---------------------------------------------


 Юлиан Семенович Семенов
 Путь в новогоднюю ночь



 Люди


 На столе ответственного секретаря нашей газеты Сапырина лежит только что вскрытый конверт. Сапырин откладывает в сторону три листа, а остальные протягивает мне.
 — Этот документ, — говорит он, — важен как программа.
 Сапырин любит преувеличения, я знаю. Но я молчу и улыбаюсь. Я смотрю на листки бумаги, которые он протянул мне. Они вырваны из ученической тетради. Аккуратные синие клеточки были предназначены для мудреных арифметических задач о трубах, которые почему-то забирают воду из бассейна, или о поездах, которые стремительно катят навстречу друг другу, но никак не могут встретиться.
 На листках бумаги вместо цифр — слова. Если листки эти попадутся учителю словесности, он их исчеркает красным карандашом: чуть не в каждой строке — ошибка. И почерк корявый. Неровный, заваленный влево.
 Это письмо в редакцию — описание профсоюзного собрания, которое созвал старик Алаторцев, старейший в Сибири поисковик алмазов. Собрание происходило в тайге, в двухстах километрах от человеческого жилья, на берегу порожистой, стеклянной Сумары.
 Созвал экстренное собрание Алаторцев потому, что Анатолий Горохов, начальник их поисковой партии из экспедиции профессора Цыбенко и Воронова, приказал прекратить поиски алмазов по Сумаре.
 Осень шла за геологами. А за осенью следует зима. А с зимой в тайге нужно считаться. Но геологи решили не считаться с зимой, потому что здесь, у Сумары, должны быть алмазы. За это говорили данные шлихов и опыт стариков. Алмазы должны быть здесь, только надо получше поискать. Со злостью. Без злости алмаза не найдешь. А Горохов велел прекратить поиски.
 Он был крепким человеком, он каждое утро купался в реке, делал зарядку и сохатого бил одной пулей. А сейчас он не хотел никого слушать.
 — Мы перевыполнили все планы, — говорил он, — мы прошли с поисками на сто километров больше, чем надо было. За это всем будет премия.
 — Да нам алмаз нужен, — злился Алаторцев, — а не премия! Она сама собой приложится.
 — Может, ты и от зарплаты откажешься? — засмеявшись, спросил Горохов и начал намыливать щеки, Он брился каждое утро и уверял, что, если кончатся лезвия, он станет бриться топором.
 — Зачем же отказываться? — удивился Алаторцев. — Никак не откажусь, я до денег жадный.
 — Так в чем же дело? Через неделю вернемся в поселок, и ты переведешь деньги на аккредитив.
 — Что касается меня, — заметил Лешка Пашков, самый молодой в партии рабочий, — так я бы аккредитивы красного цвета делал.
 — Это почему? — спросил Алаторцев.
 — А потому, что я дальтоник. Мне синий цвет глаза режет.
 — Ничего, и с синим жить можно, — засмеялся Горохов. — Так, значит, завтра трогаем, друзья?
 — Нет, Анатолий Иваныч, — покачал головой Алаторцев и облизнул кончиком по-детски розового языка свои толстые потрескавшиеся губы.
 Горохов нахмурился и выбрил щеки еще раз. Сполоснув стакан и кисточку, он вымыл лицо холодной водой, пофыркал, довольный, и спросил:
 — Кто здесь главный, Алаторцев? Ты или я?
 — Разберемся, — ответил старик и созвал профсоюзное собрание.
 Люди расселись вокруг костра. От одежды валил пар, смешанный с тяжелым запахом пота. По-прежнему моросил дождь, и дрова от этого шипели, вспениваясь белыми пузырьками.
 От реки поднимался холодный туман. Плотный, серого цвета, он рвался на белые, ватные куски, когда ветер гнал его на берег, поросший густым колючим кустарником. От луга тоже поднимался туман, но этот туман был теплым, хотя ночи становились холодней с каждым днем.
 — Форум у нас есть? — спросил Алаторцев, когда люди, вытянув к костру ноги, приготовились слушать.
 — Не форум, а кворум, — поправил Алаторцева его племянник Саша Сизых.
 — Ладно, чего там! — обидевшись, буркнул Алаторцев и повторил: — Так, значит, кворум налицо? Сизых тут, Мишка тут, Леша тут, Анатолий Иваныч тут, и я, обратно, тут. Значит, все?
 — Все, — подтвердил Лешка Пашков, — так что начинай.
 Алаторцев подвинулся к Горохову и спросил его:
 — Вот ответь, Анатолий Иваныч: тебе что важно?
 — Работа, — засмеявшись, сказал Горохов.
 — Работа работе рознь, — заметил огненно-рыжий красавец Мишка Савельев.
 — Это я к тому говорю, что меня вот если, к примеру, плотником поставишь или бухгалтером, — с тоски помру. Ужас будет.
 — Хоть и туманно, но ясно, — сказал Алаторцев. — Ты, верно, о том хотел высказаться, что в каждой работе смысл важен, так?
 — Вот точно, Мироныч! — обрадовался Савельев. — Ну просто ты словно жонглер какой: мысли на расстоянии читаешь. Вот к нам в Бодайбо один такой приезжал…
 — Погоди, — оборвал его Алаторцев, — ты про фокусы разные чуть погодя расскажешь.
 — Иван Мироныч, — обратился к Алаторцеву Лешка, — я так полагаю, что в каждой работе конец важен, чтоб плоды появились.
 Алаторцев внимательно посмотрел на Горохова. Тот прятал улыбку в уголках красивого рта.
 — Вам знакома категория бесконечности, Алаторцев? — спросил Горохов после минуты молчания.
 — Вы меня, Анатолий Иваныч, всякими там вашими категориями не стращайте.
 Алаторцев покраснел и отвернулся от Горохова. Сизых придвинулся поближе к старику. Савельев принес охапку хвороста и начал подкладывать в затухавший костер тонкие ветки.
 Горохов перестал улыбаться. Нахмурившись, он оперся на кулаки и встал.
 — Странное дело выходит, товарищи, — начал говорить он, то и дело потирая мизинцем резкие морщины у переносицы, — мы уже две недели торчим у Сумары, а толку никакого нет. Так что о категории бесконечности я не зря спросил. И вы уж не обижайтесь, Алаторцев, словно барышня. Я просто хотел сказать, что мы здесь можем провозиться бесконечно долго, а вот будут ли алмазы — сие никому не известно.
 Горохов говорил свободно и красиво. И чем больше он сейчас говорил, тем сильнее начинал верить в то, что алмазов на Сумаре действительно нет, и тем скорее ему хотелось вернуться в поселок экспедиции и увидеть геолога Наташу Рябинину…
 — Итак, повторяю, алмазов здесь нет, хотя данные шлихов и благоприятны. Если бы алмазы были, мы бы их уже нашли.
 — Мы найдем, — сказал Сизых, — только еще маленько поискать надо.
 — Алмаз тут есть, — подтвердил Алаторцев.
 — А план есть?! — вдруг разозлившись, спросил Горохов. — Для вас план есть?
 — Для того и живем, чтобы планы при надобности ломать. Мы за последние годы планов много поломали, и ничего плохого, кроме хорошего, из этого не получилось. А планами нас стращали не то что ты, Анатолий Иваныч, — головами куда повыше.
 Дикий луг оделся росой. Сквозь низкие тучи проглянула хитрая, лисья мордочка месяца.
 — Ну, знаете, — сердито нахмурился Горохов, — вы так черт знает до чего договоритесь!..
 — Мы не договоримся! — загремел старик. — А если нужно будет, так я где угодно заявление сделаю: плевал я на твои планы и бесконечности, если стране алмаз нужен! Не для дяди на зимний риск идем. Понял?
 Стало тихо. Тесно прижавшись к высокому Алаторцеву, сидел Савельев и свирепо раздувал ноздри. Он боготворил Алаторцева и знал, что старик умеет сохранять спокойствие. А сейчас он заорал потому, что его обидели. Лешка Пашков, зачарованно глядевший в костер, поднял на Горохова круглые глаза и полез за кисетом.
 — Так вот что, — медленно сказал Горохов, — я отвечаю за нашу поисковую партию. В тайге главное — слитность, чувство локтя. Чтобы существовать, мы должны быть машиной, единой, сильной машиной. И я в этой машине, если хотите, — мотор, руль. А вы — колеса, подчиненные моей воле. Ясно? Пока мы здесь, вы будете беспрекословно выполнять мои приказы. Завтра мы отсюда уходим. Поиски прекращаем. Все!
 — Эх, ты… — покачал головой Алаторцев. — Никакое я не колесо, а полноправный гражданин Советского Союза. Понял?
 Старик обернулся к людям и спросил:
 — Как, ребята, считаете, будем продолжать поиски?
 — Будем, — ответил Мишка Савельев.
 — Да, — сказал Сизых.
 — Да, — сказал Лешка.
 Горохов собрал глаза узкими, собольими щелочками.
 — Критиковать меня критикуйте, но такого решения вам принимать никто не давал права.
 — Давали, — успокоил его Алаторцев, — из рук в руки получили. Прямиком из ЦК. Точка. Единогласно, что ли?
 — Я против, — сказал Горохов и ушел к себе в палатку.
 — Ладно, — вслед ему крикнул Алаторцев, — отметим в протоколе!

