Аннотация: Роман о советских воинах, прошедших боевой путь в Афганистане. В центре фабулы романа – художник Веретенов, который едет на «необъявленную войну», чтобы запечатлеть происходящее на холсте и повидаться с сыном, находящимся в воюющих частях. Глазами художника-баталиста и рисуются те события, что развертывались в те дни в районе Герата, воссоздаются образы советских солдат и командиров.
 При художественном оформлении книги использованы уникальные фотографии, сделанные А. Прохановым на месте действия, – писатель неоднократно бывал в воюющей стране.


---------------------------------------------


 Александр Проханов
 Рисунки баталиста



 К моим читателям


 Эта книга писалась в 1984 году, когда мне с войсками удалось побывать в Герате. Батальоны, продвигаясь в глинобитных теснинах, «чистили» мятежный район Деванчу. Тогда я видел «афганский процесс» с полкового командного пункта, расположенного на башне в центре Герата, из люка боевой машины пехоты, вставшей на «блоке» у старой мечети, сквозь блистер Ми-восьмого, подавляющего пулеметные гнезда в районе кладбища, в полевом лазарете, куда привозили убитых и раненых. Я написал, что видел, ни больше ни меньше. А видел я – ЭТО.
 Смысл «афганской кампании», загадочной, трагичной, теперь уже для нас завершенной, будет постепенно открываться исследователям по мере того, как станут всплывать документы, свидетельства очевидцев, нетривиальные взгляды аналитиков – политологов и военных. Ее боль, драма, глубинное, захватывающее судьбы целого поколения движение станут длиться многие и многие годы.
 Мне, если бог попустит, хочется вложить свою лепту в понимание этой войны. Хочется описать ее образы, ее героев и мучеников так, как они возникали передо мной во время последующих поездок в войска.
 Тех троих в «бэтээре», которые, когда их машина застряла в «зеленке» и враги наступали и кончился боекомплект, – те трое застрелили себя. Ту мусульманскую свадьбу, где собрался душманский отряд, чествуя своего главаря, и вертолеты нанесли ракетный удар по этому отряду, по этой свадьбе, и было видно, как взрываются ковры, пиалы, падают убитые люди и лошади, а потом оказалось, что свадьбу играл не враждебный главарь, а другой, недавно перешедший на сторону власти, – лукавая разведка душманов перехитрила нашу, навела вертолеты на ложную цель. Яхочу описать заставу под Кандагаром, где земля была усеяна сплошь колючей сталью осколков, и подорвался рыжий голубоглазый сапер, и его мчала боевая машина пехоты через Кандагар, сквозь базары и толпища под вечерний крик муэдзина.
 «Афганскую хронику», которую я замышляю, как и этот роман о Герате, я хочу посвятить всем, прошедшим Афганистан, – дошедшим и недошедшим. Воинам Армии, что, брошенная на перевалы, в пустыню, в ледники и тропики, в великом напряжении, своими малыми кровоточащими подразделениями поддерживала в течение десяти лет шаткий баланс сил между исламскими фундаменталистами и кабульским режимом, пытавшимся осуществить революцию.
 Теперь, когда для нас война завершилась и множество обелисков с красной звездой усеяли кладбища в наших городах, деревнях и аулах, настало время думать, размышлять, понимать.
 Кто там был, тот поймет.
  А. ПРОХАНОВ 




 Глава первая


 Бетонная дуга эстакады искрит, как сварка. Вспышки пролетных машин. Две встречные размытые дуги, гудящие, пульсирующие. Под мост, пропадая в туннеле, идет электричка. Вокзальная площадь, веер стальных путей, вонзившихся в сырые перроны. Черные сгустки толпы. Автобусы чадно и тяжко подруливают по дуге к остановкам. Блики солнца. Гаснущие траектории. Мелькание стекла и металла. Непрерывное кружение орбит.
 «Москва атомарная, – думал Веретенов, глядя из окна мастерской на сложное, ускользающее от понимания движение. – Москва галактическая…»
 Медленно поворачивался. Отрывал от окна опаленные зрелищем глаза. Останавливал их на стене. На квадратном пятне водянистого весеннего солнца. Пятно, размытое по краям, слабо перемещалось. Воспламеняло краски на висящих картинах.
 В это время года пятно возникало рано, в дальнем углу, где скопились старые рамы, запыленные гипсы, остатки рассыпанных натюрмортов. Ползло по стене от картины к картине, накрывая холсты неярким бестелесным квадратом. И он, художник, по движению пятна угадывал время. Дорожил этим верным прибором, сочетавшим его мастерскую с движением светила по небу.
 Первым всегда загорался маленький обшарпанный холст, сохранившийся с юности, когда он увлекался беспредметной живописью. Ему казался ложным, почти враждебным мир, расчлененный на бесчисленные реальные формы. Истина скрывалась от глаз, взятая в плен конкретной, имеющей имя натурой. И он стремился разрушить плен, пробиться к сокровенным энергиям, роднящим живое и мертвое, близкое и отдаленное, голубое и алое. Отыскивал во всем светоносную бесцветную суть. В его полотнах было много белизны: белые тени, белые лучи. От тех лет и исканий вместе с последним холстом осталась легкая тревога и сладость. Память о долгой бессоннице среди бесконечного дня. Холст – как оконце в архангельской горнице на негаснущее небо и озеро.
 На второй, захваченной солнцем картине, был цех большого завода. Красное и черное. Вспышки угрюмого пламени. Окалина труб и балок. Гулы и звоны. Из слепой неодушевленной материи силой огня строился могучий ковчег. Нацелился в мир, где земля дымилась городами, океанам было тесно от покрывших их кораблей, небо затмили эскадрильи. В те годы он неутомимо и жадно рисовал механизмы. Расставлял свой этюдник на бетонных трассах, проносивших ревущие КрАЗы, на взлетных полях, поднимавших Илы и Ту, на портовых причалах и пирсах. По сей день в его мускулах живут сотрясения и гулы от бесчисленных работающих в мире моторов.
 Третий холст был смуглой глянцевитой парсуной. Портрет молодой женщины, нежно выступавшей из мглы лунно-белым, чуть подернутым дымкой лицом. Полуоткрытая, стиснутая корсетом грудь. Длинная кисть руки, длинные усыпанные перстнями пальцы. И в окошке – деревья парка, пруд, беседка с колоннами. Застывшее, сохраненное в слабой улыбке мгновение. Туманное отражение в пруду. Эту парсуну неизвестного мастера он спас из огня, когда горел деревянный амбар, оставшийся от былого поместья. Обожженную, в лопнувших пузырях, он принес ее в мастерскую. Забросил свой этюдник, забыл о своем искусстве и несколько месяцев спасал искусство другого. Жертвовал собой для другого. И наградой ему был портрет. Была эта женственность. Неисчезающая молчаливая связь его, живого художника, со старинным, ему благодарным мастером.
 И еще один холст – атака. Пехотинцы со штыками и в касках, в башмаках и грязных обмотках. Сила удара в их худых изможденных телах. Вера и страсть. Готовность погибнуть. Готовность отбить врага от покосившихся изб, от чахлой осиновой рощи, от тусклого подмосковного неба. Малый фрагмент батальной картины, над которой работал он, не познавший войны, писавший войну с безопасной, в несколько десятилетий, дистанции. Баловень критиков, весельчак, «бонвиван», как его называли, он здесь умирал, повиснув пробитым телом на проволоке. Отталкивался тяжелой подошвой от мерзлого бруствера окопа. Держал в ладони цевье трехлинейки. Нацелив граненый штык, бежал, задыхаясь, в пургу, слыша хриплое дыхание соседа. Огромное напряженное дыхание вставшей на бой страны, пославшей его в атаку.
 Теперь, в час позднего утра, квадрат водянистого солнца коснулся последней картины. Сначала некрашеной рамы с каплей смолы. Затем золотистых мазков, которыми был выписан стол. Затем ярко-красного сгустка – сочного, спелого яблока. Детские руки цепко сжимали плод. Круглый глазастый лик, родной и сияющий, повторял в себе его, Веретенова, облик. Портрет сына с яблоком был в пятне весеннего солнца. Словно отворилось оконце в драгоценное время, в исчезнувший давний день, когда вместе с женой и сыном жили в зимней избе. И сад был прозрачно-голый, розоватый среди синих снегов. Заячьи следы на сугробах. Сороки прилетали на изгородь. Печь гудела поленьями. И сын, стукнув дверью, вбежал из сеней, внес холодное, студеное яблоко. Стремительный, легкий, собравший в свой красный плод весь зимний окрестный мир, весь счастливый день, когда все еще вместе, любят друг друга, делят поровну красное яблоко.
 Он смотрел на сыновний портрет, будто внесенный в комнату на золоченом подносе. Стремился вернуться по солнечному лучу в то время, откуда явился портрет. Но луч, влетевший в окно, создавший изображение сына, уводил его в другое пространство. В то, где был теперь сын. Повзрослевший, без красного яблока, без счастливого блеска в глазах. Худой, длиннорукий, одетый в солдатскую форму, сжимал автомат. Был окружен броней. Двигался, жил в грозном чужом пространстве. И он, отец, не в силах его заслонить. Он, художник, не в силах выхватить сына стремительным ударом зрачков. Примчать на снопе света. Усадить за дощатый стол. Омыть его темные, в железе и копоти руки. Обнять сутулые усталые плечи. Протянуть ему красное яблоко.
 Он шагал по своей мастерской среди мольбертов, прислоненных к стене холстов, отслужившей свое бутафории, где тускло блестел старый солдатский кивер. Укладывал чемодан. Клал на дно бритву, мыло, банку кофе и кипятильник. А сверху – коробки с красками, карандашами, мелки, резинки. Прислонил к чемодану свой походный этюдник с выдвижными алюминиевыми ножками. Альбом с листами бумаги. Сын с портрета следил за его сборами. Не давал забыть кисти, тюбики с темперой, весь походный набор, нацеленный на труд и в дорогу.
 Дорога предстояла в грозные азиатские земли, где был теперь сын. К нему, к сыну, стремился отец и художник. Желал его отыскать среди жарких степей и ущелий, среди кишлаков и мечетей. Поставить треножник среди несчастий и бед. Нарисовать портрет сына. Мучительным, известным ему колдовством перенося на холст сыновние черты, защитить его от напастей. Оградить волшебством своего искусства…
 Веретенов смотрел на сыновний портрет, озаренный солнцем. На круглые сияющие глаза, на красное яблоко. Старался проникнуть сквозь холст в другое пространство, где служил теперь сын. Стремился вызвать его в световое пятно. Не мог, не умел. Солнечный экран дрожал и двоился. Мелькали какие-то тени – то ли горы, то ли мечети. Неслись то ли всадники, то ли пыльные тучи. И не было сына, а была тревога и боль.
 Он стремился в дорогу и одновременно робел и боялся. Стремился туда, где сын, чтобы увидеть, обнять, защитить. Но одновременно – чтобы искать у него защиты. Торопился поставить этюдник среди военных палаток, раскрыть свой альбом, нанести на холст огненный жаркий мазок. И одновременно страшился этого первого, красного, как капля крови, мазка. Он не был готов. Его дух, его дар тяготились предстоящей поездкой. Не желали расстаться с Москвой, мастерской, с привычным укладом. Хотели спрятаться в прежний опыт, в его привычный уклад. В надежные, проверенные приемы работы, гарантировавшие успех, процветание. Дарившие славу. Доставлявшие утонченные наслаждения, связанные с красотой и познанием. Но жестокие, грозные силы, имевшие истоки не в нем, толкавшие его извне, разрушали привычное.


* * *

 Веретенов пришел к своей бывшей жене Антонине, чтобы взять посылку для сына. Дом, в котором был счастлив когда-то. Все те же комнаты, каждая со своим освещением, со своим витавшим в ней духом. Зеркало в прихожей, которое навесил, боясь за хрупкую ореховую раму. Китайская ваза – свадебный подарок родни. Когда лежали в ночи, ваза льдисто мерцала, словно парила во тьме. Полки с книгами, все с тем же ритмом цветных корешков, с золоченым тиснением Брокгауза. Все было знакомо, как встарь. Только исчезли из комнат его, Веретенова, фетиши: его картины, вятские лепные игрушки, бурятские бубенцы – те мелочи, которые годами копились на его столе из поездки в поездку. Окружали его, как малые символы увлечений. Они исчезли, как исчез его след в этом доме. Он ушел из этого мира, и мир сомкнулся за ним. Слабый всплеск. Круги на воде. Ровная гладь.
 Бегло, зорко он осматривал дом. Желал углядеть в убранстве следы другого мужчины. Не находил. И это и огорчало, и радовало.
 – Хочешь чаю? – предложила жена.
 – Не откажусь, – ответил он, проходя следом за ней на кухню, усаживаясь, как бывало, за тесный столик под висящее расписное блюдо. Оранжевый, тоже знакомый чайник дышал паром. Потрескавшаяся эмаль, оплавленная пластмассовая ручка. Однажды забыли его на плите, рассматривая привезенные акварели. Спохватились: раскален добела, дымит, потрескивает на огне бедный чайник.
 – Поедешь к Пете, захвати вот эту посылочку. Испекла пирог, его любимый, с яблоками. – Она поставила перед ним чашку. И он отметил: чашка была новая, мелкая. Не его любимая кружка. Та глиняная кружка исчезла. Должно быть, разбилась. Или просто здесь забыли его привычки.
 Пили чай. Он смотрел на жену, на ее знакомое, со следами увядания лицо. Светлые, расчесанные на прямой пробор волосы, когда-то стеклянно-сверкающие, созданные из лучей, теперь потускнели. Думал: неужели эта женщина была когда-то самым дорогим, ненаглядным для него человеком? С ней, с Антониной, он испытал великое счастье. Из этого счастья возникло его искусство. Возник его сын. Возникло знание о бесчисленных явных и тайных силах, наполняющих мироздание. Неужели это она, Антонина, почти для него чужая, равнодушно поставила перед ним незнакомую чашку в доме, который был когда-то родным?
 Угасание света, остывание светила, исчезновение с их земли лесов, озер, городов. Малые катастрофы их ссор, изнурительных мелких размолвок, истончавших их свежесть и силу. Его стремительные поездки и рейды, срывавшие с их планеты воздушный покров. Его скоротечные увлечения, посылавшие в их мир, в их заповедник тончайшие отравы и яды, губившие их лосей и оленей. И там, где были леса, где гуляли олени и лоси, где в небе неслись облака, – лишь лунный остывший грунт, безвоздушное ледяное свечение с тенями безводных морей.
 – О чем ты думаешь? – спросила она.
 – Да, наверное, ты догадалась.
 – Ты думаешь, почему мы расстались? Я тебе скажу почему.
 – Ну скажи, коли знаешь.
 – Не хочу тебя упрекать. И сама не стану виниться. Никто не виновен. Просто были слишком с тобою богаты. И оба, как могли, транжирили это богатство. Нам казалось, что оно беспредельно. Что его хватит на десять жизней. Казалось, за этой жизнью возможна другая, третья, столь же нарядная, яркая… Старики-то наши жили иначе. На пределе, чтоб только выжить. Считали, ценили минутки. Потому что минутка-то могла оказаться последней. Разлучить, оторвать друг от друга. На войну, Колыму, за три моря, чтоб уж больше никогда не увидеться. Поэтому и держались друг друга. Дорожили, говорю я, минутками. А мы с тобой что? Веселились, резвились в свое удовольствие! Сплошной пир, сплошной праздник. Пикник! Никто не грозил разорить наш очаг. Выгнать из дома. Сделать тебя солдатом, а меня вдовой. Всего у нас было вдоволь. И все мы с тобой промотали! Все прокутили! И ладно. И хорошо. Не жалею. Нет у меня против тебя злого чувства. Нет горьких мыслей.
 – Хорошо, что нет. Спасибо.
 Он был готов принять ее объяснение. Оно казалось верным, имело подобие правды. Не связывалось с личной виной. Возлагало вину на время. Ну конечно же, время было во всем виновато.
 Раздался телефонный звонок. Она изменилась в лице. В ней исчезло выражение всеведения. Появилось пугливое, беззащитное, страстное.
 – Прости! – она метнулась к телефону, уронив на бегу салфетку. Села на диван, бессознательно поправляя волосы, юбку, стараясь быть прямой, молодой. Снимая трубку, голосом веселым и звонким сказала:
 – Алло!.. Я знала, что ты!.. Я ждала!..
 Веретенов усмехнулся. В доме не было зримых следов другого мужчины. Но он все равно присутствовал. Звучал его голос. И она, Антонина, на него откликалась.
 Она забыла о Веретенове. Улыбалась другому. Сияла лицом другому. И Веретенову было не больно. Было просто неловко, что он подглядел ее выражение. Подслушал ее женский, страстный и воркующий голос.
 Поднялся. Закрыл дверь в комнату, в которой она разговаривала. Прошел в соседнюю, «детскую», принадлежащую сыну. И вдруг запахи, тени, рассеянные по комнате предметы, молчаливое, обжитое сыном пространство обнаружили в себе такую боль, что он испытал смятение и панику. Стоял, ухватившись за косяк, поводя туманными, полными слез глазами.
 Кровать сына, узкая, короткая, явно тесная, застеленная накидкой, над которой висели две коробки с выцветшими бабочками. Капустницы, лимонницы, шоколадницы, пойманные сыном в давнее счастливое лето на деревенском огороде. Сын дорожил этой линялой желто-белой коробкой, дорожил исчезнувшим детством.
 Лоскут ворсистой оленьей шкуры в белых метинах, прибитый над креслом, в которое любил погрузиться сын. Включить кассетник, протянуть до середины комнаты длинные ноги, но это уже без него, без отца. О чем он тогда думал, сын, под мурлыканье, бренчанье джаза, глядя на полку с пластмассовыми легкомысленными самолетиками, склеенными в шестом или пятом классе, да так и осевшими на полке? Сын хранил память о школьных годах, дорожил ею, чувствуя скоротечность жизни.
 В углу, прислоненный, стоял скейт, обшарпанная доска на колесах, оббитая о парапеты, водостоки, заборы, истертая сыновними подошвами. Сын носился на скейте, гибко вращая торсом, румяный, пылкий. Летал на доске, как на волнах, среди фонарей и прохожих.
 Стопка тетрадей и книг, чуть сдвинутых, рассыпанных по столу. Словно сын, вставая, задел, убегая куда-то, рассыпал. Измызганные кроссовки торчали из-под кровати – сын, уходя, торопливо толкнул их туда. Фотокамера была не застегнута, висела на ремешке. Альбом с марками лежал на видном месте. Все говорило о сыне, о его недавнем присутствии. Но сына не было. Сын был не здесь, среди домашних безобидных предметов. Он был там, где лязгали гусеницы, где стреляли. Сейчас, в этот миг, в его гибкое длинное тело целились. Сейчас попадет в него пуля…
 Веретенов, задыхаясь, черпал руками воздух, словно хотел в этой комнате из пылинок, теней, из сыновних отпечатков и запахов сотворить сына. Вычерпать его из жестокого чужого пространства, вернуть в эту комнату.
 Жаркое чувство вины вернулось. Его отцовство, дремавшее все эти годы, проявилось страданием. Нет, не время во всем виновато, как только что говорила жена. И не она, жена, виновата. А виноват только он, Веретенов. Виноват, что находится в комнате сына, занимает в ней место сына, а сын находится там, где его, Веретенова, место, занимает его место в бою. И скорей туда, скорей к сыну. Встать с ним рядом. Заслонить его. Отереть пот с его усталого лба. Провести ладонью по его стриженой голове. Оттеснить, отдавить назад, за какой-нибудь каменный выступ, чтобы пуля его миновала.
 Это чувство окатило Веретенова и ошпарило. Медленно покидало, превращаясь в ноющий долгий ожог.
 Он стоял среди комнаты, стараясь припомнить сына – от люльки с целлулоидным попугаем, на которого сын не мигая таращил глаза, до того их свидания, когда сын, измученный, хворый, явился к нему в мастерскую. Умолял не покидать их, не разрушать их союз. А он, отец, в ожесточении отмахивался от него, прогонял, хотел себе свободы, покоя.
 Он был вместе с сыном лишь в раннем его детстве. Знал его. Следил за ним. Нянчил. Не мог без него, как не мог без жены, без природы и творчества. Это было время любви и счастья. Постепенно счастье и любовь проходили, мир расчленялся, и он, все меньше муж и отец, все больше художник, уходил из их общего круга, медленно его покидал. Удалялся от сына.
 Сын тянулся к нему, страстно желал быть рядом, а ему все было недосуг. То поездки, то выставки, то любови и дружбы. И теперь, желая представить сына, он чувствовал, что не знает его. Сын возмужал без него. И ушел служить. Без него…
 Приблизился к столу. Среди тетрадок и папок, спортивных журналов и вырезок лежал синий томик. «Карамзин. Сочинение». В своей библиотеке Веретенов такого не помнил. "Главы из «Истории Государства Российского». Закладки, какие-то надписи, сделанные рукой сына. Подчеркнутые фразы, слова.
 Вчитывался в текст. Изумлялся тому, что сын читал Карамзина. Это чтение состоялось без него, Веретенова. Помимо него, Веретенова. Не им, отцом, был положен на этот стол томик.
 Глаза проследили подчеркнутую фразу: «Они страдали и своими бедствиями изготовили наше величие». Еще и еще раз прочел. Так вот что заботило сына перед тем, как идти в солдаты. Катался на скейте, слушал на кассетнике «диско», а потом раскрывал синий томик, читал про государство Российское и готовил себя к страданиям. «Они страдали и своими бедствиями изготовили наше величие». Величие его, Веретенова, изготовлено страданиями сына? Его мальчик, его Петрусь, помышлял о судьбе государства, натягивая солдатскую форму, а он, отец, был в это время в Италии, писал этюды в Палермо, лазурное море на Капри.
 Веретенову было худо. Отворилась дверь. В комнате появилась жена. И, должно быть, такая мука скопилась здесь, в этой комнате, что она, возбужденная разговором с мужчиной, еще улыбаясь, проводя по груди рукой, вдруг побледнела. Схватилась за тот же косяк.
 – Как ужасно!.. Как страшно!.. Петя мне снился вчера, весь белый-белый!.. Неужели нельзя было что-нибудь сделать?.. Ты уехал в Италию, а я все телефоны оборвала!.. Где ты был в это время?.. Ты должен был здесь оставаться! Бегать, умолять, ко всем генералам в ножки! Все до последней копейки, драгоценности понести! Как делали другие, и их сыновья ходят сейчас в институты, живые, здоровые! Значит, были у них отцы! Могли за них постоять!.. А вон у Матюшиной Лизаветы некому было, и сына забрали на эту проклятую, на эту страшную… И привезли в гробу! Ты-то не видел? Неаполитанский залив рисовал! А я видела, как хоронили! Лизавету водой отливали!.. Мальчишка ее, Володенька, все в подъезде со мной раскланивался!.. Где ты был? Ненавижу!.. Изверги!.. Убийцы детей!.. – И ее лицо, когда-то прекрасное, глядевшее на него с обожанием, передернулось отвращением. – Извини! – спохватилась она. Заслонилась ладонью, пряча свое подурневшее, в проступивших морщинах лицо. – Что это я в самом деле!.. Ты поезжай к нему… Вот, пирог передай… Его любимый!
 Губы ее дрожали. Она близоруко оглядывалась, искала платок. Он чувствовал, что может сейчас разрыдаться. Поцеловал ей руку. Ушел, унося пакет с пирогом.


* * *

 Намаявшись в хлопотах, после встреч с военными, хождений по инстанциям он зашел в ресторан пообедать. В тот ресторан, куда заглядывал иногда полюбоваться на свое творение. На маленький банкетный зал, оформленный, разрисованный им несколько лет назад. Изысканный, затейливый, плод легкомысленного свободного дарования. Стеклянные витражи и настенные фрески. Кованые светильники и подсвеченные плафоны. Чеканка и легчайшие вкрапления смальты. Не было реальных изображений, но чудились то золоченые главы соборов, то флотилии небесных кораблей, то мерцающая оптика льдов, то цветы и краски живой природы.
 Он любил этот зал, любил иногда появляться, подглядывать сквозь проpези в витраже за пирующим людом. За теми, кто населил задуманное им пространство, был уловлен его воображением и фантазией.
 Однажды он видел здесь космонавтов, праздновавших какое-то свое торжество. Видел, как один из них, недавно плававший в открытом космосе, разглядывал его фреску, напоминавшую звездное небо. В другой раз видел нефтяников, обмывавших свои ордена, здоровенных, с малиновыми лицами, задубевшими на сибирских морозах. Слушал их гогот, их речи про трубопроводы, взрывы газа на трассах. Бронзовая чеканка позвякивала и гудела от их голосов, казалась богатырским доспехом. Видел здесь знаменитую состарившуюся балерину – речи поклонников и подруг, ее усталость и вялость. Но когда зажглись витражи, замелькали по стенам разноцветные пятна, она ожила на мгновение. Может, ей померещился давнишний спектакль.
 Однажды, когда зал был пуст, он привел сюда сына Петю. Знакомый метрдотель угостил их вкусным обедом. Он, отец, дорожил присутствием сына, любовался его детским лицом среди настенных мозаик и фресок.
 Сейчас он явился сюда, чтобы пережить то беззаботное время, когда все ему удавалось, когда искусство не требовало усилий и жертв, а сын, еще ребенок, казался сотворенным по тем же законам истины, добра, красоты, что и его картины и фрески.
 Поднялся в банкетный зал навстречу музыке, нестройным гулам и возгласам. Озабоченные гибкие официанты несли за витражную ширму подносы. Знакомый метрдотель в малиновой паре жестко и тихо выговаривал высокому официанту, смиренно стоящему с перекинутой через локоть салфеткой.
 Метрдотель узнал Веретенова. Пожали друг другу руки. Справились о здоровье.
 – Какие у вас гости сегодня? Генерал, получивший звание? Новоиспеченный народный артист? – поинтересовался Веретенов. – К вам сюда можно приходить и сквозь щелку любоваться на московских знаменитостей! Вы случайно не берете у них автографы?
 – У сегодняшних гостей стоило бы взять, – без улыбки ответил метр. – Он не генерал, а генералиссимус. Все войска у него под рукой. Пожалуй, воспользуясь вашим советом, возьму у него автограф. Потом продам за сотню.
 – Кто же такой? – заинтересовался Веретенов.
 – Аванесов, начальник торга. Вы, может, знаете, обращались за услугами?
 – Не приходилось.
 – Странно. Я думал, его знает вся страна до Урала, а может, до Тихого океана.
 – А в Японии его не знают?
 – Даже в Австралии. Вы-то уж как же не знаете!
 – Да все как-то в последнее время по другим городам и весям!
 – Тогда понятно. У нас здесь сегодня весенний праздник. Аванесов в узком кругу празднует день рождения. Извините, он заказал несколько блюд, требующих от поваров особого искусства. Я пойду наведаюсь. – И метрдотель, принимая озабоченное, профессиональное выражение лица, исчез.
 Веретенов подошел к витражу, сложенному из разноцветных стекол. Заглянул в прорезь.
 В зале густо, шумно сидели. За открытым роялем играл пианист, тихо, чуть слышно. На рояле стояла рюмка. Посреди зала возвышалось подобие алтаря. На нем грудились короба, футляры, хрустали и фарфор. Рулон ковра с резным разноцветным торцом. Серебряный винный рог с чернью. Аппаратура, похожая на телескоп и видеокамеру. Кружева, золоченые ткани, антикварный подсвечник. Прислоненная к винной бутылке, стояла икона. Видимо, все это дары, приносимые на алтарь именинника.
 Виновник праздника сидел в центре стола, почти пропадая среди яств, цветов и бутылок. Маленький, важный, с сизым толстощеким лицом. Черные тараканьи усы. Блестящие, как маслины, глаза. Лысоватый, желтеющий сквозь волосы череп. Он казался карликом, но от него шла невидимая, властная сила, управлявшая столом.
 Сидевший рядом плечистый парень с микрофоном давал слово очередному поздравителю.
 – А сейчас нашего юбиляра хотели бы поздравить книголюбы. Книга, как вы знаете, друг человека. А хороший человек не может не быть другом Нарсеса Степановича, который, как вы знаете, тоже очень большой книголюб! – развязным голосом затейника, баловня и шута возвещал молодец.
 – Дорогой наш Нарсес Степанович! – поднялся интеллигентный, немного утомленный мужчина, с легким поклоном обращаясь к главной персоне. – В самом деле, если первопечатник Иван Федоров стоял у истоков книжного и печатного дела в шестнадцатом веке, то вы, Нарсес Степанович, покровительствуете книжному делу сегодня, в веке двадцатом. Продолжаете славную, заведенную на Руси традицию меценатства. Не побоюсь этого старомодною слова. Ибо просвещение во все века нуждалось в покровительстве предприимчивых, сильных людей, к числу которых мы все, здесь собравшиеся, относим и вас. В знак признательности к вам книголюбов позвольте преподнести подарок, вернее, дар! Уникальную книгу, собрание русских миниатюр, изданную в Англии. Изящество и красота – вот что вы цените выше прочего. Будьте счастливы, дорогой Нарсес Степанович!
 Он обернулся, достал массивную книгу, вынул ее из футляра, открыл наугад, показывая драгоценные тончайшие иллюстрации. Отнес свой дар на алтарь, положил рядом с рогом и вазой.
 Именинник задвигал бритыми сиреневыми щеками. Взял микрофон, трескуче в него засмеялся, обнажая сплошные золотые зубы.
 – Мы вам балык, вы нам книги! Вы нам книги, мы вам балык!
 И все захлопали, засмеялись родившемуся на глазах экспромту.
 «Боже мой! – думал Веретенов. – Петя, сын!.. Он умирает, там, – за кого?.. За него? За нас?.. Разве можно?»
 Ведущий затейник приглашал поздравителей:
 – Слово конструктору неопознанных летающих объектов, пришельцу из соседней галактики… Приготовиться нашим замечательным строителям, которые построили столько замечательных городов и заводов, что уже жить стало негде!.. Прошу!
 Поднялся худенький гость с аккуратной седовласой бородкой, плутоватый умница, знающий все наперед.
 – Меня, так сказать, произвели в чин пришельца, и я, если угодно, пришел к вам на землю кое-что поразведать. У нас там, в созвездии Девы, узнали об Нарсесе Степановиче и очень заинтересовались его земной практикой неформальных отношений, на которых, как известно, не только земной шар стоит, но и вся Вселенная. А чтобы, в свою очередь, Нарсес Степанович кое-что узнал о нас, грешных, живущих в созвездии Девы, мы дарим ему этот японский фотоаппарат, который на самом деле совсем не японский, а звездно-девичьий. И несколько пленок «Кодак», чтобы Нарсес Степанович фотографировал созвездия Дев!
 Он принял от соседа сверкающий нарядный фотоаппарат, отнес на алтарь, водрузил рядом с ковром и иконой.
 – Спасибо, дорогой! – благодарил в микрофон именинник. – Будем снимать дев! А что, нельзя было вместо «Кодака» настоящих дев прислать?
 Все смеялись, аплодировали, а усатый, могущественный карлик скалил золотые зубы, рассылал во все стороны волны энергии, силы.
 Веретенов смотрел сквозь прорезь. Испытывал отвращение к сидящим и к себе самому. Это он, Веретенов, создал этот зал, украсил витражами, мозаиками, коваными, наподобие деревьев, светильниками. Усадил этот люд, а сына, Петю, послал на войну и погибель.
 «Кто мы, сидящие здесь, за сладкой вкусной едой, пославшие детей на войну?..»
 Встал упитанный, спортивного вида красавец в расстегнутом пиджаке. Покачивал рюмкой, пружинил торсом, словно готов был нанести боксерский удар или использовать прием каратэ.
 – Нарсес Степанович, вы знаете нас, мы знаем вас! А это много значит!.. Вы любите нас, мы любим вас! А это уже значит все!.. Мы знаем, что вы построили новую дачу, а это всегда хлопотно!.. Примите наш маленький вклад в вашу загородную резиденцию!..
 Он поставил на стол тяжелый объемистый сверток. Стал шумно сдирать с него обертку. И обнажилась большая перламутровая раковина от умывальника. И все заахали, зааплодировали, а красавец строитель пронес ее к алтарю, накрыл ею бронзовую статую подаренного ранее Будды.
 – Этот подарок очень важный! – благодарил в микрофон хозяин. – В нашем деле нужны чистые руки! Вот такие! – он поднял растопыренные, короткопалые пятерни, покрутил ими в воздухе, и все смеялись и хлопали.
 К карлику подошел метрдотель в малиновом облачении, почтительно зашептал.
 – А теперь приглашаем… – гудел в микрофон затейник.
 – Погоди! – оборвал его хозяин, выхватывая микрофон. – Дадим маленький отдых! Сейчас будем есть, пить! Потом опять говорить!.. Есть будем не барашка, не телушку, не свинку. Есть будем лань! Лань не с Кавказа, не из Крыма, не с Байкала! Лань – из Африки! Там ее три дня назад застрелили и на льду в самолете доставили! Будем пробовать – очень вкусно! Будем пить шампанское, очень дорогое. Для друзей ничего не жалко!
 Мимо Веретенова два официанта, как на носилках, пронесли огромное шипящее блюдо, на котором дымились ломти смуглого мяса и лежала прожаренная, с выжженными глазами голова лани, торчали маленькие обгорелые рожки.
 Хлопали, открывались бутылки. Лилась в бокалы буйная пена. Карлик встал, могучий, умелый, засучил рукава и короткими волосатыми руками стал вырезать кусок мяса.
 Веретенов смотрел, и ему казалось – он теряет сознание.
 «Петя! – шептал он. – Сынок!..»
 К вечеру, прожив весь длинный московский день, он вернулся в свою мастерскую. Вошел, не зажигая света. За окном под разными углами и ракурсами мчались машины. Брызгали красными хвостовыми огнями. Вычерчивали траектории фарами. Освещая зеркальные рельсы, прошла электричка. Горела в небе, будто выжженная в мироздании, реклама.
 «Москва атомарная, – снова подумал он. – Москва галактическая…» На стене от близкого фонаря лежало пятно зеленоватого света. На портрете мальчика с яблоком. Сын был единственный, к кому стремилась душа. Веретенов вдруг испытал такой порыв нежности, боли, что приблизился к световому пятну, наклонился к картине, поцеловал на холсте лицо сына.
 Раздался телефонный звонок.
 – Федор Антонович?
 – Слушаю…
 – С вами говорит дежурный… Докладываю: машина вышла. Минут через двадцать будет у вас. В аэропорту вас встретят. Вы готовы?
 – Готов. Спасибо…
 – Желаю счастливого пути!
 Ночь. Москва. Мастерская. Красное яблоко в сыновних руках.




 Глава вторая


 Самолет скользнул по белым глазированным ледникам, обогнул огромные, намороженные в ущельях сосульки. И открылись солнечные туманные земли, голубые, мерцающие. Самолет повис над ними, и его слегка покачивало, облучало. Что-то вспыхивало в глубоких туманах, невидимая, но ощутимая жизнь то ли хлебных злаков, то ли пасущихся стад, то ли незримых людских жилищ. Веретенов, прильнув к иллюминатору, искал среди туманов, ждал для себя какой-то вести и знака.
 Самолет плыл над выпуклой синевой, поворачивался то одним, то другим крылом, будто примеривался, не решался нырнуть. А потом внезапно по тонкой лучистой спирали заскользил, снижаясь, и сердце, пропустив сквозь себя эту лучистую спираль, забилось в предчувствии. Он глядел на приближающуюся, увитую туманами землю, где был его сын.
 Отсюда, с самолета, земля казалась благодатной и мирной. Не верилось, что на ней шли бои, что-то рушилось, строилось и бессчетные людские души мучились, боролись, надеялись – и среди них, среди потрясений, был сын. Земля, к которой он приближался, была землей боев, революции, истерзанных кишлаков и садов, и землей, где был его сын. Весть, которую старался он уловить, была вестью о сыне. Слюдяное мерцание реки, отразившей на мгновение солнце. Пашня с волнистой рябью, оставленной плугом и пахарем. Нитка дороги, на которой, как бусинка, сверкнула и погасла машина. Во всем мерещился сын.
 Самолет вдруг резко, быстро устремился в долину. Наполнился гулом и дребезгом. Коснулся бетона. Зашумел разрываемый закрылками воздух. Мелькнул фюзеляж с голубой иностранной эмблемой. Промчался белый брусок аэропорта. Веретенов почувствовал, как замкнулись контакты с этой землей. Он был уже в новой жизни. Брал в ней первые пробы.
 Самолет подрулил не к зданию порта, а к далекой стоянке, к низким строениям, к металлическим полукруглым ангарам. Веретенова никто не встречал. Несколько военных, сойдя по трапу, уселись в поджидавшие их машины и быстро умчались. Группа штатских, чем-то похожих, державшихся молча и дружно, вошла в автобус, за рулем сидел солдат, и автобус, миновав шлагбаум, покатил мимо ограждений, мимо стоящих на посту автоматчиков. Несколько женщин с чемоданами и кулями, растерянно озираясь, неуверенно потянулись к строениям.
 Веретенов с чемоданом и этюдником стоял на кромке взлетного поля. То, что сверху казалось нежным голубым туманом, здесь, на земле, обернулось ревущим металлом, свистящим скоплением фюзеляжей. Крутились, жужжали лопасти. Пропеллеры брызгали солнцем. Двигались тяжелые, с отвислыми подбрюшьями транспорты. Мерцали кабины пилотов. Вертолетные винты начинали вращаться, сливаясь в стеклянные вихри. Другие гасили скорость, проступали лепестками, вяло замирали. Аэродром непрерывно посылал в небо сгустки металла, шлейфы гари и копоти. Принимал громыхающие, появляющиеся из-за хребтов машины.
 Веретенов не мог оторваться. Зрачками, кончиками пальцев схватывал, ощупывал грозную техносферу аэродрома. Испытывал желание тут же достать альбом, ударами карандаша, резкими молниеносными взмахами сделать первый набросок.
 Мимо прокатил пятнистый двухмоторный афганский транспорт, наполнив воздух вибрацией, мелькнув концентрическими кругами опознавательных знаков. Мерно ушел по бетону и через минуту взлетел, тяжкий, нагруженный, взбираясь в солнечный воздух. Там же, над белой горой, удалялись два вертолета, кружили вокруг невидимой, пропущенной в пространство оси, менялись местами, оставляя тающую легкую копоть. Два других, камуфлированных, серо-зеленых и хищных, садились, выставив когтистые лапы, готовые вцепиться в бетон. А с соседней площадки возносилась подобная пара, похожая на ящериц, несущих в пружинных когтях груз снарядов и бомб. Начиненные оружием, мерцая подвесками, ушли к перевалу по проложенной в небе тропе.
 Косо, стремительно пронзая воздух, оставляя в нем больные проколы, взмывали маленькие остроклювые самолеты. Чуть вспыхивали стреловидными крыльями, исчезали, сохраняя после себя тяжелый нетающий звук, по которому, как по рельсу, мчался следующий самолет, мелькал новый проблеск, ускользающий, связанный с чем-то грозным, скрытым в горах и ущельях.
 Веретенов разглядывал в вышине белый лучистый крестик. Следил за его снижением, превращением в громаду дышащего светящегося самолета. Машина, блестя титаном, долбанула бетон колесами, выбила дым. Растопырила тормозные системы, шевеля щитками, закрылками, испаряя воздух. Становилась похожей на огромный парусник, захвативший с неба высотный ветер. Мчалась раскаленно по бетону, гася движение, превращаясь из небесного в земное тело. Накатывалась, сотрясая аэродром, напрягая мускулатуру турбин.
 На мгновение Веретенов оказался в жаркой безвоздушной струе, пахнувшей от самолета. Смотрел, как у машины в хвосте открывалась пещера. Опускалась к земле стальная плита. По ней сбегали торопливые люди, махали темному чреву. И следом медленно скатывались на бетон зеленые фургоны. Крылатая громада облегчалась от тяжести, остывала, белела бортами, словно высеченная из ледника.
 И сквозь возбуждение, вызванное зрелищем порта, сквозь желание рисовать и фиксировать – пугливая, робкая мысль. А где же здесь, среди громогласной техники, свистящего, нацеленного оружия, где же здесь его сын, его Петя? Его нежное, с тонким румянцем лицо. Удивленно-восхищенные брови. Доверчивые, ждущие доброго слова глаза. Где его сын?
 Он шел, озираясь, словно ожидал встретить сына. Автоматчик в зеленой панаме у полосатой трубы шлагбаума посмотрел на его чемодан и этюдник.
 Шагнул в сумрачное дощатое помещение и оказался в зале ожидания с рядами откидных стульев. Здесь сидели солдаты, молчаливые, в чистой, наглаженной форме, в твердых фуражках с нарядно блестящими козырьками, с эмалированными нагрудными знаками. У многих светились кружки медалей. Их лица, молодые, серьезные, были полны сосредоточенного терпеливого ожидания. На коленях лежали одинаковые черные «кейсы». Двое открыли «кейсы», и Веретенов увидел внутри одинаковые, уложенные в целлофан джинсы. Подумал: должно быть, во всех лежащих на коленях «кейсах» хранятся одинаковые джинсы. И эта одинаковость подчеркивала общее для них состояние – спокойного сосредоточенного ожидания.
 В глубине у окошечка толпились люди. Заглядывали в прорезь, откуда слышались голоса, позывные:
 – Алло!.. Алло!.. Дай мне «Факел»!.. Дежурного!..
 Веретенов заметил склонившегося к окошечку полковника. За ним, очень бледный, стоял капитан, а рядом – солдат в полевой форме, держа у ног просаленный брезентовый чехол с контурами оружия.
 Веретенов ждал, что его окликнут. Но никто не окликал. Только слышались упорные позывные:
 – Алло!.. Дайте мне «Факел»!.. Дежурного!..
 Веретенов сел в уголке, принялся разглядывать солдат.
 Он заметил вторую группу, сидевшую поодаль от первой. В панамах, в бледно-зеленой застиранной и линялой униформе, без значков и медалей, опоясанные подсумками. У ног – большие, туго набитые рюкзаки, к которым приторочены скатки, стальные каски, прислонены автоматы, два ручных пулемета, цилиндрические, похожие на пеналы футляры с неизвестным Веретенову оружием. Среди этой группы был старший, невысокий, гибкий, в легких кроссовках, панаме, похожий на спортсмена, на тренера. Вставал, подходил к солдатам. Что-то им говорил, что-то на них поправлял – какой-нибудь ремешок или пряжку. Они выглядели альпинистами, собравшимися в горы, в те, розовато мерцающие сквозь открытый дверной проем.
 Веретенов понимал: две эти группы солдат – с мешками и «кейсами» – были устремлены в разные стороны. Те, нарядные, по-видимому, отслужившие службу, стремились домой, за хребты, исполненные последнего терпеливого ожидания, еще сохраняющего в них солдат, еще привязывающего к ревущей военной действительности. Но их мысли уже были не здесь. Торопились одолеть хребты, оказаться в родных пространствах, растаять в этих пространствах, раствориться в огромных городах и толпах, в утренних деревенских туманах, в объятиях родных и милых.
 Другие, с рюкзаками, с оружием, продолжали свой труд и поход. Свое тяжкое военное дело, требующее от них величайшей экономии сил. Неподвижные, почти дремлющие, они укрыли в груди под ремнями, под сумками малую горячую точку, ту, что в секунду опасности превратится в жаркий взрыв, вырвет в их душах весь запас силы и смелости.
 Веретенов чувствовал два этих вектора. Пытался их осознать. Вновь испытывал желание достать альбом, зафиксировать эти силы и сущности.
 Среди полутьмы, поводя глазами, он вдруг скользнул, пролетел и снова вернулся к лицу. Молодому, красивому, очень спокойному. Быть может, это спокойствие, чрезмерное, не свойственное юности, поразило Веретенова в первый момент. А уж потом разглядел белые под фуражкой виски. Не белесые, не русые, а седые. И эта седина в сочетании с молодым румяным лицом, утонченным и нежным сквозь загар, сквозь оставленные ветром насечки, поразила Веретенова. Он всматривался в солдата, стремился его разглядеть. Мысленно делал портрет. Солдат снял фуражку, поправляя на ней ремешок, и его голова с короткой солдатской стрижкой забелела ровной сединой, оделась нестерпимым сиянием. Зрелище седого солдата испугало Веретенова. Испугало в нем художника. В своем испуге, в своем цепком, проницательном зрении он все смотрел и гадал.
 Всегда, когда он сажал перед собой модель и малыми мазками, малыми порциями, осторожными ударами кисти вычерпывал из человека знание о нем, переносил это знание на холст, создавая не внешний образ, а оттиск другой души в своей собственной, – всегда это угадывание было сравнением чужого духовного опыта со своим собственным. Там, где они совпадали, возникала разгадка, возникало свечение, возникал портрет. Своей умудренностью, искушенностью, представлением о добре и зле, о грехе и святости он создавал портрет. Только казалось, что красками. На деле – опытом души и прозрения.
 Сейчас, в этом аэропорту, глядя на седого солдата, на светлый кружочек медали, он не находил в себе опыта, объяснявшего загадку лица. Не мог проникнуть сквозь губы, брови, глаза, недвижно-бесстрастные, почти окаменелые. Мог только гадать, ошибаться – какие видения являлись солдату, какие сотрясения и боли пронеслись над его головой, посыпали ее белым пеплом. Сострадал. Чувствовал свою немочь. Думал о сыне. Страстно, нежно желал этому солдату с седой головой скорой и близкой Родины.
 Дежурный высунул в окошечко разгоряченную потную голову, крикнул:
 – Борт полсотни третий! Стоянка Ан-двенадцать! Борт пятьсот! Аэрофлот! Стоянка – третья!..
 Вскочили офицеры, командой «становись!» подымали солдат, выводили их на свет и на воздух, строили.
 Две группы солдат – с автоматами, в походной выкладке и панамах и те, что отправлялись на Родину, – выстроились друг против друга. Офицеры ходили, каждый перед своим строем, что-то негромко втолковывали.
 Веретенов видел, как внимали солдаты. Те, начищенные, с черными легкими «кейсами» были готовы сесть в белоснежный лайнер, умчаться от военных фургонов, от вертолетов с подвесками бомб. И другие, с мешками и касками, с запасом гранат и пуль, повернувшие головы к пятнистому транспорту с бортовым номером «полсотни три», чей маршрут – к стреляющим горам и ущельям. Две разные доли, два разных завтрашних дня ожидали тех и других. И они, слушая своих командиров, друг на друга смотрели. Молча прощались, желали друг другу удачи.
 Так понимал Веретенов, слыша слова команд, глядя на солдат, удалявшихся в разные стороны. Старший, с тяжелым, как и у всех, рюкзаком, с маленьким на боку автоматом, уводил свою группу, и два боевых вертолета, отжимаясь от плит, прозвенели над ними винтами. Другие удалялись к белоснежной машине, на которой прилетел Веретенов. И он все искал солдата с седой головой.
 – Прошу прощения, вы – художник? Веретенов Федор Антонович? – Перед ним стоял капитан с облупившимися от солнца щеками.
 – Так точно, – по-военному ответил Веретенов.
 – Прошу прощения за опоздание. Я искал вас в гражданском аэропорту, а вы, оказывается, здесь… – И, подхватив этюдник, он повел Веретенова к «уазику», за рулем которого сидел солдат.


* * *

 Мчались в Кабул по солнечной трассе. Веретенов следил за глиняным мельканием дувалов, плосковерхих лепных домов, среди которых розовым шаром вспыхивало цветущее дерево. И хотелось окунуть в него лицо, вдохнуть его нежные ароматы. Капитан угадывал его желание:
 – Весна здесь хорошая, просто чудо! Это зима здесь дрянь, сыро, простудно. А весна – заглядение!….. И днем не стреляют почти. Только ночью, – добавлял он с легкой тенью заботы.
 Въехали в город, в трезвон, в пестроту, в гарь машин. Европейского вида дома с надписями отелей и банков вдруг обрывались, и возникало несметное скопление азиатской саманной лепнины, ступенчато забиравшейся в гору, до самой высокой каменистой вершины. И чудилось: гора проточена, выдолблена, полая, рыхлая внутри и в этой полой горе таится жизнь. Днем, при солнце, высыпает на улицы, а к ночи опять углубляется в гору. И хотелось заглянуть в эти загадочные жилища, пройти не торопясь по узенькой улице, на которой толпились люди в долгополых одеждах с намотанными на головы ворохами тканей. Хотелось увидеть очаг, медный котел, расстеленный темно-красный ковер.
 – Это ведь, знаете, только внизу, где мы едем, машина пройдет, электричество есть, вода течет. А там, наверху, – кивал капитан на гору, – только ишак пройдет. Ни света, ни воды – ничего! Туда и с «бэтээром» не сунешься, и патруль не пройдет. Как живут люди – не знаю! – удивлялся он, стараясь удивить Веретенова. И тот удивлялся, но тем удивлением, что сродни восхищению. Иная, возбудившая зрение пластика, иной цвет, притягательная, драгоценная для художника жизнь волновали его. И он следил, как плывет лазурный мерцающий минарет, как бегут навстречу крепкогрудые мускулистые люди, впряженные в двуколки – то с дровами, то с тюками, то с оранжевыми, сложенными пирамидой апельсинами. И хотелось найти в коробке с красками этот оранжевый цвет, и цвет зеленоватой лазури, и терракотовый земляной и гончарный, из которого созданы дома, горы, лица мелькавших людей. Но сын! Где сын? Где Петрусь?..
 – А здесь у них рынок, дуканы, лавчонки ихние! Если поживете у нас, свожу. Свежему человеку интересно, любопытно! И здесь не опасно ходить. Десантники наши патрулируют, – сообщал капитан на правах старожила.
 Веретенов благодарил. Он и был тем свежим человеком, оказавшимся вдруг среди фантастического разноцветного города, сулившего неисчерпаемые впечатления. Его утомленная, выцветшая за годы душа, казалось, наливается соком, свежестью, обретает цвет. Несется среди весеннего светоносного мира. Но в недрах этого мира таились боль и тревога.
 Они миновали теснины лавок, где в сумерках приоткрытых дверей что-то краснело, теплилось. Выглядывали лиловые горбоносые лица. Колыхались меха, застыли в прыжке пушные звери. Сияли медные сосуды. Высились горы стекла и фарфора. Витрины открывали нарядное, искусно подобранное скопище изделий, сотворенных азиатскими мастерами, казавшееся Веретенову не товаром, а драгоценной музейной коллекцией.
 – Вот мы и подъезжаем! – сказал капитан, когда миновали чугунные ворота с мраморно-белым зданием в глубине. – Отсюда до нас рукой подать, – он кивнул на прямую улицу в редком блеске машин.
 Штаб, куда его привезли, был за городом, в начинавшихся предгорьях, рядом с высоким стройным дворцом, напоминавшим Версаль. Дворец венчал высокий округлый холм, утопавший в цветущих яблонях. Выше мягко розовели склоны, волновались и голубели хребты. И это неожиданное появление дворца, белых недвижных деревьев породило в Веретенове образы персидских миниатюр с танцовщицами, витязями, порхающими райскими птицами.
 По дороге прошел патруль в панамах, с тусклыми на брезентовых ремнях автоматами. На холме перед дворцом застыла самоходная артиллерийская гаубица, направила тяжелое жерло в горы. В небе чуть слышно звенела вертолетная пара.
 – Давайте, Федор Антонович, сначала я вас поселю, а потом уж пойдете к начальству! – Капитан, держа на плече этюдник, приглашал за собой Веретенова. – Вот сюда, пожалуйста, – и провел Веретенова к склепанному из металла цилиндру, напоминавшему лежавшую цистерну с дверью в торце.
 – Как Диоген буду жить, – усмехнулся Веретенов. – В бочке!
 – Так точно, как Диоген! – обрадовался капитан.
 Здесь стояли койки и тумбочки. На вешалке висели две шинели, одна с подполковничьими погонами, другая – с майорскими.
 – Тут еще с вами два офицера, – пояснил капитан.
 Вечером он сидел в своем походном жилище – металлической бочке, вместе с двумя офицерами, отправлявшимися в ту же часть, что и он. Самолет ожидался наутро, а сейчас они ужинали, ели хлеб, тушенку, макали зеленый лук в желтоватую соль. Подполковник Кадацкий, политработник, дружелюбный, синеглазый, с красным загорелым лицом, угощал Веретенова, подшучивал, подтрунивал, старался его развлечь, словно чувствовал его тревогу. Другой офицер, майор медицинской службы, всего несколько дней как покинул городок на Урале, выспрашивал и выведывал у Кадацкого:
 – Скажите, я слышал, здесь очень красивое голубое стекло. Как вы думаете, смогу я здесь вазу купить?.. А как здесь климат? Не замерзну? Мало теплых вещей захватил…
 – Вазу? – сказал Кадацкий и долго задумчиво смотрел на лицо майора. – Вазу купите себе для коллекции.
 Веретенову вдруг захотелось рассказать Кадацкому о сыне, расспросить о нем. Признаться, что ехал сюда не просто писать картины, а повидаться с сыном. Писать портрет сына, веруя, что этот портрет – своей холстиной, своей нитяной защитой – закроет его, заслонит, как броня.
 Снаружи что-то рвануло и ахнуло. Еще и еще. Свет замигал и погас.
 – Вот и посидели! Не дают поговорить добрым людям! Вторую ночь аккурат в это время бросать начинают! – Кадацкий звякнул в темноте стаканами, поднялся, пробираясь к выходу.
 Веретенов на ощупь – за ним. Спросил:
 – Кто? Как бросают?
 – Да кто! Душманы! Подгоняют в горах машину, ставят реактивную установку, пальнут пару раз – и деру! Сменят позицию, снова пальнут. Вреда немного, а шума и треска хватает!
 Они вышли наружу в тот момент, когда пылающие окна дворца враз погасли и дворец остался стоять, черный, сплошной, на высоком холме, окруженный лунным свечением. Вокруг него под разными углами летели розовые и желтые трассы. Искрили, подрагивали гаснущие тонкие нити, впивались в пустое пространство. Сквозь легкий треск раздался разящий секущий свист. Где-то за деревьями ахнуло, лопнуло коротким взрывом, полыхнуло малиновым пламенем. Веретенов дернулся, готовый упасть, повалиться в сорную, проходящую рядом канаву. Но Кадацкий стоял спокойно, и конвульсия страха больно прокатилась по мышцам, ушла сквозь ступню в землю, как электричество.
 – Близко положили! – сказал Кадацкий. – К нам не достанут. Тут бугор, осколки выше пойдут. – Он повел рукой в воздухе, в котором беззвучно мерцали трассы, осыпались вокруг дворца.
 Снова металлически рявкнуло, садануло упруго воздух. У штаба дунуло красным заревом, в котором на мгновение проступил контур самоходки. Снаряд с красным углем трассера умчался в горы. По дороге, круто прошумев на повороте, промчалась машина. Шумно пробежали солдаты.
 Веретенов сжался, стиснул зубы, боясь удара. Чувствовал во рту латунный привкус. Пропустил сквозь барабанные перепонки, глазницы волну удара, эхо орудийного выстрела. И хотелось спрятаться, защититься. Но жадное острое любопытство удерживало его – любопытство к звукам и зрелищам, любопытство к себе самому.
 Первый раз в своей жизни он попал под обстрел. Прожив долгую пеструю жизнь, бездну всего перевидав, такое он видел впервые. Видел роды у женщин, появление из крови и муки младенца. Видел смерть старика, наплывавшую в его лицо синеву. Операцию на сердце, вторжение скальпеля в пульсирующую плоть. Извержение вулкана, огненную метлу над горой. Видел Кёльнский собор, двух бьющихся из-за самки сайгаков и многое другое, что дарила ему его профессия, его страсть к впечатлениям и зрелищам. Но только теперь, здесь, он, сын погибшего на войне отца, слышал взрывы. Сжался, съежился, слушая эти взрывы, ожидая, когда из ночи с разящим свистом явится мина, лопнет, превратит его, Веретенова, в исчезающий клок огня.
 – Откуда бьют? Близко или далеко? Не поймешь! – прерывающимся голосом сказал военврач, и Веретенов видел, что и этот военный, дослужившийся до майора, впервые переживает то же самое.
 Опять ударила гаубица. Опалило красным контур приплюснутой башни. Красная метина унеслась в предгорья. Веретенов представил, как там, в ночи, мчится по каменистой дороге джип, потные разгоряченные люди придерживают ствол миномета, а следом, брызгая кремнием и пламенем, бьет взрыв.
 – Пойдемте от греха, Антоныч! – тронул его за плечо Кадацкий. – Ну его! Ненароком какой шальной прилетит. А нам еще много трудиться! – и увел их с майором.
 Свет не давали. Они на ощупь разделись, улеглись. Скоро офицеры уснули. А Веретенов, возбужденный выстрелами, все слушал и слушал, как близко ухает гаубица.
 Он лежал на железной кровати и старался представить сына в этом грозном сотрясавшемся мире. Но лицо сына уплывало. Вместо него возникало другое – солдата с седой головой. И он, художник, не раскрыв свой блокнот на аэродроме, не раскрыв его и теперь в темном, сотрясаемом выстрелами пространстве, стал рисовать солдата – не на холсте и не красками, а тончайшим, исходящим из сердца лучом.
 Портрет, который в нем возникал, пропадал и снова являлся, назывался «Седой солдат».




 Седой солдат
  портрет 


 Николай Морозов, еще недавно первокурсник филологического факультета Московского университета, а теперь рядовой, служил в Афганистане уже два месяца. И все месяцы ему снились домашние московские сны. Будто в день рождения Пушкина он пришел к памятнику. Кругом толпится летний нарядный народ, кладет цветы, какая-то девушка в больших очках читает стихи, и следующая очередь его, Морозова. Он перешагивает низкую, из бронзовых листьев, цепь. Ступает на цветы. Ему страшно, сладко. Видна улица Горького, блеск машин, квадратные часы на фонарном столбе. Из толпы глядит на него Наташа, невеста. Он видит близко ее лицо. Готов читать «Полтаву». Но стихи, такие знакомые, ускользают – ускользают пехотные полки, кавалерия, скачущий царь. Он гонится за ними, перескакивает через цепь, мимо Наташи, растерянной, умоляющей, зовущей его обратно.
 Он проснулся от команды: «Подъем!», совершая быстрый, мучительный переход от сна к яви. И этой явью был ефрейтор Хайбулин, ловко вталкивающий ногу в большой ботинок. Его голая мускулистая рука голубела наколкой. Орел распахнул крылья, держал в клюве ленту с надписью: «Привет из Герата».
 – Ты почему вчера лавки в столовой не отдраил? – ботинок Хайбулина качался у самых глаз.
 – Прапорщик тебе сказал драить, – Морозов старался подальше отодвинуться от стертой подошвы.
 – Сказал мне, а драить ты будешь! Вечером проверю. Не выдраишь, ночью подниму, понял?
 Хайбулин служил второй год. Подошвы его ботинок были стерты об афганские камни и шершавую броню транспортеров. Он мог позволить себе резкость с молодыми солдатами: под обстрелами хлебнул «афгана», готовился к увольнению. Все в этом грубом ефрейторе вызывало у Морозова протест, казалось проявлением неумного, злого высокомерия, с которым приходилось мириться.
 Утро было таким, как вчера, как все эти дни. Прохладные розоватые предгорья, еще не накаленные солнцем, еще не ставшие пепельно-серыми, как высыпанная из печей зола, над которой дрожит стеклянно-едкое непрозрачное небо. Длинная, из холмов выходящая трасса, еще пустая, без единой машины, без долгой вереницы серо-зеленых усталых колонн. Красный флажок на мачте посреди бестравной, усыпанной гравием клумбы. Каждый вечер горячий гравий ровнялся граблями, и он, Морозов, вчера занимался этой, не связанной с выращиванием овощей агротехникой.
 Толкотня солдат возле умывальников. Слишком шумное, как казалось Морозову, нашествие на столовую, с громыханием тарелок и чайников, где чай был дезинфицированным, с запахом поликлиники. Утренний развод перед флагом – с оружием, в касках. Выезд на охрану дороги. Утром, до подхода автоколонн, рота занимала позиции на окрестных высотах. Солдаты залегали в мелких, открытых пеклу окопах. Проводили на солнцепеке день, вглядываясь в окрестные лысые горы, в бетонную трассу, по которой, слепя стеклами, шли тяжелые КамАЗы, катили стремительные, похожие на ящериц патрульные транспортеры.
 Боевую задачу им ставил офицер-политработник, ночевавший в роте. Немолодой, обгоревший на солнце подполковник в мятой панаме с белорусским, чуть шепелявым выговором. Морозову нравился этот выговор, казавшийся невоенным, нравилось усталое его лицо, как у знакомого конюха в той давней деревне, где когда-то отдыхал на даче с родителями. Конюх отворял косые ворота сарая. Из тьмы, из теплых сенных ароматов выбегали разноцветные лошади, ржали, брыкались. И так хотелось прокатиться, промчаться верхом, да не было смелости. Ни разу в жизни он так и не ездил на лошади.
 – Докладываю обстановку на трассе… День сегодня на вашем участке особенный. Помимо обычных колонн, которые вы охраняете, пройдет колонна комбайнов, грузовики с семенным зерном, удобрениями. Эту колонну правительство направляет в кишлаки, где созданы госхозы, вроде наших совхозов. Колонна эта мирная, хлебная, крестьянская, но она врагу страшнее танков и артиллерии. Поэтому на нее могут напасть, а вам ее нужно непременно сберечь. «Духи» высылают разведку, будут за вами следить. На осле проедут, на грузовике. Все примечайте. Чтоб мину не уложили и вас на мушку не взяли. Понятно?
 Подполковник прошел вдоль строя, заглядывая в лица солдат, словно хотел убедиться, понятно ли им. И Морозов, встречаясь с ним взглядом, успокаивал его: понятно!
 – Далее… Осторожность, внимание на позиции! – говорил офицер. – Смотреть, смотреть в четыре глаза! А если есть запасные, то и их достать! Поступила информация, что в район нашего расположения прибыла группа наемников-европейцев. Эти дело знают. Матерые, воевали в Африке, во Вьетнаме. Значит, что-то замышляют особенное. Будут стараться добыть «языка». В руки им лучше не попадаться. Поэтому еще раз приказываю и прошу – бдительность! Не отвлекаться, не дремать! Глаза вперед и глаза назад! Каски на голове! Гранаты наготове! Находиться только в окопе! Сектор обстрела просматривать! Чего мы, офицеры, командиры ваши, хотим? Хотим, чтобы вы отслужили и вернулись благополучно домой. К матерям, к отцам. Чтобы пошли – кто дальше учиться, кто дальше работать. Жили бы долго, всласть, до старости. А для этого – бдительность! Не приказываю, а прошу: берегите себя.
 Эта просьба, легкое шелестение речи, просящее немолодое лицо трогали Морозова. Хотелось, чтоб подполковник продолжал говорить.
 Но уже подкатывали, пуская дымки, бронетранспортеры, и ротный короткими командами рассаживал солдат по машинам.
 Стоять в дозоре на сопке выпало Морозову все с тем же ефрейтором Хайбулиным. И это огорчило: весь день в тесном окопчике с неприятным человеком.
 Провожал их по трассе все тот же подполковник. БТР остановился у серой горячей осыпи, полого спадавшей к бетонке. Здесь полгода назад случилась засада. Колонна «наливников» попала под удар душманов. Два исковерканных обгоревших остова, сброшенные в кювет, бугрились и ржавели. Напоминали мертвых, с переломанными хребтами животных. На вершине светлел окопчик, выдолбленный в камнях нападавшими. В нем же, чуть углубленном, предстояло угнездиться солдатам – держать под прицелом подступы к трассе и окрестные сопки.
 – Откуда родом, солдат? – спросил подполковник Морозова, когда спрыгнул с брони на бетон и прапорщик из люка подал Морозову миноискатель: ночью подходы к окопу и сам окоп душманы могли заминировать.
 – Из Москвы, – ответил Морозов, благодарный за этот пустячный, такой обычный вопрос.
 Подполковник почувствовал эту благодарность. Чуть тронул его за плечо:
 – Почти земляки. А я с Гомеля. Если отсюда смотреть, это рядом! Давай, сынок, служи! – И, ступая с бетонных плит на обочину, Морозов чувствовал на себе провожающий невоенный взгляд офицера.
 Он шел вверх по едва заметной, набитой солдатскими ботинками тропе, вонзая щуп в землю, осторожно, нервно, ожидая, что вот-вот стальная игла встретится с миной, искусно и ловко вживленной в тропу быстрыми руками минера.
 – Стой! Подожди! – окликнул, дернул его за китель Хайбулин. – Держи, на! – скинул с плеча, передал ему свой автомат. – Иди за мной! Дистанция – десять метров! – и, оттеснив Морозова, отдавив его локтем назад, удерживая на расстоянии взбугрившейся чуткой спиной, пошел цепко, точно, по-звериному осторожно, внимательно прощупывая гору, приглядываясь, принюхиваясь. И Морозов, отстав от него, неся на плече два автомата, испытал двойное чувство: все то же негодование за резкость и похожую на изумление благодарность – ефрейтор не пустил вперед его, новичка, заслонил собой от опасности. Там, в гарнизоне, отлынивая от мелких изнурительных дел, пытался перекладывать на новичка черновую работу. Здесь же, рядом с опасностью, он брал на себя ее главное бремя. Щадил и берег новичка. Так понимал его Морозов, идя вверх по склону в десяти шагах от ефрейтора, видя, как льются мелкие камушки из-под его подошв.
 – Чисто… Не было «духов»! Никаких «подарков»! – Хайбулин стоял на краю мелкого окопа, тыкая щуп в бруствер и каменистое ложе, где валялась пустая пачка «Примы» и метался черный испуганный жук. Ефрейтор попытался раздавить его, но тот увернулся и скрылся в расщелине. – Давай сюда.
 Они спрыгнули вниз. Уложили на дно фляжки с водой, ручные гранаты. Потоптались и легли грудью на теплый бруствер, выставили головы в зеленых касках.
 Прямо напротив окопа высилась другая гора, в травяной клочковатой зелени, и где-то за ней близко находился кишлак. Морозов тянулся к этой горе, стараясь уловить запахи дыма, жилья, не иссушенной зноем травы. Еще одна гора, розоватая и бестравная, была в длинных осыпях. Их разделяло безводное желтоватое русло, столь сухое на вид, что Морозов облизал губы, посмотрев на фляги с водой. Под откосом поблескивала трасса, закруглялась упруго, исчезала в горбатых холмах. Там, в тенях и промоинах, высились далекие горы, голубые, облачно-белые, словно в другой, запредельной земле.
 Морозов смотрел на их недоступную голубую прохладу. Любовался их воздушной, неземной красотой. Пережил мгновенное, близкое к восторгу волнение – загадочность своего появления здесь, в этом мелком окопе, где в расщелине спрятался испуганный жук. Окоп отрыли другие люди, смуглые, черноусые, в черно-белых чалмах и повязках. Прижимали к потным щекам винтовки. Слушали гул приближавшейся колонны. Он попытался ощутить их врагами, жестокими, беспощадными, для кого приготовлены его зеленые, начиненные взрывчаткой гранаты, теми, кто грозит ему нападением, смертью и на кого нацелен его автомат. Но горы вдали нежно голубели. В их лазури чудились минареты и пагоды, узорные беседки в садах, глиняные расписные сосуды. И было загадочно-чудным его появление здесь.
 – У тебя кто есть дома? – спросил Хайбулин Морозова. – Ну, женщина или кто там она тебе? У меня – три! – засмеялся ефрейтор. – Все три ждут, все три пишут! Приеду, скину хэбэ, костюмчик надену и пойду к ним. Сперва к Райке, потом к Валюхе, а потом к Розке. Широкий выбор!
 Морозова покоробило. Казалось, что Хайбулин умышленно его мучает, унижает, посягает на что-то. Он на мгновение представил и сразу же отвел, заслонил, защитил собой лицо Наташи, присылавшей ему короткие, застенчиво-пылкие письма, в которых жалела, что так и не успели съездить вместе на Бородинское поле. А одна она не поедет. Дождется его.
 – Отец-мать есть у тебя? – спросил Хайбулин и невесело усмехнулся. – У меня никого. Я детдомовский.
 Морозов в раскаянии испытал к нему сострадание, чувство вины. Вновь пережил, но уже как боль, а не сладость, загадочность своего появления в этом малом окопчике вместе с Хайбулиным, посреди волнистых афганских гор с отдаленной синью хребтов. Две их жизни, столь разные, сошлись на пустынной горе, на нагретом бруствере окопа.
 – Кури! – предложил ефрейтор, доставая пачку.
 – Не курю, спасибо, – ответил Морозов.
 – Как хочешь, – равнодушно ответил ефрейтор и задымил сигаретой.
 Внизу послышался слабый, металлически-дребезжащий звук. На трассу вынеслась кофейного цвета легковая машина, должно быть, «тойота». Прижимаясь к бетону, словно вбирая голову в плечи, промчалась, и Морозов заметил, что она битком набита людьми. Мелькнули чалмы, бороды, красное женское платье.
 – Ну, скоро колонна пойдет! На подходе, – сказал Хайбулин, провожая взглядом машину. «Тойота» с нетерпеливым шофером, еще робея, еще страшась засады, пронеслась и исчезла в холмах.
 Снова раздался надсадный металлический звук. Показался автобус, медлительный, перегруженный, осевший набок, оклеенный аляповатыми блестками, разноцветными аппликациями. Морозов с горы различал сквозь пыльные стекла белые повязки, окладистые темные бороды, смуглые, похожие на сухофрукты лица.
 – А кто их знает, кто едет? – размышлял вслух Хайбулин, поглаживая автомат. – Может, «духи» и едут! Кто их проверит!
 Стало жарко. Окоп, хранивший следы ночной легчайшей влаги, высох, побелел. Стал похож на медленно накаляемый тигель. Морозов расстегнул и снял каску. Было тихо, светло. Ничто не предвещало боя, и слова белоруса-подполковника о бдительности, об опасности казались преувеличением.
 Глухо, слабо зарокотало, приближаясь, наполняя предгорья стелющимся многозвучным гулом. На трассу, мерцая зелеными ромбами с тонкой черностеклянной сталью поднятых пулеметов, выкатили транспортеры. За ними на дистанции, чуть дымя, возник КамАЗ, новый, зеленый, с прицепом, с тремя укрепленными в кузове цистернами. «Наливник» казался длинным, хвостатым. Гибко вписывался в плавный изгиб дороги. За первым показался второй, третий. Одинаковые, неторопливые, мощно-тяжелые, разделенные равными интервалами. И когда головная машина исчезла в холмах, вся трасса была в движении. Чадно дымила, пропуская непрерывно возникавшие КамАЗы. Морозов насчитал уже восемь машин. Вдруг представил, как лежащие в этом окопе в засаде били по машинам, поджигали их и пылающие грузовики продолжали катить, скрываясь за уступом, унося с собой пламя. А стрелки все били и били зажигательными пулями в новые, появлявшиеся из-за кручи КамАЗы, превращая трассу в ревущий желоб огня.
 – Спокойно идут, нормально! Не обстреливали! – сказал Хайбулин, наметанным глазом следя за машинами. – Сразу видно, были или нет под обстрелом. С Союза идут нормально!
 Морозов смотрел на мелькание кабин. Каждая, возникая, посылала на гору блик солнца, и в ней за опущенными боковыми стеклами виднелся водитель со сменщиком в бронежилетах, но без касок. Иные занавесили жилетами стекла. Морозов представлял их на мягком сиденье с лежащими в ногах автоматами. У шлагбаумов, где останавливается ненадолго колонна, стягиваясь, поджидая отставших, будут подбегать солдаты. Искать земляков, слать приветы по трассе. Сунут в кабины пачки писем – и назавтра конверты уже будут на родине. Морозов пожалел, что не сможет передать два готовых письма. Одно – домашним, нежное, успокаивающее, с подробным описанием природы. Другое – Наташе, насмешливое, чуть выспреннее, где в каждой фразе он старался быть ироничным и оригинальным.
 Колонна прокатила – с замыкающими бронетранспортерами, с грузовиком, везущим на открытой платформе зенитку. Ствол почти вертикально вверх – не по самолетам, а по кромке высоких скал, где была возможна засада, мог притаиться враг.
 Опять стало пусто, беззвучно жарко! Начинавшийся день сулил долгое слепящее пекло. И этот ровный прибывающий жар, размывавший очертания мира, настраивал душу на терпеливое ожидание, на монотонное течение однообразных минут.
 Но это однообразие мира снова нарушилось звуками механизмов. Звук скапливался за уступом, рос, увеличивался, и Морозов гадал, что же там было, что издавало звук. Из-за поворота дороги появилась красная медлительная махина, в уступах, лопастях, перепонках. Комбайн, неповоротливо-важный, в мерцании кабины и фар, в лакированном сиянии бортов. Его появление здесь, среди голых каменных гор, казалось удивительным.
 Следом вышел второй комбайн, третий. Одинаково красные, они осторожно и одновременно уверенно двигались сквозь горячий камень к невидимой, от комбайна им известной ниве, воде, борозде. И Морозов, ловя зрачками прилетавшие лучи света, чувствовал их алую, наполнившую низину жизнь.
 Вереница комбайнов прошла. Следом – грузовики с мешками, с наколоченными на борта транспарантами с белой афганской вязью. В кабинах на мешках сидели люди в чалмах, а в одном грузовике на кулях устроились музыканты. Наверх, в окоп, долетали звуки дудок и барабанов. Они с Хайбулиным вылезли, вглядывались в пестрые одежды играющих, в их повязки и бороды. Те заметили их с дороги, замахали, заиграли сильней, и Морозов махал в ответ.
 Ему жаль было отпускать за уступ эту азиатскую музыку, славящую будущий, еще не посеянный урожай, эти хлебные кули, эти алые комбайны. Он напутствовал, благословлял их, желал им добра.
 Два БТР прошли в хвосте колонны, чутко шаря усиками пулеметов по горячим гребням и осыпям.
 – Дойдут, куда они денутся! – сказал Хайбулин.
 И в момент, когда транспортеры исчезли и гул колонны стал пропадать, впитываться в камень, Морозов почувствовал приближение опасности. Это напоминало легкую, пробежавшую по солнцу тень, кончившуюся перебоем сердца. Тревога, как ветерок, пронесла по небу несуществующее облачко, и Морозов, оглядываясь, стремился понять, что это было. Кругом пустые, белесые, опадали откосы. Не было причин для тревоги. Не было источника опасности. Морозов осмотрел оба автомата, плоско, стволами наружу лежащие на бруствере, зеленые клубеньки гранат, круглые, с тусклым свечением каски.
 «Померещилось!» – подумал он, проталкивая сквозь сердце невидимый тромбик тревоги, растворяя его в ровном дыхании.
 На соседней зеленовато-пятнистой горе послышалось блеяние, звон колокольцев, долгий, повисший в воздухе окрик. Через гребень на травянистый склон стало перетекать стадо коз. Бестолково разбегались, утыкались в пучки зелени и снова скачками бежали под кручу. Пастух в долгополых одеяниях, в грязно-белой повязке возник на вершине, опираясь на посох. Подпасок, мальчик в тюбетейке, в бирюзовой рубашке, засеменил наперерез стаду, не пуская его в долину. Морозов смотрел на них. Не было в них опасности, а был в них мир и покой, признак близкого кишлака, куда хотелось заглянуть. Увидеть поближе глинобитные каленые стены, низкие, вмурованные в них двери, дворик с каким-нибудь глянцевым остриженным деревом, деревянный помост с ковром, медный с тонким горлом кувшин.
 Но пока не довелось ему увидеть афганский домашний очаг: мимо кишлаков, на скорости, проносили его бронетранспортеры. Так же на скорости, сквозь бойницу, он увидел с горы Герат. Огромный, бугрящийся, желтый, словно барханы, с высокими, похожими на фабричные трубы минаретами. Город казался горячей каменистой пустыней.
 – Козы у них интересные. Маленькие, как кошки, и лохматые! – заметил Хайбулин. – У моей тетки в Уфе козел был. Громадный, злющий. Грузовик мог рогами перевернуть! А это разве козы?
 Стадо медленно разбредалось, застывало в горах. Пастух и подпасок, изредка вскрикивая, шагали по склону, управляя движением коз.
 И опять легчайшее дуновение тревоги пролетело над Морозовым. Оставило в воздухе едва заметную, из света и тени, рябь.
 По трассе прокатил грузовик – высокий фургон в золотистых и розовых метинах, в бесчисленных висюльках и наклейках. Востоком – сказочным, из «Тысячи и одной ночи» – веяло от этого по-азиатски яркого грузовика.
 Внезапно пастух на горе тонко вскрикнул. Взмахнул руками и, упав навзничь, стал колотиться затылком, спиной так, что козы испуганно от него побежали, открывая пустые серо-зеленые пролысины. Мальчик-подпасок замер, оглянулся на жалобный вопль. Пастух кричал и катался. Чалма его отскочила. Были видны дрыгающиеся ноги в лохматых штанинах. Слышался булькающий, причитающий крик.
 – Что с ним? – спросил Морозов, пораженный этим внезапным зрелищем.
 – А кто его знает! – тревожно вглядывался Хайбулин, натягивая китель, подставляя ухо визгливым, перекатывающимся через лощину выкрикам. – Может, припадочный. Или змея укусила. Или скорпион. Их здесь, сволочей, полно! Самое ядовитое время!
 Пастух затих. Мальчик мелким скоком, мелькая голубым, подбежал, склонился, и оттуда, где были оба, донесся тонкий детский плач.
 – Умер, что ли? – Хайбулин всматривался через прозрачное пространство солнечного сухого воздуха, увеличивающего, как огромная линза, соседний склон с козами, с лежащим человеком и мальчиком. – Это они с виду крепкие, жилистые, а внутри гнилые! Болеют! Может, сердце не выдержало? Походи-ка по горам, по солнцу! А ведь старик...
 Пастух шевельнулся, засучил ногами. Было видно, как один башмак его соскользнул, смутно забелела голая ступня.
 – Жив! – воскликнул Морозов. – Я пойду посмотрю! Надо помочь! Может, бинт, может, жгут?! Что ж, он так и помрет у нас на глазах? Пойду! – и он, похлопав по индпакету, повинуясь порыву сострадания, был готов легким скоком выпрыгнуть из окопа.
 – Стой! – властно остановил его Хайбулин. – Куда суешься! Я пойду! А ты давай наблюдай, если что – прикроешь!
 Ефрейтор поднял флягу с водой, прихватил автомат и, покинув окоп с мелкой осыпью катящихся камушков, стал спускаться в лощину. Морозов держал оружие, смотрел, как Хайбулин переходит сухое русло, разделявшее подножия двух гор, распугивает пасущихся коз, приближается к лежащему пастуху и мальчику с бледной каплей лица, с желтой каймой тюбетейки. Ефрейтор балансировал на невидимой тропке, раскачивал рукой с автоматом. Казался вышитым на горе. Вдруг близко, из-за спины Морозова, раздался выстрел. Ефрейтор, словно его оторвало от горы, стал падать. И Морозов молниеносно, с ужасом прозревая, понял: случились обман и несчастье. Пастух – не пастух, а оборотень, переодетый враг, в которого надо стрелять, и надо стрелять в кого-то еще, близкого, стремительно налетавшего сзади. Он не успел развернуться, поднять с камней оружие. Что-то взметнулось рядом, пыльное, серое, и страшный крушащий удар в неприкрытый каской затылок поверг его в глубь окопа. Погасил гору и небо.
 Он очнулся, и первое, что увидел выпученными, налитыми слезами и кровью глазами – непрерывно струящееся течение земли. Размытые, исчезавшие и возникавшие камни. Белесый шерстяной овал, к которому прижималось его лицо, остро пахнущий, дышащий и екающий, оказался лошадиным боком. Свисающее медное стремя, пустое, блестящее у самых глаз. И расколотое костяное копыто, мерно бьющее в близкую землю. Он ощутил горячую ломоту в затылке, все еще длящийся, расплывающийся болью удар и множество мелких, царапающих и жалящих уколов, вонзившихся в его шею и спину. Попробовал шевельнуться. Понял, что связан, перекинут через седло лицом вниз и завален сверху ворохом серых сухих колючек, прокусивших ему рубаху и брюки. И тут же вспомнил выстрел, Хайбулина, отрываемого, отделяемого от горы с занесенной вверх, сжимающей флягу рукой. И это зрелище упавшего ефрейтора, и последнее перед ударом чувство ужаса, и теперешнее мелькание каменистой тропы с пустым медным стременем, отшлифованным чьей-то подошвой, – все это слилось воедино. Наполнило его тоской, пониманием, что с ним случилось огромное, непоправимое несчастье. С ним, Морозовым, еще недавно студентом, любимцем друзей, обожаемым родными и близкими, милым, веселым, талантливым, полагавшим, что ему уготовано необыкновенное, из успехов и счастья будущее. Все, что с ним сталось и станется, – все ведет его к необратимой и страшной погибели.
 Это обессиливающее знание, твердые тычки лошадиного хребта в живот, пузырь боли, разраставшейся в затылке, приблизили обморок. Он попробовал шевельнуться, и его больно стошнило на стремя, на расколотое, переступающее копыто.
 – Да что же это? – простонал он. – Что же это такое!
 Послышался окрик, другой. Лошадь снова споткнулась. Зачастила, затопталась на месте. И он, страдая, сдувая и сплевывая ядовитую желчь, увидел остановившийся малый клочок земли, шершавый и седой, с поставленным на него желтоватым лошадиным копытом. И как ни было ему худо, глаза отсняли этот кадр, и мелькнуло: если будет жить, если только жить будет, вспомнит не раз этот безымянный островок чужой земли с лошадиной ногой на нем.
 Ворох колючек отпал, и Морозов в посветлевшем, распахнувшемся воздухе боковым зрением увидел двух близких всадников. Коричневатые потные лица. Жесткие бороды и усы. Белые и черные ткани, венчавшие головы. И медный блеск то ли блях на уздечках и седлах, то ли пуль в ленточных патронташах. Всадники молча смотрели на него черными выпуклыми глазами.
 Снова раздался окрик, и чьи-то сильные, грубые руки сдернули его с лошади. Перевертываясь, он больно упал спиной на твердую землю, еще в падении, со связанными за спиной руками, спасая больной затылок. И это гибкое кошачье движение смягчило удар. Он лежал теперь лицом вверх, в горячее небо, и с неба смотрели на него четыре лошадиные губастые головы и четыре горячих, грозно-неподвижных лица. Три чалмы, три твердые смоляные бороды и четвертое, безусое молодое лицо, наголо стриженная голова, яркие белки чернильно блестящих глаз.
 Он лежал и смотрел на них, а они – на него, лошади и наездники. И опять зрачки, дрогнув от страха, сфотографировали этот кадр, этот опрокинутый мир, в который он был втоптан и вбит.
 Молодой басмач был ближе остальных. И Морозов увидел, что у него на плече, смяв пышные складки одежды, висит его, Морозова, автомат, а живот перепоясывает его, Морозова, солдатский ремень со звездой. Взгляд чернильных ярко-недвижных глаз был изучающий, презирающий, ненавидящий. И Морозов сильнее, чем боль, почувствовал себя униженным, побежденным среди сильных, его победивших врагов, созерцающих его поражение, его неопрятный, беспомощный вид, перепачканное желчью лицо.
 Всадник в черной чалме, блеснув в бороде зубами, что-то сказал, короткое и рокочущее. Двое других соскочили с седел и в четыре руки цепко, больно вознесли Морозова вверх. Снова кинули на лошадиную спину. И ворох колючек, мелко вонзившихся в кожу, накрыл его. Мир снова сузился до серого овала земли с растрескавшимся копытом. Но Морозов знал, что близко, рядом, перетянутые кожаными патронташами, с худыми, накаленными лицами, высятся в седлах враги. Сильные, беспощадные, завладевшие им. Обманувшие его на вершине горы. Отнявшие у него автомат. Отнявшие у него волю и силу. Готовые отнять саму жизнь. И где же друзья по взводу? Где ротный? Где быстрые на тугих колесах транспортеры, крутящие пулеметами? Где подполковник, отправлявший его на позицию, назвавший на прощание «сынок»? Где все они? Почему не приходят на помощь? Почему не хватились, не кинулись спасать, выручать?
 И опять молниеносная, как прозрение, истина снизошла на него: с ним, с Морозовым, случилась страшная беда. Выбрала его, вырвала, выклевала из жизни. Кинула на костлявый лошадиный хребет и колотит, влечет куда-то, в смерть, в муку. Он опять застонал: «Да разве возможно такое?» – и его глаза наполнились слезами.
 Они ехали по горячему, душному пеклу. Кто-то из наездников затянул бессловесную унылую песню. Стучали копыта. Блестело желтое стремя. Звякал негромко металл. И он, Морозов, еще недавно бродивший по московским весенним улицам, любивший вечерами прийти в кабинет отца с видом на Филевскую церковь, вступить с ним в беседу и философствование на темы родной истории, теперь связанный, без оружия, заваленный ворохом верблюжьей колючки, колыхался на лошади под унылую песню врагов – двигался в свое несчастье, к своей неизбежной гибели.
 Страдая от тряски, от ломоты в затылке, близкий к обмороку, – вот как впервые довелось ему ехать на лошади. Детские разноцветные лошадки обернулись поджарыми, сухо цокающими конями, на одном из которых его везли, как живую поклажу.
 Он заметил, что лошадь идет по тропе – шаги ее стали тверже. Тропа сменилась наезженной пыльной дорогой, на которой, как ему показалось, он различал отпечатки покрышек.
 Послышались отдаленные возгласы, глухой звяк железа. Зацокали, убыстряясь и удаляясь, копыта – кто-то из всадников понесся навстречу звону, и оттуда донеслись протяжные, горловые, похожие на ауканье клики. Лошадь стала. Морозов услышал, как собираются вокруг люди. Гомонят, посмеиваются. Кто-то дернул его за ноги. Кто-то пытался заглянуть под колючки, но не нашел его лица, и Морозов видел широкие, похожие на шаровары штаны, красные немытые щиколотки и резиновые, загнутые на мысах калоши. Он сжался, тоскуя, понимая, что он в стане врагов.
 Лошадь снова пошла, и невидимый люд шел следом. Морозов различил детские голоса и повизгивания.
 Лошадь остановилась. Колючки сбросили. И те же мощные, резкие, грубые руки свалили Морозова наземь. Он ударился больно локтем, охнул и сел, держа за спиной стянутые веревкой онемелые кулаки.
 Кругом неблизко, плотной стеной стояли люди. Бороды. Ворохи блеклых, вольно висящих одежд. Накрученные на головы ткани. Дети в тюбетейках, в ярких рубашках смотрели круглыми жадно-любопытными глазами. Их матери в паранджах, переходящих в мятые разноцветные платья, стояли за спинами детей. И Морозов сквозь плоско-темную дырчатую ткань, закрывавшую женские лица, чувствовал их взгляды.
 Люди расступились, и высокий худой старик в черной, прошитой блестками чалме воздел белую жестко-волнистую бороду, наставил на Морозова смуглый палец. Заговорил гортанно, с руладами, обнажая желтые редкие зубы, переходя почти на пение, клокоча, дрожа металлическим завитком бороды. К чему-то звал, понуждал столпившихся, к чему-то жестокому, направленному против Морозова, к его казни и смерти. И Морозову было жутко от этого похожего на пророчество и заклинание голоса, наставленного заостренного пальца. Люди внимали страстным стенаниям старика. Те, что были с оружием, перетянутые патронташами, напряглись телами, стали раскачиваться, твердея скулами, блестя белками, накаляя глаза до фиолетового безумного блеска. Вздымали оружие – автоматы, карабины, долгоствольные с раструбами ружья. И Морозов ждал, что они кинутся на него, растопчут, растерзают на клочки его тело, и оно, тело, сжималось, трепетало, искало спасения.
 Но круг вооруженных врагов оставался плотным. Притоптывая, постанывая, кого-то славя, кому-то вознося благодарность, они торопили его, Морозова, гибель.
 Старик в черной чалме оборвал голошение. Властно что-то сказал. И толпа как бы мгновенно остыла, повинуясь этой власти. Расступились, открывая пространство пыльной горячей улицы, рыжей глинобитной стены. Бритоголовый басмач, перепоясанный солдатским ремнем, спешившись, подошел к Морозову, поднял с земли окриком, гневным движением глаз, дулом «Калашникова», его, Морозова, автомата, на рожке которого уже появилась яркая красно-зеленая наклейка – бабочка и цветок. И эта цветная аппликация больно поразила Морозова: автомат был уже не его. Служил другому. Другому делу. Был нацелен на него, Морозова. Нес на себе эмблему другого хозяина. Это вероломство оружия, столь легко и послушно сменившего хозяина, как бы разбудило его. Сквозь длящийся страх он ощутил в себе похожую на упорство угрюмость, мгновенное ожесточение, которое снова сменилось паникой, пока его вели по улице.
 Это был небольшой кишлак, прилепившийся на отроге горы с крутым конусом. За ней опять возвышалась гора. Кишлак угнездился среди серых ступенчатых гор. Морозову показалось, что людей в нем гораздо больше, чем в обычной деревне. Слишком много вооруженных мужчин поднималось в рост, когда его проводили мимо. Отрывали себя от желтых горячих стен, белея повязками, держа оружие. Казалось, в кишлаке расположился целый отряд.
 Морозова провели мимо зеленого транспортера старой конструкции с афганской эмблемой. Транспортер стоял поперек дороги, без переднего колеса, с дырой в борту, с жирным потеком копоти. На нем сидели босоногие дети, по-птичьи повернувшие к Морозову свои круглоглазые лица.
 Приблизились к саманной постройке с деревянной решетчатой дверью, подле которой на земле сидели охранники с автоматами. На груди у них висели «лифчики», из которых торчали «рожки». Оба поднялись. Один из них посмотрел на часы, белозубо засмеялся и что-то сказал конвоиру, щелкая ногтем в циферблат. Морозов заметил, что на худом запястье свободно болтался чешуйчатый браслет часов.
 Дверь отомкнули. Один из охранников освободил Морозову руки, небольно ударил в спину, пихнул с пекла в прохладные сумерки. Затворил за ним дверь, оставив в темноте на солнечном отпечатке падающего сквозь решетку света.
 Морозов шагнул, вытянул руки. Пальцы уперлись в сухую, твердую стену. Медленно опустился по ней на пол, глядя на слепящее плетение двери. Когда глаза чуть привыкли, он вдруг обнаружил, что не один. У другой стены на полу сидел человек. Сначала напряженно блеснули одни белки, потом из сумерек выступило молодое худое лицо, бритая продолговатая голова, пухлые губы. И Морозов увидел, что это солдат-афганец: грубошерстная форма, ботинки с высокими голенищами. Солдат сидел, обхватив худые колени, смотрел исподлобья. Одна рука его с продранным рукавом была обмотана грязной тряпкой.
 – И ты попался? – Морозов вытирал ожившими руками губы с сукровью, выдергивал из штанов жалящую верблюжью колючку. – Сарбос, – произнес он афганское слово, означавшее в переводе «солдат».
 Афганец кивнул, разлепил пухлые губы и быстро-быстро стал говорить, кивая бритой лобастой головой. Из всего, что он сказал, Морозов понял только два слова. «Шурави»(«советский») и «зерепуш» («бронетранспортер»). Этим словам он научился у таджика Саидова, служившего в одном с ним взводе. Запомнил с того дня, когда водили их в афганский полк на встречу дружбы. Были речи, транспаранты, цветы. С афганским сержантом они выпили бутылку нарзана.
 Услышав эти слова, Морозов связал воедино обугленную подбитую машину, видневшуюся сквозь решетку, и солдата с перевязанной рукой, сидевшего напротив.
 Так они и сидели у противоположных стен, два солдата двух армий, сведенные одним несчастьем.
 По ту сторону решетки, на солнце, гибкий громкоголосый молодой басмач, не выпуская автомата с бабочкой, рассказывал что-то охранникам. Указывая сквозь решетку, жестикулировал, приседал, изображал ползущего, накрывал себя невидимой накидкой. Прицеливался, наносил удар. И Морозов, не понимая ни слова из его горячей, отрывистой речи, знал, что рассказ о нем, Морозове. Как был он обманут переодетым в пастуха басмачом. Как, отвлекшись, не заметил подкравшегося. Как был убит или ранен Хайбулин, а его, Морозова, сразил удар. Слушатели одобрительно кивали бородами, смеялись, хлопали своего молодого товарища по плечу. Рассматривали автомат, трогали ременную пряжку. А тот улыбался от удовольствия, распрямлял гордо плечи.
 Конвоир ушел, и охранники, заглянув сквозь решетку, прижав к ней резкие лица, отошли и присели. Послышалась их негромкая речь.
 Морозов оглядывал сухие, без единой трещины стены, плотно утоптанный, чисто подметенный пол, вмурованные в глиняный потолок крепкие слеги, своего молчащего соседа. Хотелось пить. Хотелось омыть глаза и губы водой, приложить мокрую прохладную тряпку к пылавшему затылку, как делала мама в детстве, когда он падал с велосипеда или приносил после потасовки с товарищами шишку на лбу. Охая, она ловко, нежно накладывала ему на больное место край мокрого полотенца. Это воспоминание о красном стремительном велосипеде, на котором, легкий, счастливый, мчался по набережной, – это воспоминание здесь, в саманной темнице, обернулось мгновением абсурда. «Я?! Со мной?! Неужели?!»
 Все сильнее хотелось пить. Напротив вдоль улицы тянулась глиняная, горчичного цвета стена, над которой чуть заметно стекленела листва. Виднелась корма осевшего транспортера, а над ним, из-под другой стены, подымался лепной куполок мечети и, словно вырезанный из жести, косо торчал полумесяц.
 К решетке подбежали дети, совсем маленькие, босые. Мальчик в красных порточках просунул в щель ладонь и на ней протянул Морозову какие-то черепки и листочки. Охранник резко крикнул, надвинулся усатым лицом, шлепнул его по руке. Черепки и листочки просыпались. Мальчик заплакал и убежал. Было слышно, как засмеялся сидящий у стены охранник.
 Морозов ищущим взглядом обшарил стены, пол, потолок, пытался зацепиться за какую-нибудь щель или трещину – может быть, отыщется лаз и станет возможен побег. Но стены были сплошными и гладкими, монолитно сухими и твердыми. И только светилась дверь с крепкой деревянной решеткой, за которой, не страшась солнцепека, сидели бородатые стражи.
 По улице процокал ослик с мешками. Погонщик в чалме, выставив тощую бороду, понукал его тросточкой. Прошли крестьяне, усталые, почти черные, запыленные, неся на плечах кетмени. Их сутулые спины говорили о недавней работе, о близком поле. Промчался всадник, мелькнул вдоль решетки винтовкой, оставив после себя облако мучнистой, неохотно оседавшей пыли. И Морозов, глядя на эту пыль, погрузился в унылое созерцание, чувствуя боль в затылке, жжение на пересохших губах.
 На улице послышались возгласы, негромкое тоскливое мычание. Двое мужчин тянули на веревке тощего, упиравшегося бычка. Третий шел следом, неся медный начищенный таз. Подгоняли бычка, колотили палкой по худым содрогавшимся бокам. Таз позванивал, отсвечивал солнцем, и казалось, бычка ведут под музыку. Подвели к стене. Остановились, отдыхая, галдя, крутя головами в чалмах. Бычок опустил к земле голову, смотрел исподлобья. И Морозов вдруг уловил сходство между бычком и сидящим в углу солдатом: те же мягкие, пухлые губы, смуглый голый лоб, мерцающие белки и угрюмо-затравленный взгляд. Это сходство поразило его.
 Один из пришедших закатал рукава, распахнул полу, открыв широкий пояс с металлическими бляшками. Вынул из чехла небольшой нож. Проверил его остроту, проведя пальцем, поднял лезвие вверх, к солнцу. Повернувшись к бычку, обнял его голову, накрыв ворохом своих одежд, и казалось, что-то шепнул ему, бормоча долго и ласково, касаясь чалмой. А когда распрямился, бычок выпал из его объятий. Лежал у стены в пыли, дергая перерезанной шеей, высовывая язык, закатывая розовые белки. Из скважины в горле била черная кровь.
 Трое стояли над ним. Один держал медный таз, и казалось, он подставляет натертую медь к голове бычка, чтобы тот как в зеркале мог видеть свое предсмертное отражение.
 Тот, что закатал рукава, быстрым, ловким движением просунул нож бычку в шею, легонько повернул, и голова отпала, словно отвернулась гайка, державшая голову. Другой наклонился и поставил голову на отрезанные позвонки. И она стояла у желтой стены, вывалив розоватый язык, приоткрыв пухлые губы. Смотрела на солнце глазами солдата.
 Морозов, ужасаясь, водил взглядом от слепящей горчично-желтой стены, где совершилась казнь бычка, сияла страшная медь и торчала корма транспортера, в сумеречный угол темницы с беззвучно сидевшим солдатом. Казалось, заклание совершилось для них. Входило в какой-то жесткий, хорошо продуманный план. В ритуал, который начался еще в пути с заунывной песни наездника, продолжился в селении под выкрики грозного старика, под угрюмое топотание толпы. И этот ритуал, включавший убийство бычка, звяканье медного таза, должен завершиться его, Морозова, смертью. Его готовились принести в жертву неведомому, непреклонному богу, царившему в жарких ущельях, глядевшему с бронзовых бородатых лиц, из угольно-фиолетовых глаз.
 Из стены торчала балка. Через нее перекинули веревку и подвесили тушу. Отсекли копыта. Сдирали шкуру, просовывая внутрь руки, ударяя кулаками в белую похрустывающую мездру, распарывая прозрачные пленки. Красный воздетый бычок качался, кровенил мясников, брызгал на стену, и они в шесть рук тискали его и мотали.
 И такое безумие охватило Морозова, что он вскочил, стал быстро говорить солдату:
 – Слушай, давай с тобой вместе!.. Не дадимся!.. Как только войдут!.. Пусть войдут!.. Мы вдвоем!.. Вырвем винтовку!.. Бежим!.. Убьют так убьют… Лучше от пули!.. Только не так!.. Понял меня или нет?..
 И тот, заражаясь его страстью, что-то отвечал, указывая куда-то сквозь стены, сжимал кулаки, словно стискивал дрожащую рукоятку пулемета. Толкал вперед стиснутые острые пальцы – что-то прорезал, пробивал. Ахал, разводя в стороны руки, – рисовал взрыв, боль, падающих товарищей. А потом прижался к Морозову, и оба они, молодые, измученные, стояли с колотящимися сердцами. Бились друг в друга этими близкими, стучащими сердцами. Остывали, садились к стене. Афганец достал из кармана тонкий квадратный платок. Расстелил в стороне на полу. Отвернувшись от Морозова, опустился на колени и стал молиться. Морозов смотрел на молящегося солдата, на желтую стену, где в умелых руках качалась и хлопала туша.
 Он сидел, закрыв глаза, и день казался огромно-тягучим. Утро, когда, проснувшись, голый по пояс, гремел жестяным умывальником и добродушный силач Филимонов брызгал ему в лицо, а он в ответ плескал ему из кружки на голову, а потом вместе подносили к столу горячий, только что испеченный хлеб, и пекарь, казах Ермеков, прикрикивал на него за то, что не удержался, сунул в рот подгоревшую корочку, и по дороге, алые, шли комбайны, играли дудки и бубны, – это утро было удалено в бесконечность. В другую жизнь, столь же далекую, как и та, в которой мать подходила к его детской кровати. Улыбалась в пятне морозного солнца, надевала ему колготы, предварительно согрев их на батарее, а он капризничал, не давал ей свою белую маленькую стопу…
 Заурчал неожиданный для этого первобытного селения мотор. Приблизился. Мимо решетки в бурунах пыли проехала светлая машина-фургончик. И сквозь поднятую колесами пыль с гиканьем промчались верховые, встряхивая одеждами и винтовками, охаживая лошадей плетками. Мотор затих где-то рядом, и раздались голоса, приказы, приводившие в движение невидимых, соскакивающих с седел людей, растревожившие весь кишлак.
 К решетке, заслоняя свет, приблизилась группа, разгоряченная, не остывшая от скорости, гонки. Дверь распахнулась. Вошли двое, оставив остальных за порогом. Стояли, озирались, вглядываясь в сумрак.
 Морозов хотел было встать, но эта привычная для солдата реакция обернулась желанием уменьшиться, сжаться. Втискиваясь в стенку спиной, он смотрел на вошедших.
 Один был высок, темнокудр, в черной атласной чалме, с небольшими смоляными усами, в темных, с золотой оправой очках. Он был в восточных вольных одеждах, но поверх светло-серых складчатых тканей на нем был дорогой красивый пиджак. Новые башмаки нарядно блестели. Тонкие кисти рук, левую и правую, украшали два тяжелых серебряных перстня. На плече на ремешке небрежно висел короткоствольный автомат с дульным раструбом. Он его легонько откинул, передернув плечом, как откидывают любительскую фотокамеру. Обернулся к стоящим у порога. Что-то тихо и властно сказал. Те, поклонившись, мгновенно скрылись.
 – Ну вот, мистер Стаф, я сдержал обещание. Обе птички в клетке, – сказал он второму.
 Эти слова были произнесены по-английски, и Морозов, окончивший английскую школу, понял почти всю фразу, кроме короткого завершающего оборота, видимо, характерно английского, которому второй усмехнулся:
 – Уж не знаю, на какие манки их взяли, но вы замечательный птицелов, Ахматхан. – Морозов и эту фразу понял почти всю, хотя не помнил по-английски слова «манок». Теперь оно вспыхнуло в его раскаленном сознании.
 Этот второй был невысок, рыжеват, с отпущенными на афганский манер усами, не делавшими его афганцем, как не делала его мусульманином черная, неумело повязанная чалма с заброшенными за спину хвостами. Он был одет в защитные полувоенные куртку и брюки. На широком поясе, из-под которого выбивалась рубаха, висела маленькая кобура.
 – Ну, здравствуй! – обратился он к Морозову, улыбаясь доброй улыбкой. И это по-русски произнесенное приветствие с частичкой «ну» поразило Морозова. Он словно потерял на мгновение рассудок. Подумал, что перед ним свой, какой-нибудь переводчик. Его, Морозова, нашли, отыскали, вступили в переговоры с похитителями. Это пронеслось молниеносно и кануло. Русые усы человека и русская, почти правильная, почти без акцента речь больше не вводили его в заблуждение.
 – Ты солдат? Артиллерист? Пехотинец?.. Да это не имеет значения!.. Не бойся, не бойся, я не собираюсь тебя допрашивать. Мне совсем неинтересно, какая у вас часть и где она расположена. Я ничего не понимаю в военном деле, даю тебе честное слово. Это уж пусть вояки выведывают друг у друга свои тайны. Меня интересует другое… Как тебя зовут?
 Морозов поколебался. И опять на мгновение поверил. Тихо произнес:
 – Морозов. Николай…
 – Коля? Вот и отлично! Коля… Разреши, я буду тебя так называть? Все-таки я старше тебя. Да и все эти звания, все эти обращения на «вы» только затрудняют общение. А мне единственное что нужно – это общение с тобой. Не военные тайны, не число самолетов и танков, а только самое простое общение… Ты где живешь? Откуда родом?
 И опять этот обычный, обращаемый к солдату вопрос застал Морозова врасплох. Глядя на светлые, рыжеватые волосы, на усы, напоминавшие усы полковых офицеров, пытавшихся походить на афганцев, Морозов ответил:
 – Я – москвич. Живу в Москве…
 – Ну конечно, я так и знал! Московская внешность, московское интеллигентное лицо! Я могу его отличить среди сотен других! Я ведь жил в Москве, работал в Москве. Неплохо знаю Москву.
 – Кто вы? – спросил Морозов, зорко изучая красное от загара лицо, невоенный вид человека, вылезшую из-за пояса рубаху, руку, на которой блестело тонкое обручальное кольцо.
 – Ты прав, я должен был сначала представиться. С этого бы мне и начать… Эдвард Стаф. Агентство Рейтер. Корреспондент. Три года был аккредитован в Москве. Может, знаешь, наш дом был на Садовой, у Самотеки. На спуске к Цветному бульвару, знаешь?
 – Не знаю, – ответил Морозов, мучительно стараясь себе объяснить, как этот чужой и враждебный человек, нашедший его в басмаческой банде, мог видеть и знать московские родные бульвары; и, быть может, где-то в сутолоке метро, в круговерти площадей или в театре они встречались, скользили друг по другу невидящими мимолетными взглядами.
 – А где ты живешь в Москве? Где твой дом, Николай?
 Опять поколебался. Ответил:
 – В Филях.
 – Ну знаю, знаю. Фили! Такая красивая церковь! Много золота. Много красного камня. Много белых кружевных украшений. Мне всегда она казалась похожей на английскую королеву Елизавету – в кринолине, в короне. Не правда ли?
 – Не знаю, – ответил Морозов и, не удержавшись, спросил: – Что вы от меня хотите?
 – Да ничего особенного! У меня с собой магнитофон. Сделаю беседу с тобою. На какую-нибудь отвлеченную тему. Но не сейчас, Коля, не сейчас. Сейчас я займусь другим делом. Пока еще, видишь, день. Но солнце уже начинает садиться. И если ты знаком с фотографией – это самый лучший для съемки свет. Днем здесь слишком слепит и «Кодак» не выявляет оттенков цвета. Сейчас самый лучший для съемки час. Но это тебя не касается, – он повернулся к своему спутнику в темных очках, молчаливо внимавшему, и сказал по-английски: – Дорогой Ахматхан, давайте начинать. Сейчас самый выгодный свет. Все станем делать так, как задумано!
 Морозов чувствовал: с самого утра, с выстрела в Хайбулина, с оглушительного удара он, Морозов, послан кем-то в путь испытаний и мук. Каждый час появляются новые испытания, новые страхи и муки. И этот путь испытаний только начат, главное еще впереди, и он должен себя приготовить, должен укрепить свой разум, свое тело и дух. Но как?
 Он был не готов. Был не готов изначально, не готов всей своей прежней жизнью. Он был готов к другому. Он готовил себя не к мукам, не к погибели, а к счастью. И теперь этот опыт близкого счастья, близкого неизбежного чуда он должен был обратить в опыт близкой, неизбежной погибели. Должен был приготовиться к ней. Но как?
 Англичанин вышел, раздраженно и требовательно произнес за дверью:
 – Дорогой Ахматхан, пусть уберут теленка! Мы не в мясных рядах! Мы все-таки в боевом отряде!
 Теленок, освежеванный, все еще висел у стены. Мясники, разделывая тушу, возились с тазом. К ним по жесткому окрику вожака кинулись стражи. Что-то грозно, замахиваясь, стали объяснять. Те торопливо сняли с веревки бычка, а двое, держа за обрубки ног, уносили алую липкую тушу. А третий нес за ними медный блестящий таз, полный малиновой гущи.
 Англичанин опять появился, все в той же чалме, но увешанный фотокамерами. Скинул куртку, расстелил на земле, бережно уложил на нее аппараты:
 – Дорогой Ахматхан, я готов!
 Тот сделал плавно-повелительный взмах, что-то крикнул. Стали подходить, появляться люди. Все больше, больше. Сдвигались в шевелящийся ворох одежд. Смолистый блеск бород и зрачков. Тусклое сияние винтовок. Среди них знакомый Морозову старик в черной, прошитой серебром чалме белел бородой. Откидывая пышные рукава, взмахивал худыми руками, восклицал длинное, составленное из певучих, стенающих гласных слово, длящееся непрерывно, переходящее в вибрирующий клекот. Люди извлекали из одежд квадратные платки, стелили тут же, в пыль дороги, у зеленой кормы подбитого транспортера. Опускались на колени и в едином падении клонили лица. Круглились недвижными спинами. Были как камни. Как надгробья. И вдруг разом возникали множеством медно-красных лиц, наполняли мир сверканием глаз, блеском зубов, дыханием ртов. Старик возносил молитву, то повергая их в прах, то превращая в первородные валуны, из которых сложены горы, то воскрешая их волей огненно-синих небес, откуда била, дышала всеведущая и вездесущая сила. И мерцал над желтой стеной полумесяц мечети, и чернела дыра в броне транспортера…
 Все это толпище, яростную, страстную молитву снимал англичанин многократно и точно, меняя камеры, подходя и вновь отступая.
 Морозов понимал: что для одних вера, то для другого, англичанина, представление, им же самим поставленное. Азартно-холодный, он извлекает из этих страстей и молитв свой особенный, точно-бесстрастный эффект. И он, Морозов, оглушенный сегодня утром, брошенный, как тюк, на хребет коня, привезенный в кишлак, он – пленник не этих свирепых бородатых людей, а рыжеусого фотографа. Он, фотограф, хозяин судьбы Морозова. Он – режиссер той пьесы, которая сейчас разыгрывается и в которой Морозову уготована еще неясная, но страшная роль.
 «Дух, действительно дух!» – шептал он. Так называли солдаты душманов, но главным «духом» был англичанин, и его он чувствовал как злую, против него направленную силу.
 Англичанин распрямился, не выпуская из рук фотокамеры, отер с лица пот. Окуляр послал через улицу в зрачок Морозову острый блик. И сразу, следом, вошли два «духа» с винтовками, внося на стволах все тот же расщепленный, жалящий блик.
 «За мной? Меня?» – подумал Морозов, обмирая, готовясь погибнуть, не желая погибнуть, готовясь биться, кричать, кидаться на эти струящиеся по железу лучи. Но охранники шагнули мимо него, в темный угол, где сидел, обняв колени, солдат-афганец. Тот смотрел не на улицу, а куда-то вбок, вращая большими белками. Что-то сказали ему, ткнули винтовкой. Он поднялся, тощий, сутулый, неся большую бритую голову на худой смуглой шее, с обмотанной рукой, которую прижимал к животу. Мгновенное посетившее Морозова облегчение сменилось острым состраданием, предугадыванием того, что случится.
 Вскочил, кинулся к солдату. Натолкнулся на дуло. Солдат смотрел на него, что-то шептал, что-то хотел передать. То ли прощался, то ли ободрял, то ли чему-то хотел научить. Его пихнули. Прикрикнули. Солдат переступил порог. Осветился солнцем. Затоптался на месте. И две винтовки подтолкнули его вперед. Он пошел через улицу к стене, мимо молящихся соотечественников, мимо бронированной зеленой машины, в которой настиг его взрыв, уничтожил товарищей, сохранил его одного для этого дня, для этой минуты. Один, без друзей, идет через пыльную улицу к желтой глинобитной стене, где что-то розовеет и сохнет.
 Точный прицел аппарата выхватывал его смуглое узколобое лицо, и тень на земле, и волны молящихся, и серпик на кровле мечети, и изглоданную взрывом броню, и двух конвоиров в шароварах, в патронташах, ступавших гибко и мягко.
 Солдат подошел к месту, где недавно висел бычок. Конвоиры подняли винтовки. Морозов видел, как многократно, горбясь, снимает англичанин. Ждал с ужасом выстрела. Смотрел в сутулую, беззащитную спину, в бритый костистый затылок, в который сейчас ворвется трескучий взрыв.
 – Хорошо! – сказал англичанин. – Теперь еще раз повторим! В цвете я снял. Теперь вариант черно-белый. Пожалуйста, дорогой Ахматхан!
 Главарь в защитных очках что-то сказал негромко, и охранники, подойдя к солдату, повернули его за плечи. Оттолкнули от стены и повели обратно. И Морозов облегченно вздохнул, почувствовал, как страшно устал. Почти ликовал. Почти благодарил англичанина. Это был пусть жестокий, но всего лишь спектакль, имитация казни. И можно понять фотографа, стремящегося к достоверности. Он ее и достиг. И в каком-нибудь иностранном журнале, пугая читателей, появится цветной разворот – моление мусульман у мечети, захваченный в бою транспортер, экзотические воины в чалмах ведут на расстрел солдата.
 Солдат переходил через улицу, приближался, и Морозов увидел его лицо – без единой кровинки, безжизненное, с полуоткрытым ртом. Будто там, у стены, он уже пережил свою смерть и теперь шагал мертвый.
 «Ничего, ничего! – утешал его мысленно Морозов. – Не будут стрелять. Воды принесут, отдохнешь…»
 Англичанин бережно опустил на куртку камеру. Взял другую, ощупал ее со всех сторон моментальным проверяющим взглядом.
 – Начали!
 Конвоиры снова развернули солдата, направили его к стене через улицу. Старик в расшитой чалме выкликал свое бесконечное слово. Падали, бугрились напряженные спины. Солдат подходил к стене, к розовому отпечатку быка. В затылок его уперлись стволы. Англичанин снимал, отступая, что-то бормоча, торопясь, на пределе усилий и умения, впиваясь в камеру, протягивая сквозь нее к солдату напряженную, готовую порваться струну. Крикнул:
 – Можно!
 Главарь в очках повторил его крик. И громко, дымно ударили выстрелы, расшибая солдату голову. Толкнули его огнем вперед. Он сильно ткнулся лбом в стену. Она мешала ему упасть, и он, продолжая упираться в нее, прогибался в пояснице. Рухнул вдоль стены, заваливаясь на спину, и на лице, где только что были глаза, виднелся огромный, разорванный, окрашенный в красное рот. Англичанин торопился, менял фотокамеру. Подхватывал с куртки первую. Снимал на цвет еще не расплывшийся дым, не опустившиеся стволы конвоиров и это мертвое, прорванное пулями лицо.
 Морозов не мог дышать. Не мог двигаться. Не мог закрыть глаза. Видел, как двое стрелявших поднимали солдата, уносили – совсем как телка, и худая, обмотанная тряпкой рука опала и волочилась в пыли.


