---------------------------------------------


 Константин Михайлович Станюкович
 Загадочный пассажир


 Рассказ



 I


 В ночь сочельника трехмачтовый военный крейсер “Руслан” шел под всеми парусами, узлов по десяти, спускаясь к южным широтам.
 “Руслан” легко рассекал воду и плавно раскачивался с бока на бок между волн, казалось, почтительно отступающих от него. Ветер был резкий, холодный, но не крепкий и ровный.
 Океанская зыбь еще не улеглась. Она вздувалась, и высокие волны с однообразным тихим гулом лениво разбивались одна о другую, и пенящиеся их верхушки рассыпались алмазною пылью, облитые серебристым таинственным светом месяца.
 Холодом и какою-то безнадежною тоской одиночества веет и от заседевшего холмистого океана, и от бесстрастно красивой луны, и от звезд, ярко мигающих с темной бездонной выси. Стоящие на вахте матросы, одетые в буршлаты поверх фланелевых рубах, словно бы поддаются тоске этой ночи. И им острее чувствуется, что жизнь их — скверная, служба — проклятая и море — постылое. Молчаливые и серьезные, они взглядывают на океан, отворачиваются от него, и в эту рождественскую ночь их еще сильнее манит домой. И они тихо лясничают между собой о далеких своих местах.




