все ли тебе равно! На помин души! Так полагается!
 — Пей-пей! — поддержали остальные.
 И Митя взял стакан двумя пальцами и опрокинул в себя сладковатую жидкость, которая через несколько секунд загорячила желудок, а голову привела в состояние невесомости.
 — Вот он, аромат! — прошептал Митя.
 — Чего? — переспросил самбист.
 — А-а-а! — закричал Митя во все горло. — Я нашел его!
 Десятиклассников тут же след простыл. Они сыпанули из подвала, словно раскатившийся горох, а Петров все продолжал орать:
 — Я наше-е-ел!.. Жанна-а!
 Через несколько минут в подвале оказались физрук и учитель по военной подготовке. Они вдвоем скрутили пьяного подростка и отнесли в палату, где связали его простынями, а он все продолжал устало шептать: «Я нашел!»
 После того, как подросток заснул, учителя спустились в подвал и обнаружили там две бутылки, одну из них початую, они вынесли их на свет и прочитали на этикетках: «портвейн „Агдам"“.
 С этого момента жизнь Мити Петрова резко изменилась. В ней появился четкий смысл. Портвейн «Агдам» мощно и непреодолимо потянул подростка к себе, словно магнит иголку.
 Однако вожделенная жидкость стоила денег, которых у Петрова не было, но которые он научился добывать в младших классах, вытрясая мальцов на переменах.
 — Подпрыгни! — просил он какого-нибудь мальчишку.
 Глупыш покорно подпрыгивал, и Митя по металлическому звуку определял, есть ли в карманах пацана монетки. Если мелочь позвякивала, то Петров растягивал губы в улыбке, а потом разводил добродушно руками:
 — Что это там у нас?
 — Где? — переспрашивал мальчишка.
 — В наших карманах.
 — Деньги, — недоуменно говорил тот.
 — Я — сирота, — объявлял Митя. — У меня нет мамы и папы.
 — А куда же ты уезжаешь на субботу и воскресенье?
 — Я езжу их искать.
 — А-а…
 — Но для этого мне нужны деньги.
 — А у меня мало денег.
 — А мне много и не нужно. Давай.
 И малыши покорно отдавали свои монетки. Но однажды взъерошенный второклассник, потный от беготни по коридору, вдруг удивленно возразил:
 — Но мне они самому необходимы!
 — Зачем?
 Митя начал злиться.
 — Нам сказали взять с собой на кино и мороженое!
 — Тебе что, мороженое дороже, чем мои родители? — злобно зашептал Петров. Он понял, что, если мальчишка не отдаст деньги, он его ударит сильно в нос, отчего эта вздернутая штучка наверняка сломается и зальет белый воротничок кровью. — В кино хочешь?
 — Я бы тебе дал деньги, — не сдавался мальчишка. — Но ты же врешь про родителей. Они у тебя есть. Я их видел, когда они приезжали на родительское собрание. Мужик лысый и мать с рыжими волосами.
 — Дашь или не дашь?
 — Не могу.
 И тогда Митя его ударил. Саданул со всей силы под дых. Второклассник рухнул на натертый мастикой пол и потерял сознание.
 Петров не испугался, наклонился над жертвой и вытащил из кармана брюк мелочь. В основном денежки были медного цвета, но попались и два гривенника. Он быстро ушел с места преступления и стал искать самби-ста с его компанией.
 Он отыскал их там же под лестницей и предложил складчину.
 — А орать не будешь? — поинтересовался Шило.
 — Зуб даю!
 — Сгоняешь?
 — Ему не дадут! — покачал головой высокий. — Ты, Шило, и сгоняешь!
 Шило недовольно заворчал, что вечно ему приходится бегать до магазина, но себя успокаивал тем, что выглядит всех старше, а оттого и отпускают ему товар крепо-стью в восемнадцать градусов.
 В этот день компания распила три фугаса и, покуривая по кругу папиросу, кемарила потихонечку, дожидаясь ужина.
 А потом, на ужине, объявили, что кто-то из старших классов избил второклассника, разорвав мальчику селезенку.
 — Пусть лучше гад сам признается! — возвестил физрук. — А то, когда найдем, ноги вырву!
 У Мити Петрова, пьяненького и счастливого, случился порыв прекрасного настроения, и он, не дожевав свекольной котлеты, с кровавыми губами, поднялся из-за стола и возвестил:
 — Ну я ему двинул!
 — Кретин, — шепнул самбист долговязому.
 — Нас привяжет к делу — кастрируем, — отозвался высокий.
 Между тем физрук приблизился к сознавшемуся Мите, некоторое время смотрел ему прямо в глаза, а затем резко схватил подростка за руку и вывернул ее за спину, так что Петров взвыл от боли и сплюнул жеваную свеклу прямо на ботинок учителя.
 — Ах ты гаденыш!
 Физрук загибал руку все выше и выше.
 — Мальчишку покалечил за сорок копеек!
 Через пять секунд вся школа-интернат услышала сухой треск. Это сломалась в плече рука Мити Петрова.
 Лицо Петрова побелело, но он не потерял сознания, а лишь тихо сказал:
 — Вы мне руку сломали!
 Физрук отпрянул, покраснел и, стирая пот с лица, стал оправдываться, что это случайно вышло, что просто силы не рассчитал.
 — Вы мне руку сломали, — повторил Митя. — И будете отвечать по закону.
 — Он же пьяный! — защищался учитель, взывая к директору школы и завучу.
 — Но я несовершеннолетний, и вы не имеете права ломать мне руку…
 Физрука отстранили от работы, а с загипсованным Петровым принялась разбираться милиция. Второкласснику вырезали селезенку, и кто-то должен был за это ответить.
 — Ты избил Мышкина? — допрашивал Митю следователь.
 — А кто такой Мышкин? — поинтересовался Митя.
 — Издеваешься? — спросил следователь и зевнул, так как работал вторую смену.
 — Да я правда не знаю, кто такой Мышкин! Может быть, это второклассник, у которого я деньги взял?
 — Мальчишка неделю в реанимации пролежал!
 — Я силы не рассчитал!..
 — Будь тебе лет на пять побольше, я бы тебя сам принял!
 Следователь показал большие руки, которые сжал в кулаки, похожие на деревянные биты для бейсбола.
 — Если бы да кабы… — сдерзил Митя и тоже зевнул.
 Следователь испытал раздражение и понял, что с этим подростком о морали нечего разговаривать, его необходимо карать, а потому отпустил Петрова к родителям, а сам стал заканчивать дело о нанесении тяжких телесных повреждений.
 Петрова приговорили к трем годам условно и предложили родителям непосредственно нести надзор за трудным подростком.
 Прокурор предварительно поговорил с Иваном Сергеевичем, пугая того черной формой.
 — Вы отец…
 — Да-да, — согласился Иван Сергеевич и протер платком матовую в веснушках лысину.
 — Теряете ребенка, — с грустью в голосе объявил прокурор.
 — Ах ты!.. — всплеснул руками муж Кати, а сам подумал о том, что был бы счастлив утерять гаденыша, а лучше всего узнать, что Митьку засадили в самый далекий лагерь страны, а еще лучше всего расстреляли, наплевав на возраст.
 — Так что, пока не поздно, — продолжил прокурор, — займитесь воспитанием сына!
 Ивану Сергеевичу захотелось закричать, что это во-все не его сын, мол, посмотрите на его харю и на мое лицо, есть ли в них что-то общее, ведь совершенно ничего, обманула меня жена, приписав чужое семя моему организму, но вслух сказал, что непременно отдаст все свое свободное время на пригляд за сыном.
 — Если что, — подбодрил прокурор, — мы поможем!
 Вечером Иван Сергеевич вызвал Митю на разговор. В руках он сжимал ремень с внушительной пряжкой.
 — Ты чего, меня загипсованного бить будешь? — спросил Митя.
 — Так я тебя по заднице лупану, а не по руке! — уточнил Иван Сергеевич.
 — Тогда ладно, — согласился подросток.
 Он посмотрел на мать, на ее оплывшее лицо и в мутные глаза заглянул.
 Катя не выдержала этого взгляда, сначала отвернулась, а затем истерично проговорила:
 — Ой, больше не могу!
 Она поднялась на ноги и подалась к буфету, из которого выудила бутылку портвейна и два фужера.
 — «Агдам»? — поинтересовался Митя.
 — «Агдам», — машинально ответила мать.
 — Достань и мне фужер!
 — Да ты что! — побагровел Иван Сергеевич. — Совсем обнаглел!
 В воздухе просвистело, и металлическая пряжка угодила Мите прямо в бочину, обжигая часть ягодицы.
 Неуверенный в отцовстве Иван Сергеевич вновь замахнулся на сына, но тот без видимого труда ловко перехватил здоровой рукой ремень, дернул его на себя и, уже вооруженный чужим оружием, надвинулся на Ивана Сергеевича.
 — Ты что это, гаденыш, удумал?!! — испугался батька. — А ну не балуй!
 — Митя-я! — заголосила Катерина. — Митенька, не надо!..
 — А я его трогал? — оправдывался Петров.
 — Так он же отец твой!
 — И что?
 — Нельзя на отца-то!..
 Петров слушал мать лишь краем уха и, настигнув Ивана Сергеевича, хлестнул его пару раз кожей по коже, впрочем, не сильно, для острастки, и сказал:
 — Еще раз, папаня, тронешь меня, убью!
 После этого в семье воцарился мир. Катерина разлила «Агдам» в три фужера, и через пятнадцать минут дружная семья пела трехголосьем: «Хазбулат удалой!»
 А через три месяца в пьяной драке Петров убил своего Ивана Сергеевича, проломив тому веснушчатую лысину до самых серых мозгов.
 Катерина сидела над холодным Иваном Сергеевичем и, держа его изувеченную голову на коленях, тихонечко выла. Потертый халат распахнулся, обнажив большую веснушчатую грудь, удивительно гармонирующую с лысиной мертвого мужа.
 — Ах ты мой Ванечка! — причитала женщина, чувствуя под пальцами липкую кровь. — Любимый мой!
 Внезапно она вспомнила акушера Ротшильда, его тихий вкрадчивый голос, увещевающий не бросать ребенка, который впоследствии должен был стать ей опорой и любящим навсегда. Слезы, словно горные хрусталики, покатились водопадом на ее грудь, и она прорыдала:
 — Будь проклят ты, акушер Ротшильд!
 А Митя в момент прощания матери с мужем сидел на кухне, пил стаканами портвейн «Агдам», впрочем, сильно не пьянея и совершенно не чувствовал жалости ни к убиенному Ивану Сергеевичу, ни тем более к матери, гладящей пухлой рукой разрушенные мозги его батьки.
 Когда Петрова уводили, уже по-взрослому, в наручниках, с ударом палкой по почкам, он посмотрел на мать с жалостью, сказал: «Извини, если что не так» — и пошел перед конвоиром, более не оборачиваясь.
 И у Катерины взорвалось внутри.
 — Сыночка моя, сыночка! — заголосила она, вдруг поняв, что остается одна-одинешенька на этом свете, что не видать ей более мужских ласк, что завянет она с послед-ними месячными и даже сыновних объятий ей не достанет… — Сыночка!..
 И бросилась мать к конвоирам в ноги и, вертясь половой тряпкой, заумоляла оставить ей Митеньку, что, мол, ребенок он, что не сможет она перенести два горя сразу, но милиционеры отворачивали от бедной женщины лица и говорили, что не могут отпустить Петрова, убийца он, отцеубийца!
 — Не отец он ему был! — закричала Катерина в по-следней надежде. — Не было у них крови общей! Защищался Митенька от унижений отчима!
 Сын замедлил шаг и обернулся к матери.
 — Да какие же унижения, мам? Батька хороший мужик был. Просто повздорили малость…
 — И ты отца топором по башке! — не выдержал конвоир.
 — А что, по ногам? — спросил Митя.
 На сей раз он получил сильный удар по почкам и, свернувшись вдвое, вылетел из квартиры.
 Катерина лишилась чувств и с грохотом свалилась на пол. Причем халат ее вовсе распахнулся, показав белому свету не очень привлекательное тело, которое, впрочем, любил Иван Сергеевич…
 Приговоренный ранее условно Петров получил по совокупности десять лет. А поскольку ему не исполнилось еще шестнадцати, отбывать срок пришлось на детской зоне.
 Первые три месяца парня пытались ломать такие же подростки, как и он. Митю били и опять искорежили руку в том же месте, в плечевом суставе. Но Петров слабины не давал и дрался жестоко, используя в бою все средства, вплоть до зубов. Одному из авторитетов он прогрыз бедро до самой артерии. Еще бы миллиметр, и авторитет отправился прямиком на небо. После авторитет долго разглядывал синюю артерию и удивлялся, что из нее вся человеческая кровь может вытечь за полторы минуты.
 — Точно? — интересовался он, сплевывая табачную слюну.
 — Точно, — подтверждал Митя.
 — Откуда знаешь?
 — Санитар один рассказывал.
 — Значит, если чикнуть перышком, то того?..
 — Того…
 После этого инцидента Митю перестали трогать, более того, авторитет позвал как-то его ночью к общему столу, на котором помимо закусок стояло несколько фугасов, отливающих зеленым стеклом.
 — Пить будешь? — спросили Митю.
 — А то.
 Сорвали с первой бутылки крышку и плеснули в кружки.
 — «Агдам»? — поинтересовался Петров.
 — «Три семерки», — ответили ему. — А какая разница?
 — Батя мой любил «Агдам».
 — Это которого ты топориком кончил?
 Митя не ответил и взял со стола кружку, ощутив во рту прилив слюны.
 — Ну тогда за помин души папы твоего! — провозгласил авторитет и оскалился. — Душегубец!
 Митя выпил до дна. «Три семерки» согрели желудок и сделали голову правильной.
 Позже, когда было выпито двенадцать фугасов и выкурено столько же косяков, Митя заснул на нарах и снилось ему, что он грудник, присосавшийся к материнской груди, из которой вместо молока течет чистейший портвейн «Агдам».
 Его вырвало на соседа снизу, и тот полночи, матерясь, отмывался в туалете, был засечен надзирателем и избит по полной программе за нарушение режима…
 Через два года Петрова перевели на взрослую зону, где он стал простым мужиком. С воли ежевечерне таскали самогон, и в течение восьми лет он потреблял его, словно воду, втайне мечтая о полстакане «Агдама».
 Лишь на третьем году лагерей, всего один раз за десять лет, за огромные деньги, скопленные втайне, ему доставили с воли знакомый фугас.
 Всех прихлебателей Митя послал на три буквы и наполнил алюминиевую кружку до краев. Только он поднес ее ко рту, только вдохнул масляный аромат, как в барак вошел зам. начальника зоны и, подергивая отмороженным носом, сообщил:
 — Слышь, Петров, мать твоя померла!
 Митя даже не моргнул. Он опрокинул в себя кружку, выдохнул, зажмурился и отвалился на нары.
 — Завтра в карцер! — приказал зам. начальника зоны.
 — Фугас изъять? — поинтересовался надзиратель.
 — Пусть дожрет. Мать все-таки…
 Протрезвел он уже в карцере, когда, студя копчик на бетоне, покрытом изморозью, вдруг вспомнил Катерину. Он вспомнил ее рыжие волосы и поднял руку, как будто хотел дотронуться до материнского запаха. Но рука черпанула пустоты, зато вдоволь — колючей морозом, пахнущей одиночеством и смертью. А еще ему представился Иван Сергеевич, отец, с грустными глазами. И спрашивал батя:
 — Ты чего, сынок, топориком меня по голове-то? По лысине? У меня даже волос нету! Митька!..
 Петров встал с бетона, размялся, а потом неожиданно сложился пополам, да как побежал, выставив вперед голову, да как треснулся ею о стену, отскочил, будто мячик, и рухнул на пол, окровавленный.
 Он валялся почти бессознанным, но лились из похмельных глаз слезы, и сам он не знал, чего это накатило на него море…
 А потом срок закончился, отмотавшись до самого кончика.
 Его вызвали к начальнику лагеря.
 — Скоро? — спросил полковник.
 — Чего? — не понял Митя.
 — К нам обратно?
 — На отца вы моего похожи, — вдруг сказал Петров.
 — А я здесь всем как отец! — польщенный, ответил начальник зоны.
 — А я своему отцу правую долю мозга от левой отчленил.
 Полковник побагровел, но сдержал себя, оставаясь сидеть в кресле.
 — Значит, скоро! Ждем тебя, Петров. А уж мы постараемся, встретим тебя!..
 Петров вовсе не собирался вновь попадать в зону и быть лишенным портвейна «Агдам». Он устроился работать грузчиком в магазин и таскал ежедневно из винного отдела по бутылке вожделенного напитка.
 А еще Митя, проходя мимо школы, в которой когда-то учился, вдруг вспомнил про девочку Жанну и про то, как она выпрыгнула из окна. Он был уверен, что восьмиклассница воспользовалась его советом и превратилась в голубку, чтобы наложить на голову своему отцу-истерику.
 — Гадина! — выругался Петров.
 Ему вдруг показалось, что он любил ее, а она сбежала таким способом от него и теперь летает где-нибудь под голубым небом, а он через день валяется в луже из собственных отходов.
 — Гадина! — озлился Петров вовсе и, дойдя до магазина, вытащил из кармана катушку суровых ниток и сплел из них ловушку, в которую накрошил щедро хлеба.
 Этим днем он впервые оторвал голубю голову. Продавщицу колбасного при этом вывернуло селедкой, а сам Митя долго смотрел на свою руку, в ладони которой поместилась сизая головка с радужными глазами.
 — Жанна, — произнес Митя и, размахнувшись, забросил голубиную голову за забор.
 — Займись сексом! — посоветовала колбасница, отблевавшись. — Агрессию снимает!
 — С кем?
 — Да баба найдется и для такого, как ты.
 — Уж не ты ли?
 — Попросишь?
 — Сама дашь!
 — Дам, — согласилась продавщица. — Если не больше стакана выпьешь!
 — Где?
 — Да хоть в щитовой! Там телогрейки валяются…
 Они уединились, Митя мазал ее расплывшуюся грудь голубиной кровью и повторял:
 — Жанна…
 — Не Жанна я, Светка, — поправляла колбасница. — Ты чего суешь мимо, как пэтэушник? Это дело выше находится!
 — Жанна…
 — Вот заладил! Дай-ка я сама!
 Она попыталась помочь своей опытной рукой, но процесс не шел, и колбасница, слегка озлившись, принялась ворчать:
 — Допился… Мягкий, как творог… В руки брать себя надо, Петров!
 — В первый раз я, — вдруг прошептал Митя и поджал под себя ноги.
 — Как это? — привстала колбасница.
 — Так. В тюрьму малолеткой попал! Не успел!
 Продавщица встала на четвереньки, показывая большую голую задницу.
 — Ах ты сердешный! Ну-ка дай-ка я его губоньками!
 Она наклонилась над Петровым и только было рьяно зачмокала, как вдруг Митя саданул ее по башке кулаком и зашипел:
 — Ты не Жанна, ты сука!
 Челюсти продавщицы чуть не щелкнули, лишь профессионализм спас положение и Митя остался с органом, помогающим ему производить в организме обмен веществ.
 Колбасница заорала что есть силы, но у Петрова вдруг сделались такие пустые глаза, что она тут же осеклась и стала натягивать одежку, слегка подвывая по-деревенски:
 — За что-о-о?.. Я ему… А он мне…
 …Петров проснулся оттого, что нечем было дышать. Его рыхлый нос уткнулся в ватную прореху телогрейки и шевелился в подкладке, отыскивая выход. Мерно гудел электрический щит, разводя по магазину энергию, которой совсем не было у Мити.
 Мелькнуло слабое подобие мысли: «А не сунуть ли два пальца в щит и подзарядиться?»
 Петров поднялся и на слабых ногах вышел из щитовой, кося одним зрачком по углам, стараясь отыскать коллег и отобрать у них стакан портвейна.
 У Мити болел выклеванный глаз, и он передвигался по закоулкам магазина злой, как собака.
 Когда вонючая птица клюнула его в светлое око, мужики погрузили его, орущего, в пикап и отвезли в близлежащую больницу.
 — Родственники у него есть? — поинтересовались в приемном покое.
 — Один, как перст.
 — Понятно.
 Петрова положили на каталку, а санитары заворочали носами от перегарной вони и смрада, исходящего от одежды.
 Осмотрел грузчика дежурный врач, совершенно равнодушный к чужим страданиям эскулап.
 — С глазиком придется расстаться! — проговорил он на ухо Петрову. — Как же вас угораздило? Драчка?
 — Лечи глаз! — прохрипел Митя.
 — Никак нельзя сохранить! Может быть, в Америке. Тысяч двадцать-тридцать. Плюс перелет, оплата больничных покоев. А за это время гангрена может случиться!..
 — Спасай глаз! — рыкнул Петров и открыл сохранившийся до предела. — Я отца порешил, а тебя, если глаз не спасешь, не задумываясь!..
 Врач был равнодушным, но не трусливым.
 — Готовьте операционную! — холодно распорядился он и отправился мылить руки.
 Про себя он сказал в адрес Петрова: «Ах ты сучок!..»
 Грузчику выдали необходимую порцию наркоза, и он отключился, фантазируя голубку с головкой Жанны.
 — Скальпель… Сушить… Зажим… Еще… Еще… Сушить… Зажим… Шить…
 На следующее утро Петров проснулся слабым, словно в вытрезвителе, и с трудом приподнялся, чтобы разглядеть себя в зеркале.
 Половина головы была перевязана.
 — Эй! — крикнул он.
 В палату вошла медсестра.
 — Чего орешь! Звонок есть! — Она поправила пышную прическу. — Ну чего?
 — Глаз сохранили?
 — Ты же им смотришь!
 — Я тебя, сука, спрашиваю, сохранили глаз?!!
 — Сам — сука! — ответила сестра. — Стеклянным будешь глядеть на мир! Нашел кого пугать — Семеныча! — Она засмеялась. — Он три года в Афгане глаза выковыривал! А тебе, гниде уголовной, велел передать, что только пукнешь, второго лишишься! Понял?..
 Петров понял. На его силу нашлась еще бґольшая сила. Он смирился…
 Митя выбрался во двор и по наступившей темноте догодался, что проспал почти целый день.
 Он широко зевнул, а затем шарахнулся в сторону, услышав хлопанье птичьих крыльев.
 И тут Митя вспомнил.
 — Ишь ты, черт побери!
 Он вспомнил, что в его квартире под полотенцем лежит грудная девчонка и что лежит она с самого утра и, наверное, померла от голода.
 Настроение испортилось.
 Митя прошелся по магазинным отделам и сделал злое лицо колбаснице Светке, которая в ответ лишь фыркнула, а затем посмотрела на огромный тесак, воткнутый в батон колбасы, и представила стальной язык вбитым по самую рукоятку грузчику Петрову в живот.
 Неожиданно Митя обернулся и быстро приблизился к прилавку.
 — Дай молока!
 Светка чуть не свалилась от удивления.
 — Жажда мучает?
 — Дай молока!
 Единственный глаз Петрова потемнел колодезным дном, а синюшный язык облизал тонкие губы.
 — Тебе сколько? — кротко поинтересовалась колбасница.
 — Давай два пакета. И колбасы дай двести!
 — Какой?
 — Где жира меньше.
 Продавщица положила в сумку молоко, а про колбаску поинтересовалась:
 — Кусочком или порезать?
 Петров задумался.
 — Маленькими квадратиками. Как в яичницу.
 Колбасница обиделась вовсе:
 — Издеваешься?
 — Режь.
 Продавщица делала, что попросили, а сама думала о том, как Петров будет разбрасывать эти кусочки, подманивая какого-нибудь заблудившегося кобелька. А потом… Петров несколько раз приносил в магазин на продажу шапки. Никто не польстился, кроме директора, но он не знал происхождения головных уборов.
 Душегубец, — подумала Светка.
 Она завернула колбасу в бумажку и вместе с молочными пакетами уложила в сумку.
 — Бывай! — бросил на прощание Митя и вышел из магазина.
 Он шел по заснеженной улице, смотрел только на правую сторону мира и чувствовал в груди что-то такое, доселе неизвестное, и даже нельзя было определить, приятное это или нет.
 Хлеба забыл купить! — спохватился Петров, но вспомнил, что у него всегда в кармане лежит белый мякиш для ловли голубей-помоешников.
 Он доплелся до своего дома и долго поднимался по лестнице, волнуясь, что его вычислила милиция и обвинение будет гласить: «Киднеппинг!» За такое преступление можно получить на полную катушку, особенно если ребенок умер.
 Петров представил, как тюремный врач мажет ему лоб ваткой, смоченной каплями Зеленина, как его ставят к влажной стене, как сам начальник зоны дергает затвором… «Именем Российской Федерации»… Шмяк, и все!
 Но на лестнице было тихо, а произведенная им на четвертом этаже лужа наполовину испарилась. Митя на всякий случай послушал еще возле своей двери, ничего не услышал, заволновался оттого сильно и отпер ее, фанерную.
 Он прошел в комнату и первым делом уставил свой выпученный от напряжения глаз на раскладушку, на которой оставил найденного младенца. Девочки не было, а полотенце-одеяло валялось на грязном полу.
 Петров оглядел глазом окрестности комнаты и обнаружил девочку стоящей возле окна и глядящей в его единственный глаз. При этом она улыбалась, показывая во рту три белых зуба.
 Петров хотел было обозвать ее сучкой, но почему-то не сделал этого и подумал, что с похмелья ему ребенок представился куда меньше, чуть ли не двух дней от роду. А малявка передвигается на своих ножках.
 — Ну? — единственное, что смог сказать Митя.
 Девочка еще шире заулыбалась и пошла на неверных ножках навстречу.
 — Есть, наверное, хочешь?
 Малявка подходила все ближе, а вдобавок потянула к Петрову пухлые ручки, отчего мужик оторопел и опустил сумку на пол.
 — Ну чего ты?
 Девочка остановилась возле самых ног Мити и все тянула ручки вверх, пока, неожиданно для себя, грузчик не присел и не подхватил ее на руки, вознося до своего щетинистого лица, похожего на попавшего под машину ежа.
 — Тебя как зовут? — спросил от ужаса Петров.
 Девочка тем временем обнимала его грязную шею и шевелила под волосами пальчиками, отчего Петров и вовсе пришел в замешательство.
 — Сучка, — зачем-то прошептал он и еще больше испугался.
 Но малявка по-прежнему обнимала его за шею и улыбалась вовсю.
 Четыре, — посчитал Митя у нее во рту. — Четыре зубика.
 Его закоробило от слова «зубика», произнесенного внутри, и он, оторвав девочку от себя, вновь посадил ее на раскладушку.
 — Сейчас будем есть! — определил Митя и зашуршал полиэтиленовым мешком, доставая из него пакеты с молоком и колбасу без жира. Из куртки он выудил белую горбушку, накрошил ее в тарелку с надписью «Общепит», залил крошево молоком, добавил кусочки колбасы и перемешал смесь алюминиевой ложкой.
 Девочка кушала хорошо, открывая рот послушно, но через минуту вся была измазана до ушей, однако продолжала улыбаться, что немного раздражало Петрова.
 — Чего скалишься?
 Она поела.
 Митя кое о чем подумал, потрогал раскладушку руками на предмет влаги и, удивленный, поднял малявку на руки и понес в ванную, где имелся унитаз.
 Он припомнил, как берут детей, чтобы они не опро-стались мимо или на себя, и засвистел: «Пыс-пыс-пыс».
 Девочка не сопротивлялась и через несколько секунд произвела выброс ненужных веществ по назначению.
 — Ишь! — похвалил Митя и засунув девочку под струю воды, старательно потер ее грязной рукой.
 А она все улыбалась.
 — Слышь, перестань! Кому говорю!
 После он отнес ее опять на раскладушку, укрыл полотенцем, а сам уселся на пол и тоже пожевал хлеба с колбасой, запив еду молоком. Он завспоминал, когда в по-следний раз пробовал молоко, но, так и не припомнив, заснул под мирное посапывание девочки.
 Ему приснилась Жанна, которая смотрела на него и не останавливаясь говорила: «Сволочь, сволочь!»
 Митя открыл глаза. Комнату заливал лунный свет, входящий запросто.
 Девочка сидела на раскладушке и не улыбалась.
 — Сволочь! — вдруг сказала она, но Петров решил, что ругательство из его сна, а потому обернулся на окно, чтобы утвердиться в присутствии ночи, увидел проплывающего мимо голого человека с огромными, словно дирижабли, ногами, убедился, что все действительно — ночь, и опять заснул.
 Рассвет косым лучом ранил здоровый глаз Петрова, грузчик чихнул и открыл око навстречу дню.
 Девочка еще спала, и он серьезно задумался, что с ней делать.
 По уму надо сдать находку в… Куда? Черт его знает, куда надо сдавать подкидышей!
 Митя вдруг вспомнил, что в шкафчике стоит зеленый фугас, в котором еще на два пальца застыл озером портвейн «Агдам». Душу облетел теплый ветер, и Петров, вскочив с пола, отчего закружилось в голове, протянул руку, которая показалась ему очень длинной, и ловко открыл ею дверцу шкафчика.
 Фугас привычно лег в руку, булькнув нутром, появился стакан, и Митя, выудив из горлышка пробку, вылил остатки портвейна в стакан.
 Неожиданно грузчик почувствовал в затылке покалывание, обернулся и нашел девочку проснувшейся. Она опять улыбалась, а розовые десенки были сплошь усеяны белыми зубками.
 — За твое здоровье! — поприветствовал Петров и вцепился в стакан челюстями.
 Но что-то получилось неудачно, жидкость потекла не в то горло, Митя поперхнулся и закашлялся так, что, казалось, вот-вот выплюнутся легкие.
 Когда кашель отпустил, невыносимо закололо в правом боку.
 — Печень, — констатировал грузчик.
 — Сволочь, — услышал он, потирая больной орган.
 — Чего?
 Но на свое «чего» он более ничего не получил и посмотрел Кутузовым на голую девочку, сидящую на раскладушке.
 — Это ты сказала?
 Малютка лишь продолжала улыбаться.
 — Ты чего, говорить уже можешь?
 Ребенок засмеялся заливисто голоском-ручейком, и у Мити почему-то стало радостно на душе, несмотря на то, что «Агдам» пошел не тем горлом.
 — Смеешься? Ну смейся. Надо мною есть чего смеяться!
 Девочка сошла с раскладушки и подошла к Петрову, совсем голенькая, отчего Митя отчаянно засмущался и почувствовал то, что никак не мог ощутить к Светке-колбаснице. От этого явления ему стало жутко стыдно, краска залила его серое лицо, а из подмышек потек пот ручейками.
 Малышка, выросшая за ночь еще на полголовы, обхватила руками колени Мити и уткнулась в них личиком.
 — Сволочь! — опять услышал Петров, и дрогнуло у него сердце жутким предчувствием.
 Он взял девочку на руки и поднес ее личико к своей физиономии.
 — Ты сказала!.. Не галлюцинации же у меня?
 Девочка молчала и очень серьезно смотрела в глаз Мити.
 — Ты, я знаю…
 — Папа, — сказала она алыми губками, и грузчик за-плакал.
 Он плакал осенним дождем, с завываниями и всхлипываниями. Слезы текли по его грязной щетине густо, скатываясь на грудь.
 А девочка опять засмеялась, отчего Митя еще хлестче зарыдал. Его потрясало истерическими спазмами, и отзывались в печени ударами те спазмы.
 На мгновение Петрову захотелось бросить голенькое тело девчонки в окно, чтобы розовое дитя пробило оконные рамы и улетело в раннее утро, растворясь в солнечных лучах. Он уже было сделал усилие для этого, приподнял пигалицу, но что-то тут же и обмякло внутри, и он, наоборот, прижал найденыша к груди крепче.
 Петров не понимал, что с ним происходит, он не знал таких эмоций за собой, не знал, как к ним отнестись, то ли гнать сантименты поганой метлой, то ли упиваться прелестями собственной слабости и чувствительности.
 — Папа, — опять услышал он и отпустил свои чувствования на волю Божью.
 — И от кого же ты у меня такая дочечка? — спросил он, стараясь улыбнуться.
 В ответ он услышал посапывание. Девочка, уткнувшись в его вонючую подмышку, спала, причмокивая коралловыми губками.
 И опять жуткое предчувствие посетило Митю. Он вдруг вспомнил холодные руки восьмиклассницы, он вспомнил, как ее хоронил, как равнодушным, замороженным стояло в его груди сердце.
 — Идиот! — говорила восьмиклассница. — Сволочь!
 — Жанна… — прошептал Петров, сжимая девочку в объятиях.
 А она спала, и Бог знает, что младенцы видят во снах.
 — Жанна…
 Она опять родилась на свет, чтобы прийти к нему, к Мите, и…
 Он не знал, что после этого «и». Он не знал, зачем она пришла. А от своего неведения вдруг выругался страшно, настроив матерных этажей с высотное здание, а девочка спала, убаюканная Морфеем, очень любящим младенцев и стариков.
 Митя разжал объятия и уложил ребенка на раскладушку, сморщившись от вида чистого розового на грязно-зеленом.
 — Жанна, — вновь проговорил он.
 Затем он подумал о прозаическом. О том, что ребенку нужно есть, что ему нужно купить пеленки, хотя девочка уже ходит, а значит, нужна просто детская одежда.
 Петров не знал, как обращаться с детьми, а потому решил попросить совета у единственной женщины, с которой был знаком и имел отношения.
 Митя оделся и отправился в магазин советоваться с колбасницей Светкой…
 — Ну-ка, поди сюда! — позвал он продавщицу, выглядывая из подсобки.
 — Чего тебе? — отозвалась женщина с подозрением.
 — Ну иди, кому говорю!
 Светка пожала плечами и, поставив на прилавок табличку «Технический перерыв», неторопливо пошла в сторону подсобки.
 От Петрова опять несло портвейном за версту, и колбасница сморщилась.
 — Допьешься!
 — Заткнись! — рыкнул Митя и, взяв продавщицу за руку, потащил в электрощитовую.
 Светка не знала, как реагировать, а потому свободной рукой оправляла рабочий халат.
 — Еще одна попытка? — поинтересовалась она, когда Петров усадил женщину на телогрейки. Колбасница было уже собралась стаскивать с себя исподнее, но Митя жестом остановил ее.
 — Здесь другое…
 — Э, нет! — наотрез отказалась Светка. — Шапки я покупать не буду!
 — Да какие шапки! — обозлился Митя и скривил рот, показывая желтые зубы.
 — А что?
 Возникла некоторая пауза, а потом грузчик сказал:
 — Это… дочка у меня, того… родилась…
 Надо было видеть лицо Светки. Его перекосило, словно инсультом вдарило. Тем не менее она держала спокойствие.
 — Поздравляю!
 — Не на чем! — отозвался Петров.
 — Как не на чем! Такое событие! А кто ж мамашей будет?
 — В том-то и дело, — замялся Петров. — Мамаша сбежала…
 — О Господи! — всплеснула продавщица руками. — Да как же так!
 — А так! Лярва оказалась!
 — И что ж ты, сердешный, один с ребенком делать собираешься? В детдом понесешь?
 — Нет, — твердо отрезал Митя.
 — А что?
 — Что-что! Непонятно, что ли!.. Себе оставлю! Выращу!
 Светка посмотрела на Петрова глазом пристрастного критика и нашла его в препаршивом состоянии, заросшего недельной щетиной, подванивающего нечистым, и вследствие этого ей было крайне трудно представить грузчика Митю, воспитывающего грудного ребенка.
 — Ну-ну… — покачала головой колбасница. — Смелость города берет! А я тут при чем?
 — Помощи от тебя прошу!
 — Какой? — Светка закатила глаза к потолку. Она любила, когда у нее просили помощи.
 — Ну это… Не знаю, чего с ребенком делать… Кормить чем? Одевать как?.. А потом опять же какие-то прививки осуществлять надо…
 — Не сможешь ты, Петров, такое дело потянуть! — отрезала женщина.
 — Так я тебя и прошу помочь!
 — Чего помочь?! — взорвалась Светка. — Ребенка вырастить помочь? Так дети растут годами! Ты думаешь, дурак, о чем просишь?!
 Светка ожидала, что на такой ее напор Митя ответит серьезной грубостью, но мужчина находился в своих глубоких раздумьях, а потому развел руками и трогательно спросил:
 — А что делать?
 — А не знаю я. В детдом сдай!
 — Я тебе сдам!
 Митя замахнулся на колбасницу, но сдержал себя волево.
 — Я к тебе, как к человеку, а ты!..
 Продавщице стало стыдно.
 — Ну что я могу?
 — Помоги хоть одежду купить. Научи, чем кормить!
 Она вздохнула:
 — Ну с этим поможем, не звери!
 — Ну вот и спасибо!
 — А мать-то кто была?