* * *

 Солнечный оттиск решетки сместился в угол, поднялся вверх к потолку и медленно уполз. Длинные тени легли на дорогу. Стена напротив стала кирпичного цвета. В пыли, отразив в себе низкое солнце, замерцал осколок стекла.
 Снова дверь отомкнули. Вошел англичанин в той же куртке, на которую складывал фотокамеры, но уже без чалмы. Волосы его, причесанные на пробор, влажно блестели. Щеки, посвежевшие, умытые, без налета пыли, розовели. И вид этих влажных волос и выбритых, вымытых щек усилил у Морозова чувство жажды. Он почему-то решил, что сейчас принесут воды. Англичанин присел у порога, опустил рядом кожаный футляр. Устроился поудобнее и сказал:
 – Ну, как ты поживаешь, Коля? Я готов к работе. Вот магнитофон. – Он хлопнул по футляру. – Мы можем начать. Ты-то готов?
 И Морозов, облизав губы, отвердевшие, под стать гончарной стене, глядел на улыбающееся приветливое лицо англичанина. Вспоминал, каким оно было недавно: оскаленное, нацеленное в видоискатель. И собрав в себе все оставшиеся, не растраченные в страхах и мучениях силы, приготовился. К единственному выпавшему ему на этой земле поединку.
 В этом поединке, он знал, бесполезны уроки, полученные в учебном подразделении. Ему не пригодятся приемы стрельбы и метания гранат, умение занимать на горе оборону. Все это ему ни к чему. Стычки с душманами, о которых он думал, о которых слыхал из рассказов, его миновали. А достался другой поединок, вот этот, которому его не учили. И он, в своем неумении, должен его принять. Должен вспомнить иные уроки, иные приемы и заповеди, чтобы выиграть этот бой. Но только какие уроки? Какие приемы и заповеди?
 – Коля, я вот что придумал: зачем мы здесь будем сидеть? – Англичанин вертел головой, оглядывая сумрачные углы. – Не нравится мне это место. Да и тебе, вижу, не нравится. Пойдем-ка отсюда, а? Тут есть одно местечко, красивое, я тебе покажу. Там и отдохнем на свободе. Там и побеседуем!
 Он говорил по-русски почти без акцента, почти с простонародной бойкостью. И это знание языка мучило и страшило Морозова. Давало понять, что враг силен, отлично оснащен и обучен и битва с ним будет мучительна.
 – Давай-ка пойдем отсюда!
 Он мягко приподнял за локоть Морозова, вывел наружу. Сидевшие у порога охранники встали. Англичанин не замечал их ищущих, вопрошающих взглядов. Вел Морозова, слабо держа под руку, и охранники, приотстав, сняв винтовки, бесшумно ступали следом.
 – Ты видишь, это очень бедный кишлак, но он удобен для них. Спрятан в горах. Несколько троп ведут отсюда к шоссе. Можно быстро выходить на трассу, совершать броски и атаки и опять укрываться здесь. Слава богу, вертолеты еще не пронюхали это место, и Ахматхану здесь, кажется, нравится. Мне, признаться, здесь тоже нравится. Бедность сурова и красочна. Природой дышат не только горы, но и стены домов и люди.
 Они миновали несколько улиц, узких и тесных, окруженных сплошными стенами, уже в синих прохладных тенях. Лишь в редкие бойницы и щели било низкое красное солнце, зажигало противоположную стену пятном или линией, и они шли вдоль этих огней.
 Пахло дымом, невидимой трапезой. Попадались женщины, дети. В открытые, вмазанные в стену ворота Морозов успел разглядеть двор с колодцем, дерево, привязанную лошадь. Зрелище колодца превратилось в мираж полно налитого ведра, опадающего капелью, и эта недоступная вода прокатилась сквозь горло мучительной судорогой.
 Вышли на край селения, на утоптанный плоский пустырь, обрывавшийся круто вниз, гривами каменных осыпей. Глубоко внизу, где чернело пересохшее, наполненное глыбами русло, зарождалось подножие соседней горы. Возносилось в синих тенях. И только вершина краснела ярко и пламенно, словно внутри светился огромный фонарь.
 – Вот здесь давай и присядем. Здесь хорошо, вольно. Смотри, краски, как у Рериха, верно? Подожди, ты увидишь, как меняются эти краски. Если бы не проклятая работа, не эти проклятые военные сюжеты, я снимал бы одну природу!.. Там, внизу, – он показал на откос, – поставлены мины. Вся гора заминирована. И та, напротив. Оборона важного объекта, ничего не поделаешь. Так что мы с тобой туда не пойдем. Да нам и не надо!.. Ну, присаживайся прямо на землю. Вот так! – И он ловко, гибко сел, поджав по-восточному ноги. Морозов, невольно ему повинуясь, опустился напротив. Охранники присели поодаль, держа на весу винтовки, наблюдая издали чуткими, всевидящими глазами. Сидели вчетвером над откосом, и гора держала над ними свой огромный алый светильник.
 Англичанин расстегнул кожаный футляр. Обнажил панель диктофона, хромированные ручки и тумблеры. Извлек микрофон, подключил и по-английски произнес: «Добрый вечер! Добрый вечер!» Перемотал назад и, следя за стрелкой индикатора, прослушал свой записанный голос. И то, как внимательно, бережно он обращался с прибором, почему-то убедило Морозова, что ему, Морозову, пощады не будет: вся его жизнь, вся сила будут подключены к хромированному прибору, выпиты до конца.
 – Я предлагаю тебе, Николай, союз! – Англичанин смотрел на горы с наслаждением, сильно вдыхая свежий воздух с горьковатой пряностью невидимых трав. Морозов воспаленными, тоскующими по влаге губами ловил тот же воздух, надеясь остудить, оросить горящую гортань. – Я исхожу из того, что мы с тобой – два европейца. Люди одной культуры, одной цивилизации, одного материка, если хочешь. Не нам с тобой гибнуть за азиатское дело, ну его к черту! Я буду несказанно рад, когда мой «боинг» из Карачи возьмет курс на Лондон… Понимаешь, вся эта наша внутренняя европейская рознь – Лондон, Париж, Москва, – все это временно. В будущем нам придется быть вместе. Жить вместе, думать вместе, сотрудничать и, быть может, сражаться вместе. Против этой же Азии. Против желтого мира, который грозит вам, русским. И против черного, цветного, который грозит нам. И вот, исходя из этой посылки, я предлагаю тебе союз. Мы – друзья! Мы – союзники! Ну, не союзники, так сотрудники! Считай, что я зачисляю тебя на время в штат агентства Рейтер. – Он весело смеялся своей шутке, и Морозов, весь начеку, ожидал основной атаки. Понимал: она впереди, и лукавая болтовня англичанина – лишь искусная уловка спеца, стремящегося запутать и сбить. Стеклышко в панели прибора, ручки и рычажки диктофона нацелены на него, как были нацелены линзы на лицо солдата-афганца. И здесь, у прекрасной горы, длится все тот же жестокий и беспощадный спектакль.
 Гора у подножия темнела, а на красной вершине появился угольный цвет. Дальняя гора стала прозрачно-зеленой, словно в небо вставили глыбы льда.
 – После того как мы сделаем запись, ты будешь в полной безопасности. Как только запись пойдет в эфир, ты сразу получишь иммунитет. О тебе узнают, тобой заинтересуются, тебя станут искать. Станет просто невозможно, чтоб ты бесследно исчез. Я сделаю все, поверь, чтобы тебя переправили в Европу. По линии Красного Креста, например. Лично в Лондоне направлю нашему правительству прошение о предоставлении тебе убежища. Все так и будет, увидишь! Не сомневаюсь, мы встретимся в Лондоне. Я приглашу тебя в гости, познакомлю с семьей. Сидя в удобных креслах, попивая вино, мы будем удивляться, вспоминая эти горы, этот закат, этих набожных, но, прямо скажем, свирепых людей. И будем дорожить этой памятью. Потому что тот, кто это пережил, станет искать другого, кто пережил то же самое. А мы-то с тобой пережили!
 Морозов был рад его лепету. Был рад передышке, отсрочке. Искал в себе силы. Искал источник энергии, к которому мог бы припасть. Той влаги, что могла его укрепить. Не умом, не памятью, а всем, из чего состоял, припадал к дорогому и милому, звал на помощь. Они текли в нем, картины и лица, почти не имея очертаний, сливаясь одно с другим. Мать, устало идущая в снегопаде с большой продовольственной сумкой, и фонарь с метелью над ее головой. Отец, утренний, радостно-бодрый, что-то басит, напевает, и сквозь дверь его кабинета виден букет. Наташа, невеста, рассердившаяся, разгневанная, когда поцеловал ее в первый раз, и за окном электрички – весенний подмосковный лес, пестрые крыши дач.
 Все это текло сквозь него, и он пил эту силу, укрепляясь для поединка.
 – Конечно, ты сегодня пережил предостаточно. Хлебнул, как говорится, по горло! Это последнее зрелище, этот несчастный афганский солдатик! Понимаю, понимаю… Но ты не жалей! Будешь в старости вспоминать с наслаждением. Главное – эмоции! Погоня за эмоциями! Ты не поверишь, я по натуре тихоня. Оксфордский чистюля! Славист, изучал болгарский и русский! Надежда тетушек, дядюшек! Бросил все к черту! Лингвистику, карьеру ученого. Стал проходимцем! Землепроходцем, как вы говорите! Сколько земель я прошел! Был на вьетнамской войне, конечно, не в стане вьетконга. Был в Анголе, и, как гы понимаешь, не в кубинских подразделениях. Был в Польше, но не с Ярузельским. Вместе с войсками ходил в Эфиопию, видел, как в Огадене горят транспортеры и танки. На подводной лодке ходил к вашим водам на Севере. На Б-52 летал через полюс почти до Новой Земли. И, конечно, Москва, Ленинград, Эрмитаж, Третьяковка! Вот только не побывал на Байкале, о чем невероятно жалею!.. Так что ты, Николай, не горюй! Приедешь в Лондон, а оттуда весь мир твой! Париж! Вашингтон! Буэнос-Айрес! Хочешь – Гаити, а хочешь – Австралия! Ты молод, силен и по-своему авантюрен! Ты многого сможешь достичь!
 Морозов понимал: его искушают. Отрезают ему пути. Он окружен. Сзади в сумерках чуть светлели одежды охранников, сжимавших винтовки. Внизу, почти в полной тьме, таилась круча с вживленными минами. Небо гасло, стесненное горбатой горой. У вершины, у зазубренной кромки, влажно горела звезда. Он был окружен и вел свой бой в окружении. И так не хотел погибать!
 – Я испытываю симпатию к русским, – продолжал англичанин. – Со многими встречался в Москве. У меня там остались друзья. У меня есть икона «Георгий Победоносец со змием». Шестнадцатый век! Увидишь у меня книги на русском – Булгаков, Ахматова, маршал Жуков. Ты все это сможешь увидеть!.. Англосаксы, славяне и немцы – мы должны объединиться в союз. Ты полагаешь, в будущих войнах твоими союзниками будут узбеки, таджики, казахи? Они будут твоими врагами! В нашей беседе, когда я начну записывать, ты расскажешь о своих мусульманах, о солдатах из азиатских республик. Об их симпатиях к афганским повстанцам. Ну, о каком-нибудь туркмене, перешедшем к борцам за свободу. О разговорах, которые слышал. Ты ведь знаешь, надеюсь, что весь мусульманский мир стремится к единству. Стремится к былому величию. Стремится возродить халифат, доходящий до Аральского моря!
 Его искушали. Ему предлагали предать. Хайбулина, грубоватого, резкого, отобравшего миноискатель на склоне, упавшего среди коз на горе. Пылкого таджика Саидова, который был ему переводчиком на встрече в афганском полку: когда, возвращаясь, сидели бок о бок, Саидов рассказывал, какой у них дома сад. И того казаха Мукимова, которого он не застал, но которого помнили в роте: отбивался от атакующих «духов» до последнего патрона, до последней гранаты. Их всех предлагали предать.
 Укрепляя себя, готовя себя к поединку, он по-прежнему тянулся к милым образам. Это были образы леса с черной мокрой дорогой, с длинными лужами, в которых голубела вода и лежали палые листья, а потом вмерзали в белый лед с пузырьками и каплями света. И сквер у Большого театра, где в День Победы собиралось много людей и ветераны в орденах смеялись, бодрились, а ему хотелось плакать, обнять их всех, удержать на весеннем свету. И тот хор в сельском клубе, где пели старинную песню, и девочка, бледная от волнения и страсти, подымаясь на цыпочках, выводила: «Ничего в волнах не видно, одна лодочка темнеет…», и хор всей мощью голосов и дыханий, как дубрава в бурю, подхватывал ее тонкий напев. Все это возникало, поило его чистыми силами, и он укреплялся, зная все наперед, со всеми прощался.
 Охранники заскользили в сумерках, разбредались и снова сходились. Сложили ворох верблюжьих колючек. Пустили на него маленький трескучий огонь. Пламя проело сплетение стеблей, затанцевало, заструилось. Горбоносые красные лица, бороды и винтовки были в пляшущих копотных отсветах.
 – Ты, конечно, можешь не согласиться, – продолжал англичанин. – Но потом ты будешь жалеть. Я лично не причиню тебе никакого вреда. Уеду. У меня еще много дел. Через несколько дней люди Ахматхана атакуют Гератский мост, и я буду снимать атаку, взорванный мост. Это опасная, трудная операция, но я авантюрист, ты уже знаешь. Поэтому я и иду. Завтра утром на «тойоте» уеду и больше уже не вернусь. А ты останешься здесь. Не знаю, что они с тобой сделают, эти людоеды. Может, для забавы отрубят тебе руки и ноги. Может, привяжут за хвосты лошадей и начнут таскать по поселку, тоже для забавы. Может, просто, во славу аллаха, пустят тебе пулю в лоб. Или же, что тоже возможно, станут возить с собой, накачивая опиумом, чтобы ты не сбежал, и ты, протаскавшись неделю-другую, умрешь где-нибудь на переходе от теплового удара. Но меня тогда уже не вини. Я буду здесь ни при чем. Ты сам себе выберешь такое…
 Морозов понимал: его враг могуществен. Во всем сильнее его. И даже сильнее людей Ахматхана. Его не убить, на него не кинуться, не сдавить ему горло. Англичанин крепок и сух, из гибких и твердых мускулов. Кобура его не застегнута. И блестят винтовки охраны. От него не убежать и не скрыться: откос, усеянный минами, кишлак, полный врагов, небо с чужой звездой, к которой нельзя улететь. Рыжеусого не умолить, не разжалобить. Ни слезами, ни памятью о матери, ни именем жены, в знак верности которой он носит кольцо. Не обмануть – его сильный лукавый ум был сильнее, чем ум Морозова. Он гнал осторожно и ловко, подгоняя к своей цели.
 – Я вижу, ты облизываешь губы. И глаз у тебя весь красный – должно быть, лопнул сосуд. Эти варвары, как я понимаю, не дали тебе даже попить. Ну ничего, сейчас мы сделаем запись и пойдем ко мне. У меня есть отличный чай. И немного виски. Освежишься. Будем чаевничать! Будем с тобой отдыхать!..
 Он поставил на землю перед Морозовым рюмочку микрофона. Включил в приборе красный глазок.
 – Ну, с чего начнем?..
 «И сейчас я начну говорить? И сейчас я начну отрекаться? И этот, с тонким пробором, унесет мое отречение? И отец, включив в кабинете транзистор, услышит мой голос?»
 Что еще сказал англичанин? Через несколько дней враги нападут на мост. Быть может, его товарищи будут падать, сраженные меткими пулями. Пробитый гранатой, станет гореть транспортер. А он, Морозов, не кинется их защищать, погубит своим отречением.
 Тоска его была непомерна. Дыхание прекращалось. Из сердца поднимался к губам долгий неслышный стон. Что-то приближалось, еще безымянное, грозное, стоглазо мерцавшее, спасавшее его навсегда от этой муки и боли.
 Он собрал в своем сердце всю молодую страшащуюся жизнь. Резко вскочил. И кинулся с откоса вниз, на мины, как в воду.
 Он почувствовал жесткий удар. Еще и еще. Врезался в осыпь камней. Ударяясь, кружась, волоча за собой камнепад, завернулся в каменное сыпучее одеяние. Увидел две длинные желтые вспышки, должно быть, из винтовок конвойных. И малую, беловатую, из направленного ему вслед пистолета. Вблизи громогласно и ало взорвался шар света – лопнула мина, потревоженная падением камня. Снова удар в затылок. И, теряя сознание второй раз за сегодняшний день, он все еще видел родное лицо Наташи, мелькнувшее над ним напоследок.
 Он очнулся на дне ложбины, куда сверху продолжали катиться и сыпаться камни. Засыпали его, и он лежал среди шевелящегося, сдвигающегося оползня, неся в себе гулкую глухоту удара, красного полыхнувшего взрыва. Секунду собирал себя, впускал снова жизнь. Весь прожитый день, как узкое пламя, втек в него, и он, шевельнувшись от ужаса, вновь пережил свою смерть. Тот последний толчок воли и мужества, бросивший его под откос. И этот же импульс, протолкнувший его сквозь смерть, пронесший сквозь минное поле и острые камни, поднял его теперь. Сбрасывая с себя щебень, вскочил разом, как гибкий, готовый броситься зверь.
 Почувствовал боль в разных частях тела. Но боль не мешала двигаться. И он метнулся вниз по ложбине, в темноте, на ощупь, подальше от места, где шуршала и катилась гора. Бежал несколько минут машинально, понимая одно: смерть его миновала и он жив после собственной смерти. Им двигал не разум, а вся молодая уцелевшая жизнь, ликующая оттого, что живет, убегающая от страшного места.
 Но потом его звериную подвижность сковал испуг. Испуг был от близкой, окружавшей его опасности. Плен мог повториться. Ловкие, знающие местность люди уже перескакивали с камня на камень с винтовками наперерез, отрезали ему путь к бегству, кидались на него из тьмы, заваливали, ломали руки. И вели вверх по тропе, где горел маленький красный костер, и англичанин с пробором улыбался сквозь усы, застегивал кобуру. И он решил не идти по ложбине вниз, туда, куда катится камень, стекает вода и куда вначале его повлекло чувство страха, сила притяжения земли, а действовать вопреки притяжению, вопреки чувству страха – двинуться вверх по ложбине.
 Он повернул и проделал обратный путь к месту, где недавно очнулся. Здесь все еще шуршало и сыпалось. В ногу ему стукнул маленький камушек. Он взглянул на темный, уходящий в звездное небо откос, где были мины, где только что он падал, избегая пуль, кинулся вверх по ложбине, по плотному хрустящему желобу, оставленному иссохшим потоком. Натыкался на камни, хрипел, задыхался, толкал себя вверх.
 Он достиг той части ложбины, где сходились основания двух гор. Карабкался по каменистому крутому склону среди звезд, дуновений ночного ветра, кремниевых скрежетов, собственных стонов и всхлипов. Останавливался, прислушивался к звукам погони.
 Погони не было. Должно быть, те, наверху, решили, что его тело разорвало миной, и ждали рассвета, чтобы поглядеть на него. Значит, ночь он мог двигаться. Мог от них удалиться на расстояние ночи. И он шел и карабкался, не отдыхая, отдаляя себя от селения, от горчичной, с красной кляксой стены, от стоящего на земле диктофона со стрелочкой в стеклянном глазке. Он одолел две горы, все вверх, по распадкам, и ткнулся в тупик. В темноте камни не пускали его. Он страшно устал. Все болело. Опустился на землю, решив дождаться рассвета и тогда одолеть преграду.
 Лежал, смотрел на звезды. Дыхание его было горячим и частым. И он, подняв лицо к беззвучному сверканию небес, повторял: «Я жив! Неужели?..»
 На сером рассвете, выдавившем из неба контуры гор, он одолел кручу и оказался по другую сторону третьей горы, отделявшей его от кишлака. Встретил день среди безжизненных, серых, медленно накаляемых склонов, на которых висели длинные косы ржавчины, как в старых пустых водостоках. Мучительно хотелось пить.
 Он осмотрел себя. Зеленая хлопчатобумажная форма была продрана, висела клочьями. Сквозь прорехи виднелись липкие ссадины. Ладони с тестом пыли казались толстыми, вспухшими, с красными трещинами на складках. Голова от малейшего движения наполнялась страшной громкой болью. Но тело не было разбито. В падении гибко и пластично принимало удары и теперь было готово к движению. Вот если бы горный ручей!
 Солнце поднималось белым злым шаром. Земля была как зола. Он глядел, как исчезают на склонах тени, понимая, что для него начинается новая мука – борьба с солнцем, стремившимся совершить то, что не удалось сделать людям, – убить его. И он приготовился к этой борьбе. Снял китель и майку. Огладил кровоподтеки и ссадины. Снова надел рубаху, а майку намотал на голову. «Синяя чалма», – попробовал он усмехнуться.
 Погони не было. С гребня, на котором лежал, виднелись окрестные возвышенности, и он бы увидел людей, если бы они появились. Предстояло решить, куда двигаться. Было страшно заблудиться в горах. Иссохнуть, изнемочь на этих пепельных, накаленных до сердцевины камнях. Или снова попасть к врагам. Он решил пробираться к шоссе, но не сразу, не вниз, куда гривами и валами катились предгорья, где могли его караулить, а еще отшатнуться в сторону, перевалить несколько складок и потом с какой-нибудь вершины увидеть голубые хребты, на которые любовался, и идти на них.
 Там была трасса. Там была охрана, товарищи.
 Все это время, пока лежал, пока крутил себе на голову «синюю чалму», воспаленно водил по вершинам глазами: что-то тревожило его. Что-то присутствовало в нем, очень важное, оттесненное борьбой с англичанином, решением погибнуть, прыжком, красным взрывом, обмороком, а затем животным стремлением выжить. Его дух и тело все еще жили этим стремлением. Но что-то, помимо воли к спасению, помимо страха за жизнь, присутствовало в нем, проступало. Он не мог понять – что. Но нес в себе это знание.
 Он видел, что меж камней, на которых лежал, пробиваются чуть заметные, серые, безлистые травинки. Одиноко и слабо пустили они вверх тонкие иголочки жизни, готовые исчезнуть и спрятаться. Он стал собирать, выщипывать эту безымянную растительность, переползая от травинки к травинке. Собрал малый пучок, положил в рот, разжевал. И острая резь и горечь обожгли десны и губы. Травяной сок, как уксус, ошпарил гортань. Морозов выплюнул обманувшие его растения, пропитанные ядом гор. Здесь, в этом горном углу, все было против него, даже камни и травы.
 Солнце положило ему на спину горячую плиту света, давившую тяжестью пустынных небес. Он с тоской подумал, что выпавшие ему за что-то испытания не окончены. Пройдя одни, почти непосильные, он перешел к другим, не менее страшным. И здесь предстояла все та же борьба с погибелью. И вдруг среди страхов, грозивших ему погибелью, он вспомнил: «Англичанин!.. Он утром уедет!.. Снимать атаку на мост!.. Через несколько дней!.. Будет атака на мост!..»
 Вот что таилось в нем. Не было связано с его личной судьбой и спасением. Он, ослабевший, избитый, готовый умереть и исчезнуть, нес в себе жизнь других. Если он не дойдет и погибнет, погибнут другие, товарищи. Подполковник, провожавший его на позицию. Таджик Саидов. Пекарь Ермеков. Водитель КамАЗа, что брал его письма в кабину, обещая доставить в Союз. Он, Морозов, несет в себе жизнь других. И должен донести эту ношу.
 «Гератский мост!.. Мост Гератский!..» – повторял он, вспоминая мост, через который раза два проезжал. Плоско разлившийся, в мелях и перекатах поток. Траншея, темневшая пулеметными гнездами. Рядом, в зеленых зарослях, лепились дома и дувалы. Многошумный Герат высылал на мост своих велосипедистов, наездников. Катили по мосту колонны военных машин, и водители, взмокшие, вцепившись в баранки, держали свой путь.
 «Гератский мост!.. Мост Гератский!..» – повторял он, помещая в себя этот мост, окружая его своим сиплым дыханием, прикрывая своими измятыми ребрами. И это повторяемое много раз заклинание становилось силой, сообщавшей ему движение. Смыслом, заставлявшим бороться и жить. Вчера на горе, у дергающегося костра, у включенного диктофона, у него была сверхзадача: умереть. Теперь, на горячих камнях, иссушавших его, под солнцем, лившим на него струйки кипящего масла, у него была сверхзадача: жить.
 «Гератский мост!.. Мост Гератский!..» – повторил он ставшие заклинанием слова, продолжая движение в горах.
 Он избегал долгого спуска вниз по распадкам, хотя это и был самый легкий путь, вел, как казалось, к бетонке. Он покидал распадок и карабкался вверх по горе, к вершине, и, пока взбирался, чувствовал себя уязвимым. Казалось, чьи-то глаза следят за ним с соседних вершин. Но когда достигал гребня и ложился на него, отдыхая, озирая бугрящееся пространство, становилось спокойнее. Он господствовал над соседними далями. Наблюдал и видел. Мог спастись бегством по любую сторону гребня. Если в в руках его был автомат! Отсюда, с вершины, он окружил бы себя веером пуль. Достал бы врага жалящими тонкими трассами.
 Но не было в руках автомата.
 Почувствовав, как камни накаляют его ссохшийся пустой желудок, он встал, начал спуск к следующему извилистому распадку, повторяя заклинание про мост.
 Всадников он увидел с вершины, когда с трудом долез до розового камня, испачканного белым птичьим пометом. Стал искать в пустом небе птицу. Опуская глаза вдоль серой занавески горы, увидел цепочку верховых. Светлые головные повязки. За плечами – вспышки металла. Мерное мелькание тонких лошадиных ног. И опрокидывающий страх охватил его. Молниеносное воспоминание о желтом болтавшемся стремени. О крючконосом завывающем старике. О бритоголовом солдате, поднявшемся из угла, шагнувшем в проем к горчичной стене.
 Он отшатнулся от камня, метнулся на четвереньках за гребень, взрывая ногтями и подошвами черту пыли.
 Остановил себя. Одолел свой ужас. Вернулся к камню. Всадники спокойно, плотной вереницей пересекли распадок. Ехали не за ним, не стремились в погоню. И он, провожая их взглядом, чувствовал свое унижение – за страх, за беспомощность, за бессилие.
 Во второй половине дня, когда лицо обгорело и казалось ему огромным пылающим шаром, он увидел с горы кишлак. Опять ужаснулся, решив, что горы обманули его, прокрутили в своей карусели, вернули к темнице. Но кишлак был другим. Похожий на засохшую вафлю, на маленькие лепные ячейки, в которых зеленели деревья, поднимались дымки, что-то краснело на крышах. Влажная зелень полей, как дыхание, расходилась в серых камнях, проникала в них, неохотно исчезала.
 Ему показалось, что он различает мерцающую струйку арыка. И он припадал к нему, пил долго, страстно, наполняя желудок глинистой прохладной водой. Булькал, пускал пузыри, омывая свое липкое пылающее лицо, набитые черной пылью глаза, запорошенные уши. Снимал одежду, ложился голый в бегущий журчащий холод, цепляясь за темную пропитанную влагой глыбу земли, ударом ноги высекая светящиеся брызги.
 Горячий, с пылающим ртом, из которого вместо дыхания вылетал бесцветный огонь, он смотрел на недоступный кишлак. Уходил от него, повторяя: «Гератский мост!..»
 Когда кишлак скрылся за двойной горой, он упал в каменистое русло, по которому катилась пылающая струя воздуха. Черный жук, пробежавший у самых глаз, многолапый и цепкий, показался ему таким же враждебным и ненавистным, как те наездники, горы и солнце.
 Он больше не мог идти. Остался здесь, наблюдая безумными, уставшими видеть глазами вечернюю светомузыку гор. Красные, золотые, зеленые лопасти направленных с вершин осветителей.


* * *

 Проснулся от холода, от чувства исходящего сверху давления. Небо, измяв его за день солнцем, продолжало давить слитками звезд. Что-то сотворяло с ним, жгло, выкалывало огромную татуировку. Голубовато-белого, во все небо, орла, надпись по-латыни: «Герат». Чувствуя грудью бесчисленные жалящие прикосновения звезд, он повернулся лицом вниз, и тотчас же лучистые силы проникли в него, выжигая на лопатках когтистую птицу и надпись. И некуда было укрыться от звезд. Камни, на которых лежал, металлически мерцали, были из той же материи. Он лежал на остывшей звезде, и она посылала в него тончайшее, убивающее его излучение. Ему казалось, он сходит с ума.
 Он втиснулся в каменную нишу, страдая от жажды и холода. Думал: почему так случилось, что именно ему, Николаю Морозову, выпало испытать все это? Не другому, а ему, в чьей прежней жизни ничто не сулило страшных звезд, проглотившей его ледяной горы, нестерпимой жажды, страха быть уничтоженным.
 В этот час непоздней ночи в Москве еще людно. Из дверей с рубиновой буквой М выходят люди, копятся у остановок автобусов. Еще не окончена студенческая вечеринка, и его друг, красавец Авдеев, отличник и умница, чуть захмелел, качает рюмкой с вином, красиво расстегнув ворот белой рубашки. Он философствует. Его философствования – о русском язычестве, о культах деревьев, воды и ветра и об отсутствии в этих культах поклонения змее и дракону, что, по-видимому, облегчило христианству проникновение в толщу славян. Ему возражают. Должно быть, Сергеев, маленький пылкий спорщик, ревнующий Авдеева, тайно ему подражающий. Девушки слушают их спор, пока кто-нибудь не ударит по магнитофонной клавише. И все пойдут танцевать. Авдеев, легкомысленно махнув рукой на русское язычество, поднимет кого-нибудь с кушетки, может быть, Наташу, обнимет, и они станут кружить и смеяться, и она, смутившись, уткнется ему в плечо…
 Почему они там в безопасности развлекаются и любят друг друга? Чем-то возмущаются, кого-то порицают, судят и не думают, забыли о нем. Не знают, что он, их друг, равный им, погибает сейчас в безвестных афганских горах под их сладкие блюзы, под их тосты, под ленивые их разглагольствования. Почему послали не их, а его? Почему им жить, а ему умереть?
 Он думал об отце и о матери, убедивших его стать филологом. С детства, исподволь подкладывали ему книги – то «Князя Серебряного», то «Былины». Возили в Псков, в Суздаль. «К святым местам», – говорили они. Неужели это они, веселые, умные, добрые, оберегавшие его от зла, уготовили ему эту долю? Благополучные, живущие среди красивых, удобных вещей, любующиеся по утрам на золоченую церковь в Филях, каждый год на машине отправляющиеся по родному раздолью. Их ночлеги втроем, то среди хлебных скирд где-то под Ярославлем, то среди туманных лугов на Днепре. Сквозь сон, чувствуя теплые, чудные запахи земли и растений, он слышал их тихий за скирдами смех: «Тише, тише, Николенька может не спать…» Почему своим ласковым воркованием не отвели от него эту ночь, раны на теле, скребущую горло жажду, одинокое бегство по враждебным горам среди казней, пуль и атак? Почему, за что послали его сюда?
 Он забылся перед рассветом и очнулся от высокого ровного звука. Вскочил, заметался глазами по конусу синего неба, по соседней горе, еще темной в подножии. Два вертолета летели высоко и ровно, маленькие металлические семена, опушенные стеклянными проблесками. Морозов тянулся к ним, махал: летчики в кабинах, в шлемах, за штурвалами, вглядываются вниз, ищут его, Морозова, среди утренних гор. Он побежал на склон, на солнце, боясь, что в тени они его не заметят. Карабкался, кричал, стремясь достичь кромки света. Вертолеты ровно, медленно пролетали, а он кричал хрипло, страшно, стараясь докричаться сквозь эту лазурь, достичь винтоносных машин. Вертолеты уходили, не увидев его, не изменив курса, и, чтобы привлечь их, вырваться из тенистого подножия, он стал хватать камни, метать ввысь. Камни вырывались из тени, озарялись солнцем, крутились мгновение, горячие, красные, и рушились снова в тень, на склон. Со стуком катились вниз, мимо него, в русло сухого ручья. Небо рушило на него камни, и один больно ударил в колено. Вертолеты уходили, и он, стиснув кулаки, звал их уже не на помощь: пусть развернутся в боевом развороте, ринутся на него, ударят из пулеметов и пушек, накроют взрывом снарядов, прекратят его муки, даруют легкую смерть. Вертолеты исчезли, оставляя в небе тонкую металлическую струйку звука, которая рвалась, затихала. И он, опустившись на землю, рыдал, сотрясаясь плечами, вдавив в гору исцарапанные, грязные кулаки.
 Так он сидел в тени подножия, без сил, без надежд, готовясь остаться здесь навсегда, превратиться в ничто, пока солнце, заливая гору, не коснулось его. Слезы превратили солнце в два мохнатых крыла, и он, моргая, видел перед собой эти мохнатые спектры. Расходовал единственный и последний ресурс, способный толкнуть его в путь. Представлял: где-то рядом, в горах, движется конная банда. Колышется в переметных сумках взрывчатка. Англичанин в чалме перебирает поводья, качается на его груди фотокамера, он готов снимать взорванный мост, падающих в зеленых панамах солдат, опрокинутый в воду КамАЗ.
 «Гератский мост!.. – думал Морозов угрюмо и тупо, отжимаясь от земли, двигаясь дальше по руслу параллельно банде. Туда, к мосту, где в окопе, не ведая о близкой атаке, сидит солдат-автоматчик. – Мост Гератский!» Он все ждал появления синего хребта, бетонной дороги. Но они не являлись. Брел, ориентируясь по солнцу. Целился в него сквозь прорезь гор. Брал дальней горой на мушку.
 Он почувствовал запах тления. Подумал: это пахнет его собственная плоть. Запах усилился. Сладко-смердящие волны катились вместе с горячим стеклянным воздухом. Он шагнул за каменный выступ и на дне накаленной промоины увидел павшую лошадь, огромную, с раздутой башкой, и рядом с ней огромного всадника со вдетыми в стремена ногами. Зловоние исходило от них. Воздух над ними мутнел и струился, а сами они – лошадь и всадник – казались размытыми. То и дело меняли свои очертания. Его поразили размеры – словно свалилась с пьедестала конная статуя.
 Он приблизился с ужасом. Понял: они несколько дней пролежали на солнце и их раздуло. С огромной головы наездника свалилась чалма, и голова была глыбой, в которой, заплывшие, сочились глаза. Ленты с блестящими патронами врезались в тело, и из-под них взбухали мускулы груди, живота. В руках с набрякшими непомерными бицепсами была стиснута винтовка. На конском вспученном брюхе напряглись красно-синие жилы.
 Морозов стоял потрясенный, в облаке смрада, готовясь повернуть и бежать. Но винтовка, но желтые пули – вот что его удержало.
 Он начинал различать: огромная, на вид литая скульптура была аморфной. Скопившиеся под кожей газы распирали кожу, и она готова была лопнуть, брызнуть во все стороны смрадным соком. По ней слабо ползали сытые, отяжелевшие мухи. И казалось, трупы непрерывно шевелятся в глянцевитой чешуе насекомых.
 Он не мог подойти, задыхался. Отступил на взгорье, где смрад был не так силен, и уселся. Смотрел с высоты на патроны, вдавившиеся в грудь мертвецу, на винтовку в его кулаках.
 Он не знал, кем и как был убит наездник, но он был убит для него, Морозова. Чтоб он, Морозов, мог взять его винтовку и патроны. И только страшно было мух и сочащихся, пузырящихся глаз. Сидел, поджав ноги, на солнцепеке и смотрел на трупы.
 Как ни был он изнурен, вдруг подумал: над ним, не видя его, летают космические корабли, где-то шумят города, собираются на конгресс ученые, пишутся книги, а он, Морозов, сидит посреди каменистой пустыни над убитым наездником. Если ему, Морозову, суждено уцелеть и жить дальше, и иметь детей, то это его сидение над мертвым стрелком и конем войдет в его кровь, передастся детям и внукам, всем бесчисленным наследующим его поколениям, и кто-нибудь будущий, еще не рожденный, в своих сновидениях увидит этот пепельный склон, убитую лошадь и всадника, тусклые отблески патронов.
 Он набрался решимости, сделал глубокий, во всю грудь вздох и, согнувшись, поднырнул под зловоние, приблизился к мертвому. Дернул из его согнутых рук винтовку. Мухи взлетели, стали ударяться о грудь, о лицо, о губы, а Морозов все дергал, выламывая из закостеневших пальцев оружие. И мертвец отдал его, сделав долгий, похожий на стон выдох, и этот мертвый звук напомнил какое-то слово, протяжное, из одних гласных.
 Задыхаясь, чувствуя удары жирных, наполненных ядом мух, он вырывал из гнезд патроны. Выдрал четыре, не способный на большее. Схватил винтовку, бросился прочь, боясь тронуть себя за лицо, боясь согнать сидящую на щеке муху, чтоб она не лопнула, не брызнула гнилью.
 Убежал далеко и сел, задыхаясь. Долго тер землей серый ствол, белый стальной затвор, смуглый старый приклад, в который были врезаны красные и синие зернышки камня. То же он сделал с каждым патроном, а потом – со своими ладонями и лицом. Натер себя стерильной, прокаленной пылью, все свои раны и ссадины.
 В винтовке оказался еще один, пятый, патрон. Он передернул затвор, поставил на боевой взвод. Четыре патрона спрятал в карман на груди. Застегнул пуговкой со звездой. Шагал, держа у груди винтовку, жадно оглядывая ее от приклада до дула.
 От винтовки сквозь кулаки текла в него медленная холодная сила. Это была не вода, способная утолить его жажду. Это была металлическая энергия, умерявшая его страх и душевную слабость, возвращавшая ему чувство свободы. Он не был теперь безоружным беглецом. Он мог теперь драться, дать бой. Был снова солдатом. Его больше не могут связать, не заставят подчиниться силе оружия. И, поднимаясь на склоны, оглядывая окрестность, он уже не прятался, не готовился к бегству – занимал оборону. Рассылал кругом тысячи пуль. Опрокидывал навзничь налетавших храпящих коней. Сбивал с них врагов. Всаживал пулю за пулей в ненавистный глазок объектива, в хромированный микрофон.
 На очередном перевале, улегшись на гранит, обводя воспаленными, скачущими глазами толпы гор, их красноватые, ржаво-корявые оползни, он на мгновение прозрел. Испытал знание о себе, здесь лежащем, сжимающем винтовку, не сломленном, уцелевшем.
 Это длилось мгновение и было похоже на мучительное, полубезумное счастье. И он снова шел, вбивая ноги в грунт, неся в руках винтовку, а в сознании – вложенное, как патрон, заклинание: «Гератский мост!.. Мост Гератский!..»
 Он чувствовал, что умирает. От истощения, от жаркой боли в черепе и, главное, от жажды. Двухдневная жажда стала не просто страданием – помешательством, криком о воде, бредом о воде. И кричал о ней не только окаменевший рот, кричали высохшие глазницы, спекшиеся легкие, раскаленные кости. Ему казалось: он весь выкипает. Кровь его наполняется бесчисленными красными пузырьками. Закрыв глаза, шагая вслепую, он видел сквозь веки свою алую выкипающую жизнь. Горы, по которым шел, были бесцветным огнем, спалившим все травы, всех птиц, всех тварей, и ветер с гребня на гребень переносил голубоватый летучий жар.
 Он шел и бредил. Ему казалось, он бежит на лыжах в мартовском подмосковном лесу, хватает на бегу сочный снег. Ест его и глотает, еще и еще. Зарывается головой в рыхлый пахучий сугроб, проедает, прогрызает его, и можно хватать губами, топить под языком всю белую сверкающую поляну.
 Еще казалось, он идет по своему переулку прохладной ночью, когда асфальт влажно блестит и в домах светятся редкие окна. Его догоняет поливальная машина, он становится в ее шелестящие водяные усы, пропитывается водой, пьет твердые сладкие струи. А когда машина уходит, по асфальту текут ручьи и сочатся влагой кусты сирени, он берет в рот пропитанную водой кисть сирени и сосет, пьет, наполняется холодной душистой сладостью.
 В бреду он видел идущий впереди водяной столб, который вдруг превращается в деву, огромную, до неба, переставляющую перед ним свои босые стопы. Дева становится то матерью, то невестой. То превращается в женщину, чьи черты были родными, виденными многократно, но только не вспомнить, где. То ли в псковских избах. То ли в украинских хатах. То ли на темных рублевских досках. То ли на курганах военной славы. И он шел за ней вслепую, веря ей, на нее одну уповая, и она вела его за собой по горам.
 Одолевая бессчетную гору, он услышал звон и подумал, что это звенит в нем его бред. У вершины увидел верблюда, пыльного, горячего, скосившего нижнюю губу, скалящего желтые зубы. На шее у него висел бубенец, и, когда верблюд шевелился, медь звучала.
 Он сделал шаг, и от него, испугавшись, мелко застучав, метнулось небольшое стадо овец. Внизу, в зеленевшей ложбине, темнели два шатра, две кожаные палатки кочевников.
 Он стоял, качаясь на кромке горы, не видя людей, слыша за спиной бубенец. Держал винтовку. Овцы веером рассыпались по склону, а потом, словно их собрал ветер, метнулись все в одну сторону и встали. Спускаясь к шатрам, он видел робкие, глядящие на него овечьи глаза.
 У первого шатра чуть дымились полупрозрачные угли, висел котел. Перед входом был расстелен грязный, со стертым узором ковер, и на нем стоял глиняный сосуд с высоким горлом. Из шатра вышел худой, очень темный, почти чернолицый мужчина с синей всклокоченной бородой и в кожаной безрукавке. Смотрел на Морозова, а тот качался перед ковром, держа винтовку, что-то пытался сказать, показывая глазами на глиняный тонкогорлый сосуд. Рухнул на пыльный узор, третий раз за эти дни теряя сознание.
 Очнулся в полумраке шатра, на кошме, чувствуя, что накрыт мокрой тканью и на лбу у него мокрый ком материи. Сверху, из перекрестий деревянных опор, свисало какое-то разноцветное украшение. Смотрело черноглазое худое лицо. Глиняный край сосуда прикасался к его губам, и Морозов впивался губами, пил, захлебывался, наполняясь холодной тяжестью, сотрясаясь в ознобе. Его сотрясали судороги холода. И он горел, терял поминутно сознание, приходил в себя, снова пил. Смотрел в худое, сострадающее лицо, бормотал:
 – Если вам не трудно… Еще немного… Если не трудно…
 И склонившийся над ним человек произнес: «Шурави!..»
 В своем бреду он метался, искал винтовку. Летели над ним откосы, беззвучно падали камни. Синеватое пламя опаляло его. Открывал глаза, и – прохладный шатер, свисающее с высоты украшение. И дети у входа смотрели на него многоглазо.
 Он услышал приближающийся рокот двигателя. Не увидел, а угадал, как к шатру подкатил транспортер, надавил на грунт своими ребристыми колесами. И Саидов, что-то гортанно объясняя кочевнику, входил в шатер. Бросился к Морозову, вглядывался, пытался узнать:
 – Морозов?! Ты, что ли?.. Ты?..
 Солдаты перенесли его в железное чрево машины. Две другие, зеленые, поводя по сторонам пулеметами, стояли на рыжих буграх, и кочевник протягивал в люк длинную винтовку Морозова.
 В подразделении, куда они примчались по трассе, его встретили офицеры, солдаты. Внесли, положили на койку. Знакомый подполковник обнял его. Ощупывал худое под рубищем тело. Оглаживал, приговаривал:
 – Ну, милый, ну вот, хорошо!.. Ну, Морозов, родной!..
 А он, боясь, что снова впадет в забытье, торопился сказать.
 – Там узнал… Готовится нападение на мост! Гератский мост! Мост Гератский!.. Завтра. Или, может, сегодня!.. Англичанин рыжий, в чалме, будет снимать на «Кодак»!.. Не пустить! Из всех пулеметов!
 – Понял, понял тебя, Морозов! Мост защитим! Тебя понял!
 – Они взяли мой автомат! Обманули, отняли!.. Но я с винтовкой пришел!.. Добыл!.. Шел с винтовкой!.. Моя!..
 – Твоя, Морозов, твоя! Ты солдат, Морозов, с винтовкой!
 – Как Хайбулин?.. Стреляли в него!.. Убит?..
 – Раненый, в медсанбате. Ногу ему прострелили. Спрашивал о тебе.
 Откинувшись, смотрел на подполковника, на его крестьянское, кирпичное от загара лицо. И в этом лице что-то дрогнуло, что-то влажно заблестело в глазах. Подполковник поцеловал его и тихо сказал:
 – Сынок!..
 Потом осмотрел его фельдшер. Чем-то прохладным, причиняющим легкое жжение, смазал раны и ссадины. Солдаты повели его в баню. Помогли раздеться, удивлялись, что весь он в белой пыли; и одежда, и тело, и волосы, и губы, и глаза – все было наполнено белой пылью. Лили из двух ковшей обильную воду. Мыли, терли, старались не задеть синяки и царапины. Смывали белый прах гор. Второй раз намылили голову, а когда окатили звенящей прохладной водой, голова осталась белой.
 – Морозов, а ведь ты седой!..
 И он, надев на себя все чистое, шел по усыпанной гравием тропке мимо угловатых транспортеров, выгоревшего красного флага, за которым розовели вечерние афганские горы. Шел мимо товарищей, и они молча смотрели на его седую голову.




 Глава третья


 Веретенов летел на угрюмо гудящем транспорте. В грузовом отсеке лежали двигатели для тяжелых грузовиков, стальные трубы для буровых и несколько березовых неошкуренных стволов. Он смотрел на березы, срубленные в какой-то рязанской или курской роще, переносимые самолетом с севера в безлесую Азию. Она, эта Азия, медленно проплывала под пятнистым тритоньим крылом самолета: то волнистые в дымке холмы, то изгрызенные, с обломанными вершинами хребты, то мерцающие в зеленых испарениях долины, где струилась река, вилась дорога, едва заметным отпечатком, как нитяная фактура холста, виднелся кишлак.
 Военврач смотрел в иллюминатор, оживленный, взволнованный. Стремился разглядеть ту землю, где предстояло ему служить. Впервые применить свое искусство на деле. Хотел наглядеться, налюбоваться на восточные мечети, базары, на лавки торговцев, раздобыть загадочное голубое стекло, изготовленное гератскими стеклодувами, чтобы после, спустя много лет вспомнить эту розовую плывущую гору, эту солнечную под самолетными винтами долину.
 Кадацкий дремал, откинув голову на дрожащую обшивку. Не пускал в себя мысли и зрелища, приближавшиеся, неизбежные. Покуда можно, отдалял от себя. Легкий свет блуждал по его закрытым глазам.
 Веретенов глядел на глубокую землю, и ему казалось: кто-то большой, молчаливый несет его на ладони, показывает ему этот мир, к чему-то готовит, что-то желает внушить. Нечто незримое, таящееся среди гор приближалось, входило в него. И он был уже втянут в это неведомое, был частью его.
 Самолет приземлился, замер среди голого летного поля. Веретенов из прохладных небес окунулся в жаркое серое пекло. Швы на бетоне, наполненные пылью. Алюминиевый кожух остановившегося закопченного двигателя. В отдалении стоят вертолеты. Какие-то строения. Какие-то бредущие люди. Шлейф пыли от идущей машины. У горизонта одинокая, с плоской вершиной гора. И от этой горы, от тусклого солнца, наполняя собою степь, дунул ветер. Понес, убыстряясь, серый пепельный прах, сметал его с невидимых склонов, наносил, ударяя им в губы, глаза, обдирая щеки, превращая алюминиевый самолет в туманное облако, скрывая вертолеты. Дуло ровно, душно, набивало в легкие горячее измельченное вещество, наполняло им кровь, отнимало силы и жизнь. Древний прах, поднятый чьим-то огромным дыханием, летел над землей. Состоял из разрушенных крепостей и жилищ, рассыпавшихся костей и могил, высохших русел, осыпавшихся мозаик и фресок. Это был сор бессчетных исчезнувших жизней, пыль давних нашествий и войн. Это был ветер утомленной одряхлевшей земли. И из пыльного облака вынеслась, резко затормозила машина.
 – Ну вот и за нами! – сказал Кадацкий, проведя ладонью по бровям. И Веретенов увидел, что лицо у подполковника в мельчайшей едкой пудре, забившей все поры и складки. Измененное, похудевшее, заострившееся за эти минуты лицо, словно промчавшийся ветер иссушил его и обжег. – В часть! – приказал он шоферу.
 Гладкая сухая бетонка летела среди колкой степи. Развалины глинобитной мечети, похожей на закопченную печь. Пыльное стадо овец с замотанной в лохмотья фигуркой. Рытвина капонира у трассы с торчащей танковой башней.
 Они въехали в расположение части, в зеленый, обнесенный изгородью городок. Блестел и сочился арык. Торчали мачты антенн. Наряд караульных шел, отбивая шаг.
 Им встретился молодой офицер в портупее, в лейтенантских погонах, с румяным, смугло-свежим лицом. Ловко вскинул ладонь к панаме, шевельнул в улыбке русыми усами.
 – А, Молчанов? Здравствуй, Алеша! – не пожал ему руку, а похлопал по плечу Кадацкий. – Небось к отцу пришел? Геннадий-то Корнеевич здоров? Что-то он прихворнул, когда я улетал.
 – Отец здоров, – зашагал вместе с ними лейтенант. – Вылечился. У нас есть средство домашнее. Мать из дома сухую малину прислала. От всех болезней. Если вам понадобится, товарищ подполковник…
 – Хорошо – сухая малина! Приду к Геннадию Корнеевичу малиновый чай пить. Ну ладно, делай свои дела! – отпустил его Кадацкий, глядя вслед отходившему, гибкому в талии офицеру. – Тут у нас такая пара интересная служит. Сын и отец. Сын, вот этот лейтенант, ротой командует. Он первый сюда приехал служить. А отец, подполковник, не выдержал, тоже добился перевода в часть. Теперь вот вместе. Рекомендую – семейный портрет!
 Веретенов, обрадованный и одновременно испуганный, смотрел на удалявшегося ротного. Его, Веретенова, тайна была разгадана, почти названа. Была уже не тайной, а понятной, переживаемой всеми истиной.
 Он хотел рассказать обо всем Кадацкому, но они подошли к одноэтажному дому, сложенному из каменных брусков. Из дверей выскочил дежурный с повязкой. Доложил подполковнику. И Кадацкий проводил Веретенова в прохладный сумрачный штаб, где у знамени застыл автоматчик и слышался чей-то упорный телефонный голос.
 – Сейчас, Федор Антонович, пройдем к командиру. Я вас представлю!
 Командир был не один. Завершал разговор с начальником штаба, невысоким, мускулистым, с маленькими шелковистыми усиками, чье рукопожатие показалось Веретенову горячим коротким ударом.
 – Вы еще ко мне загляните, Валентин Денисович. Уточним маршрут и обеспечение. К этому времени, полагаю, подоспеют новые разведданные. – Командир отпустил начальника штаба, повернулся к Веретенову своим широким телом, затянутым в полевую форму, на которой, почти сливаясь с ней, зеленели погоны. – Милости прошу, Федор Антонович! Как долетели? – В его вопросе, в сдержанной улыбке Веретенову померещилось легчайшее смущение. Незнание, как обойтись с ним, Веретеновым. Как отнестись к этой, нежданной среди военных забот, помехе.
 – Долетели хорошо, без пересадок! – ответил за Веретенова Кадацкий, посмеиваясь. И этот простодушный смешок, чуть косолапое топтание снимали смущение обоих, сближали их. – Мы уже с Федором Антоновичем познакомились, поняли друг друга. Сейчас его разместим, как водится, введем помаленьку в курс дела. Думаю, создадим ему все условия!
 – Очень хорошо. Если какие вопросы, проблемы – пожалуйста, к Андрею Поликарповичу. Мы с ним, как говорится, одно. Я, извините, наверное, не смогу уделить вам достаточно времени. Работаем. Минуты свободной нет.
 Веретенов смотрел на властного, нестарого, с умным лицом командира. Думал, что от слова, от мысли и воли этого человека зависит жизнь и судьба его сына, а значит, и его, Веретенова. И эта связь и зависимость, неведомая командиру, но ясная Веретенову, мешала ему быть свободным. Ставила его в подчиненное положение. Он робел и смущался.
 – Вы служили в армии? – поинтересовался командир.
 – Нет, не служил. Офицер запаса, – ответил Веретенов. – Для того сюда и приехал. Чтоб пережить, увидеть все самому и написать картины.
 – Думаю, очень важно, очень насущно то, что вы затеяли. Народ-то там, в Союзе, живет в мире, в покое, мало об этом знает. Одна часть народа живет в мире, работает, путешествует, веселится, а другая часть здесь, под пулями. А об этом мало говорят, мало знают. Стыдливость какая-то, что ли? Идет война, настоящая. Объявленная, необъявленная, но война. А какие войны сегодня объявлены? Матерям тяжело, страшно, но они должны знать про своих сыновей. Всякая правда лучше. Армия несет жертвы и хочет, чтоб о них знал народ. А то живем двойной жизнью!
 – Вы правы. – Эта мысль казалась Веретенову важной, знакомой. – Действительно, как будто две реальности, две жизни. Та, мирная, в которой еще вчера находился, и эта! И они не соприкасаются, что удивительно!
 – Они и не должны соприкасаться! – сказал командир. – Для этого мы здесь и стоим. Но народ должен знать о своей армии, о своих солдатах, о своей молодежи! Я вот, знаете, был недавно в Союзе всего два дня, на совещании. Гражданские ничего не знают об этой войне. А ведь придется узнать. Страшные вещи узнать придется! И если ваши картины, ваши работы вам удадутся и их увидят люди, это будет важное дело! А мы со своей стороны здесь вам поможем. Все покажем. Все своими глазами увидите!
 Веретенов в своей настороженности, все еще смущаясь командира, вдруг подумал: эти военные, эти затянутые в ремни офицеры, эти молодые, в зеленых панамах солдаты явились сюда как единое целое, соединенное в роты, батальоны, полки. Но каждый, неповторимый, отдельный, имеет свою тайну, свое понимание войны. Кто боль. Кто ярость. Кто вину и раскаяние. И этот офицер, управляющий войсками, там, на Родине, оставил жену и семью. И бог знает, какие шепоты были у них там, в Союзе, во время их краткой встречи. И этот политработник Кадацкий, утомленный походами. И светлоусый ротный Молчанов, явившийся на свидание к отцу. Все они, действуя слитно, хранят в себе каждый свою неповторимую сущность и тайну, которую ему, художнику, в них предстоит отгадать.
 – Вот, – говорил командир. – Вот вкратце обстановка, сложившаяся на сегодня в районе Герата. – Отбросил шторки. Открыл карту.
 Веретенов слушал, а сам стремился проникнуть сквозь сухую схему слов, создать из них образ. Слушал и рисовал одновременно картину, подбирая коричнево-желтую гамму, с мазками зеленого, синего, под стать карте. Ее оттенки терракотовые, сине-голубые, зеленые, очертания гор и равнин, лики материков, разливы океанов напоминали картину. Чей-то портрет. На этой картине не была видна, но подразумевалась жизнь человечества. Войны, строительства, возведение городов и плотин, перемещения народов. Вся эта жизнь человечества протекала на фоне чьих-то огромных смугло-коричневых ликов, нежно-голубых одеяний. Мудрецы, думающие долгую терпеливую думу о людях.
 – В районе Герата действуют три крупные группы противника, три крупные, как мы их называем, банды, – рассказывал командир. – Главарь одной из них – Кари Ягдаст. Его зона, его базы, захваченные им кишлаки – вот здесь! Он – однорукий. Молодой, образованный. Идеолог. Сам пишет брошюры, листовки. Его поддерживают иранские имамы, иранские шииты. Часто сам бывает в Иране. Это раз! – Офицер умолк, позволяя Веретенову запомнить услышанное. – Второй главарь – Туран Исмаил. Он кадровый военный, бывший капитан королевской армии. Дело знает. Конечно же, феодал. Эмир Гератский, как сам себя называет. «Верховный правитель Герата» – так его величают в листовках. Его кишлаки – вот здесь, в самой богатой, плодородной части Гератской долины. С них он собирает дань. В них черпает рекрутов… И третий – Амир Сеид Ахмат. Ну, этот просто бандит, без особой политической линии. Выходит на дороги, грабит мирные караваны. Но тоже враг. Получает деньги и оружие вот отсюда! – Ладонь командира продвинулась к Ирану и встала ребром, как бы прорезая границу.
 Веретенов рисовал не кистью, а мыслью. Не знал, где и как увидит этих мятежников. Наделял их внешностью – то свирепого бородатого басмача, перепоясанного лентами. То изнеженного, в ярких одеждах наездника, сидящего в дорогом седле. Понимал, что эти образы достаются ему из чужих картин. Сам он покуда пуст. И ему еще предстоит добывать свой собственный опыт и зрение. Свое собственное знание о борьбе, совершаемой на исходе двадцатого века в горной мусульманской стране. Но пока он слушал командира, облекая его слова в видения, черпая их без труда из чужого искусства и опыта.
 – Из Ирана и Пакистана, вы знаете, идет к бандитам оружие, – продолжал тот. – Много оружия, всякого! Мы его чувствуем своей броней и своей, как говорится, кожей. В избытке стрелковое оружие. В избытке мины. В последнее время – и это очень серьезно – появились инфракрасные ракеты для стрельбы по самолетам и вертолетам. Караваны, караваны, караваны! Текут и текут! Верблюды, лошади, автомашины! От двух границ, ночами. Вместе с афганским полком пытаемся ставить барьер, но пока банды просачиваются. Кишлак, где гнездо главаря, это настоящий опорный пункт с минными полями, артиллерийскими батареями, с инженерными сооружениями. Там, в гнезде, на базе, – советники. Поговорите в штабе, они вам подробней расскажут. Спецгруппы англичан, французов, западных немцев. Налеты на мосты, на автоколонны. Есть такая у нас информация – в район Герата заброшен корреспондент-англичанин. Снимает операции муджахедов, передает репортажи. По сведениям афганской разведки, все три банды, подкрепленные пришедшими из Ирана мятежниками, несколько тысяч, – просочились в Герат. В пригород Деванчу. Растворились среди населения. Заняты усиленными приготовлениями. – Офицер накрыл город ладонью. И под сводом офицерской ладони Веретенов увидел город. Маковки и шпили мечетей. Многоцветное бурление рынков. Бег по улицам разгоряченной толпы. И среди глинобитных дувалов, долгополых, навыпуск, одежд – металлический отсвет орудий, тусклое свечение винтовок. – Готовят путч в Герате. Готовят большую резню. К годовщине Апрельской революции, вот уже очень скоро, через несколько дней, когда горожане выйдут на демонстрацию, банды из Деванчи нападут на город. На райкомы. На государственные учреждения. На фабрики. На школы. На жилища. И устроят резню! Их задача – вырезать активистов. Учителей. Членов партии. Просто торговцев, чтобы создать хаос! Захватить Герат – это первая их задача. Провозгласить автономию, мусульманскую республику Герата – вторая. Блокировать дороги и подступы, продержаться несколько дней, чтобы их признали Иран, Пакистан, западные страны, – третья. Герат – здесь самое мятежное, проклятое место, – добавил командир.
 Веретенов видел мечущиеся кричащие толпы. Врубавшихся в ряды демонстрантов всадников, визжащих, усатых, машущих саблями. Стрельба, свист клинков. Женщина с рассеченным лицом. Бегущий, потерявший чувяк старик. Едкий дым над дуканами. И потом по пустой дороге стучащие колеса арбы, недвижное, накрытое рогожей тело, как встарь, по дороге в Эрзерум. И там, под рогожей, он сам, Веретенов, в кровавой запекшейся корке, с тусклой пленкой неживых, на жаре высыхающих глаз.
 – И вот, чтобы этого не случилось, – продолжал командир, – чтобы путч провалился, наши роты войдут в Герат. Отсекут Деванчу. Встанут в оцепление в черте города. Афганские полки, поддерживаемые артиллерией и минометами, а с воздуха – вертолетами, войдут в Деванчу и прочешут ее. Вступят в бой с муджахедами, выбьют их из города. А другой батальон под командованием начальника штаба – вы его только что видели – уходит в горы на перехват караванов с оружием. Вместе с вождями двух пуштунских племен оседлают перевалы и не дадут караванам пройти, пополнить арсеналы мятежников. Накануне операции наши части осуществят удар по путям снабжения, по базам. Прочешут ряд кишлаков, прилегающих к Деванче. Смысл всего этого – сорвать мятеж! Вот вкратце над чем сейчас работает штаб. Все элементы этой борьбы, я думаю, вы увидите своими глазами. Мы обеспечим вам поле деятельности и, разумеется, безопасность. Если возникнут проблемы, обращайтесь ко мне. А в остальном, как мы и условились, к Андрею Поликарповичу. Желаю удачи! – Командир улыбнулся, желая показаться радушным, но не сумел. Улыбка получилась натянутой. Быть может, он думал о солдатах, которых недосчитается часть после боев за Герат. «А сын?.. А Петрусь?.. Как же Петя?..»
 – Спасибо, – сказал Веретенов. – Надеюсь, не доставлю вам много хлопот.
 Кадацкий провел его в штаб с окнами на арык, на зеленый куст. Солдат-дневальный внес и поставил его чемодан на этюдник.
 – Ну вот, Федор Антонович, здесь будете жить, ночевать. А завтра – в поле! Особых удобств нету. Так и живем! – извинялся он за пустое, с одной кроватью и облезлой тумбочкой, помещение.
 Веретенов, боясь, что он сейчас уйдет, одолев нерешительность и смущение, вдруг взял его за руку. Усадил рядом с собой на кровать.
 – Андрей Поликарпович, я хотел вам сказать… – Он разволновался, растерялся опять, пугаясь: возможно ли такое признание? Не разрушит ли оно весь хрупкий, в Москве задуманный план? Не вызовет ли протест, возражение? Не совершает ли он недозволенное и запретное? Но лицо Кадацкого оставалось внимательным. Накопило в себе под тонким слоем пыли столько терпения, что Веретенов вновь испытал к нему доверие. Беззащитно вручил ему свою тайну: – Мне, вы знаете, предлагали лететь в Кандагар. Но я попросился сюда… Здесь у меня сын… В вашей части, солдатом… Его хотел навестить… Это можно?.. Это ничего, что я так?..
 Он вглядывался в близкие бледно-голубые глаза, ждал ответа. И в этих глазах что-то дрогнуло. Пробежали тени и свет. Будто оба они, два уставших немолодых человека, проживших разные жизни, с разной судьбой, соединились в чем-то. В чем были извечно едины. И вечно уязвимы. Что хрупко и тайно связывало их на земле.
 – А я, поверите, Федор Антонович, почти догадался. Узнал-то только сейчас, а тогда еще, в штабе, подумал: что-то такое есть! Что-то болит! Какая-то мука от сердца!.. Где же он служит, сын?
 – А вот посмотрите. – Веретенов торопливо полез в чемодан. Вынул смятый, данный женой конвертик, где сын написал номер части. – Вот, посмотрите!
 Кадацкий прочитал на конверте.
 – Это в полку у Корнеева.
 – Можно мне с ним повидаться?.. Можно нам встретиться? – голос пресекся, не хватало дыхания.
 И Кадацкий таким же пресекшимся голосом, торопясь поскорей его успокоить, ответил:
 – Конечно, Федор Антонович. Отправим вас в полк. Встретитесь с сыном. Я сейчас узнаю! – он коснулся плеча Веретенова, погладил и сжал. А у того благодарность, слабость, близкие слезы.
 – Спасибо, Андрей Поликарпович… Спасибо вам, дорогой…
 Подполковник ушел, обещая скоро вернуться, отправить Веретенова в полк.
 Веретенов почувствовал облегчение, испытывал новое, связанное с близким свиданием волнение. Выложил из чемодана рубашки. Выложил краски, карандаши. Привезенную из Москвы газету – какой-то бородач-реставратор, какая-то северная прялка. Приготовил пакет с пирогом. Сидел, ждал, глядя на фотографию реставратора, рассматривал тонконогих коньков на прялке. Не усидел и вышел.
 У штаба, похрустывая гравием, останавливались машины. Хлопали дверцы. Быстрые, в ремнях с портупеями, офицеры козыряли дежурному, исчезали в дверях. Стуча подошвами о твердую землю, прошел караул. Худощавые молодые тела ладно двигались под выцветшей формой. Колыхались у поясов подсумки. Лучилось на мушках черно-белое солнце.
 Навстречу Веретенову попались два прапорщика, сердились, спорили!
 – А я тебе говорю, триста банок сгущенки и два ящика мыла! Мне зам по тылу приказал! Тащить в район боевых!
 – А мне зам по тылу не указ! Я с начфином все обговаривал! Мне надо побольше сгущенки и мыла пять ящиков!
 Умолкли, проходя мимо Веретенова. Оглянулись. Что-то тихо сказали.
 У соседнего домика, у тенистого, в белых соцветьях куста, стоял солдат с аппаратом. Наводил объектив на офицера. А тот заправлял под ремень складки, оглаживал под фуражкой виски, трогал маленькие шелковистые усики.
 – Ты меня давай сними раза три, потом выберем, где лицо поспокойнее. Пусть домашние видят: живем здесь нормально, спокойно! – приосанился, улыбался в объектив.
 Солдат старательно, раз за разом, щелкал затвором.
 – Внимание, товарищ подполковник!.. Не моргайте, товарищ подполковник!.. Снимаю!..
 Веретенов узнал в офицере начальника штаба, того, кому завтра по ущельям, по минным полям, на перехват караванов. А перед этим – снимок домашним. «Все хорошо, все нормально. Не волнуйтесь, мои дорогие…»
 За каменной невысокой стеной открывалась пустынная степь. Далекая, уже знакомая гора с плоской вершиной. Виднелась башня врытого в землю танка. Шевелились панамы солдат. И в нем, Веретенове, – острое прозрение жизни их, занесенных в эту степь, на эту броню, и себя самого, глядящего на недоступно далекую гору. «Почему мы здесь?.. Стреляем, умираем, тоскуем!.. Так надо? Кому и зачем?»
 В столовой гремела посуда, брызгала из-под крана вода. Две женщины-посудомойки, голоногие, в легких сарафанах, наклонились над грудами тарелок. Два лейтенанта посмеивались в сторонке, зыркая по их ногам, по быстрым голым рукам, по вырезам сарафанов. «Так надо?.. Пете и мне?..»
 Двигался дальше. «Библиотека» – бросилось в глаза Веретенову. Вошел. Было прохладно, пусто. Стояли железные полки с потрепанными, читаными-перечитаными книгами. За столом сидела женщина, подклеивала рваную книгу. Ее лицо, милое, тихое, показалось Веретенову знакомым. Быть может, похожее лицо было у его первой, полузабытой теперь учительницы. Чуть наивное, чуть печальное, округлое, неяркое лицо.
 – Здравствуйте, – сказал Веретенов.
 – Добрый день, – ответила женщина.
 – Что-то немного у вас народу, – сказал он, радуясь, что голос женщины оказался под стать ее облику, тихий, светлый.
 – Да сейчас ведь служба! Вот к вечеру начнут приходить. А многие на боевые ушли!
 – Вижу, читают. Книги-то все потрепаны. Распушенные, как одуванчики.
 – Читают много. Там, на Родине, так не читают.
 – А эту, что у вас, совсем разодрали.
 – А эту книгу взрыв разодрал. Ее солдат с собой брал в боевую машину. Машина наскочила на мину, и книгу всю посекло. И ее стараюсь подклеить.
 Веретенов смотрел на растерзанную книгу. Хотел спросить про солдата. Старался представить его судьбу, то место в степи, где ударило пламенем. Не решился спросить. Легкие спокойные пальцы макали кисточку в клей, мазали полоску бумаги, накладывали на страницы бинты и повязки.
 – Вы позволите взглянуть, какие у вас книги на полках? – спросил он.
 – Конечно. Посмотрите, пожалуйста…
 Веретенов стал ходить среди полок, осторожно снимая книги, всматриваясь не в названия, не в строчки, а в сами растрепанные, замусоленные страницы, в распавшиеся изломанные корешки. Казалось, в страницы набилась степная пыль, машинная копоть. В книгах, о чем бы в них ни писалось, было второе, одинаковое во всех содержание. Об этой степи, о боях и походах, о горе, страдании и смерти.
 Вошел офицер, невысокий, немолодой, аккуратный. Осторожно, стараясь не стучать, приблизился к столику. Сказал:
 – Здравствуй, Таня!
 – Здравствуй! – тихо сказала она.
 И то, как они сказали друг другу и как потом замолчали, показалось Веретенову необычным. Он стоял за книжными полками, слушал ту тишину, в которой они молчали. Что-то важное, уже между ними случившееся или готовое вот-вот случиться, чудилось ему в тишине.
 – Я пришел узнать…
 – Что узнать, Гриша?
 – Ты обещала ответить.
 – Я ведь тебе сказала…
 – Завтра уходим в Герат. Неделю с тобой не увидимся. Буду все думать, мучиться. Неужели не ответишь?
 – Не могу сейчас, Гриша, сказать. Вот вернешься, тогда…
 – Всю неделю мне ждать?
 – Уж ты подожди, хорошо? Очень прошу, подожди! Вернешься, тогда и скажу…
 Они опять замолчали. И опять Веретенову показалось, как минуту назад, как и прежде, в штабе, как и раньше, при знакомстве с Кадацким: у всех пришедших в эту военную степь помимо грозной, равняющей всех заботы, одинаковой военной судьбы существует своя, невидимая, отдельная боль, незримое ожидание, по которому может ударить взрыв, рассечь, оборвать.
 Громко, сильно прозвучали шаги. Голос Кадацкого произнес:
 – Здравствуйте, Татьяна Владимировна… Здравия желаю, Григорий Васильевич! Вас-то я и ищу. В полк к вам звонил. Тут, понимаете, есть одно дело такое…
 Веретенов вышел из-за книг. Кадацкий увидел его. Одной рукой коснулся плеча офицера, другой приглашал Веретенова ближе:
 – Ну вот и хорошо, замечательно! Уже познакомились?.. Подполковник Корнеев Григорий Васильевич. Тот самый, который нам нужен… А это наш гость из Москвы, художник Федор Антонович Веретенов. Приехал к нам делать батальные зарисовки. Будет здесь с нами работать… И кроме того, у вас в полку, Григорий Васильевич, служит его сын, в роте Молчанова. Надо бы им повидаться. Понимаете? Сыну с отцом повидаться!
 – Я готов, – сказал Корнеев. – Сейчас возвращаюсь к себе. Вот только сюда на минутку…
 Веретенов его разглядел. У него было простое обветренное лицо, губы в мельчайших трещинках, виски с сединой, глаза под смуглым лбом смотрели глубоко и спокойно. Веретенов, глядя в эти глаза, хотел узнать в них про сына.
 – Рота Молчанова завтра идет на задание? – спросил Кадацкий.
 – Так точно, – ответил Корнеев.
 – Мы с Федором Антоновичем на солнышке вас подождем. А потом вы с ним в полк поедете.
 Когда оказались вдвоем на солнце, Кадацкий сказал:
 – Тоже удивительное, скажу я вам, дело! Ну кажется – что здесь? Война, беда! Ан нет! Кто-то, конечно, судьбу здесь свою завершает, голову свою оставляет, а кто-то судьбу находит! Женщины приезжают работать. Телефонистки, продавщицы, библиотекарши. Ну, само собой, незамужние. От семьи какая женщина сюда к нам приедет? И вот, бывает, счастье свое здесь находят. Корнеев – вдовец. Овдовел года два назад. И она, Татьяна, незамужняя. И что-то у них здесь назревает! Мы ведь все знаем! Все на виду! Ничего не укроешь. Любовь у них. Глядишь, и поженятся. Удивительное, скажу я вам, дело!
 В дверях показался Корнеев, спокойный, твердый.
 – Я готов. Машина у КПП. Можем проехать в полк.


* * *

 Расположение полка – приплюснутые сборно-щитовые казармы. Клубящееся до неба сухое облако пыли, и в недрах облака – работающая стальная техника. Выхлопы, гарь, чуть видные контуры залезших на башни людей. Фанерный раскрашенный щит – боевая машина пехоты карабкается на скалистый откос. Надпись: «Гвардейцы-мотострелки, учитесь действовать в горах!» Строение клуба. Арык с текущей в нефтяных разводах водой. Солдат из шланга поливает деревья, и они, вживленные в спекшийся шлаковый грунт, жадно пьют воду.
 Корнеев провел Веретенова в спальное помещение, сумрачное после пекла, полосатое от косого света, уставленное двухъярусными железными койками. Спросил у щелкнувшего каблуками дневального:
 – Где ротный?
 – В парке, на технике, товарищ подполковник! – Дневальный, невысокий, с круглым деревенским лицом, стоял навытяжку, разглядывая командира и Веретенова. И как ни был взволнован Веретенов, отметил у солдата выражение спокойного достоинства. Отыскал в лице штрихи, овалы, блестящие точки в глазах, создающие это выражение.
 – В вашей роте служит Петр Веретенов?
 – Так точно!
 – Где его койка?
 – Вот здесь! – Дневальный простучал подошвами, коснулся двухъярусной кровати, не отличимой от остальных. Те же темно-синие, плотно заправленные одеяла, взбитые квадраты белых подушек.
 – Внизу? Наверху?
 – Внизу!
 Веретенов подошел, коснулся железной спинки. Провел ладонью по одеялу, испытывая мучительную то ли сладость, то ли тоску. Стеснялся ее. Стеснялся этих двоих, наблюдавших за ним. Это прикосновение было прикосновением к сыну. Сын вытягивался на кровати своим худым длинным телом. Его руки сегодня утром заправляли одеяло, взбивали подушку. Его ноги топтали этот выметенный, с облезлой краской пол. Его глаза смотрели в это полосатое пространство с наклеенным на стену боевым листком. Он, Веретенов, дышал тем же самым воздухом, что и сын. Сын был рядом, здесь. И сейчас они встретятся.
 Сердце заколотилось так сильно, что он присел на кровать. Держал ладони на одеяле, боясь смять, продавить гладь постели.
 Корнеев что-то обдумывал. Видимо, угадывал его состояние.
 – Дневальный, идемте со мной! – приказал он солдату. Обратился к Веретенову: – А вы посидите здесь. Сейчас кончаются работы в парке. Все вернутся.
 И ушел, уведя солдата, оставив Веретенова одного среди разграфленной пустоты помещения, давая ему приготовиться.
 Он сидел, поглаживая ворс одеяла, стараясь представить сына на этой солдатской койке. Сыновние думы во тьме среди солдатских дыханий. Его последние, перед тем как забыться, мысли – о доме, о матери, о Москве, и о нем, об отце, о той подмосковной даче, где жили когда-то. Сад, облетевший, в красных холодных яблоках, в пролетных стаях дроздов, сквозил синевой. И так чудно было втроем в натопленной теплой избе! Когда просыпались утром, все разом, в запотелых, студеных окнах что-то золотилось, краснело – все тот же осенний сад.
 Застучали подошвы. Появился дневальный. Веретенов поднялся с постели. Смутившись, равнял оставленные на ней морщины.
 – Может, вам надо чего? – спросил дневальный. – Может, пить хотите?
 Веретенов был тронут участием. Этот маленький, перетянутый толстым ремнем солдат угадывал его состояние. Желал услужить и помочь.
 – Да нет, спасибо, – ответил Веретенов. – Ты-то откуда родом?
 – С Вятки, – ответил солдат.
 – Из города? Из села?
 – Из села. Из Усолья. Прямо на Вятке стоит, на самой реке. Может, слыхали?
 – Не слыхал… А служишь долго?
 – Больше года. В отпуске был. По ранению.
 – А как Веретенов здесь служит? Как он, Петя, вообще?
 – Нормально. Служит как все. Все мы служим нормально…
 Глаза солдата были спокойные, умные. За словом «нормально» Веретенов чувствовал ставшую привычной эту пыльную степь, нагретую, фыркающую гарью броню, запах хлора в воде, эти монотонные железные койки, на которых вытягиваются утомленные, сморенные зноем тела, готовые по команде вскочить, кинуться в отсеки и люки, мчаться в размытых пространствах навстречу огню и взрывам. И этот солдат познал ранение, боль.
 «А Петя? Как Петя?»
 Вдруг подумал: в те дни, когда сын уходил служить, присылались повестки, мать собирала вещи, навещали сына друзья, вчерашние школяры, тревожились и храбрились – кто в десант, кто на флот, кто в ракетные, – он, Веретенов, уехал в Италию. Его пригласило итальянское культурное общество в Палермо, где в старинном романском замке устраивались выставки живописи. Он развесил свои картины под гулкими закопченными сводами на седых средневековых камнях. Рядом висели работы француза, англичанина, немца. Они, художники разных школ и течений, пили вкусное сицилийское вино, философствовали и шутили. Он помнит прелестное лицо переводчицы, озаренное мягкими бликами. Мчались в открытой машине вдоль лазурного берега. Ели мидий в крохотном ресторанчике в Сиракузах. Рыбный базар сверкал кусками льда, шевелился черно-золотыми угрями, розовыми креветками, фиолетовыми осьминогами. Развалины античного театра казались огромной, наполненной светом раковиной. А в это время сын уходил служить. Утренние сумерки военкомата. Стриженые головы. Рюкзаки за спиной. Женские причитания сквозь рокот гитар. И уже поджидала его эта койка, боевой листок на стене, бачок с тепловатой водой, с прикованной на цепочке кружкой. А он, Веретенов, загорелый, счастливый, кидался в лазурь сверкавшего под пальмовой кроной бассейна! «Боже мой!.. Эгоизм! Ослепление?.. Или страшный, несмываемый грех?..»
 Застучало, зашумело снаружи. Входили солдаты. Стало тесно от голосов и движений.
 – Рота! Смирно! – зычно скомандовал дневальный.
 Вошел офицер, смуглолицый, с русыми подстриженными усами. Веретенов узнал в нем того, с кем встретились при въезде в часть. «Ротный Молчанов, – вспомнил он. – Тот, к кому приехал отец». Не успел изумиться совпадению, только отметил его – и увидел сына. Петра.
 Первое, что увидел, жадно, страстно, не глазами, а всей задохнувшейся душой, – что сын очень вырос и похудел. Был очень высок, почти тощ. Казался сутулым. Руки его вылезали из коротких рукавов, были в машинной грязи. Лицо, прежде округлое, мягкое, заострилось, выступил крупный нос, подбородок. Ввалились виски. Губы утратили нежную пухлость, тот чудесный, всегда волновавший его, художника, рисунок. Были плотно стиснуты, казались расплющенными. А глаза, прежде сиявшие, ждущие, смотрели напряженно, исподлобья. В них таились две малые металлические точки, как дробинки. Но это был его сын, Петя. Стоял перед ним по стойке «смирно», в солдатском обмундировании, и эта несвободная напряженная поза, на которую натолкнулся отцовский порыв, невозможность тут же обнять и прижать, вызвали в Веретенове ответную парализующую неподвижность.
 – Здравия желаю! – сказал лейтенант, козыряя, улыбаясь, узнавая Веретенова. – Вот, пожалуйста, вы просили позвать. Рядовой Веретенов. В моей роте… Вы хотите здесь побеседовать? Или, может, в ленинской комнате?
 Солдаты издалека, каждый занимаясь своим делом, поглядывали в их сторону. И их взгляды, их любопытство мешали Веретенову. Ему хотелось уединиться с сыном. Но почему-то боялся остаться с ним вдвоем, чувствовал, что и сын боится.
 – Да нет, спасибо, мы здесь! – ответил он. – Петя, ну здравствуй!
 И опять не обнял, а издали коснулся его острого худого плеча. Не решился прижать к груди. Почувствовал, как по телу сына пробежала мелкая дрожь от его, отца, прикосновения.
 – Да вы садитесь на койку! – приглашал, ободрял их ротный. А сам, что-то громко говоря и приказывая, увлекал за собой солдат, замыкал на себе их внимание, уводил в дальний угол, оставляя отца и сына наедине друг с другом.
 – Ну вот, Петя, и встретились… Не ожидал? Удивляешься? – Веретенов сидел рядом с сыном, чуть касаясь его плечом, дорожа этим слабым прикосновением, надеясь, что через это касание они перельют друг в друга то, что в них существовало отдельно, накопилось порознь, мучило и томило. Все станет нераздельным и общим, как и должно быть у сына и отца. – Я, вот видишь, только что сегодня приехал…
 – Зачем? – спросил сын. И в этом вопросе была отчужденность, почти подозрительность.
 – Рисовать… Делать наброски, этюды… Можно было в другие провинции поехать. В Джелалабад, например. Или в Кандагар… Я выбрал сюда, к тебе…
 – Понятно, – ответил сын. И в этом «понятно», как и в недавнем «нормально», было закодировано неведомое Веретенову знание. О том, что пережил в эти месяцы сын. Что он понял и выстрадал. Что иссушило его кожу и мышцы. Заострило лицо, расплющило и лишило симметрии губы. Поместило в зрачки две мерцающие капли металла. В этом «понятно» было нечто, касавшееся и его, Веретенова, связанное с его перед сыном виной, непрощенной.
 – Как мама? – спросил сын. И в лице его мелькнуло живое, из тревоги и нежности, выражение. И оно, замеченное Веретеновым, ранило его. Тревога и нежность были не о нем.
 – Все хорошо. Накануне был у нее. Пирог тебе прислала, с яблоками. Вот грех-то, забыл пирог в гостинице… Завтра принесу. Твой любимый… Все у нее хорошо!..
 – Понятно.
 – Ну как ты здесь, Петя? – Веретенов пытался пробиться сквозь незримый барьер, огромный, как горы, над которыми пролетал, как душное облако пыли, которое пахнуло в лицо. Барьер, который возвел и сам он, отец. – Ну, как тебе здесь приходится? Трудно? Достается?
 – Да нет… Как всем… Ничего… – неопределенно ответил сын.
 – Ты мне совсем не писал! Я послал тебе большое письмо, а ты не ответил.
 – Я не знал, что отвечать. В последние годы ты так мало интересовался мной. Я не знал, что тебе отвечать. Что тебе интересно…
 – Петя, родной… Может быть, я перед тобой виноват!.. Даже знаю наверное – виноват! Перед матерью, перед тобой!.. Хочу тебе объяснить… Для этого, может быть, и приехал… Ты должен знать, Петя, что сейчас у меня нет дороже человека, чем ты!.. Ты – самый любимый, родной!.. Хочу тебе все рассказать… Я очень мучился, Петя… – Веретенов говорил и сбивался. Нет, не надо было ни о чем говорить. Надо просто обнять этого худого, родного юнца, поцеловать, прижаться губами к макушке, вдыхая знакомый запах волос, как бывало, когда подкрадывался к нему, сидевшему с кубиками, внезапно кидался и целовал в торчащий смешной хохолок, а сын счастливо, тонко смеялся. – Мы должны объясниться, Петя!..
 Лейтенант вышел на середину. Властно, с рокочущими интонациями скомандовал:
 – Рота!.. На обед… становись!
 Солдаты, топоча, повалили к выходу. И сын вскочил, одергивая под ремнем одежду, машинально, повинуясь команде, устремляясь к дверям.
 – Подожди, Петя!.. Я с командиром говорил!.. Нам ротный позволит!.. Давай еще посидим!..
 – Не могу! Мне после обеда машину готовить.
 – Петя!..
 – Не могу. Потом! – И сын, увлекаемый ротой, с облегчением, как показалось Веретенову, исчез в дверях. Веретенов беспомощно, испытывая муку, испытывая жжение в груди, смотрел на койку, смятую, сморщенную прикосновением сына.
 – У них, вы знаете, действительно день напряженный. – Лейтенант деликатно, видя потрясенное лицо Веретенова, утешал его. – Я вам скажу, сын ваш – толковый парень! Служба идет хорошо. Исполнительный. Все понимает. С товарищами по роте ладит. Да они здесь все ладят. Нельзя здесь не ладить! – И помолчав, сказал: – Я вас хорошо понимаю. Ко мне ведь тоже отец приехал. Боится, заботится. Почему-то, вы знаете, иногда мне жалко отца. В чем-то я отца моего сильнее!..
 – Да, да! – кивнул Веретенов. – В чем-то вы, дети, сильнее…


* * *

 За территорией части, где кончались строения, начинался сорный пустырь и проходила бетонка, среди пыльных колючек Веретенов увидел остов разбитой машины. Длинная, с прицепом, она была стянута с дороги, продрала голыми ободами коросту пустыни. Ребристый след гусениц, оставленный тягачом, делал у машины дугу, исчезал на бетонке.
 – Приволокли на прошлой неделе, – сказал лейтенант. – На дороге в засаду попала. Шла в колонне.
 Машина с прицепом лежала, расколотая страшным ударом, будто у нее в двух местах был переломлен хребет, раздроблен лобастый, зияющий провалами череп. Колеса прицепа вывернуты ободами вверх, как скрюченные обожженные лапы. Цистерны были сизые от окалины, сморщенные, в рваных пробоинах. От грузовика шел дух солярки, зловонье окисленного металла, горелой резины. И сквозь эти жестокие запахи летел чистый ветер; вглядываясь в серые камни, Веретенов заметил у обожженных колес, в тени, крохотный синий цветочек. Нежное, колеблемое ветром соцветие. Поразился соседству железного, сотворенного и убитого человеком изделия и малого творения природы, продолжавшей свое вечное творчество.
 – Вот они где, наши КамАЗы, работают! Вот где службу служат! – лейтенант гладил мятые бортовины. – Я бы один такой грузовик поднял да отвез в Союз. Поставил бы на гранитный постамент хоть в Москве, хоть где! Пусть хоть народ узнает, как мы баранки крутим. А то думают, что мы здесь арыки копаем и садики садим!
 – А что с водителем? – Веретенов заглядывал в кабину, усыпанную стеклянной крошкой, пеплом, с торчащими прогнутыми рычагами.
 – Один убит, другой выжил! Точно не знаю… Они ее под огнем тянули. Она горит, а они ее на ободах тянут. Вывели из-под обстрела колонну!.. Это уж после мы ее тягачом сюда дотащили. – Лейтенант тихонько хлопал по гулкому пустому металлу, и металл отзывался тягуче и жалобно.
 Среди лохматого пепла Веретенов углядел два обрывка бумаги. Достал, сдул гарь. С обугленной фотографии смотрело девичье лицо, серьезное, без улыбки, и за ним какое-то дерево, часть кирпичной стены. Снимок неизвестного города, неизвестного дома и дерева, снимок девушки был пропущен сквозь пламя. Не сгорел, лишь обуглился. Она, неизвестная, еще не жена, не невеста, не избежала беды.
 Другой листок был письмом, прожженным и смятым, с остатками слов. Веретенов читал, разбирая круглый старательный почерк:
 «Здравствуй, Сенечка, родненький наш сыно… Прими приветы и добрые слова от своих роди… Как же я без тебя скучаю, все сны снятся, все места себе не… Я Вере наказала свитер тебе связать… А кошка наша Мурка окотилась, сразу шесть… И на твою кровать всех котят перетаска….»
 Этот клочок письма, исписанный крупным почерком, должно быть, матерью, был тоже пропущен сквозь пламя, опалившее сухое дерево крестьянской избы, половики на полу, цветок-гераньку, весь бесхитростный, из любви и покоя, уклад. Сквозь него просвистели пули, пролетели жгучие капли.
 «Зачем? Это нужно кому-то? Мне? Лейтенанту? Пете? Есть ли такой, кому нужно?»
 Веретенов, горюя, сдул с бумаги копоть, бережно спрятал обрывки у себя на груди. И там, в нагрудном кармане, коснувшись сердца, они продолжали звучать неслышными голосами.
 – Если позволите, я задержусь на минуту. Только один набросок! – Веретенов достал блокнот и, щурясь от жесткого яркого солнца, стал рисовать машину, ее изломы и вмятины, слыша в себе тонкую боль, едва различимые голоса. Он рисовал пустую кабину, зная, что после, в Москве, нарисует в кабине солдат, уже видел их лица, напоминавшие лицо сына. Будущая большая картина начиналась здесь, на выжженном пустыре, в афганской пустыне. Уже имела свой колорит, свой рисунок. Имела свое название. «Двое на горной дороге» – так называлась картина.




