--------------------------------------------- Сергей Довлатов Встретились, поговорили * * * Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная – Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком. В школе его умудрились просто не заметить. Учителя на родительских собраниях говорили только про отличников и двоечников. Среднему школьнику, вроде Головкера, уделялось не больше минуты. В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать и стихи писать не умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения. Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден из-за плоскостопия. Что такое плоскостопие – загадка. Я думаю – всего лишь повод не заниматься физкультурой. Учитель пения говорил ему: – Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет. Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал: – Чем ты поешь, Головкер?.. Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На пионерских собраниях Головкера спрашивали: – Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Головкер? – Да, – вяло отвечал Головкер. – Что? – Да так. – Что именно? – Деньги. – Ты копишь деньги? – Ну. – Зачем? – То есть как зачем? Хочу купить. – Что? – Так, одну вещь. – Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает. – Зимнее пальто, – отвечал Головкер… Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это – единственная дорога в жизни. Конкурс почти везде был огромный. Головкер поступил осмотрительно. Подал документы туда, где конкурса фактически не было. Конкретно – в санитарно-гигиенический институт. Там он проучился шесть лет. Причем так же, как в школе, остался незамеченным. В самодеятельности не участвовал. Провокационных вопросов лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен. Когда Головкер женился, все были поражены. Уж очень мало выделялся Головкер, чтобы стать для кого-то единственным и незаменимым. Казалось, Головкер не может быть предметом выбора. Не может стать объектом предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств. И все-таки он женился. Лиза Маковская была его абсолютной противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила, сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились спортивные, хорошо одетые молодые люди. Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила ребенка. Девочка была походка на маму. А также на заместителя комсорга по идеологии. Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни. И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего не проявлял. Мелкие домашние поручения выполнял безукоризненно. Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка спала за ширмой. Головкер встал. Лиза говорит: – Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться. – С удовольствием, – ответил Головкер, – только в другой раз. Я могу остаться в пятницу. Или в субботу. – Нет, сегодня, – раздражительно выговорила Лиза, – я этого хочу. – Я тоже, – просто ответил Головкер. И затем: – Останусь, если вы добавите мне рубль на такси. С возвратом, разумеется… Так они стали мужем и женой. Муж был инспектором-гигиенистом в управлении столовых. Жена, отдав ребенка в детский сад, поступила на фабрику. Работала там в местной амбулатории. А потом начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер был доволен жизнью, а Лиза нет. Головкер приобрел в рассрочку цветной телевизор и шкаф. Купил в зоомагазине аквариум. Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ на это говорила: – Зачем? Что это меняет? И дальше: – Неужели это все? Ведь годы-то идут… Лиза, что называется, задумывалась о жизни. Прерывая стирку или откладывая шитье, говорила: – Ради чего все это? Ну, хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять… Головкер не задумывался о таких серьезных вещах. Он спрашивал: «Чем тебя не устраивает Прибалтика?» Он вообще не думал. Он просто жил и все. Лишь однажды Головкер погрузился в раздумье. Это продолжалось больше сорока минут. Затем он сказал: – Лиза, послушай. Когда я был студентом первого курса, Дима Фогель написал эпиграмму: «У Головкера Боба попа втрое шире лба!» Ты слышишь? Я тогда обиделся, а сейчас подумал – все нормально. Попа и должна быть шире лба. Причем как раз втрое, я специально измерял… – И ты, – спросила Лиза, – пять лет об этом думал? – Нет, это только сегодня пришло мне в голову… Через год Лиза его презирала. Через три года – возненавидела. Головкер это чувствовал. Старался не раздражать ее. Вечерами смотрел телевизор. Или помогал соседу чинить «Жигули». Спали они вместе редко. Каждый раз это была ее неожиданная причуда. Заканчивалось все слезами. А потом началась эмиграция. Сначала это касалось только посторонних. Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже – сослуживцы и друзья. Евреи, что называется, подняли головы. Вполголоса беседовали между собой. Шелестели листками папиросной бумаги. В их среде циркулировали какие-то особые документы. Распространялась какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела. И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил: – Давай уедем. Потом заговорил на эту тему более серьезно. Приводил какие-то доводы. Цитировал письма какого-то Габи. Лиза сказала: – Я не поеду. Здесь мама. В смысле – ее могила. Здесь все самое дорогое. Здесь Эрмитаж… – В котором ты не была лет десять. – Да. но я могу пойти туда в ближайшую субботу… И наконец – я русская! Ты понимаешь – русская! – С этого бы и начинала, – реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как будто заставил жену сознаться в преступлении. И вот Головкер уехал. Его отъезд, как это чаще всего бывает, слегка напоминал развод. Эмиграция выявила странную особенность. А может быть, закономерность. Развестись люди почему-то не могли. Разъехаться по двум квартирам было трудно. А вот по разным странам – легче. Поэтому в эмиграции так много одиноких. Причем как мужчин, так и женщин. В зависимости от того, кто был инициатором развода. Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты. В Америке он неожиданно пришелся ко двору. На родине особенно ценились полоумные герои и беспутные таланты. В Америке – добросовестные налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на курсы английского языка. Научился водить машину. Работал массажистом, курьером, сторожем. Год прослужил в кар-сервисе. Ухаживал за кроликами на ферме. Подметал на специальной машине территорию аэропорта. Сначала Головкер купил медальон на такси. Потом участок земли на реке Делавер. Еще через год – по внутренней цене – собственную квартиру на Леффертс-бульваре. Такси он сдал в аренду. Землю перепродал. Часть денег положил на срочный вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч купил долю в ресторане "Али-баба ". Жил он в хорошем районе. Костюмы покупал у Блюмингдейла. Ездил в «Олдсмобиле-ридженси». По отношению к женщинам Головкер вел себя любезно. Приглашал их в хорошие, недорогие рестораны. Дарил им галантерею и косметику. Причем событий не форсировал. Американок Головкер уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без детей. О женитьбе не думал. Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде. Он продавал дома, квартиры, земельные участки. Дела у него шли замечательно. Он был прирожденным торговым агентом. Представителем чужих интересов. То есть человеком без индивидуальности. Недаром существует такой короткий анекдот. Некто звонит торговому агенту и спрашивает: «Вы любите Брамса?»… При этом Головкер был одновременно услужлив и наделен чувством собственного достоинства. Сочетание редкое. С Лизой он не переписывался. Слишком уж трудно было писать из одного мира – в другой. С одной планеты – на другую. Но он помогал ей и дочке. Сначала отправлял посылки. Впоследствии ограничивался денежными переводами. Это было нормально. Ведь они развелись. А дочка, та вообще была приемная. Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает крошечные ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще – как он легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы. Лизу он не вспоминал. Она превратилась в какую-то невидимую инстанцию. Во что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление. А потом неожиданно все изменилось. У Головкера возникла прямо-таки навязчивая идея. Причем не исподволь, а сразу. В один прекрасный день. Головкер даже помнил, когда именно это случилось. Между часом и двумя семнадцатого августа восемьдесят шестого года. Головкер ехал на машине в офис. Только что завершилась выгодная операция. Комиссионные составили двенадцать тысяч. Автомобиль легко скользил по гудронированному шоссе. Головкер был в светло-зеленом фланелевом костюме. В левой руке его дымилась сигарета "Кент ". И вдруг он увидел себя чужими глазами. Это бывает. А именно: глазами своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного автомобиля процветающий бизнесмен Головкер. Совесть его чиста, бумажник набит деньгами. В уютной конторе его ждет миловидная секретарша. Здоровье у него великолепное. Гемоглобин? Он даже не знает, что это такое. У него все хорошо. Гладкая от лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека. И думает: какое сокровище я потеряла! Так и появилась у Головкера навязчивая идея. А именно: он должен встретиться с женой. Она поймет и убедится. А он только спросит: "Ну, как? "– и все. И больше ни единого слова… «Ну, как?..» Головкер представлял себе момент возвращения. Вот он прилетает. Едет в гостиницу. Берет напрокат машину. Меняет по курсу тысячу долларов. А может быть – две. Или три. Потом звонит ей: «Лиза? Это я… Что значит – кто? Теперь узнала?.. Да, проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи… Хотя сегодня, в общем, фри… Извини, что перехожу на английский…» Они сидят в хорошем ресторане. Головкер заказывает. Лизе – дичь. Себе что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс… Коньяк? Предпочитаю "Кордон бле ". Армянский? Ну, давайте… Головкер провожает Лизу домой. Выходит из машины. Распахивает дверцу. «Ну, прощай». И затем: «Ах да, тут сувениры». Головкер протягивает Лизе сапфировое ожерелье. "Ведь это твой камень ". Затем – пластиковый мешок с голубой канадской дубленкой. Учебный компьютер для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог. Затем он мягко спрашивает: – Могу я оставить тебе немного денег? Буквально – полторы-две тысячи. Чисто символически… Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт. Она: – Зайдешь? – Прости, у меня завтра утром деловое свидание. Подумываю о скромной концессии. Что-нибудь типа хлопка. А может, займусь электроникой. Меня интересует рынок. Лиза: – Рынок? Некрасовский или Кузнечный? Головкер улыбается: – Я говорю о рынке сбыта… Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку: – Шампанского. Затем: – Ты полистай журналы, я должен сделать несколько звонков. Хэлло, мистер Беляефф! Головкер спикинг. Представитель «Дорал эдженси»… Шампанское выпито. Лиза спрашивает: – Мне остаться? Он – мягко: – Не стоит. В этой пуританской стране… Лиза перебивает его: – Ты меня больше не любишь? Головкер: – Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно… Вот они идут по набережной. Заходят в Эрмитаж. Разглядывают полотна итальянцев. Головкер произносит: – Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить – может, у большевиков есть что-то для продажи?.. Мысли о встрече с женой не покидали Головкера. Это было странно. Все должно быть иначе. Первые годы человек тоскует о близких. Потом начинает медленно их забывать. И наконец остаются лишь контуры воспоминаний. Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все. У Головкера все было по-другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем стал изредка подумывать о ней. И наконец стал думать о бывшей жене постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого. Причем не о любви задумывался Головкер. И не о раскаянии бывшей жены своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка. Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан. Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит: – Пошли отсюда! И все. «Пошли отсюда». И больше ни единого слова… Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на каждом этапе. Например – у фасада какого-то случайного здания: – Пардон, что означает – «Гипровторчермет»? Или – в случае какого-то бытового неудобства: – Большевики меня поистине умиляют. Или – за чтением меню: – Цены, я так полагаю, указаны в рублях? Или – когда речь зайдет о нынешнем правительстве: – Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти – это катастрофа. Или – если разговор пойдет об Америке: – Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире. Или – реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то удивительное: – Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри… У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет: – Это уже не хамство. Однако все еще не сервис. Выходя из плохого, заметит: – Такого я не припомню даже в Шанхае… Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил. И вот он понял – надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные расходы. Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно. Деньги есть. Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки. Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл. Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет. Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к ней привык. Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение. Когда мать ее наказывала, она просила: – Дядя Боря, купите мне яду… Головкер привязался к девочке. Ведь материнская и отцовская любовь – совершенно разные. У матери это прежде всего – кровное чувство. А у отца – душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они даже и не родные. Потому-то злые отчимы встречаются гораздо реже, чем сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках… Лизе он купил пальто и сапоги. Оле – шубку из натурального меха и учебный компьютер. Плюс – рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то сувениры, авторучки, радиоприемники, две пары часов. Короче, одними подарками были заполнены два чемодана. Деньги Головкеру удалось поменять из расчета один к шести. Головкер передал какому-то Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая Муза передаст ему четыре тысячи рублей. Летел Головкер самолетом американской компании. Как обычно, чувствовал себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина. – Блу джине энд тоник, – пошутил Головкер, – джинсы с тоником. Бортпроводница спросила: – Вы из Польши? Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?.. В Ленинградском аэропорту ему не понравилось. Все казалось серым и однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы. К. тому же он прилетел сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом не летал. Головкер подумал: что я испытываю, шагнув на родную землю? И понял – ничего особенного. Поместили его в гостинице «Октябрьская». Вскоре приехала Муза – нервная и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами. Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа он провел в гостинице, а Лизе так и не звонил. Что-то его останавливало и пугало. Слишком долго, оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние годы. Может, все, что он делал и предпринимал, было рассчитано только на Лизу? На ее внимание? Если это так, задумался Головкер, сколько же всего проносится мимо? Живешь и не знаешь – ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги? Ради чего обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык? Головкер взглянул на часы – половина десятого. Припомнил номер телефона – четыре, шестнадцать… И дальше – сто пятьдесят шесть. Все правильно. Четыре в кубе… Он совершенно забыл математику. Но телефон запомнил – четыре, шестнадцать… А потом – те же шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят шесть… Потрясенный, Головкер услышал звонок, раздавшийся в его собственной квартире. Один раз, другой, третий… – Кто это? – спросила Лиза. И через секунду: – Говорите. И тогда он глухо выговорил: – Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь? – Погоди, – слышит он, – я выключу чайник. И дальше – тишина на целую минуту. Затем какие-то простые, необязательные слова: – Ты приехал? Я надеюсь, все легально? Как? Да ничего… В бассейн ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь? Головкер помолчал, затем ответил: – Экспорт-импорт. Тебе это не интересно. Подумываю о небольшой концессии, типа хлопка… Далее он спросил как можно небрежнее: – Надеюсь, увидимся? И для большей уверенности добавил: – Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле. Он хотел сказать – у меня два чемодана подарков. Но передумал. – Завтра я работаю, – сказала Лиза, – вечером Ольга приглашена к Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне в четверг. – Лиза, – проговорил он забытым жалобным тоном, – еще нет десяти. Мы столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я приехать? На машине? – У нас проблемы с этим делом. – В смысле – такси? Я же беру машину в рент… Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из "Автопроката ". Слышит: – Обслуживаем только иностранцев. Головкер почти смущенно улыбается: – Да я, знаете ли… Это самое… – Я же говорю, – повторяет чиновник, – только для иностранцев. Вы русский язык понимаете? – С трудом, – отвечает Головкер и переходит на английский… Лиза говорит: – То есть, конечно, приезжай. Хотя, ты знаешь… В общем, я ложусь довольно рано. Кстати, ты где? – В «Октябрьской». – Это минут сорок. – Лиза! – Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь… Тут начались обычные советские проблемы. «Автопрокат» закрылся. Такси поймать не удавалось. Затормозил какой-то частник, взял у Головкера американскую сигарету и уехал. Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато: – Заходи… Ты не изменился… Я, откровенно говоря, рано встаю… Да заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем не изменился… Ты носишь шляпу? – Фирма «Борсалино», – с отчаянием выговорил Головкер. Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу. – Хочешь кофе? – Не беспокойся. – Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе. – Я скоро уйду, – ввернул Головкер. – Я не об этом. Жить становится все труднее. Гласность, перестройка, люди возбуждены, чего-то ждут. Если Горбачева снимут, мы этого не переживем… Ты сказал – подарки? Спасибо, оставь в прихожей. Чемоданы вернуть? – Почтой вышлешь, – неожиданно улыбнулся Головкер. – Нет, я серьезно. – Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем? Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой. – Нет. Времени нет. Хочешь кофе? – Где ты его достаешь? – Нигде. – Почему же ты замуж не вышла? – Жизнь так распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают насчет пообщаться. А замуж – это дело серьезное. Ты не женился? – Нет. – Ну, как там в Америке? Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу: – Знаешь, это прекрасно – уважать страну, в которой живешь. Не любить, а именно уважать. Пауза. – Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры подходящие. – Нам все размеры подходящие, – сказала Лиза, – мы ведь безразмерные. Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты. – Это не алименты, – сказал Головкер, – это просто так. Тебе и Оле. – Знаешь, как вас теперь называют? – Кого? – Да вас. – Кого это – вас? – Эмигрантов. – Кто называет? – В газетах пишут – «наши зарубежные соотечественники». А также – «лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом»… И снова пауза. Еще минута, и придется уходить. В отчаянии Головкер произносит: – Лиза! – Ну? Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг: – Ну, хочешь потанцуем? – Что? – У меня радиоприемник в чемодане. – Ты ненормальный, Оля спит… Головкер лихорадочно думает – ну, как еще ухаживают за женщинами? Как? Подарки остались за дверью. В ресторан идти поздно. Танцевать она не соглашается. И тут он вдруг сказал: – Я пойду. – Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь? – Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии… – Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы. Не за чемоданы обиделся Головкер, а за чемоданы с подарками. Но промолчал. – Так я пойду, – сказал он. – Не обижайся. Я буквально падаю с ног. Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку. – Прощай, – говорит, – мой зарубежный соотечественник. Лицо, оказавшееся за рубежом… Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей. Из-за угла, качнувшись, выезжает наполненный светом автобус. Неважно, куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины? Головкер садится в автобус. Опускает монету. Сонный голос водителя произносит: – Следующая остановка – Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо… Головкер выходит. Оказывается между пустырем и нескончаемой кирпичной стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют дома с мерцающими желтыми и розовыми окнами. Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как будто тикают огромные штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной. Головкер выкуривает последнюю сигарету. Около часа ловит такси. Интеллигентного вида шофер произносит: «Двойной тариф». Головкер механически переводит его слова на английский: «Дабл такс». Почему? Лучше не спрашивать. Да и зачем теперь Головкеру советские рубли? В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина. Ругает какого-то Забежинского. Головкер упорно молчит. Он думает – кажется, меня впервые приняли за иностранца. Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман. Головкер машет рукой: – Приезжайте в Америку! – Бензина не хватит, – раздается в ответ… На освещенном тротуаре перед гостиницей стоят две женщины в коротких юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру: – Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности? – Показать, – шепчет он каким-то выцветшим голосом. И затем: – Вот только сигареты кончились. Женщина берет его под руку: – Купишь в баре. Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями и туфли без задников. Замечает внушительных размеров крест поверх трикотажной майки с надписью «Хиропрактик Альтшуллер». Ловит на себе ее кокетливый и хмурый взгляд. Затем почти неслышно выговаривает: – Девушка, извиняюсь, вы проститутка? В ответ раздается: – Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала – культурный интурист с Европы. – Я из Америки, – сказал Головкер. – Тем более… Дай три рубля вот этому, жирному. – Деньги не проблема… Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более что все это слегка напоминало западную жизнь. Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз морскими раковинами из алебастра. Играла музыка, показавшаяся Головкеру старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов. Головкеру припомнилась хасидская колония в районе Монтиселло. Этакий черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни… Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко расположенной уборной. Над стойкой возвышался мужчина офицерского типа. Головкер протянул ему несколько долларов и сказал: – Джинсы с тоником. Потом добавил со значением: – Но без лимона. Он выпил и почувствовал себя еще лучше. – Как вас зовут? – спросил Головкер. – Мамаша Люсенькой звала. А так – Людмила. – Руслан, – находчиво представился Головкер. Он заказал еще два джина, купил сигареты. Ему хотелось быть любезным, расточительным. Он шепнул: – Вы типичная Лайза Минелли. – Минелли? – переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок. – Размечтался… Людмилу тут, по-видимому, знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не захотела видеть: «Извиняюсь, я пересяду». Кого-то даже угостила за его, Головкера, счет. Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно. Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле: – Это уже не хамство. Однако все еще не сервис… Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся: – Такого со мной не бывало даже в Шанхае… Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так: – Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти – это катастрофа… Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало: – Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире… Раза два Головкер обронил: – Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри… Потом Головкер с кем-то ссорился. Что-то доказывал, спорил. Кому-то отдал галстук, авторучку и часы. Потом Головкера тошнило. Какие-то руки волокли его по лестнице. Он падал и кричал: «Я гражданин Соединенных Штатов!..» Что было дальше, он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила исчезла. Разумеется, вместе с деньгами. Головкер заказал билет на самолет. Принял душ. Спустился в поисках кофе. В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке. Подошла к нему оглядываясь и говорит: – Я деньги спрятала, чтобы не пропали. – Кип ит, – сказал Головкер, – оставьте. – Ой, – сказала Людмила, – правда?!. Главное, чтоб не было войны!.. Успокоился Головкер лишь в самолете компании «Панам». Один из пилотов был черный. Головкер ему страшно обрадовался. Негр, правда, оказался малоразговорчивым и хмурым. Зато бортпроводница попалась общительная, типичная американка… Летом мы с женой купили дачу. Долгосрочный банковский заем нам организовал Головкер. Он держался просто и уверенно. То и дело переходил с английского на русский. И обратно. Моя жена спросила тихо: – Почему Рон Фини этого не делает? – Чего? – Не путает английские слова и русские? Я ответил: – Потому что Фини в совершенстве знает оба языка… Так мы познакомились с Борей Головкером. Месяц назад с Головкером беседовал корреспондент одного эмигрантского еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер успел стать крупным жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой: – Значит, вернулись? Головкер перестал улыбаться и твердо ответил: – Я выбрал свободу.