---------------------------------------------


 Алексей Слаповский
 Война балбесов
  хроника 



 1. Рассуждения


 Лев Толстой был прав.
 Он писал, что у любой войны есть множество причин и ни одну из них нельзя назвать решающей. Каждая важна. А после этого зачем-то взялся перечислять причины. Ведь если каждая важна, то перечислить их невозможно. Это бессмысленное дело.
 Вот если война не начинается, то можно удивляться и искать причины, почему она не начинается, потому что она должна начаться всегда.
 Я буду рассказывать о войне балбесов. О Войне Балбесов.
 Так ее кто-то назвал. Может, правильно.
 Не дураков, не сумасшедших, не идиотов — балбесов. Потому что балбесом временно может стать и умный человек. А дурак, идиот, сумасшедший — это накрепко, неизменно и на всю жизнь.
 Война Балбесов.
 Она началась, так как не могла не начаться. Городок Полынск делится на Заовражье и собственно Город. Война произошла между Городом и Заовражьем. И кажется: не будь деления, не было бы и войны.
 Но деление было всегда.
 Рассмотрим.
 Еще не существовал город в нынешнем виде, Полынском называлось одно только Заовражье, которое и называлось: Полынск, а уже было деление на Гору (дома и улицы возле Лысой горы) и Берег (дома и улицы на берегу реки Мочи, ударение на первом слоге). Меж ними издавна велись бои на кулачках. Ну, и походя задевали друг друга вообще.
 Но и Берег, например, в свою очередь делился на жителей Пристанских и Дровяных, живших, то есть, или возле пристани, или возле обширных лесоскладов. Там бревна пилились на доски, а населению продавались дрова. До сих пор от полынцев припахивает свежестью опилок, стружек, янтарного клея.
 Но и Пристанские делились на Рыбаков и Крючников. Рыбаки ловили рыбу для своей еды и для продажи другим людям, чтобы и они ели рыбу, а Крючники, то есть грузчики, нагружали и разгружали баржи и пароходы с мукой и шерстью, скобяными изделиями и мануфактурой, овощами и сельдью, и у каждой селедки потом была своя судьба на праздничных столах под лучком с подсолнечным маслицем, с водочкой, с разговорами, приятными песнями, обниманиями и поножовщиной.
 Но и Крючники делились на Своих и Пришлых. Свои любили свои жилища, своих жен, своих детей. Пришлые, сезонные, не имели своих жилищ и детей, а вот насчет чужих жен имели неискоренимое мнение, из-за этого не раз случались мордобоища. Другим словом — войны же.
 Но и Свои делились на Староверов, их тут раньше много было, и Простых, то есть с иконами в красных углах, но без Бога в душе. И меж ними были свары.
 Но и Староверы делились на Выдающих своих некрасивых дочерей за безбожников и Невыдающих.
 Но и среди Невыдающих, а их было всего две семьи, Двугловы и Тепловы, наметилось деление: Двуглов отхапал у Теплова, будучи его соседом, часть огорода, крича, что его дед тут испокон века репу сеял (это было в марте 1927 года, когда еще три недели вьюга мела). Рассорились, перестали здороваться.
 Но и в семье Двугловых произошло деление: воспользовавшись советским правом беспрепятственного развода, невестка Галина бросила доброго и смирно пьющего мужа и уехала на энтузиастическую стройку.
 Но и в самой Галине произошло деление — первое из всех перечисленных счастливое: родила.
 Итак, раз люди всегда на что-то делятся, вот и вечная вам причина войн, которая была, есть и будет быть.
 Тем не менее, люди, как и Лев Толстой, любят знать конкретные причины всему, а еше больше любят объявлять себя знающими эти причины.
 События имели широкую огласку по стране. И всяк стремился это информационное лыко, прилетевшее из Полынска, вплести в свою строку новостей.
 Газета «Завтра» назвала битву в Полынске, которой завершилась война, отражением недоверия честного народа к бесчестной власти.
 Ответим сразу: ерунда. В Полынске сроду не бывало ни власти, ни народа в том понимании, в каком привыкли понимать. Если же пьяный Елдырьев накануне плюнул в проезжавшую мимо машину начальника городской управы — не доплюнув, кстати, — то здесь не больше, чем совпадение — плюс непредсказуемость бесшабашного елдырьевского характера.
 Газета «Сегодня» причислила событие к межнациональным конфликтам, основываясь на факте драки в местной гостинице с лицами кавказской национальности. Неточно и по дате, и по сути: дрались сами лица друг с другом, то ли армяне с азербайджанцами, то ли осетины с мингрелами, то ли чеченцы сами с собой, милицейский протокол этого не отразил, не будучи составленным. 29-го же июля, то есть в день битвы, ничего похожего не было, за исключением похмельных слов того же Елдырьева, сказанных им спозаранку единственному в Полынске стоящему дантисту Якову Львовичу. Слов этих никто не слышал, но они наверняка были межнациональные: таково елдырьевское к Якову Львовичу устоявшееся и несправедливое отношение.
 Можно с натяжкой посчитать людьми разных национальностей жителей Города и Заовражья, потому что заовражные, поселившиеся здесь давным-давно, вышли откуда-то из-под Рязани и говорят «тяленок», «мятель», «тялега», а ведь язык — главное национальное отличие. Тем не менее, заовражные и городские вполне понимают друг друга и даже, что называется, с полуслова, внешность у них тоже одного типа: глаза мелкие и голубенькие, носы картошками, волосы льняные реденькие. Да и записались они в последнюю перепись населения все поголовно русскими. Лишь один человек в графе «национальность» поставил прочерк. Но он поставил прочерк и в графах, где требовалось указать фамилию-имя-отчество, год рождения и пол. Он указал только профессию, нарисовав ракету. Это значило: космонавт. Его зовут Мама. О нем после.
 Газета «Коммерсантъ-Дейли» причины войны и битвы увидела в социально-экономических разногласиях: заовражные живут просторно, имеют коров, овец, кур, торгуют на базаре, а городские теснятся по-городскому, не заводят хозяйства, покупают продукты на базаре — и вот, видимо, возмутились монопольными заовражными ценами, устроили потребительский погром.
 Вранье! Было всего лишь вот что: все тот же бесконечный Елдырьев 27-го июля, пьяный, конечно, оступился и помял яйца бабушки Панагиной, бабушка кричала. Прибежала жена Елдырьева, заплатила за яйца и очень осторожно повела мужа домой. Дома она соскоблила с его одежды, рук, лица и головы всю яичную слизь, набрав на целую сковородку, и только после этого била его скалкой, табуреткой, полотенцем с петухами, которых сама к свадьбе вышивала, кочергой, сапогами, ногтями, кулинарной книгой «О вкусной и здоровой пище» 1951-го года издания, репродукцией картины Шишкина «Утро в сосновом бору».
 Газета «Совершенно секретно» в очередной раз завела речь об организованной преступности, проникшей уже и в дремучую девственную глубинку. Меж тем в Полынске сроду не бывало ни одного вора в законе, домушника, медвежатника — и как их еще там? Приехал однажды молодой человек в черной кожаной куртке, в черных очках, с черным пистолетом, зарегистрировался в городской управе как рэкетир с лицензией, но через три дня, обойдя места торговли и прочие, предполагающие скопление людей и денег, презрительно плюнул и уехал, даже ни с кем не попрощавшись.
 Все преступления в Полынске совершались на бытовой почве. Ну, сын Глудов своротил в бане на отца котел, устав от его криков поддать горяченького. Сварил. Наоборот, не сын, а отец Месячных катал вот именно сына на плечах, бегая конем из комнаты в комнату, стукнул головенкой о притолоку. Не спасли.
 Или: утром майору Лычко доложили, что от здания милиции ночью угнали его служебный автомобиль. Он, как и положено, организовал следствие и розыски. Через сутки автомобиль был обнаружен возле дома Алены Белой. Оказалось, сам Лычко спьяна ездил к ней ночью, требовательно говорил о любви, получил отказ и приглашение прийти в человеческом виде, ушел пешком с протяжной песней, а потом заспал, забыл о том, к кому ездил — и ездил ли вообще.
 Так что...
 Так что не будем искать причин войны в сферах социальных, экономических, политических, национальных и т.п. А будем попросту: кто начал, кто продолжил, чем дело кончилось.




 2. Время и место


 Вот карта города Полынска (см. приложение).
 Составил ее Василий Венец, о котором после.
 Центральное положение занимает овраг. В устье его составитель изобразил дом и написал «Аленина пр-сть». «Пр-сть» — это сокращение.
 Здесь когда-то жила одинокая, рано овдовевшая красивая женщина Алена. Однажды, когда она была еще девочкой, она купалась в реке Моче (ударение на первом слоге), бывшей тогда судоходной, с маленьким мальчиком из соседей, и она удивилась несходству между собой и им и почувствовала в этом какую-то огромную человеческую загадку, которую и разрешала с недоуменным восторгом всю свою короткую жизнь, покуда ее не нашли возле дома с забитым внутрь тела осиновым колом. Следов побоев не было. Только на лице, на шее и на груди — красные полосы, очень похожие на те отметины, что оставляли на виноватых мордах полынских мужиков ревнивые жены.
 Осталась маленькая девочка, тоже Алена. Она не купалась с мальчиками, и непонятно, как ее осенила недоуменная и ненасытная страсть матери. Должно быть, перешла по крови.
 Те, кто хотел и ждал, дождались рождения у нее дочери, и покончили с молодой матерью привычным уже способом: осиновым колом.
 Третья Алена, напуганная судьбой бабки и матери, собиралась чуть подрасти и уехать подальше. Но уехать все не получалось. А наследственность мучила. И как-то она приютила на недельку прохожего цыгана, а через срок родила близняшек-девочек. С местными же мужиками вела себя очень учтиво, отстранение, но, тем не менее, и ее вскоре нашли с осиновым колом в теле, причем сила была применена тяжелая, мужская, ногтевых же царапин на Алене не было.
 Близняшки получили обе имя Алена, и жители стали ждать возраста, чтобы по какому-то проявившемуся отличию назвать их. Это имя в Полынске вообще самое ходовое: Алена Рыжая, Алена Тощая, Алена Меченая (с родинкой на лбу), Алена Белая, Алена Дряблая, Алена Пугало, Алена Растабара, Алена Грязная (всего-то один разок упала в лужу, оступившись, возвращаясь из гостей), Алена-с-Бантом (еще малышкой пришла в школу с огромным бантом, и вот у нее уже и дети, внуки, а все — Алена-с-Бантом), Алена Бешеная, Алена Квашеная, Алена Ряженая — ну, и так далее.
 Алены-близняшки выросли, но по внешности остались абсолютно одинаковыми. Одна лишь была чуть побойчей, чуть поразговорчивей, а вторая столь молчалива, что наконец прозвали: Алена Немая. А через нее уже и вторую: Алена, которая Немой сестра — или проще: Алена Сестра.
 Посмотрим еще на карту.
 Мы видим два холма по бокам. Один песчаный, высокий, с крутизной к реке, называется Лысой горой. О втором долго говорили без имени. У нас, мол, справа Лысая гора, а слева — тоже гора. Тоже гора, тоже гора. В полынском произношении: «тожа гора». Тожа гора, значит. Отсюда: гора Тожа. Она пониже, поросла кустарниками, тут молодежь любит выпить на природе, драться и возиться, тут время от времени выкидышей находят.
 В межгорье — дорога из областного города Сарайска, она же — в Сарайск, так как делает круг и возвращается сама в себя.
 Железная дорога... О ней после.
 Овраг. Через него железнодорожный мост. Повыше по оврагу — деревянный, который каждую весну сносит талыми водами, после этого начинают строить новый, работа идет медленно из-за нехватки материалов и специалистов, но к очередному паводку, как правило, успевают.
 Парк культуры и отдыха. Здесь пивной павильон для взрослых, танцевальная площадка («Т. П.» на карте) для молодежи, а для стариков за оградой, по соседству — кладбище. Вася Венец уважительно обозначил его крестиками.
 Итак, Город и Заовражье. Пошли, мол, в город, говорят сами же заовражные, собираясь в центр населенного пункта. Говорить-то говорят, но втайне обижены, ведь по справедливости Город, как позже возникший за оврагом, надо бы назвать Заовражьем, а не наоборот.
 Началось же все с постройки железной дороги.
 Вернее, как всегда, со слова.




 3. Вначале было слово


 В апреле 1938 года представитель Полынска попал в Москву на важное мероприятие, ел в буфете севрюжину с хреном, вдруг мимо идет товарищ Сталин, хлопает его по плечу, спрашивает, вкусно ли. И спрашивает:
 — Откуда?
 — С Полынска, — ответил представитель.
 — У вас-то хоть заторов нету? — укоризненно покосился Иосиф Виссарионович на человека из свиты, у которого, наверное, как раз были заторы.
 — Никаких заторов! — вспотев, доложил представитель.
 — Нормально, значит, железная дорога работает? — уточнил Сталин, любуясь социалистическим взглядом представителя.
 — А чего ей! — по-свойски махнул рукой представитель, вспомнив о доброте Сталина к обыкновенному человеку, но забыв, что никакой железной дороги в Полынске отродясь не бывало. Сталин еще раз похлопал представителя по плечу и велел налить ему вина с чудесным названием, которое представитель потом никак не мог вспомнить и — несколько позже — вечерами обитатели «Алтынки» (крупнейшая в Сарайске психлечебница) собирались вокруг несчастного бывшего представителя в кружок и наперебой предлагали:
 — Напареули?
 — Киндзмараули?
 — Хванчкара?
 — Нет! Нет! Нет! — в отчаянье отвечал несчастный представитель, дергая себя за волосы. — От любимого человека подарок — не могу вспомнить!!!...
 ...Пресса после того мероприятия раструбила на всю страну, что в ходе мероприятия у товарища Сталина состоялась беседа с делегацией железнодорожников Полынска и он похвалил ударников путей за бесперебойность ритмов перевозок.
 Прочитав это, руководство государственной желдорсети, начальство области и Полынска схватилось за голову.
 Представитель до дому не доехал, обретя на Алтынке вечный приют и покой.
 Но Слово сказано: ГОРОД ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ!
 Может Вождь ошибиться? Не может.
 Значит, так тому и быть. Оприходовали все трудоспособное население уездных городов Полынска, Скотопригоньевска, Глупова, Градова, Энска, окраинных татарских Йок-на-Потопе и Маканды, дали каждому исправительный срок в бумажку и кайло в руки — и погнали строить отводы от трех направлений: московского, киевского и уральского с выходом на Среднюю Азию, Закавказье и Дальний Восток.
 И в три года — в три всего года! — Полынск стал действительно городом железнодорожников, отстроился на другом берегу оврага, где живут и трудятся машинисты, обходчики, стрелочники, сцепщики, составители, диспетчеры, брубильщики, вагонщики, буксильщики, тендеровщики, манометристы, релонгаторы, гудельщики, мудильщики и прочий честный трудовой народ.
 Выходец из Полынска генерал-лейтенант Стюрюжев приехал как-то к родственникам и под цветущей яблоней, выпивая, выдал благодушно военную и государственную тайну: Полынск, как важнейший железнодорожный узел стратегического значения, в случае войны подлежит первейшему ядерному уничтожению вместе с Москвой, Питером, Екатеринбургом и еще несколькими самыми крупными военно-промышленными центрами. С тех пор как сойдутся в буфете гостиницы «Нива» областного Сарайска жители уездных городов Градова, Полынска, Скотопригоньевска, Глупова, Энска, Йок-на-Потопе, Маканды и других, как начнутся споры, чей город значительней в масштабе области, то полынец помалкивает, помалкивает и дует себе, потея, чай, а потом говорит: спорьте себе, а Полынск, между прочим, по официальным данным ТАСС, который уполномочен заявить, а также Совинформбюро, подлежит наравне с Москвой ядерному удару в случае войны! — и все побежденно умолкают, завидуя. Полынец же допивает свой чай без всякого злорадства, будучи от природы добродушен.