 Двое на горной дороге
  портрет 


 Колонна зеленых КамАЗов, сотрясая бетонку, шла в белесых холмах. Толстые стекла кабин бросали на осыпи вспышки света. В прицепах, притороченные тросами, круглились цистерны с горючим. Водители, по двое в кабине, чутко следя за горами, соблюдая дистанцию, вели грузовики, вписывая колонну в плавные изгибы дороги, в жаркие бесцветные кручи. Бронетранспортеры замыкали колонну, чертили по холмам пулеметами. На открытой платформе колыхала тонким стволом зенитка. Расчет из-под касок вглядывался в текущие склоны, в лысые сухие вершины. В бледном небе прошел вертолет, повторяя изгиб дороги, накрывая треском винтов, плоским клепаным брюхом колонну «наливников».
 В кабине головного КамАЗа сидели двое. За рулем сержант, горячий и потный, скинул каску, повесил бронежилет. Небрежно, между сиденьем и дверцей сунул автомат. Расстегнул китель на потной груди. Крутил баранку, поворачивая широкое, в каплях пота лицо к соседу, щуплому солдатику-первогодку, утонувшему до бровей в глубокой каске, зачехленному в зеленую попону бронежилета. Оба колыхались на упругом сиденье среди рокота двигателя, жаркого, залетавшего в кабину ветра.
 – Ты правильно делаешь, что голову в железо обул. А эту сорочку повесь! – усмехнулся сержант, оглядывая соседа, его напряженное, боящееся, ожидающее выстрела тело. Солдатик не выпускал автомат, жался подальше от тонкой дверцы, от проплывавших близких холмов. – Боевое стекло завесь! Ты на меня не смотри, что я так. До перевала Рабати доберемся – и я оденусь. Тут покамест спокойно. Тут «духам» негде укрыться, негде окопчик отрыть. А дальше – опасно. Учись, пока я рядом. У меня последняя ездка. Туда сгоняем, обратно – и тю-тю. Прощай, Афган, прощай, кардан! Домой! А тебе здесь мотать километры! У Рабати самое хреновое место! Понял? Понял, что я тебе говорю?
 – Понял, – ответил солдатик, поглядывая из-под каски на приборную доску, где дрожали и пульсировали стрелки, потом благодарно – на близкое широколобое лицо сержанта, потом, испуганно – на красноватый, проплывавший под кабиной откос.
 – Боишься? – спросил сержант.
 – Боюсь, – сознался солдатик.
 И сержант, не отпуская баранку, одной рукой, мускулистой и сильной, бережно приобняв его, притянул к себе.
 – Ничего, привыкнешь. Я сперва тоже боялся. Кто по-умному боится, тот до дембеля доживает. А кто, как дурак, хорохорится, тому пуля в бок! У меня последняя ездка, а я все равно боюсь… Стрелять начнут, руль не бросай! Бойся, а машину веди! Кинешь машину – трассу заткнешь, колонна встанет, всех пожгут! Так что бойся, гори, «мама» кричи, а машину веди! Кто боится, а машину ведет, тот до дембеля доживет. Понял?
 – Понял, – кивнул солдатик.
 – Забыл я, откуда ты родом?
 – Из Рязани.
 – Значит, рязанский. А я с Урала. Наверное, слыхал – Тагил? Ну вот, я – тагильский!
 Снова с сухим треском в белесом небе прошел вертолет. Пронес над бетоном скользящую тень. Колонна «наливников» упруго прошибала предгорья, двигалась сквозь бесцветное пекло.
 Теперь они поднимались медленно на ровный уклон к перевалу. Горы начинали теснить дорогу, проносили над кабиной голые кручи. Сержант-водитель сменил свою небрежную вольную позу. Тверже взялся за руль. Сузив глаза, поглядывал зорко на склоны. Сменщик-солдат уловил перемену в соседе. Побледнел, плотнее ухватил автомат. Вытягивал из бронежилета тонкую шею, следя из-под каски за меловыми размытыми гребнями.
 – Через десять кэмэ – Рабати! Начнется тягун настоящий. Сейчас нормально вести, а зимой – гололед! Снег с бетона сдувает, лед – как черное зеркало. Однажды «духи» на перевале бочку с тосолом разлили, дорогу намаслили. Машины скользят, не цепляют. Их волочит на край, на обочину, а там пропасть! Мы встали. «Бэтээры» вышли вперед, постреливают по сторонам. А мы лопатами щебень на лед накидали, песочком тосол присыпали и тихонечко, аккуратно, внатяг, машины вверх вывели!.. Сейчас хорошо, нормально. А зимой тут, запомни, намаешься!..
 Они проезжали кишлак, серый и пыльный, похожий на груду развалин. Щербатые, изглоданные ветром строения. Глиняные купола в потеках и метинах. Обвалившиеся стесанные дувалы. И только синеватый дымок над крышей да алая, висящая на дувале тряпица говорили, что это не кладбище – здесь живут, варят пищу. Старик в белой плоской чалме сидел неподвижно в тени.
 Желтый, перекосившийся набок автобус выскочил навстречу. Шофер, увидев колонну, притормозил, свернул на обочину. Сквозь стекло было видно его молодое усатое лицо, маленькая круглая шапочка, блестящие погремушки в кабине. К окнам автобуса прижались коричневые лица пассажиров, расплющенные о стекло бороды и усы, складчатые накидки и перевязи.
 – А я его знаю, – кивнул афганцу сержант. – Сколько езжу, всегда его здесь встречаю. Если ему по пути, мы его в хвост колонны ставим и он идет за нами тихонько. «Бэтээрами» его прикрываем… Как же его зовут-то? Кажись, Файзула…
 Откосы придвинулись к трассе. Бетонка врезалась в склон. Красная, рассеченная дорогой гора нависла над машиной. Солдат вжал голову в плечи, словно ожидал падения глыбы.
 – Правильно, имеешь чутье! – не осудил, а одобрил его сержант. – Перевал Рабати! Добрались…
 Не отпуская баранки, он нахлобучил каску. Придерживая руль, перенес автомат слева направо, уложил его поудобней, поближе.
 – Если что, – учил он солдата, – через стекла навскидку сади! Некогда будет прицеливаться! Понял?
 – Понял, – чуть слышно ответил солдат, напряженный, натянутый, уже готовый стрелять.
 – Да ты погоди, не волнуйся! Раз на раз не приходится! – успокаивал его сержант. – Два раза в одном месте они не засядут. Это зимой они нас тут встречали. Два «наливника» подожгли. Старший лейтенант Трубников колонны водил. Хороший был человек… Гляди, в этом месте напали…
 КамАЗ, жирно коптя, мерно шел на уклон. За обочиной, колесами вверх, перекрутив и покорежив прицеп, висел сожженный «наливник». Рыжий, ржавый, в шелухе и окалине. Солдат страшащимися, мерцающими из-под каски глазами следил за остовом убитой машины.
 Колонна сжималась, сокращала разрывы. Одолевала перевал. С мощным гулом, тускло вспыхивая солнцем, извивалась среди круч и откосов.
 Они одолели перевал и теперь катили в низину, в туманную, с волнистыми краями долину, наполненную розовым жаром. Казалось, от жара плавились камни, отекали, дымились, и КамАЗы погружались в это варево. Казалось, вот-вот зашелушится на кабинах краска и вскипит в цистернах горючее.
 – Ну, здесь опять поспокойнее, – сказал сержант, снимая каску, отирая мокрый, с прилипшими волосами лоб. – А то мозги спекутся! – Он посмотрел на соседа, чей маленький носик покрылся блестящими бусинками. – Засекай к перевалам дорогу! Прошли Рабати – хорошо! Расслабься, отдохни. Здесь им нечего делать. Везде открыто. Потом опять перевал, Каркала. Опасно! Сгруппируйся! Глаза в обе стороны! Место узкое, «духи» могут ударить! Медленно пойдем на подъеме. Пройдем, опять хорошо!.. Ты чувствуй дорогу. Где можно, покемарь. А то так сидеть, как ты, не выдержишь. Глаза лопнут. Понял?
 – Понял, – ответил солдат, но каску не снял. Все так же напряженно смотрел на волнистые дали, стискивал автомат на коленях.
 И желая его отвлечь, чтоб расслабились, развязались в нем узелки тревоги и муки, сержант причмокнул, присвистнул:
 – Все хорошо, одного не хватает! Я в Тагиле на хлебовозке работал. Утречком в пять часов к хлебозаводу подкатишь – тебе в фургон поддоны толкают с горяченьким. Ржаной, ситный. А одну буханку в кабину! Корочку с нее ломаешь – горячая! Пар идет! Едешь, жуешь потихонечку. Красота! Вот бы нам сюда сейчас эту корочку! Как ты считаешь?
 – Хорошо бы, – слабо улыбнулся солдат, проведя языком по сухим губам, словно старался припомнить вкус родного хлеба.
 – Ну вот, а сейчас передохнем минут десять!
 Впереди на бетонке, на безжизненном белесом пространстве, затуманилось облачко пыли. Возникли строения. Колонна подъезжала к заставе. К щитовому домику, к красному, поседевшему на солнце флажку, к БТР, нацелившим пулеметы вдоль трассы, к блиндажам и окопам, из которых выглядывали солдаты в касках. Головной КамАЗ тормознул у шлагбаума. Вся колонна устало подтягивалась, сжималась, наполняя бетонку запыленной горячей сталью.
 – Здорово, земляк! – Сержант выпрыгнул из кабины, окинул взглядом стоящего у шлагбаума солдата, его каску, подсумок с боекомплектом, побелевший, потерявший воронение «Калашников». – Как тут у вас на курорте? Виноград, фрукты есть?
 – Кончились! – усмехнулся солдат. – Медленно ехал! Только что разобрали последние!
 – Не везет мне, честное слово! – Сержант с наслаждением потягивался, разминая затекшие плечи. – Давай вылезай, рязанский! – пригласил он сменщика. Тот осторожно покинул кабину, прихватив с собой автомат. – Видишь, какой у них здесь санаторий!.. Кури, земляк! – угощал он солдата сигаретами. – Как там у Каркалы, спокойно?
 – Вроде с утра спокойно, – затянулся сигаретой солдат. – Комбат говорил на разводе, какие-то перемещения наблюдались. С вертолета вроде бы видели. А там кто их знает! Не стреляли!
 – Вот и ладно, значит, проедем!
 Вдоль машин приближался старший колонны, краснолицый майор. Прихрамывал, окликал на ходу водителей. Портупея сбилась, и под ней топорщился жеваный линялый китель.
 – Слишком быстро идете!.. Пяток километров сбрось, хвост отстает! – устало бросил он сержанту, ударив ботинком в ребристый скат КамАЗа. – Колодки держат? Сейчас пойдет под уклон. Тормози двигателем… Дай пока ему повести, – кивнул он на сменщика. – К Каркале подойдем, сам сядешь!
 Отступил на шаг, приложил ладонь ко рту, крикнул хрипло:
 – По машинам!
 Шлагбаум открылся. Колонна загудела, пошла. Мелькнул плакатик с надписью: «Счастливого пути!»
 Сержант развалился на просторном сиденье. Наблюдал, как рязанец прилежно и точно вращает широкий руль. Ведет КамАЗ, напрягаясь за баранкой худым щуплым телом.
 – Старшой – мужик голова! – рассуждал он. – С ним хорошо ходить! Спокойно… Слышь, а ну посмотри! – Он открыл ящик в панели. Извлек из него автоматную гильзу, начищенную до золотистого блеска, сплющенную на конце, подвешенную на цепочке. – Я тебе хотел показать!
 – Это что? – солдат скосил глаза.
 – И ты заведи, придется. Адрес домашний. Никогда не сгорит. Везем-то не хлеб, а горючее! – он надел на себя цепочку, опустил латунную гильзу под рубаху на грудь.
 КамАЗ раздвигал стеклянной толстолобой кабиной мутные дали. Вздрагивал на швах и на стыках, пролетая бетонные плиты.
 Колонна достигла предгорий, катила среди лысых, опаленных вершин. Было пусто. Впереди на бетоне текли миражи. На обочине, погружая узловатые ноги в несуществующую стеклянную воду, возник караван верблюдов. Мелькнули за стеклом пыльные горбы и попоны, полосатые тюки, темные лица погонщиков. Желтели в стороне развалины старой мечети с голубой крупицей уцелевшего, невыклеванного изразца. И снова – голые склоны, белые от жара откосы. Иногда из этого жара, вынося на крыльях седой, легкий пепел, вылетал ястреб. Парил над дорогой спереди колонны, и водители сквозь стекла смотрели на одинокую птицу.
 Сержант отдыхал на сиденье. Не на дорогу глядел, а в горячее бесцветное небо. Говорил рулившему сменщику:
 – Мы с ней в соседних домах живем. Сколько себя помню, и ее столько же помню. Сначала не замечал почти. Ну, девчонка, ну, соседка, ничего особенного! То в школе столкнемся, то во дворе, то в магазине. Не здоровались. Однажды вокруг школы сажали деревья. Выпало мне с ней дерево нести, рябинку. Она за веточки несет, я – за корень. Поднесли к яме. Я дерюжку с корней развернул, окунул вниз. Она за стволик держится. Я лопатой – землицу. Посадили, взглянул на нее и ахнул! Красивая! За рябинку держится, на меня смотрит. «Дерево, – говорит, – мы с тобой посадили. Теперь у нас есть наше дерево». И с тех пор я ее полюбил. Не разлучались ни днем, ни вечером. Как в армию мне идти, говорит: «Давай поженимся! Хочу быть тебе женой! Может, тебя в Афганистан пошлют. Хочу от тебя ребенка! Вдруг ты погибнешь, хочу, чтоб ребенок остался!» А я говорю: «Подожди. Вернусь – поженимся. А погибну – зачем тебе вдовой оставаться? У тебя вся жизнь впереди!» А она как заплачет: «Никакой другой жизни! Только с тобой!» Перед тем как мне уходить, пошли мы к нашей рябине. А на ней уже красные ягодки, синица свищет. «Это к счастью! – говорит. – Это к счастью!» И в письмах мне приветы шлет от друзей, от родных и обязательно от нашей рябинки. Вот, смотри, ее фотография!
 Он достал конверт. Вынул из него фотографию. Показал соседу. Девушка стояла у деревца, держалась за тонкий ствол.
 – Красивая, – сказал солдат.
 – Это точно, – согласился сержант. – А у тебя есть?
 – Нет пока, – сказал солдат, крутя баранку.
 – Значит, будет… Пить хочешь?
 – Хочу!
 Сержант вынул фляжку. Протянул товарищу. Тот пил, придерживая руль. Струйка воды пролилась с его губ по острому подбородку, перетянутому ремешком каски, скользнула под бронежилет. Потом пил сержант кисловатую теплую воду, ухватив губами горлышко фляги.
 КамАЗы миновали долину и вновь углубились в горы. Одолевали долгий, упорный тягун. Машины, груженные топливом, дрожали, давили дорогу, двигались вверх длинным дымным хвостом. Втягивались в расщелину гор.
 Два БТР стояли у обочины. Солдаты в касках смотрели из люков. Молча следили за проходящей колонной. Открылась гора с белой мучнистой вершиной. И там, на горе, тоже виднелись солдаты. Тускло блеснул металл, окуляры бинокля.
 – Идем к Каркале, к перевалу, – сказал сержант, провожая глазами наплывавшую белую гору, встречая соседнюю, красную. За опущенным боковым стеклом потянулась ржавая осыпь, дохнуло перегретым камнем. – Давай меняться. Теперь я поведу.
 – Думаешь, не справлюсь? – сказал солдат. – Не доверяешь?
 – Да что ты, конечно, справишься! Куда тебе деться. В следующий раз без меня поведешь и справишься. А сейчас давай я баранку возьму.
 Они на ходу поменялись местами, осторожные, цепкие, передавая друг другу руль. «Наливник» чуть заметно дрогнул, когда одна молодая ступня сменила на педали другую.
 Сержант устроился за баранкой, надел каску. Солдат, угадав его жест, передал ему автомат, и тот положил оружие рядом.
 – Обиделся? – спросил сержант. – Обиделся, что руль отнял?
 – Да нет.
 – Не обижайся. Лучше расскажи что-нибудь.
 – А что?
 – Да что хочешь! Хочешь, письмо почитай. Письмо с собой есть из дома?
 – Есть.
 – Ну вот и почитай!
 Солдат расстегнул бронежилет. Залез под зеленый, обтянутый тканью панцирь. Извлек конверт. Достал письмо. Посмотрел на сержанта – не шутит ли? Нужно ли читать письмо? Сержант кивнул:
 – Давай!
 И солдат, раскрыв листочек бумаги, по которому мелькали тени близких откосов, стал читать:
 «Здравствуй, Сенечка, родненький наш сынок! Прими приветы и добрые слова от своих родителей, от сестры Веры, от дяди Николая, от крестного Анатолия Кузьмича и от друга своего Сергея Портного, которого я вчера на улице встретила, и он велел тебе привет передать. Ну как ты там, сыночек мой, живешь и служишь? Как же я без тебя скучаю, все мне сны снятся, все места себе не найду. То рубашку твою постираю, то постель твою застелю, и сижу, сижу, вспоминаю. Не зябнешь ли ты? Я Вере наказала тебе свитер связать и купила шерсть у тетки Анюты по дешевой цене. А Вера тебе вчера начала свитер вязать, скоро вышлем. Ты себя береги, сыночек, теплей одевайся! Еще я тебе хочу написать, что кошка наша Мурка окотилась, сразу шесть. Отец хотел утопить, а я и Вера сказали, что не надо, пускай живут. Сенечка наш очень котят любит. И теперь Мурка на твою кровать всех котят перетаскала, у нее там гнездо…»
 Внезапно резкий стальной удар хлестнул о дверцу. Сержант, вжав голову в плечи, рванул автомат. Тут же опустил, выпрямляясь. Усмехался, побледневший, криво улыбался соседу:
 – Это камень!.. Свалился и цокнул!.. Ну точно как пуля!.. К перевалу подходим!.. Каркала началась!.. Ну, ты давай дальше читай!..
 Крутил баранку, наблюдая дрожание стрелок. Жестко сощурив глаза, смотрел на откосы.
 Впереди, за стеклом КамАЗа, надвигалась гора, покатая, с меловым откосом. Будто на ней, на вершине, рассыпали куль муки и белые потеки и осыпи достигали подножья.
 Солдат с выражением читал письмо. И сержант за рулем, въезжая в тень горы, ободрял, кивал головой, будто каждое слово в письме было и ему адресовано, доставляло и ему удовольствие.
 «А еще тебе, сыночек, хочу написать, что отец вчера начал делать клетку в сарае. Потому что мы решили нынче летом держать кроликов, травы у нас много, прямо у дороги коси, а помнишь, как мы с тобой вместе косили…»
 Выстрелы прозвучали с белой горы длинно, плотно. Взлохматили пыль на обочине. Чиркнули во многих местах по бетону. Многократно, гулко ударили в цистерны и кузов. Стеганули по колесам и дверце. Сержант охнул, отпустил руль, схватил себя за бронежилет, за бедро и стал сползать с сиденья:
 – Достали!.. «Духи»!.. В меня!..
 Солдат, продолжая держать письмо, видел, как приближается, белеет гора. Машина, потеряв управление, медленно двигалась, сворачивая, съезжая к обочине. Корчился и стонал, хватался за пах побледневший сержант. В дверце светились две круглые пробоины. В зеркале виднелся второй, догонявший их «наливник». А гора продолжала стрелять. Попадания отзывались металлическим лязгом. И остро, едко пахнуло хлестнувшим из пробоин горючим. Задуло узкое пламя. Липкий огонь закапал на бетон.
 – Руль бери! – хрипел сержант, подбородком колотясь о баранку. – Руль бери! – извивался, насаженный на невидимое, раздиравшее его острие. И солдат, обомлев, роняя исписанный лист, не понимая, движимый не разумением, а страхом, понукаемый стоном и хрипом сержанта, перенял руль. Выворачивая машину с обочины, вывел ее опять на шоссе. Криво изгибая прицеп, вернул ее на бетонку. Мотор заглох. КамАЗ запрудил трассу, медленно оседая на пробитых скатах. Колонна надвинулась, спрессовалась, застыла с ревом у подножья горы, а с вершины грохотало и било. И в ответ от застывших машин понеслись к вершине редкие автоматные трассы. Все чаще, гуще, и где-то сзади застучал крупнокалиберный пулемет БТР.
 – Движок пускай!.. Не могу!.. Больно!.. Движок пускай!.. Помираю! – сержант оседал все глубже под руль. Корчился, изгибался, словно в нем ходила дробящая, рвущая сила. Солдат хватал его за плечи, тянул на себя, освобождая педали.
 Вытащил тяжелое, стонущее тело сержанта. Выкарабкался из-под него. Ошалело, не понимая, увидел свою красную пятерню. Увидел черную хлюпающую штанину сержанта. Сел неловко за руль, чувствуя лицом белую бьющую гору. Путаясь в бессильных ступнях сержанта, отбрасывая их с педалей, нащупал сцепление. Повернул ключ зажигания и услышал, как задрожал, заработал мотор.
 Этот мощный металлический звук, пройдя сквозь его потрясенную душу, вернул ей целостность. Он все так же страшился. Но сквозь страх, ожидание пули и боли в нем начала действовать прямая, нацеленная вперед, на дорогу, сила.
 – Пойдем! Сейчас двинем! Погоди, сейчас двинем! – говорил он умолкнувшему сержанту. – Сейчас пойдем, погоди!..
 Гора стреляла. В ответ стреляла колонна. Стучали пулеметы транспортеров. Солдат выворачивал руль, слыша близкое воющее дыхание огня. Видел в зеркале две красных прозрачных струи, опадающих из дырявой цистерны. И там, куда они падали, трескуче наливался шар света. Ему на рукав брызнула жгучая капля. Он вел КамАЗ в гору, освобождая дорогу. Грузовик, сминая пустые баллоны, на одних ободах, двигался, неся на цистернах покрывало огня.
 Фотография девушки, обнимающей ствол рябины. Недочитанное, растоптанное подошвой письмо. Скрюченный на сиденье сержант, шевелящий бессловесно губами. Ревущий над кабиной шар пламени. Солдат вцепился в баранку, устремился вперед маленьким остроносым лицом. Вел грузовик, повторяя: «Пройдем, кони-саночки!.. Врешь, пройдем, кони-саночки!»
 Длинный прицеп сволокся в кювет, колотился на рытвинах. КамАЗ со спущенными колесами хватал плиты бетона, надрывался, сипел, волочил горящую массу прицепа, не мог ее вытянуть на бетон. Меловая гора посылала вниз плотные залпы и очереди. Колонна, запрудившая трассу, огрызалась ответной стрельбой.
 – Врешь, пройдем, кони-саночки! – хрипел солдат, толкая вверх, в гору, упиравшуюся машину, чувствуя сзади, сквозь красный ком света, нетерпеливое ожидание колонны, рвущейся прочь из-под стреляющей белой горы.
 Пуля ударила в ветровое стекло, оставила лучистую скважину. Другая угодила в зеркало, превратила его в молниеносную вспышку. Горящий шлейф мотался, лизал кабину. Солдат почувствовал, как острым мазком обожгло его локоть. Спина в бронежилете, стальная каска накалялись от жара. Горбясь, он сидел за баранкой, давил педали, охваченный дымом и пламенем. Хрипел, бормотал.
 Содранные, прорезанные ободами покрышки зацепились за бетонные плиты. Выволокли на дорогу прицеп. И КамАЗ, превращенный в гору огня, сотрясаясь, волоча за собой вал дыма, прошел мимо белого склона, выше, дальше, из-под пуль, открывая дорогу. Ушел на подъем к соседней подошве, свернул на обочину, встал. Обессиленный, словно израсходовал на это движение все отпущенные ему ресурсы. Осел на край откоса, брызгая в разные стороны фонтанами горящего топлива.
 Солдат, дымясь, сбивая с себя крылья огня, выскочил, обежал кабину. Открыл дверцу и выволок тяжелое, вислое тело сержанта. Шмякнули его ботинки о плиты. Поволок его от КамАЗа, от кипящего, бурлящего топлива за кювет, за сыпучий откос. Задыхаясь, уложил лицом вверх и снова метнулся к огню. Выхватил из накаленной кабины автоматы.
 БТР, развернув назад башню, посылая к горе длинные стучащие очереди, вынесся вверх и встал, заслоняя своим ребристым бортом двух лежащих в кювете водителей.
 Майор выскочил из люка, подбежал, хромая, оглядел их мгновенно крутящимися в орбитах глазами:
 – Молодцы, парни, так сработали!
 Экипаж БТР в несколько рук быстро и бережно внес их в машину. Крутился, грохотал над головой пулемет. Сыпались гильзы, пахло порохом. Мимо мерно, мощно, сотрясая бетон, проходила колонна. КамАЗы в шлейфах черной копоти протаскивали длинные прицепы с цистернами. Транспортеры охранения, блокировав гору, колесили по склону, сводя на вершине рубящие, стригущие трассы. Истребляли засаду.
 Подошла платформа с зениткой. Расчет, наклонив стволы, в упор расстрелял горящие на КамАЗе цистерны, освободив их от кипящего топлива, разливая по откосу плоское плывущее пламя. Подоспевший танк отвернул на сторону пушку, двумя тупыми ударами подтолкнул грузовик к откосу. Двинул, и КамАЗ, волоча за собой дымящий прицеп, рухнул по склону, сминаясь, перекручиваясь, оставляя на камнях горящие лоскутья металла. Ахнул на дно, расшвыривая копотный взрыв.
 БТР догнал колонну, пристроился в хвост. Майор по рации связался с другой, нагонявшей их по трассе колонной. Вызвал вертолеты.
 Сержант, перевязанный, с желто-красным пятном на бинтах, лежал бездыханный. Солдат, закопченный, пил из фляжки теплую воду. Стучал по металлу зубами. Бесслезно, беззвучно рыдал.




 Глава четвертая


 Серая, цвета золы, равнина, в рубцах гусениц и колес. Свист лопастей. Из едкого облака пыли взмывает боевой вертолет, косо уходит к горам. Зеленые фургоны связистов. Солдаты поднимают штыри, перекрестья антенн. Батареи самоходных гаубиц направили к горизонту стволы. Бульдозер рванул ножом грунт, сдвинул в сторону. В рытвину, в капонир, вползает медленный танк. Под тентом – штаб. Карты, звонки телефонов. Командир в полевой блеклой форме припадает к рогатой, обращенной вдаль стереотрубе. И там, вдали, туманный, желто-зеленый, окутанный дыханием жилищ, дымом очагов и жаровен, испарением садов и арыков, – Герат. Живой, шевелящийся, под куполом бледных, стеклянно-синих небес.
 Веретенов, прилетевший в штаб, двигался среди скопления техники, шумных, потных людей. Присаживался на ящики боеприпасов, на железную штангу, на горячую сталь. Раскрывал альбом. Беглыми, быстрыми штрихами рисовал. Торопился уловить ускользающий моментальный образ – лица, машины, ландшафт. Двигались транспортеры по трассе, сворачивали на грунт, взметая до солнца пыль. Расчеты самоходных гаубиц снимали с установок брезент. Артиллеристы толкали миномет, вдавливали в землю станину.
 Веретенов устроился на колкой теплой земле, держа на коленях альбом. Рисовал солдат, склонившихся над огромной кастрюлей. Они чистили картошку. Их стриженые головы, блестящие белки, опаленные солнцем лица волновали его. И алюминиевый отсвет кастрюли, и граненый борт транспортера, на котором пальцем было написано: «Надя».
 Солдаты поначалу смущались его, но потом привыкли, забыли о нем. Брали грязную картошку из ящика, срезали с нее завиток, кидали очищенный клубень в кастрюлю.
 Он рисовал и слушал их разговоры. Солдатские голоса невидимой фонограммой входили в его карандашный рисунок.
 – Слышь, Литвинов, ты картошку когда-нибудь чистил? Смотри, что делаешь – полкартошки срезаешь! Ты вообще-то какому-нибудь путному делу обучен?
 – Обучен. На фортепьяно играю. Мои пальцы, если хочешь знать, почти все октавы берут. Учитель музыки говорил, у меня рука, как у Рихтера!
 – Оно и видно! Полкартошки срезаешь!
 – Да ладно, научится! Тонны две очистит и научится! А вообще-то, парни, домашней картошечки охота! С огурчиком соленым, с зеленым лучком, с подсолнечным маслицем! Объедение! Витек, ты какую больше любишь – вареную или жареную?
 – Печеную. Мы в походы ходили, всегда картошку брали. Костер разведем, углей накопим – и в жар картошку! На ней кожура еще горит, с пеплом, с дымом. Зубы обжигаешь, а ешь! Тут такой никогда не испечь. Дров-то нету! Углей не нажечь. На солярке такой не сготовишь.
 – Рогов хорошо картошку на солярке готовил. Как-то умел. Что-то в нее накрошит, чего-то нальет, на баночку с соляркой поставит – и готово. Вкусная выходила!
 – Рогов-то теперь на костылях за картошкой ползает! Ему бы, Рогову, чуть левее ступить, а он прямо скакнул!.. Ну ты, Рихтер, что ты картошку портишь!
 Веретенов закончил рисунок, беглый, полунамек, как и все предыдущие на начальных страницах альбомов. Они были первыми пробами. Первым усилием понять. В таких усилиях, в моментальных, незавершенных попытках улавливалось драгоценное знание, грозная формула жизни. Той, что таилась в жарком тумане города, в дымящей колонне машин, в загорелых солдатских лицах. Это знание обнаружится позже, в Москве, когда станет писать картину. В ней эти крохи, эти выхваченные моментальные пробы сольются в образ. Из множества лиц возникнет одно лицо. Из случайных ошибок и промахов возникнет непреложное знание. Боли. Вины. Войны.
 Так думал Веретенов, неся за тесемки альбом, минуя транспортеры и гаубицы, потных, перепачканных смазкой людей. Знал: сын где-то рядом, за мглистой завесой, куда ушли колонны машин. Там подразделения вышли в степь, преграждая подходы к городу, отрезая его от перевалов, ведущих к границе, от басмаческих, из Ирана идущих отрядов.
 Впереди на земле что-то забелело, похожее на округлый седой валун. Приблизился: голый верблюжий череп темнел глазницами, белел плотно вставленными эмалевыми зубами. Невинный, незыблемый, был под стать этой жаркой сухой степи. В нем была незыблемость мира, нерасчлененность живого и мертвого, подвижного и застывшего. Он был создан из этой степи, из окрестных гор, из их известняков и глины. Был как камень, скатившийся с дальних отрогов. Не изменил своим падением степь. Был вместилищем звериной жизни, перемещался по горным ущельям, по окрестным дорогам и тропам, пока снова не стал камнем. Здесь, на этой пепельной серой равнине, он казался необходимым.
 Веретенов осторожно, двумя руками, поднял череп. Костяной свод спасал от солнца малый лоскут земли, на котором сновали муравьи. Жар тотчас же опалил насекомых, и они, обожженные, кинулись спасаться под землю.
 Он держал череп, тяжелый, теплый, любуясь его совершенством. Медленно приблизил глаза к пустым верблюжьим глазницам. Сквозь глазницу в череп вливался свет. Гулял в завитках и извилинах, разлагался на тонкие, едва уловимые спектры. Внутренность черепа была разноцветной, как раковина.
 Веретенов держал на весу тяжелую кость. Смотрел сквозь нее, словно в прибор, наводил на туманные горы, на бледное небо с одинокой трепещущей птицей, на далекий город. И череп приближал, укрупнял даль, будто в него были вставлены линзы. На горах различались откосы, нависшие камни, протоптанные козами тропы. У птицы в небе были видны рыжеватые перья, прижатые к брюху лапы – два когтистых комка, – крючковатый нацеленный клюв.
 А город вдруг открыл свои минареты, лазурь куполов, бесчисленные глинобитные стены.
 Веретенов прижался к черепу ухом, к тому месту, где в кость уходила скважина, исчезнувшее верблюжье ухо. И череп загудел, как мембрана. Гулкий резонатор вошел в сочетание с чуть слышными гулами мира. С шумом поднебесного ветра. С падением камня в горах. С журчанием подземных вод. С легким скоком степной лисицы. С заунывной бессловесной песней, льющейся из чьей-то груди. Он слушал звучание мира, наделенный чутким звериным слухом.
 Голова у него слегка кружилась. Ему казалось, он теряет свои очертания, свое имя и сущность. Становится зверем, камнем, тропой, заунывной песней, азиатским туманным городом. Он растворялся, лишался своей отдельной, исполненной мук и сомнений личности. Становился всем. Больше не надо было собирать по крохам распыленное в мире знание, отнимать его у явлений и лиц, переносить в свою душу. Он был всем, и знание было в нем. Было им самим. Его жизнь, растворенная в жизни мира, и была этим знанием и истиной.
 Он стоял, прижимая череп к груди, чувствуя тихие, перетекавшие в него силы.
 Очнулся от грома и скрежета. Искрясь гусеницами, наматывая на катки клубящуюся пыль, катил танк. Качал пушкой, выбрасывал за корму жирную гарь, сотрясал вибрацией землю. Крутанул гусеницами, косо сдирая покров. Брызнул колючим песком. Изменил направление и пошел, скрипя и чавкая сталью, неся за собою факел пыли.
 Веретенов проследил за его удалением. Осторожно положил череп на место, накрыв им муравьев. Зашагал к штабу.


* * *

 Под тентом, у стола с телефонами, перед развернутой картой стояли командир, Кадацкий и затянутый в маскхалат, с танковым шлемом в руках начальник штаба. Поодаль изгибающейся неровной колонной застыли боевые машины. Заостренные, с обрубленной кормой, плоскими башнями, пушками. Из люков, из железных нагретых недр выглядывали головы механиков-водителей и стрелков, одинаково круглые от ребристых шлемов и касок. Настороженно и чутко смотрели на командиров, совещавшихся под брезентовым тентом.
 Веретенов раскрыл альбом, примостился на табурете, быстро фиксируя еще один фрагмент переменной, развернутой в степи панорамы. Офицеров штаба, хватающих телефонные трубки, многоголосо и яростно рассылавших команды артиллерии, мотострелкам. Застывшие боевые машины, готовые сорваться, вонзиться заостренной броней в далекие каменистые кручи, надкалывая их и круша. И этих троих, наклонившихся к карте.
 – Давайте, Валентин Денисович, еще раз сверим маршруты, – говорил командир. – Кишлаки… Ориентир первый… Ориентир второй… Есть? Далее… Перевал Рабати, урочище Ахрам, вдоль сухого русла… Все точно?.. Здесь, у кишлака, встретитесь с отрядом Момохада. От него приходили посланцы. Возьмите их на броню. Они вам покажут тропы, покажут колодцы. Понятно?
 – Так точно! – Начштаба, сосредоточенный, литой, покручивал тугие усики, вглядывался в карту, желто-зеленую, как его маскхалат. Красной ломаной линией в направлении к иранской границе был проложен маршрут.
 – Завтра подбросим к вам вертолетную пару, – продолжал командир. – К вам подлетит начальник разведки. Доложите ему обстановку, получите уточнения. По данным людей Момохада, в районе Ахрам возможны мины. У них там подорвалась отара. Поэтому, где можно, избегайте дорог и троп, идите по целине. Берегите людей, берегите машины, берегите себя, Валентин Денисович. Рубаните Кари-Ягдаста! Сломайте ему хребтину! Нам здесь полегче будет! Понятно?
 – Так точно! – Начальник штаба кивнул. Веретенов ловил выражение его стиснутых губ, прорезанного морщинами лба, твердого, из нескольких граней, подбородка. Не узнавал в нем вчерашнего добродушно-легкомысленного офицера, позирующего перед фотокамерой. Там, в гарнизоне, под цветущим кустом, он хотел казаться веселым, чтоб таким его увидели дома. Здесь, перед картой с маршрутом, он был напряжен и резок.
 – Уж вы постарайтесь, Валентин Денисович! – сказал командир. – Не дайте душманам прорваться. Триста душманов и оружие – большое дело, если задержите.
 – Перехватим! – сказал начштаба.
 Веретенов торопился закончить рисунок. Стремился уловить вот-вот готовые исчезнуть мгновения. Знал: он присутствует при начале грозного действа, продолжением которого будет бой, чья-нибудь гибель, страдание. Торопясь завершить работу, он хотел спасти от беды сидящих в машине солдат. Того горбоносого, в танковом шлеме кавказца. Того азиата-стрелка, свесившего на броню ноги. Стоявшего в люке механика-водителя – он снял свой шлем, поглаживал золотистый чуб. Начальника штаба, кусавшего шелковистые усики. Рисовал и верил, что своим рисунком одевает их незримой броней, невидимой нерукотворной защитой.
 «И Петю!.. И Петю!..»
 – Желаю удачи, Валентин Денисович! – командир пожал начальнику штаба руку.
 – Спасибо!
 – До встречи, Валентин Денисович! – И Кадацкий пожал ему руку. – Все будет у вас нормально!
 – Конечно, Андрей Поликарпович!
 Начштаба нахлобучил танковый шлем. Вскочил на броню. Солдат подал ему автомат. Колонна дрогнула, разом взревела. Выбросила по всей длине синий курчавый дым. Головная машина пошла, следом другая. В лязге, звоне начали удаляться, утончаться, превращаясь в тонкую дратву, продернутую сквозь степь – в горы, в небо.
 Веретенов спрятал рисунок. Смотрел, как тает пыль от колонны.


* * *

 Он продолжал рисовать, медленно передвигаясь по сухой колючей степи, наполненной оружием, моторами, работающими без устали людьми. Что-то строилось, сооружалось в этой степи, воплощался какой-то замысел, какой-то грозный, ускользающий от понимания чертеж. Согласно этому замыслу двигалась вдалеке колонна пылящих боевых машин. Кружились в вышине вертолеты, накрывая степь шатром дребезжащего звука. Солдат кривым ломиком вскрывал зеленый ящик, обнажая желтые, сальные ряды крупнокалиберных пулеметных патронов. Где-то рядом, у фургона с санитарным крестом, натягивали брезентовую палатку. В сумраке блестел стерильно-белый операционный стол, и над ним, еще пустым, склонился знакомый хирург, с кем вчера летел в самолете, кто мечтал о гератском стекле. И Герат вдали колыхался, как тусклый мираж.
 Веретенов кружил среди боевых машин, походных кухонь, тягачей, спешащих в разные стороны солдат. Пытался понять этот смысл. Прочесть начертанный гусеницами чертеж. Не умел, не понимал до конца. Его альбомные рисунки были точечными, наугад, прикосновениями к неизвестному целому, ускользавшему от его понимания.
 Привлеченные запахом пота, варевом кухонь, скоплением человеческих тел, летели жуки. Жужжали, вычерчивали стеклянно-черные дуги, пикировали, ударялись с сухим твердым стуком о броню, о тела солдат. Падали на землю, вбирая сетчатые слюдяные крылья, затягивая их под хитин. Бежали, толстолапые, крепкоголовые, выставив вперед маленькие твердые рыльца. Солдаты наступали на них, с хрустом давили, сбивали с себя, а жуки слепо и упорно летели, смешиваясь с людьми и машинами, занимали свое место на этой равнине среди людей и взрывчатки.
 Веретенов пугался этого стремления природы. Будто вся биосфера была сотрясена, сдвинута с вечных основ, вовлечена в жестокую, затеянную человеком работу. Смысл этой работы был скрыт от его невоенного разума. Но он был с ней связан не разумом. Среди этой работы, среди гари и пыли, душного ветра, пронизанного звуком винтов, был его сын. Действовал где-то рядом, в военной колонне. И это знание о сыне, тяготение к нему делало Веретенова участником всеобщего дела. То ли виновником. То ли радетелем.
 Жук с гудением, создавая вокруг себя тончайшее сверкание, облетел его голову, стукнулся в грудь и упал. Быстро пополз, одолевая ребристые, оставленные гусеницами вмятины. Испугался его, Веретенова, тени. Кинулся под танк, под застывшие клыки траков. Забился под них в расщелине среди стертого блестящего металла, готового лязгнуть, тяжко прохрустеть по земле. Веретенов смотрел на жука, на прижатый к металлу хитин, в котором пульсировала малая жизнь, не ведающая о нем, Веретенове.
 Под тентом штаба он застал командира, обнимавшего высокого худого афганца с двумя скрещенными на погонах мечами. Они улыбались, что-то говорили друг другу. Посредником им служил светловолосый лейтенант-переводчик. Тут же стоял Кадацкий. Беседовал с низкорослым черноусым афганцем, чья голова была обмотана складчатой черной чалмой, а поверх пиджака висел автомат. Еще два афганца, в летных костюмах, в фуражках с высокими тульями, стояли поодаль. Один улыбнулся Веретенову белозубо и ярко. Другой молча пожал руку, остался сдержанным, хмурым. Его лицо, гладко выбритое, казалось отлитым из темного сплава. В стороне, на солнцепеке, стояли два вертолета афганцев.
 – Это полковник Салех, – Кадацкий пояснил Веретенову, кивая на афганца с мечами. – С ним взаимодействуем. Его полки войдут в Герат, в Деванчу. Будут прочесывать окраину… А это, – он повернулся к афганцу в чалме, – это наш хороший друг Ахрам Хамид. Разведчик! Без него как без рук. Добывает о противнике бесценную информацию. Вы можете с ним побеседовать. Ахрам говорит по русски.
 – Вам рисовать? Хотите что рисовать? – Веретенов в рукопожатии почувствовал крепость сухой длиннопалой ладони. Смотрел на лицо, казавшееся покрытым тончайшим хитином, в бесчисленных шрамах и метинах, будто кожа однажды вскипела и застыла, сохранив в себе рябь. – Горы рисовать? Степь? Верблюд? – улыбнулся афганец. – Верблюд там, кишлак! Можно делать красивый афганский верблюд!
 – Хочу нарисовать виды Герата. Мечети Герата. В Москве я видел открытки с замечательными мечетями Герата. Надеюсь, их можно будет увидеть и нарисовать. – Веретенов желал сказать что-нибудь приятное афганцу, ответить дружелюбием на дружелюбный взгляд его фиолетовых глаз, улыбавшихся смуглых губ. – Я наслышан о мусульманских святынях Герата.
 – Москва хорошо. Я люблю Москва. Лужники! Большой театр! Кремль! Я училься. Институт кончаль. Разведка на газ, на нефть. Думал, приеду Герат, стану газ, нефть искать. Ищу не газ, не нефть. Враг ищу. Совсем другая разведка! – Он смеялся, шевелил черными тугими усами. Белели свежие молодые зубы. И, глядя на его черную, с распущенными хвостами чалму, на маленький, прижатый к бедру автомат, было странно представлять его в Лужниках, у кремлевских башен, у колонн Большого театра.
 – В самом деле, мне бы очень хотелось попасть в Герат, – сказал Веретенов. – Да не знаю, попаду или нет.
 – Операция будет, рисовать не будет. Стрелять будет, в танк сидеть будет, рисовать не будет, – сказал Ахрам. – Герат сейчас ехать надо. Сейчас рисовать надо. Сейчас тихо, не стреляют. Сейчас еду Герат. Можно ехать со мной!
 … Веретенов вглядывался в далекий, неразличимо-туманный город, манивший загадочной, дышащей в раскаленное небо жизнью. И страстно захотелось в нем оказаться. Увидеть его небывалую азиатскую пластику, его небывалый азиатский цвет. Ощутить его дух, его неповторимый лик.
 – Возьмите меня с собой! – попросил Веретенов. – Покажите Герат!
 – Едем! – Ахрам кивнул на стоящую за КП легковую машину. – Сейчас едем. Вечером здесь обратно. Смотрим Герат!
 – Опасно, Ахрам, опасно! – сказал Кадацкий. – Могут напасть. Душманы видят, что войска подошли. Зашевелились. Поедете, а в вас пальнут из винтовки. Или, чего доброго, из гранатомета ударят!
 – Зачем пальнут? – смеялся Ахрам. – Деванча не пойдем. К душман не пойдем. В школы пойдем, в мечети пойдем, в райкомы пойдем. Там душман нет. Душман придет, мы ему это покажем! – и он похлопал по своему вороненому автомату. – Чалма одевать будем! Машине второй чалма есть! Мусульман будет! – Ахрам оглядывал голову Веретенова, мысленно примеряя на него чалму, приходя в восторг от его европейского вида в сочетании с мусульманской чалмой.
 – Опасно! – не соглашался Кадацкий. – Надо у командира спросить!
 Командир с афганским полковником рассматривали карту. Лейтенант-переводчик поочередно, то к одному, то к другому, поворачивал внимательное молодое лицо. Вертолетчики стояли поодаль, и Веретенов на расстоянии, по их осанкам, движениям чувствовал разницу их состояний. Угрюмую замкнутость одного. Искрящуюся радость другого. И эта разница беспокоила Веретенова.
 – Рисовать надо! – Ахрам проследил его взгляд. – Два хороших человек! Хороший летчик! Хороший военный! Летают всегда! Воюют всегда! Душман их знает. Бумаги печатали, листовки. Их имя, их лицо. Их убей, их головы неси – деньги получай! Пять тысяч афгани! Все равно воюют, душман бьют!
 – У них два очень разных лица, два очень разных портрета, – Веретенов смотрел на пилотов, на их пятнистые, с распластанными винтами машины, окруженные струящимся жаром. – Не похожи один на другого.
 – Один большой горе. Другой большой радость. Один много больно, плохо. Другой много хорошо, весело. Надир Дост – хорошо! Сын родился! Долго сын не был. Дочь, дочь, дочь! Как быть? Аллах сын подавал! Очень много хорошо! Все время смейся! Дом Герат купил. Большой дом!.. Другой, Мухаммад Фаиз, – плохо! Очень горе, беда! Вот тут мне больно! – Ахрам стукнул себя в грудь, и лицо его сморщилось и стало похоже на несчастное лицо вертолетчика. – Семья потерял! Жена потерял! Мать, отец потерял! Три дети – всех потерял! Очень больно!
 – Как потерял? Отчего? – Веретенов чувствовал, как контрастны два этих лица. Словно эмблемы двух разных сил, извечно действующих в мире. – Что случилось с Мухаммедом Фаизом?
 – Отец Герат был большой человек. Хороший человек. Врач, доктор. Туран Исмаил, душман, пришел домой: «Пиши письмо сыну! Пусть вертолет уходит! Армия уходит! Идет ко мне воевать!» Отец ничего не сделал, не писал. Мухаммад Фаиз летает, воюет, горы, караваны бьет. Туран Исмаил ночью дом его пришел, всех забирал. Отец, мать, жена, дети. Взял себе плен. Сам письмо писал: «Твоя родной плен. Если вертолет не уйдешь, ко мне не придешь, всех убью! Вертолет ко мне сажай, отец, мать, дети себе забирай!» Мухаммад Фаиз письмо взял. Долго думал. Командиру дал. Командир его отпускал: «Иди, не летай! Дети спасай!» Мухаммад Фаиз говорил: «Армия я пришел! Клятва дал! Не могу вертолет бросать. Буду караван бить». Летал, бил караван. Туран Исмаил его отец убил, мать убил, жена убил, всех дети убил. Принес, перед домом бросал. Такой горе! Такой беда! Такой смерть!
 Веретенов думал с тоской: здесь, в этом азиатском городе, действовали истребляющие друг друга извечные силы. И он, художник, должен их понять и увидеть. Прочесть на каждом камне, на каждом встречном лице.
 Командир простился с полковником Салехом. Тот вместе с пилотами зашагал к вертолетам. Кадацкий сообщил командиру о желании Веретенова поехать в Герат.
 – Я думаю, это вполне допустимо, – сказал Веретенов. – Ахрам мне покажет город. Я порисую, и мы скоро вернемся. Ведь в самом деле, неизвестно, как сложится обстановка завтра. Смогу ли я увидеть мечети.
 – Не знаю, – командир колебался. – Есть немалая доля риска. В городе неспокойно.
 – Будет спокойно, нормально, – сказал Ахрам. – Со мной спокойно, нормально. Райком спокойно. Мой дом спокойно. Час, два, три – и обратно! Надо Герат смотреть!
 – Не возражаю, – сказал командир. – Андрей Поликарпович, пошлите с ним Коногонова, – он кивнул на переводчика-лейтенанта. – Коногонов, поедешь с художником. Поможешь объясниться. А если что, поможешь в другом! – и командир слегка подтолкнул ствол автомата, висящего на плече переводчика.
 – Есть! – сказал лейтенант. – Есть помочь, если что!
 Они пошли к легковой машине. Ахрам извлек из багажника белоснежную пышную чалму. Водрузил ее на голову Веретенова. Усмехаясь, не зная, как относиться к этому маскараду, Веретенов уселся рядом с разведчиком. Лейтенант осторожно пронес в машину свой автомат. И они покатили. Когда выезжали на трассу, над ними низко, в треске винтов прошли два вертолета, одинаковые, пятнистые. И Веретенов гадал, в котором из них летчик, родивший сына, а в котором – потерявший детей.


* * *

 Они быстро мчались по пустому шоссе, обсаженному соснами. Степь за обочинами утратила пепельный цвет. Умягчилась, брызнула зеленью. Они вдруг оказались в другой природе, в другом, влажном, климате. И река сочно сверкнула, заструилась протоками, мелкой солнечной рябью, колыханьем прибрежных кустов.
 – Гератский мост, – сказал лейтенант. – Раз двадцать на него нападали. В прошлом месяце нас здесь обстреляли. Вон из тех кустов!
 Скользнули на бетонный мост. Солдаты в окопе повернули под касками лица. Проследили машину стволом пулемета. Спрятав корму в кусты, стоял транспортер. Веретенов жалел, что слишком быстро промчались. Не сделал набросок: мост, река, укрывшиеся в окопе солдаты.
 Вдоль дороги протянулась глиняная корявая изгородь, за которой ярко зеленело поле. Изгородь превратилась в глинобитную высокую стену, над которой возвышался растрескавшийся купол, словно затвердевший пузырь. Из него сочился голубоватый дымок. Перед домом стоял человек в складчатой тяжелой накидке, бородатый, в чалме. Веретенов восхитился живописностью азиатского дома, живописностью одеяния, чалмы. И опять все исчезло, не попало в альбом.
 – Сейчас маленький остановка делай! Две-три минуты. Надо людей говорить. Лючше охранять. Лючше винтовка держать. – Ахрам провел машину сквозь какие-то навесы и склады. Свернул к воротам, над которыми краснела надпись и бежали белые язычки афганской вязи. Два вооруженных охранника выглянули навстречу машине, навели, не снимая с ремней, стволы винтовок.
 – Я был здесь у них в Сельхозтехнике, – сказал лейтенант. – Недавно мы им сюда колонну комбайнов пригнали. От самого Союза вели. Теперь они сами здесь охраняют машины. Их добро, пусть и охраняют!
 На солнце в ряд стояли «Нивы». Красные, лакированные, блестели стеклом кабин, фарами, выставили перепончатые хрупкие мотовила. Перед ними на земле был расстелен старый ковер. На нем вокруг большого медного чайника сидели люди в повязках, тюбетейках. Держали в щепотках маленькие, окутанные паром пиалы. Рядом лежали винтовки…
 Веретенов, смущаясь своей чалмы, стянул ее потихоньку, уложил на сиденье. Извлек карандаш и альбом.
 Ахрам с двумя высокими худыми охранниками о чем-то говорил в стороне. Показывал на ворота, на комбайны, вычерчивал в воздухе линии. Охранники кивали, прижимали ладони к груди. Седые, лишенные воронения винтовки вспыхивали белыми молниями.
 Веретенов быстро, дорожа секундами, делал набросок. Цветными карандашами рисовал крутобокие машины, разноцветный ковер, медлительных, распивающих чай азиатов. Лейтенант с интересом из-за спины Веретенова наблюдал рождавшийся рисунок.
 Один из сидевших поднялся, подошел. Поклонился, прижимая к поношенному пиджаку ладонь. Заговорил звучно, чуть в нос. Веретенов, не понимая, растерянно улыбался.
 – Он приглашает нас, – перевел лейтенант. – Приглашает попить с ними чаю. Говорит, сейчас принесут горячий хлеб и они рады будут разделить его с ним.
 – Поблагодарите его, – сказал Веретенов. – Мы ведь сейчас уедем. А я хочу закончить рисунок. Очень нравится мне эта трапеза на ковре!
 Лейтенант перевел. Его голос, утратив знакомые русские интонации, наполнился другим звучанием, гулким рокотом.
 – Он говорит, – продолжал лейтенант, – Туран Исмаил хочет напасть на них. Хочет сжечь комбайны. Чтоб комбайны не дошли в кишлаки. Говорит, через несколько дней в Герате будет праздник, демонстрация, годовщина революции. Они поведут комбайны через город вместе с демонстрацией. Он сам сядет за руль и поведет комбайн назло врагам.
 Веретенов работал, кроша карандаши. Красный – комбайны. Синий и желтый – ковер. Черный – винтовки… Народ, населявший страну, был не един. Был рассечен. Убивал друг друга. И сын, Петрусь, и этот лейтенант, и он сам, Веретенов, участвовали в этой драме убивавшего друг друга народа.
 Они въехали в город. И словно стали частью огромной шумной карусели, взлохмаченно-пестрой, мелькающей. Улицы, накаленные, в золотистой пыли, в голубоватой машинной гари, полны народа. Черные и седые бороды. Сверкающие белки. Развевающиеся одежды. Маленькие, усыпанные блестками мотоколяски, похожие на резные шкатулки, трещали, звенели, выруливали. Ослики с бубенцами бежали, трясли на себе наездников, закутанных в ворохи просторных тканей. Торговали, спорили, тащили на спинах кули. Толкали перед собой двуколки с грудами овощей и фруктов. Проносили коромысла с медными чашами, полными орехов и пряностей. Стояли перед дымящимися жаровнями, обмахивая их опахалами, раздувая бледные угли, вращая гроздья кипящего мяса. Дуканы, один к одному, казались балаганами, в которых совершалось легкомысленное пестрое действо. Что-то вспыхивало, светилось, звенело. И весь азиатский огромный город напоминал клубящееся непрерывное празднество. Кого-то славил, кому-то возносил свои дымы, приносил дары. Таким показался Герат Веретенову.
 Они подкатили к зданию, окруженному изгородью, с вооруженным часовым у дверей.
 – Колледж! – сказал Ахрам. – Школа! Учится мальчики, девочки. Их папа, мама убит враги. Их папа, мама герои!
 Директор колледжа, молодой, черноглазый, приветствовал их. Повел по школе, показывая классы. Лейтенант переводил его слова, а Веретенов смотрел на класс, уставленный партами, за которыми сидели дети, черноволосые, черноглазые, сосредоточенные и старательные. Они делали из яркой бумаги цветы. Вырезали, клеили, крепили нитками к прутикам. Складывали в шуршащий ворох, в рукодельный, огромный букет. Красные розы, гвоздики.
 – Они готовятся к демонстрации, – переводил лейтенант. – Пройдут вместе с колоннами взрослых. Враги прислали в школу письмо. Грозили напасть и убить детей, как убили родителей. Чтобы семя дьявола не проросло в Герате – так говорилось в письме. Учителя пришли к школьникам и прочли письмо. Сказали, что на время всем надо уехать из Герата, иначе может случиться беда. Но дети отказались уехать. Они решили остаться и выйти на демонстрацию. Каждый понесет плакатик с именами убитых родителей и цветы…
 Директор и Ахрам ушли, оставив Веретенова в классе, и он, примостившись с альбомом на парте, рисовал близкое смуглое девичье лицо, быстрые руки, скручивающие из бумаги цветок. Думал: в мятежных кишлаках и аулах другие дети, убитых в боях муджахедов, играют в цветные лоскутья.
 Потом они кружили по городу. Ахрам оставлял их в машине, ненадолго исчезал в дверях и калитках. Оттуда провожали его обратно молчаливые неторопливые люди, одни в азиатском облачении – в чалмах и накидках, другие – в европейских одеждах. Их неслышные разговоры, прощальные у калиток поклоны были связаны с невидимой, наводнявшей Герат тревогой. Эту тревогу чувствовал и ловил Веретенов сквозь слепящую экзотику южного жаркого города.
 Они миновали базар, выталкивающий из себя возбужденную густую толпу. Купольное здание бани с сочащимся мыльным арыком. Въехали в ворота каменной крепости, оставляя за спиной гвалт и мелькание. Очутились в тишине солнечных прокаленных стен, среди усыпанных белым прахом развалин, над которыми стекленело бледное небо и круглилась зубчатая башня с чересполосицей света и тени. Веретенову, едва он вошел, захотелось на эту высоту, в поднебесье. Там поставить этюдник и не спеша, одному, на солнцепеке, долго и сладостно рисовать разбегающийся город, и зеленые влажные дали, и синие горы.
 Мимо прошли два афганца с носилками. В носилках желтел песок и торчала лопата. Раздался легкий звякающий удар по камню. Еще и еще. Веретенов увидел в тени каменотеса, обкалывающего глыбу зубилом. Наверху в проеме стены два бородача в чалмах орудовали мастерками, обновляя кладку. И навстречу, складывая и пряча в карман какой-то чертеж, кланяясь Ахраму, как знакомому, вышел молодой человек. Пожал всем руки.
 – Наш человек, мастер, делай крепость! – представлял его Ахрам, подыскивая слова, не находя тех, что определили бы занятия подошедшего. – Крепость старый, плохой, больной! Он – лечит! Новый камень кладет, новый лестница делай, новый окна делай. Люди придут, хорошо! Люди смотрят, старый видят, хорошо! Музей будет! – так определял он профессию реставратора. Отвел его в сторону, что-то тихо ему втолковывал, указывая на ворота, на бойницы, на башню. Веретенов понимал, что речь между ними не о реставрации, а о чем-то ином, тревожном.
 – Это их твердыня, Гератская крепость. Эхтиар Рудин, на фарси – Воля Веры, – сказал лейтенант. – Она не очень старая. Должно быть, восемнадцатый век, не раньше. Но, я слышал, она построена на остатках древней цитадели, чуть ли не времен Александра Македонского. Его полки приходили в Герат и построили крепость. Сейчас здесь ведутся раскопки, много интересных находок. Этого парня я знаю. Он окончил университет в Кабуле. Ему здесь тоже присылают угрозы. Грозят закопать живым в той самой яме, которую он отрыл в крепости. Здесь, как видите, заниматься древней историей так же опасно, как и новейшей!
 – А вы, я вижу, неплохо знаете Герат! – Веретенов внимательно посмотрел на молодое обветренное лицо лейтенанта, которое вдруг показалось ему утонченным. – Вы здесь бывали уже?
 – Бывал, конечно. А изучал его еще раньше. Я ведь историк. Специалист по исламу. В армию призвали на два года. А в общем-то я не военный…
 – Вот оно что! – воскликнул Веретенов, глядя на автомат, на панаму, на всю худую, привыкшую к выправке фигуру лейтенанта. – Вот уж в самом-то деле, заниматься историей не совсем безопасное дело!
 Ахрам и реставратор вернулись. Хозяин прощался, прижимал к груди руку. Под полой его незастегнутого, вольного пиджака Веретенов углядел пистолет.
 Они завернули в райком, в невысокий оштукатуренный дом с просторным задним двором. Над соседними крышами курчавилась зелень, голубела кровля мечети. А во дворе шло строительство. Ловкие подвижные люди сбивали из досок каркасы, обтягивали тканью, оклеивали бумагой, раскрашивали. Несколько готовых громоздких макетов стояло на земле. Тут же маршировала дружина одетых в гражданское платье людей. Лязгали затворами, по команде кидались занимать оборону, просовывали стволы в узкие бойницы и щели.
 Ахрам ушел в райком, а Веретенов устроился на старом ящике, продолжая торопливо делать свои наброски.
 Двое в маленьких малиновых шапочках сплетали из прутьев и реек макет буровой установки. Словно плели корзину. Деревянная вышка, легкая и ажурная, стояла на пыльном дворе, а ее создатели, взмахивая руками, вращая туловищами, походили на двух бурильщиков. Их макет, наивный и хрупкий, демонстрировал будущую мощь нефтяной и газовой промышленности.
 Тут же двое других, в чалмах, закатав рукава, оклеивали мокрой бумагой дощатый остов. Строили из папье-маше домну – символ будущего развития металлургии. А третий уже разводил в ведерке красную и белую краску. Был готов рисовать на бумаге огненную струю металла.
 По соседству, гремя молотками, действуя пилой и рубанком, плотники в шароварах, в остроносых, на босу ногу чувяках сколачивали грузовик – первенец будущего автомобилестроения. Яростно кроили фанеру и доски.
 У стены в тени дерева уже стояли созданные и раскрашенные изделия. Большая раскрытая книга с рисунками верблюда и самолета, с крупной афганской вязью – букварь, символизирующий реформу образования. Округлый картонный шприц с деревянной иглой, с черными начертанными рисками – символ народного здравоохранения.
 Отряд с винтовками смыкался в ряды, маршировал, мчался занимать оборону. Под его охраной мастера в чалмах, тюбетейках создавали, из дерева и бумаги, будущее Афганистана – страны, где взрывались дома.
 Веретенов рисовал островерхую главку мечети и острие буровой. Яростные в работе лица мастеров и яростные в беге, в чавканье затворов лица дружинников. Только что он был в крепости, где восстанавливалось из камня прошлое. А здесь, на этом дворе, создавалось бумажное будущее. И то и другое было непрочным и зыбким. Неужели страна, рассеченная надвое, будет вечно воевать, истощаться, покрываться кладбищами? Неужели мир невозможен, когда снова сойдутся, отложив винтовки, усядутся на цветные ковры, возьмут в свои руки, стертые о стволы автоматов, возьмут тонкозвучные дудки, маленькие звонкие бубны, и вместо кликов вражды и ненависти запоют свои древние песни. И войны не будет, и мир воцарится, и Петя вернется домой?
 Он подумал об этом, и такое желание мира, блага, умягчения сердец испытал он, такую надежду и боль.
 Ахрам вернулся. Они продолжали кружение по городу. Герат по-прежнему был похож на разноцветную скрипучую карусель, но теперь в этом ворохе цвета, в этом гаме, гульбе Веретенов чувствовал невидимую стальную пружину, готовую распрямиться и со свистом ударить. Среди обожженной глины, крашеного ветхого дерева, надтреснутых изразцов ему чудились блеск оружия, прищуренные цепляющиеся зрачки. Ахрам останавливался, покидал машину, и его исчезновения бьии связаны с этой скрученной, врезанной в город спиралью, с ее разящей притаившейся силой.
 Ахрам исчез среди маленьких дымных строений. Веретенов и лейтенант заглянули в темный сарай. И там стеклодувы в закопченных прожженных фартуках, в замусоленных повязках окунали тростниковые дудки в котел с кипящим стеклом. Озарялись, обжигались, одевались в белое пламя. Выхватывали на конце своей дудки огненную липкую каплю, стекавшую, готовую сорваться звезду. Быстро, в ловких ладонях, крутили. Улавливали, дули в нее, выпучив черные, с яркими белками глаза. Капля росла, розовела, обретала вязкие удлиненные формы. Становилась сосудом, бутылью, пламенеющей, охваченной жаром вазой. Стеклодув отпускал ее, отрывал от тростниковой пуповины. Усталый, потный, откидывался на топчан, измученный, словно роженица. А его новорожденное стеклянное диво остывало и гасло. В стекле появлялись зелень и синева. Лазурный хрупкий сосуд стоял на грязном столе, и в его тончайшие стенки были вморожены серебряные пузырьки. Дыханье стеклодува, уловленное навсегда, оставалось в стеклянном сосуде.
 Они остановились в парке, и пока Ахрам разговаривал с худым горбоносым садовником, опустившим к земле кетмень, Веретенов не рисовал, а любовался струящимися кронами кипарисов и тополей, желтыми пустыми дорожками, кустами, подстриженными в форме минаретов и стрельчатых арок, журчаньем солнечно-прозрачного водопада и маленькими изумрудными птахами, перелетавшими с тихим щебетом.
 На краю парка цвел куст роз в крупных красных цветах, обрызганных водой. Так красив и свеж был этот куст, такое знойное сладкое благоухание исходило от него, столь созвучен он был этому синему южному небу, блестевшему вдалеке минарету, всему азиатскому городу, что Веретенов погрузил лицо в ароматную толщу цветов и листьев. Вдыхал, целовал влажные розы Герата.
 У мечети, имя которой, как сказал лейтенант, Мачете Джуаме, или Пятницкая мечеть, Веретенов запрокинул голову, ослепленный стеклянным блеском нисходившей с неба стены. Синий воздух сгущался, принимал форму куполов, минаретов, льющихся сверху покровов. Казалось, поднебесный стеклодув выдул мечеть своим глубоким дыханием. В ее гулких недрах таился этот медленный выдох – молитвы, стихи из Корана.
 – Я плохо знаю Восток. Да почти и не знаю! – говорил Веретенов лейтенанту, летая среди синевы и сверкания. – Но здесь, в Герате, не могу понять почему – мне хорошо! Мой глаз, мой слух, мое чувство пространства и цвета – всему хорошо! Отчего? Может, какой-нибудь мой давний предок был мусульманином? Или прошел с караваном путь от Астрахани до Бомбея? И это звучит во мне его память?
 – Вы правы, – сказал лейтенант. – Нам свойственно это чувство Востока. Мы как бы узнаем его в себе. Носим его в себе. В этом нет ничего удивительного. Одна ветвь нашей истории идет на Восток. Мы и Восток неразделимы. У нас во многом общие судьбы. И в прошлом, и в будущем. Для меня смысл изучения восточной, мусульманской истории в том, чтобы обнаружить причины конфликтов и пути содружества. Научиться избегать первых и уповать на вторые. Знаете, когда я гляжу на храм Василия Блаженного, построенный в честь взятия мусульманской Казани, я не чувствую в нем меча карающего, а чувствую праздничную встречу двух культур, двух народов!
 Веретенов посмотрел на лейтенанта, на его линялую, иссушенную ветром панаму, на автомат стволом вниз.
 – Вы сказали, что вы историк. Должно быть, служба в армии нарушила ваши планы. Помешала работе.
 – Видите ли, я пишу диссертацию. Как раз о современном исламе. Моя нынешняя военная профессия дает мне много наблюдений. Я коплю опыт. Через год, когда кончится армейская служба, я сниму эту панаму, верну автомат и сяду дописывать диссертацию. Когда-нибудь вернусь в Афганистан уже не в военной форме. Когда здесь перестанут стрелять. Тогда я проверю, насколько верны мои выводы. В чем я был прав, а в чем заблуждался.
 – Дай вам бог! – сказал Веретенов. – Вам приходится добывать свои знания не в тиши кабинетов, а под выстрелами, под дулами винтовок.
 – Да и у вас, как я понимаю, такой же удел! – ответил лейтенант, и лицо его с тонким носом, с нежным очертанием губ озарилось милой улыбкой.
 Они миновали центральную часть города: торговые ряды, бензоколонку. Лавировали в круговерти тяжелых грузовиков и запряженных осликами повозок. Остановились на маленькой площади, окруженной лотками. От площади в глубь квартала уходила солнечная пустынная улица с глухими лепными стенами, с далекой, венчавшей проулок мечетью. Веретенов смотрел в это солнечное сухое пространство, и ему хотелось туда. Хотелось пройти по улице, почувствовать плечами тесное, теплое, гулкое пространство. Заглянуть в открытую дверцу, где дворик, женщины, дети, дышащая в стойле скотина. Он сделал несколько шагов. И был остановлен Ахрамом.
 – Нельзя! Деванча! Враг! Стрелять может! Бить может! Нельзя!
 И в ответ на его слова вдалеке на улице возник человек – в чалме, бородатый. Медленно вышел на солнце, вглядываясь в их остановившуюся машину. Так же медленно канул, будто растворился в стене.


* * *

 Они вернулись в штаб под вечер, когда степь покраснела и стекла грузовиков и фургонов, плоскости и грани брони словно излучали вспышки красноватого света.
 Кадацкий был рад их возвращению:
 – Ну, наконец-то, Федор Антонович! Я уже собирался ехать за вами.
 – Зачем ехать? – посмеивался Ахрам. – Будем здесь. Будем отдыхать. Завтра вместе кишлак пойдем. Полковник Салех пойдем. Люди Кари Ягдаст ловить. Бой будет! Рисовать будет! – Он показывал вдаль, где краснела тонкая черточка – череда кишлаков и предместий.
 Веретенову было отведено ложе в фургоне. Перед сном, когда степь померкла и небо выбросило первую горстку звезд, он пробрался мимо притихших машин, мимо засыпавших солдат туда, где лежал череп верблюда. Разыскал его, осторожно поднял.
 Кость была нагретой, хранила дневное тепло. Хранила весь померкший исчезнувший день. В костяном сосуде продолжали жить разноцветные зрелища города. Пестрые рынки, лазурные минареты. Пучеглазый стеклодув дул в раскаленную каплю. Куст алых роз был обрызган росой… Веретенов держал в руках свой прожитый день, упрятанный в верблюжий череп. Заглядывал в глазницы, поворачивал калейдоскоп.
 Где-то рядом спали солдаты, те, кого ожидает наутро бой. Притаился под гусеницей танка жук. В теплой степи, среди блуждающих шорохов, был его сын, и такая нежность возникла к нему, такая с ним связь, такая вера, что им вместе будет еще хорошо, их минуют напасти!
 Веретенов держал костяной череп степного скитальца. Просил о сохранении и бережении всякой жизни, населяющей эту степь, – человека, жука, звезды.




 Глава пятая


 Он проснулся в полутемном фургоне. Открыл железную дверь. И ему показалось, в заре, в желтом утреннем свете, мелькнуло над горами чье-то огромное стремительное лицо. Померцало над ним, Веретеновым, оставляя ему этот нарождавшийся день, черную кромку гор, полосатую от тени и света степь с пробуждавшейся жизнью.
 У ребристых броневиков два солдата, голые по пояс, схватились за углы стеганого одеяла. Встряхивали, вздували хлюпающим полосатым парусом и одновременно ссорились, укоряли друг друга:
 – Нет, моя теперь очередь! В мой «бээрдээм» одеяло! Ну ты, козел!
 – А я тебе говорю, мне еще один день держать! Условились: по неделе! У тебя взял в понедельник! Ты в прошлый раз день отмухлевал и теперь хочешь! У меня сегодня одеяло! Сам козел!
 – Нет уж! Как сказал, так и будет! Поспал на мягком, дай другим поспать! Как условились, так и будет! А то нашелся, козел!
 – В прошлый раз ты мне его вернул все в масле! Автомат на нем чистил? Я его после тебя полдня в арыке отстирывал! Козел ты и есть!
 – А ты мне его драным отдал! Я его зашивал! Две латки поставил!
 – Ну и бери, если совести нет! И бери!
 – И возьму! Моя теперь очередь!
 – И бери!
 – И возьму!
 Они вытряхивали из одеяла пыль. В их длинных сильных руках оно прогибалось, наполнялось тенью, а потом вздувалось, выталкивало вверх яркую полосатую радугу, выплескивало ее в небо. Их молодые лица, и заря, и степь словно скреплялись каплями цвета.
 Все еще пререкаясь, упрекая друг друга, они бережно сложили одеяло. Один, тот, что повыше, покрепче, с маленькой челочкой на лбу, залез на броневик, принял от второго одеяло и исчез в люке. Этот второй огорченно, медленно побрел к головной машине. Провел рукой по броне, чуть похлопал. И в этом касании Веретенову почудился деревенский жест – так гладят лошадь. И ему захотелось нарисовать этих двух парней с полосатым азиатским одеялом на фоне военных, угрюмо-грозных машин.
 – Доброе утро, – сказал он солдату. – И подушку тоже отняли?
 – Да ну его! Нечестно действует! Связываться не хочется, а то бы ни за что не отдал. А подушки нет, только одеяло было одно на двоих. Условились: неделю у меня, неделю у него! А он мухлюет!
 – Одеяло хорошее, – сказал Веретенов, вглядываясь в молодое лицо, мысленно прорисовывая недавние, исчезающие детские линии, утонувшие в новых, резких и твердых. Думал: как жадно станут искать родные этот прежний погасший облик среди заострившихся скул, морщинок на лбу, ужесточившихся губ. – Откуда оно?
 – Да караван душманский на нас напоролся! Ночью стоим в барханах, глядим – катят! Три ихних машины по руслу сухому, без фар, без огней. Только подфарники, щелки одни чуть-чуть светят. Ну кто может ночью без фар, на подфарниках по сухому руслу от границы идти? Ясно, «духи»! Мы – наперерез! Врезали! Они машины свои побросали и деру! Мы подходим. Машины стоят, подфарники светят – и никого! Открыли багажники. Полно в них всяких листовок, плакатов всяких, с мечетями, с Хомейни. Ящики с минами. Разобранные пулеметы в брезенте. Ну, мы, конечно, оружие позабирали, в «бээрдээмы» перегрузили. Перерезали бензопроводы, подождали, пока натечет горючее, и подожгли. Уже хотели уйти, когда мы с Валькой одеяло углядели. Вот это самое! Из самого огня выхватили. Вот и делим его теперь. Неделю он, неделю я! А он стал мухлевать!
 – Одеяло хорошее, – еще раз похвалил Веретенов, поглядывая на солдата, думая, как бы снова увидеть одеяло, сделать набросок.
 – Мягкое. Подложишь его под себя – и мягко. У нас дома похожее было. Бабушка из лоскутиков сшила.
 К ним приближался Кадацкий. И солдат, увидев офицера, стесняясь своего обнаженного торса, быстро отошел за машину.
 – Федор Антонович, дорогой, как спалось? – Кадацкий расталкивал своим уверенным громким голосом утренний воздух, тряс Веретенову руку.
 – Я хотел поблагодарить вас вчера, Андрей Поликарпович, за поездку в Герат. Ваш лейтенант Коногонов и Ахрам были моими гидами. Город, скажу я вам, необыкновенный!
 – Город-то он, конечно, необыкновенный. Огневые точки на каждом углу. Минные поля за каждым дувалом. Сколько там этих душманов засело и как они пойдут на прорыв? Как там нашим сынкам придется?
 При слове «сынки» Веретенов испытал моментальную беззвучную боль. Это утро, эта заря, этот чистый воздух степи – для кого-то в последний раз. Не дай бог, чтоб для сына, для Пети. И не для этих двоих с одеялом. И не для тех, что чистили картошку. Не для него самого, Веретенова. Так думал он, глядя на горы, где вставало низкое солнце и недавно мелькнуло лицо, подарившее им всем этот день.
 – Докладываю, планы такие, – говорил Кадацкий. – Я еду сейчас на встречу с полковником Салехом, на его КП. Могу, если желаете, взять вас с собой. Полковник Салех начал сегодня операцию на кишлаки в предместьях Герата. Отсек Деванчу от окрестных банд, от источников оружия. Вы можете, если хотите, посмотреть операцию.
 – Конечно, я еду с вами! – торопливо согласился Веретенов. – Андрей Поликарпович, я только хотел вас спросить… Где стоит четвертая рота Молчанова? Вчера ходил, искал сына, не нашел…
 – Она ночевала в степи, в охранении. И сейчас там стоит. Мы поедем туда… Я вас понимаю… Постараемся там побывать…
 К ним подошел лейтенант Коногонов, гибкий, в широкополой панаме. И, радуясь его появлению, Веретенов вспомнил их краткий разговор у голубых изразцов мечети.
 – Бери три «бээрдээма», – приказывал лейтенанту Кадацкий, тыча пальцем в ближайшие броневики. – Мы поедем во втором. Ты – в третьем. Головному скажи – пусть идет целиной. По дороге – лишь в крайнем случае! Есть мины. Прошел танк с тралом, два раза под ним рвануло. Понятно?
 – Так точно!
 Веретенов сидел на острой кромке, ухватившись за крышку люка. Чувствовал мощную мягкую пульсацию броневика. В глубине колыхался танковый шлем водителя, ходили под кителем худые лопатки. Рядом, укрепив ремешком панаму, восседал на броне Кадацкий. Жесткий горячий ветер шумел в ушах, чиркал о щеки мельчайшими остриями пылинок, оставляя на коже невидимые надрезы и ранки.
 Близко, под тугими колесами с хрустом мчалась земля. Медленно, по плавной дуге смещались далекие кишлаки, зелень садов, глиняное окаймление дувалов. Не двигались только серые горы у горизонта, окруженные белым зноем.
 В люке, в круглом отверстии, показался водитель. Кадацкий взглянул на него, произнес что-то. Веретенов расслышал слово «помягче». И снизу из тьмы появилось сложенное одеяло. Веретенов принял его, испытав благодарность к солдату, трясущемуся на железе. Подстелил под себя одеяло, сидел на нем, слыша, как хлопает по броне красно-желтый язык.
 Впереди набухала коричневая клубящаяся туча пыли, ее густое плотное тело, вырванное из земли, и размытый разреженный шлейф, вяло летящий на солнце. Приблизились: колонна афганских танков шла через степь. Крутящиеся катки. Плоские башни. Колыхание пушек. Тусклый блеск гусениц. На броне, сжавшись, упрятав лица в повязки, сидели солдаты-афганцы.
 Броневики остановились, пропуская колонну. Веретенов смотрел на солдат, на их закопченные лица. Быстрыми штрихами делал наброски. Колонна шла к неведомой цели. Облако тьмы налетело, пронесло по бумаге скрипучий песок. Танки ушли, оставив в степи широкий ребристый рубец, а в альбоме – незавершенный рисунок.
 Снова мчались в шумящем ветре, прыгали через сухие ложбины. И мысль: как в это утро выглядит его московская мастерская? Где пятно квадратного солнца, того же, что освещает сейчас его броневик? Озаряет бело-голубую композицию, похожую на вологодскую горницу? Или парсуну с молодой и прелестной женщиной? Или уже подбирается к сыну с красным яблоком в руках? Одно и то же солнце смотрит на сына в той мирной московской квартире и в этой афганской степи, где проходят колонны танков.
 Впереди сочно, влажно возникло зеленое поле. Молодые яркие посевы исчертили пашню зелеными горячими строчками. Заблестела в арыке вода. За полем открылся кишлак. Там пылило, чадило, двигались грузовики, толпились фигурки солдат.
 – А вот и кишлак! – сказал Кадацкий. – Там полковник Салех. Уже идет операция?
 Веретенов через хлебное поле вглядывался в грузовики и солдат, в то, что звалось операцией.
 Головной броневик уткнулся в ниву. Свернул, покатил вдоль нее. Снова уткнулся в клин зелени. Развернулся и двинулся вспять. Словно искал тропу, не решаясь врезаться в хлеб. Стремился туда, через ниву, где дымилась земля. Замер, нацелив вдаль заостренный корпус. Люк открылся. Водитель, оглядываясь, что-то выкрикивал сквозь грохот двигателей.
 Кадацкий, а за ним Веретенов спрыгнули, подошли.
 – Что случилось? – Кадацкий смотрел на зеленый хлеб, и Веретенов видел зеленые точки в его глазах. Лицо подполковника, устремленное в свечение хлебов, казалось тоскующим, нежным. Его запыленный китель сбился под ремнем. Торчал, скомканный портупеей, полевой погон. А глаза, губы пили этот чистый, невинный цвет молодого хлеба. – Что стряслось?
 – Ехать как? Через поле? – сказал солдат. – Не надо! – Его лицо, стиснутое танковым шлемом, несло в себе то же, что и у подполковника, нежное, тоскующее выражение.
 Веретенову хотелось извлечь альбом, ухватить на военных лицах эту печаль, эту нежность.
 – Деревенский, что ли? – спросил подполковник.
 – Так точно.
 – И умница. Зачем тебе ехать по хлебу! Давай правее возьми. Там вроде есть дорога! А то все поля подавили железом!
 Снова угнездились в машины. Катили вдоль нивы, вдоль кромки драгоценной, дышащей жизни, пока не вывернули на проселок, мягкопыльный, утоптанный и рябой от овечьих и ослиных следов.
 Он увидел чернокопотный взрыв, саданувший головной броневик. Услышал гулкий удар, прошедший сквозь воздух и землю, хрустнувший в теле машины. В круглом пламени, в черных дымных глазницах ему померещились кровавые очи, чей-то оскаленный лик, тот же самый, что утром мелькнул за горой, но теперь искаженный и яростный.
 Машины встали. Из передней, осевшей на бок, с шипением бил пар, валил серый дым, и в железном коробе что-то скреблось и постукивало. Веретенов, не осознавая случившегося, смотрел на взорванный броневик, на ровный свет солнца, и сердце его редко и громко ухало.
 – Мина! Фугас! – Кадацкий спрыгнул с брони, кинулся к передней машине. Из «бээрдээмов» выскакивали солдаты, бежали к броневику, из которого сочились дымки, отлетало облако пыли.
 Хвостовой люк открылся, и из него показалось белое, трясущееся лицо солдата. Он свесился, вывалился на руки товарищей. Они поддерживали его, а он, белый – белые губы, глаза, белые хрящи на носу, – трясся оглушенно и слепо, и с его губ стекала слюна.
 – Верхний, верхний откройте! – командовал Кадацкий, стоя у выломанного, с растерзанной шиной колеса.
 Солдаты нервно, в несколько рук, открывали крышку. И оттуда, из голубоватого дыма, за плечи, за ремень, за китель подняли водителя. И пока извлекали запрокинутую, в танковом шлеме голову, опавшие кисти, перетянутое поясом тело, Веретенову казалось: время идет бесконечно долго, тело водителя, страшно длинное, не имеет конца. А когда его опустили вниз, уложили в пыль у колес, его открытые, полные крови и слез глаза, не видя, моргали, на губах возникал и лопался красный пузырь. Солдаты, страшась, расстегивали его, освобождали от ремня и кителя, распарывали и снимали штаны. Обнажилось его худое тело, незагорелое, белое, дрожащие ключицы и ребра, вытянутые, казавшиеся очень тонкими ноги. Одна нога была согнута под прямым углом, но не в колене, а ниже, где изгиб невозможен. А там, на изгибе, сахарно мерцала кость.
 Веретенов все это увидел единым взглядом – ослепительно белое, красное. И все померкло, он потерял сознание.
 Очнулся. Коногонов наклонился над ним, растирал ему щеки, расстегивал ворот рубахи:
 – Ну как вы, Федор Антонович?..
 И в нем, в Веретенове, – мгновенный стыд за свой обморок, за свою ничтожную слабость, за всю неуместность своего здесь присутствия: явился сюда наблюдать чужую беду, чужую гибель. Не выдержал этого зрелища, впал в бесславную слабость.
 – Ничего, ничего, все в порядке! – успокаивал его Коногонов. – Это бывает! Посидите, вот так! – И оглядываясь, тревожась за него, отошел туда, где продолжалось главное, требующее его участия действие.
 Солдаты, переговариваясь, перекрикиваясь, склонились над раненым. Кто-то вгонял ему в вену пластмассовый шприц. Кто-то резиновым жгутом перетягивал ногу. Кто-то вытирал кровавую слизь на губах.
 – Перелом ноги… – Кадацкий мельком взглянул на Веретенова, тут же о нем забывая. – Коногонов, возьмешь в свою машину, отвезешь в часть. Пришлешь за «бээрдээмом» тягач и найдешь меня на КП у афганцев… По дорогам не ехать – мины!.. Эх ты! – наклонился он к раненому, не приходящему в чувство. – По хлебу не мог проехать, а проехал по мине! Ну, живо его под броню!
 Веретенов, одолевая слабость и обморочность, заставлял себя смотреть. Словно казнил себя этим зрелищем. Словно желал себе той же боли, того же слепого взгляда, липкого трясения губ.
 Вся прежняя, выбираемая им, живописцем, натура, избранный для рисования мир влекли к себе, и он, рисуя то молодую прелестную женщину, то усадьбу в старинном парке, то дымящий индустриальный пейзаж, медленно к ним приближался, постигал и смирял. Становился ими, создавал на холсте загадочный симбиоз из смиренной, покоренной натуры и своей просветленной души. Сейчас натура – раненый солдат – ударила в него. Сокрушила, опрокинула на дорогу. Не желала быть натурой. Отгоняла его. Била и била молниями боли.
 Водитель второй машины наклонился над раненым. Подсовывал под его затылок ладонь. Говорил торопливо и страстно:
 – Ваня, Ваня, все будет нормально… Потерпи, ладно? Все будет хорошо!.. Жить будешь! Домой полетишь!.. Ну как же ты, Ваня, колеи не увидел? Как наскочил?.. Ничего, ничего, я тебе сейчас одеяльце достану!..
 Кинулся к броневику, где пестрело у люка одеяло. Схватил его, расстелил на дороге. Солдаты бережно переложили раненого на полосатую пеструю ткань. Взялись за углы, понесли.
 – Быстро под броню! – командовал Кадацкий, следуя за одеялом, наблюдая, как оно скрывается в бортовом люке машины. – И не сметь по дороге! Напрямик по полю!
 Подошел к Веретенову, легонько взял его под руку, подтолкнул к броневику:
 – А что тут поделаешь – минная война!.. Вот вы и это увидели!
 – Вы извините, что я… Сам не знаю, как вышло, – слабо говорил Веретенов.
 – А что удивляться, Антоныч! Кровь увидали. На кровь смотреть не положено. На то ее природа и скрывает от глаз. Вида крови никто не выносит.
 Они сели в машину, задраили крышку. Подорвавшийся броневик остался стоять на дороге, а они резко свернули с обочины на зеленое хлебное поле.
 Веретенов смотрел на водителя. Тот скинул танковый шлем. Насупился, играя желваками. Повторял сквозь вой механизма:
 – Ну, «духи», гады! За Ивана вам отомщу!.. Врежу, клочки полетят!.. За Ивана вам отплачу!..
 Броневик с пулеметом, в ромбах брони мчался вперед к кишлаку.


* * *

 Они подкатили к скоплению грузовиков, к шеренге солдат. У шатровой палатки стояли офицеры. Полковник Салех шагнул навстречу, блеснул на плечах скрещенными мечами. Из шатра показался Ахрам, черноусый, все в той же темной чалме, с маленьким, прижатым к бедру автоматом. Кланялся, прижимал ладонь к сердцу, и возникло на мгновение вчерашнее: остывающий стеклянный сосуд с пузырьками света и воздуха, дети за партами вырезают из бумаги цветы, пустынная желтая улица с резной головкой мечети и вдали одинокий, глядящий на них человек.
 – Говорил, будем видеть! Здесь будем видеть! Завтра Герат будем видеть! Когда-нибудь Москва будем видеть! – Ахрам посмеивался.
 Веретенову после только что пережитого было важно видеть его жизнелюбивое черноусое лицо в мельчайших насечках и метинах. Ахрама позвали к офицерам, туда, где Кадацкий и полковник Салех склонились над картой. Оба, достав блокноты, что-то в них заносили, и Ахрам, поворачиваясь то к одному, то к другому, служил переводчиком.
 Веретенов стоял на пепельной колючей земле, смотрел на кишлак. Поселение казалось крепостью с плотными глинобитными стенами, круглыми башнями, с плосковерхими вышками виноградных сушилен. Степь катилась на стены клубами стеклянного жара, а за стенами зеленели сады, скрывалась от пекла жизнь. И хотелось туда, в эту жизнь, понять ее, пережить. Объяснить себе этот взрыв на дороге и приветливое, жизнелюбивое лицо Ахрама. Но взгляд летел по степи вслед стеклянным бурунам, натыкался вместе с ними на стены, разбивался и падал.
 Солдаты в серых мундирах, по команде офицера расстроив шеренгу, бежали к грузовикам. Залезали через борт, усаживались, выставив автоматы. Зеленый броневик с громкоговорителем выехал и встал в голове колонны. Машины тронулись к кишлаку. В воздухе, удаляясь, зазвучал вибрирующий, усиленный громкоговорителем голос. Булькал, клокотал, взлетал в горячее небо. Несся на глиняные стены, перелетая через них, достигая потаенной, сокрытой жизни.
 Веретенов видел, как медленно удаляются грузовики, качаются солдатские головы. Металлический голос кого-то увещевал, кому-то грозил, непонятный ему и тревожный.
 «Вопиющий в пустыне, – подумал он. – Глас вопиющего в пустыне…»
 Машины углубились в кишлак. Голос умолк ненадолго, снова возник из-за стен, медленно кружа и блуждая, создавая в сознании загадочную звуковую аналогию улочек, тупиков, лабиринтов.
 – Что такой грустный, такой бледный? Устал? Болел? Не рисуешь? Карандаш нет? На карандаш! – Ахрам извлек из кармана фломастер.
 Веретенов рассказал ему о хлебном поле, о взрыве, о раненом водителе на дороге. Делился своим больным состоянием. Видел, как исчезает улыбка с лица Ахрама и в малых морщинках, рубцах возникает ответная боль.
 – Дышать больно! – Ахрам схватился за горло. – Смотреть больно! – Он провел рукой по глазам. – Слушать больно! – Сжал ладонями уши. – Вот тут больно! – Он надавил на грудь. – Ваши люди, ваши солдаты, моя земля, моя война, моя революция! Как сказать? Как спасибо? Его мать, его отец, его сестра! Как сказать? Не могу сказать! Вот тут больно! – Он снова надавил ладонью на грудь. – Скажу тебе! Если твой народ, твой дом, твой жизнь будет плохо, будет беда, скажи! Я приду умирать! Приду помогать! Приду брать винтовка, брать лопата, что дашь! Так я говорю! Полковник Салех так говорит! Наш солдат так говорит! Приедешь Москва – так всем скажи! Очень больно! Прости!..
 В стороне на солнцепеке стоял броневик, тот, на котором прикатил Веретенов. Водитель топтался у колес, наклонялся, бил ботинком по скатам. Не находил себе места. Маленький пыльный смерч танцевал рядом с ним, словно радовался чему-то, вовлекал в свое круговое движение солнечные лучи и пылинки. Блуждал в кишлаке металлический голос, будто кто-то железный ходил среди садов и дувалов, звал, укорял и пророчествовал.
 – О чем говорит? – Веретенов кивнул на кишлак. – Что он говорит?
 – Зовет люди на митинг. Все люди на митинг. Мужчина на митинг. Женщина на митинг. Дети на митинг. Мулла на митинг. Солдаты машины сажают, сюда везут. Здесь все будут. Полковник Салех говорит. Я говорю. Мусульмане, мир, не война! Душманы делать плохо! Кара Ягдаст делать плохо! Туран Исмаил делать плохо! Учитель убивал. Автобус стрелял. Комбайн ломал, взрывал. Надо душман гонять. Винтовку брать, сам себя защищать. Такой скажу людям.
 Веретенов слушал ломаную русскую речь, чувствовал усилия говорившего. Эти усилия передавались ему, и он уставал от неправильной русской речи, похожей на искривленную арматуру в обнаженном каркасе, в которой таился грозный, неясный смысл.
 Глаза его видели степь, белесые стены кишлака, броневик, палатку, лицо Ахрама. Но помимо этих зримых картин – фигур офицеров, нагнувшегося к колесам водителя, танцующего вихря, – степь таила в себе лежащего на одеяле солдата, истекающего кровью в несущемся броневике, и воронку на пыльной дороге с отпечатками колес и копыт, растревоженное мегафоном селение, выбегавших на солнце людей. И где-то в этой степи, изрезанной колоннами танков, был его сын. «За что?»
 Такой была картина степи. Такой он ее увидел и узнал. Такой хотел рисовать, глядя на слабое свечение стен с очертанием вышек и башен.
 – Знаю кишлак, – сказал Ахрам, кивая туда, где невидимое, огромное, блуждало громогласное железное туловище. – Сюда много раз ходили. Здесь я умер. Здесь я родился. Сейчас уйду. Потом снова приду. Если у меня жена будет, дети будут, сюда опять вместе придем. Им все покажу, все скажу. Где жил, где огнем горел, где умер, где снова родился!
 – Почему ты здесь умер? И как это снова родился? – Веретенов, не понимая, слушал косноязычную речь. Она казалась иносказанием, какой-то восточной притчей – про огонь, про воскрешение из мертвых. Не укладывалась в его разумение. – Когда ты был в кишлаке?
 – Смотри, дерево там! – Ахрам показал в открытую степь, где, похожее на царапину, вырисовывалось засохшее дерево. – Такой низкий место! Была река – нету! Там буровая! Я буровая привез. Под деревом палатка ставил, лагерь ставил. Сам жил, люди, рабочий жил. Дизель был, буровая. Я бурил, газ искал. То место для газ хороший. Море был, река был, давно. Земля белый, ракушки. Живем хорошо. День, ночь бурим. В кишлак ходим, вода берем, еда берем. Хорошо!
 Веретенов чутко слушал. Предчувствовал в рассказе Ахрама еще одно знание об этой степи. Белесая, плоская, она таила в себе невидимый, бесконечный объем – исчезнувших морей, промелькнувших царств. Веретенов хотел обнаружить объем, измерить его и постичь. Ибо в этом непомерном объеме была заключена и присутствовала драгоценная, любимая жизнь – его сына.
 – Сидим, вечер, отдыхай, чай пей, рис кушай! Буровая работал, дизель гудел. Глядим, конь бежит! На конь человек сидит. Быстро, быстро! Кричит! Камень кинул. Камень прямо чашка попал, разбил, чай пролил. На камень – бумага. Письмо. Туран Исмаил письмо прислал. «Уходите, дети шайтана! Уберите железный башня. Дыру земле засыпь. Придем, будем бить, стрелять! Уходи! Аллах велел!»
 Веретенов закрыл глаза. Мчался всадник из вечерней степи. С криком, гиком, подымая красную пыль. Промчался, развевая одежды. Камень ударил в фарфор. Расколотый цветок на пиале. Облачко пыли вдали…
 – Я люди письмо читал. Люди сказал: кто хочет, уходи! Кто Туран Исмаил боится, уходи! Я газ искать буду. Тут газ есть. Море, дно – газ всегда есть! Надо буровая работать. Который люди боялись, ушли. Два человека ушел. Дети, семья – боялись. Дизелист не ушел. Два рабочих не ушел. Два солдата не ушел. Остался. Живем, дело делай. Земля бури. Рис есть. Чай пей. Газ земля ищи!
 Голос бродил в кишлаке, рассказывал железную притчу. Веретенов слушал повесть о древней степи, один из бесчисленных сказов, повествующих о трудах и несчастьях. Караваны, войска, паломники прошли по степи, оставляя в ней легкие смерчи своих дум и сказаний. И он, Веретенов, как они, пройдет и исчезнет, породив легкий солнечный вихрь из лучей и пылинок. «Но Петя, Петя… За что?»
 – Ночью палатка спим. «Бах!», «Трах!» Кричит! Винтовка бьет! «Выходи!» Туран Исмаил пришел. На коне сидит. Много люди на коне сидит. В руках палки, тряпки горит. Кричит: «Сыны шайтана! Мое письмо читал! Не хотел ходить, свое дело кончать, газ бросать. Теперь я пришел ваше дело кончать, ваш газ бросать!» Его люди поехал к буровой, мины, динамит клал, взрывал. Буровая упал! Дизель упал! Такой богатство ломал! Нам говорит: «Вы, слуги шайтана, земля огонь искал. Аллах не велел здесь огонь брать. Вы огонь искал, теперь я огонь вам дал!» Меня брал, дизелист брал, два люди брал, два солдат брал. Из канистры солярка лил. На штаны лил, на рубаха лил, на волосы лил. На палке огонь подносил, нас зажигал! Больно, страшно! Все бежать, кричать! Дизелист в огне кричал! Два рабочих бежал, кричал! Я горел, кричал! Упал! Умер! В огне сгорел! Утром ваш солдат на «бэтээре» меня нашел, медпункт вез. Три месяца медпункт лежал, не видел, не слышал. Новую кожу получал, новую кровь получал, новый дыханье получал. Опять жив. Смотри!
 Ахрам расстегнул на груди рубаху, распахнул до живота. Веретенов увидел: вся его грудь, и живот, и плечи, и дышащие ребра – в бесчисленных рубцах и наростах. Кожа на нем застыла, как лава. И в нем, в Веретенове, опять приближение обморока.
 – Кишлак этот знаю! Туран Исмаил убьем, душман убьем, опять сюда придем. Буровая поставим! Газ найдем! Будем город делать, завод делать!
 Веретенов смотрел на далекий кишлак. Слушал стальной мегафонный голос.


* * *

 Из кишлака выезжали грузовики. Переполненные, медленно подкатывали в облаках пыли. Из них высаживались, выпрыгивали, неловко, осторожно вылезали крестьяне. Боязливые старики, присмиревшая молодежь, робкие женщины в паранджах, малые пугливые дети. Женщины с детьми отходили в сторону, усаживались на землю в кружок, затихали. В своих одинаковых темных накидках были похожи на безликие изваяния. Мужчины тоже опускались на землю, кто на корточки, кто прямо в пыль. Бороды, чалмы, смуглые настороженные лица. Грузовики разворачивались, снова уезжали в кишлак. Солдаты с автоматами, не подходя, посматривали на сидящих. И было неясно: охраняют они привезенных или просто разглядывают.
 Веретенов, достав альбом, рисовал на одном листе сразу много голов. Оставлял одну, наметив ее лишь двумя-тремя линиями, переходил к другой, показавшейся более выразительной, и снова возвращался к первой, не менее рельефной и яркой. Заселял лист множеством крепколобых горбоносых людей, их угольно-блестящими глазами, всклокоченными или подковообразными бородами. Рисовал сидящих людей, в чалмах и накидках похожих на экзотических птиц. И отдельно – пышные складки одежд, четки в костлявых руках старика, расшитую шапочку юноши. Все были чисто, опрятно одеты. Уже избавились от страха и робости. У всех на лицах – выражение достоинства. Бесстрашное ожидание любой для себя доли и участи.
 Он рисовал, на мгновение переселяясь в каждого из них. Проживал их жизни среди их полей, очагов. Трудился вместе с ними на их виноградниках. Молился в полутемной мечети, украшенной стихами их Корана, припадая лбом к матерчатому расшитому коврику. Шел в погребальной процессии к каменистому кладбищу, неся деревянное ложе, на котором качалось бездыханное тело. И ему открывалась их сущность. «За что им страдания и муки?»
 Еще недавно чужие, вызывающие недоверие, связанные с косноязычным рассказом Ахрама, они становились понятней. Были мужьями, отцами и братьями. Их жены и сестры сидели тут же под сетчатыми покровами. Их дети и внуки, притихшие, жались к своим матерям. Ему казалось, он знал их дома и убранства. Узоры ковров и кошм. Расцветку сундуков и подушек. Орнамент пиал и чайников. Он принимал их обличье. Их коричневые морщины, их крепкие лбы и носы, их кольчатые жесткие бороды, их выпуклые, с чернильным блеском глаза. И они, величаво застывшие, впускали его в свой круг. Лишь один, с каменными стесанными скулами, в твердой синеватой чалме, противился, не пускал. Сжался, выдавив его из себя, отшвырнул гневным взглядом. И другой, помоложе, с гладким красивым лицом, в красной рубахе, весь напрягся, отгонял, не пускал. От этих двоих исходили бесшумные, отрицающие его, Веретенова, токи. И рисунок обоих не вышел. Сходство не удалось. Карандаш, промахнувшись, сломался.
 Тут же стоял «бээрдээм», на котором прикатил Веретенов. Водитель, рассеянный и усталый, сидел на броне. Смотрел на крестьян, но мысли его были не здесь. Должно быть, он думал о друге, которого снимали с одеяла, клали на операционный стол, и хирург водил над ним обжигающей белой сталью.
 К броневику подошел мальчишка. Сначала робко, пугливо, потом посмелей. Тронул пальцем пыльный борт. Поднял на солдата маленькое лицо, крутя цветной тюбетейкой. К нему присоединился другой, постарше. Что-то сказал солдату, показывая на пулемет и на башню.
 – Что? – спросил водитель. – Не понимаю я твое лопотание!
 Еще подошла ребятня. Заводили пальцами по пыльной броне, оставляя линии и рисунки. Постукивали по железу пальцами. Поглядывали на солдата. Причмокивали, оглашали воздух негромкими голосами. Матери их, тревожась, шевелились под паранджами.
 – Чего курлычете? – спрашивал солдат, наклоняясь к ним. – Все одно не понимаю по-вашему. Есть, что ли, хотите?
 Дети, осмелев, облепили машину. Ухмылялись, умно, хитро посматривая на солдата. О чем-то просили, показывали на себя, на него, на открытую крышку люка.
 – Это вам, что ли, надо? – он свесился в люк, задрав ноги в пыльных ботинках. Качал ими, что-то нащупывал в глубине. Показался наружу с пачкой галет. Протянул ее детворе. Те быстро, ловко схватили, мгновенно распотрошили обертку, и уже вся ватага хрустела галетами, зыркала глазами, гомонила, продолжая выпрашивать.
 Водитель снова свесился, извлек голубую банку сгущенки, протянул ребятне. Те вцепились в нее, ссорясь, выдирая один у другого, пока тот, что постарше, не отобрал банку. Быстро подбежал к женщинам, отдал и снова вернулся к машине.
 Солдат, растерянный, нырнул в броневик в третий раз. Достал еще одну банку – с тушенкой. Отдал и ее.
 – Все, больше нет ничего. Весь паек отдал… Да нету, нету, вам говорю! – Он охлопал себя по нагрудным карманам, но дети продолжали просить, и он объяснил им, что «нету», что «ни крошечки не осталось».
 Маленькая женщина в парандже легким скоком приблизилась, прикрикнула на детей. Кого-то шлепнула, кого-то потащила. И вся ватага бросилась врассыпную, унося галеты и банку, а солдат остался сидеть на вершине броневика, крутя панамой, моргая белесыми ресницами.
 – Вот, Федор Антонович, – Кадацкий подошел к Веретенову. – Вот это бы как показать, описать? Вот так они почти каждый! Раздают, до пуговицы все раздают! А ведь здесь, мы с вами видели, товарищу его ногу ранило! Ведь из этого кишлака бандюги на дорогу выходят. На прошлой неделе два грузовика сожгли. Его самого здесь убить могли. Что же, ожесточился он на кишлак, на люд здешний? Может, мстить задумал? Нет, народу не мстит! Не озверел, не одичал! Народ он и есть народ! Сердцем понимает. А все равно люди от войны страдают, ох страдают! Пушки-то стреляют среди кишлаков, танки по арыкам, по киризам ползают! Снаряд не выбирает – душман или мирный, по площадям бьет! Сколько всего поразрушено, сколько могил! Я вам скажу, Антоныч, я вам честно признаюсь, – когда кончим стрелять, когда стволы зачехлим и пойдем полками обратно на Кушку, это будет для меня самый счастливый день! Страшно иногда, такое увидишь! А я ведь военный, Антоныч!..
 Кадацкий смотрел на водителя, не замечавшего их. Лицо подполковника выражало нежность и одновременно печаль. Слова, которые он произнес, были выстраданы в этой степи ценою потерь.
 – А друг-то его подорвался на мине. Отчего? Да хлеб не хотел давить! Не повернулась душа пустить на него колеса. Лепешку крестьянину задумал сберечь, а себя не сберег!.. А есть и другие, Антоныч! Сердце от крови звереет!.. Или каменеет.
 Водитель оглаживал карманы, продолжал заглядывать в люк, словно что-то искал из того, что можно отдать. Но не было никакого добра, кроме боекомплекта, кроме тусклых в ленте патронов. Все богатство, которым владел, уже роздал. Ребятне – консервы, галеты. Другу – полосатое одеяло.
 – Антоныч, как еще это назвать? Совесть, должно быть. Они, эти мальчики наши, солдаты – такое богатство! Им, этим мальчикам, совесть свою в трудах проверять, в дружбе, в любви. А мы их в бой посылаем, губим!
 Кадацкий не витийствовал, а делился своим сокровенным. И в том, как он говорил, Веретенову слышался стон, чуть слышный, едва различимый. Тот же самый, что и в нем, Веретенове. Они понимали друг друга. Узнавали по этому стону.
 – Знаете, Антоныч, еще раньше, до того, как сюда попал, сомневался. Думал, ну ладно, ну отцы наши, батьки в страшный час поднялись и выстояли! Головы сложили, а выстояли! А мы-то за что головы здесь кладем? За Урал? За Волгу? Не все солдатам я могу объяснить! Да и себе не все! Я бы, Антоныч, поверите, расцеловал каждого. Но я их должен в бой посылать! Я бы в ноги им поклонился. Но я их должен посылать под пули! Вот как устроен мир! Это мы с вами, Антоныч, должны понимать? Должны понимать, как мир этот на самом деле устроен?
 Умолк. Веретенов, держа карандаш и альбом, в своем неведении мира верил, что утомленный, с опаленным лицом белорус знает устройство мира. Простой грозный смысл, присутствующий в этой степи, сочетающий их всех в едином грозном устройстве. Но он не хотел такого устройства мира.
 Еще и еще подъезжали грузовики. Высаживали людей, пополнявших круг мужчин в наверченных чалмах и женщин в темных накидках.
 Солдаты теснее окружили крестьян. Из палатки вышел полковник Салех, приблизился и что-то сказал. Множество лиц, как подсолнухи, повернулись все в одну сторону. Но стал говорить не полковник, а Ахрам, громко и страстно, во всю мощь своих легких, во всю силу своей обожженной груди. Возвышал голос до вибрирующий звенящей вершины, содрогался мускулами, подымался на носках, чтобы сверху упасть, ударить в круг притихших крестьян, разбиться, разбудить их звуком своего падения о землю.
 Веретенов забыл о блокноте. Пораженный этой бурной клокочущей речью, готовностью упасть и разбиться, не слышал, а видел, о чем говорит Ахрам. О том же, недавнем. О коне, о камне и огне, о смерти и воскрешении из мертвых.
 Он показывал в сторону дерева, чуть видневшегося в пекле степи. Изображал буровую. Промчавшегося всадника. Одетых в пламя людей. Он вонзал в землю перст, словно протыкал белесую пыль, доставал до сокровенных глубин. Обращал лицо к кишлаку. Среди стеклянных бурунов, миражей возводил невиданный город, подносил его на ладонях крестьянам. Он дарил им нечто, чем сам владел, что цвело и горело в его громогласных словах.
 Веретенов старался понять: принимают ли дар крестьяне? Снимают ли дар с протянутых рук Ахрама? Или в ужасе от него отворачиваются, не желая платить за этот небесный град, за этот рай несказанный жизнью своих сыновей, слепленным из глины дувалом, ручейком в неглубоком арыке, куполочком на ветхой мечети? Им не нужен рай, принесенный им из-за моря, а все тот же древний очаг, молитвенный коврик, сухая лепешка?
 Ахрам умолк. Бурно дышал. Отирал выступивший под черной чалмой пот. Пошел, огибая сидящих, к шатру. Отдернул брезентовый полог. И оттуда появились два человека.
 Оба в черных чалмах, сдвинутых низко на брови. По плечам, вокруг подбородков, носов, до самых глаз их закрывали накидки. Гибкие, в развеянных темных одеждах, они не имели лиц. Только зоркие, светящиеся сквозь прогалы повязок глаза.
 Ахрам указал им рукой. Они вошли в круг сидящих. Стали ходить и петлять, вдруг застывая, припадая глазами к сидящему. Вновь распрямлялись, колыхали полами одежд.
 Это было похоже на танец. Их гибкие движения, наклоны. Взгляды глазами в глаза. Протягивали руку к сидящему, легонько касались плеча. И тот, повинуясь, вставал. Выходил на круг. К нему подступали солдаты, отводили к машинам. А двое продолжали кружить.
 Они подняли и вывели прочь того, в синеватой чалме, кого не смог нарисовать Веретенов. И другого, в красной рубахе. Десяток был выведен прочь, отведен к машинам солдатами. А двое продолжали свой танец, блестели зрачками, словно вонзали быстрые лезвия.
 – Здесь и раньше обстреливали наших, – Кадацкий следил, узко щурил глаза. – И сегодня на мине взлетели! Их, «духов», дело! Тут, в кишлаке, их гнезда. Теперь поутихнут. Теперь здесь потише станет.
 Двое в повязках остановились, обвели сидящих глазами и разом пошли к палатке. Скрылись за брезентовым пологом.
 Полковник Салех отдавал приказания. Крестьяне поднимались с земли. Солдаты, откинув борта, подсаживали арестованных в грузовик.
 Ахрам подошел, уставший и вялый. Слабо пожал Веретенову руку:
 – Завтра снова Герат пойдем. Снова Герат смотреть. Завтра другой Герат. Совсем другой Герат смотреть, – и отошел, сутулясь, волоча ноги, со спины совсем как старик.
 – Заводи! – приказал Кадацкий солдату и повернулся к Веретенову. – Все! Конец!.. Вы хотели сына найти? Будем искать в охранении!
 Броневик покатил. Удаляясь, белея одеждами, возвращались в кишлак крестьяне. Пылила колонна машин. Проехали мимо засохшего дерева, скатываясь в сухую ложбину, припорошенную белой пудрой. Веретенов увидел ржавый остов опрокинутой буровой и сожженный, окисленный дизель.
 Они приближались к предгорьям, где степь начинала вздыматься, превращалась в тупоголовые горы, туманно, знойно темневшие среди бесцветных небес. Среди серой степи недвижными метинами виднелись боевые машины. Чуть заметные, игрушечно-малые, уменьшались в обе стороны к горизонту. Слабо поблескивали броней. Мотострелки стояли «на блоках», отделяя долину Герата от гор, сквозь которые от иранской границы стремились караваны с оружием, пробирались отряды мятежников. Просачивались в кишлаки и предместья, наводняли город, готовили его к взрыву и бойне.
 Они скатились с холма, приближаясь к цели. Веретенов чувствовал, как от всех недвижных машин тянутся к их одинокому, поднимавшему пыль броневику чуткие нити прицелов, прижатых к окулярам зрачков.
 Подъехали к ближней машине. Навстречу из люка, вглядываясь в лицо и погоны Кадацкого, высунулся молодой офицер. Два солдата в касках выступили из-за кормы, оправляя под ремнями кителя.
 – Полк Корнеева? – спросил Кадацкий.
 – Так точно, товарищ подполковник!
 – Где КНП?
 – На левом фланге, – махнул офицер на уменьшавшуюся вереницу машин, развернутых все в одну сторону – кормой к горам, пушками к туманно-зеленой равнине. И Веретенов вспомнил Корнеева, библиотеку, тихую женщину, о чем-то его умолявшую.
 – А где рота Молчанова?
 – Там, – указал офицер в противоположную сторону, где те же машины, расставленные чьей-то незримой рукой, уменьшались, окруженные зноем.
 – Как обстановка?
 – Нормально, товарищ подполковник. Прошел один караван к Герату. Дрова на верблюдах. Два погонщика и четыре верблюда. А в остальном все тихо.
 – Ладно, продолжать охранение… Вперед! – наклонился он в люк к водителю, и они опять покатили от машины к машине, качая над собой факел пыли.
 Отпечатав за кормой ребристый след гусениц, стояла боевая машина пехоты. Два солдата, разложив на брезенте ручной пулемет, перебирали его и смазывали. Передавали друг другу вороненые детали, словно обменивались ими. Разом подняли круглые крепкие головы, уставились на броневик одинаковыми выпуклыми глазами. Один вскочил, напялил панаму, застегнул ворот. Другой, повторяя его движения, вскочил и встал рядом. Один облизнул растрескавшиеся пухлые губы. И язык другого тут же прошелся по пухлым пересохшим губам. Первый, переступая на месте, глянул себе под ноги. И другой, чуть сдвинувшись с места, пробежал глазами по своим ботинкам, по разложенным деталям оружия. И Веретенов вспомнил: этих двух близнецов, похожих на крупных птенцов, он встречал, когда был у сына. И сердце его испугалось, редко и сильно забилось: сейчас он увидит Петю.
 – Ну, молодцы, где командир? – Кадацкий улыбнулся близнецам. Один, не отвечая, шагнул к машине, поднял камень и несколько раз ударил по корпусу. Второй тем же жестом, тем же наклоном и взмахом повторил удары первого.
 Из люка на звук, подтягиваясь, пружиня плечами, показался лейтенант. И Веретенов сразу его узнал – Молчанов, ротный, чей отец приехал служить вслед за сыном.
 – Здравия желаю, товарищ подполковник! – лейтенант спрыгнул, козырнул.
 – Как служба? – спросил Кадацкий.
 – Пока тихо, товарищ подполковник. Только лисицы бегают. Две пробежали на левом фланге в сторону гор и одна на правом, в долину.
 – Досмотр не проводили? – улыбнулся Кадацкий.
 – Никак нет. Они – натуральные. Никаких отношений с Тураном Исмаилом не поддерживают.
 – А может, это оборотни? Душманы – зверюги хитрые. Кувырк через голову – и лиса! И пошел сквозь охранение! Так или нет, гвардейцы? – Кадацкий посмотрел на близнецов. – Молчанов, скажи, на какой машине Веретенов стоит? Хотели подъехать к нему…
 – Через две, на третьей! – указал лейтенант на малые, удалявшиеся ромбы машин.
 Они подъехали к боевой машине с номером 31 на башне. У гусениц, спрятавшись в тень от корпуса, сидели солдаты. Мгновенно вскочили. И Веретенов сразу, выделяя из всех остальных, увидел сына. Худощавый, с руками, вылезавшими из коротких рукавов, с пузырящимися на коленях штанами, с которых он неловко стряхнул сор. Застыл по стойке «смирно» – перед ним, отцом. Не знал, на кого смотреть: на отца или подполковника. Его родное лицо в этой душной степи у военной машины с белой цифрой 31. Весь его облик, в котором мелькнуло другое: сын, голоногий, бежит к нему по траве, и за ним покосившийся короб избы, развеянная ветром береза.
 – Жарко? – Кадацкий вошел в круг солдат. – Еще жарче будет! Летом до сорока с хвостиком! И, заметьте, никаких прохладительных напитков! – Губы его морщились в улыбке, а глаза смотрели серьезно и строго.
 – Это мы знаем, товарищ подполковник! Знаем, что сорок с хвостиком. И хвостик бывает длинный! – Невысокий круглолицый солдат был не прочь поговорить с начальником. И эта свобода и смелость при соблюдении субординации, да и сам ответ свидетельствовали о том, что солдат здесь не новичок. Веретенов узнал в солдате дневального, что первым встретил его. Из какой-то деревни. С какой-то северной студеной реки. Кажется, с Вятки. И образ просторной реки возник при виде его ясных спокойных глаз.
 – Докладываю вам, – говорил Кадацкий. – Операция проходит нормально. В кишлаках ликвидируются душманские банды. Танки тралами чистят от мин дороги. У афганцев больших потерь нет. У нас пока все нормально. – Он говорил с ними, доверяя малую толику из того, что знал сам. Ту толику, что положено знать солдату, чтобы выполнить командирский приказ. Сам же нес бремя полного знания о грозной борьбе, развернувшейся в Гератской долине. – Но главное дело у вас впереди. Сегодня вы можете так вот сидеть, отдыхать. А завтра будет непросто. И поэтому прошу вас: берегите себя. Техника у вас замечательная. Умело ею пользуйтесь, и она сохранит вас. Оружие у вас отличное. Пользуйтесь им как надо, и оно защитит вас. Каски, бронежилеты – на каждом! На обочины на марше – не сметь! Слушайтесь командира! Вам кажется, он вас в огонь посылает, а вы идите – тогда уцелеете. Станете бежать из огня – попадете под пулю снайпера. Старослужащие, берегите молодежь! Учите их действовать. Первый бой, вы знаете, самый опасный. Кто первый бой прошел, тот и второй пройдет. У меня к вам не приказ, а просьба, отцовская: берегите себя, сынки! Понятно?
 – Так точно! – ответил невысокий круглолицый солдат.
 – Ну что, Федор Антонович? Вы здесь посидите, побудьте, а я на КНП к Корнееву. Через часок за вами заеду, ладно?
 Сел в броневик, уехал. А Веретенов остался, держа в руках свой альбом и газетный пакет, в котором ссыхался яблочный московский пирог.


