---------------------------------------------


 Кнорре Федор
 Родная кровь

 Федор Федорович Кнорре 
 Родная кровь 
 В всякий раз после того, как "Добрыня", обогнув крутую излучину Волги, выходил на прямую и далеко впереди на желтом обрыве показывалась редкая сосновая роща, сквозь деревья которой розовели одинаковые домики Рабочего поселка, - над трубой, клубясь, возникал крутой столбик белого пара и гудок, тягучий и хриповатый, оторвавшись от парохода, летел над водой, к далекому обрыву на берегу. 
 И неизменно через минуту после гудка на пригорок к березе выбегала женщина, придерживая на голове пестрый шарф. Иногда ее опережала девочка или они бежали на пригорок вместе, держась за руки. Бывало, что с ними рядом оказывались двое мальчиков. Еще издали они начинали махать пароходу платками, руками или шапками, а с верхней палубы старший механик Федотов, приподняв над головой фуражку, сдержанно покачивал ею в воздухе и так же сдержанно улыбался (хотя улыбки его никто не мог видеть) - до тех пор, пока фигурки людей на пригорке не становились маленькими, как муравьи. 
 На пароходе все привыкли к этой неизменно повторявшейся в каждом рейсе церемонии. Матросов забавляло и им нравилось, что женщина и ребята такие аккуратные - ни единого раза не пропустили, ни в грозу, ни в ливень. И то, что ребята все трое, как один, были рыжие, всем казалось еще лишней приметой их спаянности и постоянства... 
 Так было в прошлом, и в позапрошлом году, и три года назад, когда еще только-только закончили постройку поселка для работников судоверфи и пароходства. 
 И только в этом году, с первого же весеннего рейса, все изменилось. После гудка на пригорок стала выходить только рыженькая девочка. Мальчики тоже иногда бывали с нею вместе - то один, то двое. Случалось, что и ни одного не было, но девочка всегда была на месте с пестрой косынкой, которую она высоко держала в поднятой руке, точно сигнал "счастливого плаванья" кораблю. 
 Проводив ее глазами, матросы думали о том, каково ей теперь возвращаться в пустой дом, где до конца навигации ей приходится самой вести хозяйство с младшим братом. 
 Конечно, все знали, в чем дело, знали, что веселая жена Федотова, проболев всего три месяца, умерла весной от болезни, которую не научились еще как следует лечить, что ребята остались без матери, а Федотов за эти месяцы постарел, потемнел и притих, и теперь в его тесной каютке всегда закрыта деревянная решетка жалюзи, чтоб не выгорела на стене фотография, с которой весело щурится от ветра и солнца женщина, придерживая край взлетающего на ветру платья. А за спиной у нее смутно видна березка на пригорке... 
 Только немногие в Управлении пароходства и на "Добрыне" знали, что женщина, которая умерла, никогда не была официальной женой старшего механика и что дети, все трое, были не его. Поэтому, когда в поселке разнесся слух, что объявился настоящий отец и скоро заберет ребят к себе, этому не сразу поверили. 
 Однако он действительно появился месяца через полтора после похорон, остановился в городской гостинице и на такси приехал в поселок. 
 Предупрежденный заранее, Федотов его ожидал. 
 В доме слышали шум подъехавшей машины, но никто не вышел навстречу. Когда приехавший вошел, ему навстречу, тяжело опираясь о стол, медленно поднялся пожилой человек. У него за спиной стояли в напряженном ожидании, плечом к плечу, трое ребят: сероглазая девочка лет двенадцати, долговязый рыжий подросток - старший - и средний мальчик с детским личиком, казавшийся самым младшим из всех троих. 
 Все торопливо и натянуто поздоровались с приезжим. Когда он снял легкое пальто, у него на руке обнаружилась траурная креповая повязка. Хотя они полтора месяца как похоронили мать, именно у приезжего был такой вид, будто он прямо с похорон. Тактично-скорбный вид человека, умеющего с достоинством нести тяжесть горестной потери. Пытливо вглядываясь в лица ребят, он ласково и печально улыбался. 
 - Вы меня, наверное, успели совсем позабыть? - не то виновато, не то мягко укоряя и тут же прощая, спросил он. 
 Мучаясь от неловкости за отца, девочка поспешила ответить, что помнят, конечно, очень хорошо его помнят. 
 - Вы подросли с тех пор, а я постарел, как видите, - грустно улыбаясь, продолжал отец. - Что делать, жизнь сложилась не самым лучшим образом. 
 Поговорили о том, кто где учится, кем мечтает стать. Только старший, Эрик, знал, что будет судовым механиком, у младших еще просто глаза разбегались. Девочка достала из комода и показала диплом, полученный на юношеских соревнованиях по гимнастике. Среднему нечего было показать, и девочка за него сказала, что он очень любит ездить на велосипеде. 
 - Я уверен, мне придется еще гордиться вами! У тебя хороший велосипед? 
 - Да нет... - ответил мальчик. - Не у меня. У ребят. Мы с ребятами гоняем! 
 - Это тоже хорошо, - значит, вы дружно живете с соседями, - одобрил отец. Он вздохнул, с сочувствием в упор глядя на механика. - Ну что ж... товарищ... Владимир Владимирович, мы ведь оба с вами немолоды, правда? 
 - Какая уж молодость, - тихо ответил механик, разглядывая свои большие руки, устало и тяжело лежавшие на столе. 
 - Да, прошла молодость. Мы пожилые люди. Нам нужно решать жизненные вопросы, не поддаваясь чувствам, а по велению трезвого рассудка, все взвесив и обдумав. Вы согласны со мной? 
 Механик молчал, не отвечая, ждал. И отец продолжал: 
 - Мы не будем ворошить старое. Не будем обвинять или упрекать друг друга. Правда? 
 - Не будем, - согласился механик. Ему, видно, это и в голову не приходило. 
 - Мы оба не ангелы и очень часто поступали далеко не как ангелы. Но покаяние хорошо только в церкви, а нам с вами там нечего делать, не правда ли? - Он грустно усмехнулся и оглядел лица детей. 
 Они молчали и слушали изо всех сил, просто впитывали каждое слово. 
 - Дети, - сказал он и дрогнул голосом, - в вас течет моя кровь. Вы мои родные дети... Я отвечаю за вашу судьбу. Мое единственное желание и мой долг помогать вам, заботиться о вас. Мы должны жить вместе, одной дружной семьей. Я приехал для того, чтобы мы заново узнали друг друга. Я хочу, чтобы вы жили там, где вам будет лучше... Вот и все мои желания: только чтоб вам было легче, лучше и приятней... В ваших глазах я читаю вопрос: почему же я не приехал раньше? Это законный вопрос, но вы, наверное, догадываетесь, какой будет ответ. Я был обижен вашей матерью. Я чувствовал себя глубоко оскорбленным, но потом я ее простил, я писал ей об этом... Теперь это все в далеком прошлом. Я все это отбрасываю, даже говорю об этом в последний раз. Никто не услышит от меня больше ни слова осуждения вашей матери за ее ошибку. Надо помнить о ней только хорошее, ведь дописана последняя строчка последней страницы ее жизни, и книга закрыта... 
 Девочка коротко вздохнула, раз, другой, третий, все короче, прерывистей. Никто к ней не обернулся. 
 - Вот и все, детки, все, - ласково сказал отец. - Со старым покончено. Я ведь приехал сюда только для того, чтобы говорить о вашем будущем, о хорошем и светлом будущем... Уважаемый Владимир Владимирович, такие вопросы не решаются в один час. Мы еще поговорим. Я привез ребятам кое-какие подарочки, так, разные пустяки, они остались у меня в гостинице. Если вы не возражаете, мы прокатимся на машине. Пообедаем там у меня, а потом я привезу их обратно. Хорошо? Вы ведь не будете препятствовать? 
 - Отчего же? - медленно выговорил механик. - Поезжайте! 
 - Не знаю, - сказал старший. 
 - А можно мне сесть на переднем сиденье, рядом с шофером? - попросил второй мальчик. 
 - Ну ясно - на переднем! - сказал отец. 
 - Не знаю, право, - повторил старший, покосившись на Федотова. 
 - Отчего же, поезжай! - сказал Федотов. 
 Девочка ушла за занавеску и немного погодя вышла оттуда в своем лучшем платье. Старший, угрюмо пятясь, нехотя позволил ей повязать на себе галстук. Потом все, кроме Федотова, пошли к машине. Скоро звук мотора заглох вдали, машина выехала на шоссе. Механик остался сидеть за столом, как сидел в ожидании приезда посетителя. Он никогда не оставался еще один в этом доме и чувствовал себя теперь очень странно. 
 Ему стало казаться, что дети уже уехали совсем, навсегда и он остался один. Долгие годы, когда они жили всей семьей, им вечно чего-нибудь не хватало, он всегда был озабочен тем, что надо кормить, одевать, устраивать учиться ребят, лечить, думать о квартире попросторней. 
 И вот теперь все заботы с него будут сняты, кроме одной: как же жить дальше, когда у тебя нет никаких забот? Кроме как наесться, одеться и выспаться самому. А уж это человеку хуже всякой нужды. Самая собачья жизнь. 
 "Не будем вспоминать старое!.." Ничего не скажешь, говорить он умеет. И к ребятам ключ подобрать он тоже сумеет, пожалуй. И жаловаться-то не на что! Главное, сам-то хорош, ни одного толкового слова не сумел сказать в ответ. Да и не сумею. Так и буду сидеть, уставясь в пол, и бубнить "ладно" да "как хотите". Не мудрено, что рядом с этим отцом выглядишь бирюк бирюком. Разговорить меня только она одна умела. С ней я почему-то мог. А по совести, какой я воспитатель ребятам? Молчу да буркаю, а что у меня на душе, это сквозь бушлат не видать, да и не интересно никому. И что говорить-то? Напоминать о своих заслугах? Что я их кормил, одевал? Часто не очень-то сытно кормил и не очень-то тепло одевал. Нет уж, до этого дойти, лучше сквозь землю провалиться со стыда... 
 И очень возможно, что все вполне справедливо, если дети уйдут к отцу. Может, он очень даже хороший человек. Вот приехал же за ними. Что меня от него воротит, это совсем особое дело. Когда у тебя с человеком счеты, правильно судить не можешь. Не любишь человека, хоть тресни, и все. А другим он, может, очень даже хорош... 
 А все-таки это толково устроено, что человек заранее не знает конца своей истории. Всю жизнь пришлось бы жить как под черной тучей, если бы знать, что наступит такой вот час: зашумит мотор такси, еще будут слышны минутку голоса ребят, и вот останешься один за пустым столом, точно в обокраденной квартире, откуда вынесли все вещи, да еще надо как-то тут дальше жить... 
 Он, стискивая от тоски руки, встал, огляделся вокруг и ничего не узнал. Неужели же ничего не осталось ему? Все вывезли? 
 Вдруг он с облегчением сообразил, что ведь можно закурить. Торопливо достал папиросу, зажег спичку, затянулся и снова сел на прежнее место, за пустой стол. Значит, кое-что все-таки еще остается: можно вот сесть покурить. И за то спасибо. И сейчас же вслед за тем вспомнил русскую печь, колеблющийся, такой драгоценный свет единственного в доме маленького фитилька в лампочке и розовое со сна, совсем еще детское личико девочки с растрепанными рыжими волосами, ее маленький нос, точно у принюхивающегося кролика, вспомнил, как, проснувшись среди ночи, она, услышав запах табака, успокоенно что-то пробурчав, падала лицом обратно в подушку и засыпала, узнавая по запаху, что он в доме, - значит, не страшно спать и жить не страшно, раз он рядом. Пускай сейчас она об этом и думать позабыла, но он-то помнит, и этого у него не отнимут. Это уж с ним останется навсегда. И это, и фонарик в дождевом тумане у черной реки, и этот голос, с таким отчаянием крикнувший в непроглядную темноту: "Тебя тут нет?.." Все это, переломившее пополам тогда его жизнь, останется с ним. Фонарик в ночи, с прилипшим к стеклу желтым листом, у него никто не отнимет и в другой город не увезет, это уж нет! Надо только не спешить, не суетиться, чтобы не запутаться. Надо все вспоминать по порядку, чтоб не сбиться... 
 Ведь, наверно, двадцать раз встречал он осень в деревне. И не упомнишь, сколько раз в городах. И еще две осени на фронте встретил. И вот пришла эта единственная, одна за всю жизнь, эта десятидневная осень. Ты как будто только родился, заморгал, раскрыл глаза и увидел все в первый раз с таким изумлением и ясностью, что даже сердце щемит, режет, точно глаза от слишком яркого света. 
 Эта осень была солнечная, тихая. Сойдя на маленькой пристани, он насквозь прошагал знакомый тихий городок, только, кажется, и живший ради этой пристани на берегу Волги, и шел березовыми и дубовыми рощами, и кругом были застывшие водопады лимонных, желтых и красных листьев, и тишина, в которой слышно шуршание каждого диета, сорвавшегося с вершины дуба и летящего на землю, цепляясь за ветки. 
 Позади, где-то очень далеко, был фронт, госпиталь с двумя операциями, и впереди опять был фронт, а между ними эти вот десять дней осени, тишины, передышки. Шел первый день отпуска. 
 Все казалось ему удивительным и каким-то ненастоящим в первые часы: трамваи, штатские люди в лавках, афиши кино, и целые улицы без единого разрушенного дома, и теперь вот деревья в тишине, занятые своим важным делом освобождения от листвы, приготовления к зиме. 
 Но по опыту он знал, что скоро и это станет привычным, а еще немного погодя, когда кончатся эти десять дней и он снова окажется на своем месте водителя танка и возьмется за знакомые рычаги управления, захлопнет верхний люк и снова взглянет на исковерканный мир сквозь смотровую щель и сквозь оглушающий рев моторов расслышит первый удар "своей" пушки, - все теперешнее: тишина, прозрачный воздух, далекий берег Волги и это ни с чем не сравнимое отсутствие постоянного ощущения линии фронта, разделяющей весь мир на две части, - все покажется снова далеким, как лупа. 
 Дорога пошла под уклон, он начал спускаться к переправе на речке Саранке, втекавшей поблизости в Волгу. От переправы было всего километров двенадцать до деревни, куда он шел. Правда, не очень-то спеша, но все-таки шел, потому что его там когда-то знали. Потому что это было единственное место, где жили все его самые близкие на свете родственники: двоюродные племянники да неродные тетки. 
