--------------------------------------------- Брыль Янка Смятение Янка Брыль (Иван Антонович) Смятение Перевод с белорусского А.Островского Янка Брыль - видный белорусский писатель, автор многих сборников повестей и рассказов, заслуженно пользующихся большой любовью советских читателей. Его произведения издавались на русском языке, на языках народов СССР и за рубежом. В сборник "Повести" включены лучшие из произведений, написанных автором в разные годы: "Сиротский хлеб", "В семье", "В Заболотье светает", "На Быстрянке", "Смятение", "Нижние Байдуны". Художественно ярко, с большой любовью к людям рассказывает автор о прошлом и настоящем белорусского народа, о самоотверженной борьбе коммунистов-подпольщиков Западной Белоруссии в буржуазной Польше, о немеркнущих подвигах белорусских партизан в годы Великой Отечественной войны, о восстановлении разрушенного хозяйства Белоруссии в послевоенные годы. 1 Бригадир Леня Живень, статный мужчина лет около сорока, стоит у открытых дверей деревянного, под шиферной крышей, длинного строения. Докуривает, прежде чем войти туда, откуда тянет привычным для хозяйского носа едким теплом, слышится позвякивание удил, пофыркивание и дружная работа челюстей. Сигарета еще не обжигает пальцев, не кинута на молоденькую, покуда не тронутую утренним солнцем траву, не раздавлена грубым запыленным сапогом... Этим воспользовался старший конюх, Мартын Хомич, медвежеватый дядька с редкой седой щетиной на полном, румяном лице. Он вывел из дверей конюшни буланую Метелицу, на которой обычно ездил бригадир, и, двусмысленно улыбаясь, сказал: - Проше, пане Росицкий!.. Леня бросил так и не докуренный бычок, растоптал его, сплюнул и молча взял из рук Хомича повод. - Что, браток, пока не вышло?.. Давай я подержу. Иди за седлом. И чего ты сполохнулся? Я из видзялэм, не слышалэм и ниц не повем*. ______________ * Не видел, не слышал и ничего не скажу (польск.). Не отвечая, бригадир кинул повод на шею Метелице, провел рукой под гривой и пошел в конюшню. Вернулся с седлом. Оседлав буланку, вставил ногу в стремя, рывком поднялся и легко сел. Хотел молча тронуть с места рысью, но конюх успел схватить за повод: - Тпру, начальник! Закурим. Леня достал из верхнего кармана старого синего кителя пачку сигарет, спички и протянул их Мартыну. - Та-а-ак, - гудел тот, неторопливо закуривая. - Та-ак. Весна, товарищ Леня. А весной, браток, и щепка на щепку... Леня тронул кобылку поводьями и каблуками. - Сигареты возьми! Куда это тебя?.. Вслед веселому, легкому топоту недавно по-весеннему переобутых копыт заколыхался жирный, беззвучный хохот. Дорога из деревни Углы в местечко Горелицу, от третьей бригады к центру колхоза, шла над самым Неманом. Если бы не злость, которая еще пуще разворошила в душе всю черную горечь, Лене и сегодня было бы приятно чувствовать себя все еще молодым. Почти как в сорок втором, сорок третьем, когда он, ночью и днем, по снежным наметам или среди такой вот красоты, разъезжал в самодельном партизанском седле. Здесь, в родных местах, где на умытой дождями и причесанной боронами пашне снова проклевываются розовато-зеленые всходы яровых, где над холодной, вроде недавно освободившейся от ледохода водой тепло бормочут пчелы в расцветающем лозняке, где за рекою опять по-новому синеет под заревым небом старая пуща... И сегодня радовался бы... Но не будет... И вообще - черт его знает, что теперь будет!.. Веселая Метелица бежит и так в охотку, а он все подстегивает. Высоко над серой и над зеленой от озими землей звенят бессонные жаворонки, а по сторонам, поближе - грачиный гомон в голых вершинах придорожных лип. Уже виднеются горелицкие крыши и кроны деревьев, линяло-синий купол церкви и белые стены электростанции на окраине - всё в ожидании первых лучей солнца. Торжественная, волнующая тишина. А он совсем, кажется, и не замечает всей этой красы... Мышастая "Победа" уже стояла у крыльца правления. Председатель, коренастый подвижный Адам Буховец, в пустой еще конторе, держа своей единственной левой рукой трубку висящего на стене телефонного аппарата, кричал в нее так, что тот, с кем он разговаривал, мог бы, вероятно, услышать его и без проводов на столбах. - ...Им хорошо говорить, товарищ Воронин, когда у них станция под боком! Кто ближе к чашке, тот и хлебает. А тебе... Что?.. Да кто вам тыкает? Это я про себя... Я не киваю на Петра, а только говорю - аль мы у бога телятко украли?.. Что?.. Я, товарищ Воронин, словами не кидаюсь... И вы меня, пожалуйста... Что?.. Адам покраснел еще больше, раздраженно сморщился и, закричав в трубку: "Поговорим, почему же нет!.." - наконец повесил ее, резко повернул ручку дал отбой. - Здорово, брат Живень, - сказал он, вытирая ладонью взмокший лоб. Слышал: "Почему так рано? Почему домой?.." Еще я и виноват!.. Ну, что там у тебя? Полные щеки Адама, его кнопочку-нос и острые серые глаза венчает какой-то буро-золотистый и гладкий чубик, за который его прозвали сусликом. Но сегодня Лене это не кажется смешным. Не смешит и шумная суетливость очень толкового, впрочем, хозяина, который хоть и не сказал, с кем и о чем спорил, а уверен, что ты все знаешь сам... - У меня, Петрович, случилась ерундовина. - Ну, - насторожился Адам. - В бригаде? - Да нет... - Дома что-нибудь? - Нет... Ты, видать, сильно торопишься? - А что? Долго рассказывать? - Да лучше, брат, вечером... Ты поздно вернешься? - Ну, вечером так вечером. Я поехал. Если вырву еще селитры, позвоню насчет машины. А на обратном пути заеду. Пошли. Дел там у меня по горло. Леня вышел следом за ним, постоял, покуда Адам, уже накрывший прилизанную маковку кепкой, запахнул полы черного пальто и сел рядом с шофером. "Победа", балуя как холеная кобылка, стрельнула дымом и укатила. Леня плюнул, хотел даже сказать вслед Адаму: "Суслик!" - но, такой уж сегодня день, молча направился к привязанной у забора Метелице. Злясь на весь свет и на самого себя: "Пёрся, размазня, а тут и заело!" - он сел на коня и двинулся помаленьку обратно. Куда торопиться?.. Купить вот только сигарет. Не привыкшая к тихому ходу Метелица порывалась то и дело перейти с беспокойного, дробного шага на рысь. Леня сдерживал ее. Он не спешил в свою бригаду. Для самооправдания была в запасе мыслишка: все "его" люди знают и сами, еще с вечера, что, где и как делать. Угловцы не лежебоки. Вот хотя бы вчерашнее собрание... Рядили колхозники пастуха для своих коров. С каждого хвоста - пуд жита, пуд картошки или, вместо картошки, десять рублей деньгами. Кормить трижды в день, и дважды, после завтрака и после обеда, давать про запас с собою. Какой же хозяйке хочется, чтоб соседки перемывали ее косточки? Хомич говорил: "Я бы не прочь, чтобы пастух харчевался у меня все лето. И сам при нем пожил бы. Баба, браток, старается, как перед зятем". Выгон в Углах добрый и под боком. Подпасок, ружье, собака. Лежи себе на бугре да романы читай. Однако угловцы пробалабонили на этом собрании от обеда и до самого кино, а ни летошнего пастуха не уговорили, ни нового любителя не нашли. Смеялись, что и с этой бедой надо идти в МТС за советом... Прошло уже то время, когда надо было людей уговаривать, чтоб шли на работу. Иной раз с полудня думаешь, чем же завтра всех занять. Хотя, правда, некоторые все еще стонут, нарезая ломтями хлеб: "Сегодня-то ладно, а вот что завтра нам скажет?!" И первый среди них - он, Мукосей... Ах ты, мать твоя сено ела!.. Леня даже поводья рванул, погнал Метелицу рысью, вспомнив белобрысое, изрытое оспой лицо своего ночного соучастника. Воспоминание с новой силой всколыхнуло в душе всю ту горькую черноту, из-за которой вот и в родную хату идти не хочется... Теперь вообще махнуть бы ему куда-нибудь подальше, как Буховец, чтоб не думать: забежать домой позавтракать или нет, сразу же поговорить с Алесей или подождать?.. Зайти, конечно, придется - не сейчас, так в обед, куда ж ты денешься, как им объяснишь? В конце концов, зайти не так уж трудно, а вот начать с Алесей разговор - для этого надо столько смелости... Не смелости, а, пожалуй, честности. Просто трудно решить: что сказать, в чем признаваться, а что - так будет лучше для обоих - оставить при себе, и навсегда. И не признание, в конце концов, самое трудное. Эта горечь, боль, то, от чего бежал бы куда глаза глядят, что хочется любой ценой забыть, - еще сильней из-за подленькой причины, которая заставляет его как можно скорее признаться жене... Словом, запутался Живень, влип... Что ж, лучше всего сделать так, как решил на рассвете: поговорить с Адамом... Леня криво улыбнулся: "Деточка! Шнурки на ботинке узлом затянулись папа нужен!.." Прогнал этот обидный укор рассудительной мыслью: Адам умный человек, добрый друг, не раз помогавший ему в беде. Ну что ж, не вышло сейчас, так поговорим вечером. Оттяжка, и то легче. А жить и дело делать все же надо. "Домой пока не поеду: пускай уж днем. Не стоит и к строителям, где кончают саманную кузню: там Мукосей..." Не доезжая до деревни, Леня полем свернул направо. Туда, где на четвертом, самом дальнем участке сегодня начнут сажать картофель. 2 "Ерундовина" случилась накануне. А сначала была та обманчивая радость - черт бы ее побрал! - из-за которой и совершаются глупости. В прошлый понедельник он был в райцентре. Попутчиков в будний день не нашлось, и, возвращаясь, Леня стоял в кузове трехтонки один. В кабине, рядом с Ольшевичем, шофером, сидел по праву старшего Хомич. Потому и посмеивается он теперь, что знает все... Леня увидел ее на развилке у белой католической часовенки под старыми липами, в том месте за крайними домами и хатками городка, где обычно собирались "голосующие". Была она не одна: стоявший рядом безусый старик в пальто с чужого плеча уже загодя поднял руку. По плащику на женщине и по двум чемоданам Леня догадался, что это еще одна гостья - туристка из Польши. Много их приезжает последнее время к родным. Ольшевич остановил машину. Старик, задыхаясь, подбежал рысцой с двумя чемоданами к заднему борту. Леня взял у него багаж, подождал, пока они попрощаются, и, перегнувшись через борт, протянул зарубежной гостье руку... И в тот миг, когда он ощутил в своей руке тепло ее маленькой сильной ладони, когда взглянул в открыто улыбающееся, все еще молодое, красивое лицо, Леня узнал женщину окончательно. Легко перебравшись через борт, она поправила волосы, упавшие на лоб, сказала, прищурившись, "спасибо", а потом "здравствуйте". Когда же машина покатила и старик перестал махать длинной рукой в коротковатом рукаве, женщина посмотрела на Леню, кокетливо откинув гордо-красивую голову, и удивленно улыбнулась. - Пане Леосю! - чуть не вскрикнула она, протягивая руку. - Але ж дзень добры пану! А пан ничуточки не изменился. Такой же молодой, симпатичный. Ведь столько лет прошло после нашей с паном последней встречи, столько лет!.. Она говорила, не забирая своей теплой энергичной ручки из его большой сильной ладони и как-то особенно, исподлобья глядя ему в лицо. Она все еще знала себе цену, умела показать, подать себя. Золотистые пышные волосы, открытый светлый лоб, черный росчерк бровей, большие голубые глаза, припухлые, зовущие губы... Глазом мужчины, для которого давно уже миновала пора волнующих юношеских тайн, Леня, как ему казалось, незаметно окинул ее всю, от светлого лба до маленьких туфелек и - снизу вверх - еще раз... Пополнела только за эти тринадцать лет. Под светлым, словно не без умысла расстегнутым плащиком виднелась темно-синяя кофточка и красная вельветовая юбка, скрывавшие явную, не крикливую и весьма привлекательную пышность породистой женщины, которая тоже оставила позади наивную пору юности. Да, она все еще знала себе цену. И вот, добиваясь, может быть даже невольно, всегда желанного успеха, разбудила в нем давнее, молодое... Однако, пока они разговаривали, во взгляде ее, с которым он то и дело встречался, Леня видел не только испытанное кокетство, но и некоторую, не слишком замаскированную насмешку. Ты можешь и вспоминать что угодно, кажется, без слов говорила она, и думать обо мне как хочешь, со злостью или презрением, а мне ты теперь ничего не сделаешь. Я уже не та, кем была когда-то, и за спиной у меня целое государство, которое защищает меня своим - для тебя иностранным - паспортом, неприкосновенным положением гостьи, туристки. А ты можешь думать!.. Они стояли в тряском кузове, опираясь на серый брезент кабины. Упругий весенний ветер - с легким запахом распаханной земли и первой зелени - бил в лицо, даже глаза застилало теплой слезой. На выбоинах трехтонка так подскакивала, что им невольно хотелось ухватиться друг за друга, особенно, как показалось Лене, ей. Они говорили из-за ветра громко, широко, словно тоже из-за ветра, улыбаясь, и у Лени в душе вместе с давним, вновь разбуженным волнением перед ее красотой, то глохло, то нарастало такое же давнее чувство обиды и гнева... Ольшевич, чужой в их деревне, кажется, не знал, кого везет: Хомич, видно, не рассказывал ему там ничего - машина шпарила прямо на Углы. Леня уже собирался, когда показалась развилка, постучать по брезенту, но его опередил Хомич. Трехтонка остановилась. Конюх отворил дверцу, выставил румяное мурло под "вислоушкой" и, пряча улыбку, пробасил: - Паненку надо, видать, под самое крыльцо? - Дзенькуе бардзо! - улыбнулась она и почти совсем "по-простому", "па-тутэйшему", как подумал Леня, добавила: - Я заплачу панам иле тшэба. Бо вализки мое заценжке*. ______________ * Я заплачу, сколько следует. А то чемоданы у меня тяжелые (польск.). - Дзенькую бардзо! - поклонился Хомич. - Хоть злотый какой... Хоть на соль... Прикрывая раздражением неловкость, Леня поморщился: - Будет кривляться! Давай на Устронье. - Ну что ж, бог в помощь! Хомич был навеселе. Он хохотнул и, подмигнув Лене, стукнул за собой дверцей. Машина повернула направо. 