Аннотация: Пронзительно-трагичная и удивительно искренняя история о любви на войне. --------------------------------------------- Владимир Кунин Сошедшие с небес Ах, эти черные глаза меня пленили! Их позабыть никак нельзя – они горят передо мной... Ах, эти черные глаза... Кто вас полюбит, Тот потеряет навсегда и сердце, и покой... –  лилось с заезженной старой пластинки... Темнота населена неясными приглушенными звуками. И среди них – шепот – торопливый, срывающийся, лихорадочный, словно горячечный бред: – Я люблю тебя... Боже мой, как я люблю тебя! – И я... И я тебя люблю, солнышко мое... – Тише, родненький... Тише, миленький... Тише, Сереженька. – Пускай... Чего теперь бояться? – Господи! Ну почему так поздно? Где же ты раньше был? – Я всегда был с тобой, Машенька. Ты просто не знала об этом. И я не знал... – Я люблю тебя... Я так тебя люблю!.. Откуда-то стал возникать слабый желтый свет. Он выхватывал из кромешной тьмы уродливые каменные стены, стонущих раненых – они лежали по углам узкой пещеры, прорубленной в нагромождении скальных пород. Кто-то нес керосиновый фонарь, негромко выкрикивал: – Санинструктор! Санинструктор! Маша! Где ты? Там у Тенякова опять кровотечение. Ты где, Маша?.. – Пить... Пить... Пить... – стонут из всех темных углов. Белеют бинты в слабеньком свете керосинового фонаря. – Маша! – Иду! Маше восемнадцать лет. Она худенькая, грязная и оборванная. Поднялась с колен, подхватила санитарную сумку, погладила по лицу лежащего двадцатилетнего младшего лейтенанта: – Полежи, Серёженька. Я скоро вернусь. Полежи, любимый... Сережа – летчик. Это видно по погонам истерзанной гимнастерки. На нем брюки с одной штаниной. Нога, на которой нет штанины, замотана грязными бинтами с заскорузлыми пятнами засохшей крови. Под боком лежит немецкий автомат «шмайссер». Оружие здесь лежит возле каждого раненого. Все полуголые – жара, душно, пот заливает лицо, разъедает глаза. – Пить... Пить... Пить... И словно убаюкивая лежащих, откуда-то плывет довоенное, сладкое: ... Был день осенний, и листья грустно опадали, В последних астрах печаль хрустальная жила, Слезы ты безутешно проливала – ты не любила, И со мной прощалась ты... На полуслове оборвалось танго, и чей-то вкрадчивый женский голос со слабым немецким акцентом и характерной радиохрипотцой сказал: – Германское командование обращается к вам с благородным гуманным предложением: вы должны выйти из подземелья и сдаться. За это вам гарантируют жизнь и свободу... Вернулась Маша с огарком свечи. Снова опустилась на колени перед Сергеем: – Вот у нас с тобой и свет есть... Теперь бы только выжить. – Нам известно о вас все, – говорил мягкий женский голос с немецким акцентом. – Мы знаем, что вы погибаете от жажды и голода, каждый день вас становится все меньше; нам известно, из остатков каких воинских частей состоит ваш подземный гарнизон; знаем, кто вами командует... – Не слушай, не слушай... – торопливо зашептала Маша. – Я не слушаю. Я смотрю на тебя, Машенька моя... Моя Машенька. Кто-то неподалеку прошелестел: – Водички... глоточек... – Нету пока водички, лапушка. – Маша подскочила к раненому. – Потерпи. Может, к ночи... Вчера же удалось, помнишь? – Не дожить мне до ночи... – Доживешь, что ты! Мы все доживем. Обязательно! А женский голос с немецким акцентом откуда-то говорил: – Мы перекрыли единственный источник воды – колодец у главного входа в каменоломню. За ним установлено круглосуточное наблюдение. Ни одному из вас не удастся достать оттуда хотя бы каплю воды... Щелчок, и снова мужской надрывный голос страдальчески запел: Ах, эти черные глаза меня пленили... В глубине пещеры возник шум борьбы, послышались крики: – Нет! Нет! Нет! Не дам!!! Не смеете!.. – Попался, гад! – Пустите! Не отдам! Не отдам!.. Нет у вас таких прав!.. Трое легкораненых держали старика-санитара и вырывали у него из рук металлическую банку – нечто вроде небольшого бидона. Из темноты появился закопченный оборванный подполковник, Посмотрел на старика-санитара тяжелым глазом. – Заначка у гада! – в истерике кричал один раненый, а второй плакал навзрыд: – Прятал... Прятал, сволочь!.. – Раздать воду раненым, – хрипло приказал подполковник, облизывая пересохшие, растрескавшиеся губы, и ушел в темноту. – Пустите меня!!! – дико закричал старик-санитар и рванулся. Банка вылетела из его рук, упала – вода растеклась по земле, оставив только влажный след. Старик нагнулся, схватил пустую банку, захохотал и побежал. Он несся по полутемным подземным коридорам, расталкивал людей, размахивал банкой и не то пел, не то рыдал: – «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек!..» У расщелины, ведущей из подземелья наружу, автоматчик крикнул ему «Стой!», но сошедший с ума старик проскочил мимо него и выбежал на ослепительную, залитую солнцем, выжженную нестерпимой жарой площадку, на краю которой стоял колодец. Вокруг колодца лежали трупы русских солдат, изрешеченные пулеметными очередями ведра и канистры. Три пулеметные точки немцев держали под прицелом площадку, колодец и выход из каменоломни. Немцы увидели вылетевшего с банкой несчастного сумасшедшего и подняли глаза на офицера. Тот дал знак одному пулеметному расчету. Простучала короткая очередь. Старика подбросило на бегу, он упал. С жестяным стуком покатилась по камням его банка... И тогда раздались очереди еще двух пулеметов. Они хлестали по банке, и банка металась, как живая, и куда бы она ни отлетела, повсюду ее настигала пулеметная очередь. Офицер рассмеялся и одобрительно подмигнул пулеметчикам. И огонь прекратился. Офицер надел фуражку и пошел к большому радиофургону, смонтированному на тяжелом грузовике. На крыше фургона два репродуктора оглушительно говорили мягким женским голосом со слабым немецким акцентом: – Мы обращаемся к благоразумию ваших командиров – не губите бессмысленно людей. Прекратите сопротивление, прекратите вылазки и атаки, которые ни к чему, кроме потерь, привести не могут... Перед тем как подняться по короткой лесенке в заднюю дверь радиофургона, офицер застегнул китель на все пуговицы и обтер сапоги пучком травы. Увидел у заднего колеса несколько блеклых цветочков, сорвал их и соорудил немудрящий букетик. И только после этого открыл дверь фургона... – Пить, сестрица, – хрипел раненый паренек. – Тс-с... Слышите, ребята? Льется, льется... – шептал матрос с безумными глазами. – Прячут от нас... Слышите? Вода льется... И тут же совершенно нормальным громким голосом, уже в бреду, капризно проговорил: – Мама, ну дайте вы мне чаю! Сколько можно! Жду, жду... – Пить... Пить... Пить... Утомленное солнце нежно с морем прощалось... — гремело снаружи. И снова обезумевший от жажды раненый матрос приподнялся на локте: – Слышь, браток... Вода льется... Журчит где-то, стерва... – Точно! – вдруг проговорил Сергей и попытался встать. Маша с ужасом поняла, что этот психоз, эта галлюцинация сейчас охватит всех. Она бросилась на Сергея, прижала его к земле всем своим телом, закричала: – Молчать!!! Всем лежать, не двигаться! Нету никакой воды! Нет ее. Нигде она не льется... Не думайте о ней. О чем хотите думайте, только не о воде! Потому что воды нет... Все затихли. Маша отпустила Сергея, встала и словно в забытьи повторила: – Потому что воды нет... Но я сейчас принесу ее вам. Она вынула из кармана гимнастерки расческу и маленькое зеркальце. Приладила зеркальце на скальном выступе, туда же прилепила огарок свечи. Сняла грязную, пропотевшую пилотку, по солдатской привычке засунула ее под ремень и стала тщательно расчесывать свои длинные волосы. Она вглядывалась в маленькое зеркальце, слюнила скомканный платочек, оттирала лицо от копоти, многодневной грязи, прихорашивалась... – Машка, ты что? Что с тобой?! – Раненые с испугом следили за Машей. – Маш, ты кончай! Ты чего удумала?! – Не смей, Маша... – сипло сказал Сергей и, держась за стену, поднялся на ноги. Отставил в сторону негнущуюся простреленную ногу, наклонился, взял в руки «шмайссер». – Я тебя никуда не пущу. – Не могу, не могу больше, Сереженька... – жалобно проговорила Маша, посветила себя огарком свечи и нащупала дужку ведра. – Потерпите, ребятки. Я сейчас вернусь. С ведром в руке Маша пошла к выходу из пещеры, откуда неслось чуть приглушенное танго. Волоча раненую ногу, с автоматом в руке, за ней ковылял Сергей. – Командир! – истошно закричал раненый матрос. – Командир! Машка за водой пошла! Машка за водой... Да остановите же ее кто-нибудь! Командир!.. Маша и Сергей были уже у выхода из подземелья. – Стой, дура! – крикнул автоматчик, дежуривший у входа. – Совсем спятила?! Из глубины пещеры бежали несколько человек: – Остановить! Не выпускать! Убьют, Машенька!.. Но во всем облике Маши была такая решимость, такая внутренняя сила, что автоматчик невольно посторонился. – Я прикрою ее... Я прикрою... Я ее никому не отдам! – хрипел Сергей, выползая из пещеры с автоматом в руках. Она вышла открыто, не таясь, под белое слепящее солнце, заливавшее истерзанную землю. От нестерпимого света она зажмурилась, прислонилась к скале и закашлялась. Рядом с ней, в одной штанине, босиком, с нелепо отставленной в сторону несгибающейся раненой ногой, стоял Сергей со вскинутым на изготовку «шмайссером». Три немецких пулеметных расчета с трех разных точек свели свои стволы в одну цель. Сергей и Маша оказались заключенными в прорези прицелов... Внутри радиофургона немецкий офицер сидел рядом с немолодой красивой женщиной в военной форме. Перед ней стоял микрофон. Лежали листки с дикторским текстом. Крутилась на проигрывателе единственная пластинка – известное довоенное русское танго... Женщина нюхала букетик, поглядывала на офицера с усталым кокетством. Офицер смотрел на нее с нежностью и надеждой... Молоденький немецкий пулеметчик растерялся, лицо покрылось испариной. Палец лежал на гашетке пулемета, но солдат не стрелял. Он ждал команды. Не стрелял и второй пулеметчик. С любопытством и удивлением он рассматривал худенькую девочку с длинными волосами, с пилоткой за поясом, с ведром в руке. Третий сосредоточил свое ироническое внимание на калеке в одной штанине, с автоматом в руках. На что он надеется? Он почти не стоит на ногах и вынужден прижаться спиной к скале. Но вот оборванная девчонка расправила гимнастерку под солдатским ремнем и двинулась к колодцу. Смешно волоча ногу, поковылял вместе с ней парень в одной