Аннотация: Во французской столице творится нечто необъяснимое. На дверях квартир мирных парижан в разных концах города появляются странные перевернутые четверки, а на оживленном перекрестке в центре города какой-то человек читает публике непонятные объявления. Поначалу кажется, что это безобидные шалости и безобидное сумасшествие. Но когда в одном из домов с четверками обнаруживают труп, дело поручают старшему комиссару Адамбергу. И сыщику скоро становится ясно, что вся эта история уходит корнями в далекое прошлое.


---------------------------------------------


 Фред Варгас
 Уйди скорей и не спеши обратно



 I


  И когда змеи, летучие мыши, барсуки и все твари, живущие в глубине подземных галерей, разом устремятся наружу и покинут привычные жилища; когда фруктовые деревья и бобы станут, гнить, и их источит червь (…). 




 II


 В Париже люди ходят гораздо быстрее, чем в Гильвинеке, Жосс это давно заметил. Каждое утро прохожие бежали по авеню Мэн со скоростью трех узлов. И в этот понедельник Жосс разогнался почти до трех с половиной, стараясь наверстать время: он опаздывал на двадцать минут. А все из-за кофейной гущи, которая рассыпалась в кухне по полу.
 Чему же тут удивляться. Жосс давно понял, что вещи живут своей тайной, враждебной для человека жизнью. Вот разве что кое-какие корабельные снасти, они никогда не делали ему гадостей, но бретонский моряк твердо помнил, что вещи созданы для того, чтобы портить человеку жизнь. Одно неловкое движение, и вещь, почувствовав свободу, какой бы малой она ни была, могла натворить кучу бед – от мелкой неприятности до целой трагедии. Пробка, выскользнувшая из рук, служила ярким тому примером в миниатюре. Потому как упавшая пробка ни за что не станет крутиться у вас под ногами. Она зловредно закатится под плиту, как паук, стерегущий добычу, и предоставит этому хищнику, Человеку, пройти через разные испытания – сдвинуть плиту, оборвать провод, уронить посуду, обжечься. А нынче утром вышло и того хуже: неудачный бросок, мусорное ведро закачалось, накренилось, и кофейная гуща высыпалась из фильтра на пол. Вот так вещи, охваченные жаждой мщения и справедливо возмущенные своей рабской службой, на короткий миг, но неумолимо, не жалея ни женщин, ни детей, подчиняли человека своей тайной власти, заставляя его корчиться и пресмыкаться. Ни за что на свете Жосс не доверился бы вещам, впрочем, он равно не доверял людям и морю. Вещи лишали разума, люди души, а море жизни.
 Как человек закаленный, Жосс не стал спорить с судьбой и, ползая по-собачьи, собрал кофе до последней крошки. Он проделал это без малейшего раскаяния, и мир вещей снова покорился ему. Это утреннее происшествие было ничтожно и внешне выглядело просто досадной мелочью, но Жосса не проведешь, он помнил, что война вещей с человеком продолжалась и человек не всегда выходил из нее победителем, далеко не всегда. Он помнил разбитые мачты, растерзанные суда и свой корабль «Норд-вест», который двадцать третьего августа в три часа утра дал течь в Ирландском море, на его борту было восемь человек. Однако, Бог свидетель, Жосс выполнял все нелепые капризы своего траулера, и, Бог свидетель, человек и корабль хорошо ладили друг с другом. До той проклятой ночной бури, когда он в бешенстве стукнул кулаком по планширю. «Норд-вест», уже изрядно накренившийся на правый борт, внезапно дал течь в кормовой части. Мотор залило водой, траулер носило по волнам в ночной темноте, а люди без устали откачивали воду, пока наконец на рассвете корабль не застрял на рифе. Это случилось четырнадцать лет назад, тогда двое погибли. Четырнадцать лет назад Жосс ударом сапога переломал кости хозяину «Норд-веста». Четырнадцать лет назад он покинул порт Гильвинек, отсидев девять месяцев в тюрьме за побои, переломы и попытку убийства. Четырнадцать лет как почти вся его жизнь пошла ко дну.
 Жосс спустился по улице Гэте, скрежеща зубами от злости, которая всякий раз закипала в нем при воспоминании о «Норд-весте», погибшем в море. На сам корабль он вовсе не злился. Старый добрый траулер лишь отозвался на удар, заскрипев старой ржавой обшивкой. Было ясно, в ту ночь кораблик не рассчитал силы, решив взбунтоваться, забыл о своих годах и о том, что он немощен, а волны сильны. Траулер, конечно, не хотел смерти двоих людей и теперь лежал дурак дураком на дне Ирландского моря и сожалел о содеянном. Жосс часто мысленно утешал его и отпускал ему грехи, и ему казалось, что корабль наконец обрел покой и зажил новой жизнью, там, на дне, как и он, здесь, в Париже.
 Однако об отпущении грехов хозяину судна не могло быть и речи.
 – Ну же, Жосс Ле Герн, – говорил тот, хлопая его по плечу, – вы еще лет десять проходите на этой посудине. Он богатырь, а вы на нем – хозяин.
 – «Норд-вест» стал опасен, – упрямо повторял Жосс. – Его крутит, обшивка совсем проржавела, люки в трюме изношены. В бурю я за него не поручусь. И шлюпку надо чинить.
 – Я знаю свои корабли, капитан Ле Герн. – Голос судовладельца стал жестче. – Если вы боитесь «Норд-веста», у меня есть десять человек, готовые вас заменить, достаточно пальцем щелкнуть. И это не какие-нибудь слюнтяи, которые цепляются за нормы безопасности, как бюрократы.
 – У меня семь человек на борту.
 Судовладелец угрожающе приблизил к нему жирное лицо.
 – Если вы, Жосс Ле Герн, намерены идти плакаться начальнику порта, будьте уверены, что окажетесь на улице, еще не успев вернуться. И от Бреста до Сен-Назера вы не найдете никого, кто возьмет вас на борт. Так что советую подумать, капитан.
 Да, Жосс до сих пор жалел, что не прикончил этого негодяя на следующее утро после крушения, а всего лишь сломал ему руку и пробил грудину. Но матросы вчетвером оттащили его. «Не порть себе жизнь, Жосс», – сказали они. Удержали его, не дали придушить хозяина и его прихвостней, которые, едва он вышел из тюрьмы, вычеркнули его из всех списков. Жосс кричал во всех барах, что жирные задницы из управления портом берут взятки и ему пришлось распрощаться с торговым флотом. В каждом порту ему давали от ворот поворот, и однажды утром во вторник он сел в поезд Кемпер – Париж, чтобы, как многие бретонцы до него, высадиться на вокзале Монпарнас, оставив в прошлой жизни сбежавшую жену и девятерых типов, которых хотел прикончить.
 Завидев перекресток Эдгар-Кине, Жосс спрятал старые обиды за подкладку памяти и поспешил наверстать упущенное время. Вся эта возня с кофейной гущей, война людей и вещей отняли у него, по меньшей мере, четверть часа. А пунктуальность в его работе была очень важна. И с самого начала он старался, чтобы первый выпуск его говорящей газеты начинался в восемь тридцать, второй в двенадцать тридцать пять, а третий в восемнадцать десять. В эти часы было больше всего народу, а слушатели в этом городе всегда слишком спешили, чтобы потерпеть хоть чуток.
 Жосс снял с дерева урну, куда подвешивал ее на ночь, завязывая узлом двойной булинь с сигнализацией от воров, и взвесил в руках. Сегодня не очень тяжелая, он быстро рассортирует. Слегка ухмыльнувшись, он понес ящик в подсобку, где его приютил Дамас. Есть еще добрые люди на свете, такие, как Дамас, которые оставляют вам ключ и место за столом, не боясь, что вы залезете в их кассу. Дамас, ну и имечко! У него на площади был магазин роликовых коньков под названием «Ролл-Райдер», и он давал Жоссу пристанище, чтобы тот мог разобрать свои бумажки. «Ролл-Райдер», ну и названьице.
 Жосс открыл урну, большой деревянный ящик, который сколотил собственными руками и окрестил «Норд-вест-2» в память о дорогом его сердцу утопленнике. Конечно, не слишком почетно было большому рыболовному судну дальнего плавания обрести преемника в виде деревянного почтового ящика в Париже. Но этот ящик был не простой. Это был гениальный ящик, появившийся на свет благодаря гениальной идее, посетившей Жосса семь лет назад и позволившей ему крепко встать на ноги после трех лет работы на консервном заводе, полугода на катушечной фабрике и двух лет безработицы. Гениальная идея явилась ему декабрьской ночью, когда он, сидя со стаканом в руке в кафе вокзала Монпарнас, на три четверти заполненном одинокими бретонцами, слушал такие знакомые рокочущие звуки родной речи. Кто-то помянул Пон-л'Аббе, и вот так случилось, что прапрадедушка Ле Герн, рожденный в Локмария в 1832 году, материализовался из глубины сознания Жосса, присел рядом у стойки и поздоровался с ним. «Привет», – буркнул в ответ Жосс.
 – Помнишь меня? – спросил старик.
 – Ага, – пробормотал Жосс. – Я еще не родился, когда ты умер, так что я тебя не оплакивал.
 – Слушай, парень, мог бы не оговаривать, все-таки я твой гость. Сколько тебе стукнуло?
 – Пятьдесят.
 – Жизнь тебя потрепала. Выглядишь старше.
 – Тебя не спросил! И вообще я тебя не звал. Ты тоже страшён был.
 – Не груби мне, мальчишка!. Ты знаешь, каков я бываю, если меня разозлить.
 – Ага, это было известно всем. Особенно твоей жене, которую ты всю жизнь колотил.
 – Ладно, – поморщился старик, – это старая история. Тогда время такое было.
 – Черта с два! Это ты сам такой был. Не ты ли ей глаз вышиб?
 – Слушай, не будем же мы про этот глаз двести лет толковать?
 – Почему бы и нет. Для примера.
 – Тебе ли, Жосс, читать мне мораль? Не ты ли ударом сапога чуть не отправил на тот свет человека на набережной Гильвинека? Или я что-то путаю?
 – Это была не женщина, во-первых, и даже не мужик, это во-вторых, Это был бурдюк с деньгами, которому плевать, что другие сдохнут, лишь бы деньги грести лопатой.
 – Ну да, знаю. Не мне тебя осуждать. Но ведь это не все, приятель, для чего ты меня позвал?
 – Я уже сказал, не звал я тебя.
 – Ты похож на свинью. Тебе повезло, что у тебя мои глаза, а то врезал бы я тебе. Представь себе, я здесь потому, что ты меня вызвал, только так и никак иначе! Впрочем, мне этот бар не нравится, музыка мне не по вкусу.
 – Ладно, – примирительно сказал Жосс. – Заказать тебе стаканчик?
 – Если сможешь руку поднять. Потому что, позволь тебе заметить, свою дозу ты уже принял.
 – Не твоя забота, старик.
 Предок пожал плечами. Он всякого повидал, и этому сопляку не удастся его разозлить. Этот Жосс из породы Ле Гернов, сразу видно.
 – Ну, что, – продолжал старик, потягивая свой гидромель, [1]  – ни жены у тебя, ни денег?
 – Угадал, – ответил Жосс. – А раньше, говорят, ты таким умником не был.
 – Это потому, что теперь я призрак. Когда помрешь, узнаешь много нового.
 – Что правда, то правда, – пробормотал Жосс, с трудом протягивая руку в сторону официанта.
 – Если дело в женщинах, не стоило меня звать, тут я тебе не помощник.
 – Да уж догадываюсь!
 – Но если ищешь работу, тут ничего хитрого нет, парень. Иди по стопам своих предков. Какого черта ты торчал на катушечной фабрике? Вздор! И потом, с вещами будь осторожней. Снасти еще туда-сюда, но не катушки и нитки, я уж не говорю о пробках, от них вообще лучше держаться подальше.
 – Знаю, – ответил Жосс.
 – Пользуйся своим наследством. Продолжай семейную традицию.
 – Я не могу быть моряком, – раздраженно буркнул Жосс, – меня выгнали.
 – Господи, да кто тебе говорит о море? Можно подумать, в жизни есть только рыба! Разве я был моряком?
 Жосс опустошил стакан и задумался.
 – Нет, – проговорил он наконец. – Ты был вестником. От Конкарно до Кемпера ты разносил новости.
 – Вот именно, парень, и я горжусь этим. Ар Баннур, [2]  вот кем я был, вести приносящим. На южном побережье никого не было лучше меня. Каждый божий день Ар Баннур входил в новую деревню и в полдень возвещал новости. И скажу тебе, были такие, что дожидались меня с рассвета. Я обходил тридцать семь деревень, не дурно, а? А сколько народу? Людей, которые не были оторваны от мира? И благодаря кому? Мне, Ар Баннуру, лучшему собирателю новостей в Финистере. Мой голос разносился от церкви до реки, где стирали белье, и я все помнил наизусть. Все задирали головы, чтобы послушать меня. И мой голос нес жизнь, вещал о мире, а это тебе не рыбу ловить, попомни мое слово.
 – Угу, – промычал Жосс, прихлебывая прямо из бутылки, стоящей на стойке.
 – Это я объявил о провозглашении Второй империи. Я ездил верхом в Нант, чтобы узнать новости, и доставлял их домой свежими, как воздух моря. О Третьей республике объявил по всему побережью тоже я, ты бы слышал, что за шум поднялся. Я уж не говорю о местных делишках – свадьбы, похороны, ссоры, находки, потерявшиеся дети, прохудившиеся сабо, именно я возвещал обо всем этом. В каждой деревне меня ждали бумажки, чтобы я их прочел. Помню как сейчас, девчонка из Панмарша призналась в любви парню из Сент-Марина. Дьявольский скандал разразился, и кончилось смертоубийством.
 – Мог бы и промолчать.
 – Знаешь что, мне платили за то, чтобы я читал, и я делал свою работу! Если не читаешь, значит, обкрадываешь клиента. А мы, Ле Герны, может, и неотесанные чурбаны, но не разбойники. Драмы, любовь и ревность рыбаков – меня это не касалось. Мне хватало и собственной семьи. Раз в месяц я возвращался домой повидать детишек, сходить к мессе и женку трахнуть.
 Жосс вздохнул над своим стаканом.
 – И деньжат им оставить, – твердо закончил пращур. – Жена и восемь ребятишек, ведь приходилось их кормить. Но поверь мне, с Ар Баннуром они никогда не испытывали нужды.
 – В оплеухах?
 – В деньгах, дурачок.
 – Неужто так хорошо платили?
 – Сколько душе угодно. Если и есть на земле товар, который никогда не залежится, это новости, и если есть жажда, которую невозможно утолить, это человеческое любопытство. Вестник что твоя кормилица. Молоко у него не переводится, а ртов предостаточно. Слушай, парень, если будешь столько пить, вестника из тебя не выйдет. Это ремесло ясного ума требует.
 – Не хочу тебя расстраивать, предок, – покачал головой Жосс, – но «вестник» – такой профессии больше нет. Сейчас и слова-то такого никто не знает. «Сапожник» – да, но «вестник» – такого слова даже в словаре нет. Не знаю, следил ли ты за новостями с тех пор, как умер, но здесь многое изменилось. Никому теперь не нужно, чтобы в ухо ему орали на церковной площади, у всех есть газеты, радио и телик. А если подключишься к Интернету в Локтюди, сразу узнаешь, если в Бомбее кто-то описается. Вот и представь.
 – Ты меня и впрямь за старого дурня держишь?
 – Я просто тебе рассказываю. Теперь ведь моя очередь.
 – Бедняга Жосс, ты решил сдаться. Подними голову. Ты совсем не понял, о чем я тебе толковал.
 Жосс поднял голову и мутным взглядом уставился на прапрадедушку, который величаво спускался с табурета. Ар Баннур был высок для своего времени. Это правда, что он похож на этого мужлана.
 – Вестник, – сказал предок, твердо опираясь на стойку, – это Жизнь. И нечего болтать, что никто не знает это слово и что его нет в словаре, скорее это Ле Герны выродились и не достойны больше о ней говорить. О Жизни!
 – Старый дурак, – пробормотал Жосс, глядя ему вслед. – Глупый пустомеля.
 Он поставил свой стакан на стойку и еще раз выкрикнул:
 – И все равно я тебя не звал!
 – Может, хватит. – Официант взял его за руку. – Ведите себя прилично, вы здесь всем мешаете.
 – Плевал я на всех! – завопил Жосс, цепляясь за стойку.
 Потом он помнил, как двое пониже ростом выдворили его из бара «Артимон» и он метров сто, покачиваясь, брел по шоссе. Через девять часов он проснулся у подъезда какого-то дома за двенадцать станций метро от бара. К полудню доплелся до своей каморки, обеими руками поддерживая голову прямо, заснул и проспал до шести часов следующего дня. С трудом открывая глаза, он поглядел на грязный потолок своего жилища и упрямо проговорил:
 – Старый дурак.
 И вот уже семь лет, как после нескольких месяцев тяжелого привыкания и приобретения опыта, – нужно было найти верный тон, натренировать голос, выбрать место, подобрать темы, набрать клиентов, установить цену, – Жосс овладел устаревшим ремеслом своего предка. Ар Баннур. Вместе со своей урной он слонялся по разным закоулкам в радиусе семисот метров от вокзала Монпарнас, от которого, как говорил, он не любил удаляться, мало ли что, и в конце концов два года назад обосновался на перекрестке площади Эдгар-Кине и улицы Деламбр. Там он привлекал рыночных завсегдатаев, местных жителей, служащих контор, смешанных со скромными прилежными работниками с улицы Гэте, да еще и захватывал часть людского потока с вокзала Монпарнас. Слушатели собирались вокруг него мелкими кучками, чтобы послушать новости. Конечно, их было не так много, как тех, что толпились вокруг прапрадедушки Ле Герна, зато Жосс читал объявления ежедневно по три раза в день.
 Через его урну проходило очень много записок, в среднем по шестьдесят в день. Утренних было гораздо больше вечерних, – ночью удобнее незаметно бросить бумажку, – каждая была запечатана в конверт с вложенной в него монетой в пять франков. Пять франков за то, чтобы услышать свои мысли, свое объявление, просьбу, брошенную парижскому ветру, – это было недорого. Вначале Жосс установил совсем низкую цену, но людям не нравилось, чтобы их слова выкрикивали за один франк, ведь так объявление теряло свою значимость. А пять франков устраивали и клиентов и продавца, и чистый заработок Жосса составлял девять тысяч франков в месяц, учитывая, что он работал и в воскресенье.
 Старый Ар Баннур был прав: в товаре не было недостатка, и Жосс вынужден был согласиться с ним, выпивая как-то вечером в баре «Артимон». «Я тебя предупреждал, людей просто распирает, так им охота высказаться, – сказал предок, довольный тем, что праправнук возродил его дело. – Слова из них так и лезут, как опилки из старого матраса. То, что можно говорить вслух и что нельзя. Твое дело собрать урожай и оказать людям услугу. Твое дело открывать шлюзы Но будь осторожен, парень! Работа предстоит не из легких. Когда скребешь по дну, может попасться всякое дерьмо. Береги свою задницу, у людей в голове не одна лишь манна небесная».
 Предок все верно предвидел. В глубине урны были  произносимые и  непроизносимые послания. «Те, что нельзя прочесть», – поправил его этот старый грамотей, содержавший нечто вроде гостиницы рядом с магазином Дамаса. Вынув записки, Жосс сначала раскладывал их в две кучки – кучку «можно» и кучку «нельзя». В основном то, что можно было сказать, распространялось обычным путем – из уст в уста, текло ручейком или гремело шквалом, и это позволяло людям не взорваться под грузом наболевшего. Потому что в отличие от матраса, набитого опилками, человек каждый день набирается новых слов, и ему очень хочется их высказать. Большую часть кучки «можно» составляли записки на темы: куплю, продам, ищу, любовь, разное и техника. За технические объявления Жосс брал по шесть франков, уж больно тяжело было их читать.
 Но особенно его поразило то, как много оказалось записок, которые невозможно было прочесть вслух. Поразило потому, что такие опилки не пролезли бы ни в одну дыру в матрасе. Они либо переходили все границы жестокости, либо были чересчур смелы или, напротив, так неинтересны, что их и читать не стоило. Эти чересчур наглые или слишком бледные послания отправлялись в ссылку, складывались в отстойник, где они тихо и стыдливо лежали себе в тени. Однако – за семь лет работы Жосс это понял – такие послания не умирали насовсем. Они копились, наслаивались друг на друга, становились более едкими по мере того, как их держали в загоне, и гневно и раздраженно наблюдали, как мимо текут, сменяя друг друга, дозволенные слова. Смастерив урну с длинной узкой щелью, Жосс оставил в ней брешь, через которую узники вылетали на свободу как стая цикад. Не было ни одного утра, чтобы Жосс не находил в урне «непроизносимых» посланий – нудных, оскорбительных, тоскливых, клеветнических, ябеднических, угрожающих и просто безумных. Иной раз послание было таким примитивно глупым, что Жоссу стоило большого труда дочесть его до конца. Иногда таким путаным, что смысла никак нельзя было разобрать. Иногда таким липким и угодническим, что листок выпадал из рук. А порой таким жестоким и полным ненависти, что Жосс сразу исключал его.
 Потому что Вестник сортировал свою почту.
 Хотя он и был человеком долга и понимал, что, продолжая благое дело своего предка, дает свободу самым сокровенным человеческим мыслям, он позволял себе отметать то, что отказывался произносить его язык. Непрочитанные послания можно было забрать вместе с монетой в пять франков, потому что, как говорил прапрадедушка, Ле Герны не были разбойниками. Во время каждого выступления Жосс выкладывал забракованные записки на ящик, служивший ему помостом. Такие послания были всегда. Все, где говорилось о том, что женщин нужно расстреливать, а черномазых вешать, «арабские морды» и педики, все это шло в брак. У Жосса не было особого сочувствия к женщинам, неграм и педерастам, и сортировал он не по доброте души, а из самосохранения.
 Раз в год, когда работы становилось мало, с 11 по 16 августа, Жосс ставил урну в сухой док, чтобы починить, ошкурить, выкрасить в ярко-синий цвет выше ватерлинии, а ниже в цвет морской воды, на носу вывести черной краской большими аккуратными буквами «Норд-вест-2», с левого борта – часы работы, а с правого –  цену и прочие условия, к тому прилагающиеся . Он часто слышал это выражение за время ареста и на суде, и оно застряло у него в памяти. Жосс считал, что эти «к тому прилагающиеся» придают веса его работе, даже если этот старый грамотей из гостиницы и придирался к нему. Он толком и не знал, что думать об этом Эрве Декамбре. Без всякого сомнения, это был аристократ, всегда безукоризненно одетый, но такой бедный, что ему приходилось сдавать внаем четыре комнаты на втором этаже собственного дома, а также поддерживать свой скромный доход продажей кружевных салфеток и нелепыми консультациями по жизненным вопросам. Сам он ютился в двух комнатках на первом этаже среди кучи книг, которые съедали у него все место. Если Эрве Декамбре на своем веку и проглотил тысячи слов, Жосс не беспокоился, что они станут душить его, потому что Декамбре любил поговорить. Он глотал и извергал слова целыми днями, как насос, и в них не всегда можно было разобраться. Дамас тоже не все понимал, и это немного утешало Жосса, хотя Дамас ведь большим умником не был.
 Жосс уже высыпал содержимое урны на стол и начал распределять записки по кучкам «можно» и «нельзя», но тут его внимание привлек широкий толстый конверт цвета слоновой кости. Уж не грамотей ли автор этой шикарной посылки – в конверте лежали двадцать франков, – такие он получал уже три недели, и за семь лет эти письма были самыми неприятными из всех, что ему приходилось читать. Жосс разорвал конверт, прапрадедушка заглядывал ему через плечо. «Береги задницу, Жосс, у людей в голове не одна лишь манна небесная».
 – Заткнись, – отмахнулся Жосс.
 Он расправил лист и негромко прочел:
 –  «И когда змеи, летучие мыши, барсуки и все твари, живущие в глубине подземных галерей, разом устремятся наружу и покинут привычные жилища; когда фруктовые деревья и бобы станут гнить, и их источит червь (…)» 
 Жосс перевернул страницу, чтобы прочесть продолжение, но текст на этом обрывался. Он покачал головой. Много разной дичи проходило через его руки, но этот, пожалуй, всех перещеголял.
 – Псих, – пробормотал он. – Свихнувшийся богатей.
 Он отложил листок и принялся быстро вскрывать остальные конверты.




 III


 Эрве Декамбре появился на пороге своего дома за несколько минут до начала утреннего сеанса. Он прислонился к дверному косяку и стал ждать появления бретонца. Они с моряком относились друг к другу с молчаливой враждебностью. Декамбре не мог понять, когда это началось и почему. Он винил во всем этого неотесанного мужлана, словно вырубленного из камня и наверняка буйного, который два года назад явился и нарушил мирное течение его жизни своей нелепой урной и криками, которые по три раза на дню выплескивали на общественную площадь разную чушь. Сначала он не обращал на него внимания, полагая, что этот тип не продержится и недели. Однако его выступления пользовались успехом, у бретонца появились клиенты, и каждый раз у него, если можно так выразиться, был полный аншлаг, а это доставляло неудобства.
 Но ни за что на свете Декамбре не пропустил бы этого неудобства и ни за что на свете не признался бы в этом. Каждое утро он занимал свое место с книгой в руке и слушал объявления, опустив глаза, переворачивая страницы, но не читая ни строчки. Иногда между двумя объявлениями Жосс кидал на него беглый взгляд. Декамбре не нравился взгляд этих голубых глаз. Ему казалось, что бретонцу хочется убедиться, что он пришел, что он вообразил, будто поймал его на крючок, как какую-нибудь рыбу. Потому что бретонец только и делал, что, как заправский рыбак, ловко и умело ловил в свои сети толпы прохожих, словно стаю трески. Этому круглоголовому все одно, что рыба, что люди, лишь бы выпотрошить им карманы, чтобы денежки капали.
 Но Декамбре тоже попался на удочку, а он был слишком тонкий знаток человеческой души, чтобы не понять этого. Только книга, которую он держал в руках, еще отделяла его от других прохожих. Не было ли достойнее отложить эту дурацкую книгу и трижды в День, не стесняясь, почувствовать себя рыбой? То есть признать себя побежденным, образованным человеком, которого увлекли глупые уличные крики?
 Жосс Ле Герн сегодня опаздывал, что было весьма необычно, и Декамбре краем глаза видел, как он торопливо прибежал и аккуратно подвесил на ствол платана пустую урну, ту самую, выкрашенную в ядовито-голубой цвет с самодовольной надписью «Норд-вест-2». Декамбре считал, что у моряка не все дома. Хотелось бы ему знать: этот тип что, всем своим вещам имена дает – столам, стульям и прочему? Потом он наблюдал, как Жосс могучими руками перевернул свою тяжелую эстраду, словно пушинку поставил ее на тротуар, ловко взобрался наверх, будто взошел на борт, и достал листки из матросской блузы. Человек тридцать покорно ждали начала, в том числе Лизбета, стоявшая, как обычно, на своем посту, подперев руками бока.
 Лизбета занимала в его доме комнату номер три и в оплату за жилье вела хозяйство его маленького тайного пансиона. Помощь ее была неоценима, никто бы не смог ее заменить. Декамбре жил в предчувствии, что однажды какой-нибудь мужчина похитит у него его великолепную Лизбету. Когда-нибудь это обязательно случится. Высокую, полную, чернокожую Лизбету было видно издалека. И не было никакой надежды спрятать ее от чужих глаз. Тем более что по натуре она была шумной, разговаривала громко и великодушно высказывала свое мнение обо всем на свете. Хуже всего было то, что ее улыбка – а улыбалась она, слава богу, не часто – вызывала неодолимое желание кинуться ей в объятия, спрятаться на ее широкой груди и остаться там на всю жизнь. Ей было тридцать два года, и однажды он ее потеряет. А пока Лизбета отчитывала чтеца.
 – Опаздываешь к началу, Жосс, – говорила она, выпячивая грудь вперед и задрав голову.
 – Знаю, Лизбета, – запыхавшись, отвечал тот. – Это все кофейная гуща.
 Лизбета, в двенадцать лет привезенная из гетто для чернокожих в Детройте, была брошена в бордель в день своего приезда во французскую столицу, где за четырнадцать лет она выучила язык на панели улицы Гэте. Пока за полноту ее не вышвырнули из всех местных стриптиз-шоу. Она уже десять дней ночевала на скамейке, когда однажды холодным дождливым вечером Декамбре решил подойти к ней. Одна из четырех комнат, которые он сдавал на втором этаже своего старого дома, пустовала. И он предложил ее ей. Лизбета согласилась, войдя, сразу разделась, легла на ковер, положила руки под голову и, уставясь в потолок, стала ждать, когда старик сделает свое дело. «Вы меня не поняли», – пробормотал Декамбре, протягивая ей одежду. «Мне больше нечем платить». – Лизбета выпрямилась и села скрестив ноги. «Просто мне стало трудно, – продолжал Декамбре, глядя себе под ноги, – справляться с хозяйством, готовить постояльцам ужин, ходить за покупками и прислуживать им. Помогите мне, а я оставлю за вами комнату». Лизбета улыбнулась, и Декамбре чуть не бросился к ней на грудь. Но он считал себя старым и полагал, что эта женщина заслужила отдых. И Лизбета отдыхала: вот уже шесть лет она жила здесь, и у нее ни разу не было мужчины. Лизбета восстанавливала силы, и он молил, чтобы это продлилось подольше.
 Выпуск новостей начался, объявления сменяли друг друга. Декамбре вдруг понял, что упустил начало, бретонец читал уже пятый номер. Таков был порядок. Слушатель запоминал номер объявления, которое его заинтересовало, и потом обращался к Вестнику за «дополнительными разъяснениями, к тому прилагающимися». Декамбре недоумевал, где моряк нахватался этих жандармских словечек.
 –  Пять! – выкрикивал Жосс. –  Продаются котята, рыжие с белым, три котика, две кошечки. Шесть: того, кто всю ночь выстукивает на барабане свою дикую музыку напротив дома тридцать шесть, просят прекратить. Некоторые люди по ночам спят. Семь: краснодеревщик выполнит любую работу, реставрация старинной мебели, высокое качество работы, сам заберу и сам доставлю обратно. Восемь: «Электрисите» и «Газ де Франс» могут катиться ко всем чертям. Девять: типы из службы по уничтожению насекомых – мошенники. Тараканов сколько было, столько и есть, зато заставили шестьсот франков им отстегнуть. Десять: я люблю тебя, Элен. Жду тебя сегодня вечером в «Танцующем коте». Подпись: Бернар. Одиннадцать: лето опять было паршивое, а уже сентябрь. Двенадцать: местному мяснику – вчерашнее мясо просто тухлятина, и это уже третий раз за неделю. Тринадцать: Жан-Кристоф, вернись. Четырнадцать: легавые – сволочи и придурки. Пятнадцать: продаю садовые яблоки и груши, вкусные, сочные. 
 Декамбре взглянул на Лизбету, она написала цифру «15» в своей записной книжке. С тех пор как Вестник читал объявления, появилась возможность недорого покупать прекрасные продукты, и его постояльцев всегда ждал хороший ужин. Он заложил книгу белым листком бумаги и, вооружившись карандашом, стал ждать. Вот уже около трех недель Жосс читал необычные объявления, которые поначалу интересовали Декамбре не больше, чем продажа яблок или машин. Эти ни на что не похожие послания, бессмысленные и угрожающие, теперь постоянно появлялись в утренней почте. Два дня назад старик решил потихоньку записывать их. Его карандаш, длиной в четыре сантиметра, целиком умещался у него в ладони.
 Вестник начал метеопрогноз. Он вещал свои предсказания, подняв голову и изучая небо со своей эстрады, и неизменно заканчивал погодой на море, совершенно бесполезной для слушателей. Но никому, даже Лизбете, не пришло в голову сказать ему, что эта рубрика не нужна. Все слушали, как на проповеди.
 –  Облачность обычная для сентября, – объяснял Жосс, глядя на небо, –  до шестнадцати часов без прояснений, к вечеру погода улучшится, можно прогуляться, но не забудьте теплее одеться, сильный ветер стихнет. Морской прогноз: общая обстановка в Атлантике на сегодня и последующие дни – антициклон 1030 на юго-западе Ирландии, гребень высокого давления с усилением в сторону Ла-Манша. В районе Кап-Финистер, с востока на северо-восток от пяти до шести баллов, на юге от шести до семи. С запада на северо-запад море местами бурное. 
 Декамбре знал, что морской прогноз займет какое-то время. Он перевернул листок, чтобы снова прочесть два объявления, записанные им в предыдущие дни:
  Пешком с моим маленьким лакеем (которого я не решаюсь оставить дома, потому что с моей женой он всегда бездельничает), чтобы извиниться за то, что не пришел ужинать к госпоже (…), которая, я прекрасно это понимаю, сердита на то, что я не дал ей возможности сделать дешевые покупки к торжеству, устроенному в честь назначения ее мужа на должность чтеца, но мне это безразлично. 
 Декамбре нахмурился, пытаясь вспомнить. Он был уверен, что этот текст был цитатой, что он уже где-то читал его однажды. Но где и когда? Он перешел к другой записи, которую сделал накануне:
  Верный знак тому чрезвычайное множество мелких тварей, которые плодятся в отбросах, как то: блохи, мухи, лягушки, жабы, черви, крысы и им подобные, они есть признак великого гниения в воздухе и во влажныя места. 
 «Во влажныя места» моряк произнес особенно четко. Декамбре предполагал, что отрывок взят из текста семнадцатого века, но не был в этом уверен.
 Наверняка какой-нибудь безумец или маньяк. Или эрудит. А может, какой-нибудь маленький человечек, мечтающий о власти и говорящий заумными фразами, желая возвыситься над простыми людьми и посмеяться над их невежеством. Тогда он должен быть на площади в толпе, чтобы наслаждаться, видя, как это дурачье стоит рот разинув, ничего не понимая в глубокомысленных посланиях, которые старательно читал бретонец.
 Декамбре постучал карандашом по бумаге. Даже если допустить, что он прав, все равно он с трудом мог представить личность автора этих записок. Насколько простой и понятной была ярость короткой записки номер четырнадцать от вчерашнего числа,  «Ненавижу вас, сволочи» , ведь что-то подобное все уже слышали много раз, настолько мудреные послания эрудита не поддавались разгадке. Чтобы понять их смысл, Декамбре нужно было пополнить свою коллекцию и для этого слушать каждое утро. Может, именно этого и добивался автор, просто-напросто чтобы его слушали каждый день.
 Закончился непонятный морской метеопрогноз, и Вестник снова продолжил чтение записок своим красивым голосом, который долетал до другого конца перекрестка. Он только что закончил рубрику  «Семь дней в мире», где в свойственной ему манере рассказал о международных новостях за день. Декамбре расслышал последнюю фразу: «В Китае народу не до смеха, их там по-прежнему угнетают как ни в чем не бывало. В Африке дела идут неважно, сегодня не лучше, чем вчера. Не скоро там жизнь наладится, никто ведь ради них не хочет и пальцем пошевелить». Потом бретонец перешел к записке номер шестнадцать, в которой предлагали на продажу электрический бильярд 1965 года в отличном состоянии, с гологрудой красоткой в виде украшения. Сжимая карандаш, Декамбре напряженно ждал. И послание прозвучало, его нетрудно было узнать среди разных «люблю», «продаю», «ненавижу» и «покупаю». Декамбре показалось, что рыбак помедлил секунду, прежде чем прочитать его. Может, бретонец уже сам вычислил чужака?
 –  Девятнадцать! – провозгласил Жосс. –  И когда змеи, летучие мыши, барсуки и все твари, живущие в глубине подземных галерей, разом устремятся наружу и покинут привычные жилища… 
 Декамбре торопливо нацарапал текст на листке. Опять та же история про всяких грязных тварей. Он снова задумчиво перечитал текст от начала до конца, пока моряк заканчивал утренние новости традиционной  «Страничкой французской истории для всех и каждого» , в которой всякий раз рассказывалось о каком-нибудь давнем кораблекрушении. Наверное, Ле Герн сам когда-то пережил крушение. И похоже, корабль его назывался «Норд-вест». И уж верно теперь голова бретонца дала течь, так же, как когда-то его посудина. Этот здоровый с виду и решительный моряк был, в сущности, психом, который цеплялся за свои навязчивые идеи как за дрейфующий бакен. Значит, они с бретонцем похожи, только старику не хватало здоровья и решительности.
 –  Город Камбре, – излагал Жосс,  – 15 сентября 1883 года, французский пароход, грузоподъемностью 1400 тонн. Вышел из Дюнкерка курсом на Лориан с грузом железнодорожных рельс. Сел на мель возле Бас-Гуах. Взрыв котла, один пассажир погиб. Двадцать один член экипажа спасен. 
 Жоссу Ле Герну не нужно было объявлять конец новостей, чтобы слушатели разошлись. Каждый знал, что после рассказа о кораблекрушении сеанс заканчивался. К этим рассказам так привыкли, что некоторые стали заключать пари об исходе драмы. Ставки принимали в кафе напротив или в конторе, ставили либо на «все спасены», либо «все погибли», или пополам. Жоссу не очень-то нравилась эта спекуляция на трагедии, но он знал, что именно так продолжается жизнь и что это к лучшему.
 Он спрыгнул со своей трибуны, встретившись взглядом с Декамбре, который убирал книгу. Как будто Жосс не знал, что он приходил послушать новости. Старый лицемер и зануда не хотел признаться, что бедный бретонский моряк разгоняет его скуку. Если бы только Декамбре знал, какую записку он обнаружил в утренней почте!  «Эрве Декамбре сам плетет свои кружева, Эрве Декамбре – педик». Немного поколебавшись, Жосс отложил эту записку в брак. Теперь было двое, а с Лизбетой, может, и трое, человек, кто знал, что Декамбре тайком плетет кружева, В каком-то смысле эта новость даже делала его чуть более симпатичным. Может быть, потому, что Жосс столько лет наблюдал, как отец часами чинил рыболовные сети.
 Жосс собрал забракованные записки, поднял ящик на плечо, и Дамас помог ему отнести урну в подсобку. Как обычно, после утреннего сеанса их ждали две чашки горячего кофе.
 – Я ничего не понял в номере девятнадцать, – объявил Дамас, усаживаясь на высокий табурет. – Про змей. И конца там нет.
 Дамас был молод, силен и хорош собой, добрый парень, но слегка туповат. В глазах у него всегда была какая-то заторможенность, отчего взгляд казался пустым. Слишком чувствителен он был или слишком глуп, Жосс так и не решил. Глаза Дамаса никогда не задерживались на чем-то подолгу, даже когда он с вами разговаривал. Взгляд его плавал, неясный и ускользающий, как туман.
 – Придурок какой-нибудь, – отозвался Жосс. – Не ломай голову.
 – Я и не ломаю, – сказал Дамас.
 – Послушай-ка, ты слышал мой прогноз погоды?
 – Ага.
 – Ты слышал, что лето кончилось? Тебе не приходит в голову, что ты можешь простудиться?
 Дамас ходил в шортах и полотняном жилете на голое тело.
 – Ничего, – сказал он, оглядывая себя, – мне не холодно.
 – И чего ради ты показываешь свои мускулы?
 Дамас одним махом проглотил кофе.
 – Я кружевами не торгую, – ответил он. – Это «Ролл-Райдер». Я продаю скейты, ролики, доски для серфинга и вездеходы. Это хорошая реклама для магазина, – добавил он, ткнув себя пальцем в живот.
 – А при чем тут кружева? – насторожился Жосс.
 – При том, что ими торгует Декамбре, а он старый и тощий.
 – А ты знаешь, где он берет свои кружева?
 – Ага. У одного оптовика из Руана. Декамбре не дурак. Он мне бесплатный совет дал.
 – Ты сам к нему пошел?
 – Ну и что? У него же написано «Консультации по жизненным вопросам», разве не так? Ничего нет зазорного в том, чтобы пойти поговорить, Жосс.
 – Там еще написано: «Сорок франков за полчаса. Начало каждой четверти часа оплачивается». Дороговато за вранье, Дамас. Что этот старичина понимает в жизненных вопросах? Он даже никогда не плавал.
 – Это не вранье, Жосс. Хочешь, докажу? «Ты одеваешься так не для магазина, Дамас, это нужно тебе самому, – сказал он. – Надень клобук и доверяй другим, дружеский тебе совет. Останешься таким же красивым, зато будешь выглядеть не так глупо». Ну, как тебе, Жосс?
 – Надо признаться, что это мудрые слова, – сказал Жосс. – И чего ж ты не одеваешься?
 – Потому что я делаю то, что мне нравится. Правда, Лизбета боится, что я насмерть простужусь, и Мари-Бель тоже. Дней через пять соберусь с силами и оденусь.
 – Правильно, – одобрил Жосс. – А то с запада приближается непогода.
 – А Декамбре?
 – Чего Декамбре?
 – Ты с ним не ладишь?
 – Минутку, Дамас. Это Декамбре меня не выносит.
 – Жалко, – сказал Дамас, споласкивая чашки. – Потому что у него вроде комната освободилась. Хорошо бы тебе там поселиться. В двух шагах от работы, в тепле, стирка и кормежка каждый вечер.
 – Черт… – пробормотал Жосс.
 – Вот именно. Но ты не можешь занять комнату. Потому что ты с ним не ладишь.
 – Нет, – сказал Жосс. – Не могу занять.
 – Глупо это.
 – Очень глупо.
 – И потом, там Лизбета. Вот тебе еще один плюс.
 – Огромный плюс.
 – Вот именно. Но ты не можешь занять комнату. Потому что ты с ним не ладишь.
 – Минутку, Дамас. Это он меня не выносит.
 – А выходит одно и то же. Ты не можешь занять.
 – Не могу.
 – Как же иногда все неудачно складывается. Ты правда не можешь?
 Жосс стиснул челюсти.
 – Правда, Дамас. Нечего и болтать об этом.
 Выйдя из магазина, Жосс направился в кафе напротив, которое называлось «Викинг». Нельзя сказать, что норманны и бретонцы постоянно враждовали, сталкивая свои корабли в общих морях, но Жосс знал, что ни за что на свете он не мог бы родиться на Севере. Хозяин кафе Бертен, высокий детина со светло-рыжими волосами, высокими скулами и светлыми глазами, подавал кальвадос, какого больше нигде в мире нельзя было найти. Потому что этот напиток был предназначен для того, чтобы дарить вечную молодость, он хорошенько встряхивал внутренности, а не отправлял прямиком в могилу. Говорили, что яблоки для кальвадоса привозились хозяином из собственного поместья и что тамошние быки доживали до ста лет и были полны сил и здоровья. Вот и прикинь, что за яблочки.
 – Ты что-то не в духе сегодня? – участливо спросил Бертен, наливая ему кальвадоса.
 – Ерунда. Просто иногда все как-то неудачно складывается, – ответил Жосс. – Вот ты бы сказал, что Декамбре меня терпеть не может?
 – Нет, – сказал Бертен со свойственной ему нормандской осторожностью. – Я бы сказал, что он считает тебя чурбаном неотесанным.
 – А разница?
 – Скажем так, со временем это может уладиться.
 – Со временем! Вы, нормандцы, только и толкуете о времени. Одно слово в пять лет от силы. Если бы все были похожи на вас, цивилизация бы двигалась черепашьим шагом.
 – А может, так было бы к лучшему?
 – Со временем! А сколько времени нужно, Бертен? Вот в чем вопрос.
 – Не так уж и много. Лет десять.
 – Тогда пропало дело.
 – А что, это срочно? Хочешь консультацию у него получить?
 – Нет уж, дудки! Хотел угол у него снять.
 – Тогда пошевеливайся, кажется, у него есть желающие. Он не уступает, потому что парень без ума от Лизбеты.
 – А зачем мне пошевеливаться, Бертен? Старый задавака считает меня чурбаном неотесанным.
 – Его можно понять, Жосс. Он ведь никогда не плавал. Впрочем, разве ты не чурбан?
 – Я никогда не утверждал обратного.
 – Вот видишь! Декамбре умный. Скажи-ка, Жосс, ты понял девятнадцатое объявление?
 – Нет.
 – По-моему, странное оно, такое же странное, как другие за последние несколько дней.
 – Очень странное. Не нравятся мне эти объявления.
 – Зачем же ты их читаешь?
 – За них платят, и хорошо платят. А мы, Ле Герны, может, и чурбаны, но мы не разбойники.




 IV


 – Хотел бы я знать, – сказал комиссар Адамберг, – не становлюсь ли я полицейским, потому что служу в полиции?
 – Вы это уже говорили, – заметил Данглар, расчищая место для своего будущего несгораемого шкафа.
 Данглар хотел начать с чистого листа – так он сказал. Адамберг ничего такого не хотел и разложил папки с документами на стульях, стоявших вокруг стола.
 – Что вы об этом думаете?
 – Что после двадцати пяти лет службы это, может, и неплохо.
 Адамберг сунул руки глубоко в карманы и прислонился к недавно окрашенной стене, рассеянно оглядывая новое помещение, куда он переехал меньше месяца назад. Новый кабинет, новая должность, уголовный розыск при полицейской префектуре Парижа, отдел по расследованию убийств, передовой отряд Тринадцатого округа. Покончено с грабежами, разбоем, насилием, вооруженными и невооруженными преступниками, озлобленными и не очень, и кучей бумаг, к тому прилагающихся. «К тому прилагающихся» – это выражение он произнес уже дважды за последнее время. Вот что значит быть полицейским.
 Нельзя сказать, что куча бумаг  к тому прилагающихся не преследовала его и здесь. Но здесь, как и везде, обязательно найдутся люди, которые любят бумаги. Еще в ранней юности, покинув Пиренеи, он открыл для себя, что такие люди существуют, очень уважал их и смотрел на них с легкой грустью и огромной благодарностью. Сам он в основном любил ходить, мечтать на ходу и действовать и знал, что многие коллеги не очень уважают его и смотрят на него с глубокой грустью. «Бумага, – как однажды объяснил ему один словоохотливый парень, – составление документа, протокол – есть источник любой идеи. Слово питает мысль, как гумус зеленый горошек. Дело без бумаги – все равно что горошек без удобрения».
 Стало быть, он загубил уже тонны зеленого горошка с тех пор, как стал полицейским. Но часто во время прогулок ему в голову приходили любопытные мысли. Эти мысли, наверное, больше походили на кусты водорослей, чем на зеленый горошек, однако растение остается растением, а мысль мыслью, и никто вас не спросит, после того, как вы ее высказали, где вы ее подобрали, на вспаханном поле или нашли где-нибудь в болоте. Так или иначе, нельзя было отрицать, что его заместитель Данглар, который любил бумагу во всех ее видах, от благородных до самых скромных – в пачках, книгах, рулонах, листах, от первопечатной до салфеток, – был человеком, у которого зеленый горошек приносил богатый урожай. Данглар был человеком сосредоточенным, думающим за столом, а не на ходу, вечно чем-то озабоченным, рыхлым и умел делать записи и пить одновременно. Благодаря своей неповоротливости, своему пиву, обгрызенному карандашу и немного вялому любопытству ему удавалось высказывать мысли совершенно отличные от мыслей комиссара.
 Они часто сталкивались на этой почве. Данглар признавал только обдуманные идеи и недоверчиво относился к любой непонятной интуиции, Адамберг не отделял одно от другого и ни к чему не был привязан. Когда Адамберга перевели в уголовный розыск, ему пришлось побороться за то, чтобы увести с собой ясный и цепкий ум лейтенанта Данглара, которого повысили до капитана.
 На новом месте размышления Данглара и мечтания Адамберга не будут больше заняты разбитыми стеклами и похищенными сумочками. Они сосредоточатся на одном: кровавых преступлениях. Разбитые стекла больше не станут отвлекать от убийственных злодеяний человечества. Не будет и сумочек с ключами, списком покупок и любовной запиской, чтобы вдохнуть живительный воздух кражи, совершенной подростком, не придется больше провожать до двери дамочку с чистым носовым платком.
 Нет. Только кровавые преступления. Отдел по расследованию убийств.
 Это режущее название их новой работы ранило как бритва. Конечно, он сам хотел этого, за его плечами было около тридцати дел, раскрытых во многом благодаря мечтам, прогулкам и куче водорослей. Его отправили сюда на встречу с убийцами, на путь страха, где, против всякого ожидания, он проявил себя дьявольски умело, – «дьявольски» было словечком Данглара, так он хотел выразить, насколько непроходимы были тропинки мыслей Адамберга.
 И вот они оба здесь, и у них двадцать шесть подчиненных.
 – Хотел бы я знать, – снова сказал Адамберг, медленно проводя рукой по сырой штукатурке, – может ли с нами случиться то, что бывает с морскими скалами?
 – Как это? – немного нетерпеливо спросил Данглар.
 Адамберг всегда говорил медленно, не спеша излагая важное и второстепенное, иногда по дороге теряя суть, и Данглар с трудом это выносил.
 – Я говорю о скалах, допустим, они состоят не из цельной породы, а в них есть мягкий и твердый известняк.
 – Мягкого известняка в природе не бывает.
 – Не важно, Данглар. Есть мягкие куски и твердые, как в любой форме жизни, как во мне и в вас. Так вот скалы. Волны ударяются о них, бьют, и мягкая порода начинает таять.
 – «Таять» неподходящее слово.
 – Не важно, Данглар. Мягкая порода исчезает. А твердая начинает выступать. Чем больше проходит времени, тем больше рыхлая порода рассеивается при малейшем ветре. В конце жизни от скалы остаются только зазубрины, клыки, известковая пасть, готовая укусить. А на месте слабой породы – промоины, брешь, пустота.
 – Ну и что? – не понимал Данглар.
 – А то, что я хотел бы знать, не подстерегает ли полицейских и многих других людей, которых била жизнь, такая же эрозия. Мягкое исчезает, оставляя твердое, бесчувственное, жесткое. По сути, это настоящее вырождение.
 – И вы хотите знать, не превратитесь ли однажды в эту известковую пасть?
 – Да, не становлюсь ли я полицейским.
 Данглар немного подумал.
 – Если представить вас в виде скалы, тут, я думаю, эрозия ведет себя не так, как у всех. Скажем так, у вас мягкое – это сила, а твердое – это слабость. Поэтому тут все должно быть по-другому.
 – А что это меняет?
 – Все. Слабая порода выдерживает, все шиворот-навыворот.
 Данглар подумал о себе самом, засовывая бумагу в одну из текущих папок.
 – А что получилось бы, – снова заговорил он, – если бы скала целиком состояла из мягкой породы? И если бы она была полицейским?
 – В конце концов она съежилась бы до размеров шарика, а потом совсем исчезла.
 – Веселенькая перспектива!
 – Но я думаю, что в природе не существует таких скал. А полицейских и подавно.
 – Остается надеяться, – ответил Данглар.
 Молодая женщина в нерешительности стояла у дверей комиссариата. То есть там не было надписи «Комиссариат», зато на двери висела блестящая табличка с лаковыми буквами «Полицейская префектура. Уголовный розыск». Это было единственное чистое место здесь. Здание было старое, потемневшее, с закопченными стеклами. Возле окон трудились четверо рабочих, с дьявольским грохотом сверля отверстия в камне, чтобы вставить решетки. Мариза подумала, что комиссариат или уголовный розыск это все равно полиция, а эти были гораздо ближе, чем те, с авеню. Она сделала шаг к двери и снова остановилась. Поль ее предупреждал, что вся полиция будет над ней смеяться. Но она тревожилась за детей. Почему бы не зайти на пять минут? Просто рассказать и уйти.
 – Выставишь себя перед легавыми курам на смех, глупышка. Если тебе это надо, иди.
 Какой-то человек вышел из ворот, прошел мимо, потом вернулся. Она теребила ремень сумочки.
 – Что-нибудь случилось? – спросил он.
 Перед ней стоял невысокий, черноволосый, небрежно одетый, даже непричесанный мужчина, из рукавов черной куртки торчали голые запястья. Наверное, такой же, как она, не умеет рассказывать.
 – Как они там, ничего? – спросила Мариза.
 Мужчина пожал плечами:
 – Смотря кто.
 – Они хоть выслушают? – уточнила Мариза.
 – Смотря что вы им скажете.
 – Мой племянник говорит, что меня на смех поднимут.
 Мужчина склонил голову набок и посмотрел на нее внимательно:
 – А в чем дело?
 – Да тут у нас в доме, прошлой ночью… Я беспокоюсь за детей. Если вечером у нас побывал какой-то псих, он ведь может вернуться? Как думаете?
 Мариза кусала губы, ее лицо слегка порозовело.
 – Видите ли, – мягко сказал мужчина, указывая на грязное здание, – здесь уголовный розыск. Тут расследуют убийства. Если кого-нибудь убивают.
 – Ох, – испуганно выдохнула Мариза.
 – Идите в комиссариат на авеню. В полдень там обычно меньше народу, у них будет время вас выслушать.
 – Ой, нет, – Мариза покачала головой, – мне нужно к двум на работу, начальник жутко разозлится, если опоздаю. А они здесь не могут передать своим коллегам, которые с авеню? Я имею в виду, разве полицейские не везде одинаковые?
 – Не совсем, – ответил мужчина. – А что случилось? Кого-то ограбили?
 – Ой, нет!
 – Тогда напали?
 – Ой, нет.
 – Все равно расскажите, так будет легче понять. И можно будет что-нибудь вам посоветовать.
 – Конечно, – сказала Мариза, немного напуганная.
 Опершись на капот машины, мужчина терпеливо ждал, пока Мариза соберется с мыслями.
 – Это из-за черных рисунков, – объяснила она. – Вернее, там тринадцать черных рисунков на всех дверях в доме. Они меня пугают. Я всегда одна дома с детьми, вы понимаете.
 – Это какие-то картины?
 – Да нет. Это четверки. Цифры «четыре». Большие черные четверки, нарисованы как-то по-старинному. Я думала, может, это банда какая. Может, в полиции это знают или поймут, что это значит. А может, нет. Поль сказал, хочешь, чтоб над тобой потешались, иди.
 Мужчина выпрямился и взял ее за руку.
 – Пойдемте, – сказал он ей. – Сейчас мы все это запишем, и бояться больше будет нечего.
 – Но может, лучше найти полицейского? – сказала Мариза.
 Мужчина поглядел на нее с легким удивлением.
 – Я полицейский, – сказал он. – Старший комиссар Жан-Батист Адамберг.
 – Ой, – смутилась Мариза. – Извините.
 – Ничего страшного. А вы за кого меня приняли?
 – Да я вам и сказать не осмелюсь.
 Адамберг повел ее через помещения уголовного розыска.
 – Нужна помощь, комиссар? – спросил его какой-то лейтенант с темными кругами вокруг глаз, собиравшийся уйти на обед.
 Адамберг легонько подтолкнул женщину к своему кабинету и посмотрел на лейтенанта, пытаясь вспомнить его имя. Он еще плохо знал всех сотрудников, которых назначили к нему в отдел, и с трудом вспоминал их имена. Члены команды быстро заметили это и каждый раз во время разговора называли себя. Может, посмеиваясь над ним, а может, искренне желая помочь, Адамберг пока не разобрался, – впрочем, его это не так уж волновало.
 – Лейтенант Ноэль, – назвался мужчина. – Вам помочь?
 – Молодая женщина нервничает, вот и все. Кто-то устроил в их доме идиотскую шутку, а может, графферы балуются. Ее просто нужно успокоить.
 – Здесь не социальная помощь, – сказал Ноэль, резко застегивая молнию на куртке.
 – Почему бы и нет, лейтенант…
 – Ноэль, – договорил тот.
 – Ноэль, – повторил Адамберг, пытаясь запомнить его лицо.
 Квадратная голова, бледная кожа, светлый ежик волос, уши торчат, Ноэль. Усталый, высокомерный, возможно, жестокий – Ноэль. Уши, жестокость – Ноэль.
 – Поговорим об этом позже, лейтенант Ноэль, – сказал Адамберг. – Она торопится.
 – Если нужно успокоить мадам, – вмешался тут другой сотрудник, имени которого Адамберг тоже не помнил, – я готов. Мой инструмент при мне, – добавил он, держась руками за ремень своих брюк.
 Адамберг медленно обернулся.
 – Бригадир Фавр, – представился говоривший.
 – Здесь, – спокойно сказал Адамберг, – вам предстоит сделать некоторые открытия, которые, возможно, вас удивят, бригадир Фавр. Здесь женщина это не шар с дырой, и если для вас это новость, попробуйте присмотреться повнимательней. Снизу вы увидите ноги, а сверху грудь и голову. Постарайтесь поразмыслить над этим, Фавр, если у вас есть чем.
 Адамберг направился к своему кабинету, стараясь запомнить лицо бригадира. Толстые щеки, крупный нос, густые брови, идиотский вид – Фавр. Нос, брови, женщины – Фавр.
 – Расскажите по порядку, – сказал он, прислоняясь спиной к стене кабинета, напротив женщины, присевшей на краешек стула. – У вас дети, мужа нет, где вы живете?
 Чтобы успокоить Маризу, Адамберг нацарапал в блокноте ее фамилию и адрес.
 – Эти четверки были нарисованы на дверях, так вы сказали? Это было сделано за одну ночь?
 – Да. Вчера утром они были на всех дверях. Вот такие большие четверки, – сказала она, разведя руки примерно на шестьдесят сантиметров.
 – И никакой подписи или росчерка не было?
 – Ой, было! Внизу две буквы поменьше нарисованы ТС. Нет. СТ.
 Адамберг записал.
 – Тоже черной краской?
 – Да.
 – Больше ничего? На стенах дома? На лестничной клетке?
 – Только на дверях. Черной краской.
 – А эта цифра, может, она как-то по-особому нарисована? Как какая-нибудь эмблема?
 – Ой, да! Я могу нарисовать, у меня получится.
 Адамберг протянул ей блокнот, и Мариза нарисовала большую толстую закрытую типографскую четверку с основанием, расширенным, как у мальтийского креста, и двумя поперечными палочками на конце.
 – Вот, – сказала Мариза.
 – Вы нарисовали ее наоборот, – мягко заметил Адамберг, забирая блокнот.
 – Так она и есть наоборот! Она нарисована наоборот, толстая ножка и две палочки на конце. Вы знаете, что это? Может, это знак каких-нибудь грабителей? СТ? Или что?
 – Грабители стараются оставлять как можно меньше следов на дверях. Что вас так пугает?
 – Наверное, это мне напоминает сказку про Али-Бабу. Там убийца рисовал на дверях большие кресты.
 – В этой сказке он пометил только одну дверь. А потом уже жена Али-Бабы нарисовала такие кресты на других дверях, чтобы его запутать, если я не ошибаюсь.
 – Да, правда, – сказала Мариза, успокаиваясь.
 – Это граффити, – сказал Адамберг, провожая ее к двери. – Наверно, мальчишки балуются.
 – Я никогда не видела у нас таких четверок, – тихо сказала Мариза. – И не видела, чтобы граффити рисовали на дверях квартир. Потому что ведь граффити рисуют, чтобы их все видели, разве нет?
 – Всякое бывает. Вымойте свою дверь и забудьте об этом.
 После ухода Маризы Адамберг вырвал из блокнота листы и бросил их в корзину. Потом опять прислонился спиной к стене, обдумывая, как промыть мозги типам вроде Фавра. Работа не из легких, болезнь глубоко запущена, а больной о ней и не подозревает. Остается только надеяться, что не все в отделе такие, как Фавр. Тем более что среди них четыре женщины.
 Как всегда, погрузившись в размышления, Адамберг забыл обо всем и полностью ушел в себя. Через десять минут, слегка вздрогнув, он очнулся, нашел в ящике список своих двадцати семи подчиненных и постарался, читая список вполголоса, запомнить их имена, не считая Данглара. Потом записал на полях: «уши, жестокость, Ноэль» и «нос, брови, женщины, Фавр».
 Он снова вышел на улицу, чтобы выпить кофе, чего не успел сделать из-за встречи с Маризой. Кофейный автомат еще не привезли, и разносчики еды тоже не появлялись, коллеги сражались за три стула и бумагу, электрики монтировали розетки для компьютеров, а на окнах только-только стали появляться решетки. Нет решеток – и нет преступлений. Убийцы подождут, пока закончится ремонт. А пока можно гулять по улице и успокаивать расстроенных женщин. А еще думать о Камилле, которую он не видел больше двух месяцев. Если он не ошибается, она должна вернуться завтра или послезавтра, он уже точно не помнил.




