---------------------------------------------


 Куваев О
 ВН-740

 Олег Куваев 
 ВН-740 
 Это история о хмуром капитане Анкарахтыне, об экзотике островов Серых Гусей, которые есть на самом деле, хотя о них никто почти не знает, и, может быть, это рассказ о тех мыслях, которые навещали нас в мертвой впадине Колючинской губы в сентябре. Короче, это просто рассказ о дороге, если, конечно, считать, что дорога не только километры. 
 Мы прибыли в поселок Ванкарем в состоянии томительного одиночества и неуверенности в завтрашнем дне. Перед этим мы сплавились вниз по фантастической реке Амгуэме, которая почти точно по меридиану пересекает Чукотский полуостров. Я назвал ее фантастической, потому что в Москве мне не верили, что на Чукотке есть большая река под звучным названием Амгуэма, а один умник даже догадался, что я выдумал это слово от имени Аэлита. Одиночество и неуверенность в завтрашнем дне объяснялись тем, что мы уже пять месяцев находились только вдвоем, и нам во что бы то ни стало необходимо было проплыть еще восемьсот километров вдоль берега Чукотского моря до мыса Дежнева, и наступил сентябрь - последний месяц шлюпочной навигации. 
 К поселку, как выяснилось, мы подплыли тотчас после священного времени разгрузки парохода-снабженца "Арктика". Узнав об этом, я опечалился, так как был знаком с капитаном парохода... Первый человек, которого мы увидели, был сторож. Его ужасающая строгость и растерянность нас развеселили. Растерянность объяснялась тем, что мы приплыли на резиновой ярко-красной лодке с ярко-красным же парусом. Видеть такие лодки приходится не так уж часто, и ее непривычный облик, конечно, сразу наводил на мысль о кознях и происках врага. Двадцать минут, с трудом сохраняя невозмутимость, мы сидели под нервным дулом винтовки, пока не пришел кто-то из начальства. У нас проверили документы, потом пожали руки и отпустили с миром. Казалось, что, кроме этих двух людей, в поселке нет ни одной живой души. И даже ванкаремская галька, известная тем, что в нее проваливаешься чуть не по колено, шуршала беззвучно. 
 С трудом мы нашли дом председателя колхоза. Лохматый молодой человек одетый спал на кровати. Он спал смертельным сном грузчика, которым спят все чукотские поселки после разгрузки парохода-снабженца. 
 Я вынул "Беломор", и в это время лохматый молодой человек с оханьем сел на кровати. 
 - Привет, - сказал я, и он без особой приветливости кивнул головой. 
 - Я зоотехник, - сказал он, - и здесь я новый человек. У вас гиблое дело, так как колхозу нужно пятнадцать тонн моржа, а в ямах всего пять. Вельбот неделю как ушел на промысел, и байдары уходят каждое утро. Председатель в тундре, но и он бы вам не помог. А в общем, говорите с заместителем о своем гиблом деле. 
 Он снова лег на кровать, но глаза закрывать не стал. 
 Восемьсот километров непройденного маршрута повисли перед моими глазами, но в это время стукнула дверь и появилось начальство - баскетбольного роста женщина в сером пуховом платке... 
 Лохматый зоотехник не выдавал моих планов, и я исподволь узнавал все, что надо, чтобы потом начать атаку с заранее подготовленных позиций. 
 Здешние поселки - это признанные столицы глухих королевств. Угловатые глыбы равнодушия здесь столь же тягостны, как и в других местах. И малейшие дозы участия здесь столь же радостны, как и в других местах, может быть, они даже более радостны, ибо у просителя в глухих королевствах есть только один путь - добиться именно того, что он хотел с самого начала, других вариантов нет. В министерствах глухих королевств только один коридор с небольшим количеством кабинетов. 
 Я узнал, что она работает здесь четвертый год, сразу же после бухгалтерских курсов, что играла в баскет за тамбовский "Урожай", что весной раздавило один вельбот и теперь остался только один, что механик-муж ушел на тракторе в оленьи стада вместе с председателем неделю назад, что охоту на байдарах запрещает охрана, но им кое-как разрешили, что округ требует план морзверя, а зверя нет, что... Безмятежные пузырьки фраз все еще всплывали и лопались в стоячей воде нашего разговора, когда я решил: "Пора!". 