 II


 И “Ганцакурату Кару Карычу”, как прозвали матросы педантичного, хладнокровного, справедливого и добросовестно-недалекого капитана, барона Оскара Оскаровича Нордштрема, и офицерам “очертел” длинный переход. Казалось, в этот вечер большая часть офицеров, засидевшихся в роскошной кают-компании, освещенной электричеством, дольше обыкновенного, скучала и нервничала еще более, чем в прежние дни перехода из Шербурга прямиком в Батавию.
 Особенно приуныли семейные.
 Даже старший офицер Евгений Николаевич, красивый румяный брюнет с роскошной бородкой, блестящими зубами и золотым porte-bonheur'ом [1] на руке, любивший казаться служителем сурового долга, — которому некогда скучать в море, да и неприлично — был сдержанно и достойно серьезен и задумчив.
 Обыкновенно великолепный и любивший вставлять веские, авторитетные слова в общие разговоры, любезный со всеми и ни к кому не выказывавший особого расположения, — старший офицер молчал и думал, что встречать праздник несравненно лучше дома, в Петербурге, чем на “Руслане”, да еще с людьми, хоть и хорошими, но далеко не такими тонко чувствующими и умными, как он. И, разумеется, Евгений Николаевич не сомневался, что Вавочка, устраивая елку, поплакала о своем одиночестве и, бедная, очень горюет в разлуке.
 И с наивною влюбленностью в себя он размышлял:
 “Еще бы Вавочке не горевать о нем, внимательном, заботливом, любящем семью! Еще бы не ценить Вавочке такого умного и хорошего человека, который так развил ее ум, так балует подарками! Она знает, что он сделает блестящую карьеру, и семья будет обеспечена. Еще бы не любить такого безукоризненного мужа, который если и изменяет супружескому долгу, то только в дальнем плавании и единственно ради здоровья! Недаром же Вавочка боготворит и смотрит ему в глаза, всегда боящаяся огорчить его. Она — чудная, честная женщина и, разумеется, не позволит себе “подло увлечься”, как увлекаются многие соломенные вдовы плавающих моряков… Она и не подумает!”
 И в ту же минуту Евгений Николаевич мысленно решил, что в Батавии он непременно съездит на берег.
 Другие женатые моряки, вероятно, не считали себя такими великолепными идолами, на которых их жены могли бы молиться. Напротив, если некоторые мужья и не были идолопоклонниками, то во всяком случае — верноподданными своих королев-супруг. Вот отчего они и не могли скрыть, что им сиротливо и одиноко вдали от любимых, да еще в такой вечер.
 Особенно был подавленно-грустен старший механик Иван Васильевич, необыкновенно добродушный и милый человек, лет за сорок, которого машинисты и кочегары иначе не называли, как “нашим”. И все знают, что старший механик тоскует по своей “королеве Марго”, как мичманы прозвали Марью Васильевну.
 Ни для кого не было секретом, что этот высокий, плотный и сильный молодец с характером и волей, не позволяющий начальству наступить на ногу, находился в полном рабстве у своей маленькой, худенькой и молодой жены с бледным лицом цыганского типа. Она называла себя непонятой женщиной двадцатого века и не скрывала от Ивана Васильевича, что у него грубая натура, не понимающая ее возвышенной души, и что может понимать ее один только мичман Севрюгин. В утешение она прибавила, что если не оставляет Ивана Васильевича и не ищет заработка, то потому, что она — благородная женщина и не хочет огорчать мужа… Он хоть и низменно ее любит, но любит и ее и детей, так пусть Иван Васильевич остается мужем, не понимая ее, а мичман в то же время будет понимающим другом…
 Иван Васильевич еще благодарил жену и, уходя в дальнее плавание, ревел как белуга и обещал привезти все, что написала жена в списке, переданном мужу при проводах.
 Лейтенант Вершинин, от скуки выпивавший третью бутылку портера, проговорил:
 — Что, Иван Васильевич… Небось, об елке мечтаете?
 — Вообще! — деликатно ответил Иван Васильевич.
 — То-то вообще… И я вообще думаю, что скучища… Тоже поехал бы к знакомым на елку… А вместо этого с полуночи на вахту… Что бы нам зайти на Мыс… [2] Там по крайней мере… англичанки…
 Молодой доктор, сидевший за книгой, поднял глаза на Ивана Васильевича.
 “Тоже любовь!” — высокомерно подумал доктор и собирался предложить Ивану Васильевичу применить к нему новое средство излечения от страсти, вычитанное недавно им из медицинского журнала.
 Видимо не имевшие темы для разговора два скучающие мичмана лениво перекидывались словами о том, когда Батавия и что там интересного, будут ли они произведены в Новый год в лейтенанты, сколько каждый выплыл ценза [3] , и сели играть в шахматы.
 — Что бы нам зайти на Мыс! Там по крайней мере англичанки! — раздражительно воскликнул Вершинин.
 Мичманы оживленно встрепенулись. И один проговорил:
 — Вот так чудесно… А то знакомься с малайками на Яве…
 — И отчего в самом деле мы не зайдем на Мыс… И нам и команде следовало бы освежиться… А то за какие вины с ума сходить от одури?
 — Вам, господа, только на уме берег… Тогда не поступали бы во флот! — заметил старший офицер.
 — Я и уйду из флота, Евгений Николаич!
 — В чиновники? — спросил старший офицер.
 — В чиновники. Дядя — товарищ министра. Он устроит.
 — Нынче везде без протекции ничего не получишь! — заметил Вершинин.
 — Уж будто!.. Нужно и образование, и труд, и способности, — авторитетно промолвил Евгений Николаевич.
 Мичман Каврайский, худой, нервный молодой человек с умными небольшими глазами, горевшими злым блеском, сидел в стороне, в кресле у фортепиано, слушал и злился. Злился и оттого, что ему противна служба и он служит, и потому, что он молод и часто кашляет, и потому, что он не знает, к чему приступиться и что делать, чтобы не чувствовать постоянного компромисса, и потому, что он не может отделаться от того, что считает позорным, — от лжи, от лицемерия и зависти. Он злился, что слышит здесь одну только пошлость и никто не обращает внимания на его речи, обыкновенно останавливаемые старшим офицером. Он злился и за то, что не может написать на бумаге то, что волнует его и занимает его мысли, — о пересоздании общества, о новой этике, — и за то, что не умеет сложить стихов. Он злился и за то, что он обречен на неизвестность, и что нет у него друга, перед которым мог бы излиться…
 Каврайский услышал последние слова старшего офицера, главное — этот тон, увидал красивое, самодовольное лицо.
 “Экая ты великолепная скотина!” — хотел крикнуть Каврайский и, вместо этого, волнуясь, проговорил:
 — Вы, Евгений Николаевич, конечно, будете адмиралом…
 Выходил как будто и комплимент, но старший офицер почувствовал, что хотел сказать Каврайский, и, словно бы не слыхал его слов и обратился с чем-то к доктору.