 V


 Во вторник утром Жосс очень осторожно обращался с кофе, стараясь не делать резких движений. Он плохо спал, а все из-за этой недосягаемой комнаты, которая то и дело возникала у него перед глазами.
 Он тяжело опустился на табуретку у стола, где его ждали миска, хлеб и колбаса, и с неприязнью оглядел те пятнадцать квадратных метров, которые занимал. Трещины на стенах, матрас на полу, туалет на лестнице. Конечно, с девятью тысячами франков он мог бы устроиться и получше, но почти половину этих денег он каждый месяц отсылал в Гильвинек матери. Нельзя чувствовать себя сытым, если мать голодает, так устроена жизнь, в этом ее простота и сложность. Жосс знал, что грамотей брал недорого, потому что сам там жил и потому что не платил налогов. И потом, нужно было признать, что Декамбре не был из тех хапуг, готовых снять с тебя последнюю рубашку за сорок кубических метров жилья в Париже. Лизбета вообще ничего не платила, потому что ходила за покупками, готовила ужин и убирала в общей ванной. Декамбре делал все остальное, пылесосил, стирал занавески из общих комнат, накрывал стол для завтрака. И нельзя не признать, что в свои семьдесят лет грамотей прекрасно справлялся.
 Жосс задумчиво жевал влажный хлеб и вполуха слушал приглушенное радио, чтобы не пропустить морской прогноз, который записывал каждое утро. Как было бы здорово поселиться у грамотея! Во-первых, рукой подать до вокзала Монпарнас, если что. Во-вторых, там простор, батареи, кровати на ножках, дубовый паркет и ковры с вытертой бахромой. Когда Лизбета только поселилась там, то первые дни с наслаждением ходила босиком по теплым коврам. А еще там кормили ужином. Жосс только и умел, что жарить рыбу на решетке, открывать устриц и глотать моллюсков, поэтому вечер за вечером питался консервами. И потом, там была Лизбета, которая жила в соседней комнате. Нет, он бы никогда не прикоснулся к Лизбете, никогда бы не дотронулся до нее своими жесткими руками, он, который на двадцать пять лет старше ее. И тут надо отдать должное Декамбре, он всегда относился к ней с уважением. Лизбета рассказала ему ужасную историю о том первом вечере, когда она растянулась на ковре. А аристократ и глазом не моргнул. Молодец. Вот что значит иметь мозги. А если аристократ так умно себя вел, то и Жосс бы не сплоховал, с какой стати. Ле Герны, может, и чурбаны неотесанные, но они не разбойники.
 Только в этом-то и была вся загвоздка. Декамбре считает его чурбаном и никогда не уступит ему комнату, нечего и мечтать. Ни о Лизбете, ни об ужине, ни о батареях.
 Час спустя, доставая из урны записки, он все еще думал об этом. Он сразу заметил большой конверт цвета слоновой кости и быстро вскрыл его. Тридцать франков. Цена росла. Он взглянул на текст, даже не пытаясь прочесть до конца. Этот бред начинал ему надоедать. Потом он машинально разделил кучки на «можно» и «нельзя». Во вторую кучку он отложил такое послание:  «Декамбре педик. Он сам плетет свои кружева» . То же самое, что вчера, только наоборот. Не горазд на выдумку парень. Этак и будем ходить кругами. И когда Жосс уже собирался бросить записку в брак, его рука помедлила дольше, чем вчера. «Сдай мне комнату, а то я все расскажу в новостях». Шантаж – ни больше ни меньше.
 В восемь часов двадцать восемь минут Жосс во всеоружии стоял на своем ящике. Слушатели были на местах, как танцоры, заучившие роль после двух тысяч гастрольных выступлений: Декамбре у себя на пороге, склонившись над книгой, Лизбета в небольшой толпе по правую руку от Жосса, Бертен по левую руку за красно-белыми полосатыми занавесками «Викинга», Дамас сзади, стоит, опершись на витрину «Ролл-Райдера», недалеко от него жиличка Декамбре из комнаты четыре, ее почти не видно за деревом, и, наконец, знакомые лица завсегдатаев, они стояли кружком, каждый на своем обычном месте.
 Жосс начал читать:
 –  Один: ищу рецепт кекса, такого, чтобы засахаренные фрукты не опускались на дно. Два: нечего закрывать дверь, чтобы скрыть свои мерзости. Бог сверху все видит, и тебя и твою шлюху. Три: Элен, почему ты не пришла? Прости за все, что я тебе причинил. Подпись: Бернар. Четыре: в сквере потеряны шесть шаров для петанка. Пять: продаю мотоцикл «Кавасаки» ZR7750 1999 года выпуска, пробег 8500 км, красный, с сигнализацией, с ветровым стеклом, защитой картера, цена 3000 франков. 
 Какой-то невежда поднял руку из толпы, давая знать, что объявление его заинтересовало. Жоссу пришлось прерваться.
 – Потом, в «Викинге», – сурово сказал он.
 Рука стыдливо опустилась так же быстро, как поднялась.
 –  Шесть, – продолжил Жосс. –  Я с мясом не работаю. Семь: ищу грузовик-палатку для продажи пиццы с панорамным обзором, права категории VL, с печью на шесть коржей. Восемь: молодежь с барабанами, в следующий раз я вызываю полицию. Девять… 
 Декамбре с нетерпением ждал объявление эрудита и не очень внимательно слушал остальное. Лизбета записала в блокноте номер объявления о продаже прованских пряностей, приближалась очередь морского прогноза. Декамбре держал карандаш наготове.
 –  …от семи до восьми, будет ослабевать до пяти-шести, затем переместится к западу и будет дуть от трех до пяти метров в секунду во второй половине дня. На море шторм, ливневые дожди стихают. 
 Наступила очередь шестнадцатого объявления, и Декамбре узнал его с первого слова.
 –  Затем я отправился… многоточие… по реке и сошел на берег на другом конце города, а с наступлением темноты вошел в дом жены… многоточие… и хотя это стоило мне великих трудностей, однако в конце концов я смог ею овладеть. Утолив свое желание, я ушел от нее пешком. 
 Последовала тишина, все озадаченно переглядывались, но тут Жосс перешел к более понятным объявлениям, которые предшествовали «Страничке истории». Декамбре поморщился. Он не успел все записать, текст был слишком длинный. Затем он прислушался, чтобы узнать судьбу французского корабля «Декларация прав человека» с семьюдесятью четырьмя пушками на борту, который 14 января 1797 года возвращался, проиграв сражение в Ирландии, имея на борту 1350 человек.
 –  …его преследовали два ирландских корабля, «Неутомимый» и «Амазонка». После ночного боя он задел дно кормовой частью киля у побережья Канте. 
 Жосс сунул бумажки за пазуху.
 – Эй, Жосс! – крикнул кто-то. – Сколько человек спаслось?
 Жосс спрыгнул с ящика.
 – Много будешь знать – скоро состаришься, – важно проговорил он.
 Прежде чем отнести свою трибуну к Дамасу, он мельком взглянул на Декамбре. Хотел было к нему подойти, но решил отложить это до следующего «выпуска». Надо пойти пропустить стаканчик кальвадоса для храбрости.
 В двенадцать сорок пять Декамбре торопливо набросал следующий текст, пестрящий сокращениями:
  Двенадцать: градоначальники напишут чвод правил, которым нужно чледоватъ, он будет вичетъ на улицах и площадях, чтобы вче знали… многоточие… Повелят убить вчех кошек, дворняг, голубей, кроликов, цыплят и кур. Будут тщательно чледить за чичтотой в домах и на улицах, прикажут опорожнить выгребные ямы, чточные канавы… многоточие… или повелят закидать их печком. 
 Жосс уже ушел в «Викинг» обедать, когда Декамбре решился к нему подойти. Он вошел в бар, и Бертен поставил перед ним кружку пива на круглой картонной подставке, где на красном фоне красовались два золотых льва Нормандии. Такие подставки были изготовлены по заказу Бертена специально для его заведения. Чтобы объявить время обеда, хозяин ударил кулаком в большую медную пластину, висевшую над стойкой. Каждый день в полдень и вечером он бил в этот гонг, раздавался громоподобный звон, голуби испуганно взлетали с площади, а проголодавшиеся люди спешили к «Викингу». Этим ударом Бертен напоминал всем, что пришло время подкрепиться, и в тоже время отдавал честь своим грозным предкам, о которых было известно всем и каждому. Девичья фамилия его матери была Тутен, а если разобрать этимологию этого слова, становилось ясно как день, что человек с такой фамилией был прямым потомком Тора, скандинавского бога-громовержца. Может, кто и сомневался в этом, как Декамбре, например, однако никому бы не пришло в голову распилить на части генеалогическое древо Бертена, чтобы тем самым разрушить мечту человека, вот уже тридцать лет протиравшего стаканы на парижской мостовой.
 Причуды хозяина сделали «Викинг» знаменитым на всю округу, и там всегда было полно посетителей.
 Высоко держа кружку с пивом, Декамбре подошел к столику, за которым расположился Жосс.
 – Могу я с вами поговорить? – спросил он, не позволяя себе сесть.
 Пережевывая мясо, Жосс молча поднял на него свои маленькие голубые глазки. Кто же это проболтался? Бертен? Или Дамас? Неужели Декамбре сейчас пошлет его подальше, чтобы не надеялся на комнату, и все только ради удовольствия объявить, что такому чурбану не место в гостинице с коврами? Если Декамбре собрался оскорбить его, он ему выдаст все, что не стал читать вслух. Жосс жестом пригласил его сесть.
 – Я насчет двенадцатого объявления, – начал Декамбре.
 – Да, – удивился Жосс, – оно странное.
 Значит, бретонец тоже обратил внимание. Ну что ж, это упрощает дело.
 – У этого объявления были предшественники, – сказал Декамбре.
 – Ага. Уже три недели как.
 – Я вот думал, храните вы их или нет.
 Жосс собрал хлебом соус с тарелки, проглотил его и скрестил руки на груди.
 – А если и так? – сказал он.
 – Я хотел бы их прочесть. Если хотите, – добавил Декамбре, глядя на упрямую физиономию бретонца, – я могу их у вас купить. Все, что у вас есть, и все, которые еще будут.
 – Так, значит, это не вы?
 – Не я?
 – Не вы мне их в урну подбрасываете? Я все думал об этом. Это на вас похоже, эти старинные истории, в которых ничего не поймешь. Но если вы хотите их купить, значит, писали их не вы. Это ясно.
 – Сколько вы хотите?
 – У меня они не все. Только пять последних.
 – Сколько?
 – Прочитанное объявление, – сказал Жосс, показывая свою тарелку, – как обглоданная баранья кость: оно ничего не стоит. Я не продаю. Мы, Ле Герны, может, и чурбаны неотесанные, но мы не разбойники.
 Жосс заговорщически подмигнул.
 – Тогда как? – спросил Декамбре.
 Жосс помедлил. Разве можно выторговать комнату в обмен на пять каких-то бумажек?
 – Я слышал, у вас комната освободилась, – пробормотал он.
 Лицо Декамбре посуровело.
 – У меня уже есть желающие, – ответил он очень тихо. – Я не могу отказать им ради вас.
 – Ладно, – сказал Жосс. – Можете не утруждаться. Эрве Декамбре не хочет, чтобы какой-то мужлан топтал его ковры. Чего бы не сказать напрямик? К вам ведь без рекомендательного письма не сунься, это только Лизбете можно. Рекомендаций мне никто не даст, так что ход к вам мне заказан.
 Жосс допил вино и грохнул стаканом об стол. Он внезапно успокоился и пожал плечами. Ле Герны и не таких видали.
 – Ладно уж, – сказал он, снова наполнив стакан. – Оставайтесь со своей комнатой. Я ведь не без понятия. Мы разного поля ягоды, чего там говорить. Можете забрать свои бумажки, если вам плохо спится. Зайдите вечером к Дамасу перед шестичасовым сеансом.
 В назначенный час Декамбре появился в «Ролл-Райдере». Дамас помогал какому-то подростку отрегулировать роликовые коньки, а его сестра, стоявшая за кассой, знаком попросила Декамбре подойти.
 – Господин Декамбре, – тихо сказала она, – не могли бы вы сказать ему, чтобы он надел свитер. Он простудится, у него такие бронхи слабые. Я знаю, вы на него можете повлиять, понятное дело.
 – Я уже говорил ему, Мари-Бель. До него долго доходит.
 – Я знаю. – Девушка прикусила губку. – Но может, вы еще попробуете?
 – Поговорю с ним при первой же возможности, обещаю. Моряк здесь?
 – Он в подсобке. – Мари-Бель показала дверь.
 Декамбре нагнулся, проходя под колесами висящих велосипедов, пробрался между рядами скейтов и вошел в мастерскую, где от пола до потолка были навалены груды всевозможных роликовых коньков. В уголке скромно разместился Жосс со своей урной.
 – Я вам там на краю стола положил, – не поворачиваясь, сказал Жосс.
 Декамбре собрал листки и быстро просмотрел их.
 – А вот еще одна, вечерняя, – прибавил Жосс. – До официального оглашения, так сказать. Псих набирает обороты, теперь по три раза в день кладет.
 Декамбре развернул листок и прочел.
 –  Перво-наперво, чтобы избежать инфекции, идущей от земли, улицы нужно держать в порядке, также и дома, подметая их и убирая вне нечичтоты, как человечьи, так и от животных, а в первую очередь на рынке, где торгуют рыбой, мячом, требухой и где полно гниющих отходов. 
 – Не знаю, что за зверь такой это мячо, – сказал Жосс, по-прежнему склоняясь над почтой.
 – Прошу прощения, здесь написано «мясо».
 – Послушайте, Декамбре, не хочу быть невежливым, но не суйте нос не в свое дело! Мы, Ле Герны, умеем читать. Никола Ле Герн был глашатаем во времена Второй империи. И не вам учить меня, где «мячо», а где «мясо», черт побери.
 – Ле Герн, эти письма скопированы со старинных текстов семнадцатого века. Автор перепечатывает их буква в букву, пользуясь специальным шрифтом. В те времена буква «с» писалась очень похоже на букву «ч». Так и в дневном послании вовсе не «чвод» «вче», «чледить», «чточные» и «печком».
 – Какая еще «с»? – громче спросил Жосс и выпрямился.
 – Там стоит буква «с», Ле Герн. И читать нужно – «свод», «все», «следить», «сточные», «песком» и «мясом». Это старинная буква «с», по форме напоминающая рукописное «ч». Взгляните повнимательнее и увидите, что они отличаются по форме от остальных.
 Жосс выхватил у него из рук листок и вгляделся в буквы.
 – Ну, допустим, – недовольно пробурчал он. – И что дальше?
 – Я сказал это, чтобы вам было удобней читать. Я не хотел вас обидеть.
 – Ладно. Забирайте свои глупые бумажки и убирайтесь. Читать – моя работа. Я же в ваши дела не лезу.
 – Что вы хотите сказать?
 – А то, что я много чего про вас знаю из разных доносов, которые мне подбрасывают. – Жосс указал на кучку «нельзя». – Прапрадедушка меня предупреждал, что у людей куча трухи в голове. Хорошо еще, что я сортирую сначала.
 Декамбре побледнел и подтянул к себе табурет, чтобы сесть.
 – Боже милосердный, – удивился Жосс, – да не переживайте вы так!
 – А эти доносы все еще у вас, Ле Герн?
 – Ну да, я их в брак кидаю. Хотите посмотреть?
 Жосс порылся в непрочитанных бумагах и протянул ему два письма.
 – Вы правы, всегда лучше знать своих врагов. Предупрежден – значит, вооружен.
 Жосс глядел, как Декамбре разворачивает листки. Его руки дрожали, и Жоссу впервые стало немного жаль старого грамотея.
 – Не убивайтесь вы так, – повторил он, – урод какой-то пишет. Если б вы знали, что мне читать приходится! Помоям место в помойной яме.
 Декамбре прочел обе записки и со слабой улыбкой положил их себе на колени. Жоссу показалось, что он приходит в себя. Интересно, чего боялся этот аристократ?
 – Плести кружева ничуть не позорно, – настаивал Жосс. – Мой вот отец сети плел, а это, в сущности, одно и то же, разве не так?
 – Так, – сказал Декамбре, возвращая ему листки. – Но лучше об этом молчать. Люди – народ ограниченный.
 – Очень ограниченный, – согласился Жосс, снова принимаясь за работу.
 – Меня мать научила плести кружева. А почему вы не прочли это вслух?
 – Не люблю дураков, – сказал Жосс.
 – Но меня вы тоже не любите, Ле Герн.
 – Нет. Но и дураков не люблю.
 Декамбре встал и направился к выходу. На пороге он обернулся.
 – Ле Герн, – сказал он, – комната ваша.




 VI


 Около часа дня Адамберг входил в подъезд здания уголовного розыска, когда его остановил незнакомый лейтенант.
 – Лейтенант Морель, комиссар, – представился он. – У вас в кабинете ждет девушка. Она не хочет говорить ни с кем, кроме вас. Некая Мариза Пети. Она уже двадцать минут здесь. Я решил запереть дверь, а то Фавр хотел пойти поддержать ее морально.
 Адамберг нахмурился. Вчерашняя женщина, которая рассказывала про рисунки на дверях. Ведь он же вроде ее успокоил. Если она повадится ходить каждый день, придется что-то придумывать.
 – Я сделал глупость, комиссар? – спросил Морель.
 – Нет, Морель. Я сам виноват.
 Итак, Морель. Высокий, худой брюнет, угреватое лицо, выступающие челюсти, чувствительный. Угри, челюсти, чувствительность – Морель.
 Адамберг с некоторой опаской вошел к себе в кабинет, кивнул Маризе и сел за стол.
 – Ох, комиссар, мне так неудобно снова отнимать у вас время, – начала Мариза.
 – Одну минуту, – сказал Адамберг, доставая из ящика стола лист бумаги и ручку.
 Таким отвратительным приемом пользовались полицейские и руководители предприятий, чтобы собеседник почувствовал себя мелкой сошкой. Адамберг корил себя за это. Считаешь себя благороднее лейтенанта Ноэля, который лихо застегивает куртку, а сам, оказывается, способен на худшее. Мариза тут же умолкла и потупилась, и в этом явно угадывалась ее привычка сносить несправедливые упреки начальства. Ее можно было назвать хорошенькой, а когда она наклонялась, в разрезе блузки виднелось начало груди. Думаешь, что у тебя ничего общего с бригадиром Фавром, а сам такой же кобель. Адамберг неторопливо вывел на листе бумаги: угри, челюсти, чувствительность, Морель.
 – Итак? – сказал он, поднимая голову. – Вам все еще страшно? Вы помните, Мариза, что здесь отдел по расследованию убийств? Если вы чересчур, беспокоитесь, может, вам лучше обратиться к врачу, а не в полицию?
 – Может быть, – вздохнула она.
 – Вот и хорошо, – сказал Адамберг, вставая. – Не надо волноваться, от граффити еще никто не умер.
 Он широко распахнул дверь и улыбнулся, чтобы Мариза не стеснялась и уходила.
 – Но я еще не рассказала про другие дома, – сказала она.
 – Какие дома?
 – Про два дома на другом конце Парижа в Восемнадцатом округе.
 – И что там случилось?
 – Там тоже черные четверки. Они там на всех дверях, а появились гораздо раньше, чем у нас.
 Адамберг секунду помедлил, потом неторопливо закрыл дверь и указал женщине на стул.
 – Ведь графферы рисуют только в своем квартале, так ведь, комиссар? – робко сказала Мариза, усаживаясь. – То есть я хочу сказать, у них есть своя территория? Разве бывает, чтобы они рисовали на одном доме, а потом то же самое на другом конце Парижа?
 – Если только они не живут в разных концах Парижа.
 – Да, но обычно такие компании из одного района, разве не так?
 Адамберг промолчал, потом достал блокнот.
 – Откуда вы об этом узнали?
 – Я вожу своего сына к фониатру. У него нарушение речи. Пока он у врача, я жду в кафе внизу. Я листала газету, знаете, в которой печатают новости округа, а потом про политику. И про эти рисунки была целая статья. В одном доме на улице Пуле все двери этими четверками изрисованы.
 Мариза помолчала.
 – Я вам принесла вырезку, – продолжила она, кладя бумажку на стол. – Чтобы вы убедились, что я ничего не выдумала. То есть чтобы вы не подумали, что я хочу привлечь к себе внимание или что-нибудь в этом роде.
 Пока Адамберг читал статью, молодая женщина поднялась, чтобы уйти. Он мельком взглянул на пустую корзину для бумаг.
 – Погодите, – сказал он. – Давайте начнем сначала. Запишем ваше имя, адрес, нарисуем эту четверку и все остальное.
 – Но я вам уже вчера все сказала, – смущенно ответила Мариза.
 – Лучше, если мы снова все запишем. Так будет надежнее, вы понимаете?
 – Ну, ладно, – сказала Мариза и снова покорно села.
 Когда она ушла, Адамберг решил пройтись. Неподвижное сидение на стуле он мог выдержать не больше часа. Ужин в ресторане, поход в кино, на концерт, долгие вечера, с удовольствием проведенные в глубоком кресле, всегда кончались тем, что у него начинало ныть все тело. И ему сразу хотелось выйти пройтись или хотя бы встать, и тогда он прерывал беседу, сбегал из кино или с концерта. Он не Мог без движения, и в этом были свои хорошие стороны. Это помогало ему понять то, что другие называли лихорадочным возбуждением, нетерпением, суетой, то, чего он никогда не чувствовал в другое время. Но как только он вставал и начинал ходить, нетерпение быстро проходило, он снова становился прежним – медлительным, спокойным и непоколебимым. Он вернулся в уголовный розыск, и хотя толком ни о чем не размышлял во время прогулки, у него появилось ощущение, что эти четверки не были ни шуткой подростков, ни творчеством графферов, ни чьей-то нелепой местью. От этих цифр исходило что-то неприятное, веяло смутной тревогой.
 Возвращаясь на работу, он подумал, что не стоит говорить об этом Данглару. Данглар терпеть не мог разные беспочвенные подозрения, по его мнению, они были источником всех следственных ошибок. В лучшем случае он называл это пустой тратой времени. Адамберг тщетно пытался объяснить ему, что трата времени никогда не бывает напрасной, Данглар упорно не желал верить в то, что не подтверждалось фактами и не поддавалось осмыслению. К сожалению, Адамберг не мог действовать по-другому. Для него это не было какой-то системой или принципом. Он был так устроен и не мог работать иначе.
 Данглар сидел у себя в кабинете, взгляд его немного осоловел после сытного обеда, он проверял компьютерную сеть, которую только что подключили.
 – Никак не могу импортировать файл с отпечатками из префектуры, – проворчал он проходящему мимо Адамбергу. – Какого черта они там копаются? Почему такая задержка? Мы передовой отряд или нет?
 – Все уладится, – успокоил его Адамберг, тем более что сам он старался как можно меньше вмешиваться в компьютерные дела.
 По крайней мере, это неумение обращаться с техникой не смущала Данглара. Сам он с большим успехом манипулировал базами данных и перекрестными ссылками. Он любил порядок и потому без труда справлялся с записью, классификацией и расстановкой файлов.
 – Там для вас записка на столе, – сказал он, не поднимая глаз. – Дочь королевы Матильды вернулась из путешествия.
 Данглар называл Камиллу не иначе как «дочь королевы Матильды» с тех давних пор, когда эта самая Матильда произвела на него неизгладимое впечатление своей красотой и умом. Он благоговел перед ней, как перед иконой, и так же почитал ее дочь Камиллу. Данглар считал, что Адамберг был недостаточно внимателен и предупредителен, как того заслуживала Камилла. И Адамберг прекрасно чувствовал молчаливое неодобрение своего зама, хотя тот по-джентльменски старался не вмешиваться в чужие дела. Сейчас Данглар молча упрекал его в том, что он не справлялся о Камилле уже больше двух месяцев. И особенно за то, что не далее как на прошлой неделе встретил его вечером под руку с какой-то девицей. Тогда они только молча кивнули друг другу.
 Адамберг встал у Данглара за спиной и некоторое время смотрел на строчки на экране.
 – Послушайте, Данглар, объявился один тип, который рисует на дверях квартир какие-то нелепые четверки. Если точнее, это было в трех домах. Один дом в Тринадцатом округе и два в Восемнадцатом. Я вот думаю, не взглянуть ли на них.
 Пальцы Данглара замерли над клавиатурой.
 – Когда? – спросил он.
 – Да прямо сейчас. Надо только фотографа предупредить.
 – Зачем?
 – Ну, чтобы сфотографировать, пока люди их не стерли. Если еще не стерли.
 – Но для чего? – недоумевал Данглар.
 – Не нравятся мне эти четверки. Совсем не нравятся.
 Итак, худшее было сказано. Данглар панически боялся слов «мне не нравится то, мне не нравится это». Полицейскому не должно что-то нравиться или не нравиться. Его дело работать и думать. Адамберг вошел к себе в кабинет и увидел записку Камиллы. Если он вечером свободен, она могла бы зайти. Если занят, то не мог бы он ее предупредить. Адамберг кивнул. Разумеется, он свободен.
 У него сразу поднялось настроение, он снял трубку и вызвал фотографа. Тут в кабинет вошел Данглар, лицо угрюмое, но в глазах любопытство.
 – Данглар, как выглядит фотограф? – спросил Адамберг. – И как его зовут?
 – Три недели назад вам представили всю команду, вы каждому пожали руку, мужчинам и женщинам, а с фотографом даже поговорили.
 – Может быть, Данглар, даже наверняка так и было. Но это не, ответ на мой вопрос. Какой он из себя и как его зовут?
 – Даниэль Бартено.
 – Бартено, Бартено, такое имя не сразу запомнишь. Так какой он?
 – Можно сказать, худой, подвижный, беспокойный, часто улыбается.
 – А особые приметы?
 – У него крупные веснушки и рыжая шевелюра.
 – Очень хорошо, замечательно, – сказал Адамберг, доставая из стола лист бумаги.
 Он склонился над столом и записал: «худой, рыжий, фотограф…»
 – Как, вы сказали, его зовут?
 – Бартено, – отчеканил Данглар, – Даниэль Бартено.
 – Благодарю вас. – Адамберг сделал приписку в памятке. – Вы заметили, что в команде есть один высокий болван? Я говорю «один», но, может, таких много.
 – Это Фавр, Жан-Луи.
 – Да, он. Что будем с ним делать?
 Данглар развел руками.
 – Извечный вопрос, – сказал он. – Будем перевоспитывать?
 – На это уйдет лет пятьдесят, дружище.
 – А что вы собираетесь делать с этими четверками?
 – Если бы я знал, – вздохнул Адамберг.
 Он открыл блокнот и показал ему рисунок Маризы:
 – Вот какие они.
 Данглар посмотрел и вернул ему блокнот:
 – Там что-то случилось? На кого-то напали?
 – Нет, только эти художества. Почему не пойти взглянуть? Все равно, пока у нас на окнах нет решеток, все дела отсылают на набережную Орфевр.
 – Но это ж не значит, что надо всякой ерундой заниматься. Есть и другая работа, надо все подготовить.
 – Я вам ручаюсь, Данглар, что это не ерунда.
 – Это граффити.
 – С каких это пор графферы разрисовывают двери квартир? Да еще в трех разных местах Парижа?
 – Может, какой-нибудь шутник художник?
 Адамберг медленно покачал головой:
 – Нет, Данглар. Живопись тут ни при чем. Здесь что-то темное и гадкое.
 Данглар пожал плечами.
 – Знаю, дружище, – сказал Адамберг, выходя из кабинета, – все знаю.
 По вестибюлю шел фотограф, пробираясь среди куч строительного мусора. Адамберг пожал ему руку. Его фамилия, которую назвал Данглар, внезапно выскочила у него из головы. Надо бы положить памятку в блокнот, чтобы всегда была под рукой. Но это завтра, а сегодня вечером его ждет Камилла, а Камилла важнее Бретонно, или как его там. Сзади его нагнал Данглар.
 – Привет, Бартено, – сказал он.
 – Добрый день, Бартено, – повторил Адамберг, благодарно подмигивая своему заместителю. – Надо наведаться на Итальянский проспект. Работа чистая, несколько художественных фотографий.
 Краем глаза Адамберг заметил, как Данглар натягивает куртку и расправляет сзади, чтобы лучше сидела на плечах.
 – Я с вами, – пробурчал он.




 VII


 Со скоростью трех с половиной узлов Жосс торопился по улице Гэте. Со вчерашнего дня он не переставая спрашивал себя, не приснились ли ему слова старого грамотея: «Комната ваша, Ле Герн». Конечно, он слышал это собственными ушами, но значит ли это то, о чем думал Жосс? Означает ли это, что Декамбре  взаправду сдаст ему комнату? С ковром, Лизбетой и ужином? Ему, чурбану из Гильвинека? Ну конечно, именно это он и имел в виду. Что же еще? А вдруг, проснувшись сегодня утром, Декамбре вспомнил вчерашнее, расстроился и решил пойти на попятный? Вдруг он подойдет к нему после сеанса и объявит, что он очень сожалеет, но комната уже сдана тому, кому он обещал раньше?
 Да, так оно и будет, и случится это прямо сейчас. Старый задавака и трус успокоился, узнав, что Жосс не собирается кричать о его кружевах на площади, и, повинуясь первому порыву, уступил ему комнату. А теперь заберет свои слова назад. Вот какой этот Декамбре! Дрянь и зануда, Жосс всегда это знал.
 Он в ярости отвязал урну и вытряхнул почту на стол в «Ролл-Райдере». Если и на сей раз обнаружится какая-нибудь гадость про грамотея, очень может статься, что сегодня утром он ее прочтет. Так ему и надо, гаду! Жосс нетерпеливо прочел записки, но ничего компрометирующего не оказалось. Зато большой конверт цвета слоновой кости был тут как тут, внутри вложены тридцать франков.
 – Этот меня еще долго доставать будет, – проворчал Жосс, разворачивая лист.
 Хотя не так уж и плохо, если подумать. Один этот парень теперь приносил ему почти по сто франков в день. Жосс сосредоточился и стал читать:
  Videbis animalia generata ex corruptione multiplicari in terra ut vermes, ranas et muscas; et si sit a causa subterranea videbis reptilia habitantia in cabemis exire ad superficiem terrae et dimittere ova sua et aliquando mori. Et si est a causa celesti, similiter volatilia. 
 – Вот дьявол, – пробурчал Жосс. – Теперь по-итальянски.
 Перво-наперво, вскарабкавшись на свою эстраду в восемь двадцать восемь, Жосс убедился, что Декамбре был тут. Впервые за два года он смотрел на Декамбре с тревогой. Да, он был здесь, стоял в дверях своего дома в своем безупречном сером костюме, в руках книга в кожаном переплете, стоит и приглаживает седые волосы. Жосс бросил на него недобрый взгляд и начал громко читать первое объявление.
 Ему показалось, что сегодняшний выпуск новостей прошел быстрее, чем обычно, потому что ему не терпелось услышать, как Декамбре станет отнекиваться и брать свои слова назад. Заключительная «Страничка французской истории для всех и каждого» вышла скомканной, и от этого он еще пуще разозлился на грамотея.
 –  Французский пароход, – торопливо заканчивал он,  – грузоподъемностью три тысячи тонн налетел на скалы у берегов Панмарша, дрейфовал до Торша и там пошел ко дну. Экипаж погиб. 
 Закончив, Жосс взял ящик и заставил себя с безразличным видом дойти с ним до магазина Дамаса, который как раз открывал металлические жалюзи. Они пожали друг другу руки. Рука у Дамаса была ледяная. В такую погоду опять в жилете. Доиграется, схватит простуду!
 – Декамбре ждет тебя сегодня в восемь вечера в «Викинге», – сказал Дамас, расставляя кофейные чашки.
 – А сам он не мог сказать?
 – У него целый день разные встречи.
 – Может, и так, только я у него не на службе. Нечего этому аристократу тут командовать.
 – Почему ты его аристократом называешь? – удивился Дамас.
 – Очнись, Дамас! Разве Декамбре не корчит из себя аристократа?
 – Не знаю. Никогда об этом не думал. У него ведь нет ни гроша.
 – Бывают же обнищавшие аристократы. По мне, так такие аристократы самые лучшие.
 – Да? – отозвался Дамас. – Я не знал.
 Он налил горячего кофе, казалось, не замечая огорченную мину бретонца.
 – И когда ты уже свитер наденешь? – раздраженно спросил Жосс. – Сегодня или завтра? Тебе сестру не жалко, она вся испереживалась из-за тебя?
 – Скоро надену, Жосс, скоро.
 – Только не обижайся, но почему ты никогда голову не моешь?
 Дамас удивленно взглянул на него и откинул свои длинные темные волосы, волнами лежащие на плечах.
 – Моя мать говорила, что волосы мужчины – это его достоинство, – пояснил Жосс. – А ты своими, видно, не очень-то гордишься.
 – Разве они грязные? – удивился молодой человек.
 – Есть немного. Только не обижайся. Это для твоей же пользы, Дамас. Волосы у тебя красивые, вот и надо следить за ними. Разве сестра тебе никогда этого не говорила?
 – Говорила, просто я забыл.
 Дамас взял кончик волос и стал их разглядывать.
 – Твоя правда, Жосс, прям сейчас пойду и помоюсь. Посторожишь тут? А то Мари-Бель раньше десяти не придет.
 Дамас убежал, и Жосс видел, как он промчался по площади в сторону аптеки. Он вздохнул. Бедный Дамас. Добрейший парень, а башка варит плохо. Последнюю рубаху даст с себя снять. Аристократ совсем не такой, у этого мозги на месте, зато вместо сердца камень. Несправедливо все-таки устроена жизнь.
 В четверть девятого вечера раздался громовой удар гонга Бертена. Дни становились все короче, на площади уже стемнело, голуби спали. Жосс вразвалку дошел до «Викинга». За столиком в глубине он увидел Декамбре, тот был в галстуке, темном костюме и белой рубашке с потертым воротничком. Перед ним на столе стояли два кувшина с красным вином. Он один из всех присутствующих читал. У него был целый день, чтобы подготовить свою речь, и Жосс ожидал чего-нибудь заумного. Но Ле Гернов так просто с толку не собьешь. Плавали, знаем!
 Не здороваясь, Жосс грузно опустился на стул, а Декамбре наполнил два стакана.
 – Спасибо, что пришли, Ле Герн, мне бы не хотелось откладывать это до завтра.
 Жосс только кивнул в ответ и сделал большой глоток.
 – Они у вас с собой? – спросил Декамбре.
 – Что?
 – Загадочные записки, которые пришли сегодня.
 – Я с собой всего не таскаю. Они у Дамаса.
 – Вы помните, о чем в них говорится?
 Жосс задумчиво почесал щеку.
 – Опять этот тип, который про свою жизнь рассказывает, без начала и конца, как обычно, – сказал он. – И еще одна на итальянском, как сегодня утром.
 – Это латынь, Ле Герн.
 Жосс на минуту задумался.
 – Не очень-то мне нравится читать всякую белиберду. Разве это честная работа? Чего этому парню нужно? Охота голову людям морочить?
 – Очень может быть. Скажите, вас не затруднит сходить за этими записками?
 Жосс осушил свой стакан и встал. Дело принимало неожиданный оборот. На душе было тревожно, как в ту ночь в море, когда на борту царил хаос и невозможно было понять, где находишься. Думаешь, что скалы справа по борту, а на рассвете оказывается, что они прямо по курсу на севере. Еще бы чуть-чуть, и не миновать беды.
 Жосс быстро сходил за бумажками и вернулся, по дороге размышляя, справа или слева по борту от него Декамбре. Потом выложил на столик три бежевых конверта. Бертен только что подал горячее, эскалоп с картошкой по-нормандски, и поставил им третий кувшин. Жосс без лишних слов принялся за еду, а Декамбре вполголоса читал полуденную записку.
 –  «Утром я пошел в контору, указательный палец на левой руке очень болел, я его вывихнул, когда боролся с женщиной, про которую говорил вчера. (…) Моя жена ходила в баню (…), чтобы выкупаться, потому что давно уже сидела дома в пыли. Она утверждает, что отныне будет всегда содержать себя в чистоте. Мне нетрудно догадаться, как долго это продлится». Боже, мне знаком этот текст, – сказал Декамбре, убирая записку в конверт, – но все как в тумане. То ли я слишком много книг прочел, то ли память меня подводит.
 – Секстант иногда тоже врет.
 Декамбре снова наполнил стаканы и перешел к следующему посланию:
 –  «Terrae putrefactae signa sunt animalium ex putredine nascentium multiplicatio, ut sunt mures, ranae terrestres (…), serpentes ac vermes, (…) praesertim si minime in illis locis nasci consuevere». Можно мне их забрать? – спросил он.
 – Если вы что-нибудь в этом смыслите.
 – Пока ничего. Но я найду смысл, Ле Герн, я его найду. Этот тип играет в кошки-мышки, но однажды какое-нибудь слово направит меня на верный путь, я уверен.
 – И зачем это вам?
 – Чтобы знать, чего он хочет.
 Жосс пожал плечами:
 – С вашей натурой вы бы никогда не стали Вестником. Если разбираться во всем, что читаешь, это конец. Тебе уже не до чтения, сиди да голову ломай. А в моем деле нужно быть выше этого. Ведь через мою урну уже столько ахинеи прошло. Но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь платил втрое больше обычного. Да и на латыни никто не писал, и старинные «с», похожие на «ч», никто не употреблял. Зачем это нужно, спрашивается.
 – Чтобы оставаться в тени. Ведь это как бы не он сам говорит, он только цитирует чужие слова. Видите, в чем хитрость? Записки пишет, а сам вроде бы ни при чем.
 – Не доверяю я типам, которые прикидываются, что они ни при чем.
 – Опять-таки он выбирает старинные тексты, понятные ему одному. Он прячется.
 – Знаете, – объявил Жосс, потрясая ножом, – я ничего не имею против старины. У меня в новостях даже есть «Страничка французской истории», если вы заметили. Это у меня со школы осталось. Я любил историю. Урока не слушал, но мне все равно нравилось.
 Жосс покончил с едой, и Декамбре заказал четвертый кувшин. Жосс взглянул на него с удивлением. Аристократ-то выпить не дурак, а сколько он уже заложил за воротник, пока дожидался его? Жосс и сам не отставал от него, но чувствовал, что скоро потеряет над собой контроль. Он внимательно посмотрел на Декамбре, тот уже явно дошел до кондиции. Ясно как день, он решил напиться для храбрости, чтобы поговорить о комнате. Жосс почувствовал, что и сам боится высказаться напрямик. Наверно, и к лучшему, что пока они ходят вокруг да около и не говорят о жилье.
 – По правде сказать, мне учитель нравился, – продолжал Жосс. – Да говори он хоть по-китайски, мне бы все равно нравилось. Когда меня из пансиона выперли, мне только с ним и было жаль расставаться. Жизнь в Трегье была не сахар.
 – Какого черта вы делали в Трегье? Я думал, вы из Гильвинека.
 – Вот именно, что ни черта я там не делал. Меня в этот пансион на перевоспитание отправили. Зря только когти обломали. Через два года меня отослали обратно в Гильвинек, я дурно влиял на товарищей.
 – Я знаю Трегье, – небрежно сказал Декамбре, наливая себе вина.
 Жосс посмотрел на него недоверчиво:
 – Улицу Свободы знаете?
 – Да.
 – Ну, так там и был пансион для мальчиков.
 – Да.
 – Прямо за церковью Святого Роха.
 – Да.
 – Так и будете все время «дакать»?
 Декамбре пожал плечами, веки его налились тяжестью. Жосс покачал головой.
 – Вы здорово набрались, Декамбре, – сказал он. – Вы уже еле держитесь.
 – Я набрался, но Трегье я знаю. Одно другому не помеха.
 Декамбре осушил стакан и знаком попросил Жосса снова его наполнить.
 – Глупости, – сказал Жосс, выполняя просьбу. – Нарочно сочиняете, чтобы меня задобрить. Если думаете, что я такой идиот, чтобы расчувствоваться, услышав, как кто-то проехал всю Бретань, то вы ошибаетесь. Я не патриот, я – моряк. И знаю, что среди бретонцев тоже немало кретинов, как и среди прочих.
 – Я тоже это знаю.
 – Это вы обо мне?
 Декамбре вяло покачал головой, и оба надолго замолчали.
 – Нет, вы что, правда знаете Трегье? – снова заговорил Жосс с упрямством человека, который слишком много выпил.
 Декамбре кивнул и опустошил стакан.
 – Ну а я-то на самом деле не очень хорошо его знаю, – сказал Жосс и вдруг погрустнел. – Отец Кермарек, хозяин пансиона, меня по воскресеньям вечно после уроков оставлял. Так что город я знаю только из окна да по рассказам приятелей. Память – неблагодарная штука, имя этой шкуры помню, а фамилию учителя истории забыл. А ведь только он за меня и заступался.
 – Дюкуэдик.
 Жосс медленно поднял голову.
 – Как вы сказали? – переспросил он.
 – Дюкуэдик, – повторил Декамбре. – Так звали вашего учителя истории.
 Жосс прищурился и наклонился вперед.
 – Дюкуэдик, точно, – подтвердил он. – Ян Дюкуэдик. Слушайте, Декамбре, вы что, за мной шпионите? Что вам от меня надо? Вы из легавки? Да, Декамбре? Вы легавый? Значит, записки и комната это чушь! Вам просто надо втянуть меня в ваши грязные полицейские делишки!
 – Вы что, Ле Герн, боитесь полиции?
 – А вам-то что?
 – Дело ваше. Только я не полицейский.
 – Отговорки! Откуда вы знаете моего учителя?
 – Это был мой отец.
 Жосс застыл, облокотившись на стол и выпятив челюсть. Он был пьян и плохо соображал.
 – Чушь, – наконец пробормотал он.
 Декамбре сунул слегка трясущуюся руку во внутренний карман пиджака. Вынул бумажник, достал из него удостоверение личности и протянул бретонцу. Жосс долго изучал карточку, водя пальцем по фамилии, фотографии и месту рождения. Эрве Дюкуэдик, родился в Трегье, семьдесят лет.
 Когда Жосс поднял голову, Декамбре приложил палец к губам. Тихо, мол. Жосс несколько раз кивнул. За этим что-то кроется. Это Жосс мог понять даже в стельку пьяный. Впрочем, в «Викинге» стоял такой гвалт, что можно было спокойно говорить, не боясь быть услышанным.
 – Значит… Декамбре – это?… – пробормотал он.
 – Выдумки.
 Ну, если так, браво. Браво, аристократ. Да он, оказывается, мастак. Жосс снова задумался.
 – Так все-таки как, – сказал он, – аристократ вы или нет?
 – Аристократ? – удивился Декамбре, убирая карточку. – Послушайте, Ле Герн, если бы я был аристократом, разве я портил бы себе глаза, плетя кружева.
 – Бывают же бедные аристократы? – настаивал Жосс.
 – Опять не угадали. Я просто бедный. Простой бретонец.
 Жосс откинулся на спинку стула, растерянный, словно его мечта только что разбилась в пух и прах.
 – Прошу вас, Ле Герн, – сказал Декамбре, – никому ни слова.
 – А Лизбета?
 – Даже она ничего не знает. Никто не должен этого знать.
 – Почему же вы рассказали об этом мне?
 – Дашь на дашь, – объяснил Декамбре, осушая очередной стакан. – С честным человеком нужно вести честную игру. Если теперь вы не захотите занять комнату, скажите прямо. Я пойму.
 Жосс резко выпрямился.
 – Так вы берете? – спросил Декамбре. – А то у меня есть желающие.
 – Беру, – поспешно ответил Жосс.
 – Тогда до завтра, – сказал Декамбре, вставая, – и спасибо за эти записки.
 Жосс ухватил его за рукав:
 – Декамбре, что такого в этих записках?
 – В них какая-то тайна, грязь. Тут кроется опасность, я уверен. Как только мелькнет луч света, я вам расскажу.
 – Как маяк, – мечтательно произнес Жосс, – луч света от маяка.
 – Вот именно.




 VIII


 Добрая часть четверок уже была стерта с дверей трех указанных домов, особенно в Восемнадцатом округе, где, по словам жильцов, они появились уже неделю, а то и десять дней назад. Но это была акриловая краска хорошего качества, и на деревянных панелях еще виднелись черноватые следы. Зато в доме Маризы нетронутых рисунков было множество, и Адамберг велел их сфотографировать, пока не стерли. Четверки были старательно нарисованы от руки, без трафарета. При этом все они были одинаковы: высотой семьдесят сантиметров, ширина черты три сантиметра, все перевернуты, у всех широкая ножка и две маленькие палочки на конце.
 – Отличная работа, не правда ли? – сказал Адамберг Данглару, который за все время их экспедиции не проронил ни слова. – Ловкий парень. Рисует одним мазком, не отрывая руки. Как китайский иероглиф.
 – Бесспорно, – отозвался Данглар, усаживаясь в машину справа от комиссара. – Нарисовано мастерски, быстро. Рука у него набита.
 Фотограф сунул аппаратуру на заднее сиденье, и Адамберг мягко тронулся с места.
 – Это срочно? – спросил Бартено.
 – Вовсе нет, – сказал Адамберг. – Принесете, когда сможете.
 – Тогда через пару дней, – предложил фотограф. – Сегодня вечером мне надо сделать серию снимков для министерства.
 – Кстати, о министерстве, не обязательно говорить им об этом. Будем считать это нашей маленькой прогулкой.
 – Если у него такая точная рука, – проговорил Данглар, – тогда, вероятно, он художник.
 – По-моему, на произведение искусства это не похоже.
 – Но может, вместе они составляют одно целое. Предположим, парень изрисует сотню домов, и в конце концов о нем заговорят. Этакий феномен масштабности, художник атакует общественную собственность, так называемая мозговая атака. А через полгода имя автора будет у всех на устах.
 – Да, – задумчиво проговорил Адамберг, – возможно, вы правы.
 – Наверняка так оно и есть, – вмешался фотограф.
 У Адамберга внезапно всплыла в памяти его фамилия: Братено. Нет. Бартено. Худой, рыжий, фотограф – Бартено. Прекрасно. Имя его он вряд ли запомнит, но тут уж ничего не поделаешь.
 – У нас в Нантее был один парень, – продолжал Бартено, – который за неделю выкрасил сотню мусорных баков в красный цвет и сверху наставил черные точки. Как будто стая гигантских божьих коровок обрушилась на город, каждая висела на столбе, как на огромной ветке. Так вот, через месяц он получил работу на самой большой местной радиостанции. Сейчас по «Культуре» прогноз погоды передает.
 Адамберг молча вел машину, спокойно маневрируя в шестичасовой пробке. Они медленно приближались к зданию уголовного розыска.
 – Есть там одна любопытная деталь, – сказал он, останавливаясь на красный свет.
 – Я заметил, – отозвался Данглар.
 – Какая? – спросил Бартено.
 – Этот тип рисовал не на всех дверях, – ответил Адамберг. – На всех,  кроме одной . И так во всех трех домах. Расположение пропущенной двери каждый раз разное. В доме Маризы на седьмом этаже слева, на улице Пуле на четвертом этаже справа, на улице Коленкур на пятом этаже слева. Не похоже на мозговую атаку.
 Данглар покусал губы.
 – Может, это то самое несоответствие, которое делает творение произведением искусства, а не просто украшением, – предположил он. – Может, художник предлагает нам подумать, а не просто расписывает стены. Недостающая часть как замочная скважина, в незаконченности есть элемент случайности.
 – Тщательно продуманной случайности, – поправил Адамберг.
 – Художник и должен создавать такие случайности.
 – Он не художник, – негромко возразил Адамберг.
 Он поставил машину возле уголовного розыска, выжал ручной тормоз.
 – Хорошо, – согласился Данглар. – Тогда кто он?
 Не выпуская из рук руля, Адамберг задумался, глядя куда-то вперед.
 – Только постарайтесь не отвечать «я не знаю», – попросил Данглар.
 Адамберг улыбнулся.
 – Тогда я лучше промолчу, – сказал он.
 Адамберг вернулся домой быстрым шагом, чтобы не пропустить прихода Камиллы. Он принял душ и развалился в кресле, чтобы полчасика помечтать, Камилла почти никогда не опаздывала. Единственное, что пришло ему в голову, было ощущение, что под одеждой он голый, такое он чувствовал часто, когда подолгу не видел ее. Быть голым под одеждой – нормальное состояние каждого человека. Это умозаключение не показалось ему очень оригинальным. Просто так было: когда он ждал Камиллу, он чувствовал себя голым под одеждой, зато на работе это чувство исчезало. И каким бы странным это ни казалось, разница была весьма ощутима.




 IX


 В четверг в перерывах между тремя выпусками говорящей газеты Жосс с каким-то тревожным нетерпением за несколько ходок перевез свои вещи в фургончике, который ему одолжил Дамас. Во время последней поездки Дамас помог ему спустить с седьмого этажа самые крупные вещи. Их было не так уж много: морской чемодан из черной парусины с медными заклепками, трюмо, с нарисованным на обратной стороне трехмачтовым парусником, и тяжелое кресло с резьбой ручной работы, которое смастерил прапрадедушка своей тяжелой рукой во время одного из кратких пребываний в лоне семьи.
 Ночью Жосса снова одолевали страхи. Декамбре – то есть Эрве Дюкуэдик – слишком много рассказал ему вчера, накачавшись шестью кувшинами красного вина. Жосс боялся, как бы тот, очухавшись, в панике не послал его ко всем чертям. Но ничего подобного не случилось, Декамбре достойно смирился с произошедшим и в восемь тридцать, как обычно, стоял на пороге своего дома с книгой в руках. Если он и сожалел о чем-то, а, вероятно, так оно и было, вернее, если он дрожал от страха потому, что вручил свою тайну в грубые руки незнакомца, да еще и неотесанного чурбана, он и вида не показал. И если голова у него была тяжелой, а таковой она и должна была быть, так же как у Жосса, он этого тоже не показывал. Лицо его оставалось по-прежнему сосредоточенным, когда прозвучали два объявления, которые отныне стали называть странными.
 В этот вечер, закончив переезд, Жосс вручил ему обе записки. Оставшись один в своей новой комнате, Жосс первым делом снял ботинки и носки, ступил босыми ногами на ковер и долго стоял так, расставив ноги, уронив руки и закрыв глаза. И именно эту минуту выбрал Никола Ле Герн, рожденный в Локмария в 1832 году, чтобы усесться на широкую кровать с деревянными столбиками и поприветствовать праправнука. Здорово, ответил Жосс.
 – Неплохо устроился, парень, – сказал старик, развалившись на перине.
 – Тебе нравится? – сказал Жосс, полуоткрыв глаза.
 – Здесь тебе лучше, чем там. Я тебе говорил, что с моим ремеслом можно далеко пойти.
 – Ты мне это уже семь лет твердишь. Ты только за этим пришел?
 – Эти записки, – проговорил предок, почесывая небритую щеку, – эти «странные» послания, как ты их величаешь и которые отдаешь аристократу. Я бы на твоем месте поостерегся. Здесь что-то нечисто.
 – За них платят, дед, и платят хорошо, – сказал Жосс, надевая ботинки.
 Старик пожал плечами:
 – На твоем месте я бы поостерегся.
 – Что это значит?
 – То и значит, Жосс.
 Не ведая о том, что второй этаж его собственного дома посетил дух Никола Ле Герна, Декамбре работал у себя в маленьком кабинете на первом этаже. На этот раз ему показалось, что в одном из «странных» посланий была подсказка, едва заметная, но, возможно, решающая.
 Текст утренней записки был продолжением истории, которую Жосс называл «рассказ про типчика без начала и конца». Речь явно шла о какой-то книге, из середины которой брали отрывки, отбрасывая начало. Но зачем? Декамбре вновь и вновь перечитывал эти отрывки в надежде на то, что безыскусные и неуловимые фразы откроют ему наконец имя их автора.
  В церковь с моей женой, которая не была там уже месяц или два. (…) Хотелось бы знать, оттого ли у меня прекратились колики, что я ношу заячью лапку, которая должна защищать меня от всех ветров. 
 Декамбре со вздохом отложил листок и взял другой, тот, в котором была подсказка:
  Et de eis quae significant illud, est ut videas mures et animalia quae habitant sub terra fugere ad superficiem terrae et pati sedar, id est, commoveri hinc inde sicut animalia ebria. 
 Ниже он быстро набросал перевод, поставив посередине знак вопроса:  И среди признаков этого ты увидишь крыс и тварей, обитающих под землей, как побегут они на поверхность в муках (?) и, как пьяные, устремятся прочь от этого места. 
 Уже час он бился над словом «sedar», оно было не латинское. Было ясно, что ошибки тут нет. Автор был так педантичен, что обозначал многоточием все пропуски, которые позволял себе, переписывая текст оригинала. Если он напечатал «sedar», значит, именно это слово стоит в тексте, написанном на прекрасной поздней латыни. Карабкаясь по старой деревянной лестнице в поисках словаря, Декамбре вдруг остановился.
 Арабский! Это арабское слово.
 Он лихорадочно вернулся к столу и обеими руками прижал к нему листок, словно боясь, что тот улетит. Смесь арабского и латыни. Декамбре быстро отыскал другие послания, где говорилось о бегстве животных на поверхность земли, в том числе первый текст на латыни, который Жосс прочел накануне и который начинался почти теми же словами: Ты увидишь. 
  Ты увидишь, как животные, рожденные в гнилье, будут множиться под землей, как то: черви, жабы и мухи, а если причина тому подземна, ты увидишь, как чешуйчатые твари, живущие в норах, выйдут на поверхность, бросив свои яйца, а иногда будешь видеть уже мертвых. Если же причина тому в воздухе, то же случится с птицами. 
 Тексты повторяли друг друга, иногда слово в слово. Разные авторы писали об одном и том же вплоть до семнадцатого века, одно и то же послание повторялось из поколения в поколение. Так монахи из века в век переписывали декреты «Увещания». Значит, людей этих было много. Людей, принадлежащих к избранному кругу, образованных. Но не монахов, нет. Религией тут и не пахнет.
 Декамбре все еще размышлял, подперев рукой голову, пока не раздался на весь дом звонкий, как песня, голос Лизбеты, зовущий всех к столу.
 Спустившись в столовую, Жосс обнаружил, что все постояльцы Декамбре уже сидели на своих местах и привычно разворачивали салфетки, освобождая их от деревянных колечек. На каждом колечке был свой рисунок. Жосс не решался присоединиться к столу в тот же вечер – ужинать было не обязательно, если накануне заранее сказать, что тебя не будет, – а он был очень смущен необычной обстановкой. Он привык жить один, есть и спать в одиночку и разговаривать сам с собой, кроме тех случаев, когда ходил ужинать к Бертену. За тринадцать лет жизни в Париже у него было три подружки, которые надолго не задержались и которых он никогда не решался приводить в свою комнату, где матрас валялся прямо на полу. Жилище женщины, даже самое скромное, всегда выглядело гораздо уютнее, чем его берлога.
 Жосс отмахнулся от этих глупых мыслей, которые, казалось, возвращали его во времена юности, когда он вел себя неестественно и вызывающе. Лизбета улыбнулась и протянула ему его личное колечко с салфеткой. Когда Лизбета так широко улыбалась, ему сразу хотелось кинуться к ней в объятия, словно человеку, потерпевшему крушение, который увидел скалу в ночной темноте. Великолепную, округлую и гладкую скалу, которой будешь возносить вечные слова благодарности. Жосс дивился сам на себя. Такое сильное влечение он испытывал только к Лизбете и только когда она улыбалась. Сидевшие за столом смущенно пробормотали Жоссу «добро пожаловать», и он занял место справа от Декамбре. Лизбета возглавляла собрание на другом конце стола, прислуживая гостям. За столом сидели еще двое постояльцев, Кастильон, из комнаты номер один, кузнец на пенсии, который первую половину своей жизни был фокусником и объездил все кабаре Европы. И Эвелина Кюри из комнаты номер четыре, миниатюрная женщина около тридцати лет, бесцветная, с мягким старомодным личиком, она сидела, склонившись над тарелкой. Как только Жосс переступил порог гостиницы, Лизбета ввела его в курс дела.
 – Будь осторожен, моряк, – наставляла она, потихоньку отведя его в ванную комнату, – чтобы без промахов. С Кастильоном можно болтать свободно, у него кожа толстая, считает себя шутником, любит зубы скалить, шуточки плоские, зато не подеретесь. Не волнуйся, если у тебя за ужином часы пропадут, он без этого не может, за десертом обязательно вернет. На десерт всю неделю фруктовое пюре или свежие фрукты по сезону, а по воскресеньям манный пирог. Здесь полуфабрикатов не бывает, можешь есть не глядя. Но с малышкой поосторожней. Она здесь полтора года спасается. Сбежала от мужа, который ее восемь лет колотил. Восемь лет, представляешь? Она его, похоже, любила. В конце концов очухалась и однажды вечером явилась сюда. Но ты будь начеку, моряк. Муж ищет ее по всему городу, чтобы прибить и вернуть в лоно семьи. Одно с другим, конечно, не ладится, но такие типы так устроены, иначе не могут. Он готов ее укокошить, чтобы она другим не досталась, – ты-то пожил на свете, знаешь, как это бывает. Так вот, значит, имени «Эвелина Кюри» ты не знаешь и никогда не слышал. Здесь мы зовем ее Евой, так никому невдомек. Понял, моряк? Будь с ней ласков. Она мало говорит, часто вздрагивает, краснеет, как будто все время боится. Потихоньку приходит в себя, но ей нужно время. Ну а меня ты и так знаешь, я девушка добрая, но грязных шуточек не терплю. Это все. Спускайся к столу, уже пора, и лучше я тебе сразу скажу: две бутылки, не больше, потому что Декамбре любит пропустить лишнее, так что выпивку я ограничиваю. Если хочешь добавку, иди в «Викинг». Первый завтрак с семи до восьми, всем это подходит, кроме кузнеца, он встает поздно, у всех свои причуды. Я тебе все сказала, не стой тут, я пойду положу тебе колечко. У меня есть с цыпленком и с корабликом. Тебе какое больше нравится?
 – Что еще за колечко? – не понял Жосс.
 – В которое салфетку вставляют. Стирка раз в неделю, белое в пятницу, цветное во вторник. Если не хочешь, чтобы твое белье стиралось вместе с бельем кузнеца, прачечная через двести метров. Если хочешь глажку, плати Мари-Бель, она приходит окна мыть. Так что ты решил насчет колечка?
 – С цыпленком, – твердо ответил Жосс.
 – Ох уж эти мужчины, – вздохнула Лизбета, уходя, – вечно они хитрят.
 На ужин был суп, жареная телятина, сыр и печеные груши. Кастильон болтал сам с собой, а Жосс пока помалкивал из осторожности, словно плыл по незнакомому фарватеру. Малышка Ева ела бесшумно и подняла глаза всего раз, чтобы попросить у Лизбеты хлеба, Лизбета улыбнулась ей, и Жоссу показалось, что Еве захотелось кинуться ей на грудь. А может, этого опять захотелось ему самому.
 Декамбре за весь ужин не проронил ни слова. Лизбета шепнула Жоссу, помогавшему убирать посуду: «Когда он такой, значит, он ест и работает в одно время». И действительно, покончив с грушами, Декамбре тотчас поднялся из-за стола, извинился перед сотрапезниками и вернулся к себе в кабинет.
 Просветление снизошло на него утром, едва он проснулся. Имя затрепетало у него на губах раньше, чем он открыл глаза, словно оно всю ночь дожидалось пробуждения спящего, сгорая от нетерпения быть названным. И Декамбре услышал, как его собственный голос негромко произнес:  Авиценна .
 Он встал и повторил его много раз, боясь, как бы оно не растворилось в солнечной дымке. Для верности он записал его на бумаге.  Авиценна . А рядом добавил:  Liber canonis – «Канон врачебной науки».
 Авиценна. Великий Авиценна, персидский врач и философ начала одиннадцатого века, его труды тысячи раз переписывались на Западе и Востоке. Латинский текст усеян арабскими выражениями. Да, отныне он был на верном пути!
 Декамбре, улыбаясь, дождался бретонца на лестнице и ухватил его за рукав:
 – Хорошо спали, Ле Герн?
 Жосс сразу понял, что что-то произошло. Тонкое и обычно мертвецки бледное лицо Декамбре преобразилось, словно его осветило солнце. Исчезла его обычная несколько высокомерная и циничная улыбка, Декамбре просто ликовал.
 – Я разгадал его, Ле Герн, я его разгадал!
 – Кого?
 – Нашего чудака! Я разгадал его, черт возьми! Оставьте мне «странные» записки за сегодня, я бегу в библиотеку.
 – В ваш кабинет внизу?
 – Нет, Ле Герн, у меня не все книги есть.
 – Надо же, – удивился Жосс.
 Стоя в пальто с рюкзаком у ног, Декамбре переписал «странное» послание, пришедшее утром:
  После того, как времена года перепутают свои свойства, когда зимой вместо холода – жарко, а летом вместо жары – холодно, и то же самое с весной и осенью, потому что это великое неравновесие указывает на дурное расположение и звезд, и воздуха (…). 
 Он убрал листок в портфель, потом несколько минут подождал ежедневного рассказа про кораблекрушение, а без пяти девять спустился в метро.




 X


 В четверг Адамберг прибыл в уголовный розыск позже Данглара, что случалось довольно редко, и заместитель проводил его долгим взглядом. У комиссара был помятый вид человека, который проспал всего несколько часов между пятью и восемью утра. И вскоре он снова вышел на улицу выпить кофе в баре.
 «Камилла», – сделал вывод Данглар. Она вернулась вчера вечером. Данглар вяло включил компьютер. Он-то, как всегда, спал один. Собой он был безобразен – отекшее лицо и тело, которое расползалось книзу, как тающая свечка, и для него было 'большой удачей, если он прикасался к женщине хотя бы раз в два года. Данглар по привычке стряхнул с себя эти мрачные мысли, которые вели его прямиком к ящику пива и журналу, когда перед его внутренним взором, как луч солнца, возникли лица его пятерых детей. Впрочем, пятый, маленький мальчик с бледно-голубыми глазами, был не его ребенком, но жена любезно оставила ему и этого, когда уходила. Это было давно, восемь лет и тридцать семь дней назад, и воспоминание о том, как Мари в зеленом костюме не спеша прошествовала по коридору, открыла дверь и захлопнула ее за собой, стоило ему двух долгих лет терзаний и шести с половиной тысяч кружек пива. И тогда дети, двое мальчиков-близнецов, две девочки-близняшки и голубоглазый малыш, стали его навязчивой идеей, его пристанищем и спасением. Много часов провел он, пытаясь приготовить морковное пюре помягче, выстирать белье как можно чище, педантично собирая школьные портфели, гладя маленьким утюгом и надраивая умывальник до идеальной чистоты. Потом его рвение понемногу стало спадать, и теперь все выглядело не столь безупречно, зато вполне прилично. Количество выпитого пива снизилось до тысячи четырехсот кружек в год, правда, в особо тяжелые дни к нему добавлялось белое вино. Но тот свет, которым озаряли его жизнь дети, оставался неизменным, а этого, говаривал он сам себе в особенно хмурые дни, у него никто не может отнять. Впрочем, никто и не посягал.
 Он ждал, что какая-нибудь женщина останется у него и поступит так же, как и Мари, только наоборот: откроет дверь, повернется к нему лицом и не спеша пройдет по коридору в желтом костюме ему навстречу. Да только надежды были напрасны. Женщины появлялись и быстро исчезали. Он не смел мечтать о женщине, подобной Камилле, нет. Ее вытянутый профиль был таким четким и нежным, что непонятно было, то ли броситься писать ее портрет, то ли расцеловать. Нет, он не хватал звезд с неба. Ему нужна была обычная женщина, пусть даже ее тело тоже расползается книзу, какая разница.
 Данглар видел, как Адамберг вернулся, прошел мимо и, мягко толкнув дверь, заперся у себя в кабинете. Он тоже не был красив, зато он владел звездой. Вернее, красив он был, но если рассмотреть каждую его черту в отдельности, красоты не получалось. В его лице не было стройности, гармонии и представительности. Все было в каком-то беспорядке, но именно беспорядок и очаровывал в этом лице, а иногда, когда Адамберг оживлялся, он становился просто неотразим. Данглару такой расклад всегда казался несправедливым. Его собственное лицо было таким же случайным собранием черт, но совсем не привлекало внимания. Тогда как Адамберг при плохой карте всегда умудрялся сорвать большой куш.
 С малых лет Данглар любил читать книги и размышлять, а потому не был завистлив. А еще потому, что у него были дети. И потому, что комиссар ему нравился, хотя и вечно раздражал его: ему нравились его лицо, большой нос и странная улыбка. Когда Адамберг предложил ему перейти вместе с ним в уголовный розыск, Данглар не раздумывал ни минуты. Небрежная медлительность Адамберга стала ему почти так же необходима, как расслабляющая бутылка пива, наверное, потому, что комиссар уравновешивал его беспокойный характер, которому иной раз не хватало гибкости.
 Данглар посмотрел на закрытую дверь. Так или иначе, Адамберг займется этими четверками, но при этом постарается не раздражать своего заместителя. Данглар отодвинул клавиатуру и задумчиво откинулся на спинку стула. Интересно, не ошибся ли он? Где-то он уже видел эту перевернутую четверку. Вчера вечером, засыпая в своей одинокой постели, он вспомнил об этом. Это было давно, наверное, когда он был еще юным и не служил в полиции, и было это не в Париже. А поскольку Данглар очень мало путешествовал в своей жизни, то можно попытаться вспомнить, где искать след этой четверки, даже если он почти стерт.
 Адамберг закрыл дверь, потому что хотел обзвонить сорок парижских комиссариатов, не вызывая справедливого раздражения своего заместителя. Данглар считал, что тут поработал непризнанный художник, но Адамберг был иного мнения, поэтому решил навести справки во всех округах Парижа, а поскольку такое поведение было бесполезно и нелогично, он предпочитал делать это в одиночку. Еще утром он ни в чем не был уверен. За завтраком он, извинившись перед Камиллой, снова листал блокнот и разглядывал четверку, словно делал рискованную ставку. Он даже спросил Камиллу, что она думает о рисунке. «Красиво», – ответила она. Но по утрам она видела плохо и не отличила бы календаря от иконы. Потому что на самом деле она должна была сказать не «красиво», а «ужасно». «Нет, Камилла, не очень-то это красиво», – мягко возразил Адамберг. И в эту секунду, произнося слово «нет», он принял решение.
 Он был немного вялым после бессонной ночи и чувствовал блаженную истому в теле, когда набрал первый номер из списка.
 К пяти часам он закончил обзвон и за это время выходил пройтись всего один раз, во время обеда. Камилла позвонила ему на мобильный, когда он Жевал бутерброд, сидя на лавочке.
 Она звонила не за тем, чтобы вспомнить подробности прошедшей ночи, это было не в ее характере. Камилла была очень сдержанна в словах, за нее говорило ее тело, кто захочет, тот поймет, а что именно оно выражало, не всегда было ясно.
 Адамберг написал в блокноте – Женщина, Ум, Желание, Камилла. Потом остановился и взглянул на запись. Огромные и в то же время какие-то пустые слова. Но, сказанные о Камилле, они наполнялись смыслом. Он почти видел, как вздувались буквы на бумаге. Хорошее – Камилла. Ему было трудно написать слово «любовь». Ручка выводила букву «л», потом останавливалась на «ю», боясь продолжения. Эта недомолвка долго будоражила его воображение, пока после частых размышлений он, как ему казалось, не постиг ее смысла. Он любил любовь. Но ему не нравилось, что она влекла за собой много другого. Любовь всегда сопровождали  разные сложности . Жить, не вылезая из постели, – несбыточная утопия, такое возможно ну разве что пару дней. За любовью следовал целый круговорот разных сложностей, порожденных беспочвенными иллюзиями, упроченных толстыми надежными стенами, из которых уже никогда не вырваться. Страсть угасала, как свеча на ветру, и все кончалось тихим пристанищем у камина. А для такого человека, как Адамберг, сложности любви были тяжкой неволей. Он спасался бегством при одном лишь намеке на них, заранее предугадывая их появление, как опытный зверь, изучивший поведение охотника. И ему иногда казалось, что в этом бегстве от сложностей любви Камилла опережает его. Она постоянно исчезала, ее чувства всегда были настороже, а ботинки ждали у порога. Но у Камиллы это было не так заметно, она была добрее и мягче. В ней трудно было разглядеть ту главную силу, которая толкала ее к свободе, не давая времени одуматься. И Адамберг вынужден был признать, что он не задумывался о том, что движет Камиллой. Иногда он начинал думать об этом, но отвлекался, увлеченный новыми мыслями, которые превращались в его голове в пеструю мозаику и в конце концов исчезали.
 Держа блокнот на коленях, он закончил запись, поставив точку после буквы «Л». Где-то рядом грохотала дрель, сверлящая оконный проем. Итак, Камилла звонила не за тем, чтобы насладиться воспоминаниями, а просто для того, чтобы поговорить о четверке, которую он показал ей утром. Адамберг встал и, переступая через строительный мусор, пошел в кабинет Данглара.
 – Вы нашли этот файл? – вежливо поинтересовался Адамберг.
 Данглар кивнул и ткнул пальцем в экран, на котором, как космические звезды, с огромной скоростью проносились увеличенные отпечатки больших пальцев.
 Адамберг обошел стол и сел напротив Данглара.
 – Если бы нужно было назвать точную цифру, сколько, по-вашему, в Париже существует домов с четверкой на дверях?
 – Три, – ответил Данглар.
 Адамберг поднял пальцы:
 – Три плюс девять – двенадцать. Учитывая, что мало кому из жильцов пришло в голову сообщить об этом, не считая трусов, бездельников и невротиков, а их среди нас немало, получается около тридцати домов, разукрашенных непризнанным художником.
 – Такие же четверки? Той же формы и цвета?
 – Точь-в-точь.
 – И снова одна из дверей не тронута?
 – Придется проверить.
 – Вы собираетесь этим заняться?
 – Пожалуй, да.
 Данглар положил руки на ляжки.
 – Я уже видел эту четверку, – сказал он.
 – Камилла тоже.
 Данглар приподнял бровь.
 – На странице книги, лежащей на столе, – пояснил Адамберг. – У друга одной подруги.
 – А что за книга?
 – Она не знает. Думает, что по истории, потому что парень днем занимается уборкой квартир, а вечерами историей Средневековья.
 – Разве обычно бывает не наоборот?
 – Что значит «обычно»?
 Данглар взял со стола бутылку пива и сделал глоток.
 – А вы где ее видели? – спросил Адамберг.
 – Уже не помню. Где-то далеко, и это было давно.
 – Если эта четверка существовала и раньше, то живопись тут ни при чем.
 – Согласен, – ответил Данглар.
 – Ведь новое течение в живописи подразумевает творчество, не так ли?
 – В основном да.
 – Так что будем делать с вашим художником?
 Данглар поморщился.
 – Забудем о нем, – сказал он.
 – А кем мы его заменим?
 – Человеком, который нас не интересует.
 Адамберг прошелся по комнате, не обращая внимания на груды мусора, и его старые ботинки покрылись белой пылью.
 – Я думал, теперь у нас другая работа, – заметил Данглар. – Нас перевели в уголовный розыск, отдел по расследованию убийств.
 – Я помню, – отозвался Адамберг.
 – В этих девяти домах были совершены преступления?
 – Нет.
 – Может, нападение, угрозы или шантаж?
 – Нет, вы же сами прекрасно знаете.
 – Так чего же мы об этом толкуем?
 – Потому что есть предвестие преступления, Данглар.
 – Вы это в четверках разглядели?
 – Да. В них какая-то молчаливая угроза. И очень серьезная.
 Адамберг взглянул на часы:
 – Я успею взять с собой… – Он на секунду глянул в блокнот. – Взять с собой Бартено осмотреть какой-нибудь из этих домов.
 Пока Адамберг ходил за курткой, которую небрежно кинул на стул, Данглар оделся, старательно расправляя полы пиджака. Будучи некрасивым, Данглар старался выглядеть элегантно.