* * *

 Они сидели с сыном в тени, прижимаясь к броне, окруженные бецветным струящимся жаром. Пахло горячим железом, смазкой, потревоженной гусеницами пылью. Солдаты оставили их вдвоем, ушли за машину, где солнце нещадно жгло. Сын сидел на земле, упорно уставя глаза на свои исцарапанные пятерни. Над его стриженой пыльной макушкой блестел гусеничный трак, белела на башне цифра 31. А он, Веретенов, говорил торопливо и сбивчиво, желая успеть, уложиться в отпущенный час. В быстролетный истекающий срок, перед тем, как их разлучат. Уместиться в это малое, ограниченное тенью пространство, за которым сжигающий жар.
 – Петя, Петенька, ты выслушай меня наконец!.. Выслушай, сынок, это важно!.. Важно для меня, для тебя!.. Ведь все, поверь, скоротечно! Я сегодня видел так много!.. Этот взрыв на дороге… Солдат с перебитой ногой… Из толпы забирали душманов… Того, в синеватой чалме, и другого, в красной рубахе… Корявое деревце, мимо которого бежали в огне… Посмотри кругом, эта степь, этот жар за пределами малой тени!.. Нас могут здесь разлучить!.. Навсегда, навсегда!… Погаснет, и уже не увидим!.. И поэтому я тороплюсь!.. И, как видишь, немного сбиваюсь!..
 Сын не поднимал глаз, смотрел на свои избитые руки. И Веретенов видел, что пальцы сына, в царапинах, в смазке, с черной землей под ногтями, уже попали на солнце. Тень вокруг сокращается, ее все меньше и меньше. Островок, на котором сидят, исчезает и тает, и жар надвигается, грозит поглотить их обоих.
 – Петя, летел к тебе, торопился!.. Мысленно столько раз говорил!.. И вот наконец мы вместе!.. Петя, я перед тобой виноват!.. Всю жизнь был перед тобой виноват!.. Любил тебя? Да!.. Души не чаял в тебе? Это так!.. Но был всегда виноват! В большом и в малом!.. Кричал на тебя, ты помнишь? Унижал тебя своим криком!.. Случалось, руку на тебя поднимал!.. Часто срывался! Не хватало терпения!.. Терпения заниматься тобой!.. Быть с тобой, говорить с тобой, путешествовать, понимать, что там у тебя на душе!.. Почему вдруг просыпался в ночи и плакал? Было такое в детстве: просыпался и горько так плакал. Что там тебе мерещилось? Какое горе? Чья смерть?.. Или вдруг по нескольку дней ходил удрученный, опущенный! Кто там тебя обижал, оскорблял?.. Мне бы узнать, приласкать, вдохновить, вселить в тебя веру! Умчать тебя на какой-нибудь луг зеленый, к какой-нибудь горе белоснежной!.. А я отмахнулся! Был занят своим!.. Картины, этюды, мозаики… А ты, мой сын, ходил где-то рядом и мучился!..
 Афганская степь окружала их бесцветным разливом. Неразличимо-огромный город, как мираж, шевелился вдали. Туманился, испарялся вместе с мечетями, базарами, бессчетными из глины жилищами. Словно хотел улететь. Башня с пушкой нависла над их головами. И некуда им было укрыться, родным, любящим друг друга.
 – Когда с матерью твоей разводились, видел, как ты мучился… Дом ломался и рушился! По тебе приходился разлом! Тебя, тебя разрывали! Тебе было больно и страшно!.. Видел, чувствовал твою боль и твой ужас! Во мне возникали ответные! Я тяготился ими, тяготился своей виной! И гнал ее из себя! Гнал тебя из себя! Изгонял тебя, и ты, я помню, ушел в снегопад, такой замерзший, несчастный, а я не остановил тебя!.. А когда ты сдавал в институт и провалился, погибал, я видел, что погибаешь, потерял в себя веру, больше не можешь бороться!.. А тут еще эти повестки, эти разговоры про армию. Я все это видел, испытывал к тебе сострадание, такую боль и любовь! Но они мне мешали работать! Мешали рисовать, философствовать, встречаться с друзьями! Я не кинулся к тебе спасать, вдохновлять! Не отдал тебе, мой сын, мою бодрость, мои силы, не вдохнул в тебя веру! Отказался от тебя! Предал тебя! Уехал в Палермо, в Италию! Краснобайствовал, нырял в голубые бассейны, рисовал амфитеатры и храмы. А ты здесь, в этой степи… Без напутствия, без отцовского слова!.. Вот как я перед тобой виноват!..
 Он винился перед сыном и каялся. Винился и каялся перед алтарем, отлитым из шершавой брони, покрашенным в серую зелень, с белой цифрой 31. Верил, что сила и глубина покаяния будут той силой и глубиной, что укроют и сберегут его сына. Грозящая сыну напасть – пуля или минный удар – будут остановлены отцовским его покаянием. Он не мог себе объяснить, но знал, но верил: существует прямая связь между его отцовской виной, всей его жизнью и тем, что грозит его сыну. Его личной неправдой и огромной, вонзившейся в мир бедой. И чтобы уберечь любимого сына, отодвинуть мировую, нависшую над всеми беду, он, Веретенов, должен теперь повиниться. Должен сыскать прощение у сына.
 Он задыхался. Чувствовал, что погибает. Что он не услышан. Что ему не хватает слов. Что солнце сжигает последнюю тень и сыновние плечи и грудь – на жестком бесцветном свету. Башня с нацеленной пушкой неизбежно откроет огонь, и другой смертоносный огонь влетит в нее сквозь пролом, взорвется в недрах машины, истребляя солдат, и среди них – его сына.
 – Я знаю, в мире зреет беда, катастрофа! Действуют мрачные сверхчеловеческие силы… Они, эти силы, сдвигают материки, губят Землю, готовят вселенский взрыв!.. Что может один человек?.. Но мне кажется, что-то может! Что-то могу и я! Что-то мог и не сделал! Или что-то сделал не так!.. Когда-то и что то не так!.. Не так прожил жизнь!.. Какой-то грех и проступок… Что-то неосторожно разрушил!.. Порвал какую-то цепь!.. И вдруг мир загорелся!.. Какой-то винтик я забыл повернуть! Какой-то рычажок в конструкции мира! И мир стал падать, гореть!.. Это я во всем виноват! Я один виноват!.. И поэтому ты здесь оказался.
 Он чувствовал, что произносит абсурд. Что его оставляет дыхание. Что может упасть прямо здесь, лицом в эту пыль, изрезанную стальной гусеницей. Сын медленно поднял глаза, и в этих глазах было столько любви и муки, дрожал такой слезный блеск, что он, отец, потянулся на этот блеск, ткнулся обессиленно лбом в острое сыновнее плечо.
 – Папа, зачем ты, зачем?.. Ты очень бледный, больной!.. Ты всего натерпелся!.. Ну пожалуйста, ну ты мне поверь! Все будет у нас хорошо!.. Слышишь, папа, все будет у нас хорошо!..
 И то, что сын, худой, в линялой одежде, с исцарапанными, в мазуте руками, утешает его, отца, и то, что сын, к которому стремился сюда, чтобы спасти, защитить, сам его защищает, вызвало в нем, Веретенове, такую слабость и боль, такую благодарность и немочь, что он обнял сына. Трясся в беззвучном рыдании, уткнувшись в сыновнее плечо.
 Сын гладил его, дожидаясь, когда он утихнет.
 – Сейчас… Подожди… Принесу…
 Поднялся, вскочил на броню. Опрокинулся в люк. Вернулся с флягой. Открутил и поил отца теплой кисловатой водой. Веретенов пил эту воду из сыновних рук. Проливал, опять припадал. Вдали пылил броневик. Солдаты вышли из-за железного борта. Смотрели. Все жевали яблочный московский пирог. Веретенов омывал лицо, сын из фляги ему поливал. Легкая, смывающая слезы капель летела в горячую пыль.
 Подкатил броневик. Лейтенант Коногонов пригласил на броню Веретенова:
 – Подполковник Кадацкий прислал за вами.
 – Так быстро? – Веретенов топтался беспомощно. – Разве прошел уже час?
 – К вечеру рота подтянется в расположение части. Вы опять сможете побывать в четвертой роте.
 – Петя, я вечером снова!.. Вечером снова приду!..
 Его уже уносило. Он был уже далеко. Боевая машина пехоты скрывалась за пыльной завесой. Он трясся на броне с Коногоновым. Сквозь люк, где круглился танковый шлем, полосатое, сложенное, лежало одеяло.
 Огромная желтая степь, загадка древнего Востока, качалась в своих горизонтах. Казалось, отовсюду, из далей, смотрит в эту степь кто-то огромный и властный. Тот, кто утром явился ему в заре, а в полдень – в пламени взрыва, а до этого перенес через горы в медлительной огромной ладони. Этот кто-то знает все наперед. Видит все проложенные через степь дороги. Все бредущие по ней караваны. Все иссохшие и живые колодцы. Могилы царей и рабов. Судьбы былые и будущие, обреченные пройти через степь. И сына, и его, Веретенова.




 Страничка из диссертации
  портрет 


 Ремешок панамы на подбородок. Автомат – теснее к груди. Подошву – на стертую спинку сиденья. Гибкое тело – вверх, в отверстие люка. Из грохочущего пыльного жара – в ветреное тугое пространство. Рывком – на броню. Спиной к усеченной покатой башне с вороненой ноздрей пулемета. Лейтенант Сергей Коногонов, угнездившись на ребристой броне, сжал глаза от свистящих проблесков разорванного скоростью воздуха.
 Слева от грунтовой продавленной колеи дыбом стояли горы, рифленые, в вертикальных складках, как огромные лошадиные зубы. Справа клубился войлок осенних садов и полей, череда кишлаков, «зеленая зона» Герата. Сзади пылило и сыпало, вздымался поднятый колесами вихрь. Впереди – пустая дорога, выдавленная на рыжей степи. И эта размытая степь, смоченная влагой его, Коногонова, глаз, породила счастливое чувство свободы и молодечества. И он нес его, ухватившись за ствол пулемета, слыша, как ветер дует сквозь куртку на его худые крепкие ребра.
 Снова нырнул в броневик. В тесном, из углов и граней, объеме, рассеченном лучами пыли, водитель, казах Кандыбай, крутил штурвал. На остром плече, попадая в луч, загоралась красная сержантская нашивка. На дребезжащем полу лежал бушлат. Подпрыгивали «Калашников» с лысым прикладом и истерзанная, захватанная масляными пальцами книга. Лейтенант приблизил губы к маленькому смуглому уху сержанта и крикнул сквозь рокот и вой:
 – Держи скорость, да посматривай! Ну ее, колею! Давай параллельно! На мину наскочишь, книгу не дочитаешь!
 Сержант скосил узкий карий глаз, словно угадал его упоение быстрой ездой. Его командирский оклик был связан не с чувством опасности, а с желанием поделиться этим чувством свободы и удали. Улыбнулся белозубо:
 – Я, товарищ лейтенант, эту книгу дочитаю, а после вам отдам. Тут очень интересно про Париж написано. Очень я хочу в Париже побывать. А насчет мин не надо волноваться. Тут утром афганский полк прошел. Какие мины стояли, все сняли. – И он поддал газу.
 – Держи скорость да посматривай! – повторил Коногонов, не слишком настаивая на приказе. – Если хочешь в Париж попасть, сначала попади в кишлак. А уж после в Париж, если хочешь! – и снова вылез из люка.
 Огромные лошадиные зубы не изменили своих очертаний, только резче проступили гранитные складки. «Зеленая зона» не приближалась, и в рыжей осенней листве гранатовых садов, виноградников солнечно и сухо проплыла голубая мечеть. В безоблачном небе, пересекая дорогу, летела ширококрылая птица. Мелькнула над головой Коногонова, вяло колыхнула крылом. Блеснул птичий глаз. И это совпадение с ленивым полетом орла, зрелище гор и мечети породило в лейтенанте острое чувство Востока. Того, желанного, из лазури, гор и степей, о котором мечтал студентом. Среди которого вдруг оказался в зеленой пыльной панаме с офицерской кокардой. Он, Коногонов, аспирант и отличник выпуска, начинавший писать диссертацию о проблемах ислама, собирал для нее материал не в тихих музейных хранилищах, не в беседах с востоковедами, а среди боев и засад, горящих кишлаков и обстрелов.
 Проследил исчезавшего, затмеваемого пылью орла. Опять окунулся в люк, к сержанту, в дребезг и треск.
 – Ты дорогу в кишлак не забыл? – лейтенанту нужен был собеседник, и он тормошил сержанта. Тот понимал командира, отвечал с едва заметным превосходством. Завершался второй год его службы. Лейтенант, без году неделя в части, забавлял его своей впечатлительностью. – Тут будет развилка, помнишь? А нам налево, не забыл?
 – Что у меня, памяти нет? У меня здесь в прошлом месяце скат спустил. Пока менял, ребята варана поймали. Вот такой здоровущий варан! – Сержант оставил штурвал, растопырил коричневые пятерни, и машина, почуяв свободу, вильнула. – Посадили на веревку и водили, как собаку! Шипит, злой, рот красный и два языка! Я говорю, нет, не сажайте в десантное отделение. С ним не поеду! Как раз вот здесь, на развилке!
 – Ну вот, советую, копи, собирай впечатления! Здесь много удивительного для нашего человека. Собирай и копи. Будешь потом дорожить.
 – Да нет, не буду я собирать. Не буду дорожить. Сяду в самолет и забуду. Я другое хочу собирать. Хлеб хочу собирать. У нас в Аркалыке, наверное, уборка идет. Отец на комбайне. У него желудок болит. Ему тяжело работать. Я его подменял на комбайне. Ляжет на копешку, лежит, а я молочу. Сейчас он один работает. Желудок болит, а работает. Мне надо домой, к отцу. А здесь мне что собирать? – Он мотнул головой, как бы отрицая и эти горы, и кишлаки, где совсем другие хлеба, другие земные плоды и другие руки, взрастившие их, призванные их убирать.
 Коногонов пристальней всмотрелся в смуглое, угловатое лицо Кандыбая, вписанное в геометрию брони. И увидел белую от хлебов казахскую степь, шествие красных комбайнов, золоченые среди синих небес башни соломы и его, Кандыбая, упавшего спиной на соломенный ворох среди колосков, голубых сорнячков, оглушенных стрекоз и кузнечиков. Об иной земле и пшенице были мысли сержанта – малые искорки в раскосых глазах.
 – Сейчас следи за развилкой! Вот она!..
 Вдалеке на равнине темнели грузовики, пирамидки армейских палаток, россыпи солдат. Качались размытые шлейфы пыли, в которых клубились малые плотные вихри – мчащиеся транспортеры. Афганский полк разворачивал свои батальоны. Оцеплял кишлак, где засела небольшая, но упорно досаждавшая банда. В сумерках выходила на трассу, обстреливала джипы, останавливала и обирала автобусы. Наведывалась в соседние кишлаки, где создавались кооперативы, жгла тракторы и комбайны. Против этой банды и действовали батальоны афганцев. Коногонов видел, как цепочка солдат, похожих на маковые зерна, движется от грузовиков к рыжим садам кишлака. Сейчас углубятся в виноградники, проулки, дувалы. Станут входить в дома, щупать миноискателями погреба, сосуды с зерном, воду в текущих арыках – искать оружие.
 И опять зрелище прозрачного простора, двух далеких пыльных столбов, горной гряды, среди которой пролетал броневик, наполнило Коногонова похожей на изумление радостью: «Я, я!.. Здесь!.. Лечу!.. Может быть, бой!.. Может быть, пуля!.. Лечу!..» Это ожидание боя не пугало его, а наполняло душу молодой крепкой силой, рождало бодрые, мгновенные мысли об этом утре в Гератской долине, о себе самом, несущемся на броне.
 Знают ли его родные, где он сейчас? Могут ли представить его, схватившегося за ствол пулемета, слушающего шум азиатского ветра в крыльях панамы?
 Этими родными и милыми, кого он сейчас окликал, были отец и мать, жившие в Ярославле, все в том же маленьком домике с окнами на ленивую Которосль, из которых видны заречная заводская труба и шатровая колокольня, и черно-белый буксирчик стучит по воде, и край стола, такого знакомого, с кубами стеклянных чернильниц, с выцарапанным именем – Сергей. Отец ужасно сердился, жалея прадедовский, орехового дерева стол.
 Родными и милыми была жена-москвичка и еще не рожденный сын, желанный, готовый вот-вот появиться, о котором были ее длинные письма, ее страхи, ее заклинания к нему, Коногонову, чтоб вернулся живым и увидел ее и сына.
 Близким и дорогим был друг, ровесник, такой же, как и сам он, историк, копавший сейчас древние могилы под Псковом, с кем он, Коногонов, вел непрерывный дружеский спор и полемику, отсылая письма-трактаты, посвященные отношениям России со странами Востока.
 Им бы хотел он сейчас показаться на этом афганском проселке, на этой зеленой, исцарапанной и запыленной броне.
 Он должен был побывать в кишлаке. Повидаться с главой кишлака Амиром Саидом, недавним мятежником, перешедшим со своим вооруженным отрядом на сторону правительства. Договориться о встрече командира и Амира Саида, попутно понять, чего хочет этот недавний яростный враг, побывавший в Иране, выходивший на дорогу в засады, обстреливавший колонны советских машин. Чем вызван его отход от мятежников, сколь искренен этот отход. Коногонову, знатоку языка, было поручено это задание. И он, гордясь и волнуясь, мчался его выполнять.
 Кишлак возник внезапно: горелая плоская степь и в ней белые, пышные, раздуваемые ветром хлеба, каменная твердыня стен и округлых башен, и за ними, в желто-ржавой листве, алые смуглые шары гранатов, лучистые, как фонари, апельсины. От стен кишлака навстречу броневику метнулись наездники плотной, пышной, гарцующей группой. Пустили в намет лошадей, встряхивали в седлах ворохами одежд, медными бляхами и винтовками. Сближались с машиной. Коногонов, посылая вниз, в люк, приказ замедлить движение, вглядывался в седоков. Два столба пыли – из-под колес машины и лошадиных копыт – сбились, смешались в единое душное облако. В нем фыркали и хрипели кони, покрикивали ездоки, блестел и звякал металл.
 Среди горячих лиц, смоляных усов, разноцветных повязок Коногонов узнал Амира Садека, брата Амира Саида. Молодой, безусый, улыбался белозубо пунцовым ртом. Недавно он приезжал в гарнизон, разговаривал с офицерами штаба, и Коногонов служил переводчиком.
 – Салям алейкум, – наклонился в седле Амир Садек, прижимая руку к сердцу. На пальцах, примявших шелковые складки, вспыхнул перстень. Лошадь, косясь на броневик, чуть развернулась, и под накидкой всадника блеснул синевой автомат. – Мы рады видеть у себя храброго офицера Коногана. Здесь, в кишлаке, мы готовы принимать шурави как добрых друзей и желанных гостей!
 – Алейкум ас салям, – Коногонов прижал ладонь к куртке, чувствуя спрятанный в кармане блокнот с авторучкой. – Командир шлет привет своему другу Амиру Саиду и его брату Амиру Садеку. Благодарит за помощь, за добрые слова и советы. Он помнит последнюю встречу и надеется, что новая будет полезна шурави и жителям Джомохона. Люди Герата заслужили мир, устали от ненужной войны, хотят спокойно молиться, собирать хлеб и растить детей. Так сказал командир.
 Они обменялись этими церемонными приветствиями и протянули друг другу руки, не слезая с брони и седла. Улыбнулись ярко и молодо.
 – Коноган, брат ждет вас. Он выслал нас навстречу. Мы готовы вас проводить! – Он ударил медным колючим стременем в потные ребра лошади. Развернул ее, тонконогую и глазастую, пустил по дороге. И броневик покатил, окруженный скачущим, гикающим людом. Вьющиеся полы одежд залетали на броню. Горбоносые усатые лица обгоняли друг друга. И рябило в глазах от винтовок, начищенных украшений и торчащих из патронташей патронов.
 Коногонов свесился в люк:
 – Аккуратней! Колесом не задень!.. Так и лезут под скаты!
 – Я не задену. Они бы нас не задели! – К нему повернулось встревоженное лицо Кандыбая. – Сцапают нас здесь без следа! Вон, глядите, заливают арыки! Туда проедем, а обратно ходу не будет!
 Они скатились в глинистый глубокий арык, перевалились колесами через изъеденные склоны. По руслу бежала вода, впитывалась, чернила берега. Ее нагнетало волнами. Машина прошла в мелких брызгах по еще твердому дну. Коногонов оглянулся на удалявшийся блестевший поток. Испытал мгновенную тревогу. Полноводный арык с раскисшими берегами и дном становился непреодолимой преградой для колесной машины, отрезал ее от степи. Еще можно было вернуться. Встретиться с Амиром Саидом на открытом пространстве. Поставить поодаль машину, посадить Кандыбая к прицелу. Разговаривать с недавним мятежником под прикрытием башенного пулемета. Но всадники мчались вперед, втягивались в узкую глинобитную горловину. Амир Садек, обернувшись, помахал с седла Коногонову.
 – Вперед! – приказал он водителю. – Соблюдай дистанцию! – И они втиснулись железными кромками в глиняный тесный проем, в узкую улицу кишлака.
 Миновали высокую башню с прорезями и бойницами, охранявшую въезд в кишлак. В бойницах мелькнули металлические отливы винтовок, смуглые лица стрелков. Ему показалось, что стена, отделявшая их от степи, задвинулась и они оказались в недрах плотного, огражденного мира. Двинулись по округлой спирали, затягивающей их вглубь, в сердцевину, к укрытому в толще ядру.
 Он жадно наблюдал с брони. Пустырь кладбища, похожие на муравейники груды, в каждой корявая палка с бесцветной, сожженной солнцем тряпицей. Две-три свежие, ярко-зеленые. Вмурованная в стену голубая деревянная дверца. К стене прижался старик, в белой чалме, белобородый, с коричнево-красным лицом. Два сиреневых ослика, груженных полосатыми, туго набитыми тюками. Торопливый погонщик понукает их хворостинкой. Сидящие у стены старики в складчатых, похожих на тыквы чалмах. Недвижные, как пустые, оставленные на солнцепеке сосуды.
 Кишлак, открывавший ему то увешанные оранжевыми плодами деревья, то колючую главку мечети с жестяным полумесяцем, то пускавший навстречу разноцветную ватагу ребятишек, то убиравший с пути торопливых маленьких женщин в развевающихся до земли паранджах, – кишлак нес в себе древнюю, плотную, устоявшуюся жизнь и уклад. И машина с пулеметом и башней, и он сам, Коногонов, в защитной зеленой панаме, обволакивались этой жизнью, засасывались ее глубиной.
 Всадники пронеслись в самый центр кишлака, к высокой, напоминавшей крепость стене. Остановили топочущих, фыркающих лошадей. И, спрыгнув на землю, Коногонов очутился среди запахов лошадиного пота, печного сладкого дыма, в которые вторгались язычки машинного топлива, горячего железного двигателя.
 – Закрыть люки! Сидеть у пулемета! Наблюдать! – приказал Коногонов водителю.
 – Есть закрыть люки, сидеть у пулемета и наблюдать! – Кандыбай быстро, словно выбирая сектор обстрела, обвел глазами длинную солнечно-горячую улицу с тенями, падающими от лошадей и наездников, высокие, нарядно раскрашенные ворота, куда шагнул и исчез Амир Садек. – Не нравится мне это все, товарищ лейтенант!
 Коногонов стоял у ворот, окруженный спешившейся вооруженной толпой. Чувствовал на себе яркие молниеносные взгляды, не умея отгадать, что в них заключалось: любопытство, доброжелательство, отторжение? Ниспадавшие к земле вольные голубоватые и кофейные ткани. Покровы на головах, то плотные, скрученные в маленькие, ловко сидящие чалмы, то рыхлые, пышные вороха. Оружие: автоматы, потертые, побывавшие в деле, ободранные о пески и о камни. Винтовки, утратившие воронение, тускло-седые, но смазанные и ухоженные. Старинные длинноствольные ружья с коричневыми курками, откованными в кузне, с россыпями разноцветных стекляшек в закопченных прикладах.
 Он знал: эти люди еще недавно были бандой, орудующей жестоко и дерзко. Ходили в Иран за оружием. Нападали на колонны КамАЗов. Стреляли по постам и опорным пунктам. Стволы окружавших его винтовок били по кабинам «наливников». Но вот банда отказалась от вооруженной борьбы. Присягнула на верность правительству. Вернулась в родной кишлак. Кто отгадает, что таится в чернильной глубине их бегающих глаз? В гибких движениях худых ловких тел, привыкших к скачке, к пальбе? Кто он сейчас, Коногонов, – уважаемый посол шурави, приехавший на встречу с вождем, или пленник, чей удел – темница, муки, кочевья с места на место в ожидании смерти или обмена и выкупа?
 – Хороший «Калашников»! – из толпы подошел к нему белозубый юноша, безбородый, с непокрытой стриженой головой. Гибкий, узкий, длиннолицый, он был похож на стебель, выраставший из вольных, просторных одежд. – Давай меняться!
 Он тронул новенький лакированный автомат Коногонова, а потом свой, белесый, скрепленный скобами, усыпанный по прикладу, цевью и рожку цветными аппликациями, бабочками, бутонами, птичками:
 – Хочу меняться!
 Он улыбался открыто, весь дружелюбие и радушие, и Коногонов изумлялся: неужели этот юноша еще недавно из своего разукрашенного, как детская игрушка, оружия посылал очереди, убивал мотострелков и водителей.
 – Я бы с тобой поменялся, – ответил Коногонов, трогая цветочек на стертом прикладе. – Но, видишь ли, это не мой автомат. Кончу служить – и должен его отдать. Никак не могу меняться!
 – Жаль! Очень хороший «Калашников»! – Юноша отошел, улыбаясь, любуясь оружием. Коногонов чувствовал его страстную тягу к вороненому автомату.
 Из ворот показался Амир Садек, широко распахивая створы и приглашая Коногонова с поклоном.
 – Брат ждет вас, Коноган. Будьте любезны, посетите наш дом! – все так же с поклоном, прижимая руку к груди, к тому месту, где блестели в патронташе желтые пули, пропустил Коногонова в резные ворота.
 И не было больше жаркой улицы с голыми откосами стен, многоглазой горячей толпы. Он очутился среди глянцевито-прохладной зелени, мерцающих длиннолистых деревьев, среди белых и красных роз. Блестели чистые стекла в окнах. Над маленьким бассейном на столбиках возвышался деревянный помост, накрытый коврами, на которых сидели три вооруженных охранника. Разом встали, склонили головы, опустили руки вдоль тела. На открытой веранде с резными колонками, увитыми виноградом, мелькнули детские любопытные лица, красные и бирюзовые рубашки, серебряные расшитые тюбетейки. В полукруглом проеме светилась зелень соседнего, отделенного стеною дворика. Там, невидимые, размещались женская половина, помещения для слуг, для гостей. Ниже, углубленные в землю, находились строения для скотины, склады с провизией.
 Он был в маленьком, хорошо устроенном феодальном поместье, в самом центре, в ядре кишлака. Здесь жил хозяин – князек. И образ яблока, окружившего своей мякотью плотную гроздь семян, этот образ посетил его, когда он вдыхал душистые запахи, долетавшие из близкого сада.
 – Прошу вас сюда, дорогой Коноган! – приглашал его Амир Садек в прохладную горницу, устланную коврами, с шелковыми и шерстяными подушками. – Отдохните несколько минут. Брат сейчас придет к вам!
 Подождал, пока Коногонов расшнуровал и снял запыленные ботинки, оставил у порога автомат и в носках прошел по ковру, опустился на розовую подушку. Амир Садек исчез, и было слышно, как он вполголоса отдает приказания охране.
 Коногонов сидел среди подушек и сложенных горкой одеял в азиатской светлице, чьи стены были нежно-голубые. На них висела мусульманская литография с мечетью и арабской вязью. В маленькой нише стояла керосиновая лампа. Над входом был нарисован павлин. Сквозь раскрытые двери был виден цветущий дворик. Золотились плоды. На дереве скакали и пересвистывались изумрудные птички с хохолками. На деревянном помосте, сложив по-восточному ноги, сидели люди в чалмах, и казалось, они держат в руках струнные музыкальные инструменты. Все, что он видел: и восточные нарядные ткани, и сад с цветами и птицами, и играющих на струнах певцов – было так знакомо, похоже на иллюстрацию к Бабур-наме. И он опять испытал острое счастье. Он, Коногонов, находится в самых сокровенных недрах Востока, мусульманского мира, который изучал лишь по книгам и рукописям, мечтал увидеть, и вот оказался в самой его сердцевине.
 Но это счастье было недолгим, оно опять сменилось неведением и тревогой. Трое на помосте касались пальцами не струн, а спусковых крючков автоматов. Броневик с задраенным люком нацелил пулемет на ворота. Арыки с водой, глухие башни с бойницами отрезали путь к отступлению. И он, Коногонов, не ученый, не лингвист, не историк, собирающий материал к диссертации, а офицер при исполнении службы, готовый любой ценой выполнить задание своего командира.
 Он сидел на подушках, ожидая хозяина, двойным зрением озирая сад, нарисованного над дверью павлина. Вдруг опять подумал о своем Ярославле, о прощальном посещении отчего дома, когда явился в лейтенантских погонах, рассказал о своем назначении.
 Мать накрывала на стол. То и дело вздыхала, подносила к глазам платок. Норовила незаметно погладить сына, то плечо, то локоть, то короткие, по-военному остриженные волосы. Отец бодрился, но, разливая вино, поднимая бокал, не выдержал. Голос его дрогнул. Чокаясь с сыном, сказал: «Возвращайся, Сережа, невредимый! Иначе ой как нам худо!..» Заморгал, заблестел глазами. Вечером в своей лейтенантской форме отправился гулять по любимым родным местам. Мимо «Ильи Пророка» на Волгу. На набережной – вечерняя, нарядная толпа. На Волге – теплоход, белый, с музыкой, с огненным, глубоко утонувшим отражением. И такая любовь к этим гуляющим, не ведающим о нем людям, к весенним деревьям, к Волге, такое желание блага, предчувствие грозных, ему предстоящих дней. Он обхватил корявый липовый ствол, обнимал весь широкий вечерний разлив, белый уплывающий корабль, темный шатер колокольни.
 – Салам алейкум! – в проеме дверей, заслоняя сад, появился широкоплечий мужчина, властно-приветливый, без головного убора, высокий, с черными, длинными, почти до плеч, кудрями, в шелковой с отливом рубахе, с открытым вырезом, в котором виднелась смуглая крепкая волосатая грудь, дергалась и искрилась цепочка.
 – Алейкум ас салям! – встал ему навстречу Коногонов, понимая, что перед ним хозяин дома и кишлака Амир Саид, пожимая долгопалую длинную руку, перехваченную браслетом, с двумя перстнями.
 – Рад видеть вас в моем доме, дорогой Коноган! – приглашал его садиться Амир Саид, занимая место на ковре напротив, ловко, удобно подбирая себе под бок расшитую шерстяную подушку. – Вы проделали долгий путь, откликнувшись на мое приглашение. Надеюсь, дорога была неопасной? Вы не испытали тревог?
 – Я доехал благополучно. Ваш брат, ваши люди были так добры, что встретили меня на пути. Я любовался вашим кишлаком, его садами, хлебами. Видно, в этом году вы соберете хороший урожай.
 – Слава аллаху, урожай обещает быть хорошим. На горах было много снега, а в долине много воды. Все будут сыты, никто не будет нуждаться.
 – Радуюсь за жителей кишлака, радуюсь за жителей Гератской долины!
 В горницу вошел Амир Садек, держа поднос с цветастым чайником, пиалами, вазочками, полными сластей, изюма и миндаля. Следом один из охранников внес керамическое блюдо с ржаво-красными, словно обугленными гранатами, дымчато-синим, свисавшим виноградом и огромными алыми яблоками. Ковер покрылся яствами. Амир Сайд разливал дымящийся черный чай, угощал Коногонова. Тот с наслаждением пил душистый напиток. Клал под язык сладкий, в сахарной пудре орешек.
 – Как чувствует себя командор? – спросил хозяин, поднося пиалу к черным усам. Эти волнистые усы, цветок на пиале, широкий бронзовый лоб, радушный над входом павлин уже не волновали Коногонова своей восточной живописностью. Его ум, его дух были заострены в работу, и эта работа уже началась. – Я знаю, у командора много хлопот, много поездок, – продолжал Амир Саид. – Мы слышали здесь, в кишлаке, что большой караван с оружием, шедший из Ирана в Герат, так и не попал к Турану Исмаилу. Командор опередил Турана Исмаила.
 – Командир здоров. Вы сами скоро убедитесь в этом. Сегодня утром я говорил с командиром.
 – Когда и где командор будет со мной говорить? – Амир Саид поставил пиалу, и его яркие, огненные глаза приблизились к Коногонову. – Мне очень нужно говорить с командором.
 – Вы сможете повидаться с ним на следующей неделе, во вторник, в десять утра. Он вас будет ждать у Верблюжьего источника, на двадцатом километре дороги.
 – Знаю Верблюжий источник! В десять утра во вторник я буду говорить с командором.
 Амир Саид закрыл выпуклые коричневые веки. Несколько секунд молчал, словно смотрел в себя. Что то читал в себе. Какие-то вязью начертанные в душе письмена. Потом улыбнулся Коногонову белыми, ровными зубами. Маленьким ножичком взрезал гранат. С хрустом его разломил. Протянул обе мерцающие зернисто-алые половины гостю, неся на пальцах капельки сока, посвечивая голубыми и зелеными камнями в перстнях.
 – Отведайте этот плод, дорогой Коноган. Когда мы еще не были во вражде с Тураном Исмаилом и я не поклялся отомстить ему за обиду, он был моим гостем. Сидел на этом же месте, где сидите теперь вы. Я угощал его плодами из моих садов, лучших в Гератской долине. Пусть сладость и сок граната наполнят вас силой и свежестью. Чтоб вы не ведали устали и жажды под нашим горячим солнцем.
 Коногонов принял драгоценно мерцающий плод. Погрузил зубы в вяжущую, брызгающую прохладу. Обсасывая розовые косточки, отрывал жесткую, как гнутая латунь, кожуру.
 – Какой прекрасный плод! – Коногонов отложил гранат, отирая губы платком. – Не будете ли вы столь добры, дорогой Амир Саид, посвятить меня в то, о чем собираетесь говорить с командиром? Я передам ему ваши просьбы, и у него будет больше времени их обдумать. Быть может, к началу встречи у него уже найдутся ответы на часть вопросов, которые вы хотите ему задать.
 Коногонов извлек из кармана блокнот, ручку, изображая готовность записывать. Амир Саид снова закрыл глаза, словно читая какую-то одному ему доступную книгу.
 – Мне нужно оружие! – Глаза его заметались, засверкали. – Пусть командор даст мне оружие! У меня есть деньги, я могу купить у командора оружие! Пусть он отдаст мне оружие из каравана Турана Исмаила. Он может верить, что это оружие никогда не будет стрелять в шурави, никогда не будет стрелять в солдат нашего единственного, почитаемого правительства. Оно будет повернуто в ту же сторону, что и оружие законного правительства!
 Коногонов записывал, чувствуя, как летают вокруг его пальцев жгучие, как черные шмели, глаза Амира Саида. Думал: можно ли верить этому пылкому, желающему оружия воину, присягнувшему на верность правительству, еще недавно ходившему в Иран, присягавшему там на Коране? Что есть искренность и что вероломство в словах человека, подносящего ему алый, исходящий соком плод?
 – Если командор даст мне оружие, ему не нужно будет посылать солдат охранять дорогу и перевал. Ему не нужно бояться, что люди из Ирана тайно войдут в Герат. Мои люди станут охранять перевал, и никто не посмеет пройти мимо кишлака с дурными намерениями против шурави и правительства. Ни одна пуля из винтовок Турана Исмаила и Кари Ягдаста не полетит в вашу сторону, потому что здесь на их пути встану я! Пусть командор даст мне оружие!
 Коногонов писал, одновременно пытаясь понять, что движет этим феодальным правителем, в чьи мысли, поступки вплетены стихи из Корана, родовые и семейные заповеди, вековые распри с соседями, древний страх перед силой, врожденное чувство господства. Сидящий перед ним человек был властителем целостного, издревле сотворенного мира, естественный для этого мира, как глинобитная крепостная стена, раскаленно-смуглый гранат, двурогий серебряный серпик над лазурным навершием мечети. И он, Коногонов, востоковед, изучавший ислам, офицер, исполняющий службу, дорожил этой встречей.
 Сидящий перед ним человек был дипломат и военный. Был удельный феодальный князек. Быть может, с помощью чужого могущества хотел нарастить свой удел, увеличить свое малое княжество. Так когда-то в удельной Руси враждовали из-за городов, деревенек, воевали из-за покосов и речек. Под Гератом продолжалось феодальное время. В небе над кишлаком летел космический корабль, а здесь, на ковровых узорах, сидел феодальный князек. И он, Коногонов, существовал в двух историях разом.
 – Скажите, дорогой Амир Саид, – Коногонов спрятал блокнот, давая понять, что вопрос исходит не от командира, не имеет отношения к предстоящей встрече, а интересует его, Коногонова. – Пусть не покажется вам мой вопрос нескромным. – Он плеснул себе в пиалу из тяжелого теплого чайника. – Скажите, что побудило вас порвать с Тураном Исмаилом и встать на сторону законной власти?
 – Я не против законной власти! – Амир Саид тряхнул кудрями, поводя рукой с перстнями вокруг себя, будто призывал в свидетели весь невидимый люд, населяющий кишлак. – Я не против земельной реформы. Если скажут, я раздам все мои земли, все мои сады, все мои арыки народу. Пусть берут, мне не жалко! Много ли мне надо? Дом, два-три дерева, кусочек земли! Я порвал с Тураном Исмаилом, потому что увидел – он враг ислама, враг Афганистана. Он берет деньги и платит за них кровью Герата! Он говорит об исламе, а строит себе в Герате трон эмира! Я буду с ним воевать! Пусть командор мне верит! Пусть даст оружие!
 Сад драгоценно светился плодами и розами. Три охранника недвижно, как сидящие статуи, сжимали сталь автоматов. Сидели на страже этого сада, этих ковров и пиал, распустившего хвост павлина, готовые вскочить по первому оклику, по мановению бровей господина. Уклад в кишлаке казался незыблемым. Старики у глинобитной стены, крестьянин, погонявший ослов, были бедны и покорны. Но грозные перемены уже коснулись бойниц и башен, тронули розы в саду. Сидящий перед ним феодал не стал слугой революции. В его глазах среди черных огней светились угольки вероломства. Он уже выбирал. Стремился уцелеть и спастись. И это тончайшее, из страха и вероломства, смятение уловил Коногонов на властном лице феодала.
 – Я передам вашу просьбу командиру, дорогой Амир Саид, – Коногонов отставил пиалу, давая понять, что визит окончен и пора собираться в дорогу.
 – Счастлив, что вы посетили мой дом, дорогой Коноган, – ответил хозяин. – Когда бы вы ни проезжали мимо, днем или ночью, вас будут здесь ждать и встретят, как брата. Чтоб память об этом дне не исчезла в вашем сердце, я хочу вам сделать подарок! – Он откинул полу, обнажив усыпанный блестками пояс. Отстегнул нож в кожаном, украшенном медью чехле. Протянул Коногонову.
 – Как благодарить мне вас, Амир Саид, за этот прекрасный подарок! – Коногонов принял тяжелый, с костяной рукояткой нож, чувствуя литое, упрятанное в кожу лезвие. – У меня нет сейчас ответного подарка для вас, и я чувствую себя должником!
 Кроме пыльной панамы, автомата, скромного блокнота и ручки, он носил с собой лишь один предмет, не связанный с военной экипировкой. Шелковый платочек жены с вышитой красной вишенкой, хранившей чуть слышные ароматы ее духов, неисчезающие запахи дома. Но это был талисман, драгоценный лишь для него одного.
 – Передайте командору, что я буду у Верблюжьего источника во вторник в десять часов. Пусть аллах хранит вас в дороге!
 Они вышли из дома, попрощались у нарядных ворот. Броневик с кавалькадой наездников выехал из кишлака по другой дороге, минуя полный арык. И долго сквозь пыль виднелись застывшие всадники, поднявшие в знак прощания винтовки.
 Хорошо было сидеть на вершине рокочущей плавной машины. Хорошо было знать, что задание командира, непростое, требующее такта и знания, связанное с риском, похожее в чем-то на посольскую миссию, – это задание выполнено. Хорошо было вдыхать вольный воздух, наполненный запахом горьких высохших трав. Хорошо было чувствовать у бедра дорогой «посольский» подарок, зачехленный афганский нож, а в кармане, застегнутом пуговицей, другой драгоценный подарок – платочек с шелковой вишенкой. Лейтенант Коногонов в своей молодости, впечатлительности, в предчувствии необъятной, ожидавшей его впереди жизни любил эту степь и горы, эту перламутровую страну, то грозившую выстрелом, то манившую синевой минарета, то высылавшую на дорогу врага, то пускавшую под своды палатки друга – молодого политработника Мухаммада, с кем жарко говорили неделю назад о Москве, о Кабуле, о прекрасном Газни, где поджидали Мухаммада жена и два сына, куда он приглашал Коногонова. Эта любовь к стране, в которой, как знать, быть может, придется ему сложить свою голову, напоминала Коногонову давнишнюю, из стихов, из прабабкиных сказов, любовь его предков к Кавказу, рождала образы безвестных людей, летящях в косматых бурках среди водопадов и круч.
 – Послушай, сержант, а ты никогда не задумывался, как хороша эта степь? – обратился он со своими переживаниями к Кандыбаю. – Пусть тяжело, пусть опасно, пусть далеко от дома, но ведь можно эту страну полюбить!
 Сержант, управляя машиной, снисходительно, уголком рта, осуждал восторженность своего командира:
 – Я мою степь люблю, казахстанскую. А сюда приказали – приехал. Прикажут – уеду. И не вспомню. Разве что сон приснится. А так – зачем?
 Коногонов огорчился, взывая к его мусульманским пращурам. Махнул на него рукой. Снова вылез из люка.
 Сидя на урчащем бронированном куполе, он вспомнил прощание с женой. Их комнатку на Плющихе, где стол, да кровать, да книги, да зеленый изразец Самарканда. Шумный, сплошной, летящий по крышам дождь. Запах тополей, водостоков. Жена тихо плачет, собирает его чемодан. А он ее утешает. Вдруг схватила его ладонь, прижала к своему животу, крепко, сильно: «Зачем? Зачем? Вдруг не вернешься! Так хоть сейчас его обними! Хоть сына своего обними!» Он старался ее отвлечь, шутил и смеялся. Она поддавалась на его уловки и шутки. Достала маленький платочек с вышитой шелковой вишенкой: «Если тебе будет худо, если будет страшно, достань его, и мы придем к тебе оба на помощь. Оба тебя спасем».
 Они достигли перекрестья дорог. Проселок ответвлялся к «зеленой зоне». Пыль в колесах была спрессована тяжелой техникой, в рубцах транспортеров и танков. Афганский полк стоял в открытой степи. Темнели скопления машин. От желтых строений, от чуть видных глинобитных дувалов доносились хлопки и стрекот – игрушечные звуки стрельбы.
 – Сверни-ка налево! – неожиданно приказал Коногонов водителю. – Подъедешь к командному пункту!
 Ему захотелось повидаться с приятелем, лейтенантом Мухаммедом, чей полк проводил операцию по прочесыванию кишлака.
 Они подкатили к командному пункту – брезентовому пологу на шестах, под которым стоял стол с телефоном и рацией, толпились офицеры и чуть поодаль командир полка, седовласый, с серебряными мечами на зеленых погонах, склонился к бинокулярной трубе. Смотрел на кишлак, где шла перестрелка. Над купами деревьев взлетали бледные трассы, снижались, пропадали в листве, взлетали вверх, угасая на солнце. Там цепь солдат шла виноградниками, попадая под обстрел, залегая.
 – Здравствуй, товарищ! – Навстречу Коногонову из-под тента шел молодой офицер. Он приветствовал лейтенанта по-русски, улыбался, морщил маленькие колкие усики. Коногонов узнал в нем замполита полка. Виделись в тот же раз, что и с Мухаммадом, только замполит их быстро оставил. – Очень жарко! Чай можно! – Он указывал на высокий термос, стоявший среди телефонов, приглашал Коногонова сесть.
 Коногонов пожимал офицерам руки. Отвечал на улыбки. Искал среди них Мухаммада.
 – Там жарко! – ответил он по-афгански, кивая на кишлак. – Там очень жарко!
 – Второй раз мы приходим сюда, – сказал замполит. – В прошлом месяце атаковали кишлак и выбили банду. Они ушли в горы. Целый месяц здесь было тихо. Но потом они снова вернулись. На прошлой неделе здесь на дороге сожгли почтовый автобус. Отсюда душманы наведались в соседний кишлак. Пригрозили убить председателя, сжечь комбайн. Теперь их взяли в кольцо. Вывели женщин, стариков и детей, всех мирных крестьян, и накроем врагов минометами.
 Он указал в открытую степь, где, похожие на отару, сидели люди в чалмах. Издали были видны их темные лица и бороды. В стороне темнела другая тесно сбитая группа – женщины в паранджах и недвижные, в пестрых одеждах дети.
 – Их много. Почему они сами не могут изгнать врагов? – спросил Коногонов, разглядывая недвижный люд. В их домах и дворах летали сейчас автоматные трассы, испуганно ревела скотина, минометный расчет наводил на дувалы стволы минометов. – Почему молодые люди не могут взять в руки оружие и изгнать душманов?
 – Вы сами их об этом спросите, – сказал замполит.
 Они подошли к мужчинам, и те поднялись при их появлении. В большинстве своем старики, худые, длиннорукие, сутулые. Выставили из одежд сморщенные зобатые шеи, поворачивали спекшиеся горбоносые лица, всклокоченные бороды, слезящиеся моргающие глаза.
 – Салям алейкум, – Коногонов пожал их твердые земляные руки с потрескавшимися загнутыми ногтями. Испытал к старикам почтение молодого, начинающего жить человека, робея перед этой концентрацией старости, мудрости и величия. Ему казалось, они вобрали в себя огромный опыт народа, позволявший им веками жить среди этих гор и степей, улавливать воду снегов, строить дома и арыки, отбивать нашествия, в трудах и молитвах продлевать сквозь века вереницы родов, сохраняя на длинных лицах одинаковое выражение терпения, стоицизма и веры.
 Теперь они пожимали руку светловолосому русскому офицеру, кланяясь ему тяжелыми складками свернутых наголовных повязок.
 – Шурави подошел к вам узнать, как вы живете, – представил его старикам замполит. – Он говорит на нашем языке. Уважает наши обычаи.
 – Хорошо, когда люди уважают обычаи друг друга, – ответил высокий старик, широко обнажая изъеденные желтые зубы и бледные десны. – Тогда они не станут делать друг другу зла!
 Другие старики закивали, трогая жестяные кудлатые бороды, открывая в них пустые, без зубов рты, розовые влажные десны.
 – Это мулла, – сказал замполит. – Спросите у него, что хотели.
 – Я хотел узнать, – Коногонов обратился к мулле, чувствуя его власть над другими, силу, сплотившую вокруг него остальных. Другие старцы выглядывали из-за плеч муллы, выставляли его для беседы с чужеземцем. – Я хотел бы узнать, не желают ли люди кишлака принять у себя наших военных? Мы привезем с собой врача. Ваши больные могут показаться, рассказать о своих недугах, получить лекарства. Мы покажем вам кинофильм о том, как живут в наших кишлаках таджики, узбеки. Если вам нужно прорыть глубокий арык, мы можем прислать машину, и она вам выроет арык какой угодно длины в самой твердой сухой земле.
 – Мы были бы рады принять у себя шурави, – ответил мулла, прижимая к сердцу ладонь. – В кишлаке есть больные люди. Мы хотим показать их врачу. Мы скажем, где нужно прорыть арык.
 В деревьях, среди гончарных строений, металлически ахнуло. Поднялся медленный, из дыма и желтой копоти, столб, в котором образовалась голова в чалме и разведенные, поднятые вверх рукава, словно там, где взорвалась мина, встал высокий, из праха и гари, старик. Но эти, живые, не оглянулись на взрыв. Продолжали говорить с Коногоновым.
 – Я видел сегодня поля пшеницы, виноградники, сады, – сказал Коногонов. – Хлеба будет много, много будет плодов. Но мне показалось, мало людей на полях. Почему медлят с уборкой?
 – Война, – ответил мулла, поднимая руки, повторяя движение того, из дыма созданного старика. – Одни ушли в горы, и их хлеб на корню осыпается. Другие убиты, и их вдовы ищут работников, кто бы мог убрать их хлеб. Третьи сидят по домам и смотрят, как над их полями летают пули. Война!
 – Почему же люди кишлака не могут защитить свои поля от душманов? – допытывался Коногонов. – Почему молодые мужчины не возьмут винтовки и не защитят урожай от душманов? Я вижу, среди вас почти одни старики. Где молодые мужчины? Почему они не прогонят душманов?
 Что-то дрогнуло в темном лице муллы среди глубоких морщин и рытвин. Он закрыл глаза, как недавно, в другом кишлаке, их закрывал Амир Саид. Погрузился в чтение неведомой Коногонову книги. Другие старцы, стоящие за спиной муллы, стали расходиться, усаживаться, обращаясь лицом к кишлаку. Скоро все вместе с муллой сидели, недвижные, в тяжелых, по-стариковски неопрятных чалмах. Смотрели, как мечутся над дувалами кремниевые искры стрельбы, взлетает красная ракета и сыплется, зло колотится в стены, в ворота, в дома трескучая перестрелка.
 Коногонов, оставшись один с замполитом, растерянно спрашивал:
 – Почему они ушли? Что-нибудь не так их спросил?
 – Вы спросили их про душманов. Про молодых мужчин кишлака. Но ведь молодые мужчины кишлака и есть душманы. А эти старцы – отцы душманов.
 Коногонов стоял, пораженный. Белогривые кивавшие ему старики, с которыми говорил о враче, о фильме, были отцами тех, кто отбивался сейчас в кишлаке. Убивал, умирал, бежал с винтовкой, вскидывая ноги, перескакивая виноградные лозы, спотыкался, настигнутый очередью. Батальоны, стиснув кольцо, добивали банду. И отцы басмачей в мусульманском своем стоицизме пожимали ему руки, слушая грохот стрельбы, посвист пуль, летящих в их сыновей.
 – Я не знал!.. Я должен знать!.. – Он медленно шел по колючим шуршащим травам, обредая сидящих женщин, похожих на птичью, опустившуюся в степь стаю. Там сидели жены душманов, матери и невесты душманов.
 Они возвращались к командному пункту, где стоял броневик и сержант Кандыбай пил чай, поднесенный ему афганцами.
 – А где мой друг Мухаммад? – спросил Коногонов.
 – Мухаммад убит на прошлой неделе при атаке в кишлаке. Наш взвод был встречен сильным огнем из мечети, залег. Мухаммад поднял взвод в атаку. Солдаты взяли мечеть, а Мухаммаду пуля попала вот сюда! – Замполит показал на лоб, и Коногонову почудилось, что под острым смуглым пальцем на мгновение раскрылась красная рана. Лицо Мухаммада, молодое, смеющееся, когда сидели в палатке и он доставал из кармана фотографии Газни, снимки жены и детей, – это лицо сверкнуло и кануло. Исчезло в степи, где сыпались искры стрельбы.
 Нет, не древний недвижный уклад, незыблемый, как строка из писания, царил в кишлаках. Здесь шла жестокая борьба. Великие страсти и беды бушевали среди желтых дувалов. И не завтра, не скоро он, Коногонов, снимет офицерскую форму, укроется в тиши кабинета, развернет свою диссертацию. Вспомнит кишлак, сидящих в кругу стариков и лицо Мухаммада, погибшего при штурме мечети.


* * *

 Оставалось миновать еще несколько кишлаков при дороге. А затем горы, похожие на лошадиные зубы, отодвинутся и на плоской равнине возникнет бетонная трасса. Скопление военных машин, мачты антенн, танки охранения в капонирах – командный наблюдательный пункт. Коногонов доложит командиру результаты поездки, пообедает в походной столовой, а потом, примостившись на какой-нибудь железной станине, раскроет заветную тетрадь, занесет в нее свои наблюдения и мысли.
 Они проезжали кишлак, длинный и плоский, похожий на огромное глиняное корыто. Кишлак был плотно населен, курился дымками, был окружен ухоженными полями пшеницы, сотканными в клетчатое шелковистое покрывало.
 Коногонов помнил этот кишлак. Был в нем весной на митинге по случаю открытия кооператива. Десяток крестьянских семей решили сложить воедино свои малые наделы, свои заботы, страхи, надежды. Сообща нанять трактор, вспахать поля. Сообща купить у государства семена, удобрения. А когда созреет хлеб, в складчину нанять комбайн, сжать пшеницу, по-братски разделить урожай.
 Коногонов помнил, как выступал председатель, немолодой худощавый дехканин с длинными, будто отвисшими от вечной работы руками. Как вдохновлял односельчан на начинание. Как зазывал в кооператив нерешительных, осторожно и молча внимавших его страстным речам. Тракторист воткнул в кабину трактора красный флажок. Заиграли дудки, забили барабаны и бубны. Трактор пошел на ниву, с которой крестьяне убрали межевые камни, сложили из них груду. И дети подпрыгивали на этих округлых, с насечками глыбах, веками разделявших людской род на отдельные робкие жизни, бессильные перед властелином-помещиком, перед засухой и бедой. Коногонов видел в этом маленьком празднике торжество совершаемых в стране перемен, вопреки всем пулям и крови.
 Теперь ему захотелось взглянуть на то поле, на взращенный урожай. После всех тревог, потрясений пережить то весеннее, созвучное с праздником чувство.
 Они свернули, не заезжая в кишлак, обогнули кладбище, развалины то ли башни, то ли мечети и увидели кооперативное поле. Оно начиналось сразу за низкой глинобитной стеной, было большим и просторным, отличалось размерами от мелких, замурованных в глиняные ограды наделов. И пшеница на нем белела густо, плотно, отливала на безветрии стеклянными разводами. У края поля, красный, многобокий, стоял комбайн.
 Кандыбай присвистнул, вскрикнул, радостно дернулся на сиденье, узнав в машине знакомую «Ниву». Комбайн стоял неподвижно, а в поле вручную работали люди. Блестели серпами, жали хлеб. Размахивали пучками колосьев, вязали снопы. Пестрая, серо-голубая цепочка жнецов волновалась у дальней кромки хлебов, валила белую стену, ставила на стерне островерхие, сложенные из снопов шатры.
 – Что же они комбайн-то не пустят? – Кандыбай поставил броневик рядом с комбайном у глинобитной, обглоданной стенки, где высилась груда межевых камней. Всматривался своими узкими глазами в близкий сверкающий хлеб, в красный короб комбайна. Броневик, серо-зеленый, граненый, с литой пулеметной башней, был хищный, стремительный, готовый мчаться, прижимать к земле, сжигая и дырявя пространство, – был оружием. Алый комбайн был крутобокий, пернатый, из крыльев, хвостов, черпаков. Готов был медленно, плавно кружить среди пшеничного поля, наполняясь зерном, оттолкнуться, и крутя мотовилом, взмыть над полем, дыша широкими, гудящими от ветра боками. Он был крестьянским орудием, нес в себе прообраз древней косы, цепа, грабель. Две машины стояли бок о бок, словно друг к другу присматривались.
 – Что же они вручную работают, «Ниву» не пустят? – повторил Кандыбай, глядя на первобытную работу жнецов и недвижный, мерцавший кабиной комбайн.
 – Может, испортился? – ответил Коногонов, осматривая межевые камни, уже оплетенные цепкими вьюнами и травами. Со временем, думал он, травы покроют камни дерном, спрячут от солнца. И люди забудут, что в этом зеленом, на краю пшеницы, холме лежат межевые знаки. Знаки недородов, нужды, страстных молений о хлебе.
 – А испортился, надо чинить! – недовольно говорил Кандыбай, отирая руки ветошью, словно собирался коснуться красных глянцевитых боков машины, пересесть из военного люка в прозрачный кристалл кабины. Коногонов почувствовал его молодую тоску, нетерпение, желание поскорее вернуться домой, к родной земле и работе. Сержант, водитель военной машины, был хлебороб, комбайнер.
 – У нас в Аркалыке только-только хлеба созревают, – говорил Кандыбай. – Отец, наверное, выходит на гору смотреть, где зеленое, где желтое, а где белое. Где побелеет хлеб, туда бригадир пускает. Все идут нарядные, веселые, в чистых рубахах! Женщины их провожают, пионеры. Сначала я провожал, а потом, в последний год, меня провожали! Садимся в комбайны, как летчики. Запустил, закрутил – и лети! Первую неделю легко идет. Я отцу помогаю, за штурвал сажусь, из шнека хлеб в грузовик пускаю. Вижу, отцу хорошо! Доволен, сильный, здоровый! Поглядывает, кто больше его намолачивает, кто меньше. Вперед себя никого не хочет пускать!
 Кандыбай улыбался, гордился своим отцом, гордился собой, своей далекой хлебной стороной. Приглашал и Коногонова вместе с ним погордиться. Коногонов его понимал. Любил Кандыбая в его зеленой залатанной форме боевого водителя, размечтавшегося о хлебе.
 – Но веселья на первую неделю хватает! Потом – не улыбнешься. Хлеба разом все поспеют. Встаем до солнца, чуть посветлеет, а ложимся – звезды на небе! Отец похудеет, лицо черное, пыль на зубах. Живот у него болит. Есть ничего не может. Я ему воды холодной подам, выпьет – опять молотит. Я его сменю ненадолго. «Отдохни, отдохни!» Он ляжет на копну лицом вверх, дышит хрипло. Я вокруг него по полю езжу. Жаль его. А он вдруг вскочит, меня отодвинет, сам сядет. И жнет, и молотит, ничего, кроме хлеба, не видит!
 Кандыбай сжал мускулы, словно желал прийти отцу на подмогу. Влить свои силы в утомленное тело отца. Сесть с ним рядом в кабину, прижаться плечом, глядя вместе с отцом в низкие, над степью летящие тучи, сыплющие дожди и первые сырые снега, под которыми мчатся на юг табуны тонконогих сайгаков и нивы тяжелеют, набухают, готовятся к зимним буранам.
 – А потом так бывает, что последний хлеб убираем по морозу. Валок промерз, в него, прямо в лед, пшеница запаяна. Грузовик впереди идет, колесами давит валок, а мы на комбайне следом. Отец черный, худущий, зубы сожмет, сквозь них свистит. Мне страшно. Думаю: сейчас умрет! «Дай, – говорю, – я поработаю! Ты отдохни!» А он: «Успеешь, еще поработаешь! Еще, как я, поработаешь! На меня смотри – вот так поработаешь!» И идет, и идет, до последнего хлеб собирает! Вот какие хлеба в Казахстане! Здесь хлеба легкие. Здесь их бери, песни пой. Только не пойму, почему они комбайн не пускают, серпами машут! – удивлялся и возмущался он.
 К ним краем поля шел человек. Приближался, развевая полы одежд, вглядывался, прижимая ладонь к бровям. Подошел, поклонился. Отвечая на приветствие, всматриваясь в потное, заросшее щетиной лицо, Коногонов узнал председателя кооператива, того, что весной выступал на митинге. Теперь он стоял на краю своего осеннего поля. В пыльном седом башмаке застрял у него колосок. Переступая на месте, он шевелил этим усатым на белой соломине колоском.
 – Вы не помните меня? – спросил Коногонов, пожимая темную каменную руку председателя в крестьянских мозолях и ссадинах. – Я был у вас весной на митинге. Слышал вашу речь. Слышал, как вы звали людей в кооператив. Как вы просили у этого поля хорошего урожая. Вижу, поле услышало ваши просьбы. Хлеб уродился!
 – Да, слава аллаху, воды было вдоволь и мы много работали. Хлеб уродился. Мы работали так, как не работали наши отцы и деды. Радовались, что наш урожай будет больше, чем на полях у соседей. Люди увидят, что трактор пашет лучше волов, а удобрения на месте одного колоса поднимают два. Если сложить десять малых полей в одно большое, то хлеба будет в двадцать раз больше!.. Я вас помню. Вы подарили моему младшему сыну банку сладкого молока. Мы ели ваше сладкое молоко и жалели, что не успели подарить вам сладкий сухой урюк, – председатель отвечал Коногонову, топтался на месте. Шевелил на башмаке колоском, и Коногонов чувствовал тревогу в словах председателя.
 – Почему вы косите серпами, а комбайн стоит без дела? – спросил он. – Ваше поле большое, есть где развернуться комбайну. Может, вы считаете, что он уберет хлеб не так чисто, как крестьянские руки?
 – Нет, мы не думаем так, – покачал головой председатель. – Мы хотели пустить комбайн, но нам помешали. Злые люди пришли в кишлак и нам помешали. Они приставили мне нож вот сюда, – он вытянул свою худую зобатую шею и ткнул пальцем в горло. – И сказали: «Ты больше не председатель кооператива. Вы снимете свой урожай и половину отдадите нам, чтоб вам больше неповадно было грешить против аллаха! А потом разберете свои межевые камни и положите их на место, куда положили их, с благословения аллаха, ваши деды. И не вам, недостойным, разрушать то, что построил аллах!» Потом они пошли в дом комбайнера и, избивего, сказали, что, если он сядет на машину, они повесят на этой машине его самого, его жену и детей. Потом они пришли к комбайну и вылили из него все горючее. Сказали, что скоро снова придут в кишлак и проверят, все ли мы поняли из их слов. Комбайнер испугался, забрал жену и детей и уехал в Герат. А мы убираем поле, считаем снопы и думаем: сколько останется нам, если половину у нас отберут? Дотянем ли до весны или кому-нибудь, у кого много детей и ртов, придется бросать кишлак и идти на заработки в Иран?
 Председатель растерянно смотрел на большое поле, сулившее надежды и радости, принесшее беду и несчастье.
 – Что он говорит? – спросил Кандыбай, чутко слушая рассказ председателя, угадывая его горький смысл. – Что тут у них стряслось?
 Коногонов перевел рассказ председателя.
 – Пусть винтовки возьмут! Пусть позовут военных! Зачем «духам» хлеб отдавать? – Кандыбай подхватил автомат, спрыгнул на землю. Подошел к комбайну и цепко, ловко ощупал его сверху донизу. Заглянул под днище, обошел с хвоста. – Машина в порядке! Только бак пустой. Спустили, гады, в землю горючее и пробку тут же бросили… Товарищ лейтенант! – загораясь, становясь как бы тоньше и выше, сказал Кандыбай. – А что, если мы комбайн запустим! Нам своего топлива хватит! Откачаем в комбайн горючее, и я запущу! Здесь дел-то – раз-два!
 Коногонов, увлекаясь этой мыслью, разделяя молодое нетерпение сержанта, перевел председателю:
 – Мой водитель умеет водить и комбайн. Он просит позволения сесть в кабину и скосить ваше поле.
 Председатель молчал. Потом его черные, запавшие, тревожно мигающие глаза вдруг зажглись сухим блеском, как тогда, на митинге, когда на груди у председателя краснел бант, и он прикреплял к трактору красный флажок, и трактор был накрыт ковром, как попоной.
 – Пусть косит! – сказал председатель. – Пусть люди увидят, как работает комбайн! Пусть видят – кооператив не умер!
 Кандыбай извлек из броневика шланг и мятое ведро. Вдвоем с председателем открыли у броневика бак, затолкали шланг. Кандыбай, оскалив зубы, схватил шланг ртом, засосал топливо. Окунул прозрачно-желтую, остро пахнущую струю в ведро. Когда оно наполнилось, знаками повел за собой расторопного, суетящегося афганца, и они перелили горючее в комбайн. Еще и еще раз.
 – А теперь, товарищ лейтенант, смотрите, что мы умеем!
 Кандыбай угнездился в кабине. Улыбнулся, подмигнул афганцу. Запустил двигатель. Опробовал рычаги управления, заставив вращаться в комбайне шкивы и колеса. Наполнил железную полую машину гулом и рокотом. Опустил ниже жатку с режущей молнией ножей, с крутящимся, хлопающим воздухом мотовилом. И тронул комбайн вперед.
 Алая махина надвинулась на белую стену пшеницы. Коснулась ее. По пшенице побежала, как по воде, волна. И комбайн, утопая в колосьях, вошел в них, выстригая поле, неся перед собой яркий мелькающий вихрь, оставляя сзади колючую рябую стерню.
 Люди, опустив серпы, перестали работать. Смотрели на красную грохающую машину, идущую вдоль их поля. Председатель, подпрыгивая, взмахивая руками, стараясь повторить движения мотовила, шкивов, крутящего штурвал комбайнера, бежал по стерне, оглядываясь на Коногонова. Звал за собой, не в поле, а куда-то вверх, ввысь, куда намеревался взлететь вслед за алой огромной птицей.
 Комбайн приподнял в хвосте решетку и вывалил спрессованный куб соломы. Золотая, напоминающая слиток копна лучилась, испускала сияние. Коногонов, откинув на спину автомат, ликуя, подошел к копне, к председателю, волочившему на своем башмаке колосок, вздымавшему руки вверх, благодаря то ли небо, то ли сидящего в высокой кабине сержанта.
 Комбайн развернулся и пошел обратно. Кандыбай помахал Коногонову. Проежая мимо, обдавая его теплым духом спелых выбитых зерен, грохотом бушующего железа, снова открыл хвостовые ворота, вывалил рядом с первой вторую золоченую башню. И зрелище этой яркой живой копны наполнило Коногонова ликующим чувством.
 Здесь, в афганском селении, на истерзанных войною полях, он творил свое негрозное дело. Не стрелял, не губил хлеба, а косил, собирал.
 Коногонов вдруг подумал о друге. О сверстнике, с кем дружили в университете. Вечно спорили, превратив свой союз в непрерывную незлобивую распрю. Искали друг друга, чтобы спорить, схлестнуть свои интеллекты, осыпать друг друга упреками, почти рассориться и снова торопиться друг к другу. Часами по телефону обсуждали проблемы истории. Друг изучал древний Псков, тонкую, светлую культуру на северо-западе Руси, уходившую корнями в языческие толщи угро-финнов и кривичей, осевших на озерах и реках. Ездил копать древние жальники, извлекая из погребений бронзовые ожерелья, височные кольца и гривны и хрупкие безымянные кости витязей, рыбаков, земледельцев. Друг упрекал Коногонова в том, что тот отказался от познания отечества, углубился в ислам, питал своим духом чужое дерево, в то время как здесь, в родной истории, был непочатый простор для талантов, смелых открытий, бескорыстного, одного на всю жизнь служения. Друг не хотел принимать его, Коногонова, доводов, что судьба России давно слилась с судьбою народов Востока, и мощный, один из главных векторов русской истории глядит на Восток. В сегодняшней многоликой державе соединилось множество разных народов, в том числе и восточных, питая общее древо, взращенное среди трех океанов.
 Вот если бы друг оказался сейчас с ним рядом! Увидел его посреди афганского поля, по которому ходит красный советский комбайн и казах из целинной степи убирает пуштунский хлеб. «Ну какой еще аргумент тебе нужен!»
 Он приближался к копне, видя, как председатель, опередив его, торопится навстречу комбайну, сделавшему новый разворот, проглотившему добрую половину поля, разделив пшеницу на ворохи огненно-белой соломы и на невидимое в бункере зерно. Он был погружен в полемику с другом. Обдумывал, как запишет новые, родившиеся на пшеничном поле доводы, в свою сокровенную тетрадь. И люди, что перебегали по другую сторону низкой глинобитной стены, были похожи на других, стоящих у края нивы с серпами. Те же голубоватые и желтоватые перевязи, те же пузырящиеся просторные штаны, тот же поблескивающий в руках металл. И только когда ахнул тугим дымом гранатомет и шипящая, рассыпающая искры струя с огненной головой промчалась мимо него, вонзилась в броневик, лопнула внутри и машина, содрогнувшись, брызнула пламенем, только тогда он понял, что люди за стеной держат в руках оружие и это оружие бьет по нему, Коногонову, пуская вокруг молниеносные свисты.
 Он растерялся, остолбенел, забывая упасть. Видел огромными от ужаса глазами всю окрестность разом.
 Узко висела, не успев расшириться, дымная трасса, соединившая гранатометчика в серой чалме с горящим броневиком. Комбайн продолжал молотить, и в стеклянной кабине двигался Кандыбай. Председатель бежал, расставив руки, огибая копну. Но Коногонов, в прозрении испуга, понимал, что случилось то, поджидавшее его поминутно, о чем говорили ему постоянно, что до времени его обходило, доставалось другим.
 Он увидел, как запнулся, упал председатель. Тонкие красноватые иглы, пощупав его, лежащего, поколов вокруг него поле, поднялись выше, полетели туда, где бежали врассыпную крестьяне, хоронясь в арыке, исчезая в пшенице. Председатель лежал неподвижно, голубея одеждой, и Коногонов вдруг подумал, что в его башмаке все так же торчит колосок.
 Выстрелы и трассы сместились, били теперь по комбайну. Коногонов почти телесно ощущал пулевые попадания в краснотелую машину, прострелы в жесть и в стекло. И там, в кабине, в расколотом стеклянном кристалле, они попадали в живое тело, в Кандыбая. Комбайн встал, мотовило продолжало крутиться, молотя пустой воздух. А в кабине метался, ударялся о стеклянные грани сержант. Оседал, пропадал. И эти два почти одновременных попадания – в председателя и Кандыбая, зрелище двух пораженных машин – броневика и комбайна, заставило его очнуться. Паралич, словно больное, сотрясшее его электричество, прокатился сквозь тело, судорогой ушел в землю. Он был теперь один среди открытого поля. В руках у него был автомат. Он был офицер, принимающий бой в одиночку.
 Он резко упал на землю. Выставив автомат, полоснул по вершине стены, видя, как задымилась пробитая глина и стрелки спрятали свои головы. Упруго вскочил, заостряясь в беге, увиливая от пуль, метнулся с открытого места к копне, врезаясь в нее, накалываясь на остья соломы. Запах свежевымолоченного зерна, спасительный запах и цвет, становились для него цветом и запахом боя.
 Из-за стены стреляли в копну. Он чувствовал, как свинец уходит в солому, застревает в ней, остановленный сплетеньем бесчисленных хрупких стеблей, спасавших ему, Коногонову, жизнь.
 Он выглянул, просматривая стену сквозь прорезь своего автомата, помещая ее на матерчатый ком чалмы, спуская крючок. И там, на другом конце простучавшей, умчавшейся очереди раздался крик, поднялся в рост человек и рухнул на стену, свесив вниз руки и голову, переломленный надвое смертью. Другие двое, пригибаясь, пузырясь шароварами, побежали, не стреляя. Коногонов послал им вслед две короткие нервные очереди и не попал.
 Было тихо. Никто не стрелял. Он лежал за копной, ожидая повторения атаки. Но атаки не было. На краю пшеничного поля, у груды межевых камней, горел и дымил броневик. На другом конце поля все так же тарахтел, крутил мотовилом застывший комбайн. И фигура сержанта, недвижная, чуть темнела в кабине. На стерне, вытянув голые руки, лежал председатель. Как бы кинувшись навстречу ему, протянув для пожатия руки, висел на стене убитый басмач. И он, Коногонов, живой, лежал у копны между двух убитых, и синее осеннее небо без облачка сияло над ним. И вид этой ясной восточной лазури на мгновение потряс его. Словно чье-то всевидящее и вездесущее око наблюдало за ним, здесь лежащим, не убитым – убившим. Но это потрясение тут же прошло, как недавний паралич, спустилось судорогой в землю.
 Он поднялся из-за копны. Тут же присел, ожидая выстрела. Но выстрел не прозвучал. Белело наполовину сжатое поле. Зеленел в отдалении кишлак. И никто не стрелял.
 Он держал автомат, готовый к бою. Упруго, на носках, шел по земле, слыша, как хрустит стерня. Подошел к председателю. Увидел, что щека его прижата к земле, глаза выпучены, а в горле, в кадыке, там, куда он недавно показывал пальцем, чернеет дыра. Председатель был мертв. Коногонов, не трогая его, двинулся дальше.
 Комбайн смотрел на него своим прожектором, шлепал мотовилом, стучал, что-то говорил, шевелил без устали деревянными лопочущими губами. Коногонов влез по трапу в кабину и увидел, что бункер пробит. Из него тонко, с перерывами льется зерно, будто в бункере билось невидимое сердце, пульсировало, выталкивало струйку пшеницы.
 Он открыл дверь кабины и увидел лицо Кандыбая, живое, моргающее. Сержант кивал головой, отталкивал от себя боль, смерть. Его рубаха чернела на животе мокрым пятном. Он дышал и стонал:
 – Умираю… Я умираю…
 Этот стон, бледное, несчастное лицо отозвалось в Коногонове жаркой торопливой энергией.
 – Не умрешь, сержант! А я тебе говорю, не умрешь!
 Он расстегнул и откинул его ремень. Задрал хлюпающую рубаху. Увидел кровавый живот с пулевым отверстием. Растерялся, не зная, что делать, пачкаясь кровью. Выхватил из кармана платочек жены с красной вишенкой, наложил на рану. Но платочек был мал, пропитался кровью, вишенки не стало видно. Он бросил платок на железный пол кабины. Скинул с себя рубаху и стал драть ее на жесткие зеленые ленты, приговаривая:
 – Не умрешь, сержант, не умрешь!
 Неумело, кое-как, причиняя сержанту боль, перевязал ему рану. Схватив под мышки, стянул с сиденья, опустил рядом в тесное, между стенкой и штурвалом, пространство.
 – Не умрешь, Кандыбай, не умрешь!
 Хлеб из бункера продолжал сочиться. И почти бессознательно он поднял с пола платочек, перепачканный кровью, и сунул в пулевое отверстие бункера, затыкая свищ, прекращая истечение хлеба.
 – Не умрешь, сержант, не умрешь!..
 Он занял сиденье, оглядывая штурвал, педали и кнопки, не зная, как к ним подступиться. Дома он очень плохо водил машину, не имел водительских прав, не любил механизмы. Теперь он смотрел на штурвал, не умея пустить комбайн.
 – Там… – простонал Кандыбай. – Там, слева сцепление…
 Не памятью, не умением, а наитием Коногонов пустил комбайн. Толчками, рывками ворочал в разные стороны его огромное неуклюжее тулово, глядя сквозь расколотое стекло на стерню, на крутящееся впереди мотовило.
 Подкатил к лежащему на земле председателю. Остановил комбайн и слез. С трудом, надрываясь, поднял мертвое тело, заволок на жатку у самого крутящегося мотовила. И снова залез в кабину.
 В стороне догорал броневик. Зеленел кишлак Сабзикер, куда убежали крестьяне, укрылись стрелявшие басмачи. Сержант, потеряв сознание, что-то бормотал в забытьи. Торчал из пробитого бункера шелковый платочек жены. И поле, скошенное наполовину, светилось белой пшеницей. Коногонов, голый по пояс, перепачканный землей и кровью, жал на рычаги и педали.
 Автомат лежал у сиденья, готовый стрелять. В лицо сквозь пробитую лучистую скважину дул сквознячок. Коногонов вел по дороге громыхавший, дрожащий комбайн и повторял:
 – Не умрет!.. Никто не умрет!..
 Смотрел, как клубится дорога. В бурунах пыли, крутя гусеницами, навстречу двигались танки.




 Глава шестая


 Звякал металл. Солдаты ветошью сбивали с брони пыль. Толкали банники в пушки. Заправщики с урчанием качали в баки горючее. Чумазые, серые от пыли мотострелки, обнаженные по пояс, ополаскивались из ведер. Кричали, хохотали. Опрокидывали на голые плечи и спины брызгающие шумные ворохи, пахло горючим, сталью, потными, разгоряченными телами.
 Веретенов шел среди машин, разыскивая в их тесных рядах башню с номером 31. Огибал выброшенные на землю тюфяки, сиденья, боекомплекты, полуголых солдат, вытрясающих пыль из гимнастерок и ботинок.
 – Товарищ художник! – его догнал офицер, остановил, смущаясь, не зная, как правильно к нему обратиться. – Подполковник Корнеев просил вас к себе на ужин!
 – А как он узнал, что я здесь? – удивился Веретенов. – Ведь я никому не докладывал!
 – Видели, как вы к нам идете.
 – Ну, Кадацкий, ну, Андрей Поликарпович! Нигде от него не укроешься!..
 Они ужинали с Корнеевым в тесном фургоне, куда сквозь окошечко в стене повар в белом халате подавал тарелки с супом, картошку с мясом, все обильное, походное, сваренное неженскими руками. Лицо у командира было утомленным, красным от солнца. Бело-рыжие брови казались седыми на обгорелом лице.
 – Мне приказали взять вас с собой, – сказал Корнеев. – Сядете в мой штабной транспортер. Войдем в Герат. Роты уйдут в Деванчу, а мы войдем в крепость и в ней развернем командный пункт. Я и полковник Салех. На башне. Два пункта, мы и афганцы.
 – Я знаю крепость, был в ней вчера. – Веретенов вспомнил прокаленные камни цитадели, где разговаривал с археологом, голубоватые черепки на земле, круглую зубчатую башню, на которую хотелось подняться. – Для меня это просто удача! Оттуда я увижу весь город. Смогу поставить этюдник.
 – Конечно, сможете. Оттуда весь Герат виден.
 – Заранее вам признателен. И заранее прошу извинения, что доставляю вам хлопоты.
 Они пили чай, переслащенный, переваренный до черноты. Командир рассеянно мешал и мешал несуществующий, давно растворенный сахар:
 – Я знаю, ваш сын служит в роте Молчанова. Я думал об этом. Я вас как отца понимаю. Вы будете с башни смотреть, как воюет сын. Это не каждому отцу выпадает. Я вас понимаю.
 – Спасибо, – сказал Веретенов. – Спасибо за добрые слова. Я только хотел вас спросить: то, что завтра ему предстоит, это очень опасно?
 – Завтра все сами увидите. В городе две или три тысячи душманов. Они хорошо вооружены. У них есть пулеметы. Есть пушки. Есть зенитные ракеты. Они наверняка заминировали все подступы к Деванче, все ближние улицы. Наверняка расставили снайперов. Два афганских полка пойдут их теснить от окраин. Станут выбивать из убежищ. Возможно, мятежники атакуют центр города. Пойдут на нас. Мы им ответим огнем. Это будет самая сложная и опасная часть операции. Вот все, что я могу вам сказать.
 – Спасибо. Я понял, – Веретенов смотрел на усталое, немолодое лицо подполковника. В его руках находилась сыновняя жизнь. Он пошлет завтра сына под пули. И Веретенов не может сказать: «Не посылай!..» Не может выпросить, вымолить сына. Может только подняться на старую башню и смотреть, как воюет сын. И быть может, смотреть, как он гибнет. Смотреть и делать рисунок.
 И снова Веретенов подумал: в кажущемся однообразии лиц, сведенных в роты и взводы, нацеленных на единое дело, требующее для своего выполнения именно этого единообразия, в кажущемся усеченном единстве продолжает существовать неповторимое многообразие мук и привязанностей, надежд и верований, связанных с отдельной человеческой жизнью, пересекающей другую жизнь не просто на командном пункте, не в перекрестье прицела, а в загадочном человеческом сердце. И, подумав об этом, сказал:
 – Я увидел вас впервые два дня назад, в библиотеке. Вы говорили с тихой и милой женщиной, с библиотекаршей…
 – Ее зовут Татьяна Владимировна, – сказал подполковник. – Она, вы, наверное, догадываетесь, очень дорогой для меня человек. Я ведь вдовец. Два года назад жена умерла. Осталось двое детей. Взрослые, сын и дочь. Мы очень хорошо с женой жили. Я горевал. Думал, личная жизнь для меня кончена. Дети большие. Остается только служба. Я и служил. Получил сюда назначение, обрадовался: служба тяжелей, работы больше. Это мне и нужно. А вышло так, что встретил здесь Татьяну Владимировну. И полюбил. Война необъявленная, любовь необъявленная. Я говорю ей: «Давай поженимся!» А она боится. Тоже жизнь за спиной немалая. Свои боли, свои страхи. Я уж в который раз прихожу к ней все с тем же. А она отказывает. «Не теперь, – говорит, – не теперь!» – «А когда же?» – «А вот вернешься, тогда и скажу!» Я удивляюсь: а вдруг не вернусь? Если в она согласилась, если в сказала «да», мне бы ведь легче было завтра на башне стоять. Уверенней… Добрая, чуткая, умная, а этого понять не может!
 Он замолчал, а Веретенов подумал: Корнеев, та женщина, сын Петя, два близнеца, раненный миной водитель и он сам, Веретенов, связаны незримой, бегущей от одного к другому волной. И эта волна роднит их всех, связывает в неразделимое целое, с единой на всех задачей, с единой на всех бедой.
 – Я сейчас займусь с командирами рот, – сказал подполковник. – Спать приходите в санитарный фургон. Утром я вас подниму, посажу в штабной транспортер.
 Они расстались, едва знакомые, но знающие друг о друге нечто глубокое, перенося это знание в завтрашний день, на башню Гератской крепости.


* * *

 Он вышел из фургона. Было темно. Та ясная синяя тьма, в которой много исчезнувшего недавно света, и первые звезды одиноко и влажно мерцают, и в этих первых мгновениях ночи в немолодой остывшей душе воскреснет не юность, а воспоминание о юности, не счастье, а воспоминание о счастье, не чудо, а его слабый угасающий след.
 Кругом на земле светились огоньки, как лампады. В маленьких лунках стояли банки с соляркой, копотно и чадно горели. Над ними склонились солдаты. Ставили котелки, алюминиевые кружки, плоские жестянки. Варили, жарили. Тени и свет бежали по лицам, по земле, по броне. То вспыхнет близкий к огню, расширенный глаз, то сверкнет гусеница, то зашипит, загорится, прольется в пыль брызгающее пламя солярки.
 Он отыскал боевую машину с номером 31. У кормы в тесном кругу солдат вокруг костерка сразу увидел сына. Как и все, он смотрел на плоскую крышку, в которой шипело масло. Худой тонкорукий солдат кидал в это масло лепешки, в бурлящую трескучую гущу.
 – Петька!.. Веретенов!.. Отец твой!.. Да вы садитесь, садитесь к нам! – Рыжый здоровяк, еще более красный от пламени, вскочил, открывая место. Кинул на землю бушлат, приглашая Веретенова. Солдаты обратили к нему свои молодые, живые, исполненные любопытства и радушия лица. Раздвигались, принимали к себе. И он, смущаясь и радуясь, опустился на бушлат, отложив в темноту за спину карандаши и альбом.
 – Поужинайте с нами, закусите! – стряпающий солдат насадил на вилку испеченную, истекавшую маслом лепешку, вытащил ее из жира, положил на стопку уже готовых. Кинул в пузыри сырое плоское тесто.
 – Да я уже поужинал. – Веретенов вдыхал вкусный жареный дух.
 – У нас слаще, почти домашнее!
 – Где же ты печь научился? – Веретенов мельком взглянул на сына. Тот молчал, не смотрел на отца, но чувствовалось: не тяготится его появлением. Просто не выдает свою радость.
 – Да у матери! Она печь любит. Печет, а я прихожу и смотрю. Нравится мне. Вот и пригодилось!
 – Да у него и фамилия – Лепешкин! – засмеялся рыжий здоровяк, положив свою тяжелую руку на плечо тонкорукого.
 Все посмеивались, нетерпеливо поглядывали на Лепешкина, на его вкусную стряпню. Ждали, когда нарастет горка печеного теста.
 – А ты откуда родом? Чем занимался? – спросил Веретенов рыжеволосого, уже прицеливаясь к очагу, состроенному из мятой банки, к мелькающим теням на броне, к озаренным солдатским лицам. Был готов рисовать ночной солдатский бивак.
 – Я-то? Я с Витебской области. А взяли сюда из Москвы. Я по лимиту в Москве работал. В метро. Я мозаичник-облицовщик. Полы в метро выкладывал, на стене делал узор. Мозаику из яшмы и лабрадора. Из яшмы клал зеленое дерево, а из лабрадора должен был розовых птиц вьжладывать. Дерево выложил, а птиц не успел… В армию призвали. Я свое дерево на стене найду, полюбуюсь. Я в Москве хочу жить. Думаю, пропишут меня?
 Веретенов легчайшим ударом зрачков оторвал его от этой степи, перенес через долы и реки. Опустил в Москве, на подземную многошумную платформу. Дал насладиться толпой, сверкающим вихрем состава и, когда унеслись голубые вагоны, погас в туннеле улетающий красный огонь, бережно вернул в эту степь, к боевой машине пехоты, к налитой в лунку солярке.
 – А ты откуда? Что до армии делал? – Веретенов спрашивал кулинара, а сам уже рисовал. Уже водил карандашом по бумаге, высекал из нее искрящиеся тонкие линии. Бумага чуть слышно звенела, выгибалась, тяжелела. На ней, плоской и пустой, возникали губы, глаза. Она обретала объем. Объем этой ночи, степи, в которой светились молодые свежие лица. И лицо его сына. Лица его сыновей… – Ты-то чем занимался?
 – А я сапожник. Из-под Горького. Обувь делаю. Туфли, босоножки, ботинки. По индивидуальному заказу! Ко мне все в поселке идут. Я фасон сам выдумываю. Всем нравится. Иду по улице, а передо мной босоножки мои цокают! На танцплощадку приду – и там мои туфельки танцуют! Я на снегу следы от моих сапожек всегда узнаю. Набоечку я одну придумал с узором. Вот и узнаю на снегу!
 Веретенов и его перенес в заснеженный городок, где сосульки, сугробы, ломкая корочка льда. Хрустят по голубому снежку красные тугие сапожки. Обернулось в улыбке девичье лицо. И такая благодать, такой на березе иней, что галка взлетела – и долго сыплется с ветки прохладная белая занавесь.
 – А вы, близнецы? – Он рисовал их крепкие круглые головы, выпуклые совиные глаза. – Вы какого роду и звания?
 – Мы из-под Гомеля, скотники, – ответил один.
 – Скотники мы, – заверил второй.
 – За скотиною ходим. – Первый и, видимо, главный, родившийся минутою раньше, задавал в разговорах тон. – На ферме с батей работаем.
 – С батей на ферме…
 Веретенов переносил их через долы и веси в белорусское лесное село, где мычали на ферме коровы, окутывались дыханием и паром. Вдоль рогов и загривков, вдоль слезных мерцающих глаз скотник в тулупе катил тележку с кормами, и два сына его, в одинаковых тулупах и шапках, махали вилами, сыпали сено в кормушки.
 – Угощенье готово! Теперь разбирай! – Лепешкин снял с огня кипящее масло, и пламя в банке опахнуло выше, светлей. Лепешкин раздавал жаркие пышки. Все брали, хрустели. Блестели зубы, зрачки. Шевелились губы.
 – И вы берите, вы что же! – Лепешкин угощал Веретенова.
 – Да я уже сыт, спасибо!.. Петя, ты мне отломи!..
 Сын разломил свой хлебец, протянул неловко отцу. Веретенов, продлив мгновение, разглядывал близкую руку сына, протянувшую ему хлеб точно так же, как днем воду. Принял сыновний дар. Ел с благодарностью подаренный сыном хлеб. Теплую ржаную лепешку, испеченную в афганской степи.
 Подходили солдаты от соседних машин. Усаживались, смотрели, как он рисовал. За наброском набросок. Он перевертывал в альбоме листы. Расспрашивал их, лукавил, хотел, чтобы они забыли о нем, забыли о его рисовании. И они забыли. Их разговоры текли помимо него. Они лишь пользовались его присутствием, чтобы что-то друг другу сказать, что-то вымолвить вслух.
 – Завтра в Герат войдем, будет жарко! Водителям будет жарко на минных ловушках. Хоть бы трал вперед пустили, на танке! А то опять подорвусь, я чую!
 – Мотострелкам не слаще. «Духи» снайперов небось насажали у каждой щели. Из-за дувала пальнул и скрылся. Ищи его там! Витьку-то прямо в лоб, под каску.
 – Выкуривать их из домов ох и трудно! Дом-то уходит в землю на три этажа. Наверху люди живут, дом как дом. Ниже скотину держат, вроде хлев. Еще ниже чуланы всякие, барахло, харч. Я как вошел – ба! Да это же дот, а не хата! Гляжу, а там женщина мертвая и рука оторвана!
 – А еще киризы, колодцы ихние. Ты говоришь: метро! Вот оно, их метро-то! Туннели по пять километров! В них хоть сто человек может спрятаться. В одном месте в землю уйдут, в другом, у тебя за спиной, выйдут. Раз «бээмпешка» шла. Обвалила кириз. Мы туда заглянули, а там чистая вода течет. Пришлось соляркой залить и поджечь.
 – А как они этой водой управляют! Вроде ручеек небольшой, а все поле обежал, напоил. Кажется, что вода сама в гору идет! Как же это они воду в гору пускают? А если «духи» водой завладеют, это хуже, чем мины! Только подъедешь, они ее во все арыки напустят, – я бы эти арыки все завалил, сровнял!
 – Хуже нет этих арыков, дувалов! Друг в дружку втекают, кружат. Один кончился, другой начинается. Кто-то рядом есть, а кто – не видать! Свой, чужой? Тут чутье надо! Закон кишлака! Боюсь я туда идти!
 – Мыв кишлаке в первом бою были. С ребятами в дом зашли. Хозяева воды дали. Мне интересно – как печь топят, как скотину доят. Не успел посмотреть. Как долбанут из базуки! В «бэтээре» дыра! Водителя Капустина – насмерть! Полковника в голову ранило!.. Ну мы этих хозяев, конечно, головой в горшки затолкали!
 – А я первый раз попал под обстрел – у меня во рту кисло стало. Говорят, от страха медь во рту проступает. Верно, медь! Не могу идти. А взводный говорит: «Не бойся!» И пошел, пошел, ничего! Даже весело!
 – Если перед выходом боишься, ну, если слабость воли и чувствуешь себя неуверенно, лучше к ротному подойди и скажи честно: «Так и так. Боюсь». Он тебя, ротный, поймет. В подразделении оставит. Ты свою смерть почувствовал. И обмани, не рискуй!
 – В четвертой-то роте – Микошин! Все в каптерке, в каптерке. Не берут на задание. Он уже просил, просил ротного: «Возьмите!» Ну, взяли, а его в первом бою и… убили! Я сам обмывал Микошина! Думал, и меня вот так же обмоют!
 – А мы в кишлак вошли, а там такой сад гранатовый! Огромный! И две скалы по бокам. И надо на скалы взойти, занять оборону. Я накануне из дома письмо получил, нехорошее. И у меня вроде предчувствия. Не хочу первым на гору идти. Пропустил вперед себя Брагинца. Он пошел и взорвался на мине! А я все думаю: ведь моя была мина, моя! Другому ее отдал!
 – А я везучий! Второй год машину вожу, три раза уже подрывался и хоть бы что! Катки отрывает, днище мнет, а ноги вот они, целы! Голова болит!
 – А я в первые дни приехал, нашел на земле патрон. Подобрал – ну, думаю, ценность! Нашел второй, опять подобрал. Редкость, добро! А потом перестал подбирать – столько здесь этого добра понасыпано!
 – Пуля просвистит, и ты радуешься, что услышал. Значит, мимо! Не твоя! Думаешь, пусть они больше свистят!
 – Тут, я скажу, ничего не страшно. Ни пули, ни мины. Страшно к ним в плен попасть. На кусочки порежут. Как поросенка.
 – Вон Морозов из второй роты у них побывал. Но выбрался. Повидал там, рассказывал. Пришел весь седой. Я его сам в бане мыл. Лью ему на голову, а она все белая да белая. А ведь ты, говорю, Морозов, седой!
 – Завтра «духи» пойдут на прорыв. Ох, жарко придется! Чувствую я, на нашу роту пойдут!
 Веретенов рисовал, откладывал ненадолго альбом, просто слушал. Просто смотрел на них, смотрел на худое, освещенное лицо сына. И ему казалось: время остановилось. Все эти годы, стремительно несущиеся, увлекавшие его из пространства в пространство, из заботы в заботу, из боли в боль, – это время остановилось, прекратило свой бег. Начало копиться в этой ночной степи, у какой-то незримой плотины. Стало наполнять эту степь, мерно вздыматься к звездам. Все, что с ним теперь совершалось, совершалось не в летящем, несущемся времени, а в остановившемся, застывшем между высокими разноцветными звездами и близкими огнями коптилок.
 Повсюду, вблизи и поодаль, краснели светильники. Солдаты окружали их, заслоняли, опять открывали. Сидели над ними, протягивали руки, приближали лица. Казалось, дышали на них, нашептывали, прикрывали ладонями. Будто волховали, хранили огонь. Множество маленьких жертвенников, запаленных в земле лампад испятнали степь. И над каждым велись разговоры! Одни и те же. О том же. Пользовались остановившимся временем. И он, Веретенов, пользовался. Был огнепоклонник, как все. Как сын, сидящий напротив, с неподвижными расширенными глазами, в которых дрожали две красные точки.
 – Звезды здесь совсем другие, не как у нас. Их вроде больше, и они по-другому рассыпаны. У нас они белые, как соль, а тут вон красненькая, вон зелененькая, вон синенькая, как стекляшечки!
 – А месяц здесь лодочкой. Плоско лежит. У нас – топориком, а у них – лодочкой!
 – Все тут другое. Дома, одежда, поля. Если в фотоаппарат был, я бы щелкал, снимал. Домой бы альбом привез. Своим показал. Удивились бы, где я побывал! Что мы к ним сунулись? Пусть сами себя поймут, разберутся!
 – С нами замполит беседу проводил, как тут себя вести. Святынь не осквернять. Кладбищ не трогать. Не заходить на женскую половину. У них девочка до двенадцати лет с открытым лицом ходит, а потом балахон надевает. А где не осквернять-то, когда из «бээмпэшки» по кишлаку лупишь!
 – Прапорщик говорит: если на кладбище палка с зеленым флагом, значит, кто-то убит и не отомщен. И ты смотри в оба, как бы тебе пулю не послали.
 – Когда им по-ихнему кланяешься, руку к сердцу прижимаешь, они довольны! А все одно тебе в спину пальнут!
 – Мы раз в ущелье на кочевников наткнулись. Бородатые, в шкурах ходят, калоши из автомобильных шин. Стадо овец – и тут же дите малое сидит, вышивает. Мы им «бээмпэшками» дров натаскали. Очень благодарны были!
 – Я бы изучил их обычаи, да все некогда! Изучаешь не обычаи, а тактику в кишлаках. Как в киризы солярку лить!
 – Едут в автобусе, время молиться пришло, автобус останавливается, все выходят и молятся. Солдат идет с автоматом, время молиться пришло, он автомат отложил, достал платок, расстелил и молится. Помолился, взял автомат и дальше пошел! Без нас воевать не умеют.
 – Детишек жалко! Их «дух» за кусок сахара мину ставить посылает. А что он понимает, ребенок-то! Сколько раз подрывались.
 – Я первый раз басмача увидел убитого – его на «бээмпэшке» везли, на носу. В чалме, борода вверх торчит. Он из гранатомета бензовоз подбил. Неприятно было! А потом привык на трупы смотреть!..
 – А мы раз у границы базу их захватили. Я в пещеру вошел – носилки в крови, деревянные доски в крови. Лежат убитые ихние. Лицо каждого тряпкой замотано, а на стене такая дощечка, и на ней по-ихнему что-то написано, должно, из Корана.
 – Скорей бы у них тут поутихло. Жизнь бы стала нормальной. Народ-то здесь красивый, высокий. Очень честный, работящий. Они здесь себе жизнь хорошую могут построить. Я не хочу в них стрелять. Пусть замирятся. Тогда к ним приеду. Зайду в кишлак! Да нет, не приеду!
 – А ты загадай, что приедешь!
 – А как загадать?
 – А ты здесь в земле копейку зарой и загадай, чтоб приехать!
 – А у меня и копейки нет!
 – Ну, пуговицу.
 – Пуговица есть, от бушлата.
 И солдат, тот, что был везучий, чья машина трижды взрывалась на мине, а ему хоть бы что, сероглазый, большеротый, пошарил в кармане, достал пуговицу со звездой. Тут же, рядом с огнем, выкопал ямку, зарыл пуговицу, прихлопнул ладонью землю.
 – Чтоб мне приехать сюда!.. Чтоб лет через десять вернуться!
 Все молча смотрели в то место, где были посеяны десять будущих лет. Верили, что заговор сбудется.
 Веретенов чувствовал время, остановившееся перед незримой плотиной, прибывавшее из прошлого в этот недвижный час. И все сидящие тут дорожили этой неподвижностью, темной нарастающей глубиной прибывавшего времени, не перетекавшего в будущее. Обращали друг к другу серьезные тихие взгляды, негромкие, идущие от сердца слова. К чему-то себя готовили. К тому, что скрывалось для каждого за этой незримой плотиной. Таилось в завтрашнем дне, в невидимом городе, чье ночное дыхание туманило звезды. Небо переливалось, мерцало над далекими куполами и кровлями.
 Там, в этом городе, в Деванче, не спали люди. Готовились к бою. Крались по пыльным дорогам. Вживляли в дорогу мины. Рассаживались у тесных бойниц, выставляли стволы винтовок. Молились в мечетях. Сидели, обратив к огню бородатые лица, и в их выпуклых темных глазах дрожали красные точки.
 Веретенов все это видел – ночную длинную улицу с глухой глинобитной стеной, серую пыль в колее, какой-то дворик, намалеванного рыжего барса, зеленоватый осколок мерцавшей в пыли бутылки.
 Прожив свою долгую жизнь, налюбившись, натрудившись, намаявшись, он сидел под афганскими звездами у чадного света коптилки, смотрел на сына. И казалось: в бесконечных мирах, среди тысяч светил и звезд, на какой-то безвестной планете, у красноватых огней вот так же сидят солдаты, мечется тень по броне, белеет на башне цифра 31 и кто-то, проживший жизнь, с мольбой и любовью смотрит на сына.
 – Простите, можно вас попросить? – перед ним стоял солдат с округлым миловидным лицом, с наивно приподнятыми бровями. Солдат смущался, щеки его покрылись румянцем. – Можно вас попросить?
 – О чем? – Веретенов был тронут этим застенчивым, вежливым обращением.
 – Я хотел… Я думал… Не могли бы вы нарисовать мой портрет? Ну, конечно, не портрет, а набросок… И подарить его мне… А я пошлю его домой…
 – Хорошо, садись. Вот сюда, поближе к огню и свету. Но только прежде скажи, кому ты его послать хочешь?
 – Маме, – сказал солдат, усаживаясь на земле лицом к огню. Мягкие красные отсветы побежали по его груди и лицу. – Понимаете, мы с мамой вдвоем живем. Она и я. Она работает в книжном киоске. У нее очень больное сердце. Когда меня взяли в армию и послали сюда, я не написал ей, что служу в Афганистане. Написал, что служу в Монголии. Пусть ей будет спокойнее. В письмах рассказываю о Монголии – какая там природа, какие люди, обычаи… Я хочу ей послать портрет. Пусть узнает, что я жив и здоров.
 Вблизи в темноте зашипело, засвистело. Ввысь брызгами, струями, тугим фонтаном, яркими букетами ударили зеленоватые трассы, взорвались в вышине гроздьями огней. Осветительные ракеты, ослепив, повисли, закачались, погасив все звезды, залив степь, стоящие машины, сидящих солдат зеленоватым холодным светом. Колыхались, отпускали в сторону кудрявые дымные трассы, отрывались от дымных стеблей. Веретенов сделал первые штрихи. И пока рисовал, ракеты медленно гасли. И опять появились звезды.
 – А зовут тебя как? – спросил Веретенов.
 – Маркиз! – ответили за него другие. – Зовем его так. Маркиз! Он-то Марков, Игорь, а мы его Маркизом зовем!
 – Академиков рисовал, генералов, а маркиза – первый раз в жизни!
 И солдаты засмеялись шутке, и сын улыбнулся.
 Веретенов делал набросок, а солдаты продолжали свои разговоры, мечтания.
 – Я домой приеду, две недели гулять буду! День-ночь, день-ночь! В рестораны, на танцы! Девчат своих разыщу, которые замуж не вышли. Все, что у меня на сберкнижке осталось, что до армии успел заработать, все спущу, все прогуляю!
 – А я вернусь – к другу пойду. Всю жизнь вместе, душа в душу. А перед армией поссорились. Он даже провожать меня не пришел, так обиделся! Приду и скажу: «Прости! Такое я видел, такое пережил, что теперь со всеми в мире хочу жить! Чтоб мир да лад был во всем».
 – А я женюсь сразу. Мне моя пишет: «Приезжай, и поженимся!» Мы уж с ней в письмах решили, сколько у нас детей будет. Трое, а то и четверо! И как кого назовем. Я-то у матери один. Ни брата, ни сестры. Вот я и хочу, чтоб у меня детей много было. Целая куча! Надо больше детей рожать!
 – А я сразу к матери в деревню поеду. До армии редко к ней ездил. То ПТУ, то завод…
 – А я, когда вернусь, к реке пойду. Сяду в лодку, на середину выгребу, положу весла, а сам на дно лодки лягу. Чтоб ничего не было видно – только синее небо, белые облака. С лугов сеном пахнет, волна в лодку тихонечко тук да тук. И чтобы плыть и плыть, ни о чем не думать!
 Веретенов завершил рисунок. Вырвал из альбома лист, протянул Маркизу.
 – Спасибо вам, – принял подарок солдат.
 Солдаты поднимались с земли, потягивались, стряхивали пыль.
 – Кулаков, ты в десантном отделении ляжешь. Возьми бушлат.
 – А тебе, Степушкин, в карауле стоять!
 – Давай, мужики, на боковую. Завтра дел много!
 Расходились, лязгали дверями машин. Оставляли Веретенова с сыном у гаснущего огонька, у маленькой теплой лунки.
 Они сидели рядом над гаснущим малым светильником, касались друг друга плечами. Их никто не тревожил. Все колонны, все стоящие в ряд машины утихли, наполнились засыпающими, укрывшимися в десантных отделениях людьми. Высоко, почти не сносимая ветром, парила стая желтых сигнальных ракет. Сын говорил:
 – Вот ты сегодня днем, там, в степи, себя укорял и казнил. Не находил себе места. Я тебя так понимаю! Я ведь тоже здесь себя казню, места не нахожу. Может, это просто наша натура такая, веретеновская, – корить себя и казнить? Может, этим ты меня наградил?.. Да нет, все, кто здесь со мной служит, много думают, много чувствуют, многое стремятся понять. И я, как они…
 – Что же понять, сынок? Что ты стремишься понять?
 – Знаешь, папа, существует как бы два разных счета, два разных языка: «до» и «после». Две жизни: одна «до этого», другая «после», «потом». Я сейчас между двух берегов, то оглядываюсь назад, то вперед смотрю. В той моей прежней жизни я чего-то не знал. Да и все чего-то не знали. И ты не знал, и мама не знала, и школьные учителя, которые нас учили, – они не знали! Тот математик в институте, который срезал меня на экзамене, в общем-то справедливо, но уж слишком жестоко, он тоже чего-то не знал. А я, когда вернусь, если мне суждено вернуться, я буду знать. И оно, это знание, сделает меня другим человеком. Да, наверное, уже сделало другим!
 – Каким же другим, сынок?
 – Ну, не знаю… Как тебе объяснить?.. Скорее всего я буду очень твердым. И все, кто отсюда вернется, будут очень твердыми. Ничего не будут прощать. Грубого слова в свой адрес не будут прощать и в адрес другого не будут. Оскорблений, обмана, воровства, всей лжи, демагогии, которых хоть отбавляй! Ничего этого не будем прощать! Предъявим спрос, очень жесткий! Скорее всего, что так. А может, совсем и иначе. Может, стану кротким и жалостливым, все и всем прощать стану. Ну, знаешь, как святой, который смотрит на людей как на заблудших, больных детей и жалеет их, и все прощает! Быть может, и такое случится, когда вернусь. Если вернусь, конечно…
 – Конечно, сынок, ты вернешься!
 Веретенов слушал сына, старался услышать больше, чем тот говорил. Старался услышать не только слухом, не только слова, но и касанием плеча, всей своей сущностью – услышать сына. Осветительные ракеты парили над ними, медленно, лучисто сжигали свое вещество, чтобы они оба, прижатые тесно друг к другу, были кому-то видны.
 – И знаешь, папа, почему, я думаю, так случится? Почему, наверное, я стану другим? Знаешь, почему?
 – Нет, сынок…
 – Потому что я стрелял в людей. А люди стреляли в меня. Потому что, наверное, я убил человека. А рядом со мной убивали друзей.
 – Как же это было, сынок?
 – Мы несли охрану дороги. По дороге проходят колонны, везут горючее, боеприпасы, продукты. На одну колонну напали. Нас по тревоге подняли, помчались на место засады. «Духи» не успели уйти. Они пытались от нас ускакать, а мы в боевых машинах их догоняли. Я – в десанте, мотострелок. Автомат в бойницу – и бьешь, создавая вокруг машины поле огня. Прицельный огонь ведет оператор из башни, а мы – в бойницы и бьем! Я вижу в щель, как скачет рядом со мной басмач, молодой, в какой-то синей хламиде. В руке винтовка, ноги в каких-то заостренных чувяках. Пытается повернуть коня в сторону, уклониться от машины, пропустить ее и ускакать в обратную сторону. И по нему с левого борта ударили мы, все трое, из своих автоматов. Я видел, как он стал падать, как нога его поднималась, а голова валилась на конский круп, скользила вдоль хвоста и он кувырком падал на камни. А мы продолжали стрелять. Когда возвращались обратно, я сидел на броне. Он лежал, как синий куль, в своих заостренных чувяках. Я не знаю, кто из нас троих убил. Чья пуля в него попала. Может, моя. Мы убили его все вместе. Буду помнить всю жизнь его торчащие врозь чувяки. И когда кто-нибудь обидит меня и мне захочется ударить его или осадить жестким словом, когда кто-нибудь будет очень передо мной виноват и я захочу прогнать его навсегда, я, наверное, сдержусь и прощу. Вспомню эти чувяки. Вспомню, что убил человека.
 Веретенов прижимался к сыновнему телу, принимал в себя его движения, дыхание. Это он, Веретенов, был в той машине, взрезал гусеницами склон, просовывал в бойницу грохочущий ствол автомата, срезал с седла орущего беззвучно наездника и потом, ужасаясь, проезжал мимо трупа. Он, отец, делил с сыном ужас, делил потрясение. Брал на себя свою долю. И горевал, изумлялся: неужели это он, его Петя, который плакал над обмороженным воробьем – принес его с мороза домой, отогревал, сыпал хлеб, ставил блюдечко с теплой водой, а потом, когда птица погибла, лежала вверх скрюченными когтистыми лапками, – долго беззвучно рыдал, упав лицом на подушку.
 – И еще я тебе расскажу… Я сдружился с одним парнем, с Митрофановым Славой. Еще в «учебке». Наши койки стояли рядом. Он был весь такой маленький, чистенький. Точеный какой-то… Однажды мы поехали к ручью за водой. Когда он наполнял водой флягу, в него выстрелил снайпер. Пуля попала в грудь. Он еще немного жил у меня на руках. Мы мчались на «бээмпэшке» по трассе. Я поддерживал его голову, чтоб не билась о железо, и видел, как он умирает. Лицо становилось алюминиевым, серым. Мне было жалко, больно, страшно, и еще я испытывал какое-то недоумение. Мне было непонятно, почему все так примитивно устроено. Выстрел, пуля, рана в груди – и все… Мне кажется, когда я вернусь и буду встречаться с людьми, я всегда буду спрашивать, что они делали в то утро, когда мы шли к ручью за водой. Что делали в это утро люди? Почему они не были вместе с нами у того ручья? Где они были, если с нами их не было? И я буду к ним очень суров! Не прощу им, что они не были с нами!
 Веретенов чувствовал, как напряглось тело сына. Вспомнил, как купали его с женой в те первые его месяцы. Как плескался он в ванночке, выбрасывал на сарафан жены целые водопады и розовая ткань сарафана тяжелела, прилипала к ногам, а сын таращил восхищенно глаза, весь в улыбке. Пытался вспомнить, что делал он сам, Веретенов, когда выстрелил снайпер. Просто спал поздним московским сном после вечеринки с друзьями? Или уже был на этюдах, любовался усадьбой в Архангельском? Или выходил от возлюбленной, опустошенный и вялый, ловил у Таганки такси? Что он делал, отец, когда сын держал на руках голову друга, трясся на гремучем железе?
 – Но ты, папа, зря себя укоряешь. В чем твоя вина? Наоборот, я так часто тебя вспоминаю. Тебя и маму. То время, когда мы жили все вместе. Дружно, счастливо. Это я вспоминаю. Это мне в помощь. Это меня спасает. И знаешь, что особенно часто я вспоминаю? Сказать тебе, папа?
 – Скажи, сынок…
 Ракеты погасли. Опять были звезды. Медленно, мерно текли. Над их головами вращалась огромная сфера. А они сидели обнявшись, отец и сын, неразлучные, любящие.
 – Вспоминаю один мой день, вернее вечер, очень давнишний, когда я был в детском саду. Это было перед Новым годом. Мы все веселились, танцевали, получали подарки. И было какое-то особое детское ощущение праздника, счастья! Потом, ближе к вечеру, все стали расходиться. За всеми приходили родители, надевали шубки, шапки и уводили. И наконец я остался один. Почти везде выключили свет. Было темно, холодно. Мне вдруг показалось, что вы меня бросили – за какую-то мою вину – и больше никогда за мной не придете. Это был не страх, это был ужас! Была такая покинутость, такая тоска смертельная, если только у ребенка может быть смертельная тоска! Я не плакал. Просто оцепенел и омертвел от горя. Знал, что уже больше никогда не увижу вас, мой дом, мои игрушки. Потом где-то хлопнула дверь. Раздались шаги. Ближе, ближе. И ты вошел с улицы, весь в снегу, и во мне – такое счастье! Такая к тебе благодарность, любовь, на все последующие годы, до конца! Ты одел меня, нес на руках домой. Я помню снег повсюду – на земле, на деревьях, на твоих плечах. Елки с огоньками, то ли в окошках, то ли на витринах, то ли на бульваре. Ты, горящие елки, снежная Москва и моя любовь к тебе, мое ликование! Неужели ты этого не помнишь?
 – Конечно, помню, сынок!
 – И еще один случай. Недавно его вспомнил, когда стало худо, тоскливо. Помнишь, у тебя была коробка красок? «Заповедная», как ты ее называл. Кто-то ее тебе привез из Италии, из самого Ватикана. Там были драгоценные краски. Золотая, из чистого золота. Серебряная, из чистого серебра. Голубая, из какого-то драгоценного камня. Красная, алая, то ли из рубина, то ли из граната. Ты даже трогать их запрещал. Говорил, что им цены нет. Что используешь эти краски для своей самой важной, самой главной картины. Ты помнишь?
 – Сынок…
 – Не догадываешься, о чем говорю? Помнишь, меня на улице ужасно избили? Меня, второклассника, какие-то свирепые дураки. Затащили в подворотню и били, просто так, для развлечения. А когда я упал, били ногами в лицо. Едва добрел домой – в крови, в синяках. А главное, униженный, попранный, сломленный. Они сломали во мне мою волю, мою неприкосновенность. Для того и били, чтоб сломать. Мама причитала надо мной. Обмывала меня, куда-то порывалась бежать, за врачом, в милицию. А мне было все равно! Я был как мертвый. Просто валялся на диване, чувствовал позор и несчастье. И тогда ты пришел ко мне, принес свои «заповедные» краски, лист бумаги, кисти и стал рисовать. Рисовал какой-то сказочный терем с куполами, с маковками. Какой-то сказочный сад с деревьями, с плодами. Рисовал коней, павлинов. Солнце и месяц. И синее море, и корабль с купцом. Это была чудесная картина. В ней было золото, и серебро, и драгоценные камни, все настоящее, и она вся светилась, лучилась, и я забыл о моем несчастье, гулял по тому саду, входил в тот терем – и был спасен. Тело болело, а душа была спасена! Я чувствовал к тебе такую благодарнось, такую любовь!.. Вот о чем вспоминал недавно. Вспоминал твою золотую картину!
 – Я тоже помню ее. Была такая картина. Может, она и была самой главной.
 – И еще, и еще, много раз, бесконечно, ты выручал меня, вдохновлял, утешал. А сколько всего я узнал от тебя! Старался на тебя походить. Читал твои книги, с твоими пометками на полях. Старался понять твои мысли. Любовался твоими картинами. Всегда гордился тобой. «Мой отец – художник! Мой отец – замечательный живописец!» Ты и сам не догадываешься, чему ты меня научил! А наши путешествия на Урал, на Украину, на Волгу! Как ты сорвал лесную гераньку и, перебирая лепестки и тычинки, учил меня строению цветка. Как мы лежали на сене и ты показывал мне созвездия – Медведицу, Кассиопею, Стожары. Как мы стояли перед церковью в Коломенском и ты объяснял мне конструкцию шатра, рассказывал о пятиглавии, о четырехстолпном храме, о типах русских церквей. А как ты подложил мне томик Хлебникова, восхищался и меня научил восхищаться строкой: «Синеют ночные дорози…» Вот ты приехал сюда – и разве я не понимаю, что это ради меня? Там, в той жизни, я никогда не говорил тебе, а сейчас ты должен знать… Я очень тебя люблю! Думаю о тебе постоянно! Очень тобой горжусь! Счастлив, что ты у меня есть!
 А в нем, в Веретенове, снова беззащитность и боль, зависимость от сына. Сын, завтра идущий в бой, утешает его, отца. И от этого – мука и счастье. Он совершал над собой усилие, чтоб удержать свое рвущееся чувство, отнимающее дыхание и зрение. Старался не обременить сына своей слабостью, уберечь от отцовских слез. И он удержался, одолел свою слабость. Только крепче обнял сыновнее плечо.
 И звезды вдруг оделись тончайшей влагой. Сложились на мгновение в разноцветную влажную радугу.
 – Вот ты слышал, как все сейчас говорили. Как собираемся жить. Кто пить да гулять. Кто жениться. Кто с другом мириться. Я тоже думаю, как стану жить и что делать, когда вернусь домой. Мне нужно будет во многом разобраться, многое узнать. Я очень хочу путешествовать, продолжить наши с тобой маршруты. На Дальний Восток, в Среднюю Азию, в Сибирь, на Памир. Хочу узнать хорошенько Родину, ее земли, ее края, народы. Какая она, Грузия? У нас оператор «бээмпэ» Силукидзе. Какой он, Узбекистан? У нас в отделении Насибов. Как она выглядит, как устроена, Родина?.. Хочу лучше узнать Москву, старую, почти исчезнувшую. Прежние названия улиц, монастыри, посады… Изучить хорошенько Кремль, каждую маковку, каждый зубец, каждую фреску – откуда мы все повелись! Что же такое человек? В чем смысл его жизни? Как жить, как умирать, за что? Должен быть на это ответ, верно, папа?
 – Верно, верно, сынок!..
 Веретенов обнимал сына. Не пускал от себя. Они сидели, тесно прижавшись, одна плоть, одна душа и дыхание. И летела над ними бесшумная стая желтых сигнальных ракет.


