---------------------------------------------


 Аббасзаде Гусейн
 Просьба

 Гусейн Аббасзаде 
 ПРОСЬБА 
 I 
 Давно кончился наполненный заботами день, отошел суетливый вечер, опустел двор, разошлись по квартирам жильцы, и вступила в свои права мягкая осенняя ночь. Все успокоилось; неподвижно застыли деревья; воздух, казалось, тоже решил отдохнуть до утра. 
 И когда уже решительно все смолкло, раздался такой грохот, словно снаряд разорвался или рухнула крыша, а следом за ужасающим грохотом взвился чей-то крик, поднявший с постелей только-только уснувших людей. Проснулись все, от мала до велика; перепуганные дети заплакали; взрослые выскочили на балконы и в недоумении спрашивали соседей, что случилось. Хриплый крик сменился грубой бранью. Кто-то, пересыпая свою речь матерными словами, орал: "Ах ты, развалина старая!.. Ведь скоро сдохнешь... Как собака! Растащат твое добро, любой возьмет, кому не лень! А ты над ним трясешься!.. Так пусть оно пропадет к чертовой матери!" 
 И снова двор заполнили грохот и треск, сквозь которые прорывался старческий слабый голос: "Бей, бей! Лучше мне умереть, чем видеть такой позор!" 
 Бахман тоже проснулся и вслед за хозяйкой, тетушкой Гюляндам, выскочил на балкон. 
 В этом небольшом дворике насчитывалось всего-навсего трое мужчин: старый Гани-киши, слабый старческий голос которого, прерываемый криками какого-то незнакомца, доносился сейчас из квартиры у самых ворот, инвалид войны Аждар-киши, с протезом вместо ноги, и боцман Шамиль. Гани-киши и Аждара можно было видеть по нескольку раз на дню, а вот боцман Шамиль был редким гостем во дворе. Месяца два тому назад, поступив в медицинский институт, Бахман в поисках жилья набрел на этот старый дом и встретил при входе во двор высокого молодого мужчину в морской форме. Он-то и показал Бахману квартиру тетушки Гюляндам. Так Бахман впервые увидел боцмана Шамиля, который, надо сказать, с первой встречи произвел на него приятное впечатление. Тетушка Гюляндам оказалась сговорчивой, в чем не последнюю роль сыграла ссылка Бахмана на то, что именно этот моряк указал ему на ее квартиру; они быстро поладили насчет цены за угол и условий проживания, и Бахман поехал в район за своими немудреными пожитками, а когда вернулся, боцман Шамиль отплыл на своем корабле в очередное плавание, которое продолжается обычно один-два месяца. Так что и теперь во дворе осталось трое мужчин, считая и его, Бахмана. Двое были совсем беспомощны. Старого Гани-киши кто-то ругал и, наверное, бил. Аждар, ковыляя на одной ноге, метался по балкону, пытаясь заглянуть вниз и узнать, что там творится, но что он мог поделать, кого защитить? И Бахман почувствовал, что взоры женщин и детей обратились к нему. 
 Умудренная опытом, тетушка Гюляндам горестно всплеснула руками: 
 - Аллах милостивый, как ты допускаешь такое? Опять этот мерзавец Алигулу заявился к несчастному старику! 
 Жалобные стоны Гани-киши потонули в потоке ругательств, затем послышались звуки ударов. 
 - Бьет старика,- прошептала тетушка Гюляндам. 
 Бахман глянул в ее округлившиеся глаза и, не помня себя, ринулся вниз. 
 Действительно, здоровенный детина лет сорока, заросший сивой щетиной до самых глаз, лохматый и нечесаный, в мятой грязной тенниске и в брюках гармошкой, словно вынутых из-под пресса, куда их сунули в скомканном виде, бил Гани-киши по лицу, а когда тот свалился, пиная, потащил по веранде, словно мешок. Старик безвольно принимал удары, не в состоянии сопротивляться. 
 Бахман перехватил руку детины, повернул хулигана к себе: 
 - Ты что делаешь, негодяй? Как ты смел поднять руку на старика? 
 - А ты кто такой? Почему не в свое дело лезешь, а? Отпусти руку, отпусти, тебе говорю! - Глаза хулигана, налитые кровью, метали искры, изо рта несло омерзительным сивушным духом, засаленная одежда разила потом. 
 Детина рвался из рук Бахмана, лягался, но вырваться не смог. 
 - За что бьешь старика? За что? Отвечай! - Бахман изо всех сил вывертывал верзиле руки, заводя их за спину, и тот дергался и выл от боли, ругаясь последними словами. 
 - Отпусти руки, говорю! Ну, припомнишь ты меня! Двое калек живет в этом дворе... хилый да хромой... Будет еще и кривой, клянусь! 
 Перед открытой дверью застекленной веранды толпились соседи, старались заглянуть в помещение, убедиться, жив ли старик. 
 Присутствие стольких людей как будто слегка отрезвило дебошира. Он притих и молча выслушал множество упреков: 
 - Ай Алигулу, чего ты хочешь от бедного старика? 
 - Да почему не дашь ему покоя, зачем издеваешься над человеком? 
 - Как тебе не стыдно, ведь он твой родной отец! 
 - А он что, сын? Бывают такие сыновья? "Вот оно что! - удивился Бахман.Значит, этот пьяный злодей - сын Гани-киши?" 
 - А я-то думал, чужой человек пробрался в дом дядюшки Гани и свирепствует. А это сын... Да разве может сын поднять руку на отца?.. 
 - В наше время может,- сказала одна из женщин.- Мода такая пошла: укорачивать век старикам... Кулаки в ход пускают. 
 Постепенно осмелев, соседи поднялись на веранду. В тусклом свете запыленной электрической лампочки их взорам предстал хаос, сотворенный Алигулу. На полу лежал опрокинутый буфет, вокруг него - груды перебитой посуды, рассыпанный сухой чай, горох, пролитое инжировое варенье, осколки стекла, фарфора и фаянса. Гани-киши, жалкий, растрепанный, лежал среди этого разорения, прятал лицо от соседей. 
 Последним поднялся на веранду Аждар-инвалид. 
 - Сам виноват, Гани,- сказал он, осмотревшись,- Все терпишь, терпишь, да и мы терпим ради тебя. А пошел бы, заявил в милицию, рассказал обо всем, что сынок вытворяет, там ему намяли бы бока, живо образумился бы. По крайней мере оставил бы тебя в покое. Это разве жизнь? Каждые три-четыре месяца является этот безобразник, бесчинствует, позорит тебя, людей пугает...Что молчишь? Ведь все это добром не кончится! - Аждар повернулся к Алигулу, который стоял опустив голову и исподлобья сверкал недобрым взглядом: - А ты? Что 
 ты делаешь, а? Ведь сам уже до седых волос дожил, а вытворяешь такое! 
 Алигулу, которого Бахман отпустил, как только узнал, что он сын Гани-киши, дрожащими руками мял папиросу. Закурив, он спокойно сказал Аждару: 
 - Ты мне проповедь не читай! Сколько раз я тебе говорил и опять повторяю: не суй нос в наши дела, понял? Отец и сын, мы сами во всем разберемся. Так что не болтай лишнего, не выводи меня из терпенья, а то ей-богу, сломаю тебе и другую ногу, будешь не ходить, а ползать! 
 Испуганная этими угрозами, жена Аждара, Хырда-ханум, крикнула мужу: 
 - Не связывайся с ним, ай киши, иди домой! О чем говорить с этим подонком! 
 Но оскорбленный Аждар вспыхнул: 
 - Да что я, умер, что ли, ай гыз? Он не посмеет до меня дотронуться! А если рискнет, я так садану ему по башке, что у него глаза вылетят,- и Аждар. стукнул об пол суковатой палкой. 
 Алигулу был из тех, кто неудержимо наглел перед слабым. Что ему сделает инвалид? Пренебрежительно хмыкнув, он усмехнулся и сказал: 
 - Ох, Аждар, пощади! Напугал ты меня до смерти! Ради бога, пожалей меня, прости! 
 Он бесстыдно куражился и издевался теперь надо всеми. 
 - Мало того, что поднял на ноги весь двор, бил отца, так ты еще вздумал угрожать инвалиду войны? - спросил Бахман. Если бы этот прохвост не был сыном дядюшки Гани, он едва ли смог бы сдержаться и задал бы ему хорошую трепку. 
 Но тут дядюшка Гани, вытерев с лица слезы, кое-как встал и подошел к сыну: 
 - Слушай, Алигулу! Уходи ты отсюда! Хватит того, что опозорил меня перед всем светом, не доводи дело до греха. 
 - Никуда я уходить не собираюсь,- совершенно спокойно отвечал Алигулу.Это мой дом. 
 - С каких пор этот дом стал твоим? А с твоим собственным что случилось? Ты плюнул на свой дом! Бросил жену, детей, и кто знает, у какой стервы теперь обретаешься. За сорок уже перевалило, а ума все еще не набрался. Люди па тебя смотрят! Что за фокусы ты тут выкидываешь? Смеются же над тобой, дурак! 
 - Кто это надо мной смеется? - взорвался Алигулу. Он оглядел собравшихся; под его мутным взглядом многие съежились и отошли в тень.- Кто? - закричал он.- Как бы не заплакали те, кто надо мной смеется! Заплачут сами, заплачут ихние отцы и дети! 
 - Уходи, ради аллаха, уходи, хватит мне моего горя, зачем ты мне каждый день черным делаешь? Дашь хоть часок свободно вздохнуть? Чтоб перевернулся в гробу отец того, кто придумал эту проклятую водку! Водка тебя довела до такого свинства... Все пропил - дом, семью... Что еще осталось? Оглянись на себя, на человека ведь не похож! Уходи, говорю тебе, уходи! 
 Алигулу дернулся из рук отца, снова занес над ним огромный кулак. Бахман, стороживший каждое его движение, кинулся защитить старика, и тяжелый удар пришелся ему по лицу. Брызнула кровь. Гани-киши вдруг обрел давным-давно покинувшие его смелость и силу. Схватив табурет, он метнул его в сына. Алигулу увернулся; табурет, проломив раму, грохнулся во двор вместе с осколками стекла. В тот же миг выскочил с веранды и Алигулу, мелькнул черной тенью и исчез в воротах. 
 Люди, собравшиеся во дворе, шарахнулись в сторону, на веранде остались лишь два-три человека. Бахман, закрыв ладонью глаз, откинул голову, чтобы остановить кровь. 
 Гани-киши был вне себя от горя. 
 - По глазу ударил? Убери руку, посмотрю. 
 - С глазом, по-моему, ничего. 
 Гани-киши суетился в поисках бинта или тряпки, одновременно проклиная сынка: 
 - Чтоб он сдох, проклятый! Ну, что вы стоите,- напустился он на любопытных, вновь набившихся в помещение,- хоть бы кто-нибудь сбегал за йодом, за бинтом, у меня все было, да разорил этот стервец, давайте скорее, парня надо перевязать! 
 Гюляндам-арвад беспокоилась больше всех, ведь Бахман жил в ее доме; мать Бахмана, когда уезжала, поручила ей парня: "Он у меня один-единственный, зеница ока моего... Береги Бахмана, прошу тебя, он еще ребенок, к городу не привык. Считай, что он твой сын, и присматривай, сестра, очень тебя прошу..." 
 В самый разгар ссоры ее оттеснили, и она не успела ничего предпринять, чтобы помешать Бахману, и тот ввязался в эту беду, а когда Алигулу его ударил, старушка птицей полетела за местным "дохтуром", которая жила в этом же дворе. 
 - Помоги, Сурьма-ханум, помоги, дорогая, ты ведь на фронте стольким бойцам помогла, имеешь опыт, посмотри, что этот подлец с Бахманом сделал, а я пойду поищу йоду,- и она пропустила впереди себя полную спокойную женщину лет пятидесяти. За женщиной сквозь толпу протиснулась Хырдаханум с картонной коробкой из-под обуви. 
 - Тут все есть, Гюляндам-баджи2, и йод, и бинт, и всякие лекарства. У нас дома инвалид, приходится держать целую аптеку...- Тут она поймала взгляд Аждара и осеклась. 
 Бахман редко видел Сурьму-ханум во дворе. Она работала в детском садике то ли в Сураханах, то ли в Сабунчах, уходила из дому ранним утром, а возвращалась поздним вечером, казалась неприветливой и угрюмой, ни с кем не дружила; видимо, ее симпатии были где-то на стороне, может, в прошлом; но так как она за собой следила, красила волосы и выглядела моложе своих лет, то поговаривали, что это не зря, а в целом относились к ней с уважением. Сурьма-ханум повела Бахмана в комнату, усадила под люстру, стерла кусочком бинта кровь и объявила собравшимся, что ничего страшного нет. 
 - Ему повезло. Удар пришелся не в глаз. Бровь рассечена, правда... Рука у Алигулу тяжелая... Я сама испытала на себе тяжесть его кулака... Он ведь не в первый раз буянит... 
 Гюляндам-арвад не могла успокоиться, пока своими глазами не увидела рану 
 - Слава аллаху, обошлось! 
 Сурьма аккуратно перебинтовала рану. Гюляндам от
 вела Бахмана к себе. А расстроенные соседи понемногу разошлись, выражая сочувствие Гани-киши и на чем свет стоит ругая Алигулу. И только Аждар-инвалид вспомнил про Бахмана: 
 - Надо же было парню сунуться в это дело... Чтоб удар достался ему... Но молодец... Не вмешайся Бахман, кто знает, каких бед натворил бы этот собачий сын! 
 II 
 Гюляндам-арвад, сдавая кому-нибудь угол, предлагала квартиранту застекленную веранду и раскладушку, а сама жила в комнате и спала на диване. В прошлом году у нее жила девушка из Барды, покладистая и спокойная, но ей далеко было ездить в политехнический институт, и она нашла жилье поближе к институту. В этом году Гюляндам тоже хотела сдать веранду девушке - с девушками спокойнее, да и помогают они ей, и чистоту соблюдают,- но подходящей квартирантки не нашлось, и она сдала угол парню. К тому же мать Бахмана оказалась такой милой, разговорчивой женщиной. У такой матери и сын должен быть неплохим, подумала она, и не ошиблась - Бахман оказался спокойным, кротким парнем, а сегодня еще и доказал, что он не робкого десятка. 
 Дом успокоился, затих; люди уснули, и, может быть, во всем дворе не спали только трое: Гюляндам, Бахман и Гани-киши - в его окнах горел свет, старик, видимо, наводил порядок в разгромленной квартире. 
 Бахман лежал на спине с открытыми глазами. Все происшедшее казалось ему дурным сном, и если бы голова не была перебинтована и не саднила рассеченная бровь, он поверил бы, что да, видел сон... Еще полчаса тому назад он сладко спал на своей продавленной раскладушке и знать не знал, ведать не ведал, что будет разбужен обвальным грохотом и криком и что ему придется прийти на помощь немощному старику и получить удар от его сынка, пропахшего вонючим потом и сивухой... Почему именно оп должен был оказаться в центре этой заварухи? Вот сейчас весь двор сладко спит, а ему, это уж ясно, не уснуть до утра, да и утром эта история может, вполне может, иметь продолжение. И кто знает, какое... 
 Ему вспомнился один анекдот Моллы Насреддина, в детстве он слышал его от бабушки Зернишан. Однажды ночью Молла был разбужен шумом и криком на улице. А было уже холодно, и Молла, завернувшись в одеяло, вышел узнать, что случилось. Едва он ступил за порог, кто-то сдернул с него одеяло и исчез. И сразу все стихло. Расстроенный Молла вернулся в дом. "Ай киши,- спрашивает жена,- а где же одеяло?" - "Унесли одеяло, жена. Оказывается, из-за него весь этот шум-гам и поднялся. Унесли одеяло, и все успокоилось". "Так и у меня,- подумал Бахман с усмешкой.- Я свое получил, и смотри, какая тишина воцарилась, какой покой!" 
 Больше всего его удивляло и возмущало, что сын бил отца. Бахман ни о чем подобном никогда не слыхал; по его понятиям, взрослый сын должен быть защитником отцу. Но, допустим, это исключительный случай. Значит, отец должен так провиниться перед близкими, перед сыном, должен обернуться таким извергом, что священные обычаи, чувство преклонения перед человеком, который дал тебе жизнь, должны отступить перед чувством гнева, злобы и мести. Но не похож на изверга Гани-киши... В чем он мог провиниться, что такого он мог натворить, чем он мог себя так унизить, что на виду у всего двора его осыпает ругательствами и бьет собственный сын? С тех пор как Бахман поселился в этом дворе, он не слышал о Гани-киши ничего плохого. Целый день, закрывшись на веранде, чтобы не беспокоить соседей, колотил Гани-киши деревянным молотком по листовому железу - мастерил ведерки, лейки, копилки, а к концу дня или с утра, выстроив свои изделия вдоль стены, предлагал желающим. Выручал гроши, тем и жил. А кое-что отдавал и бесплатно. Кто же обидится на такого человека? 
 ...А тяжелая рука у этого Алигулу. Попади старик под этот железный кулак,глядишь, и дух вон. Хорошо, что он, Бахман, принял удар на себя. А было бы еще лучше, если бы он пришелся не в лицо. Что скажут товарищи, когда увидят его с перебинтованной головой? Расскажи им о ночном происшествии - не поверят. А уж о старосте группы говорить не приходится. Этот паршивец Муса готов в любую щель свой нос сунуть. "Ты,- скажет,- врешь, наверное, с кем-то поскандалил, вот тебе и поставили фонарь под глаз... Не сочиняй, будто заступился за какого-то старика, не изображай из себя героя, дураков тут нет, и нам все яснее ясного..." 
 Этого проныру Мусу Бахман невзлюбил с первого взгляда... Непонятно, кто и за что сделал его старостой группы, знания он обнаружил приблизительные, а вот самоуверенности и наглости хоть отбавляй, ведет себя так, будто он правая рука ректора... И, как назло, он попал в группу этого самого Мусы. Правда или нет, но говорили, что Муса этот близкий родственник то ли какого-то педагога, то ли декана факультета, и тот с первых дней пропихивает его, чтобы был на виду. А что его выдвигать - он и без того всех локтями расталкивает... Интересно, как он будет вести себя дальше, особенно если его никто не одернет? Не зря говорят: если бы бог дал верблюду крылья, тот бы все крыши проломил... 
 За этими невеселыми мыслями Бахман не сразу услышал, что стучат в ворота. 
 Гюляндам, вконец расстроенная, подала голос из комнаты: 
 - Опять этот проклятый Алигулу явился. Вот ведь напасть какая! - Она знала, что Бахман не спит.- А ты, сынок, больше в это дело не лезь; может, он пришел, чтобы счеты с тобой свести, и, не дай бог, не с голыми руками. Теперь мы, женщины, этим мерзавцем займемся, довольно уж, потешился, пора и честь знать... 
 Но она не спешила встать, да и никто из соседей не вышел открыть. Гани-киши тоже не вышел. А снаружи настойчиво колотили в ворота. 
 - Хорошо делают, что паршивцу этому не открывают. Эх, была бы я помоложе, взяла бы плетку и так отстегала этого Алигулу, что он забыл бы сюда дорогу! Бедный Гани-киши! Разве он такое заслужил? Чем иметь такого непутевого сына, лучше вообще не иметь детей. Уж бог с ними, с детьми! Я вот живу одна и только за чужие беды переживаю... 
 А снизу уже кричали: 
 - Откройте, эй, нам нужен Бахман Сарыев! 
 - Тебя спрашивают, Бахман...- перешла на шепот старая женщина.- Кто это, интересно? Зачем? 
 Бахман встал. Действительно, кто может вызывать его в такую пору? Похоже, Алигулу побежал, позвал дружков-приятелей... Если так, придется одному отбиваться, никто во всем дворе на помощь не придет. 
 - Подожди, Бахман, посиди тут. 
 Гюляндам стояла одетая и прислушивалась к тому, что творилось за воротами. 
 - Это какие-то другие люди пришли... Слышишь голоса?.. Кажется, среди них есть женщина. 
 И Гюляндам-арвад, опережая Бахмана, спустилась во двор. Дядюшка Гани, чертыхаясь, открыл ворота, в которые тотчас вошли двое в белых халатах: молодая девушка и полный грузный мужчина с кожаным чемоданчиком, на котором даже в полумраке был отчетливо виден красный крест. 
 - Это тупик семь, дом пять? - спросила девушка. 
 - Да, дочка. 
 - "Скорую" вызывали? 
 Старик молчал. Он, конечно, не вызывал. Кто ее мог вызвать? 
 Девушка посмотрела в бумажку с адресом. 
 - Кто-то вызвал "скорую помощь". Сказали, ранен проживающий здесь Бахман Сарыев. Шутки шутите, что ли? Что, у нас мало дел, чтобы еще зря по разным закоулкам ездить? У нас столько этих вызовов! Некогда голову почесать. 
 - Дочка, послушай меня, не сердись,- заговорила Гюляндам-арвад.- Бахман действительно у нас живет, вы хорошо сделали, что приехали, пойдемте к нам, парень лежит в постели. 
 - Он что, действительно ранен? 
 - Да, дочка, рана на лице. Да благословит аллах Сурьму-ханум, перевязала его... 
 Соседи, конечно, снова выползли из своих квартир. 
 - "Скорая" приехала, "скорая"... 
 - Хороша "скорая"! - откликнулась Хырдаханум.- Не дай бог, плохо станет, ее не дозовешься, эту "скорую", пока соберутся приехать, из тебя и дух вон. 
 - Хватит тебе, жена,- донесся голос Аждара.- Всю ночь маемся, осталось еще переживать по поводу "скорой помощи"! Дай хоть поспать часок... 
 Соседи разошлись. Дядюшка Гани, присев на каменный приступок около своей двери, закурил, раздумывая, подниматься или нет к Гюляндам. Туда уже поднимались вслед за людьми из "Скорой" близкая соседка и приятельница Гюляндам Гури-ханум со своей дочкой-школьницей Афет. "Ну, где Гури появилась,решил старик,- там другим делать нечего". 
