Аннотация: Ночью на железнодорожной ветке Петербург-Москва терпит аварию странный поезд, состоящий из локомотива и одного-единственного пассажирского вагона. Поезд, которого в этом месте и в это время по всем официальным бумагам просто не могло быть. Он везет одного пассажира — альбиноса тридцати двух лет, не помнящего и не знающего о себе ничего, даже имени, но не испытывающего по этому поводу какого-либо дискомфорта. А тем временем на далекой Чукотке пытается разобраться с неприкаянными духами девятнадцатилетний мужичок Ягердышка, вынянчивший в свое время белого медвежонка, мать которого подстрелили охотники... 
 Проза Липскерова — это огромное количество историй, баек и анекдотов, зачастую совершенно фантастических, связь между которыми обнаруживается лишь постепенно, по мере погружения в теплые недра очередного романа. Автор неспешно связывает концы, выстраивает в единую последовательность события, сводит самых разных героев вместе, чтобы доказать, что все они действительно родня. В первую очередь друг другу, конечно, но и нам, читателям, немножко тоже.


---------------------------------------------


 Дмитрий Липскеров
 Родичи


 Все права принадлежат Дмитрию Липскерову
  dmitri@lipskerov.ru 




  Огромная благодарность Андрею Скочу за поддержку в работе над книгой 



 1.


 Чувственность этой ночью у него была какая-то особенная…
 Скорее не чувственность — чувствование, — и оно вовсе не было связано с необычностью сновидений, хотя сны ему виделись редко, а если и мелькало что в мозгу, то было драным тюленьим хвостом, или солнечные лучи в темной воде дрожали, проникшие сквозь щели многометрового льда.
 Сейчас ему и снилось по-другому — длинно, но самое главное, тело ощущало что-то доселе неведомое, незнакомое до жути, что можно назвать страшной чувственностью, потому что в паху было сладко и томно, и все же  чувствительно скорее, так как это сладкое и томное могло вдруг оборваться, обдав огромное сердце адреналином ужаса.
 Но пока он спал, и все вышеописанное можно опустить, так как оно не осознавалось спящим, а значит, не существовало для него в этом мире реально. Можно отойти к частности, все же вернуться ко сну, продолжительность которого уже была выдающейся для этого огромного существа, и рассказать о дремах коротко.
 …Он, крохотный и беспомощный, сосущий мать жадно и бесконечно, пока не рвало жирным молоком на белый снег. Белым по белому. Жаркое молоко растапливало ямку, а потом застывало ледяным камешком, которым он баловался перед следующим кормлением, облизывая ледышку, пробуя ее на зубок, хрустя.
 Он, такой же крохотный и беззащитный, вдруг кусающий свою мать за сосок, прокалывая нежный зубками-иголками, из-за чего ему всегда доставалось
 — увесистый шлепок по физиономии и короткий полет ввысь, а потом болезненное приземление и скулеж… Потом в животе опять урчало, и он медленно-медленно, ползком возвращался к неистощимому источнику — розовому соску, торчащему призывно и вожделенно.
 У него был собственный молочный заводик.
 А нажравшись до отвала, срыгнув походя избыток, он начинал бесноваться, чувствуя волю, как и всякое дитя. Отбегал от матери — впрочем, лишь на несколько шагов, — подпрыгивал, пытаясь достать до синевы, так завлекающей глаз своей морозной бесконечностью, ткнуть самую морду в свежую прозрачность. Вмиг головокружительная высь раздражала своей недоступностью, так что он скулил отчаянно и выпускал коготки, страстно желая порвать ими недосягаемое голубое, в котором вдруг кто-то пролетал неожиданно, чем останавливал его раздражение мгновенно. Две секунды он пытался думать о полете, потом от неохватности проблемы забывал о ней сразу же, стоял несколько в недоумении, тряся головой, затем падал в снег и просто лежал, высунув язык, щурясь на яркое солнце.
 Он не знал, что такое птица, не ведал, что такое полет, ему было невыносимо мучительно об этом думать, а потому что-то щелкало в голове исправным предохранителем, возвращая младенца к обыденной жизни…
 На этом моменте спящий вдруг ощутил, что смотрит сон, и как странно знать о том и не просыпаться, продолжая оставаться наблюдателем за самим собой, за своим сном… А если кто выстрелит, то проснуться мгновенно и обрадоваться, что то лишь было — сон, гадкая дрема, а наяву все прекрасно, белым-бело и без выстрела.
 Он спал, и то сладкое и томное в паху постепенно достигало своего апогея, становясь адреналиновой волной, неудачной утренней мужественностью…
 Он спал и опять по-детски глядел в прозрачную высь. Теперь в ней грохотало, а потом хлопнуло так, что уши заложило и к черепу прижало! Он тут же от страха обгадился; услышав наполненный болью рев матери, наложил еще и, слабея от ужаса, прыгнул к ней под брюхо. Что есть силы ухватился за теплый сосок, пронзая розовый зубами раз за разом, глотая молоко жадно, прячась в его родном запахе. Он заранее жмурился, ожидая материнского гнева и шлепка по носу. Но происходило нечто совсем странное, мать терпела, даже не рычала, он все кусал и кусал, стараясь от страха сделать побольнее, а потом случилось и вовсе непонятное. Жирное молоко кончилось. Он выпил мать до дна. Розовый сосок, всегда напряженный у него во рту, вдруг обмяк вялой плотью и стал прохладным.
 И тогда из-за самой безоблачной голубизны, и еще, и еще откуда-то, из-под бесконечности, в него вошло чувствование —  неживое .
 Все чувствуют  неживое и чаще всего относятся к нему равнодушно.
 Мать не раз притаскивала неживую нерпу, и он обнюхивал тушку подолгу, покусывал с интересом, затем бросал, пресыщенный одним лишь запахом, так как был слишком мал для мяса… Потом она ела, запросто раздирая нерпу на красные куски…
 Здесь же он разом осознал, что  неживое относится к нему, что  неживым стала его мать. И тогда он выплюнул ненужный сосок, поднялся на задние лапы, заколотил передними по брюху с соском, опадающим от смерти, и заскулил, заплакал по-своему, так отчаянно, так страстно, что один сказал другому, втягивая ноги в кабину вертолета: «Я же говорил тебе, сволочь, что она с детенышем!» — толкнул товарища в плечо с силой и крикнул пилоту, чтобы летел отсюдова прочь!
 А он продолжал неистово рыдать. Что-то из-под голубого сообщало ему: и он скоро станет неживым, а неживое — это смерть, и все живое боится своей смерти.
 Когда сам неживой, сделал он первый вывод, вот что самое страшное! Когда неживая мать, сделал он второй вывод, то очень больно во всем теле, так беззащитно на всем снежном пространстве, и еще много, так много всего непостижимого, что в голове опять щелкает предохранитель, и тогда он вновь ложится под остывающий бок и всем животом, всем телом своим впитывает последнее материнское тепло.
 — Мамочка! Мамуля! — рыдал через много лет стрелок, когда после материнских похорон лежал ничком на ее кровати и вдыхал двустволкой ноздрей самый родной запах, испаряющийся в небеса. — Мама!..
 Ах, как необычно восприимчиво спал он этой ночью…
 Он пролежал под боком матери, пока родительница не превратилась в каменную глыбу. Тут еще снег пошел, и он чуток отполз, чтобы не превратиться в сугроб. Сел на задние лапы, как песец, высунул красный язык и задышал часто, не зная, что делать.
 В небе вновь загрохотало. Какая-то сила заставила его вскочить и броситься со всех ног прочь, туда, за ледяной торос, где, подернутая тонким льдом, скрывалась полынья, в которую он сиганул без раздумий. Она приняла его купелью, он заколотил задними лапами, погрузился глубоко, так что в ушах поселилось по сердцу, затем поспешно всплыл, переместился под толщей льда метров триста, пока, наконец, не отыскал воздушный пузырь, в который тотчас сунул свой черный нос. Рядом проплыла наглая нерпа, слегка задев его ластой, но не о ней он сейчас думал, даже не о матери, превратившейся в небольшой айсберг, а просто дышал подледным воздухом и трусил отчаянно, то и дело поджимая заячий хвост…
 Тот, кто стрелял, все-таки вернулся, здраво рассудив, что коли уж убил, то чего добру пропадать. Побродив вокруг уже изрядно занесенной снегом добычи, он так и не обнаружил детеныша, а потому про себя назвал товарища истериком и знаками показал пилоту, чтобы помог.
 Под грохот вертолетных лопастей, вколотив под передние лапы крючья, с помощью лебедки они втащили шестьсот килограммов мяса в кабину, стрелок еще раз оглянулся для страховки и, не отыскав ничего интересного, дал пилоту команду взлетать. Время было к вечеру…
 Истерик, продолжал думать охотник во время полета.
 Но то был его друг, а потому он решил поделиться с ним добычей.
 — Не было никакого детеныша! — заверил он мужчину в северной летной куртке. — Не было!
 — А кто тогда это б-б-был? — заикаясь, спрашивал друг и потирал заросшую щетиной щеку. — Кто?
 — Да никто! — слегка раздражался стрелок. — Показалось.
 — П-п-показалось! Как же!
 — Достал! — закричал охотник. — Все обшарил вокруг! Никого не было! Вот тебе крест! — Он перекрестился и обиженно отвернулся. Буркнул через плечо: — Поглядел бы, какая красавица!.. Шкура твоя!
 Друг продолжал тереть щеку и думал о том, что, может быть, действительно показалось, что не детеныш это был, а лиса какая-нибудь, а жена давно шкуру просит, чтобы в детскую бросить, чтобы детям не застыть. Ковры-то, они для материка, а здесь земля на километр промерзла…
 — Д-д-давай к нам на пельмени сегодня!
 — Ну, вот и ладно! — обрадовался примирению стрелок. Повернулся лицом к другу и широко улыбнулся. «Четырнадцать лет дружим», — подумал.
 Они разошлись до вечера, в котором обоих ждали жены и пельмени с водкой.
 Все-таки истерик, подумал стрелок…
 Воздушный пузырь кончался, и, когда его осталось на вдох, он глотнул и поплыл обратно.
 Наглая нерпа крутилась здесь же, скалила зубы, так что он не выдержал и что есть силы царапнул ее по животу. От неожиданности обиженная пловчиха потеряла ориентацию и, оставляя за собой тоненькие струйки крови, взметнулась к поверхности. Ударилась приплюснутой головой об лед и, слегка контуженная, на большой скорости скользнула в черную глубину.
 Он без труда отыскал полынью, выбрался на ледяную кромку, встряхнулся от воды и потрусил к тому месту, где осталась лежать его мать.
 Не обнаружив ее, он лишь единожды проскулил в звездное небо, а потом просто лег на последнее материнское лежбище и приготовился превратиться в неживое. В животе урчало все сильнее, и ото всех сегодняшних горестей даже захотелось стать неживым, но он не знал, как случается смерть, просто закрыл глаза и заснул…
 На следующее утро его подобрал Ягердышка. Ехал мимо, а вернее, бежал за четырьмя полудохлыми собачонками, снаряженными в нарты, хватанул его, сонного, за уши да и засунул под вонючую кучу тряпья…
 В это время ночью по заснеженному лесу средней полосы бежал кто-то, и глаза его злобно сверкали. Существо то и дело ударялось мускулистыми бедрами о столетние сосны, облизывая при этом свинячьим языком небритые щеки. Держа в правой руке разводной ключ, злобный левой походя распорол брюхо матерому волку, а волчица еше долго, поджимая хвост, трусливо принюхивалась к вываленным кишкам своего самца, смердевшим кислой кровью и тухлым яйцом…
 Маленький мужичок Ягердышка, лет примерно двадцати, с огромным фингалом свежего производства, являлся коренным представителем северных народов и гордо называл себя чукчей, хоть и жил с эскимосами, как ему казалось, с незапамятных времен. И жена у него была эскимоска — черная баба лет на десять старше, выше на голову, скуластая, с такими узкими глазами, что Ягердышка, сам отнюдь не круглоглазый, не переставал дивиться, как это она сквозь такие щелки видит. Чукча даже не успевал уловить моменты, когда жена открывает глаза, а когда закрывает. «Может, у нее и нет такой способности? — размышлял Ягердышка, покуривая трубку, набитую махоркой пополам с сушеным ягелем. — Все время с открытыми глазами живет?» Он даже ночью проверял — склонялся над лежанкой и всматривался подолгу в лик жены. Все те же щелки, словно прорези для копилки, да и то старинной, из тех времен, когда монетки были потоньше и поменьше.
 Иногда в такие проверки Ягердышка вдруг явственно слышал телесный призыв и тотчас ложился на жену сверху, шаря под ее животом по слежавшемуся меху, отыскивая нужное место, которое раскрывается в самом сладком бабьем уголке. Эскимоска никогда не просыпалась от мужниных манипуляций, а может, и не засыпала, но так или иначе, признаков, что произошло вторжение в ее сухое тело, не выказывала.
 Старая, ухмылялся Ягердышка, пересохла, словно рыбина на солнце. Все в ней пересохло, а оттого и детей не рожает. Людишки говорили, что они разной веры, а потому и не дает им небо продолжения. Ягердышка был православным, а Укля, так звали жену, водила хороводы вокруг шамана и шептала какие-то непонятные заклинания по поводу и без повода, сыпала в углы чума всякую дрянь, но была тиха и покорна…
 Приноравливаясь за нартами и покрикивая на вожака собачьей упряжки, Ягердышка вспомнил лето, когда его пытались призвать в армию. Он исправно приехал в Центр и явился в военкомат, где его раздели донага, измерили с помощью длинной палки и по причине чрезвычайно малого роста, а также малого размера обуви отпустили обратно в тундру. Военный комиссар, глядя вслед Ягердышке, с недоумением развел руками: «Что ж, мне у восьмилетнего сына сапоги для него просить? — сказал и улыбнулся. — Говорят, у мужика в штанах то же, что и в сапогах!» — опять улыбнулся. Улыбнулась и вся призывная комиссия, вспомнив чукчино недоразумение.
 В Центре Ягердышка на радостях запил, а пропив все до копейки, решил не возвращаться в родной чум, а отправился в сторону эскимосских поселений, с которыми чукчи традиционно торговали испокон веков. Ему хотелось поподробнее узнать, как живут за Беринговым проливом, в чужой стране Америке… Однако, не зря же два года Родина подарила!
 Через пять дней поисков Ягердышка понял, что заблудился, но не испугался того: в тундре, примыкающей прямо к вечным льдам, стояло на редкость теплое лето, так что и шапка не нужна. Разве можно трусить, затерявшись в родном доме!
 Ел он, что под ногой хрустнет. И ягоду, и гриб любой, и ягель, так что несварение в желудке случилось закономерно, и он то и дело садился в тот же ягель облегчить свое и без того воробьиное тело.
 А нашелся Ягердышка неожиданно. Он уже почти добрел до Северного Ледовитого океана, чуял самую соль воды, когда вдруг рассмотрел небольшой белый айсберг, с вершины которого, прогретой солнцем, сбегал ручей. Причем так была устроена ледяная глыба, что имела на высоте человечьего роста подобие трамплина, с которого и спрыгивал маленький водопад. И спрыгивал вовсе не в пустоту, не куда-нибудь там в растительность, а на голые плечи ладной эскимоски, которая сразу же заприметила Ягердышку, но ничуть его не застеснялась, продолжала обливать свое тело студеной водой и одаривать чукчу картиной поистине ошеломительной.
 В голове у парня зашумело, как после выпитой водки, в горло словно полено засунули. Он стоял раскрыв рот, лишь косые глаза шарили то по плоскому животу эскимоски, то по плоским грудям с бледными сосками…
 «Она меня не видит! Не видит! — шептал про себя молодой чукча. — У нее глаза закрыты! Эх! Эх, как повезло!..»
 Дело в том, что Ягердышка никогда прежде не видел голой бабы. Материнские руки до плеч, и только… То был первый случай!.. Когда-то, лет семь назад, ему дали посмотреть на фотку с обнаженной французской девицей, выгнувшейся рысью и выставившей напоказ уж такое!!! Но есть индивидуумы, которые не воспринимают наготу чужой расы. Например, белый часто смотрит на черную, что бы она ни вытворяла, равнодушно. Так и красотка на фотке не вызвала в трусах Ягердышки даже легкой подвижки.
 Здесь же было совсем иное… Косая!..
 Не видит!
 Но оказалось, что моющаяся баба все прекрасно подмечает.
 — Замужняя я! — крикнула негромко, чем застала Ягердышку врасплох, так что в желудке опять скрутило. Он отбежал поодаль, скинул порты и стал еще легче. Так и улечу в небо, подумал.
 — Жаль! — крикнул он, когда вернулся.
 Баба уже оделась и собиралась уходить.
 — Жаль!
 — Чего же? — обернулась.
 — Что замужняя!
 — А то?
 — Женился бы, — ответствовал Ягердышка, все еще ослепленный ее наготой.
 — Пошли, — поманила баба.
 Он не стал спрашивать, куда, а затрусил за бабой спешно; эскимоска шла молча, но быстро, так что Ягердышке пришлось припрыгивать вослед. Целый час они шли до стойбища, а чукча узнал о бабе лишь одно — как ее зовут. Укля!
 Она привела его в свой чум, в котором, впрочем, мужа не оказалось, а воняло тухлым оленем. «Промышляет, видимо, — подумал Ягердышка. — К вечеру, поди, будет…» Но и к вечеру муж не появился, а Укля, устраивающаяся на ночлег, так и не потрудилась объяснить, где ее благоверный. Ну что ж, Ягердышка не был слишком любопытным и довольствовался открытыми под животом мехами, между которых милостиво пропустили его снаряженную плоть, впрочем, разрядившуюся почти мгновенно.
 Так Ягердышка не стал солдатом, но стал мужчиной. Предстояло узнать об Америке…
 Но все по порядку. Сначала Ягердышке поведали о муже Укли.
 Сухой старикашка, назвавший себя Берданом, сидя на корточках и поглаживая трехволосую бороденку, неторопливо вел рассказ.
 — Укля, — важно произнес он первое слово, черно сплюнув жевательную смолу под ноги Ягердышке. — Укля — баба, однако!..
 — Ага, — подтвердил молодой чукча.
 — Почти тридцать ей годов!
 Ягердышка попытался просчитать разницу в возрасте, но старик помешал сосредоточиться и продолжил:
 — Замужняя баба, однако!
 — Да знаю, — радостно сознался Ягердышка.
 Старик порылся в кармане телогрейки и выудил оттуда следующий кусочек смолы, предварительно очистил его от табачной крошки и направил жвачку в рот.
 — А чего же ты, к мужней жене?
 Ягердышка сглотнул слюну. Ему тоже хотелось пожевать.
 — Сама поманила, — оправдался парень. Старик закрыл глаза, перестал чавкать и как будто заснул. Ягердышка зевнул широко и протяжно, но в самый сладкий момент, когда от зевка полезли слезки на глаза, старый эскимос прошипел:
 — Вернется Кола, кишки твои собакам скормит!
 Испугался этих слов молодой чукча, но беседу продолжил.
 — А где он, этот, как его, Кола?
 — В тюрьме пока, — ответствовал старик.
 — Чем отличился?
 — На охоту пошел.
 — И за это в тюрьму? — удивился Ягердышка.
 — Зачем за это? Не один пошел.
 — А с кем?
 Старик открыл глаза и вновь сплюнул. Теперь черный вонючий сгусток попал прямо Ягердышке на обувку.
 — С кем, спрашиваешь, пошел? Ну, с братом со своим, с Бала.
 — За это в тюрьму?
 — Зачем за это. Закон не запрещает братьям на охоту ходить!..
 — Что ж тогда?
 — Экий ты, пришлый, любопытный!
 Ягердышка хотел было ответить грубо, но удержался из почтения к старости, а еще ему хотелось вызнать, за что сел в крытку Кола, брат Бала.
 — Потерялись они во льдах!
 — Так-так! — поддержал молодой чукча.
 — Буря началась!
 — Ага.
 — На три недели закрутило… — Старик выудил из глубин одежды пластинку жвачки, обертка которой выглядела столь потертой, что не было сомнений, что пролежала сия драгоценность под мышкой не менее года. «Форсит»,
 — решил Ягердышка, исходя слюной. Не разворачивая деликатес, старик засунул резинку в рот и продолжил:
 — Не было равной той буре лет двадцать. Ходили они, ходили, да и съели все припасы.
 Старик вновь замолчал, усердно жуя, открывал рот пошире, чтобы молодой чукча позавидовал. «Никогда не пробовал жевать с фольгой», — подумал Ягердышка и вновь сглотнул.
 — Так вот, ходили они, ходили, а потом Кола съел Бала.
 Чукча от неожиданности чуть было не подавился.
 — Как съел Бала?!!
 — Так и съел, — невозмутимо отвечал старик, перемалывая Spearmint. — Кола был сильнее Бала, а потому подкараулил ночью и тюкнул топориком по макушке.
 — Брата?
 — А чего ж?.. Зато выжил, хоть и тощенький вернулся. Как шкелет!.. На шее леска с зубами Бала. Любил он брата, однако!
 — Сколько дали? — спросил Ягердышка, оправившись от потрясения.
 — Много.
 — Пятнадцать?
 — Больше.
 — Двадцать? — присвистнул.
 — Расстрел дали.
 — Фу-ты ну-ты! — облегченно выдохнул Ягердышка. — Расстрел — дело серьезное! Не скоро-то Кола вернется, надо думать!
 Старик криво улыбнулся.
 — Вернется, сынок, не сомневайся, однако! — Выудил изо рта резинку, сжеванную вместе с фольгой, и прилепил ее за дряблую мочку уха, продырявленную китовым усом.
 Наговорившись, Бердан поднялся с корточек и зашаркал в сторону своего чума. «Вот как бывает! — подивился Ягердышка. — Кола съел Бала, и Родина приговорила Кола к расстрелу! А я буду жить с женой Кола!»
 Так Ягердышка стал жить с Уклей, которая не слишком выказывала радость от такой жизненной перемены, но и не роптала, как уже и говорилось. Допускала молодого чукчу до сокровенных мехов, меж которых он стремительно выстреливал, а потом засыпал рядом с чужой женой покойно… Более Укля не открывала Ягердышке своей наготы, а он хоть и вспоминал о первой встрече с эскимоской и испытывал от памяти сладострастие, но мысль о том, чтобы попросить возлюбленную явить всю прелесть своего создания на свет керосиновой лампы, такая мысль его не посещала, да и зима началась. Разденешься — сам себе памятником станешь.
 Вскоре Укля получила казенное письмо, в котором сообщалось, что приговор в отношении Иванова Кола, 1956 года рождения, приведен в исполнение. Место захоронения указано не будет. И подпись — Надзорный прокурор Индигиркин.
 Ягердышка приготовился было успокаивать Уклю, но баба даже не вздохнула, спрятала весть в меха и заправила в котелок с кипящей водой кусок вяленой оленины.
 Проснувшись ночью от чего-то тревожного, Ягердышка приоткрыл глаза и рассмотрел картину поистине мистическую. Укля стояла возле откинутого полога чума и в мертвенном свете огромной луны разглядывала лежащую на ее ладонях человеческую челюсть без двух передних зубов. Затем она прикоснулась к кости губами, почти неуловимо чиркнула языком, спрятала челюсть возле порога, задернула полог и легла.
 «Эка что! — обалдел Ягердышка. — Челюсть Бала, съеденного Кола». И вдруг чукчу осенило: вовсе не Кола любила Укля, а брата его — Бала!!! Дела-а-а!.. Почти до самого утра он размышлял о том, какая сложная штука жизнь, вот ведь какие в ней разности неожиданные происходят, а на думку все просто — ешь, спи да сквозь меха стреляй!..
 Но объективности ради надо коротко сказать, что, хоть и раздвигал меха Укли Ягердышка регулярно, зачать эскимоска не могла, и не от разности веры, а по причине того, над чем смеялись в призывной комиссии. «Что в сапогах, то и в портках»! Недоразумение Ягердышки никак не могло достать, дотянуться до Уклиного тела, не то что проникнуть в него; просто застревало в мехах, которые чукчина плоть по неопытности принимала за бабское нутро. А Укле до этого все равно было. Все Бала вспоминала, но безо всякой грусти, во всяком случае, физиономия ее ничего не выражала. Крепка эмоционально была эскимосская женшина!
 А через некоторое время Ягердышка проснулся ночью от того, что кто-то по морде его треснул. От неожиданности и боли чукча вскочил на ноги, напряг зрение, всматриваясь в чернь ночи, но никто в ней не проявился, не метнулся бандитской тенью, лишь Укля крепко спала у противоположной стены чума. «Показалось, что ли», — подумал Ягердышка, но, ощупав физиономию и обнаружив на ней болезненное место, тихо вскрикнул, быстро лег и перестал думать обо всем. Так дети защищаются, когда не могут объяснить происходящего. Когда им страшно, они просто перестают думать.
 Ягердышка заснул. А на следующей заре, когда выполз из чума справить нужду, встретил старика Бердана, жующего то ли смолу, то ли Spearmint. Хотя откуда у него столько богатства!
 Поглядев на замысловатые рисунки желтой струйкой по белому снегу, затем на физиономию Ягердышки, старик гадливо заулыбался.
 — Говорил тебе, вернется Кола!
 — Какой Кола! — от неожиданности чукча плеснул себе на ноги. — Ты что говоришь! Расстреляли твоего Кола и в землю закопали! В неизвестном направлении!
 — Хы-хы! — хмыкнул Бердан. — Расстреляли, эка невидаль! А светофор у тебя откудова под глазом?
 Ягердышка схватился за лицо и вспомнил события прошедшей ночи.
 — Так я, это… Об Уклино плечо вдарился!
 Старый Бердан мелко засмеялся, потрясывая трехволосой бороденкой.
 — Да ты до плеча ее не достанешь! — трясся словно в лихорадке Бердан. — Вернулся Кола! И тебя сожрет!
 — А ну! — Ягердышка замахнулся на Бердана и велел ему уходить на бранном языке, о чем впоследствии сожалел, так как уважал старость от воспитания, да и ругаться матерно не приемлел…
 Эскимосское поселение занималось тем, что взрослые мужчины били всякую живность, уходя на недельный промысел, женщины заготавливали продукт впрок, шили одежду, а детей в стойбище случилось мало, да и само поселение было небольшим. Чумов шесть-семь.
 Ягердышка охотиться с эскимосами не ходил. Соорудил себе удочку, а так как отец его был каячных дел мастером, то сын, перенявший семейное искусство, запросто построил каяк с веслом и, плавая неподалеку от стойбища, ловил рыбу. У него это здорово получалось. Зачастую, когда эскимосы возвращались с промысла, то рассаживались для отдыха по берегу и смотрели на каяк Ягердышки, в который молодой чукча ловко вытягивал из океана рыбину за рыбиной. Если особенно большая попадалась, эскимосы цокали и качали головами.
 Возвращаясь с очередным уловом, Ягердышка был подкараулен стариком Берданом, который, вопреки обыкновению, гнусно не щерился, а, наоборот, заискивающе улыбался. Оказалось, что старый эскимос рыбки захотел, мол, желудок и зубы неймут жирного тюленьего мяса, а рыбка была бы в самый раз.
 — Нутро болит, так и жарит вечерами!..
 В обмен старик предложил кусок жевательной смолы и хорошее отношение.
 — А на кой мне твоя смола! — сохранял гордость Ягердышка. — Подумаешь, смола, а тут рыба, вещь куда ценнее! Вялить можно, варить, собак в стужу кормить!
 — А хорошее отношение, однако?! — не унимался Бердан.
 — А Spearmint?
 Старик потупил седую голову и развел руками.
 — Нету более Spearmint, — сказал жалобно. — Могу от Кола тебя избавить,
 — предложил. — Могу про Америку рассказать…
 — Про Америку? — заинтриговался Ягердышка.
 — Про США, — подтвердил Бердан, уже предвкушая запах жареной скумбрии.
 — Про ЮЭСА.
 Ягердышка подумал лишь для вида.
 — Держи! — и кинул старику самую большую добычу.
 Бердан ловко поймал подарок и тут же ретировался, бормоча, что поутру они непременно встретятся и он все без утайки поведает об Америке, о стране, в которой живут богатые эскимосы.
 — А чукчи?
 — Чукчи-чукчи… Чукчи тоже состоятельные, — услышал Ягердышка напоследок. — Но не такие, как эскимосы.
 И опять Ягердышка не спал всю ночь. Все ему мечталось об Америке и грезился золотой каяк. Хотя на кой черт мне золотой каяк, думал чукча, перекрещивая на слово «черт» косую физиономию. И вообще, зачем мне ЮЭСА?.. На этот вопрос Ягердышка не знал ответа, но в душе у него что-то сладко ныло и перетекало елейно от самого слова «Америка», а потому он не мучился сильно, отыскивая ответ, укачивал сладостную маету, словно конфетку сосал не спеша, и под утро заснул.
 Впрочем, спать пришлось недолго, так как разбудил его мощный удар в челюсть.
 Ягердышка вскочил, принялся размахивать руками и ногами в разные стороны, стараясь достать противника. Но удары ловили утреннюю пустоту, и вскоре чукча вымотался, повалился в постель. Еле отдыхиваясь, чертыхался — впрочем, шепотом.
 Чертов Кола! Чертова Укля, наблудившая с Бала!
 Со следующим рассветом эскимосы отправились на охоту. В стойбище из мужиков остались лишь Ягердышка, старик Бердан и шаман — мужик не старый, с высшим землемерным образованием, получивший столь важный в сообществе пост по наследству.
 Ягердышка, почти нокаутированный ночью, решил отоспаться, но в полог чума поскреблись, а затем появилась голова старика Бердана.
 — Однако, вставай! Про США рассказывать стану.
 — Сейчас. — Ягердышка широко зевнул, но чуть было не утерял сознания от боли. Потрогал лицо. Скула набрякла взбитой кровью. — Выхожу…
 Он выбрался на свет и, стыдливо прикрывая скулу, признался Бердану:
 — Кола ночью приходил.
 — Не Кола это, — покачал головой эскимос. — Нет, не Кола!
 — О Господи! — вскричал чукча. — Тогда кто?
 — Кола бил всегда под глаз… Бала это! Его удар. Он всегда в скулу метил.
 Ягердышка присел за сугроб облегчиться.
 — Кола расстреляли, — ныл. — Бала съел Кола! Я живой, а меня каждую ночь по мордасам бьют мертвецы! У вас, эскимосов, всегда так?
 — Всегда! — подтвердил Бердан. — Однако, пошли живее!
 — Куда? — поинтересовался Ягердышка, натягивая штаны.
 — Сядем в твой каяк, ты рыбу ловить станешь, а я про Америку расскажу, однако.
 И они пошли к чистой воде, там сели в лодочку и поплыли навстречу восходящему солнцу, греющему лишь призрачно, растапливающему только их сердца красотой неохватной, простором северным.
 — Ну, — поторопил Ягердышка.
 — Ты леску-то забрасывай, забрасывай! — Бердан смотрел в глубокую воду, и виделись ему там, на глубине, спины гигантских рыб, отливающих серебром. — Первая рыбка моя!
 Бульк! — и выточенный из моржовой кости крючок ушел под воду.
 — Из наших он был, — вдруг сказал старик, выуживая из кармана кусок смолы.
 — Дай, что ли, пожевать! — попросил Ягердышка.
 — Последняя, — признался старик искренне и быстро сунул смурь в рот.
 — Кто?
 — Смола.
 — Кто из ваших был? — спрашиваю.
 — А-а-а, — старик чмокнул губами, смакуя лакомство.
 Ягердышка не завтракал, рыба не клевала, оттого чукча злился на старика.
 — Открыватель Америки из наших был! — гордо произнес Бердан.
 — Россиянин?
 — Эскимос!
 — Эскимос? — недоверчиво переспросил Ягердышка.
 — Иван Иваныч.
 — Какое-то не эскимосское имя, — еле успел сказать чукча, как уловил поклевку. Подсек удочкой, но рыба сорвалась, пустила зеркальной спиной солнечный луч в глаза собеседников и скрылась в темных водах.
 — Однако, нет ловкости в тебе! — разочаровался Бердан. — А Иван Иваныч
 — имя интер-р… — во рту у него заплелось. — Международное имя Иван Иваныч, самое что ни на есть эскимосское!
 — А фамилия его как была?
 Ягердышка решил не спорить со стариком, вновь подсек и на этот раз вытащил здоровенного щокура, забившегося на дне каяка в последнем истерическом припадке.
 — Моя рыба! — Старик вскочил и бросился на добычу, отчаянно шмякая кулаком по рыбьей голове. — Моя!
 — Твоя-твоя! — подтвердил Ягердышка. — Рассказывай же дальше!
 — Беринг фамилия того эскимоса была, — важно сообщил Бердан, усаживаясь на место. — Большой человек был!
 — Какого росту? — уточнил Ягердышка и вытащил на дно каяка вторую рыбину. Старик вновь хотел было наброситься на добычу, но чукча успел предупредить, что этот улов принадлежит ему, Ягердышке, что старик жаден не по годам и если станет давать так скудно информацию, то и первую рыбу придется изъять!
 — А росту в том человеке было ровно что три твоих! — ответил в отместку Бердан и обиженно отвернулся.
 — Врешь! Таких эскимосов не бывает! Как, говоришь, Беринг?
 — Иван Иваныч, — подтвердил Бердан.
 В сей момент не клевало, и оба в каяке задумались о своем. В общем, их мысли были почти тождественны, каждый размышлял о величии человека, открывшего Америку и сделавшего эскимосов и чукчей богатыми.
 — Знавал я его, — неожиданно поведал Бердан и смахнул с глаза слезу. — Однако, человек был!
 Какое-то смутное знание истории у Ягердышки имелось, здесь оно и выплыло. Чукча поинтересовался: когда те времена были? Сколько лет прошло? Бердан задумался и раз пятнадцать выкинул по десять пальцев.
 На сей раз Ягердышка разозлился и раскраснелся от этого.
 — Что врешь-то! Столько люди не живут! Изымаю твою рыбину за вранье!
 — Да как же… — разволновался старик. — Я вру?!! — Он почернел лицом.
 — Сейчас каяк раскачаю и переверну, оба ко дну пойдем!
 И действительно, поднялся и принялся прыгать с одной ноги на другую, так что каяк сразу зачерпнул правым бортом по щиколотку и уже заснувшая было рыба забила хвостами по мелководью.
 — Сдурел ты, что ли? — завопил Ягердышка. — Потонем!
 — Меня во вранье никто не обвинял! — Теперь каяк зачерпнул левым бортом. — Ах, как оскорблен я, однако!
 Поочередно обе рыбины с силой ударили хвостами и, красиво перелетев через преграду, ушли на океанское дно. Чувствуя, что дело идет к неминуемой смерти, Ягердышка размахнулся веслом и влепил лопатой по самому темечку старика Бердана. От этого долгожитель плюнул смолой, глаза его закатились, и тело, подкошенное потерей сознания, легло в каяк недвижимым…
 Старик пришел в себя, когда измученный Ягердышка втащил Бердана в чум шамана.
 — Сотрясение мозга, наверное, — произнес свой вердикт шаман и запалил какие-то травы, пахучие и сладкие. — Помереть может — старый… Наверняка помрет!
 — Он меня… Меня… во вранье… — скрипел старик.
 Шаман оглядел Ягердышку, молчаливо вопрошая.
 Чукча что-то прикинул в уме и принялся оправдываться, мол, старик сказал, что чуть ли не двести лет ему от роду, а в ответ на недоверие чуть не потопил каяк!
 Тромсе, так звали шамана, вдруг донес неожиданное:
 — Ему, может, и больше, чем двести! Его еще мой дед стариком помнил!
 Затем Тромсе склонился над стонущим Берданом и что-то пошептал ему в ухо, а Ягердышке подтвердил, что, вероятно, старик может помереть.
 — Ах, глупо как! — сокрушался Тромсе. — Человек, участвовавший в переписи населения 1901 года и доживший до третьего тысячелетия, умрет от удара веслом по физиономии. Неромантично все это!
 Слезы навернулись на глаза Ягердышке.
 Шаману Тромсе он верил, может быть, не сильно, но словам землемера с высшим образованием внимал, будто слову Божьему. Оттого его сердце сжалось. Ягердышка всем животом ощутил, что свершил убийство напрасное, и, выбравшись из шаманьего чума, зарыдал в небо, побежал сломя голову куда-то, шлепнулся в чьи-то нарты и унесся во льды, где и заплутал к ночи.
 А еще он слышал, как трещит лопастями вертолет, и выстрел. А потом нашел белый пушистый комочек, почти замерзший, однако. Схватил за шкирку, бросил под шкуры, закричал собакам «поть-поть-поть» и побежал за нартами навстречу Полярной звезде, под которой, по его разумению, находилось эскимосское стойбище с умершим или умирающим стариком Берданом, чей двухсотлетний путь оборвал он, почти мальчишка, чукча по имени Ягердышка…
 Какой длинный сон… И вот ведь хочется проснуться, а не можется…
 Теперь ему снился жар во всем теле. Как будто в шкуру засунули солнце. Причем солнце сначала было утренним и на небе, а потом спустилось и каким-то образом забралось внутрь и жарило, жарило….
 А потом приснился запах костра. Он так и чуял его, втягивал ноздрями. А прежде, во младенческом возрасте, боялся огня, испытывал мистический ужас перед красными языками пламени, от которых исходил жар.
 Почти как сейчас, подумал он, силясь проснуться. Но утро его мозга еще не наступило, тело и внутренности жарило еще отчаянней, и сквозь сон он рычал слегка на это неудобство. И это было — чувствование!
 И только тут он проснулся.
 Обычно как только он просыпался, то сразу же становился на лапы и открывал глаза.
 Он встал на лапы и открыл глаза…
 Насколько хватало взгляда, вокруг него простиралась без конца и края пустыня. Осыпались песком барханы, дрожал воздух, почти синее солнце нестерпимо палило, жаря бока.
 Огромный белый медведь, почти в тонну весом, стоял посреди пустыни, широко расставив могучие лапы, с высунутым языком, с которого капала, растягиваясь, желтая слюна, и сквозь взгляд маленьких глаз его прорывалось безумие…




 2.


 Молодой человек лет тридцати лежал на верхней полке купе жесткого вагона и несколько часов кряду пытался вспомнить, как его зовут.
 Вернее всего сказать, он пытался вспомнить о себе все, что, естественно, знает про себя человек каждый.
 Не только имя было забыто им, но и все прошлое, которое, конечно же, он имел, дожив до тридцати двух лет.
 Отсутствие воспоминаний никак не пугало молодого человека, он просто лежал, положив под голову руки, и чуть напрягал мозг.
 Локомотив пару раз свистнул, оповещая немногочисленных пассажиров о том, что близится ночь. «Однако неплохо бы чаю, — подумал потерявший память. — И как хорошо ехать в целом купе в полном одиночестве».
 Молодой человек ловко спрыгнул с полки, включил свет и сделал несколько разминочных движений, запуская кровь быстрее. Его тело было обнажено до пояса, и сидящая на насыпи парочка заметила в проходящем составе его горящее окно.
 — Ты смотри, — удивленно произнесла девица лет пятнадцати по имени Клара, снимая свою руку с шеи дружка. — Какое тело белое у мужика! Как сметана!
 Парню, конечно, было бы интереснее увидеть раздетую женщину, но и эта необычная картина не оставила его равнодушным.
 — Как будто белой краской обмазали! — подтвердил он подружке и, в свою очередь, положил ей руку на плечо, причем ладонь свесилась и пальцы чуть трогали девичью грудь.
 — А здоровый какой! — восхищенно прошептала девица Клара, делая вид, что не замечает, как Федор указательным пальцем проверяет на упругость ее грудь, словно футбольный мячик. — Качок, наверное!..
 — Нет, — убежденно опровергнул Федор. — Скорее пловец! Видишь… — Он склонился к уху Клары и почти коснулся губами замшевой мочки. — Видишь, какие плечи у него широкие, а мускулатура выражена неярко…
 Поезд, прогрохотав, почти пропал из виду, но Клару это волновало мало, так как Федор кончиком языка нащупал дырочку от сережки и ласкал мочку удивительно нежно. «Все, — решила Клара. — Еще два дня, и стану его. Пора быть женщиной». А вслух сказала:
 — И волосы у него белые…
 Федор даже не стал спрашивать, у кого, увлеченный девичьим ушком, которое внутри слегка горчило… Нравилось это парню или нет, он еще не разобрался…
 Молодой человек, лишенный памяти, натянул через голову черный пуловер и вышел из купе. «Куда идет этот поезд?» — подумал он, направляясь к проводнице. Впрочем, у него было превосходное состояние духа, великолепное настроение, так что двигайся состав хоть в самый ад, сие обстоятельство никоим образом не омрачило бы ему радости бытия.
 Он постучал и, услышав не совсем приветливое «да!», прокатил дверь купе по рельсе, представ перед проводницей.
 То была женщина маленького роста, с неясными формами тела — или это спецодежда не позволяла определить фигуры, — с волосами простыми, чертами лица мелкими, сама обо всем этом знающая, а потому не слишком добрая ко всякому пассажиру.
 — Чего?
 Она то взглядывала хмуро на высокого блондина, то возвращалась к пересчитыванию мелких денег.
 — Чего? — повторила, прикрывая деньги полотенцем.
 — Чаю, — ответил блондин и улыбнулся так широко, что женщину ослепили все тридцать два зуба молодого человека.
 Она почему-то покраснела, подумала, что зубы сделаны из фарфора, так как таких красивых не бывает, потом взглянула молодому человеку в глаза и, найдя их небесно-голубыми, определила контактные линзы, а копну белых, чуть вьющихся волос засчитала за крашеные и приняла пассажира за артиста или кого похуже. В категорию «похуже» входили люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией, о которых денно и нощно вещают по телевизору и пишут во всех газетах.
 — Сейчас мармит нагреется, тогда и чай будет! — сообщила она и посмотрела на руки пассажира, найдя их неестественно белыми, даже под идеально остриженными ногтями не было ни капли розового.
 Ну точно, уверилась служительница железнодорожного полотна: человек из категории «похуже», собственной персоной.
 И совершенно случайно, ни с того ни с сего, эта проводница, не делающая на работе различий между мужчинами и женщинами, считающая всех пассажиров номерами, а тех, кто населяет последнее купе, — туалетниками, вдруг поймала себя на мысли, что молодой человек, спрашивающий о чае, столь пронзительно красив, что дух перехватило, и она почувствовала, что щеки вновь заливаются краской.
 Молодой человек еще раз улыбнулся и, разведя руками, произнес низким теплым голосом:
 — Ну что ж, будем ждать, пока мармит нагреется… У вас, милая дама, чай хороший?
 Проводница пожала плечами. Чай как чай. А сама уже решила, что заварит ему из собственной пачки и подаст в заварочном чайнике прямо в купе, хотя по ранжиру ее вагона делать этого не полагалось.
 — Две минуточки только подождите, — произнесла она с мягкостью, на какую была способна. — Побудьте у себя в купе.
 — Благодарю.
 Молодой человек слегка поклонился и отбыл восвояси.
 Проводница Роза, прислонив короткопалые руки к мармиту и ожидая закипания воды, пригрелась и подумала вдруг, что прожила жизнь ничем не примечательную. Ей исполнилось уже тридцать четыре года, она кормила десятилетнего пацана, который не обещал вырасти в нечто особенное, скорее грозил превратиться в слушателя специнтерната для трудных детей.
 Сие произведение было создано бригадиром поезда Москва — Махачкала в первом же Розином рейсе. Уже на тридцатом километре от столицы бригадир застегивал штаны и не хотел глядеть ни на Розу, ни на унылый пейзаж за окном, а мечтал пробежать к своему вагону и выкушать стакан «Столичной». Сегодняшний секс ему был неприятен…
 Роза была растерзана. Новенькая форма с петлицами даже треснула под мышками от напора бригадира. Он так больно целовал Розины губы, что проводница не заметила, как превратилась в женщину, а произошло это ровно в два поцелуя. Так что, когда через пару месяцев девушку начало подташнивать по утрам, она никак не связала недомогание с поцелуями бригадира.
 В общем, в положенные сроки она родила.
 Заваривая чай Белому — так она про себя назвала красавца блондина, — Роза более ни о чем не вспоминала, так как воспоминания были неприятны, а в поезде она жила жизнью столь же непримечательной, что и семейная, но зато стабильной. Была хозяйкой положения, стараясь уберегать себя от отрицательных эмоций тем, что сама создавала их пассажирам…
 Наконец мармит закипел. Роза выставила на поднос заварочный чайник, пачку печений, сахарницу и бочком пошла к купе Белого.
 — Можно к вам? — постучалась и спросила голосом столь елейно-противным, что самой стало не по себе.
 — Конечно-конечно! — Белый поднялся с полки и распахнул перед Розой дверь до самого предохранителя. — Я вам столь благодарен! Весь вечер хотелось чаю!
 — Пять рублей, — неожиданно для себя сказала Роза.
 — Да-да, — встрепенулся пассажир, а Роза назвала себя идиоткой, естественно, не вслух.
 — Можно потом, — попыталась исправиться. — А можно и вовсе не платить, такая мелочь!
 — Правда? — Белый успокоился. В двух карманах он не обнаружил ни копейки, а так как был лишен памяти, волновался, что и в других случится пусто. — Может быть, не откажетесь почаевничать со мной? Пассажиров ведь немного и вас вряд ли хватятся?
 «Господи, какой он красивый», — думала про себя Роза и, ошеломленная, смотрела Белому прямо в глаза, обнаруживая в них коктебельскую волну, кусочки сердолика, небесный простор и многое-многое другое из своей мечты.
 — Так могу я рассчитывать на вашу компанию? — Белый тоже смотрел в самые проводницыны глаза, но не искал в них ничего, а потому и не обнаруживал.
 — Сейчас, я только за чашкой!
 Роза убежала, а молодой человек сел возле окна, скрестив на груди руки. Бледные пальцы особенно контрастировали с черным пуловером под горло. Он улыбался, глядя в окно, и пытался вернуть свою память…
 — Вот и я! — возвестила Роза, явившись в милом ситцевом платьишке и с большой красной чашкой в руках.
 — Как мило, — подтвердил Белый, вежливо встал и чуть поклонился проводнице. А может, ей только почудился этот легкий поклон.
 Затем Роза разливала чай, приговаривая, что сладостей даже в вагоне-ресторане нет, вот только печенье, на что молодой человек ответствовал, что это ничего, что сладкое он почти не потребляет.
 — Может быть, что покрепче? — почти расслабилась проводница, глотнув свежего чая и согрев желудок. — Есть водка! — подмигнула.
 Роза всегда брала в рейс несколько бутылок водки, подрабатывая перепродажей, но Белый слегка закатил глаза, подумал и ответил странной фразой:
 — Пожалуй, я не пью.
 — И я! — обрадовалась Роза, наврав, так как частенько перед сном выпивала грамм сто. — Станем просто чай пить!
 Они посидели несколько минут молча, причем все это недолгое время Роза смотрела в ночное окно и видела там отражение Белого, который тоже смотрел на женщину и улыбался.
 — Как приятно вот так вот… — произнесла Роза тихо, опустив глаза в пол, впрочем, заметив при этом, как по ковровой дорожке нагло, шевеля во все стороны рыжими усами, ползет жирный таракан. Автоматически проводница выбросила ногу вперед, ловко накрывая насекомое деревянным каблуком. Смачно треснуло.
 — Вас как зовут? — спросил Белый, отставляя чашку.
 Он приподнялся, погасил верхний свет, так что на мгновение стало совсем темно, затем щелкнул выключателем ночника.
 — Роза, — ответила проводница, ощутившая от секундной темноты жар, так что из подмышек потекло. — Еще? — взялась за чайник.
 — Нет-нет…
 Он взмахнул белыми руками, отказываясь, и увиделся Розе ночной бабочкой с огромными прозрачными крыльями.
 — Какое приятное имя!..
 — А вас как зовут?
 Молодой человек встряхнул копной волос, и проводница уловила ноздрями их запах — свежий, как только что скошенное сено. Она вдохнула этот запах до легочных корешков.
 — Дело в том, что я не помню.
 Белый улыбнулся, а Роза, поддерживая шутку, захохотала несколько громче и развязней, чем следовало бы в данной ситуации.
 — Вы не верите мне, хотя это полная правда!
 — Ха-ха, — Роза заливалась так, будто ей рассказали непристойный анекдот. — И-и-и-и-э!!!
 — Пожалуйста, перестаньте смеяться! Я вам не вру. Белый уже не улыбался и смотрел на Розу своими голубыми глазами так, что ей будто в рот засунули кусок льда. От неожиданности проводница икнула и замолчала, испытывая прилив стыда и за икоту, и за свой идиотский смех.
 — Дело в том, что у меня нет памяти, — объявил Белый.
 — Совсем? — спросила Роза и почему-то испугалась.
 — Не знаю, — пожал плечами молодой человек. — Я это понял лишь недавно.
 — Может, головой обо что-нибудь стукнулись?
 Белый добросовестно ощупал череп и не нашел на голове болезненных мест.
 — Видимо, дело в другом.
 — Вы меня правда не разыгрываете?
 — Честное слово!
 — Да-а-а… — протянула Роза и замолчала.
 Между тем где-то вдалеке, километрах в двухстах по пути следования состава, чеховский злоумышленник свинчивал с железнодорожного полотна гайку за гайкой. Сверкающий в темноте глаз его вовсе не походил на глупые зенки охотника за грузилами, но был хищен и злобен. И вообще, злоумышленник не был «чеховским»…
 — Слушайте! — встрепенулась Роза. — Поглядите в одежде, там наверняка какие-нибудь документы должны быть! Ведь сейчас билеты на транспорт по документам продают!
 — Правда? — обнадежился Белый и тотчас стал обшаривать карманы. Вытащил пятисотрублевую банкноту, бросил ее на столик.
 — Деньги? — поинтересовался.
 — Ага.
 — Большие?
 Роза пожала плечами.
 — Понятно.
 Молодой человек еще некоторое время обыскивал свой багаж, но, кроме ключа в запасных брюках, уложенных в старинного вида саквояж, ничего более не обнаружил. «Какая-нибудь клофелинщица сработала», — решила Роза.
 — Вы в пиджачке посмотрите! — предложила.
 — Так смотрел уже.
 — И в нагрудном кармашке тоже?..
 — Кое-что есть! — обрадованно возвестил Белый, выуживая из висящего на плечиках пиджака какую-то книжечку или удостоверение синего цвета. Он тотчас протянул его Розе. — Взгляните!
 Проводница почему-то вновь испугалась, но книжечку взяла и, увидав на корочках «Студенческий билет», сразу же успокоилась и улыбнулась.
 — Так вы — студент! — И зачитала вслух: — Студенческий билет номер триста шестьдесят восемь, выдан Михайлову А.А. в одна тысяча девятьсот девяносто седьмом году Вторым медицинским институтом. — Она что-то прикинула. — Вы — третьекурсник!
 — Вот как, — ответствовал молодой человек, хотя облегчения от сей ситуации не испытал.
 — Ну что, студент Михайлов А.А., может, водочки за восстановление памяти?
 — Куда мы едем?
 — В Москву.
 — А откуда?
 — Из Питера.
 Роза поняла, что Белый, он же студент Михайлов, так ничего и не вспомнил, а потому слегка расстроилась и более водки не предлагала.
 Далее они ехали молча. Проводница подумала, что неплохо бы проведать хозяйство свое, но так пригрелось все ее тело, что заставить зад оторваться от полки сил не было никаких. Розе пригрезилось что-то светлое, нечто приятное, что она и выразить, попроси ее, не смогла бы. Точно водки хлебнула. Проводница даже закрыла глаза, а потом услышала щелчки. Это студент Михайлов погасил верхний свет и включил ночничок, поняла, и сейчас в купе должно быть почти темно. В следующий момент ее щеки почувствовали прохладу длинных пальцев, которые словно исследовали кожу, едва прикасаясь подушечками…
 Мозг Розы отключился, остался лишь ночничок, освещающий сладостные вещи и штуки. Вся она, от макушки головы до мизинцев на ногах, превратилась в однородную плоть, готовую каждой порой воспринимать, впитывать самые ничтожные ласки, увеличивая их силой воображения одного в сотни раз!
 Студент Михайлов был нежен и ласков. Освобождая тело Розы от тесного ситцевого платья, он улыбался, глаз не закрывал, но и не было во взгляде его ничего особо вожделеющего. Он никак сексуально не оценивал открывшуюся перед ним первую наготу, виденную лишь бригадиром да сынком, подглядывающим за матерью сквозь прокорябанное стекло в ванной… Он видел контуры настоящей женской груди, выкормившей до кондиции младенца; прекрасный живот с несколькими растяжками, в котором зародилось, жило, а потом явилось миру дитя; лоно, похожее на глубокую ночь в лесу, запертое мощными ногами, которые, впрочем, разошлись запросто, как мосты над рекой. И он вошел в эту дремучую ночь абсолютным Розиным счастьем, пиком жизненного предназначения, самым высшим наслаждением. Его движения были точны, а улыбка неизменна…
 Она рождала крик, а он ловил его прохладной ладонью, приминая длинными пальцами между губ, зубов…
 А некто с блескучим глазом, в пятидесяти километрах ближе к Москве, отвинтил все положенные гайки и с надрывом тащил рельс куда-то в сторону, под откос, наверное, сбрасывать. Он уже не помнил, как убил волка…
 Когда Роза пришла в себя, то обнаружила, чтъ лежит под одеялом абсолютно голая, а студент Михайлов сидит возле окна.
 Ей было чуточку неловко. Но эта капелька стыдливости растворялась в набегающих волнах сладости, какую Роза прежде не испытывала даже в воображении.
 Через десять минут ее состояние изменилось. От безумного счастья, владевшего всем телом, не осталось и следочка. Пришло отчаяние, глубокое, словно душа в ад провалилась.
 Роза поняла, что счастья более не будет. Сначала она его ощутила безмерно, а потом в сознание вползла явь. Этот красавец, студент Михайлов, уйдет из ее жизни, по ступенькам вагона спустится, а она останется с воспоминанием, что такое счастье, более недостижимое для нее.
 Лучше не знать вкуса сахара, чтобы потом не мучиться от недостатка сладкого!
 Так подумалось Розе, а оттого она тихонько заплакала и попыталась нащупать под подушкой свое нижнее белье, вспомнив всю его неприглядность. Зато практичное, зачем-то сказала про себя.
 А тот, у которого недобро сверкали глаза, бежал со всех ног по лесу, падая, корябая в кровь колени, и кричал что-то звериное, словно матерый волчара выл на луну.
 У-у-у-у! — неслось в небо волчье.
 У-у-у-у! — выпускал пары локомотив.
 Машинист даже не заметил разрыва в полотне, а потому крушение произошло на его раскатистом зевке. Локомотив правыми колесами прокатился по земле и понесся по откосу, кренясь набок.
 Ход времени для машиниста затормозился. Пребывая в процессе зевка, не закрывая рта, он наблюдал, как навстречу локомотиву в свете его мощных прожекторов летят светлячки, разбиваясь о стекло; распрыгиваются в разные стороны лягушки, малые и большие, еж ползет…
 А потом время сжалось до предела, так что человеческая мысль остановилась, а голова машиниста вдарила по инерции о приборную доску так, что в лоб вошел металлический тумблер, застряв в мозгу, в той его части, которая призвана отвечать за крошечные воспоминания. В секунду своей смерти водитель поезда вспомнил, как он мальцом пытался разгрызть орех фундук, который вовсе не был орехом, а являлся муляжом — батя подшутил. В тот момент, когда подростку удалось сжать челюсти так, что камень муляжа треснул, душа машиниста в сей час выпорхнула из уха убитого и полетела себе неторопливо, поднимаясь к небесам в районе города Бологое. Изо рта трупа обильно потекла кровь и, пока локомотив переворачивался, залила все пространство кабины, от пола до потолка.
 Помощник машиниста скончался в момент приземления состава в траншею под откосом. Смерть была к нему благосклонна, а потому умер он во сне — вылетел из разбитого окна, был настигнут двухтонным отбойником и раздавлен, словно таракан. Его душа устремилась за душой машиниста, догнала ее где-то в шестистах метрах над катастрофой и чувствовала себя испуганно, как сонная мышь, которую спящей выудили из норы и бросили в холодную воду.
 Все, что происходило далее с душами, неизвестно. Крохотная частность: в обеих ноздрях помощника машиниста при вскрытии было обнаружено по большой земляничине. А ведь для ягоды давно не сезон.
 Уже через тридцать минут в район катастрофы прибыл вертолет МЧС, милицейский полковник, исполняющий должность начальника внутренних дел города Бологое, и каким-то образом проехали через лес две кареты «скорой помощи».
 Полковник разговаривал с представителем МЧС.
 — Какой-то странный состав!
 — Чем же?
 Ответственные господа были в одном звании, а потому обсуждали все как товарищи.
 — Странный, я бы сказал, состав! Локомотив и всего один вагон к нему!
 — Ничего странного, — размышлял мужчина из МЧС. — Вероятно, местных рабочих перевозили.
 — Да это же вагон от «Красной стрелы», и локомотив скоростной! — раздражался недоумием эмчеэсника полковник милиции.
 — И в самом деле, — согласился оный. — «Красная стрела»! — прочитал он на боку вагона с помощью длинного фонаря, которому милицейский позавидовал. У него имелся отечественный, способный своим лучом добивать только до полковничьих сапог.
 Тем временем медики пробрались в искореженный вагон и, готовые увидеть кровавое месиво, не обнаруживали пока ровным счетом ничего.
 Зато люди из вертолета, вооруженные такими же фонариками, как и их начальство, кое-что нарыли.
 — Диверсия, товарищ полковник! — доложил один из них.
 — Подробнее! — потребовал милицейский чин.
 — Не торопите его, — вежливо попросил полковник МЧС. — Давайте, Зыкин, дальше.
 — Полотно разобрано.
 — Так.
 — Рельсу сняли.
 — Понял…
 Здесь и медики расстарались. Голова одного появилась в проеме разбитого окна и объявила почему-то радостно:
 — Двое пострадавших в предпоследнем купе!
 — Остальные трупы? — крикнул милицейский полковник и внутренне содрогнулся.
 — Нет, — уточнила голова. — Здесь в вагоне всего двое! Баба голая и мужик-альбинос!
 — Трупаки?
 — Баба, кажется, того! А у альбиноса пульс семьдесят и дыхание двадцать! Голова только в кровище!
 — Так везите его! — распорядился милицейский чин. — Все-таки странный поезд!
 — Да чем же? — не понимал эмчеэсник.
 — Живкин! — крикнул начальник внутренних дел. — А ну, скоренько выясни, сколько вагонов в «Красной стреле» из Питера ушло!
 — Есть, товарищ полковник!
 — По ночам здесь ходят только поезда Москва — Санкт-Петербург! — информировал милиционер тупого коллегу. — Почти каждые полчаса. Потому никакие другие составы ходить не могут!
 «Интересно, — подумал эмчеэсник, — сколько лет полковнику? Пожалуй, что за шестьдесят точно… И какой ему интерес по ночам разъезжать? Вышел бы на пенсию, дачка, цветочки…» А еще эмчеэсник подумал, что непременно поможет полковнику получить именные золотые часы к пенсии…
 Он отдал приказание своим:
 — Вызывайте ФСБ! Это их дело! — Кивнул полковнику, запрыгнул в кабину вертолета и через несколько секунд глянул сверху на место катастрофы.
 Была ночь и нулевая видимость. Через полминуты эмчеэсник уже спал.
 Две машины «скорой помощи», подвывая, стали пробиваться сквозь лес, а начальник внутренних дел подумал, что эмчеэсник мог бы раненого и вертолетом в больницу!
 Далее полковник, которому действительно исполнилось к этой ночи шестьдесят три года, работал до самого рассвета, пока не было восстановлено железнодорожное полотно, а спецсостав не забрал искореженные остатки поезда, погрузив их с помощью крана на мощные платформы. Обученные господа прочесали все окрестности и по окончании дежурства отбыли по домам отсыпаться…
 Студент Михайлов пришел в себя в «скорой помощи», открыл глаза и улыбнулся медсестре, что придерживала его руку с прикрепленным к ней катетером, в который вливался физраствор. Медсестра тоже улыбнулась молодому человеку, уверила, что все будет хорошо, а сама вдруг нестерпимо захотела поцеловать эту улыбку пострадавшего. Ей было далеко за сорок, и сердце удивилось такому порыву, а разум слегка подкорректировал это желание, объяснив все материнским чувством к блондину, чья сметанная белизна, особенно в окровавленных местах, была так притягательна. Женщина тронула длинные пальцы молодого человека и, чувствуя их прохладу, профессионально подумала, что окоченение происходит от потери крови, но видимой сколько-нибудь серьезной раны на теле пострадавшего обнаружено не было. Может быть, сотрясение мозга?.. Внутренние повреждения органов?..
 — Скажите, — спросил раненый, — женщина в вагоне… Что с ней?
 В таких случаях полагалось отвлекать больного.
 — Вам сейчас лучше закрыть глаза и поспать. Говорить не надо.
 Молодой человек подчинился и вскоре заснул, а во сне все говорил, говорил: «Студент Михайлов я, Михайлов!.. Студент…»
 Его привезли бессознанным в Центральную больницу города Бологое. Несколько часов он лежал в коридоре, и лишь под утро санитар прикатил его в смотровую.
 Никифор Никифорович Боткин, дежурный хирург, откинул простыню с тела пострадавшего и громко сказал:
 — Чистый йогурт! Я таких белых и не видал!
 И добавил:
 — Глядя на такого, сам о себе подумаешь, что негр или, на худой конец, помесь какая!
 Посчитал пульс и померил давление:
 — Ого! Двести двадцать на сто восемьдесят!
 Принялся пальпировать живот, который оказался каменным, обернулся на медсестер и, заметив, что девицы косятся не туда, куда положено, сам взглянул и признал, что «силен братец»! Потом добавил: «Был!» И, накрыв полотенцем пах пострадавшего, увидев струйку крови из уха, подумал, что через несколько минут понадобится простыня. На всякий случай Никифор Никифорович Боткин оттянул белесое веко и поглядел на зрачок голубого глаза.
 — Не реагирует, — констатировал хирург.
 — Никифор Никифорович, — запросили медсестры. — Его бы в реанимацию!
 — Его в морг через пять минут, да и где я вам реанимацию возьму! Сами знаете, что не поможет ему реанимация, да и реанимировать нечем! А у него внутричерепная травма, — распалялся хирург, — и все органы внутренние разворочены!
 Никифор Боткин расстроился. Нося фамилию великого врача, в молодости нагло врал, что правнук. Распределенный в Бологое, сначала переживал, что больные мрут от недостатка больничных мощностей, потом привык настолько, что считал себя бетонной стенкой непрошибаемой! А здесь вот сам своему волнению подивился. Значит, не все еще закостенело.
 Впрочем, осознание в себе пусть даже и небольшой чувствительности никак не меняло отношения к происходящему.
 — В морг, девочки! — и развел руками. — А я не Бог! Не Бог!!! И нейрохирурга у нас нет! Нет у нас нейрохирурга и томографа нет! Ничего нет!!!
 С этими словами однофамилец гения покинул смотровую, а медсестры все смотрели на альбиноса, дивясь на увядающую красоту, а потом застали картину смерти.
 Молодой человек выгнулся коромыслом, открыл глаза, выплеснул из них небо и, протяжно выдохнув, умер.
 Девицы-медички в этом случае определились как особы чувствительные и все вместе, капая на линолеумный пол слезами, повезли каталку к лифту. Отдавая мертвеца патологоанатому, одна даже перекрестилась, погладила белую прядь волос, торчавшую из-под простыни, другая же подумала о несомненной профессиональности Никифора Никифоровича: пострадавший скончался после его ухода на шестой минуте. Медсестра была горда, так как изредка делила с хирургом Боткиным диван в ординаторской. Тут ассоциации привели ее к воспоминанию о наброшенном полотенце, и девушка решила про себя, что в Боткине более ценит профессионала, а потом уже человека…
 Так уж повелось в народе, что патологоанатомов принято считать алкоголиками и вместе с тем людьми с нервами-веревками — кто ж другой на такой работе потянет!
 Патологоанатом Центральной больницы города Бологое Ахметзянов мог выпить литр без особого ущерба для мировосприятия, а потому пил крайне редко.
 — Зачем, — вопрошал он, — зачем, если реальность после водки столь же непривлекательна! Пить хорошо, когда настроение поднимается или алкоголь дает на время забыть о серости бытия, а так выходит перевод продукта! Недешевого, — подмечал…
 Принимая очередную жертву катастрофы, специалист по мертвой плоти хотел было поострить с медсестрами, но, видя их дождливое настроение, отказался от вступления в диалог, подписал бумажку и запер дверь, оставшись с мертвецом.
 — Двенадцатый сегодня, — подсчитал Ахметзянов. — А до вечера не близко!
 Набрав дюжину покойников, патологоанатом и не думал начинать работу. Успеется, решил, почитывая журнал «Российский балет», разглядывая на фотографиях молоденьких балерин, имея свое мнение о реконструкции Большого.
 Мать Ахметзянова, в бытность солистка Казанского театра оперы и балета, привила сыну трепетность по отношению к своему искусству, даже хотела отдать его в семилетнем возрасте в Вагановское училище, но дед — татарин с кривыми ногами, привыкшими обнимать лошадиные бока, — увесисто заявил: «Нам в семье только педераста не хватало!»
 Благодаря деду мальчик получил возможность провести «босоногое детство», практически жил на улице в компании себе подобных. Снимал с пьяных часы, оправдываясь тем, что мусульманам Коран запрещает пить, а потому руками Ахметзянова Аллах карает грешных…
 Но вместе с кражами и драками юный Ахметзянов регулярно посещал материнские спектакли и потрясался, какие фантастические па выделывают эти худые жилистые ноги! Как будто в них, под кожей, не мускулы, а чудесные механизмы! А как гнется спина!.. Он единожды попробовал вот так откинуться назад и слег на месяц в больницу, где его разместили на вытяжке и приходилось мочиться в утку… Подросток в самом деле обожал балет, а если быть точнее, боготворил участников сего действия. Ни драматургия, ни оформление его не волновали вовсе, только ноги, руки, спины… Когда его мать умерла на сцене и, уже бессознанная, докрутившая фуэте за кулисы, рухнула лицом прямо в канифоль, он смотрел на нее, заливаясь слезами, и думал, что хочет заглянуть внутрь материнского организма и обнаружить ту чудесную механику, делавшую ее тело при жизни волшебным…
 Зазвонил телефон, по которому Ахметзянову приказали срочно выполнять свои служебные обязанности, иначе контракт с ним будет прерван по несоответствию!
 На такое заявление патологоанатом ответил своим — матерным. Не выходя из себя, он соорудил фразу из семи этажей, смысл которой состоял в том, что он хоть сейчас пойдет куда глаза глядят, а больница уже к вечеру задохнется трупным ароматом!
 Звоняший пошел на попятный и уже умоляюще просил обслужить тех, кто прибыл с железнодорожной катастрофы!
 — Как вы мне все надоели, — заключил Ахметзянов.
 — Пожелание ФСБ, — пояснили в трубке.
 Он решил начать с женщины, что поступила первой. Судя по всему, у нее были переломаны ноги, руки и вообще все, что ломается. Простыня была пропитана кровью. Ахметзянов, проработавший в должности пятнадцать лет, хорошо знал, что люди состоят из плоти и крови, что даже у балетных в ногах кости и мускулатура. Но вместе с тем что-то теплилось у него в душе: крошечная надежда обнаружить когда-либо то, что делает обычную плоть — Божественной!
 Щелкнув перчатками, обрядившись в прорезиненный халат, Ахметзянов откинул с покойной простыню и с удовлетворением отметил, что погибшая голая и не надо тратить времени на срезание одежды.
 Записал: «Особа женского пола, на вид тридцать — сорок лет, волосы черные, крашеные…»
 Зачем я о волосах, подумал патологоанатом, как будто милиционер на месте происшествия! Вычеркнул про цвет и продолжил: «Множественные переломы конечностей, сдавливание с повреждением основных органов грудной клетки, несовместимые с жизнью травмы головы…»
 Зафиксировав на бумаге подробности, Ахметзянов вооружился скальпелем, сделал длинный надрез вдоль икряной мышцы покойной с внутренней стороны. То, что он увидел в ране, на мгновение вернуло его в детство, когда Ахметзянов верил, будто в конечностях человеческих скрыты волшебные механизмы.
 Нечто, блеснувшее металлом под ошметками рваных мышц, заставило его глаза азартно засиять.
 — Ай ты! Ай ты! — зашептал Ахметзянов, боясь спугнуть мечту. — Ай-ай!
 Он командовал себе: «Скальпель, зажим, сушить», — пока, наконец, не добрался до металла. Несколько минут вглядывался и не предпринимал никаких действий, затем осмотрел ногу с тыльной стороны, обнаружил старый шрам, обозвал себя идиотом, скинул перчатки, уселся в кресло и вновь открыл «Российский балет» на рубрике «Премьеры».
 — Надо же! Проглядеть шрам! — бормотал раздосадованный врач. — Обычный титановый штырь после перелома голени! Идиот!
 Прочитывая информацию о новой «Баядерке», Ахметзянов решил сегодня более не работать, сославшись на свое психофизическое состояние.
 — Это вам не с живыми! — воскликнул в потолок. — Мне ошибаться нельзя! За мною никого! За мною только могила! Это вы аппендицит с почечными коликами путаете, а я после вас выношу единственно правильный приговор. — Он встал со стула и потряс журналом. — Скончалась от повреждений, несовместных с жизнью!
 Успокоившись, он вновь сел и углубился в чтение о «Баядерке».
 «Молодая балерина Пушкина дебютировала на сцене Саратовского театра оперы и балета в партии Баядерки. Была мила, обаятельна, но техника танца оставалась какой-то угловатой, как будто балерина закончила не школу при Большом театре, а заведение вечно молодого Моисеева».
 Ахметзянов отбросил журнал и, подумав, что загубили стервецы девке карьеру, закурил папиросу «Герцеговина Флор».
 Неожиданно к запаху табачного дыма прибавился какой-то другой. Тянуло лесной свежестью и летом.
 Раздавив папиросу о подоконник, Ахметзянов встал на ноги, приподнял голову и, как исправный охотничий пес, пошел на запах. Сначала мелкими шажочками, а потом все более уверенно добрался до каталки, стоящей в дальнем углу морга, стянул с трупа простыню и обнаружил картину, достойную пера писателя Гаршина. Все тело покойника мужского пола словно под танком побывало! Только вот голова сохранилась целехонькая, без единой царапины…
 Запах лета исходил от нее.
 Ахметзянов даже перчаток не стал надевать, просто взял голову за височки и покрутил в разные стороны, пока не обнаружил источник запаха.
 В обеих ноздрях головы, в каждой дыре картофельного носа, содержалось по большой земляничине.
 Пришлось идти за пинцетом, после чего патологоанатом приступил к извлечению из носовых пазух летних ягод. Сначала было непросто, так как земляничины выходить не желали, только слегка поддавливались от нажимов пинцета, отчего запах наполнил всю прозекторскую.
 «Ага!» — догадался Ахметзянов и сунул пинцет к самым аденоидам.
 Поддел и дернул.
 Первая ягода поддалась, и каково было изумление патологоанатома, когда оказалось, что земляничина была прикреплена к веточке, вернее, к кустику, какие мы обычно срываем в июле с солнечных пригорков.
 Ахметзянов таким же способом выудил и вторую ягоду, также оказавшуюся на кустике. «Так они в носу и произрастали!» — догадался любитель балета.
 Ему не хотелось думать об абсурдности своих выводов, так как в его руках нежилось земляничное чудо — пусть не волшебный механизм, вращающий балерину в прелестных фуэте, но все-таки!.. Важно — не каково чудо, а чудо вообще!!!
 Внезапно Ахметзянову пришла еще мысль. А вдруг и у остальных покойников в носах произрастает земляника? Он тотчас проверил это, но обнаружил ягоды только у машиниста и у бабы, которую кромсал. Таким образом, в пальцах Ахметзянова образовался целый земляничный букетик.
 — Земляничная поляна… — пропел патологоанатом. — А блондин? — вспомнил он. — Посмотрим в его ноздри!
 На мгновение специалист, обслуживающий смерть, залюбовался белым лицом покойного, но азартный ягодник победил созерцателя красоты, и Ахметзянов нос к носу оказался перед физиономией студента Михайлова…
 В ноздрях блондина не было ровным счетом ничего, даже волоска единого.
 Ну и черт с ним!
 Ахметзянов подошел к окну, полюбовался на ягоды в лучах осеннего солнца и в одно мгновение объел земляничный куст. Сглотнув волшебный нектар, почувствовав крошечную косточку в «восьмерке», ковырнув зуб языком, он вдруг услышал сзади:
 — Простите!..