* * *

 Веретенов лежал в санитарном фургоне на брезентовых, подвешенных за петли носилках. Над ним на таких же носилках, продавливая их литым длинным телом, спал офицер. Ярусом ниже кто-то громко во сне дышал. И на всех висящих носилках спали молодые здоровые люди, готовые по сигналу тревоги кинуться в боевые машины, возглавить батальоны и роты, двинуть их в бой.
 Веретенов лежал на плотном брезенте, отгонял мысли о том, что завтра кто-нибудь, растерзанный взрывом, пробитый пулей, ляжет в эти носилки. Наполнит их своей болью, пропитает слезами и кровью. Он думал о сыне.
 Его сын, его Петя, был заложник. Был взят у него, у отца, в залог. Был заложник у века. Заложник у времени, внезапно грозно накатившегося на него, Веретенова, вольного художника, жизнелюбца, творившего свою жизнь по собственному разумению и прихоти, больше всего дорожившего своей свободой и независимостью. И вот он стал несвободен. Ибо сын его взят в залог, а он, отец, должен жить и действовать, зная, что это случилось.
 Как же должен он жить и действовать?
 Быть может, проклясть этот век, проклясть это время, захватившее сына в залог? Отречься от времени, скрыться, убежать, заслониться, сохраняя себя от века? Отвернуться от военной колонны, от цифры 31, смотреть и не видеть уносящуюся, гибнущую на мине машину? Проклясть неумных вождей, жестоких генералов, политиков?
 Или стать рабом века, пойти к нему в услужение. В угоду веку лгать о нем, хвалить, славословить, лишь бы сын его был пощажен, лишь бы чадо его уцелело. Льстить вождям, генералам, чтоб вернули сына живым?
 Или, мучаясь, совершая ошибки, идти к пониманию века. Не пустить на уста преждевременную хулу, не пустить славословье и ложь, а понять этот век, понять этот грозный, задуманный веком закон, делающий сына заложником, отнимающий его у отца, требующий от отца высшего прозрения и смысла, высшего, одного на всю жизнь поступка.
 Какого поступка? Какого? Быть может, нет высшего смысла, а одна жестокость и ложь?
 Он не знал. Все, что он мог, – это завтра сесть в штабной транспортер, войти в Герат, подняться на старую башню и там раскрыть свой этюдник. И писать этот мир, этот век, стремясь найти его образ. И образом века будет его сын, его Петя, худой и сутулый, в солдатской панаме, сидящий с автоматом в десантном отделении машины.
 Он не мог заснуть. Выбрался из носилок, задев плечом не проснувшегося от толчка человека. Вышел из фургона наружу. Было прохладно, звездно. Двинулся вдоль машин, отыскивая в темноте ту, у которой недавно сидел, с цифрой 31. Остановился перед ней.
 Там, за броней, за холодной металлической толщей, вповалку спал экипаж, спали мотострелки. И среди них – его Петя. И, стоя у закрытой машины, он молил, чтобы сын уцелел, чтобы завтрашний день не убил сына, не убил его спящих друзей, не убил никого. Повторял бессловесный заговор. Когда-то, молодой и счастливый, он стоял на холодной траве у ночной избы, в которой спали жена, новорожденный сын, еще живые мама и бабушка, и он, верящий в чудо, волховал о них обо всех…




 Река
  портрет 


 Солдат Антон Степушкин отслужил год на афганской земле и после ранения приехал в отпуск в деревню. Стоял перед родным домом, чувствуя, что не хватает дыхания, не хватает силы в ногах и, если на крыльце сейчас появится мать или сестра Галя или выбежит собака Жучка, он не выдержит и упадет. Стоял и слышал, как сквозь ступни в натоптанную тропку уходит, опадает огромная тяжесть. И от той же тропки, от серого теса забора, от близкой березы, от поблескивающих в синих наличниках стекол льются в него тихие сладкие силы, родные и милые, которые создали его среди этих бревенчатых стен, полосатых ржаных полей, могучей тускло-светлой реки, по-вечернему сиявшей за огородами.
 Дом был тот же, узнаваемый с первого молниеносного взгляда весь целиком. Не только снаружи, от нижнего сплющенного венца до верхнего слухового оконца с мелким набором стекляшек и съехавшим, на одном гвозде, деревянным солнышком, но и внутри, оклеенный поношенными голубыми обоями, с ковриком на стене, русской печью, всем знакомым любимым убранством. А дальше, за домом, – двор, где в сумерках вздыхает корова, на насесте теснятся куры, а в закутке, отгороженном досками, возится поросенок.
 Стукнула дверь. На крыльце появилась мать, в долгополой юбке, без платка. Сошла со ступенек, направилась к огороду, где близко, на грядках, сизый, с синим отливом, рос лук. И Антон, ухватившись за столбик калитки, тихо позвал:
 – Мама!
 Она услыхала. Не оглянулась, а продолжала идти. Но звук его голоса был уже в ней. Что-то совершал в ней, достигал сердца. Она замедлила шаги, остановилась. Поворачивалась, искала глазами не его, а померещившийся голос – среди травы, в кустах сирени, за ветвями березы. И вдруг увидела сына. Протянула беспомощно руки, затопталась на месте, вскрикнула слабо:
 – Антоша!..
 Он метнулся к ней, резкий, быстрый, врываясь в свой мир, в свой дом, в раскрытые материнские объятия. Мимолетно возникло и кануло: его друг по взводу Сергей Андрусенко, убитый в кишлаке, взглянул на него из кроны вечерней березы.


* * *

 Он сидел за столом под яркой лампой, отражавшейся в чистой клеенке. Мать и сестра ставили перед ним угощения. То суп, домашний, потомившийся в печке, с дымком, с молодой картошкой, с зеленым разварившимся луком. То яичницу, глазастую, с выпуклыми желтками, посыпанную душистым укропом. То молоко из глиняного, с облезшей глазурью кувшина. Все было вкусно, все из родных щедрых рук. И обе они – мать и сестра – не могли наглядеться, как гремит он ложкой, льет в стакан молоко, водит глазами по стенам.
 В доме все было, как прежде. Новые – только часы на стене, мать писала об этой покупке. Да узорная, накрывавшая телевизор салфетка – рукоделье сестры. Да на печке обвалилась беленая глина, выглянул коричневый закопченный кирпич.
 – А я, Антоша, знала, что ты приедешь! Вчера сон такой видела. Будто стираю твои рубахи и тороплюсь, тороплюсь, чтобы высохли!.. Сегодня пошла к тетке Марье, спрашиваю: «Что значит сон-то?» А она говорит: «Жди сына!» А ты и вот он, Антоша!.. – Мать быстро, жадно обняла его, прижала, пробегая пальцами по его голове, плечам, груди, словно проверяла, все ли у сына, как было. Приручала, прикрепляла заново к дому, к покою и миру, к себе самой. – Худой!.. Крепкий!.. Сыночек мой!..
 Сестра усмехалась, щекотала ему шею и щеки легкими пальцами. Будто перебирала невидимые кнопки аккордеона, извлекая ей одной ведомые звуки. Тронула медаль на груди:
 – "За отвагу", Антоша!.. Что же ты там делал такое? Стрелял? Небось страшно было? А учитель Евгений Никитич про тебя спрашивал. «Когда, – говорит, – Антон приедет, в школу его позову. Пусть расскажет…» А нос-то у тебя облупился! Рана больно болела?
 Он слушал, кивал. Блаженно улыбался. Смотрел, как в окошке за розовым плакучим цветком по-ночному неочерченно струится, сияет река и на ней, отражаясь огнями, как на золоченых столбах, стоит теплоход. И внезапная сладчайшая усталость и немочь охватили его, и такое доверие к этой жизни, вскормившей и вспоившей его, что он, улыбаясь, замотал головой, пробормотал:
 – Не могу ничего… Спать хочу…
 Они отвели его за ситцевую занавеску, уложили на мягкую материнскую кровать, знакомую, высокую, с краем красной подушки, в тихих скрипах и запахах. Засыпая, он слышал шаги и шепоты, и на ноги ему прыгнул, придавил мягкой тяжестью, замурлыкал кот.
 Среди ночи шарил вокруг, нащупывая автомат. Ему казалось, что он в охранении, боевая машина пехоты врыта в землю, а он заснул. Медленно, не сразу понял, что он дома, рядом за занавеской спят мать и сестра, кот мурлычет в ногах, в окошке, невидимая, близкая, течет река. И нет здесь места тревогам и страхам. Опять заснул, успокоился среди тихих шорохов родной избы.
 Днем пришла к ним соседка Евдокия Ильинична, старая женщина, бывшая агрономша. И сказала, что муж ее, Иван Григорьевич, почитаемый в селе человек, фронтовик, проработавший много лет председателем сельсовета, а теперь состарившийся, доживающий в хворях свой век, – Иван Григорьевич приглашает Антона в гости, пообедать с ним вместе.
 Антон застеснялся. Но мать сказала, что стесняться нечего. Приглашение от Ивана Григорьевича – честь, любой бы пошел. В селе уже знают, что вернулся из Афганистана солдат, и каждый хочет его повидать и послушать.
 Собираясь в гости, Антон раздумывал, что бы надеть. То ли купленные в гарнизонном военторге синие джинсы, упакованные в целлофан, лежащие в «кейсе» с замочками. Или домашний, висящий в шкафу костюм, из которого, наверное, вырос – тесный в плечах и бедрах. Решил идти к фронтовику в солдатской форме, в какой вернулся, – с погонами, с медалью, с блестящей кокардой.
 Иван Григорьевич ждал его за накрытым столом. Седой, плешивый, в валенках на распухших ногах, в темном пиджаке, на котором пестрели орденские колодки. Встал с трудом, улыбнулся беззубым ртом, сжал Антону ладонь трясущейся стариковской рукой.
 – Заходи, боец!.. Садись напротив!.. Дай-ка на тебя погляжу!..
 Сидели напротив друг друга, молодой и старый. Иван Григорьевич щурил слезящиеся глаза, качал головой, разглядывал его смущенное розовое лицо, золотистый чуб, медаль на груди.
 – Ну, давай по сто граммов с прибытием!..
 Чокаясь с хозяином, выпивая огненную, опалившую влагу, Антон удивлялся: сидел на равных с уважаемым, когда-то самым грозным на селе человеком, и этот человек надел в честь него награды.
 – Ну, как там дела, в Афганистане? Когда мир? Зря полезли! Мы у себя в семнадцатом революцию сделали, а басмачи после этого еще лет двадцать бузили… Как там дела, говори!..
 Антон стал рассказывать. Как стоит их полк в сухой бестравной степи, окруженной горами. Как спускаются с этих гор муджахеды, пробираются из Ирана в Герат. Мотострелковые роты перехватывают караваны с оружием. Выкуривают из кишлаков «духов». Солдатские цепи прочесывают сады и дувалы, а он в боевой машине пехоты держит под прицелом дорогу, степь, горы на случай, если «духи» начнут прорываться.
 – Понимаю, – кивал головой старик, понуждая его говорить. Закрывал глаза, хотел представить другую страну и землю, ему недоступную, откуда явился солдат. – А теперь расскажи, за что получил медаль?.. Вот она у меня, «За отвагу». – Он нашел и тронул среди колодок серо-желтую потертую ленточку. – А свою за что получил?
 Антон, повинуясь, но уже и добровольно, охотно, почти как равному, как единственному, кто сможет понять его среди этого мирного дня, зеленых огородов, зреющих хлебов и садов, рассказал Ивану Григорьевичу, как в бою, в кишлаке, взводный попал за дувалом в засаду. Залег в винограднике, среди корявых розовых лоз, а снайперы били и били метко, истребляя солдат. Взводный попросил о подмоге, и он, Антон, направил боевую машину через топкий арык, через рытвины виноградника. Бил по бойницам в упор, прикрывая отход «командос». Пули цокали, долбили броню. Вся бортовина и башня с белой цифрой 16 были в насечках и вмятинах.
 – А я свою взял под Смоленском! – вторил ему хозяин. – Танки не пустили к Смоленску. А ты за какой-то кишлак! Давай-ка выпьем с тобой, раны все болят одинаково! – Слабой неверной рукой снова наполнил стопки. Поднял свою, наклонился к Антону, стараясь увидеть в нем что-то. Быть может, себя, молодого. Увидел, разглядел, улыбнулся. Выпил чарку. Задохнулся от слабости. – Мы воевали, да!.. Головы клали!.. Сколько с войны не вернулось!.. Твой дед Егор Савельевич… Егорка с войны не вернулся… Сорок мужиков из села… Вы-то за что кладете?
 Он ослабел, захмелел. Опустил веки, покачал головой. Что-то отрицал, запрещал. С чем-то в себе соглашался. Вдруг тихо, слабо запел: «На полянке встали танки…»
 Осекся. Открыл глаза. И из них покатились слезы, прозрачные, быстрые, мелкие, потекли по щекам. Жена его, Евдокия Ильинична, отирала их чистым платком.
 – Ну что ты, Ваня? Зачем?.. Давай ложись, отдохни!..
 Увела мужа в глубь дома. Антон смотрел на стоптанные стариковские валенки, на тяжелую сутулую спину. Река за окном, огромная, ясная, молча несла косы солнца.


* * *

 Вечером он надел свои плотные синие джинсы с простроченными красной ниткой карманами, белую рубашку, закатал рукава. Засунул в карман, сам не зная зачем, мусульманские четки, черные гладкие камушки с кистью из крашеной шерсти, и отправился в клуб, где окна ярко горели, – на звук металлических бильярдных шаров и радиолы.
 На бильярде перед началом кино играли двое. Сосед Колюнька Лобанов, окончивший весной десятилетку, худой, чернявый и ловкий. И Федор Семыкин, силач и красавец, год назад вернувшийся с флота. Удивляя допризывников рассказами о военной эскадре, американских авианосцах, о взрывах в ливанских селениях, он выигрывал, забивая остальные шары. Вокруг стояли подростки, подавали Федору кий, вытаскивали из веревочных луз блестящие шары. Еще год назад он, Антон, вот так же стоял на подхвате, подавал силачу длинный кий, косился на синий якорь, выколотый на мускулистой руке.
 Увидали его, прекратили играть. Федор шагнул навстречу, протянул руку:
 – Здорово, Антон! С прибытием! Слышал, что ты приехал. Хотел к тебе зайти, да подумал: наверное, отдыхаешь. Еще зайду, потолкуем. Хочешь, давай сыграем! – Он повернулся к напарнику: – А ну, отдай кий Антону!
 Тот безропотно отдал, присоединился к подросткам. Служил Антону. Мазал мелом кожаную шлепку на кие. Кидался вынимать из луз стальные шары. Все смотрели, как неторопливо течет игра. И хотя Антон проиграл, он не чувствовал себя проигравшим. Федор обнял его, прижал к своим крепким ребрам.
 – Давай вместе сядем, кино посмотрим!
 Сидели на лучших местах. Мальчишки поглядывали на Антона, шушукались.
 После кино были танцы. Раздвинули стулья, включили громкую музыку. Пожилые и женатые разошлись по домам. Осталась одна молодежь. По одну сторону девушки, по другую парни. Танцевали то быстро, то медленно. Антон не танцевал, стоял, окруженный парнями, держал на ладони гирлянду четок с мягкой, из шерстяных ниток, кистью. Смотрел через головы танцующих туда, где роились, пересмеивались, прыскали в ладони, поглядывали на него девушки. И среди них Наталья Борыкина, годом младше его, в темной юбке, белой блузке, с очень светлыми волосами.
 Она стояла у стены под наклеенным бумажным плакатом, где хлебороб обнимал руками толстый сноп. И Антон подумал, что ведь именно ее, Наталью, вспоминал он в Афганистане, когда была минутка покоя. Перед сном, перед тем, как забыться. Или в ночном карауле, среди шорохов пустынной степи. Или когда принимался писать домой, посылая поклоны родным и соседям. Ей не посылал он поклонов, не получал от нее писем. Она не провожала его в армию. Только раз мелькнула, раз появилась за столом – и двух слов не сказали. Но именно о ней вспоминал среди горячих пыльных земель, по которым шли гусеничные боевые машины. Ее представлял себе, когда укрывался в блиндаже, спасаясь от палящего солнца.
 Двоящаяся картина – сельский клуб в кумачах и плакатах, танцующая молодежь, светлое лицо Натальи, являвшееся ему в блиндажах и десантных отделениях, и сами десантные отделения, накаты блиндажей, стальные углы и уступы упрятанных в капониры машин, явившиеся ему сейчас в сельском клубе, – эта двойная картина породила в нем испуг и смятение. Он не понимал, что было явью, а что померещилось. Что сейчас пропадет и исчезнет, а что сохранится. Вдруг пропадет этот клуб, сноп в руках хлебороба, синеглазое лицо Натальи, а останется приборная доска, рычаги и гашетки в триплексе, сухое пространство степи с желтой чертой кишлака.
 Это смятение качнуло его. И она у стены услыхала его смятение. Смело, у всех на глазах, подошла и сказала:
 – Идем танцевать!..
 Они танцевали, сначала медленно. Он смущался, неловко водил ее по деревянным истоптанным половицам. Страшился смотреть ей в лицо. Видел вокруг другие серьезные, наблюдавшие за ними лица. Но когда ударила громогласная, яростная, жаркая музыка и она, отпустив его руку, гибкая, быстрая, завертелась, забила в пол каблуками, молниеносно проводя по нему своим синим взглядом, он как бы очнулся. Его напряженное осторожное тело, привыкшее таиться, сгибаться среди тесной брони, протискиваться в люки, его тело вдруг почувствовало другой – свободный – объем, другую гибкость и волю. Само вписалось в яркое, звонкое, цветастое пространство клуба, стало его центром. И он танцевал и кружился…


* * *

 Они шли по ночному селу. Наталья держала в руках мусульманские четки, твердые темные шарики, выточенные то ли из камня, то ли из горной смолы. Он их нашел на горной дороге, когда шагали в поисках мин, вонзая в землю палки со стальными штырями. Теперь она подносила к глазам граненые бусины, спрашивала:
 – А зачем они, четки? Зачем?
 – Ну, они как бы счеты, что ли. По ним считать можно, – объяснял он, шагая рядом, удивляясь этой возможности – идти рядом с девушкой в спокойной родной ночи. – Ну как у бухгалтера Семена Тихоновича счеты. Только Семен Тихонович центнеры и рубли считает, а ихний мусульманин считает, сколько молитв, сколько поклонов сделает, чтобы перед аллахом все чисто было!
 – А мне что на них считать?
 – А что хочешь. Хочешь, дни считай. Хочешь, на реке теплоходы. Или что задумаешь, загадаешь, бусиной отметь, чтоб не забыть. Я, как что интересное во взводе случится, бусиной отмечал.
 – Расскажи, что интересного было! Вот этой бусиной что отметил? – она коснулась его руки точеным овальным зерном. Он почувствовал тепло ее пальцев, прохладу каменных четок и опять удивился. Эти четки, лежавшие на горной дороге, оброненные то ли мирным погонщиком, то ли мчащимся на коне душманом, эти четки, которые он подобрал рядом с корпусом пластмассовой мины, они, эти бусины, перелетев полземли, – теперь в ее теплых руках, она несет их мимо изб, палисадников, спрашивает: – Расскажи, что у тебя вот с этой бусиной было?
 Не желая говорить ей о грозном и страшном, не желая, чтоб она испугалась этой резной мусульманской вещицы, он ответил:
 – Вот с этой? Вспомнил!.. Мы в афганский полк ездили, митинг там проводили. Я знамя держал. Держу свое знамя, а рядом стоит афганец, держит свое. Рядом стоим, друг дружке улыбаемся, а сказать ничего не умеем. Только и узнал, что его Вали зовут. Ну, по-нашему, Валя, Валентин. А чтоб не забыть, камушком отметил.
 – А с этой бусиной что?
 – Вот с этой? Дай вспомнить. Ну да!.. Это мы в степи варана поймали. Такая здоровущая ящерица! Привезли в часть, под брюхо ему веревку продели, завязали петлей и держали в гарнизоне, как собаку. Сидит, рот раскрывает, шипит! Мы его Тобиком звали. На третью ночь куда-то сбежал. Веревку перегрыз – и деру!..
 – А с этой?
 – Про эту я хорошо запомнил. Купались в арыке! Сначала два дня по пескам колесили. Духота, жара, к броне не притронуться! А потом к кишлаку подъехали. Красивый такой кишлак… Кругом деревья растут. И арык течет, бурлит! Мы в арык! Накупались всласть. Нам афганец один, дехканин, гранат подарил. Вкуснющий! Ты гранат-то, наверное, не ела? Так я тебе привезу!
 – Тебя послушать, у вас там жизнь, как в турпоходе, – ящерицы, фрукты, купание!.. А за что медаль тебе дали?.. Рана твоя болит?
 Она показала ему самую крупную бусину, из которой излетал цветной пук шерсти. И он тотчас вспомнил друга Сергея Андрусенко, убитого в кишлаке, длинного, худого, лежащего на днище машины.
 Нет, не станет сейчас он думать об этом. Не станет ей говорить. Пусть гладят ее быстрые пальцы точеные камушки четок. Пусть играет в них без боязни.
 – Знаешь, а я ведь хотела тебе написать, – сказала она. – Просто так написать. Рассказать, как мы тут живем-поживаем. Что все у нас тут хорошо, все спокойно! Чтоб и ты был спокоен. Правда, хотела, да постеснялась… Ты же видишь, что все у нас хорошо!
 – Вижу… Все хорошо…
 Они шли по селу, и ему казалось, она проводит его по знакомым местам, чтобы он убедился – действительно, все хорошо. Вот дом бабки Веры, по прозвищу Клюка. Одинокая, хромая, а когда-то, говорят, красавица, растерявшая своих близких по войнам, по дальним дорогам. Маленькая кривая избушка, подпертая столбами и слегами, стоит, не падает. И бабка жива. Значит, все хорошо.
 А вот новый дом, островерхий, высокий, под шифером, построенный год назад трактористом Николой Потемкиным. Еще достраивал, еще обшивал дом тесом, ладил резные наличники, а жена родила в доме двойню. Дом полон детских голосов. Значит, все хорошо. А вот церковь, пустая, с провалившейся кровлей, с единственным из пяти куполов, на котором уцелел кривой заржавленный крест. Если спускаться к селу при низком вечернем солнце, крест вдруг загорится старинной своей позолотой, сияет над селом, над белыми льдами реки, над зимним туманным лесом. Значит, все хорошо.
 А вот машинный двор, уставленный в тесноте кособокими комбайнами, пахнущий бензином и маслом. Сюда Антон приходил перед армией, пригонял свой старенький, данный в обучение грузовик. Где то, должно быть, стоит, и кто-то из окончивших школу крутит его баранку, врубает дребезжащую скорость, гоняет грузовик по окрестным дорогам. Значит, все хорошо.
 Она вела его, будто показывала. Он узнавал село заново, словно вернулся после целой прожитой жизни. Изумлялся, что все уцелело, все на своих местах. Это она, Наталья, сберегла для него село. Охраняла родные места, пока он был в странствии. И он был ей благодарен за это.
 Миновали остатки липовой рощи на месте барской усадьбы. Миновали школу, чуть мерцавшую стеклами из разросшихся лип. Придорожный обелиск, где были записаны имена не вернувшихся с фронта мужчин и висели увядшие веночки из васильков и ромашек. Поднялись на холм и увидели реку.
 Тускло, огромно сияла река в ночи. Не текла, а застыла. Отражала не верхний небесный свет, а излучала глубокий, донный, исходивший из вод. Светила в мир. И они стояли, держались за руки и смотрели на реку.
 Он знал реку, сколько помнил и знал себя. Плыл в лодке, накидав на дно зеленую молодую копешку. Плыл на плоту, перепрыгивая босыми ногами по мокрым бревнам. Видел ее черной от бури, в глубоких воронках и ямах. Видел тихой и белой в снегах. Видел, как кружатся ломкие льдины и летают пестрые селезни. По этой реке хмурым утром уплывал отец, угрюмый, небритый, оставив их навсегда. По этой реке проплывали баржи с зерном и нарядные, в музыке и огнях, теплоходы. Это была не просто река, не просто вода. Она была жизнью, судьбой.
 И, стоя здесь, на горе, перед недвижной, всевидящей рекой, он спросил свою реку: «Я буду счастлив, скажи?»
 Что-то слабо засветилось в реке. По ней прошло дуновение света. Река его услыхала. Наталья тихо к нему обернулась. Положила руки ему на плечи, поцеловала его.
 Дни бежали один за другим.
 Он работал по дому охотно и радостно, как прежде никогда не работал. Ничто, как раньше, не отвлекало его, никакие утехи. Сама работа топором, молотком была утехой. Желанными были эти простые, извечные, ложившиеся в ладонь инструменты.
 Он починил забор в палисаднике, прибил вместо выпавших старых штакетин новые, прочные. Радовался, глядя на их желто-белые метины среди старых, седых. Окопал в саду яблони, разрыхлил лопатой землю у розовых, серебристых стволов. Подпер рогатками ветви со множеством крепких, набирающих силу яблочек, суливших большой урожай. Обмазал печь глиной, а когда высохла коричневая заплатка, выбелил всю от потолка до пола, и в избе стало нарядно, бело. С наслаждением, проливая себе воду на брюки, таскал из пруда полные ведра, поливал огурцы. Вечером шел на луг, где паслась корова Зорька, выдергивал из дерновицы блестящий железный костыль, тянул за веревку медлительную, с распухшим выменем корову.
 Мать и сестра берегли его утренний сон, шептались, скользили неслышно. Днем то и дело приходили на него посмотреть, любовались его работой. К вечеру отпускали на свидание с Натальей. Оставляли незапертой дверь. Когда возвращался, на столе его поджидала кружка с молоком, ломоть хлеба, накрытые чистой салфеткой.
 И вот настал день, когда пошли они вместе косить. Совхоз на высоких ровных полях косил клевер, молодой овес и горох, пуская рокочущие комбайны, заливавшие в кузов машины измельченную зеленую гущу. А те, кто держал скотину, спустились к реке, на болотистую заливную низину с топкими кочками, зеркальцами темной воды, с развеянными синеватыми травами.
 Антон накануне наточил две косы, себе и матери. Отремонтировал грабли сестре – вставил новый деревянный зубец. И наутро, чуть свет – на луг.
 Река, невидимая, текла за кустами в белом тумане. Солнце, малиновое, сплющенное, колыхалось в белых парах. Сестра уселась под куст, включила маленький голосистый транзистор:
 – Вам под музыку веселее косить!..
 Антон протянул косу матери, уступая ей прогал поровнее. Сам встал поодаль, нацелившись на слипшиеся цветы, где дремали мокрые, озябшие за ночь шмели. Махнул косой, роняя стебли на железо, выхватывая из вороха окропленную брызгами косу.
 Удар, взмах – падают синие цветы под косой. Удар, взмах – рушатся красные. Удар, взмах – желтая волна повалилась. Удар, взмах – снова белые.
 Поодаль мать косит, помолодевшая, сильная, улыбается сквозь куст. Любит сына, любуется. Под кустом сестра расстелила платок, ждет, когда подымется солнце, станет жечь, сушить травы, и после – ворошить их граблями. Играет транзистор какой-то звенящий мотив. Коростель взлетел, замахал бестолково крыльями, подгибая неуклюжие ноги. Пронеслись два чирочка, словно темные, ударившие из тумана стрелки. Музыка удаляется, отступает, остается позади, за спиной. Травы свистят. Грудь ходуном. Плечо вразмах. Коса в блеск и посвист. И такая сила и удаль, знанье, что все вокруг создано для него, ему на счастье, на долгую, бесконечную жизнь.
 Вдруг громче музыка, ближе. Распался туман. Встало солнце. Открылась в блеске река. И на ней нарядный, белый, громыхающий звоном корабль. Плывет по травам, по туманам, возносится в небо над их запрокинутыми головами.
 На крутом берегу за селом строили всем народом качели. Вырыли две глубокие ямины. Загнали в них торчмя два столба. Механики из гаража врезали в вершины столбов два подшипника. Укрепили железную ось. Кузнец отковал две длинные тяги. На них положили дубовую доску. И качели были готовы. Каждый, старый и малый, норовил тронуть, качнуть из железа и дуба состроенную потеху. Подгулявший сторож сельпо Михеич играл на гармонике. Его жена, тетка Дуся, некрепко бранилась на мужа. Приковыляла бабка Вера.
 Бывший моряк Федор Семыкин густо смазал подшипники:
 – Ну, кому первому пробовать? А ну, давайте, Антоша, Наталья! Вам первым испытывать! Вам первым лететь, вы же у нас космонавты!
 Антон вскочил на зыбкую доску, заигравшую у него под ногами. Ухватился за железные тяги. Наталья вскочила на другой конец, и он ощутил ее колеблемую летучую силу. Свою с ней связь через дерево, сталь, прозрачный воздух, вечерний разлив реки.
 – А ну, пошли, покатили!..
 Их пихнули, качнули, раз, другой. Наталья тихо ахнула, закрыла глаза. Их вознесло над селом, над родными лугами и далями, пронесло по сверкающей свистящей дуге.
 – Шибче их, шибче, чтоб Москву увидали!
 Ревела внизу гармонь. Дети и старики топотали. Наталья, то прозрачная, как из стекла, летела над кораблями и водами, то в пузырящемся белом платье неслась над лесами, дорогами. А он, Антон, возносясь на скрипучей доске, вдруг почувствовал, что его жизнь достигла высшего предела, за который ему не ступить. Да и не надо. Застыть бы на этой черте, проведенной в шумящем воздухе. Остановиться в небе, в полете, в ее счастливо-испуганном, любящем и любимом лице.
 … Они лежали в темноте на берегу в старой лодке на брошенной телогрейке. Ему казалось, вспышка, только что их ослепившая, медленно остывала, и из нее опять возникали край лодки, прикованной к берегу цепью, туманные звезды, каждая в бледном облачке света, ее близкое, окруженное тем же светом лицо, и он сам, лежащий на ее руке. Она говорила чуть слышно, и голос ее возвращался из той же остывающей вспышки.
 – Антоша, мы сегодня на качелях качались, а я знаешь, о чем подумала?
 – Нет, – сказал он, прислушиваясь, как слабо колышется лодка, река омывает их, уносит вниз по течению свое знание о том, что случилось. – О чем подумала?
 – Они все кричали внизу, топотали, смотрели на нас. Михеич играл на гармошке. Твоя мать и сестра, мой отец, Федька Семыкин. И я подумала – это наша свадьба с тобой! Они кричат: «Горько! Горько!» И мы с тобой уже поженились.
 – Вот и поженились с тобой, – ответил он, глядя на голубоватую звездочку, окруженную туманным дыханием.
 – Посмотри-ка, – сказала она, доставая четки, раскачивая их на пальцах. – Я загадала. Что – знаешь?
 – Нет, – ответил он, глядя сквозь ее пальцы на звезды. Там, в высоте, туманно раскачивались небесные четки, повешенные на чьи-то лучистые пальцы. – О чем загадала?
 – В них сорок восемь камушков. Как раз тебе столько служить. Каждую неделю стану передвигать один камушек. Последний передвину – и ты вернешься. И поженимся!
 Качались небесные четки. В них мерцала голубоватая, окруженная дыханием звезда. Ему стало больно. Он вдруг почувствовал, как сносит его река. Удаляет от этих дней, от этих минуток, от ее слов, от нее. Все быстротечно, и скоро ему возвращаться. И как он об этом забыл?
 – Я рожу тебе дочку и двух сыновей. Пусть будет большая семья. Чтоб шум, кутерьма! Чтоб ты всегда домой торопился! Чтоб одна была у тебя на уме забота – семья.
 Она тихо смеялась, целовала его, перебирала над ним камушки четок. А он вдруг подумал все с той же неясной болью, что время их утечет и никто никогда не узнает про эту лодку, про этот смех. Рассыплются четки, раскатятся точеные камушки. Упадут – один в щель половицы, другой в грядку, третий в дорожную пыль, и их никогда не собрать.
 Глазам стало горячо и туманно. Лодка тихо качалась. В небе вместо звезд протянулось большое павлинье перо. Она наклонилась над ним, вглядывалась, спрашивала:
 – Антоша, ты что? Что с тобой?.. Что с тобой, Антоша, скажи!


* * *

 Его встретил директор совхоза Анатолий Гаврилович. Нагнал на улице посреди села.
 – Ну и шаги у тебя, Антон! Небось привык по горам-то бегать? – Директор приобнял его, похлопал по плечу. – Что ж в контору-то не заходишь? Рассказал бы дирекции, какие там в Афганистане дела. Я народ соберу, приходи!
 – Да мне через день обратно в часть отбывать, – ответил Антон. – Вот совсем вернусь через год, тогда собирайте!
 – Об этом и хотел с тобой говорить. Отслужишь, в село возвращайся. Здесь живи, здесь работай! Знаю, там вашего брата агитируют: «Солдат, поезжай на БАМ!», «Солдат, поезжай в Тюмень!», «Солдат, поезжай сам не знаю куда!» А я тебе говорю: «Солдат, приезжай в родное село, где твой дом, твоя мать. Тебя здесь ждут, и работы на всю жизнь хватит!» Я тебе обещаю, Антон: вернешься, самый лучший, самый новый грузовик дам. Сейчас три машины получили, на следующий год еще пять получим. Лучшую обещаю тебе! С Натальей поженитесь, квартиру дадим! Нечего вам с матерями жить, коттедж получите! Нам такие, как ты, нужны. А тебе нужны такие люди, как в нашем селе. Понял?
 Они проходили мимо машинного двора, блестевшего стеклами кабин, тракторными гусеницами. Директор затянул Антона к мастерской, где вспыхивала сварка, звякал металл и механик Потапыч, весь промасленный, держал на ладони подшипник, кого-то костерил, невидимого, запоровшего эту деталь.
 Тут же стоял новый, кофейного цвета, грузовик, свежий, умытый, на упругих нестертых покрышках с незаляпанным, крашеным кузовом. Шофер, Иван Тимофеевич, чисто выбритый, в начищенных штиблетах, прилаживал к ключу зажигания самодельную цветную плетенку.
 – Правильно, Иван Тимофеевич, что белую рубаху надел. Еще бы и галстук надо! – похвалил директор шофера. – Как летчик! Смотри, какая машина! Как же в нее без галстука сесть!.. Знаешь что, дай-ка Антону на ней прокатиться. Он там в броневиках по минным дорогам катал, а тут пусть прокатится по нормальной дороге вокруг родного села!
 Тимофеевич передал Антону ключ зажигания.
 Антон сел в кабину, устроился на удобном сиденье. Запустил мотор. Бережно, осторожно вывел из ворот грузовик, чувствуя упругую силу послушной, мягко урчащей машины. Покатил по селу мимо клуба, мимо конторы с флажком, мимо дома, где мелькнула в огороде сестра, мимо дома Натальи, где висело на веревке между двух берез вчерашнее платье. Выкатил за село, где стояли зеленые, не тронутые ливнем хлеба с голубой каймой васильков, и река вспыхнула солнцем, неся на себе баржу. Затуманились озера и старицы, запестрели стада, табуны, чуть различимые птичьи стаи. И он, готовясь восхититься, как бывало, этой красотой и простором, вдруг пережил такую боль, уколовшую его в самое сердце, что выпустил руль, и машина сама несла его по дороге, пока опять не схватился за руль.
 Боль была знанием, что через день он закинет за плечи солдатский вещмешок и уйдет из села туда, где в горячую каменистую землю заложены мины, где вспыхивают в дувалах винтовки и друг его, Сергей Андрусенко, лежит на дне боевой машины, стриженая его голова с отпавшей панамой тихо покачивается. Туда, в кишлаки и ущелья, в пески и пустыни, лежит его путь от этих васильков и хлебов.
 Он жал педали, гнал грузовик, словно хотел умчаться, пропасть без следа, раствориться в родных лесах и проселках. И река смотрела стоглазо, как гонит он грузовик, как дорога делает круг, снова возвращает его в село.
 Перед въездом остановился. Не выключая мотора, вышел. Приблизился, спотыкаясь, к маленькому обелиску, где висел увядший веночек. Среди начертанных фамилий нашел свою: Степушкин. Но это был его дед, убитый на прошлой войне под Ржевом. Антон читал другие имена и фамилии – Демыкины, Борыкины, Суровы – все, с кем учился, с кем танцевал, кто жил в домах родного села. Убитые на прошлой войне смотрели на него из зеленых хлебов, из пролетного облачка, из солнечных вспышек реки.
 Медленно прошагал к урчащей машине. Осторожно подогнал ее к мастерской. Возвратил ключи Ивану Тимофеевичу.


* * *

 До отъезда оставался день. И весь день с утра он испытывал тончайшую нежность ко всему, что его окружало, к живому и неживому. К лучу солнца сквозь щель сарая. К лопуху у забора. И со всем он прощался и все старался запомнить. Подходил к корове и старался запомнить ее немигающие выпуклые глаза. Останавливался перед материнской кроватью, где лежала подушка в цветастой наволочке, и старался запомнить узоры. Опускал руку в бочку с дождевой водой, смотрел на свои пальцы, сквозь темно-прозрачную воду и старался запомнить опавшие березовые листья на дне бочки. Все это он брал с собой, укладывал в свой солдатский вещмешок.
 Когда сел обедать, принимая от матери тарелку, ломая хлеб, сестра внесла в комнату его солдатскую форму, вычищенную, выглаженную, с солдатскими значками и бляхами, с позванивающей медалью.
 Мать увидела форму, побледнела. Уронила деревянную хлебницу. Кинулась к Антону, обнимая его, причитая:
 – Не надо, Антоша, не надо!.. Не хочу! Ничего ты в жизни, сыночек, еще не видел!.. Да тебе бы еще здесь, в родном доме, пожить!.. Да зеленую травку потоптать!.. Да на кого же ты меня покидаешь!.. Да лучше бы я сама туда вместо тебя полетела!.. Нет уже больше у меня сил!..
 Она билась, рыдала. Они с сестрой отвели ее на постель, поили холодной водой. Ее лицо, все в слезах, в пролитой воде, белело на пестрой подушке. И рука все сжимала, не хотела отпускать руку сына.


* * *

 Вечером у него было свидание с Натальей. А до этого, пока солнце медленно клонилось к закату, он спустился к реке.
 Песчаный откос был желт. Река пустая, без корабля, без лодки, катилась, крутила синие буруны и воронки, долгие тягучие струи. Будто была свита из множества рек и потоков.
 Он смотрел на нее, а она – на него, ожидая чего-то. Он пересекал ее много раз, то в лодке, то на катере, то на белом теплоходе, но никогда вплавь. Слишком широка, холодна была она. Слишком сильно и мощно катила воды. Он, вырастая на берегу реки, не был готов ее переплыть. Боялся ее. Но теперь, стоя у сырой, озаренной вечерним солнцем кручи, он чувствовал, что тело его окрепло и возмужало настолько, что он сможет ее переплыть. Он видел, что и река это знает. Ждет его в свое течение, открывает ему далекий туманный берег.
 Он разделся, чувствуя босыми ногами холодную землю, а гибким, сильным, с острыми плечами телом – дуновение речного ветра. Шагнул к воде.
 Молча, чисто несся поток, еще не рассеченный ударами его рук и груди. И ему вдруг стало страшно. Захотелось снова одеться, отступить от этой несущейся под вечерним солнцем воды. Его душа, теплые, бегущие в ней силы не пускали его. Но другие, безымянные, властные, подвигали к воде. И он знал, что ступит в нее, войдет в реку, поплывет, как плыли до него другие, выросшие на этой реке, когда наступал их час, когда их тело и дух вырастали настолько, что их влекло переплыть реку.
 Он набрал в грудь воздуха, закрыл глаза и кинулся в воду. С мягким плеском, ощутив прохладный ожог, скользил в глубине, омываемый льдистыми струями. Вынырнул и, сильно загребая руками, поплыл, оставляя за собой рвущиеся водяные волокна.
 Сначала сердце его сильно стучало. Он быстро, часто резал ладонями воду. Но потом успокоился. Удары сердца, сокращение мускулов вошли в сочетание с мерным, мощным движением реки. И он плыл, делая вдох, широко открывая глаза, видя низкое красное солнце, голубые озаренные воды. Выдыхал в глубину, наполнял реку своим дыханием. А река наполняла его жизнью, несла его.
 Недавние боль и тревога исчезли. Река целила его, наполняла молчаливыми холодными силами, взятыми ею от донных ключей и источников, от упавших с неба дождей.
 Он был уже на середине реки. Поднял из воды свои плечи, словно опираясь на упругие, подставленные ему под водой опоры. Осмотрелся вокруг.
 Река текла бесконечно, в обе стороны, исчезая за горизонтом, опоясывая собой всю землю. Была видна та песчаная желтоватая круча, от которой он начинал плыть, и зеленая, в хлебах и травах, гора, на которой стояло село. Ему казалось, что люди вышли из домов и смотрели, как он плывет. Там, среди людей, стояли мать и сестра, и рядом с ними Наталья. Стояли друзья и соседи. Там же стоял и смотрел на него отец, небритый, угрюмый, но он, Антон, не чувствовал к нему отчуждения, а только нежность, любовь. Там же стоял его дед, в гимнастерке, в скатке, такой же, как и сам он, Антон, молодой. А рядом с дедом – его товарищ по роте Сергей Андрусенко, спокойный, высокий, сложил на груди свои руки. Там стояло много разных людей, по всему озаренному берегу, насколько хватал глаз. За ближней горой зеленела другая гора, и на ней темнели деревни, и села, и города, большие и малые, и виднелась Москва, в которой никогда не бывал. Она белела вдали, мерцала, и казалось, в ней праздник. И все смотрели, как он плывет. А он, одолев середину реки, от них удалялся. Посылал им из холодных просторов свое молчаливое, из любви и нежности, знание. О них, о себе, о вечерней родной земле. Плыл, сам становился рекой. Становился небом. Становился навсегда землей.




 Глава седьмая


 В темноте рокотали моторы. Били дымные, блуждающие в пыли прожекторы. Мелькали головы, спины. Звякал металл. Раздавались команды. Веретенов забрался на броню транспортера. Пытался разглядеть, где в этом скопище людей и машин его сын. Но там, где вчера горели тихие земляные лампады, сейчас клубилась гарь, метались шаровые молнии света, и полк был похож на огромное существо, чешуйчатое, многоглазое, поднявшееся на железные лапы.
 – Вперед! – Корнеев – в бушлате, в танковом шлеме – протиснулся в люк, увлекая в нутро Веретенова. Водитель качнул рычагами, сообщая машине движение, и длинный железный короб загремел, залязгал, вытягивая за собой колонну боевых гусеничных машин. Веретенов, припадая к бойнице, чувствуя рядом упругое плечо автоматчика, подумал: «Началось…» И в узкий глазок бойницы мелькнула голубая заря над черной, покрытой тенями степью.
 Колонна шла на Герат, то упруго растягиваясь, молотя бетон гусеницами, то замедляя движение, сжимаясь в горячий, сверхплотный сгусток.
 – "Лопата", «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Держите дистанцию! На обочину не сходить!.. Вперед!..
 Впереди, в пыли – красные хвостовые огни БМП, контуры боевых машин. Махина грузно прошла, неся перед башней трал – огромный, уставленный крюками и катками поднос. Ноги дрожат на днище. Голубая заря. И снова мысль: «Началось!.. Неужели?.. Мое утро! Петя… Герат…»
 Прижимаясь лицом к бойнице, он увидел разлив реки, тусклый, отражавший зарю поток, перила моста, бруствер окопа. Вспомнил, как проезжал здесь день назад в легковой машине, провожающие взгляды солдат. Сейчас мост казался безлюдным. Только в кустах на мгновение блеснула стволом охранявшая мост самоходка.
 Он старался представить, как просыпается в это утро Москва. Шелестят по голубеющим улицам поливальные машины. Желтеет циферблат часов на столбе. Краснеет в сумерках буква М. Хмурый заспанный люд ручейками течет к остановкам троллейбусов. Его бывшая жена Тоня еще спит, и китайская ваза на буфете полна синеватого света. Не ведает в своем утреннем сне, что стальная машина несет ее сына в бой. Что итог их совместной, с Веретеновым прожитой жизни, все их ласки, уверения, надежды, все их распри и ссоры, – это утро в предместьях Герата, сын в десантном отделении.
 Они въехали в низкое, обшарпанное скопление складов, дырявых глинобитных заборов. Мелькнули ворота с красной афганской вязью, высокая дощатая изгородь. Он вспомнил: за этой изгородью стояли алые, сверкающие лаком комбайны, сидели мудрецы с дымящимися пиалами в руках и кто-то, любезный и сдержанный, приглашал его к чаепитию. Теперь ворота были наглухо заперты. Борт транспортера скользнул мимо деревянных рогаток с мотками колючей проволоки. Снова подумал: в этот час его прежняя жена сидит перед зеркалом, расчесывает волосы гребнем, рассеянно смотрит на лежащие бусы и серьги – давнишний подарок его, Веретенова, и мысли ее – не о нем. О службе, о какой-нибудь московской заботе, о вечерней встрече с друзьями. Но только не о нем, Веретенове.
 – "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»!.. В черте города сбавить скорость!.. Уменьшить дистанцию!.. Третьему, четвертому и шестому продвигаться в район рынка!..
 Они уже находились в Герате, в золотистом утреннем городе. На стенах домов, на крашеном ветхом дереве лежала легчайшая пыльца, но не цветочная, а взрывчатая желтая пудра, готовая взорваться от единственной искры. Так чувствовал Веретенов город, глядя сквозь бойницу на торопливых прохожих, на пестрые мотоколяски, на торговцев, подгонявших осликов, на колымагу с грузом овощей, полосатых, наполненных рисом тюков. Все торопились к рынку. Отступали, прижимались к дувалам, пропуская вперед колонны, продвигавшиеся в тот же район.
 Он узнавал кварталы, мимо которых день назад его проносила машина. Колледж, где девочки клеили цветы и бутоны. Перед входом громоздились мешки с песком, торчал из амбразуры ствол пулемета. Миновали райком, где третьего дня из бумаги и планок строились легкотелые, полые макеты буровых и домен. Теперь у райкома, упираясь в двери кормой, стоял танк, и солдаты-афганцы хоронились за его броню.
 – "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»!.. Всех под броню!.. Тралы вперед!..
 Штабной БТР продвигался вдоль улицы, то обгоняя сомкнутую, запрудившую перекресток колонну, то останавливаясь, и командир, прячась за крышку люка, выглядывал, пропуская вперед юркие, поворачивающиеся на одной гусенице машины. Словно пересчитывал, подгонял свое железное стадо.
 Веретенов, продолжая пребывать в двойном ощущении, в двух разных пространствах и жизнях, рифмуя между собой эти жизни, чувствуя их контрапункт, вспомнил московского знакомца – писателя, чьи книги иллюстрировал, с кем встречался перед самым отъездом. Представил его рабочий, усыпанный бумагами стол, сосредоточенный лик. Его философские метафоры. Метафизику его построений. Его концепцию жизни современного города. Проблематику души и машины. Подумал, как жаль, что писатель не здесь, не видит это утро, этих солдат. Не напишет об этом. Вот к такой бы книге он, Веретенов, сделал теперь иллюстрации.
 Транспортер обогнул высокий, с цветастыми наклейками грузовик, оттесняя его с проезжей части, увлекая за собой тяжкий лязг колонны. Выехали к городскому парку, светлому, в пятнах раннего солнца. Недавно он, Веретенов, здесь был: вдыхал аромат нагретых смоляных кипарисов, любовался водопадом, похожим на блестящую брошь, слушал синих и зеленых птиц, перелетавших в хрупких ветвях, касался губами алых роз, благоухающих, обрызганных влагой. И в этих цветах, ароматах чудился образ мусульманского рая с гуриями, праведниками, пребывающими в блаженных садах.
 Теперь сквозь броню не доносились смоляные ароматы, пение птиц, а только едкое зловоние солярки и стук механизмов. Куст алых роз был тут же, пламенел на краю газона, но в него кормой уткнулась боевая машина, изрыгала синюю копоть, наполняла куст дымом и смрадом. Цветы дрожали, сотрясаемые железным дыханием. Веретенов боялся, что водитель двинет реверс и наедет кормой на куст, изотрет гусеницами.
 – "Лопата", «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Начинаем выдвижение в район!.. Четвертому и шестому выходить на рубеж оцепления!.. Ориентир – голубая мечеть!.. Тактика продвижения – «елочка»!..
 Транспортер снова дернулся, напуская в нутро синеватую гарь, прорезанную косыми лучами солнца сквозь щели бойниц. Глаза слезились от чада, от мгновенных росчерков света. Веретенов стремился понять смысл позывных и команд. По осколкам картины, попадавшей в зрачок сквозь бойницу, стремился увидеть целое. Не мог. Прокрутились вблизи катки, протащив на себе гусеницы. Метнулись ушастая голова осла и погонщик, два глаза, людской и звериный, исполненные одинаковым фиолетовым страхом. Выгнулась рядом худая и гибкая спина автоматчика. Упирались в дно транспортера ноги Корнеева. Мигал огонек на приборной доске. Сердце колотилось и прыгало в ожидании грома и выстрела. И в этом сердце мелькнуло: мальчик с яблоками в старинной избе.
 БТР остановился. В бойнице возникло: округлая пыльная площадь с чередой дощатых дуканов. Угловое овальное здание, синие ставни. И от этого здания, от площади в глубину удалялась улица. Глухой глинобитный желоб с монолитом спекшихся стен, тенистых с одной стороны и солнечных, желтых – с другой. И туда, в глубину, в перспективу этой улицы, сужалась пыльная колея. Сходилась и чуть поворачивала сплошная ограда. И что-то еще, невидимое, вовлекалось в эту узкую улицу. Поток каких-то энергий. И там, куда все сходилось, стягивалось в плотный пучок, – голубела головка мечети, резная, точеная, как стрелка огородного лука, с острым тугим наконечником.
 Веретенов узнал эту улицу, узнал мечеть, Деванчу. Здесь возник и исчез далекий человек на дороге. Здесь Веретенов был остановлен Ахрамом. Здесь, перед въездом в улицу, пролегала незримая грань, за которой находились враги. Туда, за эту черту, были направлены пулеметы и пушки, дышащие жаром моторы, глаза стрелков и водителей.
 – "Лопата", «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Четвертая, пятая, вперед!..
 Танк, хрустя гусеницами, выставив перед пушкой огромные грабли трала, двинул вперед, медленно опуская трал, ставя в пыль литые катки, толкал их перед собой, как дисковую борону. Следом пошли боевые машины пехоты, осторожные, чуткие: развернув направо и налево пулеметы и пушки, ощетинившись, «елочкой», они стали втягиваться в улицу, заполнять ее, заливать броней, дымом, блеском траков. Словно в глиняную форму заливали горячую сталь.
 Веретенов смотрел, как удаляется в Деванчу броневая колонна, рассекая город, отрезая занятый душманами район от рынков, мечетей и школ, от больниц и жилищ, где затаились, слушая рокот брони, люди. Веретенов физически ощущал острое проникновение стали, повторял: «Операция… Надрез… Деванча…»
 Ударило резко и тупо, словно лопнул громадный пузырь. Звук пролетел по колонне, шибанул транспортер, тряхнул его, и глазное яблоко содрогнулось в бойнице, будто его хотели выдрать. Одолевая слепоту, неся в себе больное эхо удара, Веретенов смотрел, как над танком медленно, вяло поднимается серая копоть.
 – Пятая! Ответьте!.. Доложите обстановку на рубежах продвижения!.. Я вас понял. Подрыв под тралом!.. Отставить смену катков! Продолжать движение!..
 Танк качнулся, пошел, оставляя над башней липкий, возносящийся дым – дух взорвавшейся мины. Вся колонна, застывшая после взрыва, ожила, заработала гусеницами, проталкиваясь в тесноту дувалов.
 Снова взрыв и удар. Вялый язык черной копоти. Еще одна мина, вживленная в пыль, попала под трал, под тяжкий литой каток, сдирая его с оси. Над застывшей колонной косо, вдоль улицы, метнулась длинная комета с маленькой горящей башкой. Вонзилась в глинобитную стену, буравила, ослепительно жгла, прожигала вещество стены и грохнула пышным взрывом, выбрасывая кудрявые брызги. И следом из стен, из невидимых гнезд и бойниц посыпались выстрелы, прочертили улицу трассы, скрещиваясь на машинах. Рикошетили, наполняли улицу летучим пунктиром. И в ответ с машин ударили пушки, сипло и низко, харкнули красным огнем. Часто, в упор, забили по стенам пулеметы, покрывая дувалы желтой клубящейся пылью.
 – Четвертая! Обрабатывать огневые точки!.. Продолжать продвижение!.. Вперед, только вперед!..
 Колонна медленно, растопырив в разные стороны пушки, окутываясь горчичной пылью, двинулась в глубь слободы. Молотила пулеметами, выдалбливая себе путь. Веретенов смотрел во все глаза, стремясь различить на башне цифры 31. Не мог. Башни были повернуты тылом. Машины от него удалялись. На мгновение возникала корма, закрытые двери с двумя стальными карманами, и тотчас все заслонял нос другой БМП – плоская башня, пульсирующий огонь пулемета.
 Транспортер развернулся и быстро, обгоняя колонну, помчался по площади мимо закрытых дуканов.


* * *

 Они въехали в крепостные ворота. Вслед за стрелками спрыгнув с транспортера, Веретенов оказался среди высоких каменных стен, наполненных тенью и холодом. И только высокая круглая башня над цитаделью солнечно и сухо желтела. Оттуда, от башни, от стен, переваливая через кладку, сыпались треск и выстрелы, доносились нестройные гулы – отзвуки боя.
 Из штабного транспортера выдвигались антенные штыри. Метнулся телефонист с мотком провода. Корнеев по пояс в люке, озирая крепость с зеленым афганским грузовиком и с двумя броневиками у ворот, с пулеметами на ходовой галерее, подавал команды по рации, вслушивался в хриплые ответы.
 Обегая взглядом этот тенистый прохладный объем, ограниченный камнем стен, синий многоугольник высокого неба с пролетающим вертолетом, круглую озаренную башню, за которой скрылась винтокрылая машина, Веретенов почти не удивлялся, что именно здесь день назад стоял с афганским археологом, любовался голубым изразцом в его руках, слушал горлинок, хотел подняться на башню. В этой крепости подстерегал его, подстерег и настиг гул растревоженного огромного города. И тогда, день назад, не признаваясь себе, он ждал этого гула, боялся его, стремился в него погрузиться. И вот теперь эта башня, хлопки за стеной, пальцы офицера, ухватившие железную скобу.
 – "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»! Доложите рубеж продвижения!.. Не слышу!.. Капитан, да будь ты мужиком, в самом деле! Голоса, что ли, лишился? – Подполковник, набычась, выковыривал информацию из невидимого гудящего города.
 Рация в ответ сипела, хрипела:
 – "Сварка"! Я «Лопата»! Докладываю!.. Заняли рубеж!.. Блокировка окончена!.. Машины поставлены в точки!.. Сильный ружейный и пулеметный обстрел!.. Бьют снайперы!..
 – Вас понял. Доложите потери!.. Повторяю, доложите потери!..
 – "Сварка"! Я «Лопата»! Вас понял! Докладываю!.. При выходе на позицию один убит!.. Повторяю, один убит!..
 В Веретенове мгновенная остановка жизни. Остекленевший взгляд к каменной солнечной башне, к лазури, в которой вертолет трепещет винтами, делает боевой разворот.
 – "Лопата"! Сообщите фамилию убитого!.. Спрашиваю, кто убит, капитан? – выпытывал подполковник у клокочущего, бурлящего города.
 – Убит Юсупов, водитель!.. Очень сильный огонь! Снайперы!.. – Голос измельченный, истертый в осколки и снова собранный в подобие голоса, передавал информацию. А у Веретенова сердце, пропустившее несколько тактов, снова принялось наверстывать время.
 Он прожил в этом времени несколько черно-белых секунд. Снова следил за движением вертолета, исчезающего за каменной башней.
 – Будь аккуратней, капитан!.. Всех людей под броню!.. Убирайте вокруг себя снайперов!.. Чтоб ничего живого там не осталось!.. Истребляйте их из пушек!.. Слышишь меня, капитан?
 Лицо Корнеева казалось стиснутым, угловатым, под стать крепостной стене, уступам, углам транспортеров. В этом лице было знание о начавшемся бое, об убитом Юсупове, о машинах, ушедших к дувалам, вставших на точки, на пыльных рубцах колеи. И в одной из них, ахающей дымом и пламенем, его сын, его Петя.
 В крепостные ворота въехал транспортер с красной афганской эмблемой, с колоколом громкоговорителя на броне. Из него спустились полковник Салех, офицеры-афганцы, и среди них – в нахлобученной панаме – лейтенант Коногонов. Веретенов обрадованно устремился к нему:
 – Ну вот опять с вами встретились! Еще одна строка в диссертации?
 – А вы опять с этюдником? Сейчас на башню поднимемся. Там будут развернуты командные пункты. Оттуда и нарисуете город! – Коногонов чувствовал волнение Веретенова, улыбался, спокойный, приветливый. – Вы меня извините, я должен оставить вас. Два командира, а переводчик один! – Он отошел туда, где полковник Салех и подполковник Корнеев уже искали его глазами.
 Веретенов испытывал расщепленное и прежде знакомое чувство. То раздвоение души, когда одной ее половиной страдаешь, страшишься и любишь, переживаешь восторг или стыд, а другой, всевидящей, холодной и точной, стремишься все это постичь в себе самом и вокруг, перенести на холст и бумагу. Дорожить своим страхом и болью, молить, чтоб они не исчезли, пока их не выразишь в цвете.
 Он слушал бой в городе. Пугался, болел за сына, за тех молодых солдат, с кем сидел накануне в ночи. И одновременно торопился на башню. Стремился раскрыть этюдник. Увидеть зрелище боя. Рисовать этот бой.
 Офицеры вошли в полукруглый проем, стали подниматься по винтовой, врезанной в толщу стены лестнице. Веретенов – поодаль, за ними. Этюдник гремел и цеплялся.
 Сердце его колотилось. Вошел в коридор, ведущий полого вверх. Остановился от яркого, нестерпимого света, толкнувшего в грудь и глаза. Из сквозного проема бил белый слепящий свет. Прорывал небеса, палил и слепил, запрещал смотреть и ступать. «Не смей!» – неслось из этого света. «Стой!» – беззвучно гремело в лучах. «На это нельзя смотреть!» – останавливало грозное свечение.
 Идущие впереди офицеры исчезли в белом пятне. Расплавились, утратили свои очертания. Бесцветная раскаленная плазма заливала глазницы, сжигала сетчатку, оставляя в глазах два черных слепых бельма. И, слыша грозящее слово, обжигаясь об огромный, горящий в небесах электрод, он шел на запрещающий свет.
 «Свет Герата! – бормотал он, волоча свой этюдник. – Свет Герата, мой свет!»
 И свет вдруг пропал. Он вышел на башню.
 Круглая, с каменным полом площадка, ограниченная зубчатой стеной, была как чаша, вознесенная в синеву. Нагрета, накалена, полна голосов и движений. Стояли телефоны и рации. Звучала русская и афганская речь. Многоголосье команд, позывных. Корнеев вызывал «Лопату», приказывал шестой, четвертой. Полковник Салех, окруженный штабистами, гортанно и звучно командовал. Веретенов приблизился к узкой бойнице и выглянул.
 Город, огромный, выпукло-серый, как застывшая лава, дохнул на него накаленно. Состоял из бесчисленных складок и вздутий, пузырей и изломов, отвердевших, вмуровавших в себя голубые купола, минареты. Остановившийся, окаменелый разлив, хранивший дуновение древнего ветра. След чьей-то огромной подошвы, коснувшейся некогда мягкой глины, высохшей, обожженной, оставившей на себе отпечаток.
 Герат, обесцвеченный и пепельный, струился жаром, как тигельная печь. В дрожащем сиянии едва голубели мечети. Далекие минареты, голые, земляного цвета, похожие на заводские трубы, проступали сквозь дымку. Город напоминал пустыню, накатывал барханы на тусклую зелень предместий, отступавшую, пропадавшую в блеклой долине, над которой, лишенные объема, похожие на пылевые тучи, стояли горы.
 Веретенов смотрел на Герат, таинственный, величавый, пугающий своей неподвижностью, влекущий своей невидимой, закупоренной в толщу жизнью. И она, эта жизнь, пробивалась сквозь глиняный панцирь грохотом взрывов, треском очередей, дальним гулом.
 – Тут, знаете, все-таки надо осторожно выглядывать. – Коногонов, боясь, чтоб не прозвучали в его словах запрещающие интонации, прервал его наблюдение. – Здесь повсюду могут быть снайперы. Бьют очень точно!
 – Не понимаю, что и где происходит. Где бой?
 – Вот Деванча, прямо отсюда, от бани и до зеленой зоны! – Коногонов указал на низкое куполообразное здание, грязное, похожее на насыпанный холм, за которым тянулись ребристые, склеенные из ячеек кварталы. – Афганские «командос» продвинулись метров на сто и залегли. Передали сейчас полковнику Салеху. Остановлены пулеметами. Трое у них убиты, шестеро ранены. Полковник Салех планирует удар авиации.
 Веретенов оглянулся на афганского командира: коричневое продолговатое лицо, черные усы, белозубый, гортанно выговаривающий рот.
 – Сейчас передняя цепь будет ставить указание целей, красный дым, – прислушался Коногонов к рокотанию афганской рации. – Наши стоят в блокировке вон там! Примерно от зеленого дерева и дальше, к старому кладбищу! – Коногонов повел рукой в воздухе, и Веретенов не увидел, но почувствовал продернутый в этот глиняный город металлический стержень колонны. Там, в этой вонзившейся силе, гибкой, расчленившей Герат, присутствовало нечто больное, драгоценное, хрупкое, излучавшее к нему на башню тончайшую боль. Его сын был запрессован в каменную толщу Герата. Лицо сына слабо просвечивало сквозь огромный лик азиатского города…
 Он не был готов рисовать. Не смел раскрыть этюдник. Пытался понять этот город. Себя в этом городе. Бой, идущий в Герате.
 – Тяжело приходится «командос»! Весь город – сплошной дот! Не уличные бои, а бои в крепости! – Коногонов зло и зорко косил глазами в бойницу, прислушивался к командам афганцев. Полковник Салех дышал в трубку рации, и скрещенные мечи на его погонах блестели, как осколки стекла. – Вот опять поднялись в атаку и опять залегли! Два убитых, два раненых! Полковник Салех дает авиации цели!
 Веретенов смотрел на затуманенный город, на глиняные купола, похожие на пузыри. Слушал гулы и хлюпы. Казалось, в городе работает громадная бетономешалка, сбивает, месит рыжую гущу, и она, парная, тяжкая, взбухает пузырями.
 – Пошли!.. Авиация!.. – Коногонов запрокинул голову. Туда же, в едином повороте голов, смотрели офицеры. Тонкий, как стеклорез, приближался звук. Крохотная заостренная капля металла мерцала, оставляя просторную в небе дугу, снижалась к предместью, пропадала. И там, в продолженье дуги, рвануло красным клубком. Раз, другой. Из пламени лениво и вяло стал подниматься курчавый кофейный дым. Эхо взрыва налетело на башню, шатнуло ее, помчалось к противоположной окраине, к мавзолеям, минаретам, кладбищам.
 В Деванче, бледные на солнце, взлетали и гасли ракеты. В двух местах дымило ядовито, оранжево.
 – "Командос" отмечают рубеж залегания. Чтобы не попасть под удар авиации. – Коногонов крутил головой, и Веретенову казалось, что для него, военного, этот бой – не только работа, но и зрелище. – Сейчас пойдут вертолеты!.. Вон две «вертушки» пошли!..
 В синеве с мерным рокотом, пульсируя блеском винтов, скользили два вертолета, один за одним, на разных высотах, стянутые тугой незримой струной. Веретенов запрокинул лицо, пропуская над собой вертолеты. Вспомнил двух вертолетчиков – потерявшего в Герате семью и родившего в этом городе сына. Оба они пролетали над башней, и один сквозь стеклянный блистер видел ту страшную площадь, где в пыли и крови лежали его милые, близкие, а другой – ту плоскую крышу, под которой на коврах и подушках лежал новорожденный сын. Оба они щупали кнопки пусков, искали в прицелы враждебные цели. Каждый видел и слышал свое. Одному сквозь рокот винтов город кричал: «Отомсти!» Другого сквозь свист лопастей город молил: «Защити!»
 Вертолеты шли в ровном звоне, длиннохвостые, гибкие. Передний клюнул носом, наклонился и, как рыба к добыче, устремился с ускорением вниз. Чуть заметно дрогнул, остановился на миг. Выпустил красное пламя, из которого, как черные щупальца, вырвались длинные, колючие, вцепившиеся в небо дымы. И где-то внизу, в продолжение дымов, полыхнуло плоско и жарко, будто испарился ломоть земли и белесый пар повис над домами. Гул взрывов прокатился над башней, и следом – частый, зазубренный звук, так ломаются зубцы в шестерне. Вертолет улетел, оставляя в небе два черных многопалых пучка, – каракатицы брызнули в небо чернилами, впрыснули свои длинные ядовитые струи.
 – Ударил «нурсами»! А потом обработал из пушки! Вон теперь второй атакует! – Коногонов пояснял Веретенову, будто вел репортаж.
 Другая машина, блеснув кабиной, устремилась к земле. Полыхнула из-под брюха огнем, плюнула черным веером, и внизу отразилось огненно-красным, словно расплавилась глина, испарилась летучей ртутью. Окраина дымила, и из дыма сыпались беззвучно ракеты.
 – Пошли «командос», пошли! Огневые точки подавлены!..
 Два огромных дыма от сброшенных бомб вяло клубились. Не отрывались от земли, продолжали сосать из нее вещество. Превращались в деревья, наращивали свою угрюмую, из пепла и праха, крону.
 Веретенов наблюдал лица офицеров: то озабоченные, нервные, злые, с трубками у кричащих ртов, выкрикивающих по-афгански, по-русски, то оживленные, радостные, следящие за ударами с неба, за горящими пораженными целями. Веретенов пропитывался зрелищами и эмоциями боя. Не понимал, но чувствовал их грозную уникальность, зловещую неповторимость и быстротечность. Знал: он поставлен на эту башню чьей-то волей, чтобы увидеть и запечатлеть этот город, этот бой, этот горький час, один из бесчисленных, пронесшихся над этими кровлями. И чтобы он не ушел с этой башни, не сбежал, не забился в тоске, чтобы глаза его оставались открытыми, продолжали смотреть на жестокий сгорающий мир, этот «кто-то» поместил в город сына. Среди дымов и пожаров, накаленных стрельбой стволов, окруженный минами, снайперами – его сын, его Петя. И он, художник, он, отец, раскроет сейчас этюдник. Станет писать этот город с его малой, драгоценной, вмурованной в глинобит сердцевиной.
 Он раскрыл свой этюдник. Выдвинул треножник, утвердил на каменной кладке. Наколол лист белого ватмана. Налил в фарфоровую плошку воды. Выдвинул краски и, окунув в воду кисть, зачерпнул акварель, нанес на бумагу первый красный мазок.
 Он рисовал страстно, быстро. Срывал влажные, взбухавшие листы с разноцветным оттиском города. Накалывал новые. Бил в них кистью, словно высекал эти тусклые массы, мутную зелень предместий, легким острым касанием наносил минареты. Менял инструмент. Брал карандаш, рисовал офицеров, афганские, русские лица, горячую плазму эмоций, уловленную каменной чашей. И снова хватался за кисть, торопился, спешил уловить менявшийся лик Герата.
 Солнце застыло в белом бесцветном небе. Опустило на башню столб жара. Кружили в звоне винтов вертолеты, словно сплетали над городом тончайшую металлическую сеть. Связисты гудели у телефонов и раций. Командиры принимали сводки о ходе боя, о продвижении войск, о раненых и убитых «командос». А он рисовал лицо города. Увеличенное, распростертое среди гор и степей лицо сына. Отпечаток дорогого лица на кровлях, куполах, минаретах.
 Душа его напряглась, пробивалась к какой-то истине. Он добывал ее с каждым мазком, выхватывал зрачками и пальцами из огромного города. И она оседала на бумаге влажными пятнами цвета.
 Задержал на лету кисть с голубой каплей влаги. И этот взмах, голубой язычок, сочетание света и тени породили в нем воспоминание.
 Он, Веретенов, в другое, невозвратное время, прожитое им навсегда, исчезнувшее навсегда из этого света и воздуха, молодой, легкотелый, стоял перед раскрытым этюдником на высокой карельской горе. Задержал на лету кисть с голубым мазком. С той горы открывался лучистый сияющий мир с озерами, реками, красными смоляными борами. По синей воде плыли темные лодки, оставляли лучи серебра. Кони паслись на лугах. Седая многоглавая церковь бросала в озеро свое отражение. И он, в предчувствии любви, предстоящего чуда и творчества, рисовал этот мир. Из дальних лесов и озер летел ему в душу сноп светоносных лучей – из таинственной сердцевины мира.
 Теперь, спустя много лет, он, Веретенов, постаревший, проживший жизнь, родивший сына, взрастивший его, посадивший в боевую машину, отпустивший в азиатский стреляющий город, – стоял на вершине башни, и мир, принявший обличье дымящихся куполов и дувалов, посылал ему в душу стальную иглу страданий, металлической, вонзившейся в сердце боли. Та, таящаяся в мире сердцевина, сулившая счастье и чудо, была его сыном, закупоренным в душной броне.
 Он рисовал, сотворяя на листе бумаги подобие города. Ему казалось, он сам строит город. Вычерпывает его из своей души, переносит через кромку башни на землю, где гудело и бухало. Создает купола и плоские кровли, каменную баню и дерево, синие стрелки Мачете Джуаме, гроздь минаретов Мазари Алишер Навои. Прямо там, на раскаленной гератской равнине. Не художник, а архитектор. Создает не из глины и камня, а из любви и боли. Он хотел уберечь этот город, хрупкий, как глиняный сосуд. Уберечь от осколков и пуль, от пролития крови. Уберечь стеклодувов и плотников, хлебопеков и торговцев в дуканах. Тех девочек, что из красной бумаги резали и лепили цветы. Садовника, поливавшего куст красных роз. Он хотел уберечь афганских солдат, притаившихся за углами строений, короткими перебежками, хоронясь от стрельбы, атакующих в узком переулке. Уберечь товарищей сына, припавших к прицелам среди желтой горячей пыли. Уберечь и тех снайперов, что вставили винтовки в бойницы, выглядывают зорким ненавидящим оком, не мелькнет ли бегущая тень, – и им желал он спасения.
 Он окружал этот город невидимой сферой. Создавал эту хранящую сферу из родных святынь, из своих суеверий и тайн, из лучшего, на что уповал. И город, казалось, откликнулся на его упования. Глухие серые кровли, глиняный сухой монолит вдруг стали стеклянно-прозрачными. Город стал весь из стекла. Стал виден насквозь. Под прозрачными хрупкими кровлями он увидел младенцев и женщин, древних стариков и старух, ремесленников, мулл и торговцев. И все они, каждый по-своему, в этот грозный час молили о мире и благе. И он, художник, стоял на башне, в мгновение своего ясновидения всех сберегал и спасал.
 Он искал в этом городе место, где был его сын. Хотел увидеть его сквозь стеклянную толщу. Вел глазами от зеленого дерева к голубой стрелке крохотного, проросшего сквозь дома минарета. И в этом месте, где остановились зрачки, вдруг ударило черным взрывом. Дернулась жила огня. Словно сверху с перепончатыми черными крыльями кто-то прянул, выдернул из жизни чью-то душу и умчался, оставил серый столб гари. Гулкий, похожий на стон звук докатился до башни. Стеклянный город погас, превратился в спекшийся камень, в непроницаемую серую глину. Затворил в себе испуганную жизнь, наполнился лязгом и воем.
 А в нем, Веретенове, – ужас. Тот черный крылатый дух, прянувший сверху, унес в когтях душу сына. Это сын, его Петя, был выдернут, как корень, из жизни, и унесен навсегда.
 Бросил этюдник, торопливо, задев офицера-афганца, подбежал к Корнееву.
 – Что там? Вы видите? Что там у наших случилось? Что у них взорвалось?
 – Какой-то подрыв, не знаю, – подполковник хмурился, смотрел из бойницы на тающий дым. Взялся за рацию. Выпятив губы в трубку, выдохнул позывные: – «Лопата», «Лопата»! Я «Сварка»!.. Прием!..
 Веретенов молча его торопил, смотрел на рацию, на сносимое облако. Снова на рацию. Будто можно было нырнуть в этот ящик с мигающим красным глазком, превратиться в волну, промчаться сквозь город, вынырнуть там, среди глиняных стен, где разорванная, с разбрызганной сталью горит боевая машина и, растерзанный, опаленный, лежит его сын.
 – "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»!.. Что там у вас случилось? Что у вас горит?.. Вижу дым… Доложите обстановку!..
 Рация клокотала, словно в ней бурлил кипяток. Ошпаренные слова, невнятные, ускользающие от понимания, выскакивали на поверхность.
 – Так, вас понял. В расположении тридцать третьей или тридцать первой машины?.. Уточните!..
 Башня с намалеванной цифрой 31 – и сын в полдневной степи прислонился к броне, слушает его покаяния. Цифра 31 – и сын у ночной лампады говорит, как любит его. Цифра 31 – и сын спит в десантном отделении, а он охраняет его сон.
 – Ну что там, что там у них?
 – Взрыв в расположении противника! – Подполковник оторвался от рации и снова прижался к трубке. – Молчанов, дай свой канал!.. Дай тридцать первую! – Корнеев опять оторвался от рации, повернулся к Веретенову. – Взрыв в расположении противника. Может быть, подрыв боеприпасов. Или сдетонировало минное поле. Сейчас выясним.
 А в нем, Веретенове, усиление наивного страстного желания кинуться в темный, с мигающим индикатором ящик, превратиться в звук, в сгусток летучей энергии, промчаться над городом, возникнуть там, в тридцать первой машине, встать рядом с сыном, с живым, не убитым.
 – Тридцать первый! Я «Сварка»!.. Доложите, что там у вас!.. Так, я вас понял!.. Хорошо, я вас понял! Где люди?.. Так, хорошо!.. Не держите людей под броней! Займите вокруг оборону! Берегите машину!.. Вот и хорошо, что нормально!..
 И по виду Корнеева, по его успокоенному, ставшему обыденным и усталым лицу, по которому только что металась тень беспокойства, Веретенов понял: беда не случилась. Страхи его напрасны. Сын жив.
 – А можно мне с сыном?.. Если он близко… Только два слова! Можно?..
 Корнеев смотрел на него, что-то пытаясь понять. Объяснял себе появление на каменной башне этого штатского, немолодого человека, чьи пальцы перепачканы краской, чье лицо, не привыкшее к солнцу, обгорело и пылало ожогом. Понял, объяснил себе. Потянулся к рации…
 – Тридцать первый!.. Кто из десанта у тебя на борту?.. Дай-ка мне сюда Веретенова!.. Посади на связь Веретенова!..
 Держал трубку, в которой что-то тихо шуршало. Щелкнуло. Замигал огонек. Запузырились непонятные, ошпаренные слова.
 – Говорите! – Подполковник протянул ему трубку. – Говорите с сыном!
 Веретенов схватил трубку, сбиваясь, прижимаясь губами к трубке, боясь, чтобы их не прервали, заговорил торопливо:
 – Петя, сынок, ты слышишь?.. Это я, это я, отец!.. Петя, милый, держись!.. Я гляжу на тебя!.. Петя, родной, держись!.. Все будет у нас хорошо!.. «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…» Все будет у нас с тобой хорошо!.. «Сквозь волнистые туманы пробивается луна…» Все будет у нас с тобой хорошо!.. «Вся комната янтарным блеском озарена, с веселым треском…» Все будет у нас с тобой хорошо!.. Ты слышишь меня, сынок? Ты слышишь, слышишь, сынок?..
 И из трубки, из страшной дали, из других миров и галактик, сквозь магнитные бури и вихри, донеслось:
 – Я слышу, папа, спасибо… Все будет у нас хорошо…


* * *

 Он рисовал, и солнце сжигало его щеки и лоб. Он пропитывался радиацией солнца. Высыхал, накалялся. Становился под стать прокаленным камням, гончарным сухим строениям. Был частью города. Листы акварели, мгновенно высыхавшие, были серо-коричневые и горчично-желтые, посыпанные тончайшей пудрой и гарью, выпадавшей над городом.
 Коногонов, исчезнувший с башни, вновь появился. Протянул Веретенову галету и флягу с водой.
 – Время мусульманской молитвы. Время солдатской трапезы.
 – Время ученого совета, – пошутил Веретенов, с благодарностью принимая подношение.
 – Если бы в научном мире было принято сопровождать диссертации акварелями, я бы использовал вашу серию.
 В момент, когда прожевывал галету, делал последний из фляги глоток, был готов уже взяться за кисть, – резко, колко хлестнуло по башне, прогрохотало вблизи. С зубцов посыпался колотый камень. Задымилось солнечное облако каменной пыли. Снова ударила очередь, и что-то невидимое тонко провыло.
 – Отойти от бойниц! – громко, хрипло крикнул Корнеев. – Всем от бойниц!
 Вслед ему тем же приказывающим хриплым голосом прокричал полковник Салех.
 – Пулемет! – Коногонов отпрянул, увлекая за собой Веретенова, заглянул издали в тонкую щель бойницы. – На бане устроились! Пронюхали, где командный пункт!
 Пулемет бил, обстреливал башню. Спускался куда-то ниже, вдоль стен. И в ответ от крепостных ворот и с ходовых галерей ударили крупнокалиберные очереди. Пулеметная точка на бане замолкла. И вновь, неуязвимая, начала стрелять. Офицеры, отпрянувшие от бойниц, осторожно, вопреки приказам, снова стянулись к ним. Быстро, в момент затишья, выглядывали.
 Казалось, пулеметный обстрел не испугал находившихся на башне людей, а взбодрил, почти развеселил. Утомленные однообразным свечением белого солнца, душным недвижным воздухом, теснотой, удаленностью от динамики боя, офицеры оживились. Бой, круживший по городу, приблизился к крепости. Хлестал пулеметом по башне.
 Веретенов вначале пережил смятение, испуг, желание покинуть башню. Потом, со всеми, почувствовал веселящую бодрость, молодечество, пьянящее чувство риска, близкой опасности, одоление своего страха и слабости. Глядя на влажный незавершенный рисунок, подумал: он, баталист, впервые пишет бой не вдали от боя, а в центре боя. Его рисунок находится в перекрестии прицела. Натура, которую он стремится постичь, стреляет в него. Побежденное чувство опасности, избавление от страха и есть постижение натуры. И еще одна мысль, похожая на невеселую радость. Эти пули, летящие в него, Веретенова, не летят сейчас в сына. Он, Веретенов, отвлекает эти пули от сына. Принимает огонь на себя.
 – Кажется, наш Корнеев вызывает вертолет для удара!.. Дает координаты! – Коногонов прислушивался к командам. Веретенов из-за его плеча, заслоненный лейтенантским погоном, рассматривал баню. Круглый купол, похожий на песчаную дюну, в осыпях, желтых морщинах. По этому куполу, пытаясь погасить пулемет, чиркали и дымили трассы. Застревали в мягкой кладке, как в огромной, набитой песком подушке. – Баня очень близко от крепости! Не задели бы нас вертолеты! – тревожился Коногонов.
 От бани вдоль крепостной стены тянулись закрытые, с задвинутыми ставнями, дуканы. Выходила к крепости улочка. По ней бежал одинокий, сорвавшийся с привязи ишак. Полосатый куль колотился у него на спине. Ударил пулемет, ишак шарахнулся и галопом, задирая задние ноги, помчался вдоль закрытых дуканов.
 – Сейчас включат громкоговоритель. Станут отзывать население. Чтоб люди ушли из домов, не попали под удар вертолета! Значит, все-таки вызываем огонь на себя!
 И сразу же от ворот раздался металлический голос. Звенящий, вибрирующий, отражался от неба, словно оно, белесое, превратилось в мембрану, которая пульсировала над городом, толкала в него слова.
 – Что он говорит? Что такое? – Веретенов слушал и чувствовал, как звук проникает в город, течет по улицам, задерживается у закрытых домов, копится у дувалов, просачивается в подворотни и щели. Огневая точка умолкла – стрелки у пулемета тоже слушали звук. Тонкие, вырывавшиеся из громкоговорителя силы проникали в баню сквозь невидимую амбразуру. Окутывали горячий ствол пулемета, кулаки и лица стрелков. Разливались в сумерках среди каменных лавок, вмурованных в пол котлов. Веретенов слушал звук, видел ультразвуковой снимок бани, упрятанных в толщу стрелков.
 – Что говорит? – требовал он у Коногонова.
 – Говорит: «Благородные мусульмане, мы переживаем трудный час. Враги ислама, враги трудового народа, всех тружеников и торговцев Герата, вошли в наш город, засели в наших домах, стреляют в наших жен и детей!» – переводил Коногонов. – Говорит: «Армия и правительство Афганистана просят вас не верить зачинщикам братоубийственной резни. Просит изгнать из своих домов преступников и убийц, проливающих кровь мусульман!» – Коногонов переводил, а Веретенову казалось, что смысл железных, летающих над городом слов понятен и без перевода. – Говорит: «Командир полка полковник Салех просит всех жителей, проживающих в окрестностях бани, покинуть свои дома и уйти. Через десять минут прилетят вертолеты и разрушат баню. Пусть те, кто может ходить, возьмут с собой стариков и детей и покинут окрестности бани. Через десять минут прилетят вертолеты и направят на баню огонь».
 Этюдник стоял на открытом солнце, сохраняя под собой бледное пятнышко тени. Желтел листок акварели с незавершенным рисунком. Веретенов смотрел на него, и ему казалось, что рисунок продолжал создаваться, но не им, художником, не кистью и краской, а этим металлическим звуком, стрельбой пулемета, гомоном офицерских команд. На ватманский лист с желтым подтеком бани, с чередой закрытых дуканов осаждаются звуки боя. И лист, становясь металлическим, обретает отсвет фольги, заполняется нерукотворным изображением.
 Громкоговоритель умолк. Отраженный от города звук затихал, готовый исчезнуть. Но не исчез, а держался на едва различимой вибрации. Снова стал нарастать, приближаться, превращаясь в два высоких, плавно назревающих стрекота.
 Вертолеты, поблескивая на солнце, несли трепещущие паутинки винтов. Занимали в небе место над крепостью. Начинали мерное круговое движение.
 Все подняли лица. Звук, как пыльца, оседал на лбы, подбородки.
 И новый, живой, но нечеловеческий звук раздался внизу под крепостью. Усиливался, оглушал, распадался на отдельные крики и вопли, вновь сливался в безумное тоскливое голошение.
 На улице, идущей вдоль бани, появилась толпа, пестрая, многоцветная, растрепанная. Вдруг наполнила улицу, продолжая расти, принимая в себя выбегавших из домов и ворот. Крутилась, словно слепая, не зная дороги, и с криком, стоном, кинулась к устью. Женщины в паранджах прижимали к груди младенцев, тащили за собой орущих детей. Старики в чалмах бежали, воздев к небу руки. Молодые мужчины толкали двуколки, и на них лежали те, кто не мог идти. В толпе семенили ослики с мешками и скарбом. Бежали с мычанием коровы. Блеснул начищенный медный таз. Сверкнуло зеркало в раме. Толпа, сцепившись в орущий, звенящий клубок, вынеслась к крепости. Огибая башню, метнулась в две разные стороны, вдоль дуканов, цепляясь за углы и выступы, оставляя на них груды тряпья. Мгновенно исчезла, унося с собой вопли и стоны. На опустевшей улице метался и плакал маленький мальчик, краснея тюбетейкой. Откуда-то набежал на него в развеянных одеждах старик, схватил на руки и, моля и крича, пробежал вдоль дуканов, по разбросанному тряпью.
 Опять стало тихо. Только вверху незримо звенело. Вертолеты ткали свои узоры, вплетая в них баню и крепость.
 – Всем в укрытие! – крикнул подполковник Корнеев. – Всем спуститься в укрытие!
 – Давайте, приказ командира! – Коногонов, настойчиво давя на плечо Веретенова, оттеснял его к проему в стене, из которого они вышли на башню.
 Туда, в толщу кладки, устремились штабисты. Спускались по лестнице, торопясь, хватаясь за тесные стены.
 Веретенов надеялся, что пулеметчики, услыхав призыв, покинули баню. Не торопился идти. Смотрел на этюдник с рисунком, на Корнеева, на небо с двумя снижавшимися машинами. И по этим машинам из бани твердо и громко застучал пулемет, подымая тонкие, гаснущие под вертолетами трассы. Еще и еще, вонзая под солнце колючие бледно-красные иглы.
 – В укрытие! – надвинулся на него подполковник, почти сталкивая вниз по ступеням, оттирая от полукруглого проема дальше, за выступ, туда, где столпились офицеры. – Сейчас вертолеты ударят!
 Покрывая крепкий стук пулемета, треснуло страшно. Будто осыпалось, рухнуло небо и белая мгновенная вспышка залетела в укрытие, высветив лица. Новый трескучий удар толкнул в темноту плотный воздух, выбелил ртутью стены. Посыпались сверху камешки, потянуло гарью. Задыхаясь, с колотящимся сердцем, видя рядом стиснутые скулы подполковника, Веретенов на мгновение подумал – нет, не о нем, подполковнике, а о тихой женщине, той, в библиотеке, что провожала Корнеева. Ее лицо возникло, как вспышка, на озаренном лице подполковника.
 Выходили наружу. Щурились, скалились от едкого дыма. Земля под башней дымилась. Над дуканами и плоскими кровлями витал душный смрад. Что-то горело. В куполе бани зияла дыра, как пробоина в черепе. И оттуда тянуло вялым колеблемым дымом. Все смотрели в бойницы. Командиры вернулись к рациям, возобновили управление боем.
 – "Лопата", «Лопата»! Я «Сварка»!..
 Через час на башне, возбужденный и потный, появился Кадацкий.
 – Ну, Федор Антонович, порисовали! Пора ехать! – Он осматривал Веретенова тревожным, проверяющим взглядом, убеждаясь, что жив, невредим. – Порисовали здесь, теперь в другое место!
 – Я хотел бы еще! – Веретенов обращался к Корнееву. – По-моему, я здесь не мешаю!
 – Приказ командира! – твердо сказал Кадацкий. – Порисовали и хватит! Здесь к ночи станет опасно!
 – Куда мы поедем?
 – Посмотрим трассу. Посмотрим посты охранения. Там порисуете. Увидите, как охраняют дорогу.
 Веретенов свинтил ножки этюдника. Закрыл в нем незавершенный рисунок. Попрощался с Корнеевым. Еще раз подумал: в его усталом лице, среди морщин и складок как слабое отражение живет другое лицо, женское, умоляющее.




