---------------------------------------------


 Максим Солохин
 Сказка для старших

 Давным-давно, лет десять назад, в некотором царстве, в некотором государстве жил-был мальчик. Звали его… ну, скажем, Митька, и хотел он стать волшебником. Казалось бы, естественное для сказочного мальчика желание, но папа и мама у этого мальчика думали иначе.
 — Ну, ты даешь, — сказал Папа. — Вот уж не думал, что мой сын вырастет жуликом.
 — ?!
 — А кушать ты что будешь? А за квартиру кто платить будет?
 Мальчик обиделся и уклонился от дальнейшего разговора.
 — А я возьму скатерть-самобранку… — сказал он Маме за завтраком, когда Папа убежал на работу.
 — Дружок, скатерть-самобранка бывает только в сказках, — сказала Мама мягко, взъерошив ему волосы.
 — Так мы же и живем в сказке! — возмутился мальчик.
 — Мы живем во взаправдашней сказке, — сазала Мама немного печально.
 — Ну, и что? — мальчик взял маму за руку.
 — Когда я была маленькая, я тоже не понимала этого.
 — А теперь?
 — А теперь поняла. Как ты думаешь, стала бы я каждый день ходить в магазин иљ варить обед, если бы скатерть-самобранка была ВОЗМОЖНА?
 В другой раз, лежа на пляже жарким летом, Митька сказал Маме:
 — А я думал, в сказке ВСЕ ВОЗМОЖНО.
 — Я тоже так думала. Когда была маленькая. А потом поняла, что все возможно только У БОГА.
 — А мы, что ли, не у Бога?
 — Мы далеко от Бога, — сказала Мама печально. — Когда мы приходим к Нему в гости, мы скучаем, потому что вот тут, — она показала на сердце, — мы очень далеко от Бога.
 — А я недалеко от Бога, — сказал Митька уверенно. — Потому что я все равно верю, что ВСЕ ВОЗМОЖНО.
 Папа хмыкнул.
 В другой раз они выходили из храма, и папа заметил:
 — Если бы ты был недалеко от Бога, ты бы не ковырял в носу во время службы.
 Мальчик промолчал.
 — Помнишь, как Он накормил пять тысяч человек пятью хлебами? — сказал Папа примирительно. — Вот если бы ты стал ТАКИМ волшебником, я был бы только рад. Да что я говорю — я был бы счастлив, вот что.
 "Тебе лишь бы покушать", — такая мысль промелькнула у Митьки, но вслух он этого говорить, естественно, не стал. Во-первых, не очень-то вежливо говорить ТАКОЕ тому, кто тебя кормит. А во-вторых… ясно, от кого приходят в голову такие мысли. На этом разговор незаметно и увял.
 Разговоров про Церковь Митька не любил. Во-первых, ясно, что там вся суть в Святых, а живого Святого Митька ни разу видел, а только мощи. Если бы Митьке показали живого Святого, другой разговор. А во-вторых, в Церкви совсем не чувствовалась сказка. Там все было смертельно серьезно. Митьке иногда казалось, что церковь — это место для отпевания. По крайней мере во время похорон именно в церкви чувствуешь себя на своем месте. Там царство Распятого и воскресшего. Если бы не было смерти, не было бы и церкви. А Митькина сказка страшилась смерти.
 Митька был философом. Философом он стал очень давно, еще в младенчестве, под влиянием кота Мяо Цзы. В то время кота звали просто Мурзик, а кличкой Мяо Цзы одарил его Папа после того, как Мурзик чуть не обратил Митьку в свою кошачью веру.
 Кот неподвижно лежал, глядя в одну точку.
 — Ты что делаешь? — спросил маленький Митька.
 Кот долго долчал, так что Митька уже перестал ждать ответа.
 — Я иду, — задумчиво сказал Мурзик, — я иду по Пути.
 — Как — идешь? Ты же лежишь.
 — Путь, которым можно пройти, не есть истинный Путь, — ответил Мурзик.
 Пораженный Митька пересказал этот разговор за обедом. Мама очень смеялась, а Папа ругался и запретил Митьке разговаривать с кошками.
 — Тоже мне Лао Цзы, — сказал Папа, и с этого момента стал звать Мурзика не иначе, как Мяо Цзы.
 — Мявка, Мявка!.. Эй, Мяо Цзы! Иди ешь.
 Кот лениво спрыгивал с лавки и начинал лакать молоко. А разговаривать с котом Митька все равно не перестал. Невозможно было удержаться.
 — Воплощение в теле кота — это высшая форма жизни, — говорил Мяо Цзы, — потому что коты от рождения знают Путь и никогда не ошибаются.
 Митька жалел, что он не родился кошкой. Ему тоже хотелось знать Путь, по которому нельзя пройти. Он решил было стать учеником Кота. И Кот вроде был не прочь, хотя ему было в общем-то наплевать на ученика — может, он просто предвидел себе какие-то льготы. Но потом Митька сообразил, что котов не крестят, а что некрещеным быть нехорошо — это Митька как-то чувствовал, это было ясно без доказательств. Так что тут у Кота был какой-то пробел в теории. И Митька с возрастом охладел к Коту. Но советоваться по философским вопросам — не престал.
 У Митьки было неприятное воспоминание, связанное с Церковью. Однажды, когда у него уже появилось желание стать волшебником, ему случайно попался в руки Великий Требник, и Митька обнаружил там "заклинательные молитвы" против нечистой силы. Конечно, Митька не мог упустить случай познакомиться с заклинаниями, и он несколько раз прочитал их, притом вслух, чтобы выучить. Дело обнаружилось. Митьку сильно отругали и объяснили, что заклинательные молитвы разрешается читать только священнику, притом имеющему специальное благословение архиерея.
 Еще у Митьки была философская проблема. Один знакомый пес, соседский атеист по кличке Тузик, однажды рассказал ему парадокс. Парадокс был такой: если Бог всемогущ, то может ли Он создать камень, который не смог бы поднять? Неизвестно, где Тузик откопал такой парадокс. Но Митькину голову он поразил.
 Митька спросил у Папы.
 — Чушь, — сказал Папа. — Пустая игра слов.
 Митька спросил у Мамы.
 — Человек, — сказала Мама. — Человек — это как раз такой камень, который Бог создал. Бог дал человеку свободу. Человек делает зло, огорчает Бога, но тут уже ничего не поделаешь.
 Митьку это удовлетворяло, пока он был маленький и сентиментальный. А когда он стал большой и суровый мыслитель, он заподозрил, что тут неувязка. Выходит, теперь Бог уже не вемогущ? Да еще и не всеблажен, раз огорчается? Это была неувязка.
 А про игру слов Митька не понимал. Для него любая философия была игрой слов, только игрой взаправдашней. Потому что из нее выводились практические выводы.
 Зато у Митки был любимый храм — в дальнем конце города, на Заречном — где Митька несколько раз бывал с Папой, потому что у Папы там был какой-то знакомый. Там было как-то серьезно и хорошо.
 Возле храма был дом — большой, каменный, двухэтажный. В этом доме кто-то жил, какая-то семья. Двое мальчиков, один постарше Митьки, другой помладше — они на службе читали и пели на клиросе.
 Еще в этом доме жил Монах. Это был старичок в подряснике, в кожаном поясе, но без священнического креста.љ Монах Митьке чем-то нравился, и Митька всегда обращал на него внимание, когда бывал тут на службе. Монах почему-то любил глядеть вниз, под ноги. Боялся упасть?
 Однажды Митька спросил Монаха:
 — А может Бог сделать так, чтобы человек не грешил?
 Монах на мгновение глянул ему в глаза. И опять стал глядеть под ноги.
 — Конечно, может.
 — А зачем тогда грех?
 — Зачем? А незачем. И не греши.
 Такой ответ Митьку еще больше запутал. Что Бог может сделать, чтобы человек не грешил — это было хорошо, потому что Митька хотел всемогущего Бога. Вставал вопрос: почему не сделает? Зачем оставляет людей грешить — это было непонятно. Но разговаривать с Монахом Митьке понравилось. Митька решил еще спросить Монаха.
 Но продолжения, увы, не состоялось. Папа почему-то перестал ездить на Заречный.
 У Митьки была бабушка, а у бабушки — дом в деревне недалеко от города. Потому у Митьки был и Пес. А Кота тоже возили в деревню, на моцион и на свидание с бабушкиной Муркой.
 Пес ненавидел кота по природе, а также за то, что тот морочил Митьке голову. Пес, как и все сказочные псы, был по философским убеждениям материалистом, правда, материалистом невоинствующим, не то, что соседский Тузик-богоборец. Митькин пес уважал религиозные заблуждения хозяев, объясняя это положительным влиянием религии на человеческую психику.
 — Просто у вас, у людей, слабо развито природное чувство долга. Приходится применять костыли. Пошел в храм, свечку поставил — гладишь, совесть и проснулась.
 Впрочем, собачью природу Пес тоже не идеализировал.
 — Мы умеем быть терпеливыми и верными, помним долг, но — сластолюбцы. А что делать? Природа!
 С соседским Тузиком Пес дискутировал исключительно на языке силы, так что только клочья летели. А что делать? Между атеистами тоже бывают религиозные войны. Природа!
 Так что родители мечту Митькину не поддержали. Оставалось искать свою сказку самостятельно.
 Прежде всего Митька залез в интернет, чтобы найти там Академию волшебства, школу магии или хоть какой-нибудь кудеснеческий колледж. Обнаружилась куча лабуды, и ни-че-го внушающего доверие.
 Во-вторых, Митька стал присматриваться ко всем встречным, надеясь среди нихљ случайно наткнуться на какого-нибудь неслучайного прохожего из того измерения, где детей с детства учат волшебству.
 Но мечты мечтами, а жизнь брала свое.
 У Митьки был знакомый, который мечтал стать разбойником. Звали его Сергей Сергеев по кличке Серый. Серый собирался когда-нибудь промышлять с шайкой разбойников по окраине Дремучего леса. А пока он практиковался на сверстниках, а заодно и на тех, кто помладше, в том числе на Митьке. Грабить Митьку было, конечно, бесполезно — что с него возьмешь. Но можно было напасть на него и как-нибудь унизить, заставить его слушаться.
 Ведь если человек готов тебя слушаться, то ты для него вроде Правительства, а Правительству положено платить налоги. А что тебе попался нищий или почти нищий — это уж вопрос везения. По крайней мере можно его великодушно отпустить. А можно отпустить и невеликодушно, если попался гордец, который твоей власти никак признать не хочет. Митька был не то, чтобы уж совсем гордец, но власти Серого признавать никак не хотел. У него никак не умирала надежда на лучшее. Все-таки приходилось отчасти и смиряться, чтобы отпускали не совсем невеликодушно.
 Сидеть дома Митька не мог, а на улице он нет-нет, да и наткнется на Серого со стаей друзей. Это тянулось уже давно, и Митька начал уставать душой.
 Вот друг Юрка с Заречного — другое дело. Был он решителен и смел, и никогда никакому насильнику ничего не уступал. Юрка как-то заявил, что, мол, его проще убить, чем заставить слушаться. Скорее всего, это была неправда, но сам Юрка верил в себя. Отчего порой и попадал в неприятные истории. Зато об этих историях было потом приятно рассказывать. А вот Митька так не мог. Рассказывать ему было не о чем. Что-то мешало ему быть таким же решительным и смелым, как Юрка. Может быть, суровое детство. Юрка вырос на Заречном — это был тихий такой райончик, где гнездилось множество храмов и один монастырь. Народ там был как-то мягче, чем на Туневке. Юрку в раннем детстве никто не бил. А это важно.
 Вот Митьку бивали. И в раннем детстве, и в позднем. Пожаловаться взрослым Митька не мог: в нашем царстве-государстве среди малолетних его граждан действовал закон омерты. Омерта означала, например, что взрослых нельзя вмешивать в детское волшебство, иначе оно потеряет силу. И вообще, ребячьи дела должны решаться ребятами. Перевод слова «омерта» Митька не знал, но зато твердо знал, что если он станет жаловаться, то будет предан презрению со стороны всего сообщества малолеток. А сие было гораздо хуже, чем издевательства Серого.
 Дело в том, что волшебство требовало веры. И вообще, серьезного отношения. А взрослые относились к детскому волшебству пренебрежительно. Взрослые серьезно относились лишь к проблеме черной магии. Это была взрослая проблема. Может быть, просто взрослые ближе к смерти. Детская сказка боялась смерти, но была еще и недетская сказка, которая ничего не боялась, но сама вызывала страх.
 Те, кто бил Митьку в раннем детстве, наложили на его душу какую-то печать, снять которую было непросто. Она не давала Митьке быть таким же смелым как Юрка. Юрка не боялся боя. Может быть, потому, что просто недооценивал опасность.
 Вот Митька имел неодолимую склонность жмуриться, когда ему били в голову. Он берег глаза. А Юрка не жмурился и не берег.
 — Да не бойся ты, никто тебе не попадет в глаз. Мне ни разу не попали.
 Но Митьку это не успокаивало. Он не понимал, почему бы и не в глаз? И вообще, он чего-то по крупному не понимал в этом деле. А жизнь требовала разобраться.
 Пошел Митька в секцию рукопашного боя. Понравилось.
 — Возможность победы заключена в противнике, — сказал тренер. — А непобедимость — в тебе самом.
 Это Митьку вполне устраивало. Гоняться за победой он и не собирался, так что непобедимость его вполне устраивала.
 Но тут неожиданно возразила Мама.
 — Мы — христиане, — сказала она. — Ударили по правой щеке — подставь левую. Забыл об этом?
 — А как же защищаться?
 — От кого тебе защищаться? Тебя Сам Бог защищает. Кого тебе бояться?
 Это Митька, конечно, понимал. Но жизнь по-своему сурова, и ставила перед Митькой трудные вопросы.
 — А если не всегда защищает? Если все-таки приходится драться?
 Мама нахмурилась:
 — Как это — не всегда? Ты что городишь, Митька?
 Папа в данном случае оказался понятливее: он сам когда-то был мальчишкой.
 — Пусть занимается, — сказал он примирительно. — Он — будущий воин. Должен будет и других защищать. Пусть готовится.
 — Вот когда решит стать воином — тогда и подготовится, — возразила Мама. — А может, он в университет поступит. Или ты уже решил, Митька?
 Митька не решил. Он хотел стать волшебником, не воином. Он хмуро промолчал.
 — Нет, пусть заранее готовится. В жизни всякое бывает, — постановил Папа, и на этом спор закончился, не начавшись. Мама была человек более-менее дисциплинированный, и с мужем не спорила… по крайней мере при Митьке. В отсутствие Митьки (или когда родители не догадывались о его присутствии) бывало, конечно, всякое.
 Митька начал ходить на занятия.
 — Мам, а ты вспомни про Нестора, — сказал он, чтобы как-то утешить маму.
 — Про какого Нестора?
 — Про того, который из жития Димитрия.
 Митька был названљ Митькой в честь великомученика Димитрия Солунского, который, уже находясь в темнице, своей молитвой помог Нестору победить одного гладиатора, которого царь для забавы выставлял бороться с приговоренными к смерти христианами. Этот гладиатор был здоровенный как Голиаф, и убивал христиан как детей, сбрасывая их с помоста на копья воинов внизу. Нестор одолел врага и был казнен расстроенным императором.
 — А ты что, в Несторы собрался? — сказал Папа насмешливо. — Ты ж волшебником хотел стать! Ты уж выбирай — или святым, или колдуном.
 В Несторы Митька не собирался, но ему необходимо было стать более-менее непобедимым. Как обещал тренер. Раз непобедимость сидит во мне самом, думал Митька, то надобно ее извлечь. И усердно бегал, прыгал, выполнял таолу.
 Но быстро понял, что в его ситуации это бесполезно: чтобы выйти из положения, надо было научиться оставиться непобедимым в схватке с бандой великовозрастных хулиганов. А пока до такого мастерства дорастешь, станешь седым старичком, вроде тех мастеров ушу, чьи фотографии висели на стенах спортзала.
 Все чаще он ловил себя на трусливом желании прокрасться незаметно; в конце концов и начал красться по родному городу. А это было уже совсем плохо: получалось, что он во власти Серого не только в краткие минуты разбойного нападения, но во всякое время, если не дома. Оставалось только признать власть атамана и предаться окончательно на его великодушие — а у сказочных разбойников все же есть великодушие. Надежда на лучшее в душе Митьки начала погибать.
 К этому дело и шло.
 Чтобы ввести Вас в курс дела, я решил пренебречь некоторыми литературными правилами. Дело в том, что я хочу высказать тут вещи нужные, но довольно трудные, которые не узнаешь из обычных книжек. Обычно на это уходит вся жизнь, а надо бы нам всем понимать их с детства или хоть лет с 30. Потому не стану затрудняться соблюдением законов и жанров, а напишу как придется, как мне удобно.
 Мне удобно теперь слегка обрисовать общую обстановку.
 Стать волшебником — это, может, и естественно, для сказочного мальчика. Но вообще-то в моей сказке волшебниками становились очень немногие. По крайней мере, добрыми волшебниками. Так что Митька замахнулся на дело оч-чень большое!
 Но не надо представлять себе моего Митьку совсем уж беспочвенным мечтателем. Ведь он все-таки был сказочным мальчиком, а любой — ну, почти любой! — сказочный пацан его возраста мог делать обычные детские чудеса. Например, придумать какое-нибудь фантастическое существо и поверить в него до такой степени, что оно начинает жить своей независимой жизнью и постепенно становится заметным и для других. Такие штуки получались у Митьки с самого младенчества, причем с такой легкостью, что невольно задумаешься, нет ли тут настоящего таланта к волшебству.
 Конечно, отчасти тут была и обычная сообразительность: Митька как-то очень рано понял, как делаются такие штуки. Может, сам допер, а может, кто-то когда-то и объяснил, только теперь уже не вспомнить, кто… Главное тут — поверить. Чудеса у людей не получаются, потому что в глубине души человек не верит, что правда получится. Живя в сказочном мире, поверить в чудо гораздо легче, но и там с этим проблемы. Кому-то проще, кому-то сложнее. Митька порой задумывался, почему ему — легче, а прочим человекам труднее. И казалось, что это — вопрос удачи. Какое чудо было первым в твоей жизни, с каким настроением ты его принял (или не принял).
 Митьке явно повезло. Первое чудо в его жизни было необычным даже для сказочного мира, и Митька воспринял его как благословение Божие.
 Если другие мальчишки и девчонки шли по дорогам сказки проторенными путями, то Митька сразу стал искать особого Пути. Может быть, тут был виною Мяо Цзы. Конечно, ничего не стоит научиться делать какого-нибудь бормотунчика, потому что любой (ну, почти любой) может его сделать. Если ты не белая ворона, то отчего тебе сомневаться, что твой бормотунчик тоже оживет и начнет болтать, мимоходом выдавая пророчества и загадочные притчи? Проще пареной репы послать к другу (или к недругу) невидимого гонца, шепнуть на ухо пару слов, напрмер, во время контрольной. Такие стандартные ходы были Митьке малоинтересны.
 Ему хотелось нового. Творчества. Митька понимал, что просто невозможно вот так, с ходу поверить, что к тебе ни с того ни с сего сегодня вечером просочится скозь стену твой спальни и заведет разговор какой-нибудь неслыханный Улюбек, которого ты сам же вчера выдумал. Тут нужно действовать тонко и не спешить. В первый раз пусть он пройдет мимо, ты только услышишь шелест травы, притворяясь спящим. Надо много дней привыкать к мысли, что он бродит где-то поблизости, проявляя себя то в одном, то в другом, все более и более явно и решительно. Переломный момент наступает, когда ты со страхом замечаешь, что тот, кто тобою выдуман, начинает становиться для тебя непредсказуемым. Тут важно не впадать в панику! Митька замечал, что многие начинают гнать от себя чудо как раз тогда, когда оно уже становится реальным. Своя собственная фантазия никого никогда всерьез не встревожит — в конце концов, она же полностью зависит от тебя самого. Автор всегда неуязвим. Когда выдумка начинает воплощаться в жизнь, она всегда оказывается не такой, как ты думал — это как-то глубоко пугает людей. Как будто в дело вступает кто-то третий. Ты перестаешь быть автором собственной фантазии и становишься всего лишь ее героем, наряду с тем, кого ты вызвал к жизни. Митьку это тоже пугало, но и вызвало азарт. А еще гордость, что можешь порождать на свет невиданные штуки.
 Моя квартира была рядом с Митькиной, на одном этаже. Митькина комната была у меня за стенкой. И он частенько использовал мою жилплощадь для материализации разных гавриков. Так что когда я вдруг слышал поздно вечером шарканье ног и скрип табуретки у себя на кухне, я старался вести себя потише: ясно было, что Митька сейчас напряженно прислушиватся, прижав ухо к моей стене. Будь на моем месте нормальный взрослый, он давно бы уже устроил скандал Митькиным родителям — кому понравится, когда твой дом используют как полигон для воплощения фантазий! Но я-то был ненормальный взрослый, а Митька был мне как родной, хотя ничего обо мне не знал. Так — здрасте, здрасте!..
 Дело в том, что я — сказочник. Не по философии, а на самом деле. Я придумал и Митьку, и его родителей, и кота-даоса, и все прочее тут, в этом мире. Я решил, для удобства, и сам поучаствовать в своем собственном сюжете. Да и не только для удобства; без меня тут дело не обойдется, вот увидите. Придется мне пару раз явиться своим героям, чтобы направить и вразумить. Направлять и вразумлять — тут автора никто не заменит. В некоторых случаях.
 Потому для удобства я поселился в своей собственной сказке по соседству с Митькой. Я решил, что у меня будет своя квартира в митькином городе, прописка и все дела. Имею право, мой же мир. Как хочу, так и выдумываю.
 Согласитесь, было бы нелепостью с моей стороны выставлять тут кому-то какие-то претензии: ведь все Митькины «творения» были на самом деле моими собственными. Сам же я придумал, что Митька — мой сосед, и что он хочет стать волшебником. Как говорится, врачу, исцелися сам.
 Но что я о себе, да о себе… Сказка моя — о Митьке.
 Идея стать волшебником подогревалась у Митьки не только тем, что он легче прочих детей обращался в сфере детского волшебства.
 Суть в том, что у Митьки уже несколько раз получались недетские вещи.
 Есть такая обычная волшебная игра, в которую умеют играть даже младенцы. Всякий нормальный сказачный ребенок без особого труда может ненадолго перейти в параллельный мир. Все, что для этого нужно — найти тут, в своем собственном мире, подходящее место, как бы кусочек иного мира. Потом вообразить, что ты уже не здесь, а там. Потом не вообразить, а поверить в это. И все. Митька, кроме того, знал и особый прием: чтобы действительно поверить, что ты уже там, надо сначала вообразить, что ты — человек оттуда, и поглядеть на свой обычный мир глазами пришельца. Митька научился этому у одного знаменитого артиста, Станиславского. Сначала Станиславский воображал на сцене, что он — Фамусов. А потом доходило у него до того, уже не на сцене, а на улице и дома, будто это уже Фамусов притворяется, что он — Станиславский. Это Митька где-то вычитал. И вот, когда он хотел совершить переход, он начинал смотреть на свой мир глазами пришельца. Стараясь, чтобы изо всех сил ощутить чуждость и необычность того, что прочим человекам представляется родным и привычным. Это ощущение было напряженным и скорее неприятным, зато оно скоро притягивало к себе тот, иной мир, из которого было заимствовано.
 Обычные дети использовали несколько стандартных переходов — к Синему Морю, в Дремучий Лес, в Солнечный город. Поверить в возможность стандартного перехода нетрудно: это почти каждый умеет. А кто ну уж совершенно лишен способности к волшебству даже в детстве, может воспользоваться чужой верой — љ на это есть простой прием — правило левой руки.
 Но стандартный переход — он и есть стандартный. А Митьке нравилось открывать новые места. В этом он, повторюсь, был не одинок. Многие одаренные сказочные мальчики и девочки в моей сказке проводили половину своего детства, гуляя по параллельным мирам. Каждый подыскивал мир на свой вкус, а потом снова и снова переходил туда, если выдавалось свободное время. Тут важно иметь запас времени, потому что обратной переход — штука не совсем управляемая. Бывает, и застрянешь на пару часов. Дело в том, что когда ты уже там, тогда тот, другой мир, для тебя даже более реален, чем этот! И выбраться из него по своему произволению не так просто. Тоже надо вообразить, потом поверить… Правда тут-то проще, потому что там, в чужом мире, ты и так пришелец, и смотришь глазами пришельца — прямо как Станиславский. Так что хочешь — не хочешь, а обратно в свой мир непременно вывалишься.
 Многие поселились бы навеки у Синего Моря, если бы могли. Но не тут-то было. Там не было местных. Вообще никого. Безлюдные, понимаешь, пространства. Но берега никогда не пустовали. Многие умели туда переходить, и часто этим пользовались.
 Так вот, однажды Митька, пытаясь найти ход в какой-нибудь новый мир, забрел в старый заросший парк недалеко от своего дома. И оттуда перешел в очень приятную местность с маленькой речкой, молодой читательницей-мамой с карапузом, копавшимся в песке, и компанией ребят на другом берегу. Ребята оказались неагрессивными, и Митька присоединился к их игре, сохраняя инкогнито. Было хорошо, но чем больше проходило времени, тем страшнее становилось Митьке.
 Как правило, в чужом мире надолго не застрянешь, даже при желании. Искупнешься в море, чуть обсохнешь, наскоро познакомишся с кем-то и — хлоп! — выпадаешь в обычную реальность. То ли сон, то ли явь, только волосы еще мокрые. И еще — не наешься! Митька однажды попал на большой праздник в незнакомой стране, где темнокожие люди, расставив столы прямо вдоль проспекта большого города, что-то культурно праздновали. Они приветливо угостили Митьку и расспрашивали его на незнакомом, но почему-то понятном языке. Митька ел и отвечал. А потом очнулся в обычной школьной столовой, откуда совершил переход прямо во время обеда, представляя себя пришельцем. Что характерно — обед уже кончился, и вообще уроки давно кончились. Митька вышел прогульщиком, к тому же так и остался голодным. Еда, которой его угощали на празднике, впрок не пошла.
 А тут, возле маленькой речки, в хорошей компании, время шло, а обратного перехода не происходило. И это очень пугало. Мир был добрым, прямо родным, ребята были хорошие; так бы и остался тут навсегда, но что делать-то? Приближался вечер, ребята уже начали было расходиться. Куда идти Митьке? Где ночевать, чем питаться? Пришлось признаваться, что я, мол, пришелец. Застрял, не знаю, что делать.
 Посочувствовали. Один предложил пока пойти к нему домой. К родителям. Вообще-то это было не очень прилично — вмешивать взрослых в детское волшебство! — но что оставалось делать-то?! если детская сказка повела себя вдруг так по-взрослому. Еще вопрос, можно ли будет накормить Митьку здешней пищей. А то ну как помрешь с голоду?
 Пришли домой к Юрке.
 Родители юркины всполошились. Все были маленькими, все в детстве баловались с волшебством, но тут случай-то редкостный. Решили заявить в милицию. Пусть обратятся к какому-нибудь доброму магу, чтобы расколдовал загулявшего Митьку обратно в свой мир. Пока суд да дело, стали расспрашивать Митьку о его вселенной.
 И тут вышел страшный конфуз. Оказалось, что Митька находится в родном городе, только в совершенно другом районе, на Заречном, в восьми километрах от своей Туневки. Митька в Заречном бывал раньше, с Папой. Только с другого конца.
 С одной стороны, ясно, что если Митька врун и фантазер, то для чего бы ему было не наплести небылицы о родной планете? Затем было использовать общеизвестные географические названия? Получилось, что и фантазия-то у него бедная, и соврать-то красиво не умеет! Тут еще приехала милиция. Мрачный сержант посоветовал Митьке воспользоваться общественным транспортом и ехать куда подальше. И укатил.
 Одно утешение — что Юрка Митьке поверил. На следующий день они с Митькой специально встретились на Туневке, откуда Митька начал путешествие.
 — Да. Похожее место, — сказал Юрка, оглядевшись. — Похоже на нашу Перекатную.
 Они сели на то же место, где Митька был вчера. И Митька, сосредоточившись, повторил переход. И Юрка прошел! Но только держась за левую руку. В одиночку, без Митьки, Юрка перейти не мог — чего-то не хватало. Не получались у него самостоятельные переходы. Так у Митьки появился друг. Юрка. Не раз Митька жалел, что Юрка появился в его жизни так поздно, уже на пороге взрослости. Что делать?…
 До Юрки Митька чувствовал себя немного чужим в своем собственном мире, будто и правда был пришельцем. Может быть, поэтому у него так легко получались переходы. Митьке легко было вообразить себя пришельцем, потому что он и правда чувствовал себя немного чужаком. А вот Юрка крепко стоял на ногах в своем собственном мире, может, потому переходы у него не получались, даже стандартные. Потому он ухватился за Митькину руку, можно сказать, обоими руками! И вдвоем они где только ни побывали. Юрка тоже ощущал, что Митька немного чужой тут. Ну, белая ворона, что ли… Зато держась за его руку (притом зажмурившись), можно было поверить, что ты на другой планете. Митька правда был ненормальным.
 — Ты, Митек, точно не от мира сего, — сказал как-то Юрка в ответ на Митькину философию.
 Нормальные дети хотят быть крутыми. А Митька почему-то не хотел. Он это осознал давно, в раннем детстве. Он как-то очень рано понял, что крутизна — понятие относительное. То, что круто по понятиям одного мира, может считаться весьма пошлым в другом. Тот, кто хочет стать крутым, просто идет на поводу у общества. Он трудится над собой ради того, чтобы другие признали его. Это было Митьке скучно. Его как-то ломало трудиться только ради того, чтобы удовлетворить публику. Крутой — это раб своего общества. Вернее, клоун, которому платят популярностью за то, что он мастерски ломается. Потом Митька заметил четкую закономерность: крутые рано теряют способность к волшебству. И понял, что это не случайно: чтобы стать крутым, надо конкретно врасти в свой мир, пустить тут корень.
 И все-таки Митьке было трудно в роли белой вороны. Он чувствовал потребность найти себя, найти свое место. Кто я? И для чего? Это не давало ему покоя. Отсюда и родилась тяга к волшебству. Волшебник — это гадкий утенок своей сказки, который умудрился стать в ней лебедем. Потому тот случай, с которого началась дружба с Юркой, был для Митьки началом новой эпохи: взрослое волшебство — это был свет в конце тоннеля! Получилось, что проскочив восемь километров от Туневки до Заречного, Митька как бы и правда перешел в другой мир, более родной, чем раньше. И остался тут навсегда. Раньше у него не было Юрки, теперь — стал быть. Раньше митькины мечты о волшебстве не имели реальной почвы, теперь — обрели. И вообще с появлением Юрки что-то неуловимо изменилось в митькиной сказке.
 После этого у Митьки время от времени стали получаться переходы с места на место в своем собственном мире. И это было здорово! Потому что это уже не детское волшебство, которое всегда остается на грани глубокой фантазии. Это был настоящий переход из одного места в другое. Такое умели делать только взрослые, настоящие волшебники.
 Взрослая магия как раз и отличается от детской тем, что она действует здесь, в этом мире, она имеет материальные последствия.
 Потому-то Митька и обиделся, когда папа сказал: "А кушать ты что будешь?" Как и все взрослые, Папа относился к волшебству свысока, считая его бесполезной детской забавой. Все в детстве этим занимаются. Но плода это не приносит.
 Но Митька хотел не этого. Он искал настоящего взрослого волшебника. И трепетно ловил каждое доказательство того, что — получается!
 Вот такая была обстановка. В общих чертах.
 И вот, однажды Митьке повезло. Дело было так. Митька шел домой. Он осторожно заглянул за угол проходного двора, в котором часто промышляли разбойники. Увы, шайка была в сборе.
 Митька начал размышлять, стоит ли ему идти к своей берлоге в обход, перелезая через два забора, или попытаться идти напролом. Или пойти, еще раз попробовать найти подходящее место, чтобы совершить переход сразу в свой двор — или лучше сразу с свой подъезд. Хорошо бы найти похожий подъезд, думал Митька, только где гарантия, что попадешь к себе домой, а не куда-нибудь еще… в другой похожий подъезд. Гарантий не было. Сказка было стихией, и управлять этой стихией Митька пока не умел.
 И тут он увидел Волшебника. То есть, Митька, конечно, не знал, что этот крепкий дед с седой раздвоенной бородой — волшебник, но что-то волшебное Митька определенно почувствовал. Лицо Волшебника показалось Митьке удивительно знакомым. Где-то Митька его раньше видел. Лицо у Волшебника было светлым, чем-то похожим на лицо Монаха. Только Волшебник смотрел на все прямо, как бы правде в глаза. А монах глядел как-то вскользь, все больше куда-то в сторону или вниз.
 И вот теперь, в минуту опасности, Митька поступил так, как умел поступать только Митька. Он подошел к деду и, просительно заглянув в лицо, сказал:
 — Дедушка, если Вы — волшебник, то помогите мне.
 Волшебник ничуть не удивился.
 — А почему ты решил, что я — ДОБРЫЙ волшебник?
 А Митька ничего и не решил. Он мечтал стать волшебником — естественно, добрым волшебником, и про злых волшебников в этом смысле даже и не задумывался, хотя и знал про них, конечно. Митька молчал. А Волшебник спокойно ждал ответа.
 — А зачем мне злой волшебник? — ответил Митька вопросом на вопрос.
 Ответил вроде бы невпопад, но Волшебнику Митькины слова отчего-то понравились.
 — Ты хочешь сказать, с какой стати тебе должен был встретиться именно злой волшбник? — переспросил дедушка.
 Митька был не уверен, что он именно это хотел сказать, но версия Волшебника ему понравилась. Митька кивнул.
 — Ну, что же, по вере твоей да будет тебе, — сказал Волшебник. Он дал Митьке небольшую шапочку, точнее, чепчик из тех, которые надевают на младенцев — только размером побольше.
 — Это шапка-невидимка, — сказал Волшебник. Надень и завяжи подвязочки.
 Митька сразу поверил. Он благоговейно взял волшебный предмет. И удивился:
 — А откуда Вы знаете, что мне нужна именно шапка-невидимка?
 Волшебник шутливо погрозил пальцем.
 — Я знаю даже то, что ты предпочел бы меч-кладенец.
 Митьке почему-то стало стыдно.
 — Но меч-кладенец нельзя давать тому, кто не любит своих врагов, — сказал Волшебник совсем серьезно.
 Они помолчали минуту, а потом Волшебник как ни в чем не бывало пошел дальше, кивнув Митьке на прощанье.
 И вот что странно — Митька не побежал за ним, не стал проситься в ученики, а тоже как ни в чем не бывало кивнул Волшебнику — точнее, даже слегка поклонился. И долго провожал его взглядом. А потом надел шапку-невидимку. И ничего не случилось.
 — Надень и завяжи подвязочки, — вспомнил он слова Волшебника.
 Митька завязал. И что-то случилось. Ничего не случилось, просто Митька поверил, что он может спокойно идти домой, и его никто не увидит. И он пошел, а солнце светило ему в спину, а Митька смотрел на свою тень, и абсолютно не боялся разбойников.
 Он только удивлялся, соображая: как же так, если есть тень, значит, он не стал ПРОЗРАЧНЫМ для лучей света. Почему же он — невидимка?
 И только дома, бережно разглаживая в руках драгоценный чепчик, Митька окончательно пришел в себя и ужаснулся: что же я натворил?! Надо было бежать следом, нельзя было упускать ТАКОЙ случай. Волшебник пришел сам, и был, можно сказать, у Митьки в руках! И Митька упустил его. И сам не может понять, почему упустил.
 И начал Митька мучиться раскаянием об упущенной возможности. Хотел стать волшебником, а удовольствовался волшебной шапочкой, вот лопух-то!
 Но отчего же лицо Волшебника показалось Митьке таким знакомым?
 Наконец,љ Митька вспомнил. Еще когда он был маленьким, он однажды побывал в Детском Волшебном театре. Волшебник был тот самый — высокий и толстый, с длинными, совсем белыми волосами, со странным, необыкновенно внимательным выражением глаз, как будто он видел вокруг себя совсем не то, что ты. Не простую обыденную жизнь, а что-то очень важное и не совсем понятное. Казалось, он не различает привычное от непривычного… будто для него все непривычно. Как для младенца. И вот это-то и показалось маленькому Митьке чем-то родным и до боли нужным. Волшебник был нездешним человеком. И Митька тоже был нездешним. Но тогда Митька был маленьким и не смог сделать практического вывода. И забыл с годами. А теперь он был большой и — мог сделать практический вывод.
 Театр был на другом конце города, опять-таки на Заречном, недалеко от Юркиной Перекатной. С трудом дождавшись удобного момента, Митька помчался туда, еще в подъезде завязав ленточки чепчика. Его действительно никто не видел, в том числе и кондуктор в автобусе. Не видели в упор. Глядели мимо или сквозь, так что у Митьки стало возникать неприятное ощущение. Тогда Митька намеренно толкнул мальчишку, стоящего рядом. Толкнул, конечно, несильно, просто чтобы обратить на себя внимание. Тот обернулся без удивления и недовольно посмотрел на тетю с авоськой. Митьку в упор не видел.
 Митька постучал его по плечу и сказал:
 — Прости, это я тебя толкнул.
 Тогда тот, наконец, заметил Митьку. Но тоже ничуть не удивился, как будто все время видел его, просто не обращал внимания.
 — Что тебе надо? — спросил мальчишка.
 — Ничего, я просто.
 Тот пожал плечами и отвернулся, словно позабыв о Митьке. И вышел на следующей остановке, по прежнему не видя Митьки в упор.
 Что интересно — никто на Митьку не налетал, все аккуратно обходили, совешенно не обращая на него внимания, как будто Митька был какой-то совершенно неинтересной мебелью. Ощущение было таким непрятным, что Митька снял шапку-невидимку и спрятал ее в карман. И тут же пришлось заплатить за билет.
 Вспоминая, будто сон, увиденное когда-то в детстве, Митька не мог не почувствовать связи между своими размышлениями о волшебствељ и тем, что увидел когда-то в Волшебном Театре. Ему даже показалось теперь, что его мечта о том, чтобы стать волшебником, началась именно с того представления. Хотя тогда, в раннем детстве, Митька мало что понял в этой сказке, ему просто понравилось сама по себе феерия, когда действие происходит не на сцене, не на экране, а захватывает тебя всего, почти как сновидение.
 Вот сюжет той феерии из Волшебного театра, которую видел маленький Митька.
 Одним славным древним Королевством правит мудрый и могучий Король. Все дела его успешны, во всех сражениях он побеждает. Но он миролюбив и любезен соседям-королям. Земля полнится слухом, что Король владеет некиим могучим волшебством, которое делает его непобедимым. Поэтому даже самое слово «король» осторожные люди произносят с почтением, чтобы не привести в действие каких-нибудь волшебных механизмов, связанных с королем. У Короля есть сын, соответственно, Принц, который однажды при загадочных обстоятельствах узнает, что его папа-Король якобы умеет говорить на Истинном языке. Этот язык обладает такимљ свойством, что на нем нельзя солгать. Ложь противна самой грамматике Истинного языка. Соответственно, если сказать на этом языке что-либо, относящееся к будущему, то это непременно сбудется. Если же это не сбудется, то и сказать этого нельзя. Принц идет к Королю и требует научить его этому древнему искусству:
 — Если ты унесешь с собой секрет в могилу, я не справлюсь с Королевством.
 — Справишься.
 — А как?
 — А как я справляюсь.
 — Но ты-то владеешь Истинным языком!
 — А я им не пользуюсь. Никогда. Я этого не люблю.
 — Почему?
 Король старается уклониться от объяснений, но обстоятельства вынуждают его раскрыться, впрочем, под строжайшим секретом. Король уже стар и чувствует приближение смерти.
 — Беда в том, сынок, что на истинном языке я не король. А ты, соответственно, не принц. И вот этого никто не должен знать.
 — А кто же Король?
 Король раскрывает сыну тайну своего рода. Оказывется, в Дремучем Лесу проживает настоящий Король, действительно владеющий Истинным языком. Но давным давно, еще во времена прапрадедушки нынешнего Короля он отошел от дел, всецело погрузившись в таинственное искусство Языкознания. Он удалился в Лес со своим самым верным слугой, там передал ему свою корону, а также свой облик, обещав содействовать в управлении Королевством.
 — От этого слуги мы и происходим, сынок.
 — Но Языку-то ты меня научишь?
 — А я им и сам не владею.
 — ???
 — Просто в случае серьезных проблем посылаю весточку Королю.
 — А как?
 — Король открыл нам одно-единственное слово из Языка: это его Имя. Кто бы и где бы ни произнес это слово, Король непременно услышит это, вникнет в дело и разберется. И поможет наилучшим образом. Это и есть секрет нашего Королевского дома.
 — Ну, так открой же мне это Имя.
 — Охотно. Но ты должен хранить эту тайну от всех. Никто не должен знать тайну Имени. Клянись, что откроешь это Имя только своему Наследнику, притом заставив его поклясться в том же самом.
 — Естественно, что за вопрос!
 — Это имя: Король. Просто Король, и все.
 — ?!
 — Не удивляйся. Все, кто говорит обо мне, произносят это Имя, и волей-неволей привлекают к делу Истинного Короля. В этом — секрет силы нашего Дома. Никакие тайные заговоры просто невозможны. Потому-то никто не должен догадываться, что я — не Король. Если меня, или, после моей смерти, тебя станут называть как-то иначе, Королевство может серьезно поколебаться.
 — Остроумно. Значит, секрет наш так прост?!
 — Вот именно. Если возникают серьезные проблемы, я уединяюсь и начинаю усердно звать Короля.
 — А как? Просто: "Король, Король!.."
 — Именно так. Просто: "Король, Король!.." И все проблемы сами собой разрешаются.
 У принца голова кругом от такой информации. Размышляя об этом день и ночь, он и не заметил, как начал поминутно бормотать себе под нос: "Король, Король…"
 Спустя некоторое время король призвал Принца и велел ему:
 — Не увлекайся этим делом.
 — Каким?
 — Ты без конца призываешь Короля. Быть может, отрываешь его от важных размышлений.
 — Так ведь по всей стране кто-нибудь поминутно вспоминает Ваше Величество. О Вас пишут в газетах, говорят по радио. И за границей Вы знамениты. Поэтому слово «Король» у всех на устах. Что может к этому добавить мой голос?
 — Обо мне не вспоминают без дела.
 Принц обещал повиноваться, и постарался отвлечься. Он занялся танцами и охотой. Ведь если дело управления государством оказалось таким легким, о чем теперь заботиться. Но все-таки он то и дело ловил себя на том, что губы его беззвучно шепчут: "Король, король…"
 Папа опять вызвал его на ковер.
 — В чем проблема?!
 Принц смущенно молчал.
 — Ну, как это у тебя получается, сынок?
 — Сам не пойму.
 — Возьми себя в руки. Добром это не кончится.
 — Но почему? Король — такое прекрасное имя. Притом Он же сам и поможет, если возникнут проблемы.
 — Так-то так. Я боюсь не того, что Имя может принести нам какой-то вред.
 — Я понимаю. Просто неудобно беспокоить Короля по пустякам.
 Король только рукой махнул.
 — Честно сказать, это полная ерунда. У Него хватит мудрости разобраться, где пустяки и где не пустяки. Дело не в этом.
 — А в чем?
 — Я боюсь, что ты потеряешь охоту к управлению королевством. Я сам чуть не пропал в молодости, как и ты, увлекшись Именем.
 — И чем кончилось дело?
 — Мой папа, твой дедушка, уговорил меня прекратить это дело. Он сказал, что от частого призывания Имя как бы стирается. Я поверил и испугался.
 Принц тоже испугался.
 — А оно правда стирается?
 — Честно говоря, мне кажется, что мой папа, твой дедушка, тут ошибся.
 Принц облегченно вздохнул и пошел… Продолжая то и дело призывать Имя: "Король, Король…"
 Тут его срочно вызвали во дворец. Старый Король внезапно почувствовал себя плохо, собрался помирать и призвал к себе сына, чтобы проститься.
 — Папа, не умирай. Зови Короля, чтобы Он продлил твои годы.
 — Нет, сынок. Ты узнал все, что надо, для того, чтобы казаться в глазах людейљ Королем. Помни только, что на самом деле мы лишь слуги Короля. Но об этом никто не должен догадаться. Теперь оставь меня одного.
 Принц отошел от одра, проливая слезы и беззвучно повторяя: "Король, Король!.." Скоро принц и сам был коронован. Народ кричал: "Да здравствует король!" А принц беззвучно повторял: "Король, Король…"
 Прошли годы. Принц старался быть хорошим королем, мудрым, добрым и справедливым. И это у него получалось. Он вошел в историю под прозвищем Премудрый. Обычно он сидел на троне как бы в глубокой задумчивости, и губы его беззвучно шевелились, но никто никогда не мог догадаться, что у него на уме. При нем страна достигла вершины могущества, и лишь одно беспокоило подданных: король не имел ни жены, ни детей. Многих принцесс повидал он, но ни одна не зажгла его сердца. Задумчиво глядел он на прекрасных девушек, продолжая беззвучно шевелить губами. Наконец однажды он объявил подчиненным, что отпрвляется на поиски невесты. Он повелел хранить свой отъезд в глубокой тайне, и взял с собой только своего самого верного слугу…
 Занавес.
 Митьке НУЖНО было разыскать этого человека. Теперь он удивлялся, почему ему ни разу не пришло в голову воспоминание об этом Театре. Он же ломал голову, где найти волшебника. Теперь ясно, где!
 Митьке нужно было узнать, как волшебство становится взрослым. Как добиться того, чтобы твои действия оставляли реальный след в этом мире?
 Это первое. Но даже не это было главным.
 Всю сознательную жизнь Митька искал свой мир. Он бродил по иным мирам, ища там свой родной, потерявшийся. Он чувствовал себя чужаком, застрявшим здесь, в этой вселенной. Ясно было, что рано или поздно он должен выпасть обратно. Что-то мешало. Наверное, для этого был нужен специалист. И вот — он нашелся!
 Митька подоспел к началу представления. Надев волшебный чепчик, Митька присоединился к людям, входившим в двери, рассчитывая проскочить незамеченным. Но не тут-то было!
 Оказалось, что роль контролера исполняет сам Волшебник. Кого-то он пропускал так, без билета, приветливо кивнув головой. Но невидимого для других Митьку, сразу выделив из толпы, поманил к себе пальцем. Ясное дело — под волшебной шапочкой от волшебника не спрячешься.
 — Постой тут, — сказал Волшебник. — Сейчас я запущу феерию, и мы… пока народ грезит, мы поговорим.
 Состоялся разговор.
 — На Истинном языке можно попросить скатерть-самобранку? — спросил Митька без обиняков. Митька любил начинать с главного.
 Волшебник задумался.
 — А ты как думаешь? — спросил он в ответ.
 — Я думаю, можно, — сказал Митька твердо.
 — А почему тогда люди работают? — спросил Волшебник.
 — Наверное, не каждому дается, — предположил Митька.
 — А от чего это зависит? — спросил Волшебник.
 Митька не знал.
 — А по вере, — сказал Волшебник. — Если ты веришь, что можно, то у тебя и получится.
 — А Вы можете? — спросил Митька, и это прозвучало немного нагло. Но Волшебника, кажется, невозможно было смутить.
 — Вот этот театр — моя скатерть-самобранка, — сказал он. — Он меня и кормит, и поит. И знакомит с нужными людьми. Но ты, конечно, хочешь знать, хватит ли моей веры на настоящую скатерть-самобранку?
 Митька неуверенно кивнул.
 — А может, и нет, — сказал он осторожно. — Я вообще-то хотел знать, возможно ли это В ПРИНЦИПЕ. А не про Вас.
 — В принципе, все возможно, — сказал Волшебник серьезно. — Это только вопрос веры.
 Это Митьке понравилось. Так он и думал!
 — А что касается меня, — продолжел Волшебник, — у меня самобранка не получается. И я не слыхал, чтобы у кого-то когда-то получалась. Мне почему-то не верится, что это возможно. И знаешь, почему?
 — Почему?
 — Потому что Бог сказал: "В поте лица твоего будешь есть хлеб твой." Есть такое древнее проклятье.
 Митька кивнул. Он знал Библию.
 — А проклятие Бога — это не шутка, — сказал Волшебник. — Я не знаю, что с этим можно сделать. Только смириться.
 — Значит, всемогущество все-таки невозможно? — уточнил Митька. Это, собственно, и был главный вопрос. Главный вопрос Митькиной жизни. По крайней мере, умственной жизни.
 Но Волшебник не ответил. По крайней мере напрямую не ответил.
 — А что ты с ним будешь делать? — спросил он у Митьки. — Вот ты лично. Допустим, ты всемогущ. Вот ты исполнил все свои желания и заветные мечты. А потом?
 — Новые появятся.
 — Вряд ли появятся. Мечты появляются, когда чего-то не хватает. А ты всемогущ. Какие уж тут мечты. Ну, допустим, ты осознаешь то, что сейчас не осознаешь. Ну, придумаешь еще что-нибудь. А потом?
 — Не знаю, — честно сказал Митька.
 — И я не знаю. Получается, на самом деле нам нужно не всемогущество, а что-то попроще…
 — Значит, невозможно? Невозможно всемогущество?
 — Почему невозможно? Бог же всемогущ. Все возможно.
 Митька подумал.
 — А что Он делает со Своим всемогуществом? — спросил Митька. — Я не знаю, что делать со всемогуществом. Вы не знаете. А Он-то знает?
 — Конечно! На то Он и Бог. Он все знает.
 — А может Он сделать камень, который Сам не мог бы поднять?
 Если Митька кого-то уважал, он рано или поздно задавал парадокс: может ли Всемогущий сделать камень, который Сам не смог бы поднять?!
 Волщебник засмеялся.
 — Может. Но не хочет. Он всемогущ, и хочет быть всемогущим. Зачем Ему отказываться от всемогущества? Может, но не хочет! Пусть тебя не волнуют эти детские парадоксы.
