---------------------------------------------


 Трифонов Юрий
 Вера и Зойка

 Юрий Трифонов 
 Вера и Зойка 
 Перед обедом пришла одна знакомая клиентка, пятьдесят два восемьдесят, - аккуратная такая, чистенькая, в плаще "болонья", белье сдавала тоже всегда чистенько, аккуратно и мужского много, - и спросила у Веры, не поедет ли она с субботы на воскресенье за город - убрать дачу. Вера спросила: много ли дел? Виду не показала, что обрадовалась. А обрадовалась очень, потому что деньги нужны были до зарезу, и этот зарез обозначился именно сегодня, утром, и Вера до сих пор не могла прийти в себя и, бегая от прилавка к полкам, цеплялась за выбитую половицу. Это уж как закон: чуть понервничает - всегда за эту половицу цепляется, чтоб она пропала, зараза. 
 Клиентка объясняла: помыть полы в четырех комнатах, три внизу, одна наверху, вымести сор, открыть рамы, ну как полагается после зимы. Говорила она быстро, небрежно, как о чем-то легком и пустяковом, о чем не стоит распространяться подробно, но Вера-то поняла, что она хитрит, ей важно получить согласие, а на самом деле работы там, конечно, будь здоров сколько, и работы тяжелой, тем более что зимой в доме никто не жил, не убирались. Но никакой работы Вера не боялась и поэтому подумала даже с радостью, что это хорошо, что работы много: заплатят больше. Деньги были очень нужны. Утром одна клиентка, старуха, сорок восемь сорок четыре - и цифра-то гадостная, одни четверки, - подняла шум из-за одеяла: подменили, мол, сунули вместо шестирублевого какое-то чужое, дешевое. Старуха была права, но спохватилась поздно, когда уже расписалась на двух квитанциях. Напутали упаковщицы, Вера была виновата только в том, что, выдавая, не проверила тщательно, а лишь поштучно. Да ведь всегда так проверяла, и ничего не случалось. Искали-искали шестирублевое, нигде не нашли. Предлагали старухе замену, она отказывалась, требовала свое, и тут Вера вспыхнула - потому что упаковщицы ее виноватили - и сказала, что старуха, мол, уже расписалась и мое дело маленькое. Та пошла к заведующей, к Раисе Васильевне, вызвали Веру, упаковщиц, орали, шумели - упаковщицы на Веру, она на них, насчет крика Вера всех могла переорать, потому что голос у нее хотя и хриплый, но очень дробный, пронзительный, - и, главное дело, было обидно, что ее одну виноватят, а упаковщицы как будто ни при чем. А сколько раз она упаковщиц выручала? Сколько раз чужое отдавала: возьми, не греши, мне чужого не нужно. Ничего знать не хотели, ничего не помнили: плати шесть рублей, и точка. А шесть рублей - деньги не маленькие. За них Вера три дня горбатится. Могли бы, кажется, войти в положение: у обеих мужья зарабатывают, могли бы по рублю кинуть, все легче. Куда там! А Евдокия, старшая упаковщица, еще насмехалась: ничего, мол, на два пол-литра. Сережка пострадает, и все дела. Такая ехидная, зараза: ее это касается, на что Вера деньги тратит! Сама, паразитка, живет за мужниной спиной, а как другие мучаются, об этом у нее понятия нет... 
 - Так как же, Вера? Беретесь? - спросила пятьдесят два восемьдесят (Вера успела в квитанции прочитать фамилию: Синицына). - А то я с другими буду договариваться. 
 - Отчего же? Возьмусь. Где наша не пропадала! 
 - Может, вы помощницу найдете? Все-таки вы такая, ну - маленькая... 
 - За это вы не беспокойтесь, что маленькая. Я никакой работы не боюсь. Я на заводе с мужиками работала, заготовки таскала. - Вера немного шепелявила, у нее получалось так: "жаготовки ташкала". - А помощницу можно и найти. Найдем! 
 Вера сразу подумала про Зойку. Она всегда сразу вспоминала про Зойку: и когда работа подворачивалась, и когда гулянье, и если в продовольственном воблу выбрасывали или гречку. А Зойка - нет. Но Вера на нее не обижалась. Она знала, что Зойка больная, у нее печень испорчена, оттого она всегда злая, недовольная, да и забот у нее больше: двое ребят на руках и бабка старая. Кроме того, Вера понимала, что они с Зойкой никакие не подруги подруг у Веры сроду не было, если не считать одной давнишней, Настеньки, с которой вместе во второй класс ходили, - а просто соседки, обе безмужние: у Веры вовсе мужа не было, а Зойкин ушел лет пять назад, платил алименты. 