 Настоящее имя Гури было Гурият, так было записано в паспорте, но если бы у кого-нибудь во дворе спросили Гурият, никто не смог бы сказать, кто это: все здесь звали ее Гури, и никак иначе. Имела ли она что-нибудь сходное с райскими гуриями, неизвестно, но это о ней из уст в уста долгое время кочевало кем-то сочиненное четверостишие: 
 Гури, ах Гури, Выйди крышу подмести'. У тебя один бывает хахаль. Или целый полк? 
 Это обидное четверостишие выражало чью-то злобу, не иначе, потому что никогда у бедной Гури не было никакого любовника, она всегда заботилась о своем достоинстве, высоко несла свою честь. Скорее всего эти стишки сочинила одна из девиц, которая сохла от зависти: в молодости Гури была хорошенькой, и соседские парни умирали по ней, писали ей множество любовных писем, бегали только за ней, других девушек не замечали; одни сваты из дверей выходили, другие - входили, но Гури никто не нравился, пока наконец по тупику не разнесся слух, что ее обручили с каким-то парнем-даглинцем. Слух оказался верным, и вскоре в дом тетушки Пери стал ходить высокий статный парень, жених Гури, и предполагалось, что, как только завершится мухаррамлик, будет сыграна свадьба и Гури навсегда покинет этот двор. Но закончился мухаррамлик, а свадьбы не было; пошел другой месяц, а о свадьбе дочери Пери-хала и не заикалась. Какое-то время даглинец еще приходил, потом перестал, и одни соседи говорили, что он бросил Гури, другие, наоборот, утверждали, что девушка сама его отставила; третьи высказывали еще какие-то догадки. Наконец разнеслась по двору новость: даглинец женат, в Хызы у него есть жена, есть от нее дети... Гури предстояло стать второй женой, и она решила, что этому не бывать; пусть она будет несчастной, но той, другой женщине несчастья не прибавит! Не все поверили в это, кое-кто кривил губы в усмешке, злорадствовал. Поползли шепотки, слухи, сплетни, а тут еще все заметили новое обстоятельство: Гури была беременна! Тогда и те, кто ничего плохого не говорил о ней и старался о плохом не думать, заговорили, и одна небылица погналась за другой. Доведенная всем этим до крайности, Гури вышла однажды во двор и при всем народе сказала: "Кто беспокоится обо мне, откройте пошире уши. Сообщаю всем, что я беременна, уже на четвертом месяце, я сама хотела, чтобы у меня был от Вели (так звали даглинца) ребенок, я очень его любила. Но у него действительно есть семья, есть дети, и я не позволю себе разбить семью. У той женщины больше прав на Вели, чем у меня, пусть она и живет с ним, а я своего ребенка сама рожу и сама выращу. Ясно вам, люди, или еще что-нибудь добавить? Я знаю, обо мне будут болтать все, что придет в голову, легенды всякие начнут сочинять,- черт с вами, пусть говорят что угодно, пока не устанут!" 
 Соседи, словно околдованные, тупо смотрели на нее, никто не сказал ни слова. Несчастная Пери-хала, и без того пришибленная горем, от стыда несколько дней не показывалась соседям на глаза и тоже не сказала дочери ни слова. 
 А той порой предельно откровенная исповедь Гури облетела двор, обежала весь тупик, из тупика разнеслась по всему кварталу, и кто не слышал - услышал, кто не знал - узнал, какую штуку выкинула эта гордая красавица Гури. Многие удивились, другие сказали, что с гордячками всегда так бывает - на порядочных не глядят, а с первым же проходимцем в постель ложатся; кое-кто решил, что она свихнулась. Но получилось так, как сказала Гури: поговорили, поговорили да и перестали. О Гури вспомнили еще раз, когда она вернулась из роддома. Встречаясь, сплетницы насмешливо говорили друг другу: "Поздравляю тебя, соседка наша, Гури, родила, вернулась с девчушкой на руках, сама будет ей и матерью, и отцом!" Пери-хала не выдержала свалившихся на нее бед и сошла в могилу, когда внучке не исполнилось еще и сорока дней. В это трудное для Гури время Гюляндам-арвад стала ей заступницей и пришла на помощь. Трудности сближают людей; Гюляндам и Гури вскоре стали ближе родных, и когда Гюляндам-хала шла к Гури или Гури шла к Гюляндам, даже если та или другая нуждалась в чем-нибудь, вмешательство третьих лиц было ни к чему. 
 ...И Гани-киши остался сидеть внизу, на приступке, а наверху, подперев рукой подбородок, сидел на раскладушке пострадавший из-за него Бахман. Гюляндам-хала показала на него врачу: 
 - Ай дохтур, вот он, раненый парень, 
 Мужчина с чемоданчиком в руке, глянув на повязку, сказал: 
 - Аккуратно забинтовано. Нам тут и делать нечего. Но врач, не обратив внимания на его слова, спросила у Бахмана: 
 - Рана болит? 
 - Нет. 
 Мужчина с чемоданчиком снова равнодушно сказал: 
 - Он не нуждается в нашей помощи. 
 Видно было, что он давно работает в "Скорой", всего насмотрелся, так что рассеченная бровь Бахмана представлялась ему не более как царапина или комариный укус, и он считал, что из-за такой травмы их напрасно оторвали от дела и вызвали сюда, и нечего тут терять время. Но врач не спешила. 
 - Вас чем ударили? 
 - Кулаком. 
 - Значит, ссадина. Большая? 
 - Я не видел. 
 - Разбинтуйте,- сказала она медбрату. 
 Тот с такой неохотой и так медленно стал готовиться разбинтовывать, что Афет, стоявшая позади матери, сказала: 
 - Доктор, можно я развяжу? Нас в школе учили бинтовать раны, я умею. 
 Врач разрешила, и Афет приступила к делу. Бахман впервые так близко увидел девушку, сейчас, как всегда, не в пример другим, аккуратно одетую и причесанную. 
 - Бинтовали-то вы? - спросила врач девушку. 
 - Нет, это тетя Сурьма бинтовала. Я так еще не смогу. Она медсестрой была во время войны. 
 Врач взглянула на Гури, подумав, что это и есть Сурьма, и сказала: 
 - Спасибо, хорошо сделали, что перевязали рану. 
 - Доктор, тетушки Сурьмы здесь нет. Это моя мама,- поправила Афет доктора. 
 А мужчина с чемоданчиком недовольно и с обидой сказал, что раз тут есть люди, умеющие хорошо перевязывать раны, так и незачем было вызывать "скорую" ради какой-то царапины! 
 Афет поневоле отступила в сторону. 
 Привычно наматывая на ладонь широкий бинт, мед-брат все-таки снял повязку с головы Бахмана. И пока он этим занимался, Бахман думал: на кого же похож этот человек? С первого взгляда человек с чемоданчиком ему напомнил кого-то. Но кого? Он не мог отвести глаз от округлого брюшка и крупных рук медбрата. Мясистые грубые руки, как у Пийчи Гейбата. Ах, вот кого он так напоминает! У Пийчи Гейбата точно такие руки, и ногти всегда длинные, а под ними - чернота. Бахман видел руки Пийчи Гейбата в деле. У соседей умерла при родах молодая женщина, готовили поминки, и Пийчи Гейбата позвали резать скот. Бахман учился тогда в третьем классе; помнится, ребята влезли на забор и смотрели, как Пийчи Гейбат быстренько и ловко прикончил под ореховым деревом двух барашков, в одно мгновение сдернул с них шкуры, а мясо разделал и побросал в таз. Было удивительно, что такой сверх меры тучный человек так ловко работает. Руки его действовали размеренно и точно, как машина... И сердце у него каменное, животных не пожалел... Этого Пийчи Гейбата всегда приглашали для подобных дел. Он получал за свою работу долю мяса и, конечно, бывал среди участников торжества или траура. И когда он шел по улице, от него неизменно пахло мясом точь-в-точь как от этого медбрата лекарством. Наверное, все полные люди похожи друг на друга, подумал Бахман сначала; но нет, полнота ничего не определяет, это внешнее сходство, а люди совсем разные. 
 Интересно, чем занимается этот тучный мужчина в обычное время? Пийчи Гейбат днем подрабатывал тем, что резал, где попросят, скот, а постоянная должность у него была ночная - работал сторожем при сберегательной кассе... А что там сторожить, кто в небольшом районе пойдет грабить сберкассу, если тут все друг друга в лицо знают? Гейбат запирал ее изнутри - и дрых всю ночь напролет... Сколько есть таких местечек и должностей, где людям абсолютно нечего делать, а они якобы что-то делают, стаж идет, и пенсия непременно будет... Нет, все-таки для каждого дела, для каждой профессии должны быть свои люди. Глаз привык, и в сознании устоялось, что повар должен быть толстым, а танцовщица - худой, и если случается какое-то отклонение, это и удивляет, и большей частью является ненормальным. Разве в "Скорой помощи" работать такому детине? Тут нужны худые, проворные, легкие на подъем люди. Подобает ли серьезному человеку работать медбратом, таскаться по ночным вызовам рядом с врачом, которая ему в дочери годится? Наверное, есть у него какая-то основная должностишка, так, не бей лежачего, а в "Скорой" он либо подрабатывает, либо недостающий стаж нагоняет... 
 Медбрат размотал повязку и сдернул прилипший к брови бинт. Бахман невольно вскрикнул. 
 - Слушай, дорогой,- рассердилась Гюляндам-хала на медбрата,- осторожно разве нельзя? Ведь рана болит. Если бы рана была у тебя... 
 - Ай баджи, хоть рана и не у меня, что такое боль, я хорошо знаю! Я перевязал столько ран, сколько волос на моей голове. А ты будешь меня учить моему делу? 
 - Учиться никогда не поздно. 
 - А я этого и не слыхивал,- насмешливо отозвался медбрат.- Дай бог тебе здоровья, сестрица! 
 - Спасибо, я и так здорова, не жалуюсь ни на что и, слава аллаху, в вашей помощи не нуждаюсь. 
 Дверь веранды отворилась, и осторожно вошел Гани-киши, виновато прислонился к косяку. Он беспокоился за парня, и одновременно его тревожило, какие последствия могут быть, и потому он хотел знать, насколько серьезна рана. 
 - Вам повезло, молодой человек,- сказала врач, осмотрев рану.- Я думала, разрыв будет большой и придется зашивать, чтобы шрама не было. Хорошо, что вовремя наложили повязку.- Она повернулась к медбрату: - Забинтуйте! 
 Медбрат, уходя, то ли забыл, то ли умышленно никому не сказал "до свидания", и Гюляндам, невзлюбившая его с первой минуты, сделала руками такой жест, будто выталкивала: 
 - Вот тебе, э-э, противный! Бог каждому дает по заслугам, хорошо, что ты только медбрат, никаких солидных постов не занимаешь, не доктор, не профессор, а то несчастные больные плакали бы от тебя! 
 Неизвестно, надо ли было или назло всем, но медбрат так туго забинтовал голову, что казалось - ее стягивают железным обручем. Обхватив голову руками, Бахман сидел на краешке раскладушки и ждал, когда же соседи уйдут, чтобы прилечь. Наконец и Гури догадалась, что делать тут им нечего. 
 - Если во мне нужды нет, мы пойдем, Гюляндам, а вы отдыхайте. 
 - Нету, дочка, нету больше нужды, идите, а то мы вас тоже измучили. 
 Уходя, Афет снова усмехнулась. Неужели он так смешон в этой повязке? Наверное, да. Но все же надо признать: когда Афет улыбалась, она была такой красивой... 
 "Скорая помощь" уехала, кто-то уже запер за врачом дверь... 
 Бормоча молитвы, Гюляндам улеглась и затихла. 
 Лег и Бахман. Повязка давила еще сильнее, и он просунул под нее пальцы, чтобы немного ослабить. Помогло ненадолго, и стало давить еще больше, голова как свинцом налилась. Здорово медбрат закрутил! Словно на целый век. 
 Ну и ночка выдалась! За несколько часов он увидел столько, сколько не видел за свои семнадцать прожитых лет. И не со стороны увидел, а попал в центр весьма неприятных событий. За малым не остался без глаза... Мог бы занять место умершего в прошлом году кривого Нурали... Но тот потерял глаз на войне, а он мог лишиться его по милости пьяного хулигана... А как этот Нурали настрадался! Всю жизнь ходил с суконной повязкой на глазу... Когда снимал ее, люди ужасались. Верно говорят: лицо человека красит, а глаза - лицо... Обошлось без беды, и то хорошо, благодари судьбу, Бахман. Спи, сказал он себе, утро вечера мудренее, и ночь уже на исходе, спи. 
 III 
 Но близилось утро, а уснуть он так и не мог. И не могла уснуть Гюляндам; растревоженная, она думала о квартиранте. 
 - Не спишь, сынок? Я тоже не сплю. Разве после таких передряг уснешь? Слушай, не забыть бы: доктор велела тебе в поликлинику сходить, на перевязку. А я только теперь вспомнила, что там у них новое правило завели: кто не записан в домовую книгу, того не обслуживают. Паспорт твой со всеми бумажками я когда еще сдала той девице, что при управдоме, а она, паршивка, все откладывает прописку: придите завтра, ждите послезавтра... Конечно, у этой чернявенъкой есть расчет: ждет, чтобы я сунула рублей пять-шесть. Только напрасно ждет, не видать ей этой бумажки как своих ушей. Наверное, если еще дня два-три протянет, пойду жаловаться большому начальнику, 
 - Если из-за меня, то не надо, Гюляндам-нене '. Я думаю, если попрошу, в поликлинике перевязать не откажут. 
 - А зачем того-другого просить, родной мой, если делать это обязаны? Разве ты не в этом доме живешь? Все надо просить... И живому человеку не верят, а клочку бумаги верят!.. 
 - Ничего, Гюляндам-нене, обойдется. 
 Вот эта примирительная реплика была совершенно ни к чему: старая женщина, что называется, "завелась", и Бахман подумал с тоской, что теперь уже до утра глаз не сомкнет. 
 - "Ничего"... Больше всего не нравится мне это слово - "ничего". Если что-нибудь с человеком плохое случается, так как раз из-за таких вот "ничего". Из-за уступчивости этой проклятой. Зачем далеко ходить, возьмем вот этого Гани-киши. Была у него жена... Такой скандалистки еще поискать... Как будто не от людей родилась... Дочь Шумюра!2 Ни стыда у нее, ни совести. Как говорится, орехи у мужа на голове колола. А что Гани-киши? А ему неловко перед людьми, ничего, думает, образумится... Он свою злость глотает, молчит, а Дурдана думает, что он ее боится и потому с ней в споры не ввязывается. И кричит Дурдана, из-за любого пустяка горло дерет. И перед детьми мужа унижала, лишала уважения, и перед соседями... Ну и какая же это жизнь, если сладу нет, и жена под свой каблук мужа подминает? Да хотя бы красивой или умной была, а то ведь дура набитая. Было у них не то семеро, не то даже больше детей, а в живых остались только двое - сын да дочь. И вот эта дочка ее ненаглядная, Сакина, она теперь в Барде живет, учительница, свой дом, свою семью имеет... И вот этот Алигулу, ты видел, что за человек. Гани-киши дрожал над своими детьми, Алигулу этого любил особенно. Думаю, только дети и привязывали Гани к дому, иначе он не терпел бы Дурдану ни дня... Он детей жалеет, она - колотит, а когда мать с отцом ругаются, дети держат сторону матери. Так с трех сторон и нападали на человека. "Ты плохой отец! - орали они.- Что ты нам купил, что хорошего сделал? Куда нас повез, что показал? Погляди на других отцов! Чем их дети лучше нас?" С трех сторон нападали 
 на человека как коршуны. А он терпел, бедняга. Все это видели, переживали за пего. А Гани старался не подавать виду, что в семье нелады, что его притесняют. "Ничего,- говорил он,- дети ведь маленькие, не понимают, что говорят... Дай им бог здоровья, вырастут, глаза откроются, научатся отличать добро от зла, правого от неправого, оценят своего отца". Но и эта надежда рухнула. Ведь если смирного коня рядом с диким привязывать, он масти не сменит, но нравом изменится обязательно... Дети Гани-киши пошли в мать: злые, недобрые, сердца у них просто каменные. Дочь в районе сидит, хоть раз в год приехала бы посмотреть, жив ли еще отец. А сын, ты видел, как старика изводит. Дурдана-арвад лет десять как умерла, но Алигулу еще успела женить, подобрала ему дочку своей родственницы, и правду сказать, хорошая, благородная девушка, жаль, досталась такому подлецу... Алигулу ей жизнь отравил. Измывался над ней как хотел и в конце концов бросил ее, осталась женщина с тремя детьми на руках, при живом отце сирот воспитывает... А он, уж не знаю, законно ли, незаконно, женился снова, взял женщину намного моложе себя, да и с ней тоже недолго жил. Эта женщина оказалась побойчее, быстро раскусила, что за фрукт ей достался, и прогнала болвана, как собаку от дверей мечети. Этот бездельник и раньше к спиртному прикладывался, а после этого еще больше к нему пристрастился. А ведь на хорошем месте работал, проклятый, мастером был на заводе, где пароходы чинят, и, говорят, неплохо зарабатывал. Но из-за пьянства и из-за прогулов его с работы вышвырнули. Тут он про отца-то и вспомнил, и уж больше ни о чем у него сил думать нету, присосался к старику. Гани-киши как раз вышел на пенсию, но без дела не сидит ни минуты, все что-то там мастерит, подрабатывает не столько для себя - много ли ему надо! - сколько для внуков, помогает первой жене Алигулу, с тремя детьми ведь осталась! А тут Алигулу вылез. Из огня да в полымя попал старик. Отнимает у него, мерзавец, все деньги, глотка у него бездонная, много водки можно влить... Гани-киши терпит, соседей стыдится, никому про горе свое сказать не может. А нам ведь и так все видно, но вмешаться никто не смеет, потому что дело вроде семейное, Гани-то молчит... Потом, слышим, устроился Алигулу куда-то на работу, но вскоре попался на воровстве, арестовали его, и угодил он в тюрьму. Не принято радоваться такому, но, поверь, эта новость многим пришлась по душе; соседи подумали, что наконец старик поживет в покое. Внуки стали ходить к Гани-киши. Он им рад. Хвала аллаху, такие хорошенькие: два мальчика и девочка, смотришь не налюбуешься. Думаешь, неужели от такого отца родились? Он ведь на них ни разу даже не глянул! Зато дед души в них не чает... Не знаю уж, как получилось, что Алигулу выпустили из тюрьмы раньше времени? Ну, думаем, посидел, урок получил, поумнел все-таки, да и возраст уже немалый - за сорок перевалило, пошалил, покуролесил, и хватит, вернется к жене и детям и заживет тихо... 
 - Не встретил он человека посильнее себя, вот и куражится. Что за доблесть - избить старика? Нарвался бы на мужчину, живо бы присмирел. 
 - Алигулу от безнаказанности распоясался, ты прав, сынок, но и Гани-киши тоже виноват. Я вот женщина, а не стала бы терпеть такие издевательства. Пусть даже родной сын, под сердцем выношенный, а если стал свинья свиньей, я бы ему такой прием устроила, что он и дорогу сюда забыл бы. Я женщина простая, можно сказать, совсем неграмотная, но кое-что вижу, слышу и потому согласна с теми учеными людьми, которые говорят, что детей портят родители. Дитя нам дорого, а человек еще дороже. О воспитании надо думать. Когда иные отцы и матери жалуются, что дети не считаются с ними, грубят им, я слов не нахожу. Веришь ли, мне кажется, будто моего отца прямо при мне ругают. Ребенок не мог родиться бездельником, вором, пьяницей. Если он таким стал - никчемным, ничего не умеет, не хочет,- то кто в этом виноват? Родители! 
 Бахман слушал тетушку Гюляндам, как себя; нельзя было не согласиться, что права эта старая женщина. 
 Он не помнил, чтобы хоть раз в жизни нагрубил своей матери или вынудил ее дважды повторять одно и то же... Не говоря уже об отце... Отца слушали все - и дети, и мать. А как же иначе? В доме, в семье, должен быть старший. Когда Бахман вспоминал об отце, перед глазами вставал тот далекий день в начале осени, когда отец, попрощавшись с домашними, уезжал в Баку на операцию. Никогда этого не забыть. С войны в сердце отца остался осколок снаряда, время от времени он давал о себе знать. Отец долго мучился и, когда терпеть стало невмоготу, послушался советов врачей и дал согласие на операцию. "Двадцать пять лет ношу я этот осколок в сердце,- говорил он как бы шутя,- и хватит! Мерзавцы фашисты здорово меня нагрузили. Как же бедному сердцу не болеть?.. Смотрите, что оно носит в себе - вражеский осколок! Хоть бы наш был, не так было бы обидно. Так что поеду, сдам этот груз, избавлюсь от чужого гостинца!" 
 Шестнадцатого сентября Бахман, возвращаясь из школы, невольно задержал шаг: во дворе было полно народу. Соседи, мать, младшие братья и сестры рыдали на всю улицу. У него что-то оборвалось в груди. А когда он узнал, что отец не выдержал операции, потемнело в глазах. 
 Отец таким ему и запомнился - бодрым, веселым, словно не на операцию уходил, не на встречу с войной, не на смерть. 
 Когда умер отец, ему, Бахману, старшему из детей, было всего одиннадцать лет. Бывало, отец, глядя на старшего сына, с гордостью говорил: "Теперь мне и горе не беда, я не один. Бахман уже большой мальчик. Будет рослый, плечистый парень, моя надежда и опора". В последнее время он называл Бахмана не "сынок", а "братец", тем самым как бы поднимая его, мальчика, до уровня мужчины. До войны у отца было два брата, и оба погибли на фронте: один - в Керчи, другой под- Нарвой. Алекпер остался один, и когда родился сын, дал ему имя своего старшего брата Бахмана и вот уже называл братом... Дружно жили они с отцом; охотно брал его отец с собой и на работу в поле, и в город, и в магазин, и на базар, и было Бахману интересно ходить с отцом, открывать мир и людей. 
 Теперь отец был бы уже стариком; будь он жив, Бахман окружил бы его вниманием и заботой. Видно, так уж суждено, что отцы, которых не уважают, живут, а те, которых любят, уходят из жизни... 