3 Бывшее имение Устронье упоминалось когда-то в книге "Поместья и помещики Минской губернии", и последний владелец его Ян Янович Росицкий значился там как дворянин польской национальности, православного вероисповедания, а следовательно, что вытекало из неглубокого подтекста, и полной "благонадежности". "Благонадежность" досталась ему по наследству от отца, который после восстания 1863 года из страха перед муравьевскими репрессиями принял православие. Весной двадцать первого года, вскоре после заключения Рижского мира, когда вокруг Устронья окончательно утвердилась панская власть, в душе пани Геновефы Росицкой созрело решение вернуться всей семьей "в лоно веры отцов", которой она служила и до того, но тайно. Ян Янович сперва противился, даже, как это было у него в привычке, отбивался мужицкой бранью, однако в конце концов приказал запрячь бричку и поехал с пани и детьми в костел. Спустя год после этого события пани Геновефа родила пятого ребенка - дочку Чесю, которая сразу вошла в новую, свободную от безбожников жизнь римско-католическим ангелочком - светленьким, полненьким, с большими голубыми глазами. Пан Ян перестал, правда, по русскому обычаю называться Яном Яновичем, но в костел заходил весьма редко. Куда охотнее заглядывал он в Борухову корчму в гминном* местечке Горилица или в ресторан пана Гжибка в уездном городе. При содействии этих заведений и достопамятного экономического кризиса, который в начале тридцатых годов вымотал Польшу основательнее, чем любое из государств буржуазной Европы, поместье Устронье, один из опорных пунктов шляхетско-ксендзовского строя на "восточных окраинах", медленно и верно клонилось к упадку. ______________ * От гмина - волость (польск.). Бедный крестьянин, у которого зачастую полна хата детей, говорит, что с ними заботы только до затирки, а начнут сами есть - будет в хозяйстве и подмога. У Росицких было иначе. Старшие паненки, не окончив, бросили гимназию и засели в покоях старого дома, окруженного липами, сиренью, жасмином и розами. Тщательно оберегая руки от какой бы то ни было работы, они ждали женихов. Обе были хорошенькие, книжки читали исключительно про любовь, и, разумеется, прицел был взят только на настоящую партию. А время шло. Почти тридцатилетнюю Ядвисю спихнули за пана Францишка - лысого, важно покашливающего, в длинноносых клоунских туфлях. Разделившись с братом, он продал свою часть фольварка, купил в воеводском Новогрудке каменный дом на восемь квартир и стал жить на квартирную плату. Вторая паненка, черненькая горячая Казя, глядела, глядела - то в зеркало, то в окно - и тихо сошла с ума от безутешной тоски. Она слонялась по комнатам - лишь изредка удавалось матери или служанке умыть ее и причесать, - а иногда тайком убегала из дому. Где-нибудь за второй или третьей деревней, на рассвете, она, как призрак, выходила из тумана навстречу косцам, срывала с себя одежду и звала: "Пшыйдзь, пшыйдзь, муй коханы!.."* Как-то под осень, на торфяном болоте, она оступилась в полную воды канаву... ______________ * Приди, приди, мой любимый! (польск.) Старший сын Зигмусь тоже был недоучкой. Отслужив два года в уланах, он спутался с женой учителя Горелицкой школы. Кое-как протянув первую половину дня, под вечер он выходил полевой дорогой из имения на большак и, по-капральски прямой и важный, маршировал обочиной в местечко. От головы его даже из-под шляпы далеко несло одеколоном, а от тесноватого костюма бензином. В те отсталые времена такие запахи на дорогах были весьма приметной редкостью. Устронье развалилось бы значительно раньше, если бы не второй панич, Лешек. Лет восемнадцати он бросил учение и взялся за хозяйство. Толстый, уже седоусый и пыхтящий пан Ян был вскоре полностью отстранен от управления поместьем. Лешек ссадил беспутного папашу с пароконной брички и перевел его с трактирно-ресторанного харча на домашний. Старик смирился без особого сопротивления. Выспавшись всласть, он опорожнял, будто с похмелья, самоварчик вприкуску, после чего долго и на какой-то речитативный лад покашливал на крыльце под навесом, точно справляя сословно-родовой обряд. Иной раз даже покрикивал оттуда, как с трона, на работника или пастуха, и крик его тревожил, пожалуй, одних только индюков. На люди отставной барин выходил редко, с толстой узловатой можжевеловой палкой, зимой - в синем кунтуше с серой каракулевой оторочкой, летом - в полотняном кителе и пилотке, принесенной Зигмусем из армии. Самого Зигмуся постигла меж тем таинственная неудача на романтическом поприще, и он стал больше сидеть дома, помогая меньшому брату по хозяйству. Для того чтобы хоть частично разделаться с долгами, пришлось по малости продавать мужикам землю и отказаться от второго батрака. Младшую, Чесю, упрямый Лешек послал после семилетней школы в учительскую семинарию. Когда она, семенной цветочек шляхетства, по-спортивному ловкая, загорелая и недоступная, как королевна, ехала в субботу на велосипеде по шоссе, а потом, забыв, что она уже взрослая, подымалась на педалях и птичкой летела с горы по полевой дороге в имение, можно было подумать, если вы не бывали в Устронье, что за этими деревьями и кустами в долине живут настоящие паны. Однако в сентябре тридцать девятого года, когда сюда пришла Красная Армия, а с ней и советская власть, Росицких не стали даже и раскулачивать: земли оставалось у них гектаров двадцать. Только урезали до восьми. В ту осень и зиму угловская молодежь устраивала вечеринки в Устронье. Имение было совсем под боком, а в панских покоях - такой простор, какого дотоле не знали ни кадриль, ни "лявониха". Лешек, еще в начале польско-немецкой кампании ушедший на фронт, "сидел" где-то у немцев в плену. Дома были старики да Зигмусь с Чесей: он вернулся с войны, а она - из семинарии. От прежнего величия, кроме бессмертного синего кунтуша, в доме с дырявыми полами остались старинный рояль и картина, как говорили угловцы, "с какими-то голыми бабами". Не очень послушные пальцы пани Геновефы самоотверженно барабанили по клавишам - с достойной жалости энергией и грацией она отдавала "хамам" из достояния своей аристократической юности только самые примитивные вальсы, польки и краковяки. В перерывах, раза два, пока хлопцы его не урезонили, на рояле отдыхал, растянувшись, как на отцовской печи, взмокший от танцев долговязый детина Макар Бохан, бывший когда-то устронским пастушком. Уже совсем седой и, что кузнечные мехи, пыхтящий толстяк, который снова назывался Яном Яновичем, тишком выпивал на кухне с мужиками чарочку "московской", входил в покои и пускался в пляс. И в польке и в обереке* он топтался один, как ученый медведь, с той только разницей, что держал перед пузом сплетенные пальцы рук и, сутулясь, время от времени ухал: "Гу-га! Гу-га!" ______________ * Оберек - польский народный танец. Иногда выходил в круг и как бы нехотя, но с шляхетским фасоном выламывался в вальсе презрительно молчавший Зигмусь. И танцевал он по возможности только с Чесей. 4 Мартын Хомич был в свое время кавалером на все Углы и околицу. Леня помнит его - гладкого здоровяка с георгином на шапке, за ремешком, в сапогах-"дудках" с такими тугими голенищами, что, не разувшись, говорили, не присесть бы даже в крайности. Мартын славно пел, плясал, веселил людей острым словом. Зато до работы был не больно охоч. Родители померли один за другим, и он, старший в семье, остался хозяином. Был еще брат, безропотный работяга, и четыре сестры. С таким штатом можно было позволить себе и кавалерское волокитство, и панский досуг. В случае нужды мог Мартын и захворать. Натерев скипидаром руки и ноги - от мух, он после праздника спал почти весь день, а вечером выходил на улицу, опять готовый петь и отплясывать. Летом двадцатого года Красная Армия погнала легионеров Пилсудского на запад, и, когда здесь, над Неманом, ненадолго снова установилась советская власть, с Мартыном произошел необыкновенный случай... Да что там говорить об угловском Хомиче! Такого не бывало, должно быть, с тех пор, как свет стоит: к мужицкому сыну прислали сватов с панского двора... Росицкий не удирал из Устронья никуда - ни на восток от вильгельмовских солдат, ни позже - на запад - от большевиков. А соседка его, пани Струмиловская, не успела сбежать в Варшаву к сыну, и Советы застали ее в милом Юзефове в окруженном лиственницами беленом доме. Со старой пани жила ее единственная дочка, которую из-за военного лихолетья и неказистой внешности не удалось выдать замуж. И вот, чтобы уцелеть, мамаша решила сделать отчаянный ход дочерью: взять ей в мужья деревенского хлопца. Сватовством занялась угловская Симониха, которая и в ту пору все еще терлась возле панов. Коли уж брать в дом мужика, так хоть видного. Симониха посоветовала Мартына. "Хлопец, ей-богу же, чисто панич, глянешь - воды напьешься!.. Прихрамывает малость, так это не изъян, а ранили его на николаевской войне. Пройдет со временем!.." Обе пани знали его и сами. Молодая поревела немного и самоотверженно согласилась. Но тут - уж вовсе неожиданно - получили от жениха "брысь!". Он захохотал и сказал Симонихе: "Передай своим сухоребрым, что менять рублевого на копеечную пока не собираюсь. Пусть ищут другого дурака..." Паненке подыскали потом панича, а Мартын, хотя и женился, как говорили, "по любви" - за неделю до рождения первого ребенка, - жил и дальше по-своему: баловал с бабами, а больше бахвалился. Осенью тридцать девятого года Хомичу было уже за сорок. Однако он не пропускал ни одной вечеринки в панском доме, куда, между прочим, вместе с молодежью ходили и женатые. Танцевал, правда, реже. Ну, отгрохает иной раз "барыню", а не то, если хорошенько попросят, так вдвоем с ловким да веселым Стасем, работником Струмиловских, спляшут "козу" - забавный танец, который заставлял девчат, хохоча, прикрывать глаза неплотно сжатыми пальцами. А так Мартын поет, брешет с хлопцами, щиплет девок, "веселый, жизненный дядька". На первой же вечеринке в панском доме Хомич отозвал Леню в угол и сказал: - Паненку Чесю бери танцевать. Что ж она будет сидеть так - одна? - Ничего, посидит, - с ходу ответил Леня первое, что подвернулось на язык. А потом, как бы оправдываясь, добавил: - Я по-пански, чего доброго, не потрафлю. - Она же, браток, что тот белый налив, ажно светится!.. Из вас пара, браток, лучше не придумаешь!.. Лене исполнилось тогда девятнадцать. Хлопец был не только ладный, но и "отесанный": книжки читал, устраивал в деревне любительские спектакли, кончил все-таки семь классов. И только недавно отведал, как сладко целоваться с девушками. И эти