 Это была простая, но испытанная в боях трехступенчатая система: знакомство, разговоры, просьба. 
 Бывают атаки, которые захлебываются прежде, чем солдаты вылезли из окопов. Тот самый случай, когда противник знает твои планы раньше, чем они родились у тебя в голове. 
 Она оказалась хорошим человеком, и мы вместе посмеялись над моим великолепным тактическим усердием. И только после того, как я отсмеял свой неискренний смех, желтая волна отчаяния дала мне необходимую ясность мысли. 
 - Вера, - сказал я, - понимаете, очень надо. У нас восемьсот километров и очень мало дней. 
 Она ничего не сказала, и мы начали говорить о том, о сем, как говорится хорошо владея собой. 
 Мы нашли общих знакомых на мысе Биллингса и на острове Врангеля, я получил житейские характеристики на всех председателей колхозов по всему нашему пути, мы обсудили проблему, при каких капиталах и в каких годах наступает то, когда люди покидают эти края, и в каких годах наступает то, когда покидать уже нельзя, и что происходит с теми, кто нарушит этот закон. Мы припомнили массу примеров, когда человек, прожив здесь полтора десятка лет и уехав в полном здоровье, быстренько умирает на собственной даче от жары с непривычки, от колдовской тоски по бледному цвету глухих земель. 
 И когда мы немного помолчали, размягченные судьбами старожилов, она сказала: 
 - Байдара у нас есть. 
 - Все, - моментально среагировал мой спутник Серега. - Покупаем. Плывем. 
 Он не был политиком, этот отличный парень, и тем более он не был финансистом. Мы и ложки алюминиевой не могли купить без соизволения высокого начальства. И пограничники не дадут нам отплыть, ибо в наших подорожных черным по белому написано: "транспортировка на арендованных плавсредствах". Серега, обидевшись, замолчал, зоотехник лежал на кровати и пускал к потолку струйки дыма, а она сказала: 
 - Поговорите с Анкарахтыном. Он у меня сейчас единственный незанятый человек. Прямо-таки очень незанятый. 
 - А что он из себя? - заинтересованно спросил Серега. 
 Зоотехник хмыкнул. 
 Она сказала: 
 - Увидите сами. 
 Смутная вера в удачу толкнула нас в тот же вечер на поиски человека с фамилией Анкарахтын. 
 В это время августа ночи были уже темными. Мы шли по сумеречному безлюдному поселку, загребая сапогами знаменитую гальку. 
 Желтым свечным и керосиновым пламенем светились отдельные окна. Ночная хитрая тишина смотрела на поселок из тундры. Человек, указавший нам дорогу, остановился и долго стоял так, глядя нам вслед. Мы обошли найденный дом кругом. Окно светилось. Я долго стучал в сени, потом дернул дверь на себя. Она открылась легко и беззвучно. Молча и нагло между ног шмыгнули на улицу две собаки. 
 Квадратноголовый темнолицый человек сидел на койке. Лежали куски черного тюленьего мяса. Стояла бутылка. Я посмотрел на его лицо и сразу понял, что передо мной сидит чугунный неудачник. Бывают неудачники лимонные. Это желчные, завистливые люди, при виде которых вспоминаешь о язве двенадцатиперстной кишки. Они желчны, потому что завистливы, а завистливы, потому что желчь и удача несовместимы. Чугунных неудачников толкает по жизни неизвестная злая сила. Этим мрачным, тяжелым людям боязливо подчиняются ремесла и вещи. Но, овладев ремеслом и удивив мир, они охладевают, как холодеет чугунная болванка, и в этом холодном состоянии становятся так же, как и она, черны и самоуглубленно бездумны. Я знал нескольких людей, которые, казалось, были заняты только тем, чтобы задвинуть тяжелыми шторами светлую силу сидящего в них таланта. Знал одного парня из тундры, который писал об этой тундре литые, как гантели, стихи, был хорош в дружбе до тех пор, пока не начинал творить глупости, как специально сконструированный для этой цели великолепно безмозглый робот. 
 ...Он, видимо, был здорово пьян, наш чугунный неудачник. Долю времени мы все молчали. 
 - Я Анкарррахтын! - вдруг рявкнул он с раскатом через "р" и гулко хлестнул себя по груди. 
