---------------------------------------------


 Широков Виктор Александрович
 Шутка Приапа, или Обречение смолоду

 Виктор Широков 
 ШУТКА ПРИАПА, ИЛИ ОБРЕЧЕННЫЕ СМОЛОДУ 
 Роман-коллаж 
 1 
 В другое время в другом месте расстались мы с Гординым, исчезнувшим аки тать в нощи во время дачного пожара в Фирсановке. Поиски тогда ни к чему не привели: то ли сгорел человек, то ли нет, не уточнили, положившись на привычный русский авось... Заметим, однако, одно справедливо: нет ничего фантастичнее и неожиданнее действительности! Нет ничего невероятнее реальности. Никакому фантазеру не под силу выдумать то, что на деле заурядно происходит в жизни. 
 В действительности же в момент возникновения пожара Владимир Михайлович не спал, находясь в это время на веранде и поглядывая в окно. Он как раз напряженно размышлял о предполагаемом авторе рукописи "Три могилы в одной", которую хранил аж двадцать восемь лет, надеясь на публикацию, и едва разыскал в своем необъятном архиве буквально на днях, съездив в Москву и получив попутно от своих квартирантов огромную для себя сумму в тысячу долларов (уплату за полгода вперед). Размышлял он и о том, не махнуть ли ему, горемычному, в Штаты, в Филадельфию, где готовилась к изданию книга его стихотворений о поэтах и художниках, там его обещал непременно встретить и устроить поэт и художник Миша Уфберг, две книги которого Гордин издал несколько лет тому назад и даже снабдил своими предисловиями. 
 Совершенно ничего не предвещало ужасного поворота событий, но на беду Гордин оставил на включенной газовой плитке борщ в кастрюле, которую нечаянно или злонамеренно столкнул хозяйский кот Васька, бегавший по комнате не то просто злой и голодный, не то злой и голодный от любовной страсти, которая нападала на него ни с того, ни с сего, точно так же, как находил порой стих на дачного жильца, судорожно записывавшего приходившие на ум метафоры и рифмы, иногда совершенно не связанные ни с временем, ни с местом описанного. Видимо, муза Гордина в тот поворотный момент находилась воистину в другом времени и в другом месте и каким-то странным способом телепатировала ему свои видения, а может быть и совершенно наоборот, ибо Гордин явно вступал в диалог с местами, далеко отстоящими не только от Москвы, дачной Фирсановки или милого его сердцу города П., но и свободно перемещался во время своих версификаций на только в пространстве, но и во времени. 
 Когда кот Васька столкнул кастрюлю, да так неудачно, что борщ вылился не на огонь, а совершенно мимо языка пламени на пол, беда, может и миновала бы злополучную дачу, но рядом с горелкой на стуле висело высохшее, как трут, полотенце, которым Владимир Михайлович обычно вытирал руки, а в этот жаркий день почему-то этого не делал и полотенце вспыхнуло, от него занялся стул и обои; а далее огонь загулял по комнате, как столапый и стоглавый зверь, сожрав за кампанию и несчастного кота, и все нехитрые пожитки писателя, включая снятые на ночь перстни. 
 Гордин, даже не сознавая, что делает, схватил свой дежурный чемоданчик, где хранились все его документы, деньги и злополучная рукопись о преступной любви, и как был - в гороховых джинсах и вельветовой рубашке, в кроссовках - выпрыгнул в окно и стремглав помчался куда глаза глядят, а глядели они почему-то в сторону московской электрички. На бегу он возопил нечто, долженствующее разбудить и увлечь из горящего дома хозяев дачи, но хотя Гордин вначале и не осознал этого, он онемел, и все крики, все слова прокручивались только в его мозгу, в его сознании, не вырываясь наружу даже мало-мальским шепотом или хрипением. сильный испуг возможно парализовал мозговые центры или обездвижил голосовые связки, но факт оставался фактом: Владимир Михайлович внезапно и неизвестно на какой срок утратил дар речи и вынужден был потом в дальнейшем общаться при помощи ручки и бумаги, переписываясь с собеседником, хотя противоположную сторону он слышал отлично. 
 Обернувшись на бегу несколько раз, он увидел мощный столб огня и дыма, взметнувшийся на месте жилого дома, сообразил и представил (хотя он и не знал первопричины пожара, установленной потом криминальными исследователями) какую неумолимую ответственность вплоть до суда и отсидки в местах не столь отдаленных он может понести за такой огромный ущерб частному имуществу; он опять мысленно возопил к Богу, чтобы уберег всемогущий хотя бы людей, совершенно не думая в этот миг о хозяйском коте Ваське, немало успевшем ему насолить (в частности кот перебил множество гординской посуды, обломал корпус радиоприемника так, что от него остались рожки да ножки, который тем не менее исправно вещал, знакомя писателя с новостями эсэнговской и зарубежной жизни; однажды он даже услышал голос своего зятя Андрея Кларенса, бодро ведущего литературную радиопередачу по "Голосу Америки", кажется, это была беседа с Сашей Соколовым по поводу вручения последнему Пушкинской премии; Гордин неожиданно вспомнил, как он пил с этим Сашей, довольно-таки унылым субъектом, его тогдашней мосластой женой-лыже (не ложе!) - любительницей и Петей Вегиным, ещё не уехавшим в Лос-Анджелес работать в газете "Панорама", на квартире у Феликса Волкова, популярного тогда журналиста из коротичевского "Огонька" и ведущего "Зеленой лампы" на телевидении. Сколько же воды, не говоря уже об алкогольных напитках утекло с той полнокровно бурлящей общественными всплесками поры! Гордин за это время успел не только выпасть из литературной обоймы (куда впрочем он не очень-то и входил), но и пережить распад семьи, крушение ряда честолюбивых личных и творческих планов; с Феликсом он виделся года два назад - ещё в прежней семейной жизни - дал ему сто долларов и надолго потерял из виду, пока не увидел его гостем новой телевизионной передачи "Вся жизнь - игра", рассказывающим внешне довольно спокойно о своих неудачах: об утрате квартиры неподалеку от кинотеатра "Новороссийск", о продаже библиотеки, которую любовно собирал лет двадцать-двадцать пять, о своем окончательном уходе в игру, в казино; о своей наркоманической привязанности к рулетке; и краем уха услыхал, что Феликс написал уже роман о жизни игрока и пишет сейчас второй; до Владимира Михайловича и ранее доходили смутные слухи о тех же самых событиях из жизни Феликса (разве что кроме написания им романа), и Гордин давно поставил крест на сотне одолженных баксов, которые зато никак не могла простить ему Марианна Петровна: "Лучше бы ты мне дал, добрый какой за чужой счет нашелся! Или ты ему должен был? Шел бы и зарабатывал бы как положено, вместо того, чтобы кием груши околачивать". Жена-философ вообще имела весьма своеобразный философический взгляд на вещи, редко совпадающий с гординским миросозерцанием и мировоззрением. Гордин хотел было послать Андрею по почте свои очередные антидемократические вирши, но вовремя опомнился: кому они там нужны, тем паче, что мировое масонство такие стихи не одобрило бы, впрочем, как и РНЕ. 
 Сев без билета на ближайшую по времени электричку до Москвы, Гордин уже через полчаса был у трех вокзалов, а ещё через час благополучно покачивался в купе скорого поезда "Москва - Владивосток", с каждой минутой приближавшегося к конечной цели нового гординского путешествия - милому его сердцу городу П., где проживали его мать с отчимом, давно приглашавшие блудного сына навестить престарелых родителей и дать отдохновение усталому сердцу от бесконечной тревоги и размышления. 
 В купе кроме Владимира Михайловича, к счастью никого не было, весь Урал и вся Сибирь по-прежнему ехали в столицу и далее транзитом на юг или за рубеж, обратный пассажиропоток ещё не набрал мощности, что позволило побыть наедине со своими довольно-таки грустными мыслями и прикинуть план хотя бы на ближайший месяц. 
 То, что Гордина не будут искать у родителей, он почему-то не сомневался. В Москве у него родственников не осталось, а в анкетах последнего времени сведения о родителях не заполнялись, тем более, что не найдя труп, вряд ли местные фирсановские органы милиции подадут во всероссийский розыск, занятые своими проблемами и зараженные общенациональным головотяпством. В этом, впрочем, Гордин ошибался, но не будем забегать вперед. Всему свое время, всему свое место, господа хорошие! А пока поезд, набрав скорость, пролетал подмосковные остановки, даже не притормаживая, остановившись перед Нижним Новгородом только в закрытом по-прежнему для иностранцев Дзержинске, который так и не успели переименовать новые ревнители свободы и демократии. 
 Не ожидая попутчиков и не дожидаясь остановки, измученный пережитым и своим чрезвычайно быстрым перемещением в пространстве, от чего Гордин давно отвык, он взбил жидкую вагонную подушку, выключил верхний и индивидуальный свет в купе и уснул мгновенно, как засыпал всегда или почти всегда, даже на шестом десятке лет, не жалуясь особенно на здоровье. Травмированная о прошлом годе правая рука начала понемногу подниматься, хотя для этого приходилось её толкать, словно ядро, всем корпусом, но в быту это не очень мешало. Метка на носу осталась, хотя синеватый цвет рубцов из-за чужеродных вкраплений в кожу понемногу стал меняться на розовато-белесый, но Гордин привык и к этому, гораздо больше его занимали обширные боковые залысины и сильно поредевший кок да ещё перманентная седина оставшейся жалкой шевелюры; не зря говорят: пришла беда, открывай ворота, и Гордин любил себя по-прежнему, намеренно не замечая старения организма и прежде всего ветшания внешнего облика. Поздняя осень. Грачи улетели. Лес обнажился. Поля опустели. Только не сжата полоска одна. Грустную думу наводит она. Сейчас грустная дума была о сгоревшей даче, и хотя Владимир Михайлович спал, неостановимая работа мозга развертывала в виде причудливо ветвящихся сновидений фантастическую смесь реальности и гротеска. 
 Сейчас Владимиру Михайловичу снился средневековый замок, куда он проник ночью через случайно оставшийся опущенным мост и открытые ворота, и вот, стараясь ступать бесшумнее по огромным неудобным булыжинам, он крался между двумя крепостными стенами по круговой дорожке, пытаясь найти вход в следующий круг, в следующее кольцо замковой площади. Булыжный периметр был бесконечен, чем-то напоминая таллиннскую дорожку, по которой он когда-то хаживал с женой и дочерью. когда открылся какой-то узкий как нора лаз, Гордин свернул в него с облегчением, но тут же почувствовал, что он летит почти вертикально вниз и через несколько мгновений полета приземлился на ноги в довольно глубоком колодце, дно которого было несколько шире входного отверстия, чуть увлажненное ночной прохладой и усеянное массой пористых, давно перепревших костей. 
 Здесь Гордин открыл глаза и в полумраке, раскачиваясь и подпрыгивая вместе со всем вагоном, увидал на фоне двери фосфорически блестевшую тень с рогами. 
 - Чур меня, чур! - попробовал он перекреститься правой рукой, но, видимо, отлежав её, не смог даже сдвинуть её с места. Тень с рогами не двигалась, и Владимир Михайлович, надев очки, понял, что это просто тень от верхней шторы, неровно загнувшейся, от переплета оконной рамы и нижней занавески, совпавших вместе со случайными бликами света в эдакий причудливо-странный силуэт. 
 Конечно после такого видения сна в глазах как не бывало, и Владимир Михайлович достал из "кейса" припасенную для работы рукопись, чтобы погрузиться в новую работу, сулящую труженику пера не только забвение личных неурядиц, но и необыкновенное удовлетворение, почти нирвану. 
 2 
 До города П. Владимир Михайлович доехал без всяких приключений. К нему так никого и не подсадили, и он блаженствовал, слушал радио, глядел в окно на мелькавшие осинки и березки, совершенно выбросив из головы вчерашний пожар и собственное неожиданное бегство, сердце его дрогнуло, когда поезд пошел по мосту, соединявшему оба берега великой русской реки К. Один из местных поэтов, его тезка, к сожалению уже покойный, написал лет тридцать назад необыкновенно пафосно звучавшее для его земляков стихотворение, заканчивающееся такими проникновенными строками: "Встаньте, люди! Прильните к окнам - начинается К-ский мост" (почти: "Люди, я любил вас! Будьте бдительны!" - любимое изречение гординской юности). Конечно, уроженцам и жителям других не менее замечательных мест энтузиазм и пафос вышеприведенных строчек (имеются в виду именно стихи Владимира Р.) вряд ли говорят что-то особенное и понятны только при усиленной мозговой работе: ну что, мост как мост, ничего особенного, не Бруклинский. Но Гордину свое болото было куда как дорого... Туман. Струна звенит в тумане. 
 Поезд подошел к П-скому вокзалу уже в сумерках (путь от столицы занимает где-то около суток). Не обремененный поклажей, Гордин соскочил, помахивая кейсом, с вагонной площадки почти как с вышки для прыжков в воду - солдатиком - (московские платформы высокие, вровень с полом тамбура, а здешние - на полтора метра ниже) и почти побежал на привокзальную площадь, которая за четверть века его проживания в столице практически не изменилась. Разве что добавилось палаток, будочек, лотков. Неподалеку от туннеля под другими железнодорожными путями, по которому обычно ходили студенты университета и он, грешный тоже рвался встречать будущую жену и навещать своих приятелей Кроликова и Наташевича после лекций, вытянулось длинное одноэтажное строение касс пригородных поездов. Купив в будке талончики для проезда в городском транспорте, он прошел к трамвайной остановке и довольно быстро дождался нужного трамвая. Билет для проезда, кстати, стоил в два раза дешевле, чем в столице, что порадовало прижимистого москвича, который научился за годы перестройки экономить на мелочах и все время что-то сравнивать: сколько стоило раньше и сколько теперь, (смешно сравнивать несравнимое: запах дыма и звон денег, не правда ли, дорогие вы мои, товарищи-господа!). 
 Езды до родительского дома было минут 15-20, тоже немного по московским меркам. Подойдя к дому и взобравшись на высокое бетонное крыльцо, Владимир Михайлович сторожко вступил в темный неосвещенный электричеством подъезд и начал аккуратно карабкаться по лестнице на пятый конечный этаж, придерживаясь левой рукой за перила. Дом был без лифта и старикам-родителям бегать туда-сюда - в магазины - было явно уже не по силам. Ощупью добрался Гордин до нужной двери, надавил кнопку громко заверещавшего в ночной тишине звонка и тут же услышал глухой подзабытый спокойный голос матери: "Кто там?" 
 - Я, это я, - откликнулся Гордин, несколько более взволнованный, чем сам от себя ожидал. Дверь немедленно распахнулась, выпустив полосу яркого света на площадку пятого этажа, очертив коврик около двери (бабкин половик) и далее идущую рядом с дверью вертикально по стене железную лесенку, упиравшуюся в железную же дверцу чердака, запертую на массивный висячий замок. 
 Перед Гординым стояла перелепленная временем и старушечьей худобой женщина в халате, на воротник которого спадали седые завитые, видимо "химией" волосами, один её глаз внимательно вглядывался в нежданного (а возможно и долгожданного) гостя, другой - искусственный - смотрел немножко в сторону и придавал этим несколько более заспанный и недовольный вид, чем на самом деле. За матерью, постоянно подпрыгивая на месте, а по сути перемещая попеременно тяжесть тела с ноги на палку в руке и наоборот, стоял отчим Гордина, Михаил Андреевич, которого он по инерции (узнав истину своего дворянского происхождения только в 25 лет) называл отцом; был он наглухо застегнут в темную рубашку и затянут в брюки, мешковато отстающие на коленях также неопределенно темного цвета, зато сверкала лысина почти во всю голову и растянутый в улыбке рот демонстрировал два ряда металлических зубов. "Приветствую, Вова!" - сказал отец, астматически удлиняя каждый слог и хрипя легкими, словно мехами старой дырявой гармони. 
 - Неужели не рады? - спросил больше для юмора, чем для приличия Гордин, переступив невысокий порожек. Он прикрыл за собой дверь, замок которой автоматически щелкнул, и полуобнял по очереди хозяев квартиры. Извини, мать, что гостинцев не привез, но у вас ведь сейчас, наверное, все как в Москве: и палатки, и товары, разница в цене, конечно, плевая, завтра все куплю: и лимоны, и апельсины, и печенье, и конфеты, благо, деньги пока имеются", - скороговоркой выпалил Гордин, только в этот самый момент осознав, что он в городе П., в гостях, приехал, наконец, навестить родителей, но как всегда запамятовал про гостинцы, впрочем, хотя и дорого яичко ко Христову дню, есть ещё время исправиться блудному сыну. 
 - Да нам ничего и не надо. У нас все есть, - знакомо придуриваясь, пропела мать на одном дыхании. - Дай-ка на тебя посмотрю. Постарел ты, сынок, слава Богу, что не такой толстый, как думала. 
 Гордин никогда не любил эти оценивающе-внимательные следовательские взгляды, необходимость соответствовать внешним своим видом предполагаемому высокому уровню жизни и - чуть не вырвалось - творчества, конечно же, прежде всего уровню благосостояния блудного сына (хотя какое там благосостояние у блудного сына, он яко наг яко благ, как любил приговаривать когда-то его отчим). 
 Стол сварганили быстро. Мать порезала помидоры, огурчики, сварила сардельки, вареная картошка у неё уже была готова. Отец достал, заговорщически подмигивая, бутылку водки и бутылку коньяка: что будешь пить, милый сын? И сев в гостиной за большой стол, предварительно сняв с него тканую скатерть и постелив прозаическую клеенку, пропустили по рюмке. Гордин выпил на деле рюмок пять, родители едва осилили по одной, они давно не пили, вернее, отец, мать же не употребляла никогда, разве что рюмку-две сладенького вина, и Владимир Михайлович привычно поплыл, замолчал и только хлопал осоловелыми веками. Родители почувствовали усталость ночного гостя, свернули расспросы и, убрав яства, разложили здесь же в гостиной диван. Сил принять ванну у Владимира Михайловича не было. Он выключил свет в комнате, ощупью разделся и нырнул под одеяло, обняв по привычке подушку двумя руками, вытянув ноги и поплыл на животе в наступившую ночь, успев перед отключкой подумать о перерабатываемом им триллере прошлого века, автором которого был, по словам одного из доходяг, державшего в руках оригинал рукописи, пока он за бутылку водки не уступил оный лейтенанту-книжнику на рынке города П., никто иной, как Антон Павлович Чехов, проездом на Сахалин заглянувший в губернский город П., почерпнувший сюжет своих "Трех сестер" и запомнивший легенду о странной, якобы "тройной" могиле от рассказавшего об этом давнего своего знакомца Ивана Петровича Карамышева, кстати, сослуживца одного из героев данного романа Ивана Дементьевича. Надеюсь, вы помните, что он же поделился с Чеховым не просто сюжетом, а даже рукописью "Драмы на охоте", изживая вбитые в подсознание комплексы. 
 Впрочем, по другим заверениям "Три могилы" были чуть ли не в прямом смысле последним произведением, вышедшим из под пера Ивана Сергеевича Тургенева в 1882 г., завершившего таким образом цикл "семейных преданий", начатый рассказом "Три портрета" и "Три встречи" (первоначальное название "Старая усадьба"). Куда ни кинь, все клин. Жаль только, что по анализу языка романа, исследованию писательского стиля Гордин пока не сумел определить, кто же все-таки здесь приложил талантливую руку. Однако, не пора ли уступить место самой истории. Она, мне кажется, стоит того. 
 - Россия, ты одурела! - донесся между тем слабый голосок из прошлой столичной жизни, и Гордин растворился в темноте, охватившей охотно его безвольное тело вчерашнего беглеца и будущего узника незримым мягким и в то же время плотным коконом. 