 «…Резолюция собрания членов профсоюза. Слушали и постановили: поиски алмазов на Сумаре продолжать. А.И.Горохову предложить остаться вместе с нами и давать научный взгляд на поиски. А если не хочет — пусть уходит, провианту все равно не дадим, потому что у самих очень мало. За председателя — Алаторцев»…

 Я отложил письмо в сторону.
 — Ну как? — весело спросил меня Сапырин. — Любопытно, а?
 — Очень. Только кое-что непонятно. Чем все это кончилось? Нашли алмазы у Сумары или нет?
 — Понимаешь, старик, дело тут не только в алмазах. Тут вроде любовь-злодейка замешана. Хотя, черт его знает, может быть, это все фантазия. Алаторцев в конце пишет, что Горохов-то вроде у другого геолога их экспедиции, — Сапырин заглянул в письмо, — у Воронова, девушку любимую хотел отбить, что ли… Поэтому, мол, и торопился уйти. Словом, во всем деле разобраться стоит: иди в бухгалтерию, оформляй командировку.
 Я добрался до экспедиции через три дня. Алаторцева я не увидел: он еще не возвращался с Сумары. И Горохова тоже не застал: он всего лишь два дня назад ушел обратно в партию вместе с геологом Наташей Рябининой.
 — Зачем они пошли? — спросил я начальника экспедиции профессора Цыбенко.
 Старик посмотрел на меня, хмыкнул в бороду и ответил:
 — Правдоискательство, мой друг, правдоискательство. Девица хочет реабилитировать Горохова, потому что я назвал его, изволите ли видеть, дезертиром…




 Ласка



 1

 — Неужели сбились, Наташа?
 — Не знаю. У тебя спички есть?
 — Да.
 — Зажги.
 Горохов слез с оленя, достал из кармана коробок и начал чиркать спички одну за другой, ломая их. Ветер швырял верхушки кедров. Тайга гудела тоскливо, сердито…
 — Спички сырые, — сказал Горохов. — Черт, неужели сбились?
 — Заночуем здесь? — спросила Наташа. Горохов подошел к ней и вздохнул.
 — До зимовья должно остаться не больше пяти километров. Может, дотянем?
 — Дай мне спички, — попросила девушка.
 Горохов нашел ее руку, и она почувствовала, какие у него холодные пальцы.
 — Ты замерз?
 — Нет. Немного.
 Наташа опустилась на колени, согнулась и, спрятав коробок в ватник, зажгла с третьего раза спичку. Она успела разбросать снег вокруг себя и приглядеться: тропы не было. Дула пороша. Все следы замело. Непроглядная тьма легла на землю так плотно, что даже запуталась в ногах у деревьев. Олени не хотели идти вниз.
 Горохов с остервенением бил их кулаками в бока и тянул за собой изо всех сил.
 — Не надо, Толя, ведь все равно не пойдут. Давай лучше костер разложим.
 — Какого черта нам этот костер? Все равно не разожжем. Ветер…
 Ветер… Он коварный здесь, в Саянах. Он заметает тропу, он вяжет людей незримыми ледяными ниточками.
 — Топор у тебя, Толя?
 — Да.
 Он долго искал топор во вьюках.
 — А ты его вообще-то взял?
 — Откуда я знаю! — ответил Горохов высоким голосом, не похожим на его обычный, чуть хриповатый басок. — Я не знаю, зачем тебе понадобилось идти на Сумару, просто не знаю!
 Наташа улыбнулась в темноте. Она поняла, что Горохов так нервничает из-за нее.
 Если бы он попал в буран один, он наверняка бы не волновался так, как сейчас.
 — Ты сердишься? — спросила девушка.
 — Ничего я не сержусь. Просто порезал палец.
 Наташа стала разгребать сугроб под елью. Пальцы мерзли, снег был сухой и колючий, он набивался под ногти. Потом рукам сделалось теплее: Наташа докопалась до мха. Она сунула пальцы под шапку, отогрела их и только потом начала рвать сухой мох для костра.
 — Нашел! — радостно крикнул Горохов. — Нашел топор!
 …Через полчаса они сидели около костра, близко прижавшись друг к другу. Острые блики пламени метались по их лицам наперегонки.
 — Чай пить будем? — спросил Горохов.
 — Обязательно.
 Горохов достал из вьюков котелок и зачерпнул снега. Поставил прямо в костер.
 Котелок сразу же стал черным. Костер сердито зашипел, языки пламени стали лизать снег, превращая его в синюю воду.
 Горохов снова сходил к вьюкам и принес карабин.
 — Зачем? — спросила Наташа.
 — Шатун, говорят, бродит.
 — Медведь?
 — Конечно, не кошка.
 Девушка придвинулась к нему и сказала тихо:
 — Страшно.
 — Ты, оказывается, трусиха.
 — Ага.
 — А еще геологом называешься. Что же тебе бояться, когда я рядом?
 Он обнял девушку. Наташа съежилась. Горохов прижал ее к себе и поцеловал в нос.
 — Холодный. Люблю тебя.
 Он взял ее лицо в руки и начал целовать глаза медленно и долго. Губы у него были шершавые, потрескавшиеся. Наташа вспомнила, что у Воронова точно такие же губы.
 Только он совсем не умел целоваться. Она целовала его, а Воронов только краснел и растерянно щурился.
 — Толя, — спросила девушка, — Толя, а ты меня правда любишь?
 Горохов ничего не ответил. Расстегнул ее куртку и положил руку на грудь. Голова у Наташи закружилась. Ей стало еще холоднее, а по спине поползли цепкие мурашки.
 Снова вспомнился Воронов, неуклюжий, долговязый, в очках. А рядом — Горохов. И губы у него шершавые и руки властные.
 — Не надо, — попросила девушка и отодвинулась.
 Горохов достал из кармана махорку и свернул козью ножку. Выхватил из костра головешку и, перебрасывая ее с руки на руку, ловко прикурил. Хмыкнул, покачал головой.
 — Смотри, чай закипает, — сказал он.
 — Да, пузырится. Пора класть заварку и соль.
 — Сейчас я принесу.
 Горохов поднялся и ушел в темноту. Олени, связанные друг с другом, разгребали копытами снег и щипали ягель — свое лакомство, похожее по виду на лавровый лист.
 — Что ты долго так, Толя?
 — Ищу.
 Наташа закрыла глаза. «Что же это такое, Воронов? Почему тебя нет рядом? Ведь ты раньше всегда был рядом, всегда и везде. Ты помогал мне разбираться в других и самой себе. А когда я решила идти с Анатолием к Алаторцеву, ты ничего не захотел мне объяснить. Ты просто сказал, что каждый волен в своих поступках.» Тайга молчала. Ветер стих. И вдруг дикий, нечеловеческий крик рванул ночную темь. Наташа вздрогнула, подняла глаза и увидела перед собой шатуна — бурого медведя.
 — Толя, — позвала девушка, — Толя же!..
 Крик повторился, но теперь уже слабее: Горохов убегал, продираясь сквозь заросли.
 Медведь встал на задние лапы и шагнул к костру. Ощерил пасть. Зубы у него были неровные, налезавшие один на другой, словно плохо ставленный частокол. Медведь зарычал, и рев его отдался эхом.
 Прошла секунда, не больше. Наташа откинулась на руки. Правая попала на ствол карабина. Девушка рванула карабин к себе, вскинула к груди и нажала курок.
 Приклад больно стукнул ее в подбородок. Наташа выстрелила еще раз, и мохнатая огромная туша бухнулась в костер. Запахло паленым.
 Наташа поднялась. Ноги дрожали в коленях. Куртка на груди была по-прежнему расстегнута…
 — Наташа! — позвал ее Горохов. Он шел из зарослей. — Наташа, — повторил он. — Наташа, боже мой…