 — Может… Но не хочет… — зачарованно повторил Митька. — љ А может Он захотеть?
 — Может. Но тоже не хочет. — Волшебник ответил серьезно. — Бог все может. А вообще-то в этом вопросе есть глубинный смысл.
 — Да? — удивился Митька. — А какой?
 — Что даже во всемогуществе есть своя ограниченность. Знаешь, я в молодости, как и ты, стремился именно что ко всемогуществу. Ты ведь ищешь всемогущества?
 — Естественно.
 — Естественно? Да нет, дружок, это совсем неестественно. Поверь мне, старику. Мы хотим чего-то конкретного. Если ты ищешь того, не знаю чего, и идешь туда, не знаю куда — значит, ты просто чего-то не понимаешь в себе самом. Тебе нужно не всемогущество, а что-то конкретное. Тебе нужно разобраться в себе самом. Вопрос, что тебе нужно на самом деле?
 Митька подумал.
 — Скатерть-самобранка.
 — А что ты с ней будешь делать?
 — Подарю Папе.
 — А зачем ему? Вам же хватает пищи?
 — Хватает.
 — Тогда зачем?
 — Чтобы не работать.
 — А он не хочет работать? Не любит свою работу?
 — Да нет, он-то как раз любит.
 — Тогда зачем ему скатерть-самобранка?
 — Чтобы он разрешил мне стать волшебником.
 — Значит, тебе нужно не всемогущество, а просто ты хочешь стать волшебником.
 — Ну, да. Конечно. Но всемогущество тоже бы пригодилось.
 — Навряд ли. Разберись в себе — чего именно ты хочешь.
 — Ну, мало ли, чего я захочу. Я разного хочу.
 — Ага. Ты ищешь ГАРАНТИИ, что у тебя будет все, что тебе может понадобиться?
 — Ну, да. Гарантии. Именно гарантии. Что — все.
 Волшебник вздохнул.
 — С этим у меня у самого туго. Каждый раз приходится находить что-нибудь новенькое. Новые подходы. Но в этом тоже есть удовольствие — без конца совершенствоваться. Если бы я вдруг достиг всемогущества — к чему еще стремиться? Вот Бог — Он всемогущ. С этим — к Богу обращайся…
 Митька обнаружил, что его не замечают кошки и собаки. Стало быть, Митьке досталась не просто шапка-невидимка, но как будто и неслышимка, и нечуялка. Впрочем, животные при попытке к ним подойти вплотную начинали неврничать, переходили с места на место — но не подальше от Митьки, а просто — на другое место. Птицы взлетали и садились.
 Больше всего Митьку поражало, что никто на него не налетал.
 Пытаясь понять, что же происходит, Митька попробовал вставать в узком проходе, где его нельзя было обойти — в дверях подъезда. Подошедший снаружи мужчина не заметил Митьки, однако внезапно остановился, будто что-то вспомнил, повернулся и пошел было назад. Потом успокоился, встал возле входа и задумчиво закурил. Видно было, что он вытащил пачку, вставил в рот сигарету и зажег ее привычными движениями, очевидно не сознавая, что делает. Какая-то мысль совершенно захватила его, так что он перестал замечать вообще все вокруг, будто на весь мир надели шапку-невидмку. Сигаретный дым шел прямо на Митьку, что было крайне неприятно. Митька уже собрался было уйти с прохода, но тут стукнул лифт, и к Митьке подошла изнутри подъезда девочка. Не обращая внимания на Митьку, она осторожно выглянула наружу, и чего-то испугалась, увидев курящего мужчину. Недолго подумав, она тихонько пошла обратно вверх по лестнице. Сигаретная вонь стала нестерпимой. Митька наконец не выдержал и освободил проход. Мужчина тут же бросил сигарету, как будто приняв какое-то решение, и решительно вошел в подъезд, следом за девочкой. Митька последовал за ним. На втором этаже они прошли мимо той самой девочки, которая как ни в чем не бывало звонила в дверь. На мужчину она глянула искоса, но без испуга.
 Митька вернулся на свой пост — в узком проходе. Появилась тетенька с тяжелой сумкой — очевидно, возвращалась из магазина. Подойдя к Митьке, поставила сумку на бетон и стала отдыхать. Митька терпеливо ждал. Надо же ей войти домой. Но тетенька, видно, решилась досыта подышать свежим воздухом, прежде чем возвращаться к кухонной плите.
 Поскольку тетенька была некурящая, выкурить Митьку с его поста она не могла.
 Наконец, на первом этаже стукнула дверь и появился здоровенный молодой парень. Явно, крутой, и очень крутой. Подойдя к выходу, он бесцеремонно отстранил Митьку, совершенно не обратив на него внимания. Тетенька тут же взяла сумочку и попыталась войти. Но не тут-то было. Посторонившись перед вышибалой, Митька тут же проворно встал на свое место. Тетенька резко затормозила, стукнув Митьку сумкой по ноге. Поставив сумку, она вдруг погналась за здоровенным парнем, крикнув:
 — Молодой человек, сколько времени?
 Парень ответил, глянув на часы, и поспешил дальше по своим делам. Его ответ, видно, совершенно утешил тетеньку и она решила еще погулять. Переставив сумку с прохода, она села на лавочку в пределах видимости. Митьку вдруг начала грызть совесть. Ему вдруг представилось, что там, дома у этой тетеньки, маленький ребенок без присмотра. Она оставила его на пять минут и побежала в магазин. А тут Митька ее гипнотизирует. Угрызения были столь внезапными и сильными, что Митька не выдержал и дал дорогу. Тетенька тут же поднялясь с лавочки, вздохнула и побрела домой.
 Вдоволь наэкспериментировавшись, Митька пришел к выводу, что когда он завязывает лямочки, всем просто становится трудно сосредотачивать на нем внимание. То есть видят, но не смотрят; слышат, но не вслушиваются. В точности как это бывает со знакомой мелодией или привычным предметом. Митька в восприятии окружающих совершенно сливался с фоном.
 На другой день Волшебник показал Митьке ковер-самолет. Он предложил Митьке полететь.
 — Сядь, чтобы не свалиться, — приказал он. — Теперь лети.
 — А как? — сказал Митька. — Я же не умею.
 — А чего тебе не хватает?
 — Не знаю. Откуда я знаю? Может, надо сказать волшебное слово.
 — Скажи: лети.
 — Лети, — скомандовал Митька. Ковер не летел. На мгновение Митьке показалось, что Волшебник просто шутит над ним: ковер самый обыкновенный.
 — Не получилось? — сказал Волшебник. — Давай вместе.
 Он уселся на кавер рядом с Митькой и скомандовал:
 — Лети.
 Ковер полетел. Дав Митьке насладиться полетом, Волшебник велел ковру сесть.
 — А теперь ты.
 Митька втянул голову в плечи. Волшебник сидел рядом. Наверное, поэтому ковер и послушался.
 — Лети, — сказал Митька, и ковер начал подниматься вверх, но как-то неуверенно, покачиваясь, как падающий лист.
 — Спокойно, — сказал Волшебник. — У тебя получилось.
 И Митька успокоился.
 Ковер завис в воздухе неподвижно. Митька перевел дыхание.
 — Дыши как обычно, — сказал Волшебник. — Если ты будешь управлять им так сильно напрягаясь, то ты быстро устанешь. А если понадобится лететь далеко? Расслабься. Он сам должен работать. А ты сиди себе, отдыхай.
 — А как управлять?
 — А как хочешь. Можешь командовать голосом, для начала это легче всего.
 — Вперед, — попросил Митька Ковер. Ковер медленно пополз вперед.
 — Летите по кругу, — попросил Митька, и Ковер послушно полетел по кругу.
 — Сажай, — скомандовал Волшебник.
 — Садитесь, — попросил Митька.
 — А почему ты с ним на "Вы"? — спросил Волшебник, когда ковер лег на пол.
 Митька затруднился ответить. Волшебник встал:
 — Плохо, если ты подумал, что у него есть душа, что он способен понимать твои слова.
 — А как же? Ведь слушается же?
 — Ну, и что? Это — вещь, — сказал Волшебник, топнув ногой по ковру. — Он ДОЛЖЕН слушаться. Что это еще за гилозоизм?
 — Что-что?
 — Гилозоизм. Это такое лжеучение. Ну-ка, командуй сам.
 Волшебник сошел с ковра, нахмурившись. Митька испугался.
 — Лети, — сказал он ковру сурово.
 Ковер начал подыматься.
 — Сажай, — скомандовал Волшебник.
 — Садись, — испуганно повторил Митька.
 — Пока хватит. У тебя получилось.
 — Не сердитесь на меня, — попросил Митька. — Я не знал.
 Волшебник улыбался.
 — Я не сердился, — сказал он с любовью. — Просто, чтобы ты поверил, что у тебя получится, понадобилась суровость.
 — Посмотри, что у меня есть, — сказал Волшебник, отпирая дверцу огромного сейфа.
 В сейфе лежала одна-единственная вещь — трость, завернутая в какую-то драгоценную ткань. Развернув ее и показав Митьке замысловатую резьбу по дереву, Волшебник продолжал:
 — Это моя тайна. Я чувствую и даже знаю, что ты для меня — человек неслучайный. Потому показываю тебе это. Это — магический жезл, по-простому, волшебная палочка. В древности он принадлежал одному великому магу, имени которого я называть не хочу.
 — Почему?
 — Это имя имеет силу.
 — А можно потрогать? — спросил Митька.
 — Нельзя, — сказал Волшебник и спрятал тросточку в сейф. — Когда-нибудь я расскажу тебе историю, как он ко мне попал.
 — Интересно.
 — Это правда интересно. Мне пришлось ввязаться в тяжелую войну с одним черным магом. Но, слава Богу, мой враг не выдержал. Черные маги слишком зависят от вещей. И от имен.
 Этой ночью Митьке приснился странный и неприятный сон. Ему явился во сне некто в черном и заявил:
 — Ты летал на моем ковре. Ты использовал мои чары. Теперь ты — мой ученик.
 Затем перед Митькой как будто распахнулась дверь, а за дверью была бездна, заполненная причудливыми формами. Митьку потянуло туда, но он вдруг почувствовал страх и захотел перекреститься. Рука была будто каменная. Митька закричал и напрягся изо всех сил.
 Он проснулся от собственного крика и, лежа в постели, крестился и крестился освобожденной от сна рукой.
 Мама зажгла свет:
 — Митька, что с тобой?!
 — Сон, — сказал Митька. — Страшный сон.
 — Чушь, — сказал Волшебник. — Это ковер мой. Я своими руками принес его из магазина. Тебя пытались обмануть.
 — Как это — из магазина? Из какого магазина?
 — Ты думаешь — из волшебного магазина? Ерунда. Из мебельного, за углом. Пошли.
 Они сходили и купили еще один такой же ковер.
 — Вот еще один ковер-самолет, — сказал Волшебник невозмутимо, — Сядь, чтобы не свалиться.
 љ- Теперь лети.
 Чувствуя себя полным идиотом, Митька приказал ковру:
 — Лети.
 Ковер, конечно, не послушался.
 Волшебник покачал головой.
 — Тебе, конечно, надо, чтобы я произнес над ним какое-нибудь заклинание, побрызгал очарованной водой и прочее, так? Ладно.
 Он достал из шкафа бутыль с водой, велел Митьке сойти с ковра, побрызгал и пошептал.
 — Теперь лети.
 Митька сел на ковер и попробовал еще раз. Не получилось.
 — Да, пока средненько, — сказал Волшебник. Он сам сел на ковер и заставил его лететь. Потом сошел с ковра и заметил:
 — Теперь должно получиться. Ты же видел — он летает.
 И правда — получилось. На сей раз Волшебник разрешил Митьке сделать самостоятельно несколько кругов по залу, только на минимальной высоте.
 — Пока я еще в тебе не уверен, — объяснил он.
 Посадив ковер на пол, Митька почувствовал себя смертельно уставшим.
 — Ты опять напрягался, — сказал Волшебник. — Ляг, поспи несколько минут. А я пока выясню, кто это к тебе приходил.
 Митька тут же, на ковре-самолете, провалился в сон. Проснулся он через пять минут совершенно бодрым и с чувством непонятного ликования во всем теле. Хотелось прыгать и смеяться.
 Внимательно поглядав не Митьку, Волшебник сказал:
 — Ты, я вижу, начал понимать.
 — Наверное, — сказал Митька. — Только я не могу понять, что же я понял.
 — Это понятно. Просто не находишь слов. Ты понял, КАК совершается волшебство. Ты понял, что надо просто ПОВЕРИТЬ, и все. Так?
 — Точно! — сказал Митька и засмеялся. — Именно! Я всегда это знал.
 — Именно, — повторил Волшебник. — Ты всегда это знал. Просто ты не верил. А теперь — поверил.
 Митька блаженно кивал головой. У него была эйфория.
 — А всякими заклинаниями и волшебными предметами НИКОГДА не увлекайся. Чтобы не подпасть под власть сказки.
 — А зачем они вообще нужны? — спросил Митька. В эту минуту самому ему ничего не нужно было.
 — А просто, чтобы поверить. Я побрызгал ковер очарованной водой, чтобы ты поверил. Я мог бы с таким же успехом побрызгать и обычной водой, мог бы и вообще не брызгать. Ты же все равно пока не смог САМ полететь.
 — Ну, а как же поверить, кто же поверит, что можно летать на ОБЫЧНОМ ковре?!
 — Да это все обычные ковры, уверяю тебя. Пошли, полетаем вон на том ковре, или вон на той ковровой дорожке. Пошли, пошли!..
 Митька уселся на потертую ковровую дорожку.
 — Попробуй все-таки сам. Может быть, получится?
 Митька сел на пыльный, затоптанный ковер, и подумал: все же Волшебник рядом; наверное, он незаметно помогает. Он велел ковру лететь, и у него получилось.
 Дома, конечно, Митька перепробовал все ковры и половики, но пока ничего не получалось. Не хватало присутствия Волшебника. Он засыпал с блаженной улыбкой, думая о завтрашнем дне.
 Странно, но Митька ничего не стал рассказывать Юрке. Знакомство с Волшебником будто провело между ними невидимую черту. Пытаясь разобраться в своих чувствах, Митька понял: он, Митька, застрявший в чужой сказке, наконец начал возвращаться к себе домой. Волшебник был для Митьки родным, и Митька хотел жить в его реальности. А Юрка был местный, и с ним придется расстаться. Когда Митька осознал это, ему вдруг стало так тоскливо, что он даже тихо всплакнул. А может, можно будет взять Юрку с собой?
 Митька попытался объяснить свои ощущения Волшебнику.
 — А ты думаешь, он захочет уйти отсюда?
 — Не знаю, — сказал Митька серьезно. Его удивило, что Волшебник с ходу согласился с версией, что Митька — уходит. Сам-то Митька высказал это как метафору, чтобы как-то передать свои чувства. Он спросил осторожно:
 — А что, я правда уйду?
 — В каком-то смысле, непременно уйдешь. Мир вокруг тебя изменится. Те, кто прежде были близкими, отдалятся. Появятся новые люди. То, что тебя связывает с Юркой, может стать тебе просто неинтересным.
 Это Митьку устраивало. Сурово… но этого-то он и хотел.
 Потом они с Волшебником перебирали разные волшебные предметы. Так захотел Митька.
 — Я тебя понимаю, — сказал Волшебник. — Поверить в шапку-невидимку гораздо легче, чем поверить в себя.
 Митька шмыгнул носом и развел руками.
 — Просто в этом мире, в той реальности, в какой ты живешь, для настоящего чуда необходимо присутствие какого-то волшебного предмета. Правильно?
 — Ну да. Или Ваше присутствие.
 Волшебник засмеялся.
 — Это то же самое. Я для тебя — волшебный предмет.
 — Ну, все-таки не предмет… — запротестовал Митька.
 — Именно — не предмет. Но для тебя я — волшебный предмет.
 — Вы для меня — Божий дар, — сказал Митька серьезно.
 Волшебник тоже стал серьезным.
 — Вот послушай, — сказал он. — Я объясню тебе, чем черная магия отличается от белой.
 Чем отличается черная от белой — это было важно для Митьки. Черная магия осуждалась обществом и преследовалась по закону. А вот к белой отношение было разное. Может ли православный человек быть ДОБРЫМ волшебником — тут встречались разные мнения.
 По этому поводу у Митьки был даже спор с отцом Федором. Отец Федор был папиным духовником. Он был иеромонахом и очень строгим ригористом. Мама за глаза называла его «зилотом». Как Митька понял, это было не ругательство, но и так… не очень лестное определение.
 Митька с ним однажды разговаривал о волшебстве.
 — Всякая магия — дело демонов. И черная, и белая, — сказал он Митьке по поводу Митькиной мечты.
 — А какая тогда разница? — не поверил Митька. — Есть же и белая, и черная. Есть же разница.
 — Черный маг знает, что творит. А белый не знает, что творит. Но они делают одно общее дело: служат злым духам.
 — А почему тогда воюют между собой?
 — Они воюют, а бесы радуются.
 Митька сильно смутился и весь вечер размышлял над словами отца Федора. Но так и не понял, что злого в белой магии, ведь добрые волшебники побеждают злых.
 А буквально на следующий день он услышал в храме слова Христа из Евангелия: "Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет. Если и сатана разделился сам в себе, то как устоит царство его? а вы говорите, что Я силою веельзевула изгоняю бесов." Это читал сам же отец Федор. Митька специально после службы подошел к нему, надеясь, что тот разъяснит противоречие. Если сатана сам с собой не воюет, то откуда разделение в волшебном мире на черных и белых? Но отец Федор, видно, не заметил противоречия, а может, просто сохранил невозмутимость.
 љ- Я объясню тебе, чем черная магия отличается от белой, — сказал Волшебник. — К сожалению, это мало кто понимает. Обычно это так представляют, что черный маг — это такой любитель всевозможных пороков и злодейств. Он любит деньги и славу, похищает девиц и кушает маленьких детей, стремится к власти над миром и ненавидит благородных добрых волшебников, которые бескорыстно творят добро людям и животным, любят музыку, цветочки и расколдовывают злые чары. Так?
 — Так, — засмеялся Митька.
 — Так вот. Это неправда. Или, точнее, не вся правда.
 Митька сел поудобнее. Ему нравилось слушать Волшебника. Митька не совсем понимал его мысли, но это, очевидно, было и необязательно.
 Митька заметил, что Волшебнику нравится, когда Митька в ответ говорит ему просто, что в голову взбредет. Каким-то образом Митькины несуразицы в преломлении Волшебника обретали глубокий смысл. Наверное, Волшебник достиг уже такого уровня мудрости, когда глупость просто исчезает. Все осмысливается, все исполняется особого значения.
 С ним было легко говорить: он сам улавливал в твоих словах необходимую для беседы с ним мудрость, которой у самого Митьки по молодости лет недоставало. Опять-таки после каждого разговора Митька почти физически чувствовал, что поумнел…љ Главное, стал лучше понимать себя самого, свои смутные ощущения.
 — Такие примитивные злодеи, конечно, бывают. И их, конечно, тоже можно назвать черными магами. Хотя на самом деле это просто мелкая шпана. Но тот, кто своим волшебством творит добро людям и любит цветочки, на самом деле тоже может оказаться черным магом.
 Митька задрал брови.
 — Суть тут не в пользе или вреде. Черный маг — это раб сказки, хотя воображает, что он — господин. А белому магу сказка сама служит, хотя он ее об этом даже и не просит.
 — А мне один батюшка сказал, что и черные, и белые служат бесам.
 — Ну, он, наверное, белыми называет просто добрых.
 — А разве добрые служат бесам?
 — Не прямо. Косвенно.
 — А почему тогда они воюют? Белые с черными?
 — Понятно же, почему. Почему ты спрашиваешь?
 — А в Евангелии написано, что сатана с сатаной не воюет.
 — Сатана и не воюет. Это они между собой воюют, а сатана радуется.
 Это было почти то же, что говорил отец Федор.
 — А настоящие белые не воюют? — уточнил Митька.
 — Нисколько, ни с кем, никогда.
 љВечером Митька рассказал Коту о Волшебнике. Кот отнесся весьма одобрительно.
 — Тебе попался настоящий мудрец. Не зевай, хватай и ешь: дичь сама пошла, — посоветовал он.
 Митька пожаловался, что не понимает учения Волшебника.
 — А чего тут понимать? — сказал Кот. — Совершенный правитель не управляет, и народ при нем благоденствует.
 — Как это — не управляет?
 — Он идет по Пути, по которому все идет, — объяснил Кот. — Потому как бы стоит на месте.
 Яснее не стало. Но ясно было, что Митьке надо в лепешку разбиться, но понять. Возраст такой, что ли, подошел. До сих пор Митька философствовал так, для удовольствия, из эстетических соображений… ну, еще для красного словца. А теперь — Митька чуял как кот! — надо было начать шевелить мозгами не на шутку. Потому что Митька наконец встретил настоящего Учителя.
 — Непонятно? А ты вникни в дело. Доброму волшебнику, чтобы делать добро, необходимо зло, необходимы болезни. И волшебная шпана тоже необходима, чтобы было с кем бороться. Если зла не будет, его волшебство потеряет смысл. Останется ему только нюхать цветочки.
 То, что говорил Волшебник, странно похоже на то, что говорил отец Феодор.
 — А зачем они тогда воюют — добрые со злыми? Если они все черные? — не понял Митька.
 — А зачем милиция воюет с преступниками? Тут то же самое. Шпана — она и есть шпана. Злой волшебник колдует из криминальных побуждений. Ради денег, ради власти, ради наслаждений. А добрый — кого все считают белым — ради добра. Для сохранения равновесия. Хотя они между собой воюют, но они — люди одного мира. Одной реальности.
 — А настоящий белый — он что?
 — А белый — совсем из другого мира, где зла просто нет. А черному нужно зло. Служит он ему или борется с ним — принципиальной разницы нет.
 Митька подумал.
 — А что ж тут черного? Что плохого? Он же борется со злом. И пусть делает. Почему Вы против?
 — Я не против, — сказал Волшебник. — Я вообще не против никого из людей. У меня нет противников среди людей.
 — Ну, — сказал Митька.
 — А у этих «добрых» волшебников есть враги: эти злодейские кудесники. Видишь разницу?
 — Ну, так надо же воевать со шпаной, — сказал Митька, пожав плечами. — А то никакой жизни не будет.
 Волшебник покачал головой.
 — К настоящему белому магу шпана не может даже приблизиться. Ему не приходится ни с кем воевать. Злые чары рассеиваются просто при его приближении, еще издалека. Ему просто не приходится ни с кем воевать. Вокруг него зла нет.
 Это звучало круто. Митька не нашелся, что ответить. Но злые чары Серого с командой ведь не рассеялись сами по себе, когда Волшебник приблизился.
 — А шапочка? — сказал Митька
 — Шапочка, ковер, сапоги… о том и речь,љ — сказал Волшебник. — Настоящему белому магу это просто не надо. Но тебе пока полезно. Как костыль.
 И опять-таки. В сущности, Митька так ничего и не понял. Главного он так и не понял.
 — Я так и не понял, что же такое настоящая белая магия. Получается это — черная, и это — черная. А где ж белая? Вы-то ведь — белый?
 — Надеюсь, — засмеялся Волшебник. Но тут же стал серьезным:
 — А если серьезно, Белая магия — это идеал. Как линия горизонта. Я что есть сил стараюсь. Но мне, боюсь, пока далеко до настоящей Белой магии.
 Он это сказал так смиренно, что Митьке тоже захотелось что есть сил стараться.
 — Давай мы будем с тобой беседовать небольшими порциями, — предложил Волшебник. — Обдумай пока то, что уже услышал, а в другой раз спросишь. Мне кажется, на сегодня ты уже перебрал. Идет?
 Вернувшись домой, Митька стал думать. И выходила у него ерунда. Получалось, что врачи и пожарники — тоже черные маги. Если не будет пожаров и болезней, им тоже придется цветочки нюхать. И милиция — то же, что и шпана. А это уже была философия Серого.
 Серый тоже был философом.
 Однажды Митька повстречался с Серым далеко от родного города. Они вместе плыли на прогулочном катере по широкой реке. Отделившись от родителей, эемляки сели на корме со стратегическим запасом мороженого, и стали философствовать. Серый, конечно, поучал более молодого Митьку. Но в словесном-то поединке Митька ему ничуть не уступал, и спорил с удовольствием. У Митьки мелькнула надежда, что после спокойного и серьезного разговора их отношения изменятся к лучшему.
 Тут-то Серый и высказал убеждение, что между милицией и шпаной нет принципиальной разницы.
 — Там и там власть. Как Царь берет налоги, так и мафии надо отстегивать. Милиция для тебя при серьезном залете — крыша. Но ведь и мафия при серьезном залете может прикрыть, причем мафия гораздо удобнее и доступнее.
 — Милиция — добрая. А мафия — злая, — указал Митька.
 — Милиция для своих добрая, — разъяснил Серый. — Для тех, кто ее законы уважает. А для тех, кто живет по понятиям, мафия добрая. Всякая власть для своих добрая. Вот ты — станешь меня слушаться, будешь своим — буду и я для тебя добрый.
 Слушаться Серого Митька все равно не хотел.
 — Нет, Серый! Все равно есть разница. Мафий много, они все между собой воюют. А Царь — один. Это для человека гораздо удобнее. Если я тебя стану слушаться, на меня тот же Чака все равно может наехать.
 — Если ты меня станешь слушаться, я Чаку за тебя ушибу, — протянул Серый, сплюнув в пенную струю за кормой.
 — Ты все равно не самый крутой в стране, — сказал Митька. — Царь все рано тебя круче.
 — Я и не претендую, — спокойно ответил Серый. — Я тебе как раз это и объясняю. Царь — просто самый крутой атаман в этом лесу.
 Митька покачал головой.
 — Ты — дисседент, Серый. Не говори твои мысли кому попало.
 Они помолчали, задумавшись каждый о своем.
 — Есть разница, Серый, — повторил Митька. — Царь — он Помазанник. Его Бог благословил править. Он один такой. А остальные атаманы — самозванцы, ты уж прости меня, атаман.
 Серый великодушно кивнул.
 — Тут я не спорю. Помазанник — это круто. Ну, а меня зато народ избрал — это тоже неплохо.
 — Кто тебя избрал, Серый? — нахмурился Митька. — Какой народ?
 — Мои люди — все за меня, — сказал Серый. — А за Царя вряд ли все. Так ведь.
 — Его люди все за него, — возразил Митька, — и их гораздо больше, чем твоих, Серый.
 — Вот и нету разницы. Просто ты решил прогибаться перед тем, кто сильнее всех. А я тебе базарю — о свободе.
 — О какой свободе, Серый? Ты же хочешь, чтобы я тебя слушался. Какая же это свобода?
 — А тебе всяко придется кого-то слушаться, Митек. Меня или другого атамана. Ты ведь сам-то — не атаман по натуре.
 Это была правда. Митька не был атаманом по натуре. Атаманы — народ крутой. А Митька не хотел быть крутым. Хотя свободу — любил. Как быть свободным — и не быть атаманом — это был вопрос. Как совместить несовместимое? Не для того ли Митька искал Волшебника?
 — Ну, так о какой свободе ты базаришь, Серый? — напомнил Митька. — Какая мне свобода, если я — не атаман. По натуре.
 — О реальной. Тебе есть резон прогибаться перед тем, кто ближе к тебе. Со мной ты всегда запросто сможешь побазарить, убедить меня, что тебе надо. А до Царя тебе ни в жисть не достать, в натуре. Твоя свобода — это быть ближе к атаману.
 И тут выходила правда у Серого! А Серый продолжал.
 — Вот и выбирай, перед кем прогибаться — перед тем, кто ближе, или перед тем, кто сильнее! Вот и вся разница.
 — Есть еще разница. Царь — Помазанник, — напомнил Митька.
 Так они спорили долго и откровенно, и Митьке даже показалось, что они — подружились. Но, вопреки ожиданиям, задушевный разговор никак не повлиял на политику Серого в отношении Митьки по возвращении в родной город. Это было обидно и непонятно. Получалось, что у Серого тоже вроде того, что дружба — дружбой, а служба — службой. А это Митьке всегда претило.
 Ближе к ночи Митька вдруг вспомнил, что Волшебник так ни слова и не сказал ему о таинственном ночном посетителе. Почему-то эта мысль была пугающей. Ночь приближалась, и Митьку стал охватывать страх. Он лег в постель и попросил Маму не выключать свет.
 — Что еще за глупости?
 — Боюсь. Очень страшный сон.
 — Ну, расскажи, что тебе приснилось.
 — Злой волшебник.
 — Вот не увлекайся волшебниками. Это все глупости. Помолись, и спи.
 И Мама все-таки выключила свет. Тогда Митька, скорчившись под одеялом, стал мысленно звать Волшебника.
 — Защити меня, приди ко мне…
 Он не заметил, как уснул. Во сне ему явился Волшебник и сказал:
 — Ты звал меня.
 — Да. Я боюсь этого, черного.
 — Прости, я совсем забыл про него сказать. Это, можно сказать, мелкий хулиган. Не думай про него, он больше не придет.
 — Это хорошо.
 — Вообще, если будут проблемы, ты можешь звать меня, как сегодня. Если ты — мой ученик, я обязан тебя защищать. А ты, похоже, решил стать моим учеником.
 — Конечно, хочу!
 — Но я все же советовал бы в случае опасности призывать Бога, как ты это сделал в прошлую ночь. Это надежнее и, кстати, привычнее. Ты же православный. Сам я в опасности именно Бога призываю.
 — Бога?
 — Именно Бога. Вот тебе мой совет: никогда не увлекайся волшебными предметами и словами. Особенно остерегайся имен. Используя чье-либо имя, ты оказываешься в долгу. И это в любом случае нехорошо.љ
 — А если Бога призываю?
 — А у Бога мы так и так в долгу. Потому лучше призывай Бога. Но меня призывать я, конечно, тебе не запрещаю.
 — А как же ограниченность? — сказал Митька, окончательно успокоившись.
 — Что — ограниченность?
 — Помните, Вы сказали, что во всемогуществе есть своя ограниченность.
 — Помню.
 — Я не понял, что там за ограниченность. Если Он все может — даже может создать камень, который нельзя поднять. Все может — какая ж тут ограниченность?
 — Для Него — никакой. Все может. Тут для нас ограничение.
 — Какое?
 — В этом разобраться не так-то просто. Это трудная штука для человеческого ума. Хочешь, я сейчас покажу тебе феерию? Может, это поможет…
 — Феерию? Хочу. Конечно, хочу. Прямо сейчас, во сне?
 — Почему же нет? Феерия сродни сну, одно другому не мешает… Я покажу тебе феерию про Конституцию.
 — Про Конституцию? — удивился Митька.
 Волшебник кивнул.
 — Конституция — это камень, который Король может сделать, но потом он уже не может его поднять.
 И Митька увидел странный сон про одного совсем древнего Короля, который действительно владел тайной Истинного языка. Его подданные благоденствовали. Когда являлась какая-то нужда, народ шел на поклон к своему Королю — и дело скоро улаживалось. Король был для них действительно отцом и благодетелем.
 Но люди любят свободу, дети постепенно взрослеют — и постепенно в народе зародилось недовольство.
 В соседнем государстве была демократия — там были и трудности, и трагедии, но зато и люди там были горды и смелы. Они высоко держали свои головы и презирали тех, кто не умел жить своим умом, своими трудами и чуть что — љ бежал жаловаться своему Королю. Конечно, никто и не думал устраивать революций и свергать Короля-Волшебника. Все понимали, что благополучие Королевства зависит от Короля. Просто однажды народ собрался на огромной площади перед дворцом. Самый мудрый и самый старший из подданных приблизился к Его Величеству и просил своего Повелителя даровать им Конституцию, даровать Закон, Право, Разделение властей, Выборы и самоуправление. Верховная власть все равно осталась бы в руках Короля — Король имел право отменить Конституцию и вновь стать неограниченным монархом.
 — Если это сделает вас счастливыми, то для чего отменять то, что сделано? А если это сделает вас несчастными, то для чего вам Конституция? — спросил мудрый Король.
 — Мы хотим лучше понять самих себя, — ответил мудрый Старейшина.
 — Поверьте мне, что это сделает вас несчастными, — сказал Король. — И вы сами же станете винить меня за то, что я послушался вас.
 — Тогда мы исправим ошибку и будем жить по-старому!
 — Я не хочу делать ошибок, — сказал Король.
 — Но быть может, для народа это полезно, Ваше Величество? — заметил Старейшина.
 — Может быть, — сказал Король. — Но я не хочу принимать в этом никакого участия. Вот мое решение: если вы захотите получить от меня право на ошибку, я отрекусь от престола.
 — Не делайте этого, Ваше Величество, — попросил мудрый Старейшина. — Потому что народ будет Вас винить в своих несчастиях, Вас же и обвинит в этом отречении. Вы будете в их глазах причиной всех несчастий.
 — Ну, так что ж? — заметил Король. — Зато я буду прав перед Всевышним.
 Мудрый старейшина вернулся к народу и передал волю Короля. Народ, испугавшись возможности отречения, просил Короля не оставлять престола и не слагать с себя корону. Благополучная жизнь оказалась несовместима со свободой, потому что она требовала могущественного Короля. И все разошлись восвояси.
 Узнав о происшедшем, вольнолюбивые соседи подняли насмех подданных Короля:
 — Жалкие рабы, дети рабов и родители рабов! Вы — не люди, а муравьи, в вас нет человеческого достоинства.
 Прошло несколько лет, и народ вновь явился ко Дворцу. На сей раз пришли без униженных прошений и прямо потребовали у Короля — свободы!
 И Король, как обещал, отрекся от своего королевства. Он прошел сквозь собравшуюся на площади толпу и удалился. Что удивительно — вслед ему раздались насмешки и укоризны!..
 И действительно, жить стало труднее. Все чувствовали себя как дети, вышедшие из-под отчего крова. Приходилось совмещать несовместимое. Но это была — свобода!.. А свобода и взрослая жизнь по-своему привлекательны, хотя и не столь сладки, как это кажется в детстве. Свобода оказалась сопряжена со страданиями. Но игра, наверное, стоила свеч! Первое время.
 Но прошли годы, и гордые свободолюбивые соседи завоевали бывшее Королевство!
 — Вы рабы, дети рабов и родители рабов, — сказали они. — Служить и угождать, молить и ждать решения — это ваш удел. Будете служить нам и ждать нашей милости.
 И тогда-то, вместо желанной свободы обретя новое рабство, куда более тяжкое и обидное, народ опомнился и захотел вернуть прежние порядки. Удивительно, но многие винили Короля в своем несчастии.
 — Для чего он послушался нас? Он — Король, и имел право поступить по-своему. Значит, его гордость для него выше народного блага…
 Мудрого Старейшину, совсем уже дряхлого столетнего старца, послали разыскать ушедшего Короля.
 — Ваше величество, — сказал Старейшина, — можем ли мы исправить ошибку?
 — Можем, — сказал Король.
 Старейшина вздохнул с облегчением.
 — Я так боялся, что Вы скажете "нет".
 — Можем, — повторил Король, — потому что это — ваша ошибка. А вот если бы я дал вам Конституцию — это была бы моя ошибка. И этого нельзя было бы исправить.
 На этом Митька сон оборвался. В полусне, еще не опомнившись, Митька лежал и гадал над притчей: что бы это все значило?
 На следующий день Митька, конечно, опять помчался к Волшебнику.
 — Скажите, Вы правда приходили ко мне во сне или это просто сон?
 — Правда. Я назвал тебя своим учеником. Но чтобы ты действительно стал моим учеником, необходимо согласие родителей. Необходимо.
 — А надо им вообще говорить? — нахмурился Митька.
 — Конечно. Это же не детское волшебство. Это — серьезное дело. Ты же не детскому волшебству хочешь обучаться, так ведь?
 Митька усмехнулся. Но с сомнением покачал головой.
 — А если они не согласятся?
 — Тогда придется ждать, пока ты не станешь взрослым. Но, конечно, встречаться во сне никто нам не может запретить. Родители властны над твоим телом, потому что родили его. А сон есть сон, там свои законы. Правда, то, что усвоено во сне, очень трудно применить наяву. Во сне легко совершать чудеса. Слишком легко. Сон не годится для тренировки.
 Митьке ужасно не хотелось ставить Папу в известность о своем новом знакомстве. Едва ли ему это понравится. Даже точно — совсем-совсем не понравится.
 — А почему конституцию дать нельзя, а уйти с престола — можно? — спросил Митька.
 — Это понятно, — заметил Волшебник. — Король вправе уйти и прийти. Если он не вправе уйти — то какой же он король? Он тогда — раб народа. Крепостной.
 — А конституцию не может дать?
 — Может, — сказал Волшебник. — Но не хочет. Народ будет несчастлив.
 — А почему? — сказал Митька. — Разве нельзя сделать, чтобы народ был счастлив и так, с Конституцией? Может он так сделать?
 — Почему нельзя? Можно. Но он этого не хочет.
 — Почему?
 — Потому, что это — необратимо. Это камень, который нельзя поднять.
 — А чего же нельзя-то? Взять — и отменить.
 — А кому это надо? — сказал Волшебник. — Если все счастливы.
 — Я все равно не понял. А почему он не имеет права ошибаться?
 — По идее феерии, этот Король всемогущ.
 — Ну, и что?
 — А всемогущий не может ошибиться. Ошибка ведь — от немощи. Чего-то не учел, что-то не вышло… Если ошибся — значит, не всемогущий.
 — Не может ошибиться? Какой же он всемогущий, если — не может?
 — Может — но не хочет. Никогда не ошибается, потому что не хочет ошибаться. И в этом смысле — не может ошибиться. Хотя, в принципе, может, но это — камень, который нельзя поднять.
 — Давайте еще полетаем, — предложил Митька. Насчет Короля все равно оставалась неясность, но сейчас было не до тонкостей. Если эта встреча — последняя, то хоть налетаться всласть, смутно подумал он.
 На сей раз он в присутствии Волшебника вел ковер уверенно и не сбивая дыхания. Учителю оставалось только одобрительно кивать головой.
 — Но это только при Вас, — сказал Митька самокритично, посадив ковер на место.
 — Увы, пока так. Пока что я пришелец в твоем мире. Это первая ступень ученичества. Ты живешь пока в своей старой реальности.
 — А Вы где? — не понял Митька.
 — А я в своей. Смысл обучения в том, чтобы ты переехал жить к мне. В мой мир.
 — А мы что ли в разных?
 — Ну, конечно! В моем мире все происходит так, как мне надо. В моем мире чудеса — это норма. А как там у тебя? — Волшебник приставил ладонь к уху, будто говорил по телефону.
 — Нет, у меня не так, — признался Митька, — у меня — только когда Вы рядом.
 — Сказка мне служит и сама делает все как надо, — продолжал Волшебник. — А как там у вас?…
 — У нас хуже. Хочу жить у Вас!
 — Переезжай ко мне! Хочешь?
 — Хочу. Но Мама не отпустит.
 Волшебник опустил руку и покачал головой.
 — Нет, ты не понял. Я не говорю тебе переехать с места на место в твоем мире. Какая разница, где ты будешь жить — у родителей или у меня. Ты должен перебраться жить в мой мир. Не меняя места жительства.
 — Тогда — Папа не отпустит, — сказал Митька.
 Папе новое увлечение сына крайне не понравилось. Папа с ходу запретил Митьке даже и мечтать о том, чтобы стать учеником Волшебника. И ездить в Театр тоже запретил. С ходу. Папа был человеком православным, церковным. И к волшебству относился отрицательно.
 — Ты все же посоветуйся о отцом Федором, — сказала Мама осторожно.
 Но от совета Папы с отцом Федором Митьке не приходилось ждать ничего хорошего.
 К Волшебнику Митька в тот день, конечно, не пошел. Папин запрет — это вам не шутка. Митька всплакнул.
 љНочью Волшебник явился ему во сне и велел послушаться Папу.
 — Не торопись отчаиваться, — сказал он.
 — Я уже отчаялся, — пожаловался Митька.
 — Ну и зря. Волшебник я или нет?
 Митька повеселел.
 — Подожди, может, Папа и передумает, — пообещал Волшебник. — А мы пока не будем терять время. Чудотворение пока оставим. Творить чудеса не так трудно, как это обычно думают. Гораздо труднее избежать связанных с чудесами опасностей. Ты должен понять, что жизнь волшебника — это невидимая война.
 — Война?
 — Именно война. Жизнь черного мага — это война с себе подобными. Там воюют все против всех. Но и жизнь белого мага — тоже война.
 Митька кивнул. Он так и думал.
 — Значит, Вы все-таки воюете с черными.
 — Нет-нет. Совсем не так. Я изо всех сил сохраняю мир. Если бы я стал воевать с ними, я сам бы стал одним из них, вот и все. А пока я — в мире, в своем мире, они просто не имеют доступа ко мне. Не понимаешь?
 — Не понимаю.
 — Я как паук, сижу в своей паутине. Тут я сильнее всех, даже шершня. Но если бы я отправился на войну, меня сожрали бы и муравьи.
 Митька отчаянно помотал головой. Нет, так нельзя. Либо он, Митька, неспособный ученик, либо…
 — Я ни-че-го не понимаю.
 — Все нормально. Это действительно трудно понять. Тем более, ты еще ребенок. А тут и взрослому нелегко разобраться. То, что я тебе объясняю, это мудрость. Тут все на парадоксах. На антиномиях. А по-другому — никак… А ты думал, это просто — стать белым магом? Это не каждому дается.
 — А мне дастся?
 — Надеюсь. Мы с тобой пойдем по порядку, не торопясь. Сейчас ты не понимаешь, как совместить: что у меня нет врагов, но я — воюю. Это несовместимо. Так?
 — Наверное.
 — У меня есть идейные враги. У меня с ними — идейная война.
 — Идейные? Кто это?
 — Невидимые разбойники, которые незаметно лишают людей веры. Веры в добро.
 — Бесы, что ли?
 — Конечно. Это от них исходит идея зла. И идея, будто зло имеет какую-то власть. Но это только идеи. Если ты не принимаешь их — они не имеют над тобой власти.
 — Но с ними-то Вы воюете?
 — Суть в том, что я уклоняюсь от борьбы. Я просто вменяю их идеи ни во что, не пытаясь спорить. Не придаю им важности.
 В другом сне они стояли на небольшой полянке, на голой вершине лесистого холма. В этом мире кто-то жил: под ногами была тропинка. Она змеилась между деревьями, уходя в лес. Так у Митьки — вроде что-то понятно, а вообще — темный лес!
 — Давай начнем сначала. С самого простого, — предложил Волшебник.
 — Давайте, — обрадовался Митька.
 — Начнем с того, что понятно. С детского волшебства. С переходов. Ты ведь гордишься тем, что у тебя переходы получаются легче, чем у других. И думаешь, что я появился в твоей жизни как бы в награду за это. Верно?
 Митька наморщил лоб. Это было похоже на правду, но такая правда звучала не совсем приятно.
 — Верно? — повторил Волшебник.
 Митька неопределенно качнул головой.
 — Н-наверное, все-таки, нет, — сказал он. — Тогда уж, скорее, Вы появились у меня в награду за пространственные переходы.
 Волшебник кивнул.
 — И это не совсем так, но ближе к истине.
 — Все-таки, с места на место — это уже не детское волшебство! — приободрился Митька.
 Учитель слегка подтолкнул его, и они двинулись вниз по склону холма. В чащу деревьев и мудрых мыслей.
 — А вот и нет, — возразил Учитель. — Ты думаешь, самое ценное там было то, что ты переносился в пространстве?
 — Ну, да… А что еще?
 — Гораздо лучше было бы, если бы ты сумел сделать такой же переход, оставаясь при этом на месте.
 — Как это?! — опешил Митька, остановившись.
 — Иди, иди потихонечку. Не стой на месте. Ты переходишь в другой мир. Переходишь, не сходя с места. В мир, очень похожий внешне. Поначалу похожий. Но другой. И со временем это начинает проявляться. Уловил?
 — Да, — сказал Митька.
 Вот это было — да. Это была находка. Такие мысли Митька понимал и любил. Он знал по опыту, что любые серьезные перемены наступают исподволь, неприметно. Кто этого не понимает — как овладеет волшебством? Хочешь сильных эффектов — начинай с малого, едва заметного. Это Митька умел. Он знал, как дорого стоят, как сильно действуют и как мало ценятся такие идеи!
 — Да, — сказал Митька. — Значит, я сижу на месте. И перехожу. Оставаясь на месте. В новый мир.
 — И переходишь. А пространственный перенос — это просто внешний эффект для укрепления в вере. Чтобы ты заметил, что ПЕРЕШЕЛ. Это необязательно. Самое ценное там былољ вовсе не то, что ты улетел на Заречную. А то, что ты, совершив переход, так и остался ТАМ, в новом мире. Так и не вывалился назад, — сказал Волшебник и слегка подтолкнул остановившегося Митьку вперед.
 Волшебник опять выразил словами то, что Митька лишь смутно чувствовал. В новом мире жил Юрка, а в старом он… неизвестно где был.
 Митька как мог объяснил Волшебнику свои чувства.
 — Н-нет… — Волшебник покачал головой, — Юрка запомнился тебе как знак нового мира, но по сути с него началось твое возвращение к старому. С него ведь?
 Митька пожал плечами и кивнул.
 — Не знаю. Наверное. Вам виднее. Я ведь так и не понял толком, что значит "новый мир", "старый мир". Вот Синее Море — ясное дело, другой мир. А Вы в каком смысле?
 — Самое простое объяснение: я называю «миром» твое виденье мира. Изменение мира — изменение сознания.
 — А-а… А я думал правда мир меняется.
 — Правда меняется. Другое сознание — другая вера. А вера — это сила.
 — Ладно. Понял.
 — Еще не понял. В новом мире новые законы. То, что было важно в старом, теряет важность. Оно становится простым случаем. Одним из многих. А то, что было неважным, случайным — становится закономерным. В этом суть любой перемены.
 — Например. Приведите пример.
 — Два человека живут на одном этаже. Разбойник и ученый. Они не просто по-разному видят мир. С ними случаются разные события. Они действительно живут в разных мирах. И у каждого есть свои неопровержимие доказательства того, что мир на самом деле именно такой… Доказательства одного — не имеют смысла для другого. То, что для одного — маловажная случайность, для другого — существенный закон жизни. Подтверждаемый опытом! Превратить ученого в разбойника, или наоборот — это магия. Белая или черная. Понятно?
 — Вроде, да. А про меня?
 — Пример про тебя. Для тебя важен я. Я — знак нового мира. Сам ты пока в старом. Для тебя важно мое присутствие. А когда мир изменится, когда ты перейдешь, это станет неважным. Случаем. Со мной или без меня — у тебя будет получаться. Понял?
 — Понял. Давайте еще пример.
 — Заречный. Для тебя это знак нового мира. Юрка — с Заречного. В этом его ценность. И мой театр — на Заречном. И твой первый перенос был — с Туневки, где ты вырос, на Заречный. Но с тех пор как ты познакомился со мной, для тебя везде стал Заречный. Так?
 Митька опять стал как вкопаный. "Для тебя везде стал Заречный," — это точно! Именно так и чувствовал себя Митька с тех пор, как появилась Шапочка. Но. Что ценность Юрки в том, что он — с Заречного, это звучало как приговор. Неужели это — правда? Да ведь и Заречный начался раньше Юрки, с Монаха. На Заречный Митьку привел Папа. Правда, потом увел…
 Волшебник понял митькино молчанье.
 — Не вообще ценность юркиной жизни, а ценность для тебя, для тебя лично. Почему ты его выделил среди других ребят.
 Митька кивнул.
 — Но в принципе — в принципе! в конце концов! — љ знак нового мира — он как мост, который надо сжечь, чтобы перейти окончательно. Когда ты перешел, мост теряет значение. То, что в старом мире необычно, что — знак нового, в новом вполне обыденно. Пока переходишь — теряет значение. Шаг за шагом.
 Они спустились в лощину и стали подниматься на соседний холм. Идти стало труднее.
 — По-моему, Юрка не потерял, — сказал Митька. — Хотя я с Вами познакомился, но он — не потерял. Почему-то. Меньше стал, но все равно важен. Притом, на Заречном я и раньше бывал. Только не на Перекатной.
 Волшебник кивнул одобрительно.
 — И хорошо. Значит, я чего-то не учитываю. Значит, ты еще не совсем перешел куда-то. И дело тут не во мне. Не только во мне.
 — А в чем?
 — А не знаю. Я же не Бог. Если бы я все знал, то зачем тогда жить? Это только Бог знает — как можно все знать, и все-таки жить. Это уже нечеловеческое. Нам не понять этого. Для нас интересно узнавать. Это — наша жизнь. Постепенно узнавать.
 — А Бог как? Как можно все знать — и не скучать?
 — Не знаю. Может, это мы тоже постепенно узнаем?
 В другом сне они сидели на крыше какого-то высотного здания, откуда открывался величественный вид на огромный Город.
 — Суть не в том, чтобы сбежать из своей реальности, а в том, чтобы увидеть ее другими глазами. Это и значит «переселиться». Что толку в переходах? Это как грезы — они рассеялись, и будто не бывало.
 Митька вроде бы понимал.
 — А почему Вы тогда появились? — напомнил он Волшебнику вопрос из другого сна.
 — Я появился потому, что у тебя была уверенность, что мир НА САМОМ ДЕЛЕ не такой, каким он тебе представляется. Что ты ищешь не другого мира, а своего собственного. Кстати, какой он, твой мир, который ты ищешь?
 — Добрый, — сказал Митька, не задумываясь. — Там нет зла.
 Волшебник кивнул.
 — А что там делать?
 Митька пожал плечами.
 — Просто жить. Узнавать мир. Жизнь узнавать.
 — А когда узнаешь?
 — Мне кажется, никогда до конца не узнаешь.
 — А приключения ты не любишь?
 — Только если хорошо кончаются… если наверняка хорошо кончаются.
 — Бывает туго, но в конце концов всегда хорошо. Так?
 Митька кивнул. Хорошо бы.
 — Вот так и устроен мир идеального белого мага. Хочешь туда?