 3 
 Владимир Михайлович проснулся рано, в шесть утра, сразу открыл глаза и задумался: двое суток назад он был на краю гибели, спасла его чистая случайность... Что там, в Фирсановке? Денег ему на полгода, точно, хватит. Поживет неделю-другую у родителей и поедет на море, в Коктебель. Не отдыхал целых четыре года, полперестройки... Впрочем, отдых отдыхом, но и делом надо заниматься. А что, собственно, он умеет делать? Лечить людей (но уже отвык, не практикуя двадцать лет, да ведь и денег за это по-прежнему мало платят, надо быть энтузиастом-идеалистом или прикипеть сызмала к сердобольному занятию), редактировать газетно-журнальные материалы, книги (но в городе П. своих умельцев как собак нерезаных), писать-переводить (а уж сие вообще сегодня не нужно, к тому же помнит Гордин, как местные бездари весьма сплоченно ему мешали, а кое-кто из выживших в гонке за эфемерным успехом и в силу возраста ставших у кормила литературной власти достославного города П. его и до сих пор на дух не выносит), что еще? Мелкий бизнес: те же книги, антиквариат?.. Надо попробовать, чем черт не шутит. 
 В комнату осторожно заглянула мать: "Проснулся, сынок? Давай подымайся, будем завтракать. Я домашние пельмени спроворила, картошечки поджарила, знаю, ты всегда любил жареную картошку". 
 Вскочив по-солдатски, наскоро одевшись и умывшись, Гордин прошел на кухню. Завтракали уже по-свойски, за маленьким кухонным столиком, сидя на табуретках. Отец, так же хитро помаргивая, достал откуда-то из-за спины бутылку "Русской" и ловко сковырнул металлическую пробку-нашлепку ножом. 
 - Да я с утра не пью, - попробовал отказаться Владимир Михайлович, но махнул рукой (мысленно) и позволил налить себе рюмку. Водка была хорошо охлажденной и весело пошла под соленые огурцы и самодельные пельмени. Зашелестел обычный заурядный разговор о житье-бытье. На Гордина обрушился такой ворох новостей, что он (да ещё под легким алкогольным наркозом) почти ничего не запомнил. Кто-то из родни умер, кто-то женился, кто-то переехал... Он никого не помнил, решительно никого не знал, чем всегда вызывал неприятие своих родителей, даже их явные осуждения. "Неправ ты, Вова! Зря гордишься, а кто тебе поможет, кроме родни, в случае чего", говаривал отчим, сам сбежавший из родительского дома и от первой семьи, и мать ему поддакивала, а иногда даже, перехватывая инициативу, страстно осуждала сына за неподдержание родственных отношений. Все отговорки и увертки Владимира Михайловича за последние тридцать-тридцать пять лет разгадывались и разбивались вдребезги несколькими убежденными выражениями. Гордин уже выработал новую тактику: "Ну, пожужжит-пожужжит муха и уймется, улетит восвояси". 
 Поели. Гордин поблагодарил за угощение и поднялся. 
 - Ты куда? - одновременно спросили родители. 
 - Да пойду, погуляю, на рынок зайду, может, кого знакомого встречу и потом гостинцев вам купить надо, - отмахнулся блудный сын. 
 - Нам ничего не надо, - опять разом вздохнули родители. - У нас все есть. 
 - Да знаю-знаю. Все равно что-то к столу пригодится, - Владимир Михайлович взял хозяйственную сумку и, захлопнув дверь, быстро сбежал по лестнице, совершенно позабыв о позавчерашних тревогах. 
 До центрального городского рынка он дошел пешком, благо, рынок был рукой подать, всего одна остановка на трамвае. Когда-то, в годы его юности, рынок делился на как бы официальную часть, где торговали в основном товарами народного потребления, произведенного госпредприятиями, и продуктами, и на полуофициальную - "толчок" или "блошиный рынок", как любят называть подобные торжища в Западной Европе. Опять слезами обольюсь, Марше Опюс, Марше Опюс... Сейчас это нелепое деление было упразднено демократией, и все пространство рынка занимала человеческая куча-мала, торговый муравейник, продающий и покупающий всякую всячину. Сначала Гордин разыскал торговцев книгами, они занимали подходы со стороны центральной торговой аллеи к основному (главному) павильону, места вдоль его боковых лестниц и открытую веранду второго этажа павильона, где внутри крытого зала шла торговля мясомолочными продуктами. Импровизированные прилавки и застеленная газетами часть пола веранды вдоль наружного парапета были заполнены в основном детективами в лакированных переплетах и таких же ярких суперобложках, причем преобладали отечественные боевики из серии "Черная кошка", пособия по самолечению мочой, йоговским способам и прочая паралитература; встречались правда, вкрапления так называемой интеллектуальной прозы, философской литературы, изоиздания, в основном доперестроечных времен, как бы букинистические книги. Цены были намного выше московских, ведь свежие издания везли в основном из столицы, но, как Гордин убедился позже, в магазинах города П. книги были дороже ещё на 20-30 процентов. Антикварные издания вообще не попадались, у стояльцев снаружи рынка за якобы антиквариат почитались рваные хламные издания чуть ли не пятидесятых годов нашего столетия, а уж разнородное журнальное рванье начала века перекупщики пытались всучить потенциальным клиентам вдесятеро дороже примерной истинной цены, впрочем, в таком жутком состоянии на взгляд Владимира Михайловича эти псевдосокровища не стоили вообще ничего. 
 "Приезжего человека сразу видно", - смекнул Гордин. А посему его пытались "раздеть" и "обуть" как бы законно, считая, что столичные гости все законченные идиоты и миллиардеры, денег у них там, в столице, куры не клюют, и надо, пользуясь случаем, впарить весь мусор залетному очкарику по ломовой цене, ибо человеческого отношения сей хмырь явно не заслуживал. Только придурок ищет и покупает печатную продукцию в видеовремя вместо того, чтобы наслаждаться виртуальной порнореальностью. 
 Как не было интересных книг, так не было ничего даже отдаленно напоминающего антиквариат, за последний выдавался различный лом, стертые частично обломанные бронзовые распятия, разнообразные значки, изгрызенные то ли древоточцем, то ли истыканные шилом или гвоздями дощечки (якобы иконы), нержавейка, выдаваемая за серебро высшей пробы - такого количества простосердечных мошенников не водилось даже на жуликоватом измайловском "вернисаже" в столице. Гордин ходил, пошучивая, пытаясь завести знакомства, надеясь на будущее. Центральный рынок города П. занимал огромную площадь, обнесенную высоченным кирпичным забором, проходы в котором закрывались могучими коваными железными воротами. Характерно, что на постройку забора хватило почему-то и сил, и средств, а вот внутри функционировали чуть ли не довоенные строения, на крайний случай, сталинской эпохи, на переделку денег и сил не хватило, один-два свежесварганенных павильона и несколько на скорую руку возведенных навесов погоды явно не делали. 
 От рынка Гордин проехал две остановки на трамвае, излюбленном средстве передвижения земляков, до центральной улицы, конечно, Ленина, хотя в Москве подобные расстояния он легко преодолевал пешком. 
 Воспоминания нахлынули на него. Сорок лет назад в этих местах стоял частный дом его дяди по матери, Александра Федоровича Романова. Был дядя классным шофером, в Отечественную войну совершавшим опаснейшие рейсы по ледовой "дороге жизни" в Ленинград, за что был награжден всевозможными орденами и медалями. После войны у него часто собиралась обширная материнская родня (отцовско-отчимовские корни были на юге, в казачьей степи. То-то, когда Володя приходил в казачьей фуражке в школу, военрук приговаривал: "У тебя дед - казак, отец - сын казачий, а ты - хуй собачий", вызывая неподдельный смех охочих до сторонней насмешки школяров), отмечать всенародные советские и церковные праздники. Народ, с трудом выживший в войну на фронте и в тылу, был так упоительно счастлив тем, что уцелел, что устраивал шумное гульбище каждую субботу-воскресенье, с ночевой, хотя большинство жило очень небогато, мягко сказать, нищенски, но все равно любые праздники и дни рождения каждого из родни справлялись многолюдно, чаще всего вскладчину. Тогда и полюбилась Володе песня на стихи Павла Шубина (конечно, он не знал про существование такого поэта и вообще чьи слова у этой замечательной песни, да и кто знал тогда или сейчас знает имя автора этой песни! Sic transit gloria munia): "Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу. И припев там был метафорически восхитителен: "Выпьем и снова нальем!", что и делали все поющие и пьющие попеременно и с преогромным удовольствием. 
 Романовы занимали тогда уже только часть своего огромного, доставшегося по наследству от прадеда, купца I-й гильдии, дома, а половину его сдавали организациям, так что на доме уже с фасадной стороны бросалась в глаза вывеска "Фотография". Около дома спереди был палисадник, а позади немалый двор со всей положенной частнику живностью, которую дважды в день щедро кормил вчерашний герой, позвякивая своими наградами, доверяя кормить скотину в остальное время жене-домохозяйке и многочисленной детворе. Отапливался дом огромной печью, где была восхитительная лежанка, к которой примыкали ещё более восхитительные полати из хорошо выструганного соснового теса, источавшего живительный запах в течение десятков лет и сочившегося порой нескончаемой янтарной живицей. Господи, как давно это было! Как переменилась жизнь! И вместо бревенчатого домика располагается сейчас нагло и самодовольно серийное жилое здание из мертвых бетонных плит, прикрытых на первом этаже завлекательной вывеской "Кассы Аэрофлота". Флота, которого тоже на самом деле уже почти нет. 
 Иногда Володя добирался к дяде сам по себе, не с родителями и сестрой. Вообще-то от родительского дома ему нужно было ехать сначала на автобусе до электрички минут пятнадцать, потом полчаса на пригородном поезде, а потом с пересадкой ещё на двух трамваях минут пятнадцать-двадцать. В городском транспорте Володю в детстве часто укачивало (постарше он уже попривык, окреп), порой до рвоты. А ещё он любил экономить копейки, которые полагалось платить за проезд, а ездить нагло без билета приучен не был, и порой он, восьми-девятилетний мальчуган, пацан, хаживал к дяде пешком. Путь километров 25-30 длиной, занимал у него тогда часа четыре. Видимо, недаром потом в мединституте, его, шестнадцатилетнего, отловил тренер по легкой атлетике и уговорил заниматься в секции, участвовать в соревнованиях и получить какие-то спортивные разряды. К своей любимой бабушке Василисе Матвеевне, жившей в поселке Балмошная (явно от слова "взбалмошная"), что на полпути между семейным гнездом Гордина и романовской вотчиной, Володя ходил пешком взад-вперед регулярно, два-три раза в неделю. Вообще, вольное у него было детство: с лесными гуляниями, собаками, неподотчетностью во времени и занятиях. Родители работали целыми днями и ночами, по 12 часов подряд, были заняты полностью своими взрослыми проблемами. Он, хоть и несколько трусоватый по тем временам (по сегодняшним - озорник и смельчак), очень любил читать книжки, брал их грудами в библиотеках (будучи записан наверное во все, которые имелись в округе), у соседей, у знакомых: читал быстро, жадно, так же, как и ел, глотал, не разжевывая, порой давясь нехитрой едой. 
 Когда он сбегал с уроков и коротал время в читальном зале, его нередко экзаменовали молодые библиотекарши, наскучась служебной рутиной, требуя пересказать содержание (он брал книгу обычно однократно и прочитывал средней толщины том за два-три часа, никогда специально не обучаясь скорочтению, тогда об этом тоже не слыхивали). Как же стыдно было пересказывать в десять лет "Приключения авантюриста Феликса Круля" Т. Манна, а девицы на выдаче книг, сами восемнадцатилетние, видимо, обожали тормошить малолетку и требовали подробностей. Многое сейчас забылось, но голые коленки королевы Марго из "Юности короля Генриха IV" Г. Манна как стояли всю юность перед гординскими глазами, так и сейчас нет-нет да и вспыхнут приглашающими к путешествию светофорами в городской сутолоке. Какой восхитительный мираж! 
 Много позже там же неподалеку от уже снесенного городскими властями дядиного дома жили Виктор Евстафьев и Лев Могендович, писатели, с которыми Гордин знался в студенческие годы, посещал их на дому, запросто брал у них читать книги, пытался в свою очередь услужить тем же, о чем-то беседовал, исподволь учился, если не обманчивой легкости литературному рукомеслу, то образу творческой жизни, манерам литературного поведения (Гордин был достаточно духовно пластичен и переменчив о ту пору, да и сейчас не совсем закостенел, только что-то удача стала подводить его чаще). А вот что привлекало их, сорокалетних тогда, в семнадцати-восемнадцатилетнем пареньке? Наверное, не его литературная одаренность, которая тогда проявлялась неочевидно, ведь стихи Владимира Гордина тогда редко кому кроме него самого нравились, хотя и довольно часто публиковались в "Молодогвардейском вестнике", возможно, просто завораживал духовный напор и энергия молодости, а может, он своей наивностью и искренностью, и тогда уже нечастых, развлекал областных метров, забавно им было смотреть на него, словно на говорящего попугая или ученую обезьяну?.. Этого сейчас уже не узнать, а хотелось бы. 
 Гордин очнулся. Давно умер Лев Могендович, учитель Кроликова, будто бы, как тому хотелось, впрочем, и на здоровье, а его единственный сын-наследник стал врачом-хирургом и как живет, неизвестно. Громко знаменитый и творчеством, и постоянными перебеганиями из одного литературного лагеря в другой, нередко прямо противоположный, Евстафьев транзитом через Петрозаводск - давно возвратился на свою малую родину, в деревню Ячменевка, что под славным городом К. 
 Гордин остановился в раздумьях. Он приехал в город П. в пятницу. Сегодня была, следовательно, суббота. Все присутствия были очевидно закрыты. Друзей у него в городе юности практически не осталось. Виктор Водченко и Вася Пиков - явно не в счет. Знакомых, конечно, хватало, но всех перед появлением на пороге надо было извещать предварительно, лучше всего позвонив по телефону. А не все телефоны он сейчас знал и не все были под рукой. Неплохо было бы повидаться с Петром Коврижниковым, главным редактором частного издательства и бывшим мужем Ирины Малофейкиной, которой он когда-то вполне платонически симпатизировал, чтобы перекинуться словом, закинуть удочку может быть, удалось бы договориться о каком-то переиздании его переводов Агаты Кристи (она по-прежнему хорошо раскупается на российском рынке) или возможном составительстве, впрочем, нет, вряд ли Петя настолько влиятелен, там руль держит золотозубый татарин, Петя просто фикция, технический исполнитель. Вдобавок, он же почти спился, с ним можно только пить, но Гордин, как вы знаете, был небольшим любителем алкоголя, разве только на халяву, а халявы много не бывает. Даже в России. Даже в городе П. 
 Купив в ближайшей палатке по килограмму яблок, апельсинов и бананов, Владимир Михайлович удовлетворенно сел на трамвай и поехал обратно, к родителям под крыло. Он думал в дороге о своем новом герое Евгении Витковском: каково же тому жилось в Берлине конца девятнадцатого века? Наверное, неплохо, кому же с деньгами плохо живется. Но вот его страсть, его безумная любовь к Тане Паниной не совсем была Гордину понятна. Лично он никогда не любил до озверения, разве что Марианну Петровну? Попробовала бы она с ним развестись лет так двадцать пять назад, он бы ей устроил варфоломеевскую ночку, он бы ей показал, где раки зимуют и кузькину мать... 
 Так вот, Евгений Витковский, поделился бы с Гординым опытом, каково совершенствовать мастерство хирурга, неся тяжеленный нравственный крест? И что его сделало "аскетом": собственная воля, неосознанная (или наоборот осознанная) жажда искупления или интуитивные поиски своей особой стези? Был он, Евгений, красавец, после перенесенных испытаний шевелюру имел все-таки густую, только тронутую благородной ранней сединой, но зачем он носил загнутые колечком усики по тогдашней моде, он-то, человек особой стати? И потом, странно, что многие очевидцы, отмечая властное лицо и характерный нос с горбинкой, заметно выделяющийся среди европейских скул, ничего не говорили про его глаза, которые, если хорошо присмотреться, были разные: левый - серо-голубого цвета, а правый - карий с зеленым фрагментом на радужке... 
 4 
 После обеда Гордин отказался от дневного морфея, предложенного радушными родителями. "Успею ещё на том свете выспаться", - мрачно пошутил он и опять отправился в путешествие по земле обетованной. Вечный скиталец, он только недавно решил, что слово это этимологически происходит от "скиталы" - шифровки, писавшейся на ремне, обернутом вокруг палки автора письма. Чтобы прочесть написанное, требовалось навернуть ремень на точно такой же посох. Скитала использовалась спартанскими властями для пересылки тайных сообщений полководцам. Так что с настоящими скитальцами ухо надо держать востро! 
 Владимир Михайлович вошел в центральный книжный магазин, располагавшийся рядом с ЦУМом. Занимавший весь первый этаж длинного четырехэтажного дома, он раньше казался и выше, и наряднее. Может быть, восприятию сейчас мешала грязно-зеленая краска, которой выпачкали (отнюдь не выкрасили) дом; должно быть, когда привыкнешь взглядом, то раздражение сникает, все милее и параднее постоянному жильцу, ведь уже не замечаешь ни выщербин, ни недостатков, которые всегда видны свежему ревнивому глазу. 
 Одним словом, с испорченным уже настроением Гордин вошел в магазин. Внутри были те же приметы нового времени, что и в столице, и, видимо, по всей стране... Вместо книг на полках стояли видеокассеты, аудиокассеты, пачки стирального порошка, детские игрушки, словом, книжный магазин напоминал лавку сельхозкооперации застойных времен, только с переизбытком забитую всевозможными товарами. 
 Отыскалось и два чисто книжных прилавка, где мирно соседствовали детские издания, фантастика, детективы и справочные пособия. Здесь-то и узнал Гордин, что иных давешних продавцов уж нет, а те - далече. Оказывается, давно умерла Стелла, величественная полная брюнетка царившая за прилавком в годы его провинциальной юности. Она была на три-четыре года постарше (в юности это значительный разрыв, особенно, если старше женщина), на неё многие засматривались, но Владимир Михайлович свято блюл ряд важных заповедей, главной из которых считал таковую: не люби - где живешь, а где любишь - не живи, старался он не нарушать сексуальное табу и относительно мест работы и книжных магазинов, приравниваемых по важности для него, а то и превосходящих работу. Но в этот раз он был сражен наповал: в отделе стояло белокурое совершенство, причем правая часть лица была закрыта волнистой прядью и левый голубовато-серый глаз смотрел куда-то поверх голов загадочно и эфемерно. Одето совершенство было в легкие светлые шифоновые брюки, мягкими и одновременно упругими волнами теряющимися за прилавком (так прячет хвост русалка) и такой же волнующийся и волнительный пиджачок. 
 "Пропал казак", - почему-то озорно и весело подумал Владимир Михайлович, брошенный год назад любимой супругой и с той поры не смотревший на лучшую половину человечества без внутренней дрожи и испуга, он попробовал подступиться к совершенству с каким-то книжным вопросом, но услышан не был, наконец, он все-таки понял, что спрашивал таким тихим от волнения голосом, что услышать его мог только глухонемой, в совершенстве читающий по губам собеседника. 
 Гордин не стал усугублять свое и так незавидное положение и, ничего не купив, ретировался на улицу. Оставшиеся до закрытия книжного магазина полтора-два часа он провел в соседнем ЦУМе, пересмотрев дважды, а то и трижды все отделы, все прилавки, все витрины на четырех этажах, приобретя в качестве сувениров селенитовые яйца кунгурской камнерезной фабрики и пару каменных же подсвечников. 
 Белокурое совершенство вышло точно в 19 часов, правая волнистая прядь по-прежнему закрывала пол-лица. Владимир Михайлович сначала пристроился в кильватере, потом догнал девушку и зашагал рядом. 
 - Извините, скажите, пожалуйста, вы не бываете в Москве около памятника Пушкину, - начал он отработанную тираду, чтобы навести мосты. Совершенство молчало, чуть повернув к нему голову и радостно светясь левым глазом. 
 - Девушка, дайте мне интервью, я - из столичной газеты "Макулатура и жизнь", специально приехал узнать ваше мнение о будущем нашей книготорговли, - продолжил Гордин чуть более уверенно. "Зацепило, - подумал он. - Клюнуло. Надо подсекать". (В детстве Вова был неплохим рыболовом, хотя последние тридцать-тридцать пять лет рыбачил только на бумажную удочку). 
 - Меня зовут Владимир, а вас как? - разыгрывал как по нотам свою сольную партию соблазнителя Владимир Михайлович. 
 - Света, - ответило совершенство неожиданно низким грудным голосом и стала по-прежнему сосредоточенно смотреть перед собой. 
