---------------------------------------------


 Эрве Базен
 Зеленый храм



 I


 Моя дочь и я шли уже два часа, на нас были костюмы из саржи, перекрашенные в темно-зеленый цвет, за плечами болталось по сумке того же цвета, а на груди висели бинокли; рядом с нами, не жалуясь на усталость и царапины на голых ногах, шагал маленький Леонар; я не мог простить себе, что затащил его так далеко. Мы — километрах в пяти от Лагрэри, в самом центре этого края, поросшего худосочным, низким кустарником, который перемежается с болотами, покрытыми колючими растениями; здесь нет ни просек, ни тропинок, а лишь неразличимые проходы между болотцами и кустами, и выбираешь их наугад. Я с удивлением заметил у корней одного вяза с ободранной корой и порыжевшими листьями погибающего, как все его французские братья, редкий и странный на вид гриб. Я склонился над ним, это было маленькое чудо: он весь светился от дряхлости, хотя и был ярко окрашен, и от него шел дурной запах. Клер навела бинокль на пищуху, которая с завидной легкостью взбиралась по стволу, склевывая гусениц. Но вот она обернулась и прошептала:
 — Слышишь?
 Я поднял голову и прислушался к тому, что донесло до нас теплое дыхание сентября — месяца, когда в воздухе порхают легкие дуновения. Если верить мху, растущему у подножия деревьев, более густому с этой стороны, ветерок веял с севера, оттуда, где находится Большая Чаща — массив кустарников; тут обычно охотятся с гончими, а дальше охота уже прекращается, так как там лошади вязнут и могут провалиться в какое-нибудь из этих коварных озерец с такими низкими берегами, что под травой не вполне видны его границы; после мартовских ливней и августовских бурь эти озера выходят из берегов и соединяются в один большой водоем, выразительно названный «Болотищем».
 — Это на флейте играют? — спросил Леонар.
 Он тоненький, почти бесплотный, так что вполне можно понять его маленьких и таких жестоких приятелей, прозвавших Леонара Палкой; он улыбается одними уголками серых глаз, эта улыбка появляется у него всегда, когда он о чем-нибудь говорит. И впрямь, это похоже на флейту, только неизвестно, что за фавн, притаившийся меж болот и кустов, играет на ней. Отдавшиеся более сильному току воздуха, отчетливо слышны первые ноты мотивчика, фигурирующего во множестве учебников, а так как я часто касаюсь клавиш и память у меня более верная, чем рука, то я тотчас же вспоминаю слова: «О, красавица, всегда та же и вместе с тем другая»… Клер, Леонар и я смотрим друг на друга, брови у нас ползут наверх. По мелким кусочкам коры, падающим с корявой сосны, на которой блестит старая смола, я мог бы, будь у меня время, найти белку, грызущую шишки и прерывающую свою работу, потому что ее обеспокоило это соло. Артист уже играет где-то в другой стороне, в другой тональности. Этому тоже учат детей на уроке сольфеджио: Old Mac Donald had a farm [1] .
 — Минуточку. Иди за моим ярлыком! — предлагает чернявая Клер, цвет лица которой, унаследованный от матери, не оправдывает ее имени [2] .
 «Ярлык» фабриканта, пришитый к заднему карману ее брюк, заправленных в черные резиновые сапоги, маячил передо мной от самой буковой опушки. Я долго вел ее за собой, теперь она ведет меня; она самая что ни на есть девчонка, я никогда не собирался делать из нее мальчика, о котором сначала мечтал; однако я привил ей, еще задолго до моего ухода на пенсию, пользуясь своими отпусками, вкус к длительным прогулкам по лесам, где мы собираем целебные травы, грибы, землянику, орехи, но чаще всего смотрим. Мы — это люди, умеющие видеть, в отличие от тех, что проходят мимо всего с открытыми, но не зрячими глазами, мы относимся к числу подлинных созерцателей, людей, ни во что не вмешивающихся, ничего не коллекционирующих, даже ничего не фотографирующих, но умеющих различить сто разновидностей бабочек, птиц, зверьков, заметить, как козочка прячет от них свою рыжину, а уж проглатывает медяницу, как красноголовый дятел выстукивает мелодию своей брачной ночи на краю дупла, найденного им для своей самки.