случайные, мимолетные поцелуи были, как и он сам, чистыми, веселыми - от избытка сил. Неожиданный совет Хомича заставил хлопца покраснеть, он почему-то засмеялся, а потом сказал: - Подумаешь!.. Что у нас, своих девчат нету? А почему же ты, дядька, сам к паненке в приймы не пошел?.. - Чудак! Я тебе жениться велю, а?.. Покажи паненке, что наша взяла. Кому же и поговорить с нею, как не тебе! Чего ты, браток, испугался? Ты что думаешь - она не живой человек? У нее природы нету?.. В следующее воскресенье Хомич опять отозвал хлопца в угол. - Я этому хлюсту Зигмусю буду зубы заговаривать, а ты иди, бери ее танцевать. Раз, другой, покуда малость обнюхаетесь, и тогда - с глаз долой. А там уж сам разберешься... За эту неделю Леня изрядно разгорелся от первого разговора с Хомичом: хлопец не спускал глаз с гордой красавицы паненки, не переставал думать о ней, так что слова Мартына на этот раз почти не удивили его. Однако на грубость этих намеков он ответил: - Бреши ты, дядька, со своим Зигмусем про что хочешь!.. Хоть про зайца, хоть про медведя! А мы и сами знаем, что нам делать. Краснея от волнения и решимости, Леня заказал музыкантам свой любимый вальс "Березку". Старая пани играла им на рояле только поначалу, теперь они чаще всего нанимали известных на всю околицу братьев Толстиков - скрипка, гармоника, кларнет и бубен с погремушками. Набравшись духу, Живень подошел к Чесе. Она стояла среди стайки молоденьких девчат, выделяясь в этом свежем букете не только своей белой кофточкой и плиссированной синей форменной юбкой, - как назло, паненка была краше всех своих деревенских ровесниц. С кавалерским фасоном и с ребячьей застенчивостью Леня отвесил поклон и, подняв глаза, смешался от той почти обыденной девичьей улыбки, какой ответила ему неприступная в те времена, когда она мчалась на своем велосипеде, королевна. Даже как будто обрадовалась - кто там сразу разберет. Ночью, когда возвращались в Углы, Хомич выбрал подходящую минутку и спросил: - Ну как, сладко? - Отвяжись ты, дядька Мартын, не меряй всех на свой салтык!.. - Видал, каков! Хоть бы спасибо сказал. Шиша бы я тебе ее уступил годиков этак пять назад!.. - А ну тебя! Плетешь... У Лени кружилась голова от первой любовной чарки, которая пьянит еще до поцелуя. Уже той скупой, привычной близости, которую дает танец, ему хватило сегодня до счастливой, мучительной истомы. И заматерелый цинизм Мартына, приманчивый и липкий, как мед, уже не соблазнял, не раззадоривал, а просто злил, казался неуместным и грязным. И некому было по-дружески сказать: "Как бы ты, хлопец, не втюрился сдуру всерьез!.." Пришла наконец и следующая вечеринка. И Леню уже ничуть не интересовало, забавляет Хомич Зигмуся охотничьими рассказами или нет... На поклоны угловских танцоров Чеся отвечала той же простой улыбкой, охотно поднималась или шла навстречу, много, хорошо и неутомимо танцевала, с удовольствием подчиняясь команде: "В круг! Налево!" Но Лене казалось, что он здесь самый богатый, что ему она улыбается иначе и в объятиях его дышит каким-то совсем иным - трепетным теплом. Тогда оно и пришло. Накружившись до сладкого изнеможения в бешеном краковяке, они с Чесей очутились на крыльце. Кто вел, а кто шел - не разобраться и сейчас. Была февральская оттепель, ночь. Пока они почувствовали, что на дворе еще зима, пока вспомнили, что их тут может кто-нибудь увидеть, простояли там больше, чем от танца до танца, успев за эти несколько минут... нацеловаться до того, что в глазах потемнело. Вышло все это так неожиданно просто: он невольно обнял ее теплые округлые плечи, прикрытые той самой беленькой форменной кофточкой, она тоже, видно, невольно прижалась к нему, а губы их, словно после долгой мучительной разлуки, встретились сами. Оторвавшись от него в первый раз, она - в безнадежно замкнутом венке его рук - успела только тяжело перевести дыхание и попытаться, но тщетно, сказать что-то... Однако она не только позволяла целовать себя - сама ловила губами его губы, даже успела верхнюю укусить и унять острую боль еще незнакомой Лене жадной, уже искушенной нежностью долгого, нестерпимо сладкого поцелуя. Слов, кажется, не было совсем. ...На этом все оборвалось: через несколько дней Леня ушел в Красную Армию. Казарма. Полигон. Война. Фашистский лагерь. Побег. Почти сразу партизанский лес. Среди образов, что вспоминались на чужбине, рядом с девчатами, с которыми он целовался когда-то от полноты и радости жизни, стояла она самая прекрасная, самая сладостная, самая желанная. Иногда - близкая, а иногда и очень далекая. Казалось даже порой, что все это просто мимолетное чувство, которое можно испытать и к другой девушке, была б она славной да пригожей. 5 Осенью сорок третьего года на южной окраине Налибоцкой пущи темной ночью была обстреляна разведка одной из партизанских бригад в неожиданном месте и неизвестно кем... Сережу Чембровича прошило пулеметной очередью. Навсегда умолк и весельчак, плясун и песельник Стась Клос, бывший работник панов Струмиловских, подростком приехавший сюда из-под Сувалок в поисках хлеба. Командиру разведки Адаму Буховцу разрывная пуля перебила в запястье правую руку. Лене только шею обожгло: словно кто-то провел под ухом раскаленным прутом. Сережу и Стася похоронили в той деревне, где стояла первая бригадная застава, и дали ротой прощальный залп. Буховцу хирург Гольдберг отрезал - без всяких, разумеется, наркозов остатки развороченной кисти. Коренастый, подвижный Адамка попросил перед тем стакан первача и только стонал, пока его держали - втроем. Их аптека в то время, после долгой блокады, совсем обеднела. Гольдберг подумал немного и засыпал рану солью. Адама заперли в землянке разведчиков, потихоньку забрав оттуда все, что могло послужить оружием. Он там кидался и рычал, стиснув зубы, лишь поначалу, покуда немного не привык. Через неделю начал выходить, держа свою "ляльку" на перевязи в теплом вязаном платке. Еще через неделю он, чертяка, снова командовал, правда, не выезжая в район, а лишь ставя задания своему временному заместителю - Лене. Как-то заместителя одного, без разведки, вызвали пз района в лагерь. В землянке начштаба сидели: сам хозяин, бывший секретарь сельсовета Коля Голос, начальник особого отдела Зимин и Адам Буховец. Разговор с Леней начал Зимин, несколько мрачный и грубоватый товарищ из парашютистов, которого у них недавно прозвали "Есть сведения". - У тебя, Живень, были в свое время связи с помещиками Росицкими. Есть сведения, что связи даже довольно тесные. Стройному белокурому красавцу в лихо затянутой ремнем шинели это явно не понравилось. Раньше они по службе не сталкивались, ничего плохого Зимин ему не сделал, Живень знал его издалека, по должности, однако обращался по званию, как будто только при нем не мог забыть, что сам он сержант, а у того - шпала на новой гимнастерке. - У меня, товарищ капитан, были с ними такие же точно связи, как и у каждого в нашей деревне. Мы ходили туда, в панский двор, на гулянки. - А ты подумай, Живень, припомни. - Я уже давно подумал. - А все же есть сведения, что ты... - Да ну тебя, Иван Кузьмич, - засмеялся начштаба. - Давай сразу, не волынь. Дело, Живень, вот какое. Есть сведения, как справедливо говорит Зимин, что вас в ту ночь обстреляли аковцы, легионисты "Жбика"*. Значит, сам знаешь, пана Струмиловского. Лучше всего накрыть бы их, сукиных сынов... Но есть другой приказ. Вот теперь ты, Иван Кузьмич, и давай. ______________ * Жбик - дикая кошка (польск.). Зимин начал "давать", основательно и монотонно, с нерушимым спокойствием глядя на разведчика: - Нам приказано наладить связь с отрядом "Жбика" - Струмиловского, с целью помочь ему встать на правильный путь. Учитывая, что в этих местах часть католического населения либо фактически является, либо называет себя поляками, работу эту следует считать весьма ответственной. Учитывая твое, товарищ Живень, знание польского языка и связи с помещиками Росицкими... - Я повторяю, товарищ капитан, что у меня с ними никаких связей нет и не было. - Есть совершенно точные сведения, что таковые... - Погоди, Кузьмич, - перебил Зимина Буховец. - Леня, это я сказал ему, что ты когда-то тискал ихнюю паненку. Ту белявенькую, как ее там - Яня или Франя?.. - Ну, ты, Адам, мог бы и больше понимать! Какие ж это, к черту, панские связи!.. - А ты не ершись так, недотрога. Тебя никто не собирался упрекать, нам это для дела нужно. Ты не фыркай, а слушай. Тоже мне мужик!.. - Да уж и не баба. И не люблю, когда со мной как с маленьким. Давай, товарищ капитан! Зимин, не меняя спокойного выражения лица, продолжал: - Теперь, когда ты, Живень, кое-что припомнил, пойдем дальше. Используя, как я уже говорил, знание языка и то, что мы не без основания назвали связями, ты должен добраться если не до самого "Жбика"-Струмиловского, так до его заместителя Зигмунта Росицкого, известного тебе брата той паненки. Он, говорят, пропал. Не пропал: есть точные сведения - в банде. Обращаю также твое внимание на их шурина Щуровского. Задание: установить связь, хорошенько изучить их настроение и в подходящий момент предложить перейти к нам, пока не поздно, искупить свою вину в борьбе с нашим общим врагом. Вопросы есть? - У меня не вопрос... Я думаю, товарищ капитан, не подхожу я для этого дела. - Почему? - Здесь бы какого-нибудь поляка или хотя бы католика. А то так они мне и поверили... Вот если бы Стась был жив. Пускай из батраков, однако ж поляк. Это для них очень важно. - Ты, Живень, не отвиливай. И одолжения нам не делай. Был бы у нас тут поляк, мы б с тобой разговора не заводили. - Ну, ладно. Хотя не рад, как говорится, да готов. Если надо. Только вопрос у меня, товарищ капитан. Вы считаете, что они нас тогда обстреляли? - Такие сведения имеются. Но ты, Живень, забудь об этом на время, держи свои нервы в руках. Тебе доверяется нешуточное дело. Еще два слова: для конспирации... ...Так Лене довелось встретиться с Чесей почти через четыре года после поцелуев на крыльце. 6 Из восьми человек разведчиков Леня взял с собой одного Хомича: он местный, да и знакомый в этой семье. Остальных хлопцев оставил на всякий случай на хуторе у большака, в двух километрах от Горелицы, где стоял гарнизон полицаев. В мокрой тьме, уныло хлюпая по глубокой грязи, проехали они с Мартыном вдоль своих Углов, где их, после того как забрали семьи в пущу, не так уж тянуло остановиться. С большака двинулись вниз, в долину, больше ощупью, наугад, потому что не различить было даже лошадиных ушей. И тут, на этой так хорошо знакомой дороге, Хомич начал, как всегда: - Ну, тебе, браток, вестимо... Она засиделась там в ожидании божьей милости. Живое к живому тянется. А на какую холеру я там сдался? Был бы хоть жив старик, Ян Янович, так побрехали бы малость, а то... Леня молчал. Он, конечно, не рассказал никому из своих друзей, ставших недавно его подначальными, ни о задании, ни даже о том, что ему было известно, выражаясь по-зимински, о положении в поместье на сегодняшний день. Они дошлепали до крыльца и остановились в мутном свете, сочившемся из большого окна. Лошадей привязали к забору, и Хомич, клюнув раз-другой толстыми пальцами в стекло, пробасил магическое в те времена: - Эй, хозяин, открой! - Так что разговор с ними поведем только по шерсти, - твердо, шепотом промолвил Леня, первым направляясь к двери. Отворила она. - Ах, это вы, товарищи, - сказала по-русски, почти естественно выказывая радушие, которое было теперь кое для кого средством самозащиты. И сказано это было просто товарищам партизанам, так как ни Лени, ни Хомича она сперва не узнала. - Добрый вечер. Чужих нет? - привычно спросил Леня, первым входя из темного коридора в освещенную комнату. - Нету, нету, товарищи дорогие, - уже совсем сладко пропела стоявшая у стола высокая полная женщина, в которой Живень не сразу признал Ядвисю. Впрочем, он очень давно ее не видел. В тридцать девятом она сюда из города не показывалась. Чеся, вошедшая следом за Хомичом, узнала Леню и еще раз - уже по-белорусски - сказала: - Ах, гэта вы!.. Теперь удивление прозвучало вполне искренне. Она подошла и протянула руку. Пожимая ее, хлопец успел не только разглядеть паненку, но и почувствовать, кажется, в