 3.


 Огромный белый медведь, почти в тонну весом, стоял на вершине бархана, посреди пустыни, широко расставив могучие лапы, с высунутым языком, с которого капала, растягиваясь, слюна, и сквозь взгляд маленьких глаз его прорывалось безумие.
 Вся эта махина мускулов и жира постепенно утопала лапами в песке. Брызнула струйкой кровь. Причиной послужил желтый коготь, пропоровший зеленую шкурку ящерицы, которая изогнулась в предсмертной конвульсии, умирая совсем без надобности, так, кому-то под ноги попалась.
 Кровь особенно красна на белой медвежьей шкуре. Пятно ее вскоре исчезло, впитавшись в песок.
 Неожиданно зверь стал мотать из стороны в сторону громадной башкой, словно только из полыньи вылез и растряхивает водяные брызги.
 Песок разлетался на десятки метров вокруг.
 Он опустил голову к самой песчаной поверхности и понюхал ее. Пахло чем-то совсем незнакомым, враждебным. Медведь глухо зарычал, его крошечные глазки злобно сверкали, адреналин хлестал по жилам, как перед смертельной схваткой, но врага видно не было. Только одни барханы и жара, жара, жгущая его нутро, щиплющая кожу едким потом…
 Медведь лизнул песок, пожевал его, а потом лапы белого хищника подломились, и он повалился куда-то вниз с бархана, закатив глаза.
 От невозможности осознать действительность зверь потерял сознание и, весь облепленный песком, валялся у подножия бархана.
 Единственное, что промелькнуло у него в мозгу, — как щенком его кто-то подхватил за загривок и сунул под вонючее тряпье.
 От нестерпимой вони сознание возвратилось к белому медведю. Над его тушей, установив драконьи лапы прямо на живот, гордо стоял огромный варан. Он то поднимал морду, выплескивая к небу раздвоенный язык, то опускал пасть к медвежьему загривку, стараясь прокусить толстую шкуру.
 Резко вывернувшись на спину, арктический медведь чудовищным ударом распорол варану брюхо от горла до задних ног, поймал в пасть голову рептилии и что было силы сжал великолепные зубы. Хруст костей, словно выстрел, прокатился по пескам, застряв где-то в дрожащем воздухе. Варан в одну минуту спустил всю кровь на тушу своего неожиданного убийцы и успел подумать, что ошибся, приняв это незнакомое за падаль. Раздвоенный язык, тыркающий по небу медведя, словно жало, наконец расслабился, опал и застрял между зубов победителя.
 Потомок драконов, проживший хозяином пустыни пятьдесят лет, не знающий врагов и поражений, сам стал падалью, но не сумел, конечно, этого осознать. Его обмякшее тело, источая остатки крови, лежало на медвежьей шкуре.
 Медведь сразу почувствовал падаль, на всякий случай пару раз хрустнул челюстями и стряхнул варана. Неторопливо поднялся, и если бы кто-то видел его сейчас, то признал бы в нем галлюцинацию, так как красных медведей не бывает! А чего в пустыне не бывает?
 Сколько крови в этой падали, подумал победитель, опустил морду к варану и понюхал обстоятельно. Пахло омерзительно, так что он отпрыгнул. Песок скрипнул под лапами так же, как и снег. На мгновение медведь зажмурился, отчаянно надеясь, что все — сон, что он вот-вот пробудится и доглодает тюлений хвост, оставленный накануне под ледяным торосом.
 Он открыл глаза и ожегся солнцем. Два раза прыгнул в сторону и лег, залепляя варанью кровь бесчисленным количеством песчинок.
 Он не понимал, что происходит, где он, кого сейчас разорвал надвое, почему такое солнце и во что превратился снег. Он чувствовал, что вот-вот опять потеряет сознание, а потому закрутил головой из стороны в сторону и заревел что было сил.
 Осыпалась верхушка бархана…
 Ему до боли хотелось пить. Ветер не приносил запаха воды, ветра здесь вовсе не было, ни дуновения. Но вдруг медведь увидел дрожание воздуха и принял видение за воду. Пробежался галопом до места, где только что струилась манящая влага, хватанул пастью пустоту, но теперь воздух дрожал чуть дальше, всего в пяти прыжках. Медведь, задирая зад, вновь глупо запрыгал, но, сделав прыжков гораздо больше, чем пять, опять обнаружил дрожащее пространство отодвинутым.
 Так он метался несколько часов, пока силы не оставили его. Тогда он лег в тени бархана, закрыл глаза и высунул язык, с которого теперь не капало.
 Внутренности палило, как будто он сожрал костер и угли прожигают кишки. Веки покрылись какой-то липкой гадостью, так что трудно было открывать глаза.
 Белый арктический медведь приготовился к смерти, ощутил ее прикосновение к потрескавшемуся носу и обгадился…
 Захлопали крыльями какие-то птицы. Он приоткрыл один глаз и различил общипанную, словно у курицы, шею, которая была красной и увенчивалась уродливой головой с горбатым клювом. Птица беззастенчиво ткнула медведя прямо в зад, вырвав из шкуры клок.
 Ему не было больно, но одурманенный жарою мозг полыхнул от унижения. Исполин представил, что было бы с чайкой, если бы та посмела совершить такое действие. Адреналин вновь смешался с кровью, но обессиленный зверь сумел лишь вяло приподнять лапу. Птица не испугалась, но на всякий случай отлетела метра на два и смотрела на будущую жертву, изредка переглатывая своим огромным кадыком. Она знала, что самое главное в жизни — терпение. Птице было сто лет, и она собиралась прожить еще двести. В такой длинной жизни спешить было некуда, а потому и терпения имелось вдоволь.
 А белый медведь понимал, что, как только он заснет, его начнут есть.
 Вот странность какая, думал он. Раньше сам ел, а теперь меня…
 Далее мысль не продлилась, и он лежал, не шевелясь и не думая совсем, что позволило птице неторопливо, бочком подпрыгнуть к туше.
 Теперь она клюнула смелее и достала до плоти, отщипнув кусочек.
 Эко дело, подумала птица. Пахнет вараном, а мясо совершенно другое! Но падальщику было все равно, чем насыщать свой безобразный организм, а потому клюв вновь погрузился в кровоточащую плоть.
 Медведь не чувствовал боли, он лежал с закрытыми глазами и еще надеялся, что все, что с ним происходит, — все сон. А каждый сон когда-нибудь кончается. Он непременно проснется и нырнет в полынью, а тюлений хвост, пожалуй, оставит песцу, который сопровождает его уже вторую зиму.
 Сознание было настолько мутным, что на миг медведю показалось, что это песец жрет его плоть! Это было выше его понимания. Тот, который две зимы кормился его подачками, теперь сам поедает своего кормильца! Этого он вынести не мог! Собрав все силы воедино, крайним усилием воли, чувствуя свое огромное сердце бьющимся, белый медведь поднялся на лапы…
 Птица отпрыгнула лишь на метр. Ей приходилось видеть множество агоний, а потому ее крохотное сердечко совсем не волновалось. Но то, что произошло дальше, даже ей видеть не случалось.
 Оттолкнувшись, медведь поднялся на дыбы, заревел так, что солнце чуть было не сорвалось с неба, повернулся на девяносто градусов и всей своей тонной рухнул на предателя-песца с трехметровой высоты.
 Каково было удивление падальщика, когда на него обвалилась такая махина. Птица успела лишь хлопнуть крылом, подумала, что умирает молодой, даже яйца не снесла, и тотчас оказалась на том свете, если таковой существует для падальщиков.
 Ярость медведя была бескрайней, так что он в одно мгновение разодрал песца и сожрал без остатка…
 Затем опять улегся в песок и теперь был готов умирать вновь…
 Лежал и ждал прихода смерти…
 А она не приходила…
 Удивительно, но ему вдруг стало легче.
 Наверное, так всегда бывает перед самым концом — облегчение.
 Она не приходила…
 Желудок принялся переваривать мясо падальщика, а птичья кровь умерила жажду. Через пятнадцать минут медведь разлепил глаза, высунул язык, с которого капнуло. Еще через полчаса сознание зверя очистилось, он огляделся и по валяющимся вокруг перьям понял, что поймал и съел какую-то птицу.
 А где же песец?
 А песец ищет его, наверное, потявкивает от холода…
 Без него погибнет.
 Медведь поднялся на лапы и пошел по своему следу туда, где оставил мертвого варана. Теперь он знал, что съест вонючее мясо и выживет.
 Он давился, но ел, понимая, что сладковатое мясо — спасение. Оглянулся
 — несколько падальщиков братьями-близнецами расселись поодаль и ждали, пока этот незнакомец насытится и даст другим приступить к лакомству.
 Но медведь насыщался не торопясь. Прошло часа три, прежде чем он оторвался от самой большой в мире ящерицы и, облизывая пасть, лег неподалеку от недоеденной туши. Его желудок был полон, и даже кожа чесалась от пота несильно. Для порядка он пару раз рыкнул, отгоняя птиц от недоеденного варана, а затем заснул…
 Проснулся медведь ночью, и — о чудо! — дул холодный ветер, высушивая его кожу, так что он даже пару раз прыгнул, проверяя восстановившиеся силы. Только песок немного мешал, попадая в глаза и вызывая слезы.
 «Ночь!» — понял медведь. Ночь может спасти его. Надо жить ночью, а днем отыскивать убежище и спать. Его мозг не был способен думать о том, почему и как он попал в пустыню, а самое главное — для чего. Медведь просто трусил по кромке бархана и глядел на огромную луну.
 Затем он различил чью-то тень, метнувшуюся в сторону, покрутил носом, стараясь отыскать запах, но ветер дул от него, и в носу ничего не оказалось. Ни молекулы единой.
 «Кто бы это мог быть?» — подумал медведь.
 Он более не боялся, не затаивался, считая себя самым большим и могучим зверем на земле. Он легко галопировал с бархана на бархан, и лишь похрустывание песка напоминало ему о снеге…
 Утро поджидало его коварное.
 Когда солнце только вышло, не изливая пока на пустыню той смертельной жары, медведь решил поискать себе лежбище и вскоре набрел на таковое. Громадный карниз спрессованного песка нависал с верхушки бархана, отбрасывая приличную тень. Здесь он решил отоспаться до вечера, а потом изловить какую-нибудь живность, а потом…
 Сон сморил его тотчас, но медведь сумел проспать лишь несколько минут, как почувствовал, что по носу его что-то передвигается. Он инстинктивно щелкнул челюстями и пососал пойманное насекомое, пытаясь определить, съедобная тварь или лучше выплюнуть.
 Пока он размышлял на эту тему, скорпион, попавший в столь необычную для себя среду, воспользовался своим жалом и воткнул его в нежную десну, впрыснув весь яд, накопленный с предыдущего укуса, под медвежий клык.
 Медведь взвизгнул по-собачьи, вскочил и мотнул головой так, что скорпион, выскочивший из пасти, пролетел, словно камень из пращи, добрых сто метров, но приземлился в полном здравии, побежал куда-то по своим делам, твердо зная, что он победитель, что даже самое большое теплокровное вскоре издохнет от действия смертельного яда.
 На медведя было больно смотреть. Тонна мяса крутилась волчком, ввинчиваясь в песок. Место укуса мгновенно распухло, заполнив всю пасть, так что воздух с трудом достигал легких, а на выдохе превращался в свист. Сосуды в глазах лопались, и кровавые белки вращались с неистовой скоростью, как пинг-понговские мячики, закрученные умелым спортсменом.
 Животное испытывало такую боль, на какую только была способна его нервная система.
 И опять поглядеть на мучение чужака собрались падальщики. Они подлетали не торопясь, словно и не на трапезу вовсе, а так, пообщаться между собой о чем-то незначительном. Их кадыки на красных шеях, словно поплавки, дразнимые поклевкой, ходили вверх-вниз, а сквозь приоткрытые клювы доносилось клокотание.
 А он все отчаянно мучился, ввинтившись в песок почти по брюхо. Боль вошла в каждую клетку его тела, постепенно парализуя мышцы, добираясь кипящей волной до головы. Он уже лежал недвижимый, только почему-то сознание еще металось в черепной коробке, не желая вылезать сквозь ухо, вероятно, забитое песком.
 — Крррррр… — пели радость падальщики.
 — Крррррр… — дополняли многоголосье вновь прибывшие.
 Пометавшись, сознание нашло другое ухо, свободное от песка, и вылетело вон. Впрочем, оно не стало улетать далеко, а пристроилось здесь же, на небольшом камушке.
 Казалось, настал последний час медвежьей жизни. Падальщики в слаженном порыве решили, что пора приступить к обеденней трапезе, и, обгоняя друг друга, бросились к недвижной туше.
 Но сознание, помахивая невидимыми крылышками, взлетело, покружилось над своим хозяином, к жирным бокам которого пристраивались едоки, а потом уселось на карниз прессованного песка, который не замедлил обвалиться, погребая под собой медведя и свору падальщиков…
 Ягердышка вернулся в стойбище к ночи. Он рассчитывал застать голосящих старух, оплакивающих безвременную кончину Бердана. Он сам всю дорогу плакал, так что его приплюснутое лицо покрылось корочкой льда.
 Но, к удивлению чукчи, в стойбище стояла сонная тишина, и только сквозь конусы крыш тянулись к ночному небу дымки. В чумах собирались ужинать.
 Первым делом Ягердышка направил сани к чуму шамана-землемера и, покашляв перед входом, откинул меховой полог.
 Шаман возлежал на шкурах и смотрел телевизор, изображавший голых девиц европейского типа, которые так не волновали Ягердышкину плоть. Старика Бердана в чуме не оказалось, а потому молодой чукча решил, что деда уже схоронили, и опять заплакал, искренне подвывая.
 В этот момент шаман и заметил, что в чуме не один. Землемер нажал на пульт дистанционного управления, и девицы упрятали свою наготу в темноте японского агрегата. Затем он сделал подобающее шаману лицо и строго спросил:
 — Чего тебе надо?.. Уже поздно, каждый должен в своем доме сидеть!
 Ягердышка не смог сглотнуть мокрое настроение, опять зарыдал и, захлебываясь, провыл, что непременно хочет знать, где нашел последнее пристанище старик Бердан, и что он, чукча, чувствует свою непременную обязанность и долг умереть на могиле им убиенного, самому скончаться на пригорке от холода и голода.
 — С чего ты взял, что Бердан умер?
 — А что, нет? — тотчас перестал выть Ягердышка.
 — И не думал.
 — Так ты сам сказал, — развел руками молодой чукча. — Мол, умрет непременно!
 — Я-то сказал, а он не думал!
 Землемеру не терпелось поскорее включить видеомагнитофон. Его, закончившего вуз на Большой земле, европейские женщины волновали куда больше, чем местные.
 — Иди же, иди! — раздраженно распорядился шаман. — Позднее время уже!
 Ягердышка сделался столь счастлив, сколь был несчастлив минутою ранее. Еще недавно грех смертоубийства тяжелым ярмом тянул на дно полыньи, а сейчас оковы словно распались, за спиной выросли крылья, и чукча был готов взлететь к самой Полярной звезде! Правда, что он станет на ней, такой холодной, делать, Ягердышка не знал, а потому направился к жилью старика Бердана.
 Чукча нашел эскимоса совершенно живым, хоть и с синюшной физиономией. Наверное, подумал он, весло и по морде попало.
 В свете кострища глаза старика Бердана блеснули по-волчьи, рука его пыталась нащупать легкий гарпун, но тот куда-то запропастился, неизвестно, был ли вообще, да и сил на бросок в неприятеля не имелось.
 — Ш-ш-х… — злобно зашипел старик.
 Но Ягердышка пал на колени и истово стал класть кресты на свою грудь. Сначала бормотал слова благодарности Богу за то, что упас эскимоса от смерти, а потом, уставившись в синий лик старика, заголосил на все стойбище:
 — Прости-и-и!!! — Бухнулся головой оземь. — Прости-и-и!!!
 Сошлись на том, что весь недельный улов рыбы Ягердышка безвозмездно передаст Бердану, на том конфликт будет исчерпан, а пока эскимосские боги не дают старому нутру возможности прощать.
 — Иди домой, однако!
 И чукча поспешил в свой чум, счастливый, что старик жив и что не надо сидеть в крытке немереное количество полярных лет. А еще он решил, что будет величать Бердана почетно — старец! Шутка ли, двести лет прожить!..
 Укля уже спала, а потому Ягердышка счел необходимым исполнить свой супружеский долг, прилег на жену, раздвинул меха и скоро получил удовольствие. Эскимоска не проснулась, а он и не стал ее будить, просто растянулся на своей лежанке, немного поразмышлял о неисповедимости путей Господних, зевнул протяжно, до слез, да и заснул.
 А снилась ему Полярная звезда, которая вся оказалась из железа, а он, дурак, решил попробовать ее на вкус, лизнул да и прилип языком к металлу…
 А потом кто-то двинул его по физиономии. Да так сильно, что чуть было глаз не выскочил.
 Кола, догадался Ягердышка, лишившись сна.
 Хоть ему и было нестерпимо больно, но чукча решил не показывать, что проснулся, стиснул зубы и терпел героем. Его горящее ухо слышало какую-то возню в чуме, будто чей-то шепот, но потом вроде бы все стихло, и Ягердышка, измученный физически и нравственно, вновь полетел к Полярной звезде и приложился было языком к ледяной поверхности, но тут получил увесистый удар теперь в челюсть, от которого подскочил до дымохода, а потом рухнул на лежанку, притворившись мертвым, коим почти был.
 — Убил, — услышал чукча тихий голос.
 — А чего он мою жену, таки-таки! — ответил голос другой.
 — Вторую душу загубил!
 — Будь моя воля, я бы и тебя еще раз сожрал!
 «Кола», — снова узнал Ягердышка, чувствуя, как пухнет от побоев физиономия.
 — Потому и завис ты между небом и землей!
 «А это Бала», — догадался чукча.
 — Так и ты не в раю, — хмыкнул Кола. — Тем, кто чужих жен пользует, в рай тропинка не протоптана! А меня простят, я в состоянии аффекта находился, когда печень твою жевал. Око за око!
 На сем разговор братьев закончился, и они вместе с дымком угасавшего очага отбыли по адресу «между небом и землей», оставив Ягердышку в окончательном расстройстве души.
 Значит, я тоже не попаду в рай, сделал заключение молодой чукча. Значит, не долететь мне до Полярной звезды!..
 Сердце сжалось.
 Грех совершил я неискупный! Как Бала! За это его и съел Кола!!
 Осознав невозможность свою попасть в рай Господень, Ягердышка уткнулся лицом в шкуры и заплакал, да так горько, так жалобно, как способна плакать душа простая и искренняя по-детски.
 Слезы пропитали весь мех до самой земли, а потом он почувствовал прикосновение к своему темечку.
 Сначала показалось, что это Кола вернулся или Бала, но касание было нежным, как будто ангельским. А потом он учуял пальцы, которые забрались ему в самые волосы и перебирали их ласково, отчего в подмышках стало жарко.
 Ангел пришел, решил чукча.
 А потом он услышал голос. Голос был женским и принадлежал Укле.
 — Ягердышка, — нежно произнесла она.
 На мгновение Ягердышка расстроился, что голос-то не ангельский, а потом задался вопросом, кто есть на свете ангел, и расслабился от мысли своей, и стал слушать голос эскимоски, как пение существа с Полярной звезды.
 — Ягердышка, — пропела Укля, — ты мой муж, а потому нет греха на тебе. Не на чужую жену ты позарился, а потому пойдешь ты в свой рай, не сомневайся!
 И были слова Укли елеем для Ягердышки, так что боль от побоев сошла с лица его, и слезы несчастия сменились на влагу умиления, и в который раз он подумал, как в жизни все бок о бок, смерть и жизнь, любовь и безразличие, Кола и Бала…
 — Тьфу! — перекрестился и перевернулся на спину, вглядываясь в очертания своей жены Укли. Очистившиеся от слез глаза ласкали женскую тень, которая как-то незаметно приняла облик старика Бердана, сжимавшего в руках весло.
 — А-а-а-а!!! — заорал Ягердышка, приподнялся и дунул на угли отчаянно, так что в чуме стало светло.
 Спала на своем месте жена Укля, Берданом и не пахло, лишь физиономия, дважды нокаутированная, болела нестерпимо.
 И тут Ягердышка вспомнил о своей находке. «Поди, сбежал», — подумал он, выскочил из-под шкуры и, сунув ноги в чуни, выбежал на улицу.
 Подвывал ветер, собаки, вырывшие себе лежки, спали, а в небесах сверкал всеми цветами и их переливами — Великий Север.
 Помочившись под столь феерическим освещением, Ягердышка допрыгал до нарт, сунул руку под мех и взвыл от боли. Найденыш прокусил ему палец.
 — Да что ж такое! — возопил чукча. — Делаешь добро, а в ответ зло получаешь!
 Но порыв ветра тут же охладил пыл его, подморозил боль, и чукча подумал, что со зверя нельзя спрашивать так же, как с человека, по причине неразумности животного…
 Вторая попытка оказалась удачнее, Ягердышка ухватил медвежонка за загривок, рванул кожаную тесемку с рубахи и в одно движение перевязал найденышу мордочку.
 — Чтобы не кусался! — проговорил парень, допрыгал до чума да так, вместе с медведем, и завалился спать…
 — И где ты его поймал?
 Голос принадлежал старику Бердану, явившемуся нежданным гостем.
 Ягердышка, с трудом переживший предыдущую ночь, никак не мог разлепить глаза, но чувствовал, как его лицо облизывает слюнявый язык найденыша.
 — Ишь, — прокомментировал старик. — Ласковый какой!
 Ягердышка вспомнил, что накануне решил почитать Бердана старцем, а потому раскрыл глаза и перекрестился. Он хотел было положить крест троекратно, но мешал медвежонок, виснущий на руке.
 — Приветствую тебя, святой старец, отец-пустынник! — с выражением произнес чукча и, ухватившись за Берданову руку, попытался ее облобызать.
 — Спятил, — покачал головой старик, руку, впрочем, не убрал. — Как живность назовешь, однако?
 — В честь тебя! — в религиозном порыве предложил Ягердышка.
 — Вот этого не надо, — отказался старик. — Это не дело! Кто-нибудь станет меня кликать, а прибежит медведь! Медведя же кто позовет, прибегу я!..
 Старик осекся, уразумев, что сказал что-то не то, а потом, кашлянув, сплюнул под ноги смолу и командным голосом указал:
 — Собирайся! На промысел щокура пойдем! Помнишь, что неделю для меня ловишь?
 Откуда-то появилась Укля, подняла с полу жеваную смолу и засунула черную в рот Бердану.
 — Обронил, — пояснила.
 — Ага, — согласился Бердан, зажевал быстро-быстро, строго посмотрел на Ягердышку и вышел вон.
 Вспомнив свои ночные приключения, молодой чукча как-то особенно поглядел на Уклю, с большой нежностью во взоре, и, потупив глаза, произнес:
 — Жена…
 Эскимоска покорно склонила голову, и из ее глаз-щелочек, казалось, брызнуло светом, а оттого и у Ягердышки в душе рассвело. Да и синева ночных побоев смотрелась теперь несколько праздничней.
 Ухватив под бок медвежонка, Ягердышка выбрался на волю, где его поджидал Бердан с веслом в руках.
 — Зачем ты медведя с собой? — поинтересовался старик.
 — Рыбкой его побалуем, — ответствовал Ягердышка.
 — Моей рыбой! — вознегодовал Бердан. — Моей рыбой кормить медведя!!! — И вознес над головой карающее весло.
 — Уж не откажите, святой отец! — Ягердышка бросился к руке старика и потянул к ней губы. — Мишка-то малый, помрет с голоду!
 Если бы лицо Бердана не являло собою сплошной синяк, то наверняка бы покраснело, а так лишь волосатые уши запылали кумачом от удовольствия.
 — Это религия ваша такая, что ль? — спросил он. — Руки старикам лизать?
 — Ага… Всего лишь одну рыбку, почтенный отец-пустынник!
 — Хорошая религия. — Задумался. — И сколько богов у вас, однако?
 — Так один, — ответил Ягердышка. — Иисус Христос.
 — Как один?!! — изумился Бердан. — А бог моря? Кто за очаг отвечает? А за рождение ребенка?.. А за…
 — Иисус, — покорно ответил Ягердышка и перекрестился.
 Бердан столкнул каяк в воду. Высказал соображение:
 — Как Сталин. Сталин за все отвечал!
 — Тьфу! — сплюнул чукча и перекрестился. — Вот старик глупый!
 — Это ты меня глупым!!! Отца-пустынника дураком!!! Да я тебя… — Бердан поперхнулся. — Однако, что там у вас с непослушными в вере делают?
 — Грешниками называют.
 Ягердышка оттолкнулся от берега, и каяк опасной бритвой заскользил по чистой воде.
 — Так ты — грешник!
 — Согласен.
 — А что ваш Бог с грешниками делает?
 — Смотря какой грех, — ответил Ягердышка и забросил крючок. — В основном прощает.
 — А за что карает?
 Ягердышка тяжело вздохнул:
 — За смертоубийство!..
 Тут клюнуло, Бердан что было сил заорал: «Тащи!» Чукча умело подсек и вытащил в лодку щокура килограмм на пять.
 — Мне, — решил Бердан. — А где Бог ваш живет?
 Ягердышка указал глазами в небо.
 — За рыбу тоже он отвечает?
 — Ага.
 Старик заглянул в небо, первый раз подумал, что небесная синева столь же глубока, как море, и перекрестился.
 — А как карает? — не унимался старик.
 Медвежонок попытался было куснуть рыбину за голову, но Бердан носком унты отшвырнул зверька к борту.
 — Что позволено Полярной звезде, не позволено оленю! Так как, говоришь, карает?
 — В ад отправляет, где все грешники живут, — ответил Ягердышка и следующим выудил сига, помельче, чем щокур, но все равно прекрасного и толстого, как полная луна.
 — Молодец, однако! — похвалил Бердан за улов. — И что там с вами делают?
 — Где?
 — Так в аду.
 — Почему «с нами»?
 — Так ты же грешник и по закону твоего Бога пойдешь жить в ад.
 — А мне сказывали, — рассердился Ягердышка, — сказывали, что ты человека убил.
 — Трех! — поправил довольный Бердан. — Но то — Антанта была! Я их гарпунами по головам! Они из лодки на берег пытаются, а я их по макушкам, однако!
 — А Иисус не различает, какого рода-племени человек!
 Тут клюнуло так, что Ягердышка чуть за борт не вылетел.
 — Attention, please! — завопил Бердан. — Внимание!!!
 Ягердышка напряг мускулы, чувствуя, что на этот раз щокур клюнул килограмм на десять. Леска натянулась, как струна контрабаса, и гудела нотой «ми», грозя оборваться, но чукча знал — снасть надежная, надо только измотать рыбину.
 — А в аду тебя за лопатку подвесят над угольями! — приговаривал Ягердышка, поводя удилищем то в одну сторону, то в другую. — Станут пятки поджаривать, а по маковке гарпуном бить. И так до бесконечности!
 — Это меня-то?! Отца-пустынника!
 — А кто тебе сказал, что ты пустынник? — поинтересовался Ягердышка, подтянув рыбину почти к самому каяку.
 Оба смотрели на серебряную голову.
 — Ты и сказал.
 — Шутка.
 В этот момент Бердан размахнулся веслом и что было мочи шандарахнул рыбину по голове. Щокур тотчас перевернулся животом кверху, но и каяк перевернулся следом незамедлительно.
 — Тону, — оповестил старик, ухватившись за Ягердышкину голову.
 — Я тоже, — ответил чукча. — Встретимся в аду.
 Оба нырнули, лишь мишка барахтался с удовольствием, перебирая воду лапами. Вынырнули, отплевались.
 — Я в твоего Бога не верю! — задыхаясь, выкрикнул старик.
 — Значит, потонешь! — определил Ягердышка. — Только Иисус может спасти тебя моими руками, да и то если дрыгаться не будешь!
 — Однако, в своих богов верю, — не сдавался Бердан, хотя дряхлый организм его скрутила судорога.
 — Как хочешь!
 Ягердышка оттолкнул старика, ухватил медвежонка за лапу и поплыл к берегу.
 Бердан прикинул, что на двести тридцать втором году жизни вот так вот запросто затонуть — глупо. Ему — человеку, знававшему самого Ивана Иваныча Беринга, человеку, чей правнук Бата Бельды был Народным артистом великой державы, отцу-пустыннику, в конце концов! И упрямый старикан запросил помощи.
 — Помоги! — орал, чувствуя вместо ног по топору. — Спаси!
 — В ад! — отвечал Ягердышка, сплевывая соленую воду.
 — В Христа поверю!
 — Врешь.
 — Вру, — согласился старец и пустил из портков газы, так что наружу вырвался зловонный пузырь. — В Америку дорогу укажу!!!
 Ягердышка тотчас отпустил медведя, в две саженки доплыл до Бердана, а еще через две минуты оба отдыхивались на берегу. Рядом бегал медвежонок, отряхиваясь от воды прямо перед физиономией старика эскимоса.
 — Покажешь дорогу?
 — Покажу. Через пролив. На Аляску пойдешь, — сплюнул. — Мы с императрицей ее продали.
 — В ад! — констатировал Ягердышка, поймал медведя за заячий хвост и сказал: — А ты теперь в честь земли проданной Аляской называться будешь!..
 Медвежонок вырвался из негнущихся от ледяной воды пальцев и затявкал почти как собака, будто радовался своему новому имени, будто и не было вчерашней смерти, будто охотник не завалил тяжелой пулей его мать… Детишки все забывают быстро…




 4.


 Полковник, начальник отдела внутренних дел города Бологое, звался Иваном Семеновичем Бойко. В этой должности он трудился шестой год, следовательно, с пятидесяти восьми лет.
 До этого мужчина работал в столице в должности следователя по особо важным делам, а затем в качестве начальника кортежа Премьер-министра России… Господина Премьера-министра сняли с должности, соответственно и весь персонал пошел в отставку. Впрочем, отставки такой обслуги обычно хороши: отдельные квартиры в домах персональной застройки, кто повыше, тому
 — дачи. Но полковник Бойко решил служить дальше, ему отказывали, он настаивал, а потому был отправлен раздраженным заместителем начальника аппарата нового Премьера служить на периферию, чем аппаратчик пытался унизить элитного офицера.
 Иван Семенович отбыл к месту службы незамедлительно, не выразив никаких недовольств, чем еще более разозлил высокое начальство.
 — Квартиру обыкновенную! — приказал генерал, гневно потрясывая брылами.
 — «Волгу» серого цвета, пятилетнюю, чтобы ломалась у каждой урны! — Генерал оскалился, продемонстрировав великолепный протез.
 Адъютант заржал, хотя подхалимом не был и нутром ощущал дискомфорт ситуации. Но карьеру строить надо было, а потому и ржать, как жеребцу, которому кобылу в два раза выше ростом, чем он, подставили, приходилось.
 — Так точно!
 Первым делом Ивана Семеновича случилось вычисление сексуального маньяка, который терроризировал округу: нападал на одиноких стариков, насиловал их и затем убивал, мучая долго и изощренно. Ожидали поймать какого-нибудь геронтофила-гомосексуалиста, но извращенцем — а вернее, извращенкой — оказалась Прасковья Ильинична Вылькина, пятидесяти трех лет, прыщавая продавщица с местного рынка, торгующая огурцами. Следствие установило, что еще малолеткой ее попользовал родной дед Ермолай, семидесятилетний старикан. А по причине своей половой несостоятельности пользовал он внученьку огурцом…
 За то и мстила старикам Прасковья Ильинична.
 Психиатры признали ее вменяемой, выяснили, что полового удовольствия баба от убийств не получала. Зато огурцы вызывали на всем теле Прасковьи Ильиничны аллергию в виде сыпи.
 Так как в тюрьме огурцами не кормят, кожа преступницы Вылькиной очистилась, и баба стала даже ничего. На суде она плакала и молчала. Судья, старик, которому перед процессом исполнилось семьдесят три, частенько ловил на себе косой и злобный взгляд Прасковьи Ильиничны, потому дело вел скоро и жестко. Приговор был суров: пожизненное заключение с конфискацией имущества.
 Кто-то в зале пошутил:
 — Чего конфисковывать? Огурцы, что ли?..
 Таким было первое дело полковника Бойко в городе Бологое.
 Второе же было обозначено так: «Крушение состава „Красная стрела“».
 Над ним и трудился сейчас Иван Семенович. Вошли с докладом:
 — Двадцать седьмого сентября все поезда «Красная стрела», так сказать, фирменные составы, достигли своего назначения, то есть столицы России города Москвы.
 Иван Семенович потер правый висок.
 По опыту полковник знал, что если ломит левый — дело несложное, если же правый… Может быть, просто давление?
 — А не фирменные?
 — Все в Москве.
 — Откуда же взялись эти два вагона?
 — Проверяем, — ответил капитан.
 — Не могли же они свалиться с неба? — резонно заметил полковник.
 — Не могли, — подтвердил офицер.
 — Фамилии машинистов установили?
 — Так точно! Сытин и его помощник Журкин. Числятся при Санкт-Петербургской железной дороге. Только вот выходные оба были в тот день!
 — Что, левый рейс? — усмехнулся Бойко.
 Капитан ответно улыбнулся и закрыл папку. Надо заметить, что ему, как, впрочем, и всему офицерскому составу, импонировал немолодой полковник, чем-то проштрафившийся в столице. Спокойный, справедливый мужик. Профессионал. Чего еще надо подчиненным?..
 — Где сейчас вагоны? — спросил Бойко.
 — В вагондепо отволокли.
 — Машину! — приказал Иван Семенович.
 — Есть!
 Капитан отправился исполнять приказание, а Иван Семенович оделся в милицейский плащ, топорщившийся на боках, зашагал по лестнице к выходу, опять потирая правый висок. Сидя в машине, расстраивался от этой болезненности, уже точно понимая, что причина не в давлении, а в конкретном предзнаменовании свыше о деле чрезвычайно непростом, какое выпадает раз в столетие и обычно остается нераскрытым. Как дело Джека-Потрошителя… ФСБ дело возьмет, а не возьмет…
 Раскрою, сжал кулаки полковник Бойко и подумал: уж не из параллельного ли пространства появились эти вагоны?
 — О Господи! — произнес он вслух. «Чушь какая», — добавил про себя.
 — Что-то не так? — поинтересовался водитель.
 — Все в порядке, Арамов!
 Глупости какие-то в голову лезут, с неудовольствием отметил Иван Семенович. Машинисты-то реальные, и кишки их раздавленные тоже не эфемерные!
 Пошел дождь, вызвавший чертыханья водителя Арамова: работал один «дворник», да и тот скрипел так, что в зубах ломило.
 — Не можешь починить?!
 — Да это г… надо под пресс! Моя тачка в сто раз лучше!.. Товарищ полковник, — заныл Арамов, — давайте на моей «хендай» станем выезжать… Кондиционер, подогрев сидений, кожа, все такое…
 — Не ной! — отрезал полковник. — Сто раз тебе говорил — не положено!
 — А разбиться на этой железяке положено?
 — Слушай, Арамов, я сколько тебе объяснял, что когда в машине еду, то думаю!
 — Можете перестать думать — приехали.
 «Волга» остановилась возле ворот, ведущих в депо. Дождь лил как из ведра.
 — Я тебе чего, пешком через весь двор почапаю?!! — разозлился полковник.
 — Так там же грязищи по колено! — взмолился Арамов. — Засядем!
 — Сигналь сторожу! — Лицо Ивана Семеновича наливалось спелым бешенством.
 — Не работает сигнал!
 — Б…ь! — заорал во всю полковничью мощь Бойко. — Еб…ь-колотить!!!
 Слава Богу, сторож депо самостоятельно разглядел эмвэдэшные номера и нажал на кнопку электропривода. Ворота открылись, «Волга» въехала и тотчас забуксовала.
 — Я же говорил, — нещадно жал на газ Арамов. — Сейчас утонем.
 Полковник старался держать себя в руках, так как боялся инсульта. Попутно он видел в окно, как охранник в сторожке искусно делает вид, что неведомо ему о застревании машины, а посему страж смотрит в серое небо романтиком, и кажется гаду, что где-то в самой гуще серого летит сейчас журавлиный клин и поет России свою прощальную песнь.
 «Расстрелять романтика», — мысленно скомандовал полковник и вышел в грязь. Дождь тотчас пропитал плащик насквозь, а волосы, и так не густые, разбросало по черепу беспорядочно. Особенно неприятно оказалось ногам. В форменных ботинках чавкало, и проникший в обувку камешек больно натирал правую ступню.
 Полковник Бойко забрался по лестнице в сторожку и вошел в теплое помещение. Охранник продолжал провожать пернатых, когда услышал несильный щелчок, похожий на передергивание пистолетного затвора.
 — Халатность! — старался говорить спокойно полковник. — Потворство несунам!..
 Охранник тотчас забыл о журавлях, повернулся удивленной физиономией к милиционеру и открыл рот, свидетельствующий о частых вмешательствах дантиста нестоличного уровня.
 — Какая халатность?! — пролепетал охранник, подумав, что его приехали брать. Он суетно припоминал факты нечистоплотности, происходившие с ним, впрочем, изредка, но все-таки тянущие лет на пять общего режима.
 — Где вагоны с катастрофы?!! — рявкнул Бойко.
 С ужасом глядя на «ПМ», охранник рапортовал, что вагонов не трогал и искореженная техника хранится в третьем ангаре под бдительным охранным оком его коллеги:
 — Там и ваши люди работают.
 — Толкать! — приказал полковник, слегка остыв нервно и согревшись телесно.
 — Что? — не понял охранник. Он бы прибавил к «что» угодливое «с», столько подобострастности в нем обнаружилось, но… Так он и сделал. — Что-с?..
 — Машину толкать! — пояснил Бойко. — Не можете территорию убрать — ручками толкайте!
 — Конечно, конечно! — согласился охранник. — Пистолет уберите, пожалуйста!
 Иван Семенович сунул «ПМ» обратно в кобуру, уже жалея о своей грубости, но не очень, так как не выносил лентяев на дух!
 Выйдя под проливной дождь, охранник вдруг поведал твердым голосом, что он воевал в Афганистане и у него имеется орден Красной Звезды. Сам про себя подумал, что как вору ему милиционер страшен, а как солдату и пять душманов
 — не угроза!
 — А у вас есть такой?
 — Четыре, — ответил полковник машинально, думая о деле и о том, какие следственные действия нужно предпринять прежде всего. И крикнул: — Арамов! Вытаскивайте с орденоносцем машину, а я в третий ангар!
 — Так точно! — отозвался шофер и знаками стал показывать охраннику, как толкать автомобиль.
 Иван Семенович дошел до третьего ангара за десять минут. Он был мокр настолько, как если бы нырнул в речку во всей форме. И что самое омерзительное — с его первым шагом в сухой и теплый ангар дождь внезапно прекратился, небо расчистилось, и закурлыкал в поднебесье журавлиный клин, покидающий родину.
 В ангаре работали специалисты. Четверо в штатском курили сигареты и трепали старые анекдоты. В мокром как курица человеке начальства сразу не признали, а когда определили полковника, встали с рельса и недружно поприветствовали:
 — Здравия желаем, товарищ полковник!
 — Нарыли что-нибудь? — поинтересовался полковник вместо приветствия. Он рассматривал искореженный металл и вспоминал, как тот представлялся ему в ночь катастрофы.
 — Как и предполагали, — ответил старший. — Катастрофа произошла вследствие нарушения железнодорожного полотна. Разрушения локомотива соответствуют средней скорости, а точнее после моделирования ясно будет.
 — Что в вагонах?
 — Ничего. Все купе стерильно чисты, кроме двух: проводниковского и одного пассажирского.
 — Что значит чисты? — переспросил полковник.
 — А то, что ни единого отпечатка пальца нигде, ни соринки, ни пылинки!
 — Вагон абсолютно новый, — вмешался другой оперативник. — В первой ездке!
 — И локомотив новый, — добавил старший.
 Полковник выудил из нагрудного кармана мобильный телефон, набрал номер и повернулся к подчиненным мокрой спиной.
 — Полковник Бойко! — представился, когда ему ответили. — Могу я поговорить с полковником Зубаревым?
 — Секунду, — попросил женский голос.
 Иван Семенович ждал, в правом виске ломило не на шутку. Когда Зубарев ответил, полковник Бойко принялся настаивать, что дело это должно безраздельно принадлежать ФСБ, так как налицо факт диверсии…
 — Ты, Иван Семенович, читал Чехова «Злоумышленник»?
 — А при чем тут Чехов? — удивился Бойко.
 — При том, что на грузила твою дорогу разобрали! А если серьезно, мы считаем, что вы сами справитесь! Жертв-то всего четверо!.. Ты поищи как следует, думаю, что мальчишки набаловали!
 — Вагоны и локомотив новые!
 — И что?
 — Да странно все, — вздохнул Бойко.
 — Можно тебя, Иван Семенович, по-товарищески спросить?
 — Спрашивайте.
 — Чего тебе в Москве не сиделось?
 Полковник Бойко усмехнулся:
 — Люблю я эту работу.
 — Понимаю, понимаю… — отвечал Зубарев, а сам по привычке прикидывал, не засланный ли казачок. — Понимаю! Если сложности какие, ну, что-то из техники понадобится, ты обращайся!..
 — Мне бы машину поновее!
 — У меня у самого пятилетка! — хмыкнул эфэсбэшник.
 — Тогда дайте официальную бумагу, что дело нам передано, что вы не видите в нем перспективы для своего ведомства!
 — Бумагу хочешь?!!
 — Если можно, сегодня, — попросил Бойко.
 «Засланный казачок», — уверился Зубарев, сам ответил, что можно и сегодня.
 — Подошли кого-нибудь к обеду!.. — и повесил трубку.
 Иван Семенович отправил мобильный телефон на грудь, а сам подошел вплотную к разбитым вагонам.
 — Перепишите номера, и чтобы к вечеру я знал, когда вагоны пущены на рельсы и когда их произвели! Кому принадлежали!
 — Так точно! — ответил старший.
 Полковник уже собирался покинуть ангар, как что-то его привлекло в куче искореженного металла. Какой-то неестественный блеск… Краем глаза он заметил, что на солнце опять наезжает адская туча. Прикинул, что если не полезет шевелить металл, то, вероятно, успеет посуху засесть в авто к Арамову и отбыть на обед, на который зазывала жена.
 Но Иван Семенович был профессионалом, а потому уже через несколько секунд лазил по обломкам, рискуя сломать ногу.
 Почти сразу он нашел то, что блестело. Пара вагонных колес сияла так, что глазу стало больно. Вернее, пара была заляпана грязью, но, вероятно, кто-то задел колеса каблуком или чем-то еще. Металл очистился и загорелся. Иван Семенович Бойко сжавшимся желудком почувствовал, что в этом блеске кроется нечто хоть и постижимое сознанием, но невероятное.
 Поковыряв железо ключиком от входной двери, полковник выпрямился и сказал тихо:
 — Металл-то драгоценный!
 В ангаре организовалась ужасающая тишина.
 — Похоже, платина! — добавил Иван Семенович.
 Никто не проронил ни слова. Бойко голой рукой протер грязь дальше и вновь поковырял ключиком, да так энергично, что тот обломился.
 — Платина! — подтвердил полковник и пополз к следующей паре колес. Потер там тщательно, но благородством не засветилось, лишь железом жалко улыбнулось.
 Еще час лазил полковник под вагонами, плевал на руки, надраивал колеса, но более ни одно не засветилось манко. Все это время подчиненные смотрели на него как на умалишенного, молча курили и сплевывали на пол.
 Наконец Иван Семенович сошел на ровное место и приказал голосом страшным и повелительным:
 — Оцепить вагондепо по периметру ОМОНом! Третий ангар окружить спецназом в полном боевом комплекте!.. — Подошел к старшему. — Если обгадишься, в тюрьму на долгие годы пойдешь! Ясно?!!
 — Ясно!
 Старший вытянулся рельсом, почти взял рукой под козырек, но вспомнил, что в штатском, шлепнул ладонью себя по ляжке и вновь повторил:
 — Ясно!
 Затрещали рации, из них понеслось многочисленное «есть», и выходящий на двор депо полковник Бойко убедился, что все зачалось как надо, что процесс пошел. Он не заметил, что дождь принялся с новой силой, что Арамов сидит с недовольной рожей, а охранник, освободившись от телогрейки, что есть мочи толкает «Волгу» в багажник и что у него на пиджаке колодка Красной Звезды.
 Плюхнувшись на заднее сиденье, Иван Семенович бросил Арамову: «На площадь», — что означало в ФСБ, а сам, не обращая внимания на надсадно ревущий двигатель, ушел в себя глубоко и думал о деле.
 В ФСБ его принимать не стали, секретарша Зубарева отдала письмо и подумала, что от мокрого полковника пахнет крысой.
 Еще через три минуты авто полковника Бойко врезалось в самосвал, принадлежащий СМУ-3, водитель которого, осознав, на кого наехал, упал в обморок, в котором и пребывал до приезда «скорой».
 Полковник Бойко ощутил резкую боль в локте, но, посмотрев на шофера Арамова, о ней забыл. Голова сержанта откинулась, и глаза глядели мертво. Рулевое колесо пробило грудь водителя и раздавило ему сердце. Он умер.
 «Скорая» приехала быстро, полковника загрузили и под вой сирен повезли в больницу, где его принял Никифор Боткин, скомандовавший: «На операционный стол!»
 Пациент был важен, важен был и Никифор. Он уже знал, что будет делать, и объяснял о том полковнику:
 — Сошью связочки, косточки сложу, аппаратик Илизарова на три месяца, и рука как новая!
 — Действуйте! — согласился полковник и принял наркоз как внутривенно, так и через маску.
 Весь хирургический персонал, ассистирующий Боткину, глядел на его великолепные манипуляции и в едином порыве шептал про себя: «Гений!» И сам Никифор знал сейчас о себе все.
 — Шить! — тихо просил он и тут же получал в руку зажим с нужной иглой.
 Он прошивал связочки так, как в старые времена девушки вышивали портрет любимого, пронизывая натянутое на круг полотно. Склеивал косточки, как будто складывал художественную мозаику… Лицо его было столь одухотворено, что казалось, будто оно освещает операционное пространство, а не софиты, горящие тысячеваттно.
 Полковник на мгновение пришел в себя и увидел, как Боткин ввинчивает в плоть его руки металлические штыри.
 — Что это? — пролепетал он, играясь с сознанием, пытаясь ухватить ускользающий зрительный образ. — Что?.. Платиновые…
 — Спим-спим! — ласково проговорил Никифор, и на лицо полковника вновь водрузили маску, из которой он вдохнул густо и проиграл сознание анестезиологу.
 Операция продолжалась четыре часа, а когда закончилась и полковника повезли в палату, в операционной раздались аплодисменты. Особенно хлопала в ладоши медсестра, делящая с Боткиным диван в ординаторской.
 — Гений! — услышал Никифор наяву.
 — Я знаю, — улыбнулся, нивелируя серьез.
 — Такие операции даже в Москве, в ЦИТО, не увидишь!
 — Спасибо, — поблагодарил хирург всех, освободился от халата и решил сегодня с медсестрой не спать. Он не хотел смешивать гениальное с обыденностью.
 Выйдя в коридор, он увидел каталку с мертво глядящим Арамовым, закричал, что он не Господь Бог, что он не воскрешает, а потому каталку в морг!!!
 — К Ахметзянову! — добавил, заходя в уборную.
 Там он почему-то расплакался. Слезы лились рекой, он даже подвывал негромко, пока в уборную не явилась любовница-медсестра, не взяла хирургическую голову в объятия и не укачала ее почти до сна.
 — Мой дорогой! — приговаривала она. — Мой милый…
 Затем произошло то, чего сегодня никак не хотел делать Никифор Боткин. Он совокупился с обыденностью, утеряв ощущение сегодняшнего гениального порыва.
 — Как можно! — воскликнул хирург, когда вышел из женского тела пустым.
 — Боже мой, в уборной!!!
 Он немедленно бросился домой, в свою холостяцкую однокомнатную квартиру, заваленную медицинскими книгами, журналами и проспектами.
 В квартире его стошнило.
 Он попил воды и уселся на пол, уложив голову на горячую батарею.
 Еще час назад Никифор Боткин был уверен, что его руки, проворные пальцы, душа — все это одухотворено тем, что называется талантом, гениальностью в конце концов! После операции он стряхивал пот со лба и жалел сию влагу, уверенный, что и в ней заключен некий эликсир… А сейчас он лежал и дрожал всем телом, ему было стыдно за свою стопроцентную уверенность в своей гениальности, за браваду Божественным даром, который, казалось, улетучился внезапно, оставив тело пустым, а руки никчемными.
 Заставь сейчас Никифора повторить сегодняшнюю операцию, он бы не знал даже, как начать. Что эта операция — как обойтись с простым аппендицитом, не приходила картинка!..
 Боткин завыл. «Ах, зараза! — всплыло у него в мозгу. — Она украла дар мой! Она!.. Вместе с семенем унесла!!!»
 От этого открытия в глазах Никифора поплыли черные рыбки, оставляя такие же черные круги, он взвыл волчарой, затем что было силы стукнулся головой о батарею, повторил удар и, почувствовав, как за ухо стекает горячая кровь, закрыл глаза и принялся ждать смерти. Жить бездарностью Никифор не желал…
 Он сидел, уложив руки на пол, ладонями вверх, как будто вены взрезал, и представлялась ему рана на голове, из которой, пульсируя, вытекает кровь… А еще ему представилось, как бы он лечил эту рану. Вероятно, трещина в черепе. Надо обрить голову, если есть осколочки кости, сложить их аккуратно на марлю, поглядеть, не течет ли с кровью мозговое вещество — тогда шансов нет, затем остановить кровепоток, сложить осколочки на клей, если просто трещина — скобочками и все…
 На этом месте воображаемой операции в груди у Боткина будто солнцем летним облилось… Он вдруг вскочил, бешено завертел глазами, затем бухнулся на колени и забормотал придуманную тут же молитву:
 — Спасибо, Господи! Благодарю Тебя, Ты вернул мне то, что Сам дал!.. — Он уже не отваживался на слово «гениальность», даже не хотел о «таланте» вслух говорить. Они с Господом и так знали, о чем идет речь. — Буду бережлив, Господи, к дару, буду скромен и тих!..
 Далее слова к Богу у Никифора истощились, хирург дополз до шкафа, откуда выудил аптечку, схватил банку с перекисью водорода и полил ею голову обильно. Густо зашипело, и Боткин, кривя лицо, перетерпливая боль, наложил повязку шапочкой.
 Он выбрался на улицу, поймал такси и прибыл в больницу, которая пустым безмолвствием встречала поздний вечер.
 Его чуть было не вышвырнул охранник.
 — Да я это, я! — возопил хирург. — Боткин моя фамилия!
 Охранник был новым человеком в больнице, Никифора не знал, но фамилия была ему до боли знакома, а потому он незамедлительно пропустил человека с забинтованной головой.
 Через три минуты, включив в операционной свет, Никифор вооружился опасной бритвой и обрил голову перед зеркалом. Пряди рыжеватых волос ложились ему под ноги, как будто перья слетали, и Боткин подумал о себе как об ангеле, которого ощипали, как утку. На этой мысли он осекся и попросил прощения у Господа за такое кощунственное сравнение.
 — Червь я поганый! — сказал вслух.
 Никифору пришлось установить несколько зеркал так, чтобы видеть свой затылок и рану. Он приготовил шприц с анестезией, щипцы, клей и несколько иголок с нитками. Перекрестился.
 — Поехали! — произнес хирург Никифор Боткин и вонзил иглу с обезболивающим в лоскут кожи возле раны. — А-а-а!..
 Далее все пошло как по маслу.
 Через два часа лысую голову Никифора украшал идеально ровный шрам, который хирург залепил пластырем и сошел с операционного стола.
 — Я смог! — тихо произнес он в потолок. — Я сделал… — Слезы вновь текли по его физиономии. — Зеркальная операция!.. — Он оглядел свои руки и вознес над вылеченной головой. — Первая в мире!!!
 Вокруг по-прежнему стояла выжидательная тишина.
 — Спасибо, Господи, за руки Твои! — шептал Боткин. — Спасибо за милость Твою!..
 В эту минуту в операционной возникла фигура охранника, который внезапно вспомнил на посту, что Боткин — фамилия великого хирурга, в честь которого названа Боткинская больница в Москве. А в той больнице оперировалась его мать по поводу холецистита.
 Мысль охранника работала просто: его обдурили, и в больницу, вверенную ему в защиту, проник некто посторонний, а в свете известных событий в стране этот посторонний мог быть кем угодно. Охранник не боялся, хотя в его распоряжении имелась лишь резиновая дубинка. Но в умелых руках дубинка являла собою грозное ударное оружие.
 Мать охранника, перенесшая операцию по поводу холецистита в столице, звала сына Алехой, но никогда Алексеем или Лешенькой, так как облик сына не соответствовал этим именам.
 Алеха — самое то, что подходило!
 Двухметрового роста, с бычьей шеей, с мощными ногами, с грудью буйвола, он прошел армию десантником и чувствовал в своей голове силу, а в стальных мускулах ум.
 Продвигаясь по коридорам больницы, ища самозванца, Алеха все крепче сжимал дубинку, которой умел орудовать виртуозно, так, что его в свое время показывали японскому военному атташе, который от увиденной картины пришел в радостное состояние самурая и подарил Алехе тысячу иен, которые молодой десантник хранил до дембеля. На эти деньги примерный сын решил перестроить дом и дать матери комфорт на старости лет, а потом побывать в столице нашей Родины Москве.
 Каково же было изумление парня, когда ему в обменном пункте выдали сто сорок рублей…
 Теперь все былое разочарование, вся ненависть к японцам, лишившим Алеху и его мать дома, вдруг устремились на незаконно проникшего в больницу врага.
 Прочесывая помещение за помещением, ища самозванца-неприятеля, охранник все больше наливался ненавистью. Она осенним багрянцем стекала от мясистого носа к шее, затем, покрасив мускулистые груди, залила живот и скромный пах, который, собственно, и являлся пусковым механизмом ненависти…
 Алеха обнаружил нарушителя в дальней операционной, в тот момент, когда он, лысый, вознес руки над головой и что-то зашептал. Абрек, решил Алеха, подкрадываясь сзади. Ишь, Аллаху своему молится!
 Он чуть было не поскользнулся на остриженных рыжеватых волосах и уж тут вполне уразумел, что происходит событие диверсионное, фанатичное, и только он, Алеха, может помешать трагедии. «Взорвет, сука, больницу!» — созрела уверенность, и бывший десантник, опозоренный самураем, вознес дубинку над свежезашитой головой Боткина.
 В сей момент Никифор закончил воздавать хвалу Господу и шагнул к умывальнику прибрать волосы. Сей случайный маневр уберег хирурга от сокрушительного удара, нацеленного Алехой абреку в голову.
 «Ловкий, зверь! — еще более обозлился десантник. — Ну, я тебя достану!..» С криком «ЙййяяяяН!» он все-таки поймал на кончик дубинки макушку диверсанта и обрушил на нее удар килограммов этак в шестьсот.
 Никифор Боткин рухнул срубленной березой. Швы, над которыми он трудился, разошлись, да что швы — черепная коробка треснула кокосовым орехом… Самое интересное, что хирург не потерял сознания, а вывернул голову и глазами, полными удивления, поглядел на охранника Алеху.
 — За что?.. — пролепетал Никифор.
 Охранник понимал, что нанес удар достаточный, чтобы нейтрализовать противника. Он тотчас обрел хладнокровие, на вторичный вопрос «За что?» ответа не дал, а просто подошел к стене и нажал тревожную кнопку.
 По всей больнице прокатился вой сирен. Нарастая волнообразно, он достиг палат с пациентами, волнуя их больные сердца, вздергивая тела адреналином. Вскоре все больничное пространство было охвачено ужасом. Если бы имелся дозиметр страха, то он бы зашкалил, как в момент взрыва на Чернобыльской АЭС.
 Тревожный сигнал получило и третье отделение милиции, от которого через тридцать секунд отъехал наряд, вооруженный модернизированными автоматами «АК».
 В помещении больницы милиционеры были уже через шесть минут и по сигнальному пульту определили, в каком именно месте была нажата тревожная кнопка.
 Операционную окружили. Командовал нарядом лейтенант Левченко, он и ворвался первым, сдернув с автомата предохранитель. За ним следовали двое сержантов.
 Первое, что увидел Левченко, был лежащий в луже крови хирург Боткин, который в запрошлом году зашил лейтенанту легкое, простреленное бандитом, тем самым сохранив милиционеру половину дыхалки и профессию.
 — Никифор… — на глаза Левченко навернулись слезы.
 Боткин открыл глаза и прошептал:
 — Вот он, бандит!.. — и потерял сознание.
 — А ну встать! — приказал лейтенант Алехе и случайно дернул автоматом. Раздалась короткая очередь, которая расшила мускулистую грудь охранника, двумя пулями добралась до огромного сердца и через две секунды убила Алеху.
 За эти две секунды Алеха много чего передумал. Вспыхнуло обидой останавливающееся сердце: вот приняли его за бандита, а он на ставке охранника. Затем умирающий вспомнил, что все-таки потратил иены, но на косяк анаши, что так и не побывал в Москве, а ровно перед смертью подумал, что пережила его мать со всеми ее болезнями и что были у Алехи всего две бабы, да и те какие-то блеклые…
 Алеха упал с высоты своего роста на пол и умер. Сто пятнадцать килограммов поколебали пол настолько, что перепуганная больница подумала о землетрясении.
 — Ишь ты! — удивился лейтенант Левченко и посмотрел на автомат. — Какой язычок нежный!..
 — Товарищ лейтенант, — оповестил один из сержантов, притрагиваясь двумя пальцами к сонной артерии упавшего, — наповал.
 Второй сержант как бы невзначай заметил, что на убитом форма охранника больницы, а еще приглядевшись, добавил:
 — Да это же Алеха, десантник! Два прыжка у него…
 Левченко побледнел, осторожно поставил автомат к стене и опустился на колени перед хирургом Боткиным.
 — Эй, — окликнул он. — Товарищ доктор!..
 Но Никифор не отзывался.
 Его душа, как маленький воздушный шарик в ураган за ниточку, еле держалась за ребра каким-то божественным волосом. Испуганная своим раненым телом, в любую секунду она была готова сорваться в небеса, как белая голубка, оборвав волосок, как ненужную пуповину.
 — Врача! — прошептал Левченко.
 По рации запросили военный госпиталь, откуда прибыл полковник медслужбы Громов. Хирург велел всем выметаться из операционной, вызванным медсестрам наказал срочно мыть руки, а ту, которая при виде окровавленного Никифора завыла нечеловечески, велел обколоть транквилизаторами и уложить в одноместную палату под замок.
 Мертвого Алеху отволокли к моргу и сдали без расписки патологоанатому Ахметзянову, который, несмотря на поздний час, исполнял свои обязанности добровольно.
 Коротко ему поведали о том, что, помимо охранника, сильно пострадал и хирург Боткин, так что: «Дверь не запирай», — посоветовали…
 В это же время в больницу прибыло милицейское начальство среднего звена. У Левченко временно было отобрано оружие, а главенствующий майор сказал:
 — Что ж ты, Левченко, в безоружных человеков стреляешь! Особливо в больнице, где сейчас лежит наш раненый командир полковник Иван Семенович Бойко!
 — Так оружие подвело, — опустил глаза лейтенант. — Живым брать хотели, а собачка… палец…
 — Проверить надо, — продолжал майор. — Чего этот кусок мяса напал на доктора! Не состоял ли на учете в психдиспансере, не было ли дураков в семье!.. — Майор поправил портупею. — Проверить и доложить!
 — Есть! — ответили.
 — А ты, Левченко, — облизнул правый ус майор, — в общем, автоматишко пока изымем, домой иди… А за спасение доктора…
 Впрочем, мысль свою командир не закончил, развернулся и зашагал к выходу, про себя думая, что своих в обиду не даст, применение оружия обоснует… Таких, как Левченко, у него мало…
 В это же самое время медицинский полковник Громов проводил Никифору Боткину трепанацию черепа. Присутствующий персонал наблюдал за руками военврача и с каждым его действием все более убеждался, что вояка не спасет их гения. Уж больно пальцы хирурга были толсты и неуклюжи…
 Всем привиделся лик Ахметзянова, его ясная улыбка, но тут полковник Громов вдруг сказал всем: «Спасибо за хорошую работу», — быстро сбросил халат прямо на пол, щелкнул кровавыми перчатками и скорым шагом направился к выходу.
 — Жить будет? — поинтересовался кто-то с удивлением в голосе.
 — А как же…
 Дверь в операционную хлопнула.
 Спящего Боткина отвезли в девятнадцатую палату и установили кровать возле кровати полковника Бойко. Иван Семенович находился к этому моменту в сознании, чувствовал себя прилично, лишь в легких было неприятно — от наркоза. Его прооперированная рука была упакована в аппарат Илизарова, и со стороны казалось, что полковник вознес ее для приветствия «Хайль Гитлер!».
 Едва придя в себя, полковник Бойко обнаружил на тумбочке стакан киселя из неизвестной ягоды и книжицу, автором которой был некий Палладий, в скобочках Роговский. Пусть себе валяется, решил полковник, еще раз посетовал на травму, погрустил о смерти Арамова и заставил мозг думать о расследовании дела…
 На этом занятии его и прервали санитары, вкатившие в палату прооперированного Никифора Боткина, еще несколько часов назад практиковавшегося на локте Ивана Семеновича.
 — Что с ним?!! — изумился полковник.
 — А так его убить хотели, — пояснил санитар с вареником вместо лица. Явно, что вареник был с вишней.
 — Как убить!!! За что?!!
 — Алеха сбрендил, саданул доктора дубинкой по голове, черепуха и треснула. Она что, она не гранитная, известно.
 — Да кто он такой, Алеха?! — вскричал Бойко.
 — Охранник наш, — ответил санитар с лицом как вареник и выдохнул густо, отчего Ивана Семеновича чуть не вырвало.
 — Ну, иди отсюда, иди!
 — Так точно, — отрапортовал санитар.
 Уже в дверях он предложил, если душа запросит, сбегать.
 — Куда? Ночь на дворе!
 — Знаем куда, есть места. Вы только на кнопку жмите!
 Ушел.
 Иван Семенович сел в постели и стал вглядываться в лицо хирурга Боткина. «Вот, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — подумал Бойко. — Живем как на войне».
 Почувствовав нужду, полковник поднялся с кровати и осторожно, мелкими шажками, отправился в туалетную комнату, где ясно ощутил ужас перелома правой руки. Левой получилось мимо, как ни целился.
 Полковник шепотом выматерился. Возвращаясь к кровати, он размышлял о том, что стреляет с двух рук одинаково, а тут все «в молоко».
 Отхлебнул киселя, еще раз поглядел на книжку какого-то Роговского и вспомнил о жене. От сего воспоминания слезы навернулись на глаза офицера.
 — Машеньке-то, Машеньке никто не сообщил! — проговорил он вслух и бросился к шкафу, где висел пиджак. Попутно саданул аппаратом Илизарова по спинке кровати Боткина, закусил от боли губу, добрался до пиджака и выудил левой рукой мобильный телефон.
 Чтобы набрать номер, ему пришлось сесть и положить трубку на колени.
 — Ах, Машенька, Машенька, — бормотал полковник, тыкая указательным пальцем левой руки в мелкие кнопки.
 Ответили сразу.
 Мягкий, любимый голос с трещинкой.
 — Ваня, ты?! — взволнованный до предела.
 — Я, милая, я… — Глаза полковника вновь наполнились морем.
 — Где ты, родной, я с ума схожу! Мне сказали, что твоего шофера убили!.. А от тебя вестей никаких, никто ни слова про тебя!..
 — Прости, золотко! — Слезы обжигали полковничьи колени, но сам он был беспредельно счастлив этой минутой. Ему казалось, что тело его может превратиться в радиосигнал и теплой волной укрыть встревоженную Машеньку, отогреть ее сердечко.
 — Со мной все в порядке, — сказал, стараясь не выдавать сильнейшего волнения. — Сегодня не приду, ты уж прости меня, любовь!
 Связь неожиданно оборвалась — ушла «зона». Сколько еще ни пытался полковник настукать на телефоне номер, звонок срывался.
 Он немного успокоился и лег. Стал думать о Машеньке, жене.
 Он вспомнил, как познакомился с ней в ЦПКиО им. Горького в Москве…
 Иван Семенович, будучи уже тридцати двух лет от роду, праздновал звание майора и в компании сослуживцев отправился в Парк культуры. Сначала хотели крутануться на «чертовом колесе» и выпить шампанского, а потом серьезно посетить бар «Пльзень» и там добрать чешского разливного пива, укрепив его водочкой один к трем…
 Он увидел ее, когда кабинка достигла вершины колеса.
 Тоненькая, совсем еще девочка, в белом платьице, она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо.
 «Господи! — взмолился свежеиспеченный майор. — Только стой так и смотри!»
 Она стояла и смотрела, а он усилием воли старался ускорить вращение колеса. А потом она опустила голову и пошла себе по дорожке прочь.
 А он чуть не заплакал…
 Когда колесо вернуло его на землю, он побежал к тому месту, где еще несколько минут назад трепетало белое платье… Он обегал весь парк, но так и не нашел ее, а потому возвратился на то место, откуда она смотрела в небо, и вдруг ощутил слабый запах лаванды.
 Это ее запах, понял майор и, словно собака, сначала медленно, затем все быстрее устремился к набережной, улавливая ноздрями молекулы лаванды.
 Она сидела на гранитных ступенях возле самой воды, и некоторое время он любовался ее шеей, нежными прядками волос, выбившимися из высокой прически.
 — Зачем же вы ушли? — спросил майор, и она обернулась.
 Ей было от силы лет семнадцать. Большие темные глаза смотрели на майора без удивления.
 «Я женюсь на ней», — понял майор, когда разглядел веснушки на обнаженных плечах. Он знал наверняка, что, когда разденет ее, веснушки будут разбрызганы по всему телу. А еще он знал, что проживет с ней всю жизнь и каждую ночь будет пытаться слизнуть солнечные брызги…
 — Меня зовут Мария, — улыбнулась, дав посмотреть на белые зубы и язычок.
 — Капитан Бойко, — представился и тотчас поправился: — Майор… Иван…
 Она расхохоталась.
 — Что вы рассматривали в небе?
 — Ничего я в небе не рассматривала.
 — Да нет же! — настаивал майор. — Вы целых пять минут… Я думал, что в небосводе появятся дырки…
 — Я смотрела не на небо, — легкий порыв ветра облепил ее колени тонкой тканью платья. — Я смотрела на вас…
 Ей было семнадцать, а потому он целовал ее веснушчатое тело в строжайшей тайне от всех, даже друзья не знали о существовании Маши.
 — Я старше тебя на твою жизнь, — шептал майор, целуя ее в пятку: единственное место, где не было веснушек.
 — Я стану твоей женой, — отвечала она серьезно и улыбалась, глядя, как, обнаружив в ее пупке золотую брызгу, майор бесстыже засовывает язык в столь интимное место.
 А потом об их связи узнали и на майора завели уголовное дело. Впрочем, кончилось все хорошо. Отец Маши был генералом и сначала самолично желал расстрелять развратника. Но когда любимая дочь встала в оконном проеме двадцать третьего этажа пресненской высотки, генерал сменил гнев на милость, снял дочь с подоконника и, закрыв уголовное дело, поженил молодых.
 Генерал знал, что дочь спрыгнет.
 А через пять лет, когда отец Маши убедился, что чувства майора столь же крепки и надежны, как границы Родины, он стал оказывать зятю протекции. Тем более молодые дочку родили, очень на деда похожую.
 Майор стал подполковником, а потом полковником. Дочь выросла, вышла замуж и родила полковнику внука. А потом генерал умер, и протекции кончились. Но полковник Иван Семенович Бойко сам был не обделен талантом и продолжал служить на хороших местах…
 Они с Машей уже больше тридцати лет вместе прожили.
 Внук языки учит, в МГИМО поступать хочет.
 Иван Семенович еще раз попытался набрать номер, но «зоны» не было. Он дотянулся до тумбочки и взял с нее книжицу. Еще раз прочитал на обложке: «Палладий Роговский». Также на обложке был напечатан крест, и полковник понял, что книжка религиозная. С трудом открыл левой рукой. На первой странице было коротко об авторе: «Палладий (Роговский) (1655-1703), игумен Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-Греко-Латинской академии в Москве с 1700. Учился в иезуитских школах в Вильно, Нейс-Се (Силезия) и Оломоуце (Чехия), затем в течение семи лет в Риме, где стал первым русским доктором философии и богословия».
 Религией полковник не увлекался, а потому книгу отложил.
 Застонал Никифор Боткин.
 — Где я? — спросил хирург слабым голосом.
 Иван Семенович подошел к кровати раненого доктора и рассказал ему, что случилось.
 — Застрелили?..
 — Так точно.
 Никифор опять застонал, пошевелил шеей и вновь впал в беспамятство. Зазвонил телефон.
 — Маша?!! — воскликнул Иван Семенович, хватая трубку, ловко выпрыгивающую из левой руки.
 — Товарищ полковник, колеса не из платины отлиты…
 Иван Семенович расстроился и подумал, что выглядел дураком перед подчиненными, ползая под вагонами и объявляя полторы тонны обычного металла платиной.
 — А из чего? — поинтересовался он вяло.
 — Из палладия.
 В голове полковника что-то замкнуло. Он не понял.
 — Из кого? — и дотянулся рукой до книги.
 — Металл такой есть, палладий, — пояснили на другом конце соединения.
 Про такой металл Иван Семенович не ведал, зато знал теперь про богослова с таким именем.
 — Дело в том, — сообщил следователь, — что сейчас палладий на мировом рынке стоит дороже, чем платина…
 На этой фразе связь оборвалась, и на трубке зажглась надпись «нет зоны покрытия», на которую полковник Бойко смотрел пятнадцать минут…