 Мост начали было строить, да из-за войны, видно, бросили - только несколько свай торчали по обе стороны реки. Тяжелый смоленый паром, с квадратным носом собирался отчаливать с того берега. Белая лошаденка покорно втащила на паром телегу с мешками, на которых высоко сидела, как на троне, старуха, и, сейчас же закрыв глаза, низко уронила голову. Она и в самолете бы, наверное, так же заснула, если бы ее туда заставили втащить воз. 
 Мужчина тянул канат. Одной рукой, не очень-то надрываясь, сразу видно было, что только помогает по своей доброй воле. Значит, за паромщика работает теперь женщина, та тянет канат на совесть. Платок сбился у нее со лба, и он увидел, что женщина рыжеволосая. На ней была короткая, туго подпоясанная курточка и короткая юбка, ноги упруго упирались в доски палубы. Силы в руках у нее, видно, было не очень много, так она брала гибкостью, работала всем телом: ухватившись за канат, тянула на себя, откидывалась назад, туго сгибая спину, выпрямлялась и снова тянула, отгибаясь назад. 
 Если не обращать внимания на канат, это было похоже на то, как в воде покачивается водоросль. Набегая на берег, волны одна за другой легко гнут ее, а она каждый раз, вильнув, выпрямляется и все остается на месте. Паром медленно надвинулся на причальный мосток, женщина опустила канат и подняла голову. Он мельком увидел ее лицо, серые глаза и чуть не присвистнул от удивления, весело подумав: "Вот это да!" - так хороша она ему показалась. 
 Она получила деньги за перевоз, дала сдачу и оторвала два серых талончика от квитанционного блокнотика. Старуха взяла талончик, а мужик только отмахнулся. Паромщица разорвала пополам талончик и бросила в воду. Деньги - грязные рублевки - она бережно сложила и спрятала в карман на груди. 
 Федотов поздоровался и, когда телега съехала на берег, вошел на паром и положил свой мешок на палубу. 
 Женщина стояла к нему спиной, облокотившись о перила, и смотрела на воду у борта парома. 
 - Подождем немножко, - сказала она, не оборачиваясь. - Еще кто подъедет. 
 - Ты как: мужу помогаешь? Или сама за начальника переправы? - спросил Федотов. 
 - Сама. 
 - А муж есть? 
 - Не знаю. Был. 
 - На фронте? 
 - Не знаю. Все может быть. 
 - Теперь бывает. Не знают сами, замужние или вдовые. 
 - Твоя не вдовая. 
 - Моя незамужняя, - усмехнулся Федотов. - До войны все некогда было, а в войну жениться как-то ни к чему. Вдов и так хватает. 
 - Ты что, артиллерист? - спросила женщина, не оборачиваясь. 
 - Это почему же такая резолюция? 
 - Так. По форме. Такая, похожая. 
 - Танкист, - сказал Федотов. 
 - А-а... А ты фашистов видел? 
 - В живом состоянии мало. А что? 
 - Да так. Все понять не могу. Жили мы как все люди. И вдруг просыпаемся - нас бомбят, с воздуха бьют как попало. Мы с детьми бежали, с узлами, со стариками, а нас еще на мосту старались убить. И ни одного человека мы так и не видели. Никак не могу понять. Потом мы на грузовике, на поездах разных, на пароходе все ехали, и все казалось, что они за нами гонятся. От самого Балтийского моря вот куда добежали. 
 - Сами из Прибалтики, значит? 
 - Ну да... А ты убил хоть одного? 
 - Если б их не убивать, они бы и тут давно были, у тебя на переправе. Вот бы нагляделась тогда, какие они бывают. 
 - Нет, теперь я стала верить, что они сюда не дойдут. А отчего у тебя на щеке пятно? 
 - Где? 
 - Ну, на правой щеке. 
 Привалившись грудью к перилам, она все смотрела вниз на воду, ни разу не обернувшись. 
 - Забавное дело получается, - удивился Федотов. - На меня даже не поглядела, а все спрашиваешь. 
 - Глянула, значит. Ожог это? 
 - Ожог. А как ты не глядя видишь? Чудная, честное слово. 
 Две телеги, съехав под горку, шагом въехали одна за другой на паром. 
 Женщина поздоровалась с паромщицей и насмешливо сказала: 
 - Солдата себе в помощники подобрала? Это хорошо! 
 Федотов взялся за канат, паром туго сдвинулся с места, вода зажурчала у бортов. На том берегу женщина опять оторвала талончики и получила деньги. Федотов тоже заплатил за себя. Телеги уехали. 
 - Ну что ж ты? Сходи, - сказала женщина. 
 - Да не знаю уж, не раздумал ли я? 
 - Сходи, не дури. 
 - Да ведь мы не договорили. Как это ты на человека не глядишь, а видишь? 
 - Поживи так вот два года тут, в лесу, тоже научишься... В городе людей много, и все мне казались похожие, поглядел и забыл. 
 - А в лесу как? 
 - Не так. Посмотришь на человека, и потом долго его видишь... если хочешь. Уж он ушел, а ты его разглядываешь, какой он... Все-таки не так скучно. 
 - Факт, что чудная, - убежденно решил Федотов. 
 С другого берега закричали паром. 
 - Ну, сходи, - сухо сказала женщина и взялась за канат. - Сходи живо, а то на тот берег увезу, там и останешься. 
 Федотов, беззаботно посвистывая, взялся за канат и начал тянуть. Молча они переехали на ту сторону, перевезли вдвоем пассажиров и потом еще раз пять переехали туда и обратно. Он все не сходил. Разговор больше не вязался, почему-то обоим было как-то неловко, вроде стали уже немного знакомые - пошучивать неудобно, а знакомства настоящего еще нет, и говорить не подберешь о чем. 
 Переехав в шестой раз, Федотов наконец подобрал с досок палубы мешок, вскинул на плечо и попрощался. 
 - Пожалуй, мне пора, до деревни километров двенадцать, как раз дойду засветло. 
 Он поднялся на пригорок, шагая без дороги, по усыпанному пестрой листвою откосу, поросшему дубами и березами, потом вышел на вершинку и зашагал по дороге, мягкими извивами уходящей в поля. 
 Еще несколько раз со все большими промежутками паром, лениво плескаясь бортами в тихой воде, переплывал речку. Дорога обезлюдела, и в сумерках стих ветер. Деревья на склонах оврага перестали шуршать сохнущей, желтой листвой. Только с середины речки, когда открывалось ее устье у впадения в Волгу, на той стороне большой реки виден был еще освещенный заходящим солнцем луговой берег. 
 После долгого перерыва собралось трое пешеходов. Женщина привычно налегла на канат, паром двинулся, и она увидела, что на той стороне сидит танкист на пригорочке и курит. 
 - Ты что ж тут сидишь? - спросила она сердито, когда ушли люди. 
 - Да похоже, что раздумал сегодня в деревню. Завтра поспею. Мне это место понравилось. 
 - Так и будешь сидеть как пень? 
 - Точно. Вот тут у березы я себе поставлю дом. И вот с этого боку крылечко. И буду на приступочке сидеть и смотреть, как ты паром тянешь. Вот только война кончится, я сразу прямо сюда приду. 
 - Приходи, - сказала женщина. 
 - Так приходить? 
 - Приходи. 
 - А куда ты уходишь? 
 - Кончила работать, домой иду. А ты куда? 
 - А так, за тобой. 
 - Заходи, коли хочешь ребят поглядеть. 
 Они вошли в избу паромщика, построенную давным-давно у перевоза, и он сразу увидел троих рыжих ребят: двух мальчиков и девочку. Старшему было лет восемь, а другие двое были совсем малыши, года по четыре, наверное. 
 Вокруг рубленые, щелястые стены, не на чем глазу остановиться, бедность самая голая, уж сразу видно. 
 Не обращая на него внимания, женщина достала из кармана деньги, пересчитала, что-то не сошлось, и она оторвала и бросила в печь еще один талончик. 
 - А я было думал, ты шутишь насчет ребят, - сказал солдат, все еще стоя в дверях. - Неужели правда твои? 
 Не отвечая, женщина мягким округлым движением сбросила с головы платок. Действительно, волосы у нее, как и у всех ребят, были цвета потемневшей бронзы. 
 Облупленная русская печь топилась трескучим хворостом. Старший мальчик подкладывал прутики, сосредоточенно глядя в огонь. Двое других сидели за столом с ложками в кулаках в ожидании. Стол был аккуратно накрыт газетой, вообще все было как в порядочном хозяйстве, хотя вся посуда была только глиняные мисочки да ложки, соль в консервной банке. Красивый нож с роговой ручкой лежал посредине, чтобы все могли пользоваться им по очереди. 
 - Пожалуй, я сегодня дойду, - сказал Федотов, не зная куда глаза девать от неловкости. - Двенадцать километров пустяки. 
 - Конечно, иди, - сказала женщина, не оборачиваясь, и чуть усмехнулась. 
 Девочка, не отрывавшая от него глаз с самого начала, отложила ложку, соскользнула с лавки и, морща нос, улыбнулась. Во рту у нее не хватало нескольких зубов. Потрогала пальцем ему ногу и добродушно предложила: 
 - Ты оштавайшя, ложишь тут у пешки. Тепло! 
 - Он не останется, - вызывающе громко сказала женщина. - Садись на место, картошка готова. 
 Девочка вернулась к столу, взялась за ложку, торжествующе напевая: "Картошька, картошька!.." Вдруг спросила: "А хлеб жавтра?" - и сама себе очень бодро ответила: "А хлеб жавтра!" 
 - Кричат! - сказал старший мальчик. 
 - Кто это ночью! - недовольно сказала женщина. - А, это машина. 
 Солдат вышел следом за ней из избы, и они вместе пошли к перевозу. 
 - Вот машина. На ту сторону просится. Тебе попутная, подвезет, бросила на ходу женщина. 
 - И правда, надо отправляться, - сказал Федотов. - У тебя ребята, тесно... 
 - Поезжай. 
 - ...И муж у тебя, наверно, солдат. 
 - Нет, - вскользь сказала женщина. - Ну, прощай. 
 Они переехали на тот берег и опять, в который уже раз, вернулись вместе назад, молча, без единого слова, и сошли на берег. 
 - Что ж ты не уехал? - тихо спросила женщина. 
 - А я почем знаю? - раздраженно огрызнулся Федотов. - Я сам удивляюсь. Может, ты мне ноги связала... Да и шинель там бросил. 
 Они вернулись в избу. Солдатская шинель шевелилась, ходуном ходила на печи. Из-под нее слышался придушенный смех, повизгивание, дети, как щенята, возились, накрывшись с головой. 
 Мать их строго окликнула, и три взлохмаченные рыжие головы выползли все с разных сторон. Где у одного ноги, у другого отдувающаяся после жаркой возни красная физиономия. 
 Женщина сняла и аккуратно сложила шинель, согнала ребятишек на пол, подбила сенник и поправила подушки. Девочка в это время опять подошла к Федотову, сделала потихоньку знак, показывая на место у печки, где стояла лавка, и прошепелявила: "Давай вот тут, у пешки". 
 - Ладно, - сказал Федотов, - беги лежишь! 
 - Не шмей дражпитца, дражнилка! - Она захохотала, замахнулась на него и убежала. 
 Федотов стоял и смотрел, как все трое торопливо, чтоб не замерзнуть, раздевались и потом в штопаных, застиранных майках и трусиках карабкались обратно на теплую лежанку. Мать покрыла их всех одной простыней и клетчатым мягким пледом, а сверху подоткнула замусоленное ватное одеяло и поцеловала всех по очереди. 
 Он поглядел на свою большую шинель, не по форме, по-домашнему сложенную женщиной, на мятые маленькие штанишки и линялые рубашонки, лежавшие рядом, и какая-то унылая тоска поползла к сердцу, оттого, что он почувствовал себя таким постыдно сытым, тепло одетым, большим и сильным. "Пойду в город и напьюсь", - подумал он и сказал: 
 - Ну, я двинулся... Вернусь в город, в кино схожу. 
 - Иди, - сказала женщина и усмехнулась. - Я забыла даже, когда в кино была. Наверное, два года... Что ты удивляешься? Все-таки нездешние мы тут, все как-то... не с кем или... 
 - Хочешь, пойдем? 
 - Ну, куда там. Одета уж больно плохо. Тебе, может, со мной неловко будет. Иди-ка один. 
 - Пошли, что глупости говорить. 
 Она поправила волосы, разгладила под поясом складки на своей курточке, и они вышли в темноту. 
 - Не боятся твои одни оставаться? - спросил Федотов, когда они поднимались вверх по косогору. 
 - Маленькая побаивается ночью. 
 - Как это вам помогло? В экую даль-то занесло? 
 - Так... Мы все бежали, бежали, от бомбежки подальше. Вот сюда и занесло. Квартиры не было, нам и предложили пустой домик на перевозе, мы рады были. Сначала ничего было, потом муж уехал куда-нибудь устраиваться, а мы тут остались. 
 - Так он что, бросил вас, что ли? 
 - Нет, он не бросил... Так. Иногда денег немножко присылает. Ему самому трудно, он где-то в общежитии живет. Писал - устроится хорошо, нас к себе возьмет. А мне теперь все равно, даже не знаю, что хуже. 
 - Что же, знакомых у вас никого тут нет, в городе? 
 - Есть... Тут хорошие люди, только они сами сейчас все бедно живут... Нам помогали. Топор нам дали, пилу, еще кое-какие вещи, у нас ведь ничего не было... У одного дедушки, у Дровосекина, в доме мы жили целый месяц, он за нас ругаться ходил в горсовет... 
 Вдоль улицы в темных домах кое-где светились керосиновые огоньки за занавесками - света в городе не было. 
 На тесной базарной площади около пристани, против каменных лабазов, у кино стояли, прохаживались и сидели на ступеньках в ожидании "света" люди, пришедшие в кино. 
 Они тоже присели рядом на ступеньки около посудной лавки со ставнями, закрытыми допотопными железными полосами. 
 - А тебя почему отпустили с фронта? - спросила женщина. 
 - Не с фронта, а после госпиталя. Вот тут, в кармане. Полных десять суток. А завтра уже девять останется. 
 - Нет, ты погляди... никак, она солдата себе достала! Ты что его, с того берега себе на пароме привезла? 