 Женщина сказала, что ждет Веру в субботу к четырем, дала адрес на бумажке, туда же телефон записала и фамилию: Синицына Лидия Александровна. 
 В обед Вера поскорей побежала домой, надеясь застать Зойку дома и заранее спросить насчет субботы. Зойка работала уборщицей в школе. В воскресенье она наверняка была свободна, а насчет субботы нужно было узнать, если нет - договориться с кем-нибудь еще. Жила Вера в бараках, от прачечной через двор. Работа удобная, прекрасная, две минуты ходьбы - и дома. 
 Бараками жители Песчаных улиц называли пять деревянных двухэтажных домов, которые странным образом затесались в гущу многоэтажных корпусов, возникших тут - на месте пустырей, свалок, огородов, домиков сезонных рабочих - после войны, в начале пятидесятых годов. Никто не знал, почему эти пять бараков уцелели. Скорей всего произошла какая-то ошибка строителей. Лет десять назад жители пяти бараков еще пытались изменить судьбу, требовали сноса, переселения, ссылались на то, что их "неказистые строения портят общий замечательный вид района", им было обидно, что жители остальных бараков давно получили квартиры в новых домах, - а чем они, собственно, лучше? - но исправить ошибку было, видимо, нелегко, стройка ушла из этих мест, сметы закрылись, и неудачникам пришлось мириться со своей участью. Бараки были стиснуты высокими шестиэтажными домами с четырех сторон. Они напоминали деревушку в горной долине. И жизнь там шла своя, деревенская: с палисадничком, грядками с луком, сиренью в окнах. 
 На скамейке перед входной дверью сидела, как всегда, баба Люба Зойкина бабушка, старуха лет под девяносто, в черном платке до глаз. Вера спросила, дома ли Зойка. Баба Люба кивнула, медленно опустив желтоватое лицо в глубоких морщинах, и рот, сжатый, без губ, тоже был как морщина. Рот вдруг разжался, баба Люба решила что-то сказать, но Вера уже не слышала, бежала по лестнице: она жалела бабу Любу, защищала ее иной раз от Зойки, но не любила стоять с ней и разговаривать. Ей казалось, что от бабы Любы пахнет как-то нехорошо, могильно. 
 Зойка в своем длинном байковом халате, в резиновых тапках на босу ногу стояла на кухне, варила кашу для ребят. Услышав насчет уборки дачи, она сразу грубо ответила: дураков, мол, нет за город ехать, а уборки и в Москве завались. Вера привыкла к тому, что Зойка все ее предложения встречала в штыки, подозревая за ними какой-то умысел, невыгодный для себя и чересчур выгодный для Веры, и спокойно ответила: 
 - Смотри, я и одна могу. 
 Стала картошку разогревать, которую со вчерашнего дня нажарила. Полную сковороду навалила, подсолнечным маслом полила, яичко туда кокнула и остаток колбасы "отдельной", гузку граммов в пятьдесят, настрогала: вот и обед готов - дай бог всякому! Вера знала, что через минуту Зойка, одумавшись, спросит, как, да что, да за сколько договорились. И верно, спросила. Вера сказала, что насчет цены разговору пока не было, а работа примерно такая-то. Рублей двадцать взять можно. Почему-то втемяшилась Вере именно эта цифра. 
 - Ладно, поглядим завтра, - буркнула Зойка и, взяв кастрюлю, с сердитым лицом пошла из кухни. И уже из коридора, скрывшись, вдруг крикнула: - Тебе бабка передала? Николай приезжал. 
 - Николай? - ахнула Вера. - А что сказал? 
 Вот человек: нет чтобы сразу сказать! Вера метнулась в коридор. Зойка шла к своей комнате и, не оборачиваясь, ответила: 
 - А я знаю? Он с бабкой разговаривал, у нее спроси. 
 Вера - опрометью вниз, к бабе Любе. Та подтвердила: приезжал Николай, огорчался, что не застал Веру дома, и велел сказать, что приедет в воскресенье вечером обязательно. Вера разволновалась и от радости даже чмокнула бабку в щеку. Она не видела Николая месяцев пять и думала, что никогда уж больше не увидит. На улице это было, после кино, смотрели в "Дружбе" какую-то картину, потом Вера хотела сбегать в продовольственный за бутылочкой, а он вдруг сказал: спасибо, ничего не нужно, и давай, мол, попрощаемся по-хорошему, потому что я женюсь. Вот как люди прощаются, которые четыре года гуляют: прямо на улице. Пожали друг другу руки и разошлись. Целый месяц потом Вера была как больная, травиться хотела, но Зойка отговорила. 