штанине. Видно было, как они обходили убитых, приближались к колодцу. Из расщелины скалы люди напряженно следили за каждым шагом Маши и Сергея. Не выпускали их из рамок прицела и три немецких пулемета. Маша опустила ведро в колодец. Слышно было, как оно шлепнулось о воду... Сергей стоял к ней спиной, перекрывая ее от средней пулеметной точки. Его автомат был нацелен прямо на немецкий расчет. Маша стала вытягивать веревку с ведром из колодца. Но вытащить ведро, полное воды, у нее просто не хватало сил. Она беспомощно оглянулась на Сергея: – Помоги... – и подала ему конец веревки. Держа в одной руке автомат, Сергей помог Маше вытащить ведро с водой из колодца. Поставил его на сруб и... упал! Он упал от того, что нечаянно ступил на раненую ногу всем весом своего измученного тела. Упал неловко, нелепо, задрав вверх забинтованную ногу без штанины... И немцам это показалось ужасно смешным! Они переглянулись и хохотали – так был смешон этот глупый русский парень со своим дурацким автоматом! Но ни один пулемет из трех так и не выпустил Сергея и Машу из своего прицела. Они следовали за ними шаг за шагом, пока Маша несла полное ведро к входной расщелине, а Сергей, с трудом подтягивая раненую ногу, пятился и прикрывал ее своим автоматом... Хохотали молодые немцы за своими пулеметами. Из репродукторов на фоне чуть приглушенного танго женский голос, не лишенный некоторого артистизма, говорил со слабым немецким акцентом: – Германское командование дает вам два часа для выхода и сдачи оружия. Через два часа будут возобновлены обстрел и взрывы на поверхности. Затем мы пустим газы, и вы умрете все без исключения. Это последнее предупреждение. А танго летело в знойное небо, окутывало изрытую воронками площадку, опускалось на сруб колодца, витало над телами мертвых русских солдат, заставляло дребезжать изрешеченные банки, ведра, канистры, которые так и не были донесены до умирающих от жажды людей... * * * Спустя семь лет Сергей демобилизовался. Он был очень хорош собой – капитан, летчик, увешанный боевыми орденами и медалями, в новенькой (по случаю увольнения в запас) офицерской форме. И Маша была прекрасна. В строгом темном костюмчике – чуть длинноватая прямая юбка, пиджачок с плечами и короткой орденской планкой, а на голове маленькая забавная шляпка «менингитка». А между Машей и Сергеем их сын – шестилетний Вовка. Через плечо у Вовки висит настоящий летный планшет на тонком ремешке. И Вовка разодет празднично: по Вовке сразу видно, что последние годы Сергей и Маша служили в Германии. В полукруглом палисадничке с тополями перед двухэтажным областным управлением Гражданского воздушного флота Маша сказала Вовке: – Отдай-ка папе планшет, сынок. Вовка снял с себя планшет, протянул его отцу. – Ну, я пошел... – кивнул Сергей. – Проверь документы. Сережа раскрыл планшет. – Демобилизационное предписание? – спросила Маша. – Есть, – ответил Сережа, роясь в планшете. – Учетная карточка? – Есть... Они оба все-таки немного волновались. Начиналась новая жизнь. – Справка из милиции? – Вот она. – Направление горвоенкома? – Здесь. – Пап, а на гражданском самолете мне можно будет с тобой летать? – спросил Вовка. – На гражданском – запросто! – пообещал ему Сергей. – Летная книжка? Сергей порылся в планшете, поднял на Машу растерянные глаза. – Тьфу, дура старая! – выругала себя она. – Летная книжка же у меня в сумке! Держи. – Слава Богу! Ну, я пошел? – спросил снова Сергей. – Ни пуха, – улыбнулась Маша. – К черту, – вставил Вовка. Сергей направился к дверям областного управления ГВФ, а Маша с Вовкой чинно уселись на скамеечке в палисаднике и уставились на эту дверь. * * * – Нету у меня для тебя работы, капитан, – говорил Сергею большой толстый человек лет сорока, сидевший за столом. Ему было жарко, белая пропотевшая рубашка расстегнута, за широченной спиной на стуле висел синий форменный китель. – То есть как это нет?! – возмутился Сергей. – Я же истребитель! – Потому и нет. Ни пикировщиков, ни истребителей не берем. Был бы транспортником или тяжелым бомбардировщиком, взяли бы. А истребителей не берем... – Толстому человеку самому было тошно от этого разговора. Сергей потряс у толстяка под носом своей летной книжкой: – У меня сто семнадцать боевых вылетов! Шестьсот пятьдесят часов налета!.. – Не смеши меня, капитан, – устало сказал толстяк. – У нас в ГВФ вторые пилоты по пять тысяч часов имеют, а командиры экипажей и того больше. Так что засунь свой налет знаешь куда? – Но меня же военкомат направил! Вот оно, направление... Я же летчик! Летчик, слышишь ты, бумажная душа?! – Не кричи. Нам десятиклассника легче научить летать на пассажирской машине, чем тебя переучивать. – Да я с сорок второго такое прошел, что тебе и не снилось! – Один, что ли? – поинтересовался толстяк. – Чего «один»? – Один, спрашиваю, что ли, прошел? Или еще кто рядом был? Сергей в отчаянии схватился за голову. – Не паникуй, капитан. Устраивайся, обживайся. Заходи к осени. К октябрю откроем шестимесячные курсы наземной диспетчерской службы. Сергей поднял голову, посмотрел на толстяка с ненавистью. – Ты что же, мать твою в душу, меня – истребителя, боевого летчика – в наземную службу?! – Он перегнулся через стол, сгреб толстяка за пропотевшую рубашку, рывком поднял его со стула. – Окопались в своих кабинетиках, суки! Где ты был в сорок третьем, в сорок четвертом, в сорок пятом?! Толстяк оказался на полголовы выше Сергея. Он положил свою ладонь на лицо Сергея и коротким, могучим движением откинул его от себя. Сергей перелетел через весь кабинет, ударился затылком о стену и рухнул на пол. Толстяк вытащил из-за спинки стула две палки, оперся на них и, раскачиваясь, вышел из-за стола, скрипя двумя протезами. У него не было обеих ног. На спинке стула висел форменный синий китель с одинокой золотой звездочкой Героя с потертой муаровой лентой. Толстяк подошел к лежащему Сергею, тихонько ткнул его палкой в живот и сказал: – Ладно тебе... Вставай, не психуй. Давай поговорим спокойно... * * * На окраине города в глубине большого неухоженного двора – двухэтажный деревянный домишко. Во дворе Маша и Сергей развешивали на веревках вещи, слежавшиеся в чемоданах за дальнюю дорогу. Тут были и немецкий плед, и шинели, белые медицинские халаты и шапочки, гимнастерки, короткая меховая американская летная куртка, детский ватный матрасик. Но венцом этого парада вещей был настенный немецкий плюшевый ковер с грустными желто-коричневыми оленями на ярко-зеленой лужайке под кроваво-красными лучами заходящего солнца... На шее у Маши связка прищепок. Сергей в нательной рубахе, в галифе, босиком. Не прекращая помогать Маше вытряхивать и развешивать вещи, Сергей тихо и печально рассказывал: – ...вы, говорит, истребители, летали всегда в одиночку. Привыкли, говорит, каждую минуту рисковать своей шкурой, и вас вроде бы уже от этого не отучить... А нам, говорит, ваши рисковые штуки – до фонаря. Нам, говорит, нужно, чтобы пассажиры были живы-здоровы и груз в сохранности... Нам в гражданской авиации рисковать нельзя. Извини, говорит... – Сережа, иди в вечернюю школу, кончай десятый класс. На будущий год в областной педагогический поступишь... Мне в больничке к Новому году еще немного прибавить обещали... Пойду на полставки в поликлинику, возьму несколько суточных дежурств дополнительно. Вытянем запросто!.. – Ну что ты болтаешь?! Куда я пойду в десятый класс, если я в девятом-то никогда не учился!.. – Во глупый... – удивилась Маша. – Кто тебя за язык тянет? А ты иди сразу в десятый. Как демобилизованному – никаких экзаменов. Ты же умница!.. Из дому на крыльцо, еле передвигая ноги в огромных Сережиных меховых унтах, вышел Вовка в одной короткой майке и трусиках. На голове у него был отцовский шлемофон с соединительной колодкой для радиосвязи. – Папа! – орал Вовка и потрясал над головой золотыми Сережиными погонами. – Тебе погоны больше не нужны, можно, я их себе возьму? – Бери. – Сергей махнул рукой. – Не трогай папины погоны, – строго сказала Маша. – Не дорос ты еще до капитана. Я тебе другие дам. Она сняла со своей шинели узкие погоны младшего лейтенанта медицинской службы и бельевыми прищепками прикрепила их к бретелькам Вовкиной майки. – Ой... – презрительно протянул Вовка. – Медицинские... Нужны они мне! – Вот я тебя сейчас выдеру за эти слова! – взорвался Сергей. – Что ты, что ты, Сереженька! – испугалась Маша и прижала Вовку к себе. – Он же маленький еще... Ну откуда же ему знать-то все? В эту секунду, отчаянно сигналя, во двор влетела полуторка. Лихо развернулась и затормозила рядом с крыльцом. Из-за руля вылезла Нюська – соседка Маши и Сергея. Нюське – тридцатник. Она человек одинокий, веселый и очень привлекательный для всего мужского населения. А еще Нюська человек самостоятельный – заправский шоферюга в местном автопарке. – Эй, соседи! Принимай койку двухспальную! Будя на чемоданах дрыхнуть! – Нюська откинула боковой борт грузовика. Там стояла широкая кровать с никелированными дугами спинок, уймой блестящих шишечек и добротной пружинной сеткой. – Давай, Серега, лезь в кузов, подавай ее нам, а мы тут с Машкой примем... – Нюсенька, золотце мое! Да нам же с тобой век не рассчитаться! – воскликнула Маша. – А вы ничего за нее и не должны. Разве что спать на ей покрепче, когда ко мне хахаля приходить будут. И все дела! Сергей впрыгнул в кузов, осмотрел кровать, сказал Нюське: – А чего ее целиком таскать? Такие кровати вроде бы разборные. – Точно! – согласилась Нюська. – Это когда она из магазина, то разборная. А когда со свалки, да сетку пять дней в солярке от ржавчины вымачивали, потом сварщики в автопарке с ею занимались, опосля маляр ее марафетил, а в гальваноцехе вот эту хреновину никелировали, так она стала вовсе не разборная. Подавай! Берись с того краю, Мария! Так, хорошо, хорошо... Полегоньку. Держи, Серега. Маш, перехвати за спинку... Вовка! Вовка, сукин ты кот! Ты куда же это в кабину в одних трусиках на грязное сиденье полез?! Боже мой! Да подстелите вы ребенку чего-нибудь под задницу, если вы ему на штаны не заработали!.. Отпускай, отпускай, Сереженька! Держим, держим... Ты теперь к нам спрыгивай. Ты нам тут требуешься. ... Кровать стояла на земле. Маша увела Вовку в дом надевать на него штаны, и было слышно, как они спорили там. Сергей с Нюськой уселись на пружинную сетку покурить. Нюська качнулась на сетке, сказала