теплой силе маленькой ладони то давнее, только зародившееся, что некогда, особенно сразу после разлуки, волновало его ночами... Она была одета по суровой моде военного времени: свитер и юбка, вязанные из некрашеной шерсти. Подумал даже: "Сама вязала или кто-нибудь из наших угловских девчат?.." Эта широкая юбка и облегающий, с высоким воротом, свитер не столько скрывали, сколько подчеркивали ее красоту. На коричневый свитер свободно падали золотистые волосы. А большие голубые глаза под тонкими черными бровями смотрели сейчас на Леню только удивленно. - Видно, и не ужинали еще, товарищи? - пропела Ядвися. - Спасибо, не беспокойтесь. - А чего тут "не беспокойтесь"? Это ж не кто чужой - свои люди, соседи. Чеся, займись, кохане, гостями, а я быстренько... Она вышла, должно быть, на кухню. - Садитесь, проше, - обратилась к ним Чеся. Леня шагнул к ближнему стулу, сел, снял мокрую пилотку. Черт возьми! Почувствовал себя не по-солдатски неловко за свои заляпанные грязью сапоги, будто он и в самом деле пришел сюда со шляхетским визитом. - Садитесь, проше, и вы... Кажется, пан Мартын? - Дзенькуе, пани. Я цалу дрогу на кобыле сидел. Однако и еще присяду. Хозяйка вежливо усмехнулась и села против них. Наступила довольно тягостная пауза. - Что ж это вы, товарищи, так долго к нам не заглядывали? Пустые, чтоб только не молчать, слова. - Все некогда. Да и неблизко! А меж тем думалось не раз. Отвечает Хомич, упершись локтями в колени, обеими руками обхватив ствол винтовки, на которой висит, изредка роняя на пол каплю, мокрая кепка. А Леня молчит и мучительно ищет, с чего начать, как заговорить о главном... Это не смущение или недостаток опыта. В душе партизана борются два чувства. Первое, вовсе здесь излишнее, невольное: слепая страсть внезапно вынырнула, казалось, из полного забвения и снова юно зашумела у него в крови... Но она заглушается слишком еще живым воспоминанием... Немой хрип Сережи и теплая, липкая кровь его сердечного друга, которую Лёнины руки будут помнить всю жизнь!.. Глаза Алеси, Сережиной сестры. Как она плакала!.. Голос Стася, всегда веселый, так забавно коверкавший белорусские слова, так неповторимо звеневший в их белорусско-русско-украинской среде, и в душной землянке, и под высокими соснами, когда Стась затягивал одну из своих любимых родных песен и поглядывал с улыбкой на Леню или Сережу Чембровича, ожидая подмоги, радуясь, что есть кому по-польски подтянуть... "А что, если Зимин не зря, не по догадке сказал, что нас тогда обстреляли они - представители вот этих ясновельможных?" На шее, под заскорузлым бинтом, Леня ощутил горячий шрам; след покуда еще не его пули. И вспомнил лицо, искривленное презрительной гримасой, Зигмусь... "Ха, черт побери!.. Не с таким же настроением браться за это задание, входить сюда своим человеком!.." За стенкой, оклеенной рваными обоями, послышался старческий кашель. - Пани, видно, нездорова? - с почти искренним сочувствием спросил Хомич. - Старая, ужо, чаго ж вы хочаце? - отвечала Чеся, совсем как угловская девка. "Как все-таки быстро и здорово схватывают люди чужой язык, когда нужда заставит! Даже тот язык, который когда-то, в свое время, они, папы, открыто презирали. Да, конечно, презирают и сейчас..." Хомич явно собирался что-то сказать, но вдруг еще более явно насторожился. Прислушавшись, и Леня различил за стеной тихое шлепанье мягкой обуви... Но вот отворилась дверь, и в ней, как в раме, жмурясь от света, появился человечек. В старых калошах на босу ногу, в каких-то задрипанных брюках и столь же "неприкосновенном" из-за непригодности для партизан пиджачке, давно небритый, лысый. - Мое почтение, - поклонился он с достоинством и представился: Щуровский. - Добрый вечер, - буркнул Леня. Хомич даже всем корпусом повернулся к двери. Не предусмотренный планом действий смех пробежал по губам румяного партизанского краснобая. - Вот оно что, - сказал он. - Сходи ты, пан Щуровский, коли так, подбрось чего-нибудь нашим коням. Командирова Муха очень любит клевер. Сызмалу. Ну, а мой Комендант - что уж она, то и он при ней... - Але ж, проше, проше бардзо, - засуетился человечек. Это был муж Ядвиси, пан Францишек, бывший домовладелец в воеводском городе. Немцы разбомбили его дом в первые дни войны, и пан Щуровский, уже не так важно покашливая, перебрался к теще. И тут было несладко. Потомки гербовой шляхты, временно ушедшие из-под большевистской власти, все же вынуждены были работать сами на себя. Пан Францишек, единственная теперь мужская сила в имении, ковырялся по хозяйству с одной дохлой лошаденкой. Иногда ходил он в Горелицу, где, между прочим, учились в школе его дети - мальчик и девочка; они жили там на квартире и домой, в Устронье, приходили только на праздники. Нередко ездил он и в Новогрудок, недалеко от которого тоже, между прочим, жил в своем фольварке его старший брат. Об этих его прогулках знал уже кое-что молчаливый Зимин. О самом Щуровском и о Зигмусе. От Зимина узнал кое-что и Леня. Беседу, которая не очень клеилась, оживил приход Ядвиси. Полная, еще довольно свежая и привлекательная, она выплыла из кухни, со сладкими приговорами неся стандартное в те партизанские времена угощение: сало, хлеб, соленые огурцы и запотевшую бутылку самогона. "Как они здорово вошли в новую роль!" - думал Леня, чокаясь с этими когда-то недоступными для него людьми. С каким-то чувством внутренней гадливости он пил холодный приторный самогон, который они гнали не только для себя, и все в нем сжималось от некой невидимой капли, от которой не уйти, которая холодным прикосновением вот-вот обожжет его, как та легионистская пуля... Ей нельзя было верить - их простоте, порожденной жаждой пережить лихолетье, уцелеть в этом потопе, где грозно встают и то и дело в кровавой схватке сшибаются одинаково враждебные для них волны. Ну нет! Панам не просто хочется пережить, уцелеть: они конечно же мечтают вернуть свое. Щуровский? Этот не представляет загадки. Старуха и Ядвися? Бог с ними. А как же она, ведь только через нее он может добраться до Зигмуся до самого клубка! Какое участие принимает в их деле она? "Понятно, многого мы сегодня тут не добьемся. Довольно, если проложим хотя бы первый след. Так не сиди же ты, Живень, как пень, не береди свои раны..." И он, встряхнувшись, включился в пустую, но необходимую им и даже веселую болтовню, которую умело завел с "паненками" и небритым паном Францишеком взбодренный чаркой Хомич. 7 Мартын был недурным помощником. Но в следующий раз, дня через три, Леня сказал ему, что поедет в Устронье один. - Ты оставайся здесь, в Углах. Хомич догадывался, что Живень начал ездить туда неспроста. "Спроста" ради Чеси - он мог бы как-нибудь собраться заглянуть к ним и раньше. А теперь ведь у него есть другая, все равно что жена, Алеся... Однако Мартын молчал, маскируя свою догадку по привычке грубоватым смачным словом. - Что ж, - приглушенно басил он с коня, когда они остановились за крайними хатами родной деревни. - Что ж, поезжай, коли надо, один. Там уж и за мое здоровьечко... Кабы не этот Ядвисин лысый сморчок, так и я... - Ну, ну, вояка! Кому что, а кошке - сало. Жди меня через час. ...Был морозец в ту ноябрьскую ночь - луна и первый морозец. Отворила Лене опять она. - Ах, это вы, - сказала и даже как будто обрадовалась, что он один. Добрый вечер... товарищ Леня!.. Этой маленькой паузы между словами "вечер" и "товарищ" ей было довольно, чтобы кокетливо улыбнуться. - Добрый вечер. Я, панна Чеся, хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз. Дело очень важное. И для нас и - еще больше - для вас... Его серьезность передалась и ей. Даже плечи заныли под свитером, точно от холода. Если б не это "и для нас и - еще больше - для вас", она подумала бы: он попытается вернуться к тому, что началось у них... ах, как давно! Как ползет это тоскливое и страшное время!.. А началось у них тогда так неожиданно и забавно, как в романе. Как у панны Юстинки и деревенского Янека из "Над Неманом"*. Даже интересней, с такой... ну, очень уж занятной, заманчивой необычностью. Но сейчас этот милый, даже интеллигентный и, видимо, отважный юноша заговорил о чем-то другом. Что ж, и она уже не та девочка, сорванная войной со школьной скамьи, и ее уже кое-чему научила беда. ______________ * Роман Э.Ожешко. - Прошу в комнату. Тут холодно. Я сегодня одна дома, только с мамусей. От этих слов Леню против воли залило трепетным жаром. Когда в пустой большой комнате они присели к столу, разделенные только лампой, он сперва просто не мог говорить. Даже совсем по-мальчишески, подумалось ему, спрятался за лампу, чтоб не видеть ее лукавых, манящих, солнечных глаз, ее горячих, не слишком - только для сладости - полных губ... Но тут он снова вспомнил предсмертный хрип и теплую кровь у себя на руках, увидел глаза - другие, полные бездонного горя, почувствовал их слезы на сухих горячих губах... И он точно кинулся грудью вперед - под портупеей и серым армейским сукном шинели, - спокойно, но властно протянул руку и отставил лампу. - Панна Чеся, где Зигмусь? Она молчала, даже не опустила глаз. - Что ж, можете и не говорить. Вы меня знаете, я вас тоже. Вы паненка, а я, не приди Советы, я был бы захудалым хозяишкой, если б повезло, или просто батраком. Может быть, даже и у вас, у вашего брата. Лешек добился бы своего. Кажется, был такой план: "влюбиться" в неудачницу Яню, дочку Струмиловских? Еще гектаров пятьдесят. Да я не о том. Наша власть не причинила вам зла. Живите, работайте. Помните наши вечеринки после освобождения? Как старательно мы вытирали ноги, заходя к вам в дом? А кто кого-нибудь из вашей семьи обидел хоть словом? Мы любили слушать игру вашей матери, но отказались от этого: не хотели видеть брезгливость и ненависть, написанные на ее лице. Макар Бохан, ваш бывший батрачок, оттого и ложился, в пику вам, на рояль, покуда мы ему не сказали, что хватит, что дело не в этом. Мы не могли поступить иначе, ведь мы шли, стремились к свету еще тогда, когда вы, ваша панская власть, заслоняли его от нас... Но что вам до того?! Вы нас только терпите, как терпят, скажем, мороз, грозу... Но и это... бог с вами!.. Она смотрела на него, точно застыв в настороженной позе. И ее всегда гордо поднятая голова, выражение ее лица, похолодевшие глаза и губы говорили о чем-то новом, подозрительно не схожем с тем, что видел Леня раньше. Вспомнил вдруг, что почти так же глядел на них когда-то на вечеринках угрюмый Зигмусь. "Ясновельможная проснулась!.." - подумал Лепя и еще дальше отодвинул ее от себя, ее - женщину, уже не желанную; он видел только паненку, помещицу, должно быть все ж таки связанную с теми, кто убил Сережу и Стася, кто искалечил Адама, кто заставил так горько плакать Алесю, кто... "Спокойно, Живень, спокойно!.." - Панна Чеся, вы, наверно, слышали уже, что был Сталинград, была Курская дуга, что наша армия в Гомеле, в Киеве?.. Как бы там фашисты и разные их прихлебатели ни брехали о нас, вы знаете, что и мы, партизаны, делаем немало. Вы помните Стася?.. Его уже нет. И больше нет в нашей бригаде поляков. Но разве мы полякам враги? Мы хотим вместе бороться с фашизмом. И там, на польской земле, есть, панна Чеся, не только АК, которая хотела бы старое вернуть, но и Гвардия Людова - наши товарищи, польские красные партизаны. И это не всё. На днях под Могилевом вступила в бои первая польская дивизия имени Костюшко. Чеся глядела все так же молча, как будто знала уже и об этом. - Чего вы хотите? Неужели не ясно, что наши не остановятся до самого Берлина? Что будет Польша, но только Польша не та, какой вы ждете?.. Поймите же хоть вы, панна Чеся. Она молчала. И он, после паузы, молча поглядев на нее, заговорил конкретнее: - Я пришел к вам как друг. Поверьте мне, пока не поздно. Я предлагаю вам передать брату, что командование бригады "За родную Беларусь" последний раз протягивает вашим аковцам руку. Еще не все потеряно, они еще могут вернуться на путь истинных патриотов. Вот! Он положил перед ней запечатанный конверт. - Пускай пан Францишек передаст это Зигмусю. Только потом он понял, что о Щуровском сказал зря. Однако она и на это не ответила, будто ничуть не удивившись. И тут на выручку ей