 - Света, а вы любите поэзию? - гнул свое Гордин. 
 - Терпеть не могу. Я вообще читать не умею, - со смешком отрубила Света. 
 - Жаль, а я написал много-много книг, между прочим, о любви, прихвастнул Владимир Михайлович, издавший, если вы помните, всего одну стихотворную брошюру именно в городе П. 
 - То-то вы пешком ходите, а не на машине, - не совсем логично констатировала Света. 
 - А вы куда? Домой? А где вы живете? - продолжал наступление Гордин. Может вам подвезти? 
 - Мне два квартала пешком, - удостоила его оценивающим взглядом спутница. 
 - Можно я вас провожу? - настаивал Владимир Михайлович. 
 - Что ж, если не боитесь осложнений, пожалуйста, - уже откровенно насмешливо посмотрела на него Светлана. 
 - А чего мне бояться? 
 - У меня поклонники очень сердитые и спортсмены, между прочим, добавилась издевательская нотка в голосе совершенства. 
 - И я совсем недавно спортом занималась. 
 - Что-то не верится. Если только шашками. 
 Тут спутница попала не бровь, а в глаз. Гордин действительно был чемпионом института по поддавкам в незабываемые годы учебы. Так сладкая парочка, препираясь и подтрунивая друг над другом, подошли к кварталу, где начинались владения медицинского института, хорошо знакомые Гордину по восьми годам занятий в данном учебном заведении: сначала шесть лет студентом лечфака, потом два года ординатором, с двухлетним перерывом между годами ординатуры, потраченными на службу в Советской Армии. 
 Оказалось, что Света живет прямо напротив главного корпуса института, который, правда, уже перестал быть главным, в небольшом коттеджике, сохранившемся с незапамятных пор и стоявшем здесь задолго до учебы не только Гордина, но может быть, ещё и его матери, также окончившей местный мединститут. 
 - Ну вот я и пришла, - стала откланиваться Света. 
 - А телефон у вас есть? 
 - Конечно. Сумеете запомнить: 32-42-37. 
 - Уже запомнил, но все-таки запишу, я же писатель все-таки, - сказал Гордин и быстренько нацарапал номерок на бумажке, спрятав её поглубже в нагрудный карман пиджака. 
 Интересно, что же думал о случайной любви многомудрый и не менее энергичный Евгений Витковский? Вернувшись в родительский дом, Владимир Михайлович после обильного ужина опять со спиртным растекшийся на приютившем его просторном диване терзал так и эдак переплетенную в веселенький сине-зеленый с оранжевыми цветочками ситчик рукопись "Трех могил", выискивая столь насущные и высказываемые нечасто мысли. 
 5 
 Владимир Михайлович любил почитать Кальдерона на ночь. "Жизнь есть сон", - повторял он улыбчиво за испанским автором, а следовательно, "сон есть жизнь". 
 Сны у Владимира Михайловича были цветные, панорамные и даже стереоскопические, причем он всегда участвовал в сновидении в качестве главного героя. В раннем детстве ему снилось, что он летает, впрочем, и сегодня иногда этот юношеский дар возвращался к нему; любопытно, что в своих подростковых снах он часто разрастался в великана, человека прямо-таки космической величины, когда ноги его упирались в один континент, а голова почивала на другом, так что икры порой касались океанской волны, провисая между островками суши. И с каждым годом, даже с каждым днем сюжеты снов становились все более разветвленными, интрига все запутаннее, а сам Владимир Михайлович представал то Чингиз-ханом, то - Наполеоном, а то и вовсе - Франциском Ассизским. 
 Когда на очередном дне рождения он попытался посоветоваться со своим однокурсником Алешей Аховым, ставшем с годами видным психиатром, доктором наук и фээсбэшным полковником, руководителем секретной лаборатории по выработке радиоуправления людьми, тот успокоил его, мол, это не шизофрения и не маниакально-депрессивный психоз, а просто рудиментарная форма атараксии (воспоминания, основанного на переселении душ). 
 Когда он ощутил себя Тимуром, он проснулся ещё затемно. Судя по тому, что горели факелы и стража исправно несла службу, одновременно приглядывая за светильниками. Полог юрты был спущен, закрывая вход наглухо. Каждый раз, просыпаясь, он словно заново рождался, глядя на мир удивленными глазами, в которых окружающие читали власть и всезнание. 
 Он приподнялся на локтях. Начальник стражи, заслышав движение, приблизился к ложу повелителя и, не доходя пяти метров до него упал на оба колена, опустив голову, показывая тем самым, что он не достоин лицезреть владыку и смиренно ждет приказания. 
 Он лениво и властно махнул правой рукой. Внезапно что-то хрустнуло в локтевом суставе, руку пронзила сильная боль. Воздух перед глазами стал слоистым, как над сильным костром и совсем другой сюжет стал разворачиваться перед взором изумленного владыки, заставляя его испытывать неожиданные ощущения, для которых каким-то чудом находились слова... 
 Самолет из Турции опаздывал. 
 Владимир Михайлович, к счастью, успел принять душ, влезть в старый махровый эстонский халат, прилечь в таком виде на старый, ободранный кошками диван в гостиной, включить телевизор и два-три часа ещё покемарить, изредка просыпаясь и вздрагивая, переключаясь в короткий проблеск сознания с одной телепрограммы на другую при помощи электронного ручного пульта и опять ныряя в густой туман сонного небытия, чтобы снова, вздрагивая и просыпаясь, перепрыгивать со следующей телепрограммы на новую, думая между тем: вылетела жена с дочерью или ещё пребывают они на Эгейском побережье малоазийского полуострова, также нервничая и устав от аэропортовской толчеи и бесконечного ожидания. 
 Теща его, давно закончив приготовление праздничного ужина, сидела на боковой спинке все того же ободранного кошками дивана, как большая нахохлившаяся птица и молча клевала взглядом светящийся экран, не решаясь спорить с властолюбивым, как Чингиз-хан, зятем в выборе сюжета, озабоченная той же самой неотвязной думой: вылетели из далекой юной страны её горячо любимая дочь с ещё более любимой внучкой или ещё мыкаются, болезные, в тесноте и духоте турецкого аэропорта. Ее безусловно раздражал зять, пятидесятилетний увалень, разлегшийся под одеялом на диване и по-детски бездумно и несерьезно играющий переключателем программ вместо того, чтобы остановиться на приличном кинофильме или уже уснуть до прибытия опаздывающей родни по-настоящему и дать ей, старухе, возможность также незаметно отдохнуть. 
 Не звонил почему-то Андрей, муж внучки Златы, терпеливо ожидающий свою жену и тещу в Шереметьево и для этого арендовавший ещё с вечера служебную машину с шофером, чтобы не связываться со случайными лихачами и обдиралами. Андрей, по мнению Ядвиги Казимировны, был весьма дельным молодым человеком, сумевшим в последние годы сильно продвинуться по службе, не то, что муж её единственной дочери, якобы переводчик, а на самом деле спиногрыз и захребетник, большой знаток и потребитель импортного пива и разных соленых орешков в качестве пивной закуски, третий год толком не работавший и живущий за счет жены и отчасти за счет поступлений сдаваемой ею, одинокой усталой старухой, большой трехкомнатной квартиры на площади Восстания, заставляя между тем её ютиться в жуткой кладовке, заставленной почти сплошь ящиками с книгами и старыми рукописями, мало того, что она уже как-то жила в кладовке на заре семейной жизни дочери, устроив себе вынужденное лежбище на деревянной спинке отжившего свое дивана, положенной прямо на перевернутые горлышком вниз трехлитровые банки из-под соков и солений в далеком северном городе, куда её сослали за взрыв железной дороги, до сих пор не построенной внуками её палачей. 
 Звонка по-прежнему не было, и в дряхлую голову тещи лезли мысли одна другой несуразнее, а большой грузный усатый человек под одеялом, хозяйски похрапывающий на диване в гостиной, явная ошибка природы, ещё и умудрялся, как ребенок, играть телепереключателем, мешая ей сосредоточиться на одном каком-нибудь дельном сюжете. "Санта-Барбара" "Троиканка" или "Алундра" были её настоящей и требовательной жизнью, она знала наперечет имена, привычки и взаимоотношения героев этих увлекательных фильмов, почему-то обзываемых псевдоумными и якобы интеллигентными людьми навроде её самовлюбленного зятя "мыльными операми", хотя там никто не пел арий и тем более не взбивал мыльную пену, а наоборот все было как в жизни и даже лучше, потому что не было того безобразия, которое надоело вокруг, а если подобное и случалось, что сразу же разрешалось полнейшим благополучием телегероев. 
 Внезапно в дверном замке послышался скрежет заблудившегося ключа, не узнающего после двухнедельного отсутствия любимейшую точку приложения своих способностей и усилий хозяйки, домашние животные (два пса и три кошки) встрепенулись и выстроились в дверном проеме для встречи гостей, а в прихожую разом ввалились долгожданные путешественники, сопровождаемые Андреем и увешанные сумками, сумочками и пакетами, как новогодняя елка шарами, игрушками и тому подобной мишурой. 
 Увалень в халате, видимо не совсем протрезвевший от выпитого пива, по-пингвиньи выбрался из-под одеяла и доковылял до чемоданов и сумок, удивив старуху ещё раз тем, что схватив какой-то цветной пакет, немедленно убежал с ним в глубину гостиной, даже не поздоровавшись с прибывшими. 
 Общая встреча была краткой, внучка с зятем отбыли на той же машине к себе домой, обещая позвонить по прибытии, а Марианна Петровна, её ненаглядное солнышко, заключила в объятия сперва своего ненаглядного байбака, а потом совершенно сухо поцеловала в щеку свою мать и домоправительницу. 
 Была трогательная раздача экзотических подарков: Ядвиге Казимировне был вручен розовый халат, вышитый голубовато-зелеными павлинами, полы которого упадали на пол и требовали укорочения минимум на полметра, яркие орнаментированные шерстяные гетры и кожаные тапочки с загнутыми вверх носами, к вершинам которых были приделаны желтые позванивающие колокольчики; мужу своему и повелителю Марианна Петровна презентовала шахматную доску с фигурами, вырезанными из полудрагоценного оникса, и огромную трубку из мыльного камня, напоминающую отчасти рог изобилия. Трубка особенно разозлила тещу, не выносившую табачный дым и настрадавшуюся от никотинового зелья ещё при жизни своего супруга, садившего "Беломор" и "Север" только так, по две-три пачки в сутки, а тут вынужденную терпеть помимо зятя-байбака ещё и все его прихоти и причиндалы: книги, залежи различных бумаг, груды пустых пивных бутылок и банок, которые он не удосуживался сдать или выбросить, а то порой составлявший из них какие-то композиции и коллекции, и вот на тебе - ещё и очередная трубка, которых у знатока антиквариата и коллекционера, каковым считал себя Владимир Михайлович, было гораздо больше, нежели у Эренбурга, написавшего в свое время знаменитые "Тринадцать трубок". 
 - Спасибо, милая! Не трубка, а настоящее девятое чудо света, скороговоркой выпалил в очередной раз баловень судьбы, жадно схватив трубку, чубук которой был вырезан из мыльного камня кремового цвета и украшен помимо орнамента гирляндой эффектно вырезанных роз, обнявших утолщенную часть чубука, а мундштук имитировал искусно выделанный янтарь, на самом деле являясь хорошо подобранной пластмассой. - И сколько же стоит это чудо? 
 - Дареному коню в зубы не смотрят, сам же не раз меня учил, - смеясь, отговорилась жена, и жизнь семьи Гординых потекла по давно затверженному курсу. Вся троица переместилась в кухню, расположившись вокруг празднично убранного стола и вперемежку с разговором начала поглощать питье и закуски. 
 Разговор длился часа два-три и закончился в шестом часу утра в гостиной, когда Владимир Михайлович, индюк неблагодарный, как явно предвзято мыслила Ядвига Казимировна, стал судорожно зевать, противно щелкая челюстными суставами и закатывая картинно глаза, а Марианночка успела поведать большую часть увиденного и пережитого. 
 Разбрелись по постелям, а подарки остались частью на столе, а частью прямо на полу и обзор их завершили также взбудораженные возвращением хозяйки животные. 
 Владимир Михайлович проснулся позже обычного, в полдень, теща с женой уже потрапезничали и он, украдкой хлебнув водки прямо из горлышка, осторожно приоткрыв холодильник, чтобы не хлопнула дверца и не зазвенели бутылки, с аппетитом доел остатки вчерашнего пиршества. 
 Тут-то и решил он ещё раз рассмотреть преподнесенные ему лично подарки. Шахматы ему понравились, особенно массивная каменная доска в черно-белых квадратиках, искусно склеенная из трех частей и обрамленная снаружи металлической (под золото) рамкой. А вот трубка куда-то задевалась. Когда он приступил к домашним с расспросами, выяснилось, что каким-то загадочным образом она выскользнула из коробки, в которую была упакована и упала со стола на паркетный пол, разбившись на множество частей, которые даже не поддались бы склейке. 
 Хитроумный трубковладелец быстро сообразил, что без вредоносной тещи дело явно не обошлось, но вначале не знал, как приступить к допросу. Так и эдак подступался он к интересующей его теме, но не менее хитроумная и подготовленная к длительной осаде Ядвига Казимировна уклонилась от прямого признания своей вины, переведя разговор на необходимый ремонт сантехники в сдаваемой в наем квартире и намекая на расшалившихся не в меру животных, обрадовавшихся приезду хозяйки. 
 И только бесхитростная Марианна Петровна в отличие от своих напряженных собеседников продолжала вспоминать всевозможные подробности своего двухнедельного отдыха в Турции, поведав в частности, как чуть-чуть не умыкнула Злату банда смуглолицых развлекателей, в мгновение ока забросивших бедную девочку на гигантского верблюда, которые немедленно пустился вскачь по пересеченной местности и если бы не самоотверженность отлично вышколенного гида, сумевшего быстро разобраться в тревожной обстановке и с риском для собственной жизни догнавшего косматого лебедя каменного века и, схватив его мощной дланью за короткий недоуздок, остановить разбушевавшееся чудо пустыни. 
 Когда Владимир Михайлович снова перешел к разбитой трубке, за которую как оказалось было плачено целых сто двадцать пять долларов, на что здесь, в Москве, можно было бы приобрести дивную трубку из настоящей кости работы XVIII века, Марианна Петровна вдруг как-то бесхитростно посмотрела на своего благоверного выпуклыми зелено-карими глазами, причем правый зрачок был максимально расширен, а левый - наоборот - предельно сужен, что всегдашний зануда-супруг на мгновение замолчал, задумался, устыдился - и все это в одно мгновение - и сказав еле слышно: "Чудо ты мое! Девятое чудо света!", обнял это наивно-трепетное совершенство природы, и как ни странно это был точный по существу мужской жест. 
 Даже Ядвига Казимировна, толком не уяснив, что же произошло, помягчела ненадолго к надоедливому зятю и, забрав коробку с осколками трубки, пообещала торжественно склеить обломки необыкновенно прочным японским клеем, которые есть у её соседки и подруги по прежнему месту зжительства. 
 "Это жизнь не склеить, а такую ерунду - чего может быть проще", философически заметила она, хотя именно Марианна Петровна была в семье главным специалистом по всякого рода философии. 
 Владимир Михайлович поежился, открыл глаза и обнаружил, что он сжимает в своих объятиях свернутое в туловище ватное одеяло и нет ни Марианны Петровны, ни Ядвиги Казимировны и находится он сейчас в городе П. на очередной развилке судьбы. 
 6 
 Родителей дома не было. Владимира Михайловича это очень удивило, потому что отчим последнее время из-за перелома шейки бедра передвигался с большим трудом или с костылями, или опираясь на палку. Выпив воды, Гордин снова улегся на диван и погрузился в какое-то междувременье, провалился в зазор между сном и реальностью и может быть все-таки задремал. 
 Неожиданно загремел телефон. Владимир Михайлович, не вставая с дивана, нашарил рукой трубку и с удивлением узнал голос дочери. Злата звонила из Парижа, сообщила о благополучном прибытии и череде мелких радостей. Слышимость была замечательная. Гордин огляделся. Почему-то он очутился на старой, ещё не разменянной после развода с женой, квартире в Москве. Марианны Петровны, правда, не было. Гордин вспомнил, что сегодня - день рождения дочери и поздравил её с праздником, она, видимо, только этого и ожидала и защебетала по телефону с удвоенной энергией. Внезапно что-то щелкнуло в трубке и голос исчез. Гордин прошлепал босыми ногами на кухню, налил себе любимый коктейль из белого вермута и водки со льдом, выпил залпом и устроился за столом с ворохом нечитанных еженедельников, раскурив резную трубку из мыльного камня, привезенную в подарок из Турции несколько месяцев тому назад заботливой дочерью и не менее заботливой женой, которая сейчас, как он вспомнил, отправилась навестить квартиру своих родителей, где после кратковременного проживания очередных квартирантов требовался серьезнейший ремонт сантехники. 
 Курение перемежалось чаепитием под громогласную передачу радио "Надежда". Владимир Михайлович достал из холодильника любимый сыр в "дырках" (кажется, "Иммерталь"), и животные немедленно ринулись за подачкой, один из котов при этом задел в прыжке ручку настройки радиоприемника и вместо популярных песен в кухне зазвучал незнакомый механический голос, передающий одно и то же объявление. 
 Владимир Михайлович прислушался. Все тот же несколько унылый голос повторял: 
 - Приглашаются только мужчины старше пятидесяти лет с явными признаками облысения, пользующиеся для коррекции зрения очками или контактными линзами, имеющие дефекты зубов, конечностей, а также страдающие перемежающейся потерей памяти. Таковым совершенно бесплатно будет предложено уникальное лекарство фирмы "Максипримаэкстрасуперлюкс интернейшнл", излечивающее все мыслимые и немыслимые недуги. Адрес, по которому следует обратиться: Москва, Тверской бульвар, 25, флигель во дворе направо. Для глухонемых расставлены указатели. У входа во флигель вас встретит темнокожая девушка в белом костюме со значком фирмы, представляющим собой флюоросциирующий кружок красного цвета, на котором в центре находится ярко-зеленый крестик. Время посещения фирмы строго с шестнадцати до половины пятого вечера. Лицам женского пола и мужчинам моложе пятидесяти лет просьба не беспокоиться. Входные двери флигеля снабжены специальным считывающим возраст и пол желающих войти устройством на молекулярном уровне, не позволяющим проникнуть в здание нежелательным элементам. Благодарю за внимание. 
 И без всякой паузы снова: 
 - Приглашаются только мужчины старше пятидесяти лет... 
 Отговорив второй раз, голос умолк. Наступила потрескивающая тишина. Владимир Михайлович подождал немного и посмотрел на часы. Было тринадцать пополудни с минутами. Любопытно, что именно в шестнадцать часов возле памятника Пушкину у него было назначено деловое свидание с неким книжником Игорем, часто встречаемым в салоне у Чапкиной или в магазине на Новом Арбате, который обещал принести несколько раритетов по сходной цене (лето мертвый сезон для книжных операций), наиболее лакомыми из которых представлялись издания "Алисы в Стране Чудес" конца прошлого века. Дочь Злата поступала в аспирантуру Академии печати и будущая тема кандидатской диссертации была посвящена различным иллюстраторам дилогии Льюиса Кэрролла. А искомый дом на Тверском бульваре, названный по радио, располагался от памятника Пушкину рукой подать, тем более, что четверть века тому назад Владимир Михайлович имел честь учиться в институте, который тоже располагался по указанному адресу. 
 Пасьянс событий благополучно сходился, совпадая почти по всем параметрам за исключением одного: Владимир Михайлович решительно не верил никаким объявлениям и обещаниям. Из всей своей достаточно долгой жизни он вывел одно неукоснительное правило: никуда не ходить, ничего не желать, все равно обманут. Кто обманет было неясно, а вот объект обмана был всегда налицо - Владимир Михайлович Гордин, редактор и переводчик, собственной персоной, прошу любить и жаловать, да только не обжуливать. Бесплатный сыр бывает только в мышеловках. 
 И все-таки Фома неверующий стал после услышанного объявления действовать энергически: побрился, погладил светлые джинсы и такого же цвета джинсовую рубашку, заварил погуще растворимый кофе, выпил, оделся и вышел навстречу судьбе. 