Сергею: – На такой коечке еще пару Вовиков можно найти. Это, конечно, если хорошо поискать. – У тебя, наверное, койка не хуже. Чего же ты сама не поищешь? – Мне одной не вытянуть. А вас – двое. Вам хорошо. – Вышла бы замуж. – Так ведь как же, Сереженька, замуж выходить, когда я даже «похоронки» на своего не имела? Пропал без вести в начале сорок второго и с концами… По улице бежала стая ничейных собак. Маленькая рыжая сучка заглянула во двор, и вся стая остановилась. – Кыш отсюда! – крикнула на них Нюська, и собак словно ветром сдуло. – Мечутся, мечутся, бедняги... А вдруг вернется? – Кто? – не понял Сергей. – Ну мой-то... – А-а-а... Да нет, Нюся, теперь уж вряд ли. Нюська затоптала окурок, сплюнула, встала с кроватной сетки. – Но я все ж его погожу. Эй, Мария! Ты где? Иди койку тащить! Маша выскочила на крыльцо вместе с Вовкой, одетым в штанишки. Она сорвала с веревки плюшевый ковер с оленями и накинула его на Нюськины плечи. – А это тебе от нас. Верно, Сережа? – Конечно, – впервые улыбнулся Сергей. – Ой-ой-ой! Какая тетя Нюся красивая!!! Как принцесса! Вот это да! – в восторге закричал Вовка. Нюську подарок вроде бы и не обрадовал: – Ошалели? Да такой ковер у нас на «балочке» тысячи стоит. Пока Серега без работы, его там загнать – три месяца продержаться можно. – Ничего. Мы и без «балочки» обойдемся, – сказала Маша. – Да что, я себе работы не найду, что ли? – закричал Сергей. * * * Сергей и еще четверо нанятых мужиков таскали мясные туши из кузова продуктового грузовика в подвальное помещение гастронома. Руки и лица в мясной сукровице, на головах капюшоном мешки накинуты, пот заливает глаза. Тушу на плечи – и вниз по каменным ступенькам узкой лестницы в подвал, на весы... Кладовщик взвесит, в тетрадочку запишет. На двутавровой балке – крюки. Хоть и невысоко, но вешать нужно вдвоем, втроем. Тяжелые, огромные туши... И снова наверх, к грузовику. А мяса еще полкузова. Потом измочаленные, с запавшими глазами, мылись в подсобке у железной раковины, ждали расчета. Вошел кладовщик, молча отслюнил каждому по красненькой тридцатке, негромко сказал старшому: – Там, где всегда, оставил вам. Только тару потом верните. И вышел не попрощавшись. Неподалеку, на пустыре гуляла собачья свадьба. Старшой покопался под чахлым кустиком, достал оттуда солдатский вещмешок. Расстелил на земле газетки, развязал мешок и вытащил оттуда килограммов пятнадцать сырой говяжьей печенки. Аккуратно разделил на пять частей и свою долю опять запихал в вещмешок. Бездомные псы тут же застыли, подняли морды, стали нервно принюхиваться. Все разобрали свои доли в заранее приготовленные матерчатые торбы. Только одна доля – Сергея – продолжала лежать на газетке. Старшой показал Сергею – забирай, мол, но тот с места не двинулся. Стоял и тупо смотрел себе под ноги на печенку. – Тебе жить, – равнодушно пожал плечами старшой, и все четверо пошли в разные стороны. Загипнотизированные запахом, замерли голодные бездомные городские собаки... Лежала сырая говяжья печенка на земле, на подстеленной газетке. Стоял над ней бывший капитан, бывший летчик-истребитель, прошедший к своим двадцати семи годам огонь, воду и медные трубы. И черт знает, что творилось у него сейчас в голове... И вдруг в отчаянии и ярости – с размаху ногой по этой проклятой печенке!.. Полетели вверх кровавые ошметки, шлепнулись метрах в пятнадцати, и тотчас бездомная собачья свора сцепилась над ними в смертельной драке... * * * Вечером сидели дома, ужинали. Вовка капризничал, не хотел пить молоко. Сергей мрачно ковырял вилкой картофель. – Меня еще на полставки в поликлинику взяли процедурной сестрой. Так что живем, ребята!.. Вовик, не вороти нос. Допей молоко, пожалуйста! Сережа, подлей масла постного в картошечку, а я еще лучку подрежу, хочешь? – щебетала Маша, тщательно скрывая усталость. Сергей вынул красную тридцатку, положил на стол. – Вот это да! Вот это да!!! – поразился Вовка. Маша зашла сзади, обняла Сергея, стала целовать его в макушку: – Ах ты ж наш добытчик! Ты ж наш кормилец! Без стука открылась дверь, заглянула Нюська в крепдешиновом платье, голова – в туго накрученных бигудях. – Эй, соседи! Вовка задрыхнет, поднимайтесь ко мне. У меня новый хахаль объявился. Из милиции. Божится, что неженатый. – Спасибо, Нюся. Сережа устал, да и я неважно себя чувствую... – Да бросьте вы! Поднимайтесь! Печеночки нажарю... Я сегодня такую печенку у одного ханыги купила – пальчики оближете! – Вот печенку я люблю, – твердо сказал Вовка. – Марш в постель! Чтобы через минуту я тебя не видел, – тихо приказал ему Сергей. – В следующий раз, Нюсенька. – Маша тревожно посмотрела на Сергея. – В любое время дня и ночи, – предложила Нюська. – Помешать нам не бойтесь – все равно ему с первого раза ничего не обломится. Нюся закрыла за собой дверь, и было слышно, как она затопала к себе на второй этаж. * * * Ночью лежали в темноте, прижавшись друг к другу. Не спали. За занавеской сопел разметавшийся во сне Вовка. Наверху патефон играл «Рио-Риту», смеялась Нюська, бубнил неразборчиво мужской голос. – Каждую ночь один и тот же сон... – глухо говорил Сергей, глядя в потолок. – Выруливаю на старт, по газам и на взлет! Машина бежит, бежит по полосе и не отрывается... Ну никак не взлететь! Я уж обороты – до предела, ручку на себя – до отказа, уже полоса кончается, а я все взлететь не могу!.. И просыпаюсь. – Сергей шмыгнул носом, усмехнулся: – Полоса кончается, а я все... Маша зажала ему рот рукой, еще сильнее прижалась, прошептала: – Господи... Счастье-то какое, что ты у меня есть на свете. * * * Старик-возчик в драном медицинском халате с черными печатями привез на телеге Маше дрова. – Вот от профкома дровишки выделили сотрудничкам, – сказал он Маше. – Главврач велели самый первый рейс к тебе сделать. – Спасибо, Семен Петрович. Чаю хотите? – Не, Маша, что чаю... Мне сегодня еще две ходки сделать нужно – к нервопатологу и Зинке-кастелянше. Вы тута разгружайте скоренько, а я за папиросками сбегаю. Я б вам помог, но прострел замучил, проклятый!.. И старик пошел со двора еле-еле, нога за ногу. Скатилась со своей верхотуры Нюська в сарафане и тапочках на босу ногу. Стала помогать Сергею и Маше разгружать телегу. Маша подавала дрова с телеги, Нюська с Сергеем таскали в поленницу за сарай. Нюська раскокетничалась с Сергеем, спасу нет! То, словно ненароком, прижмется, то бедром заденет, то жарко дохнет ему в лицо. И все со смешком – мелким, волнующим, голос с хрипотцой. Сама себя распалила, да и что греха таить, и Сергея из равновесия вывела... Маша все делала вид, будто ничего не замечает, а потом попросила Сергея как ни в чем не бывало: – Сереженька, дружочек мой, поищи Вовика. Он, наверно, опять через дорогу к Салтыковым усвистел. Не поленись, родненький, сбегай. А я тут с дровишками сама разберусь. – Ага! Сейчас приволоку... Момент! – Сергей выбежал со двора. Вовка же в это время преспокойненько сидел на чердаке дома, играл с толстым ленивым котом. Маша взяла с телеги кнут, зашла за поленницу, окликнула Нюську: – Нюсь! Иди сюда, чего скажу интересное! Разгоряченная Нюська прибежала за поленницу: – Чего? Чего такое, Маш? Маша оглянулась – не видит ли кто, и со всего размаху вытянула Нюську кнутом – один раз, другой, третий... Нюська от неожиданности и боли завизжала, заметалась и свалилась на дровишки. Маша встала над ней с кнутом в руке, приложила палец к губам: – Не визжи, как свинья на веревке. Люди услышат, самой потом совестно будет. У тебя, Нюсенька, мужиков может быть сколько угодно, а у меня всего один – мне его оберегать нужно. Так что ты уж не взыщи. И не вздумай больше перед его носом хвостом крутить. Поняла? – негромко и беззлобно приговаривала Маша. Нюська тихонько подвывала, закрывала голову руками. Маша заботливо одернула на ней сарафан, прикрыла голые Нюськины ноги. – Поняла, я тебя спрашиваю? – Поняла... – проикала Нюська. – Ну вот и хорошо. – Маша свернула извозчичий кнут. – Потом зайдешь ко мне, я тебя одной хорошей мазью смажу, и все заживет. Главное, Нюсенька, чтобы это у тебя в башке осталось, а задницу я тебе подлечу. Еще и лучше потом будет. Словно щенок, высунувшийся из собачьей конуры, на все это испуганно и потрясенно смотрел Вовка из слухового чердачного окна... * * * Вечером Маша укладывала сына спать. Поправила подушки, только хотела задвинуть занавеску, как Вовка взял ее за руку, притянул к себе и тихо прошептал: – Ма... А ты за что так тетю Нюсю? Маша поняла, что Вовка все видел. Не знала, как ответить. – Это чтобы она к папе не подлизывалась, да? – спросил Вовка. Маша утвердительно кивнула, виновато посмотрела на Вовку. – Я никогда ни к кому подлизываться не буду, – сказал Вовка. – Правильно, – поцеловала его Маша. – Никогда, ни к кому! – Ты только папе про тетю Нюсю не говори, – попросил Вовка. – И ты. Ладно? – Ладно. Знаешь, ма, а мне все равно тетю Нюсю жалко. – Конечно, – прошептала Маша. – А мне, думаешь, не жалко ее? * * * На нефтебазе Сергей работал с молодым здоровенным парнем. Голые по пояс, в брезентовых рукавицах, сочащихся нефтью, измазанные так, что на лицах были видны только белки глаз и зубы, они вкатывали двухсотлитровые бочки с соляркой на высокую эстакаду. От нечеловеческого напряжения дрожат руки, подгибаются ноги, подошвы сапог скользят в керосиново-масляных лужах. А на эстакаде двое других перекантовывают бочки в грузовики, кричат Сергею и его напарнику: – Давай, мужики, веселей! Не задерживай!.. Вкатили наверх бочку, и несколько секунд, пока идут за следующей, – маленький отдых. Молодой парняга даже поет дурашливо: Я демобилизованный, пришел домой с победою, Теперь организованно в неделю раз обедаю... – А как правильно петь – помнишь? – Конечно! Я демобилизованный, пришел домой с победою, Теперь организованно работаю как следует... – Вот и не калечь песню. Тогда и обедать каждый день будешь. – Эхма, Серега! Если бы за песни платили, я бы рот не закрывал! – рассмеялся парень. – Давай, взяли!.. И поползла вверх новая двухсотлитровая бочка... * * * И снова ночь. Спит за своей занавеской Вовка. Сергей в одних трусах полусидит, полулежит на кровати. Маша внимательно осматривает и ощупывает его раненую ногу. Неровный белый шрам пересекает левое колено, уходит в деформированную икроножную мышцу. – Сколько лет не чувствовал, а сегодня... – Что же ты хочешь? Такие нагрузки... – говорит