 Женщина оглянулась на голос, весело кивнула и шутливо взяла Федотова под руку. 
 - А как же, конечно, на пароме! 
 - Вот до чего, и то ничего! 
 Вдруг разом зажегся свет над подъездом кино. Все ожили, задвигались, столпились около закрытого входа. Двери были заперты. Кто-то постучал сперва легонько, потом, подбадриваемый теми, кто стоял подальше, начал колотить в дверь. Зажглась лампочка где-то в глубине, потом долго ворочался ключ в замке, дверь приотворилась. Придерживая ее за ручку, высунулась заведующая кинотеатром, большая и толстая, с таким выражением озабоченного лица и скошенного набок рта, точно она тащила издалека ведро с землей, а ее тут задержали на полдороге разговорами. 
 - Кино не будет, ну чего дубасите! Дверь поломаете! - раздраженно выкрикнула она в толпу и сделала попытку потащить свои ведра дальше, но ей не дали захлопнуть дверь, загалдели, начали возмущаться. - Не будет, сколько вам повторять. Механика в военкомат вызвали! 
 - Ты посиди, - сказал Федотов и стал протискиваться через толпу, повторяя: - Ну-ка, пропусти, я с ней поговорю. 
 Женщины охотно стали сторониться, злорадно приговаривая: 
 - Пустите его, правильно, вот пускай фронтовик с ней поговорит по-своему! Как это "не будет"! 
 Он добрался до двери, заговорил с перекошенной от тяжелого бремени сознания своей власти заведующей и потом как-то вместе с ней вдавился в дверь, после чего внутри лязгнул засов. 
 В толпе начали расхваливать солдата, уверять, что он сумеет похлопотать за всех, но время шло, и все быстро перешли к унылым рассуждениям о том, что солдат тоже ничего не может сделать. Кое-кто уж начал даже поругивать солдата, как вдруг где-то в глубине здания, за стенами, грянула бодрая, торжествующая музыка марширующего оркестра, и темная площадь, со старыми лабазами, с бугристой булыжной мостовой, вдруг точно осветилась, и люди, пришедшие сюда по темным улицам, из наполовину опустевших жилищ, после тяжелой работы, с ноющим от страха или горя сердцем, в надежде на полтора часа отдыха и хоть самой маленькой радости, все ожили, успокоились и обрадовались. 
 Минуту спустя музыка замолкла, распахнулись обе створки двери, и все повалили к осветившемуся окошечку кассы. 
 Солдат шел навстречу входящей толпе, отмахиваясь от непрестанных вопросов, отвечая всем со снисходительным удовольствием: "Будет, будет, все будет, заходите, братцы!" 
 Он подошел к ступенькам посудной лавки, где она сидела, дожидаясь его, одна на опустевшей площади. 
 Доверчиво и обрадованно она поднялась ему навстречу. 
 - А я уж думала, ты про меня позабыл! 
 - Чего испугалась! Эх ты! А я для тебя, как для принцессы, специально кино открыл! 
 Он за руку повел ее через фойе в наполненный зрителями зал, потом по коридору и по ступенькам провел через железную дверь в кинобудку. 
 Показал на окошечко, из которого был виден экран и затылки сидящих в зале людей. 
 - Хочешь, отсюда будешь смотреть, а нет - я тебе в зале стул поставлю. 
 - Нет, я с тобой буду. 
 В будке зазвонил звонок, и заведующая из зала крикнула, что можно начинать. 
 Женщина видела, как он перекладывает круглые жестяные коробки, что-то подкручивает в аппаратах, закрытых черными кожухами, внутри которых сияет ослепительный свет. 
 Один из аппаратов зажужжал, снова оглушительно грянула маршевая музыка, длинный голубой луч из будки уперся в разом ожившее серое полотно экрана. Встала кремлевская башня с часами, двинулись физкультурники, промчался поезд, и началась хроника, а после нее иностранная картина. Среди колючих деревьев, похожих на гигантские подсвечники, скакали всадники в широкополых шляпах, кони взлетали на дыбы, хрипловатые низкие голоса пели под гром и рокот гитар. Очень хорошо пели, просто за душу хватала эта чужеземная хриплая песня, в которой ни одно слово не было понятно. Танцевала смуглая девушка с прекрасными глазами, и вокруг все топтались мужские ноги в сапогах на высоких каблуках со шпорами. И снова мчались кони, и всадники целой оравой стреляли на ходу - все гнались, подстерегали, убивали одного-единственного симпатичного героя, и всадники летели через голову кувырком вместе с конями, и все были против него одного, просто глядеть обидно, так бы сам подстрелил какого-нибудь преследователя, все охотились за героем и осыпали пулями, и только одна девушка с прекрасными глазами его спасала, и все пули в него не попадали, а его единственный выстрел наконец угодил прямо в злодея с кошачьими усами, и тому пришел конец, и это было очень приятно, собаке собачья смерть, наверное фашист какой-нибудь. И опять загремели, зарокотали гитары и затопали в пыли каблуки со шпорами, и, изгибаясь, пошла танцевать девушка с тем парнем, который только что чуть было семь раз не погиб, и, в тот момент, когда они обнимались, подошел конец картины, так что никто больше не мог им сделать ничего плохого, можно было не бояться, что еще раз подкрадутся какие-нибудь с усиками, что они постареют или разлюбят друг друга, потому что пленке пришел конец и врагам уже неоткуда было взяться. И состариться им просто было уже негде, и они остались навек молодыми, всем на радость. 
 Федотов остановил аппарат и рубильником включил свет в зале. 
 - А что, хороша сказка! Тебе понравилось? 
 - Почему сказка? 
 - Ну как же? Все как взаправду, только в жизни прохвосты редко так промахиваются. Досадно, а факт! 
 Он сложил в стопку плоские коробки с пленкой, они закрыли за собой железную дверь и через коридор вышли в зрительный зал. Там снова оживленно толпились, рассаживаясь, какие-то люди. Директорша с перекошенным от непомерной озабоченности лицом загородила Федотову выход: 
 - Куда ж ты уходишь? Мы уже продали билеты на второй сеанс. 
 - А меня спросили? - сказал Федотов. 
 - Народ собрался, народ требует, - сказала директорша тем самым озабоченным голосом, которым полтора часа назад она кричала: "Кино не будет, чего дубасите!" 
 - Очень интересно, думаешь, зануздала да поехала?! У меня, может быть, часы считанные. 
 Еще минутка, и он поругался бы с директоршей и ушел со злости, но в зале откуда-то уже все знали про солдата и со всех сторон раздавались голоса, упрашивающие, уговаривающие, шутливые и серьезные. 
 - Ну покажи им еще разок. И мы посмотрим, - тихонько сказала женщина, и ее сразу поддержали: "Правильно, ты уговори своего солдата, нам ведь тоже посмотреть охота, другие вон откуда пришли - за пять верст!" 
 - Чтоб вам всем лопнуть, - весело сказал солдат и пошел обратно в будку. 
 Снова гремела музыка в маленьком зале посреди темной площади маленького городка, и кругом были тысячи километров темноты, спящих деревень и затемненных городов, а еще дальше лежал изрытый, ископанный фронт на обожженной земле, и люди все время о нем помнили, он лежал у них тяжестью на сердце, но все-таки хоть полтора часа музыки гитар и скачки в маленьком закрытом зале им подарила сегодня для передышки судьба. 
 Когда все кончилось, они вышли последними на темную площадь. Их поджидали два паренька, с которыми Федотов о чем-то шептался перед сеансом. Теперь он взял у них и сунул себе в карман бутылку, и они пошли рядом по пустым улицам, мимо домов, с одной стороны освещенных четвертью молодой луны. 
 На полдороге она как-то нечаянно взяла его за руку, шла рядом с ним веселой, почти танцующей походкой и молча улыбалась, так что он наконец спросил: 
 - Ты что? 
 - Так, хорошо. Музыка! А до чего было страшно, что они нас догонят, а мы вот спаслись, мы спаслись! И всех победили! - И она рассмеялась, раскачивая его руку на ходу. - И вот возвращаемся домой. 
 Они не заметили, как дошли до дому и остановились у самой двери. Под ними черная река неуемно журчала, обтекая мысок, по оврагу шуршали облетевшие ветки остатками сухой листвы, а они стояли обнявшись и целовались, а в ушах у них не переставая медным звоном оглушительно и торжествующе гремели мексиканские гитары. 
 Мягким, точно просительным движением она высвободилась, подняла с земли палочку и, продев ее в отверстие замка, приподняла скобку двери. Она вошла и остановилась в сенях, где было темней, чем на улице. 
 - Ведь мне же уходить, - сказал Федотов. 
 - Это еще завтра будет! 
 Он шагнул через порог в темноту и сразу наткнулся губами на ее губы, и опять они целовались, пока дыхания хватило, и потом вошли в избу. 
 - Темно, - сказал он. - Хочешь, я печь растоплю? 
 - Ну зачем это? У нас керосин есть, - сказала женщина. В голосе ее он расслышал какое-то сдержанное довольство. - Не такие уж мы несчастные, что без керосина сидим. - Федотов даже зубы стиснул. Это уж хуже любой жалобы было. 
 Женщина зажгла и поставила на стол лампочку с маленьким фитильком, и после темноты им показалось, что стало совсем светло. Федотов вынул из своего мешка сверток с бельем и жестяную коробку с мылом, завернутую в полотенце, а все остальное вытряхнул на стол, ухватив мешок за углы: две целые буханки хлеба с довеском, две консервные банки, кусок сала, обсыпанный солью, и крупные куски колотого сахара. 
 Все это он небрежно сдвинул руками по столу к сторонке, толстыми ломтями нарезал хлеб, одним круговым движением ножа вскрыл банку тушенки и, вытащив из кармана, поставил на стол бутылку водки. 
 Женщина подала ему кружку и, покойно облокотившись на стол, приготовилась с удовольствием наблюдать, как он будет есть. 
 Он положил перед ней нож, подвинул к ней банку и, налив до половины кружку водкой, сказал: 
 - На, выпей! 
 Женщина нерешительно приняла у него из рук кружку. 
 - Лучше не надо, - попросила она. - Я ведь совсем не умею. 
 Он подцепил ножом и вывернул все содержимое консервной банки в глиняную миску и тоже пододвинул к ней: 
 - И сразу закусывай! 
 Она отхлебнула маленький глоток, точно очень горячий чай, и, вздрогнув, передала ему кружку. 
 Он долил кружку доверху, выпил, с шумом выдохнул воздух и закусил коркой. Минуту они молча смотрели друг на друга. Он сказал: 
 - Чего теперь я тебе стану говорить или, может быть, обещать - ты больше не придавай никакого значения. Это я все спьяну буду врать. Поняла? 
 - Ладно, - сказала она, подумав, и вдруг засмеялась. 
 - Это я тебе серьезно говорю! Чего смеешься? 
 - Я не смеюсь, - продолжая смеяться, проговорила женщина. - Ты говорил - я чудная. А ты сам не чудной? 
 Девочка заворочалась, похныкивая во сне, повернулась и, морщась на свет, с зажмуренными глазами потянула быстрыми короткими вздохами носом воздух, как принюхивающаяся собачонка. 
 - Спи, спи, - сказала тихонько женщина, но девочка приподнялась на локте и заморгала сильней. 
 - Вкушно пахнет, - почмокивая, пробормотала она. - Хлеб принешла? Шейчаш уже жавтра? 
 Федотов взял бутылку и поставил ее себе под ноги, под стол. 
 - Ну, чего ты смотришь, - строго сказал он женщине. - Дай же ей, видишь, проснулась! 
 Женщина разрезала пополам ломоть хлеба, положила и тщательно размазала сверху немного тушенки и отнесла девочке. Та сразу совсем очнулась, схватила хлеб обеими руками и приоткрыла узенькие спросонья, веселые серые глазки. Откусила, подставив снизу ладошку лодочкой, чтобы чего-нибудь не уронить, стала есть. Глаза у нее опять сейчас же почти закрылись. 
 - А мальчишкам? - спросила она и, не оглядываясь, толкнула локтем брата. 
 Маленький выполз из-за ее спины и с сонным любопытством снизу заглянул ей в рот. Старший тоже проснулся и смотрел, но не шевелился. 
 Федотов торопливо намял на два ломтя сверху тушенки и подал их матери. Та в двух руках осторожно отнесла к печке и раздала мальчикам. 
 - Спасибо, - стеснительно сказал старший и спрятался в темный угол. 
 Пока дети ели, женщина спокойно сказала солдату: 
 - Да ты выпей еще, ведь тебе хочется. - Но он даже не посмотрел в ее сторону, сидел, уставясь на огонь лампочки. 
 Дети наелись, повозились немного и, пошептавшись под одеялом, снова затихли и уснули. 
 - Ну что ты мне хотел говорить, чтоб я тебе не верила? - спросила женщина. 
 - Иди ложись, устала, наверное. 
 - Это как же: верить тебе или нет? 
 - Верить. А я еще посижу, покурю. - Он достал бутылку, вылил остаток в кружку, выпил и закусил кусочками хлеба, вминая их в соль, осыпавшуюся с куска сала. 
 Она ушла за занавеску. Еще слышно было, как она снимает курточку, как звякает о табуретку пряжка пояса. Потом только тихо шуршала, и несколько раз шевельнулась занавеска, отодвинутая локтем. Мягко захрустел сенник, женщина легла и сказала: 
 - Спокойной ночи. 
 Федотов курил, глядя на огонек, и все думал и вдруг рассмеялся почти беззвучно, с закрытым ртом. 
 - Что ты? - сейчас же чутко спросила женщина. 
 - Бурчит!.. - насмешливо сказал Федотов и опять рассмеялся про себя. Он слегка захмелел. - Не понимаешь? В пузенках ихних бурчит, поняла? Налопались и забурчали. Выдающийся я идиот своей жизни! Ну скажи, пожалуйста, куда это меня заносит? Я же в деревню шел. Я бы сейчас был бы давно уже пьян, пирогов бы паперся и спал на печи без задних мыслей. А заместо такого превосходного удовольствия я вот тут сижу и слушаю буркотню в пузах у твоих рыжих чертенят. Дурак я или нет? 
 - Дурак, конечно... А я рада даже, что поглядела, какой ты бываешь, когда выпьешь... 
 - А какой? Свинья не свинья, человек не человек, так что-то... 