 Транспорт (автобус и метро) довезли его до места встречи с книжником без проблем и заблаговременно. Тлевший в глубине души испуг перед возможным терактом (взрывом на транспорте) понемногу погас и улетучился. Озадачивало только то, что несмотря на дневное время повсюду было относительно малолюдно и сумрачно. В метро, где искусственный свет, Владимир Михайлович этого, естественно, не ощущал, но поднявшись по эскалатору и выйдя к фонтанам, решил было, что что-то перепутал: небо было мрачно-серым, почти черным, тускловато горели стилизованный под старину фонари возле памятника, ветра не было, но какой-то мистический сквозняк ерошил немногие волосы на макушке путника, приподнимая их словно в фильме ужасов. Скамейки около фонтанов были пустыми, только на пятачке около памятника национальному гению прохаживалось несколько поддатых лиц типично кавказской национальности неопределенного возраста и две-три непристроенные представительницы первой древнейшей профессии, причем, по внешнему виду давно списанные в тираж и не вышедшие на пенсию только по случаю затянувшейся перестройки, безуспешно пытались заарканить потенциальных клиентов. Брюнеты на все хитрые женские ухищрения реагировали довольно вяло, они хотели юных девочек, а принятый внутрь алкоголь, наверное, не действовал в полную силу, меняя точность и остроту зрения гигантов современного секса. 
 Владимир Михайлович сел на скамейку, на правый полукруг, как обычно и начал листать свой затрепанный ежедневник. Странно, что все записи в нем исчезли, как будто стертые непостижимым образом. Но он даже не успел задуматься над этим исчезновением. Знакомый книжник также пришел раньше, уже без десяти четыре, настороженно вглядываясь, он подошел и сел рядом с Гординым. В руках у него ничего не было. Всячески извинившись, он поведал Владимиру Михайловичу малозабавную историю, что обещанные книги куда-то пропали из запертой на два замка комнаты, и кроме того все доллары, лежавшие в его бумажнике, утратив природный зеленый цвет, стали чисто белыми. 
 Сейчас Игорь в полной растерянности скреб свою черную с проседью бородку и спрашивал совет, как лучше поступить, в какой банк обратиться с белыми банкнотами. Сумма, которую он столь неожиданно и загадочно утратил, была действительно внушительной для людей среднего достатка; к которым принадлежали или хотя бы пытались принадлежать наши герои: полторы тысячи баксов. Впрочем, у Гордина единовременно такой суммы никогда не было даже в рублевом эквиваленте, разве что до перестройки, когда у него в год выходило до пяти-шести переводных книг, что в свою очередь вызывало гнев и зависть, шум и ярость какого-нибудь бездарного Яр-Хмель-Сержантова или Ниухомнирылова. 
 Беседа книжников иссякла, едва начавшись. Игорь помчался искать доверчивый банк, мимоходом посетовав на ранние сумерки, резюмируя, что может быть происходит лунное или частичное солнечное затмение, о котором просто не успели СМИ сообщить. А Владимир Михайлович, расправив затекшие ноги, направился в подземный переход и через несколько минут был на хорошо знакомом месте, возле памятника Герцену, которому бир манат цена, и на который он порой в легком подпитии любил взбираться четверть века тому назад, о чем свидетельствовала даже фотография той незапамятной поры, когда они, студенты, в спецовках и касках почему-то с надписью "Госкино", рушили внутренние флигели и части зданий, фасадом выходивших на Тверской бульвар, и возводили нулевой цикл теперешнего особняка ВЛК (Высших литературных курсов). 
 Во дворике института было пустынно. Все двери зданий, выходившие во двор, были плотно притворены и, видимо, заперты. Единственный флигель, о котором могла идти речь в объявлении и в котором ранее располагался читальный зал институтской библиотеки, приветливо светился окнами первого этажа. Гордин неторопливо подошел к нему. Дверь флигеля сразу же распахнулась и действительно темнокожая девушка в классическом белом костюме показалась в дверном проеме. 
 - Мистер Гордин, не так ли? - произнесла она с легким акцентом. - Мы вас давно ждем. 
 Гордина окатило холодной волной безотчетного страха и в то же время невероятной смелости. Он собрался и как сомнамбула уверенно перешагнул порог. Девушка шла впереди, указуя путь. Почему-то пространство флигеля, известное Гордину по редким посещениям, но тем не менее вполне памятное, оказалось куда более обширным и извилистым. 
 Они шли в полутьме около двадцати минут, и Владимир Михайлович уже начал терять терпение и хотел остановиться и повернуть назад, рискуя оказаться невежливым или быть принятым за труса. Видимо, почувствовав это, девушка приостановилась и, повернувшись к Гордину лицом так, что он заметил флюоросциирующий значок на лацкане пиджака с резко выделявшимся зеленым крестиком в центре, сказала: 
 - Не беспокойтесь. Вам ничего плохого не сделают, сеанс терапии уже начался, и потом мы же дали вам право выбора, вы могли бы не приходить сюда, если вам страшно. 
 Владимир Михайлович хотел, было, возразить, отметить, что слишком много совпадений для свободы выбора, ведь он был практически грубо поставлен перед фактом, хотя, конечно, никто его конкретно не вынуждал приходить, но давление на его психику определенно оказано было, не исключая и гипнотического внушения. 
 Внезапно девушка остановилась перед шахтой лифта, нажала кнопку, створки кабины раскрылись, она вошла внутрь и жестом пригласила Гордина последовать её примеру. 
 Помедлив мгновение, он вошел в кабину, которая мягко и плавно набрала ход. Скорость явно была немалой, но было непонятно, куда летит лифт: вверх или вниз. Спутница хранила молчание. Гордину не оставалось другого, как в пандан ей не открывать рта. 
 Через 10-15 минут кабина остановилась, створки опять раздвинулись и темнокожий гид повлекла Гордина через анфиладу холлов, соединенных довольно узкими и короткими коридорчиками по круговому периметру, видимо, подземного здания. Тут-то Гордин отважился на вопрос: 
 - Извините, пожалуйста, мисс, далеко ли ещё идти? 
 - Нет, мы уже пришли, - ответствовала девушка, остановившись перед панелью из стеклопластика на правой стене очередного холла. Она достала из сумочки необычный ключ в виде ярко-желтого треугольника, точнее трехгранного напильника с множеством боковых зарубок и, вставив его в отверстие в панели на уровне метра от пола, повернула его против часовой стрелки. Раздался мелодичный звон и панель плавно отъехала в сторону. Девушка пошла вглубь, пригласив Гордина следовать за ней. Он подчинился и вошел в новый коридор, стены которого представляли собой гигантские аквариумы с подсветкой, в которых плескалась бесконечная водная стихия, рассекаемая пулями рыбных очередей. Аквариумы сменились книжными стеллажами, затем музейными витринами непонятных коллекций. Там были курительные трубки всевозможных видов, стеклянные и каменные пасхальные яйца, бронзовые фигурки, скульптуры из рога, серебряные изделия школы Фаберже, каменные же книжечки из полудрагоценных минералов, африканские маски и статуэтки, японские шкатулки с перламутровыми накладками, бронзовые и деревянные иконы, серебряные и золотые портсигары, перстни, серьги, всевозможные колокольчики, фарфоровые фигурки, расставленные шахматы из оникса, дерева и металла, различные ножи для бумаги: черепаховые, бронзовые, серебряные и слоновой кости. Гордин узнал в коллекциях свои же собственные пристрастия, только излишне гиперболизированные. 
 Пробираясь сквозь бесконечные нагромождения сундуков, ящиков, различных непонятных предметов, Владимир Михайлович запнулся левой ногой о перегородившую проход черную металлическую кочергу и с размаху упал вдоль лаза, сильно зашибив правое плечо и локоть. От невыносимой боли он зажмурился, а, может, потерял сознание и долго лежал без движения, прислушиваясь к происходящему. 
 Спутница за это время значительно удалилась вперед, видимо, не заметив его исчезновения, шагов её не было слышно. Вокруг было нехорошо. Сзади доносились какие-то восклицания, смех и словно бы шум потасовки. 
 Владимир Михайлович сел, потряс головой, правая рука висела неподвижно, кисть сжималась и разжималась свободно, но поднять руки он не мог и любое движение ею в стороны отдавалось серьезной болью. Ему показалось, что что-то подобное уже происходило с ним в другое время, в другом месте. "Le deja vu" (уже раз виденное) - так это, кажется, называется по-французски. "А дочь моя, кстати, в Париже", - совсем некстати подумал страдалец. Он с усилием сел, подтянул ноги и взявшись левой рукой за нагромождения, подтянулся и встал. Потом, пошатываясь, побрел все-таки вперед. 
 И странное дело: было тяжело и мутно не столько от боли, вызванной падением, сколько от настигающего шума, который давил на барабанные перепонки и порой, казалось, исходил уже откуда-то изнутри распухшего от переживаний черепа незадачливого визитера. 
 Владимир Михайлович на бегу (если черепашье передвижение по узкому коридору можно было назвать бегом) несколько раз оглядывался. Его воспаленному воображению чудилось, что сзади уже мелькают фигуры неизвестных преследователей, заманивших его в непонятную ловушку. Казалось, в затылок упирается жаркое дыхание первого из них, но при более тщательном вглядывании никого не удавалось обнаружить, лишь причудливые перемещения пятен света и тьмы создавали иллюзию непрекращающейся погони. Внезапно все переменилось: перед ним беззвучно и пустынно тянулся бесконечно длинный проход, вдоль которого вместо беспорядочной мешанины предметов размещалось множество конторских шкапов, сменившихся анфиладой роялей с женскими ножками, обутыми в модные туфли различного цвета, и выставкой других музыкальных инструментов, размещенных в стеклянных витринах, так что приходилось осторожно пробираться по самому краю, чтобы не задеть их и не разбить скользкую и хрупкую поверхность прозрачных шкапов. 
 Порой, то с одной, то с другой стороны, в стеклянных плоскостях зияли провалы и пропасти, в которых слышались также пугавшие Владимира Михайловича странные крики людей, собачий лай, звон кухонной посуды, мяуканье, стук пишущих машинок, телефонные звонки, удары молотком, пение и множество других звуков, которым не подбиралось определение и уподобление. Потом Владимир Михайлович опять разом провалился в вязкую темноту, неоднократно натыкаясь телом на мебель и другие столь же неодушевленные предметы, пока, увидев слабо брезживший свет, не вышел на относительно ровную свободную площадку, оказавшуюся дощатым настилом каморки, через дверной проем которой он попал в небольшой коридорчик, из которого, уже толкнув также дощатую дверцу, вышел наружу из кирпичной сторожки, стоявшей одиноко на развилке грунтовых дорог, скудно посыпанных гравием. Позади сторожки и на некотором удалении от неё с остальных трех сторон стоял смешанный лес. Царило безмолвие и странная полутемнота, когда неясно: то ли ещё не рассвело, то ли окончательно не стемнело. 
 Приглядевшись, Владимир Михайлович содрогнулся: все пространство перед ним занимало кладбище, уставленное, словно шахматная доска фигурами, могильными памятниками различной высоты и конфигурации: большинство их напоминало собой небольшой каменный парус, на котором посередине белело бельмом керамическая фотография погребенного, а ниже смутно просматривались даты рождения и смерти; было немало пустотелых металлических пирамидок, увенчанных пятиконечной звездой или православным крестом, изредка мелькал приваренный к верхнему штырю полумесяц; встречались богатые стеллы из хорошего мрамора, исписанные золотом, и простые деревянные распятия, ладно срубленные из крепких пахучих брусков. 
 Владимир Михайлович каким-то наитием осознал и узнал кладбище на окраине города П., где в разное время и в разных местах были похоронены многочисленные родственники его матери и куда он с двоюродными братьями и сестрами бегал порой по родительским дням вместе со взрослыми, а то и просто один - из детского любопытства и свободного времени. 
 Гордин, как былинный богатырь перед Алатырь-камнем, задумался: идти прямо или в стороны, и уверенно зашагал налево. Буквально через сто метров он увидел свежезасыпанную могилу с традиционной пирамидкой, увенчанной крестом, табличка на которой гласила, что здесь похоронен его отец (отчим). Несколько венков от родных и близких удостоверяли состоявшиеся недавно похороны. 
 Владимир Михайлович прислушался: вместо шума недавней погони послышалась мелодичная похоронная мелодия, чуть ли не Шопен, которую постепенно стали заглушать резко спорящие голоса. Владимир Михайлович вгляделся: вокруг сновали полупрозрачные светящиеся каким-то зеленоватым отливом фигуры, в которых он с ужасом узнал полузабытых родственников двоюродных братьев, сестер, тетку, дядьев, дедушку Григория Павловича, причем жестикуляция их была более активной, нежели жужжание голосов. 
 Гордин не то, чтобы испугался, но как-то перегорел, как электрическая лампочка, резко и внезапно вырубившись в полную невменяху. И уже его несли почему-то сестра с зятем, жившие на Западной Украине, вернее, не несли, а тащили волоком почти бесчувственное тело, как мясники заколотую только что свинью, деловито переговариваясь между собой. Зять повторял, что жить Гордин будет определенно, хотя ушибы непременно дадут себя знать. Сестра выказывала некоторое сочувствие, в то же время собираясь вколоть ему не то наркотик, не то болеутоляющее. И совсем далеко, непонятно зачем упрашивала их о пощаде заплаканная мать. 
 Владимир Михайлович воспринимал эти странные признаки другой жизни вполне индифирентно, он был готов к любой пытке, к похищению, к долгому подвальному заточению и даже усекновение конечности было бы сейчас для него безболезненно и безразлично. 
 Утром он очнулся на диване в гостиной своей матушки, на левом плече была отпечатана чья-то пятерня, левый бок болел, особенно подреберье. Сбросив простыню, Гордин прошествовал в кабинет задумчивости, босые ноги влажно шлепали по паркету. В квартире никого не было, только две кошки Васька и Муська - равнодушно взирали на гостя. 
 Посещение кладбища казалось Гордину то ли сном, то ли галлюцинацией, навеянной случайным разговором или чтением. Конечно, во сне ему нередко приходилось испытывать подобные калейдоскопические коллажионные ощущения и видения, но тогда всегда была явственно видна реальная ниточка отражения действительности, а замершие на всякий случай деревья и памятники, и свежевскопанная глинистая грядка могилы отца, засаженная искусственными и живыми цветами вперемежку - все говорило о внезапной фантасмагории. Владимир Михайлович, подобно набоковскому герою, посетившему однажды музей, тоже был готов рвать и выбрасывать (хотя он не был эмигрантом и перебежчиком) опасные бумаги, письмо от дочери из Парижа, которого не было (письма, а не Парижа), доллары, давно разрешенные к употреблению и к счастью не утратившие при проверке свой оптимистический цвет, иностранные сигареты, словом, всю псевдошпионскую чешую, которую необходимо сдирать и уничтожать на всякий пожарный, во-первых, не компрометируя литератора неумелыми занятиями бизнесом в постперестроечную мельцинскую эпоху; во-вторых, пребывание в одних трусах было почти идеальным состоянием для неурочного появления на малой родине, и хотя его ещё трясло от не совсем изжитых переживаний и заметных совпадений с уже указанным литературным двойником, держался он, пожалуй, молодцом. 
 7 
 Пора, давно пора вернуться на двадцать восемь лет назад, когда только завязывались начальные звенья обстоятельств и событий, определивших не только ход нашего романа, но и существенным образом повлиявших на жизнь бедного автора, сейчас беспомощно размышляющего над своей разбитой вдребезги судьбой. 
 Владимир Михайлович, как бегун на ещё первой трети марафонской дистанции, был двадцать восемь лет назад полон сил и энергии. Второе дыхание было ему пока ненадобно, он все успевал: сочинять стихи и учиться на врача, читать умные книги и любить смазливеньких глуповатых девиц, мечтать о великой судьбе и собирать по крохам книжное достояние. 
 Время летело с космической скоростью, угнаться за ним даже неукротимому жизнелюбу было невозможно да, наверное, и ненужно, но Гордин все равно старался семимильными шагами сократить расстояние до желанного успеха. Бедный-бедный дурачок, если бы он только мог предполагать, что прежде всего сокращает в данной погоне свою бесценную жизнь, свою невидимую шагреневую кожу, расходуя её прежде всего на также ветшающие со временем книжные переплеты, содержание которых, к сожалению, оставляет желать лучшего. 
 Микроскопические любовные романчики его, вызывая порой пару-тройку рифмованных любовных излияний, заканчивались, как правило, подобно фейерверку: оглушительная вспышка, несколько разноцветных, возможно красивых искр и полное исчезновение предмета любования в беспросветной пустоте вселенной. К тяжеловесному же прозаическому обсасыванию мозговой кости сюжета исчезнувшей страсти он был не приучен, довольствуясь без усилия доставшимися стихотворными крошками. Впрочем, кое в чем он все-таки преуспел, если сегодня оглянуться и оценить: прежде всего он был счастливо женат на Марианне Петровне, которую не перестал любить и сегодня, несмотря на вынужденную разлуку с объектом обожания; продолжал, несмотря на зависть, корпоративное недоброжелательство, и порой и явное противодействие литературных коллег, творить и даже публиковаться; закончил лечебный факультет местного мединститута, успел поучиться в ординатуре, отслужить врачом войсковой части и, наконец, стал отцом замечательной дочери Златы, которая, возможно, будет его единственным душевным достоянием и утешением, несмотря на частые родственные размолвки с ней по пустякам и редкие встречи. 
 "Ей все можно будет простить, родная кровь, птичка моя, кровинушка", возможно думал Владимир Михайлович двадцать восемь лет назад, выходя из провинциального книжного издательства, где после подписания типового договора неожиданно быстро получил огромный гонорар в размере четырехсот с чем-то рублей, что в то время равнялось его чуть ли не полугодовому заработку. Издательство это, заповедник непуганых идиотов, находилось на втором этаже правого крыла П-образного дома, находящегося прямо напротив городского парка культуры и отдыха имени великого пролетарского писателя А.М. Горького (почему, кстати, не М. Горького, ведь А.М. был Пешков?). Первый этаж этого же крыла занимала и сейчас занимает местная писательская организация, прием в члены которой был в то давнее время заветной мечтой непуганого идиота, каким тогда, а возможно и сегодня является Гордин, увы, оказавшейся несбыточной (в отношении местной писорганизации). Только в столице через долгих шестнадцать лет его удостоили этой сомнительной чести. Сомнительной, потому что через год после его принятия союз писателей развалился (как и все государство - колосс на глиняных ногах, эдакий Голем) на враждующие между собой кучки случайных сообщников, подельников, ибо объединяющим их стержнем стало не художественное согласие, что было бы естественно, ведь литературная борьба - необходимое явление для жизнеспособности и самосовершенствования данного вида человеческой деятельности, грубо говоря, рукомесла; стержнем не стало и идеологическое противостояние, ведь у членов кучки чаще всего имелись не шаткие убеждения, а полное их отсутствие, только слегка замаскированное взятой напрокат лексикой; к сожалению, подлинным, хотя и невидимым стержнем была жалкая забота о сиюминутной выгоде и эфемерной надежде на поддерживающий локоть заинтересованного в подобной же взаимности коллеги, временно удерживающая их от окончательного расползания по своим норам и углам. Сомнительной ещё и потому, что материальных выгод от долгожданного членства ему не было и не предвиделось, ибо владевшие ими (выгодами) или желавшие завладеть, стояли в круговой обороне насмерть, не подпуская неофитов, к тому же - см. и перечитывай снова вышеизложенное. 
 А двадцать восемь лет назад, с улыбкой думая о дочери и ощущая приятную тяжесть в бумажнике (сколько же к тому времени образовалось у молодой семьи нужд и прорех! Чтобы заткнуть их или заштопать, необходим был гонорар в тысячу раз больше), Владимир Михайлович, желая сократить путь и насладиться обманчивым видом зелени, пропыленной насквозь жизнедеятельностью центра города, пошел через парк напрямик. Кажется, кайфуя, он напевал строчки из свеженаписанной поэмы "Поле бранное": "Двадцать восемь лет назад, собираясь на парад, брился весело Клочков с невеселой думой. Пел, верней гудел без слов. В дверь землянки дуло". 