 В субботу, в четыре, как было условлено, Вера и Зойка пришли к Синицыной на квартиру, в восьмиэтажный дом напротив "Гастронома". Зойка взяла своего Мишку, одиннадцатилетнего малого, который неделю назад закончил ученье и сейчас без дела шатался во дворе в ожидании лагеря. 
 Синицына поздоровалась приветливо, пригласила зайти в дом, но заходить было некогда, да и сама она стояла уже одетая, в плаще "болонья". Вера успела осмотреть переднюю, очень красивую, с большим овальным зеркалом, висевшим возле вешалки, как в театре. Передняя Вере понравилась, и она сразу сказала: 
 - Как у вас хорошо-то. Я у одной артистки убираюсь - здесь, на Чапаевском, - у нее тоже красиво отделано. Только у них коридор не так расположен, а вот так, так... - Вера стала показывать руками. 
 - Мальчик тоже с нами поедет? - спросила Синицына. 
 - Если вы разрешите, конечно, - сказала Зойка, заулыбавшись льстиво, и, как просительница, склонила длинное худое лицо набок. - Он у нас смирный! И помочь может. 
 Миша стоял, глядя в пол. В правой руке он держал сачок для ловли бабочек. 
 - Ага, он хороший мальчик, очень хороший, - подтвердила Вера. - Лида Александровна, только знаете, мне в воскресенье часам к шести надо непременно чтоб вернуться. 
 - Зависит от вас, девушки. Если кончим рано, может, и к обеду вернетесь. 
 - А вот... ты насчет цены, Вера, не спрашивала? - робко подала голос Зойка. 
 - Нет еще. Насчет цены увидим на месте, какая работа. Верно, Лида Александровна? Вы нас, я думаю, не обидите, и мы вас тоже. А вообще денег побольше берите! - И Вера захохотала по-своему, дробно, раскатисто. 
 В коридор вышел молоденький черноватый паренек в очках, в белой рубашке. Он вежливо кивнул Вере и Зойке и сказал: 
 - Ну что, отправляетесь в путь? 
 - Кирилл, я тебя прошу завтра приехать, - сказала Синицына. 
 - Не знаю, там поглядим. А я тебя прошу не надрываться, - слышишь, мать? Я же знаю, будешь ишачить до потери сознания, а кому это нужно? 
 - Не буду, не буду ишачить, у меня вон какие замечательные помощницы, но я тебя завтра жду. Ты понял, Кирилл? Анатолий Владимирович поедет на машине, он тебя заберет. Тебе необходимо отдохнуть, подышать воздухом. Сын подошел к ней, она взяла его за руку. Он был выше, смотрел на нее свысока и слегка улыбался. - И я надеюсь... 
 - Все будет нормально, мать. Но у меня масса дел, ты же знаешь... 
 - Анатолий Владимирович поедет утром. 
 - Хорошо. Как-нибудь доедем. 
 - Ну, до свиданьица! - сказала Вера и улыбнулась молоденькому пареньку в очках так, как она привыкла улыбаться мужчинам, поджимая губы: впереди у нее не хватало двух зубов. Оттого она и шепелявила. 
 Вера взяла две швабры, ведро, где лежали пакеты порошка для мытья окон, и стала спускаться по лестнице. За нею пошла Зойка, неся две сумки: одну с едой, другую - большую клетчатую, в которую были набиты какие-то занавески, коврики, чайник, электроплитка и сверху лежала черная настольная лампа. За матерью ковылял, изогнувшись, волоча тюк с одеялами, Мишка. Последней шла Синицына, несла еще одну сумку, маленькую сумочку и толстый рулон зеленой бумаги, который держала бережно, боясь помять. Спустившись на несколько ступенек, Синицына сказала: 
 - А насчет цены я не знаю, право... В прошлом году за такую же примерно работу я заплатила пятнадцать рублей. 
 - Вы прошлый год с нонешним не равняйте, Лида Александровна! - крикнула Вера снизу. 
 - Я не равняю, просто сказала, как платила в прошлом году. Но вам тоже спорить не резонно: вы же работы не видели. 
 - Конечно, конечно, - сказала Зойка рассудительно. - Надо посмотреть, а потом уж договариваться. Чудная ты, Верка... 
 - А сын у вас черненький. В отца, наверно? - крикнула Вера. 
 - В отца, - сказала Синицына. 
 - Ага, я и гляжу, вы светленькие, а он - черненький-черненький! 
 Возле "Гастронома" на стоянке взяли такси, Синицына села с шофером, остальные сзади, Вера к окошку, вещи положили в багажник, поехали. 