 2

 Они добрались до зимовья, построенного около устья Няндармы, далеко за полночь.
 В избушке было еще холоднее, чем в тайге. Горохов принес дров и разжег маленькую печку, сделанную из железной бочки. В избушке стало тепло через десять минут.
 — Ну что ж, давай распаковываться, — предложил Горохов.
 Наташа сняла куртку и подошла к печке. Подбросила еще два поленца и села на пол, поближе к огню.
 — Поставь чай, — сказала она.
 — Я не люблю, когда мне приказывают.
 Девушка ничего не ответила. Протянув руки к открытой дверце печки, она грела пальцы, сжимая и снова разжимая маленькие кулаки. Горохов сходил за снегом, поставил котелок на печку и сел рядом с Наташей.
 — Послушай, великая охотница, — улыбнулся он, — а ты на меня серьезно дуешься?
 Наташа внимательно посмотрела на него и вдруг рассмеялась.
 — Я не дуюсь на тебя, ничуть не дуюсь.
 Горохов нахмурился, отошел к столу, сколоченному из плохо оструганных досок. Потер мизинцем переносье. «Это все, конечно, станет известно в экспедиции, — подумал он. — Просто чертовщина какая-то!» Достал из заднего кармана флягу со спиртом и спросил:
 — Ты хочешь погреться?
 Девушка ответила:
 — Да.
 Горохов налил ей спирта и разбавил его теплой водой. Наташа выпила и закашлялась. Она долго дышала носом и жмурилась, чтобы скрыть слезы. Горохов подвинул ей кусок хлеба и посыпал его солью. Наташа съела промерзший кусок и вытерла пальцами под глазами. Глаза у нее были смешные, лунные, словно у китаянки.
 Потом выпил Горохов. Он крякнул, закурил и, улыбнувшись, покачал головой:
 — Вот ведь какая штука жизнь, а?
 Наташа ничего не ответила. Тогда Горохов взял ее руку в свои и сказал:
 — Я шатун, Наташенька, самый настоящий шатун. Я ищу, я вечно ищу, но ничего не могу найти, потому что мне мешают другие медведи, более сильные. Вот тебя я нашел — и то, вижу, теряю. Оттого, что попался более сильный шатун. Что смеешься? Не надо. Если бы я сидел у костра, а ты пошла бы за солью к вьюкам, ты поступила бы так же, как и я.
 — Может быть. Только Воронов бы так не поступил.
 — Воронов? — переспросил Горохов. — Ты говоришь, Воронов?
 Он увидел, что Наташа смотрит на него с усмешкой, и это было самым неприятным.
 Пусть бы она плакала. Когда женщина плачет, тогда легче. Горохов знал это и умел утешать плачущих женщин.
 — Ты очень красива, — задумчиво сказал он, — а я ценю красоту и болезненно воспринимаю диспропорцию. В чем бы то ни было. Когда я видел Воронова рядом с тобой, меня рвала злоба. В конце концов мы все — биологический вид. Самцы и самки. И нам нужна гармония. Ты и я — гармония. Ты и Воронов — диспропорция. Пусть даже он и стал бы кидаться на медведя с кулаками. Ты должна быть со мной, и ты будешь со мной.
 Горохов подсел к Наташе и больно взял ее за руки у плеч. Он рванул ее к себе и прижал холодное лицо девушки к губам. Наташа оттолкнула его и сказала:
 — Ты не шатун, Горохов. Если бы ты был шатуном, честное слово, я бы осталась с тобой. Но ты просто ласка. Ты знаешь этот биологический вид?
 Горохов опустился перед девушкой на колени и, прижавшись головой к ее ногам, зашептал:
 — Наташа, любимая, не надо! — И вдруг закричал: — Наташа! Я люблю! Не надо так!
 — Слушай, перестань, — поморщилась девушка, — противно.
 Она снова улыбнулась.
 — Ну какой ты шатун? Ласка. Быстрая, красивая, хитрая. И знаешь, это великое счастье — то, что случилось сегодня. Я увидела настоящего шатуна и настоящую ласку.
 Горохов снова стал целовать ее ноги в меховых штанах, обшитых чертовой кожей.
 — Я бросил все на Сумаре, чтобы увидеть тебя, Наташа! Я все бросил, все ради тебя. Я оправдывал себя, потому что это во имя тебя!
 — И убежал, когда был шатун, тоже во имя… — засмеялась девушка.
 «Если сейчас она станет моей, — подумал Горохов, — тогда все изменится.» Он поднялся с колен, хрипло засмеялся и задул свечу. Наташа бросилась к двери, где стоял карабин.
 — Как только ты посмеешь подойти ко мне, Горохов, я выстрелю в тебя.
 …Всю ночь она просидела около печки, подбрасывая время от времени березовые поленца. Она смотрела в огонь и думала: «Хороший мой, добрый Воронов. Любимый мой человек. Ты думаешь обо мне?»
 Начальник поисковой экспедиции профессор Цыбенко сидел возле окна. Стекла были разрисованы тонким кружевом инея. За печкой пел сверчок. Бревенчатые стены дома пахли жарким хвойным лесом.
 Цыбенко был неисправимым поклонником охоты и всего к ней прилагавшегося: над узенькой железной кроватью висели три ружья, хотя стрелял профессор из рук вон плохо. Чуть пониже ружей висели ножи: огромные тесаки и маленькие, с наборными ручками финки.
 — Что же мне сказать вам, Наташенька? — задумчиво спросил Цыбенко и потрогал оттопыренным мизинцем граненый стакан. — Я просто не знаю, что сказать. Я лучше спрошу. Вы фильм «Летят журавли» смотрели?
 — Смотрела.
 — А «Дом, в котором я живу»?
 — Тоже.
 — Ну и как? Понравились?
 — Очень.
 Профессор сморщил лицо и сказал жалобным голосом:
 — А мне ужасно не понравились. Консерватор? Ханжа? Нет. Ни то, ни другое. Когда героиня одного фильма изменяет тому, кто на фронте защищает ее честь, — это для меня не героиня. Фильм, посвященный верности, никак, ну, никак не может иметь в первооснове своей неверность. И, бога ради, не убеждайте меня, что душой она верна. Я, понимаете ли, матерьялист…
 Последнее слово Цыбенко произнес нарочито по-старинному, через мягкий знак.
 Взглянув на девушку, он нахохлился и снова начал вертеть стакан коротенькими, плоскими пальцами.
 — А когда героиня другого фильма, жена геолога, — снова начал он, сердясь на что-то, — отдается первому встречному, — ах, ах, с тоски! — для меня это тоже не героиня. Терпеть не могу ущербности. А ссылаться в гадостях на тоску и скуку чудовищно в наше время. Вы видели, сколько по Москве расклеено объявлений о наборе рабочих на Север и в Сибирь? А вы знаете, какие дают подъемные? А вот Стивенсону подъемных не давали и проезд не оплачивали. Сам ехал. И вообще тоска — это следствие нездорового воспитания, честное слово.
 Наташа покачала головой и сказал задумчиво:
 — В жизни всякое бывает, Иван Петрович. Жизнь — не телеграфные столбы, вытянутые по прямой.
 Профессор запахнул свою коротенькую цигейковую куртку и пошел к шкафу. Пошуршав там бумагами, он достал большую коробку шоколадных конфет.
 — Угощайтесь, — предложил Цыбенко, — это очень вкусно. Вы любите шоколад?
 — Не очень.
 — Это почему же? Шоколад полезен.
 Наташа улыбнулась.
 — Знаете, Иван Петрович, мне по возрасту не положено относиться к чему бы то ни было с точки зрения полезности.
 — Ваша любезность не знает границ, — заметил Цыбенко. — Значит, шоколад нужен только старым развалинам вроде меня? Так?
 — Вы меня в краску вгоните.
 — Вряд ли, — сказал Цыбенко, — вряд ли я смогу вогнать вас в краску.
 У Наташи загорелись уши. Она сдержалась, чтобы не встать и не уйти. Цыбенко заметил это и засопел носом.
 — Так вот, о героях и героизме. Джек Лондон — это мужество, а Багрицкий — героизм. Этому я поклоняюсь. Серятинка обывательских бурь меня раздражает.
 — Не всегда это серятинка и обывательщина. Иногда это жизнь.
 Цыбенко забегал по комнате, натыкаясь на стулья. Давно сдерживаемое прорвалось.
 — Жизнь, говорите? Чушь! Галиматья! Романтика миллионов — это жизнь. Жизнь — это то, что происходит сейчас в России. И не смотрите на меня так, будто я учитель политграмоты. Творят счастье не в крахмальных манишках, а в рваных ватниках и вонючих унтах. Воронов — это романтика! Я — это романтика! И не смейте, — крикнул Цыбенко, остановившись перед Наташей, — не смейте порочить мое понятие романтики!
 — Иван Петрович, не сердитесь, — попросила девушка, — я просто говорю, что в жизни всякое бывает.
 — Бывает? Да, бывает. Положите под микроскоп породу, и вы увидите там многоцветность, восхитительную по тонам и пустую по смыслу. Вся эта восхитительная мишура не стоит одного крохотного кристалла алмаза. Вы должны выбросить всю эту многоцветность во имя алмаза, потому что он наитвердейший! Но если вы только за красоту, сопутствующую алмазу, — нам не по пути. В людях я уважаю то же, что и в алмазе: твердость.