 — А, — махнул рукой Митя. — Голубка.
 — Чего?
 — Да так, связь случайная, как птица упорхнула и приплод оставила. А я не могу кровь свою на произвол судьбы бросить!
 Колбасница испытала прилив уважения к этому грязному грузчику.
 — Как девочку-то зовут?
 — Жанна, — ответил Митя и улыбнулся.
 — Вырастим мы твою Жанну, — пообещала Светка и пустила слезу.
 Митя обнял ее и искренне поцеловал в мягкие губы.
 Все сложилось…




 8. ДЕТСКИЙ ДОМ


 Третий ребенок, мальчик, пролежав под сугробом день, лишь к вечеру выбрался из-под снежного одеяла и засеменил ножками в одному ему ведомую сторону.
 Он несколько отличался от своих брата и сестры тем, что был худоват и черты лица его были более азиат-ские.
 Он шлепал голыми ножками по снегу с полчаса, обежал все Пустырки, лишь котлован миновал стороной, пока не остановился перед дверями пятиэтажного дома, похожего на школу, на фасаде которого была вывешена табличка «Детский дом №15».
 Мальчишка был совсем крошечный, к тому же ножки его сильно замерзли; он встал на четвереньки и принялся бодать лысой головой нижнюю часть стеклянной двери, за которой было светло.
 — Бум-бум! — раздалось в прихожей.
 Воспитательница по фамилии Дикая услыхала чутким ухом это «бум-бум», оглянулась на двери, но никого за ними не обнаружив, отвлеклась от улицы и занялась сбором детей на ужин, который предполагался с минуты на минуту.
 Но удары в дверь последовали снова, и Дикая подумала, что это миска для приблудной кошки с помощью ветра стучит в двери.
 — Ах, дети! — воскликнула воспитательница, отрывая малолеток от игр. — Сегодня на ужин будет пудинг с изюмом, политый вареной сгущенкой.
 — Ура-а-а! — закричали дети, повскакали со своих мест, и у них случилось слюноотделение. Старшие слюни cглотнули, а вот младшие пустили их на слюнявчики.
 — Все идем в столовую! — распорядилась Дикая. — Становимся в пары!
 Отряд подростков и малышей отправился ужинать, тогда как младенец, вылупившийся из икры, по-прежнему стоял на четвереньках и тыкался головой в дверь.
 — Бум-бум!..
 Размазывая сгущенку по лицам, дети уплетали пудинг, а повариха Кузьминична выглядывала со своей кухоньки и радовалась детскому удовольствию.
 Позже детей уложили по койкам, в доме воцарилась умиротворенная тишина, и повариха отправилась мыть посуду.
 Все было под контролем, а потому воспитательница Дикая решила прибраться в игровой, чтобы не заниматься этим с утра.
 Она складывала в шкафы плюшевых зверей, всяче-ские танки и машинки, куклы, конструкторы, пока вновь не услышала «бум-бум», на этот раз более настойчивое!
 Проверю, решила воспитательница, чтобы стуки более не отвлекали ее от дел.
 Дикая открыла дверь и прижала нежные ладошки ко рту, чтобы подавить вскрик.
 Стоя на четвереньках, мальчик смотрел, запрокинув голову, прямо девушке в глаза.
 — А-у-а-а! — Дикая все-таки не выдержала и завыла от ужаса.
 На завывание появилась Кузьминична, но в отличие от Дикой не потеряла самообладания, увидев голого младенца на снегу, а, наоборот, проявила нужную сноровку, наклонилась и вознесла мальчика к своей теплой, пахнущей пудингом груди.
 Ребенок под вздохи и охи молодой воспитательницы был внесен в помещение.
 — Ах, что же делать? — волновалась Дикая. — Врач уже ушел, а ребенок наверняка обморозился!
 — Не волнуйся, милая! — успокаивала Кузьминична, сама вырастившая двоих и работающая в Детском доме почти тридцать лет. — Сейчас мы его тщательно оглядим.
 Найденыша положили на стол для пеленания, включили сильную лампу и рассмотрели.
 — Выглядит, по-моему, обыкновенно! — констатировала Кузьминична, трогая своей мягкой ладонью тельце мальчика. — Температура вроде нормальная! Видать, только что подбросили!
 — Надо милицию вызвать! — предложила воспитательница.
 — Зачем?
 — Как зачем? Ведь ребенка подбросили!
 — Ну и зачем милиция-то? Не понимаю!
 Кузьминична пеленала мальчика.
 — Чтобы разобрались в преступлении!
 — Сейчас они бросятся искать мамашу подкидыша! Бросят смотреть футбол, пить водку, перестанут тискать своих жен, и все на поимку нерадивой мамки! К тому же мальчишку не куда-нибудь, а к Детскому дому подкинули! Здесь ему и место!
 — Да мне и положить его некуда! — возразила Дикая.
 — Ишь, глазенки какие раскосые! — любовалась Кузьминична. — Китайчонок, что ли?.. Положишь пока к старшим, у них место есть.
 — Да?
 — Точно-точно. Так оно вернее будет! Утро вечера мудренее!
 — Ну хорошо!
 Дикая была не совсем уверена, что поступает правильно, но все же взяла малыша, машинально поцеловала его в личико и отнесла в комнату к десятилетним, которые были в Доме старшими, а там уложила найденыша в свободную кровать.
 Мальчишка зевнул во все лицо и тут же заснул.
 Воспитательница еще долго стояла над ним, спящим, пока кто-то из детей в комнате не проснулся и не спросил:
 — Кино Владленовна, у нас что, новенький?
 — Спи, спи, — прошептала Дикая. — Завтра все узнаете!
 Повариха Кузьминична уходила спать домой, к мужу, тогда как молодая воспитательница по обязанности должна была оставаться ночевать в Доме, да и мужа у нее не было, тем более детей, а выросла она сама в Детском доме № 15, который и был ей домом. Вот как все.
 Родителей Кино Владленовна не помнила и поступила на государственное воспитание в возрасте трех лет; не знала даже своего имени, была слаба здоровьем и пугалась всего на свете. По этому поводу ей, рыжеволосой девчонке, присвоили вместе с именем Марина фамилию Дикая. Владленом же был сантехник, единственный человек, которого малышка не боялась, а наоборот, тянулась, как к защитнику. Отсюда и Владленовна…
 Воспитательница Дикая отправилась спать в свою комнату. Переоделась в ночную рубашку с цветочками на тканьке и совсем стала похожа на пятнадцатилетнюю, хотя ей было за двадцать, легла молодая в постель и взяла с тумбочки книгу в бумажной обертке, под которой на обложке стояло название «Три товарища». Марина зачитывалась этим произведением и мечтала точно о таких, высоких в своем накале, отношениях.
 Дикая прочитала три страницы, когда усталость за-крыла ее глаза, книжка выскользнула из рук и тихонько упала на пол, устланный истертым ковролином…
 В палате, куда положили найденыша, не спали.
 Всем было интересно, кого судьба забросила к ним в коллектив.
 Жора Сушкин, толстенький пацан десяти лет без двух месяцев, наклонился над постелью новенького и констатировал для всех:
 — Он косой!
 — Спит? — спросил кто-то.
 — Дрыхнет, — ответил Жора. — Во, косой-то!..
 — Сколько ему?
 — Салага!.. Год, может быть…
 В голосе Жоры звучало презрение.
 — И чего к нам косого положили! Лучше бы к девчонкам!
 Неожиданно найденыш открыл глаза.
 — Проснулся, — комментировал Жора. — Глаза-щелки! Фу!
 — Кино Владленовна ругаться будет, — сказал кто-то испуганно.
 — А что мы такого делаем?
 Толстый Жора наклонился над новеньким.
 — Ты же орать не будешь?
 Младенец лежал тихо, только глазами моргал. Он был спеленат по рукам и ногам, как и положено младенцам.
 — Шишкин, — поинтересовался Жора, — у тебя ведь фонарь есть?
 — А что? — отозвался Шишкин.
 — Говорят, что у косоглазых кожа желтая. Поглядим?
 — Чего ты ему спать не даешь? Он еще маленький.
 — Фонарь жалко, что ли? — разозлился Жора. — Так и скажи.
 — Не жалко, — со вздохом ответил Шишкин. — Только вот батарейки слабые…
 — Ничего, мы только на кожу посмотрим, и все…
 Через кровати толстому мальчишке передали фонарик, но прежде чем включить его, исследователь потянул за пеленки новенького, обнажая младенца.
 Найденыш никак не проявлялся, молчал, не шевелился, лишь смотрел бесстрастно на Жору.
 — Включаю фонарь! — предупредил толстяк.
 — Давай! — поддержали товарищи.
 Луч света, пробежав по палате, выхватив из темноты детские лица со сверкающими от любопытства глазами, уткнулся в голое тело новенького.
 — Ну что там? — спросили.
 — Желтовата кожа, — подтвердил Жора. — Ненашенский!
 При слове «ненашенский» в толстом мальчишке почему-то проснулось раздражение. Все «ненашенское» было чужим, а значит, враждебным. А от всего враждебного нужно защищаться!
 Жора не мог отдать отчет своим действиям. Сейчас он был похож на звереныша, защищающего территорию. Толстяк потянулся к найденышу и ущипнул его за голый живот.
 — Вот тебе! — произнес он.
 Мальчишка хотел было еще хмыкнуть, но тут произошло неожиданное. Что-то молниеносно мелькнуло у него перед глазами и камнем врезалось в нос, ломая мягкие хрящики.
 Фонарь вывалился из рук Жоры и разбился, к ужасу Шишкина. Вслед за звоном разбитого стекла раздался оглушительный визг толстяка, из покореженного носа которого фонтанировала кровь.
 Жора визжал долго, как недорезанная свинья, пока на крик в палату не вбежала Марина Владленовна, разбуженная совсем не вовремя, принеся с собой в палату недосмотренный сон про что-то волнующее.
 Пышущая ночью воспитательница включила свет и обнаружила ужасающую картину. Посреди палаты стоял и орал Жора Сушкин, из носа которого во все стороны хлестала кровь. Его рот был растянут до отказа. Он продолжал кричать, но голос уже охрип и пацан вовсе стал похож на издыхающего поросенка.
 — Что случилось? — в ужасе вскричала Кино Владленовна.
 Все волнующее во сне облетело с души воспитательницы Дикой, как сухие листья, и она, подбежав к окровавленному мальчишке, схватила его за толстые щеки и принялась допытываться:
 — Что произошло? Отвечай, Сушкин!
 — Он… Он… — Жора указывал пальцем на найденыша, который лежал в кровати и сучил ножками.
 — С кем ты подрался? — допытывалась Кино Владленовна. — Кто тебя ударил?!!
 — Он!
 Жора с ужасом смотрел на младенца, а тот в свою очередь глядел открыто, и в какой-то момент толстому Сушкину показалось, что найденыш подмигнул ему.
 — Он меня ударил! — твердо произнес толстяк, икнув. — Косоглазый!
 — Не говори глупостей! — строго сказала Дикая, утирая подолом ночной рубашки кровь с лица Жоры, причем рубашка задралась и мальчишки увидели беленькие трусики воспитательницы. При созерцании хоть и прикрытого женского лона дети испытали каждый свое чувство, но все подсознательно отметили, что чувство незнакомое, способное отвлечь внимание даже от изуродованного Сушкина.
 — Чего уставились! — вскричала Дикая и опустила окровавленный подол к красивым коленям. — Я вас спрашиваю, что здесь произошло?!.
 Вдруг она разглядела на животе найденыша нарождающийся синяк-подтек и разозлилась еще больше.
 — Твоя работа?
 Дикая больно сжала щеку Сушкина, и тот заскулил от новой муки.
 — Ну?
 — Да я слегка… — слезы текли по полному лицу Жоры, намачивая пальчики Кино Владленовны. — Он — желтый!..
 Ах, какие жестокие дети, — вздохнула она и вспомнила, что и в ее бытность детдомовкой нравы были отнюдь не мягче, что жизнь идет и ничего не меняется.
 — А ты — толстый! Тебя разве бьют за это?
 — Бьют, — с готовностью ответил Сушкин. — Очень часто. Говорят: пончик, пончик, сел в вагончик и поехал на войну, дрался, дрался, обос…
 — Дальше не надо! — скомандовала Дикая.
 — А потом бьют за то, что я обос…
 — Я сказала, не надо дальше!
 — А я что, я терплю, у каждого свои недостатки!..
 Дикая отпустила щеку Жоры, отошла к двери и, прокашлявшись, спросила:
 — Так кто все-таки избил Сушкина? Считаю до трех… Раз… На счет три все будут завтра лишены полдника! Два…
 Дети молчали. Они не знали, кто избил Сушкина, а от этого им было страшновато. Бог с ним, как говорится, с полдником…
 — Три!
 Дикая погасила свет и, не пожелав «спокойной ночи», отправилась в свою комнату, где коротко взглянула на книгу про высокие чувства, грустно вздохнула, сняла через голову испорченную ночнушку, посмотрела на свою красивую грудь, вздохнула еще грустнее и улеглась в одноместную кровать, укрывшись совсем не пуховым одеялом…
 В палате мальчишек продолжалась разборка.
 — Кто тебя, Сушкин, ударил? — спросил кто-то.
 — Я ж говорю — косоглазый!
 — Чего врешь? Он еще ходить не может!
 — Да точно, — оправдывался Жора. — Рукой как даст!
 — Фонарь разбил! — проныл Шишкин.
 — Оттого и говорит, что новенький ударил, — продолжил кто-то. — Не хочет отвечать за фонарь!
 — Жирный! — донеслось из другого угла.
 — Свинятина! — поддержал какой-то товарищ.
 — Разби-ил фонарь!.. — Шишкин плакал.
 — Отвечать придется, — пришел из угла вердикт.
 Сушкин понял, что его будут сейчас бить и именно за то, что он толстый, за то, что он не такой, как все. Но орать теперь будет нельзя, так как это воспринимается детдомовскими как западло, как призыв на помощь взрослых, что совсем запретно. За такое будут лупить вплоть до получения паспорта.
 — Будете бить? — обреченно поинтересовался Жора.
 — Ага, — подтвердили из угла.
 — А можно я рот подушкой закрою, а то, боюсь, за-ору?
 — Полотенцем! — скорректировали. — Мы тебя по морде тоже бить будем.
 — Хорошо, — согласился Сушкин, нащупал в темноте спинку кровати, на которой висело вафельное полотенце, и засунул его край себе в рот.
 — Готов? — спросили.
 — Угу, — промычал Жора в ответ, лег на пол и сгруппировался.
 Его били долго. Дети были маленькие, и поэтому их несильные удары не могли еще увечить внутренних органов человека, но боль причиняли изрядную.
 Сушкин извивался по полу, стараясь прикрывать голову.
 — Ну-ка, открой лицо! — приказал кто-то.
 — Ой, больно! — сдавленно стонал Жора.
 — Ничего-ничего! Открывай лицо!
 Сушкин потихонечку убрал от физиономии руки.
 — Только не очень сильно! — взмолился он.
 — Постараемся!..
 Жора почувствовал удар ноги в самую скулу, унюхал запах грязных пальцев и тихо взвыл.
 — Уж очень ты жирный, братец! Животину твою не пробьешь, поэтому мы тебя по морде!
 — Я понимаю, — всхлипнул Сушкин.
 Избиение продолжалось минуты две-три. Особой злобы в побоях не было, так, проформы ради. Не принимал участия в экзекуциях только Шишкин, еще хныкающий про себя от потери фонаря.
 — Все! — сказал кто-то, и последний удар пришелся Сушкину по заду, что было воспринято им как легкое поглаживание. — Свободен!
 Какое счастье лежать на холодном полу и ощущать, как постепенно из твоего тела уходит боль, оставляя ме-сто сладостным ощущениям, легкой жалости к себе…
 Сушкин чувствовал разбитой щекой прохладу паркетного пола, который не позволял синякам расползаться по лицу мальчика, служа вместо холодного пятачка.
 Где моя мама? — подумал Жора.
 Он еще минут пятнадцать не поднимался с пола, размышляя о том о сем, а потом встал — сначала на карачки, затем на ноги. Ему хотелось спать, и он поплелся к своей кровати. По пути его взгляд зацепил лицо Шишкина, чей фонарь разбился; Жора остановился над ним, спящим, а потом, размахнувшись, вдарил ему в морду со всей силы.
 Из носа ребенка потекла кровь, но удивительно, он не проснулся, видимо, воспринял боль как сон.
 Зато Сушкин разрядился и, покряхтывая, улегся на свою койку, поворочался несколько, а потом заснул, и снилась ему мама в образе поварихи Кузьминичны, покупающей ему большой шар, наполненный водородом…
 На следующее утро Кино Владленовна докладывала ситуацию директору Детского дома Василисе Никоновне Зубовой.
 — Надо приходовать ребенка! — выразила свое мнение директор. — В милицию, конечно, заявим, это просто, пусть все-таки мамашу поищут!
 Кино Владленовна знала, что муж Василисы Никоновны, Аванес Зубян, из армян, сам милиционер их района и, значит, дело решится безо всяких проволочек.
 — Все равно нам ребенка передадут. У нас в Пустырках только один Детский дом.
 Василиса Никоновна закурила сигарету и зачем-то сказала:
 — Мой папа — дворянин!
 Воспитательница Дикая тактично промолчала.
 — Мальчишечка-то хоть хорошенький?
 — Кажется, азиат, — ответила Кино Владленовна. — Но хорошенький!
 — Хорошо, что не негр, а то бы затравили наши подкидыши!
 Дикая умолчала о ночном происшествии, а потому ей стало стыдно, и красивые щеки ее зарумянились.
 Но Василиса Никоновна не заметила пожара на лице молодой воспитательницы и разрешила ей идти к своим подопечным, дабы те не сотворили что гадкое.
 — Да там Кузьминична приглядывает!
 — Идите, идите! — поторопила директор, а сама сняла трубку с телефонного аппарата.
 Трубка гудела, а Василиса Никоновна задумалась о муже, о том, как она влюбилась вдруг безоглядно в черного-пречерного армянина из какого-то горного селения. Армянин оказался шерстяным по всему телу, умел ухаживать, как истинный кавказец, и пленил ее девичью душу без остатка, а также приручил тело, как никто другой из мужчин, особенно русских.
 На вторую неделю их романа Аванес Зубян сделал ей предложение. Она тотчас дала согласие, но отец ее, дворянин, воспротивился этому браку, пока жених не примет православия.
 — Да я и так христианин! — вскричал Аванес.
 Дворянин не знал, что армяне тоже почти ортодоксы, и чтобы не показать себя малообразованным, добавил:
 — Имя нам, милый мой, требуется русское! Хочешь Василису — называйся Иваном! Так во всех русских сказках!
 Аванес закручинился, но любовь его была столь сильна, а либидо так рвалось наружу, что он размяк и исправил в паспорте армянское окончание своей фамилии на русское.
 — Ради любви! — произнес он в загсе и после всех свадебных процедур неделю провел в кровати со своей молодой женой Василисой, чуть не уморив ее до смерти.
 Уже после Аванес честно пытался обучить супругу приготовлению армянской пищи, но ей этого было не дано совершенно, зато превосходно получались русские блюда, к которым Зубян быстро приохотился, ел много и любил свою жену сильно…
 — Але!.. — проворковала в трубку Василиса Никоновна. — Зубова мне, пожалуйста!
 — На задании! — ответили из трубки недружелюбно.
 — Передайте ему, пожалуйста, что супруга звонила!
 Голос в трубке смягчился.
 — Василиса Никоновна?
 — Я, — призналась директор.
 — Наслышан, наслышан…
 Голос в трубке обладал тем же акцентом, что и у мужа Василисы, а потому в душе у нее стало мягко, как от чего-то родного.
 — Что передать?
 — Вы — Карапетян?
 — Нет. Ему язык оторвало, сейчас пришивают.
 — Тогда Синичкин?
 — У него ноги разнесло на рекорд. В госпитале капитан.
 — А вы кто?
 — А я дежурный…
 — А-а…
 Василиса Никоновна положила трубку и пребывала в полном недоумении. Либо ее разыграли, либо какая-то глупость происходит в отделении. Как это лейтенанту Карапетяну оторвало язык? Как у капитана Синичкина могло ноги на рекорд разнести?.. Какой рекорд?.. Эти вопросы сделали женщину на некоторое время глупой. Она подумала, что, может быть, ее супруг не делится с ней важными событиями, происходящими в их отделении, а это Василису Никоновну раздражало, так как она считала себя по социальному положению выше, чем муж.
 Ну и я про подкидыша не скажу! — решила директор. — Как-нибудь потом оформим…
 Тут Василисе Никоновне позвонили из районного отдела образования, и она отвлеклась от непонятностей ради насущных дел, необходимых для жизнеобеспечения вверенного ей Дома…
 Кино Владленовна собственноручно кормила найденыша, посадив того на колени. Она потчевала азиата тюрей из яблок, мальчик кушал хорошо, а рядом стоящая Кузьминична расплывалась от умиления.
 — Кто ж он? — вопрошала пожилая кухарка. — Китаец или кореец? А может, казах?
 — Все может быть, — пожимала плечами Кино Владленовна, собирая с подбородка мальчишки яблочные подтеки. — Какая, впрочем, разница?
 — Вот я вспоминаю Олимпиаду, — сложила на полной груди руки Кузьминична.
 — Тогда ровно через девять месяцев пошли по столице негритята, китайчики и япончики. Интернациональная любовь!.. Может, с годик назад у нас тоже какое международное мероприятие было?
 — Все может быть, — согласилась воспитательница.
 Она увидела Сушкина, который попытался было скрыться с ее глаз в туалете, но Дикая окликнула мальчика, и он, понурив голову с толстыми щеками, неохотно подошел.
 — Подними голову! — приказала Кино Владленовна.
 — Заче-ем?.. — проныл Сушкин.
 — Подними, кому говорю!
 Жора поднял лицо навстречу взору Кино Владленовны, и она обнаружила на лице толстяка многочисленные синяки всех цветов радуги.
 — Спрашивать кто — бесполезно?
 — Конечно, нет! — отозвался Сушкин.
 Воспитательница заволновалась, что сейчас произойдет непоправимое и воспитанник будет обречен на многолетние страдания. Но она оказалась не права.
 — Воду в туалете разлили! — разъяснил Сушкин. — Я всей физиономией об пол! Так-то вот, жизнь жестока!
 Кино Владленовна вздохнула с облегчением:
 — Иди.
 — Иду.
 Сушкин снова отправился в туалет, в котором курили сверстники.
 — Заложил? — спросил кто-то.
 — Давай один на один за оскорбление! — предложил Жора. — До первой крови!
 — Вечером, — ответил обидчик. — Если желание будет.
 — Будет…
 Кино Владленовна закончила кормить подкидыша, всунула ему в рот бутылочку с соской, и он стал пить жадно, причем высвободил свои ручки и прихватил ими поилку, поднимая ее на тот градус, который ему был нужен.
 — Ишь ты! — удивилась Кузьминична. — Ручки какие проворные! И не похоже, что он грудной! Вон и зубов во рту штук пять!
 — Способный! — согласилась воспитательница.
 Ребенок допил и протянул пустую бутылку кухарке.
 — На!
 Челюсть Кузьминичны отвалилась.
 — На! — повторил младенец.
 Кино Владленовна чудом удержала ребенка на руках, но он сам высвободился и скатился с девушкиных красивых колен, встал на ножки и пописал на ковер, долго и старательно образовывая лужу.
 — Все, — сказал подкидыш и зевнул.
 Потом лег тут же, возле произведенной им лужи, и в мгновение заснул.
 Женщины смотрели на спящего младенца, и их рты были похожи на скворечники.
 Первой в себя пришла видавшая виды Кузьминична.
 — Просто он взрослее, чем кажется! Бывает, у детей-азиатов рост задерживается, когда общее развитие нормальное!
 Лицо воспитательницы Дикой было абсолютно белым, лишь голубая прожилочка дергалась на виске.
 — Да-да, — ответила она.
 — Однако надо ребенка отнести в кровать! — поделилась своим мнением кухарка. — Негоже ему на полу почивать!
 — Да-да…
 Видя, что Дикая находится в состоянии невменяемо-сти, Кузьминична сама подхватила мальчишку на руки и понесла его в спальню.
 — Нет-нет! — запротестовала воспитательница. — Не надо его к взрослым!
 — Так у младших мест нет!
 — Я возьму его к себе…
 Кухарка с прищуром посмотрела на Дикую, пожевала толстыми губами и спросила:
 — Справишься? — И сама же ответила: — Справишься! Однако извести Василису Никоновну, для порядку.
 — Конечно.
 Воспитательница взяла из рук кухарки ребенка и осторожно, чтобы не разбудить, понесла его к себе в комнатку, где отворила с кровати всякие покрывальца, одеялки и уложила подкидыша на свое девичье место.
 Она присела на минутку рядом, повздыхала чуток, спросила шепотом: «Кто же ты?», а потом отправилась на прием к директору…
 — Вот так, — закончила свой рассказ Кино Владленовна.
 — Ну что ж, — покачала головой, украшенной пышной прической, Василиса Никоновна. — Такое бывает. Развитие опережает рост!
 — Так можно пока он у меня поживет?
 Директор по своей природе была совсем не зла, а потому ответила:
 — Почему нет?
 — Спасибо, — поблагодарила воспитательница Дикая.
 — Не за что, девочка.
 Когда молодая коллега ушла, Василиса Никоновна задумалась о своей семейной жизни и обнаружила, что в ней совсем нет детей.
 Ей не стало грустно от этого открытия, директор вспомнила свой возраст и сочла его не совсем критиче-ским для рождения потомства, а потому непременно решила с сегодняшнего дня перестать пользоваться противозачаточными таблетками. В том, конечно, была своя проблема, так как противозачаточные таблетки помимо деторождаемости контролировали взвешенность муж-ских гормонов в организме женщины и не позволяли расти на ее теле белесому пушку.
 Бог с ним, с пушком, — решила Василиса Никоновна. — Тем более, что муж у меня волосат, как обезьяна! Главное, чтобы мальчик родился! А то если на свет девочку произведем и пойдет она ликом в отца, то несчастна будет ее жизнь.
 Василиса Никоновна решила снова позвонить мужу на работу, так как накануне ей поговорить со своей армян-ской половиной не удалось по причине позднего прибытия милиционера со службы домой.
 — Але! — сказала она в трубку. — С кем говорю?
 — Дежурный.
 — Это Зубова, жена старшины!
 — Никак нет! — отчеканил дежурный.
 — Что — «никак нет»? — не поняла директор Дома.
 — Никак нет! — повторил дежурный. — Иван Зубов теперь не старшина, а со вчерашнего дня прапорщик!
 Ах, подлец, — подумала Василиса Никоновна. — Не сказал! Наверное, не хотел будить меня!..
 — Так что же, могу я поговорить с прапорщиком Зубовым Аванесом?
 — А вы умеете долму готовить? — поинтересовался дежурный.
 — Нет, — ответила женщина раздраженно. — Зубяна мне!
 — Так точно.
 Прошло некоторое время, прежде чем в трубке прозвучало знакомое протяжное «алло-о».
 — Авик! — сказала Василиса Никоновна. — Авик, это жена твоя!
 В трубке послышалось лузганье.
 — Опять семечки лузгаешь?
 — Прапорщик Зубян слушает!
 — Не Зубян, а Зубов!
 — Не лузгаю, а грызу!
 Василиса Никоновна хотела было рассердиться, но ситуация к этому не располагала, и потому женщина сказала в трубку отчетливо:
 — Авик, я беременна!
 Лузганье прекратилось.
 — Ты не понял?!.
 — Повтори! — потребовал хриплый голос с армян-ским акцентом.
 — Я — беременна, — отчетливо произнесла русская жена.
 Василиса Никоновна не обманывала своего армянского мужа. Она действительно верила, что если закончила принимать таблетки, то после сегодняшней жаркой постели ее лоно непременно понесет.
 С той стороны трубки шумно дышали. Василиса Никоновна терпеливо ждала.
 — Спасибо, — хрипло проговорил Аванес. — Люблю тебя, как воздух, как небо, как горы!..
 Василиса Никоновна прервала на этом стихосложение мужа и объявила ему, что отныне он должен вести себя подобающе, как понимающий это торжественное жен-ское состояние.
 — Так точно, принцесса!
 — И должен прекратить лузгать семечки!
 — Грызть! — поправил муж.
 — Это вредно будущему ребенку!
 Она не заметила подковырки мужа или не захотела ее замечать, а если бы ее спросили, чем вредно лузганье семечек для беременной женщины, она не нашлась бы что ответить, да какое это имеет значение! Василиса Никоновна была уверена, что ее муж Аванес Зубян непременно перестанет грызть тыквенные семена.
 — Девочка или мальчик? — поинтересовались из отделения голосом, полным торжественного волнения.
 — Мальчишечка, мальчишечка! Твой наследник!
 — Да-да! — вторил счастливый Зубян. — Папа будет рад внуку! Вино сынок научится делать!..
 — Мальчик будет рожден дворянином! — напомнила жена властно.
 — А-а!.. — промычал в ответ Аванес.
 — И мне не нравится, что ты не рассказываешь, что происходит у тебя на работе! Ты многое скрываешь!
 Зубян было хотел осечь дерзкую женщину, но вспомнил о ее состоянии и лишь покорно согласился:
 — Да-да, невнимателен я к тебе! Но исправлюсь!
 — До свидания! — попрощалась Василиса Никоновна.
 Директор повесила трубку, откинулась в кресле и принялась обдумывать навалившуюся на нее новую жизнь…
 Между тем воспитательница Дикая, уложив мальчика в постель, что-то напевала ему, и проскальзывали в ее напевах азиатские коленца. От этой музыки мальчик открыл глаза и сказал: «Хорошо!» Девушка вздрогнула всем телом. Она никак не могла привыкнуть к здравой речи от такого крохотного существа, а потому прекратила петь.
 — Пой же! — потребовал ребенок.
 И тут в ней заговорила гордость.
 — Не хочу.
 На секунду Дикой показалось, что мальчик пожал плечами, а потом она увидела, как он закрыл глаза.
 — Надо выбрать тебе имя? — сама у себя спросила девушка.
 — Не надо, — ответил азиат, не открывая глаз.
 — У тебя оно есть?
 — Есть.
 — Какое, если не секрет?
 — Батый, — ответил мальчик.
 — Хорошее имя…
 Дикая почувствовала, что мальчик вновь заснул. Она разглядывала его спящего, и казалось ей, что видят ее глаза, как на головке подкидыша растут черные, как ночное небо, волосы.
 — Тьфу, тьфу, тьфу! — поплевала девушка через левое плечо и почему-то принялась разбирать шкаф со старыми игрушками, находящийся в ее комнате.
 Проскользнуло множество воспоминаний. Эти старые плюши возвращали ее в детство, в котором она не знала, была ли счастлива или нет, но воспоминания были приятными. Сегодняшние дети вряд ли станут играть этими археологическими предметами!
 Дикая обнаружила в шкафу пластмассовый меч, шлем и щит и вспомнила мальчика Борю, которому принадлежали эти вещи. Ей нравился Боря, она в седьмом классе даже хотела любить его, и они под покровом темноты поцеловались, но вдруг у Бори обнаружился уникальный голос и его забрали в специальный интернат для особо одаренных детей… Он так плакал, садясь в автобус, и кричал:
 — Мне не нужен этот интернат! Мне нужна только ты! Я не хочу петь!
 В последнем он врал. Петь он хотел, и очень!
 Больше воспитательница Дикая Бори не видела. Это было единственное чувство в ее жизни. Наверное, пока…
 Она отложила пластмассовые доспехи в сторону, задумалась о жизни и не заметила, как заснула…
 Проснулась от ощущения, что кто-то рядом. Открыла глаза и захлопала ими.
 Батый стоял перед нею, облаченный в пластмассовые доспехи, и глаза его сияли неподдельным счастьем. Он расставил крепкие ножки в стороны и казался маленьким воином, если бы не голый живот и штучка, которая указывала на мужскую принадлежность.
 Дикая засмеялась, хотя ей было немного жутковато, но все же комичность ситуации перевесила.
 — Воин? — спросила она хохоча.
 — Да, — ответил Батый.
 — Ну хорошо. Только не убивай меня, пожалуйста! Договорились?
 На лице мальчика отразилось недоумение, как будто он это и собирался сделать, но его поймали. Батый помахал мечом и сделал выпад. Пластмассовое острие остановилось в миллиметре от живота Дикой, и воспитательница поняла, что совсем не заметила, как этот выпад произошел, таким молниеносным он случился. А будь меч настоящим?.. Еще она вдруг осознала, что вполне вероятно этот азиатский карапуз врезал Жоре Сушкину по физиономии, размозжив подростку нос.
 — Ты кто? — спросила Дикая, ощущая неприятное посасывание в желудке.
 — Батый, — ответил подкидыш и так же молниеносно убрал меч от живота воспитательницы.
 — Откуда ты появился?
 Этот вопрос был оставлен без ответа, а вместо него ребенок вновь пописал и вновь посредине комнаты, прикрывшись игрушечным щитом. При этом действии он смотрел в самые глаза девушки нагло и самоуверенно.
 — Меня зовут Кино, — вдруг сказала Дикая.
 Мальчик по-прежнему стоял, расставив ножки, и смотрел теперь на воспитательницу с некоторым сомнением.
 — Тебя удивляет мое имя?
 Он молчал.
 — Просто когда я появилась в этом доме, у меня не было ни имени, ни фамилии. Я была примерно в таком же возрасте, что и ты…
 Дикая на секунду запнулась, сомневаясь, сколько времени мальчику от рождения. Но тут же отмахнулась от этого вопроса и продолжила:
 — Меня назвали Мариной. А потом оказалось, что я очень люблю смотреть кино. Любое. Кино — это такая штука про жизнь. Его показывают на большой белой простыне. Я тогда еще ничего не понимала, но толстый добрый директор, который принял меня в Дом, всегда брал с собой маленькую девочку на киносеансы. И эта кроха, вместо того чтобы сладко спать, смотрела во все глазенки на движущиеся картины. За эту мою привязанность к кинематографу толстый директор дал мне имя Кино. В шутку. Он был бездетным и потому хотел меня удочерить, но был слишком старым и, пока оформлялись документы, умер. А еще потом меня хотел удочерить сантехник Владлен, но ему жена не позволила… И вот, понимаешь, почему-то Мариной меня никто никогда не называл, а все зовут только Кино. Так вот и получилось Кино Владленовна Дикая. Имечко для сумасшедшего дома. Иногда спрашивают — какое у меня полное имя? Кинематографина?.. Жизнь — непростая штука…
 Мальчик по-прежнему стоял, облаченный в богатыр-ские доспехи. После рассказа Дикой в его взгляде ровным счетом ничего не изменилось. Глаза были холодные и черные.
 — Ты кто? — опять спросила Кино Владленовна и вдруг поняла, глядя на младенца, что его головка теперь вовсе не лыса, а покрыта черными волосиками, отливающими вороньим крылом.
 — Батый, — опять ответил азиат.
 — Откуда ты?
 — Я не знаю.
 Дикая вздохнула с облегчением. Она ожидала услышать что-нибудь мистическое, вроде: «я с другой планеты», или «я карлик шестидесяти лет от роду», но все случилось нормально. Подкидыш не может знать, кто его подкинул.
 — А сколько тебе лет?
 — Мне три дня.
 — Что?
 Дикой показалось, что она не расслышала ответа.
 — Мне семьдесят два часа, — повторил ребенок и вновь сделал молниеносный выпад в сторону Кино Владленовны, на сей раз достав мечом ее живот. Пластмасса, словно возомнив себя дамасской сталью, проткнула девушкино тело с легкостью древнего оружия. Батый провернул мечом во внутренностях и ловко выдернул его. При этом он поклонился Кино Владленовне, еще стоящей на ногах и с изумлением рассматривающей свой живот, из которого перли перламутровые внутренности.
 Дикая вспомнила всю свою нескладную жизнь, почему-то представила надгробную плиту со смешной надписью по мрамору — «Здесь покоится Кино Владленовна Дикая, воспитательница Детского дома № 15». Она улыбнулась, последний раз вздохнула, красивые ее ноги подогнулись, и в процессе падения она умерла.
 Мальчишка-азиат с трудом забрался на постель, свернулся калачиком и по-младенчески заснул, посасывая палец. О снах его ничего не известно…
 Кино Владленовна Дикая остывала на полу градус за градусом, как полагается по законам природы…
 Ее тело обнаружили наутро, когда удивленные дети самостоятельно встали в неурочное время, на час позже, и капризно запросили есть. Тут-то и появилась Кузьминична.
 — А что, Кино Владленовны еще нет? — с удивлением поинтересовалась пожилая повариха.
 — Нет! — ответил Жора Сушкин.
