--------------------------------------------- Василий Шукшин Стенька Разин Его звали – Васека. Васека имел: двадцать четыре года от роду, один восемьдесят пять рост, большой утиный нос… и невозможный характер. Он был очень странный парень – Васека. Кем он только не работал после армии! Пастухом, плотником, прицепщиком, кочегаром на кирпичном заводе. Одно время сопровождал туристов по окрестным горам. Нигде не нравилось. Поработав месяц-другой на новом месте, Васека приходил в контору и брал расчет. – Непонятный ты все-таки человек, Васека. Почему ты так живешь? – интересовались в конторе. Васека, глядя куда-то выше конторщиков, пояснял кратко: – Потому что я талантливый. Конторщики, люди вежливые, отворачивались, пряча улыбки. А Васека, небрежно сунув деньги в карман (он презирал деньги), уходил. И шагал по переулку с независимым видом. – Опять? – спрашивали его. – Что «опять»? – Уволился? – Так точно! – Васека козырял по-военному – Еще вопросы будут? – Куклы пошел делать? Хэх… На эту тему – о куклах – Васека ни с кем не разговаривал. Дома Васека отдавал деньги матери и говорил: – Все. – Господи!.. Ну что мне с тобой делать, верста коломенская? Журавь ты такой! А? Васека пожимал плечами: он сам пока не знал, что теперь делать – куда пойти еще работать. Проходила неделя-другая, и дело отыскивалось. – Поедешь на бухгалтера учиться? – Можно. – Только… это очень серьезно! – К чему эти возгласы? «Дебет… Кредит… Приход… Расход… Заход… Обход… – И деньги! деньга! деньги!..» Васека продержался четыре дня. Потом встал и ушел прямо с урока. – Смехота, – сказал он. Он решительно ничего не понял в блестящей науке хозяйственного учета. Последнее время Васека работал молотобойцем. И тут, помахав недели две тяжелой кувалдой, Васека аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу: – Все! – Что? – Пошел. – Почему? – Души нету в работе. – Трепло, – сказал кузнец. – Выйди отсюда. Васека с изумлением посмотрел на старика кузнеца. – Почему ты сразу переходишь на личности? – Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души нету»… Даже злость берет. – А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь. – Может, попробуешь? Васека накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику. – Прошу. Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы. – Иди корову подкуй такой подковой. Васека взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее – не тут-то было. – Что? – Ничего. Васека остался в кузнице. – Ты, Васека, парень – ничего, но болтун, – сказал ему кузнец. – Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый? – Это верно: я очень талантливый. – А где твоя работа сделанная? – Я ее никому, конечно, не показываю. – Почему? – Они не понимают. Один Захарыч понимает. На другой день Васека принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку. – Вот. Кузнец развернул тряпку… и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени. Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человечка, под ситцевой рубахой – синей, с белыми горошинами – торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами. Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая. Кузнец долго разглядывал его. – Смолокур, – сказал он. – Ага. – Васека глотнул пересохшим горлом. – Таких нету теперь. – Я знаю. – А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли? – Песню поет. – Помню таких, – еще раз сказал кузнец. – А ты-то откуда их знаешь? – Рассказывали. Кузнец вернул Васеке смолокура. – Похожий. – Это что! – воскликнул Васека, заворачивая смолокура в тряпку. – У меня разве такие есть! – Все смолокуры? – Почему?.. Есть солдат, артистка одна есть, тройка… еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю. – А у кого ты учился? – А сам… ни у кого. – А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например… – Я все про людей знаю. – Васека гордо посмотрел сверху на старика. – Они все ужасно простые. – Вон как! – воскликнул кузнец и засмеялся. – Скоро Стеньку сделаю… поглядишь. – Смеются над тобой люди. – Это ничего. – Васека высморкался в платок. – На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю. Кузнец опять рассмеялся. – Ну и дурень ты, Васека! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает? – А что? – Совестно небось так говорить. – Почему совестно? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю. – А какую он песню поет? – без всякого перехода спросил кузнец. – Смолокур-то? Про Ермака Тимофеича. – А артистку ты где видел? – В кинофильме. – Васека прихватил щипцами уголек из горна, прикурил. – Я женщин люблю. Красивых, конечно. – А они тебя? Васека слегка покраснел. – Тут я затрудняюсь тебе сказать. – Хэ!.. – Кузнец стал к наковальне. – Чудной ты парень, Васека! Но разговаривать с тобой интересно. Ты скажи мне: какая тебе польза, что ты смолокура этого вырезал? Это ж все-таки кукла. Васека ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне. – Не можешь ответить? – Не хочу. Я нервничаю, когда так говорят, – ответил Васека. …С работы Васека шагал всегда быстро. Размахивал руками -длинный, нескладный. Он совсем не уставал в кузнице. Шагал и в ногу – на манер марша – подпевал: Пусть говорят, что я ведра починяю, Эх, пусть говорят, что я дорого беру! Две копейки – донышко, Три копейки – бок… – Здравствуй, Васека! – приветствовали его. – Здорово, – отвечал Васека. И шел дальше. Дома он наскоро ужинал, уходил в горницу и не выходил оттуда до утра: вырезал Стеньку Разина. О Стеньке ему много рассказывал Вадим Захарович, учитель-пенсионер, живший