 — Конечно. А Вы можете меня туда провести?
 — Суть в том, что ты уже там.
 Митька вскочил и начал озираться по сторонам. Город, видно, спал. Был рассвет.
 — Нет, ты не понял. Я говорю не про этот сон. Настоящий маг так видит тот мир, в котором родился. Мир своих родителей. Свой родной мир видит так: для него нет там зла, а есть только приключения, но они наверняка хорошо кончаются.
 Это было снова непонятно для Митьки. Мир его родителей ведь и был тем, от чего он бежал. Митька сел.
 — Родной мир? Так я ж от него бегу.
 — Тебя сбивают с толку.
 — Кто?
 — Наши враги, бесы. Это они учат тебя бежать от реальности. Твой родной мир — совсем не такой, как тебе кажется. Если бы он и правда был таким — все, конец. Тут ничего не попишешь.
 — Почему?
 — Потому что вывалишься. Любой путешественник рано или поздно вываливается в мир своих родителей. Пока он жив, пока он в теле. Тело-то — от родителей. Окончательно потерять мир родителей — это и есть смерть. Смерть — принципиальная штука. Это окончательный переход. Пока ты жив, пока ты в теле — ты возвращаешься туда, где родился. В мир родителей. После смерти туда нет возврата. Путешествие без конца.
 — Мне он не нравится, — пожаловался Митька. — Я там все равно умру. Заберите меня к себе.
 — Пойми, пойми. Суть в том, что ты уже там. Ты уже здесь, в моем мире. И родители твои, и вообще все. Тебя просто ввели в заблуждение.
 Митька подумал и осторожно спросил:
 — А почему в Вашем мире меня ввели в заблуждение? Как Вы допустили?
 Вопрос был дурацкий. Но, общаясь с Волшебником, Митька постепенно убедился, что в разговоре с мудрецом главное — не бояться дурацких вопросов. В этом вся суть. На то он и мудрец. Вывалить на него — и пусть сам разбирается. Опыт, опыт подсказывал Митьке: чем глупее вопрос, тем мудрее будет ответ.
 И Волшебник, конечно, ничуть не смутился, что Митька его обвиняет, а даже будто обрадовался. Но сказал несколько виновато:
 — Прости Митька. Это приключение. Я люблю приключения. Главное приключение человека — это духовная война. Когда его дурят. А ты не давай себя обдурить. А если обдурили — не смущайся! На войне как на войне. Смысл в том, что ты встретился со мной, и теперь дело пойдет на поправку. Главное — верь, что все хорошо кончится. Нам, белым магам, все идет на пользу.
 — А зачем нам вообще война?
 — На пользу. Война — приключение. Но приключение серьезное. Если ты сохранишь веру в то, что оно наверняка хорошо кончится, то так и будет, и вера твоя укрепится.
 — А если не сохранишь?
 — Тогда окажется, что ты — черный маг.
 Это звучало неприятно. Митька почесал затылок. Риск, понимаешь.
 — А нельзя без приключений?…
 — Не знаю, — сказал Волшебник. — Может быть, тут все дело в конституции? Помнишь — про камень, который нельзя поднять?
 Третий сон был как будто в подвале того же высотного здания. Были какие-то дети. Похоже, беспризорники. Но они были поглощены разговором между собой и совсем не обращали внимания на Митьку и Волшебника. А может, имела место невидимость.
 — Настоящих белых магов мало, — говорил Волшебник. — Зато они гораздо могущественнее. Стать одним из них очень трудно. А стать черным легко. Есть множество черных магов, которые искренне верят, что они — добрые волшебники. Они действительно стараются делать добро, помогать людям и животным. Мне нетрудно научить тебя творить чудеса и прочее. Но наша с тобой задача сложнее. Я должен попробовать обнаружить в тебе настоящего белого мага. Он где-то уже сидит в тебе, только пока трудно открыть.
 — Вы уж постарайтесь, — попросил Митька.
 — Постараюсь, — серьезно сказал Волшебник. — Но в худшем случае, уж не обессудь, выйдет из тебя добрый, но черный маг. Непросветленный. Черный, но добрый. Добрый, но черный. Таких много. Окружающие считают их добрыми волшебниками. А на самом деле они — черные маги.
 — Не хочу, — сказал Митька.
 — Я тоже не хочу. Но склонности такие у тебя — есть.
 Теперь Митька карабкался по крутому голому склону. Волшебник, даром что старый на вид, ничуть не отставал.
 — А как отличить настоящего белого от черного, но доброго?
 — Бывает очень трудно отличить, даже мне. Если человек хотя бы чем-то недоволен, хотя бы с чем-то в жизни, в собственном прошлом не согласен, то он — служитель тьмы, хотя и считает себя добрым, и старается бороться со злом.
 — А что плохого? Борется — и хорошо. Почему он злой-то?
 — Он не злой. Пойми, он добрый. Просто — черный. Понимаешь, бороться со злом — это дело воина… врача… пожарника, наконец. Черный маг может быть хорошим врачем, воином… просто добрым человеком. Но как МАГ — он уже побежден злом. Он ПОВЕРИЛ в зло, что зло действительно имеет ВЛАСТЬ. Как маг — он уже никогда не сможет победить зло до конца, В ПРИНЦИПЕ. Потому что он ВЕРИТ в зло. Зло имеет корень в нем самом. Скажем так, один корешок из многих. Потому для бесов он неопасен. Они всегда найдут подход. Ему остается только без конца бороться со злом. Это — путь воина.
 Митька подумал. Вообще-то, с одной стороны, путь воина — тоже интересный. А с другой стороны…
 — А если я со всем согласен, если для меня нету зла, зачем мне вообще что-то делать?
 — Но есть же дела, которые не являются борьбой со злом. Главное из них — упорно верить в иллюзорность зла. Что все, что кажется победой зла — это только приключение. Этим не кончается. Будет какое-то продолжение, будет непредсказуемый поворот — и все будет хорошо!
 Так Митька провел эту ночь.
 Проснувшись наутро, он где-то в груди и в животе чувствовал, что помудрел. Он почти не сердился на Папу. К тому же, Мама взяла Митьку на беседу со своим наставником. Вначале они отстояли службу, а после службы подошли к батюшке.
 Мамин духовник, благочинный протоиерей отец Глеб, не был ни зилотом, ни ригористом.
 — Папу надо слушаться, — сказал он, похлопав Митьку по плечу. А потом они стали говорить с Мамой. Подслушивать было неудобно, и Митька отошел в сторону.
 Но все же кое-что он расслышал. Отец Глеб сказал это громко, быть может, специально, чтобы Митька расслышал.
 — Мы призваны служить Господу в Сказочной Епархии. И мы не должны замыкать наших детей в православное гетто. Да это и невозможно…
 И Митька совсем повеселел.
 Когда они вышли из храма, Митьке показалось, что Мама спросила его: "Ты куда?" Митька удивленно обернулся, но не успел ответить. Видно было, что Мама ничего не говорила, она думает о чем-то своем. Наверное, о Папе и о Митькином волшебнике. Митька осекся на полуслове и стал вслушиваться в свои мысли. Это явно была депеша.
 И точно: в голову лезла назойливая мысль, и вслушиваться не надо.
 — Ты куда пропал, Митек?
 Ясно было, что это — Юрка.
 Митька наскоро отпросился у Мамы погулять.
 — Но к Волшебнику — ни-ни, — строго повторила Мама.
 — Ясно, о чем речь!.. Я к Юрке.
 — Чтоб к пяти часам был дома.
 Отойдя в сторонку, Митька нацарапал на песке: "В храме был."љ Потом сосредоточился и резко стер надпись. Это была обычная техника депеши. Можно было делать и по-другому, но сейчас, после храма, лучше было применить самое простое средство.
 В голову назойливо полезла мысль, притворяющаяся юркиной депешей.
 — Срочно приезжай.
 Потом еще обманка:
 — Давай вечером встретимся на Перекатной.
 Митька хладнокровно проигнорировал это искушение. Способность к такого типа волшебству во многом как раз и определялась тем, можешь ли ты не клюнуть на эту бесовскую удочку.
 — Я тебя жду у клуба, — продолжал бес.
 Митька не поверил.
 — Сообщи, в каком храме? Я подъеду.
 Митька — ноль внимания.
 Наконец, пришла настоящая депеша:
 — Я тебя потерял, все утро шлю депеши.
 — Сейчас приеду к тебе, — ответил Митька. — Жди дома.
 Юрка был неспособен к самостоятельным переходам, зато с депешами у него было все в порядке. Он смог бы даже и в храм пробиться, только самому Митьке было сегодня не до того. Чтобы достучаться до Митьки, гонцу даже пришлось сымитировать мамин голос.
 В автобусе Митька принял еще одно послание:
 — Иди на Перекатную, на наше место.
 Они встретились там же, где началось их знакомство.
 — Ты куда пропал, Митек, — повторил Юрка, — уже неделю тебя не видно, не слышно. Вы ведь уезжаете?
 — Не неделю. В среду же разговаривали, забыл?
 — Забыл.
 — У меня такие дела…
 — Рассказывай, что за дела. Двинули на Море!
 Оказавшись на раскаленном пляже, они немедленно разделись и влезли в воду.
 Берег был на удивление пустынным, только вдали играли какие-то девчонки.
 — Я нашел себе мага, Юрка, — сказал Митька.
 — Ну?!
 Вода что-то была холодной. Они улеглись на песок.
 — Нашел. Но отец мне запретил встречаться с ним.
 — Во-он оно что…
 Странно. Не хотел Митька рассказывать Юрке о повороте в своей судьбе — но стоило им встретиться — и само все рассказалось.
 — Давай одеваться, — сказал Митька, — а то вывалимся полуголыми.
 Юрка как всегда выпал первым. Остался только след на песке, а на море и следа не осталось.
 Этим же вечером Митька с родителями уехал за город.
 Начались отпуска. Митька поехал к бабушке, жить в деревне и ходить с Песом за грибами.
 Еще Митька собирался навестить соседкину корову Зорьку. Зорька была в своем роде достопримечательностью. Митька ее очень жалел — с детства. Корова была ненормальная. Она бредила Индией, бредила в буквальном смысле слова. Индия была для нее раем на земле, землей мечты.
 Зорька воображала себя ни много, ни мало — воплощением какого-то божества. Но это полбеды. Индийские мотивы переплетались в ее рогатой голове с христианскими, и она воображала, что страдает в этом хлеву, в полной безвестности, за грехи человечества. Она ждала избавления: то ли смерти на бойне, то ли какого-то скорого конца света, но ждала с таким терпением, терпела с такой искренней самоотверженностью, что невозможно было слушать ее без слез.
 Даже Папа, при всей его суровости, только качал головой, не находя комментариев. Потом все же нашел где-то в Библии подходящую цитату, что вся тварь страдает за грех человека, и чает избавления через человека же. Так что даже Папа
 усматривал в зорькиной теории некую каплю здравого смысла. Ну, а Митька — тот вообще был от Зорьки без ума.
 И Зорька отвечала ему взаимностью, ощущая его искреннее сочувствие. И терпеливо ждала каждого Митькиного прихода.
 В ее воображении Митька выходил чем-то вроде представителя или посланника целой организации людей, понимавших миссию Зорьки и благодарно ждавших завершения ее страданий.
 Зорька охотно беседовала с Митькой, посылая кому-то через него какие-то слова утешения, какие-то наставления и даже пророчества, которые не сбывались, а просто забывались и заменялись новыми. И так она отдавала себя людям, которые считали ее просто коровой. Кормили, поили, доили, убирали навоз. И корова кротко принимала это малое ответное служение человечества.
 На следующую ночь Волшебник переговорил с Митькой очень кратко. Он обещал открыть ему секрет Истинного языка и дал базовые упражнения.
 — Начинать необходимо с этого. Иначе при всем желании ничего не поймешь. Есть вещи, которые познаются только на практике.
 — Давайте, — сказал Митька.
 — Секрет Истинного языка прост, как все самое важное в жизни. Но самое простое труднее всего принять. Чтобы подготовиться, поразмысли вот над чем: Бог никогда не лжет, потому что все слова Его сбываются…
 — Кстати, — сказал Митька, — я никогда не мог понять, почему говорят, что Бог не может согрешить. Если Он ВСЕ может, то почему этого не может.
 — Вот-вот, — сказал Волшебник, — ты меня понял. Я именно про это и говорю. Опять про тот же камень, который нельзя поднять.
 — Да я ничего не понял, — признался Митька, — я просто спрашиваю.
 — Твой вопрос показывает, что ты понял, зачем я это говорю. Ответ прост: Бог не может согрешить по определению. То, что делает Бог — это и есть праведность. Праведность — это делать дела Божии.
 — Не понял, — сказал Митька. — Не может? По определению? Он же все может. По определению.
 — Конечно, конечно. Мы же про это говорили. Может, но не хочет. Можешь ты сделать то, чего не хочешь?
 — Могу. Но не хочу.
 — И Бог. Может — все. А делает только то, что хочет. А грех — это то, что Бог не хочет делать. Может. Но не хочет.
 — А как тогда делается? Если Сам Бог не хочет.
 — Бог и не делает. Он только допускает. Смотри: Бог не лжет, потому что все, что Он скажет, сбывается. Ложь бывает, когда Бог молчит.
 — А зачем допускает? Зачем молчит? — спросил Митька.
 — Он допускает, когда предвидит, что все равно, и так все пойдет как надо. А если нет — не допускает.
 — Тогда почему бы нам и не грешить? Если все и так пойдет как надо. Тогда все равно.
 — Чтобы избежать неприятных приключений. Потому что там есть реальная опасность потерять веру в хороший конец. Когда ты делаешь то, что Бог не хочет делать, это тебя удаляет от Бога. А кто далеко от Бога — легко теряет веру в добро. Грех портит твой мир.
 — А Ваш мир? Не портит?
 — Я стараюсь не грешить. А чужой грех не портит мой мир. Это тоже приключение, но с рискомљ потерять веру для меня оно не связано. Я уверен, что все будет хорошо. Для меня.
 — А для меня?
 — Для тебя — всяко может обернуться. Потому я и предлагаю: переезжай жить ко мне.
 — А как?
 — Я это и объясняю тебе. Бог не может солгать, потому что все Его слова сбываются. И ты никогда не лги, чтобы все твои слова сбывались. Не порти свой мир.
 — Ага, — сказал Митька.
 — Это первое правило Белой Магии: никогда не говори неправды. Бойся даже маленькой неточности. Если не знаешь точно, то лучше промолчи. Никогда не преувеличивай. Не говори ерунды даже в шутку. Каждое твое слово должно быть правдивым и точным. Чтобы все, что ты скажешь, можно было перевести на Истинный язык. Не говори, чего не знаешь. Особенно осторожно говори о будущем. Не говори "будет то-то и то-то", говори "мне кажется, мне хочется". Это первое.
 — Хорошо. Попробую.
 — Во-вторых, что бы ни случилось, принимай все как должное. Представь, что все, что происходит, происходит по твоей воле. Как будто это ты сам так захотел. Никогда не позволяй себе недовольства, никогда не ворчи и не ругайся. Вспомни каждый случай, когда ты бывал чем-то недоволен, попроси прощения у Бога за свое недовольство. Это второе.
 Митька подумал и заметил:
 — Это очень трудно. Может быть, я даже не смогу.
 — Постарайся. Без этого ничего у нас не выйдет. Самое главное, не ври даже в мелочах. Тот, кто позволяет себе врать, тот никогда не овладеет языком Истины. Язык просто не дастся ему.
 — Это можно. Наверное. А вот как быть всем довольным?
 — Пойми, если ты недоволен, то ты уже проиграл битву. Ну, война есть война. Одна битва — это еще не вся война. Но в конце концов не должно остаться ни малейшего недовольства. Чтобы все было в твоих глазах хорошо, как в прошлом, так и в предполагаемом будущем.
 — Я попробую.
 — Давай. Действуй. Разговоры разговорами, а надо и делать кое-что. Ну, все на сегодня!..
 Утром Митька случайно подслушал разговор родителей.
 — В обычном театре сколько народу работает? И всем надо платить, — сказал Папа. — А этот Волшебник платит только за помещение. Он же все делает один. У него даже сторожа нет.
 — Это все так, — возражала Мама. — И все-таки он очень много жертвует на храмы. Отец Глеб не стал бы так говорить, если бы речь шла о ерунде.
 — Этот отец Глеб!.. Может ли вообще Церковь принимать пожертвования от волшебника?!
 Вот так вот.
 Целое утро потом, копаясь в огороде, Митька дулся на Папу. Даже пожертвования не принимать! Значит, что? Все, ложись и помирай! Если ты волшебник, то — не человек. Как можно быть этим довольным? Митька был недоволен. Значит, проиграл битву со злом.
 А днем Митька узнал ужасную новость: Зорьку забили. У нее обнаружилась какая-то коровья болезнь, и зорькина жизнь завершилась.
 Митька ушел в лес и плакал полдня. Он даже тайно помолился за упокой Зорькиной души, хотя она и некрещеная. Хотя и язычница.
 Ночью Митька жаловался Волшебнику, стоя на носу катера, который шел по довольно бурному морю, обдавая их мелкими брызгами. Митьке приходилось говорить громко, собственно, орать, заглушая рев дизеля. Интересно, что Волшебник говорил вроде негромко, но его было отлично слышно.
 — Не врать вроде получается! А вот без недовольства никак не выходит!
 — Ну, чем ты, например, недоволен?
 — Зорьку забили! На мясо! По-моему, это ужасно!
 — Не верь, — сказал Волшебник. — Это не конец.
 — Это?! Не конец?! А что тогда "конец"?!
 — Будет воскресение мертвых.
 — Она же корова! — проорал Митька. — Она ж некрещеная!
 — Ну, и что же. Она же сказочная корова, говорящая. Ну и что, что некрещеная. Все, кто имеет разум, воскреснут.
 — Все равно ужасно! — орал Митька. — Это еще когда будет!
 — Ты просто травмирован, — сказал Волшебник. — Хочешь, мы с тобой воскресим эту корову?
 — Хочу!
 — Хочешь, чтобы я сделал ее бессмертной? Или пусть ее забьют еще раз?
 — Пусть вообще не забивают!
 — Тогда не будет мяса, — заметил Волшебник. — Хочешь, чтобы она сдохла и ее похоронили?
 — Пусть будет бессмертной!
 — Только она одна? Или все коровы?
 — Пусть вообще не будет смерти! — крикнул Митька.
 — Не сможем, — сказал Волшебник. — Не справимся. Это древнее проклятье: "Ты — земля, и пойдешь в землю," — сказал Бог. Это наказание за грех!
 Митька замолчал.
 — Не получается быть довольным! — закричал он. — Я боюсь смерти!
 — Это приключение, — сказал Волшебник. — Страшное, захватывающее дух, самое опасное из всех приключений. Но это — не зло. Если ты будешь верить, что это — зло, то они тебя сожрут.
 — Кто?!
 — Бесы. Это они научили нас грешить, страдать за грехи, а потом обвинять Бога.
 — Так ведь проклятье же!
 — Бог проклинает не со зла. Это — во благо, поверь мне. Не мне, Богу поверь!
 Митька попробовал. Не очень получалось, но стало чуть легче.
 — Чем ты еще недоволен? — спросил Волшебник.
 — Папа против Вас очень настроен! Он вообще против волшебников!
 — Ну, что же. Большинство волшебников вольно или невольно служат злу. Как волшебники. По видимости борятся со злом, а по сути — укрепляют его тем, что верят в него. Ты ведь уже начал понимать это?
 Митька неуверенно кивнул.
 — Волшебник должен бороться со злом ВЕРОЙ. Верой в то, что это — никакое не зло, а просто приключение, которое непременно хорошо кончится.
 Митька кивнул.
 — Маг, который позволил себя втянуть в войну со злом, уже пленник зла… как маг. Хотя он, может быть, хороший воин, но он уже — не белый маг. Для белого — зла просто нет. Большинство из нас, увы, пленники.
 — Но не Вы! — прокричал Митька.
 — Надеюсь, — сказал Волшебник серьезно.
 — А я?! — прокричал Митька.
 — А ты пока — пленник. Стань ты сейчас магом, ты был бы черным.
 Они помолчали. Катер постепенно приближался к берегу.
 — А ты представь, что ты сам так захотел, чтобы Папа был недоволен.
 — Не понимаю, зачем это мне! — прокричал Митька. — љ Чтобы он был недоволен!
 — Для упражнения в борьбе. Добрый волшебник похож на укротителя. Он укрощает сказку, заставляет ее слушаться. Естественно, если ты решил стать укротителем, сказка восстает против тебя. Ты должен научиться сражаться.
 — Не пойму, как сражаться, с кем?!
 — Со сказкой. Сказка хочет убедить тебя, что она тебе непослушна, что она живет вопреки тебе, против тебя. Что зло имеет власть.
 — А я что хочу?!
 — А ты хочешь убедить сказку, что она не может сделать с тобой ничего такого, что бы заставило тебя сердиться. Что бы она ни выкинула, ты будто этого и ждал. Понимаешь?
 — Будто?! Будто?! — кричал Митька. — Притворяться, что ли?!
 — Вначале хотя бы притворяйся. А потом ты правда поверишь и полюбишь. Полюбишь сказку, поверишь Богу.
 — Я верю!
 — Ты веришь В Бога. А ты поверь Богу, доверься Ему Самому. Он же знает, как надо. Если Папа недоволен, стало быть, так надо. Ты веришь в воскресение мертвых?
 — Верю! — прокричал Митька.
 — Ты понимаешь, что это означает не просто, что все люди оживут, но что все зло будет исправлено, все будет восстановлено, все обретет изначальный смысл?
 — Н-не понимаю… — сказал Митька тихо. — Не думал про это.
 Но Волшебник почему-то все равно услыхал.
 — Думай. Эта вера — основа для белой магии. Зло не имеет никакого значения. Это просто приключение. Проверка для всех нас, во что мы хотим верить. Хотим ли мы верить в победу добра? Что зло — одна видимость, ночной призрак, исчезающий с рассветом? Или нам нравится верить, что Бог действительно создал зло?
 — Но это долго! — прокричал Митька. — До Воскресения еще далеко!
 — А ты начинай жить Воскресением. Прямо сейчас начинай!
 Митька начал понимать, но все равно плохо получалось. Очень скверная была погода над этим сонным морем.
 Теперь они ходили на службу в монастырский храм, где служил папин духовник отец Феодор. Отец Феодор последние годы прослыл как старец, в монастырь повалил народ, и попасть к нему было уже не так легко как раньше, когда Митька мог запросто подойти и о чем-нибудь спросить. Теперь Митька ждал решающего разговора папы с отцом Феодором и молился, чтобы случилось чудо.
 И случилось чудо. Папа имел долгий разговор о Митьке с отцом Феодором и, вернувшись домой поздно вечером, объявил:
 — Я разрешаю тебе встречаться с твоим волшебником. Но я против того, чтобы ты сам учился колдовать.
 Митька хлопал глазами.
 — А почему разрешаешь?
 — За послушание, — сказал Папа кратко. И ушел к себе в кабинет.
 Ночью Митька поспешил обрадовать Волшебника. Он бежал во сне по какой-то лесной дороге, там был каменный дом, где его ждал Волшебник. Митька сбивчиво стал рассказывать про чудо, про отца Федора…
 — Вот, как? — удивился Волшебник. — Оказывается, отец Феодор — духовник твоего Папы! А мы-то волновались.
 — Это я волновался, — сказал Митька. — А Вы-то не волновались.
 — Точно, — сказал Волшебник. — Я ни капли не волновался. Я даже ничего не предпринимал, чтобы как-то помочь делу.
 Теперь Митька удивился. Он-то думал, что Волшебник старается как-то склонить Митькиных родителей в свою пользу, колдует как-нибудь.
 — Ты разочарован? — спросил Волшебник, внимательно наблюдавший за Митькиным лицом.
 Митька пожал плечами.
 — Нет, почему разочарован. Просто мне казалось, что Папа никогда ни за что не согласится. Я думал, Вы заколдовали отца Феодора.
 — Чепуха. Кем бы я был, если бы брался заколдовывать иеромонахов.
 — А почему же? Как это вышло?
 — Само собой вышло, безо всякого волшебства. Сказка сама повернулась к нам нужным боком. Это и есть белая магия.
 Митька молчал, переваривая.
 — Обрати внимание на этот случай. И сделай вывод.
 — Какой?
 — Что судьба любит тех, кто ее любит. Принимай от нее все с благодарностью, и она не станет тебя слишком долго мучать.
 Митька покивал головой и вздохнул.
 — Постараюсь.
 — Постарайся. Не лги. Принимай все так, будто этого-то ты и хотел. Это первое и второе правило белой магии. И третье. Самое трудное. Постарайся не делать ничего, кроме необходимого.
 — Как — ничего.
 — Ничего. Без чего можно обойтись, того не делай. Зато без чего обойтись нельзя, делай с любовью. Благодари Бога за то, что Он дал тебе потрудиться. Люби труд.
 Ну, этого Митька совсем уже не понимал. Как можно любить труд?
 Опять-таки. Все, что Митьке нравилось делать, относилось к тому, без чего можно обойтись. Кроме сна и еды. Не делать то, без чего можно обойтись — значило для Митьки ничего не делать, только есть и спать. Ну, еще в школу ходить и домашнее задание делать придется. Что — любить это?!
 Любовь к труду выглядела просто какой-то насмешкой в устах Волшебника.
 Митька молчал.
 — Ты думаешь, при чем здесь волшебство?
 — Ну, да.
 — Соображай. Если ты — могучий волшебник, если ты — белый маг, то зачем тебе вообще трудиться? Все должно само собой получаться. А если уж ты трудишься, то только в свое удовольствие. Так?
 — Так я ж еще не волшебник. Не белый маг.
 — Но ты же собираешься стать волшебником. Вот и привыкай жить так, как живут настоящие волшебники. Отсюда все три Правила. Белый маг не врет — просто не может соврать, потому что все его слова непременно сбываются. Это раз.
 — А если специально соврет?
 — Значит, не все его слова сбывается. Значит, он мелкий волшебник. Обычный черный маг. Ложь — это камень, который нельзя поднять. Солгать — можно. А обратно поверить, что все твои слова должны сбываться — трудно. Без посторонней помощи — невозможно! Понял? Дальше. Настоящий волшебник всем доволен и любит труд, потому что все бывает по его воле. Как он захочет, так и будет. Это два и три.
 — Это я понял. А почему он не может делать что-то просто для своего развлечения? Зачем он делает только необходимое? Этого не понял.
 — Это труднее всего понять. Это ты почувствуешь на практике. Но без этого остальное просто не будет срабатывать. Понимаешь, все, что делает волшебник, должно быть исполнено смысла. Там не должно быть ничего случайного, произвольного. Дети делают много лишнего и на этом незаметно теряют волшебство.
 Волшебник помолчал.
 — Пойми, если тебе нужно развлекаться, значит жизнь твоя сама по себе скучна. Тебе неинтересно жить, потому ты ищешь развлечений. Но у настоящего волшебника так не бывает. Он любит свою жизнь, саму по себе. Ему не надо развлекаться, ему и так интересно.
 Утром Мама объяснила Митьке:
 — Оказывается, твой Волшебник — совсем не волшебник.
 — Почему это не волшебник? Очень даже волшебник, — сказал Митька честно.
 — Так сказал отец Феодор. Оказывется, он знает твоего Волшебника. Давно причем знает, с детства.
 И все-таки настоящие, взрослые чудеса у Митьки получались только в присутствии Волшебника. Ясное дело, это происходило потому, что мир у Митьки был все-таки довольно плохой, и у него ну никак не получалось быть всем довольным. И без вранья не получалось.
 Он поехал в город, чтобы встретиться с Волшебником наяву. Чтобы не раздражать Папу, хотел поехать, не уточняя цели путешествия — ну, как бы к Юрке.
 Спросили. Пришлось уточнить. Сказал, что к Юрке.
 Чтобы слова сбылись, пришлось поехать к Юрке. Юрки дома не оказалось. Слать ему депеши Митька не хотел. Поехал к Волшебнику. Получился обман.
 — Если бы я сказал, что «хочу» к Юрке, вышел бы обман. Не хотел я к нему, я к Вам хотел.
 — Надо было просто сказать правду, — сказал Волшебник.
 — Папа расстроится, — оправдывался Митька.
 Волшебник покачал головой.
 — Нет. Нет. Ты еще не понял. Если ты БУДЕШЬ делать то, что нужно, все будет само собой получаться как надо. Папа не расстроится. Или расстроится, но это приведет к еще лучшему результату.
 — К какому? — не поверил Митька.
 — Ладно, — сказал Волшебник. — Придется нам с тобой применить крайнее средство.
 — Может, не надо, — испугался Митька.
 — Не бойся. Сам я шел именно таким путем. Ты вот с детства захотел стать волшебником. А я в детстве хотел стать монахом.
 — Монахом?! — поразился Митька.
 — Именно монахом. Я долго жил в монастыре, но монахом так и не стал. Но именно там мне отрылась тайна Белой магии.
 Митька хлопал глазами.
 — Чему ты удивляешься? Тайна истинного волшебства состоит в том, что там нет никакого волшебства. Просто если человек крепко верит в добро, то Бог дает по его вере. Многие дети — добрые волшебники. Помнишь, в Евангелии: "если скажешь горе: перейди отсюда туда, и не усомнишься в сердце своем, будет тебе по слову твоему." Потом, с годами, с опытом,љ с накоплением душевных травм, вера теряется, и жизнь становится серой. Добрый волшебник — это тот, кто сумел на всю жизнь остаться ребенком по вере. А без Божьей помощи это невозможно.
 — Так настоящий волшебник что, совсем не колдует?! — наконец сообразил Митька.
 — Вот именно. У него все само собой получается так, как надо. Сказка сама покорно служит ему, сама делает все, что надо. Наконец-то до тебя дошло. Это просто, как сон. Если бы все дети с рождения исполняли Три Правила, все были бы настоящими волшебниками. Но они плачут, балуются и фантазируют.
 — А что, фантазировать тоже нельзя?! — испугался Митька.
 — Ты что, конечно нельзя. Никаких фантазий. Все, что ты хочешь, должно сбываться НА САМОМ ДЕЛЕ.
 Митька так полюбил ночные разговоры с Волшебником, что, вернувшись к бабушке, перед сном специально призывал Волшебника, чтобы не терять время на бессмысленные сны.
 Волшебник явился ему опять. Они как будто стояли на берегу моря и смотрели на закат. Это было какое-то суровое северное море, частично замерзшее. Стоял мороз, они были в шубах. Багровое от мороза голое солнце медленно-медленно заходило за горизонт, но никак не могло спрятаться.
 — Бывают добрые Волшебники, которые даже не догадываются, что они — волшебники. Такие бывают самыми могущественными. Крупные злые маги вообще опасаются приближаться к ним, а мелкие по глупости расшибаются о них.
 — Смотри, — сказал Волшебник тихо, вглядываясь вдаль.љ — Осторожно оглянись назад.
 Видишь этого человека? Это великий Иван Емелин, один из тех, на которых держится сказка. Теперь о нем слагают легенды. Если бы он захотел, он бы стал хоть кем, хоть Царем. Но он так и остается в полной безвестности, прежним Иванушкой-дурачком. Вначале сказка сильно искушала его бесчестием, и вот, он искренне полюбил бесчестие. Его до сих пор никто не знает, а кто знает — не догадывается, кто он такой.
 Митька во все глаза глядел на простоватого крестьянина в тулупчике, который колол дрова. Откуда он взял в тундре такую гору дров и зачем колол их посреди голой снежной пустыни? Действительно, "дурачек".
 — Видишь? Он владеет тайной вечной молодости. Я долгое время был его учеником, и даже до сих пор не знаю, заметил он меня или нет. Может быть, просто не обратил на меня внимания. А может быть, не считает нужным обращать на меня внимание. Чтобы начать у него учиться, надо вначале уже быть волшебником, иначе ничего не поймешь. Он ничего не объясняет. Может быть, сам ничего не понимает. Считает это делом естественным. А может быть, все прекрасно понимает, и знает, что мы с тобой сейчас за ним наблюдаем. Я не могу его понять. Вроде я понял его секрет; он оказался простым, как дыхание. Но научиться этому, может быть, и нельзя: он ни разу в жизни не усомнился в Счастливом Конце, вот и все. Ни разу. Никогда. Он настоящий Король Сказки.
 В другом сне они встретились в том же Волшебном театре, что и наяву. За окном была глухая ночь. На столе горела свеча. У икон теплилась лампадка. Волшебник сидел в кресле, а на диване у стены лежало спящее тело Волшебника, прикрытое пледом.
 То есть Волшебник раздвоился — он лежал на диване и он сидел в кресле. Вначале Митька было запаниковал, но быстро привык: сон же. Его собственное, митькино тело, тоже спало. Далеко отсюда, на Туневке. А душа его говорила с душою Волшебника.
 — Чтобы стать белым магом, — говорил Волшебник, — надо начинать заниматься в детстве, как можно раньше. Надо сохранить естественную детскую веру в добро. Почти все теряют ее с возрастом. Вот и ты уже начал терять, и это плохо. Если она потеряна, ее почти невозможно восстановить. Те три упражнения, которые ты выполняешь, служат, чтобы сохранить то, что еще осталось.
 Сказав это, Волшебник долго молчал, будто задумавшись о чем-то своем. Глядя на него, Митька вдруг понял… он не мог бы выразить точно, что именно он понял.
 — Но все-таки можно восстановить? — спросил Митька шепотом, чувствуя, что у него слезы наворачиваются на глаза.
 — Конечно. Я начал гораздо позже тебя, уже взрослым, и все-таки сумел вернуться в детство.
 — Как? — спросил Митька. Он… наконц, он понял простую вещь: он понял, что он, Митька, уже умудрился стать черным магом. Успел! Ну, не злым. Но черным. Но не злым. Но — черным.
 — Надо обрести Отца. Надо опять стать маленьким. Это возможно, хотя и дорогой ценой. Но мне думается, мы должны рискнуть.
 — А как?
 — Правда, тогда ситуация может стать неуправляемой. Но игра стоит свеч.
 — А как, как? — торопил Митька.
 — Надо призывать Имя, — сказал Волшебник.
 — Значит, все-таки Имя?… А какое Имя?
 — Царя царствующих и Господа господствующих, — торжественно произнес Волшебник, будто говорил заклинание, — Владыки владеющих, Чьим рабом является каждый царь и король на свете.
 — Иисуса Христа?!
 Митька прошептал Имя, чувствуя, что у него поползли мурашки по спине.
 Он немедленно проснулся, успев расслышатьљ еще слова:
 — Тот, Кто смог воскреснуть из мертвых, конечно, вернет тебе детство. А другого пути просто нет.
 Митька был взбудоражен и долго не мог уснуть, хотя изо всех сил старался, чтобы поскорее продолжить разговор.
 Уразумев тайну Имени, Митька ревностно взялся за дело.
 Проснувшись утром, он начал шептать как научил его Волшебник: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго."
 — Что ты шуршишь? — спросил Папа.
 — Ты молишься, что ли? — догадалась Мама.
 Через некоторое время Митька догадался, что «грешный» он потому, что потерял веру в добро. Что поверил лукавому, будто что-то в жизни идет не так, как надо. А «помилуй» значит "верни мне веру, чтобы я опять, как маленький, поверил Тебе и не сомневался".
 Сообразив это, Митька начал вспоминать, когда он первый раз в жизни усомнился в том, что все идет так, как надо. Но не смог вспомнить, а заметил, что забыл молиться. Тогда он, по указанию волшебника, оставил эти мысли, и опять зашептал: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго".
 Теперь слова вдруг показались непонятными и какими-то пустыми. Пошептав некоторое время, Митька устал так сильно, что уже подумал бросить это дело. "Ага, — сообразил он, — вот пришло искушение." И он еще сильнее зашептал: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго." Язык ворочался как каменный. От усталости Митька лег на кровать и не заметил как уснул.
 — Ты чего дрыхнешь? — громко сказал Папа.
 Митька вскочил с таким чувством, будто пожар. Сообразив, что ничего не случилось, он надулся на Папу, даже не вспомнив ни про молитву, ни про волшебные правила. А вспомнив, он подумал: "Ну вот, я старался-старался, а толку никакого." Все-таки он начал по новой: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго".љ Взгляд упал на раскрытую книжку. Митька решил почитать, одновременно бормоча молитву. Спустя долгое время он заметил, что уже давно не молится.
 Нет, так дело не пойдет.
 — Твоя проблема в том, что ты ждешь какого-то немедленного результата, — сказал Волшебник. — Тебе тяжело, потому что дело кажется тебе бесполезным.
 — Наверное.
 — Так вот он, результат: сами по себе мысли о бесполезности молитвы — откуда они взялись? Заметь-ка! до сих пор ты не сомневался в моих словах. А как только дело дошло до молитвы, гляди, как все переменилось. Замечаешь?
 Митька молчал. Волшебник внимательно посмотрел на него и заметил:
 — Тебе даже не хочется со мной говорить.
 — Что Вы, — испугался Митька, — очень хочется.
 — О молитве — не очень хочется, — сказал Волшебник категорично. И Митька вдруг осознал, что учитель прав: именно что — не хотелось разговаривать о молитве.
 — Вот это то, что я тебе говорил. Когда молишься, жди от молитвы только одного результата: что возникнет сопротивление. Просто БЕШЕНОЕ сопротивление. По всем фронтам. Все вокруг восстанет против того, что ты молишься. И в тебе самом все восстанет. А ты продолжай свое дело, вот и все. Молитва, как победитовые жернова. Если ты от нее не отстанешь, она все перемелет.
 — И меня перемелет?
 — И тебя перемелет! Так ты ради этого за нее и взлся, чтобы она тебя, грешного, перемолола.
 Митька молчал. Что-то мешало ему согласиться.
 — А зачем тогда молиться, если от нее одно сопротивление?
 — Я не сказал, что одно сопротивление. Я сказал — ЖДИ только сопротивления, притом бешеного сопротивления. Главный результат молитвы — неожиданный.
 — Какой?
 — Я сказал — неожиданный. Совсем неожиданный. Я сам не знаю — какой именно.
 Митька молчал.
 — Ты просто поверь мне, — сказал Волшебник мягко. — Если ты не отступишь от молитвы, она все перемелет. Как именно — я не знаю. Но она окажется сильнее любого сопротивления — вот главный результат.
 И Митька поверил.
 Последовали искушения.
 Деревенские мальчишки стали делать бормотунчика. Митька, конечно, принимал участие. Его тут, в деревне, вообще считали вроде эксперта по волшебству. Особенно в игре "волшебники против рыцарей" — тут Митька был просто незаменим!.. Митька умел закрутить такую интригу, что под вечер сам переставал понимать, что происходит на самом деле, а что — только иллюзия.
 Митьку ждали и хотели увидеть. Но в этот раз — то ли из-за тайной митькиной молитвы, то ли еще из-за чего, бормотунчик никак не хотел оживать. Бились-бились — все напрасно. Тут Митьку позвали домой.
 Митька ушел, а на следующий день выяснилось, что бормотунчик сразу после его ухода ожил и настроил ребят против Митьки, сказав, будто Митька учится у черного мага. Мол, поэтому в его присутствии я и не хотел оживать. Это была подлость, и подлость необъяснимая. Бормотунчики обычно говорят правду, иногда просто болтают глупости, но чтобы вот так авторитетно врать! Доверие к показаниям бормотунчика в мальчишеской среде настолько высоко, что Митька сам чуть не усомнился в своем Волшебнике — а ну как и впраду черный маг?
 После этого играть с Митькой никто не хотел. Черная магия — в обычном понимании слова — вещь, чреватая неприятными последствиями, в том числе кровавыми. Митьку стали откровенно чуждаться, и это было крайне неприятно. Пришлось ему гулять как кошке, самому по себе. Вдвоем с Песом. Это быстро заметили родители.
 Митька, следуя инструкции Волшебника, выложил всю правду, наплевав на омерту. Да и что было тут опасаться омерты, когда самое худшее, к чему она могла привести, уже случилось?
 — Вот и хорошо, — заметил Папа. — Нечего заниматься чепухой.
 Митька пожаловался на скуку и одиночество и спросил разрешения ездить на день в город.
 — Это зачем? — нахмурился Папа. — К Юрке?
 — К Волшебнику, — неохотно признался Митька, следуя инструкции Волшебника. К Юрке Митька не собирался: Юрка с родителями укатил на юг, к настоящему морю.
 — К Волшебнику — давай! — сказал Папа одобрительно.
 И это было приятным сюрпризом. Видать, слово отца Феодора превозмогло.
 — Не хотят общаться с тобой? — сказал Волшебник. — Это неприятно, но, может, и к лучшему.
 — Мы должны верить, что наверняка — к лучшему, — напомнил Митька.
 — Вот именно. Но обычно это вскрывается со временем. Надо верить и ждать, пока не станет очевидно, что и правда — к лучшему.
 — Я уже это понял, — сказал Митька. — А если не верить, то и не станет.
 — Бог милостив. Бывает, и без веры становится. Но в данном случае лично для меня дело очевидно сразу, сходу. Конечно, к лучшему. И я могу тебе объяснить, почему.
 — Почему?
 — Потому что, когда практикуешь изменение мира, необходимо как можно меньше общаться с представителями старого мира. Общаясь с человеком, всегда хоть отчасти заражаешься его миром. Поверь, даже мне после разговора с тобой приходится некоторое время "отходить".
 — Неужто?! — поразился Митька.
 — Представь себе, да. После тебя я и правда начинаю чувствовать себя магом.
 — Ну, и что? Вы же и правда — маг.
 Волшебник сильно помотал головой, будто отряхиваясь.
 — Никакой я не маг, пойми это наконец. Летать на ковре может любой человек. Любой человек. На любом ковре. Я — никакой не маг. Просто я живу в мире, где это — нормально. Я — не маг, я просто живу в мире белого мага. Когда ты переедешь ко мне, ты сам убедишься в этом. Я — обычный старикашка, и никакой особенной ценности не представляю. Ценен мир, в котором я живу. Ты увидишь сам. А пока после каждого разговора с тобой я мучаюсь чувством собственной важности. Потому что я в твоих глазах — важная птица. Когда два человека общаются, у них возникают общие важности.
 Митька вдруг почувствовал, что отупел, и перестал соображать. Но решил барахтаться изо всех сил.
 — Какие важности? Что значит — важности?
 — Вспомни, я тебе это говорил во сне. Помнишь? На зеленых холмах. Мир изменяется, когда то, что раньше казалось существенным, оказывается случайным, неважным. И наоборот. Случайное становится важным. Вспомни. Про знак нового мира.
 Митька кивнул.
 — Чтобы общаться с человекам, необходимо признавать какие-то общие важности. Можно по-разному оценивать, для тебя «плюс», для него «минус»… можно спорить, но если ты просто считаешь несущественным то, что для другого важно, то говорить вам просто не о чем.
 — Ну и ладно, ну и не надо говорить тогда, — согласился Митька, имея в виду деревенских мальчишек.
 — И не надо, — подтвердил Волшебник. — Но если ты все-таки будешь общаться, то чужие важности начнут тебе передаваться… как бы заражаешься ими. Что важно для мальчишек?
 — Ну, мало ли… — задумался Митька. — Волшебство важно… правда, больше для маленьких. Важно, кто круче. Одежда важна, особенно для девчонок. В общем, всякая ерунда важна.
 — У тебя другие важности?
 — По-моему, другие. По-моему, для меня нет особого вреда в общении с ребятами. Я же понимаю, что это неважное, просто подыгрываю…
 — Даже если для тебя это не кажется важным, но ты просто обращаешь на это внимание… тратишь на это время… важность начинает нарастать. Люди, с которыми ты общаешься, незаметно держат тебя в плену своих важностей. Они не дадут тебе изменить мир. Понимаешь?
 — Что-то понимаю. А вообще — не понимаю.
 — Вот тебе на понятном тебе языке. Ты по складу ума — технарь.
 Митька удивился.
 — Ты начинаешь понимать, когда с тобой говорят на языке приемов… методов, технологий. Делай так и так, и получишь такой-то эффект. Вот тебе на языке технологий: чтобы изменить мир, нужно взять какую-то маловажную детель и начать уделять ей все больше и больше внимания. Знакомо?
 Конечно, Митьке это было хорошо знакомо. Именно так и совершается волшебство. Например, берешь за основу шорох за стенкой… или удивительное место в городе, откуда не видно ни однй постойки… или назойливую бессмыслицу, которая сама лезет в голову…
 — А почему Вы говорите — маловажную? Как раз-таки важную… только незаметную.
 Волшебник кивнул.
 — Незаметную для других. Незаметную потому, что она СЧИТАЕТСЯ неважной. Заметь: ты это делаешь тайно, ты понимаешь, что общение с теми, для кого это неважно, может помешать.
 — Может, — кивнул Митька. Потому-то он сызмальства и предпочитал быть кошкой, которая гуляет сама по себе.
 — Когда ты совершаешь переход, или материализуешь свою фантазию — ты и выполняешь упражнение по изменению мира.
 Митька не согласился.
 — Скорее уж, бегу от мира. Вы же сами говорили.
 — Ты изменяешь мир, — громко, отчетливо произнес Волшебник. — Ты переходишь от мира, где такой фокус невозможен… или почти невозможен, в мир, где он — тривиален… или почти тривиален.
 — Ладно. Допустим. Тогда что нового? О чем Вы тогда говорите?
 Волшебник засмеялся.
 — Ну, вот. Вначале не понимал, теперь понял, и тут же говоришь: ну, и что тут такого… Новое тут вот что. До сих пор ты брал за основу… начинал уделять внимание вещи, которая сразу имела какую-то важность — но только в твоих глазах. Все остальные считали ее мелочью. Так же точно можно брать за основу вещь ВООБЩЕ НЕВАЖНУЮ в твоих же собственных глазах. Напрмер, шелест птичьих крыльев… или стоять всегда так, чтобы вес был на пятках… Фиксировать внимание на том, что неважно — это трудное дело. Совмещение несовместимого. Но эффект — мощный.
 Митька задрал брови.
 — И что это даст?
 — Могут быть совершенно разные эффекты. Все зависит от того, чему именно ты будешь уделять внимание. Мир изменится непременно. Куда именно — это зависит от основы. Что именно взято за основу. Чему именно ты уделяешь внимание. А это уже зависит от того, кто тебе подсказал.
 — Так что угодно можно же. Неважных вещей же уйма!.. Зачем подсказывать?
 Волшебник погрозил пальцем.
 — Смотри, осторожнее! Что брать за основу — это вопрос для Учителя. Если ты решишь сам выбрать, тебе подсунут какую-нибудь вредную мелочь… а потом это будет далеко не мелочь. Это и называется "сделать из мухи слона".
 — Кто подсунет? — нахмурился Митька.
 — Невидимые разбойники. Они любят контролировать наши мысли. Когда человек решает делать, что взбредет в голову, он, как правило, действует по их подсказке. Они любят исподтишка учить.
 — Ну, давайте, я буду слушать шелест птичьих крыльев, — предложил Митька. — Или начну стоять на пятках… То, что Вы сказали.
 — Не нужно. В ту сторону ходить сейчас необязательно. Всему свое время. Я уже предложил тебе упражнение. Ты должен уделять внимание словам молитвы.
 — А разве молитва — это неважное? — удивился Митька. — Я всегда думал, что важное.
 — Потому-то у тебя еще сравнительно неплохой мир, — заметил Волшебник. — Но на самом деле молитва имеет гораздо большее значение, чем тебе сейчас кажется. Уделяй ей как можно больше внимания… гораздо больше, чем это, на твой взгляд, оправдано… и твой мир начнет меняться. Имя Божие будет иметь все большее и большее значение. А все остальное, что для тебя сейчас важно, начнет съеживаться… Это же понятно — чем больше внимания ты уделяешь одному, тем меньше другому.
 Это-то Митька как раз понимал. По опыту. Так и делается переход.
 — Все, — сказал он. — Дошло.
 — Дошло? Вот и отлично. Теперь ты поймешь и то, почему тебе вредно общаться с людьми твоего старого мира. Даже если ты считаешь неважными ихние важности, эти важности все равно становятся важнее — просто оттого, что ты уделяешь им время. Внимание.
 Митька постепенно понял, что к молитве привыкнуть нельзя. Удивительным образом Митька снова и снова обнаруживал, что не только забыл повторять слова молитвы, но даже и свое собственное намерение непрестанно молиться Богу. Как ни в чем не бывало занимаясь своими делами, он вспоминал о молитве, но как-то отстраненно, и молиться не начинал. Потом, опомнившись, начинал. Потом опять забывал.
 — Я к этому неспособен, — сказал Митька, отчаявшись. — Давайте как-нибудь по-другому. Давайте возьмем за основу что-нибудь такое, что не вызывает сопротивления.
 Волшебник покачал головой.
 — Нет, нет, дружок. Именно так и только так. Вот эта самая мысль — "давайте по-другому" — это у тебя от врага. Ты их уже измучил своей молитвой. Это не ты отчаялся, а враг начал отчаиваться.
 — Вряд ли, — сказал Митька, подумав. — Я же все время забываю.
 — Зато ты все время снова начинаешь, вот что страшно-то. Вот это и есть война. Не сдавайся! Они порядочно попортили тебе жизнь; теперь твоя очередь.
 Волшебник сказал это с каким-то азартом; с азартом охотника или снайпера.
 — Терпи, терпи, выжидай!.. Молитва сильнее их. Они обречены.
 Митька сокрушенно вздохнул.
 — Что-то тяжело, — пожаловался он.
 — А что ж тяжелого-то?! Повторяй себе и повторяй. Что тут трудного?
 — Трудно то, что врага не видно. Вот Вы говорите — "они мешают". А мне кажется — просто я сам олух, ни к чему неспособный.
 Волшебник поразмыслил.
 — Во-он оно что… Ну, давай тогда обострим дело, хочешь? Заставим их показать рожки.
 Митька опасливо поежился.
 — Ну, дружок, решай. Или хочешь, чтобы было повеселей… и пострашней. Или терпи так.
 — Давайте, повеселей, — выбрал Митька.
