---------------------------------------------


 Эд Макбейн
 Вечерня

 Анне Эдвард и Стиву Ситрону
 Город на этих страницах — вымышленный. Все персонажи и места действия — выдуманы. Лишь порядок действий полиции основан на установленной методике расследований.




 Глава 1


 Для него уже стало привычкой размышлять над мировыми проблемами во время вечерней службы, заученно произнося литанию; молитвы шли каким-то заунывным контрапунктом к его неслышным мыслям.
 Священник.
 В такие минуты он думал о себе как о Священнике. С большой буквы. Священник. Как бы отстраняясь таким образом от самого себя, он обращался к себе в третьем лице, так, словно это был не совсем он...
 ...действующее лицо в романе или, может быть, в фильме...
 ...кто-то вне его физической оболочки, кто-то возвышенный и далекий был предметом его мыслей, и к нему он обращался с почтением только как к священнику. И так размышляя о себе, разбирая проблемы священника, как чьи-то чужие, отец Майкл мог...
 Потому что, видите ли...
 Да, это был он, отец Майкл, который мог находить отдохновение в вечерних молитвах, который мог служить вечерню себе в утешение, пока в маленьком вымощенном садике за церковью удлинялись тени. Но в то же время это был священник, которому предстояло справиться со всеми тревогами, обрушившимися на него с середины марта, и их было столько, что совладать с ними простому патеру оказалось не под силу, — это было богохульство.
 Вечерня была шестым из семи канонических часов.
 В семинарии он заучил порядок молитв с помощью чуть рифмованной бессмыслицы:
  Заутреня — утренняя молитва, 
  В шесть — вторая заутреня. 
  Терция — через три часа. 
  В полдень — служба шестого часа. 
  Ноны читаются в три пополудни, 
  Через девять часов после восхода солнца. 
  Вечерня — вечерняя молитва. 
  Когда кончается день, 
  Произносится Повечерня, 
  И тогда в постель. 
 Патеру было тридцать два года.
 Казалось, сто лет прошло с той доброй, безмятежной поры, когда он учился в семинарии.
 Боже, помоги мне, Господи, поспеши мне на помощь! Слава Господу!
 Часослов был так же неукоснителен и сложен, как расписание космических запусков. Ведь были не только дневные молитвы для семи различных канонических часов, особые молитвы читались на Пришествие и Рождество, в канун Святой недели и после нее, накануне и после Вознесения. А сколько еще больших праздников: и Троицын день, и Тело Христово, и Святое Сердце, и Царь Христос, не говоря уже о Псалтыре Четырех недель — точно как космические запуски. Отклонишься на миллисекунду и промахнешься. Священник задумывался, не является ли такое сравнение богохульством, но слышал свой голос, шепчущий молитву в непотревоженную тишину.
 Мозг его беспрестанно работал. Он искал решения там, где их, казалось, и быть не должно. Его голос заученно произносил слова молитвы, а мысли метались в беспорядке... если в только был выход... зловещий план... если в только можно было вернуться, например, к Душам Святых, например, к двадцать первому дню января, скажем, к Святому дню Святой Агнессы, девственницы и мученицы, и найти там утреннюю молитву... Мой Бог Иисус Христос обручился со мной своим кольцом; он короновал меня как невесту... а потом толкования Псалмов и песни из Воскресенья, Неделя 1-я, стр. 556, все так просто... О Боже, ты Бог мой, к тебе стремлюсь я... но нет, не было того ужасного плана, ты воспринимал свои проблемы так, как и следовало, ты старался решить их, как если бы перешагивал через камни, уложенные более века назад в древней части города, давно превратившейся в руины...
 ...полные ненависти угрозы в доме священника...
 ...это шантаж, шантаж...
 ...тяжелые удары в двери центрального портала...
 ...чернокожий мальчик, бегущий к церкви как к убежищу, эй, человек, помоги мне, они хотят убить меня!
 Кровь, стекающая с его лица.
 ...превратившейся в развалины, все в руинах.
 Надписи на массивных стенах церкви, варвары на малорослых конях, штурмующие двери. Прошло почти шесть недель после тех событий — сегодня 24 мая, день Вознесения — все это время, почти шесть недель, он стоял на коленях...
 Я пришел от отца и пришел в этот мир; сейчас я покидаю мир, чтобы вернуться к отцу моему, аллилуйя!
 В вечернем воздухе стоял сладкий запах роз.
 Розы были его наслаждением и его слабостью, он ухаживал за ними, как и за Божьей паствой.
 В этом вечере таился какой-то покой и безмолвие. Да, четверг. Название-то какое. Что-то в самом названии — четверг — сумеречное и такое же мягкое и вкрадчивое, как солнечный закат. Четверг...
 Бог велик в своем милосердии; потому что велика любовь его к нам...
 ...Я скажу, я все скажу...
 Кровь мальчика, капающая на мраморный пол перед алтарем.
 Злобные крики, раздающиеся внутри церкви.
 Все еще на коленях.
 ...Его покровительством спасены вы будете. С Христосом и во Христе Он вознес нас и уготовил место на небесах.
 За высокими каменными стенами сада священник видел закопченные верхние этажи зданий на противоположной стороне улицы, за ними — освещенное заходящим солнцем небо. Воздух напоен неодолимым ароматом роз. Священник прошел мимо клена, посаженного в самом центре сада, каменная скамейка окружала клен, и тут он ощутил внезапный прилив любви... к розам, к славному закату, к всесильным словам, что безмолвно парили в его молитвах. Отче наш, возрадуй вознесением Сына Твоего Христа, позволь нам последовать за Ним в новое мироздание, ибо вознесение Его — наша слава и надежда наша. Мы просим...
 ...вдруг он заметил, что ворота в стене растворены. Настежь.
 Садившееся солнце освещало их так, что они отбрасывали длинную, изогнутую тень, достигавшую самого клена.
 Он подумал...
 Или наверняка Марта сделала бы...
 Он быстро пошел к воротам, выкрашенным в ядовито-зеленый цвет его давным-давно умершим, лишенным всякого вкуса предшественником, с еще свежим красным рисунком на той стороне, что выходила на улицу. Ворота были деревянными в четыре дюйма толщиной и в верхней части возвышались над каменными стенами на добрый фут — архитектурный штрих, резавший глаз педантичному священнику. Узкий золотой лучик солнца на земле становился все уже, пока священник закрывал створку ворот, подвешенных на петлях из ковкой мягкой стали... все уже... уже... и вот он совсем исчез.
 Аллилуйя, давайте восславим Христа, возносящегося на небеса, аллилуйя!
 Запор на воротах был совершенно новым.
 Он задвинул засов. Послышался надежный, успокаивающий стук.
 Слава Царю царей, восхвалим Господа, аллилуйя!
 Опустив голову, он повернулся и пошел назад к церкви, миновал тенистый клен, когда нож...
 Вначале он почувствовал лишь обжигающую боль.
 До второго жестокого удара не осознавал...
 И лишь тут понял, что его убили...
 Повернулся...
 Начал поворачиваться...
 И почувствовал, что нож вновь вошел в него, на этот раз ниже, в поясницу...
 О Боже...
 И в диком бешенстве снова, снова, снова...
 О Иисусе, о Иисусе...
 И кромешная тьма затопила сад.


* * *

 Не было дня, когда бы Уиллис не опасался, что кто-то вот-вот пронюхает про нее. Сдаваемая внаем квартира находилась на двенадцатом этаже отремонтированного дома, который вполне может сойти за кооперативный. Тут невероятно много незнакомых людей, и все они опасны. Ведь незнакомцы задают вопросы. А чем вы занимаетесь, мистер Уиллис? А вы, мисс Холлис? Уиллис и Холлис, звучит как название юридической конторы. Или, может быть, танцевальной группы. А теперь, леди и джентльмены, мы представляем вам недавно вернувшихся из поездки по блистательным столицам Европы... Уиллис... и Холлис!
 Вопросы о нем самом его просто бесили; интересно, почему в Америке каждый считает своим долгом быть в курсе того, чем в этой Америке занимаются другие. Иногда он порывался сказать, что продает крэк невинным школьникам. Хотелось бы знать, что бы ему на это ответили. Сказать им, что ты — полицейский, так у них глаза на лоб полезут. О, неужели? Хватит болтать чепуху и скажи нам, чем ты на самом деле занят. Правда, клянусь Богом, я — полицейский, детектив третьего класса Харольд О. Уиллис, это я, клянусь. Посмотри на себя. Думаю, для полицейского ты ростом не вышел, даже для детектива, к тому же это исключено с твоей-то черной курчавой шевелюрой и влажными карими глазами... ну-ка, покажи свой жетон! Им тоже покажи. Ого! Никогда раньше не встречал живого полицейского детектива; ты в самом деле работаешь в одном из этих ужасных полицейских участков, о которых мы столько читали? А у тебя есть пистолет? Ты кого-нибудь убил? Вопросы, вопросы... Надоедливые, но не опасные.
 А Мэрилин они задавали опасные вопросы.
 Потому что ей слишком много приходилось скрывать.
 О нет, не то, что они жили вместе, слава Богу, уже девяностые годы, парень, никто уже и не думает о таких вещах. Вы поженились, это был ваш выбор, а не захотели, то просто живете вместе. Даже заимели детей, если сумели, в общем, живете, как хотите, это же девяностые. А возможно... в такой атмосфере дозволенности... вы могли бы даже... ну, может быть... но это весьма невероятно. А впрочем, кто, черт побери, это знает? Может, они и смогли бы в конце концов выйти и прямо сказать: «Смотрите, люди, Мэрилин — бывшая проститутка!»
 И опять вздернутые брови.
 Правда? Хватит болтать! Скажи лучше, чем она занимается на самом деле.
 Нет, она действительно этим и занималась, клянусь Господом, она была проституткой. Она промышляла этим в Хьюстоне год или около этого, а кончила тем, что очутилась в тюрьме Мехико по обвинению в употреблении наркотиков, потом снова вернулась к своей профессии в Буэнос-Айресе, где пять лет кочевала по улицам. Вот так. Этим она и занималась.
 Но кто же этому поверит?
 Конечно, когда вы смотрите на Мэрилин, вы видите женщину, которой в августе исполнится лишь двадцать шесть, видите стройную, высокую, длинноволосую блондинку с васильковыми глазами, у которой безупречный молочно-матовый цвет лица, и вы думаете: «Нет, это не проститутка!» На месте проститутки вы бы не выжили. Вы бы не перенесли шесть лет слежки, не говоря уже о мексиканской чертовой дыре, — и после этого выглядеть так, как она! А иначе вы были бы Мэрилин. И тогда в смогли. Мэрилин выжила.
 К тому же она еще и убийца.
 Вот какое дело!
 Вы открываете консервным ножом [1]  банку с горошком, и все расплескивается наружу.
 Коктейль проходил на двенадцатом этаже в угловой квартире, которую домовладелица именовала пентхаусом [2] , хотя, по мнению Уиллиса, она не выглядела такой уж роскошной, чтоб именоваться столь значительно. Он весь день провел в суде и пришел сюда вопреки здравому смыслу, откликнувшись на приглашение Боба О'Брайена, который пообещал добрую выпивку и закуски навалом, а кроме того, никому из гостей не грозило быть подстреленным — считайте, что вам чертовски повезло, если вы знакомы с таким полицейским, как О'Брайен.
 Он позвонил Мэрилин, чтоб сказать ей, что Мэйзи — подружка О'Брайена (как оказалось, ее имя неплохо соответствовало ее внешности [3] ) тоже придет, и можно было вчетвером где-нибудь поужинать, на что Мэрилин ответила: «Конечно! Почему бы и нет?» Вот так они и попали сюда под вечер, после захода солнца. А теперь слушали домовладелицу, водившую их по обновленным апартаментам и видевшую в О'Брайене возможного клиента; Уиллис только сегодня узнал, что Боб собирается жениться на Мэйзи в совсем не отдаленном будущем. Кучу счастья тебе, приятель!
 А вот Мэйзи можно было принять за девицу легкого поведения.
 Хотя она и не была ею. Она служила клерком в офисе окружного прокурора.
 Сегодня на ней был пушистый розовый свитер с опрометчиво большим вырезом на груди, узкая черная юбка, которая так блестела, словно была покрыта тонкой нефтяной пленкой, и черные лакированные туфли на высоких каблуках с завязками на лодыжках — точь-в-точь настоящая шлюха, если не обращать внимания на тонкий девичий голосок и на то, что она без умолку болтала про среднюю школу при монастыре Матери Марии Магдалины или что-то в этом роде в Калмз-Пойнте.
 Хозяйка дома рассказывала Уиллису, что пентхаус — тот самый, в котором они сейчас находились, сдается по договорной цене всего лишь за 3,50 при твердых 8,25 процентах закладных без чаевых и гонораров посредникам. Уиллиса так и подмывало выпалить ей, что он живет в загородном доме, который обошелся Мэрилин в семьсот пятьдесят тысяч долларов. Интересно, жили ли когда-нибудь бывшие проститутки в таких роскошных домах?
 Мэйзи в это время своим писклявым голоском рассказывала кому-то, как монашка по имени сестра Летисия била ее линейкой по рукам.
 У О'Брайена был такой вид, будто с минуты на минуту ему придет конец.
 Мэрилин громко удивлялась, как в наше время можно предлагать такие низкие закладные.
 Хозяйка дома объяснила, что спонсором является банк в Миннесоте, но Уиллису это совершенно ни о чем не говорило.
 Потом она спросила:
 — А чем вы занимаетесь, миссис Уиллис?
 — Холлис, — поправила ее Мэрилин.
 — Я полагала... — Хозяйка повернулась к Уиллису. — Разве вы не говорили, что ваша фамилия — Уиллис?
 — Да, но моя — Холлис, — ответила Мэрилин. — Мы не женаты.
 — О!
 — Хотя наши имена созвучны, — пришел на помощь Уиллис.
 — И вы тоже работаете в полиции, мисс Холлис?
 — Нет, я — студентка, — ответила Мэрилин.
 И это было чистейшей правдой.
 — Я прервала учебу, — добавила она.
 И совсем не преувеличила.
 — А что вы изучаете?
 Широкая улыбка, неподдельный интерес: еще бы, перед ней потенциальные покупатели!
 — Ну, со временем собираюсь стать социальным работником, — сказала Мэрилин, — а сейчас готовлюсь получить степень бакалавра.
 И вновь это было правдой.
 — А я хотела стать доктором, — сказала леди и взглянула на Уиллиса. — Но вместо этого вышла замуж, — добавила она, как будто осуждая его за свою неудачу.
 Уиллис виновато улыбнулся. Потом повернулся к О'Брайену и сказал:
 — Боб, если ты собираешься задержаться здесь, тогда мы с Мэрилин, пожалуй, пойдем, о'кей?
 О'Брайен, похоже, вовсю наслаждался теплым белым вином и холодным канапе.
 — До завтра, — ответил он.
 — Рада была с вами познакомиться, Мэрилин, — сказала Мэйзи.


* * *

 В церковном саду было полно людей: два работника «Скорой помощи», три техника из мобильной криминальной группы, помощник медицинского эксперта, два детектива из отдела убийств, женщина из фотослужбы и одетый в форму заместитель инспектора из управления.
 Заместитель инспектора находился здесь по той причине, что по составу полиция в этом городе была преимущественно ирландско-католической, а жертвой оказался священник.
 Детектив Стивен Луис Карелла смотрел на собравшихся здесь офицеров сил охраны правопорядка и пытался вспомнить, когда же в последний раз он был в церкви. На свадьбе сестры, кажется, так? Сейчас он вновь в церкви. Но не для молитвы. Даже, строго говоря, еще не в церкви, хотя дом священника соединялся с церковью коридором, облицованным деревянными панелями, который вел в ризницу, а потом в само старое каменное здание.
 Он смотрел сквозь открытую дверь дома священника в сад, где в средневековом великолепии цвели розы. Какая ночь! На мощеной дорожке сада лежал священник, одетый, Как для похорон, в черное, приличествующее его профессии, изуродованный многочисленными следами ударов и глубокими ранами, которые соперничали с розами, растущими под старыми каменными стенами. Лоб Кареллы прорезала хмурая складка. «Так закончить! — подумал он. — Как булыжник! В такую ночь!» Он продолжал смотреть в сад, где вокруг тела суетилась встревоженная толпа в костюмах и в полицейских мундирах.
 Карелла производил впечатление — даже стоя неподвижно, засунув руки в карманы, — тренированного атлета, высокое, гибкое тело которого может изящно и без усилий вынести любые нагрузки. Но внешность обманчива. Все забывают, что средний возраст — это тридцать с небольшим. Спросите-ка мужчину, которому минуло тридцать пять, относит ли он себя к людям среднего возраста, и он ухмыльнется: «Не смешите!» Но потом вытащите своего десятилетнего сынишку из гаража и попробуйте сыграть с ним в баскетбол.
 Внутреннее страдание было написано на лице Кареллы; возможно, оттого что мучительно болела голова, а может, ему, как всегда, душу терзало зрелище, оставшееся после столь жестокого насилия. Казалось, от боли его глаза еще больше сузились, придав ему преувеличенно восточный вид. Даже перевернув групповую фотографию вверх ногами, вы все равно отыщете на ней Кареллу по его глазам-щелочкам — так не похож он ни на кого другого на фотографии.
 — Стив?
 От неожиданности Карелла вздрогнул.
 Коттон Хейз вел к нему экономку.
 Ее звали Марта Хеннесси, и заболела она не пять минут назад. Ее, так сказать, вырвало. Поэтому Карелла попросил фельдшера «скорой помощи» вывести ее на улицу и выяснить, чем ей можно помочь. И вот она вернулась, в доме стоит запах рвоты, перебивая аромат роз, вплывающий в окна. Похоже, она уже пришла в себя. Немного бледна, но Карелла догадался, что это ее естественный цвет лица. Огненно-рыжие волосы, белая кожа — тот тип женщины, которая заставит рака на солнце покраснеть. Зеленые глаза. В ней уместилось все графство Роскомон! Пятьдесят пять лет или что-то около этого, одета в простое синее платье, на ногах ботинки на очень низком каблуке. Раньше она уже рассказала, что обнаружила отца Майкла в саду, когда вышла позвать его на ужин. Это случилось чуть позже семи часов, минут за пятнадцать до того, как ее начало тошнить. А сейчас было семь сорок; полицейские находились здесь уже десять минут.
 — Я отправил одного из полицейских за кофе, — доложил Хейз. — Миссис Хеннесси сказала, что выпила бы кофе.
 — Верно, — согласилась она, — я спросила мистера Хейза, можно ли сварить кофе. У нас отличная плита...
 — Весьма сожалею, — сказал Карелла, — но там будут работать техники.
 — И мистер Хейз ответил мне то же. Но я не понимаю, почему я не могу приготовить себе кофе. Не понимаю, почему надо кого-то посылать за ним.
 Хейз пристально посмотрел на миссис Хеннесси.
 Он уже дважды объяснял ей, что все это место сейчас является местом преступления. Что убийца мог до своего злодеяния побывать в церкви или в доме священника. Что убийца мог заглянуть даже в маленькую канцелярию священника, ту, где один из ящиков стола был выдвинут, а бумаги, по-видимому, из этого же ящика были разбросаны по полу. И теперь эта женщина уже в третий раз спрашивает, почему ей нельзя входить в кухню священника — туда, где среди прочей утвари было много огромных ножей. Он был уверен, что объяснил вполне доступно, почему ей не разрешается пользоваться кухней или чем угодно на кухне. Почему же она не хочет его понять?
 Хейз, этот крепко сбитый мужчина в шесть футов и два дюйма ростом, сто девяносто фунтов весом, перед которым Хеннесси выглядела сущим карликом, пребывал в полной растерянности, пытаясь придумать, как бы еще проще ей объяснить, почему они не хотят, чтобы она заходила на кухню. На левом виске у него белела неправильной формы полоска седых волос — память о напряженных годах, когда он занимался расследованием краж со взломом. Она придавала ему устрашающий, как у невесты Франкенштейна, вид, а в сочетании с оцепенением на его лице могло показаться, что он через несколько секунд задушит маленькую экономку — предположение, весьма далекое от истины. Бок о бок стояли двое рыжеголовых: один огромного роста и грозной наружности, вторая — хрупкая и сбитая с толку — пылающий факел и яркий уголек.
 Карелла перевел взгляд с одного на другую, не зная, что Хейз уже два раза втолковывал ей, почему закрыта кухня; он недоумевал, видя, как пристально Хейз смотрит на экономку. Он начал испытывать некоторую неловкость оттого, что не понимал, что же к черту тут происходит. Снаружи, в саду, на забрызганных кровью камнях, лежал священник, и кровь еще сочилась из рваных ран в спине. И была такая восхитительная ночь!
 Наконец махнув рукой на эту проклятую кухню, Хейз сказал:
 — Когда вы в последний раз видели отца Берни живым?
 — Отца Майкла, — поправила она.
 — Ладно, его зовут Майкл Берни, не так ли? — спросил Хейз.
 — Да, — ответила миссис Хеннесси, — но священника могут звать... ну, например, отец О'Нейл, как все звали местного патера. Его имя было Ральф О'Нейл, но все звали его отец О'Нейл. Хотя имя отца Майкла — Майкл Берни, все зовут его отец Майкл. Тут какая-то тайна.
 — Да, тут огромная тайна, — согласился Хейз.
 — Так когда вы в последний раз видели его живым? — мягко спросил Карелла. — Отца Майкла, — уточнил он.
 «Не торопясь и спокойно, — внушал он сам себе. — Если она и вправду глупа, злость ни в коей мере не поможет ни ей, ни делу. Если она испугана, надо помочь ей взять себя в руки. Ведь в саду лежит убитый».
 — Когда вы в последний раз видели его живым? — подбодрил он. — Время. Который был час?
 — Чуть после семи, — сказала она. — Когда я пришла позвать его на ужин.
 — Но к тому времени он уже был мертв, разве вы не это говорили?
 — Да, Боже милосердный! — подтвердила она и поспешно перекрестилась.
 — Когда в последний раз вы видели его живым? До этого.
 — Когда уходила Крисси, — сказала она.
 — Крисси?
 — Да.
 — Кто такая Крисси?
 — Его секретарь.
 — И в какое время она уходила?
 — В пять. Она уходит в пять.
 — Так она ушла в пять часов вечера?
 — Да.
 — И в это время вы в последний раз видели отца Майкла живым?
 — Да, когда Крисси уходила. Он пожелал ей доброй ночи.
 — И где это было, миссис Хеннесси?
 — В его кабинете. Я заходила забрать чайные принадлежности... он обычно пьет чай после обеда, после того, как прочтет трехчасовую молитву. Крисси как раз выходила из дверей, а он ей говорил: «До завтра!»
 — Что за Крисси? — спросил Хейз.
 — Ну, Крисси, которая его секретарь, — сказала миссис Хеннесси.
 — Да нет, как ее полное имя?
 — Кристин.
 — А фамилия?
 — Лунд. Кристин Лунд.
 — Она работает каждый день?
 — Нет, только по вторникам и четвергам. Два раза в неделю.
 — А вы? Сколько раз...
 — Кому кофе? — спросил вошедший полицейский.
 — Вот ваш кофе, миссис Хеннесси, — сказал Хейз и взял у него картонную коробку.
 — Спасибо, — произнесла она и совершенно неожиданно добавила: — Это дело рук Дьявола!


* * *

 Единственной проблемой было то, что Уиллис любил ее до смерти.
 Денно и нощно ему не давала покоя мысль, что он любит женщину, которая кого-то убила. Да, сутенер, дерьмовый жалкий сутенер, если называть вещи своими именами, но тем не менее человеческое существо, если сутенеры могут считаться людьми! Он никогда не встречал сводника, который бы ему понравился, но точно так же ему ни разу не доводилось иметь дело с проституткой, у которой было бы доброе сердце. С Мэрилин он познакомился, когда она уже не была шлюхой, так что она не в счет.
 И все же, еще будучи проституткой, она убила Альберто Идальго, сутенера из Буэнос-Айреса, который к тому времени прожил на доходы от проституции почти пятьдесят лет. Кроме Мэрилин, у него в конюшне было еще шесть распутниц. Все вместе и каждая в отдельности ненавидели его, но никто так яро, как Мэрилин, которую он походя заставил вначале сделать аборт, а потом и удалить матку, поручив все это одному подпольному мяснику.
 И вот Уиллис — офицер полиции, поклявшийся защищать и укреплять правопорядок в городе, штате, стране, — влюбился в бывшую проститутку, сознавшуюся в убийстве, и, предположительно, воровку; можно и в обратном порядке. Во всем городе только два человека знали, что Мэрилин когда-то была проституткой: лейтенант Питер Бернс и детектив Стив Карелла. Уиллису было известно, что они умеют хранить секреты. Но ни тот, ни другой не догадывались, что она к тому же убийца и воровка. Лишь Уиллис услышал это маленькое признание, он — единственный, кому она...
 — Да, я. Я убила его.
 — Я не хочу этого слышать. Прошу тебя. Я не желаю слышать об этом.
 — Я думала, ты хочешь знать правду!
 — Я — полицейский! Если ты убила человека...
 — Я не убивала человека, я убила чудовище! Он вырвал все мои внутренности, у меня не может быть детей, ты это понимаешь?
 — Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста, Мэрилин...
 — Я бы его снова убила. В ту же минуту.
 Она использовала цианистый калий. Вряд ли так поступил бы обладатель доброго сердца. Цианистый калий. От крыс. А потом...
 — Я вошла в его спальню и стала искать шифр к замку сейфа, потому что там должен был лежать мой паспорт. Я разгадала комбинацию. Открыла сейф. Мой паспорт был там. И около четырехсот миллионов аргентинских аустралей, или два миллиона долларов!
 В ту ночь, когда она во всем призналась Уиллису, в ту, такую сейчас далекую ночь она спросила:
 — Ну, и что теперь? Ты меня выдашь?
 Он не знал, что ответить.
 Он был полицейским.
 И он любил ее.
 — Кто-нибудь знает, что его убила ты? — спросил он.
 — Кто? Аргентинская полиция? С какой стати им заниматься убитым сутенером? Впрочем... Ведь я же удрала из конюшни, да и сейф оказался открытым, и куча денег уплыла, так что они может быть, и вычислили, что преступницей являюсь я, — кажется, это слово вы используете?
 — Есть ли ордер на твой арест?
 — Не знаю.
 И снова тяжелое молчание.
 — И что же ты собираешься делать? — спросила она. — Звонить в Аргентину? Выяснить, выписан ли ордер на арест Мэри Энн Холлис, личности, которой даже я уже не знаю? А, Хэл? Ради Христа, я люблю тебя, я хочу быть с тобой вечно, я люблю тебя, Господи, я люблю тебя, что ты хочешь делать?
 — Не знаю, — ответил он.
 Он все еще был полицейским.
 Но каждый раз, когда раздавался телефонный звонок, его бросало в холодный пот, и каждый раз он надеялся, что это не полицейский инспектор из Буэнос-Айреса, желающий сообщить ему, что следы убийства привели в этот город и они ведут приготовления к экстрадиции [4]  женщины по имени Мэрилин Холлис.
 В такую ночь, как эта, легко забыть свои страхи.
 Легко позабыть, что есть тревоги, которые никогда тебя не покинут. В самом начале одиннадцатого город был залит ярким светом. Насколько Уиллис мог себе представить, так выглядит весна в Париже: он никогда там не бывал. Но было здорово похоже на Париж, и действительно пахло весной, самой благоуханной из всех весен, которые ему довелось пережить. Едва он и Мэрилин вышли из ресторана, легкий ветерок подул из Гровер-парка. Они оба улыбнулись. Он остановил проезжавшее такси и попросил водителя ехать в пригород дорогой, пролегающей по парку. Они все еще улыбались, держась за руки, как подростки.
 Харборсайд-Лейн, где находился дом, принадлежавший Мэрилин, был расположен на территории 87-го участка — район, конечно, не столь привлекательный, как Сильвермайн-Овал, но соседство было довольно милым, по крайней мере, если сравнивать с остальной частью участка. Дом 1211 стоял в ряду зданий, построенных из коричневого кирпича, изукрашенных на недоступной высоте надписями, сделанными распылителем. Стальные ворота в правой части здания охраняли въезд во двор, ведущий к гаражу, стоявшему примерно в пятидесяти футах от мостовой. Окна цокольного и первого этажей были забраны решетками, колючая проволока с крыши перекрывала второй этаж. На табличке рядом с кнопкой звонка красовались два имени: «М. Холлис и X. Уиллис».
 Уиллис заплатил водителю, добавив великолепные чаевые: это была такая ночь! Мэрилин отпирала переднюю дверь, когда машина была уже у поворота. Она повернула за угол и исчезла из виду, шум двигателя постепенно слабел, слабел и совсем затих. На мгновение улица, маленький парк через дорогу погрузились в тишину. Уиллис глубоко вздохнул и посмотрел на небо. Над головой мерцали звезды. Ночь Пиноккио. Он уже ждал, что сейчас Джимми Крикет вприпрыжку подойдет к ним по тротуару.
 — Хэл?
 Он обернулся.
 — Ты идешь?
 — Как красиво! — сказал он.
 Позже он вспомнит, что это были последние слова, которые он произнес перед тем, как зазвонил телефон. Последние слова перед началом ужаса.
 Он вошел в дом, захлопнул дверь и запер ее на замок. Прихожая и гостиная были отделаны красным деревом. Старые мощные деревянные балки тянулись под потолком. Мэрилин стала расстегивать блузку, поднимаясь на второй этаж по лестнице с ореховыми перилами. Уиллис пересекал гостиную, развязывая галстук и расстегивая верхнюю пуговицу своей сорочки, когда вдруг зазвонил телефон.
 Он машинально взглянул на часы, подошел к телефону, стоявшему на столике, и снял трубку.
 — Алло, — сказал он.
 Легкое колебание на том конце линии.
 Мужской голос произнес:
 — Perdoneme, senor [5] .
 И послышался сухой щелчок.


* * *

 «Алтарь» был обнажен.
 «Алтарем» служила двадцатисемилетняя женщина, лежавшая на спине на возвышенном ложе. Оно было покрыто черным вельветом и по форме напоминало трапецию. Голова ее покоилась на суженном краю этой геометрической фигуры, ее длинные светлые волосы ниспадали на подушку из черного шелка. Белое на черном, ее ноги были раздвинуты и свешивались с основания трапеции, руки вытянуты вдоль тела, глаза закрыты.
 Между обнаженных грудей лежал массивный серебряный диск на тяжелой цепочке из того же металла с рельефным изображением священного знака Бафомета, черного козла. Такая же картина висела позади женщины на стене; в центре и в пяти лучах перевернутой пентаграммы виднелись рога, уши, морда и борода.
 Дым от факелов, украшавших этот дьявольский символ, поднимался к сводчатому потолку ныне заброшенной церкви. Дым от свечей, зажатых в руках женщины-"алтаря", воспарял к старым деревянным балкам, которые столько лет пересекались над алтарем мраморным, а не созданным из плоти.
 Месса началась ровно в полночь.
 Сейчас, когда был уже час ночи, священник стоял между раздвинутых ног «алтаря» спиной к женщине и лицом к своей возбужденной пастве. На нем было черное платье с расшитыми черными шелковыми нитками сосновыми шишками, которые в совокупности образовывали контур фаллоса. По обеим сторонам платья шли разрезы до пояса, приоткрывавшие мускулистые ноги и бедра священника. Здесь собрались отпраздновать день изгнания. Двадцать минут назад во время части канона они разделили между собой содержимое серебряной чаши, которую поднес священник. Сегодня в чаше было не обычное темно-красное вино, символизирующее кровь Христову, а нечто другое, именуемое экстази, — сильнодействующий галлюциногенный наркотик. Капсула экстази стоила двадцать долларов. Сегодня ночью здесь собрались, по меньшей мере, двести человек, в большинстве своем молодежь, и каждый проглотил по капсуле тотчас после завершения третьей части мессы. Целуя женщину-"алтарь", ее гениталии, священник декламировал вечные слова: «Сатана — владыка храма, хозяин мира, он приносит мне радостную новость, восхвалим сатану, приветствуем сатану!» И все воскликнули: «Приветствуем сатану!», а девочка-прислужница, подойдя к «алтарю», отдала свои одежды священнику, оставшись обнаженной. Мальчик-прислужник подставил серебряную чашу, чтобы собрать ее мочу; и священник, погрузив в чашу фаллосообразное кропило, стал кропить свою паству мочой ребенка. Если ты жаждешь, приди к владыке-сатане, если ты хочешь разделить влагу жизни, хозяин ада даст ее тебе. И он передал в толпу другую чашу — с капсулами экстази, кое-кто запивал капсулы густым красным вином, которое разносили дьякон и один из его помощников, шестьдесят один человек умножить на двадцать баксов получается тысяча двести с мелочью.
 Справа от «алтаря» сейчас стояла девочка-прислужница.
 Симпатичная маленькая блондинка, всего лишь восьми лет от роду, ее мать сегодня вечером служила «алтарем». Девочка уже одета во все черное, как и ее отец, сидевший среди других, опьяневших прихожан и испытывающий непомерную гордость от того, какие важнейшие роли в сегодняшнем ритуале играли его жена и дочь. Мальчику-прислужнику было только семь. Он стоял слева от женшины-"алтаря" и широко раскрытыми глазами смотрел на светлый пучок над местом соединения ее ног. Священник уже готовился приступить к пятой и последней части мессы, именуемой «отречением», особенно важной сегодня, поскольку 24 мая христиане праздновали Вознесение — день, когда, согласно их верованиям, тело Иисуса Христа вознеслось на Небеса. Но здесь, в этих стенах такое событие отмечалось как изгнание Иисуса из ада.
 Священник держал хлебец церковного причастия, освященный в церкви в другой части города и украденный оттуда во время утренней мессы одной из поклонниц дьявола; чтоб уберечь хлебец от возможного попадания ее слюны, ей заранее помазали рот квасцами. Он зажал хлебец большим и указательным пальцами левой руки, насмешливо поклонился ему и произнес: «Я показываю тебе тело Иисуса Христа, забвенная, претендующая на трон сатаны, монарха рабов, искусителя баловней судьбы, бредущих, спотыкаясь, на вечные муки!» Он повернулся лицом к женщине-"алтарю" и спиной к сообщникам, поднятой правой рукой изобразил рога, левой рукой протянул хлебец к символу козла на стене.
 — Поприветствуем сатану! — воскликнул он.
 — Приветствуем тебя, сатана! — ответила толпа.
 — Восхвалим эти великолепные груди, которые кормили тело Иисуса, — насмешливо сказал он и коснулся хлебцем вначале правого, а затем левого соска. Встав на колени меж ее ног, он положил руку с хлебцем на холмик Венеры и произнес с ухмылкой: — Да будет благословенно это щедрое лоно, давшее жизнь телу Иисусову, — и совершил причастие над губами ее вагины.
 Вот теперь изгнание началось всерьез.
 Подняв полы своего платья и завязав их на поясе черными шелковыми шнурками, он намочил пальцы правой руки и провел ими по головке восставшего пениса.
 — Иисус Христос, посланец Смерти, я приношу тебя в жертву червям и личинкам... — изрек он, прикасаясь хлебцем к влажной головке своего пениса и оскверняя причастие, и приблизился к раздвинутым ногам «алтаря»; мальчик-прислужник взирал на происходящее с восторгом и волнением.
 — Бросаю тебя к скорпиону и змее... — продолжал священник, вплотную подойдя к женщине-"алтарю", готовой принять его. — Покажу тебе шторм и дикую борьбу, уморю тебя голодом и развратом, сожгу в вечном огне, призову на тебя бесконечную смерть до скончания века и вознагражу тебя неиссякаемой яростью хозяина нашего сатаны!
 — Здравствуй, сатана! — возгласили псаломщики. — Поприветствуем сатану!
 Бросившись на «алтарь», вонзившись в женщину, введя в нее хлебец и пенис, священник воскликнул:
 — Я вновь схожу и восхожу навсегда, говорит повелитель ада. Моя плоть — ваша плоть...
 — Моя плоть — твоя плоть, — прошептала женщина.
 — Моя плоть — наша плоть...
 — Твоя плоть — наша плоть, — распевали присутствующие.
 — Во плоти поищем славу сатане!
 — Во плоти ищите славу сатане!
 — В похоти познаем доброту сатаны!
 — В похоти познайте доброту сатаны!
 — Во плоти и похоти восславим сатану!
 — Во плоти и похоти мы славим имя сатаны!
 — Благословен будь, сатана!
 — Благословен будь, сатана!
 — Приветствуем тебя, сатана!
 — Да здравствует сатана!
 Все это происходило в четырех кварталах от того места, где полицейские очертили меловой контур тела отца Майкла на забрызганных кровью камнях в маленьком церковном садике.




 Глава 2


 Двое мужчин говорили между собой только на испанском.
 Один из них был чрезвычайно красив. Высокий и стройный, черные волосы зачесаны назад прямо со лба, он очень походил на Рудольфе Валентине Он не знал, кто такой Рудольфо Валентино, а потому ему не льстило, когда ему говорили, что он вылитый Рудольфо Валентино. Но он догадывался, что тот вне всякого сомнения был красивым hombre [6] , потому что если уж Рамон Кастаньеда что-то знал наверняка, так это то, что он красив, как грех.
 Сидевшего рядом с ним приятеля звали Карлос Ортега, и он был на редкость безобразен. Кривые зубы, нос, который ему часто сворачивали то в одну, то в другую сторону в уличных схватках, рассеченная шрамом правая бровь, отчего глаз под ней был слегка прикрыт, кроме того, он был лыс и неуклюж и смахивал на сбежавшего из психиатрической лечебницы душевнобольного, хотя таким он вовсе не был. Но, будучи тщеславным, как все мужчины, он тоже считал себя красавцем. Действительно, женщины часто говорили ему, что он неотразим. И он им верил, хотя все они были проститутками.
 В этот двадцать пятый день мая, прекрасным весенним утром, двое мужчин сидели в кафе неподалеку от отеля и обсуждали причину, по которой они оказались в этом городе.
 Было еще совсем рано, чуть больше семи часов, но в кафе было полно людей, спешащих позавтракать перед уходом на работу. Только эти двое никуда не спешили. Красавчик Рамон заказал на завтрак стейк и яйца. Уродливый Карлос, который только думал, что он красив, велел принести себе блины и сосиски. Они сидели, потягивая кофе, и в ожидании завтрака лениво болтали.
 Рамон сокрушался по-испански: жаль, что ночью по телефону ответил мужчина. Мужчина может осложнить дело.
 Карлос сказал по-испански, что он переломает к черту все кости этому мужику, кем бы он ни был, поэтому какая разница, живет ли она с мужчиной, с женщиной или с собачкой чихуахуа?
 — Если она — именно та женщина, — заметил Рамон.
 — Ну да, мы должны убедиться в том, что она — та самая женщина, — кивнул в ответ Карлос.
 — Что будет нелегко сделать без фотографии.
 — Но у нас есть ее описание со слов немецкой шлюхи.
 Немецкой шлюхой была полногрудая блондинка, заявлявшая, что ее когда-то открыто похитили в Мюнхене. Ее звали Констанцией. Ожидая завтрака, мужчины рассуждали, можно ли ей верить или нет. Рамон напомнил, что она много лет была наркоманкой. Карлос сказал, что знает кучу наркоманов, которые дают тем не менее надежные свидетельства. Они немного отвлеклись, перейдя к теме, хороша ли она в постели. Подоспела еда, и на какое-то время они замолкли. За столом Рамон придерживался исключительно светских манер, присущих человеку, знающему цену своей красоте. Карлос ел, как животное, считая, что такие симпатяги, как он, могут себе позволить есть так, как им заблагорассудится.
 — Ты думаешь, она может быть настолько глупой? — спросил Рамон.
 — О чем это ты?
 — Что внесла свое имя в справочник.
 — Там значится только «М. Холлис», — сказал Карлос. — Кроме нее, в справочнике есть еще двадцать восемь Холлисов.
 — Но лишь одна М. Холлис.
 — Точно. Ну и как тебе стейк?
 — У нас лучше.
 Он имел в виду аргентинский биф; слегка заговорила национальная гордость. Но Карлосу еда понравилась. Хотя блины, которые он заказал, были так себе. Он удивлялся, зачем он их вообще заказал, ведь он даже не любил блинов.
 — Итак, что мы должны сделать, — сказал Рамон, — так это поехать туда и посмотреть.
 — Ты же знаешь, она могла изменить свою внешность, — засомневался Карлос.
 — Да, женщины это умеют, — во вздохом заключил Рамон: сказывался опыт красивого мужчины, знакомого со странными и чудесными проделками, на которые способны женщины в состоянии крайней скуки.
 — Сейчас она может быть рыжей, — сказал Карлос. — Или брюнеткой. Но только не блондинкой. Блондинки уже отошли в историю.
 — Мы всегда можем заглянуть под юбку, — сказал Рамон, самоуверенно улыбаясь.
 — Она и там могла измениться. Стать выбритой, как дитя. Теперь она может быть совершенно иной женщиной.
 — Ну уж голубые глаза она изменить не сможет, — сказал Рамон.
 — Она может носить контактные линзы, и глаза станут зелеными, или карими, или пурпурными. Женщина может изменить в себе все. А может, мы приедем, она будет той же самой, а мы ее не узнаем.
 — О чем ты говоришь? — воскликнул Рамон. — По-твоему, нам не стоит туда ехать?
 — Стоит, стоит! Только не впадать в панику, если мы увидим совсем не то, что нам описывала немецкая шлюха. Которая, кстати, могла и наврать.
 — С чего бы ей лгать?
 — Из-за денег. Мы дали ей денег.
 — С обещанием дать еще больше.
 — Когда мы найдем женщину по фамилии Холлис. Если ее так зовут.
 — Немецкая шлюха говорит, что ее имя Мэри Энн Холлис.
 — Тогда почему в телефонном справочнике только одна буква "М"?
 — Потому что, если женщина напишет в справочнике М. Э., мужчина сразу же догадается, что это женщина, — сказал Рамон.
 — Выходит, если в телефонном справочнике написано Дж. Ф. Кеннеди, то это, по-твоему, женщина? — усмехнулся Карлос.
 — Ладно, не знаю, почему она в этой книге оставила только "М", — согласился Рамон, — может, в этой стране дешевле писать один инициал вместо двух.
 Карлос уставился на него.
 — Почему ты думаешь, что она написала только одно "М"? — спросил Рамон.
 — Потому что, во-первых, это может быть другая женщина...
 — Да, конечно, но...
 — Или, во-вторых, это может быть тот мужчина, который ответил по телефону, — он и стоит в справочнике; это мистер М. Холлис...
 — Нет, инициалами пользуются только женщины, — возразил Рамон.
 — Или, в-третьих, она переменила имя, — сказал Карлос.
 — Хорошо, но зачем тогда она оставила "М"? Почему не изменила его целиком?
 — Даже с "М" это может быть совсем другое имя. Из Мэри Энн она могла стать Магдаленой, или Мерседес, или Мартой, или...
 Он был аргентинцем, и поэтому естественно, что все имена были испанскими.
 — ...Матильдой, или Мауритой, или Мирабеллой, или Мирандой, или Модестой...
 — Кажется, я понял, — произнес Рамон.
 — Что я говорю, — сказал Карлос, — так это то, что мы едем в пригород, находим курчавую рыжую девицу с большими сиськами, толстой задницей и с карими глазами, по имени Маргарита. Мы считаем, что набрали неверный номер, но на самом деле это как раз Мэри Энн Холлис, которая когда-то была высокой и худой, голубоглазой и с прямыми светлыми волосами, вот о чем я говорю.
 — А я говорю, что нам надо быть осторожными.
 — Нет, я говорю, что, может, понадобится хорошенько ее отделать, — сказал Карлос.
 — Известное дело, — согласился Рамон, как будто само собой подразумевалось, что всех женщин во все времена полагалось хорошо отделывать.
 — А если она нам скажет, что она — не та, за кого мы ее принимаем, то это — она? — засомневался Карлос.
 — Разумеется.
 — Я говорю, надо выяснить, кто она на самом деле.
 — Целиком с тобой согласен.
 — Так когда ты хочешь идти?
 — Дай мне доесть стейк! — взмолился Рамон.
 — Не знаю никого, кто бы ел медленнее тебя.
 — Потому что я рожден богатым, — гордо сказал Рамон. — Только бедные едят быстро из-за страха, что у них отнимут кусок, прежде чем они его доедят.
 — Это ты-то родился богатым, ха! — ухмыльнулся Карлос.
 — Да, я родился богатым, ха! — передразнил Рамон.
 — Чего я хочу, — сказал Карлос, — так это дождаться, когда она выйдет из дому. Будем работать медленно и наверняка. Пойдем за ней, посмотрим, куда она ходит, чем занимается. Сделаем наш ход, когда будем к этому готовы. И не возле дома, где мужчина отвечает по телефону.
 Он взглянул на оставшийся на тарелке Района кусочек стейка.
 — А сейчас поторопись, богатый человек. Когда она даст нам деньги, ты станешь еще богаче.
 — Sin duda [7] , — ответил Рамон.
 Кристин Лунд в точности соответствовала своему имени. Блондинка с голубыми глазами, полными чувственными губами, фигурой она напоминала Хейзу пологие холмы Швеции, в которой он никогда не бывал. Кристин Лунд. «Крисси» звучит больше по-домашнему и просто красиво. Крисси Лунд. Слетает с языка, как мелодия балалайки. В это чудесное весеннее утро она надела светло-синюю юбку, того же нежного оттенка туфельки на высоком каблуке и лимонного цвета колготки, которые хорошо гармонировали с такого же цвета свитером. Крисси. Она была очень похожа на весну. И пахла почти как весна. Если Хейз не ошибался, это был «пуазон».
 Она не удивилась, увидев на пороге двух детективов в такую рань; она узнала об убийстве отца Майкла поздно ночью, по телевизору. Естественно, она тут же позвонила по телефону 911, чтобы спросить, как ей связаться с человеком, который будет заниматься расследованием. Женщина на другом конце провода сказала: «Это срочно, мисс?» Когда Крисси ответила, что не срочно, женщина спросила: «Вы хотите сообщить о преступлении?» Крисси сказана, что нет, она не хочет сообщить о преступлении, но она работала у человека, об убийстве которого она только что узнала по телевизору, и хотела бы знать, кто будет заниматься делом и как с этим человеком связаться. Женщина на другом конце сказала: «Минуточку, пожалуйста, я передам трубку моему начальнику». Тот подошел и тут же брякнул: «Понятно, вы были свидетельницей убийства», и Крисси положила трубку.
 — Но я пыталась связаться с вами, — сказала она и улыбнулась так ослепительно, что Хейз чуть не упал в обморок.
 — Когда это было? — спросил Карелла.
 — Что когда?
 — Когда вы пытались с нами связаться?
 — О! Сразу после одиннадцатичасовых новостей. Хотела позвонить в церковь, но вместо этого набрала девятьсот одиннадцать. А потом, после разговора с начальником, я не знала, что делать. Ну и пошла спать. Я сообразила, что рано или поздно вы меня все равно найдете.
 — Разумеется, — сказал Хейз.
 — И вот вы пришли. — Она снова улыбнулась.
 — Мисс Лунд, — сказал Карелла, — экономка отца Майкла...
 — Да, Марта Хеннесси.
 — ...сказала нам, что в последний раз она видела его живым, когда он прощался с вами.
 — Да, это было в последний раз, когда я его видела.
 — Примерно в пять часов вечера?
 — Да.
 — Куда вы пошли после этого?
 — Прямо домой.
 Они были на кухне в ее маленькой квартирке на четвертом этаже дома в деловой части города, в квартале, далеком от территории полицейского участка. В кофеварке, подключенной к розетке над мясорубкой, варился кофе. Крисси оперлась на столик, сложив руки на груди и ожидая, когда он закипит. Она расставила вокруг кофейника три чашки и блюдца. Детективы стояли у открытого окна. Мягкий ветерок шевелил прозрачные белые занавески на окне.
 Солнечный зайчик танцевал на столешнице, отражаясь на костяных чашках и блюдцах. Крисси, разлив кофе, перенесла чашки на маленький круглый столик у окна. На нем уже были разложены ложечки и салфетки, стоял молочник и маленькая чашка с розовыми пакетиками заменителя сахара.
 — Видели ли вы что-нибудь подозрительное возле церкви? — спросил Карелла. — Когда уходили вчера вечером?
 — Смотря что считать подозрительным. Я думаю... Я полагаю, вы знаете, какая там отвратительная обстановка. Не хочу вас обидеть, знаю, ваши ребята хорошо работают. Но по мне, так там все выглядит подозрительно.
 — Я имел в виду тех, кто скрывается... — говоря эти слова, он всегда чувствовал себя глупо, — тех, кто выглядит нездешним... — при этих словах тоже, — кто не принадлежит к этому месту, — наконец сформулировал он.
 — Все, как обычно, — ответила Крисси и пожала плечами. Хейзу понравилось, как она пожимала плечами. — Молоко? — спросила она. — Оно снятое.
 — Как обычно? — спросил Хейз.
 — Обычно, — сказала она и вновь пожала плечами. — Уверена, вы знаете, что там за картина. Обычный уличный бардак. Торговцы крэком и их покупатели, проститутки, хулиганье — бардак. — Она взяла чашку и отпила из нее.
 — А прошлым вечером, когда вы уходили... ничего, кроме бардака?
 — Нет.
 — А в самой церкви, — спросил Карелла, — ничего странного не заметили? Необычного?
 — Нет.
 — Когда вы уходили со службы... это было в пять, не так ли?
 — В пять с небольшим.
 — Были ли там какие-то ящики открыты?
 — Они никогда не закрывались. У нас есть ключи, но...
 — Нет, я имею в виду — были ли выдвинуты какие-нибудь ящики?
 — Нет. Выдвинуты? Для чего?
 — А какие-нибудь бумаги на полу были?
 — Нет. Конечно, нет.
 — Все чисто и все в порядке?
 — Да.
 — Мисс Лунд, — сказал Хейз, — экономка отца Майкла упомянула, что в последнюю неделю он наталкивался в церкви на сильное сопротивление...
 — Не думаете ли вы, что это имеет какую-то связь с убийством?
 — Что именно?
 — Церковная десятина. Предполагалось, что паства должна вносить десять процентов от заработков в пользу церкви. Как десятину. Вы знакомы с этим словом? Десятина.
 — Да, да, только...
 Он подумал, что это слово имеет какое-то средневековое звучание. И еще он подумал, что оно не похоже на слово, которое должно было быть произнесено здесь и сейчас; слово это кажется неуместным, оно просто не соответствует этому дню и веку. Десятина. Почти архаично. Как пояс верности. Но вслух ничего не сказал.
 — Ну и что с этой... десятиной? — спросил он.
 — Она, возможно, имела в виду проповеди.
 — Какие проповеди?
 — Несколько довольно строгих проповедей об обмане церкви.
 — Обмане?
 — Недостаточно много кладут в кружку.
 — Понимаю. И сколько же было таких проповедей?
 — Три. Это мне известно, я печатала одну из них. Сплошь геенна огненная и сера. Для отца Майкла это необычно. Он, как правило, был...
 Она заколебалась.
 — Очень мягкий человек, — наконец сказала она.
 — Но не в этих проповедях, — добавил Хейз.
 — Нет, я полагаю... Церковь действительно нуждается в ремонте, который не делался уже столько лет. В этом смысле рассчитывать на квартал вокруг церкви не приходится, но многие верующие живут за пять, шесть кварталов отсюда, где дела идут намного лучше. Вы знаете этот город: трущобы могут быть совсем рядом с домами со швейцарами. Поэтому он действительно имел право требовать десятины. Потому что, честно говоря, я думаю, этот квартал был бы еще хуже, если бы не работа, которую проводит отец Майкл. Проводил, — поправилась она.
 — Какая работа? — спросил Карелла.
 — Ну, он помогал поддерживать согласие, — сказала она, — особенно среди детей. Здесь живут итальянцы, испанцы, ирландцы и черные — да что я вам рассказываю? Отец Майкл с этими детьми творил чудеса. Вам наверняка известно, что произошло там в Пасхальное воскресенье?
 Карелла покачал головой.
 То же самое сделал и Хейз.
 — Да ведь это же ваш участок! — воскликнула Крисси. — Неужели вы не знаете, что там случилось? На Пасху, в воскресенье?
 — Нет, а что произошло? — спросил Карелла и попытался вспомнить, дежурил ли он в тот день.
 — Это было в конце дня, — начала Крисси. — Этот черный мальчишка прибежал в церковь с залитой кровью головой. Полдюжины белых мальчишек гнались за ним с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков, загнали его прямо в церковь, к алтарю. Отец Майкл проявил твердость. Попросил их выйти из церкви. Проводил до дверей, вывел наружу, сказал им, чтобы не возвращались, пока не научатся пристойно вести себя в доме Господа. Не знаю, что это были за дети, но уверена, у вас это происшествие зарегистрировано. Просто посмотрите записи за воскресенье на Пасху. Вот что я хотела сказать. Отец Майкл имел большое влияние в этом квартале. Его паства должна была бы это понимать. Вместо того, чтобы оскорбляться. Я имею в виду проповеди.
 — Проповеди о деньгах? — спросил Карелла.
 — Да. Проповеди о десятине, — ответила Крисси.
 — И эти проповеди оскорбили кого-нибудь из прихожан?
 — Да. Тем, что он называл паству... Ну, несчастными и презренными существами.
 — Понимаю.
 — С амвона.
 — Понимаю.
 — Один из прихожан, не помню его имени, распространил письмо, в котором говорилось, что Иисус изгнал менял из храма, а тут они появились вновь... он подразумевал отца Майкла. И его проповеди о десятине.
 — Должно быть, это были очень впечатляющие проповеди, — сказал Хейз.
 — Да уж не сильнее, чем «культовые» проповеди — я их тоже печатала.
 — Какие «культовые» проповеди? — спросил Карелла.
 — О церкви Безродного.
 — Что это за церковь Безродного?
 — Не хотите ли вы сказать, что не слышали о ней? Будет вам меня разыгрывать! Это же на вашем участке! Всего лишь в четырех кварталах от Святой Екатерины.
 Хейзу подумалось, не собиралась ли Крисси Лунд когда-нибудь стать полицейским.
 — Я считаю, что церковь Безродного — это разновидность культа, — заявил он.
 — Дьявольского культа, — добавила Крисси.
 — И вы говорите, отец Майкл написал несколько проповедей о...
 — О сатане, которому поклоняются в двух шагах от Святой Екатерины.
 — Так вот о чем она говорила, — сказал Хейз Карелле, — экономка!
 Карелла кивнул.
 Он полез в пиджак, достал записную книжку и вынул из кармашка фотографию.
 — Вы когда-нибудь видели это? — спросил он и передал фотографию Крисси.
 Фото было сделано накануне вечером полицейским фотографом, вооруженным «Поляроидом» со вспышкой. Выдержка была чуть-чуть не в порядке, поэтому красный цвет был не такой, какой использовал заборный художник, и ворота были не столь вызывающе зеленого цвета. Но тем не менее это была хорошая фотография.
 Крисси внимательно ее изучила.
 — И что бы это могло быть? — спросила она.
 — Вам не доводилось проходить мимо церкви со стороны Десятой улицы?
 — Много раз.
 — Мимо ворот в сад?
 — Да.
 — Так это нарисовано на воротах.
 — Прошу прощения, никогда этого не замечала, — сказала она и вернула фото. — Это что-нибудь означает?
 Карелла подумал, что это означает то, что сатане поклоняются в двух шагах от Святой Екатерины, где черный парнишка искал спасения от злобной банды белых в Пасхальное воскресенье и где обиженный прихожанин распространял письмо о менялах в храме. Он подумал, что в мире 87-го участка, далеко на окраине, любой из этих случаев мог считаться справедливым поводом для убийства.
 — Извините, мисс Лунд, — сказал Хейз, — это «Пуазон»?
 — Нет, — сказала Крисси, точно зная, о чем он спросил. — Это «Опиум».


* * *

 Она приучила себя никогда не отзываться на имя Мэри Энн.
 Поэтому, услышав позади себя голос, упоминающий на испанском ее имя, от которого она избавилась в тот день, как приехала в этот город, она продолжала идти, не обращая на него внимания. Она — не Мэри Энн. Она определенно не Марианна Для всяких говорящих по-испански.
 Потом тот же голос произнес: «Эй, Мариуча», — по-испански это было уменьшительное имя Мэри. Ее звали Мариуча в тюрьме Мехико. Кличка перебралась за ней в Буэнос-Айрес. И, очевидно, в этот город тоже. Она продолжала идти. Сердце колотилось от напряжения.
 — Мариуча, despacio [8] , — окликнул голос, и двое мужчин очутились на расстоянии шага по бокам от нее.
 — Прочь от меня, — тут же отрезала она, — или я позову полицейского!
 — О, дорогая! — сказал по-испански красавчик.
 — Мы не хотим причинить тебе вреда, — сказал по-испански урод.
 Что означало: он хотел причинить и причинит ей вред.
 У нее в сумочке лежал кнопочный нож. Она готовилась применить его, если понадобится.
 Они шли по Конкорд-авеню, удаляясь от нагромождения зданий, которое в этом городе переходило в университетский городок. Университетские строения жители фамильярно называли Пекарней Тысячи Окон, — имя, исторически слишком отдаленное для понимания Мэрилин, но достаточно точное в том смысле, что университетский комплекс сделан целиком из стекла. Он находился почти в самом центре острова Айсола, на одинаковом расстоянии от реки к северу и к югу, только чуть ближе к старому центру Сиуолл, чем к мостам Риверхед по пути в пригород. Можно сказать, что университет расположен в неплохом месте. Вокруг полно магазинов и ресторанов, кинотеатров, жилых домов с привратниками, и впереди на углу — пара копов в униформе, наслаждающихся весенним солнцем.
 — Не делай глупостей, — предупредил красавчик по-испански. Она направилась прямо к полицейским.
 — Эти люди пристают ко мне! — сказала она.
 Полицейские посмотрели на двоих мужчин.
 Красавчик улыбнулся им.
 Урод пожал плечами.
 Ни один из них не произнес ни слова. Они, похоже, сообразили, что, если случайно выскочит что-нибудь на испанском или ломаном английском, им не избежать серьезных неприятностей.
 Мэрилин продолжала ждать от полицейских каких-либо действий.
 А копы продолжали смотреть на двоих мужчин.
 Те были хорошо одеты. Темные костюмы. Белые рубашки. У одного красный галстук, у другого — голубой. Оба были в жемчужно-серых шляпах. Очень чистые, очень элегантные. Два добропорядочных бизнесмена, радующихся чудесному весеннему дню.
 — Парни, — сказал один из копов, — леди не хочет, чтобы к ней приставали.
 Он произнес это дружеским тоном, принятым между мужчинами, когда одни мужчины намекают другим, что вот, мол, какая симпатичная попка, мы бы тоже не прочь разделить с вами удовольствие, будьте уверены, но, по доброте и щедрости наших мужских сердец, давайте не будем приставать к леди, если она этого не хочет, а?
 Мэрилин почти ожидала, что он подмигнет красавчику и подтолкнет урода в бок.
 Красавчик пожал плечами, как бы говоря: «Все мы мужчины в этом мире и понимаем женские причуды».
 Урод тяжело вздохнул, как бы говоря: «Всем нам время от времени осложняют жизнь эти прекрасные непредсказуемые создания, особенно в определенное время месяца».
 Он взял красавчика под руку и молча быстро увел его.
 — О'кей? — спросил коп у Мэрилин.
 Она ничего не ответила.
 Урод оглянулся на нее.
 В его глазах было леденящее душу обещание.


* * *

 Все окна в здании полицейского участка были открыты. Зарешеченные окна цокольного этажа, решетки на окнах верхних этажей... Карелле вдруг подумалось, что полицейский участок похож на тюрьму. Даже с открытыми окнами он был схож с тюрьмой.
 Серые, покрытые копотью гранитные блоки, крыша из зеленой черепицы, заляпанная голубиным пометом столетней давности, зеленые шары по бокам парадной лестницы и выцветшая табличка, удостоверяющая, что именно здесь находится участок «восемь-семь». Хочешь — верь, хочешь — нет. Карелла верил в это уже много лет.
 Бумаги священника лежали на его столе.
 Менее чем за восемнадцать часов после обнаружения тела отца Майкла все его бумаги — и те, что валялись на полу в кабинете, и те, что еще лежали в ящиках или на столе, — уже были исследованы в лаборатории и отправлены с посыльным в пригород. Это было очень быстро сработано. Но сам комиссар — который волей судьбы оказался черным и который посещал баптистскую церковь в городском районе, именуемом Даймондбэк, где он родился и вырос, — сегодня утром выступил в телепрограмме «Ежедневное обозрение», объявив по общенациональной сети, что «наш город — не может и не будет терпеть подобного бессмысленного убийства кроткого служителя Бога, какую бы религию он ни исповедовал». Не так много полицейских дневной смены увидело эту передачу, потому что они уже были на рабочих местах и задавали вопросы, пытаясь помочь следователям и одновременно успокаивая разгневанного комиссара. В самом «восемь-семь» жизнь шла обычным порядком: священник или кто иной — для них это просто убийство в саду в этой части города, задыхающегося от сорняков.
 В отделе был обед.
 Детективы сидели в рубашках с короткими рукавами и с пистолетами. Перед ними на столах были разложены бутерброды и кофе, пицца и кока-кола. Только Мейер кивнул Карелле. Другие были слишком заняты, слушая Паркера.
 — Вот увидите, в этих далласских убийствах не будет никакой загадки, — сказал Паркер.
 — Там никогда и не было загадки, — вставил Браун.
 — Знаю. Но я вам говорю: здесь будет даже меньше загадок, чем обычно. Это же Техас.
 — Любовь или деньги, — сказал Мейер, — бывают только две причины для убийства.
 — И я о том же — в этом деле все ясно, — сказал Браун.
 — Что бы ты ни говорил, — продолжал Паркер, — но я утверждаю: единственно, что предстоит узнать, — кто он, этот парень? Понятно, что это сумасшедший.
 — Вот и третья причина, — сказал Клинг. — Помешательство.
 — А ничего загадочного ни в одном сумасшедшем на свете нет! — заметил Паркер. — В Далласе как раз и произошло то, о чем кричат газеты и ТВ, спорю на сто баксов. Сумасшедший разъезжает и убивает блондинок. Это все! Когда его поймают, он окажется тупее столба. Вот увидите.
 Карелла не был особенно настроен разбираться в бумагах священника. Хейз сразу после того, как они вышли из квартиры Лунд, отправился в отдел баллистики, где он собирался посмотреть результаты экспертизы оружия, применявшегося в вооруженном ограблении. Это значило, что теперь Карелла должен был сам одолеть всю эту кипу материалов. Бумаги были разложены по нескольким большим картонным конвертам с надписью «Улики». Сами бумаги, однако, не были, по существу, уликой, снятые с них копии уже были пронумерованы и отосланы в Центр. Без копий бумаги оставались бы просто бумагами, которые могли содержать, а могли и не содержать информации.
 Но в полицейском управлении было много конвертов разных размеров из плотной бумаги. На всех было напечатано «Улики», и коп просто хватал один из таких конвертов, когда нужно было что-то куда-то послать или взять, даже если это что-то было сандвичем с ветчиной, который он хотел съесть на обед.
 Итак, кто-то, просмотрев бумаги в лаборатории, разложил их по семи большим конвертам с пометкой «Улики», поставил штамп «Срочно», потом добавил штамп «С нарочным», так как священника убили в городе с ирландско-католическим управлением, затем обмотал короткими небольшими красными шнурками маленькие красные кнопки, и вот эти конверты на столе Кареллы вместе с еще одним конвертом «Улики», в котором на самом деле лежит сандвич с ветчиной.
 Он ненавидел бумажную работу.
 А работы на столе скопилось дьявольски много.
 Часы на стене показывали без десяти час.
 — Дело в том, — говорил Браун, — что мать этого парня была блондинкой, и у нее было правило запирать его каждый день в туалете, чтобы он не мочился в постель. И вот он переносит это на всех блондинок. Поэтому он должен перебить всех блондинок на свете, пока они снова не заперли его в туалете.
 — И я говорил то же самое, — сказал Паркер.
 — Моя мать — блондинка, — обронил Клинг.
 — Ну и как, запирала она тебя каждый день в сортире?
 — Она приковывала меня в подвале.
 — Чтобы ты не мочился в постель?
 — Я до сих пор мочусь в постель.
 — Он думает, что пошутил, — вздохнул Паркер.
 — Все это техасское дело состоит в том, — рассуждал Клинг, — что есть малый, у которого жена — блондинка, и он ее ненавидит. Поэтому он сначала убивает двух блондинок, затем еще одну, которая оказывается его женой, а после этого — еще двух блондинок, и все думают, что убийства совершает помешанный ненавистник блондинок. А потом выяснится, что это просто маленький мужичок, бухгалтер или что-то вроде этого, а его жена — огромная, белобрысая толстушка, на которой он женился сорок лет назад, которую он не переносит и от которой ему надо избавиться.
 Карелла понимал, что рано или поздно ему придется зарыться в этот бумажный холм, высящийся на его столе. А выглядел он так устрашающе! Сидя в кресле, он снял с телефона трубку и набрал добавочный номер лейтенанта.
 — Как себя чувствуешь? — спросил Бернс.
 — В смысле?
 — Как голова?
 — Нормально.
 — Комиссар полиции сегодня утром выступил по телевидению, — сообщил Бернс.
 — Да, знаю.
 — Речь на любой случай, точно? Ну и что ты делаешь? Уже есть какие-нибудь зацепки?
 — Еще нет. Только что получил бумаги священника, надо просмотреть всю эту гору. Почта, проповеди, счета и тому подобное.
 — Какие-нибудь дневники есть?
 — В описи из лаборатории ничего такого нет.
 — Паршиво, — ответил Бернс и, поколебавшись, произнес: — Стив... — и, вновь замявшись, наконец сказал: — мне скоро надо что-нибудь доложить комиссару.
 — Понимаю.
 — Поэтому дай мне знать запиской, когда появится что-нибудь ценное.
 — Хорошо.
 — Это, наверное, был какой-то вирус, — добавил Бернс, — я имею в виду твою головную боль, — и повесил трубку.
 Карелла положил трубку на место и снова окинул взором нераспечатанные конверты с уликами. Стопка не уменьшилась ни на миллиметр. Карелле пришло в голову сходить в клерикальный отдел и выпить чашку кофе. Когда он вернулся к своему столу, коллеги еще продолжали толковать об убийствах в Далласе.
 — Хотите знать, что я думаю об этом? — сказал Дженеро.
 — Что, Дженеро?
 — Все дело в полнолунии!
 — Ладно, Дженеро, спасибо, — сказал Паркер, — иди в холл и пописай. О'кей?
 — Всем известно, что во время полнолуния...
 — Что общего между полнолунием и блондинками?
 — Ничего, но...
 — Тогда что за хреновину ты несешь?
 — Я говорю, что в течение одной недели убиты две блондинки. Вот что я говорю. А на этой неделе было полнолуние.
 — Полнолуние целую неделю не бывает, — возразил Паркер. — И еще: кто тебя надоумил, что полнолуние здесь, у нас, то же самое, что полнолуние в Далласе, штат Техас, где этот чертов псих приканчивает блондинок?
 — Но ведь это факт, — заявил Дженеро, — что в понедельник, когда погибла первая блондинка, было полнолуние. И луна была все еще достаточно полной, когда погибла вторая блондинка.
 — Иди, слей...
 Карелла посмотрел на пакеты с уликами, раздумывая, какой же открыть первым. Взглянул на часы. Почти четверть второго. Он не мог придумать ни одной убедительной причины, позволившей бы ему отложить эту бумажную работу. А посему открыл пакет с бутербродом.
 Попеременно жуя сандвич и прихлебывая кофе, он стал перелистывать бумаги из первого конверта. Согласно рукописному перечню, составленному кем-то из лаборатории с инициалами P. L., и на основании его собственной проверки в первом конверте находились лишь счета, оплаченные чеки и корешки чеков. На квитанциях вверху было напечатано: «Корпорация римско-католической церкви Святой Екатерины», а внизу стояло: «Майкл Берни, PSCCA». Все счета отражали расходы, осуществляемые отцом Берни, настоятелем собора. Имелись счета и соответствующие квитанции за электричество...
 ... и горючее...
 ... и расчистку снега...
 ... и продукты...
 ... и почту...
 ... и зарплату...
 Марта Хеннесси, например, получала каждую неделю квитанцию на $224.98 за вычетом $55.2 налогов. Кристин Лунд каждую вторую неделю получала $241.37 минус $46.63 в счет налогов.
 — Хотите знать, что произошло? — спросил Мейер. — У парня не выгорело дельце с этой блондинкой — Мэри, Мария — как ее там?
 — Матильда, — подсказал Паркер, — первая.
 — Да, Матильда. Это была первая жертва, он пытался охмурить ее, но она дала от ворот поворот. Поэтому, обделанный, он убил ее. А потом прошлой ночью...
 — Откуда взялись эти Мэри и Мария, — спросил Браун, — когда женщину звали Матильда?
 — Какая тебе разница, как ее звали? Ее уже нет. Дело в том...
 — Меня просто интересует, как у тебя из Матильды получилась Мэри?
 — Я ее загримировал.
 — Ну, ты — мастер!
 ...и счета за телефон, за фотокопировальные услуги и местный гараж, за церковные служебники, счета закладных, за уборку церковной территории и счета медицинского страхования, за доставку газет, за цветы для алтаря и дюжина других счетов, и все их отец Майкл оплачивал, как часы, первого и пятнадцатого каждого месяца. Было очень мало счетов за одежду для личного пользования, да и те были на сравнительно небольшие суммы. Самым крупным из них был счет за теплую куртку — 227 долларов: зима была суровая.
 — Вот что я скажу, — произнес Мейер. — Прошлой ночью этот парень все еще писался, просто думая об этом. И тогда он выходит и находит другую блондинку, чтоб прихлопнуть.
 — И как долго он еще будет писаться, этот парень?
 — Готов спорить, что прошлая ночь была последняя.
 — Пока не настанет очередное полнолуние, — сказал Дженеро.
 — Ты затрахал со своим полнолунием! — вспылил Паркер.
 — Одно меня радует, — сказал Браун.
 — Что завтра — выходной день, — подсказал Паркер.
 — И это тоже. Но я также рад, что этот душевнобольной не занимается своими проделками здесь.
 — Аминь, — закончил Паркер.
 Ежеквартально священник отправлял чеки в епархию архиепископу, последний был выписан 31 марта — за что-то, обозначенное на корешке как «cathedraticum»; что бы это могло быть, Карелла не имел представления. Шесть чеков было выписано в день гибели отца Майкла:
 Чек в Брюс Маколи Три Кэр, Инк. за «Опрыскивание, проведенное 5/19» на сумму $37.50;
 Чек в US Спринт за «Обслуживание до 5/17» на сумму $176.80;
 Чек в Айсола Бэнк и Траст за «Июньскую закладную» на сумму S 1480.75;
 Чек в Альфред Харт Иншурэнс Компани за «Хонда Аккорд LX, Полней #HR 9872724» на сумму $580.
 Чек в Оркин Икстерминейшн Ко., Инк. за «Услуги в мае» на сумму $36.50;
 И чек в Вандерерс «Задаток за оркестр» на сумму $100.
 Вот так.
 Каждый месяц баланс в кассовой книге корпорации римско-католической церкви Святой Екатерины достигал примерно тысячи долларов. Похоже, в отчетах отца Майкла не было ничего подозрительного.
 В следующем конверте находилась его корреспонденция.
 Первое письмо, которое Карелла вынул из пачки, было написано на голубой почтовой бумаге женской рукой и адресовано «Отцу Майклу в церковь Святой Екатерины». Он посмотрел на обратный адрес. «Миссис Ирен Броган». На конверте был почтовый штемпель Сан-Диего, Калифорния, датированный 19 мая. Он раскрыл конверт и вынул письмо.
 "Мой дражайший брат!
 Только что получила твое письмо от 12 мая и не могу тебе описать, с каким опечаленным сердцем я спешу..."
 — Я вернулся, — произнес Хейз, открывая металлическую решетчатую дверь. — Уже разобрались?