 Буквально сразу же у входа в парк певец бранного поля был атакован голосистой ордой цыганок, предлагающих немедленно предсказать ему судьбу. 
 - Эй, дорогой, позолоти ручку! Всю правду расскажу. 
 - Эй, куда пошел, сейчас все узнаешь: что было, что будет, чем сердце успокоится. 
 - Князь, подожди, скажу, чем княгиня дома занимается и за кого княжна через шестнадцать лет замуж выйдет... 
 Гордин всегда уклонялся от общения со смуглолицыми ворожеями, одетыми в живописные лохмотья, лишь изредка покупая у них пластиковые сумки и косметику, которую жена сразу выкидывала. К тому же он не раз слышал достоверные рассказы пострадавших, как умеют гипнотизировать зевак и ротозеев разбитные и острые на язык гадалки. Но в этот раз, несмотря на крупную сумму денег в кармане, а может, наоборот, именно поэтому, чтобы наконец испытать себя на устойчивость к гипнотическому внушению, или просто повинуясь мгновенной прихоти, он вступил в разговор с одной из наиболее привлекательных молодух. Та, почувствовав расположение потенциального клиента, удвоила напор и пообещала гадать бесплатно, что, кстати говоря, и забегая вперед, исполнила честно. 
 Сначала гадалка рассказала Гордину о ряде событий из его давнего и недавнего прошлого, сообщив немало совпадавшего с истинными происшествиями. 
 - Ну, вы это угадали, потому что все мужчины, взрослея, проходят через одно и то же, одни и те же надежды, одни и те же разочарования, - парировал Владимир Михайлович, по-прежнему озабоченный только одним: как бы смуглянка не выудила у него деньги ловким фокусом. 
 - Ладно, будь по-твоему, - согласилась миролюбиво цыганка. - А что тебя интересует конкретно? 
 - Расскажи мне лучше о будущем, прошлое я и так знаю, это неинтересно. 
 Держа его правую кисть в своих ладонях, гадалка внимательно изучила папиллярные линии, согнула кисть и рассмотрела образованные сгибанием боковые складки и помимо несущественных здесь деталей, составляющих интимную тайну героя, пообещала ему долгую и обеспеченную жизнь. 
 Владимир Михайлович, услышав благосклонное прорицание, рассмеялся смуглянке, уже почти не боясь её, прямо в лицо: 
 - Конечно, как же иначе. Ты же всем это говоришь, чтобы не расстроить, чтобы побольше на радостях заплатили. Скажи хоть что-нибудь оригинальное. 
 Цыганка взглянула ему прямо в глаза, посерьезнела и, блеснув очами, со значением произнесла: 
 - Но бойся человека по имени Николай. 
 Ритуал гадания для неё был явно закончен, она почему-то сразу потеряла к собеседнику интерес. Гордин, неожиданно осмелев, пытался ещё её задержать разговором, по-прежнему посмеиваясь и над последним прорицанием, но не имел успеха. Гадалка внезапно исчезла, словно вовсе и не была. Не оказалось поблизости и её товарок. "Слава Богу, деньги и сам бумажник в целости-сохранности лежат во внутреннем кармане пиджака", подумал Гордин, настороженно ощупывая выпуклость пиджака снаружи и, беспрепятственно быстрым шагом пройдя парк насквозь, сел у другого выхода на нужный троллейбус и уже через пять-десять минут был в квартире тестя, где он обитал вместе с женой и трехлетней дочерью, и в лицах живо передал Марианне Петровне ход и суть бесплатного гадания. Было ли это исключением из общего правила, что бесплатный сыр бывает только в мышеловках, или Владимиру Михайловичу ещё предстояло по-крупному расплачиваться за свою неосторожную строптивость при заглядывании в будущее и тогда, и даже сегодня, двадцать восемь лет спустя, неясно, ибо в конечном счете расплатой явилась разбитая вдребезги судьба, которую он как ни пытался, так до конца и не склеил, ведь вполне вероятно, что именно в результате, вследствие гадания его жизнь потекла несколько по иному руслу, привязанная прорицаниями к конкретным ориентирам. 
 Знакомых Николаев у Гордина было раз-два и обчелся, основным кандидатом на устрашающую роль мог выступить разве что его тесть, которого, впрочем, по прихоти всемогущего автора перекрестили в Петра, но и он, основательно тертый и битый собственной нелегкой жизнью человек, относился к нему, тогдашнему мудозвону и разгильдяю, вполне по-божески: худо-бедно кормил-поил, давал крышу над головой и скажем прямо - терпел ради мнимого благополучия единственной дочери, а сейчас ещё и горячо любимой внучки. Чем, кстати, он преподал серьезный нравственный урок безалаберному зятю, может быть, единственный настоящий урок, который он усвоил за всю последующую жизнь, независимо, впрочем, от своего желания или собственных усилий. 
 Гадание быстро забылось, другие тяготы и переживания постоянно отвлекали нашего жизнелюба. На горизонте забрезжила столица и наконец, состоявшийся переезд дался Гордину нелегко, принеся невероятное множество хлопот, пустопорожней беготни и очередных щелчков по носу. Одно счастье, что в издательстве прознали о переезде слишком поздно и не смогли отозвать книгу из типографии, так и появился первый жалкий росток, первая ветвь на древе творческой потенции, словно магнитом притянувшего доброхотных пильщиков и лесорубов. 
 Столичная жизнь, несмотря на первоначальное проживание в коммуналке, скромную врачебную зарплату и нечастые, тоже скромные, гонорары, дала мощный толчок творческому развитию и духовному росту Гордина, пока наш бодливые овен не разбил себе лоб об очередные новые ворота, найденные собой же. Тут-то и вступил на арену судьбы многолетний враг и гонитель Владимира Михайловича, носящий имя... Как бы вы думали? Конечно, Николая. Чтобы раз и навсегда освободиться от тягостного и возможно нудного для читателя рассказа об этом изверге рода человеческого, стоит заметить, что по мнению самого Гордина, выбор именно его в качестве жертвы этим мерзавцем и клеветником непостижим, если не брать во внимание неминуемость прорицания. Не был бы этот Николай, нашелся бы другой, на другой стезе, в другое время. 
 Будучи знаком с новонайденным ненавистником Н. несколько лет, даже состоя с ним во вполне дружелюбной переписке, которая до сих пор пылится в архиве, и не питая к нему совершенно никаких особых, неприятных чувств, бедный Гордин ни сном ни духом не думал о возможности стать чуть ли не главной точкой приложения уничтожающих его методично в течение двадцати восьми лет сил достаточно влиятельного в силу служебного положения и псевдофронтового прошлого Н., вполне заурядного литератора, естественно, снедаемого постоянно комплексом творческой, а может и иной, Гордин не вдумывался, неполноценности, бывшего алкоголика, брошенного в том числе и поэтому знаменитой женой, нашедшей ещё более знаменитого мужа, которому невозможность жить нормальными мужскими радостями и заниматься в первую очередь самим собой, а может и вампирская сущность приводила-таки в звериную ярость. А может быть, внутренне понимая талантливость и возможную творческую потенцию молодого коллеги, хотел подпитаться его энергией раздражения, а может быть, чем черт не шутит, хотя бы таким путем остаться в литературе - гонителем молодого таланта, раз уж собственным творчеством не суждено. Думается, последняя догадка Гордина не лишена основания. Творческая живучесть вроде бы доступной жертвы привела Н., типичного совкового вурдалака, в бессильное бешенство. Жаль, не довела до апоплексического удара или шизофрении, избавив нашего безвинного страдальца от многих будущих бед и переживаний. А впрочем, нет худа без добра! И возможно, не будь сержантовско-ниухомнирыльского прессинга - не было бы и героического сопротивления литератора средней руки, которым всегда готов был считать себя отнюдь не одержимый нобелиатством Гордин. Не было бы всего этого жалкого лягушачьего сучения ножками в молоке и слизи обыденной жизни, чтобы выпрыгнуть, наконец, из крынки за её тюремные стенки туда, где на деле не менее опасно и бессмысленно жить. Но это уже тема другой истории. Здесь же следует констатировать, что гадалка, несмотря на явную молодость, оказалась профессионально точна и с обозначением главной проблемы попала в точку. Остается только, чтобы сбылось и более благое пожелание, и Владимир Михайлович ещё вкусил-таки жизненного меду, чтобы на смертном одре, уже бессмысленно, хрипя, не размышлять в предпоследнее мгновение о том, "вкусих" или "не вкусих"... 
 Пора, наверное, поведать и историю появления у начинающего сегодня прозаика щедро цитируемой, хотя и переработанной его набитой рукой давнего редактора и многолетнего толмача-перелагателя, рукописи об удивительной могиле с загадочной надписью на плите, находящейся на затерянном ныне кладбище его родного города П. Сам Гордин, к сожалению, не удосужился разыскать живописно обыгранную могильную плиту ни во время постоянного обитания в городе П., ни в свои редкие наезды из столицы. Более того, абсолютная правда то, что он целых долгих двадцать восемь лет хранил эту рукопись под спудом, в своем архиве, сам ни разу не дочитав её до конца, отнесясь высокомерно к романтически-пошловатому сюжету и к трафаретно-прошловековому стилю изложения, занятый любострастным чтением Пруста, Кафки, Сартра, наконец, Набокова, совершенно не предполагая самому когда-нибудь заниматься прозой профессионально и, самовыражаясь достаточно в стихах, переводах, которые через двадцать восемь лет сподобились антологических переизданий, и, на худой конец, в мелкой рецензионной работе. По счастью Бог хранил его и от показа рукописи его давним друзьям-соперникам Наташевичу и Кроликову, которые в благодатное застойное время обязательно бы скоммуниздили, если не полностью, то по клочкам мысли и чувства да и что греха таить фабулу бессмертного произведения. Когда-нибудь литературоведы, возможно, будут сшибать копья и перья в отношении подлинных источников гординской прозы. Конечно, до полемики, как вокруг "Тихого Дона", далеко, но отнюдь не тихие дон-жуанские достижения также пока неизвестного поэта получат свою самую полярную оценку от неприятия до приятия. Но вот его приятелям дарить надо уже изданные книги, в этом Гордин убедился давно. Нет правды на земле, но нет её и выше. 
 Другой вопрос, что есть, есть другая правда, есть магия чисел, магия мистических предсказаний, бессонный круговорот душ в природе, и Гордин нередко ощущал себя, читая великие произведения, их автором: и Набоковым, и Вагиновым, и Олешей, и даже Андреем Платоновым, благо, что все они родились в одном 1899 году, и столетие их придется, страшно сказать, на 1999 год. Переверните-ка эти цифры и вы получите "звериное число" 666. До этого хорошо бы издать три романа Гордина. Но скорее всего именно в этом "зверином" году они и выйдут. Сам Гордин, будучи прямым потомком, любимым внуком всамделешной колдуньи, в чарах которой он неоднократно убеждался в раннем детстве, что называется своими глазами и которой помогал сначала ребенком - молчанием, не делясь с родителями увиденным, а потом, студентом медвуза, даже помог ей восстановить тексты заговоров, которые раздобыл в стародавних книгах, отысканных ещё до смерти Василисы Матвеевны, пусть ей земля будет пухом; и сам в известной мере обладая колдовской силой, только боясь применять её на практике (впрочем, нет, несколько раз применял, но на главного черта, на треклятого Н. его заклинания не действовали), ибо опять-таки расплата всегда неминуема, об этом и данный роман, и хорошо, если только своей судьбой: нет, Гордин нередко убеждался в нерушимой точности порой случайных собственных утверждений. Что касается прозы, от сочинения которой он двадцать восемь лет отмахивался, как от чего-то лично для него противоестественного, то нередко сам себе он признавался в боязни возможного осуждения при прочтении близкими и дорогими людьми и предчувствовал, что снимет собственное табу только после смерти родителей. И действительно, стоило в десять дней неожиданно даже для себя сочинить первый вариант первого романа (а зерно его - новелла о неизвестном поэте самопроизвольно появилось на свет четыре года назад, по заказу хорошего человека, автора песни о булгаковской Маргарите, которую когда-то щедро пел Валерий Леонтьев, тогда сотрудника журнала "Вахта", хотя опубликовано было в другом не менее замечательном органе печати "Визави"), как через четыре месяца умер его отчим. Будем надеяться, что "после" не значит "вследствие". 
 Все разумное действительно и все действительное разумно. Жена Гордина лучше его знала автора этого изречения. Но она была вроде и рядом, но недоступна, а с другой стороны какая разница - Декарт или не Декарт? Как бы ни легли карты, формула эта универсальна. Рискну предложить свой вариант: все существующее загадочно и до конца непостижимо, а все загадочное и непостижимое существует. 
 Существует и непреложная связь между Гординым и семьей Витковских, нужно только суметь её проследить, причем возможно здесь уже не обойтись без теории переселения душ. 
 8 
 Человек полагает, а Бог располагает. Только Гордин раскатал губы и решил снова зайти в книжный магазин для повторного штурма Светы, как домой вернулись отец с матерью. Оказывается, они спускались на улицу - подышать свежим воздухом или, как любил выражаться отец, "освежиться". Родительский дом лифта не имел, поэтому и спуск, и особенно поднятие было для дважды инвалида (Великой Отечественной по ранению сердца и по перелому шейки бедра) не просто утомительным путешествием, но - почти непосильной задачей. 
 - Что же вы меня не разбудили? Я бы помог спуститься и потом подняться, если бы знал, - обратился Владимир Михайлович сразу к обоим супругам. 
 - Спасибо, Вова! Спасибо сердечное! Я уж приноровился: в одной руке палка, а другой - за перила держусь. Ты тут не помощник, ведь не понесешь меня на руках, да я и сам пока передвигаюсь, - ответил со слезами на глазах Михаил Андреевич. В последнее время он вообще легко всплакивал по поводу и без повода. 
 А мать почему-то отчужденно посмотрела на Гордина, как будто именно он был виновником падения отчима на скользком льду дороги, когда она с ним спешила навестить дальних родственников, чтобы сделать лечебные инъекции. Перелом шейки правого бедра в этом возрасте был безнадежен в смысле прогноза: вбить в сустав гвоздь, чтобы скрепить его таким образом, врачи уже не решались из-за возможных осложнений, да и стоило это сомнительное на удачу мероприятие по сегодняшним расценкам уйму денег, которых под рукой не было. 
 Мать пожевала губами и неожиданно без привычной ласки в голосе спросила: 
 - Вова, ты там в Москве ничего не натворил? Может, украл или убил кого, прости Господи! 
 - С чего ты это взяла? - Владимир Михайлович аж задохнулся от внезапно нахлынувшей ярости. 
 - Пока мы на лавочке у крыльца сидели, сюда наш участковый пожаловал и о тебе расспрашивал. Сказал, что разыскивает Москва тебя и если, мол, ты появишься, чтобы сразу дали знать, иначе нас могут за укрывательство и недоносительство привлечь. Боже, до какого позора дожили: сын - умница, врач, писатель, а его милиция разыскивает. Когда ты у нас жил, все на тебя не нарадовались, а как ушел и женился, вконец опустился, испортился. Пить и курить стал... 
 - Да не пью я и не курю. Практически. Так только иногда балуюсь. Нечего напраслину наговаривать. 
 - Молчи. Совсем в Москве от рук отбился. Родню не признаешь, сестре родной открытки не пошлешь с днем рождения, три копейки жалеешь. Раньше совсем другой был, ласковый, услужливый. Признавайся, зачем тебя милиция ищет? 
 - Да что ты, мать. Не ищет меня никто. Это какая-то путаница. Я сейчас сам в милицию пойду, только подскажите мне, по какому адресу. 
 - Поешь сначала, потом и пойдешь. Пустое брюхо к ученью глухо. Помнишь, как сам говаривал? А ты меня не обманываешь? Действительно не набедокурил? - и мать снова отстраненно и изучающе посмотрела на Гордина, или это уже помнилось его взбудораженному внезапным известием воображению. Впрочем, чего лукавить с самим собой, он этого ожидал с момента побега из Фирсановки, сразу, как только сел в московскую электричку. Только никак не думал, что запрос о нем придет так быстро. 
 Сели за стол в большой комнате, словно прощались. Отец привычно пододвинул к Гордину початую бутылку водки. Владимир Михайлович после укоризненных слов матери было гордо отказался, но испуг, затаившийся в глубине его большого рыхлого, основательно пропитанного алкоголем тела, бесцеремонно потребовал привычного допинга, словно кнутом добавлявшего нивесть откуда новые силы и энергию для преодоления внезапных препятствий. 
 Пообедали без разговоров. У отца аппетит был отменный, и он перемалывал металлическими протезами все подряд: пирожки, салат, мясную нарезку, домашние пельмени. Мать расстаралась на славу, словно хотела накормить сына на долгие годы вперед. 
 После обеда Гордин быстро собрался, взял свой бессменный атташе-кейс, деньги и документы у него всегда были при себе, в бумажнике. 
 - Ну, я пойду. Значит, где находится ваше отделение? На улице Ленина, возле бани? Очень хорошо, не сумею заблудиться. Посмотрим, кто кому баню устроит. Ну, спасибо за угощение. Всего доброго. 
 И Владимир Михайлович пожал на прощание, о чем знал твердо только он, а родители, возможно, догадывались, руку отцу, который привстал со стула и чуть заискивающе сказал, оскалив в улыбке коронки белого металла: 
 - До скорого. Ты, Вова, себя береги. Значит, тебя сейчас к ужину можно ждать? Ты уж не задерживайся. И не спорь с милицией, там этого не любят, у нас ведь не Москва. 
 Затем Гордин обнял мать и поцеловал её в сморщенную, как печеное яблоко, коричневатую щеку. Она, видимо, хотела встречно перехватить его губы, но тоже только скользнула боковым поцелуем по небритой щеке. И шепнула ему, все-таки не веря: 
 - Ты точно ничего не натворил? А может к Наталье Николаевне вперед обратиться, ты её, наверное, помнишь: адвокат. А Петуховы (помнишь судью из Курьи?) уже лет пять как оба умерли. Что ж ты, небритый, идешь? Побрейся, время ещё есть. 
 И не дожидаясь ответа, перекрестила его, уже уходящего, несколькими быстрыми мелкими движениями. Владимир Михайлович, обернувшись, заметил это прощальное мелькание правой кисти. 
 Выйдя из подъезда, он свернул налево и пошел дворами действительно в сторону отделения милиции, но, дойдя до улицы Ленина, сел на троллейбус и поехал на железнодорожный вокзал. Он все-таки решил добираться в Коктебель. Но самолет ему был точно заказан, раз его фамилия попала во всероссийский розыск. С поездом тоже был риск. Так как уже несколько лет, как в железнодорожные билеты стали проставлять фамилии пассажиров, но все-таки только фамилии, а не имя-отчество полностью, как в билетах на самолет. 
 Гордин решил подстраховаться. Он купил билет на электричку до Болезино, она шла буквально через несколько минут, доехал до станции и там пересел на скорый, купив билет в кассе без всякого документа, назвав кассирше сходную по звучанию фамилию - Годин. Надо уточнить, что он, сколько себя помнил, грассировал (за что, его, чистейшего русака, ну может, с восьмушкой белорусско-польской крови почти всегда принимали за еврея, жида, чем вызывали только бессильное негодование. Иногда он проговаривался: "Уж лучше я действительно был бы нехристем, жил бы в Израиле или Штатах припеваючи, давно бы Пулитцеровскую премию получил), и кассирша вполне могла ошибиться, услышав даже очень старательное его "р-р-л-л-ъ". 
 Кстати, ехал он до Москвы в плацкартном вагоне. С попутчиками по вагону не общался. Перечитывал рукопись-триллер прошлого века. Задавался опять вопросом: кто же был её автором? 