 Боевая подруга
  портрет 


 Она слышала, как подразделения уходят. Железное месиво звуков, горчичная пыль за окном означают движение заостренных военных машин. И он, командир, в этом скрежете покидает ее. Скоро все стихнет в ее маленькой комнатке, только желтая на стене гитара будет слабо звенеть. А от нее удаляется – это стиснутое черным шлемом лицо, его твердые с морщинками губы, белесые, угрюмо шевелящиеся брови. Постепенно дрожание струн умолкнет, машины исчезнут в степи, и она, оставшись одна, станет смотреть на гитару, корить себя и раскаиваться. Опять ничего ему не сказала. Перед боем ничего не сказала.
 Дверь отворилась, и он появился, замер на пороге, боялся внести за собой гарь и грохот железа.
 – Вот пришел к тебе, Таня, проститься! Скажи, что согласна. За этим пришел!
 – Гриша, ничего еще не решила. Ну правда, не могу я сказать! Дай мне подумать! Вот вернешься, тогда и скажу!
 – Что ж здесь думать! Скажи, что согласна. Мне нужно сейчас услышать. Перед тем, как уйду.
 – Гриша, родной, ничего я не знаю! Страхи, сомнения! Ну дай мне еще подумать! Возвращайся скорей, хорошо?
 Он качнулся к ней, будто пытался до нее дотянуться. Хотел коснуться, сказать. Но грозное притяжение войск не пустило, повлекло его вспять.
 Она убрала со стола… Думала, вот кончаются, подходят к концу два ее «афганских» года. Там, в Калуге, когда собиралась сюда, подрядилась работать в гарнизонной библиотеке, два этих года казались пугающими, требующими от нее неженской выносливости, мужества, даже жертвы.
 Теперь же это прошедшее время было наполнено ярким, дорогим и мучительным смыслом. Казалось самым важным временем жизни. Здесь, в гарнизоне, повстречался ей человек, невозможный в прежнем ее житье. Стал самым дорогим и желанным. Превратил этот выжженный, окруженный стеной кусок афганской степи в самый счастливый для нее уголок.
 И сегодня ушел он в поход, в долгий, опасный. И она, окаменевшая, лишенная речи, с каменным сердцем, не сказала ему прощального слова, отпустила без напутствия. И теперь непроизнесенное слово не спасет его от пули и раны. И если с ним случится несчастье, вина будет ее.
 Ей стало так страшно, такую боль и предчувствие испытала она, что руки, державшие чашку, задрожали. Чашка упала, рассыпалась на груду осколков. Она стояла над ними, держа черепок с цветком.
 Она пришла в библиотеку, в сумрачное, похожее на ангар помещение. И сразу же полила цветы. В консервных банках чахли и мучились, приживались к чужой земле и воде русские гераньки и примулы, привезенные отпускниками. Она жалела цветы. Нарекала их человеческими именами. Поливая, разговаривала с ними. Радовалась каждому новому робкому листику, искала, но не находила бутонов.
 Разложила на столе кипу свежих газет, доставленных самолетом. Расставила по полкам стопку зачитанных, замусоленных книг. Стала ждать посетителей, поглядывая в окно, где изредка мелькали фигуры военных, слышались команды и окрики. Над круглыми, склепанными из железа жилищами, в которых жили офицеры и прапорщики, туманились горы. Туда, к этим голубым туманным горам, ушел полк, ушли читатели книг, затянутые в бронежилеты, втиснутые в боевые машины. Гарнизон был пустынным и тихим.
 Первым явился маленький солдатик с обгорелым, облупленным носом, в слишком больших тяжелых для него башмаках, остро пахнущих ваксой. Топтался неуверенно, держа руки по швам, мигая из-под панамы.
 – Подходи, ты что ж! – подозвала она его, мгновенно пожалев, сравнив с черенком в мятой банке. – Ты что ж, с полком не ушел?
 – Не пошел, – осторожно, как по воде, переступал ботинками солдатик. Приблизился, и она увидела, что руки у него в цыпках, царапинах, в серой стальной пыли, а рубаха в брызгах ружейного масла. – Я в комендантской роте. Пока не взяли. Сказали, успею еще!
 – Успеешь. – Она незаметно вздохнула, испытала желание провести рукой по его худому плечу. – Сколько ты служишь?
 – Здесь второй месяц. А так уже пятый.
 – Еще не привык? Я вот полгода привыкнуть никак не могла. Куда ни гляну, все серое. Из зеленого одно только крашеное железо да форма солдатская. Но разве это зеленое? Разве это лес, трава?
 – Вот и я тоже! – оживился солдатик, заморгал благодарно. – Зеленого мне не хватает. У нас под Белгородом все сейчас зеленеет, лес, луг, кусты в палисаднике. У нас перед домом сирень. От нее свет в доме и то зеленый!
 Она видела, как он утончился, поднялся на цыпочки, словно хотел заглянуть через горы и степи, туда, где растет сирень. Она терпеливо ждала, когда налюбуется, насмотрится, вернется обратно.
 – Какую ты книгу хочешь?
 – Мне бы про деревню, как раз бы про лес, про реку, – попросил он, доверяясь ей, не боясь, что она посмеется. – Очень хочу про природу!
 Она поднялась, долго выбирала. Достала томик Пришвина, протянула солдату.
 – Вот это возьми. Тут много хорошего, доброго. Тебе понравится. Придешь и расскажешь, ладно?
 – Расскажу, – закивал солдат. Взял книгу. Осторожно погладил корешок, как бы вновь привыкал к этому нежелезному, без болтов и заклепок, предмету. Вывел на карточке подпись – «Петрухин».
 Следом явился прапорщик – худая шея, острые скулы, маленькие колючие усики, зеленые рысьи глаза. Вошел с сигаретой, сделал на пороге последнюю яростную затяжку, погасил ее за спиной о косяк.
 – Вот, ляха-муха, еще полдня не прошло, а уже шестая!.. Здравствуй, Татьяна Владимировна! Прости, что сразу не поздоровкался!
 – Ты что такой взвинченный, Дегтяренко? Похудел, я смотрю, еще больше! – Она вглядывалась в коричневое высохшее лицо.
 – Да спятил я с этими картами, ляха-муха! Начальство меня погоняет: «Дегтяренко, карты! Дегтяренко, карты!» Я из этих карт не вылезаю! Они мне ночью снятся! «Нагахан-Магахан!» «Тулунды-Булунды!» Ляха-муха! Отпустите, говорю, товарищ полковник, на боевые действия. Дайте мне от этих карт отдохнуть! «Нет, – говорит, – Дегтяренко, ты здесь мне нужен!..» Сейчас вертолетчики приходили за картами. Я прошу: «Разрешите, товарищ полковник, с ними полечу, сам передам карты!» – «Нет, – говорит, – без тебя найдем кого посылать. А ты здесь работай!» Мне эти карты вот где сидят, ляха-муха!
 Он дергал углом рта, скалил желтые зубы. Ей захотелось поднести ему стакан чистой воды, быть может, колодезной. Чтоб она его остудила, оросила, погасила ядовитый огонь в глазах.
 – А как дома у тебя, Дегтяренко? Что с дочкой?
 – Да возили ее к окулисту. Говорят, операция будет. Я им пишу: «Что ж вы девку уберечь не смогли? Я, – говорю, – был на месте, она очков не носила, а сейчас двойные! Что ж, – говорю, – вас столько баб собралось, а за одним ребенком уследить не можете! Чем вы там занимаетесь!» Я здесь этот чертов «Нагахан-Магахан» наношу, а у меня там девка слепнет!
 – Да это бывает, Дегтяренко! Связано с детским развитием. Быстрое развитие, а глаза не успевают за ростом. Сейчас, говорят, удивительные операции на глазах делают! Вот увидишь, восстановится у твоей дочки зрение. – Она утешала его. Видела, он понемногу успокаивается. Не так резко дергается рот, исчезает злая зелень в глазах. – Что тебе дать почитать? Хочешь Тургенева? Отдохнешь душой.
 – Нет, Татьяна Владимировна, дай детектив.
 – Опять детектив? Ты же брал!
 – Ничего другого читать не могу. Вклеюсь в эту книгу: кто-то кого-то кокнул, кого-то ищут, догоняют! Мне все равно. Только бы остаток дня сжечь, ни о чем не думать!..
 Он схватил какой-то потрепанный несусветный детектив. Унес, забыв расписаться в формуляре.
 Она рассеянно перебирала формуляры за столом, глядя на стену с вырезанным из журнала портретиком Горького. Вот здесь, под этим самым портретиком, впервые близко увидела его, грозного командира, перед кем замирал в едином дыхании монолитный строй одинаковых, напряженных солдат. Офицеры шли навстречу, печатая шаг. Оркестр в меди тарелок, в барабанном бое наполнял душный воздух тревожным громом и рокотом. Роты, одна за другой, колыхнувшись, начинали движение, поднимали пыль, надвигались плотными литыми брусками. И он, командир, то грозно, то бодро напутствовал их. Солдаты обращали к нему молодые, розово-смуглые лица, готовые по приказу, по единому взгляду сесть в боевые машины, мчаться в огонь. Так видела и чувствовала она командира, недоступного, далекого от нее человека, когда наблюдала развод полка. Потом он стоял перед ней, смущенный, неуверенный, оглядывал книжные полки. И она несмело первая спросила его:
 – Что бы вы хотели почитать?
 – Вы знаете, – ответил он, – вот здесь у меня списочек есть. Может быть, подберете? Был бы очень вам благодарен!
 Он передал ей листок. Аккуратной твердой рукой было выведено: Бунин, Фет, Вересаев, Блок. Название повестей, поэм и рассказов. Она прочитала список, гадала: зачем ему эти книги? Откуда он знает эти названия, он, всю жизнь посвятивший казармам, маневрам, походам, среди машин и оружия. Откуда он знает «Темные аллеи», или «Записки врача», или «Соловьиный сад»? Он заметил ее удивление.
 – У меня жена преподавала литературу. Я все время слышал про эти книги. Она хотела, чтобы я прочитал их. Стыдила, сердилась, упрашивала. А когда мне?.. Она умерла год назад. Мне кажется, в чем-то я перед ней виноват. Может, в том, что не прочитал этих книг? Хочу сейчас прочитать. Что она в них искала? Хочу ее лучше понять.
 Он сказал это просто. И это поразило ее. Поразило его лицо, в котором не было горя, а серьезное, спокойное желание понять. Поразило доверие, в котором прозвучала просьба о помощи.
 Она торопилась ему помочь. Отыскивала, что было. Обещала достать, чего не было. Он унес несколько книг с благодарностью, оставив ей листик с перечнем.
 – Уж вы, пожалуйста… Простите, а как вас зовут? – Она назвалась. – Уж вы, пожалуйста, Татьяна Владимировна! Я вас очень прошу!
 До сих пор она хранит этот список, начертанный его твердой рукой.
 После первых двух посетителей в библиотеку никто не шел. Пользуясь покоем, она решила продолжить затеянное дело, которому уделяла тихие, свободные от работы часы. Склеивала, восстанавливала книгу, побывавшую в бою. Это был томик военной прозы Симонова. В прошлом месяце книга попала к водителю боевой машины пехоты, застенчивому бритоголовому белорусу Карповичу. Тот взял ее с собой, возил в машине, читал в свободные минутки. То днем, притулившись у нагретой брони, то ночью, включив над пультом слабую лампочку. Машина наскочила на мину, взрыв сорвал гусеницы, взломал днище, рассек и обуглил книгу.
 Боевую машину ремонтировали в мастерской, сваривали днище, ставили новые катки, навешивали новые гусеницы. А книгу исцеляла она. Разглаживала, подклеивала странички, наращивала обугленные уголки, продергивала иголку в оторванный корешок. Верила: спасая книгу, она спасает раненого Карповича, возвращает его близким.
 В книге, которую она подклеивала, в рассказах и повестях взрывались снаряды, падали и умирали люди, мучилась и сотрясалась земля. Ей казалось: образы прошлой войны, уловленные в книгу, не уместились в ней, снова вырвались в мир. Она разглаживала рваную пробоину в книге, разрез пролетевшего сквозь страницы осколка. Улавливала, запечатывала, уводила с земли в прошлое, в книгу, эти вырвавшиеся, стреляющие и жгучие силы.
 Вырезала из папиросной бумаги полоску. Провела кисточкой с клеем. Наложила на рваную кромку. Подумала: вот так же в чистой палате меняют солдату повязку, кладут на рану белоснежный бинт.
 Тогда, после первой их встречи, он пришел не скоро. Вернул ей книги. Просил подобрать еще. Медлил, не хотел уходить.
 – Вы знаете, я читал очень внимательно Чехова и Куприна, – сказал он. – Кое-что я читал уже в юности, в школе. Кое-что только теперь. И все думал – что же такое волновало жену, когда она настаивала, чтобы я прочитал «Дом с мезонином» или «Олесю». Я все отшучивался, отнекивался, все откладывал в сторону эти книги, и однажды она расплакалась. Я не мог понять почему. Теперь догадываюсь. Наверное, она искала в этих книгах то, что так и не случилось в наших с ней отношениях, чего я не смог ей дать. А также то, что случилось в наших с ней отношениях, что напоминало нашу жизнь, нашу любовь. Быть может, она чувствовала, что век ее недолог и нам предстоит расстаться. Искала опоры, поддержки. Не находила во мне, а в книгах находила. Теперь я читаю и винюсь перед ней.
 Он произнес это просто и глубоко. Она поняла, что ему хотелось это сказать, и именно ей, а не тем, окружавшим его офицерам, кому приказывал, кого посылал в бой, с кем вместе глотал одну и ту же желтую пыль, залетавшую в бойницы машин. Их разговоры были о засадах, о душманах, идущих от границ караванах. Их шутки были солоны, грубоваты. Их нежные, душевные слова они берегли для писем, слали их женам домой. У него жена умерла. Эти глубокие слова о жене были адресованы ей, почти незнакомой ему. Она это поняла, оценила. Слова были адресованы ей, но как бы и мимо нее. Были о другой, ей неведомой женщине, которая умерла, но продолжала жить в нем, жить в этих книгах. Она решила перечитать «Олесю» и «Дом с мезонином», чтобы узнать эту женщину. Сама не знала зачем.
 – Мне кажется, Григорий Васильевич. – Она назвала его по имени-отчеству, и это обращение, как и сделанное им признание, установило между ними неблизкую, осторожную связь. – Мне кажется, все наши русские книги тем и хороши и важны, что они оставляют людям надежду. Как бы ни было худо, а надежда всегда остается. Ничто не проходит бесследно. Добро остается. Все может вернуться. Добро, любовь, ну не к нам, так к кому-нибудь другому. И когда в это веришь, боль отступает. Можно жить, дышать.
 – Вы правы, – сказал он. – Иногда мне кажется, что моя Надя может вернуться. Она жива. Вдруг получу письмо. Вы правы, все книги об этом.
 Он заторопился, ушел, скрылся в своем металлическом «модуле», словно и вправду надеялся найти на столе письмо от жены. Это слегка ее раздосадовало. Она удивилась своей досаде, рассердилась на себя за нее. Оказывается, утешая его, она имела в виду себя. Быть может, надеялась, что их разговор продлится и ей удастся рассказать о себе. Не рассказать, а хоть намекнуть о том, что и она одинока, и ее миновало счастье. Дни ее бегут, пробегают. Здесь, среди серых военных панам, среди серых афганских гор, вдруг станет ей пусто и страшно, будто высохла грудь, и нет в ней ни слез, ни дыхания.
 Он стал приходить. То книжка, то просто два слова. Ей нравилось, как он произносит ее имя – бережно, чуть замедленно, словно напишет, а потом прочитает. Точно так же, по имени-отчеству, называла его. Они как бы прислушивались к своим именам в устах другого. Как бы учились произносить имена друг друга. Однажды в клубе во время кино он сел с ней рядом. На следующий день быстроногая, остроязыкая, похожая на галку Полина, работающая продавцом в военторге, хохотнув, назвала ее «командиршей».
 Она выписала через знакомых из центральной библиотеки в Кабуле томик Бунина, о котором он просил. Сама зачиталась, залюбовалась «Темными аллеями». У колючей стены гарнизона, сквозь которую пылила степь, гнала худосочные смерчи и ворохи верблюжьей колючки, где протекал арык с коричневой мутной водой, которую солдаты охранения черпали мятым ведром, поливали броню зарытого в землю танка, – там, у стены, она углядела крохотный расцветший цветочек, красную бусину мака. Сорвала. Заложила в книгу, в самый первый рассказ, где – харчевня, приезжает пожилой генерал, хозяйка харчевни узнает в нем юного барина, молодого офицера, которого когда-то любила и всю жизнь не могла забыть.
 Отдала ему книгу с цветком, словно с посланием, с тем, невозможным, несбыточным, которого ждал. Он вернул книгу с благодарностью, изумлялся цветку.
 – Смотрите! – показывал он. – Цветок! Кто-то недавно вложил! И на самом хорошем рассказе! Я читал, а мне все на память приходила народная песня: «К нам приехал на квартиру генерал…» Когда молодой был, ее часто исполняли по радио. А теперь почему-то перестали. Вот бы послушать!
 – Правда? Приходите ко мне, я спою. Я знаю ее. У меня гитара!
 – Сегодня приду, непременно!
 Ждала его к вечеру. Убрала нехитрую свою комнатушку. Повесила вместо коврика лоскут разноцветной материи. Пошла в военторг и купила новую чашку, индийскую, ярко-белую, с пунцовым бутоном. Настроила хорошенько гитару. Надела новое платье.
 Он пришел. Весело и, как ей показалось, счастливо оглядел убранство, ее наряд, ее чашку. Потчевала, угощала его. Он нахваливал, шутил над собой, над своей линялой панамой. А потом она спела. Про генерала, про раны, про стоны, про давнишнюю войну, которая началась и все никак не окончится. Все уходят войска мимо городков, перелесков, к дальним горам и степям, и женщины стареют, седеют, не дождутся к себе своих милых, а любят других, нелюбимых. Пела хорошо – она знала. Как когда-то в первой молодости, и мать тогда любовалась ею. Она видела: и он ею любуется. Ее сильная, загорелая на солнце рука трогала струны, а лицо горело свежим румянцем, и он то закрывал глаза, то распахивал их под своми белесыми, неугрюмыми в этот вечер бровями. Синие, немолодые глаза.
 Он ушел и больше не стал приходить. Взятые книги вернул его посыльный, подвижный живой молдаванин, лиловый от солнца. Она видела командира издали, когда приходил к себе в штаб, или выскакивал из пыльной машины, или разговаривал с офицерами. Но все издали. Гадала, мучилась: в чем же она оплошала, чем провинилась, обидела. Сама обижалась, роптала.
 Однажды столкнулись с ним на выложенной плитками дорожке. Шел навстречу вместе с двумя офицерами. Она хотела свернуть, но дорожка вела по колючей сухой траве. Они встретились, поклонились. Он пропустил ее, ступив в сухие колючки. Она прошла дальше. Он окликнул ее. Обернулась. Он шагнул к ней. Два офицера издали смотрели на них.
 – Вы простите, Татьяна Владимировна, я перестал приходить. Я вам правду скажу. У меня такое чувство, такие мысли, что я недозволенное делаю. Надину память тревожу. Надя ходить не велит. Простите!
 И пошел догонять офицеров. А она в первый раз испытала враждебность – не к нему, в зеленой военной форме, с кобурой на ремне, а к той, несуществующей женщине, после смерти своей витающей в этом солнечном дне, вытесняющей ее, живую, из этого дня и света.
 Она закрыла библиотеку, шла мимо плаца, пустого, горячего, больно отозвавшегося своей пустотой. Вытоптанная земля несла в себе беззвучное эхо громкого, топочущего многолюдья, плотной, выстроенной массы. Теперь все эти молодые крепкие люди были там, у волнистых гор, делали неведомое ей опасное и тяжелое дело, и кто-то, быть может, не вернется на этот плац, не двинется в ротном строю под звук барабана и меди…
 Она оглянулась на звук догонявших ее шагов. Капитан, держа панаму в руке, блестя гвардейским значком, улыбался ей:
 – Татьяна, ну прямо летишь! Зову, не слышишь! Не слышишь ты меня, Татьяна, уж который месяц! – Он посмеивался, оглядывал ее, скользил глазами по ее шее, груди, и она повела плечом, заслоняясь. Она привыкла, что здесь, в гарнизоне, то открыто, то тайно, ее постоянно встречали и провожали мужские глаза. Сначала это пугало ее, удивляло, иногда возмущало. Теперь она привыкла и понимала: мужское молодое одиночество, тоскующие, сильные, горячие жизни окружали ее и всех тех немногих женщин, кто служил в гарнизоне.
 – Что ж мне тебя слушать, Петро! Все твои песни известны! – подхватила она его смешок, чуть убавляя шаг.
 – Мои-то известны, а твои неизвестны! Вот и спела бы мне. А то кто-то слушает один, а другие нет. А нужна справедливость. Да, Татьяна, справедливость нужна!
 – Ты, Петро, скоро домой поедешь, вот и будет там у тебя справедливость. Жена тебе станет петь, наслушаешься!
 – А ведь мы, Татьяна, вместе с тобой убываем! Может, даже одним самолетом. Давай в Ташкенте задержимся! У меня там дружок есть, поможет с гостиницей. Город Ташкент прекрасный! Рестораны, фонтаны и прочее. В ресторан тебя поведу, на танец тебя приглашу. Давно я не танцевал, Татьяна! Как бы я с тобой станцевал!
 – Одно у тебя на уме, Петро. Петь, танцевать! Настоящий культработник! А ведь кто-то сейчас не танцует. Кто-то сейчас не поет. Давай-ка о них подумаем.
 Она посмотрела на далекие горы. Знала, что говорила. Знала, как тонко и точно удалить его от себя. Он, энергичный, способный, собиравший трофейное оружие душманов, письма солдат, – сам он не ходил на задания. Не было ему места среди стреляющих и горящих машин. Он переживал, просился в бой. Но его не пускали, не брали.
 – Да, действительно, как там наши сейчас! – Он тоже смотрел на горы, тревожно, тоскующе. – Там или еще на подходе?.. Ну я пошел, Татьяна!.. В самом деле, спела бы у нас в самодеятельности. Я очень тебя прошу! – и зашагал к строению, на котором краснел плакат – боевая машина пехоты карабкается на кручу, и надпись: «Мотострелки, учитесь действовать в горах»! А она шла к себе мимо горячего плаца и все думала, думала.
 … Через несколько дней после их разговора на тропке она поехала на аэродром к самолету получать прибывшую партию книг. Книголюбы Поволжья собрали библиотеку, направили в дар солдатам. Катила в автобусе, глядя, как сержант, зажав автомат коленями, сонно озирает белесую степь, развалины глинобитной стены, верблюда, поднявшего на изогнутой шее костяную губастую голову. Неужели все, что было недавно – и маленький мак на страницах, и песня под гитару, и ее ожидания, и его появления, его глаза, посветлевшие, благодарные, ждущие, – все это ей померещилось? Прилетело из горячей степи в стеклянном воздухе, постояло миражем, понастроило дворцы, терема, посверкало водой и листвой и распалось, кануло, обнажив ту же серую землю, развалины глинобитной стены, одинокого пыльного зверя с угрюмой костяной головой?
 На аэродроме стояли тускло сияющие самолеты. Она получила картонные ящики книг. На одном была надпись: «Родные вы наши, поскорей возвращайтесь!» Сержант и водитель погрузили книги в автобус. Поправляя короб, она подумала: быть может, тут есть Вересаев, «Записки врача», которые он хотел прочитать. Но потом усмехнулась. Все кончено, кончены все записки, все цветочки и песенки. Нет ничего и не будет. И опять похожее на негодование чувство к той, неведомой, но не пустившей ее, – это недоброе, ей самой неприятное чувство посетило ее.
 Они катили назад в гарнизон. У старой стены с верблюдом по автобусу ударили выстрелы. Пробили в стекле над ее головой две колючие мохнатые дыры, осыпали мелким стеклом. Водитель вскрикнул, выпустил руль, а потом схватил его снова, направил на бетонку колыхнувшийся, потерявший управление автобус. Погнал что есть мочи. Сержант на заднем сиденье сквозь стекла рассыпал яркие дребезги, ударил из своего автомата, огрызался огнем. Мчались по голой трассе. Качались ящики книг, осыпанные битым стеклом.
 В гарнизоне начальник штаба что-то резко приказывал, взбухали ревом моторы двух транспортеров. Она пришла к себе в комнатку. Налила в стакан воды, вспомнила крик шофера, отверстия от пронесшихся пуль, удалявшуюся глинобитную стену – и потеряла сознание.
 Очнулась, увидела, что он здесь. Его близкое лицо, его страх, сострадание, нежность. Стакан воды в его близкой руке.
 – Татьяна Владимировна, милая, вы-то живы-здоровы? Ну вот и хорошо, вот и ладно! Вы водички, водички попейте!
 Принимая из его рук воду, слабо поправляя волосы, складки на платье, она испытала мгновенное торжество, счастливое сквозь недавний обморок облегчение.
 Миновав плац, проходя мимо штаба, она увидела двух улыбавшихся черноусых афганцев в форме военных летчиков, в фуражках с высокими тульями, с ярко-красными нарядными кокардами. Они обменивались рукопожатиями и кивками с офицером штаба, который, желая быть понятым, усиленно жестикулировал, что-то показывал в воздухе, должно быть, изображая самолет. Тут же стояла женщина, знакомая ей афганка Зульфия, жена одного из пилотов. Маленькая, красивая, с прямыми черно-синими бровями. Встречались не раз на совместных советско-афганских вечерах и недавно – на женских курсах, где афганки изучали русский язык. Зульфия угощала фисташками и изюмом, разрезала ржавый снаружи, огненно-алый внутри гранат.
 – Таня, здравствуй! – Зульфия устремилась к ней. Взявшись за руки, они коснулись друг друга щеками. – Ты идешь, я вижу, я знаю, это Таня! – Зульфия неподдельно радовалась, улыбалась белозубо, старательно произносила слова. – Надир сюда приехаль, замполит искаль, просиль. Наш вечер будет, праздник Апрельской революции будет. Цветы, речи. Офицеры награждаль, салют даваль. Советские приехаль тоже, вместе говорить, выступать. Ты, Таня, будешь? Ты русские книги дашь? Я уже Горького читаю «Мать», хорошо понимаю!
 – Зульфия, дорогая, а как твои родные в Герате? Ты в прошлый раз волновалась. Что о них слышно?
 Зульфие потребовалось мгновение, чтобы понять вопрос. Она пропиталась смыслом вопроса, потускнела, постарела. Не улыбалась, а встревоженно шевелила черными густыми бровями.
 – Очень плохой! Очень плохой! Душман много из Иран пришель! – Она махнула к горам. – Кари Ягдаст свой люди Герат привель, наш люди хочет бить, убивать! Мой мать, мой брат, мой сестра, мой… – она искала слово, оглядываясь с испугом на горы. – Мой племянник – всех хотель убивать! Кто за Саурский революция – всех убивать! Кто военный – убивать. Кто учитель – убивать. Жена учитель – убивать. Жена военный – убивать. Это плохо! Надо душман убивать, обратно Иран гнать, народ спасать! Надир на самолет садится, будет лететь Герат, Кари Ягдаст бомба бросать!
 – Их удастся прогнать, Зульфия, – сказала она, сама вся в тревоге, думая об ушедших. – В прошлый раз, я слышала, они тоже собирались в город явиться. Кари Ягдаст грозил перебить народ. Твой Надир на самолете летал, стрелял из пулемета по коннице.
 Она никогда не была в Герате. Почти нигде не была. Только в стенах гарнизона. Из Ташкента принес ее самолет в Кабульский аэропорт, окруженный снеговыми горами, с гудящими транспортами, взлетающими вертолетами, с обилием торопящихся усталых людей. И другой самолет поднял ее в небо, перенес через другие горы, опустил в эту жаркую степь. Она не была в Герате, только слышала о нем из рассказов. Он представлялся ей собранием синих мечетей, тесных глинобитных домов, разноцветных дуканов.
 Черноусые афганские летчики и штабной офицер в чем-то достигли согласия. Раскланивались, пожимали друг другу руки, медленно шли к машине.
 – Таня, я буду ждать! – Зульфия гладила ей руку. – Будем петь вместе «Катюшу». Я тебе дам самый большой, самый сладкий гранат! Из нашего кишлака.


* * *

 Зульфия торопилась к мужу, садилась в машину, махала ей из кабины. А она вспоминала: он, Корнеев, рассказывал ей – кишлак между двух крутых гор. Большой гранатовый сад. Крепость с круглыми башнями. И оттуда, с башни, бил пулемет. В кишлаке, славном своими плодами, засели душманы, и он, командир, был ранен взрывом гранаты. Ранен легко. Солдаты волновались, спрашивали о своем командире. Офицеры ходили в медпункт, приносили вести о нем: лежит с перевязанной грудью. Солдаты написали ему письмо – пусть поскорей поправляется.
 Она переживала и мучилась, ловила вести о нем. Хотела ему написать. Хотела его навестить. Не решалась. Боялась молвы, боялась его смутить, ему повредить. Боялась той, несуществующей женщины, что, должно быть, дежурила у его изголовья. Раз, проходя мимо медпункта, вдруг решилась зайти.
 Врач дал ей халат, провел в палату. И она увидала его. Не голую, перетянутую бинтами грудь, не сильную, на белой подушке, руку, а лицо, удивившееся, восхитившееся при ее появлении, молодое, появившееся на этом лице веселье.
 – Татьяна Владимировна, наконец-то вы!
 А ей хотелось наклониться к нему, гладить его светлые, вихрами стоящие волосы, целовать его губы, глаза, белый бинт на груди, сильную крепкую руку. Она пробыла недолго. Мало говорили, все о пустяках, мелочах. Он сказал, что скоро поправится, не поедет на отдых в Союз, останется в гарнизоне. Здесь его дело, здесь его близкие люди, здесь и встретит он Новый год. Она оглянулась: за окном сухая солнечная азиатская степь. Новый год на пороге? Сказала, что станет ждать его к Новому году, очень ждать станет.
 И не просто ждала, а готовилась. Нашла на краю арыка перелетевший через ограждение клубок верблюжьей колючки. Поставила его дома в вазочку. Нарядила самодельными, сделанными из фольги игрушками. Чем не елка! Всеми правдами и неправдами раздобыла бутылку шампанского. Заместитель командира ездил в Союз и доставил благополучно бутылку, провезя ее на своем транспортере мимо засад, сожженных, опрокинутых в кюветы КамАЗов. И бутылка, из зеленого стекла, толстенная, тяжелая, с серебряной головой, хранилась теперь в ее шкафчике. Испекла пирог, волнуясь, колдуя, начиняя его изюмом, посыпая корицей и мятой, добытыми в кишлаке у дуканщика. На березовый, подобранный у котельной чурак, на белую его бересту прилепила свечи, поставила на стол перед елкой. И стол был готов, и свечи горели, и мерцали в окошке звезды. И он пришел к ней, торжественный, с орденом на груди, и она искала, где его посадить. Посадила у окошка, у звезд.
 Первый тост был за Новый год, чтобы им вернуться на Родину, сначала ей, а потом и ему, – вернуться живыми, здоровыми. Второй тост был за друзей, за службу, за этот маленький кусочек степи, где они познакомились, вместе делали трудное дело. И он, пригубив золотое, кипящее у его губ шампанское, пошутил: «Конечно же, вместе служим! Ведь вы же, Татьяна Владимировна, моя боевая подруга!» Третий бокал выпили молча, не чокаясь, за тех, кто убит. И оба, не сговариваясь, посмотрели в окно, на мерцавшие звезды, будто там, среди звезд, были те, кого помянули. Четвертый, на донце бокал он поднял и держал в своих крупных пальцах близко от горящих свечей, отекавших бесшумной капелью.
 – Татьяна Владимировна, дорогая моя, думаю о вас все время. Когда вас нет, говорю с вами. А когда вижу, любуюсь. Очень вы мне дороги! Очень нужны! Спасибо вам, милая!
 Хмель ее был легок, смех молод. А пирог был вкусен – гость все ел да нахваливал. Пели они на два голоса песни, которые знали. И «Подмосковные вечера», и «Уральскую рябину», и «Светит незнакомая звезда». И военные давние песни: «Есть на севере хороший городок», «Взяли с боем город Брест», «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой». Какие слова забыли, те пропускали, перескакивали на другие. И было им хорошо в этой крохотной комнатке посреди афганской степи с зеленым мерцанием звезд. Обнялись они молча и жарко. Отстранившись на миг, сама, в два дуновения, погасила ненужные свечи.


* * *

 Она вернулась к себе и обедала. Думала, где застиг его этот обеденный час. Быть может, в походном фургоне, где на маленький столик расторопные солдатские руки ставят раскаленную тарелку борща, он густо перчит, дует на горячую ложку, и в открытую дверцу видны колонна застывших машин, близкий откос горы, дымящая полевая кухня. Или на ходу, в транспортере, отстраняясь от пылящей бойницы, грызет сухие галеты, запивает из фляжки водой, и колонна, колыхаясь, проходит придорожный кишлак, мелькают бородатые лица, желтые лепные строения. Или грохочет огнем пулемет, сыплет гильзами, и он сквозь выстрелы, вой механизмов подает боевые команды. Пули гулко пролязгали, прозвенели по броне транспортера.
 Ей стало страшно. Показалось, что во всем виновата она. Утром от него отмахнулась, от себя отослала. Может, стоило лишь слово сказать, обнять, притянуть к себе, и он бы остался, от нее не уехал.
 Как же теперь-то быть? Чем помочь? Как вернуть назад из этого страшного дня? Желая хоть чем-то помочь, быть ближе к нему, к его сердцу, к его груди, достала иголку и нитку, положила себе на колени его выстиранную куртку и стала чинить. Стягивать стежками продранный локоть. А сама ласкала куртку, шептала над ней, вкладывала в каждый стежок, в каждый узелок, в каждое мелькание иглы свою любовь и мольбу. Как в какой-то из сказок, заговаривала его от пули, булата, боялась, чтобы не проступила сквозь военную ткань кровавая роса. И одновременно всей страстью, всей своей женской верой возвращала его к себе, пришивала накрепко ниткой, чтобы присох, присушился. Окончила работу, прижала куртку к лицу, дышала в нее, целовала. Шептала: «Поскорей возвращайся!»
 … После той новогодней ночи они устремились друг к другу. Она ждала его поминутно. Все стало им, для него. Им стали книги. Им стало жаркое небо. Степь с туманной горной грядой, с маленьким дымным солнцем. Она чувствовала его, знала, где он, ждала его появления.
 Кругом веяло бедой, горели кишлаки, а у нее было счастье, был праздник. И чувство греха, невозможности счастья среди чужих напастей и бед. А все-таки счастье.
 Там, на Родине, среди понятных и близких людей, среди родных приволий, было долгое ожидание чуда, предчувствие, а чуда все не было, не случалось. Оно случилось здесь, на чужой земле, среди беды. Она скрывала от других свое счастье, хотела, чтобы оно оставалось тайной. Да разве удержишь в тайне, что светилось у нее на лице, что видели люди. Жизнь в гарнизоне, как в деревне, – у всех на виду.
 Она приходила к нему, в его железный командирский «модуль», крадучись, в темноте, когда день его завершался, и он, измученный, возвращался к себе, то грозный, недовольный, то неуверенный, опечаленный. Оставлял за порогом под ночными азиатскими звездами свои заботы. И начиналась иная жизнь, иные речи, иные улыбки и взгляды. О чем только они не говорили! Как вернутся и поедут по родным городам, поплывут по родным студеным рекам. Мечтали о театре, о снеге, о кипящих толпой площадях, о просторных душистых лугах. А бывало такое, что железный «модуль», склепанный из мятых листов, с походным столом и кроватью, начинал возноситься, одетый нежным многоцветным свечением, отрывался от бренной земли, бесшумно несся в высоту, как малое, им дарованное небесное тело.
 Нет, не все было так. Не повсюду они летали вдвоем. Иногда он от нее удалялся. Останавливал ее на черте, не пускал, а сам исчезал. И ей становилось тоскливо. Когда она однажды сказала, что мечтает поехать в Михайловское, поклониться Пушкину, и как им вместе будет там хорошо, он тихо ответил, что уже был с женою в Михайловском, и там действительно очень красиво. Когда она, разливая чай по граненым стаканам, сказала, что, вернувшись, купит красивый сервиз с какими-нибудь красными маками, пригласит его на чай, станет угощать из сервиза, он ответил, что жена его купила однажды очень красивый сервиз с золотым ободком и он действительно устал от этих граненых стаканов и мечтает выпить чай из любимой золоченой чашки.
 Она пугалась каждый раз, оскорблялась. Оскорблялась его нечуткостью, его упорной, не на нее обращенной памятью. Пугалась своего враждебного чувства к той, неживой, присутствующей здесь постоянно, – в их застольях, в их ночных молчаниях и шепотах, в их железном, воспаряющем к небесам корабле. Та, третья, неживая, была членом их экипажа, и у нее был свой угол, свое пространство. Она же, живая, не смела ступить на ее территорию, в ее запретную зону.
 Значит, счастье было неполным? Счастье было невечным? Значит, просто не было счастья? Нет, оно было, было!
 В дверь постучали. Не дождавшись ответа, вошла, по-птичьи вскочила, оглядела все зорким сорочьим взглядом Полина, продавщица из военторга, молодая длинноногая, в белом, похожем на подвенечное, платье.
 – Дома? Обедала? Ой, ну и жарко у тебя! В военторг блузки хорошие завезли, возьмешь? Чего ты такая серьезная? Своего, что ли, ждешь?
 Весело подергивала бровями, косила яркий глаз в зеркало, усмехалась чему-то. Быть может, тому, как прошла по дорожке и солдат на посту, держа на плече автомат, стыдливо следил, как мелькают ее загорелые ноги, колышется белое платье, колышется на бедре нарядная сумочка.
 – Ну чего ты такая хмурая? – Полина уселась на кровать, крутя головой, извлекая из сумочки колоду карт. – Все решиться не можете, как вам жить? Да чего решать-то? Соглашайся! Тебе уж лучше его не найти. Деньги есть и всегда будут. Не пьет. Вдовец. Тебя любит. Возраст такой, что можешь быть спокойна – к другой от тебя не уйдет. Поедет в Москву в академию. И ты с ним в Москву! Станешь ты рядом с ним командиршей! Чего тебе думать? Соглашайся! Второй раз такого не будет!
 И нельзя было сердиться на нее – за бесхитростность, за откровенный, упрощенный чертеж. За это вторжение. Никто никуда не вторгался – все были вправе судить. И судили кто как умел. Не строго, не глубоко, не жестоко. Жестокость была в другом. Жестокость была на этой земле.
 – А может, и вправду не надо? – продолжала рассуждать Полина и как бы себя ставила на ее место, столь же бесхитростно примеряя на себя «командиршу», поездку в Москву. – Может, ты и права! Найдешь себе помоложе. Глядишь, через десять лет он уже и старик, а ты еще молодая. Ты домой отсюда приедешь, квартиру себе построишь. Сама себе королева! Кого хочешь к себе приведешь. А за него, за вдовца, пойдешь – еще натерпишься! Дети его от первой жены – на тебя волком! Родня его! Все не то, все не так! Может, и не надо вам жениться? Пока здесь – хорошо, а с глаз долой – и забыла! Дома ведь все иначе покажется!
 И эти ее рассуждения были мудростью, добытой не в день, не в неделю. На ярком, казавшемся молодым лице, под свежим загаром, если присмотреться, лежали морщинки, у глаз и губ, а в легком неунывающем скоке, в мерцании зорких зрачков нет-нет да и почудится горечь, остановившаяся усталость, тоска. А потом снова скок и смешочек. Так и доскакала от уральского поселка до этой афганской степи. Всем в гарнизоне были известны ее любови. Сначала с майором из штаба, который, отслужив, уехал к семье в Россию, даже письма не прислал. Потом любовь с прапорщиком, командиром взвода. Боевая машина пехоты подорвалась на мине, прапорщик, раненный, был отправлен домой. А она, Полина, погоревав и поплакав, была теперь с капитаном, лихим усачом, недавно прибывшим в гарнизон. И выбор ее был неслучайным: капитану, тыловому работнику, не грозили походы, атаки, пули и минные взрывы. Он оставался в расположении, занимался снабжением. Не скоро покинет он гарнизон – два года службы. И ей, Полине, будет с ним рядом спокойно. На это время будет у них семья.
 – Так что я тебе, Таня, ничего не могу посоветовать, – говорила она, будто у нее искали совета. – Хочешь, на него погадаю? Опять не хочешь? А зря! Карты мои не врут. Тогда на своего погадаю!
 Она тасовала карты, мелькала голыми руками, а потом стала сыпать на одеяло королей и валетов, усмехаясь влажной улыбкой, затуманив глаза. Разложила разноцветный иконостас, смотрела мгновение, а потом смахнула рукой.
 – Да я и так все знаю про моего капитана! – смела карты в сумочку и пошла к порогу, кого-то уже окликая там, на жаре, на пекле, может быть, своего капитана.
 Оставшись одна, глядела на пустое одеяло, где только что пестрела толпа нарядных дам, седовласых королей, румяных валетов. Испытывала легчайшее отчуждение к себе, к Полине, к разноцветным, проходящим сквозь жизнь орнаментам встреч, потерь, заблуждений, одних и тех же у всех людей во все века. Нет, не была она лучше, умней побывавшей здесь Полины. Все, что та говорила, говорила себе и она, должно быть, и про Москву, «командиршу». Но было еще и другое, о чем Полина молчала. Она любила. Любила ушедшего в бой человека. И он любил, она знала. И было бы им хорошо до старости, до последней черты, до смерти, если в не та, неживая, витавшая среди них постоянно. О чем-то беззвучно кричала, разлучала, не пускала друг к другу, что-то на них накликала. И когда день назад в темноте он обнял ее и сказал: «Таня, ведь это чудо, что мы с тобой есть! И нам уже не расстаться. Ты мне жена, а я тебе муж, ведь так? Ведь это чудо, скажи?» – она не успела ответить: что-то белое, бестелесное, беззвучно крича, пронеслось над ними, ударилось о железные стены, оббиваясь, и кануло. Так и не дождался ответа.


* * *

 День завершился. Горы ненадолго покраснели, посинели вдали, и небо сомкнулось со степью, превратившись в сухую горячую ночь. У штаба было пустынно. Одиноко горел огонь. Не подкатывали, как обычно, машины на упругих колесах. Не слышалась речь офицеров. И некого было спросить – где сейчас командир. Был или не был бой?
 Она сначала гладила свои косынки и платья, его куртку. Потом читала Куприна, рассказы про цирк, которые ему очень понравились. Потом сняла гитару и тихонько спела несколько песен, среди них его любимую, про седого раскрасавца-барина. А дальше просто сидела, смотрела на черепки расколотой утром чашки. Вспоминала свой городок, крутую мощеную улочку, сбегавшую к Оке, по которой весной катились ручьи в туманном лиловом овраге, истошно кричали грачи, желтела сырая с проржавленным куполом колокольня, и лед на Оке наливался, сочно блестел на солнце, готовый качнуться, мерно пойти, открывая клокочущую дымящуюся воду.
 Она чувствовала, ее жизнь, ее время текут в этой ночи перед расколотой чашкой, стремясь к далекому невнятному, ожидающему ее пределу, за которым ей не быть и исчезнуть. И каждое мгновение отнимает у нее звуки, цвета, ароматы и что-то еще, долгожданное, драгоценное, отыскавшее ее здесь среди страданий и бед. Ее печаль, ее непонимание росли. В глазах становилось горячо и туманно, а в сердце открывалось из горячего дыхания пространство. И в этом пространстве – огромный затуманенный город, в ночных минаретах, в мигании скупых огоньков. Взлетали зеленые стебли осветительных ракет. Крепость, в зубцах и бойницах, бросала угрюмые тени. И косое рыжее пламя вдруг просвистело в ночи, близко, над головой. И такая боль и любовь возникали в ней, такое влечение к нему, желание оказаться с ним рядом, заслонить собой от чужого грозного города, посылающего в него свои залпы, – остановить их, чтобы его не задели, чтобы он вернулся и она встретила его у порога, живого, родного, желанного. Скажет, что согласна, что готова ему служить, следовать за ним неотступно. Пусть только пощадят его пули. Пусть только поскорей возвращается.




 Глава восьмая


 Три транспортера шли по трассе на больших скоростях. Веретенов чувствовал удаление от города, чувствовал, как за кормой транспортера клубится шлейф тревоги и боли.
 Прижимаясь глазами к бойнице, он видел сорное мелькание обочины, близкие сыпучие кручи, волнистое, распадавшееся в далях пространство, наполненное розовым жаром.
 Сидящий рядом Кадацкий поднимался, приоткрывал верхний люк, и сквозь щель летел свет и душный, неосвежающий ветер. Потом, на другом участке дороги, он задраивал люк, и в машине становилось темно. Лишь вонзались из бойниц пыльные косые лучи.
 – Зачем? – спросил Веретенов Кадацкого, когда он в очередной раз устало залязгал люком, пуская в отсек шумный нагретый воздух.
 – Холмы! – ответил тот сквозь рокот и вой. – Могут гранатой ударить… В десантном отделении – давление взрыва. Избыток сквозь люк уйдет…
 Веретенов кивнул, хотя и не понял. Не понял, какое давление взрыва должно уйти сквозь открытый люк.
 – А теперь? – спросил он Кадацкого, опустившего крышку.
 – Под скалой идем! Сверху могут гранатой…
 Веретенов опять кивнул. Не было сил понять услышанное. Его тело среди вибраций железа, измученное жаром и тряской, утратило ощущение опасности. Его дух, утомленный утренним зрелищем боя, отказывался от новых переживаний. И только ум рождал невнятную мысль, что все они в этих бронированных летящих машинах ввергнуты в жестокий, действующий непреложно закон. «Закон транспортера», – думал он, не стремясь объяснить его смысл.
 После долгой, словно в обмороке, гонки машины замедлили ход, осторожно спустились с обочины, остановились. Веретенов, вылезая на свет, увидел длинную, уходящую в обе стороны трассу, полосатый шлагбаум с солдатами, неуклюжими, в касках и бронежилетах, несколько низких, серого цвета строений, стоящие в ряд БТР, красный линялый флажок на флагштоке.
 От строений быстрым шагом подходил майор.
 – Федор Антонович, мы сейчас вернемся! – Кадацкий с майором ушли в помещение. А Веретенов остался на солнцепеке, оглядываясь.
 Несколько боевых машин пехоты стояло в ряд на заставе. У одной машины перепачканные смазкой солдаты, постукивая и покрикивая, меняли трак. На холме по другую сторону трассы виднелись траншея, маскировочная сетка, и под ней тускло сверкали каски. На пороге приземистого, крытого шифером домика появился маленький, в синей майке солдат, повернул скуластое лицо к тем, кто возился у БМП, зычно крикнул:
 – Акимов! Ты куда скребок задевал?.. Пол драить надо!..
 Один из работавших неохотно поднялся, пошел на его крик.
 Перед домиком земля была расчесана граблями. Не земля, а черный, похожий на угольный шлак песок. Побеленными свежей известкой камушками был выложен аккуратный круг. Из центра поднимался флагшток с выгоревшим, бледно-розовым флагом.
 Под крышей другого строения висела на проволоке большая латунная гильза. Внизу лежал избитый камень. Заглянув в открытую дверь, Веретенов увидел лавки, столы, алюминиевый бачок с надписью «хлор» и другой – с надписью «питьевая». Дальше, в глубине, два голых по пояс солдата, чернявых и потных, сыпали муку в огромный алюминиевый чан. Огонь из печи подсвечивал красным их крепкие влажные мускулы.
 Появились майор и Кадацкий. Подполковник, приближаясь к Веретенову, продолжал говорить на ходу:
 – Афганцев попросите, пусть проверят подходы к высотам. Туда людей не сажайте. И еще раз, майор, соблюдайте повышенную бдительность! По данным разведки, возможны удары по коммуникациям сразу в нескольких пунктах, в том числе на вашем участке. Вертолетчики докладывали о перемещениях банд в район перевала. Не исключены атаки на посты охранения… Что это у вас за мозаика? – Кадацкий показал на беленые, окружающие флагшток камушки.
 – Солдаты покрасили, товарищ подполковник, – смущенно объяснил майор. – Ни травинки. Чтоб хоть что-то глаз радовало!
 – Убрать. Противнику будет глаз радовать. Отличный ориентир для минометного удара в сумерки.
 – Вас понял, товарищ подполковник.
 – Федор Антонович, – Кадацкий, смягчая тон, обратился к Веретенову. – Значит, я вас оставляю. Отдыхайте, работайте, рисуйте себе на здоровье! А я за вами завтра заеду.
 – Когда кончится операция в городе?
 – Послезавтра по плану. Но случается, в планы вносим поправки.
 Простившись, он сел в транспортер, и три машины с затихающим воем ушли по трассе.
 – Ну вот, начальство уехало! – с облегчением сказал майор, молодой, крепкий, в тугой портупее. Он распрямился, свободней вздохнул, снова становясь безраздельным хозяином этих розовых пологих холмов, накаленной в слюдяных миражах дороги. – Пойдемте в холодок, посидим!
 Они сидели в комнате с глинобитным полом, на двух кроватях, застеленных грубошерстными одеялами. На столе стояли полевой телефон и рация. Висели на гвоздях автоматы, фонарь, полевая сумка. Майор угощал Веретенова холодным нарзаном. Пили прямо из горлышка. Майор попивал нарзан, рассказывал об охране дороги.
 – Дорога – она ведь подвижная, здесь все в динамике! Колонны одна за одной, «бэтээры» их прикрывают, сверху – вертолеты сопровождения. Без радио нечего делать. Я отсюда знаю, что на каком километре делается. Прослушиваю ее, как врач. Она вся звучит, вся аукается! Надо понять дорогу! А без горького опыта ее, к сожалению, не поймешь. Я сам два раза попадал в засаду, бой принимал. Теперь там, где были засады, мы свои дозоры выставили, на опасных высотах. Мы эту дорогу проверяем своими жизнями, а она нас проверяет!
 Веретенов пил холодную жгучую воду, и хотелось лечь на это одеяло и забыться. Пережить в полутьме недавние свои состояния. Дать им уйти в глубину, под спуд, смешаться с движением крови, с дыханием. Чтобы ушли из усталых глаз раскаленные вспышки, умолкли ревы и удары металла. Но не было времени. Новый опыт на него надвигался, звучал в рассказе майора, мерцал на бетонке в холмах, требовал мыслей и чувств.
 – Душманы ведь тоже изучают дорогу. Ищут, где у нас тут слабинка. Где можно просочиться незаметно, с ночи залечь. Где можно сделать засаду. У них тут своя разведка – кто в пастуха рядится, кто в автобусе мимо прокатит, а то и просто наблюдает. Ляжет на какой-нибудь вершинке, накроется кошмой, его и не видать. И смотрит, все подмечает: где лучше ударить, где побыстрей отойти. Где есть отходы, тропинки. Обочины минируют, особо те места, где днем встают «бэтээры». След-то виден, где разворачивается транспортер. Выгребают пыль в колее и ставят мину. Мы эти места особо тщательно проверяем.
 И здесь Веретенову, на этой бетонной трассе, чудился какой-то жесткий, врезанный в холмы и небо закон. Действующий неуклонно, непреложный, как закон тяготения, как закон продолжения рода. Объясняющий жизнь в этих афганских предгорьях. «Закон дороги», – думал он, слушая речи майора.
 – Тут, конечно, особо надо смотреть караванные тропы, пересекающие трассу, всякие тропинки из кишлаков. Душман приходит ночью на лошадях, а то и на «тойоте». Ударит сверху и отступает по этим караванным дорожкам обратно в горы, где его трудно достать. Так и щупаем друг друга огнем! А колонны идут и идут. Сейчас, через несколько минут, последняя пройдет. На ночь перекроем трассу, повесим на нее большой замок.
 Он посмотрел на часы и поднялся:
 – Если желаете, можете взглянуть на колонну!
 Веретенов поборол свою немочь, достал альбом, цветные мелки, пастель. Пошел за майором, повторяя: «Закон дороги!»
 Далеко, пологой дугой, уходила в холмы бетонка. И там, вдалеке, где отслаивались, как слюда, миражи, показались машины. Не катили, а плыли, скользили в жидком стекле, не касаясь земли, парили на воздушных подушках, отделенные от дороги прослойкой скользкого жара. Одна, другая возникали из бугров, наполняли трассу, приближались, приземлялись колесами на бетон. Ровный гул обгонял колонну, и на этот гул выскакивали из казармы солдаты, поднимались из траншеи головы в касках, поворачивали к колонне свои испекшиеся, стянутые ремешками лица.
 Головная машина с прицепом, длинная, пыльная, везущая в кузове зеленые притороченные цистерны, встала у шлагбаума, блеснув толстым стеклом. Заглушила мотор, испустила сипящий горячий выдох. Вторая, круглясь фарами, кидая из стекол квадраты солнца, накатила и встала, запрудив дорогу, и из кабины на плиты спрыгнул гибкий потный водитель, обежал грузовик, стал заглядывать под заднее колесо.
 КамАЗы выкатывали из холмов, приближались, замирали, сливались в сплошной металлический хвост. Стучали дверцы, раздавались крики и возгласы, выпрыгивали солдаты, кто в бронежилетах, кто в распахнутых пропотевших кителях. А бетонка гудела, дрожала от многотонной подъезжавшей колонны.
 Веретенов, устроившись на обочине, щурил глаза от пыли и гари. Рисовал, стараясь ухватить это внезапное явление могучих, жарко дышащих механизмов в пустынных холмах. Они словно спустились с неба, скопились здесь, на каменистом безлюдье, в огромную концентрацию жизни, в рукотворное из стекла и железа скопище.
 Из домика к машинам бежали солдаты. Пожимали водителям руки, хлопали по плечам, менялись стопками писем. Подтащили к обочине большие бидоны, и водители плескали на бетон теплые остатки, заправляли фляги холодной водой.
 Было видно, что колонна не чужая. Что в ней, в колонне, и здесь, на постах, знают друг друга. Колонна, идя по дороге, несет не только груз, но и весть. И эта весть, распадаясь на множество весточек, оседает в траншеях, в окопах, на придорожных заставах – где письмом, где гостинцем, где добрым словом.
 Двое водителей, помогая друг другу, раскручивали колесные гайки, давили домкрат, отваливали тяжелое колесо, монтировками сдирали сгоревшие тормозные колодки, ставили новые. Пробегавший мимо капитан, краснолицый, в обшарпанном бронежилете, торопил их гневно:
 – Говорил вам, нет? Проверь колодки! Теперь колыхаетесь! Колонна вас ждать не будет! Опять с вами «бэтээр» оставлять?
 – Сделаем, товарищ капитан, мигом сделаем!
 Капитан торопился дальше, заглядывал в кабины, покрикивал:
 – Пойдем вниз с Рабати, тормозите двигателем! Понятно? Двигателем…
 Прапорщик, тоже в бронежилете, с лихими черными усиками, с выпученными шальными глазами, заглянул в альбом к Веретенову:
 – Вот это картина!.. Вы вот этого длинного нарисуйте! Герой! И меня вместе с ним! – Вскочил на кабину, где сидел длиннолицый водитель, спокойный, бесстрастный, курил сигарету. – Давайте нас обоих рисуйте!
 Веретенов их рисовал, сорил мелками, пачкал пальцы в разноцветной пыли.
 – По машинам! – разнеслось по колонне.
 Водители занимали места в кабинах. Шлагбаум на трассе открылся. Маленький красный плакатик с надписью «Счастливого пути» затрепетал от выхлопов. Машины тронулись, отрываясь одна от другой, набирая дистанцию. Мощно, тяжко, сотрясая дорогу, пробивая кабинами пекло, исчезали в розовых складках. Последними, забрызганные копотью, пятнистые от пыли, прошли транспортеры и машина с открытой платформой, на которой стояла зенитка.
 Опять стало пусто, тихо. Лишь летела к солнцу легкая гарь, будто колонна поднялась в небеса и пропала, оставив в альбоме несколько цветных отпечатков.
 «Закон колонны!» – повторял про себя Веретенов, спускаясь с обочины.
 На шоссе появилась машина, маленький военный «джип». Остановился у шлагбаума. Из него вышли афганцы, один военный и двое штатских, в чалмах, все трое – с автоматами. Им навстречу вышел майор, пожимал руки, приглашал к себе.
 Веретенов шел по площадке мимо гусеничных машин, мимо занятых ремонтом солдат. Один из них, с сержантскими лычками, разогнулся, глянул на Веретенова смело и весело, остановил его:
 – Товарищ художник, вот мы тут гадаем, что вы такое рисуете? Природу или технику?
 Другие поднимались в рост, улыбались, отирали ветошью перепачканные руки. Веретенов видел, что им просто поговорить хочется со свежим человеком.
 – Да как вам сказать. И природу и технику. – Он открыл листы, где пастель, начинавшая уже осыпаться, создавала видимость розовой дымки.
 – Похоже, – похвалил сержант, все так же смело и чуть насмешливо разглядывая рисунок. – Но, наверное, вам такое и рисовать-то неинтересно. Все у нас одним цветом, все плоское. Ни деревца, ни речки, ни облачка. А вы лес рисовать умеете?
 – Когда-то умел, – сказал Веретенов.
 – Вы нам лес нарисуйте, а? – попросил другой солдат, с лицом, забрызганным каплями масла, как веснушками. – По лесу скучаю, жуть!
 – Правда, вы лес нарисуйте! – Сержант, уже без усмешки, просил Веретенова, и все они, обгорелые в афганских предгорьях, просили о лесе. Молили о нем.
 Веретенов подумал. Взял из солдатских рук ветошь. Отер на боевой машине броню, счищая пыль, открывая зеленое пространство металла. И молча, быстро, раскалывая и ломая мелки, нарисовал лес, озеро и взлетающую с воды белую птицу.
 Солдаты восхищенно смотрели.
 – Эх, жаль – на корме, сотрется! Или комбат увидит, велит смыть!
 – А мы его попросим, пусть оставит. Кому мешает! А нам хорошо глядеть.
 – А если его олифой покрыть, то не смоется. У тебя, Акимов, в каптерке жбан олифы стоит!
 – Спасибо вам, товарищ художник! – благодарил сержант. – Вы нам доставили большую радость. Вот эта природа – родная!
 Веретенов уходил, слыша, как за спиной обсуждают его рисунок. Находят в нем то, чего на самом деле и не было.
 Показались афганцы с майором. Прощались, прижимали руки к груди. Сели в «джип» и уехали туда, где солнце начинало клониться и с холмов на бетон стекали синеватые тени.
 Веретенов устало присел рядом с майором на завалинку, поверх которой лежала дырчатая плита аэродромного железа. Оглядывал малое военное поселение, созданное, склепанное, сшитое на скорую руку среди каменистой пустыни. Но и здесь, среди скупого военного быта, проходили молодые жизни, вершились дружбы, строились планы на будущее. В трудах, в напряжении, в тратах молодые души проживали у этой военной дороги драгоценное, неповторимое, отпущенное им время.
 – Афганцы из разведки приезжали, – сказал майор, кивая на трассу, куда умчался зеленый «джип». – Привезли информацию. Банда Ахматхана появилась в кишлаке. Это рядом с дорогой. Будто их люди рыскали в районе сто первой отметки, по высоткам, вдоль трассы. Может, устроят засаду, может, выставят мины. Завтра усилим посты в районе сто первой. Сообщили, что в банде есть европеец. Будто бы рыжий. Возможно, советник. Возможно, наемник. На нашем участке наемников не было, а на других, говорят, видели. В черных комбинезонах. Совершали самые злые диверсии.
 Веретенов слушал, поглаживая смуглую, истертую прикосновениями железную завалинку.
 – Это нам летчики подарили, – усмехнулся майор. – Везли к себе, а мы выпросили. Кто кирпичиков нам подбросит, кто кусок стекла. Вон бензобак от КамАЗа дали, а мы его – под умывальник. Вот наши башенные часы, куранты, – кивнул он на висящую гильзу. – А вот наш газон, – он указал на черный бестравный шлак, исчирканный граблями, на котором, выложенные в круг, лежали камушки, но уже не белые, а пепельно-серые. – Конечно, все здесь великими трудами дается. Каждый гвоздь, каждая дощечка! Завтра с утра за водой поедем, посмотрите, как мы воду себе добываем. В России жил, ничего этого не ценил как следует. Ни снега, ни травы, ни реки, ни девичьего лица! А главное – доброго слова! Здесь, я вам скажу, самое дорогое – это доброе слово! Дороже его нет ничего! Так устанешь, так изведешься, что вот здесь, – он коснулся груди, – все сухо, все жестко, в один цвет, как этот газон! Только доброе слово и может спасти. Но ничего, живем! Я говорил солдатам, когда они баньку здесь строили: «Ничего, ребята, не унывайте! Все города вот так начинались! Здесь будет город заложен!» Теперь они это место Казулябад называют. Это я – Казуля. Такая моя фамилия!
 Майор улыбнулся, глядя на синие, погруженные в тени холмы, на вершины в бархатных красных шапках.
 Опять загудело на трассе. К шлагбауму с рокотом подкатывали боевые машины пехоты. Из них выходили солдаты, на ходу устало снимали каски, расстегивали бронежилеты, и их красные в вечернем воздухе лица, пыльное, утратившее воронение оружие, белесые одежды хранили ожог исчезающего дня, проведенного на голых открытых вершинах.
 Исчезли, появлялись вновь по пояс голые, с белыми, незагорелыми телами, с накаленными кирпичными лицами. Звякали умывальниками, лили друг другу на головы воду, мылились, вытирались вафельными полотенцами. И уже ахало гулко, медноголосо. Чернобровый узбек колотил в гильзу камнем, созывая солдат на ужин. Шары звука отрывались от била, медленно тонули в сумеречных холмах.
 В маленькой офицерской столовой, среди вернувшихся с трассы офицеров, Веретенова угощали обильным ужином. Солдат принес алюминиевую миску, и в ней – теплый, крупно порезанный, недавно испеченный хлеб.
 – Отведайте нашего, домашнего! – майор подвигал Веретенову миску. – Считается, самый вкусный на трассе.
 – Когда муку завозили, муковозка в засаду попала, – сказал маленький лейтенант, осторожно беря пшеничный ломоть. – Воробьева ранило.
 Веретенов держал в руках ноздреватый горячий ломоть. Думал, как сеяли этот хлеб где-нибудь в алтайской или казахстанской степи. Как убирали в великих трудах, молотили, мололи. Везли мимо городов, деревень, и он, приняв в себя бесчисленное касание рук, свет лучей, шум дождей, пройдя сквозь пули и взрывы, превратился здесь, на военной дороге, в солдатский хлеб. И в этой цепи превращений, включавшей труды и бои, таится какой-то закон, еще один, непреложный и грозный, заложенный в бытии. «Закон хлеба!» – повторял про себя Веретенов.


* * *

 Он проснулся ночью от холода. От колотящего, парализующего озноба, будто кто-то сквозь потолок и стены впился в него бесчисленными присосками, тянул его живое тепло. В ужасе вскочил на кровати. Вращал глазами, не понимая, где он. Хватая ощупью стену, сдирал с нее бушлат, промахивался, пытаясь попасть в рукава. Понемногу согревался, вспоминая, что сидит на походной кровати, рядом спит комбат и офицерские часы на столе светятся зеленым циферблатом.
 Озноб оставил его, но страх не прошел. Катился по телу больными судорогами. Там, за дверью, был источник страха. Прижавшись к дверям, что-то стояло, непомерное, столикое, жуткое, высасывало его жизнь. И он, страшась, поднимался, совал в башмаки босые ноги, шел, голоногий, в накинутом бушлате, к дверям, хотел понять, что – оно. Кто тянет его кровь и тепло.
 Толкнул створку двери, ожидая увидеть чей-то близкий яростный лик. И этот лик сверкнул и отпрянул, превратившись в звездное небо. Он стоял под звездами, запрокинув ввысь голову, ошеломленный жестоким блеском.
 Дул ветер, ровно, льдисто, пролетая над его головой, порожденный не атмосферой, не ночным дыханием остывающих близких холмов. Этот ветер зарождался где-то вне Земли, в мироздании, и Земля попадала в него, обдуваемая мировым, летящим из звезд сквозняком. Веретенов, кутаясь в бушлат, замерзал на ветру, чувствовал, как этот бесшумный, безмерный поток вымывает земное тепло, уносит в блистающее морозное небо.
 Звезды были сухие и острые, ободранные, как зимний бурьян, наклоненный под стужей. Стремились все в одну сторону, сносимые вселенским ветром, мешающим орнаменты созвездий, выстраивающим по своему произволу сорванные с места галактики. И в этих блистающих, наклоненных, начертанных в высоте письменах, в размазанных ветром росчерках чудился беспощадный страх, какой-то предельный, заложенный в мироздании закон, беспощадная, выжженная в Космосе мысль.
 Веретенов, напрягая глаза, напрягая свой стынущий, направленный в Космос разум, читал эту мысль и закон.
 Закон был о нем, Веретенове, стоящем одиноко в ночи. И о сыне, отбивавшемся в ночной перестрелке. Закон отца и сына, их любви, нераздельности. Извечный, исходный закон, на котором держится мир. Держатся океаны и горы, травы и звери, царства и род людской.
 Этот вечный, от сотворения мира, закон, со скоростью света пронзивший Вселенную, влечет за собой все остальные законы: природы, материи, жизни, людского устройства, – все множество людских уложений. Недавние, открытые днем законы: «закон транспортера», «закон колонны», «закон хлеба» – все они были следствием главного, врезанного в мироздание закона. Закона отца и сына, их любви и единства. И если нарушить закон, разлучить их, разрушить связь между ними, согнется ось мира, сломается блестящий, вращающий мироздание вал, треснет клепаная оболочка Вселенной. И в открывшийся свищ устремится тьма. Так было и так будет. Об этом блещут сухие голые звезды над его запрокинутым, белым, без единой кровинки лицом.
 «Неужели возможно нарушить закон? И будет конец мирозданию? Я, в наивном неведении проживший долгую жизнь, изведал любовь, книжную мудрость, наслаждение творчеством, родил себе сына и в этих диких холмах на энном километре Гератской дороги прозрел и открыл закон, который вот-вот нарушат, – Петю убьют? Это возможно?..»
 Душа его напрягалась и мучилась. Он чувствовал: мир подведен к последней черте, удерживается на ней хрупкой сыновней жизнью, и она, эта жизнь, убывает. Мир погибает, взывая к нему, отцу.
 «Нет! – крикнул беззвучно он. – Не хочу, не желаю! Нет и нет! Не хочу!»
 Он отрицал неизбежность смерти. Отрицал небеса. Отрицал жестокое бесчеловечное земное устройство. И оно, мироздание, всей своей мощью и тяжестью било в него. Жгло его этой вестью. Плющило и клеймило.
 Сердце его взбухало. Дыхание рвалось. Кости хрустели и лопались. Словно он был мучим на огромном колесе. Приносил себя в жертву, отводил от сына погибель.
 И колесо останавливалось. Ветер стихал. Сердечная боль унималась. Дыхание становилось ровнее. Небо обретало обычный орнамент созвездий.
 Он стоял в военном бушлате, с голыми ногами, на черном, граблями исчирканном шлаке. Глаза его туманились влагой. Эта влага одела звезды в тончайшие разноцветные оболочки. Словно вокруг сухих ободранных звезд возникла атмосфера. И в ней, дышащей, рождалась жизнь. Космос был не мертв – населен. И в этом Космосе, населенном и уже не требующем жертвы, жил его сын, жили все, неподвластные смерти.
 Страшно уставший, продрогший, он вернулся в домик. Лег, не снимая бушлата, и заснул, слыша слабое тиканье офицерских часов.
 Утром урчащие БМП одна за другой исчезали на трассе, развозя очередную смену по точкам, оставляя солдат на вершинах холмов и круч. Командир батальона пригласил Веретенова в рейс за водой к источнику.
 – К нам, к нам садитесь! – знакомый сержант приглашал Веретенова, улыбался ему из-под приподнятой бронеспинки, защищавшей водителя. – И вас, и картину вашу с собой повезем!
 Веретенов посмотрел на корму: там, на освещенной утренним солнцем броне красовались его березы, его озера, взлетавшая белая птица.
 – Комбат увидел, ничего не сказал. Значит, понравилось! – другой солдат, остриженный наголо, ухватившись за пулемет, цепко свесился, любуясь картиной.
 – Терентьев! – Майор в пятнистой маскировочной куртке засовывал в подсумок гранаты. – Обеспечь товарищу художнику бронежилет!
 – Да мой пусть возьмет… Вот, возьмите! – И сержант, спрыгнув на землю, протянул Веретенову зеленый, обшитый тканью доспех. – Давайте я вам помогу!
 Веретенов хотел отказаться, но майор деликатно настаивал. Веретенов просунул голову в округлое отверстие жилета. Сержант укрепил на боку застежки. И дышащая грудь, и плечи, и низ живота покрылись упругим панцирем, слегка затрудняя движение. И он усмехнулся: в той недавней московской жизни, отправляясь на этюды, он всегда надевал вельветовую куртку с костяными нарядными пуговицами. Здесь же натура, которую собирался писать, могла послать в него пулю. Стремясь к натуре, он должен был от нее защищаться.
 – Вперед! – скомандовал майор, усаживаясь верхом на броню. И их головная машина урча скользнула на трассу, увлекая за собой «водовозку».
 Поначалу его не оставляло чувство тревоги. Глаза настороженно следили за кромкой холмов. Пушка, окруженная черным лучистым свечением, вела стволом по осыпям, по камням. Но тревога постепенно исчезла, сменилась ощущением воли, полета и скорости. Вставали розовые и голубые холмы, как огромные фарфоровые чаши. Ветер, упругий и теплый, приносил ароматы невидимых трав. И хотелось, чтобы полет продолжался долго, чтобы никто не окликал и не звал, не нарушал этого парения и скорости.
 Малая желтая птичка, вспорхнув с обочины, летела над его головой. Падала и взмывала, не желала отстать. Порхала почти у самого лица. Что-то стремилась сказать, поворачивала к нему свою крохотную остроклювую голову, заглядывала темным глазком. Он чувствовал ее близкую жизнь, ее малое сердце, неповторимость их встречи на этой пустынной дороге.
 – Тут месяц назад был удар по колонне! – Майор наклонился к нему, показывая на откос, и пока проносились над кручей, Веретенов успел разглядеть ржавый остов упавшей в пропасть машины. Птичка нырнула вниз под откос, искоркой помчалась к машине.
 Снова были розовые и голубые сервизы. Но чувство тревоги вернулось, глаза тревожно озирали вершины, искали тусклый отсвет винтовки.
 – А здесь ударили на прошлой неделе! – Майор указал на осыпь, где, скрученный в узел, черно-обугленный, лежал грузовик. Веретенов смотрел на каменный след, прорытый на склоне падавшей, горевшей машиной. Вспомнил вчерашние мощные стеклянно-стальные КамАЗы, молодых, горячих от пота водителей…
 Они добрались до источника. Почти у обочины из горы бил ключ. Падал солнечной тонкой струей. Разбивался блестящей рябью. Превращался в малый, пульсирующий в зеленой траве ручеек. Свежая зелень тянулась вдоль каменной горячей горы, отмечая ручей. И хотелось смотреть и смотреть на нее, остужать накаленные о железо и камень зрачки.
 Спрыгнув на землю, Веретенов потянулся к воде, но майор ухватил его за руку:
 – Стоп! Так здесь не делается. Так можно напиться на всю жизнь… Терентьев! Сапера… Вперед!..
 Сержант и солдат, оба с длинными палками, из которых торчали стальные штыри, стоя на бетонке, начали осторожно и бережно вонзать свои колючие спицы в обочину, в твердый каменный грунт, словно с берега щупали дно, промеряли реку, искали брода.
 Шагнули на исколотый грунт, и с него, легонько покалывая, поворачиваясь во все стороны, отвоевали новый клочок земли. Остальные с брони молча следили за ними. Смотрели на близкую воду, на осторожные движения товарищей. А те медленно, шаг за шагом, пробивались к воде, такой доступной и близкой, отделенной от губ возможным взрывом и пламенем.
 Дошли до ключа, опустили руки к воде, подняли ее в пригоршнях, к пересохшим губам, осыпая блестящие капли. Двинулись вдоль ручья, продолжая промер. Веретенов издали чувствовал твердость грунта, упругое, упершееся в камушек острие, напряжение деревянной палки, чуткие ладони, дышащую грудь. И это молодое дыхание, ловившее замурованную в гравий смерть, передавалось ему, Веретенову, ударами его собственного сердца, ожидающего пламя и взрыв.
 Сержант и солдат вернулись, пройдя до воды и обратно, потные, утомленные, будто проделали долгий путь. Несли на плечах тонкие щупы, словно это были тяжелые слеги.
 – Подгоняй «водовозку»! – скомандовал майор. Машина, пятясь, съезжала на обочину, задом подруливала к источнику. Водитель подставил под струйку жестяной самодельный желоб, направил его внутрь цистерны. Вода забила, загудела, наполняя цистерну.
 – И мы попьем, – сказал майор, наклоняясь к воде. – Эту пить можно, кристальная!
 И все по очереди пили – офицер, солдаты. Припадали губами к крохотной скважине. Веретенов глотал холодную сладкую воду, добытую для него горную влагу, выносившую на поверхность таинственную, запечатанную в этой земле и горе силу.
 Пока в цистерну набегала вода, Веретенов с сержантом медленно брели вдоль ручья. Двое солдат, обнаружив в ручье рыбешку, ловили ее майкой, как бреднем, кричали, шлепали, голоногие, мокрые. Майор прилег на траве, щурясь на воду, кидая в нее мелкие камушки. Остальные, заняв оборону, сидели в машинах, озирая горы и трассу.
 – Я вам очень завидую, что вы рисовать умеете, – сказал сержант. – Тут многое хочется зарисовать и запомнить.
 – А пробовал? – Веретенов смотрел на худое смуглое лицо, в котором еще сохранилась бледность от пережитой опасности.
 – Рисовать не пробовал, а дневник писать пробовал. Сначала писал, а потом бросил. Когда писать-то? Подъем, отбой, тревога… Ни одной спокойной минуты!
 – Вернешься домой, запишешь.
 – Вот это вы правду сказали! Вернусь, отдохну немного и сяду писать. Я решил: пока не запишу, что видел, – не пойду работать, учиться. Я думаю, месяца три мне хватит. Самое важное записать.
 – А что важное?
 – Как я понял себя. Я считаю, человеку важно себя понять. Когда вернусь, напишу. Пусть другие читают. Пригодится.
 – Может, писателем станешь.
 – Может, и стану. Мне есть о чем писать.
 – Ну о чем же?
 – Да хоть о том, как я трусом был.
 – Это как же – трусом?
 – Рассказать?
 – Расскажи.
 Они присели на траву у бесшумного ручья. Сержант расстегнул ворот. Веретенов распустил тесемки бронежилета, приготовился слушать.
 – Это с полгода назад было. Сейчас я вам точно скажу, – начал сержант. Голос майора хрипло, надсадно рявкнул:
 – Боевая тревога!
 Ударила автоматная очередь. Солдаты кинулись от ручья на бетонку. Сержант, захлестнув ремень, расплескивая воду, бросился ввысь по склону. Веретенов, не понимая, ожидая продолжения стрельбы, карабкался следом.
 – Обстрел колонны в районе сто первого знака! – майор погружался в люк, натягивая танковый шлем, прижимая к горлу ларингофон. – Четвертый! Я первый!.. Продолжайте преследование!.. Иду на перехват в районе сто третьей отметки!.. По машинам! Вперед!..
 Головная машина мчалась по трассе, высекая гусеницами искры, оставляя в воздухе свистящий надрез. Мигали индикаторы пульта. Оператор припал к прицелу. Комбат посылал в эфир позывные. Пулеметы и пушка шарили по размытым откосам. Десант вложил в бойницы стволы автоматов. И весь урчащий, заостренный сгусток металла несся в предгорьях, вычерчивая в них дугу.
 Веретенов выглядывал из круглого люка, обжигался до слез о ветер, о твердый воздух. Чувствовал вектор погони, нацеленную острую силу, проходящую сквозь мотор, сквозь собственное ухающее сердце. Вначале, когда бросился в люк, больно ударил плечо, испытал мгновенное колебание, нежелание этой гонки, предстоящего боя. Но едва гусеницы коснулись бетонных плит, заискрили на них, как огниво, и возник этот вектор погони, когда обе машины, как два гарпуна, ударили в спину горы, колебание было смято, отброшено. Он стал частью экипажа, машины. Его отдельная воля исчезла, слилась с остальными, питала, наращивала вектор погони.
 Свернули с бетонки на грунт. По проселку, по мягкой пыли, распарывая ее, как перину, прошли кишлак, серую, из сухого самана лепнину с метнувшейся тенью женщины, с одногорбым вислогубым верблюдом, и вырвались из селения.
 Округлая сухая гора. Стадо овец на склоне. Ударили гусеницами в склон. Брызнули в сторону овцы. Отшатнувшееся лицо пастуха. И, достигнув вершины, ослепнув на мгновение от солнца, Веретенов увидел: широкий и длинный прогал, пологая седая морщина, и по этой морщине, распуская в воздухе солнечные конусы пыли, мчатся всадники, и среди них, поджигая землю, поднимая в небо солнечный тусклый фитиль, несется машина. И все они плотно и ровно удаляются в распадок, словно уносят невидимую захваченную добычу.
 К ним, удалявшимся, развернулись гусеницы и пушки. Беззвучно прозвучало: «Вперед!» И машины кинулись вниз, сорвались в свободном парении, невесомо устремились в ложбину, обгоняя падение камней.
 Приземлились, как взрыв. Расшвыряли кремень, крутанувшись на гусеницах. В дыме, в реве пошли, наполняя ложбину грохотом камнепада, словно тянули за собой селевой поток. Оглушенный, оскалив рот, колотясь ребрами о кромку люка, Веретенов чувствовал, что машина идет по скользящему лезвию равновесия, готовая сорваться и, кувыркаясь, гусеницами вверх, покатиться по склонам. Инстинктивно, наклонами торса, он старался поддержать равновесие.
 Рванулись не вслед убегавшим, а вкось, через скат, карабкаясь по уступам, расплющивая гусеницами камень. И, встав на дыбы, рухнули плашмя, соскребая щебень, скользнув по нему, как по льду.
 Близко галопом скакали всадники. Оглядывались, часто взмахивая нагайками. Их раскрытые темные рты. Пузырящиеся на спине балахоны. Блеск стволов. Глянец потных коней. Открытый, с низкими бортами «джип» в их окружении. Размытые лица сидящих, повязка на голове у водителя.
 «Джип» удирал по руслу, по петлявшей узкой тропе, не в силах свернуть на склон. Всадники, спасаясь, отпрянули, метнулись вверх на бугор, врассыпную, оставляя «джип». Помчались к вершине, пудря копытами гору, вспыхивали на мгновение у гребня, исчезали на солнце. Только один мчался за «джипом», взбугрив спину, размахивая плеткой, блестя в пузырящихся тканях яркой сталью.
 Майор движением шлема, рывком плеча отдавал приказания. Машины раздваивали вектор движения, превращали его в двузубец. Задняя ушла на бугор, за исчезнувшей конницей, а их БМП, сокращая дистанцию, вцепилась в пылящий «джип».
 – Огонь! – не услышал, а угадал Веретенов, увидев лицо майора – липкое, жаркое, сдавленное черным шлемом.
 Твердо, мощно, толкая спрессованный бьющий звук, вспучивая красный огонь, ударил пулемет. Толкнул вперед длинные толстые трассы, упираясь ими в склоны горы, прошивая пространство, в котором пылил всадник. Водил вокруг его головы гаснущие красноватые нити, затем умолк.
 Уши Веретенова заложило наглухо. Ноздри обжег и умчался пороховой ветер. Глаза слезились от пыли, от пронесшихся красных трасс.
 – Огонь! – вновь прозвучало в лязгающих недрах машины. На конце ствола запульсировало алое пламя. Длинный, трепетный, как натянутый трос, огонь умчался вперед, утончаясь, прокалывая пыльно-солнечный воздух, в котором несся всадник. Медленно приближался к нему, наводя острие, проводя над его головой и промахиваясь. Опять возвращался, на последнем излете коснулся его, исчезая, втягиваясь в спину сидящего на коне человека. Тот, наполняясь огнем, откалывался, отрывался от лошади, валился с нее, летел с нею рядом. Столкнулся с землей и кубарем, расшибаясь, разбрасывая руки и ноги, покатился. Застыл лохматым комом. Лошадь оглянулась, шарахнулась, потеряв седока, и легким свободным скоком пошла на гору, вышибая копытами тающие тучки пыли.
 Машина проревела мимо убитого, полоснув гусеницами землю, рядом с черной бородой и накидкой.
 Расстояние между «джипом» и боевой машиной сжималось. Чернело сквозь пыль запасное колесо, привинченное к торцу. И из этой турбулентной пыли ахнуло и сверкнуло, кинулась навстречу БМП молниеносная головня с тугим хвостом дыма. Шипя и мерцая, прошла над головой Веретенова, грохнула с треском сзади, вырубая в горе короткий слепящий взрыв.
 – Огонь! – в третий раз безгласно крикнул майор, и башенная пушка машины саданула, грохот прошел по корпусу, словно лопнул в мозгу сосуд, и глаза залила красная жижа. И в этом взрыве, контурно-черный, охваченный светом, перевертываясь колесами вбок, взлетел «джип».
 Боевая машина пехоты, вильнув, промчалась мимо оседавшего взрыва, мимо плоской, горящей на земле полосы, мимо перевернутого, с крутящимися колесами «джипа», брызгающего топливом. Промчалась, развернулась, медленно, гася скорость, подъехала. Встала вблизи, нацелив в огонь шевелящиеся чуткие стволы.
 – Конец… Молодцы! – Майор выбрасывал на свободу свое сильное разгоряченное тело. – Быстро, за мной!..
 Солдаты десанта, растрепанные, разбитые гонкой, обступали костровище, выставив автоматы. Майор, огибая горящий, пропитавший землю бензин, приблизился к обломкам «джипа». Что-то выхватывал, вытягивал из дыма.
 Веретенов, ослепленный, чувствуя, как потрясен его дух зрелищем погони, боя, истреблением «джипа» и всадника, медленно шагнул за майором.
 Снаряд вонзился в обшивку «джипа», прорвал запасное, привинченное к торцу колесо, превратил водителя в растерзанные красные клочья с белыми, торчащими из одежд осколками костей. Убил двух других, вышвырнул их на откос. Эти двое лежали на спинах, оба в восточных одеждах. Тот, что был ближе, разметал в зловонном дыму ноги в шароварах, без туфель, в малиновых полосатых носках. Обе туфли, сорванные взрывом, валялись в разных местах. Его маленькая подстриженная бородка была задрана вверх, рот открыт, полон слюны и крови, в черных кудрях что-то шевелилось и хлюпало, будто в темени открылся еще один рот, выталкивал из себя липкую жижу.
 Другой, в азиатской долгополой рубахе, был золотисто-светел, с красным загорелым лицом, с длинными, на афганский манер усами, еще больше выдававшими в нем европейца. Одна рука была оторвана взрывом. На другой, с растопыренной пятерней, желтело, лучилось колечко. Кругом все тлело, дымилось, расползалось зловоньем бензина, пластика, сожженной резины.
 – Похоже, Ахматхан. Кто еще здесь на «джипе» гоняет! – майор со смешанным чувством брезгливости, любопытства и торжества всматривался в бородатое лицо и в другое, воспаленно-красное, не утратившее в смерти румянец загара. – А это кто же? Похоже, важная птица. Инструктор, что ли? Американец? Немец?
 – Фотоаппарат, товарищ майор! – сержант поднял черную камеру с длинной, сверкавшей стеклом насадкой.
 Другой солдат выхватил из «джипа» зачехленный в кожу магнитофон, кожаный с медными бляшками баул. Достал из обломков гранатомет, короткоствольные автоматы.
 – Все в «бээмпэ» – приказал майор. – Разведка разберется! Этих двоих – на броню! Буксирным тросом, покрепче. Живо, живо! Некогда прохлаждаться!
 Солдаты, страшась, сторонясь крови, отворачивая лица, подхватили убитых. Взволокли на броню. Положили обоих и стальным буксирным тросом, врезая его в плоть, приторочили к крюкам. Две головы, белая и черная, прижались тесно друг к другу. Торчали ноги в полосатых носках и другие, в добротных бутсах.
 – Гляди-ка, «Рейтер» написано! – майор разглядывал камеру с маленькой приклепанной биркой. – Выходит, это англичанин? Корреспондент! Доснимался. В разведке пленку проявят, посмотрят, какой там кадр вышел!
 Уселись в машину, тронулись, объезжая растерзанный «джип». Двинулись обратно распадком.
 Увидели лошадь, недвижно застывшую, опустившую голову к синеватому пятну на земле. Убитый душман в синей накидке лежал на камнях, его лошадь стояла рядом. Шарахнулась, испугавшись гусениц. Отбежала, остановилась, тонко заржала.
 – И этого давай на корму! – приказал майор.
 Солдаты втащили убитого, кинули поверх двух других, стянули тросом. Лица не было видно. Голубела накидка. На спине перекрестием блестели ленты с патронами.
 – Вперед!
 Машина пошла, закачалась. Рванулась, полосуя гусеницами склон, взвизгивая и искря на камнях. И за ней, за убитым хозяином, бежала галопом лошадь.
 Вторая боевая машина, скользнув с горы, присоединилась к первой. Ее оператор из люка показал комбату два пальца – число убитых душманов. Выкатили на трассу, где их поджидала «водовозка». Майор поставил «водовозку» в середину группы. Двинулись по бетонке, возвращались с добытой водой, с притороченной к броне добычей.
 На повороте, где уходила ввысь меловая гора, а вниз, как ее продолжение, спускалась белая осыпь, на обочине, косо поставленный, догорал «наливник». Людей не было видно. Блестели разбитые стекла. Валялись ветошь, буксирная штанга. Вялый огонь и дым, казалось, хранили в себе людские крики и боль, гул прокатившей колонны.
 Веретенов высунулся из люка. Альбом с развязанными тесемками валялся где-то внизу, рядом с трофейной фотокамерой и опаленной трубой гранатомета. Зрелище, свидетелем которого он был, не уместилось в альбом. В этом зрелище скрещивались пулеметные трассы. Курчавился дым от гранаты. Перевертывался взорванный «джип». Мчалась одинокая лошадь. Ему казалось, что зрелище смерти заполнило весь объем души, оттеснило, изгнало часть прежнего драгоценного опыта. То цветущее поле ромашек, где стояли золотистые кони, обмахивались солнечными хвостами. И ту прелестную темнокудрую женщину в вечернем бархатном платье с жемчужной ниткой на хрупких ключицах. Или натюрморт с осенними астрами в колкой хрустальной вазе. Казалось, весь прежний опыт отлетел в облаке раскаленного пара. А новый был опытом взрыва. Динамика, цвет, пространство, людские позы и лица были следствием взрыва.
 Сзади, на корме БМП, бугрились трупы. Веретенов оборачивался, видел сальный буксирный трос, врезавшийся в пеструю ткань, черную бороду с голой, по-гусиному оттянутой шеей, крестовину пулеметных лент, растопыренную белую пятерню с золотым обручальным колечком. Ветер теребил край синей накидки, сдувал с кормы. Казалось, уносил вдаль бесчисленные изображения убитых.
 Его особенно волновал, ужасал, отталкивал и привлекал англичанин. Корреспондент из агентства Рейтер. Его лицо теряло румянец, уменьшалось, ссыхалось, будто испарялось на ветру. Белокурые усы топорщились, дергались, и казалось – губы его шевелятся. Он что-то хочет сказать, этот англичанин, убитый советским снарядом в афганских горах, чей аппарат хранит непроявленный снимок горящего «наливника», упавшего на баранку шофера. И его мертвая бессловесная речь обращена к нему, Веретенову. То ли просьба, то ли проклятие, то ли сбивчивый торопливый рассказ. О каком-то английском доме. О вечернем накрытом столе. О женщине, о ребенке, об оставшихся вдали стариках. Белокурый, одетый в азиатский наряд, англичанин был, как и он, Веретенов, свидетелем. Явился сюда за свидетельством. В этом было его с Веретеновым сходство. Было сходство в возможной судьбе. Он, Веретенов, убитый, с оторванной рукой, в исковерканном бронежилете, мог валяться сейчас на дне пылящего «джипа», и кто-то, усатый и потный, в упор делал бы снимок за снимком… Оба они были свидетелями. Явились сюда за картиной. И каждый писал свою. И одна картина стреляла в другую. Посылала снаряды и пули, желала ее уничтожить. Веретенов и этот убитый были с разных концов земли, из разных половин мироздания. Рыжеволосый, с золотым обручальным колечком, отважный и дерзкий, направлявший свою фотокамеру навстречу свистящим пулям, – был противник. Затвор его аппарата действовал синхронно с затворами винтовок, стрелявших в сына. И он, Веретенов, должен был радоваться, что снимков больше не будет. Но радости не было. Было оцепенение. Ужас. Дым за кормой. Пузырящийся край накидки. Лучик кольца на пальце. Он не желал англичанину смерти.
 Он видел сквозь люк напряженную спину сержанта, движения его локтей, рельеф гибких мускулов. Пытался понять, что чувствует этот водитель, погнавший машину на кручу, нырнувший под выстрел гранаты. О чем не успел рассказать, сидя на зеленой траве у безмятежной воды, где мелькали и рябили рыбешки?
 Они въехали на заставу. Три БТР поджидали их на обочине. Кадацкий с жесткими складками у обветренных губ строго, почти с раздражением принимал доклад майора.
 – По предварительным данным, – говорил тот, – уничтожен главарь банды Ахматхан и вместе с ним корреспондент агентства Рейтер. Захвачены фотокамера, магнитофон, документы.
 – Доставить в полк! – приказал Кадацкий, шевельнув плечом в сторону убитых. Обернулся к Веретенову. – Как можно было так рисковать? Нам всем за вас головы поснимают! – И, смягчаясь, торопился спрятать Веретенова в свой БТР. – Прошу, Федор Антонович, садитесь… По машинам!..


* * *

 Они мчались в холмах. Сторожевой пост, боевые машины пехоты, разгоряченный майор, сержант, начавший что-то рассказывать, да так и не успевший рассказать, – все исчезло за далекой горкой. Папка с рисунками тряслась на дне транспортера. Он и не думал ее раскрывать. Но знал: не сейчас, а после, когда утихнет этот рокот и гром, отдалятся эти земли и зрелища, он напишет портрет сержанта, отгадает, додумается: что хотел ему поведать сержант у студеной горной воды.




 Чаша
  портрет 


 Мусульманское кладбище с грудами горячих камней. Кривые торчащие палки с зеленым вислым тряпьем. Щербатая башня желтой слоистой кладки. Он, водитель боевой машины пехоты, проводит свою БМП через безводный арык к другой горячей стене, за которой курчавые виноградные лозы, резные глянцевитые листья, синеватая степь, и можно гнать в пустоте, вдыхая ветер предгорий, оставляя этот стреляющий, с лошадиным ржанием кишлак… Он делал разворот у стены, стараясь не чиркнуть кормой, когда над люком промерцало и ахнуло, ударило в глинобитную стену и ему показалось – в стене лопнул металлический глаз, проревел металлический голос.
 С тех пор сержант Владимир Терентьев, прослуживший в Афганистане почти полный срок, готовый вернуться домой, стал бояться, что его убьют. Что он, невредимо прошедший сквозь засады, обстрелы, минные взрывы, теперь, на последних месяцах службы, может погибнуть, не увидев родной Костромы, мать и отца, любимую.
 Через несколько недель батальон снова уходил на задание, в зеленую зону Герата, где мятежники, захватив кишлак, выходили к дорогам, жгли из гранатометов машины, нападали на посты, входили в Герат, стреляли в активистов, партийцев. Батальон громыхающей железной колонной готов был тронуться вперед. Сержант Терентьев, мучаясь и робея, испытывая стыд и тоску, подошел к командиру роты, в этот момент раздраженному, накричавшему на прапорщика, не поспевшего с ремонтом машины.
 – Товарищ старший лейтенант, – глухо, глядя в пыльную, истерзанную гусеницами землю, сказал Терентьев. – Разрешите не идти на задание. Разрешите остаться в гарнизоне.
 – Что, что? – не понял ротный, торопясь к пылящему облаку, где, неразличимые, двигались боевые машины. – Заболел?
 – Никак нет, товарищ старший лейтенант! Боюсь, – слабо отвечал Терентьев, с трудом поднимая глаза к красному потному лицу командира. – Гранату забыть не могу. Вспомню, и все слабеет. Боюсь. Не могу!
 – Что, что? – повторил ротный, стараясь понять сержанта. А тот ждал, готовый к резкому окрику, к едкой насмешке, после которой – идти, сгорбив спину, черпая ботинками пыль, слыша смех, к своей остроносной машине с бортовым номером 24. Но окрика и смешка не последовало. Молодые серые глаза командира что-то увидали на лице сержанта – его унижение и слабость, его тоску и мольбу. Командир угадал его стыд и немощь. На мгновение они как бы поменялись местами. Командир что-то вспомнил о себе самом, нечто, промелькнувшее на его лице мгновенной печалью.
 – Ладно, Терентьев, оставайся. Поработай на ремонте. Поставьте вы, наконец, на ход двадцатьдевятку! Ее задело-то чуть, а возитесь вторую неделю! – и пошел, мягко растворяясь в пыли, туда, где неслись чуть заметные остроносые тени.
 Терентьев хотел повернуться, двинуться вслед за жилистым, потным прапорщиком к навесам мастерской, где стояла техника, чтобы там пересидеть, дождаться, когда роты уйдут. Чтобы не мозолить глаза ротному. Еще неделю он проведет в гарнизоне, подальше от пуль, поближе к желанному часу, когда бело-синий лайнер унесет его прочь от этой горячей земли, от глиняных плосковерхих строений без окон, без дверей, с черными узкими щелями, из которых сыплются выстрелы. Он хотел поскорее уйти. Но другая, ему непонятная сила, то ли вина, то ли осторожное лукавство, повернули его на грохот моторов, и он нырнул в горячее облако, пробираясь в нем к колонне елозивших, дергавших гусеницами машин, занимавших место в строю.
 – Теря, глухой, что ли? – крикнул ему водитель двадцать шестой, горбоносый чеченец, поднимая из люка свое гибкое, узкоплечее тело. – Спорим на сгущенку, что я тебя обойду на первом переходе! Ротный меня опять впереди поставит! Спорим!
 Водитель держал в руках шлем, собираясь его надеть, скалился и смеялся. Задира и спорщик, обидчивый, надоедливый и несносный, постоянно готовый к вспышке и ссоре. Терентьев держался от него поодаль, любя в нем лишь редкие моменты печали, когда брови чеченца поднимались выше, губы розовели, глаза увлажнялись, и он становился похожим на девушку, пел тихонько свои тягучие песни. Теперь он нахлобучивал ребристый танковый шлем, был готов исчезнуть в люке и, уже не слыша Терентьева, продолжал выкрикивать: «Спорим!»
 Боевая машина пехоты с цифрой 24, знакомая во всех своих ссадинах и царапинах, во всех заостренных выступах, неуловимо отличная от точно таких же, стиснувших ее в колонне машин, с приплюснутой башней и пушкой, с глазницами фар, машина, где он был водителем, – глядела на него изумленно, звала к себе, в свое горячее чрево, на пропыленное продавленное сиденье, на котором столько раз пружинно качался, направляя стремительный бег, кося глазами на стекло циферблатов, на цветные огоньки индикаторов, слыша, чувствуя за собой экипаж, ощущая своими гибкими мускулами стальную мускулатуру машины.
 – Володя, ротный тебя оставляет? Говорит, Климука вместо тебя? – оператор Сергей Дымокуров, друг Терентьева, жмурил от пыли глаза, улыбался растресканными губами, заслонялся от горячего сора, поднятого проехавшим танком. – Жаль, порознь будем! Тебе, бедному, тут в железках ковыряться. Тоска!
 – Да уж точно! – неискренне, казня себя за свое лицемерие, благодарный ротному, сохранившему его тайну, ответил Терентьев. – Торчать в гарнизоне хуже нет! Ну, я думаю, Климук-то вас не свалит в арык. Я все-таки его успел кое-чему научить!
 Сергей был другом, боевым товарищем по машине. Его пушка стучала над головой у Терентьева. Он был из города Ростова Великого, известного своими куполами, белым озерным разливом, по которому плыл многоглавый кремль. Сам Терентьев не был в Ростове Великом, но он еще побывает у друга, полюбуется на озерное диво. Они вместе сядут на бережку под кремлевской стеной, вспомнят свой афганский поход, стреляющие кишлаки и мечети, свою боевую машину.
 – Володя, погляди-ка, может, починишь! – Сергей, свесившись, протягивал ему зажигалку. Терентьев, принимая ее, коснулся руки друга, шершавой, в царапинах, в черной металлической пыли, такой же, как и у него самого. Все у них было похожим, все было общим и близким. До недавней минуты, когда Терентьев решил остаться.
 Это было отречение от друга. Явившись сюда, к боевой машине, нацеленной в степь, он пришел пережить свое отречение. Друг об этом не знал. Протягивал ему зажигалку, прося о малой услуге. Терентьев, принимая металлический блестящий цилиндрик, знал: он подставляет друга под пули. Станет чинить ему зажигалку, стараясь ему услужить, а в это время машина будет двигаться в узком проулке, ее пулемет будет долбить бойницы в дувалах, и внезапный шар света ударит в башню, разрушит броню, взорвется на лице у друга, на его серых мягких бровях.
 – Все сделаю! Удачи, Серега! Давайте скорей возвращайтесь! – Он улыбался, бодро махал, чувствуя свое ничтожество и свое вероломство. Прогонял их, отсылал, стремился удалить от себя источник страдания. Пропускал сотрясавшую землю колонну. Последняя машина, повернувшись кормой, кинула в него клуб жирной гари, осыпала душной пылью, ушла вперед. Он стоял, засыпанный прахом своего позора, дышал душным воздухом своего отречения. По мере того как пыль оседала, испытывал облегчение, подобие свободы. Вот и хорошо, что ушли. С глаз долой. Ему, Терентьеву, свой удел: чинить зажигалку, чинить подорванную боевую машину. А там и домой скоро, в милую комнату со стеклянной люстрой, под которой они все соберутся на вечернее чаепитие.


* * *

 Это было вчера. А сегодня, в опустевшем гарнизоне, он ремонтировал технику у края колючей стены. Здесь стоял танк, окисленный, без краски, в ржавой чешуе, опаленный взрывом. Стояла БМП, без гусениц, без передних катков, с проломленным днищем, напоровшаяся на минный фугас. Беспомощно, бездыханно осела в сухие колючки, и они прорастали сквозь ржавую сталь, протачивали, разъедали броню. В проломе от фугаса, спасаясь от солнца, бегали длинноногие муравьи. Лежал на боку транспортер, побывавший в недавнем бою, в зазубринах, в метинах пуль, с оторванным колесом, похожий на собаку с перебитой поджатой лапой. Дальше ворохом ржавели гусеницы, колеса, остатки кузовов и трансмиссий – все, что еще недавно мчалось, стреляло, пылило, проносилось сквозь холмы и ущелья. Железный осадок, выпадавший в эту афганскую степь, охваченную войной.
 Машина с бортовым номером 29 была не убита, а ранена. Уже приварили оторванную взрывом скобу, срастили швом днище. Серая, с наплывами сталь отливала термической радугой. Разбитый каток был снят, валялся поодаль, как ампутированный сустав. А новый, в смазке, упругий и черный, готов был принять на себя гусеницу. Гусеница плоско лежала рядом, как огромный разомкнутый браслет от часов. Прапорщик, закатав рукава, обнажив мускулистые руки, рылся в машине, позванивал, поругивался, и машина смиренно доверяла себя человеку. Хотела жить. Хотела снова в белесую степь, куда ее не взяли сегодня. Куда умчались другие машины.
 Терентьев, измызганный, сальный, руководил двумя новобранцами. Завершал установку катка. Новобранцы, одинаковые своими стрижеными головами, нелинялой, новой формой, действовали неумело. То и дело косились на подбитую технику, будто примеряли себя к изувеченным, пропущенным сквозь бой конструкциям. Это раздражало Терентьева, мешало работе. Он приподнял тяжелую гусеничную связку. Так и не дождался помощи. Кинул грохнувшее железо на землю, зло окликнул солдат:
 – Ну что вы, кино, что ли, смотрите? Мамку увидели?.. А ну ко мне марш! А ну вдвоем, подхватили! Пальчики замарать боитесь? Это вам не домашние пирожки кушать!.. Берись за гусеницу! Козлы!
 Оба солдата торопливо, мешая друг другу, послушно ухватились за трак. Наваливали его на каток, прикладывали к зубьям. А Терентьев скреплял цепь, сшивал траки стальным цилиндрическим пальцем.
 – А теперь кувалдочкой поработаем! – подгонял он того, что был ближе. Чувствовал свое превосходство, свою власть над ними. Эту власть, превосходство давала ему подбитая машина, и белесая голая степь, и слепившее пыльное солнце, известные ему и понятные, действующие против этих двоих, неуверенных, робких, желавших узнать и понять. – Давайте еще постучим!.. Да не бойся, покрепче ударь!.. Так!.. Еще!.. Хорошо!..
 И вдруг устыдился своего превосходства. Не было превосходства. Не было власти. Он был не вправе учить и приказывать. Он сам не выдержал этой степи, не понял пыльного неба, отступил. Устрашился и устранился. И то, что он пытался учить, считал себя вправе приказывать, было продолжением обмана, продолжением его вероломства.
 Быстро взглянул на солдата: скуластое, с чуть раскосыми глазами лицо, светлые брови, еще не потрескавшиеся, еще сочные и пухлые губы. А вдруг он знает о нем, Терентьеве? Вдруг его разгадал?
 – Ну что, никогда гусениц не видал? – спросил он солдата, грубовато и властно, стремясь отвести подозрение.
 – Почему не видал? Видал, – ответил тот спокойно, с достоинством. – На тракторе работал.
 Коротким звонким ударом он вогнал металлический палец. И этот умелый удар был в укоризну Терентьеву. Этим ударом новобранец примерялся к белесой степи, прицеливался к ней. Намеревался действовать, как действовали здесь и другие. Как действовал и сам Терентьев – до того злосчастного дня, до взрыва летучей гранаты.
 – Чем же их так побило? – спросил второй, чернявый и хрупкий. – Там же люди сидели! Наверно, страшно им было!
 Терентьеву нечего ему было сказать, нечем было ободрить. Не мог ему рассказать о своем страхе и о своем вероломстве. Давил до боли в ладонях на гусеничный трак, обувал стальную машину.
 Неужели это он, Терентьев, ловко прыгавший в круглый люк, припадавший глазами к триплексам, гнавший машину по краю отвесной кручи, перепрыгивающий глубокий арык, ускользавший на крутом вираже от удара враждебной базуки, объезжавший на горной тропе распластанный труп душмана, принимавший в десантное отделение раненого мотострелка, волочивший на тросе подбитый, курящийся дымком транспортер, пивший из фляги кислую теплую воду, стучавший гусеницами в голый бетон дороги, когда рота выходит из степи, возвращается в часть и командир встречает измотанные экипажи, – неужели это он, Терентьев? Еще недавно он сидел за рулем отцовского «Москвича», отец белозубо смеется, они катят по краю поля, вдоль зеленых волн тимофеевки, и там, на краю, где березки, стоит голубая палатка, там мама, брат Витя, шипящий примус. Подъехав на машине, загорелые, легкомысленные, они станут есть с пылу с жару приготовленную мамой картошку – неужели это он, Терентьев?
 Это было так странно, так больно – рассечение мира на две неравные доли. И хотелось туда, где голубая палатка, старенький вишневый «Москвич», залетевшая внутрь белая бабочка. Подальше от этих гор, от вспышки ртутного света, промчавшегося над его головой, окурившего серой и дымом. Хватит, пусть теперь другие попробуют. Вот эти, недавно прибывшие. А ему, Терентьеву, хватит, он уже хлебнул сполна. Всякого. Не ему виниться перед этими двумя новобранцами. Пусть они теперь повкалывают, как он в свое время!
 – А ну, кончай глазеть!.. Ты, тракторист, давай бери ломик! Оттягивай гусеницу! Ну, резче! Резче, тебе говорю! Козел!
 И пока отдавал приказание, вдруг представил: его родная машина, его двадцатьчетверка, словно поскользнувшись, вильнула, съезжая с нарезанной колеи, и из пыли, из овечьих следов ударило плоское пламя, швырнуло машину, и она завертелась волчком. Из люков посыпался оглушенный десант – падали, стреляли по близким дувалам, а из башни машины, сбивая с себя угольки, поднимался Сергей, ставил ногу на борт, ослепленный, оглушенный, щупал небо руками, а в него с плоской кровли бил из винтовки снайпер, пробивал ему грудь тяжелой и точной пулей. Сергей тяжко рушился вниз, бился головой о выступы и скобы машины.
 Это было так зримо, такую ломящую боль ощутил Терентьев в своей груди, такие тупые удары в голову, что ослабел и выронил лом. Новобранцы с удивлением на него оглянулись, на его потрясенное, больное лицо. Могло так и быть: неопытный водитель Климук нарушил закон боевого вождения, свернул с колеи на обочину, где ждала его мина. И друг Сережа убит пулей из английской винтовки, и он, Терентьев, никогда не встретится с ним в городе из куполов и соборов, никогда не приедет в Ростов, где из каждого купола, из каждой озерной волны будет смотреть на него лицо погибшего друга, а в каждой женщине будет чудиться Сережина мать…


* * *

 Он оставил работу, двух удивленных, перепачканных смазкой солдат. Пробежал, виляя между обломков машин, туда, где топорщилось проволокой ограждение. Заслоняя солнце ладонью, всматривался в близкую степь, в соседние, белевшие шифером крыши. Медсанбат был рядом с их гарнизоном. Там, перед въездом, была залитая бетоном вертолетная площадка. Тут же стояла санитарная машина.
 Сейчас вертолетов на площадке не было. Но «рафик» с красным крестом стоял наготове. И, должно быть, ждали хирурги, кипятили в воде инструменты, сестры высыпали на стол горячую белую сталь.
 «Да нет же, не может быть! Ничего не случилось! – убеждал он себя, всматриваясь в пустынное небо, боясь услышать винты. – Все будет нормально! Климук – толковый водитель! Серега вернется живой!.. Да что я в самом-то деле! Правильно сделал, что не пошел! Правильно, что остался!.. Несколько недель – и домой! Без медсанбата как-нибудь обойдемся!.. Да и кто что может сказать?..»
 Он почти успокоился. Неторопливо вернулся обратно.
 – Ну что, тракторист, – подмигнул он солдату. – Давай еще поработаем. Для себя ведь делаешь. Будешь на ней пахать!