 Мы молчали, и тогда он, юродиво протрезвев лицом, вдруг улыбнулся почти любезно и протянул руку. Мы церемонно представились и сели за стол. Я вспомнил все, что знаю о чугунных неудачниках. "Надо содрать честное слово, - подумал я. - Чугунные неудачники всегда держат честное слово, если им об этом напоминать". 
 Мы просидели до рассвета, и это была действительно тяжелая ночь. 
 Сидящий перед нами человек был нам нужен - именно в нем заключался наш шанс на восемьсот километров, и он знал, что он нам нужен: я чувствовал хитроватые всплески его мыслей, которые он тщательно прятал за темной завесой опьянения. Он хитрил, так как не знал, как решить, и, может быть, не будь он пьян, он думал бы тяжело, но прямо. 
 - Я моторррист, - говорил он с раскатом через "р". - Никто не знает мотор лучше меня. Так? 
 - Так, - соглашался я. 
 - Я байдарный капитан. А? 
 - Верно. 
 Он молча сопел некоторое время в темный угол комнаты, потом говорил: 
 - Я умею класть печи, и я плотник. Ты умеешь класть печи? 
 - Нет, - честно отвечал я. 
 - Печи класть трудно. 
 - Я слыхал, что трудно. 
 - Я Анкарахтын, - гордо сказал он и вдруг разозлился: - Почему мне дали самую маленькую байдарку возить туда-сюда возле поселка? 
 - Наверное, потому, что ты пьешь. 
 - Пью, - согласился он. 
 - Почему не хочешь плыть с нами? 
 - Мы, чукчи, морской народ, мы знаем, - загадочно ответил он через некоторое время. 
 Все-таки дело сдвинулось с мертвой точки. В два часа ночи мы стали составлять непомерно длинный список продуктов, чтобы доплыть до соседнего поселка в семидесяти километрах к востоку отсюда. ("Оч-чень маленькая байдарка, дальше нельзя...") В три было твердо решено, что он довезет нас до конца маршрута и мы отправим его обратно самолетом. В четыре он отказался от всего и сказал, чтобы мы искали другого байдарного капитана. К шести утра стало светло, и мы отправились смотреть байдару. 
 Она стояла на не очень высоких подмостках, и ее можно было хорошо осмотреть, не спуская на землю. Это была так называемая средняя байдара, килограммов на семьсот, со старой обшивкой. Потемневшую моржовую шкуру обшивки украшало шесть больших заплат и бессчетное количество маленьких. Одна дырка с чисто лентяйской гениальностью была заткнута куском моржового сала, и только на носовых скулах белоснежной краской выделялся номер: ВН-740. Здесь была погранполоса, и все, что двигалось, перемещалось и плавало вдоль нее, должно было быть записано и пронумеровано. 
 Анкарахтын молча смотрел в землю, пока мы осматривали байдару. На последних остатках хитрости я сделал решительный ход. 
 - Конечно, - сказал я, - байдара твоя, капитан, решето. Дальше соседней деревни плыть не имеет смысла. 
 - Я решил, - трезвым голосом сказал Анкарахтын, - я отвезу вас до Нешкана и вернусь обратно. 
 Поселок Нешкан, второй по счету поселок к востоку по нашей дороге, был в четырехстах пятидесяти километрах отсюда. Там, за Колючинской губой, начиналась уже настоящая морская зверобойная Чукотка, с обилием вельботов и настоящих морских бригад. Это был идеальный вариант, и потому я сказал как можно равнодушнее: 
 - Ты много сегодня говорил, Анкарахтын. Дай честное слово или мы будем искать другого байдарного капитана, других людей. 
 - Пожалуйста, - сказал он. - Честное слово. 
 Все. Пошли спать. 
 Однако на следующий день все осталось на своих местах. 
 - Немножко надо опохмелиться, - говорил Анкарахтын. - Дорога дальняя. 
 Так продолжалось три дня. Это была упрямая боязнь запойного человека, боязнь труда. Я навел справки. Оказалось, что последние несколько лет Анкарахтын действительно не был в "дальней дороге". Поселок начали здорово строить, и моторист и байдарный капитан превратился как бы в шабашника. Немного плотничал, клал печи в новых домах. И тяжело пил на легкие деньги. 