 Нашел её Гордин ещё в детстве на чердаке бабкиной избенки. Как он любил рыться в старых вещах! Чего у бабки только не было при всей непоказной бедности семьи раскулаченного деда. На чердаке лежали её старые бальные платья, расшитые бисером и стеклярусом, с кружевными вставками; необыкновенно узкие ботинки нежной кожи на высоких каблуках, различные туфли; тончайшее заграничное дамское белье, к которому он постеснялся прикоснуться; какие-то диковинные музыкальные инструменты вроде цимбал, старинного ксилофона и кастаньет; останки старинной мебели (бюро красного дерева и серебряные письменные ручки 84-й пробы до сих пор живы в его московской квартире, даже Марианна Петровна при отъезде в США не посягнула на его наследство, только Злата выпросила на память одну гладкую вставочку стиля "модерн"), старые ноты, в том числе и песенки Вертинского; фотоальбомы с бронзовыми и серебряными застежками и роскошные книжные издания фирм Вольфа и Девриена; цветные французские и немецкие литографии; "венская" бронза; пачки "царских" ассигнаций, которые он раздаривал в детстве чуть ли не килограммами (любили его прадеды иметь под рукой наличные, как и он, грешный, любит, только вот много Бог не дал); коллекция вееров (страусовые перья, кружева, ткань, цветная в рисунках бумага, слоновая кость, черепаховые пластинки, наконец, первая пластмасса начала века, которая была даже дороже, чем кость); сюжетные картинки и кошельки, расшитые бисером (все-все передал он дочери Злате); серебряные подсвечники, таковые же портсигары и женские табакерки с золотыми монограммами, несколько вещиц работы прославленного Фаберже (один серебряный гном с пробой, сидящий на нефритовой скале, у него тоже уцелел доныне, став его настольным талисманом); коллекция стеклянных и фарфоровых пасхальных яиц и такая же - из различных минералов Российской империи; сломанные граммофоны и пластинки к ним; старые фотоаппараты; множество живописных холстов в старинном багете и старые гравюры, в том числе и работы Зубова и Пиранези; всего сразу не вспомнить, одним словом, это был не чердак, а музей. Впрочем, бабка не очень-то любила туда запускать и самого любимого внука, которым являлся Гордин, остальной же родне вход туда был строго заказан. 
 Как сохранилось это богатство? Видимо, в основном из-за испуга, что при любом движении, распродаже их семью снова арестуют и уже не выпустят; "мягкие" двадцатые годы миновали давно, тогда можно было, потеряв имение и особняк, одновременно сменить документы на более благонадежные, можно было затеряться в толпе новых горожан, бежавших от сталинской коллективизации. 
 По-настоящему богат был, конечно, первый муж бабки, Романов, по слухам, внебрачный сын одного из великих князей. Второй муж, Устинов, граф, в тридцатые годы стал плотником, освоив это библейское рукомесло до тонкостей. Оборудованную им мастерскую присвоил себе муж младшей сестры Володиной матери и пропил её за несколько лет. Богатая была мастерская, неисчислимое количество инструментов, включая токарный и другие станки. 
 Дядя Коля, хохол, бывший бандеровец, этот самый мастеровитый пропойца, отсидел десять лет в ГУЛаге; брюхастый, огромного роста, он особенно пугал Володю своим обожженным уже позднее, после лагеря, на химзаводе лицом: одна половина была нормальная, а другая представляла собой сплошной рубец, из которого выпадывал глаз, как виноградина на веточке, и волосатая ноздря, словно поросячий пятачок. Он бил тетю Таню смертным боем, приучил её пить, заделал ей мимоходом двух детей: старшего кузена-тезку, который, уйдя в армию, бежал за границу, нырнув с линкора и вынырнув в Венесуэле, о чем сообщил через год письмом и после этого сгинул уже навсегда, и младшая кузина, родившаяся заторможенной, наложившая на себя руки в шестнадцать лет (повесилась в лесу на березе, недалеко от поселка, где жила). 
 Дед перед смертью спятил и настолько возненавидел Советскую власть, что утопил свои документы, в том числе и домовую книгу, в нужнике, и поэтому бедная бабка-колдунья, всю жизнь домовничавшая, не получила ни копейки пенсии. 
 Дядя Коля в конце концов бросил тетю Таню, сойдясь с молодухой из соседнего цеха, она была глухой и не мешала ему ночи напролет петь пьяные песни, как мешала не в лад подпевавшая Татьяна. Брошенная хохлом, тетка вышла второй раз замуж, тоже неудачно, спилась окончательно (она работала бухгалтером и её уволили с волчьим билетом) и умерла, когда Гордин жил уже в столице. На тетку он долго обижался за то, что мать подарила ей швейцарские настенные часы (прадедовские, перешедшие от бабки), не отдав ему, несмотря на просьбы и уговоры, а тетка их пропила в первую же неделю. 
 Так вот, на чердаке у бабки в десятилетнем примерно возрасте он и нашел две сакраментальные рукописи: одна, написанная округлым женским почерком, скорее всего тети Тани, представляла собой "общую" тетрадь, заполненную, говоря современным языком, правилами сексуального поведения мужчин и женщин тридцатых годов и остроумно подмеченной классификацией особей по тем же секспризнакам (какие-то "синявки", "корольки", слабо помнится). Написана она была от имени некоего профессора, но автором её был несомненно опытный "ходок", знаток своего дела. 
 Володя, не понимая и десятой части изложенного, но все-таки млея и пугаясь возможной огласки, добросовестно и почти каллиграфически переписал эту белиберду в другую тетрадь и, забыв о ней, бросил среди своих вещей. Кажется, он даже и не показывал её никому из одноклассников и дворовых друзей-сверстников, а сестра его, ещё не ходившая в школу, тем более была избавлена от подобного "просвещения". 
 Родители обнаружили переписанную им тетрадь, прочли и пришли в ужас от того, что их тихоня-сын, книгочей, носивший, кстати, почти официальную дворовую кличку "профессор" (изредка к ней добавлялось более обидное определение - "профессор кислых щей") по всем признакам является автором столь квалифицированного труда по сексуальным отношениям. Отчим, причем, сразу свято поверил в его предполагаемое авторство, но мать, врач-инфекционист, все-таки долго колебалась. Приступили к нему с расспросами, впереди маячила чудовищная таска. И Володя, уже тогда изредка писавший стихи, сумел извернуться: он столь убедительно и достоверно рассказал мгновенно сочиненную историю, что его поймали некие бандиты и под угрозой кровавой расправы обязали переписать текст, чтобы его размножить для распространения среди своих (ксероксов и компьютеров тогда не было, даже пишущие машинки были только механические и притом большая редкость даже в учреждениях; многие официальные справки писались от руки, заверяясь в случае необходимости гербовой печатью; существовал, например, такой документ, как "выписка из истории болезни" и т.п.). Родители охотно поверили этой байке, изъяли тетрадь и даже не наказали Володю. Кажется, тетрадь эта какое-то время болталась среди вещей отчима, возможно повышавшего с её помощью свою "квалификацию", но потом куда-то затерялась. 
 А оригинал он спрятал за стропилами на чердаке своего дома в особом углублении, замаскировав его специально выпиленной доской. Дом этот давно продан и перепродан, там живут третьи хозяева. Конечно, сейчас было бы интересно слазить туда и найти оригинал, тетрадь желтой бумаги; уж сейчас бы Гордин понял в ней каждое слово и может быть использовал бы в каком-нибудь бульварном творении, если бы приспичила такая блажь. 
 А рукопись романа об удивительной могиле представляла собой изначально настоящую старую книгу in folio, переплетенную в черный бархат с монограммой из серебра А.Е.В. (видимо, Аделаида Евгеньевна Витковская). Внутри находились переплетенные листы бумаги "верже", заполненные косым "летящим" почерком, напоминающим автографы поэта "серебряного века" Михаила Кузмина, о котором Володя тогда не имел никакого представления. А Витковские на самом деле были двоюродными родственниками бабки, урожденной Подвинцовой (по отцу), а по матери (прабабке Гордина) Дягилевой. Любопытно, что Витковские - девичья фамилия тещи Гордина, следовательно Марианна Петровна тоже могла бы при желании носить эту фамилию. Такие наши уральские места: ссыльные настолько перемешались и перепутались, что сейчас разобраться в истинном родстве невозможно, сам черт ногу сломит. 
 Рукопись мемуарного романа о страшной могиле была для юного Володи "ужастиком" не хуже "Страшной мести" Гоголя. О Стивене Кинге тогда и слыхом не слыхивали, да он и в подметки не годится названным выше книгам. Володя любил перечитывать рукопись, освоив даже диковинный "полуустав", которым был написан оригинал. Еще его любимым чтением были "Война и мир" Толстого (где он безбожно пропускал французские вставки вместе с их переводом) и собрание сочинений А.П. Чехова, которое он перечитал одновременно с "могильными мемуарами" только через двадцать восемь лет и тут же написал в пандан две "чеховских" новеллы. Позже вы с ними познакомитесь. 
 Когда Гордин служил в армии, он отдал рукопись романа о семье Витковских перепечатать машинистке соседней части, УИРа. Невысокая, словно бы сочащаяся похотью, дама лет тридцати, кажущаяся ему старухой, во время перепечатки рукописи настолько прониклась к Гордину, врачу и поэту, доверием, что стала умолять его помочь в её сексуальных проблемах. Может быть, она решила по простоте душевной, что именно он - автор мемуаров и большой половой разбойник - сумеет её исцелить. Гордин, действительно большой... эгоист, внял только первой половине мольбы и привел к ней шапочнознакомого начинающего сексолога, бывшего однокурсника, который действительно заменил ей беспомощного супруга, но за это взял для прочтения оригинал мемуара (без согласования, как вы понимаете, с Гординым), который машинистка, свято уверенная в крепкой дружбе и взаимопонимании Гордина и сексолога-массажиста, отдала последнему без тени сомнения. После того, как до этого она отдалась ему душой и телом, было бы странно держаться за какую-то чужую писанину. 
 Сексолог же, заполучив рукопись, пропал из города П., как и цыганка-гадалка из предыдущей главы, выполнив свою роковую мефистофельскую роль. Гордин и тогда-то слабо помнил его имя и едва ли знал фамилию, а через двадцать восемь лет не помнил уже и черты лица чертовски проворного секс-эскулапа. 
 Но это ещё не все. По дороге из города П. в Москву (то бишь в Коктебель) у Гордина украли его атташе-кейс вместе с машинописью романа о семье Витковских и он был вынужден восстанавливать его по памяти. И хотя память у Гордина была тренированной, феноменальной, "клинописной" (по выражению Георгия Шенгели), поручиться за полное тождество текстов стало невозможно. 
 Отсюда и мелкие недочеты текстов, несообразности. Видимые и самому автору-соавтору: кладбище то Егошихинское в городе П., то около уездного городка П-ской губернии неподалеку от имения Витковских; управляющий возвращается с кладбища в поместье почему-то навстречу одному из рассказчиков, юристу; рассказ ведется то от лица столичного юриста, то уездного следователя, впрочем, они давние друзья, видимо, сокурсники по московскому университету; более того, вполне возможна путаница в отчествах героев романа и даже в именах и фамилиях. Гордин как раз в процессе восстановления читал роман Набокова "Ада, или Страсть" и страницы романов могли перетасоваться в его сознании. В конце концов, Гордин, что хотел, то и делал. Он не предполагал появления своей рукописи в печати, надеясь ещё двадцать восемь лет шлифовать и полировать ткань романа, но безжалостное стечение обстоятельств, бросившее рукопись его первого романа ловкому литературному проныре, на правах публикатора закрепившего за собой авторские права, которые сегодня уже пытаются оспорить Ниухомнирылов и Сержантов, совершенно лишило его литературных амбиций, и он переслал последующий том дилогии этому же "везунчику", сопроводив дар зловещим угрожающим письмом, которое "везунчик" уничтожил, предусмотрительно не читая. А так, как и его жена - тоже урожденная Витковская (вот какие витки и кренделя дает природа), то он почти на законном основании продолжил беззастенчиво знакомить всех желающих с арабесками придуманных и всамделишних коллизий. 
 9 
 В Крым Гордин добрался по железной дороге. Никто его не перехватил, даже пересечение новой границы России и Украины он проспал. Собственно, время пути, когда он не отсыпался, ушло у него на перелистывание первой попавшейся под руку периодики и восстановление по памяти текста прошловекового триллера. Ах, как мечтал написать триллер Кроликов! Его неоднократно анонсировал журнал "Пламя", он сто пятьдесят раз твердил, какой он могучий и талантливый и вот уже семьсот страниц накропал (любопытно, кстати, какой сухой остаток?), но когда Гордин делился с ним по телефону соображениями о законах жанра, Кроликов, несмотря на все свои амбиции новопринятого члена Пен-клуба, конспектировал эти худосочные теоретические эскапады, не подкрепленные совершенно никакой практикой. Но вот тебе, Вовочка, и Юрьев день! Вот тебе и карты в руки! Триллерист, артиллерист... 
 Многое ему приходилось с трудом домысливать. Хотя с романных событий миновало всего-то сто лет, для российских преобразований срок плевый, здесь за тысячелетие человек практически не изменился, все равно ряд душевных движений, моментов поведения и особенно нравственного выбора был ему непонятен, не говоря уже о развитии техники. 
 В Феодосию приехали утром, и по дороге Гордин долго смотрел в окно на мерцающее голубое море. Оно напоминало ему лазурные глаза Тани Паниной, "у тебя глаза морского цвета, у тебя глаза - два бурных моря..." почти тут же сочинился у него романс, не хватало только конгениальной музыкальной подкладки или наоборот накидки. 
 В Феодосии он с удовлетворением поменял свои доллары на украинские гривны и карбованцы, курс был значительно выгоднее, чем в Москве; и Гордин со своей чуть-чуть початой тысячей баксов чувствовал себя не просто потомственным графом или князем, а самым настоящим королем. 
 Сев в такси, он был в Планерском менее, чем за час. Подъехав прямо к воротам Дома творчества, он расплатился украинской валютой и смело отправился к дежурной сестре-хозяйке. Назвав по имени-отчеству директора, осведомившись следом, какой по счету дом он поставил на своем участке третий или четвертый - для подрастающих сыновей, Гордин получил после предъявления членского билета СП несуществующего государства отдельный номер на престижном втором этаже в коттедже рядом с памятником Ленину, до сих пор не снесенном воинственными демократами; милую женщину, обеспечившую ему законный, впрочем, уют, он отблагодарил цейлонским чаем и штатовскими сигаретами, купленными по дороге. И хотя сегодня этот скромный товар не представлял дефицита, были бы только деньги, все равно традиция оставалась традицией, а халява - халявой, и Гордин, будучи сверхэкономным от природы или трудного голодного детства, все равно любил вознаграждать даже мало-мальские усилия, направленные непосредственно в его адрес. 
 Войдя в номер, он с удовольствием прочувствовал скрежет ключа в замке, напомнивший ему скрежетанье кузнечиков на заре туманной юности. Наконец-то один, наконец-то наедине с собой, со своими пусть немногими, но хочется надеяться самобытными мыслями. 
 Он разложил немногие вещи, купленные также по дороге. Вместо атташе-кейса, спертого по дороге ловкими жуликами (то-то будет у них разочарование, когда они обнаружат внутри машинопись странного романа, который и читать скорее всего не будут, а выкинут в ближайшую урну или сожгут, и стопки чистой бумаги с несколькими исписанными листками почерком, напоминающим не то Пушкина, не то Ленина Владимира Ильича). Из пластиковой сумки Владимир Михайлович достал бутылку местной водки и двухлитровую бутыль "Кока-колы" с "золотой" крышкой. Смешав две жидкости, а попутно заглянув на дно кока-кольской крышки и обнаружив там, увы, "секретную" формулу, то есть скорее всего не выиграв, граф Гордин с удовольствием принял вовнутрь самодельный коктейль во славу Союза советских писателей, в том числе и Сержантова, и Ниухомнирылова. Закусывать было нечем, но впереди радостно маячил обед в столовой и Гордин энергично ринулся туда. 
 В основном зале он узрел поэта Кривду, сливающего аккуратно в стеклянную баночку суп и зажимающего котлету между двумя ломтями хлеба, и понял: он - дома, а Кривда, конечно, с новой любовницей. Выйдя из столовой, Владимир Михайлович зажмурился, словно Чеширский кот, улыбнулся, облизнувшись даже, и стал оглядываться. Буквально рядом окапывала деревья здешняя разнорабочая, вполне смазливая девушка. Гордин по-кошачьи улыбнулся ей, пряча на всякий случай коронки за губами, и предложил немедленно почитать стихи. К его удивлению и некоторому разочарованию она сразу согласилась, но почему-то добавила, что лучше стихи послушать в номере, так как местная администрация бдит и очень не любит, когда стихи разнорабочим, особенно женского пола, читают прямо на рабочем месте. 
 - Вы мне скажите, где Вы остановились, и через полчаса я буду, как штык или штыковая лопата, как Вы предпочитаете. 
 Девушка оказалась с юмором, но тем не менее точной, и действительно, через двадцать-тридцать минут, она рыбкой скользнула к нему в номер, через пару минут охотно выпила водки, не вспоминая о поэзии, а ещё через минуту изображала голую русалку в гординской постели и искренне удивилась, когда он, взглянув изумленно на округленный живот, спросил: "Ты что - беременна? На каком месяце?" 
 - Господи, тебе-то какое дело, даже лучше, не будет проблем, рассмеялась лучисто Валя или Женя и, не откладывая в долгий ящик, показала ему чудеса постельного гуманизма. 
 Владимир Михайлович тоже резвился, как мальчик. Он играл со своим потенциальным маршальским жезлом и, не желая складывать его даже на время в ранец, постарался воткнуть его буквально в каждое мало-мальски пригодное для этого укромное укрытие. Валя или Женя всячески потворствовала этому замечательному занятию, только её тугой округлый живот вызывал у Гордина, во-первых, образ волейбольного мяча, во-вторых, желание перебросить этот мяч через сетку и никогда больше не видеть. Что было тому причиной, он не знал, но поскольку интуиция его никогда не подводила, он ей доверился и выпроводил после двух геймов крымскую русалку и волейболистку вон, по возможности скрасив сие добровольным подношением оставшихся украшений стола в одну из свободных пластиковых сумок. 
 Небезынтересно, что несколько позднее Валя или Женя стала его по-детски шантажировать, забыв об обстоятельствах первой встречи, необходимостью аборта, к первопричине которого он, естественно, не имел никакого отношения, а также мифической историей наподобие его давней байки насчет терроризировавшей его банды уголовников, жаждущих переписывания сексинструкций на предмет лучшей информированности по договоренности между посетителями и посетительницами П-ских танцплощадок. По её же версии, она вместо того, чтобы перевезти по пути следования наркотики, переусердствовала по части волейбола с новоприбывшим писателем и нарушила график, а наркоклиенты, не дождавшись обещанной порции кайфа, выставили встречный счет её работодателям и, мол, вам, господин писатель, и следует возместить ущерб от аренды волейболистки, иначе будет очень плохо всем и в первую очередь ему, так как он не местный и самый крайний. 
 Гордин был уже не мальчик и со смехом отмахнулся от глупо построенной версии, платить стоит хотя бы за стройно и талантливо выстроенный сюжет. Отказавшись немедленно от очередной порции волейбольной ласки, он попрощался со сверхурочницей и, встретив её через полмесяца с необыкновенной красоткой, оказавшейся её младшей сестрой, с удивлением осознал, что ничего не понимает ни в волейболе, ни тем более в волейболистках. Только прежний Мельцин, пока не сосредоточился на большом теннисе, мог бы научить этому благородному знанию ещё более благородного вида спорта. 
 По вечерам Владимир Михайлович захаживал к Нине в подобие фитобара, где регулярно пил ароматный чай из крымских трав, утолял голод домашним сыром и напряженно вспоминал перипетии романа о семье Витковских. Он чувствовал, что если он не запишет немедленно по памяти полторы сотни машинописных страниц, то уже никогда жуткая тайна П-ской могилы не сможет позволить оттягиваться миллионам потенциальных читателей наподобие других триллеров прошлого века типа "Страшной мести" или "Кармен". Дозированная пошлость по-своему гениальна, как "секрет" ряда животных необходим для производства лучших духов. Бедный Гордин, magistre de elegantum отечественной литературы, впервые попробовал себя в качестве "играющего" тренера. 
 В Доме творчества он встретил две татарские супружеские пары. С одним из поэтов он учился в литинституте и даже с удовольствием переводил его ранние стихи, но сейчас почему-то не встретил должного взаимопонимания, возможно, у автора был комплекс супергениальности. Его псевдоним, кроме шуток, был Мехмед Модель. Другой поэт, Равиль Хайруллин, лысый, сосредоточенный главным образом на своем физическом здоровье, бегал с утра до вечера в полном спортивном обмундировании по территории Дома творчества, опасаясь выбежать хотя бы на набережную; в творчестве он последнее время перешел со стихов на прозу, в которой Гордин пока мало что понимал, и то время, что не бегал по асфальту, стучал на пишущей машинке "Ятрань". 