 Его физиономия заживала, почти не болела, и он был тому рад.
 Кузьминична отворила дверь комнаты воспитательницы и шагнула в лужу запекшейся крови. В этом черненом багрянце рассыпались рыжие волосы, словно солнце заходило летним вечером.
 В такие моменты душа Кузьминичны была сильна. Она не закричала, лишь слегка отшатнулась. Затем, рассмотрев спящего младенца, шагнула через покойную, взяла подкидыша и вышла вон, заперев дверь на ключ.
 Повариха поднялась в кабинет директора и сообщила Василисе Никоновне трагическую новость. Та побелела лицом, но быстро взяла себя в руки.
 Она позвонила по телефону и попросила прапорщика Зубова. На этот раз он подошел быстро и поинтересовался здоровьем своей беременной жены. На это Василиса Никоновна не ответила.
 — Кино убили! — трагически произнесла она.
 Токсикоз, — решил Аванес, но на всякий случай переспросил:
 — Кого убили, дорогая?
 — Кино Владленовну Дикую!
 — Понятно, — ответствовал Зубов, уже совершенно уверившись, что плод травит мать.
 Такой токсикоз может быть только от мальчишки, — с удовлетворением констатировал прапорщик.
 — Если ты думаешь, что я рассудком помутилась, — зло проговорила Василиса Никоновна, — то ты заблуждаешься! У нас, в Детском доме номер пятнадцать, убили воспитательницу, Кино Владленовну Дикую, двадцати с небольшим лет от роду. Ее кишки валяются по всей комнате!
 — Понял! — отчеканил Зубян. — Выезжаем!
 Через восемь минут милицейский газик въехал в ворота Детского дома № 15. Все четыре двери машины одновременно открылись, и милиционеры вылезли на белый хрустящий снег.
 Майор Погосян жмурился на солнце, Зубов сплевывал семечковую шелуху, а только что вышедший из госпиталя капитан Синичкин находился сам в себе и думал о том, что у него есть сын, у которого очень быстро растут волосы и зубы. С утра он насчитал двенадцать штук, и маленький Семен попытался было этими зубками куснуть отцовский палец, но участковый проявил реакцию и спасся.
 Володя хихикнул.
 — Что смеемся?
 — Да так…
 — Что так!!! — заорал майор. — Здесь убийство, а вы снег топчете! Зубов! Веди к жене!
 — Есть! — козырнул Аванес и открыл перед начальником дверь Детского дома…
 — Да-а… — протянул Погосян, рассматривая место происшествия и потирая мячик своего живота. — Красивая…
 — Была, — уточнил Зубов.
 — Рыжая, — с грустью определил Синичкин.
 — А ну, фотографируй тут все! — отдал приказание майор эксперту, он же фотограф по совместительству.
 За спинами милиционеров определилась Василиса Никоновна.
 — Вон, пластмассовый меч весь в крови! — указала директор. — Вы упускаете из виду орудие убийства!
 — Кто это? — поднял черные глаза к потолку желтый от злости майор. — Почему посторонние в кадре?
 — Это жена моя, Василиса Никоновна! — представил Зубов, плюнув при этом тыквенной шелухой, которая, впрочем, далеко не улетела, а прилипла к его многоярусному носу. — Беременная она, вот и говорит небольшие глупости!
 — Очень приятно! — хором сказали милиционеры, а эксперт сфотографировал всех вместе на память.
 — И совсем я не глупости говорю! — повысила голос Василиса Никоновна, заморгав от вспышки. — Меч-то в крови!..
 Синичкин наклонился и осторожно, двумя пальцами поднял детскую игрушку.
 — Этим нельзя убить человека, — произнес он уверенно. — Тем более так.
 Все посмотрели на труп Кино Владленовны Дикой, над которым трудился эксперт.
 Одежды мертвой девушки были аккуратно разрезаны, и обнажилась рана. Она была чудовищной. Создавалось такое ощущение, что воспитательнице ахнули по животу топором. Обнажилась еще и левая грудь покойной, и все про себя отметили, что грудь красивая, что Любовь понесла потери, лишившись такого совершенства, и какой-нибудь мужчина проживет жизнь обездоленным.
 — Иди, дорогая! — с улыбкой обратился Зубов к жене. — Займись делами. Тебе сейчас такое зрелище ни к чему. Береги себя!
 — А ты не командуй! — взъерепенилась Василиса Никоновна. — Здесь я командую!
 Зубян после таких слов побледнел, снял с носа шелуху и закричал:
 — А ну, проваливай отсюда! Кому сказал! Чтобы духу твоего тут не было через секунду, а то как съезжу по харе! Вали!!!
 Далее он произнес тираду по-армянски, еще более эмоционально, чем по-русски. Майор Погосян густо покраснел, а Синичкин грустно вздохнул. За много лет он выучил несколько неприличных слов на этом языке.
 Лицо Василисы Никоновны вытянулось, она захлопала глазами, почувствовала испуг и подступ слез, а потому мелко затряслась в бессилии, развернулась и почти побежала от места преступления.
 Она сидела в своем кабинете и рыдала. И сквозь истерические спазмы клялась себе, что сделает аборт и ни за какие посулы не родит ребенка этому неотесанному армяшке! Далее Василиса Никоновна вспомнила, что она еще не беременна, так как накануне не допустила Зубова к себе по причине усталости организма, а потому ей ровным счетом нечем отомстить мужу. Она подумала и решила сегодня же соблазнить Аванеса, чтобы понести от него и уже тогда сделать аборт… Директор Детского дома № 15 запуталась…
 — Зря ты так! — пожурил майор Погосян Зубова.
 — Женщина должна знать свое место и не лезть туда, куда ее не просят!
 — Вообще-то ты прав, — согласился начальник. — Но можно как-то помягче… Тем более женщина беременная…
 — Вечером извинюсь, — согласился Зубян.
 Милиционеры сидели на кровати воспитательницы и лениво наблюдали за тем, как эксперт заканчивает свою работу. За окном скрипнула тормозами труповозка.
 — Надо заканчивать дело Ильясова! — вспомнил Погосян.
 — Еще пару дней, — кивнул головой Синичкин.
 — Все показатели к черту с этим убийством.
 Никто не понял, про какое убийство говорит майор. Про сегодняшнее или про убийство татарина. Об убиенных младенцах никто даже и не думал. Но переспрашивать милиционеры не стали.
 — Закончил! — порадовал эксперт.
 — Чего там? — поинтересовался майор.
 — Смерть наступила где-то часов пять назад от удара каким-то тупым предметом, с нечеловеческой силой! Вот. Все, что пока сказать могу…
 — А пальчики?
 — Пальчиков много — ее, по всей видимости, — ответствовал эксперт. — Есть еще другие отпечатки.
 — Какие? — взбодрился Погосян.
 — Младенческие.
 — А-а-а… — разочаровался начальник. — Поехали…
 Милиционеры сели в свой газик, проводили взглядом труповозку, и Зубов нажал на газ.
 — Как там Карапетян? — поинтересовался Погосян.
 — Говорят, что скоро выпишут, — проинформировал Синичкин. — Правда, говорить он не скоро будет. Язык длинный.
 Синичкин подумал о том, что сказал двусмыслицу, но решил не уточнять, а еще раз задался вопросом — отчего у Карапетяна такой длинный язык получился. Если бы язык ему не принадлежал, то произошло бы биологиче-ское отторжение. Ан нет, язык прижился, но почему-то растянулся наподобие языка варана…
 Двусмыслицу пропустили мимо ушей и некоторое время ехали молча, под лузг тыквенных семечек.
 — Мы тебя возле морга высадим, — оборотился Погосян к Синичкину. — Проследишь за вскрытием, может, обнаружится что…
 — Меня тошнить будет, — предупредил участковый. — Я после больницы только, слабый…
 — Там и окрепнешь! — подбодрил майор и протяжно зевнул. — Скорее бы Новый год!
 Все были согласны душой с начальником и запредставляли себе чудесный зимний праздник, в котором каждого поджидает сюрприз.
 — Чую недоброе! — признался майор.
 — Что такое? — из вежливости поинтересовался Зубов, по-пижонски управляя машиной одной рукой.
 — Чую, последний Новый год в моей жизни.
 — Да что вы, товарищ майор! — заголосили в машине. — Да что вам такие мысли странные в голову лезут! Да вы молодой и всех нас переживете!
 — А крепкий какой ваш организм! — просолировал Синичкин. — Могучий, я бы сказал!
 — Льстецы! — буркнул Погосян, но все же ему было приятно…
 Через час в Детский дом № 15 прислали резервную воспитательницу, которая никак не могла понять, с чего начать свои обязанности по причине большой напуганности происшедшим.
 А вдруг здесь маньяк орудует и убивает исключительно воспитательниц? — думала тридцатилетняя женщина, и сердце ее дрожало и тряслось, как старинный будильник в действии…
 Между тем Кузьминична пошла к Василисе Никоновне, дабы спросить разрешение взять найденыша к себе домой, пока такие дела в Доме творятся! Но директор даже не поняла, о чем ее просят, так как пребывала в расстроенных чувствах.
 — Какой мерзавец! — причитала директор. — Мы его всем сердцем в семью приняли, в дворянское гнездо, можно сказать, а он меня, свою жену, по матери! Ах, что же делать!
 — А вы бы не мешали мужчине работать, он бы вас и не обидел! — высказала свое мнение Кузьминична, чем привела Василису Никоновну в изумление.
 — Да как вы… Да как вы смеете! — побагровела директор.
 — А что такое? Чего тут сметь?.. Я вас, милочка, на целую жизнь старше, у меня и внуки имеются! Между прочим, у меня муж — грузин, очень горячий человек, не чета вашему!
 — Да? — распахнула глаза Василиса Никоновна.
 — Ага. Знаете, сколько мне раз от него доставалось? Ого… А все отчего? Оттого, что в дела его лезла! А так он очень заботливый и ласковый.
 — Мой тоже в первый раз так…
 — Ну и предоставьте его дела ему самому, и все будет преотлично!.. Так могу я взять азиата к себе?
 — Ах, конечно, берите…
 Кузьминична, обрадованная, ушла, а Василиса Никоновна решила пока подождать с абортом…
 Синичкин присутствовал при вскрытии и, стараясь не смотреть на человеческие внутренности, внимал словам патологоанатома.
 — Марина Владленовна Дикая, двадцать один год, девственница, — диктовал старый мясник. — Удар проникающий. С проворотом на триста шестьдесят градусов.
 — А чем проникали? — спросил Синичкин, прижимая к носу платок.
 — Какие-то странные частички в ране. Ну-ка мы их в микроскоп…
 Старик приник к окулярам и после тщательной настройки известил:
 — Частички пластмассы, красного цвета…
 — Что? — вскричал участковый.
 — Пластмасса, — повторил старый патологоанатом, удивленный милицейской эмоцией.
 Ах ты Боже мой! — возопил про себя участковый. — А ведь не исключено, что Василиса Никоновна была права! И чего мы так редко прислушиваемся к женщинам!..
 Синичкин попрощался с врачом и скорым шагом направился в отделение. Он теперь знал, каким орудием было произведено умерщвление юной воспитательницы Кино Владленовны Дикой.
 Да, короткое кино у нее получилось!..
 А еще Володя подумал, что во вверенном ему микрорайоне происходят вещи странные и криминальные.
 Надо брать Митрохина и Мыкина и хотя бы с делом Ильясова кончать, решил Синичкин, входя в отделение…




 9. ЧУДО ПРИРОДЫ


 Ильясов превратился в таракана, хотел было прийти в ужас от такой перемены, но повременил и оказался прав.
 У таракана много ножек, и потому потеря одной, тем более ее части, совсем незаметна для передвижения, — решил Илья.
 Он сидел под ванной совершенно один и вспоминал случившееся. Ему вспомнилось, как он оскользнулся и упал, ударившись головой о край чугунной ванны. И при-шел в себя уже тараканом.
 Ильясов пошевелил усами, сделал несколько шажочков, опустил краешек брюшка к белому кафелю и оставил на нем точку. А потом он вспомнил сражение с черными воронами, смерть своих детей, — и закружился вокруг собственной оси, перебирая множеством конечностей. Так горюют тараканы…
 Айза, — шептал татарин нутром насекомого.
 Ему вдруг подумалось: а есть ли у тараканов сердце? Он прислушался, пытаясь уловить частые удары. И хо-тя слушал очень внимательно, биения главного органа так и не различил, а потому заключил, что главная человеческая часть в таракане отсутствует. И кстати припомнил, что в бытность человеком, давя каблуком кишащих на кухне тварей, обнаруживал лишь белесые пятна.
 Значит, во мне нет сердца и крови, — заключил Ильясов. — Наверное, во мне отсутствуют также и нервы?.. Нет, неправда, ведь при воспоминании об Айзе и заклеванных насмерть детишках во мне все дрогнуло. Может быть, это душа?.. Значит, у всех есть душа, и у насекомых тоже?..
 Татарин услышал шорох. Он прислушался, а затем пригляделся. Из-под ванны выползали маленькие тараканы, медленно, осторожно проверяя безопасность своими тонкими усиками, похожими на человеческие ресницы.
 Тут Ильясов понял, что он гораздо крупнее своих сородичей, да и цветом черен, тогда как прибывшие — рыжие.
 Его обползали стороной, стараясь не задеть случаем. В этом чувствовалось уважение и одновременно страх перед такой тараканьей громадиной, какой он оказался волею судеб.
 Неожиданно в дверь зазвонили, и голос Митрохина настороженно заговорил с лестничной клетки:
 — Открой, Ильясов! Я знаю, что ты там!
 А потом дверь открылась, и сосед вошел в квартиру, продолжая говорить, что ему доподлинно известно — Ильясов сейчас находится дома, и что он зря прячется, так как зла ему никто не хочет.
 Елизавета проследила! — догадался татарин и вылез на полкорпуса из-под ванны.
 В этот самый момент Митрохин изволил полюбопытствовать в совмещенном санузле, увидел его, Ильясова, в тараканьем образе и вероломно напал, стараясь раздавить ботинком.
 В организме Ильи дрогнуло, всем множеством своих ножек он отпрыгнул под чугунную тьму, чем разозлил соседа ужасно. Зато погибли несколько рыжих, треснувших под каблуком…
 Затем сосед ушел. Татарин вновь выполз из-под своего убежища и пополз в комнату, где забрался на трюмо с зеркалом и рассмотрел свою внешность.
 Его все устроило, особенно золотой зуб, торчащий между усов…
 А еще потом он приполз в кухню, где долго поедал хлебные крошки, вспоминая себя голубем.
 — Курлы-курлы!.. — попытался он жалобно, но ничего не получилось, даже шипения.
 Татарин опять ощутил прилив душевной боли и уполз под ванну, где проспал несколько без сновидений, а когда пришло бодрствование, заметил, что рыжие собратья уходят под чугун в большем количестве, нежели из-под него.
 Видать, щель там, — решил Илья. — И я поползу в эту щель!
 И он пополз вслед за рыжими, пролезая через какие-то трубы, которые то обжигали тело, то холодили его зимней стужей.
 А потом он вновь вылез из-под чугунной ванны на свет Божий и поначалу ему показалось, что каким-то кружным путем его тараканье тело вынесло в родную квартиру, но он тотчас переменил мнение, когда увидел голые женские ноги, а приподнявшись слегка — и остальные женские обнаженности.
 Елизавета! — узнал Ильясов. — Так это я в квартиру соседа попал! Вот так дела!
 Девица, как обычно, любовалась своим отражением в зеркале, сковыривая ноготком с лобика то, что ей не совсем нравилось.
 Ильясов опустил свои тараканьи глаза, на секунду ему захотелось укусить золотым зубом Елизавету за щиколотку, но он поборол это желание и опять клюнул краем брюшка кафельную плитку, оставляя на ней черное пятнышко.
 В дверь Митрохина зазвонили, и девица Елизавета, набросив халат, покинула ванную.
 — Откройте, милиция! — услышал татарин.
 — А папки дома нет!
 — Митрохин! — позвал милиционер громко. — Давай выходи! А то невесть что подумаю, почему ты от властей скрываешься!
 Ильясов услышал, как милиционер пожурил Елизавету, мол, врать нехорошо, а та в свою очередь налетела на участкового, взвизгивая, что врываться в чужую квартиру никто не имеет права, во всяком случае без санкции!
 — А ну, пошла в комнату! — донесся голос самого Митрохина.
 Далее для Ильи началось самое интересное. Милиционер так хитро подвел все к тому, будто Митрохин убил его, Ильясова, что татарин изумился всем своим существом. Митрохин позеленел от ужаса и завопил, что не лишал никого жизни, что все это произвел его дружок Мыкин, начальник теплосети, путем отсечения ноги топором, а потом ударом ледоруба по темечку!
 После такого признания участковый предложил Митрохину проследовать за ним в квартиру Ильясова, дабы снять показания под протокол и подпись подозреваемого.
 Татарин поспешно бросил все свое тараканье тело в обратную сторону, преодолевая бесчисленные трубы, пока вновь не оказался под ванной своей квартиры, где подслушал остальную часть разговора.
 Митрохин клялся и божился, что убийство произошло случайно, что они с Мыкиным, приобретя эхолот, опробовали его в карьере, а потом, когда рыба клюнула, ею оказался купающийся ночью татарин Ильясов.
 Татарин выполз из-под своего убежища и засеменил к приоткрытой двери, чтобы лучше было слышно.
 — А труп, труп где? — интересовался участковый.
 — Может, волной снесло?
 — Может. А кто ухо отрезал ему?
 — Какое ухо?!!
 Неожиданно Илья Ильясов испытал приступ совести. Ведь его никто не убивал, а ногу действительно отрубили случайно, в откушенном же ухе виноваты вороны!
 Мучимый жалостью к безвинному соcеду, Илья пополз в комнату, залез под старый буфет, потом тут же выбрался из-под него и хотел было закричать, что вот он я, Ильясов, живой, лишь прихрамываю незаметно, и нету преступления здесь, недоразумение одно!
 Но крика у него не получилось, даже шипения не произошло. К тому же его заметили!
 Митрохин снял с ноги ботинок и со злостью швырнул в таракана.
 Татарин чудом увернулся и уполз обратно под буфет.
 — Ишь ты! — изумился милиционер. — Чудо природы!.. И откуда такой?
 И тут же Синичкин подумал, что в комнате душно, воздух затхлый, а в такой атмосфере еще и не то может вывестись!.. Он решительно подошел к окну и распахнул форточку.
 А вслед за этим участковый отправил Митрохина домой собирать вещи по причине собственного ареста.
 Черт с ним! — решил Ильясов, разобиженный на то, что Митрохин не оценил его благородства и бросался ботинком на поражение. — Тем более крысу мне подкладывали…
 Милиционер и Митрохин ушли, а Ильясов продолжал оставаться под старым буфетом. Постепенно его тараканья душа успокоилась, помягчела от усталости; он задремал, и грезилась ему Айза в различных обличьях… Если бы тараканы могли плакать, то этот самый большой в мире таракан утонул бы в собственных слезах и, может быть, превратился в рыбу. Хотя это уже было…
 После того как капитан милиции Синичкин неожиданно потерял на улице сознание и Митрохин выкрал у беспомощного стража пистолет «ТТ», он, вооруженный подозреваемый, словно кенгуру, побежал большими скачками куда глаза глядят. Бежал столь долго, сколь хватило силы, пока сердце не заколотилось в горле.
 Митрохин остановился с высунутым языком и, обуянный ужасом от происшедшего, хотел умереть тут же на месте. Но это желание было лишь гиперболой, на самом деле жить хотелось невероятно, и преступник, порывшись в кармане, выудил из него монету для телефонного автомата, с помощью которого и соединился со своим товарищем и подельщиком Мыкиным.
 — Чего тебе? — буркнул недовольный Мыкин.
 — Срочно вали с работы! Сейчас за тобой придут!
 — Чего-чего?
 Мыкина вызвали с совещания, на котором городское начальство выказывало недовольство теплосетью, и он был крайне раздражен.
 — Чего ты несешь? — сдавленно прошептал в трубку тепловик.
 — Меня пытали! — неожиданно вырвалось у Митрохина. — Психологически. Меня арестовали за убийство Ильясова…
 — Сдал меня, сука?!!
 — Я милиционера избил, выкрал пистолет и сбежал!
 — Что?!!
 — Вышка нам грозит! — врал Митрохин. — Так милиционер сказал. Вот я его…
 — А-а-а… — завыл Мыкин тихо. — Что ж ты, гад, сделал! Тебя же на понт брали!
 — Бежать надо! — спокойно сказал товарищ.
 — Ах, мать твою!.. Ты где?..
 Митрохин огляделся и объяснил, что сзади него пивная по улице Рыбной и что он будет ждать друга в ней…
 Ему пришлось выпить шесть кружек светлого пива и два раза сходить в туалет, пока он не увидел в дверном проеме физиономию Мыкина.
 Тепловик даже не стал переодеваться и явился в спецовке, в которой его не хотел пускать швейцар, объясняя, что стекляшка заведение приличное и в кроссовках входить нельзя.
 После долгих объяснений швейцару пришло в голову посмотреть клиенту в лицо, и, найдя его белым как мел, с трясущимися от злобы ресницами, страж заведения спешно ретировался, пропуская Мыкина в затуманенную сигаретным дымом залу.
 — Я — здесь! — помахал рукой Митрохин.
 Он уже заказал пару пива для товарища и соленых бараночек.
 Тепловик, едва подошел к столу, тут же ухватился за кружку и, не отрываясь, выпил ее до треснутого дна. Затем сел на стул, утер рот рукавом спецовки и хрустнул соленой сушкой.
 — Рассказывай!
 Митрохин негромко икнул, сплюнул какую-то штучку, попавшую в рот, и поведал другу, как бежал от стража порядка, нанеся тому телесные повреждения. При упоминании о телесных повреждениях Митрохин даже улыбнулся, показывая, что ему якобы все нипочем!
 — Убил ты нас, сука! — хрипло отозвался Мыкин. — У меня дети!
 — У меня тоже.
 — Вмазать бы тебе вот этой кружкой по лбу! — тепловик поднял над головой стеклянную тару. — Чтобы башку разнести.
 — И не думай! — спокойно отреагировал Митрохин и высунул из-под куртки дуло «ТТ», сопроводив его взглядом, чтобы Мыкин увидел. — А я в твоем лобике аккуратную дырочку проделаю!
 Тепловик постарался сделать вид, что не испугался, некоторое время смотрел в черный глаз пушки, затем оторвался от него и глотнул из второй кружки.
 — Ладно, что делать будем? — поинтересовался он, ощущая во рту вкус соды.
 — Так-то лучше!
 Митрохин чувствовал себя хозяином положения, на секунду ему представилось, что он воровской авторитет, но затем что-то буркнуло в животе и все обмякло безнадежностью. Он не знал, что делать.
 — Бежать!
 — Куда? — с сарказмом поинтересовался Мыкин.
 — В Азию.
 — В хлебный город Ташкент?
 Митрохин шумно задышал.
 — Там фрукты, там тепло! — продолжал тепловик. — Заляжем на какой-нибудь малине лет на десять-двадцать, там, глядишь, все и уляжется!
 — Может, в Ирак? — вяло предложил вооруженный товарищ. — Самолет возьмем?..
 — Дебил!
 Митрохин пропустил оскорбление, положил на стол деньги за пиво и пошел к выходу. На улице он завернул за стекляшку, увлекая за собой Мыкина, и там, среди ящиков, неожиданно ткнул тепловика левым кулаком в челюсть, а когда тот собрался на ответный удар, из-под куртки вновь появился цыганский глаз «ТТ».
 — Убью! — дрожащим голосом предупредил Митрохин.
 И действительно, напуганная душа готова была убить, и палец по ее приказу в любую секунду нажал бы на курок вороной стали.
 — Убью…
 — Ладно-ладно, — отшатнулся Мыкин за ящики. — Успокойся и давай все обсудим по-тихому!
 — Если ты меня еще раз дебилом!.. Я тебя!..
 — Скоро Новый год!
 — Чего?!! — оторопел от неожиданности Митрохин.
 — Посмотри, какое красивое небо!
 Митрохин машинально вознес глаза к серому небу с клубящимися по нему облаками и тотчас завыл от невыносимой боли. Его обманули, и кисть, сжимающая пистолет, уже трещала костями, готовая вот-вот переломиться. «ТТ» выпал в снег, из которого его, еще теплый, достал Мыкин, продолжая удерживать руку товарища на изломе.
 — Хорошая штука! — похвалил тепловик. — Ну что, ломать? — и сократил угол кисти по отношению к руке.
 — А-а-а!!! — завопил Митрохин. — Мама моя, где ты?!!
 — Ломаю!..
 — Нет, что ты! Прошу, не надо!
 — Чего ж ты меня исподтишка кулачишком своим, а? Каждый с пистолем так может!
 — Затмение нашло! Ситуация безвыходная замучила!.. Отпусти-и-и!..
 — Живи, гаденыш!
 Мыкин отбросил от себя кисть товарища и, утирая с лица пот, уселся на пустой ящик. Митрохин сел напротив, держа измятую руку возле груди. Так они сидели долго, думая каждый о своем.
 — Озверели мы совсем! — сказал Мыкин.
 — Да, — согласился Митрохин. — Как нелюди!..
 — А ведь мы с тобой уж двадцать лет как друзья!
 — Неужели?
 — Так точно. В этом году двадцать лет, как в погранвойска призвали…
 — Деды нас тогда помучили, — мечтательно припомнил Митрохин. — Но недолго, потому что мы — вдвоем!!! Кости сержантам поломали, другие сразу отстали…
 — А помнишь Огрызова?
 — Старшину?.. Да у меня его харя алкогольная до сих пор перед глазами стоит!
 — Помнишь, как мы его перед всей частью опозорили? На комсомольском собрании? Тогда мне дружок в посылке набор иностранных сюрпризов прислал с пердунчиком?
 Митрохин захохотал во все горло, так что в уголках его глаз появились слезы.
 — Жирная сволочь хотела меня из комсомола гнать за то, что я на контрольной полосе кучу наложил и тревога сработала! Помнишь, какую он речь загнул?
 — А я в этот момент сзади пробрался и положил пердунчик ему на стул, — Мыкин тоже заулыбался. — Вот он потом и сел. Получилось, как слон. — Тепловик сложил губы трубочкой, высунул язык и изобразил, как слон выпускает газы. — А на собрании полковник был и замполит. Их в мгновение ока из Ленинской комнаты унесло! Огрызов тогда неделю бюллетенил!..
 Друзья посмеялись над воспоминаниями юности, а потом опять долго сидели на ящиках молча. Шло время, они замерзли.
 — Что делать будем? — вздохнул Митрохин, кутаясь в пуховую куртку.
 — Не знаю…
 — Может, правда в Ирак?
 — Дурак, — мягко произнес Мыкин. — Мы с ними дружим. Нас тут же выдадут обратно. А тут за Ильясова, за мента и за измену Родине… Я Родине изменять не хочу. Я люблю Родину.
 — Я тоже люблю, — признался Митрохин. — А с арабами жить сложно. Как думаешь, есть у арабов тараканы?
 — Тараканы всюду есть. Они как евреи, их отовсюду гонят, убивают, а им хоть бы хны, живут и живут! Богом избранные твари!
 — А я чуть было не убил сегодня одного. Огромный, величиной с ладонь. Поди, тараканий царь! Может, правильно, что не убил?
 — А чего, всякая насекомая тварь тоже жить хочет…
 Они еще немного посидели.
 — Мент про ухо говорил.
 — Про какое ухо?
 Мыкин поднял на Митрохина глаза и смотрел на товарища с грустью русского человека, которого затравили волками.
 — Мол, мы ухо Ильясову отрубили!
 — Как же! Я же участковому его сам дал, в коробке спичечном. Он мне еще не отдал его. Коробок-то коллекционный!
 — Он потом согласился, что не мы ухо.
 — А чего ты мне тогда об этом говоришь?
 — Не знаю, — Митрохин пожал плечами. — Выход ищу…
 И опять друзья замолчали. Мыкин думал о жене и детях, о теплоцентрали, а Митрохин волновался о том, что дочь Елизавета потребляет наркотики вместо того, чтобы вести нормальную половую жизнь.
 Эх, вспомнил Митрохин, еще и повестка из военкомата на переподготовку.
 — И военные нас искать будут! — сказал он вслух.
 — За что?
 — Про повестку забыл?
 — Про какую повестку?
 — Из военкомата, — напомнил Митрохин. — Переподготовка в местах боевой славы! На границе с Монголией!
 Лицо Мыкина просияло.
 — Вот он выход!
 — Где? — не понял Митрохин.
 — На границе!
 — Мы же в России решили остаться!
 — А мы и не будем ее переходить! Просто поедем на переподготовку, там продлимся еще на месяцок-другой, а потом все само и забудется, глядишь!
 — А менты с военными снюхаются?
 — Военные своих не сдадут!
 — А что? — прикинул Митрохин, потирая от холода уши. — Мысль хорошая! Но нам только через две недели! — вспомнил он.
 — Ничего, где-нибудь перекантуемся!
 — Где ж перекантоваться?
 — Да есть тут у меня одна…
 — Баба, что ли? — изумился Митрохин, никогда не знавший за другом блуда.
 — Женщина, — рыкнул тепловик. — У нее и перекантуемся!
 — Конечно, женщина! А звать-то как?
 — Светлана. В центре работает. В магазине. Мясомолочные продукты продает!
 — Ну ты… — Митрохин от радости не знал, что сказать. — Ну ты — друг!!!
 — Да ладно, — отмахнулся Мыкин.
 Друзья, промерзшие, встали с ящиков и, почти обнявшись, пошли по улице Рыбной к центру города…
 Татарин Ильясов лежал под буфетом и думал все ту же мысль: за что ему в жизни такие мучения выдались? Почему Аллах возложил на него такую почти непосильную для человека ношу?..
 Он опять вспомнил, как жил рыбой, как его выловили, как искалечили, оставив на дне потомство беспризорным. А потом гибель его и Айзиных мальчишек и девчонок. Эти вороны!.. И он, бессильный голубь, мечущийся в черных небесах!..
 Тараканы не имеют голосовых связок и ничем другим тоже не могут произвести шума. Потому плакала у Ильясова только душа, а кончик брюшка то и дело тыкал в пол, усеивая паркет выстрелами испражнений.
 А потом Илья подумал, что подкосись сейчас у буфета ножка — и станет он белесым пятном. На том и закончатся его мучения.
 Упади, буфет! — призвал таракан. — Упади же!!!
 Но буфет был работы прошлого века и собирался стоять незыблемым еще многие десятки лет.
 Нужно было выбираться на свет белый, и Ильясов выполз под слабые лучи солнца, пробивающиеся из-за серых туч.
 Было прохладно. Мороз порциями входил в открытую форточку, но Ильясов озноба не чувствовал, так как тараканы не обладают столь высокоорганизованной нервной системой…
 Пошел снег, и татарин тараканьими глазами смотрел на него безучастно, на пушистый, медленно падающий с небес, усыпляющий своей бесконечностью, своей гипнотической силой. Снег — небесные седины, пыль Млечного пути…
 Она влетела в форточку, когда сознание Ильясова почти растворилось в холоде, когда нутро оцепенело и мысль остановилась.
 Она влетела стрекозой с огромными глазами и слюдяными крыльями, строчащими, словно пулемет.
 Трещотка крылышек вывела Ильясова из забытья, и некоторое время он смотрел на дивную красавицу с раскосыми глазами, порхающую по его квартире.
 Это видение, — решил татарин. — Предсмертное видение…
 Но смерть все не наступала, а стрекоза демонстрировала очередной пируэт, выполняя фигуры высшего пилотажа, как если бы была заправской циркачкой.
 — Айза! — крикнул Ильясов всем нутром, так что большое его черное тело подскочило на полу. — Айза-а-а!!!
 А она не отвечала, все кружила, кружила над своим вечным суженым, будто и не узнавая его вовсе.
 — Это я! — надрывался Илья. — Узнай же меня, любимая!..
 Наконец она села на спинку стула и подергивала прозрачными крылышками, словно равновесие удерживала и как будто чего-то ждала.
 Он пополз навстречу, уже не в силах кричать, зацепился за ножку стула и попытался ползти по ней наверх, но сорвался, упал на спину и долго не мог перевернуться, бессмысленно перебирая ножками пустое пространство. А потом порыв ветра вернул его на ноги, и он вновь пополз и вновь упал…
 Татарин не понимал, почему его Айза не узнает его. Она нашла возлюбленного, но мучает своей недосягаемостью!..
 Обессиленный, он лежал возле ножки стула, на котором сидела Айза-стрекоза. Он видел ее хвост, слегка раздвоенный на конце, и огромное желание, перемешанное с великим страданием, охватило все его тараканье тело, так что обнаружился в душе могучий порыв, который заставил таракана раскрыть крылья — и насекомая махина, величиной с записную книжку, взмыла под потолок и за-кружилась под ним, влекомая страстью, расплавленным мрамором!..
 Еще раз! — мечтал Ильясов. — Еще попытку!.. У нас получится!..
 А Айза не обращала на него внимания вовсе. Она перелетела со спинки стула на стол и уселась на листик бумаги, оставленный милиционером. Здесь же лежал атлас, открытый на странице про сомов, как и при участковом Синичкине. Правая часть книги опиралась о стенку графина с застоялой водой, и казалось, атлас вот-вот закроется под своей тяжестью.
 Ильясов спикировал из-под потолка тяжелым бомбардировщиком и плюхнулся возле стрекозы, которая даже не скосила на него глаз своих.
 Ах, она меня не узнает! — понял Ильясов и опять за-кричал: — Это я, Илья! Айза, любимая!
 А она по-прежнему подергивала стеклянными крылышками, и взгляд ее был глуп.
 — Айза! Айза!!!
 Она подняла хвостик, и Илью неотвратимо потянуло к этому насекомому лону, в которое он от усталости, от непереносимых мук тотчас расплескался теплым мрамором.
 А она даже не отреагировала на его любовь! У нее не было мозга, что-то не зачалось в ноге у Синичкина, вероятно, сульфа отравила плод, но о том татарин не ведал. Он просто опять страдал!..
 Стрекоза вспорхнула и уселась на рыбный атлас. Из форточки неотвратимо дохнуло зимней свежестью, и атлас захлопнулся, превращая стрекозу в простой осенний лист-закладку.
 — А-а-а-а!!! — закричал татарин истошно и потерял сознание.
 Митрохин и Мыкин, сродненные общими воспоминаниями юности, обнявшись дошли до центра города и остановились возле добротного дома восьми этажей, собранного из элитного кирпича.
 — Этот? — поинтересовался Митрохин.
 — Ага.
 — Пошли?
 — Только без всяких там! — предупредил тепловик.
 — Да понимаю я, — заверил Митрохин, входя в лифт, стены которого были чисты и нечего было на них почитать на досуге. — Какой?
 — Четвертый…
 Они звонили минут пять. За дверью было тихо, и друзья поняли, что Света, знакомая Мыкина, в данное время отсутствует.
 — Поди, на работе? — выразил предположение тепловик. — Надо в магазин за ключами сгонять!
 Друзья направились к магазину «Продукты», в котором работала Светка, и застали ее там, за своим прилавком, отмеряющей какой-то старухе колбасное изделие.
 — Светк! — проговорил негромко Мыкин, так что продавщица в магазинном гаме не расслышала мужского призыва и продолжала нарезать телячью колбасу.
 — Не слышит, — понял Митрохин. — Надо бы громче! — и сам выкрикнул: — Светка!!!
 Получилось так громко, что продавщица от испуга выронила тесак, он сорвался с прилавка и упал ей на ногу, хорошо, что ручкой.
 Исчезнув под прилавком, Светка грубо выругалась, а после того, как боль ушла, сообразила, что перед ее глазами только что мелькнуло лицо сокроватника Мыкина, который был самым лучшим любовником в ее жизни, но любил крайне редко, так что Светка в промежутках забывала его, переключаясь на мужчин похлипче…
 Как только она вспомнила всю мужественность Мыкина, тотчас появилась из-под прилавка, сияющая, словно влюбленная девица.
 — Здравствуй, — сказала она.
 — А как же моя колбаса? — напомнила о себе старушка.
 — Ах, бабка, отвали! — с той же улыбкой проворковала Светка и толкнула старухе покупку.
 — Здравствуй, — поприветствовал Мыкин и взял продавщицу за мягкую руку. — Мой друг — Митрохин! Прошу любить и жаловать!
 — Так уж сразу и любить! — закокетничала женщина, но все же протянула Митрохину ладонь, левую, поблескивающую колбасным жиром. — Светлана!
 — Ну как ты?
 — Замечательно!
 — Отпроситься можешь?
 — А что случилось?
 — Проблемы у нас, — признался Мыкин.
 — А что такое?