 Глава 3


 — Над каким делом ты сейчас работаешь? — спросил Паркер, повернувшись к Карелле.
 Карелла рассказал, что у них — DOA [9]  — священник, весь изрезанный, оружие неизвестно, последними его видели живым экономка и секретарь, беспорядочные следы по всей церкви и по дому, случайные отпечатки пальцев сняты с бумаг, но они, скорее всего, принадлежат секретарю. Он также рассказал Паркеру, что экономка считает, что это дьявол извел патера и что, кроме дьявола, священник насолил нескольким местным юнцам, а также и пастве.
 Паркеру это показалось очень комичным, и он рассмеялся. Вслед за ним и Дженеро.
 — Вот его корреспонденция, — сказал Карелла Хейзу. — Только копни.
 — Да-а, тут позабавишься, — осклабился Паркер, — читая поповскую почту.
 И снова разразился смехом. Дженеро тоже расхохотался. Оба сидели, хихикая, как подростки. Хейз догадался, что это — вспышка весенней лихорадки.
 За своим столом Карелла вернулся к письму сестры отца Майкла.
 "Мой дражайший брат!
 Только что получила твое письмо от 12 мая и не могу тебе описать, с каким опечаленным сердцем я спешу ответить. Майкл, как тебе удалось соорудить в себе такую башню сомнений? И разве ты не чувствуешь, что должен поделиться своими опасениями с епископом вашей епархии? Уж и не знаю, что порекомендовать или посоветовать тебе.
 Как жаль, что я не могу быть рядом с тобой в это трудное время. Еще хуже то, что мы с Роджером в эту субботу улетаем в Японию и вернемся лишь 10 июня. Постараюсь позвонить тебе до отъезда, так что у нас получится хороший долгий телефонный визит. Возможно, к тому времени небеса над тобой чуть прояснятся.
 А пока позволь мне сказать вот что: я знаю, что ты — искренний и верный слуга Господень и, как бы трудно тебе сейчас ни было, через молитву ты всегда найдешь путь к просветлению и спасению.
 Твоя любящая сестра Ирен".


* * *

 Карелла снова перевернул конверт.
 Он пододвинул к себе телефон, снял трубку, узнал у телефонистки код Сан-Диего, набрал справочную — 1-619-555-1212 и выяснил номер телефона Роджера Брогана по адресу, указанному на задней стороне конверта. Набрав номер и выждав двадцать гудков, он повесил трубку.
 — Здесь что-то есть, — сказал Хейз.
 Не похоже, чтобы это были полицейские. Если в это были копы, они бы непременно представились патрульным полицейским, к которым она подошла. Изобразили бы из себя членов великого братского ордена офицеров сил правопорядка. Так что они — не копы.
 Они говорили по-испански. И это напугало ее. Они знали имя «Мэри Энн» и еще знали кличку «Мариуча». Это даже больше насторожило ее. Они могли узнать про Мэри Энн в Хьюстоне, но не про Мариучу! Здесь должна быть связь либо с «La Fortaleza» [10] , либо с Буэнос-Айресом. Наверняка они узнали про нее в тюрьме или что-то пронюхали в Буэнос-Айресе. В любом случае, они — здесь. Более того, следили за ней всю дорогу. А это может означать, что они уже знают, где она живет.
 Она понимала, что должна рассказать обо всем Уиллису... Но она так боялась его потерять! И еще боялась, что опасность, которую несут с собой эти люди, может как-то отразиться и на нем, создать осложнения на службе. Для этого она его слишком любила! Нет, она не сможет рассказать ему о случившемся. Раз она взвалила эту ношу на свои плечи, что бы ни случилось, она должна справляться сама. Вот почему ей надо достать оружие; кнопочный нож вдруг показался ей неподходящим для защиты, особенно от безобразного громилы. Но как? И где?
 В этом штате законы об оружии строгие. Перед тем, как отправиться в магазин и выбрать на полке пистолет, вам нужно получить разрешение. И вам понадобится ужасно убедительная причина для того, чтобы хотеть иметь это разрешение! К тому же неизвестно, как далеко придется ехать, чтобы купить оружие. Даже в соседних штатах, разве там владельцы магазинов не должны зарегистрировать ваше заявление в полиции задолго до того, как позволят вам покинуть магазин с оружием в руках? Так где же законы помягче? За рекой или за лесом? Сколь далеко на север, восток, юг или запад? Где же в этих окружающих тебя Соединенных Штатах человек может легально купить пистолет, чтобы убить мужа или мать, или, еще лучше, двух говорящих по-испански головорезов, которые назвали ее тюремной кличкой, ее уличным именем из Буэнос-Айреса?
 Где?
 Она живет с полицейским и лично знакома в этом городе по крайней мере с тремя дюжинами копов, она ужинала с ними, бывала в их домах, но ни одного из них она не может спросить о том, как достать... ага, может быть... да, это — шанс! Эйлин Берк! Надо позвонить ей и пригласить на обед. Эйлин работает в полиции. Можно случайно завести разговор о том, как и где люди могут приобрести огнестрельное оружие в этом городе, — нет, она слишком умна, она тут же поймет, немедленно догадается, что это сама Мэрилин ищет оружие. И, кроме того, она пока еще даже не уверена, любит ли ее Эйлин. Не уверена, коли на то пошло, любит ли ее хоть кто-нибудь из друзей Уиллиса. Проститутку. Бывшую проститутку.
 Проститутки знают людей, которые знают, где достать оружие.
 В Хьюстоне она бы знала, где достать оружие.
 В Буэнос-Айресе она бы знала, где достать оружие.
 Но оно потребовалось ей здесь и сейчас, а она слишком долго отсутствовала в этой жизни.
 Или нет?


* * *

 — Если вы ищете мотив, это может быть мотивом, — сказал Хейз и протянул через стол пачку листов. Это было что-то вроде писем тех давних лет, когда их печатали, а потом копировали на мимеографе [11] . Сейчас их печатают на компьютере, а затем делают фотокопии. Несколько полосок поперек страницы, появившихся при копировании, были единственным доказательством размножения текста. Кареллу заинтересовало, сколько же копий было изготовлено? Любопытно, как обходились до того, как был изобретен ксерокс? Ксерокс? Да это уже каменный век! Вот телефакс в клерикальном отделе — это настоящее чудо!
 "Мои друзья-прихожане!
 В течение последних недель отец Майкл, патер, призванный направлять паству церкви Святой Екатерины, не раз пользовался амвоном для площадной брани в адрес..."
 — Что это за «площадная брань»? — спросил Карелла.
 — Читайте дальше, — сказал Хейз, — и станет понятно, «...площадной брани в адрес наших прихожан. Он позволял себе ругаться, придираться, укорять, поносить и бранить...»
 — Теперь понятно, что я имел в виду? — спросил Хейз.
 Карелла только хмыкнул.
 "...добрых и порядочных людей нашего прихода за то, что им не удается выполнить их денежной обязанности — вносить еженедельную десятину во имя Господа Бога нашего. Он отмечал, что десятина упоминается в Священном писании не менее сорока восьми раз. Он счел уместным привести нам несколько мест из Ветхого Завета, включив их в последнюю воскресную проповедь в такое время года, которое более созвучно возвышенным материям. Я хотел бы процитировать его:
 "Со времен отцов ваших вы отвернулись от Моих наставлений и не следуете им. Вернитесь ко Мне и Я вернусь к вам, говорит Владыка гостиям.
 Но вы говорите: «Как мы вернемся?»
 Может ли человек обкрадывать Бога? Да, вы обкрадываете Меня. Но вы говорите: «Как мы обкрадываем Тебя?»
 Вашими десятинами и пожертвованиями. Вы прокляты проклятием, ибо вы обкрадываете Меня.
 Принесите полную десятину в хранилище, тогда пища появится в Моем доме!"
 И это говорит духовный пастырь, который от своих прихожан не видел ничего, кроме доброты и щедрости. Мои друзья-прихожане! Я хотел бы предложить свою цитату из Святой Библии. Это Евангелие от Иоанна, глава 2, стихи 14-16:
 "И нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели менялы денег.
 И сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов, и деньги у менял рассыпал, а столы их опрокинул.
 И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда, и дома Отца Моего не делайте домом торговли!"
 Отец Майкл Берни делает дом Отца Нашего домом торговли!
 Все мы хорошо знаем наши обязанности перед Господом, мы хорошо знаем, что пять процентов наших годовых доходов следует отдавать церкви, делая еженедельные пожертвования. Но мы не хотим превращаться в паству счетоводов. Пусть отец Майкл еще и еще раз пересчитает пожертвования, а потом сосчитает и свои молитвы. Благородный слуга Господень должен извиниться с амвона за обвинения в обкрадывании..."
 — Обратите внимание на последнюю строку, — сказал Хейз.
 "...обкрадывании Господа! Гордыня предшествует разрушению, а высокомерный дух — падению.
 Ваш во Христе, Артур Л. Фарнс".
 — Да... — протянул Карелла, возвращая письмо.
 — Догадываюсь, что сумасшествие вы исключаете сразу же, кто же станет писать такое письмо-обращение ко всей пастве, чтобы потом взять и прикончить кого-то. Но предположим...
 — Угу.
 — ...предположим, этот малый действительно сошел с ума и ухлопал священника. По-моему, это какой-то чертовски злой тип. Я не католик, поэтому я не...
 — Я тоже, — сказал Карелла. Он считал себя падшим католиком; его мать говорила: «Как тебе не стыдно!»
 — ...я не знаю, как далеко можно зайти, если начать катить бочку на священника, назначенного в ваш приход, если он на самом деле вам назначен, — вот чего я не знаю.
 — Я тоже.
 — Ну, допустим, его прислали и, допустим, вам не понравилось, как он выговаривает вам за ваши долги...
 — Вашу десятину.
 — Один черт. Тогда вы пишете письмо... для чего? Чтобы отозвать его? Так это делается в католической церкви? Отозвать священника, который не ужился с паствой?
 — Честное слово, не знаю.
 — И я тоже.
 — Или же вы пишете ему предупреждение о том, что, если он не прекратит своих нападок, вы опрокинете его столики? Хочу заметить, Стив, что многое в этом письме звучит как предупреждение.
 — С чего ты это взял?
 — А вам не кажется, что упоминание о менялах в храме похоже на предостережение?
 — Нет.
 — Разве?
 — В самом деле, не кажется. В чем еще ты видишь предостережение?
 — В чем? О'кей, где еще? Например, что вы скажете об этом месте? Так-так-так... вот. «Пусть... сосчитает свои молитвы...» Разве не похоже на угрозу?
 — Нет.
 — Заставить человека считать свои молитвы? По-вашему, это — не угроза? Пусть сосчитает свои молитвы, пока не поздно!
 — А где он говорит это?
 — Что «это»?
 — "Пока не поздно"?
 — Этого нет. Я экстраполирую его мысль.
 — А что значит — «экстраполировать»?
 — Это значит — делать вывод из того, что уже известно.
 — Откуда ты это знаешь?
 — Случайно.
 — На мой взгляд, если человека просят сосчитать свои молитвы, это вовсе не обязательно должно означать предупреждение.
 — Ладно, а вот тут? «Благородный слуга Господень должен извиниться с амвона за обвинения в обкрадывании Господа!» Иначе... Так?
 — Где говорится «иначе»?
 — Вот здесь. «Гордыня предшествует разрушению, а высокомерный дух — падению!»
 — Это не значит «иначе».
 — Это кодовое обозначение для «иначе». Послушайте, вы не хотите побеседовать с этим малым; тогда мы не пойдем к нему, так что забудем об этом! Я только думал...
 — Похоже, он очень набожный человек, вот и все, — сказал Карелла. — Такие люди везде есть.
 «Как мой отец, — подумал Хейз, но вслух не сказал. — Он и Коттоном меня назвал в честь священника-пуританина».
 — Если хотите знать, — сказал он, — в этом мире полным-полно набожных людей, которые не совсем в уме. И кое-кто из них может броситься с ножом на человека. Я не говорю, что Артур Л. Фарнс, этот пижон, и есть тот чокнутый, который прикончил священника, но я полагаю, что, когда вы получаете такое письмо, — тут может пахнуть смертельной угрозой, вот что я говорю! И мы будем очень тупыми копами, если прямо сейчас не постучим в дверь этого малого, это мы должны сделать.
 — Согласен с тобой, — ответил Карелла.


* * *

 Скайлеру Лютерсону хотелось узнать, кто из его учеников намалевал распылителем перевернутую пентаграмму на воротах Святой Екатерины.
 — Потому что, видите ли, — говорил он, — я не хочу, чтобы здесь появились полицейские.
 Его настоящее имя вовсе не Скайлер Лютерсон. Его имя — Самуэль Лидс — вообще-то достаточно приятное, может, за исключением того, что «Самуэль» похоже на имя пророка из Ветхого Завета (меньше всего на свете хотел бы он этого сходства), а «Лидс» созвучно названию индустриального города на севере Англии. Его пра-пра-прадедушка в самом деле торговал в Лидсе скобяными изделиями до того, как перебрался в Америку, но это была история древнего мира, а Скайлер решил отметиться в новой истории более причудливо.
 Он выбрал себе имя «Скайлер» не потому, что оно по-голландски означало «ученый» или даже «мудрый человек» (на самом деле он совершенно не знал голландского), а потому, что оно звучало как «небо» [12] , как небеса над головой или царство Бога, из которого однажды выпал ангел. Разве не сам сатана был бесцеремонно изгнан с небес, сброшен с верхней стратосферы в огненные глубочайшие глубины? А разве сатана не известен в то же время как Люцифер, чье имя Самуэль Лидс не мог присвоить из скромности поклонника, но мог повторить хотя бы аллитеративно [13] ... Люцифер, Лютер... и как-то срифмовать... Люцифер, Лютерсон... фамилия, достигающая в ретроспективе величия... Лютерсон, сын Лютера, сын Люцифера, глава церкви Безродного, восславим сатану!
 Неплохо для мальчишки девятнадцати лет! А именно столько было старине Скайлеру, когда он основал свою церковь в Лос-Анджелесе. Сейчас ему уже тридцать девять. Все это происходило двадцать лет назад, в дни детей цветов, помнишь, Мод? Когда все проповедовали любовь. Кроме Скайлера Лютерсона из церкви Безродного, где меж раздвинутых ног разных добровольных «алтарей» он проповедовал противоположность любви, он восхвалял ненависть, выжигая гнойник за гнойником горяче-белым отвращением своего семени. Поклонение сатане состояло в обучении противоположному в превращении обратной стороны в лицевую. Любовь через ненависть. Принятие через отрицание. Свет через тьму. Добро через зло.
 Даже внешний вид, который он тщательно продумывал, соответствовал догматам его вероучения! Конечно же, не для него этот бутафорский вид бородатого дьявола с дугообразными бровями, и не для него эти малиновые шелковые одежды и остроконечный колпак. Кто он в конце концов — истинный и святой служитель церкви, всей душой преданный дьявольскому, или просто ряженый на празднике Хэллоуин? [14]  Или еще такая проблема: должен ли Дьявол явиться человеку как Дьявол, или в своем бесконечном зле и коварстве он должен принимать какое-то иное обличье? А тем более: должен ли сын сатаны — сын Люцифера, Лютерсон! — задирать свои земные штаны и выставлять напоказ мохнатые лодыжки и раздвоенное копыто? Надо ли ему демонстрировать неверующим свои желтые глаза, подобные маякам? Должен ли он извергать жуткий запах серы и писать через ноздри, изрыгать багровую блевотину в лица дураков, будет ли это выглядеть достоверно и правдоподобно и похоже ли будет на сына владыки сатаны и слуги его?
 Скайлер Лютерсон был блондином.
 Голубоглазым.
 Он начал тренироваться с тяжестями во время коротких прогулок, когда отбывал срок в колонии для несовершеннолетних преступников в Калифорнии, еще до того, как сменил имя. И до сих пор три раза в неделю разминался в гимназии возле церкви. И как результат тело его было стройным, гибким, мускулистым.
 Его нос можно было бы назвать греческим, не будь он сломан в нескольких местах, а произошло это там, где, отбывая заключение, белокурый, с пухлыми, как у новорожденного, щеками Скайлер Лютерсон был вынужден защищать свою задницу от старшего, более рослого парня, решившего попробовать ее любой ценой. Под «любой ценой» не подразумевалась, правда, разорванная селезенка, которую тот заработал себе после того, как разбил Скайлеру его еще формирующийся нос и заявил о своем желании сделать его своей «личной кошечкой». Будущий Скайлер Лютерсон воспользовался немудреным способом, чтобы охладить его страсть: выхватив железный прут из груды хлама в столярной мастерской и орудуя им как бейсбольной битой. С тех пор переросток никогда его не беспокоил. И другие — тоже.
 У Скайлера был широкий женоподобный рот, украшенный полной нижней губой, как у сирен киноэкрана, и тонкой верхней — как у политика. У него были даже белые зубы: «Чтобы лучше съесть тебя, моя дорогая!» Не важно, что они были под коронками! Когда он улыбался, врата его адских палат широко распахивались, и оттуда манила вечная ночь...
 Сейчас он улыбался, желая знать — точно, — кто нарисовал пентаграмму на церковных воротах.
 Он говорил неторопливо и четко.
 — Так кто же намалевал пентаграмму на этих долбаных воротах? — спросил он.
 Через непристойность — к чистоте!
 На него глядели трое.
 Две женщины и мужчина. Обе женщины не раз служили ему «алтарем». Через сатану Скайлер познал их интимно. Мужчина так же интимно познал их через ритуалы сатанинского блуда, которым заканчивался каждый обряд отречения. Одну из женщин звали Ларами, другую — Корал. Имена, конечно же, ненастоящие. А мужчину звали Стенли. И это было его настоящее имя; какой дурак захочет сменить свое имя на Стенли, если он только не собирается стать стоматологом? Стенли был платным церковным дьяконом. Ларами и Корал были послушницами и, по существу, не получали платы, но деньги все равно каким-то образом прилипали к их рукам. Ларами была чернокожей, Корал — белой, а Стенли — испанцем; так сказать, настоящие Объединенные Нации! Вместе они ломали голову, кто же оказался настолько туп, чтоб изукрасить пентаграммой врата церкви?
 — Все дело в том, — сказал Скайлер, — что патер мертв.
 Стенли покачал головой. Не от печали, а с испугом: священник в самом деле мертв, а кто-то нацарапал пентаграмму на воротах Святой Екатерины! У Стенли была массивная голова, покрытая рыжевато-коричневыми спутанными волосами, отчего он был похож на пожилого льва, и покачивание головой у него выходило весьма величественно.
 — По правде говоря, нам скрывать нечего, — заявил Скайлер.
 Обе женщины кивнули в знак согласия — этакая симфония черно-белого единства. На Корал были надеты шерстяная юбка с треугольным рисунком и белая крестьянская блузка, она была без лифчика. Длинные светлые волосы, такие же голубые, как у Скайлера, глаза и курносый нос, густо посыпанный веснушками. Ларами была в облегающих джинсах, сапогах и свитере. Это была высокая, потрясающе симпатичная женщина рода масаи, чудесным образом очутившаяся в большом жутком городе. Рядом с ней Корал больше походила на домохозяйку из прерий. Между прочим, именно ею она и была до того, как переехала на Восток и вступила в церковь Скайлера. Женщины напряженно думали. Какой же балбес мог нарисовать пентаграмму на воротах в церковный двор? Это был жгучий вопрос текущего дня.
 — Послушайте, — сказал Скайлер. — Допустим, полиция начнет задавать те же самые вопросы, что и этот долбаный поп. Допустим, они придут сюда и захотят узнать, например, глотаем ли мы таблетки во время мессы? Мы всегда должны отвечать, что во время наших служб мы не принимаем экстази или что-либо в этом роде. Кстати, наши службы носят частный характер, вот так-то, и закрыты для публики, не имеющей на них приглашения. Так мы должны отвечать этому долбаному попу! Но тогда здесь появится это полицейское дерьмо, они будут шнырять тут с ордерами и всякой всячиной, выписывать то или это, просто из принципа ломая нам кайф, а это копы умеют делать отлично! Ведь они могут просто вообразить своими короткими мозгами, что если кто-то нарисовал пятиугольник на этих трахнутых воротах, то он же мог и прикончить священника! И набросятся на нас, как саранча!
 — Извини меня, Скай, — произнесла Корал.
 — Да, Корал.
 Ласково. Его глаза ласкали ее. Он, пожалуй, попросит ее снова послужить «алтарем» в субботнюю ночь, 26 мая, ночь, не особо значительную по церковному календарю, кроме, может быть, того, что она следует сразу же за торжествами по случаю праздника изгнания. Без сомнения, самыми важными церковными праздниками были Вальпургиева ночь и канун Дня Всех Святых. Но это были ночи дикого разгула, а праздник изгнания традиционно был уравновешенным, сдержанным. Вот почему месса в следующую субботу таила в себе возможность предельного расслабления. Корал будет великолепным «алтарем». Каждый раз, лежа на драпированном помосте с раздвинутыми ногами, сжимая в руках подсвечники, эта женщина была в постоянном движении, трепеща в предвкушении того, что вот-вот произойдет. Даже стоя здесь перед ним, она переминалась с ноги на ногу, а правой рукой, как девчонка, теребила юбку.
 — Думаю, надо сообщить это всей пастве, Скай, сказать всем, что кто-то в наших рядах — может, из-за сверхусердия или по абсолютной глупости — поставил церковь в опасное положение, Скай. И мы попросим того, кто нарисовал пентаграмму, кем бы он ни был, выйти и сознаться. А потом пойти самому или самой в полицию и сказать там, что это сделали они. И тогда следствие займется тем, кто действительно нарисовал этот символ на воротах. Вот как я думаю, Скай.
 Ровный говор Среднего Запада. Небольшая щель между верхними передними зубами. И теребит свою юбку, как школьница, вызванная к доске. «Вот бы заняться с ней мессой прямо сейчас, сию же трахнутую минуту», — подумалось ему.
 — Считаю, что Корал права, — сказал Стенли, кивая своей массивной львиной головой. — Раскроем это пастве...
 «Широко раскроем это пастве», — подумал Скайлер.
 — ...в эту субботу до начала мессы, перед тем, как вы совершите вхождение. Объясним, что мы оказались в опасности из-за того, что кто-то сделал глупость по простоте...
 — Если только... — сказала Ларами.
 Немногословная женщина.
 Продекламировала свою часть, исполнила небольшой танец масаи и покинула сцену.
 — Если только тот, кто нарисовал звезду, не убил также и священника.
 Скайлер уставился на нее.
 — Ты думаешь, что такое возможно? — спросил он.
 — После того, что говорил о нас священник? — Она пожала плечами.
 Этот жест абсолютно четко давал понять, что все, что говорил священник, могло служить мотивом для убийства.
 — Полнейший анус! — сказал Скайлер. — Если в он держал язык за зубами...
 — А он не держал!
 Это опять Ларами, овладевшая искусством почти всегда держать язык за зубами.
 — Да, это так, — сказал Скайлер, — он не держал. Вот поэтому мы оказались в положении, грозящем опасностью! Заявляю вам, я не хочу, чтобы здесь появились полицейские! Не хочу, чтоб они заглядывали во все щели, чтоб пронюхали, что маленькие девочки играют некоторые роли в наших обрядах, вызнали, что при случае мы пользуемся безобидными, правда, таблетками для поддержания мессы, нежелательно, чтобы они доискались, как иногда во время мессы мы приносили в жертву маленьких животных, хотя не могу себе представить, что же здесь противоречит этому трахнутому закону? А все дело в том, что этот поп наделал много шума с амвона, называя нас — как бишь его? — общиной, оторвавшейся от Христа, можете вы этому поверить? Это, конечно, доказывает, что угроза нашей церкви действительно существует и недвусмысленно свидетельствует о том, сколь безрассудно приверженцы Христа хотели бы сжить нас со света, убить церковь-младенца в колыбели. Но...
 — Скай!
 Это вступила Корал. Мягко.
 — Мне кажется, нам надо самим связаться с полицией, до завтрашней ночной мессы — немедленно, предупредить их, что мы в курсе того, что намалевано на воротах, и дать знать, что мы ведем свое внутреннее расследование...
 Ну и словечки же у нее!
 — ...попытаемся установить, кто нарисовал эту звезду, хотим, чтобы он или она сами признались в содеянном, Скай. Тем самым мы уведомляем полицию, что делаем все, от нас зависящее, для сотрудничества с ней. Тогда они не станут подозревать, что какая-то группа заговорщиков, связанная с нашей церковью, нарисовала кабалистический знак на воротах священника, а потом убила его.
 — Если только... — произнесла Ларами.
 Все повернулись к ней.
 — Если только именно так и не произошло, — заключила она.


* * *

 Артур Левеллин Фарнс был рослым, мускулистым белым мужчиной с типично городской манерой речи и внешностью закаленного превратностями погоды фермера Новой Англии. Его магазин мужской одежды располагался на Стем-авеню между Карсон и Коулс-авеню. Он только что вернулся с обеденного перерыва, когда в два часа дня к нему вошли два детектива. Похоже, большая часть его обеда перекочевала на галстук и пиджак. Карелла подумал, что это единственный мужчина, не работающий в отделе убийств, который все еще носит пиджак. Он мог бы поспорить, что Фарнс к тому же носит мягкую фетровую шляпу.
 Детективы представились и сообщили ему, что занимаются расследованием обстоятельств убийства отца Майкла Берни. Фарнс ударился в длинную и внешне прочувствованную хвалебную речь священнику, с которым он совсем недавно повздорил в своем открытом письме, а сейчас называл человеком, преданным Господу, истинным служителем церкви, добрым и мягким пастырем церковного стада и чудесным существом, чье отсутствие будет столь тяжко перенести...
 Ни один мускул на лице при этом не дрогнул.
 — Мистер Фарнс, — сказал Хейз, — мы просматривали корреспонденцию отца Майкла и наткнулись на письмо, которое вы адресовали приходу...
 — Да, — улыбаясь, кивнул Фарнс.
 — Вам известно, о каком письме идет речь?
 — Разумеется. О том, которое я написал в ответ на его проповеди о десятине.
 — Да, — подтвердил Хейз.
 — Да, — сказал Фарнс.
 Он по-прежнему улыбался. Но сейчас он еще и кивал. «Да, — качнулась его голова. — Да, я посылал это письмо. Да, в ответ на его кары, которыми он грозил нам за нарушение долга перед церковью. Да, это я осмелился возмутиться. Да. Я!» Кивок, еще кивок.
 — Ну и что вы скажете об этом письме, мистер Фарнс?
 — А что о нем говорить? — спросил Фарнс.
 — Я бы сказал, что это весьма злое письмо, как вы считаете?
 — Только весьма злое? Я бы сказал, капитально злое!
 Детективы уставились на него.
 — В самом деле, мистер Фарнс, — сказал Хейз, — вы в этом письме написали такое...
 — Да что скрывать, я был взбешен!
 — Ага.
 — Так вымогать деньги! Как будто мы уже не вносили честно свою долю! Все, что ему было нужно, это доверять нам! Но нет! Вместо этого он неделями бойко мечет громы и молнии в своих проповедях, которые были бы более уместны в каком-нибудь туземном селении, а не в нашем приходе! Он никогда не доверял нам! Извините, — пробормотал он и быстро отошел к мужчине, выбиравшему на полке пару брюк. — Чем могу служить, сэр? — спросил он.
 — Да я просто смотрю, — ответил мужчина. — Все эти брюки — сорок второго размера?
 — Да. Отсюда и до конца полки.
 — Благодарю вас, — ответил покупатель.
 — Дайте мне знать, если понадобится моя помощь, — сказал Фарнс и вернулся к детективам. Понизив голос, он сказал: — Это — магазинный вор! На Рождество он стащил у нас целый костюм, надев его под свой старый. Я это обнаружил, лишь когда он ушел. Извините меня, но я должен следить за ним, мне хотелось бы поймать этого сукиного сына.
 — И нам тоже, — подтвердил Карелла.
 — Вы что-то говорили о доверии, — напомнил Хейз.
 — Да, — подхватил Фарнс, следя за человеком, двигавшимся вдоль полок. — Во многих отношениях церковь — это бизнес. И я не богохульствую. Поэтому-то и десятина упоминается в Библии. Не должно быть никакого недоразумения относительно бизнеса, которым церковь вынуждена заниматься. Для того, чтобы выжить, вы же прекрасно это знаете. Десять процентов, поделенные на черные и белые. Пять — каждую неделю в кружку, остальные пять — как благотворительный взнос. Улавливаете ход моих мыслей?
 — Да, мы улавливаем, — ответил Карелла.
 — О'кей! А как узнаешь, кладут ли тебе в кружку пять процентов? Вместо двух или трех с половиной? Ответ один: никак! Вы доверяете пастве. Доверяя им, вы, в свою очередь, внушаете доверие к себе. И тогда вместо недостачи каждую неделю вы будете получать больше доходов! Любой дурак должен...
 — Простите, здесь примерочная кабина?
 — Да, — сказал Фарнс, — за занавеской. Позвольте мне подвернуть вам отвороты на брюках, сэр.
 — Не беспокойтесь, я могу...
 — Никаких проблем, сэр, — сказал Фарнс и, взяв три пары брюк, перекинутых через руку мужчины, закатал отвороты на брюках. — Прошу вас, сэр!
 — Благодарю, — сказал покупатель.
 — Позовите меня, если понадобится помощь, — предложил Фарнс и возвратился к полицейским. Снова понизив голос, объяснил: — Он вошел в кабину с тремя парами брюк. Посмотрим, сколько их будет, когда он выйдет.
 — Вы говорили о доверии, — напомнил ему Хейз.
 — Да, — сказал Фарнс. — Я говорил, что любой дурак должен знать: вы никогда не преуспеете в бизнесе — даже когда этот бизнес связан со спасением душ во имя Иисуса Христа, — если не будете доверять людям, с которыми ведете дела. Это я и пытался объяснить отцу Майклу, да упокоит Господь его душу, в своем письме.
 — Непохоже, чтобы ваше письмо было о доверии, — возразил Хейз.
 — Разве? А я думаю, оно как раз об этом!
 — Вот, например, мистер Фарнс, — сказал Хейз, испытавший это уже на Карелле и считавший себя экспертом. — Неужели вы полагаете, что эти слова — о доверии? Вот этот отрывок, — он развернул письмо, отыскивая нужное место, — вот, мистер Фарнс! «...И деньги у менял рассыпал, а столы их опрокинул». Это тоже о доверии, мистер Фарнс?
 — Это о том, что нельзя превращать место богослужения в коммерческую лавку.
 — А что вы скажете на это? — вопрошал Хейз, еле сдерживая раздражение. — Ага, вот здесь, мистер Фарнс! «Пусть отец Майкл еще и еще раз пересчитает пожертвования, а потом сосчитает и свои молитвы»?
 — Надо было дать ему понять, что он осчастливлен Господом, вручившим ему такую добрую и щедрую паству.
 — А это? Что это означает? «Гордыня предшествует разрушению, а высокомерный дух — падению»? Это опять про доверие?
 — Это о том, что нужно положиться на Господа, указующего путь, уводящий от гордыни и высокомерия.
 — Ну и ну! У вас весьма своеобразный способ истолковывать собственные слова! — сказал Хейз. — И все это вы лично обсуждали с отцом Майклом?
 — Да! И мы весело посмеялись над этим.
 — Весело что?
 — Весело посмеялись. Я с отцом Майклом.
 — Смеялись над этим вашим письмом?
 — О да! Потому что я погорячился, понимаете ли.
 — И он нашел это смешным? Так, что ли? Что вы несколько переусердствовали...
 — Да.
 — ...под действием его проповедей...
 — Верно.
 — ...и написали письмо, которое вы только что сами охарактеризовали как «капитально злое»? И он нашел это...
 — Да, мы оба.
 — ...забавным?
 — Ну...
 — Смешным до чертиков?
 — Нет, мы его нашли не лишенным юмора. Я очень разозлился. Зачем я писал это праведное возмущенное обращение к пастве, когда мне всего-то и надо было сделать, что пойти к самому отцу Майклу, — как я в конце концов и поступил — и в приятной беседе с ним уладить эту проблему.
 — Итак, вы все уладили?
 — Конечно!
 — Когда?
 — В воскресенье на Пасху. Я приехал после обеда, зашел к нему домой. И у нас была хорошая, долгая беседа.
 — И к чему вы в конце концов пришли?
 — Отец Майкл сказал, что обратится ко всем прихожанам с просьбой полностью довериться ему и сообщить, кто сколько сможет безболезненно для себя вносить каждое воскресенье, а он доверит им честно делать свой взнос: главное, понимаете ли, доверие! Вот это я смог объяснить ему во время нашей беседы. Что ему следовало бы питать хоть немного доверия к своей пастве!
 Он взглянул на занавеску. Мужчина, который зашел туда с тремя парами брюк, уже выходил. Но на этот раз на руке у него висело лишь две пары.
 — Минутку, сэр! — окликнул его Фарнс.
 — А, вот вы где! — отозвался посетитель. — Я покупаю те, что на мне. Могу ли я подогнать их под мой размер?
 — Как... как, да, сэр, конечно, сэр! — выговорил наконец Фарнс. — Прошу вас, пройдите сюда, портной сидит в том конце магазина.
 — Свои брюки я оставил в примерочной, — сказал мужчина. — Надеюсь, они не пропадут?
 — Имейте немного доверия, сэр! — произнес Хейз.


* * *

 Карелла заказал телефонный разговор с архиепископом на четыре с четвертью пополудни. К телефону подошел человек, представившийся секретарем архиепископа Квентина и сообщивший, что Его Преосвященство в данный момент отсутствует, но, возможно, он сам мог бы чем-нибудь помочь. Карелла сказал ему, что этот звонок связан с убийством, расследованием которого он занят...
 — О!
 — Да, с убийством местного священника.
 — Ах да!
 — Отца Майкла Берни.
 — Это ужасно.
 — Я звоню вам, так как пытаюсь отыскать его сестру, а ее телефон не отвечает...
 — Его Преосвященство уже об этом позаботился, — ответил секретарь.
 — О чем позаботился?
 — Известил сестру отца Майкла.
 — В Японии?
 — В наших документах есть номер телефона ее мужа. Его Преосвященству удалось выяснить у секретаря мистера Брогана название отеля, где они остановились, и он позвонил мистеру Брогану. Она будет здесь на похоронах в воскресенье.
 — Хорошо, — сказал Карелла. — А вы случайно не знаете, есть ли у него другие родственники? Я хотел бы...
 — Полагаю, у него никого, кроме сестры, не было.
 — И вы говорите, она будет здесь в воскресенье?
 — Она уже в пути, сэр.
 — Хорошо. Большое вам спасибо!
 — Не за что.
 Карелла повесил трубку на рычаг.
 «Уже в пути», — подумал он.
 Это означало, что при любых обстоятельствах добрый священник будет дожидаться воскресенья.
 Напротив Мэрилин сидел белый мужчина, которому было немногим за пятьдесят. Его звали Шед Рассел. Он знал, зачем она пришла сюда, но темнил, так как догадывался, что никогда не мешает воспользоваться лишним шансом. Шед промышлял в Лас-Вегасе азартными играми, пока не перебрался на Восток и не устроился в нескольких небольших заведениях. Еще в раннем детстве оспа оставила на его лице свои отметины; его пышные усы наводили на мысль, что он пользуется каким-то удобрением. Он был худым и высоким, как Авраам Линкольн, к тому же был уверен в обворожительности своей улыбки.
 — Так, значит, старый Джо дал тебе мой номер? — спросил он.
 — Да, — ответила Мэрилин.
 — Старый Джо Сьюард, — задумчиво сказал он и покачал головой.
 Они сидели в его комнате на втором этаже старого «Рэлей-отедя» на Сент-Себастьян-авеню, неподалеку от театра «Уоррингер». Мэрилин приехала сюда на такси. На ней были джинсы и кожаная куртка поверх желтовато-коричневого свитера. Волосы заколоты под шерстяной шапочкой. Белой женщине надо было еще набраться мужества для такого поступка: отправиться одной в исключительно негритянский район, чтобы встретиться с каким-то типом, рекомендованным ей техасским сутенером! Покрасоваться здесь своими длинными белокурыми волосами!
 — Ну и как он поживает? — спросил Шед.
 — Я его не видела уже несколько лет, — ответила она.
 — Как ты с ним познакомилась?
 — Он сказал, что ты мог бы мне помочь достать пистолет.
 — Ты не ответила на мой вопрос, — возразил он и улыбнулся крокодильей улыбкой. Мэрилин вдруг почувствовала, что все оказывается гораздо сложнее, чем она предполагала...
 — Если ты считаешь, что я — коп или что-то в этом роде... — начала она.
 — Да нет. Я...
 — ...ты можешь позвонить Джо по моей кредитной карточке и спросить его...
 — Я уже позвонил.
 Крокодилья улыбка.
 — Хоть и не по твоей кредитной карточке.
 Улыбка становится шире.
 — На мой собственный никель. Сразу после твоего звонка. Чтобы спросить его, кто такая Мэри Энн Холлис, которой так нужен пистолет.
 — И что он тебе сказал?
 — Он рассказал мне, что ты работала на него восемь-девять лет назад. Когда была еще в пеленках. Он сказал, что у тебя в Хьюстоне был сутенер, похожий на рояль, но он покончил с собой в баре. И тогда Джо вошел в твою жизнь. Еще он мне рассказал, что тебя как-то арестовали в твои зрелые семнадцать лет и что он заплатил за тебя штраф в пять долларов и отпустил тебя со своей конюшни, потому что ты хорошо попросила его, а он оказался джентльменом. Так что нет, я не волнуюсь, что ты — из полиции.
 — Тогда зачем спрашиваешь о том, что уже знаешь?
 — Хотел проверить, может, ты лжешь.
 — Стала бы я!
 — Догадываюсь, ладно. Зачем тебе нужна эта штука?
 — Кое-кто пристает ко мне.
 — Ты хочешь их убить?
 — Если придется...
 — И что потом?
 — А что «потом»?
 — Как будешь объяснять, где взяла пушку?
 — Не у своего же духовника! — усмехнулась Мэрилин.
 — Да, бьюсь об заклад, что у тебя есть духовник, — сказал Шед, и вновь по его лицу скользнула крокодилья улыбка. — У тебя та же работа?
 — Нет.
 — Очень жаль. Потому что для такой, как ты, я мог пойти на крупные уступки.
 — Благодарю, но я не нуждаюсь ни в каких крупных...
 — Действительно крупные...
 — ...ни даже в мелких. Мне нужен пистолет. Ты можешь мне его продать? Если нет — adios [15] .
 — Ну подумай минутку.
 — И секунды не буду.
 — Подумай! — сказал он и улыбнулся. — Что в этом плохого?
 — Нет, не буду!
 — Кого ты собираешься убить из этого пистолета?
 — Это не твое дело!
 — Если пистолет вернется ко мне, тогда это станет моим делом!
 — Не волнуйся, к тебе он не вернется!
 — Это сутенеры? Это связано с проституцией?
 — Нет! Я уже говорила тебе, я не...
 — Потому что я не хочу, чтоб ко мне нагрянул какой-нибудь бешеный сутенер и вопил, что одна из его подстилок пыталась...
 — До свиданья, мистер Рассел! — сказала Мэрилин, встала, перекинула сумочку через плечо и направилась к двери.
 — А что я такого сделал? — воскликнул Шед. — Оскорбил тебя? Чертовски хреново! Мне нужно уберечь свою собственную задницу. И мне совсем ни к чему, чтоб один из моих пистолетов оказался замешанным в семейную ссору. Ты поссорилась со своим парнем, так уладь все тихо-мирно, и совсем не надо оружия!
 — Что ж, спасибо! Я тебя понимаю. Приятно было познакомиться!
 — Вы посмотрите на нее! Вся из себя оскорбленная и сразу на дыбы, как трахнутая лошадь! Я попал в точку, да? Ты хочешь прикончить своего сутенера?
 — Да, в точку! До свидания, мистер Рассел! Обязательно расскажу Джо, как ты мне помог!
 — Сядь! Что за долбаная спешка? Если это не сводник, то кто же, в конце концов? Наркотики?
 — Нет.
 — Ты сказала, что кто-то пристает к тебе? А почему? Ты забыла заплатить им за кокаин?
 — У тебя есть для меня пистолет или нет? Не нужно мне твое дерьмо, уверяю тебя!
 — Пистолет будет тебе стоить хороших денег, — сказал он.
 — Сколько?
 — Обидно, что ты бросила свою профессию, — снова улыбнулся он улыбкой крокодила. — Потому что на эти выходные приезжает важный торговец из Колумбии, и, уверен, мы смогли бы устроить нечто вроде бартерной сделки...
 Вдруг он увидел выражение глаз Мэрилин.
 — Хорошо, хорошо, хорошо! — воскликнул он. — Забудем об этом, ладно?
 И так же неожиданно приступил к делу.
 — Какой пистолет тебе нужен? — спросил он.




 Глава 4


 Троица, появившаяся в дежурной комнате в субботнее утро в самом начале смены, — часы показывали без трех минут восемь — смахивала то ли на бродячую шайку менестрелей двенадцатого века, то ли на цыганскую труппу из «Кармен», в зависимости от того, под каким углом смотреть. Коттону Хейзу, стол которого был расположен напротив окна, приходилось смотреть на солнце, и перспектива была размытой; свет косо падал в открытые окна, создавая почти призматический эффект в золотистом воздухе, наполненном плавающими пылинками. Из этой преломляющей среды вдруг возникло, как в космическом эксперименте, какое-то трио. Хейз даже поморгал глазами, желая убедиться, не мираж ли это или какое-нибудь религиозное чудо.
 Вошли две женщины и мужчина.
 Мужчина шел между ними и чуть впереди, так сказать, на острие летящего клина. По крайней мере, так казалось, когда они, миновав решетчатую дверь, направились к ближайшему столу, за которым волей случая сидел Хейз. Может, его рыжая голова сыграла роль маяка. А может, от него исходили флюиды власти, что, естественно, привлекает каждого нуждающегося в помощи. Или, наконец, их потянуло к нему по той простой причине, что он оказался единственным человеком в дежурной комнате в этот собачий утренний час.
 Мужчина был одет в рубашку для регби с белым воротником и красными и синими полосками разной ширины, на нем были ярко-синие брюки из полиэстера. Это был заросший гигант с длинными рыжеватыми локонами и крепкой, мускулистой фигурой. По одну сторону от него была высокая чернокожая женщина, а по другую — среднего роста блондинка. Одежда обеих женщин выглядела удачным дополнением к синтетическому блеску этого косматого великана.
 На блондинке была широкая яркая юбка и свитер с высоким воротом (без лифчика, заметил Хейз) того же цвета, что и брюки у мужчины. Хотя еще и не лето, на ногах у нее были сандалии. На черной женщине также была широкая яркая юбка (зеленого цвета) и свитер (и эта без лифчика, отметил Хейз) цвета волос блондинки. А на ногах — такие же сандалии.
 — Там есть табличка, — сказал Хейз.
 Они огляделись.
 Хейз показал им, куда надо обратить внимание.
 Табличка в виде руки справа от входа предупреждала:
 «Перед тем, как войти в дежурную комнату, четко сформулируйте причину прихода»
 — О, простите, — сказал мужчина, — мы не заметили.
 Мягкий испанский акцент.
 — Дежурный сержант на первом этаже сказал, что нам сюда, — тонким, слабым голоском пискнула блондинка. Почти шепотом. Но это привлекало внимание. Глаза голубые, как небо за окнами. Голос ровный, как равнины Канзаса. Хейз даже разглядел кукурузные поля.
 — Меня зовут Корал Андерсон, — сказала она.
 Хейз кивнул.
 — Я — Стенли Гарсия, — представился мужчина.
 — Ларами Форбс, — назвала себя негритянка.
 — Ничего, что мы пришли? — спросила Корал.
 — Но вы уже здесь, — развел руками Хейз. — Прошу вас, садитесь.
 Стенли присел на стул возле стола. «Настоящий джентльмен», — подумал Хейз. Женщины притащили стулья для себя. Усевшись, они положили ногу на ногу под своими пышными юбками. Это движение напомнило Хейзу дни, когда по земле бродили толпы хиппи.
 — Чем могу служить? — спросил он.
 — Я — первый дьякон церкви Безродного, — заявил Стенли.
 Ага, церковь Безродного. Поклонение дьяволу, — как сказала Кристин Лунд. Хейз подумал, а не являются ли Корал и Ларами вторым и третьим дьяконами. А еще было любопытно, как же их зовут на самом деле.
 — Мы — ученицы, — Ларами кивком показала на блондинку.
 У нее был сильный голос. Интересно, поет ли она в церковном хоре? И вообще, есть ли хоры в церквах обожателей дьявола?
 — Мы пришли по поводу убитого священника, — сказал Стенли.
 Хейз положил перед собой блокнот.
 — Нет, нет, — сразу же встрепенулся Стенли, — вовсе не это!
 — Что «не это»? — удивился Хейз. Его карандаш застыл над блокнотом, как гильотина перед ударом.
 — Мы не имеем никакого отношения к его убийству, — пояснил Стенли.
 — Поэтому мы здесь, — добавила Корал.
 — Давайте-ка вначале выполним некоторые формальности, — предложил Хейз.
 Они озадаченно посмотрели на него.
 — Ваши настоящие имена?.. — спросил полицейский.
 — Корал — мое настоящее имя, — произнесла оскорбленная блондинка.
 Хейз догадался, что она лжет: ни у кого не может быть настоящего имени «Корал». Или «Ларами», по той же причине.
 — Ну, а что скажете вы? — спросил он другую женщину.
 — Я родилась здесь, — сказала она.
 — Где «здесь»?
 — Ларами, Техас, — объяснила она с ноткой вызова в своем сильном голосе. Темные глаза вспыхнули.
 — И поэтому «Ларами» — ваше настоящее имя?
 — А как бы вам понравилось всю жизнь быть Генриеттой?
 Хейзу самому казалось, что «Коттон» — жуткое имя. Наследство отца, который считал Коттона Матера величайшим священником-пуританином. Хейз пожал плечами, написал в блокноте: «Генриетта Форбс», проверил запись, согласно кивнул и тут же спросил блондинку:
 — Как пишется «Андерсон»?
 — Через "о", — ответила она.
 — Откуда вы родом, Корал?
 — Из Индианы.
 — Готов спорить, там много Корал.
 Она поколебалась, уже готовая вспыхнуть, но вместо этого улыбнулась, обнажив маленькую щель между верхними передними зубами.
 — Хорошо, я Кора Люсиль, — сказала она, все еще улыбаясь, очень похожая в эту минуту на Кору Люсиль. Хейз представил себе косичку, завязанную ленточкой в горошек. Кивнул, записал в блокноте: «Кора Люсиль Андерсон», а затем спросил:
 — А вы, Стенли?
 — Стенли, — сказал Стенли. — Но по-испански.
 — Как это?
 — Эстанислао.
 — Благодарю. Ну, и наконец, что вы хотели сообщить о священнике?
 — Мы, вообще-то, по поводу ворот, — сказала Корал, убрав ногу с ноги и для убедительности наклонившись вперед. Юбка колоколом, руки сцеплены, локти на бедрах, как будто вернулись шестидесятые годы... Хейзу даже пришлось стряхнуть с себя налетевшую вдруг тоску по прошлому.
 — Какие ворота? — спросил он.
 — Которые ведут в церковный двор.
 — Ну и о чем речь?
 — О том, что на них нарисовано, — сказала Корал. — О пентаграмме.
 — О звезде, — уточнил Стенли.
 — Перевернутой, — добавила Ларами.
 — Ага, — хмыкнул Хейз.
 «Пусть раскручиваются сами», — решил он.
 — Мы знаем, о чем вы наверняка думаете, — сказал Стенли. Сейчас его акцент звучал отчетливее. Хейза заинтересовало, не нервничает ли он. Но ничего говорить он не стал.
 — Из-за звезды, — сказала Ларами.
 — И ее связь с сатанизмом, — дополнила Корал.
 — Ага, — отозвался Хейз.
 — А это многие не так понимают, — Корал улыбнулась своей щербинкой.
 — В каком смысле? — спросил Хейз.
 — Не так понимают пентаграмму.
 — Да?
 — Потому что она перевернутая, — сказал Стенли.
 — Обратная, — уточнила Ларами.
 — Позвольте ваш карандаш?! — попросила Корал.
 — Прошу... — Хейз протянул ей карандаш.
 — И еще лист бумаги.
 Он оторвал лист в конце блокнота и подал ей.
 — Благодарю.
 Он заметил, что она держит карандаш левой рукой. Интересно, не связано ли это каким-то образом с сатанизмом? Хотелось бы знать, неужели они все левши?
 — Вот как выглядит звезда, — сказала она и начала рисовать. — Звезды на американском флаге, шерифская звезда, все они выглядят вот так.
 Хейз смотрел, как возникают очертания звезды.
 — Примерно так, — протянула она листок.
 — Ага, — согласился Коттон.
 — А вот как выглядит звезда, если ее изобразить вверх ногами, — продолжала Корал.
 — Когда вы ее переворачиваете, — добавила Ларами.
 — Да, — сказала Корал, склонив голову над листом бумаги и рисуя левой рукой. — Вот, — протянула она Хейзу свой рисунок. Две звезды, помещенные рядом, походили на пару акробатов, кувыркающихся «колесом».
 — Так, — произнес Хейз.
 — Вы видите разницу?
 — Да, конечно.
 — В чем? — спросила Корал.
 — Разница в том, что звезда слева...
 — Да, так называемая простая пентаграмма...
 — У нее вверху только одна точка, тогда как у другой — две.
 — Правильно, — сказала Корал. — И если чистая пентаграмма опирается на две точки, то символ Бафомета...
 — Обратная звезда...
 — ...опирается лишь на одну точку.
 — Указывая направление в ад, — пояснила Ларами.
 — Понятно!.. — почесал затылок Хейз: на самом деле он ничего не понял.
 — Если взглянуть на чистую пентаграмму... — сказала Корал.
 — На ту, что слева, — добавил Стенли.
 — Можно себе представить, не так ли, — затараторила Корал, — человека, стоящего на широко расставленных ногах... то есть на двух нижних концах звезды... с распростертыми руками... то есть двумя средними концами звезды. А голова его — это верхний конец.
 — Понятно, — снова сказал Хейз, с трудом пытаясь представить себе человека внутри звезды.
 — В древние времена... — продолжала Корал.
 — О, сотни лет назад, — перебил ее Стенли.
 — Белые маги...
 — Это не связано с цветом кожи, — уточнила Ларами.
 — Нет, так называется вид магии, которой они занимались, — продолжала Корал. — Белая магия.
 — Понятно, — зевнул Хейз.
 — Как антитеза черной магии, — пояснил Стенли.
 — Да.
 — Белые маги, — сказала Корал, — использовали этот пятиугольник как символ доброты человека...
 — ...потому что она изображает его стоящим вертикально, — закончила Ларами.
 — Но в церкви противоположности... — вновь вступила Корал.
 — Где добро есть зло, а зло есть добро...
 — В церкви же противоположного...
 — Где похоть — предмет вожделения...
 — А достижение есть удовлетворение всех плотских страстей...
 — Пентаграмму перевернули вверх ногами... — сказала Корал.
 — Перевернули, — повторила Ларами.
 — Так, чтобы козлиные рога...
 — ...сатанинский символ похоти...
 — ...точно совпадали с двумя верхними концами...
 — ...являющими собой добро и зло...
 — ...всеобъемлющую двойственность в извечном столкновении...
 — А три другие точки, — продолжала Корал, — перевернутой звезды символизируют отрицание Троицы...
 — Отца, Сына и Святого Духа, — вклинился Стенли.
 — ...осужденной вечно гореть в пламени ада... — пояснила Ларами.
 — ...на что указывает единственный конец, направленный вертикально вниз, — уточнил Стенли.
 — Перевернутая звезда, — резюмировала Корал.
 — Перевернутая, — эхом отозвалась Ларами, и все трое замолкли.
 — Ну и что дальше? — спросил Хейз.
 — Детектив Хейз, — сказала Корал, — мы знаем...
 Он удивился про себя, откуда ей известно его имя.
 — ...что звезду, нарисованную на воротах Святой Екатерины, полицейские умы могут каким-то образом связать...
 «Наверное, ей сказал внизу сержант Мерчисон».
 — ...с убийством священника.
 — Но... — воскликнула Ларами.
 — Но, — сказала Корал, — мы хотим, чтоб вы знали: мы собираемся опросить нашу паству сегодня же вечером и выяснить, рисовал ли кто эту звезду на воротах.
 — И если они признаются... — подхватил Стенли.
 — ...мы обещаем, что эта особа придет прямо к вам и все расскажет сама. Вы ее допросите и убедитесь, что мы не имеем к этому никакого отношения. К убийству. Даже если кто-то и виновен в раскраске ворот.
 — Виновность есть невиновность, — объявила Ларами.
 — Мы вам сообщим, — сказал Стенли.
 И все трое поднялись в многоцветном сиянии и исчезли в солнечных лучах за дверью, у которой они поначалу материализовались.
 Хейз подумал о том, как сейчас идут дела у Кареллы на улице.
 В такое яркое весеннее утро трудно воспринимать эту улицу как часть трущоб. Казалось, здесь нет видимых признаков бедности. Лениво прохаживающиеся люди одеты не в лохмотья. На пожарных лестницах и подоконниках стоят горшки с цветами. Оконные занавески колышутся под ранним утренним ветерком и кажутся чистыми и свежими, как выстиранное белье во дворе на веревках. Мусоросборочные машины уже проехали, и пустые мусорные баки выстроились в металлических каркасах по бокам от недавно подметенных ступенек. Когда Карелла появился на этой улице, поливальная машина обрызгивала своим дождем дорожки, придавая черному асфальту свежий блеск, какой бывает после только что прошедшего дождя. Здесь не могло быть трущоб.
 Но они здесь были.
 Нескончаемая тяжесть зимы осталась позади, и на ее место заступили робкие надежды на приход весны. Но люди, жившие в этих многоквартирных домах, — правда, красный кирпич казался ярче при солнечном свете, чем под серым, свинцовым небом, — знали, что надежда — это жар-птица, такая же неуловимая и такая же редкая, как счастье. Эта часть территории 87-го участка была почти полностью заселена чернокожими. И здесь, несмотря на иллюзию весны, царила та же угнетающая бедность, безграмотность, разгул наркомании и безнадежность. Черный человек в Америке и не знает, где она есть, эта весна. А если где-то она и была, так, конечно, не здесь, не на этих улицах. Весна приходила в пригород, тот далекий пригород, где черный человек никогда и не бывал, который даже мысленно не мог представить, только знал, что пригород — это такой сияющий город где-то высоко на холме, настоящая земля обетованная, где каждый ездит в Чоут и Йель, и тысячи сверкающих огней отражаются в каждой чашке с кашей.
 «Читают по моим губам», — подумал Карелла.
 Натан Хупер жил в многоквартирном доме в двух кварталах к югу от Стем-авеню.
 Этим субботним утром в восемь тридцать Карелла нашел его спящим в задней спальне, которую тот делил со своим старшим братом и тринадцатилетней сестрой. Хуперу было шестнадцать. Восемнадцатилетний брат уже ушел из дому. Сестра ходила по квартире в белой хлопковой комбинации. На Хупере были белые трусы «жокей» и белая майка. Он был раздражен тем, что мать впустила полицейского, когда он еще спал. Посоветовал сестре прикрыться: «Не видишь, что ли, в доме посторонний!» Сестра накинула халатик и перешла на кухню, где мать Хупера пила утренний кофе. Она уже успела сообщить Карелле, что ей на работу к девяти; по субботам и воскресеньям она убирает офисы в деловой части города. В остальные дни она работает в домах белых людей в пригороде.
 Хупер натянул джинсы и вышел босиком в узкий коридорчик, Карелла последовал за ним. В прямоугольной шесть на восемь футов ванной комнате размещались раковина, старая, пожелтевшая, поцарапанная ванна со встроенным над ней душем и беспрерывно журчащий туалетный бачок. Пластиковая штора наполовину закрывала ванну. На остальной части стержня висели трусики-бикини. Хупер вошел в ванную и закрыл за собой дверь. Стоя в коридоре, Карелла слышал, как он вначале мочился, а потом умывался над раковиной. Когда дверь отворилась, Хупер вытирал руки полотенцем персикового цвета. Хмурый, не произнеся ни слова, он вернулся в спальню. Карелла — тоже. Хупер выдвинул средний ящик единственного в комнате туалетного столика, вытащил черную тенниску и натянул ее через голову. Он сел на край кровати, надел белые носки и зашнуровал черные кроссовки. Прическа у него была из тех, что называется «высокое затухание» — нынешнее повальное увлечение негритянских парней этого города. Она похожа на феску, сдвинутую на макушку; при этом нижняя часть черепа выбривается почти начисто; такая прическа, надо сказать, требует минимального ухода. Не то что сад с фигурно подстриженными деревьями! Хупер прошелся по волосам расческой и направился на кухню, по-прежнему хмурясь и не проронив ни слова. Сестра Хупера сидела за столом, держа обеими руками чашку с кофе. Она смотрела сквозь раскрытое окно на белье, развевавшееся на ветерке, смотрела на него как зачарованная, будто это были необычайно яркие птицы! Мать Хупера собиралась уходить. Как прикинул Карелла, ей было уже хорошо за пятьдесят. Фактически же он завысил ее возраст на десяток лет.
 — Предложи человеку кофе, — сказала она уходя.
 — Хотите кофе? — нехотя спросил Хупер.
 — Не откажусь, — сказал Карелла.
 — Вы всегда приходите к людям посреди ночи? — спросила Серония.
 — Прошу прощения за ранний визит, — Карелла улыбнулся. Девушка на улыбку не ответила. Хупер копался в подставке для сушки посуды в поисках чистых чашек. Он был просто взбешен. Наконец с громким стуком поставил их на стол, чудом не разбив, и налил кофе на три четверти. Тут же на столе стоял молочник. Налив себе молока, он подтолкнул молочник к Карелле, который сидел рядом с девушкой.
 — Сахар? — спросила она, подавая Карелле сахарницу.
 — Благодарю, — ответил Карелла и в свою очередь спросил: — Как тебя зовут?
 — Зачем вам?
 — Просто так, — улыбнулся он.
 — Серония.
 — Рад познакомиться.
 — Когда ты собираешься посадить в тюрьму этих подонков, которые избили Нейта? — спросила она.
 — Об этом я и хотел поговорить.
 — В первый раз с тех пор, как это произошло, — сказала Серония и пожала плечами.
 — Не совсем так, — возразил Карелла. — Ведь я узнал об этом происшествии из рапорта в полицейском участке. Значит, кто-то должен был...
 — Да, полицейские приходили, — подтвердил Хупер. — Но никто из детективов после этого не появлялся, вот что она имела в виду.
 — Теперь и детектив здесь!
 — Ты не похож ни на кого из детективов, каких я когда-либо видела, — заявила Серония. — Мама говорит, ты показал ей жетон, но, парень, по мне ты вовсе не похож на детектива!
 — А на что похожи детективы? — поинтересовался Карелла.
 — На куски дерьма! — выпалила она.
 Карелла не искал повода для спора или скандала. Он не был уверен, что и девица собиралась его спровоцировать. Он здесь для того, чтобы добыть информацию. Убили священника. Священника, который защитил этого юношу в Пасхальное воскресенье.
 — Как следует из рапорта...
 — Этот рапорт — куча дерьма! — заявил Хупер. — Единственное, чего они хотели, так это как можно быстрее смыться, пока их не линчевали. Они были еще больше напуганы, чем я. Вы никогда не видели, чтоб два копа писали так быстро.
 — Они даже не повезли его в госпиталь, — прошипела Серония. — Видел бы ты, как у него текла кровь, парень! Священник доставил его в «Скорую помощь»!
 — Это куда?
 — "Генерал Грир".
 — И ты говоришь, отец Майкл отвез тебя туда?
 — Отвел меня туда, парень! — воскликнул Хупер. — Ты знаешь, как Христос шел с этим трахнутым крестом на спине и всякий насмехался над ним, любой? Это был я, парень! У меня течет кровь из головы, оттуда, куда один из этих подонков ударил меня битой...
 — Начни сначала, — сказал Карелла.
 — Какой смысл?
 — Что ты теряешь? — спросила Серония и снова пожала плечами.
 Пасха в этом году выпала на пятнадцатое апреля, но даже в предсмертной агонии зима упорно отказывалась ослабить свою хватку, и день выдался гнетуще ветреный, с намеками на снегопад. Угрюмое, мутное небо зловеще висело над городом, придавая ему сходство с картинами Эль-Греко даже в районах, где жили не одни только испанцы. В этом полицейском участке, как на шахматной доске, черные кварталы сменялись белыми. Натан Хупер жил в районе, на девяносто процентов населенном черными, на восемь процентов — испанцами и на два — азиатами. А всего лишь в двух кварталах отсюда располагался целиком белый район, в котором жили итальянцы, ирландцы и чуть-чуть евреев. Бурлящий котел этого участка никогда не доходил до кипения. Но в то ветреное Пасхальное воскресенье он был готов перекипеть. Хупер редко ходит в церковь, но сегодня он бежит к другу по имени Харольд Джоунс, которого все остальные парни зовут «Толстый Харольд» под влиянием фильмов с Эдди Мэрфи. Толстый Харольд вовсе не толстый, он скорее тощий и похож на журавля. К тому же он такой же наркоман, и сегодня, в Пасху, он направляется в церковь помолиться, чтоб Бог помог ему избавиться от этой привычки и стать богатой и знаменитой черной телезвездой, как Билл Косби. Хупер решил присоединиться к нему. Слишком дерьмовый холод и ветер, чтоб болтаться на улице, вот и пошел с Толстым Харольдом.
 Церковь, куда они идут, находится на углу Эйнсли и Третьей улицы, а называется она Первой Баптистской Абиссинской церковью Айсолы. Хуперу нравится, что в церкви тепло, потому что, насколько он знает, все остальное — дерьмо! Он уже бросил школу, потому что так и не выучился хорошо читать, — и никто из его учителей даже не догадывался, что он страдает дислексией [16] , — но единственное, что он запомнил из всех учебников истории, через которые с трудом продирался, было то, что большинство войн на этой планете начинались, когда одна религия старалась доказать другой, что именно она знает истинный путь к Господу! А посему все, о чем разглагольствовал утром этот проповедник, — вся эта фигня про Иисуса, распятого римлянами, или евреями, или какими-то другими козлами, Хупер не знает и знать не хочет, — все это мура! Если народ хочет верить сказочкам про девственниц, забеременевших, когда их никто не трахнул, — это его дело! Хупер там только грелся, и больше ничего.
 Они вышли из церкви чуть позже полудня. Толстый Харольд хочет идти в знакомую курильню, где продают крэк, купить пузырек за пять центов и побалдеть немного. Но Хупер говорит, на кой черт тогда ходить в церковь и вымаливать спасение для своей задницы, если в следующую минуту он опять курит, есть ли в этом смысл, а, парень? Он говорит Толстому Харольду, почему бы ему не использовать пять баксов, чтоб они сходили в кино и купили попкорн? Толстый Харольд думает, он лучше пойдет покурит. Поэтому они расстаются на Эйнсли-авеню — времени, может быть, десять минут первого, четверть первого — Толстый Харольд идет своим путем в курильню, где он собирается обрести надежду в трубке, парень, а Хупер отправляется в пригород по Стем, туда, где в кинотеатре крутят новую картину с участием Эдди Мэрфи.
 Пригород.
 Там, где этот кинотеатр.
 Пригород.
 Где живут Эдди Мэрфи и Билл Косби.
 Хупер знает, что идет на белую территорию, он не вчера родился. Но, парень, это же Пасха, воскресенье, и все, что он делает, это идет в трахнутое кино, где сотни белых людей стоят в очереди в кассу, желая посмотреть черного парня на экране. Черных в очереди тоже полным-полно, здесь, там, все парни приодеты спортивно для своих девушек, это же Пасхальное воскресенье, будет клево, парень, не выдержишь!
 Хупер хотел бы, чтоб с ним тоже была девушка. Но он порвал с этой курочкой в прошлом месяце, потому что она взбесилась, когда его выбросили из школы; может, все к лучшему, если она не поняла, что ничего из него не выйдет в этой трахнутой школе, какой смысл терять там время? За десять минут на углу можно узнать куда больше, чем в школе за целый год. Но в такие дни, как сегодня, когда все пижоны вокруг него с девочками, ему не хватает своей. Он всегда ощущает себя последним сопляком, когда идет в кино один.
 Хотя Эдди Мэрфи позаботится о нем.
 Эдди Мэрфи сделает так, чтоб ему было хорошо.
 Ты видишь там красивого черного мужчину, умного, как черт, который не покупает никакого дерьма у Уитни, от этого тебе хорошо. Эдди Мэрфи, наверно, жил в большом доме на холме с видом на океан. Может, имел блондинок, которые приходили, чтоб пососать его член и вымыть ему ноги своими волосами, как проповедник говорил про ноги Иисуса в то утро. Вы были Эдди Мэрфи, вы могли купить все лучшее в мире, иметь все, что угодно. Не важно, что вы черный! Вы были Эдди Мэрфи, парень! В кинотеатре, заполненном, в основном, белыми, Хуперу нравится смеяться до мокрых штанов каждый раз, когда Эдди Мэрфи одну за другой проделывает свои хитрые штуки. Все белые вокруг тоже смеются. Не над тупым ниггером, а над тупым Чарли, которого ниггер постоянно трахает. Хупер не совсем понимает, почему эти белые люди смеются над самими собой, но ему от этого чертовски хорошо!
 Ему все еще хорошо, когда он выходит из кино около двух тридцати. Снег пока не идет, но чувствуется, что он почти наверняка начнется в любую минуту. По-прежнему с Риверхед мощными порывами дует ветер, пронизывающий до костей. Он может идти домой одной из двух дорог. Можно пройти по Стем до Пятой Северной улицы, а потом три квартала до своего дома на Калвер-авеню, где, вероятно, болтаются какие-нибудь парни, а можно идти прямо по Одиннадцатой, где стоит кинотеатр, и потом через центр города на Калвер, что так, что этак — все едино, если не считать того, что путь по Одиннадцатой улице пролегает через квартал, целиком населенный итальянцами.
 Хупер не состоит ни в какой из окрестных уличных банд. Не балуется сам и не таскает наркотик для этих толп торговцев крэком, тех, кого газеты называют «растениями, отравляющими вид городского пейзажа». Он — не лучший ученик, но от этого он не становится плохим человеком. И цвет кожи не делает его плохим. Он — черный. Он знает, что он — черный. Но в жизни он ничего преступного не совершал. Никогда! (Он с пылом повторяет это слово Карелле: «Никогда!») Это немалое достижение в районе, где слово «плохой» часто произносится с вызовом. Я пла-а-а-хой ниггер, парень! Если Хупер и станет каким-нибудь негром, он будет хорошим негром! Как Эдди Мэрфи! (Он говорит это Карелле, для убедительности стуча себя кулаком в грудь, обтянутую тенниской.)
 Итало-американцы Одиннадцатой улицы так далеко ушли во времени, в пространстве и мироощущении от своих предков из Неаполя или Палермо, что спокойно могли, если в потребовалось, опустить первую часть в их составном названии. Они — американцы, и точка, родившиеся и вскормленные на этой беговой дорожке с несколько запутанной и сбивающей с толку этнической гордостью. Их пра-пра-прародители эмигрировали сюда на рубеже веков. Их пра-прародители были американцами в первом поколении. Их прародители сражались с Италией во второй мировой войне, их родители — тинэйджеры шестидесятых, а сейчас они сами тинэйджеры, которые по-итальянски не говорят и учить язык не собираются, спасибо! Они — американцы. А американец обязан оберегать свой дом и семью, защищать свой район от дьявольских поползновений, любить Бога и страну и не допускать, чтобы какие-то ниггеры трахали ваших сестер!
 Хупер узнает их сразу же!
 Он отошел, может, на полтора квартала от Стем-авеню, когда увидел их на ступенях дома. Их шестеро. Сегодня Пасхальное воскресенье, и все они приодеты в пасхальные обновки, тусуются, балдеют, смеются, но он затылком чувствует опасность. Не надо было тащиться сюда! Ему следовало идти от Стем по Пятой улице, а он, тупица, пошел по Одиннадцатой. Впереди вдруг прекращаются грубые шутки и смех, и наступает мертвое молчание, они заметили его!
 Он понимает, что придется перейти улицу.
 А Эдди Мэрфи перешел бы улицу?
 Ч-у-у-у-ушь, парень, нет! Хупер имеет столько же прав, что и эти пижоны, бывать там, где, твою мать, ему хочется, парень! — но сердце колотится. Он знает, что будут неприятности. Это разлито в воздухе, он ощущает это в порыве ветра, парень, который касается его черной кожи, как будто кто-то колет его шилом... неприятность... опасность... беги!
 А побежал бы Эдди Мэрфи?
 Он не бежит.
 Он не переходит улицу.
 Он идет туда, где шестеро сошли со ступенек и стоят на тротуаре, руки свободно свисают по бокам, как будто готовые тут же выхватить пистолеты, узенькие улыбочки на их лицах, ну, скажи что-нибудь умное, думает он, скажи что-нибудь клевое, будь Эдди Мэрфи, парень! Но ничего клевого не приходит в голову.
 Он улыбается.
 — Привет, парень! — говорит он ближайшему из них.
 И из ниоткуда ударяет бейсбольная бита.
 — Ты не знаешь, у кого была бита? — спросил Карелла.
 — Нет, не знаю, — сказал Хупер.
 — У них у всех были биты, — заявила Серония.
 — Это было потом, — сказал Хупер, — когда они погнались за мной. Все сразу, у всех биты. Или крышки от мусорных баков. Хотя сначала кто-то ударил меня битой по голове. Потому что я не ожидал. Это, наверное, один из тех, кто стоял сзади, спрятал ее, понимаешь? Понимаешь, я подхожу к ним с улыбкой, как будто съел дерьмо, говорю: «Привет, парень!» — вежливо, и откуда-то появляется спрятанная бита и раскалывает мою голову пополам.
 — Что было потом?
 — Я побежал, парень, а что мне было делать? Их шестеро, у них биты, и они орут «ниггер» и всякую всячину, парень, это как толпа во время линча, точь-в-точь. Я рванул к черту оттуда, быстро, как только ноги могли нести. Но это еще был не конец, они преследовали меня. Они дышали мне в спину, все шестеро, матерятся, кричат и гонят меня со своей беговой дорожки. Я понял, что бегу на Калвер, я мог бежать через центр города на Калвер, к черту от Одиннадцатой улицы...
 — Ты сошел с ума, когда туда пошел! — воскликнула Серония.
 — Была Пасха, — объяснил Хупер и пожал плечами.
 — Хорошо, они гонятся за тобой, — сказал Карелла.
 — Да, и я думаю, что надо удирать с улицы, останься я здесь, на улице, они убьют меня. Я должен быть где-то, где есть свидетели: ресторан, бар, все что угодно, где люди могут видеть, что происходит, если все зашло так далеко. Похоже, они не собирались отставать, парень, они хотели убить меня.
 — Что дальше?
 — Вдруг я вижу впереди эту церковь. Я никогда в жизни в ней не был, но вот она, и я думаю, внутри должны быть люди, не так ли, ведь сегодня Пасха. Я, похоже, потерял тогда чувство времени, не сообразил, что в половине третьего, в три службы быть не может — праздник. Но входная дверь была открыта.
 — Распахнута?
 — Нет, нет. Незаперта. Я толкнул ее, и она оказалась незапертой. Они были совсем близко от меня, парень, хорошо, что она была незапертой, меня в убили прямо на ступеньках церкви. Поэтому я вбежал с разбитой головой, кровь льется, эти шестеро сзади, и первое, что я подумал: они меня окружают, парень, крики сзади и впереди, я погиб!
 — Что значит «крики впереди»?
 — Как будто из-за этих колонн. Кричали два человека.
 — Из-за каких колонн?
 — Тех, что в правой части церкви, знаешь? А за колоннами, как я догадываюсь, должна быть маленькая комната, потому что...
 — Это там, откуда доносились крики? Маленькая комната за колоннами? В правом крыле церкви?
 — Я только думаю, что это была комната, я никогда в ней не бывал. Но дверь открыта, и выходит священник...
 — Из этой комнаты?
 — Из чего угодно, что было за дверью. Он слышал, понимаете, все эти крики в церкви. Слышал, как они кричали «ниггер», готовые убить меня, вот так, и слышал, как я кричал: «Помогите! Кто-нибудь, помогите мне!» Поэтому он вышел, удивленный и испуганный, и первое, что он видит, — меня, текущую кровь из моей головы, и он подходит: «Что это, что это?», словно не верит своим глазам, понимаешь, вот ниггер, истекающий кровью, кровь на полу, и шесть белых парней гонятся за ним. Тогда я кричу: «Эй, человек, помоги мне, они хотят убить меня!» И священник врубился, что происходит, моментально, парень, и встает между мной и ними, и говорит им: «Вон, вашу мать, из церкви!» Говорит им: «Это дом Господа, как смеют они...» и прочую муру. В это время кто-то позвонил копам, и ко времени, как они появились, снаружи уже была большая толпа, все кричали и вопили, хоть и не понимали толком, что, к чертовой матери, случилось. А в госпиталь меня повел патер. Полицейские слишком напугались! Если ты собираешься писать рапорт...
 — Да.
 — Ты непременно отметь: эти козлы слишком перепугались, чтоб посадить меня в машину и отвезти за шесть кварталов в «Грир». Мне пришлось идти со священником.
 — Я отмечу это, — пообещал Карелла.
 «Хорошенькое дело! — подумал он. — Полиция защищает себя! Простой прискорбный факт. Но я его отмечу».
 — Говоришь, когда ты вбежал, священник с кем-то спорил...
 — Да.
 — Известно ли тебе, с кем?
 — Нет. Это было за дверью.
 — Это был мужчина? Женщина?
 — Похоже, мужчина. За мною гнались шесть трахнутых парней, пытавшихся меня убить, и ты думаешь, я дал бы кусок дерьма тому...
 — Почему ты решил, что они спорили?
 — Они кричали друг на друга.
 — О чем они говорили?
 — Я слышал только громкие голоса.
 — Два голоса? Или больше?
 — Не знаю.
 — Ладно... Когда все кончилось... ты видел кого-нибудь?
 — Что ты имеешь в виду?
 — Кто-нибудь выходил из той комнаты?
 — О, нет! Мы пошли прямо в госпиталь. Копы расчищали дорогу в толпе, и мы со священником шли сквозь толпу. В церкви никого больше не видел.
 — Ты знаешь, что ночью в четверг убили отца Майкла?
 — Конечно, знаю. А еще знаю, кто это сделал.
 Карелла замер.
 — Те подонки, — сказал Хупер. — Они поклялись на крови убить меня и священника. За то, что случилось на Пасху. Сейчас они прикончили священника, значит, я следующий! А за что? За то, что шел по улице, считая это своим собственным трахнутым делом!
 — За черный цвет, — добавила Серония.
 Карелле было нечего возразить.