 — Я понимаю это, — сказала девушка, не поднимая головы.
 — Не верю, — отрезал профессор. — Если бы понимали, так первым делом спросили бы меня, где Воронов. Где человек, который любит вас, как самый последний идиот?
 — Где Воронов, профессор?
 Цыбенко обрадовался и снова забегал по комнате.
 — Где Воронов, спрашиваете? Уехал! В Якутию! Да-с, к черту, к дьяволу, к океану.
 Наташа подалась вперед.
 — Когда?
 — Через день после того, как вы с Гороховым отправились за этой — как ее? — за вашей особой романтикой. Это романтика, когда всякое случается, всякое бывает!
 — Да, бывает, — сказала Наташа и посмотрела в лицо профессора глазами, полными слез.
 — Молчите! Не смейте оправдываться! «Бывает» — отговорка слабых. У них многое бывает. «Бывает» смакуют те, кто сидит в перенаселенных квартирах на пяти квадратных метрах, но зато с теплой уборной. Смакуют это проклятое слово те, которые не понимают прелести дальних дорог, горя разлуки, трепетного ожидания встреч. Смакуют те, кто ни черта не смыслит в жизни и радостях ее, те, которые с романтикой знакомы по кинематографу! Смакуют от тоски, от жены, которая радуется два раза в месяц — в дни получения мужем зарплаты; а жене тоскливо от мужа, у которого главная радость в жизни — купить бостоновый костюм с покатыми плечами, поиграть в преферанс и напиться до чертиков в дни праздников. Молчите, Наташа, вам нечего сказать мне!
 — Да, — ответила девушка. — Да, Иван Петрович, мне нечего сказать вам. Я просто напишу.
 — Роман в письмах?
 — Проще. Заявление об уходе.
 Профессор откинулся на спинку стула, сморщил лицо.
 — Значит, бежим?
 — Нет, едем.
 — В Москву? К бабушке?
 — Нет! В Якутию, к Воронову!
 Цыбенко погладил свою блестящую, словно блюдце, лысину.
 — Поздно, Наташенька, — сказал он, — чуточку поздно. Воронов улетел последним самолетом. Теперь связи с его партией не будет месяца три-четыре.
 — Будет, — ответила Наташа, засмеявшись сквозь слезы, — обязательно будет.
 Повариха Нина После увольнения из вагона-ресторана, натерпевшись страха в прокуратуре, она приехала в этот мужицкий лагерь, в поселок геологической экспедиции, ради того, чтобы по-настоящему заработать. А где заработать женщине, как не среди мужиков, которым что ни дай — съедят, что ни налей — выпьют? Нина знала, что поселок небольшой, всего сорок геологов и рабочих, по преимуществу молодых ребят, пришедших в тайгу по комсомольскому набору.
 Она разочаровалась в первый же день. Во-первых, готовить борщи и гуляши приходилось в палатке: дом под столовую еще не был закончен. Во-вторых, как раз перед тем, как она собралась открыть продажу завтраков, к ней, откинув полог, вошел начальник экспедиции Воронов и начал, словно настоящий обехаэсовец, лазить по котлам ложкой и пробовать еду. Нина вытерла руки о фартук и предложила:
 — Садитесь, Илья Владимирович, я вам борща налью.
 — Налей.
 За стенками палатки скрипел снег. Геологи, словно застоялые кони, прыгали с ноги на ногу, ожидая горячей еды, — впервые за двадцать дней их пребывания здесь.
 — Повар-душа, скоро? — кричал Бабаянц.
 Нина налила Воронову самую гущу, выбрала мяса без жил и плеснула полполовника сметаны. Воронов съел борщ в минуту. Нина смотрела на него с жалостью. Кончив есть, Воронов вытер масленые губы ладонью, наблюдая за тем, как Нина орудовала огромным половником, и вышел, не сказав ни слова.
 Повариха улыбнулась и подумала: «Все люди жрать здоровы. Мясо — оно и для идейного мясо».
 Потом она открыла полог, и в палатку вместе с тюлевыми клубами морозного пара ворвались шумные голодные ребята. Нина плескала борщ и кидала в каждую миску по кусочку мяса. На соленые мужичьи шутки она отвечала смехом, высоко запрокидывая большую голову, тяжелую от белокурых волос, уложенных сзади в пучок.
 — Повар, не стойте в своем окошечке! — закричал Сергей из пятой палатки. — У меня начинается сердцебиение!
 — Повар-душа, когда наступит весна, я подарю тебе фиалок, — пообещал Бабаянц.
 — Благодарю, — сказал шофер Сейфуллин, — однако влаги в твоем супе более чем достаточно.
 Когда завтрак кончился и геологи разошлись по своим объектам, к поварихе снова пришел Воронов. В руке он держал миску с чьим-то недоеденным борщом.
 — Ты это серьезно? — спросил он.
 — Ой, о чем это вы разговариваете? — подняла брови Нина и расстегнула пуговицу на блузке.
 Кругом было тихо, и только остатки борща бурлили в котле. Повариха расстегнула еще одну пуговицу, подошла к Воронову и засмеялась горлом.
 — Ты со мной дружи, я добрая…
 Воронов опустил глаза и сказал:
 — Еще раз ребят бурдой накормишь — акт составлю.
 Повернулся и вышел.
 Нина застегнула блузку и обиженно поджала губы. А через несколько дней она переехала в новый дом. Столовая была большая, светлая. В кухне печь отделали кафелем, хотя это не было предусмотрено по смете. Повариха смеялась:
 — Что мы, в Японии живем, что ли? И без кафеля обойтись можно.
 — Это почему же в Японии? — спрашивали ребята.
 — Потому, что там все изощренные и со своими бабами не живут, а на стороне нанимают, — объяснила Нина.
 Когда работа в столовой кончалась, повариха доставала гитару с белым бантом на деке и начинала петь про подмосковные вечера. Голос у нее был низкий, с хрипотцой, но приятный.
 — Тоскует баба, — говорил Сейфуллин, — утешить бы…
 Кто-то пустил смешной слух, что Нина и не повариха вовсе, а известная певица и киноартистка и приехала сюда, чтобы сделать кинофильм о геологах.
 Когда в поселке стараниями снабженца Геметова открылась промтоварная лавка, Нина пришла к Воронову и спросила его:
 — Что у тебя в магазине продают, начальник? Кальсоны да книги. А я женщина. Мне, может, на ваши кальсоны смотреть противно. Пусть шелку привезут да штапеля в синюю розочку…
 …Осенью в поселке приключилась беда: по недосмотру техника сгорел новый генератор. Крохотная электростанция стала. Нина сорвала с себя фартук и закричала на людей, собравшихся в столовой:
 — Грязь жрите, землю! Она тут жирная! Пока света не будет, готовить не стану.
 — Не наша вина-то, Нин…
 — А мне плевать!
 И повариха ушла из столовой, оставив людей без ужина. Наутро ее не пустили на кухню: там хозяйничали геологи во главе с Вороновым. Они чистили картошку перочинными ножами и пропускали через мясорубку немытую свинину.
 Повариха стояла на пороге и не знала, что ей делать: смеяться или кричать. Она долго раздумывала, а потом заплакала.
 — Гады вы проклятые, — всхлипывала она, — из-за вас вся жизнь у меня перекореженная. Чтоб вам ни дна ни покрышки!
 Вечером Нина пришла к Воронову, выпив перед этим полстакана спирта. Она смотрела на него блестящими, навыкате глазами и говорила:
 — Ты что из себя другого выдаешь? Такой же ты, как и все. Зачем сюда люди идут? За рублем. За рублем едут в эту проклятую тайжищу глухоманную! А ты что, словно в драмкружке, выпендриваешься?
 Воронов курил и сопел носом.
 — Сам на меня небось как жеребец смотришь, а форс даешь. Зачем? Одна у нас жизнь, чего ж ее бежать? Люди так людьми и помрут…
 — Ты для чего Сейфуллина к себе водишь? — спросил Воронов.
 Женщина молчала.
 — Ты зачем перед Бабаянцем задом вертишь и блузку раскрываешь? — Воронов говорил негромко, раздувая ноздри, морщась. — Ты почему ребят дрянью кормишь, мясо воруешь и на прииске перепродаешь? Ты зачем всем и каждому жужжишь, что плохо у нас, скучно и кино нет? А? Ты что в нашей жизни понимаешь?
 — Жизнь у всех одна, — тихо ответила женщина.
 — Врешь ты. У нас с тобой жизнь разная.
 Через неделю, когда установились дороги, схваченные цепкими руками первого мороза, повариха Нина уехала из поселка. Тайга расступилась и снова сомкнулась, оставшись один на один с людьми, которые сражались против ее зеленой силы…