пришел неожиданный стук в стекло занавешенного окна. Стук этот подозрительно повторился два раза подряд... И голоса не слыхать... Лепя чуть не вскочил с места, машинально перехватил из левой в правую руку автомат. Так же машинально отодвинулся от окна, против которого сидел. Не успел ей сказать о письме - она сама спрятала его под свитер. - Это свои - Ядвися с Франеком. Но он все же вышел за нею в коридор. Щуровский явился один. - Она осталась с детьми, - сказал про Ядвисю. - А за мной кто-то едет. Двое. Видно, товарищ Живень, ваши... С неприятной улыбкой, лысый, сегодня побритый, пан Францишек аккуратно разматывал с шеи самодельный шарфик, снимал куртку, вешал ее - тоже военное опрощение! - на гвоздь, нарочно по-мужицки вбитый у порога в панскую стену. Тягостная настороженная пауза, словно перед неминуемой бедой... Леня только успел взять себя в руки, собрался начать с какого-нибудь пустого вопроса Щуровскому, как за окном послышались топот и шум. Леня был почему-то уверен, что это свои, и стоял посреди комнаты в почти спокойном ожидании. И вот раздался стук в окно и голос: - Хозяин... Открой!.. Слова эти сопровождались столь же понятным Лене бормотанием. Отворить пошел пан Францишек. Вскоре оттуда, один, без Щуровского, вошел низкорослый вояка в кепке с непомерно длинной за его плечами винтовкой, Сашка Немец из конного взвода. Пьяный, гад, даже ноги не держат. - А, Живень! Привет разведке! Так ты и правда за паненкой ухлестываешь! Так и запишем! Кто тут шел перед нами? Документы на стол! - Немец, брось! - Стой, Живень! Допрос мы сделаем по форме. Восемь месяцев в милиции... Ты думаешь... это тебе... пустяки? - Это шурин мой шел, проше товарища. Был у детей, в Горелице. - Ага, в гарнизоне! С полицией, с черными бобиками снюхался? Так и запишем! Ты, пане, с кем - с полицией, с панской бандой или с нами? - Немец, брось цепляться. Тут люди свои. - Может, кому они и свои, а я... на грош им не верю! Я их таким, брат, зорким оком... Навылет, как ранген! Лене нестерпимо хотелось взять этот "ранген" за шиворот и выкинуть вон. Однако он превозмог себя и, чтоб верней достигнуть успеха, через силу спокойно сказал: - Пойдем, Сашка, отсюда. Поздно. - Поздно? У нас вся ночь впереди! У меня тут с ними еще делов! Я, брат, получше разведчик, чем ты! Так и запишем! - Сашка, одно только слово. И вернемся опять. Мне, брат, надо с тобой посоветоваться. - Со мной? Что, и комбриг так сказал? Со мной посоветоваться? Ну, коли надо, так я... Я, брат, могу! Когда они вышли из комнаты в темный коридор, Леня скорее почувствовал, чем увидел, еще одного. Включив фонарик, поймал лучом его лицо под кудлатой зимней шапкой: белесые ресницы, заморгавшие, словно в испуге, толстый нос, пористый от оспы, и недобрая кривая усмешка... - И ты тут, Мукосей? Ну что ж, поехали. А на дворе в упор и шепотом от злости спросил: - Ты Немца напоил? - А что, без меня он, по-твоему, не может? - Ты напоил? - А если я, так что? - Завтра узнаешь что. Чего вас сюда принесло? - Мы-то мы... Мы хоть вдвоем. Другие шепчутся в одиночку... С глазу на глаз... ...Как же это все нелепо вышло! Правда, он не дал им там остаться. У маленького Немца настроение вдруг неожиданно смягчилось, и он согласился вскарабкаться на коня и уехать. А тот белобрысый, с пористым, как губка, носом, двинулся следом сам, молча - так и ехали всю дорогу до Углов. Дальше, домой, в пущу, они отправились одни, без Живеня и Мартына. Часа через три, на рассвете, чтобы проверить недоброе предчувствие, Леня заскочил с Хомичом в Устронье. Двор и дом были пусты. На столике, за которым они сидели с Чесей, стояла початая баночка вишневого варенья, на ней ложка. - Может, стрихнин какой насыпали, - говорил Мартын, при свете Лениного фонарика склонившись над столом. - Нате вам, мол, наш подарочек. Леня светил и молчал. "Какой же я дурак! Какой недотепа!" - думал Леня, глотая горькую злобу. А потом он поставил эту баночку на правую ладонь и, оглядев комнату, выбрал мишень. То самое линялое и бездарное полотно - память былого величия, перед которым сентябрьскими вечерами хохотала над "какими-то голыми бабами" освобожденная деревня. Партизан размахнулся и ахнул баночку в одну из этих томно почивающих красавиц. Казалось, поставил последнюю точку в летописи панского гнезда. 8 С того утра прошло больше тринадцати лет. После неожиданной встречи - пять дней. Сеяли кукурузу на картофельном поле возле Устронья. Как раз подъехал Буховец. И Леня спросил, что если она на такой площади да уродит не хуже, чем в прошлом году, - куда им девать силос?.. - Пускай только уродит, - как всегда озабоченно, ответил Адам. - Куда девать? А яма стоит у тебя да пасть разевает, который год пустая. - Где? В ответ Адам ткнул культей, спрятанной в рукаве пальто, в ту сторону, где виднелось имение. От него остался, правда, только дом, четыре липы, сирень и целая плантация репейника, зимой - продовольственная база для всех окрестных щеглов и чечеток. Эх, кабы всё так родила земля! - А-а, ты про их погреб? Поехали, взглянем. - Только мне и дела, - ответил Адам. - Сам посмотришь как-нибудь. Погреба у помещиков были отменные. Ну, бывай! По расчесанной боронами пашне он заспешил к своей "Победе", оставленной им на дороге. А Леня улыбнулся от мысли, которая возникла сразу же и как будто совсем неожиданно: "Ну и пусть едет!.." Он перекинул поводья через голову Метелицы, сел в седло и направился по той же дороге, но в другую сторону, туда, где липы, репейник и... она, что как с неба свалилась в этот никем не взятый на учет заповедник панской старины. И сегодня был самый обыкновенный рабочий день, а ему, бригадиру, взрослому мужчине, представилось вдруг живо и ясно, что он тот самый конник, хозяин темных, грозящих опасностью ночей, полный сил и жадного волнения юноша, каким он был... черт возьми, уже так давно!.. Стыд боролся в нем с чувством острого, много сулящего любопытства. И боролся... не слишком настойчиво. "Нужна же мне яма для этой "политической" культуры", - улыбнулся Леня, словно какой-нибудь юнец, словно был здесь кто-то, перед кем надо было так улыбаться - для маскировки. Подъехав к заросшей бурьяном и полуразрушенной яме панского погреба, на совесть сложенного когда-то местными мастерами из отборного камня, Леня с седла посмотрел на него почти мимоходом... Да, только бросил взгляд, потому что борьба этих двух чувств - стыда и любопытства - уже изрядно растревожила и накалила его. Как мужчине, солидному человеку, стыдно было за это ребяческое красование на коне перед знакомым окном, из которого тебя, наверно, видят, и, словно мальчишке, приятно было и любопытно: а видит ли она, в самом деле, выйдет ли на порог с тем же и притворным, и бесхитростным, и милым, как некогда, удивлением: "Ах, это вы?.." И пани Чеся вышла. Когда Леня, как будто его окликнули, повернулся к дому, он увидел ее на том самом крыльце, где вместе с поцелуями вошла в его душу когда-то - и неожиданно так надолго! - сладкая, неодолимая зараза. Леня, не думая, дернул повод и, ясно, двинулся навстречу волнующей опасности. - Добрый день, - остановился он у самого крыльца. - День добрый, пане Леосю. Как хорошо пан выглядит - опять на коне. Как будто все вернулось - и молодость и война... Ну, милая, ну!.. Она протянула руку и теми же белыми теплыми пальчиками, что гладили когда-то его волосы и обнимали его шею, ласкала серо-голубой, с розовыми пятнами и щекочущими волосками нежный храп Метелицы. - Пан безжалостен, пане Леосю. Как она тяжело дышит!.. - Смотрел тут ваш погреб. Как раз подойдет нам под кукурузный силос. Ведь он вашей матери, вероятно, не нужен? - А если бы и нужен был, вы что - не взяли бы его? Мамусе тут больше ничего не нужно: я ее забираю. Вместе уедем. Он подумал: "По правде говоря, это вам давно надо было сделать". Но вслух сказал: - Обиды она тут от нас, как вы убедились, не видела. Что всем нетрудоспособным, то давали из колхоза и ей. Да и Зося как-никак стала инженером. Старая пани осталась здесь с внучкой, дочерью Ядвиси. Было время, когда такие вещи происходили очень просто. Летом сорок четвертого года, когда они всей семьей удирали на запад, бабка с тринадцатилетней Зосенькой отбилась от своих в дорожном аду, наступление обогнало их, и оставалось одно вернуться. В "аду советском", как называла пани нашу действительность, ее удивило прежде всего то, что дом их уцелел. В нем, как воробьи под аистовым гнездом, еще при немцах разместились шесть семей угловских погорельцев. Не менее удивило пани и то, что они не прогнали ее, а потом и вовсе перебрались к себе в деревню, в новые хаты, предоставив ей весь дом. Земля отошла, понятно, в колхоз, но остался огород. Никто не мешал жить ей трудами рук своих, посылать Зосю в школу, а потом отпустить ее в институт, который она в прошлом году и окончила. Даже замуж где-то там вышла. Однако Чеся, видно, все это понимала по-своему. Усмешечка передернула ее румяные уста. - Я весьма благодарна. Но заберу ее. Пускай не мучается, глядя... Глаза их встретились на миг. Поняли друг друга... - Пан женат? - сказала она после довольно неловкой паузы. - Утешений много уже?.. Ну, по-вашему, дзетачки, ёсць? Видите, пане Леосю, я еще не разучилась... Он не отводил взгляда от ее глаз. Он понял, что она заговорила о другом не просто из вежливости или осторожности: в любопытстве ее прозвучала нотка живого интереса. Он почувствовал в себе силу для сладкой борьбы. - И вы замужем? Повезло кому-то... - Благодарю, пане Леосю. А о детях пан и не спрашивает. Сын у меня. Мой Ясь. - Что ж вы его не взяли с собой? - Школа. В конце концов, бабушку я ему привезу, а все остальное... А потом, будем откровенны, пане Леосю, - хочется выпорхнуть куда-нибудь и одной, почуять свободу, молодость... Встретить свой счастливый случай... Здесь не Балтика и не Татры, конечно, но что ж... "Муви се: трудно, и коха се далей..."* Не так ли? ______________ * "Говорим: трудно - и все-таки любим" (польская поговорка). Знакомо, как раньше, а то и еще более соблазнительно прищуренные глаза подкрепляли эти слова. - А пан любит свободу? Хоть немножко свободы, пане Леосю? Правда?.. Есть люди, которые умеют ею пользоваться... Он - в седле, она - на крыльце, лица их почти на одном уровне. В глазах ее заиграли чертики, а в тоне последних слов послышался острый хмелек той насмешки, что, задевая мужскую гордость, подстегивает нерешительного. - Что ж, надо ехать, - сказал он неожиданно для самого себя. Однако остался на месте. И показался себе, до жаркого стыда, вахлаком. - И всегда пан Леось так торопится? То война, то планы... А что же тогда для себя? Ах, как далеко, позорно далеко были они сейчас - и та жгучая ранка на шее, и та баночка с вишневым вареньем!.. Переполненный, оглушенный другим чувством, он не захотел услышать, как раньше, что ее слова, чужие, исполненные все еще шляхетского гонора, задевают честь самого для него дорогого. Ему стало неприятно, и он, чтоб отогнать - ради того, что сейчас вспыхнуло, - стыд перед самим собой, пробормотал первое, что пришло на язык: - Вы там в городе живете или в деревне? - Ну, если наше Машево город, так в городе. Это, пане Леосю, на освобожденных землях, в Приморье. - В школе работаете? - Живем помаленьку, пане Леосю... - Скучно вам здесь, в этой глуши? - Особенно вечером, - ответила она, поглядев исподлобья. Еще и улыбнулась: - Никто не заедет, не зайдет... - Никого, положим, и не приглашают... Она наконец рассмеялась. По-прежнему, по-девичьи закинула назад золотистую, пышноволосую голову, сощурила голубые, большие, такие призывно грешные глаза. И этот смех много ему сказал. - Кое-кто, может, и заехал бы, панна Чеся... - О-о, пане Леосю! Какая чудесная оговорка - "панна Чеся!". Я напомнила пану то время, когда и в самом деле была не пани, а панна? Пане Леосю, пане Леосю!.. Время так быстро, так безжалостно бежит... А нам с паном есть что вспомнить. Если по-человечески, от сердца, без скучной политики, так даже и добрым словом. Именно здесь, на этом крыльце... Разве не так? И, опять неожиданно для самого себя, с пьяной решимостью он глухо, полушепотом сказал: - Вечером... я приду. Она прикрыла глаза и улыбнулась. Потом, чуть открыв, словно в помощь не только, не просто кокетливой улыбке, поглядела в самую душу, еще дала отведать сладкого хмеля, снова опустила длинные темные ресницы и... заговорщицки кивнула головой. 