* * *

 — Очень рад, что вы пришли, мисс Лунд, — сказал Хейз. — Знаю, сегодня — суббота, а я терпеть не могу распоряжаться чужим временем.
 — Ничего страшного, — ответила она. — С удовольствием помогу, чем смогу.
 Часы на стене показывали двадцать минут двенадцатого. На Крисси были голубые джинсы, кожаные сапоги, белая тенниска и кожаная куртка с бахромой. Никакой косметики, кроме губной помады и карандаша для век. Длинные светлые волосы были стянуты сзади в «конский хвост». От нее веяло запахами весенних цветов.
 — Как я уже говорил вам по телефону, из лаборатории пришла целая кипа писем, счетов и другие бумаги, короче, все материалы отца Майкла. Я только что кончил их разбирать. Дело в том, что лаборатория обнаружила на них очень четкие отпечатки, и мы...
 — Отпечатки?
 — Разумеется, принадлежащие отцу Майклу. Но есть и неидентифицированные, которые, кто знает, мог оставить и убийца. Если, конечно, он был в канцелярии, что-то искал в документах, отчего, возможно, мы и увидели выдвинутый ящик и разбросанные на полу бумаги. Пока все понятно?
 — Да, — ответила Крисси и улыбнулась.
 — Что мы хотим сделать, так это опознать отпечатки — те, которые точно принадлежали отцу Майклу, — и исключить тех людей, кто на законных основаниях мог держать эти бумаги в руках. По логике, одним из...
 — Да, секретарь, — сказала Крисси и вновь улыбнулась.
 — Это вполне логично. Вы их печатаете, раскладываете и так далее.
 — Да.
 — Вы сегодня прелестно выглядите, — вдруг произнес он.
 Эти слова взбудоражили ее. И его тоже. Он совсем не думал произносить их так громко. Секундой раньше они были у него только в мыслях.
 — Спасибо, — сказала Крисси.
 — Простите, — пробормотал он.
 — Нет, ничего.
 — Но вы и в самом деле хорошо выглядите.
 — Благодарю.
 Последовало глупое молчание. Они стояли рядом в лучах света, струившегося сквозь окно. Сегодня дежурная комната была неожиданно тихой. Где-то внизу в холле звонил телефон. А на улице кто-то сигналил в автомашине.
 — Дело в том, — сказал он и прокашлялся, — что если убийца прикасался к бумагам, — а есть шанс, что он, по крайней мере, дотрагивался до них, когда выбрасывал на пол, — тогда, исключая как можно больше отпечатков, мы в конце концов сможем его вычислить. Если мы на кого-то наткнемся. Что нам пока еще не удалось. Но если нам повезет...
 — Я понимаю.
 — Вот почему я попросил вас заглянуть к нам для снятия отпечатков пальцев. Если это, конечно, не причинит вам неудобств.
 — Никаких неудобств, — возразила она.
 — Это займет десять, максимум пятнадцать минут.
 — Меня всегда интересовало, как же снимают отпечатки пальцев.
 — Правда? Вот вам и представилась возможность это увидеть, — сказал он и снова прокашлялся.
 — Вы простудились? — спросила она.
 — Нет. Вроде, нет.
 — Вы кашляете и...
 — Нет, это...
 — ...поэтому я подумала, может быть...
 — Нет, это просто нервная реакция, — буркнул Хейз.
 — О! — воскликнула она.
 Они посмотрели друг на друга.
 — Хорошо. Как мы будем это делать? — спросила Крисси.
 — Так... если вы подойдете к столику...
 — Совсем как в кино?
 — Что-то вроде этого.
 — У меня никогда не брали отпечатков пальцев!
 — Да, я знаю.
 — Я разве вам говорила?
 — Да.
 — О, тогда это правда, — улыбнулась она.
 — Первое, что я должен сделать, — сказал он, — это запереть свой пистолет в ящик стола, потому что однажды — не знаю, сколько лет назад, — офицер полиции где-то в нашем же городе снимал отпечатки пальцев одного преступника, а этот тип схватил пистолет и застрелил полицейского.
 — Боже мой!
 — Вот так, — вздохнул Хейз. — С тех пор существует правило: при снятии отпечатков обязательно убирать оружие.
 Он подошел к своему столу, бросил пистолет в один из глубоких ящиков в правой тумбе и, заперев ящик, вернулся к специальному столику. Крисси с беспокойством наблюдала за тем, как он выдавливал черные чернила из тюбика на стеклянную пластинку.
 — Это легко отмывается водой и мылом, — объяснил Хейз.
 — Слава Богу.
 — Правда. И совсем не нужно волноваться.
 — Должно быть, вы — большой специалист в этом деле.
 — Да, это становится второй натурой. Хотя вообще мы этим редко занимаемся. Сейчас все это делается в центральной картотеке. В центре города. В полицейском управлении.
 Он равномерно размазал чернила по стеклу. Она с большим интересом следила за ним.
 — Это нужно размазать? — спросила она.
 — Да.
 — Как варенье из черной смородины, — заметила Крисси.
 — Мне такое никогда не приходило в голову. — Хейз отложил валик. — А теперь приступим. Я только возьму одну из этих карточек...
 Он взял со стеллажа карточку для отпечатков пальцев.
 — И если вы мне позволите сначала вашу правую руку...
 Она протянула ему руку.
 — Я должен... гм... что-то вроде... гм... гм... если бы вы немножко опустили руку... гм... расслабьтесь... мне надо сначала прижать их к стеклу, понимаете, каждый палец...
 — Надеюсь, эта штука и вправду отмоется, — сказала Крисси.
 — О да, водой и мылом, обещаю вам. Так, вот так лучше.
 Она стояла как бы правым бедром к нему, его руки вроде бы ласкали ее кисть, он держал ее руку обеими руками, пока прикладывал ее пальцы по очереди к стеклу, а потом переносил их на карточку и прижимал к ней...
 — Теперь большой палец, — комментировал он.
 — Я все правильно делаю? — поинтересовалась она.
 — Разрешите, — сказал он, — расслабьтесь, вот так...
 ...вроде бы стояли очень близко друг к другу в тишине залитой солнцем дежурной комнаты, он чувствовал запах ее цветочных духов...
 — А теперь другую руку.
 ...как будто ведя каждый палец к стеклу, поворачивая его, поднимая, прикладывая к карточке, они словно бы двигались вместе в особом ритме, ее рука — в его руке, ее бедро будто бы рядом с его...
 — Все это забавно, — улыбнулась Крисси.
 — Да-да, — рассеянно отозвался Хейз. — Не пообедать ли нам сегодня вместе?
 — Что ж, можно!


* * *

 Она остановила свой выбор на «вальтере ППК», аккуратном, маленьком, тридцать второго калибра, автоматическом, восьмизарядном. Шед Рассел положил перед ней несколько пистолетов с магазинами из пяти-шести патронов, но она прикинула, что, если придется разбираться с этой бандой, дополнительные патроны не будут лишними. Семь в магазине, как он ей сказал, один в стволе. Он предлагал и двадцать второй калибр, но она настояла на более увесистом оружии. Шед говорил ей, что калибр особого значения не имеет. Иногда и с двадцать вторым калибром можно наделать дел пострашнее, чем с сорок пятым. Но она ему не поверила. Если хочешь уложить великана, нечего охотиться на него с пистолетом, стреляющим горошинами.
 Ее даже взяло сомнение, а будет ли прок от этого пистолета. Но все другие, большего калибра, казались ей либо громоздкими, либо тяжелыми. У «вальтера» был короткий трехдюймовый ствол, а длина — всего лишь пять с половиной дюймов, к тому же облегченная модель, которую она выбрала, весила чуть больше двенадцати унций. Пистолет уютно умещался в ее сумочке вместе с — и совсем ненамного объемистее — портмоне. За пистолет Шед взял с нее шестьсот долларов. Она подсчитала, что на доход от одной этой сделки он сможет прокатиться отдохнуть на озеро Комо.
 К своему удивлению, она обнаружила, что, когда несла по городу свой незаконно приобретенный пистолет, ни один человек не перебежал улицу в неположенном месте. Она подозревала, что немногие из таких же вооруженных бродяг позволяют себе превысить скорость. Или плюнуть на тротуар. Или просто повысить голос в общественном месте. Она нарушала закон. И будет его нарушать, если понадобится. Нарушать до последнего, если потребуется. Ее сумочка с пистолетом стала тяжелее. И вес внушал уверенность.
 Это субботнее утро она провела в магазинах в центре города и в двадцать минут третьего вошла в вагон метро пригородной линии, разукрашенный самыми разнообразными надписями. Она не привыкла к дорогостоящим поездкам по городу на такси, и сейчас не собиралась изменять своей привычке. Более того, ей казалось, что в многолюдных местах она будет в большей безопасности; они же вчера смылись, как только она прямиком привела их к копам.
 Поезд грохотал в темноте подземелья.
 Мэрилин вдруг задумалась, а живут ли в тоннелях метро пылкие, страстные, поэтичные мужчины, похожие на львов? Интересно, водятся ли крокодилы в городских канализационных трубах?
 Поезд подошел к станции.
 С шипением растворились двери.
 Она рассмотрела вошедших пассажиров. По правде говоря, она и не думала, что войдет кто-нибудь, хотя бы отдаленно похожий на ее двух испанцев. Двери вновь с шипением закрылись. Поезд тронулся.
 В два тридцать пять она вышла из поезда в пригороде на Стем-авеню и направилась на север к реке. Наверняка они уже знали, где она живет, и, несомненно, следили за ней на всем ее пути к школе. Подходя к Сильвермайн-Овал, она напряженно вглядывалась в лица прохожих по обеим сторонам. Ее сумочка была перекинута через левое плечо. Правую руку она держала на ее открытом клапане как раз над рукояткой «вальтера».
 Ничего.
 Она продолжила свой путь.
 Вошла в Овал, обошла его вокруг. Под ярким солнцем нянька катила детскую коляску. Такой чудесный день! Тяжесть пистолета в сумочке. За Овалом путь лежит к Харборсайд. Через дорогу от ее дома — маленький парк. Не исключено, что в нем — потенциальная опасность. По той стороне улицы навстречу идет мужчина. Небольшого роста, в желтовато-коричневой спортивной куртке. Коротенькие усики. Как Чарли Чаплин. Прошел мимо, погруженный в свои мысли. Она присмотрелась ко входу в парк.
 Ничего.
 Харборсайд, 1211, был уже совсем близко, слева от нее. Никого на другой стороне улицы, ничего подозрительного в парке. Над головой вспорхнул и скользнул сквозь ограду парка голубь, уселся в одном шаге от входа. Она подошла к дому, порылась в сумочке в поисках ключей, касаясь «вальтера» тыльной стороной кисти. Наконец нашла ключи, отперла оба замка, вошла в переднюю и заперла за собой двери. На ней были блузка «шанель», голубая юбка и такого же цвета куртка с голубыми рюшами. На ходу расстегивая куртку, она подошла к автоответчику, увидела, что он трижды принимал сообщения, и нажала кнопку.
 — Зайка, это я!
 Голос Уиллиса.
 — Ты заказала ужин? Я не смог, а сегодня — суббота, и у нас вечером будет чертовски много времени. Что-то мне захотелось чего-нибудь итальянского. А ты как? Давай сходим в «Манджиа Бене»? Я в лаборатории, буду дома где-то в половине пятого. Пока. Люблю тебя.
 Она посмотрела на часы.
 — Салют, мисс Уиллис, это Сильвия Бурн, я — управляющая недвижимым имуществом, мы с вами беседовали в четверг вечером в сдаваемой квартире. Олифант Риэлти. Кооператив. Мне хотелось бы узнать, вы, случайно, с мистером Уиллисом не думали об этой квартире-пентхаусе? Я уверена, что спонсор согласится на меньшую, чем три пятьдесят, цену, если вы только пожелаете предложить свою. Вы мне дадите знать о своем решении, хорошо? Мы можем с вами обсудить цену. Помнится, я давала вам свою визитную карточку, но на всякий случай запишите номер телефона.
 Пока она торопливо диктовала свой номер — дважды, не меньше — Мэрилин подумала, что никто не называет их своими именами. Стоило бы выйти замуж, чтобы они в конце концов запоминали только одно общее имя и больше не путались.
 — Здравствуй, Мэрилин!
 Женский голос.
 — Это Эйлин.
 Эйлин!!
 — Если у тебя выдастся минутка, ты не смогла бы позвонить? Домой, пожалуйста. Я хотела бы с тобой кое-что обсудить. Вот мой номер.
 Мэрилин прослушала номер, записала, подумав, что существует, наверное, телепатия. Только вчера она собиралась позвонить Эйлин по поводу пистолета, а сегодня Эйлин сама звонит ей. Разница лишь в том, что сегодня у нее уже есть пистолет. И, помимо этого, Мэрилин до сих пор не знает, нравится ли она Эйлин. Так зачем же звонит? И, наоборот, нравится ли она мне настолько, чтобы я ей позвонила?
 Первым делом — самое важное.
 «Манджиа Бене».
 В своей персональной телефонной книге она отыскала нужный номер, набрала его, представилась от имени детектива Уиллиса — почему бы не заказать маленький студень из свиной головы и говяжьих ножек на вечер в субботу? — и спросила, можно ли зарезервировать два места на восемь часов вечера. Машинально она снова взглянула на часы. Ровно три. Через полтора часа он будет дома. Она подождала, пока администратор сверялся с журналом регистрации заказов, при этом все время кудахтая. Наконец он сказал: «Хорошо, синьора Уиллис, два места на восемь, ждем вас к этому часу».
 Снова «Уиллис».
 Она положила трубку, раздумывая, позвонить ли Эйлин прямо сейчас, чтоб покончить с этим делом; решила вначале принять ванну. Повесив через плечо сумку, стала подниматься по ступенькам на третий этаж.
 Они ждали ее в спальне.




 Глава 5


 Она полезла за пистолетом.
 Она сделала это сразу же, ни секунды не колеблясь: правая рука к левому боку и внутрь сумочки, пальцы вцепились в рукоятку, пистолет выскочил из сумочки, указательный палец на курке, большой палец снимает предохранитель, пистолет нацеливается на...
 В одно мгновение он оказался возле нее.
 Тот, большой.
 Быстро метнувшись по персидскому ковру на паркетном полу, мимо кровати под балдахином и любовного гнездышка, обитого голубым королевским жатым вельветом. Это был закаленный уличный боец, он не схватился за оружие — там, где оружие, таится опасность. Вместо этого он бросился на нее слева, уклонившись от руки с пистолетом и ударив ее плечом, опередил выстрел. Она споткнулась. С размаху он ударил ее в лицо своим огромным кулаком. Мгновенно ее пронзила боль, и она вскинула левую руку, позабыв о пистолете, боль невыносимая, сковавшая нос, разрывавшая залитую кровью руку. Он отобрал у нее пистолет, как игрушку у шаловливого ребенка. Она поняла, что он сломал ей нос. Боль была мучительной. Кровь лилась на руку, капала сквозь пальцы, заливала блузку и куртку, кровь забрызгала персидский ковер, и совсем некстати она подумала, удастся ли смыть пятна, о, эта боль, где пистолет?
 Он ухмылялся.
 Большая трахнутая горилла стояла перед ней и ухмылялась, пока она сдерживала рвущиеся наружу вопли, раздиравшие ее горло. Маленький пистолет в огромной лапе, Кинг-Конг на Эмпайр-Стэйт-Билдинг, прихлопывающий самолеты.
 — Чтоб больше этого не было! — сказал он по-испански, ухмыляясь.
 Другой, красавчик, пошел в ванную. Но она видела только урода, того, кто ее ударил. Он не знал, что у нее в сумочке был еще кнопочный нож. Когда появится шанс, она перережет ему глотку.
 — На, — сказал красавчик по-испански и подал ей одно из ее прелестных банных полотенец. Белое. С инициалами «М. X.», вышитыми причудливой вязью, — такие сделали бы честь королевской семье. Золотое на белом. Ей очень не хотелось пачкать свое миленькое полотенце. Но весь пол уже был в крови. И она приложила полотенце к носу.
 — Носы обычно здорово кровоточат, — заметил урод на испанском, как будто рассказывал о погоде.
 Второй просто кивнул.
 — У тебя есть разрешение на ношение оружия? — спросил безобразный и рассмеялся.
 Мэрилин ничего не ответила.
 Держала полотенце у носа, пытаясь остановить кровь. Боль ничем нельзя было унять. Она по-прежнему пронизывала всю ее. Сцепила зубы, чтобы удержаться от стонов. Она не будет вопить. И не покажет им своего ужаса. Она дождется подходящего момента и попробует добраться до ножа. Зарежет его. Причинит ему такую же боль, как и он ей. А потом примется за второго, красивого.
 — Ответь ему, — приказал красавчик.
 По-испански. Оба говорили на испанском, полагая, что она понимает, ведь ежели это и вправду Мэри Энн Холлис, она должна говорить по-испански, она выучила этот язык в проклятой чертовой дыре в Мексике, а потом шлифовала его на коленях в Буэнос-Айресе. Она делала вид, что не понимает языка. Чувствовала, как это глупо. Ведь инициалы «М. X.» стояли на всех полотенцах в ванной.
 — Ты меня слышала? — спросил красавчик. — Ответь ему!
 — Я вас не понимаю, — сказала Мэрилин на английском.
 — Она нас не понимает! — воскликнул он на испанском. — Врежь-ка ей в ее трахнутые зубы.
 Большой двинулся к ней, повернул пистолет, подкинул его, чтоб кулак оказался в удобной для удара позиции. И снова ухмыльнулся.
 — Нет! — вскрикнула она.
 — Что «нет»? — спросил красивый.
 На испанском.
 — Нет, не бей меня! — сказала она.
 На английском.
 — Я тебя не понимаю, — ответил он по-испански.
 — No me pegues, por favor [17] , — повторила она.
 — Muy bien [18] ! — сказал красивый. — А теперь говорим только по-испански, comprendes [19] ?
 — Si, — сказала она, — solo espanol [20] .
 Пока я не доберусь до ножа.
 — Ты догадываешься, почему мы здесь? — спросил он.
 — Нет.
 — Ты знаешь, кто мы такие?
 — Откуда?
 — Меня зовут Рамон Кастаньеда, а моего коллегу — Карлос Ортега.
 Она кивнула.
 — Ты думаешь, что это безрассудно с нашей стороны? Назвать тебе наши имена?
 Она не ответила.
 — Мы верим, ты никому ничего не скажешь после нашего ухода, — заметил Рамон.
 — Или мы просто вернемся и убьем тебя, — добавил Карлос, скаля зубы.
 Пистолета в руке у него уже не было. Положил в карман? Надо было быть повнимательнее, но она была слишком поглощена этим уроком испанского, слишком боялась, что огромный Карлос ударит ее пистолетом по зубам. Она позволила им напугать себя. Первое маленькое сражение они выиграли; даже не сражение, а небольшую стычку, запугав ее и заставив раскрыть знание испанского. Но они это и без того знали. Так же, как и то, что она была Мэрилин Холлис. Или, точнее, Мэри Энн Холлис. Вчера на улице они сперва назвали ее Марианна, а потом Мариуча. Им она была известна как Мэри Энн Холлис. В таком случае она могла потребовать...
 — Что вы?.. — начала она на английском и тут же перешла на испанский. — Что вам здесь надо?
 — Деньги, — сказал Рамон.
 «Сразу к делу», — подумала она.
 — Какие деньги?
 — Которые ты украла у Альберто Идальго, — сказал Карлос.
 Еще ближе к делу.
 — Четыреста миллионов аргентинских аустралей, — добавил Рамон.
 — Два миллиона американских долларов, — поддакнул Карлос.
 — Мы требуем вернуть их.
 Ни дать, ни взять парочка банкиров международного калибра, обсуждающих высокие финансовые материи на испанском.
 — Не знаю, о чем это вы?
 Она по-прежнему говорила по-испански. Так сказать, теплая встреча высокородных испано-говорящих людей. Вечерний чай на лужайке у герцогини. Герцогиня пригласила двух банкиров на встречу с ослепительной кругосветной путешественницей Мэри Энн Холлис, чей нос все еще кровоточил в белоснежное полотенце.
 — Вы по ошибке принимаете меня за кого-то другого, — сказала она по-испански.
 Все говорят по-испански. Как хорошо знать два языка!
 — Нет, здесь нет ошибки, — возразил Рамон.
 — Мы знаем, кто ты такая, и мы знаем, что ты украла деньги! — закричал Карлос.
 — И мы убьем тебя, если не вернешь деньги, — просто сказал Рамон, слегка пожав своими узкими плечами; это всего лишь одно из правил ведения дел в международных финансах.
 — Мэрилин Холлис? — спросила она. — Так значит, вы ищете кого-то по имени Мэрилин Холлис?
 — Да нет, мы...
 — Дело в том, что и меня так зовут и...
 — Заткнись, — оборвал ее безобразный.
 Очень мягко.
 По-испански это прозвучало совсем не угрожающе, «callate», слово, сладкозвучно соскользнувшее с языка, «callate» — «заткнись».
 — Тебя звать Мэри Энн Холлис, — выпалил он.
 По-прежнему мягко. Как будто что-то объясняя очень маленькому и, возможно, очень глупому ребенку.
 — A, bien, — сказала она, — это ошиб...
 — Нет, — недослушал он.
 Слово, имеющее одно и то же значение и в английском, и в испанском.
 «Нет».
 Мягко.
 «Нет, мы не ошиблись. Ты — Мэри Энн Холлис. И мы убьем тебя, если ты не отдашь деньги, которые украла у Идальго».
 И все в одном этом слове.
 «Нет».
 А сумочка все еще висит у нее на плече.
 А нож — в сумочке.
 Часы над камином показывают четверть четвертого.
 Я буду дома где-то в половине пятого, до встречи! Люблю тебя!
 Уже бесполезно чего-то ждать. Свершить или умереть. Доставай нож или...
 В комнате слышно тиканье часов. Нос перестал кровоточить. Она отложила полотенце, глядя на свое отражение в зеркале напротив кровати, вставленное в роскошную раму, свое отражение, частично закрытое спинами двух джентльменов из Буэнос-Айреса.
 — У меня есть документы, — сказала она, — мои водительские права...
 Уроду достанется первому.
 — Нам не нужны документы, — ухмыльнулся красавчик Рамон. — Мы и так точно знаем, кто ты такая.
 — Но, понимаете, именно это...
 Она постепенно перемещалась по комнате к тому месту, где, потеряв бдительность, стоял урод.
 — Если б я только могла доказать вам, что я — не тот человек, за которого вы меня принимаете, я...
 По пути ее рука скользнула в сумочку.
 — ...вы поняли бы, что ошиблись...
 — Тут нет ошибки, — сказал Рамон, тряхнув головой.
 Пальцы ищут нож.
 — Да нет же, послушайте, я бы с удовольствием вернула вам деньги...
 — Так плати и заткнись! — крикнул Рамон.
 Пальцы сомкнулись на рукоятке ножа.
 — ...но я совсем не та, кто вам нужен. Я вам точно говорю. Правда...
 — Хватит этого дерьма! — сказал Карлос.
 «Verdad!» [21]  — подумала она и выхватила нож из сумочки.
 Она допустила ошибку, замахнувшись слишком высоко.
 Ей надо было бы ударить снизу, по кишкам, вонзить лезвие и рвануть его на себя, поперек живота, и ему пришлось бы прикрываться руками, отражая ее удар, таким неуклюжим, неестественным движением. Но вместо этого она нацелилась на его горло. Одеревеневшая от напряжения рука вытянута, пальцы сжимают рукоятку ножа, лезвие устремлено к горлу, как шпага матадора, — в этом была ее ошибка. Потому что в инстинктивном защитном движении боксера он тут же вскинул руки, мгновенно сжались кулаки для того, чтоб отделать ее, и лишь через мгновение он осознал, что происходит: она бросилась на него с ножом! Вот ее нож!
 В его глазах был немой вопрос: «Неужели?»
 «Ah si»? В таком случае я разобью твое трахнутое лицо!
 Она в ту же секунду увидела эти глаза, прочла в них все; ей много раз доводилось видеть такие же глаза, когда ее били и насиловали в тюрьме Мехико, и она подумала: «Ну уж нет, больше такого не повторится!» Нож замер на полпути, она подалась назад, чтоб он не смог ее схватить, не смог вцепиться своими толстыми пальцами в ее запястье.
 Она перенесла опору с одной ноги на другую, широко расставив их и свирепо глядя на Карлоса, нож плясал в воздухе перед его глазами, описывая маленькие круги, ловя движения соперника. Он уже отбросил мысль полезть за пистолетом в карман или куда еще он, к черту, его засунул. Значит, он уважал нож. Не выйдет из тебя в Буэнос-Айресе даже дерьмового хулигана, если тебя хоть раз не порезали. А ты не зря сидела в мексиканской тюрьме — научилась читать по глазам. Глаза громилы говорили, что у нее — нож, а у него нет желания попасть под него. Ее глаза говорили: «Малейшее движение к пистолету — и я выколю тебе глаза! Ослеплю!» Мексиканская ничья.
 Она совсем упустила из виду красавчика.
 Он скользил изящно и быстро, как танцор фламенко. Еще миг и было бы слишком поздно, она заметила его краем глаза и мгновенно повернулась вправо, как только он ринулся на нее. И опять она подумала: «Ну уж нет!», описав широкую дугу ножом. Он вскинул руку, пытаясь отразить удар, потом стал пятиться, будто вспомнив, что противостоит холодной твердой стали, но поздно! Нож настиг его. Он прошел сквозь мясистую плоть на краю кисти, оставив после себя широкую кровавую рану. Он вскрикнул «А-а-а-а» и схватился за эту руку свободной левой, укачивая ее, пытаясь убаюкать, прижав к телу обе руки, — тут она снова бросилась на него.
 И снова ударила.
 Обе руки были жестоко порезаны, пока он прикрывал ими живот, лезвие раскроило левую руку до кости, до суставов. Вдруг он начал хныкать. Из носа текло рекой. В глазах застыл ужас, нос кровоточил, руки в крови, а он хнычет, как ребенок. Сейчас они оба были в поле ее зрения, красавчик отпрянул к уроду, пистолета по-прежнему нигде не видно, ее удивляло, почему тот не вынимает пистолет. И вдруг ее осенило, на мгновенье вспыхнула радость: они не могут ее убить! Убей они ее, им не видать денег, из-за которых они все это и затеяли. В том мире, где они живут, провинившихся должников не убивают, разве лишь в назидание другим должникам. Хотите получить свои деньги? Угрожайте, калечьте — да, вы можете жестоко избить ее — но никак не убить. Если вам, конечно, нужны деньга. Они не могут убить ее!
 Мэрилин вдруг почувствовала себя непобедимой.
 — Ну, давайте! — весело вскрикнула она.
 Помахивая ножом перед собой.
 — Ну, давайте, вы, членососы!
 По-испански, так чтобы до них полностью дошло то, что она сказала.
 Нож резал воздух.
 — Хотите попробовать? Так вперед! Начинайте!
 Красавчик все еще хныкал, прижимая согнутые руки к животу. Рубашка вся залита кровью.
 В глазах громилы Мэрилин могла прочесть о своей смерти.
 Она чуть не расхохоталась. Как же ему хотелось прикончить ее, но он не мог себе этого позволить! Злобой перекосило лицо, губы дрожат от бессилия. Его охватило бешенство, нарастающая в нем ярость сотрясала его, как вулкан перед извержением. Лицо побагровело, зубы стиснуты, рот дергается, глаза сверкают.
 — Ну что, давайте! — подзадорила она.
 Надеясь, что он решится.
 На самом деле желая, чтоб он отважился.
 «Глаза тебе выколю! — решила она про себя. — Избавлю тебя от них».
 Но он отшатнулся от нее, проводя мимо нее красавчика и не спуская глаз с ножа, далеко обошел ее и направился к выходу из спальни. Мэрилин настороженно поворачивалась так, чтобы нож постоянно находился между ними, пронзая воздух. Красавчик не переставая хлюпал носом. В дверях громила прошептал: «Volveremos!»
 Что означало: «Мы вернемся!»


* * *

 Никто на Одиннадцатой улице не имел представления о том, что произошло в Пасхальное воскресенье. Следовательно, каждому жителю района было доподлинно известно все, что случилось. Но о таких делах с копами беседовать вообще не полагалось. Когда на вас кто-то наезжает, вы идете к парням, которые во всем этом смыслят. Копы ведь только и умеют, что выписывать штрафы за неправильную парковку да ковырять пальцем в заднице.
 Здесь была очень популярна история о четырех парнях, которые как-то ночью нагрянули в «Грот Капри». Это ресторан на Эйнсли-авеню, правильное его название «Иль Гротто ди Капри», но все его зовут «Грот Капри», даже сами хозяева. Так вот, эти черные парни заваливаются в ресторан в пятницу, когда там толпа народу. Все перепоясаны огромными пистолетами вроде 45-го калибра или «магнума», в зависимости от рассказчика. Они тычут пистолетами в лицо кассиру и сообщают ему, это, мол, ограбление, парень, а тут же стоит и метрдотель со скрещенными на груди руками, трясет головой. Как будто он не верит своим глазам, парень! Это ж надо — четыре трахнутых ниггера заходят в заведение, до гвоздя принадлежащее мафии, и приступают к работе! Изумительно! Ну, они опустошают кассу и уходят в ночь, а метрдотель все качает головой и не может прийти в себя от изумления. На следующий день один из ниггеров вновь появляется в ресторане. Рука на перевязи, правый глаз открывается наполовину, голова забинтована. Он приносит с собой кейс. Спрашивает хозяина, а потом говорит ему, что прошлой ночью они с приятелями совершили ужасную ошибку, имея в виду то, что натворили здесь, вот, парень, возьми все свои деньги назад, кто старое помянет, тому глаз вон, парень, держи кейс!
 Народ тут до сих пор смеется над этой сказкой.
 Вот почему никто не идет к копам со своими проблемами. Вместо этого они обращаются за помощью к парням, которые разбираются в таких делах. Вот почему в любую пятницу ночью посетители «Грота Капри» могут безбоязненно парковать свои «бенцы» и «ягуары», и никому даже в голову не придет тронуть их. А если и случится вдруг двойная парковка в четко обозначенной запретной зоне, и это — о'кей! Потому что копы, которые здесь совершают обход, тоже в кармане у парней, к которым вы пойдете со своими проблемами. Вот почему здесь не обсуждают с копами всякие грязные дела, даже если они будут допытываться у вас, была ли ваша мать девственницей до замужества.
 Никто на улице не знал, кто пробил голову тому ниггеру на Пасху в воскресенье.
 Никто, кроме Анжело Ди Наполи.
 Ди Наполи было тридцать семь; к фамилии этого полицейского (которая переводилась «Неаполитанский») больше подходил бы коротыш с черными курчавыми волосами, но на самом деле это был белокурый голубоглазый парень аж шести футов ростом. В 87-й участок он перешел недавно из подразделения ПУМП, которое базируется в 51-м участке в Риверхеде. ПУМП — это сокращение от Программы Укрепления Муниципальной Полиции — концепции поддержания правопорядка, говоря по-простому, положивший начало пешему патрулированию в нескольких крупных городах Америки. Здесь, в этом городе, централизованная система быстрого реагирования 911 была развернута около тридцати лет назад и, как следствие, потребовала быстрого моторизованного реагирования, а в результате опять же упало количество пеших патрулей. Вот тогда, как это часто бывает, когда скорость путают с качеством, многие офицеры полиции стали подумывать о том, что работа в мотопатруле более разнообразна и интересна, да и результаты получше, чем при пешем дежурстве, поэтому и проявляли в своей работе куда меньше рвения. Понятно, что офицер пешего патруля почти полностью выпал из городской системы поддержания порядка и предупреждения преступности.
 ПУМП была предназначена для того, чтобы исправить то, что сейчас воспринималось как ошибка. Ее единственная цель — возродить роль пешего дежурного полицейского как важной составляющей при налаживании связей между полицией и населением. Ди Наполи служил в известном, своей эффективностью отделе по борьбе с наркоманией, который проводил операцию с участием полицейских и агентов в штатском. В ходе облавы на дельцов наркобизнеса в 51-м участке было произведено в общей сложности около 10 000 арестов по схеме «купил — взят с поличным». Таково мерило ценности человека, который считал для себя большой честью быть посланным во вновь создаваемое в 87-м участке подразделение ПУМП, под команду сержанта, подавшего идею операции «Чистая метла» в знаменитом 101-м участке в Маджесте. Ди Наполи был и хорошим, и преданным полицейским. Как любой хороший полицейский, он выслушивал. И как любой преданный своему делу полицейский, он применял то, что слышал, для пользы дела.
 Если в Карелла не представился, он так бы и не знал, что Карелла тоже служит в полиции. Ди Наполи не смог припомнить, видел ли он его когда-нибудь в участке, впрочем, он был еще новичком. Они обменялись обычными любезностями.
 — Как дела?
 — Потихоньку.
 — Погоди еще, сегодня же суббота.
 — Нет, ждать некогда.
 ...и тут Карелла перешел к делу.
 — Я веду расследование убийства того священника из Святой Екатерины, — сообщил он.
 — Да, в четверг ночью, — сказал Ди Наполи.
 — Вот именно. Сейчас разыскиваю тех, кто загнал черного парня в церковь в Пасхальное воскресенье.
 — Меня тогда здесь не было, — ответил Ди Наполи, — меня перевели сюда только с первого числа.
 Он поколебался и сказал:
 — Я слышал, что группа «Эдвард» струхнула, а?
 — Скажем, они быстро смылись оттуда.
 — Местные до сих пор над ними насмехаются.
 — Еще бы!
 — Подпортили картинку, ага? — сказал Ди Наполи и нахмурил брови. — Я деру здесь свою задницу день и ночь, а два сопляка бегут, лишь начнет припекать.
 — Ты что-нибудь слышал, кто бы это мог быть?
 — Которые гоняли черного парнишку?
 — Да.
 — Вот что я тебе скажу, — произнес Ди Наполи. — Когда здесь происходит что-нибудь такое, все они начинают гордиться этим. Понимаешь, что я хочу сказать? Местный народ. Ему нравится, что эти задницы избили черного мальчишку и удрали. Ты знаешь, что копы замяли это дело? Отчего, почему, черт его знает, может, группа «Эдвард» побоялась, что вспыхнет бунт, кто знает? Дело в том, что парня избили и никто за это не ответил. Никто. Поэтому здесь и поговаривают: «Да, это будет ему уроком, пусть не вылазит из своего района, нечего ему сюда ходить и все такое, здесь тихий, добропорядочный район, и негры здесь нам не нужны...»
 Ди Наполи покачал головой.
 — Ты же знаешь, я — итальянец, — продолжал он. — По-моему, и ты — тоже, но я не выношу того, как итальянцы относятся к черным. Они ведут себя дерьмовски позорно. Может, им невдомек, с каким предубеждением все еще относятся к нам. К итальянцам. Может, они не знают, как здесь рассуждают: раз ты итальянец, то ты — вор или землекоп, или тип, распевающий «О Sole Mio!» по ресторанам со скатертями в шахматную клетку и бутылками «Кьянти» с сургучом. Я всего лишь полицейский, я не какой-нибудь трахнутый конторский чиновник или президент банка, но есть же и такие итальянцы? И вот видишь, тупые «вопы» [22]  из этого района — а это точное их название, извини меня, — эти тупые трахнутые вопы избивают черного парнишку и потом хихикают над этим, а страдают все итальянцы. Все мы. Ненавижу! Парень, ух как я ненавижу все это!
 — Похоже, ты знаешь, кто тут замешан, — сказал Карелла.
 — Не до конца. Но, поверь мне, я прислушивался.
 — Ну, и что ты услышал?
 — Слышал, что тут как-то один парень, ему уже за сорок, занят в строительном бизнесе, зовут его Винни Корренте, так вот, говорят, он хвастался, что среди этих с битами был и его сын Бобби. Сам я не слышал, иначе его задница была бы уже в участке, а я читал бы ему закон Миранды, поганый тупой воп.
 — Но с другой стороны...
 — С другой стороны, ты расследуешь убийство...
 — Ага.
 — Посему, наверное, тебе надо притянуть его.
 — Скажем так: я хотел бы побеседовать с ним.
 — Скажем так: Северная, 304, квартира 41.
 — Благодарю, — сказал Карелла.
 Под номером 304 на Одиннадцатой Северной улице стоял пятиэтажный кирпичный дом, ничем особо не выделяющийся из целой серии таких же зданий, наверняка воздвигнутых одним и тем же архитектором где-то в начале века, когда этот район города все еще высоко котировался. Днем, в половине четвертого на ступеньках дома, наслаждаясь солнечным теплом, сидело несколько пожилых женщин, одетых в черные траурные платья и чулки, какие носят все вдовы в Италии; они оживленно переговаривались по-итальянски. Карелла поздоровался с ними и прошел в подъезд. Поискав глазами, нашел почтовый ящик с табличкой «В. Корренте» и начал подниматься по лестнице.
 Подъезд был тщательно прибран.
 Воздух был напоен такими запахами, от которых слюнки текли. Майоран и чебрец. Сладкая колбаса. Свежий базилик. Восхитительное мясо с чесноком, поджаренное на оливковом масле.
 Карелла продолжал подниматься по лестнице.
 Квартира 41 оказалась на четвертом этаже направо от лестницы. Он задержался у дверей на несколько секунд, прислушался. Ничего не услышал и постучался в дверь.
 — Кто там? — спросил мужской голос.
 — Полиция, — ответил Карелла.
 Ненадолго воцарилось молчание.
 — Минуту, — произнес тот же голос за дверью.
 Карелла ждал.
 Послышалось несколько щелчков отпираемых замков, дверь приоткрылась на три дюйма, удерживаемая дверной цепочкой.
 — Покажите ваш жетон, — потребовал мужчина.
 Хриплый, несколько озадаченный голос. Голос курильщика. Или алкоголика.
 Карелла щелкнул замком кожаного кейса, вынул жетон детектива в форме золотого щита, покрытого голубой эмалью, и тонкую металлическую пластинку удостоверения.
 — Детектив Карелла, — представился он. — Восемьдесят седьмой участок.
 — В чем дело, Карелла? — спросил мужчина. Дверь по-прежнему была на цепочке. В узкую щель между дверью и косяком Карелла с трудом разглядел грузного мужчину со щетиной на щеках и темными подслеповатыми глазами.
 — Вы не могли бы открыть дверь? — поинтересовался он.
 — Только когда узнаю, в чем дело, — ответил мужчина.
 — Вы — Винсент Корренте?
 — Да.
 В его голосе прозвучало удивление.
 — Я хотел бы задать вам несколько вопросов, мистер Корренте, если не возражаете, — сказал Карелла.
 — Я уже сказал — «О чем?»
 — О Пасхальном воскресенье.
 — Что о Пасхальном воскресенье?
 — Ну, я сам не узнаю, пока не задам вам ряд вопросов.
 Вновь за дверью наступило молчание. Карелле показалось, что собеседник прищурился.
 — Так что скажете? — спросил Карелла.
 — А скажу, что этих объяснений мне недостаточно, — ответил мужчина.
 — Мистер Корренте, я хочу расспросить вас в связи с инцидентом, происшедшим в церкви Святой Екатерины в Пасхальное воскресенье.
 — Я не хожу в церковь, — буркнул Корренте.
 — Я тоже, — сказал Карелла. — Мистер Корренте, я расследую убийство.
 И опять тишина. Потом неожиданно — слово «убийство» иногда имеет магическую силу — цепочка с шумом выскочила из гнезда, и дверь широко распахнулась.
 На Корренте были надеты коричневые брюки и майка с высоким воротом. Это был мордастый, неопрятный мужик, к тому же с брюшком, с сигарой во рту и улыбкой на лице. «Привет, входи, входи, рад видеть Закон у себя на пороге, входи, входи, извини за беспорядок, жена болеет, входи, детектив, прошу». Карелла вошел.
 Скромная, безукоризненно чистая квартира — извинения Корренте явно были неуместны. Справа маленькая кухня, в конце прихожей — гостиная, двери по обеим сторонам от нее распахнуты, вероятно, это спальни. Из-за одной из закрытых дверей доносятся звуки работающего телевизора.
 — Давай пройдем на кухню, — сказал Корренте, — чтоб не тревожить жену. Простудилась, вчера вызывал доктора. Как насчет пива или еще чего-нибудь?
 — Спасибо, не стоит, — вежливо отказался Карелла.
 Они прошли на кухню и сели друг напротив друга за круглый, покрытый огнеупорной пластмассой стол. Через распахнутую форточку из заднего двора четырьмя этажами ниже можно было услышать, как детвора играла в «Рит-Ливио». Из соседней комнаты доносилось монотонное бормотание телевизора. Корренте взял со стола открытую банку пива, сделал мощный глоток и лишь после этого спросил:
 — Так что там со Святой Екатериной?
 — Это вы мне скажите.
 — Все, что я слышал краем уха, так это то, что на Пасху там был какой-то шум.
 — Верно.
 — Но это все, что я знаю.
 — Банда из шести белых мальчиков жестоко избила черного парня. Мы считаем, что эти ребята были из...
 — В этом районе нет банд, — сказал Корренте.
 — Мы называем бандой все, что больше двух, — разъяснил Карелла. — Как думаете, кто бы это мог быть?
 — Какое это имеет для вас значение? — спросил Корренте. Сигара его потухла. Он достал спички из кармана брюк, вновь зажег сигару, закурил, наполнив кухню клубами дыма. — Вы должны знать, — сказал он, — может, этот черный парень не имеет права ходить в наш район, понимаете?
 — Я понимаю, что так здесь считает большинство, да? — спросил Карелла.
 — И оно не может ошибаться, — сказал Корренте. — Знаю, что вы думаете: вы думаете, что здесь живут сплошь люди с предрассудками, они не любят цветных, вот что вы думаете. Но, может быть, то же самое случилось бы, если в этот парень был белым, вы меня понимаете, детектив?
 — Нет, — сказал Карелла, — боюсь, что нет.
 Ему не нравился этот человек. Ему не нравилась эта щетина на лице и брюхо, вываливающееся через ремень, и зловоние его сигары, и, как рассказывают, пьяное хвастовство, что его сын Бобби держал в руках ту биту, которой проломили голову Натану Хуперу. Неприятным было даже то, как он произносил слово «детектив».
 — Здесь тихий район, — заметил Корренте, — семейный район. Трудолюбивые люди, приятные чистые дети. И этот порядок мы хотим поддерживать.
 — Мистер Корренте, — возмутился Карелла, — в воскресенье на Пасху полдюжины приятных чистых мальчиков из этого района напали на черного парня с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков и гнали его по улице до...
 — Да, парня Хуперов, — сказал Корренте.
 — Да, — подтвердил Карелла, — парня Хуперов.
 Вдруг выяснилось, что Корренте знает и имя жертвы того воскресенья. Вдруг выяснилось, что он все знает о той потасовке, что произошла в Святой Екатерине, хотя менее десяти минут назад он ничегошеньки не знал — не ведал.
 — Вы знакомы с этим парнем? — спросил Корренте.
 — Я с ним беседовал.
 — Что он рассказал вам?
 — Он рассказал, что с ним случилось здесь, на Одиннадцатой улице.
 — А сказал он вам, что он делал здесь, на Одиннадцатой улице?
 — Он шел к себе домой из...
 — Вовсе нет, чушь это, — взорвался Корренте, вынув сигару изо рта и размахивая ею как дирижерской палочкой. — Говорил он вам, что он здесь делал?
 — А что он здесь делал, мистер Корренте?
 — А вы знаете, как его называют в школе? На Девятой улице? В начальной школе? Знаете, как там его зовут?
 — Нет, — сказал Карелла. — А как его там зовут?
 — Хотите знать его прозвище? Он вам не говорил о своем прозвище?
 — Нет, не говорил.
 — Так спросите его, что у него за прозвище в школе. Спросите, что он делал здесь на Пасху, спросите-ка.
 — Почему бы вам не избавить меня от этих хлопот? — вежливо спросил Карелла.
 — Запросто!!! — Корренте глубоко затянулся сигарой. Выпустив облако дыма, он наконец сказал: — «Мистер Крэк».
 Карелла уставился на него.
 — Вот такое прозвище, — подтвердил Корренте. — Мистер трахнутый черномазый Крэк.


* * *

 Возвратиться сюда его заставила необходимость.
 Что-то необъяснимое приводило его вновь на место преступления, которое он расследовал, раз за разом, чтобы постоять посреди спальни, или коридора, или кухни, или крыши, или — как это было сейчас — маленького уединенного сада, напоенного в эти предвечерние часы упоительным ароматом сотен роз в их буйном цветении.
 Все вещественные доказательства с места преступления давно уже были собраны, эта часть полицейской работы была завершена. Но Карелла стоял в саду под раскидистыми ветвями клена и пытался ощутить, почувствовать, что же разворачивалось здесь в прошлый четверг на закате дня. Было без нескольких минут пять, священник погиб примерно два часа спустя, но Карелла сюда пришел не для того, чтобы оценивать или взвешивать, изучать или делать выводы; он находился здесь для того, чтобы прочувствовать этот сад и это убийство, проникнуть в их суть, глубоко вдохнуть ее в легкие, пропустить ее в кровь, чтоб она стала такой же жизненно важной частью его тела, как печень или сердце, — только так он надеялся понять это убийство.
 Да, это выглядит мистически.
 Детектив в поисках музы.
 Он признавал внешнюю абсурдность таких действий и все-таки шел на это, и вот теперь стоял здесь, в пятнистой тени, слушая звуки весеннего города за высокими каменными стенами, старался впитать в самое плоть свою все секреты, которые хранил сад. Не поднялось ли в беспорядке ввысь над этим уютным тихим местом что-нибудь от дикого бешенства убийцы и ужаса жертвы, а потом осело на камень, или розу, или травинку и осталось навечно, подобно тому, как отпечатывается изображение убийцы в зрачке погибшего? А если это так, если существует такой шанс, тогда почему не допустить, что ужас и ярость этого страшного бесповоротного мига, когда нож вонзился в тело, могут быть восстановлены из всего того, что породило молчаливых свидетелей здесь, в этом саду?
 Он одиноко стоял, едва осмеливаясь дышать.
 Он не был религиозен, но сейчас он, может быть, молился.
 Казалось, так он простоял очень долго, десять или пятнадцать минут, склонив голову, ожидая...
 Он не знал, чего именно.
 И наконец, глубоко вздохнув, поднял голову и возвратился в дом священника, в маленький кабинет, расположенный в глухом, удаленном месте, который — судя по новой штукатурке — когда-то был чем-то другим, он даже не мог вообразить, чем. И здесь тоже были секреты; наверное, секреты тут были везде.
 Из рапорта, полученного из сектора отпечатков пальцев, он узнал, что все отпечатки, снятые с выдвинутого ящика стола с документами, оказались слишком смазанными и непригодными для дальнейшей работы. Также были обнаружены отпечатки на различных бумагах, разбросанных по полу и доставленных в отдельном конверте с отметкой «корреспонденция: пол», а также с инициалами работника лаборатории Р. Л., кому бы они там ни принадлежали. Некоторые отпечатки совпадали с оттисками, снятыми с пальцев погибшего священника. Принадлежность остальных отпечатков установить не удалось; возможно, некоторые из них оставлены на корреспонденции Кристин Лунд.
 Карелла опустился на колени перед столом.
 На нижнем ящике, который был найден выдвинутым, приклеена этикетка:
 КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ
 G — L
 Он потянул ящик. Сейчас это можно было делать безбоязненно, поскольку мобильная лаборатория уже использовала здесь буквально весь свой арсенал, начиная с пылесоса и кончая пинцетами. Заглянул внутрь ящика, осмотрел заднюю стенку передней панели; иногда с помощью клейкой ленты кое-кто прячет вещи внутри ящика, там, куда, кроме копа или вора, никто не догадается заглянуть. Ничего нет. Почта, G — L. Возможно, тот, кто разбросал повсюду бумаги, что-то искал в этом ящике, что-то, начинающееся с букв алфавита между G и L. Всего шесть букв. Одному Богу известно, что за бумагу искал этот вандал и нашел он ее или нет. А может быть, этот обыск не имел ничего общего с убийством. Карелла уже поднимался с колен, когда чей-то голос позади него произнес: «Простите, сэр».
 Он обернулся.
 В дверях кабинета стояли две девочки. Вряд ли им было больше тринадцати, ну, максимум, четырнадцати лет.
 Одна — блондинка, а другая — брюнетка с черными, как смоль, волосами.
 Блондинка была настоящей классической красавицей с бледным овальным лицом, четко очерченными скулами, благородным ртом и темно-карими глазами, которые придавали ей задумчивый, почти ученый вид. Вторая девочка могла бы быть ее близнецом: такое же тонкое лицо, такой же скульптурный, утонченный вид, за исключением того, что ее волосы были черными, а глаза — поразительно близкими к цвету «электрик». У обеих девочек была модная сейчас прическа — прямые, ниспадающие до плеч волосы. На обеих были свитера, юбки и — как отголосок пятидесятых — коротенькие носочки и легкие мокасины. От девочек веяло свежестью, которую американцы самонадеянно приписывают только своим здоровым юным созданиям, но которая в действительности является ценным качеством большинства девочек-подростков по всему свету.
 — Сэр, — сказала черноволосая, — вы из церкви?
 Тот же голос, что звучал за мгновение до этого.
 — Нет! — ответил Карелла.
 — Мы думали, что сюда могли прислать кого-нибудь, — сказала блондинка. — Нового священника.
 — Нет, — Карелла показал свой «щит» и удостоверение. — Я — детектив Карелла, Восемьдесят седьмой участок.
 — О! — воскликнула брюнетка.
 Обе девочки мялись на пороге.
 — Я расследую убийство отца Майкла, — добавил Карелла.
 — Какой ужас! — сказала блондинка.
 Черноволосая лишь кивнула головой.
 — Вы знали отца Майкла? — спросил Карелла.
 — О да, — почти одновременно ответили обе девочки.
 — Он был чудесным человеком, — сказала брюнетка. — Прошу прощения, я — президент КМО. Меня зовут Глория Кили.
 — А я — Алексис О'Доннелл, — представилась блондинка. — Я — никто.
 Карелла улыбнулся.
 — Рад познакомиться с вами обеими, — сказал он.
 — Мы тоже рады с вами познакомиться, — отозвалась Алексис. — КМО — это Католическая Молодежная Организация.
 Обращали на себя внимание задумчивые карие глаза на ее тонком серьезном лице. «Я — никто» — так сказала она. Подразумевая при этом, что она — не член клуба. Но в чем-то она, несомненно, была красивее подруги, с ее скромными и весьма привлекательными манерами. Карелле подумалось, знали ли родители, давшие своей дочери имя Алексис, что она превратится в такую красавицу.
 — Благодарю вас, — улыбнулся он.
 — Мы хотели узнать про завтрашние похороны, — сказала Глория. — В котором часу они должны состояться. Чтоб сообщить ребятам.
 Гримаса. Пожимание плечами. Все еще маленькая девочка в созревающем женском теле.
 — Я вообще-то не знаю, — растерялся Карелла. — Может, вам лучше позвонить в приемную архиепископа?
 — М-м, да, это хорошая мысль, — согласилась она. Серо-голубые глаза, искрящиеся умом, волосы цвета полуночи, каскадом падающие на плечи, кивок головой — план действий уже созрел. — Вы случайно не знаете их номер телефона, а?
 — Извините, нет.
 — А вы не знаете, что будет с завтрашней мессой? — спросила Алексис.
 — Я в самом деле ничего не знаю.
 — Терпеть не могу пропускать мессу, — сказала она.
 — Думаю, можно будет сходить в церковь Святого Иуды, — предложила Глория.
 — Наверное, — согласилась Алексис.
 В комнате воцарилось тягостное молчание, как будто все вновь ощутили тяжесть невосполнимой утраты. Ведь в это воскресенье отец Майкл уже не прочтет свою мессу. Девочкам кажется, что можно сходить к Святому Иуде, но там не будет отца Майкла! И тут (он так и не понял, кто раньше) они обе вдруг залились слезами. И обнялись. И прижались друг к другу в этом неуклюжем объятии. И стали успокаивать друг друга тихими женскими причитаниями.
 Он почувствовал себя здесь совершенно лишним.


* * *

 В зале в дальнем крыле дома близнецы смотрели телевизор. В ожидании мужа Тедди Карелла сидела одна в гостиной. Он позвонил ей с работы и предупредил, что может задержаться и чтоб она не беспокоилась об ужине: он перехватит гамбургер или еще что-нибудь. Но на душе у нее было неспокойно: может, он опять в опасности, ведь какой опасной стала сейчас жизнь!
 Были времена, когда этот «щит» что-то значил.
 Достаточно было произнести слово «Полиция!», предъявить жетон, и вы сами становились щитом. Вы были всем тем, что олицетворял этот щит: силой закона, мощью закона — вот что тогда представлял собой этот щит! Щит был символом цивилизации. А цивилизация означала органы правосудия, которые человечество создавало для себя сотни и сотни лет. Чтобы защитить себя от других, а также чтобы защитить себя от самих себя.
 Это обычно и означал щит.
 Закон.
 Цивилизацию.
 В наши дни щит уже ничего не значит. В наши дни законы нацарапаны на стенах, написаны кровью полицейских. Ей иногда хотелось взять и позвонить президенту, сказать ему, что завтра русские на нас не нападут. Сказать, что враг уже в доме, и это — не русские! Враг снабжает наркотиками наших детей и убивает полицейских на улицах.
 — Хэлло, мистер президент, — сказала бы она. — С вами говорит Тедди Карелла. Когда вы намереваетесь что-нибудь сделать с этим?
 Если б только она могла сказать...
 Но, конечно же, ей никогда не сделать этого.
 Поэтому она сидела и ждала возвращения Кареллы домой и, когда наконец увидела, как поворачивается ручка входной двери, вскочила и мгновенно очутилась у входа, с облегчением оказавшись у него в объятиях и чуть не сбив его с ног.
 Они поцеловались.
 Мягко, долго...
 Сколько лет они знали друг друга!
 Она спросила Кареллу, не хочет ли он выпить чего-нибудь...
 Стремительно летали пальцы в языке жестов, который так хорошо был ему знаком...
 ...и он ответил, что не отказался бы от мартини, и пошел в зал повидаться с близнецами.
 Когда он вернулся в гостиную, она подала ему коктейль, и они присели на диван, обрамленный тремя арочными окнами, в дальнем конце гостиной. Дом был из тех, какие обожает Стивен Кинг, — большой, в викторианском стиле, цвета слоновой кости, в той части района Риверхед, которая когда-то могла похвастаться множеством таких домов. Под каждый отводилось три-четыре акра земли, а сейчас почти все они исчезли. Дом Кареллы был как бы напоминанием о тех давно ушедших днях, о том добром, изящном времени Америки — белое здание с остроконечной крышей, со всех сторон обнесенное решетчатой, кованной из мягкой стали оградой, с обширным тенистым садом в углу двора; нет больше тех акров, те дни раздолья и роскоши стали уже частью туманного, отдаленного прошлого...
 Он сидел, время от времени прикладываясь к своему мартини.
 Она чуть отпила коньяка.
 Спросив, где он поел, — поставив на время бокал, чтобы освободить руки для разговора, — а он понаблюдал за ее порхающими пальцами и ответил комбинацией голоса и жестов, что забежал в китайский ресторанчик на Калвер-авеню, а потом замолчал, потягивая свой напиток, уронив голову. Он выглядел таким усталым. Она так хорошо знала его. Она так любила его...
 Карелла рассказал жене, как подействовало на него убийство священника.
 И не потому, что он был религиозен или что-то там еще...
 — Ты знаешь, Тедди, я не был в церкви со времени свадьбы сестры, я просто не верю больше во все эти вещи...
 ...но все же, это убийство служителя Господа...
 — Я даже не верю в это, хотя люди отдают себя религии, посвящают свои жизни распространению религии, любой религии, я просто в это больше не верю, Тедди, прости меня. Знаю, что ты веруешь. Знаю, что молишься. Ну, прости меня, виноват.
 Она взяла его руки в свои.
 — Как жаль, что я не могу измениться, — произнес он.
 И снова замолчал.
 Потом сказал:
 — Но я так много видел всякого!
 Она сжала его кисти.
 — Тедди... это в самом деле мучает меня.
 Она встрепенулась в ответ единственным словом: «Почему?»
 — Потому что... это был священник.
 Она непонимающе посмотрела на него.
 — Знаю, я противоречу себе. Почему смерть священника должна так волновать меня? Я ведь даже не беседовал со священником со... когда она вышла замуж? Анжела? Когда была ее свадьба?
 Пальцы Тедди задвигались.
 «В день рождения близнецов».
 — Почти одиннадцать лет назад, — задумчиво произнес Карелла и утвердительно кивнул, — именно тогда я в последний раз встречался со священником. Одиннадцать лет назад.
 Он взглянул на жену. Столько больших событий произошло за эти одиннадцать лет! Иногда время казалось ему эластичным, способным изменяться по желанию, следуя нашим вечно меняющимся прихотям. Кто скажет, что близнецам сейчас не тридцать лет, а одиннадцать? Кто скажет, что они с Тедди уже не те молодожены? Время. Категория, приводящая Кареллу в такое же смятение, как и... Бог.
 Он покачал головой.
 — Ладно, не будем трогать Бога, — сказал он, как будто и до этого он думал вслух. — Забудем, что отец Майкл был служителем Господа, что бы это ни значило. Может, вообще не бывает служителей Господа. Может быть, весь мир...
 Он вновь покачал головой.
 — Допустим, это был... о'кей, не целомудренный, таких не бывает, а по крайней мере, невинный человек.
 Он заметил растерянность на ее лице и понял, что она либо неверно прочла по его губам, либо не так истолковала его небрежную жестикуляцию. Он снова повторил слово буква по букве, она кивнула в ответ, поняв смысл, а он продолжал:
 — Да, давай так рассуждать о нем. Невинен. А может, и целомудрен, почему бы и нет? Чистый сердцем, в любом случае. Человек, который никогда никому не причинял зла. И вдруг из ночи, из заката в тихий сад врывается убийца с ножом.
 Он осушил свой бокал.
 — Вот это и мучает меня, Тедди. Под Новый год мне пришлось увидеть девочку, задушенную в кроватке, это было лишь пять месяцев назад. И вот сегодня, Тедди, двадцать шестое мая, даже пяти месяцев не прошло... И еще одна невинная жертва. Если люди таковы, таковы... если люди таковы, что могут убивать... если... если даже... если никто не ценит больше... если могут убить дитя, убить священника, убить девяностолетнюю старушку, убить беременную женщину...
 И вдруг он спрятал лицо в ладонях.
 — Это уже слишком, — сказал он.
 И она догадалась, что он плачет.
 — Слишком, — повторил он.
 Она обняла его.
 И подумала: «Господи милосердный, избавь его от этой работы, пока она не убила его».


* * *

 В кафе на Стем-авеню Серония с братом ели пиццу. Они заказали и уже уничтожили одну большую порцию с добавочным сыром и перцем, а сейчас были заняты меньшей порцией, которую они заказали после первой. Серония сидела, склонившись над столом. Длинная лента сыра «моццарелла» тянулась от ее губ к сложенной вдвое пицце, и она методично поглощала сыр, приближаясь к куску пиццы. Хупер следил за ней с таким напряжением, как будто она шла по натянутому канату на высоте ста футов над землей.
 Она откусила сыр уже вместе с пиццей, прожевала, проглотила и запила диет-колой. Она отлично знала, что белый парень, бросивший им пиццу на прилавок, не спускал с нее глаз.
 На ней была невероятно короткая мини-юбка из ткани под черную кожу. Красная шелковая блузка с очень низким воротом. Длинные красные сережки. Черные модельные туфельки. Девочке 13 лет, и ее с головы до ног разглядывает белый мужчина, время от времени ставящий пиццу в печь.
 — Ты не должен был врать ему, — говорила она брату. — Он узнает, почему ты был на Одиннадцатой улице, он вернется.
 — А я говорю, он их не найдет, — сказал Хупер.
 — Он не давал тебе повода лгать.
 — Я говорил ему в основном правду, — возразил Хупер.
 — Нет, ты врал про Толстого Харольда.
 — Ну и что? Кому он нужен, это маленькое дерьмо?
 — Ты говорил, будто он занимается крэком. Ч-у-ушь, парень, этот маменькин сынок знать не знает, как курить крэк.
 Хупер рассмеялся.
 — Рассказываешь, как будто он ходил в курильню, купил себе за никель флакончик...
 — Это правда, мы ходили в церковь вдвоем, да, я и Харольд, — сказал Хупер.
 — "Я не занимаюсь наркотиком!" — сказала Серония, передразнивая брата, отвечавшего Карелле. — «И я не таскаю крэк никому, как эти несчастные дельцы, которые ходят здесь и портят детей».
 — Мы же говорили с детективом, — воскликнул Хупер. — Что ты ожидала, я должен был сказать ему?
 — "Я не совершил ни одного преступления в жизни!" — Серония очень похоже сымитировала более глубокий голос брата. — Никогда! — сказала она и, сжав кулачки, стукнула себя по детской груди.
 — Это я точно говорил ему, — ухмыльнулся Хупер.
 — Я чуть не намочила штаны, когда услышала это, — сказала Серония и тряхнула головой от восхищения и гордости. — «Я собираюсь стать каким-то негром — это будет хороший негр», — передразнила она. — Как Эдди Мэрфи. — И снова тряхнула головой, закатив глаза от удовольствия.
 — Правильно, Эдди Мэрфи, — подтвердил Хупер.
 — Жалко, что ты не Эдди Мэрфи, потому что он снова придет, — сказала она. — Я сразу поняла, что полиция будет вынюхивать, искать, брат. И он собирается говорить с людьми на Одиннадцатой улице, и кто-то скажет ему то, что ты не говорил. А потом он узнает, что случилась между тобой и священником, а ты окажешься в бо-ольшом дерьме, брат.
 — Ничего не случилось между мной и священником.
 — Кроме того, что ты прятал свою штуку в церкви, — закончила Серония и откусила еще кусочек пиццы.




 Глава 6


 В тот субботний вечер Уиллис вернулся домой на Харбор-сайд-Лейн лишь около восьми часов вечера. Едва войдя в прихожую, он позвал Мэрилин.
 Ответа не последовало.
 — Зайка? — позвал он. — Это я.
 И снова молчание.
 Работая в полиции, он уже привык к неожиданностям. К тому же, будучи полицейским, он жил на самом краю пропасти ожидания с того момента, как связал себя с Мэрилин Холлис. Вдруг в его мозгу вспыхнули слова, которые он услышал по телефону в прошлый четверг, — Perdoneme, senor, — и тут же тревога пронзила его.
 — Мэрилин! — закричал он и рванул вверх по лестнице через две ступеньки. Крутой поворот направо на площадке второго этажа, и лишь только он шагнул на ступеньки, ведущие на третий этаж, услышал ее слабый голос, доносившийся откуда-то снизу из коридора.
 — Я здесь, Хэл!
 Она была на кухне. Сидела за разделочным столиком. Духовки и печи из нержавеющей стали, холодильник и кухонная плита создавали вокруг нее серый металлический фон. Она держала у носа посудное полотенце, уже совершенно измятое. На столе стояла опустевшая форма для льда.
 — Я упала, — сказала она, прижимая полотенце к носу, видны были лишь широко раскрытые глаза и синие мешки под глазами.
 — С лестницы, — пояснила она. — И кажется, сломала нос.
 — О, Господи, ты звонила...
 — Это случилось несколько минут назад.
 — Я сам позвоню ему, — сказал Уиллис и бросился к телефону.
 — Наверное, они ничем не помогут моему сломанному носу, — тихо сказала она. — Может быть, он сам заживет.
 — Они его исправят, — возразил Уиллис, перелистывая свою записную книжку на столике под настенным телефоном. Рубинштейн, доктора зовут Рубинштейн. До Уиллиса сразу же дошло, что он излишне раздражен; так бывают взбудоражены родители, когда дитя совершает что-то опасное для здоровья. Слава Богу, что Мэрилин не поранилась серьезнее. Но все равно невероятно жаль, что она вообще причинила себе боль.
 — Как ты умудрилась упасть с этих проклятых ступенек? — в сердцах спросил он, качая головой.
 — Я споткнулась, — ответила Мэрилин.
 — Разве его номер не в этой книжке? — спросил он.
 — Посмотри на "Д", — сказала она. — «Доктор».
 Еще больше расстроенный, он нашел раздел "Д" и пробежал взглядом дюжину имен, записанных рукой Мэрилин, прежде чем нашел фамилию Рубинштейн, Марвин, доктор. Уиллис набрал номер. После четырех сигналов трубку подняла женщина — секретарша врача. Она сообщила Уиллису, что доктора не будет в городе несколько дней, и предложила связать с заменяющим его доктором Джеральдом Питерсом. Почти грубо Уиллис ей ответил: «Не стоит!» и повесил трубку на аппарат.
 — Собирайся! — сказал он. — Поехали в больницу!
 — Вообще-то я не думаю...
 — Пожалуйста, Мэрилин! — сказал он.
 Он торопливо вывел ее на улицу и усадил в машину. Поразмыслив, он решил не включать сирену. С управлением случится истерика, если он вдруг решится использовать сирену в личных целях. Ближайший госпиталь — «Генерал Мурхаус» — находился на пересечении Калвер-авеню и Северной Третьей улицы, как раз на западной оконечности участка. Он мчался туда, как будто по вызову 10-13. Нога жала до отказа на акселератор, он не обращал внимания на огни светофоров, если не возникало опасности для других автомашин. Круто повернув направо, вырулил, пронзительно визжа тормозами, на дорожку, ведущую в отделение «Скорой помощи».
 Субботний вечер продолжался.
 Хотя было всего восемь часов девятнадцать минут, но уик-энд уже был в полном разгаре, и отделение «Скорой помощи» скорее было похоже на армейский полевой госпиталь. Два копа с эмблемой «87» на воротниках мундиров изо всех сил боролись, стараясь разнять двух похожих, как две капли воды, белокожих головорезов, которые до этого поработали на славу, изрезав друг друга до костей. Когда-то белые тенниски лохмотьями свисали с окровавленных тел. Один из них раскроил другому лицо от правого виска до челюсти. А другой располосовал первому руку от бицепсов и предплечья до запястья. Они все еще продолжали материть друг друга и, несмотря на то, что руки были скованы за спиной наручниками, ухитрялись плечами отпихивать полицейских, которые пытались их растащить.
 Живущий при больнице врач, очень похожий на индуса и наверняка бывший им, — в этом городе индийских врачей, работающих и живущих при больнице, было больше, чем в целом штате Раджастхан — раз за разом терпеливо повторял: «Вы хотите пройти курс лечения или вы хотите вести себя по-хулигански?» Два бандита совершенно не обращали внимания на эту нотацию, потому что уже вели себя по-хулигански, возможно, всю свою жизнь они вели себя по-хулигански и не собирались прекращать вести себя по-хулигански только из-за того, что какой-то иностранец говорил им благоразумные вещи. А потому они забрызгали кровью все отделение «Скорой помощи» в то время, как два вспотевших черных копа боролись с этой парой взбесившихся мужиков, в два раза крупнее их, стараясь не запачкать форму. А ангелоподобная медсестра терпеливо стояла рядом с ватными тампонами, флаконом антисептика и рулонами бинтов и тоже старалась не испачкать свою одежду; осторожно двигаясь вокруг этого квартета, вытирала этот проклятый пол, потому что кровь забрызгала все вокруг.
 В других местах комнаты люди сидели на скамейке или толпились у стола медсестры, или стояли, изнывая от боли и неудобства. В этом столпотворении Уиллис разглядел и с ужасом отметил:
 двенадцатилетнюю девочку-испанку; блузка вверху разорвана и открывает лифчик и маленькие, только начинающие формироваться груди. По внутренней поверхности ее правой ноги текла кровь. Изнасилование;
 сорокалетнего белого человека, которого поддерживали офицер полиции и еще один индийский врач. Они вели его в одноместную палату на осмотр к доктору;
 черного подростка, сидящего на скамейке с одной кроссовкой в руках. Его правая нога распухла до размеров дыни. Уиллис пришел к выводу, что здесь не было преступных действий, хотя на этом участке никогда нельзя быть уверенным в таких делах.
 И еще были...
 Еще была Мэрилин, точка.
 — Простите, доктор, — сказал Уиллис рыжеголовому врачу, стоявшему у стола медсестры и рассматривавшему какой-то график. Тот поднял глаза, немало удивившись: у кого это хватило неописуемой наглости повысить голос здесь, в храме. На его лице были просто написаны высокомерие и презрение персоны, которая без всяких вопросов знала, что ее профессия — сродни религии. В его взгляде сочетались неприязнь с отчуждением, как будто обладатель его — личность исключительная, а сейчас он был готов наказать любого, кто осмелился испортить воздух в его присутствии.
 Но у женщины Уиллиса был сломан нос!
 С грозным видом он сверкнул своей бляхой и сообщил свое божественное имя — «Детектив Харольд Уиллис» — и захлопнул кожаный футляр с таким щелчком, как будто собирался бросить перчатку вызова. «Я расследую дело об убийстве. Этой женщине необходим немедленный медицинский уход».
 Какая связь между делом об убийстве и сломанным носом этой женщины — а он, лишь взглянув на нее, поставил такой диагноз — рыжеволосый врач никак не мог сообразить. Но, увидев лицо детектива, понял, что дело очень срочное, положение критическое и черт его знает, как все может обернуться, если сломанный женский нос как-то замешан в расследовании убийства. Поэтому врач отмахнулся от всех остальных пациентов, требовавших к себе внимания в этом субботнем чистилище, и тут же занялся женщиной; выяснив (как он и предполагал), что нос в самом деле сломан, сделал обезболивающий укол, поправил нос, наложил гипс (а какое, однако, красивое лицо!) и выписал рецепт на болеутоляющие средства, которые едва ли найдешь ночью! И только после этого он спросил у женщины, как все произошло. И Мэрилин без запинки рассказала, как она оступилась и полетела с лестницы.
 И лишь сейчас Уиллис до конца осознал то, что ему почудилось уже в ту минуту, когда он нашел ее на кухне с куском льда у носа.
 Мэрилин лгала.