 — От жен ушли! — неожиданно соврал Митрохин.
 — Ишь ты! — изумилась Светка. — И оба ко мне? — И захохотала сально.
 — К тебе, — ответил тепловик серьезно.
 — А я теперь, дорогой, не одна!
 — Замуж вышла?
 В вопросе Мыкина содержалось столько горечи, что Светка не выдержала, перестала смеяться и объяснила, что живет сейчас с местным грузчиком и помогает ему воспитывать девочку, чья мать сбежала в неизвестном направлении.
 — Но он импотент! — зачем-то добавила продавщица.
 — Можно мы пока у тебя поживем? — попросился тепловик. — Мы ненадолго.
 — Да живите сколько хотите!
 Продавщица добавила, что проживает сейчас на жилплощади грузчика, а потому ее хата свободна и вот от нее ключи. Она протянула связку Мыкину и недвусмысленно ему улыбнулась.
 — Идите устраивайтесь! Адрес-то не забыл?
 — Помню, — удостоверил тепловик.
 — А я навещу вас, мальчики!
 — Будем рады и счастливы! — пропел Митрохин, которому вдруг отчаянно захотелось завалить эту толстую бабу и оставить в ней свой след.
 — На чужой каравай рта не разевай! — зло предупредил Мыкин, когда друзья покинули магазин.
 — Да я что! Да как ты!.. — сыграл благородный гнев сотоварищ. — Баба друга — не баба!
 — Смотри!
 — Вот тебе крест! — побожился Митрохин.
 — Да где крест-то твой?!. — заглянул Мыкин за расхристанный ворот друга.
 — Нету креста на тебе!
 — Просто в шкапчике забыл! — оправдался Митрохин.
 Они добрались до дома Светки и запросто проникли в квартиру, которая оказалась двухкомнатной, с приметами зажиточности.
 Митрохин тут же завалился на кровать с белым покрывалом и горкой подушек в накрахмаленных наволочках, сказал: «Кайф!» — и зажмурил глаза, в которых тотчас побежали белые слоники — мал мала меньше, стоящие на трюмо.
 — Она чего, ворует? — Митрохин открыл глаза и, ткнув пальцем в пульт дистанционного управления, включил большой телевизор.
 — А ты как думал? На зарплату, что ли? — Сам Мыкин уселся в большое плюшевое кресло, покрытое швед-ским пледом. — Выключи телевизор!
 — А чего?
 — Соседи услышат, а они же знают, что Светка на работе — милицию вызовут. Ты хочешь милицию?
 — Нет, — твердо ответил Митрохин и щелкнул пультом.
 Наступила тишина. Друзья молчали…
 Через пять минут оба уже спали, накачанные пивом, наволновавшиеся за последнее время. Митрохину снилась его дочь, прыщавая Елизавета, и он отчетливо видел, как она тыкает шприцем себе в руку, а затем закатывает глаза к вечности, и что там в этой вечности — одной ей известно!.. Митрохин от безысходности заскулил во сне…
 Мыкину снилась рыбалка, в которой он вышел совершенным победителем, выудив огромного сома, голова которого почему-то принадлежала Ильясову и говорила жирными рыбьими губами: «Зачем вы меня обижаете?..» От этого видения Мыкин застонал, и у друзей получилось нечто вроде кошачьего дуэта…
 Разбудила их Светка, вернувшаяся с работы и притащившая целый мешок продуктов.
 — Ну что, мальчики, кушать будем?
 — Конечно, девочки! — весело согласился Митрохин и опять замечтал, как бы он оприходовал сладкую бабищу на этой самой кровати с горкой подушек, на которых сейчас возлежал.
 — Поедим, — согласился и Мыкин.
 — Ну тогда я пошла на кухню! Вы тут не скучайте без меня!
 Она ушла, покачивая огромными бедрами от стены до стены, а Митрохин чуть слюну не пустил, словно собака боксер.
 — Везет тебе! — прогнусавил он.
 — Чегой-то? — не понял Мыкин.
 — Завалишь ее на перину…
 — Поделюсь.
 — Эх!.. — не ожидал Митрохин, и глаза у него загорелись пожаром, а в штанах затрещало дешевым сатином. — Эх, друг! Дружище!.. Да я за тебя в огонь!.. В воду!!!
 — Спокойно! Сначала поедим!
 — Согласен.
 С кухни потянуло вкуснятиной, и оба зачмокали губами.
 — Колбасу жарит, — предположил Митрохин.
 — Станет она размениваться! — высокомерно усмехнулся тепловик. — Котлеты пожарские стряпает. Я по запаху определяю! С картошечкой!
 — Вот баба! Мечта! — Митрохин потянулся. — А как она в койке?
 — Затаскает. Всего высосет! До края! Потом два дня с кровати не встанешь!
 — А мне некуда торопиться! — не испугался Митрохин. — Да и я кой-чего могу!
 — Да что ты? — деланно удивился Мыкин. — И что, сзади можешь бабу?
 — Велика наука! Я и сбоку могу!
 — Это как это? — удивился тепловик.
 Митрохин не знал, как это сбоку, но виду не показал, лишь подморгнул, мол, сам увидишь!
 — Ну-ну!..
 А потом они ели ужин из трех блюд, запивая пожар-ские холодной водочкой, отбивные настоечкой, а компот не запивали по причине его самостоятельности пития.
 А еще потом, разморенная обильной пищей и алкоголем, Светка стала недвусмысленно поглядывать на Мыкина, утирая с груди водяной конденсат.
 — Ну пошли! — согласился Мыкин и, взяв Светку под зад, подтолкнул бабу к спальне.
 — А как же я? — зашептал Митрохин. — Я как?..
 — После, — отмахнулся тепловик.
 Это после наступило через три часа. Мыкин вышел, зевая во весь рот и почесывая безволосую грудь.
 — Не спишь еще? — вяло спросил он друга.
 — Да ты что ж, не помнишь? — озлился Митрохин.
 — Чего? — не понял Мыкин.
 — Как чего! Ты же обещал!
 — А, это… Ну иди…
 Митрохин скакнул в темень козлом. Через три минуты из спальни донесся не совсем трезвый смех Светки, а когда она отхохотала басовито, раздался сочный шлепок, затем вой продавщицы, и в кухне вновь появился Митрохин.
 — Не донес, — оправдался Митрохин на немой вопрос друга. — Передержал!..
 — А чего она орала?
 — А чтоб не смеялась! Сука! Да мало ли чего у человека с организмом стрястись может!..
 — В морду, что ли, дал?
 — Да так, — замялся Митрохин. — Влегкую…
 Мыкин посмотрел на друга как на умственно отсталого. Столько презрения было в его взгляде, что Митрохин оскорбился, а затем озлился.
 — Нечего было ржать!
 — И где мы жить будем? — поинтересовался тепловик.
 Митрохин не успел ответить на вопрос, как из спальни появилась утирающая кровавые сопли Светка. Ее расплывшееся лицо заливали слезы справедливого гнева, а черная комбинация просвечивала огромными грудями.
 — А ну, валите отсюда!
 — Да что с тобой? — попытался было наладить ситуацию Мыкин.
 — Пять минут даю!
 Ее глаза, подпорченные болезнью щитовидки, зло вращались по кругу.
 — Кому сказала — валите, гады! Иначе подо мной мент живет, так я вам жизнь сладкую обеспечу!
 Проворству тепловика можно было позавидовать. Он вскочил со стула, бросился к продавщице и поцеловал ее в самые губы надолго. Затем, когда она оторвалась, как вантуз от раковины, в ее ухо стали засыпаться слова неистовой любви и уважения к ней, как к кулинарке и женщине, а в оправдание Митрохину Мыкин привел доводы серьезные, мол, жена друга фригидна и мужчине приходится жить по году монахом.
 — А ты смеяться над ним, — добавил тепловик. — Нехорошо!
 Слова Мыкина поколебали решительность Светки. Она поглядела на Митрохина и, как истинная русская женщина, пожалела его всем животом, отходчиво забыв о недавних побоях.
 — Вот что, мальчики, пойду я к своему грузчику! Как он там без меня с грудняшкой! А вы живите тут покудова!
 Она качнулась во хмеле, затем натянула поверх комбинации платье, обула пухлые ноги в сапоги, накинула пальтецо с меховым воротником, всхлипнула и захлопнула за собой входную дверь.
 — Как думаешь, — струхнул Митрохин, — заложит?
 — Я бы тебе сейчас выстрелил в голову!
 — Ну прости, прости!
 — Светка — человек!..
 — По граммульке? — предложил Митрохин.
 — Плесни.
 Они выпили и расслабились окончательно.
 — Пошли спать! — скомандовал тепловик.
 Оба зевали, а потому по-быстрому поднялись, прошли в спальню и улеглись в одежде на кровать, в которой еще недавно их ублажала Светка.
 Через пять минут друзья храпели.
 Митрохин не зря волновался. Спускаясь по лестнице, Светка услышала в квартире № 12 жизнь и тихонько постучалась в дверь проживающего соседом милиционера.
 Совершенно пьяный, но крепко стоящий на ногах майор Погосян открыл ей, пригласил даму внутрь, помог снять пальто и проводил к столу, который был заставлен армянской едой и украшен двумя бутылками ереванского коньяка.
 — Садись! — скомандовал он и плеснул коньяку в фужер.
 И она села и выпила.
 И он выпил.
 Молчали, а потом майор сказал, что скоро отправится на тот свет.
 Светка хотела было опротестовать такое заявление, но язык во рту умер.
 А потом они с майором здесь же, возле стола, любили друг друга, но оба чувствовали в нежных местах анестезию, а потому быстро прекратили это занятие и вернулись к алкоголю.
 За окном горела луна.
 Они сидели и молчали, пока к окну не подлетел какой-то голый мужик с огромными ногами, похожими на дирижабли, к тому же горящими светом, как луна на небе. Мужик и луна сочетались цветовой гаммой.
 — А я его знаю, — пролепетала Светка пьяно. — Это участковый из Пустырок. Он меня про Ильясова спрашивал…
 — Здрасьте, товарищ майор! — донеслось из открытой форточки.
 — А, это ты, Синичкин, — признал командир. — Летаешь?
 — Летаю, — согласились из-за окна.
 — А я, вот видишь, тут с женщиной!..
 Светка совсем не удивлялась, что какой-то мент летает за окном, к тому же светится. Ей, отравленной алкоголем, вдруг захотелось пожаловаться стражам порядка, что ее побили в своей же квартире, но язык по-прежнему не слушался, и она перестала сопротивляться усталости, закрыла глаза и заснула. Сквозь сон Светка чувствовала, как пальцы майора трогают ее грудь, но она была во сне не против, да и, как помнится, наяву тоже.
 — Умру я… — услышала продавщица и не знала, приснились ей эти слова или прибыли из реальности. — Скоро Новый год!..
 Митрохин и Мыкин проснулись следующим утром с распухшими головами и медленно поползли к холодильнику. В нем они нашли бутылку финской водки, которая, как гласила реклама, когда-то была холодной родниковой водой, откупорили ее, потрясываясь организмами, и по очереди хлебнули сорокаградусного родника.
 Огурец в белом «Аристоне» нашелся один, да и то вялый; им хрустнули по очереди и после в унисон сказали блаженное «а-а-а-а!».
 Затем сожрали яичницу из восьми яиц, помеченных буквой «А», значит диетических, потом глотнули из родника уже цивилизованно, через стопки, и сели в разные углы комнаты, слегка порыгивая от удовольствия.
 — Светка — человек! — блаженно проговорил Мыкин.
 — Ага, — подтвердил Митрохин. — Сегодня я ее по-настоящему тюкну!
 — А кто даст?
 — Кто-кто? Она…
 — Я не дам!
 — Чегой-то ты! — обиделся Митрохин.
 — Здесь одна попытка дается! Баба моя. Я не хочу, чтобы она через тебя неприятные ощущения имела! Понял?.. К тому же выгонит!
 Митрохин был обижен, но вынужденно кивнул, согла-шаясь, так как понимал, что, если Светка их попрет, деваться будет некуда!
 — Давай мента замочим?! — неожиданно предложил он, сублимируя половую энергию в русло агрессии. — Столько от него проблем!
 — Совсем голова мягкая стала?
 — А чего терять? Ильясова мы грохнули, и мент обещал вышку за это!
 — На понт брал. Сейчас смертную казнь отменили. Совет Европы настоял.
 — Тем более. Пожизненно нам и так дадут. Так хоть напоследок менту отомстим!
 Мыкин ничего не ответил, просто сидел и смотрел в окно на то, как падает снег.
 — Хочешь, я ему сам в башку стрельну? — предложил Митрохин.
 — Я людей не убиваю.
 — Так я и говорю, сам стрельну!
 — А если у него дети?
 — А у меня их нет?
 — Он работу свою делает.
 — Так вот за то, что он так хреново работу свою делает, я его и… — Митрохин наставил на Мыкина указательный палец и чмокнул губами. — Мы что, Ильясова нарочно убили? А? Скажи мне? Не было ведь умысла!
 — Не было, — согласился тепловик.
 — Харя у него вампирья, рожа татарская! Ненавижу! И жена моя его ненавидит, и Елизавета!..
 При упоминании о дочери Елизавете Митрохин вдруг расстроился лицом и с болью в сердце представил свою плоть от плоти со шприцем в руке. От этого видения его всего передернуло, и свое чувство родитель вновь перевел в агрессию, подскочив к Мыкину:
 — Дай «ТТ»!
 — Ты чего это?
 — Мента грохну сегодня же!
 — Остынь, придурок! Обоих нас спалишь не за понюх!
 — Ах, ненавижу! За что нас к стенке, скажи мне!
 Митрохин забегал по комнате, совсем потеряв самообладание. Лицо его стало молочного цвета, а руки ходили ходуном в разные стороны, словно он искал чье-то горло, чтобы сдавить его в одно движение.
 — Охолони! — крикнул Мыкин.
 — А-а-а! — завопил друг.
 Тогда тепловик поднялся из плюшевого кресла, подошел к Митрохину и ударил его в челюсть. Удар был несильным и незлобным, но достаточным, чтобы привести подельщика в чувство.
 — Ты что?!. — изумился Митрохин.
 — Из терапевтических соображений. Контроль теряешь!
 Митрохин яростно смотрел на Мыкина, глаза горели огнем, но потом он вдруг обмяк, в мгновение обвис кожей на лице, согнулся пополам и заплакал. Слезы капали на паркет, а он жалобно вопрошал:
 — За что нас стрелять? Разве мы в чем-то виноваты?
 Наблюдая эту картину, Мыкин почувствовал себя не в своей тарелке, так как видел друга в таком состоянии впервые.
 — Ты чего? — спросил он, сглатывая подступивший к горлу комок.
 — За что? За что? Я не хочу!
 И тогда Мыкин подошел к переломанному другу и, взяв его за плечо, сказал:
 — Все будет хорошо!
 И так он проникновенно это сказал, что Митрохин поднял к нему заплаканное лицо и улыбнулся сквозь слезы.
 — Правда?
 — Правда. Мы поедем на границу, и там нас никто не найдет! Все утрясется!
 — Спасибо тебе!.. Спасибо…
 Митрохин поднялся, утер рукавом лицо, налил в чайную кружку водки и выпил залпом двести.
 — Ты — друг мой! — признался он.
 — Ты друг мне тоже! — получил он признание в ответ.
 Две недели друзья провели в квартире Светки.
 Сама хозяйка приходила редко, примерно раз в три дня, принося сумки с едой.
 — Воруешь? — поинтересовался однажды Митрохин.
 — Ворую, — ответила она.
 Светка была какая-то странная. В лице ее поселилась непонятная озабоченность, она не привечала даже ласки Мыкина и на вид похудела изрядно.
 — Любишь грузчика? — поинтересовался Мыкин в очередной приход любовницы.
 Продавщица не ответила, лишь посмотрела на тепловика пронзительно, с глубинной тоской, словно из проруби, затем выложила продукты в холодильник и вновь ушла.
 А потом наступил нужный день.
 Друзья побрились и выбрались на свет Божий. Они щурились от солнечных отблесков, с отвычки глубоко вдыхали зиму и шагали к районному военкомату.
 — Явились? — удивился военком.
 — Так точно! — ответили они хором.
 — И что, никаких справок о болезни не принесли?
 — Здоровы, — ответил Мыкин.
 — Вы мои дорогие! — расплылся в улыбке подполковник. — Значит, поедете на границу?
 — Это наш долг! — с пафосом произнес Митрохин, счастливый, что МВД не связалось с военной прокуратурой.
 — Ну тогда пошли со мной!
 Подполковник привел их в хозяйственную часть военкомата и выдал друзьям билеты на поезд.
 — Вот! И проездные!
 Он подтолкнул конверт.
 — Два месяца всего, ребята!
 — Да мы хоть на год! — пожал плечами Мыкин.
 — А что! — хлопнул по столу военком. — Прапоров вам присвоим — и служите себе на здоровье!
 — Подумаем, — пообещал Митрохин и протянул подполковнику руку.
 Вечером того же дня друзья лежали на полках в плацкартном вагоне и под стук колес думали каждый о своем…
 После смерти Айзы Илья пролежал на полу бессознанным несколько дней.
 Когда он пришел в себя, то потратил много времени, чтобы забраться на стол, где покоился захлопнутым склепом атлас речных рыб.
 Таракан был большой и сильный. Он долго пытался открыть атлас, но тщетно, пока в голову ему не пришла плодотворная мысль. Он попросту стал толкать книгу к краю стола, и в конце концов она рухнула на пол.
 Все произошло удачно, и в процессе полета атлас раскрылся птицей и выпустил со своих страниц сплющенную засохшую стрекозу, которая, медленно кружась, словно осенний лист, спланировала на пол.
 Илья долго лежал рядом со своей возлюбленной и говорил с нею, как с живой.
 — Любовь моя, не знаю, близок ли, далек мой конец? Но всей оставшейся у меня жизнью я люблю тебя, люблю безумно, как если бы взять сто страстных мужчин и сложить их чувства вместе! А и то, пожалуй, мало будет!.. Но, вероятно, Всевышнему так нужно, чтобы я мучился бесконечностью твоих смертей. Только вот не знаю — зачем?.. Должно быть, это не мое дело… Но имею же я право задать вопрос! Зачем?!!
 Он плакал. Плакал горько, и не было облегчения в этих слезах. Он был чудом природы — плачущий таракан!
 Потянуло из форточки, и легкое тело стрекозы приподнялось с пола и перевернулось, как живое.
 А потом Ильясов, сам того не сознавая, стал ее есть. Он поглощал Айзу с хвоста, отрешась от всего на свете. Так маньяки-каннибалы поедают свои жертвы, чтобы соединиться с ними навеки. Татарин вкушал свою Айзу два дня и две ночи, пока от стрекозы не осталось даже слюдяных крыльев. После он наставил бесчисленное количество черных точек на паркете.
 А потом он летал. Летал по квартире, нарочно ударяясь о стены и потолок, желая разбиться насмерть. Но панцирь был крепок, и судьбы конец не настал.
 Потом он уполз под буфет и заснул там без сновидений…
 Поезд прибыл в областной город, где Митрохина и Мыкина встретил военный газик, и каково было удивление друзей, когда во встречающем их они узнали старшину Огрызова, значительно постаревшего, с потной плешью под фуражкой.
 Старшина по причине многочисленных прошедших лет не узнал их и вез к погранзаставе молча. Друзья косились друг на друга, с трудом сдерживая смех.
 — Чего лыбитесь? — поинтересовался старшина.
 Они ничего не ответили, но улыбаться продолжали. Каждый вспоминал тот самый пердунчик и толстый зад, садящийся на него.
 — Доскалитесь! — лениво пригрозил Огрызов.
 Они прибыли на заставу, где получили обмундирование, свободное время до вечера, а потом заступили на охрану Государственной границы России.
 Вскоре, в один из зимних степных дней, им предстояло защитить Родину…




 10. СЕМЕН


 Володя Синичкин, обладатель мертвого семени, признал своего приемного сына на второй день и о своей неспособности производить детей на свет Божий забыл начисто.
 Жена, Анна Карловна, души не чаяла в маленьком Семене и первые три дня не выпускала малыша из рук. На четвертый день ей стало плохо с сердцем и участковый выразил предположение, что ей не по возрасту держать такую тяжесть. Ребеночка взвесили на напольных весах и обнаружили, что масса его составила двенадцать килограмм.
 — Вот это грудник! — воскликнул Синичкин. — А зубов-то у него полный рот!
 — Да, — согласилась Анна Карловна. — Мальчик развивается стремительно! Акселерация!
 На самом деле женщина обостренным материнским инстинктом уже предчувствовала, что с младенцем что-то не то, да и младенцем его назвать было уже трудно. Густые черные волосы спадали прямыми прядями на уши и на лоб, из-под которого смотрели на мир глаза, полные какой-то мудрости. Или так казалось матери…
 Участковый во время обеденного перерыва рассказывал майору Погосяну о своих сомнениях:
 — Чуднґо как-то — мальчишка растет не по дням, а по часам! Уже волосатый и зубастый! И ходит!..
 — Так бывает! — ободрил майор, поглаживая свой живот. — Сейчас такие дети! Брюхо болит!..
 У самого Погосяна, как известно, детей не было, и откуда он знал, как все это бывает неизвестно. Но ответ старшего по званию совершенно успокоил Володю, и он продолжал исполнять свои обязанности.
 На отделении было два висяка, причем тяжелых. Убийство татарина Ильясова и аналогичное преступление — убийство Кино Владленовны Дикой, воспитательницы Детского дома.
 Если считать, что дело Ильясова было почти раскрыто, во всяком случае известны фигуранты, то с воспитательницей обстояло хуже — никаких версий! Девушку похоронили на загородном кладбище, и милиционеры во время похорон прятались за деревьями, надеясь вычислить преступника, — те нередко приходят попрощаться со своими жертвами. Но такового обнаружить не удалось, и гроб забросали стылой землей…
 На четвертый день маленький Семен стал разговаривать. Причем он сразу сказал целую фразу:
 — Все было бы хорошо, если бы не было так плохо!
 Анна Карловна чуть было не упала в обморок, а Володя Синичкин, наоборот, воспринял сына вундеркиндом, способным добиться в жизни более примечательной судьбы, нежели он, капитан милиции.
 На пятый день Семен весил уже двадцать килограмм, самостоятельно встал к завтраку и поел с аппетитом, поддерживая при этом содержательную беседу с отцом.
 — Ты мой отец, и я тебя ценю! — произнес мальчик, хрустнув огурчиком.
 — За что же ты меня ценишь? — поинтересовался Синичкин. — Ведь ты обо мне ничего не знаешь!
 — Мне достаточно, что ты мой отец, и именно за это я тебя ценю.
 Володе стало очень приятно. Его еще никогда не превозносили.
 — Я тебя тоже люблю! — признался участковый.
 — Я о любви не говорил, — покачал головой Семен. — Я о человеческой ценности.
 — Так значит, ты меня не любишь?
 — Ты как женщина говоришь — любишь или не любишь, когда существует множество других оттенков человеческих чувств.
 Анна Карловна слушала их разговор, и ей было не по себе до холодности в желудке.
 — Каких, например? — поинтересовался Володя.
 — Например, нежность, уважение…
 — Родителей необходимо любить! — рек Синичкин.
 — Кто это так сказал?
 — Это говорю я, твой отец!
 Мальчик откусил от бутерброда с колбасой.
 — Хорошо, — ответил он. — Я подумаю. Но все же мне кажется, что уважение к родителям гораздо важнее, чем любовь! Любить нужно детей, мужчине необходимо любить женщину, а женщине — мужчину! Родителей же надо уважать!
 У Анна Карловны началась истерика. Сначала она завсхлипывала, а потом завыла в голос. Ей было совершенно непонятно, более того, в голове все перемутилось от того, как ее муж разговаривает о таких умных вещах с ребенком пяти дней от роду!
 Володя с неудовольствием поднялся из-за стола и отвел жену в спальню, где уложил в постель, накапав в рюмочку валокордина.
 — Да как же так! — всхлипывала Анна Карловна.
 — А так! — ответствовал муж. — Акселерация! Мальчик гением, может быть, вырастет!
 — Ах, не нужен нам гений! Хочу обычного ребенка!
 — Эгоистка! — рассердился Синичкин. — Лежи тут!
 Он вернулся на кухню к сыну и сказал, что тоже подумает над его словами.
 — Спасибо, — поблагодарил мальчик.
 — На здоровье, — ответил Володя.
 В голове Синичкина родился план вызвать представителя Книги рекордов Гиннесса и запечатлеть на камеру такое выдающееся его дитя. Но как доказать Жечке Жечкову, что мальчику действительно всего пять дней от роду?.. В этом состояла главная загвоздка…
 — Ах, не нужно никакой шумихи по моему поводу! — сказал маленький Семен.
 — Я не хочу славы. Слава — блеск самовара в лучах вечернего солнца. Она неплодо-творна и разрушает организм до основания. Скромность — вот что созидает душу, оттачивая ее грани.
 Синичкин оторопел от того, что сынок прочитал его мысли, но постарался виду не подать и опять пообещал, что подумает над словами Семена.
 — Еще колбаски хочешь? — поинтересовался капитан.
 — Спасибо, я сыт. Мне кажется, что нельзя в еде переусердствовать, так как сытый желудок — это колыбельная для мозга.
 Участковый поперхнулся холодной котлетой и взялся за стакан с чаем в тяжелом подстаканнике. Обычно он подслащивал напиток тремя ложками сахара, но на этот раз решил обойтись одной, да и то без верха.
 — Тяжело мне, сынок! — почему-то сказал Володя. — Преступления не раскрываются!..
 — Значит, не там ищете, — ответил мальчик. — Все преступления раскрываются, только десятилетия могут пройти, или жизни.
 — Девушку убили. Красавицу!
 — Жаль.
 Синичкин вдруг заметил, что волосы Семена, к началу завтрака отросшие до ушей, сейчас закрыли их полностью.
 Эка, диво! — воскликнул участковый про себя. Но сейчас же вспомнил, что и с ним случаются всякие дива, например, ноги светятся!
 — Твои ноги — живородящие! — объяснил маленький Семен, опять прочитав мысли отца. — Твои ноги рождают чужие судьбы, о которых тебе неведомо, но которые тесно с тобой переплетены. Ты проводник, отец!
 — Проводник чего?
 — Воли.
 — Чьей?
 — Воля может быть только одна. Божья!
 Володя перекрестился, но получилось у него это слева направо и почему-то двумя перстами.
 Слышащая разговор Анна Карловна находилась в постели в крайнем замешательстве и все время хотела потерять сознание, так как для нее весь диалог казался сверхъестественным и устрашающим.
 — А ты кто, сынок? — спросил Синичкин.
 — Твой сын.
 — Ты тоже проводник?
 — Каждый проводник.
 — А чего ты проводишь?
 — А я пока не знаю. Я слишком мал.
 — Ах, сынок! — мечтательно воскликнул Володя. — Как бы я хотел, чтобы твоя судьба была удачливее, чем моя! Чтобы ты достиг всего, чего сам захочешь, и чтобы мы с мамой гордились тобой!
 — Я постараюсь, папа. Но у меня никогда не получится рождать жизни, тем более по многу раз!
 — Твой талант обнаружится в другом! Не сомневайся! Никогда нельзя терять надежды! Ты еще слишком молод!
 Анна Карловна все же потеряла сознание.
 Володя Синичкин услышал треск и обнаружил, что рубашка сына разошлась по шву, оттого что плечи его раздались вширь.
 — В школу тебя надо определять! — решил участковый. — Пора!
 Семен как-то странно посмотрел на отца, но в ответ ничего не сказал, лишь жалостливо взглянул вдруг посеревшими из голубых глазами.
 Володя поежился, закончил завтрак, глотнув несладкого чая, и сказал, что обязан отправляться на работу.
 В обеденный перерыв он опять разговаривал с майором, повествуя начальнику о мудрости сына, о его философском построении души, на что Погосян искренне радовался, потирая живот.
 — Ай, молодца! — Он имел в виду сына Синичкина. — Молодца!
 Потом начальник вдруг загрустил и опять проговорил, что скоро умрет, чем рассердил подчиненного.
 — Нельзя так говорить! Это Богу противно!
 Погосян опешил.
 — А что, на все воля Божья! — наехал Синичкин круче. — Никто не знает, близок ли, далек его конец! Вон на Магистральной улице чемпион мира по штанге в ларьке пивом торговал, гора мышц, здоровье, как у быка, так обвалился балкон на десятом этаже и сплющил ларек вместе с чемпионом. Диалектика!
 — А у меня живот — комок невров! — почему-то вспомнил Погосян. — Скоро Новый год.
 — Скоро.
 — Завтра Карапетяна выпускают.
 — Прижился язык?
 — Прирос. Только чересчур длинный. В рот не помещается!..
 Появился Зубов. Он сплюнул на пол семечковую кожуру и сообщил:
 — Мою Василису Никоновну в больницу забрали. Нервный криз. Во как!..
 Было совсем непонятно, расстроен армянин или нет, но офицеры посочувствовали коллеге и предложили ему покушать долмы и хошломы. Прапорщик согласился и доел все, что оставалось на столе. Потом он громко икнул, на что майор Погосян неожиданно разозлился и за-орал:
 — Что, гады, расселись!!! У нас два убийства, а вы тут о детях и женах беседы ведете!
 Начальник попытался было встать, но живот задел за край стола и некоторая посуда соскользнула на пол. Прогремело металлическими приборами и разбившимся стеклом.
 — А-а-а, ядрена мать! Кто убил татарина Ильясова?!! Тебя спрашиваю, Синичкин?!! Говорить, не молчать!!!
 — Так… — участковый опешил на мгновение, но потом доложил четко: — Татарина Ильясова лишили жизни Митрохин, его сосед, и Мыкин — дружок Митрохина! Есть протокол с признаниями!
 — А где преступники? — взвизгнул Погосян.
 — А преступников нету! В бегах!
 — Розыск объявили?
 — Местный — да! — ответствовал капитан.
 — А всероссийский?
 — На то команды не было!
 — Ах е!.. — далее майор Погосян перешел на армян-ский язык, и чем дольше продолжалась его эмоциональная тирада, тем светлее становилась черная физиономия прапорщика Зубова-Зубяна.
 — Понял, — отозвался Синичкин. — Объявляю всероссийский!
 Он поднял трубку телефона и сказал несколько слов дежурному.
 — А ты что встал!!! — оборотился с ненавистью к Зубову Погосян. — Кто прикончил Кино?!!
 — Из всэх ыскусств для нас важнейшым является кыно! — неожиданно с армянским акцентом продекламировал Зубов и сплюнул семечковую шелуху на пол.
 — Ах ты скотина! — завопил Погосян во весь голос. — Издеваться!!! Опять, армянская морда, в старшины у меня пойдешь! Не посмотрю, что супружница твоя в больнице! В рядовые!!!
 Многоярусный нос Зубова поник.
 — А я тогда уйду из органов. Ни денег, ни уважения!
 — Нет, братец, — прошипел майор. — Ты не уйдешь, тебя попрут! А опосля даже вневедомственная охрана плюнет тебе в харю!
 — Зачем так, — робко вмешался Синичкин.
 — А тебя, жирноногий, не спрашивают! — потерял контроль майор. — Я вас всех!.. Я вам!.. — Он поперхнулся и вдруг сник, опустив голову на грудь.
 Синичкин приблизился к начальнику и погладил его по плечу.
 — Ничего, — тихо проговорил капитан. — Со всеми стрессы случаются.
 — Да-да, — подтвердил Зубов и потер майору другое плечо.
 И здесь майор Погосян заплакал. И плакал он так отчаянно, с открытым ртом, с текущей из него слюнкой, что у подчиненных защемило в сердцах грустной музыкой, а в глазах защипало подступающим морем. Они посмотрели друг на друга и отвернулись.
 И тут дверь в кабинет открылась и вошел лейтенант Карапетян. Глаза его лучились радостью, а сожранные пираньями бакенбарды начали отрастать по новой. Вот только язык во рту не умещался и стремился на волю, словно змея какая.
 — Уыыау! — поприветствовал Карапетян, не замечая унылого настроения офицеров. — Ууууиииооаа! — засмеялся выздоровевший, чем вызвал у скорбящих неприятное чувство.
 — Тебе чей язык пришили? — поинтересовался Зубов, потирая правый глаз, чтобы отступило море.
 — Оооой, — ответил лейтенант.
 — Как же, твой! Собачий это язык! Вишь, синий с розовым!
 Лицо Карапетяна побледнело.
 — А ея ую! — прошептал он и потянулся к кобуре.
 — Прости, ошибся! Только не убивай! Язык не собачий, а поросячий!
 Синичкин бросился на руку Карапетяна, которая уже сжимала «Макарова», а Зубов демонстративно стал анфас, мол, стреляй, сука!
 Погосян внимания на инцидент не обращал, а был погружен в себя, как в нирвану.
 — Приказываю убрать оружие! — крикнул Синичкин. — Или докладную в прокуратуру!
 Он еще пару раз дернул за руку Карапетяна, пока тот не убрал пушку в кобуру.
 — Не стыдно? — пожурил Володя лейтенанта. — Это же Зубов тебя спас из реки!
 — А эо он!
 — А ничего! — объяснил Синичкин. — Бывают у человека срывы. Пока ты лечился, у нас срывы у всех нервные!
 Карапетян взял со стола лист бумаги и начертал на нем: «Ты, Синичкин, подсунул мне свинячий язык! Ты у меня отобрал капитанское звание. Честно говоря, я не очень тебя люблю!»
 — А я не баба, чтобы меня любить! — парировал Володя.
 Карапетян добавил на бумаге: «Когда-нибудь я тебя убью!»
 — Смирно! — вскричал участковый. — А ну, уматывай отсюда, пока я ОМОН не вызвал!
 Писать Карапетян на нервной почве уже не мог. Он просто трясся.
 — Поди отдохни пару деньков, — посоветовал Зубов. — Нашему майору плохо.
 И тут Карапетян сел на стул, как майор, опустил голову к груди, хлюпнул носом и зарыдал в голос, трясясь всем телом, высунув наружу свой страшный язык.
 — Ы-у-ауыыыуа…
 На сей раз море не удержалось в глазах офицерского состава, и Зубов с Синичкиным присоединились к плачущим. Все ментовское отделение плакало навзрыд…
 На шестой день маленький Семен походил уже на тринадцатилетнего подростка, Анна Карловна на этот счет перестала разговаривать, и Володя подумал, что жена тоже в нервном кризисе.
 Сам он не очень был шокирован столь быстрым ростом сына, а наоборот, радовался этому, так как именно такой взрослый сын и должен быть у сорокачетырехлетнего мужчины, а то и старше.
 Участковому было абсолютно наплевать, что подросток не походил на него лицом, главное — мальчик имел совершенно удивительный склад мыслей, который обнаруживал глава семьи за завтраком.
 — Не дослужусь я до майора! — кушая яичко, выразил сомнение милиционер.
 — Не дослужишься, — подтвердил сын. — Умрешь без орденов.
 — Что, не будет в моей жизни поступков, заслуживающих почести?
 — Такие поступки хоть и могут быть, но должны и будут оставаться незамеченными, — ответил Семен. — Не должно тобой двигать тщеславие, так как оно нивелирует даже подвиг.
 Анна Карловна издала звук, похожий на карканье, и побежала в ванную, где ее вырвало.
 — А если я просто хочу совершить подвиг?.. Всю жизнь мечтаю!
 — Перестань кушать жирное, — посоветовал сын и погладил свою щеку, через кожу которой начали пробиваться темные волоски.
 — Что? — не понял Володя.
 — Не кушай сало, масло и прочие жиры.
 — К чему это ты? — по-прежнему не понимал Синичкин.
 — Это и будет твой подвиг.
 — Не жрать сало и масло и есть подвиг?!! — возмутился капитан милиции. — Ну знаешь, сынок!..
 — Каждому свой подвиг, и каждому по плечу.
 — Ты хочешь сказать, что я не способен на настоящий поступок или геройство?
 — Тебе не нужно быть героем. У тебя свое предназначение.
 — Какое?!. — Синичкин начинал злиться сильно, а оттого отложил намазанный маслом бутерброд в сторону.
 — Прожить жизнь просто — твое предназначение, — ответил Семен. — Ты мне не одолжишь бритву?
 — Нет, постой! Так не пойдет! По-твоему, я должен просто есть, пить, спать, ходить на службу и ни о чем не помышлять?
 — Не всякий помысел хорош.
 Анна Карловна сидела на краю ванны и в отчаянии слушала разговор. Слово «помысел» вызвало в ней ассоциацию с церковью и религией. Ей почему-то было это неприятно чрезвычайно.
 — А есть ли хороший помысел? — с сарказмом в голосе поинтересовался участковый.
 — Есть.