 В татарской компании Гордин и посетил Бахчисарай и Чуфут-кале, но главной радостью и туристической достопримечательностью для него оставался собственный отдельный номер в коттедже, а последующей по значимости набережная. Именно здесь он встретился и познакомился с белорусской волейболисткой (без метафорического гротеска и метонимии, господа!) Тамарой, к тому же любительницей игры в шашечные поддавки, чьи глаза затмили на какое-то время глаза Тани Паниной и Гордин забуксовал на девятой главе. Именно на набережной он встретился с другой, сегодняшней Таней Паниной, которая читала ему наизусть три ночи кряду романы Генри Миллера, на ходу иллюстрируя их живыми картинами в одном (собственном) лице или в двух лицах, привлекая в качестве напарника Гордина. 
 Вода для купания была ещё холодная, и только, взяв с собой непочатую бутылку коньяка (половину - до, вторую - после, а ещё лучше целиком вместо) можно было попытаться получить удовольствие от бултыхания в среде обитания медуз и прогулочных водных велосипедов. 
 В поселке отдыхали актрисы, любившие посещать писательский пляж. Одна из них была второй женой поэта и драматурга Виктора Коркина, следовательно для Гордина - табу, а вторая - очень даже ничего, если бы не любила театр абсурда и не пыталась превратить в оный самые простые человеческие желания. Впрочем, она настолько вдохновила нашего героя, что он не только написал пьесу о Державине александрийским стихом, где роль императрицы Екатерины предназначалась именно вдохновительнице, парадокс заключался в том, что по замыслу сбитого с панталыку автора императрица должна была выступить арбитром на дуэли двух лесбиянок, а это даже для студенческого театра МГУ времен перестройки и гласности было западло, но и похитил её синий лифчик (верхнюю часть купальника) и увез его с собой, фетишист несчастный, чтобы до сих пор хранить в пластмассовой матрешке (футляре от новогоднего подарка десятилетней давности). 
 Подвиги Владимира на благодатной коктебельской земле, возможно, и увеличивались бы в геометрической прогрессии, но однажды, подойдя к своему номеру, он был остановлен у двери парой гарных парубков в шортах и топ-лесс, которые, вежливо предупредив его возможное сопротивление и бессмысленные встречные вопросы, осведомились: "Мистер Гордин? How are you? Don't warry. Вас изымает Интерпол". 
 Так закончилась, не успев начаться, коктебельско-амурная история нашего московского беглеца. 
 10 
 Этапировали Гордина по-божески, без излишнего афиширования. Разрешили спокойно собрать вещи, произвести расчет и даже получить назад деньги за неиспользованные дни в Доме творчества. Посоветовали причиной срочного отъезда выставить срочную творческую командировку за рубеж, на международную книжную выставку. Прослышавшие об этом отдыхающие коллеги те несколько часов, которые он провел в предотъездной беготне на территории Дома творчества, смотрели на него с повышенным интересом и изрядной доли зависти, перемешанной с ненавистью. Поэт Вадим Кривда подошел и на правах старого знакомого досконально осведомился: в какую страну, надолго ли едет Гордин и нельзя ли ему присоединиться или хотя помочь распродать часть тиража его книги стихов, изданной за свой счет в Ташкенте... Владимир Михайлович изворачивался, как уж на сковороде, придумывая несуществующие подробности и детали. 
 Увезли его с почетом, с эскортом, принятым за знак высшего благоволения новых властей остающимися отдыхать и творить писателями, на "Джипе Чероки" прямо в аэропорт Симферополя, а там, передав с рук на руки российским коллегам, два незалежных "интерпольца" исчезли из его жизни навсегда. По дороге они мужественно не сказали ему практически ничего по сути задержания, ссылаясь на тайну следствия. 
 Новые сопровождающие были во-первых, в удвоенном составе против украинских сыщиков, то есть четверо; во-вторых, не более разговорчивы, правда, успокаивая Гордина тем, что в Москве все немедленно разъяснится и скорее всего он будет просто проходить свидетелем по делу. Из разговоров Владимир Михайлович все-таки понял, что задержан вовсе не по факту сгоревшей дачи в Фирсановке, а по важным международным причинам. Собственно, поэтому и был подключен "Интерпол". Не зная за собой никаких особых грехов, он тем не менее страшился возможности оказаться козлом отпущения; последнее время вообще стало "модным" цеплять бывших "неприкасаемых", нарочно подставлять их под ураганный огонь критики. Арест дипломата Орехова, между прочим, заметного детективиста, описывавшего в романах свою полную приключений жизнь, заставил широкие массы читателей и телезрителей считать, что нынешние писатели вообще потенциальные шпионы и предатели. Возникла даже шутка: "Сегодня чист, как Говард Фаст, а завтра Родину продаст". Причем тут Говард Фаст, который давно умер и ещё более давно не переиздавался (в детстве Гордин читал одну из его книг "Тони и волшебная дверь", но особого восторга не испытал) было непонятно, видимо, для красного словца. Кстати, по Москве давно уже ходили упорные слухи, а недавно Гордин слышал уже и собственными ушами и даже видел по телевизору одного из инициаторов роспуска всех союзов писателей, траченого молью джазиста и мелкого литератора, не принимаемого в этот союз за отсутствием публикаций уже двадцать восемь лет. Основной же причиной готовящегося роспуска было не столько нежелание правительства думать о материальном положении деятелей отечественной культуры, сколько горячее стремление новых "демократов" навсегда "прихватизировать" занятые их семьями дачи в Голицыно, Переделкино и Шереметьевке, формально принадлежащие творческим организациям и Литфонду. Пусть и внуки, не всегда наследующие таланты своих предков, как следует попользуются - вот был скрытый движущий момент, в чем убеждал Гордина ещё два года назад давний его приятель из Министерства печати Алексей Алибеков, выходец из Челябинска, почти земляк. 
 Самолет прилетел в Москву вовремя. Гордин с эскортом был через служебный выход пересажен на черную "Волгу", причем число сопровождающих уменьшилось на человека и без лишней шумихи был доставлен в Лефортово. Процедура оформления прошла достаточно банально и напомнила ему поступление больного в военный госпиталь, где в свое время ему довелось неоднократно дежурить. Примерно то же приемное отделение, обязательное переодевание в казенную одежду, изъятие всех личных вещей по списку, но помимо заполнения совсем других служебных бумаг Гордину попутно "откатали" пальчики, то есть на всякий случай провели дактилоскопию. 
 Какими-то подземными что ли коридорами, запутанными катакомбами его под стражей провели в лифт и не то подняли, не то опустили на значительно другой уровень и водворили, наконец, в одиночную камеру, в которой находились металлический, накрепко прихваченный к бетонному полу голый топчан, подобие письменного стола и металлический табурет, накрепко закрепленные на одном месте. В углу около двери располагался белый фаянсовый унитаз. "Параша", - подумал начитанный Гордин. 
 Окна не было, и только лампа "дневного" света за прочным ячеистым кожухом проливала достаточный свет на голое безобразие интерьера. 
 Гордин не успел сориентироваться в обстановке, как массивная металлическая дверь сразу же захлопнулась, и он остался один на один со своими печальными предположениями и размышлениями. 
 Через какое-то время раздался щелчок и в двери открылось небольшое "сейфовое" окошко, через которое Гордину был предложен не то обед, не то ужин (часы у него тоже отобрали при оформлении) из трех блюд: рисовый супчик в алюминиевой чашке, рыбная котлета с картофельным пюре в аналогичной посудине и белесый студень в эмалированной кружке, на поверку оказавшийся киселем. Кроме того передали три ломтя хлеба и алюминиевую мягкую ложку, предупредив, что на процесс принятия пищи положено всего десять минут, в которые заключенный обязан уложиться. Гордин неожиданно почувствовал, что ужасно проголодался и не без аппетита и удовольствия съел положенный набор пищи. Вкус её был куда как приемлем и чуть ли не восхитительнее питания в коктебельском Доме творчества. 
 Когда через десять минут потребовали назад посуду, Гордин попытался попросить у охранников книги или журналы, но ему было отказано с объяснением, что завтра, когда его вызовут на допрос, он может в устной или письменной форме изложить свою просьбу или жалобу. 
 - Скажите, пожалуйста, а на ночь свет выключают? А выдают ли подушку и одеяло? - успел вдогонку спросить тюремный неофит. 
 - Нет, - прозвучал односложный вежливый ответ, и окошко в двери захлопнулось. 
 Гордин опять остался наедине со своими невеселыми мыслями. Неожиданно его забеспокоило, сохранятся ли изъятые у него доллары, которых осталось не менее половины от первоначальной суммы и которые были демонстративно пересчитаны сотрудниками Лефортово у него на глазах и внесены в протокол изъятия, но он совершенно запамятовал указанную в протоколе сумму, так как расписался за все чохом на обороте служебной бумаги, даже не вчитываясь в её содержание, как будто спешил на волю, а не в неволю. И куда спешил? Что ему предстоит? Что ему все-таки инкриминируется правосудием? 
 Под неотвязный перескок этих дум, течение мыслей, словно под стук вагонных колес Гордин и уснул, сидя на топчане и сам этого не заметив, а проснувшись через какое-то время он обнаружил, что лежит, обхватив голову руками, вдоль топчана, как, наверное, и полагалось. Просыпаясь ещё несколько раз, он автоматически справил нужду в положенном месте и снова впал в полукоматозное состояние. Вообще, камера стала для него вполне обжитым местом пребывания, и даже электрический свет уже не так резал глаза, как первоначально. 
 Разбудили его неожиданно быстро. Ему показалось, что спал он не более четырех часов, но поскольку прибор измерения отсутствовал, впечатление о продолжительности сна могло быть ошибочным. Хотя вообще-то внутреннее время у Гордина всегда было довольно точным и ранее он мог определять его интуитивно с погрешностью не более нескольких минут, но здесь, к сожалению, не было ни точки отсчета, ни возможности свериться. 
 Разбуженный, он первоначально не понял, где находится. Ему сперва показалось, что он - в больнице, где ему предстоит операция (реминисценция из поры военной службы, когда ему вырезали аппендикс), но он быстро пришел в себя и понял ошибку. 
 Дверь камеры была распахнута внутрь, и два конвоира в форме, не давая ему возможности задавать глупые вопросы (что да куда), вывели его из камеры, информировав по дороге, что ведут на допрос. 
 Шли, петляя по коридорам, время от времени полностью перегороженных решетками, около каждой стоял охранник с ключами, отмыкая и замыкая проход. Снова воспользовались лифтом, который шел на этот раз меньше, чем впервые, и доставили Гордина примерно в такую же камеру, что и у него, только в ней не было топчана и унитаза, а стол большего размера находился между двумя стульями, по виду так же намертво прикрепленных к полу. На один из стульев посадили Гордина, на другой сел, видимо, следователь, вошедший в тюремный кабинет следом за конвоирами. 
 - Вы можете быть свободны, - сказал он им, и охранники послушно вышли. - Здравствуйте, - это уже было обращение к Гордину. - Давайте познакомимся, меня зовут Игорь Викторинович Буднев. Я буду вести следствие по вашему делу. В ваших интересах быть честным и предельно откровенным. Вы знаете, в чем обвиняетесь? 
 - Не имею ни малейшего представления, - вскинулся Гордин навстречу письменному столу. 
 - Сидите, сидите. Но давайте по порядку. Я буду заполнять протокол. Учтите, наш разговор записывается не только на магнитофон, но одновременно идет видеосъемка. Итак, ваша фамилия, имя, отчество, время и место рождения? Не волнуйтесь и не спешите. Времени у нас предостаточно, места впрочем тоже не занимать. Шутка. 
 И они оба погрузились в подробное анкетирование. Прошло немало времени, пока Гордин сумел вставить и свое лыко в строку, задав главный мучивший его последние два дня вопрос: 
 - В чем все-таки меня обвиняют? 
 - Это мы и пытаемся выяснить, в том числе и с вашей помощью. Задержана большая группа наркодельцов, с которыми вы оказались долгое время связаны чуть ли не дружескими отношениями. Буду откровенен, пока неясна полностью ваша роль в этом грязном деле и какое звено представляете Вы в этой темной цепи. Вам знакомы имена...? И следователь назвал ряд действительно хорошо известных Гордину фамилий. Более того, он отчетливо вспомнил, что несколько лет тому назад именно он познакомил супружескую чету из Краснодара инженера чаеразвесочной фабрики Николая Букреева и гида-переводчика Катю Маслову с отцом и сыном Гершковичами, которые на тот момент предполагали открыть издательский бизнес в России. 
 Гордин, служивший тогда ведущим редактором в издательстве "Прозрение", одновременно организовал с журналистом газеты "Экспресс-хроника" Шамилем Керимбаевым малое предприятие "Пресспапье", которое помимо издания дефицитных книг занималось книгораспространением, перехватывая порой удачно инициативу у разрушающихся государственных структур. Краснодарские бизнесмены тоже организовали несколько фирм, одна из которых активно занялась книгораспространением в пределах своего края. Гордин, причем практически бескорыстно, помогал им находить дефицитные издания, пользуясь своими широкими связями в московских издательствах. А Гершковичи, подданные Венесуэлы, вначале открыли в Москве ресторанный бизнес, но намеревались, используя дешевую рабочую силу, мозги и недорогую на тот момент бумагу и печать, оказывать полиграфические услуги западным издательствам. Впрочем, из этой затеи ничего не вышло. Инфляция в России пошла такими рекордными темпами, что наоборот уже в Европе стало выгодней печатать газеты, журналы и книги, продавая печатную продукцию любителям её в России. 
 Старый Гершкович в одночасье умер, а его сын Костик, женившись на известной гимнастке, бывшей олимпийской чемпионке, сосредоточился на ресторанном бизнесе, раскинув обширную сеть предприятий отличного питания и отличного обслуживания не только в столице, но и забравшись далеко за Урал. Говорили, что он присматривается также к дискотекам и гостиницам, объединяя их в своеобразные триады, но Гордин давно уже потерял с ним связь и позвонив как-то по старым телефонам, едва нашел выход на его секретаршу, которая переключила его на третьестепенных заместителей и сказала, что президент фирмы "Гершкович интернейшнл" не имеет сил и возможности уделить ему даже несколько минут. 
 Сейчас же, из беседы со следователем Будневым выяснилось, что краснодарские дельцы организовали канал поступления наркотиков из Средней Азии в различные отделения и филиалы фирмы "Гершкович интернейшнл", а Гершкович-сын наладил мощное встречное движение недорогого героина через краснодарскую чету в южные курортные города и даже ближнее зарубежье. 
 Вот какая нарковикторина предстала перед Гординым, который должен был так постараться заполнить пустые клеточки следовательского кроссворда, интенсивно работая каждой своей мозговой клеткой, чтобы помочь найти истинных виновников и по возможности быстро покинуть бетонную клетку, в которую его засадили сотрудники "Интерпола". Чтобы выйти из заключения, прежде всего требовалось благожелательное заключение знающих экспертов об его невиновности. Вот какие грустные каламбуры бурно бурлили в воспаленном сознании узника! 
 Как же плохо, что нет рядом дорогой Марианны Петровны, с которой всегда можно было посоветоваться и хоть и поступить порой глупо, по-своему, но все-таки постоянно ощущать её духовную поддержку! - думал Гордин, сидя напротив следователя. Он уже почти совсем успокоился, как вдруг заметил среди списка подозреваемых имя давнего знакомого, земляка, режиссера-документалиста Гараджича и ниже - фамилии своего зятя и нового мужа Марианны Петровны. И совсем уж добило его незамеченное вначале роковое совпадение: имя одного из фигурантов по наркоделу, краснодарца Букреева было Николай. 
 11 
 Допрос или почти дружеская беседа заняли несколько часов. Владимир Михайлович ещё раз убедился в своей неприспособленности к окружающему злобному миру. Окружающие за добрыми улыбками скрывали отнюдь не добрые чувства и совсем уж неблагостные намерения. Маска нам говорит больше, чем лицо. Вампиры, вурдалаки, маниакальные убийцы и насильники составляли большинство. Они как муравьи и тараканы выползали в подлинном обличии только в ночную пору. Днем они проявляли недюжинную способность к мимикрии и демонстрировали порой весьма романтические профессии. Кретины-критики, псевдопоэты, идиоты-романисты тянули к нему свои ложноподии, свои ручонки-присоски, пытаясь подпитаться творческой эманацией; конечно, они состояли в тайном заговоре против бедного Дон-Кихота, очередной ипостаси Христа, заочно преданного Санчо Пансой, то бишь апостолом Павлом (Савлом) и отвергнутого Дульсинеей-Магдалиной. 
 И где же для него был выход? Опять, опять это бесконечное лягушачье хлюпанье в сперматоподобном киселе, опять неумение обращать в свою неуклонную пользу крепкие тюремные стены, неумение договариваться со стражами порядка и законности, а по сути такими же полуприкрытыми чудовищами мздоимства. 
 - Э, брат, ты совсем спятил, здесь ты уже перегнул палку, - сказал Гордин самому себе. - Сейчас ты ещё начни обличать жулика Бучайса и станет совершенно ясно, ты обезумел и стал, как все, как твоя бессмертная теща. 
 И он обратился к Игорю Викториновичу с шальным нахальным вопросом, занозой сидевшем в сознании: 
 - Извините, можно у вас попросить почитать что-то: книжечку или журнальчик. Скверная, конечно, но неискоренимая давняя привычка. Вроде жевательной резинки. И ещё хорошо бы бумагой разжиться с карандашом или шариковой ручкой... 
 - Конечно, конечно. Только вот библиотека у нас сейчас закрыта. Библиотекарь в отпуске. И по МБА не выписать. Некому. Но вот у меня под рукой любопытная книжонка завалялась, могу дать, даже насовсем подарить. Все равно выбросить собирался. Мне она ни к чему как-то. А насчет бумаги и грифеля, как же, обязательно распоряжусь. Пишите на здоровье. Но все-таки сперва не романы свои матрешечно-памфлетные, а по делу, по нашему с вами наркоделу. 
 И в материальное подтверждение своих слов Викториныч хлопнул по столу чуть ли не антикварной вещицей, сразу расположившей к себе безумного книжника. Гордин уже, предвкушая блаженство и наслаждение, как ребенок, радовался неожиданной удаче и, не глядя, сунул в карман пиджака следовательский презент, рассчитывая как следует рассмотреть его в камере. Подальше положишь, поближе возьмешь. Тем более, что встреча явно подошла к завершению. 
 Служитель Фемиды нажал незаметную кнопку, вошли охранники и повели Гордина теми же катакомбами назад, к себе. Вот как странно устроен человек! Как легко он обживается на самом неподходящем, казалось бы, месте! Только что он как перекати-поле катился по воле ветра, хотя обманывался, глупенький, что по свободному волеизъявлению, купался в холодном море, пил горячий чай или кофе, ухаживал за доступными и недоступными женщинами и вот уже радостно перебирается из одной тюремной крысиной норы в другую, но уже свою. 
 Дверь захлопнулась. Гордин достал книжицу в темно-голубом тканевом переплетике, испещренную непонятной типографской надписью на лицевой стороне. "Французский язык", - понял довольно-таки образованный сиделец, к сожалению этого языка не разумевший, и уже был готов принять презент Викториныча за изощренное издевательство, за мимоходную насмешку над азартнонезрячим книгочеем (и кто-то камень положил в его протянутую руку!), как, перелистав небрежно книжицу, выяснил, что внутри-то она вся напечатана на чистейшем русском, хотя и вековой давности. 
 Развернутый титульный лист на двух языках (русском и французском) гласил: "Ключ к русской грамматике для французов или переводы задач, содержащихся в этой грамматике, составленный Павлом Фукс, профессором. Третье издание, пересмотренное, исправленной и дополненное Б. Манасевичем. Франкфурт на Майне. Карл Югель, книгопродавец-издатель (М. Абендрот). 1888". (Для удобства читателя текст приводится в современной транскрипции. Французский титульный лист не воспроизводится из-за экономии места). 