* * *

 — Но зачем же ты им лгал? — спросила Салли Фарнс.
 Уже половина девятого вечера. Они вдвоем сидели на маленьком балконе, на который выходила дверь из гостиной, смотрели на огни субботнего ночного города и переливы неба над головой. Полтора часа назад закат окрасил горизонт на западе. Они уже поужинали на кухне и перенесли кофе на балкон, ожидая яркого красочного зрелища. В последние несколько недель это стало предметом их особого развлечения. И сегодняшний «спектакль» был совсем неплох: буйство красных, оранжевых, пурпурных и темно-синих красок, как в калейдоскопе, достигало своей кульминации в ослепительном блеске звезд, катящихся по иссиня-черному небу.
 — Я не лгал, — ответил он.
 — Я бы сказала, дал им повод думать, что ты все уладил с патером...
 — Так оно и было, — сказал Фарнс.
 Она подняла глаза к небу.
 Это была крупная брюнетка, полногрудая и широкобедрая. Женщина, природой созданная для материнства, по иронии судьбы осталась бездетной. В нации, где каждая женщина, достигшая половой зрелости, поклоняется лишь двум достоинствам — быть худощавой и оставаться молодой, — Салли Фарнс ухитрялась в свои сорок три ковырять в носу, разглядывая модели в «Вог», считала себя чувствительной и обворожительной, хотя по всем тестам в ней было целых двадцать фунтов лишнего веса!
 Она всегда была немножко полновата, даже подростком, но никогда не выглядела толстой. Она просто выглядела «zaftig» — слово, которое даже тогда она понимала как «роскошная», потому что так ее называл еврейский мальчик, щупая ее на заднем сиденье отцовского «олдсмобиля». Позже он произносил от всего класса прощальную речь на выпускном вечере. В действительности мальчик имел в виду слово «wollustig», что и есть «роскошная», а «zaftig» означало просто «сочная». В любом случае, Салли была и роскошной, и сочной, и, кроме того, приятно округлой, да еще с блеском в голубых глазах, который обещал столько сексуальной ветрености, что ее хватало для того, чтоб разжечь желание у немалого числа прыщавых молодых людей.
 И сейчас она все еще выглядела чрезвычайно притягательной. Даже сидя в сумерках наедине с мужем, она закинула ногу на ногу в вызывающей позе, а три верхние кнопки блузки были расстегнуты. На верхней губе можно было заметить бисерные капельки пота. Она размышляла: не ее ли муж убил отца Майкла?
 — Ведь у тебя с ним был конфликт, — продолжала она.
 — Нет, ничего подобного, — возразил Фарнс.
 — Да, да. Ты же ходил к нему на Пасху...
 — Да, мы пожали друг другу руки и покончили с этим делом.
 — Артур, ты мне не так рассказывал. Ты мне говорил...
 — Мало ли что я тебе говорил, — сказал Фарнс. — Мы пожали руки, и дело с концом, вот что я тебе сейчас говорю.
 — Почему ты лжешь? — спросила она.
 — Позволь мне кое-что тебе объяснить, — начал он. — Эти детективы...
 — Тебе не надо было им врать. И не надо лгать мне сейчас.
 — Позволь, — сказал он, — ты задала вопрос.
 — Хорошо, слушаю.
 — Ты хочешь, чтоб я ответил, или будешь меня все время прерывать?
 — Я сказала: «Хорошо».
 — Эти детективы приходили ко мне, потому что убит священник, ты это понимаешь? Священник. Знаешь, кто в этом городе заправляет полицией?
 — Кто?
 — Католическая церковь, вот кто. И если церковь прикажет копам отыскать убийцу священника, копы лбы расшибут, но найдут.
 — Но это не значит...
 — Ты опять прерываешь, — сказал Фарнс.
 На свету, проникавшем на балкон из гостиной, она увидела его глаза. В них было что-то жестокое и жуткое. Она уже и не помнила, когда в последний раз ссорилась с ним... И опять ей пришла мысль, что отца Майкла мог прикончить он.
 — Для них совсем не обязательно поймать настоящего убийцу, — сказал он. — Им надо просто поймать убийцу, любого убийцу. Копы пришли ко мне в магазин и хотели раздуть до небес мои разногласия с отцом Майклом. Что ж, мне надо было сказать им, что я повздорил на Пасху с отцом Майклом? Никоим образом! Мы пожали руки и помирились.
 — Но ведь все было не так!
 — Это было именно так! Точка!
 Доносившиеся издалека, с улицы звуки постепенно отфильтровывались. Далекие и какие-то нереальные клаксоны и сирены «скорой помощи» чем-то напоминали шумовое оформление «мыльной» оперы. Они сидели, слушая приглушенные звуки города. В небе мерцали сигнальные огни на крыльях самолета. Она колебалась, стоит ли продолжать разговор. Не хотелось бы, чтобы он вышел из себя... Ей хорошо было известно, что может произойти, если он сорвется.
 — Понимаешь, — как можно мягче сказала она, — я просто думаю, глупо лгать по такому незначительному поводу.
 — Прекрати говорить об этом, Салли! О том, что я лгал.
 — Потому что наверняка, — все еще мягко и спокойно говорила она, — полиция не стала бы думать, что глупый спор...
 — Но они как раз об этом и думают. Поэтому они и заявились в магазин. Размахивая этим проклятым письмом, которое я написал! И в каждом абзаце им мерещится угроза! Так что же мне было говорить? Что письмо было только началом? Что сразу после моего письма у нас разгорелся дикий спор? Ты хотела, чтобы я это сказал?
 — Я только знаю, что могут подумать полицейские, если кто-то лжет им.
 — Чушь!
 — Нет, правда! У них шестое чувство. И если в они догадались, что ты им лгал про отца Майкла...
 Она не закончила фразу.
 — Ну? — сказал он.
 — Да ничего.
 — Нет, уж договаривай! Если б они догадались, что я лгал им про отца Майкла, тогда что?
 — Тогда бы они стали вынюхивать и другие дела.
 — Какие другие?
 — Ты сам знаешь.


* * *

 Хейз не слишком много узнал о Крисси Лунд.
 Для начала он выяснил, что она приехала сюда из маленького городка в Миннесоте...
 — И мне здесь нравится, — сказала она. — А тебе?
 — Иногда.
 — Ты бывал когда-нибудь в Миннесоте?
 — Ни разу, — ответил он.
 — Ну и холодина там!
 — Представляю!
 — Зимой все прячутся. Знаешь, там можно до смерти окоченеть в этих снегах и льдах. Поэтому все прячутся по норам, запираются и ждут прихода весны, только тогда высовываются на свет Божий. Что-то вроде умственной спячки.
 Казалось даже неуместным толковать о зимних передрягах, когда все вокруг напоминало о весне. Было десять с минутами, когда они вышли из ресторана, сейчас уже пол-одиннадцатого, а они все бесцельно брели по Холл-авеню в сторону Тауэр-Билдинг на Мидуэй-авеню. В такие ночи невозможно поверить, что где-то в этом городе на кого-то могли напасть. Мужчины и женщины прогуливались, взявшись за руки, разглядывая яркие витрины магазинов, покупая претцели, или сосиски, или мороженое, или йогурт, или сувлаки, или колбаски на маленьких базарчиках, устроенных тут на каждом углу, копаясь в книжных развалах, которые будут открыты до полуночи, рассматривая товары ночных торговцев, останавливаясь послушать чернокожего саксофониста-тенора, душещипательно исполняющего «Рождение блюза»: сочные сладкие звуки выплывают из его золотой трубы и растворяются в благоуханном воздухе. Эта ночь создана для любовников!
 Хейз и Крисси еще не были любовниками и, может быть, не станут ими. Но сейчас был период узнавания друг друга. Трудный период. Бывает так: встречаете кого-то на своем пути, этот человек вам симпатичен. И вы заранее предвкушаете, таите надежду, что в нем вы обретете знакомые по прежним друзьям черты. Как считал Хейз, все зависит от того, где вы и кто вы в данный период времени. Повстречайся ему Крисси год назад, он был бы слишком увлечен Анни Роулс для того, чтобы завязывать и поддерживать еще какие-то знакомства. Пять, десять лет назад — трудно и припомнить, какие женщины играли в то время важную роль в его жизни. Как-то была у него еще одна Крисси — правда, ее звали Кристин. Близко, но не то. Кристин Максвелл. Владелица книжного магазина. Кажется, так? Май был месяцем воспоминаний. Или забвения.
 — Как тебе удалось устроиться на работу в пригороде? — спросил он Крисси.
 — Наткнулась в газете на объявление, — ответила она. — Я искала какую-нибудь работу на неполный день, и место в церкви мне было больше по душе, чем работа официантки.
 — А почему на неполный день?
 — У меня занятия, а кроме того, репетиции.
 «О Боже! — подумал он, — да она актриса!»
 — Актерское мастерство, вокал, танцы...
 «Ну конечно же!» — подумал он.
 — А еще я три раза в неделю хожу на гимнастику.
 «Естественно!» — подумал он.
 — Так что эта работа в церкви — просто временно, понимаешь...
 — Угу, — промычал он.
 — До тех пор, пока я не получу какую-нибудь роль.
 — Понятно, роль, — кивнул он.
 Все актрисы, с которыми ему когда-либо приходилось иметь дело, были сверх меры эгоистичными, невероятно эгоцентричными особами, мечтающими лишь об одном — о какой-нибудь роли.
 — Поэтому я и приехала сюда, — продолжала она. — Правда, у нас там есть театр «Руди Гютри» и все такое, но все равно это — провинциальный театр, правда же?
 — Такое определение ему подходит, — согласился Хейз.
 — Конечно, так оно и есть! — сказала Крисси.
 Когда-то знавал он одну актрису, которая работала в небольшом театре в центре города, участвовала в музыкальном шоу под названием «Дуборол». Написал это ревю парень, подвизавшийся в рецензировании книг, пока учился на Стивена Зондхейма [23] . Если он так же рецензировал книги, как писал ревю, писателям всего мира грозили крупные неприятности. Актрису звали Холли Три, и она клялась, что это ее настоящее имя, хотя водительские права (в которые Хейз — недаром он был великим детективом — сумел заглянуть украдкой, когда она спала, раскинувшись голая на его постели наутро после их первой встречи) были выданы на имя Мэри Тренотт. Позже он узнал, что это означает «Три ночи» — Тренотт, не Мэри. Ровно три ночи она и провела с ним перед тем, как уйти к чему-то большему и лучшему, например, к рецензенту, который создал и это шоу.
 Знаком он был и еще с одной актрисой, которая сожительствовала с торговцем героином вплоть до его ареста, — это было еще до кокаина, а позже повальным увлечением стал крэк. Так вот она сообщила ему, что готовится на роль женщины-полицейского в «Хилл-стрит», и не будет ли он против того, чтобы она переехала к нему, пока ее торговец будет в отлучке, и получала информацию, столь нужную для ее актерской работы, так сказать, из первых рук. А что этот тип возился с наркотиками, так она и понятия об этом не имела! Ее звали Элайс Чамберс, и она была очаровательным рыжиком. Как-то она намекнула ему, что если у них вдруг будут дети, они тоже будут рыжими, потому что ее родители оба были рыжими. А не замечал ли он, что актрисы, и особенно выступающие в стриптизе, дружат с парнями-полицейскими? Он этого никогда не замечал. Ей не дали роль в «Хилл-стрит». И никакую другую, сколько она ни старалась. «Это все тот сукин сын, — делилась она с Хейзом, — торчит в тюрьме где-то на севере штата и дергает за ниточки». И все время, пока она жила с ним, единственной темой для разговоров была она сама. Коттон начал ощущать, как превращается в зеркало.
 Но однажды она повстречалась с парнем, у которого борода была, как у Санта-Клауса, а при ней — огонек в голубых глазах и перстень с бриллиантом размерами с остров Антигуа. Он поведал ей, что ставит маленькое шоу в Лос-Анджелесе и, если ей хочется составить ему компанию, он бы смог найти для нее временно местечко в его маленьком домике на пляже в Малибу... не в колонии, но близко от нее... как раз к югу от нее... ближе к Санта-Монике... если, конечно, это то, что ей надо. Она переехала к режиссеру на следующий же день. После этого на каждое Рождество от нее приходили открытки, только почему-то она была уверена, что его имя — Корри Хейз.
 А еще он был знаком с актрисой, которая стирала трусики в...
 — Даю пенни, чтобы узнать, о чем ты думаешь, — вывела его из задумчивости Крисси.
 — Я как раз думал о том, как хорошо быть актрисой, — ответил Хейз.
 — Вообще-то, — сказала она, — это не такое уж большое удовольствие.
 И ему преподнесли Историю Об Отвратительной Жизни Актрисы. О режиссере, попросившем ее раздеться якобы для съемок обнаженной натуры, которые оказались съемками порнофильма. Об актере, целовавшем ее взасос во время репетиции в театре...
 — Вообще-то, — сказала она прерывающимся голосом, — я начинаю думать, что я недостаточно горяча. Ты понимаешь, что я имею в виду?
 Он в удивлении уставился на нее.
 — Нет. А что ты имеешь в виду?
 — Ну, наверное, я не очень хорошая актриса, — сказала она и как-то бесцветно улыбнулась. — Нет таланта, в этом все дело.
 Он не сводил с нее глаз.
 — Но хватит тратить время на разговоры обо мне, — вдруг она взяла его за руку. — Расскажи мне, как ты стал полицейским.
 Мэрилин попробовала смыть пятна крови с ковра. Но Уиллис — коп, и он за милю увидит затертое пятно. Потом она попыталась отстирать полотенце с монограммой из главной спальни. Это оказалось гораздо труднее, потому что полотенце было белым, в отличие от персидского ковра, где преобладали красные тона. Мэрилин посыпала на полотенце «клороксом» и отнесла на второй этаж, заложила в стиральную машину с кучей других полотенец. Но пятно все еще было заметно — кровь стойко держалась на ткани. Уиллису были известны случаи, когда убийцы целыми днями пыхтели, пытаясь отмыть от пятен крови деревянную ручку ножа или даже лезвие топора. Об этом свидетельствовала Лиззи Броден, которую он знал лично. Кровь есть кровь. Она говорит о многом.
 А сейчас этим занималась Мэрилин.


* * *

 На часах было пять минут двенадцатого.
 Люди по-прежнему были во власти этой субботней ночи.
 Прогуливаясь по ночным улицам, Коттон вот-вот спросит Крисси, не хочет ли она заглянуть к нему на глоток чего-нибудь крепкого на ночь.
 Поближе к дому, в церкви Безродного на углу Девятой и Северной Конечной Скайлер Лютерсон завязывал черный шелковый шнурок на поясе своего черного платья, вслух репетируя слова «Введения», которые он произнесет в начале мессы.


* * *

 Мэрилин рассказала Уиллису о своей первой встрече с этими двумя типами.
 Районом Кастаньедой и Карлосом Ортегой.
 — Они тебе представились? — спросил он.
 — Не тогда, — ответила она, — а сегодня днем.
 Она рассказала ему обо всем, что произошло днем в этой спальне. Обо всем. Он отыскал окно, через которое они пробрались на третий этаж, а сейчас напряженно слушал ее рассказ. Сердце дико колотилось: ведь они могли убить ее. Но нет! И он согласился с Мэрилин: если им нужны были деньги, они не могли убить ее, с мертвого денег не возьмешь!
 — Отдай им все, что они хотят, — не раздумывая, сказал он. — Надо избавиться от них.
 — Как? — спросила Мэрилин.
 — Продай дом в конце концов, меня не волнует, как. Отдай им эти деньги и пусть убираются в свою Аргентину!
 — Через минуту, да? Выставить на продажу дом стоимостью семьсот пятьдесят тысяч и надеяться, что сейчас же его продашь?
 — Тогда заложи его! Заложи весь до последнего гвоздя! Продай все имущество, позвони брокеру...
 — Но столько все равно не наберется, Хэл.
 — Ты же улетела из Буэнос-Айреса с двумя миллионами долларов!
 — В этот дом я вложила пятьсот тысяч, потом еще триста на его обустройство, мебель. Были неудачные вложения в золотые шахты в Папуа — Новой Гвинее, в электронную фирму в Далласе. Ну, и дала крупные суммы в долг друзьям, которые и не собираются их возвращать...
 — Ладно. Так сколько ты можешь собрать?
 — Если продам все акции и ценности, скажем, четыреста — пятьсот тысяч. Плюс еще что-то смогу получить по второй закладной. Если кто-нибудь завтра не купит дом. Даже так...
 — Может, они удовлетворятся этим? — предположил Уиллис.
 — Я так не думаю.
 — Ну а коли нет...
 Она посмотрела на него.
 — Я не позволю, чтобы что-нибудь случилось с тобой, — сказал он. — Я тебя слишком люблю.


* * *

 Всем прихожанам объявили, что перед ночной мессой в половине двенадцатого состоится собрание, и поэтому они начали подходить к старой каменной церкви где-то к одиннадцати двадцати. В священной Черной книге говорится, что все церковные дела должны быть закончены за час до полуночи. А далее положено произнести «Введение», и только потом начинается месса. Так уж повелось, что церковные дела приходилось обсуждать не слишком часто. Но сегодня надо было выяснить, не верующим ли этого прихода был намалеван символ Бафомета на воротах убитого священника.
 Пришел пятьдесят один человек...
 На два не делится...
 ...из них девять составят президиум и будут участвовать в ритуале мессы.
 На три делится великолепно.
 Сорока двум остальным участникам мессы сообщили, что сегодняшнее действо намного более впечатляюще представит радости сатанизма, чем, например, торжественная месса изгнания, состоявшаяся в начале этой недели. Правда, одежды ее участников не соответствовали заявленной цели празднования, прихожане были одеты консервативно, чтобы не сказать, аскетично. Черные, или серые, или серовато-коричневые тона придавали им непроходимое уныние, угловатый, строгий покрой более приличествовал армейской форме.
 Но так могло казаться лишь до той минуты, пока не приглядишься пристальнее...
 Похоже, на мужчине, стоявшем в одном из задних рядов придела, поверх черных кожаных брюк был надет длинный кожаный фартук кузнеца. Но, когда он повернулся, чтоб поздороваться с вошедшими, оказалось, что брюки — вовсе не брюки, а высокие сапоги, что между верхом сапог и краем фартука — обнаженная плоть, приходящая в возбуждение.
 «Через предположение — к удивлению».
 В третьем ряду около прохода, закинув нога на ногу, сидела рыжеволосая женщина. Ее желто-коричневые локоны были собраны в пучок под тяжелой черной сеткой, что придавало им траурный оттенок. Кроме того, на ней были черная шелковая блузка, строгие серые брюки и высокие, из черной кожи ботинки на шнуровке. Но когда она развела ноги, наклонившись к сидевшему впереди мужчине, чтобы что-то шепнуть ему, обнаружилось, что в брюках зияла большая прореха, и под ними ничего не было. Открывшийся взгляду кустик ярко-рыжих волос и разукрашенные помадой нижние губы резко контрастировали с уложенной в сетку прической на ее голове и скромностью лишенного косметики рта.
 Да, под сводами этого святого места таилось много неожиданно...
 «Через невежество — к знанию».
 ...мелькнувшей плоти тех, кто праздновал этой ночью славу. Во имя сатаны они без смущения обнажились и принимали раскованные позы. Разговоры велись шепотом, как бы из опасения потревожить святость места встречи с властителем, встречались и задерживались сверкающие взгляды, глаза не блуждали и не скользили вниз, не было намека на то, что обещанное на чуть более позднее время подношение сатане уже началось — вовсю разворачивается стремительная увертюра:
 женщина в строгом черном платье до колен с высоким воротником и с круглым вырезом размером с двадцатипятицентовую монету в том месте, откуда выглядывал сосок ее левой груди, окрашенный красной, как кровь, краской...
 неф в серых домотканых брюках, в черной сорочке и колпаке палача; через отверстие в брюках пропущен наружу пенис, который поддерживается в вертикальном положении с помощью белых шелковых лент, закрепленных на поясе...
 исключительно красивая китаянка в просторном вязаном балахоне черного цвета; тусклые алмазы плоти проступают повсюду, и только холмик Венеры и груди закрыты плотными кусками ткани...
 «Через сокрытие — к открытости».
 Во многих отношениях это общение, начавшееся до мессы, не очень отличалось по тону и форме от маленьких вечеринок и сборищ, происходивших нынешней ночью по всему городу. С той лишь разницей, что здесь, в этой группе, среди этих людей, открыто поклоняющихся дьяволу, господствовало противоположное представление о вере и честности намерений. Скайлер Лютерсон считал это меньшим ханжеством. Выйдя из-за черного занавеса в глубине церкви, он с удовольствием отметил усердие тех, кто добродетельно поклонялись любому богу, которого обожали, — будь то Иисус, Мухаммед, Будда или Зевс, — и он подумал, что эти люди не могли найти лучшего дома, чем церковь Безродного. Он пребывал в убеждении, что те, кто наиболее ретиво осуждают греховные поступки неверующих, сами активно, но тайно совершают эти поступки. А те, кто защищают свои религии от воображаемых нападок неверующих, во имя своего безразлично какого бога сами чаще всего нарушают священные заповеди их собственного бога.
 «Придите к сатане!» — подумал Скайлер, изобразил знак козла, приветствуя паству, и прошел прямо к живому «алтарю», встал к нему лицом, провел языком по указательному и среднему пальцам своей левой руки — «руки дьявола», а потом положил оба влажных пальца на губы вагины Корал — «от моих губ — к твоим губам». И сказал по-латыни: «С твоего позволения, обожаемый властелин, я молю тебя», что было просьбой к «алтарю» сатаны в церкви нерожденного потерпеть еще чуть-чуть, пока не завершатся утомительные церковные заботы.
 Как только Скайлер вышел вперед, воцарилась тишина. Сразу позади него находился живой «алтарь», Корал, с раздвинутыми и согнутыми в коленях ногами на покрытом вельветом трапециевидном возвышении; руки, сжимающие канделябры в форме фаллоса, вытянуты вдоль тела. В канделябрах стоят еще не зажженные черные свечи. Сигналом к началу мессы послужат эти свечи, их зажгут после декламации вступительного псалма, а потом заклинания — призыва. И сейчас уже дьякон и субдьяконы выстроились за «алтарем» в полной готовности.
 Четыре прислужника (сегодня четыре вместо обычных двух, так как за сегодняшней особой мессой следовал высокий святой праздник изгнания) торжественно и серьезно стояли парами (мальчик — девочка) по обе стороны от «алтаря». Две восьмилетние девочки, одна из которых была слишком высокой для своего возраста; одному мальчику было восемь, другому — девять лет, все босиком и в черных шелковых туниках на голом теле. Длинные белокурые волосы Корал ниспадали с суженного края трапецоэдра, почти касаясь холодных каменных плит пола.
 Скайлер начал без предисловий: "Смерть священника причиняет нам определенное беспокойство. Из-за нее в церкви могут появиться нежеланные, совершенно ненужные посетители. Это может вызвать подозрение к заведенным у нас порядкам, полиция захочет произвести обыски. Или, кто знает, предпримет более серьезные меры — это их право. О чем бы мне хотелось попросить сегодня каждого: если кто-то из вас приложил руку к перевернутой пентаграмме на воротах Святой Екатерины, пусть выйдет вперед и сознается. Если вы сделали это, я хочу, чтоб вы вышли вперед и объяснили, почему вы это сделали. Тогда у нас будет все в порядке.
 Паства притихла.
 Возникло движение в зале.
 Поднялся белокурый гигант и вышел из придела в проход. На вид ему было немногим больше двадцати. Обветренный, загорелый, мускулистый и стройный, одетый в поношенные серые джинсы и тенниску, на шее — косынка с замысловатым черным рисунком, черная лента на лбу, черные кожаные сандалии. В полном соответствии с атмосферой и заданной целью сегодняшней мессы к левому бедру на три дюйма ниже паха плотно прилегал черный кожаный ремень. Никто особо не присматривался к ремню, но никто, кажется, и не заметил, что им к левой ноге мужчины был привязан...
 «Через рабство — к свободе!»
 ...огромный по любым стандартам пенис, прикрытый, разумеется, тканью джинсов...
 «Через маскировку — к открытию!»
 ...но четко выделявшийся своим массивным контуром.
 — Это сделал я, — сказал он. — Я рисовал на воротах священника.
 — Подойди сюда, — дружески сказал ему Скайлер, но при этом нахмурясь. Возможно, оттого, что сам он был смазливым блондином, а таким же был и этот молодой человек, наверное, Скайлер почувствовал в этом угрозу своему лидирующему положению. Или, кто знает, он пришел к этой мысли еще до того, как юноша подошел, и даже еще раньше, когда услышал первые его восемь коротких слов; видимо, ему стало ясно, что здесь, в церкви Безродного, есть еще один из дружков Дороти, которых за последние недели привлекали к службам до чертовой матери много!
 — Скажи нам, как тебя звать, — все еще любезно осведомился Скайлер. Но что-то, казалось, сжалось внутри него.
 — Эндрю Хоббс, — ответил парень. — Я начал ходить сюда в марте.
 Что-то южное в его говоре. Ритм. Интонация. И еще что-то.
 — Меня привел сюда Джереми Сэчс.
 Сэчс. Джереми Сэчс. Скайлер поискал это лицо в своей памяти, чтоб связать его с именем. Лицо. Характерные признаки. Особенности речи. Нет. Ничего не всплывало перед мысленным взором.
 — Да? — спросил он.
 — Да.
 — А ворота?
 — Это сделал я, — сказал блондин.
 «Через исповедь — к осуждению!»
 — Зачем?
 — Из-за нее.
 — Из-за кого?
 Тогда, наверное, он не из дружков Дороти? Однако его вид и остроумие этой выдумки с ремнем, преуменьшение этой штуки. Но он еще не произнес «ее» имя. Ну, а для бродяг из этой страны Оз женское местоимение часто заменяет...
 — Ее, — сказал Хоббс, — моей матери.
 «Ах, вот оно что! Мы все еще бредем по мощенной желтым кирпичом дороге?»
 — Почему из-за нее? — спросил Скайлер.
 Они часто хранят давние обиды на маму.
 — Она ходила к нему.
 — Ходила к кому?
 — К священнику. И все рассказала.
 — Что рассказала?
 «Как зубной врач тянет зубы у пациента».
 — Что я ходил сюда. Что Джереми привел меня сюда. Что мы занимаемся... здесь делами.
 «Джереми Сэчс. Да, сейчас это имя приобрело зримые очертания. Джереми Сэчс, приземистый, обезьяноподобный молодой белый гомосексуалист — без сомнения, один из дружков Дороти, который объявил о верности дьяволу, извратив свои естественные наклонности и бросаясь на каждый голый кусок плоти, предлагаемый сатане в этих свято-священных стенах!»
 Скайлер никак не мог вспомнить, видел ли он этого молодого белокурого друга на прежних мессах. Но на них часто бывала полная мешанина и неразбериха! В любом случае, вот он, юный друг Дороти, наверное, и сам гомосексуалист, который признался, что размалевывал ворота священника из-за своей проклятой матери. «Пусть все эти матери сосут конский член! — подумал Скайлер. — И мой тоже!»
 — Но зачем же ты разукрасил ворота? — допытывался он.
 — Как заявление! — сказал Хоббс.
 Скайлер утвердительно кивнул. Вот в чем дело! Просто кому-то захотелось сказать своей маме, чтоб она не совала нос в его жизнь! Все проще простого. Вовсе не было никакого злого умысла против патера. Никаких дурных намерений. Оказывается, кто-то захотел сделать персональное семейное заявление. Но все-таки...
 — А сейчас ты должен сделать заявление в полицию, — сказал Скайлер, — чтоб они поняли, что ты рисовал пентаграмму вовсе не как предупреждение или еще что-то в этом роде. Видишь ли, священник убит, а мы не хотим, чтобы его убийство каким-то образом связали с нашей церковью. Поэтому я тебе предлагаю прямо сейчас отправиться, понимаешь, зайти домой и переодеться...
 — А чем нехороша моя одежда? — удивленно спросил Хоббс.
 — Да ничем, — сказал Скайлер. — Правда, все на тебе хорошо сидит...
 Он не подозревал, что у него получился каламбур.
 — ...для сегодняшней церемонии. Но в полиции тебя могут неправильно понять, поэтому иди и накинь на себя что-нибудь такое, чтоб они подумали, будто ты работаешь в банке.
 — А я и так работаю в банке, — ответил Хоббс.
 Послышался смех среди сидящих. Наверное, смех облегчения. Все, оказывается, не так уж плохо, как представлялось вначале. Юный гомосек поссорился с матерью, ушел к чертям собачьим и в отместку нарисовал символ своей религиозной веры на вратах врага. Он все объяснит полицейским, они поймут и отпустят его восвояси, и вновь каждый сможет использовать право на свободу вероисповедания, вот какая это восхитительная страна — Соединенные Штаты Америки!
 До полуночи оставалось четыре минуты.
 Хоббс поинтересовался, где находится ближайший полицейский участок, и со своего места позади живого «алтаря» Стенли Гарсиа, который побывал там вчера утром, объяснил, как пройти к 87-му участку. Хоббс еще спросил, можно ли ему вернуться сюда к мессе после того, как он побывает в полиции, но Скайлер напомнил, что с последним ударом часов в полночь двери будут заперты, а осталось уже лишь три минуты, так что ему лучше было бы поспешить! Видно было, что Хоббс покидал церковь с явным неудовольствием. Один из верующих запер за ним дверь и задвинул засов — тяжелый деревянный брус.
 До полуночи оставалась одна минута.
 Рыжая в серых брюках сидела, плотно сжав колени и наклонив голову.
 — Час настал, — произнес Скайлер и дал сигнал подьячим подойти и зажечь свечи. Сегодня помощниками дьякона были две девятнадцатилетние девушки, которых легко можно было принять за сестер, но они не были даже кузинами. Обе — кареглазые, темноволосые, в обычных церковных платьях, только голые под ними, ибо таков был ритуал: после освящения «алтаря» распорядителем помощники дьякона (традиционно это женщины) должны быть освящены дьяконом.
 В торжественном молчании девушки — их звали Хитер и Патрис — подошли к «алтарю», присели в реверансе, а потом разделились; одна — налево, другая — направо, туда, где руки Корал сжимали толстые канделябры-фаллосы. С треском и шипением зажглись обе черные свечи, а девушки отступили за «алтарь», где стоял Стенли Гарсиа со ржавыми и почерневшими кадилами в обеих руках.
 Девушки зажгли ладан и приняли от Стенли кадила. Держа их за концы коротких черных цепей, они обкурили ладаном вначале «алтарь» и вокруг него, потом направились в средний придел, чтоб наполнить всю церковь приторным запахом. После этого возвратились и вновь встали по бокам от своего дьякона.
 Пришло время «Введения».
 Само слово произошло от английского средневекового «entrance», древнефранцузского «introit», латинского «introitus». Произносилось не на французский манер, а скорее в рифму с «Sin-Show-It» (Грех-Покажи-Его), как это любили объяснять новичкам большинство верующих. В христианских церквах «Введение» на самом деле было вступлением, началом молитвы и состояло из псалма, антифона, или Gloria Patri. В настоящей церкви дьявола «Введением» являлся короткий вступительный диалог, предварявший похищение невинности и представление дьяволу, которого сегодня ночью будут призывать более страстно, чем обычно. Ритуальное богохульство, которое собирались учинить Скайлер со своими четырьмя помощниками, на самом деле было грубым изгнанием Иисуса и восхвалением сатаны — Daemon est Deus Inversus: Дьявол — это обратная сторона Бога.
 Скайлер кивком подал знак дьякону.
 Стенли ударил девять раз в тяжелый колокол: три раза — лицом к югу и «алтарю», а потом, поворачиваясь против часовой стрелки, — по два удара в оставшиеся стороны света.
 К этому времени воздух посвежел. Скайлер подошел и встал внутри раскрытого угла, созданного обнаженными ногами «алтаря». Обратившись к собравшимся, он воздел руки и изобразил пальцами обеих рук знак козла. По этому сигналу четыре прислужника встали рядом — мальчик и девочка с каждой стороны.
 Скайлер произнес по-латыни: In nomine magni del nostri satanas...
 Во имя нашего великого бога сатаны...
 "...мы стоим перед живым «алтарем».
 Ему в унисон и тоже по-латыни повторяли прислужники: «Мы молим о помощи, о владыка, убереги нас от нечисти!»
 — Нашему господу, тому, кто создал землю и небеса, ночь и день, тьму и свет, — нараспев произносил Скайлер, — нашему властелину ада, который велит нам радоваться...
 — О, владыка, избавь нас от несправедливости! — пели дети.
 — Великий сатана, прислушайся к нашим мольбам, — сказал Скайлер, — покажи нам твою ужасную силу!
 И все дети пропели: Et tecum. И с тобою тоже.
 И все собравшиеоя встали и в возбуждении победно прокричали: «Слава сатане! Слава сатане!»


* * *

 Детектив Мейер совершенно случайно оказался в дежурной комнате — он хотел посидеть и разобраться с рапортами недельной давности, — как по другую сторону деревянной решетки в дверях комнаты вдруг материализовался белокурый парень в темно-синем костюме в полоску.
 — Извините, — произнес он.
 — Да? — сказал Мейер, глядя на него из-за пишущей машинки.
 — Мне нужен кто-нибудь из тех, кто ведет дело об убийстве священника. Сержант внизу сказал, что я, может, найду кого-нибудь в этой комнате.
 — Я этим не занимаюсь, — сказал Мейер и подумал: «Никогда не отказывай добровольцам». — Пожалуйста, проходите. Я — детектив Мейер. Может быть, смогу помочь.
 Хоббс отворил решетчатую дверь и вошел в помещение. Судя по тому, как он осматривался, ему наверняка не приходилось раньше бывать в полицейском участке. Он обменялся с Мейером рукопожатием, поблагодарил за предложенный стул, представился и затем сказал: «Я — тот, кто разрисовал те садовые ворота!»
 Это, как выяснилось позже, был первый залп, нацеленный в матушку Хоббса, которая — только послушать, как он это рассказывал! — была причиной всех его несчастий! Она виновата не только в том, что он — гомосексуалист...
 — Вы знаете, я — голубой, — скромно признался он.
 — Ни за что в не подумал, — сказал Мейер.
 — Да, — подтвердил тот. — И, конечно же, это вина Эбби, потому что в детстве она одевала меня в девчачьи платья и заставляла носить длинные, как у пажа, волосы...
 В этом месте Мейера, все еще не понимавшего, о каких садовых воротах идет речь, угостили длинной историей об ужасных детских годах — более ужасных, чем те, о которых ему много раз приходилось слышать до этого. Разница была в том, что Хоббс описывал себя, как человеческое существо, «не двигающееся ни влево, ни вправо» — надо признать, в большинстве своем гомосексуалисты знают стихи Зондхейма наизусть!
 Хоббс упорно продолжал называть свою мать «Эбби», саркастически фыркая при этом, как будто они были добрыми приятелями, несмотря на то, что с тех пор, как она шесть месяцев назад переехала в Калмз-Пойнт, он ее не видел. И не знал, и знать не хотел ее новый адрес или номер телефона. Было очевидно, что он ее презирал и исключительно ее винил за свою нынешнюю жизнь, в которую, между прочим, входило и преклонение перед Дьяволом. Поэтому, естественно, он и нарисовал на садовых вратах Святой Екатерины перевернутую пентаграмму.
 — ...чтоб она поняла: я буду молиться, черт возьми, там, где захочу! — заключил он. — Священник здесь ни при чем.
 — Тогда почему ты выбрал именно его ворота? — спросил Мейер.
 — Чтобы подчеркнуть суть, — объяснил Хоббс.
 — В чем суть? — спросил Мейер. — Что-то она ускользает от меня.
 — Суть в том, что она пошла к этому попу и пожаловалась, что я хожу к Безродному...
 — К Безродному?
 — В церковь Безродного, когда она вовсе не имела права так делать! И, кстати, он тоже не имел права обращаться к своей пастве с проповедью о нашем приходе! Никто же не трепал языком о его пастве, в какую церковь должны они ходить! Никто из Безродного не бегал и не кричал, что Иисус — это угроза, хотя он как раз и есть таковой, но мы держим язык за зубами!
 — А отец Майкл не держал свои убеждения при себе, вы это имели в виду?
 — Только в прошлом, поймите меня правильно! Я вовсе ничего не имею против отца Майкла. Хотя, должен вам сказать, после того, как Эбби наблеяла ему про меня, он выдал несколько горячих проповедишек, осуждающих поклонение дьяволу в квартале... то есть в четырех кварталах от него, но достаточно близко, если ты мочишься в штаны от страха, что сатана собирается сжечь твою засранную церквишку.
 — Значит, поэтому вы, — сказал Мейер, — и нарисовали символ Дьявола...
 — Да.
 — На садовых воротах священника. Но не в качестве угрозы ему?
 — Нет.
 — А тогда зачем?
 — Чтобы Эбби уяснила, что ей надо заткнуть свой огромный рот!
 — Понятно. И теперь вы хотите, чтоб мы думали, что вы это сделали без злого умысла?
 — Точно! А также, что я не убивал священника.
 — А кто сказал, что вы убивали?
 — Никто.
 — Тогда зачем вы пришли сюда?
 — Потому что Скайлер не хочет, чтоб ваши парни обыскивали нас из-за этого. Он думал, было бы хорошо...
 — Скайлер?
 — Скайлер Лютерсон, который руководит церковью.
 — Понятно, — сказал Мейер.
 Он подумал, что надо рассказать Карелле или Хейзу об этой приятной утренней беседе, потому что они обязательно захотят задать Скайлеру Лютерсону вопрос: «Почему вас так беспокоит полицейский обыск?»
 — Спасибо, что зашли, — сказал он. — Мы признательны вам за искренность.
 Хоббс долго недоумевал, что имел в виду детектив.


* * *

 Рыжеволосая женщина в серых, строгого покроя брюках, сидевшая в третьем ряду, наблюдала, как дети бросились сопровождать Стенли к «алтарю», поспешая за ним по обе стороны, пока он шел, неся меч на черной вельветовой подушке. Скайлер схватился за обернутую шелком рукоятку. Слегка раздвинулись ноги рыжей. Дети уже снова были возле «алтаря». Скайлер, подняв меч над головой, вдруг повернул его острием к символу Бафомета, висящему на стене, и с воодушевлением воскликнул хриплым голосом:
 — Безродный, я призываю тебя!
 — Ты, которой создал вселенную, — затянула паства.
 — Ты, который создал землю и небеса...
 — Тьму и свет...
 — Ты, который создал семя и плод, — продолжал Скайлер, и по подсказке двое из прислужников — высокая восьмилетняя девочка и небольшого роста восьмилетний мальчик — вышли вперед и повернулись лицом друг к другу. Держа рукоятку меча одной рукой, а острие — другой, Скайлер опустил его плашмя на головы детей. Рыжая в строгих серых брюках замерла в ожидании.
 Высоким писклявым голосом мальчик сказал:
 — Смотри! Моя штука стоит! — и приподнял тунику, чтоб показать свой маленький безвольный пенис.
 И маленькая девочка ответствовала:
 — Смотри! Из моего плода капает нектар! — и приподняла тунику, чтоб показать свои безволосые нижние губы.
 — Мой яд извергнется и все поглотит! — сказал мальчишка.
 — Мой яд поглотит и размоет! — заявила девочка.
 — Моя похоть неутомима! — сказал мальчик.
 — Моя жажда неутолима! — воскликнула девочка.
 — Смотрите на детей сатаны, — мягко и с поклоном сказал Скайлер.
 Он слегка, символично коснулся кончиком меча его и ее гениталий. Возвратил меч на подушку. Стенли унес меч туда, где его ожидали две девятнадцатилетние помощницы. Края их платьев были подвязаны поясками на талии, руки лежали на обнаженных бедрах, пальцы обращены к пастве.
 Рыжеволосая в третьем ряду тоже положила ладони на бедра и чуть шире раздвинула ноги.
 Скайлер подошел к «алтарю».
 — Во имя тебя, о, Безродный, — произнес он, — я приношу себя на алтарь твоей мощи и твоей воли!
 Он сбросил платье.
 — Слава господу! — воскликнул он. — Восславим сатану! Слава сатане, которого мы любим и лелеем! Слава сатане! Мы поем славу во имя твое! Восхвалим сатану! Мы почитаем твое имя! Благословен будь, сатана! — с пафосом сказал он и расположился там, где сходились ноги живого «алтаря». — Мы обожаем тебя, властелин ада, мы кричим тебе: «Слава сатане! Слава сатане! Слава сатане!»
 И он взошел на «алтарь» и вошел в него, трижды прозвучал гонг, и все сборище хором запело по-латыни: «Ave Satanas, ave Satanas, ave Satanas!»
 Рыжая в третьем ряду еще шире раздвинула колени.
 Месса была в полном разгаре.




 Глава 7


 В одиннадцать часов воскресного утра, двадцать седьмого мая, похоронили отца Майкла Берни на кладбище Блаженной Девы Марии на холме Кармел, что в районе Риверхед, где еще осталось немного свободного места для последнего приюта умерших. Заупокойный обряд отправил священник по имени Фрэнк Орьелла, назначенный архиепископом Восточной Айсолы в качестве временного пастыря римско-католической церкви Святой Екатерины. Среди присутствовавших на похоронах был и детектив Стив Карелла из 87-го участка. Отец Орьелла избрал для чтения стихи из Первого послания апостола Павла Коринфянам.
 — "Первый человек — из земли, перстный, — читал он, — второй человек — Господь с неба. Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные. И как мы носили образ перстного..." [24] 
 Карелла внимательно рассматривал небольшую группу пришедших на кладбище.
 Ирена Броган, сестра отца Майкла, совершив утомительный перелет из Японии через Лос-Анджелес, чтобы успеть к похоронам, сейчас стояла у могилы, напряженно вслушиваясь в слова текста, тщательно подобранного отцом Орьеллой. Ее представила Карелле, когда она подъехала, экономка патера Марта Хеннесси. Маленькая, с утомленными дорогой глазами, она сказала Стиву, что была бы счастлива помочь всеми силами в его расследовании. Карелла сказал, что очень хотел бы с ней побеседовать, и спросил, можно ли занять у нее несколько минут после завершения панихиды.
 — "Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся. Вдруг, во мгновение ока, при последней трубе..." [25] 
 По прогнозу весь уик-энд Дня Поминовения должна стоять хорошая погода. Яркое солнце беспощадно жгло блестящую черную крышку гроба, стоявшего подле могилы. Дюжина или более молодых людей возле открытой могилы слушали отца Орьеллу. Карелла в группе подростков узнал двух девочек, с которыми он беседовал накануне. Сейчас они были одеты более сдержанно, не в черное — этот цвет чужд молодежному гардеробу — но в темно-голубые тона, выглядевшие наиболее уместными для подобного события. Они стояли бок о бок — брюнетка (кажется, ее зовут Глория) и блондинка, Алексис. Обе плакали. По этой причине вокруг них сгрудилась целая толпа молодых людей. Да, его горячо любили, этого священника.
 — "...тогда сбудется слово написанное: «Поглощена смерть победою». «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» Жало же смерти — грех; а сила греха — закон. Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом!.." [26] 
 В толпе бросались в глаза полдюжины репортеров и фотографов — птицы, питающиеся отбросами! Но так же приметно было отсутствие операторов с телевидения. Убийство священника широко освещалось в прессе и еще более по телевидению, несмотря на то, что оно произошло всего лишь в прошлый четверг. Карелла, конечно, помнил, что сегодня уже воскресенье. Часы включены — чем больше утекает времени, тем большая пропасть отделяла детектива от убийцы.
 — Господи, внемли нашим молитвам, — сказал отец Орьелла. — Воскресив Сына Своего, ты дал нам веру. Укрепи нашу надежду, что Майкл, наш собрат, тоже будет среди воскресших.
 А сегодня в свете дня собравшиеся священники отдали дань уважения одному из них, став в торжественных черных одеждах у края могилы и слушая заключительное слово отца Орьеллы. Здесь были и высокопоставленные офицеры полиции, в голубой форме и при всех регалиях — шоу красок для поддержания в гражданах этого доброго города веры — с помощью журналистов, — что полиция здесь находится по делу, а не для того, чтоб лить над могилой крокодиловы слезы!
 — Господи наш, Ты — слава верующих и жизнь справедливости. Твой Сын искупил нас, умерев и воскреснув. Наш брат Майкл был предан Тебе и верил в наше воскресение. Дай ему радости и благословения в грядущей жизни! Молим Тебя, о, Боже, аминь!
 — Аминь! — прошептали присутствующие.
 На кладбище воцарилась тишина.
 Наверное, кто-то дал сигнал, нажал на кнопку, потому что гроб начал медленно опускаться на стропах, — хороший шанс для снимка, который не должен был упустить фотограф, охотник за пикантными подробностями. Он выскочил вперед, когда гроб висел между небом и землей, черным силуэтом на фоне ослепительно синего неба. Последовал, вероятно, второй сигнал, потому что подъемник замер, и сейчас гроб висел на несколько дюймов ниже края могилы, а отец Орьелла произносил другую молитву — чуть ли не личная беседа между ним и погибшим собратом во Христе, шепотом, а затем, перекрестив могилу, он наклонился, взял горсть влажной весенней земли и бросил ее на крышку сверкавшего на солнце гроба.
 Участники панихиды подошли с нераскрывшимися розами розданными организаторами похорон, подошли в последний раз отдать долг уважения покойному, прошли в стройном и торжественном акте прощания, каждый прошел этот путь, постояв у могилы с блестящим черным гробом, который вот-вот уйдет вниз, и положив розы на его крышку. Здесь были священники со всего города, высшие чины из центра, сестра патера Ирен Броган, около сорока прихожан из Святой Екатерины и дюжина или более подростков из католической молодежной организации. Все они оставляли розы на прощанье, а вот и вчерашняя пара — Глория, да, так ее зовут, и Алексис.
 Скоро все закончилось.
 Когда люди проходили мимо могилы и отходили от нее, освещенной ярким, режущим глаза светом, который, должно быть, любят фотографы, кто-то невидимый подал новый сигнал, подъемник снова загудел, и гроб медленно стал опускаться в могилу, ниже, ниже, пока совсем не исчез из виду. Двое кладбищенских служителей высвободили из-под гроба брезентовые ремни. Они начали засыпать гроб землей, когда Карелла направился туда, где Ирен Броган стояла рядом с отцом Орьеллой, говоря ему, что служба прошла превосходно.
 Карелла почувствовал себя неловко, оказавшись в роли зрителя.
 Наконец она отвернулась от священника, который теперь замещал ее брата, и сказала:
 — Прошу прощения, что заставила вас ждать. Извините.
 На лице — бороздки от слез. Заплаканные синие глаза.
 Вблизи при этом резком свете ей можно было дать чуть больше сорока. Этой женщине не хватало привлекательности, части ее фигуры вместе не создавали приятного ансамбля. Они вместе подошли к кавалькаде сверкавших на солнце лимузинов, принадлежавших похоронному бюро. Стоя у крыла автомобиля, Карелла наблюдал за проходившими мимо Ирен участниками скорбной церемонии, направлявшимися к своим машинам или к ближайшей остановке автобуса. От Риверхед до дома все-таки далеко.
 — Миссис Броган, — начал он, — я вовсе не хочу вторгаться в вашу частную жизнь...
 Она озадаченно посмотрела на него.
 — Но в ходе расследования... в самом начале, фактически... я читал письмо, которое вы писали своему брату. Тогда я и стал звонить вам в Сан-Диего.
 — Полагаю, я знаю, о чем вы хотите сказать, — вздохнула она.
 — О письме, которым вы ответили на его письмо от двенадцатого числа.
 — Да.
 — В котором он вам говорил... я просто пытаюсь восстановить целостную картину из всего, что вы писали, миссис Броган. Похоже, его что-то беспокоило.
 — Да, это так.
 — И что же это могло быть?
 Ирен тяжело вздохнула.
 — Мой брат был всецело предан Господу, — сказала она.
 — Нисколько не сомневаюсь, — согласился Карелла.
 И подождал продолжения с ее стороны.
 — Но в одиночестве даже Христос испытывал искушения в пустыне, — продолжала она.
 Карелла по-прежнему не перебивал.
 — Послушайте... не пройти ли нам в машину? — спросила она.
 Он открыл перед ней заднюю дверцу лимузина и последовал за ней в салон автомобиля, такой же уединенный, как и исповедальня. Дверца захлопнулась с убедительным щелчком. И теперь здесь, в этом затемненном и скрытном месте, за дымчатыми стеклами, сидя на черных кожаных сиденьях, похоже, миссис Броган нашла столь необходимое ей уединение, чтобы спокойно рассказать историю своего брата. Вначале она поведала Карелле, как получила его письмо...
 — На нем стоял штемпель от двенадцатого, но я на побережье получила его лишь в следующий четверг, семнадцатого. В субботу мы с мужем улетали в Японию. У него бизнес в тяжелом машиностроении, это была деловая поездка. Он остался там. Я... я в ту пятницу позвонила брату. А когда... когда он рассказал мне, что действительно тревожит его... письмо... видите ли, в письме были лишь намеки на это... но когда я позвонила ему в ту пятницу...
 Прежде всего, сам священник говорил об этом с неохотой.
 Он говорил, что все нормально, ему вообще не надо было писать это письмо, сейчас все в порядке, она, должно быть, сейчас уже мыслями в Японии?
 Но Ирен слишком хорошо его знала. Когда он родился, ей было тринадцать лет, а сейчас ей, значит, сорок пять, она воспитала его чуть ли не как свое дитя. Их мать была деловой, слишком занятой женщиной, которая каждый день убегала на работу, а потом целую субботу и воскресенье жаловалась на то, как она страшно устала. Ирен слишком хорошо знала своего брата, она и сейчас догадывалась, что он что-то не договаривает, помня о ее предстоящем путешествии в Японию; она всегда сопровождает мужа в его деловых поездках последние шесть лет. Поэтому она не пожалела времени и терпеливо слушала его рассказ о ком-то в его пастве, кого задели его проповеди о десятине...
 — Он называл имя Артура Фарнса, не так ли?
 — Я не помню его имени. Но это и была одна из тех вещей, что так тревожили его...
 ...и о чьей-то матери, которая пришла поискать утешения и совета. Она не знала, что делать со своим сыном-гомосексуалистом, попавшим в секту поклонников дьявола... и еще что-то о...
 — Тут он начал говорить быстро, — сказала Ирен. — Знаете, как иногда люди ведут себя? Когда хотят обойти молчанием неприятную, по-настоящему тревожащую их тему? Не думаю, чтобы эти вещи его беспокоили всерьез... десятина... наркотики... и...
 — Что? — воскликнул Карелла.
 — Ну... наркотики. По-моему, мой брат опасался, что кто-то использует его церковь как тайный склад. Для наркотиков. Однажды в уик-энд он все в церкви перевернул вверх ногами, искал эти потайные места, но...
 — Вы говорите о запрещенных наркотиках!
 — Да! Уверена, что именно это он имел в виду.
 — И удалось ему найти наркотики в церкви?
 — Нет, не удалось. Но он точно искал их. По крайней мере, так он мне говорил. Я уже вам рассказывала, что к тому времени он совсем разнервничался. Потому что он подходил к настоящей проблеме, и она не имела ничего общего с теми мелочами, о которых он говорил до этого. Он намекнул, что готов покончить самоубийством...
 — Он вам так говорил?
 — Да, по телефону.
 — И он раздумывал о том, как это сделать?
 — Что сделать?
 — Говорил ли он вам, как он собирался покончить с собой?
 — Кажется, нет. А какое это имеет значение?
 — Большое, — ответил Карелла.
 — Это меня, должна вам признаться, напугало, — продолжала Ирен. — Я уже была готова отказаться от поездки. Я уже собиралась вместо путешествия на Восток остаться возле брата, провести его через...
 Но он ей сказал, что лишать себя жизни считает даже большим грехом, нежели нарушить данные обеты. Он пообещал ей и доброму Господу Иисусу, что больше не будет даже думать об этом, поклялся в этом по телефону. По требованию Ирен он еще пообещал сказать этой женщине, что не может больше продолжать обманывать Бога, разрушая то, что ему дороже всего. Он вновь пренебрежет плотью, как клялся в этом столько лет назад, и будет молить Господа помочь ему провести свои дни в безбрачии и посвятить их только духовной жизни.
 Все это он пообещал сестре.
 — А потом... когда мне позвонил архиепископ Квентинский... мы только что поднялись наверх после ужина... там, в Токио, была чудесная ночь, цветущая сакура, воздух такой приятный... и он... он сказал мне, что брата нет в живых. И... и... первое, что я подумала: он покончил с собой! Все-таки он это сделал! Он нарушил свое обещание!
 Лимузин медленно ехал.
 — Но случилось худшее, да? — спросила Ирен. — Ведь кто-то убил его?
 «Да, — подумал Карелла. — Это хуже».


* * *

 "Не убивать его! Просто поговорить с ним! Спросить про нее. Нельзя же сразу осуждать человека, не выслушав его до конца, правда же? Нельзя же возненавидеть кого-то, пока не убедишься в том, что есть причина ненавидеть его. Не забывайте, что это священник! Это не мы с тобой, это человек, отдавший жизнь Господу. И если он нарушает законы, то тогда нечего говорить одно, а делать другое! Законы для всех одинаковы. Только в таком случае они имеют смысл. Все знают, на красный свет светофора надо остановиться. Если ты не остановишься на красный, потом станут нарушать правила и другие, в результате — несчастный случай, и кто-то погибнет! Он больше других смертных обязан уважать законы, и особенно те клятвы, которые он дал Господу! Если уж дал клятву Богу, так держи се или Он тебя покарает! Это и в Библии: «Отмщение — за мной, и я воздам!» — говорит Господь. Он целует ее! Но, может быть, этому есть какое-то объяснение? В губы. Возможно, у него было какое-то основание поступить именно так? Может быть, есть что-то такое в церковном ритуале или церковных канонах, когда надо целовать женщину в губы для того-то и того-то. Или он хотел благословить ее. Приветствовать друг друга целомудренным поцелуем, облобызать друг друга, как в Библии. В Писании с поцелуями все в порядке, это обычная практика. «Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И тот час подошел к Иисусу, сказал: радуйся Равви! И поцеловал Его» [27] . Или когда Иисус сидел за столом в доме фарисея, и грешница принесла алебастровый сосуд с миром и облила его ноги слезами, и целовала его ноги, ведь Иисус позволил ей целовать свои ноги. Это же встречается в Библии сплошь и рядом! Посмотреть, например, Соломона: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое, как разлитое миро: поэтому девицы любят тебя» [28] . Должно же быть какое-то объяснение; подойти бы к кому-нибудь и спросить: в чем причина? Если есть причина, тогда, быть может, он и расскажет тебе, объяснит, что только приветствовал ее праведным, целомудренным поцелуем. Ведь нельзя судить о книге по ее обложке. Только спроси — и узнаешь! Было такое желание. Спросить. Выяснить. Раскрыть. Услышать из его собственных уст, что этот поцелуй был совсем не таким, каким казался, здесь не мужчина целовал женщину — красивую женщину, ничего не скажешь, — но ведь он священник, праведный священник, совершающий об... об... обряд или что там еще! Невинный поцелуй, как в Библии, есть же невинные поцелуи, ведь все, что в Библии, — правда, до единого слова! Вовсе не убивать его, нет! Поговорить. Спросить о ней. Но как бы тогда он объяснил то, что его руки были у нее под юбкой, ее трусики были спущены до колен? Это не было невинным поцелуем, и не могло быть таковым! Ее блузка была расстегнута, и груди обнажены. «О, груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков» [29] . И твои поцелуи — как лучшее вино, которое мягко входит в меня, скользя меж губ и зубов, скользит вниз, — нет, это был не невинный поцелуй, отнюдь.
 Телефон зазвонил без двадцати час — и пяти минут не прошло, как Уиллис вышел за воскресными газетами. Услышав голос в трубке, Мэрилин в то же мгновение поняла, что они следят за ее домом, выжидая момента, когда Уиллиса не окажется дома.
 Голос произнес по-испански: «Добрый день».
 Buenas tardes.
 Она сразу же узнала этот голос. Он принадлежал красавчику. Тому, которого она порезала.
 Она ответила по-испански:
 — Я ждала вашего звонка.
 — А, так ты знала, что мы позвоним?
 Вежливо. По-испански. Притворяться уже бесполезно. Они знают, кто она такая. Если они приехали сюда по делу, проще будет обговаривать все на их родном языке. С этой минуты никаких других языков — только испанский!
 — Да. Я надеялась, что вы позвоните, — сказала она. — Нам надо обсудить одно дело.
 — Ага.
 В одном-единственном слове столько сарказма и скепсиса! Испанцы славятся своим умением придавать различные смысловые оттенки одной лишь интонацией!
 — Да. Я хочу заплатить вам. Но мне нужно время.
 — Время, да, конечно.
 — Но, боюсь, я не смогу собрать целых два миллиона.
 — Ах, какая жалость!
 — Потому что, если я даже продам все, что у меня есть...
 — Да, именно это ты и должна сделать.
 — ...мне все равно не хватит.
 — Тогда, может, продашь и себя впридачу?
 С издевкой в голосе. Кивок бывшей проститутке. «Продай и себя! Полагаю, ты себя могла бы недурно продать!»
 — Слушайте, — сказала она, — я смогу набрать полмиллиона, но это — все. Ни больше, ни меньше.
 Mas о menos.
 Молчание в трубке. Потом послышалось:
 — Ты должна нам куда больше, чем полмиллиона.
 — Для начала: я не должна ничего ни тебе, ни твоему громиле-другу. Если эти деньги и принадлежат кому-нибудь, так они принадлежат...
 — Они принадлежат тому, кто убьет тебя, если ты не вернешь деньги.
 — Давайте договариваться, — сказала она. — Убивать меня вы не собираетесь.
 — Ошибаешься!
 — Нет, не ошибаюсь! Убьете меня — не получите никаких денег! На вашем месте я бы согласилась на пятьсот...
 — На твоем месте, — сказал он медленно и мягко, — я бы согласился, что бывают вещи похуже, чем смерть.
 — Да, знаю, — ответила она.
 — Мы тоже так думаем.
 — Да, но у меня нет столько рук и ног...
 — Y tus сага, — сказал он.
 Многозначительно помолчал и добавил:
 — Y tus pechos.
 Снова пауза.
 — Y asi sucesivamente, — сказал он.
  "Есть еще лицо... 
  И груди... 
  И так далее..." 
 Последние три слова, хоть и произнесенные мягко и небрежно — Y asi sucesivamenta — подразумевали непристойные действия.
 Ее вдруг опять охватил страх.
 — Послушайте, в самом деле, — сказала она, — вы правы, я не хочу, чтобы со мной что-нибудь случилось. Но...
 — Отучишься резать людей.
 — Если вы говорите, что изобьете меня, даже если я приду с деньгами...
 — Я сказал, что мы обязательно прибьем тебя, если ты не придешь с деньгами. Вот что я тебе говорю!
 — Понятно.
 — Надеюсь, что так!
 — А я вам говорю, что не могу прийти со всей этой суммой! Вот что я говорю!
 — Тогда это очень плохо.
 — Послушайте, подождите-ка!
 — Я никуда не ушел.
 — Сколько времени вы мне даете?
 — Сколько тебе надо?
 — Чтобы собрать даже пятьсот, мне нужна неделя, десять дней.
 — Не может быть и речи!
 — Так сколько у меня времени? Сколько у меня этих дерьмовых дней?
 — Ай-ай-ай, — сказал он.
 Укоризненно. Стыдя ее за неприличные обороты речи. Це-це-це.
 Она помолчала несколько секунд, стараясь взять себя в руки, успокоиться. Потом произнесла:
 — Мне надо переговорить с посредниками по продаже имущества. На это нужно время. Поэтому надо точно знать, сколько времени в моем распоряжении.
 — До среды, — сказал он, и ей показалось, что этот срок он взял с потолка.
 — Я не уложусь за это время, — возразила она. — Этого совершенно недостаточно!
 — Этого тебе вполне хватит!
 — Мне кажется, вы меня не понимаете.
 — Нет, мы тебя отлично понимаем.
 — Да нет же! Послушайте, можете вы хоть минуту меня выслушать? Пожалуйста! Я хочу вернуть вам деньги, вы должны это понимать! Хочу покончить со всем этим. Но...
 — И мы тоже.
 — Но нельзя же вот так появиться у кого-то на пороге и думать, что тебе выложат два миллиона долларов в...
 — Кому ты рассказываешь! — прикрикнул он.
 — Так сколько времени у меня есть?
 — Ладно, говори!
 — Понимаете, я могу собрать только полмиллиона. Будет невоз...
 — Нет! Два миллиона полностью. Сколько надо времени?
 — Я...
 — Говори!
 — Можно, я позвоню вам?
 — Мы тебе позвоним. Скажи, когда?
 — Сегодня воскресенье...
 — Да, выходной день.
 С сарказмом в голосе, сукин сын!
 — Завтра мне нужно будет позвонить в разные места, узнать, сколько времени это займет.
 — Хорошо. Во сколько?
 — Сможете позвонить в половине четвертого? Не позже.
 — А что, твой дружок уже будет дома?
 — В три тридцать, — повторила она. — Пожалуйста. Но, знаете, я в самом деле думаю, что вам надо быть готовыми к...
 И остановилась в нерешительности.
 Молчание.
 Он ждал продолжения фразы.
 Молчание затягивалось.
 — Потому что, знаете... я серьезно говорю, что...
 И снова запнулась.
 Потому что знала заранее ответ, если она вновь скажет ему, что не может собрать больше полмиллиона. Он будет грозить ей расплатой, будет запугивать кислотой или сталью, пообещает разрезать на куски. Но сказать об этом надо!
 — Послушайте, — проговорила она. — Я с вами веду себя совершенно честно. Я не хочу приключений на свою голову, но я никак не смогу собрать больше, чем пятьсот тысяч. Может быть, чуть-чуть больше, не хочу вас обманывать. Надеюсь, вы это понимаете. Но о двух миллионах не может быть и речи, я просто не смогу собрать столько денег. И за ночь я никак не смогу превратить полмиллиона в два.
 Опять долгое молчание в трубке.
 А потом он удивил ее.
 Он не угрожал.
 Наоборот, он подсказал решение.
 — Есть выход, — произнес он.
 — Да нет же...
 — Si, — сказал он. — La cocaina [30] .
 И повесил трубку.
 Карелла вернулся в дежурку в тот воскресный день лишь в два часа, получив от Ирен Броган обещание позвонить своей служанке в Сан-Диего сразу же по возвращении в отель. Он спросил, сохранила ли она письмо брата от 12 мая. Ирен ответила, что оно, наверное, лежит у нее где-то на письменном столе. Звонок служанке нужен для того, чтоб попросить ее поискать это письмо. Если она найдет, то сразу же отправит через «Федеральный экспресс» Карелле. Кажется, Ирен поняла, почему Карелла так хотел прочесть это письмо сам: у него свежий взгляд, эмоционально он непредвзят, его мышление натренировано на поиск неожиданных нюансов. Но она еще раз заверила его, что ее брат — ни в письме, ни в разговоре по телефону — не раскрывал имени женщины, с которой вступил в связь.
 На столе Кареллу ожидала записка Мейера.
 Она была напечатана на бланке для рапорта, но по сути это была пространная докладная, а вовсе не рапорт. В дружеской, непринужденной форме был описан визит в дежурку Хоббса поздней ночью (скорее, ранним утром), в ходе которого Хоббс признался, что это он нарисовал пентаграмму на воротах церкви, и объяснил, что «вовсе не дьявол заставил его это сделать, а его собственная мать Эбби». Так написал Мейер. В старом Восемьдесят седьмом еще не пропало чувство юмора. В конце Мейер советовал Карелле или Хейзу сходить в церковь Безродного и поговорить со Скайлером Лютерсоном.
 Карелла направился с докладной запиской к шкафу с выдвижными ящиками, нашел отсек с делом Берни и положил ее в плотную картонную папку. Снова вспомнил, что сегодня — воскресенье. Даже самые горячие дела остывают за несколько дней, если лежат без движения. А это дело было холодным с самого начала! До сегодняшнего утра вообще не за что было зацепиться, и тут вдруг в жизни священника появляется женщина. Уже что-то ощутимое. Но каковы мотивы убийства? В этом участке, если по пьянке засмотришься на чужую жену, могут и ноги переломать. А священник, трахающийся направо и налево, запросто может напороться и на убийство! Может, одни только эти слова — трахающийся священник — способны вызвать бунт.
 Карелла подозревал, что в те старые добрые времена, когда развеселые братья-монахи задирали юбки хихикающим крестьянским девкам и возбуждали их любопытство в стогах сена, религия не была столь строгой к таким вещам, как ныне. Что-то, наверное, утрачено со столетиями. Может быть, священникам и не надо быть богами, пусть только Бог остается Богом! Но неужели Господь никогда не улыбался? Неужели Ему не показалось бы комичным, что в другой церкви, всего лишь в четырех кварталах от его прихода открыто поклоняются дьяволу, а один из Его верных слуг оказался — «ну, вы сами сумеете назвать его», — подумал Карелла. По мне, он трахался напропалую.
 Вдруг до него дошло, что несдержанность отца Майкла — наверное, это наиболее точное определение — страшно рассердила его.
 «Cherchez la femme» [31] , — подумал он.
 Но для начала поищем Бобби Корренте и расспросим его, что он знает о событиях, происшедших в воскресенье на Пасху.


* * *

 Бобби Корренте вымахал аж под шесть футов, а весил никак не меньше 190 фунтов, но был стройным и мускулистым парнем. Песочного цвета волосы и светло-карие глаза. И он походил на своего отца не больше, чем бобовый стебель на пожарный гидрант. Карелла сделал вывод, что мать его — уж точно королевской внешности. С открытым добрым взглядом и дружеской улыбкой Бобби поднялся со ступеньки, где сидел рядом с двумя девушками, которые, похоже, были моложе его на год или около этого, видимо, им было лет по пятнадцать — шестнадцать, что-то в этом роде.
 — Рад познакомиться с вами, детектив Карелла, — сказал он и протянул руку.
 Они обменялись рукопожатием.
 Девочки, кажется, испытывали больший трепет от вида Бобби, чем от прихода копа. С широко раскрытыми ртами и глазами они восторженно смотрели на этого красивого юношу, который запросто и естественно беседует с детективом и даже жмет ему руку! Когда Бобби произнес: «Девочки, вы не позволите нам?..», дав понять, что хотел бы, чтобы девочки удалились настолько грациозно, насколько могут, Карелла подумал, что они описались от восхищения. Улыбаясь, девочки неловко вскочили на ноги, поклонились и, шаркая, как служанки в фильме о древнем Китае, отошли, к счастью, не натолкнувшись друг на друга. Подружки засеменили по улице, часто оглядываясь на лучезарного юношу-императора, который наградил аудиенцией местные полицейские силы. Бобби несколько смущенно пожал плечами и по-мальчишески улыбнулся, как бы говоря: «Что делать, если я такой красивый?» Карелла сочувственно кивнул ему, хотя у самого в жизни не было таких проблем.
 — Наконец-то я нашел тебя, — сказал он. — Хотел бы задать тебе несколько вопросов.
 — Ради Бога, — ответил Бобби.
 — Как следует из слов твоего отца, Натан Хупер пытался здесь на Пасху торговать наркотиками, так?
 — Мистер Крэк, — сказал Бобби и кивнул.
 — Это его уличная кличка?
 — Так его зовут в школе.
 — Мистер Крэк?
 — Да, так его зовут ребята в школе. Вот поэтому мы не хотели, чтоб он здесь отирался. Плохо уже то, что он — в этой школе, вы согласны? Мы его предупреждали, говорили ему, чтоб он не трогал школу и наш район. Но он все равно пришел сюда.
 — Как ты думаешь, зачем?
 — До сих пор не пойму, — сказал Бобби, помотав головой. — Наверное, просто искал приключений.
 — Расскажи мне, что здесь произошло, — попросил Карелла.
 Все это случилось в половине третьего или около трех часов дня на Пасху. Все парни и девушки околачивались возле дома, где живет Денни Перетти. Это номер 275 по Северной Одиннадцатой улице, возле итальянского гастронома. Помните, какой неважный был день на Пасху? Ветреный, пасмурный, вот-вот, казалось, пойдет снег. Мы все утром побывали в церкви, на поздней обедне — это же Пасха! Мы ходили в Святую Екатерину, откуда потом нас прогнал отец Майкл. Но его не стоит винить, он просто не знал, что случилось. Все, что он видел, это группу орущих и визжащих парней внутри его церкви.
 Ну, я не знаю, мы петушились перед девчонками, кривлялись и все такое. Помню, Элли передразнивал Тони Беннетта, который поет «Я потерял свое сердце в Сан-Франциско», но он был больше похож на Джерри Льюиса. Вы когда-нибудь слышали Джерри Льюиса? Это вещь! Как бы то ни было, мы развлекались, дурачились. Потому что была такая жуткая погода, а ведь Пасха — это весна, должен быть солнечный день — Пасха — понимаете? Поэтому мы делали лучшее, что могли.
 И вдруг неожиданно появляется он.
 Я не поверил своим глазам.
 Как, впрочем, и мои друзья.
 Я имею в виду появление Мистера Крэка собственной персоной, которому мы, по меньшей мере, сотню раз говорили держать свое дерьмо подальше отсюда и от начальной школы, а тут он топает по улице с напыщенным видом, будто она — его собственная! Вот так. Элли перестал имитировать Тони Беннетта, и все мы замерли и стали смотреть, как он подходит все ближе и ближе. У него прическа была такая, знаете, они сейчас все носят такие: почти вся голова бритая, и получается похоже на перевернутый цветочный горшок. Он разрядился по случаю Пасхи. И он все идет. Мы все стоим и наблюдаем, как он выписывает по улице пируэты. Мы просто обалдели! Пытаемся понять, крыша у него поехала или в чем дело? Улыбка во все лицо. Размером с арбуз. «А вот и я, Мистер Крэк, мальчики и девочки, тратьте ваши денежки! Меняйте ваши пятидолларовые бумажки! Я избавлю вас от всех забот!»
 «Добрый день, леди!» — говорит он и кивок девочкам.
 Знаете, как будто он — Эдди Мэрфи!
 А не черномазый, который торгует здесь крэком.
 «Мальчики, как мы поживаем?» — спрашивает.
 Один из парней, это был Джимми Готарди, он знал Хупера лично с тех пор, как они проводили «Операцию по уборке» на Пятой улице. Это когда жители убирали свои участки, заваленные мусором и всякой дрянью. Тогда Джимми и еще несколько парней из этого квартала, которых не было здесь в то воскресенье, пришли добровольно и предложили свою помощь. Поэтому вы можете убедиться, что на Пасху все было не так, как вам рассказывали. Я хочу сказать, что эти белые ребята пошли в черный район помогать в уборке бесплатно. Им за это не платили, они выполняли общественную работу! Так что если кто-то говорит, что на Пасху была расистская выходка, тот не в своем уме!
 В любом случае, Джимми знал Хупера с «Уборки», поэтому он сказал: «Привет, Нейт...» Имя Хупера — Натан, он себя называет «Нейт», когда он — не Мистер Крэк. — «Привет, Нейт, как поживаешь...» и так далее, как будто он оправдывает его из-за отсутствия улик, дает Нейту возможность сказать, что он не собирается продавать здесь крэк. А Хупер стоит, улыбаясь, и говорит Джимми: «О, так себе, парень, холодина, парень», — знаете, как разговаривают обычно. А Джимми ему: «Что несешь на Одиннадцатую улицу, Нейт?» У Хупера глаза бегали туда-сюда, нет ли опасности, взгляд становится серьезным, а на лице уже нет улыбки, и он говорит: «Кто-нибудь хочет?»
 Конечно, он имеет в виду, хочет ли кто-нибудь крэка? Потому что если мы хотим, то вот он здесь. Поворачивается к одной из девочек...
 — Ты это только предположил, правильно? — спросил Карелла. — Что он продает крэк?
 — Предположил... Что значит — предположил? Он подошел и прямо сказал.
 — Я подумал, он только спросил...
 — Нет, нет, это было вначале. А потом он повернулся к одной из девочек и спросил: «Зайка! Не хочешь отборного крэка?»
 Этой девочке, Морель Перуччи, пятнадцать лет, она живет в моем доме. Всего пятнадцать, не думаю, чтобы она вообще знала, что такое крэк, о котором он ее спрашивал. Вот так! Но мы все равно ничего не делали. Он пришел, торгует наркотиками, но никто не возмутился, не взорвался. На самом деле Джимми, который работал с ним на «Уборке», посмотрел на него и сказал: «Давай-ка, Нейт, здесь не то место», что-то вроде этого, давая ему понять, что здесь живем мы, и мы не хотим здесь никакого дурмана, о'кей, оставь это. А Хупер говорит: «Значит, так, да? Здесь не то место, да?» И поворачивается снова к Морель и говорит: «Зайка, а не хочешь вот эти сладкие штучки, а, беби?» и прикладывает флакончик с крэком прямо к тому месту, где находится член, вы понимаете, о чем я говорю? Двусмысленный намек. Он как будто плюнул нам в лицо. Он словно бы говорил, что не только собирается продавать здесь крэк, но еще намерен оскорблять эту невинную пятнадцатилетнюю девчонку. Тут это и случилось.
 — Что случилось? — спросил Карелла.
 — Началась драка, что вы думаете, могло случиться?
 — Кто-то ударил его бейсбольной битой, было такое?
 — Нет. Какая бейсбольная бита? Не было никакой биты! Дрались на кулаках. Ведь была Пасха, кто же играл в бейсбол? Откуда бы взяться бейсбольной бите?
 — Хупер говорит, что его ударили битой.
 — Хупер — лгун!
 — Он говорит, что за ним гнались по улице с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков.
 — Да. Потому что он был с поганым ножом!
 — У него был нож?
 — Кнопочный нож. Он его вытащил сразу же, как заработал первый удар.
 — А кто его ударил первым?
 — Я. Сознаюсь, — сказал Бобби и улыбнулся.
 — И ты говоришь, он вытащил нож?
 — Да, сразу же.
 — А что было потом?
 — Один из парней ударил его сзади, по затылку. И он решил, что нож ему не поможет, и помчался к чертовой матери. Он побежал. Мы — за ним.
 — К церкви.
 — Да, мы забежали в Святую Екатерину. Мы гонялись за ним и в церкви. А потом отец Майкл стал кричать, что мы — хулиганы и все такое и выгнал нас. Мы пытались объяснить ему, что это — торговец дурманом, что он пытается здесь торговать им, что он оскорбил нашу девочку, что у него нож, ради Христа... Сознаюсь, я это сказал в церкви, сознаюсь, помянул имя Господа всуе. С отцом Майклом случился припадок. «Что?! Что ты сказал?! Как ты смеешь? Прочь отсюда! Это дом Господа!» и все такое. Ну, мы и ушли. Без труда удрали.
 — А дальше?
 — А что дальше? Пошли домой. Вот и все.
 — Ты видел кого-нибудь еще в церкви? Пока вы были там?
 — Нет. Только отца Майкла.
 — А слышал чьи-нибудь голоса?
 — Нет.
 — Не слышал, как спорили два человека?
 — Нет. Какие два человека?
 — Правда, что вы поклялись на крови отомстить Хуперу и отцу Майклу? За то, что произошло.
 — О чем вы говорите? Какая клятва на крови?
 — За то, что произошло на Пасху.
 — Я даже не знаю, что это за клятва на крови! Что это такое?
 — Вы не клялись отомстить им, так?
 — За что? Разве Хупер появлялся у нас с тех пор? Нет. Разве он шлялся по школе, предлагая наркотик? Тоже нет. Так за что же тогда ему мстить? Мы его и так хорошо проучили на Пасху!
 — А священник? Отец Майкл?
 — Он поступил так, как считал правильным. Воображал, что спасает бедное невинное дитя, которое избила банда хулиганов. Я в поступил так же, поверьте. Если в я считал, что прав кто-то другой? Было бы то же самое. Поэтому зачем нам держать зло на него? Я каждое воскресенье хожу в церковь. И другие ребята — тоже. Церковь для нас — как место свиданий. Каждое воскресенье мы слушаем мессу в десять часов. По вечерам в пятницу ходим на танцы, их устраивает КМО. Мы ничего не имеем против отца Майкла. Ведь по сути он был таким же парнем, как все, до того, что случилось на Пасху. Это ужасно. Ужасно!
 — Когда ты сказал, что он — такой, как другие...
 — Он всегда подсмеивался над нами, шутил, интересовался нашими делами — очень приятный парень, даже иногда забывалось, что он — священник! Я до сих пор думаю, что он так вел себя на Пасху, потому что неправильно понял ситуацию. Он не знал, что за тип этот Хупер на самом деле. Вообще-то я бы не удивился...
 Бобби остановился, замотал головой.
 — О чем ты? — спросил Карелла.
 — Я бы не удивился, если в выяснилось, что Хупер как-то связан с этим убийством.
 — Что ты хочешь сказать?
 — Просто такое ощущение, вот и все.
 — Но откуда оно у тебя?
 — Не знаю. Просто считаю, что, если парень торгует наркотиками, случиться может всякое. Включая и убийство. Вот и все, что мне известно, — сказал Бобби, мотнув головой, словно ставил точку. — Это все, что я знаю.


* * *

 В начале четвертого Уиллис звонил из дежурной комнаты детективов. Лучи вечернего солнца проникали сквозь окно. Он сидел за своим столом. Сначала набрал 0-1-1, потом 5-4-1, а затем номер телефона, указанный в международном полицейском справочнике. Международные звонки звучали в трубке с какой-то особой настойчивостью. В дежурке за своим столом Энди Паркер печатал рапорт, используя пальцы обеих рук. Телефон продолжал звонить. Ему подумалось, что бы он ответил, если бы лейтенант вдруг поинтересовался, с чего это он звонит в Буэнос...
 — Central de Policia [32] , — произнес женский голос.
 — Здравствуйте, — сказал Уиллис. — Вы говорите по-английски?
 — Perdonerne? [33] 
 — Я звоню из Соединенных Штатов, — объяснил он, избегая слова «Америка»; они очень чувствительны к этому нюансу, — Los Estados Unidos, — сказал он. — Я — полицейский, un policia, — используя свой ломаный испанский, — un detective, — пытаясь придать этому слову, как он полагал, чисто испанское звучание, — дей-тек-тии-веу, — нет ли у вас кого-нибудь, кто говорит по-английски, por favor?
 — Одна момента, пожалуйста, — сказала женщина.
 Он стал ждать.
 Один момент, два момента, три момента, наверное, полных шесть американских моментов набралось на один аргентинский, пока на другом конце раздался мужской голос:
 — Teniente Видос, чем могу служить?
 — Я — Харольд Уиллис, — начал Уиллис, — детектив третьей категории из Восемьдесят седьмого участка...
 — Si, senor?
 — Мы тут расследуем одно дело, в котором вы могли бы нам помочь.
 — О?
 Осторожно.
 В мире не найдется копа, который бы хотел, чтоб к его собственным делам, завалившим его по горло, навешивали еще и иностранное расследование. Иностранное — это все, что за пределами его полицейского участка. Если этот участок начинается с соседней двери, все равно он — иностранный! Байя-Бланка — чуть более 300 миль к югу от Буэнос-Айреса, но это точно иностранная территория. Рио-Гальегос — это на границе с Чили, но это практически чужое государство. А Соединенные Штаты? Это где-то там? Даже и не спрашивайте!
 Но с ним разговаривал какой-то детектив третьей категории, что, как полагал лейтенант Видос, соответствовало какому-то низшему чину в полиции, и он расследовал дело и нуждался в помощи. Помощи! От полиции Буэнос-Айреса. Norteamericanos [34]  — нервная шайка!
 — О какой помощи вы говорите? — спросил Видос, надеясь, что по его голосу можно будет безошибочно догадаться, что он не хочет помогать никоим образом. Все, что он хочет, это встретиться со своей женщиной перед тем, как пойти домой. В Аргентине уже без пятнадцати шесть. Вот и все, что он хотел!
 — Я располагаю двумя именами, — сказал Уиллис. — Надеюсь, что вы их могли бы пропустить для меня...
 — Пропустить их через что? — спросил Видос.
 — Через ваш компьютер. Думаю, за ними есть преступления. И, если можно, пошлите телефакс по...
 — Какие это могут быть преступления? — спросил Видос.
 — Убийство, — резанул Уиллис.
 Это как пароль!
 «Убийство».
 Ни один полицейский в мире не захотел бы навешивать на себя зарубежное дело, но ни один коп в мире не отвернулся бы от убийства. Уиллис знал это. Видос знал это. Оба полицейских тяжело вздохнули. Уиллис — от поддельной усталости из-за многодневного расследования убийства, которое он только что изобрел. Видос — от того, что от этой просьбы у него лишь заболит задница... Но — долг прежде всего!
 — Как их зовут? — спросил он.
 — Рамон Кастаньеда и Карлос Ортега, — ответил Уиллис.
 — Дайте мне номер вашего факса, — сказал Видос.
 И Уиллис продиктовал его.
 Информация по телефаксу из Буэнос-Айреса пришла этим же вечером в семь часов. А уже восемь было в Аргентине, когда лейтенант Франсиско Рикардо Видос закладывал фотокопии документов в аппарат и матерился из-за того, что пропал вечер с его cita, с его Карлой де Фонт-Альба. В клерикальном отделе 87-го участка сержант Альфред Бенджамин Мисколо, вынимая листы из машины, заметил своему помощнику Хуану Луису Портолесу, что текст идет на испанском, а потом увидел, что на листах стоит штамп «Для Дет/3 Харлоу Уоллеса», и догадался, что это имя Хэла Уиллиса. Пробежав взглядом страницы — их было восемь — Портолес присвистнул и сказал: «Да, это плохие люди, сержант!»
 Это, вероятно, относилось к нескольким словам, которые он успел ухватить взглядом. К таким, как
 Robo... — ограбление...
 Asalto con lesiones... — нападение с угрозой насилия...
 Violacion... — изнасилование...
 ...и особенно Homicidio — убийство.




 Глава 8


 Утренний звонок от Кристин Лунд в понедельник был несколько неожиданным. Позавчера, в субботу ночью, у ее дверей, когда она решительно протянула ему руку для прощания, Хейз подумал было, что это — конец всему. Но вот она опять здесь, оживленная и веселая. Она поинтересовалась, завтракал ли он.
 — Нет еще.
 — Знаешь, я собираю свои вещи в церкви. И подумала, что, если оказалась рядом...
 — Чудесно, — отозвался он. — Мне заехать за тобой?
 — А что, если я еще раз приду в участок? — спросила она. — Может быть, надо снова снять отпечатки пальцев?
 — Может быть, — согласился Хейз, удивляясь, зачем надо было в субботу пожимать друг другу руки... «Актриса!» — подумал он и покачал головой.
 — Через полчаса будет нормально? — спросила она.
 — Отлично!
 — Я даже не знала, работаешь ли ты сегодня, — сказала она.
 — А что такое?
 — Сегодня же — День Поминовения!
 — Ах да!
 Для полицейских праздники и будни — на одно лицо!
 — Но я рада, что ты оказался на месте, — сказала она. — Пока!
 И повесила трубку.
 Он тоже повесил трубку и взглянул на часы. Пятнадцать минут восьмого. Посидел несколько секунд, тупо глядя на свет, струящийся сквозь забранные решеткой окна, еще не придя в себя от удивления.


* * *

 Полицейский в мундире вручил Карелле конверт «Федерального экспресса» через десять минут после того, как Хейз вышел из комнаты. Коп объяснил, что конверт лежал в груде других бумаг внизу, на столике для срочных бумаг, и сержант Мерчисон только сейчас его обнаружил. Но свои извинения за задержку он произносил с легким оттенком сарказма.
 В красно-синем конверте лежало письмо отца Майкла сестре, отправленное 12 мая. Оно было написано на церковном бланке, в верхней части страницы рельефными черными буквами было оттиснуто: Римско-католическая церковь Святой Екатерины, и адрес. Отец Майкл написал письмо от руки, но в почерке невозможно было углядеть каких-то проявлений душевной тревоги, которая заставила его исповедоваться перед старшей сестрой. Напротив, буквы были мелкие и четкие, слова равномерно шагали по странице, как будто маршировали под бой невидимого барабана.
 "Моя дорогая сестра!
 Уже очень давно мы не беседовали с тобой на серьезные темы, и, я полагаю, это во многом из-за того, что мы живем совершенно разными и отдаленными жизнями. В любом случае, мне так не хватает этих задушевных, искренних бесед, которые мы вели с тобой, когда я был ребенком, и твоих добрых советов, которые ты мне не раз давала. Кстати, не последним из них был совет следовать зову сердца и посвятить себя служению Господу нашему, Иисусу Христу.
 Пишу это письмо, все еще надеясь, что могу поделиться с тобой самыми сокровенными чувствами.
 Ирен, я в большой тревоге.
 Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой я стал всерьез сомневаться в своих способностях любить Господа и служить Ему так же преданно, как я поклялся это делать. Я дошел до такого состояния, что не могу смотреть в глаза прихожанам по воскресеньям, слушать исповеди, руководить молодежью из нашей католической организации, давать советы тем, кто в них нуждается — короче, исполнять обязанности и долг пастыря.
 Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху, когда я не смог выбраться из ситуации всепоглощающей и истощающей. Тогда я понял, что оказался в дьявольской ловушке и стал опасен не только для себя и агнцев моего стада, но и для самого Господа!
 Не знаю, что делать, Ирен. Прошу тебя, помоги.
 Твой любящий брат Майкл".
 Карелла перечитал письмо, а потом обратился к первому абзацу ответного письма Ирен к брату:
 "Мой дражайший брат!
 Только что получила твое письмо от 12 мая и не могу тебе описать, с каким опечаленным сердцем спешу тебе ответить. Майкл, как ты сумел воздвигнуть в себе такую башню сомнений? И не кажется ли тебе, что ты должен поделиться своими тревогами с епископом твоей епархии? Я просто не знаю, что тебе посоветовать".
 И это сестра, которая в дни юности Майкла Берни «не раз давала ему добрый совет»! Карелла воспринял это письмо как отказ. «Не приставай со своими проблемами, я еду в Японию. До отъезда я тебе позвоню, и мы приятно поболтаем. К тому времени над тобой опять будут голубые небеса. К тому же, я знаю, ты сможешь обрести в молитве просветление и спасение». Бедный, измученный сукин сын с кем-то связался, как это выяснилось после, но ее нельзя беспокоить. А вчера на похоронах — глаза, полные слез. Карелла покачал головой.
 Потом отправился в клерикальный отдел, снял копию с письма отца Майкла и желтым фломастером выделил слова и предложения, представлявшиеся ему важными для расследования:
 «Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой...»
 Значит, эта связь началась «перед самой Пасхой». «Перед самой» — понятие относительное, может означать и за два дня до Пасхи, или две недели, или даже два месяца. Во всяком случае, он не говорит «давным-давно». Его точные слова — «совсем недавно». Отметим это.
 «Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху...»
 Опять Пасхальное воскресенье! В тот же день Натан Хупер искал убежища в церкви. Тогда же он слышал, как отец Майкл спорил с невидимым мужчиной. Тогда же священник прогнал Бобби Корренте и его дружков.
 «...когда я не смог выбраться из ситуации всепоглощающей и истощающей».
 Не связано ли это со спором, который был у него с неизвестным, невидимым мужчиной? А не спорили ли они по этому поводу...
 «...всепоглощающей и истощающей»?
 Что говорил ему тот мужчина, когда Хупер ворвался в церковь, брызгая кровью, преследуемый обозленной толпой?
 «Тогда я понял, что оказался в дьявольской ловушке...»
 «Дьявольская ловушка», — размышлял Карелла. Что же священник имел в виду?


* * *

 — И что же ты забирала из церкви? — спросил Хейз.
 — Да кое-что из своего стола. Новый настоятель, заменивший отца Майкла, привез с собой своего секретаря.
 — Отец Орьелла? Я думал, его назначили сюда временно.
 — Наверное, нет, — сказала Крисси, встряхнув головой совсем как актриса. Наверное, есть такие курсы, где их учат, как вскидывать волосы. — Завтра займусь поисками новой работы. Пока не появится роль, — прибавила она, пожав плечами.
 В субботу вечером она честно и искренне сказала ему, что иногда сомневается, будет ли вообще у нее роль. Но, похоже, надежда живет вечно. Вот сегодня понедельник, и она опять поет свою старую грустную песню. «Появится роль! И когда она появится, я буду готова к ней! А если я ее потеряю, то лишь потому, что они искали актрису, которая выше ее. Или ниже. Или светлее. Или темнее!» — «Актриса!» — подумал он и удивился, какого черта вообще он здесь делает!
 Они завтракали в новом итальянском ресторане на Калвер-авеню. В этом городе ресторанов — как грибов (или, в некоторых случаях, как поганок) и большинство из новых — итальянские. Кажется, американское помешательство на пасте не знает предела. Некоторые ресторанчики выживают. Многие исчезают после двух-трех месяцев борьбы. Крисси заказала телятину в остром соусе. Хейз выбрал каннелони: большие макароны, фаршированные мясом. Судя по вкусу соуса, это блюдо было приготовлено уже две или три недели назад.
 — Ты не против, если мы поговорим о деле? — спросил он.
 Сегодня утром Карелла поделился с ним впечатлениями от вчерашнего посещения кладбища. У священника было амурное дельце. Хейз молча выслушал. Он чувствовал, что новость его обеспокоила, но не мог понять, почему.
 — Начинай, — сказала Крисси.
 — Хочу спросить... не обсуждал ли с тобой отец Майкл когда-нибудь свои личные дела?
 — Какие, например?
 — Ну... личные дела.
 — Например, к какому стоматологу ему идти? Или: может ли он себе позволить или нет новую машину?
 — Да нет! Я говорю больше о... сомнениях... страхах.
 — Нет! Никогда!
 — Ты когда-нибудь вскрывала его почту? Или отвечала по телефону?
 — Конечно. Всегда.
 — А были ли письма или звонки от... — Он запнулся, но решил договорить: — Были ли письма и звонки от женщин?
 — Да, конечно, — сказала она.
 — От каких-нибудь женщин особо?
 — Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответила она.
 — Ну, таких женщин, которые писали или звонили ему чаще, чем... ну... чем это надо.
 — Все равно не понимаю, о чем ты говоришь.
 — Ну... — сказал он и опять запнулся. — У нас есть основания считать, что отец Майкл оказался вовлечен в такую ситуацию, в которой он не знал, что ему делать. В такую, что привела его к беде. Если ты помнишь о чем-то в этом роде, ты бы нам здорово помогла...
 — Нет, не припоминаю ничего такого, что бы тревожило его, — ответила Крисси.
 — И не упоминал он о проблемах или...
 — Никогда.
 — А эти женщины, что звонили ему...
 — Разные женщины. Ведь их в приходе большинство, — сказала она.
 — Ты не припоминаешь их имен?
 — Так, экспромтом — нет. Но в делах могут быть письма...
 — Да, я видел их.
 — ...и я вела журнал записи телефонных разговоров — если новый секретарь уже не выкинула его.
 — А где он находился?
 — На моем столе. Справа от телефона.
 — Книга, блокнот?..
 — Это блокнот для записей. Розовый. «Пока вас нет» или что-то в этом роде. И там есть колонка для записи сообщения, имени и телефона того, кто звонил.
 — И эти женщины, которые звонили... кто-нибудь из них посещал отца Майкла?
 — Посещала?
 — Ну да. Приходила в церковь, чтоб увидеться с ним, побеседовать.
 — Да, в офис приходили женщины, — сказала Крисси и удивленно уставилась на него. — Знаешь, у меня такое ощущение, что ты... ладно... ерунда, я ошиблась.
 — А может быть, не ошиблась, — возразил Хейз. — О чем ты подумала?
 — Что... ну... по вопросам, которые ты мне задаешь... ну, мне кажется, что ты допускаешь, что у отца Майкла... так сказать...
 — Да?
 — Ладно, был любовный роман или что-то в этом роде.
 — А ты это допускаешь?
 — Нет.
 — Ты так уверенно это говоришь...
 — Я считаю, что отец Майкл был всецело предан Господу и католической церкви. Вряд ли он вообще замечал женщин. Или так о них думал.
 — Как?
 — В сексуальном смысле. Он был симпатичным, ты же знаешь... ну, ты видел его...
 Хейз видел тело.
 Которое кто-то многократно бил и резал.
 — ...все приходские девчонки сходили по нему с ума — эта классическая внешность ирландца-шатена, эта улыбка Джина Келли...
 Труп на каменном полу сада не улыбался.
 Они занимались убийством, точка.
 Жертвой являлся белый мужчина в возрасте чуть больше тридцати лет, темноволосый, темноглазый.
 Симпатичный?
 Этого Хейз припомнить не мог.
 — ...вот я и говорю. Он был чутким и понимал с полуслова, а это как раз те черты характера, которые так нравятся женщинам. Но он же был священником, это-то вы знаете? А потому не мог уделять внимания... ну, как бы это... вопросам плоти. Он и не задумывался о том, как он привлекателен для женщин. И, конечно же, не мог себе позволить увлечься ими.
 — Его сестра думает иначе, — возразил Хейз.
 — Да? — удивилась Крисси.
 — Похоже, она уверена, что у ее брата была связь с какой-то женщиной.
 — Из этого прихода?
 — Он не говорил, а она не знает.
 — Удивительно! — сказала Крисси. — В самом деле удивительно.
 — И ты не замечала никаких признаков, что у него могло бы...
 — Ни малейших!
 — Несмотря на то, что были звонки, письма...
 — Ну, и от мужчин тоже!
 — И посещения?
 — Приходили и мужчины, и женщины! В приходе Святой Екатерины — многочисленная паства, а он был отзывчивым пастырем. Помню, как я удивлялась, когда начала работать здесь, тому, как он находил время для множества людей. У него была... ну... поразительная энергия. По-моему, он вообще не ложился спать.
 — И когда это было?
 — Когда я начала работать? В начале марта, еще помню, снег шел. Я вышла из подземки и пошла к церкви...
 — ...и не могла найти вход. Когда подходила со стороны Калвер-авеню, ты знаешь, ты там бывал. Церковь в плане имеет форму креста, как и все церкви. Дом священника этого прихода находится в западном крыле, заходишь в невысокую дверь с аркой, проходишь мимо кружки для сбора пожертвований и потом по отделанному деревом коридору — в его дом. Кабинет отца Майкла — в углу, где когда-то была часть кухни. На этом месте раньше стояла кухонная плита, а сейчас — шкафы с документами, у западной стены церкви.
 «Забавно! Похоже, Крисси репетировала роль!» Не исключено. Видимо, когда она вошла в офис, там была еще одна девушка. Когда приходишь в театр на пробу, там обязательно толпится сотня других девушек-претенденток! Конечно, в театре девушкой называют всех до тридцати, но в то вьюжное мартовское утро в офисе отца Майкла действительно была девушка, около тринадцати лет, в джинсах и сером свитере, желтых резиновых сапогах. Когда она наклонялась над столом, длинные темные волосы закрывали ей лицо. Он сказал:
 «Ты пропустила стоимость билета, Глория». Оказывается, они говорили о большом танцевальном вечере в церкви, который должен состояться лишь в начале июня, а красивая маленькая темноволосая девочка рисовала плакат к этому событию и принесла его показать отцу Майклу. «А что вы думаете об этом?» — обратился он к Крисси, взяв со стола плакат и показав ей.
 Она еще не успела даже представиться ему, не сказала, что ищет работу секретаря на неполный день, а он уже вовлек ее в церковные дела. Крисси посмотрела на плакат, на котором было нарисовано много танцующих мальчиков и девочек, а в воздухе над их головами плыли очертания больших жирных черных нот. Буквы в контурах воздушных шариков извещали, что в пятницу вечером 1-го июня состоятся июньские танцы. Сейчас было только начало марта, но отец Майкл любит, когда его юные прихожане вовлекаются в работу задолго до самого события. «Ну и как?» — спросил он и улыбнулся.
 — В самом деле, у него была улыбка Джина Келли...
 ...и ждал ее ответа, как если в от него зависело будущее всей католической церкви. Маленькая девочка — вообще-то она не маленькая, в ней 5 футов 6 дюймов росту, но для Крисси она — маленькая девочка 12 — 13 лет — также ожидала ее заключения и беспощадной критики. На Северной Одиннадцатой улице происходило важнейшее событие, и они ждали, когда обозреватель четвертого канала выразит свое мнение. Глория, — он называл ее Глорией, — красивая маленькая девочка с бледным овальным лицом и высокими скулами, длинными черными прямыми волосами, падающими на плечи, слегка раскрытым ртом, большими серо-голубыми глазами, сидела в ожидании. В Крисси вдруг проснулось сочувствие к этой девочке, которая, очевидно, и нарисовала плакат, а сейчас томилась, ожидая решения священника, которое может зависеть от того, как Крисси оценит ее усилия. Крисси знала, каково это в 13 лет, и она заявила, что, глядя на плакат, человек действительно захочет прийти сюда и потанцевать. И тут Глория воскликнула «ура!» или что-то вроде этого, бросилась к Крисси и крепко обняла ее.
 Вспомним, что Крисси пришла устраиваться на работу. И первые впечатления оказались не очень пристойные: какой-то подросток скачет в ее объятиях и визжит, а она не успела даже представиться! Она прислушалась к тому, что говорил отец Майкл: «Плакат ужасен, к тому же она забыла указать плату за вход», а девчонка все еще так взбудоражена восторженной оценкой Крисси и потрясающей, как у Джина Келли, одобрительной улыбкой священника, что чуть не обмочилась в штанишки прямо в офисе! Но наконец-то она свернула плакат, снова поблагодарила Крисси и ушла, счастливая, с улыбкой на лице. Симпатичный молодой патер покачал головой ей вслед и сказал что-то вроде того, что в этом приходе — чудесные дети, и наконец-то Крисси представилась ему и сказала, что пришла в поисках работы. И знаешь, что он ответил?
 — А он сказал: «Вы не могли бы приступить прямо сегодня?» Что-то в этом роде, — сказала Крисси и покачала головой. — Я чувствую, ему понравилось, как это все произошло с Глорией, как я повела себя с ней, кстати, она необычайный ребенок — президент КМО, умная до невозможности и к тому же красивая.
 — Знаю, — сказал Хейз. — Карелла мне говорил.
 — Дело в том... как это... он был чудесным, порядочным человеком и... слушай, я не знаю его сестры, поэтому не могу утверждать, говорит она правду или нет. Но если она тебе сказала, что он имел... любовную связь с какой-то женщиной... понимаешь, в это трудно поверить. В то, что у него была любовная связь с какой-то женщиной... наверное, она говорила, что у них была сексуальная связь, не так ли?
 — Да, он сказал ей, что нарушил обет целомудрия.
 — С какой-то женщиной.
 — Да. С женщиной, которую, по его словам, он любил.
 Крисси печально покачала головой.
 — Как жаль, — сказала она, — что он не смог разобраться. Если это правда. То, что он любил женщину и не смог найти выход.
 — Да, — согласился Хейз.


* * *

 День Поминовения.
 Только его и не хватало Мэрилин!
 Национальный праздник!
 Банки закрыты, офис ее биржевого агента — тоже, а два колпака из Аргентины дожидаются от нее сегодня ответа в половине четвертого. Она посмотрела на часы. Уже пять минут третьего. «Тик-так».
 Одним из знакомых до того, как она встретилась с Уиллисом, мужчин был юрист по имени Чарльз Ингерсол Эндикотт-младший. Ему было уже под шестьдесят, а он все еще не мог расстаться с пережитком своих школьных дней — прозвищем «Чип», как будто мало у него в жизни было других тягот. Она набрала его номер телефона, надеясь, что он не отправился на выходной день куда-нибудь на лодке — плаванье под парусом было его страстью. Телефон прозвонил четыре раза, пять, шесть. Она уже хотела повесить трубку, как...
 — Алло?
 — Чип? — сказала она. — Это я, Мэрилин.
 Она разговаривала с ним несколько месяцев назад. Вдруг Мэрилин спохватилась и чуть не ударилась в панику — а что, если он ее уже не помнит! Но когда в трубке послышался его глубокий, звучный и дружелюбный голос: «Мэрилин, Боже мой, как ты поживаешь?» — она тут же представила себе доброго друга, с которым они вдвоем провели столько удивительных часов в этом городе, где добрые друзья и добрые мужчины — редкость.
 — Я — чудесно, Чип, а как ты? Надеюсь, я не помешала? — поинтересовалась она, вспомнив его красивое лицо и умные карие глаза. Он был старше ее на 31 год, мог быть ей отцом, которого она никогда не знала.
 — Что-нибудь случилось? — ответил он вопросом на вопрос.
 — Нет, нет, — проговорила она. — Я просто подумала о тебе и...
 Ему бы она могла не лгать, он был для нее слишком хорошим другом, и она надеялась, что таким он и остался. Но в любом случае ей не следовало лгать тому, кто когда-то так много значил для нее...
 — Мне нужен совет, — сказала она.
 — Законный совет?
 — Не совсем.
 — Валяй, — сказал он, несколько озадаченный.
 — Чип... сколько, ты думаешь, я могла бы получить по второй закладной за мой дом?
 — Зачем? Что случилось?
 — Ничего особенного. Мне нужны деньги, вот и все.
 — И сколько?
 — Много. Я бы тебя не беспокоила, но банки сегодня закрыты, а деньги мне нужны срочно.
 — Ты меня тревожишь, Мэрилин!
 — Я в не хотела этого. Я просто хотела бы прикинуть...
 — Сколько стоил дом?
 Перешли к делу.
 — Семьсот пятьдесят.
 — А на сколько нынешняя закладная?
 — На пятьсот.
 — Можешь рассчитывать примерно на сто тридцать пять тысяч. Это составит около восьмидесяти процентов его стоимости.
 — Сколько времени это займет?
 — Обычно целый месяц. А когда они тебе нужны?
 — Вчера, — ответила она.
 — Мэрилин, я не хочу знать, что тут за проблема, честно! Но если тебе нужны деньги, не надо ходить в банк. Я могу одолжить столько, сколько нужно.
 — Спасибо, Чип, но...
 — Я говорю вполне серьезно.
 — У тебя под рукой есть два миллиона? — спросила она и подумала, что это удивительно, как она еще могла шутить.
 В трубке — молчание.
 — Что случилось? — сказал он.
 — Подошло время выплатить старый долг.
 — Проигралась?
 — Нет.
 — Что же тогда?
 — Из прежней жизни, из старой жизни.
 — Ты не хотела бы поговорить об этом?
 — Нет, Чип, не думаю.
 — Я могу достать пятьсот тысяч, — сказал он. — Вернешь, когда сможешь.
 — Чип...
 — Без процентов, без условий.
 — Я так не могу.
 — Ты так никогда и не узнаешь, как много ты значила для меня, — сказал он. — Приходи завтра ко мне в офис, я устрою трансфер [35] .
 — Не могу, Чип. Но все равно, спасибо.
 — Если передумаешь...
 — Вряд ли.
 — Ведь мы были такими добрыми друзьями, — вдруг сказал он своим проникновенным голосом.
 — Да, — согласилась она.
 — Мне не хватает тебя, Мэрилин!
 — Мне тебя тоже, — сказала она и вспомнила, что подразумевается под этим.
 — Я вполне серьезно, Мэрилин! Если все-таки понадобятся деньги, позвони мне. Сюда. А я — все тот же. Позвони мне, а? Я в хотел время от времени с тобой толковать по душам. Ведь это возможно, правда?
 — Конечно, Чип.
 — Хорошо, — сказал он. — Будь здорова, дорогая!
 И повесил трубку.
 Она медленно опустила свою трубку.
 Ее биржевого агента звали Хедли Филдс, но сегодня в его офис звонить было бесполезно, а домашнего номера у нее не было. Она отправилась в кабинет на втором этаже, стала разбираться в шкафу с деловыми бумагами и в папке со штемпелем «акции» раскопала самые последние банковские извещения. Взглянув на последнюю цифру в графе «Рыночная стоимость», выяснила, что согласно последнему квартальному извещению от 31 марта общая сумма ценностей на ее счете составила $ 496, 394. Из этой суммы $ 443, 036 было вложено в акции без фиксированного дохода, а остаток, чуть больше $ 50, 000 был помещен в то, что называлось «краткосрочный доходный фонд» под 8.6% прибыли. Мэрилин решила составить список всех имевшихся у нее акций:
 500 штук — «Аббот Лабораториз», куплены в июне 2 года назад по цене $ 45.125 за штуку общей стоимостью $ 22,793. Сейчас акция стоит $ 54.75 или $ 27,435 в сумме — доход почти $ 5000...
 300 штук — «Уолт Дисней Компани», куплены в апреле 2 года назад по $ 57.00 за штуку, сейчас стоят $ 78.50, а доход — $ 6,270.
 500 штук — «Мортон Тиокол Инк.», приобретены в феврале прошлого года по $ 40.625 за штуку, сейчас их продают по $ 44.375, а общий выигрыш $ 1,657.
 Были и потери:
 1000 штук — «Рипаблик Нью-Йорк Корп.», полтора года назад купила за $ 46,058, а сейчас они стоят $ 44,750, то есть убыток — $ 1,308.
 500 штук — «Спрейг Тикнолоджиз Инк.», приобрела за $ 7872, а нынешняя их цена — $ 5812. Убыток — чуть более $ 2000.
 ...но в общем вложения, которые она сделала с момента переезда в этот город, выросли в цене больше, чем на $ 60,000. Хедли Филдс неплохо поработал на нее; она не стала бы продавать в убыток. Но сейчас это уже безразлично. Доходы уже не ее. Они вернутся в Аргентину.
 Завтра утром она позвонит Хедли и даст распоряжение продавать все, а вырученную сумму перевести на ее банковский счет.
 А тем временем ей еще надо позвонить Шеду Расселу.


* * *

 Человек, с которым Уиллис разговаривал в День Поминовения в офисе отдела идентификации, свободно говорил по-испански — его родители приехали сюда из Пуэрто-Рико еще в те дни, когда иммигрантов с того острова здесь называли «Морскими Тиграми». Дело в том, что на американский материк их доставил корабль под названием «Морской тигр», Харольд. Сержанта Мигеля Флорентино Моренте все сослуживцы звали Майком. Он попросил и Уиллиса называть его Майком. Это была любезность с его стороны, потому что в этом городе сержанты были старше по званию, чем детективы 1-й категории. А у Уиллиса вообще была третья!
 Моренте, просмотрев документы, поступившие по телефаксу от Видоса, заметил, что тот, кого зовут Карлос Ортега, похоже, самое безобразное существо, какое ему пришлось видеть в жизни (а может, виной тут было качество изображения), а затем вновь перечитал для Уиллиса весь перечень преступлений Ортеги и Кастаньеды, совершенных этим дуэтом за последние 12 лет. Уиллис, которого Портолес уже ввел в курс дела, вежливо, но с нетерпением слушал. Этот перечень: оскорбление действием, вооруженное ограбление, изнасилование, убийство и прочее — только усиливал тревогу Хэла. Ведь с этими людьми имела дело Мэрилин! Это они хотят получить с нее деньги!
 — Что меня здесь интересует, Майк, — вежливо сказал он, — так это имеется ли что-нибудь на них здесь?
 — В нашем городе, вы хотите сказать?
 — Или даже в этой стране, — уточнил Уиллис.
 — Это очень распространенные имена, — сказал Моренте, — среди испанцев. Очень распространенные. Кастаньеда? Ортега? Самые заурядные имена. Вот если в вы мне сказали что-нибудь наподобие «Гойяс де Карранца» или «Паломар де лас Герас», или...
 — Да, но так уж их зовут! — сказал Уиллис.
 — О, я понимаю! Я просто говорю: компьютеру придется попотеть с этими именами. Для начала он выдаст вам четыре тысячи Ортег, вот увидите!
 Но в действительности на распечатке значилось всего по восемьдесят три человека фамилии Ортега и имени Карлос в городской картотеке преступников и 47 Рамонов Кастаньеда. Однако, уже вооруженный документами из Буэнос-Айреса, Моренте знал даты рождения обоих, а кроме того, и рост, цвет волос, цвет глаз, шрамы, татуировки и тому подобное: все это он тоже ввел в компьютер и вот — каковы же были шансы: 10 000 000 к 1? — Он возник перед Уиллисом в виде досье на двух мужчин по имени Карлос Ортега, которые родились в один и тот же день и которые выглядели так же отталкивающе, как и тот Карлос Ортега, который приехал из Аргентины искать Мэрилин. Среди Рамонов Кастаньеда не нашлось таких, чья генеалогия совпадала бы с уже известной, принадлежавшей красавчику.
 — Вы лучше позвоните в Буэнос-Айрес, попросите их прислать по «Федеральному экспрессу» хороший комплект фото, — сказал Моренте. — Потому что могу сказать хоть сейчас: с этим факсом не будет толку!
 — А по-другому никак нельзя его вычислить?
 — Ну, можно проверить по тюрьмам и одного из них вычеркнуть, — сказал Моренте. — Он отсиживает сейчас свои пять лет десять месяцев в Каслвью.
 — А что известно о другом?
 — "Карлос Ортега", — Моренте вслух прочитал с экрана, потом взглянул на факс и сказал: — «Карлос Ортега». — Переводя взгляд с экрана на бумагу, как зритель на теннисном матче, сравнивая текст и громко читая строки: — «42 года, родился 15 октября», — и бросил реплику, предназначенную Уиллису: — День рождения великих людей, — при этом не повышая голоса: — «Рост 6 футов 3 дюйма, вес 265 фунтов, глаза карие, ножевой шрам у правого глаза». Да они же близнецы, за исключением того, что ваш парень родился в Аргентине, а этот парень — в Сальвадоре.
 — А как со сроками заключения?
 — В тот раз, когда ваш был на свободе, этот парень сидел в тюрьме.
 — Тогда это может быть один и тот же человек!
 — Вы на минуточку забыли про Сальвадор!
 — Возможно, это канцелярская ошибка.
 — Конечно. Что угодно может быть канцелярской ошибкой.
 — Сколько времени этот тип находится в Америке?
 — Два года, — ответил Моренте, глядя на дисплей, и снова посмотрел на факс. — Как раз тогда, когда ваш парень был на свободе.
 — А почему упрятали вашего типа?
 — Наркотики.
 — Где он сейчас?
 — Естественно, на свободе.
 — Есть ли что-нибудь в его документах о наркотиках?
 — Ничего. Но здесь — целая семейная история! Его дядя, некий Альберто Идальго, был сутенером, научил его шарить по чужим карманам, когда тот был еще мальчишкой...
 — Некий кто? — воскликнул Уиллис и бросился к факсу.
 — Не разорвите эту заср... штуку! — предупредил Моренте.
 — Где это написано?
 — Вот здесь... Это называется на испанском: «Жить на доходы». И вот сюда взгляните! Он умер!
 — Ортега?
 — Нет, его дядя.
 У Уиллиса перехватило дыхание.
 — Идальго покончил с собой несколько лет назад. Цианистый калий.
 — А они... известно, кто это сделал? — спросил Уиллис.
 — Здесь не говорится. Это же досье на Ортегу, а не на его дядю!
 — Его дядю, — тихо повторил Уиллис.
 — Да. Я так и сказал.
 Уиллис немного помолчал, затем спросил:
 — Когда ваш тип вышел из тюрьмы?
 — В октябре.
 — Это невероятно!
 — Это один и тот же человек? О, конечно, — сказал Моренте. — Но я бы не поставил на это и ломаного цента!
 — У вас есть его адрес? — спросил Уиллис.


* * *

 Ровно в три тридцать ей позвонил урод.
 Как и его друг красавчик, он говорил только по-испански. В его голосе сквозило едва прикрытое раздражение; он заставил себя выглядеть цивилизованно. Она отлично знала, что он ей никогда не простит оскорбления, которое ему пришлось претерпеть. Она также знала, что, как только она передаст им эти деньги, он отомстит и убьет ее! Она еще не представляла себе, как выкрутится из этой ситуации. «Терпение!» — повторяла она про себя. Но голос все равно дрожал.
 — Так есть у тебя деньги? — спросил он.
 — Я совсем забыла, что сегодня — праздничный день, — отвечала она. — Все закрыто.
 — Когда будут деньги? — спросил он.
 — Завтра я наверняка смогу достать пятьсот, — сказала она. — Потом мне надо будет...
 — Это — не два миллиона! — хрипло прорычал он.
 Она чувствовала, что он с удовольствием заорал бы на нее, но вместо этого он говорил ровно, и от этого его слова звучали еще страшнее: «Это — не 2 миллиона!» Почти шепотом. «Это — не 2 миллиона!»
 — Я понимаю, — сказала она. — Но, помните, вы предлагали кокаин...
 «Ustedes fueron los que sugerieron la cocaina...»
 — Si.
 — И я подумала... Наверняка у вас есть контакты...
 — Нет!
 — Потому что было б значительно проще, если в я...
 — Нет!
 — ...отдала пятьсот...
 — Нет, это нас не устраивает!
 — ...а потом вы бы прокрутили дело...
 — Нет! Пятьсот тысяч — не два миллиона!
 — Конечно, нет. Но, уверена, вы понимаете...
 Она пыталась апеллировать к его чувству справедливости...
 — ...как трудно женщине заниматься эт...
 — Надо было думать об этом до того, как убила моего дядю!
 — Что вы сказали?! — воскликнула она.
 — Nada [36] , — буркнул он.
 — Нет, что вы?..
 — Когда у тебя будут два миллиона? — спросил он.
 Он сказал, его дядю! Так тот сукин сын — его дядя? Вот в чем дело! Маленькая семейная вендетта? «Нам нужны два миллиона, зайка, но это еще и дело Моего Дяди — Знаменитого Сутенера Идальго!»
 — Я пытаюсь кое с кем связаться, — сказала Мэрилин, — я же вам сказала: сегодня — праздничный день! Но я вам хотела вот что предложить. Если уж я решилась, то почему бы вам и вашему другу...
 — Ты — тупая?
 По-испански это «pesada». Или «твердолобая», или «упрямая». Que pesada eres!
 — Мы предложили тебе кокаин как выход для тебя. Но это — твоя проблема, не наша! Мы не собираемся впутываться ни в какие противозаконные дела!
 В ответ она разразилась хохотом.
 — Ты врубаешься, что тебе говорят? — заорал он.
 Она отлично поняла. Он не хотел рисковать. Она его должник, так пусть сама и выкарабкивается!
 — А если я смогу достать только пятьсот тысяч? — спросила она.
 — Ты же сказала, что с кем-то связалась...
 — Нет, я сказала, что пытаюсь...
 — Ну и делай, что надо, только делай это быстро!
 — Я понятия не имею, как покупать, продавать наркотики! Я...
 — Мисс!
 Одно-единственное слово! «Senorita!»
 На грани взрыва.
 — Когда будут готовы деньги?
 «Вернемся к нашим баранам. Хватит трепаться! Нам ни к чему брать эти пятьсот тысяч, вкладывать их в наркотики или в свиное брюхо! Если о чем-то можно переговорить, так это о сроках. Когда у тебя будут деньги?»
 — Я еще не знаю. Если я куплю эту штуку... слушайте, я просто не знаю! Я никак не могу застать этого человека...
 — Когда ты узнаешь!
 — В том-то и дело! Пока я не...
 — Когда?
 — Если в вы дали мне время хотя бы до конца недели...
 — Нет!
 — Прошу вас! Я в самом деле стараюсь! Поверьте! Если б я до пятницы...
 — Завтра!
 — Я ничего не могу обещать к завт...
 — Тогда в среду!
 — Нельзя ли в четверг? — попросила она. — Умоляю вас!
 Пресмыкаясь перед этим сукиным сыном.
 — Пусть будет четверг, ладно?
 — Не позднее! — сказал он и повесил трубку.


* * *

 В этот день по всей Америке ее граждане выстраиваются на тротуарах городов и городишек, больших и малых, и наблюдают парад, устраиваемый в честь павших во всех войнах. Сегодня ветераны всех поколений вспоминают свои пехотные взводы и эскадрильи бомбардировщиков, саперов и парашютные прыжки. Это — День Поминовения. День, когда отдаются почести погибшим. И день, напоминающий о начале лета. Сегодня по всей Америке распахивают двери теннисные корты и бассейны, по всей Америке сегодня лето принимает реальные очертания. Потому что сегодня — 28 мая, а до июня остается лишь 4 дня и он вот-вот ворвется, лето на подходе, лето уже почти здесь — таков День Поминовения!
 Город был полон туристов.
 Конечно, это был День Поминовения, символическое начало лета, время, когда большинство американцев воскрешает в памяти не войну и кровопролитие, а прошлые летние сезоны... лето первого поцелуя, лето утерянной любви, лето сплошной тьмы, лето далекой музыки, лето девочек в желтых платьицах, лето за летом на волнах обжигающих воспоминаний — таков День Поминовения! Туристы приезжали в город вовсе не для того, чтобы вспомнить о погибших воинах или ушедших безвозвратно годах. Они прибывали сюда, чтобы отпраздновать начало сезона кукурузы с кочерыжкой и вареными лобстерами, джином и тоником, пивом, которое пенится дымком. Лето... Натуральный хлопок и красивые женщины!
 Карелла перечитал свои докладные записки о беседах с Хупером и Корренте. Вопросов не было, но эти двое совершенно противоречили друг другу! Ему показалось, что здесь не исключается и третья перспектива, и Карелла отправился домой к Хуперам, чтобы побеседовать с одной Серонией. Ее мать сказала, где можно найти Серонию. Сама она зарабатывала на жизнь уборкой в домах белых и в офисах. Ползала на четвереньках и скребла полы. Ее дочь тоже ползала на четвереньках, но занималась абсолютно другого рода ремеслом. Карелла не догадывался, что девчонка была проституткой. Это было для него первой неожиданностью.
 — Арестуй ее, — сказала ему миссис Хупер. — Только так она поймет!
 Второй неожиданностью был вид Серонии.
 Он нашел ее в центре города. Она стояла под афишей кинотеатра, где крутили пару порнофильмов третьей степени крутости. На ней была пурпурная атласная мини-юбка и лавандовая атласная же блузка. На шее — янтарные бусы. Желтый цветок в прическе. Кожаные фиолетовые туфельки на высоком каблуке в тон юбке и блузке. Одна рука — на бедре, в другой — маленький фиолетовый кошелек. Стоило проходящему мужчине обернуться на нее, как она посылала ему воздушный поцелуй, сопровождая его какими-то словами, шепотом. На вид ей было все 27. Хотя Карелла отлично знал, что ей всего лишь тринадцать лет.
 — Свидания хочешь? — обратилась она к Карелле и послала ему воздушный поцелуй, но потом вдруг узнала его. Попробовала отвернуться, да поняла, что слишком поздно, не сбежать, и застыла, держа руку на бедре.
 — Чего тебе? — спросила она.
 — Есть несколько вопросов, — объяснил он.
 — Хочешь арестовать меня?
 — За что?
 — Это не преступление стоять у кино, — заявила она.
 — Согласен, — ответил он. — Можно угостить тебя чашечкой кофе?
 — Я предпочла бы мороженое, — сказала она.
 Они нашли кафе со столиками в глубине зала. За прилавком стояли свеженькие негритяночки в красно-синих костюмчиках. Они продавали двойные порции сахарного мороженого, зарабатывая по семь баксов в час. Сидя за столиком у окна, Карелла наблюдал за Серонией, которая ела банановое мороженое с шоколадно-фруктовым пюре, взбитыми сливками и вишневым ликером, и выслушивал ее мнение о том, что эти девицы за прилавком — сплошные задницы.
 — Они могли бы делать двести в час! — говорила она. — Им повезло.
 Он понял, что она имеет в виду пятьдесят долларов за сеанс.
 — Я хочу знать, что произошло в воскресенье на Пасху, — начал он.
 — Нейт говорил тебе, что случилось, — сказала Серония.
 — Хочу услышать, что он говорил тебе!
 — То же, что и тебе!
 — Я так не думаю.
 — Послушай, парень, чего ты от меня добиваешься? Нейт сказал тебе все, почему ты не арестуешь тех членососов, которые разбили ему голову?
 — У твоего брата был нож?
 — Нет. Кто говорил тебе про нож?
 — Он ходил на Одиннадцатую улицу продавать крэк?
 — О, парень, не смеши меня!
 — Его уличное прозвище — Мистер Крэк?
 — Где ты услышал все это дерьмо, парень?
 — Значит, кто-то лжет, Серония! Или твой брат, или парень по имени Бобби Корренте, который...
 — А, тот сукин сын!
 — Ты знаешь его?
 — Да, знаю. Спроси меня, не он ли первым ударил битой!
 — Тебе это сказал брат?
 — Он мне сказал то, что сказал тебе.
 — Он мне не говорил, что первым его ударил Бобби Корренте. По его словам, с напавшими на него парнями он не был знаком.
 — Так и было.
 — Но ты знаешь Корренте?
 — Я видела его, это все.
 — Где?
 — Где-то тут.
 — Что ты от меня скрываешь?
 — Ничего. Ты знаешь Корренте, иди арестуй его. Это он пробил Нейту голову.
 — Откуда тебе это известно?
 — Просто догадываюсь.
 — Так тебе рассказывал брат? Что Корренте первым ударил битой?
 — Иди спроси Нейта.
 — Я спрашиваю тебя.
 — Я не могу тратить время на тебя, — сказала Серония, вытерла рот бумажной салфеткой и уже приготовилась было встать из-за столика, когда Карелла спросил ее:
 — А не хочешь ли ты потерять время у нас в пригороде?
 Он не испытывал никакой неловкости из-за того, что играет мускулами перед тринадцатилетней проституткой.
 — Подождешь, когда подъедет полицейский автомобиль и подвезет тебя в Центр регистрации, — сказал он, как будто приковав ее к месту.
 — По какому обвинению? — спросила Серония, крайне уверенная в себе. — Все равно мой парень вытащит меня оттуда через полчаса!
 — Хорошо. Тогда пошли. Уверен, ему будет по душе внести за тебя залог.
 — Ты хочешь меня запугать?
 — Нет, я просто хочу привлечь тебя по статье 2-30.
 — Никто не предлагал тебе никаких сексуальных услуг, парень!
 — Это — твое слово против моего, — произнес он и встал. — Идем!
 — Сядь! — сказала она. — Ты создаешь неуместную шумиху?
 — Так ты расскажешь о Пасхе или нет?
 — Они оба лгали! — выпалила она.
 Да, это не «Расемон», то есть не совсем.
 Насколько Карелла помнил, фильм «Расемон» был не о лжецах. Это был фильм о людях, которые видели одно и то же событие, но воспринимали его по-разному, так что каждый раз при пересказе оно выглядело совсем иначе. Слушая сейчас Серонию, сидя в кафе-мороженом с тринадцатилетней проституткой, пока она ковырялась во второй порции бананового мороженого, зная, что мужики старше ее на 30 — 40 лет глазеют на нее с улицы сквозь окна, Карелла ломал голову над вопросом: а эта версия, как ее изложил Нейт сразу после инцидента, эта версия — истинная! Или она тоже лжет?
 В некой игре «Убийство» только убийце позволяется лгать, остальные игроки обязаны говорить правду. Но ведь это же не игра «Убийство»! Здесь погиб человек, который к тому же был и священником, а сейчас, похоже, все врут, и дай Бог, если врут только о том, что случилось в воскресенье на Пасху! Кроме того, в нескольких местах три истории совпадают, а потому еще труднее выяснить, кто из них наверняка лгал — или лжет — в своей версии происшествия на Одиннадцатой улице.
 Серония, например, созналась, что уличное прозвище ее брата действительно Мистер Крэк и что на самом деле он слонялся вокруг начальной школы на Девятой улице, соблазнял малышей, предлагая им попробовать чуть-чуть крэка, разок, на никель купить, не такие уж большие деньги для десяти-одиннадцатилетних детей! Здесь, как, наверное, и в любом американском городе, дети все больше и больше позволяют себе вещи, предназначенные только для взрослых. Серония сообщает Карелле — и тут она, вероятно, права, будучи знатоком, — что за прошедшие три года число преступлений на сексуальной почве среди двенадцати-семнадцатилетних мальчишек возросло только на 28%, а среди мальчишек до двенадцати лет — на 200%! А так как насильник обычно набрасывается на того, кто слабее, жертвам женского пола этих новоявленных секс-преступников — всего от трех до семи лет! Так что Серония прониклась сознанием, что выполняет гражданский долг, потому что она вовлекает в секс потенциальных насильников, которые вместо этого могли бы гоняться за крошечными малышками!
 Но это ни к селу ни к городу.
 Речь о ее брате, да, он — торговец крэком! Но от этого он не становится плохим человеком. Ведь он — бизнесмен, удовлетворяющий потребности общества, а она — деловая женщина — в тринадцать лет она себя называет женщиной, а почему бы и нет, если учесть ее профессию — удовлетворение потребностей другой, но, может быть, родственной части общества. Все это было преподнесено Карелле на английском. Не совсем черном английском, но и не на языке Ее Величества Королевы.
 А на Пасху, в воскресенье, как это бывает каждое воскресенье, под дождем или солнцем, в Рождество, Йом Киппур, или Рамадан Натан Хупер отправился в пригород на Одиннадцатую улицу не продавать крэк юным итальяшкам, собравшимся на ступеньках и морозящим свои задницы в своих праздничных нарядах, а покупать крэк у своего поставщика, юного Бобби Корренте...
 — А ты не выдумываешь? — спросил Карелла.
 — Я похожа на ту, которая выдумывает?
 Она ни капли не была похожа на выдумщицу.
 — Бобби делает скидку, когда большая партия, — сказала она. — Вообрази...
 ...ты можешь купить флакон крэка за пять баксов, но тебе надо идти к суетливым покупателям, а это отнимает время и энергию. Бобби продает Нейту флакончик за четыре бакса, но он дает сто флаконов сразу и идет к себе домой с четырьмя банкнотами, освободив себя от необходимости бегать по всему городу. Нейт зарабатывает один доллар на каждом проданном флаконе, так что, вложив капитал в четыреста долларов, он уходит с дополнительной сотней, что дает прибыль в двадцать пять процентов на один доллар, а это куда лучше, чем можно заработать на Уолл-Стрит!
 В это замечательное воскресенье, на которое выпала еще и Пасха, Нейт отправляется в пригород с тремя стодолларовыми бумажками и еще с одной сотней двадцатками, собираясь купить свою обычную сотню флаконов с крэком у своего обычного дилера Роберта Виктора Корренте (это если вы вдруг не знаете его полного имени). Но что-то случилось, и дело приняло другой оборот. А произошло следующее: Нейт вручает деньги и тянется за пластиковым пакетом с флаконами крэка, как это он всегда делал.
 — И, кстати, это было не на парадных ступеньках средь бела дня, где будто бы сидели и наблюдали за всем глупые итальянские девчонки. Это было в коридоре...
 — Нейт тянется за пластиковым пакетом, когда вдруг Бобби говорит ему, чтоб он исчез, растворился, пропал, ниггер, в общем, такие словечки. Нейт сразу же, естественно, понимает, в чем дело, но прикидывается дурачком, и тогда Бобби говорит ему это по слогам. Что же это такое («О, парень, ты, наверное, разыгрываешь меня?» — недоумевает Нейт): якобы в предыдущее воскресенье, когда Нейт делал свою обычную покупку, он заплатил за наркотики фальшивыми деньгами («Нет, парень, ты ошибаешься, хочу тебе сказать!»), а сейчас, в это воскресенье, Бобби держит четыре банкноты, но не собирается отдавать Нейту дурман, вместо этого он говорит Нейту, чтоб тот запихал этот бизнес себе в задницу, что он не хочет иметь дела с типами, которые платят за товар деньгами, напечатанными в тюремной камере.
 «Эй, парень, брось, парень!» — говорит Нейт, хотя понимает, что Бобби будет стоять насмерть, и он соображает, что это — конец всем их отношениям. Теперь ему придется искать поставщика в другом месте. Но без наличности наркотика не купишь, а четыреста долларов уже в кармане у Бобби. Единственное, что еще слабо смахивает на конвертируемую валюту, — пакет, полный крэка. А в нем сто флаконов. Отношения разорваны, и черт с ними, поскольку Нейт — очень быстрый бегун с хорошим чувством ритма...
 — Он схватил пакет, — догадался Карелла.
 — Именно это он и сделал, — сказала Серония.
 ...он рванул, как черт, думая удрать с Одиннадцатой улицы и отсидеться у себя, пока все не затихнет. Захочет Бобби отыскать его — пусть придет на черную беговую дорожку, где все имеют чувство ритма и где твоя жизнь не будет стоить и никеля, если ты побежишь наперегонки с братом. Вот тогда Бобби и ударил его по затылку бейсбольной битой.
 От удара Нейт покачнулся вперед, он чуть не выпустил пакет, но продолжал бежать, зная, что домой сейчас ему нельзя, зная, что кровь течет слишком сильно, чтоб идти домой, но он не хотел выпускать из рук эту сотню флаконов. И вдруг впереди он увидел церковь!
 Он дернул дверь — незаперта! Вбежал в церковь и закрыл за собой дверь, повернув большой медный ключ, торчавший в замке; услышал снаружи крики вопов, топот по ступенькам. И тут он сообразил, что ему надо спрятать дурман, потому что из-за него вся эта кутерьма плюс его разбитая голова. А они уже колотят по двери битами, наваливаются на нее, может, у них уже есть и таран? Нейт не знает этого. Все, что он знает, — дверь вот-вот поддастся, а ему надо спрятать дурман. И он вдруг услышал, что где-то в церкви идет спор, а он знает, что надо бежать, он должен спрятать этот наркотик до того, как кончится спор и его увидят, или до того, как разобьют дверь, что и происходит через три секунды после того, как он прячет наркотик.
 — Где? — спросил Карелла.
 — Понятия не имею! — ответила Серония.
 — Но где-то в церкви?
 — Где-то в церкви, — подтвердила она. — И это, по-твоему, не смешно? Нейт превращает церковь в склад наркотиков!
 — Да, очень смешно, — согласился Карелла. — Ну и что дальше?
 — Дальше он тебе рассказывал. Священник вышел, раскричался, кто-то позвонил в полицию, потом все идут домой, а священник ведет Нейта в госпиталь, где ему бинтуют голову. Конец истории.
 «Не совсем», — подумал Карелла.
 — Ты не против, если я уйду? — спросила Серония. — Мне надо зарабатывать на жизнь.




 Глава 9


 Отцу Фрэнку Орьелле было уже за шестьдесят. Он родился еще в те дни католической церкви, когда мессы служились по-латыни, рыбу ели каждую пятницу и было обязательным ходить на исповедь перед святым причастием. В наши дни его часто сбивали с толку эти вселенские нововведения, которые появились с тех пор, как он стал священником. Ну, например, лишь неделю назад он присутствовал при заупокойной службе в церкви на Калмз-Пойнт, где — возможно, желая ускорить вознесение усопшего на небеса, — священнослужитель играл на гитаре и распевал что-то наподобие поп-песни! И это — в католической церкви! И все это происходило не в какой-нибудь маленькой церквушке, крытой жестью, где-то далеко на юге! Это была добротная, внушительных размеров католическая церковь! Где священник играл на гитаре и пел! Вспоминая этот эпизод, отец Орьелла всякий раз качал в недоумении головой.
 Был вторник. Днем Карелла и Хейз приехали в церковь, где отец Орьелла ломал голову над тем, как привести в порядок свой новый офис, который когда-то занимал отец Майкл. Ему досталась маленькая церковь в бедном районе. Дом священника в Святой Екатерине больше походил на коттедж, чем на настоящий дом. Отделанный тем же камнем, что и дорожки в прилегающем саду, он состоял из двух спален, маленькой кухоньки и еще меньшего офиса, который согласно официальной клерикальной терминологии именовался «канцелярией». Домик с церковью соединял длинный коридор, проходивший через ризницу. У себя в пригороде отец Орьелла наслаждался удобствами жизни в куда более богатом доме!
 Его секретарь, состоявшая при нем уже тридцать лет, по имени Марселла Палумбо, к которой он обращался то по-английски, то по-итальянски, распаковывала картонные коробки с документами, а отец Орьелла раскладывал их по ящикам зеленых металлических шкафов. Оба, и Орьелла, и Марселла, были седовласыми, и оба были одеты в черное. Очень похожие на городских пингвинов, они озабоченно сновали по маленькому офису. Священник жаловался, что с ним поступили негуманно, переведя из прихода, где он прослужил более сорока лет. А его секретарь, разгружая коробку за коробкой, ворчливо поддакивала. Карелла понял, что бумаги, над которыми они хлопотали, относились к прежнему приходу Орьеллы, и здесь они вряд ли будут иметь какую-то ценность. Но кто знает, может быть, он перевез их из сентиментальных соображений.
 — Я, конечно, могу понять ход мыслей епископа, — говорил Орьелла, — но мне от этого не легче!
 Его акцент не был basso profundo buffone; он не был похож на недавно прибывшего иммигранта. По интонациям, модуляциям его речь была скорее четкой, обдуманной, до некоторой степени формальной. Марселла, напротив, изъяснялась с явным неаполитанским акцентом, что свидетельствовало о долгих годах, проведенных ею на этих берегах.
 — Епископ считает, — говорил Орьелла, — что после такой трагедии здесь нужен более опытный, более зрелый настоятель, способный сплотить свою паству. Тут все ясно. Но подумали ли они хоть немного, что станется с моей старой паствой? Ведь есть прихожане в церкви Святого Мученика Иоанна, которые молятся в ней с тех самых пор, как я был назначен в этот приход. А было это сорок два года назад! Некоторым из них уже по восемьдесят, девяносто лет. Как они будут реагировать на такие перемены? На нового священника?
 — Vergogna, vergogna, — поддакивала Марселла, распаковывая следующую коробку.
 — Может быть, было бы разумнее, — сказал Орьелла, — послать нового священника сюда, а не к Святому Иоанну. Здешняя паства уже пережила шок. А теперь будет два шока, один — здесь, а другой — там.
 — Конечно, что они знают? — сказала Марселла.
 Но из-за экзотического произношения понять ее было почти невозможно.
 — Белла Марселла, — сказал он, довольный тем, как она замахала руками в ответ на его игривую характеристику, — начала работать со мной, когда в подземке еще было чисто и можно было без риска для жизни ездить после десяти часов вечера. Я с трудом убедил ее перейти сюда вместе со мной. Она живет в Риверхед, всего в нескольких кварталах от Святого Иоанна. Для женщины ее лет не так легко добираться каждый день в город из пригорода. А еще этот район, при всем моем уважении к его обитателям, — явно не лучший в мире район, не правда ли?
 — Да, не самый лучший, — признал Карелла.
 — Но жалобой на пастбище ограду не починить, правильно? — сказал он. — Эти бумаги — итог жизни, мои проповеди, письма священников со всего света, статьи об Иисусе и католической церкви, рецензии на пришедшиеся по сердцу книги, все, что касается духовной жизни. Оставить их в Святом Иоанне — все равно, что бросить своих детей!
 — Vergogna, vergogna, — снова подала голос Марселла.
 Хейз не понял, что она сказала, но по цоканью языком и покачиванию головой догадался, что она недовольна переводом отца Орьеллы. Карелла знал, что она сказала «Стыдно, стыдно!», имея в виду глупость канцелярии архиепископа, решившей перевести отца Орьеллу, его секретаря, бумаги и всю прочую дребедень в новый приход. Она не допускала возможности со временем полюбить эти места. Ей стало ясно это с той минуты, как она вошла в домик, в половину меньше того, старого, в Святом Иоанне. А какие экономки из ирландок? Марта Как-Ее-Там, а? И эта женщина будет заботиться об итальянском священнике? Вот что, как понял Карелла, заключалось в этом ее «vergogna, vergogna».
 — У нас есть еще немного бумаг для вас, — сказал он.
 — О! — удивился Орьелла.
 — Cosa? — спросила Марселла.
 — Какие-нибудь документы? — спросил патер, потом на итальянском. — Delle altre pratiche? — и опять по-английски: — Какие бумаги?
 — Отца Майкла. Мы почти закончили разбираться с ними.
 — Они вам пригодятся, — сказал Хейз. — Для счетов, записей об уплате...
 — Напомните мне позвонить епископу, — щелкнув пальцами и повернувшись к Марселле, сказал Орьелла. — Надо спросить его, закрыть ли мне счет Святого Иоанна и начать здесь новый или нам с отцом Даниэлем просто продолжить старые счета.
 Он повернулся к детективам и сказал:
 — Они послали молодого человека прямо из семинарии, ему двадцать четыре года, Даниэль Роблес, пуэрториканец. И он будет иметь дело с восьмидесятилетними итальянцами, этот юный Даниэль воистину собирается ступить в логово льва!
 Марселла расхохоталась.
 — Мне следовало бы оставить вас ему в помощь, — сказал Орьелла, передразнивая ее.
 — Да, конечно! — согласилась Марселла.
 — Нас привела сюда необходимость, — сказал Карелла, — произвести обыск в церкви, если вы не возражаете.
 — Обыск?
 — Cosa? — спросила Марселла.
 — Una perquizione, — сказал отец Орьелла. — Но что вы собираетесь искать?
 — Наркотики, — сказал Хейз.
 — Здесь? — воскликнул Орьелла.
 Это немыслимо, чтобы в церкви находились наркотики. Это все равно, что сообщить: в следующую воскресную мессу дьявол будет читать проповедь! В единственном слове «Здесь?» содержалось не только удивление и неверие, но и отвращение. Здесь? Наркотики? Дурман? Здесь?
 — Если наша версия правильна, — пояснил Хейз.
 Марселла, видимо, понявшая это слово, уже опять качала головой.
 — Поэтому мы хотели бы осмотреть церковь, — сказал Карелла. — Посмотрим, что нам удастся найти. Если в церкви дурман, если он имеет какое-то отношение к этому... ну... это может изменить дело.
 — Да, конечно, — сказал Орьелла и пожал плечами, как бы говоря: «Это совершенный абсурд! Наркотики в церкви! Но если вы хотите искать их — ваше дело, я просто преданный слуга Господень, меня перевели из любезного моему сердцу прихода в этот гадкий район!»
 — Мы постараемся вам не мешать, — сказал Хейз.
 — А миссис Хеннесси дома? — спросил Карелла. — Она могла бы помочь нам.
 — Она на кухне, — сказала Марселла.
 — Я позвоню ей, — предложил Орьелла и подошел к своему столу. Нажав на кнопку на подставке телефона, он подождал, а затем произнес: — Миссис Хеннесси, вы не могли бы прийти сюда? — Марселла нахмурилась. — Спасибо! — сказал Орьелла и положил трубку. — Она сейчас придет, — произнес он, и буквально в ту же секунду Алексис — красивая девочка-блондинка с серьезными карими глазами и торжественным видом — появилась на пороге канцелярии и сказала:
 — Извините меня", — а потом узнала Кареллу.
 — Здравствуйте, мистер Карелла, — улыбнулась она. — Я — Алексис О'Доннелл, мы встречались с вами в прошлую субботу.
 — Да, припоминаю, — сказал Карелла. — Как поживаете?
 — Спасибо, чудесно, — ответила она и, поколебавшись, спросила: — Вы что-нибудь выяснили?
 — Немного, — сказал он.
 Алексис кивнула, о чем-то на мгновение задумалась, в глазах ее застыла печаль, как и в ту субботу, перед тем, как она расплакалась. На ней была голубая куртка с вышитой золотом школьной эмблемой на левом нагрудном кармане, плиссированная зеленая юбка-шотландка, голубые гольфы, коричневые прогулочные туфли; Карелла понял, что она пришла сюда прямо из школы. Девочка обернулась к Орьелле:
 — Надеюсь, я не помешала, духовный отец?..
 — Вовсе нет! — оживился Орьелла.
 — Но мы не знаем... ребята из КМО... не знаем, что делать с танцами в пятницу вечером.
 Она обратилась к Карелле:
 — Каждый год в начале июня мы устраиваем большой танцевальный вечер. Мы его наметили задолго до этого.
 А потом вновь к отцу Орьелле:
 — В прошлую пятницу мы отменили обычные танцы, а сейчас даже не знаем, что делать. Мы не хотим поступать неуважительно к памяти отца Майкла, но он дал Глории чек, и она не знает, отдавать его Кенни или нет — для оркестра на пятницу.
 — Какому Кенни? — спросил отец Орьелла.
 — Кенни Уолшу, — сказала она. — Он руководитель «Бродяг». Этот оркестр должен играть в пятницу. Он просил задаток в сто долларов, и отец Майкл дал Глории чек, но сейчас мы не знаем, как быть.
 Орьелла тихонько хмыкнул и, похоже, надолго задумался над этой проблемой. Потом спросил:
 — Отец Майкл занимался подготовкой этих танцев?
 — О да! — воскликнула Алексис. — По сути, это его идея: «Танцы Первого июня».
 — С какой целью? — спросил Орьелла. — А как использовались доходы?
 «Не в бровь, а в глаз! — усмехнулся Карелла. — Интересно, что бы подумал Артур Л. Фарнс, с которым случился припадок из-за менял в храме, что бы он подумал о новом пастыре?»
 — Мы покупали корзинки для бедных, — сказала Алексис.
 — Какие корзинки?
 — Продуктовые корзинки, духовный отец. И разносили утром на Рождество.
 — А-а, — удовлетворенно промычал Орьелла и, довольный, кивнул Марселле, та тоже кивнула в ответ.
 — В прошлом году мы собрали примерно две тысячи долларов, — сказала Алексис.
 — И ты говоришь, эти танцы в первый день июня — инициатива отца Майкла?
 — О да, духовный отец. Это началось три года назад.
 — В таком случае, я думаю, это будет вечер, достойный его памяти. В честь преданности отца Майкла нуждам его паствы. Отдайте Кенни его чек, — сказал Орьелла. — А я сам приду на танцы и дам свое благословение всем присутствующим.
 — Спасибо вам, духовный отец, — сказала Алексис, — я передам Глории.
 Она собралась уходить, когда в дверях позади нее появилась Марта Хеннесси. В маленькой канцелярии уже ступить было негде. Во время службы на флоте Хейзу приходилось бывать на очень маленьких кораблях; он был подвержен клаустрофобии [37] .
 — Миссис Хеннесси! — обратился он к экономке. — Мы хотели бы осмотреть церковь и надеемся, вы нас проводите.
 — С удовольствием, — сказала Марта и, увидев Алексис, добавила: — Здравствуй, дорогая, как дела?
 — Спасибо, хорошо, миссис Хеннесси. Еще раз спасибо, духовный отец, увидимся в пятницу! — Она шагнула в маленькую переднюю, которая отделяла офис от остальной части дома священника. Пока Хейз с Кареллой прощались с отцом Орьеллой, она беседовала с миссис Хеннесси и продолжала говорить с ней, когда детективы выходили из канцелярии. Она тотчас обратилась к Карелле, как будто специально ждала его.
 — Я вам хочу кое-что сказать.
 — Слушаю, — заинтересовался он.
 — Мы не могли бы поговорить наедине?
 По ее темным глазам он понял, что дело срочное.
 — Встретимся в церкви, — сказал он Хейзу и повел Алексис в сад, где убили священника. По-прежнему цвели, испуская аромат, розы. Там, где когда-то на мощеной дорожке мелом был очерчен контур тела священнослужителя, сейчас серели лишь обдуваемые ветром камни. Они подошли к клену и присели на низенькую каменную скамейку, окружавшую его. Ствол дерева позади них был покрыт мхом. По каменным стенам коттеджа взбирался плющ. Совсем как дворик в английской деревне!
 — Я не хочу никому причинять зла, — сказала взволнованно Алексис.
 Карелла ожидал продолжения.
 — Но...
 Очень важное слово!
 Он по-прежнему молчал.
 — Это было в воскресенье, на Пасху, — сказала она. — Я шла по городу к кинотеатру на углу Одиннадцатой и Стем-авеню, чтобы увидеться с Глорией. Было около половины третьего, день был, как сейчас помню, очень ветреный...
 ...юбка хлопала по ногам, длинные белокурые волосы трепал ветер. Они договорились с Глорией встретиться у кино в три, там шел фильм с участием Эдди Мэрфи. И Глория, и Алексис были новичками в частной школе этого района, всего лишь в половине квартала от муниципальной школы, где совсем недавно зарезали заместителя директора, попытавшегося остановить драку. У нее было еще полчаса до встречи, то есть куча времени. И хотя она уже была на утренней мессе, она снова пошла в Святую Екатерину, на этот раз со стороны Десятой улицы. Здесь кто-то нарисовал необычную красную звезду на зеленых воротах сада у дома священника. Дальше она хотела было пойти на север к Стем-авеню, туда, где находится кинотеатр, но вместо этого повернула направо на Кал вер и непроизвольно зашла в церковь через высокие входные двери, закрытые, но не запертые...
 — Я хотела прочитать еще несколько молитв, ведь была Пасха...
 ...прошла через западный портик и направилась по проходу к центральному нефу. Церковь была пустынна, каблучки стучали по полированному деревянному полу — сегодня Пасха, она надела модельные кожаные туфельки на невысоких каблучках, — и оказалась посередине церкви — слева от нее поперечный неф церкви, справа — ризница. Прямо — медная полоска ограды алтаря, за которой на огромном распятии — Иисус, из множества ран на боках и груди сочится кровь, и...
 ...вдруг раздались голоса отца Майкла и кого-то еще...
 ...они доносились из панельного коридора, который ведет из ризницы к маленькому каменному коттеджу священника. Голоса ее встревожили, потому что никогда раньше ей не приходилось слышать такую злобу в голосе отца Майкла. Она остановилась как вкопанная в центре, на пересечении, застыла в шоке и молчании, а голос священника доносился из коридора, как из воронки, врываясь в церковь, эхом отражаясь от высоких сводов. «Это — шантаж! — кричал он. — Шантаж!»
 Она совершенно не знала, что делать. Чувствовала себя провинившимся ребенком, — она уже носит туфли на каблуках, а ей лишь тринадцать лет, — подслушивающим взрослых, который боится, что в следующее мгновение его обнаружат и накажут за проступок — то ли священник, то ли женщина, с которой...
 — Женщина?! — вскричал Карелла. — Не мужчина? Это была женщина?
 — Да.
 — И ты слышала, что он произнес слово «шантаж»?
 — Да. А она ответила: «Я делаю это для вашего же блага».
 — И что потом?
 Алексис стояла в центре креста из дерева и камня, в форме которого была выстроена церковь Святой Екатерины, смотрела на громадную гипсовую фигуру Христа, распятого на дубовом кресте позади алтаря. Опять справа послышался голос священника. Она боялась пошевелить головой, чтобы узнать, откуда идет этот голос. Она боялась, что появится отец Майкл, будет кричать на нее с таким же бешенством, как только что кричал на эту женщину. «Прочь с глаз моих, как ты осмелилась, как ты посмела!», а женщина вдруг расхохоталась. Смех отдавался эхом. И вдруг раздался звук пощечины, плоть ударила плоть. Алексис повернулась и в ужасе побежала. Позади кричали два человека. Она бежала к выходу, каблучки выбивали дробь по деревянному полу, скользили, был момент, она чуть не упала, схватилась за спинку ближайшей скамьи, выпрямилась, снова побежала, она не привыкла к каблучкам, бросилась к распахнутым дверям и столкнулась лицом к лицу с черным человеком, залитым кровью...
 — Это Натан Хупер! — сказал Карелла.
 — Я вскрикнула, прошмыгнула мимо него, а за ним гнались другие мужчины. Я бежала оттуда изо всех сил.
 Она назвала их мужчинами. Да, ей, испуганной, эти здоровяки подростки, конечно, должны были показаться мужчинами. А она не...
 — Говорит ли тебе что-нибудь это имя? — спросил он. — Натан Хупер?
 — Да, конечно, теперь говорит, я видела его фото в газете, даже видела его по телевизору. Но тогда, когда он был просто... это был большой черный мужчина, кровь заливала лицо, а все, что я хотела сделать, — это сбежать оттуда! У меня в мозгу каким-то жутким образом соединились орущий отец Майкл, кричащая женщина и все эти вопли возле церкви. Никогда в жизни не была так напугана! И эта злоба!
 — Ты не увидела, кто эта женщина? — спросил Карелла.
 — Я не хочу никому причинять зла, — проговорила Алексис и отвела взгляд.
 Он ждал.
 — Но... — сказала она.
 А он все молчал.
 — Если она как-то связана с убийством отца Майкла, то...
 Их глаза встретились.
 — Кто она? — спросил он. — Ты ее знаешь?
 — Я видела ее только со спины.
 — Как она выглядит?
 — Это высокая женщина с прямыми светлыми волосами, — сказала Алексис. — Как у меня.
 «И как у Кристин Лунд», — вспомнил Карелла.


* * *

 — И что ты собираешься делать? — спросил Шед Рассел. — Ограбить банк?
 — Не совсем, — ответила Мэрилин.
 — Что тогда? В субботу ты придиралась к цене на пистолет — хотя, по правде, это была очень хорошая сделка — а сегодня, во вторник, у тебя новая причуда. Сколько, ты сказала?
 — Пятьсот тысяч.
 — Ты принесла всю эту мелочь в своей сумочке?
 — Конечно! — сказала она.
 — Готов спорить, — понимающе крякнул Рассел. — Откуда у тебя эти деньги?
 — Продала ценные бумаги.
 — Чьи?
 — Насколько я знаю, обычная прибыль от вложений в наркотики составляет восемь к одному, — сказала она, берясь, так сказать, прямо за рога. — Мне нужно два миллиона долларов. Пусть я вложу полмиллиона...
 — Так мы для этого сидим здесь с тобой? — спросил удивленный Рассел. — Дурман?
 — Я же тебе сказала по телефону, что хочу сделать вложение.
 — Ну, я думал, ты имеешь в виду вложение вообще! Я полагал, тебя интересовало одно из моих главных предприятий.
 — Да. Колумбийский купец.
 — Но это совсем не то, чем, я надеялся, ты заинтересуешься!
 — Да, не совсем то, — ответила Мэрилин и подумала: не дай Бог еще раз пройти весь мерзкий путь экс-проститутки, чтобы устроить это проклятое дело.
 Они сидели в небольшом баре на Сант-Себастьян-авеню в трех кварталах от отеля, где жил Рассел. Несмотря на столь ранний час, здесь уже было за работой столько девочек, что можно было удовлетворить запросы всех колумбийских купцов в этом городе. Но все девочки были либо негритянками, либо испанками, а колумбийские джентльмены, может быть, предпочитали блондинок.
 С крокодильей улыбкой Рассел, наклонившись над столом, сказал:
 — А что, если ты соединишь немножко удовольствия с делом? Что скажешь9
 — Думаю, что нет, и давай прекратим разговоры на эту тему! Сколько пакетов кокаина я смогу достать за пятьсот тысяч?
 — Этот хлебушек, это сегодня как орешки! — сказал Рассел, моментально принимая деловой тон. — О скидке не может быть и речи! Тебе придется платить по нынешним ценам, а они сейчас весьма высокие, сама понимаешь, дело опасное! Сорок — пятьдесят штук за пакет, в зависимости от качества. Сколько это дает в результате? Разделим пятьсот на пятьдесят, сколько получим?
 — Десять, — ответила она, удивляясь, ходил ли он в школу.
 — О'кей, значит, если платим по пятьдесят, получим десять пакетов. А если платим по сорок, сколько это будет?
 — Двенадцать с половиной.
 — Возьмем среднее: скажем, ты платишь сорок пять, положим, получишь одиннадцать пакетов, что в наши дни совсем неплохо.
 — А сколько эти одиннадцать пакетов будут стоить на улице?
 — Ты слишком загнула; восемь к одному — это чересчур.
 — Ну а сколько?
 — Даже если ты прямо начнешь с одного килограмма, у тебя получится десять тысяч пакетиков крэка. Сейчас пакетик стоит двадцать пять баксов. Это дает четверть лимона за один пакет. За который ты платила сорок пять штук. То есть ты зарабатываешь где-то пять с половиной к одному. Так что прикинь: из пятисот штук ты делаешь два миллиона семьсот тысяч, что-то около этого. Как раз та сумма, что тебе нужна, — сказал Рассел и опять улыбнулся своей крокодильей улыбкой.
 — Нет, мне нужно ровно два миллиона.
 — Плюс мои комиссионные, — сказал он, все еще улыбаясь.
 — Это слишком круто!
 — Семьсот штук для тебя круто! — воскликнул Рассел, изобразив оскорбленность. — Ты, может, знаешь, где можно подешевле? Да ты вообще кого-нибудь знаешь?
 — Конечно, я могу позвонить в Хьюстон. Уверена, Джо мне найдет...
 — Давай, звони! Кстати, у меня такое ощущение, что ты немножко спешишь.
 — И все равно это круто, — сказала она, мотая головой. — Семьсот тысяч, не многовато ли?
 И она торгуется, когда ее чертова жизнь на кону!
 «Мы с ним договоримся», — подумала она про себя.
 — Ну, так что? — сказал Рассел. — Мы кончили эту болтовню?
 — За такие деньги, я думаю, ты возьмешь на себя все дела, — заявила она.
 Все еще торгуется.
 — Какие дела?
 — Договориться, закупить, продать травку...
 — Скажу тебе хоть сейчас, что никто не станет продавать одиннадцать пакетов какому-то невидимке.
 — О! Когда это ты стал невидимкой?
 — Я тебе говорю, если они пронюхают, что я покупаю для кого-то еще, сразу же появятся «узи». Они предпочитают точно знать, с кем имеют дело.
 — Я не могу с этим связываться, — сказала она.
 На этот раз уже не торгуется! Просто думает об Уиллисе. Она боится: если нагрянет полиция, у Уиллиса могут быть неприятности.
 — Тогда лучше не связывайся с перепродажей дурмана, — сказал Рассел. — Если все-таки тебе нужна эта сделка, я организую для тебя покупку. Ты там покажешься с деньгами и сама закупишь. А я позабочусь о дальнейшем.
 — Я должна быть уверена, что ты сможешь все провернуть.
 — Слушай меня! Если я не сумею прокрутить, ты мне и никеля не будешь должна! Идет?
 — А что тогда мне делать с этими одиннадцатью пакетами?
 — Занюхайся ими! — сказал Рассел со своей неизменной крокодильей улыбкой. — Когда тебе нужны эти деньги?
 — Хотелось бы завтра днем.
 — Это невозможно.
 — Когда же?
 — Раньше чем в четверг вечером я не проверну покупку, это самое раннее. Деньги у тебя?
 — У меня аккредитив.
 — Слушай, зайка, не смеши меня! В таком-то деле? Чек?
 — Аккредитив — это то же, что и наличные.
 — Так вот и обналичь его!
 — Хорошо.
 — А ты разбираешься в высокосортном кокаине?
 — Немного.
 — Достаточно, чтобы понять, что тебе не подсовывают сахарную пудру?
 — Нет, конечно!
 — Я тебя научу. Они наверняка ожидают, что ты проверишь эту хреновину. Здесь — целый чертов ритуал. Ты проверяешь, пробуешь на вкус, даешь им наличные, они подсовывают тебе дерьмо, и каждый идет своей дорогой. Если ты уклонишься от установленного ритуала, они посчитают, что ты подослана, и разнесут тебя на кусочки. Этот бизнес не бывает без некоторого риска.
 — И когда ты выяснишь все наверняка?
 — Завтра.
 — Я тебе позвоню, — сказала она.
 — Нет, позволь мне позвонить тебе.
 — Нет! — сказала она.
 — Почему «нет»?
 — Просто «нет».
 — Ладно, ты знаешь, как меня найти, — сказал Рассел и покачал головой, как бы говоря: трудно понять поведение проституток, когда-то зарабатывавших на жизнь лежа на спине. — Позвони мне в это же время. Если все пойдет, как я наметил, снять деньги лучше всего в четверг, а я дам знать, где они пожелают встретиться с тобой.
 — Нет, так не пойдет! — возразила она. — Только один на один. И место выберу я!
 — Они могут не согласиться.
 — Я плачу хорошие деньги. Если им эти условия не нравятся, скажи им, пусть трахают друг друга, а мы найдем кого-нибудь другого!
 — Суровая женщина! — сказал он и улыбнулся. — Пушка, что я тебе продал, цела?
 — Нет.
 — Послушай моего совета! Купи еще один пистолет. У меня ли, у кого-то другого — разницы нет. И на этот раз — побольше размером.
 — Конкретно о каком револьвере ты говоришь? — спросила она.
 — Знаете, мы уже этим занимались, — сказала миссис Хеннесси, — мы с отцом Майклом. Перевернули всю церковь вверх дном, когда искали дурман.
 — Да, я знаю, — сказал Карелла, — его сестра мне говорила.
 — Его сестра — очень приятная женщина, не правда ли?
 — Да, — согласился Карелла, — очень приятная.
 — Я так и подумала, когда впервые увидела ее, — сказала миссис Хеннесси, улыбнувшись своим мыслям.
 — Когда это было?
 — Незадолго до Пасхи, — сказала она, — где-то в день Святого Патрика.
 Этот день каждый год выпадал на 17 марта. Вот уж действительно «незадолго до Пасхи», если в этом году Пасха пришлась на 15 апреля!
 Карелла задумался: не тогда ли у отца Майкла завязалась интрига с этой таинственной дамой? В таком случае, почему он не сказал о ней сестре, хотя та очень настаивала?
 — ...поиски наркотика? — говорил Хейз.
 — Да, был звонок по телефону, — сказала миссис Хеннесси.
 — Что за звонок?
 — Как-то днем Крисси разговаривала по телефону, а я была в офисе, когда...
 — Когда это было?
 — Где-то в прошлом месяце.
 — Когда в прошлом месяце?
 — Примерно через неделю после того, как избили черного мальчика, — сказала миссис Хеннесси. — Звонили отцу Майклу. Он подошел к телефону, послушал несколько минут, сказал: «Не понимаю, о чем вы говорите», — и повесил трубку.
 — Кто это был?
 — Как «кто»?
 — Кто говорил по телефону?
 — О, я понятия не имею! Но отец Майкл повернулся к Крисси и сказал: «Крис, этот парень говорит...»
 — Он так назвал ее, — спросил Хейз, — Крис?
 — Да. Или иногда звал ее Крисси.
 Хейз кивнул и ничего не сказал. Но Карелла заметил гримасу, проскользнувшую по его лицу.
 — "Крис, этот парень говорит, что здесь, в церкви, спрятан наркотик и он хочет забрать его", — пересказала миссис Хеннесси.
 — Так. Значит, по телефону говорил мужчина, — заключил Хейз.
 — Я так предполагаю.
 — А отец Майкл не говорил, кто это был? — спросил Карелла.
 — Нет, сэр!
 — Он не сказал, что это был Натан Хупер?
 — Нет, сэр!
 — А он не говорил, что это мог звонить негр?
 — Нет, сэр! Кроме того, что я вам уже рассказала, он ничего не говорил. «Этот парень сказал, что в церкви спрятан дурман и он хочет его забрать», — это слова отца Майкла. Ну, и тогда мы начали искать.
 — Где вы искали?
 — Везде!
 — То есть?
 — Везде! Эту церковь не ворошили и не убирали со дня окончания строительства, кругом пыль столетней давности! Есть такие щели и закоулки, о которых я даже и не подозревала! Тайные проходы...
 — Тайные проходы? — спросил Хейз.
 — Когда-то эта церковь была частью подземной дороги, — сказала миссис Хеннесси. — Бежавшие с Юга рабы прятались здесь.
 — Все возвращается на круги своя, — глубокомысленно заметил Хейз.
 Карелла, погруженный в свои мысли, пропустил замечание Хейза о том, что история имеет обыкновение повторяться. Ему вспомнилось, как Мэрилин Холлис подозревалась в отравлении, а Уиллис безнадежно влюбился в нее. Это осложнило дело — хотя все и кончилось хорошо. Карелла всегда всей душой был за счастливый конец. Но судя по тому, как изменилось лицо Хейза, когда он услышал, что священник называл своего секретаря то «Крис», то «Крисси», но не «Кристин», или «мисс Лунд», или «Черт с хвостиком», Карелла заподозрил, что его коллегу на этот раз забрало за живое, и он от всего сердца пожелал, чтобы Крисси Лунд оказалась незамешанной в этом деле.
 Потому что если это она была той женщиной, которая шантажировала отца Майкла на Пасху...
 Или еще хуже, если это она состояла в интимной связи со священником...
 Или, что совсем плохо, если это она занималась прелюбодеянием и шантажом в одно и то же время...
 — Покажите нам сначала доступные, простые места, — попросил Хейз миссис Хеннесси.


* * *

 Каждый раз, когда он начинал накачиваться алкоголем до ужина, ее охватывало недоброе предчувствие. В такие дни он шел из магазина прямо домой и тут же принимался пить. Было всего лишь начало седьмого, а он уже принял на грудь два огромных бокала джина со льдом и допивал третий, сидя в кухне у буфета рядом с мойкой. Перед ним стояла формочка для льда. Джин «Танкрей» — он пил только лучшее! «Танкрей» или «Бифитер». В этом доме дешевый джин не держат! Как-то он спросил, знает ли она, что джин настаивают на ягодах можжевельника? А известно ли ей, что эти ягоды ядовиты? Она не понимала, шутит он или нет. Иногда он говорил такое, чтобы нарочно запутать ее. В такие минуты он становился жестоким.
 Она никогда не знала, были ли эти его пьяные... фортели, ну, вы сами знаете, как это называется... вызваны каким-то происшествием в магазине или они как-то связаны с календарем, с фазами Луны — как женские циклы. Она подозревала, что эти периоды помутнения рассудка имели какое-то сексуальное объяснение, что пьянство заменяет ему секс, заниматься которым он бросил еще тогда, когда впервые напился, и потом...
 — Ты не согласна со мной? — спросил он.
 — Я приготовила вкусный ужин, — робко проговорила она.
 — И это значит, что тебе не по душе, так?
 Он плеснул джина в невысокий толстостенный бокал поверх кубиков льда. Пальцы обвили стекло. Где-то вдали, на востоке послышался удар грома. Уже столько дней не выпадало ни капли дождя! Как его здесь заждались!
 — Я задал тебе вопрос, Салли!
 Она терялась в догадках: пьян он уже или нет. Обычно на это требовалось больше двух бокалов, как бы он их ни наливал. Ей очень не хотелось никаких скандалов. Но все равно, если он что-то задумал, тут уж порхай не порхай вокруг него, — предотвратить неизбежное она не в состоянии. Как будто кто-то нажимал кнопку внутри него, и тогда начинали крутиться и цепляться друг за друга все шестеренки, и ничем нельзя было остановить эту машину. Разве только сбежать! Удрать от машины! Далеко, далеко... Ей пришла в голову мысль, что, может, именно сейчас и надо все бросить, пока машина опять не раскрутилась.
 — Салли?
 — Да, Арт, — отозвалась она, и тут же до нее дошло, какую она совершила ошибку. Его имя — Артур, и он любил, когда его называли полным именем. Артур. Не Арт, не Арти. Имя Артур звучало величественно — Король Артур! А Арт или Арти — так зовут механиков в гараже! — Прости! — поправилась она.
 — Ты до сих пор не ответила на мой вопрос! — ярился он.
 Слава Богу. Он не придрался к тому, что она назвала его Арт, а не Артур. Может, в конце концов, все не так плохо! Может, сегодня вечером машина просто остановится до...
 — Ты слышала мой вопрос, Салли?
 — Прошу прощения, Артур...
 Подчеркивая, что на этот раз она назвала его Артуром.
 — ...Какой вопрос?
 — Тебе не нравится мое пьянство?
 — Ничего страшного, если ты делаешь это в меру. Я приготовила вкусный ужин, Артур...
 — Что же за вкусный ужин ты нам сегодня приготовила? — насмешливо спросил он и, поднеся бокал к губам, осушил его.
 За окном сверкали молнии, сопровождавшиеся раскатами грома.
 — Жареный лосось, — быстро ответила она, — со свежим аспарагусом, который я купила у корейцев.
 — Ненавижу аспарагус, — сказал он.
 — А мне казалось, ты его любишь. Я думала, что ты ненавидишь брокколи.
 — Я ненавижу аспарагус. И брокколи! — Он снова подошел к буфету, взял с подноса два кубика льда и бросил их в бокал. Она надеялась, что он больше не будет пить.
 Он выпил еще одну порцию джина.
 — Ты готовишь аспарагус, и брокколи, и цветную капусту, и все другие засранные овощи, которые я ненавижу, — сказал он, — брюссельскую капусту...
 — Я думала, ты любишь...
 — ...белокочанную и все это, — сказал он, поднеся бокал ко рту. — Человек дожил до сорока девяти лет, вот уже двадцать пять лет женат на одной и той же бабе, и, кажется, ей пора бы знать, что он любит, а что — не любит! Но нет, это жирной Салли не по уму...
 Это оскорбление: «жирная Салли» — всегда ранило ее.
 Он и сегодня собирался ее мучить!
 — ...жирная Салли по-прежнему потешается над ним, готовит все, что ни взбредет в ее трепаную голову, не думая о том, что ее муж мог...
 — Я долго думала...
 — Заткнись! — рявкнул он.
 «Мне надо уйти! — решила она. — В прошлый раз я слишком долго не осмеливалась и дождалась, пока не грянула буря, а потом было уже поздно. Пусть превратится в угли этот ужин, — подумала она, — наплевать, если в плите даже вспыхнет пожар, мне надо уйти! Прямо сейчас!»
 Но она все колебалась.
 Давая ему время на размышление.
 Потому что в тот последний раз, когда она убежала к отцу Майклу, чтобы рассказать ему о том, что произошло, ей показалось, будто в доме стало чуть-чуть лучше. Это было... почти два месяца назад, в начале апреля, незадолго до Пасхи, как раз после того, как он написал это ужасное письмо. А ведь она просила его не писать, она предупреждала, что он выставит себя на посмешище перед всем приходом, но он заставил ее перепечатать письмо дома, а потом отнес в банк, чтобы сделать ксерокопии, неизвестно, сколько их ему понадобилось; говорил, что он возмущен тем, как священник превращает церковь в финансовую контору, это его точные слова. И, конечно, прихожане решили, что он — глупец, раз пишет такие дурацкие письма, а в следующее воскресенье отец Майкл прочел еще одну проповедь о деньгах, упомянув о письме, которое он получил, — письме, написанном Артуром... да, правильно, это было ровно за неделю до Пасхи, во второе воскресенье апреля. И он в ту ночь напился. А на следующее утро она побежала к отцу Майклу с опухшими глазами и разбитой губой...
 — У тебя очень плохая привычка, Салли, прерывать меня, — сердился он.
 — О, я знаю, — тихо сказала она, все еще давая ему возможность развеять сомнения, все еще надеясь, что ее посещение священника изменило ситуацию в доме. Теперь Артуру известно, что кто-то еще в курсе того, что происходит в доме...
 Но священник уже мертв.
 Кто-то убил священника.
 — ...даже когда я была еще девочкой, — оправдывалась она дрожащим голосом, — я обычно...
 И осеклась.
 «Опять прерываю! — подумала она. — Вот так все время!» Он стоял у буфета, добавляя льда в бокал. Она уже потеряла счет выпитым им порциям. За окном бушевали молнии под аккомпанемент грома, а затем в порывах дикого ветра хлынул дождь широкими полосами. Он все еще стоял, захмелевший, у буфета, держась за ручку формочки для льда. Формочка делилась с помощью ручки-рычага на маленькие симметричные ячейки и была уже пуста. Кончились ледяные кубики. А дождь за окном лил как из ведра.
 — Мисс Зафтиг, — ухмыльнулся он, — кажется, так тебя называл твой маленький еврейчик?
 — Да, он считал меня «zaftig», — сказала она, — но никогда не называл меня мисс Зафтиг.
 «Не противоречь ему! — подумала она. — Соглашайся со всем, что он говорит!»
 — Маленькая мисс Зафтиг побежала к этому трахнутому священнику.
 — Прошу, если б ты не...
 — Стирать свое грязное белье на людях!
 — Оно не было бы грязным...
 — Потащила наше грязное белье в церковь и копалась в нем перед священником!
 — В следующий раз не...
 Он ударил ее наотмашь. Все еще держа в руке формочку для льда на 12 кубиков, он ударил этой формочкой ее по лицу, правда, только поцарапав щеку, потому что это все-таки неэффективное оружие — алюминий; вряд ли вообще можно назвать его оружием.
 А вот бутылка с джином — совсем другое дело!
 Бутылка была зеленого цвета, прочная, а на ней — маленькая красная печать, удостоверяющая, что это — натуральный продукт, «Танкрей», отличная штука! Швырнув на пол решетку от формочки, он схватил бутылку за горлышко, рванул ее с буфета и завел назад, как это делают теннисисты при ударе справа: вместо ракетки — бутылка, а мяч летит на уровне плеча, размах! Глаза следят за мячом, а на высоте плеча — как раз ее голова!
 Красное пятно крови отпечаталось на бутылке рядом с красной пробкой. Из открытого горлышка на запястье выплескивался джин, кровь била струей из глубокой раны и заливала ее левый глаз. Вид крови напугал его. Похоже, до него дошло, что он напал на нее со смертельно опасным оружием, что эта бутылка легко могла убить при малейшей его неосторожности! Он воскликнул: «О, неужели?», как будто осуждая ее за то, что она сама имела глупость схватить эту бутылку и использовать против себя же. «О, неужели?» и выбросил бутылку в раковину, нарочно расколотив ее, — осколки зеленого стекла взметнулись в воздух как раз в тот момент, когда их осветила желто-белым светом молния, вспыхнувшая за окном.
 Грохотал гром.
 Как ни странно, но сейчас Фарнс стал еще страшней.
 Хотя в руках у него не было никакого оружия, кроме самих рук. Не осознавая силу и опасность своих мышц (а уж она-то знала это!), он надвигался на нее. А она стояла, прислонившись к двери. Кровь хлестала из раны на голове, левую руку она прижала к виску, а правую вытянула, как постовой полицейский, с растопыренными пальцами. «Не надо, Артур! — взмолилась она. — Пожалуйста, не надо!» Но он снова и снова повторял свое «О, неужели?», как будто возражая против того, что она только что сказала ему, или прося у нее дальнейших объяснений уже сказанному. «О, неужели?» При этом он продолжал бить ее по лицу снова и снова, методично, своими огромными кулаками он наказывал ее, словно она была виновата в его пьянстве.
 Она дотянулась до ножа, лежавшего на сушилке.
 И хладнокровно ударила его.




 Глава 10


 Допрос состоялся в 87-м участке в кабинета лейтенанта Бернса, менее чем через полчаса после того, как из госпиталя «Генерал Грир» был выпущен Артур Левеллин Фарнс. Ему была оказана медицинская помощь по поводу ножевого ранения в левое предплечье и немедленно после этого было предъявлено обвинение в нападении 1-й степени: "С намерением нанести серьезные физические увечья другому лицу, нанесение таковых увечий этому или третьему лицу с применением смертоносного оружия или опасного предмета, что является уголовным преступлением класса "С" и влечет за собой наказание в виде лишения свободы на срок от трех до пятнадцати лет".
 Чтобы подсластить пилюлю, Артуру также было предъявлено обвинение в попытке покушения на жизнь — уголовное преступление класса "В" — минимум три — максимум двадцать пять лет тюрьмы. В аналогичном преступлении обвинялась и его жена, Салли Луиза Фарнс, но в старом полицейском доме сложилось мнение, что ей легко будет отвертеться от обоих обвинений, объясняя случившееся самозащитой. И вот здесь в среду, в 10 часов утра собрались детективы, к ним присоединилась помощник окружного прокурора Нелли Бранд. Они пришли не столько для того, чтобы убедиться, что дело против Фарнса не развалится, — они знали: дело это крепкое, настоящее, — сколько для того, чтобы выяснить, как продвинулось расследование по делу об убийстве отца Майкла Берни.
 Карелла пригласил Нелли тогда, когда понял, что они задержали жестокого человека, жена которого жаловалась отцу Майклу на оскорбления словом и действием. Этот же человек был и автором письма священнику, которое таило в себе чуть прикрытую угрозу расправы. По его собственному признанию, он заходил в церковь днем на Пасху. Этому есть как минимум один свидетель — Натан Хупер, — который сообщил, что слышал ожесточенный спор патера с каким-то мужчиной.
 Нелли было 32 года. Ее живые голубые глаза и песочного цвета волосы, подстриженные в форме летящего клина, очень подходили к ее энергичному стилю. Сегодня утром она надела темно-синюю юбку и серый жакет, розовую, мужского покроя сорочку и узкий красно-синий репсовый галстук, а также синие туфельки на умеренных каблучках. Она очень нравилась Карелле; чем-то она ему напоминала его сестру Анжелу, хотя внешне не наблюдалось ни малейшего сходства.
 Присев на краешек стола лейтенанта, она еще раз разъяснила Фарнсу его права, а потом спросила, твердо ли он решил обойтись без помощи адвоката. Как и большинство новичков, вдруг оказавшихся перед лицом закона, Фарнс заявил ей, что адвокат ему не нужен, потому что он ничего не сделал, а если кто здесь и совершил преступление, так это его жена! Карелла подумал, что любой мелкий уличный дешевый воришка требует адвоката, едва оказавшись в наручниках!
 Нелли подробно объяснила Фарнсу, что он в любую минуту по желанию может прекратить допрос или затребовать адвоката, когда увидит в этом необходимость. Даже если сейчас он уклоняется от этого. Снова спросила его, все ли он понял. На что Фарнс весьма раздраженно ответил: «Конечно, понял! Я что, похож на идиота? Повторяю, моя жена пыталась убить меня!»
 До применения закона Миранды — Эскобедо, слава Богу, весьма далеко, так что Нелли включила магнитофон, кивнула стенографисту, который придвинул к себе стопку блокнотов для записей, продиктовала в микрофон дату, то есть 30 мая 10 часов 07 минут, описала место и всех присутствующих, а потом приступила к допросу.
 В: Назовите, пожалуйста, свое полное имя.
 О: Артур Левеллин Фарнс.
 В: Ваш адрес?
 О: Гровер-парк, Южная улица, 157.
 В: Номер квартиры?
 О: 12С.
 В: Вы живете в этой квартире, по этому адресу с вашей женой Салли Луизой Фарнс?
 О: Да. Это она вчера ночью пыталась убить меня!
 В: Мистер Фарнс! Вас приняли вчера вечером в 6.45 в отделении «Скорой помощи» при госпитале «Генерал Грир» по поводу ножевого ранения в левое предплечье?
 О: Проклятье! Именно так!
 В: И вас задержали на ночь для обследования в госпитале и...
 О: Да, да!
 В: ...и выпустили сегодня в 9.32 утра под охраной детективов Хейза и Кареллы...
 О: Да!
 В: ...которые доставили вас сюда, в 87-й участок, для допроса, верно?
 О: Верно.
 В: Вам сообщили, не так ли, что вам предъявлено обвинение в нападении 1-й степени — преступление класса "С"...
 О: Да.
 В: А также в покушении на убийство — преступление класса "В"?
 О: Это моя жена хотела убить меня!
 В: Но вам сообщили об этих обвинениях, выдвигаемых против вас?
 О: Да.
 В: И, конечно, вам разъяснили ваши права согласно решениям Верховного суда по закону Миранды — Эскобедо, и вы ответили, что вы уяснили эти права, не так ли?
 О: Вы их мне читали, и я сказал, что понял.
 В: И не воспользовались своим правом на адвоката, это верно?
 О: Да.
 В: Очень хорошо, мистер Фарнс...
 Она придвинулась к нему поближе, давая понять своим видом, что все предыдущее — безделица, а сейчас она готова бросить перчатку.
 В: ...вы не могли бы рассказать мне, каким образом вы получили ножевое ранение в плечо?
 О: Она сошла с ума!
 В: Кого вы имеете в виду, будьте любезны сказать?
 О: Салли!
 В: Вашу жену — Салли Луизу Фарнс?
 О: Да!
 В: Вы сказали, она сошла с ума?
 О: Да!
 В: Вы не могли бы объяснить мне, что вы понимаете под этим?
 О: Она сошла с ума! Как вы думаете, что можно понимать под этим? Мы сидели на кухне, и вдруг она схватила нож и ударила меня! Спятила! Точно, спятила!
 В: Где вы сидели на кухне?
 О: За столом.
 В: И что делали?
 О: Разговаривали.
 В: О чем?
 О: Не помню.
 В: Постарайтесь вспомнить.
 О: Как я могу вспомнить, о чем мы разговаривали? Она ударила меня ножом, черт побери!
 В: Вы не припомните, говорили ли вы своей жене, что у нее плохая привычка прерывать вас, когда вы...
 О: Нет!
 В: Именно так, как вы только что прервали меня.
 О: Извините, если я вас прервал. Я думал, что вы кончили говорить.
 В: Нет, я не закончила.
 О: Тогда извините меня.
 В: Но вы этого своей жене не говорили? Что у нее дурная привычка прерывать?
 О: Не помню, может, и говорил. А вообще это дурная привычка! Вы сами только что сказали.
 В: Не думаю, что я так сказала.
 О: Но, кажется, вам не понравилось, когда я вас прервал?
 В: А вам нравилось, когда вас прерывала ваша жена?
 О: Друг друга прерывать неприлично.
 В: Это вас раздражало? Когда ваша жена прерывала вас?
 О: Это будет раздражать кого угодно! Если тебя постоянно прерывают. Полагаю, вы осознаете, не так ли, что она ударила меня ножом? Я хочу сказать, что не вижу во всем этом связи, прерывала она меня, прерывал я ее... Ножом ударили меня, об этом есть подтверждающие записи в госпитале, вы сами сказали о ножевом ранении в левое предплечье. Оно там появилось не по волшебству, это моя жена ранила меня, черт возьми!
 В: А вы не припомните, говорили ли вы своей жене...
 О: Вы слышали, что я только что сказал?
 В: Да, мистер Фарнс, я вас слышала.
 О: Тогда вы понимаете этот факт, что она ранила меня?
 В: Да, сэр, понимаю. Она и сама призналась, что ранила вас.
 О: Слава Богу, у нее хватило совести сделать это!
 В: Вы не помните, говорили вы ей, что еще у нее есть дурная привычка стирать на публике ваше грязное белье?
 О: Нет, не помню такого.
 В: Тащить ваше грязное белье в церковь и копаться в нем перед священником?
 О: Нет. Зачем мне это говорить?
 В: Копаться перед отцом Майклом Берни?
 О: Нет, нет!
 В: И рассказывать о каких-то ваших личных проблемах?
 О: У нас не было никаких личных проблем!
 В: Мистер Фарнс! Вы били свою жену решеткой от формы для льда?
 О: Нет!
 В: Мистер Фарнс! Я показываю вам эту решетку, которая была изъята из квартиры 12С по Южной улице, 157, Гровер-парк и приобщена как улика детективами Кареллой и Хейзом из 87-го участка. Вы ее узнаете?
 О: Нет.
 В: Мистер Фарнс! Вы же знаете, что по прибытии сюда, в полицейский участок, у вас были сняты отпечатки пальцев?
 О: Да, знаю.
 В: И вы, конечно, в курсе, что в секторе отпечатков управления полиции могут быть сняты отпечатки пальцев с любых предметов и сопоставлены, предположим, с вашими, снятыми тут же, в полиции?
 О: Да, я это знаю.
 В: Вы по-прежнему утверждаете, что не узнаете этой решетки?
 О: Никогда в жизни не видел ее!
 В: Мистер Фарнс! Я показываю вам разбитое горлышко бутылки, изъятое из кухонной раковины в квартире 12С на Южной улице, 157, Гровер-парк, и приобщенное как улика детективами Кареллой и Хейзом из 87-го участка. Учитывая все, что я вам только что сказала об отпечатках пальцев, я вас сейчас спрашиваю, били ли вы свою жену бутылкой, частью которой являлось это горлышко?
 О: Нет, я не делал этого!
 В: То есть не били бутылкой, в которой оставалось еще примерно на одну пятую джина «Танкрей»?
 О: Нет!
 В: Мистер Фарнс, где вы были в воскресенье на Пасху?
 О: Дома. Где же еще мне быть?
 В: Весь день?
 О: Весь день.
 В: А вы не говорили детективам Хейзу и Карелле, что во второй половине дня вы ходили в церковь Святой Екатерины?
 О: Ах да! Я совсем забыл!
 В: Так вы ходили тогда в эту церковь?
 О: Да.
 В: Зачем?
 О: Побеседовать с отцом Майклом.
 В: О чем?
 О: О письме, которое я ему написал. Относительно этого письма у нас произошло недоразумение. Я хотел обсудить это с ним.
 В: В какое время вы приходили в церковь?
 О: Я не помню.
 В: Не было ли это между 2.30 и 3.00?
 О: Серьезно, не помню. Снаружи еще была полицейская машина.
 «О, Боже! — подумал Карелла, — так это же прямо в точку! И Натан Хупер, и Алексис О'Доннелл утверждают, что слышали, как патер спорил с мужчиной или с женщиной, в зависимости от того, кому верить, — где-то между половиной третьего и тремя часами. Но если группа „Эдвард“ уже была там, когда подошел Фарнс, то это должно было быть уже после ссоры! Если только Фарнс не врет...»
 В: Вы можете описать эту машину?
 Она хотела убедиться, что, когда он подошел, машина действительно стояла там. Ей рассказали суть дела еще до начала допроса, так что она знала, что промежуток времени 2.30 — 3.00 очень важен. Если Фарнс пришел в церковь после этого времени, тогда он не мог быть тем человеком, с которым спорил отец Майкл.
 О: Это была полицейская автомашина! Чего там описывать полицейскую машину?
 В: Вы не запомнили каких-нибудь особенностей в окраске?
 О: Нет. Бело-голубая машина, как все другие полицейские машины в городе!
 В: Мистер Фарнс, где вы были 24 мая между 7.00 и 7.30 вечера?
 Вечер убийства. Для Нелли было чрезвычайно важно! Нечего здесь ходить вокруг да около! Фарнс сможет представить алиби на время убийства священнослужителя — или не сможет?
 О: Когда это было? 24 мая?
 В: В прошлый четверг. Вы помните, где вы были в это время?
 О: В прошлый четверг...
 В: Да.
 О: Постараюсь вспомнить. Кажется, в прошлый четверг я работал допоздна. По-моему, я занимался инвентаризацией магазина.
 В: Какого магазина?
 О: Моего магазина. Я торгую мужской одеждой.
 В: Где находится ваш магазин, мистер Фарнс?
 О: На Стем-авеню. Между Карсон и Коулс-стрит. Называется К&К «Товары для мужчин». Это из-за перекрестка: Карсон и Коулс. Сразу после Двенадцатой улицы. Напротив нового «Макдональдса».
 В: И вы утверждаете, что проводили инвентаризацию вечером 24 мая?
 О: Да, я совершенно уверен, что был именно там.
 В: И вы были там в семь часов вечера?
 О: Если я там был, то «да», я был там в семь часов вечера.
 В: И если вы там были, то где вы были в 7.30 вечера?
 О: Если я был там, то и в это время я тоже был там.
 В: А в 8.00 вечера?
 О: Тоже.
 В: А в 9.00?
 О: Да, я был там всю ночь.
 В: Если вы были там.
 О: Да. Но я абсолютно уверен, что был там.
 В: Но вы не уверены.
 О: Нет, я не уверен.
 В: С вами был кто-нибудь еще?
 О: Нет, никого.
 В: Вы были один?
 О: Да.
 В: И обычно вы проводите инвентаризацию в одиночку?
 О: Да.
 В: Так что если в ту ночь вы были в магазине, вы были там один?
 О: Да.
 В: А это значит, что о вашем местонахождении вечером 24 мая мы знаем только с ваших слов.
 О: Ну, если я там был, то должна быть запись.
 В: О! Какая запись, мистер Фарнс?
 О: В моих журналах инвентаризации проставляются даты. Если не ставить дату, сами понимаете, проводить инвентаризацию бессмысленно. Ведь ее цель и состоит в том, чтобы знать, что у вас есть на такой-то день!
 В: Да. А где вы отмечаете эту дату?
 О: В журнале инвентаризации. Дата, количество, размер и цвет каждого товара. Чтоб я знал, когда заказывать новую партию. Для этого и делается инвентаризация!
 В: Да. А сохранился ли этот журнал?
 О: Конечно!
 В: Где он?
 О: В магазине, скорее всего. Обычно я держу его в магазине.
 В: И он всегда у вас под рукой? Мы можем проверить дату? Так, чтоб вы смогли уверенно сказать, что весь вечер 24 мая вы сходились в магазине и проводили инвентаризацию?
 О: Только если он не пропал по той или иной причине.
 В: Пропал? А зачем ему пропадать?
 О: Ну вы же знаете этот город! Все время что-то пропадает!
 В: Вы утверждаете, что кто-то мог украсть ваш журнал инвентаризации?
 О: Не исключено.
 В: А зачем кому-то красть журнал инвентаризации?
 О: Ну, знаете, это такой город!
 В: Таким образом, по вашим словам получается, мистер Фарнс, что, если журнал инвентаризации украден, вы не сможете подтвердить, что в тот вечер проводили инвентаризацию?
 О: Или утерян. Этот самый журнал.
 В: Украден, или потерян, или переложен в другое место, вы все равно не сможете подтвердить свое местонахождение вечером 24 мая.
 О: Какое это имеет отношение к тому, что моя жена порезала меня?
 В: Это имеет отношение к убийству священника, мистер Фарнс!
 О: И этому надо удивляться?
 В: Прошу прощения, не поняла!
 О: Я хочу сказать, что вы тут такая умненькая ходите со своими вопросами вокруг да около. Вы думаете, имеете дело с дураком? У меня очень успешный бизнес, я работаю в одном и том же месте уже 15 лет, и я вовсе не так туп!
 В: Вы поспорили с ним?
 О: Я сказал вам, что произошло недоразумение.
 В: Да, но вы не говорили, что между вами был спор!
 О: Я сказал «недоразумение», недопонимание! Из-за письма, которое я направил всей...
 В: Да, но только что вы говорили, что был спор. Когда это было, мистер Фарнс?
 О: Недоразумение! Слушайте! Я хочу дать разъяснение... лента еще крутится? Я хочу, чтоб на кассете совершенно четко было записано, что я имел в виду, говоря о недоразумении, а не о споре. Недоразумении! Ваши детективы приходили навестить меня с этим проклятым письмом, я им рассказал, что это недоразумение урегулировано, мы с отцом Майклом все тогда уладили в эту Пасху. Не было спора! Это ясно?
 В: Вы говорите, на Пасху в воскресенье?
 О: На Пасху или в любое другое время. Мы не спорили. Точка.
 В: Никогда?
 О: Никогда!
 В: Мистер Фарнс! Я могу выписать ордер на обыск, чтобы найти упомянутый журнал инвентаризации, но я уверена, что вы захотите нам помочь в его поисках. Вы не могли бы поехать в ваш магазин вместе с этими детективами...
 О: Нет! Я требую адвоката!


* * *

 Нелли посмотрела на Кареллу. Карелла посмотрел на Хейза. Стенографист оторвался от блокнота. Лейтенант Бернс пожал плечами. В комнате был слышен лишь шорох перематывающейся пленки.
 — Мистер Фарнс, — наконец, сказала Нелли, — должна ли я понимать...
 — Ты правильно поняла, сестренка!
 — Должна ли я понимать, что вы не поможете нам найти этот журнал?
 — До тех пор, пока адвокат не скажет мне, что я могу это сделать.
 — А чем, по-вашему, занимаемся мы?
 — Тащите меня в магазин против моего желания!
 — Очень хорошо, мистер Фарнс! Мы запросим ордер на обыск! Надо полагать, вы хотите прекратить допрос?
 — Ты правильно поняла, сестренка, — сказал Фарнс.
 Нелли выключила магнитофон.
 — Нас не записывают, — сказала она, — если ты еще раз назовешь меня сестренкой, я тебе дам по шарам, понял!
 — Я сообщу об этом моему адвокату! — сказал Фарнс.
 — На здоровье! — сказала Нелли и вышла из комнаты.


* * *

 Только в час дня Карелла и Хейз получили из Верховного суда ордер на обыск и ключи от К&К «Товары для мужчин» от Салли Фарнс. Салли призналась: ей хотелось бы, чтоб оказалось так, что отца Майкла на самом деле убил ее муж и чтоб его упрятали за решетку до конца срока, отведенного ему жизнью. Кроме того, она подсказала, что обычно он убирает журнал инвентаризации в правый нижний ящик письменного стола в его офисе в глубине магазина.
 Нашли этот офис, нашли этот стол и нашли журнал в правом нижнем ящике.
 Из журнала следовало, что Фарнс действительно проводил инвентаризацию товаров 24-го мая.
 — Нелли будет разочарована, — заметил Карелла. — Она надеялась, что мы поймаем его на лжи.
 — Но и это все еще может быть ложью! — сказал Хейз. — То, что Франс поставил дату 24 мая, не означает, что он и в самом деле проводил ее в этот день! Он свободно мог ее сделать на неделю раньше, на три дня раньше! Да когда угодно!
 — Предположим, это он убил священника, — сказал Карелла. — Но каковы, по-твоему, мотивы?
 — Он — псих, — сказал Хейз. — Ему не нужен мотив.
 — Даже у психа есть, как он сам считает, причина.
 — Разумеется, ему не понравилось, что жена донесла на него.
 — Тогда почему не убить ее? Зачем убивать патера?
 — Потому что у него были другие обиды на патера...
 — Ты имеешь в виду это дело с письмом?
 — Да. Его выставляют на посмешище перед всем приходом. Психи такие вещи воспринимают болезненно, Стив!
 — Да, — согласился Карелла.
 Они замолчали на некоторое время.
 Потом Карелла спросил:
 — А ты считаешь, что он это сделал?
 — Нет, — сказал Хейз.
 — И мне так кажется, — сказал Карелла.


* * *

 Как впоследствии описывала Марта Хеннесси, эти подростки были настоящей волчьей стаей! О них сейчас постоянно пишут, эти банды уже переходят все границы и творят беспредел! Их было, может быть, с дюжину, рослые молодые парни, все — белые. Миссис Хеннесси поняла бы, если бы это были негры или испанцы, но белые?! Они ворвались в церковь около трех часов дня. Она была в доме патера, когда услышала страшный шум, доносившийся из церкви, бросилась туда по коридору, ведущему в ризницу, а там три хулигана уже крушили все подряд. В самой церкви отец Орьелла надрывался на английском и итальянском, а его секретарь, эта пожилая итальянка с ее ужасным английским, кричала на них, пытаясь остановить вакханалию! Миссис Хеннесси убежала в дом священника и набрала по телефону в офисе номер 911. Полицейская машина прибыла ровно через три минуты.
 По вызову прибыла группа «Эдвард», так как церковь входила в ее сектор в пределах 87-го участка. В ее составе были те же офицеры — мужчина и женщина, — что приезжали сюда из-за прошлого скандала в Пасхальное воскресенье. На этот раз они приехали куда быстрее, чем в прошлый, по той причине, что после убийства патера их обоих вызвали в управление, в центре города, и задали много вопросов об их поведении в воскресенье на Пасху. Это поведение инспектор департамента внутренних дел Брайан Макинтайр охарактеризовал как совершенно недостойное подражания, особенно в таких районах, потенциально опасных в плане расовых конфликтов! Еще под свежим впечатлением от этой резкой речи и выговора дежурные офицеры Джозеф Эспозито и Анна Мария Лопес приняли в 10.39 сообщение о нарушении правопорядка, которое диспетчер описал им как «разбой в церкви Святой Екатерины», включили сирену и, визжа тормозами, помчались к церкви, где если был еще не разбой, то дьявольски на него похоже! Офицер Лопес по своей «уоки-токи» обратилась к дежурному полицейскому офицеру, и в течение трех минут на сигнал 10-13 откликнулись мобильные патрули из секторов «Дейвид» и «Фрэнк», а также полдюжины пеших офицеров, состоящих в ПУКП, и, моментально заполнив церковь, сад и домик священника, схватили шестерых белых подростков; все — с итальянскими именами. Самым младшим из них был Роберт Виктор Корренте.
 Очевидно, Бобби и его сообщники здорово накачались каким-то неизвестным галлюциногенным наркотиком. Казалось, его совсем не волновало то, что он оказался в наручниках в дежурной комнате полиции по обвинению в целом букете преступлений, среди которых фигурировало нападение с медным подсвечником, который он схватил с главного алтаря, на отца Фрэнка Орьеллу. В этот момент его сотоварищи разбивали алтарь, срывали с него драпировку и рылись по всей церкви. Бобби орал, что он требует адвоката. Его достойные дружки — кто прикованный наручниками к ножкам стола в разных углах комнаты, кто уже сидя в клетке предварительного задержания в этой же комнате, как попугаи, повторяли за ним каждое его слово. Бобби требовал адвоката — и они требовали адвоката. Бобби вопил, требуя вызвать отца, — они также требовали своих отцов. В дежурке шла настоящая опера, где каждый пел превосходно поставленным голосом. Карелла даже пожалел, что не захватил наушники.
 Когда в четыре часа дня в дежурку прибыл Винсент Корренте, он выглядел почти так же, как и в тот день, когда Карелла беседовал с ним. С той лишь разницей, что на нем не было майки с высоким воротом. А если она и была, то ее не разглядеть под спортивной рубашкой с гавайским рисунком и короткими рукавами, которая болталась поверх желто-коричневых брюк. Иначе говоря, он был все таким же мордастым, с брюшком и внешне неопрятным. И он все так же курил сигары «Эль Ропо», запах которых вносил специфику в эту мешанину из воплей подростков, стука пишущих машинок, звонков телефонов и выкриков копов, требующих всех заткнуться к такой-то... Корренте был взбешен! Трудно, однако, было определить, кто его больше приводил в бешенство — собственный сын или люди, арестовавшие его.
 — Ты — тупица, сволочь! — кричал он Бобби. — Что ты забыл в церкви, а? — И врезал ему по затылку. Обратившись к Карелле, заорал: «Эй ты! Немедленно сними наручники с моего сына или будешь в глубоком дерьме!»
 Карелла спокойно взглянул на него.
 — Ты слышишь меня? У меня есть кое-какие друзья! — орал Корренте.
 — Мистер Корренте! — сказал Карелла. — Ваш сын обвиняется в...
 — Мне плевать, в чем он обвиняется! Он — несовершеннолетний!
 — Ему предъявлено обвинение как взрослому.
 — Ему только семнадцать!
 — Это уже солидный возраст, мистер Корренте! И он обвиняется в...
 — Я требую адвоката! — выкрикнул Бобби.
 — Заткнись, сволочь! — приказал Корренте. И заявил Карелле: — Он не произнесет ни слова, пока здесь не будет адвоката!
 — Прекрасно! — спокойно ответил Карелла.
 Ему было интересно, когда же Бобби придет в себя после наркотического опьянения.


* * *

 Адвоката Корренте звали Доминик Абруцци.
 Он только что прибыл с очередного заседания ВОПУ — Всемирного Ордена по Предупреждению Уверток — наблюдательной комиссии, посвятившей себя такой идее: любой американец, получивший при рождении итальянское имя, обязан сохранять его, не только не меняя, но и не переделывая его на американский манер. В противном случае его ожидают беспощадная и бесконечная травля, преследования до самой могилы с постоянными напоминаниями, что он — просто невежественный крестьянин с надменными замашками. Абруцци был так же похож на итальянца, как и Ричард Никсон.
 Карелла заметил, что у него искусственные зубы.
 Ему было тридцать пять — тридцать шесть лет, костюм сидел на нем безупречно; сорочка на кнопках и темный галстук. Он впорхнул в дежурную комнату, как будто в ней (или похожей на нее) бывал до этого тысячу раз. Поздоровался с Корренте, помахал рукой Бобби, который, похоже, все глубже погружался в болото депрессии, а затем достаточно любезно спросил:
 — Какие здесь проблемы?
 Карелла объяснил ему, какими проблемами здесь пахнет. Тут и оскорбление, и угроза первой степени, и кража со взломом второй степени, и хулиганство первой степени, и дерзкое посягательство на личную собственность.
 — Вот такие здесь проблемы! — закончил он.
 — Так это ваше утверждение, детектив! — сказал Абруцци.
 Карелла уловил смысл, который Абруцци вложил в слово «детектив». По интонации можно было подумать, что он сказал «свинья».
 — Нет, это не мое утверждение, адвокат, — ответил он, — а то, в чем обвиняется Роберт Корренте!
 Он не любил адвокатов, которые защищали преступников. Особенно он не любил итало-американских адвокатов, тем более, если они были похожи на Ричарда Никсона и благоухали змеиным маслом, и особо, когда сам преступник был италоамериканцем.
 Абруцци понял, что стоит за словом «адвокат». Интонацию можно было перевести как «стряпчий по темным делам». Абруцци ненавидел итало-американских офицеров органов охраны правопорядка, добившихся высокого положения и веса, которые считали, что их профессия так же чиста и возвышенна, как, положим, у священнослужителей. В демократической стране каждый имел право давать совет и каждый был невиновен до тех пор, пока его вина не доказана, и Абруцци должен здесь доказать, что ни один американский гражданин не будет лишен своих прав, Боже, благослови Америку!
 — Если не возражаете, детектив, — сказал он, — я хотел бы побеседовать с моим клиентом и его отцом наедине.
 — Почему бы и нет, — сказал Карелла. — Вперед! Адвокат!
 Абруцци и оба Корренте в сопровождении полицейского прошли в комнату для допросов. Карелла подошел к клетке, вынул запирающий болт, открыл дверь и сказал: «По одному! Ты — первый, сынок! Будьте любезны выйти!» Мальчишке было восемнадцать, а выглядел он на пятнадцать лет. Темноволосый, с большими карими глазами, выразительным ртом. Как и Бобби, он уже пришел в себя после опьянения, вызванного черт знает чем, и сейчас можно было подумать, что его переехал паровоз. Карелла подтащил его к своему столу. Появился из клерикального отдела Хейз с чашкой чая; он обожал пить чай после обеда.
 — Как тебя зовут, сынок? — спросил Карелла парня.
 — Руд и Перуччи, — ответил тот.
 — Руди, ты оказался в нехорошем положении, — сказал Карелла и зачитал ему его права. Руди слушал со всей серьезностью. Карелла спросил, нужен ли ему адвокат.
 — На кой он мне? — ответил вопросом Руди.
 — Мне запрещено давать тебе советы. Ты можешь потребовать или нет, это твое дело. В любом случае, от этого твоя вина не уменьшится.
 — Я не бил священника! — захныкал Руди.
 — Руди! Прежде чем ты продолжишь, я должен знать, хочешь ли ты адвоката. Если да, он у тебя будет. Или твой собственный, или, если у тебя его нет, мы по закону должны тебе его предоставить. Так скажи мне, тебе нужен адвокат?
 — Что еще там говорят, что я натворил?
 Карелла зачитал ему перечень обвинений.
 — Это серьезно, а?
 Карелле пришлось объяснить ему, насколько серьезны эти вещи. Словесное оскорбление и угроза физическим действием наказуемы максимальным сроком до пятнадцати лет. Обвинение в краже со взломом...
 — Я ничего не воровал! — выкрикнул Руди.
 — Руди, прошу тебя, больше ни слова! Договорились? — сказал Карелла. — Позволь мне объяснить до конца, что это за обвинения, а ты сам решишь, необходим ли тебе адвокат. Ты можешь заработать до пятнадцати лет за угрозу, пятнадцать — за кражу, двадцать пять — за дерзкое посягательство и семь — за преступное хулиганство.
 — Я только ходил туда! — воскликнул Руди. — Я ничего не делал!
 — Тебе нужен адвокат, Руди?
 — Если я ничего не делал, зачем мне адвокат?
 — Да или нет?
 — Нет, мне не нужен адвокат, я ничего не совершил!
 — Расскажи мне, что там произошло?
 — Я только ходил с ними, — сказал Руди.
 — Как все это началось?
 — Мы хотели найти вещь, принадлежащую Бобби.
 — Какую вещь? О чем ты говоришь, Руди?
 — Я даже не знаю, как она называется! Мы просто сказали «Да».
 Он улыбнулся при этих словах. У него экспромтом получилась шутка над знаменитым и дурацким призывом Нэнси Рейган. Тот, кто когда-нибудь выкурил хоть одну сигарету с марихуаной, знал, что за глупость эта ее кампания "Просто скажи «Нет!». А Руди сейчас проверял Кареллу, понимает ли тот, с какой тупой выдумкой они имели дело. Карелла улыбнулся в ответ. Как будто два старых приятеля, знающих, к чему ведет злоупотребление наркотиками. Но один из них только что бесчинствовал в церкви!
 — Неплохо, да? — сказал Руди, все еще улыбаясь.
 Карелла готов был держать пари, что это было неплохо.
 — Так что же случилось в церкви? — любезно спросил он.
 — Бобби хотел забрать этот хлам.
 — Какой хлам?
 — Да тот, который выхватил негр!
 — Выхватил?
 — Да вы же знаете!
 — Нет, не знаю. Рассказывай!
 Это была уже пятая серия «Расемона». После этого — все! Новых выпусков не будет! Это — заключительная часть! По крайней мере, Карелла надеялся, что заключительная. Они вновь возвращаются к тому дню Пасхи, тому ветреному, мерзкому дню, тут на погоде сходятся все. И по-прежнему с половины третьего и до трех часов дня, здесь тоже все совпадает. И снова главное действующее лицо или, по меньшей мере, один из героев этой утомительной бесконечной мелодрамы идет по Одиннадцатой улице, занимаясь своими, как их называет Руди, «черномазыми трюками», и ухмыляется на ветру, как будто он владеет всем миром. Алексис ничего не рассказывала об этой части саги, потому что она ее не видела. Пока версии Хупера, Бобби и Серонии согласуются. Но вот они подходят к той части истории, что связана с дурманом, где вначале Хупер должен был продать, потом купить, а потом удрать, когда Бобби обвинил его в том, что в прошлый раз он ему подсунул фальшивые деньги. Ну и так же наверняка они снова пойдут в коридор, и еще одна сделка с наркотиками вот-вот совершится, эта парочка — Бобби и Хупер — уже привыкла обменивать деньги на дурман, вы знаете, и наоборот, миссис Рейган, вот почему маленьким девочкам в красных шапочках не следует гулять в лесу, где затаились зло и коррупция, вот так!
 Итак, здесь, в коридоре, на свет появляется крэк. Сто флакончиков, как из-под одеколона, но в отличие от последних, в них отнюдь не «Eau du Printemps». В них находятся маленькие кристаллики, похожие на соль, но чуть крупнее, созданные на основе кокаина путем нагревания смеси пищевой соды, гидрохлорида кокаина и воды, с последующим охлаждением этого состава. И эти маленькие флакончики смертельно опасны. На сцене появляется крэк...
 — И появляется оружие, — говорит Руди.
 — Что?
 — Оружие!
 — Пистолет?
 — Пистолет.
 — Бобби вытащил пистолет?
 — Да нет же! Черномазый выхватил пистолет!
 ...потому что он решил, видите ли, взять эти сто флаконов стоимостью четыреста баксов и не дать Бобби ни цента за них. Вот для чего и понадобился пистолет! Который при ближайшем рассмотрении оказался «смит-и-вессоном» 38-го калибра, 33-я модель, способным оставить очень большие дырки в любой голове, у которой хватит глупости вырывать этот пластиковый пакет у Хупера! Если бы кто-то не стоял сбоку и чуть сзади от ниггера, и если бы не было бейсбольной биты (а также софтбола и боксерской перчатки, но от них ведь толку мало!) в углу коридора, где их оставил кто-то из мальчишек, когда мать позвала его домой на пасхальный обед. Бита стояла прислоненной к стене, а софтбол и перчатка лежали на полу, а внутри перчатки был мячик (но это — несущественная деталь), и слева позади Хупера стоял не Бобби Корренте, а его младший брат Фрэнки Корренте, который быстро перенял уличные нравы и хорошо знал, как нужно использовать шанс.
 Не говоря о том, как обращаться с битой!
 Которую он и в самом деле применил.
 И с привычной легкостью врезал битой по цели, которой на этот раз оказалась голова Натана Хупера. Краем глаза Хупер успел заметить, что на него обрушивается бита, и инстинктивно приподнял левое плечо, пригнулся, одновременно поворачиваясь, пытаясь уклониться от удара, и только тут бита саданула его по голове. Его увертливости не хватило для того, чтоб избежать серьезной раны. Однако ему посчастливилось хотя бы не получить сотрясение мозга или даже кому. Рука ослабела, прежде чем он успел выстрелить. Как только пистолет загремел на пол и юный Фрэнк вновь замахнулся битой для нового удара, Хупера осенило, что настало время сматываться отсюда, правда, прихватив зелье, которое ему стоило разбитой головы. А потому он выскочил с пакетом дурмана в левой руке и с диким ревом — за спиной. Последняя же часть истории заканчивается в церкви — не один раз, а дважды!
 — Сегодня — уже второй раз, — сказал Руди, — когда мы пришли искать эту дрянь.
 Потому что («Да, Вирджиния, это правда!») Хупер спрятал дурман где-то в церкви. Бобби и его сообщники уверены в этом. И не потому, что, когда священник уводил Хупера в госпиталь, при нем не было пакета; он мог разложить эти штуки по карманам, точно? Но потому, что весьма скоро после инцидента на Пасху Хупер качал хвастаться на своей Пятой улице, мол, как только страсти улягутся, он сходит в Святую Екатерину и станет богатым ниггером! А еще дня за три-четыре до гибели патера они дурачились с мальчишкой по прозвищу Толстый Харольд, подшучивали над ним, знаете, было это возле школы. И он сообщил, что Хупер звонил в церковь и предупреждал патера, что он хочет забрать наркотик.
 «Так что крэк — в церкви. Точно?»
 Где-то в церкви.
 Крэк на четыреста долларов.
 И в этих краях не отирался ни один черный парень, потому что, во-первых, черные вообще не ходят в Святую Екатерину, а во-вторых, они знают, что случилось на Пасху с Хупером, и не хотят попробовать того же лекарства.
 Это вовсе не значит, что Бобби и эти парни уже с полдюжины раз не ходили на цыпочках по церкви в поисках дурмана, но они не могут найти эту заср... дрянь — черномазый слишком хорошо ее запрятал! И все идет к тому, что четыреста баксов поплывут прямым ходом в туалет.
 Так было до сегодняшнего дня.
 Сегодня Бобби приступил к действиям.
 И он сказал им, что они идут в церковь и перевернут ее вверх дном, пока не найдут это хреново зелье.
 Так они и сделали.
 — Но я здесь ни при чем! — сказал Руди. — Я только ходил с ними! Я не трогал патера! Я ничего не разбивал: ни канделябров, ни алтаря, ни этих штук с ладаном, я ничего этого не делал! И о какой краже со взломом вы говорите, если никто ничего не украл?
 Карелла объяснил, что кража со взломом — это когда кто-то сознательно проникает и незаконно остается в помещении с целью совершения преступления.
 — Но мы пришли не для того, чтоб совершать преступление! — вскричал Руди. — Мы пришли искать наркотик, который по праву принадлежит Бобби!
 Карелле пришлось растолковывать ему, что хулиганское поведение — тоже преступление. Как и словесное оскорбление и угроза физическим насилием. Как и дерзкое посягательство на собственность.
 Руди только мотал головой, слушая о чудовищной несправедливости закона.
 — Здорово, что я ничего этого не делал! — порадовался он.
 — А кто делал! — спросил Карелла.
 Вот мы и подошли к цели нашей маленькой разминки! Вначале заставить разговориться одного из них. Через него зацепиться за кого-то еще. А дальше надо принудить уже этого дать информацию ради спасения собственной шкуры и выдать следующего. Своеобразная теория «домино» в работе органов принуждения и расследования преступлений!
 — Я только ходил с ними! — сказал Руди.
 — На тебе висят тяжелые обвинения, — с сожалением произнес Карелла. — Деваться некуда, дело будет выглядеть так: банда хулиганов, согласованно действовавшая...
 И тоже покачал головой, сокрушаясь о несправедливости закона.
 — Не понимаю, почему я должен отвечать за то, чего не делал? — удивлялся Руди, в его голосе послышались нотки возмущения.
 — Да-а, дело дрянь, — протянул Карелла. — Но если ты не видел, кто разбил алтарь, например, или ударил священника...
 — Бобби ударил отца Орьеллу!
 — Бобби Корренте?
 — Да. Я видел, как он схватил канделябр и замахнулся. А Джимми Фава разбил алтарь. Который большой. А...
 Начало было положено.


* * *

 Когда Доминик Абруцци вернулся после беседы со своим клиентом в дежурную комнату, он попросил:
 — Можно с вами переговорить, детектив Карелла?
 И намека нет на насмешку при обращении «детектив»!
 — Конечно! — отозвался Карелла.
 — Мой клиент зашел в церковь по причине приступа аллергии, — заявил Абруцци.
 Карелла непонимающе уставился на него.
 — В это время года в воздухе много пыльцы. А церковь — относительно чистое место. И она послужила для него убежищем.
 — Разумеется! — воскликнул Карелла. — Местечко непыльное!
 Теперь уже Абруцци был обескуражен.
 — Фургон будет здесь в шесть, — сказал Карелла. — И после этого вы сможете поговорить со своим клиентом в управлении. Спокойной ночи, мистер Абруцци! — Сказав это, он подошел к дверям кабинета лейтенанта и постучался.
 — Войдите! — крикнул Бернс.