 В детстве Бахман не раз слышал от сверстников всякие суждения о родителях. Одни говорили, что любят мать, а другие уверяли, что, напротив, любят отца. Он никогда не смог бы ответить, кого любит больше, отца или мать,- он любил их одинаково. А вот чего он вообще не слыхал и не видал, так это дикости, ничем не объяснимой, когда сын или дочь осмеливаются поднять руку на родителей... Поступок Алигулу поразил его. Как? Сын бьет отца? Он даже на миг растерялся, глазам своим не поверил. Значит, есть и такое? И подобные Алигулу люди называются сыновьями? Их бы, стервецов, публично наказывать! Вот ведь однажды по телевидению показали суд над педагогом-взяточником, навеки пригвоздили его к позорному столбу. Сколько дней в районе об этой передаче говорили, взяточник, может, и помрет, а люди о подлеце будут еще долго помнить. А почему бы не показать народу вот этаких Алигулу? Для многих жестокосердных это было бы уроком... Как было бы хорошо, если бы кто-то из ответственных товарищей, которых люди беспрекословно слушаются, вызвал работников телевидения и сказал: слышали о детях, забывших свой долг, об иждивенцах, паразитирующих на шее родителей? Так разыщите их и покажите пароду. А потом проведите опрос общественного мнения, чтобы решить, как их наказать. 
 Сельский житель, Бахман знал, что такое мнение людей, и был убежден, что, если бы одного-двух мерзавцев осудили публично, сотня призадумалась бы, прежде чем решиться на бесчестный поступок. Разве не показывали по телевидению суды над механизаторами, которые губили и калечили технику, оставляя под дождем и снегом трактора, комбайны?! И результат был! Так почему бы не стыдить перед всем светом недостойных детей? 
 Что и говорить, много еще несправедливого бывает в жизни. Один, смотришь, и сам уже отец, а его родители еще живы-здоровы. Другой еще не научился ходить, а уже осиротел... Одни даже не подумают об отце с матерью, словно им суждено жить вечно, а другие на руках стариков носили бы... Какое было бы счастье, будь отец жив! Пусть он не мог бы работать, даже не вставал бы с постели, зато рядом был бы, совет подал, слово сказал... И это было бы большим счастьем для семьи, для детей. Что угодно ради отца Бахман готов был бы сделать. А когда еще сын нужен отцу с матерью, если не в старости? Бывало, бабушка говорила, что ребенок - это костыль для взрослого. Бахман не понимал ее, переспрашивал: "Почему костыль?" - "Ну, не костыль,- говорила она, немного сердясь на внука,- не костыль, конечно, слава аллаху, мы не хромые, а подпорка, проще сказать - опора в старости". А он упрямо переспрашивал: "Так я для деде (он называл отца "деде")-костыль?" - "Да, да,- соглашалась бабушка,и для него, и для меня, сыночек". Потом-то Бахман все понял, понял, что значит быть "костылем", опорой, и теперь не раздумывая отдал бы за отца жизнь, только жертва эта уже не нужна... А вот этот поседевший Алигулу что вытворяет? Не мальчик, чтобы думать, будто он чего-то не понимает, что неопытный да вспыльчивый, что подрастет - ума наберется. Да и на молодость ссылаться разве правильно? Заблуждается тот, кто оправдывает недостойное поведение молодостью, незрелостью. Совесть и честность от возраста не зависят, они в крови. Плохая была бы жизнь, если бы стыдом и совестью природа наделяла людей только под старость... 
 Хотя прошло уже часа два-три после скандала, устроенного Алигулу, Гюляндам-хала все еще не остыла. 
 - Родительская доброта по отношению к детям не всегда дает желаемую пользу, сынок,- продолжала она, уверенная, что Бахман ее слушает и что он с ней согласен.- Я много чего повидала на своем веку и знаю, что есть разные отцы и матери. Те, которые детям не потакают, никаких желаний ихних не бегут исполнять сломя голову, а если детки за грань дозволенного лезут - умеют дать им взбучку, эти отцы и матери, по-моему, поступают правильно; во всяком случае, таких строгих родителей дети почитают и ценят. А Гани-киши был у своих детей на побегушках. Нигде не видывала я такого мужчины, чтобы так любил детей и дрожал над ними. Мне ведь скоро помирать, соврать не могу, клянусь Биби-Эйбатом, местом святым, куда на поклонение ходила, скажу правду: отец моих детей, покойный Башали, был не такой... Чего только не делал для своих детей Гани-киши! Если бы мог, он, извини меня, груди себе приделал бы и соски своим деткам в рот сунул, а вот чем все кончилось... Дети привязались к своей матери, крикунье Дурдане, отца не признают. А Дурдана-то хоть бы нормальной матерью была - она ведь этому Алигулу и Сакине житья не давала, словно не сама их родила, относилась к ним как к пасынку и падчерице. Сколько раз я отнимала этого Алигулу у матери, когда она его лупила! Мужа своего она совсем не слушала, ну а уж если его не было дома, держала детей в страхе. Может, чувствовала, какой из Алигулу вырастет змееныш. Матери-то он как огня боялся. А отца - нет. Теперь вот приходит восемь раз на неделе, вырвет у Га-ни десять - пятнадцать рублей и уйдет. Но такого, как сегодня, еще не было... Гани-киши сам виноват, боится его. Жалко мне старика. "Чего, говорю, ты его не прогонишь?" Я ему это говорю, а знаешь, что он мне отвечает? "Что делать, говорит, мне только и остается, что покончить с собой, да и этого не могу. Алигулу не поддается увещеваниям,- видно, горбатого могила исправит, Гюляндам-баджи..." Ну что после этого скажешь?! Аллах с ним, ему виднее. А все-таки его жаль, этого Гани-киши. В жизни таким мягкосердечным не везет. А бездельники и мерзавцы живут припеваючи и ведут себя так, будто весь мир только для них и создан. Я не об одних мужчинах говорю, сынок. Вот, смотришь, красивая скромная девушка счастья своего не находит, как будто ее никто не видит, в старых девах век вековать ей придется, а какая-нибудь, страшно сказать, девица, побывавшая в сотне рук, бог весть с кем только не переспавшая, тысячи разных фокусов и фортелей выкинула, а, смотришь, оседлает хорошего парня и является хозяйкой в добрый дом. Разве это справедливо? Если есть бог на небе, почему спокойно на это взирает? Вот смотрю я на нашу Гури-ханум, и сердце сжимается. Не видела женщина счастья. Молодость отдала ребенку, слава аллаху, дочка, Афет, уже взрослая девушка, в будущем году закончит школу, пойдет в институт, дай бог ей достичь мечты. Гури немало лишений досталось, но ничего, не старая еще, свежая, красивая женщина, теперь можно было бы и о себе подумать, судьба про нее вспомнила, счастье само к ней идет, а тут - просто не знаю, что. с ней случилось? - отворачивается от него... Сказать, что с жиру бесится, нельзя, просто не привыкла к счастью, как нищий к пирожному не привык...- Гюляндам помолчала.- Живет в нашем дворе Шамиль, он на моих глазах вырос, достойный мужчина и давно любит эту Гури, жениться на ней хочет, а она уперлась - и ни в какую! "Не пойду за него, и все!" Правда, Шамиль был уже дважды женат, это верно. Но надо судить по совести! Давай разберемся, почему он с прежними женами развелся. Первая жена, Месума, оказалась бесплодной и к тому же характера зверского. Как говорится, если доброго хлеба не испекла, так пусть хоть язык добрый, мягкий будет. Не выдержал человек, развелся... Ну, вторая жена оказалась почище первой... Правду сказать, если человеку сразу не повезет, так уж потом всю жизнь не везет. В общем, у Саиды-ханум была другая изюминка... Едва Шамиль уйдет в плавание - а он бывает по месяцу-полтора в плаванье,- как к Сайде тянутся какие-то молодые парни. Я не раз от соседей об этом слышала, по не верила. А однажды, к утру, как раз вот в такое время, как сейчас, выхожу во двор и вижу, как дверь Шамиля тихонько так открывается... Я так и замерла. Той порой из темного коридора выскользнул какой-то мужчина и зашагал к воротам. Лицо его я разглядеть не могла. Но, думаю, вор пошел бы не так, да и пришел бы не один... Кто-то этого молодчика впустил и кто-то выпустил. Хотела я сразу пойти к этой стерве, вцепиться ей в волосы: ай женщина, что вытворяешь, в нашем дворе такого еще не было! Думаю, спрошу ее прямиком и на весь свет опозорю! Но постояла, подумала и решила, что нельзя действовать сгоряча. Надо все разузнать основательно. Может быть, я ошибаюсь? Может, мужчина, который вышел из квартиры Шамиля, какой-нибудь ее родственник? Мало ли что? Может, она одна боится оставаться, попросила, чтобы к ней кто-нибудь приходил,- есть ведь такие трусихи, что даже днем боятся оставаться дома одни. В общем, тогда я ни словечка Сайде не сказала. Но, думаю, кто бы ни был этот мужчина, он человек нечестный. Если родственник Сайды, то почему боится показать людям свое лицо? Приходил бы открыто, днем, а то пробирается ночью, тайком, как вороватый кот? Решила выяснить все это до конца. Весь день и вечер присматривалась, прислушивалась, ночь на дворе, а я не ложусь. Но все-таки сон сморил меня, я не заметила, когда этот мужчина прошел в дом Шамиля. Но поближе к утру, когда^все крепко спали, вижу - опять этот мужчина тихо выскользнул от Сайды и ушел. Тут все мне стало ясно, не выдержала я на этот раз, подошла и постучала в дверь Шамиля. Сайда, наверное, решила, что любовник почему-то решил вернуться, и из-за двери спрашивает шепотом: "Вахид, это ты? Зачем вернулся?" Я говорю: "Нет, не Вахид, э'то я, Гюляндам, открой-ка, голубушка-, дверь". Она сначала зажгла свет, потом неохотно меня впустила и делает вид, будто только что проснулась и удивлена моим визитом, а сама стоит в ночной рубашке, бледная, и дрожит, совладать с собой не может. "Что это вы, Гюляндам-хала, в такую пору, к добру ли?" Ну, я тоже свой рот открыла... "Нет, говорю, не к добру! Ты что тут вытворяешь? Папаху мужа в грязь втаптываешь! Если не любишь его, кто тебя держит? Уйди и выйди за того, кого любишь. В этом дворе всякое бывало, но честью здесь дорожат, измен здесь не терпят". Сайда не могла отрицать, что от нее вышел мужчина. Упала на кровать, заплакала. А я смотрю на постели две подушки рядом... Тут и рёбенок понял бы, что к чему: иа одной кровати спали двое, и вся комната мерзким запахом папирос провоняла... Сайда была пакостница, но не курила. Словом, отовсюду выглядывал хвост петуха. Стала Сайда каяться, в коленях у меня ползала, умоляла ничего Шамилю не говорить... Я ей все высказала, что на душе было. "Я-то, говорю, еще промолчала бы, но весь двор о твоих делишках знает, я узнала последней; рано или поздно узнает и Шамиль, убьет он тебя или выгонит как собаку..." Короче, условились мы, что Сайда соберет свои вещички и уйдет в дом отца, а Шамилю напишет письмо, что жить с ним больше не хочет, пойдет замуж за другого, чтобы иметь детей. Ну вот, так и остались - все при своих... Да, забыла тебе сказать: когда у Сайды не оказалось детей, они ходили к какому-то большому дохтуру, и тот сказал, что виноват в этом Шамиль,- так что предлог для ухода Сайды был, и она поспешила с чистым именем уйти от Шамиля. Не знаю, как другие, а я промолчала, никому не сказала про ее измену. Один аллах знает, что через столько лет тебе первому об этом рассказываю. В то время совесть и честь, может, и по-своему понимали, но дорожили ими, блуд не прощался, и если бы братья Сайды узнали про делишки своей сестры, они ее на кусочки изрезали бы. В общем, с тех пор Шамиль не делал попыток обзавестись семьей... Но ведь, опять-таки, все видят, что Гури он любит, а к дочке ее, Афет, ласков и внимателен, как отец. "Если, говорит, Гури-ханум пойдет за меня, то женюсь, а если не пойдет, буду доживать свой век один". А Гури-ханум и слышать об этом не хочет; так и живут рядом два одиноких человека, а ведь могли бы жить вместе, составить счастье друг Друга... 
 "Да,- думал, слушая хозяйку, Бахман,- бедняжке Афет еще меньше повезло, чем мне; она и отца не видела, я против нее счастливец. Время от времени нахожу утешение, вспоминая счастливые дни, когда отец был рядом, а ей что вспомнить?!" 
 Гюляндам зевнула. 
 - Эх, сынок, рассказывать еще много можно. А я, слава аллаху, поговорить люблю и к старости стала такой говорливой... Болтаю, тебе отдохнуть не даю... Извини меня, сынок, превратила я ночь в утро, поспи хоть немного, отдохни. 
 IV 
 Сидя перед открытым окном, Бахман расстелил на подоконнике газету, разложил на ней кучу сухих коричневатых костей... Это были кости руки человеческой, давно высохшие, ставшие музейными экспонатами, учебными пособиями. А когда-то, одетые плотью и кровью, они составляли живое запястье... Но Бахман старался не углубляться, не думать, чья это была рука и как она оказалась "учебным пособием". Он брал кость за костью, сверял их с рисунками в учебнике и заучивал латинские их названия: "дистал", "проксимал", "медиал". Названия были трудные, непривычные, смысл латинских слов неясен, и приходилось не раз повторять их, чтобы запомнить: "Ос капптатум", "ос капитатум..." 
 В институт Бахман не пошел. Как мог он явиться туда с, перебинтованной головой, словно с войны? Завтра надо пойти в поликлинику, попросить вместо повязки сделать наклейки - все же не так уродливо будет, да и лишнего внимания не привлечет. 
 Пропускать лекции, конечно, нельзя, да и невыгодно, если даже врач даст освобождение; все равно придется наверстывать упущенное, никто этого не сделает за него. 
 Гюляндам-хала впервые за долгие годы проспала, а потому, наскоро приготовив чай и накормив квартиранта, незамедлительно принялась за дело - ей предстояло перегладить гору выстиранного белья. За все утро она не проронила ни одного лишнего слова - наговорилась за ночь и стеснялась своей болтовни, а самое главное, видя, что квартирант занят, старалась ему не мешать. Но любопытства, конечно, не потеряла. "Над чем это он колдует?"- думала она. Искоса глянула на кости, разложенные на подоконнике. Рядом стоял целлофановый кулек, и в нем тоже были кости, сухие, темно-коричневые. Вообще-то, конечно, в институте не разрешали брать на дом такие "пособия", но Бахман сумел уговорить лаборанток и взял их до утра - ему, уверял он, трудно даются эти латинские названия, вечером он позанимается и утром, на свежую голову, их запомнит. Он надеялся, что Гюляндам не посмотрит, чем он там занят. Но однажды она посмотрела и высмотрела... "Что это за кости, сынок,- спросила,- на альчики не похожи, и не бараньи, не телячьи... Зачем они тебе?" Бахману пришлось признаться, что это человеческие кости. Гюляндам побледнела, глаза у нее полезли на лоб, она торопливо провела ладонями по лицу сверху вниз, как бы смывая то греховное, что увидели ее глаза, и сказала дрожащим голосом: "Ради бога, сынок, унеси их скорее! Это великий грех - носить их в дом, к ним прикасаться нельзя, грешно их даже тронуть! В Коране, да буду я его жертвой, записано, что даже кости Мухаммеда Гуммета должны сгнить и смешаться с землей. Заклинаю тебя могилой твоего рано умершего отца, отнеси и захорони их на кладбище - искупишь грех, совершишь благое дело". Бахман ответил, что сделать это никак нельзя: это уже не кости, а институтское имущество, и невозможно установить, чьи они, кто был тот человек, бренная плоть которого держалась па этих костях, и сделал ли он в жизни что-нибудь хорошее, но вот кости его служат науке, служат людям. "Желал бы я,- добавил он,- чтобы мои кости после моей смерти послужили людям, как эти!" - "Что ты говоришь, дорогой! - искренне изумилась Гюляндам-хала.- Что такое кость мертвеца, как она может послужить людям?! Теперь множество живых никакой пользы не приносят, даром хлеб едят, а тут - кость! Унеси их, ради аллаха, не оскверняй мой дом!" 
 Немало красноречия пришлось пустить в ход (Бахман и не подозревал, что умеет так говорить), чтобы успокоить Гюляндам-халу: "По этим костям студенты, будущие доктора, изучают анатомию человека. Если врач не будет знать анатомии, то есть не знать, как устроен человек, он и лечить человека не сможет..." Пришлось наговорить .Гюляндам целую книгу, прежде чем он кое-как вымолил разрешение оставить кости на день-два, но теперь всякий раз, когда она их видела, непременно прикрывала ладонями лицо и опять как бы смахивала все греховное, чему была свидетелем, - такой очищающий молитвенный жест совершают над могилой. Затем она отворачивалась и не смотрела в тот угол, где он сидел над костями, и вообще старалась этот угол обходить... Господи, а что с ней будет, если принести череп? Ему обещал один приятель-студент, его мать, биолог, приносила части скелета. Нет, от этой затеи с черепом лучше отказаться, а то Гюляндам-хала или заболеет, или выселит его, и весь разговор. И сейчас вот она не смотрит в его сторону; как говорится, глаз не видит и на сердце не мутит, но старуха очень набожная, не пропускает ни намазов, ни молений, с ее 
 взглядами надо все же считаться. Договариваясь с каждым новым квартирантом - хоть с парнем, хоть с девушкой,- она ставила им и их родителям непременное условие: в ее доме не должно быть ни поступков, ни разговоров, противных аллаху. Бахман ничего такого не позволял себе: не пил, не курил, не болтался где-то с молодыми людьми, не возвращался посреди ночи, не забавлялся транзистором, не слушал, лежа на диване с утра до вечера, модных зарубежных певцов, издававших странные дикие звуки, визг и вой, всю эту музыку, похожую на грызню кошек с собаками. И потому был именно таким квартирантом, какого Гюляндам желала, она была довольна им сверх меры, стерпела даже появление костей, но череп... нет, череп сюда носить не надо! Чего доброго, и кости покажутся ей дурным предзнаменованием, она свяжет их с ночным скандалом, и дело может так повернуться, что придется искать другую квартиру... 
 Со двора донесся шум и громкий разговор. 
 Бахман выглянул в открытое окно и увидел трех парней, которые явно направлялись к ним. Один нес на плече огромный медный казан, вмещающий два батмана рису; у другого на плече - такой же величины дуршлаг - ашсузан, а третий тащил медный поднос и большую шумовку. Эта кухонная утварь принадлежала Гюляндам-арвад, она досталась ей от отца - Кебле Гулама - и уж долгие годы служила соседям по дому и по Кварталу и в радостных, и в горестных обстоятельствах. Часто за нею приходили совсем незнакомые мужчины и женщины, бог знает откуда приходили и забирали. Гюляндам-хала никому не отказывала. Где теперь найти посуду, равную этой древней кованой посуде? Пожелай она продать ее, много денег выручила бы, и желающие были, приходили не раз, уговаривали. Но Гюляндам говорила всем, что не продает и не продаст никогда. Пока жива, пусть люди берут и пользуются, а после смерти она завещала отнести посуду в мечеть. И, насколько Бахман помнил, не было дня, чтобы эта посуда не была в ходу,- из одного мести ее принесут и тут же в другое заберут. 
 Парень с казаном на плече постучал в дверь веранды: 
 - Гюляндам-нене, ай Гюляндам-нене! 
 - А, кто там? 
 - Ребята посуду принесли,- сказал Бахман. 
 Гюляндам-арвад, поставив разогретый утюг на красный кирпич, вынула вилку шнура из розетки. 
 - Входите. 
 Парни вошли по одному, сложили рядышком под стенкой казан, ашсузан, поднос и шумовку. Первый, тот, что принес казан, вежливо поблагодарил: 
 - Будьте здоровы, Гюляндам-нене, пусть будут здоровы все ваши близкие и соседи, и да будут помянуты добром все, кто ушел от нас! Мама велела передать большое спасибо. 
 Гюляндам, растроганная, в свою очередь еще раз выразила парням сочувствие и благословила их. А когда парни ушли и она стала убирать посуду на полку, вдруг удивленно и обиженно сказала: 
 - Ну и ну, разве в таком виде вещи возвращают? Неженки какие! Н" потрудились даже вымыть дуршлаг.- Она взяла спичку и стала выбивать зернышки риса из отверстий.- Выходит, нельзя делать людям хорошее? - Она сунула дуршлаг под кран, хорошенько промыла.- Государство посуду напрокат за деньги выдает, и возвращать ее надо чистой, иначе не примут. А я даю людям эту посуду бесплатно, за упокой души родителей. Выходит, не понимают люди своей пользы. Где еще они найдут такую посуду? Теперь казаны, дуршлаги, шумовки из алюминия делают. А в алюминиевом казане плов уже не тот! Потому-то и идут ко мне, и хорошо делают, пусть приходят и возвращают, но не так же, совесть тоже хорошая вещь... Почему я должна за ними мыть и чистить, у меня других дел пет, что ли? И без того рдз в году отношу все это нашему соседу, меднику Махмуду, лудить, он с меня хорошенько сдирает, не хватит разве?! Эх, люди, люди! Пусть аллах дурно обо мне не думает, я никого своим добром не попрекаю. Пусть берут, пусть пользуются, но разве такое большое дело вымыть казан, дуршлаг, особенно молодым? А мне вот уже тяжело, я ведь уже не прежняя Гюляндам, сил у меня не осталось, чтобы я сама, засучив рукава, за них все делала. Я теперь старая женщина, мне самой должен кто-то помогать, мои дела за меня делать, а делать их некому, и я ни на кого их не сваливаю... 
 Вытерев дуршлаг, Гюляндам положила его на казан, все вместе водрузила на полку и воткнула вилку шнура в розетку, чтобы разогреть утюг и догладить белье. 