 5.


 Сглотнув земляничную сладость и заглядевшись в окно, на подгнившую осень, патологоанатом Ахметзянов услышал за спиной:
 — Простите…
 Любитель балета обернулся и обнаружил голову блондина, недавно привезенного мертвым, приподнятой. Голубые глаза смотрели живо, а кожа лица своей белизной не уступала кафелю.
 — Простите, — еще раз промолвил лежавший на каталке.
 — Пожалуйста, пожалуйста…
 Ахметзянов в своей патологоанатомической жизни встречался с «воскрешением» не раз, а потому держался в рамках своего обычного нервного состояния, лишь любопытства в организм прибыло. Он смотрел в самые глаза ожившего и отмечал, сколь много в них лазурного, лишь несколько лопнувших сосудиков вмешивались киноварью.
 — По всей видимости, я в больнице? — огляделся молодой человек.
 — Абсолютно верно, — подтвердил врач. Чудесно оживший уселся в каталке и завертел головой, оглядываясь более внимательно.
 — Я в морге?
 — И это верно.
 «Однако, если бы у него были тяжелые травмы, — подумал Ахметзянов, — он не сидел бы так уверенно».
 — Вы в морге, — подтвердил. — Как самочувствие?
 — Голова слегка кружится, — пожаловался молодой человек. — Но, вероятно, это недостаточный повод мне здесь находиться.
 — Боитесь?
 — Что вы, совсем нет! Ведь я тоже медик, правда, будущий, и, наверное, в моргах часто бывал.
 — Почему «наверное»? — поинтересовался Ахметзянов, думая о том, что натуральные блондины почти всегда какие-то странные. Сам Ахметзянов обладал шевелюрой черной, как «Квадрат» Малевича. Впрочем, и его многие считали странным.
 — Потому что я ничего не помню, — просто объяснил молодой человек. — Я потерял память.
 — Ну, в этом нет ничего необычного! При таких катастрофах…
 — Ах да, — вспомнил воскресший. — Катастрофа… Что стало с Розой?
 «Роза — это, поди, та баба с титановым штырем в ноге? Проводница», — уточнил патологоанатом и ответил:
 — Скончалась мгновенно!
 Молодой человек спустил ноги с каталки, спросил: «Могу я взглянуть»? — и спрыгнул на пол.
 Он был абсолютно голым и белым, как снеговик.
 — Холодновато здесь, — предупредил Ахметзянов. — Не простудитесь!
 — Это ничего, — отмахнулся молодой человек и безошибочно подошел к телу, завернутому в окровавленную простыню. — Роза.
 — Она, — подтвердил патологоанатом. — Травмы, несовместимые… Ну, сами понимаете, если медик.
 Молодой человек откинул простыню и наклонился к самому лицу погибшей.
 — Она умерла.
 — Да, я знаю, — подтвердил Ахметзянов. — Послушайте, у меня тут костюмчик есть спортивный… Не хотите ли воспользоваться?
 На секунду ему показалось, что белый как привидение человек готов поцеловать покойную в самые губы, но тот лишь коснулся их носом, в котором, как вспомнил патологоанатом, не было ни волосины единой.
 — Костюмчик? — рассеянно переспросил он.
 — А что, здесь не так уж и жарко! От катастрофы не померли, а от пневмонии загнетесь!
 — Пожалуй.
 — Ну вот и чудно!
 Ахметзянов вытащил из личного шкафчика вешалку с вещью и бросил ее молодому человеку. Он ловко поймал и через мгновение натянул костюмчик, который оказался сильно короток и сидел на нем как на переростке.
 — Благодарю.
 «Нет, — еще раз задумался Ахметзянов, — никак не похож он на человека, который побывал в катастрофе и которого признал мертвым даже Никифор Боткин».
 Молодой человек сделал несколько шагов навстречу патологоанатому и протянул руку, далеко торчавшую из рукава.
 — Студент Михайлов, — представился.
 — Патологоанатом Ахметзянов, — медик пожал тонкую, но крепкую кисть. — Рустем Ренатович.
 — А вот имени своего я не помню, — расстроился студент.
 — Бывает после катастрофы.
 — Собственно говоря… — молодой человек виновато улыбнулся. — Собственно говоря, память я потерял до катастрофы.
 — Вот как? — заинтересовался Ахметзянов. — И при каких же обстоятельствах?
 — В том-то и дело, что обстоятельств я тоже не помню.
 — Совсем ничего?
 — Совсем. — Студент задумался. — Ах да, мы с Розой когда студенческий билет нашли, там была написана фамилия моя и инициалы: «А.А.».
 — Сан Саныч?
 — Вполне вероятно, — пожал, плечами студент Михайлов.
 — Балет любите? — неожиданно спросил патологоанатом.
 — Что?
 — Нет, ничего… Я буду называть вас господин А.
 — Господин А.? — Студент приблизился к носилкам, на которых лежали останки помощника машиниста. Понюхал воздух и отошел к окну, за которым поздний вечер замаскировал истинное время года. — Может быть, просто Михайлов? Студент Михайлов?
 — Воля ваша.
 — Хотя, если вам удобно, можете и господином А. называть.
 — Нет! — воскликнул Ахметзянов. — Это как вам удобно!
 Неожиданно студент Михаилов замер посреди прозекторской, выпрямил и так прямую спину, установил руки перед грудью и вдруг сделал три фуэте кряду. Да так он произвел эти фигуры, что у Ахметзянова от совершенства дух захватило.
 Он подскочил к студенту, коротко хватанул его за плечи, потом отпрыгнул и заговорил быстро-быстро:
 — Вы вспомнили! Вы — балерун! — Патологоанатом задыхался. — Вы — истинный балерун! Такая чистота! Уж я-то в этом понимаю! Кому, как не мне, понимать! Да я всю жизнь!..
 — Да нет же, — слегка запротестовал студент Михайлов.
 — А я говорю — да!!! Вы — гений! Большой театр?
 — Нет-нет! Я просто на журнал посмотрел. Вон там, на подоконнике.
 Ахметзянов обернулся и отыскал взглядом журнал «Российский балет». Он был раскрыт на снимке покойного Нуриева. Фотограф щелкнул камерой в тот момент, когда Рудольф крутил фуэте.
 — Я посмотрел на эту фотографию, — продолжал оправдываться студент Михайлов. — От нее что-то такое исходит…
 Ахметзянов обиделся, так как счел, что молодой человек издевается над ним, вытащил из коробки папиросу «Герцеговина Флор», закурил и уселся на подоконник.
 — Угостите меня папиросой, пожалуйста, — попросил студент, не замечая обиды.
 Патологоанатом бросил коробку и спички на каталку с машинистом:
 — Угощайтесь.
 — Может быть, я курил? — высказал предположение студент Михайлов и, всунув папиросу в рот, затянулся так, что сразу сжег три четверти табака. При этом молодой человек не закашлялся, и Ахметзянов определил в нем завзятого курильщика, каким был и сам.
 — Нет, — помотал головой студент. — Никогда не курил! Где у вас пепельница?
 Ахметзянов разозлился до крайности, и, если бы не смуглость его лица, скулы его загорелись бы дикими яблоками.
 — Да как же вы не курите! — Он подбежал к воскресшему. — С одной затяжки целую папиросу скурили и не поперхнулись!
 Студент Михайлов пожал плечами и поинтересовался, не обидел ли он чем доктора.
 — А ну покажите ваш рот! — Патологоанатом схватил молодого человека за щеки. — Раскрывайте, раскрывайте!..
 Чем больше вглядывался в рот студента Ахметзянов, тем вернее убеждался, что тот никогда не курил. Зубы были идеально белые, и он на секунду подумал
 — вставные, но, поглядев на десны, понял — свои. На всей слизистой ни малейшего налета, а язык розовый, как у младенца.
 — Простите. — Отпустил студента, подумал, не надо ли стетоскопом грудь послушать, но уже уверенный, что это лишнее, и еще раз извинился.
 — Ничего, — ответил молодой человек растерянно. — Может быть, я вас чем-нибудь огорчил?
 Следующие минут пятнадцать прошли в полном молчании. Ахметзянов думал о том, что молодого человека нужно выпускать из морга, что никаких оснований задерживать его нет. Он жив и живее многих других. Но что-то останавливало Ахметзянова. Он не хотел открывать дверь в жизнь перед новым знакомцем; чем-то тот был чрезвычайно интересен патологоанатому, и прозектор искал легальную причину задержать молодого человека.
 Причина нашлась сама.
 В дверь морга позвонили.
 Патологоанатом попросил молодого человека уйти в глубь помещения, сам отпер дверь, через которую ему задвинули каталку с лежащим под простыней телом огромного размера.
 — Опять срочно? — поинтересовался Ахметзянов.
 — Да нет, чего тут срочного… — сказал сопровождающий.
 — Его убили, — сообщил другой. — Автоматной очередью.
 — Давайте!
 Прозектор схватился за ручку каталки и втащил ее в морг.
 — Это охранник наш новый, — пояснили.
 — Ах, охранник… — рассеянно пробормотал патологоанатом, затем вскинулся. — Алеха?!! — вскричал он и, сорвав простыню, оглядел мертвого бугая. — Да как же!.. Не может быть!.. Я же его сам вчера на работу устраивал!..
 Далее патологоанатому поведали абсурдную историю о гибели десантника Алехи и о спасении Никифора Боткина.
 — Ты мозги у него погляди, — предложили. — Может, опухоль какая?
 Захлопнув дверь, Ахметзянов коротко взвыл, склонился над мертвым Алехой и на всякий случай приложил пальцы к шее, надеясь отыскать пульс. Под толстой кожей ничего не стучало.
 — Что-то нехорошее случилось? — послышалось за спиной у прозектора, и Ахметзянов вздрогнул. Он успел забыть о молодом человеке.
 — А вы не видите?!! — огрызнулся он через плечо.
 — Вижу покойника, — ответил студент. — Но у вас здесь много таких…
 Патологоанатом уселся на край каталки и, закурив, объяснил, что мертвый охранник был сыном его знакомой, которая несколько месяцев умоляла устроить сына на работу. И вот в первый день!..
 — Что я ей скажу?!!
 — Я вам соболезную.
 Ахметзянов хотел было послать молодого человека куда подальше, но слова сочувствия были произнесены с необыкновенной искренностью, и патологоанатом ответил:
 — Спасибо.
 Прозектор ушел к окну и, уставившись в ночное окно, машинально перелистнул балетный журнал. Студент Михайлов обошел вокруг каталки с мертвым Алехой и остановился посреди помещения.
 — Хотите, я вам станцую? — спросил он.
 Ахметзянов закашлялся и, обернувшись, посмотрел в самые глаза молодого человека. В них было небо, а киноварь растворилась в лазури.
 — А говорите, не танцор…
 — Мне нужно посмотреть журнал.
 — Пожалуйста.
 Патологоанатом двинул по подоконнику «Российский балет», молодой человек взял журнал, на секунду прикрыл глаза, затем вдруг распахнул. Ресницы словно бабочкины крылья взмахнули. В его лице обозначилась еще большая серьезность, сквозь тело будто искра прошла, студент Михайлов расправил руки, сделал несколько изящных плие, затем великолепный каскад па-де-буре, а в довершение почти с места прыгнул так высоко и затяжно, что прозектор не выдержал и завопил:
 — Барышников!!! Нуриев!!! Нижинский!!!
 Он почти плакал от созерцания волшебной картины. Каскады прыжков сменялись выразительной пластикой, на смену ей опять невероятные прыжки, а в довершение всего в морге вдруг опять запахло летом, лесом и земляникой…
 Неожиданно студент закончил танцевать и сказал:
 — Все.
 — Ах, как мне бы хотелось еще! — взмолился Ахметзянов.
 — Больше не могу, — развел руками молодой человек, ничуть не запыхавшийся. — Я станцевал вам весь журнал. Там больше нет картинок.
 Ахметзянов глупо улыбнулся и спросил:
 — Да?
 — Да.
 Прозектор еще закурил и поинтересовался, чувствует ли господин А. какие-нибудь посторонние запахи?
 — Запахи? — задумался молодой человек. — Пожалуй.
 — А какие?
 — Пахнет летним лесом.
 — А еще чем?
 — Ягодой.
 Ахметзянов знал, какой ягодой пахнет и где та помещается, но спросил о том же и студента Михайлова.
 Студент развел руками.
 — Земляникой, — с хитрецой в голосе объявил патологоанатом. — А произрастает сия ягода…
 Прозектор на цыпочках подкрался к каталке с Алехой и откинул простыню. Обернулся к студенту:
 — Хи-хи.
 — Что вы ищете? — поинтересовался молодой человек, когда понял, что разделыватель трупов лезет пинцетом в нос мертвеца.
 — А сейчас увидите…
 У Алехи нос был здоровенный, а потому Ахметзянов сменил пинцет на более надежный зажим и полез им в ноздрю покойного:
 — Здесь она, здесь!
 Казалось, еще немного, и сам патологоанатом влезет в ноздрю целиком. Но ничего подобного не произошло, что-то хрустнуло в голове мертвеца, Ахметзянов улыбнулся и принялся осторожно вытягивать зажим.
 — Есть! — воскликнул он, когда металл целиком оказался снаружи. — И как вам это?!!
 Он поднес зажим почти к самому лицу молодого человека. На конце инструмента, крепко схваченная, висела целая гроздь земляники, источающая запах, от которого голову кружило.
 — Ну, каково же! Две… пять… девять… двенадцать!!! Целых двенадцать штук! — Ахметзянов втянул в себя аромат и сглотнул слюну. — Листочки…
 Молодой человек взирал на эту картину абсолютно спокойно. Он даже иногда отворачивался и пытался вглядываться в ночь за холодным окном.
 — Хотите? — заговорщически предложил патологоанатом.
 — Нет, спасибо, — рассеянно ответил студент Михайлов.
 — Как хотите!
 Тотчас Ахметзянов засунул куст себе в рот, где его язык завертелся, обдирая с кустика ягоды. Затем прозектор выплюнул стебель, а плоды безжалостно прожевал и сглотнул.
 — Что вы делаете? — изумился молодой человек.
 — Ягоды ем, — чавкая, сообщил прозектор. — А что такое?
 Студент Михайлов зажмурился.
 — Что случилось?
 — Нет-нет, ничего, — отмахнулся молодой человек, хотя по лицу его было видно, что событие произошло. Щеки господина А. слегка порозовели. Он дождался, пока Ахметзянов сглотнет сладкую последнюю молекулу.
 — Скажите, — вопрос давался ему с трудом. — Розину ягоду вы тоже съели?
 — Землянику?
 Студент что-то промямлил.
 — У нее всего-то было по ягоде в ноздре. Но и у машиниста, и у помощника его — по целому кусту!
 Молодой человек быстро замигал. Казалось, что он вот-вот заплачет, но глаза его были сухи и представлялись теперь не голубыми, но почти синими.
 — Что-то не так? — поинтересовался Ахметзянов и тотчас сам понял, что не так.
 Носы, покойники, земляника, Алеха, господин А. — все было неправильно. Это ощущение было едва уловимым, но оно сильно напугало прозектора, напугало так, что по телу поползли мурашки с горошину каждая… Впрочем, страх и странное ощущение исчезли внезапно, как и накатили. Ахметзянов встряхнулся, посмотрел на часы и сказал, что времени к четырем утра, а сна ни в одном глазу.
 Но тут в глазу патологоанатома отразилась некая мысль, мгновение назад сверкнувшая в уме.
 — Я знаю, что надо делать! — воскликнул прозектор.
 — Что же? — машинально поинтересовался молодой человек.
 — Как же мне это в голову раньше не приходило!
 Ахметзянов заходил кругами, потирая высокий лоб. Наконец он остановился и объявил:
 — Я стану вашим импресарио!
 — Кем? — не понял студент Михайлов.
 — Я буду продюсировать ваш великий талант.
 — Какой же?.. У меня даже памяти нет!
 — А нам ваша память не нужна вовсе!
 Ахметзянов еще энергичней забегал по залу, тщательно обходя каталки с трупами. Всем его существом быстро овладевала огромная идея, и перспективы открывались такие, что у патологоанатома дух прихватывало!
 — Я из вас сделаю гения! — торжественно заявил разделыватель трупов. — Я превращу вас в Нижинского!
 — Кто это?
 — Самый великий танцовщик всех времен и народов!
 — Вы умеете превращать? — с улыбкой спросил студент Михайлов.
 Но Ахметзянов иронии не слышал. Им уже владела та фантазийная сила, которая затмевает разум, подменив его инстинктом, и влечет вперед безоглядно.
 — Кто вы такой! — кричал прозектор. — У вас не то что памяти нет, своя одежда отсутствует! Вы погибнете через два дня! — Он махнул рукой, сшибая на пол какой-то мелкий инструмент. — Да что через два дня! Вы умерли прошлым вечером, и я вас должен был разделать вот на этом столе. Вы — часть небытия, которую я могу облечь в плоть и кровь и мало того — наделить душой и великим талантом!
 — Вы — Господь Бог?
 На этом вопросе студент Михайлов посмотрел в самые глаза Ахметзянова и увидел в них угольную шахту, ведущую к центру земли.
 — Да, — понизил голос патологоанатом. — Я Бог! — Он выдержал паузу. — Я
 — Бог для вас… Я — Дягилев, вы — Нижинский! Вместе мы великий русский балет!!!
 — Мне кажется, что вы ошибаетесь. — Молодой человек виновато развел руками. — Я всего лишь студент Михайлов. Студент-медик. Вероятно, больше всего на свете мне хотелось лечить людей, но что-то произошло, и я потерял память. — Он пригладил волосы. — Я — не Нижинский, а вы — не Дягилев. И давайте покончим с этим…
 Надо было видеть в этот момент Ахметзянова. Состояние его охарактеризовывалось ровным счетом так: украли мечту, которая уже сбылась… Почти… Он стоял с открытым ртом, железные коронки на его коренных зубах мокро блестели.
 — Наверное, — продолжил студент, — наверное, более всего в жизни мне хотелось лечить людей! Избавлять их от мучений… Извините меня…
 Ахметзянов ощерился.
 — А вы уверены, что у вас имеется талант, чтобы людей лечить?! А?!!
 — Нет, — признался молодой человек. — Всякий гений имеет сомнения. Лишь бездарность не сомневается.
 — Души человеческие врачевать надо! Куда важнее это, нежели геморрой резать! — Ахметзянов поднял руку и потряс ею. — Лишь искусство одно душу излечить может!..
 Студент Михайлов задумался над словами нового знакомого.
 — Может быть, вы и правы…
 И тут прозектор рухнул на колени. Он схватил молодого человека за руки и, крепко сжав их, заговорил-заговорил, что в нем, в господине А., заключен тот самый гений и что сам он может сомневаться в этом, но он, Ахметзянов, не гениален, а потому сомнений никаких! Технический работник, только и всего!.. Зато толк знающий!..
 — Я вас умоляю. — Руки Ахметзянова потели, увлажняя сухую кожу студента Михайлова. — Умоляю вас! Давайте позаботимся о человеческих душах. Это преступление перед Богом — не использовать талант, гений, даденный Им! Вы просто обязаны делать то, что я вам говорю, иначе умрете с голоду!
 Студент Михайлов забрал свои ладони из рук прозектора, сделал несколько шагов в сторону и машинально накинул на лицо Алехи простыню.
 — Мне надо подумать…
 — Отныне я за вас думать стану! — Ахметзянов поднялся с колен. — Дело решенное!.. Вы в Москву ехали?
 Молодой человек кивнул.
 — В Москву вы и поедете! Но вместе со мной! После этого восклицания разговор прервался минут на двадцать, а затем патологоанатом заговорил тихо:
 — К черту все… Надоело… Здесь один гений — Боткин… А я тоже хочу что-то важное сделать в жизни, чтобы в людях воспоминание оставить… Я люблю в жизни только балет, я понимаю только балет… Моя мать умерла балериной…
 Он сидел на подоконнике и курил свою папиросу. Дым от нее тянулся к оштукатуренному потолку и таял. Было тихо и грустно…
 — Я поеду с вами в Москву, — вдруг произнес господин А., студент Михайлов.
 — Я знал, — с решимостью в лице ответил Ахметзянов. — Надо собираться.
 — Прямо сейчас?
 — А чего тянуть! — Прозектор кивнул на каталки, покрытые простынями. — С этими только разобраться надо!
 — Да-да, Роза, — вспомнил студент Михайлов.
 — С вашей Розой все понятно! Я уже написал заключение: скончалась от травм, несовместимых с жизнью!
 Тут прозектору пришла в голову простейшая мысль:
 — А пусть другие разбираются! Я здесь двенадцать лет ковыряюсь! — Он подошел к шкафу, достал из него вешалку с пальто, а студенту Михайлову предложил телогрейку. — В Москве разживемся дубленочкой, — уверил. — Одевайтесь!
 Шагая по длинному звучному коридору больницы, Ахметзянов говорил, что прежде они заедут к нему домой, возьмут деньги, документы, всякие необходимые мелочи.
 — Побреемся на дорожку!
 — Мне не надо.
 — Не растет?
 — Нет.
 — Везет, а мне приходится по два раза на дню. Они сели в старенький «москвич», о котором прозектор с гордостью объявил: «Мой!» — и поехали по ночному городу. Автомобиль часто заносило, и студент Михайлов поинтересовался, не опасно ли ездить на таком транспорте.
 — Уж не опасней, чем на вашем поезде! — И расхохотался.
 — Почему вы смеетесь? Столько людей погибло!
 — Извините, привычка к смертям.
 Ахметзянов более не острил и не имел на это времени, так как автомобиль уже затормозил возле мрачной пятиэтажки. Поднявшись на второй этаж пешком, они оказались в крохотной однокомнатной квартирке, от пола до потолка заваленной всевозможными изданиями о балете. Здесь была как периодика, так и фундаментальные труды на иностранных языках. Журналы, проспекты, альбомы, старинные афиши грудились и на кухне.
 Из-под одной из таких куч Ахметзянов извлек конверт, в котором, по его ощущениям, должно было находиться достаточно денег на бензин и первые гостиничные дни в Москве. Из шкафа в чемодан перекочевал коричневый костюм, а еще один, серый, был предложен молодому человеку.
 — Надевайте, а то вас на первом посту, как кильку из банки, выковыряют!
 — Да ведь короток же!
 — Не до жиру!
 Студент оделся, прозектор защелкнул замки чемодана, вздохнул и сказал:
 — Сядем на дорожку!
 Они сидели достаточно долго, потому что в процессе сидения Ахметзянов неожиданно вскочил, схватил с серванта фотографию женщины, выломал ее из рамки и, бережно уложив в нагрудный карман, вновь сел.
 — Мать, — пояснил. — У вас есть мать?
 — Я же говорил вам, что утерял память!
 — Да-да, вспомнил…
 И они поехали.
 Проехали мимо здания больницы, на которое Ахметзянов почему-то перекрестился; миновали площадь, в сторону одного из зданий патологоанатом плюнул. Когда достигли таблички с названием «г. Бологое», перечеркнутым красной полосой, прозектор затормозил, вылез на холодный воздух и, поклонившись трижды, матернулся по-простому. Потом влез обратно в тепло и, нажав на газ, почему-то сказал:
 — Вот так вот, господин А…
 Некоторое время они ехали молча. Ахметзянов думал о превратностях судьбы и настроений. Еще несколько часов назад он не предполагал ничего, что может потрясти размеренность его существования, например, о превращении его патолого-анатомической личности в балетмейстера мирового уровня. Всего лишь пару часов назад его душа была охвачена сладостным предвкушением успеха, которое живет в желудке (так думал прозектор), а сейчас от предвкушений не осталось ничего, лишь испуг пришел на смену да сонливость давила на веки.
 «Однако машину вести следует аккуратно», — подумал будущий Дягилев и поинтересовался у «Нижинского», умеет ли тот управлять авто, на что «звезда» ответил обычной своей отговоркой про потерю памяти.
 Ахметзянов вздохнул и вдавил педаль газа в пол.
 Они ехали медленно, почти на каждом милицейском посту их останавливали и тщательно проверяли документы. Что самое странное — трясли только Ахметзянова, а молодого человека, казалось, даже не замечали. Спрашивали, почему двигаются ночью, и согласно кивали в ответ на объяснения, что ночью сподручней, машин мало, а следовательно, и риску меньше.
 Километров за двести до столицы Ахметзянов затормозил «москвич» и, сказав, что надобность торопит его в лесок, выскочил из автомобиля.
 — Давайте! — крикнул он. — Вам тоже необходимо облегчиться.
 Студент Михайлов сначала отказался, а когда прозектор скрылся в соснах, выбрался из теплого салона, выдохнул и вдруг побежал в лес.
 Если бы кто видел бег господина А., то, вероятно, сравнил бы его с бегом животного, причем какого-нибудь парнокопытного. Он с легкостью перепрыгивал сугробы и нагромождения валежника, потом внезапно остановился как вкопанный, перестал дышать и принялся слушать лес.
 Постепенно его ухо различило скрип снега, а глаза, привыкшие к ночи, выхватили из черноты человеческий силуэт со злобно поблескивающими глазами. На плече человек тащил что-то длинное и очень тяжелое.
 На мгновение черное небо разошлось, и на верхушки сосен просияло полной луной. Силуэт остановился и, не снимая с плеча тяжести, провыл в атмосферу:
 — Аааууыыы!!!
 Студент Михайлов сделал шаг вперед.
 — Ну что же вы? — укоризненно спросил он. — Как так можно!
 Злобное сверкание глаза на миг погасло — его прикрыло толстое веко. Человек крутанулся вокруг своей оси, ударяя рельсом по дереву. Словно колокол загудел по лесу.
 Студент Михайлов еще на один шаг приблизился к незнакомцу, и тот ощерился зверем, показывая клыкастую пасть с длинным языком.
 — Ведь столько людей погибло!
 Злобный крутанулся в другую сторону, ударив молодого человека тяжелым металлом по груди. Студент Михайлов отшатнулся, затем, кашлянув, вновь сделал шаг вперед.
 — Я вас не понимаю, честное слово! — произнес он, сплюнув на снег кроваво.
 В сей момент луна закрылась течением зимних туч, и стало черно. Пульсирующе поблескивал злобный глаз, и слышалось прерывистое дыхание.
 — Стыдно все это! — проговорил студент Михайлов.
 — Ааааууыыы-ы-ы-ы! — завыл человек. — Ааа-уаауыыыыы! — и кинулся со всех ног в непроходимую чащу.
 Молодой человек не хотел преследовать уносящего рельс. У него болело в груди, но он терпел и даже не стонал. От такого удара должны быть поломаны как минимум ребра.
 К автомобилю студент Михайлов ланью не скакал, а возвращался шагом.
 Надо сказать, что, выйдя к шоссе, он чувствовал себя уже значительно лучше. Зачерпнул горстью снег и утер кровь с нижней губы.
 — А говорили, не хотите! — хмыкнул Ахметзянов, когда молодой человек уселся в теплый автомобиль. — Ничего себе не отморозили? Хотя зачем балеруну… — Тут прозектор через зеркало заднего обзора поймал взгляд студента Михайлова и почувствовал огромный стыд, настолько огромный, что у него самого словно холодом окатило все мужское.
 — Простите, — произнес он сдавленным голосом и нажал на газ.
 Всю остальную дорогу молодой человек провел с закрытыми глазами, хотя, как чувствовал Ахметзянов, не спал.
 — Шереметьево проезжаем! — зачем-то сообщил патологоанатом. — Самый крупный на территории России аэропорт… Химки… Город такой…
 На въезде в столицу их остановили и учинили допрос.
 — Зачем в Москву? — спрашивал капитан без лица, которое было надежно упрятано в огромный цигейковый воротник.
 — Надо, — ответил Ахметзянов.
 — Я тебе дам «надо»!.. — Голос капитана засобачил, а руки всунули в кабину дуло «АК», которое как раз пришлось на уровне виска прозектора. — Какого х… в Москву!!!
 — Сколько? — Патологоанатом полез в карман за деньгами.
 — А мне не надо! — рявкнул капитан, и из воротника высунулся сизый нос.
 — Ты у меня на морозе стоять будешь, ждать, пока лаборатория прибудет медицинская. Ты же пьяный, сволочь!
 В эту секунду с Ахметзяновым произошла перемена. Он не спеша открыл дверцу «москвича», выбрался наружу, указательным пальцем отодвинул дуло автомата, упертое в самую грудь, и сказал голосом, посаженным на связки:
 — Ты — кусок сала! Ты кого пугаешь, мразина! — Получилось страшно. — Ты в кого свою пукалку тычешь, гниденыш!!!
 Имея полный рожок патронов и патрон в стволе, мент чувствовал себя комфортно, но кусок носа набрякал кровью на глазах…
 — В машину!!! — заорал капитан. — Загашу вмиг!
 Ахметзянов продолжал надвигаться.
 — Меня пугать!.. Да я в Афгане шестнадцать духов спать положил, пока ты до папкиного х… тупой головкой еще не доставал… А ты в меня!..
 Прозектора заклинило.
 Если бы в данный момент удалось раздвинуть воротник капитана, то представилась бы миру физиономия лилового цвета. Парень понимал, что если не разрядить обойму прямо в морду уроду с «москвича», то его, тридцатилетнего, удар хватит.
 В этот момент из «скворечника» выбрался жирный майор и, находясь еще на почтительном расстоянии, прокричал:
 — Отставить, капитан! Отставить!
 Как часто бывает в России — разобрались.
 Майор тоже служил в песках, сам был нервным, а потому испытывал братское чувство к Ахметзянову. Но и капитан был ветераном, вот ведь какая штука, только войны чеченской, а значит, тоже своим. Все трое имели по одинаковой медали, а потому договорились вечером встретиться в ресторане гостиницы «Звездочка», чтобы примириться окончательно.
 Капитан махал крагой вслед удаляющемуся «москвичу» и думал о том, что жизнь в стране скотская, сшибает лбами самых достойных людей. Уже светало, и в домах зажглись окна. Мент оглядел спальный район и подумал несправедливо: «А эти спят, суки!..»
 Остановились в гостинице «Звездочка», в двухместном номере.
 Изо всех щелей сквозило холодной Москвой, но все же настроение от столицы было приподнятое, и Ахметзянов, насвистывая «Танец с саблями», отправился в душ, где долго плескался в жесткой столичной воде, четырежды спускал воду из бачка, а потом скреб одноразовой бритвой свои щеки.
 Студент Михайлов в это время сидел против окна и смотрел на то, как падает снег. Ему вспоминался ночной образ человека, ударившего рельсом о дерево. Молодой человек был бледен, волосы его сбились в колтуны, и выбравшийся наконец из ванной Ахметзянов, разведя руками, сказал:
 — Разве так можно, милый господин А.! Вы в столице, а на лице — похороны! Отправляйтесь-ка в душ и приведите себя в порядок!
 Студент Михайлов удалился для гигиенических процедур, а прилегший на кушетку Ахметзянов задумался о том, что его знакомец несколько устал и выглядит потрепанным.
 Между тем прозектор достал из кармана записную книжку, набрал номер телефона и попросил Альберта Карловича.
 — Это Ахметзянов, — сообщил патологоанатом, когда в трубке затрещал старческий голос. — Рустем… Как же не помните!.. Я — сын Аечки…
 Его вспомнили. Вернее, вспомнили Аечку, которую этот самый Альберт Карлович распечатал, как поллитра «Столичной», лишь только она закончила училище и пришла в Большой. Впрочем, мать никогда не говорила об этом человеке плохо и до самой смерти уверяла сына, что Альберт Карлович всегда поможет, стоит только попросить! «Он очень важный человек в Большом!» — говорила мать.
 — Сын Аечки? Сын Аечки Ивановой?!! — В голосе старика было столько радости, что и Ахметзянов заулыбался.
 — И как она, наша Аечка? — продолжал радоваться старик. — Вот ведь как бывает!
 — Аечка умерла, Альберт Карлович!
 — Как умерла?! — Старик поперхнулся.
 — Двадцать четыре года назад.
 — Ой-ей-ей! — проплакал старческий голос. — Двадцать четыре года… — Вздох. — Все мы гости на этой земле!
 — Да-да, — печально подтвердил Ахметзянов. — На сцене и умерла…
 — На сцене… — повторил старик. — Ай-ай!.. Что же тебе, сынок, от Альберта Карловича требуется?
 — Дело в том… — Патологоанатом замялся.
 — Говори, не стесняйся! — подбодрил Карлович.
 — Я гения отыскал! — выпалил Ахметзянов. — Нижинский!
 — Прямо-таки Нижинский. — В голосе увяло.
 — Посмотрите?
 — А чего ж не посмотреть! Сегодня в двадцать ноль-ноль, с пятнадцатого подъезда вход… Ахметзянов твоя фамилия, говоришь?
 — Так точно.
 — А «Нижинского»?
 — Вацлав… Фу ты!.. Михайлов… Михайлов его… Студент…
 — Михайл-ло-ов, — записал Альберт Карлович. — Питерский, значит… Двадцать второй класс, — уточнил и повесил трубку.
 Как только трубка легла на рычаг, из ванной явился молодой человек. И было у Ахметзянова такое ощущение, что студент как будто с курорта вернулся, но не с южного, а откуда-нибудь из Финляндии. В каждом глазу по озеру, кожа нежна, как у младенца, и бела, словно у Екатерины Второй!.. Волос к волосу… Будто и не было ночи бессонной!..
 Ахметзянов уже не помнил о чудесном возвращении с того света студента Михайлова, а потому строил сейчас фразу в мозгу, которую, выстроив, сказал:
 — Итак, господин А., час «икс» настал! Мне только что звонили и подтвердили ваш сегодняшний показ в Большой театр! Можете обнимать меня и целовать!
 Патологоанатом на глазах превращался в балетных дел мастера со всеми ужимками, присущими деловым людям возле самого тонкого изо всех искусств.
 — В двадцать ноль-ноль решится и ваша, и моя судьба!
 — Хорошо, — безучастно ответил студент Михайлов, сел на стул и продолжил просмотр падающего снега.
 Такой покладистостью Ахметзянов был обрадован. Что-то внутри говорило ему о наступлении самого главного в жизни, а потому всю его физиологию слегка потрясывало…
 — Так, — он посчитал деньги. — Ложитесь и отдыхайте, а я на Герцена за лосинами и тапочками.
 Уже в дверях прозектор попросил:
 — Вы уж никуда не отлучайтесь, пожалуйста! Здесь столица, а вы без памяти!
 Студент Михайлов кивнул головой и уже из-за двери услышал:
 — Поспите хорошенько!..
 Он сидел и глядел в зиму, в наступивший день, в небо с его молочными облаками. Студент Михайлов ни о чем не думал, ничего не вспоминал, а просто смотрел.
 Ахметзянов застал его в той же позе, в какой оставил, уходя.
 — Вы что ж, так и не отдыхали? — Он сгрузил со своих рук два огромных пакета. — Я же вас просил выспаться!
 — Я прекрасно себя чувствую.
 — Уверены?
 Молодой человек кивнул.
 — Я тут поесть принес!
 — А водки нет? — Студент Михайлов вспомнил Розу.
 — Вы — алкоголик? — В животе у Ахметзянова натянулись кишки.
 — Нет.
 — Тогда зачем?
 — Просто.
 У патологоанатома отлегло от сердца, и он принялся раскладывать на столе всякую еду. Будучи холостяком, он тем не менее имел хозяйственную жилку, и все на столе получилось вкусно.
 — Что я буду танцевать? — поинтересовался молодой человек, почувствовав сытость.
 — А то, что у меня в морге. Импровизацию. — Ахметзянов обернулся и вытащил из пакета свежий номер «Российского балета». — Вот вам для багажа. Картинки посмотрите!
 Молодой человек полистал журнал, не выразив при этом ни единой эмоции, закрыл его и опять уставился в окно.
 — Там что, голые женщины ходят? — поинтересовался прозектор.
 — Женщины по улицам голыми не ходят, — уверенно ответил студент Михайлов. — Тем более сейчас зима…
 — Чего же там интересного?
 — Сколько у нас есть времени?
 — Нас ждут в двадцать ноль-ноль.
 — У меня нет часов.
 — Сейчас три часа дня, — Ахметзянов поглядел на часы и подзавел их. — Четыре часа в запасе, час на дорогу и на приготовления.
 Студент Михайлов кивнул, оторвал свой взгляд от окна, перебрался на кровать, лег и заснул.
 — Вот и хорошо, — прошептал прозектор и, вытащив из пакета новые брюки, а также черный свитер под горло, аккуратно повесил вещи на спинку стула… — С обновой вас, господин А.!
 Без четверти восемь они вошли в пятнадцатый подъезд, где пожилой вахтер Степаныч тщательно проглядел список, сверив его с документами.
 — А ты зачем сюда? — поинтересовался Степаныч. — Ты ж студент медицинского!
 — Чрезмерное любопытство, папаша… — вступился патологоанатом, — так что, папаша, оно жизнь сокращает.
 Со Степанычем за его долгую жизнь часто разговаривали грубо, а потому он не реагировал на таких посетителей вовсе… Пропустил и забыл…
 — Откуда у вас студенческий билет? Вы же его утеряли? — поинтересовался Ахметзянов, поднимаясь по лестнице.
 — Не знаю, — пожал плечами молодой человек. — Обнаружил в кармане.
 Ахметзянов посмотрел на студента Михайлова подозрительно, как на фальшивомонетчика, но смолчал…
 Выяснилось, что показываются они не одни. В крошечной гримерной возле двадцать второй аудитории собралось человек пятнадцать обоих полов. Они о чем-то непрерывно говорили, создавая «гур-гур». Ни девицы, ни молодые люди никаких стеснений не имели. Переодевались скопом, не прикрываясь, но и не глядели на наготу, привычные до нее за долгие балетные годы.
 «Гур-гур» неожиданно прекратился.
 Сначала Ахметзянов не понял, что произошло, так как был напряжен скоплением обнаженных женских тел, коих сам повидал великое множество, только мертвых. А сейчас крохотные грудки, тощие попки и каменные животы намагничивали взгляд прозектора, как ни старался он его отводить.
 А «гур-гур» смолк оттого, что студент Михайлов, совершенно не стесняясь, как будто сам всю жизнь в балете прожил, скинул с себя брюки и черный свитер под горло, явив народу прекрасную наготу своего тела. И женщины, и мужчины разглядывали его с завистью, каждый пол завидовал чему-то своему, что анализировать не слишком интересно, тем более что показ начался.
 Студент Михайлов сидел у окна и ждал своей очереди. Он не видел, как волнуется Ахметзянов, а патологоанатому, истекающему потом, казалось, что молодой человек не от мира сего, попросту психически ненормален, хотя все гении ненормальны.
 Ожидание длилось более часа, прежде чем ассистентка назвала фамилию «Михайлов». Они вошли в аудиторию, которая оказалась достаточно просторной, вся в зеркалах, а казалось, что просматривающие, коих было пятеро, удвоились своими отражениями.
 — Это сын Аечки!
 Полный пожилой человек с платком вокруг шеи был очень похож на грузную бабушку и повторял, тыча пальцем:
 — Аечки это сын!
 — Какой же это Аечки? — громко спросила старуха с прямой, как стенка, спиной.
 — Ивановой! — пояснил Альберт Карлович. Старуха на миг задумалась.
 — Так что, это твой сын?..
 — Фу, как нехорошо, Лидочка!
 — Нет-нет, — вскинулся Ахметзянов, глядя почему-то на концертмейстера, сидящего за роялем. — Отец у меня военным был…
 — Он — импресарио! — продолжал тыкать в Ахметзянова пальцем Карлович. — А это его открытие!
 — Ему же лет тридцать! — еще громче произнесла старуха. — Он же старик!
 — Тогда ты, Лидочка, мамонт! — вступился за протеже Альберт Карлович.
 Впрочем, старуха нисколько не обиделась, а поинтересовалась, чем молодой человек собирается порадовать комиссию.
 — Он импровизировать будет, — объявил Ахметзянов.
 — Импровизировать? — удивилась старуха. — А на какую тему?
 — А на какую станет угодно господину концертмейстеру!
 На этих словах пианист ожил и объявил что-то из Шостаковича, чрезвычайно трудное. При этом его губы растянулись в коварной улыбке.
 — Ну что ж, пожалуйста, — безо всякого энтузиазма согласилась Лидочка, настроенная на очередную посредственность.
 Концертмейстер вскинул голову, словно являлся обладателем длинной шевелюры, вознес руки над инструментом, затем неожиданно вонзил пальцы в клавиатуру. Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул!..




 6.