9 Он был женат, это правда. Однако правдой было и то, о чем Леня еще никому, даже выпив, не проговорился, - он и до сих пор сам не мог понять, любит он свою Алесю по-настоящему или нет, любовь это или просто так... Тогда, после того как похоронили Сережу, она так плакала, когда они с Леней пошли просекой и остались одни в сыром полумраке сумерек. И он был до слез, до боли сердца опечален. И ему было очень жаль эту черненькую, смышленую и такую, оказывается, еще беспомощную девочку. И он обнял ее, когда она по-детски, как к старшему брату, приткнулась бессильной наболевшей головкой к тронутому холодной сыростью сукну его шинели. Было бы так хорошо и осталось бы в памяти на всю жизнь, если б все кончилось на тех почти братских, чистых поцелуях!.. Но им это так понравилось, что вскоре, при третьей встрече, они оступились... Алеся его любила. Со всей ясностью он увидал это в ту ночь, когда они стали родными. Как она плакала во тьме пустой, запертой изнутри землянки семейного лагеря, как горячо целовала его, вперемежку со слезами, тихо, от всего сердца, смеялась, восторженно, горячо шепча у самых его губ, у глаз: "И навсегда ты мой, я твоя - навсегда!.." А он, счастливый, усталый победитель, уже и тогда, на ее девичьей подушке, почувствовал какой-то холод и стыд, вернее - неловкость, что вышло все это так просто, даже слишком просто, именно с ней, Алесей, Сережиной сестрой... Это ощущение - где-то далеко, чуть слышно, но болезненно - звучит в душе и теперь. Словно некий укор. Он и женился-то на ней, не видя другого выхода, и в душе гордился своей порядочностью. За двенадцать лет совместной жизни она успела осчастливить его милой, как первый полевой букет, девочкой, затем бойким мальчишкой сыном! - окончила заочно финансовый техникум, отлично работая, сперва в райкоммунхозе, покуда они жили в районном центре, а теперь, третий год, в колхозной конторе. Все шло ладно и в доме и в семье. И она по-прежнему любила его, верила своему Лене и не подозревала, должно быть, что ему всего этого мало... Иногда он счастливо и как бы с удивлением открывал, что она у него такая хорошая, милая, настоящая, и он с особенной, словно виноватой нежностью целовал ее, по-юношески что-то нашептывал ей, точно прося у нее и... у самого себя прощения. Однако жило в нем и другое. Как было бы чудесно, думал он довольно часто, если б она была не такая обыкновенная, если б он не только уважал ее, но и любил всей душой, с неостывающим волнением!.. Однако стать другой Алеся не могла. Дети, работа, неприятности, годы... И он в глубине души считал, что судьба его обошла. Есть у них, правда, дружба, настоящая дружба людей, много переживших вместе. И он гордится, что отдал этой дружбе все, что мог. Пять лет тому назад Живень был снят с должности заведующего отделом райсобеса. Это была не первая его работа. Сразу после партизанства его назначили директором спиртзавода. Там нужен был не только ум, которого у Лени хватило бы, но и изворотливость, которую он презирал. Он не хотел, чтоб спирт уходил не по прямому назначению, и вскоре попросил, чтоб ему дали другую работу. С другой работы через несколько лет его перевели на третью, по той причине, что эта вторая работа была им очень неплохо налажена и туда был поставлен более заслуженный товарищ. На третьей должности Живеню было и легко и скучно. Скучно именно от этой легкости... Леня сызмала много читал. Встретив у одного писателя слова: "Я был рассчитан на большее", не впервые задумался о своей жизни. О том, что растет он не по той линии. Не сумел, как более ловкие ребята, вырваться на учебу, не приобрел профессии по душе, скажем, учителя или инженера, а просто шел, куда посылали. Вторая его должность, по сельскому строительству, ему нравилась. Ну что ж, понравилась она и другому... Были такие, кому нравилась и третья его должность. Она числилась как-никак ответственной, и позднее, чтоб Живеня наказать, его с этой должности сняли, как недостойного. А произошло это из-за Алеси. При немцах она училась в белорусской учительской семинарии. Конечно, лучше бы ей не учиться. Но Леня и сам, бежав из плена домой, почти целый год был в соседней деревне учителем в начальной школе. Чтоб не цеплялась полиция, чтоб в Германию не вывезли. Не он один выкручивался, как мог. Правда, последние недели своего учительствования Леня ходил с наганом за поясом под рубашкой. Чтоб не даться прямо в руки, если выйдет как-нибудь наружу то, чем он занимается на самом деле. Алеся револьвера не носила. Шестнадцатилетней девчонке и на ум не приходило, что те сведения, которые она привозит хлопцам в деревню, и те просьбы, которые ей случалось выполнять в городе - ну, передать там какое-нибудь письмо, достать, скажем, бумаги, что все эти мелочи дают и ей право называться партизанкой. Они - угловская группа молодых подпольщиков - в то суровое время действовали на свой страх. Не у кого было спросить совета, как лучше делать то дело, на которое они пошли. Одним активистам, как, например, Адаму Буховцу, удалось уйти на восток, других гитлеровцы расстреляли, третьи отчего-то притихли. В их округе до весны сорок второго года не слышно было ни местных, ни пришлых партизан. Сами ребята наладили подполье, сами ушли с оружием в лес. Алеся была связной до следующего лета. Потом - совершенно неожиданно - к ним в пущу с Большой земли в помощь землякам прилетели Буховец и Сережа Чембрович... Незадолго до того фашистские прихвостни стали нажимать, чтоб все в этой учительской семинарии записывались в их СБМ - Союз белорусской молодежи. Алеся с ведома отряда, чтоб и в дальнейшем работать на него, стала для видимости эсбээмовкой. Когда же Сергей словно вынырнул из двухлетней глухой горькой безвестности, она, только услышав об этом от связного, бежала из города домой - прятаться вместе с родителями от врага по закоулкам, по скирдам в поле, покуда им и вовсе не пришлось перебраться в пущу. И вот через семь лет после войны, когда их Маруся перешла во второй класс, Леню вызвал к себе безгрешный Зимин, "Есть сведения", ставший уже майором, и тоном дружеского совета предложил не более и не менее как развестись с женой!.. "Хватит тебе прикрывать ее своим именем..." Леня не послушался, конечно, не поверил в нелепую ложь, которой пытались замарать чистое имя Сережиной сестры, а его подруги. И только из-за того самого вынужденного и ими, партизанами, разрешенного, нужного для них - месяца пребывания в фашистском молодежном союзе. Леня не только не поверил Зимину, но назвал это сперва странным недоразумением, а потом, разнервничавшись, "дикой и вражеской провокацией". Угрюмый Зимин легонько стукнул косточками пальцев по толстой мягкой папке с какими-то бумажками. - Я говорю с тобой о твоем долге! Мне от тебя не одолжения нужны! - О долге? А как же я потом в глаза глядел бы ей, партизанской помощнице, затем учительнице партизанской школы, сестре моего друга, матери моих детей? Как я посмел бы не только назвать, а даже вспомнить Сережино имя? Как мог бы я ходить по родной земле, утратив веру в своих товарищей, в самого себя? Вы думали об этом моем долге? - Ты, Живень, совершенно напрасно покрываешь ее. По нашим сведениям... - Бросьте, товарищ майор, не думайте, что на вас все и кончается. - Все не все, а чья-то карьера - весьма возможно. Вот! Тот же стук косточками по толстой, пухлой папке. - Ты не пытайся, Живень, изображать улыбку. Найдется тут и лично для тебя... Было задето еще одно, чем он имел право гордиться: над его... да чего там! - почти героическим побегом из плена бездушная рука толстым синим карандашом поставила вопросительный знак... Два года он боролся, чтобы доказать, что и он и Алеся чисты. С помощью немногих друзей, благодаря которым он не терял веры в то, что горе его временное, что это недоразумение. Так оно и вышло - весной пятьдесят четвертого года ему предложили работу в районе. Да он тем временем прижился в своих Углах, почувствовал живой интерес к работе в колхозе, на которую как раз обращено было большое внимание, и в район не вернулся. Тем более что председателем к ним, в Горелицу, оставив свой райисполкомовский кабинет, пришел Буховец. Добровольно, как некогда с фронта в партизаны. Это именно он, Адам, воевал за него и за Алесю, именно он был тем человеком, с которым хотелось поделиться и самым хорошим, и самым тяжелым в жизни. Бежать от него в какой-нибудь тихий и затхлый райсобес было бы дезертирством. По предложению Адама Живеня утвердили бригадиром. Алесю взяли на работу в контору, бухгалтером. Так они начали жизнь сначала. Леня был пока доволен: работой, хлопотливой, но живой; книгами, на которые в зимние вечера хватало времени; детьми, что славно, весело росли; женой, которая... Ох, нет!.. С ней, с Алесей, ему чего-то все не хватало. Иначе не приходили бы, верно, волнующие по-юношески мечты о чем-то несбыточном, грусть и обида на нещедрую судьбу, не потянуло бы к той, о ком и ныне вспоминал как о самой прекрасной из всех знакомых и незнакомых ему женщин. 10 Потом, когда улеглось первое пламя, Чеся призналась: больше всего ей хотелось, чтоб это приключение было у них по-настоящему красивым. Ночью он пробирался полем, как вор, из деревни сюда, рискуя всем ради этой самой красоты. Она встретила его под липой на дальнем краю усадьбы. Еще издали он заметил в сумраке ее светлый плащик. Когда же остановился перед ней, руки его непонятно, предательски дрожали. Молчал, чтоб не изменил и голос. Она тоже молчала. И он обнял ее, припал к губам, покрыл поцелуями шею... Вступление не затянулось. Точно они, не сговариваясь, решили засчитать все, что было у них тогда - семнадцать лет назад. Чеся взяла его за руку и, шепотом приказав молчать и быть осторожным, повела к окну. Старые рамы, будто тоже по ее приказу, неслышно растворились. Леня проник в комнату. Оттуда, в совсем уже юном опьянении, он помог ей легко перебраться через подоконник. ...Окно осталось открытым и дышало на них чуть загадочной, волнующей и приятной свежестью апрельской ночи. Чеся, отдыхая, курила. И ему это нравилось. Именно тот момент, когда она подносила сигарету к губам и затягивалась. Огонек оживал, выхватывал из мрака ее лицо на подушке в сумятице волнистых светлых волос и столь соблазнительный, оттого что непривычный, треугольник блестящей цепочки, сбегающей над молодой еще грудью к маленькому медальону. Облокотившись на левую руку, на которой покоились ее шея и плечи, он смотрел на нее сбоку, любовался добытым сокровищем. И вдруг не выдерживал - касался этой пышной, душистой, жаркой нежности припухшими от поцелуев губами... Прикурив у нее, он улыбнулся: - А ему у тебя хорошо. - Кому? - Да Иисусику. Ишь ты, примостился!.. Теплые плечи на его руке передернулись. Она раздавила огонек в блюдце на тумбочке и, еще помолчав минутку, сказала: - Не люблю, когда кощунствуют. - А ты что - веришь? - Не только. - А что еще? - Еще и воюю за это. - С кем? - С безбожниками, с коммуной. - С коммунистами - в Народной Польше? - Тра-ля-ля-ля! А только что говорил: "Знаю, что у вас там делается..." В конце концов... - Она протянула левую руку, которой недавно держала огонек, и нежно провела по его волосам. - В конце концов, кохане мое, я на твоем месте не так уж стояла бы за них. Мне кое-что известно... - Что? - То самое. Как они заплатили тебе за верную службу. Он помолчал. Сказал со щемящей гордостью в голосе: - А что ты в этом понимаешь? - Да тут и понимать нечего. - Не понимая, оно и легче. - Ты сердишься? Не надо, кохане. Я не хотела тебя обидеть. Ну, не надо... Она попыталась вывести их из тупика, вытащить ту белую нитку, что уже довольно приметно проступила между их чужими... - да, он почувствовал это как будто впервые! - их чужими, такими разными душами... Более того, в нем накипала, наливаясь прежней силой, его бедняцкая, его партизанская злость на нее, воскресала вновь давняя обида на коварство, которым ему заплатили за откровенность, за желание помочь. И к этой обиде и злости, еще усиливая их, присоединилась злость на себя... Из-за слов ее, вот этой былой королевны, что так легко стала и для него веселой искательницей красивых приключений, из-за этих по-шляхетски высокомерных слов о самом для него дорогом, самом святом, против воли выплыл, холодным, болезненным укором встал вдруг перед ним образ Алеси... - Я так много думала о тебе! И ты, я верю, тоже. Ведь правда, кохане мое? Ты умный, у тебя тонкая душа, ты знаешь, что нужно от жизни человеку. Неужто для того мы встретились, чтобы поссориться? Она склонилась над ним, пытаясь пробудить его от горькой задумчивости ласками. Но все уже стало совсем иным. Та "красота", что заменяла им доселе настоящее глубокое чувство, казалось, ушла куда-то и не хочет возвращаться... По крайней мере, для него. А она все зовет его, она умеет, ох как умеет звать... ...