Маша. – Можно подумать, что у меня там... – Сергей раздраженно ткнул пальцем в потолок, в небо, – были нагрузки меньше! – Те были для тебя привычные. Ложись, размассирую... Слышно было, как за стеной скрипнула деревянная лестница, ведущая в Нюськино царство, послышались осторожные шаги по ступеням: тяжелые – мужские, легкие – Нюськины. И приглушенные голоса с лестницы: – Ну рано же еще, Нюсь... – Самое время. Иди, иди. – Ну, Нюсь... – Вот женишься – тогда хоть ложкой хлебай. – А я тебе что толкую – давай распишемся! – Мне в тебе никакой надобности. Я правил дорожного движения не нарушаю. – Вот дура. – Не дурей тебя. Убери руки! – Ну, Нюсь... – Я кому сказала? Сергей рассмеялся. Маша сердито замотала головой, поднесла палец к губам. Сергей обнял ее, притянул к себе, стал целовать, расстегивать на ней домашний халатик... * * * В пяти метрах над головой четкий квадрат синего неба. Оттуда в темноту трюма спускается крюк со свободно болтающимися четырьмя стальными стропами. На концах стропов тоже крюки, только поменьше. Их нужно зацепить за железные проушины контейнера, спрыгнуть с него и крикнуть в синий небесный квадрат: «Хорош!» Тогда уже с палубы невидимый бригадир заорет крановщику: – Вира помалу! Большой крюк поползет вверх, провисшие стропы осторожно натянутся, полуторатонный контейнер легонько качнется и поплывет вверх, на секунду перекрывая синее небо над головами трюмной разгрузочной команды. Этим Сергей и занимается. Он только что прыгнул с контейнера на мокрый железный пол трюма, крикнул «Хорош!» и стал помогать остальным троим «подваживать» короткими ломиками очередной контейнер на место уплывшего в небо... На разгрузочном причале сидит Вовка и грызет вареный початок кукурузы. Одновременно Вовка следит за работой причальной бригады. Каждый выгруженный контейнер Вовка отмечает куском мела на асфальте. Контейнер – черточка, контейнер – черточка... Причальная бригада отцепляет стропы, разворачивает стрелу крана, опускает крюк со стропами в трюм огромной сухогрузной баржи. Вовка посчитал черточки на асфальте, закричал, обращаясь ко всей причальной бригаде: – От двадцати отнять одиннадцать, это сколько? – Девять, Вовка! Девять! – донеслось ему в ответ. – Ой, еще как много... – огорчился Вовка. Сергей зацепил крюки стропов за проушины и только собирался спрыгнуть с контейнера, как увидел, что в углу трюма два его напарника взломали контейнер и выгребают оттуда пачки женских кофточек. – Вы что, сволочи?! – закричал он. Третий – лет сорока пяти, весь в замысловатых наколках, ухмыльнулся, поиграл коротким стальным ломиком в мускулистой лапе: – Тихо, вояка. Ты не на фронте. Только пикни. – Ногой он откинул в сторону валявшийся на полу ломик Сергея и почти добродушно добавил: – Закон – тайга, медведь – хозяин. Понял, сявка неученая? И тогда вдруг в ушах Сергея прозвучал короткий кусочек мотива старого довоенного танго «Черные глаза»... – Врешь, гад, – негромко сказал Сергей. – Врешь!.. Он спрыгнул вниз, мгновенно метнулся в сторону, и в ту же секунду короткий стальной лом просвистел у него над головой и воткнулся в стоящий застропленный контейнер... Бригадир, стоявший наверху у кромки трюма, так и не дождался команды снизу и закричал в трюм: – Чего там возитесь, черти полосатые? За простой крана вы платить будете! Он наклонился, заглянул в трюмную сумеречность, и первое, что ему бросилось в глаза, это разбросанные пачки с яркими женскими кофточками. Потом он увидел, что один из трюмной команды сидит у контейнера, обливаясь и захлебываясь кровью, а трое сплелись в жесточайшей драке не на жизнь, а на смерть... – Хлопцы!!! Бичи Серегу убивают!.. – истошно закричал бригадир и первым спрыгнул вниз на контейнер, стоявший в трюме. Вся причальная бригада помчалась по трапу на баржу. Вскочил испуганный Вовка. В одной руке недоеденный кукурузный початок, а в другой – стертый мелок... * * * Вечером Сергей и Вовка сидели в чайной. У Сергея была перевязана голова, глаз заплыл, верхняя губа вспухла до чудовищных размеров. Рука забинтована, только концы пальцев торчат. Рядом с буфетной стойкой на небольшом возвышении сидит слепой аккордеонист. Он в гражданских брюках и стареньком военном кителе с двумя медалями и желтой нашивочкой – знаком «тяжелое ранение». На коленях аккуратно расстелена суконочка, чтобы не протирать инструментом брюки. Давно прошли кошмарные те годы. В туманном утре гасли фонари... Мой гитарист играл рукой усталой, И пела я с заката до зари: «Эх, смелей да веселей Лейся песнь раздольная, Не хочу я быть ничьей, Родилась я вольная!..»  — пел слепой аккордеонист. – Папа, почему дядя поет «родилась я вольная»? Он же мужчина, – сказал Вовка. – Все мы мужчины... До поры до времени. Ешь, сынок. – Ой! – обрадовался Вовка. – Мама! Сергей поднял глаза на входную дверь. В проеме стояла Маша. – Мама! Иди к нам! Мы здесь! – крикнул Вовка на всю чайную. Маша увидела их, помахала рукой и стала пробираться между столиков. Подошла, тревожно оглядела Сергея и сказала чуть веселее, чем нужно: – Вот вы где, бродяги мои дорогие! – и села за стол. – Ой, мама! Что у нас в порту было!.. – начал Вовка. – Что было! – Я все знаю, – быстро проговорила Маша и погладила забинтованную руку мужа. – Нюся приехала в больницу, рассказала. И меня отпустили с дежурства. – Ей-то откуда известно? – спросил Сергей. – От дружка своего. Он же в милиции работает. – Вот это да! – удивился Вовка. К чайной подъехал «Москвич-401» с ручным управлением. Из него вылез на протезах огромный толстяк из областного ГВФ. Он достал из машины свои палки, алюминиевый бидон и поковылял к дверям чайной. Был он в старой летной кожаной куртке. В дверях столкнулся с двумя мужичками. Те увидели толстяка на протезах, подтянулись, уступили ему дорогу. – Здравия желаем, товарищ полковник! – поприветствовал один из них. – Ну какой я теперь полковник? Такой же, как и ты – гражданский человек. – Не скажите! Не скажите, Иван Иванович! – Вот это другое дело. Не торопишься? – Иван Иванович! Товарищ полковник... Как можно? Об чем вопрос!.. Иван Иванович достал из кармана кошелек: – Вот тeбe денежка, вот бидон. Сходи-ка, пусть мне пивка нацедят. А я тебя здесь подожду, на свежем воздухе. – Нет вопросов! – лихо заявил мужик, подхватил бидон и вместе с приятелем вернулся в чайную. Иван Иванович закурил папироску и стал через окно разглядывать народ за столиками. Увидел, как его гонцы протолкались к буфетной стойке и, тыча пальцами в сторону улицы, наверное, объясняли буфетчику, чей это бидон и для кого это пиво... Потом его взгляд задержался на слепом аккордеонисте. Потом он увидел Машу, Вовку, узнал Сергея и уже не отрывал от них глаз. Он увидел, как Маша что-то ласково говорила Сергею, как прикрыла своей ладонью стакан с водкой; как Сергей вдруг схватился за голову, как затряслись у него плечи; как Маша гладила его, что-то шептала ему, а маленький Вовка испуганно смотрел то на мать, то на отца... * * * Иван Иванович в полной форме сидел в кабинете самого главного областного руководителя и раздраженно говорил: – Хорошо, Миша, давай считать! Давай, Миша, займемся простой арифметикой, если до тебя не доходит... – Иван Иванович! До меня доходит, может, даже больше, чем нужно! – Областной руководитель Миша был на пару лет моложе Ивана Ивановича. – Нет. Раз ты отмахиваешься, значит, не доходит, – упрямо сказал Иван Иванович. – Будем считать: с семнадцати лет они на фронте. Чему их там учили? Стрелять, бомбить, взрывать, окапываться, «Ура!», «За Родину!»... Как положено. В сорок пятом, если он, конечно, дожил до девятого мая, сколько такому пацану? Двадцать один. И чему же он научился за четыре года войны? А тому же – стрелять, бомбить, взрывать, окапываться – только лучше, чем в сорок первом. Потому и войну выиграл. Учти, Миша, он – победитель! Это особая психология. У него уже орденов до пупа. Ему сам черт не брат! На сегодняшний день ему двадцать пять, двадцать шесть лет... Он уже офицер. Старший лейтенант, капитан... А тут мы на «гражданку» списали этих капитанов. «Все силы на мирное строительство!» А они в мирном строительстве ни уха, ни рыла. Они воевать умеют и боле ни хрена, потому как на войну мы их брали со школьной парты! И ходят они по мирной жизни в растерянности: стрелять не нужно, взрывать не требуется, окапываться не от кого... А на собраниях «ура!» кричать да из президиумов «За Родину!» призывать – это не каждому дано. Тут особый талант требуется. – Вы кого это в виду имеете? – ощетинился хозяин кабинета. – Ты, Миша, шерсть на загривке не поднимай. Ты думай, как помочь таким ребятам. А то они черт-те чем занимаются. По толкучке шляются, в чайной портки просиживают. А у них жены, дети... – Иван Иванович! Все мы воевали. И я, как вам известно, не в кулак свистел. Но я за четыре послевоенных года область на ноги поставил! Промышленность восстановил, жилищное строительство поднял выше довоенного уровня!.. – Один, что ли? – с интересом спросил Иван Иванович. Любил он этим вопросом людей на землю ставить. – Что «один»? – не понял Миша. – Промышленность восстанавливал, область на ноги ставил... Один, спрашиваю, что ли? Или еще вокруг тебя люди были? – Извините, Иван Иванович... – смутился Миша. – Дурацкая привычка появилась за последнее время. – Действительно дурацкая, – согласился Иван Иванович. – А помнишь, Миша, в сороковом ты у меня в аэроклубе занимался? – Ну что вы, Иван Иванович! Разве такое забудешь! Иван Иванович оперся на палки, встал, скрипя протезами: – Так какого же... лешего, до войны был у нас аэроклуб, а теперь нету! Ведь могли бы туда хоть с десяток демобилизованных летунов пристроить, не говоря уже об остальной пользе... Может, у тебя на такое дело просто времени нету? Так сказал бы мне, я бы Саше Покрышкину в Москву позвонил. Мне лично это – раз плюнуть, коль ты такой занятый... * * * Было солнечное утро выходного дня. В комнате, разложив на столе бинты, перекись, йод, вату, пинцет, Маша молча перевязывала Сергея. Через настежь распахнутое окно было видно, как во дворе у водонапорной колонки Нюська полоскала белье. Ей ассистировал Вовка в одних трусиках. Они вместе отжимали тяжелое белье, и Нюська развешивала его на просушку. Маша осторожно сняла пинцетом с головы Сергея последнюю отмоченную перекисью марлевую салфеточку в бурых пятнах засохшей крови. – А если бы