 — Давай. Значит, будешь делать так. Когда тебя одолевают мысли о бесполезности молитвы, произносишь молитву один раз, ни о чем не думая. Ни о чем не думая — понимаешь, что это значит?
 — Вроде, да.
 — Потом постарайся сказать два раза подряд, ни о чем не думая, потом три… и так далее. Сколько получится. Делай так каждый раз, когда тебе начнет казаться, что пора бросать молитву.
 Митька повеселел. Задача казалась нетрудной.
 — Но имей в виду: это упражнение — как удар ниже пояса. Они этого очень боятся и сразу начинают злеть.
 Митька попробовал, и дело вроде пошло. Молитва по прежнему не хотела становиться привычкой, зато и мысли против молитвы ослабели. Действительно, кто-то невидимый явно предпочитал не провоцировать удары ниже пояса.
 Тем временем отпуска заканчивались. Папа перебрался в город, а Мама пока осталась помогать Бабушке на огороде. Митька жил то там, то сям, стараясь и урвать как можно больше лета, и Волшебника не упустить.
 Странно, что Юрка с юга не слал депеши. И Митька почему-то не слал ему депеши.
 — Вот теперь, с молитвой, я понял, как это можно — не делать ничего, кроме необходимого, — заметил Митька.
 — Вот как? — Волшебник пристально глядел на него. — Ты это быстро понял, если ты действительно понял.
 — Надо просто вообще ничего не выбирать, — сказал Митька. — Спокойно молиться и ничего не делать. Просто смотреть со стороны, как ты что-то делаешь… ешь… пьешь… в туалете сидишь… по лесу идешь… Смотреть, что происходит — и молиться.
 — Точно! — Волшебник кивнул. — Ты это понял. Именно со стороны. Именно не выбирать, а наблюдать, как оно само выбирается.
 — Но тяжеловато, — признался Митька. — Меня будто лишко.
 Волшебник засмеялся.
 — Именно лишко. Тебя — лишко. Ты сотворен с избытком. Для того тебе дана молитва. Стоит забыть молитву — начинаешь вовлекаться в происходящее. Не созерцать, что с тобой происходит, а правда действовать. Выбирать.
 Митька кивнул.
 — Именно выбирать. Это хуже всего. Я уж изо всех сил стараюсь не выбирать.
 — Именно, не выбирай. Наблюдай со стороны, созерцай, как происходит выбор, а сам — не выбирай. Молись.
 — Меня лишко, — опять пожаловался Митька. — Мне слишком много дано, приходится выбирать. Слишком много возможностей.
 — Выбирай молитву, — сказал Волшебник. — На то тебе и дана молитва. Чтобы поглотить избыток. Этот избыток дан Богом для того, чтобы ты вернул его обратно Богу.
 Митька кивнул. С ним в эти дни происходило что-то необыкновенное. Необыкновенная ясность ума.
 — Еще я понял, как можно быть всем довольным, — сказал Митька. — Не почувствовал, а просто понял. Умом, не сердцем. Просто головой понял, как это может быть.
 — Ну, и? — сказал Волшебник.
 — Надо заново осмыслить все прошлые непрятности как приключение. Чтобы вышло, будто у тебя никогда не было никаких серьезных неприятностей. Никогда. Например, Серый мне был нужен, чтобы встретить Вас. Может, еще для чего-то, но для этого — точно.
 Волшебник кивнул.
 — Похоже.
 — Но я одного не пойму, — продолжал Митька. — А как тогда в Царстве Небесном? Там же нет неприятностей. Значит, нет и приключений. Скучно же тогда.
 Волшебник улыбнулся.
 — Вы не смейтесь. Вы ответьте по правде. Нужно нам тогда Царство Небесное? Получается, нам и тут хорошо.
 — Я не смеюсь. Я радуюсь. Вот, ты боялся неприятностей, а теперь полюбил. Не хочешь без них обходиться. А на твой вопрос я не могу ответить. Наверное, там будет еще лучше. Поживем — увидим.
 — А куда лучше-то? — сказал Митька.
 — Бог знает. Я тебе отвечу первое, что мне приходит в голову. Наверное, встреча с Богом — это Приключение. Недаром говорят: "Страх Божий во век пребывает". Он же старшный — Бог. И желанный, и страшный. Антиномия.
 — Ага, — сказал Митька. — Понял. Это здорово. Встреча с Богом — это приключение, которое не кончается.
 Волшебник глянул ему в глаза, и Митька будто провалился в небесную лазурь — от глаз Волшебника невозможного было отвести взгляд.
 — Но ты не спеши, — сказал Волшебник. — Ты еще ничего не понял. Все только началось. Только начало открываться. И приключения у нас впереди.
 Вдруг стала ненадежной шапка-невидимка.
 Это произошло в самый неподходящий момент, когда Митька спокойно шел к себе домой мимо команды Серого. Он настолько привык к невидимости, что даже не обратил внимания на окрик:
 — Эй, стой!
 Митька продолжал идти, повторяя слова молитвы. Послышался топот, Митька обернулся. Его догоняли.
 Митька автоматически ухватился рукой за бесполезный чепчик; не просто бесполезный, а вредный — теперь придется объясняться, почему он гуляет в чепчике. Митька быстро сорвал шапочку и скомкал ее в кулаке. Молитву он забыл.
 — Ты что, крутой?! — спросили его. — Тебе команда была стоять.
 Митьку окружили трое. Серый подходил не торопясь, как хозяин положения.
 И тут появился Волшебник. Он просто вышел из ближайшего подъезда.
 Он был почти неузнаваемым: теперь ему было на вид лет сорок; черные как смоль волосы, рост под два метра, косая сажень в плечах. Сверх того, он был одет казаком и имел шашку.
 Добро-добро улыбнувшись, Волшебник сказал:
 — Мальчики, мне нужно поговорить с Митькой.
 Разбойники смутились.
 — Вы тоже хотели поговорить с Митькой, или мне показалось? — спросил Волшебник.
 — Показалось, — сказал Серый. — Мы потом поговорим.
 — Приглашайте меня на разговор, — предложил Волшебник.
 — А Вы кто? — спросили разбойники.
 — Митькин покровитель.
 Разбойники обалдело молчали.
 — Не пугайся, — сказал Волшебник. — Я всегда рядом.
 — А что с шапочкой?
 — Сказка капризничает, — сказал Волшебник. — К сожалению, когда приходится прибегать к молитве, уже ни на что нельзя полагаться. Кроме самой молитвы.
 — Ни на что?
 Волшебник молча кивнул.
 — В этом недостаток молитвы. Она сильнее всего, но она ревнива. Она постепенно забирает тебя всего. А все остальное от молитвы слабеет, сохнет, как трава от огня.
 — Я напрочь забыл молитву, — признался Митька.
 — Это неудивительно. Невидимые разбойники всегда помогают видимым. А видимые — невидимым. НЕ забыть молитву в такой ситуации ужасно трудно. Зато если это удастся, может быть настоящее чудо. От Бога, а не от людей.
 — А Ваши чудеса — от людей?
 — Ну, да. Я же человек. Изначально-то любое чудо — от Бога. Но потом я усваиваю чудо, и оно уже — мое. По вере.
 — А чем отличается?
 — От Бога? Новизной. Бог не повторяется.
 — А как же с шапочкой? Она еще будет работать?
 — Будет. А если вздумает капризничать, я тебя защищу. Не бойся.
 Мама приехала из деревни почему-то расстроенная и отвела Митьку к своему духовнику, отцу Глебу, который разъяснил, что молитве нельзя обучаться у кого ни попадя, а не то впадешь в прелесть. Волшебник не годится на роль Учителя.
 — А как надо? — спросил Митька.
 — Утренние молитвы утром, вечерние — вечером. В начале всякого дела скажи: "Господи, благослови", в конце: "Слава тебе, Господи!"
 — И все?
 — Хватит с тебя. Подвига сверх силы не бери. Соблюдай посты, ходи в храм. Все прочее постепенно приложится.
 Митька не поверил. Постоянно твердить слова молитвы вовсе не казалось ему чем-то непосильным. А что Иисусова молитва сама собой «приложится» к утренним и вечерним, казалось сомнительным.
 — Мама, а ты давно ходишь в храм?
 — Всю жизнь, сколько себя помню.
 — Утренние молитвы читаешь?
 — Конечно. Ну, конечно, всякое бывает…
 — И вечерние?
 — Конечно.
 — А почему ты не читаешь Иисусову молитву?
 — Этому обучают в монастырях. Я же не монахиня.
 — Отпусти меня на лето в монастырь. К отцу Феодору.
 Мама решила, что Митька собрался в монахи, и эта идея ее в восторг не привела. С монастырем пока решили не торопиться.
 Тогда Митька решил продолжать на свой страх и риск.
 Митька попытался научить Кота молиться. Но Мяо-цзы отказался даже пробовать.
 — Никого никогда ни о чем не проси, — сказал он. — Сами придут, сами предложат, и еще начнут уговаривать.
 Митьке понравились слова Кота. В них было нечто сходное с учением Волшебника. Не про молитву, а то, чему он учил Митьку вначале.
 — А почему — сами придут? — спросил Митька.
 — Не знаю, — сказал Мяо-Цзы. — Это так всегда бывает. Вон Пес — он просит, и сидит на цепи. А я не прошу, и меня носят на руках, и ласкают, пока мне не надоест.
 Митьке стало жалко Пса.
 Начав молиться, Митька стал частенько заходить в свой любимый храм — в юркином конце города, на Заречном — где несколько раз бывал в детстве с Папой на службе.
 Раньше как-то не заходилось, мешали дела. Хотя Митька частенько проходил мимо церковной ограды по дороге к Юрке. А теперь Юрка уехал, дел стало меньше, а на Заречный все равно надо было ездить, чтобы встречатбся с Волшебником наяву. И Митька полюбил заходить в этот храм один, днем, когда нет службы. Если открыто, можно посидеть внутри, помолиться. Если закрыто, можно посидеть напротив храма на лавочке возле дома, и опять-таки — помолиться.
 Сегодня храм был открыт; службы не было; тетеньки, продававшей свечи, тоже почему-то не было. Зато Монах стоял в храме и, по-видимому, молился. Обернувшись и коротко глянув на Митьку, он опять повернулся к алтарю.
 Митька почему-то не сел, а остался стоять. Молиться вместе с Монахом было легче.
 Раскрылась дверь. Торопливо поклонившись, в храм вошел мальчик — младший из здешних обитателей.
 — Ну, что, Миша? Нашел его? — спросил Монах.
 Мальчик помотал головой.
 — Он у какой-то Лидии. Улица Заречная, дом 7, квартира 12.
 — Телефона нет?
 — Нету.
 — Ну, так бежал бы туда, на Заречную. Ты знаешь, где это?
 Мальчик опять помотал головой.
 — Это недалеко. Спускаешься к мосту…
 Монах стал объяснять. Мальчик не понимал и все переспрашивал. Митька знал Заречную. Это было недалеко от Волшебного театра.
 — Я знаю Заречную, — сказал Митька, подходя.
 Монах как в первый раз коротко глянул Митьке в глаза.
 — Давайте, бегите вдвоем.
 Мишка был младше года на два. Бегал он отменно, но выносливости ему явно не хватало. Уже на мосту Митька перестал отставать и перехватил инициативу.
 — Теперь давай сюда, дворами, — скомандовал он. — А куда мы спешим?
 — Там Марфа Пет… умирает. Надо батюшку, — задыхаясь, пробормотал Мишка.
 Митька сбавил темп. Улица пошла в гору, и наверху они вынуждены были перейти на шаг. При молитву он позабыл на бегу.
 И тут как из под земли вынырнула шайка Серого! Все пятеро, в полном составе. Первый раз в жизни Митька видел разбойником в Заречном — и каким только ветром занесло?! Мир изменился — как будто, не в лучшую сторону.
 — Ба! Какие люди! — обрадовался бандит по кличке Анбал. — Ну-ка стой!
 Разбойники разом перекрыли дорогу.
 Мишка тут же бросился наутек. За ним не гнались — маленький шкет был никому не интересен. Но Митька не мог просто сбежать — все равно когда-нибудь да поймают, и придется объясняться. Мишка, оглянувшись, тоже остановился и стоял поодаль в нерешительности.
 — Иди, крошка, иди! — махнул рукой здоровенный бритоголовый бандит по кличке Лоб, — с тобой потом побазарим.
 — Ребята! Пустите нас ради Христа! — пропищал Мишка жалобно. — Мы очень спешим.
 — Чего?! — сказал Лоб и сделал вид, что нагнулся за камнем.
 Мишка проворно скрылся за углом. Митька совсем расстроился. Оставалась одна надежда — на Волшебника. Шапочка была в кармане, но доставать ее при разбойниках не хотелось — просто отнимут, и все. Пока завязочки завязываешь.
 — Ну-с, — сказал атаман, — раскалывайся, что это за хмырь тебя пасет?
 — Это маг, — сказал Митька веско.
 — Ма-аг? Серьезно? А не брешешь?
 Митька пожал плечами.
 — Докажи, — потребовал вертлявый Веллер.
 — А как я докажу?
 — Ну, он ведь тебя пасет? — уточнил Серый.
 Митька кивнул, ощущая страх в животе. Волшебник что-то не появлялся.
 — Ну, мы сейчас тебя пощупаем. Если он маг, то должен прилететь, правильно?
 — Должен, — сказал Митька, совсем не веря.
 Разбойники подступили плотнее. Митька уперся плечами в стену.
 — А может, ты уже стал послушный, Митька? — спросил Серый вкрадчиво.
 Митька молчал, цепенея от беспомощности. Что-то должно было произойти. Митька вспомнил про молитву, но как-то отстраненно. Молиться не начал.
 И тут из-за угла стремительно выбежал Мишка с булыжниками в обеих руках! С правой руки залепил Серому в затылок и пнул Анбала под колено. С левой швырнул в опешивших бандитов — те шарахнулись — и пустился наутек!
 Путь был открыт! Повинуясь инстинкту, Митька тоже побежал, напоследок как в замедленном кино увидев, как Серый делает земной поклон, обхватив голову обеими руками, словно в приступе сердечного раскаяния.
 И тут же все замелькало, понеслось с огромной скоростью. Мишка опять бежал как ошпареный, еще и покрикивал на бегу какие-то непонятные слоги, будто заклинания на чужом языке.
 Митька заметно отставал. Куда бежать? Перемахнули какой-то забор. Сверху Митька увидел, что пришедшие в себя разбойники ударились в погоню.
 Поворот. Узкая улочка. Митька на бегу выхватил из кармана шапочку и кое-как напялил на себя. Чтобы завязать подвязочки, пришлось остановиться. Мишка скрылся за углом. Митька исчез. Появилась погоня. Невидимый Митька прижался к стене, соображая как поступить. Он решил поставить пропустить Лба вперед, подставить подножку здоровенному Липочке, незримо налететь на Веллера, пробежать назад, там развязать шапочку, позвать бандитов и скрыться за углом, а там опять стать невидимым.
 Лоб пролетел мимо, Липочка грянулся наземь, зато Веллер вдруг затормозил и, выпучил глаза, глядя мимо Митьки. Митька тоже оглянулся и тоже выпучил незримые глаза.
 Из-за поворота навстречу Лбу вылетел Мишка с арматуриной в руке! И со всего маху врезал остановившемуся Лбу по ноге! Не сумев отпрыгнуть, Лоб стал кататься по земле, неожиданно высоким женским голосом истошно крича. А Мишка уже бил по рукам поднявшегося на колени Липочку. Липочка, естественно, закрывал руками голову, но бил Мишка именно по беззащитным рукам, а не по голове. Зверски расправившись с Липочкой, Мишка кинулся было на Веллера — но тот, естественно, оставшись в одиночестве, что есть духу понесся назад. На бегу Мишка размахивал арматуриной, чуть не зацепив прижавшегося к стене Митьку, и, задыхаясь, выкрикивал свои заклинания:
 - љ Есу!.. Цзыду!.. Шанди!..
 Победа и так была полная, но Мишка, похоже, не собирался почивать на лаврах, а стремился извести всю шайку разом. С криками понесся он следом за Веллером стремительно и неудержимо, как пес за кошкой. Обалдевший от увиденного Митька, естественно, поспешил следом, уже за поворотом догадавшись снять шапочку.
 — Мишка! — крикнул Митька, спасая здоровье Веллеру. Наконец он догадался, что Мишка вертит головой в поисках именно его, Митьки.
 — Вон ты где! — обрадовался Мишка, бросая на землю арматурину. К Веллеру он сразу потерял всякий интерес. А тот остановился на приличном расстоянии, ожидая развития событий.
 — Давай-ка драпать отсюда, — предложил Митька.
 — Не отсюда, а на Заречную, 7, - пробормотал Мишка, задыхаясь.
 Проводив Мишку, Митька немедленно отправился к Волшебнику. Накрепко затянув подвязочки волшебного чепчика. Дело приняло серьезный оборот. После Мишкиного наезда на банду Серого Митька решил вообще больше не снимать шапочку, выходя из дому. Следовало ждать страшной, жестокой мести. Лоб и Липочка были временно покалечены, зато Серый, Анбал и Веллер наверняка рыщут по городу в поисках Митьки и посменно дежурят у подъезда, рассчитывая выйти на Мишку, применив, если надо, самые суровые пытки. Про молитву Митька забыл наглухо. А когда вспомнил, усомнился, стоит ли рисковать: шапочке молитва явно не нравилась.
 Да и вообще, не могло быть никаких сомнений, что все эти события, вдруг замельквшие в ритме триллера, были следствием молитвы. Особенно — внимательной молитвы. Неожиданный, понимаешь, результат!
 — Но имей в виду, — вспомнил Митька слова Волшебника, — это упражнение — как удар ниже пояса. Они этого очень боятся и сразу начинают злеть.
 Разозленная сказка показалась Митьке слишком страшной. Желание упражняться в молитве у него что-то пропало. Не-ет, братва, так просто вы меня не возьмете. У меня есть шапочка… и Волшебник.
 Но лето кончалось, а школе шапочку придется снять. Будущее угнетало Митьку. Конечно, тут был недостаток веры в Волшебника, но Митька просто не представлял, как тот будет защищать его от озверевших разбойников В ШКОЛЕ, в цитадели омерты.
 — Почему Вы не появились?
 — Наверное, я был там не нужен. Похоже, тебе повстречался настоящий воин. Воин в таком деле даже уместнее волшебника.
 — Воин?
 — Ну да. У него же был меч-кладенец. Как он их завалил!
 — Да нет, — возразил Митька. — Обычная арматура.
 љВолшебник вздохнул и покачал головой.
 — Дружок, не ты ли летал на ОБЫЧНОМ ковре?
 Митька вспомнил, как Мишка размахивал арматуриной и понял, что Волшебник прав.
 — А что теперь делать?
 — А ничего не делать. Будь осторожен и уповай на Бога.
 — А молиться?
 — Конечно! И познакомься поближе с этим Мишкой.
 — А если шапочка закапризничает?
 Молиться Митька все-таки не решился. Надо было ехать домой. По тому же мостику вернувшись назад, к храму, он сразу наткнулся на Монаха, который стоял на остановке. Митька подошел к Монаху в шапочке, и тот, естественно, не обратил на него внимания. Впрочем, Монах вообще ни на что не обращал внимания. Так, стоял себе, и стоял. Молился, наверное. И Митька тоже начал молиться. А потом снял шапочку. Когда он становился видимым, это никого не удивляло. Его же на самом деле видели, только не умом, а одними глазами. Потому-то не удивлялись, осознавая его присутствие. А может, просто не показывали удивления.
 Монах сразу узнал его, хотел сказать что-то, но промолчал.
 Надо было что-то сказать, и Митька знал, что. О молитве, конечно. Немного помолившись вместе с монахом, Митька что-то успокоился и опять ощутил энтузиазм. Да и о чем еще было говорить с монахом? Чем дожидаться, пока там родители отвезут Митьку в монастырь (тем более, что Митька чуял: Мама вообще не хочет везти его ни в какой монастырь), лучше съесть мышь, которая сама идет в лапы. Мяо-Цзы тоже что-то понимает в жизни. Одним словом…
 — Может Волшебник научить молитве? — спросил Митька без обиняков.
 — Какой молитве? — спросил монах, на мгновение глянув ему в глаза.
 — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного.
 Монах долго молчал. Потом внимательно посмотрел на Митьку.
 — Этому никто не может научить. Никто, как Бог. Ну, а УЗНАТЬ молитву можно от кого угодно.
 — А кто научит?
 — А Бог и научит.
 — А Волшебник что?
 — Узнать молитву можно где угодно, — повторил монах.
 — А дальше?
 — А дальше надо не забывать Главный Секрет.
 — Какой?
 — Ну, это же секрет.
 — А Вы знаете?
 — Знаю.
 — Скажите, — потребовал Митька.
 — Главный секрет молитвы состоит в том, что ее НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕЛЬЗЯ ОСТАВЛЯТЬ. Если решился начать — никогда не бросай, что бы ни случилось, — очень серьезно сказал Монах, глядя Митьке в глаза.
 — А я теперь боюсь молиться, — признался Митька, слегка поежившись. Нервотрепка этого дня действительно утомила и расстроила Митьку. Ему захотелось пожаловаться.
 — Боишься? — Монах поднял брови. — А чего ты боишься?
 — Что меня увидят, — объяснил Митька кратко, глядя Монаху прямо в глаза. Почему-то Митька догадался, что на Монаха омерта не распространяется. Ну, Монах же не от мира сего. Ясно было, что Мишка уже и так обо всем доложил Монаху.
 — Во-он что, — Монах опустил глаза.
 Они помолчали.
 — Ну-ка, покажи-ка твою шапочку.
 Митька помедлил. Он не хотел никому ни показывать, ни рассказывать про подарок Волшебника. Но Мишке — после победы — показал. Вопреки ожиданиям, Мишка не изъявил желания примерить шапочку, а только подивился, как Митька то появляется, то исчезает.
 — Мощная штука! — высказался Мишка. — Это оружие! Ниндзя, да?
 — Да нет, какое оружие, — пробормотал Митька.
 Помедлив, Митька протянул Монаху шапочку. Тот повертел Митькину драгоценность в руках как обычный чепчик.
 — Вот из-за этого ты не молишься?
 — Нет, не из-за этого, — сказал Митька недовольно, засовывая шапочку в карман, — а из-за разбойников. А Вы считаете, это грех — носить эту шапочку?
 — Если она боится молитвы, тут что-то не то, — уверенно сказал Монах.
 — А что мне делать? Мишка заварил кашу и спрятался в храме. А мне что делать теперь?!
 Митька почувствовал, что может заплакать, и насупился. В конце концов, он попал в переплет, бегая именно по поручению Монаха.
 — А ты приходи к нам. Посоветуйся с Антонием.
 — Это кто?
 — Мишкин папа. Пошли прямо сейчас вместе, я вас познакомлю.
 Дядя Антоний оказался человеком действия.
 Выслушав Митьку, он уточнил:
 — Эти разбойники — народ серьезный? Ножи-кастеты носят?
 — Да нет, конечно, — испугался Митька. — Какие кастеты?
 — В секциях занимаются?
 — Не знаю. Может, и занимаются. Откуда я знаю.
 — Если бы занимались, знал бы, — уверенно сказал Антон. — Зачем разбойнику это скрывать? Наоборот, надо раззвонить всем, чтобы боялись. Этот народ занимается для престижа.
 Тут Митька вспомнил, что про Веллера говорили, что он каратист.
 — Один вроде бы занимается. Который удрал.
 — Потому и удрал, — сказал Антон раздумчиво. — Реакция хорошая.
 Помолчали. Саша и Мишка с патриархальной почтительностью ждали папиного вердикта. Пока шел военный совет, Митька почти перестал бояться разбойников. Чувствовалось, что тут его в обиду не дадут. Самое главное, Антон тоже был каким-то каратистом и к детским проблемам относился без пренебрежения. Мишка тоже уже показал себя в бою. Саша был гораздо старше Митьки, сверстник разбойников, и крепкий на вид; если они с Митькой схватятся с Анбалом, пока Антон будет отрубать каратиста Веллера и страшного Серегу, то победа наверняка будет за нами. Приободрившись, Митька опять стал тихонечко звать Господа Иисуса.
 — То есть, с железякой Мишка погорячился, так? — продолжал Антон. — У вас дерутся без оружия.
 — Конечно. Погорячился.
 Мишка втянул голову в плечи.
 — Мишка нарушил неписанный закон. Суть в том, что теперь тебя будут пытать, чтобы найти преступника. А может быть, они теперь тоже начнут применять железо?
 — Не знаю. Может быть. Но вряд ли, — сказал Митька сомнительно.
 — Мишка в их глазах не авторитет, так? Просто псих, которого надо научить уму-разуму.
 Саша и Мишка прыснули. Митька из вежливости тоже улыбнулся, хотя и не понял, что тут смешного — когда Мишка стал методично ломать Липочке руки, ему самому показалось, что Мишка свихнулся.
 — Между прочим, для нас это тоже небезопасно, — заметил Антон. — Один раз обожглись, другой будут осмотрительнее. Впредь старайся зубы не показывать.
 — Но я же не знал, что у него шапочка. Я бегу — его нет. Я думал — схватили. Что делать-то оставалось?
 — Н-да, шапочка все запутала, — сказал Сашка.
 Митьке это не понравилсь. Тут все были против волшебства. Конкурирующая фирма, понимаешь.
 — А как их зовут? — спросил дядя Антон у Митьки.
 — Кого, разбойников?… Серый, Липочка, Веллер…
 — А имена ты знаешь?
 — Э-э… А зачем? Сергей, Олег, тоже Антон, Андрей и… кажется, тоже Андрей.
 — А этих… которых Мишка поломал?
 — Антон и Андрей… кажется, Андрей.
 — Слышь, Мишка?… — сказал Антон. — На твоей совести.
 — Антон и Андрей, — сказал Мишка мирно. — Буду молиться. Но поломал я только одного.
 — Пока неизвестно. Теперь так. Прежде всего — Митька. Это — твои враги. Ты должен за них молиться. По заповеди.
 Митька пожал плечами. Антон ждал.
 — Ну, буду… конечно.
 — Прямо сейчас начинай. Просто повторяй и повторяй: "Господи Иисусе Христе, помилуй моих врагов Антона, Андрея…" и так далее. Это — твоя работа на сегодня. А вы, братцы…
 Папа Антон немного подумал.
 — Короче, слушайте и повинуйтесь, — сказал папа Антон. — Поедете сейчас все вместе. Задача сложная: убивать — нельзя, серьезно ломать — нельзя, придется сыграть в ихнюю игру. Задача: напугать, сильно напугать, но не поломать. Потому Мишка стоит за углом, вступает только в крайнем случае. Играть будет Александр. Это как раз твой случай. Смотри, будь аккуратнее. Никакой пальцовки. Честная мужская драка. Тайский бокс. В пах бить разрешаю, пальцы ломать — љ разрешаю. Это — максимум. Усвоил?
 Уже в автобусе Митька решился спросить:
 — Это вот так вот он нас послал, а сам дома остался?
 — Ну да, — сказал Сашка. — Он же сказал: убивать нальзя, честная мужская драка. Что ему там делать? Он же взрослый. Разве честно — взрослому драться с пацанами?
 — Там такие пацаны… Это мы по сравнению с ними пацаны.
 — Он за нас будет молиться, — сказал Мишка.
 — Да ты не сомневайся, — сказал Саша уверенно. — Что мы маленькие — это даже лучше. У них же тормоза.
 — Не сомневайся, — подтвердил Мишка. — Саша их завалит.
 — А мы? Что, будем стоять и смотреть?
 — Именно, — сказал Мишка. — Стоять и смотреть. Как Санечка их косит.
 Саня надул щеки и сделал грудь колесом. Митька невольно улыбнулся, хотя внутренне вибрировал.
 — А какие тормоза? — спросил он.
 — Обычные, — объяснил Мишка. — Маленьких не бить.
 — Бьют, — сказал Митька. — Еще как бьют!
 — В полную силу не бьют, — сказал Саша уверенно. — Мучают, издеваются, но — не бьют в полную силу.
 — Почему ты думаешь?
 — Маленького в полную силу ударить труднее, чем большого ткнуть ножом.
 — Ну, ты-то для них не маленький.
 — Ну и хорошо, — сказал Сашка невозмутимо. — Будем драться на равных.
 Молитва за разбойников как-то успокоила Митьку. Он постепенно начал верить в победу. Тем более, что братья вели себя совсем уверенно, будто делали такие дела каждый день. В молчании Митька подвел их к своему дому. Митька молился за разбойников, братья тоже, кажется, молча читали молитву. Зашли с заднего двора, через территорию детсада. Аккуратно выглянули.
 Как Митька и рассчитывал, разъяренные разбойники дежурили напротив его подъезда. Четверо. Лба не было. А Липочка был.
 — Вот видишь, ничего я ему не сломал, — прошептал Мишка. — Просто отбил руки.
 — Это который? — спросил Саша.
 — Да вот этот, в черной футболке, — сказал Митька. — Его Липочкой зовут.
 — Ого, какие синяки.
 — А ты думал.
 — А кто главный? — спросил Саша.
 Разбойники как раз рассматривали липочкины запястья, злобно ругаясь.
 — А пятого все-таки покалечил, — сказал Саша с непонятным выражением.
 — Ну, этого-то я от души, — сказал Мишка. — По голени.
 — Ну, с Богом. Я пошел, — сказал Сашка. И пошел.
 Митька и Мишкой приникли к наблюдательной щели.
 — Вы как хотите, а если что — я надеваю шапочку. Буду мочить их невидимкой.
 — Мочить нельзя, — пробормотал Мишка, обратившись в зрение. — Честная драка, тайский бокс…
 Заметив Сашу, разбойники тут же уставились на него. Но, естественно, не почтили его вставанием, а наоборот, слегка развалились, как и положено превосходящей силе.
 — Ты чей, мальчик?
 Сашка шел прямо на них молча, будто в трансе. И с ходу пнул злосчастного Липочку по больной руке. Тот с мычанием отшатнулся. Все вскочили, слегка ошалев.
 — Крутой… Ох, крутой… — пробормотал Мишка, и Митька почувствовал, что он весь напрягся.
 — Это вы напали сегодня на моего брата? — спросил Сашка без выражения и, не дожидаясь ответа, стал показывать кино про Брюса Ли.
 Митька даже рот открыл.
 Серый пал смертью храбрых: он был ближе других и начал атаковать первым.
 Веллеру, каратист он или нет, помешала лавка. А Сашке не помешала.
 Зато Анбалу удалось схватить Сашку. Получив сегодня утром пинок под колено, он действовал осторожнее других. Тут Мишка схватил приготовленную заранее сучковатую дубину, но помощь не потребовалась. Анбал вдруг заорал диким голосом и выпал из боя. Сашка добил недобитого Веллера и отбежал чуть в сторону, прикидывая, что делать дальше. Мишка снова скрылся.
 Анбал корчился на земле, лаская сломанный палец. Липочка был деморализован, а может быть, руки окончательно вышли из строя. Но двое, получившие удары в голову, драться еще могли.
 Веллер, окончательно придя в себя, драться более не хотел, но Серый, конечно, был тверже духом, чем остальные, как и подобает атаману. Из разбитых губ у него текла кровь; лицо было страшное. Коротким движением головы подбодрив Веллера, Серый попытался обойти Сашу. Обжегшись, разбойники стали гораздо опаснее. Но теперь их было только двое. На всякий случай Мишка опять стал наизготовку со своей рогатиной. Зато Саша, видимо, войдя в раж, чувствовал себя королем. Почти дав себя обойти, он картинным кувырком через голову выпрыгнул из окружения, заставляя вспомнить на сей раз Джекки Чана. Мишка даже захихикал.
 Джекки Чан разбойников окончательно встревожил. Сашка отступил к забору. Разбойники приближались, пригнувшись к земле по-кошачьи. Мишке это совсем не понравилось и он почти выскочил из укрытия, держа сук наподобие двуручного меча. Игра становилась по-настоящему опасной. Мишка, видно непроизвольно, опять забормотал свои заклинания. Он сжался как пружина.
 — Есу… Шанди… — разобрал Митька.
 Тут Митька заметил, что Сашка тоже шевелит губами.
 Одним движением Сашка бросился на Веллера, выхватил из кармана что-то металлическое и ловко метнул в Серого. Тот шарахнулся, а Веллер получил разрешенный папой Антоном удар коленом в пах и выпал из игры. Брошенный предмет попал в цель, в грудь атамана, но это оказался всего лишь миниатюрный электрический фонарик.
 — Это уже не тайский бокс, — прокомментировал Мишка, покачав головой. — Папа будет ругать.
 Но судя по голосу, он был очень доволен поступком брата и даже выпустил палку из рук. Очевидно, Серый в одиночку никакой опасности для Саши вообще не представлял!
 Тем временем Сашка принял какую-то совсем экзотическую стойку ушу, всем своим видом напоминая не то тигра, не то богомола, и зверски бросился на Серого, заставив того отскочить в сторону. Подобрав упавший фонарик, Сашка принял человеческую форму и повторил тот же вопрос, адресуясь к атаману.
 — Это вы сегодня напали на моего брата? — сказал он с тем же механическим выражением.
 — Никто его не трогал. У нас был базар со своим корешем, — сказал атаман, пугаясь возможности увечий.
 — Ну, базар. Брата за что били?
 — Кто бил?! — возмутился Серый, обретая почву под ногами. — Никто его пальцем не тронул! Врет он все!..
 — Хотели побить. Гнались, — сказал Сашка мягче.
 — Он сам на нас наехал.
 — Значит, не трогайте кореша. Значит, нужен брату этот кореш, — похоже, Саше понравилось слово "кореш".
 — А мы почем знаем, что Митька ваш кореш?
 — Все, хорош базарить. Теперь знаете.
 Через пять минут Митька появился в поле зрения разбойников. В порядке следственного эксперимента. Под незримым надзором братьев он чувствовал себя совсем уверенно.
 Разбойники, громко и непристойно бранясь, пытались зализывать раны. Менее всех пострадал Серый, и в этом восхищенный Митька усматривал тонкий психологический рассчет.
 Увидев Митьку, бандиты напряглись, но затруднились что-либо предпринять. Митька взял инициативу в свои руки.
 — Сергей! — позвал он атамана с предельной вежливостью.
 Серый промолчал.
 — Ты хотел меня пощупать, чтобы проверить моего мага?
 Серый молчал.
 — Вот, проверил.
 На мгновение в глазах атамана плеснулся мистический ужас. Печальные события этого дня вдруг предстали пред ним в новом свете.
 Митька молча развернулся и удалился с подобающей важностью. Хотя внутри у него все пело и плясало. И хотелось славить Бога и весь мир обнять. Про молитву он, впочем, наглухо позабыл.
 Митька так возблагоговел перед Сашей, что когда тот непочтительно сказал про шапочку, даже ни капельки не обиделся.
 — Все, теперь можешь выкинуть эту штуку на помойку, — сказал Саша.
 — Слава Богу, — сказал Митька с искренним облегчением. Когда он увидел Серого напуганным, у него как гора с плеч свалилась. Теперь можно и правда обойтись без шапочки. По правде говоря, получив удовольствие от невидимости в первое время, он все больше тяготился тем, что люди его совсем уж игнорируют, будто нечто неприличное. Становиться вором, шпионом или ниндзей Митька все равно не собирался. Тогда зачем шапочка, по совести?
 — Ребята, — сказал Митька проникновенно. — Научите меня драться.
 Братья переглянулись без улыбки.
 — А мы не можем научить, — сказал Мишка.
 — Это обращайся к папе, — сказал Сашка. — Только он не станет тебя учить.
 — Почему?
 — Это ты его спроси. У него теперь такая идея. Он уже давно никого не учит драться.
 — Вот я вот не умею драться, — сказал Мишка.
 — Ну, конечно, — засмеялся Митька. — Ты-то — не умеешь?
 — Не умеет, — подтвердил Саня серьезно. — Папа его никогда не учил драться.
 — Только калечить и убивать, — сказал Мишка, глядя прозрачными голубыми глазами.
 — Мишка у нас — ангел смерти, — пояснил Саня, невесело усмехнувшись.
 Митька оторопело мограл.
 — Что это значит — ангел смерти?!. - пробормотал он.
 — Ангел смерти? — дядя Антон фыркнул от смеха. — Ну, они тебя и напугали. Это, понимаешь ли, шутка. В нашем доме так шутят.
 — Ничего себе шуточки, — сказал Митька, вспоминая Мишкины глаза. И еще слова Волшебника: "Тебе повстречался настоящий воин. У него же был меч-кладенец. Как он их завалил!"
 — Шутки глупые, — сказал Антон серьезно. — Но в каждой шутке есть только доля шутки. Вспомни Библию. Помнишь Ангела, который поразил войско Сенахиррима?
 — Не помню.
 Антон взял Библию с полки, полистал и прочел:
 — И случилось в ту ночь: пошел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском 185 тысяч. И встали поутру, и вот все тела мертвые.
 Антон закрыл Библию.
 — Вот так. Не двоих-троих. А 185 тысяч живых людей в одну ночь. Он был добрый или злой?
 — Наверное, добрый. Раз Господень. Но вообще — круто.
 — Бог дал жизнь. Имеет право отнять?
 — Имеет.
 — Ну, вот. Ангел смерти — не обязательно злой. Просто он послан, чтобы убить.
 — И что, Мишка послан, чтобы убить?
 — Не знаю, — ответил Антон, подумав. — Может быть, и нет. Но пока — очень похоже. Знаешь ли, с ним все время случаются такие истории.
 — А может, он забияка? — предположил Митька.
 — Да нет, какой забияка. Ему все время приходится иметь дело с теми, кто его старше, сильнее, как правило враг не один, а сразу двое-трое. Он словно притягивает к себе опасность.
 — И — убивает?!
 — Слава Богу, никого еще не убил. Вот чему я его и учу — осторожности. Жестокость должна быть умеренной. Соответствовать обстановке.
 — Жестокость?… — переспросил Митька. — А Вы считаете, вообще без жестокости нельзя?…
 — Если противник превосходит тебя силой, числом, оружием или уменьем — как правило, нельзя, — отрезал Антон.
 Митька заболел. Заболел дядей Антоном. Волшебник, молитва — все как-то отодвинулось на задний план.
 Дядя Антон оказался на редкость интересным человеком. В детстве он занимался единоборствами, несколько раз становился чемпионом чего-то там. Потом стал военным, не то десантником, не то разведчиком, и долго воевал в горах. Потом был тяжело ранен, чудом остался жив и стал жить при храме.
 Детей своих он воспитывал сам. В школу они не ходили, точнее, ходили только чтобы сдавать экзамены.
 Кроме того, он писал книги. Воспоминания о войне, потом рассказы о детстве, потом какую-то историческую повесть о Манчжурии. Митька почитал его книжку о войне и ужаснулся — такая она была несказочная. Странными, тревожными были и рассказы о детстве. Зато стали понятнее слова насчет жестокости. И Мишкины странности стали понятнее — он, похоже, пошел в папочку.
 А вот Сашка совсем был не в папочку. Он оказался человеком общительным и мягким, и никакие истории с ним никогда не происходили. Иногда Митьке казалось, что он завидует Мишке, жизнь которго была щедрой на нешуточные приключения. А дядя Антон будто нарочно подогревал эту зависть, подшучивая над старшим сыном.
 — Мишка у нас — воин, а ты — артист.
 Артистом он называл Сашку за зрелищную манеру боя.
 — Стоит ему почувствовать у противника слабинку, и он тут же начинает затягивать дело, играть. Издеваться.
 — А в настоящем бою это ведь нехорошо?
 — Естественно! К настоящему бою это отношения не имеет. Потому и говорю — артист.
 Митьку взволновала идея настоящего боя. Он пытался понять, что это такое, и чем это отличается от знакомых ему школьных потасовок, уличных драк и восточных боевиков.
 Одним словом, Митька увлекся дядей Антоном как раньше Волшебником. Он хотел научиться драться. Теперь это казалось важнее, чем волшебство. Молитва тоже как-то отшла на второй план. Митька не бросил повторять слова молитвы, но как-то внутренне охладел к этому делу. Молиться ни о чем не думая он совсем забросил.
 — А чему именно ты хочешь научиться? — спросил дядя Антон.
 — Драться.
 — А тебе еще кто-то угрожает, кроме этих… Анбала и Веллера? — спросил Антон деловито, очевидно, намереваясь ликвидировать заодно и всех остальных Митькиных недругов.
 — Да нет. Пока — нет. Но в жизни всякое бывает, — сказал Митька, вспомнив Папу.
 — То есть, тебя заботят будущие враги. Которых пока нет, но — появятся.
 — Ну, да.
 — Хорошо. А что значит для тебя — драться?
 Митька подумал.
 — Чтобы меня не могли побить.
 — Значит, для тебя бой — это самооборона, так?
 Митька пожал плечами.
 — Естественно. А как еще? Нападать что ли на кого-то?
 — Нет, зачем. Оборона, так оборона.
 Антон мгновение поразмыслил и предложил:
 — Научись быстро бегать.
 Митька скривился.
 — Куда я побегу, — сказал он кисло.
 — Некуда бежать? Тогда вооружись.
 — Чем?!
 — А возьми в руки что попало. Что-нибудь твердое. Или хлещущее. Или даже острое.
 Митька помотал головой.
 — Не поймут.
 — Вот оно что, — пробормотал Антон. — Ты хочешь, чтобы твои враги тебя еще и понимали.
 — Не враги, — возразил Митька. — Приятели.
 — А они считают, нельзя вооружаться? Ну, тогда заведи себе союзников. Сколоти команду. Один за всех и все за одного. Или присоединись к кому-то.
 — Я про это уже думал.
 — И что?
 — Не хочется. Яљ — кошка, которая гуляет сама по себе. А так — придется соблюдать какие-то правила.
 — Э-э, брат! Да ты и так опутан всякими правилами. Убежать тебе нельзя, вооружиться нельзя; кстати, что надо быть независимым — это тоже правило. Тогда пожалуйся родителям, что для тебя в школе небезопасно. Они же тебя в школу отдали.
 Митька удивился.
 — Да родители и так, наверное, понимают. И что я им скажу?
 — Скажи все, как есть.
 — А как же омерта?
 — Ах, омерта! — Антон клоунски вскинул руки кверху. — Ты тоже поклоняешься этой богине?!.
 Митька слегка обиделся.
 — Лично я — не поклоняюсь, — отрезал он. — Но соблюдать лояльность — приходится.
 — А ты знаешь, откуда пошло это слово?
 — Не знаю.
 — С Сицилии. «Омерта» значит «молчание». Это заговор молчания, установленный мафией. Если тебя обидели — ты должен обращаться за защитой к мафии. Обратиться в полицию — это преступление. В глазах мафии.
 Митька поморщился. Неприятно, когда человек притворяется, будто не понимает.
 — Ну, и что? — сказал он проникновенно. — Что это меняет? Какая разница — мафия, не мафия? Жить-то надо.
 Дядя Антон помолчал. Подумал.
 — Прости, брат, — сказал он, вздохнув. — Я уже немолодой, тяжело больной человек. Я понял, что ты хочешь. Ты хочешь научиться поражать воображение ребят. Именно воображение, а здоровье ихнее чтобы не поражать. Правильно?
 — Желательно, — сказал Митька, поразмыслив.
 — Прости, — повторил Антон твердо. — Тут я тебе ничем помочь не могу. Чтобы этому научить, надо самому иметь такой огонек… как вот у Сашки. А я уже старый. У меня все это перегорело… перебродило. Будь я на твоем месте, я бы либо стал нарушать правила, либо смирился бы. И подчинился. Тебе же реально ничего не грозит… серьезного. Опускать тебя не будут. Поиграют — и отпустят.
 Митька поморщился. Нежелание дяди Антона выдавать тайны своего мастерства удручало.
 — А вот Саню же вы научили.
 — Научил. Но основы… все, что главное… были заложены лет восемь назад. Когда я был помоложе. Сейчас я так уже не смогу. А главное — не хочу.
 — Почему?!
 — Потому что я в этом разочаровался. Я варился в этой каше тридцать лет. Всю ее ел-переел по десять раз. Переваривал, и снова ел. Помнишь? Как пес возвращается на свою блевотину. И вот мой вывод: это все — не то. Это — самообман. И я зря научил Сашку играть в эту игру.
 — Зря? — недоверчиво сказал Митька.
 — Зря. Боюсь, я испортил ему биографию. Но тогда — десять лет назад — я не мог удержаться. Сам болел и его заразил.
 — Не знаю, — сказал Митька. — Может быть, это и болезнь. Но меня вы исцелили.
 — Ничуть не исцелил, — сказал Антон категорично. — Болезнь у тебя — внутри. Разбойники лишь законно воспользовались этой болезнью.
 — Законно?
 — Законно — по бандитскому закону.
 Митька подумал.
 — Ну, хорошо. Тогда — исцелите меня. Вы же сами исцелели. Вот — и меня исцелите.
 Дядя Антон чуть удивился и посмотрел на Митьку новыми глазами. Вот тут он начал понимать моего Митьку. Моего возлюбленного героя. И полюбил его (как и Волшебник — полюбил).
 — Исцели-ить? Так это, брат, только Бог может исцелить. Вот меня только Бог исцелил.
 — Помогите! Вы же что-то там поняли — и меня научите. Вот — меня тоже Бог исцеляет. Это же Бог меня к Вам привел.
 Антон глядел на Митьку ласково.
 — Хорошо, брат! Давай начнем.
 — Давайте!
 — Начнем с того, что каждый день ты выделяешь не менее 20 минут, и стоя перед иконами, повторяешь: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй наших врагов."
 Митька почему-то покачнулся. Почему-то все поплыло у него перед глазами на короткое мгновение, и Митька услышал голос Волшебника:
 — Меч-кладенец нельзя давать тому, кто не любит своих врагов.
 Вот так вот! Молитва обложила Митьку со всех сторон. И, честно говоря, ему это нравилось. Хорошо, когда все сводится к чему-то одному. Просто и эффективно. Не то, что там три правила.
 И Митька с новыми силами взялся за дело.
 По собственной инициативе он попробовал соединить вместе советы дяди Антона и Волшебника: стоял по 20 минут, стараясь ни о чем не думать, просто повторяя Имя Господне, прося помиловать наших врагов.
 Позже Митька стал во время молитвы размышлять про реальный бой.
 љМама отвела Митьку к известному батюшке.
 — Расскажи, как ты молишься? — спросил известный батюшка.
 — Просто весь день повторяю молитву.
 — И все?
 — И все.
 — Ну, брат, это не то. Молитва же — не заклинание.
 — А как надо?
 — Надо с умом, с чувством, с верой. Это же тебе не колдовство какое-то: нажал на кнопку, получил результат.
 Митька сильно смутился. И Антон, и Волшебник ничего такого не говорили. Они просто говорили: повторяй. Еще было сказано: ни о чем не думай. А чтобы с верой… с чувством?…
 — А что же, — сказал Волшебник, — батюшка, пожалуй, прав. Ты же к Богу обращаешься, так и надо бы с умом, с чувством, а главное, с верой. Как подобает.
 — А как? Как мне добиться этого, чтобы с чувством… с верой.
 — Ну, тебе-то это должно быть понятно. Ты же ходишь в храм.
 — Ну?
 — Проси Господа, чтобы Он дал тебе веру.
 Митька попробовал.
 — Попросил.
 — Веришь, что даст?
 — Не знаю.
 — Надо поверить, что Бог даст, и Он непременно даст. Попробуй еще.
 Митька попробовал.
 — Так замкнутый круг получается, — сказал он. — Чтобы попросить веру, надо иметь веру.
 — Вот то-то и оно, — сказал Волшебник. — Не имеешь веры, грешник, молись как можешь. А тот батюшка, может, святой уже.
 Митька успокоился. И спросил про дядю Антона.
 — Вон оно что! — Волшебник засмеялся, — значит, учит тебя любить врагов? Дельно!
 — Да нет, не любить. Просто повторять и повторять. Как и Вы.
 — Ну, вот и повторяй. Видишь ли, молясь за кого-то, ты оказываешь этому человеку благодеяние.
 — Да?…
 — Несомненно. И это постепенно приучает тебя к любви. Это с одной стороны. А с другой — немалый грех ведь ударить того, кто за тебя молится. Молясь за врагов, ты собираешь им возмездие на голову, если они не перестанут враждовать с тобой.
 — Возмездие? Какая же это любовь?
 — Так ты же и просишь Бога: помилуй, не наказывай. Это значит: не дай им вредить мне. Не допусти, чтобы они заслужили еще большего наказания. Смягчи их, чтобы они раскаялись, чтобы не враждовали. А если все-таки враждуют — чтобы у них ничего не выходило, чтобы их удары шли мимо цели. Чтобы им не было наказания за меня, за них же и молящегося. Понял?
 Волшебник покачал головой и повторил:
 — Дельно. Это — дельно.
 Когда Митька передал слова известного батюшки Монаху, тот покачал головой:
 — Всему свое время. Ты молишься как умеешь.
 Это было почти то же самое, что сказал Волшебник.
 — Важно только одно. Надо, чтобы ты понимал, что твое упражнение в молитве — это только первая ступень.
 — А потом? — заинтересовался Митька. Волшебник ничего не говорил ему про другие ступени молитвы.
 — Просто без конца повторять и повторять слова молитвы — это называется словесная молитва.
 — А бывает бессловесная?
 — Не в этом дело. Потом бывает молитва умственная, потом сердечная.
 — Умственная? Когда я молюсь тайно, про себя, это умственная?
 — Нет. Ты пока что молишься почти только словесно. Ум просто прислушивается к словам, уделяет им внимание. Слово нужно как точка приложения внимания. Имя Бога.
 — А как это — умственная?
 — Когда ты просишь Бога, не используя готовые слова, но и не выдумывая свои слова, а просто… непосредственно… он же слышит все твои мысли… это — умственная. Бывает ведь?
 Митька кивнул.
 — Но у тебя это какие-то секунды… верно? Ум не может долго молиться, отвлекается на что-нибудь. Потому для тебя сейчас важны слова. Они постепенно привлекут ум… со временем. Когда-нибудь сможешь молиться умом подолгу… непрестанно. Это станет самой важной, постоянной мыслью…
 Монах замолчал. Митька на всякий случай кивнул.