 — Какой же?
 — Ну, например, не есть жирного.
 — А-а-а! — разозлился вконец Синичкин. — Надоел ты мне со своим жирным! Сам ешь сало, за обе щеки уплетаешь! А мне не позволяешь! Мал еще, чтобы отца учить! — Он глотнул остывающего чаю.
 — А у меня другой подвиг, — с удивительным спокойствием ответил подросток.
 — Какой?
 — Я стану деревом.
 — Кем?
 Чай пошел у Синичкина носом.
 — Деревом.
 Анну Карловну опять вытошнило. Одновременно с этим процессом она подумала, что, вероятно, ее муж сошел с ума, так как не понимает, что общается с младенцем, которому всего шесть дней от роду.
 — А зачем тебе становиться деревом? — поинтересовался Володя с недоумением.
 — Таково мое предназначение.
 — По-твоему, подвиг и предназначение — одно и то же?
 — Да.
 — А есть ли что-нибудь между предназначением и подвигом? — задал вопрос Синичкин и сам таковому удивился.
 На несколько секунд задумался и Семен.
 — Не знаю, — ответил он. — Может быть, и есть. Вероятно, это неисполнение подвига. Холостой патрон.
 — А-а, значит, неподчинение судьбе! — потер от удовольствия ладони Володя. — А не подчиняться судьбе — удел сильного! Я буду есть жирное! — и он откусил огромный кусок от бутерброда со свиной шейкой.
 Семен с большим сожалением посмотрел на отца и тяжело вздохнул.
 — Есть у батьки твоего пока мозги! — засмеялся участковый. — Пусть не ленинские, но и не куриные.
 — Ты мне дашь бритву?
 У Синичкина сложилось хорошее настроение, и поэтому он ответил, улыбаясь до металлических коронок:
 — Конечно, даже новое лезвие вставлю!
 — Спасибо.
 — А как у тебя, сынок, с девочками? — хитро прищурился Володя, дожевав бутерброд.
 На этот вопрос из ванной выскочила Анна Карловна и закричала на мужа, обращаясь к нему почему-то на вы:
 — Вы дурак! Вы кретин! У вас куриные мозги!
 Синичкин в изумлении открыл рот и даже хохотнул нервно.
 — Беда с нашей мамкой! — прошептал он сыну, заслонившись от Анны Карловны ладонью. — Врача, может, вызвать?
 — С ума сошел! — продолжала кричать жена, так что соседи сверху застучали по трубе. — Слышал бы эти бредни мой отец!
 — Пожалей его, — вдруг сказал Семен и посмотрел на мать черными глазами.
 — А… — осеклась Анна Карловна. — Что?!.
 — Он не виноват.
 — В чем не виноват?
 — Ни в чем.
 — А я его разве виню?
 На этот раз осекся Семен. Он перевел недоуменный взгляд на отца.
 — Женщины, — развел руками Володя.
 — А ты кто такой?! — спросила Анна Карловна Семена.
 В таких странных ситуациях женщина сначала может потеряться, а потом, словно кошка, встать на защиту семейства.
 — Я твой сын, — ответил подросток.
 — Чего?!! — в манере Анны Карловны говорить появилось что-то от хабалки. Она уставила руки в боки и откинула слегка голову назад. — Чей ты сын?!. А?!. Я тебя чего, рожала?..
 — Нет. Ты родить не можешь.
 Женщина застыла в немом вопросе.
 — У тебя непроходимость труб, — пояснил Семен.
 — Да ладно, — вступился за жену Синичкин. — Чего бедную женщину судить! У меня все равно семя мертвое!..
 — У тебя семя живое.
 — Как? — участковый посмотрел на жену. — Как же, Аня?..
 Хабалка уступила место обыкновенной несчастной бабе, которая вдобавок залилась слезами.
 — Да, — подтвердила Анна Карловна. — Да, обманула я тебя, Володечка. У меня трубы не в порядке!..
 — А зачем же ты!..
 — А что мне оставалось делать! Мне ребеночка хотелось!
 — Сказала бы по-простому, а то — семя мертвое… Унизила… Я же не зверь какой…
 — Боялась…
 — Ну и не плачь! — Синичкин погладил жену по бедру. — Ну и не страшно!.. Я не обижаюсь больше…
 — Правда?..
 От проявленного к ней великодушия Анна Карловна еще пуще зашлась слезами, а потом с ненавистью взглянула на Семена.
 — Черт!
 — Неправда, — помотал головой подросток.
 — Ну зачем ты так, Анечка, — расстроился участковый.
 — А чего он?
 — Чего? — не понял милиционер.
 — Чего я? — поинтересовался и подросток. — Я — сын ваш. А дети всякие бывают. Больные и убогие, глупые и умные! Но я — не черт!
 — Ты — убогий!
 — Пусть так, — согласился Семен. — Я скоро уйду.
 — Мы тебя не гоним, — пожалел сына Синичкин.
 — Мне самому нужно.
 — А-а, — вспомнил Володя. — Деревом становиться.
 — Ага.
 — Не могу мешать предназначению!.. Или подвигу?..
 — Корням.
 — Чего?
 — Их росту, — пояснил подросток.
 — А куда пойдешь?
 — Найду куда встать. Места много, а Россия большая.
 — Ну-ну.
 — И когда в путь? — всхлипнула Анна Карловна.
 Семен задумался, а потом ответил точно:
 — Через пятьсот тридцать шесть секунд.
 — Значит, через пять минут, — прикинул Синичкин.
 — Через девять, — машинально поправила жена.
 — А я хотел Жечку Жечкова пригласить, чтобы он тебя на камеру снял, как чудо природы! Хочешь славы?
 — Слава — часть моего подвига. Так что не нужно Жечки!
 — Ну смотри…
 Все остальные восемь минут семейство промолчало, словно на похоронах. На девятой подросток встал, поправил отцовы брюки, застегнул рубашку на верхнюю пуговицу и поклонился родителям в ноги.
 — Спасибо за то, что вырастили! Не держите зла! За этим прощайте!..
 Он вышел в дверь, спустился на улицу и пошел по свежему снегу в сторону Ботанического сада. Там он прошел в ворота, причем билет у него не спросили, да и вслед не посмотрели.
 Семен уверенно миновал несколько аллей и вошел в павильон экзотических деревьев. Разувшись, он встал возле японского дерева сакура и пустил из левой пятки нежный корешок…
 К вечеру садовник Валерий Михайлович Каргин, шестидесяти семи лет от роду, пришел к сакуре с лейкой и обнаружил возле нее неподвижно стоящего молодого человека. Лицо юноши было покрыто густой черной порослью, а большие черные глаза были спокойны и притягивали к себе взор садовника.
 — Ты кто? — поинтересовался старик.
 — Я — дерево, — ответил Семен.
 — Уже поздно. Шел бы ты домой, а то в милицию загремишь!
 — Валерий Михайлович? Каргин?
 — Да-а, — ответил служащий недоуменно.
 — Если вам не трудно, будьте любезны полить мне под левую ногу.
 — Эх, сынок, не знаю, забавляешься ты над старостью или умом тронулся, но в любом случае тебе бы к дому двигаться. Одиннадцатый час, однако!..
 — У вас, Валерий Михайлович, под правой подмышкой большая папиллома. Ее удалять надо срочно, а то еще сорок дней — и переродится она в опухоль нехорошую. Сестре же своей передайте, что не радикулит ее мучает, а почки нездоровы. Пусть к врачу обратится, и облегчение будет!
 Садовник Каргин стоял с открытым ртом, а потом вдруг встрепенулся:
 — Куда, вы говорите, полить? Под какую ножку?
 — Под левую, пожалуйста…
 Михалыч согнулся над конечностью, завернул юноше брючину и обнаружил лодыжку, поросшую корой, причем такой крепкой, словно дубовой. Садовник сглотнул и полил ступню из лейки обильно, рискуя обделить сакуру.
 — Спасибо, — поблагодарил Семен.
 — Не за что, — отозвался Михалыч. — Нам воды не жаль. Может, удобреньице какое?
 — Незачем.
 — Ну не надо так не надо! Значит, удалять папиллому?
 — Непременно.
 — А сколько мне жить еще, знаете?
 — Знаю.
 — Скажете?
 — А вам зачем?
 — А Бог его знает!
 — Вот пусть Бог и знает.
 Михалыч потер затылок и хотел было спросить, можно ли привести к юноше сотрудников сада, но молодой человек его опередил:
 — Ведите кого хотите! Я для этого и расту здесь.
 Михалыч поклонился и убрался восвояси, так и забыв полить сакуру. Но даже если бы он и не забыл это сделать, японской поросли все равно предстояло погибнуть, так как новому растению требовалось много энергии, а чтобы добыть ее, корень из левой пятки произрастал крайне быстро и во все стороны, удушая чужеродные отростки…
 На следующее утро Михалыч привел к юноше шестерых своих коллег, из которых только двое были мужчинами.
 — Что вы хотите? — спросил Семен.
 — Спросить они хотят! — спосредничал Михалыч.
 — О чем?
 — Давай, Евдокия! — скомандовал старик.
 Евдокия была женщина лет пятидесяти, полная, без передних зубов. Она, не стесняясь, посмотрела на Семена и задала вопрос:
 — В чем смысл жизни? — И хохотнула, словно радуясь каверзе.
 — В том, чтобы радоваться своим делам, — произнес Семен бесстрастно. — В этом человеческая участь. В этом смысл.
 — Странный смысл, — прошамкала Евдокия.
 — Человеку никогда не удастся посмотреть, что будет после него, а потому истина — радоваться своим делам.
 — Странный он какой-то! — оценила Евдокия.
 — А ты его о здоровье спроси, — посоветовал Михалыч.
 Евдокия было открыла рот, но Семен опередил ее и сказал, что жить женщине недолго, а потому пусть она подумает о душе и сходит окреститься в церковь.
 — Отчего же я умру? — вмиг побелевшая Евдокия чуть было не упала на землю, если бы не локоть Михалыча.
 Остальные стояли в стороне и ничего не слышали.
 — Умрешь ты в ночь, справляя нужду, а от несварения перенапряжешься, и кровь разорвет мозг твой. Через час наступит смерть.
 Евдокия качнулась.
 — Я кандидат биологических наук, — вдруг сказала она.
 — Ты прожила жизнь по предназначению, — согласился Семен.
 — Я хочу задать последний вопрос. Можно?
 Семен кивнул.
 — Есть после смерти что-то?
 — Нет.
 — А как же вся жизнь человеческая за миг до смерти проходит перед глазами? А потом труба, коридор, и человек видит себя со стороны, родственников своих умерших?
 — Это — сон, — ответил человек-дерево. — Сон разума. Мозг засыпает, и ему снится последний сон… А теперь иди, у тебя мало времени.
 Из глаз Евдокии, когда она уходила, текли слезы. Они падали на землю Ботанического сада, а человек-дерево улавливал их своими корнями и всасывал в себя. Михалыч лишь пожимал вслед уходящей в вечность Евдокии плечами.
 — Что ж ты мне не сказал, когда я умру! — с укором обратился старик.
 — Потому что тебе нельзя этого говорить. Ты не выдержишь этого знания, а потому станешь жить по-другому.
 — А Евдокия? Она лучше всех здесь про растения знает!
 — Она — сильная. Будет бороться с недугом. Может быть, и справится.
 — А я, значит, слабый? — обиделся старик.
 — Ты — впечатлительный.
 — А как же тогда Бог? Зачем он, если там ничего нет?
 — Для кого есть, а для кого нет, — уточнил Семен.
 Послышался треск разрываемой ткани, и из-под разошедшейся брючины взору Михалыча предстала нога юноши, превратившаяся в обыкновенный древесный ствол, по которому неутомимо, к гипотетическому небу, полз черный муравей.
 — Чем же Евдокия провинилась?
 — Она мало думает о другой жизни. Занята насущным.
 — А есть ли что-нибудь после?
 — Нет, — еще раз повторил человек-дерево. — Есть сон. Он может быть очень длинным, длиннее, чем сама жизнь, и ничем не отличаться от нее.
 — А Бог-то тут тогда при чем! — завопил дед, чувствуя, как в голове у него все перемешалось винегретом.
 — А Бог дает эти сновидения. Кому короче, кому длиннее. А кому и вечные сны…
 — А?..
 Старик что-то понял и пошел вслед за Евдокией, а к дереву подошли другие садовники. Они много спрашивали, а Семен неустанно отвечал, изредка прося, чтобы его полили…
 Молва распространяется быстрее, чем радиосигнал. Информация из уст в уста столь молниеносна, что никакие телетайпы, никакие телеграммы не способны опередить ее…
 К концу этого дня весь Ботанический сад был окружен толпой желающих попасть к человеку-дереву и послушать, что он скажет про их жизни.
 В том павильоне, в котором пустил корни Семен, было установлено несколько телевизионных камер, в том числе и агрегат Жечки Жечкова, представителя Книги рекордов Гиннесса.
 — Если ты мне запорешь пленку, — шипел он в ухо оператора, — я тебя отошлю репортером в Косово! Там, говорят, операторы живут в среднем недели две!
 — Все в порядке! — успокаивал шефа Каргинс. — Все заснимем!
 — Пожалуйста, — попросил Семен, — пускайте народ. У меня очень мало времени!
 — Сейчас, сейчас, — подбодрил юношу Михалыч, который взял все под свой контроль, так как начальство сада отбыло в дружескую страну перенимать садовый опыт.
 Старик махнул кому-то ответственному, и дверь в павильон экзотических деревьев открылась.
 — По одному, господа, — увещевал Михалыч. — Не торопитесь.
 — А сколько стоит? — интересовались многие.
 — Нисколько. Бесплатно…
 Первой к человеку-дереву подошла молодая особа с прыщиками на лбу.
 — Ты еще долго будешь жить, — сказал человек-дерево. — Не надо употреблять эти препараты!
 — Где мой отец? — поинтересовалась девица.
 — Твой отец творит историю.
 — Его обвиняют в убийстве.
 — Он никого не убивал. Он невиновен.
 — Мой отец хороший человек! — гневно вскричала девица, обращаясь неизвестно к кому.
 — Твой отец — обыкновенный, — уточнил Семен. — Он не очень приятный… Следующий!..
 — Я еще не все спросила! — засопротивлялась Елизавета, но была оттеснена общественной охраной в сторону и кричала издалека: — Дерево! Истукан гнилой!!!
 — Снял? — спросил Жечка Жечков оператора и сжал кулаки.
 — Снял, — кивнул головой сотрудник.
 Целый день человек-дерево отвечал на вопросы людей. Было заметно, как он устал и как кора дерева подросла аж до самого бедра юноши.
 Ночью пришли отцы города.
 — Ну-с? — спросил главный из них.
 — Что вы хотите узнать? — поинтересовался Семен. Он устал, и глаза его сузились до щелок. — Пожалуйста, быстрее, мне надо отдохнуть.
 Один из «отцов», затянутый в добротный костюм, хотел было возмутиться и напомнить человеку-дереву, что тот находится на вверенной ему территории, а потому диктовать условия… Впрочем, низенький спутник его оборвал, показав, что здесь главный он, и, улыбнувшись, спросил:
 — Товарищ, а что с выборами?
 — Вы станете мэром, — сообщил Семен.
 — Я же говорил! — низенький улыбнулся еще шире, похлопав затянутого в костюм по плечу. — Ну, собственно, у меня больше вопросов нет! Спасибо на добром слове!
 — Вы продержитесь на посту мэра полтора года, затем сделаете неверный выбор, вас арестуют и вы без суда и следствия проведете в тюрьме шесть лет. За это время от вас уйдет жена, а дети откажутся от отца-преступника!..
 — А кто станет мэром после меня? — Казалось, что низенький ничуть не испугался такой перспективы.
 — Мэром станет ваш заместитель, вон тот, в костюме.
 — Лиокумович?.. — удивился будущий градоначальник и посмотрел на густо покрасневшего спутника. — Ну-ну!..
 Отцы города на том закончили с человеком-деревом, причем у затянутого в костюм возникло нестерпимое желание срубить говорящее растение, распилить деревяшку на части и подвергнуть огню…
 Из-за сакуры появились Жечка Жечков и оператор-латыш Каргинс.
 Усталый до крайности Жечка поглядел в видоискатель камеры, промотав пленку с самого начала, и, казалось, был удовлетворен.
 — Ну что, дерево? — проговорил представитель Книги рекордов. — Мне что-нибудь скажешь?
 — А что ж не сказать, — откликнулся Семен. — Ты станешь богат! Ты будешь владеть фантастическим состоянием. Ты сможешь играть в казино столько, сколько захочешь, а денег у тебя не станет меньше!
 — Сколько я буду жить?
 — Ты умрешь через час после того, как скончается твой оператор!
 Оператор вздрогнул и чуть было не выронил камеру.
 — А когда умру я? — поинтересовался он, вдруг ощутив противную дрожь в районе поясницы.
 — Тебе я не могу сказать этого, — проговорил усталыми губами Семен. — Но ты тоже станешь богатым!
 — Почему не можешь?!! — возмутился оператор. — Сказав «а», скажи и «б»!
 — Что мне говорить, решаю я, — спокойно ответил человек-дерево.
 Каргинс огляделся по сторонам и схватился за стоящую возле стеклянной стены лопату.
 — А я решил срубить тебя!
 — Дело твое!
 — Последний раз спрашиваю! — оператор замахнулся.
 — Мое время погибать еще не пришло.
 — Ах ты!.. — оператор со всей силы рубанул по ноге-корню. Раздался неприятный хруст, прыснуло кровью, но какой-то чересчур светлой, и Семен сморщился от боли.
 — Ты что делаешь! — вскричал Жечка Жечков. — Нас же посадят! Грош цена нашим съемкам!..
 — Он говорит, что конец его еще не пришел, — бушевал латыш. — А я говорю, пора!
 Он вновь размахнулся лопатой, но тут раздался вы-стрел. Стоящая на земле камера разлетелась вдребезги. От ужаса представитель Книги рекордов побелел и заговорил быстро-быстро:
 — Кто?!. Где?!. А?..
 Стрелял из темноты садовник Михалыч.
 — Еще одно движение — и выстрелю в голову! Бросай лопату!
 Оператор-латыш покорно отбросил лопату в сторону и поднял руки.
 — А ну, валите отсюда! — приказал Михалыч. — Чтоб ноги вашей здесь не было!
 — А ты чего, старик, здесь командуешь? — попытался было воевать Жечка, но, встретившись глазами с двумя ружейными стволами, ретировался. — Уходим… Ах, гадина, кассета вдребезги!
 — Ну!..
 Они ушли, а Михалыч накопал из-под сакуры землицы и стал затирать ею рану. Человек-дерево изредка морщился от боли, но вел себя достойно мужчины.
 — Может, завтра передышку сделаем? — предложил садовник.
 — Нет, — отказался Семен. — Времени мало.
 — Ну, будь по-твоему…
 Старик до конца обработал рану, затем снял с себя ватник и расстелил его возле сакуры.
 — Посплю здесь, — оповестил он. — Охранять тебя буду!
 Семен улыбнулся. Раздался страшный треск, и остатки отцовых брюк лохмотьями легли у подножия человека-дерева. До пояса тело Семена было сплошь покрыто толстым слоем коры.
 — Польешь меня утром.
 — Непременно, — закивал Михалыч и улегся на телогрейку. — Кора-то дубовая!
 — Нет, — отозвался Семен. — Я дерево — хлебное…
 — А-а, — протяжно зевнул Михалыч. — Помирать мне скоро!..
 В уголках глаз его загорелись лукавые искорки.
 — Хитер ты, старик, — улыбнулся Семен. — Спи, у тебя будет очень долгий последний сон.
 — Вот и ладно, — успокоился Михалыч, еще раз зевнул и заснул по-детски быстро…
 На следующий день в Ботаническом саду перебывала почти половина города, и у каждого был свой вопрос. Что самое интересное — подавляющее большинство не интересовалось у человека-дерева продолжительностью своей жизни, а обходилось более спокойными вопросами, касающимися в основном здоровья, материального благосостояния и т. д.
 В два часа дня очередь дошла до майора Погосяна, который пришел в штатском костюме, дабы не привлекать внимания возможных знакомых. Лицо его было бледно, щеки впали, как будто он перестал кушать долму и хошлому.
 — Я — армянин!
 — Ну и что?
 — Армянам тоже можно задавать вопросы? — поинтересовался милиционер.
 — Конечно, — ответил Семен. — Я тоже не русский.
 — А говорят, вы новый русский пророк! — Майор погладил живот.
 — Глупости! Что вы хотите узнать?
 — Я уже знаю. Я хочу, чтобы вы подтвердили мое знание.
 — Говорите.
 Погосян помялся.
 — Я боюсь умирать.
 — Понимаю.
 — Это произойдет до Нового года?
 — Вы целиком проживете этот год, — ответил Семен. — До последней секунды. Но ни секунды в следующем. Вы умрете в тот самый короткий миг паузы между годами.
 Майор стоял, поникнув головой. Он пожимал плечами и облизывал губы, собираясь что-то сказать еще.
 — Я знал это. Спасибо.
 — Время в состоянии растягиваться беспредельно, а также беспредельно сжиматься. Время — понятие субъективное. Пауза между годами для вас может растянуться на тысячелетие. Идите спокойно!..
 Лицо Семена искривилось, как будто от боли.
 — Что такое? — участливо поинтересовался Погосян.
 Человек-дерево приподнял рубашку, и майор разглядел, как кора захватывает человеческую грудь, сжимая ее тисками, сочась какой-то бурой жидкостью.
 — У меня тоже так случается! — посочувствовал милиционер и приподнял свитер, обнажая свой круглый, как шар, живот, который отливал неестественным синюшным цветом. — Вот, комок моих невров заболел… И из пупка какая-то гадость по вечерам вытекает.
 Он растерянно смотрел на человека-дерево, стоя с голым животом, и во взоре его была робкая надежда хотя бы на что-то чудесное, но Семен лишь помотал головой в ответ и закрыл свои черные глаза.
 — Я могу только сказать. Но ничего не могу сделать, — произнес человек-дерево. — Время мое тоже сочтено.
 — Понимаю, — ответил Погосян, и во взгляде у него погасло. — Я пойду?..
 Семен кивнул…
 К пяти часам возле человека-дерева появилась женщина.
 — Меня зовут Василиса Никоновна, — представилась она.
 — Рассказывайте, — предложил человек-дерево.
 — Удобно ли… — женщина закраснела лицом, как китайский фонарик. — У меня вот какие проблемы… — Она все никак не могла собраться, а потому переминалась с ноги на ногу, как будто ей срочно нужно было в туалет.
 — Я вас слушаю…
 Наконец женщина собралась с духом и, утирая с височков пот шелковым платком, начала:
 — Вы такой молодой… Впрочем, ладно… Видите ли, мой муж очень страстный человек. Сначала я не была такой страстной, но он во мне разбудил невероятный огонь… Но, конечно, со временем… Понимаете?
 — Нет, — честно признался Семен.
 — Я боюсь, что его страсть, ну страсть моего мужа, со временем истощится…
 — У всех у нас есть дно. Надо надеяться, что дно вашего мужчины, как впадина дна морского.
 — А что делать мне, если оно окажется дном какого-нибудь ручья? С моим огнем?.. Женщины по-другому устроены, нежели мужчины…
 — Через девять месяцев вы родите ребенка, и весь ваш огонь пойдет на него… Это не та причина, по которой стоит волноваться.
 — А мой муж станет генералом? — вдруг спросила Василиса Никоновна.
 Семен опешил от такого вопроса и ответил с внезапной страстью, что прапорщик Зубов никогда не станет генералом, более того, он не дослужится и до капитана, а ждет его совершенно другая карьера.
 — Какая? — удивилась Василиса Никоновна.
 — Он станет священником в маленьком армянском городе.
 — Я не поеду в Армению! — вскричала женщина.
 — Нужно следовать за мужем!
 — Да?
 — Да! — твердо ответил человек-дерево.
 — Но если вы такого мнения…
 — Да, я такого мнения.
 Василиса Никоновна открыла сумочку, вытащила из нее горсть чего-то и бросила на землю, к самым корням нового русского пророка.
 — Что это? — вскрикнул от неожиданности Семен.
 — Вы не волнуйтесь! Это хлебные крошки! Хорошо, когда возле хлебного дерева курлыкают голуби.
 — Здесь нет голубей! — удивился человек-дерево. — Здесь Ботанический сад!
 — Жаль, — развела руками женщина и пошла своей дорогой, совершенно удовлетворенная.
 А еще Семена посетил бывший и.о. начальника военного госпиталя, бывший ассистент недавно скончавшегося профессора. И.о. оглянулся на Василису Никоновну и подумал, что внешность этой женщины ему знакома, но где и когда он мог видеть ее — ничего этого врач припомнить не мог.
 — Мне обязательно верить в Бога, чтобы разговаривать с вами?
 — Совсем нет.
 — Сколько у меня есть времени? — поинтересовался медик.
 — Смотря о чем вы хотите спросить.
 Бывший и.о. задумался на мгновение, а потом спросил с важным выражением лица:
 — Будет ли война?
 Семен удивился:
 — В какой перспективе вы ставите вопрос?
 — В ближайшей, естественно.
 Человек-дерево задумался и ответил, что война будет, но она случится вдалеке от важных русских городов и будет столь краткосрочна, а жертвы в ней будут столь малы, что только одна-две газеты про нее напишут, да и то — заметки.
 — Вот и я думаю, что война должна случиться! — с героическим запалом произнес и.о.
 — Вам в ней нечего будет делать. Боевые действия продлятся всего три минуты.
 — Ха-ха! В современных условиях трех минут будет достаточно, чтобы уничтожить половину планеты! Я-то знаю, я — военный врач!
 — В войне погибнут три человека. Так что успокойтесь!
 — С чьей стороны будут потери?
 — С обеих. Погибнут двое русских.
 — Значит, мы войну проиграем… — медик задумался. — Как вам удается перерабатывать земельные соки? Ведь вы же человек!
 — Это неподконтрольно мне, — ответил Семен. Видно, что вопрос был ему не совсем приятен.
 — Значит, есть то, что вам не удается контролировать?
 — Мне многое недоступно.
 — Это радует, что вы столь критичны по отношению к себе. — Бывший и.о. потер ладони, словно они у него замерзли. — А кто, простите великодушно, позволил вам говорить людям то, в чем никто не может быть уверен?! Вы программируете людей! И не удивительно, если с ними случится то, что вы беретесь предсказывать! Я буду непременно ходатайствовать, чтобы вам запретили эту практику!
 — Я — не практикую!
 Семена позабавил такой напор незнакомого человека и странная злоба, черпающаяся неизвестно из каких сокровищниц организма. А потому он сказал, чтобы умерить ее:
 — Вы же в сущности добрый человек! Если бы ваша мать, когда вам было двенадцать лет, не дала вам пощечину во дворе на глазах друзей и девочки, которая вам нравилась, то, вероятно, вы бы выросли в прекрасного человека. А медик вы и так превосходный! Так что, когда выйдете из сада, то посмотрите на небо, вдохните поглубже воздуха и улыбнитесь всему миру! И произойдет чудо! Вы зацветете заново!.. И сходите на могилу к нянечке Петровне, ведь она столько лет проработала в вашем госпитале!
 — А что, разве она умерла? — вздернулся и.о.
 — Несколько дней назад.
 Бывший и.о. вдруг сел на землю, взял в руки свою голову и заплакал. Он заплакал так горько, что Михалыч, дежуривший неподалеку, удивился глубине такого переживания. Еще садовник подумал, что так плакать могут только от чужого горя, совсем не от сообщения о близкой смерти самого плакальщика — в таких случаях обычно льют слезки тихо и обреченно. Этот же рыдал в голос, открыв рот настежь, словно ворота!
 А слезы-то как брызжут! — подивился Михалыч. — Как из шланга дырявого!
 Семен не мешал и.о., пока тот выплачется. Он даже не охнул, когда на плечах треснула рубаха, показывая в прорехе образование из коры.
 Наконец, всхлипывания медика прекратились. Он встал на ноги, посмотрел по сторонам, как будто пьяный, и пошел неровно прочь.
 — Чего это он? — полюбопытствовал Михалыч. — Как баба какая!
 — Нарыв прорвался, — объяснил Семен. — Зрел, зрел всю жизнь, а теперь вот прорвался. А мог и не прорваться вовсе!
 — Ты всяк нарыв прорвешь! — полизоблюдствовал садовник. — Водички подлить? — Он услужливо поднял тяжелую лейку и приблизился к человеку-дереву.
 — Знаешь, Михалыч, как бывает интересно! — вдруг сказал Семен.
 — Нет, не знаю, — ответствовал старик, обильно поливая говорящее дерево.
 — Ишь, сакуру задушил совсем!..
 — Ты помнишь Ольгу?
 — Какую Ольгу? — удивился Михалыч и задрал голову на Семена.
 — Олечку? Ну помнишь, которая с тобой жила, когда вам было по двадцать? Ты еще сбежал от нее, когда она на третьем месяце беременности была.
 Михалыч сел прямо на землю.
 — А ты откуда знаешь?
 — Не в том дело! Умерла она несколько дней назад, твоя Олечка! А все звали ее Петровна. Нянечкой в военном госпитале она работала, отца моего выхаживала. А вот этот, — Семен кивнул головой в сторону ушедшего и.о., — этот выгнал ее с работы, оттого она и умерла.
 Михалыч продолжал сидеть на земле. Воспоминания всколыхнулись в нем, и в душе стало мокро, как будто он себя из леечки полил. Милое Олечкино лицо всплыло солнечной радостью, большими серыми глазами и вздернутым носом, и садовник задышал быстро-быстро, затем было представил Олечку старой, но у него ничего не получилось, попытался вообразить ее мертвой, но от этой затеи у него заскулило в животе голодным псом. Еще Михалыч оглядел свою жизнь, в которой были и Катеньки, и Леночки, и всякий другой разномастный женский род, только вот ребеночка так и не случилось в его жизни и предстояло умереть в одиночестве.
 Старик хлопал сухими глазами и смотрел на человека-дерево, во взгляде которого воцарилось обычное спокойствие и безразличие.
 — Во как! — крякнул Михалыч. — А родила она тогда?
 — Кто? — не понял Семен, отвлекшись мыслью на что-то другое.
 — Да Ольга же! — раздражился садовник.
 — Мальчика… Впрочем, он умер малолетним.
 — Ах! — вскрикнул Михалыч, и было родившаяся в нем надежда на обретение родной плоти скончалась в мгновение бабочкой-однодневкой, оставив лишь привкус чего-то сладкого, но до конца не распробованного. — Ах!..
 — Давай следующего!
 А следующими оказались Володя Синичкин и жена его Анна Карловна. Представ перед человеком-деревом, они сначала не узнали сына и стояли скромно, словно чужие.
 — Здравствуйте, папа и мама! — поприветствовал Семен.
 Супруги встрепенулись и пристально посмотрели на «нового русского пророка».
 — Ты?!! — вскричал участковый.
 — Я, папа.
 — Что ж ты даже не позвонил! — посетовал капитан и толкнул супругу в бок.
 — Погорячилась я, — призналась Анна Карловна. — Затмение на меня нашло. Простишь, сынок?
 — Да нет у меня зла на вас! Вы же родители мои!
 — Позвонить все-таки мог! — не унимался Володя.
 — С места не могу сойти, — оправдался Семен. — Врос, понимаешь ли!
 — Предназначение свое выполняешь?
 — Да.
 — Деревом становишься?
 Семен вскрикнул. Кора подошла к самой шее, мешая человеку дышать. Кадык ходил взад-вперед, больно ранясь о крепкую древесину.
 Сердобольная Анна Карловна было бросилась с надушенным платочком подтирать кровавую юшку, но Михалыч цыкнул на нее так, что она осеклась на полпути и чуть было не упала.
 — Ты, говорят, сынок, мудрые пророческие вещи народу говоришь? — обратился к Семену Синичкин.
 — По мере возможностей своих.
 Володя зачем-то открыл кобуру, а потом опять ее за-крыл.
 — Вот, мать твоя вопрос имеет. Дурацкий, конечно!
 — Говори, мама.
 Анна Карловна поправила прическу и спросила:
 — Сынок! У меня родятся дети?
 — Нет, мама, — ответил человек-дерево.
 — Я так и знала! — Анна Карловна приложила надушенный платочек к глазам.
 — Мы всегда это знали! — с еле заметным раздражением напомнил Синичкин.
 — Есть такой Детский дом номер пятнадцать. Пойдите туда и возьмите себе на воспитание девочку или мальчика, вырастите, и тогда вы умрете, благословленные их любовью и благодарностью!
 Семен опять вскрикнул. Кора перекрыла ему кадык, и он стал задыхаться.
 — Идите, — прохрипел человек-дерево. — Мне совсем немного осталось! И послушайте меня, возьмите ребенка!
 — Да что же это происходит! — взвыла Анна Карловна, наблюдая за агонией своего мальчика.
 Синичкину тоже было не по себе, и он опять открыл кобуру, а потом закрыл.
 — Идите, идите!
 Михалыч подтолкнул родителей к выходу.
 — Я сам о нем побеспокоюсь! Идите, идите!..
 Приговаривая так, он довел супругов до выхода, объ-явил, что прием закончился, и запер дверь.
 — Как ты? — спросил старик.
 — Умираю, — ответил человек-дерево. — Кора душит…
 — Может, ее топориком? — предложил Михалыч.
 — Это плоть моя, а ты — топориком!..
 — Давай-ка стамесочкой оттяну.
 Садовник проворно подбежал к человеку-дереву и просунул железное жало между кадыком Семена и куском толстой коры. «Пророк» задышал лучше.
 — Ты кто? — спросил Михалыч, со всем серьезом за-глядывая в затухающий взор дерева. — Божий человек, или как?
 — Не знаю, — ответил Семен и закашлялся. — Надеюсь, что Божий!..
 — Ну-ну… Полить водичкой?
 Человек-дерево не ответил.
 — Ну скажи, — неожиданно взмолился садовник. — Сколько мне еще жить?!!
 Семен открыл глаза, моргая ими, чтобы не мешал соленый пот, и посмотрел на старика. И было в его взгляде столько неподдельной тоски, столько трагедии, что Михалыч невольно отвел свои бесцветные глаза и почти раскаялся в вопросе, заданном умирающему.
 — Когда я умру, — прошептал Семен, — когда я умру, на моих ветках вырастут хлебные плоды. Ты их сорви и раздай по кусочку кому сможешь. Только не жадничай, пожалуйста!
 — Как скажешь, родимый! — пообещал старик. — Как только за сакуру отчитываться?..
 Далее Михалыч наблюдал, как древесная кора наконец перекрыла кадык, который, дернувшись в последний раз птичкой, угомонился навеки. Глаза еще вращались, но не было уже в них осмысленности, не было глубины. Они обмелели, будто после засухи.
 Вслед за кадыком кора обняла щеки «нового русского пророка», затем добралась до носа, а в конце замкнулась крепкими объятиями на затылке человека-дерева. Человека больше не было, осталось одно дерево. Затем Михалыч с большим удивлением увидел, как на дереве распустились почки, зазеленел, словно в убыстренной съемке, лист, ловко сформировался плод и в считанные минуты созрели настоящие хлебы.
 — Надо же! — развел руками Михалыч.
 Старик выудил из походного чемоданчика секатор и в несколько движений срезал плоды. Булки пахли так вкусно, что садовник не удержался и куснул от одной. Через минуту он был вынужден схватиться за пах, так как впервые за последние пятнадцать лет испытал прилив мужской силы.
 — Вот это хлебушек! — радовался он.
 Впрочем, мужская сила нарастала, мутя сознание, и Михалыч, дабы не случился конфуз, достал из штанов мужской орган и обильно пролился семенем под сухую сакуру.
 — Ух ты! — оценил старик, утирая с лица пот.
 Облегчившись, он оборотил свой взор на хлебное дерево, которое стояло сухим, с облетевшей листвой. Ни-что не напоминало, что когда-то это умершее растение было человеком, и Михалыч даже на мгновение прикинул, не было ли все происшедшее продуктом массовой галлюцинации.
 А тем временем зацвела сакура.
 — Слава Богу! — перекрестился Михалыч. — Хоть по шапке не дадут!
 Старик достал из чемоданчика пилу и в пятнадцать минут спилил хлебное дерево под самый корень. Затем он расчленил ствол еще на несколько частей, уложил все это на тележку и увез отходы в подсобное помещение, где находилась печка, в которой сжигали всяческий ненужный древесный хлам.
 Михалыч засунул в огонь распиленные чурки и удивился, как те мгновенно занялись синим пламенем и сгорели в считанные секунды безо всякого треска и запаха.
 — Во как! — одобрительно крякнул садовник.
 Но все же он оставил от хлебного дерева один брусок на память, решив из него сделать что-нибудь наподобие табуретки в кухню.