 4. Сестры


 Алена Немая и Алена Сестра росли.
 Уже окрестные старухи с ожиданием поглядывали в сторону их ветхого дома. Уже чьи-то беспощадные женские глаза, красивые звериной и материнской красотой, приглядывались к молодым осинкам, думая сразу о двух кольях, — и сестры боялись вечером выйти со двора. Днем же прятали лица платками, горбились для уродства. Но никто не верил.
 Полынские городские мужики, парни, старцы и вовсе малолетки наперебой кричали: «Да давайте уж, чего там, все равно вам не жить, давайте уж!» «Давайтя, давайтя!» — вторили на своем наречии и заовражные.
 Стало им восемнадцать лет.
 Мама (который космонавт по профессии, тогда он еще старым не был) однажды подсмотрел в окно баньки, как сестры моются, хоть видны были сквозь мутное стекло одни розовые очертания.
 Две недели он рассказывал мужикам про это, не умея ничего произнести, кроме «ма-ма», откуда и прозвище. Две недели мужики, парни, старцы и вовсе малолетки, собираясь в парке, на лужайке возле горы Тожа, на задах дворов, пытались напоить его водкой, пивом, вином «Вермут», красным и вкусным, как кровь врага — и так же мстящим за себя, как враг. Они надеялись, что это развяжет ему язык. Но он не пил. Изображал руками, глазами, вздохами... Мужчины скрипели зубами...
 Но скрипели белыми зубами и жены. И оттого, что сестры ничем грешным себя не показали, женщинам становилось совсем нестерпимо: устали они ждать от них зла. 
 Приближалось. Зрело.
 Однажды в душную июльскую ночь, не сговариваясь, тридцать шесть женщин Города и Заовражья собрались в осиновой роще у парка культуры. Молча, простыми движеньями, как рубили капусту осенью для засолки загорелыми руками, они стесали две сосенки, заострили, вручили кому-то, стараясь не заметить, кому именно, и двинулись к дому сестер с лицами, прекрасными от стремления. Они окружили дом и увидели: на крыльце, широко расставив ноги, стоял милиционер Юмбатов (тот, который у нас был до Лычко).
 — Убивать, что ль, пришли? — спросил он, икнув и матюгнувшись (тихо, себе под нос — из вежливости перед женщинами). — А вот я вас застрелю! — И вытащил, вправду, пистолет.
 Женщины бесшумно разошлись. 
 Юмбатов был холост.
 Он стал беречь сестер, но не переселялся к ним, приезжал только на ночь. На личном мотоцикле с коляской. Алена Сестра с жадностью наконец стала стискивать крепкую поясницу мужчины, бить ладонями по плечам, гладить шершавую от бритья и ветра шею (в Полынске нечасто бывают ветра, но когда едешь на мотоцикле — ветер).
 Озоруя, она предлагала сестре в одну из ночей прийти вместо нее к Юмбатову — и испытать. Та тихо отказывалась, отворачивалась от глаз Алены Сестры, понимая, что не дай Бог принять ее уговоры всерьез.
 Но тут и сам Юмбатов захотел узнать, угадает он или не угадает, если в темноте вместо Алены Сестры к нему придет Алена Немая. Алена Сестра сказала ему: ладно, завтра.
 Назавтра она не прислала сестру, а сама притворялась изо всех сил, кричала, в кулаке у нее была губка, напитанная кровью убитого петуха, этой кровью она испачкала, улучив момент, простыню. Но Юмбатов ее раскрыл. Был опытен.
 Он обиделся.
 Он неделю не приезжал, обиженный.
 Воробьиными ночами скрипела на склоне оврага осина, расщепленная ударом молнии. Сестры боялись без защиты Юмбатова.
 Он, обиженный, целыми днями гонял на мотоцикле по Полынску, профилактируя преступность. Алена Сестра с тоской думала, что от ветра езды его шея совсем задубеет, молодость пройдет, — зачем дальше жить?
 — Ладно, — сказала она сестре. Один раз разрешаю. Но если потом будешь с ним — убью.
 Алена Немая сказала, что не хочет, и согласилась.
 Произошло.
 Почти месяц Юмбатов думал, что все идет честь по чести, по уговору: сегодня у него в руках Алена Сестра, завтра Алена Немая. На самом же деле сегодня в руках у него Алена Сестра тает и жеманится, скромничая, изображая Алену Немую, а завтра она же без притворства кричит и издыхает страстью.
 И все-таки заподозрил обман. И, чтобы уж без подвоха, пригласил к забавам сразу обеих, а не по очереди. Делать нечего, они согласились.
 На другой день, вечером, как всегда, Юмбатов въехал во двор на своем мотоцикле и увидел Алену Немую лежащей у крыльца с разрубленной шеей. Или Алену Сестру он увидел? Но ему почему-то сразу подумалось про Алену Немую.
 Стали разбираться. Юмбатов был замешан, поэтому не помогал следствию, а путал.
 Кого считать убийцей, а кого убитой?
 Ведь надо записать в официальных бумагах: убита Алена Дмитриевна Шлёндина. Но они обе — Алены Дмитриевны Шлёндины, хотя паспортов получить до сих пор не удосужились. Если обозначить кличками, что не возбраняется в милицейской практике: Алена Сестра и Алена Немая, то опять же требуется знать, какая именно сестра убита. Оставшаяся в живых оказалась совсем немой: то ли Алена Немая окончательно онемела от испуга, то ли Алена Сестра притворяется Аленой Немой, чтобы на нее свалить убийство... Следствие зашло в тупик. Налицо и труп, и убийство, но неизвестно, кто погиб, а кто преступник. Короче говоря, с подсказки Юмбатова оформили случившееся как бытовой несчастный случай, а именно: урон хозяйственного топора на голову без преднамеренной цели. Кто уронил и на кого при этом оставалось по-прежнему неизвестным, но, поскольку сажать в тюрьму никого не надо, то эта неизвестность признавалась юридически несущественной.
 Юмбатов перестал ездить в Аленину Пр-сть. Он чего-то стал побаиваться. Он не мог быть с женщиной, когда не знал, кто она именно. Он любил точность в знании людей, он пошел в милицию потому, что о каждом человеке у милиции точное уголовное понимание. Человек или преступник или нет, или судим или не судим, никаких нюансов.
 Оставшаяся Алена осталась немой, но осталась и красавицей. Начала попивать. По ночам выла над могилой сестры. Мужчины Полынска сначала валом повалили к ней, и она не отказывала, но жены не ревновали, осиновых колов не припасали, и мужчинам скучно стало, даже брезгливо как-то. 
 Опустел двор.
 И тут появился Мама и стал в нем хозяином. 
 Алена приняла его равнодушно. 
 Она пила, он шлялся по городу, воровал что попало. Тронуть его боялись: он тут же оскаливал зубы в жуткой улыбке и шел на человека с железякой, которую всегда таскал с собой. Его в психушку отвезти надо! — говорили Юмбатову жители. Убьет же кого-нибудь, и ничего ему, дураку, не будет. Юмбатов рассеянно молчал. Ему неприятно было вспоминать об Алене, а они напоминали, а ему неприятно было!
 От Мамы у Алены родилось пятеро детей, и у каждого были свои способности.
 Первенький (имен не давали), не имея от рождения одной руки, второй рукой делал стойку вниз головой на одной руке и стоял так сколько хотел. Его отдали за две бутылки водки и пустой мешок проходящим мимо цыганам, любящим такие таланты.
 Вторая, девочка, умела прыгать по-лягушачьи наперегонки с маленькими черными земляными лягушками. Так, прыгая, сорвалась в овраг, о ней забыли вспомнить, спохватились лишь через неделю — но ничего в овраге не нашли, кроме лоскутка розового ее платьица.
 Третий, мальчик, имел огромную голову. Отец Мама выводил его на солнцепек и подолгу наблюдал, ждал, когда же от солнечного жара треснет эта диковинная голова и какие семечки оттуда покажутся? Но она лишь шелушилась, краснела. Мама обижался от неполученного зрелища, плакал. Этот мальчик всегда хотел есть, однажды забрел к хлеву, где была свинья, долго расковыривал между прутьями, чтобы пролезть в хлев и съесть свинью, протиснул кое-как голову, а назад не смог. И получилось наоборот: свинья его съела.
 Четвертый, тоже мальчик, хоть и был скрючен в руках и ногах, но пошел все же в школу, где очень веселил ребят: у него звонко щелкали кости во всех суставах. Но мать одного из учеников стала возмущаться, что этот ублюдок всех перезаразит. И он перестал ходить в школу.
 Шли мимо цыгане, разбили, как всегда, табор в Алениной Пр-сти. Старый цыган Рудольф послушал щелканье самородка — и стал учить его музыке. Вскоре одаренный мальчик виртуозно выщелкивал, выхрустывал, вихляя плечами, локтями, коленями и ступнями, «Прощание славянки», «Турецкий марш» и «Полонез Огинского». И Рудольф взял его с собой.
 Пятая, младшая, была девочка. Она родилась румяная, красивая, точь-в-точь мать, и Алена даже на время перестала пить, не отходила от дочери, лелеяла.
 Она получила, конечно, имя Алена и стала расти. Мать то держалась, то срывалась, но Алена и школу посещала, и сыта была, и даже два платья имела. Жила.
 Стало ей пятнадцать лет.
 Шла она вечером с веселого вечера из школы, одна.
 В кустах ее ждал Юмбатов, уже вышедший на пенсию, но незабываемо помнивший о своей любви.
 Повалил ее. Она закричала. Он говорил ей ласковые хорошие слова, она не слушала и кричала все громче.
 Прибежала Алена-мать, вцепилась в Юмбатова, царапалась. Тогда он стал душить ее без жалости, потому что она стала некрасивая, опухшая. Тогда крики услышал Мама, прибежал со своей железякой и убил Юмбатова, но Алена-мать уже была задушена.
 Алена-дочь бросила в школу, заперлась в доме — и как уснула наяву. Еду ей, воруя, приносил Мама, а ночами он выхаживал у забора, крепко держа железяку, скалил зубы и смотрел в темень. У него ничего не осталось кроме дочери и космического аппарата, который он строил в сарае из двух железных бочек, дырявого огнетушителя и других технических предметов. Первая ступень была уже готова.
 Алена тоже не спит.
 Рыбы жалуются: вода стала горька.
 Птицы жалуются: воздух стал тяжел.
 Звери жалуются: лес облез.
 Алена молча жалуется: жизнь проходит без радости.
 Осина над обрывом все тоскливее скрипит надломленным стволом.




 5. Василий Венец, стратег и тактик


 В общем-то, из-за этой Алены и началась война. Но не будь ее, Василий придумал бы другую причину.
 На карте возле дома Алены он нарисовал цветок и нож. В знак любви к Алене и ненависти к врагам.
 Однако это он пририсовал позже, а саму карту составил еще мальчиком. Потом делал добавления.
 Как видите, он заштриховал территорию и поделил ее на три части. Вертикальными линиями обозначил Город, где живет и правит он сам, Вася Венец. Горизонтальными — поселок Заовражный, где самый авторитетный человек — Александр Бледнов. Территория парка и кладбища, заштрихованная косыми линиями, принадлежит Павлу Сусоеву. Об этих потом.
 Никто из родственников Васи не имел отношения к военной службе, а он любил. Рисовал карты. Обозначал противника. Ставил стрелки, где ударить. Делал знамена. Нашивал подчиненным знаки отличия, водил в бой — и даже с песней. Запутывал следы. Прятал боевые сводки. Ловил и разоблачал шпионов.
 — Зачем тебе это, Вася? — спрашивала его мать.
 — Иди сама знаешь куда, — отвечал Вася. Он не уважал ее за жизнь без цели.
 Не уважал Вася и отца, честного сцепщика. Подливал ему в щи уксус. Отец уставал после работы. Он ел щи и ничего не чувствовал. Потом ложился спать. Утром затемно шел работать. Собаки оживленно брехали в морозном воздухе. Ему это нравилось, жизнь казалось полной смысла.
 Вася поднимался поздно. Но в школу все же шел, понимая, что полководцу какие-то знания нужны. Шел он в школу, петляя и оглядываясь, чтобы его не выследили враги. Врасплох они его никогда бы не застали: в портфеле у Васи пистолет-поджиг, стреляющий дробью.
 Повзрослев, он уже не носил поджига, обходился одним авторитетом.
 Я расскажу о нем еще, будет время. Надо вкратце рассказать и о других будущих полководцах.




 6. Сусоев


 Вася Венец воинственен потому, что так придумал. Павел Сусоев воинственен он природы, не думая.
 Сухой, рыжий, он целыми днями бродит по двору, безуспешно ловя цыплят, чтобы потетешкать их в своих больших красных руках: он любит мягкое и желтое, но цыплята не даются.
 Вечером оживляется и идет на танцы в парк, дом его стоит как раз наискосок от входа в парк. К нему присоединяются друзья. Они не танцуют, а только ходят кругами, смотрят и слушают.
 И вот наконец раздается задиристое:
 — Чё ты сказал?!
 Павел тут же рядом. Два мальчика сцепились, вот-вот подерутся. Наскакивают, обзываются. Сусоев, не вмешивается, смотрит и все более возбуждается, возбуждается — и вдруг наотмашь бьет того, кто придется под руку. Часто своего же. Наших бьют! — кричит он после этого страшным голосом. Начинается свалка. Он мечется, глаза горят, он счастлив. Вскоре танцплощадка становится пустой, на ней лишь обрывки одежды, лужицы крови и пивные пробки.
 Он бредет домой, обмякший. До следующего вечера.
 Иногда танцев нет или зима. Тогда он собирает друзей и налетает на Город или Заовражье. А бывает, Заовражье объединяется с парковскими. Или Город объединится с парковскими. Или Город и Заовражье объединяются, бьют парковских.
 То есть война всегда была, но мирная, повседневная, а в этой, настоящей, о которой пойдет речь, у Павла Сусоева и его парковского отряда особая роль. Об этом после.




 7. Александр Бледнов, 
 человек испытаний


 Одиноких женщин в Полынске много, одна из них — Алена Белая. Белая — потому что светловолосая, белокожая, а фамилия — Бледнова. Лычко, как уже упоминалось, не добился от нее любви, но это не значит, что никто любви не добивался. Родился у нее как-то сын, она назвала его Сашей в честь песни, которую любила с детства: Саша, ты помнишь наши встречи в каком-то парке та-ра-ра-ра... Ей часто представлялся этот Саша из песни и то, как она говорит с ним голосом певицы, певшей на пластинке.
 Однажды она грела воду в ведре на электрической плитке, под окном, а маленький Саша сидел на подоконнике и, не видя ведра под собой, стал задом слезать — и ногой в кипяток. Щиколотка вся покраснела, а потом вздулась огромным водяным пузырем. Саша глядел на пузырь и не чувствовал боли. Больно было потом, когда он задел пузырем обо что-то и пузырь прорвался. Но Сашу этот случай привел к мысли, что ему в жизни предстоят испытания. Его заранее сердило все, что помешает жить духовной внутренней жизнью: голод к еде и женщинам, потребность в одежде и жилье. Ему хотелось также, например, попасть в тюрьму, чтобы из нее убежать и скрываться. Потом он это и исполнил.
 Он стал закалять себя и испытывать.
 Сколько человек может прожить без еды? А животное?
 Тогда он ловил мышей и сажал в клетки, ждал, когда подохнут. Мыши дохли быстро — или они были такие в Полынске слабые? Тогда попробовал на себе. На одной воде жил десять дней. Упал в обморок. Испуганная мать стукала его по щекам, он очнулся и засмеялся.
 Мечтал приручить дикого льва, но в окрестностях Полынска диких львов, конечно, не было. Водилось странное животное волкозаяц, но — не тот масштаб.
 Колол себя для испытаний иглой, жег огнем. Мог под водой находиться без дыхания ровно три минуты.
 И понял, что ему все нипочем, вот после какого случая.
 Сидел зимой за сараем в ложбинке меж сугробами, смотрел себе под ноги, внюхивал теплый парок, исходящей из коричневой массы, под которой подтаивал снег (нежная влажная свежесть присутствовала в этом запахе), и вдруг заинтересовался мыслью: а хватит ли духу съесть? О многих испытаниях он слышал и читал (он и читать выучился для того, чтобы знать, какие у людей бывают испытания), но вот о таком не приходилось. Он взял в руку, зажмурился, но тут же приказал себе открыть глаза, что-бы видеть. И съел. И пальцы облизал. С этих пор он стал себя уважать, ненавидя других за слабость. И за то еще, что коверкают его фамилию. Заовражные ведь, как уже говорилось, «якают».
 Что получается, если фамилию Бледнов произнести в местном произношении? Александр это терпел до четырнадцати лет. А однажды, когда его так назвал сосед, он быстро и резко ударил его по лицу кулаком и сказал: по фамилии не зови, по имени зови.
 Ладно, Саша, согласился сосед.
 С тех пор все звали только по имени. Могли бы наловчиться, произнести «Бледнов», но слишком закоснел язык, по-правильному не поворачивается. Разве только у молодежи, забывающей традиции предков.
 Так что, если хотите, вот еще причина: обида Бледнова на земляков, а через них на всех прочих людей. Причина, так сказать, фонетического происхождения.