Очень кстати и это окно, и эта глухая, свежая ночь. - Ну, ты наконец можешь перестать дуться? И так упорно молчать? Ну, не смотри же так!.. А он все же молчал, не находя ни слов, ни мыслей в опять пустой голове. - Кто ж тебе это сказал? - спросил наконец. - Что? - Ну... что мне "заплатили"... - Опять ты о том же... Могла сказать и мамуся. - Однако же не сказала... - О Иезу! Ты и сейчас остался разведчиком!.. Как они искалечены политикой, ваши бедные души! Даже здесь, даже сейчас ты думаешь о ней! Как тогда... помнишь? - А ты... неискалеченная душа!.. Откуда же в тебе... я скажу прямо: столько цинизма? Напоминать мне... О чем - о том варенье, которое вы оставили нам на столе? О вашем бегстве в гарнизон? Она закурила. И при свете спички, а потом огня папиросы, который теперь разгорался чаще и сильнее, он видел ее красивый строгий профиль с горделиво нахмуренными бровями. - Хочешь откровенно? О каком ты варенье?.. Неужели ты думаешь... Ну... Я вообще тогда была слишком глупа для борьбы. Особенно, если хочешь знать, яри тебе. Я больше глядела, как зачарованная. Письмо твое я Зигмусю, конечно, не передала. И Франеку не сказала. Теперь я думаю: если бы передала - он посмеялся бы... - Ничтожество. - Кто? - Фашистский прихвостень. Он не только сюда, но и к вам, в Польшу, боится приехать. - Ты забываешь, что он мой брат! - А ты - что он мой враг. Не только мой, но и моего народа. А если б ты хоть немножко разбиралась, то и твоего. - Пусть пан лучше говорит о своем народе. Со своим мы сами разберемся. И Зигмусь воевал за Польшу. Придет час - вернется и он. Как Лешек из немецкой неволи... Через столько лет!.. - Ха! Сравнила!.. Ты, может быть, не знаешь, что это они нас тогда обстреляли? Может, скажешь, что и вообще не знала, где он был, с кем они, аковцы, и против кого боролись? Сколько народу в деревнях да по хуторам поплакало от них, кровью обливалось... Ну, а сюда ему, Зигмусю, не хочется еще? В именье? Или, может, и сюда пора? Из-за моря-океана?.. - Это тоже время покажет. - Ты, я вижу, теперь куда лучше подготовлена к борьбе. - О, да! Теперь бы я вела себя иначе. - Ну, а ведешь как? Она молчала. Потом рассмеялась: - Глупые мы! Опять за политику! Это я так... От тебя заразилась. У вас же тут все пропитано политикой. Даже земля, даже любовь... И в смехе и в словах ее он ясно почувствовал фальшь. Но она уже снова склонилась над ним: - Ты мой смелый... О, какой же сладкий!.. Мой единственный... Не побоялся, пришел. О, как же я тебе благодарна! Молчишь. Ну, не злись, прости мне еще раз, последний... А у меня к тебе даже просьба была, - сказала она после паузы. - Без всякой политики, просто так, по-дружески... Тише! О Иезу, мамуся идет сюда! Ты тихонько, кохане, а я встречу ее там... И правда, в коридоре послышались шаги и голоса. - О, она не одна! Скрипнула дверь. - Чеся, ты спишь, дочурка? Мы к тебе с паном Мукосеем. Чеся вскочила, накинула халат и вышла из спальни в соседнюю комнату. 11 Седая, ссутулившаяся, но все еще быстрая на язык пани Геновефа и белобрысый, изрытый оспой, гугнявый Мукосей чувствовали себя нормально. Это ясно было Лене из их беседы за тонкой перегородкой. Сам он, запертый как блудливый кот в чужой кладовой, боялся и пошелохнуться. Сколько смеху было бы, какой позор, если бы узнали!.. А хуже всего было Чесе... - Я же, пани, так и говорю, как с вами вчера говорил, паненочка, гугнил Мукосей. - Больше вам не даст никто. Колхоз коли и возьмет, так за копейки, потому только на дрова, кирпич обжигать. А я из этой вашей громозды слепил бы хоть какую хатенку для своего доктора. - А что, ваш сын - доктор? - Э, доктор, паненочка... Десять лет таскался в Горелицу. А летось послал я его в медицинский институт. Выучится, думаю, так при всякой власти кусок хлеба будет... А ему там взяли да баллов не поставили, сколько надо. Так вот и выучился на собак брехать. В клубе теперь, заведующим. Ученые!.. Старший - так тот хоть с батьки не берет. Инженер называется, а копейки в дом не кинет. Сам, старик, знай работай да поворачивайся!.. - Пане Мукосей, давайте говорить как добрые соседи. Десять тысяч совсем не много. Что теперь эти тысячи! Сад осенью пан продаст - вот вам и дом. - Ай, пани, кабы это так, как вы говорите! Чего б он плакал, слеп, кабы видел божий свет? Что теперь, вот вы помянули, тысячи. Хотя бы и при Польше - человек продаст быка либо коня, так озолотится. А что сейчас? - А ведь всё кричали, пане Мукосей, всё стонали: "Паны! Кровопийцы! Давят!.." - Кричали, пани... А кто кричал? И как кричал? Тоже надобно разбираться... Вот я, бы скажете, в партизанах был? Был. Как ужа вилами, прижала меня полиция, едва выбрался, когда мой инженер сдуру - сморкач был еще, вы же знаете, - сбежал в лес за всякой голытьбой. Пришлось и мне, хозяину, по людским задворкам таскаться, в чужие хлева заглядывать. А вы же, дай бог, сами знаете, какой из меня большевик... Да, Чесе менаду двух огней было всех тяжелее. Лене казалось даже, что он видит, как она мучается, не имея возможности, чтоб не выдать себя, сказать или хотя бы мигнуть тем двоим: прекратите вы эту исповедь!.. А исповедь текла: - Я ведь к вам, пани, и к вам, паненочка, и тогда как человек: "Удирайте, говорю, куда-нибудь, а то заглядывают они что-то неспроста. Не зря он, Живень, брататься с вами стал. Постреляют безбожники!.." - Да что там, пане Мукосей!.. К чему старое вспоминать? - Надо, Чеся, доброе надо вспоминать. Пан бог воздаст вам, пане Мукосей, за то, что вы нас тогда предупредили. Да хранит нас мати найсвентшая и впредь от смерти нечаянной и нежданной!.. Только теперь вы напрасно нас хотите обидеть... - Четыре тысячи, пани, это за глаза довольно, ведь гнилье. Я к вам и тогда, и теперь, и всегда как человек. А вы со мной, видите, не очень-то... Вы думаете, пани, другой вам так помогал бы, как я? А сколько надо было таиться! Ой, паненочка, еще вам это должен рассказать!.. Иду, бывало, полем, темной ночью и несу... ну, хлеба буханку, аль картошки мешок, али сала добрый кусень, а у самого душа дрожит: "Будет тебе, Мукосей, коли выйдет наружу, не помогут ни сыны-комсомольцы, ни твое партизанство!.." Да ведь жалко было, пани, и вас, и вашей внучечки. И до колхозов и при колхозе чем мог, тем помогал. Вам, верно, пани сама рассказала про это, паненочка? Да и я уже говорил. - Говорили, пане Мукосей, и я вам очень благодарна за все. - Благодарна, Чеся, и это понятно: ведь ты человек культурный. Однако же, пане Мукосей, не за так вы мне и помогали. Почему же вы молчите о том, что каждый раз брали с меня расписку? - Но, мамуся! Не надо! - Погоди, доченька... - Я говорю, не надо. Ради бога!.. - Я должна ему сказать хоть сейчас!.. Он мне уже все нервы издергал, этот... пан Мукосей! Я молчала, потому что боялась. Отчизна вспомнила обо мне. Я - Росицкая из Анцутов, и я не позволю... - Во имя всего самого дорогого, мамуся, ну, не надо! Ты же скоро увидишь всех, кто тебя любит... И Лешек и Зигмусь... Ну, успокойся... И вы, пане Мукосей. Ну, я вас прошу... - А я что, паненочка? Я ж только заикнулся про свое. Когда я, пани, носил вам, кормил, как родную, так и я был для вас человеком... - Был ты со мной, Мукосей, человеком, благодетелем! А кто с меня расписки брал? Два-три кузовка картошки, каравай хлеба, кусок сала - и опять расписка на целый гектар!.. - Мамуся, родная, мы с тобой скоро уедем... Уже и документы на тебя... - Мы уедем, а все останется!.. Наше, кровное, от деда-прадеда панское!.. Я уеду, а что я скажу сыновьям? Как посмотрят Лешек и Зигмусь? Куда же им вернуться? Пан Чарнота тоже думал, что это глупости! При тех еще, при самых первых большевиках, когда те банды пошли на Варшаву. Я твою хитрость, пане Мукосей... - Но, мамуся!.. - Молчи, Чеслава! Я все ему должна выложить! Свентэй паменци пан Станислав Чарнота сидел тогда в большевистской тюрьме с одним хамом. Арендатор какой-то, мельник или в этом роде. Сидит пан Чарнота да и сокрушается: "Иезу коханый, хоть бы закурить! Все имение тому отпишу, кто даст одну папиросу!.." А тот, что в камере с ним был... Ну, ты его знаешь, Чеся, того, что после в чарнотовом Бернатове паном сидел, - некий Шуляк. Так у этого Шуляка, как на грех, нашлось все - и табак и спички. Пан Чарнота и написал этому хаму... - Но, мамуся, ведь я все знаю! - Ничего ты не знаешь! Он написал ему расписку на все имение. Думал, бедняга, что и так и этак пропало. И вот самого его расстреляли через день... Упокой, пане боже, невинную душу! А тот выродок, ты его знаешь, Чеся, того, что после в чарнотовом Бернатове... До самой войны наследники пана Чарноты с ним судились. Вот! А ты мне, Чеся, говоришь! - Ничего я, мамуся, не говорю. Ты успокойся только, дорогая!.. - Ну, и что ж это вы, пани, к чему? Неужто вы меня с Шуляком равняете? Хоть он и паном был перед войной, а плут плутом. Немцы его, как собаку, расстреляли за гумном. Сам зондерфюрер Шульц пожелал Бернатово забрать. А я, пани, на чужое никогда рот не разевал. Был я раньше хозяином, даст бог, может, и еще буду, хоть на старости лет. Пускай мне только вернут мое сделаю я сам себе социализм. Вы, паненка, сказываете, что там у вас в Польше уже к тому теперь пошло, без колхозов. Может, и сюда докатится, может, бог даст, и тут все станет на место... Вы вот, пани, хаете меня да черните, а я, как перед богом, ни в чем не виноват. То же игрушки одни были: я писал - не ведал, на что пишу, а вы, пани, так же и подписывали. Я ваши расписки давно порвал и на ветер пустил. - Не лгите, пан Мукосей, побойтесь бога! Да что вам бог?.. И вам, и вашим детям! - Ой, пани, не грешите и вы! Я не отрекся от бога и не собираюсь. - Так вот он и покарает за то, что ты ограбил меня, старуху беззащитную! Он не даст меня в обиду! - Э, пани, чтоб мне с этой табуретки не встать, коли я их не порвал, те ваши расписки! Эх, не с кем было поговорить! Не сказал мне добрый человек в ту дурную минуту: "Не лезь, не марай руки, Мукосей!" И полез. Ну что ж, гореть, коли так, панскому дому в колхозной печи, обжигать кирпичики... А вам в Польше паней не быть: и там до вас мужики доберутся. Бывайте здоровы! - Бог все видит, Мукосей! Он тебе... - Но, мамуся!.. - Ты меня, дочка, не учи! Хлопнула наружная дверь. 