 Идя домой, Михалыч, как и завещал ему человек-дерево, пытался на улице раздавать прохожим куски хлеба, но люди чурались его, как чумного.
 Уже подходя к своему дому, старик задумался, что делать с такой прорвой мучных изделий, как вдруг увидел на снегу исхудалых голубей и решение пришло само собой.
 Он неутомимо крошил хлеб на снег, с удовлетворением наблюдая, как со всех окрестностей слетается всякая птичья нечисть, как жадно птичьи клювы раздирают мучную плоть. Сизари запрыгивали друг на друга, стараясь выхватить друг у друга корм, топча спины более удачливых собратьев. Хитрые воробьи ухватывали куски и улепетывали что есть силы в какое-нибудь укрытие, чтобы там спокойно насладиться необычайно вкусной едой.
 Один из хромых голубей, после того как наклевался вдоволь, почувствовал в своей изувеченной лапе изменения и смело ступил на нее. Она не подломилась, как обычно, а удержала тучное тело птицы.
 В этом году у хромоногого голубя впервые за послед-ние пять лет будет потомство!
 Михалыч было подумал оставить небольшой кусочек себе, памятуя о том, какое воздействие хлебный мякиш произвел на его силу, но резонно заметил, что в его годы такая сила ни к чему, весеннее бурление отвлекает от раздумий на серьезные темы.
 Последнюю булку он выкинул не глядя, взвалил пенек, оставшийся от Семена, на спину и потащил ношу к дому.
 Он установил деревяшку, как и предполагал, на кухне, вскипятил чай и открыл форточку для прохлады.
 Прихлебывая индийский, сидя на новом табурете, старик невзначай взглянул на небо. Из-за серой тучки на него смотрело улыбающееся лицо Оленьки, с серыми глазами во все лицо и вздернутым носиком.
 — Ты что там делаешь, Михалыч? — спросила из-под тучки девушка.
 — Оленька!.. — прошептал Михалыч.
 — Ну что же ты! — смеялась юная Петровна. — Иди же сюда!
 — А! — только и сказал старик.
 Его тело обмякло, привалилось к стене сахарным кулем, рот открылся, и из него розовым парком что-то вылетело. Это что-то лениво скользнуло в форточку и не торопясь устремилось к небесам. Там это розовое залетело за серую тучку, и небеса сомкнулись…
 Старик Михалыч умер…




 11. ЖАННА


 Светка очень помогала Мите Петрову управляться с маленькой Жанной. Она не могла не заметить, что девчонка росла, как говорится, не по дням, а по часам.
 — Знаешь, Петров, — вы-сказала однажды продавщица свое мнение. — Девчонка твоя не совсем нормальная!
 — Что ты имеешь в виду? — скосил на нее единственный глаз Петров, а сам удивлялся, что купленный еще два часа назад памперс не сходится на животе Жанны.
 — А то, что девчонка на глазах растет! Еще полдня назад у нее было четыре зуба, а сейчас двенадцать!
 — И что? — разозлился Петров. — Каждый по-своему развивается!
 — А что ты злишься! — обиделась Светка. — Мне-то что! Пусть у нее хоть сорок зубов вырастет!.. Ее кормить пора!
 — Корми! — согласился Митя и схватился за бок, так резануло в печени.
 Светка склонилась над девочкой, которая лежала на спинке, слегка суча ножками, и улыбалась, казалось, всему миру.
 — Ути, ути! — пропела продавщица.
 — Света, — вдруг сказала девочка.
 — Ой! — женщина отшатнулась, прислонилась к стене и заорала во все горло:
 — Говорит! Говорит!!!
 Из кухни вбежал Петров и захлопал единственным глазом.
 — Она говорит! — вопила продавщица и если бы умела креститься, то вероятно бы осенила себя знамением, но не вспомнила, как крест класть, то ли слева направо, то ли наоборот, а потому ткнула себя пальцами только в лоб, оцарапав его старым маникюром.
 — Сволочью обозвала? — поинтересовался грузчик.
 — По имени окликнула. «Света» сказала!
 — А меня поутру сволочью приветствовала.
 Неожиданно девочка соскользнула с раскладушки и подошла к продавщице, уткнувшись головкой женщине в колени.
 — Мама! — проговорила она чистеньким, как звук камертона, голоском, отчего Светка сначала выпучила в потолок глаза, а затем запустила по напудренному лицу слезы умиления. — Мама!
 — Ты слышал, Петров? — глотала слезы Светка. — Она меня мамкой признала! Ишь ты, мамкой!
 Продавщица склонилась над девочкой и зашептала ей в ушко, прикрытое нежным локоном:
 — Я тебе сейчас колбаски пожарю и молочка согрею! Золотце мое!
 — Ты давай не увлекайся! — приревновал Митя. — Дочка-то моя!
 Он зря это сказал. Продавщица переменилась в лице и зашипела змеей, что малышка не очень на него смахивает, а к тому же вызывает большой интерес — каким органом он заделал Жанну.
 — Тряпочкой своей? — уточнила Светка. — Ты смотри, я тебя насквозь вижу, рожу твою педофильскую!
 — Какую рожу? — не понял грузчик.
 — Я знаю, для чего такие скоты девочек себе заводят неразумных!
 Продавщица сально оскалилась.
 — Да ты что! — Лицо Мити налилось кровью. — Ты на что намекаешь, сука вислогрудая! Да я тебе сейчас харю квасить буду!
 На сей раз Светка не испугалась. Она по-прежнему чувствовала уткнувшуюся в колени детскую мордочку, а потому в ней проснулся инстинкт самосохранения, и она выставила вперед руку с длинными обломанными ногтями.
 — Я тебе твой глаз сальный враз выковыряю! А ну прочь!.. — и махнула рукой, так что Петров еле успел отшатнуться.
 — Ах ты, сука! — заорал он и огляделся вокруг в по-исках какого-нибудь тяжелого орудия.
 В эту секунду девочка оторвалась от Светкиных коленей и сделала несколько шажочков в сторону озверелого Мити.
 — Папа, — сказала она и уткнулась теперь в колени грузчика.
 Петрова словно парализовало. Так он стоял минуты три, а потом шепотом сказал Светке:
 — Видишь, лярва, а ты говоришь — не моя дочка!
 Продавщица глубоко вздохнула, опустила воинственную руку и покачала головой.
 — Наша девочка.
 — Согласен, — ответил Митя.
 — Пойду, что ли, колбаски пожарю?
 — Ага, — согласился грузчик, чувствуя тепло детского личика.
 — На тебя готовить?
 — Ага.
 Светка отправилась на кухню, а Петров, подхватив девочку на руки, отправился к буфету, в котором порыскал в поисках «Агдама», но не найдя и капли, скис физиономией.
 — Так-то вот, Жанночка! Плохо твоему папке!
 В доказательство слов Петрова его организм пронизало кинжальной болью в области печени. Да такая острота отличала нынешний приступ, что Митя чуть было не выронил девочку из рук. Он охнул и присел на корточки.
 Со сковородой, скворчащей и шипящей, в комнату вплыла Светка и, глянув на скорчившегося Петрова, коротко сказала:
 — Допился, живодер!
 Митя застонал, влез шершавой ладонью себе под рубашку, потер печень, нашел ее вылезшей из-под ребра, словно кирпич, и расстроился.
 — Болит, — признался он.
 — Сбегать за бутылочкой? — издевательски предложила Светка, и в ответ Петров усиленно закивал и выделил обильную слюну.
 — Ага! Как же!
 Светка фыркнула и поставила сковороду на стол.
 — Жрать идите!
 Митя застонал.
 Неожиданно девочка заглянула отцу в самые глаза, улыбнулась прекрасно, сунула свою теплую ладошку ему под рубашку и положила крохотные пальчики на больное место. В тот же миг Петров ощутил, как боль исчезает, уступая место приятной истоме.
 — Ишь ты, — обрадовался грузчик. — Как кошка! Погладишь, и легче становится!
 — Идете? — поинтересовалась Светка, вооруженная алюминиевой вилкой.
 — Идем, — откликнулся грузчик.
 Он передал девочку продавщице на руки, а сам следил, как Светка засовывает куски колбасы девочке в ее нежный алый рот. А дочка улыбалась, и будто солнышко в комнату влетело. Она жевала и глотала эту неприятную еду послушно и с удовольствием.
 — Слышь, Петров! Девчонке года три-четыре, не меньше! И чего ты мне мозги компостируешь!
 — Можешь проваливать! — неожиданно вскипел грузчик. — Сам справлюсь!
 — Как же, справишься! — засмеялась женщина. — Ты на ладан дышишь! Глядишь, помрешь в одночасье!
 И вдруг эти последние слова Светки испугали Петрова. Бесцеремонные, они всколыхнули внутренности и заставили надпочечники выделить чуть ли не стакан адреналина, из-за чего все тело грузчика будто окаменело, а лицо побелело, словно нагримированное.
 — Ты… Ты чего говоришь… — затрясся Митя.
 — А что я?
 Светка сама испугалась такой реакции своего товарища, а оттого у нее пропал аппетит.
 — Папа, — произнесла девочка совсем твердым голоском.
 — Да ничего с тобой не случится! — неуверенно поддержала Светка. — Подумаешь бок болит! У меня знаешь как иной раз придатки прихватывает! Воешь, как волчица, всю ночь! — Она обернулась на окно, за которым на землю медленно слетал легкий снег. — Откормим тебя диетическим! Портвягу свою забудь навсегда, и глядишь — мужиком еще станешь! — Женщина осеклась, поняв, что болтнула лишнего.
 — А-а-а! — заорал Петров. — Да что же это такое делается!!!
 Он выскочил из-за стола и забегал по комнате, схватившись почему-то не за печень, а за пах, как будто ему туда ударили.
 — Ну извини, извини! — покаялась продавщица. — Случайно вырвалось! Я тоже оргазм раз в месяц испытываю! А женщине это вредно для здоровья!
 Петров взвыл еще сильнее:
 — А ну вали отсюда! Чтоб твоей ноги здесь больше не было! — Он хотел было вдарить Светке по жирному носу, но она держала на руках Жанну, поэтому Митя лишь скрежетнул зубами.
 Светка пустила слезу и стала оправдываться, что она женщина и имеет право иногда глупость сморозить! Что ж теперь, сразу выгонять! Как нужна была — звал!
 Маленькая Жанна спустилась с колен продавщицы и пошла к окну. Там она задрала свою головку и принялась смотреть на небо. Ей было интересно, как падает снег.
 — Ладно, уйду я! — решила Светка. — На день уйду, а потом вернусь. Там у меня гости приехали! Им тоже надо помочь!
 — Можешь вообще не возвращаться! — рявкнул Петров. — А то, не ровен час, голову тебе оторву!
 — Как голубям! — не удержалась продавщица, надевая пальто.
 — Убью-ю! — заорал Митя и бросился на женщину. Но тут кинжал вновь проткнул ему печень, да так больно, что мужчина рухнул на пол как подкошенный.
 — Вот-вот! — прокомментировала Светка. — Полежи пока, подумай!
 Петров, скорчившись внутриутробным плодом, стонал.
 — Ну, до свидания!
 Светка хотела было уже выйти вон, как что-то вспомнила, обернулась и посмотрела на маленькую Жанну. Что-то шевельнулось у нее в груди.
 — Не скучай, дочечка! — попрощалась она, хотела было подойти и поцеловать крошку, но передумала и за-крыла за собой дверь.
 Петров лежал на сей раз очень долго. Сознание блуждало где-то по обратной стороне луны, на которой мелькали образы прошедших лет. Было видение непутевой матери, которая, впрочем, сейчас улыбалась маленькому Мите и протягивала ему что-то вкусное. Представились похороны Жанны, что, собственно говоря, и вывело грузчика из состояния забытья.
 Петров с трудом поднялся с пола, сначала на колени, а потом, опираясь руками о стену, установился на ноги. Только тут он вспомнил о дочке, огляделся и нашел ее спящей на раскладушке под махровым полотенцем. Старый будильник «Заря» показывал восемь часов тридцать минут вечера, и Митя прикинул, что пролежал бессознанным часов пять.
 А еще он не удивился, что маленькая Жанна больше не казалась ему маленькой под полотенцем. Ее ножки уже не помещались под махрой, прикрывающей лишь часть спины и ягодицы, а пальчики с прозрачными ноготками слегка шевелились, как будто им было прохладно.
 Митя добрел до телефона и набрал номер 03.
 — «Скорая»! — отозвались ему.
 — Мне плохо, — пожаловался Петров.
 — Что с вами? — спросил бесстрастный голос.
 — Дикая боль в печени!
 — Пьете?
 — Нет, — соврал грузчик.
 — Сколько вам лет?
 Митя задумался.
 — Тридцать два? — произнес он вопросительно.
 — Сходите завтра к врачу, — предложила оператор низким женским голосом.
 — Я сознание теряю уже второй раз за день. Пролежал пять часов без памяти.
 — Сейчас приступа нет?
 — Сейчас нет.
 — Поезжайте в больницу.
 — Я не могу!
 — Почему?
 — Я — отец-одиночка, — объяснил Митя. — У меня маленький ребенок.
 — Другое дело, — голос оператора стал ласковым. — Сейчас что-нибудь постараюсь сделать! Не вешайте трубку!..
 К глазам Мити подступили слезы. Он подумал о том, что нормальной человеческой жизнью жить хорошо. Хорошо, когда тебе пытаются помочь только потому, что у тебя имеются дети.
 — Вы слушаете? — вернулась оператор.
 — Да-да!
 — Ваш адрес?
 Митя продиктовал медленно, чуть было не напутав номер квартиры.
 — Машина будет через пятнадцать минут.
 — Спасибо, — от всей души поблагодарил Петров.
 — Мальчик?
 — Что? — не понял грузчик.
 — У вас мальчик?
 — А-а… Нет, девочка.
 — Сколько ей?
 — Э-э… — он осекся и обернулся на спящую Жанну. — Восемь лет.
 — Хороший возраст! Моей — десять!.. Ну всего хорошего вам, поправляйтесь. Сто двадцать третья!
 От такого телефонного участия душа Мити согрелась, словно ее грелками обложили. Он вдруг захотел найти эту сто двадцать третью и как-то подружиться, что ли!.. Ему захотелось постоянного участия… Он еще долго не вешал трубку, слушая короткие гудки и ощущая ухом тепло нагретой пластмассы. Ему казалось, что это тепло сто… Остальные цифры Митя забыл…
 «Скорая» действительно приехала через пятнадцать минут, но врач, в отличие от диспетчера, был мужчиной и, оглядев убогое жилище Мити, все понял.
 — Давно пьете?
 Грузчик решил теперь не врать.
 — С детства.
 — Ложитесь.
 Ложиться было некуда, кроме раскладушки, на которой спала дочь. Но тут полотенце откинулось и из-под него выскользнуло очаровательное юное создание лет двенадцати, абсолютно голенькое и совершенно лишенное стыда. Обнаженная отошла к окну, повернувшись к врачу ягодицами, и принялась разглядывать вечернее небо.
 — За это судят! — хриплым голосом произнес врач.
 — Чего пялишься! — разозлился Петров. — Делом занимайся! Дочь это моя!
 Врач сглотнул слюну и отвернулся от окна.
 — Ложитесь!
 Митя лег на раскладушку.
 — На спину.
 Петров перевернулся.
 Врач принялся пальпировать печень, и при каждом его прикосновении грузчик вскрикивал.
 — Терпи! — рыкнул врач и покосился в сторону окна.
 Девушка по-прежнему смотрела на небо. Одно ее плечо было слегка опущено, а чудесная головка склонилась на другое.
 — Ну чего там у меня? — морщился от боли Митя.
 — У тебя печень раза в три больше, чем у нормального человека! — ответил врач и подумал, как от такого законченного урода произошла такая красавица. Еще он подумал, что алкоголик, вероятно, насчет отцовства нагло врет, хотя, с другой стороны, как он заманил к себе такую девушку?..
 — Ну и что?
 — Что? — не понял врач.
 — Что печень у меня большая? — с удивлением сказал Митя. — У вас маленькая, у меня большая! И что?
 Врач сегодня очень устал, был зол от утомления, да и по природе не был добрым, а потому, надавив еще раз на больной орган, произнес:
 — Конец тебе приходит! Вот что!
 Если бы он обернулся на этой фразе к окну, то, вероятно, заметил бы, как дернулось у девушки плечико, то, что повыше, к которому склонилась голова. Но врач поворотился чуть позже и чмокнул от удивления губами. Всю обнаженную спину девушки закрывали волосы. С вороным отливом, они отражали свет комнатной лампочки и все же еще были недостаточно длинны, чтобы целиком скрыть наготу, оставались округлые завершения ягодиц, которые чуть было не свели с ума уставшего мужчину своим бесстыдным намеком.
 — Конец тебе! Конец! — процедил он.
 — Что значит конец? — не понял Митя.
 — То и значит, умираешь ты!
 — Как это?
 — Так, — врач что-то вколол в зад Петрову и грубо вытащил шприц обратно, повредив в мягком месте какой-то сосудик, отчего из-под бледной кожи протекла каплей кровь. — Как все! Цирроз!
 Он быстро собрал свой чемодан и, стараясь не глядеть в сторону окна, вышел прочь.
 После того как хлопнула входная дверь, Митя Петров начал умирать. Он это отчетливо понял и так похолодел нутром, что изо рта вышел дымок, как от жидкого азота.
 Несмотря на сделанный врачом укол, грузчик почувствовал подступы какой-то грандиозной боли, какой не испытывал прежде и о которой даже не помышлял. Он сжался от страха, забыв натянуть после укола штаны, хотел было завыть, но родил лишь сип.
 Она подошла неслышно и села рядом.
 Митя открыл глаз, вытаращенный от ужаса, увидел Жанну и схватил ее за руку с такой силой, что мог бы, наверное, сломать кость. Но на лице девушки не дрогнул и мускул единый, она открыто улыбалась, и пахло от нее чем-то свежим и успокаивающим.
 — Боюсь! Боюсь! — зашептал Митя.
 Она покивала в знак согласия.
 — Болит! Болит!
 Еще раз кивнула.
 — Ы-ы-ы-ыыы… — провыл грузчик надрывно. — Не хочу подыхать! Сука смерть! Тварь беззубая!!!
 Жанна по-прежнему улыбалась. Ее алые губы приот-крылись, обнажая розовый язык.
 — Не бойся, — произнесла девушка негромко.
 — Ага, как же! Не ты подыхаешь, а я!
 Он опять взвыл, а Жанна слегка наклонилась к нему и прикрыла махровым полотенцем его голый зад с засохшей кровавой каплей.
 — Смерть избавит тебя от мучений. Когда твои органы не смогут работать и станут причинять тебе невыносимую боль, смерть все закончит.
 Митю стошнило. Его вывернуло и от боли, и от страха одновременно. От этих же двух причин он ничего уже не мог сказать, лишь чувствовал, как задеревенела кожа на голове.
 — Смерть не обратная сторона жизни, — продолжила Жанна, и Петрову показалось, что из ее чуть раскосого глаза выкатилась слезинка. — Смерть — это… — она подбирала слова. — Это — как снотворная таблетка… Ты засыпаешь после боли, а там сон…
 — Ы-ы-ы-ы-ы…
 Петров был не в состоянии воспринимать слова. У него невыносимо болело, рассудок перемешался, на кожу выпрыгнули крупные мурашки, и в паху стало чуть влажно. Митя скрипел зубами, лицо его окончательно теряло цвет, а несколько выпавших ресниц лежали на белых щеках черной щетиной.
 — Папа, — сказала Жанна.
 Его тело стало выгибаться, словно коромысло, корежилось из стороны в сторону, в уголках рта выступила желтоватая пенка.
 — Если бы не смерть, то мучиться можно бесконечно, — как бы извиняясь, прошептала Жанна.
 Наконец тело Мити затряслось в мелких конвульсиях, он уже растерял сознание и хватал воздух открытым ртом, надувая пенку, словно мыльный пузырь, пока она не лопнула.
 Жанна глубоко вдохнула и выдохнула. Из ее рта вы-рвалось небольшое облачко синеватого цвета, которое проплыло около метра и влетело в оскаленный рот Мити. Петров рефлекторно глотнул, все его тело еще раз тряхнуло, будто током ожгло, он на миг широко открыл глаза, да так и остался лежать недвижимым, уставившись ледяными зрачками в небытие…
 Митя Петров умер…
 Девушка не стала закрывать глаза умершему, поднялась с раскладушки, подошла к засиженному мухами зеркалу, собрала роскошные волосы в пучок, коротко оглядела свое тело с маленькой розовой грудкой, подошла к шкафу, вытащила из него какие-то отцовские вещи и натянула их на себя.
 Она ушла из дома, оставив дверь приоткрытой. Ее походка была легка, а лицо приподнято навстречу предновогоднему снегу…
 Светка пришла на следующее утро. Она была крайне утомлена Митрохиным и Мыкиным, а потому долго не обращала внимания на Митю, лежащего с открытыми глазами.
 — Все скоты! — бросила она. — А где девочка?
 Ответом ей было молчание, и она разозлилась.
 — Тебя спрашиваю! Чего молчишь?!! Опять нажрался… — она обернулась, увидела Петрова отчетливо, осеклась и попятилась толстым задом, пока не уперлась мягким в стену. — Умер, что ли?
 Она уже поняла, что Митя отправился в какой-то из непознанных миров, нельзя сказать, что была этим напугана, но столь неожиданно случилось смертельное происшествие, что женщина стояла в недоумении, с трудом соображая, что предпринять.
 Первым делом Светка подошла к покойному, собралась с духом и закрыла ему глаза.
 — Все, Митенька, насмотрелся, — проговорила она, затем скинула махровое полотенце и натянула на посинелый зад покойника брюки. — Так-то приличней будет.
 Далее действия продавщицы были разумными. Она узнала по справочной, как можно вызвать труповозку, что и сделала. Затем позвонила в магазин «Продукты» и сообщила о смерти сотрудника Петрова, чем вызвала торжественное удивление у коллег-грузчиков, которые тотчас отправились на задний двор с пятью бутылками водки поминать душу покойного душегуба.
 Директор магазина пообещал Светке выделить материальную помощь на похороны и тем счел свое участие в погребальных процедурах исчерпанным.
 Через четыре часа приехали санитары смерти, погрузили задеревеневшее тело Мити в холодный фургон и повезли в морг.
 Перед тем как машина отправилась, Светка поинтересовалась — работают ли холодильники? Она помнила, как хоронила мать, которая три дня пролежала в тепле и изменилась до неузнаваемости. Тогда Светка долго бегала по моргу и всем говорила, что произошла ошибка и ей выдали не ее мать.
 — У нас все работает! — с гордостью сообщил бригадир труповозов.
 — Ну и хорошо, — порадовалась продавщица.
 Митю увезли, и Светка задумалась, что ей делать. Домой возвращаться не хотелось, и она решила после работы возвратиться в Митину квартиру и пожить в ней хотя бы до похорон.
 На третий день к семи утра она и коллеги по магазину прибыли в морг, где им выдали Митю, лежащего в простецком гробу. Коротко вздохнули, подняли, закинули в автобус и поехали за город хоронить.
 Было холодно, и все намерзлись. Не было сказано ни единого слова, гроб просто опустили в яму и засыпали каменной землей. Пошел сильный снег, и к тому времени, как все стали грузиться обратно в автобус, свежая могила, ее глиняный холмик украсился белым.
 Автобус чуть было не забуксовал, но вывернулся и поехал в город, где в продуктовом магазине был уже накрыт стол, готовый принять поминающих.
 Никто не видел, как из глубины кладбища к свежему захоронению подошла странная девушка, одетая во все мужское и грязное, похожая на бомжиху, если бы не неж-нейшее личико с удивительными глазами.
 Жанна простояла над могилой почти час, она ничего не говорила, не шептала губами, а просто смотрела на холм, как будто видела, что находится под ним.
 Потом ее прогнал смотритель, подозревающий странную девицу в кражах цветов с могил. Но в этот день хоронили только Митю Петрова, а ему цветов никто не принес.
 А в городе, находящемся за тысячу километров, жил пенсионер со странной фамилией Ротшильд. Всю жизнь он проработал акушером. Сейчас ему было уже девяно-сто лет и у него имелось двенадцать праправнуков.
 Если бы старику рассказали, как когда-то он тащил щипцами двухкилограммового младенца, который при рождении не дышал и чья мать хотела от него отказаться, он тотчас бы вспомнил тот давнишний случай. А узнай старик, что такая совсем не славная судьба сложилась у спасенного мальчишки и его матери, он, вероятно, очень бы расстроился. Старики как дети — крайне впечатлительны…
 На поминках, изрядно выпив, вспомнили, как Митя ловко ловил голубей, что он был прирожденным птицеловом!
 Директор, выпивший три рюмки водки, разгорячившийся, подумал, что вот так вот не умеем мы ценить людей, и донес эту мысль до присутствующих, на что ему рассказали, что он носит шапку из собаки Жучки, которая жила в соседнем дворе пять лет.
 Директор тотчас отправился в туалет тошнить, а после долго тер начинающую лысеть голову. Впрочем, он пил наравне со всеми, а вследствие этого забыл к концу поминок о Жучке и, преспокойно напялив шапку, отбыл домой.
 Светка решила жить в квартире Мити до того момента, пока ее не выселят или пока Митрохин и Мыкин не выкатятся из ее собственной. Так она и поступила, прожив незаконным образом в чужом жилище до самого отъезда приятелей. И что самое любопытное — продавщица ни разу не вспомнила о девчонке по имени Жанна…
 Мыкин и Митрохин сели в поезд, и Светка вернулась домой…
 Жанна не ела и не пила несколько дней. Изредка она подхватывала горсть снега и вытапливала из него глоток воды, холодя вишневые губы. На третий день после смерти отца девушка отправилась в городскую больницу. На проходной она попросила выдать ей халат, но гардеробщица, оглядев одетую во все мужское, к тому же неопрятное, особу, повысила тон и высказала твердую уверенность, что прошмандовкам здесь делать нечего, а когда закончила гневное, то встретилась с глазами посетительницы, из которых лился благодатный свет, который почти заставил служительницу гардероба размякнуть всеми членами и всплакнуть.
 — Конечно, милая, — закивала головой гардеробщица. — Вот тебе халатик! — и выдала белоснежный.
 — Спасибо, — поблагодарила Жанна, и голос у нее оказался ангельским.
 Юродивая, что ли? — прикинула старушка. — Или монашка?..
 Гардеробщица долго смотрела вслед удаляющейся фигурке в белом и думала, что если к спинке юродивой прикрепить крылышки, то станет она совсем как ангелок…
 Жанна поднялась по ступеням к большой двери, над которой горело световое панно «Реанимация». Она не колеблясь открыла дверь, чуть было не столкнувшись с пожилым человеком кавказской национальности. Глаза его были полны слез. Человек вскользь взглянул на нее, извинился и пошел дальше. За дверью на корточках сидели два дюжих охранника и явно скучали от безделья.
 — Куда? — поинтересовался один, поднимаясь на ноги.
 — Туда, — тихо проговорила Жанна.
 Охранник хотел было воспринять ответ девушки за грубость, но, взглянув ей в глаза, утонул в них одномоментно новорожденным младенцем. Он вновь опустился на корточки и загрустил. Второй и вовсе не шелохнулся, лишь почувствовал, как по всему телу словно какая-то теплая волна прошла. Он еще не подозревал, что до конца жизни по ночам ему будет грезиться образ этой девушки со странными, слегка раскосыми глазами…
 Жанна прошла прямо в палату напротив входа.
 В большом помещении, отделанном белым кафелем и уставленном различной аппаратурой, лежали двое, разделенные длинной, до потолка, клеенкой. Нестарый мужчина и пожилая женщина. Медицинский персонал отсутствовал, лишь попискивали датчики сердечной жизни.
 К кровати женщины была прикреплена табличка с ее именем и датой поступления: «Ангелина Кузьминична Гугулия, 26.12. Проникающее ранение в область живота. Многочисленные повреждения».
 Жанна села на стул рядом с женщиной и долго смотрела на нее, пока та не открыла своих утомленных глаз.
 — Кто вы? — спросила Кузьминична.
 — Меня зовут Жанна.
 Что-то знакомое показалось нянечке в лице девушки, но пожилая женщина была столь слаба, что не стала думать на эту тему, а просто лежала измученная.
 — Вас ранили в живот? — спросила Жанна.
 Женщина кивнула головой.
 — Все кишки порезали.
 — Вы не умрете. У вас все заживет.
 Кузьминична поняла, что девушка — врач.
 — Спасибо вам. Но уж сильно кишки болят.
 — Все наладится. До свидания.
 Из глаз Кузьминичны выкатились слезы. Почему-то от незамысловатых слов девушки-врача она почувствовала необыкновенное облегчение во всем организме и теперь уже сама поняла, что не умрет… Заулыбалась во весь рот, забыв, что зубы рядом в стакане. Еще она подумала о только что ушедшем муже-грузине, которого очень любила, и еще шире заулыбалась тому, что любить еще предстояло…
 А Жанна перешла за клеенку и долго смотрела на мужчину с бакенбардами, из синюшного рта которого торчал почернелый язык. К его кровати была прикреплена табличка: «Карапетян Г.М., 25.12. Гангрена».
 Лейтенант открыл свои армянские глаза и, несмотря на высокую температуру, почувствовал себя мужчиной. Он собрался с силами и сказал комплимент:
 — Ы аая оошая!
 После этого он скорчился от боли и перестал быть мужчиной. Инфекция неслась в его крови, отравляя печень и почки, мутя сознание.
 — Это не ваш язык! — сказала девушка.
 — Эя аю…
 — Это он вас погубил.
 — Эя уиаю? — поинтересовался слабый Карапетян.
 — Да, — кивнула Жанна и взяла лейтенанта за руку. — Вы умираете.
 — Эо се Иникин! — пожаловался армянин. — Эо он эяык ме сюзой посунул!
 — Я знаю. Но он не виноват. Он не знал, ваш Синичкин.
 Из носа Карапетяна пошла кровь. Она стекала к его бесцветным губам, а потом по щеке на подушку.
 — Уиаю? — спросил лейтенант.
 Жанна кивнула.
 — Но вы не бойтесь! Никто не знает, сколько есть чего после!
 — А есь?
 — Не знаю. Есть только сон. Может, еще что, я не знаю.
 Кровь пошла сильнее. Инфекция обосновалась в мозгу Карапетяна, и он увидел что-то. Челюсть его отвисла и стала ходить туда-сюда, то открываясь, то закрываясь.
 Жанна открыла рот и выдохнула синее облачко, которое залетело в рот Карапетяна. Его тело несильно содрогнулось, а потом вытянулось, словно ему скомандовали «смирно».
 Лейтенант Карапетян умер.
 Жанна подошла к покойному, засунула пальцы в мертвый рот и резко дернула, отрывая отторженный язык. Затем она спустилась в подвал больницы, где находилась печка для сжигания всякого ненужного хлама, и бросила черный язык в пламя. Она увидела, как отросток на мгновение закорчился в пожарище, а потом вспыхнул ярче солнца и обратился в тлен.
 После этого она покинула больницу, сдав халат гардеробщице, которая, вновь оглядев девицу в мужском, все-таки пришла к выводу, что девчонка — прошмандовка. Такими ангелы не случаются!..
 Жанна ступала по белому снегу, оставляя на нем неглубокие, словно детские, следы. Она шла бесцельно, ни о чем не думая, как вдруг что-то заставило ее остановиться.
 «Спортивный зал» — прочитала она и вошла, влекомая некоей грустью.
 Жанна направилась прямо в просторное помещение, где располагались спортивные снаряды. Ее безошибочно повлекло к штанге. Она наклонилась над ковром и обнаружила засохшую каплю чего-то. Потрогала заскорузлое место пальцами, а потом, выпрямившись, пошла было обратно. Но что-то почувствовав особенное, остановилась перед финской парной, вошла в нее, вдохнула пекло и вдруг увидела крошечное перышко, прилипшее к термометру.
 Она сняла это перышко, долго вглядывалась в него, а потом неожиданно сдунула его на раскаленные камни. Перышко вспыхнуло и исчезло в небытии…
 Жанна проводила все время на улице, постоянно шагая куда-то. Она ни о чем не думала, просто выжидала время до означенного часа, который приближало отстукивание ее сердца.
 Иной раз ей вкладывали в руку какую-нибудь мелочь, но через два-три шага она роняла ее. Частенько девушка слышала предложения от мужчин, которые, клянясь, что не имеют в виду ничего такого, предлагали помощь.
 С одним она пошла, с самым старым. У него имелась своя квартира, совершенно простецкая, с большой фотографией немолодой женщины на стене.
 — Вас не смущает? — спросил мужчина.
 — Совсем нет.
 — Ну и хорошо.
 Он угостил ее коньяком, а потом предложил лечь в постель. Жанна пожала плечами и скинула вещи отца, оставшись нагой.
 Она была столь красива и совершенна, что мужчина поначалу, утеряв сексуальное желание, просто любовался шедевром природы.
 А потом она как-то повернулась, изогнулась слегка, и это взметнуло в нем все мужское, и старик овладел девушкой по-юношески сильно, впрочем почему-то не испытав удовлетворения.
 — Спасибо, — поблагодарила Жанна.
 — За что? — удивился мужчина.
 — Благодарить нужно за все!
 — Даже за подлость?
 — Да, конечно.
 «Сектантка», — решил мужчина, а вслух спросил:
 — Вы кто?
 — Я не знаю.
 «Вдобавок сумасшедшая».
 — Я не сумасшедшая, — прочла его мысли Жанна. — Просто действительно не знаю, кто я такая!.. Можно я пойду?
 — Куда? У вас ведь нет дома?
 — Он мне не нужен.
 Мужчина залез в карман пиджака, висящего на стуле, выудил из него портмоне и отсчитал несколько купюр.
 — Возьмите! — протянул.
 — Мне не нужно.
 — А вашим братьям?
 — Каким? — испугалась девушка.
 — Ну… — засмущался мужчина. — По вере.
 — У меня нет веры.
 — Все равно возьмите!
 — Спасибо.
 Жанна взяла и, выходя из квартиры, сказала:
 — Я к вам еще когда-нибудь приду.
 — Буду счастлив, — улыбнулся мужчина.
 Жанна глубоко вздохнула и вышла на улицу. Там, стоя над сугробом, она мелко-мелко порвала денежные купюры и отпустила их по ветру. Довольный порыв подхватил клочки и понес к небу.
 Она вновь ходила по улицам и опять ни о чем не думала. Было тридцать первое декабря, и ноги влекли ее к какому-то определенному месту, словно она была сейчас иголкой, а где-то находился сильнейший магнит.
 Опять пошел снег, но Жанна не обращала на него внимания и постепенно окуталась в белое, как будто не снимала врачебного халата.
 Все готовилось к Новому году. Город украшался для новой жизни, для нового счастья. Большим домам и большому скоплению народа было совсем неважно, что кого-то не стало, что кто-то не будет радоваться похоронной песне курантов. Жизнь — могучее либидо — стремила все, наделенное гормонами, вперед, оставляя на обочине небольшие отходы…
 К вечеру Жанна почувствовала усталость и села на крылечко какого-то дома. Она по-прежнему напоминала сугроб, а щеки ее от мороза побледнели, но все же в них просвечивало еще то красное, что называется девичьим румянцем на морозе.
 В подъезд входили люди. Многие не обращали внимания на несчастную бродяжку, сконцентрировавшись на предстоящем празднике, некоторые притормаживали, но осекали свои сердобольные порывы, утешаясь мыслью, что всем не поможешь.
 Майор Погосян шел со службы домой. Он поддерживал руками свой вздувшийся живот и чувствовал себя плохо. В доме у него имелись бутылка шампанского и торт «Сказка», заготовленные на встречу Нового года. Майор решил торт не кушать, так как рассчитал, что от него в животе будет еще больнее, но шампанского глотнуть немного.
 На этом решении он и увидел сидящую на ступенях его парадного девушку.
 Сначала он, как и все, хотел пройти мимо, но что-то его задержало, как он сам подумал — чувство милицей-ского долга.
 — Что сидишь? — поинтересовался майор, придерживая живот руками.
 — Мне захотелось здесь посидеть, — ответила девушка и улыбнулась.
 Ах, как хороша, — удивился милиционер. — Наркоманка, что ли?
 Он заглянул девушке в глаза, предполагая обнаружить героиновую муть, но, черные и раскосые, они были столь прозрачны и чисты, что Погосян напрочь отбросил мысль о наркотическом опьянении.
 — У тебя дом есть?
 — Нет, — покачала заснеженной головкой девушка и улыбнулась так фантастически привлекательно, что майора пронизало приятной дрожью.
 — Бродяжка? — улыбнулся он навстречу.
 — Гостья.