 Но, видимо, такой уж выдался вслед за беспокойной ночью и беспокойный день - Гюляндам не дали закончить работу. 
 - Багадурова! - послышалось со двора. 
 Багадурова - это фамилия Гюляндам-халы. Услышав ее, хозяйка спокойно отставила в сторону утюг и не спеша, с достоинством вышла на веранду. Внизу какой-то человек в милицейской форме говорил властно и весьма непочтительно с Гани-киши. Под его строгим взглядом старик одеревенел, как мокрое белье на морозе, и лепетал что-то неразборчивое. Гюляндам-хала сразу узнала человека, нагнавшего такой страх на Гани-киши,- это был участковый уполномоченный капитан милиции Тахмазов. Тот, оглянувшись на скрип дверей, снова крикнул: 
 - Багадурова! А-а, здравствуй! Где тот парень, что живет у тебя? 
 - Дома. А что случилось? 
 - . Сейчас скажу, узнаешь. 
 Тахмазов, оставив во дворе Гани-киши, поднялся наверх. Когда он вошел в квартиру, Бахман встал с книгой в руке, поздоровался. Капитан, пронзительно глядя па него, сел за старый стол, на котором хозяйка гладила белье, и вытащил из своей пухлой папки бумагу и ручку. Бахман как стоял, так и остался стоять, взволнованный приходом участкового. Гюляндам сделала ему знак - садись, мол, чего стоишь? - и спросила: 
 - К добру ли явился, участковый? Обычно "ты в наш двор не заходишь. 
 Тахмазов, не отвечая, написал что-то в верхней части чистого листа. Тетушка Гюляндам подумала, что наверняка капитан явился с претензиями. Уже около месяца Бахман живет у нее непрописанный, и сейчас ей нагорит - оштрафует ее Тахмазов, вон уже квитанцию выписывает. Тахмазов продолжал писать. 
 - Спрашиваешь, с добром ли пришел? - откликнулся он наконец на вопрос Гюляндам.- Для кого с добром, а для кого - нет. Для вас - с добром, Багадурова. 
 Гюляндам-хала почти успокоилась: слава богу, Тахмазов ее не оштрафует. Но все же уклончивый ответ капитана встревожил ее. Как это - "для кого с добром, а для кого -нет"? Что он говорит, этот краснощекий, словно только что вышедший из бани, капитан? Смеется, что ли, над ней? Вроде нет... Да и кто он такой, этот капитан, чтобы смеяться над Гюляндам? Пусть только посмеет! Она такое ему устроит, что с него зеленые орехи упадут, а зрелые останутся. И что это за "добро", с которым он заявился? 
 Участковый между тем продолжал писать. 
 Бахман, заложив нужную страницу, закрыл книгу и тоже следил за рукой Тахмазова и ждал, когда он объявит причину своего визита, когда он наконец закончит свою писанину и скажет хоть что-нибудь. Лишь бы от него вреда не было, а добра от него никто не ждет... 
 Ну вот, положил-таки ручку. 
 Внимательно оглядев Бахмапа и особенно задержавшись взглядом на его забинтованной голове, Тахмазов спросил: 
 - Как рана, на глаз не влияет? 
 - Нет. А вот повязка сильно жмет, иной раз терпеть невозможно. 
 - Что ж, этот Алигулу Манафов ответит за все перед судом... Тебя как зовут-то? Бахман? А фамилия? Из какого района? 
 "Значит, прослышал о ночном скандале,- с тоской подумал Бахман.- Еще неизвестно, кому за этот скандал влетит. Алигулу-то нет, а мы - тут". 
 - Фамилия моя Сарыев, Бахман Алекпер оглы. Приехал я из Агдаша. 
 - Из Агдаша? - расцвел капитан и даже поднялся со стула.- Вот здорово! Ведь мы земляки! 
 Гюляндам-хала немедленно воспользовалась этим обстоятельством: 
 - Ну, тогда твой долг, Тахмазов, помочь Бахману. 
 - А какая нужна помощь? Я готов. 
 - Во-первых, насчет прописки... Я ещё когда отдала паспорт и всякие его бумажки управдому, а тот все волынит: придите завтра, придите завтра... Скажи ему, пусть впишет парня в домовую книгу! Дело ведь законное, почему тянет? Потом, если можно, скажи в поликлинике, пусть обслуживают парня, он не за себя пострадал. А то там такой народец, живо обратно наладят: у нас, мол, не прописанных в городе не принимают, живущих в других районах мы не обслуживаем. Слыхал? Значит, если к тебе гость приехал и, не дай бог, заболел, он должен возвращаться в свой район, тут ему помощи не окажут? Раньше так не было. Вместо того чтобы заботиться о людях, каждый день новые фокусы придумывают, лишь бы не работать, и людям жизнь осложняют. 
 - Что касается начальника ЖЭКа, то я ему уже раз десять говорил: брось волокиту, а он все свою линию гнет. Сейчас пойду скажу, прописку ускорит. А что касается поликлиники, то тут еще проще - с ее главврачом мы близко знакомы. Все, что нужно, сделает. Это нетрудно устроить, Багадурова. 
 После всех этих "подступов" Тахмазов сказал наконец, что его привело к Гюляндам, и попросил Бахмана рассказать о ночном происшествии. Бахман рассказывал, капитан записывал. Потом заставил прочитать протокол, написанный четким, аккуратным почерком. Надо признать, без помарок, точно и ясно, до единого слова, перенес на бумагу рассказ Бахмана, и Бахман подписался под своими показаниями. 
 - Теперь этого негодяя Алигулу Манафова мы призовем к порядку, вот увидите! 
 - Призовите, призовите, Тахмазов, давно пора! Хоть этот бедняга Гани-киши вздохнет свободно. Провалился бы такой сын, отец из-за него от стыда людям в глаза смотреть не может. 
 - С Алигулу кончено. До сих пор я не знал, что творится в этом дворе. Иначе до такого не дошло бы. Будь спокойна, Багадурова, на этот раз хулиган не увильнет от наказания. 
 Гюляндам не понравилось, что уже который раз, обращаясь к ней, капитан Тахмазов называл ее пов фамилии. 
 - Ай участковый, у меня ведь и имя есть, и хорошее имя мне родители дали, красивое - Гюляидам! Почему ты говоришь: Багадурова, Багадурова, называй меня по имени, да-а! " 
 Но Тахмазов был не из тех, кто равнодушно или с усмешкой воспринимает замечания, он рассердился не на шутку: 
 - Я знаю, Багадурова, кого как называть! А вот ты по какому праву делаешь мне замечания? Это во-первых. Во-вторых, на моем участке несколько тысяч человек живет. Могу я помнить их всех по именам и фамилиям? Фамилии большинства жильцов помню - и то большое дело! А если по закону, то я официальное лицо, граждан, живущих у меня на участке, должен называть по фамилиям, и точка. Открой свои уши, Багадурова, и слушай: я законов не нарушаю и другим нарушать их не позволю. 
 Гюляндам-хала пожалела о своих по-свойски сказанных словах - знай она, что это так Тахмазова заденет, и рта не раскрыла бы. "Такой, пожалуй, и от своих обещаний откажется... Не пропишут Бахмана... Смотри, как рассвирепел, а из-за чего?" - подумала она с огорчением. 
 - Ай начальник, дорогой, не сердись, я тебе замечаний не делаю, кто я такая, чтобы тебе указывать? Но ведь у нас обычай такой от отцов и дедов: всех зовут по имени. Люди ближе друг другу делаются... А фамилия что - казенное* дело... 
 - Обычаи от отцов и дедов, Багадурова,- это не для службы. У меня один обычай - закон, а перед законом все с фамилиями предстают, ясно? 
 - Ясно,- сказала сконфуженная старуха и обиженно поджала губы. 
 Капитан Тахмазов, не глядя на нее, сложил протокол, спрятал его в сумку. 
 Для Бахмана и Гюляндам так и осталось тайной, как оя узнал о "худоягествах" Алигулу: от соседей, от Гани-киши или еще от кого? По Тахмазову получается, что он сам все узнал, ведь он всевидящ и вездесущ. Честно говоря, Бахыан рано или поздно решился бы и рассказал где нужно, как Алигулу мучает своего отца. По Бахману, если молодой человек, поднявший руку на старшего, заслуживает сурового наказания, то неблагодарный сын, поднявший руку на отца, должен быть наказан вдвое-втрое строже. 
 Об этом думал Бахман, а капитан Тахмазов, наверное, решил, что рана его беспокоит и только поэтому парень стесняется и не показывает виду, что страдает. 
 - Что, Сарыев, тяжело? - спросил он.- Рана очень беспокоит? 
 - Что вы, товарищ капитан! Какая это рана, чт'обы беспокоить? 
 Тахмазов хмыкнул. 
 - Ты мне нравишься, Сарыев. Смелый парень. В таких ситуациях многие делают вид, что ничего не видят и не слышат, стараются шмыгнуть в сторону. Иногда смотришь, здоровенный мужик драпает от какого-нибудь плюгавого хулигана, который ему по колено... Бежит без оглядки, от страха готов у мыши норку перекупить. Нет, ты молодец, в такой момент проявил мужество, не сдрейфил, настоящий мужчина. Как фамилия директора вашего института? 
 - Ректора, товарищ капитан. Участкового задела поправка Бахмана. 
 - Директора или ректора - какая разница? Все это чепу...- он проглотил вертевшееся на языке слово.- Ошибки тут не вижу большой. У одного лишний слог добавлен или у другого отрублен - вреда от этого никому нет, а смысл тот же. Ты, Сарыев, своей пользы не понимаешь. Я хочу тебе добро сделать, а ты, вместо того чтобы сказать мне спасибо, цепляешься за слова - то не так, это не эдак.Тахмазов передохнул и признался: - Хочу послать руководству мединститута, ну, ректору, в комитет комсомола или еще там куда, письмо за подписью начальника нашего, подполковника Мурадова, о твоем мужественном поступке. Пусть, во-первых, знают и гордятся, а, во-вторых, объявят тебе благодарность. Ну как ты на это смотришь, а? 
 "Что за доблесть я проявил, чтобы о ней в институт сообщали? - подумал Бахман.- Перехватил руку хулигана? Это всякий должен был сделать. Будь я курсантом школы милиции, был бы резон записать этот подвиг в личное дело. Что я приобрету если обо мне Тахмазов напишет ректору, и что теряю, если не напишет? Не лучше ли обойтись без лишних разговоров? Зачем склонять мое имя? В институте желательно отличиться в науках..." 
 - Не надо писать в институт, товарищ капитан... 
 - Почему? 
 - Да ведь случай-то незначительный. 
 - Ну, Сарыев, ты меня удивляешь! Иной на твоем месте шапку вверх бросил бы, узнай он, что в институт похвальный отзыв напишут, ходил бы в героях, пользу из этого выжимал, а ты...- Тахмазов повернулся к Гюляндам:- Где это ты такого увальня нашла? Решительно своей пользы не понимает! 
 - В самом деле, сынок,- подключилась Гюляндам,- почему не желаешь, чтобы о тебе доброе слово написали? Не во вред же оно тебе. Люди такой милости у аллаха просят... Пусть Тахмазов напишет, пусть учителя знают, что ты хороший парень... 
 Бахман усмехнулся. 
 - Учителя с утра до вечера среди студентов, Гюляндам-пене, они знают, какая птица из какого гнезда. Вы, товарищ капитан, лучше дяде Гани помогите, если можно. Я здесь человек новый, многого не знаю, но все говорят, и вот Гюляндам-неце тоже, что этот Алигулу изводит отца, это ведь не первый случай, когда он вымогательством занимается и бьет старика. Других случаев, правда, мне наблюдать не довелось, но этой ночью я своими глазами видел, что он творит с отцом. Несчастный едва на ногах стоит... Долго ли он сможет выносить этот позор, обиды, издевательства? Если Алигулу не поплатится за это, какой пример для тупых, бессердечных деток будет? У нас в районе такого не бывало... 
 - Клянусь Кораном, Бахман говорит правду! - вмешалась Гюляндам-хала.- Если так пойдет, в один прекрасный день Гани-киши отдаст богу душу. 
 Капитан Тахмазов горделиво похлопал по планшету, в котором покоился акт о ночном происшествии. 
 - Оставим в стороне то, что было до этого дня! Никто не приходил, никто ничего о таких безобразиях не говорил, откуда я мог знать? Зафиксированного в акте достаточно, чтобы засадить Алигулу в тюрьму. И, можете быть уверены, он туда сядет! Не хвалюсь, но до сих пор еще ни один преступник не ушел из рук Тахмазова, каждый получил по заслугам.- Капитан собрал в кулак тоненький ремешок планшета, встал.- Ну, я пошел, есть еще и другие важные дела. Прямо сейчас позвоню главврачу в поликлинику, поручу тебя врачам, Сарыев. Сходи туда, Сарыев, пусть посмотрят рану, перевяжут, зафиксируют характер повреждений... 
 И, помахивая планшетом, участковый уполномоченный капитан Тахмазов покинул двор. Он шел не спеша, с достоинством, и при каждом шаге под кителем приподнималась кобура пистолета. 
 V 
 Тахмазов оказался верен своему слову. Не прошло и получаса, как он, составив акт, ушел,- и уже прибежал чей-то мальчик и сказал, что дядя участковых! поговорил с главврачом поликлиники, пусть Бахман идет на перевязку. Женщина-хирург приняла Бахмана тотчас, вне очереди, осмотрела рану; она, как и врач "скорой помощи", сделала заключение, что рана поверхностная, скорее даже ссадина, что опасности нет. Бахман попросил заклеить рану лейкопластырем. "Сейчас лучше перебинтовать, а через день-два посмотрим, что будет",- сказала врач, и Бахман не стал спорить, с огорчением отметив только, что и завтра на занятия пойти не придется. Говоря по совести, миловидная медсестра забинтовала голову очень аккуратно, и повязка не была похожа на чалму моллы, которую соорудил ему прошлой ночью ворчливый медбрат. 
 Вернувшись из поликлиники, Бахман принялся за лекции. Как раз в это время во двор заявился точильщик. Вокруг него тотчас выросла кучка женщин с ножницами, ножами, секачами. Клиентов было много; довольный этим, точильщик, не поднимая головы, усердно трудился. Искры снопами слетали с точила. Женщины той порой судачили обо всем, и больше всего - о ночном происшествии; голос Гюляндам тоже слышался снизу. 
 Среди других со двора явственно долетел и звонкий голос Афет - Бахман узнал его сразу. Девушка поздоровалась с женщинами. Гюляндам-хала сказала ей про какие-то ключи - они на месте, и Афет, напевая вполголоса, влетела на веранду. Остолбенев, остановилась. 
 - Вы дома? Здравствуйте! Почему не на занятиях? - Но тут же, вспомнив все, устыдилась неуместности своего вопроса.- Ну и хороша же я... Забыла! Как вы могли пойти в таком виде... 
 Афет училась в десятом классе, но если посмотреть на нее теперь, когда она в школьной форме, то этого не скажешь, семиклассница, не больше. 
 По утрам Гури-хала уходила позже дочери и возвращалась тоже позже, а ключи от квартиры они всегда оставляли у тетушки Гюляндам. Бахман впервые за все время, что жил у нее, остался дома в такое время; он никогда не видел, чтобы Афет заходила к хозяйке дома. Он вспомнил, как суетилась эта смуглолицая девушка, когда увидела у него кровь, как она помогала врачу "Скорой, помощи", а когда медбрат замешкался, опять оказалась под рукой: "Доктор, можно, я сниму повязку? Нас учили бинтовать раны, я смогу". Такая шустрая, заботливая девушка... 
 Сняв с гвоздика на косяке висевший на тонкой цепочке ключ, Афет снова глянула на Бахмана: 
 - Болит? 
 - Когда не думаю об этом, не чувствую, что болит. Афет, взглянув с веранды вниз, на женщин, сказала: 
 - Ночью я ужасно испугалась. Мне показалось, что, не дай бог, он вам глаз выбил. Тут во всем дворе телефона ни у кого нет... Не помню, как нашла телефонную будку... 
 - Так это вы вызвали "скорую помощь"? Афет кивнула: "Да". 
 - Большое спасибо, Афет! А вот когда врач спросила, кто их вызвал, почему-то не "сказали, что вы... 
 - Не хотела, чтобы знали об этом... И потом, если нужно, какое имеет значение, кто вызвал? Главное, что врач вовремя приехала. 
 Бахман не ожидал такой внимательности и чуткости от городской девушки, да и не замечал, чтобы городские так смущались, как Афет. Не стоит далеко ходить - у них на факультете есть разряженные в пух и прах фасонистые девицы, и все, как одна, смотрят на приехавших из района сверху вниз, будто такие, как Бахман, из земли вылезли, а их с неба в корзинах спустили. Одна из них учится в одной группе с Бахманом, у нее то ли имя, то ли кличка - Зара. Бахман до этих пор не встречал такого имени. Даже из любопытства в групповой журнал заглянул и по фамилии выяснил, что у девицы вполне нормальное имя - Заринтадж. Высказал ей сожаление, что такое красивое имя сменила,- ну и Зара-Заринтадж так его отделала, что он не сразу опомнился... Вообще она стала задевать его с первых же дней: какой, мол, ты суровый парень, зря пришел в мединститут, таким в военное училище надо идти или, в а худой конец, на юрфак, стал бы офицером или прокурором. "Вот не знал, Заринтадж (он нарочно называл ее настоящим именем), что врачи должны быть несерьезными, легкомысленными, как ты". Как верно заметил один из товарищей, слышавший этот разговор, если бы Бахман знал, как Зара ответит, он и рта не открыл бы... Одним словом, он нажил себе врага. 
 Но, в общем, это не имело существенного значения - он досадовал только, что ввязался в ненужный спор, тогда как его задача была в том, чтобы вести себя скромно и прилежно учиться. Уезжая домой, мать давала ему мудрые наставления, советовала ни с кем не связываться, ведь у них влиятельных родственников и знакомых нет, поддержать в трудную минуту некому, вся надежда на себя, на свое благоразумие. "Ты у меня сирота,- говорила мать,- радуйся, что сумел поступить в институт без протекции, без чьей-либо помощи,- это в наше время и доблесть, и удача. Умоляю, сынок, не водись с дурными парнями, не попадись на удочку оборотистых девиц - они тебя погубят, и тогда горе мне, несчастной,,." Он успокаивал мать как умел, обещал следовать ее советам и писать ей. Как раз он должен отправить очередное письмо. Конечно, он не собирался описывать ей вчерашнее ночное происшествие. Если только намекнуть на это, мать подумает, что от нее что-то скрывают. Бросит все дела и примчится... Мало того, что расходов наделает, при их-то бедности, да еще сколько переживать будет. 
 Афет в задумчивости вертела ключ вокруг пальца, пока он не сорвался и не улетел куда-то под стол. Бахман очень быстро нашел его. Афет растерянно улыбнулась, 
 - Простите, вынудила вас искать... Спасибо! 
 - За что спасибо, Афет? Вот вам спасибо. Я никогда не забуду. Вы очень смелая девушка... 
 - Наоборот, я трусиха... 
 - Ну, не скромничайте. Побежать среди ночи искать телефонную будку и звонить в "Скорую", когда во дворе такое, творится, не каждая отважилась бы. Я знаю, где телефон-автомат, до него по крайней мере два-три квартала. Вы смелая и внимательная девушка. 
 Афет в смущении крутила ключ. 
 - Вы сказали - заботливая, и мне вспомнился один случай,- сказала она.Если рассказать, вы надо мной посмеетесь... 
 - Расскажите,- попросил Бахман,- я смеяться не стану. 
 - Ну, ладно...- Афет улыбнулась.- В прошлом году дело было. Сдали мы письменный экзамен по геометрии, идем все вместе, четыре подруги, домой. Обогнала нас машина - шла па бешеной скорости - и прямо на наших глазах переехала кошку. Водитель мог ее и объехать, но, видно, жестоким был человек. Кошка осталась жива, но подняться не могла, задние лапы были раздавлены. Мы ее подняли, положили у стенки. Бедное животное так мяукало, глядя на нас! Я говорю: "Девочки, давайте отнесем ее в ветеринарную лечебницу,- может, там ей помогут". Девочки посмеялись надо мной, и двое сразу сказали: "Только этого недоставало, с дохлой кошкой возиться!" - и ушли, а одна осталась со мной, мы остановили такси и отвезли кошку в лечебницу. Там сказали, что помочь животному нельзя, подохнет, разве что сразу надо отрезать задние лапы, а что кошке делать без них? Лучше всего избавить ее от мучений, сделать укол, и все. Я так тогда плакала! И подруга тоже расстроилась. А что было делать,- оставили кошку в ветлечебнице... А на другой день все ребята в школе знали, что мы на такси возили спасать животное. Многим это казалось смешным, иные рассказывали об этом так, как рассказывают анекдот, а кое-кто пытался даже дразнить меня: "Бедная кошка, бедная кошка!" Вот вам и чуткость! 
 - Надеюсь, из-за меня вас дразнить не будут? 
 Афет смешалась. Очень кстати для нее на пороге возникла Гюляндам-хала с целым набором остро наточенных ножей и ножниц. 
 - Ай гыз,- сказала она, увидев Афет,- почему не проходишь в комнату? 
 - Я ухожу, Гюляндам-нене, дело есть. 
 - Чтобы не забыть: твоя мать просила передать тебе, что купила кизил,будет время, перебери, вечером собирается варить варенье. 
 Афет ушла. Гюляндам-хала на деревянном бруске проверила, как заточены ножи. Лезвия были как бритвы. 
 - Ай молодец этот точильщик, хоть и не мусульманин, свое дело знает, да упокоит аллах душу его отца! Прямо обновил все это, да пойдут ему впрок взятые деньги! 
 Ни минуты не отдыхая, Гюляндам-хала разложила по местам выглаженное и сложенное стопами белье и принялась готовить обед. 