12 Чесе и после этого не стало легче. В "мамусе" разбушевался старый, придавленный годами горького молчания панский бес. Она трещала как сорока, старая, с издерганными нервами, извергала на голову этого разбойника, хама и кровососа и панские и хамские проклятья, к которым она, кстати, привыкла еще при своем пане Яне. Заодно с Мукосеем досталось и всем его поганым соотечественникам, всему безбожному большевистскому миру. А дочь, связанная по рукам своей тайной, могла только успокаивать старуху, уговаривать пойти отдохнуть. - Я сама все сделаю, - говорила она, как ребенку. - Я, мамуся, сама все улажу. А ты иди, успокойся, поспи... Когда они обе вышли в дальнюю комнату, Леня вскочил и стал, как по тревоге, одеваться. Вернувшись, она остановилась в проеме двери. - Как это все неприятно!.. Он только дышит тяжело, не глядя, уже одетый. - Еще не очень поздно... Не отвечает. - Неужели мы так и расстанемся? Да, впрочем, чего ждать... Это подействовало. Он подошел к окну и стал закуривать. - Может, мою? Хорошие. - Благодарю. Вчера совсем бросать думал... Вырвалось само собой, после того как он, с жадностью и с наслаждением затянувшись, дохнул горячим дымом в окно, навстречу прохладной свежести. Слова были не только неуместные, но и ненужно, неожиданно мягкие. Они, видно, и подбодрили ее. Чеся прошла к тумбочке, непринужденно обдав Леню теплом в узком проходе, взяла сигарету, даже пошуршала спичечным коробком, однако прикурить попросила у него. Расчет, если он был, не оправдался. Жар двух соединенных огоньков не потянул его к примирению. А как бы небрежно распахнутый на груди халат не вскружил головы. И не потому, что развеялись чары тайны, что его утомила ее красота. В душе говорили другие чувства. Шея, плечо и в меру приоткрытая грудь с уголком цепочки стали просто обнаженным телом, остуженной мякотью. Более того - в этом как будто подсознательном, как бы естественном для нас кокетстве он снова увидел расчет на воздействие. Увидел и обрадовался, что промахнулась. Он не сказал ни слова, но и от взгляда его, в котором, кроме презрения, она прочитала и более страшное - брезгливость, она запахнула халат. И тихо присела на край - только теперь он заметил - узкой кровати. - Пане Леосю, - заговорила, снова переходя на "вы", - как все-таки много прозы в жизни! Такой вульгарной, но, к сожалению, неизбежной!.. Он помолчал. Потом спросил: - О чем вы хотели меня попросить? Какую просьбу не досказали? В свою очередь, и она помолчала. А потом: - Хм! И вы, вижу, не совсем лишены рыцарских чувств. - Не говорите пошлостей, Чеся. Ее тут и так было достаточно. - У меня или у вас? - Конечно, и у меня. Однако же и вы... Так чем же вам помочь? - Ну что ж... Я вас хотела попросить... купить наш дом для колхоза. - Это и все, что вам пришло в голову? - Да и то ради мамуси хотела просить. - Уж не те ли расписочки беспокоят и вас? Молчите... Неужели вы вспомнили, что Мукосей мой двоюродный брат? И я могу уговорить его вернуть их вам? Опять молчите... Как и тогда, когда я приезжал с письмом? Эх, панна Чеся! Ну, пускай уж мать, старая пани, больной человек... А вы? И столько говорить об отчизне, о гордости... Простите, это не Польша - все эти ваши расписочки, то, чем дохнуло от них! Так же как не Советский Союз, не Беларусь - весь этот ваш... Мукосей... Ничего, договоритесь, он еще придет. Все уладите. А я благодарю вас за откровенность. Хотя бы такую. Она встала. Запахнула еще раз халат, даже прижала его пальцами под шеей. - Добраноц пану, - сказала глухо. - Уже очень поздно. Лицо ее было так близко, что даже во мраке видно было, какой холод источали глаза. - Вот это правильно - поздно, - ответил он с улыбкой. - Поздно даже и для ненависти. Проводите меня, пожалуйста. Через дверь. На крыльце он хотел что-то сказать, даже начал, но осекся на ходу и только выдавил: - До видзэня. ...Через несколько минут на засеянном поле встретились два человека. Они не хотели этой встречи - ни тот, что шел от деревни, ни тот, что из бывшего имения. Видно, наткнулись друг на друга в темных кустах своих раздумий. - Что, перерешил? - спросил один из них, глядя прямо в лицо другому. За дом идешь набавить или, может, вернуть расписочки? - А ты... снова компанию с ними водишь? Один глядел другому в белесое, поклеванное оспой, такое знакомое лицо, полное глубокой и крепко осевшей ненависти, смешанной с хитрой, осторожной трусостью. И в душе того, кто глядел, как в водовороте, то всплывали, то уходили во тьму клочки горьких воспоминаний... Анонимки... Бездушие тех, кто им верил. "Добрый день! Как живешь? Ай-ай-ай, как жаль, брат!.." Это - на устах у тех, что тайком марают жизнь "благонамеренными" писульками без подписи... Сколько их там было, в той зиминской папке?.. Идиотская жадность, с которой этот самый... панский благодетель таскал, что мог, с советских машин, брошенных при отступлении, таскал потом и с немецких, таскает, конечно, и из колхоза!.. Кулак, вооруженный мотоциклом, электрической лампочкой и радиоприемником, слепой, неблагодарный подлец, который, пользуясь благами социализма, не живет, а все ладится как-нибудь "пережить", "дожить", в надежде на ту магическую "перемену", что придет наконец на зов его обросшей щетиной души эгоиста, собственника... Затаившись глубоко, он ото всех оторван, даже от сыновей, а живет и отравляет все вокруг... - Ну, а как расплатился с тобой Щуровский за то, что ты посоветовал им сбежать в гарнизон?.. - Пойди и донеси на меня. Так и поверят, что это я, а не ты им сказал. А я расскажу пустячки. Про панские теплые ноги. Пожалеет тебя твоя эсбээмовка! Затем раздался звук, похожий на тот, с каким упрямый дровосек опускает топор на сучковатый чурбак. Один из них взвизгнул, как заяц, задрав ноги на мягкой земле, а потом, поняв, что это еще не конец, вскочил и, в тяжелых сапогах, побежал не по годам резво. Прямо в поле. Другой, сделав несколько шагов по меже в ту сторону, где была деревня, почувствовал, что глаза его наполнились горячей влагой. Обида. Горькая... На самого себя. 13 Звоночки-жаворонки угомонились в зеленях до утренней зари. Урчит за взгорком и светит фарами трактор. Кто-то, припозднившись, возвращается лугом и тревожит чуткого горюна чибиса, стон которого, отчаянный, красиво-печальный, накладывается на однообразный, но по-своему приятный и стройный лягушечий хор. Длинное деревянное строение, покрытое шифером, снова полно звуков. Жуют крепкие челюсти, звенят кольца и цепочки обротей, фыркают мягкие, теплые храпы. Нет покуда только Метелицы. И старший конюх Хомич, явившийся на ночное дежурство, с удовольствием строит догадки, где может быть бригадир... Когда бригадир наконец подъехал к конюшне и, молча, легко приземлившись, стал не спеша снимать со своей быстроногой буланки седло, Мартын не выдержал: - Здоров! Говорят, ты, браток, нашел вчера силосную яму? Вместо ответа Леня протянул ему поводья: - На! Сам он понес седло. Потом они вышли из теплой тьмы в прохладу под звездами, и Хомич, чтоб подойти с другой стороны, вспомнил: - А сигареток я твоих не трогал. Держи! Выспавшийся за день, да и вообще склонный побеседовать на любимую тему, Мартын снова стал подбираться к тому же: - Поосторожнее бы тебе, браток, а то все без оглядки, как тетерев... Леня молчит. - Стоит ли из-за баб? Их, брат, нужно только оглаживать... Ленины подошвы никак не могут оторваться от земли. Снова дохнуло ненавистью и угрозой - он вспомнил белобрысое, рябое лицо и, одолевая комок в горле, спросил: - А что ты слышал? - Оно, браток, холера его ведает, завсегда так: рыло спрячешь - хвост вылезет, хвост уберешь... - Да говори ты как человек! - Тебе - говори, а сам ты мне небось ни слова... Верка моя была у них, когда ты панский погреб смотрел да перед крыльцом выплясывал на седельце... Она там у пани какие-то польские тряпки покупала. Верка будет молчать. Я сказал. Ну, а возвращаться зорькою надо осторожней. Я как раз дома был... - Прощай! - Иди, браток, набегался за день с "козой" да натрясся в седле, коли ж еще и к той козе... Хе-хе-хе! Это было сказано уже вслед. ...Леня шел тихим шагом, так как путь, к сожалению, был недалек. Усталости почти не чувствовал: впереди ожидало кое-что потяжелее... Даже шапку держал в руке и китель и ворот рубашки расстегнул... "Как тяжко!.. Все теперь имеют право копаться в этой пошлости: и те, в гнилом, затхлом шляхетском гнезде, и этот... Ну, а сам ты кто? Он, Хомич, просто веселый бык. А ты - бык с психологией. Его и старость не берет, а вот ты - ты вздумал сейчас подправить свою чистую молодость?.. Сейчас еще дети встретят... Нет, сегодня, пожалуй, поздновато". Дочка, Маруся, часто выходила ему навстречу, как будто бы только из-за маленького Сережи. Уже в седьмом классе, мать вот-вот догонит ростом, длиннокосая, голубоглазая серьезница... "Да, ты уже считаешь себя взрослой... И мне уже неловко, как раньше, смотреть на пригожих девчат, - я вспоминаю невольно, что ты, моя радость, кого я так недавно, кажется, боялся брать просто на руки, а брал на подушке, что ты становишься похожей на этих красавиц и что мне не хотелось бы, чтоб кто-нибудь глянул на тебя нечистым взглядом, с нечистым сердцем, без дружбы, без настоящей любви!.." А он, Сережка? Леня не подозревал, что сыном, мальчиком, можно не только гордиться, но и так нежно его любить, что и он, его мальчуган, будет ласков, как девочка. Как часто Сережка, если отец весь день был дома, все спрашивал и спрашивал: "Ты меня любишь? А я тебя очень, очень люблю!.." Очисти меня, погладь своими, сынок, ручонками! Сними с моих глаз... Нет, лучше размахнись, собери всю силу, которая придет к тебе только потом, да тресни по поганой морде!.. Но ты не сделаешь ни того, ни другого! Мысль... просто присказка вертится в голове: "Ведь жена не рукавица, с белой ручки не стряхнешь..." А мать, хорошая мать моих ненаглядных детей об этом какую присказку выдумать?.. Нет, я не мог бы бросить ее, уйти из дому побитой собакой, женихом перезрелым таскаться по свету - в поисках того, что нелегко, а то и невозможно найти; начинать все сначала, перед самим собой прикидываться новеньким, свежим... Как я благодарен тебе, дорогая моя дуреха, мой лучший друг, ведь ты и тут, и теперь не поверишь никому, что я - такой негодяй! Как я благодарен и как мне тяжело!.. И правда: верь, я не вовсе подлец. Я... Ну а кто же я теперь? А та, другая... что отодвинулась только, чтоб потом, в удобный момент, вернуться в душу беспокойным, волнующим воспоминанием?.. Как он все-таки сложен, человек!.. Не будь ханжою, Живень, - так очень легко снять с себя вину, плюнув на того, с кем грешил!.. Ведь и она человек... Хе, Живень, ты, выходит, еще и гуманист!.. А когда ты пробирался к ней по полю, ты что человека в ней видел или что-то другое? Не так было тогда, в ту осень сорок третьего года, когда ты умел побороть в себе все низкое, когда ты шел к ней, как человек, когда нелегко тебе было хранить чистоту, но ты хранил ее, когда ты видел в этом счастье, видел его в борьбе за лучшее. Как ты далек теперь от самого себя!.. А к тому же свалился в их панско-кулацкую яму, стал хранителем чужой грязной тайны... Более того - даже как бы невольным соучастником!.. Соучастником старой ведьмы, помешавшейся на своем "богом данном", "вековечном" шляхетстве. Соучастником и "прогрессивной" искательницы приключений, что принесла сюда "свежий" ветер с гнилых шляхетско-мещанских задворков, где не в чести народная власть... Заколдованный цветок на болоте, куда ты, жадный дурень, ступил... Соучастником даже и Мукосея, которому уже трудно, должно быть, так долго прикидываться советским человеком... Да, соучастником, потому что тебе оказали доверие, даже хотели просить у тебя помощи. И пособником, так как ты будешь теперь бояться, что он, Мукосей, расскажет, если ты не будешь молчать... Стой! Машина? Сюда? Да, с большака на Углы сворачивает легковушка. Адам. Что ему сказать? Напросился, а что сказать? И зачем? Хотя он крепкий человек, хотя он и друг, горой стоявший за них в трудный час, хотя к нему и потянуло утром... Должно быть, сгоряча. Он стоял за них, за них с Алесей. А что он сказал бы... что скажет теперь? И та ли это беда, которой надо делиться?.. Когда они, пешеход и машина, встретились на развилке перед Углами, Буховец, как всегда неутомимый, выкатился из "Победы" и деловито спросил: - Ну, что там у тебя, Живень, снова приключилось? Говори. Леня еще раз и окончательно понял, что говорить с Адамом, как он утром хотел, ему уже не хочется. Однако начал, как бы бичуя себя: - Я, брат, ступил в глубокую грязь. Думал даже, что сам и не выберусь. Прости, друже, но я решил... не морочить тебе голову... - Ну что ж, если б я знал... - Адам, что ты? Нет! Я расскажу, я все тебе расскажу... Но попозже. Давай, поехали. - Куда? - А куда хочешь. Мне все равно. - До смерти останешься чудаком!.. Садись вперед. Нет, давай вместе, на заднем. Михаль, домой! Молчание. Потом сквозь гул мотора: - Тебе, Живень, не бригадиром быть, а каким-нибудь, скажем, поэтом... Снова молчание. На этот раз долгое. "Ха! Додумался! - горько, однако уже с чуть заметным и неожиданным облегчением думает Леня. - Одно мне надо - не жалеть себя, не любоваться собою, не летать... не падать так низко!.." 1958 - 1959