 — Чья же? — В животе кольнуло.
 — Ваша.
 — Моя? — удивился майор.
 Ему на мгновение показалось, что девица с ним заигрывает, но он сразу же отбросил эту мысль, глядя на ее белые щеки и яркий мазок красных губ. Может, родственница? — прикинул. — Соотечественница?
 — Армянка?
 — Что? — не поняла Жанна.
 — Ты кто по национальности?
 Девушка пожала плечами.
 — Гостья, говоришь?
 — Да.
 — Ну раз гостья, тогда пошли!
 Майор открыл перед девушкой дверь, и через две минуты она уже сидела в плюшевом кресле, отогреваясь.
 — Замерзла?
 — Ага.
 — Чай будешь?
 — Я есть не хочу.
 Майор смотрел на нее открыто и думал о том, что она могла бы быть его дочерью и как это было бы чудесно.
 — Фамилия моего отца — Петров, — как будто отгадала его мысли гостья.
 — Да-да, — отозвался Погосян. — А имя?
 — Митя. Дмитрий.
 — Да нет же, твое!
 — А-а, я не поняла. Жанна.
 Майор посмотрел на часы.
 — Однако уже половина десятого! Нужно к празднику готовиться.
 — Да, — согласилась девушка. — Вам помочь?
 — Сам. Мне и на стол-то ставить нечего. Гостей не ждал. Правда, шампанское имеется и торт маленький.
 — Замечательно, — Жанна улыбнулась, и от ее улыбки на глаза милиционера почему-то навернулись слезы.
 Погосян открыл холодильник и выставил на стол угощение. Затем снял форменный китель, расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу и уселся на стул, откинувшись на спинку.
 И вдруг он сказал:
 — Я сегодня умру!
 Она ничего не ответила и даже не поменялась в лице.
 — Ты мне не веришь?
 — Верю.
 — У меня запущенный рак.
 Она улыбнулась виновато.
 — Вот ведь как!
 Погосян откупорил бутылку шампанского, которое лишь слегка запузырилось из горлышка, плеснул в фужеры и открыл коробку с тортом.
 — За жизнь! — Его рука, покрытая черным волосом, поднялась чересчур высоко, вознося фужер к потолку, что обозначало браваду. Он выпил до дна, затем не сдержался и рыгнул в ладонь.
 — Прости, газировка!
 Жанна лишь слегка пригубила напиток, осторожно сняла с торта орешек и положила его на язычок.
 — Ненавижу смерть! — рыкнул Погосян. — Зачем жить, если твоя смерть не становится национальной трагедией?.. Ненавижу смерть!
 — За что? — спросила девушка, заставив майора сделать удивленные глаза.
 — Как за что? Смерть омерзительная штука! Она делает человека бессильным перед окружающим миром!
 — Мне кажется, что вы не правы.
 Погосян еще более удивился.
 — И в чем же я не прав?
 — Вот у вас рак, — сказала Жанна тихо. — Ведь так?
 — Ну!
 — У вас сильные боли. Мучения начнутся еще сильнее и будут продолжаться, пока вы не станете сходить с ума, пока вы не закричите, моля, чтобы смерть пришла немедленно! Ведь так?
 — Положим.
 — Смерть — не злая тетенька, которая подливает вам в шампанское яду. В вашем организме такие процессы произошли, что несовместимы с понятием жизнь! Смерть — просто как выключатель. Когда лампочка накалилась до предела, ее нужно отключить. Почему же смерть отвратительна, если вы ее сами призываете?
 — Глупость! — отрезал майор, хотя про себя подумал, что девчонка умна чрезвычайно. — А когда человек умирает, положим, просто идя по улице? Падает и все! За что, спрашивается? Ведь нет у него рака! Ничего не болело даже!
 — Что у него сердце от рождения испорчено, так не смерть в этом виновата. Она лишь не позволяет жить человеку с остановившимся сердцем.
 — Чего это! А пусть живет, хоть без сердца! Кому какое дело!
 — Вы забываете о душе!
 — А что душа?
 Погосян налил фужер до краев и выпил залпом, глотнул до дна.
 — А если душа не может находиться в холодном теле?
 — Так значит, душа есть? — вскричал милиционер.
 — Не знаю, — ответила Жанна и смутилась.
 — То-то и оно! — вздохнул майор и помял свой живот. — А кто знает?
 — Я не знаю.
 — Скоро я буду знать! — с бравадой произнес Погосян и посмотрел на девушку, ожидая увидеть в ее взгляде оценку мужской силы духа. Но Жанна по-прежнему была скромна и не участлива. Ей было лишь слегка неловко за сложившуюся ситуацию.
 — Ты случаем в морге не работала? — обиделся майор.
 — Нет, а что?
 — А то, что ты так спокойна, как будто тысячи смертей видела.
 — Извините.
 Они помолчали, пока на электронных часах не выскочили цифры 23:45.
 — Кушай, дочка, торт! — как-то нервно предложил майор.
 — Спасибо, — поблагодарила Жанна.
 — Не хочешь?
 — Нет.
 — А я выпью.
 Милиционер допил остатки шампанского, отодвинул бутылку в сторону, враз стал серьезным и, оборотив лицо с народившейся щетиной к Жанне, грубо сказал:
 — Выйди за дверь!
 — Зачем? — спросила девушка.
 — Сказал, выйди!!!
 Она не обиделась, просто встала и вышла в коридор, закрыв за собой дверь. Жанна стояла в темноте и, прислонившись к стене, слышала, как включился телевизор и как диктор рассказывал, что произошло в прошедшем году примечательного. Также он возвестил, что до Нового года осталось десять минут.
 Тем временем майор Погосян достал из шкафа белое вафельное полотенце и обмотал им голову. Там же в шкафу хранилась бутыль спирта, из которой милиционер налил в стакан до края. Затем он вытащил из кармана брюк табельное оружие и уложил его перед собой на стол. Выпил. Подумал о том, что не смог раскрыть преступления, связанные с убийством татарина Ильясова и молодой воспитательницы Детского дома со странным именем Кино. Алкоголь лишь слегка отупил, но не опьянил… Майор взял оружие в руки, проверил обойму. Хмыкнул, проговорил: «Ай, молодца!», открыл рот, вставил черный ствол, скрипнув металлом о зубы, выдохнул и выстрелил…
 Полотенце не дало мозгам разбрызгаться по всей квартире, но в мгновение из белого превратилось в красное. На часах было 23:59, и что самое удивительное — при таких глобальных разрушениях головы майор Погосян был жив и дышал полной грудью. Глаза были открыты, но по ним было сложно понять, соображает еще человек или просто уставил гляделки в пространство.
 Жанна вошла в комнату и села напротив застрелившегося. Она сняла с торта еще один орешек, но не стала его есть, а уронила на пол. Потом приоткрыла губы и легким выдохом выпустила синее облачко, которое поплыло к самоубийце и влетело в его искореженный рот.
 Часы показали 00:00, и милиционер майор Погосян, вздохнув полной грудью последний раз, умер…
 Его душа отлетела именно в тот ничтожно краткий миг, когда прошлый год еще не ушел в небытие, а Новый не наступил. Это ничтожное мгновение может оказаться бесконечным для его последних видений и тянуться, тянуться, ах…
 Жанна ушла из квартиры Погосяна так торопливо, что не успела осесть пороховая гарь. Для нее Новый год не наступил, она вообще не нуждалась ни в каком Новом годе, лишь его атрибутика — крики «ура», фейерверки, сыплющий с небес снег — сопровождали ее стремительный шаг. В ее чреве более не осталось голубых облачков, и она сама чувствовала себя плохо, ломало тело, но относилась к этому безучастно.
 Жанна шла уже два часа, пробираясь через весь город к району Пустырок, когда мимо пронесся мусоровоз с тремя мужиками в кабине. Машину занесло, и правым бортом она ударила девушку. Та отлетела в сторону, словно пушинка. Вдобавок из кузова вылетел пустой мусорный бак и чуть было не рухнул на пострадавшую.
 — Слышь, бать! — сказал Алешка. — Кажись, мы сбили кого-то!
 Отец, который управлял грузовиком, захохотал, да так заразительно, что вслед заулыбался и старший сын Ефим. Алешка не смеялся.
 — Говорил тебе, Лешка, — сквозь хохот упрекнул отец, — не напивайся! Сначала работу доделаем, а уж потом Новый год как следует справим!
 — А ему чего, много надо?!! — лыбился Ефим. — Грамм-другой…
 — Может, вернемся? — неуверенно предложил младший брат.
 — Не пори ерунды! — перестал смеяться отец. — Спьяну это! Кому в такое время по безлюдной улице шататься!..
 Они проехали уже с километр, и им оставалось всего очистить три двора.
 — Мать ждет! Не вставать же завтра с похмелья!
 То, что ждет мать, для Алешки было веским аргументом, к тому же по мере отдаления от места происшествия его уверенность в наезде таяла, да и алкоголь стограммовой порцией гулял в крови, расслабляя мозги…
 Жанна очнулась через две минуты и, приподнявшись, разглядела рядом с собой помятый мусорный бак. Она напрягла ноздри и втянула в легкие прокисший запах помойки, учуяв в нем нечто очень притягательное. Она нюхала долго, словно опытная собака-ищейка, засунув голову прямо в бак, как можно ближе к зловонному дну. Но ей так и не удалось классифицировать это притягательное. Она с трудом поднялась на ноги, взяла какую-то палку с загогулиной на конце и, опираясь на нее, пошла дальше…
 А в утерянном мусорщиками баке оставались ничтожно малые частицы последа, в котором она родилась…
 Еще через час она дошла до Пустырок. Ее силы были практически на исходе. Слюна, тянущаяся из уголка губ, замерзла сосулькой, а глаза, еще несколько времени назад ясные, сияющие чистотой, безвозвратно погасли.
 Жанна остановилась на берегу карьера с искусственным озером и постояла так сколько-то, пошатываемая зимним ветром. Светила луна, пролагая дорожку через заснеженный лед куда-то к замерзшей свалке со спящими воронами. Девушка вступила на янтарный путь и пошла по нему, взрыхливая ногами новорожденный снег. Так, не торопясь, она дошла до середины водоема, а потом прошагала еще треть. Послышался треск… С таким звуком обычно ломается лед… Толстый и твердый, он подломился под ней как подпиленный и заколебался на воде, словно фанерка.
 Она даже не пыталась балансировать на этом кусочке. Стояла отрешенно, пока льдина не перевернулась, накрывая ее с головой, вместе со сжатой в руке палкой.
 Она не почувствовала, как ожгло тело. Не увидела черной как небо воды, просто от души глотнула ее, а потом, напившись, вдохнула колодезный холод и вмиг наполнилась им до краев. Она не умерла, а, отяжелев, стала опускаться ко дну, пока не коснулась его ногами, а затем встала и вовсе уверенно.
 На крошечное мгновение к ней вернулось сознание, и она было подумала, что превращается в рыбу, что умеет дышать под водой, но это было ее последнее предположение…
 Стайка пираний появилась невесть откуда. Поначалу они просто кружились возле стоящей на дне девушки на расстоянии, затем подплыли ближе…
 Участь лейтенанта Карапетяна по сравнению с концом Жанны была детским приключением.
 Ее тело терзали около часа, методично откусывая кусочки мяса. Если бы в этот момент в воде находился какой-нибудь сторонний наблюдатель, специализирующийся на изучении поведения пираний, то он непременно бы удивился пониженному тонусу, с каким они поедали жертву. В трапезе хищниц не было обычного угорелого темперамента, как будто они не питались, а делали необходимое дело, не очень к тому же приятное.
 Сначала рыбы объели лицо до белого черепа с проваленной черной дыркой от носа, переварив даже густые волосы, в которых было питательного мало; затем обглодали шею, плечи и грудь.
 Они работали старательно, словно маленькие шахтовые комбайны, вгрызающиеся в угольную породу… Объ-ели живот, оставив голыми острые ребра, съели все внутренние органы, мышцы с рук и ног…
 Они закончили свое дело чисто и исчезли в ночной воде так же неожиданно, как и появились…
 На дне искусственного водоема остался стоять жен-ский скелет, сжимающий в руке палку с загогулиной на конце…
 Новый год вступил в свои права…




 12. ВОИН


 Кузьминична принесла подкидыша домой и первым делом накормила его. Батый съел вдвое больше, чем ему было положено природой. При этом, сося соску, прилаженную к бутылке, он не отрываясь смотрел на повариху, и было в его взгляде что-то тревожащее пожилую женщину. Только вот что?..
 Дома никого не было. Дети, нарожавшие внуков, жили отдельно, а муж, грузин Дато, еще не вернулся с работы, подрабатывая слесарем в близлежащих домах.
 Кузьминична уложила мальчишку на семейную кровать, и он тотчас заснул.
 Женщина занялась приготовлением ужина для мужа, а параллельно думала о том, как глава семьи воспримет это неожиданное пополнение.
 Котлеты получились преотличные. Поджаристые, накрученные из двух сортов мяса, сдобренные чесноком обильно, они расточали запах на весь подъезд, и Дато, входящий в лифт, счастливо улыбнулся своей жизни, наполненной вкусными котлетами и любимой женой.
 Когда он женился на студентке кулинарного техникума, его родители, князья в десятом поколении, были не очень довольны, но виду старались не показывать, так как не те времена происходили, и даже наоборот, старались убедить себя, что сын все правильно делает, сравниваясь духом с пролетариатом.
 И что самое любопытное, выбор действительно был сделан правильно. Эта русская повариха оказалась настоящей русской красавицей-чудесницей, которая осчастливила потомственного грузинского князя на всю жизнь. Ее простота удачно совместилась с его врожденной утонченностью. Он с упоением рассказывал своей поварихе о горных вершинах, о звездах, которые царапаются о всевозможные пики, названные грузинскими словами, о быстрых реках и серебряных рыбах, живущих в них; делился взглядами на импрессионистов и реалистов, а его возлюбленная и слов таких толком не слышала, но внимала сыну гор восторженно и в благодарность кормила его просто, но до боли в носу вкусно, ласкала его волосатую грудь ночами и рожала сыновей…
 — Вот! — показала Кузьминична мужу на спящего Батыя.
 Муж поднял на нее свои большие, слегка накрытые поседевшими бровями глаза.
 — Мальчишка, — пояснила она. — Подкидыш.
 Дато кивнул.
 — Накормила?
 Кузьминична глубоко вздохнула, и от ее большой груди пахнуло молоком.
 Дато опять кивнул.
 — Поднимем? — спросила жена, когда они сели за стол и муж сделал глоток «Кинзмараули».
 Он сразу не ответил. Закусил котлетой, нацепил на вилку дольку маринованного чеснока, хрустнул им, получил удовольствие от уксусного сока, все это проглотил и только потом проговорил:
 — Какие наши годы.
 Кузьминична улыбнулась. Другого ответа она не ожидала.
 — Как назовем? — поинтересовался Дато.
 — Его зовут — Батый.
 Муж удивился.
 — Не грузинское имя. И не русское?
 — Он сам так сказал.
 — Ему же месяцев семь от роду! Как же он мог сказать?!
 — Наверное, на вид семь, — выразила предположение Кузьминична. — На самом деле больше.
 — Так дадим другое! — рассудил Дато, медленно пережевывая пищу. — Чем Давид плохое?
 — Хорошее, — согласилась повариха. — У нас Кино убили!
 Муж отложил вилку.
 — Как?
 — Пропороли живот до спины.
 Дато отодвинул тарелку, тем самым показывая, что есть закончил.
 — Жаль девчонку.
 Кузьминична стерла слезу.
 — Нашли? — спросил Дато.
 — Куда там.
 — Что за жизнь, когда воспитателей детских домов убивают! Бедная девочка!..
 Муж потер ладонью в области сердца.
 — Валидол дать?
 Двинув шеей, он отказался.
 — Надо будет еще один дом на обслуживание взять. Мальчишку тянуть надо.
 — Дети помогут! — строго ответила Кузьминична.
 — У них самих забот хватает! Денег брать не будем!
 Она знала, что спорить бесполезно. На том и закончили разговор. Посмотрели немного телевизор и легли спать.
 Следующим утром Кузьминична проснулась первой, отправилась на кухню обустраивать для мужа завтрак и обнаружила там Батыя. Он стоял возле окна нагишом, упершись взглядом в снежное небо.
 Мальчик широко расставил ноги, а пухлыми руками уперся в бока.
 — Давид! — позвала Кузьминична. — Давидка!
 Он не повернулся, лишь приподнял голову, зарастающую черными волосами.
 — Я — не Давид! — произнес ребенок басовито. — Батый! Если твой муж считает, что я грузин, то он ошибается!
 — А кто ты?
 Мальчик промолчал.
 — Мой муж — твой отец, — попыталась было объяснить Кузьминична. — Он тебя кормит и имеет право дать тебе имя!
 — Вы взяли меня, чтобы мне помочь? Или себя потешить?
 Мальчик обернулся и чуть не сбил повариху с ног взглядом своих черных жестких глаз.
 Кузьминична опешила.
 — Не вы, так в детдоме бы воспитали! Меня зовут — Батый!
 — А вот я тебя сейчас по заднице! — раздался голос проснувшегося Дато. Он привык управляться с детьми, позволяя себе строгости. — Ты как с матерью разговариваешь!
 — Ты мой отец? — спросил Батый, и ноздри его крошечного носа раздулись, как у жеребца.
 — Не признаешь?
 Батый хмыкнул, но не ответил.
 Возникла пауза, за которую оба родителя успели рассмотреть, что мальчик, казавшийся еще вчера грудным, сегодняшним утром выглядел как минимум пятилетним.
 Кузьминична молча приготовила завтрак и поставила тарелку с оладьями перед Батыем.
 — Мяса нет? — поинтересовался он.
 — В субботу схожу на рынок! В те выходные не успела! — принялась оправдываться Кузьминична. — Мы мяса много не едим!..
 — Мясо полезно! — недовольно поморщился Батый. — В мясе сила!
 — Кушай оладьи!
 Кузьминична вышла в спальню, где зашепталась с мужем.
 — Странный он какой-то, — покачал седой головой Дато.
 — Может, выправится? — неуверенно предположила жена.
 — И растет, как бамбук после дождя.
 — Я слышала, так бывает! — подбодрила повариха, хотя о таком бурном росте младенцев ведать не ведала. — Ну что ж теперь делать! Не обратно же его в детдом отправлять!
 — Это верно, — вздохнул Дато и засобирался на работу.
 Из глаз Кузьминичны выкатились две крупные слезы, упали на пуховую подушку, в ней и исчезли.
 — Бедная Кино! У нее и мальчика-то не было! Нетронутой умерла…
 Дато обнял жену и прошептал ей в ухо жарко:
 — Люблю тебя! За жалостливость люблю!..
 — Ах!.. — ответила жена.
 Дато оделся и вышел вон.
 Ой, — подумала Кузьминична. — Он даже не позавтракал!
 Она вернулась на кухню, где перед пустой тарелкой сидел Батый и хмурил тонкие брови-нитки.
 — Мне есть надо! — буркнул он. — Иди за мясом!
 — Это что это ты так разговариваешь! — рассердилась повариха. — К матери уважение надо проявлять!
 — Если взяла, то корми нормально! А то как собачонку приманили и держат впроголодь!
 Кузьминичне на мгновение захотелось схватить мальчишку в охапку и снести обратно в Детский дом, где сверстники живо обломают ему гадкий характер, но тут же ей в голову пришел вопрос: «А кто его сверстники?»
 — Будет тебе мясо! — пообещала повариха, умерив гнев.
 — Когда?
 — Вечером пробегу мимо рынка!..
 — Пробеги! — настойчиво поддержал Батый. — Пробеги!..
 Кузьминична стояла у окна и смотрела на падающий снег.
 Скоро Новый год, — подумала она.
 — Между прочим, твой отец воевал, и ты должен его уважать!
 — Да?!. — воскликнул Батый, и в этом его вскрике было неподдельное, что удивило повариху, и она обернулась.
 — Да, — подтвердила она. — Пятнадцатилетним он участвовал в боях при взятии Берлина и был награжден медалью! Его там ранили! Вот…
 — Значит, мой отец был воином?
 — Был.
 Батый хмыкнул:
 — Но не очень хорошим.
 — Это почему? — обиделась Кузьминична.
 — Если допустил, что его ранили.
 — От пули не остережешься!
 — Пуля? Что это?
 Стирая со стола, повариха объяснила, что пули делают из свинца и заряжают их в такие специальные штуки — ружья, которые ими стреляют, и очень трудно по-сле этого выжить!
 — Все равно не понимаю! — сморщил лицо Батый. — Когда сабля или копье — разумею, а что есть пуля?..
 — Хочешь посмотреть кинжал? — предложила Кузьминична, рассматривая лицо мальчика, которое менялось с каждым часом. На носу приемыша образовалась горбинка, делавшая его похожим на орлиный.
 — Кинжал? — переспросил заинтересованный Батый.
 — Его подарили отцу на шестидесятилетие. Этому кинжалу триста лет. Его сделали из дамасской стали, которая способна перерубить самое твердое железо! Хочешь?
 Батыю этого так хотелось, что изо рта вытекла слюнка.
 — Пойдем!
 Кузьминична взяла мальчика за руку и отвела в комнату, где, порывшись в шкафу, с верхней его полки извлекла футляр, который установила на стол.
 — Откроешь?
 Он поднял крышку, и глаза его сделались из косых круглыми.
 Блеснула черным солнцем уникальная сталь. Этот свет был похож на свет, исходящий из глаз Батыя.
 Он потянул к оружию руки, и не успела Кузьминична упредить приемыша об опасности, как он провел по острию указательным пальцем, разрезая фалангу до крови. Женщина охнула, но мальчишка, вместо того чтобы заорать, вдруг криво улыбнулся и, засунув раненый перст в рот, принялся сосать его, явно наслаждаясь вкусом крови.
 — Ах! — вскричала Кузьминична и заметалась по комнате в поисках бинта. — Бедный мальчик! Это все я виновата! Я недосмотрела!
 А он все продолжал сидеть и криво ухмыляться.
 Наконец повариха отыскала бинт и перевязала рану. Батый этому обстоятельству не радовался. Открытая рана нравилась ему больше, но где-то внутри он понимал, что кровь надо остановить, что она несет с собой что-то очень нужное.
 — Болит? — участливо поинтересовалась женщина.
 — Мужчина на боль внимания не обращает…
 — Мне на работу надо, — сообщила Кузьминична. — Вечером я принесу тебе мясо!
 — Иди, — согласился Батый.
 Она закрыла футляр с кинжалом и, положив его на место, ушла.
 По дороге к Детскому дому повариха внезапно подумала, как это ей пришло в голову оставить пятилетнего мальчишку в квартире одного. Но почему-то она этим обстоятельством нимало не обеспокоилась, а вдруг опять подумала о бедной Кино Владленовне…
 Батый после ухода приемной матери пододвинул к шкафу табурет, встал на него и дотянулся до футляра с кинжалом. Он вскрыл футляр, полюбовался оружием как истинный ценитель и вышел в кухню. Там он забрался в холодильник и, исследовав его, обнаружил в морозильной камере замороженного петуха с гребешком на голове и закрытыми смертью глазами.
 Через мгновение тушка птицы оказалась на полу, а Батый, вытащив из футляра кинжал, сделал отточенной сталью несколько круговых движений над собой, а потом неожиданно опустил оружие на мертвую птицу. Удар острия пришелся как раз в область шеи, отделив голову от птичьего тела. Удар был произведен столь умело, столь выверена была сила, что ему бы позавидовал любой мясник. Голова птицы была отсечена, а на полу не осталось и царапины!
 Батый хмыкнул. Он отложил оружие, лег на кровать и заснул.
 Во время сна он рос и его мускулы наливались силой…
 Первым домой вернулся Дато. Он оставил в прихожей свой чемоданчик со слесарным инструментом, разделся и, пройдя в комнату, обнаружил растаявшую тушку петуха с отсеченной головой и кинжал, лежавший рядом.
 Обернувшись, он увидел спящего Батыя, но без сомнений подошел к кровати и толкнул его в плечо. Мальчишка мгновенно проснулся и ощетинился, словно дикая кошка, готовая защищаться. При виде отца он расслабился.
 — Зачем ты меня разбудил? — недовольно поинтересовался Батый и зевнул.
 — Кто тебе разрешил взять кинжал? — стараясь говорить спокойно, спросил грузин.
 Он заметил, что мальчишка за рабочий день изрядно подрос и походил на пятиклассника. Старому грузину это не нравилось.
 — Жена твоя показала. Хороший кинжал!
 — Больше никогда не трогай! — приказал Дато. — Понял?
 Батый ничего не ответил, но спросил:
 — Что чувствует воин, когда убивает?
 Дато растерялся и, не зная, что ответить, шевелил седыми бровями.
 — Ты разве не убивал?
 — Я стрелял на войне.
 — Значит, убивал.
 — Не знаю.
 — Как это?
 — Я не знаю, попадал или промахивался.
 — Зато в тебя попали, — засмеялся Батый. — Пулей! Из свинца!
 Дато перекосило.
 — Откуда ты это знаешь?
 — Мать рассказала.
 Старый грузин промолчал и все смотрел на перебинтованный палец мальчика.
 — Порезался?
 — Да, — отозвался Батый.
 — О сталь кинжала?
 — Точно.
 — Ты еще настолько глуп, что тебя побеждает сталь, которая должна служить! Ты сам себя ранил, тогда как меня ранил враг! В этом большая разница между нами.
 Батый не знал, что ответить. Он чувствовал правоту Дато, а оттого злился.
 — Мое время еще настанет, — пообещал он и вышел в кухню, в которой встал опять у окна, следя за падающим снегом. Он стоял, уперев руки в бока, и думал — что такое пуля и как она может ранить или убить на расстоянии? От этих вопросов, на которые он не мог найти ответа, все его маленькое существо охватило злобой; неожиданно он подошел к раковине, схватился рукой за кран, коротко напрягся и выдернул его, разрывая металл, словно бумагу. Хлынула фонтаном горячая вода, заливая кухню.
 — Дато, — позвал мальчик голосом настолько спокойным, как будто ничего не произошло.
 — Что? — отозвался грузин из комнаты.
 — Здесь что-то сломалось.
 — Где?
 — На кухне.
 — Сейчас приду.
 Совсем не встревоженный мирным голосом мальчика, грузин не спешил, что-то делал в комнате свое, а когда вошел в кухню, оказавшись по щиколотку в горячей воде, вскрикнул что-то по-грузински и запрыгал в прихожую за своим слесарным чемоданчиком.
 — Ах, кипяток! — приговаривал он. — Кипяток!
 Пока грузин обувался в резиновые сапоги, у него промелькнула мысль, как это Батый стоит в горячей воде голыми ногами, когда ему и в ботинках было нестерпимо.
 Полчаса понадобилось Дато, чтобы ликвидировать аварию.
 В дверь звонили соседи с нижнего этажа, а грузин, занятый починкой раковины, кричал из кухни:
 — Знаю! Все знаю! Все возмещу! Авария, понимаете!
 Во все время ремонта Батый продолжал стоять в воде и следил за процессом восстановления.
 Мельком взглянув на приемыша, Дато вдруг углядел сильно выросшее мужское отличие мальчика, покраснел лицом и, трудясь разводным ключом, буркнул:
 — Поди оденься во что-нибудь!
 — Зачем? — поинтересовался Батый.
 — Негоже голым ходить! Сейчас мать придет!..
 — Я — некрасивый?
 — Не в том дело, — скривился Дато, затягивая винт.
 — А в чем?
 — В том, что я твой отец и приказываю тебе одеться! Понял?
 Батый пожал плечами, но все-таки вышел в комнату, где снял с подушки наволочку, затем оторвал у нее два края и надел ее наподобие штанов, просунув ноги в дырки. Подвязался узлом. Вернулся в кухню, где Дато заканчивал ремонт.
 — Так нормально?
 Почему-то старому грузину захотелось швырнуть в голову мальчишки разводным ключом, но, сдержавшись, он лишь сказал, что наволочку можно было не портить. Еще он подумал, что жена притащила в дом отпрыска какого-то япошки и что только японца в их семье не хватало. Старый Дато был уверен, что оторванный кран — дело рук Батыя, но как он, такой малыш, сумел проделать этакое, что и взрослому мужчине не под силу!
 — Ты — воин! — вдруг произнес Батый возвышенно.
 — Я — слесарь, — ответил грузин, уловив в голосе мальчишки издевку.
 — Да, ты слесарь, а я — воин!
 Дато хмыкнул.
 — Завтра я буду в кондициях! — добавил Батый.
 Грузин не понял, что такое быть «в кондициях», но переспрашивать приемыша не хотелось, и он просто принялся вычерпывать с пола затопленной кухни воду…
 Что затопило квартиру, Кузьминична узнала уже на подходе к дому. Она ловила на себе сожалеющие взгляды соседей и слышала, что ремонт двух квартир обойдется им с мужем в копеечку! А где она, повариха и нянька Детского дома, возьмет эту копеечку?!.
 Несколько часов понадобилось Кузьминичне, чтобы убрать с пола кухни воду. То и дело во входную дверь просовывалась соседская голова с нижнего этажа и сообщала, что штукатурка обвалилась повсеместно. Затем голова сообщила примерную сумму ущерба, которая равнялась почти двум годовым зарплатам Дато и Кузьминичны. Когда же голова заявила, что ошиблась в расчетах и ремонтные работы обойдутся на пару тысяч дороже, Дато не выдержал и метнул в физиономию соседа гайкой на двенадцать, попал страдальцу в лоб, чему был несказанно рад.
 Визг пронесся по всему дому, и сосед бросился в свою квартиру звонить по телефону в органы охраны общественного порядка.
 Через пять минут на место происшествия прибыл прапорщик Зубов и принялся лениво разбирать ситуацию.
 — Мало того, что квартиру мне порушили, так еще и травму нанесли! — верещала голова, указывая на лиловую шишку, торчащую изо лба. — Увечье, можно сказать, непоправимое!
 — Виноват я, — согласился Дато, склонив седую голову.
 — Что же это вы! — пожурил Зубов, сплевывая семечковую кожуру. — Пожилой человек, а хулиганите!
 Здесь пришлось вступить Кузьминичне, которая поведала милиционеру о сумме, требуемой пострадавшим от потопа.
 — Сколько?!! — вскричал Зубов. Его рука дрогнула, и из нее посыпались тыквенные семена.
 Повариха повторила.
 — Ах ты гнида! — почернел лицом Зубов. — Да я тебя сейчас пристрелю, как собаку! На чужом горе наживаться!
 Прапорщик потянулся за пистолетом, но голова, сориентировавшись в обстановке мгновенно, ретировалась и кричала с лестницы, что, может, в расчеты и вкралась досадная ошибка, но то дело неумышленное, а, следовательно, простительное!
 — Чтобы я твоей хари здесь больше не наблюдал! — прокричал вслед Зубов и тотчас успокоился. — Армянин? — спросил он ласково Дато.
 — Грузин.
 — Понятно. Как же это?
 Зубов обвел взглядом испорченную кухню.
 — Да сам не понимаю! — посетовал грузин. — Вот, глядите! — он указал пальцем на рваный металл. — Как его так прорвало?
 — Да-а, — согласился Зубов. — Невиданно!.. Может, давление какое в трубе?
 — Да что вы! — отмахнулся Дато. — Какое давление! Я слесарем работаю, про трубы все знаю! Тут как будто трактором дернули!
 — Да, дела!.. Ну, похоже, я здесь больше не нужен?
 — Похоже, что да.
 — Спасибо вам, — поблагодарила Кузьминична.
 — За что же? — удивился Зубов, которому по работе «спасибо» сказали, кажется, впервые.
 — Вы нас приехали карать, а вышло все наоборот. Помогли!
 — Не радуйтесь больно, — уже в дверях предупредил Зубов. — Эта лиловая харя адвокатов еще найдет! А уж они вас как липку обдерут! Я эту категорию знаю!..
 С грехом пополам воду убрали. За всеми перипетиями наблюдал Батый, безучастный к происшедшему.
 — Есть, — потребовал он.
 — Сейчас-сейчас! — засуетилась Кузьминична и выложила из сумки на стол килограмм говяжьего фарша.
 Батый оживился, резво подошел к столу и, прислонив нос к самой упаковке, втянул в себя запах.
 В этот момент с ним что-то произошло. Он сорвал упаковочную бумагу и стал горстями черпать прокрученное мясо и засовывать его себе в рот. Он поглощал пищу жадно, чавкая и пуская слюну, как голодная зверюга, пока от полуфабриката не осталось и следа.
 Дато и Кузьминична наблюдали эту картину зачарованно, можно даже сказать, будто под гипнозом, словно в клетке с тигром находились.
 — А-а-а… — удовлетворенно выдохнул Батый и утер окровавленный рот рукой. — Еще есть что?
 — Может быть, хлебушка? — вышла из оцепенения повариха.
 Батый сморщился, словно перед ним лимон ели.
 — Колбаса есть, — неуверенно сообщила Кузьминична.
 — Давай.
 Колбасу он сожрал еще быстрее, чем фарш.
 Дато, глядя на это поглощение пищи, шепнул на ухо жене, что испытывает непреодолимое желание убить звереныша.
 Пожилая женщина перекрестилась и зашептала в ответ: «Что ты, что ты!..»
 Обожравшись, Батый отвалился от стола и обвел взглядом присутствующих.
 — Мама! — неожиданно произнес он с нежностью.
 Но был в этой нежности оттенок опьяненности, одурманенности — в общем, такого состояния, которое позволяет вдруг сказать то, что не одурманенным никогда не произнесешь.
 Это уловил старый Дато, и все нутро его сжалось.
 Кузьминична же была тронута до слез. Она рванулась к ребенку и обняла его крепко, пачкаясь следами фарша.
 — Сыночек мой, дорогой! — пела она, а Батыю, уложившему голову ей на плечо, вдруг нестерпимо захотелось откусить старухе дряблое ухо с дешевой сережкой.
 Он перетерпел все ласки и был уложен в мягкую постель.
 На ночь Кузьминична рассказала ему сказку про Трех богатырей, про их подвиги и невиданную силу, на что Батый открыл один глаз и презрительно скривил рот.
 — И откуда сила-то у них такая? — поинтересовался он.
 — От земли русской! — ответила повариха. — Откуда же еще!
 — Я, пожалуй, посильней буду! — прикинул подросток.
 — Конечно, конечно! — улыбнулась Кузьминична. — Ты самый сильный!..
 Он заснул и всю ночь рос, как в русских сказках — не по дням, а по часам, так что к утру весь его организм вытянулся до взрослого, мышцы налились редким сплавом силы и выносливости. Под носом проклюнулись редкие усики, а подбородок пустил пяток волосков, черных и завитых.
 К тому времени, как он поднялся с кровати, Дато уже отправился починять всевозможные краны и прочищать засоры. Кузьминичне сегодня было во вторую смену, а потому она с раннего утра возилась на кухне, приготовляя Батыю завтрак с жареным мясом.
 Он появился перед нею голый, весь сочленение мышц, с короткими мощными ногами и неприкрытым естеством.
 — Ой! — вскрикнула Кузьминична. — Как ты вырос!
 Старуху, все ее существо, охватил страх. Она, словно кролик на удава, уставилась в черные злые глаза Батыя, и все боязней становилось ей, но оторваться от азиатского взгляда не было мочи.
 Еще Кузьминична задалась вопросом: что это сынок держит руки за спиной, как будто что-то прячет? А?.. Она не решилась на вопрос, отказалась от него и тут же забыла — из страха.
 — Есть буду! — оповестил Батый.
 Несмотря на мускулистое тело и грозный до мистиче-ского облик, голос юноши был по-женски тонок и по-машинному бесчувственен, отчего Кузьминична еще более заволновалась. Она уже предчувствовала, что произойдет что-то страшное, непостижимое, а потому, сказав, что мясо готово, повернулась лицом к окну, спиной к Батыю.
 — Спасибо за мясо!
 Азиат вытащил из-за спины руки. В правой он сжимал кинжал дамасской стали. Сталь вибрировала, готовая к применению. Батый поиграл ею в свете солнечного луча.
 Старуха чувствовала, как сын тихо ступает босыми ногами, приближаясь к ней. Все ее тело охватило судорогой, свело, по коже побежали мурашки, душа сжалась до булавочной головки, но она продолжала стоять на месте, уставив невидящие глаза в небо.
 Батый приблизился к ней на расстояние дыхания.
 — Мама, — проговорил он тонким девичьим голосом, затем приобнял Кузьминичну левой рукой за талию, завел спереди правую с кинжалом и, выдохнув, воткнул старинную сталь в старую плоть.
 — Ох! — осела повариха, схватившись за живот, а когда убийца провернул кинжалом на триста шестьдесят градусов, и вовсе села на пол, смешно плюхнувшись задом на влажный линолеум.