 — Важно понимать, — сказал Монах. — Если ты своей молитвой будешь и горы переставлять — это только первая ступень. Простая общедоступная словесная молитва. Общедоступная и общеобязательная.
 — Обязательная?
 — По идее — да. Обязательная. Для всех, кто принял крещение в Православии.
 — Интересно, — сказал Митька. — А про то, что горы переставлять — это Вы пошутили, или всерьез?
 — Почему «пошутил»? Всерьез.
 — Так я ж не святой. Это святые горы могут переставлять.
 — Ну и что. Ты же Богу молишься. Бог же святой.
 — Не понял.
 — Что — не понял? Сила молитвы не в твоем достоинстве. Сила молитвы в Имени Всесильного Бога. Ты же Его Имя призываешь. Тут дело не в том, святой ты или не святой.
 — А в чем?
 — Угодно или неугодно Богу то, что ты просишь. И грешник может горы переставлять… если это угодно Богу.
 — А-а… — сказал Митька.
 Вот тебе раз. А если тебе нужно, а Богу неугодно — тогда что?… Ложись и помирай? У Волшебника как-то проще выходило.
 Выяснилось, что Митькины родители знакомы с семейством дяди Антона.
 — А-а, — сказала Мама с неприязнью, — это тот офицер, который мечтает перебить всех неверных.
 Митька удивился такой интерпретации. Что-то он не замечал в Антоне таких намерений.
 Папе тоже крайне не понравилось мамино заявление, и они заспорили прямо при Митьке, что случалось не так часто.
 Из обрывков информации Митька уяснил для себя, что некогда дядя Антон проводил при храме занятия рукопашного боя, которые могли посещать только те, кто исповедался и причащался. Это привело к какому-то конфликту, и усилиями отца Глеба, маминого духовника, благочинного, занятия при храме были запрещены. Похоже, Папа то ли занимался у Антона, то ли собирался начать, но не успел. Может быть, отсюда пошла папина нелюбовь к маминому наставнику.
 Так или иначе, единогласия в начальстве по поводу дяди Антона не было, так что не было и неодолимых препятствий к общению.
 Серый подошел к Митьке на улице и мрачно предупредил:
 — Скажи своему Волшебнику, что у него могут быть проблемы.
 Митька удивился.
 — Веллер угодил в больницу, — объяснил Серый. — Его родители написали заявление.
 Митька знал насчет Веллера. Вроде ничего серьезного там не было.
 Но вот нарушение омерты действительно было новостью. Митька встревожился и еще больше удивился. Мама Веллера была знаменитостью.
 — Вот уж не ожидал от вас!
 — Чего — от нас! — огрызнулся Серый. — Я говорю тебе — родители.
 — А откуда родители узнали про Волшебника?
 — От верблюда. Веллер раскололся.
 — Я боюсь, что у Вас из-за меня могут быть неприятности, — сказал Митька Волшебнику.
 — Не бойся. Неприятностей у меня быть не может — я же совершенно не при чем. Но ты, конечно, зря солгал. Ссылаться на меня было совершенно лишним! Они и так были напуганы. Ты только запутал дело.
 Митька сокрушенно покрутил головой.
 — Сам не знаю, что меня дернуло.
 — Не что, а кто. Совершенно ясно, кто тебя дернул. Даже и не сомневайся. Ты впал в азарт войны и забыл о белой магии.
 Монах пощелкал языком и покачал головой.
 — Это был грех, Митька. Ну, как же так? Вместо того, чтобы прославить Имя Господне, ты прославил своего Волшебника.
 Митька сокрушенно кивал головой.
 — Ты ведь не можешь не видеть связи между молитвой и тем, что с тобой произошло?
 — Вижу, — сказал Митька. — Все вижу. Я круглый дурак.
 — Не дрожи, — сказал дядя Антон. — Ничего Сашке не грозит. Я уверен, что тот парень пока скрывает, что их там было — четверо против одного. Когда это выяснится, все будет выглядеть совсем по-другому. В конце концов, рассуждая по-человечески, правда на нашей стороне.
 — По-человечески, на нашей. А по закону?
 — А неважно, что там по закону. Мы же живем в царстве-государстве. Тут у нас Правда всегда будет выше закона. Мой жизненный опыт подсказывает, что ни до чего серьезного дело не дойдет, но… в случае чего мы возьмем, и подадим прошение Царю. Государь выше закона. И рассудит по правде. Так что — не бойся.
 Митька успокоился, но решил со своей стороны блюсти омерту изо всех сил, рассудив, что с его стороны было бы крайней неблагодарностью выдавать братьев.
 В утешение дядя Антон дал Митьке почитать рукопись.
 — Это — главный труд моей жизни, — сказал он то ли шутя, то ли всерьез. — Только уговор: никому не давать. Совершенно секретно.
 Митька отнесся к его словам как к заповеди. Придя домой, он заперся в своей комнате, помолился положенных 20 минут, и только тогда развязал толстенную папку.
 "Миссия мастера Ли" — так гласил титульный лист.
 Повторяя молитву, Митька стал читать все подряд, но скоро завяз. Это была серьезная монография о жизни какого-то мученика, манчжура по национальности, который принял Православие и был растерзан какими-то повстанцами. Митька вспомнил странную икону, которую видел у дяди Антона над столом. Узкоглазый человек в длинных китайских одеждах в простирает к небу руки, в которых держит мученический крест. Написана икона, видно, каким-то китайцем — поза и складки одежды заставляют вспомнить каких-нибудь полулегендарных китайских единоборцев или полководцев, вроде Сунь Цзы. Теперь Митьке стало казаться, что мастер Ли изображен не коленопреклоненным, а в какой-то низкой боевой стойке.
 Много места дядя Антон посвятил обсуждению факта, представлявшего трудность при обсуждении вопроса о канонизации мученика: уже после принятия крещения Ли несколько раз проявил себя как выдающийся боец. В частности, что во время "боксерского восстания", мастер Ли оказал погромщикам решительное и кровопролитное сопротивление, спасая членов своего клана и прихожан местного храма, искавших защиты в доме маститого единоборца. Антон подробно разбирал различные жизнеописания мученика, в которых этот факт либо замалчивался, либо подавался в упрощенном виде.
 "Между тем, известный Фу Гуань Вэнь, обратившися к христианству после (или, точнее сказать, в результате) боксерского восстания, свидетельствовал, что его душу не столь глубоко глубоко поразило терпение и изумительное самоотвержение тех, кто ради Имени Христа подвергался мучительным пыткам, распарыванию живота и сжиганию заживо, сколько необъяснимое, таинственное «искусство» мастера Ли. По словам Вэня, если бы ему случилось когда-либо лично перенести подобные муки, он, конечно, смог бы увидеть сверхъестественное действие благодати в подвиге страдальцев. Но, будучи мастером рукопашного боя, он ясно увидел, что эффективность приемов мастера Ли невозможно было объяснить иначе как тем, что Сама Судьба была на его стороне. В глазах прочих боксеров, не достигших уровня Вэня, победы мастера Ли выглядили как цепочка случайностей, не свидетельствовавших об особенном мастерстве. Притом Ли не гнушался применять приемы "грязного ушу". Самого же Вэня именно краткое «общение» с Ли во время схватки поразило настолько, что он из ярого поклонника своих национальных традиций постепенно стал ревнителем Православия. Потом Вэнь не раз высказывал убеждение, что Ли сохранил ему жизнь лишь по милосердию, особым изволением Божиим, потому что менее всего можно было ожидать милосердия во время кровавой схватки не на жизнь, а на смерть. Это яркий пример той "миссии мастера Ли", о которой и заговорил Хэ, первый жизнеописатель мученика, лично хорошо знавший Вэня."
 Тут Митька сразу бросился в конец рукописи, где, судя по оглавлению, содержалось описание приемов борьбы, открытых мастером Ли.
 "После сказанного, нужно признать в известном смысле таинственным и удивительным тот факт, что исусство мастера Ли не вошло в оборот китайской культуры, обычно бережно хранящей всяческие сведения об «открытиях» этого рода. Единственное, что осталось от мастера Ли в памяти китайцев — это "пальцы Ли", и сам мастер Ли воспринимается специалистами по единоборствам как создатель особого направления ушу, якобы полностью отвергшего обычный кулак как ударную форму. Сам Ли ничего никогда не отвергал, считая эффективность того или другого метода борьбы полностью зависящей от случайных обстоятельств конкретной схватки. Но правда то, что Ли оставил после себя впечатляющий арсенал разнообразных методов как боевого использования раскрытых пальцев, так и специфических приемов тренировки."
 "Действовать будет Александр, — вспомнил Митька слова дяди Антона. — Смотри, будь аккуратнее. Никакой пальцовки. Честная мужская драка."
 Затаив дыхание, Митька стал учиться "пальцовке".
 "Согласно принципу естественности, мастер Ли настаивал на том, что пальцы приспособлены в первую очередьљ для удержания и метания различных предметов. Человек, лишенный пальцев, почти лишен возможности использовать оружие. Сообразно этому, более половины наставлений Ли касательно техники пальцев касались владения оружием и искусства превращения безобидных с первого взгляда предметов в грозное оружие.
 Меткая стрельба, между прочим, также относится к технике пальцев. В отличие от многих восточных мастеров, Ли ставил огнестрельное оружие в один ряд с холодным.
 Использование же невооруженных пальцев у Ли основано на естественных для китайца представлениях: удары наносятся, собственно, не пальцами, а «ци». Сама по себе эта «технология» заимствована Ли из арсенала мастера Фу. Но, будучи ревнителем чистоты Православия, не мог Ли не понимать духовной опасности, сопряженной с использованием медитативных приемов. Ли сознает, что все методы этого рода вызывают повышенный интерес темных сил. Исходя из того, что всякое бесовское воздействие направлено против молитвы, Ли разрабатывает специальное таолу, выполнять которое необходимо рецитируя слова известной молитвы: "Чжу Есу Цзыду Шанди цзы…" ("Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…")."
 — Ага! — сказал вслух Митька, сразу вспомнив Мишку. Вот что это были за «заклинанья»! И продолжал читать далее, одновременно твердя молитву за врагов.
 "…это-то таолу и вошло в арсенал боевых искусств под названием "пальцев Ли". Важно отметить, что сравнительно с традиционными техниками "пальцы Ли" не представляют ничего принципиально нового с чисто идейной стороны. Если принять, что это действительно техника мастера Ли, то мы видим те же мысли, только они получают у Ли только детальную проработку. Это-то и вызывает недоумение. Ведь главное достижение Ли — сопряжение "боевой медитации" с Иисусовой молитвой — оказалось в культуре Китая совершенно невостребованным. Это кажется почти невероятным, но одно и то же таолу дало жизнь двум совершенно разным таолу: "пальцы Ли" выполняют, не вспоминая о молитве, как обычную боевую медитацию, позволяющую наносить противнику тяжелые травмы без использования материального оружия; в то же время "нэй дао цуань" (как уже говорилось, см. главу "Кулак умного делания") выполняют как простой оздоровительный комплекс, сопряженный со чтением Иисусовой молитвы. Молитва и бой, соединенные мастером Ли, вновь разошлись спустя всего поколение после его мученической кончины. Только в узком кругу кровных потомков Ли таолу мастера сохранилось в первоначальном виде, позволяющем сравнить результаты эволюции школ "пальцев Ли" и "Нэй дао цуань" с исходным образцом. Автору этих строк посчастливилось долгое время общаться с живым носителем этой семейной традиции — Иоанном Ли."
 Далее следовало подробное сравнение «пальцовки» всех трех школ или кланов с многочисленными непонятными иллюстрациями, изображавшими «пальцовку». Иллюстрации были снабженны красивыми иероглифами. Все это вызвало у Митьки странное ощущение, будто он рассматривает комиксы про разборки каких-то китайских уголовников. Вначале было интересно, хотя и непонятно, но скоро Митька почувствовал, что осоловел; тут он осознал, что еще и позабыл молитву. Перевернув сразу много страниц, он снова начал повторять Имя и смотреть дальше.
 "Итак, не может вызывать сомнений, что именно школа нэйдаоцуань (кулак умного делания), а вовсе не "пальцы Ли" должна считаться подлинной наследницей великого мастера. Утратив всякое понятие о духовном смысле движений, боевые «пальцовщики» значительно (порой, до неузнаваемости!) исказили первоначальные движения. Верующий читатель без труда поймет, почему это произошло! Пальцы — после языка — это главный знаковый орган человеческого тела. (Вспомним язык глухонемых.) Движения Ли действительно невозможно отделить от Иисусовой молитвы ("Чжу Есу Цзыду…"); каждый иероглиф этой молитвы оказывается прообразом соответствующей "формы Ли", что особенно заметно, если рассматривать работу искусного каллиграфа; каждое движение формы, в свою очередь, превращает движение кисти с тушью в манипуляцию воображаемой "ладонной палочки". Нэйдаоцуань — это молитва глухонемого. Отделив внешнюю сторону техники Ли от мистического, внутреннего смысла, неразрывно сопряженного с Православием, «пальцовщики» вместе с тем утратили то искусство боя, которое позволяло мастеру выходить победителем из безвыходных положений. Ведь главный секрет Ли заключался в том, чтобы сделать своим союзником Самого Бога. Упростив главное и усложнив несущественное, они получили на выходе лишь что-то вроде "Ищущих рук" или "Бьющих пальцев", только без ударов кулаком. (А в первоначальном комплексе, как мы видели, присутствовали едва ли не ВСЕ возможные ударные формы!)љ Естественно, в этом виде искусство Ли не вызывало и не вызывает широкого интереса!"
 Становилось ясно, что самостоятельно разобраться в этом невозможно. Митька заскучал. Очевидно, дядя Антон шутил, когда говорил о секретности. Никакой хулиган ни за какие деньги не продерется сквозь этот туман, тем более что все это, как выясняется, "невозможно отделить от Иисусовой молитвы"!
 Тут-тољ домой к Митьке и пожаловала милиция!
 — Ты знаешь этого парня, который пнул Олега?
 — Не знаю, — соврал Митька.
 — А если подумать?
 Митька решил промолчать.
 — Ну, ладно, — сказала милиция, — допустим. Зато ты наверняка знаешь Волшебника.
 — Волшебника?! — сказала Мама, — конечно знает. Ну-ка, Митька, немедленно рассказывай, что вы натворили.
 — Ничего мы не натворили… — пробормотал Митька.
 Милиция покачала головой.
 — Ты сказал Олегу, что нападение на него организовал какой-то волшебник.
 Митька закрыл глаза и глубоко вздохнул.
 — Ничего такого Веллеру я не говорил.
 — Вот как? — милиция побарабанила пальцами по столу и дальше разговаривала уже с родителями.
 — Ну, ты, Митька, даешь! — сказала Мама. — Докатился до милиции.
 Митька молчал, глядя в сторону. А потом сказал:
 — Интересно. Когда меня били, никакую милицию это не волновало…
 Митька почувствовал, что сейчас заплачет, и опять замолчал.
 — Что значит — били? — спросил Папа. — Кто — бил?
 — Все били, — сказал Митька осипшим голосом.
 — Поточнее. Кто именно. Кто это — все?
 — А какой смысл мне все это рассказывать? Вы что — пойдете в школу и будете меня там пасти?…
 Митька шел по улице. Был уже поздний вечер, почти ночь, но идти домой Митька не хотел. Было скверно на душе после ссоры с родителями. Как дальше жить, было неясно. И чем больше смеркалось, тем труднее было идти домой. О молитве Митька как-то даже и не вспоминал, будто никогда в жизни не маливался.
 Вдруг Митька увидел на чужом подоконнике, на совершенно чужой улице, своего кота, Мяо-Цзы.
 — Привет, — сказал Митька удивленно. — А ты здесь откуда?
 — Привет, — эхом отозвался кот. — А ты здесь откуда?
 — Я ушел из дому.
 — И я ушел из дому.
 — А ты-то почему, — удивился Митька.
 — Я — по делам, — отрезал Мяо-Цзы. — А ты почему?
 — А я поругался.
 Кот в своей обычной манере надолго замолчал, медитируя. Митька терпеливо ждал. Во-первых, спешить было некуда, а во-вторых, после долгого молчания Мяо-Цзы как правило говорил что-нибудь интересное. Но на сей раз кот изрек что-то странное, вовсе не даосское:
 — Они тебя предали, а ты их не предавай.
 — Не понял. Когда это меня предали?
 — Когда отдали во власть омерты.
 Митька решил идти к Волшебнику. Тот уже, конечно, все знал — и о милиции.
 — Да, они уже побывали у меня, — сказал Волшебник.
 — И что?
 — И ничего. Я рассказал им все, как было.
 — И… выдали ребят? Или… не выдали?
 Волшебник имел право выдать — на него никакая омерта не распространялась, на седого деда.
 — Пока — не выдал. Но обещал, что — выдам, если понадобится.
 — Зачем? — спросил Митька.
 — Я вообще стараюсь содействовать властям. Но в данном случае я уверен, что это не понадобится. Теперь родители Веллера узнают правду и… заберут заявление. Вот увидишь.
 — Почему?
 — Он, видишь ли, не объяснил им, что он — разбойник. А теперь получается — получил по делом.
 — А он поправится?
 — Да ничего с ним не будет. Обычная травма. Не повезло. Или, наоборот, повезло. Бывает иногда, что один удар меняет судьбу человека.
 И правда, с того времени Митька никогда не видел Веллера в одной компании с разбойниками. То ли мамочка Веллера приняла какие-то решительные меры, то ли просто — разбойники предали Веллера окончательному презрению за нарушение омерты.
 — Уже ночь, — пожаловался Митька. — Ума не приложу, как мне теперь идти домой.
 Волшебник подумал.
 — Да, дружок. Попал ты в переплет. Давай-ка мы в порядке исключения применим с тобой активное вмешательство. Я думаю, в данном случае это оправдано.
 — Давайте, — обрадовался Митька. Волшебник не так уж часто пускал в ход свое волшебство, а был он — великим мастером.
 — Давай-ка, это будет сон… Начиная со слов "Интересно. Когда меня били, это никакую милицию не волновало"…
 Митька почувствовал, что у него все путается в голове. Фигура Волшебника расплылась, и он забылся. А наутро, проснувшись дома в своей кровати, он не мог сообразить, что же было на самом деле, а что — приснилось. Милиция вроде была… А спор с Мамой?
 Родители вели себя как будто ничего не случилось, и Митька решил не уточнять…
 Активное вмешательство Митьке весьма понравилось. Он и не подозревал, что Волшебник может делать такие мощные фокусы.
 Но вот странность — Митька чувствовал, что желание научиться волшебству у него неуклонно слабеет. Росло желание постигнуть тайну мастера Ли.
 К тому же теперь, после завершения истории с разбойниками, он и себя чувствовал немножно победителем: ясно было, что все происшедшее в последние дни — это искушение, чтобы Митька бросил молитву. А он не бросил, а наоборот, вошел в азарт.
 Последовали искушения.
 Тот черный маг явился Митьке опять, на сей раз наяву. Мама была крайне напугана. Дело было так.
 Подойдя к большому зеркалу, чтобы посмотреться перед выходом из дома, она увидела там вместо своего привлекательного женского образа — какого-то седого деда в черной мантии. Мама обмерла, а маг шагнул мимо нее сквозь зеркало прямо к Митьке.
 — Есу! Цзыду! — заорал Митька что было сил почему-то по-китайски, и видение исчезло.
 Мама плакала, обхватив голову руками, и ни за что не хотела утешиться.
 Зато Митька был горд и чувствовал себя сильным… очень сильным. Он не понимал, откуда у него на языке взялись священные (и почему-то именно китайские) слова, но сам факт почему-то внушил ему самые светлые надежды.
 Немного успокоившись, Мама потребовала объяснений, что это за заклинания.
 Пришлось рассказать про мастера Ли.
 — Это не заклинания. Это Иисус Христос по-китайски.
 Но Маму это не успокоило. Она собралась и поехала в Волшебный Театр, на собеседование.
 — Меня мучит совесть, что я втянул тебя в эту историю, — сказал Волшебник. — Ты хотел учиться волшебству, а я втянул тебя в войну с силами тьмы.
 — Да не Вы. Почему — Вы?
 — Ну, ты же догадываешься, что все, что с тобой сечас происходит — это результат молитвы. Тот самый — неожиданный.
 — Ну, и хорошо.
 — Хорошо то, что решилась твоя проблема с разбойниками. Это просто прекрасно. Плохо то, что ты втянулся в войну, вошел в азарт.
 — Вошел, — признался Митька.
 — Вот и плохо. Ты же хотел обрести мир без зла.
 Митька промолчал. Хотел… да, хотел.
 — И я этого же хотел, — сказал Волшебник. — Молитва все перевернула. И это не совсем хорошо.
 — Да что Вы! По-моему, все просто замечательно.
 — Твоя мама так не считает.
 — Ну, и что?
 — Я считаю себя не вправе делать что-либо вопреки воле твоих родителей.
 Они замолчали. Такие разговоры Митька уже слышал. И знал, чем это кончается. У него навернулись слезы.
 — Не огорчайся, — сказал Волшебник. — Я уже уговорил их: ты будешь моим учеником. Теперь уже вполне официально. У меня нет детей. Я напишу завещание на твое имя, и когда-нибудь весь этот театр будет твой. А что касается молитвы, ты уже добился той цели, которую я перед тобой ставил.
 — И что, хватит молиться, что ли?
 — Я сказал бы, что хватит, но боюсь согрешить. Может быть. Точно я сказать не могу. У каждого своя мера.
 Волшебник помолчал.
 — Понимаешь, ты уже поставил сказку на колени. Она уже готова раскрыть тебе все свои тайны. Продолжать все время молиться теперь — это, может быть, жестокость.
 Митька чувствовал тут какую-то недосказанность. Ему не понравилось, что Волшебник пошел на поводу у Мамы и говорит не то, что раньше. Раньше говорил: молитва все перемелет! А теперь, понимаешь, он не вправе делать что-либо вопреки воле родителей. Неувязочка получается.
 Волшебник, видимо, понял митькины чувства.
 — Не торопись с выводами, дружок, — сказал он неожиданно. — Ты, я вижу, уже решил, что я просто-напросто спасовал перед твоей мамой, признавайся!
 Митька развел руками.
 — Похоже.
 — Давай-ка вспомним с тобой, с чего все началось. Началось с Истинного языка, правильно?
 В каком-то смысле, с этого все и началось, для Митьки. С детской феерии про Короля.
 — Вспомни! Я обещал тебе открыть тайну Истинного языка, так? Но перед этим ты должен был выполнить три условия: перестать врать, поверить в добро, и не делать лишних движений. Это в чистом виде путь Белого мага. У тебя ничего не получилось. Так? И тогда мы с тобой взяли за основу Имя Христово. Это уже, собственно, никакая не магия. Просто надо было дать бесам по рукам, чтобы они перестали вставлять нам палки в колеса. Ты выполнил даже больше, чем требовалось. Но ты вошел в азарт борьбы и для тебя молитва стала самоцелью, уже независимо ни от какой магии. Признайся, что ты считаешь, будто я сам подпал под бесовский контроль и говорю тебе это только для того, чтобы отвратить от молитвы.
 Митька кивнул. Ему нравилось, что Волшебник не боится такой безжалостной откровенности.
 — Так вот, чтобы тебя разубедить, я тебе сейчас открою тайну истинного языка, а дальше ты сам решай и делай выводы. Кому я служу и за кем тебе идти. Давай?
 — Конечно! — сказал Митька. — Давно бы так!
 — Нет-нет, торопиться с этим было нельзя, — сказал Волшебник. — Сейчас ты поймешь.
 И Волшебник объяснил Митьке, что секрет настоящего, несказочного языка Истины заключается не в грамматике, не в правилах построения слов. Язык Истины мог использовать слова и грамматику любого человеческого языка. Например, Библия вся написана на языке Истины, хотя Ветхий Завет на древнееврейском, а Новый — на древнегреческом. И славянский перевод ее — тоже истинный. Секрет языка Истины заключается в том, что никто не может соврать, говоря с Богом. Бог же все знает, Его невозможно обмануть.
 — Если хочешь узнать, правильна ли такая-то мысль, попробуй высказать ее Богу, — объяснил Волшебник. — Если там есть хоть капля лукавства, ты ощутишь смущение. У тебя не получится быть искренним. Только то, что — правда! — только правду можно говорить Богу искренне и безо всякого смущения. Вот и весь секрет.
 Митька хлопал глазами, чувствуя себя обманутым в ожиданиях.
 — А я думал, с помощью Истинного языка творят чудеса. Скажешь, что тебе нужно — и будет. А если не будет, то и сказать не получится. Так я понял из Вашей феерии.
 — Правильно понял. Почти правильно. Если что-то надо, скажи это Богу искренне, и безо всякого смущения — и будет тебе.
 — А если Ему неугодно?
 — Ты думаешь, если что-то неугодно Богу, то и попросить это не получится?
 — Н-не знаю… Нет. Почему же не получится? Получится. Попросить — и все. Только — не даст. Раз Ему неугодно.
 — Нет. На самом деле все гораздо лучше. Если не даст, то снова попросить, и еще попросить, и еще, и еще… Пока не получишь просимое.
 Митька почесал в затылке.
 — И долго придется просить?
 — Если просишь искренне и без смущения — то недолго.
 — Что значит «искренне», что значит "без смущения"?
 — Вот чтобы ты смог это понять, тебе и понадобилось упражнение в молитве. Тебе ведь надо, чтобы Бог тебя помиловал? Естественно. А получается у тебя молиться искренне?
 — Иногда. Редко.
 — А почему не все время?
 Митька пожал плечами.
 — Другое отвлекает.
 — А что — другое? Ведь Бог над всем властен. Если Он помилует, то все устроится — и то, и другое…
 — Да я понимаю.
 — Понимаешь. А не делаешь. Вот и неискренность. Потому я и говорю тебе: найди свою меру. Разберись в себе. Определись, что тебе нужно. И заметь: мнение твоей мамы тут — не мелочь! Это — знак. Твое тело — от родителей. Вспомни заповедь: почитай родителей, чтобы долго жить на земле. Непочтение к родителям — знак бедствий для твоего тела.
 Митька поежился. Намеки на бедствия для тела в устах Волшебника звучали куда как основательно! Но нашелся, что возпазить:
 — Но если нет искренности, так и надо, выходит, молиться как можно больше. Чтобы помиловал. Вы же сами говорите: еще попросить, и еще… пока не получишь.
 — А что ты хочешь получить?
 — Чтобы помиловал.
 — А что значит — помиловал? Чего ты ждешь?
 А Митька и сам толком не знал.
 — Чтобы все устроилось.
 — Так ведь устраивается уже. Устраивается?
 Это точно. Главное — Волшебник оказался совсем правоверным, так что не было теперь ни малейших препятствий к тому, чтобы стать самым настоящим учеником волшебника.
 Еще пару недель назад такой поворот дела полностью утешил бы Митьку. Наконец он — ученик Волшебника! И скатерть-самобранка впридачу.
 Но теперь что-то смущало его. Только дело с молитвой начало по-настоящему двигаться, вдруг сам Волшебник советует тормозить. Что ни говори, это было похоже на очередное искушение. И Монах то же говорит.
 — Все вокруг восстанет против того, что ты — молишься, — говорил Волшебник.
 Так оно и выходило на деле. И Митька к этому привык. Вошел в азарт, точно. Заупрямился. Теперь Волшебник — вроде как и не против молитвы. Но уже и не за. Зато теперь есть Монах и дядя Антон. А они против колдовства. Опять выбирать. Сердце тянуло Митьку к Антону с мастером Ли. Как быть?
 Митка думал-думал, и наконец так постановил: если вся суть в том, чтобы ни в коем случае не оставлять молитву, то при чем тут Волшебник?
 И Митька решил продолжать на свой страх и риск, теперь уже совершенно самостоятельно. Но идейное одиночесство его несколько пугало. Монах же не был Митькиным учителем. Просто давал советы. А учитель — нужен. Один в поле — не воин. Митька решил сблизиться с семейством дяди Антона.
 — А Волшебник говорит, даже если Богу неугодно, все равно: если будешь просить, то даст.
 — Правильно он говорит, твой Волшебник, — сказал Монах. — Только тяжело будет просить.
 — Тяжело?
 — Тяжело. Если Богу неугодно, то не выдержишь, и бросишь просить. Не будет веры, что — даст. Потому лучше не тратить силы на ерунду, а просить о главном.
 — А если не брошу? Если возьму, и опять начну.
 Монах покачал головой.
 — Трудно будет. Попросишь, попросишь, да и бросишь.
 — А если все равно не брошу?
 — В принципе, если не бросишь, то получишь.
 — Что угодно?
 — Что угодно. "Просите — и дастся вам."
 — Абсолютно что угодно?!
 — Абсолютно. Бог же.
 — Если только не брошу?
 — Если получится просить и просить без конца — это знак. Значит, Бог собирается тебе это дать.
 — Так можно не только «помилуй» просить? В смысле — повторять и повторять без конца.
 — Конечно. Что угодно, в принципе. Просто «помилуй» — важнее всего. «Помилуй» все в себе заключает. Но если что правда надо… проси, проси — и непременно получишь. Или отступишься, или получишь.
 — Ну, вот кто-то заболел. Я просил-просил, а он помер. Или что-нибудь еще… необратимое. И что?
 — Проси, чтоб воскрес. У Бога все обратимо. Все поправимо.
 — И что — воскреснет?! — не поверил Митька.
 — Просите — и дастся вам, — твердо повторил Монах.
 — Что угодно?
 — Что угодно. Если не перестанешь просить, то получишь. Что угодно.
 — Так это всемогущество получается? — не поверил Митька. Он уже и забыл думать о всемогуществе.
 — Конечно, всемогущество. Я не понимаю — ты же читал Евангелие. Там же — черным по белому и много раз — разными словами Сам Господь говорит об этом. И Апостолы то же повторяют. Это невозможно не заметить в Евангелии. Ты что, не читал?
 — Читал… Просто как-то… не верится. А если веры нет — то и не будет же. По вере же дается, разве нет?
 — Просите, и дастся вам. Проси, что тебе нужно, и обязательно получишь. Будешь просить — и Бог даст веру. Только не бросай просить.
 — М-м!.. — сказал Митька с таким выражением, будто распробовал что-то вкусное. — Это хорошо. Это мне нравится. Тогда получается, что Вы с ним про одно и то же говорите?
 — Я не знаю, что он тебе говорит.
 — Он говорит "найди свою меру" в молитве. Хватит молиться непрестанно.
 — Тут — врет, — сказал Монах уверенно. — Чего ее искать? Апостол говорит: "Непрестанно молитесь…" Вот тебе и мера.
 љ
 Митька полюбил Мишку. Сашу он глубоко уважал за серьезность и немыслимое сочетание крутизны с мягкостью и деликатностью. А Мишку просто полюбил. В обыденной жизни, не сопряженной с опасностью, Мишка оказался пушистым как котенок. Хотелось взять его на колени и погладить по голове. Теперь словосочетание "ангел смерти" стало Митьке понятнее. Когда не надо никого калечить и убивать — Мишка был просто ангелом — кротким, необидчивым, доверчивым. И совершенно наивным в вопросах житейских.
 Оказалось, что Мишка никакой омерты знать не знает и знать не желает.
 — Чепуха! — заявил он. — Почему это я обязан от кого-то что-то скрывать? И не подумаю!
 До разговора с Антоном, Митька был бы шокирован таким заявлением, но теперь душа "ангела смерти" лежала пред Митькой как на ладони.
 — Хорошо тебе, — сказал Митька. — Ты в школу не ходишь. А если бы ходил, пришлось бы тебе воевать против всей школы.
 — Вот еще, — сказал Мишка. — Я бы сбежал.
 — А если бы папа отдал тебя в школу?
 — Не отдал бы.
 — Почему?
 — Потому что это — предательство.
 — Ну, а если?…
 Мишка нахмурился и не ответил. Биться против всей школы ему не казалось делом простым. Тем более рассуждать о предательстве. Со школой он не сочетался в принципе, как, скажем, тигренок. Тигренок в школе — это добром кончится не может. Конечно, он кого-то поцарапает и покусает. Но уж точно — замучат, затравят.
 Впрочем, если рассуждать всерьез, Митьке было нетрудно представить, что в случае чего Саня сделался бы «крышей» для своего брата. На роль «крыши» он подходил как нельзя лучше. Скорее всего, Сашке в школе бы и драться не пришлось… почти. И Мишка мог бы по его прикрытием игнорировать любые законы. Если бы только сам Сашка не стал сторонником «омерты». Что-то подсказывало Митьке, что Саня-то как раз мог бы стать даже и ревнителем омерты. А чего ему? Папочка научил его как играть в игры — и выигрывать.
 Вот если бы Саню тоже отдали в школу еще в раннем детстве — еще вопрос, чему бы он там научился. Но Джекки Чана из него точно бы не вышло. И крышей для Мишки он бы при всем желании быть не смог. И пришлось бы Мишке играть в общие игры. Никто еще от этого не ушел.
 И тогда из Мишки бы не вышел никакой ангел, потому что ангелы не играют в игры. Мишка был обучен и натаскан ни в коем случае не играть ни в какие игры. Он смотрел на мир смертельно серьезно. Любую игру он гасил в зародыше, тут же выводя за рамки правил. Это-то и делало его таким опасным — для врагов.
 Однажды Саня подшучивал над братцем в присутствии Мишки.
 — Если бы его поставили на ринг, он бы…
 — Сбежал, — подсказал Митька.
 Мишка улыбнулся и кивнул. Сбегать он любил и умел, и в упор не видел тут ничего зазорного. Пока нет ПРИКАЗА наступать — избегай опасности. Так учил Антон. Сбежал — оставил врага с носом. Пусть бьется со своей тенью. Для Мишки это была как бы победа.
 — А если бы его запереть в комнате с противником? — спросил Митька.
 — Скинет перчатки и схватит табуретку, — сказал Саня не задумывась.
 — А если нет табуретки? Вообще ничего нет. Пустая комната, — настаивал Митька.
 — Скинет кроссовку и швырнет пониже пояса.
 Мишка нахмурился. До него только сейчас дошло, что братец его вышучивает.
 — А если промажет?
 — Будет бегать по комнате, стараясь, чтобы противник налетел на стену.
 — Все. Хватит, — сказал Мишка и ушел. Почуяв возможность конфликта, сбежал, по обыкновению.
 — А если все-таки догонят? — продолжал Митька уже из простого любопытства.
 — Вывихнет пальцы, выбьет глаза, откусит ухо, оторвет все, что висит, и задушит, — сказал Сашка серьезно. — И на этом кончатся его занятия боксом. Мишке нельзя заниматься боксом.
 — А если противник все-таки окажется ловчее?
 — Тогда он смирится и станет послушным, — сказал Саня чуть брезгливо. — Впрочем, все равно будет ждать удобного момента.
 — Саша, — сказал Митька осторожно. — У меня такое ощущение, что ты не согласен со своим папой. Насчет реального боя.
 Саня глянул Митьке в глаза. Подумал, что-то взвесил и сказал вполголоса:
 — Не согласен. Не только насчет боя. А вообще…
 Помолчал и добавил:
 — У него жизнь выходит простой, как лапша. Он не поэт. И хочет, чтобы я тоже всю жизнь питался лапшой.
 Бог дает по вере, думал Митька. Если поверить, что даст, то и даст. Но как поверить?
 — А как мне поверить, что Бог дает всякому просяшему? — спросил Митька у Монаха.
 — Проси — и даст.
 — Даже если не буду верить? — уточнил Митька.
 — Будешь просить — и получишь.
 — Если нет веры — все равно даст? — настаивал Митька.
 — Проси неотступно — и получишь, — повторил Монах терепеливо. — Не бросай просить.
 — Ладно. Допустим. Но чтобы я не бросил просить, мне все-таки надо верить, что это не бесполезно.
 — Ты веришь Евангелию?
 — Верю.
 — Ну, и все. Там же сказано. "Просите во имя Мое — и приимете."
 — Объясните. Своими словами.
 — Своими? Ты мне больше веришь, чем евангелистам?
 — Нет. Просто хочу понять.
 — Что понять?
 Митька сказал решительно:
 — Да я главного не могу понять: почему Бог ДОЛЖЕН давать просящему? Он же — Бог. Не хочет — не даст. Почему Он должен давать? Он же никому ничего не должен.
 — Ничего не должен. Никому. Но когда человек молится — это Сам Бог дает молитву молящемуся. Когда человек молится Богу — это действие Бога. Без Бога, без Его содействия, никто не может молиться Богу.
 — Дает молитву молящемуся?… — растерянно повторил Митька.
 — Именно так. Если Бог не хочет чего-то дать, то ты и не сможешь просить об этом. Бросишь.
 — Не пойму. Почему? Возьму, и попрошу. Скажу: "Господи, дай мне…"
 — Если скажешь — значит, Ему угодно что-то дать тебе. Молитва — это признак милости Божией.
 — Что-то дать? Что-то? То, что я прошу или что-то другое?
 — Не знаю. У слова много разных смыслов. Какие-то следствия твоя молитва непременно вызовет. Даже если человек поминает Бога просто так, всуе — это имеет последствия. Потому что если бы Бог вовсе уклонился от действия — мы бы про Него и не вспомнили. Пойми это: без помощи Самого Бога невозможно помянуть Бога.
 — Невозможно?
 — Невозможно. Бог же за пределами всего. Откуда возьмется мысль о Боге? Только от Него Самого. Тем более — мысль, обращенная к Богу.
 Ладно. Митька не совсем это понял, но поверил. Без помощи Бога не помолишься Богу — это вполне вероятно, думал Митька. Только вот…
 Что-то даст — это хорошо. Но Волшебник не про «что-то» говорил, а как раз про то, что надо. Опять нестыковочка.
 Что поразило Митьку до глубины души — это что Мишка оказался человеком совершенно девственным в отношении волшебства. То есть он не только не умел колдовать — это бывает — он притом даже и не знал, что это так просто. Показав Мишке несколько простых вещей, Митька с удовольствием убедился, что это происходит не от тупости или неспособности. Глаза у Мишки загорелись, и он явно хотел узнать еще и еще. Его поразило, что можно так легко передавать другому мысли.
 — Ого! — сказал Мишка. — Это оружие.
 — Тебе все лишь бы оружие, — проворчал Митька.
 Обычно неспособными к волшебству становятся дети, рано возлюбившими идею крутизны. Но Мишке-то, Мишке было явно наплевать, кто что про него подумает. Он аболютно не был крутым. Он должен, просто обязан быть способным к волшебству. Да он и был способным! Как же это — никогда не пробовал?! Это не укладывалось в голове.
 — Ты что, никогда такого не видел?
 — Ни разу, — твердо сказал Мишка. — Только слыхал.
 — И никто из пацанов никогда ничего такого при тебе не делал?
 — Каких пацанов? Я встречаюсь с ребятами только в школе… когда экзамены.
 — А когда гуляешь? — не понимал Митька.
 — Куда — гуляешь?! Я никуда не гуляю.
 Митька на некоторое время лишился дара речи. Они познакомились с Мишкой во время славного прорыва сквозь банду Серого на Заречную, 7. И Митька не мог себе даже представить, что Мишка почти не знает родного города, не знает просто потому, что Антон не разрешает ему никуда выходить из церковной ограды, кроме как по делу! Мишка был затворником, он гулял только по прилегавшему к храму небольшому парку, притом у него была инструкция — если туда забредали посторонние, он должен был немедленно удалиться.
 Короче, Антон растил пацана действительно как тигра в клетке. Что удивительно — ведь не так уж часто у Мишки возникала необходимость куда-то выйти за пределы разрешенной территории В ОДИНОЧКУ. Но при этом он уже несколько раз попадал в опасные переделки. А ведь городок был, в общем, тихий. Скажем, на Митьку никто не нападал… кроме знакомых. Складывалось впечатление, что на Мишку специально охотятся. Невидимые разбойники.
 — Вы боитесь за него? — спросил Митька дядю Антона.
 — Боюсь? Конечно, боюсь. Сын же.
 — Потому и не выпускаете?
 — Вовсе не поэтому. Просто не хочу, чтобы он жил по омерте.
 — А надо же общаться с ребятами, — сказал Митька. — љ Ему же надо.
 — А зачем?
 — Ну, он же вырастет. Придется все равно общаться с людьми.
 — Так он и общается с людьми. В Церкви полно людей.
 — Все взрослые же. А с ребятами?
 — А зачем ему с ребятами? Когда он вырастет, ему придется общаться не с ребятами, а как раз-таки — со взрослыми.
 Митька затруднился с ответом.
 — Вовсе и не надо ему общаться ни с какими ребятами, — сказал Антон уверенно. — љ Пусть с Богом общается. А если и правда надо — с ребятами, то Господь Сам устроит. Вот с тобой же он, к примеру, общается. Ты молишься — значит, свой.
 Нетрудно было догадаться, что Антону не понравилось бы, узнай он, что Митька познакомил его сына с магией. Потому что детская магия — это омерта. Потому Митька эту тему развивать далее что-то расхотел.
 — Понимаешь, — добавил Антон, — я хочу, чтобы он был цельный. Любить — так любить как себя самого. Драться — так драться до смерти. А твои ребята устроили себе серенький мирок, где все — наполовину. Это не жизнь, а цирк. Я хочу, чтобы Мишка жил не наполовину, а на всю катушку. А с вашей трусливой омертой это невозможно.
 Ну, что тут скажешь? Правда глаза режет. Наполовину — этого Митька сам не любил. Но как это — жить на всю катушку! — это было Митьке непонятно. Потому что много в жизни несовместимого. Оттого-то люди и живут наполовину, что… как совместить несовместимое? никак. Выбирают часть. Половину. И живут.
 — Мишка живет в другом мире, — объяснил Волшебник. — Он — воин, и живет в мире воина. Для тебя этот город — своя территория. Тут нет опасностей… а которые есть, давно изучены и хорошо знакомы. Это привычная головная боль. От которой тебе и надо исцелиться, чтобы стать белым магом. А Мишка тут — чужой. И город для него чужой. Он живет в крепости. Церковь — это крепость. Для него выход наружу — это вылазка. Понятно, что на него нападают!
 — Так это же плохо, — сказал Митька.
 — Почему — плохо?
 — Мир у него плохой. Злой.
 — Это просто мир воина. Он не злой, просто враждебный.
 Митька поежился.
 — Так ведь плохо так жить, когда мир — враждебный.
 — Плохо, если нет оружия. А у Мишки полно оружия. Молитва за врагов — љ его главное оружие. Сама судьба на Его стороне. Сам Бог, Который судит судьбу. Потому что Мишка за них молится, а они за него — не молятся. Бог не предаст его им. Это, если вдуматься, страшное оружие. В любом случае действенное, чем бы враг ни был вооружен… сколько бы их ни было. Мишкина жизнь — это приключение. Разве он недоволен?
 — Да нет, вполне доволен…
 Митька не понимал.
 — Я знаю, что тебя смущает, — сказал Волшебник. — Ты не понимаешь, как это совместить с верой в Бога. Но вспомни, что Он Сам говорил: "Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Но мужайтесь: я победил мир."
 — Н… не знаю. Наверное, не это, — сказал Митька задумчиво. — Я просто не понимаю, чего же мы с Вами хотим: чтобы мир был хорошим, или чтобы — враждебным.
 — Мы с тобой? Мы-то, если мы ищем белой магии, мы хотим, чтобы мир был хорошим. Не враждебным.
 — А тогда как же со Христом? Его-то мир возненавидел.
 — Ну, и что. Он победил мир. Он Воин. Он применил Свое оружие — и победил. Пасха — это победа. Он воскрес и будет судить Своих врагов.
 Митька обеими руками почесал голову.
 — Не понимаю. Совсем не понимаю.
 — Что тут непонятного? Просто молитва — это не магия. Это совсем другой путь. Сравни меня и твоего Монаха. Мы с тобой хотим, чтобы мир был хорошим. Чтобы не было войны. А монах и Антон… они идут путем войны. Но если они хорошо вооружены, то у них мир тоже хороший, хотя и враждебный. Война ведь тоже приключение… для тех, кто жив-здоров останется.
 Митькаљ неопределенно кивнул.
 — В конце концов будет Воскресение, понимаешь? — сказал Волшебник. — Так что война, в конце концов, для всех — приключение. Так что разница не в этом. Не в том, хороший мир или плохой.
 — А в чем?
 — Мы хотим, чтобы было хорошо теперь, сейчас же. Чтобы теперь же не было сираданий. А у них план более глобальный.
 — А это ж хорошо, когда глобальный, — вопросительно произнес Митька.
 — Хорошо, — Волшебник кивнул. — Зато у нас все хорошо уже сегодня. А у них весь рассчет на будущую жизнь. Есть разница?
 Митька кивнул. Конечно, хорошо бы прямо сейчас. Есть разница.
 — Зато у них предлагается всемогущество, — сказал Митька. — Прямо сейчас.
 Волшебник кивнул.
 — Естественно. Есть минусы — есть и плюсы. Тебе выбирать, что лучше. Я свой выбор тебе не навязываю. Молитва — это хороший путь. — У нас есть общий враг. Это невидимые разбойники, бесы. Против них эффективнее всего именно молитва, вот и все. Дьявол сильнее нас, поэтому тут нам тоже необходимо всемогущество. Тут мы сходимся. Но сходимся лишь на время, как союзники, для совместных боевых действий. Но цели у нас — разные. Потому я и говорю: найди свою меру.
 — Выбирать… — задумчиво сказал Митька. — А хочется все сразу.
 Волшебник засмеялся.
 — А вот Вы, — сказал Митька, — лично Вы, когда надо сотворить чудо, просто Богу молитесь, и все? И в этом вся магия?
 — Нет, не так. Молиться действительно необходимо только когда делаешь что-то необычное… особенно в первый раз. Чтобы поверить, что мир еще лучше, чем до сих пор казалось. А потом просто, как в Евангелии, помнишь? Господь говорит: если скажешь горе: перейди отсюда туда и не усомнишься в сердце своем, будет тебе. Помнишь? Он не говорит: попроси Меня, и Я сделаю. А просто говорит: если скажешь горе и не усомнишься. Я просто говорю — и не сомневаюсь. И в этом — вся магия.
 — Это здорово! — сказал Митька искренне. — Просто говорить — и не сомневаться — это здорово!
 — Конечно. Это очень просто. И естественно — в моем мире. Перебирайся ко мне!
 — Пока я даже представить себе не могу, как — перебираться.
 Волшебник опять засмеялся.
 — Представишь! Это, дружок, не проблема. Главное — мы тебя сдвинули с мертвой точки.
 Митька кивнул. Но уточнил:
 — Но в принципе — в принципе! — можно просто каждый раз молиться о чуде?
 — Можно. В принципе. Только это — из пушки по воробьям. Молитва — дело серьезное. Спроси у Монаха!
 — Но вначале-то все равно надо — молиться.
 — Вначале — обязательно.
 — А меня-то на ковре первый раз заставили лететь безо всякой молитвы!
 — Так я же рядом был, — сказал Волшебник. — Я и так был уверен, что получится.
 Митька почесал в затылке.
 — Получается, что Вы мне были вместо Бога?
 Этот вопрос произвел необыкновенное действие.
 Волшебник задрал брови и ничего не сказал в ответ.
 — Ну, Вы где берете веру? от Бога. А я от Вас, — объяснил Митька.
 — Неудачно сформулировал, — сказал Волшебник, помолчав. — Я ж не антихрист.
 Митька смутился. Впервые ему показалось, что он обидел Волшебника. Странно, а Митька-то думал, что его ничем не проймешь, можно расслабиться и говорить все, что в голову взбредет.
 — Я ж не сказал "против Бога", — нашелся Митька. — Я сказал "вместо".
 — Ну, так что ж, — заметил Волшебник. — «Вместо» по-гречески тоже "анти".
 — Простите, — сказал Митька, испугавшись. — Я не хотел Вас обидеть.
 — Я одного не понимаю, — сказал Митька Монаху. — Почему вы так настроены против магии?
 — А ты сам что думаешь?
 — Я думаю, это просто предвзятость, — сказал Митька честно. — Узость мышления. Я понимаю: черная магия — это от лукавого. А Белая-то что? Он же так же молится. Только не все время.
 — Цель другая, — сказал Монах.
 Митька кивнул. Это было то же самое, что сказал Волшебник.
 — Мы ищем Бога, — сказал Монах. — А они ищут счастья без Бога.
 — Почему — без Бога?… — запротестовал Митька.
 — Они хотят получить от Бога все необходимое, а дальше — до свидания.
 Ну, что ж. Это звучало неприятно, но похоже на правду. Волшебник почти те же слова сказал: молиться необходимо первый раз…
 — Волшебник то же самое сказал, — заметил Митька. — Временные союзники.
 — Никакие не союзники. Это они нуждаются в Боге, потому и — в Церкви. А Церковь в них не нуждается. Нам достаточно Самого Бога.
 — Цель другая, — повторил Мтька задумчиво. — љ А какая?
 — Наша цель — Бог. А их цель — Сказка. Бог — это не сказка.
 — А нам зачем Бог? — спросил Митька.
 — Ничего не понял, — сказал Митька дяде Антону про мастера Ли.
 — А признайся, что ты читал с конца.
 — М-м… Не совсем. Про житие я прочел.
 — А потом сразу кинулся читать про пальцы, так?…
 Митька развел руками.
 — Ты как все мальчишки. Да это невозможно разобрать по книге!
 — А зачем писать?
 — Ну, не для того же, чтобы кого-то научить драться. Это написано для специалистов, для тех, кто и так умеет.
 — А почему Вы сказали «секретно»? Шутка?
 — В каждой шутке, знаешь ли… Почитай-ка ты другую главу, про философию Ли. Там, где "Суворов против Сунь Цзы".
 — Да Вы лучше скажите так, своими словами. Мне что-то трудно читать монографии.
 — Ты молишься? За врагов.
 — Молюсь.
 — Так. И как ты понимаешь смысл этой молитвы?
 Митька как мог пересказал мысли Волшебника.