 Стояли чертовские дни. Желтый минор августовского чукотского солнца звучал над поселком. Шальные стаи гаг носились над крышами домов из моря в лагуну и потом с тем же осмысленно стремительным свистом крыльев из лагуны в море. Их стреляли с крылечек домов. Сбитые птицы падали прямо на улицу. К ним наперегонки кидались люди и собаки. Восемьсот километров непройденного маршрута толкнули меня на убийственный шаг. Развеселый азарт общепоселковой охоты собрал у одного из домов кучу болельщиков. Все было на виду. Гремели выстрелы, ахали, ехидничали и смеялись болельщики. Вылез из своей угрюмой норы и Анкарахтын. Я громко, так, чтобы слышали все, сказал несколько слов о честном слове. 
 Задувал легкий ветер. Он разносил утиный пух и трепал пестрый ситец камлеек. 
 В тот вечер злой и угрюмый, как черт, Анкарахтын возился при керосиновой лампе с мотором. Я видел это и видел, как независимо от выражения лица руки его работали бережно и умело. 
 ...Весь этот день мы метались по поселку в предотъездном ажиотаже и, вымотавшись до последних пределов человеческих сил, были готовы, почти готовы, к двум часам дня. И именно в два часа дня к берегу подошел первый человек. Это был старик с внуком. Они шли рядом, внук держался за руку старика. Старик сел на землю и закурил сигарету "Друг". Внук прислонился к вытертой коже его кухлянки и стал смотреть на нас с тихой серьезностью. Пришли три женщины и стали поодаль. Их камлейки напоминали невероятный луг. Шли мужчины. 
 Шесть человек стали по трое с каждой стороны байдары. Старик оставил внука и встал седьмым впереди всех. Кто-то сказал вполголоса: "Го-гок", и байдара поплыла по воздуху. Семь пар нерпичьих торбасов осторожно месили землю. Байдара плыла в воздухе, и великая торжественность минуты шевельнула мне душу. Толпа на берегу все росла. Она росла молча. Мы подняли голенища сапог, вошли в воду и пробрались на нос лодки. Анкарахтын оттолкнул байдару от берега. 
 Тринадцатисильный "Архимед" тонко взвыл после первого же рывка ремня, толпа на берегу стала уменьшаться, и ветер из-за песчаного островка Каркарпко стал бить в скулу байдары мелкой разгонной волной. 
 Закон максимальной пакостности, неумолимо действующий в начале каждого путешествия, заставил нас выбраться на берег минут через сорок. За эти сорок минут разгонная волна стала еще разгоннее, и через низкие борта стали лететь брызги холодной воды, тотчас превратившие нас в каких-то двухцветных людей, ибо спереди мы были синими и блестящими, а сзади сухими, красного кухляночного цвета. 
 На низкобортных байдарах для защиты от брызг борта наставляют полотнищами - брызговиками. Петли, куда вставляются натягивающие палки, были порваны, сами палки валялись черт его знает где, необходимо было выбираться на берег. Для этого вначале пришлось вынести груз, потом укрыть его брезентом, потом вытащить байдару. Пока мы все это делали, задул еще более сильный ветер, и мелкий хлестучий дождь быстро сделал нашу одежду одноцветной. 
 Мы скрылись от дождя и ветра за поставленной набок лодкой. Дождь шуршал по моржовой шкуре, нагоняя осеннее "дождевое" настроение, и я вынул единственную взятую с собой бутылку коньяку "Двин". Почему-то я думал, что она может понадобиться в дороге нашему капитану. 
 Однако хмурый капитан даже не улыбнулся, взяв кружку, а выпив, не подобрел. Потом стало темнеть. Было видно, как в домах поселка зажигаются огни. По прямой, через тундру, поселок был совсем рядом. Теплые дома, люди и магазины, где можно взять еще одну бутылку в столь неудачную ночь. Я ждал инициативы нашего капитана. Но он промолчал. Промолчали и мы. Мы стали дремать, вначале согретые теплом коньяка, а потом каждый замкнулся в той дрожи, которая наступает, если ты лежишь на мокрой земле, в мокрой одежде, хотя и закрытый от дождя. Казалось, что прошло совсем немного времени, и я вроде бы только успел подумать, что пора достать спальные мешки и улечься нормально, как вдруг Анкарахтын молча толкнул меня в плечо и молча же стал переворачивать байдару на киль, отвязывая поддерживающие ее весла. 