 XI


 Декамбре вернулся довольно поздно, и до ужина у него осталось время, только чтобы забрать очередное «странное» послание, которое Жосс для него отложил.
  (…) когда появляются ядовитые грибы, когда поля и леса покрываются паутиной, когда скот болеет и умирает прямо на пастбище, как и дикие звери в лесу, когда хлеб быстро плесневеет; когда на снегу можно видеть рано выползших мух, червей или комаров (…) 
 Пока Лизбета проходила по дому, созывая жильцов к столу, он сложил записку. И когда он быстро положил руку Жоссу на плечо, его лицо было не таким лучезарным, как утром.
 – Нам надо поговорить, – сказал он. – Сегодня вечером в «Викинге». Не хочу, чтобы нас услышали.
 – Хороший улов? – спросил Жосс.
 – Хороший, но смертельно опасный. Для нас это слишком крупная рыба.
 Жосс поглядел на него с сомнением.
 – Верьте мне, Ле Герн. Слово бретонца.
 За ужином благодаря наполовину выдуманному семейному анекдоту Жоссу удалось вызвать улыбку у повесившей нос Евы, и он ощутил некоторую гордость. Потом он помог Лизбете убрать со стола, отчасти по привычке, отчасти чтобы побыть с нею рядом. Он уже собрался идти в «Викинг», когда увидел, как она вышла из своей комнаты в черном сверкающем вечернем платье, облегающем ее дородное тело. Она быстро прошла мимо, улыбнувшись ему мимоходом, и у Жосса что-то сжалось внутри.
 В «Викинге» было душно и дымно, Декамбре сидел за последним столиком в глубине и дожидался его, весьма встревоженный. Рядом стояли две рюмки кальвадоса.
 – Лизбета куда-то ушла в шикарном туалете, как только домыла посуду, – объявил Жосс, усаживаясь.
 – Да, – ответил Декамбре, ничуть не удивившись.
 – Ее куда-то пригласили?
 – Каждый вечер, кроме вторника и воскресенья, Лизбета уходит в вечернем платье.
 – Она с кем-то встречается? – взволнованно спросил Жосс.
 Декамбре покачал головой:
 – Она поет.
 Жосс нахмурился.
 – Она поет, – повторил Декамбре, – выступает в одном кабаре. У нее потрясающий голос.
 – Господи, с каких это пор?
 – С тех пор, как она поселилась здесь и я обучил ее сольфеджио. Каждый вечер она собирает полный зал в «Сент-Амбруаз». Однажды, Ле Герн, вы увидите ее имя на афишах. Лизбета Гластон. И тогда, где бы вы ни были, не забудьте ее.
 – Я ее вряд ли забуду, Декамбре. А в это кабаре можно сходить? Ее можно послушать?
 – Дамас бывает там каждый вечер.
 – Дамас? Дамас Вигье?
 – А какой же еще? Он вам не говорил?
 – Мы каждое утро пьем вместе кофе, и он ни разу словечком не обмолвился.
 – Оно и понятно, он ведь влюблен. О таком не болтают.
 – Черт побери, Дамас! Но ведь ему только тридцать.
 – Лизбете тоже. Она, правда, несколько полновата для своего возраста.
 Жосс на мгновение представил себе супружескую пару Дамас – Лизбета.
 – Думаете, из этого что-нибудь выйдет? – спросил он. – Вы ведь разбираетесь в жизни.
 Декамбре скептически поморщился:
 – Мускулы Лизбету давно не интересуют.
 – Дамас хороший парень.
 – Этого мало.
 – Чего ж Лизбете еще надо от мужчины?
 – Не так уж и много.
 Декамбре глотнул кальвадоса:
 – Мы здесь не за тем, чтобы говорить о любви, Ле Герн.
 – А о крупной рыбе, которую вы добыли.
 Декамбре помрачнел.
 – Неужели все так серьезно? – спросил Жосс.
 – Боюсь, что так.
 Декамбре окинул беглым взглядом соседние столики и успокоился, потому что в «Викинге» царил такой гвалт, словно на палубе варварского судна.
 – Я установил одного из авторов, – сказал он. – Это Авиценна, персидский врач, живший в одиннадцатом веке.
 – Понятно, – сказал Жосс, которого гораздо больше интересовала Лизбета, нежели Авиценна.
 – В его книге «Liber canonis» я нашел место, откуда взят отрывок.
 – Понятно, – повторил Жосс. – Скажите, Декамбре, вы тоже были учителем, как ваш отец?
 – Откуда вы знаете?
 – Да так, – прищелкнул пальцами Жосс, – я в жизни тоже кое-что понимаю.
 – Может, вам неинтересно то, что я вам рассказываю, Ле Герн, но я прошу вас выслушать.
 – Ладно, – сказал Жосс, который будто снова оказался в прошлом, когда учился у старого Дюкуэдика.
 – Другие авторы всего лишь повторяют Авиценну. Везде говорится об одном и том же. Они ходят вокруг да около, не называя по имени, не касаясь этого, вьются, как грифы над падалью.
 – Вокруг чего? – растерянно переспросил Жосс.
 – Вокруг одного и того же, Ле Герн, я вам только что сказал. Того, что объединяет все странные записки. Того, о чем они возвещают.
 – А о чем они возвещают?
 В это время Бертен поставил на стол две рюмки кальвадоса, и Декамбре, прежде чем продолжить, дождался, пока верзила нормандец отойдет.
 – О чуме, – сказал Декамбре, понижая голос.
 – Какой еще чуме?
 – Самой настоящей ЧУМЕ.
 – Страшная болезнь прошлого?
 – Она самая, собственной персоной.
 Жосс замолчал. А вдруг грамотей порет всякую чушь? Вдруг он решил поиздеваться над ним? Жосс не мог проверить, правда ли то, что он там рассказывал про какой-то «canonis», и Декамбре мог запросто посмеяться над ним. Будучи осторожным, как всякий моряк, он всмотрелся в лицо старого эрудита, но не увидел там и тени насмешки.
 – А вы, часом, не пытаетесь мне мозги запудрить?
 – Зачем?
 – Да чтобы выглядеть умником, а меня выставить дураком. Вы хитрец, а я простак, вы образованный, я неуч, вы знаток, а я невежда. Вам нравятся такие игры, да только посмотрел бы я на вас в открытом море без спасжилета.
 – Вы чересчур вспыльчивы, Ле Герн.
 – Это правда, – согласился Жосс.
 – Думаю, многим довелось отведать вашего кулака на этой земле.
 – И на море тоже.
 – Я и не думал играть в умника и простака, зачем мне это?
 – Чтобы возвыситься.
 Декамбре улыбнулся и пожал плечами.
 – Я могу продолжать? – сказал он.
 – Как хотите. Хотя какого черта мне в ваших объяснениях? Я три месяца читал типа, который переписывал Библию. Он платил, я читал. Мне-то что?
 – Вы имеете моральное право на эти послания. Если завтра я пойду в полицию, то хочу, чтобы вы знали об этом. А еще я хочу, чтобы вы пошли со мной.
 Жосс залпом осушил рюмку.
 – В полицию? Да вы совсем рехнулись, Декамбре! При чем здесь полиция? Тут же не боевая тревога.
 – Откуда вы знаете?
 Жосс сдержал слова, уже готовые сорваться с губ, сдержал из-за комнаты. Комнату надо сохранить.
 – Послушайте меня хорошенько, Декамбре, – заговорил он, взяв себя в руки, – по-вашему, мы имеем дело с парнем, который развлекается, переписывая старые книжки про чуму. Он псих и больше никто, маньяк. Если звать полицию всякий раз, как какому-то придурку вздумается открыть рот, у нас и на выпивку времени не останется.
 – Во-первых, – сказал Декамбре, отпив полрюмки, – он не просто переписывает, он заставляет вас читать это вслух. Таким образом, он анонимно высказывается на площади. Во-вторых, он не стоит на месте. Он пока только в начале этих текстов. Он еще не дошел до мест, где есть слова «чума», или «болезнь», или «смертность». Он пока в самом начале, но он двигается вперед. Вы понимаете, Ле Герн?  Он идет вперед. Вот что страшно.  Он двигается . Но куда?
 – К концу текста, куда же еще. По-моему, тут все ясно. Никто еще не начинал книгу с конца.
 – Не книгу, а книги. А вам известно, что будет в конце?
 – Я этих книжонок не читал!
 – Десятки миллионов мертвецов. Вот что в конце.
 – Вы воображаете, что этот псих убьет половину Франции?
 – Я этого не сказал. Я сказал, что он двигается к смертельной развязке, он ползет к ней. И читает он нам вовсе не сказки «Тысячи и одной ночи».
 – Идет вперед, это вы так говорите. А по мне, так он просто топчется на месте. Уже месяц, как он талдычит свои истории про разных тварей, то так закрутит, то этак завертит. По-вашему, это называется идти вперед?
 – Я в этом уверен. Помните другие записки без начала и конца, в которых рассказывается о жизни какого-то мужчины?
 – Конечно помню. Но это совсем другое. История про мужика, который ест, спит, трахает, а больше и сказать-то нечего.
 – Его имя Самуэль Пепис.
 – Не знаю такого.
 – Тогда позвольте представить – он англичанин, мещанин во дворянстве, в семнадцатом веке живший в Лондоне. Кстати сказать, он служил в военно-морском ведомстве.
 – Небось толстозадый портовый начальник?
 – Не совсем так, но это не важно. А важно то, что Пепис девять лет вел дневник, с 1660-го по 1669 год. Тот год, который выбрал наш псих для своих записок, был годом великой чумы в Лондоне, 1665 год, семьдесят тысяч трупов. Вам ясно? День за днем странные послания приближаются к тому часу, когда разразится беда. Она уже совсем близко. Именно это я имел в виду, когда сказал, что он двигается вперед.
 Жосс только теперь заволновался. Уж больно было похоже на правду то, что рассказывал грамотей. А значит, надо предупредить полицию.
 – Легавые нас засмеют, когда мы расскажем про психа, который заставляет нас читать дневник трехсотлетней давности. Нас самих арестуют, это как пить дать.
 – Мы не расскажем им об этом. Мы просто скажем, что какому-то сумасшедшему нравится кричать о смерти перед толпой народа. А дальше пусть сами допытываются. Моя совесть будет чиста.
 – Они все равно будут потешаться.
 – Конечно. И именно поэтому мы не пойдем к первому попавшемуся полицейскому. Я знаю одного такого, который смеется совсем не так, как другие, и совсем не над тем, над чем смеются другие. К нему мы и отправимся.
 – Это  вы к нему отправитесь, если вам охота. А меня там вряд ли примут с распростертыми объятиями. Я, Декамбре, знаете ли, не без греха.
 – Я тоже.
 Жосс молча уставился на Декамбре. Ну и дела! Браво, аристократ. Браво. Старый грамотей не только как ни в чем не бывало оказался бретонцем с северного побережья, но и побывал за решеткой. Вот откуда его вымышленное имя!
 – Сколько месяцев? – сдержанно спросил Жосс, согласно морскому кодексу вежливости не спрашивая о причине.
 – Шесть, – ответил Декамбре.
 – А я девять, – сказал Жосс.
 – Освобождены?
 – Да.
 – Я тоже.
 Итак, счет был равный. После этих слов оба посерьезнели и некоторое время сидели молча.
 – Ну что ж, прекрасно, – нарушил молчание Декамбре. – Так вы идете со мной?
 Жосс поморщился, он все еще не был до конца убежден.
 – Это всего лишь слова.  Просто слова . От них еще никто не умер. А то бы всем было известно.
 – Но это известно, Ле Герн. И вы не правы, слова всегда убивали.
 – Когда это было?
 – Это началось, когда кто-то впервые крикнул «Смерть ему!», а толпа подхватила. Так было всегда.
 – Хорошо, – сдался Жосс. – А если мне запретят работать?
 – Помилуйте, Ле Герн, вы что, боитесь полиции?
 Жосс подскочил как ужаленный:
 – Нет, и учтите, Декамбре, мы, Ле Герны, может, и неотесанные чурбаны, но полиции мы никогда не боялись!
 – Вот и отлично.




 XII


 – К какому полицейскому мы идем? – спросил Жосс, в десять утра поднимаясь по бульвару Араго.
 – С этим человеком мне дважды доводилось встречаться в связи с моим…
 – Делом, – договорил Жосс.
 – Да.
 – За два раза человека не узнаешь.
 – Зато первое впечатление получить можно, а оно было хорошим. Вначале я его принял за обвиняемого, а это хороший знак. Он уделит нам пять минут. В худшем случае он отправит отчет о нашем визите в текущие дела и забудет о нем. В лучшем случае он заинтересуется и расспросит нас о деталях.
 – К тому прилагающихся.
 – Вот именно.
 – Чем это может его заинтересовать?
 – Ему нравятся всякие странные и незначительные дела. По крайней мере, в этом его упрекал начальник, когда я впервые с ним встретился.
 – Так он мелкая сошка?
 – А вас это не устраивает, капитан?
 – Я вам уже сказал, Декамбре, мне плевать на эту историю.
 – Он не мелкая сошка. Сейчас он старший комиссар и возглавляет отдел в уголовной полиции. Отдел по расследованию убийств.
 – Убийств? Тогда ему точно понравятся наши бумажки.
 – Кто знает.
 – А с какой стати любителя странных дел назначили старшим комиссаром?
 – Потому что, насколько мне известно, в расследовании таких дел ему нет равных. Я сказал «странные», но правильнее было бы сказать «необъяснимые».
 – Да ладно, чего к словам-то цепляться.
 – Я люблю точные выражения.
 – Я это заметил.
 Декамбре остановился у высоких ворот.
 – Пришли, – сказал он.
 Жосс окинул взглядом фасад здания:
 – Их посудине не помешал бы хороший ремонт.
 Декамбре скрестил руки на груди и прислонился к стене.
 – Так что? – спросил Жосс. – Плюнем на это дело?
 – Наша встреча через шесть минут. Время нужно соблюдать. Он наверняка очень занят.
 Мимо, глядя себе под ноги, прошел мужчина. Держа руки в карманах, он неторопливо вошел в подъезд, не взглянув на двух человек у стены.
 – Кажется, это он, – проговорил Декамбре.
 – Этот чернявый коротышка? Шутите! Старая серая футболка, мятая куртка, даже нестриженый. Да он больше похож на цветочника с набережной Нарбон, чем на комиссара.
 – Говорю вам, это он, – настаивал Декамбре. – Узнаю его походку. Он ходит вразвалку.
 Декамбре смотрел на часы, пока не истекли шесть минут, и повел Жосса в здание, где трудились ремонтные рабочие.
 – Я вас помню, Дюкуэдик, – сказал Адамберг, приглашая посетителей в кабинет. – То есть я заглянул в дело после вашего звонка и вспомнил. Мы с вами тогда немного поговорили, ваши дела в то время шли неважно. Кажется, я посоветовал вам уйти с работы.
 – Я так и сделал, – сказал Декамбре, стараясь говорить громче из-за шума дрелей, которого Адамберг, похоже, не замечал.
 – Вы подыскали что-нибудь после выхода из тюрьмы?
 – Я стал консультантом, – сказал Декамбре, умалчивая о сдаче комнат и кружевах.
 – Налоговым консультантом?
 – Консультантом по жизненным вопросам.
 – А, ну да, – задумчиво произнес Адамберг. – Это тоже дело. И что, есть клиенты?
 – Не жалуюсь.
 – И о чем вам люди рассказывают?
 Жосс начал подумывать, не ошибся ли Декамбре адресом и занимается ли этот полицейский хоть иногда своей работой. Компьютера у него не было, зато на столе, стульях и на полу были навалены груды бумаг, а сверху лежали разные записи и рисунки. Комиссар стоял, прислонившись спиной к стене, уперев руки в бока, и смотрел на Декамбре исподлобья. Жоссу пришло в голову, что его глаза похожи на коричневые скользкие водоросли, которые наматываются на винт корабля, мягкие и текучие, они еще отливают таким приглушенным матовым блеском. Пучки этих водорослей называют поплавками, и Жосс подумал, что это слово как нельзя лучше подходит для описания глаз Адамберга. Они прятались под густыми спутанными бровями, нависавшими над ними, как две скалы. Нос с горбинкой и угловатые черты придавали его лицу некоторую жесткость.
 – Обычно люди приходят поговорить про любовь, – говорил Декамбре, – у кого-то ее слишком много, кому-то, наоборот, не хватает, а у других ее нет совсем. Иной раз все идет не так, как хочется, или человек никак не может решиться из-за разных…
 – Сложностей, – вставил Адамберг.
 – Из-за разных сложностей, – согласился Декамбре.
 – Видите ли, Дюкуэдик, – Адамберг отделился от стены и стал неторопливо расхаживать по кабинету, – здесь уголовный розыск, отдел по расследованию убийств. И если вас что-то беспокоит в связи с вашим старым делом, то я не…
 – Нет, – перебил Декамбре. – Дело не во мне. И преступления никакого нет. По крайней мере, пока.
 – А что, кому-то угрожают?
 – Возможно. Через анонимные послания, предвещающие смерть.
 Жосс положил руки на колени, ему было смешно. Нелегко будет грамотею объяснить свои нелепые страхи.
 – Это касается кого-то лично? – спросил Адамберг.
 – Нет. Это предвещает всеобщее истребление, катастрофу.
 – Хорошо, – сказал Адамберг, продолжая шагать взад-вперед. – Какой-нибудь предсказатель третьего тысячелетия? И что он предсказывает? Конец света?
 – Чуму.
 – Ах вот как. – Адамберг на секунду задумался. – Это меняет дело. И как он ее предсказывает? По почте? Или по телефону?
 – Через этого господина, – сказал Декамбре, торжественно указывая на Жосса. – Господин Ле Герн продолжает дело своего прапрадедушки. Он объявляет вслух новости квартала на перекрестке Эдгар-Кине – Деламбр, и он лучше меня вам все объяснит.
 Адамберг несколько вяло повернулся к Жоссу.
 – Короче говоря, – начал тот, – если людям есть что сказать, они оставляют мне записки, а я их читаю. Вот и вся премудрость. Тут надо хороший голос и постоянство.
 – И что дальше? – сказал Адамберг.
 – Каждый день, а теперь и по два-три раза в день, – продолжил Декамбре, – господин Ле Герн находит в своей почте записки, предвещающие чуму. Каждое письмо приближает нас к эпидемии.
 – Понятно, – сказал Адамберг, подвигая к себе блокнот для записи текущих дел и тем самым давая понять, что беседу пора заканчивать. – И давно это происходит?
 – С семнадцатого августа, – сказал Жосс.
 Рука Адамберга застыла на полпути, он быстро взглянул на бретонца.
 – Это точно? – спросил комиссар.
 И Жосс увидел, что ошибся. Нет, не в дате, когда появилось первое странное письмо, а в том, что он подумал о глазах комиссара. В их зыбкой глубине вдруг зажегся ясный огонь, как будто поплавки занялись пламенем. Похоже, эти глаза могли загораться и гаснуть совсем как маяк.
 – Семнадцатого августа, утром, – повторил Жосс. – Сразу как я снял посудину с сухого дока.
 Адамберг отложил блокнот и снова зашагал по комнате. Семнадцатого августа в Париже появились первые четверки на улице Шайо. По крайней мере, поступил первый сигнал о них. А через два дня был разрисован второй дом на Монмартре.
 – А когда пришло следующее письмо? – спросил Адамберг.
 – Через два дня, девятнадцатого, – ответил Жосс. – Потом двадцать второго. А потом они так и посыпались. С двадцать четвертого августа были почти каждый день, а недавно стали приходить по нескольку раз в день.
 – Можно на них взглянуть?
 Декамбре протянул ему последние записки, которые взял с собой, и Адамберг пробежал их глазами.
 – Не могу понять, – сказал он, – с чего вы взяли, что здесь говорится о чуме?
 – Я нашел источник этих отрывков, – объяснил Декамбре. – Это цитаты из старинных трактатов о чуме, на протяжении веков их было написано сотни. Автор описывает признаки, предвещающие чуму. А скоро заговорит и о ней самой. Он уже совсем близко. В последнем письме текст прерывается как раз перед словом «чума».
 Адамберг взглянул на сегодняшнее письмо.
  (…) что люди ходят, как серые тени, и видно, как черный пар восходит от земли, как туман (…) когда в людях исчезает доверие, кругом царят зависть, ненависть и распутство (…) 
 – По правде говоря, – сказал Декамбре, – я думаю, что все произойдет завтра. То есть, по словам нашего предсказателя, этой ночью. Так написано в «Дневнике англичанина».
 – Вы говорите про эти беспорядочные отрывки?
 – Они в полном порядке. Эти записи датируются 1665 годом, когда в Лондоне разразилась крупная эпидемия чумы. В последующие дни Самуэль Пепис увидит первый труп. Думаю, это случится завтра.
 Адамберг отложил бумажки и вздохнул:
 – А что, по-вашему, увидим мы?
 – Не имею ни малейшего понятия.
 – Вероятно, ничего, – сказал Адамберг. – И это действительно неприятно, вы согласны?
 – Совершенно согласен.
 – Но все это похоже на нелепые бредни.
 – Я знаю. Последняя чума во Франции закончилась в 1722 году в Марселе. Воспоминания о ней стали почти легендой.
 Адамберг провел пальцами по волосам, – наверное, чтобы причесаться, подумал Жосс, – а потом собрал записки и отдал их Декамбре.
 – Спасибо, – сказал он.
 – Я могу продолжать их читать? – спросил Жосс.
 – Ни в коем случае не прерывайтесь. И зайдите ко мне рассказать, что будет дальше.
 – А если ничего не будет? – сказал Жосс.
 – Чаще всего такие нелепые, но тщательно спланированные действия всегда чем-то заканчиваются, пусть даже какой-нибудь ерундой. Мне интересно, что этот парень придумает дальше.
 Адамберг проводил гостей к выходу и медленно вернулся в кабинет. Эта история была не только неприятной. Она была отвратительной. С четверками она никак не связана, кроме совпадения даты. И все же он был согласен с Дюкуэдиком. Завтра этот англичанин Пепис увидит первого умершего от чумы в Лондоне, и это будет началом большой беды. Адамберг стоя быстро открыл записную книжку и нашел телефон историка Средних веков, который ему дала Камилла, того самого, у которого она видела перевернутую четверку. Он посмотрел на стенные часы, которые недавно повесили у него в кабинете, они показывали пять минут двенадцатого. Если этот парень работает уборщиком, он его вряд ли застанет дома. В трубке послышался торопливый, довольно молодой мужской голос.
 – Марк Вандузлер? – спросил Адамберг.
 – Его нет. Он в запасном окопе, выполняет задание по чистке-глажке. Могу оставить ему записку в расположении его части, если хотите.
 – Будьте добры, – немного удивленно сказал Адамберг.
 Послышался стук телефонной трубки и шуршание, человек на том конце искал бумажку и ручку.
 – Я слушаю, – снова раздался голос. – С кем имею честь?
 – Старший комиссар Жан-Батист Адамберг из уголовного розыска.
 – Черт. – Голос сразу стал серьезным. – У Марка неприятности?
 – Нет. Камилла Форестье дала мне его телефон.
 – А, Камилла, – просто ответил голос, но произнес это имя так, что Адамберг, даже не будучи ревнивцем, почувствовал легкий укол или, скорее, удивление. Камиллу окружало множество людей, с которыми он не был знаком, потому что они были ему безразличны. И когда он случайно сталкивался с кем-то из них, его всегда это удивляло, словно он открывал новый континент. Кто сказал, что Камилла не может царить в других королевствах?
 – Я насчет одного рисунка, – сказал Адамберг, – такая довольно загадочная графика. Камилла сказала, что видела такой рисунок в одной книге у Марка Вандузлера.
 – Очень возможно, – отозвался голос. – И книга, конечно, была не слишком юной.
 – Как вы сказали?
 – Марка интересуют только Средние века. – В голосе послышалось едва уловимое презрение, – Самое позднее, что у него может быть, это шестнадцатый век, да и то вряд ли. Разве полиция этим занимается?
 – Всякое бывает.
 – Ясно, – сказал голос. – Определяете мишень?
 – Если ваш друг знает, что означает этот рисунок, нам бы это очень помогло. У вас есть факс?
 – Да, по тому же номеру.
 – Прекрасно. Я пришлю вам рисунок, и если Вандузлеру что-то известно, попросите его, пожалуйста, связаться со мной.
 – Ясно, – отвечал голос. – Отделению приготовиться к выполнению задания.
 – Послушайте… – сказал Адамберг, когда его собеседник уже собирался повесить трубку.
 – Девернуа, Люсьен Девернуа.
 – Дело не терпит отлагательств. Это даже срочно.
 – Можете рассчитывать на мое усердие, комиссар.
 И Девернуа повесил трубку. Озадаченный Адамберг сделал то же самое. Этот Девернуа просто самолюбивый мозгляк, с полицией он явно не церемонится. Наверное, какой-нибудь военный.
 До половины первого Адамберг неподвижно простоял у стены, глядя на факс, который не подавал признаков жизни. Потом ему это надоело, и он вышел пройтись и купить что-нибудь поесть. Не важно что. Возьмет, что попадется на окрестных улицах, с которыми он мало-помалу знакомился. Бутерброд, помидоры, хлеб, фрукты, пирожное. Зависит от настроения и от магазинчика, здравый смысл тут ни при чем. Он не спеша прошелся по улицам с помидором в одной руке и лепешкой с грецким орехом в другой. Ему захотелось весь день провести на улице и вернуться только завтра. Но Вандузлер мог прийти домой на обед, а тогда он, возможно, получит ответ на свой вопрос, и с нелепыми выдумками будет покончено. В три часа он вернулся к себе в кабинет, бросил куртку на стул и повернулся к факсу. На полу лежал листок.
 Господин комиссар,
 Присланная вами перевернутая четверка является точным изображением цифры, которую в прошлом рисовали жители некоторых мест на дверях домов или оконных рамах во время чумы. Полагают, что этот знак античного происхождения, но он был заимствован христианами, которые считали, что он представляет собой крест, нарисованный без отрыва руки. Этот знак применялся также в торговле и книгопечатании, но больше всего он известен как талисман от чумы. Рисуя этот знак на дверях домов, люди стремились таким образом защитить себя от беды.
 Надеюсь, что эти сведения будут вам полезны, господин комиссар. Всегда к вашим услугам,
  Марк Вандузлер. 
 Опустив голову и держа в руке факс, Адамберг склонился над столом. Значит, перевернутая четверка – талисман от чумы. В городе ею помечены уже тридцать домов, а у этого бретонца в ящике куча писем. Завтра англичанин из 1665 года увидит первый труп. Адамберг, нахмурившись, вошел в кабинет Данглара, по дороге давя куски штукатурки.
 – Данглар, ваш художник дурака валяет.
 Адамберг положил факс Данглару на стол, и тот с настороженным видом прочел его. Потом перечитал заново.
 – Да, – сказал он. – Теперь я вспомнил, где видел эту четверку. На балконной решетке торгового суда в Нанси. Их было две, и одна была перевернута.
 – Так что будем делать с вашим художником, Данглар?
 – Я уже сказал. Забудем о нем.
 – Да, но что еще?
 – Заменим его другим. Ясновидящим, который боится чумы, как чумы, и оберегает дома своих сограждан.
 – Он ее не боится. Он ее предсказывает и готовит. Шаг за шагом. Он готовится к войне и может открыть огонь завтра или сегодня ночью.
 Данглар давно изучил лицо Адамберга и знал, что оно могло меняться с бесцветного и тусклого, как остывший очаг, на горящее и пылкое. И тогда под его смуглой кожей словно разливался какой-то загадочный огонь. Данглар знал, что в такие напряженные минуты никакие отговорки и предостережения не помогут, а всякий здравый смысл разобьется в прах. Поэтому он приберегал логику до лучших времен. Вместе с тем в такие минуты с Дангларом происходило что-то необычное – необъяснимая уверенность Адамберга заражала его, он на время забывал о логике, и это приносило ему какое-то странное облегчение. И тогда он слушал коллегу, почти не возражая, против собственной воли увлеченный его мыслями. Обычно Адамберг говорил так медленно, что Данглара это начинало раздражать, теперь же этот тихий неторопливый голос, его мягкость и монотонность окутывали и влекли за собой. И он часто убеждался в том, что туманные рассуждения Адамберга оказывались правдой.
 Поэтому сейчас Данглар беспрекословно надел куртку и позволил Адамбергу увести себя на улицу, где тот поведал ему рассказ старого Дюкуэдика.
 Незадолго до шести часов оба прибыли на площадь Эдгар-Кине и приготовились слушать вечерние новости. Адамберг сначала прошелся по перекрестку, осматриваясь и привыкая к месту действия, нашел глазами дом Дюкуэдика, синюю урну на платане, спортивный магазин, в окне которого можно было разглядеть торопившегося Ле Герна, а напротив – кафе-ресторан «Викинг», куда Данглар устремился сразу, чтобы не выходить оттуда весь вечер. Адамберг стукнул ему в окошко, предупреждая о приходе Ле Герна. Он знал, что если он послушает объявления, это ничего не даст. Но ему хотелось самому видеть место, где их читают.
 Голос бретонца удивил его, громкий и полнозвучный, он, казалось, без всяких усилий долетал до дальнего конца площади. Собрать такую толпу ему наверняка удается во многом благодаря голосу, подумал Адамберг.
 –  Один, – начал Жосс, от которого не укрылось присутствие комиссара.  – Продаю оборудование для пчеловодства и два пчелиных роя. Два: хлорофилл вырабатывается сам по себе, а деревья и не думают этим кичиться. Пусть для хвастунов это послужит примером. 
 Адамберг оторопел. Он не понял второго объявления, но публику, похоже, оно совсем не смутило, никто не смеялся, и все ждали продолжения. Видимо, здесь к такому привыкли. Как и в любом деле, чтобы тебя послушали, главное увлечь зрителей.
 –  Три, – невозмутимо продолжал Жосс.  – Ищу родственную душу, по возможности привлекательной внешности, если нет – тем хуже. Четыре: Элен, я все еще жду тебя. Я больше никогда не подниму на тебя руку, отчаявшийся Бернар. Пять: сукин сын, который сломал мне звонок, ты об этом пожалеешь. Шесть: продаю мотоцикл «Ямаха» 750 FZX 92, пробег 39000 км, покрышки и тормоза новые, полный техосмотр. Семь: что мы такое, да что же мы такое на самом деле? Восемь: выполняю мелкую портновскую работу, качество гарантировано. Девять: если когда-нибудь придется переехать на Марс, отправляйтесь без меня. Десять: продаю пять ящиков французской стручковой фасоли. Одиннадцать: клонировать человека? По-моему, на этой Земле и без того дураков хватает. Двенадцать… 
 Адамберга начала убаюкивать монотонная речь бретонца. Он рассматривал людей, одни что-то записывали на клочке бумаги, другие слушали не шевелясь, держа авоськи в руках, эти, казалось, просто пришли отдохнуть после долгого дня в конторе. Поглядев на небо, Ле Герн рассказал о погоде на завтра и перешел к морскому метеопрогнозу, к вечеру ожидалось усиление западного ветра с трех до пяти метров в секунду, и, видимо, это всех устраивало. Затем опять пошли объявления, как практического, так и философского содержания, и Адамберг очнулся, заметив, что Дюкуэдик насторожился после номера шестнадцать.
 –  Семнадцать, – читал Жосс.  – Значит, это бедствие рядом, оно существует, и его присутствие есть плод творения, ибо не создается ничего нового и не существует ничего, что уже не было бы создано. 
 Он взглянул на комиссара, давая понять, что только что прочел «странное» послание, и перешел к номеру восемнадцать:  «Опасно давать расти плющу посередине стены» . Адамберг дослушал все до конца, в том числе и неожиданную повесть о кругосветном плавании французского корабля «Луиза-Женни» грузоподъемностью 546 тонн, который вез вино, ликеры, сухофрукты и консервы и, возвращаясь в Бас-о-Зерб, сел на мель у берегов Пан-Браса, экипаж погиб, спаслась только собака. Этот рассказ вызвал довольное бормотание одних и разочарование других. Кое-кто отделился от толпы и направился в «Викинг». А чтец уже спрыгнул на землю и одной рукой поднял эстраду, вечерний выпуск новостей закончился. Адамберг в замешательстве обернулся к Данглару, чтобы спросить, что он обо всем этом думает, но тот, как и следовало ожидать, ушел заканчивать недопитую рюмку. Когда Адамберг вошел в «Викинг», Данглар сидел облокотившись на барную стойку и безмятежно потягивал кальвадос.
 – Это какое-то чудо, – сказал Данглар, указывая на рюмку. – Лучшего напитка я нигде не пробовал.
 Кто– то коснулся плеча Адамберга. Это оказался Дюкуэдик, который пригласил комиссара присесть с ним за дальний столик.
 – Поскольку вы оказались в наших краях, – сказал он, – лучше я скажу вам, что здесь никто не знает моего настоящего имени, кроме глашатая. Понимаете? Здесь все зовут меня Декамбре.
 – Секундочку, – сказал Адамберг, записывая фамилию в блокнот.
 Чума, Дюкуэдик, седые волосы – Декамбре.
 – Я видел, что вы что-то записывали во время оглашения, – сказал Адамберг, убирая блокнот в карман.
 – Десятое объявление. Хочу купить стручковую фасоль. Благодаря объявлениям здесь можно купить хорошие продукты, и не так дорого. А что касается «странного» объявления…
 – «Странного»?
 – Я имею в виду письмо этого психа. Сегодня впервые была упомянута чума, хотя и замаскированная словом «бедствие». Это лишь одно из ее названий, а есть и много других. Смерть, инфекция, зараза, бубонная болезнь, моровая язва… Люди старались избегать ее настоящего имени, такой она вызывала страх. Наш приятель следит за ее приближением. Он уже почти назвал ее, он у цели.
 Тут к Декамбре подошла миниатюрная девушка со светлыми вьющимися волосами, собранными в пучок на затылке, и застенчиво коснулась его руки.
 – Что случилось, Мари-Бель? – спросил Декамбре.
 Девушка поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.
 – Спасибо, – улыбнулась она. – Я знала, что у вас получится.
 – Не стоит, Мари-Бель, – ответил Декамбре, тоже улыбнувшись.
 Девушка взяла под руку высокого брюнета с волосами до плеч и, махнув на прощание, удалилась.
 – Очень хорошенькая, – заметил Адамберг. – Что вы для нее сделали?
 – Я заставил ее брата надеть свитер, и, можете мне поверить, сделать это было нелегко. Следующий этап наступит в ноябре, когда надо будет убедить его надеть куртку. Придется потрудиться.
 Адамберг решил не вникать в эти истории, понимая, что все это тонкости местной жизни, которая его совершенно не интересовала.
 – Вот еще что, – сказал Декамбре. – Вас заметили. На площади уже были люди, которые знали, что вы из полиции. Кто им рассказал, – добавил он, окинув комиссара беглым взглядом, – понятия не имею.
 – Вестник?
 – Возможно.
 – Это не страшно. Может, оно и к лучшему.
 – Это ваш заместитель вон там? – спросил Декамбре, кивнув в сторону Данглара.
 – Это капитан Данглар.
 – Имейте в виду, Бертен, этот высокий нормандец, хозяин бара, объясняет ему сейчас чудесные омолаживающие свойства своего домашнего кальвадоса. И пока ваш капитан ему внимает, он может за четверть часа помолодеть лет этак на пятнадцать. Я вас просто предупреждаю, потому что этот кальвадос совершенно необычный. Он может сделать вас недееспособным, по крайней мере, на все завтрашнее утро.
 – Данглар часто бывает недееспособен целый день.
 – Ну что ж, прекрасно. Просто пусть знает, что этот напиток – нечто из ряда вон выходящее. Потому что он делает тебя не просто недееспособным, Он размягчает мозги, и ты уподобляешься улитке, покрытой слизью. Ты просто перерождаешься.
 – Это больно?
 – Нет, это все равно что уйти в отпуск.
 Декамбре попрощался и вышел, предпочитая не пожимать руку полицейскому у всех на виду. Адамберг продолжал наблюдать, как Данглар возвращает себе молодость, а в восемь часов силой усадил его за стол, чтобы заставить поесть.
 – Зачем? – с достоинством поинтересовался Данглар, глядя на комиссара остекленевшими глазами.
 – Чтобы было чем блевать ночью. А то живот разболится.
 – Чудесная мысль, – согласился Данглар. – Давайте поедим.




 XIII


 У дверей «Викинга» Адамберг поймал такси, чтобы отвезти Данглара домой, а потом стоял под окнами Камиллы. С тротуара были видны освещенные стекла ее мастерской под крышей. Несколько минут он устало глядел на свет в окне, опершись на капот чьей-то машины. Тело Камиллы заставит исчезнуть картины этого странного утомительного дня, и вскоре от бредней про чуму останутся лишь обрывки, затем легкая дымка, и они исчезнут совсем.
 Он взобрался на восьмой этаж и бесшумно вошел. Когда Камилла сочиняла, она оставляла дверь полуоткрытой, чтобы ее не прерывали на середине такта. Сидя за синтезатором с наушниками на голове и держа руку на клавиатуре, она улыбнулась ему, знаком давая понять, что еще не закончила работу. Адамберг стоял, слушая звуки, долетавшие из наушников, и ждал. Девушка работала еще минут десять, потом сняла наушники и выключила синтезатор.
 – Это будет приключенческий фильм? – спросил Адамберг.
 – Фантастика, – ответила Камилла, вставая. – Пока только одна серия. А мне заказали шесть.
 Камилла подошла к Адамбергу и положила руку ему на плечо.
 – Там про одного типа, – сказала она, – который ни с того ни с сего появляется на земле, у него полный набор паранормальных способностей, и он хочет всех уничтожить, неизвестно почему. Похоже, этот вопрос никого не волнует. Желание убивать сейчас удивляет не больше, чем желание выпить. Он просто жаждет смерти, и все, так задумано. И у него есть одна особенность: он не потеет.
 – У меня тоже фантастика, – сказал Адамберг. – Пока только первая серия, и я ничего не могу понять. На земле появился тип, который хочет всех уничтожить. И особенность его в том, что он изъясняется на латыни.
 Среди ночи Адамберг проснулся от того, что Камилла тихонько пошевелилась. Она спала, положив голову ему на живот, а он руками и ногами прижимал ее к себе. Это его слегка удивило. Он осторожно подвинулся, чтобы дать ей место.




 XIV


 С наступлением ночи на маленькой дорожке, ведущей к ветхому домишке, появился человек. Он знал наизусть каждый стертый камень под ногами и полировку старой деревянной двери, в которую стукнул пять раз.
 – Это ты?
 – Я, Мане! Открывай.
 Высокая дородная старуха с лампой в руке провела его в кухню, одновременно служившую гостиной. В маленькой прихожей не было электричества. Он тысячу раз предлагал Мане сделать в доме ремонт, благоустроить его, но она всякий раз упрямо отказывалась.
 – Потом, Арно, – говорила она. – Когда это станет твоим. А мне плевать на удобства.
 Потом она показывала ему свои ноги, обутые в грубые черные мокасины.
 – Знаешь, сколько мне было, когда мне купили первую обувь? Четыре года. А до этого я бегала босиком.
 – Знаю, Мане, – говорил мужчина. – Но ведь крыша течет, и от этого гниет пол на чердаке. Я не хочу, чтобы в один прекрасный день ты провалилась.
 – Не лезь не в свои дела.
 Человек опустился на цветастый диванчик, и Мане принесла подогретого вина и тарелку лепешек.
 – Раньше, – сказала Мане, ставя перед ним угощение, – я могла стряпать тебе лепешки из сливок. Но теперь не найдешь такого молока, чтоб давало сливки. Прошли те времена, да, прошли. Теперешнее молоко хоть десять дней продержи на воздухе, оно только плесенью покроется, а сливок не даст ни грамма. Сейчас не молоко, а вода. Приходится класть сметану. Мне приходится это делать, Арно.
 – Знаю, Мане, – сказал Арно, наполняя большие стаканы, которые принесла старуха.
 – Они намного хуже?
 – Нет, такие же вкусные, я тебя уверяю! Не волнуйся ты из-за этих лепешек.
 – Ты прав, хватит вздор молоть. Как твои дела?
 – Все готово.
 Лицо Мане расплылось в жестокой улыбке.
 – Сколько дверей?
 – Двести пятьдесят три. Я работаю все быстрей и быстрей. Знаешь, получается очень красиво и четко.
 Улыбка старухи стала еще шире, но немного смягчилась.
 – Ты очень способный, мой Арно, и ты восстановишь свои способности, могу поклясться на Библии.
 Арно тоже улыбнулся и положил голову на большую рыхлую грудь старой женщины. От нее пахло духами и оливковым маслом.
 – Все, малыш, – повторила она, гладя его по голове. – Они сдохнут все до единого. Сами подохнут, без посторонней помощи.
 – Все, – повторил Арно, крепко сжимая ее руку.
 Старуха вздрогнула.
 – Где твое кольцо, Арно? Где оно?
 – Не тревожься, – сказал он, выпрямляясь, – я просто надел его на другую руку.
 – А ну, покажи.
 Арно протянул ей правую руку, средний палец которой украшало кольцо. Старуха провела большим пальцем по маленькому бриллианту, который блестел у него на ладони. Потом сняла кольцо и надела ему на левую руку.
 – Носи на левой руке, – приказала она, – и никогда не снимай.
 – Хорошо. Не волнуйся.
 – На левом безымянном пальце, Арно.
 – Ладно.
 – Мы столько лет ждали. И сегодня вечером все свершится. Благодарю Господа за то, что позволил мне дожить до этой ночи. А если Он это сделал, Арно, значит, на то была Его воля. Ему было угодно, чтобы я жила, а ты смог совершить то, что задумал.
 – Это правда, Мане.
 – Выпьем, Арно, выпьем за тебя.
 Старуха подняла стакан и чокнулась с Арно. Они молча выпили, не размыкая рук.
 – Довольно вздор молоть, – сказала Мане. – Ты хорошо подготовился? Код знаешь? Этаж тоже? Сколько их там?
 – Он живет один.
 – Пойдем, возьмешь их, тебе надо спешить. Я их двое суток морила голодом, набросятся на него, как бешеные псы. Надень перчатки.
 Вслед за Мане Арно стал подниматься по ветхой лесенке, ведущей на чердак.
 – Не сверни себе шею, Мане.
 – Не беспокойся. Я тут дважды в день карабкаюсь.
 Мане легко взобралась на чердак, откуда доносился пронзительный писк.
 – Тихо, малыши, – приказала она. – Посвети мне, Арно, вот на эту слева.
 Арно направил свет лампы на просторную клетку, где копошилось штук двадцать крыс.
 – Глянь на эту в углу, она скоро сдохнет. Уже завтра у меня будут новые.
 – Они точно заражены?
 – Заражены до мозга костей. Ты что, мне не веришь? И это в знаменательный вечер?
 – Конечно верю. Но лучше положи мне десять вместо пяти. Так будет надежней.
 – Могу положить пятнадцать, если хочешь. Чтобы ты не беспокоился.
 Старуха подняла с пола тряпичный мешок, валявшийся у клетки.
 – Позавчера умерла от чумы, – сказала она, помахивая им у Арно перед носом. – Сейчас соберем у нее блох и в путь. Посвети-ка мне.
 Арно наблюдал, как Мане управляется с дохлой крысой.
 – Осторожней! Вдруг они тебя укусят?
 – Ничего я не боюсь, понятно тебе? – проворчала Мане. – Я с головы до ног в масле. Ты доволен?
 Через десять минут она бросила крысу в помойку и протянула Арно большой конверт.
 – Двадцать две блохи, – сказала она, – теперь у тебя целый запас.
 Он осторожно сунул конверт во внутренний карман куртки.
 – Я пошел, Мане.
 – Открывай его быстро, одним махом, и суй под дверь. Открывай, не бойся, ты – хозяин.
 Старуха на мгновение прижала его к себе.
 – Довольно вздора, – сказала она. – Теперь твой выход, храни тебя Господь, и держись подальше от полицейских.




 XV


 Адамберг появился на работе в девять утра. В субботу здесь было тихо, народу мало, никто не сверлил стены. Данглара не было, он наверняка пожинал плоды вчерашнего омолаживания в «Викинге». А у него от прошедших суток осталось только то особенное ощущение после ночи, проведенной с Камиллой, некая истома в мышцах ног и спины, которую он будет чувствовать часов до двух, словно приглушенное эхо, звучащее в теле, а потом это пройдет.
 Все утро он снова обзванивал полицейские участки. Никаких происшествий, ни одной подозрительной смерти в домах, помеченных четверкой. Зато появились три новых жалобы о порче имущества в Первом, Шестнадцатом и Семнадцатом округах. Снова те же четверки и та же надпись «СТ». Напоследок он позвонил Брею в Судебную полицию.
 Брей был дружелюбным человеком со сложным характером. Ироничный эстет и талантливый кулинар – качества, которые не позволяли ему судить о людях сгоряча. На набережной Орфевр, где назначение Адамберга главой отдела по расследованию убийств многих удивило, поскольку всем была известна его медлительность, небрежность в одежде и загадочные успехи в раскрытии преступлений, Брей был одним из тех редких людей, которые принимали Адамберга таким, какой он есть, не пытаясь его переделать. Такая терпимость была тем более ценна, что Брей пользовался влиянием в префектуре.
 – Если в этих домах что-нибудь случится, – закончил Адамберг, – будь добр, дай мне знать. Я уже давно за ними слежу.
 – То есть передать дело тебе?
 – Да.
 – Ладно, обещаю, – сказал Брей. – Хотя на твоем месте я бы не беспокоился. Такие парни, как твой воскресный художник, обычно простые бездарности.
 – И все-таки я беспокоюсь. И слежу за ним.
 – У вас уже решетки поставили?
 – Два окна осталось.
 – Приходи как-нибудь поужинать. Я приготовлю суфле из спаржи с кервелем. Даже ты удивишься.
 Адамберг, улыбаясь, повесил трубку и, сунув руки в карманы, пошел обедать. Часа три он бродил под хмурым сентябрьским небом и снова появился в уголовном розыске уже далеко за полдень.
 При его появлении незнакомый полицейский встал по стойке «смирно».
 – Бригадир Ламарр, – тут же отрапортовал он, застегивая пуговицы на куртке и уставившись глазами в стену. – В тринадцать часов сорок одну минуту вам звонили. Звонивший назвался Эрве Декамбре и хотел, чтобы вы перезвонили ему по указанному номеру, – закончил он, протягивая записку.
 Адамберг оглядел Ламарра, стараясь поймать его взгляд. У того оторвалась пуговица и упала на пол, но он продолжал стоять, вытянув руки по швам. Своим высоким ростом, светлыми волосами и голубыми глазами он напоминал хозяина «Викинга».
 – Вы нормандец, Ламарр? – спросил Адамберг.
 – Так точно, комиссар. Родился в Гранвиле.
 – Вас прислали из жандармерии?
 – Так точно, комиссар. Я участвовал в конкурсе, чтобы меня перевели в столицу.
 – Можете поднять свою пуговицу, бригадир, – сказал Адамберг, – и можете сесть.
 Ламарр повиновался.
 – И вы можете посмотреть на меня. Постарайтесь смотреть мне в глаза.
 На лице бригадира отразилось легкое замешательство, он упорно продолжал смотреть в стену.
 – Это в интересах работы, – пояснил Адамберг. – Сделайте над собой усилие.
 Бригадир стал медленно поворачивать лицо.
 – Достаточно, – остановил Адамберг. – Больше не нужно. Смотрите в глаза. Здесь, бригадир, вы среди полицейских. В отделе расследования убийств требуется такт, человеческое отношение и естественность, как нигде в другом месте. Вам предстоит выслеживать, втираться в доверие, подстерегать, идти по пятам, оставаясь в тени, выспрашивать, верить на слово, а также утирать слезы. Такого, как вы, заметишь за сотню лье, и вы тверды и несгибаемы, точно бык. Вам надо учиться расслабляться, хотя так скоро этому не научишься. Первое правило – смотрите на других людей.
 – Хорошо, комиссар.
 – И смотрите им в глаза, а не в лоб.
 – Да, комиссар.
 Адамберг открыл блокнот и тут же записал: «Викинг, пуговица, взгляд в стену – Ламарр».
 Декамбре снял трубку после первого же звонка.
 – Я счел нужным предупредить вас, комиссар, что наш знакомый перешел черту.
 – То есть?
 – Лучше я вам прочту сегодняшние «странные» записки, утреннюю и дневную. Вы слушаете?
 – Да.
 – Первая – продолжение дневника того англичанина.
 – Сеписа.
 – Пеписа, комиссар.  Сегодня, сам того не желая, я увидел два или три дома с красным крестом на дверях и надписью «Сжалься над нами, Боже». Грустное зрелище, и если память не изменяет мне, такое я вижу впервые. 
 – Дело неладно.
 – Это мягко сказано. Красным крестом помечали дома, зараженные чумой, чтобы прохожие обходили их стороной. Значит, Пепис только что увидел первых больных. На самом деле болезнь возникла в предместьях уже давно, но Пепис жил в богатом квартале и ничего об этом не знал.
 – А вторая записка? – перебил Адамберг.
 – Она еще хуже. Сейчас прочту.
 – Только помедленней, – попросил Адамберг.
 – Семнадцатое августа,  ложные слухи предшествуют беде, многие трепещут, но многие и надеются на помощь знаменитого доктора Ренсана. Тщетные упования – четырнадцатого сентября  чума вошла в город. Прежде прочих она поразила квартал Руссо, где один за другим стали появляться покойники. Должен вам сказать, поскольку вы не видите текста, что в нем множество многоточий. Этот тип просто одержимый. Он не может оборвать фразу оригинала, не обозначив этого в тексте. Более того, слова «семнадцатое августа», «четырнадцатое сентября» и «квартал Руссо» напечатаны другим шрифтом. Скорее всего, он изменил даты и название места, которые указаны в тексте, и подчеркивает это, меняя шрифт. Так я думаю.
 – А у нас сегодня четырнадцатое сентября, не так ли? – спросил Адамберг, который всегда путал даты на один-два дня.
 – Именно так. Следовательно, этот псих заявляет, что сегодня чума вошла в Париж и кого-то убила.
 – На улице Жан-Жака Руссо.
 – Вы думаете, что там?
 – На этой улице есть дом, помеченный четверкой.
 – Какой четверкой?
 Адамберг решил, что Декамбре уже настолько втянут в эту историю, что ему вполне можно рассказать обо всем, что делает предсказатель чумы. Заодно он отметил, что при всей своей начитанности Декамбре, видимо, ничего не знает о значении четверок, как и эрудит Данглар. Значит, талисман не так уж известен и тот, кто им пользуется, должен быть чертовски подкован в этом вопросе.
 – В любом случае, – заключил Адамберг, – вы можете продолжать без меня, эта история может оказаться полезной для ваших консультаций  по жизненным вопросам . Прекрасный экземпляр для коллекции – как вашей, так и чтеца. Ну а что до угрозы преступления, о ней, я думаю, можно забыть. Наш знакомый пошел другим путем, он увлекся символами, как сказал бы мой заместитель. Потому что этой ночью на улице Жан-Жака Руссо не произошло ровным счетом ничего, да и в других разрисованных домах тоже. А наш приятель все продолжает рисовать. Пусть себе рисует сколько вздумается.
 – Что ж, тем лучше, – после некоторого молчания проговорил Декамбре. – Позвольте сказать, что я был рад познакомиться с вами поближе, и простите, что заставил вас потратить время зря.
 – Вовсе нет. Я умею ценить всякое потраченное время.
 Адамберг повесил трубку и решил, что с работой в эту субботу покончено. В папке текущих дел не было ничего такого, что не могло подождать до понедельника. Прежде чем покинуть кабинет, он сверился с записной книжкой, чтобы вспомнить имя жандарма из Гранвиля и попрощаться с ним.
 Сквозь поредевшие облака снова проглядывало солнце, вернув городу несколько томный летний вид. Адамберг снял куртку, закинул ее на плечо и не спеша направился к реке. Ему казалось, что парижане забыли о том, что у них есть река. Какой бы грязной она ни была, Сена всегда оставалась его убежищем, с ее тягучими волнами, запахом стираного белья и криками птиц.
 Спокойно шагая по маленьким улочкам, он подумал, хорошо, что Данглар остался переваривать кальвадос у себя дома. Ему хотелось похоронить историю с четверками без свидетелей. Данглар был прав. Непризнанный художник или маньяк-символист, псих, рисующий четверки, жил сам по себе, в мире, который их совершенно не касался. Адамберг проиграл, ему было на это наплевать, и слава богу! Он никогда не гордился победами в спорах с Дангларом, но поражения предпочитал переживать в одиночестве. В понедельник он признает свою ошибку, и четверки станут таким же анекдотом, как история с гигантскими божьими коровками в Нантее. Кто ему про это рассказывал? Кажется, фотограф с веснушками. А как его зовут? Уже забыл.




 XVI


 В понедельник Адамберг объявил Данглару, что дело о четверках закрыто. Как хорошо воспитанный человек, Данглар не позволил себе никаких замечаний, а только кивнул.
 Во вторник позвонили из комиссариата Первого округа и сообщили, что в доме номер 117 по улице Жан-Жака Руссо обнаружен труп.
 Адамберг очень медленно положил трубку, как делают ночью, не желая никого будить. Но сейчас был белый день. И он не собирался щадить чей-то сон, а наоборот, сам хотел уснуть, незаметно впасть в забытье. Иногда он боялся самого себя и даже мечтал порой очутиться в тихом уголке, где можно было бы тупо и вяло свернуться клубочком и пролежать так всю жизнь. Его удручало, когда оказывался прав вопреки всякому здравому смыслу. Собственная прозорливость казалась ему в такие минуты гибельным даром феи Карабосс, склонившейся некогда над его колыбелью со словами: «Раз вы не пригласили меня на крестины – в чем нет ничего удивительного, ведь родители бедны, как Иов, и празднуют рождение младенца одни в пиренейской глуши, завернув его в лучшее покрывало, – раз вы забыли обо мне, награждаю этого ребенка даром предчувствовать всякую мерзость задолго до того, как ее заметят другие». А может, она выразилась иначе, более изысканно, ведь фея Карабосс отнюдь не была ни невеждой, ни дурно воспитанной особой.
 Как правило, его недовольство длилось не долго. Во-первых, потому что Адамберг вовсе не собирался сворачиваться клубочком, поскольку любил одну половину дня проводить стоя, другую – на ходу, а во-вторых, потому что не верил в то, что у него есть дар. В конце концов, то, что он предчувствовал в начале истории с четверками, было вполне логично, даже если эта логика и не была столь ясной, как у его коллеги Данглара, и даже если он был не в силах объяснить ее невидимый механизм. Ему казалось очевидным, что эти четверки изначально несли в себе угрозу, это было так же ясно, как если бы их автор написал: «Я здесь. Смотрите на меня и берегитесь». Очевидным было и то, что эта угроза возросла и превратилась в настоящую опасность, когда к нему явились Декамбре и Ле Герн, чтобы рассказать о провозвестнике чумы, который свирепствовал с того самого дня. Очевидно, что этот человек наслаждался трагедией, которую собственноручно готовил. Ясно, что он не остановится на полпути, и понятно, что эта смерть, объявленная с такими мелодраматическими подробностями, может закончиться трупом. Все было логично, потому что Декамбре опасался этого не меньше, чем он сам.
 Чудовищный спектакль, задуманный автором, его напыщенность и даже запутанность не пугали Адамберга. В этих странностях было нечто давно знакомое и показательное. Перед ними был редкий тип убийцы с непомерной ущемленной гордыней, который возводил себе памятник, достойный его унижения и амбиций. Гораздо сложнее было понять, почему он прятался за старинной маской чумы.
 Сообщение комиссара Первого округа было ясным и кратким: по словам полицейских, обнаруживших тело, труп был черным.
 – Собирайтесь, Данглар, – сказал Адамберг, проходя мимо кабинета заместителя. – Срочный сбор всей команды, у нас труп. Врач и эксперты уже в пути.
 В такие минуты Адамберг умел действовать относительно быстро, и Данглар поспешил собрать людей и последовал за ним, не дожидаясь объяснений.
 Комиссар подождал, пока двое лейтенантов и бригадир усядутся на заднем сиденье машины, а сам удержал Данглара за рукав:
 – Подождите, Данглар. Не стоит заранее пугать этих ребят.
 – Их зовут Жюстен, Вуазене и Керноркян, – сказал Данглар.
 – Свершилось. На улице Жан-Жака Руссо обнаружен труп. На дверях дома недавно были нарисованы десять перевернутых четверок.
 – Черт, – проговорил Данглар.
 – Убитый – мужчина лет тридцати, белый.
 – Это важно, что белый?
 – Да, потому что тело у него черное. У него почерневшая кожа. И язык.
 Данглар наморщил лоб.
 – Чума, – сказал он. – «Черная смерть».
 – Вот именно. Но я не думаю, что этот человек умер от чумы.
 – Почему вы так уверены?
 Адамберг пожал плечами:
 – Не знаю. Просто это было бы чересчур. Во Франции давным-давно нет чумы.
 – Но ею все равно можно заразить.
 – Прежде надо достать бациллу.
 – Это вполне возможно. В научных институтах полно бацилл Йерсена, даже в Париже есть, и всем известно, где они находятся. Какой-нибудь ловкач вполне сумел бы их раздобыть.
 – Что такое бациллы Йерсена?
 – Это их название. Имя и фамилия:  Yersinia pestis . Характер: чумная бацилла. Профессия: вековой убийца. Число жертв: десятки миллионов. Движущая сила: наказание.
 – Наказание, – пробормотал Адамберг. – Вы уверены?
 – Тысячи лет никто не сомневался в том, что чума послана на землю самим Господом Богом в наказание за грехи.
 – Знаете, что я вам скажу, не хотелось бы мне встретить Бога в темном переулке. Это все правда, Данглар?
 – Правда. Она самый настоящий  бич Божий . И представьте, что какой-то тип разгуливает с бациллой в кармане, это же все равно что бомба.
 – А если все не так, Данглар? Если кто-то хочет заставить нас поверить, что какой-то тип носит у себя в кармане этот бич Божий, тогда это катастрофа. Как только весть об этом разнесется, город будет охвачен паникой. Нам грозит чудовищный массовый психоз.
 Из машины Адамберг позвонил в отдел.
 – Уголовный розыск, лейтенант Ноэль, – раздался резкий голос.
 – Ноэль, возьмите с собой человека, кого-нибудь не очень болтливого, или нет, возьмите ту женщину, брюнетку, немного застенчивую…
 – Вы имеете в виду лейтенанта Элен Фруаси?
 – Да, ее, и отправляйтесь на перекресток площади Эдгар-Кине и улицы Деламбр. Проверьте издалека, дома ли некий Декамбре, он живет на углу улицы Гэте, и оставайтесь там до вечернего сеанса.
 – До чего?
 – Поймете, когда увидите. В шесть с чем-то один тип залезет на ящик. Оставайтесь там до нового приказа и глядите в оба. Особенно проследите за публикой вокруг чтеца. Я перезвоню.
 Пятеро мужчин поднялись на шестой этаж, где их ждал комиссар Первого округа. На всех этажах четверки уже были стерты, но на дверях без труда можно было разглядеть остатки черной краски.
 – Комиссар Девийяр, – шепнул Данглар Адамбергу, прежде чем они добрались до последней площадки.
 – Спасибо, – поблагодарил тот.
 – Похоже, дело поручено вам, Адамберг? – осведомился Девийяр, пожимая ему руку. – Мне только что звонили из министерства.
 – Да, – отвечал Адамберг. – Я начал заниматься им еще до того, как оно возникло.
 – Прекрасно. – У Девийяра был утомленный вид. – А то на мне еще крупное ограбление видеопроката и штук тридцать развороченных тачек. Дел на неделю хватит. Так вам известна личность убитого?
 – Нет, Девийяр.
 Разговаривая с коллегой, Адамберг прикрыл дверь, чтобы осмотреть ее поверхность. Она была чистой, ни малейшего намека на краску.
 – Рене Лорьон, холостяк, – сказал Девийяр, просматривая свои записи, – тридцать два года, владелец гаража. Перед законом чист. Тело обнаружила домработница, она приходит раз в неделю, во вторник утром.
 – Не повезло, – сказал Адамберг.
 – Это точно. У нее была истерика, за ней приезжала дочь.
 Девийяр сунул Адамбергу свои записи, тот знаком поблагодарил его, потом подошел к телу, и группа экспертов расступилась, чтобы ему было лучше видно. На полу лицом вверх лежал обнаженный мужчина, его руки были скрещены на груди. На ногах, груди, руках, туловище и лице было с десяток широких, черных, как сажа, пятен. Изо рта вывалился черный язык Адамберг опустился на колени.
 – Нам подсунули липу? – спросил он у медэксперта.
 – Не шутите, комиссар, – сухо ответил врач. – Я еще не успел осмотреть тело, но этот человек действительно мертв, и мертв уже долгое время. Если судить по следам на шее, которые видны под черным слоем, его задушили.
 – Да, – мягко сказал Адамберг, – я не это имел ввиду.
 Он подобрал немного черного порошка, рассыпанного по полу, потер его между пальцами и вытер руки об штаны.
 – Это уголь, – пробормотал он. – Его вымазали углем.
 – Похоже на то, – сказал один из экспертов.
 Адамберг огляделся.
 – Где его одежда? – спросил он.
 – Лежит в комнате, аккуратно сложенная, – ответил Девийяр. – Ботинки под стулом.
 – Никакого взлома? Грабежа?
 – Ничего. Либо Лорьон сам открыл убийце, либо тот потихоньку отпер замок отмычкой. Думаю, стоит придерживаться второй версии. Если я прав, это упрощает дело.
 – Думаете, специалист поработал?
 – Совершенно точно. Мастерски отпирать двери отмычкой – этому в школе не учат. Он наверняка побывал за решеткой, и довольно долго, потому что успел научиться. А значит, он есть в картотеке. Если он оставил хоть малейший отпечаток, вы его за два дня поймаете. Это лучшее, что я могу вам пожелать, Адамберг.
 Трое экспертов молча снимали отпечатки пальцев, один с мертвого тела, другой с замка, третий с мебели. Адамберг медленно прошелся по комнате, заглянул в ванную, на кухню, в маленькую аккуратную спальню. Затем надел перчатки и стал автоматически открывать двери шкафа, тумбочку, ящики комода, письменного стола, буфета. Следы беспорядка были только на кухонном столе, и Адамберг обратил внимание на большой конверт цвета слоновой кости, лежавший на стопке писем и газет. Он был ровно разрезан. Комиссар долго смотрел на него, не прикасаясь, ожидая, пока в его памяти появится картинка. На это ушло две или три минуты. Обычно Адамберг долго запоминал фамилии, названия, правила орфографии и синтаксиса и все, что было связано с письмом, зато картинки отпечатывались у него в мозгу сразу. У него была феноменальная зрительная память, которая могла охватить все, что было вокруг, от цвета облаков, до оторванной пуговицы на рукаве Девийяра. И наконец он вспомнил. В его кабинете напротив него сидит Декамбре и достает пачку «странных» посланий из толстого конверта цвета слоновой кости. Конверт больше обычного, изнутри отделан светло-серой атласной бумагой. Точно такой же конверт лежал сейчас перед ним на стопке газет. Он знаком подозвал фотографа и попросил сделать несколько снимков, а сам в это время полистал блокнот, чтобы вспомнить его фамилию.
 – Спасибо, Бартено, – сказал он.
 Потом взял конверт и открыл его. Там было пусто. Тогда Адамберг проверил всю почту, ожидавшую ответа. Все конверты были вскрыты рукой, и в каждом еще лежало письмо. В мусорном ведре среди отбросов, пролежавших там по меньшей мере дня три, обнаружились два порванных конверта и множество скомканных листков, но ни один из них не подходил по размеру к конверту цвета слоновой кости. Он встал и задумчиво сполоснул перчатки под краном. Почему убитый сохранил пустой конверт? И почему он не вскрыл его руками, как другие письма?
 Он вернулся в большую комнату, где эксперты уже закончили работу.
 – Я могу идти, комиссар? – спросил врач, не зная, к кому обращаться, Девийяру или Адамбергу.
 – Идите, – ответил Девийяр.
 Адамберг положил конверт в прозрачный пакетик и отдал одному из лейтенантов.
 – Отправьте вместе со всем остальным на экспертизу, – сказал он. – Сделайте пометку – важно и срочно.
 Час спустя, когда выносили труп, он покинул дом, оставив двух офицеров опросить соседей.