 — Неплохо, — одобрил Антон. — Но у тебя выходит, что молитва за врагов — это как бы профилактика против боя, так? Чтобы драка не состоялась.
 — Ну, да.
 — А если все-таки будет дело?
 — Чтобы у них ничего не вышло… Чтобы они ничего не могли со мной сделать — я же молюсь за них. Если они что-то сделают со мной — им будет кара от Бога. Для них же лучше, если у них ничего не получится. Об этом и молюсь.
 — Хорошо, хорошо… Ну, вот ты почти что и постиг основную идею мастера Ли.
 — ??
 — Но я бы хотел, чтобы ты сам вник в текст. Потрудись, почитай.
 — А зачем? — Митьке было тяжело разбираться в антоновской монографии.
 — А я хочу понять, что я там объяснил плохо. Что надо исправить.
 — Ну, хорошо… Но вы по крайней мере своими словами объясните главное.
 — Главное? А что для тебя главное?
 — Как драться-то. Как защититься от врага.
 Антон покачал головой.
 — Ты не понимаешь. Главного не понимаешь.
 — Чего — главного?
 — Да Ли вообще не волновала идея защиты. Он вообще не об этом думал.
 — А о чем же?
 — Читай, постарайся понять.
 — Но вы-то, вы-то мне можете объяснить, как надо драться? По-простому.
 Антон сдался.
 — Ладно. Тебе хочется чего попроще. Для этого не обязательно вникать в "миссию Ли". Это-то как раз нетрудно и общеизвестно. Этому тебя не только Ли научит. Но и он, конечно, тоже мог бы научить.
 Наконец-то разговор стал дельным. Митька сел поудобнее.
 — Он, видишь ли, пришел в Православие будучи мастером жей ши. Жей ши — это искусство прерывания боя. Заметь — не ведения боя, а прерывания боя. Слыхал про такое?
 Митька пожал плечами.
 — Что-то слыхал…
 — Его еще называют "грязное ушу". Еще говорят, что это система самообороны для женщин, детей и слабаков. Но это все — неточно.
 — Интересно, — вставил Митька. — Как раз для меня. Я ребенок и слабак. И Мишка.
 — И я, — сказал Антон. — Я с трудом выкарабкался из могилы и к долгому бою теперь не способен. Я — инвалид. Мой шанс — это прервать бой в первые же секунды.
 Теперь Митька начал смутно понимать Сашку. Сашка был красавец мужина в самом расцвете сил. На слабака, ребенка или женщину он совсем не тянул. Сашке явно нравилось драться; он любил бой, понимал его и ничуть не боялся, даже растягивал удовольствие, страраясь победить с запасом, не пуская в ход весь свой арсенал. Зачем бы вдруг Сашке прерывать бой?
 — А как прервать бой? — спросил Митька. — Научите меня прерывать бой.
 — Проще пареной репы, — заявил Антон. — Настолько просто, что научится этому очень трудно.
 — Вы говорите проще, — попросил Митька. — А то мне трудно понять.
 Антон удивился и засмеялся. Митька нравился ему чем дальше, тем больше.
 — Слушай: бой возможен, только если шансы равны или почти равны. При явном превосходстве одного из соперников, получается уже не бой. Это называют по-другому: избиение, казнь, пытка, охота… Не бой. На самом деле в реальной жизни боя почти никогда и не бывает. Бой бывает в спорте. Чтобы устроить бой, приходится вводить правила — это раз. Но этого мало. Приходится вводить категории — например, весовые. Разделять мужчин и женщин, взрослых и мальцов. Но и этого мало. Приходится вводить разряды и так далее — и все это только для того, чтобы получить в результате — бой.
 — Ага, — сказал Митька, начиная что-то улавливать. Это было похоже на детектив. Сейчас наступит развязка… и Митька сразу поймет, как вздуть банду разбойников.
 — Но даже если удается организовать настоящий бой — долгий, интересный, захватывающий. Так? Чем он кончается? Кто-то пропустит сильный удар, поймается на прием — и все. Силы опять не равны. Бой кончается. Смысл боя — в прерывании боя.
 Митька кивнул одобрительно. Это было просто… как лапша. На какой-то миг Митьке вдруг стало жалко Антона. И еще подумалось что-то ласковое про Мишку. Это было мимолетное чувство; Митька не понял, откуда оно пришло и куда ушло. Или не ушло, а спряталось.
 — А реальный бой — там силы никогда не равны. Потому что там нет правил. Слишком рискованно ввязываться в реальный бой, когда шансы почти равны. Потому в реальности — как правило! — боя и не бывает. Пытка, казнь, охота, избиение. Так?
 — Так, — сказал Митька. Это-то он уже успел прочувствовать на своей шкуре.
 — Потому те, кто обучаются спортивным системам, в реальном бою частенько наталкиваются на неприятные неожиданности. Бокс, карате, дзюдо — это все можно использовать… фрагменты, приемы оттуда. Но как система, как принцип — для реального боя это не годится. Игра — она и есть игра. Она основана на правилах. А настоящее боевое — боевое! — искусство — это не игра, это искусство прерывать игру. Искусство нарушать правила. Ни с какой спортивной системой это не совместимо в принципе, в самой основе.
 — Понял, — сказал Митька. — Интересно.
 — К слову, задача полководца — в идеале! — избавить своих солдат от необходимости боя. Дать им решающий перевес над противником в каждый конкретный момент, в каждой конкретной схватке. Чтобы получался не бой, а избиение. Похоже на жей ши?
 — Ну, — сказал Митька нетерпеливо. — Ну?
 — Ну вот, идея жей ши в том и заключается, чтобы, не ввязываясь в бой, создать себе решающее преимущество.
 — А как?
 — А как попало. Простор для фантазии.
 Митьке это понравилось… и не понравилось.
 — Ну, научите меня чему-нибудь конкретному.
 — Конкретное в каждом случае свое.
 — А есть что-то пригодное в моем случае?
 Антон, не задумываясь, подошел поближе.
 — Вот, смотри. Прием, удобный всегда, если у противника в руках нет ножа или заточки… вообще острого. Это называется — терминальная дистанция. В таком положении можно делать так, так или так. Или сразу вот так и так. Попробуй.
 — Так ведь неудобно, — сказал Митька. — Невозможно же так драться. Опасно же.
 — Неудобно. Опасно, — согласился Антон. — Но и противнику тоже неудобно и опасно. А драться так и невозможно. Я же тебе говорю: это дистанция терминальная, на этой дистанции бой прекращается. На этой дистанции не дерутся, а калечат.
 — Так ведь и меня могут покалечить.
 — Если на тебя наехал тот, кто сильнее, кто лучше дерется, то с обычной дистанции… как обычно дерутся… у тебя мало шансов нанести ему какой-то вред. А на терминальной — пятьдесят на пятьдесят. Шансы практически равны. Либо ты, либо тебя. Против здоровенного и тренированного мужика пятьдесят на пятьдесят — это для тебя, необученного ребенка, совсем неплохо.
 Митька почесал голову.
 — Страшно, — признался он.
 — Правильно. Должно быть страшно. И врагу должно быть страшно. Если ему нестрашно, то он глубоко заблуждается.
 С дракой ситуация начала проясняться. А со всемогуществом пока было неясно.
 — А все-таки, — спросил Митька Монаха. — Если просить и просить, то получишь то, что просишь? или вообще что-нибудь… хорошее.
 — То, что просишь, — сказал Монах.
 — А если прошу что-то, что Богу неугодно?
 — А зачем тебе это?
 — Я хочу понять — в принципе. Как это — "просите — и дастся вам".
 — А что тут непонятного? Проси — и дастся.
 — Не верится, — сказал Митька. — Я чего-то не понимаю.
 — А чего?
 — Главное непонятно, — признался Митька.-љ Какой смысл вообще молиться? Если Бог хочет дать, так Он и так даст. А если не хочет… Тогда опять-таки: зачем? Какой смысл?
 — Чтобы ты мог получить все, что захочешь.
 — Подождите. Как это — что захочу? А если Бог не хочет? Его же не заставишь.
 — Не заставишь. Но раз ты молишься, значит, Он что-то собирается тебе дать.
 — Вот именно. "Что-то"!.. Не что я хочу, а что Он хочет. Потому я и спрашиваю. Какой смысл просить тогда?
 — Проси, что хочешь. И будет тебе, чего ни захочешь… если только не бросишь просить, — терпеливо повторил Монах.
 Митька покачал головой.
 — Какая-то чепуха. Если Бог не хочет, Его же не заставишь. Что, молитва Его переменит?! Бога?!
 — Чепуха, — согласился Монах. — Бог не меняется. Но обстоятельства меняются. Ты меняешься.
 — Ну, и что?
 — Когда молишься о том, что Богу угодно, молиться легко. И получаешь быстро. А когда трудно молиться — это жертва Богу. Труд молитвенный — это жертва. Как и любой труд.
 — А бывает любовь к труду, — заметил Митька.
 — Бывает. Но когда трудно молиться — это не напрасный труд.
 — Я и хочу понять — почему не напрасный? Если я прошу одно, а Бог хочет другое. Бесполезно же.
 — Да нет, небесполезно, — Монах покачал головой. — Если бы бесполезно, то никто бы и не молился… подолгу.
 — Ну, да. Или скоро даст, или вообще не даст.
 — Нет, нет, брат.
 Монах вздохнул.
 — Давай по-порядку.
 — Давайте, — давно бы так, подумал Митька. Технарь, понимаешь. Митька на самом деле любил обстоятельность.
 — Например. Человеку чего-то хочется. Он этого просит, а Бог пока что не дает.
 — Например. Приведите пример.
 — Мальчик просит у Господа машину. Не игрушечную, а настоящую. Он не понимает, что пока у него нету прав, машина для него бесполезна. Но если он не перестанет просить, то получит и машину, и права. Понимаешь?
 — А, — сказал Митька. — Подрастет, и получит. А какой смысл тогда молиться. Он бы и так получил.
 — Не обязательно. Вдруг у него будет какая-то серьезная болезнь, и ему не дадут права. Вдруг начнется большая война, и станет не до машины. Может, просто денег не хватит. В конце концов, он может не дожить до совершеннолетия.
 — А если будет все время молиться о настоящей машине, то наверняка доживет? Здорово.
 — И доживет, и здоровье будет, и война не начнется, и денег хватит. Его детская молитва о взаправдашней машине все это в себе заключает. Поэтому когда он начнет молиться, то вместо машины поначалу получит от Бога какие-то непонятные вещи, на первый взгляд не связанные с машиной.
 — Услышит о каких-то переговорах, о разоружении…
 — Например. Или его родители вдруг решат эмигрировать. И еще он попадет в больницу по пустяковому поводу, и там у него обнаружат серьезное заболевание — и вылечат. Для него, мальчика, не видно связи между машиной и больницей. Но молитва его не пропадет даром.
 — А если он подрастет, и бросит молиться о машине. Надоест. Увлечется чем-нибудь другим.
 — Например?
 — Ковром-самолетом.
 — Это и будет ответ на его детскую моливу. Просил машину, получил ковер-самолет. Сам виноват, оставил молитву — получил не то, что просил.
 — А Бог же может сделать так, что он будет ездить без прав, и милиция никогда его не остановит, — заметил Митька.
 — Может. Пусть молится. Получит он свою машину. Главное — пойми. Не бывает молитвы, не приносящей плода. Главный плод — не машина. А что-то другое. Здоровье. Мир. Даже это не главное. Главный плод молитвы — примирение с Богом.
 — Здорово. Я понимаю. Но Вы мне скажите простыми словами, для головы: если Бог не хочет чего-то, для чего дает молитву об этом?
 — Если молитва неотступная — это знак того, что просимое БУДЕТ угодно Богу… после того, как Бог изменит обстоятельства.
 — Значит, молитва меняет мир? Трудная молитва.
 — Ну, да. Можно так сказать. Главное, тебя самого меняет. Потому-то и трудно молиться.
 Опять Монах говорил то же самое, что и Волшебник. "Изменить мир" на языке Волшебника означало почти то же, что "изменить себя" на языке Монаха. Но теперь Митьку простые совпадения не радовали. Он хотел понять разницу.
 — Это-то я понимаю, — сказал Митька. — Это мне знакомо. Волшебник то же самое говорил. Изменить мир.
 — Хорошо, если понятно. Тогда о чем мы говорим?
 — Просто хочется, чтобы сразу давалось. Может, и не нужно, но хочется.
 — Это самообман. На уровне искренности так не бывает. Да — да, нет — нет. Хочется то, что нужно. Нужно то, что хочется. Это одно и то же. А не нужно — но хочется… Там так не бывает.
 — В жизни так бывает, — заметил Митька. — Хочется, но не надо бы. И наоборот.
 — Ты просто сам себя не знаешь. Бог тебя знает лучше, чем ты сам себя знаешь.
 — Ну… наверное. Наверняка. Но как получить то, что хочется? Сразу. Даже если не нужно…
 — Сразу — не знаю как. Проси много раз, в конце концов получишь… или поймешь сам себя. Это главное. Главный результат молитвы — это искренность. Будет искренность перед Богом — тогда все будет.
 Волшебник тоже говорил про искренность.
 — Я не понимаю, что значит «искренность». Я и так говорю то, что думаю.
 — Богу?
 — Ну, и Богу…
 — Настоящая искренность — это самого себя не обманывать. Не другого, а себя.
 — Ну, я и не обманываю… Наверное.
 — Ты просто плохо себя знаешь. У тебя есть своеволие?
 — Наверное. Конечно, есть.
 — Ты сам решаешь: вот, я хочу то, а этого не хочу.
 — Ну, да. Конечно. Хотя, не всегда. Бывает, ничего не решаю. Просто хочется — и все.
 — Это ближе к истине. Но ты не знаешь всего, что у тебя на сердце. Ты просто сам выбираешь: это — мое, а этого я и знать не знаю.
 Митька пожал плечами:
 — А как по-другому?
 — Пока мы своевольны — никак. Своевольный человек не может сам себя знать до конца, потому что он должен выбирать. Что-то выбирать, что-то отбрасывать. Если он попытается поглядеть в глубину своего сердца, то как сороконожка — не сможет и шагу ступить. Потому что страсти спорят между собой. Они несовместимы друг с другом и с жизнью. Каждая страсть хочет овладеть твоим умом. Ей безразлична реальность. И другие страсти ей тоже безразличны. В глубине сердца у страстного человека — сорок безжалостных диктаторов. Естественно, ум предпочитает всего этого просто не знать. Жить-то надо.
 — Да ну? — не поверил Митька, — неужто сорок? Антон говорил — жить наполовину…
 — Не сорок. Больше. Знать себя может только тот, кто отказался от идеи удовлетворять свои страсти… подчиняться своим желаниям. Своевольный человек знает о себе только малую часть того, что есть на сердце.
 — А как не подчиняться желаниям? Не подчиняться желаниям — это тоже желание. Если нет желания — так ничего и не сделаешь.
 — Служить Богу — это тоже желание. Не своего искать, а служить Богу. Делать то, что Он повелит. Тогда появляется возможность спокойно, объективно осознать, что у тебя на сердце. Подчинить все одному желанию — познать Бога. Истину.
 Митька наморщился.
 — А как же другие желания? Хочется же.
 — "Даст тебе Господь по сердцу твоему", — сказал Монах. — Бог умеет совместить несовместимое. Только Бог может насытить твое сердце. А пока ты пытаешься сам жить по своим желаниям, ты себя обманываешь. Ты сам не знаешь, что у тебя на сердце. А просто обманывешь себя: хочу то, и все тут. А на самом деле не все, а только малость… Ты выбираешь что-то одно, а остальное подавляешь. А как по-другому?
 Монах помолчал.
 — Сердце человека — глубоко. Думать, что ты сам можешь жить по своему сердцу — это наивность. Наше сердце ненасытимо.
 — Ну, ладно, — сказал Митька. — Допустим. А как быть? Получается, нельзя жить на всю катушку?
 — А молись. Молитва — это служение Богу. А по своей воле, независимо от Бога, действуй поменьше. И тогда Господь тебе все откроет. Постепенно.
 — И что тогда? Что откроет?
 — И тогда ты поймешь, что Он прав.
 — Да я и так знаю, что Он прав.
 — Не знаешь, а веришь. Если бы ты ЗНАЛ, ты бы ничего не искал, кроме Бога. Потому что в Нем все совмещается.
 Митька пожал плечами.
 — Наверное, так.
 — А пока мы и Бога не знаем, и себя не знаем. Одно с другим связано. Если бы человек понял сам себя и с полной искренностью обратился к Богу — Бог тут же бы ответил. Тут же!
 — Да я вроде обращался. Бывало такое.
 — Нет, нет… Это самообман. Ты просто сам себя не знаешь… То, что нам приходится столько трудиться над молитвой — это только по неискренности.
 — Неужто у меня так мало искренности? — не поверил Митька.
 — Почти не бывает. У нас очень мало настоящей искренности. Все игра. Все самообман. Маска искренности. Поверь мне, когда человек начинает это понимать, он просто плачет слезами над самим собой.
 Митька не понял, но покивал головой на всякий случай. Это была привычная неискренность.
 — Увы, это так, — сказал Волшебник. — Если бы мы себя до конца знали — и магия была бы не нужна. Просили бы Бога — и получали.
 — А можно же и так. Без этой смой искренности. Просить, просить… и получишь.
 — Это можно… — сказал Волшебник. — Конечно, можно вот так, без конца повторять и повторять. Просите — и дастся вам. В каком-то смысле это даже самая лучшая техника… Самая надежная и универсальная.
 — Но?… — спросил Митька. В словах Волшебника чувствовалось "но".
 — Но это требует много сил. Я не говорю, что эти силы зря пропадают. Молитва идет на пользу, конечно. Главное — она согласует твои желания с Божественной волей. А в Боге совмещается несовместимое. Но волшебство проще. Ты же, когда хочешь выйти их дома, не молишься, чтобы шнурки сами завязались, а просто — берешь, и завязываешь, так ведь? Вот и я — когда мне нужно совершить чудо — то, что в обычном мире считается чудом — я просто говорю — и не сомневаюсь. Это, наверное, не столь полезно, как молитва, но гораздо практичней. В моем мире.
 Митька вздохнул.
 — А у меня не получается так.
 — Получится. Научишься. Тебя пока увлекла молитва — и хорошо, молись. Хотя на самом деле молитва для нас важна только как оружие против бесов. Незаменимое. А творить чудеса можно и без молитвы — просто своей верой. Это и есть волшебство.
 Митька опять вздохнул и покачал головой.
 — А где ее взять — такую веру?… А зачем Господу, чтобы мы много молились? Почему Он так захотел? Мог бы просто давать сразу или почти сразу. Как помолишься.
 — Да Он и дает иногда.
 — А почему не всегда?
 — Хочешь понять по-настоящему?
 — Конечно.
 — Мне думается, потому, что все наши прошения — это немножечко конституция.
 — Не понял. В каком смысле?
 — Когда мы получаем то, что просим, у нас становится меньше нужды в Боге.
 — Ну, и что? Потом другого захотим. Если желания правда такие противоречивые, то это никогда не кончится…
 — Почему не кончится? Неужели Бог не может дать нам все, что нам нужно. Но если мы получим все, что нужно, то будем совсем счастливы. И уже не о чем будет просить.
 — Ну, и хорошо. И будем счастливы.
 — Хорошо. Я к этому и стремлюсь.
 — Так что ж плохого?
 — Ничего плохого. Просто Бог отходит, когда у Него просят конституцию. Вспомни феерию. Король ушел, так? Пришли враги. А без Бога трудно молиться. Бог же дает молитву молящемуся. Потому через молитву трудно идти.
 Опять у них с Монахом выходило одно и то же.
 — А что же плохого-то? — повторил Митька. — Почему тогда Монах — не волшебник?
 — Не могу объяснить за него. Я понимаю только, что если человек получает слишком быстро, сразу, то это не совсем хорошо.
 — Почему?
 — Мне думается, если это случится слишком рано, без особого труда, то человек остановится в развитии слишком рано. Много ли надо для счастья маленькому ребенку? В каком-то смысле, очень много. Родители при всем желании не могут удовлетворить все его запросы. А Бог, конечно, может. Но если дать ребенку все, что ему заблагорассудится, то он никогда не повзрослеет.
 — Почему?
 — Нет потенциала развития. Некуда развиваться. Все уже и так есть. Полное довольство. Хорошо, что Бог не дал мне все сразу. Сейчас я понимаю, что это — хорошо. А раньше обижался…
 Что развиваться — надо, это Митька и сам чувствовал… Но все равно было что-то неясно.
 — Ну, и пусть останется маленьким, — сказал Митька. — Вы же сами говорили: надо вернуться в детство.
 — Этот монах — в прельщении, — сказала Мама. — И тебя сбивает с толку. Мечтать о всемогуществе — это разве дело монаха? Мы должны каяться в грехах перед Богом, а не выпрашивать чудеса.
 — Так он и не выпрашивает, — сказал Митька. — Это я выпрашиваю.
 Монах перекрестился.
 — Господи, сохрани меня от прелести. Твоя Мама, конечно, права.
 — В чем права?
 — Что надо каяться, а не выпрашивать чудеса.
 — А мне надо чудеса, — сказал Митька.
 — Тебе надо не чудеса, а уверенность, что чудо — в принципе — возможно. Любое чудо. Что угодно. Что в принципе — все возможно. Для тебя. Это важно.
 — Не знаю. Наверное, — сказал Митька, и вспомнил Волшебника. — Только не знаю, зачем.
 — Для духа. Человеку нужно всемогущество, чтобы быть полноценным. Без всемогущества нет настоящей свободы.
 — А нам нужна настоящая свобода? — спросил Митька. — А зачем?
 — Не знаю, — сказал Монах. — Я думаю, это у нас от Бога — потребность в настоящей свободе. Когда благодать отходит — пропадает стремление к свободе. К настоящей.
 — А что такое — настоящая свобода? Чем отличается от ненастоящей?
 — Настоящая свобода? Это всемогущество. А обычная свобода — это выборы.
 — Выборы? — удивился Митька.
 — Я пошутил. Обычная свобода — это возможность выбирать из нескольких вариантов. А настоящая свобода — это когда ВСЕ возможно.
 — Все возможно — это хорошо, — заметил Митька.
 — Конечно. Это — основа для покаяния.
 — При чем тут покаяние? — удивился Митька.
 Разговоры про покаяние Митька слышал тысячу раз. Все говорили: Православие — религия покаяния. В других религиях нет настоящего покаяния. Митьку это пока не особо волновало. Лично ему покаяние вроде было не нужно пока. Не испытывал потребности.
 Монах впервые заговорил с Митькой о покаянии. И это было немного подозрительно: сейчас перестанет говорить по-нормальному, и начнет по-писанному. Митька напрягся.
 — Господь заповедует нам "будьте совершенны, как Отец ваш совершенен", — сказал Монах. — А если бы Он не дал нам НАСТОЯЩЕЙ свободы, это было бы неисполнимо. Как можно требовать божественного совершенства от того, кому не дана божественная свобода?
 — Вот именно, — Митька успокоился. — Я никак и не мог понять — чего от меня требовать? В чем мне каяться-то? Разве я виноват, что я не такой, как Христос? Так Он же — Бог, а я — не Бог.
 — "Я знал, что ты человек жестокий, что жнешь, где не сеял. И убоялся, и скрыл талант в песке. И вот, на тебе твое", — процитировал Монах.
 Это было из Евангелия. Митька хмыкнул. Пожалуй, выходило похоже не его, Митькину, философию.
 — А помнишь, что там дальше? Что отвечает господин? — сказал Монах. — "Твоими словами буду судить тебя, лукавый раб. Если ты решил, что я человек жестокий, так что же не потрудился для меня? На что рассчитывал?"
 — Ну, ладно, — сказал Митька. — Что Вы меня пугаете? Я же не знал, что мне предлагается всемогущество! Теперь знаю — љ теперь совсем другое дело!
 — Теперь у тебя есть, в чем каяться? Или все равно считаешь, что Бог жнет там, где не сеял?
 — Да нет, теперь вроде не считаю…
 В принципе, Митька понимал. Но все-таки Митьке чего-то не хватало. Не хватало веры, что всякому просящему — љ НА САМОМ ДЕЛЕ дано будет. Митька искал ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, и не находил. А хотел найти. Потому что настоящая свобода — это не шутки. Тут нужна полная основательность. Но доказательства Митька найти что-то не мог.
 Оно и понятно. Мне — понятно. Общие утверждения (про вообще и про всякого) вообще трудно доказывать. Их легко доказывать от противного, потому что отрицанием общего утверждения является частное (про один случай, про кого-то). Надо было Митьке рассуждать так: допустим, кто-то так и не получит, сколько бы ни просил. Тогда… надо было Митьке сделать отсюда какой-нибудь вывод, который явно противоречил бы его ОПЫТУ.
 Но Митька был пока еще ребенок, и такие мыслительные конструкции он еще не умел самостоятельно выстраивать. А доказательство было ему нужно! И потому он не мог удержаться и, как всякий ребенок, интуитивно шел путем примеров. Один просил — получил, другой просил — получил… третий просил — бросил просить. Но если даже и третий не бросил и получил, то где ГАРАНТИЯ, что четвертый — получит? Так ничего не докажешь. Так что Митьке по молодости ума не хватало. Надо бы ему спросить…
 Однажды Митька побывал на собрании пятидесятников. Какими ветрами его туда занесло — не суть важно. Митьке понравилось, когда все встали и начали разом молиться вслух своими словами. Конечно, довольно странно, когда Богослужение шумит как восточный базар! Но тут был момент истины… "Хвалите Его в тимпане и хоре, хвалите Его во струнах и органе, — сказал Давид, — изливайте пред Ним сердца ваши."
 А когда выяснилось, что все собравшиеся являются святыми, Митька вообще обалдел от радости: стало быть, тут могут творить чудеса!.. Наконец-то! Но оказалось, что с чудесами дело у пятидесятников обстояло туговато. Не то, чтобы чудес совсем не было, но от такого большого собрания святых людей, угодников Божиих, надо было ожидать великих знамений!
 Митька же собирался стать волшебником, так что в чудесах он кое-какой толк понимал… Что делать — чудеса пятидесятников его не впечатлили. Кто-то вроде болел — и вроде поправился… Кто-то чудом не попал под машину. Были и правда чудеса… но негусто. В Православной Церкви Митьке не случилось пока что познакомиться с живым святым, но чудеса там тоже бывали — видал Митька и мироточение, и обновляющиеся иконы… вот обновляющиеся иконы — это Митьку впечатляло. Но то были чудеса от Самого Бога. Бог — Он и есть Бог. Творит все, что хочет. Митьке давно хотелось познакомиться с живым святым, который мог бы молитвой творить чудеса. А здесь! налицо целая группа святых! "Верующий в Меня — дела, которые я творил, сотворит, и больше сих сотворит, так что вы удивитесь!" — так обещал Христос. И Митька понял, что чего-то эти святые ребята не учитывают. Есть у них какая-то нестыковочка.
 Теперь прояснилось. Православные были грешниками, и было понятно, почему у них туго с чудесами. Религия покаяния, понимаешь…
 Что Митька взял у пятидесятников на вооружение — это говорение на языках. Очень понравилось! Вернувшись домой, Митька не успокоился, пока сам не добился говорения на языках — безо всякой моливы, с помощью обычного детского волшебства. И потом не раз удивлял ребят, во время игры вдруг выдавая на гора все новые тексты на неведомых наречиях. Звучные древние слова очень подходили к игре в колдунов и рыцарей, так что Митькин талант был нарасхват!
 Детство золотое.
 Дома Митька опять взялся за монографию. С реальным боем надо было разобраться по-настоящему.
 Теперь, после беседы с Антоном, туман стал рассеиваться.
 Ли был мастером прерывания боя, научившись этому с детства, от своей матери. Отец его был известным мастером ушу, но сам Ли всегда считал себя учеником именно матери. Так сложилась судьба, что отец почти не повлиял на воспитание Ли. И мастер Ли пошел по стопам матери. Ведь "грязное ушу" — искусство для женщин, детей и слабаков, естественно, мог использовать и здоровенный мужик. Если приемы жей ши позволяли мальчику «отрубить» взрослого, то какие же возможности они открывали перед взрослым?
 — Основная трудность в изучении жей ши — психологическая, — говорил Антон. — Все, что используется в жей ши, вызывает у нормального человека шок, потому что это запрещается еще в глубоком детстве. Потому что это такие вещи, с помощью которых даже младенец может нанести вред взрослому. Младенец пробует их мимоходом — и слышит окрик: "Нельзя!.. Ты что?!." Преодолеть эти запреты очень трудно; они закреплены всей культурой. Первая реакция нормального человека, когда он знакомится с жей ши — это легкое отвращение. Основная проблема в освоении жей ши — психологическая. Даже зная приемы, даже отработав их какое-то время, ты можешь в решительный момент просто не применить… или смазать, сделать неточно. Надо преодолеть внутренние тормоза, глубокий внутренний запрет на эти вещи. Почему мужчина сильнее женщины, взрослый — сильнее ребенка, коллектив — сильнее одиночки? Просто потому, что есть некоторые неписанные правила, соблюдая которые, один не сможет побить троих — если он не мастер! — легкий не может побить тяжелого, женщина — мужчину, ребенок — взрослого.
 То, что сильный — сильнее слабого, — это всего лишь игра. На самом деле, конечно, сильнее… но не настолько уж. В борьбе безо всяких правил, в реальном бою, сильный, тяжелый, обученный, конечно, имеет некоторое преимущество. Потому сильные могут устанавливать правила. Писанные и неписанные. Правила ведь устанавливают сильные, так? Сильные устанавливают такие правила, по которым у слабых не остается совсем уж никаких шансов. Для чего это делается? Для избежания боя. Чтобы была строгая иерархия, кто кому уступает. Понятно? По этим же культурным нормам сильные должны щадить слабых… а если они пренебрегают этим, тогда и возникает жей ши. Когда здоровенный хулиган издевается над ребенком — он поступает опрометчиво. Его преимущество не столь уж велико, как кажется. Его преимущество, конечно, огромно — если жертва, со своей стороны, прилежно соблюдает неписанные правила. Научившись их нарушать при нужде, человек становится крайне опасным для общества, потому что он не вписывается ни в какую иерархию силы. Носитель жей ши может быть опасен для кого угодно. Потому жей ши вызывает безотчетный страх… брезгливость… Это чувство, которое просыпается у обычного человека при контакте с матерым уголовником. Жей ши асоциально. Вот и вся теория.
 Став православным, ступив на путь умного делания, мастер Ли, конечно, отказался от жей ши, да и вообще от боевых искусств, потому что не мог не видеть, что в этих искусствах участвуют силы тьмы. Ясно, что умение быстро и эффективно калечить и убивать — трудно совместить с христианством. Пришлось сделать выбор. С его стороны это была огромная жертва. Более чем на десять лет он совершенно оставил боевые искусства, предавшись молитвенному подвигу. Но постепенно он обнаружил возможность «воцерковить» свое мастерство, отделив в нем зерна от плевел.
 Мастер Ли стал большим почитателем царя и пророка Давида, называл его Лаофу (Великий Отец), веря, что именно Давид, прапрадед Богородицы, автор Псалтири, и был величайшим воином всех времен и народов. "Благословен Господь, Бог мой, научи руки мои на ополчение и персты мои на брань," — так молился Ли словами 143-го псалма. Он признавался, что хотел бы назвать свой стиль борьбы "персты Давида", но сознает себя неспособным восприять от Духа Святого искусство боя в такой полноте, в какой воспринял его некогда сам Давид.
 Ли назвал свое детище "Путь избегания боя" или "Путь, на котором нет боя". В основу своей системы он положил молитву за врагов — ту молитву, которую дядя Антон преподал Митьке при первом же разговоре. Ли верил, что эта молитва сама по себе достаточна, чтобы с годами всякий прилежно молящийся сам для себя открыл все принципы избегания боя.
 Главные принципы.
 Первое. Воин Христа должен сражаться не своею силою, но действием благодати Святого Духа. Его настоящеми врагами являются не люди, а невидимые ратники, демоны, духи злобы, подвигающие людей на вражду против Истины и друг против друга. Против них бессильны все человеческие средства и любые ухищрения ума; они боятся только Бога и Имени Его, потому главное дело жизни того, кто идет по "Пути избегания боя" — это молитва; иные способы действия бесполезны, так как враг гораздо умнее и дальновиднее человека и использует в своих целях любые человеческие попытки выйти из-под контроля. Главная цель демонов — отклонить воина с Пути: либо увлечь его иными задачами, либо заставить его бороться с ними какими-либо иными средствами, помимо молитвы. Сама же молитва, будучи единственным оружием против них, в сущности является именно уклонением от боя: молящийсяљ сам не сражается с врагами, но призывает на помощь Господа. А против Господа демоны бессильны. Это и есть единственный возможный для человека путь к победе над демоном — Путь уклонения от боя против далеко превосходящей силы демонского ума.
 Второе. Там, где действует благодать, бой как таковой, бой в обычном понимании слова, — просто невозможен, потому что Бог — это Бог мира; там, где действует Бог, силы слишком неравны; когда бьется Господь, Сильный и Крепкий в брани, бой превращается в казнь. Потому никто не может противостоять воину, выступающему на бой в силе Духа. Такой воин — не боец, а палач, орудие гнева Творца. Потому-то, молясь о помиловании наших врагов и даже встретившись с ними в бою, мы не ищем боя, а уклоняемся от него. Усердная молитва за врагов отгоняет демонов, всевающих семена вражды, и отклоняет от нас опасность сражения. Усердно молящийся за врагов воин Христа как правило избавлен от необходимости сражаться против людей. Исключение составляет лишь один случай — когда милость Божия к кому-либо из наших братьев-людей выражается в том, что ему приходится претерпеть наказание в этой жизни, чтобы облегчить свою участь в вечности.
 Третье. Мастер Ли решился вступить в спор с признанным авторитетом Древнего Китая — полководцем Сунь Цзы. Он выставил против него другой авторитет — великого русского полководца Суворова. "Возможность победы заключена в противнике, — говорил Сунь Цзы, — а непобедимость — в тебе самом!"
 — Ага, — сказал Митька, дойдя до этого места. Оказывается, эта мысль принадлежала не местному тренеру по ушу, а знаменитому китайцу.
 "Афоризм Сунь Цзы — это не констатация факта. Потому что в жизни всякое бывает, — объяснял Антон идею мастера Ли. — Тут перед нами выстраивается некий идеал, образец для подражания, тут задается направление дальнейшего развития боевых искусств. Цель — непобедимость! И в этом направлении Восток прилежно двигался всю историю своего существования. В сущности, это — вера. Вера в возможность достижения некоего идеального состояния, о котором говорят и Конфуций, и Лао Цзы, и Будда. В отношении боя — это идеал воина. Идеальный воин — непобедим. Но и сам он побеждает только в том случае, если враг допустит ошибку. Если встретятся в бою два идеальных воина, их бой, по идее, должен продолжаться вечно.
 Для мастера Ли — мастера прерывания боя! — в ту эпоху его жизни, когда он не знал веры в Истинного Бога, сама возможность достижения непобедимости означала, что в принципе, в основе — прерывание боя не всегда возможно. Сражаясь против идеального воина, не допускающего ошибок, невозможно прервать бой. Максимум, чего можно достичь — это самому не допускать ошибок. Но это означало, что искусство его матери — то искусство, которому он посвятил свою жизнь! — так и остается всего лишь маргинальным арсеналом для женщин, слабаков и инвалидов, которому все-таки не место в серьезных мужских делах. Ли всегда знал, что это не так. Потому что как раз серьезные мужчины, когда дело доходит до серьезного — кровавого! — боя, предпочитают использовать «женские» приемы, оставляя красивое мужское искусство для зрелищных состязаний…
 Приняв Православие, Ли постепенно осознал, что ошибочным является сам по себе идеал непобедимости. Сунь Цзы ошибся, потому что он не знал Бога. Если есть Бог, в чьих рука судьба каждого, то нет и не может быть непобедимого воина! Потому конечной целью — идеалом! — обучения бою не может быть непобедимость. А значит, целью боя не является самозащита. Непобедимость — это идеал для обороняющегося. Это идеал Сунь Цзы. Но если с нами Бог — то зачем нам обороняться? Суворов воевал именно с целью победить — и всегда побеждал, независимо от того, допускал или не допускал ошибки его противник. Суворов молился Богу — и Бог предавал ему врагов его. Сунь Цзы ошибся: возможность победы заключена в Господе, ибо Ему все возможно! а непобедимости вообще не бывает, Непобедим только Сам Бог. И потому мать мастера Ли оказалась все же ближе к Истине, чем его отец. Женшина слабее мужчины, и она не мечтает стать непобедимой. Обороняться для слабого бесполезно; его шанс — напасть первым, и победить. Этому и учил Суворов."
 Странно, что из всех видов восточных боевых искусств самым близким к христианству оказалось самое, на первый взгляд, далекое. Просто потому, что оно было самым жизненным.
 — Вот когда мужчины применяют жей ши? Не женщины, не дети, не инвалиды, а здоровые мужики? Не против более сильного, а против равного? — спрашивал Антон у Митьки, и сам же отвечал:
 — Его применяют, чтобы убить. Убить быстро и наверняка. В мире мужчин жей ши — это прежде всего область уголовщины. В принципе, в основе, жей ши хорошо известно и в Европе, но в очень узких кругах: среди профессиональных бандитов, а также среди тех, кто борется с бандитами.
 — Да?
 — Конечно. Знаменитые бои на подмостках — гордость Китая! — без этого Европа спокойно обошлась. Но настоящее боевое искусство, искусство РЕАЛЬНОГО боя — оно одинакого необходимо в любой стране. Спецназовец, морпех, десантник, разведчик, оперативник — вот разрешенные, одобряемые обществом специалисты по жей ши. Быстро, как можно быстрее сразить врага — драться с ним некогда. Вот задача профессионала.
 — А разведчик побъет каратиста?
 Антон захохотал:
 — Кто сильнее — танк или каратист? слон или кит? Ну, ты, Митька, меня насмешил. Ты, оказывается, еще мальчишка. А то мне иногда кажется кажется — совсем взрослый. Как у тебя это сочетается?
 Митька пожал плечами.
 — А никак. Я даже и не пытаюсь ничего там сочетать. А Вы не смейтесь, а ответьте серьезно.
 — А серьезно — не бывает сильных и слабых стилей борьбы. Бывают разные обстоятельства. Бывают разные бойцы. Хороший разведчик, конечно, побъет плохого каратиста. А хороший каратист — плохого разведчика. Но это на татами. А в жизни — кому повезет. Шанс есть у каждого. Все в руках Божиих.
 — Хороший разведчик, плохой каратист… А если одинаковые? И если шансы одинаковые?
 Антон покачал головой.
 — Митька, не разочаровывай меня! Мы же об этом только что говорили. В реальном бою шансы не бывают равными. А где действует благодать — такого вообще не бывает. И быть не может. Бог не устраивает соревнований!
 — А если я Вас разочарую, Вы не станете со мной разговаривать?
 Антон на мгновение потерял дар речи.
 Вечером Митька поехал на дачу. Перед сном получилось помолиться внимательно и долго.
 Наутро он поймал себя на том, что повторяет слова молитвы. Первый раз это получилось у него само собой, без усилия. Это понравилось Митьке, и он стал продолжать. Отвязав пса, он пошел по грибы, шепча слова молитвы. "А может, это еще не моя мера," — смутно думалось ему.
 Молился Митька довольно долго. Это было хорошо, только грибов он не нашел. А потом его отвлек от моливы Пес. С утра он опять сцепился с Тузиком — это, что ли, подействовало… Обычно сдержанно-молчаливый, тут он вдруг начал болтать, объясняя свою философию.
 — Мне что не нравится в вашей вере, — сказал Пес. — У вас Бог всемогущий, но Он позволяет совершаться разным злодеяниям. Все видит, а позволяет. По-моему, это нелепо. Вот я, например, — пес. Я лежу у песочницы, где играет малыш. Тут подходит здоровенный разбойник, и начинает обижать малыша. Я стану рвать разбойника, даже если я слабее его. Хоть я и не всемогущий…
 Митька попытался Псу объяснить философию Волшебника, про приключения, и сам не заметил, как из своего знакомого светлого леса забрел в Дремучий Лес. Сначала все было так же, а потом постепенно потемнело. И вдруг стали сумерки. Сказка сделалась страшной. Митька полез в карман и вдруг с ужасом обнаружил, что волшебной шапочки нет на месте.
 На Митьку напали волки. Сразу целая стая во главе с вожаком, у которого одно выражение морды наводило леденящий ужас. Это был хладнокровный палач.
 Верный пес позорно сбежал. Отвлек врага на несколько секунд, и удрал что есть духу. А что он мог сделать против стаи? Он же не всемогущий.
 Зато Митька успел забраться на дерево. Волки молча расселись под деревом, а Вожак прилег невдалеке, положив голову на лапы и глядя исподлобья.
 — Удрал твой позорник, — мрачно сказал вернувшийся из погони за псом нервный зверь, которого Митька мысленно обозвал Шестеркой.
 Это был не волк, а какой-то крупный пес, весьма болтливый. Наверное, сбежал из дому. Интересно, почему волки его не сожрали?
 — Ничего. Я подожду. Ради любимого хозяина. Буду сидеть тут как верный пес. Скоро взойдет полумесяц, звездочки. Тогда мы с тобой повеселимся. Не бойся, быстро ты не умрешь.
 Слушая лязгающую болтовню Шестерки, Митька застыл, вцепившись в ствол березки. Он вдруг жутко замерз, руки стали прямо ледяные. Шестерка продолжал нервничать внизу, остальные волки разбрелись и, по примеру Вожака, молча легли кто где невдалеке. Они не спешили и спокойно ждали, как ждет повар, когда блюдо созреет для трапезы.
 "Главный секрет молитвы состоит в том, что ее НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕЛЬЗЯ ОСТАВЛЯТЬ," — вдруг прозвучали в воздухе слова Монаха. Митька вдруг заметил, что он давно уже не молится. Молитва казалась делом неуместным и даже лишним. "Господи, Иисусе, Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!", — произнес Митька с великим трудом, будто ворочая камни. Это звучало странно.
 - љ Ах, ты православный, хозяин жизни? Молитвенничек ты мой. Давай, читай. Зови своего Хозяина, может, Он про тебя вспомнит.
 — Господи, Иисусе, Христе… Господи, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя… — дрожащим голосом лепетал Митька.
 — Слезай, мясо, я тебя сам помилую.
 Он вдруг понял, что это конец. Совсем конец. Вот так он и приходит — совсем конец. Митька вруг понял, что, не послушавшись совета Волшебника, он остался без защиты. Теперь сказка восстала на него и будет мстить за свой позор и унижение. Непочтение к родителям — знак беды для тела. Зачем Митька не послушался Маму?!
 — Продолжать молиться теперь — это, может быть, жестокость, — прозвучали в Митькиных ушах слова Волшебника.
 "Продолжать молиться теперь — это, может быть, жестокость… это, может быть, жестокость… жестокость…" — как эхо повторял Митька.
 — Давай, давай, хозяин. Пой мне свою предсмертную песенку. Давай, давай, разозли меня хорошенько. Скоро, скоро выйдет полумесяц. Но ты будешь еще долго-долго жить… — лязгал Шестерка.
 Митька вдруг понял, что это сама сказка, издеваясь, называет его хозяином — несостоявшего волшебника, укротителя сказки. Что-то толкнуло его снова проговорить слова молитвы.
 Тогда волки начали бесноваться внизу, прыгая на дерево. Он явно не могли достать Митьку, но с каждым волчьим прыжком Митька невольно тянулся вверх, потому что сердце его проваливалось вниз, навстречу волчьим клыкам. Чтобы не потерять сердце, приходилось трудиться, и скоро Митька почувствовал, что он смертельно устал и скоро упадет. Сумерки между тем кончались. Навалилась тьма, в облаках проглянул рогатый месяц. Молиться казалось теперь не просто бесполезно, а даже и вредно, будто молитва могла лишь удвоить предстоящие муки. Митька понял, что настал момент отмщения, и руки его сами собой начали разжиматься. И тут он неожиданно для себя от всего сердца закричал в мрачное небо: "Мама!" Не он, Митька, крикнул, а им что-то крикнуло. Из глубины души крикнуло митькино детство.
 И Волки куда-то пропали. А Митька вруг увидал, как мимо его дерева проходит Иван со странной фамилией Емелин, который в сказках именовался Иванушкой-дурачком. Митька видел однажды в волшебном сне, как он колет дрова посреди голой тундры. Сегодня руках у него была корзинка с грибами. Иван на секунду остановился, улыбнулся Митьке ободрительно, да и пошел себе дальше.
 Митька проворно пошел за ним, боясь отстать. И скоро вышел на знакомую поляну.
 Навстречу бежала Мама; на ней лица не было. Наверное, Пес успел сообщить ей, что Митьку жрут волки, и она бросилась спасать сына — с лопатой в руках против стаи волков.
 — Митька! — сказала Мама, — если ты меня любишь, немедленно бросай свои опыты!
 Митька обалдело кивал.љ
 Митька бросил молиться. Он был всерьез напуган, и плохо соображал. Одно вертелось в голове: молитва не помогла, а Мама помогла. И сказка помогла, в лице Ивана Емелина. Митька спешил к Волшебнику — раскаяться в упрямстве и учиться волшебству. Побывав в шкуре малыша из песочницы, он серьезно поколебался в вере. Митька время от времени начинал шарить по карманам, надеясь все-таки найти пропавший чепчик, пытаясь вспомнить, куда же он мог деть его.
 И тут пришлось вмешаться в дело мне самому, Сказочнику, писателю, который придумал всю эту историю. Естественным путем сюжет уже не желал идти в нужном направлении. Для сюжета мне нужно, чтобы Митька во что бы то ни стало продолжал молиться. Но есть же предел прочности мальчишеской психики!љ И какой взрослый в таком положении имеет моральное право дать совет продолжать? Только я сам, сказочник, настоящий хозяин сказки. Я решил явиться Митьке лично.
 Я встретил Митьку у входа в Волшебный театр.
 — Постой. Сначала сходи к Монаху, а потом уже сюда.
 Митька ошарашенно глядел на меня. Я был для него всего лишь сосед по лестничной клетке. Здрасте-здрасте, и все.
 — А Вы кто? — спросил Митька.
 — Я — сказочник. Я тебя придумал, и Папу, и Маму, и Волшебника. И всех.
 Митька молчал.
 Я подал ему волшебную шапочку.
 — Возьми. Это твое.
 Брови у Митьки полезли вверх.
 — А откуда у Вас?
 — Ты обронил в лесу. Вспомни.
 И Митька вдруг с полной ясностью вспомнил. Вот он лезет в карман за спичками. Не найдя коробок на обычном месте, лезет во внутренний карман, куда перед этим положил шапочку. В этот момент он видит большой белый гриб. Он выдергивает руку из кармана…
 — Придумай, что я должен сделать, чтобы ты поверил, что я — Сказочник.
 Митька подумал.
 — Сделайте чудо.
 — Какое именно? чтобы ты не сомневался.
 Митька затруднился ответить.
 Тут из дверей Театра вышел Волшебник. Он остановился, озираясь по сторонам, но Митьки не видел.
 — Постой, — сказал я Митьке. — Он нас не видит. Я написал, что он вышел и озирается, но тебя не видит.
 — Как это — написал? — сказал Митька, беспокойно глядя на Волшебника.
 — Написал, и все. Я пишу эту сказку. Как я напишу, так и будет. Смотри, сейчас он пойдет вверх по дороге, в сторону мебельного.
 Волшебник пошел.
 — Сейчас остановится, и пойдет назад.
 Волшебник исполнил.
 — Теперь вернется в Театр, но дверь оставит открытой.
 Митька глядел во все глаза. Авторитет Волшебника стремительно падал, а мой, соответственно, рос.
 — Теперь опять выйдет наружу и задумается — чего это я хожу туда-сюда?
 Волшебник стал на пороге с видом крайне отрешенным. Мы были в двух шагах от него. Видно было, что смутить или удивить его, пожалуй, невозможно. Он просто знал откуда-то, что надо делать так — и делал, доверяясь интуиции. Но пока не мог понять, почему он это делает, и зачем.
 — Поговорить с ним тебе пока не удастся. Ты пойдешь, поговоришь с Монахом.
 — А про меня Вы тоже все пишете?
 — Конечно. Не все, но главное.
 — А если я все-таки пойду к Волшебнику?
 — Не пойдешь. Если бы ты пошел, он бы тебя так и не услышал. Но ты не пойдешь. Ты поверил мне, и послушаешься меня. Сначала иди к монаху.
 Митька решился послушаться.
 Митька рассказал Монаху о встрече со мной.
 Монах пожал плечами.
 — Ну, что же. Если мы живем с сказке, то должен быть и сказочник. Если только это не обман.
 — А может быть и обман?
 — Не знаю. Все может быть. Мы — люди маленькие, где нам разобраться. А о чем ты хотел со мной поговорить?
 Митька рассказал о встрече с волками.
 — А почему ты решил, что молитва не помогла?
 Митька затруднился ответить.
 — Так не помогла же.
 — Но все же кончилось хорошо.
 — А Вы думаете, это из-за молитвы? — спросил Митька недоверчиво.
 — Я думаю, если бы ты не молился, тебя бы сожрали.
 — Но я молился, и ничего. А перестал молиться, и появился Иванушка.
 — Все правильно. Это и есть — нападение слева и справа. Сначала напугали — ты не перестал молиться. Потом как бы спасли — и ты перестал.
 — Я раньше перестал, — возразил Митька.
 — И напрасно перестал, — сказал Монах упрямо. — Если бы ты не перестал, все обошлось бы безо всякого Иванушки. Ведь если бы они могли тебя сожрать, не упустили бы случая.
 — Ну, может быть, — сказал Митька с сомнением.
 Они помолчали.
 — Ну, а сам-то ты как думаешь?
 Митька объяснил.
 — Да ты вовсе не поставил сказку на колени, — сказал Монах. — Битва только началась. Ты можешь сказать мне, с чего у тебя начались серьезные искушения?
