--------------------------------------------- Сорокин Владимир В Доме офицеров Владимир Сорокин В Доме офицеров Костенко вздохнул, убежденно потряс седой, крепко посаженной головой: - Нет, Саша. Время тут ни при чем. Время - песок. Не в нем дело... - А в чем же, Петь? - низкорослый Бородин подошел к левому стенду, Что ж ты думаешь, о нас вечно помнить будут? - Ну, вечно-не вечно... это не нам судить, - Костенко захромал вдоль стендов, висевшие на его мешковатом кителе медали тихо позвякивали, - В конце концов мы же не за себя воевали. Не свои шкуры спасали. - А вот это ты зря. При чем тут шкуры? Каждый жить хочет. - Правильно. Но ты же там, под Сталинградом, за спиной-то за своей ведь не только свою жизнь чувствовал. - Конечно, - Бородин разглядывал фотографии военных лет. - Но и свою тоже. Костенко сощурился, посмотрел на него и улыбнулся: - А я вот, знаешь, - нет! Не чувствовал! - Не ври. - Вот, как на духу! Сначала под Смоленском было немного, когда впервые немца увидел, танки, огонь. А потом, под Сталинградом - нет! За себя не боялся. Сперва семью помнил, а после в груди что-то отпустило и будто свободней стало. И сразу страх ушел. Семья на второй план ушла. - А на первом что было? - На первом... - Костенко потер переносицу. - Знаешь, это трудно объяснить... - Что трудно? - Я когда добровольцем пошел, нас тогда с Киевского отправляли. Ну, толчея, понятное дело. Народ провожает. Маша с отцом была. Мать-то в Астрахани тогда оказалась. Вот. Простились. Они поплакали. И вот, поезд, понимаешь, трогается, я на подножку влез, там уж гроздьями висят, такие как я бритоголовые. Мальчишки такие же. Влез, оглянулся и вот, знаешь... вот что-то здесь... - он приложил левую руку к кителю, накрыв два ордена Красной Звезды, - что-то всплыло... - Жалко стало? - Да нет. Не то. Я до этих нежностей телячьих не очень был. У нас в семье мужики суровые были, деловые. А вот там, на вокзале... оглянулся и вижу - бегут. И все - бабы, бабы, бабы. Бегут и смотрят. На нас. И будто ждут ответа какого-то. Бегут и смотрят. И молча все, молча... Он помолчал, потом повернулся к Бородину: - Так вот, Саша, я всю войну этих баб помнил. Чувствовал. И под Сталинградом, и под Киевом, и под Варшавой. И, бывало, как чуть сробею, так сразу они. Как живые. Тут как тут. И бегут и смотрят. Я, может, поэтому только и выжил, что вот они так всю войну смотрели на меня. Ответа требовали... Бородин закивал: - Ясно. А у меня как, бывало, бомбежка глухая или через Днепр переправлялись когда, деревенька наша мерещилась. И, знаешь, не то чтоб праздник какой или что, а вот словно утром. Утро такое летнее, тишина и дымы кверху от изб тянутся. И небо синее-синее такое. И липа цветет... - А ты разве не в Оренбурге вырос? - В Оренбург мы в тридцать восьмом переехали. Мальцом-то я на рязанщине рос. - Понятно... А я в деревне редко бывал... - Ну, ты у нас городской человек, - Бородин похлопал его по руке и показал на стенд. - Вон она артиллерия, бог войны. - Да... мощные гаубицы. - А главное - стволы-то коротенькие, а бьет будь здоров. - А вон шмайсер штурмовой у немца. - У штурмовых вроде калибр поболе был? - Да... вон, воронка какая... - Бомба, наверно. - Наверно... Снаряд такую не вспашет... Постояли возле стенда, посвященного битве за Москву. Костенко захромал к двери, махнул рукой: - Пошли, я тебе ленинскую комнату покажу. Бородин бодро зашагал следом: - Ты, я вижу, тут прям, как дома. - А что ж. Куда фронтовику податься. В военкомате с молодежью беседую, да тут... Они вышли в коридор. Костенко хромал впереди, его седая, коротко подстриженная голова плавно покачивалась, медали тихо позвякивали: - Щас-то еще рановато... сорок минут до сбора... видишь нет никого... но ты молодец... пораньше пришел... щас все ребята соберутся... Кононов... Хлустов, Иващенко... помнишь Иващенко Петю? - Это из третьей роты, что ль? - Да. Младший лейтенант. Рыженький такой. - Его под Харьковом ранило кажется, да? - Да, да. Он нас догонял потом... - Петь, а Коля Золотарев жив? - Нет. Помер лет десять назад. - Жаль... - Жаль, конечно. Веселый парень