 Было, очевидно, часа четыре утра, потому что уже светало. Ветер стих, хотя волна все еще била о берег. Мы стали переносить груз к берегу, постепенно разогреваясь и веселея от работы. В два часа дня мы уже дошли до ближайшего поселка. Здесь нам надо было забрать бензин. Мы разгружали байдару, и никто не подходил к берегу и не обращал на нас внимания. Метрах в двадцати несколько молодых парней и "девушек играли в волейбол. На девчонках были капроновые чулки и летние платья, на парнях - тренировочные костюмы. Вероятно, это были студенты, приехавшие на каникулы. Всего лет пять тому назад я ни черта бы не поверил, что увижу такое в элементарном чукотском поселке. "Может, в те времена мне попадались только очень мрачные поселки", - подумал я и пошел искать правление. 
 Когда я вернулся, уладив дела, Анкарахтына не было. Серега, шлепая ботфортами, резвился в волейбол, устанавливая дружеские контакты. 
 Я сидел у байдары, и тягостный змий подозрений грыз мне душу. Этот змий окончательно окреп, когда я увидел Анкарахтына с тремя приятелями. Они шли к байдаре и разговаривали что-то слишком уж оживленно. Капитан наш был навеселе и даже улыбался. 
 Семьсот тридцать километров непройденного маршрута... 
 Но в это время я был представлен Эттувги, Чокве и Танляю, и выяснилось, что через десяток минут трактор подвезет нам бензин вместо того, чтобы тащить его на руках, и что Эттувги, Чокве и Танляй - те самые люди, которые помогут нам погрузиться. 
 Сказав все это, Анкарахтын поугрюмел и отвернулся. Эттувги что-то говорил ему, кивая головой на поселок, но Анкарахтын молча ковырял носком торбаса землю и ничего ему так и не ответил. 
 Мы плыли мимо низких галечных и песчаных берегов, гигантских береговых обрывов, мимо тысячных гагачьих стай и любопытных тюленьих голов, встречающих и провожающих стук мотора. На карте сорок седьмого года, которая у нас имелась, полукружьями и квадратиками условных знаков были проставлены фактории, стойбища и отдельные яранги. Мы знали, что ничего этого нет, что первое жилье будет за много километров отсюда, за Колючинской губой. Все эти стойбища и яранги были сведены в свое время в немногие центральные поселки. Когда я намечал места для измерений, я всегда старался привязать точки к этим бывшим жилым местам, где нас встречали моржовые и тюленьи черепа, остатки вешал для рыбы и байдарных подставок. Мы делали измерения примерно через десять-двадцать километров, и почти всегда находилось бывшее жилое место, и было как-то приятно думать о том, что в наших дневниках, на наших картах около сухих цифр измерений появятся забытые названия забытых мест на древней земле. 
 Я думал о транспорте. Конечно, перевод людей в центральные поселки был в свое время рационален, ибо люди должны жить в домах, для домов необходимо топливо, а пароход-снабженец не может останавливаться около каждого человеческого жилья на необозримом берегу. Но я думал и о тысячах уток и тюленей перед нами, о рыбе под днищем нашей лодки, думал о неосвоенном и почти неосваиваемом. Мне вспомнился остров Врангеля, где эту проблему решали - или, во всяком случае, начинали решать - иначе, когда я там был. Все это была проблема транспорта, и уж, конечно, приходила в голову мысль о том, что наша научная экспедиция плывет на байдаре, из которой на последней стоянке собаки выели сало из дырки, и Анкарахтыну пришлось-таки ее зашить. На вторые сутки мы подошли к островам Серых Гусей. Это низкие песчаные острова, заросшие метлицей и жесткой осокой. Есть такое понятие "тихие земли". Об островах Серых Гусей у меня осталась память как о самом тихом месте на земле. Стоял равномерно-волнистый морской штиль. И я задремал под это качание. 
 Без всякой связи мне вспомнился Бёлль, "Дом без хозяина". Там есть такая сцена: глубокой ночью одинокая женщина читает французский роман. По временам она отпивает глоток вина и закуривает ярко-красную сигарету "Томагавк". По временам она включает вентилятор, чтобы разогнать дым, все это не отрываясь от книги. Она очень одна. С четкостью галлюцинации я видел эту комнату и даже текст книги. Я видел его так четко, что мог бы даже читать, если бы умел читать по-французски. Даже сейчас я могу нарисовать эту комнату во всех подробностях. Это был эффект "присутствия" в его полном идеальном варианте. 