 Казалось, после того, как песчаный карниз обвалился, погребая под собой медвежью тушу и с пяток падальщиков, звериной душе можно было преспокойно отбывать в чужие измерения. Но тем не менее крылатая не спешила, сидела неподалеку, вовсе не боясь лучей жаркого солнца.
 А он лежал под грудой песка, и, пожалуй, такая гибель была для него наилучшим выходом.
 Бессознанный, придавленный песочной тонной, почти насмерть отравленный укусом скорпиона, медведь почти не дышал. Не проносились перед глазами бредовые картины, и можно было смело констатировать смерть, если бы не она, помахивающая крылышками, бестелесная…
 Лишь вечером, когда стало прохладно, она пролетела сквозь песок и вошла в медведя через левое ухо, а еще чуть позже заняла свое привычное место, где-то за грудиной. Спустя некоторое время он пришел в себя, ощутив во рту огромную опухоль, из-за которой дыхание прорывалось со свистом. Хорошо, что в момент падения песчаного гребня его тело согнулось, голова от боли уткнулась в живот — там и остался воздух, которым он дышал в беспамятстве.
 Сейчас ему пришла мысль — почему его телу приходится так мучительно существовать? За что?..
 Но, как и всякое животное, медведь не мог давать ответов, а потому попробовал встать на ноги, испытав при этом ломоту в каждой кости и косточке. Песочный завал лишь едва шелохнулся, наполняя пасть и уши мириадами песчинок.
 Но не для того он пришел в себя, чтобы умереть сейчас. Видимо, душа за что-то там потрясла во внутренностях, и медведь последним усилием рванулся, выгнул могучую спину, напрягая мышцы до разрыва, и стал медленно подниматься на задние лапы, пока наконец песок не ссыпался с него и он не оказался — дрожащий и слабый, как при рождении, — под огромной луной.
 Медведь хотел было зарычать, но забитая пасть лишь вывалила песок, а одна из песчинок попала в дыхательные пути, и животное закашлялось, благодаря чему песок полетел не только из пасти, но и из ушей. Если бы он мог, то пожелал бы себе смерти, но инстинкт самосохранения не позволяет животным умирать по собственному желанию, вероятно, потому, что для них ада не предназначено.
 Медведь сделал два шага в сторону от своей лежки, чуть не ставшей могилой, и понял, что он не один тут живой. Под его лапами что-то взвизгнуло, зашлепало крылом, и медведь обрадовался, что будет кого сожрать, после того как спадет болезненная опухоль с горла. А дабы не упустить добычу, он улегся на нее всем телом и не засыпал, пока падальщик предпринимал попытки к жизни.
 Когда под брюхом все стихло, медведь уснул и проспал до жаркого солнца. Ему ничего не снилось, или он не помнил картин, но, когда проснулся, ощутил, что опухоль уменьшилась и такой мучительной боли уже не приносит.
 Возле самой морды прополз давешний скорпион-убийца, который был отброшен лишь одним выдохом кожаного носа. Перевернувшись несколько раз через себя, тварь защелкала клешней, удивленная тем, что потратила яд зря. Жертва жила и умирать, похоже, не собиралась.
 И ладно, решил скорпион, уползая другой дорогой.
 Медведь слегка приподнялся на передние лапы, огляделся вокруг, но ничего необычного не увидел. Как и прежде, до горизонта простирались могучие пески, выбеленные солнцем. Тогда он решил, что время сожрать падальщика, окончательно раздавленного его центнерами; загреб лапой, вытаскивая на свет приплюснутую тушку.
 Вначале он решил внимательно осмотреть свою еду, которая еще накануне сама хотела использовать его мясо для собственного проживания.
 Падальщик был крупный, с черными и белыми перьями, которые почему-то были выщипаны с длинной шеи, увенчанной лысой головой с загнутым острым клювом.
 Медведь несильно ударил лапой по брюху падальщика, рассек его до позвоночника и погрузил пасть в кровавые внутренности птицы. Кровь и мясо оказались слишком солеными, но он ел, чувствуя сильный голод, лишь изредка отплевывая перья.
 Одной птицы ему было недостаточно, и он на запах принялся рыть песок, пока не отыскал еще одну, задохнувшуюся в обвале. Эту он ел медленнее, уже не получая от соленой пищи удовольствия, но поглощал мясо впрок, не уверенный, когда еще придется наполнить желудок…
 Он еще не знал, что ждет его через некоторое время после сытного обеда, обильно сдобренного солью…
 Так пить он не хотел никогда!
 В его мышцах еще были силы, а сморщивающийся желудок сводил с ума голову. Язык опять распух во всю пасть, как при укусе скорпиона…
 И он побежал…
 Он бежал, набирая скорость, как арабский скакун. Его галоп на фоне огромного солнца впечатлял своей неистовостью. Создавалось такое ощущение, что мчится он с кем-то наперегонки и от этой гонки зависит судьба его…
 Он не замечал, как слизистую глаз царапает песочная труха, как трутся друг о друга зубы, как огромные легкие превращаются в огненные горны, стремящиеся сжечь нутро.
 За что ему так плохо!
 Нижняя челюсть отвисла, длинный язык выпал из пасти и хлестал медведя по щекам. С каждым прыжком лапы, снабженные канатами мышц, слабели, спина прогибалась, и было очевидно, что зверь не выдержит столь стремительного бега, а через сотню-другую шагов свалится, обессиленный…
 Но тут его слезящиеся глаза рассмотрели в дрожащем мареве огромный белый айсберг…
 Айсберги всегда плавают по воде! Он это знал наверняка, и это знание придало ему силы, а когда ледяная глыба стала слегка приближаться, мозг охватила безумная радость!
 Никто не знает, где хранится жизненный источник, который, казалось бы, иссяк до самого конца, до пыли, и вдруг — происходит нечто, и в душе взметает новым фонтаном, так что будоражится жить, и несут тебя ноги, несут!..
 Он нырнул в ледяную воду и, загребая ее лапами, словно корабельными лопастями, устремился к дну. Он обогнал удивленную нерпу, затем тюленью семью и каждой клеточкой своего тела, каждой шерстинкой впитывал невообразимое счастье Родины!..
 Он донырнул до самого дна и плавал вдоль него, пока кислород в расправившихся легких не закончился.
 Медведь всплывал медленно, с наслаждением… Глупая нерпа проплыла совсем рядом, но он лениво царапнул ее по животу, так, для игры лишь, даже кожу не поранил…
 Он всплыл и услышал материнский голос. Мать негромко ревела, торопя его к напружиненному соску. Он выбрался из полыньи и затрусил к родному теплу…
 Медведь лежал посреди бескрайних песков. На морде его было написано несказанное блаженство, а язык облизывал раскаленный песок…
 Он умирал, потеряв сознание, и последние грезы вернули его в детство…
 Вероятно, что-то там, в детстве, произошло. Наверное, он по привычке сильно куснул мать за сосок, и она отвесила детенышу оплеуху. Медведь отпрыгнул в сторону, заигрывая с ней, но что-то подломилось под ним, совсем не лед. Затрещало переломанным деревом.
 Почти мертвый зверь рухнул с пятиметровой высоты. Он уже не мог чувствовать боли, да и мираж детства исчез, растворился в перегретом мозгу…
 Упал медведь в почти пересохший колодец, кем-то замаскированный.
 Его голова, треснувшаяся о камни, откинулась и попала ровно под прохладную водяную струйку, как будто из самоварчика текло… Еще бессознанным он стал пить, и вновь вернулись картинки детства — жирное-прежирное молоко напряженной струйкой щекочет ему небо…
 Он выпил литров сто…
 А потом блевал. Сначала водой, смешанной с кровавыми останками падалыцика, затем исторгал свои внутренности.
 А потом опять пил и снова блевал…
 В колодце было прохладно, а ночью даже холодно. Сквозь пролом медведь смотрел на луну, но ему не свойственно было выть, а потому он и не выл.
 И ни о чем не думал.
 Медведь был затравлен.
 Он не мог выбраться из колодца, потому что глубина его была около пяти метров, а рост зверя около трех. Да он особенно и не рвался наверх. Лучше умереть от голода, нежели от жажды…
 Ему далее удалось поймать ящерицу, которая скользила по влажным камням к солнцу. Он попросту слизнул ее со стены.
 На исходе третьего дня медведь вспомнил вертолет и выстрел. Особенно выстрел ему вспомнился…
 А потом началась песчаная буря, которая продолжалась неделю. Колодец постепенно заваливало песком, но медведь время от времени откапывал водяную струйку и пил. А потом колодец завалило наполовину, и он не смог отрыть родник. Зато у него получилось выбраться на свободу.
 Это было ночью, а утром он увидел людей…
 — Пойдешь туда! — указал Бердан, вытащив сухую руку из варежки. — Через пролив Ивана Иваныча, однако.
 — Беринга? — уточнил Ягердышка.
 — Его…
 Они стояли лицами к восходящему светилу, жмуря и без того узкие глаза-щели.
 — Там — Америка! — величественно, как первооткрыватель, сообщил старик.
 — Дойдешь ли, не знаю… Поди, не дотянешь, в полынью провалишься, и сожрет тебя щокур.
 — Не боись! — улыбнулся Ягердышка, сдерживая собачью упряжку. — Не сожрет, поди!
 — Сожрет! А я поймаю щокура этого, пожарю и съем!
 Старик жевал смолу, поплевывал на снег и казался довольным.
 — Каннибал, — заулыбался Ягердышка. — В ад пойдешь. Там тебя Кола дожидается!
 — Хочешь смолы? — поинтересовался Бердан.
 — Давай, — обрадовался чукча.
 — А вот фига тебе! — Старик уставил сухой кулачок прямо в физиономию Ягердышки. — Фига на рыбьем жире!.. Он меня в ад, а я ему смолу!
 — Да в аду столько смолы! — не понимал чукча. — Сколько хочешь!.. А ты кусочка жалеешь! Купаться в смоле станешь!
 — Правда? — недоверчиво покосился эскимос.
 — Истинная, — ответил Ягердышка и перекрестился.
 — А чем плох ад тогда, если в нем смолы так много?
 — Этого я тебе не могу сказать, пока кусочек не дашь!
 — Не дам! — железно рек Бердан. — Пока не скажешь.
 — Ну ладно, — сжалился чукча. — Так и быть, скажу… В аду так много смолы, сколько хочешь! — парень развел руками. — Только кипящая она, и тебя в ней варить будут!
 — Тьфу! — разозлился Бердан. — Чтоб ты провалился!
 — Не дашь пожевать?
 — Ы-ы-ы-ы… — услышал Ягердышка в ответ.
 — Тогда я поехал!
 Он дал собакам команду, и они, напрягшись воедино, сдернули нарты, на которых был укреплен чукчин каяк и припас еды.
 — Ы-ы-ы-ы… — доносилось из-за спины, слабея…
 Ягердышка прокатил уже метров двести, когда вдруг остановил нарты и оглянулся.
 Старик стоял на берегу и смотрел вслед…
 И тут что-то не выдержало в Ягердышкиных внутренностях, что-то сжалось… Он бросил нарты и со всех ног бросился обратно к старику.
 Бердан стоял и плакал.
 Чукча ткнулся всем лицом ему в плечо.
 — Не хочу в ад, — прошептал эскимос. — Не хочу в смолу!
 — Я буду скучать по тебе, дед! — признался Ягердышка. — Ты тоже вспоминай меня. Пожалуйста!.. — Из его глаз брызнуло морем.
 — Ы-ы-ы-ы… А правда, Иисус был?
 — Правда. Он и сейчас есть. Это Бог наш, Бердан. Он видит нас… Ты молись ему, и простит Он…
 Ягердышка оторвался от старика и пошагал к нартам.
 — Эй! — крикнул старик. — Подожди, однако!
 Он смешно побежал за Ягердышкой, отрывая ноги от земли лишь на сантиметр. Зашаркал.
 — Подожди! — Догнал. — Куда спешишь? — Подышал. — На-ка вот… — И вытащил изо рта кусок смолы. — Пожуй на дорожку…
 Сухими пальцами он засунул жвачку в чукчин рот, еле сдержал слезный порыв, развернулся и пошел обратно. Ягердышке показалось, что старик постарел, отдав черный кусочек, как будто от сердца отщипнул. Чукча стоял с приоткрытым ртом и ронял крупные слезы.
 Бердан шел к стойбищу сгорбленный, еле волоча ноги. На секунду он остановился и, не оборачиваясь, перекрестился слева направо, затем скрылся за ледяным торосом. А Ягердышка вернулся к нартам и заскользил под веселый лай собак к неведомому берегу под названием Америка.
 Весь первый час своего путешествия он думал о Бердане и о том, что привязался к нему, как к родному, на второй же час задумался об Укле.
 Прощались они скромно, особенно чувств не растрачивая, просто посидели друг напротив друга, потом Ягердышка полежал на жене немножечко и в ознаменование пуска сгущенной любви поцеловал ее в глаз, почувствовав на языке соль.
 А что, бабам полагается плакать!
 Уже на выходе из чума Укля вручила чукче ружье и мешочек с патронами, зевнула и отправилась спать…
 Он бежал за нартами и бубнил себе под нос, что вот устроится в Америке и перевезет Уклю на богатую жизнь к богатым эскимосам. Будет чум с душем и ванной, в которой Укля станет мыться, как тогда, в первый день их знакомства, под айсбергом. А еще Ягердышка подумал о залежах Spearmint, которые он будет частями высылать посылкой старику Бердану… А потом, потом… А потом он выпишет самого Бердана на постоянное место жительства в Америку. Ведь старик знал первооткрывателя этой чудесной страны, самого Ивана Иваныча…
 Ягердышке предстояло пробежать сначала километров сто пятьдесят по суше, а затем перебраться через пролив, там-то и есть Америка. В том, что коварный старик на сей раз не обманул, чукча был уверен, а потому нарты скользили бодро, хоть собаки уже и не тявкали — слегка притомились от полной прыти, потому Ягердышка притормозил вожака и пошел следом пешком.
 Куда торопиться, решил он. Америка не олень, в тундру не убежит! Сделаю три ночевки. Посплю на воле три луны, а уж потом… Что будет делать Ягердышка в Америке, он сам толком не знал. Все его знание о чудесной стране сводилось к неограниченным запасам Spearmint и богатым поселениям эскимосов.
 А где гарантия, что американские эскимосы примут его, бедного чукчу, к себе и поделятся Spearmint?.. Гарантий не было, что несколько умерило пыл Ягердышки.
 Бог даст, все хорошо будет!
 Ягердышка перекрестился, глядя на заходящее солнце, остановил собак и принялся готовиться на ночлег.
 Часа полтора ушло на то, чтобы ножовкой нарезать ледяных кирпичей и выстроить иглу, в которой предстояло спать ему и медвежонку. Днем хоть и было еще тепло, но ночь замораживалась уже градусов до двадцати, а в иглу всегда плюс. Затем Ягердышка отвязал всех собак, достал из мешка несколько сухих валежин, чайник, кружочек сухого спирта, связку сухой рыбы и шмат строганины.
 Рыбу разбросал собакам, а все остальное втащил в иглу, где развел костерчик и вскипятил снежку для чая. Размачивая строганину в кипятке, он и медвежонок Аляска жевали мясо с наслаждением. Чукча запил ужин жирным чаем, потом сомлел и лег головой к выходу, чтобы через него наблюдать за Северным сиянием и Полярной звездой. Аляска посасывал его большой палец на левой ноге, и жизнь была хороша, и жить было хорошо…
 Сон пришел сладкий и совсем не американский. Морфей привел Ягердышке его родителей — крошечных человечков с гладкими лицами. Маму и папу.
 — Что ж ты, сынок, не сказал, что в поход уходишь! — сетовала мать.
 — Трубочки не выкурили, — обижался отец. — Нехорошо!..
 — У нас почты нет, — оправдывался Ягердышка. — А и не курю я…
 — Голубка бы послал, — настаивала мать, и чукча увидел, что во рту у нее нет зубов.
 — Так голубки в Москве живут и в Америке! Вот доеду до Америки и тотчас птичку запущу, — ответил ей Ягердышка.
 — Смотри, — погрозил дымящим чубуком отец. — Не забудь!..
 После этого Морфей растворил родительские облики в царстве спящих и взамен пробудил другие…
 Кола и Бала на сей раз были экономны. Попросту не болтали, меж собой не ссорились. Не теряя ни секунды, набили Ягердышке морду и сверху и снизу, погрозили пальцами и были таковы — растворены в пространстве. Скулил испуганный медвежонок, а Ягердышкино настроение находилось в упадке. Тайным делом он рассчитывал после ухода в Америку расстаться с драчливыми братьями и явиться на новое место жительства с физиономией природного цвета. Но не тут-то было: уголовники не отставали, били все нещаднее, и спасения, казалось, от них не было вовсе.
 — Гады! — выругался чукча и принялся охлаждать побои подножным снегом.
 А еще Ягердышка решил не спать следующей ночью, подкараулить братьев и обоих пристрелить из подаренного Уклей ружья…
 Вышел он с восходом солнца, даже чаю не попив. Настроение было самое скверное и шаг от того короток, а бег собак уныл. Лишь Аляска, облизывая розовым язычком черный нос, порыкивал по-щенячьи и вовсю радовался жизни… «Надо бы поторопиться! — решил Ягердышка. — А то и за пять дней не доберусь!»
 — Теп-теп-теп!.. — закричал он, и собаки припустили.
 Ягердышка тоже побежал, и от ощущения собственной молодости и силы все в нем наполнилось праздничным теплом и оптимизмом. Он уже забыл о ночных побоях и думал о том, как красив край, в котором он рожден, сколь много в нем пространства и что он помещен в это пространство Иисусом Христом жить человеческую жизнь!
 — Ведь можно было и собакой родиться! — решил чукча. — И бежал бы я сейчас не человеком, а собакой, хорошо коренником, а так и сукой пристяжной мог!..
 На бегу перекрестился.
 Таким образом, немножечко размышляя, Ягердышка добежал до вечера, в котором опять построил иглу и расположился на ночлег. Но в эту ночь он вовсе не собирался глядеть на звезды, а, расчехлив ружье, даденное Уклей, зарядил его.
 — Жду вас! — сказал вслух и оттолкнул медвежонка.
 Братья не приходили.
 Созвездия на небе переместились на полповорота головы, а их все не было. Зато явился старик Морфей, который запустил в иглу тетку Зевоту и разрешил ей заночевать в постройке.
 — Ты не против? — поинтересовался он у Ягердышки.
 Зевая до слез, чукча промямлил, что всегда гостям рад, а сам уже спал полярным сном.
 Тут и гости не замедлили явиться.
 Из Ягердышкиного носа заструилась кровавая юшка.
 Он открыл глаза и увидел ухмыляющихся братьев. Кола потирал кулак, а Бала разминал пальцы, собираясь врезать чукче в ухо.
 — Застрелю, — предупредил Ягердышка, взводя курки.
 — Ишь ты каков! — ощерился Кола. — Из моего ружья!..
 — Дай я ему влеплю! — размахнулся Бала.
 — А ну стой! — крикнул Ягердышка. — Вот пристали, паразиты! — и прицелился.
 — Так я уже властью расстрелянный! — захохотал Кола. — И закопан без могилки! — Потом вдруг перестал смеяться, взял за плечо Бала и, сказав: — А ну посторонись, братишка, — двинулся на Ягердышку со злыми намерениями.
 Когда Кола оставался один шаг, когда его кулак вознесся над чукчиной головой, Ягердышка шмальнул из обоих стволов.
 Кола отбросило ко входу, но он тотчас поднялся на ноги.
 И тут Ягердышка испугался насмерть! Потому что вся голова Кола оказалась прострелена насквозь во множестве мест, так что видно было через дырки.
 — А крови-то нет! — изумился чукча, и из его ослабевших рук выпало ружье.
 В свою очередь, Кола ощупал голову и, не найдя уха, загыкал, как будто радовался потере такой важной части тела.
 — Ну, все, — побагровел лицом Бала. — Сейчас убивать тебя станем! — и обрушил кулак Ягердышке на самую маковку.
 — И за что тебя Укля любила? — прохрипел чукча сквозь затуманенные мозги.
 — Кого любила? — спросил Кола, засовывая в дырку под глазом указательный палец.
 — Кого-кого! Бала! — уточнил Ягердышка.
 — Опять рассорить нас хочет! — констатировал Кола, засунув в голову еще один палец, на сей раз на место выбитого глаза. — Так я уже простил брата! Я ж съел его!
 — А теперь я Уклю таки-таки! — зачем-то сообщил Ягердышка, поглаживая свою макушку.
 От такого сообщения завелись оба брата и заработали кулаками что было мочи.
 — Ой, — приговаривал Ягердышка, когда доставали особенно чувствительно.
 — Ой!..
 А потом он стал молиться Господу Иисусу Христу и жаловаться на то, какая несправедливость над ним происходит. Он в Америку едет, а его посреди пути убивают духи!..
 Господи, спаси!!!
 И тотчас все стихло.
 Ягердышка открыл глаза и никого в иглу не увидел. Лишь похрапывал в ногах Аляска.
 — Спасибо тебе, Господи! — поблагодарил чукча и улегся, подложив под щеку ладошку. — Спасибо!.. — И заснул, уверенный во всесилии Добра.
 Утром, снарядив нарты и с трудом волоча ноги, он отправился в путь.
 Ягердышка рассчитывал к середине дня добраться до пролива Иван Иваныча, а к вечеру… На следующей фантазии дух захватывало!
 — Теп-теп-теп! — поторапливал чукча собак. — Теп!..
 К концу дня он наконец увидел море и почти заплакал, учуяв приближение путешествия.
 — Заночую на берегу, а завтра переплыву в Америку! — решил Ягердышка, но, вспомнив братьев-эскимосов, струхнул новых побоев и решил уже сегодня плыть. Отвязал от нарт каяк, сунул в него рюкзачок, медвежонка, шестерых собак и сам, оттолкнувшись от берега ногой, уселся. Нартами пришлось пожертвовать, но что были нарты в сравнении с перспективами, ожидающими его на том берегу.
 Он неторопливо греб веслом, стараясь успокаивать собак, которые повизгивали на волнах, грозя опрокинуть легкую лодочку. Ягердышка греб, и по мере отдаления от родного берега что-то тоскливое забиралось в его душу, а что — он понять не мог… Может быть, оттого ему было грустно, что все избитое тело болело, оттого, что по макушке попало?..
 Над проливом сгущались свинцовые сумерки, а соседского берега видно не было.
 — Там огни светятся! — предупреждал Бердан. — Много огней, как в Москве!
 — А я не был в Москве…
 — Я тоже, — признавался старик. — Но их столько, что не пропустишь!..
 Кто-то большой проплыл недалеко от каяка, подняв волну, которая стукнулась о лодочку и качнула ее опасно. Собаки залаяли, и Ягердышке пришлось шлепнуть коренника по хребтине, чтобы тот угомонился. Лишь только собаки притихли, как водяной зверь проплыл совсем рядом, и каяк зачерпнул левым бортом ведро воды. Собаки подняли такой лай на черную воду, что Ягердышке никак невозможно было их унять. Он и кричал на них, и бил, толку было мало! Чуяли друзья человека в водной среде опасность, и все тут. И не зря чуяли!
 Через минуту чей-то хвост ударил по дну лодочки, так что она взлетела со всеми своими мореплавателями в воздух, а падая, уже перевернулась дном к небу. В ледяной воде собаки замолчали, только перебирали лапами и сверкали полными от ужаса глазами. Медвежонок Аляска барахтался здесь же, но, в отличие от человека и собак, испытывал лишь радость родной стихии. Он то и дело подплывал к Ягердышке и норовил лизнуть чукчу в нос…
 — Вот и смерть пришла, — определился чукча. — В самый неприятный момент пришла!
 Он испугался и заколотил по воде руками.
 Испуг его был родом из религии. Что такое небытие, Ягердышка не понимал, а страшился лишь ада и старого разговора о том, что живет с чужой женой, а за это полагалось в ад! А в аду кипящая смола, вот и получится, что не старик Бердан станет в ней вариться, а именно он — Ягердышка…
 Ледяная вода туманила разум, собаки потопли одна за другой, и если бы не Аляска, вдруг укусивший чукчу за нос, он бы тоже стал якорем и пошел бы ко дну…
 Последнее, что услышал северный человек, — шум моторов. Далее его глаза залило светом, он подумал, что Америка сама приплыла к нему, и потерял сознание…
 Пограничники на американском боте кричали по-английски: «Человек за бортом!», затем слаженно бросали спасательные круги и бросались в воду сами. Таким образом, Ягердышка был спасен Америкой, раздет ею донага, натерт спиртом и завернут в верблюжьи одеяла…
 Заворачиваемый, он пришел в сознание и увидел над собой улыбающиеся лица.
 «Какие белые зубы у них, — подумал Ягердышка с восхищением. — Ангелы, что ли?»
 — Америкен! — говорили люди. — Ми есть америкен!
 «Американцы!» — понял чукча и тоже заулыбался.
 — How are you? — спрашивали, а он все улыбался! — Are you good?
 Как человек вежливый, Ягердышка ответил:
 — Spearmint!
 Американцы почему-то невообразимо обрадовались чукчиному приветствию, заулыбались еще ослепительней, кто-то захохотал, а через секунду-другую к Ягердышке потянулись руки с жевательными резинками.
 «Америка», — благостно подумал путешественник и аккуратно собрал все подношения.
 — Спасибо, — кивал он всем по очереди. — Спасибо.
 Внезапно вспомнил о мишке и взволновался.
 — Мишка мой где? — вопрошал.
 — Who is «mishka»? — не понимали американцы.
 — Аляска его зовут!
 — Альяска?..
 Ягердышкино терпение не выдержало, он встал на колени и зарычал по-медвежьи!
 — О-о, bear! — догадался кто-то и знаками принялся успокаивать Ягердышку, мол, спасли и медведя твоего, просто сейчас он в другом месте, волноваться не стоит, лучше пока поесть, — и сунули чукче миску с огромным куском мяса и бобами.
 — Spearmint! — почему-то сказал Ягердышка и принялся с жадностью поглощать мясо.
 Ему добавили еще бобов, но в то же время разводили руками и говорили: «No spearmint more!»
 Неожиданно Ягердышка отвалился от тарелки, обвел всех мутным взглядом, растянул губы в улыбке и тотчас заснул…
 Очнулся чукча в каком-то огромном помещении, в котором находились различные люди, а на окна были навешены решетки. «Тюрьма, что ли? — прикинул Ягердышка, лежа на кровати. — А где мишка мой?»
 Он попытался было обратиться к людям вокруг, но оказалось, что американцы не слишком образованны, так как не знали языков, коих чукча перебрал аж четыре: чукотский, русский, эскимосский и алеутский…
 Эти американцы показались ему гораздо менее дружелюбными, чем спасители с корабля. Они не улыбались и вообще не смотрели в Ягердышкину сторону. «Ну и Бог с вами, — решил чукча. — Посплю лучше, утро вечера мудренее!»
 Но не тут-то было!
 Лишь только чукотское сознание отправилось к Полярной звезде, как сокрушительный удар обрушился Ягердышке на физиономию. Он открыл глаза и увидел перед собою дырявую голову Кола. Бала стоял поодаль, с интересом рассматривая плакат, трактующий о правилах пожарной безопасности на английском языке.
 — Что, — с издевкой прошипел Кола, — думал, от нас в Америке скроешься!
 — Чего надо? — твердым голосом спросил Ягердышка и схватился за нательный крестик.
 — Чтоб ты сдох! — зловеще выдавил Кола.
 — Господи, да что же это такое! — вскричал чукча. — Что же эти уроды ко мне пристали?! Неужели, Господи ты Всемогущий, не можешь отыскать для них подходящего места, где много кипящей смолы?!
 Ягердышка соскользнул с кровати и встал на колени, уперев лоб в пол.
 — Не могу более, Господи, такие мучения принимать! — зашептал чукча.
 — Шепчи-шепчи! — ухмылялся Кола, а Бала все рассматривал плакат.
 Ягердышка продолжал молиться, пока на его затылок не обрушился выдающейся силы удар.
 — А-а-а-а! — завопил чукча, пытаясь сфокусировать зрение. — А-а-а-а!
 За первым ударом последовал второй, а далее подошел Бала и добавил от себя в ухо, которое тотчас набрякло кровью.
 — Что хотите?! — завопил Ягердышка, понимая, что может скончаться от побоев.
 — Что хотим?! — захохотал Кола. — Смерти твоей!
 — А что у тебя есть? — поинтересовался Бала. — Душу продашь?
 — Нет, — испуганно ответил Ягердышка. — А вот Spearmint готов отдать весь, без остатка!
 — Чего это? — спросил Кола.
 — А это наподобие нашей смолы! Жевать можно. Только вкуснее! Американская!..
 — Покажь! — протянул руку Кола.
 — Вот. — Ягердышка вложил в ладонь Кола пластинку жвачки, а когда тот поднес ее ко рту, предупредил: — Развернуть надо! Бумажку не едят!
 — Сам знаю!
 Кола принялся жевать, и уже через мгновение его продырявленное лицо приняло благостное выражение.
 — И много ее у тебя?
 Ягердышка порылся в карманах и вытащил из них все, давеча подаренное американцами. Набралось пластинок двадцать.
 — Вот! — протянул чукча.
 — За эту кучку хочешь жизнь купить? — поинтересовался Кола, впрочем, незлобно.
 — Покоя хочу, — признался Ягердышка.
 — Хочешь покоя… — задумался каннибал и выдал свое решение: — Будет тебе покой. Раз в три дня станем приходить, а ты белую смолу приготавливай! Ровно такую же кучку! Не наберешь, пеняй на себя, бить будем!
 — Согласен, — кивнул головой Ягердышка, хотя не знал, где сыщет такое богатство. Но три дня покоя!..
 На том и порешили. Братья в сей же миг забыли о чукче и стали растворяться в пространстве, но со скандалом меж собой. Бала требовал законной доли. Последнее, что увидел Ягердышка, — как Кола съездил по физиономии Бала. Далее братья растворились окончательно, как сахар в чае.
 Впервые за многие месяцы Ягердышка спокойно заснул.
 Во сне он чувствовал какое-то смутное беспокойство, то чум ему снился родной, то Укля, а то вдруг светило в лицо огромным серебряным шаром Полярной звезды, которую, казалось, можно есть. Ягердышка даже поклацал челюстями, пытаясь откусить от мечты, но звезда вдруг исчезла, и во сне чукча заплакал…
 — Чего плачешь? — раздался громкий голос над самым ухом.
 Ягердышка открыл мокрые глаза и увидел перед собою толстого эскимоса в черном костюме и галстуке-удавке, с нависшим над узлом кадыком.
 — Чего плачешь? — повторил эскимос, сняв с головы бейсболку. — Или не понимаешь по-эскимосски?
 Ягердышка лежал с открытым ртом и думал о том, что старик Бердан не обманул его и в Америке живут богатые эскимосы. А этот, наверное, очень богатый — жирный и надменный!
 — По-русскы понымаешь?
 — И по-русскы, и по-эскимосски понымаю! — ответил счастливый Ягердышка.
 Он сел в кровати и зачарованно уставился на жирного, как полярный гусь, гостя.
 — А дразнытца не надо! — обиделся толстяк. — Я адвокат твой. Будем подавать прошение об политыческим убежище!
 — Ты лучше по-эскимосски говори! — предложил Ягердышка. — Язык я этот знаю!
 — Ты чукча? — поинтересовался адвокат, почесав кадык.
 — Ага.
 — Как звать?
 — Ягердышка.
 — Откуда язык эскимосов знаешь?
 — Так я… Жена у меня эскимоска!.. А тебя как зовут?
 — Меня зовут мистер Тромсе.
 — Тромсе?! — удивленно воскликнул Ягердышка. — У нас так в стойбище шамана звали. Тромсе.
 Толстяк еще раз оглядел Ягердышку и поинтересовался, кто его жена. Ягердышка ответил, что зовут ее Уклей, что взял ее вдовой.
 — А что с Кола?
 Далее чукча поведал о судьбе братьев Кола и Бала и только после рассказа понял, что жирный эскимос каким-то образом знает этих персонажей.
 — Ты наш, что ли? — спросил Ягердышка.
 — Я не ваш! — отчеканил адвокат. — Я — американец! Я отец шамана Тромсе!
 — Неужели?! — воскликнул Ягердышка и бросился на грудь эскимоса.
 Сие обильное проявление нежных чувств не обрадовало адвоката Тромсе, он оттолкнул Ягердышку на кровать и поинтересовался, жив ли еще старик Бердан.
 — Жив-жив! — радостно уверил чукча. Я его щокуром кормил. Старый только…
 — Будем подавать на политическое убежище! — повторил эскимос.
 — А что это?
 — Тебе этого знать не надо. Хочешь жить в Америке?
 — Очень! — признался Ягердышка.
 — Тогда меня слушать будешь! Слушать будешь во всем. Понял?
 — Ага.
 Более адвокат Тромсе не задержался и ушел по-деловому.
 Вот это поворот, радовался Ягердышка. Надо же, в такой большой стране встретить родственника… Почти родственника… Не зря написано: неисповедимы пути Господни!
 Поскольку делать было нечего, Ягердышка прилег на кровать и стал мечтать о том, что он станет таким же толстым и богатым, как адвокат Тромсе; как выпишет на новое место жительства жену Уклю, а родителям пошлет подарок… Какой подарок, он еще не придумал, а потому стал вспоминать о своем мишке, надеясь, что цивилизованные американцы не съедят зверя!
 А потом чукча заснул…
 И проспал он восемь часов.
 И ничего не снилось ему в этот раз.
 А разбудил его адвокат Тромсе, больно тряся за плечо.
 — В суд идем! — предупредил. А когда испугавшийся Ягердышка стал оправдываться, что ничего противозаконного не совершал, жирный эскимос пояснил: — На политическое убежище подавать станем.
 Он усадил Ягердышку в свежевымытый «Кадиллак», отчего чукча чуть не впал в столбняк, а когда добрались до здания суда, на его лице блуждала глупая улыбка.
 Глядя на своего клиента, Тромсе вспомнил, как тридцать лет назад сам пересек Берингов пролив на утлой лодчонке, оставив на Родине брюхатую жену и двух оленей. Тогда он искренне верил, что заберет родственников, как только сможет, но Америка таила в себе столько соблазнов, что все его помыслы отложились до сего дня.
 Ягердышка то и дело пытался потерять сознание лишь от одного взгляда на какой-нибудь многоэтажный дом, но жирный эскимос возвращал его в реальность болезненным щипком за ляжку.
 Адвокат Тромсе втащил Ягердышку по лестнице в здание суда, в котором, глядя на мраморные колонны, чукча стал слегка выть, за что получил подзатыльник.
 — Хочешь хорошо жить? — поинтересовался обозленный эскимос.
 Ягердышка кивнул.
 — Тогда возьми себя в руки и молчи!
 На этих словах дверь в зал судебных заседаний открылась, и они вошли в огромное помещение с множеством пустых кресел. Лишь на возвышении, в центре огромного стола, сидела обезьяна, точно такая же, какую Ягердышка видел по телевизору в военкомате. Обезьяна была одета в толстые очки, белый парик и черное пальто. В руках она держала деревянный молоток.
 Самое удивительное, что жирный эскимос поклонился обезьяне, а та, в свою очередь, блеснула белыми зубами.
 Тромсе что-то заговорил по-английски, а Ягердышка принялся дергать адвоката за рукав, пытаясь узнать, зачем адвокат разговаривает с обезьяной. Эскимос незаметно отбивался, говорил все громче, но из английской речи чукча понимал единственное слово — «Yagerdishka».
 Подзащитный не оставлял своих попыток вразумить глупого эскимоса, дергал его за рукав настойчивее, так что чуть не порвал материю.
 И вдруг произошло самое неожиданное. Обезьяна заговорила! Впрочем, она произнесла всего два слова:
 — Translate, please!
 — Политического убежиша прошу для тебя! — злобно зашептал жирный эскимос. — Говорю, что над тобой в России издевались, спаивали и преследовали за защиту малочисленных народов!
 — Это же неправда! — удивился Ягердышка. — Мне даже в армии разрешили не служить!
 — Так-так! — потер ладони адвокат и сообщил на английском, что его доверителю было отказано защищать свою бывшую Родину!
 Обезьяна покачала головой, удрученная речами Тромсе, а также видом избитой физиономии представителя малых народов, и ударила деревянным молотком. Сразу же после этого жирный эскимос утащил Ягердышку из зала судебных заседаний и сказал, что у того есть два часа свободного времени.
 — А кто это был?
 — Как кто? — не понял Тромсе.
 — Ну, эта… — Ягердышка замялся. — Ну, обезьяна. В тот же миг на лицо Тромсе накатило кровью, и он зашептал Ягердышке в самое ухо, что это не обезьяна, а старейшая судья штата Аляска.
 — Ты что, никогда негров не видел?
 И тут Ягердышка вспомнил, что в школе про негров проходили, но поскольку учебников не было, то и наглядных пособий не имелось вовсе. «Так вот какие они, негры», — покачал головой чукча, и ему стало стыдно за то, что он пожилую женщину спутал с обезьяной. А она просто негр!
 — Ты надоел мне! — заявил жирный Тромсе, утирая с шеи пот. — У тебя есть свободное время, у меня дела, так что через два часа приходи!
 — А куда идти? — поинтересовался Ягердышка. — И где мой медведь?
 — Иди в музей! — распорядился адвокат. — Напротив суда этнографический музей. Там бесплатно! А медведя тебе отдадут, кому он нужен! — и исчез, войдя в какую-то маленькую дверку.
 И Ягердышка отправился в музей. На входе он поклонился седому негру и был пропущен безо всяких церемоний.
 То, что увидел чукча в первом зале американского музея, ничуть его не тронуло и не заинтересовало. Под толстыми стеклами помещались экспонаты, которые чукча использовал в своей жизни повседневно. Гарпуны, костяные ножи, унты, всякая другая одежда воображение не воспаляли.
 Во втором зале Ягердышка немного удивился. Как смогли затолкать в стеклянные ящики всяких моржей, тюленей и собачью упряжку вместе с нартами?.. И зачем?..
 Думать об этом чукча не стал, а прошел в третий, последний зал, в котором находился лишь один экспонат.
 В стеклянном ящике помещался человек Ягердышкиного телосложения, в такой же одежде, как и чукча, с физиономией, как две капли воды похожей на Ягердышку, так что он сначала принял ящик за большое зеркало, которому скорчил рожу. Но изображение не ответило на хулиганство, а оставалось хранящим серьез.
 И только тут Ягердышка понял, что это тоже музейный экспонат.
 Его чрезвычайно потрясло то, что живого человека засунули под стекло, и он сидит перед потухшим костром как дурак, а еще более тронуло удивительное сходство экспонируемого с ним самим. Воображение Ягердышки тотчас нарисовало картину похищения его новорожденного брата и насильственное помещение под стеклянный колпак.
 Ах, вот ты какая, Америка!
 Но здесь чукча вспомнил, что родители никогда не говорили о брате-близнеце, и тут все окончательно смещалось в его голове. Он приблизился к стеклянному шкафу и, роняя слезы, заговорил:
 — Эй, брат! Ты что здесь делаешь? Наверное, родители просто не сказали мне о брате, не хотели волновать!.. Как же ты в ящике-то?..
 Но «брат» не отвечал, а смотрел куда-то вдаль, и столько в его взгляде помещалось грусти, что Ягердышкино сердце трепыхалось в груди, как пойманный воробей в ладонях, стремясь вспорхнуть к небесам!
 — Сейчас я выпущу тебя, брат!
 Ягердышка хотел было размахнуться, но тут позади него раздался голос адвоката Тромсе:
 — Так вот ты где!
 Жирный эскимос схватил его за руку и потащил к выходу, но Ягердышка упирался, не желая бросать родственника.
 — Опаздываем! — обозлился Тромсе.
 — Никуда не пойду без брата! — заявил Ягердышка и выдернул руку из цепких пальцев адвоката.
 — Какого брата? — опешил эскимос.
 — Вот! — указал чукча.
 Тромсе оглядел экспонат, пробормотал: «Идиот», — а Ягердышке перевел надпись под ящиком: «Первобытный чукча, найденный во льдах замерзшим. Предположительный возраст экспоната четыре тысячи лет».
 — Понял?! Болван!!! Мертвый он! Четыре тысячи лет мертвый! И внутри у него опилки! А теперь пошли!..
 Пока чукча пытался осмыслить сказанное Тромсе, они снова оказались в зале суда, где судья-негр что-то проговорила по-английски и ударила молоточком. После сего Тромсе уволок Ягердышку на улицу и сказал, что чукча теперь политический беженец и должен ему две тысячи долларов.
 — Ага, — согласился беженец, не зная, что такое доллары.
 — Это деньги, — пояснил Тромсе. — Их надо заработать!..
 Далее он повел Ягердышку по какой-то улице, на какой-то склад, где им выдали по представленной адвокатом бумажке клетку с медвежонком. Но чукча так был потрясен музейным экспонатом, что лишь слабо улыбнулся, когда Аляска скользнул через клеткины прутья красным язычком и лизнул его руку.
 — За углом — зоопарк! — указал Тромсе. — Пойдешь туда, найдешь эскимоса Джона, он даст тебе работу! — и вновь растворился в неизвестном направлении.
 Ягердышка побрел, куда ему было указано, порывы холодного ветра освежили его голову, а поскольку он не мог долго находиться в печали, то подумал — мало ли кто во льдах замерзал, а что похож на меня, чего не бывает!.. И зашагал веселее.
 За углом действительно располагался небольшой «ZOO», в ворота которого Ягердышка зашел смело и закричал:
 — Джон! Джон! Это — Ягердышка, от адвоката Тромсе!
 Звал чукча громко, а потому эскимос Джон явился быстро, с выпученными глазами и сжатыми кулаками.
 — Чего орешь!
 — Так на работу я, от Тромсе!
 — А чего орешь? Тихо сказать не можешь? Иди за мной…
 Они вошли в небольшое административное здание.
 — Пять долларов в час! — определил Джон на ходу. — Четыре дня отпуска в году, два дня больничный!
 — Ага, — на все согласился Ягердышка.
 — Станешь клетки чистить…
 Тут навстречу им явился высокий человек с седой головой, в клетчатой рубахе и больших ботинках. Джон поклонился ему, человек на это приветливо улыбнулся, почти уже разминулся с чукчей и его провожатым, но вдруг остановился как вкопанный, сделал шаг обратно, выхватил из рук Ягердышки клетку и, по мере вглядывания в медвежонка, что-то возбужденно заговорил по-английски.
 — Босс, — прошептал Джон. — Начальник! Говорит, что твой медведь не просто медведь!..
 — А какой?
 — Какой-то ассирийский. Ишь, взволновался как! Я его таким никогда не видел! Говорит, что морда у него вытянутая и острая, как у лисы! Только альбинос… Фантастика, говорит! Только на картинках такие медведи остались!..
 — И что? — не понимал Ягердышка. И что такое «альбинос», он не понимал, и что такое «ассирийский» — тоже.
 — А то, что ассирийские медведи вымерли две тысячи лет назад!..




 7.


 Через неделю после автомобильной аварии полковник Иван Семенович Бойко находился уже в Москве. События развивались следующим образом.
 В больнице города Бологое офицер задерживаться не стал, а уже на следующее утро явился на место службы, где возбудил четыре уголовных дела по факту кражи государственного имущества в особо крупных размерах.
 Охрана палладиевых колес была подвержена искушению подземелья, и, вооружившись напильниками, четверо прапоров наскоблили аж килограмм драгоценного металла. Впрочем, были взяты с поличным и отправлены в СИЗО.
 В 10 часов 45 минут полковнику Бойко позвонил полковник с площади и попытался было резко выговорить Ивану Семеновичу, что тот влез не в свое дело, что колеса должны находиться в компетенции ФСБ. На это Бойко ответил, что имеется бумага, в которой данная уважаемая организация отказывается вести дело, считая его прерогативой МВД.
 — Ваша подпись имеется! — похрустел бумагой полковник. — Секретарша выдала!
 В прикрытой ладонью трубке послышалось: «Ах ты пи…! Я тебя, е… твою мать!» Иван Семенович осторожно положил трубку на рычаги и приказал отправить зашифрованную депешу в Москву.
 Только после этого он пустил в кабинет жену, которая бросилась к мужу, целуя руку, ввинченную в аппарат Илизарова.
 — Ванечка, — приговаривала жена, вливая в полковничий организм черный кофе из китайского термоса.
 — Машенька, — ласково вторил полковник, стараясь хоть на мгновение забыть о деле, утапливая узловатые пальцы во все еще густых волосах женщины…
 К вечеру в кабинет Ивана Семеновича, чеканя шаг, вошел дежурный прапорщик и объявил, что звонит министр внутренних дел. Дождавшись, пока посторонние покинут кабинет, полковник поднял трубку и ответил:
 — Слушаю, товарищ генерал!
 Одновременно Иван Семенович созерцал себя в зеркале с бледно-синей рукой, согнутой шурупами и винтами в фашистское приветствие.
 «В римское», — поправил себя полковник.
 — Вы, Бойко, молодец! — были первые слова генерала. — Мы хоть с вами лично не знакомы, но про вас знаю много.
 — Спасибо.
 — Завтра Президентом будет подписан приказ о присвоении вам звания генерал-майора. Через неделю вы должны находиться в Москве, там для вас будет подготовлен кабинет. Дело, которое будете продолжать в столице, представляется нам очень важным, так что получите неограниченные полномочия. Все, что посчитаете нужным доделать в Бологом, — доделывайте!.. Кстати, где предполагаете жить в Москве?
 — В квартире отца жены, — через секунду замешательства ответил полковник Бойко.
 — К сожалению, она… — министр запнулся. — Правильный выбор… За вами будет выслан самолет, как прилетите, сразу свяжитесь со мной!
 — Так точно!
 — Благодарю за службу!
 — Служу России! — с гордостью ответил полковник Бойко и закончил связь с Москвой.
 Потом хоронили Арамова.
 А еще потом одним из отделов милиции было возбуждено дело по факту исчезновения патологоанатома Ахметзянова.
 Палладиевые колеса погрузили в транспортный самолет и под охраной спецгруппы отправили в столицу. Этим же рейсом в Москву были доставлены тела погибших машиниста с помощником, проводницы Розы и почему-то тело десантника Алехи, который все-таки попал в сердце нашей Родины, хоть и мертвым, убитым в сердце.
 — Я знала, — говорила Маша, упаковывая вещи. — Была уверена, что тебя не забудут, что твои таланты пригодятся на самом высоком уровне!
 Жена говорила все это в ночь перед отъездом, когда Иван Семенович Бойко закончил, волею Божьей, все дела в Бологом и получил возможность слегка расслабиться. Он сидел в казенном кресле с алюминиевой биркой «МВД, № 666999» и пил из бокала самый дорогой коньяк, который нашли в городе.
 — Мой полковник!
 Жена присела на ручку кресла, поцеловала Ивана Семеновича в губы, поморщившись от коньячного вкуса.
 — Дай и мне, что ли, выпить!
 — Машенька, — муж плеснул из бутылки в свой же бокал и протянул жене, — я теперь генерал-майор.
 — Когда? — глаза Машеньки округлились.
 — Пять дней назад, указом Президента, — смущенно ответил генерал-майор.
 — Почему же ты мне ничего не сказал! — с упреком воскликнула Машенька и выпила до дна.
 — Забыл, — признался Иван Семенович.
 Потом они сидели молча, пока не зазвонил телефон и кто-то из подчиненных не сообщил, что самолет ожидает генерала на взлетной полосе. Под окнами тихо тарахтела единственная в городе бронированная «Волга».
 — Потрудитесь доставить к самолету из больницы Никифора Боткина! — отдал распоряжение генерал-майор. — Он полетит с нами!
 — Есть, — отозвались в трубке.
 Они посидели на дорожку всего пару секунд и впустили в квартиру двух маленьких прапорщиков и молоденького лейтенанта, которые живо перетаскали имущество в автомобиль.
 Машина рванула форсированным движком.
 На дом не оглядывались, так как ни жилье свое, ни город этот не любили.
 Молча доехали до аэродрома и через пятнадцать минут взлетели навстречу рождающемуся утру.
 — Смотри, — прошептала Маша, указывая еще выше в небо. — Полярная звезда.
 Иван Семенович в этот момент глядел не на небо, а на землю, на могучие русские леса — черные и дремучие…
 А где-то внизу, по дремучему русскому лесу, мчался, не разбирая дороги, некто злобный и освещал себе путь недобрым сиянием глаз. От тяжелого бега с рельсом на плече язык злобного не удерживался во рту, а, свешиваясь, капал желтым.
 Летели меньше часа и приземлились в Чкаловске, где генерала и его жену ждал «мерседес» с мигалками, две «Волги» сопровождения и машина «скорой помощи» с такой же цветомузыкой на крышах.
 Никифора Боткина загрузили, а врач «скорой» поинтересовался:
 — Куда его, бессознанного?
 — В Боткинскую, — пожал плечами Иван Семенович.
 Рванули на огромных скоростях к Москве и скоро были дома.
 — Спокойного утра, товарищ генерал! — попрощался сопровождающий полковник и мягко закрыл дверь.
 Маша включила свет и тихо охнула.
 Квартира была абсолютно пуста. Даже стула не было… Зато на полу гостиной, на листе газеты, обнаружилось несколько пачек с долларами, а на верхней было написано от руки: «Потратьте на обстановку». Рядом лежал мобильный телефон.
 — Доброе утро, Машенька.
 Полковник обнял жену и предложил позавтракать. Она вопросительно обвела взглядом квартиру.
 — В «Арагви», — уточнил генерал.
 Далее они завтракали под неустанным оком охраны, а потом посетили ЦПКиО, где долго стояли под колесом обозрения и делали то, что обычно люди в их возрасте наблюдают по телевизору, — они целовались…
 Полковнику Штыкову, возглавляющему охрану новоиспеченного генерала, эти нежности не понравились. Густо сплюнув, он позвонил из машины и поинтересовался, как идет закупка мебели для квартиры Бойко. Ему ответили, что все нормально, кухня в квартиру уже установлена, и спросили, плазму покупать или обыкновенный.
 — Чего?.. — не понял Штыков.
 — Телевизор какой?
 — Обыкновенный, — уточнил начальник охраны и снова сплюнул, на сей раз себе на ботинок…
 В понедельник генерал-майор был на приеме у министра МВД. Они разговаривали как люди штатские, безо всяких обиняков.
 — Знаете, сколько стоят ваши колеса?
 Иван Семенович развел руками.
 — Больше пятидесяти миллионов.
 Министр был мужчиной крепким, спортивного телосложения, человеком русским, но со сросшимися бровями, а также с проплешинами в прическе. Он посмотрел на Бойко внимательными, уставшими глазами, думая, спросит ли визави: «Миллионов чего?» А он скажет утомленно и буднично: «Долларов, конечно».
 Но Иван Семенович и без подсказки министра знал, что в долларах, а еще он знал, что цену генерал занизил, а потому позволил себе вопрос:
 — А где сейчас колеса?
 — В надежном месте. — Министр был краток. — Итак, что у нас по делу?
 — Мало чего, — ответил Иван Семенович. — Дело чрезвычайно странное…
 — В чем странность?
 — До сих пор непонятно, откуда взялись эти вагоны…
 Министр кивнул головой: мол, продолжайте.
 — Вагон и локомотив абсолютно новые, первый раз в рейсе.
 — Что здесь странного? — Министр почесал заросшую волосками переносицу.
 — А то, что мы проверили вагоностроительный завод. Там никогда не производили этих вагонов, а также локомотива.
 — А вы что хотели, чтобы они легально их строили?
 — Какая разница, легально или нелегально. Вероятно, смысл был в том, чтобы переправить палладий в Москву, — Иван Семенович сделал паузу. — Лучше даже, если бы это были легальные вагоны, меньше подозрений.
 — Арестовали руководство вагоностроительного?
 — Так точно.
 — Говорят что-нибудь?
 — Говорят, что понятия не имеют про вагоны! Невозможно на заводе утаить левый заказ.
 — Пытали?
 — Что? — Иван Семенович едва не поперхнулся.
 — Специальные средства воздействия применяли?
 — Никак нет!
 — Примените! — Министр вновь почесался. — Что насчет машиниста и его помощника?
 — Жены говорят, что, как обычно, мужья ушли в рейс… Требуют, чтобы отдали тела для захоронения.
 — Потерпят! Кто еще был в поезде?
 — Проводница Розалия Семенович и студент медицинского института Михайлов А. А. Студенческий билет нашли.
 — Что значит «А.А.»?
 — Расшифровать инициалы не представляется возможным. Такой студент ни в одном из медицинских не значится.
 — Что говорит?
 — Все, кто находился в составе, погибли. В том числе и студент Михайлов.
 — Жаль, — посетовал министр и попытался вырвать из переносицы волосок.
 — Дело в том… — Иван Семенович поерзал в кресле. — Дело в том, что тело так называемого студента Михайлова исчезло из морга.
 — Как исчезло?
 — Также исчез и патологоанатом Ахметзянов.
 — Тоже мертвый?
 — Живой.
 — Что же получается? — Министр покрепче ухватился за волосок, тот скрипнул и выдернулся. — Получается, что он труп упер?
 — Может быть.
 — В розыск объявили маньяка?
 — В местный.
 — Объявляйте в федеральный, — приказал министр, затем встал, одернул китель и, не дожидаясь ответа, отдал честь, тем показав, что прием закончен.
 Честь Иван Семенович в ответ отдать не мог по причине аппарата Илизарова, а потому вытянулся и кивнул головой…
 Никифор Боткин очнулся на третий день пребывания в Москве в отдельной палате, с цветами на тумбочке и телевизором. В вену капал физиологический раствор или еще что, а вокруг была такая тишина, что хирург подумал, будто вовсе не приходил еще в сознание, а пребывает в глубинах подсознания, о котором некогда поведал Зигмунд Фрейд.
 В городе Бологое ни в одной больнице таких палат не было, уж об этом Никифор знал наверняка.
 Тем не менее, находясь в глубинах своего подсознания, Никифор ощущал сильную головную боль, плохое зрение правым глазом, но вместе с тем необыкновенную тягу к жизни со всеми ее коллизиями и радостями.
 Тело Никифора встрепенулось, а подсознание устремилось оплодотворить сознание.
 Пыхнуло из форточки морозцем, Никифор Боткин окончательно вошел в себя и несколько испугался чужих заоконных запахов… Он попытался приподняться, но в голову словно чугуна залили, а потому Никифор лишь жалобно застонал.
 На его стон явилась медсестра, та, с которой он делил диванчик в ординаторской, которая вытянула из него сексуальную энергию, на время опустошив душу от гениальности. Увидев искус во плоти, хирург Боткин застонал еще жалобнее и запекшимися губами произнес:
 — Я больше не могу!..
 — Я приехала, как только узнала, что тебя перевели в Москву! — Медсестра улыбнулась почти материнской улыбкой, в которой Никифор заподозревал знак ненасытности матки, желающей заполучить от него плод: не дитя человечье, а его гениальность.
 — Я знаю-ю, — прошептал Боткин. — Ты хочешь стать гениальной вагиной!
 — Ой! — вскрикнула медсестра, которая в действительности хотела лишь прижать голову несчастного к своей не слишком большой груди и укачать ее, болезную, чтобы муки отошли от мозга. Она никак не могла думать о таких сублимативных материях! Для этого у нее многого не хватало в сером веществе, а потому она с ужасом предположила, что военный хирург чересчур поковырялся в извилинах Никифора, нарушив мыслительные закономерности.
 — Не дамся я твоей вагине! — Никифор нашел в себе силы приподняться. — Уж лучше умру, чем расплескаюсь в твою утробу! — И добавил: — Катька!
 Потом он закричал: «Сука, сука!» — и с неистовой силой принялся биться головой о спинку кровати.
 Медсестра бросилась к Никифору, обхватила любимую голову и заговорила на ушко любимому что-то ласковое, успокаивающее, так что Боткин и впрямь, еще немножко потрепыхавшись рыбешкой, успокоился и закрыл глаза. А еще через несколько секунд сознание вновь ушло от него…
 Медсестра не отпускала Никифора, а все качала и качала тело с перемешанным сознанием и подсознанием, как вдруг заметила вздыбившееся одеяло в области живота больного. Потрогала пальчиком и убедилась, что не одеяльная складка это, а самая что ни на есть мужская плоть, исполненная в камне.
 В палату явился врач и предупредил любовницу Катю, что такое состояние дел, то есть частая потеря сознания, может продолжаться еще долго. Медсестра указала на одеяло пирамидкой, на что врач ответил, что и такое бывает, две операции на открытом мозге все-таки.
 После этого врач ушел удрученный, а Катя, дитя наивности, дабы облегчить страдания Никиши, воспользовалась своими губками, со всей нежностью, на которую была способна, заставив пирамидку одеяла обрушиться, а мужскую плоть образумиться, произведя из нее семя.
 В сей же миг подсознание выдало Никифору картину жутчайшую.
 Он — маленький, белобрысый, с веснушками на носу, в коротеньких штанишках, где-то на лугу. И смазанный луг какой-то. А перед ним вдруг является Сергей Петрович Боткин, в тонких очочках, с усами и бородой, растущей из самого острия подбородка.
 — Давай, Никифор, — говорит Сергей Петрович. — Операцию делай!
 И теперь уже Никифор не мальчишка, а взрослый мужчина. А перед ним операционный стол, на котором лежит человек с открытой грудной клеткой. А из сердечной аорты кровь хлещет!
 — Ну-с, — торопит Боткин.
 И понимает Никифор, что пережать аорту надо, делов-то, а рук нет. Отсутствуют руки по самые ключицы.
 А Сергей Петрович кричит:
 — Теряем больного, теряем!
 И тогда Никифор падает лицом в разверзнутую плоть и зубами пережимает сердечную аорту…
 В следующей картинке он совершенно голый и желтый перед зеркалом. Даже глаза желтые. А сзади появляется Сергей Петрович и, подмигивая через зеркало, сообщает:
 — Да ведь у тебя желтуха, парень, гепатит! Лечить тебя надо! В больницу класть! Тем более не чужой ты мне! Брата старшего, писателя, потомок!..
 И тотчас сознание, словно девушка-кокетка, сбежало от подсознания, расположилось в миллиардах нейронов и заставило Никифора открыть глаза.
 Уж вечер на дворе был. Сидела Катерина рядом, уложив свою маленькую ручку на низ живота хирурга. Она минуткою вздремывала, потом наступало томливое бодрствование, мешались мысли в голове. И думала она то о том, что уволят ее из больницы, хоть и предупредила руководство о поездке в Москву, то о своей странной любви к Никифору Боткину, хотя спроси ее, в чем странность, ответить не сумела бы…
 — Где я? — открыл глаза Никифор.
 — В больнице, дорогой!
 — В какой больнице?
 — В Боткинской, — отвечала Катя.
 — А где Сергей Петрович?
 — А это кто, Никиша?
 — Как кто! — Никифор поглядел на Катю как на дуру. — Как кто! Боткин! Родственник мой! Диагноз мне поставил — желтуха, то есть гепатит, лечить меня надо!
 Сначала Катерина хотела было на кнопочку тревожного звоночка нажать, но передумала и стала успокаивать раненного в голову хирурга.
 — Что ты, Никиша! Никакого гепатита у тебя нет… Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Приснилось все тебе! — Она машинально поводила рукой по низу живота Боткина, как будто крошки стряхивала. — Ты в Москве, в Боткинской больнице. У тебя травма головы. Палкой тебя ударили в Бологом!
 — А как я в Москве оказался?
 — Полковник, которого ты оперировал, душа-человек оказался, самолетом тебя сюда перевез.
 Из одеяла вновь стала выстраиваться пирамидка.
 — Чего же в Боткинскую меня привезли! — раздражался Никифор, пока не понимая, чему, собственно. — Больница-то по внутренним органам!
 — И по голове здесь хорошие врачи, — уверяла Катерина, находя на одеяле все больше крошек.
 И тут Никифор Боткин осознал, откуда раздражение нарастало. Да как заорал:
 — А ты тут какого хрена! Тебя кто звал! Ты что там рукой волтузишь! Ах ты, вагина ненасытная!
 И ударил Катерину по руке, чем вызвал у девушки слезы — крупные, они быстро скатывались по щекам, смачивая пухленькие губки. Удерживаясь от рыданий, Катерина шептала, что она для помоши здесь, ведь медсестра она, а он важный в жизни для нее человек!
 — Я на попутках сюда добиралась! Меня чуть дальнобойщик не изнасиловал!.. — добавила.
 — Что ж ты ему не отдалась?! — едко прокомментировал Боткин. — У-у-у, ненасытная!!!
 Силы у Никифора на этом закончились, он лежал увечный и дышал тяжело, со злобой. Девушка не понимала, за что так с ней Никифор. Какая она такая ненасытная вагина! И вовсе не нужен ей секс как таковой. Ей ласка нужна, да и без нее смирится, лишь бы ему, гению, было хорошо!
 Ах, все была готова простить Катерина Никифору Боткину. Все забыть и доставить любимому отдых от ран.
 Она поглядела на пирамидку, подумала о том, что мучается мужчина и головой, и телом, а так как не была специалистом по голове, просто отогнула одеяло и солеными губками совершила обессиленному Никифору облегчение.
 В наступившей темноте она не могла разглядеть, как гениальный хирург Боткин плачет, как кривится в муке рот, как сознание опять покидает его измученную плоть, проваливаясь в глубокий темный чан…
 Три дня Иван Семенович думал над словами министра, что колеса «в надежном месте». За это время он узнал, что палладий применяется в космических технологиях, используется ювелирной компанией «Дюпон» и еще много где.
 Самый главный вывод, который сделал Бойко: металл стратегический, а стало быть, надо обнаружить колеса как вещдок и как достояние государства, несмотря на отповедь министра…
 Далее, сидя в своем новом кабинете, генерал-майор связался с моргом, в который были доставлены трупы «по факту крушения поезда».
 — Пожалуйста, результаты экспертизы дела № 666999!
 — Минуту, товарищ генерал-майор, — отозвался женский голос, в котором было столько военного металла, что Иван Семенович вздрогнул.
 — Итак, Розалия Семенович… — Голос вернулся в трубку. — Травмы, несовместимые с жизнью, раздавлены почти все внутренние органы, хотя лицо почти не пострадало. В ноге, в кости, металлический штырь… Иван Дмитриевич Сытин — машинист поезда, то же самое, травмы, несовместимые с жизнью, хотя опять голова целехонька… Так… Помощник машиниста — раздавлен в кашу, хотя голова тоже практически не тронута… Алексей Кашлин — пулевое проникающее ранение в левое предсердие. Смерть мгновенная, модернизированный автомат «АК», так что сами понимаете…
 — Этого не надо! — остановил медэксперта Бойко.
 — Не надо?
 — Да-да, он случайно здесь. Его надо вернуть в Бологое. Труп совсем с другого дела…
 — Разрешите, товарищ генерал-майор? — В голосе женщины нарастал металл.
 — Слушаю.
 — Странная ситуация какая-то….
 — Чем, собственно?
 — У нас тут практикует врач-ринолог. Это специалист по носам, по болезням носа. — Медэксперт сделала паузу. — Так вот, он сказал, что всем жертвам катастрофы были удалены аденоиды…
 — Аденоиды? — удивился Иван Семенович.
 — Так точно. И сделано это было после смерти. Бойко подумал, что не зря министр назвал Ахметзянова маньяком и необходимо усилить поиски патологоанатома.
 — У вашего «случайного» тоже удалены аденоиды! Так, может быть, он не случайный? Повременить с отправкой? Тем более…
 — Договаривайте!
 — В это трудно поверить!..
 — За последнее время произошло достаточно такого, во что трудно поверить!
 — На месте аденоидов ринолог обнаружил какие-то корешки растительного происхождения.
 Иван Семенович вздохнул, хотел было пригладить волосы, но правая рука, многократно продырявленная шурупами, лишь дернулась, и в локте стрельнуло болью.
 — Я хочу, чтобы как можно скорее вы установили, что это… за корешки…
 — Так точно.
 Генерал-майор повесил трубку, откинулся в кресле и надолго задумался.
 Вопросов было много.
 Первый — о необходимости дело Ахметзянова выделить в отдельное производство.
 Чутье подсказывало Бойко, что торопиться не стоит.
 Второе — где прячет колеса министр?
 На этот счет у Ивана Семеновича имелась определенная идея. Оттолкнувшись от нее, он позвонил по городскому телефону, назвал добавочный и с человеком, вышедшим на связь, условился о встрече в украинском ресторане «Шинок». Ни по имени, ни по фамилии генерал-майор человека не величал, а просто сказал: «Завтра в „Шинке“, в семнадцать».
 Третий вопрос был связан с корешками растительного происхождения, и на него ответа не имелось вовсе. Даже перспективы на ответ.
 «Подождем результата экспертизы», — решил Иван Семенович, выпил кофе и поехал на допрос директора вагоностроительного завода, а также его заместителя. Заключенные помещались в некоем СИЗО на территории, негласно принадлежавшей МВД.
 О допросе начальство было проинформировано, а потому по приезде Бойко подследственных развели по разным комнатам и почему-то раздели до пояса. Люди, их сопровождавшие, прятали лица под масками, были молчаливы и на испуганные вопросы «Почему раздеваете?» не отвечали, лишь пришлепывали резиновыми дубинками по собственным ляжкам.
 Директор вагоностроительного завода, шестидесятилетний Гурин, потел всем телом, то ли от страха, то ли от комплекции — весил он за сто двадцать, страдая инсулиновозависимой формой диабета. Скорее всего, потовые железы работали и от страха, и от ожирения.
 Иван Семенович отметил про себя, что заключенный раздет по пояс, но вслух, впрочем, не сказал ничего, а начал допрашивать. Имя, фамилия, адрес, жена, дети — вопросы прошли гладко, если не считать, что Турин извергал пот струйками, затекавшими за пояс мятых брюк со старомодными подтяжками, и это раздражало полковника. Далее начались сложности.
 — Как так могло произойти, — поинтересовался Иван Семенович, — как так случилось, что на вашем заводе была собрана продукция, не проходящая ни по какой отчетности?
 Здесь с господином Гуриным произошли перемены. Пуды жира заколыхались под толстой сальной кожей, глаза, и без того навыкате, вылезли, как пинг-понговые шарики, и завращались против часовой стрелки. Директор тоненько завыл, переходя на более высокие ноты.
 — Я ничего не знаю! — пропел Гурин. — Мне не дают достаточно инсулина!.. Зачем меня раздели!..
 Стоявший рядом с Гуриным охранник, коротко замахнувшись обеими руками, еле уловимо ударил директора по голове, отчего у того тотчас потекла из ушей кровавая жижа. Казалось, что от такого воздействия подследственный должен завыть еще более страстно, но вместо того он неожиданно затих, а глаза вернулись в свои орбиты.
 — Два шага назад!!! — скомандовал Иван Семенович громогласно, сколько был способен.
 Охранник послушно отошел, но в прорезях для глаз замельтешило.
 Суки, подумал про себя Бойко, глядя, как кровь стекает на плечи Гурина, смешиваясь с потом… Генерал-майор взял себя в руки и продолжил:
 — Инсулин вам дадут сполна, бить больше не будут. Обещаю.
 Гурин поднял глаза и посмотрел безразлично.
 — Ответьте, вы знаете что-нибудь про палладий?
 Директор втянул в себя воздух и ответил тоненько:
 — Конечно, я заканчивал химфак.
 — Откуда у вас на заводе столько металла драгоценного оказалось?
 — Сколько? — испуганно спросил Турин.
 — Вам должно быть это лучше известно.
 — Никак нет. Ничего не известно!
 Охранник сделал два шага вперед и опять обеими руками нанес удары, на сей раз по телу. Здесь он просчитался: жировая прослойка была столь толста, что защитила почки, Гурин только качнулся и закрыл глаза.
 — Назад! — заорал Бойко. — Назад!!!
 Он вышел из-за стола, почти в два шага достиг охранника и зашептал ему в ухо, что если тот еще раз позволит себе подобное, то потеряет погоны и сядет на место Гурина!
 На это охранник бесстрастно попросил генерал-майора выйти на минуту и в коридоре, сняв маску, представился:
 — Полковник Грановский. Действую по личному приказу товарища министра!.. Понятно?
 Иван Семенович некоторое время пребывал в шоке, затем ответил:
 — Понятно.
 — Без этого никак нельзя, — с некоторой жалостью в голосе сказал Грановский. — В таких делах результата не будет… Вы понимаете?.. Когда нет доказательств, а государство под угрозой глобальных экономических потерь…
 Жалость относилась к генералу.
 Иван Семенович Бойко молчал. Он не знал, что сказать в ответ, прекрасно понимая, что Грановский ничего не воспримет, потому что существует в логике защиты государства, а не индивидуума.
 — Мы же не знаем, сколько у них еще таких колес! — добавил полковник, улыбнувшись.
 — Перенесите допрос на завтра! — приказал Иван Семенович и, не возвращаясь к подследственному, пошел по коридору прочь. Дойдя до конца, он обернулся и рассмотрел лицо полковника, обращенное ему вослед.
 — Сегодня колите ему инсулин норму!
 — Так точно, — отозвался Грановский, а про себя подумал: «Тряпка!»
 Сев в машину, Иван Семенович решил съездить в больницу, проведать Никифора Боткина.
 Уже въезжая в ворота клиники, он ответил на звонок мобильного телефона.
 — Товарищ генерал-майор, — услышал он металлический голос медэксперта.
 — Вы хотели узнать, что это за корешки такие?.. Так вот, это — садовая земляника обыкновенная, центнер с гектара!
 — Что «центнер с гектара»? — не понял Иван Семенович.
 — Собрать можно центнер, — уточнила медэксперт.
 — Зачем им затолкали эту дрянь в нос? — скорее себя, чем медэксперта, спросил Бойко.
 — Дело в том, что их туда никто не засовывал!.. Корешки обнаружены вросшими в плоть!
 — Господи!..
 — И еще, товарищ генерал-майор. — Металла в голосе подчиненной поубавилось. — Мы говорили о корешках… Теперь должна сообщить, что были и вершки, но их кто-то оборвал!
 — Вы хотите сказать… — Иван Семенович чувствовал, что глупеет. — Вы хотите сказать, что это… плоды, так сказать, земляника… в носу…
 — Земляника… Точно не знаю… Но что кустики с цветочками были — наверняка!
 — Все? — Голос Бойко сел, и он прокашлялся. — Все?
 — Все, — подтвердила медэксперт.
 — Выводы!
 — Никаких.
 — А мне нужны выводы!!! — не сдержался Иван Семенович.
 — Выводов не будет. — Металл из голоса женщины исчез бесследно. — Выше моего понимания…
 Оба помолчали, пока генерал-майор не вспомнил, что приехал навестить хирурга Боткина.
 Вылезая из автомобиля, Иван Семенович попросил медэксперта позвонить ему в любое время суток, если появятся какие-нибудь соображения. Нажав кнопку «отбой», он проговорил: «Господи, бред какой-то!» — и вошел в здание клиники.
 В это время Катя только что закончила борьбу с пирамидкой в третий раз, и Никифор лежал с физиономией, словно искаженной инсультом.
 В его мозгу вспыхивало, как на солнце, — убить! При этом тело было лишено всяческих сил, даже слезные железы иссякли…
 Никифор расслабил кишечник.
 Катерина смотрела на возлюбленного глазами круглыми, наполненными жалостью до краев, как финские озера во время таяния снегов выглядели глаза. То, что Боткин обгадился, ничуть ее не смутило, наоборот, беспомощность гения обрадовала, так как показывала Катеринину нужность, и девушка, вспомнив себя квалифицированной медсестрой, ловко перевернула больного на живот и совершила все необходимые гигиенические процедуры.
 Она перевернула Никифора обратно.
 — Я с тобой, Киша!
 «Убить! — пылало в мозгу Никифора. — Сделать анатомическим пособием! Вагина от макушки до пят! Тварь!..»
 В это время дверь в палату открылась, и вошел покрытый белым халатом Иван Семенович Бойко. Втянув носом воздух, понял, что не вовремя. Впрочем, генерал виду не показал, а улыбнулся Никифору, а также Катерине.
 — Вот, — сказал Иван Семенович, скосившись на руку, зафиксированную буквой Г. — Заживает рука! А вы как? Вижу, что молодцом!..
 Здесь Бойко откровенно врал, найдя Никифора Боткина в состоянии ужасном. Скошенные глаза, наполненные безумием, скривленные бледные губы и торчащий из-под повязки толстый рыжий волос.
 — Слабенький он еще, — вмешалась девушка. — Часто сознание теряет. Но врачи говорят, что все в порядке будет.
 — Вот и чудесно, — улыбнулся Бойко, заметив, что губы девушки влажные, впрочем, как и глаза. — Я всего на минуточку, врачи более не позволяют!..
 Никифор собрался с силами, свел глаза к переносице и произнес:
 — Убить!!!
 — Вот видите, — развела руками Катя. — Пока мозги еще путаются.
 — Все будет хорошо! — уверил генерал-майор и уже толкнул спиной дверь, как увидел в кармане висящего на стуле пиджака краешек какой-то книжицы, показавшейся ему знакомой.
 «Это же Палладий Роговский из Бологого», — вспомнил Иван Семенович и попросил книжицу на время.
 — Конечно, конечно, — согласилась Катерина радушно. — Ему не скоро еще читать!
 Она достала Роговского из кармана пиджака и протянула Бойко.
 — Спасибо, — поблагодарил Иван Семенович, кивнул головой Никифору и вышел, плотно затворив за собою дверь.
 Через несколько минут Катерина заметила вздымающееся одеяло и, вздохнув, наклонилась к животу Никифора. Вытаращив правый глаз, Боткин нащупал похудевшими пальцами эмалированное судно возле кровати, вознес его и опустил что было силы на голову девушки.
 Катерина крякнула и, выронив измученную добычу, потеряла сознание.
 Судно звучно покатилось по полу, Никифор удовлетворенно проследил за ним и потерял сознание вслед за медсестрой с удовольствием…




 8.


 Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул. Да как прыгнул!!! Как будто не человечьи ноги, а два расправленных крыла вознесли танцора чуть ли не к самому потолку, отчего у балетной старухи клацнули вставные челюсти.
 Во время прыжка студент Михайлов исхитрился дважды поменять положение ног и рук, при приземлении сделал немыслимое движение головой, так что всем присутствующим показалось, что голова с чудесными белыми волосами сделала круг по часовой стрелке…
 Здесь концертмейстер перешел на пьяно, и молодой человек превратился в грациозную птицу, то вспархивающую, то опускающуюся на землю в томливом поиске любовной пары. Казалось, его позвоночник мог гнуться в разные стороны резиной, шаг начинался чуть ли не из шпагата, шея вытягивалась, словно лебединая, глаза были столь бесстрастны, а их взор столь глубоко устремлен вовнутрь, в самую душу свою, что не оставалось сомнения — танцует гений.
 В глазах Ахметзянова дрожали слезы. Он сам забыл обо всем на свете и просто наслаждался великим искусством. Слез прибыло, когда патологоанатом вспомнил мать, выпрыгнувшую со сцены в кулису на смерть. Когда же импресарио увидел слезный блеск в глазах присутствующих, все переполнилось в нем самом и полилось соленым морем на татарские скулы…
 Истинным коварством обладал концертмейстер. С пьяно он перебросился на бешеное форте, заставляя универсальное тело студента Михайлова вращаться, словно волчок, как будто он не балерун был вовсе, а фигурист какой-то!..
 Вскрикивал Карлович, а Лидочка сидела, вдруг согнувшись, уложив старенькую голову на ладошку, забыв о своей вечно прямой спине, и капала по-старчески мелко в тетрадь, растворяя чернильную вязь.
 Неожиданно студент Михайлов остановился и, не поклонившись, отошел к окну, откуда стал разглядывать Малый театр.
 Еще с минуту барабанил по клавишам концертмейстер, пока не уразумел, что все кончилось. Его пальцы вдруг ослабели, он почувствовал жуткую боль в плечах и решил уходить на пенсию к старому Новому году…
 После финального аккорда еще шестьдесят секунд стояла гробовая тишина, завершившаяся сползанием Лидочки со стула и тихим ударом легкого тела об пол. Если бы не сам студент Михайлов, обернувшийся на звук, никто бы и не заметил, что народная артистка Лидочка лежит бездыханная на полу.
 А тут все разом встрепенулись.
 Карлович протяжно закричал: «Лидоч-ка-а-а!!!» Ахметзянов побежал к столу комиссии, заявляя, что он врач, чтоб никто тело не трогал!..
 В аудиторию проникли показывающиеся и показавшиеся, с любопытством взирая на происходящее и громко шепчась.
 — Прочь все! — закричал Карлович, махая полными руками. — Прочь, бездари!!!
 Аудитория вмиг опустела.
 Ахметзянов, склонившись над Лидочкой, вдруг ощутил запах лета и земляники… Прикладывая пальцы к шее старой балерины, он уже знал наверняка, что пульса не отыщет, что мировая звезда умерла, не выдержав рождения новой.
 Он уже хотел заявить трагическим голосом, что лауреатка Сталинских премий скончалась от разрыва сердца, но вдруг увидел рядом со своим лицом бледный лик господина А. Молодой человек смотрел в самые остановившиеся глаза Лидочки, и вдруг патологоанатом уловил под своими пальцами слабое биение.
 Пульс поначалу был ниточкой, но через тридцать секунд наполнился, а запах лета и земляники пропал. Лидочка открыла глаза и спросила:
 — Где я?
 Ее подняли и усадили.
 Карлович хлюпал носом и икал. У него не было друзей, кроме Лидочки, а потому он тер ей височки и капал в стакан валокордин.
 — Все, все! — отмахивалась старуха. — Прошло все! Да отстань ты, Алик!!! А это кто? — уставилась она на Ахметзянова и тотчас вспомнила сама.
 — Импресарио!
 — Да-да! — подтвердил Ахметзянов. — Импресарио этого молодого человека, который явил вам талант, не имеющий себе равного в истории.
 — Выйдите из аудитории все! — распорядилась Лидочка и глотнула валокордина, словно рюмку водки махнула. — И ты, Алик, оставь нас тоже!
 — Это же мой протеже! — возмутился Карлович. — И сын… Аечки!.. — Но под пронизывающим взглядом Лидочки как-то сразу сник и поплелся к выходу.
 Зато концертмейстер покидал аудиторию победителем. Какие он имел на то основания, никто не разумел, но в глазах пианиста было по большой гордости в каждом, и себя он выносил с выпяченной грудью и оттопыренной губой. Также никто не знал, что назавтра маэстро напишет заявление об уходе на заслуженный отдых и больше никогда не сядет за рояль.
 Когда дверь аудитории закрылась, оставляя троих в гулкой тишине, Лидочка позволила себе короткую речь.
 — Вот что, молодой человек, — проговорила старуха. — Есть в вас талант, не спорю…
 — Гений! — уточнил Ахметзянов.
 — Айка, кстати, посредственностью была, — продолжила Лидочка, коротко скосившись на патологоанатома. — Так вот, молодой человек…
 Старуха осеклась, так как поняла, что студент Михайлов не слышит ее, рассматривая что-то в окне. Сначала все вскипело в старческой груди от невнимания к ее исторической персоне, затем также охолонуло… Лидочка сама понимала, что перед ней — гений, а что с гениями разговаривать, гениев надо пользовать! Обижаться же на них бессмысленно, даже глупо.
 — Пожалуй, станцуете для начала Спартака! Я договорюсь с руководством.
 — Спартака? — оторвался от окна студент Михайлов. — Кто это?
 — Он — дегенерат? — поинтересовалась Лидочка у Ахметзянова негромко, но достаточно для того, чтобы новоявленный гений услышал.
 — Я не дегенерат, — ответил молодой человек. — Просто я вследствие чего-то утерял память.
 — Автокатастрофа, — зашептал Ахметзянов. — Сильнейший удар головой!
 Лидочка невозмутимо отнеслась к информации и просветила гения, что «Спартак» — это балет, в котором он станцует заглавную партию через месяц и докажет свои возможности.
 — Или не докажете! — добавила старуха. — Такое тоже бывает. Очень часто. Тогда в солдаты!
 На этом Лидочка сегодня закончила просмотр, встала со стула и, распрямив спину в струну, зашагала из аудитории. На ходу она раздумывала над тем, что колени танцора вовсе не похожи на суставы балеруна. Выворотность отсутствовала абсолютно, ходил молодой человек, как обычный мужик, — мысками вперед, но на то он и гений, чтобы отличия иметь…
 Уже закрывая за собой дверь, старуха подумала о ом что физиономия импресарио неуловимо напоминает ей морду Альберта…
 Ахметзянов сидел поникший. Он вспоминал мать, небольшого роста танцорку, и представлял ее в интимной сцене с Карловичем.
 — Она не была бездарной, — прошептал патологоанатом.
 — Я знаю, — отозвался студент Михаилов.
 — Вам-то откуда это знать!
 — Матери не бывают бездарными никогда. Пойдемте!
 — Куда?
 — Мы договорились с милиционерами отужинать сегодня в гостинице, — напомнил молодой человек.
 — А ну их!..
 — Я же вас не подвожу.
 — Будете танцевать Спартака? — поинтересовался Ахметзянов.
 — Буду.
 — Честное слово?
 — Давайте собираться. Они прошли в раздевалку.
 Оказалось, что никто и не думал расходиться. Все смотрели на студента Михайлова, и была во взгляде общества объединяющая цельность. Балетные в одном общем порыве завидовали этому блондинчику-красавцу с пронзительно голубыми глазами, смутно сознавая сей объединительный мотив. Но когда он вошел, ничуть не замечая и не чуя подпорченной атмосферы, балетная куча подалась в сторону, давая возможность стороннему счастливцу переодеваться свободно.
 На сей раз женщины и мужчины не разглядывали его наготы, отвернулись демонстративно, сами же не переодевались, считая, что быть свойскими в этой ситуации неуместно.
 Покидая гримерную, Ахметзянов сказал:
 — Добрее надо быть!.. — сам почему-то злой как собака…
 Вечером встретились с ментами.
 Сели в ресторане гостиницы «Звездочка» и, пока не выпили по первой, угрюмо молчали. Гибэдэдэшники пожаловали в цивильной одежде, оба в костюмах и с медальками на лацканах.
 Первая, самая сладкая, потекла по организмам живой водой, размораживая кишочки, проделывая ручейком длинное русло аж до самого паха каждого.
 Хрустнули корнишончиками, запили второй, куснули от холодца из свиных ножек и только здесь помягчали.
 Менты откинулись на спинки стульев, глаза подернулись слезой счастья, ноздри задышали расслабленнее, и мир, ранее поделенный на гибэдэдэшников и остальных, вдруг стал общим.
 Разлили по четвертой, и майор-афганец произнес тост: «Со свиданьицем!»
 С ним согласились и закусили теперь жульенами из шампиньонов.
 — Если бы не майор, — сказал капитан, улыбаясь, — я бы тебя замочил утром!
 У капитана были выдающиеся зубы. Белые, как снег в заповеднике, крупные, словно волчьи, без зазоринки, один к одному, и Ахметзянов, глядя в самые ментовские глаза, ничуть не сомневался, что мог уже с десяток часов занимать место в холодильной камере или же пухнуть от тепла в коридоре морга.
 Между столами болтался пьяный дедок с ноготок, с орденской колодкой на груди, побирался, протягивая грязный стакан.
 — Ты сколько воевал? — поинтересовался патологоанатом у капитана, пока тот перемалывал своими зубами скрипучую от закваски капусту.
 — Восемь месяцев зверей мочил! — ответствовал капитан. Походя он слегка оттолкнул побирающегося деда в грудь: — Отвали!..
 — А я, друг ситный, — произнес Ахметзянов, — я, друг, три года в Афгане духов щелкал!
 — У вас не война была, — продолжал жевать капитан. — Не война, говорю, а тихая прогулка по пескам.
 Ахметзянов смолчал, был старше и терпимее, тем более в желудке плескалось двести.
 — Ты утром говорил, что шестнадцать духов спать уложил, а я раз в одной деревне штук сто зверей из огнемета поджарил. Смотрел фильм «Чужие»?.. А сколько таких разов было!
 Здесь в разговор вступил майор. Он за столом был самый старший, у него за душой имелось двое пацанов-близнецов, натурой он был хоть и нервной, но только на дороге, за столом же считал своим человеческим долгом расслабляться, отдыхать и конфликтов не учинять.
 — Я майором на войне был, шесть лет. Отправленными на тот свет хвастать не буду, а вот что скажу вам, пацаны. Все мы ветераны, ветераны нашей великой Родины! Мы за нее воевали, мы за нее теперь выпиваем! Так что налейте в бокалы, и выпьем за нас, ветеранов российских, и за Родину!
 Разлили по рюмкам. Здесь опять появился пьяный дед с орденской колодкой.
 — А я, так я… Так тоже ветеран я! — развел руками пьяный. — Плесните ветерану! — И протянул в дрожащей руке грязный стакан.
 — Я ж тебе сказал, дед, отвали! — озлился капитан, но тут Ахметзянов, наморщив лоб, что-то сообразил.
 — А ведь правда, пацаны! Дед тоже ветеран!
 — Отечественной? — как бы у самого себя вопросил майор.
 — Так точно, сынок! — заулыбался пьяный. — Ейной и ветеран!
 После этого сидящие за столом крепко задумались.
 — Тогда получается, — озвучил работу мозгов майор, — получается, что вся страна у нас — ветераны! Все мы родственники! Кореша!
 Капитану враз стало стыдно, и он, налив деду полстакана, потянул того за рукав и усадил за стол.
 — А еще получается, — продолжил патологоанатом, — получается, что Родина наша года с тридцать девятого непрерывно воюет с кем-нибудь!.. И деды наши, и отцы, и мы… И дети наши, все — ветераны!..
 — Эх, сыночки!.. — пропел дед и меленькими глоточками выпил водку.
 После потребления он хотел было завалиться на пол, но был удержан могучей рукой капитана. Другая рука мента густо зачерпнула ложкой селедку под шубой и воткнула содержимое старшему ветерану в беззубый рот.
 — А я еще и в Никарагуа был! — заявил майор, вспомнив, что близнецам его стукнуло уже по семнадцать. — Только это военная тайна!
 — Сейчас военной тайны нет, — ответил капитан. — Есть только коммерческая! — И заржал. — Это когда мы должны в секрете держать размер своего оклада? Ха-ха-ха!..
 Дальше разговор потек, как и полагается, объединенный общей темой. Каждый рассказывал, по его мнению, интересную военную историю, ее запивали, закусывали, и только дедок, набранный до самой макушки лысого черепа, молчал, тонко всхрапывая, да студент Михайлов за все застолье ни словом единым не проронился.
 Этот факт в конце концов заметили.
 Полумертвого деда с помощью швейцара отправили на мороз, а капитан поинтересовался у студента Михайлова, воевал ли он и где.
 — Дело в том, — ответил молодой человек, — у меня в некотором роде отсутствует память.
 — Не понял! — округлил окосевшие глаза капитан.
 — Автомобильная катастрофа, — почему-то зашептал Ахметзянов и пьяно заулыбался.
 — Такие не воюют! — сделал категорический вывод капитан. — Физиономия у него слишком сладкая для российского солдата! Морда белая, холеная, не то что у меня!
 Капитан продемонстрировал свою морду, покрутив головой на толстой шее. Физиономия у мента была похожа на подмороженную клубничину — красная, с синими прожилками на носу.
 — Вероятно, вы правы, — проговорил студент Михайлов, подняв свои бирюзовые глаза на капитана. Он был совершенно трезв, несмотря на такое же количество водки в его желудке, как и у остальных. — Скорее всего, я не воевал и даже в армии не был.
 — Откуда знаешь? — подключился к разговору майор. — У тебя же памяти нет?
 — Дело в том, — молодой человек убрал со лба чудесную прядь, — дело в том, что для меня неприемлемы всякого рода действия, связанные с причинением человеку боли или душевного страдания. Тем более убиение человека совершенно не укладывается у меня в голове. А вы вот, — студент уставился в глаза капитана, — вот вы говорили, что целые поселения из огнемета сжигали вместе с людьми, называя их зверями. Мне кажется, вы самый что ни на есть настоящий зверь.
 — Ты кого привел? — рявкнул капитан Ахметзянову, и глаза его подернулись мутью.
 — Пацаны… — испугался Ахметзянов. Хотел произнести что-то серьезное в оправдание своего товарища, но был пьян, а потому, похватав воздух ртом, сообщил: — Балерун он.
 — Пидор!!! — вскричал мент, схватившись руками за скатерть.
 — За одним столом с пидором сидеть!.. — поддержал капитана майор, подняв левую бровь.
 — Не пидор он, — икнул патологоанатом.
 — Ах ты, паскуда!
 Капитан поднялся со стула, загребая ручищами скатерть. На столе зазвенело разбитым, мент потянул лапищу к бледному лицу студента Михайлова, но тот был спокоен и лишь слегка отодвинулся, не допуская грязных пальцев до своей кожи.
 — Пожалуйста, ведите себя как человек!
 — А я же, по-твоему, зверь! — Физиономия капитана налилась кровью до ушей, он вылез из-за стола и двинулся на студента. Также из-за стола вышел и майор. Он некрепко стоял на ногах, но кулаки сжимал уверенно.
 Последним поднялся Ахметзянов. Патологоанатом был пьянее всех, его шатало из стороны в сторону, и он неустанно повторял: «Пацаны… Пацаны…» Молодой человек оставался сидеть. Он отвернулся в сторону и, казалось, ничуть не волновался возникшей ситуацией.
 — А ну встать! — рявкнул капитан. — Встать, гнойный!!!
 Во рту майора откуда-то оказался свисток, он засвистел что было мочи, и немногочисленные посетители потянулись к выходу. Вероятно, ментов здесь знали, потому вся обслуга ресторана исчезла за кулисами, освободив поле боя. Студент Михайлов по-прежнему сидел и, казалось, даже не слышал идиотского свиста. Он даже не моргнул навстречу этой пронзительной трели.
 Под самой макушкой у капитана кипело. Не обращая внимания на восклицания Ахметзянова, он размахнулся и ударил студента Михайлова в лицо. В удар мент вложил всю свою дурную силу, голова молодого человека качнулась аж до самого плеча, но на стуле студент Михайлов удержался.
 С другой стороны стола, продолжая свистеть в свисток, майор тыкнул ногой голубоглазого блондина в бок, задрав ногу, отчего штаны его лопнули в паху.
 Молодой человек и в этот раз не упал на пол, продолжал сидеть на стуле со странной реакцией на лице. Легкое недоумение в глазах.
 Разъяренный до убийства капитан хотел прикончить пидора со второго удара теперь левой руки, так как почувствовал боль в правой. Он чуть промедлил, мозг хоть и туго, но анализировал причину боли, не находя ее никак. Пока проходил анализ, правая рука мента наливалась парализующей тяжестью, а боль уверенными толчками пробивалась из-под водочной анестезии, становясь непосильной.
 Нечто похожее происходило и с майором. Ему показалось, что нога ткнула не человеческие ребра, а со всего маху саданула по бетонной стене. Плоть стремительно распухала и через минуту, вздувшись дрожжевым тестом, разорвала шнурки форменных ботинок…
 Гибэдэдэшный капитан корчил физиономией, щупая здоровой рукой раненую.
 — У меня рука поломалась! — с удивлением заявил он и еще поисследовал повреждения. — Во многих местах поломалась! — подвел итог.
 — А у меня нога!
 Майор был бледен лицом чрезвычайно. Ему тотчас пришлось сесть.
 Ахметзянов, вдруг уразумевший, что избиение студента Михайлова неожиданно прекратилось, стал срочно разливать по рюмкам.
 — Ну вот, пацаны!.. — призывал он. — Все налито! Напрочь забыв о желании прикончить пидора, капитан рухнул на стул и заорал на весь ресторан:
 — Льда, козлы!!!
 — Мне тоже, — прошептал в муках майор.
 — На двоих льда!!!
 — Водочки! — хлопотал патологоанатом. — Не пидор он, говорил я.
 Капитан на рюмку даже не смотрел. Хватанул початую бутылку и приложился к ней, высосав аж до половины. Передал водку командиру, выдохнул и сел, держа левой рукой правую, повисшую плетью.
 Майор последовал примеру подчиненного, а в это время официанты несли ведерки для охлаждения шампанского, наполненные колотым льдом. Капитан осторожно сунул руку в холод и задышал коротко от боли. Через пару минут подействовало, и мент облегченно выдохнул. Майору было несколько сложнее. Пришлось стаскивать носок и совать в ведерко ногу.
 Ахметзянов продолжал говорить про пацанов, что все мы пацаны, а нам, пацанам, делить нечего, пацаны должны вместе держаться…
 — Больно, — сказал капитан.
 — Очень, — подтвердил майор.
 После этих признаний в лице студента Михайлова переменилось, безразличность растаяла, на щеках появилось что-то вроде румянца, а глаза застрадали, засопереживали, переходя с увечной руки на синюю ногу в ведерке со льдом.
 — Я не хотел, — проговорил молодой человек. — Не хотел…
 В это время оба мента почувствовали серьезное облегчение в покалеченных конечностях. Боль отошла, то ли ото льда, то ли от водки или еще от чего другого.
 — А говорил, не служил! — укоризненно произнес капитан. — Нехорошо.
 — Я же рассказывал, — потянулся за колбасой Ахметзянов. — Потеря памяти у него. Автокатастрофа! Не помнит ничего!
 — Я и в самом деле не помню ничего! — оправдывался студент Михайлов. — Но зла причинять вам не хотел!
 — Да-а, — протянул майор. — Такие мягко стелют, да жестко спать! — И выудил ногу из ведра, как рыбку из ледяной лунки.
 — Не пидор! — резюмировал капитан, хрустнув маринованным чесноком. Причем взял он закуску увечной рукой, ощутив, что боль ушла, а пальцы действуют как всегда. — Пацан!
 Наконец выпили вместе за пацанов, после чего майор натянул на ногу носок.
 — А я тебе, Жыбин, всегда говорил, что ты зверюга! — сказал он капитану, завязывая на ботинке рваный шнурок узелком.
 — Ну не зверь же, товарищ майор! Я же русский!
 — А я — татарин, — определился Ахметзянов.
 — Все равно — пацан! — махнул рукой капитан, прощая. — Исключения подтверждают правила!
 — Я — тамбовский! — сообщил майор. — Лимита!
 Все посмотрели на студента Михайлова.
 — Ушла память от меня! — сообщил он в свою очередь. — Среди народов нет зверей, — добавил.
 — А чечены!!! — вновь возмутился Жыбин. — Они пацанам нашим органы половые отрезают, рабами делают!.. Не-е, товарищ майор, он мне специально нервы бужирует!..
 Майор согласно закивал.
 — Есть преступники среди народа, а народ весь преступным бывает вряд ли! — устало проговорил молодой человек. Обычная бледность вернулась к нему, а глаза вновь наполнились безразличием. — Вы, Жыбин, тоже преступник.
 — Я?! — обалдел капитан.
 — Вы детей убивали?
 — Да кто ж там, в общей куче, разберет!
 Студент Михайлов отвернулся.
 Неожиданно Жыбин вскочил из-за стола, и Ахметзянов в пьяном ужасе подумал, что драка начинается по новой, но произошло ровно другое. Мент рванул с себя пиджак и свитер, обнажив мускулистое тело, и повернулся голой спиной к молодому человеку. Всю его могучую спину покрывали мелкие шрамы, от шеи до поясницы.
 — Это работа восьмилетнего «духа»! Гранату звереныш в меня бросил самодельную, с гвоздями рублеными!
 Жыбин вернул свитер на место и раздул бычьи ноздри.
 — Из меня полсотни фонтанчиков крови било! Я его из последних сил подстрелил. Засадил разрывную в голову! Как гнилая дыня, разлетелась башка! Вот когда я радость испытал! Когда успел!.. Все они звери!!!
 — Нельзя детей убивать, — тихо произнес студент Михайлов.
 — Так он же меня сам почти убил! — обалдел капитан.
 — Это его дело.
 — А мое дело, значит, сдохнуть!
 Молодой человек пожал плечами, кинул: «А хотя бы и сдохнуть!» — встал из-за стола и, сказав, что у него еще есть дела на сегодняшний вечер, твердым шагом пошел к ресторанному выходу.
 — Куда вы? — крикнул вдогонку Ахметзянов. — Два часа ночи!
 — Ничего-ничего, — отмахнулся студент Михайлов и закрыл за собой дверь ресторана.
 Майор разлил остатки водки и зашевелил бровями.
 — Может, все же пидор? — осчастливил он пространство своим предположением.
 Капитан предпочел молча кивнуть головой.
 Ахметзянов ничего не предполагал, а просто понес свою рюмку через стол. Чокнулись, выпили, и менты стали собираться. Они не выражали желания оставить часть своих денежных средств за банкет и на вопрос патологоанатома: «Поделим на троих?» — молча проигнорировали татарина, равно как и счет на приличную сумму, и зашагали по старшинству к выходу.
 — Ну, пидоры!!! — не выдержал Ахметзянов и отсчитал последние деньги за стол.
 Менты молча развернулись на сто восемьдесят градусов и забили патологоанатома до полусмерти. Отведя душу, они вновь потянулись к выходу. При этом капитан хватанул со стола горсть купюр и сунул себе в карман:
 — Штраф утренний.
 С окровавленной физиономией Ахметзянов приподнялся и потянул руку.
 — Ты че, зверь, тянешься! — рыкнул капитан и ударил избитого ногой под ребра.
 На этом гибэдэдэшники обрели окончательное успокоение и вышли прочь.
 Далее образовался скандал в ресторане. Денег расплатиться за стол решительно не хватало. Голосил, жеманно заламывая руки, метрдотель, и Ахметзянову хотелось кричать на всю Москву: «Вот он, пидор!»
 С трудом договорились, что счет будет числиться за номером, а метрдотель предупредил:
 — Будете, мужчины, себя нехорошо вести, вам паспорт не отдадут!
 — Я импресарио Большого театра, — представился Ахметзянов, пуская губами кровавые пузыри. — Хотите контрамарку на балет?
 Мэтр оживился.
 — На какой?
 — На «Спартак».
 — Фу-у, его же нет в репертуаре!
 — Восстанавливаем, с господином А. в заглавной партии.
 — Интересно.
 — Ждите, — помахал ручкой патологоанатом. — Я дам вам знать!
 Импресарио дополз до номера и, не обнаружив в нем молодого человека, завалился на кровать, вскрикнул от боли и тревожно заснул.
 Ему снились пески Афгана и детишки с самодельными гранатами, набитыми рублеными гвоздями. Во сне перед ним стоял мучительный вопрос — валить детей из «Калашникова» или погибнуть разорванным в клочья. Сон ответа не давал, и оттого Ахметзянов скулил в наваждении предсмертного ужаса…
 Пока патологоанатом рыдал в кошмарном сне, студент Михайлов быстро шел навстречу мокрому снегу. Через пятнадцать минут ходьбы волосы его оказались совершенно мокры и, распрямившись, почти достигали плеч.
 На большом проспекте молодой человек поднял руку и держал ее так, пока не остановилась машина.
 — Куда? — спросил маленький человечек в очках излишне грозно.
 — В центр.
 — Садитесь.
 Они поехали, автомобиль то и дело заносило в снежной каше, но человечек с заносом справлялся, проворно перебирая ножками в ботинках на толстой платформе. Они ехали около двадцати минут, не сказав друг другу не единого слова. Водитель думал, что пассажир странный, но чем он странный, не понимал: то ли волосами, то ли взглядом отрешенным…
 А кто сейчас не странен, думал человечек, я ли не странен?.. Пожалуй, что я и не странен, решил он для себя неожиданно…
 Дома нестранного человека никто не ждал. На свете не было существа, которое бы его любило и которое бы любил он. Он не спал с женщиной более десяти лет и уже забыл о теле ниже брючного ремня. К ночным поллюциям он относился как к практическому неудобству. Стиральная машина отсутствовала, а сновидения забывались начисто, если они вообще были в наличии. Питался человечек в очках исключительно полуфабрикатами и никогда не смотрел в ночное небо, только в утреннее, чтобы определить погоду.
 Он знал, что некрасив, как и большинство людей на земле.
 Он работал только на себя и на свой автомобиль.
 Да, он был обыкновенным!..
 По ходу движения студент Михайлов слегка прищурил глаза от здания, которое сверкало и светило во все стороны. Прожектора, зеркальные шары, сотни метров неона…
 — Что это?
 — А-а, — отмахнулся человечек. — Дом, где разбиваются сердца!
 — Остановите, — попросил студент Михайлов.
 — Сердца разбиваются здесь за пятьсот долларов!
 — Остановите.
 Человечек уперся толстой платформой в педаль тормоза и в неоновом свете посмотрел в глаза пассажира. Они были цвета надписи «С днем рождения, сынок!». Надпись та была на праздничном торте, а торт съели тридцать лет назад. Тогда мама сказала ему: «Хочу, чтобы небо над тобой, сынок, было всегда такого цвета, как эта надпись». А крем был небесно-голубым… А потом мамы не стало, папы не было никогда, как у большинства, а небо всегда голубое только в Калифорнии.
 Человечек хотел было объявить цену, но в благодарность за воспоминание о торте, о вкусе небесного крема сказал:
 — Платить мне не надо.
 Пассажир ничего не ответил, лишь еще немного посмотрел своими лазурными глазами, и у человечка создалось впечатление, что мокроволосому все известно про его маму…
 Студент Михайлов покинул авто и услышал визг колес стремительно отъезжающих «жигулей». У дверей его остановили:
 — Вход платный.
 Молодой человек хотел было ответить, что средствами не располагает, но вдруг услышал голос:
 — Господин Михайлов! Господин Михайлов!!!
 Он обернулся.
 К нему откуда-то сбоку спешил, задыхаясь, сегодняшний знакомец из балетных, а именно Альберт Карлович. Полы длинного тяжелого пальто слегка волочились за ним по мрамору, шелковый шарф развевался летучим змеем, редкие волосы были похожи на вольфрамовые нити из лампочек.
 — Господин Михайлов!
 Толстяк подбежал к молодому человеку:
 — Рад видеть вас… — Запустил руку в карман, выудил купюры и сунул их девице в бюстгальтере цвета циркового бордо. — Вот деньги, Дашка, вот!.. — Подтолкнул студента в спину: — Пойдемте, коллега! Иначе все хорошие места займут!
 — Я не Дашка! — бросила вдогонку девица, впрочем, беззлобно и жеманно.
 — Я — Сесиль!
 — Сценический псевдоним, — прокомментировал Карлович, сдавая пальтище в гардероб. — Они здесь все Клеопатры и Офелии, пилятушки, милые мои!.. Пальто шаляпинское, у театра выкупил! Все равно таких плеч и задища, как у меня, не сыскать! Вот только не бас у меня, а тенор!..
 В полутемном коридоре Карлович взял молодого человека под руку и повел в еще более темное пространство, где метался луч света.
 — Лидочка от вас в восторге! — прошептал толстяк. — Ну, да вы сами об этом знаете!..
 А в мечущемся луче света так же металась прекрасная девица. Впрочем, металась она в ограниченном пространстве, то есть на маленькой сценке, из которой до самого потолка рос металлический шест. Что только не выделывала девица с этим шестом! Она взлетала по нему стремительно, затем, ухватившись за металл только ногами, медленно скользила в преисподнюю. При этом она как бы ненароком роняла верхнюю деталь туалета, обнажая на редкость соблазнительные плоды своего девичества…
 В зале оказалось достаточно свободных столиков, окруженных диванами «а-ля плюш», и Карлович потянул нового знакомца за столик возле самой сцены. При этом от старого эротомана не ускользнула реакция студента Михайлова на происходящее действо.
 Толстяк отчетливо увидел, как вспыхнули глаза гения, когда девица грациозно отщелкнула бикини, раскрывая секрет своего лона. Огромная татуированная бабочка красным крылом старалась укрыть самое таинство, но тщетно, отчего глаза студента Михайлова разгорались все более и испускали искры наподобие бенгальского огня.
 Однако, как он страстен, подумал тенор, а вслух сказал небрежно, что девица из новеньких, прежде никогда здесь им не виденная.
 В углу ворковали цветастые стриптизерки, ожидая своего выступления на сцене или приватного танца за столиком.
 — Можете ответить мне честно? — придвинулся толстяк к студенту.
 — Отчего же нет? — откликнулся молодой человек, но Карлович прекрасно видел, что данными мгновениями все существо спутника находится в лоне новенькой девицы, которая откровенно, даже с задором открывала взгляду свой прекрасный бутон с так и не долетевшей до розового цвета бабочкой.
 — Вы — стрейт? — выдал свой вопрос толстяк в ухо молодого человека.
 — Что? — не понял студент Михайлов.
 — Вы только с девочками или с мальчиками тоже?
 — Я не понимаю, — ответил, на секунду оторвавшись от сцены, молодой человек.
 — Глаза ваши прекрасные сверкают только от женского тела или мужская плоть вас тоже волнует?
 — Ах, это… Нет-нет, только женщины…
 Если бы студент Михайлов не был увлечен созерцанием загорелых ягодиц, то, вероятно, заметил бы огорченные глаза тенора Алика.
 — Я тоже охоч до женщин, но время слегка охладило мой пыл и заострило эстетическое…
 Танец закончился, и томный голос диджея объявил:
 — Для вас танцевала божественная Орнелла!
 Девушка мгновенно собрала разбросанные аксессуары и исчезла за кулисой.
 Организовалась пауза, и Карлович захлопал пухлой ладошкой по плюшевому диванчику, призывая бесхозных красоток, толкущихся в ожидании клиентов, прибыть на свободные места. Стайка тотчас вспорхнула по-воробьиному и через мгновение приземлилась за столиком тенора. Алик театрально заулыбался и, обняв разом всю стайку, спросил, как поживают милые пилятушечки.
 — Алик, — заверещали наперебой девицы. — Аличек, мы шампанского хочем!
 — Поди, самого дорогого?
 Вместо ответа свежие ротики, блестящие помадой, облепили мягкие щеки тенора, сопровождая поцелуи нескромными звуками.
 — Бутылку «Дом Периньон»! — воскликнул толстяк, на что девицы тотчас отлипли от него и почти хором спросили:
 — На всех?
 — Две «Периньона» или два «Дома»!!!
 Девочки были щедры для щедрых клиентов. Одна, лысая, с глазами «миндаль», всосала губы тенора, а остальные защекотали худыми пальчиками с силиконовыми ноготками в интимных местах толстяка, отчего у того родилось в душе прекрасное настроение.
 — И всего-то за два «Периньона» счастье! — вырвал свои губы из глубокого плена Карлович. — А что дальше будет!!!
 Однако молодой человек сник, к шампанскому не притрагивался, а на девичьи приставания вяло отмахивался.
 — Что с вами, гений? — воскликнул Карлович. — Что лик ваш потускнел?.. А ну, Динка, поищи у него что-нибудь!
 Динка с готовностью пловчихи-спринтерши нырнула под стол, но тут же вынырнула.
 — Может быть, ему мальчики нравятся? — спросила.
 — Нет, — твердо ответствовал Алик, сочно откусывая от целого ананаса, очищенного, словно луковица. — Мальчики, мальчики!.. Новенькая его зацепила!
 — Оррррнелла? — раскатисто спросила негритяночка Ира. — Так она не дает!
 — У нее принципы, — подтвердила лысая, выпуская шампанские газики из ротика в кулачок.
 — Сколько стоят принципы?
 — Нет, правда! — вступилась чернышка. — Ты, Аличек, подаришь черной девочке «Франклина»?
 — И мне, и мне!.. — загалдели остальные.
 — За «Франклинов», пилятушки, работать надо! Много работать!
 — Мы согласны, Аличек! Разве кто-то против?!
 — Зо-ви-те Орне-е-елллу! — пропел Карлович сочным тенором.
 — Не пойдет, — замотала головой, похожей на фундук, лысая.
 — А вы ей «Франкли-и-ина-а-а» снеси-и-те! — И выудил из портмоне стодолларовую купюру.
 Лысая двумя пальчиками приняла оплату и вынесла свое змеиное тело за кулису. Алик причмокнул, глядя на ее чуть худые, но длиннющие, как циркуль, ноги.
 — Придет, — прошептал Карлович на ухо студенту. — Считайте до шестидесяти.
 И действительно, не прошло и минуты, как из-за кулисы выскользнула обладательница великолепной бабочки. Вне сцены она оказалась не столь высокой, не столь красавицей, но, как подметил опытный Алик, девчонку что-то роднило с молодым человеком, вот только что? Может быть, взгляд?..
 Карлович пригласил девушку сесть, указав перстом место рядом со студентом Михайловым. Она огляделась, решилась, присела на плюш, ухватившись тоненькими пальчиками за ножку бокала с шипящим «Домом».
 — Мое! — вскричала Динка, на что Карлович вдруг обозлился и совсем не тенором отбрил девицу.
 — Здесь ничего твоего нет! — пробасил.
 Динка надула губы, промолчала, уступив бокал новенькой, но осталась сидеть, пока голос диджея не произнес:
 — Примадонна Грета… сейчас… для вас… здесь!..
 — Ой, мальчики, девочки, это меня! Аличек, ты меня дождешься? — И, не слушая ответа, Динка-Грета исчезла за кулисой.
 — Пойдешь сегодня с ним! — прошептал Карлович на ухо Орнелле повелительно.
 — Я ни с кем не хожу! — жестко ответила девица. — Я не собачка!
 — Пятьсот долларов, — шепот Алика напоминал опушенный в воду раскаленный металл.
 — Я танцовщица, а не проститутка!
 — Здесь все танцовщицы! — Карлович расхохотался, испытывая огромное желание ударить девчонку пухлой ладошкой по упругой заднице так, чтобы руку ожгло. — Как тебя там!.. Верка?.. Надька, Катька?!!
 — Не все равно? — продолжала хамить девица.
 — Говно ты, а не танцовщица! — громко произнес Алик, так что студент Михайлов, все это время выказывавший равнодушие, вздрогнул левой щекой. — Вот он — танцовщик! Он — гений! Таких, как он, за сто лет, может быть, двое рождается, а то и единственный таков, а ты мартышка-кривляка, а не танцовщица!..
 Казалось бы, девушка должна была обидеться на такие слова, но все случилось наоборот! Глаза ее возгорелись, и она посыпала на Алика вопросы. Кто он?.. Где танцует?.. Почему она не знает его?
 — А ты кто такая?
 — Я — головкинская! — с гордостью ответила Орнелла.
 — А то я гляжу, колени у тебя на разные стены смотрят… Ты, деточка, Лидочку из Большого знаешь?
 — Кто ж ее не знает! — усмехнулась девица.
 — Так вот, Лидочка считает его гением всех времен и народов. Он Спартака в будущем месяце танцует!..
 Девчонка с интересом посмотрела на студента Михайлова. Призналась себе, что молодой человек красив чертовски, только одет странно. Особенно хороши были глаза и руки — белые, с длинными пальцами и овальными, еле розовыми ногтями.
 — Вы — гений? — спросила девица молодого человека с некоторой иронией в голосе.
 Студент Михайлов посмотрел на нее и лишь пожал плечами.
 — А пять тысяч баксов заплатите? — повернулась Орнелла к Карловичу.
 Толстый Алик чуть не поперхнулся, но, поразмыслив кратко, отсчитал требуемую сумму и вручил девице.
 — Только учти, за такие лаве бабочка твоя должна лететь через всю ночь!
 — А про себя добавил с некоторым сожалением, что на всякий принцип имеется своя цена.
 Девица поднялась с плюша.
 — Полетаем!.. Пусть на улице ждет! Мне переодеться надо!..
 В это время на сцене старалась вовсю Динка-Грета. Она выворачивалась под софитами наизнанку, как устрица в жарких водах.
 Карлович подмигнул черной девочке и сказал:
 — А ты, эбонитовое сокровище, со мной поедешь!
 Чернышка улыбнулась:
 — А Динка?
 — Ей тоже скажи, чтобы одевалась…
 — А я? — обиделась лысая.
 — Поехали и ты для компании!..
 Девочки упорхнули переодеваться, и мужчины остались за столиком одни.
 — У меня нет денег, — сказал студент.
 — Скоро у вас будет много денег. — Карлович зевнул. — Усталость что-то меня обуяла! На кой черт мне три?.. Появятся деньги, отдадите!
 — Спасибо.
 Студент Михайлов поднялся из-за стола и, не прощаясь, вышел на улицу.
 Он простоял десять минут, глядя в набитое черными облаками небо. Снег перестал сыпать, и, казалось, стало теплее…
 В цивильной одежде, со смытым гримом, Орнелла казалась еще моложе. На ней была надета короткая, выше колен, шубка и сапожки из синей лайки.
 — Где ваша машина, гений?
 — У меня нет машины.
 — Как же мы поедем и куда? — с любопытством взирала на танцовщика стриптизерка.
 Молодой человек пожал плечами:
 — У меня есть номер в гостинице, но там, вероятно, товарищ мой спит.
 Девушка усмехнулась:
 — Вы что же, в сугробе меня любить станете?
 Раздался скрежет тормозов, и в открытом окне показалась очкастая голова человечка-водителя:
 — Садитесь, подвезу.
 — Куда? — спросила молодого человека девушка.
 — Поехали к вам.
 — Ко мне?
 — Больше некуда.
 — Ну, поехали, — еще раз усмехнулась стриптизерка — Только у меня подруга в соседней комнате, а у нее завтра занятия.
 Они сели в «жигули» и некоторое время ехали молча в сторону Курского вокзала. Затем молодой человек сказал странную фразу: «Не волнуйтесь, у вас еще будет праздничный торт с кремом!» — после чего машина, вильнув мордой, чуть было не врезалась в фонарный столб, но удержалась и через минуту остановилась возле огромного невзрачного дома.
 — Приехали, — объявила Орнелла. В ее руке была зажата сторублевая купюра.
 — Денег я не возьму! — выдавил человечек.
 Девушка пожала плечами…
 — Осторожно, — предупредила она. — Лифт не работает, ступени крутые, зато второй этаж!.. И постарайтесь не разбудить подругу! Ей завтра в институт. Она на врача учится.
 Квартира оказалась коммунальная, и девушка раздеваться в прихожей не разрешила, сразу провела гостя в комнату, где на разложенном диване спала, разметавшись, рыжая девица. Вероятно, девица смотрела страстные сны, так как тело ее было переплетено с простынями, а грудь в прозрачном лифчике часто вздымалась.
 — Не задерживайтесь! — зашептала стриптизерка и ухватила студента Михайлова за руку.
 В комнате рыжей дивы обнаружилась дверь, приведшая в крохотную комнатку, всю в зеркалах и с балетным станком по периметру.
 — Как видите, удобств мало. Садитесь на постель и ждите, — приказала девушка и вышла вон.
 Молодой человек сел, втянул в себя воздух, наполненный ароматом женского тела, исходящим от постельного белья, и дышал, дышал полной грудью…
 Орнелла вернулась в китайском халатике, расшитом золотыми драконами, и удивленно посмотрела на молодого человека.
 — Вы будете одетым? — Сама распахнула драконов, охраняющих наготу, и смотрела внимательно на «гения». — Полетели, а то мне тоже рано вставать…
 Дальше девушка слабо понимала, что происходит. Она хотела перетерпеть вынужденный секс, расслабила ягодицы, задумалась о чем-то, но…
 Они действительно полетели…
 И их полет был на высоте, где кислорода мало!..
 Когда экстазная волна чуть откатывала от мозга, ей казалось, что они парят над кроватью, через мгновение она теряла сознание, превращаясь в единый чувственный орган, опустошающийся и вновь наполняющийся.
 — Я — море, — шептала девушка, открывая невидящие глаза так широко, как… — Я — море!!!
 Они обрушивались на односпальную кровать, и ее охватывало желание разделиться под натиском партнера надвое, а когда это не получалось, она скулила от крайнего наслаждения и кусала молодого человека за губы, глотая густую, солоноватую от крови слюну…
 А когда наступило утро и вновь пошел снег, она все еще дрожала от страсти и не могла произнести и слова единого. Просто глядела широко открытыми глазами на то, как он выходит из ее комнаты… И не могла остановить его в рыбьей немоте.
 Рыжеволосая застала подругу тупо сидящей на кровати. Орнелла была обнажена, с раздвинутыми ногами, оцарапанным животом и запекшейся на крыльях бабочки кровью.
 — Что с тобой?! — испугалась подруга. — Он тебя изнасиловал?! Отвечай же!!!
 — Я — счастлива, — ответила девушка. — Это кровь с его губ…
 — Ты знаешь, кто это был, Вера?!!
 Девушка кивнула головой.
 — Он — балерун. Он — гений!
 — Да какой, к чертовой матери, гений!!! — закричала Рыжая. — Ты — дура! Кретинка! Он — животное!!! Какой балерун!!!
 — Ты подглядывала?
 — Я подглядывала?! Да ты не понимаешь! — трясла рыжей копной подруга. — Он — идиот! Идиот в полном смысле слова! У него нет памяти, потому что мозг как у макроцефала! Это студент Михайлов! Он в нашем институте работает подопытным! В его организме столько аномалий, что хватит на десять уродов! Его студентом сделали, чтобы стипендию платить. Над ним опыты ставят!.. Ты на него хоть резинку надела?..
 Вера ничего не ответила, лишь улыбка блуждала на ее лице.
 — У него сердце с правой стороны! — огласила Рыжая приговор. — Ты родишь урода!..




 9.