был. И умер рано. - Веселый. Это я помню. Прошли коридор, Костенко распахнул обитую коричневым дверь: - Входи... Бородин вошел, огляделся. Посередине светлой просторной комнаты стояли несколько новеньких столов, вдоль стен теснились шкафы с книгами, в правом углу возвышался белый бюст Ленина, с корзиной цветов у подножья, а рядом с ним в узком стеклянном ящике покоилось полинявшее, местами пробитое знамя. Бородин подошел к ящику, наклонился: - Петь... погоди-ка... так это что... нашего полка? - Нашего, нашего, Саша, - тряхнул головой Костенко, - то самое. - Быть не может... - Может, Саша. Все может. - Но как же удалось? Они ж все небось в дивизии должны быть на хранении? Это же невозможно... Костенко подошел к нему, положил руку на плечо: - А как ты, Саша, тогда под Варшавой связь тянул с Серегой Жогленко? Вас тогда добрых десять пулеметов поливали и видно было, как на ладони, я тогда все губы пообкусал, глядя на вас. Тоже казалось - невозможно! А вот смогли ведь? Смогли! Потому как хотели! Хотели! И смогли. - Ну, так это другое дело, Петя... - Нет, Саша, дело у нас везде одно! Только захотеть надо. Очень захотеть. Я вот захотел. И вот - знамя перед тобою. Наше знамя. - Да. Мощный ты человек, Петь. - Фронтовой я человек, если точнее! - засмеялся Костенко. Бородин разглядывал знамя через стекло: - Господи, неуж оно самое? - Оно, оно. - Его все этот сержант носил, высокий такой. Вот бы с кем встретиться. - Нет. Этого я и не видел после. - А Семенова видел? - Нет. - А Саню Круглова? - Тоже нет что-то. Евстифеева видел, Круглова нет. - А Люську-переводчицу не встречал? - Нет. Она, говорят, на юге где-то живет. В Новороссийске, кажется... Бородин покачал головой: - Знамя! Надо же... вот не ожидал... пробитое... вон пробито как... хватило ему осколков... - Всем хватило. И людям и материи. У меня четыре вынули, а один так и застрял в лопатке. Боятся вынимать. Позвоночник близко. - А у меня из ноги еще в сорок шестом выковыряли. Два года носил гада. Колючий такой, прям как еж. Щас как к дождю - болит нога. - Зато у меня нечему болеть, Саш, - Костенко, улыбаясь, топнул протезом. - Ну, ты бегаешь, я скажу! Почище молодого. С ногами не догнать. - Так я и до войны дома не сидел. Комсомолил вовсю. Мне недавно протез предлагали какой-то импортный. С шарнирами, с ботинками. А я вот из принципа носить не буду! Пусть железка торчит, пусть все видят, чего стесняться. Может кое-кто и задумается и вспомнит, что надо вечно помнить. - Правильно. - А главное - привык к ней. Как нога стала. И не скользит совсем. Вот, пироги какие... Саш, а отчего ты китель не надел? Бородин засмеялся: - Так он же старый весь. Молью поеденный. - Не сберег? - Да после войны кто ж китель бережет? В шкаф запихнули, а после на антресоли. - А у меня Дуня сберегла. Нафталином сыпала, чуть не перчила. Вот, видишь? Вроде б ничего, а? Костенко слегка приподнял руки и посмотрел себе на грудь. - Как новенький, Петь. И ты молодцом. - Стараемся, стараемся, Саш. Из-под шкафа, заставленного полным собранием сочинений Ленина, выскочила крохотная серая мышь, обогнула ножки стола и заспешила к полуоткрытой двери. Костенко шагнул ей навстречу, поднял протез: - Сука... Мышь шарахнулась было назад, но потертый металлический наконечник с хрустом раздавил ее. - Расплодились, гады... пакость какая... Костенко оттопырил протез с висящими на нем останками мыши и, балансируя на одной ноге, тяжело запрыгал к стоящей в углу урне. Медали звенели от каждого прыжка, воротник кителя, топорщась, наползал на толстую шею. - Ведь предлагал весной полы перебрать. Не послушались... Оперевшись о шкаф, он сунул протез в пластмассовую урну, счистил о край окровавленные ошметки. Бородин посмотрел на оставшееся пятно: - Маленькая какая мышь-то... - Маленькая?! - грозно ухмыльнулся Костенко, топая протезом по полу. Тут, ебен мать, такие маленькие попадаются - охуеешь, смотревши! Эта исключение какое-то. Мелюзга подпольная. А то - во, бля, шушеры какие! В упор глядя в глаза Бородина, он развел руки на ширину своей груди. Бородин посмотрел и серьезно кивнул головой.