 XVII


 В пять часов вечера двадцать три сотрудника уголовного розыска собрались вокруг Адамберга, расставив стулья среди кусков штукатурки. Не было только Ноэля и Фруаси, дежуривших на площади Эдгар-Кине, и двух офицеров, оставшихся на улице Жан-Жака Руссо.
 Адамберг кнопками прикрепил план Парижа на недавно окрашенную стену. Потом, держа в руках список, молча воткнул большие красные булавки в четырнадцать домов, помеченных четверками, а пятнадцатую, зеленую, в дом, где произошло убийство.
 – Семнадцатого августа, – начал Адамберг, – на земле появился человек, задумавший убивать людей. Назовем его «С.Т». Этот С.Т. не кидается на первого встречного. Сначала он тщательно готовится и на подготовку тратит почти целый месяц, хотя, возможно, все началось гораздо раньше. Атакует он на двух фронтах. Первый: он выбирает дома в Париже и ночью рисует на дверях квартир черные цифры.
 Адамберг включил проектор, и на белой стене появилась большая перевернутая четверка.
 – Эта четверка не простая, она перевернута зеркально наоборот, у нее широкая ножка и две поперечные палочки на конце. Все рисунки точно такие же. Внизу справа он пишет две заглавные буквы «СТ». В отличие от четверок, эти буквы написаны просто и без узоров. Такие цифры он рисует на дверях всех квартир,  кроме одной . Дверь выбрана произвольно. Дома, видимо, также выбираются наобум. Они расположены в одиннадцати разных округах, на больших проспектах или незаметных улочках. Номера домов попадаются четные и нечетные, сами дома очень разной архитектуры и эпох, богатые и бедные. Можно подумать, что С.Т. стремится к разнообразию во всем. Как будто он хочет сказать, что может настичь каждого, никто от него не скроется.
 – А жители этих домов? – спросил один лейтенант.
 – О них позже, – сказал Адамберг. – Нам удалось узнать смысл этой перевернутой четверки. В прошлом такой знак служил талисманом от чумы.
 – Какой еще чумы? – спросил кто-то.
 Адамберг без труда узнал кустистые брови бригадира.
 – На свете существует только одна чума, Фавр. Данглар, будьте добры, напомните нам о ней в двух словах.
 – Чума появилась на Западе в 1347 году, – сказал Данглар. – За пять лет она опустошила Европу от Неаполя до Москвы и унесла тридцать миллионов жизней. Эту самую страшную болезнь в истории человечества назвали  черной смертью . Это название важно для следствия. Чума пришла…
 – В двух словах, Данглар, – перебил Адамберг.
 – Потом эпидемии вспыхивали почти каждые десять лет, уничтожая целые области, и окончательно исчезла она только в восемнадцатом веке. Я еще не сказал о раннем Средневековье, ни о современности, ни об эпидемиях на Востоке.
 – Очень хорошо, достаточно. Этого хватит, чтобы понять, о чем речь. Мы говорим о чуме, корни которой уходят глубоко в историю, она убивает каждого пятого за десять дней.
 После этих слов послышался ропот. Сунув руки в карманы и глядя в пол, Адамберг ждал, пока снова установится тишина.
 – А разве человек с улицы Руссо умер от чумы? – неуверенно спросил кто-то.
 – Сейчас дойдем и до этого. Второй фронт действия убийцы: семнадцатого августа СТ. делает первое объявление в общественном месте. Его выбор пал на перекресток Эдгар-Кине – Деламбр, где один человек избрал себе старинную профессию глашатая и пользуется некоторым успехом.
 Поднялась чья-то рука.
 – Как он это делает?
 – Он привязывает к дереву урну, которая висит там день и ночь, и люди кладут в нее записки, которые нужно прочесть, как я предполагаю, за небольшое вознаграждение. Три раза в день глашатай собирает почту и читает ее на площади.
 – Чушь какая, – сказал кто-то.
 – Может быть, но дело процветает, – сказал Адамберг. – Продавать слова не глупее, чем продавать цветы.
 – Или быть полицейским, – послышалось слева.
 Адамберг заметил говорившего, невысокого улыбающегося офицера, с проседью на редких волосах, обрамлявших лысину.
 – Или быть полицейским, – согласился он. – Послания СТ. непонятны широкой публике, да и никакой публике вообще. Его письма – это короткие отрывки из старинных книг, написанных по-французски, а иногда и на латыни, и запечатанные в большие конверты цвета слоновой кости. Письма отпечатаны на компьютере. На площади живет человек, понимающий в старинных книгах, которого эти письма заинтересовали настолько, что он решил в них разобраться.
 – А кто он и чем занимается? – спросил какой-то лейтенант с блокнотом на коленях.
 Адамберг секунду помедлил.
 – Его фамилия Декамбре, – сказал он. – Он на пенсии и подрабатывает «консультантом по жизненным вопросам».
 – На этой площади все чокнутые, что ли? – спросил другой.
 – Возможно, – сказал Адамберг. – Но все зависит от того, как на это посмотреть. Когда смотришь на вещи издалека, все кажется нормальным. А если подойти поближе и присмотреться, начинаешь замечать, что все вокруг более или менее чокнутые, на этой площади или на другой, где-то далеко или даже в нашем отделе.
 – Я не согласен, – выкрикнул Фавр. – Только больной может выкрикивать на площади разную чушь. Пошел бы да вставил хорошенько, сразу мозги прочистятся. На улице Гэте любая шлюха за три сотни ноги раздвинет.
 Послышались смешки. Адамберг спокойно оглядел присутствующих, и там, куда он смотрел, смех затихал, потом его взгляд остановился на бригадире.
 – Я говорил, Фавр, что среди нас есть чокнутые.
 – Послушайте, комиссар… – Фавр подскочил, краска залила ему лицо.
 – Молчать, – оборвал его Адамберг.
 Ошеломленный, Фавр рухнул на стул, словно его ударили. Адамберг немного помолчал, скрестив на груди руки.
 – Я уже однажды просил вас думать, прежде чем говорить, Фавр, – еще медленнее заговорил Адамберг. – Прошу вас об этом во второй раз. У вас же есть мозги, так поищите их. А не удастся найти – отправитесь шутить с глаз долой, подальше от уголовного розыска.
 Потеряв интерес к Фавру, он снова взглянул на план Парижа и продолжал:
 – Этому Декамбре удалось разгадать смысл посланий С.Т. Все они взяты из старинных трактатов о чуме или одного личного дневника, где об этом рассказывается. В течение месяца С.Т. ограничивался описанием признаков этой болезни. Потом он пошел дальше и объявил о пришествии чумы в город в прошлую субботу, в «квартале Руссо». Через три дня, то есть сегодня, был обнаружен первый труп в доме, где были нарисованы четверки. Жертва – молодой владелец гаража, холостяк, серьезный человек, к уголовной ответственности не привлекался. Его нашли полностью раздетым с черными пятнами на теле.
 – «Черная смерть», – раздался тот же голос, который спрашивал о причине смерти.
 Адамберг различил застенчивого юношу с еще нежными чертами лица и большими зелеными глазами. Рядом с ним поднялась сердитая женщина с крупным лицом.
 – Комиссар, – сказал она, – чума – чертовски заразная болезнь. У нас никаких доказательств, что этот человек умер не от чумы. А вы брали с собой четверых полицейских, даже не дождавшись заключения врача.
 Адамберг задумчиво подпер голову кулаком. Это собрание, которое он созвал, чтобы сообщить чрезвычайную информацию, становилось своего рода притиркой с игрой мускулов и провокационными выпадами.
 – Чума, – сказал Адамберг, – не передается при контакте с больным. Эту болезнь переносят грызуны, в частности крысы, инфекция передается человеку через укус зараженных блох.
 Адамберг совсем недавно вычитал это в словаре.
 – Когда я привел с собой четырех человек, – продолжал он, – было уже ясно, что человек умер не от чумы.
 – Почему? – спросила женщина.
 Данглар пришел на выручку комиссару.
 – Объявление о приходе чумы было зачитано вслух в субботу, – сказал он. – Лорьон умер в ночь с понедельника на вторник, три дня спустя. Следует знать, что после заражения минимальный срок от начала болезни до смерти – пять дней, за исключением редчайших случаев. Значит, присутствие настоящей чумы надо сразу исключить.
 – А почему бы и нет? Он мог заразиться раньше.
 – Нет. С.Т. – настоящий маньяк. А маньяки не жульничают. Если он объявил чуму в субботу, он и заразит в субботу.
 – Да, вероятно, так и есть. – Женщина немного успокоилась и села.
 – Хозяин гаража был задушен, – сказал Адамберг. – А затем его тело вымазали древесным углем, конечно, для того, чтобы придать ему симптомы болезни и напомнить о ее названии. Значит, у С.Т. нет чумной бациллы. Это не какой-нибудь безумный лаборант, разгуливающий со шприцем в сумке. Он использует символы. Но очевидно, что сам он в них верит и считает себя очень сильным. На дверях жертвы не было четверки. Напоминаю вам, что эти четверки не угроза, а  защита . Только тот, чья дверь чиста, поставлен под удар. С.Т. выбирает жертву заранее и защищает остальных жителей своими рисунками. Эта забота об остальных доказывает, что он убежден в том, будто сеет настоящую чуму. Значит, он действует не вслепую. Он убивает одного и защищает других, тех, кто, по его мнению, не заслуживает кары.
 – Он считает, что убивает чумой, хотя сам душит? – спросил офицер справа. – Если он настолько верит в собственные фантазии, значит, он – настоящий шизофреник?
 – Совсем не обязательно, – сказал Адамберг. – С.Т. управляет воображаемым миром, в котором, как ему кажется, все по-настоящему. Это не так уж редко бывает. Многие люди верят, что будущее можно предсказать по картам или по кофейной гуще. И такие есть повсюду, тут и там, на соседней улице и даже среди нас. Какая разница? Некоторые вешают над кроватью Святую Деву, убежденные, что эта статуэтка, созданная рукой человека и купленная за шестьдесят девять франков,  действительно защитит их. Они разговаривают с ней и рассказывают о своей жизни. И в чем же разница? А разница в том, лейтенант, где проходит граница между фантазией и реальностью, а реальность зависит от взгляда на жизнь, от личности человека и его культуры.
 – Но ведь тогда, – перебил седой офицер, – будут и другие жертвы? Тех, чьи двери не тронуты, ожидает участь Лорьона?
 – Этого и надо опасаться. Сегодня вечером у четырнадцати чистых дверей будет выставлена охрана. Но нам известны не все помеченные дома, а только те, жильцы которых приходили жаловаться. Возможно, в Париже их еще штук двадцать, а то и больше.
 – А может быть, стоит объявить об этом? – спросила женщина. – Чтобы предупредить людей?
 – В том-то все и дело. Если объявить, может начаться общая паника.
 – Надо сказать только про четверки, – предложил седовласый. – А в подробности не вдаваться.
 – Все равно все узнают, так или иначе, – сказал Адамберг. – А если не узнают, СТ. позаботится о том, чтобы посеять страх. Этим он и занимается с самого начала. Если он выбрал для своей цели чтеца с площади, то только потому, что не смог придумать ничего лучше. Эти странные записки быстро оказались бы в мусорном ведре, напечатай он их в газетах. Поэтому начал он довольно скромно. Если сегодня вечером о нем заговорят СМИ, перед ним, как перед королем, откроется любая дорога. Впрочем, это дело нескольких дней. Он и сам откроет себе пути. Если он будет продолжать в том же духе и убивать, если будет сеять черную смерть, одной паникой мы не отделаемся.
 – Так что вы решили, комиссар? – тихо спросил Фавр.
 – Спасти жизни людей. Мы сделаем официальное сообщение, в котором попросим жителей домов с четверками заявить в полицию.
 Раздался гул всеобщего одобрения. Адамберг чувствовал себя усталым, этот вечер был слишком полицейским. Он с удовольствием сказал бы просто «всем за работу, и каждый разбирается, как хочет». Но вместо этого пришлось излагать факты, сортировать вопросы, направлять ход следствия, распределять задачи. А еще наводить порядок и утверждать свой авторитет. На мгновение ему вспомнилось детство и он сам, бегущий голышом по солнечной горной тропинке, и он спросил себя, какого черта ему здесь надо, почему ему приходится учить двадцать три взрослых человека, которые следят за ним глазами, как за маятником.
 Да нет, он прекрасно помнил, для чего он здесь. Объявился тип, который душит людей, и он должен его найти. Это была его работа – не давать убивать других.
 – Итак, вот наши первоочередные задачи, – подвел итог Адамберг, вставая, – первое – защитить потенциальных жертв. Второе – сбор информации об этих жертвах и поиск любой связи между ними, семья, возраст, пол, профессия, социальное положение и прочее. Третье – наблюдение за площадью Эдгар-Кине. Четвертая задача, которая и без того всем ясна, – это поиск убийцы.
 Прежде чем продолжить, Адамберг не спеша прошелся по комнате.
 – Что нам о нем известно? Это может быть женщина, такую возможность не стоит исключать. Я лично думаю, что это мужчина. Все эти литературные декламации напоказ выдают мужскую гордыню, желание выделиться, показать свою силу. Если подтвердится, что жертва была задушена, можно будет смело утверждать, что убийца – мужчина. Он хорошо образован, даже очень хорошо, видно филологическое образование. Он не бедный, потому что у него есть компьютер и принтер. Возможно, любитель роскоши. Конверты, которые он использует, большие и дорогие. Он неплохо рисует, аккуратен и любит опрятность. Без сомнения, одержим навязчивыми идеями. А значит, боязлив и суеверен. И наконец, возможно, имеет уголовное прошлое. Если экспертиза подтвердит, что замок был вскрыт отмычкой, надо будет искать в этом направлении. Отобрать всех преступников с инициалами С.Т., если, конечно, это его подпись. По сути, нам ничего не известно.
 – А что с чумой? При чем тут она?
 – Когда мы это выясним, тогда и поймаем его.
 Задвигались стулья, и собрание разошлось.
 – Распределите обязанности, Данглар, я выйду пройтись минут на двадцать.
 – Мне подготовить официальное заявление?
 – Да, будьте добры. У вас получится лучше, чем у меня.
 Объявление прозвучало по всем каналам в восьмичасовых новостях. Адриан Данглар составил краткое сообщение с просьбой к жителям домов, где появились четверки, незамедлительно сообщать об этом в ближайший полицейский участок. Пояснялось, что это необходимо для поимки банды преступников.
 Начиная с половины девятого телефоны уголовного розыска стали буквально разрываться от звонков. Треть личного состава дежурила на месте, Данглар и Керноркян сходили за провизией и вином, которые разместили на верстаке электриков. К половине десятого были зарегистрированы еще четырнадцать разрисованных домов, и Адамберг прикрепил новые булавки на план Парижа, в общей сложности получалось двадцать девять. Был составлен список домов в хронологическом порядке появления четверок. В другой список внесли жителей двадцати восьми нетронутых квартир, и на первый взгляд между ними не было абсолютно ничего общего. Здесь были большие семьи и одиночки, женщины и мужчины, молодые, зрелые, старики – разных возрастов, полов, профессий и социального положения. В начале двенадцатого Данглар доложил Адамбергу, что в каждом отмеченном четверками доме у каждой нетронутой двери выставлена охрана.
 Адамберг отпустил агентов, работавших сверхурочно, заменил их ночными дежурными, взял служебную машину и поехал на площадь Эдгар-Кине. Дежуривших здесь полицейских только что сменили лысый офицер и крупная женщина, та самая, что спорила с Адамбергом на собрании. Он видел, как они небрежно развалились на скамейке, о чем-то болтая, но при этом не выпуская из виду урну, что висела на дереве в пятнадцати метрах от них. Адамберг незаметно поздоровался с ними.
 – Следите внимательно за размером конверта, – сказал он. – Если повезет, его будет видно в свете фонаря.
 – Никого не задерживать? – спросила женщина.
 – Просто наблюдайте. Если кто-то покажется вам подозрительным, проследите за ним потихоньку. В подъезде этого дома дежурят два фотографа. Они снимут каждого, кто приблизится к урне.
 – Во сколько нас сменят? – осведомилась женщина, позевывая.
 – В три часа ночи.
 Адамберг зашел в «Викинг» и увидел Декамбре за дальним столиком в окружении Жосса и еще пяти человек. При его появлении разговоры стихли, словно оркестр распался. Очевидно, сидевшие за этим столом знали, что он из полиции. Декамбре решил играть в открытую.
 – Комиссар Жан-Батист Адамберг, – представил он. – Познакомьтесь, комиссар, – Лизбета Гластон, певица, Дамас Вигье из «Ролл-Райдера», его сестра Мари-Бель, Кастильон, кузнец на пенсии, и наша скромница Ева. Жосса Ле Герна вы уже знаете. Не желаете рюмочку кальвадоса?
 Адамберг отказался.
 – Можно вас на два слова, Декамбре?
 Лизбета, не стесняясь, легонько дернула комиссара за рукав. Адамбергу была знакома эта бесцеремонность, которую ни с чем не спутаешь, это свойское обращение, словно им доводилось сиживать на одной скамье в полиции, эта развязная непринужденность проституток, привычных к постоянным облавам.
 – Слушайте, комиссар, – сказала она, оглядывая его с головы до ног, – вы что, сегодня вечером маскируетесь? Это вы на ночь так нарядились?
 – Нет, я всегда так хожу.
 – Да вы, я смотрю, не любите себя утруждать. Ну и неряхи эти полицейские!
 – По одежде не судят, Лизбета, – сказал Декамбре.
 – Иногда судят, – возразила та. – Этот парень явно не любит пускать другим пыль в глаза. Разве не так, комиссар?
 – Другим – это кому?
 – Женщинам, – улыбнулся Дамас. – Нужно хотя бы женщин уметь поразить.
 – Тоже мне, умник нашелся, – сказала Лизбета, повернувшись к Дамасу, и молодой человек покраснел до корней волос. – Очень нам нужно, чтобы вы нас поражали.
 – Вот как, – нахмурился Дамас, – а что же вам нужно?
 – Ничего, – сказала Лизбета, хлопнув широкой черной дланью по столу. – Скажи, Ева! Ни любви нам не надо, ни нежностей, была бы тарелка фасольки. Понял? Вот и прикинь.
 Ева промолчала, а Дамас помрачнел, вертя в руках рюмку.
 – Ты не права, – дрожащим голосом проговорила Мари-Бель. – От любви, понятное дело, никто не откажется. Что же нам еще остается?
 – Я ж тебе уже сказала – фасолька.
 – Глупости, Лизбета, – Мари-Бель скрестила на груди руки, готовая заплакать, – если у тебя есть жизненный опыт, нечего дразнить других.
 – Так набирайся опыта, ягненочек, – парировала Лизбета. – Я тебе что, мешаю?
 И вдруг она рассмеялась, поцеловала Дамаса в лоб и потрепала по голове Мари-Бель.
 – Улыбнись, ягненок, – сказала она. – И не верь всему, что болтает толстуха Лизбета. У тетки Лизбеты дурной характер. Она любит задираться, как солдафон. Правильно делаешь, что не поддаешься. Так и надо. Только смотри не переборщи с опытом, это я тебе как знающий человек говорю.
 Адамберг отвел Декамбре в сторонку.
 – Извините, – сказал Декамбре, – но мне нужно дослушать их разговор. Ведь завтра утром они придут ко мне за советом, понимаете? Я должен быть в курсе.
 – Он влюблен? – спросил Адамберг с вялым интересом, как человек, купивший недорогой лотерейный билет и не слишком рассчитывающий на выигрыш.
 – Вы про Дамаса?
 – Да. Он влюблен в певицу?
 – Он ею очарован. Что вы хотели мне сказать, комиссар?
 – Случилось то, чего вы боялись, Декамбре, – сказал Адамберг, понижая голос. – На улице Жан-Жака Руссо обнаружен черный обнаженный труп. Его нашли сегодня утром.
 – Черный?
 – Его задушили, раздели и вымазали углем.
 Декамбре стиснул челюсти.
 – Я так знал, – пробормотал он.
 – Да.
 – Его дверь была не тронута?
 – Да.
 – Вы охраняете остальных?
 – Их двадцать восемь человек.
 – Извините. Я не сомневаюсь, что вы умеете делать свою работу.
 – Мне нужны эти «странные» послания, Декамбре, все, что у вас есть, вместе с конвертами, если вы их сохранили.
 – Идемте.
 Они пересекли площадь, и Декамбре привел Адамберга в свой тесный кабинет. Чтобы усадить комиссара, ему пришлось убрать одну стопку книг.
 – Вот. – Декамбре протянул ему пачку листов с конвертами. – С отпечатками, как вы догадываетесь, ничего не выйдет. Сначала с ними Ле Герн возился, а потом я. Мои отпечатки вам ни к чему, у вас есть все десять пальчиков в базе данных.
 – Мне понадобятся отпечатки Ле Герна.
 – Они у вас тоже есть. Ле Герн, насколько я знаю, побывал за решеткой четырнадцать лет назад за крупную драку в Гильвинеке. Как видите, с нами удобно, никаких хлопот, мы уже у вас в компьютере, и просить не надо.
 – Похоже, на этой площади все побывали за решеткой, Декамбре.
 – Есть такие места, где веет особенный дух. Я прочту вам воскресное «странное» послание. Оно было только одно:  Сегодня вечером, возвращаясь домой к ужину, я узнал, что в городе чума. Многоточие. Уединился в конторе, чтобы закончить письма и привести в порядок бумаги и наличность на случай, если Господь вздумает призвать меня к себе. Да свершится воля Его! 
 – Это продолжение «Дневника» англичанина, – догадался Адамберг.
 – Вы правы.
 – Сеписа.
 – Пеписа.
 – А вчерашняя записка?
 – Вчера ничего не было.
 – Так-так, – протянул Адамберг. – Он сбавил обороты.
 – Не думаю. Вот что пришло сегодня утром:  Бич сей всегда наготове и к услугам Божьим, Он насылает и отводит его, когда захочет. Из этих строчек можно скорее заключить, что сдаваться он не собирается. Обратите внимание на «всегда наготове» и «когда захочет». Он трубит победу и насмехается.
 – Представляет себя сверхчеловеком, – проговорил Адамберг.
 – Это признак инфантильности.
 – Это нам ничего не дает. – Адамберг покачал головой. – Он не дурак. С тех пор как вся полиция на ногах, он больше не будет указывать место. У него должны быть развязаны руки. Он назвал «квартал Руссо», чтобы установить связь между преступлением и объявленной им чумой. Возможно, в дальнейшем он не станет давать наводки. Держите меня в курсе, Декамбре, сообщайте о каждом послании.
 И Адамберг ушел, унося в руках пачку писем.




 XVIII


 На следующий день в два часа дня компьютер выдал имя.
 – Один есть, – громко объявил Данглар, подзывая коллег.
 С десяток полицейских столпились за его спиной, глядя на экран. С самого утра Данглар искал досье на человека с инициалами С.Т., пока остальные безуспешно пытались найти точки соприкосновения у обитателей двадцати восьми квартир, которым грозила опасность. Утром прибыли результаты экспертизы: замок был вскрыт профессионалом. Отпечатки пальцев, обнаруженные в квартире, принадлежали только самой жертве и домработнице. Древесный уголь, которым испачкали труп, был получен от сожжения веток яблони, а не разных пород деревьев, дрова которых мешками продают в магазинах. Конверт цвета слоновой кости можно было купить почти в любом писчебумажном магазине с достаточно широким ассортиментом по три франка двадцать сантимов за штуку. Он был вскрыт гладким лезвием. Внутри нашли только бумажную пыль и какое-то мелкое раздавленное насекомое. Нужно ли передать насекомое энтомологу? Адамберг нахмурился и кивнул.
 – Себастьян Тавеньо, – прочел Данглар, склонясь над экраном. – Тридцать четыре года, родился в Вильнев-лез-Орм. Двенадцать лет назад сидел в центральной тюрьме Перигё за нанесение телесных повреждений. Был осужден на полтора года, два месяца добавили за нападение на охранника.
 Данглар пролистал досье на экране, и каждый, вытягивая шею, старался разглядеть СТ., его вытянутое лицо, низкий лоб, мясистый нос и близко посаженные глаза. Данглар быстро прочел продолжение:
 – После освобождения год был безработным, потом устроился ночным сторожем на свалку машин. Живет в Левалуа, женат, двое детей.
 Он вопросительно взглянул на Адамберга.
 – Где он учился? – спросил Адамберг, на его лице читалось сомнение.
 Данглар пощелкал клавишами.
 – С тринадцати лет учился на кровельщика-оцинковщика, экзамены провалил, учебу бросил. Потом перебивался пари на матчах, а еще сам собирал мопеды и потихоньку продавал. В конце концов подрался с клиентом и едва не убил, швырнув в него мопедом – в упор, так сказать. После этого попал за решетку.
 – Кто родители?
 – Мать работает на картонной фабрике в Перигё.
 – Братья, сестры есть?
 – Старший брат – ночной сторож в Левалуа. Он и помог ему устроиться на работу.
 – Что-то не похож он на прилежного ученика. Не представляю, как Себастьян Тавеньо мог выучить латынь.
 – Может, он самоучка? – предположил кто-то.
 – Не могу представить, чтобы тип, который в порыве ярости кидается мопедами, стал бы корпеть над старофранцузским языком. За десять лет он должен был очень сильно измениться.
 – Так что будем делать? – разочарованно спросил Данглар.
 – Пошлем к нему двоих. Но я сомневаюсь, что это он.
 Данглар дал компьютеру отдохнуть и пошел за Адамбергом в его кабинет.
 – У меня неприятности, – объявил он.
 – Что случилось?
 – У меня блохи.
 Адамберг удивился. Чтобы стыдливый и сдержанный Данглар признался, что в его доме не все в порядке с гигиеной, такое было впервые.
 – Обрызгайте инсектицидом каждые десять квадратных метров, старина. Уйдите на два часа, а когда вернетесь, проветрите, и все дела.
 Данглар покачал головой.
 – Это блохи из квартиры Лорьона, – уточнил он.
 – Кто такой Лорьон? – с улыбкой спросил Адамберг. – Посыльный?
 – Да нет же, черт возьми! Рене Лорьон, вчерашний убитый.
 – Простите, – сказал Адамберг. – Его фамилия вылетела у меня из головы.
 – Господи, так запишите ее! Я подхватил блох у Лорьона. Я уже вчера вечером на работе начал чесаться.
 – Но от меня-то вы что хотите, Данглар? Значит, этот парень был не таким уж чистюлей, как нам показалось. Или он набрался блох у себя в гараже. От меня-то вы что хотите?
 – Боже мой, – Данглар начал раздражаться, – вы сами вчера сказали на собрании, что чуму переносят блохи.
 – Ах да. – Адамберг наконец вдумался в слова своего заместителя. – Теперь я вас понимаю, Данглар.
 – До вас сегодня долго доходит.
 – Я не выспался. Вы уверены, что это блохи?
 – Я могу отличить укус блохи от укуса комара. Меня укусили в подмышку и в пах, волдыри размером с ноготь. Я это только сегодня утром заметил и еще не успел осмотреть детей.
 Теперь Адамберг понял, что Данглар по-настоящему встревожен.
 – Но чего вы боитесь, старина? Что с вами?
 – Лорьон умер от чумы, а я подхватил блох в его квартире. Я должен принять меры в течение суток, иначе будет поздно. Детей тоже надо спасать.
 – Господи, вы что, позволили водить себя за нос? Вы что, забыли, что Лорьон был задушен? Что чума – это прикрытие?
 Адамберг встал, чтобы закрыть дверь, и придвинул заместителю стул.
 – Я помню, – сказал Данглар. – Но в своем безумном увлечении символами С.Т. дошел до того, что даже напустил в квартиру блох. Это не может быть совпадением. Этот псих считает своих блох чумными. И ничто, абсолютно ничто не убедит меня в том, что они в самом деле не заразны.
 – Если блохи заразны, для чего ему было душить Лорьона?
 – Потому что он хочет убивать собственными руками. Я вовсе не трус, комиссар. Но быть укушенным блохой, которую выпустил помешанный на чуме маньяк, мне совершенно не улыбается.
 – Кто был с нами вчера?
 – Жюстен, Вуазене и Керноркян. Еще вы, медэксперт, Девийяр и люди из Первого округа.
 – Они еще у вас? – спросил Адамберг, снимая телефонную трубку.
 – Кто?
 – Ваши блохи.
 – Ну да. Если только не разбежались по помещению.
 Адамберг набрал номер лаборатории полицейской префектуры.
 – Говорит Адамберг, – сказал он. – Помните насекомое, которое вы нашли в пустом конверте? Да, точно. Поторопите энтомолога, дело чрезвычайной важности. А? Что ж, тем хуже, скажите, пусть отложит своих мух на потом. Это срочно, старина, речь идет о чуме. Да, поторопитесь и скажите, что я пришлю ему других блох, живых. Пусть примет меры предосторожности, и главное, никому ни слова.
 – А вы, Данглар, – сказал он, вешая трубку, – отправляйтесь в душ и все свои шмотки суньте в пакет. Мы отправим их на анализ.
 – А как же я? Мне что, весь день голышом ходить?
 – Я вам куплю что-нибудь, – сказал Адамберг, вставая. – Нельзя, чтобы блохи разбежались по всему городу.
 Данглар был слишком встревожен из-за блошиных укусов, чтобы беспокоиться о вещах, которые купит ему Адамберг. Хотя в душу к нему и закралось некоторое опасение.
 – Поторопитесь, Данглар. Я отправлю службу дезинфекции к вам домой и сюда. И предупрежу Девийяра.
 Прежде чем отправиться за одеждой, Адамберг позвонил историку-уборщику Марку Вандузлеру. К счастью, тот обедал поздно и оказался дома.
 – Помните те четверки, про которые я вас спрашивал? – напомнил Адамберг.
 – Да, – отвечал Вандузлер, – а потом я услышал сообщение в вечерних новостях и прочел в газете сегодня утром. Они пишут, что обнаружен труп, а один журналист уверяет, что когда выносили покойника, его рука свесилась и на ней были видны черные пятна.
 – Черт, – выругался Адамберг.
 – Тело действительно было черным, комиссар?
 – Скажите, вы что-нибудь знаете о чуме? – спросил Адамберг, не отвечая на вопрос. – Что-нибудь кроме этой цифры?
 – Я изучаю Средние века, – пояснил Вандузлер, – и про чуму знаю много.
 – А много людей, которые в этом разбираются?
 – Специалистов по чуме? Скажем так, на сегодня их пять человек. Не считая биологов. На юге у меня есть двое коллег, но они больше заняты медицинским аспектом вопроса. Есть один в Бордо, его конек – насекомые, переносчики инфекций. И один историк – специалист по демографии в Клермонском университете.
 – А чем занимаетесь вы?
 – Я безработный.
 «Пятеро, – подумал Адамберг, – не так уж много на всю страну». И пока Марк Вандузлер единственный, кто знает смысл четверок. Историк, человек начитанный, разбирается в чуме и наверняка знает латынь. Неплохо бы его прощупать.
 – Скажите, Вандузлер, как долго, по-вашему, обычно протекает эта болезнь?
 – Инкубационный период длится в среднем от трех до пяти дней, но бывает и один-два дня, а сама болезнь протекает от пяти до семи дней. В большинстве случаев.
 – Ее можно вылечить?
 – Да, если принять меры при первых признаках болезни.
 – Думаю, мне нужна будет ваша помощь. Вы не могли бы со мной встретиться?
 – Где? – насторожился Вандузлер.
 – У вас дома.
 – Договорились, – ответил Марк, немного поколебавшись.
 Скрытный субъект. Впрочем, многие проявили бы скрытность, доведись им принимать у себя полицейского, почти каждый бы так себя повел. И это вовсе не означает, что Вандузлер и С.Т. – одно и то же лицо.
 – Через два часа, – предложил Адамберг.
 Он повесил трубку и отправился в супермаркет на площадь Италии. Ему представлялось, что размер одежды Данглара где-то между сорок восьмым и пятидесятым, он сантиметров на пятнадцать выше и килограммов на тридцать тяжелее. Надо выбрать что-то такое, чтобы уместился живот. Адамберг быстро подобрал пару носков, джинсы и большую черную футболку, потому что слышал, что белое полнит, как и полоски. Куртка не нужна, на дворе тепло, а Данглару вечно жарко от пива.
 Данглар ждал его в душевой, завернувшись в полотенце. Адамберг вручил ему новую одежду.
 – Я отправляю ваши вещи в лабораторию, – сказал он, поднимая большую сумку, куда Данглар спрятал свою одежду. – Не паникуйте, Данглар. У вас впереди два дня инкубационного периода, время есть. Так что мы успеем дождаться анализов. Они займутся этим в первую очередь.
 – Спасибо, – пробурчал Данглар, вынимая из сумки джинсы и футболку. – Бог мой, вы хотите, чтобы я это надел?
 – Увидите, капитан, вам это очень пойдет.
 – У меня будет идиотский вид.
 – А у меня он разве идиотский?
 Данглар не ответил и пошарил на дне сумки.
 – Вы не купили трусы.
 – Забыл, Данглар, это не смертельно. Пейте сегодня поменьше пива.
 – Хороший совет.
 – Вы позвонили в школу, чтобы проверили детей?
 – Конечно.
 – Покажите ваши укусы.
 Данглар поднял руку, и Адамберг насчитал три крупных волдыря у него под мышкой.
 – Сомнений нет, – сказал он. – Это блохи.
 – Вы не боитесь их подцепить? – спросил Данглар, глядя, как комиссар вертит сумку в разные стороны, чтобы ее связать.
 – Нет, Данглар. Я редко чего-то боюсь. Вот умру, тогда и буду бояться, а пока не хочу портить себе жизнь. Честно говоря, единственный раз, когда мне по-настоящему было страшно, это когда я в одиночку спустился на спине с почти отвесного ледника. Кроме того, что я боялся сорваться, меня пугали эти чертовы серны на склонах. Они смотрели на меня своими большими карими глазами, словно говоря: «Вот дурачок! И чего ты сюда полез?» Я очень уважаю мнение кареглазых серн, но лучше я вам расскажу об этом в другой раз, Данглар, когда вы немножко расслабитесь.
 – Будьте так любезны, – пробурчал Данглар.
 – А теперь я пойду навестить историка-горничную, специалиста по чуме, Марка Вандузлера, на улицу Шаль, здесь неподалеку. Посмотрите, есть ли на него что-нибудь, и пришлите мне на мобильный результат экспертизы.




 XIX


 На улице Шаль Адамберг остановился у обветшалого дома, непонятно откуда взявшегося в центре Парижа и отделенного от улицы широкой лужайкой, заросшей высокой травой, на которую он ступил не без удовольствия. Дверь открыл красивый старик с ироничной улыбкой на лице, по виду которого, в отличие от Декамбре, нельзя было сказать, что он отказался от радостей жизни. В руке он держал деревянную ложку, которой и указал, куда идти.
 – Располагайтесь в столовой, – сказал он.
 Адамберг вошел в большую комнату, которую освещали три арочных окна, в ней стоял длинный деревянный стол, вокруг которого суетился какой-то мужчина в галстуке и отточенными круговыми движениями натирал его тряпкой с воском.
 – Люсьен Девернуа, – представился он, отложив тряпку. У него было крепкое рукопожатие и громкий голос. – Марк будет через минуту.
 – Извините за беспокойство, – сказал старик, – в это время Люсьен обычно натирает стол. Ничего не поделаешь, таков обычай.
 Ничего не ответив, Адамберг сел на деревянную скамью, а старик расположился напротив с весьма довольным видом.
 – Ну что, Адамберг, – весело сказал старик, – бывших коллег уже не узнаем? И руки не подаем? У нас, как и раньше, ни к чему уважения нет?
 Адамберг немного опешил и внимательно вгляделся в лицо старика, призывая на помощь образы, хранившиеся в памяти. Виделись они не вчера, это ясно. Не меньше десяти минут понадобится, чтобы вспомнить. Парень с тряпкой, Девернуа, стал тереть медленнее, глядя на каждого по очереди.
 – Вижу, вы не изменились, – широко улыбнулся старик. – Но это не помешало вам подняться вверх с должности бригадир-майора. Надо признать, вы одержали немало побед, Адамберг. Дело Каррерона, де ла Сомма, выстрел в Валандри, знаменитые рыцарские трофеи. Я уж не говорю о недавних случаях, дело Ле Нермора, резня в Меркантуре, расследование в Винтее. Браво, комиссар! Как видите, я внимательно следил за вами.
 – Зачем? – настороженно спросил Адамберг.
 – Хотелось узнать, оставят ли вас в живых. Вы порой напоминаете сорняк на скошенном лугу, ваше спокойствие и безразличие всех раздражало, Адамберг. Хочется верить, что вам это известно лучше моего. В полиции вы как блуждающий огонек путешествовали по ступенькам иерархии. Никому не подвластный и неуправляемый. Да, мне хотелось узнать, дадут ли вам вырасти. Вы пробились, и тем лучше для вас. Мне так не повезло. Меня обогнали и вышвырнули.
 – Арман Вандузлер, – пробормотал Адамберг, и в чертах старика он снова увидел энергичного комиссара моложе на двадцать три года, язвительного, эгоцентричного и любившего жизнь.
 – Он самый.
 – Это было в Эро, – добавил Адамберг.
 – Ага. Исчезновение девушки. Вы тогда отлично справились, бригадир-майор. Парня задержали в порту Ниццы.
 – И мы ужинали под аркадами.
 – Ели осьминога.
 – Точно.
 – Налью-ка себе винца, – решил Вандузлер, вставая. – Это дело надо отметить.
 – Марк – ваш сын? – спросил Адамберг, соглашаясь выпить стаканчик.
 – Мой племянник и крестник. Пустил меня к себе жить, потому что он хороший парень. Знаете, Адамберг, я ведь остался таким же несносным, как вы сохранили свою гибкость. С тех пор я стал еще несноснее. А вы стали еще гибче?
 – Не знаю.
 – В те времена вы многого не знали, и, похоже, вам было на это плевать. Что вам понадобилось в доме, о котором вам ничего не известно?
 – Ищу убийцу.
 – И при чем тут племянник?
 – Дело связано с чумой.
 Вандузлер-старший кивнул. Потом взял швабру и дважды стукнул в потолок в том месте, где штукатурка уже порядком облупилась от ударов.
 – Нас здесь четверо, – пояснил Вандузлер-старший, – и мы живем друг над другом. Святому Матфею стучать один раз, святому Марку два, святому Луке, которого вы видите здесь с тряпкой, стучать трижды, а мне четыре раза. Семь ударов – общий сбор евангелистов.
 Убирая швабру, Вандузлер взглянул на Адамберга.
 – А вы не меняетесь, – сказал он. – Вас ничем не удивишь?
 Адамберг молча улыбнулся, в это время в столовую вошел Марк. Обойдя стол, он пожал руку комиссару и недовольно поглядел на дядю.
 – Я смотрю, ты уже успел заболтать гостя, – сказал он.
 – Прости, Марк. Двадцать три года назад мы вместе ели осьминога.
 – Окопное братство, – пробормотал Люсьен, складывая тряпку.
 Адамберг взглянул на специалиста по чуме, Вандузлера-младшего. Худой, нервный, жесткие черные волосы, в лице что-то индийское. Он был одет во все черное, только ремень выглядел немного кричаще на общем фоне, на руках серебряные кольца. На ногах у него Адамберг заметил тяжелые черные ботинки с пряжками, похожие на те, что носит Камилла.
 – Если вы желаете говорить с глазу на глаз, боюсь, нам придется выйти, – сказал Марк Адамбергу.
 – Не стоит, – ответил тот.
 – Ваше дело связано с чумой, комиссар?
 – Вернее, со знатоком чумы.
 – Тем, кто рисует эти четверки?
 – Да.
 – Это связано со вчерашним убийством?
 – А как по-вашему?
 – По-моему, да.
 – Почему?
 – Из-за черных пятен на коже. Но четверки служат, чтобы защищать от чумы, а не насылать ее.
 – И что из этого следует?
 – А то, что, как я предполагаю, ваша жертва не была защищена.
 – Так и есть. Вы верите в силу этой цифры?
 – Нет.
 Адамберг посмотрел Вандузлеру в глаза. Похоже, тот говорил искренне и даже слегка обиделся.
 – Верю не больше, чем в амулеты, кольца, бирюзу, изумруды, рубины и множество других талисманов от чумы. Они, конечно, стоят гораздо дороже, чем простая четверка.
 – Для защиты от чумы носили кольца?
 – Те, у кого было достаточно средств. Богатые реже умирали от чумы, сами не зная, что защищали их толстые стены их домов, где не было крыс. Гибли главным образом простые люди. Потому так и верили волшебным свойствам драгоценных камней – бедняки не носили рубинов и умирали. Самым могущественным считался алмаз, в нем видели самую сильную защиту: «Если носить алмаз на левой руке, он убережет от любых несчастий». Отсюда у богачей пошел обычай в знак любви дарить своей невесте алмаз, чтобы уберечь ее от беды. Обычай остался, но уже никто не знает его смысла, как никто уже не помнит значения четверок.
 – Убийца помнит. Где он мог об этом узнать?
 – В книгах, – ответил Марк, нетерпеливо махнув рукой. – Если вы расскажете мне, в чем дело, комиссар, может быть, я смогу вам помочь.
 – Сначала я должен спросить, где вы были в понедельник около двух часов ночи.
 – В этот час произошло убийство?
 – Около того.
 Медэксперт говорил про половину второго, но Адамберг решил увеличить срок. Вандузлер зачесал свои жесткие волосы за уши.
 – При чем тут я? – спросил он.
 – Извините, Вандузлер. Мало кому известно значение четверки, очень мало.
 – Все правильно, Марк, – вмешался Вандузлер-старший. – Это его работа.
 Марк с раздражением отмахнулся. Потом встал, взял швабру и стукнул один раз в потолок.
 – Сигнал для святого Матфея, – пояснил старик.
 Все замолчали, слышался только стук посуды, которую мыл Люсьен, не прислушиваясь к разговору.
 Через минуту вошел высокий, очень широкий в плечах блондин, из одежды на нем были только свободные холщовые штаны, подвязанные веревкой.
 – Звали? – негромко спросил он.
 – Матиас, – сказал Марк, – чем я был занят в два часа ночи в понедельник? Это важно, никому не подсказывать!
 Матиас на мгновение задумался, нахмурив светлые брови.
 – Ты вернулся поздно и принес с собой глажку, это было часов в десять. Люсьен тебя накормил, а потом ушел к себе вместе с Элоди.
 – Эмили, – обернувшись, поправил Люсьен. – Просто немыслимо, неужели трудно вбить себе в башку ее имя!
 – Мы сыграли две партии в карты с крестным, – продолжал Матиас, – он выиграл триста двадцать франков и ушел спать. Ты остался гладить белье мадам Булен, а потом мадам Дрюйе. В час ночи, когда ты складывал доску, ты вспомнил, что завтра тебе нужно отнести две пары простыней. Я тебе помог, и мы вдвоем выгладили их на столе. Я гладил старым утюгом. В половине третьего мы закончили и упаковали каждый комплект отдельно. Когда мы поднимались к себе, встретили крестного, который шел пописать.
 Матиас поднял голову.
 – Он изучает древнейшую историю, – отозвался Люсьен от мойки. – Он всегда точен, можете ему доверять.
 – Я могу идти? – спросил Матиас. – Меня склейка ждет.
 – Да, – сказал Марк. – Спасибо.
 – Что за склейка? – спросил Адамберг.
 – Он склеивает куски кремния эпохи палеолита в погребе, – объяснил Марк.
 Адамберг кивнул, ничего не понимая. Зато он понял, что с помощью пары вопросов ему не постичь, как устроен этот дом и чем заняты его обитатели. На это ушло бы много времени, а он здесь не за этим.
 – Конечно, Матиас мог и соврать, – сказал Марк Вандузлер. – Но если хотите, расспросите нас по отдельности про цвет белья. День он не мог передвинуть. В то утро я забрал белье у мадам Туссен в доме двадцать два на авеню Шуази, можете проверить. Днем я его постирал и высушил, а вечером мы его выгладили. На другое утро я его отнес. Две голубые простыни с ракушками и две бежевые, серые с изнанки.
 Адамберг кивнул. Безупречное домашнее алиби. Этот парень знает толк в белье.
 – Хорошо, – сказал он. – Сейчас я все объясню.
 Поскольку говорил Адамберг медленно, то на рассказ о четверках, глашатае и вчерашнем убийстве у него ушло двадцать пять минут. Дядя и племянник внимательно слушали. Марк часто кивал головой, словно подтверждая ход событий.
 – Сеятель чумы, – сказал он, – вот с кем вы имеете дело. И защитник от чумы в одном лице. Следовательно, этот тип считает себя ее повелителем. Такое уже случалось, но зачастую сеятели были вымышленными, и таких были тысячи.
 – Как это понимать? – спросил Адамберг, открывая блокнот.
 – Во время каждой эпидемии чумы, – пояснил Марк, – царил такой ужас, что помимо Господа Бога, комет и воздушной инфекции, которых нельзя было наказать, люди искали виновников на земле. Они искали тех, кто  сеет чуму . Таких людей обвиняли в том, что они насылают чуму с помощью мазей, жира и разного варева, которыми якобы мажут дверные колокольчики, замочные скважины, перила, фасады домов. Бедняге, нечаянно дотронувшемуся до стены дома, грозило сто смертей. Многие были повешены. Их называли сеятелями, мазателями, кормящими чуму, никогда не задаваясь вопросом, зачем человеку это понадобилось. Вы тоже имеете дело с сеятелем, тут никаких сомнений. Но он не сеет чуму где попало, ведь так? Он карает одних и защищает других. Он – Бог и своей рукой направляет бич Божий. А поскольку он считает себя Богом, то сам и выбирает, кого призвать к себе.
 – Мы искали связь между потенциальными жертвами. Пока ничего не нашли.
 – Если есть сеятель, то есть и носитель инфекции. Чем он пользуется? Вы обнаружили следы мази на нетронутых дверях? Или на замках?
 – Этого мы не искали. Зачем ему разносчик заразы, если он душит?
 – Думаю, что, сообразуясь с собственной логикой, он не считает себя убийцей. Если бы он хотел убить сам, ему не нужно было бы устраивать весь этот спектакль с чумой. Он использует посредника между собой и жертвой. Убивает чума, а не он.
 – Отсюда и его послания.
 – Совершенно верно. Он хвастается чумой и говорит, что только она и есть единственный виновник того, что случится. Поэтому ему обязательно нужен разносчик инфекции.
 – Блохи, – подсказал Адамберг. – Вчера в доме убитого моего заместителя покусали блохи.
 – Боже мой, блохи? У погибшего были блохи?
 Марк резко встал, сунув кулаки в карманы брюк.
 – Что это за блохи? – взволнованно спросил он. – Кошачьи?
 – Понятия не имею. Я послал одежду на экспертизу.
 – Если это кошачьи или собачьи блохи, бояться нечего, – рассуждал Марк, шагая по комнате. – Они не опасны. Но если блохи – крысиные, если убийца и правда заразил крысиных блох и выпустил на свободу, Бог мой, это же катастрофа!
 – Они действительно опасны?
 Марк посмотрел на Адамберга так, словно тот спросил, что такое белый медведь.
 – Я звоню в лабораторию, – сказал Адамберг.
 Он отошел в сторону позвонить, а Марк попросил Люсьена поменьше греметь тарелками, которые тот расставлял по местам.
 – Да, – говорил Адамберг. – Вы закончили? Как называется, вы говорите? Господи, прочтите по буквам!
 У себя в блокноте Адамберг написал букву N, затем О, потом остановился, не зная, как продолжить. Марк взял у него карандаш и дописал начатое слово:  Nosopsyllus fasciatus . В конце поставил вопросительный знак. Адамберг кивнул.
 – Все в порядке, я записал, – сказал он энтомологу.
 Марк приписал:  «носители болезнетворных бактерий» .
 – Отправьте их на бактериологический анализ, – добавил Адамберг. – Пусть ищут чумную бациллу. Скажите, чтобы получше закупорили пробирки, у меня уже один укушенный есть. И бога ради не дайте им разбежаться по лаборатории! Да, по тому же номеру. Всю ночь.
 Адамберг спрятал телефон во внутренний карман.
 – В одежде моего заместителя найдены две блохи. И они не человеческие, а…
 –  Nosopsyllus fasciatus , крысиные блохи, – подсказал Марк.
 – В конверте, изъятом в квартире убитого, была еще одна, мертвая блоха. Той же породы.
 – Так он их и подбрасывает.
 – Да, – сказал Адамберг и тоже зашагал по комнате. – Он вскрывает конверт и выпускает блох в квартиру. Но я не верю, что эти чертовы блохи инфицированы. Я думаю, что это тоже всего лишь символ.
 – Однако он увлекся символами настолько, что даже раздобыл крысиных блох. А это не так-то легко.
 – Я думаю, он блефует, поэтому и убивает сам. Он знает, что его блохи безобидны.
 – Это неизвестно. Вам бы следовало собрать всех блох из квартиры Лорьона.
 – И как я это сделаю?
 – Проще всего принести в квартиру одну или двух морских свинок, пусть погуляют там минут пять. Они соберут всех блох, какие есть. Суйте их в мешок и несите в лабораторию. А после сразу продезинфицируйте помещение. Но не оставляйте свинок надолго. Укусив, блоха запросто может убежать. Надо поймать их во время пиршества.
 – Хорошо, – сказал Адамберг, записывая. – Спасибо за помощь, Вандузлер.
 – Еще две вещи, – сказал Марк, провожая его к двери. – Имейте в виду, что ваш сеятель чумы не такой уж большой знаток, как кажется. В его знаниях есть пробелы.
 – Он в чем-то ошибся?
 – Да.
 – В чем?
 – Уголь,  «черная смерть» . Этот образ возник из-за неправильно понятого слова:  pestis atra означает «жуткая смерть», а вовсе не «черная смерть». [3] Тела зачумленных никогда не были черными. Это поздний миф, очень распространенное заблуждение. Все в это верят, но это неправда. Напрасно ваш убийца мажет тело углем. Он совершает большую промашку.
 – Вот как, – задумался Адамберг.
 – Не теряйте голову, комиссар, – сказал Люсьен, выходя из комнаты. – Марк ужасно дотошный, как все, кто изучает Средневековье. Он копается в мелочах, а главное упускает.
 – А что главное?
 – Насилие, комиссар. Человеческое насилие.
 Марк улыбнулся и посторонился, давая Люсьену пройти.
 – Чем занимается ваш друг? – спросил Адамберг.
 – Его первейшее призвание – раздражать окружающих, но за это не платят. Он это делает добровольно. А его вторая профессия – современная история, он специалист по Первой мировой войне. Иногда у нас бывают серьезные стычки.
 – Понятно. А что за вторая вещь, которую вы мне хотели сказать?
 – Вы ищете типа с инициалами СТ.?
 – Это серьезная зацепка.
 – Не утруждайтесь понапрасну. СТ – это всего лишь аббревиатура двух наречий – «cito» и «tarde», вырванных из известного изречения.
 – Извините, не понял.
 – Практически во всех средневековых трактатах о чуме наилучшим средством спасения называется следующее:  «Cito, longe fugeas et tarde redeas» , что значит:  «Уйди скорей и не спеши обратно» . Это знаменитое «cito, longe, tarde» – «быстро, далеко и надолго» – у убийцы превратилось в «cito, tarde» – «быстро и надолго».
 – Вы можете мне это записать? – попросил Адамберг, протягивая блокнот.
 Марк нацарапал несколько строк.
 – «СТ» – это совет, который убийца дает людям, в то время как защищает их с помощью четверок, – сказал Марк, возвращая блокнот.
 – Я предпочел бы, что это оказались инициалы, – сказал Адамберг.
 – Понимаю. Вы не могли бы держать меня в курсе? Насчет блох?
 – Вас так интересует расследование?
 – Да нет, – улыбнулся Марк. – Но на вас, возможно, есть  Nosopsyllus . А значит, они могут оказаться на мне и на остальных тоже.
 – Ясно.
 – Вот другое средство от чумы. Поймай их скорей и хорошенько помойся. ПСП.
 Выходя, Адамберг столкнулся с высоким блондином и задержался, чтобы задать ему вопрос.
 – Одна пара была бежевая с серой изнанкой, – ответил Матиас, – а другая голубая с ракушками.
 Покидая дом на улице Шаль через запущенный садик, Адамберг чувствовал себя немного ошеломленным. На земле жили люди, которые знали много удивительных вещей. Сначала они внимательно слушали на уроках в школе, а потом продолжали приумножать свои знания и накапливать их целыми тоннами. Знания, выходящие за пределы привычного бытия. Эти люди проводили время, изучая сеятелей чумы, мази, латинских блох и чудодейственные наречия. Совершенно очевидно, что все это лишь малая толика той тонны знаний, что хранилась в голове Марка Вандузлера. В обычной жизни эти знания вряд ли бы когда-нибудь понадобились. Но сегодня они пригодились, и жизнь зависела именно от них.




 XX


 В уголовный розыск пришли новые факсы из лаборатории, и Адамберг быстро с ними ознакомился: на всех «странных» посланиях были только отпечатки Жосса и Декамбре.
 – Я бы удивился, оставь сеятель свои пальчики, – сказал Адамберг.
 – Зачем ему такие дорогие конверты? – спросил Данглар.
 – Чтобы соблюсти правила церемонии. Каждый поступок в его глазах – священнодействие. Простые конверты тут не годятся. Ему нужна драгоценная оправа, потому что его деяния в высшей степени утонченны. Это не деяния первого встречного, вроде нас с вами, Данглар. Вы же не можете представить, чтобы искусный повар подал вам слоеный пирог на пластмассовой тарелке. Так и здесь. Конверт под стать той цели, которой он служит, он – изыскан.
 – Отпечатки Ле Герна и Дюкуэдика, – сказал Данглар, кладя факс на стол. – Оба побывали за решеткой.
 – Да. Но недолго. Девять месяцев и полгода.
 – Но этого достаточно, чтобы обзавестись полезными знакомствами, – сказал Данглар, яростно расчесывая подмышку. – Научиться вскрывать замки они могли уже после тюрьмы. За что они сидели?
 – Ле Герн за побои, телесные повреждения и попытку убийства.
 – Так-так, – присвистнул Данглар, – уже теплее. Почему ему не дали больше?
 – Смягчающие обстоятельства: судовладелец, которого он избил, не ремонтировал свой траулер, тот весь прогнил и затонул. Двое матросов погибли. Ле Герна подобрал спасательный вертолет, и на суше он в ярости набросился на хозяина.
 – Хозяина наказали?
 – Нет. Ни его, ни чиновников из управления портом, которые его покрывали, – по словам Ле Герна, тот их подмазал. Все судовладельцы сговорились между собой, и его вышвырнули из всех портов Бретани. Ле Герн больше никогда не командовал кораблем. А тринадцать лет назад он без гроша прибыл на вокзал Монпарнас.
 – У него веские причины ненавидеть все человечество, вы не находите?
 – Нахожу. Он вспыльчивый и злопамятный. Но Рене Лорьон, похоже, никогда не бывал ни в одном портовом управлении.
 – Может, он выбирает, на ком отыграться. Такое бывало. Все-таки Ле Герну удобнее всего посылать письма самому себе, разве не так? Хотя с тех пор, как мы наблюдаем за площадью – а Ле Герн первый узнал об этом, – «странных» записок больше не приходило.
 – Он не единственный, кто знал о присутствии полицейских. В девять вечера в «Викинге» уже все это почуяли.
 – А если убийца не из их квартала, откуда он узнал?
 – Он совершил убийство и прекрасно понимает, что его ищут. Он заметил полицейских на лавочке.
 – Значит, наша слежка впустую?
 – Это слежка из принципа. И не только.
 – А за что сидел Декамбре-Дюкуэдик?
 – За попытку изнасилования несовершеннолетней в школе, где он преподавал. На него тогда набросилась вся пресса. В пятьдесят два года его чуть было не линчевали на улице. Полиции пришлось охранять его до суда.
 – Дело Дюкуэдика, припоминаю. Нападение на девочку в туалете. А ведь, глядя на него, ни за что не подумаешь.
 – Вспомните, что он сказал в свою защиту, Данглар. Трое пятнадцатилетних подростков набросились на девочку двенадцати лет, когда все ушли обедать. Дюкуэдик здорово поколотил тех парней и взял малышку на руки, чтобы унести оттуда. Одежда на девочке была разорвана, и она рыдала у него на руках в коридоре. Это и видели остальные ученики. Трое молодчиков представили дело по-другому: якобы Декамбре насиловал девчонку, они вмешались, Декамбре их избил и пытался забрать девочку с собой. Его слово против показаний троих. Декамбре осудили. Подруга его сразу бросила, коллеги от него отвернулись. Потому что сомневались в его правоте. Сомнения опустошают, Данглар, но они очень сильны в нас. Поэтому он и сменил фамилию на Декамбре. В пятьдесят два года жизнь этого человека кончилась.
 – Сколько лет было бы сейчас тем троим? Приблизительно тридцать два – тридцать три? Как и Лорьону?
 – Лорьон учился в Перигё, а Дюкуэдик преподавал в Ванне.
 – Он мог выбрать его козлом отпущения.
 – Опять?
 – А что? Вы разве не встречали стариков, уничтожающих целые поколения?
 – Слишком часто встречал.
 – Надо проверить этих двоих. Декамбре легче легкого отправлять эти письма, а тем более их писать. Все-таки это он додумался до их смысла. По одному арабскому словечку догадался, что отрывок взят из «Liber canonis» Авиценны. Что-то уж больно подозрительно, вам не кажется?
 – Мы в любом случае вынуждены их проверить. Я убежден, что убийца присутствует на этих чтениях. Он начал с них, потому что у него не было выбора. Но еще и потому, что он очень хорошо знаком с урной чтеца. Эти сеансы, которые нам с вами кажутся нелепыми, ему, напротив, показались прекрасным средством заявить о себе, ведь и остальные окрестные жители прибегают к их помощи. Я в этом уверен. И я убежден, что он приходит послушать свои послания, я уверен, что он бывает на чтении новостей.
 – В этом нет смысла, – заметил Данглар, – да и опасно для него.
 – Не важно, что нет смысла, Данглар, я думаю, он там, в толпе. Поэтому мы и будем продолжать наблюдение.
 Адамберг вышел из кабинета и подошел к плану Парижа, висевшему в центральной комнате. Коллеги следили за ним глазами, но Адамберг понял, что причина их любопытства не он, а Данглар, одетый в широкую черную футболку с короткими рукавами. Он высоко поднял правую руку, и все взгляды обратились на него.
 – В восемнадцать часов все должны покинуть помещение, здесь будет проводиться дезинфекция, – объявил он. – Придя домой, пусть каждый примет душ, вымоет голову и постирает все свои вещи, я подчеркиваю –  все , в машине при температуре шестьдесят градусов. Цель – уничтожить блох, если они есть.
 Послышалось бормотание, люди заулыбались.
 – Это строгий приказ, – сказал Адамберг, – который касается всех, а особенно троих человек, которые побывали в квартире Лорьона. Кого-нибудь укусили со вчерашнего дня?
 Поднялся чей-то палец, это был Керноркян, все уставились на него с любопытством.
 – Лейтенант Керноркян, – представился он.
 – Не волнуйтесь, лейтенант, вы не одиноки. Капитана Данглара тоже укусили.
 – Если стирать при шестидесяти градусах, – сказал кто-то, – рубашке хана.
 – А иначе придется ее сжечь, – сказал Адамберг. – Тот, кто не желает подчиняться, возможно, рискует заразиться чумой. Повторяю: возможно. Я уверен, что блохи, которых убийца подкинул Лорьону, здоровы и являются всего лишь символом, как и все остальное. Однако принять меры все равно необходимо. Блохи кусают в основном по ночам, поэтому я прошу выполнить мои указания сразу же, как придете домой. А потом побрызгайте дома инсектицидом. В раздевалке вам приготовили баллоны. Ноэль и Вуазене, вы завтра проверите алиби этих четверых ученых, – продолжал он, протягивая им листок, – все четверо – специалисты по чуме, а значит, под подозрением. А вы… – обратился он к седому улыбающемуся полицейскому.
 – Лейтенант Меркаде, – привстав, представился офицер.
 – …Меркаде, вы проверите эту историю с бельем мадам Туссен с авеню Шуази.
 Адамберг протянул листок, который, переходя из рук в руки, дошел до Меркаде. Потом он указал на полицейского с круглым лицом и испуганными зелеными глазами и несгибаемого бригадира из Гранвиля.
 – Бригадир Ламарр, – отрапортовал бывший жандарм, вытягиваясь по стойке «смирно».
 – Бригадир Эсталер, – отозвался круглолицый.
 – Вы обойдете все двадцать девять домов и снова осмотрите двери без четверок. Ваша цель – обнаружить мазь, жир или что-то подобное на замочной скважине, звонке или ручке. Будьте осторожны, наденьте перчатки. Кто у нас продолжает работать с жителями этих квартир?
 Поднялись четыре руки – Ноэля, Данглара, Жюстена и Фруаси.
 – Каковы результаты? Между ними есть связь?
 – Никакой, – сказал Жюстен. – Под общий знаменатель подвести не удается.
 – А что дал допрос соседей из дома Лорьона?
 – Ничего. Никто не заметил в доме незнакомца. И соседи ничего не слышали.
 – Какой код в подъезде?
 – Легкий. Ключевые цифры почти стерлись, не разглядеть. Перепробовать сто двадцать комбинаций – и за шесть минут откроешь.
 – Кто расспрашивал жителей других двадцати восьми домов? Кто-нибудь из них заметил художника?
 Грубоватая женщина с крупным лицом решительно подняла руку.
 – Лейтенант Ретанкур, – назвалась она. – Художника никто не видел. Он действует только ночью, а его кисть работает бесшумно. Если он уже наловчился, то успевает разрисовать двери за полчаса.
 – Что с домофонами?
 – На многих остались следы пластилина, комиссар. Он снимает слепок, а потом вычисляет наиболее запачканные места.
 – Тюремная хитрость, – заметил Жюстен.
 – До этого может любой додуматься, – возразил Ноэль.
 Адамберг взглянул на часы.
 – Без десяти, – сказал он. – Все на выход.
 В три часа ночи Адамберга разбудил звонок из биологической лаборатории.
 – Бацилла не обнаружена, – послышался усталый мужской голос. – Результат отрицательный. Как у блох из одежды, так и у блохи из конверта и у двенадцати особей, найденных в квартире Лорьона. Чисты как младенцы.
 Адамберг вздохнул с облегчением.
 – Все блохи крысиные?
 – Все. Пять самцов, десять самок.
 – Прекрасно. Обращайтесь с ними бережно.
 – Они сдохли, комиссар.
 – Что ж, обойдемся без фанфар. Храните их в пробирке.
 Он сел на кровати, зажег лампу и почесал голову. Потом позвонил Данглару и Вандузлеру, чтобы сообщить о результате анализа. Затем по очереди набрал номера всех своих коллег, а после медэксперта и Девийяра. Ни один человек не пожаловался на то, что его разбудили среди ночи. Он путался в своих заместителях, а записи в блокноте были неполными. У него больше не было времени ни на то, чтобы делать памятки, ни даже на то, чтобы позвонить Камилле назначить встречу. Ему казалось, что сеятель чумы не даст ему и поспать.
 Звонок застал его в половине восьмого на пути в уголовный розыск, куда он направлялся пешком из Марэ.
 – Комиссар? – послышался запыхавшийся голос. – Говорит бригадир Гардон, я дежурил этой ночью. В Двенадцатом округе обнаружены два трупа, один на улице Роттембур, другой неподалеку, на бульваре Сульт. Тела обнаженные, вымазаны древесным углем и лежат прямо на тротуаре. Двое мужчин.