 Вторую неделю медведь шел за людьми. Человеков было великое множество, состоявшее из мужчин, женщин, стариков и детей. Все это бредущее скопление было черно волосами, беспрерывно галдело, орало и потрясало кулаками, уставленными в небо.
 Что-то им всем не нравилось в небе.
 Зато медведю нравилось все.
 Люди оставляли за собой остатки пищи, которую подбирал зверь и утолял ею голод. Также медведь пил, вернее, допивал из опрокинутых мисок и дотекающих последними каплями вина бутылок. За две недели преследования рода человеческого шкура медведя залоснилась, бока округлились, и, если бы не отчаянная жара, жизнь казалась бы совсем приличной.
 А потом с неба стало что-то сыпаться. И было оно белого цвета.
 «Снег! — обрадовался медведь и подставил навстречу морду. — Снег! Снег!»
 Но белое оказалось вовсе не снегом, хоть и образовывало небольшие, очень похожие на сугробы, кучи.
 Расстроенный, медведь подошел к одной из куч и ткнулся в нее мордой. Запах оказался на редкость приятным, до того манким, что он высунул язык и лизнул…
 Далее он сожрал всю кучу и рухнул в песок на отдых. Во рту было сладко, а в желудке приятно бурчало.
 Медведь лениво смотрел на человеков, которые, не переставая галдеть, собирали в кожаные сумки выпавшие с неба осадки…
 С этого дня каждое утро с неба сыпалось, и медведь был сыт…
 Сыпалось много дней, пока однажды медведь не проснулся от человеческого рева и гвалта. Поначалу он испугался, что это его травят, убить хотят, и кинулся было прочь, но, оглянувшись, понял, что не в нем дело.
 Все человеки собрались на самом высоком месте и кричали что-то агрессивное в самое небо. Мало того, они показывали небу непристойности. Мужчины поднимали свои одежды и пускали рыжие струи к небосводу. Женщины вставали на четвереньки, выпячивая голые задницы, и крутили ими, словно собачонки хвостами.
 — Мясо!!! — уносилось к небесам. — Мяса давай!!!
 Медведь не понимал человечьего языка и не мог уразуметь, чем черноволосые недовольны. Еда сыплется с неба, а для жизни больше ничего не надо…
 На следующее утро небо не просыпало и крошкой единой.
 Толпа заголосила еще громче, а жесты, направленные к небесам, были еще более омерзительными.
 Три недели небо молчало, и человеки наконец притихли.
 Шли молча и испражнялись меньше.
 Лишь один старик в растрепанной седине, с разметавшейся седой бородой, на закате дня взбирался на бархан и говорил что-то вечернему небу. Монолог. Диалога не происходило.
 А один раз, ранним утром, когда все спали, с неба посыпались камни.
 Столько человеков убило!!!
 Медведь потом натыкался на кучи песка, из-под которых несло мертвечиной.
 Самому медведю камень угодил в лопатку, и потом он целый месяц хромал на переднюю лапу.
 Человеки после каменного дождя притихли, смотрели в небо заискивающе, но небосвод был безмятежно голубым…
 А потом люди стали помирать от голода.
 Отощал и медведь.
 Теперь ему вновь приходилось охотиться на падальщиков, которых слетелось со всех сторон великое множество. Они проворно откапывали могилы и лакомились человеками. Медведь жрал птицу без удовольствия, зато убивал с радостью и пил кровь.
 А потом, как-то раз, с неба вновь посыпалось белое, сладкое, наполненное соком… Человеки попадали на четвереньки и ели прямо с песка, набивая животы до рвоты. Многие не выдержали и поумирали, обожравшись.
 Потом люди собрались в огромную толпу и запели небу. Несмотря на радость, выпавшую им, пели человеки грустно, наверное, жалея умерших. Особенно печален был седовласый старик, и пел он особенно тоскливо.
 И с этого дня опять каждое утро с неба падало на прокорм. Лишь в один день из семи не падало, но медведь того дня не замечал, используя свою жировую прослойку…
 Еще с месяц брел медведь за человеками, радовался жизни, и лишь малость одна — томление плоти — омрачала странствие зверя. Медведь не понимал своих желаний и только иногда, когда закат был особенно кровав, вставал во весь трехметровый рост и ревел на всю пустыню, показывая безмолвным пескам, что и у него кроваво внизу живота…
 Но холод ночи остужал страсть, и медведь к утру забывал о плоти, вновь пожирал небесное пропитание, продолжая свой ход за непрестанно галдящим народом.
 А один раз он заснул, переев чрезвычайно. Улегся пузом кверху, раскрыл пасть и засопел…
 А она неутомимо собирала тающую пищу в кожаный мешок, отойдя от своего племени на расстояние полета камня из пращи. Она собирала горстками, думая о своем муже, который прошлой ночью ласкал загорелое тело, целовал миндаль глаз ее, слегка подергивая за золотую сережку, продетую сквозь нос; отворял дорогу в рай земной и входил в него уверенно и нежно, внося в чрево семечко будущего сына…
 Вдруг она увидела большую белую кучу и поспешила к ней, радостная, что наберет и на субботу, что не надо будет полдня гнуть спину.
 Она пела низким голосом песню о пастухе и пастушке, воображение ее витало далеко, а медведь уже проснулся и глядел на прекрасную женщину со звенящими браслетами на тонких щиколотках, длинными курчавыми волосами и огромными, черными, словно лунное затмение, глазами.
 Сандалии ее шуршали по песку, она в счастливом неведении приближалась к зверю.
 Дыхание медведя замерло. Уши прижались к черепу, а между задних лап зажглось факелом…
 Она споткнулась об эту кучу, упала на медведя, и тотчас его язык умыл ее лицо, чуть оцарапавшись о серьги.
 Она подумала о том, что умрет, что и семя умрет в ней не взросшим, что она очень виновата перед мужем, ибо не убереглась и не уберегла чрева своего, что ассирийский медведь съест ее, но смерть не наступала…
 Медведь рванул зубами ворот ее одежды, и на его шкуру, словно спелые плоды волшебного дерева, мягко опустились чудесной красоты груди с сосками цвета розовой орхидеи. Он вспомнил материнский сосок, призывно торчащий, и лизнул розовый цвет. Затем еще и еще, пока соски женщины не напряглись.
 Она лежала на широченной медвежьей груди, сжавшись от ужаса, не чувствуя прикосновений языка зверя…
 Красный огонь внизу его живота пополз вверх, хищно заострившись стрелой, метившей в центр натянувшейся на бедрах ткани.
 Глаза его были закрыты.
 Ему чудилась то мать, то северное сияние представлялось, но язык продолжал лизать женские груди, пока они не превратились в каменные.
 В этот момент огонь его стрелы пронзил кармазиновую ткань, вошел в лоно уверенно, она закричала, охваченная предсмертным ужасом, но кто-то вдалеке принял этот вопль за крик страсти и захихикал…
 Хихикающий не работал, как все, не собирал небесные осадки, у него были сверкающие глаза, и таскал он на плече что-то длинное и тяжелое, перемотанное холстиной. Звали его Арококо…
 Она оторвала свои груди от медвежьего языка, откинулась и причинила зверю несказанное удовольствие, конвульсивно сжав бедра, отчего он задергал где-то там, в песке, заячьим хвостом, подбрасывая человечью самку на своем, пахнувшем мускусом, животе.
 Она еще раз закричала, на сей раз обреченней, распахнула глаза к ослепляющему солнцу, он заскулил, словно щен, был опять защемлен ее лоном, которое на сей раз затопил густой, молочной рекой, ослабел после потока в мгновение и потерял сознание, впрочем, как и женщина, упавшая ему на грудь почти бездыханной…
 Кто-то боролся в ее организме, утверждаясь в силе, пока она была в потере; борьба была не на жизнь, а на смерть и окончилась неожиданно. Тот, кто победил, вобрал в себя все, что принадлежало побежденному, затем продырявил яйцеклетку и прижился в ней.
 Он очнулся раньше и смотрел на ее загорелую кожу с прилипшими песчинками, а потом захотел ее съесть.
 Поначалу медведь легонько куснул ее за плечо, ощутив на языке немного соли и капельку сладости. Она немного заворочалась, в своем бессознании приоткрыла левую грудь с поникшей орхидеей, и медведь почувствовал страх, который испытывал только в детстве. Он ужаснулся, что орхидея, как и материнский сосок, превратилась в  неживое , и понял, что совсем не хочет превращать женщину в  неживое … Насколько было возможно, он приник к цветку ее груди и, словно детеныш, засосал розовый цвет, пока он из дряблого вновь призывно не заторчал в пасти соской.
 Он ошибся!.. Он не хотел ее есть. Он безумно хотел ее лизать, увлажнять своим языком человеческую плоть, проникая им повсюду, что и делал, осторожно перекатив ее тело со своей шкуры, ухватив зубами краешек покрывала, стаскивая его потихоньку, оставляя тело голым…
 Она очнулась, лежа пунцовой от стыда щекой на песке. Она чувствовала, как большой язык скользит по ее спине, слизывая крупинки кварца. Язык скользил по позвоночнику, а достигнув чресл, облизал их вместе с темной сердцевиной и заработал буравчиком там, где у женщины самый стыд происходит.
 Она ощутила всю слабость своего существа, ухватилась за передние медвежьи лапы и, закусив губу, застонала…
 Потом он отпустил ее и всю ночь не спал, вставая на задние лапы. Он внюхивался в непроглядную ночь, пытаясь уловить в мириадах запахов ее запах. Иногда ему казалось, что ноздря поймала жареный орех ее волос, и тогда он скулил…
 А она несколько дней была сама не своя и, хоть не отказывалась от мужниных ласк, более не была чувствительна к ним по причине пережитого шока.
 Муж Иаков смотрел на нее, и она, твердо понимая, что он все знает, не смела поднять свои глаза до лика его, но не корил мужчина ее, а уходил к другим женам на ночь…
 Она пришла к медведю на двадцатый день.
 Что-то привело ее к нему против воли осознанной, каким-то желанием бессознательным.
 А он уже умирал от тоски, еле передвигая лапы за человечьим племенем.
 У него даже не было сил на удивление, когда он как-то днем увидел разверзшиеся небеса, в которых рассмотрел человека в сияющем облаке, после чего старик с седыми волосами и бородой укрыл голову свою покрывалом и так и ходил с тех пор без лица…
 Она пришла и села неподалеку, не в силах поднять глаз своих, ровно как и на Иакова.
 Женщина в закатных отблесках была особенно хороша. Множественные браслеты на кистях рук, предплечьях и тонких лодыжках подчеркивали хрупкость и красоту тела, особенно серебряное колечко на мизинчике правой ноги вызывало в пасти медведя обильную слону, а натянутое на ягодицах покрывало, отделанное праздничным шелком, сводило зверя с ума.
 Он заскулил, поднялся на нетвердые лапы и пошел к ней, высовывая закрученный на конце розовый язык.
 Она еще ниже опустила голову, касаясь смоляными волосами песка, и медведь видел, как напрягаются торчком соски ее персей под тканью.
 «  Живая! Живая! » — взрывалось в его мозгу.
 Зверь подошел к женщине и легонько толкнул ее мордой в плечо, так что она опрокинулась на спину и с ног ее слетели сандалии…
 Она боялась, что он раздавит ее кости, но медведь был осторожен и ласкал члены, как не могли ласкать и десяток опытных мужчин одновременно.
 Он был зверем и инстинктивно чуял, что надобно человечьей самке.
 Также он почувствовал, что в животе женщины плещется рыбкой новая жизнь…
 Обессиленная наслаждениями, она заснула, лежа на его горячей груди, укрытая жаркими лапами, и лишь ночной ветер изредка забирался в ее лоно, проверяя, все ли в порядке в чреве…
 И она стала приходить к медведю каждые два дня.
 Женщина и животное предавались любовным утехам, а потом она развлекалась, забираясь медведю на загривок, и скакала на нем, пустив животное во весь опор, как арабского скакуна…
 А потом они насыщались небесными осадками с медовым привкусом, и она пыталась что-то говорить зверю.
 — Манна! — показывала она мокрую кашицу в своих ладонях, перед тем как слизнуть ее алым язычком.
 Медведь человечьего языка не понимал, но радовался ее нежному голосу.
 — Мария! — часто повторяла женщина, кладя ладошку на свою грудь.
 А он опять не понимал, что от него требуется, просто облизывал упругие груди в ответ и был счастлив.
 Она немного сердилась на его непонятливость и повторяла слово «Мария» сотни раз, пока медведь наконец не уразумел, что женщина придумала для него имя. А у него уже было имя, но как об этом сообщить, он тоже не разумел, отчего злился и, рыча, покусывал ее ягодицы.
 Тогда она хлопала по его черному носу, фыркала и злилась шуточно.
 Так, в безмятежных ласках, проходили дни и недели.
 А как-то раз она пришла, скинула покрывало и показала медведю свой живот — круглый, как луна. Зверь подумал, что женщина переела небесных осадков, что с ним тоже такое случается, но что-то сообщало ему — дело вовсе не в еде, просто в женском животе поселился детеныш и проживает, как он когда-то жил в материнском чреве.
 И тогда он перестал скакать по пескам жеребцом, а возил наездницу степенным слоном, стараясь не растревожить набухающую плоть.
 Он по-прежнему облизывал ее с головы до ног, но соитию женщина положила конец, так как чрезвычайно боялась за наследника Иакова, живущего в ней. Лишь ласки одни. Зато ласки осуществлялись без запретов…
 А однажды, когда он ждал ее, разлегшись в мнимой тени кустарника, и подремывал в мечтах об орхидеях ее груди, какой-то мальчишка, забравшийся слишком далеко от племени, вдруг увидел его и, пустив струю, побежал со всех ног, обмоченный, вопящий от ужаса.
 — Ассирийский медведь! — оповещал он пески. — Ассирийский медведь!!!
 Через десять лет мальчишка сделал в Египте карьеру глашатая. Его голос был слышен в конце земель. Через двадцать лет, перебравшись в Рим, он сообщал только Цезарю, а через тридцать — жирный и огромный, как свинья, потерял голос и мог испускать только газы. Но сие у него получалось так громко, что целые кварталы колебались, словно от землетрясения…
 А пока он бежал с ужасающим известием, поднимая на ноги мужчин, вооруженных мечами и копьями, на травлю людоеда, пожирающего детей.
 И на медведя началась охота.
 Его выслеживали, рыли ямы и ловушки, стреляли в него из лука и бросали копья, а он, гонимый и израненный, все брел за родом человеческим, выискивая носом своим средь вражьих запахов ее аромат…
 Она переживала отчаянно. Муж жалел ее, ласково глядя на растущий живот.
 — Я люблю тебя! — говорила она.
 Он гладил ее по щекам, а она по полночи расчесывала его длинные, до плеч, волосы.
 А как-то раз на рассвете, услышав нестерпимый рев зверя, она взмолилась, чтобы медведя не убивали!
 Сердце ее стучало столь громко, что муж удивился тому, как женщины могут любить, и с этого момента вознадеялся на женское племя — сострадательное и ослепленно любящее.
 Более на медведя не охотились, но и Иаков не приходил к ней по ночам…
 …Она обнаружила его израненное тело. Белая шкура была сплошь в кровавых дырах, из которых торчали обломки стрел.
 Он разлепил веки и посмотрел на нее мутными глазами.
 Она пришла, обрадовался зверь. У нее большой живот, и она скоро родит.
 А у него не было даже сил, чтобы подняться на лапы.
 С собою женщина принесла мешок, в котором были всякие штуки.
 Первое, что она достала, были щипцы, которыми женщина принялась вытаскивать из ран обломки стрел. Брызгала кровь, медведь постанывал, а из ее глаз текли слезы сочувствия.
 Потом она посыпала раны каким-то порошком и вытащила из мешка кусок мяса.
 А он, лишенный сил, не мог его жевать. Тогда женщина сняла покрывало, обнажив увеличившиеся груди, взялась рукой за правую и дала медведю.
 В небо зверю брызнула тоненькая струйка, похожая вкусом на материнское молоко. Но это еще не было молоком, а только молозивом, но чудесным — эликсиром его жизни, с каждым глотком которого боль уходила, а сил в мускулистых лапах прибывало.
 А потом она ушла…
 Ее не было пять дней…
 К нему слетелись падальщики, сотни падалыциков. А со спины подкрался варан и попытался прогрызть шкуру.
 Он уже терял сознание, когда услышал ее крики. Она кричала так надрывно, что ему удалось подняться на лапы, мотнуть головой, разгоняя падалыциков…
 А затем он опять упал, придавив до смерти варана…
 Она все-таки пришла. С ней был человеческий детеныш, как она считала, очень похожий на мужа Иакова.
 Ребенок не хныкал, а лежал на песке, пригретый солнцем, пока она кормила умирающего медведя грудью.
 На сей раз молоко было жирным, раны затягивались на глазах, а силы прибывали с каждым глотком…
 Затем он встал и подошел к младенцу. Облизнул маленькое сморщенное личико и пошел в глубь пустыни…
 Она осталась и покормила другой грудью дитя…
 Иаков родил от Марии Биршу, и он прожил 600 лет.
 Бирша родил Ариоха, и Ариох умер на 567 году…
 Ариох родил Лота, и Лот прожил 400 лет…
 Лот родил Сева и Савта, и прожили они 840 лет на двоих…
 Арококо родил Арококо, и он прожил 1200 лет…
 Арококо родил Арококо, и он умер в возрасте 1200 лет…
 Арококо родил мальчика и назвал его Арококо…
 Три месяца Ягердышка проживал в Америке и работал в зоопарке, где неутомимо чистил клетки всяких животных, задавал им корм и отправлял все необходимости по функционированию зверинца.
 Когда чукча заходил в огромную ванную с тюленями, в нем пробуждался воинственный инстинкт, он пытался нащупать в метле копье и удачно поохотиться, но мозг его с трудом выдавал информацию, что это благополучная страна, где сколь угодно мяса, ешь хоть по пять раз в день.
 Работая с незнакомыми зверями типа тигра и льва, Ягердышка сам чувствовал себя в роли дичи. И волосатый, и полосатый так и норовили зайти за спину, скаля свои выдающиеся клыки. В такие моменты чукча пользуясь своим малым ростом, запросто пролезал между толстенными металлическими прутьями и показывал сильным мира сего худую фигу…
 Получал Ягердышка за свой труд тысячу долларов в месяц, из них выплачивая адвокату Тромсе гонорар в семьсот, сто платил за койку в китайском общежитии, а двести откладывал про запас в левый ботинок, который нашел на улице нагло стоящим посреди мостовой. Правый ему подарил китаец Ли за просто так. Только за шнурки взял пять с половиной долларов.
 Выгребая помет из клеток, Ягердышка частенько вспоминал, как босс пригласил его к себе домой вместе с медведем и адвокатом Тромсе, который помогал с переводом.
 Абрахам, так звали хозяина зоопарка, все не мог отвести глаз от медвежонка и говорил, что это научное чудо, что теперь он докажет существование ассирийского медведя!
 — Это будет научная сенсация! — восклицал старик и грозил указательным пальцем неизвестным оппонентам. — Они говорят, что только в Библии такие были!..
 Потом Абрахам достал из зеркального шифоньера бутылку и, постукивая по ней длинным ногтем, сообщил:
 — Good whisky!
 — Хорошее виски! — перевел Тромсе, облизнув пухлые губы.
 Ягердышка не знал, что такое виски, но, когда жидкость разлили по стаканам, догадался — будут пить.
 — With ice? — поинтересовался хозяин зоопарка.
 — Со льдом? — перевел эскимос.
 Лед для Ягердышки был стихией родной, чего нельзя было сказать о виски.
 Щедро сдобрили напиток ледяной крошкой, подняли стаканы и после тоста за «good знакомство!» выпили до дна.
 Тотчас наполнили по второму стакану и на слова: «За ассирийского медведя!» — глотнули…
 После этого Ягердышка упал со стула, и глаза его закатились, как у мертвого. Надо было видеть, как перепугался американец, а адвокат Тромсе деланно схватился за голову и, причитая: «Дурак я, дурак», — объяснил Абрахаму, что чукчи народец чрезвычайно чувствительный к алкоголю.
 — Little bit надо! Чуть-чуть!..
 Американец покачал головой и предложил перенести Ягердышку в спальню, на что адвокат Тромсе махнул рукой и объяснил, что чукче и здесь хорошо, вернее, ему все равно, так как тело его нечувствительно к окружающей среде.
 А еще он сказал, что подаст на хозяина зоопарка в суд за спаивание малочисленных народов, которых бережно охраняет ЮНЕСКО!
 — Умерэт может! — сокрушенно покачал головой толстяк. При этом он перевернул тело чукчи вверх лицом и, показывая на синяки, заохал: — Как ударылся, бэдняга, об пол! Гематома в мозге?.. Похоже, что две!
 При этих словах американец пришел в бледное расположение духа, ужас сковал сердце любителя животных (репутация и все такое). Он затряс седой головой, и дело кончилось бы инсультом, если бы адвокат Тромсе не взял вовремя ситуацию под контроль.
 — Пять тысяч долларов, и я всо устрою!
 — Правда? — Глаза американца излучились надеждой.
 — И еще пять двести на больныцу!
 — Можно чек?
 — Безусловно.
 Трясущеюся рукой Абрахам выписал требуемую сумму, вложил чек в дружественную лапку эскимоса и помог взвалить Ягердышку на спину спасителю.
 — А медведь? — спохватился хозяин зоопарка. — Ассирийский?
 — Располагайте животным по своему усмотрению! — милостиво разрешил адвокат и добавил: — Как джентельмен вы, конечно, должны выплачивать мистеру Ягердышке зарплату, пока он… болен!
 — А сколь продолжительна будет болезнь?
 — Месяц! — определил адвокат, и это могло быть правдой, так как алкоголь в организме народа чукчей не расщепляется, не вырабатывает нужных ферментов печенка, и потому, выпив пятьдесят граммов, чукча может видеть мир пьяным две недели. — Вы не волнуйтесь, все проблемы я беру на себя, и ваша безупречная репутация останется столь же кристально чистой!
 Абрахам имел порыв поцеловать эскимосу руку, но род его насчитывал лет пятьсот, потому он с трудом сдержался и ограничился сердечным рукопожатием.
 На сем расстались.
 Разумеется, жирдяй Тромсе не понес тело чукчи в больницу, а ограничился покупкой десяти упаковок алказельцера и рвотного снадобья. Далее Ягердышкино тело было погружено в багажное отделение «Плимута» и отвезено в городской порт, где в огромном сарае проживали китайцы-нелегалы, над которыми руководительствовал мистер Ли, человек неопределенного для европейца возраста, коротконогий и желтый, как сыр.
 За двадцать три доллара адвокат и товарищ Ли сговорились о попечительстве над смертельно пьяным Ягердышкой, который в этот момент существовал ненужной тряпочкой, продолжая висеть на плече эскимоса.
 Тромсе погрозил Ли пальчиком, припомнив случай депортации аж пятисот китайцев одновременно.
 — Сэкрэтность! — предупредил Тромсе.
 Китаец улыбался, кивал головой, а про себя думал мыслишку, как бы половчее из этого узкоглазого адвоката с коричневой мордой приготовить утку по-пекински!
 Помимо китайца Ли в сарае проживали еще человек шестьдесят его соплеменников, преимущественно мужчины, которых предводитель пристраивал по всей Америке поварами в китайские рестораны, имея с этого немалый барыш, большую часть которого переправлял на Родину в партийную кассу…
 Никто не собирался переводить на Ягердышку дорогостоящий алказельцер, который азиаты с удовольствием пользовали вместо газировки. Оппоненты Мао просто налили в корыто холодной воды и поместили в него бессознанного чукчу. На третий час холодной ванны Ягердышка запел песню «Увезу тебя я в тундру», еще через три часа ему представилось, что каяк его перевернулся в океане и он тонет, потому стал плыть в корыте кролем… Через сутки с половиной Ягердышка протрезвел, но заболел температурой сорок.
 Чукчу уложили под кусок брезента. Эмигрант дрожал всем телом и старался изо всех сил не откусить себе язык. К тому же пропала и куртка из оленьего меха, и беличья поддевка, и ватные штаны, и прадедушкины унты.
 Ему дали попить горяченького — кипятка с половинкой алказельцера. Стало немного легче.
 — Жира тюленьего! — попросил чукча, но его языка никто из китайцев не знал, и жира не дали. Потом только выделили плошку риса с вонючим соусом и еще кружку кипятка, но уже без алказельцера…
 То ли от температуры высокой, то ли еще от чего, но Ягердышке вдруг стало так тоскливо, что, будь рядом прорубь, он бы, не задумываясь, в нее головой… Но проруби рядом не было, а снована свора китайцев, гомоняшая перед тем, как улечься спать на ночь.
 Ягердышка немного поплакал в ладошки, а потом тоже решил заснуть, благо болезнь располагала, давила монетками на глаза.
 И он заснул.
 И вмиг проснулся оттого, что его трясли за воротник рубахи.
 Открыл больные глаза, сбросив денежки, и лицезрел Кола и Бала.
 Братья стояли, обнявшись за плечи, и с удовлетворением оглядывали Ягердышку.
 Ягердышка схватился за крест, но креста на груди не было.
 — Где Spearmint? — поинтересовался Кола.
 — Да-да! — поддержал брата Бала. — Наша кучка!
 Ягердышка понял, что наступил последний его час, почернел лицом и обреченно ответил:
 — Нету Spearmint…
 — Как нету? — изумился Кола.
 — Нету, — развел руками чукча. — И куртку отобрали почти новую, и унты, и поддевку!.. Ничего не осталось! И крест с груди православного сняли!..
 — Кто отобрал? — вскричал Кола.
 — Кто снял? — вторил ему Бала.
 Ягердышка обвел глазами храпящий сарай:
 — Косоглазые!
 Братья осмотрелись вокруг, заглянули друг другу в глаза и, сказав тихо: «Наших бьют!» — вдруг завертелись волчком, вскочили на нары и, взявшись за руки, побежали по нижнему ряду, вонзая пятки в животы китайцев. Добежав до дальней стены, они перепрыгнули на верхние койки и побежали в другую сторону, словно по клавишам рояля.
 В сарае шестьдесят раз крикнули «Ой!», исполнив национальную песню сватающегося жениха.
 В особенности досталось мистеру Ли. На его желудке станцевали стаккато
 — традиционный охотничий танец бесстрашных эскимосов. Танец обязательно исполняется двумя мужчинами-братьями, а потому все прошло как нельзя лучше и по ритуалу. Мистер Ли хотел было кричать о помощи, что на коммуну напала Якудза, но призыву помешала провалившаяся в рот пятка Кола… Или Бала…
 Нашли и унты, и поддевку, и крест. Все отдали Ягердышке, который заплакал от душевной благодарности и вспомнил родные просторы. Чукча капал на грудь с латунным крестиком, протягивая братьям для пожатия левую свою руку, правой же гладил распятие.
 Получил он по руке больно, так что вмиг пальцы посинели.
 — Выручай тут его! — обозлился Кола.
 — А благодарности никакой! — вторил Бала.
 — Где наша белая смола? — нависли над Ягердышкой братки.
 — Я благодарен вам! — дул на отбитые пальцы чукча. — Душевно благодарен! Но сами видите, ограбили меня!
 — Мы же вернули тебе все!
 — Американцы споили, а зарплаты у меня не было еще!!! Не на что пока Spearmint купить!
 — Твои проблемы! — оборвал Кола и дал Ягердышке по подбородку.
 Не успела чукчина голова вернуться на место, как Бала треснул по ней в область глаза, который, оплыв, мгновенно закрылся.
 — Что же вы за люди такие!!! — в сердцах простонал Ягердышка.
 — А мы не люди! — оправдался Кола. — Мы — духи!
 — А потому душам вашим не будет покоя во веки веков! Несчастные вы, неприкаянные, скитальцы без роду и племени! Ах, жаль мне вас, и ненавижу вас!..
 Чукча перекрестился, хватанул ртом, словно рыба, воздуху и смиренно ждал продолжения. Братья постояли немного, обнявшись за плечи, бить более не стали, а, поразмыслив, сделали чукче окончательное внушение.
 — Еще три дня тебе даем! Не будет Spearmint — убьем! Смерть твоя будет ужасна, разденем догола и зверям твоим в зоопарке скормим… А соберешь смолу — узкоглазым морды побьем!..
 Далее братья растворились в пространстве, оставив после себя легкий запах серы…
 Маленький человечек лежал под куском брезента, вдали от родной земли, один-одинешенек, больной и избитый, с похмельной головой, и думал о том, где в человеке помещается душа и почему, когда ей плохо, когда совсем невозможно существовать телу и разуму, почему она, розовая, не расправит свои прозрачные крылышки и не взметнется через естественные отверстия в космическое пространство, где находится чукотский рай — Полярная звезда.
 — Господи, — взмолился Ягердышка, — помоги мне!.. — И пустил газы, надеясь, что вместе с ними и душа его воспарит.
 Осознав, что жив, что душа по-прежнему при нем, Ягердышка грустно вздохнул и задумался о том, какой день в жизни человека наиболее важен, День Рождения или День Смерти? Все-таки День Смерти, решил чукча, ощущая боль во всем теле. Ведь именно в этот день я попаду на Полярную звезду, где меня не будут бить, где возьмут служить в армию. У меня будет много смолы, друг Бердан и жена Укля. А Кола и Бала попадут в ад.
 В этом маленький человечек был уверен. Потому что Бог обязательно разберется, что такое хорошо и что такое плохо!..
 А потом Ягердышка заснул, и приснилась ему огромная бутылка виски, в которую он каким-то образом попал и плавает рыбой, не задыхаясь в алкоголе, а пуская к горлышку огромные пузыри своей души.
 А на следующий день китаец Ли подарил чукче ботинок и продал в кредит шнурки. Был солнечный день, сквозь щели сарая пробирались ежиком солнечные лучи, и жизнь Ягердышке виделась именно в солнечном свете, ночные сомнения растаяли. Он, растроганный подарком, стянул с себя унты и вручил их китайцу. Ли, приняв дар, поклонился, щелкнул пальцами, и чукче принесли чашку кипятка с двойной порцией алказельцера.
 Маленький человечек подлечился и выбрался на свет Божий, чтобы снова взяться за работу в зоопарке.
 С тех пор минуло три месяца.
 Ягердышка работал в зоопарке и ни о чем плохом не думал. У него появились деньги, на которые чукча купил огромное количество жвачки и каждую третью ночь выкладывал кучку пластинок возле ног своих. Его никто более не тревожил в полночный час, просто кучка белой смолы исчезала…
 А как-то, получив аванс, Ягердышка закупил жвачки на сто пятьдесят шесть долларов, сложил ее перед сном возле нар и написал записку: «В связи с досрочным выполнением поставок Spearmint прошу меня не беспокоить до лета!»
 За три месяца он здорово научился по-английски.
 — Это мой пятый язык! — сообщил он как-то Абрахаму, который относился к нему настороженно, но с интересом. — Чукотский, эскимосский, русский эвенкийский немножко и английский чуть-чуть!
 — Так вы — полиглот? — вскинул седые брови хозяин зоопарка.
 — Нет-нет, — испугался незнакомого слова Ягердышка. — Просто языки мне даются легко.
 Они остановились возле клетки, где был помещен Аляска. Белый медведь, выросший за три месяца до размеров упитанного теленка, обрадовался приходу людей и, встав на задние лапы, высунул через прутья клетки язык.
 — Вы же не думаете, что я ущемляю интересы малых народов? — искательно спросил Абрахам.
 Во всей его долговязой фигуре чувствовалась виноватость, он нарочито сутулился, стараясь выглядеть ростом пониже, но все равно возвышался над чукчей, как Эмпайр-стейт-билдинг над китайским ресторанчиком.
 — Что вы, что вы! Вы представляетесь мне человеком добрым и хорошим, а то, что споили меня до полусмерти, то не ваша вина, а адвоката Тромсе. Он-то знал о нашей национальной особенности!..
 Абрахам в смущении отвернулся и потрепал медведя по морде.
 — Они говорят, что я с ума сошел! Что ассирийских медведей не бывает, тем более белых! Я им посылал фотографию Аляски, а они ответили, что люди частенько тоже на уродов смахивают!..
 — Ну и наплюйте! — предложил Ягердышка. — Он хороший, добрый зверь! Какая разница, бурый, белый или ассирийский… Кстати, что такое ассирийский?
 — А, — махнул рукой Абрахам. — Они в доисторические времена детей поедали.
 — Да нет! — воскликнул Ягердышка. — Посмотрите на него! Разве может он ребенка сожрать?
 Аляска продолжал ластиться к людям и вызывал у посетителей улыбки.
 Абрахам пожал плечами и, сказав, что ему надо идти в офис продолжать работу, побрел по гравийной дорожке, оставляя на ней следы своими огромными ботинками.
 «Ишь, детей жрет!» — подумал чукча.
 После окончания трудового дня Ягердышка отправился в супермаркет, а затем в местный краеведческий музей, где быстро миновал экспонируемых тюленей, моржей и прочую дрянь, оставшись в зале с первобытным чукчей, замерзшим во льдах две тысячи лет назад.
 Он смотрел на свою копию не отрывая глаз, пока звонок не возвестил об окончании работы музея.
 Ягердышка воровато оглянулся и спрятался в большой котел, в котором обычно северные народы варят оленину. Спрятался и крышкой накрылся…
 Так он сидел час или два, пока не стихли музейные шорохи, пока за окном не стало темно. Тогда маленький человечек выбрался из своего укрытия в полную темноту, к которой был готов, вооруженный фонариком.
 Луч света проник в стеклянный ящик с экспонатом, высветив лицо и сияющие глаза пращура.
 — Брат! — тихонько позвал Ягердышка. — Бра-а-ат!
 Но экспонат не отзывался.
 — Ах, как они тебя!..
 Ягердышка со словами: «Сейчас, брат», — принялся разбирать стеклянный ящик, весь взмок и порезал руку. Но, так или иначе, стекло было разобрано, а употевший Ягердышка уселся напротив двойника, вытащил из кармана коробок спичек, зажег одну и маленьким огоньком оживил умершее четыре тысячи лет назад кострище.
 — Грейся, брат! — проговорил Ягердышка, и по его щекам заскользили слезы.
 Затем чукча выудил из кармана пачку куриных сосисок, нанизал их на веточку и принялся поджаривать.
 — Сейчас покушаешь, брат! — сквозь слезы подбодрил своего двойника Ягердышка. — Ты брат мне, и я тебя не оставлю!
 Но экспонат молчал и сосиски есть не хотел, просто сидел, скрестив ноги, и смотрел на Ягердышку. Живой огонь в его стеклянных глазах лукавил зрачки и чукче казалось, что двойник вот-вот улыбнется и подымется на ноги.
 И тут в голове Ягердышки возникло понимание, словно с неба сошло, что не брат перед ним сидит вовсе, преступно выкраденный у родителей младенцем. Перед маленьким человечком предстало каменным изваянием само прошлое его, пращур, предок, от которого произошел Ягердышка.
 — Сколь должно быть мощно семя твое, — обратился чукча к предку. — Сколь выносливо оно, что через сотни мужчин было передано моей матери и взросло в ее чреве мной!.. Господи, — перекрестился Ягердышка, осознав вечность.
 Он встал на колени перед древним охотником и подумал о том, что, вероятно, является единственным в мире человеком, встретившимся со своим прямым родственником, умершим четыре тысячи лет назад.
 — Сколь сильно племя мое! — торжественно сказал Ягердышка, встал на ноги, снял с пращура меховую куртку, надев на него свою. — Теперь я буду ходить в одежде из зверя, которого убил ты, а ты станешь ходить в куртке из оленя, которого победил я!
 Тем временем дымок от костра достиг пожарных сенсоров, сработала сигнализация, и с потолка полилась вода.
 — Дождь! — возрадовался чукча, укрывая собой тлеющий костерок. — Весна наступила!!! Скоро олень большой придет, скоро щокура ловить станем!..
 Вместе с предком они сидели у кострища, как и четыре тысячи лет назад. Какая-то генная память сработала в мозгу Ягердышки! Понимание причастности к истории земли взрастило в груди маленького чукчи чувство гордости за то, что он человек, за то, что в нем жизнь тысяч предвестников его жизни! И тотчас огромная ответственность легла на его плечи! Он осознал, что и сам должен передать свое семя в будущее эстафетной палочкой!
 — Мне надо домой! — прошептал он предку. — К жене своей, Укле!
 На этих словах его взяла полиция, приставив огромный «кольт» к его маленькой голове. Сделали больно, когда надевали наручники. Запястья Ягердышки оказались столь тоненькими, а ладошки такими маленькими, что наручники оказались бессмысленными, лишь кожу покорябали, а потом на пол свалились.
 Связали поджигателя ремнями и кавалькадой воющих машин доставили в тюрьму, где уже поджидал жирный Тромсе с заспанными глазами.
 — Завтра тебя судить станут! — предупредил адвокат.
 — За что? — искренне удивился Ягердышка.
 — Я же говорыл, что он нэнормалный! — обратился ко всем присутствующим мистер Тромсе. — Принадлежит к слаборазвитым народам, которых споили коммунисты!
 — Я — нормальный! — вскричал чукча, еще причастный всеми чувствами к великому. — В стеклянном ящике родственник мой!
 Тромсе развел перед полицейскими руки.
 Ягердышку заперли в одиночную камеру, где он всю ночь напролет смотрел сквозь окно на ночное небо, пытаясь отыскать Полярную звезду. Но чукотский рай взошел как раз с другой стороны от тюрьмы.
 На следующее утро поджигателя привезли в суд и усадили в клетку. Через три минуты появилась чернокожая судья в белых буклях парика и покашляла в кулачок.
 — Monkey! — воскликнул Ягердышка, увидев свою старую знакомую. — Обезьянка!
 В зал вошел адвокат Тромсе в сопровождении мистера Абрахама:
 — Он невменяем! Прошу не считать это высказывание оскорблением!..
 Далее пошли вопросы судьи-monkey, почему невменяем, где медицинское заключение, не расист ли мистер Ягердышка?..
 Тромсе старался изо всех сил, защищая мужа своей соплеменницы. В ход шли различные аргументы о малочисленности народа, который представляет подсудимый, о тяготах, которые пережил на бывшей Родине маленький человек, и прочее.
 Абрахам, имеющий научную степень, подтверждал все вышесказанное адвокатом как свидетель и одновременно работодатель и добавлял о несомненной лояльности Ягердышки к Соединенным Штатам Америки.
 Судья поглядела в какие-то бумажки и сообщила, что подсудимый лишь несколько недель назад получил разрешение жить и работать на американской земле, но не оценил такой чести и будет депортирован восвояси.
 Обезьянка стукнула молоточком.
 — Вышлют тебя! — сообщил Ягердышке Тромсе. — Домой поедешь!
 — Это не моя земля?! — вскричал Ягердышка, вскочив с лавки. — Моя! Моя!.. Здесь нашли моего предка, и выгнать меня с этой земли несправедливо!
 — Лицо чукчи раскраснелось, а глаза наполнились слезами. — Если это не моя земля, то чья же? — И поглядел на чернокожую судью с укором, считая ее уже не союзницей, как раньше, а врагом. — Ваша земля это? Тысячи лет по этим местам ходили предки мои, охотились и любили, рожали и воспитывали детей, но пальм с кокосовыми орехами отродясь не видывали! Так это ваша земля?!!
 В судебном зале сидел скучающий журналист из Вашингтона, ожидающий следующего процесса по обвинению некоего мистера К. в двойном убийстве. Журналист был с перепоя и страдал похмельем. Ему было омерзительно скучно, но когда он услышал речь чукчи о «земле», то почти пропитое до конца сознание подсказало работнику пера, что пахнет сенсацией. С этого момента мозг журналиста заработал, как компьютер, и выдал заголовок первой статьи; «Маленького человека выгоняют с земли, по которой ходили его предки!» Смысл статьи виделся в том, что не только индейцы притесняются в самой демократичной стране мира, но и малые северные народы!..
 — Депортация в течение сорока дней! — уточнила обезьянка и опять шлепнула молоточком. — Содержание под стражей. Залог — семьдесят пять тысяч долларов!
 — Подавайте апелляцию! — прошептал журналист, подобравшись к адвокату Тромсе.
 — Какой смысл? — отмахнулся эскимос. — Его все равно вышлют!
 — Выслать-то вышлют, но резонанс у дела будет огромный! Так что луч славы и вас коснется!
 — Вы так думаете? — Глаза жирного Тромсе засверкали, и он тотчас представил себя жителем большого пентхауза в центре Манхэттена.
 — Обещаю!
 Ягердышка, обливаясь слезами, продолжал что-то кричать, но здоровенные охранники уже тащили его к выходу, где ждала тюремная машина.
 Его поместили в ту же камеру, а на следующее утро вместе с завтраком принесли газету «Вашингтон пост», в которой на первой странице красовалась нарисованная в цвете рыдающая физиономия чукчи, обезьянье личико судьи и гордый лик адвоката Тромсе!..
 Журналист, как и обещал, изобрел сенсацию. Страна подхватила полемику, Ягердышка в течение тридцати дней был маленькой знаменитостью, но оставался в тюрьме, пока газеты наперебой клеймили власти и судебную систему как несовершенную и карательную.
 Журналист-пьяница стал ведущим репортером своей газеты, зарплата его удесятерилась, и все ведущие клиники штата наперебой предлагали ему свои услуги по лечению от алкоголизма.
 Последней публикацией по делу Ягердышки стало выступление сенатора Аляски, который объяснил американскому народонаселению, что Америка купила еще аж в позапрошлом веке русские земли у царя и вовсе не притесняет коренное народонаселение. Есть чукчи американские — богатые, а есть чукчи русские — бедные, старающиеся откусить побольше от пирога американской цивилизации!
 «Только русские северные народы нецивилизованны и устраивают пожары в музеях! Американцы эти музеи строят!»
 На тридцать седьмой день за Ягердышку кто-то внес залог. На ногу чукче прикрепили браслет с радиомаяком, вручили билет на самолет Анкоридж — Москва, взяв за него все сбережения из ботинка, и сочувственно улыбнулись.
 — Да мне тут пять часов на лодке и пехом три дня! — попытался было отказаться от билета Ягердышка.
 Никто ничего слушать не хотел.
 — Москву посмотришь! — успокаивал жирный Тромсе, который надавал платных интервью аж на полсотни тысяч долларов. — Красивый, говорят, город!..
 Оказалось, что залоговые деньги внес Абрахам.
 — Вы, пожалуйста, не сбегайте! — попросил хозяин зоопарка.
 — Я полечу в Москву, — ответил чукча.
 Они подошли к клетке с медведем, который вырос заметно в холке и раздался вширь.
 — Никто не признал в нем ассирийского медведя, — печально сообщил Абрахам. — Ни один университет!
 — Давайте выпустим Аляску на волю! — предложил Ягердышка. — Ему там лучше будет!..
 Они погрузили медведя в микроавтобус и повезли к океану, где открыли перед ним двери к свободе. Сначала медведь не понял, что от него хотят, думал, что все — игра, запрыгал по снегу, а когда Абрахам выстрелил из ружья в воздух, в мозгу Аляски стремительно пронеслись картинки из недалекого прошлого — выстрел и опавший сосок матери…
 Что было силы медведь припустил ко льдам, и уже через несколько минут его не было видать, слился со снегом, лишь пару раз мелькнул красный, как кета, язык…
 Через три дня представитель российского консульства, пыхтя сигарой, принял Ягердышку из рук американского правосудия и препроводил в кабину аэрофлотовского самолета.
 — Во, мудило! — поделился представитель мнением с командиром самолета.
 — Урод косоглазый!
 Командир корабля киргиз Чингиз Байбетов пропустил Ягердышку в салон и слегка толкнул круглоглазого представителя в грудь. Этого было достаточно, чтобы американизированный рязанец потерял равновесие и покатился по трапу.
 Последнее, что услышал представитель из уст командира корабля: «Что же вы так неаккуратно, скользко же!» и «Марина, закрывай!»…
 Через двенадцать часов Ягердышка ступил на асфальтированную землю столицы своей Родины, за многие тысячи километров от родного чума, с четырнадцатью долларами в кармане и ноющей душой за грудиной.
 Его встретил народный депутат Государственной думы от чукотского края. Апатичный, с вялой физиономией алеут отвез репатрианта на старенькой «Волге» в гостиницу «Звездочка» и подарил Ягердышке билет в Большой театр на премьеру восстановленного балета Хачатуряна «Спартак». Алеут балета не любил, но в Думе билеты распространялись систематически, иные он продавал через помощника, а этот вдруг подарил депортированному. Вот уж не ожидал от себя!..
 — На Чукотку поедешь через неделю! — сообщил депутат и хотел было дать Ягердышке средства, выделенные Сообществом малых народов, но передумал.
 — Денег на тебя нет, — сморщился. — Поэтому билет продай! Да смотри, не продешеви! За премьеру долларов триста проси!..




 10.


 Иван Семенович Бойко сидел в своем кабинете и смотрел в окно на поток проезжающих под окнами машин. Генерал-майор был достаточно расслаблен, хотя движение по делу о крушении затормозилось до остановки, если оно было — движение.
 Месяц назад, во вторник, Иван Семенович добрался на общественном транспорте до украинского ресторана «Шинок», в котором встретился со своим информатором.
 Под борщ с пампушками и вареники с картошкой они поговорили.
 — Давно вас не было! — тихо проговорил мужчина с мятыми, как у борца, ушами. — И рука у вас поломанная… Я уж думал, не свидимся.
 — Видишь меня?
 — Я в контактных линзах. Вижу хорошо.
 — У вас там про палладий что-нибудь слышно?
 Мужчина оторвался от борща, долго и удивленно смотрел в глаза визави, потом странно улыбнулся.
 — Товарищ полковник!.. — с иронией.
 — Генерал, — уточнил Бойко.
 Следующие десять минут человек с мятыми ушами ел молча. Иван Семенович его не торопил, наслаждаясь наваристым супчиком и чесночной пампушкой.
 — Я тоже на повышении, — звякнул ложкой о дно мужчина.
 — Поздравляю.
 Дождались вареников и захрустели жареным лучком.
 — По рюмочке?
 — Можно, — согласился повышенный.
 Заказали горилку. Двести. И каши гречневой со шкварками.
 Выпили по пятьдесят, послушали скрипача, одетого в расшитую народными узорами рубаху.
 — Я в Думе, — сообщил мужчина. — В Комитете по безопасности.
 — Широко шагнул, — кивнул головой Бойко и выпил клюквенного морсу. — Помнишь, я тебя от вышки спас, когда тебя гэбуха повязала на жене шведского посла в «Космосе». А в портфельчике у тебя карты наших пусковых шахт по всему СНГ были…
 — Зачем напоминать, Иван Семенович, такие вещи не забываются, — обиделся собеседник. — Кстати, вы не знаете, кто меня тогда подставил? Ведь в портфельчике должна была быть «деза», а оказался верный чистяк!
 — Знаю. — Генерал-майор сплюнул в кулак нечищеную крупку гречки. — Ну да он уже на Новодевичьем лежит лет пять. А за тебя отомстили. Лежит он с подселением. На нем баба голая неустановленной личности, выловленная из пруда, положенная в его же гроб, на мундир парадный.
 — Спасибо…
 Покушали сладкого. Рулета макового со сливочным соусом по кусочку и яблоки, запеченные с липовым медом.
 — Вы имеете в виду палладии с железной дороги? — наклонился за салфеткой мужчина.
 То ли салфетка прошуршала, то ли шепоток за салфеткой.
 — Я — главный по этому делу.
 — Понятно… Ну что, счет просить будем?
 — Пожалуй, Оскар, — согласился Иван Семенович.
 Расплатились, причем сделал это человек с ушами борца даже без видимого поползновения генерала помочь. На кличку он отреагировал дрогнувшей бровью.
 — Так вот, Иван Семенович, — отряхнулся мужчина от крошек. — Металл ваш за границей. Весь. Мне это доподлинно известно. Поделили его на пятерых. Их имена я называть не стану. Дело с полгодика потянут, вас после закрытия на пенсию окончательно!..
 — Ясно. — Иван Семенович заметно побледнел.
 Оскар встал из-за стола.
 — А кино американское я уже не смотрю, и русское тоже! Времени нет!..
 Экс-Оскар, не прощаясь, направился к выходу, через минуту вышел и Иван Семенович.
 Генерал задержался в антикварном магазинчике ресторана, выбирая безделушку из венской бронзы для Маши, как вдруг увидел Оскара, переходящего через дорогу к Международному центру в сопровождении трех мужчин. У одного из сопровождающих в руках была гаишная палка, которой он махал, приостанавливая автомобильный поток.
 Далее генерал Бойко увидел смерть своего бывшего осведомителя и всех трех его телохранителей.
 Гаишная палка не помогла остановить президентский кортеж, и четверо мужчин, среди которых находился депутат Государственной думы, член Комитета по безопасности по кличке Оскар, были убиты шестнадцатитонным джипом прикрытия, который даже не вильнул, не попытался уйти от столкновения, а танком раздавил человеческие тела.
 «Значит, Президент в кортеже», — определил Иван Семенович как истинный профессионал.
 Он протягивал деньги за крошечную белочку из венской бронзы белой, как плитка в морге, продавщице, которая не могла оторвать взгляда от кровавой каши на мостовой, а сам думал о выпусках новостей, в которых будут рассказывать о трагической нелепости! Причем соврут, что Президента в кортеже не было!..
 А еще генерал подумал о том, что совладельцем украинского ресторана является человек, управляющий государственным телеканалом, в личном досье которого говорится: «Всегда лоялен властям, готов служить верой и правдой тем, кто у кормила, забыв тех, кто выкормил!»
 Поди, все столы в кабаке в «жучках»!
 Иван Семенович сунул покупку в карман и вышел из ресторана вон. Он не любопытствовал картинкой на дороге, пошел в противоположную сторону, поднял руку и остановил частника…
 Генерал «жучков» не боялся, имея в кармане спецустройство, нивелирующее все прослушки.
 Вручая белочку жене Маше, Иван Семенович в последний раз подумал о нелепой смерти агента высочайшего класса и решил доживать до пенсии спокойно. «Главное, чтобы виагра в аптеках не перевелась и чтобы башка варила, — решил Бойко. — А то в следующий раз подарю жене вместо бронзы спецустройство!..»
 С того дня Иван Семенович работал для видимости, и начальство в лице министра его не тревожило ни звонками, ни вызовами на личную беседу.
 Проводя допросы Гурина и слушая одну и ту же песню: «Я ничего не знаю», — Бойко думал о чем-то своем, лишь слегка поморщиваясь, когда Грановский пробивал допрашиваемому жировую прослойку, стараясь достать печень.
 Печень он так и не достал, но также забыл достать для подследственного инсулин, отчего как-то ночью Гурин впал в диабетическую кому, а наутро скончался.
 Бойко подал рапорт на имя министра, и Грановского убрали.
 И так изо дня в день.
 Федеральный розыск Ахметзянова ничего не дал, завял потихонечку. Медэксперт с металлическим голосом уволилась, обложив все начальство такими матюгами… После этого женщине аноним вызвал на дом психиатрическую «скорую». Ночью. Гражданину психиатру, принявшему в особом отделении психбольницы медэксперта в прозрачном пеньюаре, полуобнаженная женщина, доведенная до нервного истощения, поведала о произрастании обыкновенной садовой земляники в носах трупов народонаселения города Бологое.
 Гражданин психиатр сделал вывод и поставил женщину на легкие работы — собирать коробочки для мармелада, а тоскливыми вечерами запирался с ней в кабинете и выдавал пеньюар вместо больничного халата…
 Иван Семенович пил кофе с кусочком лимона, когда затрещал селектор.
 — Что там?
 — Товарищ генерал, там этого поймали…
 — Кого? Ахметзянова?!
 — Никак нет! Некую личность, при которой обнаружен рельс с места крушения…
 — Зайдите!
 Через мгновение в кабинете появился адъютант и пояснил, при каких обстоятельствах произошло задержание.
 Молодой человек в капитанском звании, с мордой кровь с молоком, этакий снегирь, рассказал следующее:
 — В Завидове его взяли, — и потупился.
 — Где?!!
 — Ага, — кивнул Снегирь.
 — Надеюсь, никого не было?
 Капитан молчал.
 — Кто?
 — Непосредственно Премьер, начальник президентской администрации, ну и там замы и вице… — Снегирь прочистил горло. — Они там по зайцам палили, а тут на них черномазый вылетает, оборванный, да еще с рельсом на плече. Запретная зона и все такое… Хотели мочкануть охранники, да с трудом удержались… А потом Премьер, сам здоровый мужик, знаете, попробовал рельс приподнять, но у него чего-то там с простатой или диски хреново в позвоночнике… В общем, Премьер восхищенно произнес тост: «За здоровье русского мужика!» — но присутствующие заметили, что парниша уж больно черен харей и волосом, на русского не тянет, даже после скрещивания с монголом, скорее чечен-мачичен!
 Капитан сделал паузу, налил из графинчика водички в стакан и, держа его двумя пальчиками, опорожнил до дна.
 — Дальше! — поторопил генерал.
 — Поинтересовались, как зовут, — продолжил Снегирь. — Назвался Арококо…
 — Как?
 — Арококо. Есть такой стиль — рококо, и если к нему букву А прибавить, то получится имя мачичена! Арококо…
 — Может быть, тебя в Пушкинский музей экскурсоводом пристроить? — предложил Иван Семенович, выудил из пустой чашки лимончик и положил в рот. — Искусствовед!.. Что дальше?
 — Извините, товарищ генерал-майор! — Снегирь собрался с мыслями. — Тут сам Премьер дедукцию проявил. Спрашивает мачичена: мол, откуда рельс стащил? Тот молчит. А где у нас крушения поездов в последнее время зафиксированы? — спрашивает охрану Второй. И сам отвечает: а нигде, только под Бологое!..
 — Где сейчас этот, с рельсом?
 — Рельс у него отобрали и экспертизу провели, — доложил Снегирь. — Прав оказался Премьер!.. И как догадался?.,
 — Где мачичен твой?!! — заорал Бойко.
 — У нас, у нас! — вытянулся капитан.
 — Свободен!
 Адъютант убрался, а Иван Семенович припомнил лицо Премьера. Откуда Второй узнал о пропаже рельса в Бологом, генерал Бойко размышлять не стал. Он знал.
 Надо было допрашивать этого… Арококо… Делать это никак не хотелось. За окном небо висело низко, давление атмосферы также упало, и самочувствие генерала оставляло желать лучшего. Стукала в виске жилка.
 Протренькал селектор. Снегирь сообщил, что есть билеты в Большой.
 — На что?
 — На «Спартак» Хачатуряна. Два штука. Пойдете?
 — Ты тоже мачичен?.. Когда?
 — В пятницу… Я, товарищ генерал, прибалт… В девятнадцать ноль-ноль спектакль.
 — Пойду, — ответил генерал и подумал о том, что к балету равнодушен, но Машенька любит, а он любит Машеньку…
 Опять посмотрел в окно, зачем-то стал открывать и закрывать ящики стола. В одном заметил знакомую книжицу Палладия Роговского. Вытащил, без интереса полистал и вдруг обнаружил карандашные пометки в тех местах, где описывались достопримечательности города Рима семнадцатого столетия.
 «Арококо» — было начертано графитом на некоторых страничках. Иван Семенович присвистнул. «Ишь ты, — подумал, — связь вырисовывается! Украденный палладий, Палладий Роговский и Арококо, стащивший рельс с места катастрофы или же устроивший катастрофу!!!»
 Бойко вдавил до хруста кнопку селектора и приказал краснощекому капитану подавать машину к подъезду.
 — Куда поедете? — поинтересовался Снегирь.
 — В изолятор. Пусть готовят Арококо к допросу. Найдите Грановского!
 — Вы же его выгнали!
 — Найти, я сказал!!!
 — Так точно…
 Генерал Бойко, прикрывшись двумя синими и одной красной мигалками, мчался в изолятор. Откуда-то, то ли из сгустившейся атмосферы, то ли из сфер иных, в него вошла уверенность, что он еще может послужить своему Отечеству и, даже если раскопает чего лишнего, дальше пенсии его не пошлют… Могут пулю между глаз послать!..
 Автомобиль влетел в ворота следственного изолятора, чуть не сбив зазевавшегося омоновца.
 Самое потрясающее, что в дверях генерала поджидал полковник Грановский, вытянувшийся во фрунт, с отданием чести по-американски, без фуражки. Иван Семенович хотел было сказать, что к пустой голове руки не прикладывают, но, сочтя сие банальностью, просто кивнул полковнику и быстро прошагал через контроль, ощущая за собой горячее дыхание садиста или специалиста, хрен его знает!
 — Где?
 — В четырнадцатой, — ответил Грановский.
 — Там же душно, как в аду!
 — Вентилятор установили!
 «Ишь, — не без удовольствия заметил про себя Бойко, — наш пострел везде поспел!.. И чего я поговорками?.. Тьфу!..»
 — Чай? Кофе? — предложил полковник.
 — А кальвадос есть?
 — Кальвадос? — оторопел Грановский.
 — Шучу.
 Однако Грановский не засмеялся, а только улыбнулся на шутку.
 — Какой кальвадос предпочитаете? «XO» или двадцатилетний?
 Вот гаденыш, опять про себя удивился генерал, знающий только то, что кальвадос алкогольный напиток, и читавший о нем в книге Эриха Марии Ремарка «Три товарища».
 — Чай некрепкий! — сказал вслух.
 — Пять секунд, — и вышел.
 Иван Семенович сел за привинченный стол и включил вентилятор. Струей воздуха разметало его прическу, слегка подлаченную в местах, где волосы были прорежены возрастом. Пришлось вентилятор отключить и дышать спертым воздухом.
 Пока Грановский бегал за чаем, Иван Семенович вспомнил про Никифора Боткина, на которого недели две назад делал запрос в Центральный архив, откуда оперативно получил генеалогическое древо хирурга. Из ответа явствовало, что Никифор таки является потомком великого терапевта Боткина, но не прямым, а брата его колено, который из литераторов.
 Бойко после допроса решил навестить Никифора непременно, тем более что тот уже шел на поправку и ему разрешали гулять, конечно, в сопровождении медсестры Катерины из Бологого, которую в виде исключения взяли на работу по профилю на полставочки… А говорят, что «жены декабристов» перевелись, подумал генерал. Вот вам пример: медсестричка Катя… А Маша, моя Маша!..
 Осточертела эта рука в шурупах, с ненавистью поглядел Бойко на фашистское приветствие. Даже почесаться невозможно, где хочется! Но говорят, аппарат скоро снимут, только дырки останутся…
 В сей момент в плохо освещенный, со спертым воздухом кабинет ввели существо поистине оригинальное в своем внешнем облике. Существо в полумраке сутулилось, и Бойко показалось, что Грановский навешал на голову Арококо затрещин, оттого тот и сгорбился. Но здесь задержанный поглядел на лампу, отчего сверкнули черные, почти без белков, глаза, прикрытые густейшими бровями и шевелюрой, сбитой в колтуны, а под носом с горбиной блуждала улыбочка.
 «А парниша-то не боится, — осознал Иван Семенович, не в силах оторвать взгляда от улыбочки, снаряженной мелкими редкими зубками. — Или Грановский его еще не трогал?»
 Полковник толкнул задержанного в бок, направляя к стулу.
 — Поприветствуй товарища генерала, зверь!
 Арококо еще шире залыбился на начальство, облизав почти черные губы.
 Иван Семенович вздрогнул и прибавил света.
 — Покажите язык! — распорядился генерал.
 — А что такое? — удивился Грановский.
 — Я не вам. Язык!
 Парниша никак не реагировал на требование, продолжая выказывать хорошее расположение духа.
 — Может, не понимает? — предположил генерал.
 — Поможем! — хмыкнул Грановский, подошел к задержанному сбоку и пальцами правой руки надавил зверю на щеки, чтобы тот пасть открыл. Пальцы полковника побелели от напряжения, но результата не было, рот не открывался, лишь уголки губ дыбились.
 Здесь Грановский проявил тактику. Пальцами левой руки он пребольно щелкнул клиента по носу, а затем схватил горбатый в тиски фаланг, перекрыв доступ кислорода.
 Так продолжалось пару минут, затем задержанный неожиданно клацнул челюстями, и изумленный генерал стал свидетелем, как у живого человека откусывают полпальца. В изумлении пребывал и Грановский, глядя, как зверь жует его плоть, а потом с видимым удовольствием проглатывает вместе с ногтем.
 — А-а-а, — тихонечко провыл полковник, зажав хлещущий кровью обрубок.
 Тем временем задержанный поднялся со стула, склонился в сторону Ивана Семеновича и предъявил ему язык, чрезвычайно длинный и омерзительного цвета. Генералу показалось, что язык этот когда-то был рассечен надвое, а впоследствии грубо сшит.
 — Я убью его! — тихо проговорил Грановский, доставая из хромового сапога длинный нож.
 — Отставить! — крикнул Бойко.
 — У него палец мой в животе! Зарежу, как барана!
 — Назад!!! — заорал Иван Семенович, вытаскивая пистолет. — Прожевал он ваш палец, так что не пришить уже! Следуйте в медсанчасть! Слышите!!!
 Смертельно бледный Грановский, с ножом в здоровой руке, стоял, пошатываясь, с выпученными глазами, а из того места, где еще две минуты назад был большой палец, вытекала на тюремный пол кровь российского офицера.
 — Да-да! Я, пожалуй, пойду?..
 — Идите!..
 Генерал нажал на звонок, дверь открылась, и в ее черный проем на руки двух прапоров-близнецов вывалился раненый полковник…
 Иван Семенович сидел молча минут пять, созерцая язык задержанного. Ему было интересно, насколько у того хватит сил на демонстрацию.
 Язык, лишившийся прикрытия слизистой, принял зелено-фиолетовую цветовую гамму, но сил в нем, по наблюдению Бойко, было предостаточно, так что он все же приказал:
 — Уберите язык!
 Задержанный медленно втянул язык и уселся на стуле, положив ногу на ногу, вполоборота, держа голову прямо, а лицо ухмыляющимся.
 — У вас уже срок! — предупредил Иван Семенович. — За членовредительство.
 Мачичен и бровью не повел, лишь глазками засверкал.
 — Имя?
 И тут генерал услышал голос задержанного.
 — Арококо-о! — прошипел тот, снабдив ответ горловым клокотанием и бульканьем во чреве.
 — Отчество?
 Арококо на этот вопрос загыкал, прикрывая рот волосатой ручищей с желтыми и кривыми ногтями на коротких пальцах.
 — И что здесь смешного?
 — Вы спрашиваете, как папу моего зовут?
 Он загоготал после своего вопроса, и в комнате, и без того душной, запахло гадостью.
 Иван Семенович сохранял спокойствие, а потому вполголоса подтвердил:
 — Именно.
 — Моего папу звали Арококо.
 — Ага. — Бойко вдруг понял, что мачичен очень чисто говорит по-русски, без намека на кавказский акцент. — Арококо Арококович? — не запутался.
 — Как пожелаете…
 — Фамилия?
 — Нет фамилии у меня, — безмятежно просипел задержанный.
 Иван Семенович видел сотни подследственных, которые скрывали свои фамилии, но рано или поздно сдавались государственной машине, признаваясь в своей причастности к роду Ивановых, Петровых, Арутюновых… В этом же случае генерал почему-то понял, что никогда не узнает фамилии Арококо.
 — К какой национальности принадлежите?
 — Ни к какой, — и почесал в паху.
 Иван Семенович подумал, что Грановский так и не принес обещанного чая, но простил это подчиненному, пострадавшему на боевом посту.
 Бойко не торопился с вопросами, тем более что не получал на них нужных ответов. Он оглянулся на окно и обнаружил небо все в том же состоянии — свинцово-набрякшим.
 Затем генерал выудил из-под протокола книжицу Палладия Роговского и показал ее задержанному.
 — Узнаете?
 — Папина, — согласился Арококо.
 — А где папа?
 — Папа умер.
 — Когда и где?
 — В Риме. Точную дату не помню… Но в тот же год, что и папа римский, тоже имя запамятовал… То ли Каллист Второй, то ли еще какой…
 — А пометки в книжечке вы делали?
 — На полях?
 Бойко кивнул.
 — Папа… Мы тогда в Риме жили…
 Иван Семенович прочитал на титуле книжки: «Описание Рима» — и поинтересовался:
 — Говорите по-итальянски?
 — Si, senior. А вы?
 — Я нет, — признался генерал. — А зачем эта книжица вашему папе нужна была?
 — Мы не все время в Риме жили. До этого в России. Потом только в Рим перебрались. Вот нам путеводитель по городу и понадобился.
 — Так это путеводитель? — уточнил и удивился Иван Семенович.
 — В своем роде, — просипел Арококо.
 — Курите, что ли, много?
 — Говорю много. Голосок и сел, а другой, не выковал .. — И опять засмеялся утробою. — Никотин не потреблял, впрочем, как и папа.
 — А книжка-то, путеводитель… Лет триста ему…
 — Наверное.
 — А посовременнее чего-нибудь не нашлось?
 — Может, и были, хотя в России вряд ли.
 Бойко задумался на пять минут, а потом сказал, что на первый раз достаточно.
 — Продолжим завтра.
 — Не нравится мне у вас!
 — В ваших же интересах быть правдивым, быстрее выйдете!
 Иван Семенович нажал на кнопку звонка, а Арококо захохотал так, что, показалось, пулемет затрещал. Прапоры увели Арококо, причем тот в дверях обернулся и еще раз показал свой язык, длинный и толстый, как у свиньи.
 Иван Семенович остался сидеть в одиночестве и в некотором смятении.
 Получалось, что этому мачичену, упершему рельс, никак не меньше трехсот лет, или… В голове генерала было туманно, и мысль рисовалась нечетко, впрочем, как и все в атмосфере вокруг.
 Навещу Боткина, решил Бойко, распорядился, чтобы книжицу отдали на экспертизу, поинтересовался самочувствием Грановского, тот, сказали, держался как истинный боец — мужественно.
 Уже сидя в машине, Иван Семенович велел отключить мигалки, сбавить скорость и держать путь в Боткинскую больницу. По дороге генерал думал об Арококо. Чем-то эта грязная, вонючая личность влекла его воображение, особенно язык вспоминался…
 Боткина генерал нашел в больничном садике, сидящим на скамеечке в обществе Катерины.
 На сей раз Никифор выглядел действительно молодцом. Голова поросла густым рыжим ежиком, скрывшим шрамы. Да и румянец, хоть и слабый, на щеки взошел.
 Мужчины поздоровались как старые знакомцы, причем Никифор профессионально осмотрел аппарат Илизарова и руку, в него ввинченную, и выразил свое врачебное мнение, что необходимо сделать рентген да и снимать «всякие винтики-шпунтики к чертовой матери!».
 От взгляда генерала не ускользнуло некое вздыбливание в тренировочных штанах Боткина в области паха, куда нет-нет да и бросала короткие взгляды Катерина.
 — Кстати. — Генерал залез во внутренний карман пиджака и вытащил из него вскрытый конверт. — Вот, поглядите, — и протянул бумаги Никифору.
 — Что это?
 — Поинтересуйтесь.
 Доктор углубился в компьютерную распечатку своего генеалогического древа и по мере постижения ветвистого смысла сего постепенно приходил в нервический восторг.
 — Я чувствовал!.. Я знал!!!
 Он вскочил со скамейки и стал делать шаги взад-вперед, припрыгивая.
 — Так всегда бывает!.. На детях она отдыхает, а в седьмом поколении, в тридцатом, в тысячном обязательно проклюнется!!! Я — Боткин!!!
 Вдруг доктор оборотился к благостной подруге своей и заорал:
 — А ты, Катька, вагина ненасытная, губы распутные, у меня, у наследника гения, эту гениальность всю выпить хочешь, как кефир какой-нибудь!!! Не позволю!!!
 В тренировочных штанах теперь, когда Никифор бегал и подпрыгивал, отчетливо различилась эрекция. Она, столь явно выпирающая, и слова, брошенные Боткиным медсестре, возвели на физиономию генерала краски стыдливости.
 — Я, пожалуй, пойду! — объявил Иван Семенович, ощущая, как влажнеют подмышки.
 — Нет-нет! — вскричал Никифор. — Ни в коем случае! Богом молю, — оборотил он свою рыжую физиономию к Бойко. — Дьяволом заклинаю! Арестуйте Катьку, она талант у меня крадет! Посланница подземелья она! Девка!!!
 Иван Семенович был совершенно сконфужен. Он понял, что Никифор еще не в себе, а потому сказал: «Хорошо-хорошо», — отозвал Катерину в сторону, а Боткину велел сесть на скамейку. Тот безропотно подчинился и, сидя, ухмылялся, уверенный, что «вагину» арестуют и отвезут в Бутырки.
 — Он не ненормальный! — сразу же сообщила медсестра. — Он всегда так ревностно к семени своему относился. Считает, что расход семенного фонда пропорционален расходу мозгового вешества. После каждого соития у него случается истерика! Киша перестает быть уверенным в своей гениальности!.. Особенно сейчас… — Личико Кати порозовело вместе с ушками. — У него после черепной травмы непроходимый коитус…
 — Что? — переспросил генерал.
 — Эрекция постоянная… — Щечки девицы загорелись помидорчиками. — Что-то там срослось по-другому, и мозг посылает информацию… в тазовую область… В общем, сами видите!..
 Иван Семенович все прекрасно видел, вспоминая каждодневный прием виагры, и испытывал некоторую зависть к такому неслыханному природному явлению. Но и сочувствовал Никифору, представляя, что и у него в штанах тоже этакая невидаль. Круглосуточно!!!
 — Здесь все просто! — сказал генерал громко, чтобы и Никифор слышал. — Как в армии! Очень бром поможет, только дозу удвойте… И с компотиком его, все и наладится!..
 На минуту Боткин оцепенел, будто гипнозу поддавшийся, затем хлопнул себя по лбу, тихо произнес: «Эврика!» — и побежал к корпусу.
 А генерал с Катериной сидели на лавочке и наслаждались садиком, в котором скоро должна была проявиться весна.
 Так они провели минут пятнадцать, думали каждый о своем, пока не появился Никифор Боткин, весь исполненный достоинства и гордости. Он демонстративно прошелся перед лавочкой, словно артист, изображающий цаплю, выпячивая тренировочные штаны, в которых угадывалась полная пустота. Лишь оттянутая ткань болталась…
 — Ой! — вскрикнула Катерина, укрыв ловкие губки ладошкой.
 — Ну, вот и чудесно! — похвалил генерал. — Все и разрешилось просто…
 Затем мужчины остались вдвоем. Катерина исчезла во чреве больницы, и Никифор жарко заговорил сидящему в благости на лавочке Ивану Семеновичу о великом счастии носить фамилию «Боткин».
 Генерал, жмурясь на недоделанное весной солнышко, слушал вполуха. Он поймал себя на мысли, что хочется в старый «Арагви» похлебать харчо, сжевать сочный люля, запив обед полбутылочкой, и быстренько домой, в коечку, продолжать воскресный выходной дневным сном.
 — …сублимация — мать творческого порыва! — донеслось до Бойко, и Иван Семенович вернулся в реальное измерение.
 — Господи, они нас обкрадывают, эти глупые бабищи!!! У них ума своего нет, потому и питаются нашими мозгами, доят наши умственные потенциалы! Сколько гениев кануло в Лету, не сумев противостоять напору смазливых вагин! Руки… — Никифор посмотрел на свои пальцы, поросшие рыжими волосками. — Руки… Они теряют знание природы вещей, когда всякие там Катьки насилуют их!..
 Заговаривается, подумал генерал, пытаясь представить, как можно насиловать руки.
 — Это я в переносном смысле, конечно! — добавил Боткин. — Мои руки — это продолжение моего мозга, таланта, в нем хранящегося!..
 Здесь Иван Семенович вспомнил Машу молодой, ее рыжее веснушчатое тело, как будто художник кистью встряхнул; представил количество семени, пролитое в горячее лоно, и вдруг на секунду вообразил, что Мария, его жена, как Катька, — ненасытная вагина, и не выплескивайся он так множественно, мог бы и маршалом стать!..
 — Тьфу! — Генерал затряс головой почти гневно. — Перестаньте эту свою теорию в меня запихивать! Я этих вещей не понимаю и понимать не хочу! Бог создал мужчину, а к нему женщину приставил. И потому женщины не могут быть посланниками подземелья!
 — Вы так говорите, потому что не гений! — Никифор осекся.
 — Ничего-ничего, — улыбнулся генерал. — Продолжайте.
 — А мне нечего стесняться, собственно! Я делал такие операции в своей занюханной больнице, какие в принципе считаются невозможными даже в лучших западных клиниках! Я, — Боткин понизил голос, — я провел операцию на собственном мозге… Зеркальную операцию… Это то же самое, что писать справа налево правой рукой и слева направо левой одновременно!.. Я не могу не признать в себе гения! Это было бы непростительно, потому что я бы не холил и не лелеял сей дар, а значит, утерял бы его!.. А знаете, что такое потерять дар?..
 Генерал вопросительно вздернул брови.
 — Потерять дар — Богов подарок не сохранить! Человек с Божественным даром не принадлежит себе и волоском единым! Он лишь обязан обслуживать свой гений, чтобы тот исправно работал на благо Богу!..
 — Почему не людям?
 — Все, что угодно Господу, благодать для людей!
 — Вы что же, — немного удивился генерал, — вы — верующий?
 — После того как по мозгам дубиной съездили, как молнией озарило! Частичку Бога в себе почувствовал!..
 — А как вы отличаете Бога в себе от дьявола? Может быть, от лукавого у вас дар?
 Иван Семенович пожалел, что задал этот вопрос, потому что после него Никифор побледнел смертельно.
 — Я же людям добро несу, — сказал он растерянно.
 — Вот вы операцию какую-нибудь уникальную сделаете, спасете человеку жизнь, а его потомок вырастет, к примеру, диктатором и миллионы человеческих жизней спалит. Может такое случиться?
 Никифор кивнул.
 — Так от кого ваш дар? Кто в вас гений внедрил?
 — Схоластика все это! — неожиданно воспрял духом Боткин. — Вера важна, она защищает! Я вон вам сухожилия и нервы на руке сшил! А не будь меня рука бы через год засохла! Вы же хороший человек? Вам Бог помог! Через меня помог! Я проводник воли Его!..
 Иван Семенович был согласен, что Бог ему помог, а потому успокоил Боткина своей уверенностью, что в душе хирурга оставлена печать именно Бога.
 — Если хотите, — добавил генерал, — я в Бога не верую и в дьявола тоже!
 — Как так! — ужаснулся Никифор. — Ведь в ад! — И приложил руки к груди, смотря на собеседника, активно сострадая.
 — В ад так в ад! — согласился Бойко.
 — Может быть, лучше литературку какую-нибудь почитать на досуге? — предложил хирург. — Я подыщу… — Понизил голос. — С батюшкой пообщаться!..
 — Нравитесь вы мне! — честно признался генерал. — Чем, понять не могу, но нравитесь!
 Рыжий Боткин захлопал рыжими глазами в стеснении.
 — Что вы можете сказать об Ахметзянове? — неожиданно поинтересовался генерал.
 — Это вы о патологоанатоме нашем спрашиваете?
 — Именно.
 — А что такое случилось?
 — Пропал в тот день, когда вам по голове дали.
 — Ай-яй-яй! — расстроился Никифор. — Что же вас интересует?
 — Каким врачом был Ахметзянов?
 — Что вы!.. — замахал руками Боткин. — Врач — это который лечит. А Ахметзянов со смертью имел дело. Вскрытия производил, да и только! Но надо сказать, делал он это отменно! Всегда отыскивал причину смерти! Талант!
 — Может быть, гений?
 Никифор на вопрос генерала лишь глаза сделал круглые: мол, два гения в одной больнице?..
 — Я жизнь обслуживаю, а он смерть!
 — Гениально обслуживал смерть! — подначивал генерал — Вот мы шофера моего хоронили, казалось, так и встанет сейчас из могилы!
 — Пугаете все вы! — разозлился Боткин. — Не ахметзяновская заслуга это! Гример — гений!
 — Многовато гениев что-то получается! — посчитал генерал. — Ну да ладно! А этот Ахметзянов ни в чем таком замечен не был?
  В каком ?
 — Как бы вам сказать… Не злоупотреблял своей работой?
 — Не понимаю! — честно признался Никифор.
 — Дело в том, что он не один пропал!
 — Амурные дела?
 — Он труп с собой прихватил!
 — Как это?!
 Никифор был изумлен.
 — Вы помните, катастрофа железнодорожная была?
 Боткин кивнул.
 — Погибло четыре человека.
 — Да-да, — подтвердил хирург. — Всех помню! Проводница, молодой человек, такой белокурый красавец с голубыми глазами, умер при мне, машинист и помощник его шансов не имели…
 — Ваш Ахметзянов исчез вместе с белокурым красавцем! — сообщил Иван Семенович.
 — Ахметзянов ваш! — парировал Боткин и почему-то обиделся.
 Генерал усмехнулся, усматривая в Боткине черты все больше детские, и подумал о том, что гениев так и описывают — дети!
 — Мой, — согласился Иван Семенович. — Я к вам специалистика подошлю в четверг, если не возражаете, попробуйте составить портретик этого белокурого!..
 Боткин кивнул и сообразил, что Катерина тоже видела покойного, еще заметила: «Каков красавец!» Сам же хирург припомнил выдающиеся мужские достоинства голубоглазого, но осознал, что сердце мигом кольнула ревность, вспомнил, что сам эрекционен круглосуточно, хотя сейчас успокоен бромом.
 — Ну, вот и хорошо! — улыбнулся генерал, поднялся с лавочки и утер рукой слезу, выбитую солнечными лучами. — Пора мне теперь! — протянул руку для пожатия.
 — Не забудьте к врачу, — напомнил Никифор, пожимая в ответ крепко до неожиданности. — Спасибо за бром!..
 Руки у хирургов сильные, думал в машине Иван Семенович, когда зазвонил мобильный телефон.
 — Генерал-майор Бойко!
 Далее Иван Семенович узнал тюремные новости, поведанные ему начальником изолятора. Если говорить коротко, Арококо Арококович сбежал. Если же описать эту ситуацию эпизодом, то произошло буквально следующее.
 После допроса задержанного препроводили в камеру, где успешно и заперли. Арококо с удовольствием пообедал тюремной пищей, затем долго вылизывал свинячьим языком алюминиевую посуду, урчал и порыгивал. Было видно, что задержанный не наелся, но все же был доволен и улегся на нары с улыбкой. Так, с закрытыми глазами, причмокивая, Арококо пролежал часа два, пока в тюрьму не вернулся полковник Грановский, черный от злости и боли после наложения швов на место откусывания большого пальца.
 Специалист знал, что делать. Весь путь от больницы до тюрьмы он сочинял работу с Арококо. В его голове сложилась картина, как он поначалу слегка оглушит гада коротким ударом по затылку, затем поработает с печенью, зачиная в ней цирроз, а потом, когда гаденыш потеряет сознание, совершит главную месть — нанесет свой фирменный удар в область сердца черномазого, после которого тот проживет года три, умирая и от сердечной болезни, и от цирроза печени одновременно. Таким образом, и следствие успеет разобраться в деле, и месть свершится.
 Сказка быстро сказывается, да не скоро дело делается!
 Грановский появился в тюремном блоке в шестнадцать тридцать и сразу проследовал к камере Арококо, которую охраняли прапоры-близнецы.
 — Как? — поинтересовался.
 — Спит, — ответил Чук.
 — Нажрался и спит, — подтвердил Гек.
 — Слушайте меня! — Грановский сморщился от боли. — Открываете камеру, я вхожу, вы запираете, и что бы там ни происходило, оба глухи и слепы! Ясно?
 — Ясно.
 — Ясно?!
 — Так точно! — ответили оба дуэтом.
 Лязгнули засовы, щелкнули замки, дверь открылась, и Грановский бесшумной тенью скользнул в камеру, одев неповрежденную руку в кожаную перчатку.
 Прапоры поступили по инструктажу, тотчас заперев дверь за полковником.
 Грановский некоторое время стоял под тусклой лампочкой, освещающей довольное лицо Арококо, и смотрел, жадно вглядывался в физиономию жертвы. Тут в груди черномазого заклокотало, и он поворотился к стене, открыв на обозрение Грановскому широкий затылок, поросший густым волосом, словно собачьей шерстью.
 «Вот и славно, — подумал Грановский, — как хорошо все!..»
 Полковник получше натянул перчатку и, воздев кулак, придвинулся к Арококо.
 — Ну, — выдохнул Грановский. — Помолясь!
 Каким-то особым приемом, сверху вниз, костяшками кулака, он нанес удивительный по резкости удар в середину шерстяного затылка Арококо. При этом ноздри полковника коротко выдохнули, он сделал шаг назад и стал наблюдать.
 При ударе голова черномазого мотнулась к стене, глухо ударилась о бетон и осталась лежать недвижимой.
 «Переборщил, — понял Грановский. — Сознание потерял, сука!»
 Полковник решил переждать минуту, затем, подойдя к нарам, сунул руку в перчатке к лицу Арококо, схватил за нос и стал выкручивать голову к себе физиономией. Ему это удалось легко, что-то треснуло, и получилась вполне странная картина. Все тело Арококо лежало поворотившись к стене, и лишь голова лицом в обратную сторону.
 Грановский матюгнулся про себя, поняв, что сломал уроду шею, задумался о том, как оправдается перед начальством, но тут голова приоткрыла один глаз сверкнув им почти радостно, затем растянула губы в улыбке и выпустила изо рта зловоние.
 — Ну, вот и чудно, милый, — обрадовался полковник, собирая кулак для следующего действия. Он решил отойти от намеченного плана и забить свое собрание костей в ухмыляющийся рот Арококо.
 — Сейчас я тебя зубов всех лишу! — предупредил Грановский, выпустив свой кулак в цель, но в последнее мгновение увидел, как пасть Арококо открывается втрое шире, нежели у обычного человека, свободно пропуская кулак в перчатке в зловонное нутро.
 Затем все произошло мгновенно. Язык Арококо облизал кулак Грановского, отыскивая большой палец, а мелкие зубки сомкнулись разок и откусили с хрустом найденное. После сей экзекуции пасть черномазого выплюнула беспалую руку полковника, челюсти зажевали быстро-быстро, затем колючий, словно еж, кадык поехал скоростным лифтом к ключицам, а затем столь же быстро вернулся восвояси. Арококо некоторое время прислушивался к ощущениям в желудке, как будто остался доволен, и протяжно рыгнул.
 Теперь, сожрав второй палец Грановского в довесок к обеду, Арококо Арококович был сыт и настроен безмятежно.
 Того же нельзя было сказать о полковнике, оставшемся без больших пальцев на обеих руках. Осознав это чудовищное уродство, прочувствовав выдающуюся боль, специалист потерял хладнокровие и попытался окровавленной рукой расстегнуть кобуру с табельным оружием. Это ему удалось, но пистолетик без большого пальца никак не ухватывался и в конце концов упал на бетонный пол.
 — Гы! — осклабился Арококо, с удовольствием наблюдая за немощью Грановского.
 Это «гы» окончательно добило теперь уже бывшего специалиста, и он с криком: «Сука-а-а-а!» — бросился на врага, который, в свою очередь, удивился такой прыти истекающего кровью дурака, не двинулся и мускулом единым, возлежа на нарах, как в шезлонге под солнцем…
 Братья-прапорщики слышали, что за бронированной дверью происходит нечто, выходящее за рамки их представлений, но, памятуя инструкции, выданные Грановским, держались стойко и в ситуацию не встревали.
 Тем не менее события продолжались…
 Пасть Арококо опять открылась наподобие собачьей обнажая вонючий зев. Кривые пальцы тисками схватили Грановского за кисть перебинтованной руки, подтянув ее к слюнявым деснам…
 Перед экзекуцией Арококо Арококович опять сказал «гы» и трижды куснул раненую конечность.
 Здесь близнецы услыхали такой душераздирающий крик, будто свинью резали неопытной рукой. После этого крика раздался следующий, и вовсе леденящий души, отчего близнецы твердо решили покинуть внутренние войска и возвратиться в деревню на должности трактористов.
 Затем все стихло, и тишина беспокоила уши целых полчаса, пока братья собирались с силами, чтобы открыть камеру и посмотреть, что же все-таки там произошло…
 На полу камеры лежал, скрючившись, полковник Грановский. Он был точно мертв, но что более всего поразило близнецов — это ушные раковины, ноздри и рот командира. Все естественные дырки на лице полковника были заткнуты его же пальцами, а стены камеры сплошь залиты кровью.
 Подследственный стоял над жертвой и облизывал свинячьим языком свою харю.
 Прапорщиков-близнецов он убил двумя выстрелами. Пули попали братьям точнехонько в сердца, и оба умерли почти одновременно. Старший тотчас, а младший двумя минутами позже. Таким образом, Чук и Гек прожили жизни одинаковые, вплоть до секунды продолжительностью, не очень выразительные и не слишком удачные судьбы, как оказалось…
 Арококо Арококович далее действовал столь же решительно. Миновал следующую охрану, стрельнув дважды, выбрался на двор, сиганул через трехметровый забор и был таков…
 Черномазый оставил после себя пять трупов, и сильный запах наступающего лета исходил от мертвых близнецов…
 — Объявляли «Перехват»? — поинтересовался генерал.
 — Объявляли.
 — Ничего?
 — Ничего, — подтвердил начальник изолятора. — Пацанов жалко.
 — Жаль, — подтвердил Иван Семенович, вспомнив лица близнецов.
 — А в коридоре земляникой пахнет, — зачем-то сказал начальник.
 — Ага, — машинально ответил генерал, но что-то резануло его слух, и он почти закричал в трубку: — Всех на вскрытие! Вызовите этого… как его… ринолога! Специалиста по носам! Все проделать срочно и доложить! Ясно?!!
 — Так точно! — ответил начальник, удивленный таким генеральским напором насчет ри… ухогорлоноса.
 Повесив трубку, начальник изолятора попытался представить, что он скажет двоюродной сестре про смерть ее близнецов… Так ничего и не надумал…
 А Иван Семенович, до крайности возбужденный произошедшим, вдруг как-то неожиданно расслабился телом и душой, вспомнив, что они с Машей идут в пятницу на балет в Большой. А еще он опять подумал, что ничего ревностного в душе его по отношению к службе не осталось. Как странно все это. То ревностность в служении Отечеству, то прохлада к родным берегам.
 Старость, наверное, решил Иван Семенович, направив машину к дому…
 Все следующее утро Никифор Боткин описывал криминальному художнику внешность красавца блондина, а тот, в свою очередь, фантазировал на бумаге.
 Катерина находилась здесь же и давала небольшие поправки.
 Выпив за завтраком полстакана брома, Боткин даже чувствовал к медсестре расположение и иногда обнимал ее за талию. К обеду в нем проснулось сексуальное желание, и он, сославшись на то, что усталость пришла в его еще не выздоровевший окончательно организм, расстался с посыльным генерала и попытался уединиться с Катериной в дальнем углу сада, желая овладеть ею, просто распнув у дерева.
 Не слишком поддаваясь, Катерина все же обхватила руками ствол сосны, чувствуя, как Никифор елозит руками в ее нижнем белье.
 — Так девка я?! — пытала медсестра, напрягая ягодицы и мешая Боткину.
 — Не девка, не девка! — раскраснелся хирург.
 — Вагина я ненасытная?!
 — Нет, мышиный глаз! — трясся Киша.
 — То-то!
 Наконец Катерина расслабила ягодичные мышцы, выгнулась кошкой, обтачивающей коготки о древесную кору, и изошла соком.
 Здесь Никифор почувствовал неладное.
 Что-то не задалось в его мужественности. Мозг желал женской плоти, а тело было несостоятельно.
 — Черт! — выругался Боткин, проделывая напрасно всяческие манипуляции.
 — Не получается? — поинтересовалась Катерина.
 В ответ Никифор только бессмысленно пыхтел.
 Медсестра качнула попкой, отталкивая несостоятельного любовника, и в мгновение оправила нижнее белье.
 — И очень хорошо! — резюмировала девушка. — Мозги останутся в целости и сохранности!
 Надо было видеть потомка славных предков в данную минуту. Дрожащий, со спущенными штанами, открывающими совсем неприглядную, бледную немощь, хирург хлопал рыжими глазами и готов был разрыдаться немедленно.
 Здесь Катеринина душа, любящая Никифора всяким, не выдержала и пролилась на мужчину теплотой.
 Девушка обняла возлюбленного за шею, гладила его рыжую поросль, нащупывая рубцы, и приговаривала:
 — Ну что ты, дорогой!.. Стоит ли волноваться из-за ерунды?..
 А Никифор плакал тихонечко в ответ, пытаясь застегнуть брюки.
 — Это бром все, — успокаивала медсестра. — Не рассчитал…
 Неожиданно Никифор отпихнул подругу, сощурился зло и прошипел:
 — Ну что, вагина, добилась своего! Исчерпала до дна!!! Да ты…
 Не успев договорить фразы до конца, Боткин помчался к дверям больницы, обнаруживая неординарную прыть спринтера, и уже через двадцать пять секунд оказался в кабинете коммерческого директора, где заорал истерически, что эта больница принадлежит ему, что это внучатый прадед его строил клинику, что теперь новые времена, и: «Дайте хотя бы отделение!!!»
 Безусловно, что другого пациента, вздумай он такое заявить, отправили бы в психушку, но, слава богу, директор был информирован органами МВД об уникальном пациенте-хирурге, а потому спокойно ответил:
 — Отделение для вас готово! Еще денька три подышите в садике и за работу!
 — Какое отделение? — оторопел Боткин.
 — Хирургическое. Вы ведь хирург?
 — Да, — совсем обалдел Никифор.
 — Мы вам и пропуск уже заготовили.
 Директор достал из ящика стола кусочек картона, заплавленньгй в пластик, и протянул Боткину.
 — Поздравляю, коллега!
 Никифор взял документ в дрожащие руки и обнаружил на нем свое фото, отчего истерика ушла из него, спина распрямилась и глаза засверкали гордо.
 — Так-то!.. — спесиво бросил он и, добавив: — Я вам не коллега, — покинул кабинет заведующим хирургическим отделением Боткинской больницы.
 Он забыл о неудачной сексуальной попытке напрочь и, словно петух-производитель, степенно появился на улице.
 Здесь он неожиданно обнаружил Катерину в обществе генерала.
  Мне сказали , что вы хорошо сегодня потрудились?
 фраза показалась Никифору двусмысленной, и он быстро глянул на подругу.
 — Портрет получился отменный! — пояснил Иван Семенович.
 Боткин кивнул.
 — Знаете, решил воспользоваться вашим советом и поехал было в ведомственную поликлинику, чтобы рентген сделать, но что-то меня остановило, и я решил отправиться к вам. Вы меня оперировали, аппарат ставили, вам его и снимать!..
 — Он же пациент здесь! — удивилась Катерина.
 Никифор на эти слова достал из кармана халата пропуск и двумя пальцами протянул его на обозрение медсестре. Девица охнула, а генерал улыбнулся.
 — И правильно сделали! — определил Боткин. — Немедленно и начнем!..
 Через два часа рука Ивана Семеновича была освобождена от винтиков-шпунтиков, а также от фашистского приветствия. Генерал сей момент удалился в туалетную комнату и справил малую нужду с помощью правой руки. Конечность хоть и плохо гнулась, доставляя болезненные ощущения, но за длительное время Иван Семенович впервые не облил стульчак и каплей единой, сходив по-снайперски…
 Он обнял Никифора в благодарность и отбыл по служебным делам.
 В автомобиле ему сообщили результаты экспертизы:
 — …в носу убитых выстрелами из табельного оружия были обнаружены земляничные кустики со спелыми ягодами, — бесстрастным голосом сообщил мед-эксперт из «старых», ко всему привыкших трупорезов. — Всего восемнадцать штук.
 — У всех ягоды обнаружили?
 — У всех, кроме полковника Грановского. У того в носу пальцы!..
 На следующий вечер, в восемнадцать тридцать пятницы, машина генерала Бойко и его супруги затормозила возле Большого театра. Сегодня здесь давали восстановленный балет Арама Хачатуряна «Спартак», и в заглавной партии должна была танцевать некая новая восходящая звезда: господин А.