 День был ясный, теплый, середина июня, на сквере цвела зелень, народу повсюду было полно, как бывает в субботу в эти часы: и на троллейбусной остановке, мимо которой проехали, и у входа в продовольственный, и возле табачного киоска, у старика Моисеича. Вера радостно, во все глаза глядела через стекло, как бы узнавая свой тысячи раз виденный и знакомый до последнего окошка, до кирпичика район заново, и сообщила: 
 - А у Моисеича-то какой хвост, гляди-ка! Во мужиков наставилось! И за мороженым, у Клавки... А вон мой клиент идет! Пятьдесят восемь десять! Вон, вон, вон! - закричала она вдруг так азартно, что Синицына вздрогнула и обернулась, а шофер матюкнулся тихо. - Лида Александровна, гляди, вон мой клиент идет! С портфелем, с портфелем - вон, вон, вон! Пятьдесят восемь десять! Очень хороший человек. Всегда сам приходит, а жена редко когда придет. Жена у него тоже симпатичная женщина, я ее знаю. Она здесь, у Сокола, в институте работает... 
 Выехали на Ленинградский проспект, Вера продолжала болтать. Настроение у нее было прекрасное, она как будто забыла о вчерашних невзгодах, рыданьях из-за одеяла, о необходимости платить шесть рублей ни за что ни про что и о том, что вместо отдыха ей предстоит целые сутки работать; ей казалось, что она едет гулять на дачу, в лес, где поют птицы, а завтра вечером к ней придет Николай. О чем бы она ни говорила, о чем ни думала, она помнила одно: завтра придет Николай. 
 У Беговой свернули направо, поехали через мост, мимо Ваганьковского кладбища, и Вера вспомнила, что тут у нее тетка лежит, царство ей небесное, надо бы навестить, цветочков принести, а то с прошлого лета не была. На Красной Пресне сносили старые дома. Некоторые просто жгли, как жгут весной мусор. С правой стороны черными плоскими кучами лежали кострища, кое-где еще дымившиеся, а за этой полосой пепелищ, шагах в двухстах от дороги, возвышались новые блочные дома в пять этажей. 
 - Отмучились наконец, - сказала Зойка. 
 - А мне жаль эти домики. Все-таки старая Москва, к тому же историческая: Красная Пресня, - сказала Синицына. - И так их безжалостно жгут... 
 - И правильно! Чего их жалеть, клоповники эти? - с неожиданной злобой сказал шофер. - Там люди друг на дружке жили, по десять человек на семи" метрах. Нужна им ваша история! По крайности жилье человеческое получат. 
 Синицына поглядела в окно, помолчала. 
 - Но эти новые дома тоже, знаете, не украшение, - сказала она. Довольно уродливы. И без лифтов. 
 - А шут с ними, давай без лифта, - сказал шофер. - Народ рабочий, небалованный, мы и пешком походим. 
 - Конечно! - сказала Зойка. - Мы вон какой год пишем, чтоб наши бараки снесли... 
 - А чего? Мне наши бараки нравятся, - сказала Вера. - У нас очень хорошие бараки. Во-первых, у нас тепло. Во-вторых, зелень кругом, никакой дачи не нужно, верно, Миш? - Она толкнула Мишку плечом и захохотала. 
 Зойка махнула рукой. 
 - Да ну, болтай... 
 - Я не болтаю, я верно говорю, наши бараки очень даже замечательные, крепкие, они еще сто лет простоят. - И Вера вновь еще пуще захохотала, как взорвалась, она прямо-таки стреляла хохотом и в промежутках вскрикивала тоненьким голосом: "Ой, не могу... Ой, верно, еще сто лет простоят!" Кроме нее никто не смеялся. Зойка сердито ворчала, потом попросила у шофера папироску и закурила. Вера понемногу успокоилась, повторяя хриплым шепотом, в изнеможении: "Ой, не могу..." - и вытирая ладонью наслезившиеся глаза. 
 Выехали к Трехгорке, на набережную, через большой мост - на Ленинский проспект, вскоре с обеих сторон появились деревянные домики, за ними громоздились кирпичные стены новостроек, подъемные краны, потом новостройки исчезли, остались одни домики, а потом и домики исчезли и остались поля, холмистые, нежно-зеленые под вечереющим солнцем. 
 Лидия Александровна опустила стекло, машина наполнилась густым, ошеломительно свежим полевым воздухом, и все почему-то примолкли, дышали этим воздухом, а Мишка стал дремать. 
 Как всегда, когда наступало молчание или когда Вера оставалась одна и болтать было не с кем, приходили мысли о неприятном. Опять вспомнилось шестирублевое одеяло. Придется заплатить, дьявол с ними, она не крохоборка, но теперь уж будет за ними следить: чуть где промашку дадут, она их сразу прищемит. Если они так, тогда и она так. Теперь она им, паразиткам, спуску не даст. А деньги возьмите, подавитесь, кинет в рожу Раисе Васильевне, вы от моих шести рублей не разбогатеете, а я не обедняю. Хорошо Лида Александровна подвернулась, по десятке если заплатит - как раз отдать, кинуть в рожу. И еще четыре рубля останется, Николая встретить. 