 XXI


 В полдень оба тела были отправлены в морг, дорожное движение восстановлено. Поскольку трупы были выставлены на всеобщее обозрение, уже не оставалось надежды на то, что происшествие пройдет незамеченным для публики. Вечером это будет в теленовостях, а утром в газетах. Скрыть личность жертв было невозможно, а там вскоре всплывет и то, что проживали они на улице Пуле и авеню де Турвиль, в домах, где на всех дверях были нарисованы четверки за исключением дверей убитых. Одному был тридцать один год, другому тридцать шесть лет, у одного семья и дети, у другого сожительница. Три четверти сотрудников уголовного розыска разъехались по Парижу, одни искали свидетелей на месте преступления, другие снова обошли оба упомянутых дома, расспрашивая родных и соседей, пытаясь установить хоть какую-нибудь связь между убитыми и Рене Лорьоном. Остальные уселись за компьютеры, печатая отчеты и регистрируя новые факты.
 Опустив голову и прислонившись спиной к стене своего кабинета неподалеку от окна, откуда сквозь новенькую решетку был виден уличный людской поток, Адамберг пытался собрать воедино потяжелевший груз фактов убийства и деталей,  к тому прилагающихся . Ему казалось, что этот груз стал чересчур тяжел для головы одного человека, по крайней мере, для его собственной. Он уже не в состоянии был справиться с ним. Он запутался в «странных» письмах, мелких дрязгах обитателей площади Эдгар-Кине, полицейских досье на Ле Герна и Дюкуэдика, в отмеченных четверкой домах, личностях жертв, их соседей, родных; в угле, блохах, конвертах, лабораторных анализах, звонках медэксперта и характеристике убийцы, ему было трудно разобраться во всей этой каше. Впервые в жизни ему показалось, что прав Данглар, который все заносит в компьютер, а не он, который спешит развеять свои тревоги на улице.
 Две новые жертвы за одну ночь, сразу два человека. Раз полицейские охраняли двери, убийца попросту выманил свои жертвы на улицу, обойдя препятствие так же легко, как немцы пересекли непреодолимую линию Мажино на самолетах, когда французы блокировали дороги. Двое бригадиров, охранявшие квартиру убитого на улице Роттембур Жана Виара, видели, как тот вышел из дома в половине девятого вечера. Разве можно помешать мужчине пойти на свидание? Тем более что его совершенно не пугала «эта идиотская заваруха с четверками», как он заявил полицейскому. Другой мужчина, Франсуа Клерк, ушел из дома в десять вечера прогуляться, как он сказал. Его раздражали полицейские за дверью, на улице было тепло, и ему захотелось выпить стаканчик. Разве можно помешать мужчине пойти выпить? Оба были задушены, как и Лорьон, между первым и вторым убийством прошло около часа. Вероятно, потом оба трупа перевезли на машине, раздели и вымазали углем. И наконец, убийца бросил тела вместе с одеждой на разных улицах в Двенадцатом округе на окраине Парижа. Убийца явно опасался быть замеченным, потому что тела лежали не на спине и руки не были сложены крестом на груди. Они лежали в тех позах, в каких их бросили в спешке. Адамберг предположил, что такая неудачная концовка расстроила убийцу. В ночной тишине никто ничего не заметил. Несмотря на два миллиона жителей, столица может быть так же пустынна, как горная пиренейская деревушка в четыре утра. Впрочем, в столице живешь или нет, на бульваре Сульт люди спят так же крепко, как в Пиренеях.
 Единственное, за что можно зацепиться, – все трое были мужчинами старше тридцати лет. А для общего знаменателя этого слишком мало. В остальном между убитыми не было ровным счетом ничего общего. Жан Виар никогда не вкалывал в пригороде за гроши, как Лорьон. Он был из богатой семьи, имел диплом инженера-программиста, его жена была адвокатом. У Франсуа Клерка была менее завидная судьба, он был тяжел и широкоплеч и работал в отделе доставки у крупной фирмы, торговавшей вином.
 Стоя по-прежнему у стены, Адамберг позвонил медэксперту, который работал с телом Виара. Пока за ним ходили, комиссар успел посмотреть у себя в блокноте фамилию врача. Ромен.
 – Ромен, это Адамберг. Простите, что отрываю. Вы подтверждаете, что жертва была задушена?
 – В этом никаких сомнений. Убийца пользуется толстым шнурком, возможно, толстой капроновой бечевкой. На затылке жертвы хорошо виден след удара. Возможно, убийца пользовался скользящей петлей. В этом случае ему достаточно только дернуть вправо, здесь большой силы не требуется. Кроме того, он придумал верное средство, чтобы легче справляться с более сильными жертвами: оба убитых получили хорошую дозу слезоточивого газа. Пока они были беспомощны, убийца успел набросить петлю. Быстрый и верный способ.
 – У Лорьона были укусы насекомых на теле?
 – Господи, я забыл упомянуть о них в рапорте! Сначала я не придал этому значения. У него были довольно свежие блошиные укусы в паху. У Виара то же самое на внутренней стороне бедра и шее, но укусы более давние. Последнего я еще не успел осмотреть.
 – Блохи могут кусать мертвецов?
 – Нет, Адамберг, ни в коем случае. Они убегают сразу, как только тело начинает остывать.
 – Спасибо, Ромен. На всякий случай проверьте на наличие чумной бациллы, как и Лорьона. Мало ли что.
 Адамберг спрятал телефон в карман и потер пальцами глаза. Значит, он ошибся. Убийца подбрасывал конверт с блохами заранее. Между появлением блох и убийством прошло время, раз насекомые успели укусить. А в случае с Виаром времени прошло даже довольно много, потому что врач сказал, что укусы были давнишними.
 Он прошелся по комнате, заложив руки за спину. Сеятель вел себя очень странно. Сначала подбросил вскрытый конверт под дверь своей будущей добычи, чуть погодя вернулся, взломал замок, задушил жертву и вымазал углем. Он работал в два захода. Сначала блохи, потом убийство. Не говоря уже об этих дьявольских четверках и объявлениях. Адамберг все сильнее чувствовал свою беспомощность. Все путалось, нить ускользала, убийца и его ритуал выглядели нелепо, их невозможно было понять. Подчиняясь внезапному импульсу, он набрал телефон Камиллы и через полчаса уже лежал на кровати голый под одеждой, а потом и голый без одежды. Камилла легла сверху, и он закрыл глаза. В эту минуту он забыл, что двадцать семь человек из уголовного розыска патрулировали улицы или стучали по клавиатуре компьютеров.
 Через два с половиной часа он уже был на площади Эдгар-Кине, примиренный с самим собой, окутанный и почти защищенный блаженной истомой, с легкой дрожью в ногах.
 – Я собирался вам звонить, комиссар, – сказал Декамбре, шедший ему навстречу от дверей своего дома. – Вчера ничего не было, зато сегодня одно пришло.
 – Не заметили, кто положил его в урну? – спросил Адамберг.
 – Письмо пришло по почте. Он сменил тактику и теперь не рискует приносить письма сам. Он их отсылает.
 – На чей адрес?
 – Прямо сюда, на имя Жосса Ле Герна.
 – Значит, он знает имя чтеца?
 – Его многие знают.
 Адамберг последовал за Декамбре в его берлогу и открыл конверт.
  Внезапно прошел слух, который вскоре подтвердился, что в городе появилась чума на двух улицах сразу. Говорили, что у двоих (…) были обнаружены все явные признаки болезни. 
 – Ле Герн огласил это?
 – Да, в полдень. Вы ведь велели продолжать.
 – Теперь, когда он взялся за дело, послания более понятны. Как реагируют люди?
 – Волнуются, расспрашивают друг друга, а в «Викинге» только об этом и говорят. Мне кажется, у нас побывал журналист. Он задавал много вопросов Жоссу и остальным. Не знаю, откуда он взялся.
 – Все из-за слухов, Декамбре. Это неизбежно. «Странные» письма в последние дни, смерть во вторник утром и официальное обращение вечером в новостях – все это посеяло слухи, иначе и быть не могло. Возможно, пресса получила письмо от самого сеятеля, так все и закрутилось.
 – Это весьма вероятно.
 – Отправлено вчера, – сказал Адамберг, рассматривая конверт, – из Первого округа.
 – Объявлены две смерти, – заметил Декамбре.
 – Это уже случилось, – ответил Адамберг, глядя на него. – Вечером услышите в новостях. Двоих мужчин, голых и вымазанных углем, выбросили на мостовую, как мешки.
 – Двоих сразу, – глухо произнес Декамбре.
 Его рот исказила гримаса, бледная кожа покрылась сеткой морщин.
 – Как по-вашему, Декамбре, тела зараженных чумой чернеют?
 Бывший учитель нахмурился.
 – Я плохо в этом разбираюсь, комиссар, история медицины не мой конек. Поэтому я так долго добирался до смысла «странных» писем. Но могу вас заверить, что врачи той эпохи ни разу не упоминают этот цвет. Язвы, пятна, бубоны, волдыри – да, но не чернота. Этот образ укрепился в головах людей гораздо позже. Все дело в семантике, понимаете?
 – Да.
 – Это не важно, потому что ошибка прижилась, и чуму называют «черной смертью». А эти слова, несомненно, очень важны для убийцы, потому что они сеют страх. Он хочет ошеломить, поразить умы людей жуткими образами, не важно, настоящими или ложными. А слова «черная смерть» оглушают, как пушечный выстрел.
 Адамберг сел за столик в «Викинге», где в этот вечер было довольно тихо, и попросил у верзилы Бертена чашку кофе. В окно ему хорошо была видна вся площадь. Через четверть часа позвонил Данглар.
 – Я в «Викинге», – сказал Адамберг.
 – Будьте осторожны с тамошним кальвадосом, – предостерег Данглар. – Он весьма специфический. Одним махом все мысли из головы выметает.
 – У меня и без того пустая голова, Данглар. Не знаю, что и делать. Мне кажется, он одурманил меня, сбил с толку. Околпачил.
 – Кальвадос?
 – Нет, сеятель чумы. Этот С.Т. Кстати, можете больше не искать подходящие инициалы.
 – А как же Себастьян Тавеньо?
 – Оставьте его в покое, – сказал Адамберг, открывая блокнот на странице, исписанной Марком. – Это всего лишь наречия «cito» и «tarde».
 Адамберг ждал, что ответит заместитель, но тот молчал. Видно, и у него гудела голова, а его светлый ум затуманился.
 –  «Cito, longe, tarde» , – прочитал Адамберг. –  «Уйди скорей и не спеши обратно». 
 – Черт! – наконец проговорил Данглар. –  «Cito, longe fugeas et tarde redeas» . Как же я не подумал!
 – У нас у всех голова кругом, и у вас в том числе. Он хочет нас подавить.
 – Кто вам рассказал про буквы?
 – Марк Вандузлер.
 – Я навел о нем справки, как вы просили.
 – Его тоже оставьте в покое. Он вне подозрений.
 – Вы знали, что его дядя – бывший полицейский и что его выгнали перед самой пенсией?
 – Да. Когда-то мы с ним вместе осьминога ели.
 – Надо же. А вы знали, что Марк знаком с полицией?
 – Какой-нибудь криминал?
 – Да, но он помогал расследованию. Парень далеко не дурак.
 – Я это заметил.
 – Я звоню насчет четверых специалистов по чуме. Все чисты как стеклышко. У каждого семья и железное алиби.
 – Не повезло.
 – Да уж. Больше нам не за кого зацепиться.
 – И я перестал что-либо понимать. Я ничего не чувствую, старина.
 Данглар мог позлорадствовать, что Адамбергу изменила его интуиция. Однако ему, напротив, стало жаль комиссара и очень захотелось его подбодрить, потому что он сам хорошо знал, каково это – отчаяться.
 – Бросьте, – твердо сказал он, – вы наверняка что-то чувствуете. Хоть что-нибудь.
 – Только одно, – помолчав, медленно произнес Адамберг. – То же, что и раньше.
 – И что именно?
 Адамберг окинул взглядом площадь. Там потихоньку собирался народ, люди выходили из бара, все ждали вечернего сеанса. Под высоким платаном заключались пари о погибших и спасшихся в кораблекрушении.
 – Я знаю, что он здесь, – сказал комиссар.
 – Где здесь?
 – Здесь, на площади.
 У Адамберга не было телевизора, и он привык, если ему было нужно, заходить в ирландский паб в ста метрах от своего дома, там гремела музыка и витали пары пива «Гиннес», а официантка по имени Энид, которая давно его знала, разрешала ему смотреть маленький телевизор под стойкой. Без пяти восемь он открыл дверь с надписью «Черные воды Дублина» и прошел за стойку. Слова «черные воды» как нельзя лучше выражали то, что он чувствовал с самого утра. Пока Энид готовила для него картошку с салом – где ирландцы брали такой громадный картофель, над этим стоит подумать на досуге, когда голова не будет забита сеятелем чумы, – Адамберг, приглушив звук, слушал новости. Как он и опасался, все грозило кончиться катастрофой.
 Диктор сообщил о тревожных обстоятельствах смерти троих человек, погибших в Париже в ночь с понедельника на вторник и со среды на четверг. Жертвы проживали в домах, где появились нарисованные четверки, о которых говорилось позавчера в официальном обращении префектуры полиции в телевизионном выпуске новостей. Значение этих цифр, которое полиция не пожелала раскрыть, стало теперь известно благодаря письму самого художника, присланному в агентство «Франс Пресс». К анонимному посланию отнеслись крайне осторожно, и пока ничто не подтверждает его подлинность. Однако в нем автор утверждает, что трое мужчин умерли от чумы, и заявляет, что он уже давно предупреждал о ее приходе жителей столицы через публичные объявления, которые читают на перекрестке Эдгар-Кине – Деламбр. Подобное заявление заставляет думать, что мы имеем дело с сумасшедшим. Если на теле убитых и были признаки «черной смерти», префектура полиции утверждает, что они стали жертвами серийного убийцы и смерть наступила от удушения. Адамберг услышал свою фамилию.
 Потом показали двери с нарисованными четверками, последовали подробные пояснения, опрос жителей домов, показали площадь Эдгар-Кине. После чего на экране собственной персоной возник окружной комиссар Брезийон, сидевший у себя в кабинете на набережной Орфевр, и со всей серьезностью сообщил, что люди, которым угрожает маньяк, находятся под строгой охраной полиции, что слух о чуме – выдумка человека, которого сейчас разыскивают, а черные пятна на теле убитых сделаны древесным углем. Вместо того чтобы на этом успокоиться, выпуск завершился документальным экскурсом в историю чумы во Франции с кучей картинок и зловещими комментариями.
 Адамберг удрученно сел за столик и, не глядя в тарелку, принялся за гигантскую картошку.
 В «Викинге» прибавили звук телевизора, а Бертен задержал горячее и не ударил в гонг. Жосс был в центре общего внимания и, как мог, отбивался от сыпавшихся на него вопросов. Ему на выручку пришел Декамбре, хранивший удивительное хладнокровие, и Дамас, который хоть и не знал, на что мог сгодиться, но все же чувствовал, что страсти накаляются, и не покидал Жосса ни на минуту. Мари-Бель расплакалась, чем не на шутку перепугала Дамаса.
 – У нас чума? – воскликнула она, слушая новости, и ее возглас выразил общую тревогу, которую никто не решился столь же простодушно высказать вслух.
 – Ты что, не слыхала? – прогремел голос Лизбеты. – Они умерли не от чумы, эти трое, их задушили. Не слышала разве? Слушать надо, Мари-Бель!
 – Откуда мы знаем, может, полиция нам лапшу на уши вешает? – высказался мужчина из бара. – Думаешь, Лизбета, если начнется чума, они так нам любезно все и сообщат? Держи карман шире! Много они тебе рассказали про коров да про кукурузу?
 – А пока суть да дело, мы жрем ихнюю кукурузу как миленькие, – отозвался другой.
 – Я лично ее уже не ем, – заявила какая-то женщина.
 – Да ты никогда ее и не ела, – возразил ее муж, – ты ее не любишь.
 – А все их идиотские эксперименты, – снова раздался голос из бара, – небось опять дурака сваляли да выпустили болезнь на свободу. А зеленые водоросли? Знаешь, откуда они взялись?
 – Ага, – ответил кто-то. – А теперь не знают, как от них избавиться. Как с кукурузой и коровами.
 – Нет, ты представляешь, уже трое умерли! И как они собираются это остановить? Наверняка сами не знают, я тебе точно говорю.
 – Да уж, – отозвался парень из глубины бара.
 – Господи ты боже мой! – стараясь всех перекричать, крикнула Лизбета. – Этих мужиков задушили!
 – Потому что на их дверях не было четверок, – продолжал один из собеседников, задрав указательный палец. – Они не были защищены. По телику же объяснили, не слышали, что ли? Нам что, приснилось, что ли?
 – Так если все правда, значит, никто ничего не выпускал, это тот тип ее насылает.
 – Говорю вам, они упустили бациллу, – уверенно заявил мужчина, – а тот тип старается защитить людей и предупредить их. Он делает что может.
 – А почему же он тогда некоторых пропускает? И почему раскрасил так мало домов?
 – Слушай, он же тебе не Господь Бог. У него что, десять рук? Сам иди и рисуй свои четверки, если в штаны наложил.
 – Господи ты боже мой! – снова возопила Лизбета.
 – А что случилось? – робко осведомился Дамас, но никто не обратил на него внимания.
 – Довольно, Лизбета, – сказал Декамбре и взял ее за руку. – Они совсем с ума посходили. Будем надеяться, что за ночь они успокоятся. Пора подавать ужин, зови жильцов.
 Пока Лизбета собирала свое стадо, Декамбре удалился из бара, чтобы позвонить Адамбергу.
 – Комиссар, у нас такие страсти разгорелись, – сказал он. – Люди голову теряют.
 – Здесь тоже, – ответил Адамберг из ирландского бара. – Кто сеет сплетни, пожнет панику.
 – Что вы собираетесь делать?
 – Неустанно твердить, что трое человек были убиты. Что у вас там говорят?
 – Лизбета всякого повидала, ее ничем не проймешь. Ле Герну почти наплевать, он старается оградить свое ремесло, эта не та буря, чтобы его напугать. Бертен, похоже, взволнован, Дамас ничего не понимает, а у Мари-Бель истерика. Остальные болтают то, что обычно в таких случаях – от нас, мол, все скрывают, нам ничего не говорят и времена года перепутались. «Зима теплая, вместо того чтобы быть холодной; лето прохладное, вместо того чтобы быть жарким; то же самое с весной и осенью».
 – Вам бы на сцене выступать, советник.
 – Вам тоже, комиссар.
 – Подмостки меня вряд ли прославят.
 – Что вы намерены делать?
 – Я намерен отправиться спать, Декамбре.




 XXII


 В пятницу в восемь утра на помощь отделу по расследованию убийств Адамберга было прислано подкрепление из двенадцати человек, и в срочном порядке установлены пятнадцать дополнительных телефонов, чтобы отвечать на звонки, которые обрушились на полицию других округов, откуда их переключали в уголовный розыск. Несколько тысяч парижан требовали ответа, правду ли сказала полиция о троих умерших, надо ли принимать меры предосторожности и что вообще делать. Префектура дала приказ всем комиссариатам регистрировать каждый звонок и отслеживать по одному всех паникеров, которые становились причиной беспорядка.
 Утренние газеты не собирались утихомиривать растущее беспокойство. Адамберг разложил основные издания на столе и просматривал одно за другим. Газеты пестрели крупными заголовками статей, в которых повторялись вчерашние новости с фотографиями и раздутыми комментариями, многие издания поместили на первой полосе изображение перевернутой четверки. Некоторые журналисты преувеличивали опасность, другие осторожничали и старались быть более сдержанными. Зато все газеты сочли необходимым привести полный текст обращения комиссара Брезийона. И в каждой были напечатаны два последних «странных» письма. Адамберг перечитал их, пытаясь представить себя на месте человека, который слышит об этом впервые, тем более теперь, когда имеются уже три черных трупа.
  Бич сей всегда наготове и к услугам Божьим, который посылает и отводит его, когда захочет. 
  Внезапно прошел слух, который вскоре подтвердился, что в городе разразилась чума на двух улицах сразу. Говорили, что у двоих (…) были обнаружены все явные признаки болезни. 
 Эти несколько строчек легко могли лишить покоя самых доверчивых граждан, а таких было приблизительно восемнадцать процентов, потому что именно столько в свое время испугались наступления двухтысячного года. Адамберг был удивлен тем размахом, который газеты сочли нужным придать этому делу, и тем, как быстро разгорелся пожар, которого он так опасался с тех пор, как была объявлена первая смерть. Чума, этот забытый, замшелый, похороненный в недрах истории ужас, возрождался под пером журналистов с такой быстротой, словно никогда не исчезал.
 Адамберг взглянул на часы, готовясь к пресс-конференции, организованной по приказу высшего начальства и назначенной на девять часов. Он не любил ни приказов, ни пресс-конференций, но понимал, что этого требовали обстоятельства. Успокоить людей, показать фотографии со следами удушения на шее убитых, опровергнуть слухи – таковы были инструкции. Ему будет помогать медэксперт, и до нового убийства или нового устрашающего «странного» письма можно будет считать, что ситуация под контролем. Слышно было, как за дверью прибывали все новые журналисты, голоса раздавались все громче.
 В эти же самые минуты Жосс завершал чтение морского метеопрогноза, стоя перед небольшой, но все же заметно расширившейся толпой, и приступал к «странному» посланию, доставленному с утренней почтой. Комиссар ясно сказал: продолжать чтение, не обрывать ни одной ниточки, которая связывает с сеятелем. В напряженной тишине Жосс огласил двадцатое объявление:
 –  Малый трактат о чуме. Содержащий описание, симптомы и последствия оной, а также методы и средства лечения, к ней применимые, как предохранительные, так и исцеляющие. Многоточие. Признан больным вышеупомянутой чумой будет тот, у кого в паху обнаружатся волдыри, обычно называемые «бубоны», тот, кто будет страдать от лихорадки и кружения головы, от болей в голове и всякого безумия и кто увидит на своем теле пятна, обычно называемые знаками или пурпурой, многие из них цветом голубые, синеватые и черные, и будут отныне разрастаться. Тот, кто захочет оградить себя от заразы, пусть нарисует на двери талисман в виде креста о четырех концах, и тот непременно отведет беду от дома его. 
 Когда Жосс, запинаясь, заканчивал это долгое описание, Декамбре снял трубку, чтобы без промедления пересказать текст Адамбергу.
 – Мы увязли по уши, – подытожил Декамбре. – Наш незнакомец завершил предисловие. Теперь он описывает болезнь так, словно она уже вошла в город. Думаю, это отрывок из текста начала семнадцатого века.
 – Повторите, пожалуйста, концовку, и помедленней, – попросил Адамберг.
 – У вас люди? Я слышу шум.
 – Человек шестьдесят журналистов в нетерпении грызут удила. А у вас?
 – Народу сегодня больше, чем обычно. Можно сказать, небольшая толпа, очень много новых лиц.
 – Запишите, кто присутствует из старых. Постарайтесь составить мне по памяти список завсегдатаев так точно, насколько сможете.
 – Они меняются в зависимости от часа новостей.
 – Постарайтесь сделать все, что в ваших силах. Попросите постоянных слушателей вам помочь. Бармена, продавца скейтов, его сестру, певицу, самого четца – всех, кто может знать.
 – Вы думаете, он здесь?
 – Да, думаю. Здесь он начал, здесь он и остается. У каждого человека своя нора, Декамбре. Повторите-ка мне концовку.
 –  Тот, кто захочет оградить себя от заразы, пусть нарисует на двери талисман в виде креста о четырех концах, и тот непременно отведет болезнь от дома его. 
 – Он призывает жителей самих рисовать четверки! Хочет заполонить ими город.
 – Это верно. Я сказал, что отрывок семнадцатого века, но мне кажется, что здесь впервые он кое-что добавил от себя, по необходимости. В конце есть слова, которые кажутся мне фальшивыми. Потому что они идут вразрез с общим стилем.
 – Какие слова?
 – «Крест о четырех концах». Мне никогда не встречалось такое выражение. Автор явно нарочно употребляет слово «четыре», чтобы ни у кого не осталось сомнений, но я уверен, что это подделка.
 – Если он отправил это письмо не только Ле Герну, но и журналистам, работы нам предстоит выше крыши, Декамбре.
 – Секунду, Адамберг, я послушаю про кораблекрушение.
 Минуты две было тихо, потом он снова взял трубку.
 – Ну и как? – спросил Адамберг.
 – Все спасены, – ответил Декамбре. – Вы на что ставили?
 – На «все спасены».
 – Ну, хоть в этом нам сегодня повезло.
 В ту секунду, когда Жосс спрыгивал с ящика, чтобы пойти выпить кофе с Дамасом, Адамберг входил в просторный зал и поднимался на небольшую сцену, которую соорудил для него Данглар. Рядом стоял медэксперт, проектор был готов к работе. Комиссар повернулся к стае журналистов с протянутыми микрофонами и сказал:
 – Жду ваших вопросов.
 Через полтора часа конференция завершилась, и прошла она в общем-то неплохо. Адамбергу удалось, не спеша, по очереди отвечая на каждый вопрос, опровергнуть нелепые слухи, ходившие по поводу трех почерневших трупов. В середине интервью он встретился взглядом с Дангларом и по его вытянутому лицу понял, что что-то случилось. Журналисты начали понемногу расходиться, и как только конференция закончилась, Данглар закрыл за ними дверь.
 – На авеню Сюффран найден труп, – объявил он, – был засунут под грузовичок вместе со свертком одежды. Его обнаружили, только когда водитель стал отъезжать в девять пятнадцать утра.
 – Черт, – сказал Адамберг и рухнул на стул. – Мужчина? Тридцать лет?
 – Женщина, моложе тридцати.
 – Единственная ниточка рвется. Она жила в одном из этих проклятых домов?
 – В доме номер четырнадцать по улице Тампль. Четверки там были нарисованы две недели назад, квартира жертвы пропущена, третий этаж, дверь справа.
 – Что уже известно о ней?
 – Зовут Марианна Барду. Не замужем, родители живут в Коррезе. По выходным встречается с любовником в Манте, а в будни иногда проводит вечера с другим в Париже. Работала продавщицей в дорогом бакалейном магазине на улице Бак. Красивая женщина, видимо, очень спортивная, была записана в разные гимнастические залы.
 – Надо полагать, ни с Лорьоном, ни с Виаром, ни с Клерком она не встречалась?
 – Я бы вам сказал.
 – Она вчера выходила? Что-нибудь говорила охране?
 – Пока неизвестно. Вуазене и Эсталер пошли домой, а Мордан и Ретанкур ждут вас на авеню Сюффран.
 – Я в них уже запутался, Данглар.
 – Это ваши помощники, мужчины и женщины.
 – Значит, убита молодая женщина? Задушена? Раздета? Кожа вымазана углем?
 – Все как у остальных.
 – Ее изнасиловали?
 – Не похоже.
 – Авеню Сюффран – хороший выбор, нечего сказать. Ночью там ни души. Можно преспокойно выгрузить сорок покойников, и никто тебя не заметит. А почему тело сунули под грузовик, как по-вашему?
 – Я уже думал об этом. Вероятно, он привез тело в первой половине ночи, но не хотел, чтобы его обнаружили до рассвета. Может, в напоминание о традиции, когда возчики ранним утром собирали мертвые тела, а может, чтобы труп был обнаружен уже после сеанса новостей. Кстати, во время него говорилось об этой смерти?
 – Нет. Было послание о мерах предосторожности, которые защитят от беды. Угадайте каких.
 – Четверки?
 – Так точно. Вы, мол, уже большие, можете и сами у себя на двери малевать.
 – Сеятель так занят убийствами, что ему уже и рисовать некогда? Решил уступить свои полномочия?
 – Нет, – сказал Адамберг, вставая и надевая куртку. – Он хочет нас запутать. Вообразите, что хотя бы десятая часть парижан послушается и захочет защитить свои квартиры четверками. Да мы же с ног собьемся, пытаясь отличить настоящие четверки от фальшивых! А нарисовать их проще простого, газеты потрудились напечатать их покрупнее, надо только аккуратно скопировать.
 – Графолог с этим быстро справится.
 Адамберг покачал головой:
 – Нет, Данглар, быстро не получится, если придется различать пять тысяч четверок, нарисованных пятью тысячами рук. А их наверняка будет больше. Совета послушаются многие. Сколько будет восемнадцать процентов от двух миллионов?
 – А кто эти восемнадцать процентов?
 – Это легковерные, пугливые и суеверные люди. Те, кто боится затмений, наступления нового тысячелетия, всяческих предсказаний и конца света. По крайней мере, столько людей признаются в своих страхах во время опросов. Так сколько получается, Данглар?
 – Триста шестьдесят тысяч.
 – Ну что ж, примерно столько их и будет. Если в дело вмешается страх, нас просто захлестнет. А если мы не сможем распознать  настоящие четверки, нам не удастся вычислить  настоящие нетронутые двери. И мы не сможем никого защитить. А сеятель будет разгуливать на свободе, не боясь, что у каждой двери его будет ждать полиция. Он даже сможет рисовать средь бела дня, и коды подбирать не придется. Нельзя же помешать тысяче людей размалевывать собственные двери. Понимаете, Данглар, зачем ему это нужно? Он манипулирует толпой, потому что ему это на руку, ему это необходимо, чтобы избавиться от полиции. Он весьма прозорлив, Данглар, прозорлив и расчетлив.
 – Прозорлив? Его никто не заставлял рисовать эти дурацкие четверки. И никто не просил указывать на жертвы. В свою же ловушку и попался.
 – Он хочет внушить нам, что мы имеем дело с чумой.
 – Мог бы просто нарисовать красный крест,  уже потом .
 – Да, но он насылает чуму выборочно, а не на всех сразу. Он выбирает жертвы и по-своему старается защитить тех, кто живет рядом. В этом тоже есть свой расчет, это разумно.
 – Разумно с его точки зрения. Он мог убивать, не приплетая никаких историй о давно всеми забытой чуме.
 – Он не хочет убивать сам. Он хочет, чтобы его жертвы  были убиты . Хочет быть посредником, который управляет проклятием. В его понимании это огромная разница. Это освобождает его от ответственности.
 – Господи, но почему чума? Это же просто смех! Откуда взялся этот парень? Из какой эпохи? Из какого склепа он выполз?
 – Когда мы поймем это, Данглар, мы поймаем его, я уже говорил. Смешно, вы правы. Но старушку чуму не стоит недооценивать. У нее еще есть силы, и она будоражит уже куда больше народу, чем следовало бы. Может, она и смешна своими лохмотьями, да только никто не смеется. Потому что она смешная, но страшная.
 По дороге на авеню Сюффран Адамберг позвонил из машины энтомологу, чтобы отправить его с морской свинкой на улицу Тампль, где жила убитая девушка.  Nosopsyllus fasciatus были обнаружены в квартирах Жана Виара и Франсуа Клерка, четырнадцать у первого и девять у второго, а также несколько штук в свертках одежды, которые убийца бросал рядом с телом. Все блохи оказались здоровы. Все были доставлены в большом конверте цвета слоновой кости, разрезанного ножом. Затем Адамберг позвонил в агентство «Франс Пресс». Пусть объявят, чтобы тот, кто получит такой конверт, немедленно сообщил в полицию. Конверт надо показать в дневных новостях.
 Адамберг с грустью осмотрел обнаженную девушку с обезображенным от удушья лицом. Тело почти полностью было выпачкано углем и копотью грузовика. Рядом сиротливо лежал небольшой сверток одежды. Улицу перекрыли, чтобы не пускать любопытных, но сотне зевак все же удалось просочиться к месту происшествия. Сохранить все в тайне никак не получится. Адамберг с досадой сунул кулаки в карманы. Проницательность покинула его. Он перестал понимать убийцу, не мог почувствовать и постичь его логику. А вот сеятелю, напротив, все прекрасно удавалось – он трубил о себе на площади, манипулировал прессой, убивал, где хотел и когда хотел, невзирая на полицейских, окруживших его со всех сторон. Адамберг не смог помешать четырем смертям, хотя предчувствие проснулось в нем гораздо раньше. А, кстати, когда? А тогда, когда к нему во второй раз явилась Мариза, перепуганная мать семейства. Он хорошо помнил, когда в нем зародились первые подозрения. Но совсем позабыл, когда именно потерял нить, когда его захлестнул поток событий и он почувствовал себя беспомощным.
 Он провожал взглядом молодую Марианну Барду до тех пор, пока ее тело не погрузили в грузовик, чтобы отвезти в морг. Потом отдал несколько приказов, рассеянно выслушал отчет коллег, прибывших с улицы Тампль. Девушка не выходила вечером из дому, она попросту не вернулась с работы. Адамберг отправил двоих лейтенантов расспросить владельца магазина, где она работала, хотя не надеялся, что это что-то даст, а сам отправился пешком в уголовный розыск. Он шел больше часа, потом свернул к Монпарнасу. Если бы только вспомнить, когда он запутался!
 Он поднялся по улице Гэте и вошел в «Викинг». Заказал бутерброд и сел за столик с видом на площадь. Обычно за этот столик никто не садился, потому что над ним нависал муляж носовой части драккара, [4]  подвешенный к стене, только человек маленького роста не боялся стукнуться об него головой. Адамберг успел уже на четверть расправиться с бутербродом, когда Бертен встал и неожиданно ударил по медной пластине, висящей над баром. Раздался оглушительный гром, ошеломленный комиссар увидел, как с площади шумно взлетели голуби, и в ту же минуту в ресторан потянулся народ, в толпе он заметил Ле Герна и махнул ему в знак приветствия. Не спрашивая разрешения, Вестник уселся напротив.
 – Чего нос повесили, комиссар? – осведомился Жосс.
 – Есть от чего, Ле Герн, а что, очень заметно?
 – Ага. Сбились с курса?
 – Лучше и не скажешь.
 – Со мной трижды такое бывало, плутали в тумане, как слепые котята, попадали из огня да в полымя. Два раза приборы забарахлили, а на третий я сам ошибся с секстантом после бессонной ночи. Устал как черт, вот и ошибся. А это непростительная промашка.
 Адамберг выпрямился. Жосс увидел, как в его глазах зажегся огонь, тот самый, который он видел в первый раз у него в кабинете.
 – Повторите то, что вы сказали, Ле Герн. Слово в слово.
 – Про секстант?
 – Да.
 – Ну, я имел в виду секстант, если с ним ошибешься, это огромная промашка, и прощать такое нельзя.
 Адамберг замер и уставился в какую-то точку на столе, напряженно размышляя и вытянув вперед руку, словно призывая Жосса к молчанию. Тот не отважился заговорить и смотрел на бутерброд, который Адамберг сжимал в руке.
 – Теперь я вспомнил, Ле Герн, – сказал Адамберг, поднимая голову. – Я вспомнил, когда запутался и упустил его.
 – Кого?
 – Сеятеля чумы. Я упустил его, потому что заблудился. Но теперь я знаю,  когда именно это произошло.
 – А это важно?
 – Так же важно, как если бы вы могли исправить ошибку с секстантом и вернуться на то место, где сбились с пути.
 – Тогда это и правда важно, – согласился Жосс.
 – Мне нужно идти, – сказал Адамберг, оставляя на столе деньги.
 – Осторожней с драккаром, – предупредил Жосс. – Черепушку не расшибите.
 – Я низкорослый. Сегодня утром были «странные» письма?
 – Мы бы вам сказали.
 – Идете искать место, где заблудились? – спросил Жосс, когда комиссар открывал дверь.
 – Совершенно верно, капитан.
 – А вы точно знаете, где оно?
 Адамберг молча указал на свой лоб и вышел.
 Все началось с промашки. Той самой, о которой ему говорил Марк Вандузлер. Тогда-то нить и ускользнула от него. Шагая по улице, Адамберг попытался вспомнить слова Вандузлера. Перед ним снова возникла картина их недавней встречи и звук голосов. Вандузлер стоит у двери, у него блестящий ремень, он возбужденно жестикулирует, в воздухе мелькает его худая рука, на ней три серебряных кольца. Да, они тогда говорили про уголь.  Ваш преступник напрасно пачкает тело углем. Он совершает большую промашку. 
 Адамберг облегченно вздохнул, сел на первую подвернувшуюся скамейку, записал слова Марка Вандузлера в записную книжку и доел бутерброд. Он не знал, где искать, но теперь он хотя бы вернулся на прежнее место. Туда, где его секстант стал врать. И он знал, что туман начал сгущаться именно здесь. Огромное спасибо моряку Жоссу Ле Герну.
 Он спокойно дошел до уголовного розыска, по дороге его взгляд то и дело натыкался на газетные заголовки в киосках. Если сегодня вечером или завтра сеятель опять напишет во «Франс Пресс», пошлет им этот опасный «Малый трактат о чуме» и когда все узнают о четвертой жертве, слухи нельзя будет остановить. Сеятель продолжал сеять и пожинал богатый урожай.
 Сегодня вечером или завтра.




 XXIII


 – Это ты?
 – Я, Мане, открывай, – нетерпеливо отозвался мужчина.
 Едва переступив порог, он бросился в объятия старой женщины и прижал ее к себе, слегка покачиваясь из стороны в сторону.
 – Получилось, Мане, получилось! – воскликнул он.
 – Как мухи мрут, как мухи!
 – Они корчатся и падают, Мане. Помнишь, раньше зараженные как безумные рвали на себе одежду и бежали в реку топиться? Или бились об стену!
 – Идем, Арно. – Старуха потянула его за рукав. – Нечего стоять в темноте.
 И Мане направилась в гостиную, освещая дорогу электрической лампой.
 – Садись, я испекла тебе лепешек. Ты знаешь, сейчас сливок не достать, приходится класть сметану. Я вынуждена ее класть, Арно. Налей себе вина.
 – Раньше зараженных даже из окон выбрасывали, так много их было, они валялись на улицах, как старые матрасы. Грустные времена были, правда, Мане? Родители, братья, сестры.
 – Они тебе не братья и не сестры. Это дикие звери, которые недостойны землю топтать. Потом, только потом ты вновь обретешь свои силы. Или они, или ты. Сейчас твой черед.
 Арно улыбнулся:
 – Знаешь, сначала они еще суетятся, но через несколько дней слабеют.
 – Бич Божий настигает их на бегу. Пусть себе бегают. Теперь они наверняка знают.
 – Конечно знают и дрожат от страха, Мане. Настала их очередь, – сказал Арно, осушая стакан.
 – Довольно вздор молоть, ты пришел за ними?
 – Мне нужно много. Пришло время отправляться в путешествие, Мане, ты знаешь, я иду дальше.
 – Ну, что, не дрянь я тебе подсунула, а?
 На чердаке старуха направилась к клеткам, откуда доносился писк и царапанье.
 – Ну, ну, – пробормотала она, – чего расшумелись? Разве Мане вас не кормит?
 Она подняла небольшой, плотно завязанный мешок и протянула Арно.
 – Держи, – сказала она, – потом все расскажешь.
 Спускаясь по лестнице впереди Мане и следя, чтобы она не споткнулась, Арно нес в руках мешок с дохлыми крысами и очень волновался. Мане прекрасно во всем разбиралась, она настоящий знаток. Без нее он бы не справился. Конечно, он повелитель, думал он, вертя на пальце кольцо, – и он доказал это, – но без нее он потерял бы еще десять лет жизни. А жизнь очень нужна ему именно сейчас и поскорее.
 В ночной темноте Арно покинул старый дом, унося в карманах пять конвертов, где прыгали  Nosopsyllus fasciatus , несущие смертоносный заряд в своих провентрикулусах. Он тихо бормотал себе под нос, шагая в темноте по мощеной аллее. Провентрикулус. Средняя колющая щетинка ротового аппарата. Хоботок, впрыск. Арно любил блох, но кроме Мане, ему не с кем было вволю поговорить об устройстве их внутренностей, огромных, как само мироздание. Но только не кошачьи блохи, ни в коем случае! Эти ни на что не годны, он их презирал. И Мане тоже их презирала.




 XXIV


 В субботу всех сотрудников уголовного розыска, которые могли поработать сверхурочно, попросили явиться, и вся команда Адамберга была в сборе, за исключением троих человек, которых не отпустили семейные заботы. Зато команду пополнили двенадцать офицеров, присланных в подкрепление. Адамберг прибыл в семь утра и, не питая лишних иллюзий, ознакомился с последними результатами лабораторных анализов, прежде чем перейти к просмотру газет, стопкой сложенных на его столе. Он всегда старался называть стол «столом», а не «бюро». Не то чтобы ему больше нравилось слово «стол», но оно меньше на него давило. В «бюро» ему слышалось нечто тяжелое, громоздкое, душное. А «стол» было округлым и шелестящим. Стол мерно покачивался на волнах, а бюро с грохотом падало на пол.
 Комиссар разложил на столе результаты последних анализов, которые не проясняли ровным счетом ничего. Марианна Барду не была изнасилована. Ее хозяин уверял, что она переоделась в подсобке, перед тем как уйти, но куда идет, не сказала. У хозяина было твердое алиби, у дружков Марианны тоже. Смерть наступила от удушения в десять часов вечера, как в случае с Виаром и Клерком, ее ослепили слезоточивым газом. Чумной бациллы не обнаружено. На теле ни одного блошиного укуса, как и на теле Франсуа Клерка. Зато в ее квартире найдены девять  Nosopsyllus fasciatus , все особи совершенно здоровы. Уголь, которым было испачкано тело, получен от сожжения древесины яблони. Никаких следов мази или чего-либо подобного на дверях обнаружено не было.
 В половине восьмого утра в уголовном розыске со всех сторон затрещали телефоны. Адамберг переключил свою линию, и теперь позвонить ему можно было только на мобильный. Он подтянул к себе стопку газет, первые полосы которых не предвещали ничего хорошего. Вчера вечером после того, как объявление о новой жертве «черной смерти» прозвучало в новостях, он позвонил окружному комиссару Брезийону, чтобы предупредить его. Если сеятель собирается отправить в газеты свои добрые советы, «как предохранительные, так и исцеляющие», защитить потенциальных жертв будет невозможно.
 – А конверты? – возразил Брезийон. – Мы следим за их появлением.
 – Он может сменить конверт. Я уж не говорю о шутниках и разных придурках, которые станут подсовывать их под двери.
 – А блохи? – не сдавался комиссар. – Будем защищать тех, кого укусят.
 – Блохи кусают не сразу, – ответил Адамберг. – У Клерка и Барду не было укусов. К тому же на нас свалятся тысячи безумцев, укушенных всего-навсего человечьими блохами, кошачьими или собачьими, и мы упустим настоящих жертв.
 – И нас ждет грандиозная паника, – угрюмо заключил Брезийон.
 – Пресса ее уже разжигает, – сказал Адамберг. – Мы не сможем ее пресечь.
 – А вы пресеките, – отрезал Брезийон.
 Адамберг повесил трубку, понимая, что рискует лишиться недавно полученного поста, и судьба его зависела теперь от прихоти хитроумного сеятеля чумы. Ему было почти наплевать, если придется лишиться места и уехать. Но он ни за что не хотел потерять нить теперь, когда вспомнил, где он ошибся.
 Он разложил газеты и вынужден был закрыть дверь, чтобы не слышать непрерывных звонков, раздававшихся в большом зале, где его коллеги трудились не покладая рук.
 «Малый трактат» сеятеля красовался на первой полосе и сопровождался фотографиями последней жертвы, комментариями о черной чуме и устрашающими заголовками:  Черная чума или серийный убийца? Бич Божий возвращается? Убийства или заражение? Четвертая таинственная смерть в Париже. 
 И так далее и тому подобное.
 Некоторые издания уже не так осторожничали, как накануне, и в статьях подвергалась сомнению «официальная версия смерти от удушения». Почти в каждой газете приводились доказательства, которые он изложил на пресс-конференции, но их тут же опровергали и разоблачали. Черный цвет трупов вводил в заблуждение даже самых опытных журналистов, и древние страхи пробуждались, как Спящая красавица, проспавшая триста лет в заколдованном лесу. И однако эта чернота была всего лишь  великой оплошностью . Но эта оплошность могла ввергнуть город в пучину безумия.
 Адамберг взял ножницы и принялся вырезать статью, которая беспокоила его больше остальных. В дверь постучали, кажется, это был Жюстен.
 – Комиссар, – отдуваясь, заговорил он, – в районе площади Эдгар-Кине обнаружено много четверок. От Монпарнаса до авеню Мэн и по всему бульвару Распай. Похоже, разрисовано уже примерно две-три сотни домов, это где-то тысяча дверей. Фавр и Эсталер выехали на место. Эсталер не хочет работать в команде с Фавром, говорит, что Фавр для него как чирей на заднице, что делать?
 – Поменяйтесь с ним, поработайте с Фавром сами.
 – Он для меня тоже чирей на заднице.
 – Послушайте, бригадир… – начал Адамберг.
 – Лейтенант Вуазене, – поправил офицер.
 – Вуазене, нам сейчас некогда заниматься вашими задницами.
 – Понимаю, комиссар. Отложим на потом.
 – Вот именно.
 – Продолжать патрулирование улиц?
 – Ложкой море не вычерпать. Приближается буря. Взгляните. – Адамберг протянул офицеру газеты. – Советы сеятеля на первой полосе: рисуйте четверки сами, если хотите уберечься от заразы.
 – Я видел, комиссар. Просто катастрофа! Мы с этим не справимся. Сначала было двадцать девять, а теперь не знаешь, кого охранять.
 – Остается только двадцать пять, Вуазене. Были звонки насчет конвертов?
 – Больше сотни. Мы не успеваем отслеживать.
 Адамберг вздохнул:
 – Говорите людям, пусть несут их сюда. И проверяйте все эти чертовы конверты. Может, в этой массе попадется один настоящий.
 – Продолжать патрулирование?
 – Да. Попытайтесь приблизительно оценить размах происходящего. Отберите несколько случаев для сравнения.
 – По крайней мере, этой ночью никого не убили, комиссар. Все двадцать пять были живы и здоровы сегодня утром.
 – Я знаю, Вуазене.
 Адамберг быстро вырезал ту статью, которая отличалась от прочих уравновешенным слогом и насыщенным содержанием. Только этого и не хватало, чтобы поджечь порох, статья была подобна бензину, вылитому на тлеющий очаг. У нее было загадочное название: «Болезнь № 9».
  Болезнь № 9 
  Префектура полиции, в лице окружного комиссара Пьера Брезийона, заверила нас, что в четырех загадочных смертях, произошедших на этой неделе в Париже, повинен серийный убийца. Жертвы были задушены, и старший комиссар Жан-Батист, Адамберг, ведущий расследование, передал прессе убедительные фотографии, на которых видны следы удушения. Но сегодня ни для кого уже не секрет, что некий гражданин, пожелавший остаться неизвестным, приписывает случившееся началу эпидемии черной чумы, этому страшному бедствию, которое унесло в прошлом миллионы человеческих жизней. 
  Учитывая вышесказанное, позволим себе усомниться в действенности мер, которые демонстрирует наша полиция, и вернемся на восемьдесят лет назад. Из памяти парижан стерлась последняя вспышка чумы, поразившая столицу. А между тем она разразилась не далее как в 1920 году. Возникшая в Китае в 1894 году, третья пандемия чумы опустошила Индию, унеся жизнь двенадцати миллионов человек, достигла всех главных портов Западной Европы – Лиссабона, Лондона, Опорто, Гамбурга, Барселоны… и добралась даже до Парижа на барже, прибывшей из Гавра и разгрузившейся в Левалуа. К счастью, в Европе болезнь долго не продержалась и угасла через несколько лет. Однако она успела поразить девяносто шесть человек, в основном жителей северных и восточных пригородов, из числа нищих старьевщиков, обитавших в грязных лачугах. Зараза проникла и в город, в самом центре болезнь унесла жизнь двадцати человек. 
  Однако в то время, пока длилась эта эпидемия, правительство держало ее в строгом секрете. Населению делали прививки, но прессе не сообщалась причина этих чрезвычайных мер. Эпидемслужба полицейской префектуры в ряде внутренних служебных записок настаивала на том, чтобы скрыть от людей истинное название болезни, которую стыдливо нарекли «болезнь № 9». Вот что писал генеральный секретарь в 1920 году: «Несколько случаев болезни № 9 были зафиксированы в Сент-Уане, Клиши, Левалуа-Пере, а также в Девятнадцатом и Двадцатом округах Парижа. (…) Обращаю ваше внимание на сугубо конфиденциальный характер этой записки и на необходимость избежать тревоги среди населения». Утечка этой информации позволила газете «Юманите» разоблачить секрет в выпуске от 3 декабря 1920 года: «Вчерашнее заседание сенат посвятил „болезни № 9“. Что это за болезнь? В половине четвертого от господина Годена де Виллена мы узнали, что речь идет о чуме…» 
  Не желая обвинять полицию в том, что она снова фальсифицирует факты, чтобы скрыть от нас правду, мы с помощью этого небольшого экскурса в историю призываем всех граждан страны помнить о том, что у правительства всегда были тайны и что во все времена оно с блеском умело притворяться. 
 Адамберг задумчиво опустил руку, в которой держал зловещую статью. Чума в Париже в 1920 году. Он впервые слышал об этом и решил позвонить Вандузлеру.
 – Я только что прочел газеты, – сказал Марк Вандузлер, не дав ему начать. – Дело пахнет катастрофой.
 – Действительно пахнет, – согласился Адамберг. – А эта чума в 1920 году – правда или вымысел?
 – Абсолютная правда. Девяносто шесть человек заболели, из них тридцать четыре умерли. Старьевщики из пригородов и несколько человек в самом городе. Особенно сильно задело Клиши, там погибли целые семьи. Дети подбирали дохлых крыс на свалках.
 – А почему болезнь не распространилась?
 – Благодаря прививкам и профилактике. Да и у крыс, похоже, выработался иммунитет. Это была агония последней чумы в Европе. Еще она появлялась только в Аяччо в 1945 году.
 – Это правда, что полиция все скрыла? И про «болезнь № 9» правда?
 – Увы, комиссар, это именно так. Тут нечего возразить.
 Адамберг повесил трубку и прошелся по комнате. «Эпидемия 1920 года» – эти слова звякнули у него в голове, как маленький ключик, открывающий потайную дверцу. Он не только отыскал отправную точку, но и мог отважиться проникнуть в эту приоткрытую дверь и спуститься по темной замшелой лестнице, ведущей в глубины Истории. В его куртке зазвонил телефон, и в трубке раздался гневный голос Брезийона, возмущенного содержанием утренних газет.
 – Что еще за бардак, откуда это вранье про полицию? Что за чушь про чуму в 1920 году? – кричал окружной комиссар. – Это была эпидемия испанки! Вы должны сейчас же все опровергнуть.
 – Не могу, господин окружной комиссар. Это правда.
 – Вы издеваетесь, Адамберг? Или вы соскучились по своим горам?
 – Дело не в этом, господин комиссар. В1920 году действительно была эпидемия чумы, заболели девяносто шесть человек, тридцать четыре умерли. А полиция и правительство попытались скрыть это от народа.
 – Поставьте себя на их место, Адамберг!
 – Я и так на их месте, господин комиссар.
 Последовала пауза, и Брезийон с грохотом бросил трубку.
 То ли Жюстен, то ли Вуазене, кто-то из них толкнул дверь кабинета. Оказалось, Вуазене.
 – У нас аврал, комиссар. Звонки отовсюду. Весь город знает, люди перепуганы, все рисуют четверки на дверях. Мы уже не знаем, за что хвататься.
 – Не суетитесь. Оставьте все как есть.
 – Хорошо, комиссар.
 Мобильный зазвонил снова, и Адамберг вернулся на свое место у стены. Министр? Или следственный судья? Чем большее волнение охватывало окружающих, тем беспечнее он становился. С тех пор как он нашел отправную точку, все встало на место.
 Звонил Декамбре. Он единственный за все утро не сказал, что прочел газеты и что им грозит катастрофа. Декамбре по-прежнему изучал «странные» послания, которые получал из первых рук, до того как они попадали в прессу. Сеятель явно давал фору Глашатаю, словно хотел сохранить за ним привилегию первого чтеца, а быть может, поблагодарить за то, что тот безропотно послужил его рупором.
 – Утреннее послание, – сказал Декамбре. – Над ним стоит поразмыслить. Оно длинное, возьмите ручку.
 – Слушаю вас.
 –  «Вот уже семьдесят лет прошло с тех пор, – начал Декамбре,  – как они пережили это страшное бедствие, и свободно вели торговлю, когда, многоточие,  прибыл , многоточие,  корабль, груженный хлопком и другими товарами. Многоточие». Я упоминаю многоточия, потому что они стоят в тексте, комиссар.
 – Я знаю. Продолжайте медленно.
 –  «Пассажирам разрешили свободно входить в Город со своим багажом и навещать жителей, но последствия этого вскоре оказались гибельными, потому что, как только… многоточие…  господа … многоточие…  Врачи прибыли в ратушу, чтобы предупредить градоначальников о том, что, будучи призванными утром к постели молодого моряка по имени Эйсален, они обнаружили у него признаки Заразы…» 
 – Это все?
 – Нет, там еще интересная концовка о том, как повели себя правители города. Вашему начальству должно понравиться.
 – Я слушаю.
 –  «Подобное признание повергло градоначальников в трепет; и при мысли о том, какие беды и напасти им грозят, они были подавлены охватившим их горем. И не удивительно, что появление Чумы посеяло такой страх в их душе, ибо сказано в Священном Писании, что из трех бедствий, которыми Господь пригрозил своему Народу, Чума – самое страшное и суровое…» 
 – Я бы не сказал, что окружной комиссар подавлен горем. Скорее он готов раздавить других.
 – Могу себе представить. Я через это прошел, всегда нужен козел отпущения. Вы боитесь потерять место?
 – Посмотрим. Что вы поняли из сегодняшнего послания?
 – Что оно длинное. А длинное оно потому, что преследует двойную цель: усугубить страх людей, объясняя, что власти сами перепуганы, и объявить о будущих смертях. И предсказать их подробно. Я смутно догадываюсь, о чем речь, Адамберг, но уверенности у меня нет, мне нужно навести справки. Я ведь не специалист.
 – Вокруг Ле Герна много народу?
 – Еще больше, чем вчера вечером. Во время его сеансов уже трудно найти свободный уголок.
 – Пора бы взимать с Ле Герна плату за место. По крайней мере, хоть кому-то будет от этого польза.
 – Поосторожнее, комиссар. Не шутите так в присутствии бретонца. Потому что Ле Герны, может, и неотесанные мужланы, но они не разбойники.
 – Серьезно?
 – Во всяком случае, так говорит покойный прапрадедушка Жосса, который его время от времени навещает. Жалует он к нам не часто, зато регулярно.
 – Декамбре, вы нарисовали четверку у себя на дверях?
 – За кого вы меня принимаете? Если на свете останется хоть один человек, способный противостоять губительному суеверию, им буду я, слово бретонца. Я и Ле Герн. А еще Лизбета. И если пожелаете присоединиться, добро пожаловать в нашу компанию.
 – Я подумаю об этом.
 – Суеверный человек всегда легковерен, – возбужденно продолжал Декамбре. – Легковерным просто манипулировать, а от манипуляций до катастрофы один шаг. Суеверие – настоящая язва человечества, от нее погибло больше народу, чем от всех эпидемий чумы вместе взятых. Постарайтесь поймать этого сеятеля, пока он не лишил вас работы, комиссар. Не знаю, понимает ли он, что творит, но напрасно он так заносится и ни во что не ставит парижан.
 Адамберг положил трубку, задумчиво улыбаясь. «Понимает ли он, что творит». Декамбре затронул то, что тревожило его со вчерашнего дня, он уже начал потихоньку распутывать этот клубок. Держа перед глазами листок со «странным» посланием, он перезвонил Вандузлеру. Тут в дверях появился Жюстен, он же Вуазене, и жестами дал понять, что количество домов с четверками достигло семисот. Адамберг едва заметно кивнул, понимая, что до наступления вечера число домов дойдет до тысячи.
 – Вандузлер? Это снова Адамберг. Хочу прочитать вам «странное» послание, полученное сегодня утром, у вас есть время? Это не долго.
 – Давайте.
 Марк внимательно слушал, пока Адамберг неторопливо читал о неминуемом бедствии, готовом обрушиться на город в лице молодого Эйсалена.
 – Что скажете? – закончив чтение, осведомился Адамберг, словно заглядывая в словарь. Ему казалось невозможным, чтобы запас знаний Вандузлера не помог ему разгадать эту тайну.
 – Марсель, – уверенно заявил Марк. – Чумы надо ждать в Марселе.
 Адамберг ожидал услышать что-то о сеятеле, потому что послание звучало по-новому, но ему и в голову не приходило, что история выйдет за пределы Парижа.
 – Вы уверены, Вандузлер?
 – Совершенно уверен. Речь идет о прибытии корабля «Святой Антоний» 25 мая 1720 года к причалам замка Иф. Он плавал к берегам Сирии и Кипра и вез на борту зараженный шелк. У экипажа уже проявились признаки болезни. Недостающие в тексте имена врачей – отец и сын Пейсонели, которые забили тревогу. Это очень известный текст, и эпидемия тоже. Болезнь тогда опустошила город наполовину.
 – А вам известно, где жил этот Эйсален, которого пришли осмотреть врачи?
 – На площади Линча, сейчас это площадь Ленча, за северной пристанью старого порта. Основной очаг эпидемии находился на улице Эскаль, но этой улицы уже не существует.
 – Ошибки быть не может?
 – Нет. Это Марсель. Могу прислать копию оригинального текста, если вам необходимо подтверждение моих слов.
 – Не стоит, Вандузлер. Благодарю вас.
 Адамберг в смятении покинул свой кабинет и пошел к Данглару, который вместе с остальными тридцатью сотрудниками пытался справиться со шквалом телефонных звонков и оценить размах всколыхнувшегося людского суеверия. В зале пахло пивом, но еще больше потом.
 – В городе скоро раскупят всю краску, – сказал Данглар, кладя трубку и записывая цифру.
 На лбу у него выступил пот, он поднял глаза на Адамберга.
 – Марсель, – объявил Адамберг, кладя перед ним текст письма. – Сеятель отправился в путешествие. Нам тоже пора, Данглар.
 – Бог мой, – воскликнул Данглар, пробегая текст глазами. – Прибытие «Святого Антония»!
 – Вам знакома эта история?
 – Теперь, когда вы сказали, я вспомнил. Но сам я бы вряд ли догадался.
 – Этот случай известен лучше других?
 – Конечно! Это последняя эпидемия во Франции, но она была самой свирепой.
 – Нет, не последняя, – возразил Адамберг, протягивая ему статью о «болезни № 9». – Прочтите это, и вы поймете, что к вечеру не останется ни одного парижанина, который бы верил полиции.
 Данглар прочел и покачал головой.
 – Это катастрофа, – сказал он.
 – Умоляю, не произносите больше это слово, Данглар. Соедините меня с коллегами из Марселя, район Старый порт.
 – Старый порт… Старый порт… это Масена, – проговорил Данглар, который знал фамилии окружных и старших комиссаров всей страны, а также главные города всех округов. – Он знает свое дело и совсем не похож на предшественника, тот был просто зверь. Кончилось тем, что его понизили в чине за рукоприкладство, издевался над арабами. На его место назначили Масена, он приличный человек.
 – Тем лучше, – ответил Адамберг, – потому что нам предстоит действовать заодно.
 В пять минут седьмого Адамберг стоял на площади Эдгар-Кине в ожидании вечерних новостей чтеца, но ничего нового не услышал. С тех пор как сеятелю пришлось посылать письма по почте, «странные» послания стали появляться реже. Адамберг знал это, он пришел понаблюдать за лицами слушателей. Толпа теперь была гораздо плотнее, и многие вытягивали шею, чтобы разглядеть этого «глашатая», возвестившего появление чумы. Двое полицейских, постоянно дежурившие на площади, получили приказ охранять Ле Герна в случае, если во время чтения возникнут беспорядки.
 Адамберг стоял под деревом недалеко от эстрады, слушая пояснения Декамбре. Тот уже составил список из сорока человек, которых разделил на три колонки – завсегдатаи, частые и случайные слушатели, с краткими приметами,  к тому прилагающимися , как выражался Ле Герн. Красной чертой он подчеркнул тех, кто слушал «Страничку французской истории» и заключал пари о судьбе пострадавших от кораблекрушения у берегов Финистера, синей – тех, кто спешил на работу и уходил сразу после чтения, желтой – зевак, которые оставались на площади посудачить или отправлялись в «Викинг», фиолетовой – завсегдатаев, не пропускавших ни одного выпуска. Все аккуратно и ясно. Держа в руке листок, Декамбре незаметно указывал комиссару на людей из списка.
 – «Кармелла», трехмачтовое австрийское судно водоизмещением 405 тонн, груженное балластом, вышло из Бордо в Кардифф и затонуло у берегов Гак-ар-Вилер. Четырнадцать членов экипажа спасены, – закончил Жосс, спрыгивая с эстрады.
 – Скорее смотрите, – сказал Декамбре. – Те, у кого вид недоуменный, кто хмурит брови, ничего не понимая, – это новенькие.
 – Синие, значит, – кивнул Адамберг.
 – Точно. А те, кто обсуждает, качает головой, жестикулирует, – это бывалые.
 Декамбре отправился помогать Лизбете чистить стручковую фасоль, несколько ящиков которой купил по дешевке, а комиссар зашел в «Викинг», протиснулся под нос драккара и уселся за столик, который уже считал своим. Заключившие пари об исходе кораблекрушения шумно толпились в баре, выигранные деньги переходили из рук в руки. Все ставки были записаны Бертеном, чтобы не было жульничества. Памятуя о божественных предках хозяина заведения, люди считали его человеком надежным и неподкупным.
 Адамберг заказал кофе и загляделся на профиль Мари-Бель, она сидела за соседним столиком и очень старательно писала письмо. Это была нежная и хрупкая девушка, и ее можно было бы назвать восхитительной, будь ее губы очерчены более четко. Как и у брата, у нее были густые, вьющиеся, спадающие на плечи волосы, только в отличие от волос Дамаса они были чистые и светлые. Улыбнувшись комиссару, она вновь принялась за свое занятие. Сидевшая рядом молодая женщина по имени Ева пыталась ей помогать. Она казалась менее хорошенькой, видимо, оттого, что ей не хватало живости, у нее было гладкое серьезное лицо и синеватые круги под глазами. Именно такой Адамберг представлял себе какую-нибудь героиню девятнадцатого века, запертую в провинциальной глуши, в доме, обшитом деревянными панелями.
 – Так хорошо? Думаешь, он поймет? – спрашивала Мари-Бель.
 – Сойдет, – отвечала Ева, – только коротковато.
 – Может, про погоду написать?
 – Можно.
 Мари– Бель снова склонилась над бумагой, крепко сжимая ручку.
 – В слове «простудился» пишется «о», а не «а», – поправила Ева.
 – Ты точно знаешь?
 – Мне так кажется. Дай попробую.
 Нахмурясь, Ева несколько раз написала слово на бумажке, не зная, что выбрать.
 – Теперь уж и не знаю, совсем запуталась.
 Мари– Бель повернулась к Адамбергу.
 – Комиссар, – застенчиво спросила она, – в слове «простудился» – «о» или «а»?
 Адамберга впервые просили помочь с орфографией, и он совершенно не знал, что ответить.
 – В предложении «Но Дамас не простудился»? – уточнила Мари-Бель.
 Адамберг пояснил, что с орфографией он не в ладах, и, похоже, Мари-Бель это огорчило.
 – Но ведь вы полицейский, – недоумевала она.
 – И тем не менее, Мари-Бель.
 – Я пойду, – сказала Ева, тронув Мари-Бель за руку. – Обещала Дамасу помочь посчитать выручку.
 – Спасибо, – ответила Мари-Бель, – ты так добра, что согласилась меня заменить, а то я с этим письмом еще долго провожусь.
 – Не за что, – сказала Ева, – для меня это развлечение.
 Она бесшумно поднялась и вышла, а Мари-Бель снова повернулась к Адамбергу:
 – Комиссар, я должна написать ему об этой… об этом… бедствии? Или об этом лучше молчать?
 Адамберг медленно покачал головой:
 – Никакого бедствия нет.
 – А как же четверки? А черные тела?
 Адамберг снова покачал головой:
 – Есть убийца, Мари-Бель, этого уже более чем достаточно. Но никакой чумы нет и в помине.
 – Вам можно верить?
 – На все сто.
 Мари– Бель опять улыбнулась, теперь совсем успокоившись.
 – Боюсь, Ева влюблена в Дамаса, – нахмурившись, продолжала она, словно, после того как Адамберг рассеял ее страхи насчет чумы, он сможет разрешить и другие заботы, мучившие ее. – Советник говорит, что это к ней жизнь возвращается, что так и надо. Но тут я с ним не согласна.
 – Почему? – спросил Адамберг!
 – Потому что Дамас влюблен в толстую Лизбету, вот почему.
 – Вам не нравится Лизбета?
 Мари– Бель сморщила носик.
 – Она славная, – продолжала девушка, – но от нее столько шума. И я ее немножко побаиваюсь. Во всяком случае, Лизбета у нас – особа неприкосновенная. Советник говорит, что она – как дерево, которое дает приют сотне птиц. Я не спорю, но от нее оглохнуть можно. И потом, она всюду устанавливает свои порядки. По ней все мужчины сохнут. Понятное дело, с ее-то опытом.
 – Вы ревнуете? – улыбнулся Адамберг.
 – Советник говорит, что да, а я бы не сказала. Меня вот беспокоит, что Дамас проводит там все вечера. Понятное дело, когда Лизбета поет, все подпадают под ее чары. Дамас по-настоящему влип, Еву он не замечает, она ведь тихоня. Конечно, с ней скучно, но оно и понятно, она ведь столько пережила!
 Мари– Бель смерила Адамберга испытующим взглядом, пытаясь понять, известно ли ему что-нибудь о Еве. Похоже, ничего.
 – Муж несколько лет бил ее, – пояснила она, – не мог сдержаться. Она сбежала, и теперь он ее ищет, чтобы убить, представляете? Как так может быть, что полиция прежде не убьет самого мужа? Никто не должен знать фамилию Евы, так приказал советник, и горе тому, кто попытается ее разузнать. Сам-то он знает, но ему можно, он ведь советник.
 Адамберг позволил себе увлечься беседой, время от время поглядывая по сторонам. Ле Герн привязывал урну на ночь к стволу платана. Шум телефонных звонков, который преследовал комиссара от самой работы, понемногу стихал. Чем банальнее была беседа, тем больше он отдыхал. Тревожными думами он был сыт по горло.
 – Ясное дело, – разглагольствовала Мари-Бель, развернувшись к комиссару, – Еве это на пользу, она ведь с тех пор мужчин на дух не переносит. Теперь она оживет. Глядя на Дамаса, она понимает, что есть парни и получше того подонка, что ее лупил. Так оно к лучшему, потому что жизнь женщины без мужчины… понятное дело, такая жизнь лишена всякого смысла. Лизбета в это не верит, она говорит, что любовь это сказки для дураков. Говорит, что это чушь собачья, можете себе представить?
 – Она была проституткой? – спросил Адамберг.
 – Вовсе нет! – ошеломленно воскликнула Мари-Бель. – С чего вы взяли?
 Адамберг пожалел о своих словах. Мари-Бель оказалась гораздо наивнее, чем он полагал, и это позволяло ему расслабиться еще больше.
 – Это все из-за вашей профессии, – вздохнула Мари-Бель. – Вы во всем видите плохое.
 – Боюсь, вы правы.
 – А вы-то сами, вы в любовь верите? Я спрашиваю у всех подряд, потому что здесь с Лизбетой никто не спорит.
 Адамберг молчал, и Мари-Бель покачала головой.
 – Ясное дело, – заключила она, – вы же все по-другому видите. А вот советник за любовь заступается, не важно, чушь это или нет. Он говорит, лучше умереть от любви, чем от скуки. Это точно про Еву. Она прямо ожила с тех пор, как помогает Дамасу с кассой. Только ведь он любит Лизбету.
 – Да, – отвечал Адамберг.
 Его ничуть не тяготило, что беседа топчется на месте. Чем больше это будет продолжаться, тем меньше ему придется говорить, тем быстрее он забудет о сеятеле и сотнях дверей, на которых в эту самую минуту рисуют четверки.
 – А Лизбета не любит Дамаса. Поэтому Ева будет страдать, ясное дело. Дамас тоже будет страдать, а Лизбета – не знаю.
 Мари– Бель задумалась над тем, как устроить, чтобы все остались довольны.
 – А вы, – спросил Адамберг, – вы кого-нибудь любите?
 – Я… – покраснела Мари-Бель, постукивая пальчиком по письму, – у меня двое братьев, мне и с ними забот хватает.
 – Вы пишете письмо брату?
 – Да, младшему. Он живет в Роморантене, любит получать письма. Я пишу ему каждую неделю и звоню. Мне хочется, чтобы он приехал в Париж, но он боится Парижа. Они с Дамасом не очень приспособлены к жизни. Особенно младший. Приходится во всем ему советовать, даже с женщинами. А ведь он очень красивый, такой белокурый. Но нет, мне вечно приходится его подбадривать, сам – ни в какую. Вот и выходит, что мне нужно даже семейную жизнь им устраивать, ясное дело. Забот хватает, особенно если Дамас собирается годами напрасно сохнуть по Лизбете. А кто потом будет его утешать? Советник говорит, что я не обязана это делать.
 – Он прав.
 – У него-то это хорошо получается, с людьми. Целый день к нему посетители, так что деньги он честно зарабатывает. И советы у него не какие-нибудь ерундовые. Но я ведь все равно не могу бросить братьев.
 – Но это же не мешает любить кого-нибудь еще.
 – Мешает, – твердо заявила Мари-Бель. – У меня работа, магазин, я мало с кем вижусь, ясное дело. Здесь мне никто не нравится. Советник говорит, что мне надо поискать в другом месте.
 Стенные часы пробили половину восьмого, и Мари-Бель подскочила. Она быстро сложила письмо, наклеила марку и сунула конверт в сумку.
 – Извините, комиссар, мне нужно идти. Дамас меня ждет.
 Она убежала, Бертен подошел забрать стаканы.
 – Болтушка, – сказал он, как бы извиняясь за Мари-Бель, – Не слушайте, что она тут плетет о Лизбете. Мари-Бель ревнует, боится, что та похитит у нее брата. Вполне понятно. Вот Лизбета, она выше этого, только не все это понимают. Будете ужинать?
 – Нет, – ответил Адамберг, вставая. – У меня дела.
 – Скажите, комиссар, – спросил Бертен, провожая его до двери, – надо рисовать четверку на двери или не надо?
 – Вы разве не потомок громовержца? – осведомился Адамберг, оборачиваясь. – Или то, что я про вас слышал, – враки?
 – Конечно потомок. – Бертен приосанился. – Фамилия моей матери – Тутен.
 – Ну так и не рисуйте эту четверку, если не хотите получить пинка под зад от своих славных предков, которые от вас сразу же отрекутся.
 Гордо подняв голову, Бертен закрыл за ним дверь. Пока он жив, четверкам на дверях «Викинга» не бывать.
 Полчаса спустя Лизбета подала квартирантам ужин. Постучав ножом по стакану, Декамбре попросил тишины. Такой жест всегда казался ему немного вульгарным, но иногда без него было не обойтись. Кастильон прекрасно понимал этот призыв к порядку и отзывался незамедлительно.
 – Не в моих привычках диктовать моим гостям, как себя вести. – Декамбре не любил слово «постояльцы», оно звучало несколько казенно. – Все вы вольны распоряжаться у себя в комнатах по вашему усмотрению, – начал он. – Однако, ввиду сложившихся чрезвычайных обстоятельств, я прошу никого не поддаваться массовому психозу и не изображать на своих дверях никаких талисманов. Подобное поведение обесчестит мой дом. В то же время я уважаю личную свободу каждого, и если кто-то среди вас захочет отдать себя под покровительство этой четверки, я не стану ему препятствовать. Однако я был бы очень признателен такому человеку, если он найдет себе другое пристанище на то время, пока будет длиться это безумие, в которое нас хочет ввергнуть сеятель чумы. Хочу надеяться, что никому из вас не придет это в голову.
 Все молчали, и Декамбре по очереди оглядел каждого сотрапезника. Он отметил, что Ева испуганно вздрагивает, Кастильон храбро улыбается, хотя сам явно встревожен, Жоссу на все наплевать, а Лизбета готова взорваться при одной мысли, что кому-то вздумается рисовать четверки в ее владениях.
 – Ладно, – проговорил Жосс, которому хотелось есть. – Принято.
 – А все-таки, – обратилась к нему Ева, – если бы вы не читали эти дьявольские письма…
 – Дьявол меня не пугает, крошка, – отвечал Жосс. – Буря – да, вот когда жутко, чего там говорить. Но дьявол, четверки и прочая ерунда – это все басни для кисейных барышень. Слово бретонца!
 – Решено, – подхватил Кастильон, которого речь Жосса заметно взбодрила.
 – Решено, – тихонько повторила Ева.
 Лизбета ничего не сказала и принялась щедро разливать суп.