 Глава 11


 Здесь, в церкви, в этом почтенном месте, «Отец наш небесный, да святится имя твое», шаря позади гипсовой в человеческий рост статуи Девы Марии, держащей в руках распятье Христа, здесь, в этом месте, на локтях и коленях, но не в молитве, приподнимая покрывала и заглядывая под них, прощупывая дюйм за дюймом каменные стены, просматривая ниши со статуями святых, которых он не узнавал и не мог припомнить, Карелла мысленно перенесся назад в те времена, когда мальчиком, но уже похожим на мужчину, в которого он в конце концов и превратился, сидел в церкви не так далеко отсюда — его семья еще не переехала в Риверхед, — сидел все воскресенья напролет, слушая монотонное чтение требника и с большим усилием удерживаясь, чтобы не заснуть.
 И так воскресенье за воскресеньем...
 А сегодня он вновь в церкви, но ищет здесь не спасения, а наркотик! Потому что лейтенант Бернс приказал ему отыскать этот дурман. Потому что если он действительно хранится в церкви, значит, негритянская девчонка говорила правду, утверждая, что ее брат спрятал здесь дурман, и миссис Хеннесси тоже не обманула, сказав, что кто-то звонил и требовал отдать наркотик. Вполне возможно, что Корренте или кто-то еще уже побывал здесь до сегодняшних событий. А если это так, то почему не допустить такой вариант: кто-то пробрался в церковь в поисках наркотика, но столкнулся со священником. И такая случайная встреча может привести к различным последствиям, самое мягкое из которых — насилие! Там, где наркотик, всегда таится вероятность убийства. Так что найди он этот проклятый наркотик и, может, выявится мотив!
 И опять воскресенье за воскресеньем...
 По воскресеньям солнце проникало сквозь высокие стрельчатые окна по обеим сторонам церкви, высвечивало витражные стекла, изготовленные местным умельцем из итальянской диаспоры (но, конечно, это — не Флоренция), пылинки взлетали до потолка, когда из органа в мерцающий воздух вдруг начинали выплывать тихие величественные звуки, а мальчишка с раскосыми глазами и взъерошенной головой зачарованно слушал священника и удивлялся всему, происходившему вокруг.
 В день своего первого причастия, когда ему было лет десять или одиннадцать, — сейчас он был так чужд духовной жизни, что вряд ли вспомнил бы точные даты самых важных событий своей католической юности, — мать пригладила вихор на его макушке, и он пошел в церковь с ней, отцом и дядей Лу. Как это было давно!
 Карелла — Стивом его стали звать позже, это имя ему вообще-то нравилось до тех пор, пока одна девчонка не дала ему уменьшительное прозвище «Стиви-Виви»; ему было двенадцать лет, а ей — четырнадцать, в этом возрасте — разница большая, и он пришел домой в слезах. Но в день своего первого святого причастия Стиви Карелла положил вафлю на язык, дал ей растаять, стараясь не кусать, потому что это была плоть и кровь Иисуса Христа, и вафля, как кровь Христова, вошла в него. Так, по крайней мере, ему объясняла одна из монашек, учившая его катехизису каждые понедельник и среду после занятий в школе.
 А сейчас он проникся чувством глубокой, благоговейной привязанности к Господу. Точно описать, во что он верит, ему вряд ли удалось бы, это было для него «мумбо-юмбо», но он хорошо помнил, как почувствовал внутренний жар, когда вафля растворялась во рту. И он преклонился перед ограждением алтаря, опустив голову с прилизанной макушкой, и понял, что события того давнего дня все-таки обогатили его. И осчастливили. За день до этого он ходил на свою первую исповедь. В чем ему было исповедоваться в таком возрасте? Он был еще поистине безгрешен, невинен... «ну... я говорил неправду, святой отец, и я ел мясо в пятницу, я дерзил маме». Это — грехи! Грехи мальчишки. И его простили. Нагрузили полные руки «Молитвой Богоматери», парой «Отче наш» и «Актом раскаяния». И снова чист! Снова — агнец Божий! И вспомнилась радость оттого, что завтра, в воскресенье его первого святого причастия, он ощутит присутствие Бога!
 А через год или два (сейчас уже трудно припомнить) он прошел конфирмацию в той же самой церкви, в том же синем костюме, из которого он уже вырос, с красной ленточкой на рукаве. Его дядя Лу выглядел таким высоким и красивым в синем костюме, гармонировавшем с одеждой Стива, и тщательно подстриженными усиками! Папа подарил ему золотой перстень с печаткой, с его новыми инициалами: «Л — Луис» — в честь его крестного отца, и получалось СЛК — Стивен Луис Карелла. «Отныне я — мужчина!» И опять воскресенье за воскресеньем в той же церкви, а затем — в меньшей, в Риверхед, за три квартала от дома, который арендовали его родители. У Кареллы уже была своя спальня, он — уже мужчина и не делит спальню с сестрой Анжелой. И никто больше не звал его «Стиви». Сейчас это был Стив. И снова воскресенье за воскресеньем.
 Вспомнились дождливые выходные дни в новой церкви. Струйки воды змеились по окнам. Здесь, в Риверхед — простые стекла. Он скучал по витражам, которые остались вместе с церковью в Айсоле, по звучному голосу священника, парящему над головами прихожан, поднимающемуся из кадила запаху ладана, вспышкам молний, аромату молодых девушек, который дурманит больше, чем ладан. Он начал это уже замечать. Его мысли блуждали где-то там... Он думал о трусиках вместо того, чтоб размышлять о Боге!
 Годы спустя, в субботу перед Пасхой — ему, должно быть, уже исполнилось пятнадцать или шестнадцать, опять трудно вспомнить — он пережил похожее духовное возбуждение, как и в день первого причастия: он сел на свой велосипед, черно-белый «Сквинн» с сигналом от батареек, и, подкатив к церкви, примкнул его замком к ограде...
 Его отец часто рассказывал о тех днях, когда люди вообще не запирали входные двери, но это было в те времена, когда по улицам раскатывали коляски...
 ...и снял шляпу...
 Он привык носить эту потертую синюю бейсбольную кепку, которая, кажется, видела и лучшие времена, но для него это был амулет, который он надевал специально в дни невезения...
 ...и он вошел в церковь, опустил руку в фонтанчик со святой водой и сделал крестное знамение. Потом сел и стал дожидаться своей очереди в кабину на исповедь. Затем опустился коленом на скамеечку, и маленькое окошко-задвижка открылось. «Благослови меня, святой отец, ибо согрешил я. Уже шесть месяцев прошло с моей последней исповеди».
 За перегородкой молчание.
 Карелла ждал.
 А потом священник произнес: «И ты выбрал для этого самое напряженное время в году?»
 Карелла исповедовался. Он успел совершить много прегрешений, почему и обходил церковь стороной вот уже шесть месяцев, боясь признаться в своих грехах священнику, — в таких жутких вещах, как: тискал ирландскую девчонку по имени Мардж Гэннон, немного занимался онанизмом... ну, вообще... Говорил «я тебя имел» и «ты, грязная сволочь!». Священник сказал ему, что он должен произнести епитимью, а Карелла ответил: «Благодарю вас, духовный отец!» — и вышел из кабинки для исповеди, направляясь к центральному нефу, к алтарю, искренне намереваясь произнести епитимью, и тогда он завтра сможет получить причастие, и ощутить тот же внутренний жар, как тогда, в первый раз. И вдруг он остановился как вкопанный и подумал: «Что ты имеешь в виду, говоря о самом напряженном времени года? Разве у Бога бывает такое время? Мне было так хорошо, когда я приходил сюда, ведь я хотел быть рядом с Господом! Так что же за чертовщину ты несешь!» Он и в самом деле так подумал: «...что за чертовщину...», здесь, в церкви, замерев на полпути к алтарю: «...что за чертовщину ты несешь о самом напряженном времени года?»
 И он отвернулся от алтаря, вышел из нефа и покинул церковь, нахлобучил свою счастливую бейсбольную кепку на лоб, отомкнул замок на велосипеде и укатил от церкви, даже не оглянувшись на нее. И после этого не бывал в церкви до того дня, когда его сестра выходила замуж.
 И вот он снова здесь.
 В поисках наркотиков.
 Отец Майкл обыскивал церковь весьма тщательно, а он, несомненно, знал ее закоулки лучше, чем кто-либо другой. И Карелла рыскал по ней вместе с Хейзом, да и Бобби Корренте со товарищи тоже учинили здесь бесплодные поиски, и никто не наткнулся на сотню флаконов с крэком. Так, может быть, крэка здесь вообще не было, может, все версии «Расемона» — ложные? Пусть даже и был здесь крэк, то стоит ли он всех волнений? Каких-то пятьсот долларов. Примерно столько стоит на улице крэк, который Натан Хупер якобы спрятал в церкви Святой Екатерины. Какие-то ничтожные пятьсот долларов. Стоило ли убивать кого-то из-за такой суммы? В этом городе — да. В этом городе можно было убить и из-за пятисот фисташковых орехов. И если вдруг кто-то пришел в церковь, чтобы забрать этот наркотик...
 И вдруг натолкнулся на отца Майкла...
 Допустим, поссорился с ним...
 Да, это возможно. Лейтенант был прав. Там, где наркотик, ищи убийство.
 Тяжело вздохнув, он вновь приступил к поискам.
 Начнем сверху.
 Напевая свою собственную мелодию «Расемона».
 Он решил представить себя Натаном Хупером, вбегающим в церковь в то Пасхальное воскресенье, а за его спиной — рев преследующей толпы.
 Итак, пронесся через массивные входные двери. Слева от входа — бачок со святой водой. Нержавеющая сталь. Укреплен на черной стойке из кованого железа. На крышке — вертикальный маленький крестик. Он нажал кнопку на кранике. В ладонь упала капля воды. Ему вспомнились времена, когда все купели со святой водой в церкви наполнялись доверху каждый день. А теперь они пустуют. Кроме воскресений.
 Бачок — это проще. Он вмещает... сколько... ну — три галлона воды. И уже нет необходимости бегать, каждый раз заливая эти маленькие бассейны.
 Справа от входа находится корзинка с различным религиозным чтивом. Газеты «Национальный католический вестник», «Наш воскресный посетитель», «Католические круги близнецов». Такие брошюры, как «Служение Господу через ваше завещание» и «Студенты постигают бесконечную мудрость Господа», и инструкция: «Помощь в разъяснении уроков года церкви» — специальный выпуск с подзаголовком «Пост». Корзинка была отделана деревом, с решетчатыми перегородками для разных изданий. Он пошарил рукой в этих ячейках, за газетами, как уже делал при совместном обыске с Хейзом. И сейчас он вновь проделал эту операцию. Пусто!
 Ящик для пожертвований стоял по соседству с корзинкой для газет; предполагалось, что за эту литературу прихожане будут вносить пожертвования. По церкви было расставлено в обшей сложности двадцать два таких ящика; он произвел этот подсчет во время первого обыска. Каждый ящик не представлял собой ничего иного, как черный железный сундучок с черной железной же башенкой, вырастающей из него. Ящик занимал примерно квадратный фут, а с той стороны, где он открывался, был навешен тяжелый замок. Башенка возвышалась из середины ящика и достигала пряжки на ремне Кареллы. На верху ее была прорезь длиной в 3,5 дюйма и шириной в дюйм. Ее размеров было бы достаточно и для пачки банкнот.
 Или для флакона с крэком.
 Но неужели отец Майкл не выгребал содержимое всех этих ящиков с Пасхального воскресенья? И даже если Хупер разбросал флаконы здесь и там по ящикам в церкви...
 Но на это потребовалось бы время.
 А за ним гналась взбешенная шайка.
 Ну-ка, стоп! Опять «Расемон»?
 Он вбегает в церковь со своим пластиковым пакетом с драгоценной сотней флаконов. Эти флаконы — копия тех, в которых продаются духи. И в самом деле, большинство торговцев крэком достает эти флаконы в оптовых магазинах. С той поры, как крэк вошел в моду, продажа этих хрупких сосудов возросла неимоверно. Если бы вам пришлось проверять бухгалтерские книги этих магазинов, вы бы пришли к выводу, что полгорода вдруг решило заняться парфюмерным бизнесом.
 В маленьких флакончиках находились кристаллики крэка, в основном белые, некоторые — с желтоватым оттенком; маленькие, прозрачные, как будто отколотые от большого камня кристаллы. Из-за этого вида их иногда называют камнем. Белые или желтые, но когда вы курите это дерьмо, когда вы его плавите и вдыхаете его пары, оно немедленно доводит вас до такой эйфории, что едет крыша. Итак, он держит в пластиковом пакете эту сотню флаконов с крэком...
 Они бы уместились и в пластиковый пакет.
 Какие они из себя, эти флаконы? С дюйм длиной? С четверть дюйма в диаметре? С маленькой пластмассовой крышкой, точь-в-точь как у духов, но духи-то эти смертельны. Да, они вообще-то невелики и могут войти в самый маленький бытовой пакет, такой, например, в какие кладут сандвичи; и практически первое, что он видит, вбегая в церковь, — это ящик для пожертвований с его черной конической башенкой. Ему бы понадобилось всего лишь несколько минут, чтобы затолкнуть эти флаконы в щель в башенке или, может быть, перевернуть пакет, сделав свободной рукой как бы воронку, — это возможно. Понадобилось бы максимум 2 — 3 минуты. Но если в у него было 2 — 3 минуты! При этом реве позади?
 Но предположим, он был так напуган, что не задержался у входа, допустим, а вместо этого рванул внутрь...
 Карелла шагнул через двери в неф.
 ...И вдруг столкнулся с настоящим разгулом ящиков для пожертвований. Справа и слева находились гробницы... Посвящается президенту пресвитерианину... а еще статуи святых, мраморные алтари с позолоченными листочками над ними, корзины для свечей, прикрепленные к стенам, и здесь же — ящик для пожертвований. Натан Хупер должен был видеть то же самое, что видел сейчас Карелла. Кругом свечи. Свечи и цветы. Эпизоды воздвижения креста, начиная с северной стороны церкви, справа от алтаря... Иисуса осуждают на смерть...
 Иисуса заставляют нести свой крест... Иисуса пригвождают к кресту...
 Карелла пошел к боковому приделу...
 ...вот заляпанное окно с вделанным в него кондиционером.
 Он просунул пальцы за пластинки-испарители. Между ними примерно с дюйм. Не бросил ли Хупер свои флаконы в какой-нибудь из кондиционеров под окнами? Но за ним же гнались! У него не было времени оглядеться, поискать...
 И опять свечи у стены.
 А вот еще ящик для пожертвований.
 Да, возможно, Фарнс был прав, говоря о чрезмерном увлечении доброго священника церковной десятиной.
 Иисус в первый раз падает под своим крестом...
 И вновь свечи.
 И еще ящик для пожертвований.
 И гробница со статуей Иисуса, из сердца которого исходят золотые лучи; свежие цветы у подножия статуи. И поминальные свечи. И ящик для пожертвований.
 Иисус встречает свою скорбящую мать...
 Между свечой и стеной было пространство. Он пошарил и там. Ничего.
 Двойные ряды мерцающих свечей.
 «Где же?» — недоумевал он.
 По всей церкви были ниши, круглые небольшие углубления в камне, и во всех — статуи.
 Уже в третий раз широко расставленными пальцами он ощупывал пустоту за каждой статуей. Ничего.
 Кругом ниши.
 Он прошел мимо купели для святой воды — маленького стального бассейна, помещенного з углубление в камне. Приподнял пустую ванночку. Она точно совпадала с углублением, не было ни одного свободного миллиметра. Здесь крэк спрятать негде, ну и кроме того, на Пасху в ней была вода, а за Хупером гнались, у него не было времени...
 Эй!
 Эй! Ну-ка подожди минутку!
 Подожди-ка, черт возьми, эту светлую минуту!
 Он зашел с правой стороны, проносясь мимо эпизодов крестного пути в обратном порядке...
 Иисуса полагают во гроб...
 ...пробежал под арочным входом, ведущим к жертвеннику, а за ним — к дому священника...
 Иисуса снимают с креста...
 ...прошел мимо еще одной маленькой гробницы со статуей еще одного святого; цветы у подножия...
 Иисус умирает на кресте...
 ...открыл центральную внутреннюю дверь, шагнул в коридор и вдруг повернулся вправо.
 Потому что если один из первых предметов, который должен был броситься Хуперу в глаза, — это ящик для пожертвований, то следующим он должен был увидеть бачок со святой водой.
 Из нержавеющей стали, на черной железной стойке. Маленький вертикальный крест на крышке. Внизу — небольшой медный краник. Он не знал, как часто заливали водой этот бачок. Но, похоже, тот был слишком тяжел, чтобы таскать его к крану, и он был готов спорить, что бачок заполняли прямо на месте. А это, если он прав, означало, что кто-то просто приподнимал крышку и лил воду в бачок. Он снял пиджак, расстегнул манжет на правом рукаве, закатал рукав до локтя, а левой рукой взялся за медный крест на крышке бачка.
 Затаив дыхание, поднял крышку, сунул свободную руку в воду. Пошарил вокруг. И... Есть! Он вытащил пластиковый пакет, с которого струйкой стекала вода. Пакет был перевязан желтой пластиковой лентой.
 Карелла развязал ее. Став на колени, высыпал содержимое на каменный пол. Пакет пропускал воду, поэтому вначале на пол вылилось немного влаги. Затем посыпались флакончики. Было видно, что в некоторые из них просочилась вода, частично растворив кристаллики. Но все равно оставалось жутко много крэка!
 До него дошло, что, если этот бачок доливали после Пасхи... И если отец Майкл благословил эту воду где-то в промежутке между Пасхой и своей гибелью... Тогда этот крэк тоже был святым! Что, вероятно, в Америке сегодня и соответствует действительности.


* * *

 В тот день дождь начался ближе к вечеру, как раз когда Уиллис ехал по городу в магазин под названием «El Castillo de Palacios». Он направлялся туда, потому что никто по адресу Хиллсдейл, 1147 не знал человека по имени Карлос Ортега. Этот адрес Ортега оставил в полиции при досрочном освобождении из тюрьмы в октябре прошлого года. А если в сейчас у него был новый адрес, то естественно в Отделе исправительных учреждений не знали бы об этом. Попробовать отыскать некоего Карлоса Ортегу в городе, в котором на сегодня обретается ровно 83 таких Ортег Карлосов, — равносильно тому, чтобы попытаться найти свиной эскалоп в государстве Израиль!
 С точки зрения испанской грамматики «El Castillo de Palaci-os» звучит неверно, если Palacios — не имя собственное, а скорее всего так и было. По-испански Palacio означает «дворец», а Palacios — соответственно, «дворцы». Если речь идет о множественном числе, то артикль и имя существительное должны согласовываться друг с другом, в отличие от английского, где все так сцементировано! «Дворец дворцов» по-испански правильно должно выглядеть как «El Castillo de los Palacios», но поскольку Франсиско Паласио был одушевленным предметом, то «El Castillo de Palacios» — это правильное написание, даже если оно и переводится, как «Дворец Паласио» — игра слов как в английском, так и в испанском вариантах.
 Франсиско Паласио был симпатичным мужчиной с манерами чистоплотного человека (после того, как отсидел три года на севере штата за кражу со взломом), который владел и управлял этим привлекательным магазинчиком, где торговали лекарственными травами, сонниками, религиозными статуями, старыми книгами, картами для гадания и тому подобным. Его молчаливых служащих звали Гаучо Паласио и Ковбой Паласио, и они вели дела в лавке, которая находилась за этим магазином. А там вам предлагали на выбор таких проверенных медициной «помощников в супружеской жизни», как искусственные пенисы, французские презервативы с усиками, трусики с открытой промежностью (bragas sin entrepierna), пластиковые вибраторы (8 — 10-дюймовые — белого цвета, 12-дюймовые — черного цвета), кожаные маски палача, пояса целомудрия, кожаные хлысты, кожаные ножные браслеты, покрытые хромом, удлинители пениса, средства, усиливающие половое влечение, надувные куклы с формами женского тела в натуральную величину, кондомы всех цветов радуги, включая красно-коричневый, книги-инструкции, как загипнотизировать или уговорить неподдающихся женщин, мужские яички как в пластиковом, так и в позолоченном исполнении и весьма популярное механическое устройство, гарантированно доставляющее удовлетворение, с возбуждающим названием «Сосательница».
 Торговля товаром такого рода вовсе не была запрещена; Ковбой и Гаучо не нарушали никаких законов. И они занимались своим бизнесом в задней комнате магазина, в котором заправлял Франсиско, вовсе не по этой причине, а скорее из чувства уважения к пуэрториканской общине, частью которой они являлись. И им не хотелось, чтобы какая-нибудь леди в черной шали забрела в этот отдел магазина и схватила инфаркт, увидев колоду игральных карт с изображенными на них мужчинами, женщинами, карликами и немецкими овчарками, совокупляющимися в пятидесяти двух различных позах и сочетаниях. А если посчитать и джокеров, то в пятидесяти четырех. И у Ковбоя, и у Гаучо было такое же чувство национальной гордости, что и у Франсиско. Вообще-то, эти трое на самом деле были одним целым, а одна из их профессий называлась «полицейский осведомитель».
 Конечно, у полиции было кое-что на Паласио в любом из его воплощений; никто — ну ладно, почти никто — не становится стукачом только из-за стремления оказывать услуги обществу и одновременно наслаждаться романтичной, полной тайн и приключений жизнью секретного агента. На Паласио у полицейских был материал об уклонении от уплаты налогов, что позволяло упечь его в федеральную тюрьму на довольно неплохой срок, буде им что-то не понравится в его поведении. Паласио, когда тяжелая рука закона хватала его мертвой хваткой, только улыбался. Он попытался вести жизнь образцового гражданина. И даже, если он по мелочам нарушал закон, — ну что-то вроде торговли из-под полы крадеными проигрывателями компакт-дисков — что это могло добавить к его страшному прегрешению. Когда у человека над головой висит готовый приговор, все остальное кажется таким малозначащим.
 Уиллис обратился к нему вовсе не потому, что Ковбой знал свое дело лучше, чем толстяк Доннер, — на самом деле в добывании ценной информации Доннеру вообще не было равных, — а потому, что с годами страсть Доннера к маленьким девочкам становилась все более непереносимой; находиться с ним в одной комнате было все равно, что вдыхать смесь детской присыпки и спермацетового геля. Иметь дело с Ковбоем было намного приятнее. Кроме того, Ковбой, как и Карлос Ортега, был испано-язычным американцем. Район, в котором находился его магазин, назывался «El Infierno» и до недавнего нашествия иммигрантов с Ямайки, корейцев и вьетнамцев был полностью пуэрториканским.
 Когда Уиллис, вспотевший после того, как прошел два квартала от автобусной остановки, вошел в заднюю комнату магазина, Ковбой причесывался. Высокий зачес в стиле «помпадур» — в пятидесятых годах это было последним криком моды. Карие глаза. Зубы как у эстрадной звезды. В его досье в картотеке было упоминание о том, что у Паласио не одна жена, как у всех честных американцев, а целых три. Конечно, это тоже противозаконно — иметь трех жен, но какого черта — ведь у копов уже было на него это уклонение от уплаты налогов. Одна из его жен вроде бы была звездой кубинского кино — до того, как к власти пришел Кастро. Уиллис быстро прикинул в уме и решил, что ей, должно быть, лет пятьдесят — шестьдесят. Он поздоровался с Ковбоем и сразу взял быка за рога.
 — Карлос Ортега.
 — Поподробнее, — хмыкнул Паласио. — Вы, ребята, вечно приходите ко мне с испанскими именами, которые звучат одинаково.
 — Ему сорок два года, и он страшен как смертный грех.
 — Что за ним числится?
 — Пока, вроде бы, ничего, но его нет там, где он должен был находиться.
 — А где он должен был находиться?
 — Хиллсдейл, 1147.
 — Бандитский райончик, — хмыкнул Паласио. Было что-то смешное в том, что Ортега жил в районе, где с начала года уже три дюжины людей расстались с жизнью.
 — Его брали за торговлю наркотиками, — добавил Уиллис, — он отсидел довольно много, был условно-досрочно освобожден в октябре. Слушай, Ковбой, он на самом деле редкий урод, это должно тебе помочь.
 — Если бы мне давали за каждого урода в этом городе десять центов...
 — Здоровый лысый мужик, шрам от ножа через правый глаз, частично закры...
 — Попай [38]  Ортега! — воскликнул Паласио.
 Вот как иногда бывает!
 Единственное, что Паласио забыл сказать, — это то, что там находился крэк-хаус.
 — Вот там вы его и найдете, — сказал он и дал адрес с номером квартиры. Если бы Уиллис знал, куда он идет, он бы догадался, что двенадцатилетний мальчишка, слоняющийся у входа в дом, — караульщик. А потому он прошел мимо дозорного с таким беззаботным видом, что мальчишка не удостоил его внимания. А может, еще и потому, что Хэл не был похож на копа? Пять футов восемь дюймов, мускулистый и небрежный, в спортивной рубашке с открытым воротом, рукава закатаны до локтей, синие брюки и поношенные мокасины — он вполне мог жить здесь, где бок о бок в постоянно меняющемся конгломерате обитали испанцы и азиаты. Едва ли он бросился в глаза двенадцатилетнему подростку.
 Все еще в полном неведении Уиллис вошел в вестибюль и поднялся на третий этаж. Как говорил Паласио, квартира 37. Спросить «Пучеглазого». Напротив дверей лифта у стены стоял юноша лет шестнадцати. Как только Уиллис шагнул из лифта, тот отделился от стены и спросил: «Вы кого-то ищете?» Здоровый, неопрятный белый парень в майке и джинсах. На майке был воспроизведен номер рок-радиостанции. «Вы кого-то ищете?» И тут, вспомнив о мальчишке-наблюдателе внизу, Уиллис догадался, наконец, что Ковбой направил его в крэк-хаус.
 — Мне надо встретиться с Попаем Ортегой, — сказал он.
 Парень кивнул в ответ.
 — Вы знаете номер квартиры?
 — Да, — ответил Уиллис, — тридцать седьмая.
 — В конце коридора, — сказал юноша и освободил проход.
 Он не хотел появляться здесь в полицейском обличье. Если в он показал жетон, на него рухнул бы потолок. Но пройти проверку у двенадцатилетнего внизу и у шестнадцатилетнего здесь на этаже — не то же самое, что проскользнуть незамеченным через расположение противника. Он сразу же подумал, что надо бы изучить это место, организовать наблюдение за притоном, а потом вернуться сюда еще раз с ударной группой. Но ему прежде всего нужен Попай Ортега!
 Он подошел к двери квартиры 37 и постучал.
 Открылся глазок.
 — Мне надо встретиться с Попаем Ортегой, — сказал Уиллис. «Если это сработало раз, — подумал он, — должно сработать и еще». Так и вышло. Дверь отворилась. Стоявший за ней человек оказался высоким, приятным на вид негром, который подошел бы на одну из ролей в полицейском спектакле. Первое, что он произнес:
 — Мы когда-нибудь встречались с вами?
 — Нет, — ответил Уиллис.
 — А я так не думаю!
 — Попей сказал мне прийти сюда на встречу с ним.
 — Он наверху. Чем могу быть полезен?
 — Пока ничем, — ответил Уиллис.
 Парень пристально посмотрел на него.
 — Мне просто нужно поговорить с ним, — объяснил Уиллис и прошел мимо негра в квартиру. Налево — кухня. Прямо впереди, где должна быть гостиная, за столом сидели три молодых человека. Один — черный, другой — белый, третий — латиноамериканец. На столе — трубки с крэком. Бутановая горелка. Бутановое горючее. Флакончики с крэком. Во флакончике — три белых камешка; здесь и в Лос-Анджелесе они стоят пять баксов, а в округе Колумбия, столице нации — пятнадцать баксов. Три кристаллика! Очень неплохо для одного мгновения эйфории, которое длится около тридцати минут. Потом вы опять бежите в туалет, до нового приступа наслаждения.
 На побережье его называют «камнем». В округе Колумбия его зовут «кусок горы». А в этом городе есть целая дюжина разных названий! Можно приготовить эту дрянь прямо у себя на кухне. В горшке смешивается кокаиновый порошок с пищевой содой, размешивается до тех пор, пока это все не превратится в густую пасту. Затем паста подогревается на плите, охлаждается, пока не станет похожей на круглый кусок мыла. Его делят на кусочки — «чипсы». Вот и еще одно название — «чип». Дельцы пакуют его и продают под своей фабричной маркой. Если вы пользуетесь крэком из порошка коки, уже смешанного с каким-нибудь смертоносным дерьмом типа эфедрина или амфитамина — вам заказана прямая дорога в морг. Потому курильщики предпочитают знать, что же конкретно они курят. Они ищут фабричную марку, на которую можно положиться: «11 счастливых», или «Мистер Дж.», или «Королевский расцвет», или «Рай», или «Подразни меня!».
 Хотя на самом деле это дерьмо не курят, а вдыхают.
 Камешки эти можно измельчить и всыпать внутрь сигареты с марихуаной. Это называется «вули» — марихуана, дополненная крэком. Тогда это вещество можно курить. Но его, как табак или марихуану, не подожжешь. Обычно его плавят.
 Три молодых человека за столом уже были готовы погрузиться в нирвану.
 Каждый держал по стеклянной трубке. От настоящей она отличалась так же, как отличается стеклянная туфля от кожаной. Эта «трубка» имела форму прозрачной стеклянной чашки, в которую входили с противоположных сторон под прямым углом друг к другу две стеклянные трубочки, одна — вертикальная, другая — горизонтальная. Эта штука больше походила на лабораторный прибор, чем на курительный аппарат. Более уместно ее было бы видеть над горелкой Бунзена, когда какой-нибудь сумасшедший ученый кипятит в ней дьявольскую смесь. Чашка была размером с теннисный мяч, и в ней было отверстие для испарения влаги. Каждая стеклянная трубочка диаметром примерно в полдюйма имела длину пять дюймов. Камешки закладываются — а каждый весит сто миллиграмм — в отверстие вертикальной трубочки, которая после нескольких сеансов чернеет. Вы засовываете горизонтальную трубочку в рот и зажигаете бутановую горелку...
 — Улыбнись, Скотти! — сказал один из парней, поглощенный своим делом.
 Они всасывали пламя в трубку. Кристаллы начали плавиться. Наркоманы всасывали их пары, проходящие сквозь воду в чашке. И через другую стеклянную трубку. Губы плотно сжаты на ней, вдох, пятисекундное путешествие от легких к мозгу и бам-м!
 Это как оргазм! — говорит большинство наркоманов.
 Экстаз!
 Эйфория!
 При лабораторных опытах крысы не реагировали на электрические удары, стремясь дотянуться до кокаина. Они предпочитали кокаин пище, сексу, полностью подчиняли наркотику весь ход своего существования. К концу месяца умирали девять из десяти.
 Уиллис смотрел, как юноши вдыхали в себя смерть.
 Крэк-хаус состоял из трех отдельных квартир на втором, третьем и четвертом этажах здания. Пол и потолок квартиры на третьем этаже были пробиты насквозь, и установлены лестницы, чтобы можно было перебраться как на второй, так и на четвертый этаж. Конечно, на каждом этаже были входные двери, но любой желающий войти и покурить должен был пройти через третий этаж, заплатить деньги за флакон и за трубку. Трехэтажная система служила и более практической цели. В случае налета полиции, обыска можно было в мгновение ока очистить второй и четвертый этажи, пока копы будут колотить во входную дверь этого наркотического сандвича.
 Он нашел Попая Ортегу на четвертом этаже.
 Тот сидел за столом в дальнем углу второй спальни, смотрел сквозь залитое дождем окно. На столе перед ним валялось не менее дюжины пустых флаконов из-под крэка. Уиллис не мог понять, сколько времени тот находится в этом помещении. Похоже, что он не менял одежду и не брился уже много дней! От него несло зловонием собственной мочи. Он не сводил глаз с окна, как будто в этой угнетающей серости различал цвета и картинки, недоступные простому смертному.
 — Ортега? — обратился к нему Уиллис.
 — Скотти ест чип, мужик, — сказал он.
 Да, конечно, он был безобразен, как его и описывала Мэрилин, свидетельствовали документы из Буэнос-Айреса и фотокопии. Но здесь чего-то не хватало!
 Уиллис вышел из комнаты, распахнул окно в коридоре, и в комнату хлынул холодный, освежающий запах дождя. Он подождет, пока Ортега придет в себя, а потом спросит его. Он уже наверняка знал, что мужчина, сидящий там, глазеющий в окно и смердящий мочой, — вовсе не тот, что угрожал жизни Мэрилин! В этом человеке не было той жизненной силы, энергии, о которой рассказывала она. Здешний огромный урод давно уже потерял всякую ориентацию, желания и стремления. Крэк сокрушил его. Он, по существу, был уже мертв!
 Уиллис вынул из пачки сигарету, зажег ее и стал у окна, пуская дым наружу, глядя на дождь и гадая, когда же Ортега вынырнет на поверхность. Сквозь отверстие в полу доносились голоса. Симпатичный негр приветствовал посетителя. Уиллис решил: пока он здесь, он вполне может потревожить спокойствие этих птичек. Он спустился по лестнице на третий этаж, прошел мимо трех парней, сидевших за столом. Их было уже четверо. Новенький в этот самый момент разжигал огонь. «Как в Китае в 1800-е годы! — подумал Уиллис. — Это, наверное, нация наркоманов! Позор на всю планету! Я стыжусь этой Америки!»
 Приятного вида негр сидел за столом на кухне.
 Уиллис подошел к нему с пистолетом в одной руке и с жетоном — в другой.
 — Что это? — спросил черный парень.
 — А ты как думаешь, что это? — спросил Уиллис.
 — Эй, давай проваливай, парень!
 — Ты о чем это?
 — Ты сам знаешь, о чем!
 — Нет, я не знаю! Говори!
 — Давай, давай, парень!
 Конечно, он намекал, что здесь все схвачено. Проще простого! «Эй, давай, парень, здесь уже позаботились, понятно? Иди, поговори со своими людьми, и тебе объяснят. Не лезь сюда, усек? Когда столько народу занимается этим бизнесом, всегда найдется кто-нибудь, кто спустит это дело на тормозах!»
 — Как тебя зовут? — спросил Уиллис.
 — Проваливай, парень!
 — Твое говенное имя?
 — Уоррен Джексон.
 — Ты не будешь возражать, если я воспользуюсь твоим телефоном, Уоррен?
 — Ты влазишь в глубокое дерьмо!
 — Потерпи немного и увидишь, куда влазишь ты! — сказал Уиллис, снял трубку со стены и набрал номер участка. Группа «Чарли» появилась через пять минут. На лице водителя было написано удивление. Точно так же выглядел и полицейский с винтовкой. Оба знали Уиллиса.
 — Вот это да, Хэл! — не удержался один из них. — Когда же появился этот притон?
 — Сюрпризы — семь раз в неделю! — ответил Уиллис.
 Уоррен Джексон хмуро смотрел на обоих копов из «Чарли». Уиллис догадался, что эти тоже замазаны в бизнесе. Партнеры. Помогают юной Америке прокуривать ее мозги.
 — Сейчас сюда подъедут другие детективы, — поделился с ними Хэл.
 — Хорошо, — сказал стрелок.
 — Детектива Мейера знаете? Он уже в пути.
 — Да, конечно! — сказал водитель. — Мейер Мейер. Лысый парень, верно?
 — Правильно. У него маленькие дети.
 Оба копа выжидающе смотрели на Уиллиса.
 — У него есть кое-что насчет крэка, — сказал Уиллис, приятно улыбаясь.
 Пока Уоррен Джексон еще не произнес ни слова. Возможно, он ожидал, что кто-нибудь посоветует Уиллису отвалить подобру-поздорову. Но никто этого не делал. Пока не делал.
 Юные наркоманы, сидевшие за столом, почуяли, что вокруг что-то происходит. Но они были так далеко отсюда, они так забалдели, воспарили до третьей луны планеты Ромитар, что, может, им грезилось, что эти парни в синей униформе — дворцовая гвардия, несущая вместе с большим черным евнухом и приземистым курчавым шутом охрану гарема императора Плета. Отличный фильм!
 — Где ваш сержант? — спросил наконец Уоррен.
 Здесь был сектор «Чарли». Патрульного сержанта звали Микки Харриган. Крупный рыжеволосый краснолицый мужик уже служил в органах, когда этот головорез был еще щенком. Вполне возможно, что и Харриган тут тоже замешан. Может, вообще каждый коп в этом секторе, включая пешие патрули, участвовал в этом грязном бизнесе!
 — Зови своего трепаного сержанта! — сказал Уоррен. — Скажи ему, что у нас здесь недоразумение.
 Копы из группы «Чарли» переглянулись. Они пытались угадать, как себя следует вести. Они понимали, что патрульный сержант старше Уиллиса по званию, но, если дело дойдет до отдела внутренних расследований, ранг не будет значить и куска дерьма! Разве если только не завлечь в сделку самого Уиллиса...
 — Конечно, зовите его, — согласился Уиллис.
 Они поняли, что на сделку он не пойдет.
 — Что стоишь? Вызывай! — приказал Уиллис.
 Стрелка звали Ларри Фитценри. Он вызвал по «уоки-токи» Харригана и спросил, не будет ли сержант так добр, не заглянет ли на квартиру 37, что на углу Эйнсли и Пятой, где возникло некоторое недоразумение? Харриган сказал, что прибудет немедленно. Хотя его голос прозвучал как-то уклончиво. С годами Уиллис усвоил, что нельзя доверять никому по имени Микки, если только его фамилия не Маус!
 Мейер прибыл раньше Харригана.
 Ему не понравилась явившаяся перед ним картина. Уиллис отвел его в сторону и сказал, что, по его наблюдениям, хозяин был готов дунуть в свисток. Он догадался: кое-кто в полицейской форме рад был бы растерзать фанатика, украшенного золотым щитом! Мейер выглядел очень раздосадованным. Копы из группы «Чарли» здорово нервничали. Уоррен Джексон сердился все больше и больше из-за недоверия полицейского департамента.
 Едва появившись, Харриган стал спрашивать: «Что произошло? Что произошло?»
 Уоррен Джексон посоветовал ему построить всех этих людей в одну шеренгу, потому что не за это он платит по три «косых» в неделю!
 Харриган сказал детективам, мол, понятия не имеет, о чем болтает этот дерьмовый Джексон.
 Мейер процедил: «Ты весь в дерьме, Микки!»
 А Уиллис пошел наверх беседовать с Ортегой.


* * *

 Шед Рассел отказался обсуждать эту тему по телефону. Позже, когда вечером они встретились в деликатесной на Стем, он объяснил ей причину.
 — Сдается мне, подведешь ты меня под монастырь!..
 Было уже девять часов. Вечерний час «пик» прошел, но местные жители все еще беспорядочно входили и занимали места за столами поближе к окнам, откуда лучше было наблюдать, как весенний дождь сверлит тротуар. Можно еще было в этом городе найти нечто приятное для глаза!
 — Ты все еще думаешь, что я — коп? — спросила она.
 — Или работаешь на копов, — подтвердил он.
 — В чем я тебя подставила?
 — Сначала в продаже оружия, а потом — в сделке с наркотиками.
 — Не смеши! — сказала сна.
 — Да, может, я и смешон, — сказал он и пожал плечами. — А может, и нет!
 — Я думала, ты звонил в Хьюстон.
 — Да, я звонил.
 — Я думала, ты обсуждал с Джо Сьюардом, как я могла оказаться копом.
 — Кто его знает, может, он тоже у них в кармане, у хьюстонских копов? Или тебя сюда подсадили свои копы? Все, что я знаю, это, во-первых, то, что ты хотела купить пушку, а во-вторых, что у тебя пятьсот штук и ты хочешь купить дурман. По мне, это здорово смахивает на ловушку.
 — Но ведь это не так!
 — Насколько мне известно, у тебя спрятан передатчик. Насколько я знаю, между грудями у тебя висит микрофон. Я устраиваю тебе покупку зелья и кончаю свою жизнь в камере.
 — У меня нет передатчика!
 — Докажи!
 — Как?
 — Разденься!
 Она изумленно посмотрела на него и тяжело вздохнула.
 — Мы опять к этому возвращаемся, да?
 — Нет, мы не возвращаемся к этому! — сказал он, передразнивая ее. — Выбрось из своих мозгов эту дрянь! Я позвоню знакомой даме, моей подруге, мы поедем к ней, ты разденешься перед ней, не передо мной. Если она скажет, что ты — чиста, мы потолкуем о наших делах.
 — Ты нашел что-нибудь для меня?
 — Пока не разденешься, нам не о чем говорить, — отрезал он.
 — Я сегодня сняла деньги в банке по этому чеку, — сообщила она.
 Он взглянул на нее и ничего не ответил.
 — Я получила полмиллиона стодолларовыми банкнотами.
 И вновь он промолчал.
 — Ну, ладно, не будь ослом! — вспылила она.
 — Мадам, — учтиво сказал он, вставая, — рад был с вами познакомиться!
 — Сядь! — приказала она.
 — Моя подруга живет в Дарроу, возле старого здания «Франклин Траста». Да или нет?
 Мэрилин от изумления качала головой.
 — Да или нет? — переспросил он.
 Подруга Рассела была, без сомнения, шлюхой, но ее квартира оказалась опрятной и хорошо обставленной. Мэрилин догадалась, что та работала в одиночку. Ее звали — или, по крайней мере, она так представилась — Джоанной. Весьма распространенное среди проституток имя. Вроде Ким, или Трейси, или Джулии, или Деборы... По внешнему виду ей можно было дать лет тридцать пять, но Мэрилин определила, что она была, как минимум, на десяток лет моложе. Джоанна предложила Мэрилин раздеться в ванной комнате.
 Ванная блестела чистотой. По привычке Мэрилин заглянула в шкафчик для медикаментов и нашла несколько флаконов с зубным эликсиром, три пачки презервативов и бутылочку детского масла фирмы «Джонсон и Джонсон». Она сняла с себя одежду, аккуратно уложила ее на небольшом деревянном столике напротив раковины. На двери висели два халата. Она надела один из них. Кожей ощутила негу шелка. У ткани был стойкий аромат духов. Что-то знакомое, но ни за что в жизни не припомнила бы названия. И совсем не дешевые духи. Она завязала пояс и вышла в спальню в одном халате и в своих туфельках на высоком каблуке.
 Джоанна посмотрела на халат и произнесла:
 — Будь как дома, прошу тебя!
 — Простите, я думала...
 — Ты не будешь против того, чтобы снять его, а?
 Шед сидел рядом на краю кровати.
 Мэрилин выразительно посмотрела на него.
 — Здесь производится обыск, — сказала Джоанна. — Снимай этот... халат!
 Шед встал и вышел в другую комнату. Мэрилин разделась. Джоанна осмотрела ее с ног до головы.
 — Хороша! — с выражением произнесла она.
 — Благодарю.
 — Все собственное?
 — Да.
 — Хороша! — повторила она. — Повернись!
 Мэрилин повернулась.
 — Хороша! — вновь повторила Джоанна. — Лесбиянка?
 — Нет.
 — Бисексуал?
 — Нет.
 — Как стыдно! Сними, пожалуйста, туфли!
 Мэрилин сбросила туфельки. Джоанна подняла их, прощупала каждую, не сдвигается ли каблук, а затем вернула хозяйке.
 — Я проверю твою одежду, — сказала она и ушла в ванную.
 Мэрилин снова надела халат и присела на краешек постели, положив ногу на ногу. Ей страшно хотелось курить. В ванной тем временем Джоанна ощупывала каждый предмет ее туалета — юбку, блузку, лифчик, трусики, колготки и, проверив, откладывала в сторону. Она раскрыла сумочку и присвистнула, увидев «вальтер» 38-го калибра.
 — Это мне продал Шед, — объяснила Мэрилин.
 — Я ничего не хочу знать, — ответила Джоанна, продолжая ворошить содержимое сумки. Наконец, она щелкнула замком. — Я передам ему, что ты — чистая. Можешь одеваться. — И вышла в гостиную. Мэрилин вошла в спальню, поискала сигареты и немедленно закурила. Заперла дверь на замок. Из гостиной доносились приглушенные голоса. Не выпуская сигареты, она молча оделась и потушила сигарету в унитазе. Когда она вышла в гостиную, Джоанны уже не было.
 — Она сказала, что мы можем беседовать здесь, — сказал Шед.
 — Прекрасно!
 — Садись!
 — Спасибо.
 Он сидел на диване, покрытом голубой тканью. Позади него висела репродукция Ван-Гога — сплошь желтые, оранжевые и ярко-синие тона. Она устроилась, скрестив ноги, в кресле напротив него. В дальнем углу комнаты в окно колотил ветер.
 — Как она тебе? — спросил Шед.
 — Приятная женщина, — сказала Мэрилин.
 — Она говорит, что была бы не прочь заняться с тобой любовью.
 — Прошу прощения, меня это не интересует.
 — Трудный ты человек! — со вздохом сказал он.
 — Шед, давай поговорим о деле! Прошу тебя!
 — Это — ее дело! — Он улыбнулся прежней крокодильей улыбкой. — Я рад, что ты чиста. Меня в самом деле тревожило, не из полиции ли ты?
 — Ладно, давай покончим с этим! Ты нашел?..
 — Ты вправду получила деньги по этому чеку?
 — Да.
 — Полмиллиона сотнями, а?
 — Да.
 — И что они сказали?
 — О чем ты?
 — Что ты сказала им? Зачем тебе сотенные банкноты?
 — Они не спрашивали.
 — И ты не чувствовала ничего необычного? Получая этот хлеб в стодолларовых купюрах?
 — Я сказала им, что покупаю античную вазу, а хозяин ничего не берет, кроме наличных.
 — Античную вазу?
 — Да. Династии Мин [39] .
 — Династии Мин?
 — Это музейная редкость.
 — И они купились на это?
 — Видишь ли, я их постоянная клиентка, и они никогда меня не спрашивали, зачем мне...
 — Но все же ты им сказала, а?
 — Да.
 — Потому что неудобно себя чувствовала, правильно?
 Мэрилин озадаченно посмотрела на него.
 Дождь печатал неизменные узоры на окне.
 — Догадываюсь, почему это так легко тебе сошло, — сказал он.
 — Вовсе не легко, — возразила она. — Просто в банке меня знают. Но я чувствовала, что мой заказ был несколько...
 — Но они понятия не имеют, готов спорить, что ты когда-то была проституткой!
 Широкая улыбка на лице. Маленький человек с широкой улыбкой и большим секретом. Он как будто закусил удила, все возвращается к тому, что вот, мол, эта блондинка была проституткой, вы это знаете?
 — Так ты нашел для меня этой дряни? — спросила она.
 — Да, — сказал он, — я нашел для тебя этой дряни.
 — Хорошо. Кто продает?
 — Парень из Колумбии. Я обделывал с ним дела и раньше.
 — Когда все это будет?
 — Завтра вечером у него будет одиннадцать пакетов.
 — Хорошо. Ты сказал ему, что место встречи выбираю я?
 — Я ему говорил. Ему это не понравилось, но...
 Шед снова пожал плечами и ухмыльнулся.
 — Ты сказал ему, что мы должны быть один на один?
 — Да, сказал. Он согласен. Он позвонит мне завтра вечером, когда получит весь товар. Я позвоню тебе, ты скажешь, куда ему надо приехать, и он там будет через десять минут, при условии, что это не в Сиаме.
 — Как его зовут?
 — А зачем тебе это знать?
 — И в самом деле незачем, как я догадываюсь.
 — Ты правильно догадываешься. Все, что тебе надо, — это деньги.
 — После того, как я получу эту дрянь...
 — Да, точно, вначале ты должна ее получить.
 — Да. Но после того, как я получу, сколько понадобится времени, как ты думаешь, чтобы все прокрутить?
 — Зависит от того, кого я смогу найти. Возможно, дня два. Кто-то будет, ты же знаешь, наступать на ноги — а это стоит денег...
 — Да.
 — А потом надо будет еще кому-то сбыть это. На все нужно время. Два-три дня.
 — Дело в том, что у меня немного времени, понимаешь.
 — Я представляю.
 — Поэтому чем скорее мы все это прокрутим, тем лучше для меня.
 — О, несомненно! — воскликнул он. — Но вначале тебе надо купить, не так ли?
 — Да. Но это же будет завтра вечером.
 — Условно, — уточнил Шед.
 — Что ты хочешь сказать? Ты обещал завтра вечером, не так ли?
 — Да, чтоб встретиться с ним.
 — Да.
 — Проверить эту вещь, попробовать ее...
 — Разумеется.
 — А ты этого делать не умеешь, ведь так?
 — Ну... наверное, это нетрудно. Ты говорил, что...
 — Да, я говорил, что научу тебя.
 — Вот именно.
 — Попробовать его, — сказал он и ухмыльнулся.
 Она уставилась на него.
 Свежий порыв ветра швырнул в окно брызги дождя.
 — Ты действительно хочешь, чтобы я свел тебя с этим парнем, а? — спросил он, ухмыляясь при этом.
 Мэрилин насторожилась.
 — Ну, разве нет?
 — Ты же знаешь, что «да».
 — Потому что эта сделка очень важна для тебя, верно?
 — К сожалению, — вздохнула она.
 — Очень важна, — добавил он.
 — Очень.
 Он ухмыльнулся.
 — Ладно, не беспокойся, — проговорил Шед. — Все будет в норме!
 — Надеюсь, — ответила она.
 — О да! — сказал он. — Но при условии.
 Их взгляды встретились.
 Дождь и ветер по-прежнему терзали окно.
 — Иди сюда, беби, — прошептал он и начал расстегивать ширинку.
 Она тут же бросилась к двери.
 Заперто!
 Намертво!
 Ключа нет!
 В тот первый раз, в тюрьме, дверь была заперта снаружи. Охранник — приземистый, маленький человечек в брюках для верховой езды и в высоких кожаных сапогах, с хлыстом в руках — попросил ее приподнять халат, для него. Она побежала к дверям — заперто! Она в отчаянии вновь и вновь крутила безучастную ручку двери, крича по-английски «Помогите!» и по-испански «Socorro!», а охранник подходил сзади с поднятым хлыстом...
 «Ни за что!» — подумала она.
 Вынула из сумочки свой 38-й калибр.
 — Отопри дверь! — потребовала Мэрилин. — Сейчас же!
 — Ты же проститутка! — удивился он. — Что особенного, если поработаешь лишний раз, или...
 Она чуть не прикончила его на месте в ту же секунду. Палец на курке уже почти прошел последний миллиметр, она чуть было не разбрызгала его мозги по стене. Но вместо этого повернулась к двери, подняла пистолет и несколько раз выстрелила, расколов дерево вокруг замка. Шед застыл на диване, лишившись дара речи от выстрелов, глаза раскрылись шире блюдец, брюки расстегнуты... Мэрилин повернула ручку и выбила дверь, сорвав замок, а болт так и остался торчать в косяке.
 — Сейчас здесь появятся копы! — сказал он почти с обидой.
 — Вот ты и объяснишься с ними.
 На верхних и нижних этажах распахивались двери. Любопытные жильцы знали, что в 6С живет проститутка, и рано или поздно ждали неприятностей. Вот они и получили их в эту дождливую весеннюю ночь. Мэрилин быстрым шагом прошла мимо них, спустилась по лестнице и вышла на улицу. У парадного входа уже собирались люди, потревоженные выстрелами. Издалека донесся звук приближающейся полицейской сирены. Мэрилин торопливо уходила сквозь ливень.
 Она думала о том, что теперь надо прикончить двух мужиков из Аргентины.




 Глава 12


 Оба детектива стояли перед письменным столом лейтенанта Бернса, словно пара напуганных школьников в ожидании розог от директора школы. И даже тарабанящий в окна в этот четверг дождь не помогал избавиться от чувства неизбежной кары. Наступил последний день мая. Было уже два часа дня. Через каких-то пять часов исполнится ровно неделя с момента гибели священника.
 Серебристые ручейки дождя бороздили окна в кабинете лейтенанта, за окнами небо было серее, чем коротко подстриженные волосы начальника, в которых с каждым годом добавлялось седины. Бернс, насупясь, сидел за столом, положив перед собой кулаки. Суставы на них были увеличены — последствие уличных драк в дни юности. Мохнатые брови нависали над блестящими синими глазами. По обе стороны от него по окнам медленно стекали струи дождя.
 — Докладывайте! — бросил он.
 — Вчера поздно вечером я посетил Бобби Корренте, — начал Карелла. — Его уже выпустили под залог...
 — Естественно!
 — ...я застал его дома вместе с родителями. Я полагал, поскольку за ним уже числятся погром в церкви и нападение на священника...
 — Ну и? — нетерпеливо произнес Бернс.
 — Но на ночь убийства у него алиби.
 — Есть надежный свидетель?
 — Его отец.
 — Ерунда, — махнул рукой Бернс.
 — У Хупера тоже алиби, — сказал Хейз. — Сегодня утром я говорил с ним.
 — А кто его свидетель?
 — Его сестра.
 — Тоже пустой номер, — прокомментировал Бернс.
 — Но они оба знали, что в церкви спрятан крэк...
 — И где он был, кстати?
 — В бачке со святой водой.
 — Иисусе! — воскликнул Бернс и покачал головой. — А как насчет орудия преступления? Еще не нашли?
 — В церкви нигде нет. А мы ее обыскивали уже сто раз! Дело в том, что если Хупер или Корренте возвращались за дурманом...
 — Исключено, вы только что сказали, что у обоих — алиби.
 — И в связи с чем вы заметили, что они ничего не стоят, — ввернул Карелла.
 — Что само собой разумеется! — сказал Бернс. — А что это за личность — Фарнс? Это его настоящее имя?
 — Да.
 — Какое алиби у него?
 — Его журнал инвентаризации, — сказал Карелла.
 — Даты в котором он проставляет сам, — добавил Хейз.
 — Пока вы мне ничего так и не дали, кроме алиби, которые вовсе и не алиби! — сказал Бернс. — Что у вас еще?
 — Опять алиби, которые не подтверждаются, — доложил Карелла. — Этот голубой, что рисовал звезду...
 — Еще раз его имя?
 — Хоббс. Эндрю Хоббс. Он заявляет, что в ночь убийства был в постели с неким Джереми Сэчсом.
 — Жуть!
 — Мы не смогли найти его мать...
 — Как ее зовут?
 — Эбигайль. Я так думаю. Он называет ее Эбби, поэтому я полагаю, что ее имя — Эбигайль.
 — О'кей, Эбигайль Хоббс. Что известно о ней?
 — Она обращалась за помощью к отцу Майклу. Мы хотим выяснить, насколько его рассердил этот визит.
 — Сына?
 — Да. Мейер говорит, что тот все еще мочится в постель из-за этого. Патеру нанесли семнадцать ран. Это, вероятно, признак бешенства.
 — Согласен. Так найдите ее!
 — Мы стараемся.
 — Что скажете о его секретаре? — спросил Бернс.
 — А что можно сказать о ней? — удивился Хейз.
 Как показалось Карелле, с защищающей интонацией.
 — А не с ней ли баловался священник?
 — Я так не думаю, — сказал Хейз.
 — Какие у тебя для этого основания?
 — Ну... просто не похоже, чтобы она могла заниматься такими вещами.
 Бернс внимательно посмотрел на него.
 — Просто она не может, — сказал Хейз и пожал плечами.
 — Классный вития, да? — усмехнулся Бернс.
 — Простите, кто?
 — Самый одаренный ученик в классе, невероятно красивый, умница, честолюбивый. И убивает мать, отца, обеих сестер и еще золотую рыбку в аквариуме. И невозможно было даже подумать, что он способен на такое! Точно?
 — Кажется...
 — Мне твои «кажется» не нужны! — вскипел Бернс. — И не рассказывай мне сказки о секретаршах, которые не дурачатся со своими боссами! Выясни, где она была и что делала в ночь убийства!
 — Да, сэр! — ответил Хейз.
 — И найдите мать этого голубого, Хоббса, проверьте, что за чертовщина там творится!
 — Да, сэр! — ответил Карелла.
 — Выполняйте! — закончил Бернс.


* * *

 Карелла предположил, что дождливый день — самое подходящее время для посещения церкви обожателей дьявола. Идя по улице, сквозь завесу дождя он увидел старые, закопченные камни того, что когда-то было, и было очень давно католической церковью. Потом, во времена гражданской войны, стало зернохранилищем, потом — баптистской церковью, далее — большим магазином по продаже швейных машинок, затем — выставкой античности и изделий художественного промысла, пока не стало разрушаться внутри и снаружи. А сейчас это была церковь Безродного, хотя внешне ничто не говорило об этом случайному наблюдателю.
 Он увидел лишь мокрые, закопченные стены на фоне свинцового неба, контуры здания, которое, казалось, подобно диковинному животному, приготовилось к прыжку, но, к счастью, было прикованно к земле контрфорсами [40] . Он поднялся по невысоким гладким ступенькам к главному входу и покрутил ручки обеих створок дверей. Но обе были заперты. Тогда он обошел церковь в поисках дома священника. В каменной нише обнаружил кнопку звонка. Над ней на тусклой медной табличке виднелась надпись: «Звонить по делу». Он позвонил по делу. И стал ждать под дождем.
 Дверь открыла блондинка с длинными волосами. Курносый нос был усеян веснушками, среди них блестели глаза цвета кобальта. На ней были синие джинсы и белая тенниска. На левой стороне груди, как тайный знак, красовалось небольшое красное изображение головы дьявола. Карелла понял, что попал по адресу.
 — Что вам угодно? — спросила она.
 — Мне нужен мистер Лютерсон, — сказал Стив и предъявил свой «щит» и удостоверение.
 — А вы не тот, с кем мы разговаривали, — напомнила она.
 — Совершенно верно, — признался Карелла. — Можно войти? На улице сыровато, знаете ли.
 — О да! — воскликнула она. — Извините меня, входите, входите, пожалуйста!
 Она отступила, пропуская его. Девушка была, как он заметил, босая. Они оказались в маленьком овальном вестибюле, отделанном камнем. Вокруг виднелись такие же ниши, как и в церкви Святой Екатерины, если не считать того, что в них не было святых.
 — Разве Эндрю Хоббс не приходил к вам? — сразу же спросила она.
 — Ко мне лично — нет, — сказал Карелла. — Но он с нами разговаривал.
 — Тогда вам, вероятно, известно, что это он...
 — Да, нарисовал звезду.
 — Пентаграмму!
 — Да.
 — Позвольте мне сообщить Скаю о вашем приходе, — сказала она. — Будьте добры, еще раз ваше имя?
 — Карелла, детектив Карелла.
 — Я доложу ему, — произнесла она и, повернувшись, исчезла в темноте.
 Он остался ждать в вестибюле. Снаружи шумел дождь в водосточной трубе. Любопытно, чем они здесь занимаются? Читая сообщения обо всех этих сенсационных ритуальных убийствах, о том, как люди убивают людей в честь дьявола, начинаешь думать, что весь мир поклоняется сатане. Режут горло младенцам, сливая кровь в жертвенники. В большинстве из этих культов в жертву приносились куры или козы, вряд ли люди эти были так глупы и безрассудны, чтобы дойти до человеческих жертвоприношений. Здесь, в этом городе, не было законов, запрещающих принесение животных в жертву. Но кто скажет, что, бросая раков в кипящую воду, вы не совершаете подобное жертвоприношение? Но были законы, запрещающие негуманные методы убийства, и если у вас вдруг появилось желание взять с поличным тех, кто практикует жертвоприношения животных, вы всегда могли поймать их на этом дерьмовом нарушении! Но он пришел сюда не для преследования культа. Он должен кое-что выяснить о...
 — Мистер Карелла?
 Он обернулся.
 В вестибюле появился, выйдя из-за портала, высокий блондин. Как и та женщина, он носил джинсы, белую тенниску со знаком в виде дьявольской головы. И он тоже был босиком. Стройная фигура штангиста. Гладко выбрит. Карелла мог поспорить на месячную зарплату, что этот кот сидел в свое время в тюрьме. Изгиб почти совершенного носа, если в его когда-то не перебили. Рот Мика Джаггера. Жемчужно-белые зубы. Такие же синие, как у той женщины, глаза, уж не брат ли они с сестрой?
 — Я — Скайлер Лютерсон, — улыбаясь, представился он. — Добро пожаловать в церковь Безродного!
 Он протянул руку. Они обменялись коротким рукопожатием. Пожатие Лютерсона было твердым и сухим. Карелла где-то вычитал, что такое пожатие — признак характера. В отличие от вялого и влажного, предположил Карелла. Он был готов биться об заклад на еще одну месячную зарплату, что огромное число убийц в мире обладает именно таким твердым и сухим пожатием.
 — Заходите! — сказал Лютерсон и повел его сквозь арку в сторону, противоположную той, откуда он вышел; они прошли по каменному коридору мимо пустых ниш, а затем он отворил тяжелую дубовую дверь в отделанную деревом комнату, когда-то служившую библиотекой, а сейчас украшенную рядами пустых полок. В центре комнаты стоял стол из дорогого магазина. Позади него было одно, а впереди два кресла. В углу комнаты торшер с кремовым абажуром. Лютерсон сел за стол, Карелла расположился напротив.
 — Итак, — сказал Лютерсон, — надеюсь, вы продвигаетесь в вашем расследовании?
 Кисти рук сцеплены, но пальцы мягко касаются друг друга. И смотрит на Кареллу поверх своих рук, приятно при этом улыбаясь.
 — Не особенно, — отозвался Карелла.
 — Жаль слышать это. Я полагал, когда мы предложили наше сотрудничество, что оно, по крайней мере, снимет всякие сомнения с этой стороны дела. То есть, что в этом может быть замешан кто-то из нашей церкви. Я говорю об убийстве патера.
 — Угу, — согласился Карелла.
 — Вот почему мы попросили его сходить в полицию. Хоббса. Как только выяснили, что это он испортил ворота.
 — По правде говоря, из-за него я и пришел.
 — Да?
 Синие глаза раскрылись от удивления.
 — Да. Мы хотели отыскать его мать, но в телефонном справочнике ее нет, и мы...
 — Тогда почему бы вам не спросить об этом у Хоббса?
 — Мы спрашивали, но он не знает.
 — Он не знает номера телефона своей матери?
 — Они не ладят. Шесть месяцев назад она переехала, и никто из них с тех пор не пытался связаться друг с другом.
 — Да, конечно, я хотел бы вам помочь, но...
 — Хоббс никогда вам о ней не рассказывал?
 — Нет. Честно говоря, я вообще впервые говорил с Хоббсом в прошлую субботу.
 — Я думал, он ваш постоянный прихожанин. Если верить Джереми Сэчсу.
 — Да, я знаю Джер...
 — ...он привел Хоббса в вашу церковь где-то в марте.
 — Я знаю Джереми, и, может быть, это так и есть. Но, понимаете, люди приходят и уходят. У нас нет постоянной паствы. Многих привлекает новизна церкви, а когда они начинают понимать, что здесь — серьезная религия, видите ли, мы — серьезные верующие, они перестают ходить.
 — И вы никогда до последней субботы не беседовали с Хоббсом?
 — Совершенно верно.
 — Но вы его здесь встречали, не так ли?
 — Точно не припомню. Но, если Джереми говорит, что он ходит сюда с марта, у меня нет причин ему не верить. Просто я не был знаком с ним лично.
 — И поэтому у вас нет никакой информации о его матери.
 — Нет.
 — Об Эбигайль Хоббс.
 — Прошу прощения, нет.
 — И вы никогда ее не встречали?
 — А как бы я ее встретил?
 — Ну, положим, она могла бы прийти сюда, стремясь...
 — Нет, я никогда не встречал никого по имени Эбигайль Хоббс!
 — Думаю, вы бы ее запомнили, если бы она приходила сюда?
 — Да наверняка бы запомнил.
 — Перед тем, как идти к отцу Майклу, она могла попросить вас переговорить с ее сыном, убедить оставить эту церковь или что-нибудь вроде этого. Значит, вы ничего подобного не припоминаете?
 — Ни-че-го! Определенно могу сказать, что не знаю никого по имени Эбигайль Хоббс.
 — Ладно, благодарю вас, мистер Лютерсон, — сказал Карелла и вздохнул. — И признателен, что вы уделили мне время.
 — Не стоит. Заходите запросто, когда вздумается, — сказал Лютерсон, встал из-за стола и снова протянул руку.
 Они обменялись рукопожатием. Твердая и сухая рука ученика дьявола!
 — Я провожу вас, — сказал Лютерсон.
 «Такое бывает лишь в кино!» — подумал Карелла.


* * *

 Она сказала ему, что после обеда будет на прослушивании и что они могут встретиться в центре у театра Алисы Вайс в пять часов. К этому времени она должна освободиться. Сейчас Хейз ожидал ее у театра под навесом, глядя на дождь, на прохожих, бегущих к подземным переходам и по домам. Как бы ему тоже хотелось побежать домой! А вместо этого он стоит здесь и ждет Крисси Лунд.
 Сразу после совещания в кабинете лейтенанта Карелла рассказал ему, что Алексис О'Доннелл видела на Пасху у отца Майкла блондинку. Это еще вопрос, была ли этой блондинкой Крисси; в мире невероятно много блондинок, включая и саму Алексис. Но Хейза беспокоило то, что это могло быть и правдой. Потому что кем бы ни была эта блондинка, отец Майкл обвинял ее в шантаже. А шантаж, другими словами вымогательство, определяется в разделе 850 Уголовного кодекса штата как «получение собственности от другого лица путем угроз или применения силы». И среди перечисленных угроз при вымогательстве: раскрытие тайны, порочащей данное лицо.
 Если, предположим, некая блондинка спорила на Пасху с отцом Майклом, угрожая выставить на показ их любовную связь, ежели он не заплатит ей круглую сумму или не отдаст какие-то ценности — домик в деревне, браслет с алмазами, арабского скакуна с выставки, — это было бы шантажом.
 «Это — шантаж!» — так вскричал патер.
 Если верить Алексис О'Доннелл, которая видела блондинку.
 Шантаж, или вымогательство наказуемы сроком максимумом до пятнадцати лет.
 Можно долге просидеть в тюрьме за рекой за то, что вы угрожали кому-то проболтаться, если вам не заплатят! А эта потенциальная возможность отсидки за городом часто дает добрый повод для убийства. Чаще всего, конечно, к этому прибегает жертва, которая убивает своего шантажиста. Лучше убийство, чем разоблачение! А что, если жертва отбрасывает все страхи и грозит сообщить о попытке шантажа? А? «Забери себе все, грязная мерзкая крыса!»
 Не так смешно, когда это случается в реальной жизни!
 Если Алексис О'Доннелл все видела и слышала, то в Пасхальное воскресенье к отцу Майклу приходила блондинка, она угрожала ему, и он расценил это как шантаж. Если этой блондинкой была Крисси Лунд...
 — Привет! Давно ждешь? — спросила она и взяла его за руку.


* * *

 Карелла прохаживался у здания «First Fidelity Savings and Trust», когда в пятнадцать минут пятого из банка вышел Эндрю Хоббс. Без головного убора и зонтика, он поднял воротник плаща, втянул голову в плечи и смело шагнул в льющий как из ведра дождь.
 — Мистер Хоббс! — позвал его Карелла, устремляясь ему навстречу. — Прошу прощения за беспокойство...
 — Ах, это вы! — воскликнул Хоббс.
 — Мы так и не смогли найти вашу мать...
 — Не желаю ничего слышать об этой суке!
 Дождь был нескончаем. Оба почти бежали, пытаясь спрятаться от него. Хоббс, очевидно, хотел побыстрее добраться до киоска в переходе на углу, а Карелла просто следовал за ним. Когда они, наконец, нырнули на станцию подземки, Карелла, схватив Хоббса за руку, развернул его и приказал:
 — Задержись на минуту, понял?
 Хоббс полез в карман брюк за жетоном на метро. Его светлые волосы прилипли ко лбу, а плащ, брюки и ботинки насквозь промокли. Он нетерпеливо скинул руку Кареллы, нашел жетон, взглянул на платформу, не подходит ли поезд, и так же нетерпеливо спросил:
 — Что вам от меня надо?
 — Номер телефона твоей матери.
 Возвращающиеся домой вымокшие пассажиры спешили к кассам и турникетам. В четырех-пяти ярдах напротив них под исписанной распылителем стеной стояли двое парней. Один из них весьма плохо что-то наигрывал на акустической гитаре. На груди у другого висела картонка с надписью: «Мы — бездомные! Спасибо за помощь!» Хоббс снова взглянул на платформу, затем повернулся к Карелле и произнес с раздражением в голосе:
 — У меня нет ее номера! Я уже говорил это! Посмотрите, черт возьми, в телефонном справочнике!
 — Мы проверяли. Ее нет в списке.
 — Не смешите! Эбби нет в списке? Чтобы Эбби отказала себе в удовольствии ждать звонков от мужчин? Ну уж...
 — Мистер Хоббс, — сказал Карелла. — Ваша мать — в числе тех людей, кто встречался с отцом Майклом за несколько недель до его гибели. Мы хотели бы с ней побеседовать.
 — Не думаете ли вы, что она убила его?
 — Мы не знаем, кто убил, мистер Хоббс. Мы просто расследуем все детали.
 — Не слишком ли это! Эбби убивает эту задницу, которая должна была спасти меня от Дьявола!
 — Дело в том...
 И здесь Карелла пустился в творческую импровизацию, ибо причиной, почему он хотел поговорить с Эбигайль Хоббс, было его желание узнать, до какой степени может быть опасен ее сын в приступе бешенства...
 — ...что бы ни говорил ей отец Майкл, сколь бы маловажным это ни казалось тогда, для нас сейчас это может иметь огромную ценность, в ретроспективе, можно пролить свет на события прошлого, которые, возможно, как-то связаны с убийством, хотя тогда это представлялось несущественным.
 Хоббс попытался переварить услышанное.
 Потом сказал:
 — Уж не думаете ли вы, что он полагался на Эбби? Потому что, совершенно по-дружески, мистер Карелла, — это было бы равносильно тому, чтобы довериться удаву!
 — Мы этого не узнаем, пока сами не поговорим с ней, согласен? — сказал Карелла.
 — Неужели у вас нет возможности раздобыть номер телефона, которого нет в справочнике?
 — Мы пытались. Мы все проверили. В списках телефонной компании нет ни одного человека по имени Эбигайль Хоббс.
 — Тут нечему удивляться! — ухмыльнулся Хоббс.
 Карелла озадаченно посмотрел на него.
 — Ее зовут вовсе не Эбигайль Хоббс.
 — Но имя твоей матери...
 — Она развелась десять лет назад, — сказал Хоббс. — С тех пор живет под своим девичьим именем.