 8. Учитель словесности


 Учитель русского языка и литературы или, как говорили раньше и мне больше нравится, учитель словесности Андрей Ильич Несмеянов уже почти год учительствует в Полынске, приехав по направлению из Саранска. Ему двадцать три года.
 Учитель словесности!
 В русской литературе учитель словесности появлялся всегда не просто так, а зачем-нибудь, особенно если он при этом попадал из мест цивилизованных в провинцию. 
 Может быть, у Андрея Ильича была миссионерская идея: внедрить в провинции вкус к родному языку и литературе?
 Может быть, его погнала из города несчастная любовь?
 Может, он человек сухого долга, и если уж распределили его на три года в Полынск, то честно отработает, а потом уедет?
 Ответим по очереди.
 Миссионерской идеи Андрей Ильич не нес, хотя русский язык любил до тошноты. Это не для оригинальности выражения сказано. Когда он видел неправильно написанное слово, его действительно и в прямом смысле физически тошнило. С каждым годом это обострялось, и он знал, что рано или поздно придется бросить учительство. 
 Несчастной любви тоже не было. Были отношения с одной девушкой, но очень поверхностные. Была интеллектуально-телесная связь с женщиной тридцати пяти лет, зрелой и первенствующей в разговорах и ласках, Андрей Ильич уже утомился, но не стал бы убегать от нее специально.
 Сухой долг его тоже не вынуждал.
 А просто: предложили ему поехать учителем в Полынск, а он подумал: что за город такой, Полынск, никогда не был в Полынске. И согласился.
 Вот и все.
 Жилья ему сначала не нашлось, жил в гостинице, в двухместном номере, потому что одноместных в этой гостинице просто не было. Командированные, которых подселяли к Андрею, вечерами обязательно пили и рассказывали о своей жизни, Андрей из вежливости молча слушал и тосковал.
 В школе ему пришлось вести помимо словесности географию и военное дело: не хватало учителей.
 Он ходил в школу в костюме и в галстуке. Но вечером он был свободный молодой человек. Тогда он надел джинсы и футболку и пошел по улице. Его встретила завуч Калина Юрьевна и сказала: нехорошо. Она имела в виду футболку с легкомысленным рисунком, на котором были нарисованы две целующиеся девушки с голыми верхними половинами тел. Андрей Ильич лишь пожал плечами.
 Потом его встретили местные парни, обступили, удивляясь, что он такой же, как они, а — учитель. Но если ты учитель, то и ходи как учитель — и тебя не тронут. А если ты будешь ходить, как ты ходишь, то ты будешь считаться обычным приезжим, а приезжих у нас били, бьют и будут бить, объяснили они ему, ударив по щеке и по уху.
 — Какая разница, я и в костюме учитель, и в обычной одежде учитель! — попытался Андрей Ильич завязать дискуссию.
 — Тебе говорят, а ты молчи и слушай, — ответили парни, ударив его по уху и по щеке.
 Василий Венец, бывший тут, узнал, что Андрей Ильич преподает географию и велел принести карты. Карты мира и нашей страны, и вообще, какие найдутся. Он любил их разрисовывать военным способом. Андрей Ильич вслух удивился такой просьбе, ведь карты можно купить в магазине. Тогда, по указанию Васи, ему дали по уху, по щеке, по шее и в живот.
 Разгибаясь, Андрей Ильич по инерции движения поднял голову высоко, увидел звезды и понял, что не ходить ему вечерами по улицам ни в кино, ни на танцы, а сидеть ему в гадком гостиничном номере и читать книги или слушать пьяные рассказы временных подселенцев.
 Он попросил администрацию школы приискать какую-нибудь квартирку. Администрация сказала: можно, но за счет Андрея Ильича. Положим, гостиница обходится дороже квартиры, но на гостиницу школа может перечислить безналичные деньги, частнику же безналичный расчет не предложишь, а живых денег у школы нет. Андрей согласился, надеясь на материальную помощь родителей.
 Он поселился в комнате у одинокой старухи.
 Тогда мимо его окон стали ходить девушки Полынска.
 Тогда парни Полынска побили окна камнями.
 Тогда он поменял квартиру.
 Тогда опять девушки стали ходить мимо.
 Опять зазвенели стекла.
 Андрей Ильич не знал, как быть, и тут ему предложил поселиться у него учитель химии и биологии Саламандрин, живший на пятом этаже пятиэтажного дома (таких домов в Полынске немного, но есть), от которого ушла жена. До пятого этажа камнем не очень-то докинешь, и если даже ходят девушки, то кто знает, мимо какого окна они ходят.
 По утрам Саламандрин вытаскивал из-под матраца дюжину носков. Он мял их и нюхал поочередно, находил наиболее свежие, а остальные запихивал обратно.
 Но говорил и писал он грамотно, и это Андрея утешало.
 У Саламандрина в истории войны свое место, но об этом после.
 В школе учителем истории работала Эвелина Лаптева. Тридцать лет, брюнетка, у глаз легкие морщинки, голос чуть хрипловатый, низкий — при этом не курила. С короткой стрижкой, с усмешкой. Она-то и бросила Саламандрина, вернув себе девичью фамилию и удачно разменяв двухкомнатную квартиру на две однокомнатные в соседних домах.
 Все в школе, глядя на Эвелину, ждали.
 Андрей Ильич это понял.
 — Все ждут, когда у нас начнется, — сказала ему как-то Эвелина. — Идиоты какие-то, правда?
 — Хм, — сказал Андрей Ильич. — Да, — сказал он.
 — Вот, например, завтра у нас запланированы школьные танцы, после них вы пойдете меня провожать, потому что поздно, потом зайдете ко мне выпить кофе, ну и все, и нас тут же сосватают.
 — Дураки они, что ли? — пробормотал Андрей Ильич.
 — А то кто ж? — удивилась Эвелина.
 Назавтра Андрея пошел проводить Эвелину, потому что было поздно. Зашел к ней.
 — Господи, какой ты мальчик еще, — сказала Эвелина с грустью, наливая ему кофе.
 — Это только кажется, — с печальной гордостью сказал Андрей.
 — Ты, наверное, думаешь только про это самое дело, — сказала Эвелина, стеля постель, — а души вы не видите никто.
 — Я вижу, — отозвался Андрей.
 — Ничего ты не видишь, — сказала Эвелина, погасив свет и была при этом буквально права.
 А Эвелину любил редактор местной газеты «Пламя» Константин Сергеев. Он жил в Заовражье в родовом родительском доме. Был патриот и выучился на журналиста, чтобы работать в газете, защищать экологию Полынска и окрестностей и писать светлые и печальные стихи о родине. И в сотый раз пришла весна, писал он. И пробудились к жизни всходы. Не спят и чешутся со сна души стремленья у народа. А я гляжу упорно ввысь, блестят глаза мои босые. Кричу я молча: пробудись, умойся, грязная Россия. Стихи печатались в «Пламени» под псевдонимом Сергей Константинов. Но Эвелина любила другую поэзию, которую Сергеев считал жидовской. Признавая, однако, что и она имеет право на существование.
 Тогда он пришел к Андрею и сказал, что это хорошо, что с приездом Андрея расширяется интеллектуальный круг, и надо дружить и обмениваться мыслями. Андрей терпеть не мог обмениваться мыслями, но согласился. Тогда они выпили две бутылки вина «Агдам» и пришли к Эвелине, Там они выпили еще по одной бутылке вина «Агдам», а Эвелина не стала пить. Она сидела в кресле, набросив на ноги плед, усмехаясь, и, хотя не курила, казалось, что она курит, держа в бледных пальцах длинную, тонкую сигарету и легкими кольцами пуская дым ввысь.
 Тогда Сергеев стал намекать Андрею, чтобы он ушел.
 — Тоже мне, блин, культурный человек называешься! — упрекал он Андрея. — Не видишь, мне с женщиной поговорить надо. Эля! Элина! Эвелина!
 — Нет, — сказала ему Эвелина. — Уйдешь ты.
 Сергеев ушел, а на другой день сказал, что это не помешает крепкой мужской дружбе, и повел Андрея выпить по бутылке вина «Агдам». После этого они пошли к Эвелине. Там они выпили еще по бутылке вина «Агдам», и Сергеев стал намекать Андрею, чтобы он ушел. Эвелина повторила вчерашние слова.
 Сергеев ушел. Назавтра повторилось то же самое.
 И лишь тогда он сообразил, что — конец. Тогда он погрузился в недельный запой и написал цикл яростных любовных стихов. Сейчас уж времечко не то, писал он, и нет пространства для дуэлей, но не был я зато скотом среди воняющих постелей, и я желаю счастья вам в любви обыденной и скучной и отрекаюсь от вас сам, с своей судьбою неразлучный.
 Саламандрин, нюхая носки, заявил, что жизнь в одной квартире с любовником его бывшей жены его дискредитирует.
 Андрей сообщил об этом Эвелине. Он не знал, что Эвелина сама подсказала Саламандрину выразить претензию, потому что сам Саламандрин не догадался бы: ему на самом деле было все равно.
 И Андрей стал жить у Эвелины. 
 Педагогический коллектив это устраивало больше, чем тайная связь. Договорились (молча) смотреть на Андрея и Эвелину как на семейную пару.
 Зато теперь Андрею можно было появляться вечером в джинсах и футболке, он стал теперь женатый на местной жительнице, нормальный, свой.
 Как раз в это время Алена заскучала, вспомнила про школу и пошла в школу.
 Жены Полынска насторожились. Конечно, Алена еще не в возрасте, когда нужно готовить осиновый кол, но нынешние девушки зреют раньше, поэтому, в общем-то, осиновый кол присматривать все-таки нужно. 
 Алена училась плохо.
 Вот она написала сочинение и подала его Андрею Ильичу. Сочинение было про «Войну и мир». Она писала: "В Войне И Мир Толстой писал как про войну так и про мир но если б он так писал то не был бы классик а он был классик и он писал про людей а не просто он писал про стримления Андрей хочит славы а потом нет А Бизухов женица на Наташи хотя она любила Андрея но стала здоровая самка но этим Толстой хотел показать как про войну так и мир двенадцатого года с «Наполеоном».
 И впервые Андрея Ильича не стошнило! — хотя до этого он не мог сдержаться всякий раз, когда видел нечистоплотную орфографию. А видел он ее всегда, и его рвало постоянно, он носил в карманах полиэтиленовые пакеты, то и дело выбегал из класса, ученики ржали и думали, опытные уже в жизни, что он с похмелья блюет. Дома было проще: он проверял сочинения и диктанты полулежа у унитаза, одной рукой чиркал и правил, а другой обтирал рот, сочащийся непрерывной слюной тошноты, и делал перерыв только тогда, когда начинало уже тошнить желчью. Помогало вино.
 А тут вот не стошнило. Потому что перед глазами: лицо Алены, ее голубые глаза. Красота. Но написал ей в дневник, чтобы пришли родители. Алена усмехнулась. Родители не пришли.
 Тогда он пошел сам по адресу и увидел Аленину Пр-сть, увидел старый дом, в котором, казалось, гнездилась сама история, живя трухлявой, но милой жизнью, ему показалось вдруг, что он увидел дом своего рождения, хотя родился в роддоме номер три города Сарайска, да еще вакуумным способом.
 Вышел Мама.
 — Вы отец Алены Шлендиной? — спросил Андрей Ильич.
 Мама замахнулся железякой, Андрей Ильич ушел.
 Алена глядела из окошка на его фигуру в свете вечерней зари.
 Она влюбилась.
 Как-то все вышли из класса, а она замешкалась. Встала у двери. Андрей Ильич, выходя, хотел мягким движением ее посторонить, но рука уперлась в ее грудь, Алена зашептала:
 — Ты че? Ты че пристаешь? Закричу.
 — Не надо, — сказал Андрей Ильич.
 — Закричу, — сказала Алена, прижимаясь.
 — Отпусти, — попросил Андрей Ильич.
 — Закричу! — все грозила Алена.
 — Потом, потом, — испугавшись, сказал Андрей Ильич.
 — Когда?
 — Потом, — сказал он и поскорее выбежал. 
 Он думал, как быть, и советовался с Эвелиной.
 — Это худо, — помрачнев, сказала Эвелина. — Это очень худо. Тут придумать что-то надо. Она девчонка без руля и ветрил. А ты скажи, что девчонок не трогаешь. У тебя такой принцип.
 — Я девушек не трогаю, — сказал Алене Андрей Ильич.
 Тогда Алена прибежала домой, потащила Маму на кровать и стала его ласкать. Но тот уже старый был. Вспотевшая, разъяренная, бросилась она в сарай, схватила лопату черенком к себе. Вскоре послышался ее крик.
 Через три дня она подошла к Андрею Ильичу и сказала, что она теперь женщина, а не девушка.
 Андрей Ильич посоветовался с Эвелиной.
 — Скажи, что она несовершеннолетняя и ты боишься суда и тюрьмы.
 Андрей Ильич сказал.
 — Никто не узнает, — поклялась Алена. — Последняя я распадла буду, если кто узнает!
 Эвелина совсем растерялась.
 — Пусть справку от венеролога принесет, — оттягивала она время.
 Алена принесла.
 — Скажи, что ты импотент! — в отчаянии выкрикивала Эвелина. — Что ты со мной для отвода глаз живешь!
 Андрей Ильич сказал.
 Алена прижалась к нему на одну только секундочку, Андрей Ильич отпрянул, но уже поздно было, Алена усмехалась и грозила пальчиком, как хитрая девочка, раскусившая наивный взрослый обман.
 — Тогда я убью ее, суку! — закричала Эвелина.
 Это было в воскресенье.
 Чудесны воскресенья в Полынске, особенно в погожий летний день. (Событие, о котором чуть позже, произошло весной, но я хочу описать именно летнее воскресенье).
 Город утопает в густой кудреве деревьев. Утро. Хозяйки проснулись поздно, хорошо устав за субботний день, когда мыли полы и окна, прибирались в доме и мели во дворе, стирали белье. Они просыпаются поздно и проходят по чистым половикам, стараясь, однако, наступать и на доски пола. Эти доски, обычно широкие и гладкие, невообразимо приятны горячей со сна ступне, они прохладны и ласковы. Хозяйки открывают ставни и возвращаются в дом, чтобы при ясном свете еще раз посмотреть, хорошо ли, чисто ли убрано вчера. Хорошо! Чисто! Занавески, обычно пестренького ситца, просвечивают, лучи света падают на зеркальный шкаф с посудой, в нем горкой чашки и блюдца, и хрустальная ваза с вечнозеленым искусственным цветком, тут же — румяное яблоко из парафина. У кого-то сохранились старые диваны с деревянными прямыми спинками и полочками, на которых мал-мала-меньше выстроились милые белые слоники, а вон у одного хоботок отломан, Петенька, играя им 31 год назад, сломал, паразит. Над диваном часто галерея портретов родных и близких, и тех, со строгими взглядами, кого уж нет. Но хоть взгляды их строги, зато лица довольны миром и счастьем, которое они видят в доме. Хозяйки встают поздно, а все ж раньше детей и мужей — чтобы приготовить им завтрак. Хозяин же, проснувшись, пойдет во двор, чтобы на воздухе не спеша выкурить первого утреннего табаку, вживаясь в новый день — если хозяин, конечно, не идет на рабочую смену, ведь железная дорога подчинена беспрерывному графику и не всегда именно на воскресенье выпадает выходной день сцепщика, брубильщика или машиниста. Покуривая, хозяин оглядывает постройки и сам дом, глянет на соседний и видит, что его ничуть не хуже: и крепок, и крыша покрашена красной краской, а стены голубой, и ставни разрисованы белыми завитками. Походя хозяин исправит какой-нибудь мелкий недостаток: попрямит колышек, поправит куст. В душе он жалеет, что дом его, как и другие полынские дома, обеспечен газом, нет дровяных печей и не надо рубить дров, а хорошо бы порубить дрова по утренней прохладе, разминаясь к завтраку. Впрочем, завтрак дело легкое, быстрое — яичница и каша. Воскресный же обед — иное дело. Тут достается из погреба квашенная капуста, соленые огурцы, маринованные грибы, если зимой, а летом огурцы и помидоры свежие, с грядки, они лежат на столе отдельными плодами, потому что в Полынске не признают порчи продукта на крошенину салатов, едят живьем, целиком. Подаются щи с янтарным наваром, с большим куском мяса, этот кусок, как правило, служит и вторым блюдом — со всяким вокруг него уснащением. Перед обедом хозяин скажет: мать, налей! — и она нальет из пятидесятилитровой фляги вкусной пахучей жидкости в большую кружку мужу и в граненый стаканчик-стопочку — себе. Бражка! Хозяин выпьет кружку не спеша, медленными глотками и спокойно начнет кушать, а хозяйка сглотнет брагу быстро, поперхнется, поспешить закусить, а хозяин подивится этому извечному женскому лицедейству: будто не она пила намедни на соседской свадьбе неразбавленный спирт — не вздрогнув даже, и пошла дробить половицы плясом...
 После обеда женщины выходят за ворота посудачить, старухи — покалякать, старики — потолковать, мужчины — побеседовать, парни с девушками — позубоскалить, малые дети — в салки играться.
 А вон стриж под стреху мелькнул: дело жизни у него там. Ну, живи.
 А вон пацаненок к бычку привязанному подошел, дразнит. Бычок копытами роет, бычится, как взрослый бык, но в шутку, понимая: маленький не обижает его, а балуется.
 А вон выпивший Елдырьев пошел, там слово о погоде молвил, там о политике сказал, там о видах на урожай выразился. Кто поддакнул, кто поспорил, а кто и вовсе с ним не согласился.
 А вон елдырьевский младший сын на мотоцикле погнал без оглядки: чу! к афише клуба железнодорожников покатил, чтобы потом проехать обратно всеми улицами и сообщить, какое сегодня кино.
 В кино идут вечером по-деревенски соседскими группами, в кино лузгают семечки, переговариваются: гля, Таська, как он ее. Вот я тебя так же.
 Га-га-га! — добродушный смех.
 А к ночи сверчки безумствуют, луна тихо светит влюбленным, коровы у сараев с шумом вздыхают и жуют, хозяйка закрывает ставни, покрикивая: Толька, домой! Хватит тебе носиться-то, ночь на дворе! Домой, кому сказала! 
 Утихает все.
 Старухи шепчут: слава Тебе...
 Так вот, в подобный мирный и счастливый день, но весной, Алена спустилась в подвал школы. В подвале школы размещались принадлежности для уроков военного дела: противогазы, макеты оружия, плакаты с рисунками ядерных взрывов и три малокалиберные винтовки, из которых старшеклассники стреляли на меткость под руководством Андрея Ильича, который, уча их, сам учился и стрелял с удовольствием.
 Она вошла как раз когда Андрей Ильич укладывал винтовки после занятий в металлический ящик-сейф.
 Она села на мешки с песком, с которых производилась стрельба из положения лежа, и заплакала. 
 Он сел рядом. 
 Тогда она его обняла.
 Тогда Андрей почувствовал нечто такое, чего никогда не чувствовал.
 Тогда он запер подвал.
 Сначала он понял, что такого счастья у него сроду не было.
 Потом он понял, что такого счастья уже никогда и не будет.
 А потом ему показалось, что такого счастья вообще не может быть.
 Тогда он пошел к ней домой и стал жить у нее дома. Мама перешел в сарай.
 На работу Андрей Ильич не приходил. 
 Решили: запой.
 Потому что у всех остальных школьных мужчин — у Саламандрина, у завхоза Бздоева, у учителя трудового обучения Глопотоцкого по несколько раз в год случались запои. К этому привыкли и просили только не совпадать запоями, а чередоваться, чтобы когда в запое Саламандрин, его подменял бы Бздоев, а когда в запое Бздоев, его подменял бы в его делах Саламандрин. Или Глопотоцкий. Глопотоцкого же заменить нельзя было, во время запоя он запирался у себя в мастерской, никого не впускал, конструировал вечный двигатель, основанный на противовесах. И всякий раз дело уже шло к победе, но именно в это время у него кончались запасы водки и вина, и он, полуживой, выползал из мастерской, брел в больницу, прямиком в реанимационную палату, потому что у него было больное сердце. Как правило, у двери палаты он падал, пульса у него уже не было, но каждый раз спасали. Из больницы выходил желто-серый, без мыслей о пьянстве, но все еще с мыслями о вечном двигателе, поэтому через три-четыре месяца все повторялось.
 Его, бывшего в трезвом периоде после недавнего запоя и поэтому надежного, послали проведать Андрея Ильича.
 Он застал Несмеянова за странным делом: тот выволок из сарая, где проходящие цыгане десятилетиями оставляли всякую всячину, множество предметов и перебирал их.
 — Ты что это тут? — удивился Глопотоцкий.
 — Хозяйство налаживаю, — степенным крестьянским голосом ответил Андрей Ильич.
 Глопотоцкий посмотрел ему в глаза: трезв!
 — Ты гляди, гляди, — показывал Андрей Ильич. — Чего тут только нет!
 И действительно, в куче, которая уже была наполовину рассортирована, были:
 — два ржавых топора без топорища и один не совсем ржавый, с топорищем;
 — целая двуручная пила с ручками и половина двуручной пилы без ручки;
 — две ножовки;
 — семь молотков;
 — три гвоздодера;
 — гвозди: большие, маленькие, средние, многие были гнутые, но Андрей Ильич горячо доказывал, что все их можно разогнуть и опять пустить в дело;
 — несколько мотков разной проволоки и кусок телефонного кабеля;
 — две косы, одна совсем новая, с фабричной даже наклейкой;
 — несколько лопат с черенками и без черенков, совковые и штыковые;
 — два лома;
 — приводивший Андрея в восторг рубанок с красивой круглой ручкой, правда, без лезвия, но Глопотоцкий, уважительно осмотрев инструмент и сказав, что теперь таких не делают, пообещал принести лезвие;
 — колесо от прялки;
 — скобы, куски труб и прутьев, прочий металл;
 — кусок дерматина с прожженной дырой посредине, которую, говорил Андрей, можно искусно заделать кругом или квадратом дерматина другого цвета, будто так и надо для красоты, и обить дверь;
 — старая двустволка без одного ствола и без приклада, но вполне подлежащая ремонту, заверил Глопотоцкий;
 — сгоревший электромотор, который запросто можно перемотать, сказал Глопотоцкий, и он будет как новенький;
 — детская игра «Хоккей», у которой не было половины фигур, но их можно сделать и играть, Андрей Ильич и Глопотоцкий попробовали имеющимися фигурами и гайкой вместо шайбы — получилось;
 — груда разномастных тарелок, блюд, большей частью обколотых или надтреснутых, среди них — почти антикварная тарелка: синий силуэт фабрики с дымом и по кругу надпись «За свободный труд! 1928 г.»;
 — уйма ножей, вилок и ложек;
 — кофейная мельничка, действующая (испробовали на горохе);
 — самовар без дна;
 — а уж тряпичного барахла — видимо-невидимо! 
 Рассматривая это богатство, Глопотоцкий увлекся и пробыл до темноты, и лишь когда по ночному зло забрехали собаки, очнулся. Спросил: ну и что?
 — Как что? — изумился Андрей Ильич. — Сам Бог велит дом поставить! Хозяйство завести! Так что ли, Алена Ивановна? — окликнул он красавицу Алену, сидевшую на крыльце, почесывая живот и зевая.
 Та зарделась и потупилась от постороннего человека — и Глопотоцкий не узнал свою ученицу, бессовестную и нахальную девчонку. Зрелая женщина в полноте владения мужем, домом и самою собою сидела перед ним.
 Алена встала.
 — Пора спать, что ль, Андрюша...
 — Сейчас, сейчас, — заторопился Андрей Ильич.
 — А школа-то как? — не мог понять Глопотоцкий.
 — Какая школа? — рассеянно спросил Андрей Ильич. — Тут дел невпроворот, а вы — школа...
 Мама, стоявший поодаль, увидев по глазам Андрея Ильича, что Глопотоцкий здесь больше не нужен, пошел на Глопотоцкого, помахивая железякой.
 — Ну ты, псих! — остерег, отступая, Глопотоцкий. В школе развели руками.
 Придумали: дать телеграмму родителям Андрея Ильича.
 И вот это скромное событие — не телеграмма, а вселение Андрея Ильича в дом Алены стало важнейшим толчком к войне.