 Бахман раскрыл было книгу, но из головы не выходила история с кошкой. Порой он по два-три раза прочитывал в книге одно и то же место, но вникнуть в прочитанное и запомнить не мог - история с кошкой пересиливала все. Неясно, зачем Афет все это рассказала? Просто так, не подумав? Едва ли. Может, давала понять, что уж к нему-то никакой особой чуткости и заботливости она не проявила, пусть не воображает, она с равным вниманием и заботой относится ко всем, даже к бессловесному существу... А может быть, рассказав эту историю, она хотела подчеркнуть, что она не какая-нибудь бездушная девица? Во всяком случае, она не зря рассказала. И как смутилась, когда он высказал надежду, что за внимание к нему ее дразнить не станут! А впрочем, нет худа без добра ночное происшествие позволило ему познакомиться с Афет, с которой он до сих пор лишь издали здоровался. Он узнал ее с лучшей стороны, Гюляндам-хала постаралась его просветить, да ведь, чего греха таить, он и раньше невольно засматривался на девушку - она выделилась простотой и естественностью поведения, да и одевалась просто. Наверное, как и другие девушки, она хотела бы модно и красиво одеваться (чтобы девушка да этого не хотела!), но не могла себе этого позволить,- сколько зарабатывала мать, чтобы одевать дочку по последней моде? Как ни люби, как ни лелей единственное дитя, зеницу ока своего, как говорится, а выше головы не прыгнешь. Как хорошо, что была введена школьная форма, и абсолютно все одевались одинаково, не различишь, кто из состоятельной, а кто из бедной семьи, тут уж за нарядами ничего не скроешь: какая есть, такая есть. Почему бы не ввести такую вот униформу для студентов высших учебных заведений? Одевались бы все одинаково до тех пор, пока не выйдут в самостоятельную жизнь, не станут сами зарабатывать,- потом ходи в чем угодно, хоть в золотой парче, хоть в хрустальных туфлях. Единая форма одежды для вуза еще важнее, чем для школьников. В вузе окончательно формируются взгляды на жизнь, крепнут убеждения. А разве способствуют этому торгашеская разнузданность и мещанское самодовольство? Некоторые студентки совершенно обнаглели - идут в институт как на выставку мод: каждый день на них все новое, невиданное... Похоже, они имеют возможность переодеваться десять раз на дню, и делали бы это, если бы только могли успеть в перерывах между лекциями... Особенно выделялась одна худущая особа - она красила волосы в разные цвета, на одной неделе бывала и брюнеткой, и блондинкой, и шатенкой, и даже седой, как старуха, и ногти, и губы красила в соответствующий цвет, и одевалась, и обувалась в тон волос - с ног до головы все на ней было или черное, или белое, или золотистое, или голубое, невероятно дорогое; да, в магазинах таких шикарных нарядов не найдешь. Где она их покупала, на какие средства?! Для всех это было* тайной, но всем было ясно одно: какие бы высокие оклады или заработки ни были у родителей, их не хватило бы на такие наряды, даже если сами они круглый год не пили бы и не ели, жили одним воздухом. Хорошенький пример для остальных! Значит, рассуждали ребята, наши предки всю жизнь вкалывали, и нам предстоит вкалывать, чтобы эта спекулянтская дочка шиковала и на нас свысока смотрела? На БАМ ведь она не поедет, в деревню ее не пошлешь, папа оставит ее в городе... Да и что ей, пустоголовой кукле, делать на БАМе, в деревне, на заводе? Что она успеет узнать и что унесет из института, если все время и все мысли ее заняты не учением, а иными делами? 
 С тех пор как Бахман увидел Афет, он видел ее только в двух нарядах: в школьной форме, как сейчас, и в ситцевом халатике в мелкий цветочек, в котором она выходила во двор. Школьная форма ей очень, шла. И хотя Бахман видел многих девушек в такой форме и у себя в районе, и тут, в городе, ему казалось, что ни на одной из них она не сидит вот так естественно, словно влитая, как на Афет. В этом простом наряде она выглядела такой милой, застенчивой, симпатичной! Для парня, думал он, не так важны одежда и внешность, а для девушки все это важно. Она должна одеваться аккуратно, выглядеть целомудренной, не бросать вызов обществу. Бахман терпеть не мог тех, кто старался выделиться. Приглядываясь к девушкам из своей группы, он заметил, что скромно одетые, не имеющие на себе ничего лишнего девушки никогда не дружат с разряженными девицами, стараются держаться подальше от модниц, а те в свою очередь держатся на расстоянии от "простых", особенно деревенских. С первых дней пребывания в институте каждый нашел себе подходящую компанию, подружился с тем, кто чем-то ближе - вкусами, привычками. Потом придет время, найдутся друзья, близкие по образу мыслей, по устремлениям, по взглядам на жизнь. Но первый интуитивный выбор редко бывает ошибочным, чаще всего первые товарищи - это друзья на всю жизнь. Вот Афет... С такой девушкой подружиться, наверное, было бы счастьем. Если бы она могла одеться во все самое лучшее, записные модницы подохли бы с горя... Да, скромность скромностью, а необходимое иметь не мешало бы. Не только девушке, но и парню. Вот он заскочил однажды в универмаг "Баку" купить общую тетрадь, не удержался - заглянул в отдел мужской одежды. Знакомые молодые ребята примеряли модные пиджаки из серого букле. Он тоже было разохотился, выбрал себе пиджак, как будто на пего сшитый и недорогой, двадцать один рубль всего, как раз по студенческому карману. У него было с собой семь рублей с мелочью, можно выписать чек, сбегать на квартиру за деньгами, но тогда не хватило бы дотянуть до стипендии. Занять не у кого, пришлось бы написать домой, мать, конечно, денег нашла бы, у домашних кусок из глотки вырвала бы ради этого, но он решил, что нельзя ставить семью в трудное положение, лучше подождать до новой стипендии и, если повезет, купить, а там он как-нибудь перебьется. Когда он уходил, не выписав чека, один из парней сказал: "Почему не купил? Лучше этого пиджака не найдешь. Я все время смотрю - аж завидно: сидит на тебе как выточенный, а я вот своего размера не нашел, попросил продавца, чтобы тот подыскал мне пиджак пятидесятого размера, в долгу, мол, не останусь, а он говорит, что такие пиджаки каждый день не выбрасывают, даже на складе их нет. Бери, что такое двадцать рублей? Это всего две бутылки приличного коньяка. Подумай, что заплатил за коньяк и выпил". 
 Бахман не брал в рот ни капли спиртного, коньяка - тем более, сравнение цен на пиджак и коньяк его не убедило, так и ушел с пустыми руками... Зато ни у кого не одолжался и мать не затруднял... 
 - Гани-баба! - закричал кто-то писклявым голоском. 
 Бахмаи выглянул во двор; толстый мальчишка лет десяти - двенадцати, стоя в воротах лицом к веранде Гани-киши, громко и монотонно, словно звал глухого, продолжал кричать: 
 - Гани-баба-а-а! Гани-баба-а-а! 
 Открылась дверь веранды; Гани-киши медленно, осторожно спустился во двор. 
 - Чего тебе, сынок? 
 - Я пришел за копилкой, Гани-баба. Вы сказали, что сегодня будет готова. 
 - Копилка?! 
 Мальчик решил, что старик забыл про нее. 
 - Вы меня не узнали, Гани-баба? Позавчера мы с товарищем приходили. Вы сказали, что сделаете мне такую копилку, как у него... Вот я и деньги принес.Мальчик вынул из кармана брюк рубль.--.Вот, возьмите. 
 - Помню, помню, сынок. Все помню. Сказал, что сделаю, да вот не выполнил обещания. 
 - Но вы сказали, чтобы я сегодня пришел. 
 - Да, сынок, сказал и сегодня утром должен был закончить твою копилку, да вот еще и другие дела набежали, тоже должен был сделать, а вечером мне нездоровилось, ведь я стар уже, сынок, да еще, на беду, проспал сегодня... Давай так договоримся: приходи послезавтра и забирай свою копилку. Я тебе самую лучшую сделаю, еще лучше, чем у твоего товарища. Договорились? 
 Мальчик важно кивнул, сунул рубль в карман штанишек и, попрощавшись, ушел. 
 А Гани-киши помрачнел, сгорбился еще больше. Он не привык обманывать и терпеть не мог мастеров, которые гоняют клиентов без конца, всегда вовремя выполнял заказы и не краснел ни перед кем, а вот мальчика невольно пришлось обмануть... 
 Присев на ступеньку веранды, Гани-киши закурил и, посасывая сигарету, смотрел на выводок котят, игравших вокруг своей матери. Кругленькие пушистые котята ползали по ней, кувыркались, наскакивали друг на друга. Время от времени они замирали и оглядывались. Нет, все спокойно, им ничто не грозит, да и мать не тревожится - и они снова принимались за свое. 
 Гани-киши смотрел на котят, а мысли его были о себе, о ночной истории, которая сильно его надломила. Подавленный случившимся, он долго не появлялся во дворе. И даже соврал мальчику, что проспал, хотя на самом деле и не спал вовсе и встретил утро на ногах. 
 Бахман и Гюляндам-хала переговаривались до утра, и все время у старика горел свет, а с его веранды доносились звуки передвигаемых предметов - старик убирал в комнате, приводил ее в порядок после буйства сынка Али-гулу. Где уж тут спать, да еще проспать! После такого скандала и позора надо быть камнем, чтобы забыть весь этот переполох. И где взять силы, чтобы приняться за дело? Обычно Бахмаи просыпался от стука деревянного молотка, которым орудовал Гани-киши, а сегодня не слышал этого звука- не до работы старику... 
 Насытившись, насосавшись материнского молока, котята беззаботно резвились. Гани-киши не мог оторвать от них глаз. "Надо же,- думал он,- как они милы! Всякое живое существо прекрасно в младенчестве. Хоть людей возьми, хоть животных - не налюбуешься. И родители чего только ради детей не делают, чего только не терпят! Вот ведь этот озорной чертенок дергает мать за хвост, а тот кусает за ухо, а двое возятся у нее на спине, а она и не шелохнется - пусть играют, раз им приятно. Да, таков уж закон природы: и человек, и животное холят и лелеют своих детей. При этом человек думает, что, пока ребенок мал, он мало что разумеет, а вот вырастет, ума наберется - и оценит заботу и ласку родителей. А животное и об этом не думает, потому что у животных, когда детеныши повзрослеют, они уже не признают отца-матери. Человеческое дитя от звериного детеныша тем и отличается, что, вырастая, не теряет привязанности к отцу-матери, чувство долга перед ними имеет и поддерживает их в старости. Ну, а чем от животного отличается Алигулу?" И, подумав так, Гани-киши тяжко вздохнул: не повезло ему с детьми, не повезло... 
 VI 
 Выходя из поликлиники, где ему сняли бинт и заклеили ссадину лейкопластырем, Бахман подумал с облегчением, что завтра пойдет в институт. На углу он опустил в почтовый ящик письмо матери, а проходя по книжному пассажу, услышал, как его окликнули: 
 - Бахман! 
 Обернувшись, он увидел, что к нему, улыбаясь, подходит Афет с книгой в одной руке и с портфелем в другой. Ее сияющий взгляд озарил лицо Бахмана как солнце. 
 - Садам, Бахман. 
 - Салам! - Бахман не смог скрыть радости.- Как вы тут оказались? Школа, наверное, рядом? 
 - Школа не тут, а напротив Баксовета, сюда я забежала за книгой.- Она показала аккуратную книжечку в голубом переплете.- Недавно вышла, учитель литературы рекомендовал купить, в этом году будет много сочинений, так что иногда уместно будет привести изречения выдающихся людей, они на разные мысли наталкивают, да и работа бывает содержательней. 
 - Да, в десятом классе писать приходится много. 
 - Мне кажется, самый трудный экзамен - письменный по литературе. Я так боюсь... волнуюсь. А когда волнуешься, не можешь выразить свою мысль как надо. 
 - Я тоже не силен в письме. В аттестате зрелости по письменному у меня четверка, На приемном экзамене в институт я получил тройку. К счастью, по другим предметам оценки были высокие, нужный балл удалось набрать... Не хочу вас пугать, но советую: готовьтесь серьезнее, большинство абитуриентов срезаются именно на письменном. 
 - Все так говорят. 
 Бахман взял у девушки книгу, полистал. 
 - "Мудрые изречения". Надо будет купить. Афет, занятая своими мыслями, продолжала: 
 - Говорят, некоторые приносят на письменный экзамен шпаргалки и с них как-то ловко списывают. Двадцать минут - и сочинение готово... 
 - Шпаргалкой пользоваться тоже надо уметь. Один из наших получил четверку, а другой - срезался. А одного вообще из аудитории выгнали... Вы что, хотите на всякий случай прихватить на экзамен шпаргалку? 
 Афет положила "Мудрые изречения" в портфель. 
 - Что вы! - Она по-детски скривилась.- Я и в школе ими никогда не пользуюсь. Некоторые говорят, что без шпаргалок не обойтись, а я думаю, что мне их и в руки брать нельзя. Чужие мысли списывать - все равно что воровать. Будешь оглядываться, и экзаменаторы тотчас поймут, в чем дело, опозорят так, что и имя свое забудешь. Нет уж, если буду поступать, напишу как умею... 
 Они вышли из книжного пассажа и, перейдя на правую сторону улицы, направились к Центральному универмагу. Бахман, обрадованный встречей с Афет, даже не соображал, куда он идет, пока девушка не спросила: 
 - Вы домой? 
 - Да, в городе дел у меня нет, завернул сюда маме письмо отправить; если в условленный день письма не получит, очень волнуется. 
 - Моя мама тоже такая беспокойная. Хорошо, что живем в Баку, и школа тут, и институты всякие, не надо никуда ехать, а то с таким характером, как у мамы, она разлуки не перенесет. 
 - А если вас полюбит какой-нибудь парень, поженитесь, и он увезет вас в другой город, что тогда станет делать тетя Гури? 
 Афет, обернувшись, с укором и изумлением взглянула па Бахмана, и он понял, что не следовало так говорить. "Ну и дурак же я! Кажется, все испортил... Она о таком и не помышляла - о замужестве, а я ляпнул... да еще парня из другого города выискал... А сам-то я откуда? Ведь тоже из другого города... Подумает, себя имею в виду. Вместо того чтобы подправить бровь, выбил глаз..." 
 - Вы поймите меня правильно, Афет: в наше время не всегда удается прожить там, где родился и учился. Вот вы поступите в институт, закончите его, и вас в Баку не оставят, а пошлют куда-нибудь... Как тогда тетя Гури? 
 - Ну, это еще когда будет! И будет ли? Сначала надо школу окончить да в институт поступить... Так что пока рано думать о том, куда пошлют по окончании института. Мы теперь озабочены тем, как поступить в институт. Ведь за нами никого нет, нет у нас ни одного влиятельного человека, который мог бы помочь. Надежда только на себя... Стараюсь получать хорошие отметки по профилирующим предметам, во всех олимпиадах участвую... Грамоты и свидетельства - они ведь при конкурсе учитываются? 
 - Да. А вы в какой институт хотите поступить? 
 - В АПИ. Хочу стать учительницей. Учительницей в начальной школе. 
 - Почему в начальной? 
 - У нас в школе была прекрасная учительница. Мы полюбили ее с первого дня. Как вошла, поздоровалась, ласково так, приветливо, так и приковала нас к себе... Матерей иных так не любят, как мы полюбили нашу Амину. И с тех пор как подумаю, кем стать, так ее вижу. Строгая, седая, в очках... И десятки доверчивых чистых глаз смотрят на нее неотрывно: ведь она открывает им неведомый мир знаний, ведет их в жизнь...- Афет вздохнула.- Конечно, мама хочет, чтобы я стала врачом. Ослушаться ее - грех, а душа к медицине не лежит. Что делать, пока не решила, но стать учительницей- моя мечта. Хочу быть такой, как Амина-ханум... Во всяком случае, хочу быть похожей на нее. 
 Слушая Афет, Бахман улыбался. 
 - Чему вы улыбаетесь? 
 - Не могу вас представить такой... 
 - Какой? 
 - Ну, седой... и в очках. Необязательно учительнице быть такой... Я представляю, как через пять-шесть лет в класс входит хорошенькая девушка лет двадцати трех, и детям кажется, что перед ними богиня... 
 На этот раз улыбнулась Афет. Слова парня маслом разливались по сердцу Афет. Даже уверенные в своей красоте девушки любят, когда им кто-то дает понять, что они красивы. 
 Бахман в своем воображении представлял Афет и врачом, и учительницей. И приходил к выводу, что лучше бы ей быть врачом, это ей больше подходит: в строгом белом халате и белой шапочке она выглядела бы, наверное, еще лучше, чем с мелом в руке у доски. Может, ей на роду написано быть врачом? Вот ведь как она рвалась помочь медбрату. Кто боится одного вида крови, кого передергивает от страха при мысли, что надо прикоснуться к ране, тот врачом не станет. 
 - Значит, старой меня представить не можете? 
 - Не могу. Сейчас вам о старости и загадывать не надо. А вот будь я на вашем месте, послушался бы тетю Гури... 
 - Советуете подать документы в мединститут? Даже если я исполню желание мамы и получу диплом, мне придется искать себе другую работу. У меня не хватит выдержки и терпения на больных, ведь каждый будет на что-то жаловаться, чего-то просить, и так - один за другим, изо дня в день, в сущности, одно и то же. А с детьми, мне кажется, я никогда не устану. 
 - А я вот вспомнил ту ночь... вспомнил и подумал, что вы наверняка станете медиком. 
 - Ну, оказать первую помощь пострадавшему, перевязать рану каждый должен уметь... 
 - Уметь - не главное. Главное - хотеть. 
 Афет поймала на лету лист чинары; похожий на раскрытую ладонь, он хотя и пожелтел, но еще не ссохся, не увял и был очень красив. Взяв его за черешок, Афет помахивала им как веером. 
 - В ту ночь мама очень расстроилась... Она сердечная женщина. Все время говорила о вас. Бедному всегда, говорит, ветер навстречу. Ни за что ни про что парень пострадал. Хотел защитить старика. И вот пожалуйста... Одним словом, моей маме такие, как вы, нравятся... Он, говорит, не такой, как эти проходимцы у нас в тупике; спасибо матери, что воспитала такого сына.- Говоря, Афет взглядывала на Бахмана, чтобы узнать, какое впечатление производят на него ее слова.- Я не раз слышала, что и Гюляндам-нене вас хвалит... 
 Бахман смутился. Может быть, для того чтобы выйти из положения, он осторожно взял Афет за руку и понюхал желтый лист чинары, как цветок. 
 - Лист чинары не имеет запаха,- сказала Афет.- Вот у нас есть герань, она хорошо пахнет. 
 - Я знаю, что лист чинары не пахнет, а почему-то захотелось понюхать,ответил Бахман, а сам подумал: "Что я делаю и что говорю?"-У нас в районе много чинар. Одна растет прямо перед нашей дверью. Бабушка говорила, что ее посадил еще мой прадед... 
 - О-о... 
 - У нас растут такие чинары, возраста которых никто не знает. Посажены, может быть, двести, триста лет тому назад... 
 - В семнадцатом веке?! Я таких чинар не видала... 
 - Увидеть их - не проблема. Вот доживем до каникул и, если желаете, поедем к нам в район, много любопытного увидите, и чинары тоже. 
 - Это очень далеко? 
 - И поездом, и автобусом можно за один день обернуться туда и обратно. А если решитесь поехать, в тот же день возвращаться не придется, у нас гостей любят... 
 Лист чинары, которым беззаботно помахивала Афет, выскользнул из ее пальцев и упал на дорогу, по которой мчались машины. Бахман хотел было поднять его, но Афет сказала: "Не надо". 
 Они шли вверх по улице Видади. 
 Афет оказалась не такой простой, как можно было подумать сначала, но и хитрости в ней, кажется, тоже не было; во всяком случае, будь она себе на уме, как другие, ни за что не сказала бы, что Бахман понравился матери, что мать о нем говорит и с похвалой о нем отзывается,- ведь, как это часто бывает, имея взрослых дочерей, матери смотрят на парней с прицелом. Афет не такая, это чистосердечная девушка. Как хорошо было бы, если она пошла бы учиться в мединститут! Пусть не па одном курсе... С ней стоит дружить! 
 Бахман впервые в жизни шел с девушкой по улице вот так, запросто беседуя. В районе так не пройдешь. Там сразу возникнет переполох, поползут догадки и сплетни: дочь такого-то гуляет с сыном такого-то... Слух распространяется с быстротой молнии, и молодых людей опозорят в два счета, поэтому парни и особенно девушки ведут себя осторожно. Город, да еще такой, как Баку, где больше полутора миллионов жителей,- совсем иное дело. Тут люди друг друга не знают, знакомые могут только случайно встретиться, и кому какое дело, чья дочь с чьим сыном идут по улице? Никто даже искоса 'не взглянет. Как говорится, в Баку ты как капля в море. И тут из пустячного дела или поступка события не делают... Одним словом, в городе человек чувствует себя свободнее, и это нравилось Бахману. Он жалел сейчас только о том, что всякой дороге бывает конец,- вон уж показался дом, в котором живут Гюляндам, Гури, Гани-киши и другие. На пустыре перед домом, на месте разрушенных плоскокрыших домишек, соорудили овощную палатку. Сбоку от помещения кучами были навалены баклажаны, лук и арбузы, а с другой стороны громоздились уложенные друг на друга ящики с виноградом и помидорами. Перед лотком в очереди стояло множество людей. Очередь не двигалась, потому что молодой продавец в грязном халате выслушивал нотацию капитана Тахмазова: 
 - Тебе выделили тут уголок палатку поставить, а ты что делаешь? Не сказали ведь: займи всю эту территорию, нет? А ты весь квартал мусором засыпал, настоящий базар устроил. Ну, что молчишь? 
 А что говорить? Луковой шелухой были засыпаны и тротуар, и проезжая часть, и скверик. 
 - Что это такое, тебя спрашиваю? - наседал Тахмазов, и продавец обрел наконец дар речи: 
 - Ай товарищ участковый, что мне, бедному, делать, ветер же! Утром из своего кармана дворнику рубчик дал, чтобы он подмел вокруг, а шелуха опять разлетелась! 