 Обильно потекла кровь, расползаясь темным пятном.
 Старуха сидела, не закрывая глаз.
 Батый макнул пальцы в кровь, а затем лизнул их, пробуя липкую на вкус.
 — Я — воин! — гордо произнес он. — Я — богатырь!
 Он был уверен, что убил старуху, а потому не стал тратить время попусту, сожрал со сковороды несколько кусков раскаленного мяса, вернулся в комнату, в которой спал, надел свою наволочку, затем снял ее, порылся в гардеробе, отыскал в нем брюки и прочее необходимое, облачился в чужое и, проговорив: «Я — Батый!» — вышел из входной двери.
 Кузьминична по-прежнему сидела, привалясь спиной к стене, и держала стремящиеся наружу кишки.
 Это он убил Кино! — внезапно догадалась старуха. — Это он ее детским мечом ткнул в самое нутро!..
 Она потеряла сознание и находилась в странных эмпиреях другого бытия до прихода мужа, своего Дато, который, сохраняя самообладание, вознес жену свою на руки и бежал с нею до самого приемного покоя больницы, где ей сделали операцию и заверили пожилого супруга, что его благоверная останется жить.
 Ему позволили сидеть с ней в реанимации, и когда она пришла в себя после наркоза, муж первым делом спросил:
 — Он?
 — Нет, — прошептала она синими губами, защищая сына.
 — Он! — был уверен Дато.
 Батый вышел из дома и направился в сторону вокзала. С ним была сумка, в которой помещались остатки жареного мяса. Кинжал был устроен под левой подмышкой, подвязанный на ремешке.
 На вокзале он подошел к воинской кассе и попросил у миловидной кассирши билет до Улан-Батора.
 Девушка выписала проездной документ и подумала о покупателе, что он ничего себе лицом и телосложением, только вот голос тонковат.
 — Служить? — поинтересовалась кассирша.
 — Воевать, — ответил Батый.
 Девушка с пониманием кивнула головой, а когда покупатель удалился, по прошествии получаса она вдруг осознала, что не взяла с него за билет деньги. Еще она подумала, что в той стороне, куда отправился азиат, вроде бы горячих точек нет, в чем, впрочем, до конца не была уверена… Она провздыхала до конца рабочего дня, сетуя на себя, что как была дурой всю жизнь, так и останется таковой навсегда! За билет до Улан-Батора ей работать целый месяц.
 Батый сел в поезд, забрался на полку и смотрел долго на удаляющийся город, в котором он родился и который покидал навсегда.
 — Я — воин! — шептал он. — Я — богатырь!..
 Мыкин и Митрохин с удовольствием проводили время на погранзаставе. Так как они были на переподготовке, к которой кадровые офицеры относились снисходительно, считая тридцатипятилетних мужиков гражданскими, то и спроса с них не было никакого. Более того, офицерский состав даже несколько завидовал мужикам, поскольку те жили в мегаполисе и были причастны к его радостям, в частности к пивным местам и девицам, коих в азиатских степях не имелось вовсе.
 Начальство закрывало глаза на то, что друзья частенько самовольно уходили за пределы части и возвращались навеселе.
 — Лишь бы солдат не вовлекали! — мудро решил начальник заставы.
 — Ах, благодать! — вздохнул Митрохин, потягивая пивко и закуривая его травкой, приобретенной на базаре.
 — И не говори! — поддержал Мыкин, обсасывая воблино ребро.
 Друзья отдыхали в котельной, которая обогревала всю заставу. Они расположились на толстых трубах с горячей водой и воображали себя на теплом пляже.
 Котельная работала на угле, который забрасывался в специальную печку.
 — Устарелая система! — со знанием дела констатировал Мыкин. — Лет тридцать как вышла из употребления!
 — Как думаешь, ищут нас? — поинтересовался у друга Митрохин.
 — А ты думал, забыли! — сплюнул пивной слюной Мыкин. — Какого хрена ты у мента пушку хватанул! Если бы не ствол, то давно бы забыли!
 — Да, — согласился Митрохин. — Дурака свалял.
 — Авось пронесет! — неожиданно перекрестился Мыкин, чем удивил подельщика.
 — В Бога веришь?
 — Готов во все верить, лишь бы пронесло!
 — Все будет зер гут! — улыбнулся Митрохин и глотнул пива прямо из трехлитровой банки, не пролив ни капли.
 Дверь в котельную отворилась, и весь кайф друзьям обломал старшина Огрызов. Он втащил в жаркое помещение свое жирное тело и, оглядев картину попойки, сделал притворно-круглые глаза.
 — Да это что такое здесь происходит! — возопил старшина. — Да как посмели!
 — Пшел ты! — процедил сквозь зубы Мыкин, разо-млев на горячей трубе.
 Старшина, честно сказать, совершенно не хотел скандала, а просто желал, чтобы его пригласили на распитие пива; попросить гордость не позволяла, потому служака решил показать власть, а потом смилостивиться и утолить жажду за чужой счет. Но не тут-то было! Его примитивно послали! Приходилось отстаивать свою честь и честь мундира!
 — Ты кому это сказал! — завращал глазами жирный пограничник.
 Обычно от этого вращения глазными яблоками новобранцы приходили в ужас, который сопровождал их первые полгода службы. Затем пацаны привыкали к жиртресту и только делали вид, что пугаются его моргал.
 Тем более скорченной физиономии не испугались и Мыкин с Митрохиным.
 — Я тебе это сказал! — уточнил Мыкин. — Тебе, жирная харя! И не вращай своими свиными глазками, не напугаешь!
 — Да ты что!.. — взвизгнул Огрызов. — Да я сейчас!..
 Старшина схватился за свой круп, к которому была прикреплена кобура с оружием, нервно задергал замком, пока наконец пистолет не оказался в его руке, направленный на Мыкина.
 — А ну, встать! — приказал Огрызов.
 — Счас! — скривился Мыкин, сделал глубокую затяжку травкой и пустил пахучее кольцо к потолку.
 — Ты лучше проваливай подобру! — посоветовал Митрохин. — Не любим мы тебя! И пиво на шару не получишь!
 Огрызова трясло. Трясло и руку с пистолетом.
 — Встать, кому сказал! — прокричал он истошно. — Обоих постреляю, гады!
 — Ну, гнида! — отозвался тепловик и лениво сполз с трубы.
 Он медленно подошел к старшине, уперевшись в дуло пистолета грудью.
 — Давай стреляй, окорок тухлый! Чего медлишь!
 — Лучше отойди! — нервно предупредил Огрызов.
 — А ты не пугай! Мы тебя давно знаем, давно тобою пуганные! Не припоминаешь? — Мыкин повернул лицо в фас. — Напрягись!
 Старшина сузил глаза.
 — Лет пятнадцать назад! — уточнил Митрохин, туша докуренную папиросу с анашой. — Это мы тебе тогда пердунчик подложили! Припоминаешь?!.
 Через секунду было ясно, что Огрызов вспомнил.
 С того момента в Ленинской комнате Вася Огрызов остался старшиной навсегда, безо всякой надежды на прапорщика. Было такое мнение у командования — пердунов не повышать в звании. Он все вспомнил, и обида подкатила к глазам океаном. Его толстый палец затрепетал на курке табельного оружия, и Мыкин каким-то шестым чувством уловил смертельный миг, нагнулся, пропуская кусок свинца у себя над головой. Но уже через мгновение разогнулся и коленом нанес непоправимый удар в пах Васи Огрызова, так что тот рухнул, словно заколотая свинья, и завозился, закорчился на полу.
 Мыкин, осознав, что его только что чуть было не убили, утерял над собой контроль и стал наносить один за другим удары кирзовыми сапогами в область головы старшины. Он бил долго и точно. Если бы Митрохина спросили, делал ли Мыкин это с удовольствием, то Митрохин бы искренне ответил, что нет! Нет, нет и нет! Тепловик просто защищался, стараясь нейтрализовать врага.
 Сапоги работали еще минут пять, пока Вася Огрызов, сорокапятилетний мужик, не пролепетал расплющенным ртом: «Не надо больше!» И тотчас Мыкин прекратил избиение.
 Он вернулся на трубу и лег на нее, шумно дыша.
 — Скандал будет! — предупредил Митрохин.
 — Чхать!
 — А ведь он чуть было тебя не замочил! — хмыкнул друг.
 — Эй! — крикнул тепловик в сторону валяющегося старшины. — Пивка налить?
 Он не издевался, его злость прошла, и скажи Огрызов «да», он бы плеснул ему в кружку до краев, да и воблы бы отломил. Но Вася не отзывался.
 — Гордый, — откомментировал Митрохин.
 — Да хрен с ним, пусть отлеживается.
 Друзья заговорили о чем-то незначащем и болтали так с полчаса, пока пиво не кончилось. Оба помочились тут же, зайдя за трубы.
 — Спать охота! — Митрохин зевнул так широко, что Мыкину показалось, будто он разглядел через открытую глотку подельщика его сердце.
 — Можем часок до развода, — согласился Мыкин и тоже зевнул.
 — А с этим что?
 — И он с нами поспит.
 Мыкин подошел к развалившемуся Огрызову и нежно потеребил его плечо мыском сапога. Голова Васи от этого движения качнулась и перевалилась с затылка на щеку. Глаза старшины были широко открыты, и столько мути в них было, что тепловик тотчас понял: он имеет дело с законченным трупом.
 — Все!
 — Чего — «все»? — не понял Митрохин.
 — Убил.
 — Кого?
 — Огрызова! — заорал Мыкин. — Дурак, что ли!!!
 Митрохин соскочил с трубы, подбежал к жирной туше старшины и склонился над ним.
 — Мертвый.
 — Ах ты, черт тебя дери!!! — сдавленно кричал Мыкин. — Да что же это такое происходит! Ведь не хотел я его! За что?!!
 — Самооборона! — спокойно заключил Митрохин. — Вон и след от пули! Да и мотив имеется — старая вражда!
 — О Господи! — причитал Мыкин. — Не хотел убивать!
 — Не хотел, не хотел, верю! Самооборона!
 — Да какая самооборона! Начнут проверять, все поднимут! Тут-то нас и повяжут по полной программе! И за Ильясова, и за нападение на мента при исполнении! — Мыкин терял самообладание. — Все, вышак!
 Он сел на трубу и уткнул лицо в ладони. На секунду Митрохину показалось, что его друг плачет.
 — А мы его в печку!
 — Что?
 Мыкин отлепил руки от потного лица и почавкал языком.
 — В печку, — повторил Митрохин. — И дело с концом! Тяга хорошая, пряжку расплавит, следов не оставит!
 — Да ты что!
 — А что, под вышку идти?
 Мыкин постоял пять секунд, соображая, затем просветлел лицом, сделал большой шаг, наклонился над телом Огрызова и ухватил труп за ноги.
 — Хватайся!
 Митрохин согласно кивнул и взял Васю за руки.
 — Раз-два, подняли!
 — Во хряк! — сдавленно прошипел Митрохин. — Сейчас газы пущу!
 Они засеменили к печке, краснея лицами от непосильной ноши, напрягаясь из последних сил.
 — Скотина! — выругался Митрохин, когда они бросили тело возле печи. — Тварь! — и ударил ногой в живот.
 — Зачем ты мертвого?!.
 — Да сил с ним никаких нет!
 — Подонок ты! — кинул Мыкин.
 Митрохин побледнел.
 — Ты меня!.. Я тебя покрываю, а ты меня!..
 — Чего ты труп-то!
 — А когда ты его живого до смерти! Это как?!.
 — В аффекте! Самооборона!..
 Друзья смотрели с ненавистью, готовые броситься друг на друга и рвать, и кусать, и бить…
 — Стоп! — поднял руки Митрохин. — Потом рожи набьем! Сейчас надо дело доделать!
 Мыкин выдохнул, затем открыл печь, из которой пахнуло вулканным жаром.
 Товарищи синхронно сели на корточки, схватились за конечности Огрызова, так же слаженно поднялись, раскачали труп на три-четыре и бросили его в топку. При этом Огрызов не весь попал в огонь, его ноги и зад остались снаружи, и друзьям пришлось проталкивать старшину внутрь, прилагая к этому сверхчеловеческие усилия.
 Вася горел долго, испуская запах сладкого пирога.
 — Лазо! — хихикнул Митрохин.
 Мыкин скривился, но промолчал…
 Как и полагал Митрохин, Вася Огрызов сгорел без остатка. На всякий случай из печи выгребли весь пепел, сложили его в банку из-под пива и вынесли прочь. В кармане Мыкина теперь содержалось табельное оружие старшины, впрочем, без кобуры…
 Поезд на Улан-Батор остановился на границе для проверки документов. Никто не заметил, как за километр до торможения из дверей тамбура пятого вагона выпрыгнул человек, который, сгруппировавшись, покатился под откос, затем поднялся на ноги и побежал в сторону границы.
 Батый бежал долго, не чувствуя усталости, подчиняясь инстинкту единому. Иногда он отдыхал немного, привалившись ртом к дождевой луже и выхлебывая ее до дна, вместе со всякими тритонами и лягушками.
 — Я — воин! — сообщал он степи и продолжал свой бег.
 К утру Батый пересек границу незамеченным, вбежал в какое-то маленькое селение из двух юрт и остановился посредине.
 — Я — Батый! — закричал он, но в ответ ему пропел степной ветер. — Батый я!!!
 Он стоял, обдуваемый всеми ветрами, и в недоумении оглядывал пустынные окрестности.
 Наконец из крайней юрты выползла согбенная старуха, узкоглазая и скуластая. Ее морщинистое лицо выглядело заспанным, как будто она только что поднялась ото сна.
 — Батый! — произнес юноша и стукнул себя кулаком в грудь.
 — Тебе чего, сынок, надо? — проскрипела бабка.
 Батый не знал, что ответить. Он пошел на старуху, сжав руки в кулаки. Поравнявшись с монголкой, он оттолкнул ее и вошел в юрту. Было темно, лишь лучина освещала убогое жилище. Пахло кислым сыром.
 — Тебе чего, сынок, надо? — услышал он за спиной.
 — Воин я, — ответил Батый, не оглядываясь.
 — А-а, — поняла старуха. — Там все! — и указала на темный угол жилища.
 Батый сделал шаг к искомому, но из темного угла на него вдруг выскочило какое-то животное, которое молчаливо попыталось вцепиться в незнакомца. Единым движением он перехватил мохнатое горло и сжал его так, что хрустнуло на всю округу. К ногам Батыя свалилась огромная мертвая сторожевая псина с оскаленной смертью пастью. Батый перешагнул через нее и нашел то, что искал…
 Он вытащил огромный тюк на свет Божий, развязал его и вытряхнул под солнечные лучи старые доспехи, принадлежавшие какому-нибудь дальнему родственнику старухи.
 — Прадеда моего! — беззубо улыбнулась старуха. — Ты кто, сынок?
 — Я — Батый! Я — воин!
 — А-а-а…
 Целый день Батый начищал песком проржавелые доспехи, вычищал мех сурка на шапке и точил острие копья. Потом он оделся. Доспехи сидели как влитые.
 Он снял их до времени и занялся изготовлением лука. Срезал можжевеловый куст, изогнул ствол и натянул тетиву.
 Старуха, наблюдающая за юношей, одобрительно кивала, а затем вытащила откуда-то колчан со стрелами.
 Он не поблагодарил ее, а коротко приказал:
 — Мяса!
 Бабка вновь кивнула и указала на барана, одиноко пасущегося на холме метрах в трехстах от юрты.
 Батый вытащил из колчана стрелу, натянул тетиву и выстрелил. Медный наконечник пробил череп барана, и тот свалился мертвым, так и не дожевав своей жвачки.
 — Воин, — подтвердила старуха и поплелась свежевать тушу.
 Через два часа Батый поглощал вареное мясо, вытаскивая его прямо из кипящего казана.
 Нажравшись, он лег в юрте на шкуры и заснул, усыпленный родными запахами…
 На следующее утро начальник погранзаставы вызвал к себе Мыкина и Митрохина и, как бы извиняясь, попросил их выступить на охрану государственной границы.
 — Для проформы ради, — оправдывался подполковник. — Поболтайтесь там для виду.
 — Так Новый год послезавтра!
 — Вот и справим после! Как полагается, спразднуем!
 — А оружие? — поинтересовался Митрохин.
 — А на кой черт оно вам?
 — А вдруг нарушитель? — предположил Мыкин.
 — И чего?
 — Вот и я говорю — чего?
 — Ну, придете и скажете. Чего тут монголам делать? Они через пропускной пункт ходят. Тут метров пятьсот, даже паспорта не надо. Чего через контрольную полосу шляться? Приключений искать?
 Друзья пожали плечами.
 — Кстати, — поинтересовался подполковник. — Вы старшину не видели?
 — А кто это? — спросил Митрохин.
 — Огрызов, старшина.
 — Не знаем мы такого! — искренне удивился Мыкин.
 — Да как же, толстый такой!
 Друзья опять в недоумении покачали головами.
 — Странно… Ну, идите!.. Да, — спохватился подполковник. — Завтра в пять на развод, не забудьте!
 — Ладно, — вздохнул Мыкин.
 Спали этой ночью мужики плохо. И тому и другому снился Вася Огрызов. В принципе и тому и другому было жаль старшины задним числом, но что поделаешь с русской натурой — вспыльчивой до края и отходчивой до слез.
 На следующее утро, помятые лицами, они выбрели на плац, где сонный лейтенант определил им задачу и приказал выступить на охрану государственной границы России. Мужики козырнули и пошли по дороге в степь.
 С час они шли, ни о чем не разговаривая, пока не наткнулись на контрольно-разделительную полосу.
 — Вот здесь и ляжем! — предложил Мыкин.
 — Ага, — согласился Митрохин.
 Друзья легли в сухую траву, и каждый достал свою фляжку, в которой было.
 — За помин души Огрызова! — предложил Митрохин.
 Мыкин согласился и отхлебнул из жестяной изрядно.
 — Надо бы жен с Новым годом поздравить! — подумал вслух Митрохин.
 — Ага! Чтобы нас здесь за задницу взяли!
 — А мы их по восточному календарю поздравим!
 Мыкин хмыкнул шутке подельщика и, откинувшись на копну сухого ковыля, закрыл глаза.
 Задремал и Митрохин, и снилась ему дочка Елизавета с нежной кожей на лбу, безо всяких прыщиков…
 — Пора! — по-женски крикнул Батый. — Я — воин!
 Заспанная старуха закивала.
 Азиат не торопясь натянул на себя средневековые доспехи, закинул за плечо лук и подвесил на пояс колчан со стрелами.
 Он вспомнил о кинжале дамасской стали, привязанном под мышкой, и подумал о том, что хорошо бы им вспороть старухе брюхо, но что-то остановило Батыя, он просто отвязал лезвие и выкинул прочь, как чужеродное оружие.
 — Где конь? — окликнул он бабку.
 Бабка показала своим сухим пальцем на вторую юрту.
 Батый отправился туда и вывел из юрты коротконогого коня с сильной шеей и тупой мордой, который то и дело оттопыривал губы и показывал огромные желтые зубы.
 Батый оседлал скакуна и забрался на него. Ноги почти доставали до земли.
 — Дай копье! — приказал он старухе.
 Та покорно подтащила древко с металлическим наконечником и вложила его в правую руку азиата. Старуха прошептала какие-то слова, а потом сказала отчетливо:
 — Поезжай, воин Батый!
 — Тьпо! — дал шенкеля азиат, и конь тронулся, перебирая короткими ногами и клюя головой при каждом шаге.
 Через пятнадцать минут всадник достиг контрольно-пограничной полосы, остановился, понюхал воздух, взял копье наизготовку и опять коротко произнес: «Тьпо!»
 Конь вступил на вспаханную землю и нарушил границу суверенной России…
 Мыкин проснулся от укуса какого-то насекомого и судорожно зачесал шею. На секунду он открыл глаза и, коротко взглянув на контрольную полосу, увидел на ней странное. Он растолкал друга, и оба они уставились на диковинную лошадь и не менее диковинного всадника на ней с копьем наперевес.
 Друзья поднялись с насиженных мест и подошли ближе. Всадник их заметил, но не развернул коня, а продолжал приближаться.
 — Какая у него идиотская шапка! — почему-то сказал Митрохин. — Хвостатая!
 — Эй ты! — крикнул Мыкин. — Ты переходишь границу России. Этого нельзя делать!
 Вместо того чтобы остановить коня, всадник, наоборот, пришпорил животное и вознес копье над плечом.
 — Придурок какой-то!
 — Ты! — крикнул Митрохин. — Башка, что ли, не работает? Кому сказали, вали обратно!
 Всадник приближался.
 — Вот дебил монгольский! Нажрался кумыса, теперь мы расхлебывай!..
 Он не успел договорить. Батый сделал резкое движение рукой, и копье полетело…
 — Ишь ты! — успел проговорить Мыкин.
 Тяжелое острие попало в плечо Митрохина, дробя ему кость.
 Он повалился в ковыль и завыл от боли.
 — Ты чего! — заорал Мыкин.
 Он совсем не видел, как всадник натянул тетиву лука и выпустил стрелу. Тем более он не видел, как она летела, лишь слышал вибрирующий звук.
 Медный наконечник клюнул в правую часть тела, пробив легкое. Мыкин пустил ртом кровь.
 — Ах ты сука! — превозмогая боль, проговорил Митрохин и вытащил из кармана «ТТ», выкранный у милиционера Синичкина. — За Родину! За Россию!
 Он выстрелил, но пуля пошла куда-то в сторону, слишком далеко было до врага.
 Пуская ртом кровавые пузыри, Мыкин тоже выудил из штанин трофейный пистолет, доставшийся от Васи Огрызова, тоже было попытался крикнуть: «За Родину, за Россию!», но лишь хрюкнул кровью.
 Зато его выстрел был точным. Пуля попала Батыю прямо в лоб над переносицей, проделывая в черепе аккуратную дырку.
 Азиат удивился внезапной боли, проговорил: «Я — Батый! Я — воин!» — и повалился с коня на землю. Он еще несколько секунд жил и ни о чем не думал. Его последний сон был очень короток…
 Как и было напророчено, война продлилась всего три минуты и о том так и не узнал бывший и.о. начальника военного госпиталя…
 Погранзастава была поднята по тревоге.
 Раненых эвакуировали в госпиталь, а вечером к ним в палату явилось все начальство заставы. Офицеры принесли цветы и много алкоголя. Также была зачитана грамота от Главкома, его благодарность за хорошую службу и устные заверения начальника заставы о присвоении друзьям боевых наград.
 Друзья были тронуты и напились, как полагается.
 Уже уходя, подполковник склонился к уху Мыкина и поинтересовался:
 — Откуда у вас пистолет Васи Огрызова?..
 А глубокой ночью в палату к раненым тихонечко вошла миловидная медсестра и сделала по какой-то инъекции в капельницу каждого. Друзья скончались самой приятной смертью — в предновогоднюю ночь, во сне.
 Утром медсестра Огрызова сдала смену и ушла по своим делам. В кармане ее халата покоилась так и не расплавившаяся пряжка форменного ремня, принадлежавшая отцу и найденная ею в углу возле печи.




 13. КРЫМ


 Володя Синичкин был крайне удручен. Сегодня, 27 декабря, в отделении ему сообщили о неожиданной смерти лейтенанта Карапетяна. Оказалось, что ему пришили чужой язык, который был отвергнут организмом, случилась гангрена, и сослуживец скончался в муках.
 Далее произошла вещь и вовсе выходящая за пределы сознания Володи. Его вызвал к себе начальник отделения майор Погосян и попросил покрепче закрыть дверь. Отгородившись от остального мира, командир сообщил подчиненному, что уже давно болен неизлечимой формой рака желудка и что ему скоро Туда.
 Синичкин хотел было запротестовать, но Погосян раздраженно цыкнул.
 — Не перебивать! — приказал он.
 В общем, смысл разговора начальника с подчиненным состоял в том, что майор не прочь передать хозяйство в руки Синичкина, о чем и подал рапорт вышестоящему начальству.
 Капитан возвращался домой затемно и думал о превратностях судьбы.
 Вот как бывает, — размышлял Синичкин. — Сегодня умер Карапетян, через несколько дней умрет и Погосян… Тьфу, не дай Господи!..
 Еще у милиционера болели ноги, и он подумал, что нужно смазать их мазью с живой клеткой…
 А не умерла ли старуха, хранящая секрет той мази?..
 Единственное, что согревало душу Володи, так это мысль о жене Анне Карловне, о надежном тыле, в который можно отступать бесконечно, не боясь быть обвиненным в трусости…
 Неожиданно Синичкин увидел странную картину. Несколько молодых людей волокли девушку куда-то уж совсем в темень. Девушка сдавленно кричала, вероятно, прося помощи.
 Эх ты, подумал капитан, придется задержаться и опоздать на ужин. Грустно вздохнув, он побежал на выручку…
 Жечка Жечков передвигался по городу в служебной машине вместе с оператором Каргинсом и находился в омерзительном настроении. Час назад ему позвонили из головной конторы и сообщили, что он отзывается из России по причине полной профессиональной непригодности. Шеф настаивал на том, что репортаж о самой большой картошине не соответствует действительности и является фальсификацией, шитой белыми нитками. Что же касается поедания пельменей, то это тоже не может засчитаться рекордом, так как итальянцы сожрали за тот же период времени в пять раз больше равиолей, а это в сущности те же пельмени! В связи с этим работа Жечки Жечкова признана неэффективной, и все крайне сожалеют, что связались с ним!
 — Билет в Болгарию купите за свой счет! — последнее, о чем информировали его официальные источники.
 — Ах, подонки! — выругался Жечка.
 — Да-да, — согласился латыш Каргинс и заулыбался.
 — Ты-то что ржешь! — сорвался Жечков.
 Он хотел было продолжить ругательную тираду, но тут что-то увидел за окнами несущегося автомобиля.
 — Тормози! — крикнул он шоферу, и тот покорно нажал на тормоз.
 В принципе Жечка увидел то же самое, что и капитан Синичкин, — несколько молодых людей практически насиловали на улице девушку.
 — Снимай! — заорал представитель Книги. — Быстро!!!
 Оператор Каргинс на этот раз был большим профессионалом, и через пять секунд камера уже работала…
 — Эй, ребята! — прикрикнул Синичкин. — Вы чего там делаете?
 Вместе с тем капитан разглядел, что с девушки уже стащили нижнее белье и кто-то уже тыркается в ее тело чем-то.
 — А ну, стоять! — выказал он командный голос и стал нащупывать свой «ТТ».
 — Милиция!
 Только сейчас он вспомнил, что оружие похищено и он совершенно безоружен.
 Девчонка пронзительно завизжала, и Володя вдруг признал в ней дочку Митрохина, который и похитил у него, бессознанного, оружие и был объявлен во всероссийский розыск.
 — Ой, мамочки! — орала Елизавета. — Рвете мне все!!!
 Этого российский милиционер выдержать не мог. Он бесстрашно бросился в гущу насилия, надеясь только на свои кулаки. Но такой был в нем запал правого дела, такая отчаянная храбрость охватила все его существо, что первым же ударом он лишил сознания самого главного, который был уже в Елизавете. Затем участковый завертелся мельницей, как когда-то учил инструктор по рукопашному бою МВД, и зашиб до сотрясения мозгов еще двоих. Остальные долго не раздумывали и разбежались по сторонам…
 Елизавета лежала на снегу с растопыренными ногами и смотрела на мента.
 — Хочешь? — спросила она.
 — Тьфу! — сплюнул в сердцах Синичкин. — Дура!!! — и пошел вязать преступников.
 — Снял? — заорал Жечка.
 — Снял, — спокойно ответил латыш Каргинс.
 — Давай за мной!
 Жечков выпрыгнул из машины и с микрофоном бросился к Синичкину.
 — Мы восхищены вашим мужеством! — признался он, кося в камеру. — Вы — герой!
 — Да что там… — Володя покраснел.
 — Против стольких человек без оружия! Кстати, почему вы им не воспользовались?
 — Я его потерял, — признался участковый и еще больше покраснел.
 — Это мы вырежем, — бросил Каргинсу бывший представитель Книги Гиннесса.
 — Кто вы? Представьтесь!
 — Я… — Синичкин замялся. — Я — участковый милиционер… Простой…
 — Имя, пожалуйста!
 — Синичкин. Капитан Синичкин…
 Прибыл наряд милиции во главе с прапорщиком Зубовым.
 Каргинс снимал панораму, а Жечков комментировал героизм простого русского милиционера, справившегося без применения оружия с шестью насильниками. Жертву сняли издали, уж слишком похотлив был ее взгляд вблизи.
 Затем журналисты запрыгнули в автомобиль и в секунду умчались.
 В монтажной был собран сюжет, который по Интернету был предложен десяти ведущим новостным компаниям Америки. Шесть из них отреагировали немедленно, три чуть позже, а десятая предложила шестьсот тысяч за эксклюзивный показ.
 Жечков и Каргинс синхронно ответили — да!
 После этого неожиданного обогащения Жечка позвонил своему бывшему шефу и десять минут обругивал его русскими матерными словами, которые тот понял и за-предчувствовал приближение гипертонического криза…
 Той же ночью в состоянии праздничной эйфории удачливые журналисты отправились в казино играть в рулетку и тупо ставили на цифру 27. Они выиграли 27 раз и обогатились на сто двенадцать тысяч.
 Уже будучи совершенно пьяным, латыш Каргинс под утро открыл компьютер и, связавшись по Интернету с Токийской биржей, купил на все свои деньги японские йены и акции автомобильного концерна, дела которого шли очень неважно.
 На следующий день латыш Каргинс пребывал в де-прессии. Над ним открыто смеялся Жечка из-за того, что оператор так бездарно потратил все свои деньги.
 — Почему латыши такие глупые? — спрашивал у небес Жечков.
 В течение следующих суток компания CNN тридцать пять раз прокрутила сюжет о бесстрашном русском милиционере, а затем сюжет заимствовали российские компании.
 29-го числа Синичкина вызвал министр МВД и, наградив его Орденом мужества, приказал возглавить отдел, в котором капитан служил.
 — Так Погосян же еще не умер! — воскликнул Володя, но министр уже был занят другими делами.
 Анна Карловна была счастлива. Она гордилась мужем. Она не зря стала его женой!
 30-го числа несколько полицейских участков Нью-Йорка, Парижа и Лондона объявили капитана Синичкина почетным полицейским и пригласили к себе для обмена опытом. Прием и размещение были обещаны по высшему классу.
 Мечты Володи Синичкина почти сбылись. Он стал знаменитостью и как сильный мужчина покажет своей супруге мир из окон пятизвездочных отелей.
 31-го числа нищий Каргинс из новостей узнал, что японская йена взлетела, автомобильная компания, чьи дела шли не лучшим образом, слилась с автомобильным монстром, и он, маленький латыш, стал очень богатым человеком.
 — Латыш очень не глупый человек! — сказал он своему бывшему патрону и погрозил пальчиком.
 31-го числа Василиса Никоновна получила в районном гинекологическом отделении готовый тест на беременность, в котором прочла: беременна, срок беременно-сти — две недели…
 В Светкиной жизни ничего не изменилось. Она по-преж-нему была колбасницей в магазине с названием «Продукты». Лишь под Новый год от одиночества она вспомнила Митю Петрова и грустно вздохнула…
 За три часа до боя курантов прапорщик Зубов доложил начальнику отдела Синичкину:
 — Митрохина и Мыкина нашли!
 — Где?!.
 — На границе с Монголией!.. — Зубов сделал паузу. — Мертвыми…
 — Почему мертвыми?.. — Синичкин растерялся. — Какая Монголия?…
 — Оба умерли от инфаркта. Велено закрывать дело Ильясова!..
 За два часа до боя курантов капитан Синичкин, начальник отдела, навестил квартиру, где некогда проживал татарин Илья Ильясов, чтобы снять пломбы.
 В глазок соседней двери его рассмотрела Елизавета, но не выбежала, радостная, навстречу своему спасителю, а просто отошла от двери и отправилась в свою комнату, где прилегла отдохнуть…
 Синичкин вошел в квартиру Ильясова и обнаружил прямо посредине комнаты огромного черного таракана.
 Чудо природы, подумал милиционер и автоматически наступил на насекомое, расплющивая его о паркет.
 Самое поразительное, что, когда Синичкин отступил на шаг, от таракана и следа не осталось. Ни крыльев, ни внутренностей, даже капли не обнаружилось.
 — Ах, — проговорил Ильясов, рассеиваясь в пространстве.
 Тараканье тело татарина распалось на атомы и превратилось в ничто. Ничто
 — это бесконечная малость.
 Может быть, почудилось? — удивился Синичкин. — Может, и не было таракана?..
 Удовлетворенный жизнью, капитан Синичкин отправился встречать с Анной Карловной Новый год…
 В один из выходных дней, когда влюбленные один раз уже ныряли к морскому дну, обгоняя удивленных рыб, а затем нежились на белом, словно снег, песке, отщипывая от спелых гроздей с виноградом и обсасывая мясные сливовые косточки, когда их головы оказались чересчур близко, соприкоснувшись мокрыми волосами, а губы, липкие фруктовым ароматом, потянулись навстречу, когда они впервые стукнулись зубами в неумелом поцелуе, а рука Ильи скользнула по груди Айзы, наталкиваясь на вишневые косточки, когда тела сотрясло электричеством страсти, в небе неожиданно прогремело пушечным выстрелом. Гром раскатился по всей округе, налетел порыв ветра и швырнул в глаза любовников горсть песка. Это заставило их отпрянуть друг от друга в неожиданном страхе, и они, кашляя, схватившись за глаза, побежали к морю, где бросились шальными головами в набегавшую волну и поплыли к горизонту, а достигнув его, с промытыми от песка глазами, оборотили свои лица к небу, которое было целиком свободно от туч, и откуда тогда взялся гром и шквальный ветер — ничего этого им не было понятно.
 Как и всегда, Айза нырнула первой, сильно оттолкнувшись от поверхности ногами. За ней через секунду, набрав полные легкие воздуха, исчез с поверхности и Илья. Они плыли параллельно, наклонившись телами, словно подводные лодки, шли ко дну, которое располагалось где-то там, далеко внизу, его даже не было видно, несмотря на прозрачность воды. Так они плыли с минуту, выпуская ртами пузыри воздуха, а потом Илья стал показывать Айзе знаками, что пора возвращаться к поверхности, но она лишь улыбалась в ответ, желая во что бы то ни стало достичь водорослей… Еще через несколько секунд Илья стал беспокоиться, сбросил скорость и попытался схватить девушку за ногу, но она выскользнула и, толкнувшись более мощно, поплыла ко дну, темнеющему где-то совсем далеко. Илья закричал ей, что очень глубоко, что опасно! И в немоте, бесполезно выпустив из легких остатки воздуха, заколотил ногами, устремляясь к поверхности… Он не доплыл до солнца всего лишь одного метра.
 Илья вдохнул воду, как глоток свежего воздуха… Его тело, словно осенний лист, стало плавно спускаться ко дну. В этом месте как раз оказалась глубокая впадина, по дну которой медленно волочилось течение, подхватившее мальчика и утащившее его в морские глубины…
 Айза вынырнула и осмотрелась по сторонам. Ильи не было. Ее сердечко почти сразу затрепыхалось от предчувствия неладного, но она погнала это неладное от себя прочь и закричала до горизонта:
 — Илья-я-я-я!!!
 Она бросилась под воду и смотрела во все глаза, стараясь отыскать своего друга…
 — Илья-я-я-я!!!
 Она выныривала и вновь ныряла, пока силы не покинули ее, пока солнце не упало в дальнюю волну.
 Она не помнила, как доплыла до берега, а когда вы-бралась на белый песок, то завыла тоскливо, как кошка, потерявшая котят:
 — Илья-я-я!
 Слезы текли по ее лицу дождевыми струями, а море было спокойным и безмятежным…
 Илью искали неделю. Все лодки были спущены на воду, и все мужчины селения с утра до вечера прочесывали бухты и заливы в поисках утопленного тела.
 Айзу с собой не брали. Она оставалась на берегу и все твердила селянам, что Илья вовсе не утонул , а превратился в молодого кита или в какую-нибудь рыбу и уплыл в самую глубину моря.
 — И я стану рыбой! — восклицала девушка…
 Ее жизнь будет очень долгой.
 Через несколько лет она почти забудет мальчика Илью и полюбит другого мужчину. Вероятно, у них родятся дети, а у их детей еще дети… А потом Айза умрет. Лишь в самый миг смерти перед ее глазами встанет далекий, почти расплывшийся образ мальчика-татарина… Ее последний сон будет очень долог, почти совсем как жизнь. В этом сне она встретит своего Илью…
 Татарка Айза торговала свежей рыбой в магазине с названием «Продукты»…