 9. Растерянность Василия Венца 
 с последующей неожиданностью


 Дело в том, что Василий, давно уже думая о войне, в которой был уверен, не знал, с чего начать.
 Он знал, что воевать будут Заовражье и Город. Во главе Города — он, Василий, во главе Заовражья скорее всего авторитетный Александр Бледнов. Правда, Заовражье меньше города территориально и количественно, но оно, рассуждал Василий, обязательно объединится с парковскими, и все будет хорошо, война будет серьезная. Равного противника ведь победить почетнее, а в победе Василий не сомневался.
 Но — причина?
 Тогда он решил, что причиной будет Алена, и нарисовал именно в этот день розу и нож на карте возле ее дома. Он рассуждал: Алена подрастает. К ней начнут ходить из Заовражья. Тут появляется Василий Венец и предъявляет на Алену свои законные права. Заовражье заволнуется. Павел Сусоев и парковские замечутся, не зная, к кому примкнуть. Захотят примкнуть к Городу, но Василий как-нибудь нарочно оскорбит Сусоева, тот обидится и перебежит к заовражным. Начнутся схватки, стычки, перестрелки, поджоги. Временное отступление перед превосходящими силами противника и потому, что Василий ранен. Город стонет от налета Заовражных. Они крушат дома и магазины, бесчестят женщин и матерей. Вызванные государственные войска ничего не могут сделать. И тут встает Василий с перебинтованной головой и бежит вперед своим примером, и все бегут вперед. Сокрушают врага. Заовражные просят пощады. Он пощажает их и уходит, не тронув при этом Алену, — чтобы не надкушенным, манящим осталось яблоко раздора, чтобы всегда была причина для новой битвы.
 Придумав все это, он окончательно полюбил Алену — из военной необходимости, а не только по глупой бесцельной прихоти души.
 Он встречал ее у школы и говорил дай сиськи помацать.
 Он кричал ей издали в стихах твоя жопа как орех так и просится на грех.
 Он написал ей письмо и, остановив у клуба, прочитал: дорогая Алена, здравствуй, пишет тебе Василий Венец, если ты не поймешь моего кровавова серца то я выдерну твои прикрасные ноги из места где растут и будь моей женой но потом сперва я ноблядуюс а потом уже поженимса чтобы была крепкая как положено семья Василий.
 Алена посмеялась — и больше ничего.
 Но Василий был доволен: он на виду у всех обозначил свою любовь. И теперь если кто из заовражных на Алену пойдет — вот война. На полном законном основании. Он ждал этого, а для организма у него была буфетчица в буфете гостиницы. Там он ел винегрет, сметану, мясо. Он курил там. Пил пиво. Он там ласкал буфетчицу. Пьяные командированные иногда шумели в буфете. Василий тогда выходил, расстегнутый, помахивал и спрашивал: видели? Кто-нибудь впадал в оскорбление. Тогда Василий подходил к нему и бил его. Другие или трусили, или пытались драться. Тогда Василий выкидывал всех в окно со второго этажа, но на козырек над входом. Если кто потом приходил к Лычко, Лычко говорил: а ну, дыхни! Покалеченный понимал свою неправду, отворачивался и уходил не дыша.
 И вот теперь планы Василия под угрозой. В доме Алены поселился учитель, то есть представитель, по мнению Василия, юмористической детской профессии. Надо освободить место — чтобы Алена была свободна для наглых нападок Заовражья.
 Василий Венец пошел к Алениной Пр-сти.
 Он плутал, запутывал след, высылал воображаемых дозорных и возник перед домом Алены неожиданно, как из-под земли, применив заранее в воздухе один из смертельных рукопашных приемов. Он знал по книжкам и журналам семь видов безоружных боевых искусств, включая мадагаскарский способ мгновенного убийства «и-обс». И — застыл от неожиданности, увидев перед собою изумительное.




 10. Жизнь и тюрьма 
 Александра Бледнова


 Александр Бледнов бежал по темной заснеженной улице пригородного поселка, оставляя после себя глубокие следы и понимая, что его легко могут найти по этим следам. Тогда он перелез через забор. Пробирался дворами, вылез обратно, набрел на утоптанную тропинку, вышел к магазину (молча горел красный фонарь сигнализации), там покружил, забежал за магазин, увидел сторожа в тулупе и с ружьем, убил его, взял тулуп, ружье и валенки и побежал дальше. Вместо окраины он выбежал вдруг в сам город. В каком-то подъезде какого-то дома сбросил тулуп; высовываясь из подъезда, ждал. Увидел мужчину в длиннополом модном пальто, с цветами в руках, с портфелем. Иди сюда, мужик. Тот подошел: чего вам? Спрашивать еще будет, ворчал Василий, убивая его и снимая с него пальто. В портфеле оказалась бутылка коньяка. Он выпил ее и пошел искать вокзал. Он нашел вокзал и сел в поезд. Он поехал в Москву, чтобы там достать денег, поскрываться некоторое время, а потом вернуться в Полынск, где его никто не найдет.
 А пока он бежит и едет, можно рассказать, как он попал в тюрьму.
 Он хотел попасть в тюрьму за солидное дело, чтобы его уважали в тюрьме. За крупное воровство, ограбление, убийство. И чтобы сволочи менты его пытали, но он не выдал бы друга.
 Но у него не было друга.
 Он решил завести друга.
 Друг должен быть смелый, верный, умный, веселый. Но в Заовражье таких не было.
 Но в классе с Александром, когда он учился в школе по два года в каждом классе, учился Петя Семенов по кличке Сепаратор. Гудишь, как сепаратор, сказала ему учительница немецкого языка. У нее была корова, она ее доила и регулярно через сепаратор перегоняла молоко на сливки и обрат. Из сливок она делала масло и продавала, обрат сама пила для здоровья. Это был для нее самый частый шумящий звук из ее бытовой памяти. Поэтому она и сказала Пете: гудишь, как сепаратор. И всем понравилось такое сравнение. И Петя стал Сепаратором.
 Он всегда рассуждал. Если его вызывали отвечать, он спрашивал: почему меня? Прошлый раз меня, почему опять меня? И не соглашался отвечать, хоть и знал урок, и на двойку не соглашался тоже. Он во всем любил справедливость. Когда у пьяного Елдырьева, спящего на площади, сняли штаны и все утром увидели Елдырьева без штанов, спящего на площади, меж тем одна старуха, дежурившая в городской управе, свидетельствовала против Сепаратора, то Сепаратор объяснял тем, кто его спрашивал: если б Елдырьев был трезвый, я бы не снимал с него штанов. Но он был свински пьяный и валялся. Разве можно быть свински пьяным и валяться? Спрашивающие не знали, что возразить.
 Или принес в школу ужей и напустил по всей школе, а сам стоял с учебником зоологии в руках и всем учителям показывал то место в книге, где говорилось, что уж чрезвычайно полезное животное. Воистину, как сепаратор, он отделял сливки логики и разума от обрата пустословия и бессмыслицы.
 Бледнов решил сделать Сепаратора другом. Тогда он повел его к себе домой. Он запер его в сарае и привязал к столбу.
 — Зачем? — спросил Сепаратор.
 — Чтобы пытать, — объяснил Саша.
 — Зачем? — опять не понял Сепаратор.
 — Чтобы узнать, какой ты мне друг, — объяснил Саша.
 — Это и по-другому можно!
 — Как? — удивился Саша.
 — Сперва развяжи. 
 Саша развязал.
 — Вот ты всех бьешь, — сказал Сепаратор. 
 — Ну.
 — А тебя никто.
 — Сроду нет.
 — Но вот если у тебя есть друг, ты позволишь ему, чтобы он тебя ударил?
 — Почему? — удивился Саша.
 — Но он же тебе друг! 
 Саша подумал.
 — Если друг, то можно как исключение, — сказал он. 
 И тут Сепаратор как даст ему по морде.
 — Не понял, — сказал Саша, поднимая кулак. 
 Сепаратор торопился объяснить.
 — Если я тебя ударил, значит, я тебе друг. Другу же можно. И никаких пыток не надо, я тебе и так друг, раз я тебя ударил, ведь ты бы никому позволил, только другу, значит, я друг, если ты мне позволил!
 Саша подумал и сказал:
 — Тогда и я тебя ударю, если друг.
 — Но ты и так всех бьешь, — возразил Сепаратор. — А друга ты не тронешь, потому что он тебе друг. А если тронешь, получится, что уже не друг, а как все остальные.
 Саша согласился.
 Саша бросил школу и начал готовиться к преступлению.
 Сначала он решил украсть с помощью Сепаратора. Он бы и сам управился, но ему нужен был друг и помощник, чтобы потом, когда поймают, не выдать друга ни под какими пытками.
 В Полынске немало воровали из вагонов. Вагоны стояли на товарной станции Полынск-2 подолгу, ночи были темные, сторожа сонные, а большинство вагонов и вовсе без охраны, опломбированные проволочками вроде тех, какими закручивают бутылки шампанского.
 Потаскивали из вагонов все горожане, но имея совесть, не для продажи, а для обихода семьи. Что ж делать, думал майор Лычко, думая об этом, если государство неудовлетворительно обеспечивает население трудом и зарплатой? Он, как и Сепаратор, да и как все другие жители Полынска, обладал тоже сепараторной логикой, отделяя разумные потребности от созерцательного чистоплюйства.
 — За какое воровство могут дать большой срок из вагона? — спросил Бледнов Сепаратора.
 — Ну, десять телевизоров украсть, сказал Сепаратор. — Это называется хищение собственности в особо крупных размерах.
 Бледнов три месяца ждал вагона с телевизорами. Вскрывал вагоны с велосипедами, парфюмерией, холодильниками, но в душу запали телевизоры. И вот дождался — и украл десять телевизоров. Там было больше, но он украл только десять, как и намеревался. Всю ночь он возил их на мотоцикле, к которому для воровства приладил тележку, и сваливал ворованное в своем сарае, а два телевизора отвез Сепаратору, чтобы и его задействовать в воровстве, а потом не предать его.
 Утром пришел по накатанной колее Лычко.
 — Откуда? — спросил он, показывая на телевизоры.
 — А я знаю? Я спал. Ночью кто-то принес.
 Саша ждал, что его за явное издевательство схватят и начнут тут же пытать. Но Лычко пригнал машину, погрузил телевизоры и сдал на станцию Полынск-2 при свидетелях и под расписку: «настоящим вернуто шесть телевизора в качестве кражи из вагона, в упаковке без повреждений, обнаруженных в тайнике, укравших неизвестными лицами».
 Тогда Бледнов решил ограбить. Грабят ювелиров, богачей, в общем, тех, у кого золотишко водится. Оно водилось только у дантиста Якова Львовича.
 Сепаратор стоял на стреме. Бледнов влез в дом дантиста, разбудил, погрозил ножом и сказал: дай золото. Яков Львович, не вставая, упал без сознания в обморок. Бледнов обыскал дом, нашел два десятка золотых коронок и заготовок и ушел.
 Утром он открыто и нагло продавал коронки на базаре.
 Восемь штук купили обыватели, две взял майор Лычко, остальные пришел и купил обратно сам старик дантист.
 — Надо ж чем-то работать! — объяснил он печально.
 — Я ж тебя ограбил, — сказал сердитый Бледнов.
 — Ах, молодой человек, на то и молодость, чтобы делать глупости! Но зачем старости их усугублять?
 Ничего Бледнову не оставалось, кроме убийства с изнасилованием.
 Тут сперва пришла на ум Алена. Но за нее, пожалуй, еще не посадят.
 Директорскую дочку, посоветовал Сепаратор.
 Дочь школьной директрисы Катя была тощая и некрасивая. Она была умная. Родители ее любили, она была их единственная дочь.
 И вот был новогодний вечер в школе под Новый Год.
 Сепаратор позвал Катю в спортивную раздевалку, чтобы поговорить. Там ее ударил скамьей Бледнов. Тогда Бледнов стал ее насиловать, но не сумел. Тогда ее стал насиловать Сепаратор, рассуждая, что ее все равно бы изнасиловали, и сумел. И они хотели ее убить, но в это время мимо шел Саламандрин, услышал звуки за дверью раздевалки. А он был в это время в запое. Он подумал, что ученики тайно пьют спиртные напитки. Он решил высадить дверь, чтобы разогнать учеников и отругать их, а потом выпить то, что они в испуге оставят. Он вышиб дверь и все увидел.
 На следствии Сепаратор валил вину на Бледнова. А про Катю говорил, что он повел ее разговаривать о неполовой любви и что хочет на ней жениться, он уже ей это сказал, и тут налетел пьяный Бледнов, избил их и изнасиловал, и хотел убить.
 Бледнова стали судить и засудили на десять лет, потому что ему было уже девятнадцать лет, то есть он был уже совершеннолетний (а в армию его не взяли из-за плоскостопия, косоглазия и как единственного сына-кормильца инвалидной матери — справку об инвалидности Алена Белая достала без труда).
 У них было свидание с Сепаратором.
 — Ты меня предал, сука, — сказал Бледнов сквозь решетку.
 — Ты дурак, — сказал Сепаратор. — Ты ведь хотел в тюрьму?
 — Хотел.
 — А если б я сказал все, как было, ты бы сел? Тебе дали бы год условно за удар скамейкой! Я нарочно тебя подставил, чтобы тебе побольше дали, как ты мечтал!
 — Да?..
 Опять Сепаратор оказался прав!
 Сепаратору пришлось жениться на Кате, хотя им обоим не было еще даже семнадцати лет, но директриса школы Евкодимова не могла иначе, да и ее муж, ответственный работник городской управы, не мог иначе: слишком они на виду.
 Катя полюбила Сепаратора. Он не любил ее. Он не мог даже с ней. Только если ударит, например, стулом. Она уж сама ему стул подавала, чтоб ударил. Тогда он мог.
 Бледнов ехал в тюрьму и радовался. Во-первых, он не предал друга. Во-вторых, друг предал его, хотя и оправдался. Теперь в тюрьме он будет страдать из-за предательства друга и думать о мести, как зарежет предателя. В-третьих, он садится в тюрьму за серьезное дело: попытку изнасилования и убийства.
 Но в тюрьме ему быстро объяснили что это преступление не почетное, а наоборот. Сбитый с толку, он сказал, что даже и не насиловал, а только благородно выгородил друга, который все на него свалил.
 — Тогда ты вообще козел! — приговорила тюрьма и стали приводить приговор в буквальное исполнение.
 Но тут Бледнов показал характер.
 Тому, кто первый шел на него, он ударил лицом в живот и прокусил ему печень. А это был алкоголик, печень у него была больная, и он умер в тюремной больнице с диагнозом цирроз печени.
 Тогда Александра стали уважать. Ему предложили власть, но он отказался. Он думал о побеге.
 Тюрьма была обнесена высокой стеной. Тюрьма строгого режима, людей никуда не выпускали. Три года думал Саша, как быть. Однажды он прочитал в газете о прыгунах с шестом — и придумал. И стал делать на тюремном производстве особые трубки из особых материалов, производя расчеты одной лишь смекалкой, обходясь без знаний. Трубки были с резьбой. Почти год он тренировался, свинчивая трубки, и добился, что тратил на составление шеста из двенадцати трубок четыре с половиной секунды. А если на ходу, на бегу к стене, будет пять или шесть.
 И вот он стал готовиться. В предновогодние дни, когда бдительность начальства была ослаблена, он потихоньку собрал все свои трубки в одно место.
 Их вывели на прогулку. Под телогрейкой Бледнова были трубки. Конвой шел сзади и спереди. Бледнов шел в середине. Он побежал к стене, на ходу свинчивая трубки. Свинтил, прыгнул. Он перепрыгнул через стену. Потом подсчитали, что, учитывая высоту стены семь метров, Бледнов совершил мировой рекорд по прыжку с шестом.
 Он убежал из тюрьмы и, как было сказано, поехал в Москву, но чтобы вернуться в Полынск.
 Когда он сидел в тюрьме, от каждого он слышал историю про женщину, которая или изменила и ее нужно убить при освобождении, или она ждет, как верная сука. Бледнов подумал, что измена у него уже есть, пусть кто-нибудь его ждет, как верная сука. Подумав, он понял, что это Алена, которая его любит. Она стал ждать письма от нее, но не дождался. Тогда он сам написал ей: что же ты ни пишиш я жду в ниволи смотри если узнаю что ты мне изменила тогда мой нож будет тибе спроведливый судья и мститель напиши жду Александр... То ли письмо не дошло, то ли Алена не поняла, откуда и кто ей прислал его, — ответа Бледнов не получил. Теперь, значит, у него на воле оказалось две цели: отомстить другу-предателю и наказать неверную бабу. Обе цели с энтузиазмом одобрялись окружающей тюремной средой. Другу советовали голыми руками оторвать башку, а бабу советовали отметелить вдрызг, но оставить в живых, потому что все они такие, их уж не исправишь, а без них жить хоть и хорошо бы, в принципе, но в натуре нельзя.
 Вот вам и еще одна причина войны — и именно та, которую так ждал Василий Венец, не подозревая при этом о мытарствах и планах Александра Бледнова.




 11. Что делал в это время 
 Павел Сусоев


 А ничего не делал.




 12. Изумительное


 Изумительное, увиденное Василием Венцом, когда он пришел выгнать Андрея Ильича из дома Алены, был забор.
 Никогда не было забора тут, и вот стал забор.
 То есть когда-то был забор, но он ветшал, ломался и давным-давно уже совсем не стало забора.
 И вот опять стал забор.
 Андрей Ильич наточил топоры и пилы, выпрямил гвозди и с помощью Глопотоцкого наладил рубанок. После этого он собрал по всем окрестностям доски. Особенно много их было возле деревянного моста. Ведь каждый год мост рушился и его строили из нового материала, а старые, но еще прочные столбы и доски не все уносило в реку Мочу (ударение на первом слоге), они застревали среди кустов и камней оврага. Андрей Ильич перетаскал их к дому, строгал, пилил, тесал, сбивал, подлаживал, потом сходил ночью на товарную станцию Полынск-2, где уже третий год стоял, помаленьку пустея, вагон с банками олифы и краски, и вскоре забор зазеленел цветом зеленой травы и красовался белой каймой, которую Андрей Ильич пустил поверху для красоты. Доски же заострил зубцами, но не от воров, чтобы они кололи руки, а опять же для красоты.
 После этого он взялся было за дом. Он стал чертить план. Вычертил. И увидел, что сразу не осилит, а нужно пока сделать первоочередное. Мама принимал участие: ходил по городу и брал все строительное, что казалось ему нужным. Прикатил даже небольшую цементомешалку, Андрей Ильич обрадовался, теперь он подремонтирует фундамент и переложит печь, чтобы получилась настоящая русская печь. Он не знал, как она делается, но надеялся, что природное народное чутье его выручит. Так оно и вышло. И в печи, глядь, уже щей горшок и каши корчага, а Андрей Ильич учит Алену, как рогачом орудовать, вынимая горшки и корчаги. Алена смеется, не умеет!
 Глопотоцкий часто наведывался в Аленину Пр-сть и помогал Андрею Ильичу. Тайком от жены. Начав помогать Андрею Ильичу, он и себе захотел сделать ремонт, сломал перегородку в доме, чтобы из двух маленьких комнатушек образовать одну просторную, но заскучал, бросил. Поэтому он помогал Андрею Ильичу тайком от жены.
 Помогая, он размышлял, глядя на Алену, что женщина — философский камень. В зависимости от своего состава она превращает дерьмо в золото, а золото в дерьмо. Он себя имел в виду.
 Взволнованный этими мыслями, он шел к химику Саламандрину, чтобы поговорить об этих мыслях. Но Саламандрин боялся разговоров, потому что тут же начинал помнить о своей мечте открыть несуществующий химический элемент. Глопотоцкий видел и понимал его испуг, он и сам-то изо всех сил не вспоминал о вечном двигателе, чтобы не запить, ведь очередь завхоза Бздоева, который вот уже неделю как не просыхает, перейдя от вина и водки к оригинальной рецептуре: добывает спирт из силикатного клея, из гуталина, с вопросом посматривает на десяток стеклянных бутылей предназначенной для школьных окон белой нитрокраски.
 Глопотоцкий терпел.
 Андрей Ильич был в трудах.
 И вот Василий Венец у ворот, видит забор и недоумевает перед забором.
 Тогда он постучал в ворота.
 Вышел Мама с железкой в руке и с лицом хозяина, спросил:
 — Ма-ма?
 Василий двинулся в ворота. Мама заступил ему путь. Василий схватил его и бросил в овраг. Мама погиб в овраге.
 — Работаем? — спросил Василий Андрея Ильича.
 — Ага! — с соседским радушием откликнулся Андрей Ильич.
 — Отдохни, — сказал Василий, отбирая у него топор.
 — Да я не устал.
 — Отдохни, отдохни, — сказал Василий, вонзая топор в дерево метким броском с расстояния двадцать три метра, потом взял Андрея Ильича, вытолкнул за ворота и запер ворота.
 На крыльцо из дома выбежала Алена.
 — Здравствуй, — сказал Василий.
 — Я вот щас кому-то! — крикнула Алена, схватила еще топор, что лежал у крыльца, подбежала к Василию и ударила его топором. Топор был туп от работы, а Алена слаба. Топор только стесал кусок кожи вместе с волосами с головы Василия, Алена опять подняла топор, и Василий вдруг испугался.
 Тогда он побежал из ворот. Он столкнулся в воротах с Андреем Ильичом. Андрей Ильич хотел погнаться за ним, но Алена удержала его и повела, вздрагивающего от обиды, домой.
 Он успокаивался и спрашивал:
 — Ну? Кого первого родим? Мальчика или девочку?
 — Мальчика, — отвечала Алена.
 — А почему?
 — Ну, все-таки... Мужик!
 — Ну так что же, что мужик?
 — Хозяин.
 — И женщина может хозяйкой быть.
 — Ну, тогда женщину родим...
 — А ты-то кого хочешь?
 — Да хоть кого, — отвечала Алена, поглядывая на постель.
 В постели были клопы, она заранее на них злилась.
 А Андрей Ильич думал, что Василий Венец только начало. Он знал и предчувствовал, что придут и другие разрушить его счастье.
 Кругом опасность.
 Он не мог заснуть от этих мыслей.
 Тогда он встал, взял лопату и начал копать с внешней стороны забора.