 Вера стала думать о Николае, и от этих мыслей сделалось жарко, радостно и в то же время томила тревога. Чем дольше она думала, тем больше томила тревога. Зачем он, черт проклятый, объявляется? Зачем душу мутит? Пятый месяц уже Вера гуляла с Сережкой, хорошим человеком, татарином, слесарем из института: он и зарабатывает прилично, и пьет мало, вообще очень хороший человек, только болезненный, сердцем болеет. И стала Вера забывать Николая и мечтать о том, как они с Сережкой поженятся. Сережка-то больше ей подходит, по годам ровня, тоже тридцать шесть, а Николай на три года моложе, все корил ее: ты, мол, для меня старая. Старая-старая, а четыре года гуляли и на молоденьких не смотрел. Для чего ж он, проклятый, объявился? Может, новая жена не по вкусу, к старой потянуло? Ох, Коля-Николай, такой лафы уж тебе не будет... 
 И много еще о чем думала Вера: и о том, как сынишку Юрку сдала в интернат, Николай потребовал, как было горько вначале, а потом привыкла, и о том, как болела после аборта, лежала в больнице, ко всем женщинам приходили мужики, несли гостинцы, передавали письма, а ей ни гостинцев, ни писем две недели, одна такая дура была на всю палату, женщины ее жалели, но она виду не показывала и только ночью ревела, а на четырнадцатый день вдруг явился, стучит в окно со двора, сияет во всю рожу, с букетом, говорил, что в какую-то командировку угнали, в дальнюю, а может, так и было, - и много еще разных разностей, обид, счастливых дней, разговоров, ласк вспоминала Вера и не заметила, как машина свернула с шоссе на проселок, пошли дачи, березки, заборы, проехали деревянный мост через речку, поднялись на гору, свернули направо - Лидия Александровна командовала, - потом еще направо и остановились возле калитки в ветхом, кое-где покосившемся заборчике. 
 Дача оказалась большая, деревянная, но старая и запущенная. На терраске были выбиты стекла, дверь заколочена доской. Участок тоже был запущен, меж нескольких высоких сосен густо росли кусты бузины, мелкий ельник, осина. 
 - И какой же трудяга такую дачку спроворил? Эх-хе-хе... - сам с собой разговаривал шофер. Он помогал переносить вещи из машины в дом. 
 Лидия Александровна не слышала, искала ключи в сумке, а Вера отозвалась: 
 - А кто спроворил, тот и молодец, - верно, Лида Александровна? Тот и жить будет! Верно я говорю? 
 Работали все четверо дотемна: разбирали хлам, носили мусор, терли тряпками отсыревшую за зиму мебель, трясли и колотили пропылившиеся старые ковры, циновки, от которых пахло затхлостью, выметали, мыли, скребли. Лидия Александровна повязалась платочком, надела штаны, синие, грубые, вроде брезентовых, майку безрукавную и возила без отдыха, так же как Зойка с Верой, не отставала. Зойка даже больше филонила - то присядет на минутку: "Поясницу схватило", то курить пойдет в сад. В двенадцатом часу решили кончать. На другой день осталось только окна помыть на втором этаже. 
 Мишку, который уморился скорей всех, уложили спать наверху, в самой теплой комнате, и он мгновенно заснул, а сами сели ужинать на терраске. Оказалось - нет заварки, забыли взять из Москвы. Лидия Александровна пошла куда-то к соседям. Вера и Зойка сидели тем временем на терраске - окна были закрыты от комаров, да и прохладно стало, хотя прохлада и комары сочились сквозь разбитые стекла, - и ели лапшу, которую Вера привезла в кастрюльке. 
 - Как думаешь, сколько Лиде Александровне лет? - спросила Зойка. 
 - А лет тридцать пять, думаю. Мне ровесница. Эх, лапша-красавица! Мало взяла, правда? Лида Александровна - хорошая женщина, очень хорошая, трудолюбивая. 
 - Конечно, хорошая, когда жизнь хорошая, - сказала Зойка, и ее длинное худое лицо приняло знакомое Вере выражение скрытой обиды, после чего Зойка обычно говорила что-нибудь злое. Зойка поглядела на потолок терраски, на желтый, из вощеной бумаги абажур и на его отражение в черном стекле... - А я думаю, под пятьдесят есть. Сын-то какой здоровый... 