 III


 — К повороту оверштаг! Право на борт! — донесся через люк взволнованный и неестественно громкий голос вахтенного офицера.
 И в эту же минуту прибежал сверху рассыльный и доложил:
 — Справа шлюпка с людьми! Огонь подали.
 Все оживились и бросились наверх.
 “Руслан” повернул к огоньку, лег в дрейф, и баркас спустили. Ехать на баркасе вызвался Каврайский. Лейтенант Вершинин, заведующий баркасом, охотно согласился. С Каврайским отправлялся доктор. Взяли одеяла и бочонок с ромом, и баркас отвалил.
 — А ведь нас может и залить, доктор! — проговорил Каврайский, правя рулем и не отрывая возбужденных, уже не злых глаз с волн.
 — Очень жаль, что вы окажетесь плохим моряком, язвительный мичман… У вас печень не в порядке…
 — Не зальет! Людей спасем… — восторженно воскликнул мичман.
 И на лунном свете его худое, некрасивое лицо казалось таким проникновенным, счастливым.
 Беспокоились за баркас и на “Руслане”.
 И белокурый барон говорил старшему офицеру с едва тревожной нотой в голосе:
 — Надо было послать баркас, но если основательно сообразить, то, пожалуй, и не следовало бы…
 — Уже поздно теперь соображать, барон!..
 — О, нет. Сообразить всегда необходимо, Евгений Николаевич!.. Положим, Каврайский — толковый офицер… Найдется в трудном положении…
 Старший офицер промолчал.
 — Это про что “Ганцакурат”? — тихо спрашивал унтер-офицер, подходя к рулевым на штурвале.
 — Опасается за баркас.
 — Зря. Ежели люди на шлюпке в океане, то по какой такой причине нашему баркасу пропасть…
 — И как людей не вызволить! — промолвил старший рулевой.
 — Мичман вызволит. Башковатый и отчаянный, — уверенно сказал унтер-офицер и отошел к своему месту на шканцы.
 Прошло полчаса.
 Барон то и дело взглядывал в бинокль. Ни шлюпок, ни огня не было видно.
 Барон вздохнул.
 — Я и говорил, что надо было обсудить прежде, — снова проговорил Оскар Оскарович.
 Прошло еще четверть часа.
 — Сигнальщик, видишь?
 — Никак нет, вашескобродие!..
 — Конечно, надо было послать баркас, но…
 Барон речи не досказал. Он увидал в бинокль, что баркас идет к “Руслану”.