 XXV


 Адамберг рассчитывал, что воскресное затишье в прессе успокоит людей. Последние подсчеты, сделанные накануне вечером, вызвали досаду, но отнюдь не удивили его: четыре из каждых пяти тысяч домов в Париже были отмечены четверками. А уж в воскресенье ничто не помешает парижанам заняться своими дверями, и угрожающая цифра могла заметно увеличиться. Все зависело от погоды. Если 22 сентября будет ясно, народ выберется за город, и история на время забудется. А если будет пасмурно, у людей испортится настроение, и тогда дверям несдобровать.
 Проснувшись утром и еще лежа в постели, комиссар первым делом глянул в окно. На улице шел дождь. Адамберг прикрыл глаза рукой и решил, что на работу его сегодня не выманишь. Дежурный патруль сумеет его найти, если сеятель нанес этой ночью очередной удар, несмотря на усиленную охрану первых двадцати пяти домов.
 Выйдя из душа, он растянулся на постели одетый и стал ждать, глядя в потолок и витая мыслями в облаках. В половине десятого он встал и подумал, что хоть в чем-то сегодняшний день удался. Сеятель никого не убил.
 Накануне он договорился о встрече с психиатром Ферезом, и тот ждал его на набережной острова Сен-Луи. Адамберг не любил сидеть взаперти у себя в кабинете привязанным к стулу, и они условились встретиться поговорить где-нибудь с видом на воду. Ферез не имел привычки идти на поводу у своих пациентов, но Адамберг не был его пациентом, к тому же врач тоже был встревожен историей человека с четверками.
 Адамберг заметил Фереза издалека: очень высокий, немного сутуловатый мужчина под большим серым зонтом, квадратное лицо, высокий лоб, череп обрамлен полукругом седых волос, блестевших под дождем. Они познакомились два года назад у кого-то в гостях. Этот человек, который обычно держался несколько вяло, сдержанно и отстраненно, умел совершенно преобразиться и стать очень внимательным, если его о том просили, и этим изменил мнение Адамберга о психиатрах. Комиссар привык обращаться к нему за советом, если ему изменяла интуиция, когда он переставал понимать поведение окружающих, и ему был нужен совет врача.
 У Адамберга не было зонта, поэтому на встречу он пришел весь мокрый. Ферез знал об убийце и его привычках только то, что сообщалось в прессе и по телевизору, и теперь слушал подробности от комиссара, не сводя с него глаз. Непроницаемое выражение, которое приняло его лицо по профессиональной привычке, сменилось ясным пристальным взглядом, он, не отрываясь, следил за речью собеседника.
 – Я полагаю, – сказал Адамберг после сорока пяти минут непрерывного рассказа, который врач ни разу не перебил, – что необходимо выяснить, почему он выбрал именно чуму. Это не похоже на какую-нибудь банальную повседневную идею, которая у всех на слуху, как, например…
 Адамберг запнулся, подыскивая слово.
 – Как, например, какая-нибудь модная тема, которая никого не удивит…
 Он снова остановился. Иногда ему было трудно подобрать точное слово, а Ферез не спешил прийти на помощь.
 – Например, конец света с приходом второго тысячелетия или героическое фэнтези.
 – Согласен, – кивнул Ферез.
 – Или всякие избитые истории про вампиров, про Христа, про солнце. Все это могло бы послужить красивой упаковкой убийце, который хочет снять с себя ответственность. Под «красивой» я подразумеваю – всем понятной, современной. Он мог бы назваться Повелителем болот, Посланником солнца или Всемогущим, и все бы поняли, что бедняга свихнулся или ему повредили мозги в какой-нибудь секте. Я понятно излагаю?
 – Продолжайте, Адамберг. Не хотите под зонтик?
 – Нет, спасибо, дождь кончается. Но с этой чумой он выбивается из времени. Он анахроничен и «смешон», как говорит мой зам. Смешон, потому что делает глупости, чума в наше время выглядит, как неандерталец в смокинге. Сеятель отстал от своего века, свернул не на ту дорожку. Вы меня понимаете?
 – Продолжайте, – повторил Ферез.
 – При всем при том, каким бы анахронизмом ни была эта чума, она все еще способна породить давно забытый ужас, но это другой вопрос. А меня интересует, почему этот субъект так оторвался от своей эпохи, почему выбрал такой сюжет, какой абсолютно никому не пришел бы в голову. В этой непонятности я и хочу разобраться. Я вовсе не утверждаю, что в этом никто ничего не смыслит, этим занимаются историки. Одного я знаю. Но, поправьте меня, если я ошибаюсь, как бы рьяно ни увлекался человек предметом своего изучения, не мог же он из-за этого стать серийным убийцей?
 – Вы правы. Предмет изучения остается за пределами подсознания, особенно если человек поздно начал этим заниматься. Это всего лишь род занятий, а не побудительный импульс.
 – Даже если он этим занятием чересчур увлечен?
 – Даже в этом случае.
 – Значит, из импульсов, движущих сеятелем, я должен исключить науку и игру случая. Это не такой человек, который просто сказал себе – возьму-ка я да использую бич Божий, пусть он как громом всех поразит. Это не какой-то болтун и не мистификатор. Быть того не может. У сеятеля не тот размах. Он свято верит в свое дело. Он рисует эти четверки с любовью, в этом весь он. Чума живет в его подсознании, вне всяких пределов. Ему плевать, поймут его или нет. Главное, что он сам себя понимает. Он пользуется ею, потому что так надо. К такому выводу я пришел.
 – Правильно, – терпеливо произнес Ферез.
 – А если я прав, значит, чума глубоко сидит в нем самом. А это значит, что ее истоки;…
 – В семье, – договорил Ферез.
 – Точно. Вы согласны со мной?
 – Вне всякого сомнения, Адамберг. Потому что иначе не может быть.
 – Хорошо, – продолжал комиссар, с облегчением подумав, что самое сложное уже сказано. – Вначале я думал, что, может быть, он переболел сам, когда был молод и жил в какой-нибудь далекой стране, я предполагал несчастный случай, неудачу, что-нибудь в этом роде. Но меня это не удовлетворило.
 – И тогда? – подбодрил его Ферез.
 – Тогда я стал ломать себе голову, пытаясь понять, как на юные годы человека могло повлиять несчастье, последний раз случившееся в восемнадцатом веке. Единственный вывод, который напрашивался, – что сеятелю теперь двести шестьдесят лет. Но такого не может быть.
 – Довольно оригинально. Любопытный был бы пациент.
 – Но потом я узнал, что последняя чума в Париже разразилась в 1920 году. А это уже  наше время, а значит, уже теплее. Вы знали об этом?
 – Честно признаюсь, нет, – ответил Ферез.
 – Девяносто шесть заболевших, из них тридцать четыре умерли, в основном в пригородах, где селилась беднота. И я думаю, Ферез, что семью нашего приятеля затронуло это несчастье, хотя бы частично, возможно, прадедушек и прабабушек. И эта история стала семейной сагой.
 – У нас это называется – семейный призрак, – перебил врач.
 – Прекрасно. Этот призрак жил в семье, и вот таким образом чума засела у ребенка в мозгу, ему постоянно рассказывали, как она уничтожила близких родственников. Думаю, это был мальчик. Чума стала неотъемлемой частью его жизни, его…
 – Психики.
 – Вот именно. Она стихийно ворвалась в его жизнь, а вовсе не была историческим прошлым, как для нас с вами. Фамилию сеятеля я найду среди пострадавших от чумы 1920 года.
 Адамберг остановился, скрестил на груди руки и поглядел на врача.
 – Верно мыслите, Адамберг, – улыбнулся Ферез. – И вы на правильном пути. Но к семейному призраку нужно добавить жестокие потрясения, которые позволили ему укрепиться. Призраки вьют свои гнезда в трещинах.
 – Согласен.
 – Но боюсь, мне придется разочаровать вас. Я бы не искал сеятеля в семье, пострадавшей от чумы. Я бы искал его в семье, которую чума  миновала . А тут придется выбирать среди тысяч людей, а не только среди тех тридцати четырех.
 – Почему нужно искать в семье, которую миновала чума?
 – Потому что ваш сеятель пользуется чумой как инструментом власти.
 – И что из этого?
 – Все было бы по-другому, если бы чума  победила его семью. Тогда он питал бы к ней отвращение.
 – Я знал, что где-то ошибся, – произнес Адамберг и снова принялся шагать, заложив руки за спину.
 – Это не ошибка, Адамберг, вы просто немножко запутались. Если сеятель пользуется чумой как инструментом власти, значит, она сама когда-то даровала эту власть его семье. Их дом чудом уберегся от чумы, хотя она свирепствовала во всей округе. Его родным пришлось дорого заплатить за это чудо. Сначала их возненавидели за то, что они спаслись, потом стали подозревать, что им известен какой-то секрет, и затем уж обвинили в том, что они сеют мор. Вы знаете, как это бывает. Не удивлюсь, если на них стали показывать пальцем, потом угрожать и клеймить позором, и в конце концов семье пришлось бежать из этих мест из страха, как бы их не растерзали соседи.
 – Бог мой, – воскликнул Адамберг, постукивая ногой по пучку травы под деревом, – а ведь вы правы!
 – Все вполне могло произойти именно так.
 – Так оно и было! Чудо, которое помогло им спастись, потом травля и их отчужденность от других людей – все это стало семейным преданием. Преданием о том, как они спаслись от чумы и, более того, что они были ее повелителями. Они стали гордиться тем, в чем их упрекали.
 – Так всегда и бывает. Скажите человеку, что он дурак, и он ответит, что гордится этим. Обычная защитная реакция, в чем бы человека ни обвиняли.
 – Призрак – это то, что отличает их от всех, обладание бичом Божьим, о котором неустанно твердилось.
 – Не забывайте, Адамберг, в случае с вашим сеятелем большую роль могла сыграть потеря матери или отца, разбитая семья, чувство заброшенности сделало его чрезвычайно уязвимым. Это самое вероятное объяснение тому, что мальчик так истово цеплялся за славу своей семьи, для него она – единственный источник силы. Возможно, дед постоянно твердил ему об этом. Драмы передаются через поколение.
 – Вряд ли это поможет мне его отыскать, – сказал Адамберг, топча все тот же пучок травы. – От чумы спаслись сотни тысяч людей.
 – Мне жаль.
 – Не стоит сожалеть, Ферез. Вы мне очень помогли.




 XXVI


 Когда Адамберг поднялся по бульвару Сен-Мишель, начало проглядывать солнце. Комиссар шел, помахивая курткой в руках, чтобы ее просушить. Он не пытался опровергнуть точку зрения Фереза, понимая, что врач прав. Сеятель оказался неуловимым, когда он уже считал, что почти поймал его. Оставалась площадь Эдгар-Кине, куда он и направлялся. Правнук старьевщика из 1920 года бывал на площади, он постоянно туда приходил. Он жил рядом или часто проходил мимо, презирая опасность. Да и чего ему бояться? Он чувствовал себя властелином, и когда понадобилось, доказал это. Двадцать восемь полицейских не испугают того, у кого в руках бич Божий, того, кто может остановить его мановением руки. Двадцать восемь полицейских для него все равно что кучка дерьма.
 Все питало гордыню сеятеля. Парижане повиновались ему и скрупулезно рисовали талисманы на своих дверях. А двадцать восемь полицейских позволяли трупам множиться. Уже четыре смерти, и как это остановить – неизвестно. Остается торчать на перекрестке и смотреть. На что смотреть, Адамберг и сам не знал, зато можно просушить куртку и штаны.
 Он появился на площади в ту минуту, когда раздался удар нормандского гонга. Он уже знал, что это означает, и поспешил отведать горячего блюда, присев к столу, за которым собрались Декамбре, Лизбета, Ле Герн, унылая Ева и несколько незнакомых ему людей. Сотрапезники, словно повинуясь приказу, отданному, по всей видимости, Декамбре, старались говорить о чем угодно, кроме сеятеля. Зато за соседними столиками только его и обсуждали, и некоторые громко соглашались с обвинениями журналиста: легавые им врут. Фотографии задушенных жертв смонтированы! За идиотов их, что ли, держат? «Ага, – раздался женский голос, – а если они умерли от чумы, как же они успели раздеться, прежде чем околеть, да при этом красиво сложить одежду? А под грузовик залезть? Что это за чертовщина, я тебя спрашиваю? Разве это больше похоже на чуму, чем на убийство?» «Верно подмечено», – подумал Адамберг и обернулся, чтобы получше разглядеть умное, серьезное лицо толстой женщины в тесной цветастой блузке. «А я и не говорю, что все так просто», – неуверенно отвечал ее собеседник. «Да нет, – вмешался сухопарый мужчина с приятным голосом. – Тут и то и другое сразу. Люди умирают от чумы, а кто-то хочет, чтобы об этом узнали, вот он и выносит трупы на улицу и раздевает, чтобы было видно, какие они, и чтоб народ был в курсе. Это не плут какой-нибудь, он старается нам помочь». – «Ну конечно, – отвечала женщина, – так чего бы ему не выражаться яснее? Никогда не доверяла людям, которые любят в прятки играть». – «Он прячется, потому что не может говорить открыто, – возразил тип с приятным голосом, с трудом придумывая объяснения по мере разговора. – Это парень из какой-нибудь лаборатории, и он знает, что они выпустили чуму, разбили какую-нибудь склянку или что-то в этом роде. Он не может об этом сказать, потому что лаборатории приказали молчать, чтоб не пугать народ. Правительство не любит, чтобы народ волновался. Поэтому всем молчок! Вот парень и пытается рассказать правду, не называя себя». – «Почему? – не унималась женщина. – Боится потерять место? А я тебе так скажу, Андре, если твой защитник прячется только поэтому, то он просто жалкий тип».
 Когда подали кофе, Адамберг ненадолго вышел, чтобы ответить на звонок лейтенанта Мордана. Число разрисованных домов достигло десяти тысяч. Новых жертв не обнаружено, хоть тут можно вздохнуть спокойно. Зато с четверками – настоящее наводнение. «Можно пока перестать отвечать на звонки паникеров? А то сегодня на работе только шестеро». – «Конечно», – отвечал Адамберг. «Тем лучше, – обрадовался Мордан. – Хорошо, что марсельские коллеги взялись за работу, теперь мы не одни. Масена просил вас перезвонить».
 Чтобы позвонить Масена, Адамберг заперся в туалете и уселся на крышку унитаза.
 – Лед тронулся, коллега, – сказал Масена, – с тех пор, как по радио рассказали о вашем психе, а потом подхватили журналисты, работы у нас по горло.
 – Это не  мой псих, – возразил Адамберг. – Теперь он и ваш тоже. Давайте разделим ответственность.
 Масена некоторое время молчал, стараясь оценить своего коллегу.
 – Давайте, – согласился он. – Наш псих попал в больное место, потому что чума здесь хоть и затянувшаяся рана, но вскрыть ее ничего не стоит. Раз в год в июне архиепископ служит обедню по обету, чтобы предотвратить эпидемию. Здесь еще сохранились памятники в честь кавалера Роза и епископа Бельзенса. Их имена не забыты, потому что память марсельцев – не мешок с трухой.
 – А кто эти двое? – спокойно поинтересовался Адамберг.
 Масена был холериком да вдобавок, видимо, недолюбливал парижан, но Адамберга это не волновало, ведь родился он не в Париже. Ему было плевать, откуда человек родом. Впрочем, воинственный настрой Масена был напускным, и обычно через четверть часа он успокаивался.
 – Эти двое, коллега, работали не покладая рук, чтобы помочь людям во время великого мора 1720 года, в то время как военные, дворяне, врачи и священники удирали со всех ног. Это были герои.
 – Бояться смерти вполне естественно, Масена. Вас там не было.
 – Ладно, историю не переделаешь. Я просто объясняю, что скоро весь Марсель вспомнит о бедствии, завезенном «Святым Антонием».
 – Не может быть, чтобы все жители города знали, кто такие эти Роз и Бельзен.
 – Бельзенс, коллега.
 – Хорошо, Бельзенс.
 – Нет, – согласился Масена, – об этом знают не все. Но история чумы, уничтоженный город, провансальская стена – известны всем. Чума Прочно застряла у людей в головах.
 – Здесь тоже, Масена, поверьте. Сегодня уже десять тысяч домов расписаны талисманами. Остается только молиться, чтобы художникам не хватило краски.
 – Ну а здесь я за одно утро их уже сотни две насчитал в квартале Старого порта. А теперь прикиньте, сколько их по всему городу. Черт знает что, коллега, с ума все посходили, что ли?
 – Люди хотят защитить себя, Масена. Если бы вы подсчитали, сколько народу носит медный браслет, имеет кроличью лапку, фигурку святого Христофора, лурдскую воду или касаются круглой деревяшки, я уж не говорю о крестах, вы с легкостью насчитали бы миллионов сорок.
 Масена вздохнул.
 – Если люди рисуют эмблемы сами, – продолжал Адамберг, – это не страшно. Удастся ли вам распознать одну настоящую четверку, нарисованную сеятелем?
 – Это трудно, коллега. Народ старается. Некоторые, правда, ленятся нарисовать широкую ножку или рисуют только одну перекладину в конце, вместо двух. Но половина из них рисует очень добросовестно. Их картинки чертовски похожи на настоящие. И как прикажете их различать?
 – Никто не сообщал о подкинутых конвертах?
 – Нет.
 – Вы отследили, в каких домах разрисованы все двери, кроме одной?
 – Есть такие, коллега. Но многие не поддаются панике и не желают рисовать на дверях разную дребедень. А некоторые стыдятся, рисуют махонькие четверки внизу двери. Шито-крыто, вроде нарисовано, а вроде и нет. Я же не могу все двери с лупой осматривать. А вы?
 – У нас просто завал, Масена! По выходным люди только и делают, что рисуют. Все вышло из-под контроля.
 – Совсем?
 – Да, почти. Из ста пяти миллионов квадратных метров города у меня под контролем только сто. Надеюсь, что сеятель объявится именно там, а пока мы с вами болтаем, он, возможно, разгуливает по Старому порту.
 – Как он выглядит? Можете хоть приблизительно описать?
 – Не могу. Его никто не видел. Я даже не знаю, мужчина это или женщина.
 – И что вы делаете на этих ста метрах, коллега? Призрака сторожите?
 – Жду, когда меня осенит. Я перезвоню вечером, Масена. Держитесь.
 Снаружи кто-то давно дергал ручку туалетной кабинки. Адамберг спокойно вышел, уступив место типу, изнывающему после четырех бутылок пива.
 Комиссар попросил разрешения у Бертена оставить куртку сушиться на спинке стула, пока он будет ходить по площади. С тех пор как Адамберг вдохнул в нормандца былое мужество и тем, возможно, спас его от насмешек и утраты божественного авторитета в глазах клиентов, Бертен считал, что обязан ему по гроб жизни. Он не только раз десять повторил, что разрешает оставить куртку, о которой позаботится не хуже родной матери, но и настоял, чтобы комиссар накинул зеленый дождевик, дабы уберечься от ветра и ливня, которые предсказывал Жосс в дневных новостях. Не желая обидеть гордого потомка Тора, Адамберг надел плащ.
 Полдня он слонялся по перекрестку, иногда заходил в «Викинг» выпить кофе, иногда отвечал на звонки. К вечеру число разрисованных домов грозило достигнуть пятнадцати тысяч в Париже и четырех тысяч в Марселе, где паника быстро набирала обороты. Чувства притупились, Адамбергом все сильнее овладевало безразличие, помогая противостоять надвигавшейся буре. Скажи ему сейчас, что четверок уже два миллиона, он бы не вздрогнул. Все его существо словно замерло, погрузилось в забытье. Только взгляд еще оставался живым.
 Комиссар вяло притулился к платану, уронив руки, утонув в чересчур широком дождевике нормандца. По воскресеньям Ле Герн менял время выступления, было уже около семи, когда он поставил урну на тротуар. Адамберг ничего не ждал от этого сеанса, потому что по воскресеньям почту не разносили. Зато он начал узнавать лица слушателей, собиравшихся у трибуны. Достав список, составленный Декамбре, он стал отмечать новых знакомых по мере их появления. Без двух минут семь на пороге показался Декамбре. Работая локтями, пробиралась на свое место Лизбета. Дамас, одетый в свитер, встал возле магазина, прислонясь спиной к опущенной железной решетке.
 Жосс уверенно начал чтение, его мощный голос долетал с одного конца площади до другого. Стоя под бледными лучами солнца, Адамберг с удовольствием прослушал безобидные объявления. Послеобеденное безделье и полная отрешенность тела и мысли позволяли ему расслабиться после насыщенной утренней беседы с Ферезом. Он чувствовал себя качающейся на волнах губкой, – состояние, к которому он иногда стремился.
 И вот когда чтение заканчивалось, а Жосс приступал к кораблекрушению, Адамберг вздрогнул, словно его оцарапал острый камень, попавший в мочалку. Эта болезненная встряска озадачила и насторожила его. Он не мог понять, что было тому причиной. Очевидно, его поразило какое-то видение, хотя он почти задремал, стоя под платаном. Обрывок видения, на десятую долю секунды мелькнувший где-то на площади.
 Выпрямившись, Адамберг стал озираться по сторонам в поисках неведомой вспышки, которая его ослепила. Потом опять прислонился к дереву, в точности так, как стоял в минуту озарения. Отсюда было видно дом Декамбре, магазин Дамаса, улицу Монпарнас и примерно четвертую часть слушателей, окружавших чтеца, стоящего к нему лицом. Адамберг сжал губы. Слишком широкий обзор и много народу, а тем временем люди уже начали разбредаться в разные стороны. Через пять минут Жосс унес урну, и площадь опустела. Все ускользало. Адамберг закрыл глаза, подняв голову к белесому небу в надежде, что мимолетное видение вернется само собой. Но картинка канула в глубину сознания, как камень на дно колодца, наверно, обиделась, что он не уделил ей больше внимания в тот краткий миг, когда она соизволила явиться ему, словно блуждающая звезда, и теперь пройдет много месяцев, прежде чем ей вздумается показаться вновь.
 Разочарованный Адамберг молча покинул площадь, думая о том, что только что упустил свой единственный шанс.
 Уже дома, раздеваясь, он заметил, что забыл вернуть зеленый дождевик Бертену, а свою старую черную куртку оставил сушиться на носу драккара. Знак того, что он тоже доверял божественному покровительству Бертена. Или, скорее, того, что все пошло прахом.




 XXVII


 Камилла поднялась на пятый этаж по узкой лестнице, ведущей в квартиру Адамберга. На четвертом она заметила огромную черную четверку на чьей-то двери. Они с Жаном-Батистом договорились провести эту ночь вместе, но встретиться не раньше десяти вечера на случай, если сеятель выкинет что-нибудь непредвиденное и полиции придется работать допоздна.
 Ей было неудобно, потому что она несла котенка. Он долго преследовал ее на улице. Камилла гладила его, потом оставляла и уходила, но котенок упрямо бежал за ней по пятам, напрягая все свои силенки и пытаясь ее догнать неумелыми прыжками. Чтобы избавиться от него, Камилла перешла сквер. Она покинула котенка в подъезде, пока ужинала, но когда выходила, увидела его по-прежнему сидящим у двери. Котенок снова смело пустился в погоню, преследуя свою цель. Камилле надоело с ним бороться, и у дома Адамберга, не зная, что делать со зверьком, который ее избрал, взяла его на руки. Это был обычный бело-серый комочек, легкий, как мыльный пузырь, с совершенно круглыми голубыми глазами.
 В пять минут одиннадцатого Камилла толкнула дверь, которую Адамберг почти всегда оставлял открытой, но никого не нашла ни в комнате, ни на кухне. С посуды на мойке стекала вода, и она подумала, что Жан-Батист, дожидаясь ее, уснул. Она может тихонько лечь рядом, не потревожив его первый сон, которого ему так не хватало во время трудных расследований, и положить голову ему на живот на всю ночь. Девушка сняла рюкзак и куртку, посадила котенка на банкетку и осторожно вошла в спальню.
 В комнате было темно, Жан-Батист не спал. Различив его голую смуглую спину на белой постели, Камилла не сразу поняла, что он занимается любовью с какой-то девушкой.
 Мгновенная боль пронзила голову, как снаряд, застряла между глаз, и от этой вспышки на долю секунды ей показалось, что она ослепла. Ноги подкосились, и она рухнула на деревянный сундук, где хранилась всякая всячина и на котором сегодня лежала одежда незнакомки. У нее на глазах, не замечая ее присутствия, двигались два тела. Камилла тупо смотрела на них. Она видела и узнавала все движения Жана-Батиста, одно за другим. Вспышка молнии как раскаленный бур вонзилась в лоб, заставив закрыть глаза. Как жестоко. И как пошло. Больно и пошло. Камилла опустила голову.
 Не плачь, Камилла.
 Она перевела взгляд с кровати на пол.
 Уйди, Камилла. Уйди скорей и не спеши обратно.
 Cito, longe, tarde.
 Камилла пробовала пошевелиться, но ноги ее не слушались. Она снова опустила голову, тупо рассматривая носки ботинок. Черных кожаных ботинок с квадратными носами, застежками на боку, серыми пыльными складками и стертыми каблуками.
 Ботинки, Камилла, смотри на ботинки.
 Я смотрю.
 Как хорошо, что она не разулась. Будь ее ступни босыми и беззащитными, она бы не смогла уйти. Может, она осталась бы пригвожденной к сундуку с раскаленным буром во лбу. Этот бур из бетона, не из дерева, нет. Смотри на ботинки, раз они на тебе. И беги, Камилла.
 Но она еще не могла. Ее ноги стали мягкими, словно вата, и безвольно лежали на деревянном сундуке. Не поднимай головы, не смотри.
 Конечно, она знала. Так было всегда. Девушки были всегда, множество других девушек, одни оставались долго, другие нет, по-разному, это зависело от их стойкости. Адамберг поддерживал связь, пока она не разваливалась сама собой. Конечно, они были у него всегда, эти девушки, как русалки, плывущие вдоль реки, цепляющиеся за берега. «Они меня трогают», – просто говорил Жан-Батист. Да, Камилла знала об этих затмениях и тайнах, об этой жизни, бурлившей где-то там, далеко. Однажды она повернулась и ушла. Она забыла Жана-Батиста Адамберга и реки, населенные русалками, бросила шумную тягостную жизнь, которая так задевала ее. Она исчезла на годы и похоронила Адамберга с почестями, как хоронят тех, кого любят.
 До тех пор, пока этим летом он не возник из-за поворота, а уснувшая память, как ловкий фокусник, воссоздала реку в ее первозданной чистоте. Камилла начала новую жизнь очень осторожно, словно ступая на цыпочках, не решалась целиком отдаться чувствам, а хотела только попробовать, часто не знала, что предпочесть – свободу или Адамберга. До того дня, когда неожиданный удар не настиг ее. Он просто перепутал день. Жан-Батист всегда их путал.
 Пока Камилла смотрела на ботинки, в ее ноги возвращалась сила. Движения на постели замирали. Камилла тихонько встала и обошла сундук. Она уже почти выскользнула из комнаты, когда девушка вдруг приподнялась и закричала. Послышалась возня, Жан-Батист вскочил с постели и громко позвал ее.
 Беги, Камилла.
 Бегу, как умею. Камилла схватила куртку, рюкзак и, заметив на банкетке найденного котенка, подобрала и его. Из комнаты доносился голос девушки, которая о чем-то спрашивала. Вон отсюда, скорее. Камилла пронеслась по лестнице и долго бежала по улице. У пустынного сквера она, задыхаясь, остановилась, перелезла через решетку и рухнула на скамейку, подобрав колени и сжав руками ботинки. Бур во лбу немного отпустил.
 Рядом сел молодой человек с крашеными волосами.
 – Плохи дела, – мягко сказал он.
 Потом поцеловал Камиллу в висок и молча удалился.




 XXVIII


 Данглар не спал, когда уже за полночь кто-то тихо постучал в дверь. На нем была майка, на подбородке пробивалась щетина, он сидел с пивом перед телевизором, но на экран не смотрел, а то и дело перелистывал свои записи о сеятеле чумы и его жертвах. Это не могло быть случайностью. Убийца выбирал их, значит, между ними была какая-то связь. Капитан часами допрашивал родственников убитых, пытаясь найти хоть одну точку пересечения, просматривал свои записи, отыскивая общее.
 Днем Данглар одевался вполне элегантно, зато вечером облачался в рабочую одежду своего детства, которая когда-то принадлежала его отцу, широкие велюровые штаны и майку. Пятеро детей спали, и он бесшумно прошел по длинному коридору, чтобы открыть дверь. Он ожидал увидеть Адамберга, но это оказалась дочь королевы Матильды, прямая, напряженная, запыхавшаяся, под мышкой у нее что-то вроде котенка.
 – Я тебя разбудила, Адриан? – спросила Камилла.
 Данглар отрицательно покачал головой и сделал знак ей не шуметь и войти. Камилле и в голову не пришло, что у Данглара может быть женщина или что-нибудь вроде того, и она без сил опустилась на старенький диван. При свете Данглар увидел, что она плакала. Он молча выключил телевизор, открыл пиво и подал ей. Камилла залпом выпила полбутылки.
 – Плохи дела, Адриан, – выдохнула она, отставляя бутылку.
 – Адамберг?
 – Да. Плохо мы начали.
 Камилла допила пиво. Данглару это было знакомо. Когда плачешь, нужно пополнить запас растраченной жидкости. Он нагнулся в кресле, достал вторую бутылку из початой упаковки, стоявшей на полу, поставил на гладкий низенький столик и подвинул ее Камилле, как в начале игры с надеждой двигают вперед пешку.
 – Знаешь, Адриан, на свете бывают разные поля, – заговорила Камилла, вытягивая вперед руку. – Свое поле возделываешь, а на другие ходишь гулять. Там можно встретить много всякого-разного – люцерну, рапс, лен, пшеницу, а есть еще поля под паром и заросшие крапивой. Я не подхожу к крапиве, Адриан, я ее не рву. Это не мое, понимаешь, как и все остальное.
 Камилла опустила руку и улыбнулась.
 – Но вдруг ты ошибся, ступил не туда и обжегся, сам того не желая.
 – Больно?
 – Ничего, пройдет.
 Она взяла вторую бутылку и немного отпила, но уже не так жадно. Данглар наблюдал за ней. Камилла была очень похожа на свою мать, королеву Матильду, у нее был такой же прямоугольный подбородок, тонкая шея, чуть изогнутый нос. Но у Камиллы была очень светлая кожа и все еще детские губы, ее улыбка была совсем не похожа на широкую покоряющую улыбку Матильды. Они немного помолчали, Камилла осушила вторую бутылку.
 – Ты любишь его? – спросил Данглар.
 Камилла уперлась локтями в колени, не отрывая глаз от маленькой зеленой бутылки на низеньком столике.
 – Это слишком опасно, – тихо ответила она, покачав головой.
 – Знаешь, Камилла, перед тем, как создать Адамберга, у Бога была очень тяжелая ночь.
 – Нет, – Камилла подняла на него глаза, – я этого не знала.
 – Так вот. Бог не только плохо спал, но у него и материал закончился. И Он легкомысленно решил обратиться к своему Коллеге, чтобы одолжить кое-каких заготовок.
 – Ты имеешь в виду… к Коллеге из преисподней?
 – Вот именно. Тот обрадовался нежданной удаче и поспешил снабдить Бога своим сырьем. И тогда Бог, отупев после бессонной ночи, неосмотрительно смешал все воедино. Из этой глины Он и слепил Адамберга. Это был поистине необычный день.
 – Я этого не знала.
 – Об этом пишут во многих хороших книгах, – улыбнулся Данглар.
 – Ну и что Бог дал Жану-Батисту?
 – Он подарил ему интуицию, мягкость, красоту и гибкость.
 – А что дал дьявол?
 – Равнодушие, мягкость, красоту и гибкость.
 – Черт!
 – Вот именно. Но мы никогда не узнаем, в каких пропорциях в нем все это намешано. Бог легкомысленно все перемешал. И по сей день это остается одной из главных тайн теологии.
 – Я не собираюсь в этом копаться, Адриан.
 – Правильно, Камилла, потому что всем известно, что перед тем, как создать тебя, Бог продрых семнадцать часов и был в отличной форме. Весь день он прилежно и с упоением собственноручно лепил тебя.
 Камилла улыбнулась:
 – А ты, Адриан, каким был Бог, когда создавал тебя?
 – Вечером Он крепко набрался с приятелями – Рафаилом, Михаилом и Гавриилом. Эту байку мало кто знает.
 – Могло получиться нечто потрясающее!
 – Нет, после этого у Него руки тряслись. Поэтому я такой и вышел – расплывшийся, несуразный и блеклый.
 – Теперь понятно.
 – Да, видишь, как все просто.
 – Я пойду немного пройдусь, Адриан.
 – Может, не надо?
 – А ты что предложишь?
 – Скрути его.
 – Не люблю давить на людей, это не проходит для них бесследно.
 – Ты права. Меня однажды самого скрутило.
 Камилла кивнула.
 – Ты должен мне помочь. Позвони мне завтра, когда он будет на работе. Я зайду домой, сложу вещи.
 Камилла взяла третью бутылку и немного отпила.
 – Куда ты отправишься?
 – Не знаю. Ты знаешь какое-нибудь место?
 Данглар указал на свой лоб.
 – Да, – усмехнулась Камилла, – но ты-то старый философ, а я далеко не так мудра. Адриан?
 – Что?
 – Что мне с ним делать?
 Камилла протянула руку и показала пушистый комочек. Это и правда оказался котенок.
 – Он сегодня увязался за мной. По-моему, он хотел мне помочь. Такой маленький, зато умный и гордый. Я не могу его взять с собой, он такой хрупкий.
 – Ты хочешь, чтобы я о нем позаботился?
 Данглар поднял котенка за шкирку, осмотрел и растерянно опустил на пол.
 – Лучше бы ты осталась, – сказал он, – ему будет тебя не хватать.
 – Котенку?
 – Адамбергу.
 Камилла допила третью бутылку и осторожно поставила ее на стол.
 – Нет, – ответила она. – Он и без меня проживет.
 Данглар не стал ее уговаривать. После потрясения всегда полезно попутешествовать. Он присмотрит за котенком и будет хранить о ней такое же нежное и прекрасное воспоминание, как сама Камилла, только, разумеется, не такое роскошное.
 – Где же ты переночуешь? – спросил он.
 Камилла пожала плечами.
 – Оставайся здесь, – решил Данглар, – я постелю тебе на кушетке.
 – Не беспокойся, Адриан, я так прилягу, не хочу снимать ботинки.
 – Почему? Тебе же будет неудобно.
 – Ничего. Отныне я буду спать не разуваясь.
 – Но они же грязные, – возразил Данглар.
 – Лучше быть наготове, независимость важнее.
 – Камилла, ты знаешь, что громкие слова еще никого не спасали?
 – Да, это я знаю. Глупо, но иногда так и тянет на красивые слова и словечки.
 – Ни словами, ни словечками дела не поправить, а уж одиночеством тем паче.
 – Тогда чем? – спросила Камилла, снимая ботинки.
 – Здравым смыслом.
 – Ладно, – ответила она, – придется его себе прикупить.
 Камилла вытянулась на кушетке, не закрывая глаз. Данглар пошел в ванную и вернулся с полотенцем и холодной водой.
 – Приложи к векам, у тебя глаза опухли.
 – Адриан, у Бога еще осталась глина, когда он закончил лепить Жана-Батиста?
 – Немножко.
 – И что Он с ней сделал?
 – Разные хитрые штуки, кожаные подошвы, к примеру. Отличные в носке, только на горке скользят, а от дождя и подавно. Человеку понадобились тысячелетия прежде, чем он додумался приклеить к ним резину.
 – На Жана-Батиста резину не приклеишь.
 – Чтобы его не заносило? Нет, не получится.
 – А что еще, Адриан?
 – Да ты знаешь, у него не так уж много глины осталось.
 – Так что Он еще слепил?
 – Шарики.
 – Вот видишь, шарики – это здорово.
 Камилла уснула. Данглар подождал полчаса, снял с нее компресс и выключил свет. Потом глядел на девушку, лежащую в темноте. Он отдал бы десять месяцев пива за возможность прикоснуться к ней в те дни, когда Адамберг забывал ее поцеловать. Он взял котенка, поднес к лицу и заглянул ему в глаза.
 – Как все по-дурацки, когда такое случается, – сказал Данглар. – Ужасно по-дурацки. А нам с тобой теперь предстоит пожить вместе. Будем ждать, пока она вернется, если вернется. А, Пушок?
 Прежде чем лечь спать, он задержался у телефона, раздумывая, не предупредить ли Адамберга. Кого предать, его или Камиллу? И он надолго задумался над этой мрачной дилеммой.
 Пока Адамберг поспешно одевался, чтобы догнать Камиллу, девушка с тревогой расспрашивала, как давно он с ней знаком, почему ничего не сказал, спит ли он с ней, любит ли ее, что он думает, зачем он за ней бежит, когда вернется, почему не останется, она ведь не хочет сидеть одна. У Адамберга голова шла кругом, он не знал, что отвечать. Он бросил ее в квартире, зная, что, когда вернется, она все еще будет здесь и забросает его новыми вопросами. А вот с Камиллой все обстояло хуже, потому что Камиллу не тяготило одиночество. Оно так мало страшило ее, что малейшего повода было достаточно, чтобы Камилла пустилась странствовать.
 Адамберг быстро шагал по улицам, болтаясь в широком дождевике, который холодил ему руки. Он хорошо знал Камиллу. Она уедет, и очень быстро. Когда Камилле хотелось чего-то нового, удержать ее было так же трудно, как поймать надутую гелием птичку, как остановить ее мать, королеву Матильду, когда та погружалась в океан. Камилла уезжала, чтобы взяться за любую случайную работу где-то на одной ей известных просторах, потому что ей вдруг надоедали извилистые, неловко путающиеся пути. Сейчас она, должно быть, укладывает свои ботинки, синтезатор, закрывает набор инструментов. Камилла очень надеялась на эти инструменты, когда нужно будет заработать на жизнь. Гораздо больше, чем на него, ему она не доверяла, и имела на это право.
 Адамберг свернул за угол и взглянул на окно ее квартиры. Темно. Отдуваясь, он уселся на капот чьей-то машины, скрестив руки на груди. Камилла не приходила домой, и, возможно, она скроется, так и не заходя к себе. Так было всегда, когда Камилла отправлялась в путь. Теперь кто знает, когда-то он увидит ее вновь, через пять лет, через десять, а может статься, и никогда.
 В ужасном настроении он поплелся домой. Если бы сеятель не занимал все его мысли и все его время, такого бы не случилось. Устало и молча он упал на кровать, а девушка, по-прежнему взволнованная, все сыпала вопросами.
 – Прошу тебя, помолчи, – сказал он.
 – Я не виновата, – возмутилась она.
 – Виноват я, – ответил Адамберг, закрывая глаза. – Но ты или помолчи, или уйди.
 – Тебе это безразлично?
 – Мне все безразлично.




 XXIX


 В девять часов Данглар вошел в кабинет Адамберга, немного волнуясь, ибо прекрасно знал, что ничто на свете не сможет изменить непутевую натуру комиссара, так мало здравого смысла было в его поведении. И правда, Адамберг сидел за столом, просматривая газеты с угрожающими заголовками, но на лице его не было тревоги, он был спокоен, как всегда, разве что взгляд был рассеян чуть больше обычного.
 – Восемнадцать тысяч помеченных домов, – сообщил Данглар, кладя записку ему на стол.
 – Хорошо, Данглар.
 Капитан молча стоял рядом.
 – Вчера на площади я чуть было не поймал этого типа, – глухо проговорил Адамберг.
 – Сеятеля? – удивленно переспросил Данглар.
 – Его самого. Но он от меня ускользнул. Все от меня ускользает, Данглар, – добавил он, подняв глаза и встретившись взглядом со своим заместителем.
 – Вы что-то увидели?
 – Нет, совсем ничего.
 – Ничего? Как же вы его чуть-чуть не поймали?
 – Я его почувствовал.
 – Что вы почувствовали?
 – Не знаю, Данглар.
 Капитан не стал больше спрашивать, предпочтя оставить Адамберга один на один с его туманными предчувствиями, в этой гонке, где ноги вязнут в мягком иле, а вода смешивается с землей. Чтобы позвонить Камилле, он стыдливо вышел в подъезд, чувствуя себя шпионом.
 – Можешь идти, – тихо проговорил Данглар. – Он здесь, и у него работы непочатый край.
 – Спасибо, Адриан. До свидания.
 – До свидания, Камилла.
 Данглар грустно повесил трубку, вернулся за стол и машинально включил компьютер. Радостное гудение машины чересчур громко отдавалось в его мрачных мыслях. Идиотская штука этот компьютер, на все ему наплевать! Через полтора часа мимо быстро прошел Адамберг. Данглар тут же позвонил Камилле, чтобы предупредить о возможном визите. Но ее уже и след простыл.
 Адамберг снова наткнулся на запертую дверь, но на сей раз не стал раздумывать и воспользовался отмычкой. С первого взгляда на мастерскую он понял, что Камилла исчезла. Синтезатора не было, инструментов и рюкзака тоже. Кровать заправлена, холодильник пустой, электричество отключено. Адамберг уселся на стул, глядя на опустевшую комнату и пытаясь собраться с мыслями. Он сидел и смотрел, но мысли не шли. Через три четверти часа телефонный звонок вывел его из оцепенения.
 – Только что звонил Масена, – послышался голос Данглара. – В Марселе труп.
 – Хорошо, – как и утром, ответил Адамберг. – Еду. Возьмите мне билет на первый же самолет.
 В два часа, спешно покидая уголовный розыск, Адамберг поставил сумку на стол Данглара.
 – Я поехал, – сказал он.
 – Хорошо, – ответил Данглар.
 – Вы остаетесь за главного.
 – Хорошо.
 Адамберг думал, что бы еще сказать, и тут заметил у ног Данглара круглую корзинку, где свернулся маленький пушистый шарик.
 – Что это такое, Данглар?
 – Это кот.
 – Зачем вы его принесли? Здесь и без того бардак.
 – Дома его оставить нельзя. Слишком маленький, везде лезет и еду сам не найдет.
 – Вы же говорили, что не хотите заводить животных.
 – Мало ли что я говорил.
 Данглар отвечал кратко и немного враждебно, не отрывая взгляд от экрана, и Адамберг уловил в этом молчаливое неодобрение, которое чувствовал иногда в своем помощнике. Он снова взглянул на корзинку, и перед ним возникла картина – убегающая Камилла, в одной руке у нее куртка, в другой – бело-серый котенок, в тот миг он не обратил на него внимания.
 – Это она оставила его вам, не так ли, Данглар? – спросил он.
 – Да, – ответил тот, по-прежнему глядя в экран.
 – Как его зовут?
 – Пушок.
 Адамберг подвинул стул и сел, облокотясь на колени.
 – Она отправилась странствовать? – спросил он.
 – Да, – повторил Данглар и на этот раз поглядел в усталые глаза Адамберга.
 – Она вам сказала куда?
 – Нет.
 Последовало короткое молчание.
 – Вышло небольшое недоразумение, – проговорил Адамберг.
 – Я знаю.
 Адамберг несколько раз медленно провел пальцами по волосам, словно сжимая голову, потом встал и вышел, не говоря ни слова.




 XXX


 Масена встретил коллегу в аэропорту Мариньян и сразу повез его в морг, куда было отправлено тело. Поскольку Масена не мог точно сказать, имеют ли они дело с подражателем или настоящим сеятелем, Адамберг хотел разобраться в этом лично.
 – Его нашли голым в собственной квартире, – объяснил Масена. – Замки вскрыты мастерски, очень чистая работа. А ведь там были два новых замка.
 – Так же он действовал и вначале, – заметил Адамберг. – У дверей не было охраны?
 – У меня четыре тысячи таких домов, коллега.
 – Да. Это ему на руку. Он сумел отделаться от полиции за несколько дней. Итак, фамилия, имя, род занятий?
 – Сильвен Жюль Мармо, тридцать три года. Портовый служащий, работал в отделе реконструкции судов.
 – Судов, – задумчиво повторил Адамберг. – Он раньше жил в Бретани?
 – Откуда вы знаете?
 – Я не знаю, я спрашиваю.
 – В семнадцать лет он работал в Конкарно, там и освоил профессию. Потом вдруг все бросил и уехал в Париж, там выполнял мелкую столярную работу.
 – Здесь жил один?
 – Да. Его подружка замужем.
 – Поэтому сеятель и убил его дома. Он прекрасно осведомлен. Случайности быть не может, Масена.
 – Может, и так, но между Мармо и четырьмя вашими жертвами нет совершенно ничего общего. Вот разве только между двадцатью и двадцатью семью годами он жил в Париже. О допросах не беспокойтесь, коллега, все протоколы я отправил к вам.
 – В Париже это и произошло.
 – Что?
 – Их встреча. Эти пятеро должны были быть знакомы, так или иначе жизнь сводила их вместе.
 – Нет, коллега, по-моему, сеятель хочет, чтобы мы немножко побегали. Он внушает нам, что эти убийства имеют смысл, чтобы сбить нас с толку. Узнать о том, что Мармо жил один, легко. Об этом весь квартал знал. Здесь новости рассказывают на улице.
 – Слезоточивый газ был?
 – Ему прыснули хорошую дозу прямо в лицо. Для начала сравним газ с тем, что он использовал в Париже, и узнаем, привез он его с собой или купил здесь.
 – Не обольщайтесь, Масена. Это очень ловкий тип, я в этом убежден. Он предусмотрел все до мельчайших подробностей, как химик, который знает всю цепочку реакции. И он отлично знает, чего хочет. Не удивлюсь, если он связан с наукой.
 – С наукой? Я думал, вы скажете, с литературой.
 – Одно другому не помеха.
 – Чтобы ученый и со сдвигом?
 – С 1920 года у него в голове призрак.
 – Бог мой, коллега, он что, восьмидесятилетний старик?
 Адамберг улыбнулся. При встрече Масена вел себя гораздо дружелюбней, чем по телефону. Во время разговора он энергично жестикулировал, хватал Адамберга за руку, похлопывал по плечу, по спине, а в машине – по коленке.
 – Я думаю, ему между двадцатью и сорока.
 – Приличный разброс, коллега.
 – Но ему вполне может быть и восемьдесят, почему бы и нет? Для убийства ему много силы не нужно. Удушье газом, потом удавка, нечто вроде кольцевого упора, которым электрики связывают толстые провода. Срабатывает безотказно, с этим и ребенок бы справился.
 Масена остановился, недоезжая морга, чтобы подыскать стоянку в тени. Здесь солнце еще палило по-летнему, люди гуляли в рубахах нараспашку или отдыхали в теньке, сидели на ступенях домов и чистили овощи, держа на коленях корзины. А в Париже небось Бертен ищет свой дождевик, чтобы не промокнуть.
 С мертвого тела откинули простыню, и Адамберг внимательно его осмотрел. Угольные пятна были сходны с теми, что обнаружили у парижских жертв. Они почти целиком покрывали живот, руки, ляжки и язык. Адамберг провел по ним пальцем, потом вытер руку об штанину.
 – Вещество отправлено на анализ, – сказал Масена.
 – Укусы есть?
 – Два, вот здесь, – ответил Масена, указав на внутреннюю складку брюк.
 – А что дома?
 – Нашли семь блох тем способом, который вы нам подсказали, коллега. Умно придумано. Букашки сейчас тоже на экспертизе.
 – Конверт цвета слоновой кости был?
 – Да, в мусорном ведре. Не понимаю, почему он не позвонил нам.
 – Он испугался, Масена.
 – Надо думать.
 – Он боится полиции. И боится ее сильнее, чем убийцы. Он думал, что сможет защититься сам, поэтому поставил два дополнительных замка. В каком состоянии была одежда?
 – Валялась кругом по комнате. Ужасный неряха этот Мармо. Живет один, ему и наплевать.
 – Странно. Сеятель очень аккуратно раздевает своих жертв.
 – На сей раз ему не понадобилось раздевать, коллега. Он спал нагишом. Здесь все так делают. Из-за жары.
 – Можно взглянуть на дом, где он жил?
 Адамберг вошел в подъезд дома с красной облупившейся штукатуркой неподалеку от Старого порта.
 – Домофона, я вижу, нет?
 – Похоже, он давно сломан, – ответил Масена.
 Он прихватил карманный фонарик, потому что выключатель на лестничной клетке не работал. В пучке света Адамберг внимательно осмотрел двери на каждой площадке.
 – Ну что? – спросил Масена, выключая фонарь на последнем этаже.
 – А то, что он у вас побывал. Это его рука, сомнений нет. Тонкость штриха, быстрота, легкость, поперечные палочки – это он. Я бы даже сказал, что рисовал он, не торопясь. Похоже, здесь этим можно заниматься спокойно?
 – Не то слово, – заверил Масена, – здесь можно расписывать двери круглые сутки, всем на это плевать, а если учесть, в каком состоянии дом, ему это только на пользу. А когда столько народу рисует одновременно с ним, чего ему бояться? Может, пройдемся немного, коллега?
 Адамберг взглянул на него с удивлением. Первый раз он встречал полицейского, который, как и он сам, был охотником до прогулок.
 – У меня тут лодка в одной бухточке. Проедем вдоль берега? Это помогает думать, согласитесь? Я частенько так делаю.
 Через полчаса Адамберг поднялся на борт «Эдмона Дантеса», небольшой, но устойчивой лодки с мотором. Адамберг сидел впереди голый по пояс, закрыв глаза под теплым ветром, Масена, также полуголый, сидел позади. Ни тот ни другой ни о чем не думали.
 – Вы сегодня вечером уезжаете? – крикнул Масена.
 – Завтра на рассвете, – ответил Адамберг. – Хочу прогуляться по порту.
 – Да-да. В Старом порту тоже хорошо думается.
 На время прогулки Адамберг отключил телефон и, сойдя на берег, просмотрел новые сообщения. Брезийон требовал отчета, обеспокоенный шквалом, который обрушился на столицу, звонил Данглар с докладом о последних данных по четверкам, и Декамбре прочитал ему «странное» послание, полученное в понедельник утром:
  Она вошла в жилища, в первые дни в нищих кварталах, где сыро и грязно. Сначала она почти не идет дальше. Даже кажется, что она исчезла. Но едва минуло несколько месяцев, она смелеет и продолжает наступать, поначалу медленно, на многолюдных и богатых улицах, и, наконец, обрушивается в полную силу на весь город, расточая свой смертоносный яд. Она повсюду. 
 Адамберг записал текст в блокнот, потом медленно продиктовал его на автоответчик Марка Вандузлера. Снова пощелкал кнопками, надеясь отыскать еще одно сообщение, затерявшееся среди прочих, но ничего не нашел. «Камилла, прошу тебя!»
 Ночью, после обильного ужина в компании коллеги, крепких объятий и твердых обещаний снова увидеться, Адамберг покинул Масена и отправился бродить по южной набережной, оттуда открывался прекрасный вид на ярко освещенный собор Божьей Матери Хранительницы. Он глядел на лодки и их четкие отражения с длинными мачтами, колыхавшиеся у винтов в черной воде. Затем опустился на колени и бросил камешек в воду. Поверхность задрожала, словно в ознобе. Лунный свет разбился на маленькие осколки, затрепетал на водяной ряби. Адамберг замер, опершись рукой о землю. Сеятель был здесь!
 Комиссар осторожно поднял голову и вгляделся в любителей поздних прогулок. Их было много, они медленно прохаживались, наслаждаясь теплотой ночи. Парочки и компании подростков. Одиночек не было. Не вставая с колен, Адамберг очень внимательно оглядел набережную. Нет, среди гуляющих его нет. Он здесь и в то же время где-то в другом месте. Не размахиваясь широко, Адамберг кинул еще один камешек в гладкую темную воду. Поверхность вздрогнула, и осколки луны опять засверкали в водных морщинках. Вот где он был. В воде. В ее блеске. В мельчайших водяных бликах, которые исчезали, на мгновение кольнув глаза. Адамберг поудобнее уселся на плитах набережной, положив руки на землю, глядя под белый корпус лодки. В этих бликах прятался сеятель. Комиссар замер и стал ждать. И подобно тому, как пена отделяется от подводных скал и неторопливо поднимается на поверхность, вчерашнее исчезнувшее видение, мелькнувшее ему на площади, начало свой медленный подъем из глубины сознания. Адамберг закрыл глаза и почти не дышал. Картинка таилась в этих бликах.
 И вдруг она возникла перед ним целиком. В конце сеанса Жосса сверкнула молния. Кто-то шевельнулся, и что-то сверкнуло, быстро, молниеносно. Фотовспышка? Зажигалка? Нет, конечно нет. Блеск был гораздо меньше, ничтожно мелкий и белый, как эти вечерние блики, только более мимолетный. Что-то сверкнуло снизу вверх на чьей-то руке, как звезда.
 Адамберг встал и глубоко вздохнул. Наконец-то. Это был блеск алмаза, сверкнувшего у кого-то на пальце во время чтения. Знак сеятеля, защищенного королем всех талисманов. Он был где-то там, на площади, с алмазом на руке.
 Утром, когда он стоял в зале аэропорта Мариньян, ему позвонил Вандузлер.
 – Я всю ночь искал этот чертов отрывок, – сказал Марк. – Тот, что вы мне прочитали, был полностью переделан на современный лад в девятнадцатом веке.
 – Что скажете? – спросил Адамберг, как обычно доверяя вагонам знаний Вандузлера.
 – Труа. Текст оригинала датируется 1517 годом.
 – Труа?
 – Чума в городе Труа, комиссар. Ну и гоняет он вас!
 Адамберг сразу перезвонил Масена.
 – Хорошая новость, Масена, можете перевести дух. Сеятель вас покинул.
 – А что случилось, коллега?
 – Он едет в Труа.
 – Бедняга!
 – Сеятель?
 – Нет, тамошний комиссар.
 – Я пошел, Масена, мой рейс объявили.
 – Еще свидимся, коллега, еще свидимся.
 Адамберг позвонил Данглару, чтобы сообщить новость, и попросил срочно связаться с городом, над которым нависла угроза.
 – Мы так и будем гоняться за ним по всей Франции?
 – Данглар, у сеятеля на пальце кольцо с бриллиантом.
 – Это женщина?
 – Может быть, я не знаю.
 Адамберг отключил телефон на время полета и снова включил, сходя по трапу в Орли. Проверил, нет ли сообщений, и, убедившись, что ему никто ничего не прислал, стиснул зубы и спрятал телефон в карман.




 XXXI


 В то время, когда город Труа готовился встретить беду, Адамберг быстро сошел с самолета, заскочил в уголовный розыск и сразу отправился на площадь. Декамбре вышел ему навстречу с толстым конвертом в руке.
 – Что сказал ваш специалист о вчерашнем письме?
 – Эпидемия в Труа в 1517 году.
 Декамбре провел рукой по щеке, как будто брился.
 – Сеятелю понравилось путешествовать, – заметил он. – Если он станет разъезжать повсюду, где бушевала чума, лет за тридцать мы объедем всю Европу, за исключением кое-каких местечек в Венгрии и Фландрии. Это все усложняет.
 – Наоборот, упрощает. Он собирает свою компанию.
 Декамбре взглянул на него с недоумением.
 – Не думаю, что он катается по стране ради удовольствия, – пояснил Адамберг. – Его труппа распалась, и он ее собирает.
 – Труппа?
 – Если теперь они разбрелись кто куда, – продолжал Адамберг, не отвечая на вопрос, – значит, это было довольно давно. Это была одна банда, одна компания, их связывает общее преступление. Сеятель собирает их по одному, обрушивая на них бич Божий. Я убежден, что выбор жертв не случаен. Он знает, в кого целиться, и он давно за ними следил. Возможно, теперь они поняли, что им грозит опасность. А может, и знают, кто такой сеятель.
 – Но, комиссар, тогда бы они искали вашей защиты.
 – Нет, Декамбре. Все дело в их преступлении. Это было бы равносильно признанию. Тип из Марселя понял это и повесил на дверь два замка.
 – Но что это за преступление, черт возьми?
 – Откуда мне знать? Когда-то давно случилась какая-то мерзость. А теперь мы наблюдаем, как все возвращается. Кто сеет мерзости, пожинает блох.
 – Если бы все было так, вы бы давно обнаружили между ними связь.
 – Есть две зацепки. Все они, мужчины и женщины, одного поколения. Все жили в Париже. Поэтому я называю их компанией, бандой.
 Он протянул руку, и Декамбре отдал ему конверт цвета слоновой кости. Адамберг достал из него утреннее послание:
  Эпидемия внезапно угасла в августе 1630 года, и все (…) этому очень обрадовались; к несчастью, это оказалось лишь краткой передышкой. Она была мрачной предтечей столь ужасной новой вспышки болезни, что с конца октября 1631 по конец 1632 года (…) 
 – Как обстоит дело с домами? – спросил Декамбре, пока Адамберг набирал номер Вандузлера. – В газетах говорят, что их уже восемнадцать тысяч в Париже и четыре тысячи в Марселе.
 – Так было вчера. Теперь их по меньшей мере двадцать две тысячи.
 – Кошмар!
 – Вандузлер? Это Адамберг. Хочу вам продиктовать утреннее послание, вы слушаете?
 Декамбре ревниво и недоверчиво наблюдал, как комиссар диктует в трубку «странное» письмо.
 – Он наведет справки и перезвонит, – сказал Адамберг, нажимая кнопку.
 – Что, большой знаток?
 – Очень, – улыбнулся Адамберг.
 – Если по этому отрывку он сумеет отыскать город, снимаю перед ним шляпу. Тогда он просто редкий знаток. Тогда он просто ясновидящий или преступник. И вам останется только спустить на него собак.
 – Я уже давно с ним советуюсь, Декамбре. Парень вне подозрений. У него не только безупречное «гладильное» алиби на первое убийство, но с тех пор за ним каждый вечер следят. Он ночует дома, утром идет на уборку.
 – На уборку? – озадаченно переспросил Декамбре.
 – Он работает уборщиком.
 – И он так хорошо разбирается в чуме?
 – Вы же плетете кружева.
 – Этот город ему не найти, – после натянутого молчания сказал Декамбре.
 – Он его найдет.
 Старик пригладил седые волосы, поправил синий галстук и отправился в свой темный кабинет, где у него не было ни одного соперника.
 Раскат скандинавского грома прогнал людей с площади, под тонкими струями дождя народ побрел в «Викинг», по дороге отмахиваясь от голубей.
 – Извините, Бертен, – сказал Адамберг. – Я увез ваш дождевик в Марсель.
 – Куртка просохла. Жена вам ее погладила.
 Бертен вытащил из-под стойки и передал комиссару чистый квадратный сверток. Полотняная куртка не выглядела так с самого дня покупки.
 – Слышь, Бертен, теперь к легавым подмазываешься? Тебе лапши навешали, а ты и уши развесил?
 Высокий трактирщик повернулся к человеку, который это сказал и теперь, гнусно ухмыляясь, запихивал салфетку между рубашкой и бычьей шеей, собираясь приступить к еде.
 Потомок Тора покинул стойку и направился прямиком к его столу, расталкивая стулья, попадавшиеся на пути. Поравнявшись с невежей, он грубо выдернул его из-за стола и потащил к выходу. Парень вопил и отбивался, и тогда Бертен влепил ему две оплеухи, дотащил до двери и вышвырнул на площадь.
 – Не вздумай вернуться, в «Викинге» нет места для такого дерьма, как ты!
 – Не имеешь права, Бертен! – с трудом поднимаясь, кричал посетитель. – У тебя общественное заведение! Не имеешь права выбирать клиентов!
 – Я выбираю полицейских и выбираю всех остальных, – ответил Бертен, захлопнув дверь. Потом провел широкой ладонью по светлым волосам, зачесывая их назад, и снова, надменный и гордый, занял место за стойкой.
 Адамберг втиснулся под нос драккара.
 – Будете обедать? – осведомился Бертен.
 – Буду и останусь до сеанса новостей.
 Бертен кивнул. Подобно большинству людей, он не очень жаловал полицейских, но этот столик теперь был закреплен за Адамбергом пожизненно.
 – Не могу понять, что вы ищете на площади, – рассуждал хозяин, губкой сметая со стола крошки. – Если бы не Жосс, тут ведь с тоски подохнешь.
 – Вот именно, – ответил Адамберг. – Поэтому я жду чтения.
 – Понятно, – отозвался Бертен. – Вам еще пять часов ждать, но дело ваше.
 Адамберг положил телефон рядом с тарелкой и задумчиво поглядел на него. «Ради всего святого, Камилла, откликнись!» Он взял аппарат, повертел в руках. Потом легонько толкнул его. Трубка завертелась, как рулетка казино. Ему все равно, найдется ли сеятель. Только позвони. Потому что все остальное безразлично.
 Часа в три позвонил Марк Вандузлер.
 – Непростая задачка, – объявил он тоном человека, который весь день искал иголку в стогу сена.
 Полный доверия Адамберг ждал его ответа.
 – Это Шательро, – продолжал Вандузлер. – Более поздний рассказ о давних событиях.
 Адамберг передал его слова Данглару.
 – Шательро, – записал Данглар. – Окружные комиссары – Левеле и Бурло. Я предупрежу их.
 – В Труа есть четверки?
 – Нет пока. Журналисты не смогли расшифровать послание, как в Марселе. Я вас оставлю, комиссар, тут Пушок портит новую штукатурку.
 Адамберг положил трубку и долго соображал, пока до него дошло, что Данглар говорил про котенка. В пятый раз за день он поднес телефон к лицу, словно заглядывая в глаза близкого человека.
 – Давай, – пробормотал он. – Позвони. Случилась коллизия, будут и другие. Не обращай внимания, что тебе до них? Это касается только меня, оставь их мне. Позвони.
 – Это штука, которая по голосу узнает? – спросил Бертен, поднося горячее блюдо. – Она сама отвечает?
 – Нет, – ответил Адамберг, – она не отвечает.
 – Все-таки приятно иметь такую игрушку.
 – Нет.
 Адамберг просидел в «Викинге» полдня, один раз к нему подходил Кастильон, потом на полчасика подсела Мари-Бель и отвлекла своей однообразной болтовней. За пять минут до сеанса он уже стоял на посту, одновременно с ним вышли Декамбре, Лизбета, Дамас, Бертен, Кастильон, каждый занял свое место, меланхоличная Ева встала в тени рекламной тумбы. По-прежнему немногочисленная толпа теснилась у трибуны.
 Адамберг вышел из-под платана и подошел ближе к чтецу. Он напряженно вглядывался в лица завсегдатаев, смотрел на их руки, ловя малейший жест в ожидании мимолетного блеска. Жосс прочел восемнадцать объявлений, но Адамберг ничего не заметил. Во время метеосводки чья-то рука поднялась, проводя ладонью по лбу, и Адамберг тут же увидел то, чего ждал. Блеск на пальце.
 Потрясенный, он вернулся к платану. Там он долго стоял в нерешительности, прислонившись к стволу, не уверенный в своей догадке.
 Затем очень медленно достал телефон из своей выглаженной куртки.
 – Данглар, – проговорил он, – немедленно приезжайте на площадь и захватите двоих человек. Поторопитесь, капитан. Я нашел сеятеля.
 – Кто? – спросил Данглар, вскакивая и знаком подзывая Ноэля и Вуазене.
 – Дамас.
 Через несколько минут полицейская машина затормозила на площади, из нее быстро выпрыгнули три человека и направились к Адамбергу, стоящему у платана. Это вызвало интерес зевак, тем паче что самый высокий из полицейских держал в руках бело-серого котенка.
 – Он еще здесь, – тихо проговорил Адамберг. – Снимает кассу с Евой и Мари-Бель. Женщин не трогать, брать только его. Будьте начеку, этот крепыш может оказать сопротивление, проверьте оружие. Если будет сопротивляться, ради бога, без драки. Ноэль, пойдете со мной. В магазине есть другой выход на боковую улицу, через него ходит чтец. Данглар и Жюстен, встаньте там.
 – Вуазене, – поправил Вуазене.
 – Встаньте у двери, – повторил Адамберг, отделяясь от дерева. – Идем.
 Когда четверо полицейских вывели Дамаса в наручниках и усадили в машину, все обитатели площади были просто ошеломлены. Ева побежала за отъезжающей машиной, хватаясь за голову. Мари-Бель с рыданиями бросилась в объятия Декамбре.
 – С ума сошел, – сказал Декамбре, крепко обнимая девушку. – Он совершенно сошел с ума.
 Даже Бертен, наблюдавший сцену через окно, поколебался в том уважении, которое питал к комиссару Адамбергу.
 – Дамас, – пробормотал он. – Да они просто спятили.
 Через пять минут все собрались в «Викинге», чтобы обсудить случившееся. Люди были настроены сурово, мрачно и воинственно.