 13. Родитель


 Завуч Калина Юрьевна дала телеграмму родителям Андрея Ильича. Она была уверена, что это повлияет на Андрея Ильича.
 Она думала, что родители Андрея Ильича, особенно отец, большие люди в Сарайске, авторитетные. Если они позволили сыну уехать в захолустный Полынск, то это свидетельствует об их значительности в общественном смысле и дальновидном расчете в смысле личном. Всего-то годик-другой отработать сыну в относительной глубинке, зато в биографии навечно: учитель из народа. Для продвижения по службе это очень хорошо — когда в сферах власти особенно.
 Директриса школы Валентина Макарьевна Евкодимова, узнав о телеграмме, предположила, что злорадный учительский коллектив будет рад возможности наябедничать высокому гостю, поскольку ее дочь на школьной скамье выскочила замуж за одноклассника, показывая отрицательный пример безнравственности.
 Таковы ли на самом деле были намерения злорадного учительского коллектива, неизвестно, но он тоже почему-то с нетерпением ждал приезда отца Андрея Ильича.
 Через учителей об этом узнал весь город.
 Всколыхнулись.
 Готовились — сами не зная, к чему готовятся.
 Завхоз Бздоев привязал себя к кровати, чтобы прекратить свой запой. Развяжи! — молил он жену, чтобы потом обвинить ее. Терпи, отвечала жена. Он стискивал зубы.
 Лычко в срочном порядке шил новый мундир.
 Бабушка Панагина писала очередную свою жалобу, чтобы вручить отцу Андрея Ильича, чтобы тот принял меры.
 Константин Сергеев запланировал в газете «Пламя» место для интервью. Вопросы были готовы. Они были доброжелательны, но не без иронии.
 Время шло.
 И вот Валентина Макарьевна увидела в учительской молодого человека, длинноволосого, в джинсах, в куцей курточке, с торбочкой какой-то через плечо.
 — Кого ищем? — неприветливо спросила Валентина Макарьевна. Почему-то она сразу решила, что это дружок Несмеянова или его брат, перехвативший телеграмму и приехавший вместо отца.
 — Я ищу Андрея Ильича Несмеянова, — сказал молодой человек.
 — А вы-то кто?
 — Я его отец Илья Сергеевич Несмеянов.
 — Я дико извиняюсь, — произнесла Евкодимова в стиле своих учеников. — Я дико извиняюсь, но что-то вы как-то...
 — Понимаю! — засмеялся Илья Сергеевич. — Молодо выгляжу?
 И рассказал Валентине Макарьевне свою историю. Двадцать лет назад он попал в автомобильную аварию, ушиб голову и пролежал в коме восемнадцать лет, четыре месяца и три дня, полностью сохраняя внешность; его пытались разбудить, приглашали специалистов со всего света, поскольку об этом уникальном случае сообщалось во многих газетах мира, специалисты ничем не могли помочь, только изучали. И вдруг он проснулся сам. Полгода учился заново ходить, говорить, принимать пищу, и вот уже больше года он — обычный человек. По паспорту ему сорок пять, фактически же двадцать шесть, двадцать семь, поэтому он и выглядит почти ровесником сына.
 Евкодимова выслушала и поверила.
 Вот почему. Когда-то она верила в реальный прогресс и преподавала историю и обществоведение. Потом оказалось, что реальный прогресс хоть и возможен, но находится в совершенно другой плоскости, чуждой всяких идеалов. Она очень переживала. Ей необходимо было во что-то верить, чтобы хоть чем-то уравновесить неверие в честность мужа. Она ведь думала, что он изменяет ей, потому что пять лет назад нашла в кармане его пиджака яркий пакетик с эротическим предохраняющим изделием и надписью «CAPRISE». Больше всего ее возмутило слово «CAPRISE», которое она, как человек образованный, отлично поняла. Каприз, значит?! Евкодимов оправдывался, говоря, что он сам не может понять, как к нему попал этот гадкий предмет, он и в супружеской-то жизни сроду не пользовался этой мерзостью и не интересовался подобными вещами. Он не знал, что этот предмет шутки ради подсунули ему хмельные подчиненные сослуживцы, чествуя его на банкете в ознаменование пятилетия его службы в управе, — забыв об этой шутке на другой же день. И вот она ему не верила. Поэтому она сходила в церковь и поверила в Бога. После этого она была готова верить во что угодно. Поверила и рассказу Ильи Сергеевича Несмеянова.
 Но все проще. Илья Сергевич это придумал, он не попадал в аварию и не лежал в коме.
 Он жил обычным порядком. Но не старел. Он не старился, вот и все. Двадцать с лишком лет он сохранял молодежный вид, вес, рост. Уже сыну стало за двадцать, и они стали выглядеть как два брата-погодка.
 Из-за молодой внешности Илья Сергеевич не мог продвинуться по службе. Правда, он этим и не заботился. Он жил идеалами общественной жизни и духом конфронтации. Он дождался зрелости сына и вошел в его комнату, задорно потирая руки, и задал вопрос:
 — Ну? Как тебе то-то и то-то? — и указал на ряд бессмысленных действий тогдашнего правительства.
 — А никак, — ответил Андрей, потягиваясь со сна. 
 Илья Сергеевич смутился.
 Решил подойти со стороны эстетической. Мать в это время была в командировочной поездке. Отец вечерком, порубив огурчиков, налил сыну и себе водочки и сказал:
 — Устроим праздник души! Будем до утра стихи читать!
 Андрей водки выпил, пару стихов послушал и сказал, что хочет спать.
 Затем произошли значительные государственные события. В столице пахнуло пороховой гарью. Илья Сергеевич бурлил. Он хлопнул сына по плечу и воскликнул: пришло, брат, наше время!
 Сын лишь поморщился: плечо было накануне расцарапано его невоздержанной интеллектуальной подругой.
 Илье Сергеевичу стало горько.
 Он тогда проанализировал увлечения сына и завел разговор о молодых культурных явлениях, говоря со знанием дела, но без подлизывания. Сын усмехнулся без усмешки, глазами.
 Жена Ильи Сергеевича, мать Андрея, говорила мужу: сделай что-нибудь! Ну, бороду отрасти! Ну, седину подкрась в волосы! Илья Сергеевич отрастил бороду, подкрасил седину — и стал похож на студента, которому вздумалось зачем-то рядиться внешностью в подстарка.
 Уходи от меня, сказала тогда жена. Мне сорок три, а тебе и двадцати пяти не дашь. Люди смеяться будут.
 — Мне с тобой хорошо, — возразил Илья Сергеевич. — И я только с виду такой. Я внутри уже больной весь, — соврал он.
 — Я не такая дура, — сказала жена, — я не извращенка — с малолетним жить!
 И они развелись — как раз после уезда Андрея в Полынск.
 И вот, когда полынцы разобрались, что из себя представляет Илья Сергеевич Несмеянов отец сына, они плюнули. Бздоев развязался и продолжил запой с новой силой. Лычко, надев новый мундир, каждый час строго проходил мимо гостиницы, где остановился родитель. Бабушка Панагина писала новую жалобу на то, что ждешь, ждешь справедливости, а приезжает одна шушера, от которой ничего не зависит. Евкодимова вздохнула с облегчением. А Калина Юрьевна, болеющая душой, как завуч, за учебный процесс, сказала: делайте что хотите, но если ваш сын к работе не приступит, я в суд подам. Девке его этой, ей едва пятнадцать, вы это помните?
 С иронией относясь к родительскому долгу увещевания, Андрей Ильич, тем не менее, отправился к Алениной Пр-сти. Там он увидел толпу, окружающую дом (нет, погодите, это еще не война!), протолкался сквозь нее и оказался перед рвом. Ров был шириной метров пять и глубиной не меньше четырех метров. Ров был заполнен водой: Андрей Ильич отвел туда ручей, без пользы стекавший в овраг. Сам забор стал выше, укрепился частоколом, поверху шла колючая проволока в несколько рядов. От ворот вздымался подъемный мост, находящийся сейчас как раз в поднятом состоянии.
 — Ну и свинство! — обсуждали собравшиеся.
 — В душу людям плюнул!
 — Бульдозер пригнать и засыпать, — предлагали одни.
 — Да просто доски проложить длинные, добраться и ребра ему переломать, — предлагали другие.
 — Не ребра, а голову ему оторвать, сволочу! — предлагали третьи.
 — Огня туда набросать, чтобы все сгорело, — предлагали самые нетерпеливые, но нерешительные: никто из них не стал жечь огонь и готовить поджог.
 — Андрей! Андрей, я приехал! — громко закричал Илья Сергеевич. И, мысленно хихикнув, добавил: — Открой, сынок!
 Не сразу — в заборе отворилось окошко, выглянуло лицо Андрея.
 — Пусть все отойдут, — сказал он.
 Все отошли. Всем интересно было увидеть, как действует мост. Блоки завизжали, как голодные поросята, мост опустился. Илья Сергеевич ступил на него, и тут же вслед бросилась толпа, но никто не успел, мост взлетел вверх, Илья Сергеевич кубарем слетел вниз.
 Встав и отряхнувшись, он сказал:
 — Ты должен помнить, что, кроме семейной жизни, необходимой, но отнимающей лучшие силы души и ума, есть многое такое, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам.
 — Да помню я, — сказал Андрей, стесняясь отца.
 Вышла Алена.
 Илья Сергеевич посмотрел на нее.
 — Проходите, чего ж вы, — плавно произнесла она.
 — Да я на минуту... — засмущался Илья Сергеевич. 
 Из-за дома выползло существо. Илья Сергеевич вгляделся и увидел, что это ребенок с колченогими руками.
 — Сын! — похвастался Андрей. — Похож на меня, правда? Тяма, подойди к дедушке! Это мы его так зовем. Полное имя — Тимофей.
 Тяма пополз к дедушке, понятливый.
 — Да нет, мне уж пора, — сказал Илья Сергеевич.
 — Жаль, — сказала Алена, рассматривая мужчину с ног до головы.
 Илья Сергеевич ушел, чувствуя в себе невероятную готовность на любое предательство и убийство ради этой девушки.
 Он приехал домой и стал бриться и увидел, что у него лидо пятидесятилетнего человека с морщинистыми красными веками, огрубевшей кожей щек, пористым носом. Больше всего поразили явно увеличившиеся почему-то уши...
 Тогда он пошел к жене, и они опять стали жить вместе, обсуждая, что же такое произошло с сыном и как теперь поступить. И ничего не придумали. Сказали друг другу, что пусть он живет своей жизнью, а они будут жить своей, которая, в сущности, уже кончилась, и кроме покоя им ничего не требуется. Илья Сергеевич смотрел на жену, и ему казалось, что она никогда не была молодой и красивой. Он стал понимать, что скоро умрет. Он стал ненавидеть старость. Часто он заходил на рынок и сидящему у входа слепому старику плевал в картуз. Нищий, чувствуя прибавление тяжести в картузе, говорил спасибо, недоумевая: почему не звякнуло? Наверное, бумажка! Он лез пальцами и обнаруживал мокроту.
 А редактор газеты «Пламя» Константин Сергеев место, отведенное под интервью, заполнил стихами. Когда кривит заезжий гость, писал он, свой рот усмешливо-брезгливо, как бы застрянет в горле кость. Мое молчание крикливо. И я кричу с такой тоской о том, о чем твоя усмешка. Но мне-то можно, я-то свой, а ты — чужая в поле пешка!
 И шел пить к Эвелине, которая не любила его, но отказать не могла.
 Бздоев, прервав запой и опять войдя в него, все-таки вышел совсем. Можно было начинать Глопотоцкому или Саламандрину, а так как хотелось обоим, то они кинули монету — орел или решка. Монета упала в щель между половицами и исчезла. Они переглянулись, заперлись в мастерской Глопотоцкого — и начали. Впрочем, учебный год завершался, кое-как справлялись и без них.
 Так что все шло своим чередом.




 14. Месть Бледнова


 Бледнов жил в Москве где придется. Он добывал деньги, чтобы хорошо и спокойно жить в Полынске. Он шел в людное место, на рынок или на вокзал, подходил к человеку, имеющему чемодан, сумку или портфель, брал из его рук, делая это спокойно и просто, грабимые даже не успевали удивиться. А когда поднимали крик, Бледнов уже размеренно, хладнокровно убегал. Догнать его было невозможно.
 Деньги он считал и складывал. Вещи продавал за деньги или одевался в них, если подходили по его размеру и вкусу. И вот он набрал вещей и денег и поехал в Полынск.
 Он пришел сперва домой.
 Алена Белая, его мать, сказала ему, что его разыскивает милиция. Приходил Лычко и велел в случае появления тут же явиться с повинной.
 Тогда Бледнов пошел к Лычко и спросил, любит ли он жену и детей. Люблю, сказал майор. Значит, сказал Бледнов, будем считать, что меня выпустили досрочно за ударный труд в тюрьме. Ладно, сказал майор.
 Потом Бледнов пошел к Сепаратору. Он напился для того, чтобы Сепаратор на этот раз не обманул его своей логикой.
 Сепаратор заметил его из окна и побежал из дома. Он выбежал из подъезда перед самым носом Бледнова.
 Бледнов догонял его молча, ровно.
 — Постой! — кричал на ходу Сепаратор. — Давай поговорим!
 — Это ты постой, — отвечал Александр.
 Он гнал его мимо парка, успев выпить кружку пива без очереди и двинув в рыло какому-то мужику, который стал ругаться, что лезут тут без очереди, он гнал его через кладбище, где какая-то старушка ковырялась над могилкой, и успел помочь ей выправить металлическую оградку, выпрямив руками восемь согнутых прутьев, он гнал его мимо Алениной Пр-сти по маленькому лужку, где старик косил для своей козы сено, и успел пройти рядок, вырвав у старика косу, потому что соскучился по крестьянской работе, которую никогда не знал, он гнал его по деревянному мосту через овраг, он гнал его по улицам Заовражья, где семнадцать собак погнались за ним самим, пришлось похватать их за хвосты и побросать за заборы, он загнал его на вершину Лысой горы — и там, наконец, настиг, повалил и достал нож.
 Все получилось так, как он мечтал тюремными бессонными ночами: он вознес нож над другом-предателем и сказал ему: эх, друг! — и хотел вонзить нож в предательское сердце друга. Сепаратор, задыхаясь, нашел в себе силы загадочно усмехнуться.
 — А потом? — спросил он.
 — Похороню и положу роскошный букет свежих роз, — сказал Бледнов.
 — Нет, а потом?
 — Пойду и суку Алену урою, — поделился планами Бледнов.
 — Ну, а потом, потом? — настаивал Сепаратор, дрожа и глядя на нож.
 И стал горячо доказывать, что испытания на этом кончатся, а новых Бледнов не сумеет придумать, а ведь он не может жить без испытаний. Зато вот у него, у Сепаратора, много, много идей насчет испытаний, о каких Бледнов и не подозревает! Есть еще испытания славой, любовью, войной, раскрывал он Бледнову горизонты, не уточняя.
 Бледнов понял, что Сепаратор прав. Он понял, что ему без Сепаратора будет трудно. Но как же быть?
 Ты как хочешь, сказал он Сепаратору, а измудохать я тебя должен. Сепаратор открыл было рот, чтобы в два счета доказать, что это лишнее, но Бледнов уже бил его по голове и по туловищу. Уморился. Сел. Положил окровавленную голову Сепаратора себе на колени.
 — Больно?
 — Еще бы, — пожаловался Сепаратор, радуясь, что все кончилось.
 — Ну вот, будешь теперь знать.
 Он на руках отнес Сепаратора к дому, а потом пошел мстить Алене. Он удивился, увидев ров, но тут же понял это как препятствие и испытание. Память о побеге была свежа. Он отыскал в окрестностях длинную палку и с ее помощью перепрыгнул ров, ударившись о забор и пробив его: тело у него было тяжелое.
 Посреди двора Алена кормила цыплят. Она посмотрела на Бледнова.
 — Ты как меня встречаешь, падла? — спросил Бледнов. — Ну, с кем спишь, кому мои подарочки даришь?
 Подарочков никаких от него Алене не было, он повторял слова одного своего сокамерника, рассказывавшего, как он мстил вероломной подруге.
 — Ты кто? — спросила Алена. И позвала: — Андрей! 
 Вышел Андрей Ильич.
 Бледнов, радуясь, достал нож.
 Андрей достал одностволую двустволку, которую починил с помощью Глопотоцкого, и выстрелил в землю дробью.
 Бледнов подумал, что смерть, конечно, самое большое испытание, но после нее уже не будет испытаний.
 Поэтому он ушел.
 Несколько дробин, отскочив от камней, угодило-таки ему в мякоть ноги. Он выковыривал их дома ножом и думал: ну, погодите! Это относилось и к Алене, и к Андрею Ильичу, и ко всему городу Полынску, который так равнодушно его встретил. Да и ко всему человечеству вообще, которое Бледнов, как было уже сказано, не уважал за трусость перед испытаниями.




 15. Политика


 Хоть она мне и ненавистна, но придется и ее упомянуть, говоря о войне, потому что и она примешалась.
 Власти в Полынске, я уже говорил, не было, но есть все-таки управа.
 Вернее, две — городская и уездная.
 Городская управа — в Городе.
 Уездная тоже была в Городе, но в новейшее время в результате интриг ее переселили в Заовражье, построив для ее утешения двухэтажный особняк и замостив перед ним площадку, где разместились два служебных автомобиля — а больше уездной управе и не полагалось по штатному расписанию.
 Уездная управа управляет уездом, то есть сельской местностью.
 Городская управа управляет Полынском, то есть, значит, и уездной управой, раз она на территории Полынска, то есть, получается, и сельской местностью тоже.
 Уездного управителя Ялова это угнетало и человечески, и административно.
 Городской управитель Огулов тоже считал это положение ненормальным. Уездная управа виделась ему лишним звеном в управлении.
 Ялов же подумывал о необходимости полного отделения от Города и о возрождении Полынска на исконной исторической территории как самостоятельного города. Это предложение он выдвинул на уездной Ассамблее — и его одобрили.
 Тогда он объявил Огулову, что все сельские поставки в Город прекращаются и возобновятся лишь при условиях:
 1. Оплата в конвертируемой валюте.
 2. Перенести в Заовражье пассажирскую станцию Полынск-1 с вокзалом, товарная же, Полынск-2, хрен с ней, пусть остается в Городе.
 3. Присвоить Заовражью статус отдельного города с названием Полынск. Сами же ищите, какое хотите. Полынск-на-Моче, например. Есть же Ростов — и Ростов-на-Дону. И Ростов-на-Дону гораздо при этом даже больше. Тут была запланирована ложка меда в бочке дегтя: Ялов знал честолюбие Огулова.
 Пока городская управа рассматривала ультиматум, Ялов запретил заовражным торговать в Городе продуктами. Но его не послушались. Зато подняли цены. Горожане кто как: некоторые, ко всему привыкнув, брали и за эти цены, другие ездили в Сарайск. И ультиматум по этой причине оказался бесплоден.
 Ялов стал думать дальше.
 Огулов поехал в Сарайск хлопотать об упразднении уездной управы и о слиянии ее с городской, одновременно дав пространную телеграмму в Москву о сепаратистских настроениях на местах, которые, как известно, в настоящий исторический момент есть основная причина терроризма и региональных войн.
 Больше об этом не хочу, скучно.