 Байдару немного качнуло, и я очнулся. Засаленные ремни обшивки, груда нашего закопченного хлама сразу увели меня от Бёлля. Я увидел лицо Сереги. Он сидел сгорбившись, втянув шею в вырез кухлянки и смотрел на берег. Только сейчас я заметил, что у Анкарахтына, который все время сидит на руле и смотрит только вперед, здорово воспалились глаза. Я подумал... я подумал в этот момент, что мы, может быть, не такие уж плохие ребята. 
 На следующий день северо-запад, похожий на удар по лицу мокрой тряпкой, загнал нас в узкое горло Колючинской губы. Мы встали под защиту косы, отделяющей губу от моря, и просидели на этом месте ровно пятнадцать дней, ни больше, ни меньше. 
 Бессильный, но въедливый, как раковая опухоль, дождик пятнадцать дней сдабривал наше безделье. У меня была с собой книга "Современная социологическая теория". Я взял ее с собой в экспедицию за толщину и умное название. Я стал читать ее при желтом свете, проходящем сквозь промокшую байдарную шкуру, и бросил очень скоро. Просто это было идиотизмом - читать! статью о социальном расслоении молоканских общин в Канаде при свете байдаркой обшивки... 
 В один из дней мы вдруг выяснили, что разучились делать бумажные кораблики. Бумажный кораблик был нам необходим в качестве модели для лодки идеальной конструкции, на которой мы когда-нибудь пойдем вдоль всего северного побережья. Почти час мы мусолили листки, вырванные из записной книжки, пока не убедились, что к тридцати годам забыли это искусство начисто. Тогда Серега сделал из листка самолетик и с лихим присвистом запустил его наружу к дождю и ветру. 
 Анкарахтын рассмеялся и, вытащив нож, стал затейливо строгать палочку. Получился не то тюлень, не то другой, загадочный, но очень симпатичный и веселый зверь. 
 Я вспомнил острова Серых Гусей, и неясная грусть выгнала меня на улицу. Берега Колючинской губы состоят! в этом месте из мелких холмов. Когда-то ледник притащил сюда горы песка и щебня, потом их размыла вода, та самая, которая даже камень точит в своем невероятном упорстве, и получились холмы, и заросли они травой, и были грязно-желтыми в это время года. Я бродил по этим холмам, спускался к безжизненным блюдцам озер между ними и снова поднимался на холмы. Казалось, что весь мир состоит из холмов и туманной пелены дождя. 
 Северо-запад стих и сразу же сменился теплым ураганным югом. Ураганный юг рвал полотнище, тряс поставленную на бок лодку, но все-таки это был настоящий ветер, ветер-мужчина. Он понравился нам уже тем, что стих на третьи сутки. И мы снова очутились на воде. Гигантский поток устремился в горло губы. Мы заметили это только тогда, когда подошли к самому выходу. Возвращалась вода, выжатая южным ветром. Она несла с собой лед, плавниковые бревна и вздувшийся труп моржа. 
 Мы смотрели на это с любопытством детей, не ведающих, что перед ними творятся страшные вещи. Мы поняли все, когда "Архимед" взвыл отчаянным ревом бессилия и корпус байдары стал вибрировать от напора воды. Упираясь тяжелыми сапогами в гальку, мы тянули байдару на длинном моржовом ремне. Наглухо закрепленное кормовое весло не давало ей пристать к берегу. Штормовые валы льда таяли на берегу. Между ними и водой оставалась узкая метровая полоска. Мы шли по этой полоске, обливаясь бессильным потом. С этим потом из нас выходили пятнадцать бездельных лежачих дней, килограммы чая и табачища. 
 Упираясь и глядя в землю, мы прозевали то место, где начался приглубый берег. Резкий рывок ремня едва не сбил нас с ног. Громадная льдина стремительно плыла навстречу в десяти метрах от нас. Между нею и берегом оставалось как раз столько, чтобы смять в лепешку нашу лодку. Тогда я увидел один из самых красивых трюков, когда-либо виденных мной на воде. Косолапым чукотским чертом Анкарахтын взметнулся на льдину и великолепным рывком ремня точно в нужный момент поставил лодку точно под нужным углом. С ремнем в руке наш капитан промчался по внешнему краю льдины, и семисоткилограммовая байдара послушно ала за ним, как привязанный за нитку спичечный коробок.