* * *

 Отель носил французское название, но его персонал был сугубо американским. И когда метрдотель того, что называлось «Cafe du Bois», сказал: «Бонн свар, мессер, вам два напитка?» — Хейзу вовсе не показалось, что он перенесся в Веселый Париж. Мэтр провел их через полянку с настоящими березами под стеклянным куполом, обычно залитую солнечным светом, но не сегодня, когда дождь вовсю стучал над головой. В дальнем углу зала кто-то играл на пианино песни, смахивающие на французские. Крисси повесила сумочку на спинку кресла, встряхнула волосами и сказала: «Мне надо будет позвонить моему агенту, как только выдастся минута. Она хочет знать, как все прошло у меня».
 По дороге сюда, под дождем, она рассказала Хейзу, что ее попросили прочесть две сцены, а не одну, как делали все остальные. Она сочла это хорошим предзнаменованием. Хейз сказал, мол, он надеется, что ей дадут роль. Он заказал напитки — джин с тоником для Крисси, а для себя — диет-пепси, поскольку он все еще был на работе, — потом сказал:
 — Я хотел бы, Крисси, задать тебе несколько вопросов. Надеюсь, ты не будешь возражать?
 — Не надо быть таким серьезным! — улыбнулась она.
 — Прежде всего, расскажи мне, где ты была вечером двадцать четвертого мая между 6.30 и 7.30?
 — О, Боже! — воскликнула она и округлила глаза. — Ты это серьезно?
 — Совершенно!
 — То есть тогда, когда был убит отец Майкл, не так ли?
 — Да!
 — И ты хочешь знать, где я...
 — Да. Где ты была, когда его убивали?
 — Я, я?
 — Да, — сказал он.
 — А что ты будешь спрашивать потом? Состояла ли я с ним в связи?
 — Так это правда?
 — Что касается того, где я была тем вечером, — сказала она, — я могу тебе пересказать по минутам!
 — Прошу тебя!
 — Я все записываю в свой дневник, — сказала она, раскрывая сумочку и доставая блокнот в черной пластиковой обложке. — Хотя не могу признаться, что благодарна тебе за приглашение на ужин под фальшивым предлогом.
 — Крисси, — устало произнес он, — я расследую убийство!
 — Тогда надо было сразу сказать по телефону, что это будет деловая встреча!
 — Я тебе сказал, что я...
 — Ты сказал, что хочешь видеть меня, — сказала она, сердито встряхнув волосами, стриженными под «паж», — ты хотел меня видеть, а не допрашивать! Ага, вот тут «Май». Давай посмотрим, что я делала двадцать четвертого, хорошо?
 К столу вновь подошел официант.
 — Джин с тоником? — спросил он.
 — Для дамы, — ответил Хейз.
 До него дошло, что она так и не ответила, была или нет у них любовная связь с отцом Майклом.
 Официант поставил напиток, повернулся к Хейзу и сказал: «И диет-пепси!», одарив его взглядом, в котором ясно читалось, что настоящие мужчины пьют крепкие напитки! «Приятного времяпрепровождения!» — сказал он, мило улыбнулся и отошел. В другом конце зала пианист наигрывал мелодию песни о прощании. Крисси попробовала свой напиток и тут же вернулась к календарю.
 — Двадцать четвертого мая, — сказала она.
 Хейз сидел в ожидании.
 — Для начала, двадцать четвертого мая — четверг, значит, тот день был у меня рабочим, я работала в церкви по вторникам и четвергам, ты помнишь?
 — Конечно!
 — Следовательно, я была там с девяти до пяти часов, а моя первая встреча была назначена на полшестого, видишь здесь? — сказала она. — С Элли, вот ее имя!
 Она повернула блокнот так, чтобы Хейз мог видеть запись.
 — Это мой агент — «Элли Уайнбергер Ассошиэйтс». Я встретилась с ней в «Красном шарике» в полшестого.
 — О'кей, — сказал Хейз. Он уже, забегая вперед, читал, что было записано в календаре на четверг, 24 мая. Следующая встреча у Крисси была...
 — В восемь я ужинала с мужчиной, он готовит Бродвейское ревю известных пародий и водевилей, и он хотел побеседовать со мной о постановке одной из них. Я никогда этим не занималась, а тут представлялась чудесная возможность! Его зовут Гарри Грюндль, я встретилась с ним в ресторане под названием... читай здесь: восемь вечера, Гарри Грюндль, у «Тернера». Вот где я была!
 — Когда ты рассталась со своим агентом?
 — Примерно в половине седьмого.
 — Где этот «Красный шарик»?
 — На Круге.
 — Куда ты пошла потом?
 — Домой — принять ванну и переодеться для ужина.
 — А где этот «Тернер»?
 — В Квартале. Совсем недалеко от моей квартиры.
 — Ты водишь машину?
 — Нет.
 — Как ты добиралась из одного места в другое?
 — От церкви до «Красного шарика» на метро. Домой приехала на такси, а к «Тернеру» пришла пешком.
 — Помнишь, во что была одета?
 — На мне было хлопчатобумажное повседневное платье, в котором я встречалась с Элли. Потом я переоделась во что-то более элегантное.
 — Что именно?
 — Синий костюм, кажется. Тоже из хлопка. День был очень жаркий.
 — А на работу ты пришла в платье какого цвета?
 — Синего.
 — И то, и то — синее, так?
 — Это мой любимый цвет, — сказала она и захлопнула блокнот.
 Он прикинул: чтобы добраться на метро от церкви до Круга у Гровер-парка, потребуется не более 20 минут. Если она рассталась со своим агентом, как она сказала, в шесть тридцать, она могла бы вернуться в пригород без десяти семь. Патера убили где-то в начале восьмого. И у нее еще оставалось время вернуться в центр и встретиться с Грюндлем.
 Он также подумал, что надо бы проверить у миссис Хеннесси, в каком платье Крисси была в тот день на работе. И надо бы встретиться с Гарри Грюндлем и выяснить, в чем она была в тот вечер. Потому что, если она не поехала домой принять ванну и переодеться...
 — Ладно, а что скажешь про воскресенье на Пасху? Есть что-нибудь в твоем календаре на этот день?
 — Не люблю, когда ты такой!
 — Какой?
 — Как самый говнистый коп из тех, кого я знаю!
 — Извини, — сказал он, — но я — коп!
 — Ты не должен быть таким...
 — Где ты была в воскресенье на Пасху между половиной третьего и тремя часами дня?
 — Знаешь, я подумала, мне, вероятно, надо пригласить адвоката?
 — Прочесть тебе инструкцию о твоих правах? — спросил он вместо ответа, через силу улыбаясь. Но что-то тревожило его всерьез. Не то, что у нее не было надежного алиби на эти полтора часа между 6.30 и 8.00 24 мая, а то, что она заняла оборонительную позицию с той минуты, когда он начал задавать вопросы. Может, его методика была никудышной, может быть. Или, может...
 — Правда, я не считаю, что тебе нужен адвокат, — сказал он. — Итак, помнишь ли ты, где была на Пасху?
 — Конечно, помню, где я была на Пасху! — Она снова хлопнула блокнотом. — Когда, черт возьми, была эта Пасха?
 — Думаю, пятнадцатого. Апреля.
 — Наверняка я была за городом. У моих друзей есть домик в деревне, и я точно провела Пасху у них.
 Она перелистывала страницы, пока не дошла до апреля.
 — Пятнадцатое, — сказала она почти неслышно.
 — Да, — подтвердил он.
 — На этот день у меня ничего не записано, — сказала она и подняла глаза. — Странно! Могу поклясться, что я была в деревне. Не могу себя представить на Пасху в одиночестве. Если только у меня не было какой-нибудь репетиции. В таком случае...
 Она снова перелистала блокнот.
 — Ага, вот! В субботу вечером я оформляла витрину. В воскресенье я, наверное, учила роль, потому что, на следующий день — репетиция, в понедельник шестнадцатого, вот!
 Она тыкала указательным пальцем в календарь.
 «Репетиция» — гласила отдельная запись. 7.00 вечера.
 — Кто-нибудь был с тобой? — спросил он.
 — О, да! Мы репетировали сцену из новой пьесы, были, по крайней мере...
 — На Пасху. Когда ты разучивала роль.
 — Думаю, я была одна.
 — И никто тебе не суфлировал?
 — Нет. Кажется, я была одна.
 — И в тот день ты не ходила в Святую Екатерину?
 — А зачем мне было идти туда?
 — Понятия не имею! Так ходила?
 — Нет!
 — Какие у тебя были отношения с отцом Майклом?
 — У меня с ним не было любовной связи, если ты опять возвращаешься к этой теме!
 — Было ли между вами что-нибудь, выходящее за рамки строго служебных отношений?
 — Да, — ответила она, немало удивив его.
 — Что именно?
 — Я находила его весьма привлекательным. И я полагаю... если быть честной до конца... флиртовала с ним при случае.
 — Как флиртовала?
 — Ну, например, походка... сам знаешь.
 — Что походка?
 — Знаешь, как женщины могут ходить, когда хотят привлечь внимание?
 — Угу.
 — Ну, и зрительный контакт, как я считаю. Случайно обнажаешь ножку, вот так. Ну, ты же знаешь, как флиртуют женщины!
 — Ты католичка?
 — Нет.
 — Поэтому ты считаешь вполне допустимым флиртовать с патером.
 — А ты сердишься, — сказала она, улыбнувшись.
 — Нет, я не сержусь. Я просто стараюсь...
 — И все-таки ты сердишься!
 — А флиртовать со священником — это в порядке вещей? Правильно? Походка, зрительный контакт, случайно приоткрытая ножка, так ты все это называешь? Все это вполне нормально?
 — Ну, давай, давай. У нас у всех в голове эти фантазии, ведь правда? Монашки... Священники... А как ты думаешь, о чем эти «Поющие в терновнике», если не о желании улечься в постель с патером? Ты читал «Поющих»?
 — Нет, — сказал он.
 — И не видел минисериал?
 — Нет.
 — Да все на свете их видели!
 — Кроме меня. И это была твоя фантазия? Стремление лечь в постель с отцом Майклом?
 — Сознаюсь, я подумывала об этом.
 — И, вероятно, что-то для этого предпринимала?
 — "Действовала" — вот подходящее слово! Потому что во многих отношениях это похоже на роль Мэгги из «Поющих в терновнике». Или Сэди Томпсон из «Дождя». Ты знаешь эту пьесу, «Дождь»? Я играла в ней на курсах в прошлом году. Надо, видишь ли, испробовать все роли, если хочешь развить свой природный талант. Очень интересны женщины, заводящие интриги со священниками. Или вот роль Петти Дэвис в пьесе «Из человеческого рабства». Там, правда, не священник, а инвалид. Не то, чтобы я приравнивала патера к инвалиду, просто он ограничен своими обетами, которые не дают выхода его инстинктам или страстям, побуждениям, его сдерживают клятвы, которые он дал, он этим ограничен... конечно, он некоторым образом покалечен. Поэтому это было... ну, очень занятно. Сыграть такую роль, и... понаблюдать за его реакцией. Тогда работа становится интереснее. Ты же знаешь, эта работа — очень нудная. А такие моменты делают ее увлекательнее.
 — Разумеется, — сказал Хейз. «Ох, эти актрисы!» — подумал он. — Но ты никогда не выходила за рамки? — спросил он.
 — Никогда.
 — Ты никогда...
 — Ладно, — поколебавшись, сказала она.
 Он ждал продолжения.
 — Я видела, что он мной интересуется, понимаешь?
 — У-гу.
 — Я хочу сказать... он изучал меня, давай говорить так.
 — У-гу.
 — Приглядывался ко мне, понимаешь?
 — У-гу.
 — Наблюдал за мной.
 Она отхлебнула из бокала, задумчиво уставилась в него, как будто ожидая увидеть истину под лимонным соком и кубиками льда.
 — Должна признаться, — нерешительно заметила Крисси, — если бы он сделал хоть малейшее движение... если бы он позволил себе хоть один шаг... ну, ты знаешь... посмотрел бы... я б прошла весь остальной путь. Потому что, по правде сказать, — я с тобой предельно честна, — я до смерти боюсь секса. Из-за СПИДа. Прошлый год я ни с кем не была в постели, говорю тебе абсолютную правду. И я думала... и, может, потому все начала, этот флирт, знаешь... я думала, хоть здесь это будет безопасно. Секс с патером должен быть совершенно безопасным.
 Она подняла глаза на него. Их взгляды встретились.
 — Не знаю, — насторожилась она, — ты, наверное, считаешь меня ужасной?
 — Да, — ответил он.
 Но это не значило, что она его убила.
 — Я только возьму счет, — сказал он.
 Эбигайль Финч оказалась красивой блондинкой в желтых колготках и черном трико, черные кожаные туфли на высоких каблуках добавляли добрых три дюйма к ее и без того внушительному росту. Когда Карелла в семь вечера вошел в ее квартиру на Калмз-Пойнт, она объяснила ему: когда он позвонил, она только что возвратилась с гимнастических занятий и у нее не было времени прибраться. «Ну, если не принимать во внимание твои туфли», — подумал он, но ничего не сказал.
 Мисс Финч...
 — Пожалуйста, зовите меня Эбби, — сразу же предложила она...
 ...должно быть, не менее сорока лет (ее сыну уже за двадцать), но выглядела она не старше тридцати двух — тридцати трех. Гордясь своим подтянутым видом, она ввела Кареллу в гостиную, предложила ему сесть, спросила, не хочет ли он чего-нибудь выпить, а затем уселась на диван лицом к нему, потом, коснувшись его коленями, переменила позу, села по-турецки, притворно скромно сложив руки на коленях. Где-то в комнате курились благовония, а сама мисс Финч — Эбби — пользовалась резкими духами с намеком. Карелла чувствовал себя так, как будто нечаянно очутился в публичном доме в Сингапуре. Он решил, что надо побыстрее во всем разобраться и сваливать отсюда к черту. Он точно почуял какую-то угрозу.
 — Хорошо, что вы согласились принять меня, мисс Финч, — сказал он. — Я постараюсь не...
 — Эбби, — повторила она. — Прошу вас!
 — Я постараюсь не отнимать у вас много времени, — продолжал он. — Наше понимание...
 — Вы уверены, что не хотите выпить?
 Наклонившись к нему и слегка положив руку на его кисть.
 «Опасность близка», — подумал он.
 — Спасибо, нет, — ответил он. — Я на службе.
 — А вы не будете против, если я выпью?
 — Конечно же, нет! — сказал он.
 Она, изгибаясь всем телом, поднялась с дивана, передвигаясь, как танцор, подошла к бару с откидной дверцей, открыла ее, оглянулась через плечо, как Бетси Грейбл в знаменитом плакате времени второй мировой войны, и улыбнувшись, предложила:
 — Чего-нибудь легкого?
 — Нет, ничего, спасибо, — ответил Карелла.
 Она налила чего-то темного в невысокий бокал, бросила несколько кубиков льда и вернулась к дивану.
 — За хорошую жизнь! — произнесла она, загадочно улыбаясь, как будто это была шутка, которой ему никогда не понять.
 — Мисс Финч, — сказал он. — Как мы...
 — Эбби! — Она укоризненно подняла брови.
 — Да, Эбби, — согласился он. — Как мы понимаем, вы ходили к отцу Майклу, чтобы просить его о помощи...
 — Да, как-то в марте. В конце марта. Я узнала, что мой сын валяет дурака с черной магией...
 — Ну, конечно, не с черной магией...
 — А, это одно и то же! Поклонение дьяволу? Еще хуже!
 И вновь загадочно улыбнулась.
 — И вы просили его о помощи, хотели, чтобы он поговорил с вашим сыном...
 — Да, конечно! А как бы вы отнеслись к тому, что ваш сын впутывается в такие дела? Я пошла к отцу Майклу, потому что церковь Безродного была недалеко от Святой Екатерины. И я думала, если к Эндрю обратится патер... он воспитывался как католик, знаете... то его слова будут иметь определенный вес.
 — Как вы обнаружили, что ваш сын ходит на те службы... или как это у них называется...
 — Мессы, — поправила она. — Я так думаю. Не помню уже, кто мне сказал. Я с кем-то случайно встретилась, и меня спросили, знаю ли я, что мой сын спутался с сатанистами? Эта женщина знала и меня, и его.
 — Почему это вас встревожило?
 — Простите, что?
 — Вы разорвали с сыном отношения, почему же вас обеспокоило то, чем он занимается?
 — Мой сын молится дьяволу! — воскликнула она, — как вам такое нравится? Узнать, что ваш сын — гомосексуалист да еще и замешан в сатанизме!
 — Вы хотите сказать... ладно, я не совсем понял, что вы имеете в виду. Вы опасались, что это как-то отразится и на вас?
 — Ну, конечно же! Богу известно, я не самая примерная, но никто не имеет права напрочь забывать о своем воспитании, ведь так?
 И снова загадочно улыбнулась, как будто подсмеиваясь над своими словами.
 — И вы пошли к отцу Майклу... — сказал Карелла.
 — Да, я часто бывала в этой церкви. До своего грехопадения, — поправилась она и опустила глаза, как монашка, и снова он почувствовал, что она подсмеивается над ним, но ему ни за что в жизни не догадаться, почему.
 — Понимаю, — кивнул он. — И вы рассказали ему...
 — Я рассказала ему, что мой сын молится дьяволу. Всего лишь в трех-четырех кварталах от его церкви! И я попросила его связаться с Эндрю...
 — Что он и сделал?
 — Да.
 — И это страшно разозлило вашего сына?
 — А мне наплевать, как это его разозлило! Я просто хотела, чтобы он перестал ходить в эту проклятую церковь!
 — И это было в конце марта? Когда вы были у священника?
 — Да, это в первый раз.
 — Как? Выходит, вы приходили еще?
 — Понимаете, я...
 Его вдруг осенило, что она — блондинка!
 Плюс ко всему ее вызывающая сексапильность!
 — Сколько раз вы встречались с ним? — спросил он.
 — Один или два.
 — Включая ваше первое посещение в конце марта?
 — Да.
 — Тогда, значит, два раза?
 — Ну да. Может быть, три.
 — Что?
 — Не исключено, что и три раза.
 — Начиная с конца марта?
 — Да.
 — Когда вы были у него в марте?
 — Вы не могли бы мне сказать?..
 — Вы помните, когда?
 — Почему это так важно для вас?
 — Потому что его убили, — просто сказал Карелла.
 Ее взгляд вместе с почти неуловимым пожиманием плечами как бы говорил:
 «Ну и какое мне до этого дело?»
 — Так когда в марте? — снова спросил он.
 — Это было в пятницу, — ответила она, — а когда точно, не помню.
 Карелла вынул свой блокнот и взглянул на календарь в самом конце.
 — Последняя пятница марта — тридцатое. Это было тридцатого?
 — Нет, до этого.
 — Двадцать третьего?
 — Возможно.
 — А в следующий раз?
 — Где-то в апреле.
 — Вы не могли бы припомнить дату?
 — Простите, не могу. Слушайте, я понимаю, убили человека, но...
 — Были ли вы у него в воскресенье на Пасху? — спросил Карелла.
 Обыкновенно, когда вы задаете такие вопросы, собеседники думают, что вы уже располагаете какими-то фактами. И они у вас были. Эти люди не знают, каким образом вы их добыли, но вам уже что-то известно, поэтому лгать — бесполезно.
 — По правде говоря, была, — сказала она.
 Этот «Расемон» никогда не кончится!
 Карелла уже выслушал пять изложений, еще раз подсчитаем, да, пять вариантов Пасхальной саги, как это ныне известно всему литературному миру, но вот появилась еще одна версия, принадлежащая Эбигайль Финч, ее история, и она собирается сейчас ее выложить, без стеснения, что было понятно из ее первых восьми слов: «Я пришла туда, чтобы заниматься с ним любовью».
 К тому времени...
 Это было пятнадцатого апреля — ненастным днем, очень подходящим для того, чтоб заниматься любовью где-нибудь в уютном уголке каменного дома священника...
 К тому времени они занимались этим самым — так и эдак, вверх и вниз, так сказать — уже добрых две недели, с того самого первого апреля, когда она пришла к патеру во второй раз. По ее словам, это случилось в тот самый апрельский День дураков, когда из озорных побуждений, воспользовавшись случаем, она совратила святого отца. Очарованная при их первой встрече его улыбкой Джина Келли и его раскованными светскими манерами, она стала задумываться, а что же он носит под этой дурацкой сутаной, и твердо решила выяснить это. И поразилась, узнав...
 Ибо она знает, что является немыслимо притягательной, желанной женщиной, которая тщательно следит за собой, а сюда входят не только физические упражнения, но и езда на велосипеде в парке, молочные ванны для улучшения кожи. Знающие люди говорили, что она одна из первых красавиц города, которых сегодня много. Конечно, она не хочет выглядеть нескромной...
 ...но, тем не менее, она была в то первое апреля невероятно удивлена его крайней степенью готовности. Как будто какая-то женщина заранее его приготовила для нее — обрабатывала, разрыхляла почву, так сказать, — потому что, как выяснилось, добрый патер оказался весьма слабым противником, этакий мистер Подкаблучник; многозначительный взгляд, приоткрытая ножка — и через минуту он был на ней, лихорадочно расстегивая блузку и признаваясь, что когда-то, до вступления в сан, он занимался этим в первый и последний раз с четырнадцатилетней девочкой по имени Фелисия Рэндолл.
 Эбби созналась Карелле, что было как-то восхитительно грешно заниматься этим со священником. Было что-то такое, что заставляло ее приходить к нему...
 — Простите меня, — сказала она.
 ...в церковь снова и снова, три-четыре раза в неделю, утром, днем и ночью...
 — Я лгала, что видела его лишь несколько раз...
 ...что-то привело ее в церковь и на Пасху. Но в конце концов это же праздник, Пасха, ведь так? Воскресение Христа и все прочее. Так почему бы это не отпраздновать? Поэтому пришла ее очередь в этот святой день рассказать шестую историю «Расемона», о Пасхе пятнадцатого апреля в году Господа нашего, аминь!
 Она надела по случаю двенадцатого ограбления патера — а она считала свои визиты с того первого апреля — простой шерстяной костюм, как раз по прохладной погоде, под ним — пояс и шелковые в сеточку трусики, которые она купила в «Секрете Виктории», и чулки со швом. Больше ничего. Патер не раз говорил, что ему нравится смотреть на ее обнаженные груди, когда они высвобождаются из расстегнутой блузки. Может быть, вызывают похожие воспоминания о юной, но пышнотелой Фе-лисии на крыше дома. Но к ее удивлению, он вдруг говорит ей, что хочет покончить со всем этим, что их отношения переполняют его чувством вины и раскаяния по отношению к своей церкви, своему Богу и святым обетам, что он даже замыслил самоубийство...
 — Многие мужчины мне это говорили, — сказала она.
 ...поэтому, прошу тебя, Эб, давай кончим все это, я просто схожу с ума, Эб...
 — Он обычно называл меня Эб, это больше прозвище, чем имя...
 ...пожалуйста, пощади меня, отпусти меня, прошу тебя, драгоценная...
 — Он еще называл меня драгоценной...
 ...к чему его Эб, его драгоценная не имела ни малейшего стремления. Как это покончить! Она испытывает такое наслаждение от этого греховного путешествия в самое сердце религиозности, от этого развращения священника, столь привязанного, так сказать, к Богу, в его собственном доме, о, нет! Она и не думает останавливаться сейчас. Не сейчас, когда она — на вершине блаженства, а он доходит до исступления. Ну, и она говорит ему...
 — Я сказала ему, что, если он прекратит эту связь, я расскажу о ней всему свету.
 Она загадочно улыбнулась Карелле.
 — Вот тогда он начал...
 — Тогда он начал кричать, что это — шантаж, — сказал Карелла.
 — О! — удивилась Эбби.
 — Вас слышали и вас видели, — сказал Карелла, лишь чуть-чуть солгав, потому что Алексис не видела ее лица.
 — Да, как раз это он и кричал: «Шантаж! Это шантаж! Как ты смеешь!» Как, в самом деле, глупо! Я сказала ему, что делаю это для его же блага. Потому что я была невероятно добра к нему.
 — Что же потом?
 — Все, — сказала Эбби. — В церковь вбежал черный мальчик в крови, кто-то ломился в дверь, которая в конце концов поддалась, и банда белых подростков помчалась за ним. И, знаете, должна вам сказать, я тут же удрала через черный ход.
 — Когда вы его увидели вновь?
 — Кого?
 — Отца Майкла.
 — Никогда. Я решила, что если он расхотел, то хрен с ним.
 Она посмотрела на Кареллу и улыбнулась.
 — И вы бы расхотели? — спросила она.
 Он не ответил на вопрос.
 — Где вы были между шестью тридцатью и семью тридцатью вечера двадцать четвертого мая?
 — На убийство патера не ходила! Уж это точно!
 — О'кей. Теперь мы знаем, где вы не были. А не могли бы вы сказать, где вы были?
 — Это уже из области моей частной жизни, — улыбнулась она все той же приводящей в бешенство загадочной улыбкой.
 — Мисс Финн... — сказал он.
 — Я была здесь всю ночь, с мужчиной по имени Дуайт Колби. Можете проверить. Его номер — в справочнике.
 — Благодарю вас, — сказал он, — проверю.
 — Он — чернокожий, — сказала она.


* * *

 И вновь появляется урод.
 — Que tal?
 Это его первые слова для напоминания, что разговор будет идти только по-испански, на его языке. Она подчиняется этому. Завтра все будет кончено, и все будет позади навсегда.
 Она сказала по-испански: «Yo tengo el dinero».
 «Деньги у меня»
 — О! — удивился он. — Очень быстро!
 — Я вчера вечером встретилась со знакомым. Это долго объяснять, но...
 — Нет, объясни!
 — Не по телефону. Ты должен это понимать! Я хочу сказать, что все оказалось проще, чем я предполагала.
 — Что ж, это неплохо, а?
 А веселость в голосе — наигранная!
 «Pero, eso esta muy bien, no?»
 — Да, — согласилась она. — Не мог бы ты прийти ко мне завтра днем?
 — Я не уверен, что мы хотим идти к тебе, — сказал он. — Ты живешь в опасном месте. Там может не поздоровиться любому!
 Напоминая ей, что за ней еще числится должок! За то, что порезала красавчика. И эти два миллиона — за убийство Альберто Идальго... наверное, такие мысли были у него в голове в эту минуту. Она твердо знала, что это страшилище не успокоится, пока не отплатит за все раны...
 — Прошу прощения, — сказала она, — но я не собираюсь разгуливать по городу с двумя миллионами наличными!
 Высовывая как бы уголок «зеленых».
 — У тебя вся сумма?
 — Вся.
 — Какими купюрами?
 — Сотнями.
 — И сколько всего сотен?
 Он почти поймал ее. Наверняка она должна была пересчитать эти деньги при получении! И, конечно же, должна знать, сколько стодолларовых банкнот составляют два миллиона! В ее мозгу лихорадочно щелкал свой калькулятор. Без двух нулей получим...
 — Двадцать тысяч, — сразу же отреагировала она, а потом еще и приукрасила ложь. — Двести пачек, в каждой — стодолларовые банкноты.
 — Хорошо, — сказал он.
 — Так вы сможете прийти завтра в три?
 Завтра Уиллис снова будет дежурить днем. Он уйдет из дому в восемь пятнадцать, а вернется не раньше четырех пятнадцати — четырех тридцати. К этому времени все будет закончено.
 — В три тридцать, — сказал он.
 — Нет, это слишком...
 — В три тридцать! — повторил он.
 — Ладно, — вздохнула она, — вы пересчитаете деньги за пятнадцать минут и уберетесь.
 — Надеюсь, на этот раз не будет никаких трюков! — сказал он.
 Слово «trucos» имеет это значение только на испанском. «Трюки». У него нет второго или третьего смысла, как в английском, где «трюком» может быть и клиент проститутки, и услуга, которую она ему оказывает. Он не собирался делать какого-либо завуалированного намека на ее собственную профессию или род занятий его дядюшки. Для такого джентльмена это — слишком! Это вам не Шед Рассел! Его ум и остроумие не для низов общества!
 Он просто предупредил ее, чтоб не было никаких сюрпризов.
 — И без оружия, — добавил он, — без ножей, понятно?
 Снова намек на невыплаченный должок!
 На раны красавчика.
 — Да, без трюков, — сказала она. — Хоть бы скорей все это кончилось!
 — Да. И нам бы хотелось того же!
 И что-то такое снова проскользнуло в его голосе! Обещание? Какая-то глубина и ледяной холод под поверхностью его слов!
 — Увидимся завтра в три тридцать, — сказала она и повесила трубку.
 И только сейчас обнаружила, как дрожит.




 Глава 13


 В пятницу первого июня он вновь посетил церковь. На этот раз в полдень. Он заранее справился по телефону, можно ли ему просмотреть документы убитого патера, и отец Орьелла ответил, что его это вовсе не потревожит, у него назначена встреча в центре города с архиепископом, и его не будет в офисе большую часть дня. «Если вам понадобится какая-то помощь, — добавил он, — обращайтесь к Марселле Белле».
 Как оказалось, Марселла Палумбо обедала, когда пришел Карелла. Миссис Хеннесси провела его в дом священника и там — в маленький офис. В этом месте, где в ночь убийства повсюду были разбросаны документы и стояли коробки, когда сюда въезжал новый настоятель, сейчас царили порядок и полная гармония.
 — А что вы ищете? — спросила миссис Хеннесси.
 — Пока еще не знаю, — признался Карелла.
 — Тогда откуда вам известно, где следует искать?
 Хороший вопрос!
 Опять бумажная работа! Для одних ад олицетворяло вечное пламя, для других адом было застрять в автомобильной пробке в центре города. А для Кареллы им была бумажная работа. Он сейчас нес наказание за то, что когда-то, много лет назад покинул церковь, не произнеся покаяния. Мстительный Господь и одарил его за это бумажной волокитой.
 Он спросил у миссис Хеннесси, знает ли она, куда отец Орьелла положил списки, счета и аннулированные чеки, которые полиция ему возвратила. Она сказала, что, кажется, миссис Палумбо вложила их в ящик с литерами «М — Z», хотя она понятия не имеет, почему этой женщине понадобилось класть их туда, если и счета, и списки начинаются на "С". И тогда отчего бы их не положить в ящик с литерами «А — С»? Кареллу тоже это немало удивило. Но слава Богу, что они лежали сразу в передней части ящика «М — Z». Он поблагодарил миссис Хеннесси, отказался от чашки кофе, сел за письменный стол и начал в очередной раз листать эти материалы.
 Как и раньше, в календаре встреч патера не оказалось ничего полезного для следствия. В день убийства он отслужил праздничные мессы в 8.00 утра, в 12.00 дня и затем сотворил Чудотворную Медаль Новены по окончании обедни. В два часа он встретился с помощником Общества алтаря, а в четыре — с членами Общества розариев. На восемь вечера было назначено совещание Совета прихода, скорее всего, на время после ужина. И этому плану уже не суждено было сбыться. Таковы записи, датированные 24-м мая. Карелла пробежал взглядом по страницам предыдущей недели. Снова ничего существенного!
 Он отложил календарь в сторону, взял из ящика чековую книжку римско-католической церкви Святой Екатерины, начал проверять корешки чеков, заполненные священником в мае. И опять пошли счета за фотографии, гараж, закладные, обслуживание, медицинское страхование, цветы, служебники и тому подобное. Постепенно Карелла добрался до корешков чеков за 24-е мая.
 На первом корешке стоял номер 5699. По почерку было видно, что писано не отцом Майклом. Карелла предположил, что его заполняла Кристин Лунд. На корешке было видно, что чек был выписан на «Брюс Маколи Три Кэр, Инк.» за опрыскивание, проведенное 19 мая на сумму $ 37.50. Так же, как и в прошлую пятницу в дежурной комнате, Карелла перелистывал корешки один за другим, и все они были датированы 24 мая и шли под номерами:
 5700
 Кому: US Sprint
 За что: Услуги 17.05
 $ 176.80
 5701
 Кому: Isola Bank and Trust
 За что: Июньская закладная
 $ 1480.75
 5702
 Кому: Alfred Hart Insurance Co.
 За что: Honda Accord LX, Policy номер HR 9872724
 $ 580.00
 5703
 Кому: Orkin Exterminating Co. Inc.
 За что: Майские услуги
 $ 36.50
 5704
 Кому: The Wanderers
 За что: Задаток за оркестр
 $ 100.00
 Это был последний чек, выписанный рукой отца Майкла в день его гибели.
 Карелла закрыл чековую книжку.
 Ничего!
 «Эх, эта бумажная работа!» — подумал он. Для этого он здесь и сидит. Сущее наказание! А этот разграбленный ящик «G — L»! Еще раз пройтись по нему — равносильно восьмому кругу ада, а надо попытаться определить, что же из него пропало! Потому что зря никто не будет набрасываться на какой-то ящик, вытаскивать его, в спешке рыться в нем, небрежно расшвыривать по полу бумаги, если этот некто чего-то не ищет! А если что-то было найдено и унесено из офиса патера, то это что-то и может быть причиной для его убийства. Так что если исследовать эти бумаги в том порядке, в котором они были разложены, то у него может оказаться шанс выявить разрыв, провал, пропуск, белое пятно в записях. А тогда уж, изучая соседние документы и используя свои слабые, по общему признанию, способности к дедуктивному анализу, он рассчитывал все-таки вычислить, что именно было похищено. Короче, он намеревался идти до конца.
 Вдруг ему пришла в голову мысль, что отец Орьелла мог поменять картотеку «G — L» погибшего патера на свою. Но нет — педантичная Марселла положила бумаги прежнего владельца точно в то место, где они были в вечер убийства, на случай, если его преемнику понадобится что-нибудь выяснить в делах церкви. Карелла выдвинул ящик — нижний слева, — вынул первую по очереди папку, удобнее устроился за письменным столом и начал проверять папки одну за другой.
 Прежде всего он заметил в папке «Водосточные желоба» отсутствие одного документа. Прошлой осенью отец Майкл переписывался с неким Генри Нортоном-младшим из компании «Бесшовных желобов братьев Нортон», намереваясь провести ремонт и замену водосточных труб и желобов в церкви. В письме от 28 сентября он договорился с мистером Нортоном, что тот прибудет на место и оценит стоимость работ. Потом он написал еще одно письмо, в котором заявлял, что хотел бы получить расчет затрат в письменной форме, а не в устной, как это сделал мистер Нортон во время своего приезда. 16 октября он пишет еще одно письмо, сообщая, что получил этот расчет, и это может служить основанием для соглашения об условиях. В конце письма говорилось, что он с нетерпением ждет информации о том, когда начнется ремонт. Не хватало самого письменного расчета, который, по словам отца Майкла, он получил. Однако позже обнаружилось, что его вложили не на место. Карелла наткнулся на него позже, в папке «Общество Святого Имени». Там он и был. На печатном бланке «Norton Brothers Seamless Gutter Company». Расчет затрат в $ 1,036 на ремонт водосточных труб и желобов в церкви Святой Екатерины. Он находился между протоколами январского и февральского заседаний «Общества Святого Имени».
 Последняя папка в картотеке с этикеткой «Ссуды» оказалась тяжелой по весу. Карелла внимательно прочел каждый документ из этой папки.
 Больше в ящике «G — L» не было ничего.
 Тяжело вздохнув, он положил папку на дно ящика и задвинул его назад. Но ящик до конца не закрывался! Он снова выдвинул его. Чуть ослабил защелку. И все равно ящик не задвигался до конца! Он выпирал из корпуса стола на дюйм или чуть больше. Стив снова выдвинул его и осмотрел направляющие полозки. Ящик прочно сидел на своих роликах, мешать ему ничто не могло. Тогда что за черт?..
 Карелла попробовал задвинуть ящик еще раз. Он скользнул было внутрь, но вдруг застрял. Что-то на задней стенке ящика, а может, за ним, не давало ему войти до конца. Он снова вытащил ящик, встал на четвереньки и просунул руку в стол. Там что-то прощупывалось. Ему не было видно, что, но...
 Он отдернул руку от внезапной боли!
 Тоненькая струйка крови пробежала по кончикам пальцев.
 Это «что-то» — нож!
 Он нашел орудие преступления.
 Оскар Лоринг, адвокат защиты, наклонился поближе к Уиллису и спросил:
 — В котором точно часу это было, детектив?
 У него были щетинистые усы, а изо рта несло так же, как от льва, отобедавшего бородавочником. На часах было без пятнадцати три. Уиллис на этом месте свидетеля уже отстоял полтора часа до обеда, а сейчас он опять здесь с двух часов — с тех пор, как возобновилось заседание суда. Он пытался объяснить, почему, во-первых, он затребовал ордер на арест без предупреждения, а во-вторых, почему убил человека, стремившегося застрелить его из винтовки «АР-15». Все это произошло в октябре прошлого года во время облавы в поисках тайников. И вот дело только что дошло до суда. Лоринг пытался создать впечатление у присутствующих, что в своих письменных показаниях Уиллис лгал: когда он обратился за ордером на обыск, у него не было достаточных оснований считать, что в подозрительной квартире находится оружие или какая-то контрабанда, и что на самом деле он подложил и оружие, и контрабанду после того, как они взломали дверь!
 А сейчас он, видите ли, желал знать точно, в какое время Уиллис — и Боб О'Брайен, и четыре копа из ПУКП в униформе — взломали дверь в эту квартиру!
 — Было девять часов утра, — сказал Уиллис.
 — Точно девять часов? — спросил Лоринг.
 — Я не помню, сколько было точно. Мы проводили облаву, намеченную на девять часов, и, я думаю, мы собрались к девяти и вышли в девять.
 — Но если вы не помните, было ли точно...
 — Извините меня, — вмешался судья, — но к чему весь этот разговор?
 Его звали Морис Уайнбергер — лысоватый мужчина с редкими седыми бакенбардами. Он любил рассказывать собеседникам, что все свои волосы он потерял в тот момент, когда его назначили на это место.
 — Ваша честь, — сказал Лоринг, — в деле моего подзащитного важно знать, в какое точно время произошло это незаконное вторжение...
 — Протестую!
 Это подал голос прокурор. Способный парень из офиса окружного прокурора оставлял Лорингу надежду не испачкаться в дерьме.
 — Протест поддерживаю. Какая разница, мистер Лоринг, вошла ли полиция за минуту до девяти или через минуту после?
 — Если ваша честь мне позволит...
 — Нет, не думаю, что смогу. Вы держите этого офицера здесь вот уже два с половиной часа, цепляясь за каждую несущественную деталь облавы, проведенной под защитой ордера, должным образом подписанного судьей Верховного суда! Вы выяснили все, что касалось его честности, его мотивов, методов и всего прочего, кроме разве что законности его рождения, которой, я уверен, вы еще займетесь...
 — Ваша честь, есть еще жюри при...
 — Да, я помню об этом. Я также знаю, что мы теряем здесь уйму времени, и, если вы мне не скажете, почему так важно зафиксировать время прихода, я должен буду попросить вас избрать другую линию допроса.
 — Ваша честь, — сказал Лоринг, — мой подзащитный проснулся и завтракал в девять часов.
 — Ну и что?
 — Ваша честь, этот свидетель утверждает, что они взломали двери в девять часов и обнаружили моего клиента в постели. Спящим, ваша честь!
 — Ну и что?
 — Я здесь просто допускаю предположение, ваша честь, что, если этот детектив лжесвидетельствует в...
 — Протестую!
 — Протест принимается. Это исключено, мистер Лоринг! Вы это хорошо знаете.
 — Если детектив ошибается в отношении событий, происходивших в то утро облавы, тогда, возможно, он допустил подобную ошибку и в оценке этого дела!
 — Вы имеете в виду выдвинутые основания для ордера на обыск?
 — Да, ваша честь!
 — Детектив Уиллис, — сказал Уайнбергер, — почему вы полагаете, что в той квартире были оружие и контрабанда?
 — Ваша честь, до облавы там несколько раз делал покупки секретный сотрудник полиции. Брал наркотики, и не что-нибудь, а кокаин! И он сообщил, что видел там оружие. Могу добавить, что оружие было именно того типа, из которого стреляли в нас в тот момент, когда мы проникли в квартиру.
 — Как его зовут, этого тайного сотрудника?
 — Офицер Чарльз Сивер, ваша честь!
 — Какой участок?
 — Тот же, где и я, ваша честь. Восемьдесят седьмой...
 — Вас такое объяснение удовлетворяет, мистер Лоринг?
 — Впервые слышу, ваша честь! Об этом в заявлении детектива Уиллиса не было ни слова...
 — Я говорил, что информация основана на моих личных сведениях и...
 — Вы не упомянули об офицере полиции...
 — Какая разница? Ордер был обоснован, не так ли? Я пришел в эту проклятую квартиру...
 — Минутку, минутку! — прервал Уайнбергер.
 — Прошу прощения, ваша честь, — сказал Уиллис.
 — Мы можем пригласить сейчас офицера Сивера? — спросил Уайнбергер.
 — Мне нужно время, чтобы подготовиться, ваша честь, — сказал Лоринг.
 — Тогда переносим заседание на завтрашнее утро. Будьте готовы к опросу в девять утра.
 — Ваша честь...
 — Заседание суда переносится на завтра на девять утра, — сообщил Уайнбергер, стукнул молотком и резко поднялся.
 — Всем встать! — крикнул секретарь суда, и все встали в то время, как Уайнбергер покидал зал заседаний, как лысый Бэтмен с вьющимся за ним черным шлейфом.
 Настенные часы показывали 14.55.


* * *

 Они должны прийти в 15.30.
 Когда они сообщат о себе по домофону, она им скажет, что дверь открыта. Они входят в прихожую, она говорит: «Я здесь». А когда они войдут в гостиную...
 Дом уже был перевернут вверх дном.


* * *

 Весь последний час она была занята тем, что вытаскивала из шкафов ящики с одеждой и сваливала на пол их содержимое, выключала телевизоры и стереоустановки, собирала в кучу в гостиной серебро, украшения, меховые пальто, чтоб казалось, что они все это натащили сюда во время ограбления ее дома. Она расскажет полицейским, как, войдя в дом, натолкнулась на двух вооруженных мужчин...
 Она надеялась, что они будут вооружены. А если нет, то ей придется переделать свою легенду...
 ...двух вооруженных мужчин, которых она застрелила в целях самообороны. Застрелила двух вооруженных грабителей, которые, ворвавшись в ее дом, считали, что здесь никого нет. Уиллис как-то показывал ей данные на них — у каждого список преступлений в милю длиной! Открыла и закрыла! Не плачь, Аргентина, по мне!
 Конечно, у нее не было разрешения на ношение оружия, которое она купила у Шеда Рассела, но она не хотела, пока не пришло время, ломать голову над этим вопросом, пусть даже ей придется опять идти в тюрьму. Самое важное — сделать так, чтобы на Уиллисе все это никак не отразилось! Она еще не знала, как это сделать. А на часах уже было без пятнадцати три. Он придет домой не раньше 16.15 — 16.30. К тому времени все закончится. Все.
 Она опять взглянула на настенные часы.
 Без семи минут три.
 Взяла кольт, купленный у Рассела.
 Специальный «кольт» 38-го калибра. Шесть патронов в барабане. По три выстрела на каждого. Ей надо будет стрелять быстро и точно.
 Она крутанула барабан, убедилась, что револьвер заряжен полностью, потом вернула в первоначальное положение.
 На часах было без пяти три.


* * *

 Из школы на углу Седьмой и Калвер-авеню по ступенькам спускались две девочки. На обеих были зеленые плиссированные юбки, белые блузки, синие гольфы, коричневые туфельки и синие куртки с золотой эмблемой школы на левом нагрудном кармане. Обе хихикали над тем, что сказала их подружка. Они спускались, прижимая книги к своим многообещающим грудям, девичий смех рассыпался в весеннем воздухе, чистом и прозрачном после только что прошедшего дождя. Одна из них была убийцей.
 — Здравствуйте, девочки, — сказал Карелла.
 — Привет, мистер Карелла! — сказала Глория. Синие глаза ее сверкали от смеха, длинные черные волосы при ходьбе как будто танцевали на солнце.
 — Привет, — сказала Алексис. У нее был серьезный взгляд даже после смеха, задумчивые карие глаза, сосредоточенное лицо. «А я — никто!» — вспомнилось Карелле. Светлые волосы падали на плечи, подскакивая при каждом шаге. Если бы не цвет волос, их можно было бы принять за близнецов. Но одна из них была убийцей!
 — Пока, — помахала им рукой подружка, проходя мимо.
 Они стояли под солнцем, детектив и две школьницы. Было ровно три часа. Школьники продолжали высыпать из дверей. Вокруг слышались юные голоса. Внешне ни одна из девочек не выглядела особо озабоченной. Но одна из них была убийцей!..
 — Алексис! — сказал он. — Я хотел бы с тобой поговорить, не возражаешь?
 Она взглянула сперва на него, потом на Глорию. Вдруг в ее серьезных карих глазах появилась тревога.
 — О'кей, — сказала она.
 Он отвел ее в сторону. Они спокойно болтали. Алексис не сводила взгляда с его лица, вникая во все, что он говорил, кивая, слушая. Прошептала случайно несколько слов. Девочка в форме учащихся Грейм-скул и взрослой кепке, как у греческого рыбака, только раскрашенной в оранжево-синие цвета этой школы, вприпрыжку спустилась по лестнице, крикнув на ходу «Привет, Лекс!», и побежала к телефонной будке на углу.
 На небольшом удалении Глория наблюдала за их разговором, прижав книги к своей узенькой груди и щурясь на солнце.
 Карелла подошел к ней.
 — У меня к тебе есть несколько вопросов, — сказал он.
 — Пожалуйста, — ответила она. — Что-нибудь случилось?
 Она все еще прижимала к себе книги.
 Позади нее и чуть слева на школьных ступеньках сидела Алексис, подобрав под себя юбку и с недоумением наблюдая за ними.
 — Перед приходом сюда я разговаривал с Кристин Лунд, — сказал Карелла. — Я спросил ее, видела ли она тебя в церкви в день убийства. Она сказала, что нет. Это правда?
 — Прошу прощения, но я не понимаю вопроса!
 — Приходила ли ты в церковь, не важно в какое время до пяти часов вечера в день убийства?
 — Нет, не приходила!
 — Я также разговаривал с миссис Хеннесси. Она тоже сказала мне, что не видела тебя.
 — Потому что меня там не было, мистер Карелла!
 Широко открытые невинные синие глаза. Но с блеском интеллекта.
 — Глория! — сказал он.
 Ее взгляд застыл на его лице.
 — Когда я на прошлой неделе беседовал с Алексис, — а только что я проверил у нее, чтоб убедиться, что не ошибся, — она сказала мне, что у тебя есть чек на задаток за оркестр, и ей хотелось знать, состоятся ли эти танцы. Это было во вторник днем, двадцать девятого мая. Правильно? В то время чек был у тебя?
 — Ну и что?
 В глазах появилась настороженность.
 — Когда отец Майкл дал тебе этот чек?
 — Не помню!
 — Постарайся вспомнить, Глория!
 — Должно быть, в среду. Да, кажется, в среду я зашла после школы, и он вручил мне этот чек.
 — Ты говоришь про среду двадцать третьего мая?
 — Да.
 — То есть за день до убийства?
 — Да.
 — В какое время в среду, не помнишь?
 — После школы. Часа в три-четыре. Что-то около этого.
 — И тогда отец Майкл дал тебе чек на задаток для «Бродяг», так? На сто долларов?
 — Да.
 — Глория, когда я разговаривал с Кристин Лунд, я спросил ее, не она ли выписывала этот чек. Она сказала, что да, она. Она выписала чек, а отец Майкл подписал его.
 Глория не сводила взгляда с его лица.
 — Она выписала его двадцать четвертого мая, Глория.
 Она следит за ним, зная, куда он гнет.
 — Ты не могла забрать его двадцать третьего, — сказал он.
 — Точно, — тут же подхватила она. — Вспомнила! Это было двадцать четвертого!
 — Когда двадцать четвертого?
 — После школы. Я же вам говорила. Я зашла в церковь сразу после школы.
 — Нет! Ты мне говорила, что ты вовсе не была в церкви в день убийства!
 — Ну, это тогда я не могла вспомнить.
 — А сейчас ты мне говоришь, что была в церкви?
 — Да.
 — До пяти часов дня?
 — Точно не помню.
 — Кристин ушла в пять часов. Она говорит, что ты...
 — Тогда, значит, после пяти.
 — Так в какое время, Глория?
 — Я точно не помню, но это было задолго до семи. Он буквально впился в нее взглядом.
 В прессу не давали информации о примерном времени убийства священника. Его знал только убийца. Он прочел в ее глазах, что она поняла свою оплошность. Такие синие, умные, быстрые, сейчас они были на грани паники. Он не хотел так поступать с тринадцатилетней девочкой, но ему пришлось, фигурально выражаясь, брать ее за горло.
 — Мы нашли нож, — произнес он.
 Синие глаза застыли.
 — Не понимаю, о чем вы говорите, — прошептала она. Сколько раз ему приходилось слышать эти слова от убийц, много старше и хитрее, чем эта Глория!
 — Я хотел бы, чтоб ты прошла со мной, — сказал он. И, учитывая ее юность, добавил: — Пожалуйста.


* * *

 «Может быть, она их отпустила», — подумал он.
 Об этих двух аргентинцах ничего не было слышно с того дня, как она порезала красавчика. Это случилось в субботу днем. Неделю назад. И с тех пор — ни звука. Эту неделю каждый вечер, возвращаясь с работы, он выжидающе смотрел в ее глаза. И каждый раз она качала головой. Ни слова. Кто знает, может, они решили, что это — пустая затея. Возможно, перебинтовали красавчику руки, упаковались и уехали домой, потому что бессмысленно иметь дело с тигрицей!
 Может быть...
 Из здания Криминального суда он сбежал по ступенькам вниз, вошел в метро и направился к турникетам, когда вдруг заметил эти розы. Бледно-лиловые розы. Мужчина продавал бледно-лиловые розы сразу слева от кассы метро. По доллару за штуку. В той мексиканской тюрьме была женщина из Веракруса, которая с тоской говорила, что там все дни — золотые, а все ночи — фиолетовые! Красиво звучит на испанском. И Мэрилин красиво повторяла эти слова. En Veracruz, todos los dias eran dorados, у todas las noches violetas.
 Розы, правда, были не совсем фиолетовые, но и бледно-лиловые — тоже хорошо!
 Может, в самый раз отпраздновать это, черт его знает?
 Может, они и вправду ушли насовсем.
 — Дайте мне дюжину, — сказал он продавцу.
 Часы на стенке кассы показывали десять минут четвертого.


* * *

 В этом городе афганские водители такси пользуются своей собственной радиосвязью. Вы садитесь в такси, говорите водителю адрес, он переключает флажок, и это — последнее, что вы слышите от него. В течение всей поездки он совершенно не обращает на пассажира внимания и беспрерывно что-то болтает по своему радио, бормоча на своем языке, совершенно непонятном для большинства городских жителей. Может, все они — шпионы! А может, все они замышляют свержение правительства Соединенных Штатов! Но на это, вообще-то, не похоже. Скорее всего, они тоскуют по дому и не могут обойтись без других афганских голосов, которые прорываются к ним сквозь этот монотонный день.
 Карлосу Ортеге было наплевать на все проблемы афганцев. Он понимал только то, что кто-то с невозможным именем, напечатанном на водительской лицензии, приклеенной к приборной доске, пронзительно кричит в микрофон на пределе возможностей своих легких на дурацком языке, назойливом и режущем слух.
 — Эй ты! — сказал он по-английски.
 Водитель продолжал бормотать.
 — Эй ты! — уже крикнул он.
 Водитель обернулся.
 — Заткнись! — приказал Карлос.
 — Что? — спросил водитель.
 — Заткни свою глотку! — со страшным акцентом сказал по-английски Карлос. — Слишком много шумишь!
 — Что? — спросил таксист.
 Дома, в Вакханском Коридоре его этническая группа относилась к киргизам, хотя секунду назад он говорил не на родном языке, а на фарси — этом lingua franca городских водителей-афганцев. И все-таки его предки — выходцы из Турции, и он попробовал было проявить свое турецкое возмущение, которое мгновенно исчезло, стоило ему взглянуть на этого безобразного гиганта, восседающего на заднем сиденье. Он сразу же отвернулся, пробормотав что-то мягкое и персидское в микрофон, а затем погрузился в полное молчание.
 Карлос просто кивнул.
 Он привык, что люди затыкались, когда он говорил им, чтоб они заткнулись.
 А когда назойливая болтовня прекратилась, он сказал по-испански:
 — Я не верю ей. А ты?
 — Красивым женщинам никогда нельзя верить, — сказал Рамон.
 Он по-прежнему был вне себя от того, что она его порезала.
 Руки его были пропитаны лекарством и забинтованы. Большая часть ран уже затянулась. Но есть раны, которые никогда не залечить. Нельзя резать руки таким красивым существам, как Рамон Кастаньеда! Не позволено даже касаться Рамона Кастаньеды, если он не дал вам на это разрешения! Эта белокурая шлюха еще заплатит за свой неблагоразумный поступок! Сразу, как только вернет деньги.
 — Почему у нее дома? — спросил Карлос.
 — Потому что она — дура, — ответил Рамон.
 — Нет, она очень умная, по крайней мере, в этом надо отдать ей должное.
 — Это я ей отдам! — сказал Рамон и показал на свои гениталии.
 — Да, — улыбнувшись, согласился Карлос. — После того, как получим деньги.
 — А потом — это! — сказал Рамон и вынул из кармана маленькую бутылочку со стеклянной пробкой. Бутылочка была доверху наполнена какой-то бледно-желтой жидкостью. Это была азотная кислота. Рамон надеялся, что у Мэрилин еще будет куча детей и внуков, так что она сможет всем им рассказать о том, почему ее лицо так безобразно. Не надо было резать таких людей, как Рамон Кастаньеда, нет, не надо!
 — Убери, — сказал Карлос.
 Рамон спрятал бутылочку.
 — Так почему у нее дома? — спросил Карлос. — А если там будет полиция? Не предупредила ли она полицию?
 — Твоего дядю убила она, — напомнил ему Рамон.
 — Да, еще и это.
 — Если б ты кого-то убил, ты бы вызвал полицию?
 — Аргентинская полиция ее не разыскивает.
 — Правильно. Но она этого не знает. Карлос, поверь мне, она не вызвала полицию!
 — Тогда почему у нее дома?
 — Я тебе говорил, что она — дура! — вновь промолвил Рамон. — Все красивые женщины — дуры!
 — Может, она приготовила ловушку?
 — Глупые люди не умеют расставлять ловушек!
 — По-моему, нам надо быть очень осторожными.
 — А в чем дело? Мы пройдемся по ней, как танком. Берем деньги, имеем ее, выплескиваем кислоту ей в лицо, — сказал Рамон и одобрительно кивнул, как бы подтверждая, что ничего проще быть не может.
 Но Карлоса все еще не покидала тревога.
 — Так почему, ты думаешь, она выбрала свой дом? — опять спросил он. — Почему не какое-нибудь людное место?
 — Она сказала тебе, почему. Боится нести все деньги на улицу.
 — Для нее людное место было бы безопаснее.
 — Эти женщины думают, что их дом — самое безопасное место в мире! Думают, что их дома — крепость!
 — В своей крепости она будет вооружена, — пришел к выводу Карлос.
 — Определенно! В последний раз у нее было оружие.
 Они замолчали.
 Карлос посмотрел на часы.
 Пятнадцать минут четвертого.
 Внезапно он ухмыльнулся. А когда ухмылялся, становился особенно страшным.
 — Помнишь, как мы вошли в тот раз?
 Рамон тоже осклабился.


* * *

 Она услышала, как ровно в три часа двадцать минут повернулся ключ в замке входной двери. Ключи от этого дома были только у двоих людей. Наверное, входную дверь открывает...
 — Мэрилин?
 Это голос Уиллиса! Он зовет ее из прихожей. А она в это время сидит в красном кожаном кресле лицом к арочному входу в гостиную, со своим «кольтом» 38-го калибра в руке.
 Как раз тогда, когда она не ждала. Уиллис уже дома, а тех двоих все еще нет! Все-таки Уиллис окажется втянутым в эту историю! А ведь именно его она хотела оставить в стороне, чистым от всего!
 — Привет, зайка! — сказал он и, войдя в комнату с букетом цветов, обернутым в белую бумагу, увидел в ее руке пистолет. При виде цветов она заплакала — так неуместны были здесь эти цветы, когда она ожидала...
 Вдруг его взгляд переместился влево к лестнице, и еще до того, как он схватился за кобуру на плече, она знала, что они в доме! Неизвестно как, но они снова проникли в дом.
 Пружина выбросила пистолет ему в ладонь.
 Она вскочила из кресла в тот момент, когда он начал стрелять.
 Должно быть, он попал в одного из них — она услышала вопль, повернулась к лестнице — оттуда раздались выстрелы. Она выставила свой кольт 38-го калибра перед собой, как это делали женщины-полицейские по телевизору, держа его двумя руками и целясь. Урод был ранен и, шатаясь, шел на Уиллиса, стреляя и спотыкаясь в гостиной. Красавчик с револьвером в руке был слева от него. Она быстро выстрелила. Пуля прошла низко, хотя она целила ему в грудь. Но Мэрилин была уверена, что ранила его, потому что заметила, как на кармане пиджака вдруг появилось темное пятно. Вначале ей показалось, что это кровь, но пятно было светлее, чем можно было ожидать. И вдруг он начал вопить. Его вопли удивили ее, но не было времени раздумывать над их причиной. Было время только для стрельбы, потому что ранение не остановило его, и он все еще надвигался на нее, вопя не своим голосом. Его красивое лицо исказилось от злобы и боли. А громила продолжал угрожать Уиллису. Оба бандита наступали. И красавчик, и урод — в одной впечатляющей упаковке для фейерверка!
 Уиллис держал пистолет прямо перед собой — точь-в-точь, как она видела по телевизору, правда, он не был настоящим детективом и не был Доном Джонсоном. Он тщательно целился в грудь урода, выждав время, потому что оно — деньги! Он выстрелил одновременно с громилой. И она тоже выстрелила. И увидела, что красавчик вскинул руки, опять точь-в-точь, как в кино, и полетел на спину, как от удара футбольным мячом. Но, кажется, пятно на его кармане росло, а из груди вдруг брызнула кровь.
 Так же, как и у нее.
 Сначала она не поняла, что ранена.
 А потом увидела кровь, увидела, как ее блузка краснеет, увидела, как кровь брызжет из раны в груди, заливая ткань, отчего вся блузка становится красной. Она поняла, что ранена тяжело, и сразу же почувствовала боль, тут же исчезло возбуждение от всей этой стрельбы. Ей показалось, что боль, как громадный слон, наступила на ее грудную клетку, и она подумала: «О, Боже, он убил меня!» и совсем не к месту о том, что уже почти неделя, как она обещала позвонить Эйлин Берк. И тут она рухнула на пол с открытым ртом, а из груди по-прежнему струилась кровь.
 Уиллис остановился над громилой, все еще держа обеими руками пистолет, целясь в его трепаную голову, готовый разнести ее на клочки, если он только моргнет. Но никто не моргал, оба были повержены. Он молниеносно повернулся к Мэрилин.
 И увидел, что она лежит на персидском ковре, вся залитая кровью.
 Увидел, что кровь струится из ее груди.
 Ее сердце выкачивало кровь.
 И подумал: «Нет, о Боже!»
 И подбежал к ней.
 И упал на колени подле нее.
 И произнес:
 — Мэрилин!
 Шепотом.
 — Мэрилин?
 И только сейчас ощутил, что до сих пор держит в левой руке букет бледно-лиловых роз.


* * *

 В городе и в штате, в котором работали эти мужчины и женщины, раздел 30 Уголовного кодекса был озаглавлен «Несовершеннолетние», а подраздел i этого Кодекса гласил: «Лицо в возрасте до 16 лет не несет уголовной ответственности за свои деяния».
 Глории Кили в феврале исполнилось тринадцать лет.
 Ее родители потребовали адвоката. Адвокат заявил, что он тут же обратится с просьбой о передаче дела в Детский суд. Ему напомнили, что совершено убийство. Он ответствовал, что девочке только что исполнилось тринадцать лет и что дети (он подчеркнул это слово «дети») в возрасте 13, 14 и 15 лет по законам этого штата являются малолетними преступниками. Ему, в свою очередь, напомнили, что с момента, когда ей исполнилось тринадцать, по законам штата она перешла черту несовершеннолетия, если преступлением являлось «Убийство, подраздел 1 или 2». Следовательно, ее нельзя считать малолетним преступником, и ей предъявляется обвинение как взрослой.
 Адвокат Глории заявил на это, что законы этого города и этого штата особо запрещают вести допрос малолетних правонарушителей в полицейском участке. Ему снова пришлось напомнить, что совершено убийство, а посему она — не малолетняя. Также было отмечено, что данное ограничение было нацелено на то, чтобы раздельно содержать подростков и закоренелых преступников, а кроме того — уже в третий раз — она — не малолетняя преступница. Адвокат заявил, что допрос будет носить академический характер, поскольку он не позволит своей подзащитной отвечать на какие-либо вопросы, задаваемые ей полицией.
 В общем, вариант сказки про белого бычка.
 Девочке лишь тринадцать лет.
 Ему говорят, что она убила священника, нанеся семнадцать ножевых ударов.
 Полиция располагала и орудием преступления — ножом, ручка и лезвие которого были запачканы засохшей кровью. Почти наверняка кровью патера. Возможно, на этом ноже обнаружат и отпечатки пальцев. И, возможно, они будут принадлежать Глории. Но ее адвокат заявил, что снятие отпечатков пальцев здесь, в полицейском участке, будет равносильно допросу, что явится не только нарушением ее основных прав по закону Миранды — Эскобедо, но и противоречит Кодексу, особо запрещающему допрос лиц, не достигших пятнадцати лет, в полицейском участке.
 Ему еще раз напомнили, что по достижении тринадцати лет она потеряла статус несовершеннолетней и что по закону Миранды — Эскобедо ей вовсе не предъявляют обвинений тем фактом, что снимают отпечатки пальцев, или фотографируют, или просят сделать анализ крови на алкоголь, или осматривают ее тело, или ставят ее в строй, потому что различие между этими действиями и заявлением о допросе есть просто разница между рекомендуемыми и нерекомендуемыми действиями по отношению к заключенному. Никто ведь и не говорит, что Глория — заключенная. Просто она — под охраной. Ей собираются предъявить обвинение в совершении убийства, подраздел 1: «Преднамеренное убийство другого лица».
 А это уже другое дело.
 Нелли Бранд, которую пригласили вести следствие, поскольку она была знакома с этим делом, не могла приступить к допросу, так как адвокат Глории заявил, что не позволит ей отвечать ни на какие вопросы. А сейчас адвокат еще и утверждал, что у полиции не было оснований для привода ее сюда в первую очередь. А быть может, они знакомы с выражением «ложный арест»? Карелла уже коротко объяснил Нелли причину доставки Глории сюда, и, несмотря на то, что она признала его умозаключения убедительными, она также заметила, что они ступают по зыбкой почве, так как идентификации отпечатков пальцев еще нет. Карелла использовал факт наличия у девочки последнего чека, подписанного отцом Майклом как доказательство того, что она была в церкви в день убийства. Если на ноже тоже окажутся отпечатки ее пальцев, тогда все нормально. А если нет...
 Совпадение отпечатков пальцев в этом деле играло весьма существенную роль!
 И хотя Нелли была уверена, что разрешение на снятие отпечатков пальцев у Глории будет дано (и юридическое бюро департамента полиции имело такое же мнение), она не хотела идти на риск и давать кому-то повод жаловаться потом на нарушение прав человека; времена были воинственные. В любом случае, раз они обвинили эту девочку и арестовали ее — они проведут эту операцию в полицейском управлении, в центре регистрации, как только кончится это топтание на месте, будьте уверены, у нее снимут отпечатки пальцев и сфотографируют ее, не важно, малолетняя она или нет. Так зачем сейчас размахивать «Мирандой — Эскобедо»?
 Адвокат этого не допустит! Поэтому споры и не кончаются. К тому же то и дело мистер и миссис Кили влезают со своими скрипучими рассказами о том, какая у них хорошая дочь и чудесная школьница, вызывая в памяти историю лейтенанта Бернса о первом ученике в выпускном классе. Адвокаты и детективы цитируют главы и абзацы различных применимых в данном случае законов, но посреди всего этого, когда крики и жестикуляция достигают апогея. Глория вдруг произносит: «Я убила его».
 Ее адвокат тут же среагировал: «Глория, я обязан подсказать тебе...», но она отмахнулась от него, как от мухи. А поскольку по закону Миранды — Эскобедо или любому другому не нужны были ни полиция, ни окружной прокурор, чтобы предупредить человека о его правах, если он добровольно делает заявление, то все в помещении замолчали и дали ей высказаться.
 — Я не хотела делать этого, — начала она.
 Я шла туда, только чтобы забрать чек. Было около шести часов. Я вошла через сад, так как ворота были открыты. Я их оставила открытыми, потому что подумала, что так было надо кому-то, кто их открыл. Дверь в дом патера тоже была открыта, та, что деревянная, а не прозрачная, та была закрыта. Я открыла ее и вошла. Я пообещала Кенни этот чек, Кенни Уолшу — руководителю «Бродяг», он играет на соло-гитаре и написал большинство из их песен, он говорил, что ему срочно нужен задаток, если мы хотим, чтоб они играли на танцах. Поэтому я и пошла туда, только чтобы забрать чек.
 Я вошла в дом и...
 Перед тем, как войти в офис, надо пройти маленький поворот, и тут я услышала... голоса... до того, как я повернула... стон... женский стон... слова отца Майкла: «О, Боже, о, Боже, о, Боже!» — и слова женщины: «Дай его мне, дай его мне, Майкл!»
 И...
 Вы знаете, я не ребенок. Я знаю об этих вещах. Многие девочки в школе занимаются этими делами, они говорят о них, я — не ребенок, я поняла, чем они заняты еще до того, как...
 Наверное, мне надо было уйти.
 Мне надо было уйти в ту же минуту, как я услышала их.
 Но я...
 Я повернула за угол... там поворот... маленький поворот там, где... есть скамейка... где сидят, ожидая патера, и я...
 Я взглянула...
 А он был... они были... она была спиной ко мне, юбка была поднята, и она держала ее руками, под юбкой у нее не было никакой одежды, трусики были спущены до колен, ноги широко расставлены, его руки были у нее под юбкой, они целовались, о, Боже мой, а она стонала и двигалась на нем, они, понимаете, они занимались любовью в его канцелярии, ее длинные светлые волосы падали на спину, она мотала головой, стонала, а он говорил ей: «Я люблю тебя, Эб!» — «О, Боже, как я тебя люблю, патер!» А потом он как бы скользнул вниз, руки его скользили по ее ногам, и он стал на колени перед ней, как в молитве, и я сразу же догадалась, что он с нею делал, и я закрыла лицо руками и убежала через ризницу в церковь и молилась, чтобы Бог наставил меня.
 Я дождалась, когда она ушла. Она прошла через церковь, я думаю, ей не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как она выходила из дома. Я по-прежнему сидела на скамье со спинкой подле алтаря. И молилась. Прошло, может, полчаса, может, сорок минут, не знаю, она простучала своими высокими каблуками по ризнице, высокая и красивая, торопливая дробь каблучков, улыбка на лице — она еще улыбалась! Я наблюдала за ней, различила полоску ее трусиков под желтой юбкой, я обратила свой взор к Иисусу, висящему на кресте, и увидела его печальные глаза, помните, какие у него печальные глаза, я заплакала, когда увидела эти глаза, и мне показалось, он мне велел поговорить об этом с отцом Майклом, спросить у него, выяснить, почему он делал это, почему он сделал это!
 Я не собиралась убивать его!
 Я только хотела спросить его, зачем он предает не только Бога, но и меня тоже, да, потому что я верила ему, я думала, что мы — друзья, я думала, что мы могли делиться друг с другом такими вещами, как ни с кем другим, разве я не говорила такого в кабине для исповеди, разве я не рассказывала такие вещи, которыми ни с кем бы на свете не поделилась, даже с Алексис! Вот что я хотела сделать! Только спросить его, как он мог сделать такую вещь. Ведь он же священник, а ведет себя как... как... я только хотела высказать это ему.
 Он сидел у себя в доме один, за столом, времени было, не помню, без нескольких минут семь, может, без десяти семь. Он взглянул на меня, когда я вошла, улыбнулся и сказал: «Ты пришла за чеком, да?» Что-то наподобие этого. А я сказала: «Да, отец Майкл», и он дал мне этот чек, я положила его в кошелек и я... я... ждала там, потому что не знала, как начать, а он спросил: «Что случилось, Глория?» И я сказала: «Святой отец, я видела вас и ту женщину». Он удивился: «Какую женщину, Глория?» А я ответила: «Блондинку, отец Майкл, ту, которая бывала здесь и раньше». Он посмотрел мне в глаза и сказал: «Не понимаю, о чем ты говоришь, Глория!» Я сказала: «Отец Майкл, почему вы делаете это? Ведь это грех!» А он снова посмотрел мне в глаза и сказал: «Ты ошибаешься, Глория, пожалуйста, уходи!»
 И я вышла из канцелярии.
 Не знаю, зачем я взяла нож на кухне.
 В это время миссис Хеннесси там не было, не знаю, куда она отлучилась.
 На плите что-то готовилось.
 В кухне стоял приятный запах.
 Я взяла нож и...
 И вернулась в дом, чтоб найти его, но его там не было.
 Это меня...
 Не знаю, почему, но это меня разозлило. Ведь я не собиралась причинять ему зла, так зачем же он прятался от меня? А потом я... я услышала его в саду... он прохаживался по саду, и я пошла к двери, солнце начинало садиться, небо было красным, как кровь, и я догадалась, что он молился, и сразу же ощутила лицемерие его мольбы к Господу, лживость всего...
 И я ударила его.
 Не помню, сколько раз.
 Да простит меня Господь!
 Потом я... я ушла... мне надо было избавиться от ножа, понимаете. На моей одежде и на руках не было крови... не должно было быть много крови. Вся его спина была в крови, и весь нож — в крови, но на мне — ни капли. Я бы не смогла выйти на улицу с...
 Я вернулась в дом...
 Миссис Хеннесси не видела меня, она была на кухне...
 Все произошло так быстро...
 Я бросилась в офис...
 Вытащила нижний ящик стола и бросила нож внутрь стола, а потом стала разбрасывать вещи из ящика по комнате, чтоб создать видимость того, что кто-то пришел ограбить церковь и убил...
 О, Боже мой!
 Убил патера!
 О, Боже мой!
 Убил дорогого отца Майкла!


* * *

 Потом Карелла слушал скучный рассказ о том, как она шла домой уже темными улицами, как родители увидели ее в гостиной с книгой в руках, когда вернулись домой с работы, как она сказала матери, что жаркое уже в духовке.
 «Тринадцать, — подумал он. — Только тринадцать!»
 И он признался с тяжелой грустью, что в этом городе ночь, которую он так любил, сегодня наступает слишком быстро.
 И еще ему подумалось, что уже, пожалуй, слишком поздно прочесть вечернюю молитву.
 Нелли Бранд следила за ним. Как будто читала его мысли и точно так же думала. Их глаза встретились. Вдали послышались звуки сирены «скорой помощи».
 Мэрилин Холлис везли в госпиталь «Генерал Мурхауз», где сообщат о том, что ее доставили уже мертвой.


* * *

 Опустилась ночь.
 От клубящихся облаков небо было черным. Они сидели в маленьком садике позади церкви. Слышались звуки сирен «скорой помощи», приглушенные расстоянием. Вдали на небе буйствовали вспышки молний.
 — Давно тебя не видел, — сказал он.
 На нем было черное платье из натурального хлопка с расшитыми черным шелком сосновыми шишками, из которых складывался контур фаллоса, с разрезами по бокам, сквозь которые проглядывали мускулистые ноги и бедра.
 — Да, были проблемы, — сказала она.
 На ней была красная кожаная юбка с разрезами до бедра. Низкий вырез вечерней шелковой блузки открывал ее груди. Красные туфли на высоком каблуке. Губная помада кроваво-красного цвета. Красные свисающие серьги.
 — Рассказывай, — сказал он.
 И она поведала ему эту историю.
 Он задумчиво слушал ее.
 Потягивал напиток и слушал.
 — Можно было и проще, — сказал он наконец.
 — Я так не думала.
 — Слушай, я бы вышвырнул его в два счета! Легко и просто!
 — Я не хотела, чтоб ты знал, что у меня есть сын, и ему двадцать два года.
 — Поэтому ты пошла к священнику-католику?
 — Да!
 — Попросить, чтоб он вмешался?
 — Да! А иначе как бы я могла продолжать ходить сюда, если здесь был и Эндрю с его проклятым голубым дружком?
 — Эндрю Хоббс?
 — Да.
 — Никогда даже не подозревал!
 — Хоббс — это фамилия мужа.
 — Двадцатидвухлетний сын! — сказал он.
 — Да.
 — У Эбигайль Финч есть двадцатидвухлетний сын, — повторил он и в восхищении покачал головой.
 — Да. Теперь ты знаешь, что я — старая карга, — сказала она и улыбнулась.
 — Да! Такая карга! — Он улыбнулся в ответ.
 — Дело в том, — продолжала она, — что это привело к обратному результату. Я до сих пор раскаиваюсь в содеянном.
 — К какому обратному результату?
 — Я не ожидала, что он выйдет на кафедру с проповедью о Безродном. Я всего лишь хотела, чтобы он поговорил с Эндрю. «Кончай ходить к дьяволу, сынок! Это плохо для твоей души!» Что-нибудь в этом роде.
 — Ну?
 — А вместо этого он раздул дело на все Штаты!
 — Ага.
 Он помолчал, задумчиво потягивая свой коктейль. Снова взглянул на нее и произнес:
 — Наверное, тебя следует наказать, Эб. Ты знаешь, церковь может тебя покарать!
 — Я это знаю, и все целиком зависит от тебя и дьяконов, Скай. Я раскаиваюсь. А ты знаешь...
 — Да?
 — Я же заставила его прекратить, на самом деле заставила. Когда я поняла, что происходит, все его проповеди и прочее, я пошла к нему и сказала, что разболтаю все о нас, если он не перестанет трогать Безродного. Он закричал, что это — шантаж! А я сказала, что это для его же блага. Знаешь, я сказала это с сарказмом. «Для твоего же блага!» Смириться с сатаной — для его же блага!
 Скайлер разразился смехом.
 — Да, — сказала она и тоже засмеялась. — Но это его окончательно взбесило — то, как я сказала и рассмеялась ему в лицо. Он, сволочь, ударил меня по щеке, ты представляешь! Пять минут назад он молился на этот холмик, а тут — пощечина! Потому что я оскорбила его обожаемого Христа, видишь ли, которого он предавал с первого апреля, трахая меня шестью способами с воскресенья! И это — патер, ты можешь поверить этому? Какой-то патер! Потом он заплатил за эту пощечину. Но он прекратил эти проповеди, Скай! Ты заметил, что после Пасхи уже не было таких проповедей?
 — Сказать по правде, Эб, я не заметил ни одной и до Пасхи!
 Они оба расхохотались.
 И глотнули из бокалов.
 И посмотрели на угрожающе черное небо.
 Вновь вспыхнула молния.
 — Будет дождь, — сказал он.
 — И еще, — сказала она. — Если ты думаешь о снисходительности...
 — Ну и что?
 — Я в самом деле полагаю, что я что-то совершила для церкви, Скай!
 — О чем это ты?
 — Я соблазнила католического священника. Я соблазнила слугу Иисуса Христа. Это что-то да значит, Скай!
 — Ты думаешь?
 — Это стоит оценить, да. Если ты хочешь простить меня.
 — Я посмотрю.
 Новая вспышка молнии, уже ближе. Послышался слабый раскат грома.
 — Он говорил, что любит меня, — сказала она и повернулась к нему со слабой довольной улыбкой.
 — Я не могу его осуждать.
 — Через любовь — к похоти. Правильно.
 — Вообще-то, наоборот.
 — Я его заставила испытывать вожделение ко мне, Скай. Он все сделал для меня. Католический священник, Скай! Он страстно желал меня. Стоял передо мной на коленях! Не перед Иисусом. Передо мной!
 Молнии блистали все ближе. Раздался гулкий удар грома.
 — Мы победим, скоро мы победим, Скай!
 — Я думаю, мы уже победили, — мягко сказал он.
 В любой момент может разразиться дождь.
 Он взял ее руку. Они встали и пошли к церкви вместе с первыми крупными каплями дождя, взбороздившего дорожку.
 — Ты не могла бы послужить «алтарем» завтра ночью? — спросил он.
 — Сочту за честь, — ответила она.