 16. Танцы


 Тем временем открылась на летний сезон танцевальная площадка (два месяца уже действующая, но неофициально). Ее открыли торжественно, как заботу властей о молодежи. Повесили алую ленту. Огулов ее разрезал, Ялов подавал ножницы. Потом выступил духовой оркестр, всегда играющий на торжественных мероприятиях и похоронах. Потом поставили две коробки звукоусилителей, и с электрическими инструментами на эстраду вышли молодые люди. Главным был Костя Чолубеев, влюбленный в музыку. Он ударил по струнам и запел аи лав ю май герл, он запел потом шизгару и естудей, он запел ритмично ты што в зиленай юбачки праходишь мимо глас, я для любимай любачки спаю сичас раманс, та-ра, та-ра, та-ра, мчитца троек пара, дай мне твои губы люба люба люба, йех, на-на, на-на, на-на, на-на, на-на, на-на, на-на, все плясали.
 Возник Павел Сусоев.
 Он искал ссор.
 Но все увлеклись танцами, не ссорились.
 Особенно Леня и Таня. Они учились в одном классе. Они нравились друг другу. Леня был сын тендеровщика Заведеева, жил в Заовражье. Таня была дочь майора Лычко, жила в Городе. Они собирались пожениться. А пока встречались вечерами, шли к берегу Мочи (ударение на первом слоге), где туман и роса. Они раздевались, роса оседала на их телах переливчатыми каплями. И он пил с нее эти капли, и она пила с него эти капли. Дальше не торопились, потому что собирались жить долго, всю жизнь.
 Леня прыгал напротив Тани с веселым лицом и размахивал руками. Сусоев подходил все ближе, чтобы Леня задел его. Таня увидела и хотела предупредить, но не успела. Леня задел рукой плечо Сусоева. Сусоев тут же избил его.
 Таня пожаловалась отцу.
 Майор Лычко, вызвав Сусоева повесткой, закрылся в кабинете и напорол ему служебным ремнем задницу.
 Тогда к Лычко пришел отец Павла Сусоева, тоже Павел Сусоев.
 — Вместо собак в детстве гоняли, — обиженно сказал он, а ты что делаешь теперь?
 — Иди, иди, ему еще мало, — отмахнулся Лычко. 
 Отец Павел Сусоев ушел.
 Так оказалось, что Сусоев-младший, сам по себе, без усилий Венца, стал быть в это время против Города.




 17. Инженерная мысль


 Итак, каждая из упомянутых причин, как правильно заметил Лев Толстой, являлась совокупной долей в общей причине.
 Но были кроме этих человеческих и политических причин еще и другие, которые внешне оказались даже более весомыми.
 Напряжение железной дороги через Полынск росло. Строились новые тупики и отводные пути. И горки, с которых не спускать. Нужна была станция Полынск-3. Нужны были новые люди. Но где все это разместить? Справа Лысая гора. Слева гора Тожа. Сзади лесистое болотистое межгорье.
 И Огулов, инженер по образованию, придумал инженерную мысль: засыпать овраг. Он придумал ее честно, бескорыстно, без подвоха в адрес Заовражья. В жизни каждого администратора бывают такие моменты. Он крутится, администратор, он шильничает и жильничает ради места, на котором сидит, но вдруг на него находит какое-то затмение, и он начинает творить благонародные дела с душой, с сердцем, сам не понимая, что с ним творится, откуда это взялось и что с эти делать. И вот он придумал засыпать овраг. Город станет многолюднее, оживленнее, будет место и для станции Полынск-3, и для домов новых жителей!
 Но Ялов решил, что Огулова заботят другие заботы: Огулову посредством засыпки оврага возмечталось присоединить Заовражье к Городу и тем самым упразднить отдельную территорию. Какое же будет Заовражье, если оврага нет?! Грабят народные деньги, буквально закапывая в землю! Портят природу и экологию — а природа, чай, не дура была, создавая овраг, теперь поднимутся подпочвенные воды и затопят погреба да и сами дома жителей Заовражья! — с такими словами выступил Ялов перед народом, и заовражные подхватили этот крик, так ему, по крайней мере, показалось. На самом деле это было смутное бурчание, средь которого раздалась всего лишь одна ясная фраза: да они, курвы, всегда такими были!
 Вот он-то, сказавший эти слова безымянный человек, и есть, по-моему, настоящий виновник войны.
 Вдумайтесь: ОНИ ВСЕГДА ТАКИМИ БЫЛИ! (Одно слово опустим как эмоцию). Вот где корень, вот где исток!
 А возможно, это я сам, живший тогда в Заовражье — а жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, — произнес эту фразу сгоряча, а может, и не сгоряча, а просто так, мимоходом, принимая от земляка стаканчик. Само сказалось. Не помню. Не ручаюсь.
 Война была уже близко.
 И она началась.
 Но поначалу ее как-то даже никто не заметил.




 18. Брожения


 Лето было знойное, засушливое.
 Андрей Ильич и Алена после Тямы радовались уже дочке — конечно же, назвали Аленой. Красивенькая, здоровенькая, как огурчик.
 Лето марило.
 Муторно было отчего-то на душе у полынцев, и они все шарили глазами по сторонам, ища причины муторности.
 Павел Сусоев мучается бессонницей в молодом возрасте, тоска сдавила сердце, он хочет понять, что ему надо?
 Вина?
 Возьмет вина, пьет на чердаке родимого дома, бросая бутылки вниз на бранящуюся мать и внушающего отца. Потом спит. Проснется: нет, не помогло вино.
 Женщину хочется?
 Высунется из слухового окошка, увидит соседскую Аленку. Тринадцатилетняя Аленка в веснушках и цыпках.
 — Иди сюда! — зовет ее.
 — В паровозики играть?
 — А то!
 — Ладно...
 Взбирается по лестнице. Сусоев протирает пыльное большое зеркало, треснутое, давно уже стоящее на чердаке, они пристроятся возле зеркала, чтобы видно, и с интересом смотрят на свои движения. После оба сразу заскучают, она осторожно слезает с чердака по лестнице, упрашивая:
 — Пашка, не надо!
 Но Павел проделывает одну и ту же шутку: когда Аленка на середине лестницы, он отбрасывает лестницу, и Аленка летит с матюгами в крапиву.
 Нет, и это не то.
 Или, пожалуй, пойти Леню Заведеева побить, за которого его майор Лычко высек, верней, за его Таню?
 Павел идет искать Леню Заведеева.
 Находит, бьет.
 Мимо проходил Александр Бледнов.
 Он сказал:
 — Парковским у нас делать нечего.
 — А тебя спросили?
 — Тогда получай!
 Сусоев получил от Бледнова и побежал к своим, нарушая планы Василия Венца о солидарности парковских и Заовражья. Он собрал восемнадцать человек парковских (парней от шести до сорока трех лет) — и побежали ловить Бледнова. Но и Бледнов собрал своих.
 Победили заовражные, погнали парковских в парк.
 Появился майор Лычко.
 Сусоев как вдруг бросится на него. За ним — и парковские. И вдруг — и заовражные, как на общего врага.
 Лычко, отстреливаясь в воздух из табельного пистолета, отступил.
 Тогда Сусоев и Бледнов помирились и решили навести в Городе порядок (и это уже в полном соответствии с планами Венца).
 Они вошли в Город поздно вечером и били кого попало.
 Вася же в это время проводил сам с собою трехдневные воинские учения на тему: бой в пересеченной местности.
 Он прервал учения, прочитав приказ перед строем, собрал своих и побежал в Заовражье.
 Так и бегали неделю туда и обратно.
 Но такое бывало каждый год, это еще не война. Война получилась из-за той же политики, чтоб ей, холере!
 Уездный управитель Ялов, зачитав доклад о криминальной обстановке, взял и объявил Заовражье на осадном положении, а городских назвал боевиками, сказав, что руководит ими тайно городская управа.
 У деревянного моста поставили шлагбаум, никого не впускали и не выпускали.
 У железнодорожного моста тоже выставили пост, чтобы никто не прошел по рельсам.
 Свой край оврага обнесли флешами и фашинами, он стал неприступен, хоть и раньше не заберешься. На реке подняли со дна старый, затонувший еще в пору судоходства буксир, развернули поперек, загородили реку.
 Многие настолько устали ждать страшного, что хотелось уже самим сделать что-то страшное, чтобы было уж не так страшно.
 Меж тем Аленина Пр-сть оказалась как бы на нейтральной территории. И вот Бледнов решил захватить Аленину Пр-сть, жениться на Алене и драться уже не за просто так, а за семью, за кровное и личное. Об Андрее Ильиче он как-то совсем забыл. Он помнил только, что Алена ему изменила.




 19. Двойная осада


 Но и Василий Венец понимал, что тот, кто захватит дом Алены, получит форпост. Он собрал войско. Он радовался, что его военная цель совпадает с любовным интересом к Алене: не одного же кровожадия ради люди живут. А об Андрее Ильиче он, как и Бледнов, тоже начисто забыл.
 И вот однажды вечером два отряда с двух сторон одновременно подошли к Алениной Пр-сти.
 С двух сторон в забор полетели камни, куски деревьев, железки. Стали наводить мосты через ров.
 Алена металась по двору, прижав к себе детей, и кричала мужу:
 — Чего стоишь?
 Она кричала не попусту: кроме одноствольной двустволки у Андрея Ильича были теперь еще малокалиберные винтовки, которые Алена заставила его унести из школы для обороны — и оказалась дальновидной.
 — Не могу! — чуть не плача кричал Андрей. — Не могу стрелять в людей! В народ! Мешает!
 — Что тебе мешает?
 — Русская литература!
 — Так тебя растак со всей русской литературой! Пугани хоть поверху!
 Он пуганул.
 Нападающие сгоряча не поняли.
 Он выстрелил еще раз.
 Нападающие задумались.
 Войдя во вкус, Андрей Ильич выбрал цель: дикую курицу, бродящую за забором средь полыни, и попал в нее. Курица закричала, забила крыльями, ей было больно, хотя она и не умерла. Многие полынцы впервые видели действие огнестрельного оружия на живое существо, хотя топорами курам головы рубил чуть не каждый. Они ужаснулись и разбежались.
 Полководцы не горевали. Бледнов оттяжку событий принял как испытание, а Венец именно затяжную войну считал настоящей.
 Требовалось теперь мобилизовать людей и копить силы.
 И другое.




 20. Выбор


 Ялов придумал: паспортный контроль. Следовало отделить настоящих заовражных от других. Настоящим считался тот, кто поселился здесь до 38 года, а также их дети и внуки. Все, кто потом, будут постепенно натурализованы или пускай идут в Город, или на все четыре стороны.
 Объявлена была тяга к родному наречию. Говорить и писать: тялок, тялега, мятель, дяревня.
 Временно открыли мост, в Город потянулись беженцы с Заовражья, в Заовражье перешло несколько репатриантов.
 Некоторые семьи оказались смешанные: муж из заовражных, жена городская и наоборот.
 Заовражные не захотели таких признать своими. Городские тоже их к себе не пускали. Они столпились на нейтральной территории у Алениной Пр-сти, не зная, как быть.
 Тогда Андрей Ильич опустил мост и впустил их. Они стали жить во дворе Андрея Ильича.
 Константин Сергеев, коренной заовражный, был лишен доступа к своей газете. Тогда он начал издавать на пишущей машинке газету-листовку «Родныя мяста». Он ощутил наконец полный смысл жизни. Он призывал к стойкости.
 А ночью пробрался к Эвелине.
 — Переходи ко мне, — сказал он. — Тебя не тронут, как жену настоящего заовражного, я все устрою, Ялов меня ценит. А здесь ты пропадешь. Град сей воздвигнут, чтобы погибнуть. Всякий город страшен. Вот Нью-Йорк. Я видел фотографии и телевизор. Страшно! Небоскребы и машины, машины и небоскребы.
 — В небоскребах и машинах люди, — сказала Эвелина. — И есть некоторые: живут в своем уголке, им хорошо...
 Она все еще мечтала вернуть себе Андрея Ильича. Но не знала, как это сделать. Она надеялась, что наступающие события разрушат семью Андрея Ильича, и он вернется к ней.




 21. Предательство


 Настоящей войны не бывает без настоящего предательства. И признаком того, что настоящая война уже началась, явилось настоящее предательство Сепаратора.
 Ночью, встав от тощего теплого бока молодой жены, он побежал в Заовражье.
 Его поймали, арестовали, велели паспорт показать.
 Он сказал, что у него секретные сведения и его нужно отвести к Бледнову. А Бледнов к тому часу стал народным лидером помимо Ялова, который был вроде тоже лидер, но официальный и, значит, ненадежный — за жалованье.
 Сепаратора привели к Бледнову. И он сказал ему секретные сведения. Бледнов похвалил его, поцеловал, но велел возвращаться, чтобы еще добывать сведения.
 Сепаратор огорчился. Он надеялся, что измена Городу поможет ему избавиться от ненавистной жены, он хотел остаться в Заовражье.
 Но Александр, научившийся у него логике, сказал, что избавление не за горами, ведь скоро весь Город будет сметен с лица земли — и заодно его жена Катя и ее родители.
 Сепаратор успокоился.
 Чтобы содействовать поражению Города изнутри, он пришел к Василию Венцу и предложил ему свои умственные услуги.




 22. Вооружение


 Но что за секретные сведения сообщил Сепаратор Бледнову?
 Они касались вот чего.
 Венец пришел к учителю трудового обучения Глопотоцкому и сказал: надо делать оружие. Винтовки, гранаты, пулеметы, для ближнего боя — сабли.
 — Вася! Давно ли ты учился у меня? Ты шутишь? — удивился Глопотоцкий.
 Венец его ударил. И они сразу же перестали быть учителем и учеником, а стали равными в общении людьми.
 — Во-первых, я пацифист! — заявил Глопотоцкий. 
 Венец его ударил.
 — Во-вторых, — сказал Глопотоцкий, — на школьных станках пулеметов и винтовок не сделаешь. Разве только сабли.
 Венец отвел его в вагоноремонтные мастерские и указал на станки. Он дал ему двадцать четыре рабочих человека в помощь.
 — В-третьих, — сказал Глопотоцкий, — для пулеметов и ружей, кроме пуль, нужен порох, а это дело химическое. И не бей меня больше, Вася, я теперь начальник производства, мне нужен авторитет. Химическое же дело знает Саламандрин.
 Тогда Венец пошел к Саламандрину. Саламандрин по случаю летнего отпуска был в непрерывном запое. Венец сидел около него трое суток, отпаивал, все уменьшая дозу, привел в себя и сказал: нужен порох.
 — Зачем? — спросил Саламандрин.
 — Для винтовок, пулеметов, гранат.
 — Зачем? — спросил Саламандрин.
 — Идет война.
 — Какая? 
 Вася объяснил.
 Саламандрин был потомственный интеллигент. Это безумие, сказал он. Вы сходите с ума.
 — Сейчас сам сойдешь, — сказал Василий, ударяя его по похмельному темечку.
 — Ладно, — согласился Саламандин. Как оправдание он прочел про себя стихи Пушкина «не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и тюрьма».
 — Сегодня на цементном производстве организуем производство пороха, — сказал Венец.
 И пошел организовывать.
 Саламандрин бросился за советом к Эвелине.
 — Оставьте меня! — сказала Эвелина. Она пила портвейн «Арпачай» и читала тоже стихи — но вслух — Марины Цветаевой о любви к белым героям. Ей бы хотелось тоже любить белого героя, но она не видела героев ни с какой стороны.
 Меж тем она не знала, что в уме Василия Венца всплыли слова «боевая подруга». Он не раз встречал эти слова в своих книгах. Ему нужна была боевая подруга. Молоденькие дурочки ему не нравились. Ему хотелось умную, циничную, эффектную.
 Он пришел к Эвелине.
 — Только что учеником был — и на тебе! — поразилась Эвелина, глядя на молодого мужчину.
 — Это неважно, — сказал Василий, беря ее рукой за персиковые скулы, доставшиеся ей от татаро-монгольских предков и не увядшие с возрастом. Впрочем, она еще молода была.
 Эвелина была сражена. Она выпила еще стакан «Арпачая» и закричала, что помчится по степям на лихой тачанке.
 Василий стал у нее жить. Было нормально, только раздражало, что Эвелина заставляла его чистить зубы. А ему некогда, у него дела.