 - Ну, допустим, шелуха, а на это что ты скажешь? Тут тоже ветер виноват? Капитан указал на огромные бочки, до краев наполненные гнилыми помидорами и арбузами. Скисший от жары сок сочился сквозь клепку, разливался по асфальту.В этой антисанитарии тоже ветер виноват? Тут люди ходят, женщины, дети, старики, любой может поскользнуться, упасть, сломают себе руки-ноги, ты об этом думаешь? 
 - Ай начальник, зачем так говоришь? Разве я не понимаю? Клянусь, только вчера вечером ребята вокруг вымыли. Бочки старые, новых не дают, здесь чистишь или убираешь - с другого боку течет... 
 - А почему ты эти отходы не увозишь, не убираешь, а? 
 - Какие же это отходы, это же деньги, товарищ капитан! Я это гнилье увезу на свалку, а кто мне поверит, что помидоры эти и арбузы испортились? Пока они тут, их спишут, уберу - мне придется платить за эти отходы как за товар! Вот завтра-послезавтра придут из нашего управления, акт составят, тогда все это можно выкинуть. 
 - Ладно,- уступил капитан,- делай как хочешь, а чтобы порядок был! Иначе добьюсь, чтобы палатку эту закрыли, а тебя самого оштрафую за нарушение санитарных норм, слышишь? 
 - Почему не слышу, товарищ начальник? Палатка не .моя, лоток не мой, не отцовский, а государственный,- где скажут, там и поставлю. Скажут - выкинем, пусть выкидывают. А что касается чистоты, то я ее всегда соблюдал и буду соблюдать. 
 Капитан Тахмазов грозил продавцу пальцем, а продавец оправдывался и при этом не смотрел в лицо участковому, стоял с опущенной головой, словно капитан Тахмазов лежал перед ним на спине и он, наклонившись, доказывал ему, что ни в чем не виноват. А люди, стоявшие в очереди, нервничали, ворчали: участковый отрывает продавца от работы, время идет, а они стоят тут под солнцем. Что толку спрашивать порядок с одного? Если бы капитана черт не принес, продавец уже отпустил бы трех-четырех человек. 
 Жена дядюшки Аждара-инвалида Хырдаханум тоже стояла в очереди. Увидев Бахмана с Афет, она тотчас, оскалив зубы, прямо-таки впилась в них глазами, в то время как Бахман и Афет ее не видели. Бахман совсем забыл, что ходит с наклейкой над бровью, и, только увидев у палатки капитана Тахмазова, вспомнил про это, а вспомнив, подумал и о том, что сделал участковый уполномоченный с тем актом, который составил. Может, уже посадил недостойного сына Гани-киши? Хорошо, если бы Алигулу схватили за ворот, старик хоть на какое-то время освободится от его лап. 
 Между тем участковый Тахмазов собрался наконец уходить и, уходя, сказал продавцу: 
 - Запомни, в последний раз предупреждаю! 
 Решительность капитана Тахмазова, его непримиримость ко всякого рода нарушениям порядка поправилась Бахману, да и не только ему; в очереди одобрительно зашумели: прав капитан, еще немало людей, с которыми надо говорить именно так, а не иначе. 
 Продавец, ворча, прошел за прилавок. Наполнив луком совок, пальца на два наполненный грязью, он вытряхнул лук в глубокую посудину и, не дав стрелке весов успокоиться, высыпал его в сумку покупательнице. Было ясно, что он недовесил, но спорить с ним никто не стал - лук был хороший, хотя и с мусором, и намного дешевле, чем на базаре, так что и при недовесе выгоднее было купить его тут, в палатке... Подходила очередь Хырдаханум, и та крикнула Афет: 
 - Ай соседка, послушай-ка... 
 Она что-то шепнула подошедшей Афет, а та, обернувшись к Бахману, пояснила: 
 - Хырдаханум-хала советует мне тоже купить этого луку. Встанешь, говорит, впереди меня и купишь, твоя мать хотела такой лук купить. Я побегу домой за деньгами, возьму корзину и вернусь. - Пойдем,- сказал Бахман. 
 У входа в тупик стояли и о чем-то толковали соседские парни. Одного из них называли "Импортный Наджаф", Бахман его знал. 
 А познакомились они в первый день нового учебного года. Бахман после занятий шел домой. На их улице было три похожих друг на друга тупика. Чтобы не ошибиться, Бахман, еще не освоившийся в городе, внимательно разглядывал номера тупиков. Найдя свой тупик, он заметил, что какой-то модно одетый длинноволосый парень заглядывает в открытые ворота их двора и отступает. Увидев Бахмана, парень обрадовался: "Вы здесь живете?" Вслед за этим парень спросил: "А в каком доме живет Импортный Наджаф?" - "Как это - импортный? - удивился Бахман.- Товар называют импортным, а разве можно о человеке сказать "импортный"?" - "Ну что ты удивляешься? - спросил парень.- Не знаешь Наджафа? Он импортные сигареты продает... Лысый такой, толстый... Неужели не знаешь, о ком говорю?" Бахман молчал, и парень сказал: "Не бойся, я ведь не в органах работаю, от меня ему вреда не будет".- "Я не боюсь, но я тут человек новый, никого пока не знаю, и Импортного Наджафа тоже". И как раз в этот момент из угловой двери тупика вышел полный мужчина. Длинноволосый, кивнув в его сторону, сказал Бахману: 
 - Вот он. Про этого Наджафа я и спрашивал. 
 - Я тут,- сказал Импортный Наджаф, здороваясь с парнем.- Что нужно? 
 Модно одетый парень сказал: 
 - "Мальборо". 
 - Сколько? 
 - Один блок. 
 - Пожалуйста, возьми.- И Импортный Наджаф повернулся к Бахману: - А тебе каких? 
 - Я не курю. 
 - Не куришь и не пьешь, так зачем же живешь? - насмешливо спросил Импортный Наджаф. 
 Бахман, не ответив, вошел в свой двор. 
 Одно окно квартиры тетушки Гюляндам выходило как раз в тупик. Бахман выглянул на улицу в тот момент, когда Импортный Наджаф, вручив модно одетому парню блок папирос, пересчитывал деньги. "Кури на здоровье",- напутствовал он длинноволосого. Клиентов у Импортного Наджафа было много, и всех их он напутствовал этими словами: "Кури на здоровье". И хотя Импортный Наджаф работал всего-навсего ночным сторожем, Бахман больше не удивлялся тому, что серые "Жигули", стоявшие под брезентом перед угловой дверью тупика, принадлежат Наджафу. Потом он узнал, что Импортный Наджаф и на работу не ходит: числится сторожем, а зарплату получает кто-то другой, и этому другому Импортный Наджаф еще доплачивает. Гюляндам-хала очень хвалила Наджафа: уважительный парень, знает, как вести себя со старшими и с младшими. Бахман и сам в этом убедился: ведь где ни встретишься с Наджафом - первым здоровается, чуть что - предлагает свои услуги и помощь. 
 Когда Бахман и Афет проходили мимо собравшихся у входа в тупик парней, те перебросились какими-то замечаниями, а один, с явной целью задеть, громко сказал: "Ада, посмотрите только на этого чушку! Правду говорят: поздно пришел, да быстро выучился. Смотри, какую девчонку у нас из-под носа заграбастал!" В ответ послышался голос неизвестно откуда появившегося Импортного Наджафа. "Заткнись! - прикрикнул он на бездельника.- Они соседи, вот и идут вместе. А если даже и увел парень девчонку у вас из-под носа, то что ж такого? Сумел значит, молодец!" - "А я вот тоже ей сосед,- сказал кто-то,- а разве пойдет со мной Афет?" На это Импортный Наджаф ответил: "Это личное дело девушки, захочет - пойдет, не захочет - и не взглянет". 
 Бахман и Афет слышали весь этот разговор. Афет вся сжалась от страха, а Бахман рассвирепел, повернулся, чтобы преподать урок тому, кто назвал его чушкой, но Импортный Наджаф уже заткнул рот этому пустомеле... 
 Во дворе Афет и Бахман попрощались, не глядя друг на друга. 
 Гюляндам-хала, заметив, что Бахман избавился от повязки, сказала: 
 - Пусть наступит день, когда ты и этот лоскуток оторвешь и выбросишь, ай Бахман! 
 Бахман присел на корточки рядом с Гюляндам, перебиравшей лук. 
 - Помочь вам? 
 - Этого еще не хватало! Зачем тебе руки пачкать? Но повесить это на гвоздь - дело мужское, тут ты должен будешь помочь. 
 - Помогу, Гюляндам-нене. 
 Бахман прошел на веранду, глянул во двор: как там Афет пройдет снова мимо парней? Все они положили глаз на нее. Жаль, он не видел лица того парня, который нес им вслед всякую чепуху! Узнать бы, что за человек! Из всех, кого ему до сих пор удалось увидеть и узнать в лицо, более или менее симпатичным казался Импортный Наджаф. Как он слышал, торговец сигаретами был женат, но Бахман еще ни разу не видел его с женой. 
 - Гюляндам-нене,- донесся со двора голос Афет,- я иду за луком. У Хырдаханум уже очередь подходит, она меня пропускает вперед. 
 - А что, она снова покупает лук? Уже целую гору накупила. Впрочем,одернула себя старуха,- семья у нее, на зиму запасает. 
 Афет ушла. 
 Бахман спустился во двор. 
 - Дайте мне сумку, Гюляндам-хала, я тоже пойду куплю для вас лук. 
 - Я уже двадцать кило купила, хватит до весны. Если уж очень хороший когда попадется, буду подкупать понемногу. Я ведь не Хырдаханум. Вот жадина! На что ей столько луку?! Да, семья, по ведь не пятьдесят душ! Да ведь и лук вместо хлеба есть не станешь... 
 Хитрость Бахману не удалась - он был уверен, что Гюляндам его предложению обрадуется, да еще спасибо скажет, а ничего подобного не случилось. И, огорченный, он снова неохотно поднялся на веранду, хотя все его мысли были с Афет и он думал, что скажет на этот раз вслед девушке тот наглец, что задел их у входа в тупик?! Не обидит ли? Не заденет ли? Нет, пожалуй, не посмеет. 
 VII 
 Уже три дня, как Бахман ходил на занятия; все пришло в норму; друзья-приятели, увидев его с пластырем на лбу, поинтересовались, что случилось,- он сказал, что поскользнулся па арбузной корке, упал, рассек бровь; кто-то поверил, а кто и нет, но дальше об этом не распространялись; лейкопластырь ему в поликлинике сняли, ссадина неожиданно быстро затянулась, но след остался, и Бахман, никогда раньше в зеркало особенно не заглядывавший, теперь, подобно девице, то и дело разглядывал свое лицо и изучал шрам. "Не дай бог человеку увидеть свою рану",- говаривала бабушка, и точно: всегда о ней человек станет думать и всю жизнь на нее оглядываться... Вообще Гюльгяз-нене много чего знала, настоящий кладезь мудрости. Иногда она употребляла такие словечки и выражения, что нарочно не придумаешь; взрослея, Бахман все чаще их вспоминал, удивляясь их необычайной точности и правоте. Таких выражений, пожалуй, не найдешь и в изречениях великих людей, ученых, философов и поэтов, собранных в книге, которую недавно купила Афет. Если поискать, то в городах и селах найдется немало стариков и старушек, которые, как Гюльгяз-нене, хранят в памяти, да и сами создают такие речения, которые достойны людей великих. Сказанные выдающимся человеком, эти истины печатались бы, повторялись и толковались на тысячу ладов, а кто принимает во внимание мудрость, высказанную неграмотной старушкой? 
 Бахман еще раз заглянул в зеркало. Пожалуй, со временем шрам сгладится. Правда, не было бы счастья, да несчастье помогло: благодаря дебошу, устроенному Али-гулу. Бахман познакомился с Афет. Вот уже сколько дней он переживал встречу с ней в книжном пассаже, вспоминал, как они вместе шли по городу, и мечтал, чтобы такие нечаянные встречи повторялись. Не раз он после того дня сталкивался с Афет у ворот; обычно Афет куда-то торопилась, они только здоровались, и все, словом обмолвиться не удавалось. Хырдаханум, вечно тврчавшая во дворе, всегда если не двумя, то одним глазом поглядывала на них, так что Бахман побаивался задержать девушку, спросить ее о чем-нибудь. Возможно, если бы он заговорил с Афет, Хырдаханум и не придала бы этому дурного смысла, да и почему она должна была придавать всякому слову дурной смысл, ведь они соседи, живут в одном дворе, мало ли о чем друг друга спросить могут, но Бахман и стеснялся, и опасался заговорить с Афет, а с другой стороны, он опасался, как бы она не обиделась на него,- ведь шли вместе, о многом говорили, а теперь только кивают друг другу при встрече, и все... 
 Сегодня, простояв в институтской библиотеке в очереди за учебниками, он пришел домой позднее обычного; Гюляндам дома не оказалось, куда-то ушла. Он отпер дверь своим ключом и прямо перед дверью увидел большую корзину, прикрытую куском полотна, а поверх него - конверт. Он положил на подоконник фунтовый замок и взял письмо. "Для Бахмана" - это рука матери. Очередная посылка из дому. Интересно, кто привез? Очень хотелось увидеть посланца из родной деревни, поговорить, узнать, как дела в районе, как живут родные. Мать в каждом письме уверяла, что у них все в порядке, живы-здоровы, просила не беспокоиться. Но поговорить с приехавшим из района - совсем иное дело, все равно что самому дома побывать. Ведь он уже второй месяц живет в городе, а с тех пор как уехал, все три прошло. Целая вечность! За это время, наверное, многое переменилось, много событий произошло, а Бахман о них ничего не знает. 
 Он прочел письмо. Мать сообщала, как всегда, что дома все хорошо и что она посылает ему фрукты с соседом, Ядуллой-киши. 
 Бахман хорошо знал спекулянта Ядуллу: одна нога в Баку, другая - в районе. Ядулла скупал по дешевке фрукты у соседей и продавал их в городе втридорога. Значит, так велико было желание матери побаловать сына, что не пренебрегла она и услугами спекулянта. И чего только она не напихала в корзину! Яблоки, сливы, персики и его любимый виноград "алвани", который в одних местах называют "пестрым", а в других- "козьи соски". Бахман сразу съел кисть винограда. Никогда виноград не казался ему таким вкусным,- наверное, потому, что ел он его вдали от дома. Ел и видел, как он сам срывает его с лозы; покойный отец увил лозой высокие акации вдоль ограды, а остальное сделала сама лоза - стеной поднялась вокруг дома, хочешь - с земли доставай и ешь, хочешь - с любого дерева... 
 Затем он не удержался, съел несколько крупных персиков, тоже необыкновенно вкусных. "Что за вкус у фруктов, если не сам сорвал их с дерева? - говаривала Гюльгяз-нене.- А те фрукты, которые попадают на весы, вообще всякий вкус теряют",- добавляла она. Будь бабушка жива и окажись она сейчас рядом с Бахманом, он бы с ней поспорил, потому что и те фрукты, которые не растил и не сам срывал, тоже вкусны, а если ты далеко от дома, то вкус фруктов и ягод из дому и передать невозможно... 
 Тук-тук-тук, тук-тук-тук... 
 Это Гани-киши! Уже сколько дней не слышно было во дворе, как стучит молоток Гани-киши. После той ночной передряги, устроенной его сынком, старик замолк и очень редко показывался во дворе. 'Та горькая и постыдная история в несколько дней изменила старика. Он сгорбился, волосы и борода совсем побелели. Соседей по двору старик избегал. Не зря, видно, в ту ночь он молил аллаха раз и навсегда избавить его от стыда и мучений. Будь на его месте другой отец, он, может быть, молил бы аллаха забрать раз и навсегда недостойных детей. Видно, каким бы негодяем ни был Алигулу, Гани-киши все равно считает его сыном и, наверное, любит. И как он может его не любить, ведь это его собственный, единственный сын! Что делать, если он стал таким жестоким человеком? Кто виноват? 
 Тук-тук-тук, тук-тук-тук... 
 А теперь Гани-киши работал. По-прежнему ритмично постукивал молоточком по наковальне, как будто играл хорошо разученную партию на ударном инструменте. 
 Интересно, что он мастерит сейчас для продажи? Копилку, ведерко или детскую леечку? Сколько раз он должен ударить молоточком, чтобы сделать такую нехитрую вещь? И почем он продает детям эти копилки, ведерки, леечки? Наверное, дешевле, чем в магазин, где этой утвари иногда, правда, днем с огнем не найдешь, а иногда бывает навалом. Конечно, дешевле, иначе и спросу не было бы. И по скольку ударов приходится на одну копейку? Каждый зарабатывает себе на хлеб по-своему. Один сеет его и выращивает, другой растит хлопок, третий добывает нефть, а иной кормится своим разумом, а кое-кто, не утруждая ни голову, ни руки, не сеет, не жнет, а сыт бывает и живет лучше всех, а на тех, кто живет трудом праведным, смотрит как на глупых, темных людей. И в родном районе таких полно, а в Баку их еще больше, 
 только тут они теряются среди массы людей, не так привлекают внимание. 
 "Хорошо бы угостить старика фруктами. Только уместно ли? Вдруг обидится. Кто я ему? Чужой человек, встрявший не в свое дело,- может, на пользу, а может, во вред старику,- ведь озлобленный Алигулу любой фокус способен выкинуть..." 
 Дворовые ворота со скрипом отворились. Наверное, это Гюляндам-нене. Нет, это Афет. За хлебом ходила, домой возвращается. Увидев его, улыбнулась. Бахман почувствовал, что его лицо расплывается в ответной улыбке. 
 Девушка прошла по двору. Бахман лихорадочно засуетился: надо Афет угостить фруктами, наверняка она таких не пробовала. Пусть узнает, какие персики, какой виноград растут у них в районе. Да, но Хырдаханум... Вон она опять с чем-то возится во дворе; она все видит и все по-своему истолкует. Ну что ж, он передаст гостинцы через Гюляндам-нене. И никаких разговоров не будет. Так, положим самые крупные персики, вот эти, вот гроздья винограда... Сюда бы еще гранаты... Но гранатов мать не положила; наверное, еще не поспели, а может, не уродились совсем. Весной гранатовые деревья огнем горели от цветов, и ожидалось, что гранатов будет не меньше, чем в прошлом году,- можно продать, поправить дела. Но май был дождливый, ветреный, весь гранатовый цвет осыпался, так что и четвертой части прошлогоднего урожая в этом году не собрать. Но виноград и персики хорошо уродились, хотя доходами от них все дыры не заткнешь. Так что виноград и персики только для стола. Может, одну-две корзины персиков можно продать перекупщикам, да сколько они дадут за эту пару корзин? На юбочку для малышки не хватит. Да, этот год трудным будет для семьи... Оно бы все ничего, да ведь еще и ему, Бахману, семья должна помогать... 
 Тук-тук-тук... 
 Гани-киши усердно стучал деревянным молотком. Старик увлекся, и по веселому ритмичному стуку молоточка чувствовалось, что работа у него наладилась и идет как по маслу. 
 Снова проскрипели дворовые ворота, одна створка с грохотом ударилась о другую. Так бывало, когда входящие резко отпускали ее, в то время как старожилы всегда аккуратно придерживали. Кто это играет с дверью? Уж не детишки ли из тупика? Иногда они, играя, забегают сюда прятаться. Нет, это не дети, это сосед, моряк Шамиль, с двумя огромными чемоданами. Следом за ним идет молодой парень, тащит в руке две большие картонные коробки. Жена инвалида Аждара Хырдаханум, как всегда, на посту - сейчас она палит бараньи головы и ножки для хаша, и весь двор наполнился тошнотворным запахом жженой бараньей шерсти. И конечно, Хырдаханум первая приветствовала Шамиля: 
 - Добро пожаловать, Шамиль-гардаш. 
 - Спасибо, Хырдаханум-баджи! Рад вас видеть. Как поживает братец Аждар? Как дети? Здоровы ли? 
 - Здоровы, все здоровы, спасибо, за ваше здоровье молят аллаха! 
 Шамиль расплатился с парнем, тащившим коробки, и стал отпирать свою дверь. А из соседней квартиры на шум и разговор вышла Афет; увидев Шамиля, вся засияла: 
 - Дядя Шамиль?.. Вы приехали?! Здравствуйте! 
 - Здравствуй, здравствуй, Афет.- Шамиль пожал девушке руку и, как маленькую, погладил по голове.- Как живешь? Как ученье? 
 - Все хорошо, дядя Шамиль, все хорошо. 
 Наблюдая сверху эту встречу, Бахман невольно вспомнил рассказ Гюляндам-нене о безответной любви Шамиля к матери Афет, тете Гури. Зря, наверное, отвергает предложения Шамиля тетя Гури. Чем плох дядя Шамиль? Еще не старый, статный, симпатичный человек... На хорошей должности - помощник капитана корабля, и самое главное - любит тетю Гури. И в доме у него никто лишний под ногами не крутится. Совершенно одинок. Да за такого мужчину и молодая девушка охотно пойдет. Вот вместе с ним кончала десятилетку одна девушка по имени Салтанат. Сначала хотела поехать в Баку, поступать в институт, потом вдруг пронесся слух, что Салтанат вышла замуж и остается в районе. Все заинтересовались: за кого вышла? Оказалось, за вдовца, у которого двое детей. Но он - директор коньячного завода. Ребята-одноклассники не поленились, часа два стояли перед коньячным заводом, чтобы дождаться приезда директора, посмотреть, какой он из себя. Наконец он появился: пузатый, лысый, с отвислой губой, отцу Салтанат ровесник... Шамиля-даи с таким даже сравнить нельзя. Небо и земля! А по всему видно, что и Афет дядя Шамиль нравится: если мать решится выйти за него замуж, дочь возражать не станет. А что ей делать, бедной Афет, она ведь вовсе отцовской ласки не знала, даже отцовского лица не видела. Весь свет для нее сошелся на матери. Шамиль-даи был бы ей хорошим, заботливым отцом! 