 Первая мысль у Гордина была: "Жаль, очень жаль, что только ключ, без самой грамматики. А то бы, глядишь, французский выучил..." Потом он горько усмехнулся, вот тебе и международная книжная ярмарка, франкфуртское изобилие, и Карл Карлович на подхвате, чего изволите. Он, казалось, был уже готов сидеть в Лефортово хоть до морковкина заговенья, тем более с такими удобствами. Всезнающий друг и советчик современных москвичей, назабвенный "Московский комсомолец", например, недавно писал, как уважаемые и суперуважаемые дельцы и предприниматели находятся под следствием в жутчайших тюремных условиях: 50 человек на 30-ти метрах, 150 человек там, где должны быть размещены 30... А тут - чистота, тишина, порядок, бесплатное трехразовое питание и ещё антикварные книги в подарок от следователя. Не домзак, а санаторий, подарок судьбы. 
 Владимир Михайлович ещё не знал, что сидеть ему придется ещё немало, что Викториныч после сегодняшней беседы по душам уже никогда не появится, провалится как сквозь землю (таково, вообще, между прочим, свойство многих встречающихся нам людей на жизненном пути, только мы не обращаем на это почему-то внимание, озабоченные только собственным выживанием и своим неукротимым бегом к смерти: только бы успеть добежать первым, только бы выиграть, только бы опередить впереди бегущих! Вот он, театр абсурда, ежедневный и воистину небесплатный, потому что расплачиваемся очередным мгновением ускользающей, как шагреневая кожа, жизни!), а его дар станет составной частью очередного нетленного гординского произведения, половинной составляющей романа "Ключ" (есть, есть одноименное творение у М. Алданова, но Гордин его не читал и пока читать не собирался, тем паче, что и не мог, чтобы не быть обвиненным ниухомнирыльско-сержантовской четой в плагиате! И Наташевич оченно не советовал, Наташевич вообще был большой дока и пурист по части заимствований, гордясь своей архивно-книжной компиляцией, на которую бесконечно ссылались ученые поляки и французы. Что ж он умел находить свои слова, комар носу не подточит!). 
 На этом разнообразные, как видите, мысли его прервал щелчок открывшегося окошка в двери, через которое ему передали пачку писчей бумаги и шариковую ручку, с наказом не пытаться последнюю развинчивать, она все равно наглухо запаяна, так как у бывалых людей, блатарей, и стержень ручки может служить смертельным оружием. Выслушав охранительно-охранниковскую сентенцию, Гордин внутренне отмахнулся, а внешне, улыбнувшись по-чеширски, попытался поблагодарить сердобольных стражей порядка, но окошко уже захлопнулось и он снова оказался один на один со своей изъяхвленной совестью и решил вести с ней диалог при помощи извечного литературного приема тур-де-брас. "Салам, калам!" - пошутил он, глядя на ручку (для сведения незнающих, салам - означает приветствие, а калам - перо, как ему свято верилось в отсутствие всякого рода справочников и других учебных пособий, заменяющих память). 
 "Ключ" пока ещё не был написан, но в любом случае он не предназначался для цитирования в "Шутке Приапа", на что у нас, надеюсь, ещё будет другое время и другое место. 
 А сейчас нас ожидает восстановленное по памяти окончание триллера XIX века. Вообще, Гордин последнее время не мог жить современностью или ему это усиленно не давали. Тайной за семью печатями была для него жизнь современников, покупавших акции, живших на дивиденды, совершавших головокружительные карьеры министров и советников косноязычного президента. Не далее, как два дня тому назад в той же бульварной газетенке чуть ли не перед своим задержанием он прочитал, плюясь, полную поддельно-неподдельного восхищения статейку об одном удачливом чеченце, толком нигде не учившемся, работавшем лет до тридцати чабаном, но после случайного знакомства с более юным авантюристом, недоучкой-студентом и однофамильцем (или все-таки родственником?) широко известного генерала КГБ, приехавшего в Москву без копейки денег и мгновенно ставшего генеральным директором мощного концерна (производящего, конечно, воздух, но зато имеющего колоссальную прибыль) и организатором самой большой в России денежной лотереи, чудо-человека, честно и исправно платящего невозможно-огромные налоги, мечту женщин бальзаковского общества, надежнейшего столпа современного общества, наконец. Журналистка писала компотом, выпрыгивала из трусиков и лезла из кожи вон, доказывая и так очевидные достоинства героя своего интервью, а сколько осталось между тем в тени обиженных и разоренных, оскорбленных и умервщленных, если не лично им, то его людьми! Сколько легко и изящно украденных денег из государственного (а по сути нашего с вами) кармана перекочевало на его зарубежные счета, а то и просто в его личную тумбочку зачем про это писать! Это банально и неинтересно. Великая российская мечта, наподобие опередившей её по времени американской, уже начала свое неуклонное восхождение к зениту, и то, что одним из первых героев стал невежественный, но клыкастый симпампушка-чеченец, только доказывает универсальность формулы: или ты, или тебя... 
 С последними сакраментальными, хотя и совершенно ординарными раздумьями Гордин сел за стол и стал готовиться к развязке новообретаемого романа об удивительной могиле на кладбище его родного города П. 
 Герои и реальные люди, носившие одинаковые имена и фамилии по прихоти ли судьбы или по прихоти невзыскательного автора, образовывали причудливые танцевальные пары, исполнявшие попеременно то буги-вуги, то кэк-уок, то рок-н-ролл, то гавот или мазурку. Луна и солнце попеременно показывали друг другу кукиши через озонные дыры, все шире расползавшиеся над псевдодемократической Россией, а царское прошлое стыдливо закрывалось фиговым листком отмены крепостного права. 
 Реальная Таня Панина забрала у него почти все дефицитные сигареты, выпила массандровское вино и, не дав желаемого, уехала в Ялту. Виртуальная Таня Панина выбросилась из окна, бедная святая неопытная девочка. 
 Вот оно, единство и борьба противоположностей. Вот сосуществование двух форм общественного устройства: реального и вымышленного. 
 Реальный Евгений Витковский (ну не я же сотворил его, между прочим!) в это время составлял очередной том Киплинга и переводил почти одновременно с полутора десятков языков, поражая Гордина и его alter ego своей неиссякаемой работоспособностью и профессионализмом, чего, впрочем, было не занимать и пишущему сие. А виртуальный Евгений Витковский, действуя по канве неизвестного, скорее всего давно умершего автора, должен был и по житейской логике, и по всем законам жанра скоро понести заслуженное наказание. Он же не чеченец какой, чтобы жить несмотря ни на что в свое удовольствие, убивать и грабить, и наконец умереть в свой урочный час после нескольких паломничеств в Мекку и Медину святым человеком, образцом подражания для правоверных соплеменников. 
 А самый что ни на есть настоящий кузен Марианны Петровны Станислав Витковский жил-поживал в деревеньке под Чердынью, чуть ли не в остатке имения, достраивая наконец свой собственный дом, мечту всей своей жизни, то моряка атомной подлодки, то фотографа, то тренера по горнолыжному спорту; разводя сейчас пчел, как его покойный дядя, отец Марианны Петровны, и еле-еле кормясь этим малоприбыльным бизнесом, в редкое свободное время читая и перечитывая провинциальные издания Майн Рида и Ивана Ефремова, разойдясь с очередной женой по причинам, которые обнародовать мы просто не имеем морального права. Посланные злокозненной тещей Гордина ему в подарок на пятидесятилетие сто американских долларов мгновенно превратились в дым и миф, были истрачены долгой уральской зимой на отопление дома-чудища, дома-гиганта, а недостроенный дом настоятельно требовал все новых и новых денежных инъекций. 
 Горячо любимая единственная дочь Гордина Злата неспешно писала кандидатскую диссертацию о зарубежных и отечественных иллюстраторах дилогии Л. Кэрролла "Алиса в Стране Чудес" и "Алиса в Зазеркалье" только что отксерив первое издание "Ани в Стране Чудес" В. Сирина (Владимира Набокова). А её муж Андрей Кларенс собирался лететь с Сарфоновым в Минусинск, где, к счастью, стояла вполне плюсовая погода и можно было спокойно отснять очередную главу популярного телесериала бурного тридцатилетия "65-95". 
 Марианна Петровна в это время читала очередную насыщенную фактами и эмоциями лекцию по философии будущим бэби-ситер и продавцам чудо-конфет "Сникерс", а её позабыто-позаброшенный Гордин сидел тем временем в забытой Богом крысиной норе один-одинешенек и самозабвенно сражался с вызванными им же самим призраками, умножая тем самым их сущности. 
 12 
 Сколько Гордин себя помнил, он всегда от кого-нибудь зависел, то от родителей, то от учителей, то от друзей, то от уже собственной семьи (от жены и дочери), то от начальства, то от подчиненных... Он никогда не мог поступить согласно своему настроению, сообразно выпавшей минуте. Нет, он не считал, что это плохо, просто констатировал очевидный факт. 
 Гордин никогда не был по-настоящему свободным человеком. 
 И сейчас тем более он находился в чужой власти. Посаженный в камеру, очевидный козел отпущения, как он понял из допроса-беседы, ведь никто из упомянутых лиц из увиденного на столе следователя списка не был даже задержан, не говоря о предъявлении обвинения. Его просто, как лоха, брали на понт, мягко вытаскивали из него возможность ссылки на него же, по сути обязывая его выполнить ту грязную и очень даже небезопасную работу, которую они сами должны были проделать. Он им поможет, значит, а потом они же или наоборот те, кого он подставит, его же и уберут. Все правильно. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Мавр просто должен уходить. Легко. 
 Странно, но именно здесь, в крысиной норе Гордин впервые почувствовал себя свободным. Дальше - только смерть, то есть ничто. А там, где ничто, там не больно, не страшно. Там - истинная свобода. 
 Свобода - это смерть. 
 Пока он молчит, впрочем, он может тоже никого не бояться. У него есть любимая работа - литература, есть герои, которых он уже успел полюбить и даже сродниться с ними. Конечно, он пока не достиг той силы озарения, которая, как ему казалось, иногда мелькала в его бессмертных стихах, но общий фон его прозы, сам язык был вполне на уровне. Ничего, он ещё научится, если поживет, если будет время, если не наступит в 1999 году Страшный Суд и конец света. Конец века уже наступил. 
 Наступил конец его любимой литературной эпохи. Впрочем, его лучшие стихи ведь тоже не заметили. Люди не умеют читать, они чаще прикидываются, делают вид. Чтобы прочесть столько, сколько он, надо прожить три жизни. Столько не живут. И потом он никогда не был в стае. Ни в коммунистической, хотя и имел партбилет. Ни в демократической. Ему, потомственному дворянину, было западло становиться изменником, перебежчиком, перевертышем, как все эти коммунистические гниды, большевистские трихины, о которых писал Макс Волошин и Достоевский. Он не был в стае, он был не волк по сути своей, не вурдалак, как Сержантов, а следовательно всегда годился на свободную роль козла отпущения. Если только не показывал медвежью хватку, природную силу и взрывчатый темперамент. 
 По сути таким же был Витковский, граф Евгений Михайлович Витковский, невольный герой "Трех могил", слабый вполне человеческой слабостью повышенной чувствительности и излишней страстности, но подлинные русские не умеют пить водку, отмеривая пипетками, и не умеют любить не на шутку. Что ж, на то он и русский человек, но он же никого не убивал, не подличал... Впрочем, почему не? Он убивал неоднократно самых близких и будет ещё убивать, сам того не желая, сам будучи жертвой событий, жертвой рока. 
 Сегодня уже известно и понятно, как генетически передается наследственная болезнь, но есть ли ген страха, ген несчастной любви, ген фатума, ген козла отпущения? 
 Этот мучительный русский вопрос, этот вечный русский узел, гордиев узел предуготованности общественных событий по самому худшему варианту и личных несчастий (впрочем, евреи могут ныть точно так же и теми же словами); мощный стальной трос, который не то что развязать, но и разрубить одним ударом невозможно. А начнешь стучать, тюкать, примериваться слабой ручонкой, вообще, пиши пропало, обязательно попадешь себе по руке или ноге. 
 Гордин, размышляя, поежился (бедный ежик в тумане). Он вспомнил, как под рождество три года назад поскользнулся на измайловской лестнице и, загремев вниз, мало того, что разбил вдребезги только что приобретенную антикварную вазу для дочери Златы, но что-то повредил в правом плечевом суставе, отчего не может после падения поднимать руку, хорошо, что ему уже не надо работать врачом-хирургом, как Евгению Витковскому и не придется сдаваться в немецкий плен, а по клавишам пишущей машинки бить ещё сможет и стило из кисти пока не выпадывает... 
 Что ж, надо проследить хронику графской семьи до конца. Впереди уже маячит ХХ век, Ха-Ха век русской истории. Что-то он сулит русскому вырождающемуся дворянству? 
 Счастливая Анна Аркадьевна, она уже не увидит, как сопливый сын горничной Глаши, когда подрастет и разбогатеет на ворованном матерью столовом серебре, купит на корню вишневый сад и вырубит его под дачи "новых русских" образца 1908-1912 гг. Город П. разрастется вдоль великой русской реки К., городу тесно в границах сентиментального девятнадцатого века. А Карла Ивановича Розенберга однажды забудут в шкафу товарищи и сверстники его внучки Лены, Елены Евгеньевны Витковской, и он скончается тихо и незаметно от сердечного приступа. А Елена Евгеньевна в свои восемнадцать выйдет замуж за офицера, поручика, который после октябрьского переворота на пути отступления колчаковской армии, не сумев спасти великого князя Михаила, брата бывшего царя, будет убит красными китайцами, рассечен пулеметной очередью, и она с двумя малыми детьми через Сибирь доберется сначала в Харбин, а оттуда уже в Нью-Йорк, где будет известной художницей театра и кино, будет сотрудничать с "Уорнер Бразерс" и "Метро Голдвин Мейер", но уже никогда не выйдет снова замуж, оставаясь верна памяти убитого китайцами поручика. А её маленький мальчик вырастет, станет известным виолончелистом и потом будет вручать профессиональную премию Мстиславу Ростроповичу, а девочка по прошествии лет выйдет замуж за американского инженера-троцкиста и вернется на Урал в город П., но после Великой Отечественной её мужа арестуют и он затеряется в ГУЛаге, а у неё родится... Вот здесь мы и поставим многоточие, - подумал Гордин. 
 Разве всегда мы знаем, кто мы и откуда? В юности Гордин пытался иногда размышлять на столь ответственную тему; он даже что-то говорил по этому поводу с писателями Виктором Евстафьевым и Львом Могендовичем, и напрасно. Писатели - не актеры, они редко умеют говорить красиво, они, если что-то и умеют писать и задавать вопросы, на которые иногда частично отвечает время, иногда Господь Бог, а чаще не отвечает никто. 
 "Я обречен на каторге чувств вертеть жернова поэм", - как сейчас хорошо понимает Гордин признание поэта. Ах, знал бы он, что так бывает, когда пускался на дебют... Тебя догонят и убьют. Не ходи на бут, так девок ебут. Знал бы, не знал бы, а плетью обуха не перешибить, и важно найти ключ (не к замку, можно и посидеть взаперти), а холодный мрачный ключ забвенья. Забвенья всего страшного, уродливого, негармонического, чем наградила нас природа и порода наших прародителей. 
 Оставим Гордина в покое, в его крысиной норе, где он по-своему даже счастлив, поверим, что он не окрысится, он досидит под следствием до окончания года крысы и, набычившись, выйдет на свободу в год Огненного Быка, чтобы снова попасть в качестве жертвы на другом круге судьбы, чтобы попасть на корриду безденежья и безработицы, но его путеводная звезда будет тускло и багрово светить ему в тумане. 
 И был Гордину ночью сон. Он стоял, привязанный к дереву, и в него целилась и стреляла из луков толпа. В толпе были заметны Наташевич и Кроликов, Сержантов и Ниухомнирылов. Стрелы торчали из него, как иглы из дикобраза, такой славный новый русский ежик в старом русском тумане, а вовсе не чужеземный святой Себастьян. 
 А маленькие дети, которые не могли натянуть тетиву и пустить стрелы, подбегали к нему поближе и бросали в него, кто - камешки, кто - железки, а кто - и огрызки яблок. 
 Кровь, слезы и пот, смешиваясь с пылью, стекали по телу и застывали наподобие древесной смолы. 
 Неужели это и есть его настоящая и единственная жизнь? - подумал он и, не дождавшись ответа, хотел проснуться, но не смог, и с ужасом обнаружил, что заблудился во сне, заблудился во сне, похожем на туман, заблудился в тумане, похожем на сон. 
 ЭПИЛОГ 
 Иногда потеря - лучшее приобретение. 
 Владимир Михайлович Гордин наконец хотя бы отчасти разобрался со своими врагами и не менее пугающими фантомами. И как иначе, прав ведь классик - если бы будущего для любого из нас не было, все равно мы (а следовательно и он, Гордин) имеем полное право его, это будущее, выдумать, чтобы у каждого все-таки было свое собственное будущее, своя личная вечность, пока длится это самое существование, жалкое или великолепное. Скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье. 
 Тем временем его вероломный приятель Наташевич сумел-таки выполнить ещё одну заветную мечту и переехал в квартиру своей пятой тещи, ближе к центру, выбросив, кстати, на помойку весь свой архив при переезде, включая черновики романа "Ночка", где были повторены основные сюжетные линии и формальные приемы романа Гордина "Точка", благо хоть, что он великодушно вернул Кроликову все юношеские письма последнего; где нынешний так же оплешивевший их общий конкурент-прозаик нашел фактуру и фабулу мистического романа-триллера в письмах. Этакие П-ские "Белые ночи" да на современный лад. Кроме того желчно-памятливый Кроликов в отмеску незадачливому Гордину, надругавшемуся над общей их провинциальной юностью в центонном романе "В другое время в другом месте", супербыстро сочинил повесть "Дневник трясогузки", которую милостиво принял журнал "Пламя", главный редактор которого давно недолюбливал Гордина за его публицистические инвективы в газете "Будущее". Странно, впрочем, а вот Гордин напротив, гораздо терпимее относился к былым проказам Антона Черепкова или Ивана Черепкова в качестве литобработчиков прежних идеологических клише и к теперешним их постмодернистским кульбитам, продиктованным на самом деле не столько сменой менталитета, сколько возможным пополнением своего личного кармана из фонда Фонда. 
 Не зря же Бог Садов предоставлял новым инженерам человеческой мысли не только халявные фуршеты, где можно было помимо шампанского, коньяка и ухваченных сноровистой рукой полудюжины яиц вкрутую с непременными бутоньерками красных и черных рыбьих яйцеклеток, а также остродефицитного снадобья "Виагра", восхитительно мечтать о предстоящем собственном оргазме в духе Казановы, брезгливо наблюдавшего бы сегодняшний голубой бордель vie d'oseau. 
 Гордину ещё предстояло пройти через узилище 37 райотдела столичной милиции и разразиться затем не только повестью "Гордиев узел", но и статьей-памфлетом "Я боюсь!" в "Криминальном листке". Впереди его ожидало внезапное, но вполне закономерное решение дочери Златы бросить своего опостылевшего отнюдь не маскулинистскими ужимками и прыжками мужа Андрея Кларенса и начать, уйдя из очной аспирантуры в заочную, работу художником-дизайнером на студии "БТВ-минус" и ещё многое удивительное, основным итогом которого было осознание-таки себя единокровным внуком Елены Евгеньевны Витковской, не считая доставшихся в наследство восхитительных серебряных перстней и других премиленьких безделушек вроде усердного гнома-молотобойца, восседавшего серебряной горкой на куске дивного китайского нефрита (мастерская Фаберже, не хухры-мухры) или многочисленных зверюшек венской бронзы, а уж курительные трубки, набоковские бабочки и обязательные анютины-глазки на страницах бывших и будущих поэтических сборников и на полях очередных романов, родовое имение в местечке Конец Гор, ушедшее под воду искусственного Камского моря в 50-е годы, как скоро окажется, увы, прошлого века и многое-многое другое, демонически демонстрирующее не только пресловутые интертекстуальные связи, что достойно самого изощренного внимания пунктуальных сотрудников и сотрудниц НЛО, но и поистине мистическое духовное, если не кровное родство с названными выше или неназванными исследователями виртуального рая и ада. 
 19 июля 1999 г.