* * *

 После обеда он отдыхал, свернувшись на койке поверх одеяла, поглядывал на пустую, аккуратно застеленную кровать Сереги. Чувствовал, как от этой кровати исходит на него тревога. Два новобранца, с которыми ремонтировал технику, торопились использовать послеобеденный отдых для писем. Упорно, жадно писали, погрузив в бумагу глаза. Торопились соединиться в мыслях, в непрерывно бегущих строчках с домашними, с родным, хранящим их миром, боясь от него оторваться, уже оторванные, принадлежащие душой и телом другой, жестокой действительности. Эти первые месяцы, пугающие и мучительные, были знакомы Терентьеву. Месяцы, в которые спасался письмами, посылая о себе вести и зовы о помощи, получая в ответ нежные, страстные послания матери, умилявшие его и пугавшие, напоминавшие заклинания и плачи, и серьезные, укрепляющие дух письма отца – беседы о жизни, о долге, и смешные рисунки-каракули брата. Он копил, собирал эти письма, прятал их в драгоценный, перечитываемый постоянно архив.
 Потом цена этих писем уменьшилась. Они поредели. Реальность, его окружавшая, была им понята, принята, стала нестрашной. Требовала от него всей энергии, воли. Времени уже не хватало на письма. Были описаны все пейзажи, все восходы и закаты в горах, верблюды и палатки кочевников, вид кишлаков и мечетей. О боях, об атаке в «зеленке», когда цепью кидались на глиняный бугристый дувал, и из всех виноградников, из зубчатых давилен и башен начинали стрелять, пыхать голубыми дымками, и солдат впереди падал комом в лозу, и давильня с засевшим на ней пулеметчиком после минометного залпа превращалась в пыльный занавес, в облако красноватого перца, медленно сносимое в степь, – об этом не напишешь домой. Теперь же, когда до возвращения остались недели, и подавно писать не хотелось. Душа, обгоняя все письма, устремлялась в родные пределы, улетала из казармы, от солдатской кровати.
 Мартовские сырые снега с тускло-серебряным проблеском света и тени. Он, совсем маленький, в теплом тулупчике, сидит на деревенских санях, на которых возят из леса дрова. Отец и мать, оба молодые и сильные, впряглись в ременные поводья, тянут сани по снегам, по сугробам, по наезженной скользкой дороге. Он в испуге, в восторге слабо повизгивает, то ли подгоняет обоих, то ли умоляет бежать потише. С разбегу, с размаху влетали в плоский, пересекавший дорогу талый ручей. Брызги, смех. Память на всю остальную жизнь – солнечный в снегах ручей, хохочущие мать и отец, сани, летящие по воде.
 И другие снега. Их трехдневный, в последнем классе, поход. Бег на лыжах по горячим взбухшим полям. Все время он бежал за Еленой, не стремясь опередить ее, вгоняя свои тонкие зеленые лыжи в след ее красных, блестящих. Там, где только что мчалась ее свистящая лыжа, он, секунду спустя, ставил свою. Там, где только что проносилось ее тонкое, в белом свитере тело, он, секунду спустя, помещал свою дышащую грудь. Чувствовал сквозь ветер, сквозь орошавшую, сгоравшую на лице пургу ее близкое впереди дыхание, ее румяные щеки, всю ее жизнь, ставшую вдруг драгоценной, желанной. Пронеслись по янтарному полю, по цепочкам лисьих следов. Вбежали с разгону в лес, в прохладные сумерки, словно упали в голубую прозрачную воду, и там, запутавшись в кустах бузины, он обнял ее, поцеловал в задыхающиеся губы.
 Эти видения, посетившие его на жестокой солдатской койке, были ослепительны. Создавали в закрытых глазах счастливое напряжение. Открывали в плотно стиснутых веках выход в другое пространство, словно сквозь длинный туннель, пробитый под степью, горами и скалами, он промчался в родные раздолья, – был там, а не здесь.
 Но тревога и мука вернулись. Соседняя кровать, аккуратно застеленная, пугала отсутствием друга. Пока он, Терентьев, мчался на лыжах, целовал девичье лицо, выпутывал из белого пушистого свитера ломкую веточку бузины с засахаренной розовой почкой, его друг, усталый и потный, возвращался к боевой машине, неся автомат. Следом, ссутулясь, сходился десант. Хватались за горячие, кисло пахнувшие скобы, погружались в металлическое нутро, где засаленный грязный матрас, пыль на ящиках с боекомплектами. Ударив плечо о выступ, друг занимал свое место. Климук врубал двигатель, вел по ухабам машину.
 «Да что же это такое!.. Что же я сделал такого! Да разве я так виноват? Ведь никто ничего не узнает! Ротный мне сам разрешил! Никто меня не осудит! У меня здесь тоже работа!..»
 Отдых кончился. Его завершение было отмечено появлением прапорщика.
 – Так… Гвардейцы! – полунасмешливо, полусерьезно окликнул он новобранцев. Те вытянулись, не расставаясь с самописками, с листами бумаги. – Кончай рисовать!.. Скребки в руки! Ведро! Хлорку! За мной шагом марш! Чистить сортир!.. – И видя, как они торопливо стали складывать свои незавершенные писания, совать их в тумбочки, ухмыльнулся: – Тут у нас, понимаете, канализации покамест нету. Природные, как говорят, условия. Но ничего, мы канализацию еще здесь проведем, наладим культуру. А покамест – скребки, хлорка!.. Ну чего, чего топчетесь! Никогда такую работу не делали? Привыкнете, только в первый раз тяжело!
 – Я пойду с ними! – сказал Терентьев. – Я, товарищ прапорщик, введу их в курс дела!
 – Тебе-то зачем, Терентьев? – удивился прапорщик. – Ты свое отскоблил!
 – Я покажу им, как правильно делать! – настаивал Терентьев, понимая причину своего побуждения, его смехотворность и вымученность: взять на себя самую грязную, черную работу. Наказать себя, искупить вину, заработать прощение. Перед кем? Ведь никто не винит? Но чувство вины увеличивалось.
 Повел за собой новобранцев. Сам из бочки насыпал в мятое ведро белую пудру хлорки. Прихватил другое ведро и тряпку, вручил их крепышу трактористу. Второму, чернявому, вложил в руки длинную палку с прибитой на конце поперечиной. Повел к уборной, дощатой, грубо выбеленной, из неотесанных досок, одиноко и дико торчащей на жаре. Поднырнул под провисшую колючую проволоку. Черпнул ведром желтую воду в арыке.
 – Смотрите, гвардейцы! Учитесь! Показательное выступление…
 Растворил облезлые двери, пахнувшие теплым зловонием. Стал работать скребком. Не испытывал отвращения. Давно, в самом начале службы, преодолел его. Принимал этот труд как неизбежный, подобный рытью окопов, переборке и смазке двигателя, чистке картошки на кухне.
 – Стружку, стружку снимай! Чтоб смолой запахло!..
 Выскоблив доски, видя напряженные, внимательные, прилежные лица солдат, нарочито бодро и громко хлюпал тряпкой в ведре, надевал на палку истекающую водой дерюгу, шмякал, возил, приговаривал:
 – И себе, и людям добро! А как же! Почетный труд.
 На влажные, пожелтевшие доски сыпал белую хлорку, мгновенно вскипавшую, вышибавшую слезы.
 – Бактериологическое оружие! Самое верное!.. Тебя здесь не пулей в лоб, а гепатитом в печень! Или тифом в брюхо! С самого начала себе зарубите: руки мыть где только можно! Бензинчиком их почаще, машинным маслом! Тиф бензина не любит!.. Воды сырой не пейте! Таблетку пантоцида кинул, тогда пей!.. Здесь бактерии – вторые душманы!..
 Он работал, говорил, а они смотрели, зоркие, чуткие, и он усмехнулся: и впрямь смотрят, как на показательное выступление. Ему стало хорошо от мысли, что хоть чему-то их научил. Был им полезен, передавал хоть малую толику своего афганского опыта.
 – Несите на место, – вручил им ведро и палки. А сам опять подлез под проволоку, глядел, омывая руки в теплой, быстрой воде арыка, на плоские крыши медсанбата, где одиноко у вертолетной площадки застыл РАФ. Чувство удовлетворения оставило его. Сменилось едкой к себе неприязнью. Проделанное им действие казалось фальшивым. Было продолжением обмана. Слишком дешево хотел он заработать прощение.


* * *

 До армии, дома, в школе, среди соседей, знакомых, у него не было друга, только приятели. Друг нашелся здесь, под Гератом, в мотострелковой роте, в двадцать четвертой машине. Этим другом оказался Сергей. Терентьеву в нем нравились мягкость лица, спокойный и добрый нрав, чистота, в которой тот держал одежду и руки, а также свою речь, не пуская в нее грубоватый солдатский жаргон. Он так и не научился курить – зажигалка с цветной наклейкой, купленная Сергеем в военторге, была сувениром, который он приберег отцу. Нравилось Терентьеву и то, что Сергей привез в Афганистан неожиданную, поразившую его вещь – карту звездного неба. Он увлекался астрономией, изучал созвездия, собирался учиться, чтобы работать в обсерватории. Нравилось и то, что он родом из Ростова Великого, где столько белокаменной красоты, не исчезнувшей древности.
 Сближали не только стоявшие рядом койки. Сближала, сводила вместе, не давала расстаться боевая машина пехоты. Бронированная, стиснувшая их всех одной оболочкой, хранившая от пуль и осколков, дававшая кров и ночлег, обжитая, как дом. Сколько раз, засыпая на пыльном, брошенном на днище матраце, они лежали бок о бок. Сколько раз пили теплую кисловатую воду из фляжки, передавая ее друг другу, ударяя о железные стены. Сколько раз катали тесто на крышке люка, посыпали белой мукой, пекли под гусеницей лепешки. Но главное, сколько раз вместе переживали опасность. Знали: если уцелеют, то вместе, и вместе, если влетит к ним, прокалывая броню, жало кумулятивной гранаты, погибнут.
 Однажды по сигналу тревоги вынеслись с поста охранения на помощь попавшим в засаду. Мчались, рубя бетон, туда, где пылали на трассе два подбитых КамАЗа. Колонна, закупоренная, стояла неподвижно. Водители, прячась за скаты, против солнца вслепую стреляли по окрестным белесым горам. А оттуда гремели редкие точные выстрелы. Еще один КамАЗ загорелся, подбитый зажигательной пулей. Их БМП на скорости взрезала пыльный склон. Метнулась на сопку, долбя пулеметом вершину. На вершине, где был неглубокий окоп и лежал убитый басмач, а другие врассыпную бежали в распадок, у машины заглох мотор. Нервно давя на стартер, он, Терентьев, не мог запустить машину. Те, в распадке, очнувшись, таясь за камнями, повернули обратно, стягивались по соседним вершинам, занимали позиции, и первые пули лязгнули по броне. Волнуясь, чувствуя, как в нем поднимается паника, под окриками командира, все гонял злополучный стартер, все вспрыскивал в двигатель топливо. Машина продолжала стоять. Тогда-то и услышал голос Сергея, почувствовал на плече его руку. «Володя, спокойней! Сосчитай до двадцати и пускай!» Громко ахнула пушка, образуя на ближней горе белую статую взрыва. Еще и еще. Сергей из башни гасил огневые точки. И словно сотрясенные пушечными выстрелами, соединились, замкнулись в моторе невидимые контакты. Машина завелась, заурчала, развернулась на окопе, огибая чалму и винтовку, устремилась вперед, рассыпая колючие трассы.
 Солдаты называли их Серьга и Теря, но они друг друга только по имени – Володя, Сергей. И, быть может, вершиной их дружбы была та теплая ночь, когда батальон остановился в предгорьях и они, не уснув, остались сидеть, прижавшись к остывшей броне, чувствуя плечами друг друга. Сергей поднял ввысь светящееся, будто покрытое тончайшей пыльцой лицо, говорил ему о жизни звезд и галактик. А потом, вернувшись на землю, они строили планы на будущее. На то желанное и далекое будущее, когда вернутся домой, и будут их свадьбы, и они отправятся в свадебные путешествия. Сергей – на Кавказ, в Армению, где в горах стоят купола с телескопами, а он, Терентьев, – в Прибалтику. Будут дружить, навещать друг друга, писать. И чтоб жены их дружили, и дети. Это будущее казалось возможным, неизбежным – под ночным азиатским небом с мимолетным падением звезд. Их разговоры, мечтанья были союзом на целую жизнь, были признанием в любви.
 И теперь он, Терентьев, нарушил этот союз, отрекся от любви, предал друга. Отдал его на откуп злу и жестокости. Спасая себя, откупился другом. Но они, эти зло и жестокость, никуда не исчезали. Слетались к нему, голосили, наполняли его душу мглой.
 Он смотрел, как в стеклянном воздухе дрожал и расслаивался «рафик» у вертолетной площадки. Солнце ровно жгло землю огромной паяльной лампой. Он напрягал глаза, слушал, искал в небесах вертолет. Молил, чтобы тот не летел. Чтобы не случилось несчастье. Чтобы друг вернулся живым. Чтобы содеянное им, Терентьевым, не имело последствий, не обратилось в лавину крушенья. Чтобы зло и жестокость достались только ему.
 Вернувшись в спальное помещение, он недолго в нем оставался. Появился энергичный, властно-веселый капитан, начальник клуба, и бодрым, исполненным жизнелюбия голосом распорядился:
 – Так, хорошо… Ты! – он указал на Терентьева. – Ты и ты! – отметил он двух новобранцев, хотя других здесь и не было. – За мной, в клуб! Поможете лозунг повесить!.. И что у вас здесь не проветрено? Хоть бы двери открыли! – пошел, не оглядываясь, зная, что все трое шагают следом.
 В клубе было прохладно, сумрачно. Просторный зал, ряды стульев, одинаковых, незаполненных. На стене, нарисованный маслом, висел пейзаж. Река, березы и летящий бело-голубой самолет, символ солдатского стремления на Родину. Похожий пейзаж, той же кисти, с той же солдатской идеей, висел в столовой. На сцене возвышалась трибуна, стол под кумачом, микрофон, у стены, прислоненные, стояли плакаты.
 – Вот этот, вот этот, длинный! – командовал капитан. – Значит, так! Ты! – кивнул он Терентьеву как бывалому, знающему службу солдату. – Ты – наверх!.. Вы, – повернулся он к новобранцам, – держать лестницу… Батальон придет, митинг устроим… – и отступил в глубь зала, открывая им простор для работы.
 Чернявый, с хрупким лицом солдат истово вцепился в лестницу, вознесенную к потолку. Терентьев поднялся по шатким перекладинам, стоял над зияющим залом, а крепыш тракторист, напрягаясь красным лицом, подавал ему снизу набитый на раму кумач с белой надписью: «Гвардия – это смелость, воля и натиск!» Терентьев прицепил транспарант к костылю, спустился, перенес лестницу и, захватив вверх другой конец транспаранта, закреплял и его. Капитан из зала прицеливался, покрикивал:
 – Левее, левее!.. А теперь чуть правее!.. А теперь возьми выше!.. А теперь опусти!.. Вот так!
 Терентьев, стоя под самым потолком, думал: кто-то в насмешку над ним придумал эту бодрую, зовущую к отваге надпись. И именно ему, малодушному, поручена в унижение эта работа. Капитан и двое солдат знают об этом, участвуют в наказании. Было непонятно и страшно обнаружить какой-то, доселе неведомый ему, заложенный в жизни закон: его малый проступок, удалявший его от мучений, его отступничество, казавшееся возможным, породили в нем и вокруг нарастающую цепь мучений, цепь прегрешений, суливших впереди катастрофу. Его вина и беда разрастались. Так опрокинутый ботинком камень превращается на круче в длинную долгую осыпь, вовлекающую в падение огромные тяжелые глыбы.
 «За что? Так ли я виноват? И кто меня осуждает? Я сам? Значит, надо себе приказать!..»
 Транспарант был повешен. Капитан ушел, но им уходить не велел. Сказал, что скоро вернется, что даст им еще поработать.


* * *

 Новобранцы разбрелись по клубу, осторожно и планомерно исследуя помещение как часть уготованного им на годы пространства. Добрались до сцены, до музыкальных инструментов за ней. Сначала робко, боясь окрика, позвякали струнами. Пару раз слабо ударили в барабан. Дохнули аккордеоном. Потом один из них, по голосу – чернявый, осмелел, взял гитару и тихо, а потом все громче, все старательней, запел солдатскую песню, из тех, сочиненных здесь, в Афганистане, кочующих по солдатским альбомам и книжицам. Он, новобранец, еще не знающий ничего о боях, уже старался почувствовать себя ветераном. Уже проходил обучение, усвоив первый опыт военной песни.



   Вспомним, товарищ,
   Мы Афганистан,
   Зарево пожарищ,
   Крики мусульман,
   Как загрохотал
   Наш грозный «акаэс»,
   Вспомним, товарищ,
   Вспомним, наконец.



 Он пел притопывая, где-то близко за сценой, знакомую Терентьеву песню. Его неуверенная и одновременно излишне яростная манера вызывала в Терентьеве не насмешку, а щемящую жалость к нему. И жалость к себе. Он удалился в дальний край зала, в гущу пустых деревянных рядов, исцарапанных, захватанных стульев. Погрузился не в дремоту, а в сумеречное состояние духа, желая в нем обнаружить какую-то слабую точку, ухватить ее, что-то понять в себе. В этой мерцающей в глубине души точке таился ответ: кто он такой, Терентьев, двадцати лет от роду, попавший на войну? Кто он такой, Терентьев?
 Каким образом он, баловень и любимец учителей, занимавший первое место на школьных олимпиадах, он, маменькин сынок и чистюля, любящий одиночество, меланхолию, тихие вечерние прогулки, спокойные рассудительные беседы с отцом, когда тот на равных обсуждал с ним вопросы политики, науки, будущего человечества, – как он, став солдатом, оказавшись в этих азиатских горах, превратился в бойкого, резкого, грубоватого и разбитного сержанта, способного на любой труд, на любое дело, не брезгующего никакой, самой черной работой, стирающего в арыке свое линялое, истончившееся на локтях и коленях обмундирование, латающего дыры, чистящего оружие, уплетающего за обе щеки круто сваренный борщ, живущего постоянно на людях, среди криков и топота, привыкшего повиноваться и приказывать, готового смолчать перед офицером, а по команде – бежать и исполнять, – как он превратился в солдата?
 Как пережил тот бой, когда рота шла на перехват каравана, провозившего из Ирана оружие? Одолев увал, вынеслись на ложбину и увидели вереницу верблюдов, двугорбых, с длинными шеями, с полосатыми переметными сумами. Всадников на тонконогих конях с винтовками наперевес. В клекоте рации, в позывных и командах он кинул машину вперед, наперерез каравану, устремил ее к гарцующим на конях людям. Продлевая стремление машины, удлиняя его, опережая, забил пулемет, втыкая длинные очереди в лохматый верблюжий бок, в рыхлый ворох азиатских одежд, срезая с седла наездника, снижая его к земле, перевертывая, теряя и вновь нащупывая бледным колким пунктиром, пока машина не промчалась мимо оскаленной, с черной бородой головы, мимо ревущего горбатого зверя. Как пережил он вид этого синебородого, белозубо оскаленного лица, явившегося ему ночью?
 Как перенес он первую потерю товарища, кутаисского парня Корнавия? Широкоплечий, с курчавыми, занимавшими всю грудь волосами, с чудовищно веселым косноязычием, когда всякая, даже самая серьезная фраза воспринималась как пародия, как анекдот из кавказской жизни. Он, Корнавия, лежал в боевой машине на полосато-кровавом матрасе, и в его оголенной волосатой груди, перечеркнутой белым бинтом, сочилось и хлюпало красным. И он, Терентьев, сквозь вонь горючего, сквозь запах металла и пороха впервые обморочно ощутил парной, душный запах человеческой крови, запах излетающей жизни. Что он тогда перенес?..
 Он, сердобольный, в детстве рыдавший над умершим щенком, не выносивший военных фильмов, где показывалась жестокость, он клялся с другими солдатами отомстить за товарища. Испытывал ненависть к этим диким, выносливым, беспощадным бандитам, подстерегавшим колонны в засадах, бьющим в спину проезжавшим солдатам, минирующим дороги, истерзавшим, разрубившим на куски попавшего к ним в плен вертолетчика. Он их ненавидел и мстил им, резал и давил гусеницами, разрывал на куски пулеметом.
 Нет, он мстил не народу, ненавидел не этот яркий, живой и сильный народ, расчлененный надвое рознью, охваченный революцией, в которую он, Терентьев, был вовлечен чьей-то волей. Он явился сюда не мстить, не убивать, не терзать.
 Вел с конвоем комбайны в госхозы, проводя красные, неповоротливые «Нивы» через ущелья и пади, под винтовками затаившихся душманов. На митингах, посреди кишлаков, когда сходились белобородые старцы и быстроглазые юноши, а поодаль от них тесным кругом собирались одинаковые, без лиц, в долгополых чадрах низкорослые женщины, на митингах, поддавшись состраданию и жалости, раздавал, раздаривал набегавшим детям весь свой съестной припас – банки сгущенного молока и тушенки, – изумляясь цепким хватающим рукам, переходу от робости к смелости, к смешливости, к изъявлению благодарности и веселья.
 Стоял в охранении, в голой степи, поставив машину пушкой к близким предгорьям. Поодаль, уменьшенная, стояла вторая машина, дальше – еще и еще… Кишлак, где засела банда, был взят в броневое кольцо. Уже началась пальба. Батальон афганских «командос» продвигался в горячих проулках. Заходили в дома, щупали миноискателями сундуки, сосуды с мукой, дно арыков, надеясь найти оружие. Взвод афганцев попал в ловушку, в тупик глинобитных дувалов, под огонь пулемета. Пулеметчик и снайперы истребляли «командос». Батальонный по рации послал зов о помощи. Он, Терентьев, рванулся на машине в кишлак, перепрыгнул полноводный арык, втиснулся в тесные улочки, пробирался по ним, как по желобу. Встав перед дувалом с бойницами, машина вела в упор огонь из пулеметов и пушки. Пока оператор вырывал из монолита стены дымные тусклые взрывы, он, водитель, медленно пятясь, укрывал за броней горстку уцелевших «командос». Принял на борт, все на тот же полосатый матрац, где недавно умер Корнавия, афганского лейтенанта с перебитой ногой.
 Легкомысленный юнец из глубинки, привыкший видеть в середине школьной карты красный ломоть земли, свою Родину, а свой город, себя – в самом центре, в самых недрах этой алой, среди трех океанов страны, могучей, надежной, он, беззаботный сын благополучных, любящих друг друга родителей, окруживших его достатком, потакавших его прихотям, суливших безоблачную счастливую жизнь, он вдруг испытал на себе сокрушительное давление жизни. Попал на войну.
 Здесь, у подножья афганских гор, замполит его уверял, что он держит оружие не против муллы, не против безграмотного свирепого стрелка, не против мелкого феодального князька, а против расчетливой, точной силы, планирующей, направляющей, обнаруживающей себя то трупом немца-наемника в черном комбинезоне, с длинным десантным фонарем и кинжалом, пытавшегося подорвать автомост, – его привезли на корме БМП: седоватые волосы, желтые прокуренные зубы, небритое, улыбающееся в смерти лицо, – то складом итальянских пластмассовых мин и зеленых английских гранат, открытым в мечети; он осторожно, враждебно трогал ребристую мину, одну из тех, что, быть может, поднимет на дыбы его боевую машину, касался гранаты с английским клеймом, представлял, как влетит она в приоткрытый люк, когда проезжают под кручей. Эта сила обнаруживала себя кипами отпечатанных на русском листовок, когда снаряд из башенной пушки догнал убегавшую, пылящую по пустыне «тойоту» и она, перевернутая, чадила, а душный ветер гнал по пескам листовки: к соотечественникам, русским солдатам, призыв повернуть оружие против своих командиров. Он верил своему замполиту, но тайно страдал, видя хлебные нивы, изрезанные его гусеницами, кишлаки, горящие от его артиллерии, убитых взрывом крестьян.
 Он, солдат, измызганный в земле и солярке, вечно усталый, засыпающий в любую свободную от трудов минуту, хоть за рычагами остановившейся ненадолго машины, хоть в клубе на кинофильме, хоть в тени от танка, – здесь, в боях, он чувствовал себя сыном огромной державы, ведущей борьбу, разыгравшуюся вокруг необъятных границ, воспаленно глядящей на восток и на запад. Оно, государство, глазами его, Терентьева, покрасневшими от бессонниц и пыли, смотрит теперь в эту южную степь, на синие горы, за которыми Иран воюет, молится, казнит непокорных, в Персидском заливе плывет авианосец «Америка», поднимающий с палубы самолеты, готовые лететь за Урал, оставляя на месте родных городов ядовитые котлованы. Но убитый у порога дехканин, горящий от бомбы кишлак – вот что мучило его и смущало.
 Этот страшный и грозный опыт, состоящий из жертв и потерь, был тем достоянием, которое он повезет домой.
 Мог повезти, если в вдруг в одночасье не лишился его. Пролетевшая над люком граната брызнула белой зловонной смертью, сожгла этот опыт. И там, где недавно хранился опыт, теперь были страх и вина. И убитый желто-зубый наемник, мертвый, насмехался над ним.
 Сквозь звяканье гитары, сквозь стены клуба Терентьев услышал слабое стрекотание. Услышал, потому что ждал, пугливо торопил появление звука, надеялся, что он не возникнет, был готов отличить его от всего остального.
 Выбежал на солнцепек, задирая лицо, рассекая глазами слепящее небо. Звук приближался, нарастал, превращался в грохот мотора, в свист лопастей, в круглый, хвостатый пузырь вертолета. Снижаясь, крутя винтами, машина поворачивала иглообразный хвост, и Терентьев почувствовал тяжесть пролетавшей над ним машины. Ее наполненность болью, страданием. Там Сергей, раненный, на носилках, изрезанный и избитый, пролетел над ним, окропил своей болью.
 Терентьев кинулся вслед вертолету до самой ограды, до колючих проволочных перекрестий, в которые, поодаль, был врезан шлагбаум, стояла будка, и солдат с автоматом удивленно посмотрел на Терентьева, ухватившегося за стальные колючки. Вертолет снижался, раздувая вдали вихри солнечной пыли, окутывая застывший «рафик» взбаламученным прахом. В этом прахе вращались винты, метались какие-то тени. Вырываясь из сорного блеска, «рафик» помчался, исчезая среди безликих строений медсанбата. Вертолет поднялся, оставляя под собой протуберанец пыли, и косо, торопливо пошел в сторону предгорий. Там, в Гератской долине, быть может, ждал его новый груз. Привезенного раненого несли в палатку. Хирурги торопливо надевали перчатки. А ему казалось, что это Сергей. Он видел, как его клали под яркие лампы – недвижного, в обмороке, в потеках пота и крови.
 Так ясно это увидел Терентьев, такой ужас, беспомощность испытал, что дернул колючую проволоку, ударился в нее грудью, чувствуя, как рванули кожу отточенные шипы.
 Когда возвращался к клубу, его нагнал грузовик. Капитан окликнул его:
 – Так, хорошо… Давай быстро со мной!.. И этих двоих прихвати!.. У стенки два лозунга – быстро в кузов!.. Сейчас свезем к соседям, в медсанбат, и обратно!..
 Не веря удаче, понукал, грозно покрикивал на солдат, испуганно отложивших гитару. Вытаскивал осторожно, клал в кузов красные кумачовые призывы: «Работать с огоньком! Служить со смекалкой!» Стоял в кузове, держась за кабину, въезжая в ворота медсанбата.
 Капитан управлял двумя новобранцами, тащившими кумачи к чахлым кустам, выращенным усилиями садоводов в зеленых панамах. Видимо, там, среди этих зарослей, надлежало установить транспаранты. Терентьев, улучив минуту, кинулся к приемному покою, где все еще стоял «рафик» и двое солдат-санинструкторов заталкивали в него брезентовые пустые носилки.
 – Кого привезли? – подскочил он к ним. – Кого сейчас принесли? Из первой роты? Оператора? Дымокурова?
 – Фамилию не знаем, – ответил санинструктор. – Лейтенант с Гератского моста. Плечо ему прострелило…
 Уселись в «рафик», постучали шоферу, и машина покатила к вертолетной площадке. Там с ровным треском из неба возникал вертолет, другой, из той вертолетной пары, что дежурила у командного пункта. Вертолет снижался с грохотом, коптил небо, колыхал хвостом. Ударил в плиты колесами. Пыль летела разорванным занавесом. Открылась дверь, спрыгнул солдат, наклоняясь под секущими лопастями, заслоняясь локтем от пыли. Но спешащие санитары уже извлекали из дверного проема длинные, нагруженные носилки, в которых что-то белело, смуглело. Терентьев издали, поднимаясь на цыпочки, старался различить лицо Сергея. Умолял, заклинал, надеясь на чудо, отводя беду не только от друга, но и от себя самого. Страшился несчастья, в котором был сам повинен.
 Санитарный «рафик» стремительно, точно подрулил к медсанбату. Торец распахнулся, появились носилки. На плотном брезенте, боком, с заострившимся закопченным лицом, лежал раненый. Длинный, в засохшей крови нос, черные усы, щели синих невидящих глаз, голая грудь, на которой чернела, краснела, зеленела забрызганная повязка. Двое санитаров несли его, а третий сбоку вышагивал, держа над ним капельницу – прозрачный флакон с опадавшей трубкой, вонзившейся в шею раненого.
 Терентьев сделал два шага следом, сначала с молниеносной, похожей на безумие мыслью: «Хорошо, что не я… Не меня…» – а затем, догоняя эту мысль, расщепляя, пронося сквозь нее свой страх, свое презрение к себе, свое сострадание, другая: «Не Сережа!.. Нет, не Сережа!..» Раненого унесли в глубину коридора, где к нему пристроилась женщина в белом и мужчина в зеленом, похожем на скафандр одеянии.
 Терентьев вернулся к «рафику», на порожке которого сидел бритоголовый, с перевязанным лбом солдат с двойным, из боли и облегчения, выражением. Его веснушчатое лицо показалось Терентьеву знакомым. Это был солдат из соседней роты. Сталкивались постоянно то в столовой, то в клубе, то на построении.
 – Зацепило? – Терентьев наклонился к солдату, и тот, узнав Терентьева, кивнул. Бережно, не касаясь повязки, поднес к голове свои перепачканные железом и кровью руки, растопырил пальцы, щупал воздух вокруг головы, свою невидимую для Терентьева боль.
 – Болит вот тут!.. Ухо отшибло!.. Болит!.. Теперь, наверное, домой полечу! – сообщил он Терентьеву, желая, чтобы тот понял, радовался за него и сострадал. – Только я голову поднял, «духа» увидел – и удар о броню!.. Может, и черепок проломил!.. Наверное, теперь домой поеду!..
 Это ожидание дома было связано с выполненным до конца, оплаченным болью и кровью долгом. Отозвалось в Терентьеве чувством вины и позора. Выпадением из общего братства, из солдатской, утвержденной на честном договоре артели, которую покинул, укрылся в безопасное место. Другого подставил под пули.
 – Слушай, как там наша рота? Ничего не слыхал?
 – Не знаю, нас сразу на левый фланг! Они там мин понаставили. Мы два часа вглубь втягивались, становились на точки, все под плотным огнем!
 Подошли санитары, взяли его под руки, повели. Он осторожно шел, морщился, улыбался, бережно нес свою боль, свою окруженную невидимым нимбом голову:
 – Ладно, дома теперь заживет!..
 Терентьев представил город, желтый, словно вырезанный из песчаника. Безлюдную, с брошенным шлангом бензоколонку, ставни закрытых дуканов, мимо которых осторожно пробирались боевые машины, чутко взведя пушки, прислушиваясь к мертвой тишине солнечных улиц. И внезапный, гулкий, сотрясающий железо взрыв, толкнувший в сторону корпус машины. Ожившая залпами и дымами стена. И машины в ответ бьют в упор по снайперским гнездам, заколачивают, закупоривают щели и бойницы в дувалах. И такое в нем возникло стремление туда, в роту, на продавленное сиденье, к послушным педалям, на которых стопа сквозь дрожание металла чувствует грунт, неведомым, заключенным в стопе зрением видит укрытую мину, проводит машину вдоль ямки, таящей пламя и взрыв, – такое стремление на помощь своему экипажу, что Терентьев метнулся, сначала к взлетавшему вертолету, а потом, когда пыль от винтов запорошила глаза, обратно к медсанбату.
 Военврач, майор с седыми висками, начальственный, торопливый, взбегал по ступенькам. Терентьев преградил ему путь.
 – Товарищ майор!.. Товарищ майор!.. Мою кровь!.. Первая группа!.. Я сдаю!.. Раненым кровь мою!..
 Майор остановился, посмотрел на него, вначале грозно, не понимая, торопясь пройти. Потом понял. Дрогнул лицом. Рука его потянулась, словно хотела погладить плечо Терентьева. Сказал:
 – Ампул с кровью у нас хватает. Побереги свою. Она тебе еще пригодится! – и прошел. А вместо него возник начальник клуба, торопил в машину.
 В кузове стояли новобранцы с одинаковыми, обращенными к предгорьям лицами, где малой точкой исчезал вертолет.


* * *

 Вечером перед сном он чинил зажигалку друга, высыпав на чистый листок винтики, пружинки, колесики. Чинил, суеверно загадав: если поднимется из нее малое тихое пламя, то Сергей вернется живым и невредимым.
 Новобранцы продолжали писать свои письма в пустой казарме среди заправленных коек, чьи хозяева лежали сейчас под защитой брони.
 Окончив писать, снабдили конверты адресами – в алтайский целинный поселок и в украинский город Запорожье. Подсели к Терентьеву, наблюдали его работу, подсказывали, протягивали руки к нарядной японской безделушке. Потом крепыш тракторист попросил:
 – Нам начальник клуба сказал: через неделю и нас на задание. Ты расскажи, чего там будет. Как нам держаться, чтобы не зацепило с первого раза. А дальше уж сами поймем.
 – Дальше уж мы сами, конечно, – подтвердил черноголовый, глядя на Терентьева темно-синими доверчивыми глазами.
 Понимая эту робость, предчувствие близких боев, видя, что оба они готовят себя к грозной, выпавшей доле, Терентьев старался им помочь. Он чувствовал себя многомудрым и старым, прожившим целую жизнь.
 – Если хотите к мамкам своим вернуться, – поучал он чуть грубовато, находя этот тон уместным и правильным, – выполняйте все, что вам говорят командиры. Жара не жара, пусть полсотни в тени, а каску надень! Бронежилет застегни, понятно? Правильно – душно, чешется тело, зато духовская пуля его не почешет. Автоматная пуля жилет не пробьет, он ее остановит, только синяк оставит. А английская винтовка, «бур» ихний, этот, гад, бьет зло. Поэтому зря не высовываться, сидеть под броней. Это в автобусе туристском: «Посмотрите налево – кишлак! Посмотрите направо – мечеть!» Но вы-то ведь не на прогулке здесь. Сидите в укрытии, окопчик отройте на горке. Меньше увидите, меньше и вас увидят. А «духу» только увидеть – за тысячу метров пулю в лоб пустит. Снайпер! Понятно?
 Они согласно кивали головами. Мысленно затягивали ремни на касках, запахивали бронежилеты. И уже качались, цокали друг о друга железом в несущейся плавно машине мимо осыпей, круч и дувалов.
 – Задачи, которые вам будут ставить, могут быть разные. Скорее всего такие… – Он рассказывал и как бы листал учебник, передавал им набор боевых приемов и средств, с которыми сам был знаком. И они, разгораясь глазами, учили этот урок, эту азбуку афганской войны так прилежно, как в школе никогда не учили.
 Он рассказал о выходе в дозор, в охранение, когда лопата режет бескровную мертвую землю и в сухой капонир въезжает боевая машина, выставляет над срезом плоскую башню, разворачивает пушку к розовеющей одинокой горе, откуда идут самолеты. Делают круг над степью, садятся на бетонное поле, – и смотришь на них с тоской, с ожиданием. Быть может, прилетели с родной стороны и на их фюзеляжах и крыльях в тончайшей пыльце отблеск трав и ручьев. Ночью не спишь, всматриваешься сквозь инфракрасный прибор в зыбкие тени и контуры. Ветер от гор дует на туманные звезды. Дремлют вертолеты, приспустив лепестки винтов. Одиноко и глухо бьет винтовочный выстрел.
 Он рассказывал о засадах в пустыне, когда рота, продравшись сквозь жар, оплавленная, изнуренная, зарывается в остывающий красный бархан. Внизу – пустое серое русло, каменные желоба и протоки, по которым ночью, погасив огни, с чуть заметным лучом подфарников пробираются «тойоты» врага. Везут из Ирана вооруженные группы душманов, ящики с новым, в жирной смазке оружием, брезентовые пакеты взрывчатки. И тогда, мурлыкая рацией, машина поведет своей пушкой, следя за движением «тойоты», пошлет в нее красный выстрел. Пробитые, перевернутые на бок машины чадят, взрываются. В зарницах бегут люди, и в их чалмы и винтовки, в их крылатые машущие рукава – длинные долбящие очереди.
 Он рассказывал о десанте в предгорьях, где, по данным разведки, должен пройти караван верблюдов, к чьим горбам приторочены стволы минометов, базуки, зенитки, печатные станки. Первоклассная, мобильная техника, доставляемая на верблюжьих горбах. Два вертолета с десантом, миновав перевалы, углядев караван, проводят досмотр. Одна машина продолжает кружить, нацелив вниз зоркие стволы. Другая, не гася обороты, садится вблизи каравана. Из-под звенящих винтов цепочкой выпрыгивает группа досмотра. Пальцы на спусковых крючках. Бегут к каравану. Малиновые верблюжьи глаза. Мыльная пена у губ. Заросшие, с комьями черных бород погонщики на низкорослых лошадках. Миноискателем водишь по полосатым тюкам. Штыками вспарываешь швы. Сваливаешь на землю груды верблюжьей колючки. Скоротечный бой при досмотре. Стрельба навскидку, в упор. Взрывы ручных гранат. Один потерял панаму, уронил автомат в песок. И сверху, нырнув в пике, с воем идет вертолет, настигая конницу. И после идти под винты, нести убитых и ящики с трофейным оружием.
 Он рассказывал им подробно, что знал. Делился драгоценной, добытой не за партой наукой. Желал, чтоб она пригодилась. Чтоб эти двое вернулись, один в свое Запорожье, другой в алтайскую степь. Не мог, не хотел рассказывать о той шипящей гранате, сломившей его волю и дух. О своем вчерашнем проступке. Не мог им сказать, что он – струсил.


* * *

 Он был не в силах заснуть. Лежал среди пустых кроватей, каждая из которых обращала к нему свое знакомое, имеющее голос и имя лицо. Он жил в рассеченном мире. Его грудь – будто провели по ней автогеном – несла в себе эту двойственность.
 В одной половине груди был выпускной их вечер, огни дискотеки, дурашливый смешной карнавал, где он был мушкетером, а маленькая миловидная Ягодкина изображала Кармен. Они всем классом, в нарушение правил, забрались в кабинет литературы, где смотрели на них знакомые портреты Пушкина, Добролюбова и Льва Толстого, и распили три бутылки красного вина. Отличница, медалистка Евлампиева, собиравшаяся в университет, в столицу, призвала их всех поклясться, что каждый год станут здесь собираться. Разбредались парами, шли под утренней алой зарей, кидали монетки в розовую воду фонтанов, и Ягодкина сняла с себя синие бусы, разорвала леску и подарила им всем по бусинке, чтобы хранили, приносили на встречи. Вот что было в одной половине груди, в наивной, счастливой и любящей.
 В другой, в сотрясенной и всхлипывающей, был сегодняшний черноусый, лежащий на носилках, с засохшей кровью в ноздрях, и подбитый танк, охваченный бледным огнем, в котором кричали и бились, и в открывшийся люк поднялся как факел, обрушился на броню лейтенант, гасил свои горящие волосы, и две отсеченные, положенные на школьный порог головы, когда вошли в кишлак.
 На женской голове, в черно-голубых волосах краснел завязанный бантик, а у мужской, из-под вислых усов, в распухших лиловатых губах блестел золотой зуб.
 Вот что он нес в обеих половинах души, вот из чего состоял. Вот перед чем был поставлен, вот из чего должен был выбрать. И выбрал цветущую часть, выбрал бусы, Пушкина, милых и близких, а другое отверг. Но своим отвержением, торопливым, в затмении сделанным выбором он что-то нарушил. Какой-то закон, таившийся в цветущей половине души, откуда ожидалось спасение, куда собирался бежать. И все что цвело, вдруг стало от него удаляться. Стало свертываться и спекаться в дымный горячий свиток.
 «За что? – думал он в непосильных страданиях. – За что мне такое? Ну судите меня, судите!»
 Он хотел немедленно встать, разбудить новобранцев и во всем им признаться. Чтоб они осудили его, наказали презрением. Чтоб пришли на судилище мать и отец, и младший брат Витя, и Ягодкина в наряде Кармен, и учительница Анна Матвеевна, и тот ветеран без руки, что явился к ним в класс, задыхаясь, сел и молча смотрел слезящимися глазами. Пусть все сойдутся и судят. Он виноват, виноват!
 Ему снился сон, будто он тащит сани по снегам, по сугробам, а в санях стонет раненый Сергей. Ночное небо разрывают косые красные полосы, на вспышках, на зареве – темные купола Ростова Великого. Он оборачивается на стоны друга, успокаивает его: «Потерпи еще немного, потерпи!..» И такая боль во всем теле, такая тяжесть в груди, будто он волочит эти сани по камням и железу…
 Проснулся. Кто-то дергал его, тормошил. Утренние окна. Испуганное, белесое лицо новобранца.
 – Ты что кричал? Что приснилось?
 Терентьев благодарно кивал, держал в ладонях руку товарища. И уже тонко пела снаружи труба. Вонзала свою утреннюю голосистую медь в синее предрассветное небо, возвещая новый день в афганских предгорьях.


* * *

 К полудню вернулись роты. Стало тесно от чадящих машин, от шумных чумазых людей. Ставили технику в парк, кидались в арык, наполняли его потными, белыми, трущимися друг о друга телами. Плюхались, поднимали на спины желтую воду, пускали буруны, выплескивали потоки на сухую землю. Смывали с себя гарь и окалину, сукровь пыльного города.
 Средь дыма и копоти, чавканья гусениц Терентьев отыскал своих, железный борт с цифрой 24, чуть видный под слоем пыли. Страшась, надеясь, вытягиваясь на носках, тянулся к люку. И оттуда возникали плотные, чуть сутулые плечи друга, его округлое родное лицо. Терентьев тонким, задыхающимся голосом крикнул:
 – Сережа!
 И тот, разлепляя склеенные губы, обрадовался:
 – Володя…
 – Как наши? Как машина? Как ты?
 – Все живы! Только водитель ударился лицом в броню. Резко затормозил. Показалось, что наехал на мину.
 Кругом мелькали знакомые усталые лица. Раздавались знакомые – то бранящиеся, то смеющиеся – голоса. Водитель-чеченец с залепленной пластырем бровью, с наплывшим на глаз синяком, крикнул ему с брони:
 – Эй, Теря, в следующий раз впереди меня пойдешь! Тебе фингал зарабатывать!
 И было Терентьеву слезно, сладко. Всех благодарил, что вернулись. Мимо шел ротный. Нес автомат. Руки по локоть запачканы. Усы пепельно-серые, вислые. В углах синих глаз скопилась черная гарь.
 – Товарищ старший лейтенант! – Терентьев пристроился рядом, вышагивал, торопился, глядя на смятый, в шмотке оружейной смазки зеленый погон командира. – Товарищ старший лейтенат!
 – А, это ты, Терентьев!.. Ну как, двадцать девятую пустили?
 – Так точно, пустили!
 – Молодцы, машины нужны. Похоже, через день выход, в пустыню. Никак не дают отдохнуть.
 – Товарищ командир, я прошу!.. – Терентьев торопился сказать, проталкивал сквозь дыхание слова. – Прошу меня в головную машину!..
 Старший лейтенант посмотрел на него. Чуть приблизил сквозь летящую пыль свое усталое, постаревшее, в резких морщинах лицо. К его взывающему, умоляющему о прощении лицу.
 – Конечно, Терентьев! Тебя в головную машину. Ты ведь лучший водитель! – И прошел, неся автомат.
 Терентьев смотрел, как рота ставит машины и первые мятые ведра плеснули теплую воду арыка на бортовую броню. Сергей, уже без гимнастерки, без шлема, окатывал из ведра цифру 24, и она белела на блестящем зеленом железе.
 Терентьеву казалось, что он прошел в эти дни по огромным кругам, оставил на них невозвратную часть своей жизни и молодости, захватив с собой свою боль, свою мудрость, чтобы с этой уцелевшей поклажей снова сесть на продавленное сиденье и послать боевую машину в грохочущий грозный мир, данный ему на великие испытания.




 Глава девятая


 Транспортеры рокотали на трассе. Веретенов приближался к Герату, и по мере приближения мысли о сыне, влечение к нему усиливались. Становились душным солнечным воздухом, рокотом двигателя, бьющимся с перебоями сердцем, становились самим Гератом, возникавшим из-за горы. Город бугрился желтизной, занавешенный пылью, словно его подметали. Словно огромная метла гуляла среди глинобитных дувалов. Два вертолета выходили из боевых разворотов, оставив в небе черные щупальца трасс.
 Они подкатили к штабу. И первое, что разглядел Веретенов: свистящие винты вертолета, открытый дверной проем, и солдаты, засучив рукава, вносят на борт носилки. Раненый, продавив брезент, бессильно лежал на носилках. И страх: это сын, это Петя. Веретенов побежал к вертолету, но дверь уже затворили, вертолет поднялся, косо пошел над степью, над зелеными фургонами. Горячий сор полоснул по глазам и умчался.
 – Связист. Связь тянул, а его зацепило, – словно угадал его мысли солдат, медленно направляясь к фургону с красным крестом.
 В Веретенове – чувство облегчения, греховная радость, последующее раскаяние. Маковое зернышко вертолета уносилось, и в нем чья-то беда, чье-то горе, летящее в чей-то дом.
 Под тентом, не спасавшим от зноя, командир в окружении штаба что-то говорил седому офицеру-афганцу. Тот вонзал в карту циркуль, промерял, записывал фломастером на свой планшет. Командир издали кивнул Веретенову. И Веретенову опять показалось, что тот испытывает неловкость от его появления. Недоумение, зачем среди военных, с полуслова понимающих друг друга людей присутствует невоенный. Что нужно ему, этому штатскому, от них, занятых мучительной, грозной работой. Как можно смотреть на эту работу, в ней не участвуя. Так понял Веретенов его беглый поклон и взгляд.
 – Положение обострилось. – Кадацкий снова был рядом, опекал, объяснял. – «Командос» увязли в районе кладбища. У противника в районе кладбища целый эшелон обороны. Пушки, минометы, минное поле. К ним, похоже, от гор идет подкрепление – обстреляли с тыла. У афганцев большие потери. Просят у нас огня.
 – А у наших? – спросил Веретенов. – Большие потери?
 – Трое убиты. Мелкие группы противника пытались прорвать оцепление. Были отбиты… Нет, нет, не в расположении роты Молчанова! Там пока тихо, спокойно!
 Это успокаивающее торопливое замечание лишь усилило в Веретенове тревогу.
 – Может, мне можно в город? На КП к Корнееву?
 – Исключено, Федор Антонович! К вечеру возможен прорыв. Массовый выход противника из окружения. Вы правильно нас поймите – мы за вас отвечаем. И так на постах риск был слишком велик. Здесь поработайте. К Герату подошла артиллерия. Сейчас будем бить по предгорьям, отсекать подходы бандам.
 Веретенов смотрел на командира, на строгое, худое, опущенное к карте лицо. Тот тыкал пальцем в маленький калькулятор. Прикладывал циркуль к планшету. По телефону гортанно и зычно вызывал батареи, давал указания целей. Там, в стороне от КП, за фургонами, у подножия горы принимали его приказания гаубичные батареи, реактивные установки гвардейских минометов. Вводили в прицелы координаты целей – пулеметных гнезд, артиллерийских позиций, минных полей, невидимое, накаленное солнцем кладбище в грудах горячих камней с жердями, с блеклыми зелеными тряпками, где залегли муджахеды.
 Веретенов чувствовал связь: от артиллериста к батареям, от прицелов к каменному, в предместьях Герата кладбищу, от снарядов в стволах к еще не существующим среди могил и надгробий взрывам. И бесшумные, помимо всех телефонов и раций, позывные – от себя к сыну, в месиво желтого города, где, закутанная в пыльные занавесы, стояла смерть. Командир с калькулятором, посылая снаряды в цель, отбивал сына у смерти. Слал ему в спасение грозные взрывы. А он, Веретенов, с бумажным альбомом и красками, был бессилен. Беспомощно стремился туда, в угрюмую накаленную даль.
 Лопнул воздух. По подножию горы пробежала трескучая молния. Гора отламывалась от степи, опрокидывалась с треском и грохотом. Что-то невидимое пронеслось, пробуравило небо, и в ответ на другой половине равнины мрачно, тускло рвануло красным. Будто провернулись в огромных орбитах выпученные, налитые кровью глаза. Все опять задернулось вялой сумрачной пылью.
 Снова металлическим блеском дернулось подножье горы. Промчалась по небу незримая сталь. И там, где она коснулась земли, будто отворились далекие заслонки печей. Пыльно-багровый огонь промерцал беззвучно и тускло.
 «Чтобы спасся! Чтоб его сберегло!.. – молил он неизвестно кого, то ли командира, то ли незримый огонь, промчавшийся над ним по дуге. – Мне надо туда, к Пете! Нельзя мне здесь оставаться!..»
 Взревело сипло, словно дунуло в громадную, с металлическим хрипом трубу. Небо полоснули красно-белые лезвия, и волна визжащего звука поднялась над землей. Там, где пронесся огонь, в небе взбухли рубцы, а вдали откликнулось белыми рваными вспышками, точно начинал гореть горизонт. Из темных рубцов и надрезов капал липкий огонь.
 Клубился прах, поднятый реактивным ударом. Дотлевал вблизи упавший клок топлива. Солдат, оглушенный, пригибаясь, одолевая страх, подбежал с любопытством к горящей, упавшей с неба капле.
 «Туда мне надо, туда!..» – Веретенов метался среди машин и фургонов, где каждый был занят своим. И только он, Веретенов, со своим бумажным альбомом был не у дел. Был соглядатаем.
 Два вертолета снижались, нависали над степью, рассыпая лучи от винтов. Прилетели из города, из желтой горчичной дали. Приземлились, пыльные, как грузовики, прошедшие по проселку. Афганские опознавательные знаки чуть виднелись на пятнистых бортах.
 Веретенов следил, как они садятся. Рядом, у полевой кухни, свистели форсунки, клокотал котел. Два солдата-повара сыпали в кипяток крупу, мешали палками, беззлобно переругивались.
 Веретенов прошел мимо кухни, удивляясь одновременности земных свершаемых дел. Удару артиллерии. Перешедшим в наступление «командос». Поварам, затевающим кашу. Себе самому, несущему рисовальный альбом.
 Он прошагал к вертолетам. Солдаты извлекали из ящиков длинные остроклювые снаряды. Несли их к вертолетам. Укрепляли на подвесках, в дырчатых цилиндрических барабанах. Вертолеты пялили выпуклые солнечные стекла, доверяли себя людям, снаряжавшим их для смертельной работы.
 Два вертолетчика в комбинезонах стояли под лопастями. Веретенов узнал их: те самые, с кем познакомился несколько дней назад здесь, на командном пункте. Припоминал имена. Один из них Мухаммад, потерявший в Герате семью. Другой Надир, родивший недавно сына. Тогда, на командном пункте, его поразило несходство их лиц, распадение в беде и в счастье. И одновременно, в их несходстве и в их распадении – глубокая связь и подобие. Казалось, между ними пролегла ось симметрии, делившая мир на горе и радость, на смерть и рождение, на желание жить и желание исчезнуть. Два их лица, как два зеркала, отражали друг друга. Так свет отражает тьму.
 Сейчас, пожимая вертолетчикам руки, он вторично пережил это чувство. Оба были усталы. Оба внимательно и придирчиво наблюдали за снаряжением машин, за работой бензозаправщика, за своими вторыми пилотами. Но все та же незримая ось пролегала между ними. Расщепляла целостный мир, и в нем, расщепленном, хранила равновесие начал. Равновесие горя и счастья, света и тьмы, стремление быть и готовность погибнуть. Так чувствовал их Веретенов, пожимая им руки.
 – Туда! С нами! Герат! – Надир улыбался, приглашал, махал смуглой кистью в небо, в дымную даль, откуда явились машины.
 – Можно? Мне можно с вами? – Веретенов загорелся, оглядываясь на далекий штаб, где, забыв о нем, работали офицеры. На слоистый желтый туман, где, невидимый, раскинулся город, недоступно далекий, поглотивший сына. Долететь до него, увидеть его, прокричать с неба, накрыть, защитить стальными шатрами винтов – эта мысль показалась желанной, возможной. – Вы возьмете меня в полет?
 – Да, да! – говорил афганец, показывая ввысь, потом на себя, потом на друга, на две их близких машины. – Я – да! Мухаммед – да!.. Туда, сюда! – он предлагал Веретенову избрать вертолет. Показывал, что оба с радостью примут его на борт, пронесут над Гератом. Двумя ладонями изображал машины, направлял ладони в пике, снова выводил на круг. – Я – да! Мухаммад – да!
 И второй вертолетчик, длиннолицый, с проросшей синеватой щетиной, молча, без улыбки кивнул.
 Заправщик отъехал. Оружейники ногами отбрасывали пустые дощатые ящики. Вертолеты стояли, близкие, пятнисто-зеленые, с белыми клыками снарядов. Веретенову казалось: между машинами пролегла все та же незримая грань. На один вертолет была накинута легчайшая тень, а другой лучился на солнце. Он, Веретенов, стоял на черте, шатался на ней. Ось симметрии проходила сквозь него самого. Он не мог сделать выбор. Колебался.
 – С нами! Герат! – торопил вертолетчик. И ударом сердца, импульсом крови Веретенов сместил равновесие. Покачнулся, сделал шаг к лучистой машине. Надир, улыбаясь, приобнял его за плечи, повел к своему вертолету. Мухаммад, молчаливый и темный, кивнул и пошел под винты.
 Две их машины поднялись на пыльных столбах, потянулись к Герату.
 Он сидел в кабине между Надиром и вторым пилотом, в стеклянном пузыре, под которым протекала земля. Ровно гудели винты. Вертолеты проносили подвески снарядов над шиферной складкой гор, над зеленой кущей садов, над струйкой арыка, над лепными кубиками и корытцами кишлака, где кто-то запрокинул ввысь смуглую капельку лица.
 Веретенов хотел встречи с городом и одновременно боялся. Ибо встреча сулила удар, сулила взрыв. И что-то еще, неявное, уже заложенное в гуденье винтов. Все зрелища этих дней сулили ужас и кровь. Душа была в ожидании – в ожидании крови и ужаса. Не пыталась от них уклониться. Летя над землей, пятнисто-зеленой и серой, различая на ней то стадо, то дорогу, то дерево, он чувствовал свое тождество с этой землей, свою из нее сотворенность. Случайность и временность своего на ней пребывания, своего полета над ней. Неизбежность своего приземления. Слияния с землей. Превращения в землю. В дерево, в реку, в дорогу. Но это потом, не теперь.
 Город возник внезапно, без пригородов. Будто вертолеты застыли над огромным глиняным блюдом, испещренным письменами и знаками. Он вглядывался в огромный город, поднесенный ему на блюде.
 Первая машина шла по дуге, оставляя чуть заметную копоть. Надир повторял ее траекторию. Обе машины были стянуты незримой бечевой.
 Казалось, от города шло излучение, от его ячеек и крыш, от бессчетных глинобитных чешуек – не света, не жара, а летучей больной энергии. Будто город в бреду стремился изречь непонятное Веретенову слово. Стоило умолкнуть винтам, как слово будет услышано. Он стремился прочитать это слово на глиняных желтых губах. Но винты монотонно звенели. Пилоты в своих шлемофонах ловили слова команд.
 Он увидел крепость, ее ломаный многогранник, оттеснивший дома.
 В пределах крепости стояли маленькие, как чаинки, транспортеры, копошились фигурки. Увидел башню и круглую, залитую солнцем площадку, скопленье людей. Там, среди них, были подполковник Корнеев, и полковник Салех, и лейтенант Коногонов, и он сам, Веретенов, стоял на башне перед раскрытым этюдником.
 Они пролетели над Мачете Джуаме. Мечеть проследила за вертолетом остриями своих минаретов. Послала голубой отшлифованный луч от своих изразцов.
 Он увидел парк, густую черную зелень, волнистые островерхие кроны. Увидел площадь у парка и несколько изогнутых улиц, похожих на узкие русла, выточенные в горе. Ему показалось, что он видит сверху розовый куст, розовую каплю света.
 Он снова видел Герат. Первый раз – сквозь опущенные стекла автомобиля. Второй раз – сквозь тесную щель в броне. И теперь – с неба, сквозь вертолетный блистер. И три этих взгляда и ракурса слились в многомерный объем, в голограмму Герата.
 Он увидел тонкую улицу, пробиравшуюся среди крыш и дувалов. И на ней, закупорившие ее, боевые машины пехоты. Жадно, остро смотрел. Звал, выкликал. Хотел угадать, в которой из них его сын. Вступал с ним в молчаливую, из любви и нежности, связь. Пробивался к нему тонким лучом. Говорил ему: «Петя, сынок!»
 Вертолеты прошли Деванчу, нависая над старым кладбищем.
 Искривленные, как покосившиеся заводские трубы, тянулись минареты. Отбрасывали короткие тени. Земля была бугристой и серой в бесчисленных прокаленных надгробиях. Круглились куполами мазары, то редкие, то целыми гроздьями. Кладбище казалось городом в городе. И на стыке этих двух городов, живого и мертвого, что-то искрилось и плавилось.
 Едкий оранжевый дым, как пудра, не клубился, а сыпался, оставляя яркую бахрому. Бахрома проходила по краю кладбища, и сквозь нее в обе стороны бледно метались вспышки. Веретенов чувствовал отмеченный дымом рубеж как линию боя, линию стрельбы и атаки. Там, в камнях и мазарах, остановив атаку «командос», душманы били из минометов и пушек.
 Веретенов увидел сверху горстку афганских солдат, перебегавших, зачехленных в серое. Они скопились за оградой кладбища, и оттуда, где они облепили кромку стены, полетели к вертолетам красные сигнальные ракеты, закачались на паутинках, мигали и гасли.
 На кладбище за круглым мазаром, похожим на белую большую чалму, он разглядел другие фигуры: они сновали, что-то несли, что-то ставили. Толпились на солнцепеке за мазаром. Разбежались, и оттуда тускло блеснул металл, ударило несколько вспышек. Сверху, сквозь голубоватую воздушную линзу Веретенов угадал, что металл – стволы минометов, их вертолет пролетает над минометами «духов». И это парение над полем боя, созерцание двух бьющихся сил породило чувство изумления, отстраненности. Будто ангел, он пролетал над грешной землей. Но это чувство исчезло, когда обе машины легли в боевой разворот.
 Город качнулся, встал дыбом. Вверх полетели мечети, бани, базары, вся зеленая даль с плоско сверкнувшей рекой. Веретенов схватился за кресло пилота. Смотрел на головную машину. Мухаммад снижался над городом, врезался винтами в монолит. Где-то здесь, в мелькании крыш, существовала та площадь, на которую выбросили его замученных мать и отца, зарезанных жену и детей.
 Надир повторял его траекторию. Где-то здесь, среди крыш, была та, под которой скрывалась его семья, дышал в колыбели новорожденный сын.
 И где-то здесь, в Деванче, стояла боевая машина с номером 31, и Петр прижимался к броне. В него, в его лоб, в его грудь целилась труба миномета.
 С тугим плотным ревом машины одна за другой снижались над кладбищем. Прошли над обломанными, искривленными, как хвощи, минаретами, нацеливаясь на белый мазар. И оттуда, из белого купола, из приплюснутой круглой чалмы, потянулись к вертолетам трассы. Замелькали, задергались, обрываясь на солнце, вонзаясь в пустоту. И сквозь эту пустоту, покачиваясь, прошли вертолеты. Под днищем мелькнул мазар, фигурки в долгополых одеждах.
 Снова развернулись над городом, поставив горизонт вертикально, ссыпая с блюда варево крыш и домов. Устремились на кладбище, на изогнутые минареты, похожие на поднявшихся огромных червей. Веретенов почувствовал, как напряглась стягивающая вертолеты струна, как прошла дальше, к земле. Гудела, прямая, сверкающая, пропущенная сквозь вертолеты.
 Минарет как хобот слона. Сорная, с колким блеском земля. Минометы – маленькие, наклоненные цилиндры стволов. Расчет – разбегаются, заслоняются руками от неба. Приплюснутый белый мазар. Встречные пулеметные трассы. Головной вертолет остановился в воздухе. Выпустил черные, уходящие в землю лучи. Превратил их подножья в тупые взрывы. Покрыл площадку клубящимся дымом. Соскользнул с расползающихся рыхлых опор и с воем, в блеске винтовок, взмыл в небо. Второй вертолет, не стреляя, прошел над клубами. Веретенов задохнулся от скорости, от перегрузки, от взрывной волны, сквозь которую пролетел вертолет.
 Они взлетели над городом, заворачиваясь в его медленную спираль, вокруг крепости, башни, слоистых кварталов. Дыхание и сердце, пропущенные сквозь взрыв, обретали прежние ритмы. Глаза искали ту крохотную, идущую от площади улочку. И увидали, что передний вертолет горит.
 Он горел пульсирующим слабым огнем, пропадавшим, превращавшимся в трепещущий дым. Винты его плоско сверкали. Горение казалось естественным проявлением полета. Из-за брюха вырвался длинный шарф пламени, свернулся в тонкую ленту и пропал, оставив синюю нить.
 «Неужели? – не верил Веретенов, вглядываясь в подбитую машину. Из нее что-то вылетело, плотное, черное, как будто отвалилась какая-то деталь. Но это был ком сажи, он рассыпался мельчайшей пыльцой, и она превратилась в рыжий, витой огонь. – Неужели?»
 Надир беззвучно кричал, махал, колотил руками о блистер, будто стремился вырваться из кабины, переброситься через воздух к горящему Мухаммаду. А в нем, Веретенове, не страх, не мысль о спасении, а оцепенение, неподвижность.
 Их машина повторяла движения первой, следовала за ней неотступно, триближалась к огню, будто хотела сдуть пламя свистом своих лопастей, юддержать кренящийся, теряющий высоту вертолет.
 «Нет! – крикнул он, когда вертолет впереди превратился в шар света, и в этой огненной плазме черным вырезом возник фюзеляж и длинная оконечность хвоста. – Нет!..»
 Огромная липкая капля пламени стала падать, проваливаться, и они вдруг сказались в небе одни. А подбитая, взорвавшаяся машина удалялась и рушилась. Надир тянул рукоять, вертолет в звенящем вираже не желал отставать, тровожал Мухаммада к налетающей зубчатой земле.
 Брызнуло, прочертило, окуталось дымом. Вертолет упал на город, кропя его огнем, осыпая обломками. Они взмыли, оставляя внизу кляксу гари. Продолжая кричать свое «нет!», Веретенов видел оскаленное, с выпученными разами лицо Надира и второго пилота, воздевшего кулаки.
 Снова был город, глиняный рыжий свиток. Вертолет одиноко и ровно летел то небу. Разворачивал длинный, в морщинах и складках, рулон. В тонком свисте тошел на снижение. Оранжевые космы дыма, отмечающие рубеж залегания. Покосившаяся толпа минаретов. Белый купол мазара.
 Вертолет пропустил под собой наклоненные косые столбы. Прянул навстречу трассам. Дернулся, будто натолкнулся на камень. Жаркие, дымные вихри умчались вниз, как заостренные пальцы на длинных руках. Вонзились в мазар, проникли в него, взломали, выдрали черные космы. Надир, давя на гашетку, стреляя из пушки, прочертил, продолбил кладбище, оставляя кудрявый шов.
 Взмыли, надсадно воя. Второй пилот все тряс, все сжимал кулаки.
 Опустились в степи у штаба. Вышли из-под застывших винтов. Летчики сдирали шлемы, хватали губами воздух. Оглядывали свой вертолет – искали в фюзеляже пробоины. Веретенов слабо махнул им рукой, прощаясь. Волоча свой альбом, побрел по солнцу.
 Полевая кухня все так же шипела форсунками. Два знакомых солдата-повара открыли крышку котла, и один черпаком достал кашу, обжигаясь и дуя, снимал пробу.
 – Нет, не дошла еще! Пусть постоит малость! А то Микитыч придет, душу вынет…
 Веретенов брел мимо кухни. Где-то, сбитый, догорал вертолет. Где-то чадно дымил мазар. «Командос» сквозь оранжевый дым бежали по кладбищу в атаку. Все это случилось так быстро, что каша не успела свариться.




 Глава десятая


 В штабе под тентом работали телефоны и рации. Офицеры громкоголосо, каждый по своему каналу, перекрикивая друг друга, вели управление. Командир раздражался на помехи, поворачивался спиной к многоголосью, выдыхал жарко в трубку:
 – Держать оцепление! На участке второго ликвидировать брешь!.. Дайте указание целей!.. Всех под броню!.. Как поняли меня? Прием!..
 Веретенов чувствовал: пока его не было, здесь произошли перемены. Эти перемены – следствие других, происшедших в городе.
 – Басмачи пошли на прорыв! – Кадацкий отступил под тент, давая Веретенову место в тени. Солнце, еще горячее, уже начинало клониться, заглядывало под брезент, палило ноги. – Прямо в рост пошли, в психическую! Дело дошло до гранат. Двум группам «духов», человек по сто, удалось прорваться – ушли из города.
 – У нас есть потери? – Веретенов слушал какофонию позывных. Стремился угадать, что сулят ему эти трески и хрипы. – Есть убитые, раненые?
 – Уточняем. Пока не поступало докладов от командиров рот.
 – Где был прорыв? На участке Молчанова?
 – Молчанову тоже досталось.
 Веретенов чувствовал свое бессилие, неучастие, невозможность помочь. С тех пор, как ночью под звездами он обнимал сына, отпускал от себя, надеясь увидеться утром, с тех пор он был отлучен от него жестокой гибельной преградой. Рвался к нему, хотел пробиться, но каждый раз вертолеты, транспортеры, боевые машины пехоты проносили его мимо сына. Сын был без него, был во власти смертельной опасности, и он, отец, был не в силах его защитить.
 Веретенов побрел в степь – мимо танка в капонире, мимо антенн и фургонов. Шагал, толкая перед собой длинную тень. Опять проревели над ним огненные смерчи, полосуя небо, проливая ему на голову липкое пламя. Клок огня вяло долетел до земли, сгорел у его ног, оставив пятно легкой копоти.
 Он опустился на землю, прижал к ней ладони. Ему казалось: степь дрожит. По ней прокатывается гул, пробегает подземная судорога.
 Лег на теплую нагретую корку. Прижался ухом, стремясь сквозь пространство уловить отзвуки боя, удары снарядов, лязг гусениц, крики, уловить голос сына.
 Степь гудела, как волновод, пропуская сквозь себя конвульсии боли. Или это ухала в виске переполненная болью вена, и степь, как мембрана, усиливала гул боли.
 Ему казалось: он слышит страдание земли. Страдал прах. Страдали корни трав. Страдали жуки и ушедшие в землю черви. Страдали могилы с зарытыми в них костями. Страдали основания гор и подземные воды. Страдали города и селения. Страдали живые люди и еще не рожденные, в чреве, младенцы. Все земные творения мучились, сотрясались, страшась распасться на изначальные атомы. Тяготились своей сотворенностью, своим существованием в мире. И он, Веретенов, прижимавшийся ухом к степи, слушая бегущую по планете судорогу боли, сам распадался на безымянный, лишенный имени прах.
 «Нет!.. Не хочу!.. Невозможно!..» – отрицал он это слепое, грозившее земле разрушение. Кричал, прижимая губы к земле. Верил, что слова пробегут через гулкую степь, пролетят под глиняным городом, и сын, лежащий на горячих камнях, услышит его.
 – Ты слышишь меня, сынок? Я с тобой! Отзовись! Дай какой-нибудь знак или весточку!.. Ты слышишь меня, сынок?!
 Он оглядывал степь, отыскивал в ней весть о сыне. И весть явилась.
 От бетонки, от трассы, сворачивая на грунт, мчался, пылил низкий, гусеничный транспортер. Следом за ним, прикрывая его пулеметом и пушкой, неслась боевая машина пехоты. Фары транспортера прозрачно горели, и их водянистый при свете солнца огонь казался воспаленным и диким. Транспортер для перевозки раненых, «таблетка», как его называли, приближался. Веретенов поднимался с земли, смотрел, боясь, ужасаясь крутящихся в глазницах огней.
 «Нет, не Петя! Не Петя!..» – заговаривал он транспортер, посылал навстречу машине свое страстное волхование, древнее, языческое, никуда не исчезнувшее колдовство, таившееся в душе, доставшееся от предков, от всех пережитых в древности мгновений беды и опасности. Заговаривал машину, ее гусеницы, броню, подвешенные внутри носилки, страдающее пробитое тело, моля, чтобы это был не сын, убирая его с носилок, отсылая обратно в желтый город Герат, живого, невредимого, заполняя носилки кем-то другим, безымянным, чувствуя грех и вину, оставляя на потом искупление, чувствуя всеобщую случившуюся со всеми беду, подставляя себя самого вместо них, молодых, пронзенных огнем и сталью.
 Его первобытное, из самых глубин суеверие, его детское моление и вера были столь глубоки, что он ждал своей немедленной смерти, остановки сердца, если там, в «таблетке», лежит его сын, и это колдовство должно было вырвать сына из страшных носилок, положить в них его, Веретенова.
 Транспортер с боевой машиной прошли мимо штаба. Скользнули за фургоны в соседний медсанбат, где виднелся хвост дежурящего вертолета, опущенные лопасти винта.
 Нет, он не умер, остался жить. Значит, «таблетка» привезла не сына. Значит, в ней был другой. И к этому другому устремилась теперь душа, без прежней предельной страсти, израсходованной в молении о сыне, но с больным состраданием, с чувством вины и бессилия.
 Он шел к медсанбату, а перед ним, обгоняя, шагал командир, сутуло бугря на спине линялый, блеклый китель.
 Издали было видно, как из «таблетки» извлекают носилки, исчезают с ними в брезентовом шатре палатки. Командир шагнул в шатер, а Веретенов, подойдя, смотрел, как бросают дымки запыленные машины, в раскрытой корме транспортера царит ералаш, висят в ременных петлях носилки, валяется сумка с крестом, автомат, клок окровавленной ваты, и водитель, узколицый киргиз, бьет молотком по корпусу, что-то укрепляет, вколачивает, наполняя машину короткими звонами.
 За шатром, за фургоном застыл вертолет со звездой. Летчики стояли, ожидая носилки, готовые запустить винты. Чуть поодаль Веретенов, почти не изумляясь, углядел верблюда. На трех ногах, поджав четвертую, вздымал толстогубую голову, тоскливо бренчал бубенцом, мотал уздой в тусклых медных подвесках. Старик афганец, седобородый, в пыльных чувяках, держал конец узды, терпеливо ждал на солнцепеке.
 Вертолет. Верблюд. Военные комбинезоны пилотов. Азиатская одежда старика. Унылый звон бубенца. Уханье молотка о броню. Все это было пропитано невидимой мукой, излучаемой сквозь брезент.
 Веретенов заглянул под полог шатра. Зеленоватый, душно-солнечный свет. На клеенчатом полу – пустые носилки, ворох скомканного белья. Два санинструктора заталкивали в мешок забрызганную ржавым простыню. Солнечный четырехугольник окна. Зажженные хирургические лампы. Операционный стол, и на нем силуэтом – неподвижное тело, лоб, подбородок, грудь. Подвижный, тоже силуэтом, хирург. Сутулый командир. Тончайший белый луч от мелькающего скальпеля. И другой тончайший луч, красный, от пятна расплывшейся крови.
 Этот свет хирургической лампы при солнце, при свете окна, был все тем же безумным светом, что и в фарах летящей «таблетки».
 Веретенов у входа в шатер чувствовал давление, исходящее сверху, из открытых дверей фургона. Ему казалось: это давление колышет тяжелый брезентовый полог, наваливается на грудь, на лицо, оттесняет от входа, заставляет струиться воздух над зеленой спиной вертолета, рябит и туманит вершину соседней горы.
 Оттесненный этим незримым потоком, Веретенов присел на ящик. Слушал голоса, звяк железа и меди.
 Неужели, думал он, после всего, что он здесь пережил, – те первые выстрелы, подорвавшийся у хлебного поля БТР, башня Гератской крепости, погоня и сожжение «джипа», гибель в огне вертолета, эта безумная, с воспаленными фарами «таблетка», непрерывная, горькая, разрывающая сердце тревога о сыне, пребывание на истерзанной, страдающей земле, – неужели после всего этого он вернется в Москву, в свой дом и заживет прежней жизнью? Жизнью одинокого утонченного сибарита, знающего цену своему одиночеству, немного скептика, немного циника, занятого необременительным творчеством, без жертвы, без риска, сулящим гарантированный успех, достаток, вкусную еду, красивую одежду. Неужели, вернувшись в Москву, отдохнув, успокоившись, он заживет прежней жизнью, не крикнет: «Не сметь!.. Не стрелять!..»
 Невозможно. Он уже другой человек. Часть его натуры сгорела в том огненном шлейфе, тянувшемся за вертолетом, пропала в раскаленной броне, затерялась в воплях толпы, в заклинаниях мегафона. Там, в Москве, он станет другим. Заживет другой жизнью.
 Но какой? Как изменить ему жизнь? От чего отказаться? Неужели всего лишь от вин и сладких яств? Такая-то малость!.. От любовей, утех и искусства? Превратиться в скопца? Вернуться к жене и смиренно, раскаявшись в прежних грехах, доживать с ней свой век? Да она-то захочет ли? Разве не стали они чужими? Раздать, как в старинные годы, имущество бедным, пожертвовать деньги в миротворческий фонд? Или, вспомнив обычаи предков, сменить свое имя, отказаться от мира, затвориться, надеть скуфью, оставшийся срок посвятить изживанию скверны, помышлению о горнем свете? Да где ж тот монастырь, где тот свет горний?.. Или взвалить на себя огромное непосильное дело, исполнять до скончания дней какой-нибудь тяжкий зарок? Стучаться во все кабинеты, в тяжелые кремлевские двери, кричать: «Не стреляйте!.. Очнитесь!..»?
 Как ему быть? Как жить в новой жизни, которая его обступила, омывает струящейся болью, льется из фургона с крестом, рябит и туманит звезду на борту вертолета?
 Из шатра появился хирург в белом халате и шапочке. Веретенов узнал в нем того, с которым летел сюда, кто мечтал о синем гератском стекле. Халат его был в рыжих брызгах.
 Следом вышел командир, медлительный, грузный, с потемневшим, в тяжелых складках лицом. Тер себе грудь, то место, где пестрели планки. Казалось, ему не хватает дыхания.
 Два солдата протискивались сквозь полог шатра, протискивали носилки. И на них, уронив голову на куль свернутой солдатской одежды, лежал раненый. Серое лицо, закрытые веки, белые губы, голая, вялая, протянутая вдоль тела рука, в которую вживлена пластмассовая трубка капельницы. Санинструктор нес над ним, как лампаду, опрокинутый флакон с жидкостью. Два других солдата, замыкавших носилки, уже выходили на свет, разворачивались и шли к вертолету. И это круговое движение носилок, круговое движение безжизненной головы вовлекло в себя шагнувшего командира, хирурга и его, Веретенова. Они шли вместе в этом круговом завихрении несколько шагов, а потом распались. Командир и Веретенов отстали, а носилки и хирург ушли вперед.
 Вертолетчики расступились, дали солдатам ход. Пропустили их внутрь вертолета. Хирург что-то говорил и показывал, взмахивая рукой. Носилки исчезли в темном проеме. Закрылась дверь, начинали свистеть винты. Вертолет поднялся, дул сорной пылью, качаясь, уходил в высоту. Командир, заслоняясь, спасался от наждачного ветра.
 – Не первый день, не первый раненый, не первый убитый, а все не могу привыкнуть, – командир следил за исчезающей точкой. – Каждый раз говорю мысленно: «Прости, сынок!» Каждый раз жду: кто еще, кого еще! Тяжело…
 И тяжелым шагом двинулся в штаб, к телефонам и рациям, к раскрытой карте Герата, где продолжалась операция и, быть может, кто-то безвестный падал, пробитый пулей.


* * *

 «Таблетка» и боевая машина пехоты, погасив свои фары, развернулись и ушли по бетонке.
 «Прости, сынок!» – продолжали звучать слова командира. И через это «прости», и через это «сынок» командир, далекий ему, Веретенову, отделенный разницей забот и задач, разницей профессий и дел, степенью включенности в этот грозный военный процесс – командир вдруг стал близок ему и понятен. Понятен чувством вины сильного, здорового, успевшего пожить человека, вины перед молодыми солдатами, пронзенными сталью, толком еще не жившими, лишь уповавшими на жизнь. Командир, хоть был и военным, но как и он, Веретенов, прожил свою жизнь, уместившись в мирный зазор, отпущенный его поколению. До них на огромной Войне их молодые отцы полегли на поле брани. Теперь их дети, «сынки», кладут свои головы на малой войне. За что? А они – командир, Веретенов – без вины виноватые, чувствуют бремя своих безбедно прожитых лет. Искупают вину, подставляют себя летящей гранате и пуле, зрелищам крови и слез, стремятся жить на пределе оставшихся сил. Посылают в бой своих сыновей и сами рвутся им вслед.
 – Здравствуйте… Вот и свиделись… – Хирург стоял перед ним, засунув руки в карманы халата. – Сложное ранение… В брюшную полость. Большая потеря крови…
 – А помните, как еще недавно с вами летели? Вы мечтали о гератском стекле… О коллекции гератского голубого стекла… – Веретенов смотрел на ржавые брызги, окропившие белый халат.
 – Какое уж там стекло! Какая коллекция! У меня другая коллекция. Посмотрите… – Он достал из кармана руку, разжал ладонь – на ней лежали две пули. Одна с содранной медной оболочкой, с завитком красной меди, хранившая в себе буравящий вихрь вторжения. Другая, поменьше, с обломанным острым сердечником, – ворвалась в чью-то жизнь, обломала о нее свое жало.
 Веретенов приблизил глаза к пуле. Рассматривал сталь – вещество земли, добытое безвестными горняками из подземных руд. Прошедшее превращение в умелых руках сталеваров и оружейников. Вставленное другими руками в ствол автомата. Выпущенное в человека. Совершившее свой круговорот в природе. Замкнувшее круг в чьей-то пробитой груди. Успокоившееся, готовое исчезнуть, распасться, слиться с первородной землей. Эта пуля, отлитая на заводе, существовала в мироздании, была частью Космоса, небесным телом. Действовала согласно заключенному в Космосе закону. И он, Веретенов, часть того же Космоса, его малое живое звено, отрицал этот закон, отрицал этот жестокий механический Космос. Стремился разомкнуть этот круг. Вставить в него, среди домен, рудников, оружейных заводов, хоть на малом отрезке – вину, любовь, милосердие.
 – Вот так-то, – устало сказал хирург, пряча пули. – А тут еще этот пастух заявился. Верблюда привел! Отара овец напоролась на минное поле. Несколько овец погибло, а верблюда ранило осколком. Просит, чтобы я его вылечил… Эй, Свиридов! – крикнул он санитару. – Зовите сюда старика!
 Веретенов, сидя на ящике, смотрел, как орудует хирург возле пыльного лохматого зверя. Как горестно охает старик, держа узду, оглаживая толстогубую морду. Верблюд хрипел от боли, надсадно гремел бубенцом. Хирург накладывал жгут, лубки, бинтовал. И Веретенов видел, как плачет старик в чалме, как плачет раненый зверь.


* * *

 Кто-то тронул его за плечо. Оглянулся – Кадацкий. Смотрел на него внимательным, глубоким, сострадающим взглядом. Сел тихонечко рядом.
 – Антоныч, родной, ты крепись! Ты должен крепиться, Антоныч!
 Веретенов не удивился его обращению на «ты». Их сблизила эта степь и сроднила.
 – Я так тебя понимаю, Антоныч! Так тебя чувствую сердцем! Лучше бы сам вместо них пулю в себя поймал! Сам бы в себя все пули вобрал! Я ведь домой им пишу, если что. Их матерям пишу! Сажусь за стол, бумагу перед собой кладу, а в душе такой ком! Что я матери его напишу? Какие слова найду? Как ей все объясню? Как объясню, что вот я жив, а он нет! Пишу ей, дескать, сын ваш пал смертью храбрых, и память о нем сохранится в сердцах товарищей, и Родина его не забудет. А она там живет в своей деревне или в своем городке, весна, деревья зеленеть начинают, все радуется, все цветет, люди нарядные, счастливые, а я ей пишу всякие истины! И такой у меня здесь ком подымается! Ты можешь меня понять?
 – Могу… – кивнул Веретенов. – Могу…
 Он понимал Кадацкого. Тот пришел его утешить, сам нуждался в его утешении. Пришел его укреплять, а сам просил, чтобы его укрепили. Они сидели, плечом к плечу, на ящике из-под снарядов, и две их тени прижимались друг к другу.
 – Антоныч, я верю – все будет у тебя хорошо! Будут у тебя еще хорошие добрые дни. Приеду к тебе и к сыну твоему в гости, в Москву. Полюбуюсь, как ты живешь с ним душа в душу. Выпьем мы с тобой по стопке, а потом пойдем погулять по Москве-матушке, в театры пойдем, в музей, а то и просто так по улицам. И твой сын вместе с нами. И скажешь ты мне тогда, вот посмотришь: «Прав ты был, Поликарпыч! Все у нас хорошо!» Веришь ты мне, Антоныч?
 – Верю, верю тебе!
 Опять на бетонке замерцало водянистым огнем. «Таблетка» с зажженными фарами в сопровождении БМП свернула с дороги и мчалась напрямик через степь, приседая на гусеницах, выпучив налитые болью фары.
 Веретенов с Кадацким потянулись навстречу. Машины с нарастающим лязгом приближались. Подкатили и встали. Открылись двери в торцах.
 Пятясь, задом, наклоняя забинтованную голову, вылез солдат. Осторожно пронес свои бинты сквозь стальной проем. Повернулся – и Веретенов узнал в нем Лепешкина, того, что угощал его горячими пышками, кажется, сапожника по мирной профессии и водителя по военной. Счастливчика, чья машина трижды взрывалась, а он остался жить. Все это вспомнилось сейчас – и звездная недавняя ночь, и мигавшие в земле огоньки, солдатские лица вокруг, и Лепешкин, улыбаясь, протягивает ему горячее ломкое тесто, и рядом, чуть поодаль, сын, Петя.
 Теперь, увидев перевязанного Лепешкина, Веретенов стал ждать немедленного, неизбежного появления сына, его забинтованной головы, неподвижного, изувеченного тела. Но никого не выносили. Заглянув в «таблетку», Веретенов увидел сумрачное пространство машины, приборную доску с мигавшим индикатором, водителя, пьющего из фляги.
 – Чем зацепило? – Кадацкий спрашивал Лепешкина, который ощупывал голову. Не касался бинтов, а лишь приближался кончиками пальцев к виску, словно отдавал Кадацкому честь.
 – Не зацепило, товарищ подполковник! Так, чуть-чуть обожгло! – Лепешкин улыбался, изумляясь тому, что уже не в бою, что можно стоять, не прячась от обстрела, и рассказывать о том, что еще длилось в узких проулках города и что для него было кончено. – Подорвалась машина! Наезд на мину! Горячей водой из радиатора брызнуло! А так – весь цел! Четвертый подрыв, а цел! – Он засмеялся, крутя головой, счастливчик, опять живым прошедший сквозь взрыв. – Машину отбуксировали, товарищ подполковник! Я сюда не ехал, покуда за мной тягач не пришел. Отбуксировали машину в крепость. Мы ее восстановим, товарищ подполковник! Мы круговую оборону держали, покуда тягач не пришел! – он уже не ощупывал голову, не смеялся, не радовался тому, что живой. Он успокаивал подполковника, просил не волноваться за боевую машину. И Кадацкий дрогнул лицом, озарился мукой и нежностью, обнял его за плечи.
 – Все, солдат, знаю! Все понимаю! Давай пойдем потихонечку, доктор тебя посмотрит. – Осторожно обнимая Лепешкина, Кадацкий повел его к палатке, и они оба исчезли под пологом.
 Та звездная ночь и лампады в маленьких лунках. Солдатские лица, доверчивые и наивные, обращенные к нему, Веретенову. Исповедь сына, когда сидели обнявшись у крохотного земляного огня. Та недавняя ночь и те лица были обожжены и прострелены. И он, Веретенов, знал теперь, что ему делать. Где теперь его место.
 Оглянулся на степь, уставленную зеленым железом, в длинных предвечерних тенях. Никто не смотрел на него. Каждый был занят своим. Он нырнул в транспортер к водителю, убиравшему под сиденье флягу.
 – Сейчас обратно в Герат?
 – В Герат, – устало кивнул водитель, не удивляясь его появлению.
 – Будешь в роте Молчанова?
 – Молчанова? Буду.
 – Ну и я с тобой вместе!
 Вернулись солдаты. Он потеснился, давая им место среди носилок. Задраили вход. Заработал мотор. «Таблетка» качнулась, пошла, обгоняя боевую машину пехоты. Проезжали штаб. Веретенов, припав к бойнице, разглядел командира над картой, его красное, в вечернем солнце лицо.




 «Мой генерал»
  портрет 


 Когда машина увозила его из расположения части по упругой бетонке, по пути на аэродром, начальник штаба уточнял последние штрихи операции, разработанной армейским командованием, предстоящей через пару недель, он, Астахов, нес в себе этот план операции, названия кишлаков и долин, маршруты колонн, нес в себе чувство опасности.
 Когда на летном поле он стоял перед трапом белого с голубой полоской самолета, готового принять его и перенести в Союз, на двухдневное совещание, и командир аэродромной охраны, майор с запыленным лицом, докладывал ему, что час назад два грузовика и автобус были обстреляны в западном секторе аэродрома из пустующего глинобитного дома, и он, майор, послал туда два танка – сровнять с землей старые постройки, послужившие душманам укрытием, – командир глядел в расплавленный воздух, в котором колебались и таяли два боевых вертолета, одобрял это решение, и его не оставляло чувство опасности.
 Когда самолет летел над хребтами и внизу на земле что-то вспыхивало, то ли арык, то ли речная протока, Астахов, прижимаясь к иллюминатору, представлял идущие через перевалы колонны «наливников», взмокших в кабинах водителей, возможные точки засад и минирования – ив нем все еще пребывало чувство опасности.
 Когда в Союзе прямо от трапа помчала его в штаб военная «Волга», и штабной офицер, почтительно наклоняя голову, посвящал его в тему совещания, называл имена выступающих, и Астахов, не глядя на весенний мелькающий город, собирался с мыслями, готовился к докладу, – в нем все еще пребывали военные заботы, оставалось чувство опасности.
 И только к исходу дня, покидая штаб, садясь в машину, направляя ее в гостиницу, очнулся у первого светофора. Пропускал заворачивающий медлительный красный трамвай. Подумал изумленно: он не в боях. Он среди мирных, не ведающих беды соотечественников, и через десять минут в гостинице он встретится с Верой, с женой, прилетевшей к нему на эти два дня, поджидающей его и желанной. И глядя, как уходит скрипучий трамвай, загорается зеленая ягода светофора и рой легкомысленных нарядных машин скользит навстречу, он счастливо распрямился. Скинул ношу хребтов, изрезанной гусеницами степи, тяжелой брони. Пережил мгновение свободы, нетерпеливой радости. И чувство опасности оставило его. Не ушло далеко, остановилось где-то рядом, за спиной, но не в нем, отделенное весенним мельканием скверов, разноцветной толпой, многоэтажными, многооконными домами, такими красивыми, такими необходимыми после плоских, стелющихся, без окон и дверей, дувалов.
 Он подъехал к гостинице, отпустил машину, шагнул к окошку администратора. Сквозь стекло белела пышная прическа полной увядающей дамы. Ее пальцы, пухлые, стиснутые перстнями и кольцами, что-то листали. Она напомнила ему портрет какой-то императрицы, в каком-то, он не помнит, музее.
 – Простите, – обратился он к ней. – Вы не скажете, в каком номере остановилась Астахова Вера Петровна?
 Дама продолжала листать, шевеля губами, поблескивая камушками, не поднимая головы. И он, выждав, повторил свой вопрос:
 – Астахова Вера Петровна в каком номере проживает?
 И услышал ответ из-под белой прически:
 – Вы же видите, я занята! Подождите!
 Этот нелюбезный ответ поразил Астахова, его, чье появление заставляло внимать, умолкать, жадно к нему тянуться сильных, грозных людей, превращало их в недвижный серо-зеленый монолит, направляло в душную военную степь броневые колонны, возвращавшиеся из этой степи запыленными, обугленными, с пробоинами и вмятинами. Здесь же, у гостиничной стойки, эта стареющая, безвкусно и богато расфранченная дама знать его не хотела. Это вначале вызвало в нем близкое к гневу раздражение, которое вдруг обернулось почти радостью, все тем же счастливым изумлением: он – вне сражений, вне команд. Ему некого посылать в бой. Его значимость в глазах этой дамы не больше, чем любого другого, ежеминутно возникающего перед стеклянным окошком. И это не укол самолюбию, а знак мира, знак малой, выпавшей ему передышки. Он терпеливо стоял, улыбался, ожидая к себе внимания.
 – Как вы сказали? Астахова? – Администраторша равнодушно скользнула по его лицу, раскрыла какую-то книгу. – Нет, такой у нас нет. Не числится.
 – Вы посмотрели внимательно? – мгновенно тускнея, пугаясь чего-то, переспросил Астахов. – Пожалуйста, посмотрите еще раз!
 – Я же вам сказала, нет такой! – Почти оскорбленная его недоверием, дама стала поправлять пенистые белые массы волос.
 «Значит, вечерним рейсом…» Он забрал ключи, поднялся к себе, отодвигая, перенося на вечер долгожданную встречу с женой.
 Он переоделся в штатское платье, в серый, светлый костюм, завязывая, расправляя на белой рубахе малиновый галстук. Недоверчиво, чему-то усмехаясь, смотрел на свое отражение, одновременно видя себя в полевой, побелевшей от соли, солнца, бесчисленных стирок форме, с зеленым погоном, на котором начинала шелушиться звезда. Этот светлый костюм казался слишком просторным для тела, привыкшего к ремню, к портупее, слишком тонким и марким, требующим осторожных движений. И именно такими, осторожными, почти робкими, были его шаги, повороты головы и туловища, когда шел по ковру к лифту, пропускал вперед пожилую чету, спускался в холл, выходил на широкие ступени перед сверкающим стеклянно-льющимся фасадом гостиницы, мимо которого, как легкие, блистающие пузыри пролетали автомобили. Шли люди, слышался смех, какой-то тучный, жизнелюбивый мужчина окурил его дымом вкусных дорогих сигарет. И Астахову захотелось в этот город, в эту толпу, слиться с ней, стать ею, превратиться в безвестного, беззаботного человека. Убежать от того двойника, что следил за ним издали, одетый в пятнистый маскхалат, с короткоствольным автоматом под мышкой, с жестким, в постоянном напряжении лицом.


* * *

 Он спустился в метро, окунулся в подземное мерцание и рокот. Смотрел и не мог наглядеться на голубое скольжение составов, на вихри никеля и стекла, на зеркальные плоскости, возникающие среди мраморных арок, на пеструю, казавшуюся легковесной толщу. И зрелище этих струящихся хрупких вагонов, брызгающих огнями на розовые камни, вызывало в нем мучительное наслаждение, легкое жжение в зрачках, привыкших к плитам глухой брони, угрюмо-заостренным конструкциям, к крутящимся в пыли гусеницам.
 Он вошел в вагон и стоял, ухватившись за блестящий поручень. Качался среди вспышек, жадно и пристально наблюдая людей, их одежды, столь разнообразные после монотонной серо-зеленой формы, зачехлившей всех подряд – солдат, офицеров. Обычная, будничная городская одежда казалась ему почти демонстрацией мод – женских платьев и юбок, мужских костюмов. Он радовался тому, как красиво одеваются люди.
 Час пик отошел. Вагон был полупустой. Он старался угадать, кто они, окружавшие его люди. Та молодая женщина, поставившая у ног большую переполненную сумку, не отпускавшая полукруглые лямки. Видимо, обошла магазины, набрала провизии. Значит, есть у нее дом, есть семья, ждут ее возвращения. Те двое, мужчина и женщина – нет, не муж и жена, скорее сослуживцы, – пересмеиваются, пересказывают какие-нибудь служебные пустяки, какую-нибудь сплетню о комическом, случившемся с начальником казусе. И тот бледный, отечный, больного вида старик, положивший голубоватые руки на рукоять палки, – его выпуклые слезящиеся глаза устремлены в одну точку жалобно и устало. И подвыпивший парень, заснувший с полуоткрытым ртом, уронив на колени большие перепачканные руки. Его кепка то и дело съезжала и падала, и всякий, кто оказывался рядом, поднимал ее и снова нахлобучивал на курчавую растрепанную голову. Он, Астахов, за всеми смотрел, всех их любил, как близких.
 Здесь были азиатские и славянские лица. Вглядываясь, он различал смуглых длинноликих узбеков и плотных круглолицых татар, и невысоких скуластых корейцев, и светловолосых голубоглазых русских. Все они, вся толпа, были «своими». От всех исходил направленный к нему чуть заметный, чуть слышный отклик. Почти равнодушное, спокойное отсутствие любопытства. И это было удивительно. От этого было легко. Освобождало от постоянной настороженности – «свой? чужой?» – когда вид чалмы и повязки, долгополой накидки вызывал мгновенную, пусть мимолетную, тревогу. Сейчас было легко не только на душе, но и телу, словно оно опустилось в воду, оставило на берегу часть своей тяжести.
 Он вышел из метро не ведая где, и его повлекло, закружило по улицам, перекресткам, словно взяли его под руки и вели, и он наслаждался отсутствием в себе волевых усилий, незнанием путей и маршрутов, бесцельным, как в легком хмелю, кружением.
 Очутился в тенистом сквере, где под ртутными, бело-лиловыми фонарями цвели яблони, бил фонтан, моросило, сыпало шуршащей влагой на мокрый гранит. И в легчайшей, сносимой ветром росе, среди брызг и белых цветов, подростки окружили длинноволосого гитариста. Тот красиво засучил рукава, бил гибкими пальцами в струны, и все они пели какую-то свою, незнакомую Астахову песню.



   Я подарю тебе тюльпан
   И посажу на дельтаплан.
   И змей крылатый – два крыла —
   Нас унесет в цветной туман…



 Он вдруг представил их всех стриженными наголо, стоящими перед ним в тесном строю, с подсумками и оружием, и взводные, пробегая вдоль строя, тихим гневным окриком равняют их пыльные ботинки, одергивают им кителя, и одно его, командира, слово бросит их всех, быстрых, молчаливых и резких, в урчащие транспортеры, направит в зону взрывов и пуль. Он представил их в душной степи, голых по пояс, окруживших гитариста с обгорелым на солнце лицом, их хриплую, негромкую песню, одну из бесчисленных солдатских, сочиненных в Афганистане, передаваемых от «стариков» к «салажатам», гуляющих по гарнизонам и трассам.



   Получили данные —
   Банда в кишлаке.
   Надо бы нежданно
   Всех собрать в мешке.
   Рядом громыхнуло —
   Вроде миномет.
   Мина воздохнула,
   Это недолет.
   С «бэтээра» точно
   Стал стрелок стрелять.
   На войну похоже —
   Надо воевать.