 Он был великим байдарным капитаном, этот чугунный неудачник. 
 ...Нас выкинуло на берег через четыре часа, на сей раз по-настоящему и по моей вине. Откуда-то с севера из-за больших свободных пространств шли валы, упрямые, как стенобитная машина. Нам не стоило приставать к берегу, и я тянул столько, сколько было можно, и еще чуть больше, но приставать все-таки было необходимо, иначе все остальное теряло смысл. 
 Два раза я кивком показывал Анкарахтыну на берег, как обычно, и два раза он не замечал моего кивка. Черт, ему во что бы то ни стало хотелось без приключений добраться до того обетованного поселка. Я сказал ему в третий раз уже голосом, и он снова сделал вид, что не видит и не слышит. - Так мы не уговаривались, - сказал я и полез на корму, чтобы самому повернуть лодку. 
 Анкарахтын бормотнул какое-то чукотское ругательство, но лодку все-таки повернул. Шум наката теперь был здорово слышен и, пока мы приближались, стал таким громким, что нельзя было разобрать голос. 
 Задача заключалась в том, чтобы соскочить на землю, пока нос байдары еще не коснулся берега, и тут же оттолкнуть ее обратно, чтобы она все время была на плаву. Я пробирался на нос с прибором в одной руке, и все прицеливался и прицеливался, и все-таки сделал не так, как надо. Когда накатный вал поднял лодку так, что сверху стала видна вся коса, и трава на ней, и накиданный осенними штормами плавник, я прыгнул, но прыгнул не прямо, а немного вбок. Второй закон Ньютона и на сеид раз сработал безошибочно: нос байдары отошел вправо, подставив волне беззащитный борт. Потом была каша: вода, окатившая нас с головы до ног, всплывшие весла, скрежет борта о гальку, вода, хаос и мысль, что все пропало. 
 ...На этом месте мы пробыли три молчаливых дня. Море совсем ошалело, и от идиотского водяного грохота болела голова и не хотелось говорить. Серега все ходил по прибойной полосе и собирал всякие морские штучки. В основном это были хитрой формы пузырьки, один из них был фарфоровый, с великолепным синим парусником на белом фоне, и пахло из него неведомыми духами. Потом мы нашли деревянный ящик с выжженной на крышке надписью: "Дринк пепси-кола". В ящике оказались узкие высокие банки, похожие на банки из-под бездымного пороха. Их там еще оставалось несколько штук, и на одной сохранилась надпись и инструкция. Это была специальная питьевая вода для американских ВМС. Мы вылили эту воду в чайник, и на сей раз заварили не чай, а кофе. Вода была как вода, только чуть сладковатая, видимо из-за специй. Сереге это почему-то не понравилось, он вылил кофе и пошел к соседнему ручью, как он сказал, "за отечественной". 
 Здесь была другая страна. Плоская, красного гобий-ского цвета и абсолютно безжизненная. За те пятнадцать дней у нас стало худо с продуктами. Осталось что-то около килограмма муки и небольшой шмат моржового мяса. Еще имелось чертовски много чая и зачем-то полнаволочки лаврового листа. Метрах в двухстах от берега, почти над самой водой, все тянули и тянули бесчисленные стаи гаг. За день мимо нас проходила не одна тысяча, но на таком расстоянии дробовик был бессилен, а из карабина можно было лупить только наудачу. 
 Все же в один из вечеров Анкарахтын не выдержал. Он вытащил из чехла свой карабин и стал посылать в стаю пулю за пулей. Я засыпал, и выстрелы все врывались и врывались в прибойный шум и хлопанье палаточного брезента. 
 Все-таки он сбил одну птицу, и утром мы сварили ее, прибавив для крепости перца, лаврового листа и несколько кусочков моржового сала. 