 IV


 Наконец подошел баркас и был поднят.
 На палубу вошли десять англичан, видимо, матросов с купеческого корабля, спокойно радостных и счастливо улыбающихся, и совсем непохожий ни на моряка, ни на англичанина немолодой господин среднего роста с большой окладистой бородой, в летнем стареньком пальто, высоких сапогах и с сомбреро на красиво посаженной голове.
 Обличье и манера показывали интеллигентного человека. Он, казалось, был равнодушен к своему спасению.
 В первое мгновение его приняли за шведа или норвежца.
 Но велико было общее изумление, когда доктор весело и радостно проговорил, обращаясь к капитану и офицерам, окружившим спасенных:
 — Соотечественник… Русский… Сергей Сергеевич Курганин… Пойдемте, Сергей Сергеевич… Сейчас чаю и закусить…
 — А поместитесь ко мне, Сергей Сергеевич! — воскликнул Каврайский, весь мокрый.
 Все радостно жали руку бородатому господину. Со всех сторон слышались восклицания:
 — Как сюда попали?
 — Откуда?
 — Куда шли?
 — На каком пароходе потерпели крушение?
 — Потом расскажете мне подробно, Сергей Сергеевич… А пока отдохните после этого ужасного испытания! — говорил капитан.
 Курганин слегка приподнимал сомбреро, показывая кудрявые, сильно заседевшие волосы, и не выказывал никакой радости от того, что находится среди любезных соотечественников, и на все вопросы отвечал коротко и даже суховато: “Шел из Вальпараисо [4] на грузовом английском пароходе. Вчера ночью он сгорел. Все спаслись и успели взять свои вещи. Другая шлюпка с капитаном и штурманом ночью разлучилась…”
 Затем Курганин пошел за инженер-механиком и Каврайским в кают-компанию. Всем бросилось в глаза это равнодушие Курганина, и его посещение Вальпараисо, и какая-то сдержанность.
 Особенно он удивил капитана. Подозвав доктора, он ввел его в свою каюту и тихо и несколько значительно спросил его:
 — Кто такой этот господин?
 — Я назвал: Курганин.
 — Это я слышал, доктор. Но я бы спросил вас, какое его общественное положение, так сказать?
 — Не знаю. Не спрашивал, барон… Курганин не из разговорчивых… Но по нескольким его словам видно, что он из интеллигентных людей.
 — Зачем же он попал в Вальпараисо? — спрашивал капитан, и его лицо выражало недоумение.
 — Верно, путешествует, барон! — нетерпеливо проговорил доктор.
 — На грузовом пароходе?
 — А что ж… Если нет больших средств.
 — Без средств не путешествуют так далеко. Вы заблуждаетесь, любезный доктор… Я плавал много, а в отдаленных странах таких туристов я не видал. Не понимаю. Решительно не понимаю, доктор!
 И, видимо старающийся понять и обеспокоенный, что не может понять, барон раздумчиво покачал головой и продолжал:
 — Очень странно! “Есть много, друг Горацио…” [5] А вы, доктор, пожалуйста, не беспокойте пассажира расспросами… И намекните, чтобы в кают-компании были деликатны… Все-таки не наше дело, почему этот господин в Вальпараисо… Не наше… И вы, доктор, уж пожалуйста, как тоже больше статский человек, позаботьтесь о пассажире, и вообще, чтобы ему было, знаете ли, спокойно и хорошо… Мне кажется, что он болен… Такое у него лицо… Англичане счастливы, что спасены, а он… Может быть, пожар так подействовал на него…
 И, несколько конфузясь, прибавил:
 — И вот что еще, доктор… Знаете, так деликатно нужно… Если пассажир, вы понимаете… без средств в путешествии, то как-нибудь… предложите ему взять в долг… Я охотно могу передать вам некоторую сумму… У меня есть лишние сто долларов… Так я, доктор…
 Все еще ошалелые глаза барона светились выражением доброты и в то же время стыдливости, когда он прибавил:
 — И, прошу вас, доктор, чтобы ни одна душа не знала!..
 “Славный ты немца”, — подумал доктор и сказал:
 — Будьте спокойны, барон. Но я думаю, что Курганин не возьмет… Что-то у него в лице есть… И — вы правы — нервы у него, должно быть, не в порядке.
 В эту минуту вбежал рассыльный.
 — Старший офицер велел доложить: прикажете сниматься с “дрейфы”?
 — Разумеется… Сниматься…
 И, когда рассыльный вышел, барон, любивший сообщать доктору все свои случайные недоумения, сказал:
 — Вот и этих англичан… придется везти до Батавии…
 — А им, барон, и Курганину нужно на мыс Доброй Надежды…
 — То-то и затруднение. Я решил не заходить на Мыс… Так и доложил в Петербурге управляющему министерством… Мы можем делать шикарный переход… И адмирал мне сказал: “Ну что ж… хорошо!..” И мне хочется оправдать его слова…
 — Да разве, барон, министру так и нужно, если он сказал: “Ну что ж… хорошо…” Право, ему все равно…
 — Но мне не все равно! — не без горделивости промолвил капитан. — Правда, появилось новое обстоятельство… Эта шлюпка с русским и англичанами… В том и затруднение… Я уже решил не заходить на Мыс…
 — Так завезите англичан и русского в Каптаун [6] … И наша команда освежится… и офицеры… Да и вам, барон, надо развлечься…
 — Но как же… Вдруг на Мыс…
 — И, право, отлично, барон… Матросы уж затосковали… Да и кают-компания нервничает… Еще бы… Ну, я пойду, барон… Пассажира буду угощать…
 — Так вы, доктор, можете по долгу службы подать мне рапорт о том, что для здоровья команды необходимо зайти на Мыс?..
 — Обязательно и с восторгом, барон! — сказал доктор и, повеселевши, вышел в кают-компанию.




 V


 По случаю аврала офицеры были наверху.
 Только старший механик оставался около Курганина и хлопотал, чтобы ему скорее подали закусить и чаю.
 Неожиданный пассажир хоть и очень интриговал Ивана Васильевича, но уже не производил на него прежнего неприятного впечатления.
 Его сухощавое и серьезное лицо, изрезанное морщинами, умное и спокойное, было не из веселых и довольных, и в его глубоко сидящих глазах было что-то тоскливое и вместе с тем непокорное. Но оно не казалось таким сурово-равнодушным и пренебрежительно-сдержанным, каким казалось всем в первый момент появления соотечественника на “Руслане”.
 Но все-таки что-то странное, непохожее на других, что чувствовалось в этом скромно одетом молчаливом господине, несколько стесняло добряка Ивана Васильевича, и он деликатно не навязывался к нему с расспросами.
 Старый механик то и дело пододвигал Курганину то сыр, то колбасу, то разные консервы и вино, и был очень доволен, что человек, только что выскочивший из большой опасности, сидит здесь, где тепло и светло, и уписывает все за обе щеки почти что с жадностью.
 Пришел доктор и стал угощать гостя.
 — Уж меня угощает господин инженер… Спасибо. Я ем за троих. Забыли взять провизию с парохода.
 — И вы не ели сутки?
 — Вода была…
 Он потом выпил два стакана чаю и спросил:
 — Вы куда идете, господа?
 — В Батавию, — отвечал механик.
 Несколько минут прошло в молчании. Пассажир с удовольствием пил чай.
 — Ура! Идем на Мыс! — радостно воскликнул лейтенант Вершинин, входя в кают-компанию. — Сейчас барон велел переменить курс. И пообедаем же мы на берегу после подлых консервов! И увидим, доктор, женскую красоту… Там ведь англичанки. Готовьте только денежки, доктор и Иван Васильевич!
 Старший механик добродушно запротестовал.
 — Не врите… Я женатый…
 — Скажите, пожалуйста, какой Иосиф прекрасный!.. [7] Жена в Кронштадте, а вы будете в Капштадте… Наверно туда дернем. От Каптауна два шага…
 И, обращаясь к Курганину, лейтенант сказал:
 — Мы вас спасли, а вы — нас. Из-за вас да англичан капитан идет на Мыс… Следовательно, не спаси мы Вас, не видать бы нам англичанок… Восхищайся малайками… Так позвольте выпить за ваше здоровье… Какого вина прикажете?
 — Никакого.
 — Почему?
 — Не пью.
 — По принципу?
 — Из-за печени.
 — В таком случае один выпью… Ваше здоровье!
 Пришли в кают-компанию и другие офицеры. Все были оживлены.
 Еще бы! Через два дня моряки будут на берегу.
 И по такому-то случаю кто-то велел подать бутылку шампанского. Содержатель кают-компании приказал подать десять бутылок.
 — Согласны, господа?
 Все, разумеется, согласились.
 Выпили за скорый приход на Мыс. Выпили за капитана, за старшего офицера, за кают-компанию.
 Доктор и Каврайский предложили тост за спасенного соотечественника.
 Тост был принят сдержанно. Пассажир не разделял общего оживления и многим казался несимпатичным и даже подозрительным. Не рассказывает ни о пожаре на пароходе, ни о себе, ни о том, чем занимается и зачем путешествует.
 Подвыпивший Вершинин даже подумал: “Уж не стибрил ли пассажир крупного куша и не бежал ли из России? По всему видно, что умный человек!”
 Однако все подняли бокалы. Курганин только пригубил из своего бокала.
 А Вершинин чокнулся и “дипломатически” спросил пассажира:
 — Мне кажется, я вас встречал в Петербурге?
 — Возможно… Я долго жил в Петербурге.
 — Так… так… Извините… Не были вы директором банка?
 — Нет! — усмехнулся пассажир.
 — Значит, ошибся… А очень на вас похож один директор банка…
 — Если бы Сергей Сергеевич был директором банка, то не путешествовал бы на грузовом пароходе! — заметил мичман.
 А Каврайский озлился и хотел проучить Вершинина, но вместо того сказал ему:
 — Вы… много выпили шампанского!
 Молчаливый пассажир взглянул на мичмана, и в глазах его мелькнула ласковая улыбка.
 Особенно не нравился пассажир старшему офицеру. Он сразу почувствовал, что этот господин совсем чужой и не из “порядочных” людей. Это видно и по костюму, и по серой фланелевой рубахе, и по несколько грубоватым рукам.
 “Да и черт знает, что это за птица? Русский — так и будь русским! Должен почувствовать, что с русскими!.. А между тем сидит точно янки… Скотина!.. Точно не знает приличия”.
 И старший офицер с усиленной любезностью проговорил:
 — Не будет нескромным, если спрошу, давно ли вы из России?
 — Год…
 — И, верно, соскучились по России?
 — Нисколько! — просто и искренно ответил пассажир.
 Многие переглянулись.
 — Даже нисколько?.. Вы — оригинальный соотечественник! Ведь как там заграницы ни хороши, а отечество… свое… родное! — впадая в некоторый пафос, продолжал старший офицер. — И там свое дело… служба… друзья… И, главное, домашний очаг… Жена… дети…
 И так как пассажир поднял свои внимательно-серьезные глаза на Евгения Николаевича и не торопился отвечать, ожидая, что еще скажет этот видимо влюбленный в себя моряк, то старший офицер почувствовал к пассажиру еще большую неприязнь и, внезапно закипая злостью, продолжал:
 — И что, собственно говоря, особенно привлекательного в заграницах?.. Разве что природа, да, пожалуй, хорошие гостиницы… А если сравнить, где проще и сердечнее люди, где больше не показного, а настоящего патриотизма… Где?.. Неужели все эти говорильни не показали их бессилия сделать что-нибудь серьезное…
 Пассажир по-прежнему молчал.
 И старший офицер не без раздражения спросил:
 — Вы, верно, не согласны со мной?..
 — Не согласен!
 Многие с удивлением взглянули на пассажира.
 А старый механик, разрешивший себе кроме шампанского пройтись и по хересам и почувствовавший себя решительно несчастным вдали от королевы Марго, обратился к пассажиру и, слегка заплетая языком, проговорил:
 — Сергей Сергеевич!.. Вы не согласны. И это ваше дело. Быть может, и я с вами соглашусь, если узнаю, почему вы не согласны… Но вот мы здесь… Черт знает где… Вы чуть не погибли. Так неужели вас не тянет в Россию… к домашнему очагу?.. А я так сейчас бы в Кронштадт… Извините, Сергей Сергеевич… Сию бы минуту…
 — Да у меня семейного очага нет, Иван Васильич! — промолвил пассажир.
 — Вы, верно, спать хотите, Сергей Сергеич? — с дипломатической целью спросил доктор.
 — И очень.
 С этими словами пассажир встал и, сделав общий поклон, ушел в каюту в сопровождении Каврайского.
 Когда шампанское было выпито и пора было расходиться, старший офицер не без таинственности произнес:
 — А ведь загадочный пассажир!
 Почти все согласились, что загадочный.
 Были разные предположения: или у пассажира на душе преступление, или он — государственный преступник, бежавший из Сибири, или политически неблагонамеренный человек.
 Доктор и Каврайский протестовали против всех предположений.
 — Но кто же он такой? — допрашивали офицеры.
 — Отчего не объяснит, кто он?