 XXXII


 Зато Дамас держался спокойно, на его лице не было ни страха, ни удивления. Молча и безропотно он позволил арестовать себя, посадить в машину и отвезти в уголовный розыск, даже не пряча лица. Это был самый мирный из задержанных, которых Адамберг когда-либо видел.
 Данглар присел на край стола, Адамберг прислонился к стене, скрестив на груди руки, Ноэль и Вуазене стояли в углах комнаты. Фавр расположился за столом в углу, готовясь печатать протокол допроса. Дамас сидел на стуле в довольно непринужденной позе, обхватив руками в наручниках свои колени.
 Данглар незаметно вышел, чтобы положить Пушка в корзину, и попросил Мордана и Меркаде принести для всех чего-нибудь поесть и попить, а еще пол-литра молока, если не трудно.
 – Это для задержанного? – спросил Мордан.
 – Для кота, – тихо проговорил Данглар. – Будьте добры, налейте ему молока. А то я весь вечер буду занят, а может, и всю ночь.
 Мордан заверил, что на него можно положиться, и Данглар снова занял место на уголке стола.
 Адамберг как раз снимал с Дамаса наручники, и Данглар рассудил, что делать это рановато, ведь на окне еще нет решеток, а что выкинет этот тип, никому не известно. Впрочем, об этом он не тревожился. Гораздо сильнее его беспокоило то, что без единого веского доказательства человека обвиняли в том, что он сеет чуму. Безмятежный вид Дамаса полностью опровергал это обвинение. Они искали эрудита и интеллектуала. А Дамас был простым парнем и немного тугодумом. Было просто немыслимо, чтобы он, больше занятый своими мускулами, мог посылать Ле Герну столь замысловатые письма. Данглар с тревогой размышлял, о чем думал Адамберг, когда решился на этот невероятный арест. Терзаемый дурными предчувствиями, Данглар укусил себя за внутреннюю сторону щеки. Он был убежден, что Адамберг зашел в тупик.
 Комиссар уже переговорил с заместителем прокурора и получил ордер на обыск магазина и квартиры Дамаса на улице Конвенции. Четверть часа назад туда отправились шесть человек.
 – Дамас Вигье, – начал Адамберг, взглянув на его потертое удостоверение личности, – вы обвиняетесь в убийстве пяти человек.
 – С какой стати? – спросил Дамас.
 – Потому что мы вас обвиняем, – повторил Адамберг.
 – Ах вон что. По-вашему, я убивал людей?
 – Вы убили пятерых, – отвечал Адамберг, раскладывая перед ним фотографии жертв и по очереди называя их имена.
 – Я никого не убил, – заявил Дамас, взглянув на фотографии. – Мне можно идти? – добавил он, вставая.
 – Нет. Вы задержаны, можете сделать один телефонный звонок.
 Дамас удивленно уставился на комиссара.
 – Когда захочу, тогда и буду делать телефонный звонок, – проговорил он.
 – Эти пятеро, – продолжал Адамберг, показывая фотографии по одной, – были задушены в течение недели. Четверо в Париже, последний в Марселе.
 – Ну и прекрасно. – Дамас снова сел.
 – Вы кого-нибудь узнаете, Дамас?
 – Конечно.
 – Где вы их видели?
 – В газете.
 Данглар встал и вышел, оставив дверь приоткрытой, чтобы слышать продолжение этого жалкого допроса.
 – Покажите ваши руки, Дамас, – велел Адамберг, складывая фотографии. – Нет, не так, другой стороной.
 Дамас послушно выполнил приказание и протянул вперед свои длинные руки ладонями вверх. Адамберг схватил его левую руку:
 – Это бриллиант, Дамас?
 – Да.
 – Почему вы его перевернули?
 – Чтобы не повредить, когда чиню доски.
 – Он дорого стоит?
 – Шестьдесят две тысячи франков.
 – Откуда он у вас? Фамильная драгоценность?
 – Мотоцикл продал, 1000 RL, почти новый, покупатель расплатился этим.
 – Мужчины ведь редко носят бриллианты.
 – А я ношу. Раз он у меня есть.
 Данглар подошел к двери и знаком отозвал Адамберга в сторонку.
 – Только что звонили ребята с обыска. Они ничего не нашли. Ни пакета с углем, ни блох, даже крыс нет, ни живой, ни дохлой, а главное – ни одной книги, ни в магазине, ни дома, только несколько карманных изданий.
 Адамберг поскреб затылок.
 – Отпустите его, – настаивал Данглар. – Вы все равно ничего не добьетесь. Этот парень – не сеятель.
 – Ошибаетесь, Данглар.
 – Нельзя же цепляться за этот бриллиант, это смешно.
 – Мужчины не носят бриллианты, Данглар. А он носит его на безымянном пальце левой руки и поворачивает камнем вниз.
 – Чтобы не повредить.
 – Ерунда. Алмаз нельзя повредить. Это самый надежный талисман от чумы. Он принадлежит его семье с 1920 года. Он лжет, Данглар. Не забывайте, что он трижды в день имеет доступ к урне чтеца.
 – Господи, да он же ни одной книжки в жизни не прочел! – раздраженно воскликнул Данглар.
 – Откуда нам знать?
 – Вы можете представить этого парня знатоком латыни? Смеетесь вы, что ли?
 – Я не знаком с латинистами, Данглар, поэтому не так предубежден, как вы.
 – А Марсель? Как он мог оказаться в Марселе? Он постоянно торчит у себя в магазине.
 – Его не бывает в воскресенье и понедельник утром. После вечернего чтения у него было время сесть на восьмичасовой поезд и вернуться домой к десяти утра.
 Данглар в бешенстве пожал плечами и пошел к своему компьютеру. Если Адамбергу нравится выставлять себя дураком, на здоровье, а он в эти игры не играет.
 Лейтенанты принесли ужин, и Адамберг разложил пиццу прямо в коробках на столе. Дамас поел с аппетитом, у него был довольный вид. Адамберг спокойно подождал, пока все насытятся, поставил коробки возле мусорной корзины и продолжил допрос за закрытой дверью.
 Через полчаса Данглар постучал. Похоже, он немного смягчился. Взглядом он попросил Адамберга выйти.
 – Дамас Вигье не зарегистрирован, – тихо проговорил он. – Человека с таким именем не существует, у него фальшивые документы.
 – Вот видите, Данглар. Он лжет. Проверьте его пальчики по картотеке, он наверняка отбывал срок. Проверим его с самого начала. Тот, кто вскрыл замки у Лорьона и в Марселе, был знатоком своего дела.
 – Файл с отпечатками не открывается. Я же вам говорил, что эта чертова база меня уже неделю достает.
 – Езжайте в министерство, старина, и побыстрее. Позвоните мне оттуда.
 – Черт, на этой площади все живут под фальшивыми именами.
 – Декамбре говорит, что бывают места, где веет особенный дух.
 – Ваше настоящее имя не Вигье? – задал вопрос Адамберг, прислоняясь к стене.
 – Это фамилия для магазина.
 – А для документов? – Адамберг протянул ему удостоверение. – Вы живете по фальшивым документам.
 – Один знакомый их сделал, мне эта фамилия больше нравится.
 – Почему?
 – Потому что не люблю фамилию отца. Слишком известная.
 – Так назовите ее.
 Дамас впервые умолк, стиснув зубы.
 – Я ее не люблю, – выговорил он наконец. – Все зовут меня Дамас.
 – Ну что ж. Придется подождать эту фамилию, – сказал Адамберг.
 Адамберг вышел пройтись, оставив Дамаса под охраной лейтенантов. Иной раз очень легко отличить, когда человек врет, а когда говорит правду. А Дамас не врал, говоря, что никого не убил. Адамберг видел это по его глазам и слышал по голосу, это читалось у него на губах и на лбу. Тем не менее комиссар был убежден, что перед ним сеятель. Впервые, допрашивая подозреваемого, он ощущал в себе какое-то странное раздвоение, словно две половины его существа вступили в противоречие. Он позвонил ребятам, которые обыскивали магазин и квартиру. Обыск совершенно ничего не дал. Через час Адамберг вернулся к себе в кабинет, прочел факс, присланный Дангларом, и переписал его себе в блокнот. Он почти не удивился, увидев, что Дамас уснул, сидя на стуле, крепким сном человека с чистой совестью.
 – Уже сорок пять минут, как спит, – доложил Ноэль.
 Адамберг положил руку на плечо Дамаса:
 – Проснись, Арно Дамас Эллер-Девиль. Сейчас я расскажу тебе твою историю.
 Дамас приоткрыл глаза и снова закрыл:
 – Я ее и так знаю.
 – Крупный авиационный промышленник Эллер-Девиль твой отец?
 – Он им был, – ответил Дамас. – Слава богу, он застрелился в собственном самолете два года назад. Да не будет мира его душе!
 – Почему?
 – А вот так. – Губы Дамаса слегка задрожали. – Вы не имеете права меня об этом спрашивать. О чем угодно, только не об этом.
 Адамберг вспомнил слова Фереза и решил зайти с другой стороны.
 – Ты провел пять лет в тюрьме Флери и освободился два с половиной года назад, – говорил Адамберг, читая свои записи. – Тебя обвинили в умышленном убийстве. Твоя подружка выпала из окна.
 – Она сама прыгнула.
 – То же самое ты твердил на суде. Соседи были свидетелями. Они слышали, что вы всю неделю грызлись, как собаки. Много раз они хотели вызвать полицию. Почему вы ругались, Дамас?
 – Она была не в себе. Все время кричала. А потом прыгнула.
 – Ты не в суде, Дамас, и тебя больше не будут за это судить. Можешь сменить пластинку.
 – Не хочу.
 – Ты толкнул ее?
 – Нет.
 – Эллер-Девиль, это ты убил четверых мужчин и женщину на прошлой неделе? Ты задушил их?
 – Нет.
 – Ты разбираешься в замках?
 – Я научился.
 – Они сделали тебе что-то плохое, эти четверо и та девушка? Ты убил их? Как свою подружку?
 – Нет.
 – Что делал твой отец?
 – Деньги.
 – А твоя мать?
 Дамас снова стиснул зубы.
 Зазвонил телефон, Адамбергу звонил следственный судья.
 – Он заговорил? – спросил судья.
 – Нет. Замкнулся, – ответил Адамберг.
 – Зацепки есть?
 – Ни одной.
 – А обыск?
 – Ничего не дал.
 – Поторопитесь, Адамберг.
 – Не могу. Я хочу провести проверку, господин судья.
 – И речи быть не может. У вас ни одного доказательства. Заставьте его говорить или освободите.
 – Вигье – его ненастоящая фамилия, у него поддельные документы. Его зовут Арно Дамас Эллер-Девиль, он получил пять лет за умышленное убийство. По-вашему, этого недостаточно, чтобы задержать его?
 – Совершенно недостаточно. Я хорошо помню дело Эллер-Девиля. Его осудили, потому что слова соседей произвели впечатление на судей. Но его версия не менее правдоподобна, чем слова обвинителя. Нельзя вешать на него чуму только под тем предлогом, что он сидел в тюрьме.
 – Замки были вскрыты знатоком своего дела.
 – А разве у вас мало бывших преступников на этой площади? Дюкуэдик и Ле Герн тоже сидели, как и Эллер-Девиль. Отличная компания для вступления в новую жизнь.
 Следственный судья Арде был человеком суровым, но чувствительным и осторожным – редкое сочетание, которое в этот вечер Адамберга совсем не устраивало.
 – Если мы отпустим его, – сказал Адамберг, – я ничего больше не гарантирую. Он опять будет убивать или ускользнет от нас.
 – Никаких проверок, – твердо повторил судья. – Или изловчитесь и добудьте доказательства до завтра до девятнадцати часов. Доказательства, Адамберг, а не туманные предчувствия. Понимаете, доказательства! Или чистосердечное признание. Спокойной ночи, комиссар.
 Адамберг повесил трубку и долго молчал, никто не осмелился нарушать тишину. Он то прислонялся к стене, то ходил по комнате, опустив голову и скрестив руки. Данглар видел, как по его смуглому лицу разливается глубокая задумчивость. Но как бы глубоко он ни сосредоточился, ему не найти трещины, которая помогла бы расколоть Арно Дамаса Эллер-Девиля. Потому что, даже если Дамас убил подружку и подделал документы, все равно он не сеятель. Если выяснится, что этот тупица знает латынь, он, Данглар, съест свою рубашку. Адамберг вышел позвонить, а затем вернулся в кабинет.
 – Дамас, – заговорил он, подвигая стул и усаживаясь напротив. – Дамас, ты сеешь чуму. Больше месяца ты подсовываешь письма в урну Ле Герна. Ты разводишь крысиных блох и выпускаешь их под двери своих жертв. Эти блохи разносят чуму, они заразны и кусают людей. На трупах остаются следы их смертельных укусов, а тела чернеют. Все пятеро умерли от чумы.
 – Да, – согласился Дамас. – Так писали в газетах.
 – Это ты рисуешь черные четверки. Это ты посылаешь блох. И убиваешь тоже ты.
 – Нет.
 – Ты должен кое-что уяснить, Дамас. Эти блохи, которых ты переносишь, прыгают и на тебя. А ты ведь не часто меняешь одежду и редко моешься.
 – На прошлой неделе я мыл голову, – возразил Дамас.
 И снова твердая уверенность Адамберга дрогнула перед простодушным взглядом юноши. Он был так же наивен, как и Мари-Бель, даже больше.
 – Чумные блохи и на тебе тоже. Но ты защищен своим алмазом. А значит, тебе они не страшны. А если у тебя не будет этого камня, Дамас?
 Дамас сжал руку с перстнем.
 – Если ты не виноват, – продолжал Адамберг, – тебе нечего волноваться. Потому что в таком случае блох у тебя нет, понимаешь?
 Комиссар замолчал, пытаясь уловить малейшую перемену на лице юноши.
 – Дай мне твой перстень, Дамас.
 Тот не пошевелился.
 – Всего на десять минут, – настаивал Адамберг. – Я тебе его верну, клянусь.
 И протянул руку за перстнем:
 – Сними перстень, Дамас.
 Молодой человек сидел неподвижно, как и все остальные в кабинете. Данглар видел, как его черты исказились. С ним что-то творилось.
 – Отдай его мне, – повторил Адамберг, все так же протягивая руку. – Чего ты боишься?
 – Я не могу его снять. Я поклялся. Из-за той девушки, которая прыгнула. Это было ее кольцо.
 – Я верну его тебе. Снимай.
 – Нет, – повторил Дамас и спрятал руку под себя.
 Адамберг встал и прошелся по комнате.
 – Ты боишься, Дамас. Как только ты снимешь кольцо, блохи бросятся на тебя, и ты умрешь, как другие.
 – Нет. Я поклялся.
 Прокол, подумал Данглар и расслабил плечи. Хорошая тактика, но, увы, неудачно. Слишком надуманный ход с этим бриллиантом, не пройдет.
 – Тогда раздевайся, – приказал Адамберг.
 – Чего?
 – Снимай свои шмотки, все, что есть. Данглар, принесите сумку.
 В дверь просунулась голова человека, Адамбергу незнакомого.
 – Мартен, – представился он. – Энтомологическая служба. Вы мне звонили.
 – У нас к вам дело, Мартен, подождите минуту. Раздевайся, Дамас.
 – Что, при всех?
 – А чего стесняться? Выйдите, – обратился он к Ноэлю, Вуазене и Фавру. – Вы его смущаете.
 – С какой стати мне раздеваться? – пробурчал Дамас.
 – Мне нужна твоя одежда, и я хочу осмотреть твое тело. Так что давай раздевайся, черт тебя дери!
 Нахмурившись, Дамас медленно разделся.
 – Сложи вещи в сумку, – приказал Адамберг.
 Когда Дамас остался нагишом, Адамберг закрыл сумку и позвал Мартена.
 – Это срочно. Ищите ваших…
  – Nosopsyllus fasciatus. 
 – Так точно.
 – Сегодня вечером?
 – Да, поторопитесь.
 Адамберг вернулся в комнату, где, опустив голову, стоял Дамас.
 Комиссар поднял его руку, потом другую.
 – Расставь ноги на тридцать сантиметров.
 Адамберг провел рукой по его бедру с одной стороны, потом с другой.
 – Все, садись. Сейчас найду тебе полотенце.
 Он вернулся из раздевалки с зеленой банной простыней; и Дамас поспешно в нее укутался.
 – Тебе не холодно?
 Дамас помотал головой.
 – На тебе укусы, Дамас, блошиные укусы. Два под правой рукой, один в паху слева и три в паху справа. Тебе нечего бояться, ведь кольцо при тебе.
 Дамас не поднимал головы, съежившись в большой простыне.
 – Что скажешь?
 – Блохи есть в магазине.
 – Ты имеешь в виду человеческие блохи?
 – Да. В подсобке не очень чисто.
 – Это крысиные блохи, и ты это знаешь лучше меня. Еще часок подождем и узнаем. Мартен позвонит. Этот Мартен большой знаток своего дела, знаешь ли. Он крысиную блоху с закрытыми глазами узнает. Можешь пойти поспать, если хочешь. Я принесу тебе одеяло.
 Он взял Дамаса за руку и повел в камеру. Юноша был по-прежнему спокоен, но удивленное безразличие исчезло. Его что-то тревожило, он был напряжен.
 – Камера новая, – сказал Адамберг, протягивая ему два покрывала. – Белье свежее.
 Дамас молча лег, и Адамберг запер решетку. Потом вернулся в кабинет, на душе у него было скверно. Он поймал сеятеля, он знал, что прав, но ему было не по себе. Однако этот тип укокошил пятерых всего за неделю. Адамберг заставил себя вспомнить убитых, снова представил молодую женщину, засунутую под грузовик.
 Больше часа прошло в тишине, Данглар не решался произнести ни слова. Вероятность того, что в одежде Дамаса могут оказаться чумные блохи, была крайне невелика. Адамберг рисовал, держа на колене листок, лицо его было напряжено. Было половина второго ночи. В два десять раздался звонок Мартена.
 – Обнаружены две  Nosopsyllus fasciatus , – коротко доложил он. – Живые.
 – Спасибо, Мартен. Это весьма ценные особи. Не дайте красавицам сбежать, а то вместе с ними все дело полетит к чертям.
 – Красавцам, – поправил энтомолог. – Это самцы.
 – Простите, Мартен. Я не хотел никого обидеть. Отправьте вещи обратно к нам, чтоб обвиняемый смог одеться.
 Через пять минут судья, потревоженный от первого сна, дал разрешение на проверку.
 – Вы оказались правы, – признался Данглар, устало поднимая грузное тело и потирая опухшие глаза. – Но все держалось на волоске.
 – Волосок гораздо прочнее, чем принято думать. Надо просто тянуть осторожно, не выпуская.
 – Но Дамас так и не заговорил.
 – Заговорит. Теперь он знает, что дело его – табак. Он очень хитер.
 – Не может быть.
 – Может, Данглар. Он прикидывается дурачком, а поскольку он очень хитер, ему это прекрасно удается.
 – Если этот парень знает латынь, я сожру свою рубашку, – пообещал Данглар, уходя.
 – Приятного аппетита, капитан.
 Данглар выключил компьютер, взял корзинку с котенком, пожелал всем спокойной ночи и вышел. В холле он столкнулся с Адамбергом, который нес из раздевалки раскладушку и белье.
 – Черт, – проговорил Данглар, – вы что, собираетесь ночевать здесь?
 – А вдруг он заговорит, – пояснил Адамберг.
 Ничего не ответив, Данглар пошел своей дорогой. Что тут можно сказать? Он знал, что Адамбергу не хочется возвращаться домой, где все напоминало о недавнем происшествии. Завтра будет легче. Адамберг умел быстро оправиться от удара.
 Комиссар разложил раскладушку и кинул сверху белье. В десяти шагах от него был сеятель. Человек, который рисовал четверки, писал наводящие ужас послания, разбрасывал крысиных блох, человек чумы, который душил и мазал углем свои жертвы. Эти угольные пятна, последний аккорд в спектакле, были его  огромной промашкой .
 Адамберг снял куртку, брюки и положил телефон на стул. «Да позвони же ты, заклинаю!»




 XXXIII


 Кто– то не переставая давил на кнопку ночного звонка, видно, дело было срочное. Бригадир Эсталер открыл ворота и впустил потного мужчину в костюме, застегнутом второпях, из распахнутой на груди рубашки торчали всклокоченные черные волосы.
 – Скорее, старина, – пробормотал мужчина, вбегая в здание уголовного розыска. – Я хочу сделать заявление насчет убийцы, насчет человека чумы.
 Эсталер не осмелился беспокоить комиссара и разбудил капитана Данглара.
 – Какого черта, Эсталер, – проворчал Данглар из постели, – чего вы мне звоните? Разбудите Адамберга, он спит у себя в кабинете.
 – Да, капитан, но если тут ничего важного, боюсь, он задаст мне жару.
 – А меня вы, значит, меньше боитесь, Эсталер?
 – Да, капитан.
 – А зря! За десять недель, что вы работаете с Адамбергом, вы когда-нибудь слышали, чтобы он ругался?
 – Нет, капитан.
 – Ну, так и лет тридцать еще не услышите. А со мной все наоборот, и вы сейчас в этом убедитесь, бригадир. Будите его, черт бы вас взял! Ему сон не так нужен, как мне.
 – Хорошо, капитан.
 – Минутку, Эсталер. Чего хочет этот тип?
 – Это паникер. Боится, как бы убийца его не убил.
 – Мы же договорились больше не слушать паникеров. Их теперь сто тысяч по всему городу. Выгоните его и дайте комиссару поспать.
 – Но он утверждает, что у него особый случай, – уточнил Эсталер.
 – Каждый трус считает себя важнее других. Иначе бы и паники не было..
 – Нет, он говорит, что его покусали блохи.
 – Когда? – спросил Данглар, присаживаясь на постели.
 – Этой ночью.
 – Ладно, Эсталер, будите его. Я тоже еду.
 Адамберг сполоснулся холодной водой до пояса, попросил Эсталера принести кофе – накануне им привезли новый кофейный аппарат – и ногой оттолкнул раскладушку в глубь кабинета.
 – Ведите его ко мне, бригадир, – сказал он.
 – Эсталер, – назвался молодой человек.
 Адамберг покачал головой и достал блокнот. Теперь, когда сеятель пойман, у него будет время заняться этой ротой незнакомцев, которые работали здесь. Он записал: «круглое лицо, зеленые глаза, пугливый – Эсталер». Тут же добавил: «энтомолог, блохи, кадык – Мартен».
 – Как его имя? – спросил он.
 – Кевин Рубо, – ответил бригадир.
 – Сколько лет?
 – Около тридцати, – предположил Эсталер.
 – Говорит, что этой ночью его укусили, так?
 – Да, и он боится.
 – Неплохо.
 Эсталер проводил Кевина Рубо в кабинет комиссара, держа в левой руке чашку кофе без сахара. Комиссар пил без сахара. В отличие от Адамберга Эсталер помнил о таких мелочах, ему нравилось о них помнить и показывать, что он о них помнил.
 – Я не клал сахар, комиссар, – доложил он, ставя чашку на стол, а Кевина Рубо сажая на стул.
 – Спасибо, Эсталер.
 Мужчина возбужденно почесал густую растительность на груди, явно чувствуя себя не в своей тарелке. От него пахло потом, а запах пота смешивался с запахом вина.
 – Раньше у вас не было блох? – спросил его Адамберг.
 – Никогда.
 – Вы уверены, что вас укусили сегодня ночью?
 – И двух часов не прошло, я от этого и проснулся. И сразу к вам.
 – В вашем доме есть четверки на дверях, господин Рубо?
 – Есть две. Сторожиха нарисовала у себя на стекле фломастером, и еще у одного типа с шестого этажа.
 – Тогда это не он. И блохи не его. Можете спокойно идти домой.
 – Вы что, смеетесь? – повысил голос мужчина. – Я требую защиты.
 – Сеятель рисует на всех дверях, кроме одной, прежде чем подбросить блох, – отчеканил Адамберг. – Это другие блохи. В последнее время к вам приходил кто-нибудь? Кто-нибудь с животным?
 – Да, – ответил Рубо, насупившись. – Два дня назад приятель заходил с собакой.
 – Вот вам и ответ. Идите домой, господин Рубо, и ложитесь спать. И мы тоже соснем часок, так будет лучше для всех.
 – Нет. Не хочу.
 – Если вы так волнуетесь, пригласите службу дезинфекции, – посоветовал Адамберг, – и дело с концом.
 – Бесполезно. Убийца выбрал меня, и он меня убьет, с блохами или без. Я требую, чтобы меня защитили.
 Адамберг вернулся к столу, прислонился к стене и вгляделся в Кевина Рубо более внимательно. Тридцать лет, вспыльчив, встревожен, в больших, темных выпученных глазах мелькает что-то неуловимое.
 – Хорошо, – сказал Адамберг. – Он выбрал вас. В вашем доме нет ни одной четверки, из-за которой стоило бы тревожиться, но вы знаете, что он выбрал именно вас.
 – У меня блохи, – проворчал Рубо. – В газете же писали. У всех жертв были блохи.
 – А как же собака вашего друга?
 – Это не то.
 – Почему вы так уверены?
 Голос комиссара изменился, Рубо почувствовал это и съежился на стуле.
 – В газете писали, – повторил он.
 – Нет, Рубо, тут дело в другом.
 Было пять минут седьмого, только что прибыл Данглар, и Адамберг пригласил его в кабинет. Капитан молча вошел и сел за компьютер.
 – Слушайте, – Рубо снова обрел уверенность, – мне угрожают, какой-то псих пытается меня убить, а на меня же еще наезжают?
 – Чем вы занимаетесь? – спросил Адамберг более мягко.
 – Работаю в отделе продажи линолеума в большом мебельном магазине, за Восточным вокзалом.
 – Вы женаты?
 – Развелся два года назад.
 – Дети есть?
 – Двое.
 – Живут с вами?
 – С матерью. Я имею право навещать их по выходным.
 – Вы ужинаете дома или в ресторане? Готовить умеете?
 – Когда как, – немного растерянно ответил Рубо. – Когда суп сварю, когда мясо разморожу. Иногда в кафе хожу. В ресторанах слишком дорого.
 – Вы любите музыку?
 – Да, – отвечал Рубо, немного сбитый с толку.
 – У вас есть музыкальный центр, телевизор?
 – Да.
 – Футбол смотрите?
 – Естественно.
 – Болеете?
 – В общем, да.
 – Игру Нант-Бордо видели?
 – Да.
 – Неплохо сыграли, верно? – спросил Адамберг, хотя сам этой игры не видел.
 – С натяжкой, – поморщился Рубо. – Слишком долго раскачивались, и в результате ничья. Уже в первом тайме можно было поспорить, что этим кончится.
 – Вы в перерыве новости слушали?
 – Да, – машинально ответил Рубо.
 – Тогда вам должно быть известно, – Адамберг подошел и сел напротив, – что вчера сеятель чумы был задержан.
 – Так говорили, – взволнованно пробормотал Рубо.
 – Тогда что же вас пугает?
 – Я не уверен, что это он, – дрожащим голосом выпалил посетитель.
 – Вот как? Вы разбираетесь в убийцах?
 Рубо закусил нижнюю губу, его пальцы зарылись в шерсти на груди.
 – Мне угрожают, а вы надо мной издеваетесь? – повторил он. – Так я и знал! К легавым только сунься, всех собак на тебя повесят, чего от них ждать! Сам бы выкрутился. Хочешь помочь правосудию, и вот на тебе!
 – Но вы можете нам помочь, Рубо, и даже очень.
 – Ага? Слишком многого ждете, комиссар.
 – Не гоношись, Рубо, кишка у тебя тонка.
 – Чего?
 – Того самого. Но если помогать не хочешь, иди домой, пожалуйста. Домой, Рубо. Если попытаешься сбежать, тебя могут препроводить. Будешь сидеть, ждать смерти.
 – С каких это пор легавые мне приказывают?
 – С тех пор, как ты начал меня доставать. Но ты свободен, Рубо, давай беги.
 Тот не пошевелился.
 – Что, боишься? Боишься, как бы тебя не придушили проволокой, как тех пятерых? Ты знаешь, что не сможешь себя защитить. Знаешь, что он настигнет тебя, где бы ты ни был, в Лионе, Ницце или Берлине. Ты – его цель. И ты знаешь  почему .
 Адамберг открыл ящик стола и разложил перед Рубо фотографии пяти жертв.
 – Ты знаешь, что должен присоединиться к ним, не так ли? Ты знаешь их всех, поэтому и боишься.
 – Отстаньте от меня. – Рубо отвернулся.
 – Тогда уходи. Убирайся.
 Две минуты протекли в молчании.
 – Ладно, – решился Рубо.
 – Ты знаешь их?
 – Да и нет.
 – Объяснись.
 – Скажем так, мы виделись однажды вечером, давно, лет шесть-семь назад. Выпивали вместе.
 – Ну да. Вместе выпили, и за это он вас убивает поодиночке.
 Мужчина вспотел, запах его пота заполнял комнату.
 – Хочешь кофе? – спросил Адамберг.
 – Не откажусь.
 – Есть будешь?
 – Не откажусь.
 – Данглар, попросите Эсталера принести.
 – И закурить, – добавил Рубо.
 – Рассказывай, – повторил Адамберг, пока Рубо приходил в себя за чашкой сладкого кофе с молоком. – Сколько вас было?
 – Семеро, – пробормотал Рубо. – Мы встретились в каком-то баре, клянусь.
 Адамберг тут же взглянул в его большие черные глаза и увидел, что «клятва» была честной.
 – Что вы делали?
 – Ничего.
 – Рубо, у меня в камере сеятель. Если желаешь, я запру вас вместе, закрою на все глаза, и закончим на этом. Через полчаса ты покойник.
 – Скажем так, мы попугали одного парня.
 – Зачем?
 – Это давно было. Нам заплатили, чтобы он в чем-то там признался, и все. Спер чье-то барахло, и надо было заставить его вернуть. Мы и прижали его, такой был договор.
 – Договор?
 – Да, нас наняли. Небольшая работенка.
 – И где вы его «прижали»?
 – В одном спортзале. Нам дали адрес, фамилию парня и название бара, где мы должны были собраться. Раньше мы друг друга не знали.
 – Никто из вас?
 – Никто. Нас было семеро, и никто друг друга не знал. Он выловил каждого поодиночке. Ловкий мужик.
 Рубо пожал плечами.
 – Знаете, в таких местах, где можно найти людей, готовых за грош кого угодно прибить. Вот и все дела. Меня, к примеру, подцепили в одной поганой дыре на улице Сен-Дени. Я с этим давно завязал, клянусь. Даю слово, комиссар.
 – Кто тебя подцепил?
 – Понятия не имею, одна девчонка записку передала. На шикарной дорогой бумаге. Я и поверил.
 – От кого была записка?
 – Я так и не узнал, кто нас нанял, клянусь. Он слишком умен оказался. Скрывался, чтобы прибавки не попросили.
 – Значит, вы собрались всемером и схватили свою жертву.
 – Да.
 – Когда это было?
 – Семнадцатого марта, в четверг.
 – Вы затащили его в спортзал. И что потом?
 – Черт, я же сказал, – огрызнулся Рубо, покачнувшись на стуле. – Мы его немножко прижали.
 – Успешно? Он сказал то, что должен был сказать?
 – Да. В конце концов он позвонил и сдал всю информацию.
 – О чем шла речь? Деньги? Наркотики?
 – Я не понял, клянусь. Патрон, похоже, остался доволен, потому что больше мы о нем не слыхали.
 – Он вам хорошо заплатил?
 – Ага.
 – Значит, вы его немножко прижали? И он все выложил? Может, лучше сказать, вы над ним издевались?
 – Просто пригрозили.
 – И за это ваша жертва мстит вам через восемь лет?
 – Похоже, так.
 – За простые угрозы? Ты издеваешься надо мной, Рубо. Отправляйся домой.
 – Это правда, – сказал Рубо, цепляясь за стул. – Какого черта нам было над ними издеваться? Они и так струсили, обмочились со страху, когда нас увидали.
 – «Они»?
 Рубо снова закусил губу.
 – Их было много? Поторопись, Рубо, я чувствую, время не терпит.
 – Еще была девчонка, – пробормотал Рубо. – Что нам оставалось делать? Когда мы схватили его, с ним была подружка, ну и что? Мы взяли обоих.
 – Девушку тоже «прижали»?
 – Совсем чуть-чуть. Но я ни при чем, клянусь.
 – Врешь. Убирайся, не хочу тебя видеть. Отправляйся навстречу судьбе, Кевин Рубо, я умываю руки.
 – Это не я, – прошептал Рубо, – клянусь! Я не зверь. Могу переборщить, если меня достанут, но я не как другие. Я просто смеялся и стоял на шухере.
 – Верю, – сказал Адамберг, не веря ни единому слову. – И над чем ты смеялся?
 – Ну, над тем, что они делали.
 – Быстрее, Рубо, еще пять минут, и я тебя вышвырну.
 Рубо шумно втянул воздух.
 – Они его раздели, – тихо продолжил он, – и облили ему бензином его… вылили ему на…
 – На член, – договорил Адамберг.
 Рубо кивнул. Капли пота стекали по его лицу, исчезая в волосах на груди.
 – Они зажгли зажигалки и вертели рядом, приближая к… к его штуке. Он вопил, просто помирал от страха, думая, что его прибор сейчас подпалят.
 – Слегка пригрозили, – проговорил Адамберг. – Что потом?
 – Потом его уложили на стол и приколотили его.
 – Приколотили?
 – Ну да. Это называется украсить. Навтыкали в него кнопок, а потом засунули дубинку в его… ему в задницу.
 – Потрясающе, – проговорил Адамберг сквозь зубы. – А девушка? Не говори мне, что ее не тронули.
 – Я тут ни при чем, – закричал Рубо, – я на шухере стоял. Просто смотрел и смеялся.
 – Тебе и сейчас смешно?
 Рубо понурил голову, по-прежнему держась за стул.
 – Что было с девушкой? – повторил Адамберг.
 – Ее пятеро по очереди изнасиловали. У нее кровь пошла. А под конец она лежала и не двигалась. Я даже подумал, что перестарались, что она умерла. А она умом тронулась, перестала окружающих узнавать.
 – Пятеро? Я думал, вас было семь.
 – Я ее не трогал.
 – А шестой? Он тоже ничего не сделал?
 – Это была девчонка. Она. – Рубо указал на фотографию Марианны Барду. – Она жила с одним из тех мужиков. Мы не хотели баб впутывать, но она сама увязалась.
 – Что она делала?
 – Это она поливала бензином. Хохотала как сумасшедшая.
 – Чудное зрелище.
 – Да, – отозвался Рубо.
 – И что потом?
 – Потом парень весь в блевотине позвонил, мы выкинули их на улицу голыми вместе со шмотками, а сами пошли в кабак.
 – Приятный вечер, – кивнул Адамберг. – Такое стоит отметить.
 – Меня это отрезвило, клянусь. Больше я этим не занимался и тех парней больше не видел. Получил бабки по почте, как договорились, и больше не слышал об этом.
 – До этой недели.
 – Да.
 – Когда ты узнал жертв.
 – Только этого, этого и женщину. – Рубо указал на фотографии Виара, Клерка и Барду. Я видел их только один вечер.
 – Ты сразу понял?
 – Только после смерти женщины. Я ее узнал, потому что у нее на лице было полно родинок. Тогда я посмотрел на другие фотки, и до меня дошло.
 – Что он вернулся.
 – Да.
 – Знаешь, почему он так долго ждал?
 – Нет, не знаю.
 – Потому что потом он пять лет был в тюрьме. Его подружка, которая из-за вас тронулась умом, через месяц выбросилась из окна. Это тоже на твоей совести, Рубо, если тебе мало.
 Адамберг встал, широко распахнул окно, чтобы вдохнуть воздуха и выгнать из комнаты запах пота и ужаса. На секунду он замер, наклонившись над балюстрадой, и поглядел на шагающих внизу людей, которые не слышали эту историю. Было четверть восьмого. Сеятель еще спал.
 – Почему ты испугался, если его поймали? – спросил Адамберг, повернувшись.
 – Потому что это не он, – выдохнул Рубо. – Тут вы попали пальцем в небо. Тот парень, над которым мы издевались, был дохляк, его щелчком можно было опрокинуть, мозгляк, рохля, книжный червь, ему и щепки не поднять. А тот, кого по телику показали, – силач, здоровяк, это совсем другой, точно вам говорю.
 – Ты уверен?
 – На все сто. Тот был хилый, я хорошо помню. Он на свободе и ищет меня. Теперь я вам все рассказал и требую от вас защиты. Но клянусь, я ничего не сделал, я на шух…
 – На шухере стоял, я слышал, не трудись. А ты не думаешь, что человек может измениться за пять лет тюрьмы? Особенно если он вбил себе в голову отомстить вам? Ты не думаешь, что мускулы, в отличие от мозгов, можно накачать? И что, если ты так и остался дураком, он смог изменить себя по собственной воле?
 – Зачем?
 – Чтобы смыть позор, чтобы жить и судить вас.
 Адамберг подошел к шкафу, достал из него прозрачный пакет с большим конвертом цвета слоновой кости внутри и легонько потряс им перед носом Рубо:
 – Узнаешь?
 – Да, – ответил тот, собрав морщины на лбу. – Я нашел такой на полу, когда сейчас выходил из дому. Он был открыт, а внутри пусто.
 – Это подбросил сеятель. Тот самый конверт, в котором были смертоносные блохи.
 Рубо стиснул руки на животе.
 – Ты боишься чумы?
 – Не очень, – ответил Рубо. – Не верю я в эту туфту. Это все сказки, чтобы пыль в глаза пустить. Я думаю, он душит.
 – И ты прав. Ты уверен, что конверта не было вчера?
 – Уверен.
 Адамберг задумчиво потер щеку.
 – Иди взгляни на него, – сказал он, подходя к двери.
 Рубо колебался.
 – Что, теперь тебе не до смеха? Не то что в старые времена? Пошли, ты ничем не рискуешь, зверь заперт в клетке.
 Адамберг подвел Рубо к камере Дамаса. Тот еще спал сном праведника, на одеяле четко вырисовывался его профиль.
 – Посмотри на него хорошенько, – сказал Адамберг. – Не торопись. Не забывай, что прошло уже восемь лет с тех пор, как ты его видел, и что тогда он был не в лучшей форме.
 Рубо как зачарованный уставился на Дамаса через прутья решетки.
 – Ну, что? – спросил Адамберг.
 – Может, и он, – ответил Рубо. – Рот похож. Мне надо глаза видеть.
 Под перепуганным взглядом Рубо Адамберг открыл камеру.
 – Хочешь, чтобы я закрыл? – спросил Адамберг. – Или хочешь, чтобы я оставил вас вдвоем вспомнить старые добрые времена?
 – Не шутите так, – мрачно пробурчал Рубо. – Он, наверно, опасен.
 – Но ты тоже был когда-то опасен.
 Адамберг заперся вместе с Дамасом, и Рубо посмотрел на него с восхищением, как на укротителя тигров. Комиссар потряс Дамаса за плечо:
 – Просыпайся, Дамас, к тебе пришли.
 Дамас что-то проворчал и сел на постели, недоуменно глядя на стены камеры. Потом он все вспомнил и зачесал назад волосы.
 – Что случилось? – спросил он. – Я могу идти?
 – Встань на ноги. Один человек хочет на тебя посмотреть. Твой старый знакомый.
 Дамас покорно встал, завернувшись в одеяло, и Адамберг по очереди вгляделся в обоих мужчин.
 Лицо Дамаса словно окаменело. Рубо вытаращил глаза, потом отошел.
 – Ну что? – спросил Адамберг уже в кабинете. – Вспомнил?
 – Может, и он, – неуверенно проговорил Рубо. – Но если это он, теперь он в два раза шире.
 – А лицо?
 – Похоже, только длинных волос у него не было.
 – А ты, часом, не сдрейфил? Страшно стало?
 Рубо кивнул.
 – Может, и не зря боишься, – согласился Адамберг. – Возможно, мститель действует не один. Подержу тебя здесь, пока все не прояснится.
 – Спасибо, – буркнул Рубо.
 – Как фамилия будущей жертвы?
 – Так это я.
 – Это я понял. А другой? Вас было семеро, минус пятеро убитых, остаются двое, без тебя остается еще один. Кто он?
 – Был один тощий и страшный, как крот, по-моему, он самый опасный. Это он действовал дубинкой.
 – Его фамилия?
 – Мы не знали ни имен, ни фамилий. В таких делах лишний риск ни к чему.
 – А возраст?
 – Такой же, как все. Лет двадцать – двадцать пять.
 – Живет в Париже?
 – Думаю, да.
 Адамберг поселил Рубо в камеру, не запирая, а сам подошел к решетке Дамаса, просунул голову и протянул ему сверток с одеждой.
 – Следователь разрешил проверить тебя.
 – Хорошо, – послушно кивнул Дамас, присаживаясь на кушетке.
 – Ты знаешь латынь, Дамас?
 – Нет.
 – Ты все еще ничего не хочешь мне рассказать? Про блох?
 – Нет.
 – А как насчет шестерых парней, которые учинили над тобой расправу семнадцатого марта, в четверг? Тебе нечего мне сказать? А про девушку, которой было очень весело?
 Дамас молчал, он сидел, повернув ладони к себе, и поглаживал пальцем кольцо.
 – Что они отняли у тебя, Дамас? Кроме твоей подружки, твоего тела и твоей чести? Что им было нужно?
 Дамас не пошевелился.
 – Ладно, – сказал Адамберг. – Я пришлю тебе завтрак. Одевайся.
 Комиссар отвел Данглара в сторонку.
 – Эта сволочь Рубо что-то темнит, – высказался Данглар. – А вам только лишние хлопоты.
 – У Дамаса есть на свободе сообщник, Данглар. Блохи попали к Рубо уже после того, как Дамас попал сюда. Кто-то принял эстафету после того, как объявили о его аресте. И все было сделано быстро, четверки он рисовать не стал.
 – Если есть сообщник, понятно, почему он так спокоен. Есть человек, который завершит его дело, на это он и рассчитывает.
 – Отправьте людей допросить его сестру, Еву и всех обитателей площади, были ли у него друзья. А главное, мне нужен отчет о телефонных звонках за последние два месяца. Из магазина и из квартиры.
 – А вы не хотите пойти?
 – Вряд ли на площади захотят меня видеть. Для них я предатель, Данглар. Они охотнее будут говорить с офицерами, которых не знают.
 – Ясно, – ответил Данглар. – Долго бы нам пришлось искать эту точку соприкосновения между жертвами. Один вечер, встреча в баре, люди, которые даже не знают друг друга. Нам просто повезло, что Рубо запаниковал.
 – Ему есть чего бояться, Данглар.
 Адамберг достал телефон и всмотрелся в него. Оттого, что он часто умолял его зазвонить, шевельнуться, подать признаки жизни, он стал обращаться к нему так, словно это была Камилла. Он заговаривал с ней, рассказывал о себе, будто Камилла легко могла его слышать. Но как справедливо заметил Бертен, это всего лишь приятная игрушка, и Камилла не выйдет из нее, как джинн из лампы. Пускай преступление раскроется, ему все равно. Он осторожно положил телефон на пол, стараясь не стукнуть его, а сам часика на полтора лег поспать.
 Данглар разбудил его, когда принес отчет о телефонных звонках Дамаса. Допросы на площади почти ничего не дали. Ева замкнулась в себе, как устрица в раковине, Мари-Бель при каждом слове начинала рыдать, Декамбре дулся, Лизбета бранилась, а Бертен отвечал односложно, снова обретя свою нормандскую недоверчивость. И все же удалось выяснить, что Дамас почти не покидал площадь, все вечера проводил в кабаре, слушая Лизбету, но ни с кем там не сходился. Друзей у него не было, а воскресенья он проводил с сестрой.
 Адамберг просмотрел список телефонных звонков, отыскивая повторяющийся номер. Если сообщник существовал, Дамас должен был часто общаться с ним, слишком быстро четверки сменились блохами, а затем убийствами. Но Дамас звонил очень мало. Из дома были звонки в магазин, наверно, Мари-Бель звонила Дамасу, а номеров, по которым звонили из магазина, было мало, и номера редко повторялись. Адамберг проверил четыре номера, которые встречались более-менее часто, но все они принадлежали поставщикам роликовых досок, беговых дорожек и спортивных шлемов. Комиссар отодвинул распечатку телефонов на край стола.
 Дамас не дурак. Он чертовски ловок и прекрасно умеет притворяться. К этому он тоже подготовился в тюрьме. Все приготовил за семь лет. Если у него был сообщник, вряд ли он стал бы подставлять его, звоня из дома. Адамберг позвонил на телефонный узел Четырнадцатого округа, чтобы попросить распечатку звонков из кабинки на улице Гэте. Двадцать минут спустя из факса выполз ответ. С приходом сотовых телефонов уличными кабинками редко пользовались, и Адамберг получил не слишком большой список. Одиннадцать номеров повторялись часто.
 – Если хотите, я их проверю, – предложил Данглар.
 – Сначала этот, – сказал Адамберг, указав на один номер. – Этот на 92, район Верхней Сены.
 – Можно узнать почему? – поинтересовался Данглар, направляясь к своему компьютеру.
 – Это северный пригород, то, что нам нужно. Если повезет, телефон окажется в Клиши.
 – Может, лучше проверить и остальные?
 – Они никуда не денутся.
 Некоторое время Данглар молча стучал по клавишам.
 – Клиши, – объявил он.
 – Есть! Очаг чумной эпидемии 1920 года. Это его семья, его призрак. Наверняка там он и жил раньше. Скорее, Данглар, имя и адрес.
 – Клементина Курбе, улица Оптуль, 22.
 – Проверьте ее.
 Данглар застучал по клавиатуре, пока Адамберг расхаживал по кабинету, стараясь не наступить на котенка, который играл с ниткой, свисавшей с его брюк.
 – Клементина Курбе, урожденная Журно, из Клиши, была замужем за Жаном Курбе.
 – Что еще?
 – Бросьте, комиссар. Ей восемьдесят шесть лет. Это почтенная дама, оставьте ее.
 Адамберг нахмурился.
 – Что еще есть? – настойчиво повторил он.
 – У нее была дочь, сорок второго года рождения, – машинально прочел Данглар, – Розелина Курбе.
 – Ну-ка, проверьте эту Розелину.
 Адамберг подобрал Пушка и посадил в корзинку, но тот сразу вылез наружу.
 – Розелина, урожденная Курбе, вышла замуж за Антуана Эллер-Девиля.
 Данглар молча поглядел на комиссара.
 – У них был сын? Арно?
 – Арно Дамас, – подтвердил Данглар.
 – Его бабка, – проговорил Адамберг. – Он тайком звонил бабуле из автомата. А родители бабки, Данглар?
 – Они умерли. Не будем же мы копать до Средних веков.
 – Их имена?
 Быстро защелкали клавиши.
 – Эмиль Журно и Селестина Давель, родились в Клиши, поселок Оптуль.
 – Вот они, – пробормотал Адамберг, – победители чумы. Бабке Дамаса во время эпидемии было шесть лет.
 Он подошел к телефону Данглара и набрал номер Вандузлера.
 – Марк Вандузлер? Это Адамберг.
 – Секундочку, комиссар, – отозвался Марк, – я только утюг поставлю.
 – Поселок Оптуль, в Клиши, вам это что-нибудь говорит?
 – Оптуль был центром эпидемии, там стояли бараки старьевщиков. Вам пришло про него «странное» письмо?
 – Нет, это адрес.
 – Поселок давно снесен, там теперь маленькие улочки и бедные дома.
 – Спасибо, Вандузлер.
 Адамберг медленно положил трубку.
 – Возьмите двух человек, Данглар, мы отправляемся туда.
 – Вчетвером? К старухе?
 – Вчетвером. Заедем к следователю, возьмем ордер на обыск.
 – А есть когда будем?
 – По дороге.




 XXXIV


 По старой дорожке, по краям которой валялся разный мусор, они подошли к ветхому домику с пристройкой из кривых досок. По черепичной крыше стучали капли дождя. Паршивое было лето, и сентябрь такой же.
 – Труба, – сказал Адамберг, указав на крышу. – Дрова. Яблони.
 Он постучал в дверь. Открыла старая, высокая и полная женщина с тяжелым морщинистым лицом, ее волосы были убраны под цветастую косынку. Черные глаза молча глядели на четверых полицейских. Потом она вынула сигарету, которую держала во рту.
 – Полиция, – проговорила она.
 Это был не вопрос, а точное определение.
 – Полиция, – подтвердил Адамберг, входя. – Вы – Клементина Курбе?
 – Она самая, – ответила та.
 Старуха провела их в гостиную, взбила подушки дивана, прежде чем пригласить их сесть.
 – В полиции теперь женщины служат? – с презрением кивнула она в сторону лейтенанта Элен Фруаси. – Докатились. Мужиков, что ль, мало, чтоб с оружием играться, вы-то куда лезете? Других делов не нашлось?
 У Клементины был деревенский выговор.
 Вздыхая, она ушла на кухню и вернулась с подносом, на котором стояли стаканы и тарелка с лепешками.
 – Фантазии, от них вся беда, – заключила она, ставя поднос на маленький столик, стоящий перед цветастым диванчиком и покрытый скатертью. – Подогретое вино и лепешки на сливках, откушать желаете?
 Адамберг глядел на нее с изумлением, он был почти очарован этим грубым сморщенным лицом. Керноркян дал понять, что не отказался бы от лепешек, бутерброд, который он съел в машине, не пошел ему впрок.
 – Угощайтесь, – подбодрила Клементина. – Только сливок сейчас не найдешь. Теперь не молоко, одна вода. Я кладу сметану, приходится класть.
 Клементина наполнила пять стаканов, отпила немного вина и взглянула на гостей.
 – Довольно вздора, – сказала она и зажгла сигарету. – Зачем пожаловали?
 – Нас интересует Арно Дамас Эллер-Девиль, – начал Адамберг, взяв маленькую лепешку.
 – Извините, его зовут Арно Дамас Вигье, – поправила Клементина. – Так ему больше нравится. В этом доме больше не произносят имени Эллер-Девиля. А не можете, так болтайте о нем на улице.
 – Он ваш внук?
 – Слушайте, сумрачный красавец. – Клементина вздернула подбородок в сторону Адамберга. – Я вам не какая-нибудь гусыня. Если бы вы этого не знали, вас бы тут не было. Как лепешки? Хороши или нет?
 – Хороши, – признался Адамберг.
 – Они замечательные, – не кривя душой, заверил Данглар. Честно сказать, он уже лет сорок не ел таких вкусных лепешек и радовался, как ребенок.
 – Довольно вздора, – бросила старуха, все еще стоя, смерив взглядом четверых полицейских. – Дайте только сниму фартук, выключу газ и предупрежу соседку, а потом пойду с вами.
 – Клементина Курбе, – сказал Адамберг, – у меня есть ордер на обыск. Сначала мы осмотрим дом.
 – Вас как величать?
 – Старший комиссар Жан-Батист Адамберг.
 – Жан-Батист Адамберг, я не привыкла губить людей, если они не сделали мне худого, из полиции они или нет. Крысы на чердаке, – сказала она, ткнув пальцем в потолок, – триста двадцать две крысы, из них одиннадцать дохлых, кишащих голодными блохами, не советую к ним приближаться, если дорожите своей жизнью. Если хотите обыскать чердак, вызывайте дезинфекцию. Не утруждайтесь: крысы наверху, а машинка Арно, на чем он письма печатал, в маленькой комнате. Там же конверты. Что вам еще нужно?
 – Библиотека, – сказал Данглар.
 – Тоже на чердаке. Только надо пройти мимо крыс. Четыреста томов, представляете?
 – О чуме?
 – О чем же еще?
 – Клементина, – мягко проговорил Адамберг, взяв еще одну лепешку, – вы не хотите присесть?
 Клементина грузно опустилась в цветастое кресло и скрестила на груди руки.
 – Зачем вы все это говорите? – спросил Адамберг. – Почему не отрицаете?
 – Чего отрицать, про тех чумных?
 – Да, про пять жертв.
 – Какие жертвы, к чертям! – проворчала Клементина. – Палачи!
 – Палачи, – согласился Адамберг. – Мучители.
 – Пусть сдохнут! Чем скорее подохнут, тем быстрее оживет Арно. Они отняли у него все, они его уничтожили. Арно должен воскреснуть. А этого не будет, пока эти оборотни землю топчут.
 – Но оборотни не умирают сами по себе.
 – Конечно нет. Живучие, как репейник.
 – Пришлось им помочь, Клементина?
 – Да уж пришлось.
 – Почему именно чума?
 – Журно – повелители чумы, – отрезала Клементина. – Не надо делать нам зла, вот и все.
 – А иначе?
 – Иначе Журно нашлют на вас чуму. У нас в руках бич Божий.
 – Клементина, почему вы рассказываете все это?
 – А что еще делать-то?
 – Молчать.
 – Разве вы меня не нашли? И малыш в кутузке со вчерашнего дня. Так что довольно вздора, надо отправляться, и дело с концом. Что изменится?
 – Все может измениться, – сказал Адамберг.
 – Ничего уже не изменишь, – сурово улыбнулась Клементина. – Дело сделано. Ясно вам, комиссар? Конец. Враг уже там. Трое других сдохнут через неделю, все равно, останусь я здесь или уйду. Для них слишком поздно. Дело сделано. Все восемь умрут.
 – Восемь?
 – Шестеро мучителей, жестокая девка и заказчик. По мне, их восемь. Вы в курсе или нет?
 – Дамас ничего не сказал.
 – И правильно. Он не мог говорить, не убедившись, что работа закончена. Так промеж нас было условлено, если одного из нас заметут. Как вы его нашли?
 – По алмазу.
 – Он его прячет.
 – Я его видел.
 – Ну да, – проговорила Клементина. – Вы ученый, вы знаете про бич Божий. На это мы никак не рассчитывали.
 – Пришлось срочно наводить справки.
 – Слишком поздно. Дело сделано. Враг уже там.
 – Блохи?
 – Ага. Они уже кинулись на них. Они уже заражены.
 – Их имена, Клементина?
 – Ишь чего захотели! Чтобы вы бросились их спасать? Это их судьба, и пусть она свершится. Не надо было уничтожать Журно. Они уничтожили его, комиссар, его и девушку, которую он любил, ту, что выкинулась в окно, бедняжка.
 Адамберг покачал головой:
 – Клементина, это вы внушили ему, что он должен мстить?
 – Мы говорили об этом каждый день в тюрьме. Он наследник своего прадеда, кольцо принадлежит ему. Арно должен поднять голову, как Эмиль во время эпидемии.
 – А вас не пугает, что придется идти в тюрьму? Вам и Дамасу?
 – В тюрьму? – Клементина хлопнула себя по ляжкам. – Шутите, комиссар? Извините, мы с Арно никого не убили.
 – Кто же тогда?
 – Блохи.
 – Выпустить зараженных блох все равно что выстрелить в человека.
 – Извините, их никто не заставлял кусать. Это бич Божий, он карает, кого ему будет угодно. Если кто и убил, то только Бог. Или вы и Его думаете упечь?
 Адамберг наблюдал за выражением лица Клементины Курбе, оно было так же безмятежно, как у ее внука. Он понял, почему Дамас был так непоколебимо спокоен. Один и другой считали себя абсолютно невиновными в пяти убийствах, которые совершили, и трех, которые были задуманы.
 – Довольно вздора, – отрезала Клементина. – Поговорили – и будет, мне идти с вами или оставаться?
 – Я попрошу вас пойти с нами, Клементина Курбе, – сказал Адамберг, вставая. – Чтобы сделать заявление. Вы задержаны.
 – Так тому и быть, – согласилась Клементина и тоже встала. – Хоть мальчика повидаю.
 Пока Клементина убирала со стола, гасила огонь и выключала газ, Керноркян дал понять Адамбергу, что ему не очень-то хочется лезть на чердак.
 – Они безопасны, бригадир, – устыдил его Адамберг. – Господи, да где, по-вашему, она могла найти чумных крыс? Она бредит, Керноркян, все это только у нее в голове.
 – А она другое говорит, – сумрачно возразил Керноркян.
 – Она возится с ними каждый день, и чумы у нее нет.
 – Журно под защитой, комиссар.
 – Журно вбили это себе в голову, а вам это ничем не грозит, даю слово. Они нападают только на тех, кто вредит Журно.
 – Что-то вроде семейного мстителя?
 – Вот именно. Захватите также древесный уголь и отправьте в лабораторию с пометкой «срочно».
 Прибытие старой женщины в уголовный розыск произвело сенсацию. Она принесла большую коробку лепешек, которую весело показала Дамасу, остановившись у решетки. Тот улыбнулся.
 – Не волнуйся, Арно, – громко сказала она. – Дело сделано. Они все попались, все до единого.
 Дамас улыбнулся еще шире, взял коробку, которую она просунула ему сквозь прутья, и спокойно вернулся на кушетку.
 – Приготовьте ей камеру рядом с Дамасом, – распорядился Адамберг. – Достаньте из раздевалки матрас и устройте все как можно удобнее. Ей восемьдесят шесть лет. Клементина, – обратился он к старухе, – довольно вздора, приступим, жду ваших показаний, или вы устали?
 – Приступим, – твердо ответила Клементина.
 В шесть вечера Адамберг вышел пройтись, голова его гудела от признаний Клементины Журно, в замужестве Курбе. Он слушал ее два часа, потом устроил бабке и внуку очную ставку. Те ни разу не усомнились, что троих следующих жертв ждет смерть. Даже когда Адамберг объяснил, что прошло очень мало времени между появлением блох и смертью, слишком мало, чтобы можно было считать их умершими от чумы.  Бич сей всегда наготове и к услугам Божьим, Он насылает и отводит его, когда захочет , ответила Клементина, в точности цитируя «странное» послание от 19 сентября. Даже когда Адамберг показал им результаты анализов, доказавших абсолютную безвредность их блох. Даже когда им сунули под нос фотографии со следами удушения. Их вера в могущество насекомых оставалась непоколебима, они были уверены, что три человека должны вскоре умереть, один в Париже, другой в Труа, третий в Шательро.
 Комиссар бродил по улицам целый час, пока не остановился у стен тюрьмы Санте. Наверху один заключенный просунул ногу сквозь прутья. Там неизменно торчала из окна чья-то нога, болтаясь в воздухе над бульваром Араго. Именно нога, а не рука. Необутая, босая. Подобно комиссару, этот человек хотел прогуляться. Адамберг взглянул на ногу, представив, что это нога Клементины, а не Дамаса, болтается между небом и землей. Он не считал их сумасшедшими, за исключением того лабиринта, куда увлекал их семейный призрак. Когда нога неожиданно исчезла в окне, Адамберг понял, что оставался некто третий, вне этих стен, готовый завершить начатое в Париже, Труа и Шательро, держа наготове витую проволоку.




 XXXV


 Адамберг свернул к Монпарнасу и вышел на площадь Эдгар-Кине. Через четверть часа раздастся вечерний гонг Бертена.
 Он открыл дверь «Викинга», размышляя, осмелится ли нормандец вышвырнуть его, как того посетителя. Но Бертен не двинулся с места, пока Адамберг протискивался под нос драккара за свой столик. Хозяин не шевельнулся, но и не приветствовал вновь прибывшего, а сразу вышел, как только Адамберг сел за стол. Комиссар понял, что через две минуты всем будет известно, что пришел легавый, упрятавший Дамаса, и скоро вся компания накинется на него. Этого ему было и надо. Может, даже сегодня в виде исключения постояльцы Декамбре будут обедать в «Викинге». Он положил телефон на стол и стал ждать.
 Через пять минут в дверях показалась воинственная кучка людей во главе с Декамбре, за ним шла Лизбета, Кастильон, Ле Герн, Ева и многие другие. Только у Ле Герна был почти равнодушный вид. Новые потрясения не потрясали его уже давно.
 – Садитесь, – почти приказал Адамберг, поднимая голову, чтобы вглядеться в грозные лица, которые его окружали. – А где малышка? – спросил он, не видя Мари-Бель.
 – Она заболела, – глухо проговорила Ева. – Лежит в постели. Из-за вас.
 – Вы тоже садитесь, Ева, – сказал Адамберг.
 Всего за день молодая женщина изменилась, Адамберг прочел на ее лице ненависть, о которой нельзя было и догадываться и которая совершенно стерла с него старомодную прелесть меланхолии. Еще вчера оно казалось трогательным, сегодня же выглядело устрашающе.
 – Освободите Дамаса, комиссар, – нарушил молчание Декамбре. – Вы совершаете ошибку, о которой потом горько пожалеете. Дамас и мухи не обидит, он кроток как овечка. Никогда он никого не убивал, никогда.
 Не отвечая, Адамберг отошел в туалет, чтобы позвонить Данглару. Надо отправить двоих людей проследить за квартирой Мари-Бель на улице Конвенции. Потом вернулся к столу и сел напротив старого грамотея, взиравшего на него с высокомерием.
 – Дайте мне пять минут, Декамбре, – попросил он, подняв руку и растопырив пальцы. – Я поведаю вам одну историю. Мне плевать, нравится вам это или нет, я все равно ее расскажу. А когда я рассказываю, то говорю, как умею, своими словами, и так быстро, как могу. Мой заместитель иногда засыпает, слушая меня.
 Декамбре вздернул подбородок, но промолчал.
 – В 1918 году, – начал Адамберг, – Эмиль Журно, по профессии старьевщик, возвращается с войны целым и невредимым.
 – Ближе к делу, – перебила Лизбета.
 – Помолчи, Лизбета, дай ему сказать. Пусть оправдается.
 – Четыре года на фронте без единой царапины, – продолжал Адамберг, – это настоящее чудо. В 1915 году старьевщик спасает жизнь своему капитану, отыскав его, раненного, на нейтральной полосе. Перед отправкой в тыл, в знак благодарности, капитан дарит рядовому Журно свой перстень.
 – Комиссар, – снова вмешалась Лизбета, – мы тут собрались не за тем, чтоб слушать сказки про старые добрые времена. Нечего нам зубы заговаривать. Мы пришли говорить о Дамасе.
 Адамберг взглянул на Лизбету. Она была бледна. Он впервые видел, как бледнеет черная кожа. Она стала серой.
 – Но история Дамаса берет начало из старых добрых времен, Лизбета, – пояснил Адамберг. – Продолжим. Рядовому Журно повезло. В перстне капитана оказался алмаз размером крупнее чечевичного зерна. Эмиль Журно не снимал его всю войну и носил камнем внутрь, замазав грязью, чтобы никто не позарился. В восемнадцатом году он демобилизовался и вернулся в нищету Клиши, однако перстня не продал. Для Эмиля Журно кольцо стало священным талисманом, хранящим от бед. Два года спустя в его поселок приходит чума, вымирает целая улица. Но семейство Журно, Эмиль, его жена и их дочь Клементина шести лет, чудом избежали болезни. О них начинают болтать, их осуждают. От местного доктора, пользовавшего бедный поселок, Эмиль узнает, что алмаз оберегает от болезни.
 – Это правда или чушь? – раздался из бара голос Бертена.
 – Так пишут в книгах, – ответил Декамбре. – Продолжайте, Адамберг. Ваш рассказ затянулся.
 – Я предупреждал. Если хотите узнать новости о Дамасе, придется дослушать до конца.
 – Новость есть новость, – вставил Жосс, – старинная она или новая, длинная или короткая.
 – Спасибо, Ле Герн, – ответил Адамберг. – Эмиля Журно обвинили в том, что он управляет чумой и, возможно, сеет ее.
 – Нам-то что до этого Эмиля? – возмутилась Лизбета.
 – Это прадедушка Дамаса, Лизбета, – ответил Адамберг с некоторым нажимом. – Семье Журно угрожают расправой, и ночью они бегут из поселка Оптуль, отец уносит дочь на спине мимо мусорных куч, где подыхают чумные крысы. Алмаз хранит их, живые и невредимые, они укрываются у кузена в Монтрее и возвращаются домой, только когда все уже кончено. С этих пор к ним относятся по-другому. Раньше Журно клеймили позором, теперь же они герои, господа, повелители чумы. Чудесное спасение стало для старьевщиков их славой и девизом. Эмиль окончательно привязался к своему перстню и увлекся историями о чуме. После его кончины дочь Клементина наследует славу, перстень и истории. Она выходит замуж и воспитывает свою дочь Розелину в гордом сознании власти Журно. Ее дочь выходит замуж за Эллер-Девиля.
 – Мы удаляемся, комиссар, – пробурчала Лизбета.
 – Напротив, приближаемся, – возразил Адамберг.
 – Эллер-Девиль? Авиапромышленник? – хмуро осведомился Декамбре.
 – Потом он им станет. А тогда это был юноша двадцати трех лет, честолюбивый, умный, жестокий, который хочет покорить мир. Это был отец Дамаса.
 – Фамилия Дамаса – Вигье, – поправил Бертен.
 – Это вымышленное имя. Его настоящая фамилия – Эллер-Девиль. Он вырос, видя грубость отца и слезы матери. Эллер-Девиль бил жену и поколачивал сына, когда мальчику исполнилось семь, отец бросил семью.
 Адамберг посмотрел на Еву, та потупила взгляд.
 – А малышка? – спросила Лизбета, начиная интересоваться рассказом.
 – О Мари-Бель пока речи нет. Она родилась гораздо позже Дамаса. Каждый раз, как только можно, Дамас прячется у своей бабки Клементины в Клиши. Она утешает ребенка, подбадривает его и укрепляет его дух рассказами о славе семьи Журно. После побоев и ухода отца легенда семьи Журно становится единственной опорой Дамаса. Когда ему исполняется десять лет, бабушка торжественно передает ему алмазный перстень и вместе с ним власть повелевать над бичом Божиим. И вот то, что для мальчика было игрой, укрепляется в его сознании и становится замечательным орудием мести, но пока только символическим. Бродя по рынкам Сент-Уана и Клинянкура, бабка собрала целую библиотеку книг о чуме, той, что случилась в 1920 году, и обо всех других, которым было суждено сотворить семейную сагу. Представьте себе это на минуту. Время идет, Дамас становится настолько взрослым, чтобы самому утешаться чтением жутких рассказов о черной чуме. Его они не страшат, совсем наоборот. Он носит алмаз великого Эмиля, героя Первой мировой и победителя чумы. Эти рассказы утешают его, они вознаградят его за несчастное детство. Они его спасательный круг. Вы следите за моей мыслью?
 – Ну и какая связь? – недоумевал Бертен. – Это ничего не доказывает.
 – Дамасу исполняется восемнадцать лет. Это хилый, робкий, тщедушный юноша. Он становится физиком, возможно, из желания превзойти отца. Он прекрасно образован, знает латынь, до тонкостей изучил историю чумы, он блестяще одаренный ученый, в голове которого засел призрак. Он трудится не покладая рук и посвящает себя авиастроению. В двадцать четыре года он изобретает метод производства суперлегкой ячеистой стали, который может повысить ее прочность в сотню раз, я не до конца все понял. Точно не знаю почему, но такая сталь необходима в авиастроении, как воздух.
 – Дамас что-то изобрел? – изумленно переспросил Жосс. – В двадцать четыре года?
 – Именно так. И свое изобретение он хотел продать очень дорого. Некий субъект решает не платить деньги, а тайком отобрать эту сталь у Дамаса. Он натравил на него шестерых ублюдков, шесть бешеных псов, которые измывались над ним, пытали и изнасиловали его подругу. Дамас выдал секрет, за один вечер потеряв гордость, любовь и свое детище. И свою славу. Через месяц его подруга выбросилась из окна. Почти восемь лет назад Арно Эллер-Девиля судили. Его обвинили в том, что он столкнул девушку, и приговорили к пяти годам тюрьмы, которые истекли два с лишним года назад.
 – Почему Дамас ничего не сказал на суде? Почему он пошел в тюрьму?
 – Потому что, если бы полиция схватила тех подонков, у Дамаса были бы связаны руки. А он хотел отомстить любой ценой. В те времена он не был так силен, чтобы бороться. Но через пять лет все изменилось. Когда хилый Дамас выходит из тюрьмы, в нем пятнадцать килограммов мускулов, он больше не хочет слышать ни слова о стали, он задержим жаждой мести. В тюрьме легко пристают навязчивые идеи. Это единственный способ выжить: чего-то страстно хотеть. Он выходит из тюрьмы, ему надо убить восьмерых: шестерых мучителей, девушку, которая была с ними, и того, кто все это устроил. Все эти пять лет старая Клементина шла по их следу, Дамас их ей описал. И вот они подготовились. Естественно, чтобы убить, Дамас обращается к славе своей семьи. И что из этого вышло? Пятеро мертвы. Трое живы.
 – Не может быть, – выдохнул Декамбре.
 – Дамас и его бабка во всем сознались, – возразил Адамберг, глядя ему в глаза. – Они готовились семь лет. Крысы, блохи и старые книги все еще в доме старухи в Клиши. Там же конверты цвета слоновой кости. Принтер. Все, что нужно.
 Декамбре покачал головой.
 – Дамас не способен убить, – повторил он. – Могу поклясться своим передником.
 – Валяйте, у меня будет коллекция. Данглар уже съел свою рубашку. Дамас признался во всем, Декамбре. Во всем. Кроме имен трех оставшихся жертв, чьей смерти он с нетерпением ожидает.
 – Он сказал, что убил их? Сам убил?
 – Нет, – признал Адамберг. – Он говорит, что их убили чумные блохи.
 – Если все это правда, – сказала Лизбета, – я его осуждать не стану.
 – Приходите с ним повидаться, Декамбре, если желаете, с ним и его «Мане», как он ее называет. Он подтвердит все, что я сказал. Давайте, Декамбре, сходите послушать его.
 За столом царило тяжелое молчание. Бертен позабыл ударить в гонг. В восемь двадцать пять он встрепенулся и ударил кулаком по увесистой медной пластине. Раздался тяжелый звон, прозвучавший жутким концом истории старого доброго времени Арно Дамаса Эллер-Девиля.
 Через час история была почти переварена за скорбным ужином, и Адамберг вышел на площадь вместе с Декамбре, тот был сыт и совсем успокоился.
 – Вот как бывает, Декамбре, – говорил Адамберг. – Ничего не поделаешь. Мне тоже очень жаль.
 – Все-таки кое-что тут не сходится, – проговорил Декамбре.
 – Вы правы. Кое-что не сходится. Уголь.
 – Так вы заметили?
 –  Огромная промашка для большого специалиста чумы, – пробормотал Адамберг. – И я отнюдь не уверен, Декамбре, что те трое, которых еще не убили, выйдут сухими из воды.
 – Но ведь Дамас с Клементиной за решеткой.
 – И тем не менее.