 ...Три дня я бродил по гобийской стране с биноклем и карабином в надежде подстрелить что-либо покрупнее утки. Чукотский загадочный ветер свистел меж черных камней, и странными и бессмысленными казались заверения о том, что скоро в этих местах будет расти пшеница и по дорогам пылить грузовики. Впрочем, к тому времени люди, вероятно, избавятся от тоски по запахам глухих земель. Я не доживу до этого времени, но я твердо знал, что даже лет через двадцать как-нибудь ночью я вспомню свист ветра меж черных камней и ту дорогу, которой я всегда возвращался обратно к лагерю. Я возвращался всегда берегом моря мимо торфяных темных обрывов с трупно-осклизлыми линзами льда в них. Накатные волны вначале добегали до подошв, следующая заплескивала до коленей, и приходилось отходить, но следующая опять догоняла, и казалось, что сейчас будет вал, который воткнет тебя в торфяную расщелину. После волн оставалась желтая, дрожащая на ветру пена. Было неприятно идти сквозь нее. Казалось, что идешь сквозь живое. 
 На четвертый день мы оттолкнулись от берега с остервенелым намерением во что бы то ни стало доплыть до поселка. Оставалось семьдесят и по крайней мере три остановки. Мы шли мимо мысов с чарующими названиями: Дже-ретлен, Энмыкай и Выквылхын. Были бортовая качка и птицы, все летевшие и летевшие на запад. За все эти дни мы не видели ни одной птицы, которая летела бы с запада. Казалось непонятным, где, в каких неведомых миру озерах и лагунах мог таиться этот неистощимый птичий запас. 
 Мы подошли к поселку ночью. Он стоял на песчаном берегу, и поэтому неизменный для песчаного берега бар пенился бурунными волнами в ста километрах от настоящего берега. Я вопросительно посмотрел на Анкарахтына, но он сидел с непроницаемым видом азиатского бога и все вел и вел байдару тихим ходом мимо домов, где светились окна и жили люди. Я прозевал тот момент, когда байдара развернулась под прямым углом и, словно подхваченная какой-то надежной ладонью, стремительно понеслась к бару. Мотор взревел, некоторое время байдару трясло, так как винт бил о землю, и... стало тихо. 
 Мы растолкали сонного продавца, который вначале не хотел просыпаться, потом не хотел идти в магазин. Мы заставили его пойти, и он пошел все охотнее и охотнее, а в магазине совсем подобрел. Мы сидели около того же палаточного брезента, под той же надежной от дождя и ветра моржовой шкурой и ели, без конца вскрывая консервные банки, вначале для того, чтобы съесть их до дна, а потом - чтобы только попробовать. Нам было хорошо, и я говорил, что мы вот так проживем дней пять, отдохнем, что теперь мы обязательно дойдем до конца маршрута. 
 ...На другой день Анкарахтын попросил меня купить трубку. 
 - Зачем? - удивился я, так как знал, что он курит только знаменитую на севере "Красную звезду". 
 - Буду плыть обратно, - сказал он, - буду курить трубку. По-по-по. - И он показал губами, как будет курить трубку. 
 Мы купили дешевую, за 65 копеек, корешковую трубку- других не было и дешевый же табак "Моряк" - другого не было. Пока мы все это покупали, я понял, зачем ему нужна трубка. У него обратных четыреста пятьдесят. Четыреста пятьдесят одному. 
 За ночь установился штиль. Наверное, это был надежный штиль, ибо сколько же времени может дуть ветер! 
 Мы столкнули байдару на воду. Анкарахтын долго усаживался, потом вполоборота так махнул рукой и вроде бы улыбнулся. Я все не понимал, почему он не хочет задержаться на этом месте, где так много продуктов и есть выпить. Ведь он же любит выпить, знает, что после всего ему открыт у нас безоговорочный безусловный кредит, как говорится, без всяких политических обязательств и ущемления сторон. 
 Старик "Архимед" заработал тихонько, и пустая байдара сразу пошла очень быстро. Так ушли из нашей жизни байдара за номером ВН-740 и хмурый человек Анкарахтын. 
 После шторма на берегу осталось много каких-то рачков и ленты морской капусты. Светило сентябрьское солнце, и от водорослей сладко пахло больничным запахом. Мне нравился этот запах с детства, когда меня впервые доставили в больницу и я был без сознания, а когда пришел в сознание, то уже выздоравливал, и благостное чувство выздоровления навсегда связалось для меня с лекарственным запахом больницы. 
 Мы молча шли к правлению колхоза, чтобы снова начинать добывать, выпрашивать, добиваться, так как впереди еще четыреста, и лекарственный запах моря, запах здоровья, шел по пятам за нами.