 И вообще какой могучий мужчина! Будь он дома в ту ночь, когда бесчинствовал Алигулу, все могло сложиться иначе. Не позволил бы Шамиль хулигану удрать. Одного-двух ударов такого кулака, как у Шамиля, достаточно, чтобы любой дебошир растерял нахальство. Уж Шамиль то не стоял бы в стороне, не грозил бы подлецу палкой издали, как Аждар. Одно слово - моряк. Они все такие, как на подбор: высокие, широкоплечие. Чему удивляться? Вся их жизнь проходит в море, на чистом морском воздухе. Живи Шамиль все время в Баку, живо поблек бы - тысячи машин отравляют воздух, глушат людей шумом моторов. Куда ни глянь, во дворах, тупиках, переулках - всюду машины. Чем кончится это нашествие машин? 
 Шамиль той порой вносил вещи в свою квартиру. Афет кинулась помогать. Схватила одну из картонных коробок, но Шамиль сказал: 
 - Что ты, дочка, сам занесу. 
 - Да она же легкая, дядя Шамиль! 
 - Ты лучше зайди ко мне, хочу тебе кое-что сказать. 
 Афет поднялась на веранду и вскоре вышла оттуда с большой, кофейного цвета маской. 
 Судя по подарку, Шамиль побывал в какой-то африканской стране. Какой счастливый человек! Мало того, что видит весь свет, по всем морям плавает, еще и зарплату за это получает. Кому не понравится такая работа? Может быть, есть только одно неудобство - приходится покидать дом. Вот он... давно ли расстался с мамой, с родными, а страшно соскучился. А уехал-то всего лишь в Баку, в любой момент можно домой съездить. А у Шамиля большая часть жизни проходит в море. Тоже, наверное, приедается. Сколько можно смотреть в небо или на воду?! Автобусом или поездом, пожалуй, ехать интереснее, видишь разные города, села, леса, долины, холмы. Встречаешь сотни разных людей... Тук-тук-тук... 
 Гани-киши продолжал работать. За работой он ничего не слышал и не знал о возвращении Шамиля из плавания. А то непременно вышел бы поздороваться. Ведь Гани-киши и Шамиль - давние соседи. Шамиль родился в этом дворе. С Алигулу они ровесники. Наверное, в детстве играли вместе, а может, и дружили. А вот теперь Шамиль был помощником капитана большого корабля, а Алигулу только что вышел из тюрьмы... 
 В дверь постучали. 
 - Гюляндам-хала! 
 Бахман открыл дверь: у порога стоял Шамиль. 
 - Гюляндам-нене нет дома. Заходите, дядя Шамиль. Шамиль уже переоделся. На нем была белая тенниска с короткими рукавами. Бахман подумал, что морская форма ему больше к лицу, делает его стройнее и моложе. 
 - Надолго ушла, не знаете? - спросил Шамиль.- Очень хотел повидать Гюляндам-халу. 
 - Да заходите же, дядя Шамиль. Поздравляю Вас с благополучным возвращением. 
 - Спасибо, сынок.- Шамиль прошел в комнату, положил па стол небольшой сверток.- Это для тетушки Гюляндам. Уже сколько времени обещал, да все не попадалось, ну а на этот раз нашел. 
 - Гюляндам-нене скоро должна прийти. 
 - Отдашь ей это, я потом зайду, поговорю с ней. 
 - Посидите, дядя Шамиль, отведайте фруктов. Мне из дому прислали... Персики, виноград. 
 После долгих уговоров Шамиль, решив не обижать парня, взял один персик. 
 - Спасибо. 
 - Я знаю, вы чего только там не видали, за границей, но ведь уже сколько времени не пробовали своих фруктов. Возьмите больше, тут много. 
 И Бахман торопливо свернул из газеты большой кулек, доверху наполнил его персиками и виноградом. 
 - Ну спасибо, дорогой, только зачем так много? 
 - Да немного же тут, только попробовать. 
 В тот день Гюляндам-хала вернулась домой под вечер. Она была во всем черном - от чулок до келагая. Бахман еще не видал ее в таком наряде. С чего это она так оделась?! И глаза заплаканные. Что-нибудь случилось плохое? 
 Опустившись на табурет перед окном на веранде, она сказала: 
 - Да удалит аллах беду от нашего дома! У меня был внук, год исполнился как умер... Ездила в Мардакяны; к нему на могилу. В прошлом году, вот в этот же самый день, попал в аварию... Единственный был сын у отца и матери. Появился после шести дочек, ну, они - брат мой и сноха - над ним тряслись. Женили. Только свадьбу сыграли, и вот тебе - беда. Когда несчастный умер, жена беременная ходила. Дочка родилась, а отца уж никогда не увидит. И кто их выдумал, эти проклятые "Джигули"! Вдруг слышу, по опал в аварию, умер. Еще одно несчастье людям на голову! 
 Когда Гюляндам-хала, переодевшись и умывшись, вернулась в комнату, Бахман положил перед ней на стол бумажный сверток, оставленный Шамилем. Гюляндам распаковала сверток и развернула кусок плотной ткани; по углам и обрезу на паем было написано что-то по-арабски. "Наверное, накидка на телевизор,подумал Бахман.- Но ведь у Гюляндам-нене телевизора нет, и Шамиль об этом знает. 3ачем ей такая вещь?" 
 - Это джанамаз,- разрешила его сомнения Гюлян-дам-хала.- Спасибо ОПамилю. Я уж и забыла о своей просьбе купить мне джанамаз, а он помнил. У нас джанамазы не выпускают, а мой, что еще от покойной бабушки остался, протерся весь, ветхий такой, что под коленями расползается...- Старуха радостно оглядела джанамаз.- Смотри, какой красивый, прямо из рук выпускать не хочется! 
 Джанамаз действительно был красив, особенно изображение мечети с двумя минаретами было мастерски выполнено. 
 Гюляндам-хала пошла и принесла старый джанамаз, положила рядом с новым. Кто знает, с каких времен он остался... Но заметно было, что и он в свое время был сделан на совесть; краски уже поблекли, рисунок стерся, но выбрасывать его старуха не собиралась. Она положила в новый джанамаз отполированный от долгого употребления молитвенными камень, аккуратно завернула. 
 - Немного мне осталось и жить, а этого джанамаза, если аккуратно пользоваться, на три жизни хватит. Дай бог Шамилю здоровья. И чтобы никогда у Него горя не было! Уважил меня, старуху. 
 Трижды исцеловав джанамаз, она приложила его к глазам и, бормоча молитвы, ушла к себе. 
 Набожность хозяйки удивляла Бахмана. Но что поделать, в старости люди чаще обращаются к богу, особенно женщины. Гюляндам-нене, бывало, чуть что призывала на помощь аллаха. Когда Бахман, бывало, шел на экзамен по предмету, который не очень твердо знал, бабушка заставляла его пройти под Кораном. Он хромал по английскому и, кажется, в шестом классе начисто срезался. Но молодой педагог пожалел его и выставил ему тройку. Однако бабушка и слышать не хотела о доброте учителя и утверждала, что тройка появилась по милости Корана, да будет она его жертвой! 
 Почему Гюляндам-хала поцеловала джанамаз? Разве аллах изготовил его на небесах и отправил на землю для своих набожных слуг? Его произвели на ткацкой фабрике в Сирии или какой-нибудь другой стране, и наверняка там кроме джанамазов выпускали и другую продукцию: например, джемпера, жакеты. Для тех, кто их ткал, не было особой разницы между ними и джанамазом. Разве все это не из одного сырья? Почему тогда одна вещь считается обычной, а другая священной? 
 Старуха, конечно, не ответит на этот вопрос. 
 Гюляндам-хала вошла в комнату с паспортом в руке: 
 - Ну, поздравляю тебя, ай Бахман! Избавились мы от обивания жэковских порогов, вписали тебя наконец в домовую книгу.- Она вручила паспорт Бахману.Проверь, все ли там правильно записано? Там такие плуты... Не верится, что вдруг стали такими сознательными. И не знаю уж, что за чудо сотворилось: сами прописали и сами паспорт человеку принесли. 
 Бахман полистал паспорт. 
 - Да, Гюляндам-нене, тут все правильно. 
 - Да я особо и не сомневаюсь... После того как за дело взялся этот парень, участковый, им уж деваться некуда... А то ни в жизнь управдом не прислал бы паспорт на дом. Говорят, новая метла хорошо метет. Этот начальник очень хорошо начал, не сглазить бы, ж пусть до конца так идет, честно. Может быть, он приберет к рукам этих бездельников в тупике. Пожалуй, и Алигулу не вывернется из рук участкового. На этот раз не отвертится, будет наказан. Посадили бы мерзавца на год-два, хоть Гани-киши пожил бы еще какое-то время тихо-спокойно. 
 VIII 
 Как обычно, Гюляндам-нене разбудила его вовремя, и Бахман ей отозвался. Она успокоилась, решила, что он встал, взяла корзинку и пошла на базар, а Бахман, как на грех, снова заснул, а когда проснулся, увидел, что до начала первой лекции не более получаса. Вскочил, оделся, умылся. Побриться и выпить чаю времени уже не было, побежал в институт голодный. 
 Запирая дверь веранды, он увидел Шамиля - тот, в одной сорочке, перед дверью своей квартиры делал утреннею гимнастику. Едва успев сказать ему "доброе утро", Бахман вышел со двора, озабоченно поглаживая колючий подбородок; волосы у него были такие жесткие, что казалось - он не щеку и не подбородок гладит, а ежа. Ну ничего, один раз можно появиться и небритым. Главное - поймать такси. Но на улице в этот час, как назло, не то что такси даже частных машин не было видно, словно их кто-то вымел или от кого-то они попрятались; напрасно Бахман переходил с одной стороны на другую - нигде никого! Это всегда так бывает, когда очень спешишь. Секундная стрелка часов, отрубая мгновения и чуть подрагивая на каждом делении, мчалась вперед. У Бахмана оставалось ровно четыре минуты. 
 Добежав до угла, он увидел на противоположном тротуаре Гани-киши. Стоит и, судя по всему, ждет его, Бахмана. На ходу поздоровавшись со стариком, Бахман направился к автобусной остановке, но Гани-киши махнул рукой, прося остановиться. Скрепя сердце Бахман направился к старику. "Чего ему еще? Разве не видит, что спешу, опаздываю? Дурак я, надо было сделать вид, что не заметил его... Ну, теперь уж хана, от него просто так не вырвешься..." 
 Гани-киши шел ему навстречу. Бахман махнул ему рукой - стой, мол! - и перебежал на ту сторону улицы: неудобно, чтобы старший шел к младшему, а молодой дожидался, пока тот подойдет, неприлично. 
 Довольный, что Бахман сам подошел к нему, старик встретил его на самом краю тротуара, взял за руку и потянул в тень под раскидистым вязом. Так и есть, разговор обещает быть долгим, да ведь еще и начнет Гани-киши издалека, не сразу! 
 - Я тебя, сынок, давно тут поджидаю. Важный разговор у меня к тебе. 
 "Если важный,- подумал Бахман,- то зачем стоишь па улице? Мог бы вчера вечером или сегодня утром позвать к себе и сказать чего хочешь. Важный разговор! Какой может быть важный разговор?! О чем? Общее у нас только то, что твой сынок ударил меня... Аксакал, а забываешь, что о важных делах не говорят второпях. Интересно, черт возьми, сколько мне придется отстоять тут, пока ты выскажешься? Занятия-то уже начались. Что я скажу старосте и декану?" 
 После недавнего переполоха Бахман впервые стоял с Гани-киши лицом к лицу. Хотя старик дружески улыбался, его загоревшее под жарким солнцем, красное как медь лицо выражало печаль, в глазах метался затаенный страх. Наконец Гани-киши погасил свою неискреннюю, вымученную улыбку и снова сказал: 
 - У меня к тебе важный разговор, сынок. 
 Нельзя было отказать, не выслушать старика, но время, время! За какой-нибудь месяц учебы он уже потерял четыре дня и сейчас опаздывал, пропуская важную лекцию. Эти четыре дня ему простили, хотя декан факультета, глядя то на шрам над бровью, то в справку врача, не раз хмыкнул, давая понять, что нисколечко не верит этой справке... Этого опоздания он не простит. 
 - Пойдем, сынок, в чайхану. Она тут, за углом. Посидим, я скажу тебе кое-что.- Гани-киши снова взял Бахмана за локоть. 
 Однако Бахман, сделав несколько шагов, остановился. 
 - Извините меня, Гани-баба, я опаздываю на занятия. Не знаю, поймете ли вы меня, но, поверьте, сейчас у меня нет ни минуты времени - ни выслушать вас толком не смогу, ни тем более посидеть в чайхане... Лекции у меня. 
 - Да?! Значит, должен быть на занятиях... Надо же... А мне это и в голову не пришло. Что же делать? 
 - Сегодня после занятий я приду прямо к вам, и мы поговорим. Согласны? 
 - Я бы рад, сынок, чтобы ты зашел ко мне, но это такой разговор, о котором должны знать только ты и я. Если ты зайдешь ко мне, Гюляндам-арвард будет думать, зачем зашел, спросит, зачем я тебя звал. Ну, и другие. Давай лучше посидим где-нибудь в другом месте. 
 - Мне все равно, Гани-баба, куда скажете - туда и приду. Сегодня у нас восемь часов занятий, я буду дома примерно в половине пятого. 
 - Тогда мы с тобой так договоримся: в половине пятого я буду в чайхане на углу. Заходи прямо туда, буду ждать. 
 - Хорошо, приду. 
 - Приходи обязательно, не забудь! 
 - Я приду, Гани-баба. Обязательно приду. 
 ...Простившись с Гани-киши, он взглянул на часы. Минут десять как идет лекция. Нет никакого смысла ловить такси. Теперь можно идти хоть пешком, так, чтобы подгадать к перерыву, а там, смешавшись со студентами, пройти в аудиторию и, не привлекая внимания, как ни в чем не бывало занять свое место. 
 Интересно все-таки, какое такое важное дело у Гани-киши? Чем он мог помочь старику? Самое большее - написать что-то. Может быть, старик попросит написать заявление или жалобу и куда-то отправить - так, чтобы никто ничего не знал. У каждого свои горести и заботы, в которые не хочется посвящать других. У Гани-киши - свои. Скорее всего именно жалобу попросит написать на сынка. Видимо, фактов, отраженных в акте, недостаточно, чтобы на Алигулу завели дело; требуется, наверное, добавить заявление отца. Гани-киши не хочет, чтобы Гюляндам-нене и другие соседи знали, что он жалуется на сына,- ведь если пятеро услышат об этом и одобрят такой поступок, то шестой обязательно скривится и осудит: посмотрите, дескать, на этого отца, который хочет засадить в тюрьму родного сына! Помочь - так его нету, а погубить несчастного он готов... Тем более что не все знают о "художествах" Алигулу. Бахман о них знал, но, по правде говоря, ему не улыбалось писать заявление в суд или в милицию,- каким бы прохвостом сын ни был, не отец должен его наказывать. Есть закон, есть люди, которые его исполняют. Вот капитан Тахмазов - должностное лицо, он составил акт и будет привлекать Алигулу к ответственности. Это естественно, это законно. Нужны дополнительные показания? Соберет у очевидцев. Надо спросить родителей? Спросит. Но совсем иное дело, когда обиженные отец и мать, рассердившись на дочь или сына, пишут в административные органы. Бывает, что сегодня они готовы на все, а завтра гнев остывает, они раскаиваются и забирают заявление назад. И смех и грех! Как говорится, на ишака сесть стыдно, а слезть с ишака еще стыднее... 
 Если Гани-киши попросит его написать такое заявление на Алигулу, решил Бахман, он посоветует старику сначала подумать, нужно ли это делать. 
 Подкатил автобус. Когда Бахман подошел к остановке, транспорта ожидали три-четыре человека. А теперь на остановке кипела толпа, и Бахман оказался в самой ее гуще. Людской поток закрутил его, потащил с собой, подтолкнул к подножке и, не дав опомниться, внес в автобус. 
 IX 
 Попрощавшись с Гюляндам-нене, Бахман еще раз поблагодарил ее за то, что она полтора месяца заботилась о нем, предоставив лучшее место в своем доме и опекая как мать, и спустился во двор. Против обыкновения, безлюдно было во дворе. Бахман как раз и хотел этого - то есть он желал, чтобы его уход никому не бросался в глаза. Ведь каждый спросил бы, отчего да почему он уходит от тетушки Гюляндам, пришлось бы что-то говорить, то есть лгать, причем всем одинаково. У него не было ни желания, нн времени на долгие разговоры. Да, хорошо, что дул сильный норд и соседи разошлись по домам, закрыв окна-двери. Одна Гюляндам-нене проводила Бахмана до ворот. 
 - Да пойдут твои дела хорошо, сынок. Мне будет скучно, я так привыкла к тебе. Не забывай нас, заходи иногда... Если потребуется что зашить, починить, погладить - не стесняйся, приходи, я сделаю. 
 - Спасибо, Гюляндам-нене, спасибо за все. Никогда этого не забуду,- сказал Бахман. А на самом деле он знал, что постарается все забыть и что уходит от Гюляндам-нене навсегда. 
 Он еще раз кивнул огорченной старухе, подхватил вещи и зашагал по тупику. У выхода из тупика, несмотря на ветер и пыль, толпились парни во главе с Импортным Наджафом. Бахману не хотелось встречаться с ними, но обойти их нельзя, другой дороги нет. Надо пройти мимо этих бездельников. 
 Собравшиеся на углу парни громко разговаривали, то и дело слышался смех. И вдруг все смолкли, все взгляды устремились на Бахмана, который шел, неся в одной руке старый обшарпанный отцовский чемодан, а в другой - свернутую в рулон постель. Шел и думал, что с такими вещами в автобус не влезешь. Надо ловить такси. 
 Если бы это зависело только от него, Бахман не ушел бы из этого двора - он привык к его обитателям. Они были неплохие люди. И даже вот эти ребята тоже, в сущности, неплохие, если не считать одного обормота, болтающего все, что взбредет на ум. Да, есть, конечно, и не ахти какие людишки. Но где нет плохих людей? К тому же если плохих не будет, то и хороших оценить некому... 
 Бахман шел, ни на кого не глядя. Когда он поравнялся с ребятами, Импортный Наджаф сказал: 
 - Что, сосед, тебе тут не понравилось, собрал манатки и уходишь? 
 - Наоборот, мне тут нравится,- ответил Бахман на ходу,- но в общежитии освободилось одно место, а оттуда ближе к институту. 
 - Ну, раз так, счастливого тебе пути! 
 И другие парни сказали Бахману добрые напутственные слова. И лишь того парня, который несколько дней назад, увидев его вместе с Афет, назвал чушкой, который, дескать, позже всех пришел, да раньше всех разобрался и заграбастал хорошую девушку,-парня, голос которого он слышал, а лица не видел, сегодня среди приятелей не было. 
 Бахман уходил из дома в кривом тупике, но половина его души оставалась тут, с Афет. Если он даже всех забудет, то ее забыть никогда не сможет. И поэтому ему лучше было с самого начала поселиться в общежитии. Он никогда не увидел бы Афет и теперь не мучился бы. 
 Бахман уходил, потому что не мог не уйти. Как он стал бы смотреть в глаза соседям, и особенно - Гюляндам-нене? "Что же это ты наделал?" - спросила бы она, и он не знал бы, что ответить... 
 Несколько дней тому назад, как договорился с Гани-киши, Бахман, не задерживаясь, прямо из института зашел в чайхану. Гани-киши, сидя за столиком, нетерпеливо посматривал на дверь. Посетителей было полно, и только в дальнем углу Бахман высмотрел одно свободное место. Но туда никто и не стремился сесть - неуютно и душно в том углу. Между тем, завидев парня, Гани-киши поспешно встал. Видно, он сожалел, что не смог сберечь для Бахмана свободное место. Чай он заказал, а вот сесть негде. 
 Огорченный, он вынул из кармана смятую рублевку, положил ее рядом с заварным чайником и глазами показал официанту, что заплатил и уходит. 
 Они вышли на улицу. 
 - Ты никуда не торопишься? 
 - Нет, Гани-баба. 
 - Тогда пойдем сядем хоть вон там, в садике. Чайхана - место подходящее, но что делать, если там некуда сесть? 
 Они направились в скверик, разбитый на месте снесенных ветхих домишек. Гани-киши был довольно высок, плечист, и Бахман был под стать ему - издали можно было подумать, что это сын с отцом или дедушка с внуком идут. 
 Убежденный, что Гани-киши хочет написать обстоятельное заявление в милицию и в то же время сохранить в тайне содержание заявления и потому так секретничает и заискивает, Бахман сначала решил отговорить старика от этой затеи, потом изменил свое мнение и решил, что отговаривать не станет,- старик немало пожил на этом свете, и ему лучше знать, как поступить, еще недоставало ему, Бахману, вмешиваться в чужие дела, пусть сами в них разбираются: чужая душа - потемки, никто не знает друг друга лучше, чем Гани-киши и его сынок. 
 Прошли в скверик, сели на пустую скамейку, и Гани-киши дважды кашлянул, как будто готовился произнести речь. Бахман с беспокойством ждал, удивляясь, почему старик тянет со своей просьбой. 
 - Сынок, я вот о чем хочу тебя просить... Надеюсь, ты мне не откажешь... 
 - Пожалуйста, Гани-баба, я готов помочь вам чем могу. 
 - Вот, я заранее хочу оговориться: если даже ты откажешь в моей просьбе, никто о нашей беседе не должен знать ничего... Ни Гюляндам-арвад, ни другой кто-нибудь. Как говорится, один камень снизу, один сверху, и крышка. Честно говоря, я боюсь попасть на язык Гюляндам-арвад... 
 Такое серьезное предупреждение Гани-киши развеяло предположения Бахмана: значит, речь пойдет не о заявлении на сына, а о чем-то другом. 
 - Я не болтлив, Гани-баба, умею держать язык за зубами. Что бы вы ни сказали сейчас, будьте спокойны - все останется между нами. 
 Гани-киши подсел к Бахману: 
 - Уметь хранить тайну - это качество настоящего мужчины. Я рад, что ты крепок на язык, и открываю свою тайну надежному человеку... 