тебя убили? – Меня уже убивали. Два раза не бывает. – В нашей с тобой жизни все бывает. – Маша осмотрела рану, сказала: – Сделаю наклеечку, и через пару дней сможешь снова вступать в бой за социалистическую собственность. – Надо будет, и вступлю. – Давай, давай... – А ты что предлагаешь? Стоять и смотреть? – Дурак и уши холодные! Уж если судьба дала нам новую жизнь, так и начни ее по-новому, от нуля! – Я и начал. – Врешь! – яростно проговорила Маша, не прекращая обрабатывать рану Сергея. – Врешь. Все эти твои поденные работенки – там неделька, там неделька, там еще полмесяца, к концу дня – расчет наличными – это новая жизнь?! Дерьмо это, а не жизнь – перетаскивать с места на место то, что производят другие! – Кто-то должен и перетаскивать. – Должен! Тот, кто другого ничего не может. Тогда пусть грузит. Пусть эта делает хорошо, замечательно, лучше всех, и его даже очень будут уважать за это! Но тот, кто способен на большее... – Я – военный летчик, уволенный в запас! Я другого ничего не умею!.. – Не ори! И истерики мне не устраивай. Я тебе сколько раз предлагала пойти учиться? Не хочешь в институт, иди в автошколу! Вози пассажиров на автобусе. Только вчера Нюська говорила, что два автобусных маршрута прикрыли – водителей не хватает!.. – Теперь Маша промывала ему раненую руку. – Ну, правильно! Я должен сидеть за одной парте с малолетками! А дома уроки учить!.. – Сергей вздрогнул, лицо его исказилось от боли: – Ну больно же, Машка! Куда ты йоду столько льешь, черт тебя побери?! – Это тебя «черт побери»! – огрызнулась Маша. – Посмотри на себя – молодой, здоровый, красивый... Сергей скосил глаза в зеркало, увидел фингал под глазом, рассеченную губу и рассмеялся: – Очень красивый! Просто картинка маслом... Со двора послышался Нюськин крик: – Маша! К тебе пришли! Маша выглянула в окно и увидела во дворе старушку с узелком и корзиночкой. – Иду! – Маша торопливо бинтовала руку мужа. – Кто там? – спросил Сергей. – Понятия не имею, – ответила Маша и выскочила из комнаты. Она пересекла двор и подбежала к старушке: – Вы ко мне? – К тебе, деточка, к тебе, Машенька. – Старушка прямо светилась радостью. – Да ты никак меня не узнала! Я же... – Господи! – всплеснула руками Маша. – Баба Шура! Вы ли это?! Как же вы чудесно выглядите! Как же вас узнать, если вы только за месяц после больницы так расцвели?! Просто чудеса! Маша расцеловала старуху, закричала на весь двор: – Ничего не знаю, у меня гости! Сережа, забирай Вовку и уматывайте куда хотите! Выходной есть выходной! Нюся! Тащи стол под яблоньку, сейчас девишник устроим!.. Это моя самая любимая больная – баба Шура! То есть она теперь самая здоровая! – Вот, я тебе гостинцев привезла, – быстро сказала баба Шура. – Тута яички, маслице домашнее, и крендельков напекла с маком... – Гуляем, девушки! – крикнула Маша – Все дела побоку! * * * В городском парке был маленький тир. Рядом – пивной ларек. Сергей приволок от ларька какой-то ящик, взгромоздил на него Вовку и теперь учил его стрелять из духового ружья. У стойки тира толпилось несколько подростков. Заправлял тиром однорукий инвалид лет пятидесяти. – Прижмурь левый глазик, прижмурь, – говорил инвалид Вовке. – И целься точно в середку... Это ружьишко у меня по центру бьет, – объяснил он уже Сергею. – Ф-ф-фу... Духотища! Не продохнуть... – Инвалид присел на стул, стоящий по другую сторону стойки рядом со стеной, помял темной ладонью небритое лицо. – У меня бывает так – воздуху, видишь ли, мне не хватает, – улыбнулся он Сергею. – Причем, заметь, на фронте мне его всегда хватало, а теперь... Вовка наконец выстрелил и попал в мишень. – Ну, молодец! Ну, снайпер... Ну, батькина радость... – ласково похвалил Вовку инвалид и подозвал одного из подростков: – Вить, а Вить... Сбегай в ларек к тете Лизе, скажи, дядя Петя кружечку кваса просит. На-ко вот... Однорукий положил мелочь между ружьями и тут же спросил Сергея: – А может, и тебе принести? Что одну, что две – все едино. – Нет, спасибо, – ответил ему Сергей и сказал Вовке: – Что-то ты больно долго целишься... – Устанешь и промажешь, – подтвердил инвалид. – Я вот, к примеру, знаешь, как устал? Просто сил никаких нет... Однорукий попытался глубоко вздохнуть и обмяк на стуле. Вовка выстрелил и промазал. Он виновато посмотрел на инвалида и тревожно произнес, не отрывая от него глаз: – Папа... Папа! Сергей повернулся к однорукому. Тот сидел, привалившись спиной к стойке и стене, глаза у него были полуоткрыты, из уголка рта тянулась тоненькая струйка слюны... * * * «Девишник» во дворе шел полным ходом. – ... Адреса не знаю, фамилию не ведаю, Машенька да Машенька... – рассказывала баба Шура. – Я прямиком в больницу. Не сообразила, голова куриная, что выходной! Хорошо, дежурный доктор признал. Как на меня глянул и говорит: «Вы у нас недавно на хирургии лежали...» И дал мне твой адрес. – Это надо же, на попутках семьдесят верст отшлепать – чаю попить! Здорово вас подлечили, баба Шура! – поразилась Нюська. – А все она, Машенька, – гордо сказала баба Шура. Маша посмотрела на часы, поднялась из-за стола: – Посидите без меня минуток пятнадцать. Я тут одного старичка колю через каждые четыре часа. Я скоренько. – И направилась к воротам. Нюська крикнула: – Маш, а шприц, иголки там разные? – У него все свое. Уже на плите стоит – кипятится. – И ушла. Баба Шура посмотрела ей вослед. Посерьезнела, оглянулась и сказала Нюське тихо, испуганно и торжественно: – Помню, войдет в палату, враз болеть перестает! У всех... Она как святая. Будто она к нам с небес сошла!.. * * * А у тира стояли милицейский «газик» и «скорая помощь». Двери в тир были закрыты, и около них собрались в скорбном молчании несколько подростков и плачущая толстуха в грязно-белом фартуке – продавщица из пивного ларька. Внутри, прямо под мишенями, на носилках лежало уже накрытое тело мертвого однорукого инвалида. В крохотном помещении тира негде было повернуться: врач и фельдшер со «скорой», два милиционера (один в штатском) и председатель организации всех тиров. Тут же стоял Вовка, крепко, держал отца за руку. Штатский записывал показания Сергея: – ... Ну, я послал здешних пареньков вызвать «скорую» и вас, закрыл тир – какое ни есть, а оружие – и стал ждать. И все. – Ни разу больничного не брал, – удивлялся руководитель тиров. – Всегда как штык! – Потому и умер, – буркнул фельдшер. – Так... – проговорил штатский и показал карандашиком на кружку с нетронутым квасом, стоящую на прилавке среди духовых ружей: – А это чье? – Его. – Вовка показал на носилки. – Почему здесь ребенок? – Это мой сын, – жестко ответил Сергей. – Иди к нам работать, – прошептал Сергею начальник всех тиров. – План небольшой, квартальные премии... Конечно, и самому крутиться надо, а так – сиди себе, постреливай... – Я в вашей жизни крутиться не умею. А стрельба мне вот так надоела. – Сергей провел ребром ладони по горлу и поднял Вовку на руки: – Айда, сынок. * * * Смеркалось. Баба Шура уже уехала. У водонапорной колонки Маша и Нюська мыли посуду. Маша в раздражении говорила: – Он, видишь ли, стесняется, что ему в двадцать семь лет... – Ну и правильно! На кой ляд ему с сопляками три месяца в этой автошколе огибаться?! Да я его здесь во дворе за две недели сама выучу!.. – сказала Нюська. И старый огромный неухоженный двор превратился в учебный автодром! – Мама! – кричал Вовка с крыши сарая. – Зачем вы меня сюда засадили?! – По технике безопасности, – отвечала ему Маша. – А что это такое? – вопил Вовка. – Скоро сам увидишь! Маша вынесла на крыльцо столик со швейной машинкой – ставила заплаты на Вовкины штаны. По двору козлом скакала полуторка. Рев мотора, прыжок вперед, тишина... Заглох двигатель. В кабине за рулем сидит мокрый от напряжения Сергей. Рядом Нюська. – Сцепление-то полегоньку отпускать надо!.. – стонет Нюська. – Давай сначала. Сергей заводит двигатель, выжимает сцепление, со скрежетом рывком включает первую скорость. – Нежней, нежней! Прибавляй оборотики... – приговаривала Нюська. – Газу... Газу... Газу... Неожиданно набрав скорость, машина врезается в забор. Удар, треск, звон разбитого стекла! Задним ходом машина выдирается из пролома в заборе и останавливается. Сергей и Нюська вылезают из кабины – согнут передний бампер, разбита фара, смято крыло... – Куда же ты гонишь, чертова кукла? – Сама же говорила: «Газу, газу, газу...» Подбежала Маша, быстро сказала: – Мы заплатим. Мы заплатим за ремонт, Нюсенька... – Еще чего! – хохочет Нюська. – Да я у себя в парке только глазом поведу... * * * Рано утром в автопарке двое слесарей-ремонтников приводили машину Нюськи в порядок. Тут же стояла Нюська, щелкала семечки. В ремонтную зону влетел чумазый парнишка: – Нюся! Вас Кузьмич требует! Нюська кивнула ему, томно проговорила: – Мальчики, я на вас надеюсь! – Все будет в лучшем виде, – заверили ее «мальчики». Нюська пошла из цеха, преувеличенно раскачивая бедрами. Уверена была, что ей смотрят вслед. Так оно и было. Один слесарь не выдержал: – За такую бабу – отдай все, и мало! ... Начальник автопарка Василий Кузьмич, представительный мужчина при галстуке, сидел за столом и говорил: – Поступил сигнал, что уже несколько дней ты свою машину только к ночи в парк загоняешь. Есть мнение, что калымишь. Так? – Калымлю, – покорно сказала Нюська. – Врешь! – не поверил начальник. – Вру, – согласилась она. – Ты мне дурочку из себя не строй! – рассердился начальник. Нюська скромненько одернула юбку и ласково проговорила: – Василий Кузьмич, дусенька мой! Можно мне еще недельку после смены машиной попользоваться? Я ремонтик в доме затеяла. То привезти, то... А я ведь женщина одинокая, мне помочь некому. Начальник парка откашлялся и расправил орлиные крылья: – Об чем речь, Нюся! Пришла бы ко мне сразу... – и решительно направился к Нюське. – Ой, кто-то идет... – интимно шепнула хитрая Нюська. Начальник застыл на месте, в смущении поправил широкий узел шелкового галстука. – Пригласила бы как-нибудь... Может, я еще пригожусь. – Василий Кузьмич! Прелесть вы моя! Да в любое время! – сказала Нюська и выскользнула за дверь. * * * Ночью Сергей и Маша лежали в своей никелированной кровати и изучали ПДТ – «Правила движения транспорта». Маша держала в руке тоненькую книжечку «Правил» и спрашивала: – Тормозной путь при скорости шестьдесят километров в час при сухом дорожном покрытии? – Тридцать метров. – Правильно. При мокром? – Восемьдесят. – Верно... А ваши действия при въезде на Т-образный перекресток при необходимости совершить левый поворот? – Пропускаю весь транспорт, движущийся в обоих направлениях по главной дороге, и только после этого совершаю левый поворот. – И Сергей совершенно недвусмысленно обнял Машу. – Стоп, стоп, стоп! Цурюк! – оттолкнула она его. – А знаки? В ногах на спинке кровати висела таблица дорожных знаков. Маша высунула слегка ногу из-под одеяла, ткнула большим пальцем стопы в один знак: – Это что обозначает? – Ограничение габаритов по высоте до пяти метров. Маша сверилась с книжкой, сказала тоном учительницы: – Верно. А вот это? Сергей тоже высунул ногу из-под одеяла, прижал своей большой ступней Машину ножку к таблице: – Какой? Что-то я не разберу... – и снова попытался обнять Машу. Та уже была готова ответить ему на ласку, но в это время отодвинулась занавеска, показалась сонная мордочка Вовки: – Папа... Ну это же «Проезд всем видам транспорта запрещен», – пробормотал Вовка и тут же заснул... * * * На ступеньках крыльца сидела домашняя «экзаменационная комиссия» – Нюся, Маша и Вовка. Между специально расставленными чурбаками по двору замечательно ездил на «газике» Сергей. Он лихо вписывался в крутые повороты, заезжал задом в узкие «ворота», разворачивался чуть ли не на одном месте. И все это он делал так ловко и уверенно, что вызывал бурю восхищения у своих «экзаменаторов». Наконец он мягко остановил машину перед самым крыльцом, вылез из кабины и раскланялся. «Комиссия» встала и зааплодировала, а Маша благодарно поцеловала Нюсю. Гордая Нюська показала Сергею большой палец и ткнула рукой в угол двора – дескать, поставь машину вон там. Радостный Сергей сел в кабину, включил заднюю скорость и быстро поехал задом в указанном Нюськой направлении. Выворачивая руль влево, он совершенно забыл, что с правой стороны от него стояла водонапорная колонка. Раздался страшный грохот, колонку сорвало с постамента, и в воздух ударил десятиметровый фонтан воды. Сергей выпрыгнул из кабины, и в одно мгновение на нем не осталось ни одного сухого места. – Вода! – неожиданно закричала Маша и бросилась к Сергею. Она влетела в рушащийся водопад, прижалась к нему, шепча, словно в забытьи: «Вода... Вода...» Обнявшись, они стояли в этом потоке, одежда их прилипла к телам, и вдруг, словно хлыстом по лицам, сквозь шум воды прорвалась короткая музыкальная фраза, обрывок старого довоенного танго «Ах, эти черные глаза...». Они ошеломленно посмотрели друг на друга, в испуге перевели взгляд на хохочущих Нюську и Вовку и поняли, что ни Нюська, ни Вовка, к счастью, не слышали этой страшной мелодии... она явилась только им, и они еще теснее прижались друг к другу. Выше дома била тугая струя воды. – Вот это да! – радостно кричал Вовка. * * * В первом автобусном рейсе Сергею помогал Вовка. Они оба были очень напряжены и даже изредка тихо переругивались. Вовка сидел рядом с водительским креслом отца и подсказывал ему: – Ну, «Полтавская» же, папа! «Полтавская»! Тормози! Ты что, не видишь, люди стоят?.. – шипел Вовка склочным голосом. Люди на остановках входили и выходили. Сонная кондукторша с довоенной кондукторской сумкой на животе и рулонами билетов на необъятной груди лениво собирала плату, уже в полудреме отрывала билеты и намертво засыпала до следующей остановки. – Следующая «Александровская». Ты помнишь, папа? Ну, папа! – Да отвяжись ты! Сам знаю. – А чего же ты тогда улицу Жертв революции проскочил? – ядовито спрашивал Вовка. Автобус катил по городу. В первый раз за спиной Сергея сидели пассажиры – его горожане. Он им открывал и закрывал двери автобуса, вез их по разным человеческим надобностям, и странное ощущение сопричастности к их делам, жизни, бедам и радостям горделиво наполняло его душу... – Пап! Мы же с мамой договорились! Ты забыл? – прошептал Вовка. – Сразу после площади Победы... – Точно! – Сергей стал сворачивать с трассы в переулок. В салоне автобуса заволновались пассажиры: – Эй, ты куда поехал? – Каждый день маршрут меняют! – Послушайте, но мне же совсем сюда не нужно!.. Проснулась кондукторша, удивленно поглядела в окно, крикнула через весь салон: – Сереж! Что за остановка? Вовка сжался, снизу заглянул Сергею в лицо. – Горбольница, – громко ответил Сергей. – Остановка по требованию. – И правильно! Давно нужно было здесь остановку сделать! – сказала какая-то тетка с кошелками и стала протискиваться к выходу. Сергей остановил автобус напротив больницы, выпустил тетку и коротко гуднул. Из дверей приемного покоя выскочила Маша в белом халате, сорвала с себя шапочку и стала махать ею у себя над головой. Автобус еще раз гуднул и поехал дальше, возвращаясь на официальную трассу. Пассажиры успокоились и стали обсуждать достоинства изменения маршрута... – Пап, а что такое «остановка по требованию»? – спросил Вовка. – Ну, это когда кому-нибудь очень-очень нужно остановиться и он требует... – А кто требовал? – удивился Вовка и оглянулся на пассажиров. – Ну, ты нахал! – поразился Сергей. – Ты же требовал, я и остановился. Вовка захихикал, зажимая рот ладошками... * * * Нюськиному лейтенанту милиции было лет тридцать пять. На синем милицейском кителе – коротенькая планочка фронтовых наград. Звали его Гришей. Они стояли с Сергеем во дворе. Покуривали, ждали Машу и Нюську. – Очухался после того случая в порту? – спросил Гриша. – Зажило как на собаке. А с теми что? – Сидят. Куда они денутся? Лихо ты там одного уделал... – Ну, и они мне накидали будь здоров. – Тоже верно. Запросто пришить могли. Такая публика... Из кухонного окна в первом этаже высунулась расфуфыренная Нюська. Грозно, по-хозяйски спросила Григория: – Билеты взял? – Вот. На всех. – Он показал ей четыре билета. Нюська нырнула обратно в кухню, тихо смеясь, сказала Маше: – Третий раз иду это кино смотреть. Один раз с нашим электриком пришлось сходить. За фару, помнишь? Второй раз с кузовщиком, когда Серега в яблоню врубился. Теперь – третий... – Бедная ты моя, – посочувствовала ей Маша. – Чего же ты так надрываешься? – Гришке про это не скажешь... Он ревнивый до ужаса! Они вышли на крыльцо. Нюська с ходу завопила на Гришу: – Ты чего это в форме приперся? – Не успеть мне после кино переодеться. Дежурю по отделению с двадцати четырех часов. Извини, Нюсенька. Маша оглядела военные брюки и старую кожаную летную куртку Сергея и сказала ему: – С первой же твоей получки тоже купим тебе штатский костюм. – Стой, ребята, – сказала Нюська задумчиво. – Погодите, граждане. Гришенька! Посиди, солнце мое, на лавочке. Мы сейчас... Ну-ка, поднимитесь ко мне на секундочку. Нюська первая пошла к себе наверх, уводя Машу и Сергея. Комната ее была куда более обжитой и ухоженной, чем комната Маши и Сергея. Тут были и патефон с пластинками, и шкаф зеркальный, и столик туалетный. У кровати на стене висел подарок Маши – плюшевый немецкий ковер с печальными оленями. Одна стенка сплошь завешана фотографиями киноартистов и родственников. А в центре, в лаковой рамочке, большая (наверное, увеличенная с маленькой) фотография Нюськи и ее мужа. Нюська на фото – совсем девочка, с напряженными вытаращенными глазами, да и муж ее – молодой паренек, чем-то неуловимо похожий на Сергея, тоже сидит напружиненный. Нюська распахнула шкаф, сказала Сергею: – Раздевайся! – Что?! – Скидавай, говорю, куртку со штанами, – пояснила Нюська и достала из шкафа большой сверток, закутанный в чистую простыню. – Скидавай, скидавай, не боись. Меня ничем таким не напугаешь... Сергей переглянулся с Машей, стал неуверенно раздеваться. Нюська вынула из простыни мужской серый костюм в широкую полоску, сказала Маше: – Мужа моего. Он в этом костюме только один раз со мной в сорок первом в ЗАГС сходил, и все. Чего, спрашивается, берегла? На-ко вот, примерь. Вроде бы вы по фигуре одинаковые были... Сергей уже стоял в трусах и рубашке. Смущаясь, он взял из Нюськиных рук брюки, надел их на себя, застегнул, а Нюська уже сама подала ему пиджак. Сергей просунул руки в рукава, и костюм оказался ему в самую пору. – Ну-ка, поворотись... – Нюська неожиданно охрипла. Сергей застегнул пиджак, повернулся. Нюська посмотрела на него сумасшедшими глазами и вдруг заголосила, словно на похоронах: – Пашенька!.. Павлик мой!.. Ой, мамочки мои, да что же это?! Почти в беспамятстве она повалилась на колени, обхватила ноги Сергея, зарыдала в голос: – Ой, прости меня, Пашенька! Ой, прости меня, родненький... Где же ты лежишь сейчас, Павлик ты мой единственный?! Уж я ли тебя не ждала, я ли тебя не помнила... Ох, прости меня, бабу скверную. Па-шенька-а-а! Маша бросилась к Нюське, обняла ее за плечи, крикнула Сергею: – Воды! Сергей метнулся к графину, налил в стакан воды, подал Маше. У Нюськи тряслись руки, стучали зубы. Маша прижала ее голову к своей груди, поила водой, гладила, успокаивала... Сергей стал лихорадочно стаскивать с себя пиджак. Нюська увидела это, захлебываясь рыданиями, замотала головой, замахала руками: – Нет! Нет... Нет... – Что, Нюсенька? – пыталась понять ее Маша. – Пусть... пусть в костюме... От меня с Павликом. В память его. От Павлика и меня... Сергей вышел на крыльцо в сером костюме в широкую полоску. Гриша сделал вид, что ничего не слышал и перемен никаких не заметил. Только пододвинулся на край скамейки, уступая рядом место Сергею. Сергей сел. Гриша кашлянул и протянул ему папиросы. Сергей закурил, нервно затянулся пару раз. Слышно было, как наверху всхлипывала Нюська. Гриша помолчал, глухо проговорил, уставившись в землю: – Скажи ей, пусть за меня замуж выйдет... * * * Теперь Сергей ездил на своем автобусе без всяких Вовкиных подсказок, да и без самого Вовки. Так же дремала старая толстая кондукторша у задней двери, так же входили и выходили пассажиры... Так же повторялись заезд к больнице, короткий сигнал, и появление Маши на пороге приемного отделения. Напротив больницы уже привычно толпился народ в ожидании автобуса (хотя остановка там не была обозначена), и только кто-нибудь изредка спрашивал: – Эй, куда это мы свернули? Ему тут же отвечали сами пассажиры: – Так теперь у горбольницы остановку сделали. Маша махала Сергею белой шапочкой, и автобус уезжал, возвращаясь на указанный маршрут. Иногда на улице он сталкивался с Нюськой и ее грузовиком. В кабине «газика» рядом с Нюськой нередко сидел Вовка и что-то возбужденно рассказывал ей, размахивая руками. Заметив автобус Сергея на остановке, Нюська тут же подъезжала вплотную, перекрывала своим грузовиком все движение и кричала: – Ну, как оно? – Порядок, – отвечал Сергей. – Аккумулятор, мерзавец, зарядку не принимает, так я целый день двигатель не глушу... – Надо с нашим Кузьмичом поговорить, – озабоченно отозвалась Нюська. – У него на складе этих аккумуляторов – как у дурака махорки!.. Задние машины отчаянно сигналили Нюське – в то время сигналы были еще разрешены, – но Нюська не обращала на это никакого внимания. – Ты его кормила? – спрашивал Сергей про Вовку. – Ну а как же?! – обижалась Нюська. – Мы с ним в нашей столовой обедали! – Ой, папа! Я два вторых съел! – сообщал Вовка. – Молодец! – хвалил его Сергей и отъезжал от остановки. А Нюська с Вовкой следовали своим путем... * * * Нюськины именины затянулись далеко за полночь. На патефоне крутилась пластинка, и начальник автопарка Василий Кузьмич танцевал с Нюськой танго в маленьком закутке между кроватью и зеркальным шкафом. Мрачный Гриша сидел на узком диванчике, старался не смотреть на то, как Василий Кузьмич облапил Нюську, а Нюська постреливала глазами в Гришину сторону, преувеличенно хохотала и кокетничала с Василием Кузьмичом напропалую. На Грише был гражданский костюм. Белая рубашка апаш с выпущенным на пиджак воротником. Из-под лацкана пиджака свисали солдатские награды – орден Славы третьей степени, медаль «За отвагу» и две-три медали за взятие разных европейских городов. Наверное, лейтенантом Гриша стал только в милиции. Сергей и Маша, обнявшись, сидели у стола. Маша положила голову на плечо Сергею, блаженно закрыла глаза, а он целовал ее в мочку уха и отодвигал мешающую ему прядь Машиных волос. Потом увидел страдающего Гришу и что-то прошептал Маше. Та сразу открыла глаза, оценила создавшуюся обстановку и закричала: – Все, все, все! Кончаем танцы и за стол! Все за стол!.. Победно ухмыляясь, Василий Кузьмич порылся среди пластинок, стал накручивать патефон. Благодушно спросил Сергея: – Аккумулятор подошел? – Аккумулятор – зверь! – ответил Сергей. – Большое спасибо вам, Василий Кузьмич, – добавила Маша. – Вы очень Сережу выручили. Садитесь, пожалуйста. И за именинницу!.. – Сейчас, только музычку сообразим... – сказал Василий Кузьмич. Он пустил пластинку, и из патефона полилось знаменитое, довоенное – «Ах, эти черные глаза...». Маша в ужасе вскочила, зажала уши руками, умоляюще посмотрела на Сергея. Тот бросился к патефону, сдернул с него пластинку, положил на самый верх шкафа. – Ты чего? – удивился Василий Кузьмич. – Не любишь? Сергей не ответил, вернулся за стол. Маша тихо сказала: – Простите нас, пожалуйста... Нюська тревожно метнула на них взгляд и предложила: – Пусть Василий Кузьмич скажет тост. Он у нас самый уважаемый гость. Мой самый-самый главный начальник! И я его жутко люблю! Она показала поникшему Грише язык и расхохоталась. Польщенный Василий Кузьмич встал: – Ну конечно, перво-наперво, за нашу дорогую именинницу! За нашу Нюсеньку! За лучшего водителя моего автопредприятия! За ее счастье, здоровье и так далее. И конечно, за всех присутствующих! Потому что мы все вместе, и между нами нет такого: начальник – не начальник, воевал – не воевал... Мы сейчас все равны! И слава те, Господи, что на пятом послевоенном году это дело стерлось. А то, помню, что получалось? По одну сторону вы – фронтовики, а по другую – все мы (он показал на себя и Нюську), которые вам тыл обеспечивали. И получалось, что мы вроде бы как второй сорт... Нехорошо. Я не оспариваю, были на фронте подвиги... Конечно, были. Конечно... Но если разобраться поглубже – риск был далеко не всегда, правда? Согласны? Гриша и Сергей переглянулись. Маша слушала, опустив голову на руки. Нюська удивленно смотрела на Василия Кузьмича. А того несло: – Или вы думаете, мы не знали, как жили офицеры? Знали... Или, извините, за что девицы ордена получали? Лицо Гриши налилось кровью. Он стал приподниматься. – Сиди, – негромко приказала ему Маша. Нюська в испуге открыла рот. Сергей сжал под столом Машину руку. Но Василий Кузьмич всего этого совершенно искренне не замечал: – Мы в тылу четыре года сидели на голодном пайке, раздетые, разутые... А куда все шло? Фронту, фронту, фронту... Вам хорошо было – вас в армии одевали, кормили... – Молча-а-а-ать!!! – Маша с размаху ударила кулаком по столу. Разлетелись в стороны рюмки, опрокинулись бутылки. – Ты нам, сукин сын, позавидовал, что нас в армии кормили и одевали? – спросила Маша. – А то, что нас в армии убивали, ты забыл? Забыл, гад?! А я помню! Я всех мертвых до сих пор помню! Они тебя же, пьяную сволочь, защищать шли! Где они? Где они, я тебя спрашиваю?! Василий Кузьмич растерянно опустился на стул. – Встать! – скомандовала ему Маша. Василий Кузьмич немедленно вскочил. – И запомни, мразь, слякоть обывательская, если ты еще хоть один раз свою поганую пасть откроешь... Уже не помня себя, Маша нашарила на столе бутылку, взяла ее за горлышко, но Нюська положила ей руку на плечо и сказала: – Слышь, Кузьмич... Шел бы ты отсюда. А то тебя сейчас сто хирургов по чертежам не соберут, дерьмо собачье!.. * * * Глубокой ночью, в кромешной тьме, Маша и Сергей сидели на крыльце, тесно прижавшись друг к другу. Маша куталась в пуховый платок, на плечи Сергея была накинута старая кожаная летная куртка. – Тебя не знобит? – тихо спросил Сергей. – Чуточку... – Прижмись ко мне крепче. – Ты заметил, что мы, может быть, только вдвоем? – Да. Я знаю: меня без тебя – нет. Один я просто не существую... – И меня нет без тебя. – Иногда мне кажется, что нас вообще нет на свете. Будто нас кто-то выдумал, – прошептал Сергей. – Нас двоих, – сказала Маша. – А мы уже сами выдумали Вовку. – Ты права. Если бы не ты... – И если бы не ты... Маша тихо и счастливо рассмеялась.. * * * Сергей подкатил на автобусе к остановке у горсовета и заметил, что через тротуар к серенькому «Москвичу», стоявшему метрах в пяти, ковыляет Иван Иванович в своей гэвээфовской форме с одинокой золотой звездочкой Героя на форменном кителе. Иван Иванович тоже увидел Сергея и подковылял к водительской дверце автобуса. Сергей в это время впускал и выпускал пассажиров. – Здорово, капитан, – поприветствовал Иван Иванович. – Здравия желаю, – ответил Сергей и улыбнулся. – Как жена, пацан? – Спасибо. Нормально. – А живешь? – То есть?.. – не понял Сергей. – Ну, адрес какой у тебя? – А... Козакова, тринадцать. Квартира один. Сергей посмотрел в выносное зеркало, убедился, что в салоне все расселись, и закрыл входные пассажирские двери. – Извините, Иван Иванович. График жесткий, – сказал он. – Поезжай, поезжай, капитан. Автобус уехал. Иван Иванович подошел к «Москвичу», достал старый толстый штурманский планшет и положил его для удобства на капот машины. Вынул из планшета большую клеенчатую тетрадь и записал в нее: «Козакова, 13, кв. 1». * * * – Горбольница! – объявила старая толстая кондукторша. Сергей улыбнулся: теперь у больницы висела официальная табличка остановки с номером его автобусного маршрута. Под табличкой толпились люди... Как только автобус совсем приблизился к остановке, узаконенной силой любви, от больничных дверей к машине побежала Маша. Она, как всегда, сорвала с головы белую шапочку и размахивала ею. Маша бежала легко и весело, совсем как девчонка, и Сергей не мог отвести от нее восторженных глаз. Он открыл водительскую дверь, свесился вниз: – Дай поцелую... Маша обхватила его руками за шею, сама поцеловала. – Ты во сколько заканчиваешь? – спросила она. – В восемнадцать ноль-ноль. – Очень хорошо! Значит, я не ошиблась. Я так Нюське и сказала.. Они тут заезжали ко мне... Она забрала Вовку в какой-то совхоз, километров за сорок. И привезет его к тебе прямо в гараж, к концу твоей работы. Потому что у нее потом не будет ни одной свободной секунды. Она сегодня к семи приглашена в гости к Гришиным родителям. – Вот это да! – проговорил Сергей с Вовкиной интонацией. – Вот именно, – сказала Маша. – Смотрины, что ли? – Что-то вроде... А ты возьми Вовку, и, не торопясь, приходите сюда за мной. Я освобожусь только к восьми вечера. Пока ты сдашь машину, пока помоешься, пока добредете... Короче, я жду вас к восьми! – Понял, – сказал Сергей и тронул автобус с места. * * * Над проходной автобусного парка висели часы. Под ними стоял Сергей. В шесть пятнадцать подкатила Нюська на своем «газике». – Серега! У вас в парке душ работает? – крикнула она из кабины. – Конечно. Сейчас сам иду мыться. Вас только жду. – Тогда порядок! Вот этого чумового простирни хорошенько! Он там в совхозе с целой свинофермой подружился. Теперь от него несет, как из нужника! – И Нюська высадила из своей кабины чудовищно грязного Вовку. Сергей понюхал Вовку, закрыл глаза и с ужасом вскрикнул: – Ой!.. – «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!..» – спела Нюська, развернулась и уехала в облаке пыли. * * * В душевой кабинке голые Вовка и Сергей вдвоем стояли под одной струей, и Сергей оттирал Вовку мыльной мочалкой, а Вовка вертелся у него в руках, выскальзывал и все пытался рассказать: – ...