 Это жестокое видение вызвало в нем боль и протест – против себя, против своего «военного» зрения, разучившегося видеть мир иначе, чем сквозь прорезь бойницы или в окуляры стереотрубы. Двойник в маскхалате подкрался сзади, вошел в него, стал им. И потребовалось быстро, почти бегом, до частого сердцебиения, выйти из сквера, миновать квартал, пересечь перекресток, нырнуть в подземный переход, чтобы оставить позади двойника, сбить его со следа.
 Он думал: какое же счастье выпало ему очутиться в этом весеннем огромном городе, где вот-вот, через час-другой, окажется его Вера. Ее несет, приближает к нему самолет. Они уже чувствуют, уже стремятся друг к другу сквозь сумеречный синий воздух с сияющим в ветвях фонарем.
 Он увидел вывеску кафе, услышал за дверью музыку. Толкнул дверь. Замелькало, заходило ходуном. Трубы в оркестре, развеянная в танце юбка, разгоряченные лица, блеск посуды, гомон, смех, звяк.
 – У нас закрыто! Спецобслуживание! – швейцар любезно, но твердо преградил ему путь.
 Астахов отходил, не огорченный отказом, боясь неосторожной мыслью спугнуть, смутить чужой праздник, понимая, что он не сумел бы отдаться этому легкомысленному забвению. И как бы в подтверждение этому мелькнула мысль: в этот же час точно такие же люди, соотечественники и современники этих танцующих – солдаты вышедшего на задание батальона лежат в остывающей пустыне, следят, как в ночи, пригасив подфарники, чуть заметным пунктиром идут из Ирана машины, и оператор ведет им вслед своей пушкой, и сейчас грянет выстрел, красный взрыв, начнется работа полыхающих в темноте «акаэсов».
 И другая мысль – о неравномерном, заложенном в эту жизнь распределении утех и тягот, застольных здравиц и кислой из фляги воды, женских объятий и болевого шока от ворвавшейся в тело пули.
 И третья мысль, отрицающая первые две. Затем и вышел батальон в пустыню, чтобы здесь, в этом маленьком кафе, танцевали. Ему, военному, не роптать, а радоваться, что город всем своим многолюдьем, отработав, отгрохотав, теперь отдыхает, веселится в неведении этой напасти.
 Он вдруг испугался, что жена уже прилетела, ждет его в гостинице. Невозвратно теряются минутки. Они существуют порознь в этом кратком, отпущенном им для свидания времени. Заторопился, выскочил на проезжую часть, сигналя проезжавшим такси. Одно из них, уже с пассажирами, притормозило. Шофер, спросив куда, подумал и кивнул: садись, мол. Помчались к гостинице.
 Двое на заднем сиденье, приутихнув было, продолжили свой яростный разговор:
 – Генатулин, прощелыга! На себя одного одеяло тянет! Я ему, стервецу, скажу! Долго, скажу, терпел. Думал, в тебе совесть проснется! Я ведь, скажу, все твои накладные под копирку писал, копии у себя складывал! Я с этими копиями к прокурору пойду! Все, до единой копеечки, выложишь! И дачу, и машину, и телевизор японский! Загремишь по статье! Тогда и про совесть вспомнишь!
 – Правильно, иди к прокурору! И про банкеты напомни, и про секретаршу Фаинку!
 Они поносили кого-то, кому-то готовили месть. От них веяло сорной, нечистоплотной энергией. Астахов брезгливо от них отстранялся. И вдруг подумал: эта дрязга – мирного времени. Он, приехавший на побывку, ценит эту мирную дрязгу. Ценит мирную, не сотрясенную взрывами жизнь, всю целиком, даже с этими, внушающими ему брезгливость, пройдохами.
 В гостинице он снова подошел к императрице-администраторше. Она разговаривала по телефону, посмеивалась, поглядывала на свои пухлые остроконечные пальчики, трогала ими белую, наполненную воздухом прическу. Астахов терпеливо ждал, когда она окончит разговор, положит трубку и глаза ее перестанут смеяться, остановят на нем свой водянистый, холодный блеск.
 – Пожалуйста, посмотрите, не приезжала ли Астахова Вера Петровна?
 Администраторша полистала свою книгу, покачала отрицательно головой:
 – Нет такой! – и снова схватилась за трезвонящий телефон.
 А его вдруг охватила паника. Что-то случилось? Заболела? Или сын? Мать? Несчастье с самолетом? Перепутала название гостиницы и теперь поджидает его совсем в другом месте? А отпущенные им часы и минуты бегут и тают, и скоро их совсем не останется, так и не увидят друг друга. А наутро ему улетать – снова горы, пустыня, на долгие месяцы.
 В своей панике он решил взять такси и объехать все гостиницы в городе, отыскать ее. Повернулся, кинулся к выходу. И увидел жену.
 Она шла от лифта, только что спустилась в холл. Он не разглядел ее платье – что-то смугло-красное, – а видел лишь ее лицо. Не лицо, а свечение лица. Это лицо менялось, она узнавала его. Посылала через гостиничный холл свет своего изумленного, испуганного, родного лица. Он кинулся к ней, обнял:
 – Где ты была? Я искал! Спрашивал! Боялся, что не прилетела!..
 – Да я с утра здесь… Никуда не выходила, ждала тебя, как условились…
 – Да я же у этой спрашивал!..
 Он оглянулся на стойку, где виднелось белое, обесцвеченное перекисью власяное сооружение, слышался голос администраторши. Испытал к ней ненависть, приступ гнева и бешенства, желание двинуть всей мощью своего гнева по этой самодовольной, из фальшивых зубов, волос и бриллиантов, стерве. Но удержался. Нет, не для гнева были отпущены ему эти минуты. Она, его Вера, была перед ним, ошеломленная, светящаяся, родная, знакомая до каждого лучика, летящего из глаз, из смеющихся губ.
 – Я весь день сидела, ждала тебя! Нет и нет, нет и нет, а сейчас вышла, решила поужинать.
 – Вот и хорошо! Пойдем поужинаем… Или после? Или ко мне?
 Он путался, сбивался. Радовался тому, что сбивается. Вел ее через холл к ресторану, где звякала музыка, и швейцар с галунами приоткрыл перед ними тяжелую дверь.
 Ресторан был огромный, в двух ярусах, еще полупустой. Астахов подошел к метрдотелю и, глядя в его зоркие, черные, всевидящие глаза, попросил:
 – Два места, и больше, прошу вас, никого не подсаживайте!
 Метрдотель секунду смотрел на его жесткое, сожженное солнцем лицо, на его штатский, чуть просторный костюм, под которым прямо и твердо двигалось тело, на крепкие складки у губ и бровей. Что то понял, кивнул:
 – Вам подальше от оркестра?..
 – Конечно!
 И они оказались вдвоем среди золотистых ресторанных сумерек, где, удаленные, на маленькой сцене, музыканты трогали перламутровые инструменты, перекладывали их с места на место, и инструменты тихо позванивали, постукивали и вздыхали.
 – Ну вот, – сказал он, когда официант поправил перед ним две крахмальные салфетки, выпуклое, на тонких ножках, стекло. – Ну вот!
 И сразу обо всем, что просилось, рвалось, было у них на устах, летело вместе с ними в самолетах. О домашних, о близких. Окунуться в дорогой домашний сумбур, от которого, бывало, уставал и отмахивался, а теперь кидался в него, желал его, требовал. Хотел знать о доме.
 Прежде всего о сыне.
 – Знаешь, как-то уж очень за этот год Витя наш повзрослел. Все эти его усмешечки, выходки куда-то исчезли. Стал серьезный. Учится почти на отлично. Редко-редко четверку принесет. Много о тебе расспрашивает. Как с тобой познакомились. Почему ты стал офицером. Про твой лейтенантский период. Как в танке тонул. Повесил над своим столом карту Афганистана, кружком отметил провинцию Герат. Заглянула к нему в учебник, а там лежит твоя последняя фотография. В кишлаке. Ты всегда для него много значил, а теперь особенно. Боюсь, что он метит в военное училище…
 – Чего ж бояться, молодец Витька!
 Затем, конечно, о матери.
 – Я ведь к Маргарите Васильевне ездила, я писала тебе. Ну что я тебе скажу? Болеет. Плохо слышит, видит. Я ей весь дом прибрала, все вымыла, выскоблила. Приезжайте, говорю, Маргарита Васильевна, к нам. У нас ведь хозяина нет, комната пустует. Вот и поживете в сыновней комнате! А она отказалась. Говорит, поздно ей уже ехать. Только бы дожить, тебя еще раз повидать!
 – Ах, мама, мама! Так о ней душа болит! Ведь вот же она, совсем недавно была молодая, вишню в саду обирала. А теперь такой за нее страх находит!.. Ты все-таки уговори ее, ладно? Может, летом на дачу ее возьмешь. Ну, конечно, она не больно-то ладит с твоими стариками. Опять обиды начнутся… Ах, мама, мама!
 Потом о ее родителях.
 – Ну мои-то еще молодцом! Тебе кланялись. «Привет твоему генералу!» Мать говорит: «Если к осени вернется, я его тремя сортами варенья угощу и грибами солеными». А отец посмеивается: «А я его запрягу в хозяйство, сараюшку с ним переделаем. Хоть он и большой начальник, а я ему рубанок в руки – и работай!»
 – Ну, Петр Захарович без дела сидеть не даст! Сараюшку мы с ним переделаем. На его лад, конечно!..
 О соседях по дому.
 – У Караваевых, как всегда, не разбери что! Ссорятся, мирятся. Разъезжаются, съезжаются. Варвара ко мне то жаловаться прибежит, а то не нахвалится своим. Я ей говорю: «Ты, ради бога, Варвара, уж больше ко мне с жалобами не ходи! Я ваших дел не понимаю и понимать не хочу! Вот если бы твой получил назначение куда-нибудь подальше, где пули свистят, ты бы иначе на него смотрела. Поняла бы, что такое семья!»
 – И правильно. И не вмешивайся в их канитель! Пусть сами разбираются. Буза эта их бесконечная! Как только люди живут!..
 Он смотрел и не мог насмотреться на ее красное платье, которое ей так шло, на округлое дорогое лицо с легкими морщинками у сияющих глаз.
 – Вера, Вера моя!..
 Официант, действуя бесшумно и ловко, расцвечивал стол. Красиво уложенная на тарелках и блюдах еда, бутылка шампанского. Нет, это не была их домашняя трапеза, когда Вера ставила перед ним его любимую миску, в которой все казалось вкуснее. Если был в духе, ел да нахваливал, видел, как она розовеет от удовольствия. А если не в духе, хватал газету, ел, уткнувшись в лист, и она огорчалась, искала его взгляд, роптала. Нет, это было не домашнее желанное застолье. Но и не то торопливое, в гарнизоне, где офицеры тесно, плечом к плечу, сходятся на быстрые завтраки, обеды и ужины, внося в них продолжение своих военных забот, своей усталости, своей печали по любимым, далеким. Не то, в походном фургоне, за узеньким металлическим столиком, куда повар-солдат подает тарелки из прорезанного в стене оконца, а в открытую дверь видна колючая степь, скопление техники, пыль от прошедшей колонны. Но все-таки это было чудесно – белая скатерть, блеск стекла, летящие пузырьки шампанского и она, его Вера, так близко, на расстоянии тихого слова, на расстоянии протянутой с бокалом руки.
 – Как же нам с тобой повезло, моя родная! Как я ждал этой встречи! Как скучал по тебе! Сколько всего передумал!.. За встречу! За тебя! За нас с тобой, жена моя милая!
 Он выпил шампанское, видя, как тает вино в ее бокале, как смотрит она на него, желая запомнить. Он и сам запомнил, запечатлел ее облик, унес за хребты.
 – Протяни ко мне руку!.. Нет, ближе!.. Еще!.. Вот так!..
 Она улыбалась, почти догадывалась о его затее. Протянула руку. Он извлек из кармана серебряный тонкий браслет, инкрустированный лазуритом. Пропустил сквозь браслет ее пальцы. Надел на запястье обруч, чувствуя, как прохладный металл откликнулся на тепло ее кожи. Серебро, окаймленное голубым поднебесным камнем, посветлело, ожило.
 – Какая красота! Откуда? – Она рассматривала подарок, восхищалась, подносила к губам. Он наслаждался, видя, как голубые жилки на ее белом запястье вливаются в серебро, в синюю струю лазурита и глаза ее наполняются давнишней яркой синью и глубиной.
 – Это афганский?
 – Да нет, это здесь, в Союзе. Должно быть, индийский. Но там такие же камни… Это тебе за все твои ожидания. Носи, чтоб скорей дождалась.
 И говоря это, вспомнил: боевая колонна идет мимо серой горы. С вершины к подножию, как река, ниспадает синяя осыпь. Голубые глыбы, скатившись, наполняют сухую ложбину. Все смотрят из люков на гору, сложенную из небесных камней.
 – А помнишь? – сказала она, и лицо ее – он знал это ее выражение – словно затуманилось, потеряло резкость, оглянулось в исчезнувшее, миновавшее время. – Помнишь твой первый подарок?
 Ну, конечно, он помнил. Лейтенантом, на ученьях, командуя взводом, пробивался в белорусских снегах. Сделали привал в деревеньке. Из танков, дыша паром, вылезали солдаты, а он заскочил в сельмаг. Среди пахнущих керосином и мылом прилавков, среди гирь, топоров, замусоленных липких конфеток увидел зеркальце – в расписной эмали, с узорной маленькой ручкой. Купил ей, своей невесте. Мчался к ней с зеркальцем, окруженный горячей броней.
 – От того зеркальца вся наша жизнь пошла, – она потянулась к нему, пристально всматриваясь: сколько прибавилось в волосах седины, в его губы, ставшие сухими и жесткими, в его отвердевшие скулы, иссеченные ударами мельчайших песчинок. – Ты-то как там, скажи!
 Чуть усмехнувшись, промолчал. Повернул вспять все слепые жестокие силы, сходившиеся на нем, нацелившие на него свое острие. Только малая их часть сквозь его зрачки достала ее. Она качала головой, понимая, стараясь понять, что было там, за зрачками. От чего он ее оберегает.
 – Все хорошо, – сказал он. – Все нормально. Служба идет.
 – Как в письмах твоих. «Все хорошо, все нормально…» Только природу описываешь. Горы, солнце, мечети. Ты замечательный пейзажист!
 – Да уж это точно!
 Он засмеялся, а сам подумал: нет, не надо ей знать об этом. Не надо ей знать, как стреляют. Не надо ей знать, какая это «война», – кровавая, беспощадная, среди скал и сыпучих барханов. Без атак, без прорывов, без фланговых и фронтальных ударов, без встречных боев. Не та, грозная, сокрушительная, с полетами разящих ракет, с ядовитыми котлованами на месте городов и промышленных центров, с движениями армий, фронтов – война, к которой себя готовил, которая грозила совсем с других континентов, которую стремился понять, учась в академии, служа в Группе войск, чувствуя страшное, непомерное давление натовских корпусов и бригад, авианосцев под Сицилией, подводных лодок в Атлантике, ядерных бомбовозов над полюсом. Война, грозящая истреблением Отечеству, всему, что любил и берег, что готов был спасать всей мощью вверенного ему державой оружия.
 Нет, здесь, в горах Гиндукуша, в долине Герируда, Гельменда было иное. Засады и выстрелы в спину. Снайперы-оборотни, когда под чалмой и накидкой, под пыльной крестьянской одеждой внезапно блеснет автомат и кромка дувала, виноградная лоза и арык озарятся вспышками выстрелов. Мотыга на сутулой спине обернется английской дальнобойной винтовкой, а мечеть с жестяным полумесяцем, с набожным сельским муллой кинет дымную трассу гранаты. Наездники, бьющие с седел. Верблюды с грузом взрывчатки. Из Ирана караванные тропы. Мгновенный наскок врага и ответный удар транспортеров. Отпечатки подков на песке. Грязная тряпица и гильза. Мобильные летучие шайки, орущие толпы с зелеными флагами. И вдруг исчезают, оседают, как пыль, в кишлаках и предместьях, среди мирных ремесленников и пахарей, среди стариков и детей. И пушки машин и танков нацелены, смотрят на синие дымки очагов, на блестящую воду арыков, на сиреневых осликов, понукаемых голоногими погонщиками. И драма его, командира, мучительный опыт души в том, что он должен сражаться с этими худыми дехканами, разрушать их поля и наделы, глинобитные дома и сосуды, их мечети, кладбища. И он, офицер, выполняя военный долг, мучился непониманием этой азиатской войны.
 Разве нужно ей об этом рассказывать? О том, что он, военный мирного времени, не ведавший пролития крови, заработавший себе чин в учебных центрах, на стрельбищах, изучавший войну по картам и электронным дисплеям, он, генерал, только здесь впервые увидел кровь. Пожар, на который смотрел, был не разлитым мазутом на полосе препятствий, а горой перевернутого, подорвавшегося на мине КамАЗа. Снаряд, посланный пушкой, был боевой, настоящий, бил не по фанерным мишеням, а по россыпи всадников.
 И возникло мучительное, длящееся по сей день состояние. Он посылал в бой солдат, рожденных для долгой безбедной жизни. Он, взрослый, вкусивший жизнь человек, посылал их в бой, иногда и на гибель. Мука, вина перед ними, сынками. Им, сынкам, доставалась неизбежность, которую ни обойти, ни объехать, неизбежность выпавшей им на долю борьбы. И это рождало в нем, в командире, этическую задачу, которую решал многократно, но которая оставалась до конца не решенной.
 Надо ли ей об этом рассказывать? О том, как в первые дни, получив назначение, он, необстрелянный, сознательно шел под обстрел. Покидал укрытия, ведя батальон в оцепление, в теснины азиатского города, стреляющие очередями и взрывами. Командирская машина получила очередь в борт, цокнувшую по броне гулко, до боли в зубах. Страх поразил не разум, а все живое, боящееся, не желающее пуль и осколков тело, отделенное от пыльно-багрового мира тонкой пластиной металла.
 И не надо ей рассказывать, как погиб зам. начальника штаба… Не нужно ей об этом знать. Пусть все больное, жестокое останется в нем. Отвердеет в костях, в душе, в крови, выпадает нерастворимым осадком. Яды ее не достигнут, не достигнут друзей и знакомых.
 Нет, не станет он ей говорить. Лучше опять про пейзажи. Ах, какие красивые горы!
 – Все хорошо! – повторил он. – Ты же видишь, все хорошо!
 Музыка то гремела, вовлекая танцующих в свои вспышки и звяканья, то утомленно, тихо струилась.
 – Пойдем танцевать, – сказала она. – Хочу с тобой танцевать!
 Они пошли в тесное, мягко вспыхивающее пространство. Коснулись его, стали погружаться в него. Он обнимал ее, чуть прижимаясь щекой к щеке, слыша теплые запахи ее волос, целовал близкую, лежащую на его плече руку с лазурной змейкой браслета. И это кружение, когда закрыты глаза и под веками вспыхивает, гаснет ее лицо, и сладостный мягкий хмель были продолжением двух давних исчезнувших танцев, продолжением тех кругов, по которым скользили.
 – Помнишь тот пруд в гарнизоне? И как играл репродуктор?..
 – Помню… Я об этом подумала…
 Военный городок в белорусских лесах, где стоял его полк, где служил лейтенантом, куда привез и ее, в обшарпанную тесную комнату. Пропадал на плацу, в казарме, водил в атаку свой взвод. Ложился, давая пример, под танк, пропускал над собой трясущуюся стальную громаду. Вымокал в снегах, срывал до хрипоты голос в яростных командах и криках. А она оклеивала комнату чистыми голубыми обоями. В старенький, доставшийся от прежних хозяев буфет поставила белые чашки. Вязала свитер, ждала его, вила гнездо. Иногда, если хватало сил и он не рушился в забытьи на кровать, они уходили гулять по хрустящей ночной дороге в ледяных ребристых следах. Подальше от городка, к пруду с поникшей ветлой, с репродуктором на деревянном столбе. Он дребезжал то речью, то музыкой. Лед скользил под ногами. Заиграло какое-то танго, и они закружились от ветлы к застывшим мосткам. Подо льдом спали зимние рыбы, застывшие стрекозы и бабочки. Над лесами бесшумно вспыхивало. Жизнь сулила им рождение сына, неведомое, поджидавшее их знание, и они его ждали и чувствовали, танцуя на замерзшем пруду.
 – А такыр в пустыне ты помнишь? Как солнце пропало?..
 – Помню, конечно… Думаем с тобой об одном…
 Он был начштаба полка, стоявшего у края пустыни. Желтая песчаная даль, дующая зноем. Огромный пескоструйный аппарат, сдиравший краску с брони, покрывавший лица солдат бесчисленными насечками, забивавший фильтры машин, задувавший в дома. Чай был с песком, хлеб был с песком, и ночью, ложась в постель, тело чувствовало уколы песчинок. Она, его Вера, следовала за ним неотступно по гарнизонам. Но здесь, в пустыне, достигла отпущенного ей природой предела. Высохла, потемнела, словно ее снедала болезнь. Молчала, хлопотала над сыном. Лечила его конъюнктивиты. Непрерывно боролась с надуваемым сквозь щели песком. Пыталась вырастить под окном чахлый, не желающий зеленеть лук. А он, чувствуя ее тоску и болезнь, не умел помочь. Пропадал в пустыне. Пускал по барханам танки. Гвоздил из орудий цели в песках. Посылал туда, где вставали рыжие вихри взрывов, потных, тонущих в песках автоматчиков. Однажды, чтоб хоть немного ее развлечь, он увез ее на такыр, в белую соляную долину, где сверкание соли, белизна и стерильность создавали иллюзию хрустального катка. Обнял ее, повел танцевать на блистающую танцплощадку. Кружили под солнцем, которое вдруг стало гаснуть, одеваться сумрачной тенью, будто кто-то долотом выкалывал на нем черную зазубрину. Мир стал темнеть. Она прижалась к нему, смотрела на солнце сухими, ужасавшимися глазами. Он хотел ее защитить, спрятать от тени, налетавшей на мир, накрывавшей и их, и сына, и их стариков, и всю любимую землю, сулившей древние разорения и моры, пожары городов, деревень. Продолжали кружиться под гаснущим, уносимым из неба светилом.
 – О чем ты сейчас подумал?
 – Да о том же, о чем и ты!..
 Они танцевали среди беззаботных людей, окруженные счастливой толпой. Были в самом центре ее, как два малых семечка.
 – Пойдем, – сказала она. – Уже довольно на людях… Хочу быть с тобой вдвоем… Только мы одни…


* * *

 Темный гостиничный номер. Ни искорки света. Ее сердце. Под веками горячие капли. Ярко, горячо под закрытыми веками.
 Тот ленивый вагон в пыльном солнце и корзины яблок на полке. Желтая, жужжащая на стекле оса, и плывущая вдали деревенька. Запах яблок и хлеба и дорожные, вагонные скрипы. Сухая обочина в рыжих тяжелых пижмах, и узкая, бегущая в гору тропинка. Ее сброшенный в траву башмачок… Снегопад и на мокром снегу пропадающая вереница следов. Вереница следов в снегопаде и прозрачный, продуваемый ветром осинник. Прозрачный, продуваемый ветром осинник и красное пламя костра. Красное трескучее пламя костра, и сын в маленьких валенках держит корявый сучок, кидает ветку в огонь. Горящая ветка в огне, хрупкие следы на снегу, голые осины опушки, сын в сыром снегопаде, а на белом снегу в белых хлопьях – его маленькая пестрая варежка…
 Лодка на зеленой воде и удочка в сыновних руках. Сизая туча над озером и красный пузырек поплавка. Легкий бисер дождя и спелая брусника в корзине. Блестящее железо уключины и блеснувшая в воздухе рыба. Мокрая рыба в сыновних руках и дождь на озерной воде. Сизая туча над озером, и далекий треугольник палатки, и жена зовет их обоих, и брусника краснеет в корзине, и рыбина бьется на дне, и смуглая сыновняя рука в рыбьей чешуе… С надсадным жужжанием, в блеске винтов вертолет идет на снижение, и внизу огромный, в рыжих туманах, лепной азиатский город, и оттуда косо и бледно, нащупывая его вертолет, летит пулеметная очередь. Обрывается, пропадает среди лопастей и свистов…
 Репродуктор на морозном столбе и трескучее дребезжащее танго. Белая соль такыра и щербатое черное солнце. Белая чашка в буфете и смятый лейтенантский погон. Жужжащая оса на стекле и сухая в пижмах обочина. Блуждающие полярные радуги и ночной телефонный звонок. Хрустящий песок на зубах и раскрытая детская книга. Материнское худое лицо и карта в стрелах ударов. Золотые соборы Кремля и душная темень каптерки. Больное разбухшее горло и стоящий на плацу знаменосец. Ее синий легкий сарафан, и ленивое движение вагона, и жужжание осы на стекле, и плывущая за окном деревенька, и туфельки на пыльной траве, и капли дождя на воде, и капли огня из костра, – больше, ярче, копятся под закрытыми веками, и бесшумная вспышка, как огромный одуванчик с белой сердцевиной внутри. Вспыхнул, распался на лучи, превращаясь в ничто. Темный номер гостиницы. Тишина. Два их сердца в одной груди.
 – Ты не помнишь, – говорит она, – как звали того лейтенанта, что жил у нас за стеной? Какая-то грозная военная фамилия. А жену его звали Лена. Она была певица и все мечтала петь, говорила, что голос у нее пропадает. Приходила ко мне, роптала на нашу глухомань. Пела какие-то песенки, плакала, а потом взяла да уехала… Как звали того лейтенанта?
 – Звали его Градобоев, – ответил он, удивляясь, как близко оказалось то время, руку протяни – и достанешь. Сырые пятна на стене щитового дома. Консервная банка с чахлым цветком. Звук ледяного крыльца, на котором лежал растрепанный веничек. – Звали его Градобоев. Он очень быстро сломался, когда певичка его улетела. Здоровый и сильный, а сразу пошел под уклон. Пропал для армии а может, и для жизни пропал. Кто на чем ломается. Кто на вине, кто на гордыне, кто на обычной глупости. На женах очень много сломалось…
 – А помнишь Еремина, когда мы жили в Приморье? С Клавой Ереминой мы очень дружили. Переписывались, а потом потерялись. Где Еремин сейчас?
 – Еремин сейчас начштаба дивизии, в Группе войск. Как-то столкнулись с ним. Здоровый, цветущий! Как шарахнет меня по плечу, едва устоял! Почему о нем вспомнила?
 – Не о нем, а о Клаве. Когда были тревожные дни и вас подняли по тревоге, неделю вас нет и другую, и всякие слухи и вести, все жены друг к другу ходят, пересказывают, переспрашивают, только друг друга мучают, – я к Клаве пришла. Может, что она знает. Прихожу, а на полу осколки фарфоровой вазы. Была у них такая ваза с драконом. И эта ваза – вдребезги! Ох, говорю, вот несчастье! Разбилась? «Нет, – говорит, – сама разбила. Мой Еремин ее не любил. Дракона на ней не любил. Взяла и разбила – может, ему там полегче станет!»
 – Ну и ну! – засмеялся он. – Змея убила? Ну и ну!..
 Засмеялся, а сам поразился все тому же: близости исчезнувшего, отлетевшего времени. Талые сырые снега. Солнечный лед на реке. Рыжие сопки в неопавших дубах. Шланг заправщика на изрезанном гусеницами насте. Красно-белая каска регулировщика. И он, командир батальона, по пояс из люка, смотрит, как танки идут, чернят снега, спускаются в синюю, увитую дымкой долину. Ровный лязг гусениц…
 – Я хотела с тобой о Вите… Не надо, чтоб он шел в училище. Я против, и мои мать с отцом против… Ну зачем ему офицером? У него способности к математике! Учитель говорит, он может стать талантливым математиком… Напиши ему. Это ты его подбиваешь идти в училище. Хватит нам одного военного! Очень тяжелая доля и для него, и для жены его будущей. Не хочу! Пусть у нас с тобой эта доля, а у него не хочу!
 – И в армии нужны математики. Я вон всю жизнь подсчитываю, сколько мы с тобой мест поменяли да сколько разных людей повидали! – попробовал он пошутить, слыша ее боль и протест. – Мы о сыне потом, по приезде… Кто-то ведь должен служить! Кто-то ведь должен в армию! Только бы нашлась ему женщина такой же души, как ты. Увидела бы его, лейтенантика, и сказала: «Мой генерал!»
 Он тихо засмеялся, обнимая ее, вспоминая их старинную шутку, когда им легко шутилось.
 – Теперь уж могу сказать. Если в не ты, я бы ничего не добился. Мне бы вообще не быть!
 – Ладно, когда вернешься, тогда мы опять о сыне… А помнишь, – продолжала она вспоминать, – помнишь, как вернулся с учений, больной, когда твой танк провалился под лед, и вы чудом вынырнули? Я ведь чувствовала, что с тобой несчастье. Вдруг свет померк, такая тревога!.. А потом тебя привезли – горишь, бредишь!
 – А я, ты знаешь, со дна реки к тебе выплывал! Нет, думаю, не умру! Люк открыл – и вверх, в круг света от проруби! Вот он я!
 – А помнишь свое настроение, когда тебя вызывали к командующему? Ты уезжал, прощался, и все говорили, что это конец! Конец твоего пути!.. А я в тебя верила. Я ведь мысленно с тобой была, когда ты командующему в штабе докладывал. Я ему всю правду рассказала. Дома подметаю, а сама правду ему рассказываю. И моя взяла! Наша с тобой взяла! И дом выметен, и правда верх взяла! Командующий тебя понял, и тучи над тобой разошлись!
 – Ну конечно, ты их рукой развела, и солнышко мое засияло!
 – А когда за тобой та музыкантша стала ухлестывать! Шагу тебе не давала пройти. Письма ее, звоночки… И злые языки мне не давали покоя, наговаривали, нашептывали, мучили! Я ведь тебе ничего не сказала. Пусть, думаю, будет как будет. И у тебя глаза открылись, прошло наваждение.
 – Да не было наваждения! Только злые языки и мололи…
 – Вот и слушай теперь. Слушай, что я скажу! – Он почти испугался, почти перестал дышать – так звучал ее голос, так очертилось близкое на подушке лицо. – Молодость наша, миленький мой, прошла. Да и жизнь-то в ее лучшей части прошла. Сил моих осталось немного, свежести моей осталось немного. Нет у меня ничего, только ты. Только моя к тебе одна на всю жизнь любовь. И пусть для кого-то ты грозный, водишь свои боевые машины. А я вожу тебя! Вожу тебя по всем твоим дорогам, по всем твоим боям. Обвожу вокруг мин и засад. Отнимаю от твоих губ стакан с отравленной водой. Пулю от тебя отклоняю. И прошу тебя знаешь о чем? Когда будет тебе страшно, когда будешь ты погибать, когда будет кругом ад кромешный и все силы тебя покинут, ты в последнюю секундочку очнись и вспомни меня! Как сейчас меня видишь – вспомни! И беда тебя обойдет. Ты спасешься!
 Он смотрел на нее. Видел близко ее лицо так, будто от нее исходили лучи. Лицо ее было неувядшее, неусталое, молодое, драгоценное. Он вглядывался в ее лицо, наклонился к нему, был в нем.
 Он думал о своей доле, об этой «войне» – необъявленной, кровавой, мучительной, за которой, быть может, ждала его другая, огромная, насылающая на Отечество страшные огни и несчастья. И он в той грядущей войне, если вдруг она разразится, поведет солдат сквозь поднявшиеся на дыбы континенты. Понесет на плечах упавшее, горящее небо. И весь его дух, вся его воля и суть до последней, страдающей, исчезающей среди взрывов частицы устремится в сражение. В тот страшный, предельный час он не дрогнет. И пусть тогда явится ему на последнюю подмогу ее спасающее родное лицо.
 – Ночью я вдруг просыпаюсь, ужасаюсь – о тебе, о тебе! Как ты там? Жив ли? И знаешь, о чем я думаю, что вызываю?.. Наш обеденный стол на даче. Мы все собрались под липой. Отец несет самовар, роняет в траву угольки. Мама раскладывает варенье по розеткам, Витька режет хлеб. Мы все собрались и ждем тебя. Твое любимое место свободно – лицом к полю, на котором всегда пасутся три коня, белый, темный и красный. И вот отворилась калитка и ты идешь, усталый, в запыленном мундире, по тропке мимо клумбы, крыльца, мимо кадки с дождевой водой, к нам, под липу. И мы тебя принимаем. Я встаю навстречу, обнимаю тебя, говорю: «Ну вот ты и приехал к нам, наш генерал!»
 И опять начиналось – лодка на зеленой воде, блестящая рыба в сыновних руках, звучащий на столбе репродуктор, белая соль такыра, белое снежное поле, окаймленное лесами и реками, усыпанное следами лисиц. И он глядит в это белое поле, и ему чудится: в снегах, в белизне дышит ее родное лицо.


* * *

 Ночью, во сне, он услышал звук, нарастающий, дребезжащий, свистящий. Словно в потоке воздуха, в алюминиевом солнце вибрировала металлическая тонкая плоскость, в заклепках. Он цепляется за этот голый металл, сдуваемый ветром, и такой в нем страх, стремление зацепиться, удержаться на гладкой свистящей поверхности, проносимой в размытых пространствах.
 Он проснулся с колотящимся сердцем, отпуская свистящий звук. Темнота, гостиничный номер. Жена спокойно, ровно дышала. И он, засыпая снова, успел подумать: слава богу, этот страх – только в нем самом. В нем возник этот звук, в нем и канул.
 Его разбудил телефонный звонок. Звонил дежурный из штаба.
 – Докладываю. Машина за вами вышла. Будет ждать у подъезда гостиницы.
 – Спасибо. Через десять минут спускаюсь.
 Жена провожала его на военный аэродром. Катили по утреннему пустому городу. Он старался запомнить блеск высоких окон, метущего улицу дворника, мигающий огонь светофора и ее, сидящую рядом, торопливо ему говорящую:
 – Скажи, а там у тебя есть вентилятор, если такая жара?.. А ты бы не мог Вите отдельное письмо написать?.. А если я твою мать к моим старикам на лето, может, на несколько денечков и ты прилетишь?
 – Что загадывать, – отвечал Астахов.
 Она вдруг крепко сжала его локоть, вцепилась так, что стало больно, и сначала шепотом, а потом все громче, до крика, округлив глаза, пульсируя белым запрокинутым горлом, заговорила, заголосила:
 – Не пущу!.. Никуда тебя не пущу!.. Не пущу тебя, не пущу!..
 Он пробовал разжать ее руку, подхватить запрокинутую голову, бьющуюся о стенку автомобиля.
 – Ну что ты, милая, что ты… Ну прошу тебя, успокойся…
 Офицер на переднем сиденье удивленно на них оглянулся. Она смолкла, стихла, только крепко, не разжимая пальцев, держала его рукав.
 Самолет стоял на полосе, и в него садились военные.
 Он поднялся по трапу и смотрел в иллюминатор, как стоит она, машет, прикладывает пальцы к губам. Он чувствовал, как медленно, неуклонно его дух от нее удаляется, обращается в сторону утреннего желтоватого неба, куда должен взлететь самолет. И в душе, где только что пребывала она, ее близкий, любимый облик, возникали военные заботы и мысли. О постах охранения. О бетонке с колонной машин. О разговоре с начальником штаба.
 Самолет покатил, и жена исчезла. Взмыл – и исчезла земля. Клубились внизу облака. Сосед, худой, незагорелый подполковник достал сигареты.
 – Не возражаете, товарищ генерал?
 – Курите…
 В разрывах туч темнели угрюмые горы. Хотелось оглянуться назад, туда, где осталась жена.
 «Что-то еще я забыл… Ах, да! Прилечу – и сразу к начальнику штаба… Еще раз уточнить ориентиры и маршруты движения».




 Глава одиннадцатая


 Веретенов лежал в темноте у раскрытых деревянных ворот, вмурованных в глиняную стену. Из ворот, когда взлетала и бесшумно светила ракета, виднелась улица с маленькой островерхой мечетью, с витыми колоннами перед входом, с боевой машиной пехоты, повернувшей пушку вдоль улицы. Тень от машины падала на ступеньки мечети. В пыли что-то тускло блестело, похожее на осколок стекла.
 Из тех же ворот, пока трепетали зеленоватые парящие в небе ракеты, открывалось пространство двора, фасад азиатского дома, нарисованный на стене полосатый оранжевый тигр, стриженые кусты, невысокое округлое дерево. Глухой дувал обрамлял пространство двора, был увенчан на дальнем углу приплюснутой башенкой. За этим дувалом находился снаружи проулок, вливавшийся в улицу. Солдаты, занимавшие на башенке позицию, держали под прицелом проулок. Другие лежали на плоской крыше дома, защищая подходы к машине, спасая ее от возможного удара гранаты. Сама машина, с оператором и водителем, контролировала улицу, отсекая квартал Деванчу от остального ночного города. При случае машина могла развернуть свою башню и направить огонь в открытые ворота двора.
 Так понимал Веретенов позицию, на которую привезла его санитарная «таблетка». Высадила и умчалась в сумерки.
 – Вот наденьте, взводный велел! – солдат протянул Веретенову бронежилет. Помог надеть, застегнуть.
 Это был Степушкин, тот, чей дом стоял на далекой прохладной реке. Уступил Веретенову место на матрасе, брошенном на землю. Достал из подсумка гранату:
 – Сейчас мы ее для профилактики бросим! Чтоб никто в ночи не совался!
 Юркнул во тьму вдоль стены. Лопнуло, грохнуло в соседнем проулке. Эхо прокатилось в глубь сада, и где-то в стороне лопнула другая граната. За дувалами, на соседних дворах, занимая оборону, лежали мотострелки, время от времени бросали гранаты во тьму.
 Маркиз, чей портрет недавно рисовал Веретенов, мягко шагая, принес подушку:
 – Вот, возьмите! Помягче будет! – подложил под бок Веретенову. Посреди двора темнела повалившаяся на бок двуколка. Возле нее грудой громоздился скарб. В нем, если вглядеться попристальней, начинал слабо краснеть какой-то шелковый полог, тускло сияла какая-то медь. Оттуда, от двуколки, брошенной в торопливом бегстве, и принес подушку Маркиз.
 Командир взвода, занимавший место в машине, не удивился появлению Веретенова. Уже видел его и знал. Значит, так надо, если здесь, в его взводе, появился этот художник. Значит, так решило командование. Вот только зря прислало его без оружия. И он, прихватив из машины автомат, принес его Веретенову.
 – Пользоваться умеете? – положил около него «Калашникова».
 И теперь, в бронежилете, с автоматом, Веретенов лежал рядом с сыном, всматривался в его близкое, чуть светлевшее под каской лицо. Как только его увидел, расстался со своими страхами – жив, невредим. А главное, рядом, под его отцовским присмотром. Теперь, что бы кругом ни творилось, он, отец, своим словом, своей отцовской волей и властью удержит сына от мальчишеских безумных поступков. Но кругом ничего не творилось. Бесшумно трепетали ракеты, освещая стеклянное дерево. Желтел на стене лубочный оранжевый тигр. Пахло скотиной, остывшим дымом жилья, возделанной садовой землей. И сын его, Петя, был с ним.
 – Как оно было сегодня? Мне командир и раненый Лепешкин рассказывали. Но я не понял. Как проходил этот бой? – спрашивал Веретенов.
 И сын отвечал:
 – "Духи" пошли на прорыв. На нашем участке пошли и на участке соседнего взвода. Оттуда вон, из сада пошли. Двинулись по проулку. Лепешкин машину погнал в проулок, хотел закупорить огнем, да слишком далеко углубился. Посадил машину на мину. Подрыв! Они вперед снайперов выслали, насажали их по крышам, а главные силы – в атаку! Кричали: «Аллах акбар!» С флагом шли. Я видел – маленький, зеленый, змеистый. Ну, а мы отбивались. Вот и все!..
 – Ты стрелял?
 – Стрелял. Когда из сада на нас бежали, бил туда. И по снайперу, который на крыше лежал. Он пробрался на крышу и близнеца ранил. Я потом со стены по проулку бил, прикрывал машину Лепешкина, покуда ее тягач на буксир взял.
 – И попадал? От пуль твоих кто-нибудь падал?
 – Не знаю. Бил туда, где «духи» были. Один раз – по бегущему, вон в тех кустах. А падали или нет, не заметил.
 Веретенов слушал сына с мучительным чутким вниманием. Слушал и себя самого. Сын знал и умел такое, совершал такое, чего он, отец, не умел. Нечто огромное, страшное, что ему, отцу, не под силу. Он, отец, желавший взять над сыном волю и власть, робел перед сыном, затихал перед ним.
 – Ты стрелять из автомата умеешь? – спросил сын. – Автомат держать приходилось?
 – Очень давно, – смутился Веретенов. – Забыл уж.
 – Давай, я тебе покажу.
 Сын взял автомат и, пользуясь светом взлетевшей ракеты, показал работу затвора, смену магазина, переключение стрельбы с одиночной на автоматическую. Веретенов прилежно, несколько раз, повторил урок сына.
 Сколько навыков он, отец, передал ему в прошлом! Как точить карандаш. Выдавливать из тюбика пасту. Держать за обедом ложку. Теперь сын учил его – навыку обращаться с оружием. И он, отец, послушно брал у сына урок.
 – Взводный сказал: атака должна повториться. Наверное, опять придется стрелять.
 Сын не удивился появлению отца, не смутился, а показал устройство оружия. Как бы взял его в долю, сделал равным себе. Веретенов чувствовал запах сыновних волос, сыновнего тела. Видел его худое лицо, продранный локоть. Провел рукой по сыновней макушке, по шее, вдоль спины, откликнувшейся на его прикосновение. И испытал такую нежность, любовь: пусть беда, пусть близкий бой и возможна атака и гибель – они вместе, лежат, прижавшись друг к другу, и им сейчас хорошо.
 Это чувство было сильным, вытеснило все остальные – недавние страхи, вину, стремление спасать, заслонять. Не было рядом военной машины, нацелившей пушку в проулок. Не было солдат с автоматами, засевших на плоской крыше. Не было всех последних прожитых лет, состаривших его, Веретенова, взрастивших сына, разлучивших, удаливших их друг от друга. Ничего этого больше не было.
 А был высокий клеверный стог, влажный, темный, окруженный туманными звездами, и они с сыном лежат на вершине, лицами вверх, и небо осыпает на них мерцающую ночную росу.
 Или то млечное море, качавшее их обоих на теплой синей ладони. Легкие журчания и звоны, соленые шлепки у лица, и над ними, лежащими, пролетала белая чайка, косила оранжевым глазом.
 Или зимой в кабинете, среди дымного январского солнца, янтарных полос на стене. Лежат на тесном диване, следят за движением светового пятна от картины к буфету с вазой.
 Близко, в ночи, лопнуло, грохнуло. Веретенов очнулся. Видно, Степушкин перекинул через дувал очередную гранату, наугад наполнил проулок взрывом. Вспорхнувшая стая ракет осветила за воротами броню БМП.
 Этот граненый металлический блеск был как больное прозрение. Прилипшие песчинки на его кулаке. Двор азиатского дома с намалеванным рыжим тигром. Опрокинутая в бегстве повозка. Точеная главка мечети с плывущей ракетой. Осколок стекла, мерцающий у гусениц БМП. Сын на полосатом матрасе, сжимающий автомат. И, как случалось с ним прежде, пристальное, страстное зрение порождало иллюзию, что это уже было однажды, что он здесь когда-то был. Когда-то видел намалеванного рыжего тигра, резную главку мечети, осколок стекла в пыли. Мир стал двоиться, расслаиваться. Он, Веретенов, существовал одновременно во всех слоях, отражался во всех зеркалах, проживал многократно одну и ту же судьбу. И эти слои и варианты судьбы сливались, смыкались в нем снова, создавая ощущение абсурда, тождества мира с самим собой.
 – Знаешь, удивительно, папа! У меня такое чувство, что я уже был здесь прежде, – сказал вдруг сын. И Веретенов не испугался этого совпадения. Оно было подтверждением тождества. Тождества его и сына. – Когда я был маленький, баба Таня рассказывала мне про кота Баюна, про сонный город, про застывших на стенах воинов. И именно это я представлял: вот такого же полосатого, похожего на тигра, рыжего Баюна, и такие же минареты и башни, и такое же дерево с заснувшими плодами и листьями, и охрану, неподвижную на зубчатой стене. И вот теперь я здесь, будто баба Таня мне все предсказала.
 – Она и мне предсказала! Она и мне эту же сказку рассказывала!..
 Он вспомнил о матери. Рассказывала ему эту сказку, одну-единственную, с такими подробностями, которых никогда не встречал в книгах. Видно, сказку ту рассказывала ей ее мать или бабка, а той – прабабка. Сказка, как пророчество, переходила из века в век, из уст в уста, и вот сбылось предсказание: отец и сын, двое в роду, дожившем до сегодняшних дней, оказались среди сонного города, в сонном заговоренном царстве, перед котом Баюном.
 Он знал, что город – не сонный. Не спит, а слушает выстрелы. Матери, боясь погрома, резни, прижимают к груди младенцев. Старики стоят на молитвах. Молодые с винтовками выцеливают друг друга в ночи. Но и это было в пророчестве. И это было в прабабкиной сказке. Все было задумано издавна. И осуществлялось теперь.
 – Ты знаешь, папа, какие удивительные бывают у меня состояния. Уже давно, не только здесь, но и дома. А теперь – особенно. Я никому никогда не признавался. Да никто бы и не понял, наверное. Но, может быть, и у других бывает что-то подобное, на свой лад. И никто никому не откроется, потому что боится насмешки. Все-таки есть в нас какая-то тайна, какая-то жизнь души. У тебя такое бывает?
 – Какое, сынок?
 – Очень часто мне видится… Ну не видится, а думается… и даже не думается, а чувствуется!.. Ну не знаю, как сказать… Особенно перед тем, как заснуть. Последние секунды перед тем, как забыться, погрузиться в сон… Будто, представляешь, где-то есть комната, как бы горница, очень простая, просторная. Деревянный потолок, стол деревянный. И за этим столом сидят все мои родичи, которых уже нет, которые уже умерли, только в альбоме остались. И баба Вера, и дед Антон, и прадед Степан, и прабабки Анна и Елена, и тот легендарный наш прародитель, Егор. Егор-прародитель, то ли солдат суворовский, то ли ополченец. И все они сидят за этим столом такие строгие, молчаливые. Не говорят, не едят, не молятся, а просто смотрят на дверь, в которую я вхожу. Вхожу и вижу, что среди них за столом есть свободное место. И я знаю, что это мое место. И спокойно, радостно иду от порога к столу, чтоб занять мое место. Они смотрят все на меня, без улыбки, но твердо, радостно. Принимают к себе, сажают за стол… Вот такое мне чудится, папа! Вот такое я знаю и чувствую!
 Веретенов кивал в ответ. Не удивлялся, а молча, нежно прижимался к сыну, признавая его сходство с собой. Сходство, подобие, тождество. Ведь и с ним бывало такое. И ему мерещилось, что он встречается с погибшим отцом в какой-то комнате, где много книг. Одна из них лежит на столе, и отец, молодой, еще не в военной форме, а тот, со студенческой фотографии, положил на страницу ладонь, ждет к себе сына, чтобы тот подошел и прочел. На странице, между отцовскими пальцами, виднеется алая буквица. Травы, птицы, цветы, идущие столбцом письмена. Он не может прочесть эти строки, мешает ладонь отца и что-то еще, в нем самом. И знание: когда-нибудь после, когда минет срок и исчезнет помеха, он снова войдет в эту комнату, отец уберет со страниц ладони, и тогда он прочтет письмена.
 – А еще, ты знаешь, папа, когда бессонница или ночная тоска, ночные страхи, предчувствия, когда стараюсь заснуть, забыться, и не могу. Тогда начинаю представлять, что строю избу. Представляю, что ставлю ее на зеленой высокой горе, под соснами, с видом на озеро… Печь накалена, я лежу в моей избе на теплой лежанке, ночь, окна искрятся от луны, и мне так хорошо, так спокойно, я так защищен. И живу в моем доме, мне ничего не грозит, и я засыпаю…
 И это Веретенов понимал в своем сыне. И у него бывали ночные страхи. И от этих ночных надвигающихся смутных предчувствий он мысленно прятался в стог, в его темную шуршащую глубь, в душистую, промятую до центра пещеру. Затыкал вход клоками сена и жил в центре стога среди сухих благоуханий, спасаясь от непогоды, от лихого глаза, от ходящей кругом беды. И с ним, и с ним такое бывало! Он передал это сыну. Они были единого духа, единой природы. Несли в себе один и тот же от предков завет. Толкали его вперед, к какому-то далекому дню, к безвестному неродившемуся потомку. Он, безвестный потомок, получит, поймет завет, обратит его в чудо, воскресит в себе их всех, взрастивших его за века.
 – А еще, я, кажется, тебе уже говорил, каждую ночь перед тем, как уснуть, в палатке или в машине, где застигнет ночь, я думаю обо всех, кого знаю. Ну, конечно же, прежде всего о маме, о тебе, о дяде Коле, о друзьях, о девчонках из класса. И всем им желаю блага. Всех стараюсь любить. Даже Костикова, с которым дрались в пятом классе и от которого мне доставалось. Даже того экзаменатора, который срезал меня на институтских экзаменах. Всех стараюсь любить. И эта любовь придает мне силы, как бы связывает со всеми, укрепляет…
 Он, Веретенов, знал эти ночные молитвы о живых и мертвых. Обнимал их любовью, заслонял их собой. Мертвых – от забвения. Живых – от смерти. Эти откровения сына и были тем, за чем он сюда явился. Летел самолетом, мчался в машине. Лежал теперь с ним на азиатском полосатом матрасе. Знанием об их нераздельности. Об их единстве в любви.
 – Подожди, – сказал он, протянув руку к сыну, когда взлетела ракета. – Подожди!
 – Что, папа!
 – Погоди, я хочу посмотреть…
 Сын послушно, терпеливо повернулся к нему, и пока бесшумно струился зеленоватый свет, Веретенов пальцем осторожно провел по сыновним бровям, переносице, приоткрытым губам. Очертил овал лица, брови, глаза, рельеф подбородка, словно промерял расстояния от крыльев носа до уголков рта. Раскладывал лицо сына на окружности, открывая в нем «золотое сечение», его пропорцию и закон. Доказывал теорему о сыновнем лице, смысл которой оставался все тем же: жизнь сына была для него, отца, выражением высшего смысла, сочетавшего их на земле, раскрывающегося через боль и любовь.
 – Папа, ты что? – улыбнулся сын.
 – Так, одна мысль появилась…
 Сын не спросил, какая. Вытянулся на матрасе, опустил голову на руки. А он, Веретенов, был исполнен замысла.
 Та церковь под Смоленском, разбитая артиллерийскими залпами, о которой рассказывал ему дядя, единственный, кто остался в живых из всей многочисленной родни. Та церковь, что являлась в его стариковских снах. К которой стремился – поглядеть на пробитые стены, на сожженный и рухнувший купол, на опавшие источенные фрески. Та церковь под Вязьмой – вот куда он поедет. И пусть мастера поднимут ее из праха. Каменщики кирпичом и раствором залатают дыры и бреши. Кровельщики возведут новый купол из красной меди. Штукатуры оденут столпы белоснежным покровом. А он, художник, напишет новые фрески. Фрески об афганском походе.
 Он видел себя в этой церкви за долгой и кропотливой работой. Зимой и летом. Днем и ночью. В одиночестве, месяц за месяцем, год за годом. Он вершил свой труд, самый главный, быть может, последний в жизни.
 Он распишет западную стену над входом, где старые живописцы помещали свой Страшный суд. Напишет пылающие кишлаки, сараи, мечети, взорванные мосты и дороги. Напишет удар вертолетов, вонзающих в небо дымные трассы. Шар красного пламени, в котором погиб вертолет. Напишет взорванную боевую машину, окутанную гарью и копотью. Искореженный «джип», охваченный вялым огнем. Напишет убитую лошадь и раненного в ногу верблюда. Упавший с горы КамАЗ и льющийся с неба огонь. Напишет убитых наездников. Неподвижные тела на носилках и раненых на операционных столах. Он напишет, как в туманной дали копятся грозные армии, плывут в морях корабли, чадят в небесах бомбовозы. Весь мир, угрюмый и грозный, помещен в багровое зарево, как в огромную печь, готовый сгореть и погибнуть.
 На белых столбах и на сводах, на северной и южной стенах он напишет строгие лики. Нет, не святых, не угодников, а тех, кто вышел в поход. Здесь будет Седой Солдат и Кадацкий. Ротный Молчанов и его седовласый отец. Здесь будет командир и солдатик Степушкин с Вятки. И сержант поста охранения, и милый круглолицый Маркиз. Здесь будут близнецы, востоковед Коногонов. Водители «наливников» и саперы. Ремонтники, хлебопеки, врачи. Здесь будет Ахрам-разведчик, пилоты Мухаммад и Надир. Черноусый полковник Салех, белозубый афганский «командос». Он напишет на стенах их лица. По ним, залетев в окно, будет двигаться утренний луч, зажигать их глаза и губы, и они беззвучно, немолчно станут говорить об Афганском походе. О боях и потерях, о ратных трудах и заботах. Среди множества лиц, военных на марше колонн он нарисует себя, затерявшегося в батальонах и ротах, – художник с альбомом и кистью, взятый войсками в поход.
 На алтарной, восточной стене он напишет картины Родины. Ее реки, сады, урожаи. Ее города и селения. Ее красу и наряд из трав, снегов, половодий. Он напишет ее среди празднеств, трудов и радений. Все, о чем мечтают солдаты, задремав на холодной броне, забывшись в душной палатке под мерный посвист «афганца». Он напишет лица бабок, невест, матерей, поджидающих солдат из похода. Библиотекаршу, спасающую обгорелую книгу, жену Астахова, провожающую в небеса самолет. Мать Маркиза, читающую весточку сына. Он напишет свою жену, ту, молодую, красивую, которую когда-то любил, которая родила ему сына. Здесь, на восточной стороне, среди золотого и белого, он напишет красоту и любовь, спасающие мир от погибели. Выставит эту белую стену против той, багровой и темной. Две стены единого храма. Двуединый извечный мир.
 И там, в высоте, в центре храма, в куполе, полном света, он напишет прекрасный лик. Лик сына. Его очи, брови, уста, наполненные силой и свежестью, твердостью духа, ума. Там, в высоте, он, художник, утомленный, в сединах, завершая сыновнее лицо, поймет: кончен век, сделано дело жизни и можно теперь уйти. И тихонько сойдет с лесов, провожаемый взглядом сына…
 Зашуршали шаги. Мелькнула тень. Комвзвода, лейтенант, появился, согнувшись, вглядываясь в них лежащих:
 – Где Марков и Степушкин?
 – Пошли на башню, – ответил сын. – Позвать, товарищ лейтенант?
 – Сам пойду, проверю позицию. На левом фланге какое-то движение. Вроде бы сосредоточиваются… Не спать! Не проворонить!.. Просочится какой-нибудь снайпер, какой-нибудь гранатометчик – и вас побьет, и машину сожжет!.. Смотреть в оба! Ясно?
 – Так точно, товарищ лейтенант!
 Веретенов воспринял слова комвзвода как приказ и ему, Веретенову. Смотреть в оба – значит, смотреть им обоим. Чувство опасности вернулось, обступило, и он, прижавшись к сыну, вглядывался в темноту, где что-то слабо искрилось.
 – Смотри-ка, папа, что это?
 Высоко в небе двигалась огненная малая точка. Из этой точки шатром лился свет. Пирамида рассеянного света, собранная в огненной малой вершине, скользила по небу, накрывая город, пропуская сквозь сияние сумрачные минареты и кровли.
 – Что это, а?..
 Веретенов вглядывался в излучение, стремился разгадать его суть. Не было звука, а было бесшумное световое парение. Лопасти света напоминали огромные прозрачные крылья. Казалось, летело в поднебесье крылатое диво. Он стал ждать, что летящий свет опустится к ним, лежащим, коснется легким лучом изрезанной гусеницами земли, примет в себя его и сына, унесет из осажденного города, где готовятся к бою и штурму, в родные места, в родные луга и долины, к той старой темной избе, где когда-то было им так хорошо.
 Он шептал, следил за сиянием. Оно удалялось. Из меркнущей пирамиды лучей донесся чуть слышный металлический звук. Это самолет из Европы в Азию пролетел над Гератом, включив в высоте свой прожектор.
 – Папа, я хочу тебе что-то сказать, – сын повернулся к нему, и Веретенов услышал в голосе сына особые, взволнованные интонации. – Очень важное для меня, для тебя!
 Он чувствовал: в сыне возникло какое-то новое состояние, какая-то большая глубокая мысль. Ждал, что он скажет. Был весь в ожидании. Но опять зашуршали шаги, возник Маркиз, ловкий, мягкий и быстрый. Тихо засмеялся во тьме:
 – Это я! Гляньте, что принес!..
 Веретенов жалел, что их прервали, что сын не успел высказаться. Но одновременно был рад Маркизу, его тихому смеху.
 – Что ты принес?
 – Апельсины! Там ящик разбитый!
 – Так давай их сюда!
 – Сейчас очищу розочкой!..
 Надрезал штыком апельсин, развернул кожуру лепестками, протянул им обоим. Они ели в темноте прохладные, душистые, отекавшие соком дольки.
 – А я ваш рисунок в машине держу, – сказал Маркиз. – Ваш рисунок в бою побывал!
 Веретенов понял, что апельсин – награда за рисунок. И опять с нетерпением подумал, что же хотел сказать ему сын? От какого чувства и мысли задрожал его голос?
 Зашуршало, и Степушкин, проскользнув легкой тенью, опустился рядом с ними на земле.
 – Взводный приказал оттянуться к воротам. Говорит, на левом фланге движение. А я ничего не слышал. Собака пробежала – вот и все движение… Интересно: люди повсюду разные, а собаки везде одинаковые!.. Интересно: если эту собаку к нам в село привезти, будет она с нашими мирно жить или грызться станет?.. Гляди, Маркиз, что нашел! – Степушкин протянул маленький дешевый транзистор с никелированным усиком антенны. – Рядом с барахлом у повозки валялся! Какие-то там бабьи юбки, весы медные и вот этот приемник. Покрути – работает, нет?
 Маркиз повернул рукоятку. Громкая азиатская музыка наполнила двор, полетела к кустам, к стеклянно поблескивающему дереву.
 – Тише ты, взводный услышит!
 Маркиз убавил громкость. Шарил по шкале, будто переливал из сосуда в сосуд булькающую музыку, индийскую, иранскую, китайскую. И сквозь треск, сквозь чужие песнопения внезапно прозвучало:
 – Московское время двадцать три часа. На волне «Маяка» последние известия. Сообщения по стране…
 И в паузе, наполняя ее воющим свистом, словно транзистор потерял волну и вещал вибрирующую, с нарастающим визгом помеху, налетело и грохнуло. Полыхнуло из-за изгороди красной вспышкой, озарив полосатого тигра, глубину зеленого сада, темнолистое круглое дерево. Погасло, осыпав шелестящей трухой. И в испуганном сердце, в неуспевших моргнуть глазах – негатив: вырезанный контур дерева, наполненный блеском фольги, пролом в глинобитной стене, имеющий очертания тигра.
 – Черти! – Степушкин распластался как ящерица, готовый метнуться вперед. – Из гранатомета! Должно, пойдут на прорыв!..
 Снова завыло, разматывая в воздухе свистящий режущий бич, и ахнуло за кустами. Косые, вбок, брызги взрыва дернулись огнем. Полетел сверху сухой легкий прах, в зрачках дрожал вывороченный наизнанку мир.
 – Труженики Белгородской и Липецкой областей на два дня раньше намеченного срока закончили сев озимых культур… – спокойно вещал транзистор.
 Опять ударило в стороне, померцав багровым. И из этой вспышки часто, врассыпную полетели ракеты, раскрываясь в слабых хлопках, и в свете Веретенов увидел близкое лицо сына с наклоненным к оружию лбом, и на лбу, и на стволе автомата был одинаковый зеленоватый отсвет.
 – Коробки с патронами возьмешь, оттащишь на башню к Алферову! – приказал Маркизу Степушкин. – А я у ворот, в прикрытии!… Сейчас начнут!
 Маркиз кивнул и исчез. Из-за стен и кровель донесся многоголосый глухой звук, будто вместе с жарким свистящим дыханием вытолкнутый сквозь стиснутые зубы, из множества ртов. И казалось, этот звук идет из земли, из толщи глинобитных строений, из листвы деревьев, кустов.
 – Газовики Заполярья, выполняя взятые на себя социалистические обязательства, ввели в эксплуатацию еще две газоносные станции, обслуживающие новый двухсоткилометровый участок газопровода Уренгой – Помары – Ужгород. Голубое топливо, доставляемое к западным областям нашей Родины, получает тем самым дополнительное стальное русло…
 Гул нарастал, приближался. Веретенов начал различать отдельные придыхания и вскрики. Они складывались в похожие на улюлюканье вопли. Вопли повторялись, наваливались – со стуком шагов, с хлюпаньем селезенок и легких, звяканьем зубов и оружия. Этот вал голосов был похож на движение серпа, вторгавшегося в сочные стебли. И внезапно оттуда, из криков, из раскрытых в дыхании ртов, ударили трассы. Короткие, редкие. Все длиннее и чаще, пробивая под разными углами ночь, вонзаясь в кроны деревьев, завершаясь в глинобитной стене. Буравили ее, прожигали пульсирующими желтыми огоньками. И внезапно, оставляя ртутный, шипящий след, промчалась шаровая молния, прянула над стеной, и там, где она исчезла, в проулке ударило взрывом. В ответ со стены, с крыши, от корней кустов и деревьев забили автоматы, посылая встречные очереди. Рядом, оглушая, полыхнули два красных жала – это Степушкин и сын выпустили из автоматов две очереди. Скрестили их с другими, летящими через крышу и двор.
 – На межобластном смотре народного творчества диплома первой степени удостоился ансамбль песни и пляски Колпашевского районного Дома культуры…
 Крики сместились в проулок, словно серп пошел стороной, а вблизи, за дувалом, раздавались частые короткие взрывы – там рвались ручные гранаты, и зарницы пробежали над плоской кровлей, засветив фигуру в каске, в гибком прыжке пересекающую двор.
 Взводный, задыхаясь, выскользнул из ворот и, на корточках пробежав, упал у матраса.
 – Кто здесь?.. Степушкин! Веретенов! Быстро на стену к Алферову!.. Усилить контроль проулка!.. Оттуда, гады, идут!.. Сейчас машину выдвинем навстречу в проулок!.. Не подпускайте к машине! Гранатометчиков выбивайте!.. А мы вас из машины прикроем!..
 – Есть!.. – Степушкин, маленький, юркий, кинулся во тьму с автоматом. Сын приподнялся худым длинным телом, неловко, едва не уронив автомат, но обретя в броске пластичность и гибкость. Скользнул следом, даже не взглянув на отца. Веретенов, увлекаемый его движением, затягиваемый в пустоту от ускользающего сыновнего тела, приподнялся. Но лейтенант дернул его за бронежилет, с силой вернул на землю.
 – Нельзя! Лежать!.. Здесь лежать!.. Всех машиной прикрою!
 Блеснув при свете ракеты оскаленным потным лицом, на четвереньках прокрался к воротам, встал в рост, побежал. Заурчал мотор БМП, залязгали гусеницы, и машина ушла от ворот. Там, куда она удалилась, громко, твердо ударил ее пулемет, посылая звук в гулкую горловину проулка.
 Он остался один на матрасе. Транзистор, опрокинутый чьей-то ногой, молчал. Стрельба, став гуще, выстилала в воздухе белые плоскости, белые кипы трасс.
 Через двор пробежал солдат, держа на весу пулемет. Длинные жесткие иглы прорвались сквозь кусты, погнались за ним, улавливая его. Солдат увернулся от трассы, юркнул к стене. Цепляясь за что-то, по обезьяньи ловко залез на крышу, заволакивая за собой пулемет, и оттуда, куда он лег и скрылся, застучали длинные очереди, и огонь полетел сквозь кусты в обратную сторону, настигая кого-то невидимого, впиваясь в другой огонь.
 Веретенов лежал, оглушенный боем. Стрельба стягивалась и сжималась вокруг. Ему становилось тесно в бронежилете от ухающего, расширявшегося в дыхании сердца. Два этих встречных движения – надвигавшегося боя и расширявшегося сердцебиения – душили его. Что-то созревало в нем среди перекрестий и тресков, не в уме, не в ослепленных зрачках, а под панцирем бронежилета.
 Мысль, что сына убьют, и другая мысль – что это никогда не случится. О чем же хотел сказать сын, да так и не сказал, остановленный появлением Маркиза? Могут убить его самого, и как у Пушкина по дороге в Эрзерум – повозка с грязной дерюгой, возница с кнутом: «Грибоеда везем». Нет, и этого не может случиться. Вот снова «Аллах акбар» закричали. Сказал, что прикроет машиной. Маркиз принес апельсин, разрезал розочкой, наверное, мать научила. На фреске написать этот бой, обязательно. Снова скрестились трассы. Это и есть «перекрестный огонь»? Нет, это совсем другое. Опять обстреляли башню. Сын и Маркиз на башне…
 Что-то рушилось в нем и ломалось, осыпалось ненужной трухой. И что-то выстраивалось, обретало новую форму. Весь его опыт и путь, весь его кругозор меняли широту и значение. Сужались, спрессовывались, теряли горизонты и дали, превращались в тесное, между домом и башней, пространство, исчирканное желтыми трассами. Там летала острая, нацеленная на сына смерть. Весь мир сжимался, превращаясь в сектор обстрела. И он, чувствуя, как в сердце под бронежилетом набухает горячий тромб, поднял свой автомат, выставил его в этот узкий сектор, наведя в невидимый за деревом центр, откуда выбрасывались молниеносные брызги. И когда их пучок приблизился к глиняной башне, к сыну, Веретенов нажал на спуск.
 Его мощно ударило в плечо. Пламя, промерцав у ствола, исчезло, огненные точки из его зрачков умчались вперед. И он, сотрясенный, крутил головой, слыша сквозь глухоту треск других автоматов, резкую, близкую, как работа отбойного молотка, стрельбу пулемета с машины.
 Он выстрелил снова, отсекая своим автоматом сына от пуль. И внезапно на башне, в продолжение длинного, промчавшегося сквозь деревья огня, раздался тонкий крик боли, не мужской, а детский, несчастный и жалобный, и ему показалось, что это кричит сын последним предсмертным криком, зовет его. С ответным воплем: «Петя! Сынок!» – он вскочил и, расставив руки, ловя в них весь ночной, наполненный пулями двор, метнулся вперед. Пробежал мимо опрокинутой с рыхлым тряпьем повозки, мимо дерева, к близкой круглящейся башне. Твердый тупой удар вошел в него, закупорил легкие, проломил болью кричащую грудь, остановился в сердце. Он упал, потеряв сознание.
 Очнулся на спине лицом вверх. Степушкин и взводный наклонились над ним, распахнули пластины бронежилета.
 – Да нет, просто шмякнуло! Нигде крови нет! Не пробило!.. Вот на жилете ткань резануло, прошло рикошетом! – услышал он над собой разговор. – Да вот и глаза открыл!.. Ну, как вы?.. Давайте в машину!..
 – Петя где? Живой? – проговорил он, чувствуя, как больно в груди от этих слабых, на губах возникающих слов.
 – Жив, все нормально! – Лейтенант помогал ему приподняться. – Бронежилет не снимайте. Оказалась хорошая вещь. Пулю отшибло! Будет теперь синяк…
 – С сыном нормально? Не ранен?
 – Нормально…
 Обморочная тошнота накатилась, погасила ракету, звуки стрельбы, лейтенанта, ускользающего юркого Степушкина. А когда отпустило и опять вернулось сознание, в это прояснившееся живое сознание ворвались с одной стороны близкие визги и крики, а с другой – нарастающий вой механизма, длинный, яркий сноп света, пылающий пук прожектора. Скользнул по воротам, развернулся белой глазницей. Близко, сквозь ворота ударила тяжелая пулеметная очередь. И из света, из дыма, из моторного рокота выскочил Кадацкий, с автоматом. Округлым взмахом руки звал, посылал кого-то вперед.
 – Где он? Здесь?.. Быстро под броню!.. Так, хорошо, вперед!..
 Солдаты в касках контурно и безлико появились из слепящего света, подхватили Веретенова под руки, вознесли и вновь опустили в темное нутро транспортера.
 – Вперед! – повторил Кадацкий, рушась сверху на днище.
 И снова, теряя память, чувствуя, как ломит ребра, и сердце и дыхание в груди окружены острой болью, он откинулся на трясущееся железо. Телом, спиной слышал, как мчит транспортер по улице, высвечивая прожектором стены, грохочет пулеметом из башни.




 Глава двенадцатая


 Утром он проснулся в фургоне под шинелью Кадацкого. И первое движение, первый глубокий вдох отозвались в груди сложной ломящей болью. Скинул шинель, осторожно задрал рубаху. На ребрах расплылось багровое, с синей каймой пятно. Сердцевина, красно-лиловая, вспухла. Кровоподтек был оттиском пули, ударившей в пластину жилета. Он смотрел на синяк, на взбухшие ребра, под которыми вздрагивало сердце. В ломящей боли, в контурах кровоподтека оживала вчерашняя ночь, вчерашняя ночная атака.
 Прозвякав по лестнице, в фургон заглянул Кадацкий. Приоткрыв рот, округлив тревожные глаза, протиснулся в дверь.
 – Ну как, Антоныч? Как чувствуете себя, дорогой?
 – Да чувствую, что живой. Сейчас вроде встану.
 – Благодарите металлургов, Антоныч! Благодарите их за сорочку!
 – Благодарю, Поликарпыч! И вас благодарю! Наделал я вам хлопот. Уж вы извините!
 – Да, наделали, Антоныч, что говорить! Как за ребенком за вами смотреть. Думаю, где-то здесь, в штабе, рисует. На ужин кличу – нету! Спать идти – нету! Я – искать. Санинструктор сказал: «А он на „таблетке“ уехал!» Как на «таблетке»?! Я – к Корнееву по рации! Он – к Молчанову! «Так точно, в роте Молчанова!» А там душманы на прорыв идут! Я – в «бэтээр». С огнем пробивался! Маленько не успел. Ну, металлургам спасибо! Завтра я вас, Антоныч, в самолет посажу, и полетите вы в Москву синяк лечить!
 Кадацкий смеялся, радуясь, что Веретенову не худо, что все обошлось счастливо, что завтра, слава богу, самолет унесет этого беспокойного гостя, за которого он, подполковник, в ответе. Все это, вместе взятое, было в смехе Кадацкого.
 – А как там в роте, в Герате? – спросил Веретенов, чувствуя, как боль набрякла в боку при слове «Герат».
 – Там уже все завершилось. Конец операции. Выводим роты. «Командос» прошли Деванчу, соединились с мотострелками. Часть душманов ликвидирована, часть взята в плен. Остальные прорвали оцепление и ушли в горы. Кари Ягдаст, чтоб ему пусто было, ушел! Теперь ищи его! Жди, когда снова сюда объявится!.. Если можете вставать, Антоныч, вставайте. Полковник Салех приехал. Трофейное оружие привезли.
 Подымаясь, стараясь найти удобную позу, приучить дыхание к боли, Веретенов подумал: неужели через несколько дней в Москве он будет рассматривать этот синяк перед зеркалом в мастерской, носить его под тканью костюма, по весенним площадям, в метро и троллейбусах, встречаясь с друзьями среди московских забот, славословий?..
 В штабе под тентом было людно. Советские офицеры, афганцы. Разрывая степь, шла колонна танков. У фургонов сновали связисты, убирали антенны, сматывали провода. Вся степь была в движении, в гулах, волновалась, несла на себе железо.
 Астахов и полковник Салех разговаривали. Коногонов переводил, невольно копируя их жесты, выражения лиц.
 – Товарищ полковник, я вам доложу: атака ваших «командос» на участке кладбища облегчила положение моего батальона. Противник вынужден был отвлечься на вас, и его прорыв захлебнулся!
 Черноусый смуглый полковник кивал, и его лицо с синим выбритым подбородком казалось утомленным.
 – Ну вот и конец операции! – командир пожимал Веретенову руку. – Как говорится, виктория! – он оглядел Веретенова, скользнул глазами по его груди, но ни о чем не спросил. – Отводим роты от города. Полковник Салех говорит, у него большие потери. А этот черт однорукий, Кари Ягдаст, прорвался в горы! Будет там раны зализывать. Не скоро к Герату сунется… Связь! – он повернулся к загорелому, сидящему у рации офицеру. – А ну узнайте, где замыкающие колонны!
 Офицер загудел в трубку, задышал в трескучее, горчично-желтое, скрывавшее город пространство.
 – Замыкающие проходят Гератский мост! Обстановка нормальная!
 – Пусть быстрее идут! Чего они там копаются!
 Полковник Салех блеснул под усами улыбкой, сжимая Веретенову руку. Что-то говорил, улыбаясь.
 – Он рад вас увидеть снова, – перевел Коногонов. – Он не мог уделить вам внимания в крепости на башне. Но, быть может, когда-нибудь ему удастся посмотреть те рисунки, которые вы сделали на башне.
 – Когда-нибудь мы придем в эту крепость без оружия, и я нарисую другой Герат, с цветами, с мирной толпой, с базарами и дуканами, – ответил Веретенов, и слово «Герат» ударило в помятые ребра.
 – Полковник Салех говорит: «Так и будет».
 Подкатил запыленный гусеничный транспортер с открытым верхом. Капитан, возбужденный и жаркий, еще хмельной от недавних пережитых опасностей, соскочил, рапортуя командиру:
 – Захвачено шестьсот шесть единиц стрелкового оружия, три пушки, двадцать минометов, четыре склада боеприпасов и полевой госпиталь с японским и французским оборудованием. Трофейное оружие вывозится в расположение афганской части. Прикажете показать?
 – Покажите!
 Два солдата кинулись в транспортер, подавая из него оружие, другие два принимали его, бросали к ногам командира. Небрежно, с презрением, с чувством брезгливости и одновременно с чувством своего превосходства, попирая враждебное, побежденное, смиренное оружие. И то же выражение, пристальное и презрительное, до брезгливости, появилось в лице командира, у ног которого вырастала железная, из стволов и прикладов гора.
 Автоматы, карабины, винтовки, пулеметы и минометные трубы падали, гремели и звякали, слипаясь в единый железный ворох. Каждый ствол со своим звуком и лязгом, со своим металлическим отблеском. Новые, с воронением, не успевшие побелеть и окислиться. И седые, потертые, разболтанные от частой стрельбы. На одних, безлико-холодных, были заводские клейма и марки, номерные оружейные знаки. Другие были украшены нарядными, цветными наклейками, надписями на деревянных прикладах, вязью мусульманских молитв. От всех исходил одинаковый, едкий до рези в глазах запах железа и пороха и чуть слышное веяние человеческой плоти.
 Здесь были автоматы из Китая, карабины и винтовки из Англии, американские ручные пулеметы, мины из Италии, пистолеты из Египта и Израиля, минометы из Западной Германии. Оружие, падая, пусто и тупо гремело, сцеплялось затворами, скобами и прицелами. Командир, не отступая, смотрел, как растет колючий металлический ком, и губы его все больше кривились брезгливой гримасой.
 Веретенов смотрел на этот военный обряд попрания чужого оружия. Чувствовал исходящую от стволов радиацию смерти и думал о безвестных оружейниках во всех частях света, продолжавших на своих конвейерах упорно сотворять оружие, вталкивать его в тончайшее пространство, заключенное между земной корой и бездонным Космосом, – пространство, заселенное жизнью. И каждый винтовочный ствол выталкивал жизнь, изгонял ее прочь, и жизнь сжималась и съеживалась, шарахаясь прочь от оружия.
 Он думал о тех стрелках, кто украсил приклады изображением цветов и птиц, стер вороненье и лак бесчисленными прикосновениями, посылая пулю за пулей, подтверждая сталью и порохом верность начертанным вязью молитвам, пока другая, встречная пуля не клала предел стрельбе.
 Думал о тех, кто был убит из этих стволов. Сражен наповал на пыльных дорогах и тропах. Растерзан на части в узких горных ущельях. Кто корчился на операционных столах, пронзенный отточенной сталью, кровоточил, продолжал умирать.
 Среди автоматов, винтовок он искал то дуло, из которого получил свою пулю. И ребра его болели, бок горел и ломил, словно здесь, в этой груде оружия, пряталось то, пославшее выстрел.
 Гора росла. Воздух над ней струился. Шло испарение смерти. И он отступил, чувствуя тошноту и немощь. «Не хочу! Не могу! Не мое!..»
 «Нет, твое! Твое!..» – доносилось из груди.
 Вдалеке у предгорий запылило. Потянулась к солнцу косая грива. И там, где она касалась земли, что то мчалось, неслось – сверхплотное, волновавшее степь.
 И все, кто стоял у штаба, повернули лица, прижали к вискам ладони.
 Надвинулось, накрыло душной горячей тучей, громом гусениц и моторов. Колонна боевых машин, серая, как сами горы, с неразличимыми номерами на башнях, накатилась в лязге и встала. Из люков поднимались головы в танковых шлемах и касках, круглые, как валуны, мерцали чуть видными глазами. В середине колонны, прижавшись, вцепившись в сталь, сидели люди, слипшиеся с броней, серые, почти невидимые, как нашлепки грязи. Медленно зашевелились, вращая чалмами, стряхивая с одежд едкую слоистую пыль.
 Из головной машины, выдавливая себя на усталых руках, поднялся офицер в каске. Замер на граненой броне, словно приходил в себя после вибрации, привыкая к неподвижной земле. Поправил на плече автомат, одернул пузырь маскхалата, такой пыльный, что не видно было камуфляжных пятен. Пошел к командиру, прижимая ладонь к виску. И пока подходил, Веретенов узнал в нем начальника штаба, того, молодцеватого, бравого, позировавшего перед объективом, крутившего маленькие золотистые усики. Он шел сейчас сутулый, с усилием передвигая ноги, прижимая к каске стиснутые грязные пальцы. Его лицо было толстым, одутловатым от пыли, засевшей в густой щетине, в складках лба, в углах запекшихся губ. На скуле темнела мокрая, залепленная пылью ссадина, а усы опустились концами вниз, словно из потрескавшейся глины.
 Он подошел к командиру, не опуская ладонь, докладывал:
 – … Боевая задача выполнена… Перехвачены два каравана с оружием, следовавшие в район Герата. Досмотрены четыре каравана, следовавшие от иранской границы. Дважды вступали в огневой контакт с противником… В районе ущелья Шивар преодолели минное поле. Захвачены пленные и двести семь единиц оружия, среди них зенитно-ракетные комплексы американского производства.
 Стоял, чуть оскалясь, вдыхая воздух сквозь щели обветренных губ.
 – Потери?
 – Людских потерь и подрывов техники нет!
 – Спасибо, Валентин Денисович! Спасибо! – Астахов шагнул и обнял начальника штаба, и видно было, как он радуется, как любит своего начштаба, как счастлив отсутствием потерь в батальоне. – Большое дело сделали, товарищ подполковник!
 Солдаты вылезали из машин, разминали усталые тела. Пили воду, промывали глаза, слипшиеся от бессонницы, от пота, от постоянного наблюдения в прорези.
 Пленные осторожно, подхватывая полы одежд, слезали с брони. Сбивались в кучу, испуганные, очумелые от тряски, от скорости, от направленных на них пулеметов и пушек. Водили по сторонам белками, робко оглаживали бороды, худые, изможденные, вырванные из гор и ущелий.
 Солдаты, столпившиеся посмотреть на прибывших, принесли и поставили перед пленными два ведра воды. И те, пошептавшись, вытянулись в две зыбкие вереницы, подходили к ведрам, наклонялись, черпали воду, пили из пригоршней, роняя с пальцев капли. Осторожно протирали себе глаза, оглаживали влажными ладонями усы и бороды.
 Веретенов смотрел на их робкие движения, на колыхание их одежд. На солдатские молодые румяные лица, в которых не было враждебности, а любопытство и сострадание. Сам испытывал мучительное к ним любопытство и сострадание, повторяя подвернувшиеся слова: «И милость к падшим призывал… И милость к падшим призывал…»
 Молодой с красным лицом лейтенант, сняв каску, расстегнув китель, обнажив белую незагорелую грудь, горячо, торопливо рассказывал:
 – Мы им говорим: «Стой! Отойди от верблюдов! Досмотр каравана!..» А они хвать за тюки! И у всех автоматы! И огонь! У меня вот здесь просвистело!.. Хорошо, водитель двинул вперед машину, заслонил броней! А то бы весь магазин – в меня!.. Вот тут вот просвистело!.. – Он показывал где-то над своим плечом, где в безвестном ущелье в двух днях пути от сих мест брызнули пули, пощадив, не задели его.
 Проскользнув сквозь колонну БМП, вынырнула синяя легковушка, подкатила к штабу, и из нее вышел Ахрам, в кожаной куртке, в яркой белой чалме. Веретенов узнал его, узнал синий цвет легковушки, потянулся навстречу. Все эти дни вспоминал об Ахраме, искал его, надеясь на встречу. Чувствовал его среди стреляющего душного города, где двигались цепи «командос», полыхали и ухали взрывы.
 – Ахрам! – обнимал он его. – Как я рад!
 То, что издали выглядело чалмой, вблизи оказалось бинтом. Голова Ахрама была забинтована, и на темени проступало пятно.
 – Ты ранен, Ахрам?
 – Ничего, мало, мало! Мила бил! Ах-бах! Один аскер убит, меня – мало, мало бил!.. Ты живой, ты целый! Как хорошо!
 – Я все думал, где ты? Думал, встречусь с тобой в Герате!
 – Я шел Герат! Шел сарбос, «командос»! Мы воевали, шли Деванча. Брали их штаб, документы. Брали бумаги, списки. Кого хотел убить! Кого зарезать! Много людей, партийный человек, учитель, мулла, рабочий, дуканщик, солдат – много людей, которых хотел зарезать! Теперь не зарезать! Теперь Кари Ягдаст горы скачет, назад глядит, себе пуля ждет! Теперь Герат хорошо! Тихо будет, стрелять не будет! Праздник пойдем, демонстрация!
 Он был бледен, куртка его на плече была в известке. Кровь сочилась сквозь бинт. Губы жарко выдыхали слова.
 Подошел Кадацкий, приобнял его за плечо.
 – Пойдем с нами! Баня будет! Рану твою посмотрят! Отдохнешь!
 – Нельзя! Герат остаюсь! Много аскер убито. Хоронить надо, речь говорить надо! Много пленных берем. Спросить надо – где склады, где базы, когда ходили Иран. Праздник будет, демонстрация будет. Я с колонной пойду, с буровой пойду. Будем нефть качать, нефть петь, нефть музыка играть! Надо Герат остаться!
 – Тогда увидимся после!
 – После увидимся. – Ахрам улыбался Веретенову: – Опять Герат пойдем? Будем рисовать? Дукан рисовать? Мечеть рисовать? Теперь рисовать можно. Теперь Деванча пойдем!
 И он, веря в возможность встречи, кланялся, извинялся, отходил к полковнику Салеху. Что-то ему докладывал. Веретенов знал, что скоро поднимет его жужжащий транспорт и унесет в Кабул, а потом реактивный лайнер умчит из Кабула в Москву. Веретенов верил в возможность встречи. Не теперь, так когда-нибудь после.
 Вся степь в предгорьях шевелилась и двигалась, оголялась от машин и людей. Казалось, сворачивается огромный рулон, огромная скатерть, открывая голый, изрезанный ножами стол. Веретенов видел, как тягачи, подцепив фургоны, кухни, орудия, движутся к трассе, выстраиваются там в колонны. Туда же из города по шоссе подтягивались мотострелки, съезжали с обочин, выравнивались в бруски подразделений. Сплавлялись в единый слиток.
 Веретенов шел по опустевшей, изрезанной гусеницами земле, стремясь прочитать нанесенные на нее письмена. Не мог – был слишком мал, перешагивал рубцы и надрезы, обредал лужи солярки, комья промасленной ветоши. Он искал верблюжий череп – тот легкий горн, сквозь который трубил и дышал, тот окуляр, сквозь который видел перламутровый мир, вечернюю молодую звезду, тот слуховой прибор, из которого доносились тихие песнопения, шелест ручьев и деревьев, шепоты трав и цветов.
 Он нашел череп. По нему прокатился танк, растер хрупкую кость в муку. Убелил ребристый, выдавленный гусеницами след.
 Не было быстрых ловких людей, энергичных криков, брани, смеха, приказов. Там, где недавно голосило и лязгало, остались одни ошметки, выгребные ямы, и жуки-скарабеи наполняли их своим шевелением.
 Веретенов пошел в штаб просить у Кадацкого направить его к далеким стальным машинам, среди которых, невидимый, находился сын. Но штаб уже сворачивался. Исчезали телефоны и рации, убирался брезентовый тент.
 – Федор Антонович! – Кадацкий набежал на него. – Опять вы куда-то делись! Сейчас в вертолет с командиром! Прилетим в гарнизон, почистимся, побреемся и пойдем встречать подразделения на марше. Так уж у нас принято – командир встречает вернувшиеся войска. Прошу в вертолет!
 Они взлетели на свистящей машине над степью. Командир, прижавшись к стеклу, смотрел, как тронулись по дороге войска.


* * *

 В гарнизоне, в маленькой чистой гостинице, куда неделю назад ввел его Кадацкий, все было так же. Свежая, взбитая подушка на аккуратно застеленной койке. Графин с водой. Цветущий куст за окном. Маленькое солнце в арыке. Его чемодан стоял в изголовье, и привезенная из Москвы десятидневной давности газета была раскрыта все на той же фотографии: какой-то бородач-реставратор склонился над старинной прялкой. От этого простого убранства веяло покоем, почти комфортом после ночлегов в степи, в фургонах и военных машинах. И он понял, что поездка его завершается, и начат обратный путь. А то, что он пережил, что еще грохотало, стреляло, было в прошлом. В сознании его горел ожог, на теле – кровоподтек, но все это уже начало удаляться. Отступит, удалится, и тогда на безопасном расстоянии обнаружит свой истинный облик, откроет свой истинный смысл.
 Он побрился, разглядывая свое похудевшее лицо с облупившейся кожей на носу и на лбу. Осторожно, намочив в воде полотенце, отер свой синяк, от которого в разные области тела, словно невидимые трещины, расходились щупальца боли. Умылся, кинул в угол пропыленную, измызганную одежду. Облачился в чистое, свежее. Хотел было прилечь, но вошел Кадацкий, посвежевший, пахнущий одеколоном. Заторопил: подразделения приближались на марше.
 Перед штабом стояли «уазики», начищенные, непривычно блестевшие. Офицеры штаба, все в той же полевой форме, но неуловимо принаряженные: чистые подворотнички, надраенные ботинки, гвардейские значки и орденские планки, – ожидали у машин командира. Тут же стоял автобус, и вокруг него – женщины, все, кто служил в гарнизоне: связистки, поварихи, продавщицы. Молодые, в нарядных платьях, свежие, взволнованные. Казались красивыми, яркими.
 Появился командир, бодрый, крепкий, сбросивший усталость вместе с полевой пропыленной формой. Золотились на погонах звезды. Ярко светилась кокарда.
 – По машинам!..
 Рассаживались, хлопали дверцами. Мчались по бетонке. Веретенов держал на коленях альбом, готовясь к последним наброскам.
 Пустая бетонная трасса, уходящая в волнистую даль. Разрушенный, изъеденный дождем и ветром мазар. Цепь автоматчиков, выстроенных у обочины. Другая, двойная шеренга, без оружия – новобранцы, прибывшие на пополнение. Их обмундирование, еще не обтрепанное, не линялое, не стало седым, не утратило зеленого цвета. Их лица, еще не изведавшие южного солнца, хранили домашний румянец. Сюда же, к кромке бетона, поднялся оркестр. Барабаны, тарелки, медные трубы. Маленький, затянутый в ремни дирижер.
 Выходили из машины. Вставали лицом к бетонке, спиной к пустынной серой степи, из которой ровно, жарко дул ветер. Лепил к женским телам полупрозрачные платья. Осыпал панамы солдат тусклой пудрой. Туманил легчайшей пылью медь оркестра, золотые звезды на офицерских погонах. Чуть слышно шелестел в открытых страницах альбома.
 «Степь: древняя, вечная! Сколько всего повидала! – думал Веретенов, глядя на ворох верблюжьей колючки, вяло кружащейся в ветре. – Орды, войска, кочевья. Расцвет и крушение царств. Рождение и увядание религий. Сколько глаз смотрело на эти предгорья из-под шлемов, клобуков и накидок! А теперь и мои, и мои – все в ту же волнистую даль!..»
 Там, вдалеке в холмах, что-то изменилось и дрогнуло. Еще невидимое, обнаружилось неуловимое движение. Все так же прямо и пусто уходила в холмы бетонка. Так же мутно и чадно сливалась с небом степь. Но там, на черте горизонта, среди миражей и туманов, что-то копилось, росло. И на этот рост и движение обернулись все лица. Подтянулись ряды новобранцев. Автоматчики подобрали оружие. Женщины устремили глаза. Взмахнул жезлом дирижер. Ударил, вздохнул оркестр – и зазвучал старинный вальс, медлительный и тревожный, созвучный этой степи, этой военной дороге, рыжей лепной руине, рядам молчаливых солдат. Вальс летел сквозь пыль, грозно-печальный. Трубы отсвечивали вмятинами желтого солнца. Колыхались панамы, пузырились женские платья. И там, далеко, на шоссе дымили, чадили колонны.
 В уханье и бой барабанов, в гуденье и рокот труб вонзился стрекочущий звук. Над трассой, низко, бросая зыбкую тень, прошел вертолет, пятнистый, в сухом металлическом блеске, заглушая оркестр, оставляя прозрачную гарь. И вдали, как дымная головня, приближалась колонна. Вытягивала сплошной бесконечный хвост, пропадавший в холмах.
 «Эта степь, этот вальс, эта тень вертолета…» – думал Веретенов, чувствуя, как приближаются слезы, как больно от стенающих звуков, как не хватает дыхания, словно трубы оркестра выпили весь кислород. И он, задыхаясь, защищаясь от слез, раскрыл свой альбом.
 Первым возник, накатился закопченный КрАЗ. Протащил в своем кузове подорвавшийся грузовик. Задние колеса грузовика катились по бетону, а изуродованный, истерзанный нос был задран на кузов КрАЗа, зиял обугленными дырами, сочился маслянистой слизью.
 Новобранцы смотрели во все глаза на подбитую миной машину, жадно, испуганно, видя впервые свидетельство боя. Примеряли на себя этот взрыв, гадали о судьбе водителя в пустой без стекол кабине. Гадали о своей близкой судьбе.
 Среди женщин кто-то жалобно вскрикнул. Командир приставил ладони к виску, салютуя погибшей машине. Оркестр заиграл «Синий платочек», и под его кружащиеся звуки с рокотом, скрежетом проходили боевые машины, гусеничные тягачи, выбрасывая из кормы жгуты гари, пронося свои пыльные, в потеках и кляксах, бока, полустертые номера на башнях. Командиры машин поднимались по пояс из люков, в круглых шлемах, с почернелыми лицами. Отдавали честь встречавшим. Колонна скрежетала по трассе, возвращалась в лоно части, выносила из душной степи видения боев и пожаров.
 Веретенов стремился поймать мимолетные тени машин, трубача, стиснутого медной трубой, салютующего командира, молодую белолицую женщину, прижавшую руку к груди. Мимо проплывали борта, изгрызенные и избитые, в ссадинах от пуль и осколков, смятые о скалы, о спекшуюся глину дувалов. Он рисовал военный парад в афганской степи.
 Командир чуть подался вперед, не отрывая ладонь от виска, следил за движением машин. Словно считывал номера на башнях, вел счет тем, кого послал на операцию, провел сквозь огонь. Хотел их понять, прошедших сквозь бой, хотел угадать мысли сквозь страшную усталость их лиц. Предчувствовал другие походы, огромную, витавшую над миром беду. Сейчас, на обочине, вдыхая копоть солярки, окутываясь гарью и скрежетом, он смотрел на свои экипажи, благодарил их за службу, а роты, проходя, салютовали своему командиру.
 Женщины махали руками. Оглаживали легкие, развеваемые ветром платья. Нарядились, надели браслеты и бусы, красивые туфли, платки – для этих задымленных, в танковых шлемах и касках людей. Не узнать, кому машет та белокурая, со счастливым лицом. Кого ищут те карие, под тонкими бровями глаза. Кому из них, стоящих на пыльной обочине, подмигнул лейтенант, застывший по пояс в люке.
 Вдруг красный цветок полетел из машины. Прочертил пунцовую, сквозь дым и железо, дугу. Упал у обочины. Красная роза лежит на плите бетона, у лязгающих гусениц. Все смотрят на розу, ждут, кто возьмет. И вот быстро, легко, придерживая белое платье, скользнула одна. Наклонилась, страшась громкогласной, чавкающей по бетону машины. Схватила розу, сорванную в саду Герата. Стоит, счастливая, прикалывает к платью цветок.
 Оркестр умолк на мгновение. Грозно ревели моторы. Опять зазвучала медь, заухал, загудел барабан. Трубачи на горячем ветру играли военный марш, старинный, бравурный.
 Веретенов рисовал, чувствуя боль и жжение, нежность к ним и любовь. От слабости немел карандаш, и он недвижно стоял, смотрел на мелькание башен, на руины мазара, на далекую синь горы.
 Он увидел в транспорте Корнеева, усталое, сжатое шлемом лицо. С обочины махнули платочком, его ждали, наконец дождались. Веретенов стал искать те машины, БТР и БМП, что носили его по Герату, мчали к постам охранения, прикрывали огнем и броней. Ребра его болели, словно не глазами, а ребрами, кровавым синяком узнавал он машины. Рисовал свою боль, принимавшую контуры башен, стрелков, командиров.
 За синей горой была его Родина. В огромных трудах и заботах, в непомерном напряжении сил пахала и строила, гудела лесами и водами, уповала, надеялась, несла в себе древние и недавние раны. Ей грозили великие беды, ее стерегли напасти и муки. И она, озираясь на все стороны света, смотрела и в эту степь. Здесь, в афганской степи, шли войска, бинт белел под панамой солдата, темнела дыра в борту, и Родина из за синей горы смотрела на своих сыновей.
 Он вдруг увидел, как мимо проходит машина с номером 31. В ней, в боевой машине пехоты, сидел его сын. Не видя его, ударами зрачков, молниеносным лучом проник сквозь броню, обнял – и вместе с ним, обнявшись, покатил в гремучей колонне.
 Проплывали в бойнице женщина, трубач, командир.


* * *

 Днем была баня. Парилка, обшитая смолистыми ароматными досками. Веники, эвкалиптовые, в горячих шайках, пахнущие целебным настоем. И один березовый, заветный, привезенный из России. Офицеры, голые, сидели на полке. Ахали, охали, когда кто-нибудь «поддавал» – плескал на камни ковш кипятка. Поочередно ложились под хлещущие, брызгающие удары. Выскакивали, плюхались в кафельный лазурный бассейн. А потом, разморенные, расслабив мускулы и морщины, сидели под навесом, увитым зеленеющей виноградной лозой. И Веретенов, исхлестанный сначала эвкалиптом, а потом заветной березой, испытывал сладкую слабость, нежелание трогаться с места, а только смотреть, как лезут из почек виноградные листья.
 С Кадацким ненадолго заехали в медсанбат. Два брата-близнеца находились в палате. Один из них лежал на койке, другой, здоровый, пришедший его навестить, сидел на табуретке, гладил круглую, стриженую голову брата. Они молчали, одинаковые, круглоглазые, широколобые, похожие на совят. Смотрели друг на друга с нежностью.
 Тут же были лейтенант Молчанов с отцом. Отец держал руку сына, что-то говорил, качал седой головой. А сын устало усмехался, смотрел на отца долгим, любящим, чуть насмешливым взглядом. На плече белела повязка.
 Веретенов попросил у Кадацкого: пусть отправит его в роту к сыну. Но Кадацкий мягко отказал. Рота только что пришла из похода. Много дел – приборка, уход за оружием, работа в парке на технике, баня. Уж лучше завтра с утра, перед тем как отбыть на аэродром, они приедут в роту, и Веретенов всласть, без помех, наговорится с сыном. А у офицеров сегодня вечером – праздник. День рождения начальника штаба. И он, Веретенов, зван на угощение.
 К вечеру собрались у именинника. Расселись тесно и плотно за сдвинутыми столами, уставленными снедью. Торжественные, оживленные, похохатывая, сутулясь от тесноты, топорща на плечах погоны. Окружили Веретенова своими знакомыми лицами, еще недавно яростными, угрюмыми – у телефонов, в люках машин, среди льющегося с неба огня. Теперь все были исполнены благодушия, радостного нетерпения. Хозяин, начальник штаба, отвечая на шутки, покручивал свои маленькие яркие усики. Все были друзья, были братья, и Веретенов был принят в их круг.
 Первым поднял тост командир. Говорил кратко, веско. Поздравил хозяина. Поблагодарил за службу. Поблагодарил и всех остальных, сказав, что служить с ними – честь для него. Он надеется, что все они выполнят долг до конца и живыми вернутся на Родину. И собравшиеся внимали своему командиру.
 Вторым поздравлял комиссар. Обстоятельно, как бы знакомя гостей с хозяином, описывал его достоинства. Его храбрость. Его требовательность. Чувство товарищества. Выдержку и неутомимость. А когда уж совсем невмочь от желтых афганских песков, он именинник, пошутит, улыбнется, и хорошо становится на душе.
 И все шумно соглашались, вторили – и впрямь улыбка у начштаба под светлыми усиками была молодая и яркая.
 Молча третьим тостом помянули тех, кто сложил свои головы в этих степях и предгорьях.
 Потом их речи были про недавний бой в Деванче, рассеявший банды Кари Ягдаста.
 Славили милых женщин, далеких жен, чьи фотографии хранятся у сердца. Лица у всех стали печально-радостными, обратились к другим удаленным лицам, сияющим в эту ночь, в эту степь.
 Дали слово и ему, Веретенову. И он, чувствуя, как горят его щеки, а в глазах появляется глубинное зрение, оглядел их всех, собравшихся в тесном застолье, мысленно обнял, поместил на фреску в янтарный луч зимнего солнца, чтобы кругом белели снега, блестели застывшие реки, и Родина окружала их миром своих деревень, тихих дымов и туманов.
 Кадацкий говорил о державе, которой все они служат, как служили отцы и деды, как внуки станут служить. Приглашал приехать к нему, Кадацкому, и под яблоней, под белым цветом, вспомнить про город Герат.
 Пели песни. Русские – про Волгу и ямщика. Украинские – про коней и крыницу. Военных лет – «Горит свечи огарочек», «Броня крепка». Достали гитару. Передали хозяину. И тот спел сочиненную им самим песню про азиатские звезды. И все подпевали, серьезные, верящие, каждый готовый испить свою чашу.




 Глава тринадцатая


 Утром он уложил чемодан. Перебрал и стянул тесемками папку. Засунул в чехол этюдник. Оглядел свой походный скарб, свою «суму переметную», в которой хранилась добыча. Драгоценный груз акварелей, пастелей, набросков. И стал ждать машину. Самолет ожидался в полдень, а до этого Кадацкий обещал его доставить к сыну.
 Машина пришла, и в ней – Коногонов. Объяснил, что Кадацкий занят, приедет прямо на аэродром, а к сыну отвезет его он, Коногонов.
 – Если вас не затруднит, – попросил он Веретенова, – когда прилетите в Москву, позвоните моей жене. Вот телефон. Скажите, что жив и здоров. Ей будет приятно.
 – Конечно. Позвоню непременно. А вы вернетесь в Москву, пожалуйте в гости. Вот мой телефон. Буду очень и очень рад…
 Они проехали знакомый контрольно-пропускной пункт, мимо знакомого плаката: «Гвардейцы, учитесь действовать в горах!» Мимо колючей проволоки, за которой ровными рядами стояла техника. Вошли в знакомую дверь с надписью «Четвертая рота». И он сразу увидел сына.
 Сын сидел за столом и писал, окруженный солдатами, склонившимися к листу бумаги. За их головами в мутном солнечном свете тянулись одинаковые железные койки, светилось в пирамиде оружие. Дневальный, углядев Коногонова, крикнул: «Смирно!» Все вскочили, оставив писание, стояли навытяжку, и сын, уронив перо, тоже стоял, длиннорукий, с опущенными по швам ладонями, смотрел на отца.
 – Вольно! Вольно! – поспешил сказать Коногонов. – Что пишем, гвардейцы?
 Веретенов с нежностью, смущаясь многолюдья, смотрел на сына, вспоминая, как видел его в последний раз в Герате, во дворе глинобитного дома, на полосатом матрасе. Сын по приказу скользнул в темноту, мелькнул сутулой спиной при свете взлетевшей ракеты. И все эти часы в нем, Веретенове, был страх за него. Но теперь, живой, невредимый, такой дорогой и любимый, сын стоял перед ним. Не терпелось его увести в какое-нибудь укромное место. Обнять, спросить, что же хотел он сказать тогда, во дворе, сокровенное о нем, о себе? Наговориться всласть перед разлукой, чтобы потом в Москве вспомнить каждое словечко, каждую черточку на сыновнем лице.
 – Так что мы здесь пишем такое? – Коногонов заглядывал в исписанный наполовину листок.
 – Письмо, товарищ лейтенант! – ответил Степушкин не сразу, медленно покачиваясь своим маленьким телом. – Письмо матери Маркова о том, как он погиб.
 – Маркиз погиб? – воскликнул Веретенов. Стал оглядывать многократно лица солдат, еще и еще, ожидая увидеть милое, сероглазое, с мягким овалом лицо. – Вы сказали – Марков? Маркиз?
 – Так точно, – кивнул рыжеволосый здоровяк, метростроевец.
 – Как же так! – не хотел понимать Веретенов. – Ведь я же видел его! Он апельсин принес!..
 – Мы на башне засели, – объяснил ему Степушкин. – А «духи» пошли на башню. Он чуть приподнялся, Маркиз-то, а ему и попало в горло! Вот сюда! Только крикнуть успел и умер!
 – Как же так! Как же так! – Веретенов представлял себе круглолицего тихого юношу, принесшего из ночи апельсин. Аромат апельсина. Сладкое жжение во рту. Глянцевитое стеклянное дерево, уловившее свет зеленоватой ракеты. И потом тот жалобный крик – боли, изумления, ужаса. Предсмертный крик, поднявший его, Веретенова, кинувший его через двор мимо вороха тряпья у двуколки, когда разящий удар по ребрам погасил все звуки, цвета, погрузил его в забытье. Этот вопль был криком Маркиза. Вырвался из его разорванного пулей горла. На этот крик, на эту смерть, на этот исход души кинулся тогда Веретенов. – Как же так! Как же так!..
 – Не знаем, как матери об этом рассказать, – говорил Степушкин, все так же тихо раскачиваясь. – Он же ей не писал, где служит. Жалел ее. У нее сердце больное. Мы тут какие-то слова подбираем. Все не то! Как ей про горе ее сообщить? Думаем ей всей ротой письмо отправить. И рисунок, который вы Маркизу подарили. Очень похожий Маркиз!
 Солдат повернулся к рядам двухъярусных коек, и, шагнув за ним, Веретенов увидел на кровати прислоненный к подушке рисунок – портрет Маркиза, сделанный в ночной гератской степи. И тут же отдельно – надпись: «Здесь спал гвардии рядовой Марков Игорь Иванович».
 Все стояли, окружив койку, глядя на карандашный портрет, с которого смотрело милое, с пухлыми губами лицо.
 Когда все возвращались к столу, Веретенов удержал сына:
 – Петя, я сейчас улетаю. Давай посидим. Хоть немного с тобой напоследок…
 – Я так рад тебе, папа! – Сын на ходу прижался к нему плечом, припал на мгновение, и Веретенов, сколько мог, старался продлить это мимолетное касание. – Я так испугался, когда тебя увезли! Толком ничего не знал!.. До утра не знал. Мы отбивали атаку. Две атаки отбили! А под утро уж мне передали, что все у тебя хорошо. Замполит передал…
 – Петя, милый, мы так мало были с тобой!.. Там, в Москве, когда друг до друга рукой подать, все что-то мешало. То мне, то тебе, то обоим. А теперь, когда расставаться не хочется, нас разлучают… Когда ты вернешься, ох как мы наговоримся с тобой!.. Вместе поедем в какое-нибудь долгое путешествие. По Волге, на теплоходе. Или по Оби, по Лене, до океана!.. Чтоб вода, зеленые берега, родные города, и мы с тобой говорим, говорим…
 – Как было бы хорошо так поплыть!..
 – Я все это время, сегодня, вчера, все стремился тебя увидеть. Все хотел спросить… Там, в Деванче, когда мы лежали, ты начал мне говорить что-то важное… А потом стрельба… Ваш взводный!.. Ты ушел! Ракеты!.. Тот крик!.. Та пуля в меня!.. Ты так и не успел мне сказать… Что ты хотел, сынок?..
 – Да я хотел, я думал… Мы с тобой тогда говорили про бабушку, про кота Баюна… Конечно, мы смертны, ты, я… И много зла, много крови, каждый век, каждый век… Но мне кажется, пусть не сейчас, пусть в каком-то другом, нам всем предстоящем времени, нам всем предстоящей жизни, где и ты, и я, и Игорь Марков, там всем нам еще предстоит… Ведь наша земля, наш народ, мы все сообща, общей долей…
 Прерывая его рассказ, рассекая его речь, рассекая пространство, кладя между ними, сидящими на двух табуретках, взбухший рубец, раздался звонок. Не звенел, а ревел, вибрировал, выл. И солдаты, вздернутые этим звоном, замерли, напряглись, слушая стук ботинок. Вал грохочущих тяжких подошв приближался, накатывался, сливался с воем железа. Дверь распахнулась. Вбежал офицер. Зычно, рыком, перекрикивая сирену, крикнул:
 – Рота! Боевая тревога!.. По машинам! Марш!..
 И все, кто здесь ни был, сорванные этим криком, бросились к пирамиде с оружием. Выхватывали автоматы, вырывали подсумки и каски, и, сталкиваясь, теснясь, под режущий немолкнущий вой бросались к выходу.
 Сын, озираясь, беспомощно, что-то говоря беззвучно сквозь металлическое голошение, кинулся вслед.
 – Петя! – крикнул Веретенов. – Куда?
 Сын на мгновение задержался, вернулся к нему взглядом.
 – Теперь уж в Москве!.. – И, уже исчезая, скрываясь в дверях, почти беззвучно добавил: – До встречи, папа…
 Звонок продолжал грохотать. Стоял на постели карандашный портрет Маркиза. Лежало на столе недописанное письмо. В открытые двери виднелась белесая степь, затуманенная пылью и гарью. Машины, покидая стоянки, выруливали к КПП.
 Веретенов вышел. Колонна выстроилась перед шлагбаумом – десяток остроносых машин, нацеленных в степь. Он не мог различить, где среди них машина сына. Сквозь пыль палило белое солнце, и он стоял, глотая душную гарь.
 Шлагбаум открылся. Колонна пошла, заворачивая, вытягиваясь вдоль изгороди, исчезая в клубах. Растворилась в предгорьях, оставив легкий, возносящийся к небу прах.
 Он шел в пыли по следам, оставленным боевыми машинами, пока не уперся в полосатый шлагбаум. Солдат из будки смотрел на него. Веретенов искал в степи клубящееся легкое облачко. Все, что осталось от сына.
 «Как же так… Как же так… Не успел ни обнять, ни проститься…»
 Коногонов окликнул его из подкатившего «джипа»:
 – Пора, Федор Антонович!..


* * *

 Они приехали на аэродром, пустынный, горячий, с запыленной диспетчерской, с далекой плосковерхой горой, окруженной мерцанием степи. Там гуляли пыльные смерчи, дрожали миражи и, незримая, шла боевая колонна. И кто-то огромный, превращенный в плосковерхую гору, молча смотрел на него.
 У летного поля на бетонке стоял грузовик. В редкой тени общипанного куцего дерева сидели люди в военном. Коногонов пошел в диспетчерскую – разузнать о прибытии транспорта. Веретенов вяло направился в тень. Сел на сорную гривку травы рядом с военными, всматриваясь в горячую даль. Вспомнил, как выглядело напоследок лицо сына.
 – Не могу я, честно тебе говорю, не могу! – говорил прапорщик, сбив на затылок фуражку, расстегнув душивший ворот. – Я лучше десять раз в засаду пойду, на минное поле пойду, чем гробы провожать! Второй раз посылают! Первый раз с гробом приехал, так они на меня налетели, мать и отец, вся ихняя родня деревенская. «Ты нам сына живого отдай!.. Живого брал, живого отдай!..» А как я им объясню!.. Уж потом смирились, за стол, на поминки пригласили. Велели рассказать, как погиб… Веришь, нет, лет десять не плакал, а там сижу среди людей и плачу!.. Ты мне веришь, нет?
 – Верю! Чего мне не верить! – отвечал второй, тоже прапорщик, должно быть, водитель.
 Веретенов увидел: в кузове грузовика стоит длинный дощатый ящик. И на досках, ярко-белых, грубо отесанных, карандашом что-то написано. «Марков», – прочитал он. – «Гроб», – догадался он в страхе.
 – Я тебе честно скажу, лучше мне самому подорваться, чем сейчас в Союз лететь! Веришь ли, нет? Вот тут вот как кол стоит! – Прапорщик резанул себе ладонью по горлу. – Веришь мне или нет?
 – Верю, – ответил второй. – От этого ничего не поможет.
 Веретенов почувствовал, как заломило в груди. Но боль была не от пули, не в ребрах, а глубже, в самом сердце. В нем, тяжко ухающем, расплывался огромный кровоподтек.
 От грузовика слабо пахло бензином. Темнела на досках ящика надпись. И над всем далеко голубела гора и мерцала белесая степь, пропуская потоки прозрачного жара, омывавшего гору и невидимую, катившую в предгорьях колонну. И мелькнуло страшно, двухцветно, черным и красным: кладбище, ухает военный оркестр, людно, тесно, выплывает гроб, и женщина голосит, стенает, цепляется руками за гроб: «Игоречек ты мой ненаглядный! Да за что же они тебя на смерть-то послали! За что же они твою головку железом пробили!.. Да я с тобой теперь вместе буду, никуда не уйду!..»
 И Веретенов, боясь потерять сознание, схватился за борт машины.
 Вернулся Коногонов:
 – Самолет на подходе. Минут через десять сядет.
 Из-за диспетчерской выскочил зеленый «уазик». Кадацкий, хлопнув дверью, поправляя панаму, пошел к Веретенову:
 – Извините, Федор Антонович, только освободился. Ну ничего, успел!.. Все? Ничего не забыли? А забыли, так вышлем! – он шутил, трогал за плечо Веретенова. Знал о нем все – о его тоске об ушедшем на задание сыне. – Из Герата хорошие новости. Демонстрация состоялась. Все тихо, мирно! Никто не стрелял! Сейчас гулянье в городе. Вот бы нарисовать вам, Антоныч!
 Веретенов улыбался, кивал, и сердце его болело. «Гулянье… Белый тесовый ящик… Зачем!..»
 Малой точкой возник самолет. Прожужжал и сел на бетон. Долго катился вдали, повернул и надвинулся, вращая винтами, встал. Из кабины спустились пилоты. Оба прапорщика сели в грузовик. Солдаты метнулись в кузов, и машина медленно двинулась к самолету, у которого сзади открывался зев. Летчики что-то кричали, направляли движение машины.
 – Ну вот, Антоныч, давайте попрощаемся! – Кадацкий снял панаму, оглаживая белесые волосы. – Недолго вместе были, а вроде сдружились!
 – Столько пережили вместе, – отвечал Веретенов. – Столько всего пережили!
 – Такое уж время, Антоныч. Дайте я вас обниму! – И они обнялись, стоя под хвостом самолета, в его тени, и все та же голубая гора смотрела на них из степи.
 Он пожал Коногонову руку, поднялся по трапу. Летчик в шлемофоне пробежал, что-то сердито крича, понукая солдат.
 Кадацкий с Коногоновым стояли внизу на плитах бетона, разговаривали о чем-то своем, бесконечном, мучительном, с чем оставались в этой жаркой степи. А он улетал, унося в альбомах и папках слабый оттиск этой степи, на ребрах – ее знак и рубец, а в сердце – непрерывную боль.
 Прапорщик поднялся на борт, заглянул сквозь маленький круглый люк в грузовой отсек, где в сумерках на клепаном полу стоял деревянный ящик. Снял фуражку, разморенный и потный, сел рядом. Летчики задраили дверь, запустили мотор.
 Мелькнули на бетоне Коногонов с Кадацким. Оба махали. Мелькнула вышка диспетчера. Голубая гора. Самолет разогнался, взлетел.
 Веретенов прижимался к иллюминатору, надеясь углядеть на выжженной розоватой земле черточку идущей колонны, углядеть сына. Но земля удалялась, туманилась, превращалась в горы, и моторы несли его все выше и выше.
 «Сын, умоляю, живи!.. – повторял он беззвучно. – Живите, сынки, умоляю!..»
 Дрожала обшивка. Прапорщик спал, приоткрыв запекшийся рот. Пахло пластмассой и чуть слышно – смолистым распилом досок. И в боли сердца, чувствуя под одеждой жгучее прикосновение пули, прикосновение туманной, проплывающей под самолетом земли, он думал о сыне. Звал его, повторяя беззвучно: «Сын, умоляю, живи!..»
 И в ответ на его мольбу, в ответ на его боль и любовь, сын вбежал к нему, легконогий и быстрый, прямо с мороза, из темных ароматных сеней, с легким счастливым криком, держа в руках красное яблоко. Приближался к нему, смеялся, протягивал через стол холодное свежее яблоко.