 Когда Лидия Александровна вернулась с заваркой, Вера спросила, сколько ей лет. Та ответила: сорок четыре. Кириллу уже восемнадцать. Ходит на первый курс института. Вера очень изумилась. 
 - Ну, не скажешь, Лида Александровна, ни за что не скажешь! Я против вас старуха, у меня и зубов нет, и морщины кругом, а ведь я на восемь лет моложе. Почему ж такое? Наверно, у вас характер покойный, а я изо всего переживаю. 
 Зойка молчала, все с тем же выражением скрытой обиды разливала чай в чашки. 
 - По-моему, вы на себя наговариваете, Вера, вы очень симпатичная, кругленькая такая. Как колобок, - сказала Лидия Александровна и засмеялась. - И, наверно, мужчинам нравитесь, правда? 
 Вера тоже засмеялась, польщенная. 
 - Вот как сказать, Лида Александровна: когда в кино пойдешь, обязательно какой-нибудь увяжется провожать. Даже девочкой называют. В потемках-то не видать! 
 - Она им, конечно, нравится, потому что она их на свои деньги кормит, сказала Зойка. 
 - Кого я кормлю? 
 - Да всех. Что ж я, не знаю? 
 - Ну кого я кормлю? Кого, кого? 
 - Кольку кормила всю дорогу? Кормила. Аркашу-милиционера кормила? Скажешь, нет? А теперь Сережку кормишь. 
 - Вы, верно, Вера, чересчур добрая? 
 - Да не слушайте вы ее, Лида Александровна! Врет она. Она вообще такая завистная. 
 - Уж чему завидовать... 
 - Конечно, завистная, потому что меня навещают, а к ней - раз в год по обещанью. Меня мужчины уважают, Лида Александровна, очень даже уважают, я с ними как товарищ: я и выпить могу - ну, немного, конечно, зачем много пить, правда же? - и закусить, и одолжить, если до получки. Конечно, сколько одолжить? Ну, полтора рубля или три, как обычно. Я с ними как товарищ, ей-богу, Лида Александровна. 
 - Дура, у тебя комната отдельная! - сказала Зойка. - А нас четверо на двенадцати метрах. 
 Вера хотела было ответить, но вместо этого начала вдруг икать. Минуту-другую она боролась с икотой, потом махнула на Зойку рукой: чего, мол, с тобой говорить? Продолжая икать, она положила на колени свою круглую старомодную сумку, подарок артистки, когда-то красивого темно-зеленого цвета, а сейчас сильно потертую, с расшатанным замком, и стала торопливо рыться в ней, выкладывая на стол разные предметы: гребень, зеркало, какие-то бумажки, огрызки карандашей, которыми она писала квитанции в прачечной, и наконец вынула покоробившуюся, на глянцевой бумаге фотографию. 
 - Прочитайте вот, Лида Александровна. Это мне Коля подарил в День Военно-Морского Флота. - Она еще раз икнула и прошептала: - Ой, господи, спаси и помилуй... 
 Лидия Александровна взяла фотографию, прочитала вслух: 
 - "На добрую память в День Военно-Морского Флота от Николая З.". Да, сказала Лидия Александровна. - Ну что ж, очень хорошая надпись. Девушки, а что, если погасить свет и открыть окна? Сейчас чудесный воздух в саду. 
 - И вот представьте, Лида Александровна, - сказала Вера, вставая, чтоб погасить свет. - Четыре года с ним гуляли, и ничего у меня не осталось, одна фотография. Хоть бы колечко какое или сережки, например. А мне ничего не нужно. 
 Как только погасла лампа под желтым абажуром, стало видно, что небо еще светлое, как бывает в июне. На терраску вместе с прохладой вливался чистый, хвойный, травяной, уже сыреющий по-ночному воздух леса. 
 Вера взяла чайник и пошла на кухню подогреть на плитке. Вечерами Вера любила попить чайку как следует, стакана по три. Пока ее не было, Зойка успела рассказать Лидии Александровне, что Вера не такая уж простенькая, как кажется, что она все "хихом" да "хахом", а дела свои обделывает очень ловко, сына вон сдала в интернат: одна клиентка помогла, из райисполкома. Самой бы ни за что не устроить, а вот клиентка помогла. Сумела, значит, упросить. Одной-то жить, конечно, в тысячу раз легче. Наварила лапши на три дня, и вся забота. Она и в кино успевает, и в ГУМ, и к ней гости придут, а у нее, у Зойки, трое на руках, старый да малый, и крутись как хочешь. 