 — Могу, — сказал Митька, подумав. — Мне кажется, с того, что я начал молиться внимательно.
 — А как ты это делаешь?
 — Просто повторяю молитву, ни о чем не думая.
 — Подолгу?
 — Да нет, подолгу не получается. Минут 10 — 20.
 — И ты все это время ни о чем не думаешь? — кажется, Монах слегка удивился.
 — Ну, не все время. Что-то отвлекает — опять начинаю.
 — А сколько раз полряд ты говоришь, не отвлекаясь?
 — Ну, 10. Или 15. А что?
 — Ничего. Понятно. Просто это очень много для начинающего. Понятно, почему на тебя так насели.
 — И что? Бросить?
 — Нет, конечно. Держись. Все будет хорошо. Пугать — они пугают, но ничего сделать не смогут, пока ты держишься за молитву. Только не бросай. Продолжай, как ни в чем ни бывало.
 Монах говорил спокойно, уверенно. Митька тоже успокоился. И начал молиться опять.
 — Все нормально, — сказал Антон. — Правильно действовал. Без оружия драться было бесполезно. Стая же. Если рассуждать вообще, главное преимущество человека перед зверем — мозги и пальцы. Главное — мозги. Но есть еще и пальцы. Таких пальцев нет ни у кого, кроме человека. Пальцы лучше, чем рога и копыта. Они универсальны. У обезьяны тоже есть пальцы. Обезьяньи. Это ее оружие. Она берет палку или камень и становится опасной. Надо брать оружие. Наше слабое место — кожа. У зверья шерсть — неплохая защита для кожи. А для нас любая царапина — проблема. Потому лучше бы поразить наљ дистанции. Пес боится камня, потому что у него нет рук, чтобы прикрыть голову. Ему остается только отпрыгивать. Но если это — волк серьезными намерениями, если он прорвался в ближний бой… У волка, как и у пса, слабое место — нос. Он открыт для ударов. Хуже, чем глаза. Правда, реакция у волка лучше, чем у любого чемпиона по боксу. Он отлично уклоняется от удара. Но чтобы схватить тебя зубами, всяко надо приблизиться вплотную. Во всяком случае, удобно бить его в тот момент, когда он тебя уже ухватил — лишь бы не за горло, не в пах, не сзади. В первый момень укус не столь опасен, как через секунду, если зверь начинает трепать. За секунду можно успеть нанести существенный вред. И опять-таки лучше бить не голыми руками. Но и голыми руками можно выдавить глаз! Но когда их несколько, без пальцовки обойтись невозможно. Так что в твоем случае все это было бесполезно! Только молиться — љ а это основной прием мастера Ли. Будешь молиться — остальное придет.
 — За волков, что ли, молиться? — не понял Митька. Почему-то ему самому это и в голову не пришло.
 — Конечно! Что за вопрос? Они же — враги. А за врагов молиться Сам Бог велел! От этого они теряют силу.
 — А если разбойник обижает малыша из песочницы, что Вы сделаете?
 — Не понял. Ты к чему?
 — Вы ответьте.
 Антон пожал плечами.
 — Зависит от обстоятельств. В любом случае стану молиться за разбойника, а там — как Бог подскажет.
 — Но Вы же не станете хладнокровно наблюдать?
 — Наблюдать всегда полезно. А ты к чему это?
 Митька пересказал Антону песью философию. Антон захохотал.
 — Ну, ты, брат, насмешил меня. Это ты, что ли, малыш из песочницы? Да ты вооружен до зубов. У малыша в песочнице, кстати, есть железная лопаточка. Или хотя бы совочек. А песочком можно запорошить глаза. Песок-то есть в любой песочнице. Кроме того, он должен молиться за своих врагов.
 — А если папа и мама не научили?
 — Кстати, а куда делись папа и мама? Почему они бросили его одного в песочнице?
 — Может, пошли на работу?… А молиться не приучили. И про железный совочек не предупредили. И про песочек.
 — Тогда жди беды. Яблочко от яблони далеко не падает…
 Антон вздохнул, и добавил:
 — А вообще, ужасно жаль детей. Любого возраста. Мы все — дети Адама, и нам всем не повезло с родителями.
 — По-моему, вашим детям повезло, — сказал Митька искренне.
 — Ты шутишь, брат! А такими вещами не шутят. Чтобы быть хорошим отцом, надо быть святым.
 Митькин рассказ обо мне вызвал у Антона огромный интерес.
 — Вот это знакомство! Сосед?! Вот это соседство! — сказал он, — если только тебя не обольщает какой-нибудь маг.
 Митька пожал плечами.
 — Если это маг, то очень уж крутой маг. Бывают такие?
 — Надеюсь, что нет, — ответил Антон и выразил желание немедленно поехать ко мне в гости.
 Митька был не против, только боялся встречи дяди Антона с Мамой.
 — А мы прокрадемся незаметно, — улыбнулся Антон. — Разведчики мы, или нет?
 Но меня не оказалось дома. Я вообще, признаться, как автор побаиваюсь личного контакта с собственными героями, и предпочитаю держать инициативу в своих руках. Это трудно в чисто литературном смысле. Ну, дистанция там, хронотоп… словом, читайте Бахтина. И вообще, у Антона была трудная жизнь. Словом, я не решился на такую встречу.
 Антон потом еще раз специально ездил на Туневку, в митькин подъезд, стучался в мою дверь… Тишина…
 Когда Митька рассказал Волшебнику обо встрече со мной, тот заметно встревожился.
 — Скажу честно, — сказал он. — Кто бы это ни был, но дело принимает серьезный оборот. Значит, вы вот тут стояли и беседовали, а я в упор не видел?
 Митька кивнул. Он ощущал странный холодок, отчуждение от Волшебника. Митька догадывался, что Волшебник сейчас опять начнет его уговаривать бросить молитву, и не хотел этого. Митька про себя повторял молитву и ни о чем не думал.
 — Кто бы это ни был… — повторил Волшебник задумчиво, — но это герой не моего мира. Случилось то, чего я опасался. Ситуация вышла из-под контроля.
 Митька промолчал. Они оба молчали, не глядя друг на друга.
 — Ты ведь продолжаешь молиться, — сказал наконец Волшебник.
 Митька промолчал.
 — Понимаешь, молитва делает ситуацию непредсказуемой. Я не знаю, что у нас с тобой выйдет, если ты будешь продолжать. Но запретить я тебе, конечно, не могу. Меня беспокоит только, что ты действуешь против воли родителей.
 — Бог важнее ролителей. Чтобы быть хорошим родителем, человек должен быть святым.
 — Я не спорю. Но вот, Святой Бог заповедал почитать родителей. Не святых, а своих. Если пренебречь этим, может выйти что-то нехорошее. Я уважаю твою свободу. Но мой тебе совет — найди свою меру.
 — Но Вы же сами говорили, что есть проверенный Путь — это молиться непрестанно.
 — Я сам не смог идти по этому пути. Когда я тебе говорил то, что сам не усвоил, это была с моей стороны ошибка. Прости.
 Митька подумал и смягчился.
 — Но Вы мне не запрещаете молиться?
 — Что ты? Кто может запретить молиться?! Это просто невозможно — запретить молиться. Это вопрос твоих отношений с Богом,љ и только. Но я даю СОВЕТ: найди свою меру.
 — А у Вас какая мера?
 — Я использую молитву для устрашения, чтобы держать сказку в повиновении. Но зачем доводить ее до отчаяния?
 Митька подумал и смягчился.
 — А если я все равно буду стараться молиться все время?
 — Тогда я не знаю, что у нас с тобой получится. До каких пор можно молитву сочетать с волшебством. Но рано или поздно приходится выбирать. Я, как видишь, выбрал. Придется выбирать и тебе. Но если ты выберешь молитву, волшебника из тебя не получится.
 — А я нашел у Вас противоречие, — заявил Митька.
 — Интересно. Какое?
 — Вы говорите, что Бог не хочет давать конституции. Как тот Король. Может, но не хочет, помните? И в то же время вы говорите, что каждая наша молитва — это немножечко конституция. Если Бог ее исполнит, у нас тогда больше счастья. Меньше нужды в Боге. А тогда получается, Бог совсем не хочет исполнять наши молитвы. Никогда. Ерунда получается.
 — Ерунда, — согласился Волшебник.
 — Ну, и как быть? Где ошибка?
 — Нет ошибки. Просто ты меня не понял. Вспомни. Ты меня спрашивал, почему приходится трудится над молитвой, почему Бог не исполняет сразу все, чего ни попросишь. Противоречие это разрешается трудом. Трудностью.
 — А какая разница — сразу или не сразу. Если конституция.
 — Если исполнить сразу, то выйдет конституция.
 — А если не сразу?
 — Тогда не будет конституции. Конституция Богу неугодна. Вспомни сказочку.
 — Не будет?
 — Не будет. А хочется. Поэтому трудно быть искренним с Богом. Сплошь и рядом понимаешь, что ты как блудный сын просишь у Господа: дай мне мою часть, и дальше я буду счастлив, и Ты мне будешь уже не нужен… не так уж нужен. Не так, как раньше.
 Митька подумал.
 — Да, это неудобно. Ну, вот и противоречие. Ведь когда мы получаем — нам уже не так нужно. Это же закон. Для того и просим. Зачем просить, если лучше не станет?
 — Ну, да. Вот поэтому Он не сразу дает. Вначале Он просто отходит… не совсем, а на сколько-то. Не дает конституцию, а немного отходит. Как король, помнишь? Молиться становится труднее. Но если ты не бросишь молитву, Он вернется, и даст просимое.
 — А почему не сразу-то? Не понимаю.
 — Если сразу — выйдет ограничение. Конституция.
 — Какая разница? Не понимаю, какая разница — сразу или не сразу.
 — Пока ты трудишься над молитвой, что-то меняется. В тебе, вокруг тебя. Суть в том, что для Бога нет невозможного. Даже если по нашему рассуждению невозможно… даже если мы себе представить не можем — Он все равно может.
 — Что может?
 — Может дать все, что ты просишь — и все-таки это не будет конституцией. Может совместить несовместимое.
 — Не понял. Опять не понял. Вы ж говорите — всегда немного конституция.
 — Это дать тебе то, что хочешь. Сразу. А пока ты трудишься над молитвой, ситуация меняется. Ты меняешься. Да и смысл твоей молитвы меняется. И если не бросишь молиться — получишь.
 — А сразу — никак?
 — Только если ты точно угадал Его собственное намерение. Если хочешь как раз того, что тебе нужно на самом деле.
 — А тогда — не конституция?
 — Нет. Он же не хочет конституции.
 — Жалко, у меня ума не хватает, — сказал Митька. — Я ведь все равно ничего не понял. Почему же не дать нам сразу то, что мы просим. Если правда молитву Сам Бог нам дает. Зачем долго просить одно и то же?
 — Чтобы изменить мир. И себя.
 — А может, проще дать — и все.
 — Не проще. Тогда ты получишь — и Бог уже не нужен. Не так уж нужен.
 — А это никак?
 — Никак. Тут ограничение. Он может — но не хочет.
 — Значит, полное счастье все-таки невозможно? Чтобы человек все, что надо, получил, и был совсем-совсем доволен.
 — Невозможно. Но Богу-то, Богу все возможно, даже и невозможное. На это я и рассчитываю.
 Митька покачал головой.
 — Ужасно трудная штука — молитва. Сплошные парадоксы. Антиномии.
 — Поэтому я тебе и говорю — перебирайся ко мне, — сказал Волшебник шутливо. — У меня все проще.
 Митькин папа последнее время как-то устранился от воспитания сына. Молча наблюдал за происходящим, не вмешиваясь. Хотя Митьке чудилось, что наблюдает он доброжелательно, даже одобрительно, но и вступаться за Митьку перед Мамой он почему-то — не вступался.
 Зато Мама уступать Митьку никому не собиралась. Она восстала на борьбу с силами духовной тьмы, которые, как ей казалось, обольстили ее сына.
 Митьке было жалко Маму. Она так его любила. Но почему, почему она решила, что все время молиться — для Митьки вредно? Да ясно, почему. После черного мага, милиции и стаи волков любая мама начнет переживать и упрямиться. Митька это понимал. Какая мама хочет, чтобы сын воевал? А молитва — это война. Когда дела у сыновей доходят до войны, мамы перестают рассуждать логически.
 Мама решила добиться от Митьки, чтобы он бросил ходить к Монаху. Не приказать — на это требовалось бы папино содействие — а убедить.
 — Ну, он сам-то, этот монах, читал Евангелие? "Ударили по правой щеке, подставь левую," — читал? "Не противься злому," — читал?
 Митька развел руками. Ясно, читал. О чем речь?
 — Ну, так как же он одобряет этого Антона? Как можно жить при храме — и учить убивать?!
 Митька опять развел руками. Он и сам этого не понимал.
 — Митька! — сказала Мама с угрозой. — Ты читал Маккавейские книги?
 — Вроде бы.
 — Вспомни, это из Библии. Ты же читал Библию.
 — Ну, помню.
 — Вспомни, как они побеждали всех, пока уповали на Бога. А как обратились за помощью к Римлянам, Бог сказал им: вот теперь пусть Римляне вас и защищают. И скоро они попали под власть Римлян.
 — Ну, помню.
 — Вот, ты не умел драться — и Бог тебя защищал. А теперь пошел на поклон к этому Антону: научите меня драться. И — видишь, что получается?
 — Вижу, — сказал Митька неохотно.
 — Видишь — так опомнись! — воскликнула Мама. — Что ты думаешь, сам себя ты лучше защитишь, чем Бог тебя защищает?
 Митька стал молиться за Маму. Он не знал, что говорить и делать. В принципе Мама была права, но… она чего-то не учитывала.
 — Главное — что для тебя главное? — сказала Мама. — Бог или что-то еще?
 Митька молчал. Он молился. И вдруг у него в памяти прозвучали слова дяди Антона: "А что для тебя главное?" И собственный ответ: "Как защититься от врага." И опять голос Антона: "Ты не понимаешь. Главного не понимаешь. Ли вообще не волновала идея защиты. Он вообще не об этом думал." Эти слова звучали одновременно с маминым голосом:
 — Нужно довериться Богу, и он тебя защитит.
 И в этот миг Митьке вдруг открылась загадка матера Ли. На миг у него остановилось дыхание и, кажется, сердце. Но миг был сладким, и Митька замер, боясь спугнуть ощущение.
 — Митька! Что с тобой?! — испуганно говорила Мама.
 — Ничего. Все в порядке. Просто я понял.
 Мастера Ли вообще не волновала идея самообороны. Он молился за врегов и предал себя Богу, уповая на Его защиту. Он был готов подставлять левую щеку, если кто-то сумеет ударить его по правой. Целью боя вообще не является самозащита: зачем нам волноваться о защите, если Сам Бог нас защищает?! Цель боя совсем иная: православный человек вступает в бой, если нужно уничтожить врага — убить, ранить, обезоружить или даже просто напугать — словом, вывести из строя. Когда это не нужно, он подставляет щеку.
 Рабу Бога Вышнего, Бога Всемогущего, непристойно драться.
 Там, где действует благодать, бой как таковой невозможен, потому что Бог — это Бог мира; там, где действует Бог, силы слишком неравны; когда бьется Господь, Сильный и Крепкий в брани, бой превращается в казнь. Потому никто не может противостоять воину, выступающему на бой в силе Духа. Такой воин — не боец, а палач, орудие гнева Творца. Православный воин не дерется, он казнит. Или его казнят — если он созрел для мученичества. Православное боевое искусство не годится для соревнований — оно смертельно серьезно.
 Естественно, внешне подражать такому воину может и обычный убийца, используя те же приемы. Различие здесь то же, что между стихами гения и обычным рифмоплетством. Во многих случаях рифмоплетство вполне достаточно для достижения целей — особенно если цели бандитские. Те же приемы мог применять и тот, кого посылали в бой люди, а не Бог. И именно таким приемам обучали профессионалов: не карате, не бокс, а нечто иное, куда более эффективное в реальном бою. В реальном бою не нужно сражаться с врагом: нужно его как можно скорее уничтожить.
 Давид не сражался с Голиафом, он его просто казнил.
 Да и как бы мог сражаться юноша, почти мальчик, вооруженный палкой и камнем, — против свирепого воина ростом под три метра, в доспехах и с оружием, да еще абсолютно уверенного в своей непобедимости против любого противника? Голиаф вызывал евреев на единоборство, и ни один человек во всей израильской армии не решился выйти на поединок, потому что было абсолютно ясно: борьба один на один против этого киборга бессмысленна; его надо рвать на части целым отрядом, стаей псов против льва.
 Давид и не сражался с Голиафом, оно просто убил его. Конечно, Давид владел какой-то там таинственной техникой борьбы. Когда царь сказал ему:
 — Ты не можешь идти против этого Филистимлянина сражаться с ним, потому что ты — мальчик, а он вырос в битвах, — Давид возразил на это так:
 — Когда, бывало, лев или медведь уносил овцу из стада отца моего, то я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти. А если он бросался на меня, то я брал его за космы, и поражал его, и убивал его. И льва, и медведя убивал раб твой.
 И царь перестал спорить. Наверное, немногие воины у царя могли убить льва или медведя голыми руками, "взяв за космы". Так что Давид что-то такое умел, и за это умение благословлял своего Учителя:
 — Благословен Господь, Бог мой, обучающий руки мои на битву и пальцы мои — на брань.
 И учитель Ли, размышляя над словами Давида, вчитываясь в строки Псалтири, уразумел, как можно пальцами поражать и убивать любого врага. Главное было здесь в том, чтобы сделать своим Соратником — Самого Бога, Подарившего нам пальцы, ум и молитву. Только Он и мог обучить человека подлинному — ангельскому! — искусству боя. Вернее, искусству избегать боя. Бог научил Давида, и Давид вышел против вооруженного, закованного в латы гиганта — вышел в одежде пастуха и с оружием пастуха — с палкой и камнем.
 И сказал Филистимлянин Давиду:
 — Что ты идешь против меня с палкой? Разве я — собака?
 — Нет, ты хуже собаки, — сказал Давид. — Ты идешь против меня с мечом, и копьем, и щитом, а я иду против тебя во Имя Господа Саваофа. Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и узнает вся земля, что есть Бог во Израиле.
 И убил Голиафа. Это заняло у него несколько секунд. Битвы не было, была казнь. И увидев это, все войско филистимское пришло в ужас и бросилось в бегство, потому что в эти секунды они поняли: есть Бог во Израиле.
 Вот в этом-то и состояла миссия учиталя Ли: чтобы Китай понял, что есть Бог в Новом Израиле, в Церкви Православной.
 Теперь Митька уразумел смысл трактата дяди Антона. Он постиг все это в одно мгновение, когда молился за маму, и от этого открытия впал в какое-то странное состояние, которое древние греки назвали бы экстазом.
 Чем кончился разговор с Мамой, он не запомнил. Он начал осознавать себя в тот момент, когда сидел, впившись глазами в ровные строки Антоновского текста. Длинные бесцветные предложения вдруг исполнились смысла, и Митька увидел за ними самого себя, свою судьбу, и на какие-то минуты вдруг ощутил, для чего он придуман на свет.
 — А откуда я могу узнать, кого надо бить? — спросил он Монаха, — Это же осуждение, если я решу: вот этого, мол, пора казнить. Если самооборона — все понятно. А нападать?
 — Конечно, это — осуждение! Ты не можешь принимать такие решения. Не имеешь права.
 — А как тогда? Откуда мне знать, может, Господу угодно, чтобы я просто подставил щеку.
 — Не знаю. Просто не знаю. Это только Сам Господь и может тебе открыть.
 — Как?
 — Как захочет. На то он и Господь. Мы не можем предсказывать Его действия. Никто не способен предсказывать Его действия. Он Господь.
 — А что тогда делать?
 — Молиться. Только молиться. Стараться непрестанно молиться, вот и все. Других секретов тут нет. Ты молись, и Господь Сам все устроит.
 — А пока?
 — А пока посоветуйся с Антонием. Он обо всем этом думал-передумал. А я тебе могу сказать только одно: пока мы не вымолим у Бога чистоту сердца, перед нами снова и снова будут вставать неразрешимые проблемы.
 — Почему?
 — Потому что наши желания — страстные, они спорят друг с другом. Они несовместимы.
 — Это я уже понял. Но Бог-то, Бог может их совместить! Он же все может.
 — Может. Молись — и все пойдет как надо.
 — А почему молиться трудно?
 — Потому что сказка нас прельщает. Она не дает нам видеть Бога. А пока ты не видишь Бога, ты — во тьме. Не знаешь, куда идешь. И спотыкаешься. Путаешься в противоречиях. А Бог — свет. Там нет противоречий, там все совместимо.
 — А Волшебник — тоже свет? Он вроде знает, куда идет. Он-то укротил сказку.
 — Нет, нет! Волшебник просто обманут сказкой. Он только думает, что укротил сказку, а на самом деле просто вошел с ней в сговор. Незаметно для себя.
 Митька и Монаху тоже рассказал про малыша из песочницы.
 — А куда родители-то делись? — спросил Монах. В точности, как Антон.
 — Ему не повезло с родителями, — сказал Митька.
 — Пусть приходит в храм, — сказал Монах. — Мы его покрестим, и будут у него новые родители.
 — Крестные, что ли? — не понял Митька.
 — Да нет, я не о том. Бог будет ему Отцом, а Церковь — Матерью.
 — А с крещеными детьми то же самое бывает, — заметил Митька.
 — С крещеными, но немолящимися. А мы его научим молиться. Если будет молиться — с ним все будет по-другому.
 — Точно?
 — Точно.
 — Это точно, — сказал Антон. — Именно чистоты сердца я и ищу. Настоящий воин должен иметь чистое сердце, чтобы он мог получать от Бога ответы на вопросы.
 Митька подумал и возразил:
 — Мне кажется, я и так получаю. Только не сразу.
 — А воин должен быть готов сразу. Притом ты не знаешь точно, где ответы от Бога, где просто твои догадки, а где демонские подсказки. Не знаешь?
 — Не знаю, — признался Митька.
 — А должен знать. Иначе будешь бить не тех.
 — А Вы знаете?
 — До сих пор не знаю. Кое что очевидно, а остальное — в потемках.
 — А Монах знает?
 — Я его спрашивал. Он тоже не имеет чистоты сердца. Тоже не знает.
 — А кто знает?
 — Давид знал. У него было чистое сердце. И мастер Ли знал.
 — А кто имеет чистое сердце, тот не может ошибиться?
 — Да что ты! Конечно, может ошибаться, он же не Бог! Просто он может спрашивать у Бога — и знает точно, что Бог ему отвечает. А если не спрашивает — сплошь и рядом ошибается. Вспомни того же Давида. Ты же читал Библию?
 Библию-то Митька читал. И Книги Царств любил больше всего в Библии. Только вот все это выглядело в глазах Митьки трудным, как Эверест. Пока вскарабкаешся туда, годы пройдут. И даже там — придется без конца спрашивать Бога, чтобы не ошибаться. Митька вздохнул.
 — А другого пути нет? Полегче.
 — Нет, — Антон покачал головой. — Другие пути — прельщение.
 — А как узнать, что у тебя уже чистое сердце? Чтобы не ошибиться?
 — Если ты молишься внимательно и непрестанно, и молитва от тебя не ускользает — значит, все. Это уже верх.
 — Дальше некуда?
 — Дальше только Бог может вести. Человек тут уже ничего от себя не скажет.
 Митька почесал в затылке.
 — Н-да… Перспективы… — сказал он. — А пока-то, пока кого бить?
 Антон засмеялся и обнял Митьку за плечи.
 — Вот я — лично я! — сижу тут при храме, чтобы очистить сердце. Именно для этого. И ты давай-давай, молись не ленись.
 — Не ленюсь. Буду, — сказал Митька серьезно.
 — Будь, — Антон тоже стал серьезным и отодвинулся. — А пока делай как Мишка.
 — А как Мишка?
 — Он выполняет три инструкции.
 — Давайте мне все три, — сказал Митька решительно. — Буду выполнять, как Мишка.
 — Прежде, всего молись за врагов и не лезь не рожон. Избегай опасных ситуаций. Уклоняйся от боя — это самое эффективное жей ши. А если все-таки случится неприятная история — вот тебе три инструкции.
 — Давайте, — повторил Митька.
 — Даю. Первое. Перед тем, кто для тебя опасен, а ты для него не опасен, смиряйся.
 Митька скривился, но промолчал.
 — Не кривись. По отношению к тому, кто явно сильнее, у тебя выбор: либо послушание, либо мученичество, так?
 — Ну.
 — Так вот, не лезь в мученики почем зря. Не становись мучеником за кошелек или ради дурацкой гордости. Жди момента, когда от тебя начнут требовать сделать что-то греховное. Что-то против Бога. Тогда перекрестись и откажись. И Бог тебе поможет, что бы там ни вышло. Все будет хорошо. В этом хитрость борьбы против сильного: надо столкнуть его с Господом. Тогда он об тебя все зубы обломает. Если ты не оставишь молитву. Главное — не оставить молитву.
 Митька поежился. Мученичество его давно уже не вдохновляло. Когда-то в детстве он даже любил читать жития мучеников, и, кажется, мечтал о таком подвиге. Но став постарше, уже в школе, несколько раз испытав настоящую боль, что-то передумал.
 С другой стороны, а что делать-то останется? Притом Антон и говорит: не лезь в мученики почем зря. Ладно, подумал Митька, пойдет.
 — Давайте, — сказал он. — Буду. Давайте второе.
 — Значит, первое понял? Второе. Если шансы вроде бы равны, если вы оба друг для друга опасны, если… главное! если противник ведет себя осторожно, готовится к бою, на такого не лезь. И с таким не состязайся. Уклоняйся от боя. Если надо, сбеги.
 Митька опять скривился. Н-да, это вам не магия. Правда жизни, понимаешь.
 — Почему?
 — Потому что там, где действует Бог, не бывает боя на равных. А где не действует Бог, тебе делать нечего. Сбеги. Ни с кем никогда не соревнуйся! Пацаны любят соревноваться, кто сильнее. Это глупость. В реальном бою всякое бывает. Там не имеет значения, кто побеждал на соревнованиях. Бегай от всяких таких соревнований. Они притупляют боевую интуицию. Они основаны на правилах, а ты учишся биться без правил. Что, не нравится?
 — Ну вот Вы же не бегали… от осторожных.
 — Не бегал. Но тогда у меня был приказ. Если есть приказ — нет вопроса, кого бить. Тогда все ясно. Мы с тобой сейчас говорим о другом: кого бить, если приходится решать самому.
 Митька подумал.
 — Ладно. Логично. А что, от сильного нельзя сбегать? Только от равного?
 Антон удивился.
 — Ой, прости. Ты не понял, а я не объяснил. Если от сильного можно сбежать, то он не особо сильный. Значит, он сильнее только на этом участке пространства и времени. Вообще, сила — понятие относительное. Один и тот же противник в течение одной минуты может быть сначала равным, потом сильным, потом слабым — все это зависит от тонкостей, от ситуации. Как он стоит, что у тебя под рукой… Я думал, ты это уже понял.
 — Пока не понял, — честно сказал Митька.
 — Сильный — это кто для тебя опасен, а ты для него неопасен. Это от кого не сбежишь. Это — власть. А власти надобно повиноваться, потому что нет власти не от Бога. Читай про Давида. Вообще, читай Псалмы Давида и Книги Царств. Это в Библии.
 - љ Я знаю. Читал, даже много раз. Когда маленький был.
 — Еще читай. Воин должен это читать и перечитывать, пока не выучит наизусть. Псалтирь и про древних патриархов. Особенно про Давида. Особенно Псалтирь.
 — Буду.
 — В течение минуты можно сначала уклоняться от боя, потом смиряться перед силой, потом сразить наповал.
 — Ну, понял. А третье?
 — Третье. Бей того, кто опасен, кто лезет, но — подставляется! Решительно бей.
 — А кто ж подставляется?
 — Почти все почти всегда подставляются. Ты начал учиться реальному бою. Скоро очень многие люди во многих ситуациях начнут быть слабыми. В твоих глазах. Ты научишься видеть слабые стороны тех, кто сейчас тебе кажется непобедимым. Но эти слабые стороны непостоянны. Сейчас одно, через мгновение — другое. Ты поразишься, насколько слабая штука — человек. Как легко его ранить, даже убить. Как легко напугать, причинить боль. Вначале тебе будет даже не по себе, потому что ты уразумеешь, насколько слаб ты сам. Наша жизнь висит на волоске.
 Митька удивился. Ему даже показалось, что Антон преувеличивает.
 — Чем больше человек постигает все тонкости реального боя, тем больше он ценит мир. Мы хрупкие, ломкие существа. Непобедимость — миф. Любой там мастер еще жив только по милости Божией. Настоящий, не из кино, мастер реального, неигрового боя — человек скромный, без следа крутизны. Он очень осторожен, потому что хорошо осознает свою слабость. И слабость всех вокруг.
 Митька подумал.
 — Это понятно, — сказал он. — Это как оружие. Если я вооружен, то все вокруг — слабые.
 — Да-да. И все вокруг вооружены. Хотя сами не знают об этом.
 Антон на минуту замолчал, задумался о чем-то своем.
 Митька терпеливо ждал.
 — Да, — наконец сказал Антон, очнувшись. — Мы живы только по милости Божией. Единственный шанс уцелеть в серьезном бою — это убить первым. Убить человека легко, победить его — трудно.
 — Убить — легко, победить — трудно, — повторил Митька завороженно. Антиномия.
 — Потому-то солдата учат убивать. Не побеждать, а просто убивать. Это эффективнее.
 Митька кивнул. Не потому, что он это понимал.
 — И третье, — сказал Антон. — Будешь бить того, кто лезет внаглую и подставляется. Бей уверенно, не сомневаясь. Это твой случай.
 Митька нахмурился и с сомнением покачал головой.
 — В том-то и вопрос, — сказал он. — А вдруг все-таки это неугодно Богу? У меня же нечистое сердце, откуда я возьму эту самую уверенность?
 — Из молитвы. Из молитвы за врагов. В этом самая суть. Ты же молишься за них. Чтобы они не лезли — не подставлялись.
 — Ну, вот. Чтобы не подставлялись. Значит, Бог не услышал мою молитву, если он подставляется.
 — Не так. Бог всегда слышит молитвы. Ты просишь милости — и будет твоему врагу милость. Ты молишься, и Господь непременно даст ему какой-то знак: вот этого — не трожь. Он молится за тебя, лезть на него вредно для тебя. Не лезь.
 Митька кивнул.
 — Если же он все-таки полезет, пренебрежет предчувствием, то он будет действовать нагло, неосторожно. И подставится. Потому что будь он чуть осторожнее — он бы послушался Бога, и вообще бы не полез.
 Митька прислушался к своим ощущениям.
 — Все-таки не уверен.
 — Молись. Ты еще мало молился за врагов. Вот Мишка — он не сомневается. Он за твоего Липочку, еще не зная его, молился столько, сколько — я уверен — за этого несчастного Липочку ни папа, ни мама не молились.
 — Да уж, наверное…
 — Наверняка. Если бы молились, он не стал бы разбойничать. Так что молись, прилежно молись за своих будущих врагов. Стань их ангелом-хранителем. Пусть они пользуются плодами твоего молитвенного труда, пусть их удача зависит от тебя. Тогда им останется только уклолняться от боя с тобой. Или получить сполна за дерзость. Кто дерзнет драться со своим ангелом? Только безумный и обреченный. Поверь мне — в этом секрет воинской славы Суворова. Он молился за своих врагов — и они шли от победы к победе. А об него ломали зубы. Ты не поленись, почитай про Суворова. Знаешь, говорится, нет пророка в своем отечестве? Где мальчишки только не ищут учения об искусстве боя — на Востоке и на Западе. А один из трех самых великих воинов в истории был все-таки русский. Ты почитай сам.
 — Почитаю, — пообещал Митька.
 Митька решил пытать Монаха и сравнить его ответ с ответом Волшебника.
 — Почему Бог сразу не дает? Может, но не хочет. Почему не хочет?
 — Потому что ты не того просишь. Ты хочешь не того, что тебе надо. Это болезнь такая: нечистота сердца.
 — А как очистить сердце?
 — Молитва и очищает. Потому и не сразу, — сказал Монах. — Бог использует твою молитву о том, что тебе не нужно, чтобы заодно дать тебе все, что нужно. А больше всего нужна чистота сердца. Потому так трудно молиться.
 — Почему — потому?
 — Потому, что ты просишь, чего тебе хочется, а тебе приходится трудиться над тем, чего тебе не хочется.
 — Почему не хочется? Мне хочется чистоты сердца.
 — Тогда тебе легче молиться. Но тебе много всякого разного хочется. Нечистого в том числе. А кто не ищет чистоты сердца — тому еще труднее молиться.
 — А Волшебник говорит: молитва — путь хороший, только очень уж трудный.
 — Я тебе и говорю: он обманут.
 — Обманут?
 — Он думает, что победил бесов, а на самом деле незаметно вступил с ними в сделку: они не мешают ему верить в добро, а он — не молится.
 — Значит, Монах полагает, что я вступил со сказкой в сговор? — Волшебник улыбнулся. — Что ж, можно понимать и так. Тут каждый сам выбирает, как понимать. И верит в свое понимание.
 — А Вы как понимаете? — спросил Митька.
 — А я никак не понимаю. Я просто живу, понимаешь? Живу верой.
 — Не понимаю, — признался Митька.
 — Вот-вот, и я не понимаю, — сказал Волшебник. — Я только знаю, что все дело в вере. Вера в Бога — это очень сильное оружие в войне.
 — Это-то я понимаю, — сказал Митька.
 — Нет, вот этого-то ты и не понимаешь.
 Митька пожал плечами.
 — Ну, объясните.
 — Объясняю. Если тебя побеждают, то побеждают по каким-то правилам. Тебе навязывают правила, и ты не можешь нарушить их.
 — Могу, — сказал Митька, — я этому-то и учусь.
 — Вот и прекрасно, — сказал Волшебник. — љ Значит, ты понимаешь: чтобы победить, когда ты потерпел поражение, надо верить, что есть Некто, для Кого никакой закон не писан. Никакие правила не имеют значения.
 — Я и так знаю, что Он есть.
 — Э, нет! Ты не ЗНАЕШЬ, а именно ВЕРИШЬ. А знать этого нельзя.
 — Почему нельзя? Можно, — сказал Монах, — можно верить в Бога, а можно и знать Бога. Смысл-то Православия в чем? В том, чтобы познать Бога. Не по существу, а по благодати. Бога может знать только Бог. Мы призваны стать богами по благодати. А иначе какой смысл терпеть? Все остальное можно получить и без страданий.
 — А познать Бога нельзя без страданий?
 — Можно. Богу все возможно.
 — А зачем тогда страдания?
 — Если у тебя нет других целей, кроме как познать Бога, то для тебя нет ничего обязательного. А если есть другие цели — обязательно будут и страдания.
 — Почему?
 — Потому, что ты создан, чтобы познать Бога. Остальное несовместимо с этим. Другие цели.
 — Познать Бога? Именно для этого?
 — Именно.
 — А зачем тогда все остальное? Весь мир зачем тогда? Если несовместимо.
 — Это один Бог знает. Я — не знаю. А у Бога — все совместимо. Там нет противоречий.
 — Это самообман, — сказал Волшебник. — Бога знать нельзя. Все, что мы знаем — это что есть вера в Бога. Такая крепкая, что можно и горы переставлять. Вера такая есть. А знать этого — нельзя. Твой Монах просто так крепко верит, что ему кажется, будто он ЗНАЕТ. Но на самом деле это — только вера.
 — Да нет, я-то не ЗНАЮ, а только верю. Просто я верю, что есть люди, которые знают Бога. Не просто верят, а знают. Святые. А я — не святой.
 Монах помолчал.
 — А он на самом деле, может, и не верит в Бога, этот Волшебник, — сказал он. — Он просто привык свободно распоряжаться своей верой: во что захотел, в то и поверил. А ты спроси его прямо: есть ли Бог на самом деле?
 — Спрошу.
 — А если нельзя познать Бога, то единственный путь избавиться от страданий — это избавление от антиномий, — задумчиво произнес Монах.
 Митька ничего не понял, но кивнул. Он думал о другом. С того дня, как Митька чуть не попался волкам, его встревожила мысль о мальчике из песочницы.
 — А если он немолящийся. Тот мальчик из песочницы. Не повезло с родителями. В чем он виноват? За что страдает? За родителей?
 Монах на мгновение гланул Митьке в глаза и сказал:
 — Да за тебя.
 — !?
 — Ты же его придумал. Ты его автор. Вот и реши сам: для чего он страдает?
 — Нет, не я придумал.
 — Спроси того, кто придумал.
 — Да такое и в жизни бывает. Это ж не из головы придумано!
 — А ты знаком с таким мальчиком? С его родителями.
 — М… Не знаком. Читал что-то такое, — у Митьки всплыл в голове какой-то антонов рассказ. Там, правда, был не мальчик уже… и не в песочнице…
 — Тут лучше рассуждать конкретно. Ответ разный в разных случаях.
 — А общий есть? На все случаи.
 — Общий ответ: человек страдает за грехи. За свои грехи и за грехи своих благодетелей.
 — За благодетелей?
 — Конечно. В первую очередь — за родителей. Они же — родили. Дали тело. Какая вещь в этой жизни ценнее тела? Только — душа. Потому кто ближе родителей? Никто. Еще кто учит духовному. Духовные родители. За их грехи человек тоже страдает сильно — если они грешники. И вообще за грехи своих благодетелей. Потому от кого что берешь — молись за этого человека. Чтобы Христос понес за тебя его грехи.
 — А Христос за что пострадал? Он не грешит.
 — За нас. Человек может страдать еще за тех, кого он любит. Но это — только добровольно.
 — А за благодетелей — невольно?
 — Да, это закон.
 — Тогда лучше ни у кого ничего не брать, — сказал Митька.
 — Лишнего — не бери. А за необходимое — молись за них, чтобы Христос Себе взял их грехи. С тебя чтобы снял.
 Митька покивал головой и вдруг повторил свой детский вопрос:
 — Зачем вообще Бог допускает грехи? Может не допускать…
 — Ради свободы, — сказал Монах.
 Это был простой, обычный ответ, который Митька слышал не раз. Но сегодня что-то произошло.
 У Митьки вдруг упала с глаз пелена.
 — Ради НАСТОЯЩЕЙ свободы?!. - проговорил он.
 До Митьки вдруг дошло, что если бы Бог не давал нам Своего ВСЕмогущества, то Он никогда не допустил бы греха! Зачем Благому допускат грех, кроме как ради НАСТОЯЩЕЙ свободы?! Вот где нашлось ДОКАЗАТЕЛЬСТВО. Вот где нашлась ГАРАНТИЯ! Если бы кто-то не получил просимого, сколько ни проси, то он и НЕ МОГ бы согрешить. Потому что Бог допускает возможность греха только — только! — ради НАСТОЯЩЕЙ свободы. Ради всемогущества. Чтобы человек мог ВСЕ. Вообще все, в принципе. Даже отказаться от настоящей свободы! То, что Бог допустил грех — это доказывало, что Он дает человеку настоящую своброду. Доказательство от противного, как я и обещал. Но Митькин ум этого не умел этого назвать, а только ощущал. Зато ощущал гораздо больше, чем сказано.
 Монах видел, что Митьку осенило, но что осенило — этого он понять не мог. Он молился за Митьку и ждал.
 — А как же тогда остальные? — сказал наконец Митька.
 — Кто? — осторожно переспросил Монах.
 — Те, кто не молится? Они-то за что страдают? Мы — за то, что мало молимся. А они — вообще без вины?
 Монах покивал головой.
 — За нас, — сказал он скорбно. — За то, что мы не молимся. За них не молимся… и вообще. Не молимся.
 — Все — за меня?! — ужаснулся Митька.
 — Да нет. Все, о ком ты знаешь. Все, кому сострадаешь. Они — на твоей совести. А другие — нет…
 Митька был ошарашен тем, что он вдруг получил ответ на ВСЕ свои вопросы. А что дальше тогда делать? Чем жить? Ясное дело — молиться. Но Митька был взволнован — и не молился. Он — думал. И скоро ясность исчезла.
 Не доехав до дома, Митька опять вернулся на Заречный. К Монаху. Надеясь снова пережить то, что пережил.
 — Я же не благодетель. Для них. Чего они за меня страдают? Где справедливость?
 — Они страдают не за тебя. А за свои собственные грехи.
 — А я при чем? Вы же сами только что сказали: за нас. За Вас и за меня.
 — Ты спрашивал, для чего Бог допускает грешить немолящимся. Тем, кто все равно не пользуется ДАРОМ молитвы. Допускает. Не вынуждает же. И мы тоже — мы не виноваты, что они грешат. Мы виноваты, что — допускаем это. Не молимся. Если бы мы за них молились, Господь не допускал бы их грешить.
 — А! Да, — сказал Митька. И поехал опять к себе на Туневку. Но опять вернулся с полдороги.
 — Подожди, брат! — сказал Монах. — Не суетись. Ты в этом не разберешься за один вечер. Спокойно езжай домой — и молись. Эти вопросы будут возвращаться снова и снова — молись, и все будет проясняться. Бог не оставит тебя в недоумении. Я же не учитель — нет смысла снова и снова возвращаться ко мне!
 — Подождите, — взмолился Митька. — Ответьте еще раз! Для чего грех — это я понял.
 — Нет-нет. Не понял. Не грех, а возможность греха. И не для чего, а почему.
 — Да. Да. Я просто неточно говорю.
 — Говори точно — это важно. Тогда все само прояснится. Через молитву. Точность слова — важна.
 — Подождите. Для чего страдания? Ну, согрешили. Бог же может и так простить — для чего же страдания? Вы говорили — за грех. Но Бог же может и допустить грех — но так, чтобы не страдать. Может же? В Нем же совмещается несовместимое.
 — Может. Совмещается.
 — Тогда — для чего?! — недоумевал Митька. — Страдания же. Больно же. Зачем?
 — А в тех случаях, когда Богу угодно и так простить, без страданий, то для чего запрещать? В таких случаях Он и не запрещает. Это и не грех тогда, — ответил Монах.
 — А что же такое грех? Когда же это Ему не угодно простить?
 — Когда отказываются от благодати. От настоящей свободы. От Него, Бога, в Котором все совмещается.
 — А! Да, — и Митька пошел. Но тут же повернулся опять.
 — Тогда получается, если это действительно грех, то Ему точно, наверняка неугодно простить! А как же тогда исповедь? И вообще — Бог же прощает? Прощает же?
 — Конечно.
 — Так неугодно же. Без страданий. Вот, Он простил — зачем же тогда Он запрещал, если заранее знал, что простит?
 — Не без страданий. Христос же пострадал. Для этого самого. Без страданий не бывает греха. За страдания Искупителя прощается.
 — А! И запрещалось, чтобы Христос не страдал?…
 — Вот именно.
 — А если я за кого-то молюсь, чтобы он не грешил, то я его лишаю свободы?
 — В каком-то смысле, да.
 — А Бог же дал свободу. Ему же угодно так. Что — не молиться?
 — Да нет, конечно, молиться! Молитва совмещает несовместимое. Поэтому так трудно молиться за того, кто грешит. Он грешит — ты трудишься.
 — А если не грешит?
 — Тогда наоборот — помогает. Легче молиться. Ты молишься — он трудится. Во славу Божию.
 — А может Христос всех спасти?
 — Конечно. Если не будет других целей, кроме познания Бога.
 — А у Него же все совмещается. Несовместимое.
 — Ну, да. Потому и труд, потому и страдания. Несовместимое же…
 — А! Да… — сказал Митька. И заставил себя ехать домой.
 Митьку поразило это состояние ума, когда множество различных ответов на различные слились в какой-то одной тонкой, невыразимой словами мысли. Сама мысль оставалась неуловимой, но все вопросы находили в ней ответ. Митька догадался, что эта мысль всякий раз ускользает от него именно тогда, когда он пытается овладеть ею, усвоить ее. Выразить словами, чтобы запомнить — и пользоваться. Она не хотела, чтобы Митька ее усваивал. А надо было просто — благоговеть. Молиться, и гарантированно пользоваться даром. Безо всяких гарантий пользоваться, потому что мысль оставалась неуловимой. Могла уйти в любой момент. Но если опять просить и просить неотступно — опять дастся. С гарантией.
 Это сладко поражало ум.
 Единственное, что уяснил для своего ума Митька в этот вечер: что труд и страдание — это совмещение несовместимого. Жертва. Это Митька усвоил. Но там, в ясности, было много еще сразу… несовместимого. Трудно удержать.
 Потому в остатке осталась неясность: почему же для нас труд, если в Нем все совместимо? Опять — потому что есть другие цели, помимо Него? но ведь — ВСЕ совместимо… И Митька уснул, запутавшись.
 Наутро Митька спросил у Волшебника, есть ли Бог на самом деле.
 — Я верю, что Бог есть, — торжественно сказал Волшебник.
 — На самом деле?
 — Верю, что на самом деле.
 Митька все-таки чувствовал какую-то недосказанность.
 — Так Вы верите, или на самом деле? — спросил он в упор.
 — Знать этого я не могу, — сказал Волшебник, — и никто не может.
 — Вот видишь, — сказал Монах. — Для Волшебника вера — это только прием. И молитва — тоже прием, как ковер-самолет или сапоги-скороходы.
 Митька кивал головой. Он чувствовал, что в споре Монаха с Волшебником Монах явно одолевает. Одну часть митькиного сердца это тревожило, а другую — радовало. После пережитого вчера Митька явно склонялся на сторону Монаха. Но того, что вдруг понял вчера, сегодня он опять не понимал. И как бы позабыл, будто никогда не понимал! И стал искать потерянного по новой. А Монаха это ничуть не смутило: он еще вчера понял, что сверхъестественная ясность ума у Митьки пока — ненадолго. И спокойно начал все сначала.
 — Для него Бог — это просто Всемогущество, — сказал Монах. — А Бог — это не только всемогущество.
 — А что еще?
 — Всемогущество есть у всякого, кто стяжал Бога в своем сердце. Это обязательный дар любому святому. Любой святой может ВСЕ. Абсолютно все, безо всяких правил.
 — Стоп-стоп, — сказал Митька. — Почему «святой». Ведь всякий просящий получает. А теперь говорите "святой".
 — Неправильно говорю. Прости. По маловерию.
 — А какая тогда разница? Что дает святость?
 — Святой знает Бога. А Бог знает, что делать со всемогуществом. А без Бога непонятно, что делать со всемогуществом.
 — А что непонятного? Что хочешь, то и делать.
 — Что хочешь, то и делать… Мало, чего мы захотим. Бывают желания страстные… Молиться о том, что не соответствует Его воле — это тяжкий труд. Всемогущество — это слишком тяжелая артиллерия.
 Слишком тяжелая артиллерия… Волшебник почти то же самое говорил. Но теперь это Митьку уже не удовлетворяло.
 — Ну, и что, что слишком тяжелая. Зато уже безо всяких ограничений.
 Вместо ответа Монах покопался на кижной полке и дал Митьке почитать пару абзацев из какой-то брошюры.
 — Это написал один православный немец, Макс Зальцор, философ. Смысл в том, что Бог дает нам настоящую свободу — но только при условии, что мы от нее не отказываемся.
 — А кто ж отказывается?!
 — Да ты почитай, почитай…
 Митька выхватил главное: "Тот, кто всемогущ по существу, не хочет совершать необратимого. Может, но не хочет. Тот, кто всемогущ по благодати, не должен совершать необратимого."
 Что-то это напомнило Митьке… Может, но не хочет…
 — Позвольте, — сказал Митька. — Так Волшебник то же самое говорил. Может, но не хочет. Во всемогуществе есть своя ограниченность. Только я тогда ничего не понял. И сейчас не понимаю. Что значит «необратимое»? Если он всемогущий, так для него все обратимое. Захочет — и обратит!
 — Так ты считаешь, Он не может совершить ничего действительно необратимого?
 — Не может. Для Него нет необратимого, — сказал Митька. — То есть, стоп… Если Он всемогущий, то может. А! так тут опять камень, который нельзя поднять?
 — Может, но не хочет, — сказал Монах. — Бог может, но не хочет. И человек, если он в благодати, может. Но не должен. Даже если хочет.
 — Не должен? Необратимое? А что? Что для него необратимо-то? Если он тоже всемогущ… по благодати. А! Отказ от всемогущества? Отказ от настоящей свободы?
 — Отказ от благодати. Грех, — сказал Монах. — Страсть.
 Митька покивал головой.
 — Почему необратимо? Для Бога все обратимо. Я опять не понимаю.
 — Для Бога — да. А для человека — нет.
 — Получается, грех — это и есть камень, который можно создать, но нельзя потом поднять?
 — Вот именно!
 Здорово. Дело слегка прояснилось. Но почему Мама говорила, что человек — это тот самый камень? Человек же — не грех.
 Митька спросил у Монаха.
 — Человек по природе — не камень. Изначально. Но ему дана настоящая свобода. Он может стать таким камнем. Мама твоя говорила про падшего человека. У нас все смешано со страстями. Мы — камень, который нельзя поднять.
 — А если у нас все смешано со страстями, тогда выходит — нельзя молиться? О чем ни помолись — все неугодно Богу?…
 — Молиться — можно. Только трудно. А вот делать — нельзя. Потому что для человека это необратимо. А для Бога все обратимо. Ты же Богу молишься.
 И они замолчали. А потом Монах сказал:
 — Человекоубийственно, но не Богоубийственно бысть прегрешение Адамово. Помнишь?
 Митька помнил. Эти слова много раз повторяли во дни, когда Господь лежал во гробе, а плащаница стояла посреди Церкви. И на Митьку накатила волна Страстной седьмицы.
 — Значит, Он умер, чтобы обратить необратимое?
 Монах покивал головой.
 Ясность к Митьке пока не пришла. Но что-то стало яснее.
 Последнее время Митька по понятной причине стал ходить на службу в храм Александра Невского, где на клиросе пели Саша и Мишка. Но в это воскресение Саши почему-то не было.
 — А где Сашка? — спросил он у Мишки после службы, когда они вдвоем пошли в парк.