 23. Ружье


 Александр Бледнов тоже захотел наладить производство оружия. Но Сепаратор его отговорил. Лучше дождаться, когда в Городе понаделают всего, а потом налететь и отнять. Или пойдет, например, через Полынск военный эшелон — снять с него. Бывает, и танки провозят.
 Но когда это еще будет! — а Бледнову хотелось уже сейчас личного оружия.
 Тогда он пошел к охотнику Сидору Валандрину, который раньше стрелял волков, перевелись волки — лисиц, перевелись лисицы — зайцев, перевелись зайцы — сусликов, перевелись суслики — ворон. Любил охоту, не мог без нее. У него было два ружья. Одно — для сына. Но сына сейчас не было.
 Сын Колька с детства смотрел из окна на поезда и думал, куда и зачем они едут. Он видел по телевизору моря, горы, пальмы и негров и думал: поезда едут туда. Ему хотелось быть черным голым негром и кататься на слоне.
 Он подрос и узнал, что Африка далека, поезда туда не ходят. А о самолетах он не думал, потому что он их не видел из своего окна, не привык мечтать о том, куда они летают. Он мечтал только о том, что видел, а видел он поезда.
 Первый свой уезд он совершил в пять лет. Остановился товарный состав, у одного вагона дверь была открыта, в вагоне была гора пустых мешков. Он лег на мешки и поехал. Захотел есть, вылез на станции, пошел попросить хлеба. Ему не дали, спросили, откуда он. Тогда Колька украл хлеб. Но его поезд ушел. Он подождал другого и поехал дальше.
 Его поймали на станции Елки Зеленые Восточно-Сибирской железной дороги. Он не умел назвать ни своей фамилии, ни города, откуда уехал. Тогда его повезли обратно наугад в какой-нибудь детский распределительный пункт. Проезжая мимо Полынска, он засмеялся и стал показывать пальцем. Его высадили, повели в милицию, а потом к отцу. Валандрин его выпорол, но отнесся как к случайной шалости. Оказалось, нет. Через год Колька опять убежал. Поймали его на Черноморском побережье Кавказа. Он опять не называл имени и адреса, но на этот раз не по глупости, а из хитрости. Но на него, оказывается, заведена была уже учетная карточка с фотографией и повсеместно разослана: милиция знает, что такие бегуны не успокаиваются с одного раза.
 На этот раз Валандрин не стал пороть сына. Он привязал его к кровати и сделал ему татуировку (научился в 1963 — 1969 гг., отбывая срок за неудачное воровство). Татуировка была такая: «Н. С. Валандрин, Полынск, ул. Нижняя, д. 2». Он сделал эту татуировку на груди, ее можно было скрыть рубашкой, но чтобы нельзя было скрыть, он на шее выколол стрелку, указывающую вниз. Теперь, по его расчетам, сына поймают на первой же станции.
 Но Колька все равно убежал. Не на первой и не на второй, но на восьмой таки станции его поймали и тут же вернули по адресу, похваливая догадливого отца.
 — Ты должен вырасти. Ты мудильщиком станешь, как твой отец, — учил Валандрин. Он раскладывал перед сыном, как пасьянс, свои почетные грамоты, подобно цыганке, гадающей на будущую жизнь.
 — Не хочу мудильщиком, — бычился Колька.
 — Почему? — стучал кулаком отец, и робкая мать вздрагивала. — Ладно, тогда релонгатором! Сцепщиком! Машинистом! Или, хрен с тобой, езжай в Сарайск, учись хоть на инженера! На космонавта! Говори ответ: кем хочешь быть?
 Колька не говорил ответа.
 Он не знал, зачем кем-то быть, если он уже есть сам по себе, законченно и окончательно, разве вот только еще не подросший. Ему хотелось лишь ездить, ездить, куда хочется, и смотреть, как живут люди в разных местах.
 И он уехал в Москву.
 В Москве он ходил по улицам и плакал от счастья, что есть такие улицы и такие дома. Потом он украл мороженое, сел в какую-то электричку и поехал. Он смотрел в окно на зеленые склоны, а вон пацаны в футбол играют, наши, небось, не хуже, а вон дачник на крыше махает молотком, а вон три собаки побежали, впереди черная маленькая, за ней кудлатая пестрая, за ней серый большой пес с задранным хвостом, а вон высокие белые дома стоят прямо среди поля, чудно! Потом он вернулся в Москву. Спал в подъезде дома. Утром проснулся и долго смотрел, как девчонка в красной шапочке стучит о стенку синим мячиком сама с собой. Он подошел и попросил у нее принести поесть. Она принесла. Он пошел с нею за гаражи и рассказал о своей жизни, пока ел. И позвал ее в дорогу. Она согласилась, побежала взять плащ и куртку. И не вернулась. Он ждал ее за гаражами трое суток. Похолодало, дождь пошел, он ждал. Потом отправился обходить все дома, все этажи, все квартиры, спрашивал про девочку. Один человек попался строгий, схватил Кольку, вволок в дом, куда-то звонил.
 Как его вернули домой, он не помнил, был без сознания: воспаление легких.
 После этого целых два года никуда не ездил, отец успокоился.
 Но потом опять убежал.
 Отец учил его стрелять по воронам, думая вызвать интерес, мать кормила и холила, а он сбежал.
 На одной из станций познакомился с ушлым мужиком, украл для него бутылку водки, и за это ушлый мужик превратил надпись-татуировку в неразборчивое пятно, потом пригляделся, цокнул языком, потребовал еще бутылку и силой художественного воображения и мастерства превратил пятно в дракона с крыльями и тремя головами, в лапах несущего карты, вино и женщину, а внизу он подписал: «Вот что нас губит».
 Колька был доволен. Теперь меня не поймают, думал он.
 Но его поймали и очень просто прочли надпись: ушлый мужик схалтурил, его тушь была другого оттенка, адрес при ослепительном милицейском освещении ясно проступил сквозь дракона.
 Колька пообещал отцу, что никуда не убежит, если отец сведет татуировку. Валандрин годик подождал и пожалел сына (да и мать очень просила убрать дьявольское изображение), он позвал Якова Львовича, тот покумекал и в три приема свел рисунок смесью купороса и царской водки.
 И Колька тут же убежал.
 Милиция тут же поймала его, нещадно хохоча: такие бегуны на особом учете, на них уже глаз пристрелян. Ну, татуировки нет, а рожу ты куда денешь?
 Тогда Колька убежал еще раз и на полном ходу спрыгнул из поезда, чтобы изменить внешность. И действительно, лицо ему покалечило до неузнаваемости, он охромел и, казалось, наконец затерялся в этом мире, наконец отвяжутся!
 Но милиция поймала его с еще большим хохотом: с такой-то внешностью он еще больше приметен стал, звон по всем дорогам идет о его упорстве в побегах!
 Он был обескуражен. Он понял, что не скроешься. Он хотел бы пропасть, сделаться невидимкой, чтобы его не могли найти. А ему — ездить и выходить, смотреть на мир Божий. Не было для него минут слаще, чем те, когда он, приоткрыв дверь товарного вагона, садился, свесив ноги, жевал кусок хлеба и смотрел на луга, поля и леса, деревни, людей, города, собак и птиц, и облака, и его очень удивляло, что как ни быстро мчится поезд — облака неподвижны. Вон как кусты и деревья проносятся мимо, вон как рябит в глазах щебенка насыпи, вон как стрекочут в глазах шпалы, а облакам все нипочем: стоят!
 И вот, когда ему было четырнадцать лет, он убежал совсем. И может, что-то вовсе уж непоправимое сделал с внешностью, может, погиб, — не вернулся.
 Но мать и отец Валандрины ждали. Отец, пользуясь одним ружьем для охоты, второе смазывал и берег для сына.
 Годы шли.
 Мать умерла.
 Валандрин остался жить, чтобы дождаться сына.
 И он обрадовался, узнав про военные дела. Он теперь верил, что Колька обязательно вернется защищать дом. Поэтому он не хотел давать Бледнову ружья.
 Сепаратор, пришедший с Бледновым, убеждал: ты не бойся, только вернется сын, сразу же отдадим ружье.
 — Нет, сказал Валандрин. — Вот оно — висит. И пусть висит. А то он войдет, а ружья нет. Он обидится. Беги тогда к вам, выпрашивай обратно. Да вы и не отдадите еще.
 — Вот те крест, — божился Сепаратор, думая почему-то, что Валандрин религиозен.
 — Нет, — твердо ответил Валандрин. — Не дам ружья.
 — У тебя два, а у других ни одного? — логически возмущался Сепаратор.
 — Второе для сына.
 — Так свое отдай!
 — Не могу. Как же? Он придет и будет защищать дом своим ружьем, а я в стороне?
 — Да не вернется он! — закричал Сепаратор.
 — Вернется. Мать умерла — не вернулся. Я болел целый год — не вернулся. А теперь вернется. Теперь он поймет.
 — Да откуда он узнает-то?
 Валандрин не ответил, упрямо сжав губы.
 Бледнову надоели эти слова. Он взял со стены ружье.
 Тогда Валандрин схватил свое. Но он был простодушен и, схватив ружье, воскликнул: ах ты, Господи, не заряжено!
 Тогда Бледнов ударил его прикладом. 
 Валандрин упал с проломленной башкой.
 — Бери его ружье, — сказал Бледнов Сепаратору.
 — Да зачем?
 — Бери и спрячь у себя. Пригодится.
 Сепаратор тайно принес ружье и спрятал в сарайчике. Около их пятиэтажного дома, где он жил с Евкодимовыми, были хозяйственные сарайчики, в сарайчик он и спрятал ружье. Перед тем как спрятать, гладил ствол и ложе, гладкое и округлое, ладонь лежит легко, но плотно, прохладно, как на девичьей груди, — и представлял, как стреляет во врага. И странное возбуждение нашло на него, он побежал домой, быстро схватил Катю и так ее любил, будто убивал. Она говорила от восторга разные слова. Слава тебе, Господи, радовались за стеной мать и отец Евкодимовы, хотя и стеснялись.
 С тех пор каждый вечер Сепаратор шел в сарайчик, доставал ружье, оглаживал его и ощупывал, представлял падающих врагов, а потом со всех ног бросался домой, а Катя уже ждала его, зная последствия этих вечерних отлучек и не интересуясь, куда и зачем он ходит, женщине ведь важна сама любовь, а не ее происхождение, это мужчины любят спрашивать: за что?




 24. Бои местного значения. 
 Еще не битва


 Василий Венец все ждал, когда Бледнов со своим войском и подкреплением со стороны Павла Сусоева нападет опять на Аленину Пр-сть, чтобы ему, Венцу, защищать дом Алены и потом под этим предлогом напасть на Заовражье. Но Бледнов почему-то все медлил, поэтому Василий решил сам напасть, ожидая, что Бледнов и Сусоев бросятся защищать, и это опять будет повод напасть на парковскую зону и на Заовражье.
 Правда, оружие еще не было готово.
 Хотя Глопотоцкий и Саламандрин старались.
 Саламандрин создавал порох. Он знал, конечно, состав и формулу обычного пороха, но ему хотелось создать свой порох. Во время войны он будет для войны, а в мирное время будет компактным топливом.
 А Глопотоцкий умствовал над пулями. Идея вечного двигателя не была забыта им, и он хотел добиться, чтобы одна пуля могла действовать много раз. Он выдумывал такую пулю, которая в теле человека не теряла бы энергии, а получала бы ее от человека, ведь в каждом человеке есть энергия, и летела бы дальше в другого человека, притягиваемая им, как новым источником энергии. Следовательно, в идеале для войны может потребоваться всего одно ружье и одна пуля. Саламандрин, правда, был этим недоволен, ему для его пороха надо было много пуль и ружей. Он хотел даже пожаловаться Василию Венцу, но Глопотоцкий в жаркий день подсунул ему кружку кваса с добавлением водки. Саламандрин махом выпил, и этого для него оказалось достаточно: он сорвался в запой.
 Венец не мог ждать, пока будет оружие, и решил пойти на приступ Алениной Пр-сти пока без оружия, одними людьми. Он пошел собирать людей.
 Он заходил в дома и говорил, что пора. Все бежали за ним к месту сбора.
 Зашел он и в дом Огулова, у которого был сын Михаил пятнадцати лет.
 — Не хрен дома сидеть, — сказал он Михаилу. 
 Огулов побагровел.
 — Вон, — сказал он. — Тоже мне, разыгрались! 
 Венец с любопытством посмотрел на его широкий цветной галстук, который Огулов привез из поездки в Монголию двадцать шесть лет назад. Василий намотал галстук на руку и дернул к себе.
 — Задушишь! — испугался сын Михаил с тайной надеждой.
 — А чего он? — спросил Венец Михаила, как равного. О, он понимал уже людей, полководец! Михаил зарделся от гордости и побежал на площадь.
 Венец дал Огулову щелчка в нос и пошел командовать.
 Огулов позвонил Ялову. Он почувствовал опасность.
 — Нам надо встретиться, — сказал он.
 — Только на нейтральной территории, — кочевряжился Ялов.
 — Ладно, сказал Огулов. — Например, в Сочи.
 И они уехали в Сарайск, а оттуда вылетели в Сочи, где ничто не могло помешать их важным переговорам. Огулов причем требовал себе охрану на время поездки, и Ялов потребовал охрану. Тогда для сопровождения вылетел Лычко с дюжиной милиционеров, охраняя разом обоих.
 Тогда Таня Лычко убежала из дома и побежала ночью через кладбище, огибая Лысую гору, к Лене Заведееву, чтобы быть с ним вместе.
 Но дозор схватил Таню. В дозоре был и Леня. Он сказал, что знает эту девушку. Ему сказали, что они тоже ее знают — и что с того? Он сказал, что они с Таней собрались пожениться и она тоже будет заовражной. Ему сказали, что он может жениться хоть сейчас, и встали в круг, требуя, чтобы он тут же женился. Таня плакала, а Леня говорил, что не надо. Тогда они стали жениться сами. После этого Леня отвернулся от Тани. У него ведь была мужская гордость, он не хотел иметь дело со шлюхой, отец ведь его воспитал очень честно и скромно.
 Тогда Таня пошла домой.
 Она думала: вот у нее будет ребенок. И Леня встретит ее весной с коляской с ребенком. На улице среди цветущих садов. Ребенок загулькает, протянет ручонки, Леня засмеется, обнимет Таню и начнет строить дом. Он построит дом, и они войдут туда жить, сначала впустив туда кошку. Это обязательно, настойчиво думала Таня. Это такая примета: в доме будет счастье, если сперва пустить туда кошку. Но у нее нет кошки. Она пошла по улицам, высматривая, нет ли бродячей кошки. Она увидела кошку возле столовой. Она позвала ее кис-кис и стала приманивать. Кошка пошла за ней. Таня приманила ее до дома, вынесла кусок мяса, кошка обнюхала и съела. Таня взяла ее на руки и внесла в дом. Она заснула, положив кошку возле себя. Она была уверена, что теперь все будет в порядке. Кошка мурлыкала, как тысячи лет назад.
 А Василий той же ночью, но под утро, потому что все нормальные войны начинаются рано утром, повел свое войско к Алениной Пр-сти.
 Они окружили дом Алены, стали бросать камни, палки, кричать матом. В ответ со двора прозвучали выстрелы. Но заовражные не появлялись на защиту. Парковские тоже притаились. Осада начала переставать иметь смысл.
 И тут Александр Бледнов и его войско беззвучно, как во сне, вылетели из кустов, городские встретили их тоже молча. Но звуки ударов услыхал Сусоев и проснулся. Он оделся и побежал, уверенный, что за ним побегут все бойцы из трех десятков домов, составляющих парковскую зону. И действительно, не успел он пробежать и ста шагов, как захлопали двери и калитки: парковские спешили за ним.
 Они бежали и прибежали.
 Они стали драться.
 Заовражные подумали, что парковские дерутся против них, и стали с ними драться.
 И городские подумали, что парковские против них, и тоже стали с ними драться.
 Я не знаю, чем это кончилось. То есть кончилось ничем, все разбежались и расползлись, но как кончилось — не помню, меня ошарашило чем-то по голове, я лежал в кустах возле коровьей лепешки, которая ярко блестела при свете восходящего солнца, и думал: если так свежо блестит, значит, оно недавнее, но откуда здесь взяться корове в такую раннюю пору? И я понял, что многого еще не знаю и не понимаю в этой жизни, и стоит еще пожить, чтобы еще что-то узнать и понять, и увидеть — как вот эту коричневато-зеленую блестящую в свете утреннего солнца коровью лепешку.




 25. Срок назван


 Неизвестно кто назвал этот срок: 29 июля. Подозревают, что Павел Сусоев.
 Основания есть. Он был недоволен перемирием, наступившим после схватки у Алениной Пр-сти. Он не знал же, что Васе Венцу требуется время, чтобы наконец привести в готовность оружие. Это во-первых. Во-вторых, само понятие перемирия входило в планы Венца, потому что перемирия бывают лишь в больших, настоящих войнах.
 Время требовалось и Бледнову. Ему донесли, что в начале августа через Полынск пройдет эшелон с контрабандным оружием. Он собирался напасть и набрать оружия.
 Самое же главное основание, чтобы подозревать Сусоева: 29-го у него день рождения. В этот день его родители всегда приглашают его друзей, устраивают вкусное застолье, радуются, что сын растет, а потом отпускают его погулять, и тут уж Павел с друзьями обычно начинал веселиться по-своему: в кустах их ждали два-три ящика портвейна, они пили, а потом куролесили по всему городу. На этот же раз представлялась возможность не просто куролесить, а со смыслом, с боевыми действиями в рамках войны. И заслужить уважение земляков.
 Как бы то ни было, горожане узнали: 29 июля.
 Никто не спрашивал, почему быть битве, с какой стати и ради чего. Все знали: 29-го — и шабаш.
 Вернется честный тендеровщик с работы — в Город ли, в Заовражье ли, поужинает, выйдет в свой садик покурить, где пчелки и прохлада, сидит на лавочке, любуется и вдруг вспомнит: 29-го! Но пчелки мирно жужжат, прохлада освежает тенью, и он думает: да не может быть! Но с неотвратимостью тучи, которая — вон, вон, с Замочья ползет и наползает — давит тут же мысль: не только может, но никуда не деться, хоть ты умри.
 У молодежи вопросов не было. 29-го так 29-го, делов-то!
 Среднее поколение почему-то думало, что его не коснется.
 Так же думали и представители полынской интеллигенции.
 И ошиблись.




 26. Мобилизация


 Например, Евкодимов. К нему пришел посыльный Венца и сказал: 29-го — сам знаешь. С утра будь готов.
 Евкодимов хотел напомнить, что он ответственный работник городской управы и категорически против подобных безобразий вообще, а уж если они неизбежны, то он готов проявить себя в руководящем звене предстоящих событий. Он хотел также сказать, что от их семьи в войне задействован Сепаратор, то есть, тьфу, зять. Но он ничего не сказал, глянув в потусторонние глаза посыльного. Он подумал, что ему надо будет взять больничный лист или уехать в командировку в Сарайск. Но на словах сказал, что обязательно будет.
 — Сухой паек на два дня, бутылку водки, бинт, кружку, ложку, — сказал посыльный на прощанье и ушел.
 Евкодимова пала в кресло, заголосила.
 — Брось, мать, — сказал Евкодимов. — Оботрется. Шалят они. Не более.
 Или, например, Константин Сергеев. Он допускал неизбежность столкновения 29-го числа, однако мыслил себя фронтовым корреспондентом газеты «Родныя мяста». Но по разнарядке Бледнова, подготовленной Сепаратором, ему предназначалась роль задорного.
 — Дозорного? — переспросил Сергеев.
 — Задорного, — угрюмо объяснили ему. Ты выйдешь вперед, язык-то у тебя без костей, верткий, вот и будешь своим языком противника задирать, задорно задирать! — чтобы он взбесился и от злости себя не помнил. Злой без памяти противник куда лучше, чем спокойный и расчетливый.
 И вот помаленьку, потихоньку все боеспособное население и Города, и Заовражья было приведено к готовности, и ни у кого уже не возникало сомнений, что можно избежать. Наоборот, скорее уже хотелось разделаться с врагом, чтобы зажить прежней счастливой, свободной, хотя и не совсем благополучной жизнью. Жили б да жили без войны, — и с чего она вдруг?.. А?