 Пришла Вера с чайником, и Зойка замолчала. Лидия Александровна стала рассказывать о своей жизни: ее первый муж умер восемь лет назад от туберкулеза, человек был очень хороший, научный работник, и Лидия Александровна после его смерти жила трудно, бедствовала, болела, сынишка был маленький, хотели продать эту дачу, потому что нечем было платить в кооператив, но кое-как перебились, стали пускать жильцов на лето, а потом Лидия Александровна встретила хорошего человека, тоже научного работника, и он взял ее с сыном, и теперь она живет хорошо. А она уж не надеялась жить когда-нибудь хорошо. Женщина никогда не должна терять надежды. У нее есть одна знакомая, художница, ей пятьдесят лет, и она недавно вышла замуж за одного человека моложе ее на восемь лет, тоже художника, который совершенно ее боготворит. У нее тоже было отчаянное положение: муж бросил ее внезапно, крупный военный, они прожили двадцать лет. Влюбился в одну балерину, ленинградку из театра Кирова, и уехал в Ленинград. А эта женщина, художница, живет сейчас замечательно и счастлива. Муж у нее очень талантливый, он декоратор, оформляет наши выставки за границей, без конца разъезжает, навез ей массу вещей... 
 Вера и Зойка слушали жадно, молча. Обе устали, зевали по очереди, им хотелось спать и одновременно хотелось слушать: жизнь, о которой рассказывала Лидия Александровна, была так не похожа на их собственную жизнь, но чем-то странно напоминала ее. Особенно поразили их слова Лидии Александровны насчет того, что женщина не должна терять надежды. Это было именно то, что они обе смутно чувствовали, но никогда не догадались бы выразить так ясно и четко. И постепенно они обе, уже не слушая Лидии Александровны, стали думать о себе, о своих надеждах. 
 Надежд у них было много, и они их никогда не теряли. Все свои надежды, начиная с давнишних, юных и глупых, они несли с собой. 
 Потом стало холодно, Лидия Александровна закрыла окна, и все пошли спать. Спали плохо, мерзли - дом был сырой. Вера и Зойка поверх пальто накрывались еще коврами и циновками. 
 А утром было тепло, солнечно, пели птицы. Мишка и Вера бегали по саду, по влажной траве, ловили сачком бабочек. Посмотреть издали: оба маленькие, белоголовые, мальчишка с девчонкой. 
 Зойка, неумытая, с лицом серым, отекшим, стояла на крыльце, чесала волосы. 
 - Хватит вам прохлаждаться! Мишка, беги за водой! - кричала сердито. Кончаем по-быстрому - и домой. Нечего тут... 
 Лидия Александровна рано утром ушла на станцию звонить в Москву, вернулась веселая: к двенадцати приедут оба, муж и сын. По словам Лидии Александровны, муж ее был человек добрый, но бесхозяйственный и больше всего на свете любил тишину и покой. Поэтому Лидия Александровна старалась все работы по дому делать в его отсутствие. К одиннадцати часам окна наверху были помыты, но пришлось еще разбирать сарай и выносить поломанную кушетку со второго этажа в сад, к забору. 
 Никто не приехал ни в двенадцать, ни в час. Вера с Зойкой все кончили и теперь ждали приезда мужа - он должен был привезти деньги. У Лидии Александровны было с собой только семь рублей. 
 В середине дня стало очень жарко. Вера и Зойка, умывшись у колодца, сидели на скамейке перед крыльцом и совещались вполголоса, просить ли прибавки. Вера сомневалась, а Зойка говорила, что просить надо непременно, потому что насчет сарая не договаривались и насчет веранды тоже. Двадцать шесть рублей должна дать, это законно. И еще Зойка подбивала Веру спросить у Лидии Александровны, можно ли взять пустые бутылки из-под вина, которые за сараем, их там шестнадцать штук и вроде они брошены как на свалку, а если их помыть да сдать - все ж таки полтора рубля. Можно их в сетки насовать и в Москву свезти. 
 - Ну и спроси, - сказала Вера. - Спроси, спроси! 
 - Зачем я? Ты спроси. Ты ж договаривалась. 
 - А мне ни к чему. - Вера беспечно махнула рукой. - Таскаться... 
 Зойка даже побледнела от злости. 
 - Ах ты барыня дерьмовая, таскаться ей, - зашипела она. - Конечно, тебе свободно, парня сдала, можно и не таскаться. А мне как же жить? 
 - Я и говорю: спроси... 
 Подошел Мишка, в руке у него был странный овальный предмет, оплетенный соломкой. 
 - Мам, гляди, походная фляжка! - заговорил Мишка тихо, радостным голосом. - Это я там, в углу, где мусорный ящик, нашел. И совсем новая. Давай возьмем? 
 - Не смей ничего брать без спроса! - Зойка вырвала у него из рук фляжку и положила на скамейку. - Отнесешь где взял. 
 - Да ее ж выбросили... 