 11.


 Севт и Савт родили Вениамина и Сару, и те жили долго…
 Сара и Вениамин произвели на свет Рувима и Лавана…
 От предков Лавана, проживших по триста лет, произошли семь девочек и один мальчик Нафан…
 Нафан родил Михаила…
 Через много лет от рода Нафана произошли Анна и сестра ее Емима…
 Анна из царского рода Давидова родила Мириам…
 Емима из царского рода Давидова родила Сехения…
 Через две тысячи девятьсот пятьдесят лет от рода Емимы в пятьдесят первом колене произошла Анна Ильинична Михайлова…
 Арококо родил Клементину, и прожила она семьдесят три года.
 От Клементины произошел Арококо и прожил он 1200 лет…
 Две недели господин А. репетировал в Большом.
 Балетная Москва жужжала о появлении нового гения, этакой глыбы будущей балетной истории.
 На каждой репетиции непременно присутствовали вечная Лидочка и Альберт Карлович, стремившийся поначалу в каждый свободный момент полюбопытствовать, как проявила себя в кроватке обладательница татуированной бабочки. Но будущий Спартак на вопросы не отвечал и только лишь извинялся, что пока долг отдать не может…
 — Ничего-ничего, — обиженно произносил в ответ Алик. — Отдадите, когда сможете…
 Как говорится, если Лидочка пришла на две не свои репетиции, то это уже событие, если же она посетила третью — происходит нечто из ряда вон выходящее!!!
 На четвертой был забит весь зал, и смуглое лицо Ахметзянова сияло солнечным гордым светом. Администрация очистила партер от любопытствующих и возле каждой двери поставила по дюжему охраннику, предчувствуя невиданную сенсацию…
 Господина А. после репетиций выводили на улицу каждый раз другим выходом, коих в Большом куда больше, чем входов. Далее Ахметзянов и студент Михайлов спускались в метрополитен и добирались до гостиницы «Звездочка», где и коротали время до следующей репетиции…
 Что же Вера, испытавшая невиданный полет?
 Ее рыжая подруга без устали рассказывала историю студента Михайлова, который родился совершенным генетическим монстром, чудом не скончавшимся при родах:
 — Такому экспонату даже кунсткамера позавидовала бы!
 Далее подруга расписывала Вере все в подробностях:
 — У него сердце вдвое больше обычного и стучит по тридцать раз в минуту с правой стороны! Печеночные анализы еще в младенчестве указывали на цирроз, гепатит и море чего еще! — Рыжая всплескивала руками. — Легкие у него все в пятнах и кавернах на рентгене!..
 Вера слушала с широко раскрытыми глазами, сидела с прямой спиной, пытаясь удержать разъезжающийся на коленях китайский шелк.
 — И самое главное, Верк, он олигофрен!!!
 — Ты же говорила — макроцефал…
 — Какая разница! У него памяти нет! Он не в состоянии удержать в голове того, что произошло минуту назад! Олигофрены бывают иногда красавцами, и многие из них половые гиганты! А все почему? Потому что в башке пусто! Ха-ха!
 Рыжая потребляла трехглазую яичницу прямо со сковороды, протирая чугунное дно хлебной коркой.
 — Верок, на нем семь поколений студентов опыты ставили!
 — Ты тоже?
 От этого вопроса Рыжая вдруг покраснела, подавилась хлебной крошкой и долго кашляла, выпучив по-рачьи глаза, пытаясь хлебнуть из чашки кофе. Вера ударила подругу по спине сильно, так что изо рта Рыжей вылетел ошметок пищи.
 — Нехорошо на людях опыты ставить, — произнесла Вера тихо и ушла в свою комнату.
 Рыжая некоторое время скреблась к ней в дверь и задавала дурацкие вопросы типа: «Ты что, Вер, думаешь, у меня с ним что-то было?.. — Сама же и отвечала. — Я с животными не сплю!» Но подруга не откликалась. Она просто лежала на кровати, смотрела в потолок, губы ее были добры, а глаза печальны.
 Рыжая в конце концов ушла в институт, и в квартире наступила тишина.
 Тишина позволила Вере уловить его запах.
 Запах студента Михайлова походил на ароматы смешанных специй с преобладанием корицы.
 «Придет, никуда не денется!» — в гордыне успокаивала себя ночная красавица Орнелла.
 Тем не менее во всем теле девушки чувствовалась слабость. Она хотела было сделать станок, но отказалась от сих тяжелых действий и улеглась в кровать в халате, чего за ней не водилось прежде никогда. Под одеялом ей вдруг на мгновение почудилось, что она не одна, что он рядом и дыхание его наполнено восточной терпкостью.
 Вера закрыла глаза и заснула…
 Ее родители были санкт-петербургскими профессорами литературы и родили единственную дочку поздно, когда уже решили, что их тела не в состоянии зачать. Но, как известно, не человеческая плоть определяет, а Господь. Лишь Бог посылает детей и юным, и зрелым.
 Мать Веры в возрасте сорока одного года разрешилась от бремени недоношенной девочкой, весом всего в восемьсот грамм.
 Таких детей называют плодами.
 Недоноска поместили в специальную камеру и сказали родителям, что все в воле самого плода. Может выжить, а может… Как ему, плоду, захочется…
 Отец — пятидесятитрехлетний мужчина с интеллектуальным лицом, обрамленным седовласой шевелюрой, — не в силах был сдержать слез, когда смотрел, как плоть от плоти его шевелит крошечными ручонками, а тельце все в каких-то присосках с проволочками…
 Плакал он и тогда, когда, посещая магазин игрушек, покупал небольших кукол, с которых, придя домой, стаскивал одежки, кипятил их, затем гладил, а потом приносил кукольные наряды в роддом, для своей крошечной дочери…
 Впрочем, через месяц плод назвали ребенком женского пола и предложили родителям назвать девочку каким-нибудь именем.
 Господи, они уже на шестнадцатый день беременности, когда сердечко их соединенных клеток застучало, были уверены, что родится девочка, и дали ей тотчас имя Вера, в чем был не глубокий смысл, а скорее истина, что нельзя отчаиваться никогда, надо верить!
 Обычно недоношенные дети очень скоро набирают вес своих сверстников. Вероятно, намучившись и проявив волю к жизни в глубоком младенчестве, они, взрослея, выказывают способности, выгодно отличающие их от бывших пятикилограммовыми карапузов.
 Так вот и Вера с трех лет определилась со своей будущей профессией, танцуя целые дни напролет в большой профессорской гостиной. Ее отдали в балетный класс, а потом и в училище, которое она закончила, распределившись в Кировский. Ее сразу же прозвали Бабочкой за легкость полета…
 Потом умер папа, за ним через два года последовала мама.
 А она летала по сцене великолепной бабочкой, юная прима с блистательным будущим, пока не наткнулась ногой на торчащий из пола гвоздь, который пропорол плоть аж до кости и порвал сухожилия со связками в придачу.
 Виноватым оказался рабочий сцены с мутными глазками и длинным языком, которым он молол без устали, что не его вина это, а просто Бог не захотел, чтобы Верка танцевала. Рабочего хотели было сдать в психиатрическую, но он исчез, не забрав даже последней зарплаты.
 Впрочем, медицина постаралась на верхах своего умения и восстановила ногу. Но что-то с тех пор произошло с примой. Она по-прежнему летала над подмостками, но это был не полет бабочки, а порхание тяжелого голубя, и ее карьере пришел конец. Конечно, никто не гнал ее из театра, но просто артисткой балета Вера не желала быть, в один прекрасный день уволилась из Кировского и уехала в Москву.
 С год она протанцевала за спиной полнотелого болгарина, народного любимца россиян. А потом ее стошнило во время полового акта с лучезарным, после чего девушка решила нырнуть на дно московской жизни и первым делом явилась в салон тату, где сняла трусы перед обширянным кольщиком и заказала тому изваять на ее коже бабочку…
 Уткнувшись носом в участок работы, любитель «Герасима» сотворил произведение, которым Вера восхитилась, учуяла в нарке талант и готова была принадлежать ему за этот дар хотя бы раз. Но то место, где у девушки срастаются ноги, никак не воодушевило плоть кольщика, он лишь развел руками и попросил сотку баксов за работу…
 Когда опухоль с наколотой бабочки сошла, Вера устроилась танцовщицей в фешенебельный стрипклуб «Ямочки» и на третий день познакомилась с тем, о ком грезила сейчас в дневном своем сне…
 К вечеру из института вернулась Рыжая и опять поскреблась в комнату подруги.
 — Прошу тебя, не обижайся! — шептала студентка в замочную скважину. — Ну, наговорила ерунды!..
 Вера не отвечала, лежала, отвернувшись к стене, почти не слыша призывов подруги, и все чудились ей голубые печальные глаза ночного любовника.
 Рыжая временами забывала о подруге и тогда питалась то колбасой, то бутербродом с малиновым вареньем, присланным бабулей из-под Пскова, но иногда тяжелый вздох из-за запертой двери возвращал ее к памяти, и следовали все новые увещевания.
 — Вер, — призналась Рыжая, — у нас в меде почти все бабы с ним были. Он безотказный!.. Обратно, у него воли нет по причине слабоумия…
 На четвертый день подурневшая от депрессии Орнелла кое-как привела себя в порядок и покинула квартиру. Взяв машину, она поехала к Большому, где прошла в служебный вход и предъявила удостоверение артистки Кировского театра.
 — По делу.
 — К кому? — поинтересовался вахтер Степаныч.
 — К нему, — ответила девушка.
 — А к нему сейчас все! — развел руками страж театра. — Вишь!
 Она оглянулась и увидела сидящих по диванам писюх лет по четырнадцать и теток-театралок, преимущественно в розовых и зеленых беретах из мохера. Ей стало неловко, бледное лицо зарумянилось. Тем не менее она присела на диван и ушла в себя настолько, насколько это возможно человеку, прежде не медитировавшему.
 Очнулась, когда старческий голос Степаныча возвестил неприятное:
 — Чего сидишь? Твой Спартак-Динамо давно уж слинял через другой подъезд. Инкогнито…
 Никого, кроме нее и вахтера, на служебном входе не было. Через стеклянные двери просилась в тепло ночь, горел зеленый абажур вахтерской лампочки.
 — Скажите, дедушка, — тихо произнесла Вера-Орнелла. — Скажите, почему я здесь?
 — На гения посмотреть пришла, — ответил Степаныч. — Угадал?
 Она не возразила ему, тихонько поднялась с дивана и пошла к дверям.
 — А что такое гений? — спросил у ночи вахтер. — Скольких я их здесь повидал! Злобные, ссохшиеся все от этой злобы, в тридцать пять пенсия, а потом к ним на могилы экскурсии водят!..
 Вера не слышала Степаныча, шла по улице, да и вахтеру слушатель был ни к чему. Он запер за девицей дверь и еще с полчаса разговаривал с абажуром, потом спать лег, напившись липового чая…
 Она села на лавочку в парке, и опять сознание ее отключилось, смешавшись с полночным туманом. Вышедшая луна была полна и способствовала необычной летаргии, которая продолжилась аж до самого утра.
 Лицо Веры стало бело от морозной ночи, а ресницы закрытых глаз покрылись инеем. Она замерзала и, вероятно, умерла бы до срока, но в наступившем утре кто-то погладил ее по голове, словно ребенка, возвращая к жизни теплом ладони.
 Она открыла глаза и увидела белокурого красавца с голубыми глазами.
 Он стоял и молча смотрел на нее, отчего тепло вошло в ее тело — в живот, и даже стало жарко.
 — Мы опаздываем!
 Рядом с ним оказался человек восточного вида, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу.
 — Репетиция, господин А., товарищ Михайлов! Опаздываем!..
 Неожиданно девушка встрепенулась и отогретыми руками расстегнула сумочку, из которой достала пачку долларов и протянула молодому человеку.
 — Возьмите! — Голос ее дрогнул, она старалась сдержать горячие слезы, но не могла.
 Ахметзянов ничего не понимал, а оттого нервничал все больше.
 — Берите деньги, и пошли! — скомандовал импресарио. — Нас симфонический оркестр ждет!
 — Не только симфонический, но и Лидочка! — послышался знакомый голос тенора.
 — Альберт Карлович! — воскликнул патологоанатом.
 Владелец шаляпинского пальто оглядел собравшихся и только сейчас заметил Веру.
 — И пилят наша здесь! — вскинул брови толстяк. — Оррррнелллла!!!
 Студент Михайлов взял из рук девушки деньги и отдал Алику.
 — Мы с вами в расчете.
 — Друг мой, я вас не торопил! — Тенор упрятал пачку в бездонный карман музейного пальтища. — Видит Бог!..
 — Идите, пожалуйста, в театр! — попросил студент Михайлов Ахметзянова и тенора.
 — Как идите! — напрягся Ахметзянов. — А вы?
 — Сегодня я не могу репетировать…
 — Лидочка с ума сойдет! — отреагировал Карлович, впрочем, добродушно, наверное, представляя, как это будет выглядеть: Лидочкино с ума схождение…
 — Пожалуйста, оставьте меня. Скажите, что у меня внезапно открылись важные дела… Или что хотите!..
 — Я вас не понимаю! — не унимался патологоанатом. — У нас обязательства, в конце концов! Штрафные санкции!..
 — Отстаньте от них, — прошептал Алик в самое ухо импресарио. — Я все улажу…
 Все-таки он был добрым человеком, этот Карлович. Как и большинство полных и талантливых людей, он мог быть утром королевски великодушен, а вечером по-плебейски злобен. Но по существу добр. Сейчас было утро, и Алик под руку уволок Ахметзянова в сторону театра, оставив молодого человека и девушку одних.
 Они поднялись и пошли, неторопливо, ничего не говоря друг другу, пока не оказались возле Вериного дома. Поднялись по выщербленным ступеням…
 Рыжей подруге преподавали сегодня, что такое гипоталамус и каковы его функции, а Вера сидела в ванне под струями горячего душа, подтянув колени к груди, и смотрела на него неотрывно, как и он — вглядывался в нее своими небесами глаз.
 Он — красив, думала она тягуче, волосы его прекрасны… Белые кудри лежат на черном свитере… Он не может быть олигофреном…
 Струи воды согревали плечи, стекали по волосам, успокаивая тело, и ей захотелось заснуть прямо здесь, в коммунальной ванне…
 Она закрыла глаза и уже не принадлежала себе, сознание окончательно растянулось, когда он отключил краны, вытащил ее из воды, обернул китайским шелком, отнес в комнату и положил в постель…
 Прошли часы.
 Она спала, свернувшись, словно дитя, а он сидел все это время недвижимо и смотрел куда-то в пространство.
 А потом она проснулась.
 — Ты помнишь меня? — спросила.
 — Да, — ответил он не сразу, как будто ему сначала надо было вернуться откуда-то.
 — Я — Вера… А тебя как зовут?
 — Студент Михайлов…
 — Имя?
 Он несколько замялся.
 — Дело в том, что у меня память отсутствует… Называйте меня студент Михайлов…
 За ребрами девушки затрепыхалось сердце, и она вдруг спросила:
 — Вы — олигофрен?
 Тут с ним произошли перемены.
 Он вдруг начал тараторить, что ничего не помнит, что ничего не знает! Не помнит имени девушки, как здесь оказался, не разумеет!.. Из глаз его хлынули слезы, и Вера, сострадая невероятно, выскочила из постели, бросилась к нему, обняла за шею и шептала в ухо что-то ласковое и теплое, пока он не успокоился, пока на лицо его не вернулась прежняя бледность, а язык не перестал рождать больные слова.
 Так они сидели долго, оба молча, пока он вдруг не сказал:
 — Тебя зовут Вера. Твои родители умерли, и у тебя была ранена нога…
 — Откуда ты знаешь?!!
 Она отпрянула от него, словно ожглась голым телом о его грудь.
 — Я не знаю, откуда… Но я много знаю… Я помню.
 — Зоська говорила, что на тебе опыты в медицинском институте ставят?
 — Я не помню… — Он опять растерялся. — Я студент…
 — Она говорила, что у тебя сердце с правой стороны!..
 Не дожидаясь ответа, девушка вдруг вновь метнулась к молодому человеку и ткнулась ему ухом в грудь.
 «Господи, — шептала она про себя. — Пусть с левой!»
 Но в той стороне было ужасно тихо. Вера, скользнув щекой по пуловеру, прислонилась к правому соску и услышала мерное, слегка глухое биение.
 — Оно стучит у тебя справа!!! — отпрянула от студента Вера. — Справа!!!
 — Ну и что?
 — Как что?!. Это же… сердце!.. — Девушка с трудом удерживалась от истерики.
 Молодой человек продолжал пребывать в смятении и не понимал, что она хочет от него.
 — У меня сердце слева! — Девушка взяла руку студента Михайлова и приложила ладонь под левую грудь. — Слышишь, оно стучит слева!
 — Я не понимаю!..
 — У всех людей сердце стучит слева! Разве это трудно понять?
 — У меня справа. — Он успокоился, чувствуя, как под пальцами колотится сердечко Веры. — У тебя слева, какая разница?
 Ей было много что ответить на этот вопрос, но вдруг слов не стало, мысли спутались, и самый главный довод, так и вертящийся на языке, вдруг исчез из памяти, как будто его и не было. Может быть, его вообще не было… У всех?..
 — Если тебе не нравится, что сердце у меня справа, я могу уйти.
 — Нет-нет! — замотала девушка головой так энергично, что ее подсохшие волосы застегали его по щекам. — Прости!.. — И стала гладить его лицо. — Ты же все забудешь!..
 Он прислонился щекой к ее щеке.
 — Я не забуду все. — И прошептал: — Орррнеллла!
 — Ее здесь нет! Здесь только я, Вера!
 — Я не помню зла, — сказал он зачем-то.
 Они по-прежнему держались щека к щеке, и она чувствовала нежность его кожи, словно борода у него не росла — или действительно не росла?
 — Скажи, ты спал с моей подругой?
 — Я не знаю твоих подруг.
 — Ты видел ее здесь… В первый раз… Зоська… Она учится в медицинском институте…
 — Я не помню.
 Здесь самообладание вновь покинуло ее. Вера оттолкнулась от него и, закрыв лицо руками, сквозь зубы стала говорить, что он врет, что подруга ей во всем призналась, что он переспал со всем институтом!
 — Я не помню, — еще раз сказал он. — Твой талант улетучился из раны на ноге. Ты ни в чем не виновата.
 — Убирайся отсюда! — Она отняла руки от лица, и глаза ее были страшны.
 — Убирайся немедленно!!!
 Он ничего не ответил, поднялся и тотчас вышел из комнаты.
 Ее реакция была незамедлительной. В чем мать родила, она бросилась за ним с криком «Подожди!». Но его уже не было в квартире, лишь пряный запах облачком завис в прихожей…
 Возле подъезда он встретил Рыжую, которая, встряхнув волосами, обратилась к нему кокетливо:
 — Студент Михайлов!..
 — Да? — остановился он, в недоумении рассматривая его окликнувшую.
 — Вы меня не помните, студент Михайлов?
 Он растерянно пожал плечами.
 — Я у вас пункцию брала… Я еще не сделала вам анестезию, а вы и глазом не моргнули?
 — Не помню.
 — А потом мы с вами были в этом доме. Тоже не помните?
 — Мне кажется, — сказал он вдруг, — мне так кажется, что вас ждет впереди большой огонь!
 — Какой огонь? — спросила Зоська и закашлялась от неожиданности.
 — Я не знаю, какой, но он вас ждет.
 После этих слов молодой человек пошел своей дорогой, а Рыжая заплевала ему вослед и заговорила громко:
 — Типун тебе, идиот, на все места! Ну надо же быть таким дебилом! Олигофрен!!!
 Он ничего не слышал, Рыжую уже не помнил, впрочем, как и другое зло, шел по дороге и жалел, что небо нынче не голубое…
 Зоська нашла Веру в совершенно невменяемом состоянии. Девушка стояла на кухне и смотрела сквозь окно в спину студента Михайлова. При этом она оставалась совершенно голая, вся в мурашках и совсем не обращала внимания на соседа, шестидесятилетнего старика Козлова, который пил чай и, поедая размоченные в нем сушки, глядел на Веркины ягодицы.
 Старик жалел, что на правом глазу у него катаракта, а еще он завидовал, что у богатых есть деньги и они могут купить себе средство для жизни своего причинного места. Его же причинное место издохло пару лет назад в светлый праздник Восьмого марта, когда он, нагулявшись и напившись до смерти, переночевал в сугробе, во дворе собственного дома.
 — А ну, пшел отсюдова, козел старый! — прокричала Зоська. — Ишь, как в театре расселся!
 Старик Козлов был не робкого десятка, а потому сидел на месте не шелохнувшись.
 — А что ты, Зосенька, кричишь! Сижу, никого не трогаю… А что такого с ней будется, если мой глаз один и поглядит?
 — Ну, ты… — Рыжая не нашлась, что ответить, скрипнула зубами, подошла к подруге и, накинув Вере на плечи халат, также посмотрела вслед удаляющемуся студенту Михайлову. — Все, хватит! — вскричала Зоська, отчего старик Козлов выронил баранку, которая нырнула в стакан, выплеснув из него брызги, которые обожгли пенсионеру подбородок. — На кого ты похожа! — продолжала натиск Рыжая. — Синяя, как курица! У тебя самое что ни на есть физическое истощение!..
 Зоська потянула подругу за плечи и провела через кухню в комнаты, при этом обожженный старик Козлов вытянул шею, пошире раскрыл глаза, и перед ним пролетела мгновением райская бабочка.
 Когда молодухи скрылись в своих комнатах, старик взвыл коротко и закричал:
 — У меня день рождения в воскресенье! Подарите таблетку-у-у!!!
 Еще он вспомнил позапрошлогодний сугроб и жизнь как понятие, ускользающее из понимания, к нему относящееся лишь косвенно. Старик Козлов подумал, что скоро умрет…
 — …он меня даже не вспомнил! — тормошила Рыжая Веру. — Чего ты хочешь, уродов наплодить?
 Вера молчала, стиснув губы до синевы.
 — Верка, я же тебя люблю и желаю только хорошего!
 Зоська обняла подругу и вдруг зарыдала, да так горько, как будто флюиды старика Козлова вдохнула.
 — Да что ж нам, бабам, так достается всегда! — заголосила она пожарной машиной, отчего Вера встряхнулась и посмотрела на Рыжую с удивлением. А та вопила искренне, с покрасневшим помидорным лицом, с растекающейся по помидорным щекам тушью:
 — Нету жизни-и-и!!! Не могу!!! Хочу любить!.. Хочу мужика каждую ночь!..
 — Я готов! — вскричал старик Козлов, но его не услышали.
 — Надоели сны! — продолжала причитать Зоська. — Хочу прилипнуть к нему ночью!..
 — К кому? — изумилась Вера, впервые наблюдая подругу в таком состоянии.
 — К мужику-у! — У нее текло из глаз и из носа. — Постоянному!.. Пусть плюгавый, но пусть мой будет!
 Старик Козлов был готов на жертвы. Он встал на трясущиеся ноги, выпрямил спину, насколько было возможно, и заковылял к комнатам девиц.
 — Но меня не любят мужики! — проплакала откровенно Зоська. — Спать — спят, но не любят!!!
 — Все у тебя еще будет! — тихо произнесла Вера и прижалась к подруге что есть силы.
 В этот момент двери открылись, и ввалился плачущий старик Козлов.
 — Да я, я, — силился сказать пенсионер, заикаясь захлебываясь слезами.
 — Я г-г-готов!.. В-вот!..
 — Что готов? — осеклась Зоська.
 — Как что? — взрыднул старик Козлов. — Счастливыми вас сделать… Об-бе-их!..
 Здесь Зоська вырвалась из объятий Веры и поехала на пенсионера грудью вперед!
 — Сейчас я тебя осчастливлю! — приговаривала Рыжая, надвигаясь тяжелым танком.
 — Чего ты!.. — Здесь старик испугался и изготовился к отступлению.
 — Да ладно, Зось! — улыбнулась Вера.
 — Я ему покажу таблетку!
 Рыжая ухватила старика Козлова за шею, притянула к себе и засосала в губы с такой истовостью, что у пенсионера от ужаса отказали ноги, а на пятнадцатой секунде он был уверен, что задохнется насмерть.
 Вера хохотала, хотя и знала, что это только минутная передышка, что скоро ей опять станет невмоготу, но пока она смеялась отчаянно, стараясь отодвинуть это «невмоготу».
 Напоследок Рыжая оторвала от себя старика, губы которого чмокнули, словно вантус оторвали от засора, дала Козлову легкий подзатыльник, выпихнула из комнаты и хлопнула дверью.
 Пенсионер добирался до своего жилища на карачках, чувствуя себя глубоко несчастным, но, полежав с десяток минут на кровати, вспомнил поцелуй Зоськи взасос и зафантазировал на тему физической любви… Вскоре он уснул, и снилось ему то, о чем и фантазировалось.
 Подруги еще долго стояли, накрепко обнявшись, объединенные порывом женской всенеустроенности, пока этот высокий настрой вдруг не прошел разом. И девушки, почувствовав неловкость, разомкнули руки, маленькими шажочками отодвинулись друг от друга и присели в разных концах комнаты, глядя каждая в свою сторону и думая каждая о своем…
 Здесь необходимо вернуться к истокам и рассказать о происхождении студента Михайлова в эту жизнь.
 Профессор Второго меда Чудов тридцать два года назад от нынешнего времени работал в родильном отделении больницы подмосковного города Зеленограда. По тем временам маленький «спутник» столицы считался последним писком градостроительства, и клиника в нем была обустроена показательная.
 Акушер-гинеколог Чудов состоял в больнице на хорошем счету, и будущие матери к нему благоволили.
 Как-то, ближе к весне, в родильное отделение пожаловала никем не сопровождаемая женщина около сорока, с отошедшими водами, по фамилии Михайлова и Анна Ильинична по имени-отчеству. Ее тотчас сопроводили рожать, но, узнав, что у тетеньки первые роды, прикинули, что до появления младенца есть еще часов десять. При Анне Ильиничне оставили опытную акушерку, которая развлекала роженицу между схватками рассказами о всяческих любопытных случаях в ее практике.
 — Раз даже шестидесятитрехлетнюю старуху привезли беременную. Но ее муж сопровождал. А тому знаешь сколько лет? Не поверишь!..
 Анна Ильинична быстро-быстро задышала, переживая очередную схватку.
 — А тому… Да, забыла сказать, грузинец он был. Так вот, сто три года мужику было!.. Каково!.. И он в сто три года обрюхатил старуху шестидесятитрехлетку!.. Так ты что думаешь, родила бабка пацаненка нормальненького!..
 Анну Ильиничну вновь скрутило.
 — Сядь-ка в кресло! — распорядилась акушерка и залезла внутрь роженицы.
 — Шесть сантиметров раскрытие! Еще часа три! А через часик доктор Чудов подойдет!.. Слезай с кресла…
 Анна Ильинична почти не слышала рассказов акушерки, находилась внутри собственного живота, а когда схватка отпускала, смотрела в соседнюю операционную, по которой расхаживала огромная баба, килограммов на сто двадцать. Она расхаживала вокруг родильного кресла, уставив руки в боки, позевывала от ночного времени, и Анна Ильинична никак не могла понять, кто это. Роженица или из персонала кто?..
 — Так вот, — продолжала рассказ акушерка. — А у грузинца этого уже правнуки, которым почти под сорок! А тут — сынок! И здоровенький такой. Под пять кило, пятьдесят два сэмэ… И бабка родила почти без осложнений. Ну, конечно, с кесаревым…
 Анна Ильинична вновь справилась со схваточкой и опять поглядела в соседнюю операционную. Здоровенная баба все ходила, подбоченясь, а потом вдруг улеглась в креслице, ножку отставила, и из лона ее вышел чеканным шагом младенец, запросто, как из пещеры, и Анне Ильиничне показалось, что в доспехи одет новорожденный, в шлеме и с мечом в руках. Этакий Илья Муромец!
 Еще схваточка…
 А когда боль отступила, бабы уже не было в операционной.
 «Россия!» — почему-то подумала Анна Ильинична и закричала от боли.
 А рядом с ней уже был доктор Чудов.
 Анна Ильинична смотрела на мужчину безучастно, измученная болью, заметив только, что у того маленький носик. Когда доктор велел лезть на кресло, залезла, уложив ноги на холодные подпорки, и приготовилась к крайней женской муке.
 — Дышим, дышим! — доносился издалека мужской басок.
 Она дышала и думала, как же можно не дышать, ведь от удушья можно умереть.
 А потом в голосе доктора Чудова послышались тревожные нотки.
 — Поперечное положение плода!
 — Ага, — соглашалась акушерка.
 — Пуповина на горле!
 — Да-да…
 Впрочем, акушерка сказала, что все запросто исправит, ребенка повернет и пуповину распутает. Анна Ильинична вновь закричала, когда руки акушерки почти по локти вторглись в ее нутро…
 — А теперь тужься, милая, тужься!!!
 — Тужьтесь, уважаемая, — подхватил доктор Чудов, сам задышав быстро-быстро маленьким носиком. — Тужьтесь!!!
 И она стала тужиться. Делала это старательно, насколько позволяли приступы чудовищной боли.
 — Головка! — возвестила акушерка.
 — Еще немного! — подтвердил доктор Чудов.
 — Ох! — ответила Анна Ильинична…
 А потом, родив, совсем не юная мать отключилась и уже не видела, как перерезают пуповину ее сыну, как отирают синюшное тельце от смазки…
 Доктор Чудов мял животик ребенка, проверяя, все ли нормально, и уже при первом нажатии понял, что все — наоборот, ненормально. У мальчика выпирала печень, пульс, несмотря на только что закончившуюся родовую деятельность, был тридцать ударов в минуту… Доктор Чудов приставил к груди младенца Михайлова стетоскоп, но сердечных биений не услышал.
 — Он умирает! — возвестил и принялся делать искусственный массаж сердца.
 — О Господи! — перепугалась акушерка.
 Анна Ильинична продолжала оставаться бессознанной, а доктор неутомимо надавливал на мягкие ребрышки.
 — Нету сердечного ритма! — сокрушенно подтвердил Чудов.
 — И не плакал, — зачем-то сказала акушерка. — Мамаше сорок лет, первенец ее. Помрет, и останется женщина одна…
 — Гипоксия, вероятно!..
 Доктор Чудов отошел от новорожденного и поглядел на стенные часы.
 — Время смерти — пять часов шесть минут. — И записал в историю. — Дайте ей кислород и отвезите в палату.
 — Конечно, — ответила акушерка и принялась исподнять свои обязанности.
 Он вышел покурить, предварительно накрыв младенца пеленкой. Стоял у окна, вспоминал что-то из своей жизни и клялся своей молодостью, что все силы отдаст на борьбу с детской смертностью.
 Утро, как и во все времена, обещало день, доктор Чудов вернулся в операционную, чтобы отдать распоряжения по отправке ребенка в морг. Перед этим он решил еще раз посмотреть на личико младенца и нашел мордочку порозовевшей. Удивился и прислонил стетоскоп к груди. Сердце молчало…
 Привиделось, подумал Чудов и на всякий случай ткнул пальцем в шейную артерию, тотчас обнаружив наполненный пульс.
 Доктор икнул и посмотрел на младенца более внимательно. Тот тоже разглядывал его физиономию небесно-голубыми глазами, а потом пописал — необычайно продолжительно, как взрослый мужчина.
 Чудов обрадовался спасению ребенка и опять приставил стетоскоп к груди. Тот скользнул, и терапевт услышал сердечный ритм.
 — Сердце справа! — воскликнул он. — Генетический урод!..
 На следующий день ребенку провели всевозможные анализы, которые показали скорую смерть оного. Причем младенец с момента рождения ни разу не пискнул, и невропатолог после тщательного обследования заявил, что существо страдает еще и олигофренией. Достойный экспонат для музея!
 Анне Ильиничне сказали, что ребенок скончался при родах, и несчастная женщина в тот же день ушла. Доктор Чудов смотрел ей вослед, на согбенную спину, и чуть было сам не заплакал от жалости к этой сорокалетней женщине, у которой, вероятно, нет мужа. «И вообще никого нет», — домыслил Чудов…
 Но ребенок не умер, и доктора Чудова пригласили на кафедру Второго меда вместе с младенцем, дабы тот изучал, как человек может жить при таком низком гемоглобине, РОЭ, пораженной печени и при многих других отклонениях, не укладывающихся в человеческую физиологию.
 Доктор Чудов работал с «экспонатом» тридцать два года, так ничего и не выяснив. Впрочем, будучи хорошим специалистом, он написал диссертацию о врожденных аномалиях человека и стал кандидатом наук. А еще через десяток лет сумел представить на суд общественности докторскую. Защитился при одном черном шаре и мало-помалу стал преподавать, а отпрыск Михайлов стал чем-то вроде сына института. Единственным документом генетического урода стал студенческий билет, в котором записали: «Студент Михайлов А.А.». Почему «А.А.»? Потому что в детстве он научился всего одному осмысленному звуку «а-а» что обозначало его желание посетить уборную.
 Несколько поколений студентов практиковалось на нем, как в научном смысле, так и в интимном. Будущие психологини объясняли невероятные возможности практического материала глубокой заторможенностью мыслительных процессов, при которых высвобождается бесконтрольное либидо, и т.д., и т.п.
 В число практиканток вошла и Рыжая Зоська, впрочем, и с бесконтрольным либидо ничего не почувствовавшая…
 А в тридцать два года от роду студент Михайлов под покровом ночной метели покинул стены меда и начал самостоятельную жизнь…
 И опять Вера стала поджидать студента Михайлова на лавочке в сквере Большого театра.
 Ей было унизительно просиживать часами на холоде, но чувство, наполняющее душу до краев, неизменно побеждало девичью гордость.
 Он появился лишь через неделю и опять в сопровождении человека с восточным лицом.
 — Нет, нет и нет! — замахал руками Ахметзянов. — Трупом лягу, а на репетицию пойдете!
 — Здравствуй, — сказал он.
 — Здравствуй, — ответила Вера и втянула носом утренний холод.
 — Здрасьте, здрасьте! — торопил патологоанатом. — А теперь до свидания! Извините, девушка, репетиция у нас! Прогон!
 — Оставьте нас, — попросил студент Михайлов. — Иначе я не буду танцевать премьеру!
 Ахметзянов хватанул рыбой воздуха, хотел что-то ответить, но затем развернулся и пошел к театру в одиночестве. Он шел и думал — какого рожна мне надо в балете? Ведь я прекрасный прозектор! От Бога прозектор! Надоел мне этот гений!.. Надоел мне этот театр!.. Хочу в Бологое!..
 Но все это импресарио говорил в сердцах. На самом деле служитель смерти ощущал себя без трех минут великим Дягилевым и в последнее время даже не стеснялся делать указания режиссеру-постановщику с мировым именем… А Лидочка должна понять, что все гении взбалмошны, что им перечить не след! В самом деле, пусть молодой человек несколько расслабится перед премьерой!..
 Они направились к гостинице «Метрополь», в которой был снят номер.
 Сидя в кресле ампир, студент Михайлов долго ничего не говорил, смотрел в окно на проезжающие автомобили. Вера тоже молчала, чувствуя себя душой, подавленной чужой волей, бесполым организмом, собачонкой, в конце концов, ожидающей, пока ее погладят.
 — Тебя зовут Вера, — произнес он наконец.
 — Да, — подтвердила девушка.
 — Я все помню про тебя.
 — Хорошо.
 — Я не помню только зло.
 — Разве я причиняла тебе зло?
 — Поэтому я тебя и помню.
 — А что ты еще помнишь? — спросила девушка, ощутив какой-то почти мистический ужас.
 Студент Михайлов лег на кровать, подложив под белокурую голову руки с удивительной красоты пальцами.
 — Я помню Розу.
 — Кто это?
 — Мы с ней ехали в поезде… Она умерла…
 — Как это?
 — Наш поезд попал в катастрофу…
 — Она для тебя что-то значила?
 — Все, кого я помню, для меня что-то значат.
 Вера некоторое время больше ни о чем не спрашивала, оба молчали.
 А потом она собралась с силами.
 — Можно к тебе?
 Он ничего не ответил, но девушка вдруг ощутила такую жаркую, пахнущую корицей или чем-то еще волну, изошедшую от него; все ее тело обволокло словно паутиной, и Вера кошкой, ступая мягко, опустилась на краешек кровати, а потом змеей заскользила к его бледному лицу, к слегка алеющим губам… Лизнула языком нежно и вдруг укусила страстно.
 От неожиданности он открыл рот, впуская ее розовое жало, которое заметалось внутри, отыскивая белые зубы, небо со вкусом крови.
 Руки студента Михайлова ожили, длинные пальцы погрузились в девичьи волосы, и Вера, теперь слегка царапаюшая грудь студента, вдруг почувствовала всю чудовищную силу его мужественности. Джинсы сзади с легкостью треснули по шву, прорвалось шелковое белье, и он вошел в ее лоно с первобытной силой.
 Она застонала от перемешанной боли и страсти, потеряла ощущение времени и пространства, а затем взлетела в высокое небо с пылающим солнцем, и не ее бабочка была виновницей сего полета…
 А потом они просто пролежали весь вечер и всю ночь и лишь изредка говорили.
 — Ты еще помнишь? — спрашивала девушка.
 В ответ его рука находила девичьи пальцы и сжимала их легонько.
 — Вера, — шептал он.
 После этого она плакала, стараясь делать это тихо, почти бесшумно, но казалось, что он слышит, как бегут слезы по шелку ее щек, стекая к ключицам и образуя в ложбинке маленькое озерцо.
 Она знала, отчего плачет, и он знал о том, посему ничего не говорил, не старался ее успокоить словами, просто трогал губами мочку ее розового ушка и выдыхал весенним воздухом…
 А утром, как обычный мужик, он ушел на репетицию, не взяв ее с собой. Просто сказал, что оплатил номер до премьеры, и она может оставаться в нем столько, сколько захочет…
 Следующей ночью он не пришел.
 Они с вечера сидели с Ахметзяновым в крохотной комнатке гостиницы «Звездочка» и пили хороший жасминовый чай.
 — Мне Алик сказал, что она шлюха! — между прочим заметил патологоанатом. — Кстати, жасминовый чай лучше не мешать с сахаром.
 — Может быть, — согласился студент Михайлов, размешивая в стакане рафинад. — Мне нравится.
 Ахметзянов так и не понял, к чему относятся слова будушего Спартака, к девушке или к чаю, а потоку решил уточнить.
 — Вы гений, почти звезда Большого театра, а в будущем и мирового! Мне кажется, нужно быть избирательным в своих связях! Ну что это, в конце концов, звезда мирового балета и проститутка! Никуда не годится!
 Студент Михайлов выплеснул в мусорное ведро сладкий «жасмин».
 — Согласен с вами, лучше без сахара. — Господин А. заварил себе новую щепоть чая и смотрел, как чаинки, напитываясь кипятком, медленно оседают на дно стакана.
 — Может быть, это не мое дело, конечно! — Ахметзянов взял пальцами кусок сахара, помочил его в чае и захрустел громко, так что в люстре зазвенело эхом. — Но, извините, всякая там инфекция, клофелин… Все это может испортить нам премьеру…
 — Зачем вы съели землянику?
 — Что? — осекся патологоанатом.
 — Вы съели частицы душ невинно убиенных.
 — Чушь какую-то мелете!
 — Я понимаю, по простоте душевной, — улыбнулся господин А.
 — Чушь, еще раз говорю!
 — Вам виднее, — не стал дальше спорить студент.
 После этого небольшого диалога они наслаждались чаем молча, затем и спать легли, не пожелав друг другу спокойной ночи…
 Под утро Ахметзянов проснулся от необычного шума в гостинице и, не обнаружив студента Михайлова в кровати, заволновался…
 Надо отметить, что волнения прозектора были совсем не напрасны, его интуиция подсказывала, что произошло нечто из ряда вон выходящее. И он был абсолютно прав.
 В три часа ночи в окошко их номера еле слышно постучали. Точнее, поскреблись… Проснулся только студент Михайлов. Прежде чем открыть глаза, он уже знал, кто царапается и по чью душу.
 Он сел в постели, коротко взглянул в окно и, увидев сверкающие глазки, стал скоро одеваться.
 Вышел из номера почти бесшумно, без верхней одежды, лишь в брюках да извечном своем черном свитере под горло.
 По хрустящему снегу обошел гостиницу с тыла и встретился с ним.
 Он стоял с улыбающейся рожей, держа на плече рельс.
 — Пы-гы! — Незваный гость гортанным смехом поприветствовал господина А. и облизнул огромным языком щеки.
 — Зачем вы здесь? — спросил студент Михайлов, слыша, как раскачивается на холодном ветру бледный фонарь.
 — Инстинкт, — прошипел пришелец.
 — Зачем вам рельс?
 — Для надежности.
 — Что вы собираетесь делать?
 — Инстинкт подскажет.
 Арококо Арококович, а это был он, свалил с плеча рельс и установил его в вертикальном положении, после чего опять осклабился.
 — Ну что ж, — отреагировал студент Михайлов, закатывая рукава пуловера.
 — Инстинкт так инстинкт! Хотя мне кажется, я знаю, про что идет речь!
 — Конечно, — прохрипела рожа. — Вы все и всегда догадливы были!
 После сих слов Арококо Арококович ухватил рельс двумя руками и изготовил его наподобие дубины.
 — Может быть, поговорим? — предложил студент Михайлов, но тут же осекся. — Хотя о чем нам говорить!.. Начинайте!..
 — Бить тебя буду рельсом! — засверкал глазами горбоносый. — Убивать!..
 — Как-то нетрадиционно!
 — А как традиционно?
 — А вы не знаете?
 — Знаю, знаю, — тыкнул Арококо, показал свернутый в трубочку язык и чуть присел на коротких ногах. — Я тебе сердце вырву, потом расчленю и в разных частях света закопаю!
 — Ну-ну, не зарывайтесь! Это мы посмотрим, кто кого закапывать станет!
 В то же самое время в гостинице, только на третьем ее этаже, находился капитан Жыбин с хохлушкой несовершеннолетнего возраста, которая исполняла для гибэдэдэшника сексуальный субботник за то, что была поймана с подружкой в автомобиле, превысившем скорость. И без московской регистрации вдобавок девки были.
 Майор насладился второй шлюшкой прямо в автомобиле, по причине того, что являлся семьянином. Подданная Украины ему понравилась, и он записал ее телефон, установленный в городе Горловка. «Мол, мама завсегда разумеет, где я нахожусь!»…
 Так вот, опроставшись от своей мужественности, капитан Жыбин допил литровую бутыль водки «Долгорукий» и, полусонный, сквозь мозговую пьянь увидел дерущихся мужиков. Один из дерущихся показался гибэдэдэшнику знакомым, но сил на воспоминания не было, капитан оттолкнулся от подоконника и рухнул в кровать.
 Несовершеннолетняя хохлушка помочилась капитану в правый сапог, выскользнула из гостиницы и растворилась в доходных местах московских вокзалов…
 Часть драки наблюдал также депортированный из США чукча по имени Ягердышка, поселенный депутатом-алеутом в отель «Звездочка» за пятьдесят центов в сутки по безналичному расчету. Будучи от природы добрым членом человеческого сообщества, представитель национального меньшинства хотел было вмешаться в неравную драку, но был остановлен явившимися в гости братьями Кола и Бала…
 Арококо Арококович оказался фантастически ловок, и студент Михайлов еле успел среагировать на молниеносный удар рельсом, безусловно, снесший бы ему голову.
 — Молодец! — похвалил нападающий. — Попробуй сам теперь!
 — С удовольствием!
 Студент Михайлов закрутился в головокружительном фуэте и нанес несколько незаметных глазу ударов по корпусу визави, отчего тот выпучил глаза и исторг из себя нечистый воздух, пахнущий серой. Сей газ взорвался и огненным шаром опалил студенту лицо.
 Эта безобразная выходка и обеспечила скорую победу Арококо Арококовича.
 Сначала он сбил рельсом противника с ног, затем ударил металлом по коленям, перебив их, как собаке потом склонился над голубыми глазами и, прохрипев: «Прощай, недоделанный родственничек», — дважды плюнул в небесное. В темноте рожа не заметила, что побежденный успел закрыть глаза, и кислота зашипела на веках студента Михайлова напрасно.
 Арококо Арококович поднялся над телом молодого человека, простонал в пространство от величайшего удовольствия и вогнал в сердце господина А. стопятидесятикилограммовый рельс. Раздался ужасающий хруст, брызнула на снега алая кровь, в небесах протрещало зимним громом, полная луна очистилась от черных туч и осветила нежное лицо студента Михайлова…
 По всей округе выл и скулил собачий мир, как домашний, так и одичавший, а тем временем Арококо мчался к Кольцевой дороге, склонившись носом к самой земле. Пересекши магистраль, гад сиганул в лес и исчез в ночной чаще.
 Неизвестно, кто позвонил в милицию, но наряд прибыл скоро и ужаснулся, обнаружив все окрестные снега окровавленными, а на них лежащего мертвым человека, пробитого насквозь железнодорожным рельсом, ушедшим в мерзлую землю аж на метр.
 По такому поводу вызвали и ФСБ, которая устроила шмон в «Звездочке», выуживая всех постояльцев на свет Божий.
 От этого шума и проснулся с дурными предчувствиями будущий Дягилев.
 Патологоанатом решил было глотнуть холодного «жасмина» и поразмыслить над исчезновением будущей звезды, как вдруг дверь комнаты с грохотом слетела с петель, и двое людей в черных масках, с автоматами в руках впрыгнули в номер и ударами сапог в грудь свалили его на пол.
 — Лежать! — заорал один.
 — Морду в землю! — истошно прокричал второй.
 Ахметзянов знал, что в таких ситуациях шутить не стоит, и покорно уткнул физиономию в пол.
 Его тщательно обыскали и приказали тащить задницу в холл на первом этаже, где собрались немногочисленные обитатели полузвездочного отеля.
 Прозектор узнал капитана Жыбина, который стоял, пошатываясь, в одних ментовских портках, а из правого сапога его что-то сочилось. Сомнений, что Жыбин пьян, не было ни у кого.
 Также Ахметзянов различил маленького человечка с лицом, похожим на блин, с узкими глазками-щелочками и кривыми ножками в меховых унтах. Физиономия человечка отливала лиловым цветом.
 Остальной контингент был, вероятно, с окрестных рынков — заспанные кавказцы с помятыми рожами.
 Перед всей этой шатией-братией ходил крепкий мужик со здоровенной задницей, в котором патологоанатом безошибочно определил главного.
 — Слышь, старшой! — обратился он к омоновцу.
 — Молчать! — огрызнулся тот.
 — Так ведь сосед у меня пропал, товарищ мой!
 Здесь старшой проявил понимание.
 — Как выглядит?
 — Блондин с голубыми глазами… В черном свитере под горло… Спал, а потом исчез…
 Здесь подтянулся ментовский майор и, достав из кармана какую-то бумажку, поглядел в нее, а потом уставился на Ахметзянова. Почавкал губами, расстегнул кобуру и, вытащив «Макарова», завопил на всю ивановскую:
 — Ложись, сука!!! На пол!!!
 Патологоанатом повиновался, но не слишком быстро. Сначала встал на четвереньки, оглядываясь и ожидая, что кто-то из «масочников» остановит это безобразие. Но в следующий момент, услышав продолжение крика: «Он в федеральном розыске!!!» — быстро распластался по полу, разбросав руки и ноги по сторонам.
 За такую расторопность получил лишь по печени для острастки.
 Рядовой омоновец живо защелкнул наручники за его спиной и остался сидеть, уперев колено в спину прозектора, пока ментовское и эфэсбэшное начальство что-то выясняло между собой… Потом звонили по мобильному и будили через дежурного по городу какого-то генерала Бойко.
 Генерал ехал долго, обстановка несколько разрядилась, видимо, колено омоновца устало, и он отошел куда-то, скорее всего в нужник.
 Тем временем вяло определили в Жыбине мента. Сам он этого пока сказать не мог, а документы в обысканном номере расшифровали его как капитана ГИБДД. Вахтерша отеля тотчас во всеуслышанье заявила, что обмочившийся боров пер полночи несовершеннолетнюю хохлушку и вообще занимается регулярно поборами.
 — Какими поборами, бабушка? — поинтересовался ментовской майор, чувствуя, что каша заваривается наигустейшая, и может так статься, что это краеугольный момент в его жизни: на погоны, если правильно действовать, может сесть вторая большая звезда, а если облажаться, слетит и прежняя. — Так что вы говорите, бабушка?
 Но здесь бабуля словила взгляд старшего администратора, который телепатировал в старенькие мозги, чтобы заткнулась старая дура и не высовывалась, когда снаряды летают!
 Старушка тотчас изобразила сердечную боль и запросила валокордин.
 Майор подошел к еле стоящему на ногах Жыбину и, глядя, как из сапога подтекает на пол жидкость с запахом прокисшей мочи, произнес высокопарно:
 — Что ж ты, гад, погоны позоришь!..
 Здесь Жыбина вырвало…
 В этот же момент в холле гостиницы «Звездочка» появился бравый генерал в сопровождении адъютантов. Не задерживаясь, он прошел к распластанному на полу Ахметзянову, коротко спросил: «Этот?» — получил утвердительный ответ и скомандовал:
 — В машину!
 Ахметзянова отволокли в «воронок», взревел мотор, импресарио повезли через просыпающуюся Москву в СИЗО МВД.
 Генерал выслушал доклад майора насчет Жыбина, посмотрел на гибэдэдэшника и, сказав овэдэшнику: «Сами знаете, что в таких ситуациях делать!» — отправился на улицу к окровавленным снегам, где лежал пробитый насквозь железнодорожным рельсом студент Михайлов.
 Рядом стояли «скорая» и труповозка. Врачи, прежде такого отродясь не видавшие, с интересом разглядывали место преступления.
 — Мертвый? — поинтересовался генерал, узнав в поверженном красавце исчезнувшею из морга города Бологое покойника по фамилии Михайлов.
 А хорошо Боткин потрудился, подумал про себя генерал. Портретик составили прекрасный.
 — Мертвый? — переспросил.
 — Так ему же в сердце рельс вогнали! — с недоумением ответствовал врач «Скорой».
 — Наш, — подтвердил санитар труповозки.
 — Я спрашиваю вас, он умер?!! — повысил голос Бойко.
 Врач пожал плечами, склонился над студентом Михайловым и, потрогав шейную артерию, тотчас переменился в лице.
 — Стучит… — проговорил.
 Генерал выругался.
 — Значит, так, — скомандовал затем Иван Семенович, — повезете в Боткинскую! Умрет в пути, под суд пойдете!..
 Неожиданно сквозь милиционеров, врачей и омоновцев протиснулся маленький человечек и, поглядев, как из груди человека выдергивают рельс, заойкал, запричитал и заплакал вдобавок.
 — Вы его знали? — живо спросил генерал.
 — Нет, — утер слезы Ягердышка.
 — Тогда какого черта вы здесь?!!
 Ягердышку было подхватили под руки и хотели унести с места происшествия, как он вдруг воскликнул:
 — Я видел того, кто убивал его!..




 12.


 Он лишь один раз обернулся…
 Она была увлечена кормлением ребенка, и он пошел дальше — огромный белый медведь! И вовсе он не был ассирийским!..
 Он ни о чем не думал и ни о чем не сожалел, просто шел несколько дней, пока солнце не заставило его мощные лапы подломиться.
 Более медведь не сопротивлялся.
 Он выполнил свое предназначение, подсказывал инстинкт, и теперь зверь лежал, зарывшись носом в песок.
 Через несколько часов слетелись главные его враги — падальщики. Они вразнобой клокотали, словно обсуждали, кто первый отважится на нападение. Взмахнул крыльями самый старый, с окровавленной шеей, в общем-то и не голодный. Подлетел к огромному куску мяса и нагло клюнул в правую ляжку…
 Он боли не почувствовал, а глаза ничего не видели.
 Он был похож на бабочку-однодневку, которая еще утром радует глаз своим свежим мельтешением, а к вечеру валяется где-то блеклым ошметком…
 И тогда они набросились на него всей стаей…
 Рвали мясо, уже не страшась его сильных лап и мощных челюстей, отпихивая друг друга, щиплясь от жадности…
 Он все еще был жив, но сейчас, в последние минуты, ему казалось, что он только начинает существовать, что вот оно, материнское брюхо с самым главным во Вселенной — торчащим соском, вскармливающим все живое… И все в душе его было благостно, потому и умер он быстро и тихо. А Господь дал ему чудо не чувствовать смертельной боли…
 И куда исчезают души животных?..
 Ягердышка был удостоен чести ехать в генеральной машине под вой сирен.
 Впрочем, генерал во время поездки ни о чем не спрашивал, а потому чукча имел возможность думать.
 Точнее, он сначала вспомнил ночной приход братьев Кола и Бала, которые потребовали Spearmint, на что Ягердышка разгневался справедливо, приведя довод, что выдал братьям жвачки до второго летнего месяца.
 — Съели, — последовал короткий ответ.
 — Ваши проблемы, — развел руками чукча. — Не есть надо было, а жевать. Другой жвачки у меня нет.
 Его били по лицу с удовольствием, а потом случаем увидели драку на улице. Необычные перемены произошли с Кола и Бала, когда они в тусклом фонарном свете разглядели физиономию Арококо Арококовича.
 — Он! — прошептал с ужасом Кола.
 — Он! — подтвердил Бала.
 Ошеломленный Ягердышка сумел заметить, что после того, как косорылый вогнал блондину рельс в сердце, он вдруг посмотрел в окно его номера и лукаво подмигнул братьям.
 Здесь с духами произошло и вовсе непонятное.
 Кола и Бала поклонились Ягердышке в пояс и, сказав: «Не поминай лихом», — вдруг из плотного состояния перешли в текучее, а затем, словно сигаретный дым, просочились в приоткрытую форточку и уплыли к месту преступления.
 Далее косорылый пригнулся к земле носом, словно след брал, и помчался зверем куда-то. Его кряжистый бег сопровождали две бесплотные тени. Кола и Бала летели за Арококо Арококовичем, закрыв глаза и слегка высунув языки.
 Для лучшего воздухообмена, решил тогда чукча…
 А потом они приехали в следственный изолятор, и генерал, представившись Иваном Семеновичем, предложил узкоглазому свидетелю кофе или чай с бутербродами.
 Ягердышка согласился на чай и пил его, не вынимая из стакана кипятильника. Вода кипела, но свидетель, казалось, не обращал на то никакого внимания.
 — Не обожжетесь? — поинтересовался генерал.
 — Привык.
 — Откуда будете? Из мест каких прибыли?
 Под земляничную конфетку Ягердышка обрисовал генералу все свои жизненные перипетии. Рассказал об Укле — жене, о старике Бердане, который знавал еще Ивана Иваныча Беринга, такой он старый — Берддн. Признался в нелегальном переходе российской границы, поведал о жизни в Американских Штатах, о шамане Тромсе и его брате, аляскинском адвокате, и о медвежонке, который бродит сейчас по Крайнему Северу, и одиноко ему наверняка.
 Генерал выслушал весь рассказ гостя, подумал о том, что этот маленький чукча один из самых счастливых людей на свете, что у него есть Полярная звезда, на которую он когда-нибудь обязательно полетит и будет взирать с нее на грешную землю вечно.
 Умолчал Ягердышка лишь о братьях Кола и Бала, посчитав это дело семейным и интимным.
 — Расскажите теперь, пожалуйста, об убийце! — попросил генерал.
 — Неприятный мужчина, — признался Ягердышка. — Щеки облизывал…
 — Арококо Арококович, — сообразил генерал. — Римлянин. Адепт некого Палладия Роговского, который, в свою очередь, отошел и от православия, и от римского учения. Свою веру учинил.
 — Ах, как нехорошо! — посетовал Ягердышка.
 Иван Семенович Бойко еше долго глядел на чукчу Ягердышку, а потом сказал ему прямо:
 — Езжайте поскорее домой, к своей любимой жене, и рожайте детей!
 — У меня билет в театр, — развел руками чукча. — Депутат-алеут дал. Сказал, чтобы я продал его, а мне хочется спектакль поглядеть.
 — А в какой театр? — полюбопытствовал генерал.
 — А в самый большой. Там про Спартака танцевать будут!
 Гляди-ка, подумал генерал. Совпадение какое. И он, Бойко, тоже собирался с Машей на премьеру…
 Иван Семенович пожал на прощание Ягердышкину руку, ощутив, как маленькая ладошка утопает в его ладони по-детски, и вдруг почувствовал в себе все детство цивилизации, уразумев неожиданно, что все еще в начале своего пути и что мобильный телефон еще не Богова борода, да и не стоит пытаться ухватить ее…
 От этих мыслей и от знакомства с Ягердышкой, которого адъютант выводил из СИЗО, в глазах Бойко вдруг защипало, и генерал понял, что устал. Устал совсем, до отставки.
 Он нажал на кнопку селектора и приказал доставить чукчу на своей машине до гостиницы, затем велел привести задержанного Ахметзянова.
 Ахметзянова ввели через две минуты, и чай ему предложен не был.
 — Рассказывайте! — усталым голосом проговорил генерал.
 — Я не понимаю, что?
 — Почему из Бологого сбежали?
 — Вовсе не сбегал, — отказался патологоанатом. — Уехал по причине отупения в провинции.
 — Почему заявление не написали? Об уходе?
 — Грешен. Сейчас за это привлекают?
 — Нет, — покачал головой генерал. — За это — нет. А за опыты над мертвыми — привлекают. И срок приличный.
 — Какие опыты?
 Иван Семенович допрашивал по наитию и здесь почувствовал тепленькое местечко.
 — Корешочки в носу покойных обнаружили мои эксперты. От земляники садовой. Как прикажете осознать сие?
 — Он сказал, что это частицы душ невинно убиенных.
 Генерал вспомнил о восемнадцати ягодах, найденных в носах погибших подчиненных.
 — Так… Кто это сказал?
 — Михайлов, студент… Ныне солист Большого театра… В пятницу танцует Спартака… Должен был танцевать, — сокрушенно поправился Ахметзянов.
 Опять «Спартак», с неудовольствием подумал Бойко. Столько совпадений!..
 — А вы ведь патологоанатом?
 — Был.
 — А сейчас?
 — Сейчас я импресарио господина А.
 — Кто это?
 — Импресарио — это…
 — Господин А.
 — Это сценическое имя студента Михайлова.
 — И каким образом вы из патологоанатомов в импресарио? — удивился Иван Семенович.
 — У меня мать была солисткой Казанского театра оперы и балета. Можете справиться в дирекции Большого театра.
 — Понятно.
 — Он умер? — поинтересовался прозектор, и столько сдержанной тоски было в его глазах, что генерал Бойко подумал о том, что зря держит невинного человека в тюрьме, тем более у человека произошло крушение надежд. Из грязи в князи и обратно!.. И никакой премьеры в пятницу не будет!..
 — Пока жив, — ответил генерал и после ответа предложил патологоанатому чаю.
 — Что означает — пока?
 — В сердце студента Михайлова вогнали железнодорожный рельс, пригвоздив молодого человека к промерзшей земле, как бабочку к листу ватмана!
 — Ах!!! — Ахметзянов прижал ладони к лицу и посмотрел на генерала с ужасом человека, которому самому объявили о близком его конце. — Как же это, как?!!
 — На том… — Бойко не мог подобрать эпитета сразу. — На том звере куча трупов!
 Ахметзянов был бледен, насколько позволяла смуглая татарская кожа. Он уже знал, что его ждет: морг больницы города Бологое.
 — А давайте поедем в клинику? — предложил Иван Семенович.
 — Да-да, конечно, — воодушевился импресарио. — Может быть, застанем его еще живым!..
 Уже совсем рассвело, когда генеральская машина въехала во двор Боткинской больницы. Ее занесло возле приемного покоя, но водитель справился и уже ппавно подкатил к хирургическому.
 Мужчины поднялись на третий этаж, где располагапись операционные и реанимационные блоки.
 — Куда?!! — грозно надвинулся на пришлых молоденький врач с белобрысой челкой, но, уткнувшись физиономией в удостоверение с гербами, ретировался к стене.
 — Пациент, которого привезли два часа назад с проникающим ранением сердца, жив?
 — Вроде жив, — неуверенно отозвался врач.
 — Где он?
 — Его Боткин оперирует.
 — Как идти?
 — Халаты наденьте! — попросил молоденький врач, потрогав челочку.
 Накинув на плечи зеленые хирургические халаты и натянув на ноги такого же цвета бахилы, господа Бойко и Ахметзянов проследовали в операционную номер пять, где на хромированном столе возлежало тело студента с раскрытой грудной клеткой!
 — У него сердце справа! — весело сообщил хирург Никифор Боткин, заметив вошедших. — Редчайший случай. Я его влево перенес! Впервые в мире, заметьте!..
 Вокруг стола стояли зрителями еще несколько человек и с неподдельным восхищением глядели на руки хирурга, которые работали словно на убыстренной кинопленке. Что-то сшивали, резали, перемыкали, зажимали… В общем, руки жили отдельно от Никифора, и зрители шептали в уши друг другу: «Гениален, конгениален!»
 — Посмотрите на его легкие! — хохотал через марлевую повязку Боткин. — Ну разве это человеческие легкие? Посмотрите, какие огромные! Лошадиные, я бы сказал, или медвежьи, в конце концов!
 Бойко вспомнил, как маленький чукча рассказывал ему о медвежонке по имени Аляска.
 — А сердце-то бьется! — возвестил хирург. — И бьется слева!
 — Ты, Никифор, — гений! — воскликнул Ахметзянов.
 Боткин обернулся и встретился глазами с патологоанатомом.
 — И ты здесь, беглый!
 Прозектор кивнул, утирая слезы.
 — На сей раз он тебе не достанется! — сообщил промакивая кровь, Никифор.
 — Будет жить? — поинтересовался генерал.
 — А как же!
 — Во, бля, дает! — не выдержал Бойко. — После такого ранения!..
 Тут он случайно опустил голову и увидел эрекцию выпирающую из-под халата Боткина. И здесь понял, как она, сексуальная энергия, перекачивается в творческую…
 «А я кто? — задался вопросом Бойко. — Вокруг гении, а я-то кто?.. Что в жизни сделал? Чем удивил? Понял ли суть вещей? Пришел ли к Богу?..» На все вопросы, заданные себе самому, генерал мужественно ответил — нет!
 Еще шесть часов длилась операция, а Боткин, казалось, не уставал ни капельки, временами восторгаясь:
 — А заживает на нем как на собаке! Практически чудо какое-то!..
 А потом студента Михайлова перевезли в палату реанимации, где он через три часа открыл глаза, и Ахметзянов, солдат, афганец, заплакал навстречу голубому сиянию.
 — Голубчик вы мой! — восклицал он. — Спартачок!..
 А генерал куда-то исчез, вероятно, по служебным надобностям…
 Вера ждала его двое суток, а потом решилась и пошла в театр. На вопросительный взгляд Степаныча ответила:
 — Я — жена его!
 Степаныч трагически опустил голову:
 — Почти вдова, — и добавил: — Вдова господина А. Красиво!..
 Она чуть с ума не сошла. Побледнела, кровь отхлыла от кожи, ноги подкосились.
 Степаныч комментировал:
 — А прибили нашу звезду-шмизду! Говорят, фонарным столбом по голове два часа дубасили! Растением стал. Сердце бьется пока, а голова в лепешку!
 Медленно, по стеночке, Вера сползала к полу. Она даже увидела таракана, бегущего к мусорному ведру. Таракан был столь велик и реален, что стал для девушки главным объектом, на котором пыталось сосредоточиться ее сознание.
 — Ты что, старый, мелешь! — услышала Вера громкий голос Алика. — Ты что, дубина стоеросовая, девчонку пугаешь!!!
 — Так я что, — припугнулся вахтер. — Я, что народ говорит, передаю. Я — передатчик!
 — А если ты передатчик, — посоветовал Алик, — попросись в армию вместо рации!
 — Что это вы, Альберт Карлович, — обиделся Степаныч. — Если «народный», то над обычным человеком можно обзываться?
 — Замолчи, уволю! — уже добродушно сказал Алик, придерживая Веру под локотки.
 Степаныч, просидевший на сем месте несколько десятков лет, вдруг, представив себя не у дел, необычайно огорчился, но потом успокоился быстро, придумав, что напишет на пенсии книгу под названием «Вахтер», где Альберта Карловича выведет безголосым педерастом, который в зимнее время носит не шаляпинское пальто, а женское манто, трепанное молью. Особенно Степанычу понравилось, что манто моль сожрала! Ха-ха!..
 Здесь на вахте появилась Лидочка.
 — И что ты, Ванечка, такой злобный! — вспомнила «вечная» имя вахтера. — А помнишь, кто тебя на это место в сорок седьмом пристроил? Когда тебе жрать нечего было?
 — Помню, — сконфузился Ванечка.
 — Видела бы тебя твоя тетка Виолетта сейчас! — наигранно рассерженно произнесла Лидочка.
 Степаныч действительно сконфузился, хотя тетки Виолетты почти не помнил, так как та умерла в пятьдесят первом. С тех пор минуло пятьдесят лет…
 — Ну что, деточка, — обратилась Лидочка к обессиленной Вере, у которой лицо было цвета гашеной извести. — Поедешь с нами в больницу?
 — Да! — затрепыхалась девушка. — Конечно…
 — Тогда что же мы стоим?..
 Прибывши в гостиницу «Звездочка», Ягердышка тотчас стал собираться в дорогу. Сложил нехитрые вещички в наспинный мешок и тронулся в путь.
 Сначала он спросил милых прохожих, как пройти к Большому театру. На него посмотрели странно, но ответили, что надо идти на юго-запад, потом повернуть налево, потом направо, пройти через лес, держась правой руки, опять направо, перейти через реку, хотя лед уже тонкий, а там в Бирюлево и театр Большой…
 Ягердышка умилился от обилия в мире добрых людей, поклонился в знак признательности и пошел в Большой театр.
 Шел чукча часов шесть. И лес нашел, и реку, которую поначалу форсировал успешно, а потом ледок предательски подломился, и Ягердышка оказался в холодной воде.
 Ему было к тому не привыкать, потому, поплавав несколько, выбрался на более прочную поверхность и добежал до противоположного берега, где его приняли доблестные милиционеры.
 Поначалу сержанты решили отвезти задержанного в участок, но с косоглазого текло, и милиционеры сжалились над столь невзрачной персоной, объяснили неразумному чукче, что обманули его, что Большой театр совсем в другой стороне, рассказали напоследок свежий анекдот о том, что чукча не читатель, а писатель, и отпустили с миром.
 И Ягердышка, дабы не замерзнуть, побежал.
 Его бег продолжался три часа, пока он не достиг стен Кремля, откуда привиделся маленькому человеку этот театр Большой, оказавшийся Историческим музеем про Ленина.
 От долгого бега одежда на Ягердышке высохла, и от тела валил пар.
 Что самое интересное, человеки, живущие в пустынях и на Севере, так омерзительно не пахнут, как обитатели городов. Сколько бы они ни работали или ни бегали, как в данном случае Ягердышка, пот их остается чистым, как ключевая вода, как природная среда, в которой они проживают… Горожанам же стоит лишь помокреть под мышками, как все вокруг смердеть начинает. А на дезодоранты денег у них нет!..
 Ягердышке тыкнули пальцем на Большой, и он подошел к театру. Так муравей подползает к ноге слона. Сложно описать чувства муравья, но Ягердышкина воля была подавлена величием строения. Чукча застыл как вкопанный, разглядывая мощь колонн и колесницу на крыше, которая готова была вот-вот сорваться и унестись в поднебесье.
 «Вот бы мне сесть в карету и на Полярную звезду!» — подумал гость столицы.
 — Объект режимный! Стоять нельзя! Опять милиционер.
 — А я не стою, я с ноги на ногу переминаюсь, чтобы не замерзнуть!
 — Иди-иди, карлик! — пригрозила голосом власть.
 — Я не карлик, — обиделся Ягердышка. — Я — чукча!
 — Издеваешься?
 Старшина очень хотел по-хорошему, но не получалось. Коротышка вел себя вызывающе! Надо было задерживать, и власть приготовилась к сему действию, как вдруг подумала: «А вдруг японец?.. За японца гениталии оторвут! Японцы в семерку большую входят!.. Хотя этот по-русски шпарит, как свой, но косой, как японец. Может, провокация?»
 — У меня дядя — карлик, — перешел на дипломатический язык старшина. — Что же, позвольте спросить, в этом обидного?
 Ягердышка первый раз в своей жизни видел дурака и засочувствовал ему всеми фибрами души.
 — Мне надо билет продать, — чукча вытащил из кожаного мешочка билет и показал старшине. — В театр.
 Японец фарцовщиком быть не может! Старшина был в этом уверен, как в том, что рая и ада не существует. Он хотел все-таки произвести задержание спекулянта, как вдруг рядом остановился гражданин странной наружности.
 — Билетами торгуете? — просипел гражданин и облизал длинным языком шеки.
 — Проходите, товарищ! — скомандовал старшина.
 — Я — господин, — проскрипел субъект, в котором Ягердышка тотчас признал убийцу соседа по гостинице. — Я — твой господин! — еще раз повторил гражданин и вдруг, взявшись мохнатыми пальцами за мочку уха милиционера, дернул за нее и оторвал ухо целиком.
 — Позвольте! — повысил голос старшина, затекая кровью. — Я при исполнении! — Но, почувствовав обилие крови, исходящее из дыры, где еще мгновение назад был его собственный улавливатель звуков, старшина поплыл сознанием и плюхнулся задом в сугроб.
 Арококо Арококович нежно выхватил билет из Ягердышкиных пальчиков и в мгновение ока исчез, оставив после себя вонючее облако.
 Тем не менее, сидя в весеннем сугробе, старшина удержал сознание, вытащил свисточек из шинели и засвистел в него негромко, булькая кровью. Во время призывного свиста милиционер подумал о какой-нибудь простенькой медали за страдание на посту, пусть хотя бы на восемьсотпятидесятитрехлетие Москвы…
 Ягердышку уже успели побить коллеги безухого, прежде чем старшина сообщил, что изувечил его не японец, а страшный урод, который уже исчез.
 — Но во всем виноват этот! — раненый указал на Ягердышку. — Спекулировал билетами!
 «Японца» препроводили в отделение и заперли в «обезьянник», где чукча просидел несколько часов, испытывая чувство голода. Еще Ягердышка думал о том, что все в жизни непонятно, проистекает не по простым законам, а по неведомым ему понятиям…
 Он вспомнил Бога, перекрестился, вспомнил белые снега своей Родины — загрустил. Загрустив, заплакал…
 — Чего скулишь, япона мать? — поинтересовался дежурный.
 — Я генерала вашего знаю. У меня сообщение есть к нему!
 — Какого генерала?.. — зевнула милиция.
 — Бойко! Я — свидетель по делу об убийстве звезды Большого театра господина А.
 Милиция шелкнула челюстью и заговорила в телефон с волнением.
 Через полчаса знакомый генерал прибыл в отделение, где объяснил местному начальнику в трех словах, что дело надо делать, а не пугать простых граждан.
 — А у нас пострадавшие есть! — казалось, похвалился начальник отделения.
 — Постовому ухо оторвали, — подтвердил Ягердышка. — Меня тоже били, но милиционеры.
 — Ну что, — предложил генерал, — от пяти до восьми лет или прощения просить будем?
 — Конечно, прощения! Коньячку?
 — Постройте отделение! — скомандовал Бойко.
 В отделении набралось двое, не считая дежурного командира. Младший лейтенант и рядовой. Милиция построилась и держала равнение на генерала.
 — Что ж вы, недоношенные люди, знатного оленевода избили?
 Лейтенант и рядовой зааплодировали. Знатных оленеводов в их отделение еще не доставляли.
 — Принимаете извинения? — поинтересовался Иван Семенович у Ягердышки.
 — Принимаю, — закивала головой добрая душа.
 — Поехали…
 Генерал и Ягердышка уселись в автомобиль, а вслед неслось долгое: «А коньячку-у-у-у?!.»
 В дороге чукча рассказал генералу о происшествии в красках.
 — Значит, в театр наш косорылый попасть хочет! — размышлял вслух Бойко.
 — Значит, знает, что жив наш господин А… Но в пятницу не танцевать балеруну Спартака!.. А может, и никогда уже не крутить фуэте!.. Это тоже наш Арококо Арококович знает!..
 — Хорошо, что выжил! — поддержал Ягердыщка разговор.
 Вследствие этого высказывания генерал перешел на размышления про себя. Что же этому хорьку надо? Зачем он преследует студента? Зачем рельсы разобрал?..
 Вразумительных ответов на эти вопросы не существовало. Вернее, где-то они имелись, но в каком-то другом измерении, пока генералу неподвластном.
 — А хотите, я вас с Машенькой познакомлю? — предложил Иван Семенович, подумав о супруге как об измерении известном, но до сих пор иногда загадочном. — С женой своей?
 — Мне на Север надо.
 — Переночуете у нас и поедете на свой Север. Машенька будет рада вам. Сейчас как раз к ужину поспеем!
 Ягердышка подумал о том, что генерал хороший человек, и согласился.
 Машенька была действительно рада. Она смотрела на маленького человечка с узкими глазами и улыбалась. А потом поставила на стол блюдо с пельменями, кислую капусту, огурцы, помидоры соленые, рыбку разную, и беленькую, и красную, икорку из этой рыбки, две бутылочки — с водочкой «Елецкой» и коньячком французским.
 — Ешьте, пожалуйста! — пригласила за стол хозяйка.
 Генерал к тому времени переоделся в штатское, домашнее, и перестал быть похож на генерала.
 Иван Семенович разлил по рюмкам и предложил: «За знакомство!»
 Машенька и муж ее выпили водочки и закусили пельмешками. Ягердышка лишь пригубил, ухватив вилкой на закуску капусты. Захрустел с удовольствием.
 — Не пьете?
 — Не-а, — вспомнил чукча попойку у хозяина зоопарка.
 — Тогда пельмени! — предложила Машенька.
 — Однако, Пост Великий сейчас! Нельзя мясо кушать!
 — Так вы же в гостях! — удивилась хозяйка.
 Логики Ягердышка не понял, а потому смотрел на женшину, ожидая продолжения.
 — В гости тоже нельзя в Пост ходить, — разъяснила супруга генерала. — А коли уж пришли, не ханжествуйте, а ешьте все, что душе угодно!
 Аппетит у чукчи пропал. Его поразила столь простая мысль, высказанная женщиной так же просто.
 А она почему-то засмеялась.
 Представьте себе блин с глазками, носиком как у Майкла Джексона и ротиком-дырочкой!.. Все это еще собрано в недоумение!.. Генерал заулыбался.
 — А еще, — добавила женщина, — вы в пути! А в пути едят то, что есть!
 Про то Ягердышка знал, а потому наколол на вилку аж два пельменя и отправил оба в рот.
 — Вкусно, — одобрил. — Домой я еду, на Север!
 — Вот и ешьте!
 — Я вас завтра самолично в аэропорт отправлю! — пообещал генерал.
 — Спасибо.
 — А вам лет сколько? — поинтересовалась Машенька, разливая чай.
 — Девятнадцать лет, — ответил Ягердышка.
 Женщина вновь засмеялась, громче прежнего. И генерал в пижаме захохотал. Сейчас Ягердышка не понимал, отчего смеются. Но не было в этом смехе обидного, а потому северный парень тоже заулыбался, показывая мелкие белые зубки.
 — Ты, поди, сынок, устал? — отсмеялся генерал.
 Ягердышка из гордости не ответил.
 — Я постелю, — Машенька ушла из кухни.
 Тогда Иван Семенович вдруг стал серьезным и спросил гостя:
 — Как думаешь, сынок, кто это был?
 — Не знаю, — ответил Ягердышка. — Но шибко злой! Самый злой из злых!
 Больше генерал ничего не спрашивал, а думал о чем-то напряженно.
 — Постель готова! — крикнула Машенька из глубин генеральского жилья.
 Бойко проводил гостя в спальню и, идя в свою, подумал о том, что этот чукчонок во внуки годится ему!.. Почему подумал, сам не знал. Имелся свой внук… А еще почему-то перед сном подумал о землянике, произрастающей в носах человеческих. Или это было уже во сне?..
 В семь часов утра раздался телефонный звонок.
 — Генерала Бойко, пожалуйста!
 Сонная Машенька, толкнув мужа, приложила трубку к его уху.
 — Бойко слушает!
 — К девяти утра вас ожидает министр!
 — Буду, — ответил генерал.
 — Не удастся тебя, сынок, проводить! — развел руками Иван Семенович за завтраком. — Машенька проводит!..
 — Неприятности? — спросил чукча, отложив кусочки жира, выковырянные из любительской колбасы.
 — Кто ж его знает!..
 Генерал отправился на прием к министру, а Машенька повезла Ягердышку в аэропорт.
 — Жаль, на балет не схожу! — посетовал чукча перед зоной посадки.
 — А ты приезжай к нам в гости летом, и на балет сходим, и в оперу!
 — Господи! — вскричал Ягердышка, вспомнив важное. — Забыл! Забыл!!!
 — Что?
 — Spearmint купить забыл! Для Бердана! — И, стащив унту, стал рвать стельку, из-под которой разлетелись в разные стороны мелкие доллары, а вылетающие граждане заботливо собрали их и, сложив их в свои карманы, растворились во всеобщем хаосе.
 Северный парень силился не заплакать, но горе было столь велико, что из одной щелочки все-таки выкатилась огромная слеза и упала женщине прямо в ладонь. Слеза была столь горяча, что Машенька ахнула, бросилась к Ягердышке и расцеловала его лицо-блин за чистоту душевную, за простоту первозданную.
 — Сколько жвачки нужно тебе? — прокричала Машенька сквозь объявление о том, что посадка на самолет Москва — Анадырь заканчивается.
 — Пятьдесят пачек!
 Она купила в киоске все, что было у тех в запасе, сунула полиэтиленовый пакет ему в руку, еще раз расцеловала и толкнула к металлоискателю.
 Уже взлетая, Ягердышка вдруг увидел охотничьим глазом «самого шибко злого» и закричал, чтобы самолет остановили.
 С ним заговорили и по-русски, и по-чукотски, и по-эскимосски. В самолете все были северяне.
 — Не бойса! — говорили. — Не упадошь!
 — Он убьет ее! Убьет!..
 Но самолет уже пересек зону облачности и летел к солнцу, но навстречу ночи.
 «А может быть, мне показалось? — думал Ягердышка. — Уж очень высоко было!»
 Чукча залез в пакет и обнаружил между пачками со жвачкой новенькие доллары. Их было пять купюр по сто долларов каждая.
 «Я больше не буду плакать! — сказал про себя твердо Ягердышка. — Я — мужчина!..»
 Через три часа, когда в самолете наступили сумерки, северный парень увидел в небе звезду, сияющую столь ярко, что он глаза зажмурил.
 — Что это? — спросил Ягердышка у стюардессы.
 — Это? — девушка снисходительно улыбнулась. — А это Полярная звезда!
 Он больше ни о чем не спрашивал, испытывая огромное счастье. Он пролетал мимо своего Рая, в который стремился когда-нибудь попасть. И, наверное, этот парень рано или поздно попадет на свою звезду!..
 Ягердышка заснул, и приснилась ему жена Укля. Во сне он заскулил, словно щенок, и вытянулся в своем кресле в полный рост…
 — Министр вас ждет! — отдал честь адъютант и открыл двери перед генералом.
 Генерал-полковник сидел в своем кресле в штатском, низко опустив голову над орехового дерева столом, и что-то черкал «паркером» по бумажке. Иван Семенович, войдя, вздрогнул. На миг ему представился вместо министра Арококо Арококович! Такие же уши и черные завитки над ними… Но министр был лысоват, а вышеуказанный имел череп мохнатый.
 Прошло десять минут…
 Министр продолжал черкать по бумажке. Все это время Иван Семенович стоял почти по стойке «смирно», предчувствуя недоброе.
 — Где? — раздался шепот.
 Вывалился из пальцев «паркер», и черные глаза дуплетом выстрелили в физиономию стоящего солдатом Бойко.
 — Где?
 — Что «где»? — не понял Иван Семенович.
 — Колеса палладиевые где? — прошипел министр, и опять генерал вздрогнул, припомнив беглого изувера.
 — Не могу знать, товарищ министр! Колеса в вашем ведении уже три месяца!
 — Сука, — тихо произнес генерал-полковник.
 — Не понял?
 Здесь главный эмвэдэшник взял себя в руки, поднялся из-за стола, прошел в левую часть кабинета и принялся разглядывать картину Айвазовского в богатой золотом раме.
 — Дело в том, что исчезло достояние государства! — встревоженно пояснил министр. — Пропало ценного металла на сумму в семьдесят миллионов долларов! Ракеты не полетят в космос, не построятся новые телескопы…
 «И фирма „Дюпон“ не выпустит запонки», — добавил Бойко про себя.
 — Зачем вы встречались с Оскаром? — неожиданно спросил министр.
 — С каким Оскаром? — сделал удивленные глаза генерал.
 Кровь поднималась от кадыка министра к бесцветным губам.
 — Где колеса?
 — Вы меня допрашиваете? Если так, извольте сделать это на законных основаниях.
 Иван Семенович развернулся, скрипнув каблуками, брался уже выйти вон, как услышал приказ:
 — Кругом, генерал Бойко!
 Иван Семенович развернулся на сто восемьдесят градусов.
 — Ты же не дегенерат, Бойко! — Министр поковырял ногтем мизинца неудачный мазок Айвазовского. — Ты же понимаешь все!
 — Надеюсь, товарищ министр.
 После того как хозяин кабинета отковырнул кусочек краски, душа его немного успокоилась, и он сел на антикварный павловский диванчик.
 — Что по делу?
 — Ахметзянова нашли, но отпустили, как не имеющего к делу отношения!
 — Хм…
 — На студента Михайлова, оказавшегося живым и ушедшим из морга города Бологое собственными ногами, здесь, в Москве, совершено покушение неким Арококо Арококовичем! Студент выжил благодаря гению хирурга Боткина!..
 — Без лирики!
 — Слушаюсь!.. Преступнику удалось скрыться!
 — Какое касательство все вышесказанное имеет к драгоценному металлу?
 — Чутье.
 — Чутье у собаки!
 — И у Премьера!
 — Чего-о?! — зарычал генерал-полковник.
 — Премьер-министр видел преступника в Завидово и сделал правильное заключение, что человек с рельсом имеет отношение к катастрофе в Бологом. А значит, и к колесам!
 Министр подумал несколько.
 — Надо поймать этого, как его, Ко-ко!..
 — Арококо, — уточнил Бойко.
 — Побыстрее! Поймаешь, — министр осклабился, — Героем России сделаю!
 Здесь раздался селекторный звонок. Министр вернулся к столу. Оказавшись спиной к Ивану Семеновичу, нажал кнопку и раздраженно выдавил:
 — Сказал же, не соединять!!!
 После этого он с минуту слушал и задал три вопроса: «Когда, где, кем?» Затем осторожно повесил трубку, так, чтобы звука не было единого… Пять минут стоял, уперевшись руками в ореховый антиквариат.
 — Жену твою, солдат, убили… — сказал, не оборачиваясь. — Час назад… В аэропорту…
 В реанимационный блок, в палату, где возвращался к жизни студент Михайлов, знаменитостей Большого театра с трудом, но все же пустили.
 Особенно возбужден был Альберт Карлович. В своем длиннополом шаляпинском пальто он метался шекспировской «Бурей» по приемному покою и отнюдь не тенором, а басом кричал, что брат его сейчас гибнет в недрах сей гадкой больнички, а его, ЕГО — народного любимца России, не пущают проститься с родной душой, как будто в махровые царские времена гоняют еврейчиков!..
 Лидочка смотрела на выступление Алика с неподдельном интересом. Уже в лифте Великая высказала свое мнение:
 — Тебе, Алинька, в театр драматический нужно было подаваться! Огромного бы таланта артистище вышел! А так что это — теноришко, хоть и народный!..
 Конечно, обладатель шаляпинской одежки обиделся и в лифте сопел.
 Ни тот, ни другая на Веру внимания не обращали вовсе.
 Между тем душа Веры находилась между небом и землей, как и кабина лифта. Сердечко девушки отчаянно стучало, словно пыталось вырваться из грудной клетки и вылететь на просторы бессмертия!
 Ее заметили.
 — Не трясись! — схватила старуха за руку.
 — Я не трясусь!
 Пальцы Лидочки были сухи и безжизненны.
 — Выживет твой мальчик, сердцем чую…
 — Сама чую! — вдруг грубо ответила Вера.
 Старуха поглядела на девицу с интересом, но руки ее не отпустила. А девушке показалось, что сожми она сейчас пальцы Великой покрепче, все трухой ссыплется…
 Лифт остановился, и они вышли.
 — Где наш? — обернулась Лидочка навстречу рыжему человеку в хирургических одеждах.
 — Вы кто? — поинтересовался хирург.
 Лидочка назвала свою громкую на весь мир фамилию.
 — А я — Боткин!
 — Я, дружок, — пояснила старуха, — я настоящая, а ты фальшивый!..
 На этих словах Никифор побледнел смертельно, попятился, захватал ртом воздух, пошатнулся, а затем и вовсе рухнул на линолеумный пол.
 — Что это с ним? — бесстрастно поинтересовалась Лидочка.
 — Сознание потерял, — объяснила появившаяся медсестра Катерина.
 Она поднесла к носу Киши ватку с нашатырем и, пока тот кашлял и морщился, сообщила пришлым:
 — Он — самый что ни на есть настоящий! Он — праправнук Боткина! И гений чистой воды! Почище предка будет!.. Это он спас вашего балеруна!..
 Старухе вовсе не стало стыдно.
 — Скажите, какой нежный! Я за свою жизнь лишь раз чуть в обморок не упала, узнав, что Алик гомосексуалист! Но не упала же!
 — Лидочка!!! — схватился за голову тенор.
 — А что такое?
 За их спинами вновь раскрылись двери лифта, и появился Ахметзянов с бутербродами.
 — А вот и наш импресарио! — поприветствовала Великая патологоанатома. — Сынок Алика, внебрачный!..
 — Ах-х-х!!! — взрыднул Карлович. — Ах-х-х!…
 — Конечно, прежде, чем он стал нетрадиционалом!..
 Здесь Вера почувствовала, как ожила рука Лидочки, став внезапно молодой. Девушка засмеялась, да так искренне, что заставила посмотреть на себя изумленно.
 — А чему так рады работники полового стана? — пришел в себя народный певец.
 Вера осеклась, а тем временем пришел в себя хирург Никифор Боткин. Пока он поднимался с пола, Ахметзянов пожал всем присутствующим руки и, казалось, информацию о своем внебрачном происхождении воспринял ровным счетом никак. Зато руки у всех после пожатий стали пахнуть рыбой, с которой были бутерброды.
 — Ну, что ж! — объединила всех Лидочка. — Пойдемте навестим нашу звезду.
 — Конечно же! — поддержал Алик.
 — Запрещаю! — воскликнул Никифор, и его рыжие волосы встали дыбом.
 — Будет тебе, радость моя, командовать! — отмахнулась Лидочка.
 — Действительно, — поддакнул певец.
 — Меня-то ты, Никифор, пустишь! — был уверен Ахметзянов.
 И тут вступила в события Катерина:
 — Какая он тебе радость, старая! Сказали — нельзя, значит, тащи свою сушеную задницу обратно в лифт и тряси сухофруктами в своем монастыре! А ты, жиртрест, своим дворницким пальто только микробов пугаешь!..
 От слова «жиртрест» Альберт Карлович, казалось, скончается на месте. Покраснел тухлым помидором и замер, ожидая немедленного инсульта. Но пронесло. Вера стояла с открытым ртом, а Ахметзянов радостно улыбался. Лишь одна Лидочка и в этот раз сохранила невозмутимое спокойствие.
 — Тебя, деточка, что, мало пользуют мужчины? Ты чего здесь энергетику портишь своим ротиком зловонным!
 — Вагина ненасытная… — неожиданно произнес хирург Боткин, после чего Катерина тоненько завопила и побежала по длинному коридору, стукаясь о стены.
 — Господин Боткин! — обратилась к НикифорУ Лидочка, выпрямив спину до такой степени, что, казалось, старые позвонки вот-вот вылетят. — Милостивый государь, можем ли мы небольшой группой навестить нашего дорогого коллегу? Обещаем примерное поведение. При малейшем вашем сигнале ретируемся из палаты.
 В обшем, Никифор так и представлял обхождение с ним — гением волею Божьей, — а потому смилостивился и, кивнув головой, проводил посетителей к палате со студентом Михайловым.
 Звезды нашли Спартака «ничего-ничего»!
 — Бледненький, конечно, — констатировала Лидочка. — Но молодцом!
 Запахло рыбой, и все обернулись на Ахметзянова, который набил полный рот расплющенной кетой и белым хлебом.
 — Не ел сутки, — оправдался импресарио, выронив из-за щеки кусок пищи, который незаметно, ножкой-ножкой, пхнул под кровать только сейчас проснувшегося студента Михайлова.
 — Какой сегодня день? — спросил господин А.
 — Среда, — ответили хором.
 — Премьера в пятницу?
 Все, кроме Веры, вежливо засмеялись.
 — Отдыхай, голубок! — разрешила Лидочка. — Премьеру перенесем!
 — Что-то случилось? — заволновался студент.
 Господа переглянулись.
 — Если вы из-за меня, то к пятнице я буду готов!
 — Браво! — воскликнул Алик, и все зааплодировали.
 — На этом закончим на сегодня! — скомандовал доктор Боткин.
 Звезды Большого и импресарио Ахметзянов дружно сказали «До свидания!» и развернулись к выходу.
 — Может она остаться? — Голубое небо смотрело на Никифора.
 — Конечно-конечно!.. — чуть ли не заикаясь, проговорил Никифор и взъерошил солнце своих волос.
 — Я буду здесь, неподалеку! — возвестил Ахметзянов и закрыл за всеми дверь.
 Вера стояла, прислонившись к стене. Бледная, со сжатыми губами.
 — Подойди, — попросил он.
 Она села на край кровати. Он улыбнулся.
 — У меня сердце слева, — сказал.
 Она тоже улыбнулась со слезами на глазах.
 — Не веришь? Иди сюда!
 Она знала, что ему пробили грудь рельсом, а потому боялась даже постель тряхнуть ненароком.
 Он освободил из-под одеяла руки, и она опять задохнулась от красоты его пальцев…
 Он взял ее лицо прохладными ладонями и уложил себе на грудь, на ее левую сторону, на бинты.
 — Слышишь?
 И она услышала. Сердце четко билось слева.
 А потом стучащее сердце начало двигаться. Сначала оно достигло середины грудной клетки, потом вдруг опустилось к диафрагме, затем вновь поднялось и медленно заскользило вправо, пока не утвердилось в своей привычной правоте и не принялось отбивать мерные тридцать ударов в минуту.
 — Сними джинсы! — приказал он.
 Она подчинилась безропотно. Ошеломленная происходящим, стянула за джинсами и трусы, обнажив великолепную бабочку, и села, крепко сдвинув колени.
 — Носки сними.
 Сняла.
 — Ложись рядом.
 Места было мало, но ей бы и сантиметра хватило.
 Он положил руку на ее бабочку, на полминуты оба словно задремали, а потом он вдруг собрал пальцы в кулак.
 — Смотри!
 Вера распахнула глаза и увидела, как он вознес сжатую ладонь, а потом раскрыл пальцы, выпуская на волю бабочку невиданной красоты. Огромная, красная, как флаг, она медленно взмахивала крыльями, источая какой-то незнакомый аромат, а потом вылетела в форточку, став первой бабочкой этой весны.
 Вера была потрясена, особенно когда увидела, что кожа ее живота абсолютно чиста. Знать, кольщик-то — гений был! Наколол живую бабочку!
 Он улыбнулся.
 — А теперь дай мне свою раненую ногу.
 И на этот раз она подчинилась, развернувшись в кровати…
 На ступне белел шрам. Он приник к нему губами, тело Веры задрожало, что-то электрическое вошло в ее организм и пробрало до самой души…
 Когда вибрации закончились, силы окончательно покинули девушку.
 Они лежали без движений.
 — Возвращайся в театр! — сказал он.
 — У меня нет таланта, как у тебя!
 — А теперь ступай, я устал.
 Здесь и вошел Боткин. Увидев голую девку в реанимационной палате, Никифор вскрикнул, покраснел поросенком и спросил:
 — Тоже ненасытная вагина?
 — Простите ее, — попросил студент Михайлов и, пока девушка одевалась, говорил хирургу, что чувствует себя гораздо лучше. Тем временем Вера выскользнула из палаты и успела вбежать в уходящий вниз лифт…
 Тут студент Михайлов поднялся с кровати и, несмотря на ужас Никифора Боткина, на его категорические протесты, принялся разбинтовывать свою грудь.
 — Не волнуйтесь вы так! — сматывал марлевые круги господин А. — У меня великолепные способности к регенерации.
 — Да вы что! — прохрипел Киша. — Что вы!!!
 В этот момент студент Михайлов полностью освободился от бинтов и растер грудь руками. Следы шестичасовой операции отсутствовали. Ни одного шва, лишь легкое покраснение, констатировал про себя внезапно успокоившийся Боткин.
 — Дайте-ка я вас послушаю!
 И приставил холодный стетоскоп к груди пациента. Шарил им, шарил, но сердечных ритмов не обнаружил.
 — Сломался, что ли?
 Студент Михайлов пожал плечами.
 — Дайте руку!
 Хирург пощупал пульс и определил нормальное его наполнение… Кинул в мусорное ведро испорченный стетоскоп.
 — Уходите?
 — Да.
 Студент Михайлов натянул черный пуловер и увидел перед собой коленопреклоненного Никифора.
 — Останьтесь, ради бога! Мне нужно вас исследовать! Вы — феномен, с которым наука еще не встречалась! — Киша рыдал. — Останьтесь!!!
 — Меня уже исследовали тридцать два года моей жизни! Больше времени у меня нет! Простите!
 Студент Михайлов легонько отодвинул Боткина, спустился по лестнице и, выйдя на воздух, глубоко вдохнул его, весенний и сладкий.
 Где-то над домами, греясь в солнечных лучах, порхала большая красная бабочка.




 13.


 Для него все кончилось.
 Он приехал в аэропорт и попросил всех отойти от носилок, на которых лежало тело, укрытое простыней.
 Иван Семенович встал перед носилками на колени и потянул на себя белую ткань. Открылось лицо Машеньки.
 Глаза ее были открыты, и спрашивала она как будто: «А что, собственно, произошло?»
 Генерал весь скукожился и посерел.
 Он не мог объяснить Машеньке, за что ей свернули шею.
 А она не могла рассказать ему, как жить без нее.
 Дунул ветер. Запахло летом и земляникой.
 Генерал знал, откуда пришло лето, а потому заволновался, чтобы другие не обнаружили его тайны. Подозвал адъютанта и шепотом приказал вскрытия не производить, а везти жену домой…
 В это время министр внутренних дел разговаривал кем-то равным себе или еще выше по должности.
 — Да знает он, сука, где металл!
 — Не умеешь работать? — спросил селектор.
 — Умею, не сомневайтесь! Только у мужика сегодня жену убили! Три дня подождем, а там!..
 — Там твои бабки станут нашими! — пообещал селектор. — А ты Подольским РУБОПом командовать будешь!..
 — А не надо на меня наезжать! — вдруг не выдержал министр. — Мне на ваши колеса класть с Останкинской башни! На этих колесах только в ад катиться!
 — Вы что, генерал, сдурели?
 — Достали! Ей-богу, достали! Я боевой офицер!.. Какого х… У меня три ранения! А вы, гады, Родину мою сосете!!!
 — В руки себя возьмите!.. Три дня можете на даче побыть, трогать никто не будет!
 Если врачи понадобятся, знаете куда звонить!.. Придете в себя, соединитесь со мной!.. Ишь, Родину его сосут!.. Да ты сам х… сосешь!!!
 Ее привезли домой и незаметно от генерала накололи тело формалином.
 Положили в гостиной на разложенный диван.
 Потом он сам ее обмыл и одел в хорошее платье.
 Звонили дочь и внук, но он велел им прийти только на кладбище.
 Иван Семенович сидел рядом с Машенькой всю ночь и вспоминал «чертово колесо» в Парке культуры, запах лаванды и рыжее тело жены…
 Потом он позвонил в больницу Боткину:
 — Знаешь?
 — Да, — тихо ответил разбуженный Никифор.
 — Может быть, ее черт убил?!!
 — Мне приехать?
 «Кто это?» — послышался в трубке голос Катерины.
 — Нет. Я в порядке, — ответил Бойко и повесил трубку.
 Вспомнил, что говорил Ахметзянов про землянику, что частички души эти ягоды…
 Нет, не Ахметзянов это говорил, а тот, с рельсом в груди.
 Снова набрал Боткинскую.
 — А где этот Михайлов, студент? Мне поговорить с ним надо!
 — Нет его…
 — Умер?
 — Ушел. У него все зажило. Он чудо природы!
 — Я знаю.
 Иван Семенович повесил трубку.
 «Завтра подам рапорт об отставке. В субботу похороны…»
 Генерал чувствовал, как по щекам текут слезы, но ничего сделать с собой не мог. Ночью плакал, это его извиняло…
 «Прав был Никифор, — подумал. — Вагина ненасытная!..»
 В четверг вся балетная Москва была взбудоражена! Весть о том, что отмененная накануне премьера балета «Спартак» все-таки состоится, вызвала как чудовищное негодование у балетоманов с партерными билетами, так и неподдельное счастье жителей галерки.
 В одном сходились и обладатели вечерних костюмов, и владельцы мохеровых беретов: весть о покушении на будущего премьера — чистая пиаровская акция, лишь раздувающая ажиотаж. «Партерные» в большинстве своем билеты сдали из-за дороговизны, а галерщики не сдавали, так как были согласны на любую замену.
 Счастливы были спекулянты, чующие к пятничному вечеру небывалую наживу, а одна экзальтированная особа из «партерных», уже сдавшая билет в кассу, решилась на самосожжение в скверике, облив себя «Шанелью № 19». Но парфюмерия гореть не хотела, и несчастная женщина истерически требовала у таксистов бензина!
 Всеобщий ажиотаж подогревался еще и тем, что Большой давал лишь единственный спектакль в Москве. Этой же ночью «Красной стрелой» театр уезжал в Санкт-Петербург, чтобы ошеломить вторую столицу новым гением, а потом на пароме отбывал за границу нашей Родины через Финляндию, а далее с остановками по требованию…
 Когда студент Михайлов явился на проходную театра, Степаныча чуть кондратий не хватил.
 — Тебе же, сынок, голову сплющили!..
 Лидочка, лицезрев господина А. в полном здравии, высказалась, что так и должен поступать настоящий артист, мол, на сцене все болячки проходят! Альберт Карлович хотел было кинуться к солисту с криками и объятиями, но сдержался и лишь прикрыл ладошкой пухлые губы.
 Импресарио Ахметзянов, собравшийся наутро устраиваться по прямой специальности, увидел своего «Нижинского» и в секунду переродился в «Дягилева». Он уже почти наяву слышал неистовые овации и крики «браво» в свой адрес…
 Что творилось на Театральной площади за три часа до начала спектакля, описать практически невозможно. Конная милиция, как на серьезном футбольном матче Евролиги! Внутренние войска организовали коридоры от метро до театра, а билеты проверялись еще до входа на эскалатор…
 Вера зашла домой на несколько минут, чтобы переодеться в вечернее, и застала картину воистину эстетически ужасную.
 Ее подруга Зоська лежала обнаженной под каким-то полуголым мужиком с волосатой, как у гориллы, спиной и таким же шерстяным задом, выглядывающим наполовину из спущенных штанов. Зоська орала что было сил, биясь в конвульсиях, шерстяной пыхтел паровозом, и Вера поняла, что застала секунду роковую.
 — А-а-а-а! — провалилась в экстаз Рыжая. — А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
 После того как Зоська откричала, шерстяной споро слез с нее, натянул штаны, пиджак, увидел Веру, тыкнул и облизал мерзким языком щеки.
 — Гы-гы! — сказал он еще раз напоследок и вывалился в дверь.
 Что творилось в это время со стариком Козловым от криков Зоськи, остается только догадки строить.
 — Кто это? — с трудом вымолвила Вера.
 — Он из Арабских Эмиратов, — ответила Зоська лежащая на влажных простынях с нагло раздвинутыми ногами, ничуть не стесняясь. — Я уезжаю с ним. Он миллиардер!
 — Тьфу!
 Вера вошла в свою комнату, сняла с плечиков черное длинное платье.
 — И нечего плеваться! — крикнула Зоська. — Каждый живет как хочет!.. Ты
 — с олигофреном, я — с арабом!
 Не успев договорить фразы, Рыжая почувствовала какие-то процессы внизу живота. Впрочем, сии не были болезненны, а потому Зоська от них отвлеклась:
 — Он сказал, что у него даже унитазы из чистого золота!
 Старик Козлов за стенкой попытался представить, как он гадит в золотой сортир, но у него это не вышло. Обязательно бы запор случился!..
 Вера более не слышала, что еще говорит подруга. Взявшись за станок рукой, она вдруг почувствовала неодолимый зуд во всем теле, оттолкнулась от палки и сделала кряду пятьдесят восемь фуэте. После этого, оглядев себя в зеркале, нашла свою особу прекрасной, а в душе бурлило счастье.
 На его крыльях, не слыша похвальбы подруги про сексуальную мощь мохнатого миллиардера, Вера слетела по лестнице и, выскочив на улицу, подняла руку.
 Остановилась машина, и она уселась на заднее сиденье.
 — А я вас знаю, — сказал человек-водитель, нажав на газ.
 — Откуда? — улыбнулась счастливая для всего мира девушка.
 — Подвозил вас к этому дому с молодым человеком. У него еще волосы белые…
 — Вспомнила! Он вам торт желал с голубым кремом!
 — Ага… Вам куда?
 — К Большому театру…
 Дальше они ехали молча. Человек-водитель сокрыл от счастливой девушки, что у него недавно был этот торт. Зачем делиться счастьем, если его еще совсем немного!.. У нее-то вон сколько!..
 А Зоська еще не знала, что шейх ее обманул и не возьмет в Арабские Эмираты… А еще она не ведала, что беременна мальчиком, который переживет ее на тысячу сто пятьдесят три года…
 В пятницу к вечеру он вдруг сказал Машеньке, что пойдет на премьеру в Большой, и лишь после этого закрыл жене удивленные глаза.
 Вызвал машину и медленно поехал по Тверской, вспоминая водителя Арамова.
 Подъезжая к Театральной площади, неожиданно увидел за линией оцепления необычайно красивую девушку. Но не красота привлекла генерала, а какая-то огромная одухотворенность в ее глазах. Милиция не пускала девушку, тесня тоненькую фигурку лоснящимся крупом гнедой кобылицы. Вероятно, у девушки не было билета, а у Ивана Семеновича имелось их целых два. Один — Машенькин…
 Он приказал водителю остановиться, вышел из машины, предъявил милицейскому майору удостоверение и велел, чтобы девушку пропустили.
 — Вы хотите на «Спартака»?
 — Хочу!
 Она произнесла это «хочу» с такой счастливой надеждой, что Бойко невольно улыбнулся и сказал:
 — Садитесь в машину!..
 В театре разве что на люстрах не висели.
 Партер бряцал бриллиантами, сверкал «Патеками», произносил наиумнейшие фразы, бельэтаж был настороженно интеллигентен, а галерка, состоящая из балетного молодняка и выцветших старух, гудела так, как будто оркестр настраивался. Впрочем, оркестр надраивался само собой!
 Вера и Иван Семенович оказались в ложе рядом с правительственной. Они сидели в плюшевых креслах и не разговаривали.
 Неожиданно из-за кулисы показалась голова Ахметзянова.
 — Патологоанатом, — констатировал генерал.
 — Что? — не расслышала девушка.
 Тут объявили, что в зале присутствует Президент Российской Федерации, и раздался такой шквал аплодисментов, что зазвенели хрустальные люстры.
 Иван Семенович скосил взгляд и разглядел Первого. Тот, оживленный, общался с Премьером. Чуть поодаль сидели министр культуры и министр внутренних дел. Последний был хмур, со взглядом недобрым… Когда же он, в свою очередь, увидел Ивана Семеновича в обществе молоденькой красотки, просто уронил челюсть…
 До увертюры оставалась минута, и за кулисами Лидочка давала господину А. последние наставления.
 — Главное, не дрейфь! — говорила она, заглядывая премьеру Михайлову в глаза, и с каким-то мистическим ужасом определяла в них, голубых, полнейшее спокойствие, как будто он не Спартака через минуту танцевать станет, а пришел на диспансеризацию.
 — Ни пуха! — пропыхтел Алик и, не дождавшись ответа, наставил: — «К черту» надо говорить!
 Студент Михайлов молчал, словно и не слышал певца.
 — Надо, надо! — подтвердила Лидочка.
 — Провалимся! — затрясся Ахметзянов. — Пошлите нас к черту!!!
 Студент Михайлов посмотрел на всех изумленно, здесь оркестр сыграл вступление, и балет начался…
 Вряд ли стоит описывать все хореографические чудеса подробно. Достаточно сказать, что даже для искушенных зрелище было поистине фантастичным. Премьер прыгал так высоко и длинно, что если бы зрители не видели сего своими глазами, то в рассказы бы не поверили. От фуэте господина А. зал рыдал, особенно когда появлялись партнеры, жалкие карлики с лягушачьими прыжками в сравнении.
 Президент России затих и честно следил за происходящим. Он понимал, что, поставь танцора и его в этом зале рядышком, танцора вознесут, а его, Первого, забросают помидорами. У него промелькнула мысль, что вовсе не он стержень круговорота в природе, но она, мысль, мелькнув, исчезла…
 Министр внутренних дел за действием не следил вовсе, а думал, как свернуть башку генералу Бойко.
 Министр культуры мысленно прокручивал дырочку лацкане фрака от «Бриони», понимая, что в центре Москвы сейчас происходит событие, способное потрясти весь цивилизованный мир, а за это орденок-то непременно дадут!..
 Вера плакала…
 Генерал Бойко ронял слезы, понимая, что жизнь кончилась… Иногда в его мозгу мелькал образ именного пистолета…
 Сидящий в бельэтаже Боткин вдруг догадался, что не один он в природе гений, и от этого чуть не потерял сознание, уронив рыжую голову на Катеринино плечо. Девушка откликнулась чуткостью и положила ладошку на причинное место Киши. Благо в театре темно было…
 В финале балета оказалось, что цветочная Москва работала сегодня исключительно на Большой. Цветами завалили всю сцену, занавес поднимали сорок четыре раза, а криками «браво» все же сорвали с десяток хрустальных подвесок главной люстры Большого.
 В самом углу галерки тихонько аплодировал Арококо Арококович. Он улыбался, сверкая мелкими зубами. Внезапно Арококо закрутился в фуэте и проделал их кряду штук семьдесят. Но никто этого не видел, кроме какой-то длинной старухи, которая перекрестилась, шепча губами «свят-свят!»…
 А потом премьеру жали руку Президент, Премьер. Министр культуры целовал в губы, а министр внутренних дел, не заходя за кулисы, отбыл в неизвестном направлении…
 Лидочка терла веко, пытаясь при Президенте пустить слезу, но была суха до основания. Альберт Карлович был в этом более удачлив и рыдал откровенно, вызвав в Президенте отвращение и вопрос: «Отчего в балете столько пиде… гомосексуалистов?..»
 — Вам куда? — поинтересовался Иван Семенович у девушки, когда они выбрались из театра.
 — На Ленинградский вокзал, — ответила девушка. Не задавая вопросов, он отвез ее и оставил среди отъезжающих куда-то… На прощание коротко кивнул.
 Приехал домой, вытащил из ящика письменного стола пистолет с гравировкой «От Президента СССР» приставил к виску, просидел полчаса замороженной треской, затем стреляться передумал… Испугался оказаться в другом от жены месте…
 Завтра должны были состояться похороны его Машеньки…
 Казалось, вся Москва собралась провожать Большой театр в Санкт-Петербург. Спартака тащили на руках от Театральной площади до самого вагона СВ.
 С высоты он увидел ее, призывно махнул рукой и спустился на землю…
 — Я поеду с тобой! — сказала Вера.
 — Виолеттта-а! — пропел Карлович, прикладываясь к коньячной бутылке. — Пилят!!!
 — Зачем она вам! — воспротивился Ахметзянов-Дягилев. — Женщины ужасная помеха в искусстве!..
 Тем не менее поезд тронулся под истошные крики «браво» вместе с Верой.
 — Знаете, что! — кричал пьяный тенор. — У нас целых два локомотива! Один запасной с запасными машинистами! Вот такие мы важные!!!
 Лидочка, выпив сто пятьдесят граммов под лимончик, улеглась спать в отдельном купе, а вконец окосевший Алик, обняв Ахметзянова, плакал, признаваясь патологоанатому, что не он его отец, что никогда он плейбоем не был, а был простым гомосексуалистом. А девицы? Так они для отвода глаз всегда были!
 — А с матерью твоей я дружил сильно!..
 Господин А. уложил Веру в пустом купе и обещал скоро вернуться…
 Прошел через несколько вагонов к хвосту поезда. Ни единой души… Лишь в последнем встретил проводницу, маленькую черноволосую женщину.
 — Вы у меня один сегодня, — сказала она. — Выбирайте любое место!
 Студент Михайлов улыбнулся, забрался на верхнюю гтплку и тотчас заснул…
 Глубокой ночью полупьяные Алик и Ахметзянов вылезли на платформу станции Бологое подышать.
 — Смотрите-ка, — заметил Карлович, — от нас локомотив запасной и один вагон отстегнули!
 — Вон они едут, — указал Ахметзянов на двигающийся в обратную сторону маленький состав. — Смотрите, как колеса сверкают, будто серебряные!..
 — Эффект ночного фонаря! — поднял палец Алик и увлек импресарио спать…
 Перед пьяным сном патологоанатом вдруг вспомнил Алеху, больничного охранника, которого он устроил на работу, поручившись перед его матерью… Здесь его мысль перебилась заграничным турне, и он в мечтах задремал.
 А в Питере недосчитались одного человека — студента Михайлова, гениального господина А.
 Какая тут буча поднялась!
 Лидочка хотела Алику волосья выдергивать, когда тот вспомнил об отстегнутом ночью в Бологом вагоне.
 — Совсем допился, дегенерат! — вопила старуха. — И этот, Дягилев хренов!
 — Найдется, — оправдывался тенор. — Куда ему деваться! Сейчас в Бологом запросим!
 А Бологое ответило, что никаких вагонов у них не отстегивали!..
 Вера почему-то знала, что он не вернется.
 Спектакль переносили целую неделю, пока окончательно не поняли, что господин А. исчез для балета безвозвратно.
 Большой отбыл в Финляндию с оперой «Хованщина».
 Через две недели Вера дождалась показа в Мариинку. Бывшую приму встретили холодно, и она танцевала в самом конце показа. Зато как она танцевала!
 Все старики плакали и шептались, что после Павловой и Лидочки не было в мире такой гениальной балерины!..
 Ее зачислили в штат, и уже через три месяца она танцевала гастрольную Жизель в Ковент-Гардене…
 А Ахметзянов вернулся в Москву, приехал в Боткинскую и бросился в ноги Никифору.
 — Да что ты, в самом деле! — стушевался Боткин.
 — Хочу работать с тобой! — щупал ляжки хирурга несостоявшийся импресарио. — Рядом с гением хочу быть!
 — Кем же? — спросил польщенный Киша.
 — Патологоанатомом, — выдавил Ахметзянов. — Простым!..
 Боткин развел руками и улыбнулся.
 — Что ж, изволь! Я своих земляков не забываю! Место в прозекторской есть, так что оформляйся!..
 До своих от Анадыря Ягердышка добирался трое суток. Ехал попутными, шел пешком, а в последнем районном центре перед Крайним Севером купил за доллары собачью упряжку и погнал ее к родному чуму.
 Пулей влетел и обнял жену свою Уклю.
 — Ты вернулся, — улыбнулась женщина. — Муж мой!..
 А потом он проник своим телом в меха и, выполнив супружеский долг, вытащил подарки. Красивый платок повязал ей на голову, пачку прокладок «Котекс» вручил в самые руки жены, затем выудил из-под стельки двести долларов и на жизнь подарил. При этом вспомнил генеральскую жену и почему-то перекрестился.
 А она, в свою очередь, рассказала, что скучала и что старик Бердан умирает…
 И он бросился к нему, своему единственному другу, и сердце его стучало, как у смертельно испуганной птахи.
 Он застал старика лежащим и совсем слабым. Рядом сидел шаман Тромсе и курил трубку…
 — Однако, вернулся! — прошамкал Бердан.
 — Вернулся…
 — Видал Америку?
 — Видал.
 Старик закашлялся, и тело его сотрясалось долго.
 — И как она, Америка?
 — Не наша она, — ответил чукча.
 — Вот и я так думаю…
 Брат адвоката докурил трубку и вышел.
 — А я тебе Spearmint привез! — сообщил Ягердышка. — Кучу целую!
 Достал из кармана пачку, сдернул с нее обертку, раскрыл три пластинки и принялся совать их в рот Бердану.
 — Пожуй! А завтра пойдем щокура ловить!
 — Не пойдем! — проворчал старик, выплевывая иностранную смолу.
 — Почему же?
 — Не видишь, умираю!
 — А как же я?
 — А это не мое дело!
 — Вот умираешь, — обиделся Ягердышка, — а все такой же злой!
 Из глаза Бердана выкатилась слеза.
 — Ивана Иваныча увижу, — прошептал он. — Беринга… Про тебя расскажу!
 — Спасибо, — прослезился Ягердышка.
 — А Бог меня твой возьмет к себе?
 — Так покреститься надо! — воодушевился чукча. — Говорят, что даже песком перед смертью крестить можно, если Святой воды нет!
 — А где же его взять, песок, однако? Не в пустыне живем!
 — Можно снегом!
 — Я так спросил, — шмыгнул носом Бердан. — Пойду к своим…
 Старик закрыл глаза, глубоко вздохнул и выдохнул в последний раз…
 Ягердышка заплакал и проплакал над телом умершего Бердана до вечера. А потом пригнал собачью упряжку и, завернув остывшее тело в шкуры, перенес на нарты.
 — А ну пошел! — прокричал кореннику, и сани укатили в короткую весеннюю ночь…
 — К своим! — перекрестил гавкающую упряжку чукча.
 Две недели Ягердышка бродил по тундре и искал Аляску.
 Он не знал, что в ночь смерти Бердана белый медведь заснул в своей лежке, и чувственность у него была какая-то особенная, и снилось ему странное — живое и  неживое …
 А потом Укля сообщила Ягердышке, что беременна.
 — Откуда знаешь?
 — Купила у шамана Тромсе тестер за доллары!..
 От счастья Ягердышка убежал на пять дней в тундру и чуть было не замерз, так как угодил в трехдневный буран и заблудился.
 Когда показалось, что сил бороться с холодом больше нет, в небе на минуту просветлело, снежную канитель пронзил вечерний солнечный луч, в природе развиднелось, и Ягердышка увидел сидящих на ледяной глыбе людей.
 Он узнал их.
 Один был белоголов, а второй, наоборот, черен и держал на плече рельс. Над ними неподвижно висели в воздухе Кола и Бала.
 Он увидел их со спины и негромко, так как почти не было сил, закричал «Эй!»…
 Ему послышалось, что они засмеялись чему-то своему, а потом снежная волна поглотила их…
 Он из последних сил, вгрызаясь обмороженными пальцами в лед, пополз на смех и уткнулся носом в порог своего дома.
 Пролежал, пока не наступила ночь, вдыхая родное тепло из-под щели в чуме.
 Словно из палладия сделанная, светила с северного неба Полярная звезда.
 — Господи, — прошептал Ягердышка, подняв к небу плоское лицо. — Сделай так, Господи, чтобы на ней хватило места всем хорошим людям.
 Дальше он перечислил всех хороших людей, которых знал, и так у него получилось, что все, кого он знал, оказались хорошими…
 — И про сына моего не забудь, Господи!!!
 Не упомянул он только себя.
  Москва, 2001 год