 VI


 В течение двух дней пассажир сидел в каюте и что-то писал. В кают-компании он по-прежнему был малоразговорчив и на вопросы отвечал лаконически. От предложения доктора дать взаймы он отказался.
 Он поблагодарил доктора и сказал:
 — Я могу зарабатывать везде… А у меня теперь скромные привычки!
 Пассажир заинтересовал всех офицеров. А старший офицер даже начинал трусить. И перед приходом в Каптаун доложил и без того озабоченному капитану:
 — Как бы чего не вышло, барон… Если пассажир и вдруг… опасный злоумышленник.
 — Так нам какое дело… Мы спасали человека в море! — негодующе сказал барон. — И почему он должен быть злонамеренным?
 Однако и барон был смущен. Ведь в самом деле он так и не знает, кто же у него пассажир. Надо же обозначить в рапорте, какого звания спасенный…
 — Как же выйти из этого затруднения? — спрашивал барон.
 — Очень просто. Спросите у пассажира… И пусть покажет паспорт…
 — Пфуй, как вам не стыдно, Евгений Николаевич! Пфуй! Schande!.. [8] Я и так поверю, что он скажет… И по долгу службы спрошу… И запишу, как он покажет…
 Когда “Руслан” бросил якорь и пассажир пришел проститься с капитаном, барон крепко пожал руку Курганина, пожелал всего лучшего и, краснея, прибавил:
 — Извините… Мне придется написать в рапорте, кого нам бог привел встретить в океане и отвезти в Каптаун… Ваше звание… или чин… или… ну, как вам угодно, Сергей Сергеевич… А мне никакого нет дела… извините… Или…
 Пассажир улыбнулся и подал свой заграничный паспорт.
 — О, мне не надо… Не надо…
 — Так, верно старшему офицеру необходимо. Не угодно ли…
 Старший офицер взял и прочитал:
 “Отставной статский советник князь Сергей Сергеевич Курганин”.
 Евгений Николаевич, несколько сконфуженный, возвратил пассажиру паспорт.
 Курганин простился с офицерами и с некоторыми матросами и уехал на берег.
 Когда все офицеры узнали, кто был пассажир, он сделался во мнении всех еще более загадочным.


ЗАГАДОЧНЫЙ ПАССАЖИР

 Впервые — в газете “Русские ведомости”, 1901, № 349, с подзаголовком: “Святочный рассказ”. Для сборника “Маленькие рассказы”, СПб., 1902, рассказ был подвергнут стилистической правке.
  В.Гуминский