 - Значит, дрянь какая-то, и нечего дрянь подбирать. Не бегай никуда, мы через пятнадцать минут поедем. 
 - Ма-ам, а мне в лагере в походы ходить, фляжку нужно... - заныл Мишка. 
 - Сунь в сумку, и все дела, - сказала Вера. - Если выбросили - значит, не нужна. Подумаешь, разговору. 
 Мишка сделал робкое движение к фляжке и протянул руку, но Зойка сильно шлепнула его по руке. 
 - Я тебе что сказала? А ты, дура, его не учи. 
 Мишка надулся и отошел в сторону. Постояв немного, он вдруг решительными шагами пошел к калитке. 
 - Не уходи далеко, скоро поедем! - крикнула Зойка. 
 - Ага, а купаться когда же? 
 - Без меня на речку не смей! Слышишь? Я тебе запрещаю! 
 - Ага, сама обещала... - Сварливый Мишкин голос все удалялся. 
 - На речку не смей! Михаил! Слышишь, что ль? 
 Калитка хлопнула. Лидия Александровна высунулась из окна второго этажа, крикнула обрадованно: "Приехали?" Вера ответила: "Нет, это Миша пошел". А Зойка ворчала зло: "Приедут, дожидайся... Полное воскресенье тут потеряли... А нету денег - не нанимай людей..." 
 Но когда Лидия Александровна спустилась вниз, Зойка заговорила с ней своим льстивым, умильным голосом, склонив голову набок: 
 - Лидия Александровна, я вот чего хотела спросить - насчет посуды... 
 Никто не приехал и в три часа. 
 Зойка потребовала себе семь рублей, взяла пустые бутылки и уехала с Мишкой, а Вера осталась ждать. Долго сидела она с Лидией Александровной на терраске, пила чай с хлебом - ничего больше у них не осталось, и денег не было, чтоб купить, - и советовалась о жизни: как ей быть, когда Николай придет? Соглашаться ли, если он снова гулять захочет, или послать его, проклятого, куда подальше? Сережка, татарин, человек очень хороший, добрый, но там мать путается. Мать мечтает ему татарку найти, а они матерей очень слушаются, татары: он поперек матери ни за что не пойдет. Он и ночевать-то у Веры редко когда остается, а все норовит, как ни поздно, домой пойти. Не хочу, мол, чтоб мать волновалась. А чего ей волноваться? Она Веру прекрасно знает. Сколько раз Вера к ним заходила, картошку с рынка приносила и белье стираное всегда сама им привозит, а по субботам полы моет, во всех комнатах, у них семья большая, три комнаты в деревянном доме. На Волоколамке живут. Иной раз уж троллейбус не ходит, второй час ночи, так Сережка пешком до Волоколамки идет. А если б не мать, говорит, я бы с тобой сию минуту расписался. Так что вопрос этот очень сложный и разобрать его тяжело. 
 Лидия Александровна ничего не могла посоветовать, да и голова у нее была занята другим, и только говорила: "Главное, Вера, помните о своем женском достоинстве". Вера согласно кивала: "Точно, точно, Лида Александровна! Это уж обязательно..." Вера рассказывала и о своей прежней жизни, о детстве в селе Богородском, о сиротстве, о войне, о том, как в ремесленном училась, как тетка померла и Вера осталась хозяйкой в комнате, как к ней сватался один старичок, шестьдесят пять лет, из города Камышина, но Вера его прогнала: догадалась, что зарится на комнату. Рассказывала Вера, а сама думала про Николая и вдруг решила, что ничего хорошего от сегодняшней встречи не будет. Нет, не будет. Не может ничего быть хорошего. Пятерку до получки попросит, вот и все. Пятерку либо десятку. И как пришла к ней в голову эта внезапная простая мысль, она сразу замолчала. Лидия Александровна тоже молчала, сидела задумавшись. 
 Вера вздохнула. 
 - А может, Лида Александровна, какое несчастье случилось? 
 Лидия Александровна покачала головой. 
 - Нет, Вера, никакого несчастья. 
 В пятом часу пошел дождь, и, когда он кончился, очень скоро, Вера собралась ехать. У нее было своих денег рубль двадцать. Шестьдесят копеек она оставила себе, шестьдесят одолжила Лидии Александровне, а то ей не на что было возвращаться. 
 На станцию Вера шла проселком через луг. Высокая, готовая для косьбы трава с обеих сторон проселка едва заметно шевелилась, дышала, ее колебало парным дождевым воздухом, поднимавшимся снизу. Вера сняла туфли, пошла босая. Много лет не ходила она по такой теплой летней дороге босыми ногами, она шла медленно, совсем одна на большом лугу, и никуда не хотелось ей торопиться. 
 1966