 — Уехал.
 — Куда уехал?
 — К тете. В столицу. Будет теперь там жить.
 — ?!
 — Он решил стать спортсменом.
 Митьку поразило, как быстро Мишка усвоил омерту. Главный принцип детской магии. То есть сам Мишка, похоже, не отдавал себе отчета в том, что происходит. Просто Антон не любопытствовал, о чем они там с Митькой беседуют, видимо, полностью доверяя сыну. И Мишка не видел нужды заводить об этом разговор. Как будто так и надо. Вот это-то и была — омерта.
 Врать — самый примитивный прием омерты. Высший пилотаж — это просто не нарываться на расспросы.
 Удивительно, что Митька оказался на высоте. Да нет, не удивительно. Омерта сродни войне, омерта — это тоже жей ши, война младших против старших.
 Мишка использовал против отца то оружие, которое отец вложил в его руки. Использовал серьезно и без колебаний. Это было предательство. Но ведь не предавать — это правило. А Мишка был свободен от правил. Настоящая, понимаешь, свобода.
 Митьку пугал такой поворот дела. Чем дальше он впутывался в эту историю, тем больше боялся, что Митька, в свою очередь, предаст его Антону. Рано или поздно. А чего ему? Научится колдовать, да и покается папочке: так и так, мол. Грешен. И папочка простит. А Митька останется в дураках, как совратитель и искуситель.
 Но и прекратить занятия волшебством было уже трудно: Мишка взял инициативу в свои руки. Прямо сказать ему: стой, что мы с тобой делаем? тут же пойдет, и покается перед отцом. Митька запутался. И стал уклоняться от общения с Митькой. Но это было уже нелегко.
 Что-то уже произошло… необратимое. Митька дал пацану запретный плод. И пацан увидел, что он вожделенен, ибо дает знание.
 Человекоубийственно, но не Богоубийственно бысть прегрешение Адамово.
 Митьке бы покаяться, попросить прощения у Антона, но… трудно это — совмещать несовместимое. И научить омерте, и нарушить омерту. Совместить несовместимое, обратить необратимое… Для этого пострадал Христос. Это делается молитвой, Именем Его… но как раз в эти дни на Митьку напало какое-то разленение в молитве. Даже за своих врагов он молился лишь кое-как. А за себя, грешного, как-то и вообще перестал.
 Митька теперь полюбил размышлять о молитве, а вот молиться… что-то не шло. Тяжко стало. Благодать отошла. Создать волшебный камень — Митька создал, а поднять было тяжело. Даже с Божьей помощью. Антиномия.
 — Да, — сказал дядя Антон. — Сашка нас бросил.
 — А зачем Вы его отпустили?
 — А что я буду его держать? Он — взрослый человек. Сам выбирает свой путь.
 Дядя Антон промолчал.
 — Обидно только, что путь у него — в противоположную сторону. Он возвращается к тому, что я отверг. Это — обидно.
 — Что значит — возвращается? Куда возврашается?
 — Я шел от спорта, через реальный бой — к невидимой войне с духами тьмы. А он возвращается обратно в спорт. Для меня это значит — ничего-то ты, папа, в этой жизни не понял.
 Митька не нашелся, что сказать в утешение. Невозможно же сказать отцу: давайте, я буду Вам вместо сына.
 — Да ты не огорчайся, — сказал дядя Антон. — Для меня это — справедливая кара.
 — Кара? За что?
 Антон рассказал Митьке о своем детстве. Оказывается, он вырос при монастыре. Тоже отдельно от сверстников, как и Мишка с Саней. Но его, Антона, мучило чувство неполноценности, что он растет не такой как все. И вот, он завел себе друга, тайно от родителей встречался с ним. Отпрашивался погулять один — ему полностью доверяли — а сам спешил к Юрке.
 — К Юрке? — переспросил Митька, почему-то пораженный совпадением имен.
 Юрка просвещал Антона в обычной мальчишеской жизни.
 — Так что колдовством я тоже баловался в детстве, — признался Антон, криво усмехнувшись. Митька промолчал.
 Но знакомство с Юркой не ослабило, а лишь усилило у Антона чувство неполноценности. Юрка был такой самостоятельный. Ему приходилось драться. Он знал настоящие битвы, знал настоящие трудности. У него были настоящие проблемы. А Антону ну не с кем было драться в монастыре. А духовные проблемы тогда не казались настоящими. И вот, он бросил родителей и уехал в Столицу.
 — Саня просто воспроизвел мой собственный грех молодости. Как я — так и меня.
 — А почему — "грех"? — спросил Митька. — Разве это грех? Вы просто повзрослели, и начали самостоятельную жизнь.
 — Да, конечно. Это нормально. Грех не в том, что я уехал. Не в самостоятельной жизни, а в том, какую именно жизнь я прожил.
 Митька сказал уверенно:
 — По-моему, прекрасную.
 — По-моему, бессмысленную, — сказал Антон с той же уверенностью. — Я всю жизнь дрался с людьми. И только угробив все здоровье, понял, что надо драться с нелюдями. Но вернуть время назад я уже не могу.
 — С бесами?… А вы молитесь. Для Бога нет необратимого.
 — Именно. Надо молиться. Видимыми разбойниками руководят невидимые. Они дают им силы и смысл жизни. Обманчивый, конечно. Надо молиться.
 — Но воевать-то тоже кто-то должен, — забеспокоился Митька. — С людьми, с разбойниками. Кто-то должен сражаться руками… пальцами.
 Антон кивнул.
 — Конечно. В нашем мире без этого никак. Надо казнить тех, кто созрел для казни. Для меня это ясно, как пять пальцев. Пацифисты просто не знают жизни. Вопрос не в этом. Вопрос в том, с чего надо начинать. Начинать надо именно с молитвы. Человек не должен сам за себя решать: вот, я буду палачем. Это должна решить судьба.
 — Ну, вот у вас и решила… судьба.
 Антон помотал головой.
 — В том-то и трагедия, что я сам все решил. Я — самозванец. Просто когда я стал жить в Столице, на меня посыпались нападения.
 — Как на Мишку?
 — Ну, да. Боюсь, что Мишка тоже расплачивается за мои грехи.
 — А может, он просто для того и родился? — предположил Митька. — Он-то, он-то ничего не решал. Просто так выходит, и все.
 — Может быть. Но мне что-то подсказывает, что не будь я сам палачем, моему сыну не пришлось бы брать на себя эту роль. Но теперь уж что жалеть? Что сделано, то сделано. Теперь остается — каяться.
 На молодого Антона посыпались нападения. В том числе и очень серьезные, с оружием. Но Бог хранил его, и давал победу в битвах.
 — И я возгордился. Я решил, что это мой путь.
 Антон стал заниматься, стал отличным бойцом. Потом стал военным. Потом стал инвалидом. И только через много лет, поселившись при храме, молясь и пересматривая прошлое, он с годами начал догадываться, что ошибся.
 — Понимаешь, в какой-то момент мне открылось… Я просто всю жизнь доказывал, что Юркина проблема имела решение.
 Он на минуту остановился, как бы подыскивая слова.
 — Никакой я не палач. Никакой не боец. Я — мыслитель. Головастик. Мое дело — думать, а не делать пальцы веером. В сущности, я просто всю жизнь думал. Просто мои мысли так выглядели… как удар, как выстрел… Просто я в такой форме размышлял. Вся моя жизнь ушла на доказательство Юркиной теоремы — что мальчишка МОЖЕТ защититься от своих врагов. Юрка поставил передо мной задачу, и я не мог остановиться, пока не нашел решения. Нашел. Решил. Может! Но только если предаст себя Богу. Если откажется от мысли САМОМУ СЕБЯ защищать.
 — Ну, и правильно, — сказал Митька, пожав плечами. — И хороший результат. Антиномия.
 Антон засмеялся.
 — Конечно, брат. Очень хороший! Только я угробил на это всю жизнь. Это очень дорогая цена — жизнь.
 Митька тоже был мыслителем. Его волновал спор между Монахом и Волшебником, в котором он был дипкурьером и одновременно яблоком раздора.
 — А молитва? — спросил Митька у Волшебника. — Вы же говорили, что молитва действует сама по себе, независимо от веры. Значит, все же есть Бог, а не только вера в Бога.
 — Есть люди, которые верят в Бога. Верят, что молитва действует сама по себе. По их вере она и действует.
 — А сама по себе все-таки бесполезна? Без их веры.
 — А куда без их веры? Все дело в вере. А иначе выходит черная магия. Заклинание.
 — Значит, по-Вашему, тот батюшка говорил правильно.
 — Конечно. А я с ним и не спорил.
 Митька подумал. Он думал долго. Волшебник терпеливо ждал. Наконец, Митька сообразил, что возразить.
 — А Вы же говорили, что черная магия слабее белой?
 — Слабее.
 — А тут выходит — сильнее.
 Митька молчал, глядя Волшебнику в глаза.
 — Во-он что, — произнес Волшебник, помолчав. — Вон что тебя привлекло. Ну, я понял. Ты поклонник силы, как и все мальчишки. Ты все-таки почуял, что в Имени Божием действительно есть Сила, Которая сокрушает любое сопротивление. И склонился перед Силой.
 — Ну да. А Вы же сами говорили — стать маленьким. Вернуться в детство.
 Волшебник молча задумчиво кивал головой, глядя на Митьку магическим взглядом, от которого почему-то захотелось плакать. А потом вдруг повернулся и неторопливо пошел вверх по дороге.
 Митька постоял на месте, а потом погнался за Волшебником, потому что почувствовал, что тот может уйти навсегда. Они молча шли рядом.
 — Я только человек, — сказал Волшебник. — Ма-аленький человек.
 Митька молчал. Митька тоже был человек, и кажется, понимал.
 — Я выбрал свой путь, — сказал Волшебник. — У меня есть своя мера. А ты хочешь Безмерного.
 Митька молчал. Он действительно хотел чего-то такого. Безмерного.
 — Может быть, это просто мальчишество. А может быть, это призвание.
 — Мне не нравится слово "мальчишество", — сказал Митька немного брезгливо. — Я не понимаю, что оно означает.
 — Это приходит с возрастом, — сказал Вошебник. — Может быть, просто приходит усталость. Просто начинаешь понимать, что у тебя есть своя мера. Я ведь тоже когда-то хотел стать монахом.
 Митька молчал. То, что приходит с возрастом, либо надо принимать на веру… либо не принимать. Митька чувствовал, что ему не хочется этого принимать на веру.
 — А потом понял, что я всего лишь человек, — сказал Волшебник устало. — Видишь, я уже совсем седой.
 Митька молчал. Волшебник признавался в какой-то слабости, от которой, как чувствовал Митька, действительно ну никак не уйти.
 — Я всего лишь человек, — повторил Волшебник. — А тебя привлекло нечеловеческое.
 — Иисус Христос — тоже человек, — возразил Митька.
 — Да, конечно, — сказал Волшебник печально. — Потому-то и был Ему — Крест.
 Митька ощутил смутный страх.
 — Если ты будешь искать Безмерного, тебе тоже будет Крест. Потому что ты тоже человек. Если ты хочешь быть Его учеником, тебе придется понести Крест. И кончится это Голгофой.
 Митька молчал. Волшебник напугал его.
 — А мой путь, — это путь Сказки, — сказал Волшебник. — В Сказке нет смерти. Я не смог быть монахом. Может быть, ты сможешь.
 Митька молчал. Ему с новой силой захотелось стать волшебником.
 — Но если не сможешь, помни! я жду тебя.
 Кто-то посчитает мой сюжет некрасивым, оттого что он то и дело требует моего прямого вмешательства. Тут есть о чем поспорить. Мой сюжет неестественный — да! Но я не Мяо-Цзы. Сама моя мысль и заключается в том, что естественным порядком не достигнешь той цели, которую я поставил. Именно это-то я и хочу сказать. Потому-то мне и необходимо вмешиваться в естественный для моей сказки порядок вещей!
 В эту ночь я взял, и приснился своим героям. Не всем, но сразу нескольким. Я собрал их в знаменитомљ старинном замке, за круглым столом. Я тут был за короля Артура и со мною за круглым столом сидели мои рыцари, мои вольные и невольные вассалы. Все они уснули, и увидели сон: Монах и игумен Феодор, задремавшие после воскресной полунощницы, Волшебник, Антон, митькин Папа, знаменитый батюшка и еще несколько лиц, не упоминавшихся в данном сюжете. У входа почтительно предстояли несколько безмолвных латников. У камина мирно спал поклонник естественности — Мяо Цзы. Ему я не приснился — он просто спал во сне, как бабочка у Чжуан-Цзы.
 Впрочем, и латники, и Мяо Цзы были простыми воинами. Они не имели здесь права голоса. Но и рыцари молчали, говорил лишь я. Все знали, кто я. Как это бывает во сне. Все внимали, я держал речь.
 — Друзья! Позвольте мне сказать Вам несколько слов. Некоторые из вас знают друг друга, а кому-то только еще предстоит встреча и знакомство. Когда-нибудь вы соберетесь в одном месте — не со сне, а наяву, и расскажете друг другу этот сон.
 И тогда у вас отпадут последние сомнения в том, что я — это действительно я.
 Волшебник был непроницаем. Монах закрыл глаза — наверное, вспомнил о молитве. Антон, напротив, не сводил с меня взгляд.
 — Единственный из вас, кто искал встречи со мной, — продолжал я, — единственный, у кого есть ко мне вопросы — это Антон. На его вопросы я и отвечу. Сразу на все. Все, что Вы, Антон, хотели от меня узнать, сводится к одному: для чего существует зло?
 Антон подумал и кивнул.
 — Все здесь присутствующие являются воинами Христа Бога, все предстанут на Его суд и дадут Ему отчет в своих делах. Но никто из нас не сталкивался со злом так сильно как Антон. Никому не приходилось бороться со злом такими жестокими средствами. Ваш вопрос, Антон — веский, он вытекает из жизни.
 Антон кивнул.
 — Не мог ли всемогущий Бог сделать так, чтобы Его творение обошлось без страданий? Очевидно, мог. Тогда почему Он допустил, чтобы все было так, как есть? Для Вас, Антон, это особенно важно и потому, что Вы сами причиняли другим страдания.
 Антон не отвел взгляд. Да, он причинял большие страдания.
 — Вы для себя поставили вопрос так: блудный сын из притчи настрадался, наголодался и пошел домой. А вот если бы он прожил долгую и счастливую жизнь, если бы у него впереди было безмятежная вечность, если бы он познал все радости жизни, и все-таки сказал: а у Отца моего лучше! И Вы хотели спросить меня, как Автора вашей жизни, как человека, который принял на себя ответственность за то, что с Вами было все, что было: разве не больше мы с вами прославили бы Бога, если бы Вы вернулись к Богу сами, без насилия, не проходя круги ада?
 Антон кивнул.
 — Ответ на этот вопрос находится за этим столом, — я указал на Волшебника. — Вот человек, о котором я как автор позаботился сверх всякой меры. Вот человек, который представляет собой вполне счастливого, хотя и блудного, сына. Его жизнь прекрасна во всех отношениях, и становится с каждым годом все лучше. Я прав, не так ли?
 Лицо Волшебника было непроницаемым, будто я обратился не к нему, а к кому-то другому и будто говорил не о нем, а о ком-то другом.
 — Это могучий маг. Именно он является главным героем моей сказки, вокруг него вертится сюжет. И что же? С каждым годом он все меньше молится: у него все меньше нужды молиться. И это понятно. Разве не может Всемогущий Бог сделать так, что его герой будет вполне счастлив сам по себе, без Бога? Разве совершенный Творец не может создать совершенное творение? Конечно, может! Во всяком случае вот мой герой, к примеру, почти совершенен. А чего ему недостает, то он со временем получает. Вот сейчас ему недостает тайны вечной молодости. Его занимает вопрос о бессмертии.
 Волшебник не реагировал.
 — Когда-то в молодости его волновала проблема всемогущества. Но с годами он понял, что в сущности человеку нужно не всемогущество, а вещи гораздо более практичные. И вот, наш друг становится учеником еще более счастливого героя, которому не место за этим столом.
 Я поглядел на Антона и объяснил:
 — Здесь сидят только молящиеся люди. Наш Волшебник — молится. Еще молится. Он не всегда был таким счастливым, как сегодня. И в прежние годы он молился еще больше. Но у меня есть еще один герой, удел которого — быть счастливым изначально. Он вполне самодостаточен и ему вообще нечего просить у Бога. Ему — не место за этим столом.
 Я обвел глазами сидящих.
 — И что мне, как автору, подобает сделать в такой ситуации? Позволить моему Волшебнику стать вполне совершенным, совершенно самодостаточным? Дать ему конституцию? Сделать его камнем, который уже невозможно будет поднять?
 Все молчали.
 — Вот мое авторитетное решение, — сказал я, обращаясь к Волшебнику. — Проблему старости и смерти Вам решить не удастся. И в этом — Ваш шанс, как блудного сына.
 Проснувшись среди ночи, митькин Папа уже не мог уснуть. Он пошел в комнату к сыну и при свете полной луны долго смотрел на Митькино лицо.
 Отец Федор и Монах, очнувшись, немедленно взялись за свое обычное молитвенное правило.
 Знаменитый батюшка, подивившись, немедленно записал сон. Но он зря с этим поторопился: такие сны не забываются, и даже спустя годы отчетливо припоминается каждая деталь.
 Что делал Волшебник, осталось неизвестным.
 А Антон, проснувшись, сказал, глядя в потолок:
 — А все-таки, если бы он вернулся к Богу сам, не из-под палки, не как я — чем это плохо?
 "Это было бы во славу его, Волшебника, а не во славу Бога," — шепнул я.
 Антон долго лежал без сна, переваривая мой сон и мой ответ. Потом он усомнился, вдруг это все бесовское наваждение. И тоже встал на молитву. И уже не лег в эту ночь.
 И когда забрезжил рассвет, ему почему-то стало ясно, что если когда бывает что-то доброе в человеке, то ТОЛЬКО по молитве ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА. И молитва в человеке бывает только по молитве другого человека. А во всех нас это — по молитве человека Иисуса Христа. И только во Христе это — Свое. Потому что Он и есть — Бог.
 И это хорошо, потому что нам нечем гордиться. Разве только Христом, Которого мы распяли, но Он все равно воскрес ради нас. Хотя это несовместимо.
 — Что значит "кончится Голгофой", — сказал Монах. — А Воскресение? Он что — не верит в Воскресение?
 — Верит, конечно. Конечно, верит. Он говорил, что это не просто оживление мертвых… Что тогда Бог все вообще исправит и восстановит.
 Монах кивнул.
 — Исцелит, утешит, восстановит… Все разъяснит. Все поймут, и все согласятся с Ним, и скажут: прав Ты, Господи, и правы суды Твои. Тогда не будет проблемы, прав ли Бог, потому что правда Бога будет открыта. И вот тогда-то Бог осудит каждого по делам его. И спасутся только те, кто будет просить о милости. Кому Бог даст в тот день молитву. Так что Голгофой дело не кончится. И что значит "в сказке нет смерти"? Разве он бессмертный?
 — Не знаю, — сказал Митька. — Наверное, смертный. Он говорил, вроде, Иванушка бессмертный.
 — Навряд ли, — сказал Монах. — Если уж "небо и земля прейдут", то куда денется Иванушка?
 Это было понятно.
 — А все-таки, что есть у Бога, кроме всемогущества? — спросил Митька у Монаха.
 — Например, Бог знает, что делать. Что делать со всемогуществом. А кроме Него этого никто не знает. Один Бог знает, что нужно делать. Потому кто не служит Богу — для того всемогущество в конце концов окажется бесполезным. Дай ему всемогущество — рано или поздно он решит все проблемы — и дальше будет просто жить. Безо всякого всемогущества.
 Митька покивал.
 — Я тоже не знаю, что делать с всемогуществом. Скучно же. Но Бог ведь может открыть, для чего тогда всемогущество. Раз я сам не знаю.
 — А Бог и открыл нам. Всемогущество нужно нам, чтобы служить Богу. Не имея всемогущества, невозможно исполнить Его заповеди.
 — Не понял, — сказал Митька.
 — Не имея приказа, оружия и… подготовки, нельзя арестовывать преступника. Не имея прав, нельзя водить машину. Не имея всемогущества, не получится служить Богу как подобает.
 — Не понял, — повторил Митька.
 — Конечно, ты же не Бог. И я не понимаю. Без Бога это лишено смысла. Святые могут все. Абсолютно все. Но делают они только то, что Бог велит. Потому что только Он знает, для чего все это.
 — Что — все?
 — Вообще — все.
 Митька сказал:
 — Значити, любой грех — это отказ от всемогущества. По сути.
 И добавил задумчиво:
 — Это ж необратимое. Всемогущий все может, даже если он всемогущ не сам по себе, а только в молитве… по благодати. Все может. Может и отказаться от всемогущества. Но это необратимо. Вот и грех. Камень, который нельзя поднять.
 — Именно — по сути, — сказал Монах. — Любой грех — отказ от Бога. По сути.
 — А Волшебник сказал, что любое наше желание — это требование конституции.
 И Митька как мог пересказал феерию о конституции.
 — Страстное желание — да, — ответил Монах. — Любая страсть враждебна Богу. Потому-то люди и бросают молиться. Попросят-попросят, да и бросают. А если бы не бросили — получили бы. Но — трудно продолжать. Благодать отходит — сомнения одолевают.
 — Ну, да. Он говорит: Бог отходит на время. Но если не перестанешь молиться — возвращается.
 — Не то, чтобы совсем отходит… Страсть противится молитве, а молитва — страсти. Потому-то тяжело молиться, даже о нужном. Потому что у нас все смешано со страстями. Даже желание спастись у нас смешано со страстями. С гордостью, например.
 — А если бесстрастное желание?
 — А что у нас бесстрастное?
 — Нет, вообще, бывает бесстрастное желание?
 — У того, кто чист сердцем. Конечно бывает. Желания — есть; страстей — нет.
 — Тот попросит — и сразу получит? Он хочет того же, что и Бог? И трудиться не надо — молитва сама идет? Полная искренность?
 — Конечно, полная искренность. А что касается труда, усилий… И да, и нет. И так, и не так. Это неописуемое состояние, нам не понять. Этого надо достичь, тогда и поймешь. Но называется — самодвижная молитва. Не зря так называется. Но труд там есть.
 — А как это совместить?
 — Не знаю. У Бога все совмещается.
 — А у нас все желания — страстные?
 — В какой-то мере. Соединены со страстями.
 — Тогда же все равно получается, молиться — грех. Если все наши желания противны Богу. Страстные.
 Монах нахмурился.
 — Да нет, брат, пойми. Как раз наоборот. Вот не молиться — грех. Не молиться, а самому стараться удовлетворить свои желания. Это — грех. А молитва очищает наши желания. Сначала — очищает, потом — исполняет. Бросать молитву — грех. Отчаиваться в Боге — грех. А молиться — не грех. Это как страх и любовь. В Боге это соединяется, а если отделить — одно другому мешает.
 — А молиться — не грех?
 — Не молиться — грех.
 Тогда Митька задал коварный вопрос:
 — А почему Давид говорит про своего врага: "И молитва его да будет в грех"?
 — Будет молиться о страстном, благодать отойдет, станет трудно — бросит молитву, отчается в Боге. Не сама молитва — грех, а оставление молитвы — грех. Потому говорится: "и молитва его да будет в грех". Приведет ко греху. Оставит молитву.
 Монах подумал, а потом покачал головой:
 — Одного не понимаю! Тебе-то, тебе все это трудно понять. Но он-то!.. Если он все это сам понимает, почему он до сих пор — волшебник?
 — Может, мы сами чего-то не понимаем? — предположил Митька.
 Митька встретил Сашу в автобусе.
 — Как ты там?
 — Нормально.
 — А чем занимешься?
 — Выступаю.
 — И как?
 — Нормально.
 — Бьешь всех, наверное?
 Саша кивнул.
 — А твой папа знаешь что сказал? "Зря я научил его бою."
 Саша махнул рукой.
 — Знаю я все это. "В реальном бою силы не бывают равными." Только это все — теория. Красивые слова. Я понимаю, что такое реальный бой. Только зачем мне реальный бой? Я не кровожадный. Я люблю, чтобы было красиво. Уменье красиво биться — это престижно. Это положение в обществе. Это кусок хлеба с маслом. Плюс почет и уважение. Вот и все.
 Кое-что насчет Сашки многоопытный Митька понял, ощутил еще при первом серьезном разговоре: Сашка был крутым, и к волшебству он был явно неспособен. Он давно уже чувствовал себя взрослым. И высокомерно отверг свое собственное детство, не понимая, что становится банальным, как и все взрослые. Почти все, кроме тех немногих, которые как раз и привлекали Митьку, и на кого ему хотелось быть похожим. Митька боялся банальности, а Сашка не боялся… ну и пусть. Флаг в руку, как говорится, сердцу не прикажешь.
 Но что-то оставалось непонятным. Было ясно, что Сашка совершил что-то необратимое… как Антон в детстве. Но что?
 Митька долго размышлял над Сашкиными словами, но понял лишь главное: Сашу так и не увлекла идея побеждать врагов силой Божественного Духа; ему хотелось добиться чего-то в жизни самому, своими силами. Тем более, что ринг, как и цирк, далеко от Бога. Всемогущество — слишком тяжелая артиллерия для ринга.
 — Послушай, — сказал Монах. — Я хочу, чтобы ты понял одну важную вещь.
 — Какую?
 — О покаянии. Бог стал человеком и умер на Кресте — для чего? Для того, чтобы дать тебе ВСЕ, абсолютно все.
 — Я это, кажется, понял. А при чем тут покаяние?
 — Бог дал тебе ВСЕ, а ты не хочешь брать.
 — Почему — не хочу? Хочу.
 — Если бы ты хотел, ты бы оставил все остальное и только об одном бы думал. Это же ВСЕ, понимаешь?
 — Кажется, понимаю, — повторил Митька.
 — Понимаешь — а не делаешь, вот что ужасно. Он дает нам Себя Самого, а мы заняты другими делами. Понимаем, а мысли наши заняты не молитвой, а суетой. Хотя ведь понимем, что лучше Него никто наши дела не устроит. Понимаем?
 — Понимаем, — сказал Митька, хотя пока не понимал. — Значит, "помилуй мя, грешного", за то, что я думаю не о Тебе? Что невнимательно молюсь?
 Митька чувствовал, что совсем запутался. Он не знал, за кем пойти. Он стал много думать и мало молиться. Он сильно поумнел за последнее время, общаясь со своими взрослыми друзьями. Но это были лебедь, рак и щука.
 љ"Если ты будешь Его учеником, тебе придется понести Крест," сказал Волшебник, и это звучало ужасно. И Монах этого не опровергал, только обнадеживал Воскресением. Антон вроде был заодно с Монахом. Но на самом деле — отвлекал в сторону от молитвы. Может, не хотел, но отвлекал. К интересному, жизненному… Но тут тоже чувствовался скрытый конфликт. Слишком тяжелая артиллерия… И разговоры с Монахом — парадокс! — тоже отвлекали от молитвы. Митька устал от антиномий. У Волшебника все было проще. "Переезжай ко мне — у меня все проще!"
 С другой стороны, так и так придется умирать.
 Но все-таки не на Кресте. Опять-таки, взять отца Глеба. Он веселый, жизнерадостный. Митька был еще в детсадике, когда к ним в группу в первый раз пришел отец Глеб. Сначала он что-то там сказал о Боге, а потом долго играл с ними. Митька полюбил отца Глеба и потом на службах для него было утешением слушать его красивый голос и наблюдать за исполненными важности действиями. Но с Крестом отец Глеб никак не ассоциировался. Он что, не ученик Распятого? Тоже ученик. Так что Волшебник что-то тут не то говорит.
 Но в воскресение на службе Митька услышал: "…возми крест твой и иди за Мною." Начало Митька за своими мыслями прослушал. Пришлось попросить Маму:
 — Мам! Найди мне сегодняшнее Евангелие.
 Последнее время Мама стала напряженно относиться к Митькиному увлечению молитвой, и это распространялось на все церковное вообще. Мама подозревала, что Митька впал в прелесть и искала способов его остановить.
 — А что ты хочешь? — спросила она.
 — А я невнимательно слушал в храме. А хочу знать.
 — А-а… — Мама разыскала нужное место.
 "Если хочешь совершенным быть, продай имение свое, раздай нищим, и возьми крест свой, и следуй за Мной," — прочитал Митька.
 Вот оно что. Это, значит, о монашестве. Отец Глеб-то не монах. Все ясно, или почти все.
 — А немонаху необязательно все время молиться? — спросил Митька Маму.
 — Конечно, необязательно, — сказала Мама.
 — Всем обязательно, — сказал Монах. — Раздавать имение не обязательно, а молиться всем обязательно. Это общий крест. "Возьмите иго Мое не себя"… — это о молитве.
 — Все время молиться?
 — Все время молиться. Просто христиане об этом забыли. Из-за этого и все проблемы в христианстве… и вообще в жизни человеческой.
 — А отец Глеб? Вот он не монах, и не молится.
 — А почему ты решил, что он не молится?
 Митька пожал плечами. Если бы отец Глеб сам все время молился, наверное, он бы не запрещал Митьке молиться.
 — Кажется, — сказал Митька.
 — Кажется? — переспросил Монах задумчиво.
 Митька объяснил.
 — Да он тебе не запрещал молиться. Просто посоветовал не волновать маму. Что именно он тебе сказал?
 — "Подвига сверх силы не бери."
 — А что, Иисусова молитва для тебя сверх силы?
 — Не знаю, — сказа Митька честно. — Вначале казалось не так уж трудно. А теперь — не знаю.
 Последние дни молиться Митьке и правда стало по-настоящему тяжело. Митька словно чувствовал, что все вокруг него становится каким-то зыбким, словно готово обрушиться. Митьке бы тут поднапрячься, держаться бы из последних сил за молитву. Но внимательная молитва у него перестала получаться: стоило начать, как тут же в голову приходили умные мысли, требующие внимания. Антиномии. А держаться за слова — Митьке было тяжко. Не хватало уверенности, что это — действенно. Что внимательная молитва действует — Митька уже убедился. А помыслы о бесполезности молитвы невнимательной теперь брали над ним верх. А молиться несмотря на то, что молитва кажется бесполезной — это уже совмещать несовместимое. Это трудно Митьке было.
 И все обрушилось.
 Началось с приятного события: наконец вернулся с юга Юрка. Немедленно, тем же вечером, Юрка приехал к Митьке домой, что случалось нечасто: Митька с Юркой предпочитали встречаться на Заречном, потому что у Юрки уже был инцидент с Серым. О том, что Серый разбит наголову, Юрка не знал, но примчался, наплевав на опасность.
 — Митька! Что с тобой?!
 — Со мной? — удивился Митька. — Ничего со мной. Я в полном порядке.
 С этого момента он забыл молиться.
 — Ты почему молчишь, гад? Я тебе каждый день слал депеши, ты почему не отвечал?
 — Каждый день? — искренне удивился Митька.
 — Ты что — не получал?
 — Ни разу! Честно.
 — А сам почему молчишь? Почему молчал? Трудно было бацнуть пару слов?
 Митька почувствовал вину. Он стал путано объяснять Юрке про Волшебника, про молитву, про стаю волков, про то, что запутался…
 Но Юрка и так уже почти успокоился.
 Одно было огорчительно: волшебная шапочка закапризничила и не захотела показывать Юрке свои способности. К счастью, Юрка в Митькиных словах не сомневался.
 Митька отпросился у родителей ночевать у Юрки. Папа был не очень доволен, но понимал: давно не виделись. А Мама, кажется, даже обрадовалась. Может, она надеялась, что дружба с нормальным ребенком вернет Митьку на путь истины?
 Они двинули на Заречный. Пространственным переходом.
 — А что с Серым? — спросил Юрка. — Он здоров?
 — А что?
 — Мы с ним столкнулись нос к носу, и он притворился, что меня не узнал.
 — Что ты! — засмеялся Митька. — Серый напуган до смерти! Он теперь с меня пылинки сдувает!
 Митька так и не научился не врать. Нет-нет, да и приукрасит правду жизни. Но историю с братьями передал Юрке более-менее точно. Они сидели на берегу Перекатной и Юрка восхищался.
 — Ну, ты даешь, Митек! ты тут время точно не терял…
 Наступили сумерки.
 — Пошли, — сказал Юрка. — Мне сказано до темноты вернуться.
 И вот, когда по дороге к юркиному дому Митька начал живописать Юрке теорию мастера Ли, Юрка вдруг скомандовал:
 — Стой.
 Потом быстро затащил Юрку в первую попавшуюся дверь.
 — Ты чего? Что случилось?
 — Ничего. Влипли мы. Это — теория, а это — практика.
 И он быстро потащил Митьку дальше, вглубь магазина. Митька ощутил противный липкий страх и повиновался.
 Они встали подальше от двери.
 — Смотри.
 Митька увидел, как в магазин задумчиво заглянул какой-то длинный меланхоличный парень, усмотрел Юрку, немило осклабился и вышел.
 — Это кто?
 — Это Винт. Помнишь, я рассказывал?
 — А откуда он тут, на Заречном?
 — Почем я знаю. Мало ли. Ты своих разбойников тоже тут повстречал. Не знаю, что они все сюда плезли, что за нечистая их тянет…
 Помолчали.
 — Ну, и что теперь?
 — Не знаю, — сказал Юрка раздраженно. — Будем стоять тут. Он же не один. Я видел. Целая шобла. Давай, ты соображай, что делать. Ты теперь у нас спец. Мастер Ли.
 Митька соображал плохо. Он решил слать депешу Мишке.
 — Мишка! Я серьезно влип. Выручай.
 Через минуту Мишка ответил:
 — Что случилось?
 — Мы с Юркой стоим в магазине. Нас снаружи караулит целая банда.
 — Сколько вас?
 — А их сколько? — спросил Митька у Юрки. И послал депешу:
 — Нас двое. Их четверо.
 — Какой магазин? не оружейный? не охотничий? — вопрошал Мишка.
 У Митьки возникло сильной желание грубо послать пацана подальше. Но ответил он хладнокровно:
 — Не оружейный. Продуктовый.
 Тут в магазин опять вошел Винт и направился к ребятам. Все напряглись. Митька не воспринял ответную депешу.
 — Вылазь наружу, — посоветовал Винт. — Чем дольше нам придется ждать, тем серьезнее будет базар.
 — Сейчас выйду, — хмуро пообещал Юрка.
 — Вместе выходите, — сказал Винт, глядя на Митьку. — Познакомимся.
 И удалился.
 — Может, будем стоять тут, и все? — предложил Митька.
 — Пошли, — сказал Юрка. — Чего ждать. Магазин все равно закрывают в 12.
 — Погоди, — сказал Митька. Он принял Мишкину депешу.
 — Купите минералку в стеклянных бутылках, — посоветовал Мишка.
 Это было жей ши. Митька сразу понял идею специалиста по реальному бою. У него захолонуло сердце, но он вспомнил слова Антона:
 — Это твой случай. Ты же за них молишься.
 — Чего годить? — раздраженно сказал Юрка.
 Мишка молча подошел к прилавку и стал беседовать с продавцом. Девушка никак не могла понять, чего он хочет и без конца доставала пластиковые бутылки. В это время пришла новая депеша:
 — Сообщи, где находишься. Я приеду.
 — Папа не пустит, — отвечал Митька.
 Наконец, девушка дала то, что нужно. Четыре стеклянных бутылки.
 — Пустит, — быстро настучал Мишка. — Мы вместе приедем. На такси.
 Юрка наконец догадался, к чему идет дело.
 — Ты что, озверел? — прошептал он.
 Митька покачал головой. Он вдруг успокоился. Прилетела новая депеша:
 — Ждите нас на месте. Сообщи, где вы?
 Митька решил промолчать. Его бил легкий мандраж, но это была внешняя телесная реакция. Умом он был спокоен и точно знал, что будет дальше делать.
 — Если они нападут, шуми. Выбей витрину, — продолжал Мишка, все еще надеясь, что Митька будет стоять на месте и ждать помощи.
 — Не нападут, — ответил Митька и спокойно пошел к выходу.
 Две бутылки он отдал Юрке. Юрка покорно пошел следом, мучаясь сомнением.
 — Папа говорит: надо вызвать милицию, — опять подал голос Мишка.
 Митьке было уже не до того.
 Выходя наружу, Митька откупорил одну бутылку о ручку двери и хлебнул из нее. Винт сразу шагнул вплотную. Митька разбил о его голову открытую бутылку, которая была в правой руке. Винт осел.
 Не теряя инициативы, Митька кинулся на ближайшего из оставшихся. Тот глядел на правую митькину руку, из которой торчали стеклянные лезвия, и пропустил удар левой рукой сверху. Теперь обе митькины руки были вооружены осколками. Выскочивший следом Юрка никого ударить не успел: оставшиеся разбойники просто стремительно убежали с поля боя.
 Винт был без сознания. Ему пришелся удар сбоку, в ухо. Второму разбойнику попало сверху, по лобной кости, и он был в сознании, но лишь отчасти: он стонал и пытался уползти, видимо, предполагая, что избиение только началось. Митька быстро вылил на Винта воду из юркиных бутылок, и, убедившись, что тот жив, скомандовал:
 — А теперь — бежим.
 Он чувствовал эйфорию, не думая о последствиях. Конечно, следовало опасаться милиции, но, скорее всего, разбойники просто окончательно придут в себя и уберутся восвояси раньше, чем у магазина появится милиция. Главная опасность ждала Митьку не здесь.
 Главная катастрофа ждала Митьку у Антона. Было ясно, что Мишка нарушил омерту и что предстоит не очень приятный разговор. Ехать к Антону было сташновато, но и тянуть время было нежелательно.
 Мишка понимал, что Антон будет ругать его за волшебство и еще больше за омерту. Но он никак не предвидел, что реакция будет настолько серьезной!
 Оказалось во-первых, что Антон не только не одобряет Митькиног подвига, но считает его действия весьма глупыми и необоснованными. Вызвать милицию, находясь в стенах магазина, было возможно и даже необходимо. Необходимо было проявить внутреннюю свободу и плюнуть в лицо омерте. В данном случае это и было бы правильное прерывание боя. Избегание боя.
 Но поскольку теперь уже Антону ясно, что Митька является служителем и поклонником омерты, то пусть он найдет себе крышу в лице какого-нибудь атамана, так как Антон Митьку более защищать не намерен. Почему? Потому что Митька втянул в омерту маленького Мишку. Именно поэтому.
 Спокойно объяснив это, Антон запретил Митьке встречаться с сыном и приходить к ним в дом. Никаких дальнейших дел иметь с ним не хотел. Потому что Митька тайно — тайно! — обучал его сына волшебству. Это было настолько неприемлемо, что Антон даже не предполагал такой возможности.
 Митька пытался объясниться и оправдаться, но это лишь ухудшило положение.
 Разговор получился настолько неприятным, что не хочется его описывать. Антон говорил предельно вежливо, но абсолютно безжалостно. Впервые он говорил с ним как с сопляком. Но самое страшное было не это. Это обычно у взрослых, почти никто не говорил с Митькой всерьез… кроме самых близких. Зато, говоря с ребенком как с ребенком, взрослые соблюдали какую-то взрослую этику, на которую Антону было наплевать. Впервые Митька на собственной шкуре ощутил, что перед ним действительно — палач, способный на все. Видно было, что Антон ничуть не раздражен, не обижен, не рассержен и даже не встревожен. Просто решил, что Митька идейно опасен, и хладнокровно нанес своими словами несколько ударов по болевым точкам, чтобы сделать общение — невозможным. Он говорил то, что нельзя говорить. Это было неожиданно, и больно. И непонятно.
 — Жаль, — сказал Юрка, — придется нам с тобой искать другую крышу. А это была идеальная крыша.
 Это точно. Теперь-то, сокрушив врагов и глядя на происшедшее со стороны, на трезвую голову, Митька и сам понимал, что слегка погорячился. Прежде, чем бить бутылки о бандитские черепа, следовало бы подумать о последствиях. В нашем маленьком городке невозможно встретиться с человеком только один раз. Решившись на этот шаг, Митька подсознательно рассчитывал на помощь Антона.
 Между прочим, вот так вот «послать» его, Митьку, теперь — это в каком-то смысле предательство со стороны Антона.
 — Будем искать крышу, — сказал Митька.
 Мама глубоко вздохнула и перекрестилась, закрыв глаза:
 — Слава тебе, Господи! — сказала она. — Я так молилась, чтобы Он тебя вразумил! Теперь-то ты видишь, что это за человек. Старший сын от него сбежал. Придет время, и младший сбежит. Он просто глубоко травмированный, насчастный человек, жертва войны. Психически травмированный. Ему нужны враги, чтобы жизнь его имела смысл. Что ты научил Мишку волшебству — это хорошо. Нельзя лишать ребенка детства.
 Естественно, о своей стычке с разбойниками Митька родителям ничего не сказал. Омерта. Митька сказал суть: я научил Митьку кое-чему, Антон меня и прогнал.
 Суть была понятна: волшебством-то все баловались в детстве, даже и тот же Антон.
 Папа почему-то сильно расстроился.
 — Ну, и лопух, — сказал он. — Такой шанс потерял. И на что ты его променял? Лопух.
 Митька слегка обиделся на отца. Но очень сильно обиделся на Антона.
 Зато вдруг стало ясно, что пора спокойно вернуться в ученики к Волшебнику. Лежа дома, в постели, он перед сном решил утешиться обычными детскими чудесами — последнее время он совсем забросил обычное детское колдовство: все внимание, все силы ума его поглотили Волшебник, потом Антон… который оказался таким непримирмым противником магии. Ну и пусть себе воюет… Без него жили, без него и дальше проживем.
 И тут Митька с ужасом обнаружил, что у него ничего не получается. Чего-то не хватало, какого-то важного ощущения. Пропала вера. Словно избиение разбойников что-то оборвало в митькиной душе. Словно Митька вдруг стал взрослым.
 Вначале Митька перепугался.
 Потом вдруг ощутил какую-то горькую радость: вот и он, Митька, стал взрослым. Ему даже захотелось наутро поехать к Антону и объявить: все, брат, я больше не волшебник, проблема отпала, нет препятствий для дальнейшей дружбы. Но это было мимолетное чувство. Препятствия все равно были.
 Тогда Митька стал думать про Волшебника и уснул с мыслью, что Волшебник как прежде явится ему во сне и все объяснит.
 Но этого не произошло. Сны были обычные, сумбурные и бестолковые, только какие-то тревожные, полные предчувствия новых бед.
 Проснувшись наутро, Митька ощутил глубокую тоску и потребность в Волшебнике. Теперь Митьке было ясно: сама судьба наказала его за то, что он, возгордившись, решил бросить Учителя и далее идти в одиночку.
 Когда он приехал к Театру, то обнаружил на двери надпись: "Театр закрыт."
 Митька ощутил ужас при мысли, что Волшебник исчез. Он, конечно, ушел в другой, добрый мир, в сказку, где нет зла. В тот мир, который Митька искал все эти годы. О котором мечтал с детства, ощущая себя чужим на этой планете. Он прошел бесчисленные миры в поисках свой счастливой сказки, но нашел там только Юрку с Заречного. Но и тот оказался слишком местным… от мира сего. И вот, наконец Митька встретил Волшебника, который знал Путь, и позвал за собой.
 И что же, что же сделал Митька? Что он сделал со своей мечтой? Он променял ее на дядю Антона, на этого офицера, который мечтает перебить всех неверных. Митька всю жизнь, с самого детства боялся увлечся идеей крутизны: он знал, что когда он попадется на эту удочку и возмечтает стать крутым, сказка ускользнет от него. И вот, это наконец произошло! Митька решил стать крутым. Решил отрастить себе здоровенные кулаки. Нашел себе учителя реального боя. И где? В Церкви! Митька научился быть жестоким. И Митькина сказка ускользнула от него! О, зачем, зачем Волшебник заставил его молиться! И зачем Митька не послушался Волшебника, когда тот сказал "хватит"?…
 За одни сутки злая судьба лишила Митьку всего, что подарила за это лето. Что оставалось? Уйти. Уйти, куда глаза глядят!
 И Митька пошел. Но зачем-то вернулся.
 Мучаясь мыслями, Митька медленно обходил кругом здание Театра. Бесцельно, просто потому, что не смог уйти сразу. Митька обошел Театр раз, другой…
 И на третий — увидел!
 Волшебник был в окне, за стеклом. Волшебник неподвижно смотрел куда-то вдаль, поверх митькиной головы. Это было странно, но главное — сказка ожила!
 Митька замер, боясь спугнуть видение.
 Волшебник медленно перевел взгляд на Митьку и кивнул головой, не меняясь в лице. Потом показал рукой: обойди здание, я открою.
 Митька бросился к дверям Театра и нетерпеливо замер на ступенях.
 Нескоро и неспешно дверь отворилась.
 — Здравствуй. Заходи.
 Первое мгновение у Митьки мелькнуло желание — то ли пасть на колени, то ли обнять. Но Волшебник был задумчив и обыденно-серьезен. Это настороение передалось и Митьке. Митьку начала грызть совесть. Теперь стало важным, что с точки зрения белого мага разбивать бутылки о головы разбойников — это дело скорее грязное, чем геройское. Грязное ушу, понимаешь. Они сели у того же самого окна, выходившего на глухую стену здания УВД.
 — Ты зря обиделся, — сказал Волшебник. — Конечно, Антон прав. Прав во всем.
 Митька онемел.
 — Это у тебя сиюминутные чувства, — сказал Волшебник. — Знаешь, годы идут. Мне уже очень много лет. И я уже по опыту знаю, какие чувства проходят с годами, а какие остаются. Твоя обида — это…
 Он пошевелил в воздухе пальцами.
 — Потом ты поймешь его, и согласишься с ним. Он боится, что сын его зря потеряет драгоценные годы на пустые игры. Он прав. Быть взрослым в детстве — это значит остаться ребенком до самой смерти — и дальше. Истина не зависит от возраста. Мишке не нужны детские игры. Он давно взрослый, потому-то он навсегда останется ребенком. Если только не сорвется, не впадет в детство… Ты, конечно, виноват. Перед Мишкой, перед Антоном… Ты это поймешь потом. А сейчас послушай меня, старика. Я благодарен тебе за молитву. За это упорство. Надо быть магом, чтобы понять, какие пласты перевернулись… какая целина перепахалась, пока ты молился. Я сразу знал, что ты послан мне судьбой. Но я не знал… не мог и представить себе, как это серьезно. Я думал, ты будешь моим учеником… моим наследником… сыном, если хочешь.
 Митька кивнул.
 — Нет. Нет, — Волшебник покачал головой. — Ты послан мне судьбой, чтобы поставить точку в этой моей жизни.
 Митька испугался. Точку в жизни? Что за притча? Что же он, Митька, и вправду палач?!. И должен добить свою сказку собственными руками?
 — Не пугайся. Не в жизни вообще. Не в жизни раба Божьего Иоанна, а в жизни волшебника. Я ведь не всегда был волшебником. Я начал сознательную жизнь в монастыре… Там я понял, что к чему.
 Волшебник замолчал, давая Митьке время переварить. Но Митька не мог переварить.
 — Я не стал монахом, — продолжал Волшебник, — не стал, потому что прельстился. Прельстился возможностью прожить такую жизнь, какую прожил. Я узнал многое. Я знаю, как устроен мир. Смысл этой моей жизни, жизни белого мага, был в том, чтобы понять то, что понял Екклезиаст. Он был царем и все перепробовал. И он постиг, что все это… — он показал пальцем вокруг, — все это суета.
 Митька почувствовал протест. Он помотал головой.
 — Не спорь, — Волшебник поморщился. — Не нужно мне говорить, что жизнь прекрасна и удивительна. Я — белый маг, я знаю это лучше, чем многие другие. Я говорю сейчас не о том… Эта прекрасная и удивительная жизнь — суета. Придавать ей какую-то важность — это ошибка. Тогда прекрасная и удивительная жизнь превращается в трагедию. Я всю жизнь играл, и получал удовольствие от своей игры. А теперь я понял, что только напрасно потерял время.
 Митька медленно-медленно помотал головой.
 — Ты можешь, — сказал Волшебник. — Ты можешь повторить мой путь, и убедиться в этом на собственном опыте. Ты можешь стать, как и я, клоуном, развлекающим публику.
 — Вы — не клоун, — сказал Митька твердо.
 — Прости, ты просто пока не понимаешь, что я говорю. Я говорю не о людях… не о детях, приходивших сюда на представления. Я говорю о бесах, которые посмеялись надо мной, толкнув меня на этот путь. Я исчерпал жизнь до конца и увидел, что в ней нет смысла. Нет смысла быть счастливым без Бога, вот и все. Меня провели как ребенка… как дикаря, выдав блестящие стекляшки за драгоценность. Все суета, говорил Екклезиаст. Весь мир — суета. Все суета, кроме Бога. Собственно, я всегда понимал это… но всегда откладывал на потом: потом разберусь. А пока… я искал совершенного счастья. Совершенного мира. Помнишь, ты спросил меня, как будет в Царстве Небесном без приключений?
 — Помню.
 — Вот и все. Все уже было сказано.
 — Не понимаю, — сказал Митька твердо.
 — Ты непременно поймешь. А сейчас — пойдем.
 Волшебник тяжело поднялся. Митька встал.
 — Пойдем к твоему Монаху. Нужно признаться ему, что он был прав насчет меня. И нужно посоветоваться с ним, как быть мне дальше.
 — Не хочется, — сказал Митька.
 — Прости, но это понятно. Ты ведь наконец бросил молитву, правда? Конечно. Бесы добились своего. И поверь мне, это неудивительно. Я был уверен, что этим и кончится, и спокойно ждал этого. Удивительно, что ты так долго держался. Поверь мне, самое лучшее, что я могу сделать для тебя — это отвести тебя обратно, помирить с Антоном — не спорь, я могу это сделать. Я найду слова. С магией покончено.
 Волшебник медленно пошел к выходу. Митька покорно следовал за ним. Он был окончательно растерян. И вдруг поймал себя на том, что повторяет слова молитвы.