 27. Дом


 Андрей Ильич как бы этого ничего не замечал, хотя о назначенном сроке слышал, хотя и видел, что день ото дня убывает масса беженцев, живших в его подворье; они ночами, обходя заставы и патрули, выбирались через межгорье, шли в Сарайск.
 Он натаскал за время перемирия со всей округи множество строительных материалов, они заполнили уже весь двор.
 Будущий дом он видел ярко и живо.
 Забор в будущем он убирал. Перед домом, обращенным фасадом на восход, — зеленая лужайка, спускающаяся к оврагу. Никаких деревьев и цветов, зеленая лужайка. Цветы — у крыльца, две пышных клумбы по бокам. От крыльца спускается лестница из каменных плит. По краю оврага — деревянные перила со столбиками, каждый столбик узорно изрезан, с набалдашниками. Перила — чтобы не упасть Тяме и Алене, чтобы гости могли любоваться на виды безопасно.
 Беседка, решетчатая, увитая плющом, а из беседки спуск уже непосредственно в овраг, деревянные ступени то вправо, то влево, потому что по прямой слишком круто, с площадками — как в многоэтажных домах. В овраге будет устроено озерцо с чистой проточной водой и, возможно, с рыбой. Когда Тяма подрастет и станет мужественным и смелым, он сделает для него с края оврага трос, на тросу — кольцо. Тяма уцепится за кольцо, со свистом слетит вниз и бултыхнется с визгом в озерцо. Кольцо же обратно подтягивается веревкой. Попробует забаву и сам отец — со строгим, но смущенным видом. Предложит кому-нибудь из гостей. Гость возьмется, не желая показывать страха, но коленки будут подрагивать, он будет посматривать вниз, похохатывая и бодрясь. И, решившись, сделает вдруг сосредоточенное лицо — и полетит, и где-то на середине, когда поймет уже, что останется цел, загигикает, ухнет, взвизгнет — и бултыхнется, а потом вылезет поспешно, чтобы еще, дети его будут клянчить: папа, дай нам, дай, дай! А он, возбужденно отвечая: сейчас, сейчас, проверить надо, это вам не просто игрушка! — будет летать и летать, бултыхаться и бултыхаться, а вернувшись домой, в город, долго еще будет рассказывать об этом удовольствии, детски блестя глазами — соседу, например, по длинному столу во время совещания, а начальник цыркнет: Постопопов! Опять о бабах треплемся?.. Знал бы ты, дурак! — взглядом ответит ему Постопопов, но тут же, однако, примет виновато-деловитый вид да еще с видом укоризны: обижаете, только лишь о делах разговариваю, какие бабы?
 Столбики для перил Андрей Ильич уже выточил на токарном станке (подарил на летнее время Глопотоцкий), точил он их восемь дней без передыху, так увлекся, что почти не ел ничего, на ходу пожует хлебца и вареных картофелин, которые даст ему Алена, и опять за работу. Он поставил столбики, но материала для самих перил и беседки пока не подобрал, боялся, что на сам дом древесины не хватит. Поэтому обработал пока землю под лужайку, засеял лучшими травами с окрестных пустырей, и травы тут же начали всходить.
 С трех остальных сторон Андрей Ильич запланировал сад. Сад в общем-то уже был, но требовалось его окультурить. Посадить кроме двух чахлых яблонь и трех вишен-расплеток груши, сливы, персики и виноград. Он приживается в наших местах, если за ним ухаживать. Подумав о будущем винограде, Андрей Ильич тут же запланировал производство домашнего вина, тут подойдет сорт «Изабелла», у его товарища в городе Владимира Ойценко растет в саду эта «Изабелла», дает хороший сок, из которого получается хорошее вино.
 Он бросился сбивать бочки для вина, взяв за образец старую бочку из-под солидола, он гнул и вытачивал дощечки, подгонял друг к другу, стягивал обручами, склепывал их, смолил, налил воды — и она хлынула из тех щелей, которых, вроде, и не видно было. Наверное, не тот материал, подумал Андрей Ильич. Надобно ясень или дуб. Для проверки он налил еще воды — она вытекала меньше. Осененный догадкой, он все подливал и подливал воду. На шестой день бочка, просыревшая и уплотнившаяся, почти совсем перестала течь. Но, тем не менее, впредь следует проконсультироваться со знающими людьми, решил Андрей Ильич.
 Оставив бочку, он написал Ойценко с просьбой приезжать в гости и привезти рассаду винограда, если ж не получится приехать, пусть пришлет рассаду почтой в посылке.
 Кроме винограда, персиков и груш, будет участок огородный, для помидор, лука, огурцов, перца, баклажанов и т.п. Его надо будет вскопать, унавозить, потому что почва тут скудная, с песком. За два дня он вскопал этот участок, мешками таскал навоз из сельского товарищества «Пересвет», за восемь километров. Унавозил.
 Пора теперь вплотную браться за дом, с такой мыслью он проснулся однажды. Вышел на крыльцо умыться из рукомойника и увидел опустевшие хозяйственные постройки — ведь никого уже не оставалось в подворье из беженцев. Он подумал, что невозможно без того, чтобы не завести скотину.
 — Ты как насчет скотины? — спросил он Алену.
 Она пожала плечами.
 — Заведем! — воскликнул Андрей Ильич.
 Весь день он бешено работал.
 Один хлев, большой, был сооружен из обмазанных глиной прутьев, подобных прутьев на склонах оврага полным-полно, он нарубил их и стал ремонтировать, оплетать стены, обмазывать глиной, потом побелил известкой, потом починил крышу, уложив в худых местах соломы, стараясь, чтобы стебли растений располагались вдоль: так вода будет стекать.
 Этот хлев был для коровы и с загоном для овец. В другом же сарае бог весть когда стояла лошадь: ясли, хомут на гвозде, телега в углу о трех колесах. Андрей всего за два дня починил и конюшню, и телегу, и, как сумел, наладил упряжь. А курятник и так был исправен, куры жили, ничего.
 Ему было так невтерпеж наполнить двор животными, что он даже забыл о том, что коров и овец покупают, ему хотелось сейчас же. Да и денег нет. И вот ночью он пошел к тому же товариществу «Пересвет», вывел из неохраняемого коровника самую лядащую и худую коровенку, привел домой. В ту же ночь он отогнал от товарищеской отары пяток куршивых овечек. Конь же сам просился в руки: пасся без привязи возле сельского кабака, хозяин-старик (или присмотрщик от товарищества) храпел рядом средь травы, задрав в полную луну щетинистый подбородок. Этот мерин показался Андрею Ильичу ахалтекинцем, он вскочил на него, конь — как почувствовал необычное отношение к себе — вдруг гордо топнул копытом. Старик открыл глаза.
 — Ты куда? — спросил он.
 — Уезжаю, — сказал Андрей Ильич. — Совсем заморили коня.
 — Вернешь мерина-то? — поинтересовался старик. 
 — Нет!
 — Ну и хрен с ним, — сказал старик, переворачиваясь на другой бок.
 Возникла проблема кормов. В одну из ночей Андрей Ильич на коне, которого назвал без хитростей Конь, запрягши его в телегу, привез из того же товарищества для птицы пшена и проса, для Коня овса, для коровы соль-лизунец, траву же она сама щиплет, пасясь у дома. Причем Андрей Ильич собирался со временем продукцию своего небольшого хозяйства отдавать в товарищество, оставляя семье на пропитание, и так рассчитаться за взятое.
 В три дня животные заиграли плотью: корова округлилась боками и то и дело мычала, требуя дойки, Андрей Ильич доил со слезами умиления на глазах (Алена не умела и отказалась), овцы закурчавились и брыкались, будто им баран понадобился, куры гомонили, принося в день по два-три яйца каждая.
 Андрей Ильич все это делал наскоро, в каком-то предварительном экстазе, с любовью, но любовью еще не полной, полную же любовь он хотел переключить на дом.
 И вот увидел: пора, пора, двор почти готов, по крайней мере имеет вполне обихоженный вид. В будущем, конечно, он поставит новые сараи, бревенчатые, земляной пол в них заменит на дощатый, крыши покроет черепицей, которую научится делать сам. Да вот кстати, кстати! — и он, припомнив кое-какие знания, соорудил во дворе что-то вроде печи для обжига. Не кустарную печь, а на электричестве, но потребовалось высокое напряжение. Неподалеку от Алениной Пр-сти проходила высоковольтная линия и стояла трансформаторная будка. Андрей Ильич открыл ее и протянул провода к себе в подворье — и для печи, а потом и для небольшого инкубатора, для электроподогрева воды, да мало ли!
 Для пробы он сформовал и отжег несколько черепиц, они получились такими удачными, что Андрей Ильич решил не только хозяйственные постройки, но и сам дом покрыть этой черепицей, делая ее так, чтобы одни черепушки были чуть посветлее, другие чуть потемнее — можно выложить узор!
 После этого он взялся за углубление и укрепление фундамента, но тут вспомнил, что под домом существует лишь убогое подполье, просто яма, в которую клали продукты, отодвигая доску в полу. Тогда Андрей Ильич разобрал пол и стал рыть погреб. Но подумал, что погреб должен быть с ледником, и под домом ему тогда быть не годится — холодить будет. Тогда зарыл яму, закрыл досками, стал рыть новый большой погреб возле дома: для картошки, для вина, фруктов, овощей, яиц, масла, молока...
 Осталось самое приятное: дом.
 В нем будут два этажа и мансарда. На мансарде будет его кабинет. Мансарда отапливаемая, можно жить и зимой. Поднимаешься по витой лестнице со второго этажа после трудового дня. Разжигаешь небольшой камин (большой будет внизу), ложишься на старинный диван с валиками, под персидский ковер, на котором пистолеты и сабли с узорочьем. У ног коричнево-красный верный сеттер Джим помахивает хвостом, глаз не спускает с хозяина. Уж холодком потянуло с осенних полей, Джиму хочется на охоту, но рано еще, не сезон, терпит хозяин, терпи и ты...
 Метроном отщелкивает время. Книжные полки дразняще показывают себя тиснеными золотыми корешками. Возьмет из античности что-нибудь. Тацита какого-нибудь. Читает. Но вот дремота пришла, он тушит свет, гасит камин, спускается — ко сну. На второй этаж.
 А первый этаж? Открываешь дверь и попадаешь в зал, в холл. Огромный ковер посредине, камин и кресла. Место для друзей, для гостей, для празднеств и бесед. Тут будут еще... Да, а на втором-то, на втором? Там — спальни. Пять спален, никак не меньше. Одна для них с Аленой, две для детей и две для гостей. Пожалуй, маловато даже. Семь спален. Или девять. Девять спален.
 А гости приедут зимой.
 Со скрипом растворятся ворота, залает, прыгая в сугробах, сеттер Джим.
 Старый дружище Ойценко в медвежьей шубе вывалится из саней: сам медведь медведем, но меж тем уважаемейший гражданин Сарайска, бурной когда-то молодости и мудрой ныне зрелости человек, хоть иногда, как он говаривает, икнется-таки в сторону молодости с приятностью (покосившись пугливо на супругу Валентину, смуглянку, о которой и не подумаешь, что у нее двое почти взрослых детей). Алена встречает Валентину, щебечут, рады. Андрей и Владимир тискают друг друга, с удовольствием ощущает Андрей Ильич на своем лице, теплом из дома, поцелуй заиндевевших усов Владимира Васильевича.
 — Веди, веди в дом, зазябли! — говорит Ойценко. 
 Ведут в дом.
 А в доме уже ярко разведен огонь в камине, на столе все готово, Андрей Ильич вносит, прижимая к груди, большую оплетенную бутыль: первый урожай! — и ревниво, с трепетом создателя смотрит, как Ойценко задумчиво пропускает рдяную влагу сквозь мокрые оттаявшие усы, добавляя в вино снежной влаги.
 — Что ж! — говорит Ойценко, одобрительно склонив голову, — и Андрей Ильич на седьмом небе от счастья.
 До полуночи они степенно, семейно ужинают, а потом, уложив детей, как бы забывают о летах. Запрягу-ка я Коня! — вскрикивает Андрей Ильич.
 — Вечно ты, — упрекает Алена, — гости устанут, а ты за баловство.
 Но сама довольна.
 И вот на Коне, запряженном в легкие скользящие санки, на могучем Коне, которому и десятерых мчать не в тягость, они летят по пустынным сугробам вдогонку за остановившейся луной. Алена хохочет алыми губами и белыми зубами, хохочет и, как в юности, запрокидывает бутылку шампанского, пьет из горлышка искрящуюся жидкость, она проливается на искрящийся ворот куньей шубы, и звезды искрятся, и снег искрится, и глаза ее искрятся, и душа Андрея Ильича искрится, и он приникает к ее губам, целует и не может нацеловаться, не может надивиться свежести ее губ.
 — Ну, брат, ты, однако! — корит Ойценко. — Разлакомишь! А сам уж пожимает бархатную смуглую ручку супруги — словно в первый раз робкая ладонь гимназиста касается украдкой сухих и горячих, несмотря на сорокаградусный мороз, пальчиков гимназистки.
 — Примерзнете друг к дружке! — оборачиваясь, кричит возница Мама (ах, да, Мамы ведь нет уже...) — и Андрей...
 — Ты оглох? 
 — А?
 Андрей Ильич очнулся.
 В воротах, раскачивающихся и скрипящих от налетевшего ветра, стояла женщина в цыганской одежде.
 — Я слушаю вас, — сказал Андрей Ильич.
 — Цыган Рудольф не заходил к вам? — спросила женщина.
 — Рудольф? Не знаю такого. 
 Женщина повернулась, чтобы уйти.
 — Постой! — закричал Андрей Ильич.
 Она повернулась к нему, усмехаясь, понимая, что он хочет полюбоваться ею.
 — Ты не цыганка, — сказал Андрей Ильич.
 — Почему?
 — Цыганки такими не бывают.
 Андрей Ильич действительно не верил в красоту цыганок, и его не убедили в этом ни француз Мериме, ни русский Лесков, ни молдаванин Эмиль Лотяну, ни многие, многие другие, изображавшие смертельно и роково красивых цыганок. В жизни он ни одной такой не видел. Он встречал худых смуглых женщин с золотыми зубами и ухабистыми повадками. Не то что красивой, он миловидной средь них не замечал. Поэтому он не верил, что эта смертельно, именно смертельно красивая женщина — цыганка.
 — Ну что, — сказала женщина. — Пойдешь со мной?
 Это приютившийся в казенной квартирешке и на казенной службишке человек дорожит своим временным углом и временным куском хлеба, человек же своей воли и свободы, человек, сам себе построивший дом, имеет смелость взять все в одночасье и бросить. И Андрей Ильич понял, что судьба, вдруг начавшая кидать ему козырных королей, пошла с самого главного туза, испытывая его: сумеет ли принять ее подарок?
 — Пойду, — сказал он. — Жене только скажу. Ты погоди.
 Он побежал в дом.
 Но в доме царил кавардак, что-то произошло, пока он был в задумчивости или когда говорил с цыганкой. Тяма и Алена ползали по полу и просили есть.
 Жена исчезла.
 От опасности сбежала?
 Друга нового нашла?
 Измену почуяла и не стерпела?
 Что случилось?
 Андрей Ильич бросился в хозяйственные постройки: пустота. Ни коровы, ни овец, ни лошади, ни телеги. Только на земле кровь забитого скота, в стороне кучей внутренности, возле которых бродит последняя курица с общипанным хвостом.
 Что ж это такое?
 Он бросился к воротам — цыганки не было. Словно привиделась.
 Ветер вдруг стих. Воздух над домом словно разверзся и стал тихим, тайным, готовящимся — как сама смерть.
 Что ж это? Что ж это? — повторял Андрей Ильич, бродя по двору...




 28. Дипломатия


 Суть предвоенной дипломатии, как известно, не в том, чтобы предотвратить войну, а в том, чтобы свалить вину за ее начало на другую сторону.
 Не такими словами, но такими мыслями думал Василий Венец.
 По его плану было так: сперва переговоры. Они, конечно, сорвутся. Потом будет что-то вроде совета в Филях. А потом уже и битва.
 Он послал посыльного к Бледнову — вечером 28 июля. Посыльный шел с двумя флагами: белым парламентерским и личным флагом Василия, тоже белого цвета, но с рисунком: роза и нож (то есть все та же любовь к Алене и все та же ненависть к врагам, что изображены на схеме). Бледнов лишь усмехнулся, он знал, что настоящие испытания обходятся без атрибутов. Посыльный передал письменно и устно: всем известно, что завтра, 29-го июля, начнется то, чему должно быть. Но по всем правилам сперва положено сесть за стол переговоров, встретиться лидерам.
 — Ну, пойдем, — сказал Бледнов, уверенный, что стол переговоров — это так сказано, как многое в речи людей, для пустоты, для красивого слова.
 Он пришел к деревянному мосту через овраг и увидел, что посредине стоит действительно стол, на нем несколько бутылок водки, а по торцам стола напротив друг друга два стула из тех, что называют венскими.
 Василий Венец встал, поздоровался с Бледновым кивком, сел.
 Василий знал, что согласие сторон возможно лишь при уничтожении разногласий. Тот, кто не захочет согласия, должен начать с тех разногласий, которые можно уладить, а потом уж дойти до непреодолимых. Он должен во всем уступить, но в одном упереться. И получится вид, что упорна и несговорчива как раз другая сторона.
 Александр не мыслил так тонко. Сепаратор заранее познакомил его с намерениями Венца, потому что, как умный, состоял при Венце советником и ординарцем. Так его предательская функция очень облегчалась.
 — Ну, че? — спросил Александр.
 — А ты че?
 — А че ваши к нашим ходят? — спросил Александр.
 — Ваши будто к нашим не ходят, — парировал Василий.
 Помолчали.
 — Ваши Моне Ласковому ухо отрезали, — выдвинул претензию Венец.
 — А ваши Шуре Носкову прибили ногу гвоздем к полу, оставили в сортире стоять без штанов, — ответил Александр.
 — Суки вы вообще, — сказали Василий.
 — А вы будто нет, — сказал Александр.
 — Если перестанете, то мы тоже, — сказал Василий.
 — А мы и не начинали, — с явной издевкой сказал Александр.
 И оба они в разговоре поглядывали на водочку, на ласковую тучку над головой, на зеленые холмы окрестностей, красивые с высоты, и обоим захотелось вдруг выпить и поговорить о жизни и женщинах.
 И Василий взялся уже за бутылку решительной рукой, сковырнул пробку, налил в стакан Бледнову, деликатно кашлянувшему и этим выразившему полнейшее одобрение, налил себе, поднял стакан... И сказать бы ему: за твое здоровье, мол! — и ничего бы не было. Но он сказал другое. Он сказал с улыбкой:
 — Ладно. Завяжем это дело. При условии. Чтоб никто из твоих к Алене не ходил.
 Дрогнул стакан в руке Бледнова. Он сказал:
 — Ладно, — сказал он. — Можно, в самом деле, завязать. При условии. Если никто из твоих к Алене ходить не будет.
 Моральное преимущество было на стороне Василия: он первый выдвинул предложение, а Бледнов своим контрпредложением, получается, отказывался от примирения.
 — А я ведь добром хотел, — сказал Василий.
 — А кто против? — спросил Бледнов.
 — Ты против. Я же тебе предложил.
 — И я тебе предложил.
 — Но я тебе первый предложил, справедливо заметил Венец. — Ты пойми: если не она, нам ведь не из-за чего. Ты своих людей на что из-за какой-то бабы обрекаешь?
 — Вот и отстань от нее, — сказал Бледнов.
 — А почему я? — спросил Василий.
 — А я, значит, хуже? — Испорченные тюрьмой нервы начинали звенеть в Бледнове.
 — Значит, отказываешься? — спросил Василий.
 — Это ты отказываешься, — сказал Бледнов.
 И тут пацаненок лет тринадцати, но недоразвитый, выглядящий лет на десять, сын Алены Сиповки, веснушчатый, босой, ковыряющий в носу, сказал, причем без всякой цели сказал, а просто на ум пришло, да и пришло-то как? — ковырял одной рукой в носу, стоя поодаль в толпе и слушая разговор вполуха, а другой рукой отмахиваясь от надоевшей осы, липшей к нему, потому что он ел недавно сладкую и большую грушу, он думал об осе и груше, думал о саде брубильщика Ниткина, где росли лучшие в Полынске груши, вспомнил, как весело было раньше лазить туда не одному, а с Мамой, который исчез, вспомнил дом, где жил Мама, вспомнил, наконец, как вчера видел Алену с каким-то мужиком на телеге, они ехали на телеге, загруженной вещами, мужик шел сбоку, но это был не Андрей Ильич, ехали они в межгорье, уезжая из Полынска, он еще подумал тогда: что за мужик, почему не Андрей Ильич? Вот он и сказал:
 — А Алена-то уехала!
 Венец посмотрел на него. Мальчик был вообще посторонний, не заовражный и не городской. И даже не парковский. Он ничейный был, как и его мать, у которой в прошлом году сгорел дом, и она ютилась то там, то сям, у родственников, у знакомых, у совсем посторонних людей, стеснительно, но по необходимости, используя безграничную доброту жителей Полынска.
 — Куда уехала? Когда? — спросил Венец, маня мальчика к столу.
 Он подошел и смело сказал, радуясь, что знает то, чего другие не знают:
 — А вчера уехала, в Сарайск, наверно, уехала, с вещами уехала, насовсем.
 — Ну, и чего ты ржешь? — сердито спросил Бледнов и стукнул мальчика по лбу. Тот перекувыркнулся через перила моста и упал вниз.
 — Ты так? — поднимаясь, спросил Венец.
 — Я так! — твердо встал Бледнов, повернулся и пошел от стола, не выпив даже водки.
 И не имело уже значения то, что уничтожилась основная причина войны — уехала Алена. Главное — первая жертва уже была. А где есть первая жертва, там без последующих не обойтись, без битвы не обойтись.




 29. Битва


 И битва произошла.
 Сидя на крыше, полуобезумевший, Андрей Ильич наблюдал и шептал: балбесы, ах, балбесы...




 Эпилог


 В брезентовом плаще, под дождем, кутая плачущих от холода и голода Тяму и Алену, хромая и глядя вприщур одним глазом (второй был выбит), Андрей Ильич Несмеянов входил в окрестности Сарайска. 
 Город спал спокойно.