 Новогодняя ночь


 Машины шли медленно. Свет фар пробивал белую стену снега только на пять метров.
 Мороз ломал стволы деревьев. Они скрипели, и от этого казалось, что лес стонал.
 В головной трехтонке начальник снабжения Якутской геологической партии Дмитрий Сергеевич Геметов то и дело протирал рукавицей чистое ветровое стекло и сокрушенно качал головой.
 — Бабу везем, вот и не видно ни черта. Пурга.
 — Все равно была бы, — возразил шофер Сейфуллин, — прогноз такой.
 — Ты что, метеоролог?
 Сейфуллин непонятно улыбнулся. Ссориться с Геметовым никак не входило в его планы, потому что везли сейчас, помимо оборудования для электростанции и двух кинопередвижек, шампанское, спирт, вина и всяческую снедь к встрече Нового года.
 А перед отъездом из экспедиции, три недели тому назад, новый начальник Воронов, человек, как выяснилось, непьющий, объявил, что свою порцию шампанского, а равно и другого производного не только от виноградной лозы, но и от пшеничного хлеба отдаст шоферам, если груз будет доставлен в полной сохранности и к сроку.
 — Вон как везу осторожненько, — сказал Сейфуллин, забыв о том, что рядом с ним не Воронов, а Геметов.
 В силу профессиональной проницательности снабженец понял, куда клонит Сейфуллин, и ответил загадочно:
 — С неба звездочка упала.
 Сейфуллин внимательно поглядел на небо, ничего, конечно, кроме беспросветной белой мглы, не увидел, но дипломатично согласился:
 — Да, бывает… 
 …Шофер второй машины, Проценко, ехал один и пел. Он всегда пел. Он даже думал словами стихов или песен. Когда Проценко хотел объясниться с медсестрой Людочкой, он говорил:



   Дорогая, сядем рядом,
   Поглядим в глаза друг другу.
   Я хочу под этим взглядом
   Слушать чувственную вьюгу.



 Людочка смеялась и садилась рядом с ним. Проценко лихо закидывал ногу за ногу, пощипывал струны гитары и запевал томно:



   На деревне расставание поют,
   Провожают В.Проценко в институт…



 Людочка теребила косынку.