 Гани-киши подождал, пока пройдет мимо молодая женщина с коляской, потом сказал: 
 - Сынок, я позвал тебя по поводу этого дела... Об Алигулу... Я уже говорил с участковым, капитаном Тахмазовым. Кое-как умолил его... Сначала он никак не поддавался, но в конце концов мы нашли с ним общий язык. Он согласен закрыть это дело... Но для этого, говорит, надо, чтобы пострадавший, то есть ты, написал, что не имеет к нему претензий, что Бахман Сарыев, то есть ты, не хочет, чтобы Алигулу судили, прощает ему... Теперь, родной мой, ты понимаешь, что судьба Алигулу в твоих руках. Как отец я тебя умоляю: прости его. Напиши об этом на листке бумаги, я отнесу, отдам участковому, и делу конец. Да, Алигулу - негодяй, мерзавец, жестокий человек... Много плохих слов можно сказать о нем. И это мой сын... Я лучше всех знаю, какой он... Но что делать?! Ребенок - это частица родительского сердца. А легко ли отрезать кусок сердца и выбросить? И тебя я понимаю, дорогой, ты пришел помочь и спас меня, а этот негодяй тебя ударил. Не так уж сильно, все обошлось, а могло быть хуже, мог и глаз выбить,- слава богу, хоть этого несчастья не случилось, а то что я тогда делал бы? 
 Голос Гани-киши дрожал, и, наверное, у него пересохло в горле. Вздохнув, он умолк. Бахман ждал: ему казалось, что старик переведет дух и еще что-то скажет. А Гани-киши лишь с мольбой смотрел на парня - так нищий смотрит на богача, ожидая подачки. Гани-киши заглядывал Бахману в глаза - хотел узнать, как принята эта его просьба, Бахман молчал. Ожидая совсем другого, он не был готов к восприятию того, что услышал от старика. "Так вот какая просьба ко мне у Гани-киши?!" Бахман представил себе, как в милиции читают и разбирают его прошение простить хулигана, если он такое напишет. А может, ему придется идти туда самому? Вот уж не ждал, не гадал, не думал. Он и в милиции-то был всего раз. Понятия не имел, как пишется заявление, о котором просил Гани-киши. Впервые в жизни Бахман попал в такую ситуацию, когда от одного его слова зависит, может быть, судьба человека, в данном случае - Алигулу. А может, и самого Гани-киши. Кaк быть? Ведь у Тахмазова есть акт. А теперь этот акт он, Бахман, должен зачеркнуть? Старик говорит, что был у Тахмазова... Действительно был, говорил и получил такой ответ? Может быть, Гани-киши сначала хочет заручиться заявлением, что он, Бахман, прощает Алигулу, а уж потом пойти в милицию и сказать: парень простил Алигулу, и ты, капитан Тахмазов, тоже забудь об этом происшествии, не передавай дела в суд? 
 У Бахмана еще не было портфеля, тетради для лекций и ручку он носил в десятикопеечном полиэтиленовом мешочке. Закинув ногу на ногу, он положил мешочек на колени и, глядя на беззаботно игравших детишек, обдумывал неожиданную просьбу Гани-киши. Что ответить, как ответить? Писать? Не писать? Жаждой мести он не горел... Вот если бы увидеть Тахмазова, посоветоваться... 
 - Сынок,- сказал Гани-киши,- ты, кажется, не слышал, о чем я говорил, или не понял? 
 - Я все слышал, Гани-баба, и все понял. 
 - Тогда почему молчишь? 
 Бахман молчал. Он и сам не знал, согласен ли дать такую бумагу, о которой, со ссылкой на капитана Тахмазова, просит старик. А Гани-киши думая, что Бахман либо боится, либо не хочет писать и тем самым спасать Алигулу. 
 И действительно Бахман был в затруднении. Если бы утром Гани-киши сказал, о чем хочет попросить, у него было бы время обдумать просьбу и прийти к определенному мнению. А теперь старик не давал ему думать, наседал, чувствуя, что если сейчас просимой бумаги не получит, то, может быть, не получит ее никогда. 
 - Бахман, родной мой, считай, что я умер, у меня никого нет и ты должен меня хоронить. Разве откажешься? Помоги мне в этом деле.- Сказав это, Гани-киши сунул руку в нагрудный карман и вытащил две пачки десятирублевок.Возьми эти деньги, сынок, здесь сто пятьдесят рублей, потрать их на свои нужды. 
 Увидев деньги, Бахман испуганно отшатнулся от старика: 
 - Что вы, Гани-баба! Мне ваших денег не надо. Спасибо. У меня есть свои. 
 Деньги так и остались в руке Гани-киши. Смяв их в ладони, он медленно отвел руку вбок. Не хотел, чтобы сидевшие напротив видели, что он предлагал деньги молодому парню. Это каждый мог истолковать по-своему. 
 - Не обижайся, сынок, и не подумай чего плохого. Я знаю, ты здесь один, студент, стипендии еще нет, дом далеко, а тут город, здесь деньги нужны, молодому человеку особенно. Надо купить то, это... Я даю тебе эти деньги от чистого сердца. Ведь ты из-за меня пострадал, от руки моего подлеца. Доля-ген я сделать тебе что-либо хорошее или нет? Если возьмешь эти деньги, я успокоюсь - хоть чем-то, а отплатил тебе за добро. 
 - Положите деньги в карман, Гани-киши, они вам понадобятся. Считайте, что вы сделали мне хорошее, и не обижайте меня. 
 В течение полутора месяцев Бахман наблюдал, как Гани-киши изо дня в день, с раннего утра до позднего вечера, мастерил для продажи всякие поделки. Сколько он на них зарабатывал? Копейки! Старик куда больше нуждался в деньгах, чем Бахман. Сколько времени собирал он эти сто пятьдесят рублей? И совал деньги, чтобы Бахману неудобно было отказать ему в просьбе. "Если ты так переживал за меня, то почему сразу, после скандала, учиненного сынком, не выразил ни сочувствия, ни сожаления? Денег я ни теперь, ни тогда не взял бы, а вот сочувственное слово кто отвергнет?" 
 В свою очередь Гани-киши раскаивался, что предложением денег задел достоинство парня. 
 - Опять говорю тебе, сынок: не думай, пожалуйста, ничего дурного. Я предложил эти деньги от души. Как-никак ты был ранен, понес ущерб. Хоть и не признаешься, а ведь ты страдал... Ну, хочешь, возьми эти деньги в долг, когда у тебя будут, отдашь, я не тороплю. 
 - Гани-баба, я вас прошу, положите деньги себе в карман и больше о них не вспоминайте, иначе я встану и уйду! 
 - Странный парень, э-э... Ну вот, смотри, положил,- и старик сунул пачку десяток в карман.- А теперь давай говорить о деле.- Гани-киши ласково провел рукой по полиэтиленовому мешочку, лежавшему на коленях Бахмана, как будто гладил ребенка.- Скажи мне, надеяться или нет, напишешь ты заявление участковому? - И Гани-киши взволнованно заглядывал в глаза Бахману и ждал от него только одного ответа- "да".- Вижу, сынок, ты почему-то уклоняешься от моей просьбы. Опасаешься, что такой поступок тебе повредит? Напрасно. Хочешь, принесу Коран, руку на него положу и поклянусь, что вреда от этого тебе не будет. Наоборот, доброе дело тебе зачтется. Алигулу поймет, что дальше так поступать нельзя, станет исправляться,- в конце концов, не зверь же он,- а Тахмазов порвет и выбросит акт... А я всю жизнь буду молиться за тебя аллаху,безостановочно говорил Гани-киши. Бахман остолбенело слушал.- Не думай, ради бога, что пристал к тебе старик как банный лист. Я к тебе обращаюсь, у меня нет другого выхода, в этом деле ты главный человек: как захочешь, так и поступишь, и я надеюсь, что ты меня не разочаруешь, ты же не бессердечный какой-нибудь.- Он убрал руку с колен Бахмана.- Ну, иди домой, пообедай, отдохни. И о моей просьбе не забудь, напиши этот клочок бумаги. И даже к Тахмазову тебе самому идти не придется, я сам отнесу. 
 Бахман ничего не обещал, не сказал ни "да", ни "нет", оставив старика в тревоге. 
 ...От улицы, на которую вышел Бахман, к общежитию медицинского института вела оживленная магистраль, и машины по ней сновали часто. Бахман, стоя на углу, ждал такси. Ему хотелось уехать скорее, прежде чем его увидит тут с вещами кто-либо из соседей и начнет расспрашивать: куда едешь да почему едешь? У него не было времени и желания говорить с кем бы то ни было. 
 Бахман надеялся, но не был уверен, что покинул двор никем не замеченным и что только одна Гюляндам да парни, торчавшие на углу, знали о его отъезде, и еще Гани-киши. Потому что, уходя, он заметил, что занавеска на веранде Гани-киши колыхнулась и приподнялась; ему показалось даже, что он уловил вороватый взгляд старика. Значит, старик знал, что он покидает этот двор, и покидает навсегда, однако не вышел попрощаться. Ведь именно из-за него, из-за Гани-киши, он покидает этот двор, расстается с людьми, которых уважал и к которым привык. 
 Впрочем, теперь он старику не нужен. Гани-киши своего добился - после долгих колебаний Бахман написал заявление, о котором просил старик, и отнес ему домой. Вручил и тут же раскаялся в своем поступке, но дело было сделано, и Гани-киши, словно предчувствуя, что Бахман станет сожалеть и раскаиваться, побежал с его заявлением к участковому уполномоченному. Капитан Тахмазов долго читал заявление, словно не верил, Бахманом ли оно составлено, потом вздохнул, сказал: "Ну что ж, это веское основание для прекращения дела. Теперь твой сын, Гани-киши, избавлен от тюрьмы. Как я обещал, так и будет,- отпустим твоего крокодила, но легче ли будет от этого тебе и людям, пока неизвестно". Все это старик с радостью рассказал Бахману на cледующий день. И, увидев Бахмана расстроенным, стал многословно благодарить его: "Спасибо тебе, спасибо капитану Тахмазову, большое спасибо, сынок, благодаря вам Алигулу избежал наказания, он ото оценит, он это поймет, спасибо скажет, Бахман, спасибо, дорогой, и от меня, ведь я тоже избавлен от позора". 
 "А я вот не избавлен,- подумал Бахман.- Люди коситься на меня станут, дураком назовут и предателем". Весь вечер и весь следующий день Бахман не осмеливался взглянуть в лицо Гюляндам-нене. "Ты избавил от наказания Алигулу,говорил он себе,- точь-в-точь так, как в свое время избавили от наказания убийцу Пота Яхыо... То есть сделал, ни с кем не советуясь, нехорошее, подлое дело!" 
 И вся история Яхьи всплыла в его памяти. Яхья был их соседом. Работал начальником цеха на сыродельном заводе. И кто его знает, может, с делом своим справлялся, но его не любили за скаредность. К тому же ростом он не вышел, и люди насмешливо говорили, что, когда Яхья идет, пятками колотит себя по одному месту... Рост от человека не зависит - получай то, что дано природой, и за уродство люди Яхью не осуждали - какой есть, такой есть, живи... Но они возненавидели этого карлика, который в одно мгновение порешил огромного, сильного мужчину, почтальона Мулаима-киши. 
 Бахман учился тогда в седьмом классе и, вернувшись из школы, играл с ребятами в футбол на пустыре за домами. В их квартале недавно сломали стоявшие бок о бок ветхие лачуги медников, красильщиков, башмачников; улицу расширили, пробили дорогу, устроили тротуары; людям и машинам стало легче, и для детей стало раздолье - несколько дней они играли в футбол, как будто хотели наверстать потерянное в прошлые годы. 
 Кроме того, райисполком разрешил жильцам выдвинуть вперед уличные заборы; площадь дворов увеличилась, да и сами заборы, однообразные, вытянутые в одну линию, теперь не уродовали, а украшали улицу. 
 И вот когда ребята упоенно носились по футбольному полю, на этой похорошевшей улице поднялся страшный шум, и вдоль нее полетел слух, что скоропостижно умер почтальон Мулаим-киши. Все удивились: с чего это вдруг здоровый человек умирает?! И вслед за известием о смерти почтальона покатилась по улице новость: это Пота Яхья пролил кровь Мулаима. Дети и взрослые, старики и больные - все кинулись к месту происшествия. Когда Бахман с ребятами прибежали туда, Мулаима-киши уже уложили на носилки, накрыли простыней. Его жена ревела в голос, била себя кулаками по голове. 
 Вскоре приехали люди из милиции, из прокуратуры - выяснять причину гибели человека. Единственным свидетелем трагической смерти Мулаима-киши оказался каменщик Калантар. Он огораживал усадьбу Пота Яхьи - так, как указал хозяин. Работа была в полном разгаре, когда пришел со службы почтальон. Ему сразу бросилось в глаза, что Яхья отхватил себе большую часть нового участка земли. "Ты что же, сосед, на моем-то участке забор возводишь?" - "Ничего подобного,отвечает Яхья,- этот участок мне полагается." - "Как же,- говорит Мулаим-киши,- участок против моего дома, под моим окном, а ты его считаешь своим и забором огораживаешь?" Слово за слово - заспорили; скандал разгорался, хотя Калантар и пытался утихомирить спорщиков, тем более что правота Мулаима и неправота Яхьи были очевидны. Но коротышка Яхья продолжал наскакивать на Мулаима, тот отбивался; вдруг Яхья исхитрился, подскочил на своих коротких ножках и ударил старика в грудь; тот пошатнулся, упал на груду камней и затих. Оказывается, ударился виском об угол камня. Смерть наступила так неожиданно, что в нее сначала никто не поверил. Даже следователь усомнился. К тому же Пота Яхья был так жалок, так съежился от страха, что при своем малом росте был похож на гномика - не верилось, что он мог ударить и свалить с ног такого мужчину, как Мулаим-киши. "Правда ли то, что ты говоришь?" - спросил следователь Калантара. "А зачем мне врать,- отвечал Калантар,- у меня над головой аллах, а перед глазами правда, я все видел; во всем виноват Яхья". 
 И тут жителей квартала словно прорвало. Они долго молчали, прощая Яхье разные проделки,- то ли не считали нужным с ним связываться, то ли втайне жалея этого от природы вроде бы обиженного человека... "Смотрите,- говорил один,- что сделал этот карлик!" - "А что ты на его рост смотришь? Ты лучше прикинь,-говорил другой,- сколько у него денег, и поймешь, отчего он обнаглел. Если сложить в стопу собранные им деньги и поставить его сверху, то он в два раза выше Мулаима-киши окажется". А третий считал, что теперь Яхья отсидит и за убийство, и за тихое многолетнее воровство. 
 Той порой похоронили Мулаима-киши. Дочь и зять, справив поминки, уехали в Баку, и осталась в доме одна старуха жена горевать и плакать по сыну, не вернувшемуся с войны, и по мужу, погибшему от руки соседа. Прошло сорок дней, и вдруг является домой Пота Яхья, выпущенный будто бы на поруки до суда. Прошел месяц - суда нет, третий - Яхья сидит дома, трагедия постепенно забывается... А вскоре распространилась весть, что Яхья начисто оправдался, в смерти почтальона его вины не было. Говорили, будто жена н дочь Мулаима-киши написали прокурору письмо, в котором заявили, что соседа ни в чем не винят, а каменщик Калантар изменил свои прежние показания. "Надо мной,- говорил,аллах, он все видит, не даст солгать, во всем виноват сам Мулаим-киши - он говорил Яхье все, что взбрело на ум, оскорблял его, даже схватил камень и бросил в Яхыо, но споткнулся и упал, и упал так неудачно, что сразу и дух вон..." Такой внезапный поворот дела всех привел в изумление. Конечно, каменщик Калантар Мулаиму-киши человек чужой, он мог ради кого-то или ради чего-то, сказав сначала одно, потом сказать другое и даже вовсе отказаться от своих показаний, данных, может быть, и сгоряча. Но жена Мулаима-киши и его родная дочь - во имя чего, почему они так поступили? Потеряли самого дорогого человека и спасали виновника его гибели от справедливой кары! Этого понять никто не мог. Ведь простить преступника - значит стоять с ним в одном ряду! 
 Долго люди отворачивались от Пота Яхьи, да и от жены Мулаима-киши, и долго помнилось им доброе, приветливое, просветленное лицо старого почтальона. Но, как и многое на свете, эта история постепенно забылась бы, если бы однажды утром не разнесся слух, что во сне скончался Пота Яхья. "Инфаркт",- сказал врач. "Бог его наказал",- сказали старики и старухи. Остальные с удовлетворением отметили, что кровь Мулаима-киши не осталась неотомщенной. 
 Бахман, как и все, не мог простить Яхье смерть Мулаима-киши; как и все, сожалел, что Яхья не был наказан; как и все, возмущался двуличием Калантара, недостойным поведением в этом деле жены и дочери почтальона, которые сначала одно говорили, потом вместе с Калантаром и доброжелателями Пота Яхьи вырвали преступника из рук правосудия. 
 Почему же теперь он сам поступил, как каменщик Калантар? Почему помешал наказанию Алигулу? Если бы в ту ночь кулак Алигулу пришелся не ему, а старику, разве тот не растянулся бы замертво от такого удара? Или Гани-киши, падая, как почтальон, не мог удариться виском об угол стола, стула или еще чего-нибудь? К счастью, ничего такого не случилось, да и самому ему повезло, с глазом остался, а ведь могло быть иначе, и Алигулу бил не с какой-нибудь безобидной целью - он собирался убить. И вот он, покушавшийся на убийство или умышленное увечье, благодаря Бахману гуляет на свободе, смеясь над людьми и над их законами. Не из-за корысти, а от жалости и глупой беспринципности сдался Бахман под натиском Гани-киши, и теперь понял это и простить себе не мог. Не простят ему и жильцы этого двора, которым Алигулу не давал покоя. Они ждали, что дело Алигулу вот-вот будут рассматривать в суде, их вызовут в качестве свидетелей, и они скажут всю правду о мерзавце. А Гюляндам-нене? Она твердо была убеждена, что на этот раз Алигулу не отвертится, из сетей закона не вырвется. А он вырвался. И не кто иной, как ее хваленый жилец, о котором она по-матерински заботилась, помог этому Алигулу... А Афет? Что она подумает о Бахмане?! Как она за него переживала, волновалась, какой симпатией к нему прониклась, планами своими, мечтами делилась; наверное, в рыцари его произвела, ведь он, спасая старика, подставил себя под свинцовый кулак Алигулу. А с каким гневом и ненавистью говорила она о недостойных делах Алигулу! Как она ошиблась в Бахмане, и как мог бы Бахман теперь показаться ей на глаза?! Если Афет спросила бы, почему, зачем он написал капитану Тахмазову такое заявление, что он ответил бы, как оправдался бы?! Но теперь надо думать не об этом, а о том, как жить вдали от Афет. 
 Все хорошее, что он успел сказать и сделать, сам же и перечеркнул. И ему нельзя было оставаться в этом дворе. На его счастье, в те дни в институтском общежитии освободилось место: один студент из Туркмении почему-то взял отсрочку на год и вернулся на родину. Приятель сообщил Бахману об этом и даже пошел вместе с ним просить коменданта общежития устроить койку Бахману. Приятель был парень бойкий, умел установить контакт с собеседником, заговорить кого хочешь своими речами; если бы захотел, он мог змею выманить из норы,одним словом, он уговорил коменданта и устроил Бахмана в общежитие. Иначе не так скоро нашел бы Вахмаи себе подходящий угол в городе... 
 Как хорошо, что истинную причину его переселения никто не знает! Гюляндам-нене поверила, что ему там будет ближе к институту и лучше, веселее с товарищами. Гани-киши полагал, что снимать угол в частном доме ему накладно и невыгодно, даже у Гюляндам, которая порой на квартиранта больше тратит, чем с него берет... Теперь какая-то экономия у парня будет, а деньги все-таки карман не тянут, зачем их зря выбрасывать? 
 Итак, он съехал с этого двора, зачем и почему - доподлинно никто не знает, и никто, в том числе и Гюляндам-нене, на него не обидится. И, может быть, прискорбный случай скоро всеми забудется, если, конечно, не появится снова Алигулу и снова не примется за старое. Забудется и акт, составленный участковым уполномоченным капитаном Тахмазовым, забудется и заявление Бахмапа, перечеркнувшее этот акт. 
 Все это забудется, но не хотелось бы, чтобы соседи забыли о нем, о Бахмане, и о том, как он помешал хулигану, и очень хотелось, чтобы его вспоминали добром. И чтобы он мог, никого не стесняясь, приходить в этот двор, повидать Афет. Иначе как во дворе где он мог бы ее увидеть? Стоять и издать у школы или тут, около дома, на улице, неловко, да и для девушки небезопасно. А что сказала бы Гюляндам-нене, если бы до нее дошло, что он около этого двора вьется? Старуха обиделась бы! "Какой неуважительный,- сказала бы,- этот парень: в квартале нашем бывает, а ко мне не заходит..." 
 Да, только теперь Бахман сообразил, как навредил он себе, да и другим, в какое неловкое положение попал, пожалев Гани-киши, проявив мягкосердечие и уступчивость... А может быть, и еще хуже. Хорошо, если Алигулу угомонится. Только вряд ли. Как говорили предки, если собака и перестанет быть собакой, скулить и лаять она все равно будет... 
 Из-за угла выскочило такси, остановилось. Бахман бросился за вещами. Но водитель, непонятно почему, не сказав ни слова, тронул с места и уехал. Наверное, невыгодным показался пассажир... Долго стоял Бахман на углу. 
 Наконец из-за угла выскочила личная "Волга". Водитель притормозил, высунулся в боковое окошко: 
 - Тебе куда, красавец? 
 - Мне на улицу Самеда Вургуна, почти в самый конец, там есть общежитие медицинского института, отвезешь? 
 - Почему не отвезти? За деньги все можно, хочешь - на край света отвезу? Садись! 
 Он открыл багажник. Бахман сложил туда свои пожитки - чемодан и узел. Сел на заднее сиденье. 
 Машина мягко взяла с места. 
 "Надо сегодня же, не откладывая, написать маме, сообщить новый адрес, чтобы по адресу Гюляндам-нене ни писем, ничего другого больше не посылала". 
 Это было первое, о чем он подумал, уезжая.