 XXXVI


 В десять часов Адамберг покинул площадь, чувствуя, что чего-то не хватает, и он знал, чего именно. Среди слушателей он ожидал увидеть Мари-Бель.
  Это семейное дело , говорил Ферез.
 Без Мари-Бель собрание за столом «Викинга» было неполным. Ему нужно было поговорить с ней. Она была единственным яблоком раздора между Дамасом и Мане. Когда Адамберг произнес имя девушки, Дамас хотел что-то сказать, но старуха гневно повернулась к нему, приказав забыть эту «дочь потаскухи». Потом старуха что-то пробормотала сквозь зубы, и ему почудилось нечто вроде «толстуха из Роморантена». Дамас был очень огорчен и постарался перевести разговор на другое, пристально глядя на Адамберга, словно умоляя оставить его сестру в покое. Именно поэтому комиссар и собирался побеспокоить ее.
 Еще не пробило одиннадцати, когда он появился на улице Конвенции. Там он заметил двоих агентов в неприметной машине неподалеку от дома девушки. На пятом этаже горел свет. Значит, можно звонить к ней, не боясь разбудить. Но Лизбета говорила, что Мари-Бель больна, и он стоял в нерешительности. С Мари-Бель он чувствовал себя точно разделенным надвое, так же, как с Клементиной и Дамасом. Они были так убеждены в своей невиновности, что это обескураживало его, но в то же время он твердо знал, что сеятель теперь у него в руках, сколько бы народу ни скрывалось за этой маской.
 Комиссар поднял голову и оглядел дом. Здание в стиле Османа, построенное из тесаного камня, с резными балконами. В квартире было шесть окон. Большое наследство оставил Эллер-Девиль, очень большое. Адамберг недоумевал, почему Дамас не обзавелся шикарным магазином вместо той темной и тесной конуры под названием «Ролл-Райдер».
 Пока он нерешительно топтался в тени, дверь подъезда распахнулась. Из нее вышла Мари-Бель под руку с невысоким мужчиной, они прошли несколько шагов в его сторону по пустынному тротуару. Девушка что-то говорила ему возбужденно и нетерпеливо. Любовник, подумал Адамберг. Поссорились из-за Дамаса. Он тихонько подошел ближе. Тонкий силуэт двух светлых голов ярко выделялся в свете фонаря. Мужчина обернулся, чтобы ответить Мари-Бель, и Адамберг увидел его лицо. Довольно красивый малый, немного бесцветный, бровей не видать, но довольно изящный. Мари-Бель крепко обняла его, потом расцеловала в обе щеки, прежде чем расстаться.
 Адамберг видел, как дверь подъезда закрылась за ней, а молодой человек зашагал прочь по тротуару. Нет, не любовник. Любовника не целуют в щеки и так быстро. Значит, это кто-то другой, может быть, друг. Адамберг проследил взглядом за удалявшимся молодым человеком, потом перешел улицу, чтобы навестить Мари-Бель. Она не была больна. У нее было свидание. Неизвестно с кем.
 С братом.
 Адамберг остановился, держа руку на ручке двери. Ее брат. Это ее младший брат. Те же светлые волосы, незаметные брови, та же жеманная улыбка. Бледная копия Мари-Бель. Младший братец из Роморантена, который так боится Парижа. И который, однако, сейчас здесь. Тут Адамберг вспомнил, что в распечатке не было ни одного телефонного звонка в Роморантен, департамент Луар-э-Шер. И однако его сестра якобы постоянно ему звонила. Парнишке нелегко жилось, он ждал новостей.
 Но парнишка оказался в Париже. Третий потомок семьи Журно.
 Адамберг побежал вдоль по улице Конвенции. Она была длинной, и молодого Эллер-Девиля было видно издалека. Метрах в тридцати комиссар замедлил шаг и пошел по теневой стороне. Молодой человек часто поглядывал на шоссе, как будто искал такси. Адамберг спрятался у подъезда, чтобы вызвать машину. Затем спрятал телефон в карман, снова достал и посмотрел на экран. По его безжизненным глазам он понял, что Камилла не позвонит. Пять лет, десять лет, может быть, никогда. Что ж, тем хуже, ему все равно.
 Он отогнал эту мысль и снова пустился в погоню за Эллер-Девилем.
 Эллер-Девиль-младший, второй мужчина, тот, что закончит дело с чумой, пока старший брат и Мане задержаны. Ни Дамас, ни Клементина ни секунды не сомневались, что эстафета подхвачена. Могущество семьи не угасло. Потомки Журно стояли друг за друга горой, они бы не стерпели позора. Они повелители, а не жертвы. И у них оскорбление смывается кровью чумы. Мари-Бель только что передала дело в руки младшего Журно. Дамас убил пятерых, этот прикончит троих.
 Ни в коем случае не упустить его и не спугнуть. Идти следом было нелегко, молодой человек все время оборачивался к дороге, и Адамберг тоже, боясь, что подъедет такси и он не сможет задержать его, не наделав шуму. Тут комиссар заметил бежевую машину, которая медленно ехала, включив ближний свет. По номерам он сразу узнал своих. Машина поравнялась с ним, и комиссар, не поворачиваясь, незаметно сделал шоферу знак замедлить ход.
 Через четыре минуты молодой Эллер-Девиль остановил такси на перекрестке Феликс-Фор. В тридцати метрах от него Адамберг запрыгнул в бежевую машину.
 – Следом за такси, – шепнул он, мягко закрыв дверь.
 – Ясно, – ответила лейтенант Виолетта Ретанкур, крупная полная женщина, которая так яростно нападала на него на первом срочном собрании.
 Рядом с ней Адамберг узнал молодого Эсталера с зелеными глазами.
 – Ретанкур, – отрекомендовалась женщина.
 – Эсталер, – представился молодой человек.
 – Потихоньку езжайте следом, осторожно, Ретанкур. Я этим человеком дорожу, как зеницей ока.
 – А кто он?
 – Второй мужчина, правнук Журно, маленький повелитель. Он-то и должен казнить одного в Труа, другого в Шательро и Кевина Рубо в Париже, как только мы его отпустим.
 – Сволочи, – припечатала Ретанкур. – Так им и надо.
 – Мы не можем сидеть и смотреть, как их будут душить, лейтенант, – возразил Адамберг.
 – Почему бы и нет? – спросила Ретанкур.
 – Они не уйдут от возмездия, помяните мое слово. Если не ошибаюсь, Журно-Эллер-Девили действуют в порядке возрастания, от наименьшего зла к наибольшему. Мне кажется, они начали убивать с самого невинного из банды, а закончат главным подонком. Потому что мало-помалу все члены шайки, как Сильвен Мармо и Кевин Рубо, поняли, что бывшая жертва вернулась. Трое последних знают, ждут и трясутся от страха. Это тоже часть мести. Налево, Ретанкур.
 – Вижу.
 – По логике последний в списке должен быть заказчиком. Физик, авиаконструктор, способный понять, что открытие Дамаса очень ценно. Не может быть, чтобы в Труа и Шательро таких были тысячи. Я подключил Данглара к поиску. А он его обязательно найдет.
 – Можно просто подождать, пока парень сам приведет нас к нему.
 – Это большой риск, Ретанкур, доверить козе капусту. Если можно действовать по-другому, без этого лучше обойтись.
 – Куда нас ведет этот парнишка? Мы едем прямо на север.
 – Он едет к себе в гостиницу или на съемную комнату. Получил указания и едет спать. Ночь будет тихой. Не поедет же он на такси в Труа или Шательро. Сегодня вечером нам нужен только адрес его жилища. А завтра он займется делом. Ему надо спешить.
 – А его сестра?
 – Мы знаем, где она, за ней наблюдают. Дамас передал ей все подробности, чтобы она рассказала их брату в случае срыва. Для них главное завершить начатое, лейтенант. Они одержимы этим. Закончить работу. Потому что Журно не знали поражений с 1914 года, и они не должны их узнать.
 Эсталер присвистнул:
 – Тогда я точно знаю, что я не Журно.
 – И я тоже, – сказал Адамберг.
 – Мы у Северного вокзала, – перебила Ретанкур. – А если он сейчас сядет в поезд?
 – Слишком поздно, и он с пустыми руками.
 – Он может отправиться налегке.
 – А черная краска, лейтенант? А отмычки? А конверт с блохами? А слезоточивый газ? Удавка? Уголь? Не мог же он все это сунуть в задний карман.
 – Значит, младший братец тоже с замками на «ты»?
 – Конечно. Если только он не выманит жертву наружу, как Виара и Клерка.
 – Будет не так-то просто, – заметил Эсталер, – если жертвы уже начеку. А по вашим словам, они должны насторожиться.
 – А сестра? – продолжила Ретанкур. – Девушке гораздо легче выманить мужчину на улицу. Она красивая?
 – Да. Но я думаю, что Мари-Бель только принимает и передает сведения. Не думаю, что она знает все. Она наивна, болтлива, вряд ли Дамас доверяет ей, а может, хочет ее защитить.
 – Мужское дело, так, что ли? – сурово заметила Ретанкур. – Дело для суперменов?
 – В том-то все и дело. Притормозите, Ретанкур. Гасите фары.
 Таксист высадил юношу у канала Сен-Мартен на безлюдной набережной Жеммап.
 – Тихий уголок, ничего не скажешь, – проговорил Адамберг.
 – Ждет, пока такси уедет, прежде чем идти к себе, – предположила Ретанкур. – Супермен осторожничает. По-моему, он дал не тот адрес и пойдет пешком.
 – Следуйте за ним, не включая фар, – велел Адамберг, когда молодой человек тронулся в путь. – Так. Стоп.
 – Сама вижу, черт, – выругалась Ретанкур.
 Эсталер с ужасом воззрился на Виолетту. Разве можно так разговаривать с шефом.
 – Простите, – проворчала Ретанкур, – вырвалось. Я правда видела. Я хорошо вижу в темноте. Парень остановился. Ждет у канала. Заснул он там, что ли?
 Протиснувшись между двумя лейтенантами, Адамберг несколько секунд осматривался кругом.
 – Я выхожу. Постараюсь встать как можно ближе к нему, за рекламным щитом.
 – За тем, с чашкой кофе? – спросила Ретанкур. – «Умереть от удовольствия»? Не слишком бодрящая вывеска, чтобы за ней прятаться.
 – У вас и правда хороший глаз, лейтенант.
 – Вижу, когда захочу. Могу даже сказать, что там вокруг гравий, шуршать будет. Супермен закурил. По-моему, он кого-то ждет.
 – А может, воздухом дышит или думает. Встаньте шагах в сорока от меня, один справа, другой слева.
 Адамберг бесшумно вышел из машины и приблизился к тонкой фигуре, стоящей на берегу. Метров за тридцать он снял ботинки, прошел по гравию и спрятался за плакатом «Умереть от удовольствия». Здесь было темно, и канал был почти не виден. Адамберг посмотрел вверх и увидел, что три ближайших фонаря разбиты. Может, парень здесь вовсе не за тем, чтоб проветриться. Юноша бросил окурок в воду, хрустнул суставами одной руки, за тем другой, всматриваясь в набережную по левой стороне. Адамберг проследил за его взглядом. Издалека опасливо приближалась чья-то длинная, узкая тень. Это был мужчина, старик, он внимательно глядел себе под ноги. Четвертый Журно? Дядя? Двоюродный дед?
 Поравнявшись с молодым человеком, старик нерешительно остановился в темноте.
 – Это вы? – спросил он.
 И тут же, получив прямой удар в челюсть, потом под дых, рухнул как карточный домик.
 Адамберг бегом бросился к набережной, пока юноша сталкивал бездыханное тело в канал. Шаги Адамберга заставили его обернуться, и он тут же бросился бежать.
 – Эсталер! За ним! – крикнул Адамберг, прежде чем прыгнуть в воду, где лицом вниз безвольно качалось на волнах тело старика. За несколько гребков Адамберг подтащил его к берегу, где Эсталер протягивал ему руку.
 – Черт, Эсталер! – крикнул Адамберг. – За ним! Догоните его!
 – Ретанкур побежала, – объяснил Эсталер тоном человека, спустившего на вора собак.
 Он помог Адамбергу подняться на берег и втащить тяжелое скользкое тело.
 – Рот в рот, – приказал Адамберг, бросаясь по набережной.
 Вдали он видел силуэт быстрого как лань юноши. За ним тяжело неслась большая тень Ретанкур, словно здоровенная цистерна гналась за чайкой. Потом большая тень стала приближаться к своей добыче. Адамберг удивленно притормозил. Еще несколько скачков, послышался удар, глухой стук и крик боли. Бегунов не стало видно.
 – Ретанкур? – позвал комиссар.
 – Можете не торопиться, – важно отозвалась та. – Я держу его.
 Через две минуты Адамберг увидел лейтенанта Ретанкур, удобно устроившуюся на груди беглеца, вся его грудная клетка была придавлена ее телом. Юноша едва мог дышать, извиваясь во все стороны в попытке освободиться от этой свалившейся на него туши. Ретанкур даже не стала доставать пистолет.
 – Быстро бегаете, лейтенант. Никогда бы не подумал.
 – Потому что у меня толстый зад?
 – Нет, – соврал Адамберг.
 – Ошибаетесь. Он мне мешает.
 – Я бы не сказал.
 – Просто у меня сил много, – ответила Ретанкур. – И я этим пользуюсь, когда захочу.
 – Когда, например?
 – Да хоть сейчас, когда придавить надо.
 – У вас есть фонарик? Мой намок.
 Ретанкур протянула ему фонарь, и Адамберг осветил лицо лежавшего на земле. Затем надел на него наручники, одним браслетом скрепив с Ретанкур. Все равно что к дереву привязал.
 – Юный потомок Журно, – сказал он, – месть кончается здесь, на набережной Жеммап.
 Юноша взглянул на него с изумлением и ненавистью.
 – Вы не того схватили, – морщась, проговорил он. – Старик на меня напал, а я защищался.
 – Я был сзади. Ты ударил его кулаком в лицо.
 – Потому что он вытащил пушку! Он спросил: «Это вы?» – и сразу достал пушку! Я и ударил. Я не знаю, что ему было надо! Пожалуйста, не могли бы вы попросить даму подвинуться? Я задыхаюсь.
 – Пересядьте ему на ноги, Ретанкур.
 Адамберг обшарил карманы юноши в поисках документов. Во внутреннем кармане куртки он нашел бумажник и вынул его содержимое при свете фонарика.
 – Пустите меня! – крикнул парень. – Он на меня напал!
 – Замолчи. Ты начинаешь утомлять.
 – Вы ошиблись! Я не знаю никаких Журно!
 Адамберг нахмурил брови и осветил удостоверение личности.
 – Так ты даже не Эллер-Девиль? – удивленно спросил он.
 – Нет! Вы же видите, здесь ошибка! Тот тип на меня напал!
 – Поставьте его на ноги, Ретанкур, – велел Адамберг. – И отведите в машину.
 Комиссар встал, с его одежды стекала грязная вода. Встревоженный, он вернулся к Эсталеру. Молодого человека звали Антуан Юрфен, родился в Ветиньи, департамент Луар-э-Шер. Так это просто друг Мари-Бель? На которого напал старик?
 Видно, Эсталеру удалось вернуть к жизни бездыханное тело старика, он сидел рядом, поддерживая его за плечи.
 – Эсталер, – спросил Адамберг, подойдя, – почему вы не побежали, когда я приказал?
 – Извините, комиссар, за то, что ослушался. Но Ретанкур бегает в три раза быстрее меня, а он уже был очень далеко, вот я и подумал, что вся надежда на нее.
 – Странно, что родители назвали ее Виолеттой.
 – Знаете, комиссар, младенцы ведь крошечные, разве подумаешь, что потом он вырастет громадным, как танк. Но она очень милая женщина, – спешно поправился он. – Очень добрая.
 – Вот как?
 – Конечно, надо узнать ее поближе.
 – Как он?
 – Дышит, но в бронхи попала вода. К тому же потрясение, он совсем без сил, наверняка слабое сердце. Я вызвал «скорую», правильно?
 Адамберг опустился на колени и осветил лицо человека, лежавшего на коленях Эсталера.
 – Черт! Декамбре!
 Адамберг взял его за подбородок и легонько потряс.
 – Декамбре, это Адамберг, очнитесь, старина.
 Декамбре слабо шевельнулся и приоткрыл глаза.
 – Это не Дамас, – слабо проговорил он. – Уголь.
 Подъехала «скорая», из нее выпрыгнули два санитара с носилками.
 – Куда вы его повезете? – спросил Адамберг.
 – В Сен-Луи, – ответил один из них, опуская старика на носилки.
 Адамберг смотрел, как Декамбре погрузили в машину. Потом достал из кармана телефон и покачал головой.
 – Нахлебался воды, – сказал он Эсталеру. – Дайте мне ваш.
 Адамберг подумал, что если Камилла и захочет, позвонить она все равно не сможет, его телефон наглотался воды. Но это не важно, ведь Камилла не хочет звонить. Ну и прекрасно. Не звони больше. И беги, Камилла, беги.
 Адамберг набрал номер Декамбре, трубку взяла Ева, она еще не спала.
 – Ева, позовите Лизбету, это срочно.
 – Лизбета в кабаре, – сухо ответила та. – Она поет.
 – Тогда дайте мне номер кабаре.
 – Лизбету нельзя беспокоить на сцене.
 – Это приказ, Ева.
 Наступила тишина, и Адамберг подумал, не ведет ли он себя, как полицейский. Он прекрасно понимал, что Ева должна быть зла на весь мир, но сейчас просто не время.
 Прошло десять минут, прежде чем он дозвонился до Лизбеты.
 – Я уже собралась уходить, комиссар. Если вы звоните сказать, что отпустили Дамаса, то я слушаю. А иначе и звонить нечего.
 – Я звоню сказать, что на Декамбре напали. Он в больнице Сен-Луи. Нет, Лизбета, думаю, выкарабкается. Нет, один парень. Не знаю, его будут допрашивать. Будьте добры, соберите сумку и не забудьте положить две-три книжки, когда пойдете к нему. Вы ему очень нужны.
 – Это все из-за вас! Зачем вы вызвали его?
 – Куда, Лизбета?
 – Когда звонили. У вас что, мало людей в полиции? Декамбре у вас не на посылках.
 – Я ему не звонил, Лизбета.
 – Это был кто-то из ваших коллег, – возразила она. – Он звонил по вашему поручению. Я еще не сошла с ума, я сама передавала ему про встречу.
 – На набережной Жеммап?
 – Напротив дома 57, в половине двенадцатого.
 Адамберг покачал в темноте головой.
 – Лизбета, пусть Декамбре не выходит из своей палаты, ни под каким видом, кто бы ни позвонил.
 – Так это были не вы?
 – Нет, Лизбета. Оставайтесь с ним. Я пришлю вам охрану.
 Адамберг повесил трубку и сразу позвонил в уголовный розыск.
 – Бригадир Гардон, – послышался ответ.
 – Гардон, пошлите человека в больницу Сен-Луи охранять палату Эрве Дюкуэдика. И двоих человек на смену агентам на улице Конвенции у дома Мари-Бель. Нет, все то же, пусть просто наблюдают за домом. Когда завтра утром она выйдет, пусть везут ее ко мне.
 – Арестовать ее, комиссар?
 – Нет, она нужна как свидетель. Как пожилая дама?
 – Сначала беседовала с внуком через решетку, а сейчас спит.
 – О чем они говорили, Гардон?
 – Да вообще-то они играли. В китайский портрет. Знаете, такая игра, где нужно угадать человека по характеру. На какой цвет он похож? На какое животное? На какой звук? И нужно угадать, кого загадали. Это трудно.
 – Не похоже, чтобы они слишком тревожились о своей участи.
 – Никак нет. Старушка нас даже развлекает. Эллер-Девиль хороший парень, поделился своими лепешками. Вообще-то Мане делает их из молочных пенок, но у нее…
 – Знаю, Гардон. Ей приходится класть сметану. Пришел анализ древесного угля Клементины?
 – Час назад получили. К сожалению, ничего нет. Это не яблоня. Ясень, вяз, акация, все, что продают в магазине.
 – Черт.
 – Такие дела, комиссар.
 Адамберг вернулся к машине, мокрая одежда липла к телу, его пробирал легкий озноб. Эсталер сел за руль, Ретанкур села сзади, скрепленная наручниками с юношей. Комиссар нагнулся к окошку.
 – Эсталер, это вы забрали мои ботинки? – спросил он. – Я не могу их найти.
 – Нет, комиссар, я их не видел.
 – Тем хуже. – Адамберг сел на переднее сиденье. – Не торчать же здесь всю ночь.
 Эсталер включил зажигание. Юноша перестал кричать о своей невиновности, словно придавленный неумолимой тушей Ретанкур.
 – Отвезите меня домой, – попросил Адамберг. – Пусть ночные дежурные начнут допрос Антуана Юрфена Эллер-Девиля-Журно, или как его там.
 – Юрфен, – крикнул юноша, – Антуан Юр-фен!
 – Проверьте его документы, домашний адрес, алиби и прочее. А я займусь этим чертовым углем.
 – Где? – удивилась Ретанкур.
 – В своей постели.
 Адамберг лежал в темноте, закрыв глаза. Сквозь усталость и мрачную тучу минувшего дня вырисовывались три картинки. Лепешки Клементины, намокший телефон и древесный уголь. От лепешек он отмахнулся, к расследованию они отношения не имеют, это всего лишь бальзам для души сеятеля и его бабушки. Намокший телефон решил его навестить в память былой надежды, обломок кораблекрушения, которому самое место в популярной «Страничке французской истории» Жосса Ле Герна.
  Мобильный телефон Адамберга, с автономной трехдневной батареей, держал путь на восток улицы Деламбр, получил пробоину у канала Сен-Мартен и затонул. Экипаж погиб. На борту была женщина, Камилла Форестье, погибла. 
 Решено. Не звони, Камилла. Пусть будет так. Все безразлично.
 Остается еще древесный уголь.
 Снова он. Опять все сначала.
 Дамас – тонкий знаток чумы, и он совершил  большую промашку . Одно совсем не вязалось с другим. Или Дамас совсем ничего не знает о чуме и каждый раз совершает ошибку, когда мажет тела углем. Или он что-то знает и никогда бы так не сделал. Только не Дамас. Только не тот, кто так почтительно относится к старинным трактатам, обозначая все пропуски, которые вынужден делать. Дамас не обязан был ставить эти  многоточия , которые мешали Ле Герну читать. Все было там, внутри этих точек, они были символом слепого поклонения знатока тексту оригинала. Благоговение знатока чумы. Старинный текст нельзя истолочь в ступе, раздробить на мелкие части по собственной прихоти, чтобы приготовить дешевую микстуру. Его почитают и уважают, к нему относятся как к божеству и берегут от скверны. Человек, который ставит  многоточия , не намажет тело древесным углем, он не совершит  большую промашку . Это был бы позор, осквернение бича Божьего, попавшего в руки обожателя. Тот, кто мнит себя повелителем веры, возводит ее на пьедестал. У Дамаса была сила Журно, но он был последним, кто мог ею повелевать.
 Адамберг встал и начал бродить по квартире. Дамас не дробил Историю. Дамас вставил многоточия. Значит, он не мазал тела углем.
 Значит, он не убивал. Угольная пыль густо покрывала следы удушения. Это было последнее, что делал убийца, и это был не Дамас. Он не мазал углем и не душил. Не раздевал. Не вскрывал замки.
 Адамберг замер у телефона. Дамас делал только то, во что верил. Он был повелителем бича Божьего и сеял записки, рисовал четверки, подбрасывал чумных блох. Записки предвещали возвращение настоящей чумы, освобождая его от тяжелой ноши. Записки будоражили умы, помогали поверить, что к нему вернулась былая сила. Записки сеяли смуту, развязывали ему руки. Знак четверки охранял от беды, которую он якобы нес, успокаивал совесть этого щепетильного человека, мнившего себя убийцей. Выбирая жертвы, повелитель чумы не может пустить все на самотек. Четверки были необходимы, чтобы преградить вход насекомым, чтобы прицел был точным, а не приблизительным. Дамас не способен погубить всех жителей дома, если ему был нужен только один. Такое было бы непростительно для сына Журно.
 Вот что делал Дамас. Он верил в то, что творил. Он направил свою власть на тех, кто его уничтожил, чтобы возродиться вновь. Подсунул под пять дверей безвредных блох. Клементина «довела дело до конца» и подбросила блох трем последним мучителям. В этом и было невинное преступление легковерного сеятеля чумы.
 Но кто-то убивал у Дамаса за спиной. Некто проник в его призрак и действовал за него наяву. Какой-то ловкач, который ни секунды не верил в чуму и ничего о ней не знал. Тот, кто думал, что у зачумленных чернеет кожа. Тот, кто совершал  большую промашку . Тот, кто постоянно и неумолимо толкал Дамаса в глубокую яму, которую он себе выкопал. Все очень просто. Дамас думал, что убивает, а другой делал это за него. Против Дамаса были неопровержимые улики, он был повязан со всех сторон, начиная с крысиных блох, кончая углем, которые прямиком привели бы его к пожизненному заключению. Кто осмелится утверждать, что Дамас невиновен, ссылаясь на какие-то несчастные многоточия? Кто ухватится за соломинку в бушующем шторме? Ни один присяжный не поверит трем маленьким точкам.
 Декамбре догадался. Он ухватился за то, что одержимость ученого сеятеля и грубая работа в конце – несовместимы. Он уцепился за древесный уголь и сделал единственно возможный вывод:  их двое . Сеятель и убийца. Декамбре чересчур много болтал в тот вечер в «Викинге», и убийца все понял и взвесил последствия своей ошибки. Оставались считанные часы до того, пока старый умник дойдет до самой сути и побежит в полицию. Над убийцей нависла неминуемая угроза, старик должен замолчать. Времени на выдумки не оставалось. Пришлось изобразить несчастный случай, роковую случайность, падение в воду.
 Юрфен. Человек, который достаточно ненавидел Дамаса, чтобы желать его погибели. Человек, который сблизился с Мари-Бель, чтобы все выведать у простодушной сестрицы. Тщедушный слабак, с виду такой ягненок, а на деле негодяй без страха и совести, способный одним ударом свалить старика в воду. Жестокий, безжалостный убийца. Почему же тогда попросту не убить самого Дамаса? Зачем убивать пятерых человек?
 Адамберг подошел к окну и прижался лбом к стеклу, глядя на темную улицу.
 А что, если поменять телефон, а старый номер сохранить?
 Он порылся в мокрой куртке, достал телефон и разобрал его, чтобы просушить внутренности. А вдруг получится.
 А что, если убийца просто-напросто  не мог убить Дамаса? Потому что его вина была бы очевидной? Как в убийстве богатой женщины сразу подозревают ее мужа. Стало быть, единственное объяснение, какое можно найти, – Юрфен был мужем Дамаса. Бедный муж богатого Дамаса.
 Наследство Эллер-Девиля.
 Не сходя с места, Адамберг позвонил в уголовный розыск.
 – Что он говорит? – спросил комиссар.
 – Что старик на него напал, а он защищался. Он раздражается все больше и больше.
 – Не отпускайте его. Это вы, Гардон?
 – Лейтенант Мордан, комиссар.
 – Это он, Мордан. Он задушил женщину и четверых мужчин.
 – Он все отрицает.
 – Это сделал он. У него есть алиби?
 – Он был у себя в Роморантене.
 – Проверьте самым тщательным образом все, что связано в Роморантеном. Найдите связь между Юрфеном и наследством Эллер-Девиля. Минутку, Мордан. Напомните, как его зовут.
 – Антуан.
 – Эллер-Девиля-отца звали Антуан. Разбудите Данглара и срочно пошлите его в Роморантен. Пусть займется этим с самого утра. Данглар специалист по семейным делам, особенно по разоренным семьям. Скажите, пусть выяснит, не является ли Антуан Юрфен сыном Эллер-Девиля. Его непризнанным сыном.
 – А зачем?
 – А затем, что он и есть его непризнанный сын, Мордан.
 Пробудившись, Адамберг взглянул на обнаженный выпотрошенный телефон, тот совсем просох. Он набрал номер технической службы, которая днем и ночью была к услугам разных зануд, и потребовал новый аппарат со старым номером взамен утонувшего.
 – Это невозможно, – устало ответила женщина в трубке.
 – Возможно. Электронная карта высохла. Надо только переставить ее в новый аппарат.
 – Этого нельзя сделать, месье. Это же не стационарный телефон, там стоит электронный чип, который нельзя…
 – Я все знаю о чипах, – перебил Адамберг. – Они живучи, как блохи. И я хочу, чтобы вы переселили его в новый корпус.
 – Почему бы вам просто не взять другой номер?
 – Потому что я жду очень важного звонка лет через десять-пятнадцать. С вами говорят из уголовной полиции, – добавил Адамберг.
 – Ну, если так… – Последние слова произвели на женщину впечатление.
 – Через час жду новый аппарат.
 Он повесил трубку, надеясь, что с чипом ему повезет больше, чем Дамасу с блохами.




 XXXVII


 Данглар позвонил, когда Адамберг заканчивал одеваться, надев футболку и брюки очень похожие на те, что были на нем накануне. Он старался одеваться всегда одинаково, чтобы не терзаться вопросом, что бы сегодня надеть и как подобрать подходящую пару. А вот второй пары ботинок он в шкафу не нашел, там были только грубые горные башмаки, непригодные для улиц Парижа, и он остановился на кожаных сандалиях, которые надел на босую ногу.
 – Я в Роморантене, – сказал Данглар, – и страшно хочу спать.
 – Вы проспите четыре дня кряду после того, как обшарите город. Мы у роковой черты. Не упустите след Антуана Юрфена.
 – С Юрфеном я закончил. Сейчас иду спать, а потом возвращаюсь в Париж.
 – Потом, Данглар. Выпейте три чашки кофе и идите по следу.
 – Я шел по следу и все завершил. Понадобилось всего лишь расспросить его мать, она-то не собиралась делать из этого тайну. Антуан Юрфен – сын Эллер-Девиля, он на восемь лет младше Дамаса, непризнанный ребенок. Эллер-Девиль его…
 – Как они живут, Данглар? Бедно?
 – Я бы сказал, очень стесненно. Антуан работает у продавца замков, живет в комнатушке над магазином. Эллер-Девиль его…
 – Превосходно. Садитесь в машину, по приезде расскажете подробности. Удалось что-нибудь узнать о заказчике?
 – Вчера в полночь нашел в компьютере. Он из Шательро. Производство стали Месле, огромный завод в промышленной зоне, главный поставщик воздушного флота на мировом рынке.
 – Богатый улов, Данглар. Месле – владелец?
 – Да, Родольф Месле, инженер-физик, профессор университета, директор лаборатории, руководитель предприятия и обладатель девяти патентов на изобретения.
 – Один из которых – ультралегкая, почти не ломающаяся сталь?
 – Сверхпрочная сталь, – поправил Данглар. – Да, это одно из его изобретений. Он запатентовал его семь лет и семь месяцев назад.
 – Это он, Данглар, он заказал избить Дамаса и изнасиловать девушку.
 – Понятно, что он. Но он еще и этакий местный царек, неприкосновенная персона французской промышленности.
 – Мы его достанем.
 – Не думаю, что министерство скажет нам за это спасибо, комиссар. Тут на карту поставлены огромные деньги и репутация страны.
 – А мы и не будем никому говорить, тем более Брезийону. Достаточно информации просочиться в прессу, и через два дня эта сволочь уже не отмоется. Это подмочит ему репутацию, а потом окончательно свалит. Вот где вмешается правосудие.
 – Прекрасно, – одобрил Данглар. – Я хотел еще сказать про мать Юрфена…
 – Позже, Данглар. Сейчас я должен заняться ее сыном.
 Ночные дежурные оставили на столе отчет. Антуан Юрфен, двадцати трех лет, родившийся в Ветиньи и проживавший в Роморантене, департамент Луар-э-Шер, упрямо стоял на своем и позвонил адвокату, который посоветовал ему молчать. С тех пор Антуан Юрфен не раскрывал рта.
 Адамберг остановился у его камеры. Юноша сидел на кушетке, стиснув челюсти, играя желваками на костлявом лице и хрустя суставами худых пальцев.
 – Антуан, – обратился к нему Адамберг, – ты сын Антуана. Отпрыск Эллер-Девиля, лишенный всего. Признания, отца, денег. Вместо них тебе досталось горе, оплеухи, побои. Ты тоже дерешься и рвешь зубами, но уже своего единокровного брата, Дамаса. Того, кто был признан, кому достались деньги. И который получил столько же пощечин, что и ты, если ты об этом не знал. У вас был один отец, вам доставались одни оплеухи.
 Юрфен молчал, только кинул на полицейского взгляд, исполненный ненависти и в то же время беззащитный.
 – Адвокат велел молчать, и ты повинуешься. Ты дисциплинированный и послушный, Антуан. Странная черта для убийцы. Если я войду к тебе в камеру, не знаю, набросишься ты на меня или свернешься клубочком в углу. А может, и то и другое. Я даже не знаю, отдаешь ли ты себе отчет в том, что творишь. Ты только действуешь, мысли в тебе я не вижу. Дамас же, напротив, полон мысли, но совершенно беспомощен. Вы оба разрушители, ты действуешь руками, а он – головой. Ты меня слушаешь, Антуан?
 Молодой человек сидел неподвижно, по его телу пробежала дрожь.
 Адамберг отпустил решетку и отошел, ему было почти столь же мучительно видеть это дрожащее искаженное лицо, как и наивную невозмутимость Дамаса. Папаша Эллер-Девиль мог гордиться собой.
 Камеры Клементины и Дамаса были в другом конце коридора. Клементина играла в покер с Дамасом, подсовывая карты под решеткой. За неимением лучшего играли на лепешки.
 – Вам удалось поспать, Клементина? – спросил Адамберг, открывая решетку.
 – Совсем не так плохо, – отвечала старуха. – Не как дома, но и здесь отдохнуть можно. Когда вы нас с мальчиком отпустите?
 – Лейтенант Фруаси проводит вас в душ и даст белье. Откуда у вас карты?
 – Это все ваш бригадир Гардон. Мы вчера неплохо вечерок скоротали.
 – Дамас, – сказал Адамберг, – приготовься. Потом ты пойдешь.
 – Куда? – спросил Дамас.
 – Мыться.
 Элен Фруаси увела старую женщину, а Адамберг подошел к камере Кевина Рубо.
 – Ты выходишь, Рубо, вставай. Тебя переводят в другое место.
 – Мне и здесь хорошо, – отозвался Рубо.
 – Ты еще вернешься, – ответил Адамберг, широко открывая решетку. – Против тебя возбуждено дело за нанесение телесных повреждений и попытку изнасилования.
 – Черт, – выругался Рубо, – я же на шухере стоял.
 – Видно, стоялось тебе очень весело. Ты был шестым в списке. А значит, одним из самых опасных.
 – Черт, я ведь все-таки пришел вам помочь. Помощь правосудию, это же зачтется?
 – Убирайся. Я тебе не судья.
 Два офицера вывели Рубо из здания уголовного розыска. Адамберг сверился с записями. «Угри, большая челюсть, чувствительный – Морель».
 – Морель, кто сменил пост у дома Мари-Бель? – спросил он, взглянув на часы.
 – Ноэль и Фавр, комиссар.
 – И какого черта они там торчат? Уже половина Десятого.
 – Наверно, она останется дома. С тех пор как Забрали ее брата, она не открывала магазин.
 – Я еду туда, – объявил Адамберг. – Раз Юр-фен не хочет говорить, Мари-Бель расскажет мне, что он у нее вымогал.
 – Вы так и пойдете, комиссар?
 – Что значит «так»?
 – Я имею в виду, в сандалиях? Может, вам одолжить что-нибудь?
 Адамберг поглядел на свои голые ступни, белеющие между кожаными ремешками, не понимая, чем они плохи.
 – А что вам не нравится, Морель? – искренне удивился он.
 – Не знаю, – проговорил Морель, думая, как взять свои слова назад. – Вы же начальник.
 – Ах вот что, – понял Адамберг. – Не солидно выгляжу, Морель? Вы об этом?
 Морель молчал.
 – Мне некогда покупать ботинки, – пожал плечами комиссар. – Клементина важнее моей одежды, вы согласны?
 – Согласен, комиссар.
 – Проследите, чтобы она ни в чем не нуждалась. Я съезжу за сестрой и вернусь.
 – Думаете, она будет говорить?
 – Вполне возможно. Мари-Бель любит рассказать о себе.
 Выходя из подъезда, он столкнулся с почтальоном, который вручил ему посылку, и Адамберг раскрыл ее тут же, на улице. Там он обнаружил свой телефон, поставил коробку на багажник чьей-то машины и порылся в посылке, ища договор,  к тому прилагающийся . Чип оказался живучим. Старый номер смогли сохранить и перенести в новый аппарат. Очень довольный, он спрятал телефон во внутренний карман и пошел дальше, через ткань прижимая аппарат к груди, словно желая согреть его и возобновить прерванный разговор.
 Он увидел Ноэля и Ламарра на своем посту на улице Конвенции. Ноэль это тот, что пониже. Уши, «ежик», куртка – равно Ноэль. Высокий зажатый детина – это Ламарр, бывший жандарм из Гранвиля. Оба полицейских мельком взглянули на его ноги.
 – Да, Ламарр, знаю. Потом куплю новые. Я пошел наверх, – сказал Адамберг, указав на пятый этаж. – Можете возвращаться.
 Адамберг прошел роскошный холл и ступил на лестницу, покрытую широким красным ковром. Еще не поднявшись на площадку, он заметил конверт, приколотый к двери Мари-Бель. Он был ошеломлен и последние ступеньки прошел медленно, тяжело шагая, пока наконец не приблизился к белому прямоугольнику, на котором стояло только «Жану-Батисту Адамбергу».
 Исчезла. Мари-Бель улизнула из-под носа его соглядатаев. Удрала. Убежала, не заботясь об участи Дамаса. Адамберг, нахмурившись, снял конверт. Сестра Дамаса дезертировала с поля боя.
 Сестра Дамаса  и сестра Антуана.
 Адамберг тяжело опустился на ступеньку, держа конверт между коленями. Маски сброшены. Антуан не вымогал сведения у Мари-Бель, она сама наставляла его. Послушного убийцу Юрфена. Который во всем слушался свою сестру, Мари-Бель Юрфен. Сидя в темноте, он набрал номер Данглара.
 – Я в машине, – ответил Данглар, – сплю.
 – Данглар, у Эллер-Девиля был еще один внебрачный ребенок, в семье из Роморантена? Девочка?
 – Это я и пытался вам рассказать. Мари-Бель Юрфен родилась на два года раньше Антуана. Она единокровная сестра Дамаса. Она не была с ним знакома до того, как приехала к нему в Париж год назад.
 Адамберг молча покачал головой.
 – Вы расстроены? – спросил Данглар.
 – Да. Я искал мозговой центр убийцы и теперь нашел.
 Адамберг нажал кнопку, встал, чтобы зажечь свет, прислонился спиной к двери и распечатал письмо.
 Дорогой комиссар,
 Я пишу вовсе не за тем, чтобы все уладить. Вы считаете меня дурочкой, а мне это не нравится. Но раз я все равно была похожа на дурочку, то, понятное дело, не стану вам на это пенять. Пишу ради Антуана. Хочу, чтобы это письмо зачитали у него на суде, потому что он не виноват. Это я руководила им от начала и до конца, и это я велела ему убивать. Я говорила ему кого, где, когда, зачем и как. Антуан ни в чем не виноват, он просто слушался меня, как делал всегда. Это не его вина, он ни при чем. Я хочу, чтобы это было сказано на суде, могу я положиться на вас? Я спешу, время поджимает. Дурака вы сваляли, когда позвонили Лизбете и послали ее в больницу к старику. Потому что Лизбета, хоть по ней и не скажешь, она иногда нуждается в утешении. И утешаться она идет ко мне. Вот она сразу и позвонила и рассказала мне про Декамбре.
 Значит, старика не удалось убить, а Антуана схватили. Вы скоро догадаетесь, кто его отец, тем более что моя мать этого совсем не скрывает, и вы скоро придете сюда. Двое уже сторожат внизу в машине. Все сорвалось, так что я сматываюсь. Не пытайтесь меня искать, не выйдет. У меня куча наличных, которые я сняла со счета этого простофили Дамаса, так что я выкручусь. У меня есть африканский костюм, Лизбета подарила на праздник, пока эти олухи будут рты разевать, меня уже и след простыл. Так что зря не старайтесь.
 Сейчас только быстренько все разъясню, чтобы поняли, что Антуан ни при чем. Он ненавидел Дамаса так же, как я, да только где ему было что-то придумать. Он только и умел, что слушаться мамочку и папашу, когда тот его поколотит, и тогда он от злости кроликов душил и кур, вот и все, на что он способен. Понятное дело, он ни капли не изменился. Отец наш, может, и был большой шишкой и строил самолеты, да только сволочью он был тоже порядочной, хочу, чтоб до вас дошло. Только и умел, что баб брюхатить да тумаки раздавать. У него уже был сын, которого он признал и вырастил в роскоши, в Париже. Это я про этого недотепу Дамаса. Нас-то он стыдился, мы были нищими пащенками из Роморантена, нас он так и не признал. Говорил, репутация ему дороже. Зато уж на оплеухи никогда не скупился, этого добра мы с матерью и братом накушались предостаточно. Мне было плевать, я поклялась когда-нибудь его прикончить, да только он потом сам застрелился. А денег матери совсем не давал, так, только чтоб не помереть с голоду, боялся, что соседи скажут, если мы побираться пойдем. Сволочь он был, негодяй и трус, а больше никто.
 Когда он подох, мы с Антуаном подумали и решили, что имеем право на часть денег, раз уж имени своего он нам не дал. Мы имели право, мы ведь все-таки его дети. Все это хорошо, но ведь сначала надо доказать. Понятное дело, на генетическую экспертизу нечего было рассчитывать, он ведь велел рассеять свой прах над Атлантикой. Но это можно было сделать с Дамасом, который отхватил жирный кусок и не поделился. Да только мы подумали, что Дамас-то, понятное дело, не согласится на генетический тест, ему ведь придется тогда две трети денег отдать. Вот если бы он полюбил нас, подумала я. Или хотя бы одну меня. Я-то умею приласкаться. Мы подумывали избавиться от него, но я Антуану сказала: нельзя, а то придем мы требовать наследства, и кого в первую очередь заподозрят? Понятное дело, нас.
 Приехала я в Париж с одной целью: объявить, что я его единокровная сестра, поплакаться на бедность и заставить его меня признать. Через два дня Дамас раскололся. Принял меня как родную, поплакал вместе со мной, а когда узнал, что у него и братишка имеется, и того пуще растрогался. Да захоти я, он бы у меня с рук ел, этот болван. Так что все шло как по маслу, я имею в виду наш с Антуаном план насчет анализа ДНК. Нам бы только заполучить эти две трети – и прости-прощай Дамасик. Не люблю я таких парней, гора мускулов, а сам то и дело нюни распускает. И только потом я заметила, что с головой-то у него нелады. А поскольку он во мне души не чаял и нуждался в добром слове, то и рассказал мне весь этот идиотский план, про свою месть, про чуму, про блох и всю эту дребедень. Я знала все до мелочей, он, бывало, часами со мной беседы вел. Фамилии тех типов, которых он разыскал, адреса – все. Я ни секунды не верила, что эти дебильные блохи могут кого-то убить. Ну и, понятное дело, я решила изменить свой план, поставьте себя на мое место. Зачем же нам довольствоваться двумя третями, если можно заполучить все? У Дамаса было имя отца, этого уже за глаза хватит. А у нас – ничего. А лучше всего было то, что Дамас-то и не собирался тратить папашины денежки, это, говорит, грязные деньги, они прокляты. Между нами говоря, ему, похоже, в детстве тоже пришлось несладко.
 Пишу второпях. Итак, Дамас исполнял свои ритуалы, а мы убивали следом за ним. Если бы все удалось завершить, Дамас навечно бы угодил за решетку. После восьмого убийства я бы как ни в чем не бывало навела полицию на его след. Уж я-то сумела бы. И потом, я управляла его деньгами, то есть обкрадывала его вместе с Антуаном, а там хоть трава не расти, мы просто возвращали свое. Антуан только слушался меня и убивал, так мы порешили, и ему это нравилось – и слушаться, и убивать. У меня-то сил не хватило бы, да и не люблю я это. Я только помогла ему выманить на улицу тех двоих, Виара и Клерка, когда кругом было полно легавых, и Антуан прикончил их по очереди. Поэтому я вам и толкую, что он не виноват. Он просто меня слушался, больше он ни на что не способен. Попроси я его достать луну с неба, он бы пошел не раздумывая. Не его это вина. Его бы лучше в дурдом какой хороший, а не в тюрьму, понятное дело, так было бы по справедливости, он ведь ни при чем. Черепушка у него совсем не варит.
 Дамас-то узнал, что люди помирали, и допытываться не стал. Думал, что это «сила Журно» действует, а больше и знать ничего не хотел. Вот дубина-то. Я бы здорово его облапошила, если б не вы. Ему бы тоже не мешало хорошенько мозги прочистить.
 А у меня все путем. Я всегда что-нибудь придумаю, и за будущее я не волнуюсь, так что и вы не тревожьтесь. Вот если бы Дамасу пришло в голову послать немного из его грязных денег моей матери, никому бы от этого плохо не стало. Только про Антуана не забудьте, я на вас надеюсь. Поцелуйте за меня Лизбету и эту дурынду Еву. Обнимаю вас, хоть вы и все напортили, но мне такие, как вы, нравятся. Не держите зла,
  Мари-Бель. 
 Адамберг сложил письмо и долго сидел в темноте, подперев кулаком подбородок.
 Вернувшись на службу, он молча открыл камеру Дамаса и сделал знак следовать за ним. Дамас сел на стул, откинул назад волосы и посмотрел на него внимательно и терпеливо. Так же молча Адамберг протянул ему письмо сестры.
 – Это мне? – удивился Дамас.
 – Нет, мне. Прочти.
 Дамас тяжело перенес удар. Письмо дрожало у него в руках, он поддерживал голову рукой, и Адамберг видел, как слезы капали ему на колени. Слишком много сразу пришлось пережить, ненависть брата и сестры и полный крах веры в могущество Журно. Адамберг тихо сел напротив и ждал.
 – Так блохи были незаразны? – прошептал наконец Дамас, не поднимая головы.
 – Нет.
 Дамас еще долго молчал, сжав руками колени, словно проглотил горькое питье, которое застряло в горле. Адамберг почти видел своими глазами, как тяжелая правда обрушилась на него, сдавила ему голову, как лопнул его воображаемый мир, словно воздушный шарик, как опустошена его душа. Он не знал, сможет ли юноша выйти из кабинета на своих ногах с этим грузом, который свалился на него, словно метеорит.
 – Так чумы не было? – спросил Дамас, с трудом шевеля губами.
 – Никакой чумы не было и в помине.
 – И они умерли не от чумы?
 – Нет. Их задушил твой единокровный брат Антуан Юрфен.
 Силы снова покинули Дамаса, он опять сжал руками колени.
 – Задушил и вымазал углем, – продолжал Адамберг. – Тебя не удивили эти следы удушья и уголь?
 – Удивили.
 – И что?
 – Я думал, это полиция выдумала, чтобы скрыть чуму, чтобы не пугать людей. А это была правда?
 – Да. Антуан ходил за тобой по пятам и убивал их.
 Дамас поглядел на свою руку, потрогал алмаз.
 – А Мари-Бель им командовала?
 – Да.
 Снова тишина и новое потрясение.
 Тут вошел Данглар, и Адамберг молча указал ему на письмо, лежавшее у ног Дамаса. Данглар подобрал листок, прочел и хмуро покачал головой. Адамберг нацарапал несколько строк и протянул ему записку.
 Вызовите доктора Фереза для Дамаса, срочно. Предупредите Интерпол насчет Мари-Бель, хотя надежды мало, слишком хитра.
 – Так Мари-Бель не любила меня? – прошептал Дамас.
 – Нет.
 – Я думал, что она меня любит.
 – Я тоже так думал. Все так думали. Мы все попались на удочку.
 – Она любила Антуана?
 – Да. Немного.
 Дамас согнулся в три погибели.
 – Почему она не попросила у меня эти деньги? Я бы отдал ей все.
 – Они не верили, что такое возможно.
 – Я все равно не хочу прикасаться к этим деньгам.
 – Но тебе придется, Дамас. Ты должен нанять своему брату хорошего адвоката.
 – Да, – проговорил Дамас, не открывая лица.
 – И тебе надо позаботиться об их матери. Ей не на что жить.
 – Да. «Толстуха из Роморантена». Так всегда о ней дома говорили. Я тогда не понимал, о ком это.
 Дамас порывисто поднял голову:
 – Вы не скажете ей? Вы скажете?
 – Их матери?
 – Мане. Вы не скажете, что блохи были не… не…
 Адамберг не пытался договорить за него. Дамас должен сказать это сам, очень много раз.
 – Что они были не… заразны? – закончил Дамас. – А то она умрет.
 – Я же не убийца. И ты тоже. Подумай об этом хорошенько.
 – Что со мной сделают?
 – Ты никого не убил. Тебе можно предъявить только тридцать блошиных укусов и общую панику.
 – И что мне будет?
 – Судья не станет возбуждать дело. Можешь уйти прямо сейчас.
 Дамас тяжело поднялся, как человек, разбитый усталостью, в руке он сжимал алмазный перстень. Адамберг глядел, как он выходил, и пошел следом, чтобы поддержать, когда ему снова придется выйти на улицу и посмотреть на мир другими глазами. Но Дамас направился к своей открытой камере, вытянулся на кушетке, как охотничий пес, и замер. Точно в такой же позе, только наоборот, лежал у себя в камере Антуан Юрфен. Папаша Эллер-Девиль потрудился на славу.
 Адамберг открыл камеру Клементины, та курила, раскладывая пасьянс.
 – Ну что? – поглядела она на него. – Чем дело кончилось? Ходите взад-вперед, а мы и не знаем, что творится.
 – Вы свободны, Клементина. Вас отвезут в Клиши.
 – Долго же вы канителились!
 Клементина раздавила об пол окурок, надела вязаную фуфайку и застегнулась на все пуговицы.
 – Хорошие у вас сандалии, – похвалила она. – Красиво смотрятся.
 – Спасибо, – ответил Адамберг.
 – Послушайте, комиссар, может, скажете по дружбе, сдохли те последние трое негодяев? А то из-за этой заварушки я все новости пропустила.
 – Все трое умерли от чумы, Клементина. Сначала Кевин Рубо.
 Клементина улыбнулась.
 – Потом другой, забыл фамилию, и наконец Родольф Месле, не больше часа назад. Тоже окочурился.
 – Добрая новость. – Клементина широко улыбнулась. – Все-таки есть справедливость. Просто не надо торопиться, вот и все.
 – Клементина, напомните фамилию второго, а то у меня из головы вылетело.
 – А вот у меня-то вряд ли когда вылетит. Анри Томе с улицы Гренель. Сволочь последняя.
 – Да, это он.
 – А что с мальчиком?
 – Он спит.
 – Еще бы, вы же небось его совсем замучили. Передайте, что я жду его в воскресенье на ужин, как всегда.
 – Он придет.
 – Ну что ж, вот и все, комиссар, – заключила она, протягивая ему крепкую руку. – Вот только сейчас поблагодарю вашего Гардона за карты и другого, такого высокого, вялого, он еще одевается хорошо, со вкусом.
 – Данглар?
 – Да, он хотел попросить у меня рецепт лепешек. Прямо не сказал, но я и так поняла. Ему вроде это очень нужно.
 – Очень может быть.
 – Этот человек умеет жить, – покачала головой Клементина. – Извините, я вперед пройду.
 Адамберг проводил Клементину Курбе до подъезда, навстречу им попался Ферез, и комиссар задержал его.
 – Это он? – спросил Ферез, указав на камеру, где свернулся Юрфен.
 – Это убийца. Сложная семейная история, Ферез. Вероятно, его отправят в психиатрический приют.
 – Сейчас уже не говорят «приют», Адамберг.
 – А этот, – продолжал комиссар, указывая на Дамаса, – должен уйти, но не может. Вы меня весьма обяжете, Ферез, если поможете ему прийти в себя и полечите его. Его нужно вернуть в реальный мир. Слишком с большой высоты рухнул, этажей десять.
 – Это человек с призраком?
 – Он самый.
 Пока Ферез пытался расшевелить Дамаса, Адамберг отправил двух офицеров к Анри Томе и напустил прессу на Родольфа Месле. Потом позвонил Декамбре, который собирался выйти из больницы после обеда, Лизбете и Бертену предупредить, чтобы подготовились к возвращению Дамаса и обращались с ним побережнее. В конце он позвонил Масена и, наконец, Вандузлеру, которому рассказал, откуда взялась большая промашка.
 – Вас плохо слышно, Вандузлер.
 – Да тут Люсьен накрывает на стол. Он всегда шумит.
 Зато в трубке отчетливо послышался громкий голос Люсьена, который звонко раздавался в большой комнате:
 – Мы очень часто пренебрегаем чрезвычайной питательной ценностью тыквы.
 Комиссар повесил трубку и подумал, что эти слова вполне подошли бы для новостей Жосса Ле Герна. В них была ясность, здоровье и сила, без всяких задних мыслей, и они были совсем не похожи на мрачные вещания о чуме, которые уже начали забываться. Он положил аппарат на стол, ровно посередине, и некоторое время глядел на него. Вошел Данглар с папкой под мышкой, проследил за взглядом Адамберга и в свою очередь уставился на телефон.
 – У вас что-то с мобильным? – спросил он после долгого молчания.
 – Ничего, – ответил Адамберг. – Просто он не звонит.
 Данглар положил на стол папку с надписью «Роморантен» и вышел, ничего не сказав. Адамберг лег на бумаги, подложив руки под голову, и уснул.




 XXXVIII


 В половине восьмого вечера Адамберг не спеша направился на площадь Эдгар-Кине. Ему было легко, вот уже две недели, как он забыл эту легкость. И все же на душе было как-то пусто. Он вошел в дом Декамбре, отыскал маленький кабинет со скромной надписью «Советник по жизненным вопросам». Декамбре был у себя, он все еще был бледен, но держался, как всегда, прямо и сейчас вел беседу с огромным краснолицым и очень взволнованным мужчиной, сидящем напротив.
 – О, – воскликнул Декамбре, бросив взгляд сначала на Адамберга, затем на его сандалии. – Вот и посланник богов, Гермес. Вы принесли новости?
 – В городе мир и покой, Декамбре.
 – Подождите минутку, комиссар. У меня консультация.
 Адамберг отошел к двери, успев уловить обрывок возобновившейся беседы.
 – На этот раз все разбито, – жаловался человек.
 – Все уже склеилось, – отвечал Декамбре.
 – Нет, разбилось.
 Минут через десять Декамбре пригласил Адамберга и усадил на стул, который еще хранил тепло посетителя.
 – Что там такое разбилось? – спросил Адамберг. – Мебель? Руки-ноги?
 – Любовь. Двадцать семь ссор и двадцать семь примирений с одной и той же женщиной, абсолютный рекорд в моей практике. Мы называем его Реми-погромщик.
 – И что вы советуете?
 – Никогда ничего. Я пытаюсь понять, чего хотят люди, и помочь им этого достичь. Вот что я называю быть консультантом. Если завтра он захочет помириться, я ему помогу. А вы, комиссар, вы чего бы хотели?
 – Не знаю. А может статься, мне все равно.
 – В таком случае я не в силах вам помочь.
 – Нет. Тут никто не поможет. Так было всегда.
 Декамбре с легкой улыбкой откинулся на спинку стула.
 – Я ошибся насчет Дамаса?
 – Напротив. Вы хороший знаток людей.
 – Он не мог убить  по-настоящему , я знал это.  По-настоящему он этого не хотел.
 – Вы с ним виделись?
 – Час назад он пришел к себе в магазин, но жалюзи не открыл.
 – Он был на оглашении?
 – Слишком поздно. В будни вечернее оглашение начинается в десять минут седьмого.
 – Прошу прощения. Я часто путаю часы и дни.
 – Большой беды в этом нет.
 – Да нет, иногда бывает. Я поручил Дамаса одному врачу.
 – Вы правильно сделали. Он рухнул с небес на землю, такое всегда неприятно. Наверху нет того, что можно разбить, но нельзя склеить. Потому он и обитал там.
 – Что Лизбета?
 – Она сразу пошла к нему.
 – Ясно.
 – Ева будет огорчена.
 – Понятное дело, – проговорил Адамберг.
 Потом он немного помолчал.
 – Видите, как все складывается, Дюкуэдик, – снова заговорил комиссар, усаживаясь так, чтобы глядеть собеседнику в глаза. – Дамас провел пять лет за решеткой за преступление, которого не совершал. Сегодня он свободен, хотя думает, что совершил преступление. Мари-Бель в бегах из-за бойни, которую сама устроила. Антуан будет осужден за убийства, которые не он замышлял.
 – Бывает настоящая вина, а бывает только ее видимость, – мягко ответил Декамбре. – Вам это интересно?
 – Да, – ответил Адамберг, глядя ему в глаза. – Раз уж мы заговорили об этом.
 Декамбре несколько секунд смотрел на него, потом опустил голову.
 – Я не трогал ту девчушку, Адамберг. На нее набросились трое школьников в туалете. Я потерял голову и ударил их, потом поднял малышку и вынес оттуда. Меня сломали показания свидетелей.
 Адамберг кивнул.
 – Вы догадались об этом? – спросил Декамбре.
 – Да.
 – Значит, из вас получился бы хороший советник. В то время я уже просто выбился из сил. Вы и об этом догадались?
 – Нет.
 – А теперь мне наплевать, – закончил Декамбре и скрестил на груди руки. – Или почти наплевать.
 В эту секунду на площади раздался гром нормандского гонга.
 – Кальвадос, – сказал Декамбре, подняв палец. – И горячая еда. Этим не стоит пренебрегать.
 В «Викинге» Бертен угощал всех в честь освобождения Дамаса. Тот устало приклонил голову на плечо Лизбеты. Ле Герн встал и пожал Адамбергу руку.
 – Все опять в норме, – сказал Жосс. – «Странных» писем больше нет. Одни только овощи на продажу.
 – Мы очень часто пренебрегаем чрезвычайной питательной ценностью тыквы, – отвечал Адамберг.
 – Это верно, – серьезно согласился Жосс. – Мне доводилось видеть тыквы, которые за две ночи раздувались, как бочки.
 Адамберг подошел к шумной компании, которая приступила к ужину. Лизбета подвинула ему стул и широко улыбнулась. Он вдруг ощутил желание прижаться к ней, но место уже было занято Дамасом.
 – Он поспит у меня на плече, – сказала она, указав на Дамаса.
 – Так и надо, Лизбета. Он будет спать долго.
 Бертен торжественно поставил перед комиссаром тарелку. Горячей едой не стоит пренебрегать.
 Во время десерта дверь «Викинга» распахнулась, вошел Данглар, сел, облокотившись на стойку бара, устроил у ног Пушка и незаметно поманил Адамберга.
 – У меня мало времени, – сказал Данглар, – дети ждут.
 – Юрфен что-нибудь выкинул? – спросил Адамберг.
 – Нет. К нему заходил Ферез. Дал ему успокоительное. Он послушно принял и теперь спит.
 – Прекрасно. Так или иначе сегодня вечером все лягут спать.
 Данглар заказал Бертену бокал вина.
 – А вы? – спросил он.
 – Не знаю. Я, наверно, немного пройдусь.
 Данглар выпил полбокала и поглядел на Пушка, который играл с его шнурками.
 – Он подрос, не правда ли? – заметил Адамберг.
 – Да.
 Данглар осушил бокал и тихо поставил его на стойку.
 – Лиссабон, – сказал он, положив на стойку свернутую бумажку. – Гостиница «Санто-Хорхе». Номер триста два.
 – Мари-Бель?
 – Камилла.
 Адамберг почувствовал, как внутри у него все сжалось, словно от неожиданного удара. Он скрестил на груди руки и оперся на стойку.
 – Как вы узнали, Данглар?
 – Я следил за ней. – Данглар наклонился, чтобы подобрать котенка, а может, для того, чтобы спрятать лицо. – Как последняя сволочь. Она не должна об этом узнать.
 – Вы приставили к ней полицейского?
 – Вильнева, он раньше служил в Пятом округе.
 Адамберг не шевелясь глядел на сложенную бумажку.
 – Будут и другие недоразумения, – сказал он.
 – Я знаю.
 – И может статься…
 – Знаю. Может статься.
 Адамберг неподвижно глядел на белый листок, затем медленно протянул руку и накрыл его ладонью:
 – Спасибо, Данглар.
 Данглар сунул котенка под мышку и вышел, махнув рукой.
 – Это был ваш коллега? – спросил Бертен.
 – Это был посланник богов.
 Когда на площади наступила ночь, Адамберг, стоявший, прислонясь спиной к платану, достал блокнот и вырвал из него листок. Потом подумал и написал «Камилла». Немного погодя прибавил – «Я».
 Начало есть, подумал он. Уже неплохо.
 И через десять минут, поскольку продолжения не получалось, он поставил точку после «Я» и завернул в листок монету в пять франков.
 Потом медленно пересек площадь и бросил свою лепту в голубую урну Жосса Ле Герна.