по соседству. Захарыч, как его называл Васека, был добрейшей души человек. Это он первый сказал, что Васека талантливый. Он приходил к Васеке каждый вечер и рассказывал русскую историю. Захарыч был одинок, тосковал без работы. Последнее время начал попивать. Васека глубоко уважал старика. До поздней ноченьки сиживал он на лавке, поджав под себя ноги, не шевелился – слушал про Стеньку. – … Мужик он был крепкий, широкий в плечах, легкий на ногу… чуточку рябоватый. Одевался так же, как все казаки. Не любил он, знаешь, разную там парчу… и прочее. Это ж был человек! Как развернется, как глянет исподлобья – травы никли. А справедливый был!.. Раз попали они так, что жрать в войске нечего. Варили конину. Ну и конины не всем хватало. И увидел Стенька: один казак совсем уж отощал, сидит у костра, бедный, голову свесил: дошел окончательно. Стенька толкнул его – подает свой кусок мяса. «На, – говорит, – ешь». Тот видит, что атаман сам почернел от голода. «Ешь сам, батька. Тебе нужнее». – «Бери!» – «Нет». Тогда Стенька как выхватил саблю – она аж свистнула в воздухе: «В три господа душу мать!.. Я кому сказал: бери!» Казак съел мясо. А?.. Милый ты, милый человек… душа у тебя была. Васека, с повлажневшими глазами, слушал. – А княжну-то он как! – тихонько, шепотом, восклицал он. – В Волгу взял и кинул… – Княжну!.. – Захарыч, тщедушненький старичок с маленькой сухой головой, кричал: – Да он этих бояр толстопузых вот так покидывал! Он их как хотел делал! Понял? Сарынь на кичку! И все. … Работа над Стенькой Разиным подвигалась туго. Васека аж с лица осунулся. Не спал ночами. Когда «делалось», он часами не разгибался над верстаком – строгал и строгал… швыркал носом и приговаривал тихонько: – Сарынь на кичку. Спину ломило. В глазах начинало двоиться. Васека бросал нож и прыгал по горнице на одной ноге и негромко смеялся. А когда «не делалось», Васека сидел неподвижно у раскрытого окна, закинув сцепленные руки за голову. Сидел час, два – смотрел на звезды и думал про Стеньку. Приходил Захарыч, спрашивал: – Василий Егорыч дома? – Иди, Захарыч! – кричал Васека. Накрывал работу тряпкой и встречал старика. – Здоровеньки булы! – Так здоровался Захарыч – «по-казацки». – Здорово, Захарыч. Захарыч косился на верстак. – Не кончил еще? – Нет. Скоро уж. – Показать можешь? – Нет. – Нет? Правильно. Ты, Василий… – Захарыч садился на стул, – ты – мастер. Большой мастер. Только не пей. Это гроб! Понял? Русский человек талант свой может не пожалеть. Где смолокур? Дай… Васека подавал смолокура и сам впивался ревнивыми глазами в свое произведение. Захарыч, горько сморщившись, смотрел на деревянного человечка. – Он не про Ермака поет, – говорил он. – Он про свою долю поет. Ты даже не знаешь таких песен. – И он неожиданно сильным, красивым голосом запел: О-о-эх, воля, моя воля! Воля вольная моя. Воля – сокол в поднебесье, Воля – милые края… У Васеки перехватывало горло от любви и горя. Он понимал Захарыча. Он любил свои родные края, горы свои, Захарыча, мать… всех людей. И любовь эта жгла и мучила – просилась из груди. И не понимал Васека, что нужно сделать для людей. Чтобы успокоиться. – Захарыч… милый, – шептал Васека побелевшими губами, и крутил головой, и болезненно морщился. – Не надо, Захарыч… Я не могу больше… Чаще всего Захарыч засыпал тут же, в горнице. А Васека уходил к Стеньке. … День этот наступил. Однажды перед рассветом Васека разбудил Захарыча. – Захарыч! Все… иди. Доделал я его. Захарыч вскочил, подошел к верстаку… Вот что было на верстаке: … Стеньку застали врасплох. Ворвались ночью с бессовестными глазами и кинулись на атамана. Стенька, в исподнем белье, бросился к стене, где висело оружие. Он любил людей, но он знал их. Он знал этих, которые ворвались: он делил с ними радость и горе. Но не с ними хотел разделить атаман последний час свой. Это были богатые казаки. Когда пришлось очень солоно, они решили выдать его. Они хотели жить. Это не братва, одуревшая в тяжком хмелю, вломилась за полночь качать атамана. Он кинулся к оружию… но споткнулся о персидский ковер, упал. Хотел вскочить, а сзади уже навалились, заламывали руки… Завозились. Хрипели. Негромко и страшно ругались. С великим трудом приподнялся Степан, успел прилобанить одному-другому… Но чем-то ударили по голове тяжелым… Рухнул на колени грозный атаман, и на глаза его пала скорбная тень. «Выбейте мне очи, чтобы я не видел вашего позора», – сказал он. Глумились. Топтали могучее тело. Распинали совесть свою. Били по глазам… Захарыч долго стоял над работой Васеки… не проронил ни слова. Потом повернулся и пошел из горницы. И тотчас вернулся. – Хотел пойти выпить, но… не надо. – Ну как, Захарыч? – Это… Никак. – Захарыч сел на лавку и заплакал горько и тихо. – Как они его… а! За что же они его?! За что?.. Гады они такие, гады! – Слабое тело Захарыча содрогалось от рыданий. Он закрыл лицо маленькими ладонями. Васека мучительно сморщился и заморгал. – Не надо, Захарыч… – Что не надо-то? – сердито воскликнул Захарыч, и закрутил головой, и замычал. – Они же дух из него вышибают!.. Васека сел на табуретку и тоже заплакал – зло и обильно. Сидели и плакали. – Их же ж… их вдвоем с братом, – бормотал Захарыч. – Забыл я тебе сказать… Но ничего… ничего, паря. Ах, гады!.. – И брата? – И брата… Фролом звали. Вместе их… Но брат – тот… Ладно. Не буду тебе про брата. Чуть занималось утро. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах. По поселку ударили третьи петухи. *** Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского