---------------------------------------------


 Борис Можаев
 СТЕПОК И СТЕПАНИДА

 – Борь, а Борь! Купи мне флакончик одеколона опохмелиться. Я тебе дровами заплачу, – клянчил Звонарь.
 – Иди к черту!
 – Ну что тебе стоит заплатить каких-нибудь несчастных шестьдесят копеек? А дрова у меня сухие, мелкие – швырок! Березовые…
 – На что ему твой швырок? У него в Москве газом обходятся. И жарят, и парят, – сказал Федот.
 – На газу-то?
 – На газу.
 – Не бреши. Отопление, может, и произведешь газом. Потому как по трубам. А жарить надо на вольном огне. Выпусти его, газ, на волю да подожги… Что ж получится? Во-первых, воспарение. Улетучится, значит. И вонь пойдет. Газ – он и есть газ. Ничтожность то есть.
 – И дрова в ничтожность сгорают.
 – Ну не скажи! А уголь откуда берется? Если б дрова сгорали в ничтожность, чем бы тогда самовары кипятили?
 – Электричеством.
 – Ты электричество не трогай. Для него есть приборы. А то самовар! Может быть, и золу из электричества делают? А? Так по-твоему? Зола из электричества? Нет, ты ответь, ответь!
 – Зола есть продукт распада органического вещества. Дерева, – ответил я.
 – А я что ему говорю? Дак уперся в свое электричество. Как будто мы не знаем, из чего делается электричество. Когда из воды, а когда из нефти. Правильно я говорю, Борь?
 – Истинно.
 – А хочешь, я тебе сюда принесу дрова? Прямо к пристани… И на пароходик внесу… И расколю, Борь?
 – Отстань.
 – И за что меня так трясет? Будто кур чужих воровал.
 – Ты бы еще нагишом лег.
 – Трясет меня изнутри, чудак. А снаружи я ничего… Вот пальцы не посинели. Видишь, владают.
 Мы лежали на высоком речном берегу, возле обрыва. Под нами притулилась к берегу игрушечная пристань, похожая на дощатый ящик с длинной самоварной трубой.
 Нас трое: шкипер Федот, человек неопределенного возраста – старчески сух, но еще черноволос, в облезлой стеганой фуфайке и парусиновых туфлях, я и Степок Звонарь, мужик лет пятидесяти, с красным помятым лицом и босой. Несмотря на сильный свежий ветер, на нем всего лишь драная белая рубаха да пестренькие штаны, такие ветхие, что, того и гляди, грех наружу вывалится.
 Чуть поодаль от нас сидела, укутавшись в клетчатую шаль, пожилая женщина – только глаза одни видны, блекло-голубенькие, как цветочки льна. В ногах у нее стояли две корзины: одна с ежевикой, другая с калиной.
 Все ждали катера. Я ехал в город, женщина – до своего села, километров за десять, а Степок пришел жену встречать.
 Небо хмурилось на дождь. Река взъерошилась сивыми мелкими гребешками, словно озябла; и прибрежные тальники посерели от перевернутых исподней стороной, рвущихся на ветру листьев.
 – И с чего меня так трясет? Иль съел холодного?
 – Пить поменьше надо, – вступает в разговор женщина. – Да хоть бы фуфайку надел. А то в одной рубахе. Прямо атлет…
 – Да кто ж это в сентябре куфайку носит?
 – К примеру, я, – ответил Федот.
 – Ты на службе, по необходимости, значит. А я куда хочу, туда пойду.
 Степок встал, поддернул штаны.
 – Пойду хоть чайку хлебну. У тебя там осталось немножко?
 – Осталось. На вот ключ от каюты. – Федот подал ему ключ.
 Тот запрыгал по глинистым ковлагам вниз, к пристани. Рубаха на спине его захлопала и вздулась пузырем.
 – Господи, посмотришь на него – и то инда мурашки по коже ползут. Вот злыдарь-то! – сказала женщина, кутаясь плотнее в шаль.
 – А что он делает?
 Я прожил здесь полмесяца и каждый день видел его пьяным.
 – Дурака валяет, – ответил Федот.
 – Сколько же можно?
 – Всю жизнь. Такая уж порода. У него отец сроду не работал. Наймется, бывало, стадо пасти – ребятишек с коровами отошлет, а сам на колокольню звонить. Ни один праздник без его звону не обходился. И руками и ногами дергает колокольные веревки. Только, бывало, голова трясется. Их так и прозвали – Звонарями. Все они вокруг церкви побирались.
 – Но церковь уже лет тридцать как закрыли.
 – Церковь закрыли – колхоз открылся. Степок сразу в бригадиры. Как же! Беднота… Почет и уважение. Он двадцать с лишним лет все командовал. Надо тебе за дровами съездить – бери поллитру и ступай к Степку. Или огород вспахать… Он вина-то выпил – озеро. Какая уж ему теперь работа?
 – Что ж его, за пьянку сняли?
 – Да ну! Колхоз объединили. Из нашего целого колхоза одну бригаду сделали. Трех бригадиров за штат.
 – И все не работают?
 – Зачем? Одного учетчиком на ферме устроили. Второй помер. Почка у него заблудилась. Резали его врачи, резали… Все почку искали.
 – Не нашли? – спросила женщина.
 – Так и не нашли, – ответил Федот.
 – Это все невренность, – сказала женщина.
 – А то что ж, – согласился Федот. – Только на нервах и живем.
 – У нас тоже у одного жена была дальняя, из лесной стороны. Реки сроду не видела. Нонешней весной во время ледохода под ней берег просел. Она у воды была. Вытащили ее из воды честь честью. Но она померла через неделю. На нее повлияло.
 – Через нервы и жизни лишаются, – вздохнул Федот и, помолчав, добавил: – Внизу моет вода, а берег кусками хлыщет.
 – А может, это от холоду? – спросила женщина.
 – И холод действует на берега, и ветер, – философски заметил Федот. – Природа, одним словом. Тут что от чего зависит – не враз определишь. Вот скажи, отчего такой холод в бабье лето приключается? Отродясь такого не бывало, чтоб в начале сентября иней на траву ложился.
 – А в Москве теплее, чем здесь. Передавали, будто там ночью не было заморозка, – сказал я. – А ведь Москва севернее!
 – Ой нет! – оживилась женщина. – Мне вчера дочь написала из Москвы – по утрам у них тоже сурьезность.
 – Борь, а Борь! – раздалось с пристани. – Купи мне одеколону в долг! – я же совсем позабыл – на катере приедет Ваня Ромозанов. Он за пенсией поехал. Я возьму у него и тебе отдам.
 – Ты чего пристал к человеку? Неужто он по твоей прихоти побежит в деревню за одеколоном? – сказал Федот.
 – Дак я сам сбегаю. Ты мне дай шестьдесят семь копеек, Борь?! А Ваня приедет – я отдам тебе.
 Он, как козел, в несколько прыжков поднялся на берег и, тяжело дыша, протянул руку.
 Я дал ему рублевую бумажку. Он в момент сунул ее в карман.
 – Я сейчас, мигом обернусь.
 – А Степаниду встречать? – остановил его Федот. – Сейчас катер подойдет.
 Степок в нерешительности остановился: бежать в деревню – жену опоздаешь встретить. Опасно! Остаться здесь – рубль надо возвращать… Жаль!
 – А сколько времени? – спросил он.
 – Без десяти пять.
 – Видишь, а в пять катер приходит, – сказал Федот.
 – Ну, тогда я чайку еще выпью… Погреюсь. – Он снова спрыгнул с берега. – А Ваня Ромозанов приедет – я верну тебе долг. Ты, Борь, не беспокойся.
 – Вот совесть! – покачал головой Федот вслед Степку.
 – А забоялся жену-то не встретить. Видать, строгая, – сказала женщина.
 – Она бьет его. Намедни он у нее выручку стащил да пропил. Они с матерью ему всю голову разбили. Недели две, как турок, в чалме ходил.
 – А он что, глупый, не пожалился? За такое и под статью угодить можно.
 – Они сами на него же все и свалили. Сами дерут, сами же и орут… Я прибежал той ночей – он валяется на полу, а Степанида в сенях кричит: «Помогите! Задавил совсем, разбойник!» Я свет включил – у него из головы-то кровь розовыми пузырями. Прямо пеной пенится.
 – А може, мозговое окружение? Сукровь то есть.
 – «Чем они тебя?» – спрашиваю. А он: «Рашпилем», – говорит. И рашпиль тут же у порога валяется. Здоровенный, как валек. А старуха на печи лежит и тоже орет: «Развода требую, развода!»
 – Господи! Страсти-то, страсти какие… – торопливо приговаривает женщина. – А милицию вызывали?
 – Приходил Кулек… Это прозвище нашего милиционера, – обернулся ко мне Федот. – Ну что он? «Протокол на вас каждый раз составлять – бумаги не хватит», – говорит. Но штрафу взял пять рублей и квиток выдал. Потому как ночной скандал. Нарушение правил тишины. Теперь они днем дерутся.
 – Что ж он не уйдет от них? Эдак уж тоже не житье.
 – Куда уйти? Кому он нужен? Милиция и та от него отступилась.
 – Ну да, безвыходное положение. Тунеяд, одним словом.
 – А кто этот Ваня Ромозанов? Родственником Звонарю доводится, что ли? – спросил я.
 – Ромозанов-то? Первым председателем был. Всю власть на себе держал в восемнадцатом годе. Матрос – на боку маузер и лента пулеметная поперек живота. Он на острове мужика кутуковского убил.
 – За что?
 – За луга. На том острове у нас с кутуковскими прямо сражения происходили.
 – Но ведь Лещинное от вас километров за семь, не меньше, – сказал я.
 – Ну так что? Поначалу мы тот остров захватили. Ваня Ромозанов сказал: «Теперь вся власть наша! Мы хозяева, сами и отмерим. Луга от Волчьего яра до самых лещинских осокорей – все теперь наши. И кто сунется на них – того за зебры и с Волчьего яра прямо в омут».
 – И наши то же самое говорили, – сказала женщина. – Все на Лещинное зарились. – И, поглядев на меня, пояснила: – Там поместье Лещинина стояло. Дворы все каменные. А в доме зеркальные двери были… Разбили их на малые осколки и по избам растащили для поглядки.
 – А на острове луга были, – ревниво перебил ее Федот. – Сено мелкое, как шерсть. Вот и бросились туда, на остров. Мы с одной стороны, а кутуковские – с другой. И пошла резня…
 Неожиданно раздался низкий глухой рев сирены. Беленький приземистый катер выглянул из-за кривуна и, вытягивая по реке длинные косые волны, пошел к пристани. Мы спустились вниз.
 Степок не выходил из каюты до самого подхода катера. Потом суетливо захлопотал возле Федота:
 – Давай мне конец-то. Уж я прихвачу намертво. А ты сходни надежнее клади. Видишь, пассажиры с грузом.
 Меня Степок теперь не замечал, все спиной ко мне поворачивался.
 Первой с катера сошла сутулая морщинистая женщина в фуфайке и кирзовых сапогах. В руках она с трудом несла две корзины с помидорами.
 – Стеша, Стеша, ну-к я помогу! – подлетел к ней Степок.
 – Что ты как из Сибири бежамши? – устало и строго сказала Степанида. – Хоть бы людей постыдился, босяк!
 – Да вроде бы солнушко проглянуло с обеда, – виновато ухмылялся Степок и вьюном вертелся вокруг хозяйки. – Давай, давай!
 Одну корзину, кряхтя, взвалил на спину, вторую взял в руки.
 – Что ж не продала помидоры-то? Ай не берут?
 – Болгарских навезли… Не помидоры, а горох. Эдакие вот. – Степанида показала нам кончик пальца. – Но за полцены возьмут и такие. На язык нечего положить, но берут по дешевке. Подождем, говорят, пока и ты не пустишь свои по семьдесят копеек. Как болгарские. Уж нет! Меня политикой не возьмешь. Лучше с голоду сдохну, а не поддамся, чтоб за полцены. Ступай, Степа, ступай.
 Федот тем временем помог сгрузиться семье – и мать, и дочь, и отец обвешаны были связками сушек и баранок с ног до головы. Мы сели с кутуковской женщиной, и катер отчалил.
 – Стой, стой! – закричали с пристани и замахали руками. – Ромозанова-то куда повезли? – указывали на верхнюю палубу.
 Там на белой скамеечке одиноко сидел старик в такой же выгоревшей, как на Федоте, фуфайке, в голубом древнем картузе с лакированным козырьком и приветливо кивал головой.
 Капитан катера выругался, сбавил газ и стал разворачиваться.
 Высаживали Ромозанова прямо на глинистый берег. Сходней на катере не оказалось, но зато нашлась длинная широкая доска. Я сводил его по доске… Большие, черные от застарелой грязи, разбитые работой пальцы его мелко дрожали. Я держал его под мышки, и даже сквозь стеганку ощущалась жесткая сухость его тонких беспомощных рук.
 – Как же это вы свою пристань проехали? – спросил я.
 – Думал, окликнет кто… Ан никто не спохватился… Забыли, знать. А сам-то я плохо соображаю.
 – Мешочек у меня там под скамейкой остался, – сказал он уже на берегу.
 Я передал его тощий заплечный мешок в руки Федота.
 – Хоть бы кто из родственников встретил старика.
 – Он один остался. В богадельню не хочет. Тридцать рублей пенсии получает. Чего ему не жить? Хлеб нам привозят раз в неделю, тепленький. Воздух бесплатный. Рыбы сколько хочешь – вон в воде плавает…
 Федот говорил, улыбаясь, ласково помахивая капитану, и не поймешь – язвил он или в самом деле хвастался. А сверху, по краю обрывистого берега, шли Степок и Степанида, шли ровным мелким шагом, вытянув по-лошадиному шеи, тяжело опустив руки. На их спинах горбатились огромные черные кошелки, покрытые мешковиной.
  1965