и там был такой поросеночек... Ну, папа! Послушай же! Его звали Тихон... – Поросеночка? – Нет! Дядьку с фермы... И он говорит: «Хочешь, возьми себе поросеночка...» – А поросеночек говорит... – Ну, папа! Ты смеешься и не даешь мне досказать! Чистенькие и прилизанные, отец с сыном подошли к больнице ровно к восьми, о чем возвещали часы у больничного входа. Маши не было. – А где мама? – спросил Вовка. Сергей пожал плечами, повел Вовку в приемный покой. Пожилая нянечка мыла кафельный пол. – Здравствуйте, тетя Клава, – сказал Сергей. – Маша не выходила? – Так она... это... – Нянечка не знала, как сказать. – Прихворнула малость... В процедурной лежит. У ей там доктор.... Сергей побежал наверх по лестнице. Вовка помчался за ним. У процедурной столпились ходячие больные в серых байковых халатах. – Враз упала как подкошенная, – говорила одна больная другой. – Господи, спаси и помилуй!.. – Куда ваш Господь смотрит? – зло сказал мужчина в халате и кальсонах. – Всякое барахло живет и не тужит, и ни хрена ему не делается, а такую женщину уберечь не может!.. Сергей растолкал больных, рванул дверь процедурной. Навстречу ему выскочила медсестра, загородила собой дорогу: – Куда?! Да еще без халата!.. Через ее плечо Сергей увидел лежащую на белом клеенчатом топчане Машу, сидящего возле нее доктора. Маша тоже увидела Сергея, слабо улыбнулась ему. Медсестра вытолкала Сергея, закрыла дверь процедурной, закричала: – Ну-ка, больные, сию же минуту по палатам! Нашли себе кино!.. Больные стали нехотя расходиться. – Что с Машей? – испуганно спросил Сергей. – Доктор сейчас выйдет и скажет тебе. А туда не лезь! Больные! Я кому сказала «по палатам»?! Вышел из процедурной врач. Поздоровался с Сергеем за руку, сказал медсестре: – Иди посиди с ней. Он погладил Вовку по голове. Отвел его и Сергея к окну, присел на подоконник. – Что с ней, Анатолий Николаевич? – Все будет хорошо... – Врач смущенно посмотрел на Вовку, сказал Сергею негромко: – Беременна она. А в начальном периоде всякое бывает. Идет полная перестройка организма. Вот и... Мы ей пару укольчиков сделали. Пусть полежит, отдохнет. Думаю, минут через сорок она сможет встать. Прибежала нянечка из приемного покоя, принесла два белых халата. Один дала Сергею, другой на Вовку накинула. – Вот это правильно, – сказал врач. – Посиди, Сережа. Все будет хорошо. Не нервничай. А я пойду распоряжусь, чтобы вам сантранспорт дали, до дому доехать. Сергей и Вовка сидели в халатах у процедурного кабинета, не сводили глаз с двери. Коридор был уже пуст, больные разбрелись по палатам. Только в самом конце коридора светилась лампочка на столе дежурной сестры. – Что такое «беременна», папа? – спросил Вовка. – Это значит, что мама должна будет родить ребеночка. – Вот это да... – грустно протянул Вовка. – А как мы его назовем? – Ну откуда я знаю? – раздраженно ответил Сергей. – Кто родится – мальчик или девочка... Он нервно посмотрел на часы. Сорок минут уже давно прошли. – Папа... – Помолчи, Вовик. – Ну, папа... Я хочу сказать... – Да помолчи ты, черт тебя побери! Повисла тягостная пауза. – Ты меня не любишь, – тихо сказал Вовка. – Люблю. – Нет. Ты маму любишь, а меня нет. – И тебя люблю. Только иначе. – Я не хочу иначе. Я хочу так же. – Так же не бывает. Прости меня, пожалуйста. – Сергей попытался обнять Вовку, но тот отодвинулся: – Не прощу. – Ну, будет тебе, Вовик... – Я тебя никогда не прощу, – прищурил Вовка злые глаза, полные слез. * * * Как-то со второй половины дня пошел дождь. Нюся, Гриша, Маша, Сергей и Вовка сидели за одним большим столом на общей кухне и пили чай с вареньем. И увидел Вовка сквозь мелкий дождичек, как к ним во двор въехал небольшой серый «Москвич». – Дядька какой-то заблудился, – сказал мальчик. Все посмотрели в окно. Сергей узнал машину, набросил старую кожаную куртку на плечи: – Да нет... не заблудился. Он вышел во двор к «Москвичу». В нем сидел Иван Иванович, тоже в старой летной кожаной куртке. – Привет, капитан! – поздоровался Иван Иванович. – Свободен? – День работаю, день гуляю. Пойдемте, Иван Иванович, чай пить с вареньем. – С удовольствием. Но потом. А сейчас давай в одно местечко съездим. Залезай в мою «коломбину». – Надолго? – На часок, не больше. – Маша! – закричал Сергей. – Я скоро вернусь! * * * Когда «Москвич» свернул с загородного шоссе на проселок, дождь прекратился. Они совсем немного проехали по проселочку, и вдруг неожиданно перед ними раскинулось большое ровное поле, у края которого стояли заброшенные одноэтажные строения. Только одно было двухэтажным. Второй этаж – словно будка надстроенная: вместо стен со всех четырех сторон – оконные рамы с переплетами и остатками стекол. – КаПэ бывший? – догадался Сергей. – Точно, – подтвердил Иван Иванович и остановил «Москвич». Он с трудом вылез из машины, оперся на палки. Сергей тоже вышел и остался стоять у машины. – Принимай аэроклуб, капитан, – сказал Иван Иванович. Сергей ничего не ответил, смотрел на заросший бурьяном аэродром. Так они стояли по разные стороны серого «Москвича» с инвалидным ручным управлением – два бывших военных летчика в одинаковых потертых армейских летных кожаных куртках... * * * Что это был за прекрасный день – открытие, аэроклуба! Солнце стояло в зените, духовой оркестр сверкал трубами, играл знаменитый авиационный марш «Все выше, и выше, и выше...». Над командным пунктом – КП – были подняты флаги; полосатый конус – указатель ветра – ровно заполнен воздухом; на ухоженном аэродромном поле стояли учебные самолеты: «Ан-2» для тренировки парашютистов, один «Як-12» и три пилотажных «Як-18». Один «як» стоял совсем рядом с КП. У тщательно подновленных строений разных аэроклубовских служб выстроились автомобили – «ЗИМы», «Победы», «Москвич» Ивана Ивановича, десяток автобусов, которые привезли из города на праздник зрителей. На краю летного поля – трибуны из свежевыструганных досок. А на них нарядные гости. Человек двести. Но конечно, впереди всех... Маша с Вовкой, Люська с Гришей и его старенькими родителями, баба Шура и доктор Анатолий Николаевич, больничный старик-возчик и старая толстая автобусная кондукторша, портовый бригадир грузчиков и вся его причальная бригада с детьми и женами, слесари из Нюськиного автопарка и рабочие с нефтебазы, а перед самым первым рядом расселись подростки из городского парка, от тира... У КП собрались – Иван Иванович с золотой звездочкой Героя на светлом пиджаке, его приятель Миша – самый главный областной руководитель, подполковник – военком города, несколько летчиков ГВФ и человек семь демобилизованных военных – теперь инструкторов аэроклуба. Все они стояли вокруг Сергея. Он был в сером гражданском костюме в широкую полоску, и из-под лацканов его пиджака струились и сверкали боевые награды бывшего летчика-истребителя. – Ну, давай, капитан, начинай праздник, – сказал Иван Иванович. – Слушаюсь! – ответил Сергей и направился к «яку», который стоял рядом с КП. Там его ждал один из инструкторов в летном комбинезоне. Он держал в руках шлемофон и парашют для Сергея. Сергей подошел к самолету, взял у инструктора шлемофон. – А я слышал, что ты погиб, – сказал инструктор. – Вранье! – Сергей надел шлемофон. – Будто бы вас всех тогда убили в этой каменоломне... – Как видишь – не всех. – Сергей повернулся к нему спиной. Инструктор подал ему сзади парашют, накинул лямки подвесной системы на плечи: – Но именно про тебя говорили, что... – Мало ли что скажут! – Сергей поправил ордена под лямками. – Меньше обращай внимания на такие слухи. И стал застегивать нижние карабины системы. – Трепались, что сами видели, как тебя... – Да плюнь ты! Чего только не натреплют! – рассмеялся Сергей и застегнул грудной карабин парашюта. Он взошел на крыло, отодвинул прозрачный фонарь кабины. На секунду задержался, посмотрел в сторону Маши и Вовки, помахал им рукой. И сел в пилотское кресло. – Странно, – сказал инструктор. – Очень странно... – Вот тут ты прав, – улыбнулся Сергей. – Действительно, очень странно. Я и сам иногда не могу поверить во все это... Он обвел глазами летное поле, флаги, оркестр, людей и очень близко увидел Машу и Вовку. Заревел двигатель «яка». Сергей закрыл над головой фонарь, сдвинул назад оконную створку, высунул руку, прося разрешения на взлет. Стартер махнул клетчатым флажком. – Я люблю тебя!!! – закричал Сергей Маше, стараясь преодолеть шум мотора, марш оркестра и аплодисменты зрителей. И Маша услышала! Она протянула к нему руки, вскочил со своего места Вовка... Самолет побежал по полю, с каждым мгновением наращивая скорость. Вот он уже оторвался от земли, и вдруг пошел свечой вверх, в синее южное небо... Там он перевернулся через крыло, спикировал с огромной высоты и прошел бреющим полетом над самым аэроклубовским полем. – Вот это да! – закричал в восторге Вовка. – Вот это да!!! А самолет с Сергеем уже снова стремительно мчался вверх, прямо навстречу солнцу... – Я люблю тебя!.. – неслось с высоты и растворялось в солнечном мареве... * * * Семь лет тому назад так же в зените стояло солнце... Ах, эти черные глаза меня пленили! Их позабыть никак нельзя – они горят передо мной... — летело в самую синь неба. ... Держа в одной руке автомат, Сергей помог Маше вытащить ведро с водой из колодца. Поставил его на сруб и... упал. Упал от того, что забылся и ступил на раненую ногу. Упал неловко, нелепо... И немцам это показалось ужасно смешным! Они переглядывались и хохотали, но ни один пулемет из трех так и не выпустил Сергея и Машу из рамки своего прицела. Пулеметы следовали за ними шаг за шагом, пока Маша несла спасительную воду к скальной расщелине, а Сергей подтягивал раненую ногу, пятился и прикрывал ее своим автоматом... Ржали немецкие пулеметчики – уж очень смешно ковылял этот русский в одной половине штанов!.. На их хохот вышел офицер из радиофургона. Несколько секунд он с улыбкой следил за странной парой – хромым двадцатилетним мальчишкой и тоненькой замурзанной восемнадцатилетней девочкой с ведром воды в слабой руке. Потом офицер громко сказал своим: – Кончайте этот балаган! И разом загрохотали все три пулемета. Упала мертвая девочка, протягивая руки к хромому мальчишке... А он, уже растерзанный и бездыханный, все-таки успел нажать на спусковой крючок автомата. Но его пули помчались только лишь в палящее безжалостное солнце... Они лежали совсем рядом – Маша и Сергей... Только ведро с водой почему-то не опрокинулось. Оно стояло, бережно опущенное Машей в последнее мгновение своей маленькой жизни. Три пулемета взялись расстреливать это ведро! В оглушительном пулеметном грохоте возникают и исчезают неправдоподобно высветленные солнцем или светом несостоявшихся судеб прекрасные картинки уже известной нам жизни: ...капитан Сережа, Маша в шляпке и Вовка с планшетом перед управлением ГВФ... Короткая пулеметная очередь! Солнце стоит в зените... ... Сергей с Машей в никелированной кровати с шишечками, в ногах – Вовка. Что-то рассказывает, размахивает руками... Бьют безжалостные пулеметы... ... Сережа задним бортом грузовика втыкается в яблоню. Сыплются, сыплются яблоки... Очередь, очередь!.. ...автобус, остановка любви, Маша на ступеньках больницы... Грохочет пулемет! Жуткое танго плывет по раскаленному небу!.. ...ревет двигатель спортивного самолета, кричит Сергей: «Я люблю тебя!», и Маша протягивает к нему руки с трибуны, хохочет маленький Вовка... Короткая пулеметная очередь и... ...уходит серебристый «як» в небо навстречу тому солнцу и растворяется в его вечном тепле и свете. И оттуда, с бескрайней высоты, из ослепительных солнечных лучей, несется, перекрывая все: – Я люблю тебя!.. – Я люблю тебя!.. – Я люблю тебя!..