 - Нет, ты как ребенок делаешься... 
 Девочка поднялась, сползла на животе задом с печки, подбежала к двери и затопталась на месте. 
 - Ой, темно там, боюсь... 
 - Сейчас встану, погоди! 
 - Беги, - сказал Федотов. - Я выйду, в дверях постою. 
 - Шкорей только, - сказала девочка. Она выбежала, а Федотов следом за ней вышел, захватив с собой пустую бутылку. Отойдя подальше, он зашвырнул ее в реку. Девочка вперед него вскочила обратно в избу, прошлепала босыми ногами по полу, нырнула за занавеску и залезла к матери под одеяло. 
 Федотов сел на лавку, стянул через голову гимнастерку, швырнул ее на табуретку и опять рассмеялся. 
 - Можно гасить электричество? - насмешливо пробормотал он чуть хмельным голосом. - Ну что ж, это все правильно, очень даже распрекрасно! 
 Женщина поправила одеяло, повыше укрыла девочку и бережно обняла ее тонкой, загорелой до локтя рукой. 
 Утром, сквозь сон, Федотов слышал гудение пылающего хвороста в печи и запах печеной картошки. 
 Ему припомнилось все вчерашнее, и все теперь показалось как-то неловко, предстало в другом, таком скучном свете, что даже глаз не хотелось открывать. 
 Кто-то, сдерживая дыхание, сопел над самым его лицом, потом маленький палец притронулся к его веку. 
 Девочка приоткрыла пальцем ему глаз и сказала: 
 - Не шпит! 
 Он увидел у самых своих глаз веснушчатый нос и внимательные серые глаза. 
 - Вштавай картошку ешть! - весело сказала девочка. 
 Федотов нехотя сел, протянул руку и не нашел гимнастерки и брюк на табуретке. 
 - Еще не прошохли... - объяснила девочка и показала на веревку, протянутую около печи, где висела его одежда, совсем мокрая. 
 - Это кто же это устроил? - с раздражением, чуть не с отчаянием закричал Федотов. - Что за глупости такие! 
 Девочка испугалась, торопливо стала объяснять: 
 - Мы тебе поштирали, ты не жлишь, они вышохнут... - И так как он молчал, стиснув зубы от досады, она с фальшивым сочувствием вздохнула: Тебе шегодня нельзя уходить. Жавтра вышохнет. Хорошо? 
 Федотов рывком запахнул на себе шинель, надетую поверх белья, натянул сапоги и сел, угрюмо привалившись спиной в угол, глядя, как вода с гимнастерки капает на пол. 
 - И кто это вас просил? Зачем вы это сделали? А?.. 
 - Ну, я говорил, говорил... маму надо сначала спросить, - с раскаянием сказал старший мальчик. 
 - Чертенята, - пробормотал солдат. 
 - Ну вы-шшохнут! - плаксиво протянула девочка. 
 Немного погодя в избу забежала мать, раскрасневшаяся и оживленная после работы на перевозе. 
 - Вот, погляди, - сказал Федотов. - Твои что натворили, оставили меня без порток сидеть! 
 Женщина метнула глазами на сохнущую одежду, на ребят и всплеснула руками, прикусив губу. 
 - Кто это сделал? - угрожающе спросила она, и девочка безутешно разрыдалась. 
 - Мы все, - твердо сказал старший. - Мы все помогали, - и с отчаянием посмотрел прямо в глаза Федотову. 
 - Ладно, - морщась сказал Федотов. - Все равно бранью штаны не высушишь. Ты же мне говорила, что картошка поспела, так давай. Ну! 
 - Не хочу! - отталкивала его руку девочка. 
 Через минуту все улеглось, и они сидели все за одним столом. Очень смешно - как одна семья. У Федотова оставалась еще банка консервов. На обертке в красках были изображены сосиски в натуральную величину. Он вскрыл ее ножом и вывернул сосиски в миску. 
 - Тебе самому на дорогу нужно, - сказала женщина. 
 - Э-э, - сказал он. - Мне только до деревни, там я сыт, пьян и нос в табаке. 
 Мокрую одежду повесили перед огнем. Женщина, чтоб успокоить его, сказала, что немного погодя все можно будет подсушить утюгом. С перевоза закричали, вызывая паром; женщина ушла, доедая на ходу, и Федотов остался один с ребятами. 
 Он устроился перед огнем, чтоб следить, как идет сушка его мокрого обмундирования. Ребята столпились вокруг. Оба маленькие стояли рядом, привалившись к нему с двух сторон, а старший с готовностью отвечал на все его расспросы, очень подробно и толково. Все они чувствовали себя виноватыми и теперь немножко подлизывались, и, видно было, старались ему понравиться изо всех сил. 
 Он узнал, что старшего мальчика зовут Эрька, настоящее имя Эрик, а девочку Соня, так же как и мать. Среднего мальчонку, казавшегося самым младшим, звали Гонзик, хотя это вовсе не было его настоящее имя. Оказывается, в какой-то детской книжке ребята видели картинку: робкий мальчик, съежившись, прячется от разбойников или от людоеда, они уже и сами не помнили. Но малыша звали Гонзик, и им это имя показалось очень подходящим для брата. Так за ним и осталось: Гонзик. 
 Федотов все это терпеливо выслушивал, улыбаясь странной мысли: он до сих пор даже не спросил, как звали женщину, - значит, так: Соня. 
 Эрька рассказал, как они бежали от бомбежки, какой был хороший дом, где они жили: бабушкин и дедушкин. Потом как плохо было ехать, как они ужасно устали все ехать и ехать и мечтали спрятаться хоть в каком-нибудь сарае и подождать, пока кончится война. 
 Федотову неловко было спрашивать про отца, но они сами наперебой рассказали, что папа привез их сюда, устроил на пароме, а потом ему пришлось уехать, и теперь он где-то далеко работает и пока не может их взять, но потом он устроится очень хорошо и выпишет их к себе. 
 Рассказывали они это все какими-то чужими, одинаковыми словами видно, точно так, как в письмах все объяснял отец. Федотов заметил, что возвращение они себе представляют так: война кончится, и они все поедут обратно в старый их дом в родном городке на побережье Балтийского моря. 
 Гонзик с Соней все это повторяли как попугаи, а старший все время мучился неловкостью, понимая, что тут что-то не так. Он подробно, с жаром расспрашивал, как стреляют танки, и потом стал уверять сбивчиво, что папа тоже очень хотел пойти на фронт, помочь прогнать фашистов. 
 - Он только из-за нас не пошел и из-за мамы, потому что нас у него так много и ему надо обо всех нас думать... - И опять, понимая, что что-то не так, добавил, что папа присылает им деньги. Малыши тут же с полным знанием выложили, сколько денег он присылает, и видно было, что старшему неловко, что денег так мало. 
 К тому времени, как его брюки немного подсохли и он, работая утюгом, выпарил из них наполовину влагу, он уже знал в подробности, сколько у них запасено картошки, и какие у них одеяла, и сколько у них глиняных кружек, и как удобно, что какой-то дедушка Дровосекин, который все ругается и плюется, одалживает им пилу и сам помогает пилить. 
 Наконец Федотов натянул кое-как сырую гимнастерку, оделся и собрался уходить. 
 Все, что было ещё съестного, он оставил на столе, сказал, что ему ничего не нужно, он уже почти дома. Дети, скрывая радость, испуганно уговаривали его взять что-нибудь с собой, но он только отмахивался. 
 Когда он затягивал свой почти пустой мешок, девочка деловито ему напомнила: 
 - Ты шмотри, швою баночку не пожабудь! 
 Он даже не понял, про какую баночку идет речь. 
 - Ну, вот эту крашивую! - девочка подала ему пустую жестянку с розовыми сосисками на обертке. 
 - Попрошайка, - сказал Эрик. 
 - Может, тебе пригодится? - сказал Федотов серьезно. Это было вовсе не смешно, он уже понимал, что тут за жизнь. 
 - А когда ты опять придешь? - спросила девочка. 
 - Отобьем башку Гитлеру, тогда к вам приду в гости. 
 Старший невесело, сдержанно улыбнулся, понимая, что это может скорей всего значить "никогда". "После войны" тогда звучало как "через десять лет", но девочка этого не понимала; удовлетворенно кивнув, она сказала на прощание: 
 - Только пошкорей, ладно? 
 Федотов вышел к парому и подумал, что, наверное, это уж теперь в последний раз. Сверху, под гору, клюя носом на ухабах, осторожно спускался грузовик. Он дождался парома и следом за машиной вошел на дощатую палубу, как сутки тому назад. 
 Зажурчала вода, обтекая тупой нос парома. С середины реки открылось опять знакомое устье при впадении в Волгу и стал надвигаться берег. 
 - Счастливо погулять, - тихо сказала женщина. 
 - Счастливо, - сказал Федотов, чувствуя какое-то отупение. 
 Грузовик был попутный, до Поливен, и он перелез через борт, когда тот начал съезжать на берег. С натужным воем машина поползла на крутой подъем берега. Федотов решил не оглядываться и больше не думать, но все-таки оглянулся разок. Паром был опять на середине реки. Женщина в своей туго подпоясанной кофточке тянулась вперед и медленно отгибалась назад, цепко упираясь ногами в доски палубы... 
 Через час Федотов уже сидел за столом в доме у своего двоюродного дяди, председателя колхоза, окруженный дальними родственниками и бывшими соседями, которые помнили его еще парнем, до ухода на завод в город. Ему тащили на стол угощение, расспрашивали про войну, про родных и знакомых солдат, и он уже поднимал в граненом стаканчике мутноватый самогон и пил не хмелея, рассказывал и здоровался со вновь входящими, изредка узнавая подростков, а больше девчонок, которые уже успели повыходить замуж и родить ребят, а некоторые уже и овдоветь. Он припоминал имена и без конца здоровался и отвечал на приветствия, целовал жесткие, шершавые, как древесная кора, щеки старушонок, помнивших, как он родился и как умерла его мать, и среди легкой хмельной мути и всех имен пробивался тоскливый стук щемящего напоминания: какой-то Гонзик, и шепелявая маленькая Соня с консервной банкой, и пустая изба, и подпоясанная кофточка, и всего два мешка картошки, запасенные на голодную, долгую военную зиму. И он опрокидывал еще стаканчик, и, будь оно проклято, вся эта путаница прошлого дня опять незаглушаемо, требовательно стучалась сквозь шум разговоров и мутную пелену самогона. 
 Среди ночи с того берега реки загудела машина, вызывая паром. Женщина привычно протянула руку, нашла на ощупь куртку и юбку, влезла ногами в резиновые сапоги, засветила жестяной фонарик и, затягивая на ходу пояс, вышла в темноту. 
 После тишины и теплоты сна ее сразу обдало шумом дождя и мокрого ветра. Желтые листья, намоченные дождем, летели навстречу, прилипая к лицу, к стеклу фонаря. 
 Добравшись до парома, она оттолкнула его от причала, повесила фонарь на гвоздь и взялась за канат. Ветер быстро выдувал все тепло, накопленное в постели. Сперва похолодели лицо и колени, еле прикрытые юбкой, потом остыло все тело. 
 Машина ждала, светя желтыми огоньками подфарников. Когда паром подошел ближе, ожил, заработав, мотор и вспыхнули фары, освещая неспокойную воду и канат, с которого капала дождевая вода. Водяная пыль, попадая в яркий сноп света, оживала, косо проплывала книзу и исчезала, становясь невидимой. 
 Машина, тяжело придавливая доски, въехала, качнув паром. Фары погасли. Знакомый голос водителя поздоровался с ней из черной темноты, наступившей после яркого света.
 Чьи-то руки взялись за канат. Скоро снова проступил в темноте свет фонарика с мокрым листом лимонного цвета, приставшим к стеклу. Когда глаза совсем привыкли к полутьме, она различила плечо, затылок и фуражку тянувшего в двух шагах от нее канат человека и узнала Федотова. 
 Она долго ничего не могла выговорить, потом все-таки как-то смогла: 
 - Что ж так рано в город? Ведь еще семь дней гулять? 
 - Сосчитала? - спросил он, не оборачиваясь. 
 Водитель его окликнул, и они о чем-то заговорили вполголоса. Машина съехала на берег, хлопнула дверца кабины, и они еще о чем-то говорили в кабине с водителем, потом мотор заревел, разгоняясь на подъем, и все стало тихо. Она стояла одна. Лимонный листок на стекле просвечивал сквозь водяную пыль. 
 Она точно оглохла и ослепла, только чувствовала всю массу пустой и влажной тьмы вокруг одинокого огонька фонаря. Она все еще не решалась окликнуть его, потому что тогда надеяться уже будет не на что. 
 - Ты здесь? - спросила она как можно спокойнее. Никто не ответил, и по самому звуку своего голоса она поняла, что стоит тут одна. Вдалеке на подъеме еще уходят, покачиваясь, два ярких снопа голубого света, а она стоит одна на дне оврага, точно на дне моря, и вокруг тысяча верст дождя, темноты, безлюдности и мокрого ветра. - Тебя... тут н... нет? - беспомощно заикаясь, спросила она пустоту и ответила: - Нет!.. - И, согнувшись от боли, легла на перила грудью, почти сползла на землю и, наверное, упала бы, если бы что-то ей не помешало, не остановило. Обветренные жесткие губы торопливо прижимались к ее мокрым щекам, руки обнимали, поднимали, и его голос испуганно повторял: 
 - Ну что ты?.. Что с тобой?.. - И когда она начала все понимать и, крепко ухватившись за плечи, прижалась к нему, он, гладя ее волосы, нежно усмехаясь, сказал: - Ну, чего ты? Здесь же я!.. Куда дураку деваться? Здесь!.. 
 Держась друг за друга, боясь хоть на минуту опять потеряться в темноте, они добрались до двери и вместе вошли. Их обдало волной сухого тепла от натопленной печи, и у обоих было одинаково ясное чувство, что они возвращаются после долгой разлуки в свой родной дом, где прожили всю жизнь. И всю ночь после этого, когда они лежали рядом за ситцевой занавеской на ее узеньком сеннике, и по стеклу журчал косой дождь, и порывами шумели по оврагу деревья на ветру, им все время казалось, что позади у них длинная общая хорошая жизнь, и никого они не знали, кроме друг друга, и была только позади непонятно долгая разлука, которая теперь кончилась, и они опять вместе, навсегда. И когда Соня, он впервые назвал ее по имени, начинала тихонько плакать, он ее не останавливал, а только гладил по лицу - после такой разлуки даже чудно было бы не плакать от радости... 
 Под утро он заснул на тюфяке у печки. Ребята постелили ему здесь в своем нелепом ожидании его возвращения и ни капельки не удивились, увидев, что он вернулся. И смешно и чем-то приятно это ему показалось. 
 Девочка расставляла миски и кружки на покрытом газетой столе. Гонзик сторожил печь. Потом пришли вместе Эрька с матерью, таща охапки холодного хвороста. Маленькие сели за стол и схватились за ложки в ожидании еды. 
 - Кто с грязными мордами за стол садится! - весело крикнула женщина. Она раскраснелась от холода, была веселая, даже голос у нее был счастливый. 
 Ребята, все трое разом, схватившись за волосы, испустили вопль неправдоподобного отчаяния, изобразили безутешные рыдания и с хохотом, подхватив серое полотенце и коробочку с мылом, побежали к реке мыться. 
 - Доброе утро, - сказала Соня и поцеловала его холодными ласковыми губами, и это было опять так, как будто после разлуки у них началась долгая семейная совместная жизнь. 
 Она, стоя в дверях, смотрела ему вслед, когда он шел, следом за ребятами, к берегу реки - умываться. Вода была ледяная, но оба мальчика, видя, что солдат снял с себя рубаху и моется голый до пояса, стащили, стуча зубами, рубашонки и вымылись, как он. Потом они все побежали к дому. 
 За едой разговор шел спокойный, хозяйственный. Федотов рассказал, что договорился у себя в Поливнах с председателем "поставить на ноги" старый, изношенный трактор. Работы много, но успеть можно. А за это председатель заплатит пшеницей. 
 - Значит, опять уходить? - спросила женщина, опустив глаза. 
 - Еще подводу даст, дров привезти. Что ж делать? Как вы тут без запаса зимовать сядете? 
 - Я понимаю, - вздохнула Соня. 
 Федотов сказал: 
 - Слушай, Эрик, а ты хочешь со мной на ремонт? Помогать будешь. И кормить нас будут, как мастеров, а? 
 Рыжий Эрик просиял всем худым веснушчатым лицом и испуганно уставился на мать: пустит ли? Но та все поняла по-своему, покорно улыбнулась: 
 - Ладно, будет у меня залог, значит? Идите. 
 Они уехали с попутным грузовиком тем же утром и не возвращались трое суток. На четвертые сутки Федотов вернулся один, поздно вечером, пройдя всю дорогу после работы пешком. Он очень устал и, скрывая вернувшуюся боль вокруг не зажившей окончательно раны, сидел, курил и улыбался у натопленной печи, при свете знакомого фитилька в лампочке. Даже обгоревший уголок с одного края был ему знаком, казался своим, домашним. 
 Женщина, обнимая ему колени, сидела около него прямо на полу, снизу глядя в глаза. Девочка со слипающимися глазами приподнялась на локте, нюхая воздух, что-то успокоенно пробормотала и как подкошенная упала опять лицом в подушку. 
 Соня улыбнулась: 
 - Слышит, табаком пахнет. Вот ей и спокойно, - значит, мужчина в доме. 
 Слова эти показались ему самыми простыми, и он тоже улыбнулся. Потом, много времени спустя, они показались ему странными и двусмысленными. 
 Еще до света он ушел снова. Боясь не поспеть закончить. 
 В последний день они вернулись вдвоем с Эриком, привезли мешок пшеницы и мешочек пшена, оба гордые заработанным богатством, которое еле дотащили до дому от машины. 
 Помимо того, Федотов привез еще две бутылки самогона, но пить не стал. Деловито объяснил, что надо их сменять на толкучке на что-нибудь полезное. На ватничек для Эрьки или на что удастся. 
 Оставалась еще только одна, последняя ночь до утра, когда ему надо было уходить на пристань к пароходу. 
 И когда они в этот последний раз лежали вместе за занавеской, все оглядываясь на темное окошко, боясь, что уже начинает светать, они испытывали всю горечь разлуки близких людей после долгой жизни, и это окошко и угол за занавеской были для них самым желанным и счастливым местом на земле. 
 Федотов с тоской думал, как они, четверо, останутся тут одни, а Соня думала с тоской и страхом, что ожидает его на войне. Она заставила рассказать, как его ранило, какая была операция, и его полушутливый рассказ казался ей все равно таким ужасным, что она расплакалась. Влажными от страха пальцами она, еле касаясь, ощупала большой грубый шов, тянувшийся от груди вкось к животу. Отталкивая его сопротивляющиеся руки, откинула одеяло, сползла ему в ноги и сквозь стиснутые зубы, постанывая от нежности и боли, целовала слегка припухшую полосу длинного шва с пятнами кнопок по бокам, что-то невнятно приговаривая, точно заклиная, чтоб зажило, перестало болеть. 
 Умоляюще и требовательно шептала, прижимаясь, горячо дыша ему в щеку: 
 - Ты мне одно только слово должен дать: если тебя искалечат, ужасно как-нибудь, даже если ты станешь больше не мужчина, ты тогда все равно возвращайся ко мне, оставайся со мной навсегда, слышишь? Я взяла у тебя слово, ты дал!.. 
 Наутро после заморозка светило солнце, седая от изморози трава оттаивала и блестела, как после ливня. Федотова проводили всей семьей до дороги и поцеловались по очереди на прощание. Дорога уходила в гору до блеска накатанными глянцевитыми колеями. Федотов шел ровным небыстрым шагом, а женщина смотрела ему вслед. С большого дуба с шуршанием, как медленный дождь, опадали листья, после мороза пригретые солнцем. 
 На подъеме Федотов остановился, поднял руку, махнул и скрылся за бугром. С другого берега уже, кричали какие-то пешеходы, подзывая паром, а она все стояла и слушала, как равномерно, точно дожидаясь своей очереди, с верхушки срываются и, цепляясь за ветки, слетают один за другим шуршащие большие листья. 
 В воздухе чувствовалось уже издали приближение морозов со снегом, надвигалась последняя военная зима... 
 Была середина лета, и война и морозы остались далеко позади, когда Федотов, только что вернувшийся в город, подходил к старой переправе. Высокая трава вся стрекотала от кузнечиков и жарко пахла летом. На ровном лугу среди травы лежали связанные первые венцы нового сруба, и плотник в военной гимнастерке со споротыми погонами тесал бревно, посвистывая и щурясь на солнце. 
 Федотов шагал быстро и ровно, как в строю, но чем ближе был последний пригорок, тем нетерпеливей стучало сердце и тем убыстрялся у него, как-то сам собой, шаг. На пригорок он почти вбежал и глянул вниз, на речку. 
 Парома не было видно. Неподалеку через речку был перекинут деревянный мост-времянка. Изба паромщика стояла брошенная, нежилая. Даже дверь не была прикрыта, и стеклышки маленьких окон выбиты. 
 Он спустился под откос, напрямик, без дороги, и, не ожидая ничего, вошел в дом. Бабочка металась по комнате, ища выхода. 
 В том месте, где когда-то стоял стол, на стене остался обрывок наклеенной картинки: розовые сосиски в натуральную величину. 
 Он оглядел все отчужденно, без волнения. Нет, ничего не остается в доме, когда люди ушли. Ни в старинных замках с их картинными галереями, ни в этой избе с сосисочной картинкой. Жизнь гаснет, едва уйдут люди... А уж он-то повидал за эти годы и брошенных землянок и замков. 
 Теперь у него оставался только адрес какого-то Дровосекина, бывшего квартирохозяина. Федотов взялся за ручку чемодана и зашагал обратно в город, мимо плотника, строившего на припеке, прямо на лугу, новый дом. 
 Переулок он нашел без труда. Мальчишки, с суровым уважением оглядывавшие его куртку танкиста и медали, не знали номера дома, но, оказывается, не только знали Дровосекина, но даже знали, что его дома нет, он в этот час "гуляет", то есть сидит на бульварчике над Волгой. 
 Федотов следом за ними вышел на высокий, огороженный железной решеточкой берег, круто обрывавшийся к воде. Тут сидел среди пыльных акаций старик с высоким, загорелым лбом и смотрел на пустынную Волгу, скрестив ладони на корявом посошке. 
 Федотов поставил чемодан, поздоровался и, присев рядом, спросил, не знает ли тот что-нибудь про Соню и ребятишек. 
 Старик оглядел его с головы до ног с такой брезгливой подозрительностью, точно надеялся увидеть на нем какую-нибудь гадость: 
 - А тебе это к чему? 
 Федотов, не отвечая, спокойно продолжал расспрашивать, и старик нехотя наконец процедил: 
 - Живут!.. Ничего живут. Плохо, конечно, живут... А тебе-то, главное дело, что за забота? Ты сам-то кто будешь? 
 - Дедушка, - терпеливо проговорил Федотов, закуривая для спокойствия, - мне бы только их адрес, а все остальные вопросы мы как-нибудь выясним без посторонней помощи. Можете оказать такую любезность насчет адреса? 
 - Не будет тебе от меня никакой любезности, - вдруг набросился на него Дровосекин. - И не дожидайся... Какой!.. Нет, я, брат, за баловство никого не хвалю. Вашему брату это - баловство, а я ее жалею, вот что! - Старик совсем разошелся, разбрызгался, чуть не захлебываясь от злости. - Явился! Я, брат, вижу, ты из каких, очень понимаю! 
 Федотов бросил папиросу и взял новую и подставил коробку старику. 
 - Не нуждаюсь я в твоих папиросах! - Старик с ненавистью плюнул себе под ноги, взял папиросу и спрятал в боковой карманчик пиджака. - Нужны мне твои закурки очень! 
 - Ну, так из каких? 
 - Из таких... - Старик, угрюмо помолчав, немного поостыл, но видно было, что он только дожидается, когда у него снова закипит внутри, и ждать оказалось недолго, скоро он опять вскипел и заболтал, заплевался. - Из таких вот, которые туда шлялись, вот ты из каких... Повадились которые! 
 - Куда же это мы повадились? - медленно спросил Федотов. 
 - На перевоз повадились!.. Жила женщина одиноко, ничего жила, как надо, а потом эта солдатня и пошла, и пошла... Конечно, бабье дело одинокое, да еще на отшибе, как в лесу, при перевозе, а похвалить за это нельзя... А солдат этих вроде тебя я тоже не хвалю, нет. Тот поночевал, этот поночевал, и с вас взятки гладки... И ее жалко, но сочувствовать я тоже не могу, сама виновата. 
 - Дедушка, - пристально глядя вверх, на облака, похожие на стеганую синими стежками пуховую перину, дружелюбно проговорил Федотов, - а с вами не бывает, что вы, от вашего такого мухоморного характера, можете набрехать зря на человека? Как вы считаете? 
 Неожиданно эти слова оказали на старика удивительно успокаивающее действие. Он расслабился, вздохнул и заговорил торопливо и озабоченно: 
 - Глупый ты человек. Глупый. Кабы я от злости, а то ведь я от жалости. Ты сам рассуди: вот ты заехал сюда на побывку. Другой еще заедет, может. А для нее что получится? Опять все сначала? А у ней муж. Детям законный отец. И какая у тебя должна быть совесть, что в это дело соваться пятой спицей в колеснице? Ну подумай. Муж приехал. Понял?.. Не показывался бы ты лучше, вот что. По совести говорю. Я не обманываю: приехал муж... конечно, он поинтересовался у людей, как тут она без него, а добрые люди все ему и выложи. Про этих солдат, значит. Ему и обидно. Конечно, это каждому мужику обидно. Вышел разговор. А она даже ни капельки не отпиралась, созналась. Ну, он от нее, конечно, отказался и уехал, откуда приехал. Надулся, как пузырь. Я его тоже не хвалю. Ну ее ты накажи, а ребятишки при чем? Однако уехал, в тот самый день. Он человек очень спокойный, аккуратный... Скорей всего он положительный человек. Хотя, конечно, кобель бессовестный. Но деньги понемножку посылает... И я так ей внушаю, чтобы она жила теперь по-хорошему и на него надеялась... А ты лучше ее не сбивай, садись, уезжай... Все, глядишь, и наладится... Ну, я обедать пошел, время. - Он встал. И вдруг обиженно закричал, что все это не его дело и он ничего знать не хочет. При этом сверлил палкой, вдавливая наконечник в землю, точно добирался до чего-то спрятанного, что хотел раздавить, и все не уходил, поглядывая исподлобья. - Ну, что ж ты адрес-то не спрашиваешь. 
 - Да, правильно, адрес, - сказал Федотов. 
 - Адрес у них мой. Я им квартиру сдаю... Жильцами пустил... Плату им назначил - за месяц. Они каждый месяц в срок приносят. А я им тогда прощаю - не беру. Потому что жалею. Да. Не как другие... - И ушел, не прощаясь. 
 - Так, все попятно, - сказал себе Федотов, оставшись один. Он поглядел на чемодан, где лежали аккуратно завернутые три пары детских ботинок, вязаная кофточка и прочая дребедень, которую он вез издалека и все смотрел, чтоб чемодан не стащили, а теперь хоть бы кто взял да унес у него из-под носа, он и пальцем бы не шевельнул. Он откинулся и опять уставился глазами в небо. 
 Синие просветы расширились, и теперь поредевшие, пухлые облака расползлись, как мыльная пена с синего покрывала. 
 Он не думал ни о чем, не собирался принимать никаких решений. Он долго прожил в нетерпеливом, все нараставшем радостном ожидании, и теперь точно пружина часов, торопливо отстукивавших у него внутри секунды, остановилась, и часы замолчали. 
 Всплывали в памяти отдельные слова. Вспомнил, как Соня говорила про дочку, когда он курил в избе: "Она любит, когда мужчина в доме, ей спокойнее..." - и повторял про себя: "Ну что ж, все понятно...", но и эти слова будто не он сам говорил, а кем-то были подсказаны: надо было в таких случаях сказать: "Все попятно", - и криво усмехнуться, с презрением и насмешкой. По усмехаться не хотелось. 
 На дорожке у себя перед глазами он увидел тоненькие детские ноги в пыльных тапочках. Носки повернуты были прямо к нему, и он невольно поднял глаза и услышал подавленный не то короткий смешок, не то вздох. Рыженькая девочка схватила его за руки, с размаху упала рядом с ним на скамейку, прижалась к нему, испуганно от радости заглядывая в глаза. 