   Скажите, девушки, подружке вашей,
   Что я о ней одной страдаю,



 — нерешительно заканчивал Проценко и всегда после этих слов норовил Людочку обнять. Но каждый раз после этой неудачной попытки он оставался один.
 — Эх, неприятно! — вздыхал он и тоскливо смотрел в бесконечную веселую пропасть синего дачного неба.
 …В третьей машине вместе с шофером Гостевым ехала Наташа. Сначала девушка ему не понравилась. Он косил глазом весь первый день пути, изучая ее профиль. Шофер видел курносый нос, ямочку на щеке и мохнатые серые ресницы. Второй и третий день Гостев беспрерывно курил. Курил так, что в кабине, где воздух был раскаленным от маленькой печки, делалось сине, как в тайге летом после грибного дождя.
 Вечером третьего дня решили заночевать в пути, потому что до ближайшего зимовья осталось километров пятьдесят, а по такой пурге, да еще ночью, эти пятьдесят километров могли бы оказаться похуже других пятисот.
 Наташа вызвалась дежурить. Шоферы уснули сразу же, как по команде. Девушка сидела рядом с Гостевым и думала о том, как ее встретит Воронов. Он не знал, что она едет к нему. Собственно, Воронов и не мог знать, потому что никто не верил, что машины смогут пробиться в поселок, за тысячу километров, в декабре, месяце буранов…
 Моторы работали на холостом ходу, убаюкивая. Лихо, по-разбойному посвистывал ветер. Наташа вылезла из кабины и пошла к головной машине.
 Геметов спал на плече у Сейфуллина, подложив под щеку ладони, сложенные лодочкой. Во сне он был не страшным, не таким, как показался Наташе в первый день, в Якутске, когда она умоляла снабженца взять ее с собой. Геметов тогда раскричался и заявил, что у него тара. Почему тара, какая тара, он не объяснил.
 Наташа пошла в обком, и только это спасло ее от зряшнего трехмесячного пребывания в городе. Геметов рассвирепел и заиграл желваками.
 — Я думаю, что экспедиция без вас не погибнет, — сказал он Наташе, когда они вместе вышли от инструктора промышленности, — но если погибнем мы, так только из-за того, что вы едете вместе с нами. Я, знаете ли, боюсь женщин в дороге.
 — Правильно делаете, — согласилась Наташа и, не попрощавшись, пошла в гостиницу собираться.
 «Через неделю я буду с тобой, Воронов», — думала девушка и не могла сдержать счастливой улыбки.
 …Первым проснулся Проценко. Он проснулся от того, что отлежал себе шею.



   Мариника, Мариника,
   Ты не спи-ка,
   Ты не спи-ка!



 Он пропел это бодрым голосом и отправился будить Геметова. Ему он пропел ту же песенку.
 — Лемешев, — гордо сказал Сейфуллин. Геметов протер глаза и ответил:
 — Значительно хуже.
 Наташа осторожно разбудила Гостева. Тот сладко потянулся, зачмокал губами, хрустнул пальцами и спросил:
 — Ма, эт ты?
 Увидев Наташу, он покраснел и, чтобы скрыть смущение, закашлялся. Потом с такой силой нажал на акселератор, что мотор, казалось, должен был лопнуть от напряжения.
 Наташа села рядом с Гостевым и уснула сразу же, уронив голову на его руку.
 — А я повторяю, что баба несет водителю автомобиля несчастье. Это очень правильно, — мрачно заметил Геметов, — потому как примета такая есть…
 Дорогу замело так, что головная машина забуксовала. Геметов с Сейфуллиным вылезли из кабины, позвали Проценко и втроем двинулись к гостевской машине. Они заглянули к нему, увидели, что девушка спит на плече шофера, и пошли расчищать путь одни.
 Стометровую полянку одолели за полчаса. Когда машины въехали в тайгу, Сейфуллин отер пот со лба и сказал мечтательно:
 — Сейчас бы семьдесят пять грамм шампанского…
 — А двадцать грамм спирта хочешь?
 Зная хитрый нрав снабженца, Сейфуллин ничего не ответил, а только вздохнул.
 — Чего вздыхаешь?
 — Дедушку вспомнил.
 — Больше никого не вспомнил?
 — Никого.
 — Ну, тогда жми.
 Машины шли медленно, и снег отлетал от них тугой, словно каучук. Дорогу теперь приходилось расчищать почти через каждые десять километров. Лбы у водителей начали шелушиться от пота, козырьки шапок оторвались и все время налезали на глаза. Геметов скрипел зубами. Проценко пел:



   До тебя мне идти далеко,
   А до смерти четыре шага.



 Гостев поправлял его:
 — Шесть, шесть шагов.
 — Восемь, — замечал Сейфуллин, — я сам высчитывал.
 Наташа смеялась. Геметов переставал скрипеть зубами и переглядывался с шоферами.
 А когда во время очередного привала Наташа отобрала у всех шапки и пришила козырьки, Геметов сказал:
 — От имени и по поручению, словом… большое спасибо…
 Утром 31 декабря Геметов начал нервничать. До экспедиции оставалось никак не меньше сорока километров, причем самых страшных: дорога шла вдоль реки, похожей сейчас на лестницу, составленную из битых, нагроможденных друг на друга зеркал.
 Из синего прибрежного льда торчали деревья, обернутые в белую вату инея.
 — Слушай, Хатиб, — обратился Геметов к Сейфуллину, — а ты быстрее ездить умеешь?
 — По шоссе — да.
 Дорога петляла вдоль реки, а потом внезапно свернула в тайгу. Снега здесь было чуть поменьше, и Сейфуллин сразу же наддал газ. Так проехали несколько километров, и Геметов даже замурлыкал песню. Он представлял себе, какая в экспедиции будет радость: электричество и шампанское к Новому году.
 Он представлял себе, как геологи станут благодарить его, как Воронов даст ребятам премию в месячный оклад, как закрутят кинофильм «Мы из Кронштадта», как во все дома придет электричество. Словом, Геметов представлял себе самые радужные картины. Поэтому он недовольно нахмурился, когда Сейфуллин притормозил.
 — В чем дело?
 — Полянка хитрая, Дмитрий Сергеевич.
 — Проскочим.
 — Боязно.
 — Хатиб, — сказал Геметов с укором, — мне стыдно слушать тебя.
 Машина рванулась с места. Стрелка спидометра заметалась, как вратарь в воротах проигрывающей команды. В кабине стало жарко, словно в бане. Геметов оглянулся:
 Проценко несся за ним впритык.
 «Вот дурень, — подумал Геметов, — воткнется же». Он распахнул дверцу, стал на подножку и закричал:
 — Не наступай на пятки!
 Проценко ничего, конечно, не услыхал. Геметов махнул ему рукой: мол, отстань, — но в ту же секунду почувствовал резкий удар в плечо. Пальцы его разжались, и, описав в воздухе дугу, он упал головой в сугроб.
 Когда Сейфуллин вытащил его из снега, Геметов ошалело сказал:
 — Прямо как из рая вынули. Там все белое.
 Потом он посмотрел на Сейфуллина, на Проценко с рассеченным лбом, на его помятую машину, на Гостева с Наташей, которые бежали к нему со всех ног, и сказал:
 — Плохо, ребята, дело…
 …Гостев взял Проценко на буксир, а Сейфуллин с Геметовым двинулись следом, выкопав передние колеса своей машины из глубокой ямы, занесенной снегом.
 Сейфуллин то и дело посматривал на стрелку Уровня масла. Давление неуклонно падало.
 — Наверное, сальник, — сказал он Геметову, который все время вертел шеей, вспухавшей с каждой минутой все больше и больше…
 Проценко в своей машине кусал губы и вытирал со лба кровь, которая сочилась из-под марли. Он взглянул на себя в зеркальце и пропел:
 Голова обвязана, кровь на рукаве, След кровавый стелется по сырой земле.
 Проценко до боли в суставах сжимал руль, потому что ехать на буксире было необычайно трудно. Снег лежал сухой, крупчатый, пошедший кое-где наледью. От этого машина вихляла, как новичок на катке.
 Избушка зимовья, рубленная позапрошлым летом в центре безмолвия, на поляне, стиснутая со всех сторон сильными, заломленными в небо руками деревьев, казалась здесь чем-то сказочным, декоративным.
 Луна стояла как раз над поляной. Снег искрился так ярко, что думалось, будто с луны кто-то бросал зажженные спички. Но спички эти были лунными, холодными, как бенгальский огонь, который не может согреть, а уж зажечь — тем более. Только густым черно-белым тучам, окружавшим желтый диск, было, по-видимому, жарко от ночного светила, потому что все они проносились мимо луны на порядочном расстоянии, опасаясь растаять, разорваться на мелкие, беспомощные клочки…
 — Приехали, — облегченно вздохнув, сказал Гостев, но тут же вздрогнул, услыхав позади три протяжных гудка — сигнал тревоги.
 — Эй, — кричал Сейфуллин, — сюда! У меня мотор заглох!
 — Вот тебе и приехали, — сказал Гостев Наташе. — Аида к ним, посмотрим, в чем дело…
 В зимовье стало тепло. Проценко сидел, нахмурив брови. Наташа перебинтовывала ему голову, а он внимательно следил за ее быстрыми руками.
 Потом Наташа растерла шею Геметову. Тот кряхтел и морщился. Когда девушка закутала его шарфом, он одобрительно хмыкнул:
 — Молодец ты с нашим братом управляться.
 — Велика наука, — улыбнулась Наташа.
 Проценко остался верен себе. Он пропел:



   Спасибо, сердце,
   Что ты умеешь так любить!



 Все отчего-то замолчали. Маленькое окошко, наполовину застекленное, наполовину забитое фанерой, было похоже из-за полукруглой формы на одноглазого волшебника.
 Сходство это дополнялось тем, что как раз над ним висели ветвистые оленьи рога.
 — А не встретить ли нам Новый год? — вдруг спросил Сейфуллин. — Все равно здесь засели.
 — Никто не засел, — рассердился Геметов. — Гостев у нас персонаж положительный, ему и ехать в экспедицию. А мы подремонтируемся — и следом.
 — Я с Гостевым, Дмитрий Сергеевич, — сказала Наташа, но, увидав потемневшее лицо снабженца, добавила тихо: — Разрешите, пожалуйста…
 Геметов несколько раз подряд глубоко задохнулся махорочным дымом, потом потушил цигарку о стол и отшвырнул в угол.
 — Неистовая ты, ей-богу…
 — Спасибо вам, Дмитрий Сергеевич. Значит, можно?
 — Сказал же… Пошли машины перегружать, ребята!
 Консервированные фрукты, икру, печенье, бутылки со спиртом, вино и шампанское перенесли в гостевский «ГАЗ», а передвижки и оборудование для электростанции — к Проценко.
 Пальцы на морозе стыли. Бутылки с шампанским были скользкие, то и дело падали в снег. Каждый раз, когда бутылка падала, Геметов начинал кричать:
 — Что, руки у тебя отсохли, да? Рак кожных покровов у тебя, да?
 Когда Проценко выронил сразу две бутылки, а Геметов особенно сильно раскричался, Сейфуллин сунул в карманы несколько банок консервов, три бутылки шампанского и пошел в избушку зимовья.
 Геметов сначала растерялся, а потом заорал:
 — Чего, чего?!
 — Я хоть и татарин, — медленно, с расстановкой ответил Сейфуллин, — а Новый год встречаю по-христиански. Ясно? А это, — он хлопнул себя по набитым карманам, — усушка и утруска. Для вашей перестраховки, потому что никто и слова не скажет.
 — Ну и жох, — протянул Геметов. — Ладно, черт с тобой, возьми еще и спирта.
 «Воронов, любимый мой Воронов, — думала Наташа, перегружая тюки с крупами, — скоро, совсем скоро я увижу тебя…»
 Через полчаса все столпились вокруг стола. Геметов раскупорил бутылки. Выпили за счастье в Новом году. Проценко принес из машины гитару и заиграл «Амурские волны».
 Наташа взглянула на часы и сказала:
 — Товарищ Гостев, разрешите мне пригласить вас на вальс.
 Длинный, нескладный Гостев покраснел.
 — Я не умею, — тихо ответил он и спрятал ноги под табуретку.
 В печке трещали дрова. В запотевшем окошке отражался тусклый свет переносной лампы. Стены зимовья пахли малиной и вяленой рыбой. Янтарные капельки смолы застыли невыплаканными слезами. Проценко смотрел на девушку грустно, с любовью.
 Гостев вспоминал свою дочь Дашку. Сейфуллин в мохнатых унтах, с застывшим лицом танцевал с Наташей вальс. Он держал девушку почти на весу, потому что пол был неровный, со щелями.
 Потом Наташа танцевала с Геметовым.
 — А я безногий, что ль? — перестав играть, спросил Проценко. Он обхватил Наташу за талию и, сам себе напевая, прошел с ней два круга.
 Гостев поднялся, как только Наташа кончила танцевать, нахлобучил ушанку и сказал:
 — Ну, пока! Я поехал потихоньку.
 И вышел, не дожидаясь девушки.



   Глухая ревность кровь пьянит,
   Пусть Гостев нас тут не винит,



 — сказал вслед ему Проценко.
 Наташе стало радостно и весело: она была очень молода и поэтому радовалась всегда, когда чувствовала, что нравится окружающим.
 Все вышли провожать их.
 — Осторожней, парень, — сказал Геметов, — дорога — сам знаешь.
 — Чего там…
 — Там «чего» нет, — ответил Геметов, — не терпевший никаких морфологических неточностей в речи, — а вот «ничего» там быть может. Постиг?
 Когда машина тронулась, Наташа увидела, как шоферы вынесли переноску и все втроем полезли под проценковскую машину.
 «Как же они будут в такую стужу ремонтировать? — подумала Наташа. — Разве мыслимо?» Девушка закрыла глаза и сразу же увидела Воронова. Она счастливо засмеялась.
 Гостев недоуменно посмотрел на нее.
 …Лед вспузырило, как простоквашу.
 — Через реку махнем, — сказал Гостев, быстро взглянув на светящийся циферблат часов, — а там до дома пять километров.
 — Успеем к двенадцати?
 — Должны.
 — А Геметов волновался…
 — Правильно делал. В тайге без дружбы нельзя.
 Наташа не поняла.
 — Ну, когда один, — пояснил Гостев. — В тайге одному нельзя, пропадешь зазря.
 — Это верно, — согласилась девушка.
 — У меня к вам вопрос.
 — Какой?
 — Вы нашему товарищу Воронову не родственницей будете?
 Наташа улыбнулась.
 — Нет.
 — Странно, — вдруг обрадовался Гостев. — А то мне ваша личность показалась знакомой. У Воронова на столе стоит. Только там значительно некрасивше. Это точно.
 Гостев посмотрел на девушку, увидал ее профиль, хотел сказать что-то, но не успел: впереди чернела полынья. Гостев вывернул руль и почувствовал, как у него сразу же вспотели ладони: что-то захрустело так, будто рвали коленкор. Наташа уперлась руками в сиденье, чтобы не удариться лбом о стекло. Передние колеса провалились под лед.
 Гостев рванул рычаг коробки скоростей вверх и дал задний ход. В ту же минуту раздался треск, но теперь уже с боков. И в кабину хлынула дымная, обжигающая вода.
 Наташа вскочила на сиденье. Гостев распахнул дверцу и прыгнул вниз. Через мгновение он прохрипел:
 — Давай сюда!
 Наташа заглянула вниз и увидела Гостева. Он стоял по горло в воде. Его лицо стало белее снега. Это было так страшно, что девушка зажмурилась.
 — Скорей, черт! — заорал Гостев. — Скорей.
 Наташа шагнула вниз и почувствовала, как ее подхватили сильные руки шофера. Он держал ее над головой и нес к берегу. Руки у него дрожали, глаза налились кровью, а тело покалывало тысячью иголок, не больно, но противно.
 Он добрел до берега и бросил Наташу в снег. Здесь, у берега, ему было так же, как и около машины, почти по горло. Он начал карабкаться, но лед был свежий, скользкий. Гостев все время падал вниз, в воду. Наташа протянула ему руки.
 — Держись!
 Гостев взял ее пальцы и, упершись ногами в крутую стенку ледяного берега, начал подтягиваться. Наташа заскользила. Как она ни старалась упираться коленями, снег под ней полз прямо в черную полынью, к Гостеву. Он увидел это. Разжал пальцы.
 Упал в воду, и брызги, поднятые им, сразу же зазвенели льдинками. Гостев пошел вдоль берега, отыскивая место, где можно было бы выбраться из воды. Он шел, словно ледокол в Арктике: от него отскакивали маленькие льдинки и тонко звенели, сталкиваясь друг с другом.
 Наташа бежала по снегу, проваливалась, вылезала и кричала не переставая:
 — Давай руку! Давай руку, Гостев!
 Шофер упрямо мотал головой и брел все дальше, к тому месту, где рядом с водой из снега торчала стеклянная ива. Там он вылез и упал в снег.
 — Беги вдоль по берегу, — сказал он девушке, задыхаясь, чувствуя, как сердце у него поднималось к горлу. — Беги! Ну!
 — Ты что? — испуганно спросила Наташа, увидав, как весь он, на глазах, покрывался хрустящей корочкой льда.
 — Что ты?! — закричала девушка, и лес отозвался смешливым многоголосым эхом.
 Когда женщина чувствует, что мужчина, спутник в трудной дороге, слабее ее, она может стать впереди, она может повести его за собой. Но когда женщина знает силу своего спутника, его мужество, а потом видит его бессильным, не таким, каким привыкла видеть всегда, вот тогда она теряется, становясь только женщиной, которая призвана любить, бояться и жалеть.
 — Беги! — снова прохрипел Гостев. — Вдвоем нам ни к чему…
 Наташа заплакала, а потом схватила Гостева за воротник, рванула на себя и с размаху, что есть силы, Ударила его по лицу.
 — Не надо, — прошептал Гостев, — больно мне.
 Девушка почувствовала, как у нее напряглись мышцы шеи. Она снова схватила Гостева и снова начала его бить по лицу. Потом стащила с него ватник и джемпер.
 Ватник, хрустнув, сломался. Наташа сорвала с плеч свою куртку и стала втискивать в теплые рукава холодеющее тело Гостева. Наташа застегнула на нем все пуговицы, рванула Гостева на себя и посадила в снег. Он упал. Наташа снова посадила его, а он снова упал. Тогда девушка стала бить его руками по холодному лицу, ногами толкать в ребра и живот.
 — Больно, — зло сказал Гостев.
 Наташа засмеялась сквозь слезы: «Больно — это тепло…» Девушка стащила с себя меховые штаны. Холод сразу же прошел сквозь легкую фланелевую ткань лыжных брюк. Эти брюки ей сшила в Москве бабушка по последней моде: узенькими, с накладными карманами и белой строчкой по швам. Наташа развязывала шнурки у лодыжек и все время следила за тем, чтобы Гостев не упал в снег. Но он все-таки упал. Наташа подскочила к нему, схватила за руки и принялась разводить их в стороны, стараясь разогреть Гостева. И вдруг Наташа подумала: «Ведь в машине спички и спирт. Это спасение!» Она оглянулась на полынью, на машину, которая врастала в лед, на стеклянную иву у берега, на долговязого человека с белым лицом, который только что спас ее, и побежала к реке.
 — Стой! — закричал Гостев.
 Ему показалось, что кричал он зычно и громко. А на самом деле он свистяще шептал:
 — Стой! Стой! Наташа! Стой!
 Девушка бежала по льду. И тогда он поднялся. Как пьяный, раскачиваясь из стороны в сторону, Гостев пошел следом за Наташей. И чем дальше и быстрее он шел, тем больше чувствовал в себе силу, которая победит холод.
 Сейфуллин, Проценко и Геметов лежали под машиной на тулупе. Геметов светил переноской, а шоферы лихорадочно кончали ремонт. Решили сделать одну проценковскую машину и на ней привезти в партию кинопередвижки и движок, чтобы в новогоднюю ночь у людей был свет.
 — Да, — продолжал Сейфуллин, усмехаясь, — посмеются над нами, как нагрянем. Я, между прочим, очень обожаю консервированные сливы с манной кашей. Вернемся — две банки съем.
 — Так я тебе две банки и дам! — возразил Геметов.
 — А за героизм?
 Все засмеялись. Сейфуллин торопился, и поэтому гаечный ключ то и дело соскакивал с пробки маслобака.
 — Черт, — сквозь зубы сказал Сейфуллин и выругался.



   «Товарищ, я вахту не в силах стоять»,
   Сказал кочегар кочегару,



 — простонал Проценко и закончил прозой, которую так презирал: — Башка, ребята, лопается.
 — Потерпи, браток, — попросил Геметов, — немного уж осталось.
 Проценко крякнул и снова, как фотограф в темный мешок, запустил руки в мотор.
 Стараясь хоть чем-нибудь помочь шоферам, Геметов начал рассказывать смешные анекдоты.
 «Хороший какой мужик, — подумал Сейфуллин, — беспокойный и заботливый…» Он посмотрел на снабженца и улыбнулся ему. Тот сморщил лицо и сказал:
 — Неспокойно у меня на душе за наших. Просто черт знает как скребет. Не надо было их одних пускать. Пропади это шампанское пропадом!
 Проценко довернул гайку, бросил ключ и сказал:
 — Все. Поехали.
 …Воронов проснулся оттого, что в дверь громко стучали ногами. Он нашел рукой очки на тумбочке, быстро надел их и крикнул:
 — Кто?!
 — Я, Геметов.
 — Молодец, старина! — засмеялся Воронов, натягивая джемпер.
 — Да скорей откройте! — крикнул Геметов.
 Воронов босиком подбежал к двери, откинул щеколду. В комнату вошел снабженец. На руках у него лежала белая Наташа. Воронов отступал, пока не сел на кровать.
 — Пустите, — попросил Геметов, — я ее положу.
 Воронов встал, взял у него из рук девушку и, склонившись над ней, спросил:
 — Наташа, Наташенька, ты слышишь меня?
 Девушка открыла глаза, узнала Воронова и заплакала.
 — Ну, с Новым годом вас! — сердито сказал Геметов. — А я пошел Гостева спиртом лечить. Поморозился парень. Да, товарищ Воронов, гречку сейчас раздавать или вместе с рыбными консервами? Я трески привез…
 Воронов не слушал его. Он смотрел в Наташино лицо неотрывно, жадно. Геметов покачал головой. Пошел к двери и уже с порога сказал:
 — А подруга ваша — девка что надо.
 …Стрелки маленького будильника показывали половину третьего. Новый год пришел, а с ним пришло счастье…
 …О моей поездке к геологам в нашей газете было напечатано совсем немного. На третьей полосе, в нижнем левом углу, петитом было набрано:

 "Трудная работа геологов. Только за последние два месяца в районе р.Сумары обнаружено три крупных алмазных месторождения. Поиски велись под руководством старейшего сибирского поисковика И.М.Алаторцева.
 В восьмистах километрах севернее Сумары экспедицией И.В.Воронова открыта алмазная трубка. Поиски продолжаются…"