 - Ну вот же, я знала... Никто тебя не убьет, я все время говорила: не убьют, и приедет! Вот видишь, ты и приехал! - Она тискала ему руки, прижимаясь сбоку, и, наконец решившись, с размаху чмокнула в щеку. 
 - Сонька, - сказал Федотов, растерянно и виновато начиная улыбаться, какая ты стала, а? У тебя и зубы выросли! 
 - У-у, сколько, гляди! - она показала зубы. - Что ж ты не здороваешься! 
 - Здравствуй, - сказал Федотов, целуя подставленную щеку. 
 Девочка выпрямилась, встряхнула головой и кинула искоса взгляд через плечо, где в конце дорожки стояли ребятишки, кажется те самые, что привели на бульвар Федотова.
 Соня заторопила, потащила его за собой, и ему ничего не оставалось делать, как взять чемодан и идти куда ведут. 
 Они прошли через пустырь, где стоял гипсовый памятник на деревянном постаменте, раскрашенном под мрамор, дошли до каких-то ворот, за которыми во дворе пыхтела высокая железная труба и слышался стук железа по железу. Издалека он увидел бегущего следом за Соней через двор Эрика в замасленной рубашке. Он пробежал весь двор и только в двух шагах остановился и подошел вразвалку, широко улыбаясь. Размахнулся и ударил Федотова рука в руку, как полагается со старым приятелем. 
 - Здоров! - сказал он сиповатым голосом. Они обнялись и троекратно поцеловались, и, обнимая его, Федотов почувствовал, какой он еще узенький и щупленький, хоть и жилистый парнишка. 
 Он вырвал у Федотова из рук чемодан и понес его сам. 
 Теперь они втроем пошли по тихой улочке, обсаженной запыленными деревьями, прямо по мостовой, все трое в ряд. 
 По дороге девочка забежала немного вперед и под чьим-то окном торопливо, пронзительно стала кликать какую-то Люську. Вместо Люськи из окна сердито высунулась, обтирая мокрые руки передником, пожилая, растрепанная женщина и спросила, что надо. 
 - Ах, извините, - фальшиво вежливым голосом пропела Соня. - Ничего особенного, другой раз забегу! 
 Женщина даже руки перестала вытирать, так уставилась на солдата и обоих ребят. Просто глаз не могла оторвать, все смотрела, как они втроем маршируют посреди улицы. 
 - Ах, так вот оно что... - слегка обалдело выговорилось у нее как-то само собой им вслед. 
 Девочка услышала и потихоньку дурашливо приквакнула ей в тон: 
 - Так вот как, так вот как!.. 
 - Ой, дуришь, - сердито морщась, недовольно одернул ее Эрик. 
 - А потому, что Люська дразнилась, что я все вру! 
 Они свернули в дровосекинский переулок и увидели мать. Она стояла против своего дома и тревожно оборачивалась, не зная, откуда они появятся. 
 Они шли втроем прямо к ней, и она уже их видела, но стояла не шелохнувшись. И Федотов с каждым шагом все ясней видел ее лицо, казавшееся ему теперь новым, чужим и виноватым. "Уже знает, что мне все известно, подумал он, - и, видно, ждет чего-нибудь самого плохого от меня, может грубого и оскорбительного. Конечно, все знает. Не только что она, а, видно, уж весь двор знает и ждет, что будет". На окнах шевелились откидываемые занавески. Где-то задребезжало торопливо распахнутое толчком окошко, это он тоже слышал. Из ворот навстречу выплыли две бабы, сложив руки на животах, приготовились соболезновать, негодовать и осуждать, а кого - это там видно будет. 
 Оставалось несколько шагов, а она все стояла, одинокая, виноватая и беззащитная в ожидании. Он стиснул зубы. Губы были как деревянные, но тут сложились наконец в улыбку, тоже довольно деревянную. Он протянул руки и обнял ее. Она по этому движению все сразу поняла и тоже, едва касаясь, быстро обняла и на минуту прижалась головой к его груди легким, отчужденным движением. А он, ободряюще чуть похлопав ее по спине, немножко постоял, и они прошли в ворота, мимо обмякших от разочарования баб, прошли через весь двор, где тоже млели от сладкого ужаса ожидания соседки и теперь, видя весело улыбающихся ребят с чемоданом, вдруг заулыбались сами, искренне обрадованные, что все так пошло по-хорошему. 
 После этого они прожили под одной крышей несколько дней - ни чужие, ни близкие. Улыбались, ели, рассказывали, даже в кино пошли вместе с ребятами, разговаривали все больше с ребятами, а друг на друга даже смотреть избегали, как бывает, когда один виноват, а другой боится причинить ему боль упреком за его вину. 
 Федотов с самого начала сказал, что ему нужно ехать - подыскивать себе работу по специальности, лучше всего на восстанавливаемый судостроительный завод или в речное пароходство. Соня сразу сказала, что это правильно, и даже торопила его. И каждое слово, самое простое, они понимали каждый по-своему и думали каждый о своем. 
 И простились они как-то растерянно, не находя простых слов, - ни чужие, ни близкие. 
 Что-то около месяца о нем не было ни слуху ни духу, уж и Дровосекин почти вслух ругался и плевался больше обычного. Потом пришла открытка. Федотов писал, что живет в общежитии, начал работать по восстановительному ремонту судов и пока что жить с семьей негде. Наверное, все так и было, но уж очень что-то все слова были похожи на те, что писал Соне муж в начале войны. Открытку читать не грех - и всем соседкам показалось, что тут что-то не так. Не понравилось очень. 
 Наконец пришло толстое закрытое письмо, заказное. Его вручил почтальон Дровосекину. Тот расписался в книжке и целый день таскал его за пазухой, плевался и хмурился, и похоже было, что он кого-то очень даже "не хвалит". 
 Когда Соня вернулась с работы, он, с сожалением расставаясь с письмом, подал ей помятый теплый конверт и внимательно стал смотреть, как она его распечатывает. Непослушные пальцы бестолково отрывали маленькие кусочки с краешка конверта, потом надорвали вместе с вложенной бумагой. Дровосекин рассвирепел, отнял у нее письмо, принес ножницы и срезал самый краешек конверта, поглядев сперва на свет, чтоб не попортить вложенный листок. 
 Нехотя вышел из комнаты, запинаясь и оглядываясь, точно его выталкивали за дверь силой, а он сопротивлялся, и сейчас же начал как часовой ходить за дверью, чтобы как-нибудь не упустить Соню. 
 Прибежали младшие ребятишки, он их сурово отогнал, зашипел, погрозил пальцем, объявив, что мама занята делом. 
 Потом приотворил дверь и увидел, что Соня сидит над листком из школьной тетрадки, где написано всего несколько слов. И кажется, больше писать не собирается или не знает, что писать. 
 Он вошел, сел за стол против нее и строго сказал: 
 - Ну что ж ты молчишь? Ты говори! 
 - Ничего, все хорошо, его там ценят... 
 - Ну, ну, говори, дело говори!.. 
 - Все... Комнату ему хорошую дают. 
 - Ну, ну... Дают, ну! Не тяни, говори. 
 - Что "ну"?.. Приезжайте, пишет. Зовет нас. 
 - Ну, зовет, а ты плечами-то так зачем? - вскинулся Дровосекин. Его даже задергало всего от злости. - Ты чего это плечами-то, а? Ты говори, какой ответ даешь? Что теперь будет? 
 На клетчатом листке было написано всего-навсего: "Спасибо, что ты нас жалеешь, беспокоишься. Только не понимаю, зачем мы тебе понадобились?.." Теперь, досказывая недописанное, она выговорила: 
 - Ничего не будет. Как жили, так жить будем. Незачем нам ехать. 
 - Незачем?.. Незачем?.. - в упоении захлестывающего с головой негодования, тончайшим голосом протяжно закричал Дровосекин. - Ах, молодец, ах, удумала! Вот хвалю! Правильно, зачем тебе к нему ехать! Тебе африканского прынца надо! Директора универмага! Куда тебе торопиться к солдату!.. 
 Он багровел, надсаживаясь от сдавленного слабого крика, и Соня смотрела на него со спокойным удивлением, почти сочувствием. Сказать ему сейчас просто: "Не ваше дело", - язык не поворачивался. 
 - Да не расстраивайтесь вы так!.. Вам трудно обо всем судить. Не все вы знаете про наши дела и... 
 - Больше твоего знаю! - с плаксивой злобой, сдавленно кричал Дровосекин. - Больше твоего вижу! 
 - Вы ведь и вправду так задохнетесь или удар себе наживете! Ну все, все знаете... Все понимаете. - Она улыбнулась скучной улыбкой и мягко добавила: - Ну хоть про любовь для себя я могу понимать больше вашего? 
 - Это ты-то! Ты-и? Больше моего?.. Ничего ты не можешь в этом понимать! 
 Но она, не повышая голоса, перебила его, заставила слушать: 
 - Он от доброты написал: "приезжайте". А подумайте, за что же мы его будем так наказывать? Для чего ему взваливать на себя такую обузу? Пусть поживет, найдет себе какую-нибудь девушку без такого хвоста, как у меня. После сам радоваться будет, что не связался. 
 - А-а, - затихая, угрюмо протянул старик. - Вот то-то и оно-то, хвоста!.. Сама теперь уразумела. И мужа-то законного хвостом этим от себя отмахнула! Вот то-то! 
 - Муж тут при чем? 
 - При том, что ты верно сказала: с хвостом-то оно того, это конечно... А что ж теперь делать? 
 - Да вы про какой хвост? 
 - Сама соображаешь: хвост. Вот про этот хвост и речь. Про какой ты хвост? 
 - Я про детей сказала. 
 - Именно про детей?.. А не про что?.. 
 Они оба замолчали, уставились друг на друга, сбившись с толку. Потом старик, пряча глаза, забормотал, пытаясь опять разъяриться, но у него никак не получалось: 
 - Про любовь она мне будет... Твой-то, гладкий, приехал, понюхал, чем пахнет, да и от ворот поворот, плюнул, да и уехал... А этот какой-никакой, а вот прощает тебя, - значит, принимает всю твою команду рыжую на свои руки, а ей этого мало, ей прынца!.. А кто он тебе, скажи по совести? Прохожий!.. Тьфу! Любовь еще! Поменьше бы ты ее пробовала, этой любви! 
 Стараясь поймать его взгляд, женщина затихающим голосом, еле слышно допытывалась: 
 - А какой все-таки хвост? Какой? Какой? 
 - Не мой хвост, твой хвост, тебе лучше знать, - смущенно бегая глазами, суетливо бормотал Дровосекин. - Это вам, бабам, лучше знать, какие у вас хвосты бывают... - Он пошлепал губами без слов и с робкой надеждой и страхом спросил: - А что ж, люди-то зря говорили? Зря, скажешь? А? 
 - Про что говорили люди? 
 - Что ты ко мне пристала, иди людей и спрашивай!.. Про что, про что!.. Про солдат, вот про что! 
 - Это каких же? 
 - Ты не придуривайся перед старым человеком: ну, ночевали у тебя солдаты там, на переправе-то? Все и говорят. И по кинам ходила с солдатами, и подарки тебе носили, что ты прикидываешься! Только из себя выводишь! Не путайте вы меня в свои дела, ну вас вовсе. Кто правду говорит, тот всем плох. Характер у меня мухоморный, и сам я старый мухомор... Пожалуйста, ладно... 
 - Вот как? Кто же это вас так? - бережно, чтоб не спугнуть, тихонько спрашивала женщина. 
 - Вот этот твой меня так аттестовал за то, что я ему правду говорил! 
 - Это, наверное, когда он только приехал? С чемоданом? Вы с ним на скамеечке долго так беседовали? Он вас так обидно назвал? 
 - Хоть с чемоданом, хоть без чемодана, отвяжитесь вы все от меня, - с несчастным видом бормотал старик. - Я-то тут при чем? Шила-то в этом не утаишь... значит, шила-то! Не томи ты мою душу, говори уж: неужто так уж ничего и не было? Да теперь-то что? Ведь он уж тебя вроде простил, чего ж тебе еще? 
 - Простил! За что простил?.. Разве за самого себя только! Что я с ним в кино ходила, что он у меня на перевозе был! А что вы только ему наплели по доброте душевной! Солдат! Что он-то вытерпел из-за ваших этих... О господи!.. - Она упала руками и головой на стол. 
 Дровосекин стоял над ней и уговаривал: 
 - Ну что ж теперь реветь-то схватилась! Теперь это ни к чему... Бумажку намочишь!.. Сами всех вы тут запутали - и реветь. Ну что ж теперь делать-то?.. Главное, за ребятишек-то я доволен. Солдат-то твой, он ничего, а?.. Ты это мокрое дело брось, ты садись ниши ему обратный ответ поскорей. Больше бы слушала, что тебе старый человек советует... 
 Сколько раз потом, когда уже они были опять вместе, был пересказан этот нелепый разговор со стариком, каждый раз с новыми, припоминавшимися со временем подробностями. Сколько раз в слезах и позже даже со смехом вспоминали подробности этих последних дней, когда они оба были несчастны и не вместе. 
 И в тот час, когда на большой городской пристани, среди пассажиров, столпившихся на палубе, он увидел тянущиеся, чтоб ему помахать, тонкие руки всех троих ребят и Сони, и колеса пенили и бурлили воду, а пароход подваливал боком, давая задний ход, и потом медленно подтягивался всем бортом к дебаркадеру, и их отделяли несколько метров воды, потом узкая полоска и, наконец, ничего, - они стали раз навсегда вместе, не отделенные ничем, на одной земле, по которой пролегала общая дорога их жизни до конца... И вот теперь, видно, и конец пришел. 
 Поздно вечером к дому подъехало такси. Ребята вернулись из города немного обалделые, смертельно усталые, оживленные и смущенные. 
 Они рассказали, что ели, какой номер у их отца в гостинице - с ванной, как подавали им обед прямо в комнату и кто сколько съел пирожных. На Соне была кофточка, очень красивая и из такого материала, какого тут еще не видывали. Младший, Гонзик, сиял больше всех: они с отцом точно договорились, какой именно велосипед тот ему подарит - со всеми тормозами, переключением скоростей, сетками и даже бутылочкой, из которой можно пить на ходу... 
 Обед - жареную картошку и каждому по большой котлете Сониного приготовления, - разогретый Федотовым на всякий случай к их приезду, есть никто не стал. 
 На другой день, как было условлено, отец опять приехал, чтоб поговорить отдельно с Федотовым. Они уселись на стол, друг против друга, как на заседании или на приеме. Заседание сразу повел отец, и Федотов чувствовал себя посетителем в своем доме. 
 - Вот я и познакомился заново со своими собственными детьми. Мы нашли общий язык!.. Теперь я хочу задать вам честный и прямой вопрос: намерены ли вы препятствовать детям... оставить этот поселок и переехать жить ко мне? 
 Федотов сжал руки так, что суставы побелели, и на минуту прикрыл глаза. Похоже было, что там все уже договорено. Быстро. 
 - То есть как это - препятствовать? Не пускать, что ли? 
 - Нет, - быстро остановил его движением руки отец. - Не пустить вы, собственно, их не можете. Юридически. И практически тоже. Я не имею в виду прямые препятствия - запреты и так далее. Но дети в какой-то мере привыкли к вам. Уважают ваш авторитет, как все дети. Я хочу знать, намерены ли вы воспользоваться своим влиянием, их привычкой, некоторой моральной властью, что ли, чтоб попытаться мне противодействовать? Видите, я говорю честно, не прячу своих карт. Скажите откровенно, вам лично было бы желательно, чтоб дети оставили вас и переехали ко мне? Навсегда? Что ж вы молчите, я жду ответа такого же прямого, как вопрос. 
 - Для меня это дикий вопрос, а не прямой... 
 - Значит, вы этого не хотите? 
 - Даже в голову мне не приходило, что кто-нибудь тут будет сидеть и мне такие вопросы задавать. 
 - Понятно. Вы вдобавок испытываете неприязненное чувство ко мне. Это естественно. Правда? 
 - Бросьте вы про чувства. 
 - Намерены ли вы мне противодействовать? Давайте выясним все мирно. 
 - Понял. Нет, уговаривать их я не стану. Захотят ехать - пусть едут, их право. И, к примеру, плохое про вас им говорить я тоже не буду. 
 - Разумно. Хотя я вижу, вы к ним по-своему привязаны, не правда ли? 
 - По-своему. Да. 
 - Значит, вас заботит, будет ли им хорошо у меня. Вы даже не знаете, что я собой представляю. Я, между прочим, юрист. Честный советский юрист с хорошим положением. Все, чего я добился, я добился своим трудом. Я добился большего, чем многие, это правда. Моя формула, которой я руководствуюсь в жизни: "стараться иметь все лучшее из возможного". Из допустимого, не нарушая при этом никаких этических, не говоря уже о правовых, то есть законных, норм, само собой разумеется. И детям я хочу дать лучшее из возможного в наших условиях, вовсе не делая их при этом папенькиными сынками, оранжерейными растениями. Если отбросить ханжество - этого хочет каждый. 
 Эрик работает и учится, имея в перспективе стать судовым механиком. Неплохо. Но у меня он сможет просто учиться и сэкономит этим годы жизни. У меня он гораздо скорее станет инженером или кем захочет. Долгие годы я жил очень расчетливо, теперь я могу зато дать детям многое, что поможет им стать на ноги. Да, я был расчетлив, даже скуп, преследуя определенную цель. Я готовился к этому часу, когда смогу целиком взять на себя воспитание детей, поставить их на ноги... 
 - Долго готовились, - тихо сказал Федотов. 
 - Возможно. Я принимаю ваш упрек. Возможно, слишком долго. Возможно, что я поступил в свое время несколько жестоко. Но я имел право так поступить: я был обижен. Мы говорим о прошлом, подводя итоги трех жизней; я признаю, что мне тогда, вероятно, хотелось не то чтоб ей отомстить, но чтоб она почувствовала, что без моей поддержки ей будет плохо. Мне хотелось, чтоб она попросила помощи. Возможно, что я помогал ей гораздо меньше, чем был в состоянии, по вышеприведенным причинам... 
 - Возможно, - вдруг сказал Федотов. - Все это очень даже возможно. А если б ребятишки заболели с голоду, дожидаясь, пока ваше законное чувство в себя придет? Это тоже было возможно. 
 - Ну-у, - с глубокой укоризной, точно человеку, применившему запрещенный прием в детской игре, протянул отец. - Не стоит так... Не так страшно, не так страшно уж обстоит дело. 
 - Или свихнулись бы без присмотра, какой-нибудь дрянью сделались. 
 - Все же обошлось! - оптимистично подбодрил отец. - Что же ворошить "что могло бы быть". Так мы перейдем на упреки. Того гляди, пойдут воспоминания о всяких неприятных событиях. 
 - Это ни к чему. 
 - Совершенно ни к чему... Вернемся к фактам. Вам трудно, у вас ограниченные возможности, мы это знаем. И дети не ваши. А у меня, у отца, есть дом. Мои родители недавно умерли, и дом перешел ко мне и стоит пустой. Это маленький, хороший городской дом, в районе парков. Недалеко от моря. Почти в городе. И город наш чистый, культурный и благоустроенный. Нам, старикам, это кажется пустяками, а подумайте, что это значит для детей: забавно украшенные витрины, красивые кино и музыка в парке, отлично освещенные улицы и всякая чепуха, вроде небольших кафе с милыми детским сердцам пирожными, хорошо сшитый костюм или легкое белое платье для школьного бала... Даже асфальт, освещенный пестрыми огнями реклам по вечерам, действует на молодежь бодряще... А здесь, в поселке, вероятно, осенью бывает грязновато на улицах? 
 - Да, - сказал Федотов. - Правильно. Осенью. И весной тоже грязно бывает. 
 - Конечно, это все наладится и у вас... Хотите поглядеть, вот фотография дома. Ребятишкам нравится. Они, кажется, выбрали, какое чье будет окно... У нас ведь там хватит отдельных комнат на каждого. 
 - Вот оно как... - сказал Федотов. - Уже выбрали?.. 
 - Вам завтра уходить в рейс, мне ребята сказали? 
 - Нет, сегодня. 
 - Ах да, совершенно верно, это они вчера говорили. Я поживу тут еще немного, пусть ребята попривыкнут еще ко мне. В конце концов, вы понимаете, главное, чтобы ребята, пока у них есть еще время, пожили немного веселей, чище, удобнее и приятнее, попользовались всем лучшим из того, что возможно получить. Вот и все. Мы договорились. Весы правосудия будут в руках у ребят, а мы не станем подкидывать на чаши свои гирьки. Ребятки сами решат свою судьбу, а мы склонимся перед приговором этой несовершеннолетней Фемиды... А сегодня у нас запланирован цирк. Им, оказывается, очень хочется. Ну что ж, ладно, цирк так цирк... Ну вот, мы обо всем и договорились, заходите! - крикнул он, когда Соня просунула голову в дверь. 
 Было воскресенье, в цирке давали дневное представление, и времени оставалось маловато. 
 Соня при прощании, заглядывая в глаза, потихоньку шепнула Федотову: 
 - Только обещай, что не будешь без нас скучать! 
 - Ну что ты, - сказал Федотов, силясь понять, что значат эти слова. Поезжайте, мне тоже скоро собираться. 
 Младший мальчик появился в новом, подаренном отцом пестром свитере с начесом. Надел, видно, не утерпел, хотя придется попотеть бедняге. Свитер был ему велик, воротник подпирал под подбородок, и вид у него был вроде как у щенка, которому на шею повязали ленту с бантом: дурашливо-нарядный. 
 Эрик шутливо обнял Федотова, отстав от младших, - вообще-то такие нежности были у них не в ходу - и вскользь спросил, о чем они договорились. 
 Обнимая его, Федотов вдруг с режущей ясностью вспомнил, как шесть лет тому назад они обнялись при встрече, после его возвращения с фронта, какие гибкие, тщедушные косточки он чувствовал у себя под руками и как тогда понял, до чего же ему дорог этот хмурый щупленький паренек. А ведь с тех пор он привязался к нему еще сильнее. Он поскорее, шутливым толчком в плечо, высвободился, не давая себе воли думать, что это, может быть, их прощание навсегда. 
 - О чем нам договариваться? Я в этом деле вам не советчик. Думайте сами. Как вам лучше. 
 - Ясно, - спокойно сказал Эрик и тряхнул головой. 
 Через минуту Федотов уже сидел один-одинешенек в доме, чувствуя себя так же уютно, как если бы его посадили на стул посреди городской площади и оставили там сидеть одного среди толпы. 
 На столе так и осталась лежать фотография дома. Теперь он придвинул ее к себе и рассмотрел. Добротный, каменный, с крытой верандочкой и цельными стеклами без переплетов. Крыша черепичная, а за ней видны очертания других черепичных крыш и шпили нерусских колоколен. Городок, видать, аккуратненький и от войны не пострадал... 
 Времени у него было еще пять часов до прихода автобуса, на котором он должен был догнать свой пароход среди рейса. Так что оставалась надежда дождаться возвращения ребят из цирка. Хотелось бы повидать их лица, хоть угадать, как там и что. К чему клонится дело?.. Родная кровь... А что это такое, родная кровь, черт его знает. А им и вправду неплохо будет в этом домике под черепицей. Будут вот из этих окошечек выглядывать. Дети все-таки дети. Поскучают и привыкнут на новом месте. У детей все заживает быстро. Только к старости раны на сердце перестают заживать. У него-то никогда это не заживет. 
 Он побрел вдоль стены, осматривая комнату. Все еще было на своем месте, но все уже ускользало, покидало его, это он чувствовал. Две маленькие детские постели стояли в закутке между окон. У Сони на подушке маленькая "думка", она любила ее подкладывать под щеку. Детские книжки на этажерке. Немало детских книжек пришлось ему перечитать за эти годы, начиная со сказок Андерсена. "Конец, всему на свете приходит конец" - вот как кончается там сказка. Даже старик Андерсен это понимал, - значит, нечего и хныкать. "Проживешь, старый хрен, доживают же люди в одиночку старость", - сказал он себе очень бодро, но никакой бодрости не ощутил. Если бы Соня была с нами, как все было бы легко и просто. Соня с ее ласковыми, быстрыми руками. Сумасшедшая, безоглядная Соня, которая как-то сумела зажечь этот фонарик с прилипшим желтым листом среди водяного тумана так, что он светит ему и сейчас... 
 Прождав все свои оставшиеся пять часов, Федотов достал из кармана деньги, отсчитал себе на папиросы и на автобус, а остальное положил в коробку от пастилы на кухонную полку, как всегда. Взял свой чемоданчик, сунул ключ под перекладину крыльца и вышел к автобусной остановке на шоссе. 
 На пароходе заканчивалась погрузка, матросы беглым шагом сновали по сходням с пахучими кулями воблы на плечах. Пробегая мимо Федотова, они здоровались, улыбаясь на ходу, шутили. Работа была спешная, легкая и веселая. Пассажиры, столпившись вдоль поручней верхней палубы, следили за суетой товарной пристани, с любопытством приезжих разглядывали круто спускавшуюся к реке улицу, дома и самые обыкновенные дворики, где сушилось на веревках белье, с криком кувыркались по травянистому откосу ребятишки, играя с развеселой собачонкой, на вечерние дымки из труб чужих домов, на галок, слетавшихся на ночлег, болтая на лету, - на все самое обыкновенное, что делается вдруг интересным, когда знаешь, что через минуту уберут сходни, пароход выйдет на середину Волги, и ты никогда больше не увидишь ни этой собачонки, ни домиков, ни двориков, и вся эта обыкновенная, будничная жизнь, которой живут люди за этими стенами и окнами, для тебя так и останется чужой, неразгаданной, недоступной. 
 Федотов зашел к своим в машинное отделение и пробыл там до самой команды капитана. Послушал, как заработала машина на "самом малом вперед" и до "полного вперед", и вернулся в свою каюту, куда отнес прежде чемоданчик. 
 Знакомое подрагивание корпуса, воздух нагревшейся за день каюты, куда теперь лился сквозь решетчатые жалюзи свежий трепещущий ветерок, - все ему говорило: "Мы на месте, жизнь продолжается, пароход держит свой курс". 
 На фотографию Сони он избегал глядеть подолгу, слишком уж хорошо он ее изучил. Но мельком он взглянул. Она была такая же, смеялась и радовалась той минуте, от которой остался этот бумажный отпечаток. Ну что ж, ведь, кажется, ей правда было хорошо тогда. И этого тоже никто не увезет у него с квартиры в другой дом с черепичной крышей... 
 Когда пароход, обогнув крутую излучину, вышел на прямую, Федотов надвинул на лоб фуражку и неторопливо поднялся на пустынную верхнюю палубу, где стояла стеклянная рубка управления и куда пассажиров не пускали. 
 Далеко впереди уже показалась редкая сосновая роща и ярко желтел, наполовину освещенный косым вечерним солнцем, песчаный обрыв. 
 Вахтенный рулевой обернулся к Федотову. Не дожидаясь его знака, деловито кивнул и потянулся к рукоятке. Зашипел пар, послышался сиплый звук не набравшего силу гудка, и затем густой, певучий волжский гудок взлетел над палубой, и его отголосок донесся немного спустя откуда-то издалека. 
 Скоро стал отчетливо виден весь пустой пригорок с березой. Он поравнялся с пароходом и начал уплывать назад. Рулевой потянулся было к рукоятке, но Федотов отрицательно покачал головой. Вахтенный распахнул стеклянную дверь. Вид у него был встревоженный, удивленный, так что Федотов даже улыбнулся и объяснил, что все в порядке, просто никого нет дома. Так оно, собственно, и должно было быть! 
 - Ах, вот оно что! - недовольно сказал вахтенный, но видно было, что ему что-то не нравится, и он раза два оглянулся еще на уходящий пригорок, посмотреть, но появится ли там кто-нибудь на обычном месте. 
 Надо было начинать новый поворот. В сумерках зажглись сигнальные огни, потом широкие окна ресторана и квадраты пассажирских кают. 
 В тот же час и в номерах городской гостиницы зажигали люстры. 
 На круглом столе, среди неубранных блюд и тарелок, перепачканных в соусе, остывал мельхиоровый кофейник около вазы с недоеденными пирожными. Обед давно кончился, но все оставались на своих местах, вокруг стола, как сидели за обедом. 
 Гонзик всхлипывал, глубоко провалившись в мягкое кресло. Он громко пискнул, сдерживая рев, и его багровое, зареванное лицо вынырнуло между кофейником и вазой. Он плаксиво крикнул, обращаясь к брату: 
 - Чего ты придираешься! Ничего я не говорил! Разве я говорил, что один поеду? Как вы, так и я! 
 - Перестань ты сырость разводить, - презрительно сказал Эрик. - Решать ты должен как ты, а не как я. Чего ты все за других прячешься? 
 - Не трогай ты его, Эрька! - Соня погладила вихры на макушке всхлипывающего мальчика. - Чего ты расстраиваешься, Гонзик! Ну чего? Никто тебя насильно не увозит, и никто тебя тут не держит. 
 - Правда, правда! - Отец привстал и, еле дотянувшись через стол, кончиками пальцев ласково похлопал Гонзика по горячей влажной щеке. - Не надо все так преувеличивать. Не происходит ничего непоправимого. Мы сядем в обыкновенный поезд и поедем в город, где вы родились. Поживем вместе, вы осмотритесь. Если вам понравится, вы останетесь навсегда. Если не захотите, вернетесь обратно, к своему Федотову. 
 - А я что им говорю! - торопливо вытирая радостно заблестевшие глаза, воскликнул Гонзик. - Мы же только поедем посмотрим, все вместе, ну что тут такого? 
 - Тем более даже с Федотовым мы договорились, как вы знаете. Мне кажется, что в глубине души он сам не прочь... Не забывайте, ведь вы все-таки для него не родные, вы совершенно посторонние друг другу люди... Ну что ты морщишься, Эрик? 
 - Так. Потому что ты говоришь, что Федотов - посторонний. 
 - Ах, это тебя коробит? Ну ладно. Но что этот не посторонний Федотов человек не слишком... м-м... развитой, это ты ведь понимаешь? И что он работник средней квалификации и зарабатывает не много? Ему же трудно содержать троих. Возможно, он к вам привязан, не берусь судить, но он не может не почувствовать и облегчения, когда с него снимут это бремя. Это естественно, и я не в осуждение ему говорю. 
 - Видишь ли... 
 - Я просил тебя называть меня "папа", а не "видишь ли". 
 - Хорошо, папа. 
 - Мне нравится в тебе эта черта. Нравится, что ты нелегко отказываешься от своего мнения, даже то, что ты защищаешь Федотова. Это по-мужски, сынок. Но раз уж мы тут собрались, такие взрослые мужчины, так и будем говорить как подобает. Я ведь приехал сюда ради вас, узнав, что умерла ваша мать. Ради вас я пошел на то, чтобы встретиться с Федотовым. Мне это было не очень приятно, как вы понимаете. Федотов виноват передо мной, виноват перед вами. Он вошел в чужую семью, он ее разрушил. Такой поступок сурово осуждается в любом обществе: не только в нашем, социалистическом, но и в любом цивилизованном обществе. И когда ты говоришь о Федотове, вспомни прежде всего именно об этом, именно об этом, чтобы увидеть все в правильном свете. 
 - Он очень любил маму, - с трудом выговорила Соня. 
 - О, тебе еще капельку рано рассуждать на эти темы, дочка. Чуть-чуть рановато! 
 - Ну почему же? Мы просто знаем, что мама его любила. И он тоже. Даже когда мы были совсем маленькие, мы это тоже знали. Тут нельзя ошибиться, это просто видно. 
 - Уфф, - сказал отец, вытирая платком сухой лоб. - Хорошенький разговор у нас получается. И ты так спокойно все это мне выкладываешь в лицо. Очевидно, тут мне одному придется краснеть за всех. 
 - Видишь ли, дело в том... 
 - Я просил, я сколько раз просил! 
 - Хорошо, дело в том, папа, что мы знаем Федотова лучше, чем ты. Мы много лет видели его каждый день, а когда ты говоришь про него плохо... 
 - Эрик! - умоляюще проговорила Соня, тревожно вслушиваясь в его голос. - Потише, Эрик! Пожалуйста... 
 - Да, хорошо... Не знаю, как это сказать... потише. Ну, в общем, наши ребята считают просто гадами таких, кто смолчит и за своих не заступится, если их за глаза обвиняют. 
 - Какие еще ребята? 
 - Ну, любые. На судостроительном и вообще... Когда мы там на перевозе жили... Он взял меня с собой. Да, и я там около него вертелся в мастерских и видел, как он работал, чтобы поспеть закончить, пока у него отпуск. Чтоб для нас заработать хлеба. Я видел, как он работал! 
 - Эрик!.. - умоляюще проговорила девочка, привставая с места, и повторила повелительно: - Эрик! 
 - Да ничего, пускай говорит, это ничего! - благодушно улыбнулся отец. - Ну, ну, Эрик, так как же он работал? Хорошо, отлично, много работал, да? 
 - Как, как! - с угрюмой угрозой в голосе, весь сжимаясь, твердил Эрик. - Что вы можете понять, как... - Он два раза проглотил слюну, прежде чем продолжать. - Да, по ночам работал. И у него все начинало болеть внутри от усталости. Он же не поправился тогда как следует после операции. И он вдруг бросал инструмент и уходил во двор, и его... его рвало от усталости и от боли, и он возвращался, держась за стенку, и изо всех сил туго заматывал живот полотенцем, чтобы унять боль, и опять тянулся за инструментом. 
 - Ты этого никогда не рассказывал, - быстро сказала Соня. 
 - Он взял слово. Чтоб я маме не говорил. И я не сказал!.. Я только сейчас сказал, раз зашла речь, как его видеть в правильном свете. 
 - Я бы не был на тебя в претензии, если бы ты меня избавил от этих натуралистических подробностей. Вообще, кончим обсуждение кандидатуры Федотова. К чему это? Нам нужно просто решить, на какой день нам заказывать билеты, чтобы съездить в родной город. Право, все это так просто, а? 
 - Ну правда, - умоляюще протянул Гонзик, начиная радостно улыбаться. Ну поехали, съездим... Ну, Соня, ну соглашайся, что тут думать-то, как будто плохое что-нибудь... Ну, Федотов, он хороший, мы, правда, любили Федотова, папа... А почему нам не поехать к папе? 
 - Ах, ты его "любил"? - усмехнулся Эрик. - Поезжай. Только смотри, вдруг тебя кто-нибудь поманит мотоциклом вместо велосипеда, ты папу не бросай, а то ты можешь! 
 - Дурак, - злобно окрысился Гонзик. - Глупости говоришь. Как будто я из-за велосипеда. 
 - Помолчите все. Эрик, ты старший, говори первый, ну как? Брать билеты? 
 Эрик, угрюмо помолчав, нехотя заговорил, морщась и глядя в пол: 
 - Ты как-то просто представляешь себе все. Взял и поехал. Как же так? Ведь я на работе. 
 - Ну, ты возьмешь расчет. Или отпуск. Я тебе это устрою, не бойся. 
 - Это я понимаю, отпуск. А что я скажу ребятам? 
 - Ты скажешь, что нашелся твой настоящий отец и ты уезжаешь к нему. Это всякий поймет. Это даже профсоюзная организация одобрит! 
 - Это я понимаю. Что можно тихо смыться. Только я на такое дело не могу. Я должен выйти на комсомольском собрании и сказать ребятам правду. Сказать про Федотова... они его знают, знают, что он нас вырастил, что мы одна семья. Сказать, что теперь я хочу его оставить. Бросить школу и завод. Расстаться со всеми друзьями, с поселком, с Волгой... и теперь поеду посмотреть, не лучше ли мне будет житься в другом месте. Кажется, там зарплата побольше и дом получше, так что мне, пожалуй, там жить будет поудобнее, повыгоднее. Вот что я должен прийти и по совести сказать. Нет, нет, папа. Тут вилять нечего: поедем, посмотрим! Тут надо либо ехать, либо оставаться. Чего мне там смотреть? Ты уж извини, папа... как-то ужасно глупо звучит, но ведь правда... отца себе человек не выбирает по вкусу, а ты нам предлагаешь выбрать: тебя или Федотова. Кровь? Это я не понимаю и не чувствую, что такое кровь. А Федотов был нам другом и... отцом, и выбирать себе другого, получше или повыгоднее... мне как-то даже говорить противно эти слова. И стыдно... Пусть маленькие сами думают за себя. 
 - Маленькие! - вздохнула Соня, неотрывно глядя на брата блестящими, ясными глазами. 
 - Ну, ну, - снисходительно проговорил отец. - Я вижу, опять придется начинать сначала. Вернемся на землю после пламенных речей и обсудим все спокойно со всех точек зрения... 
 Возвращаясь обратным рейсом, "Добрыня" на повороте реки начал прижиматься ближе к правому берегу, держась узкого в этом месте фарватера. 
 Похоже, что пароход старается поскорей заглянуть за угол, подумал капитан. Он прохаживался просто так, бело всякого дела по верхней палубе. Совершенно безо всякого дела. Только вскоре поймал себя на мысли, что ему тоже хочется заглянуть "за угол", увидеть то, что откроется за высокими обрывами левого берега. 
 Наконец весь берег от поворота до поворота открылся. Далеко впереди замаячили редкие сосны рощи над обрывом и кое-где первые огоньки в поселке, зажженные слишком рано, когда солнце едва скрылось над горизонтом и над рекой синели светлые сумерки... 
 Пожалуй, нечто вроде маленького дела у него все-таки было. Именно: в тот момент, когда "Добрыня", обогнув поворот, выйдет на прямую, проследить, чтобы вахтенный не вздумал бы по старой привычке дать сигнальный гудок. 
 Он зашел в рубку, постоял рядом с рулевым, сказал: 
 - Ну, так-так... - И, уже собравшись уходить, заметил: - Ты, Алапии, тут насчет гудка не спутай. Гудок отставить. 
 - Есть, - сказал рулевой, не отрывая глаз от бакена, отмечающего фарватер. - Однако, если в действительности все подтвердится, я о людях делаюсь худшего мнения! 
 - Бывает! - неопределенно заметил капитан. 
 - И как-то я все увериться не могу. Девчонка действительно вылитая мать, а этот его парень - все находят, что похож на Федотова. Ну какой же тогда закон природы, если они оказываются даже не родные? Нет!.. 
 - Наше самовнушение, - задумчиво сказал капитан. - Или так у них характеры выровнялись, один к другому. Ребятишки, они ведь вроде мартышек. Выберут себе кого-нибудь, кто понравится, и все с него перенимают. Сперва походку, ухватки или разговор. А потом, глядишь, и весь характер. 
 - Это точно... Только какой попадется, а то другой раз пол-улицы мальчишек возьмут копию с такого прощелыги-барбоса, вроде как у нас на... 
 Капитан, не дав ему договорить, строго повторил несколько раз: 
 - Обожди! Обожди, Алапин!.. Обожди!.. Еще обожди... Так... Ясно. Давай гудок. 
 Старший механик услышал в своей каюте гудок и, не шевельнувшись, продолжал лежать на койке, глядя в потолок. По звуку он знал, что это не сигнал встречному судну. Он знал, что это "его" гудок, который кто-то дал по ошибке, и потому продолжал лежать, хотя этот звук сейчас же вызвал в его сознании целую цепь связанных с ним картин: ветер в лицо, плеск и шипение воды у бортов, косое солнце, и песчаный обрыв, и береза на пригорке - и все это мелочь, главное - это ни с чем не сравнимое, необходимое для жизни человеку ощущение, что тебе радуются, тебя ждут, ты нужен. Очень. Просто позарез ты один нужен почему-то из всех людей, что красивее, и умнее, и лучше, чем ты. По какому-то чуду вот такого, как ты есть, некрасивого, немолодого, угрюмого, - именно тебя одного хотят. Дожидаются, скучают по тебе и радуются твоему возвращению. 
 В дверь стукнули и сейчас же ее приотворили, и в каюту всунул плечо и голову приятель Федотова, начисто лысый, черно загорелый и усатый старый матрос Козлов. 
 - Ай заснул? Что ж ты развалился-то? Гудка не слышал? 
 Федотов быстро сел. Не глядя на Козлова, буркнул: 
 - Ну слышал. 
 - Ну так чего сидишь-то? Иди выйди. Оглушило тебя, что ли? Что ты как неразумный уставился? Ну? Ему там махают-махают, а он, как тюлень, отлеживается. Не торопится! Характер свой показывает. Дурной это характер, Федотов, я тебе скажу. 
 Почему он уж так уверил себя, что ребята давно уехали и дом стоит пустой, брошенный и одинокий отныне и навсегда? Почему? 
 Федотов снял со стены фуражку. Он еще не чувствовал радости. Он даже ослабел как-то на минуту. Притих, чувствуя, что на него, того и гляди, налетит и подхватит такая радость, что только бы на людях не осрамиться, не выкинуть бы чего-нибудь лишнего. 
 Федотов слегка оттолкнул Козлова, протискиваясь мимо него в дверь. На мгновение задержался, ухватив его за плечо, и доверчиво заглянул в глаза. В голосе его слышалась почти нежность. 
 - Глупое ты Козлище, какой там характер? Разве мне сейчас до характера? 
 Он быстро прошел по коридору, поднялся по закрытому трапу, потом по второму и, выйдя на палубу, начал подниматься по открытому к последней, третьей палубе. 
 Капитан надвинул на голову фуражку и посторонился, давая Федотову место на мостике. 
 На пригорке у березы, плечом к плечу, стояли двое. В высоко поднятой руке Сони трепетал по ветру знакомый пестрый шарфик, точно сигнал "счастливого плаванья". Заметив Федотова, она торжествующе взмахнула шарфом и повела, закрутив его у себя над головой восьмеркой. Эрик начал степенно, да вдруг замахал шапкой весело, отчаянно, по-мальчишески. 
 Федотов, слегка перегнувшись через перила, радуясь, что лица его никто сейчас не видит ни с берега, ни с борта парохода, приподнял фуражку над головой и плавно покачивал ею в воздухе до тех пор, пока с парохода еще можно было разглядеть все уменьшавшиеся фигурки ребят. 
 Наконец только Сонин шарф над обрывом по временам на взмахе мелькал белым пятнышком в густеющей синеве сумерек. В небе было еще совсем светло, оттуда несся гул самолетов, и там двигались две сверкающие точки, оставляя за собой параллельный след, точно взрыхленную белую лыжню по голубому полю. 
 1962