 — Сейчас направо, возле торфяника?
 Верный своему принципу — говорю в лесу как можно меньше, ибо рот — враг глазу, я отвечаю лишь прищелкиванием языка — да. Мы продвигаемся вперед, раздвигая ветви, стараясь, чтобы ни одна травинка не хрустнула, обходя лужи так, чтобы не вытаскивать с хлюпаньем ноги из грязи. Огибаем торфяник, теперь предстоит пройти через Малую Верзу, отводной канал, окаймленный перепутавшимися корнями, полный грязной воды и кишащий головастиками. Мостиком служит срубленное наискосок дерево, пройти его можно лишь сев на него верхом. Однако наше путешествие близится к завершению. Цам остается всего-навсего преодолеть полосу кустарника, который служит последним оплотом Болотища. А флейта — все ближе, все отчетливее, все настойчивей, теперь она завела, — и надо сказать, очень чисто, — другую знакомую мелодию, так что Клер прошептала:
 — Что это?
 — Это песня птицы из «Пети и волка», — сказал Леонар и тут же добавил: — У нас такая пластинка.
 Говоря «у нас», он имеет в виду наш дом, предпочитая его своему. Это заслуживает того, чтобы я потрепал его по шевелюре. Однако Клер останавливается, поднимает палец:
 — Эй, погляди налево!
 Не нужно быть индейцем, чтобы читать лес. Клер в тринадцать лет по этим грязным следам, которые, потершись о ствол дерева, оставляет кабан, окунувшийся в грязную лужу, могла определить возраст черномазой животины. Она без труда может опознать зарождающуюся жизнь растения, иногда очень отличающегося от того, чем оно впоследствии станет. Она редко ошибается в названии гриба и, что особенно важно, если надо, пойдет искать его туда, где он чаще всего растет: под осинами — подосиновик с рыжеватой шляпкой, белые сморчки вокруг ясеня, а возле унавоженного поля — розовые волнушки. Насекомые ее, понятно, интересуют меньше: они более скрыты от людского глаза, более разнообразны и, кажется, — хоть это и не так, — меньше нуждаются в срочной защите. Но ради землеройки, как и ради кабана-двухлетки, она готова ринуться в бой. Она лучше меня находит ловушки: петля из конского волоса, которая может задушить дрозда в ветках, кольцо медной проволоки, натертое листом капусты, чтобы отбить запах человека, коробка от весов, в которую любит забираться хорек, —капкан для лисицы, ветка, намазанная клеем, кротоловка… Короче, все, что выдумал злой гений браконьера, расставляющего силки, с которыми Клер не раз расправлялась ударом палки.
 — А это что-то новенькое! — вполголоса произнесла она.
 Мощная дугообразная ловушка, которую трудно не заметить таким поборникам антибраконьерства, как мы, — я не встречал прежде подобных во время наших прогулок. Так делают трапперы: сгибают деревцо, которое, распрямившись, может поднять на два метра от земли зайца и перенести его на место, защищенное от хищника; но кто же решил обратить себе на пользу эту хитрость северного охотника?
 Два раза щелкнув языком (нет!), я не даю Клер разрушить сооружение. Постараемся никого не вспугнуть. Тихонько выйдем из колючих зарослей и войдем в мир высоких болотных трав, среди которых раскиданы низкорослые ивы, а у подножия этих ив тени сменяют световые пятна, мягкие блики уходящего лета. Настойчивый гнилостный дух подлеска сменяется сильным ржавым запахом близкой воды — озерца, утонувшего в тростнике. Еще пятьдесят шагов — и вы в царстве тростника, откуда взмывает ввысь в зигзагообразном полете бекас. Еще пятьдесят шагов — и появляются красные пятна шалфея, желтые пятна ириса, а дорогу вам преграждает барьер из мохнатой коричневой камышовой поросли; сквозь них проглядывают чуть дальше поля ряски, шероховатые полотнища, которые крестьяне назвали «козья кожа» и которые чуть заметно колышутся на проступающей кое-где воде: здесь останавливаются утки, довольствующиеся этими скромными водоемами. Редко кто приходит сюда, на Болотище, мы тоже не были здесь уже с год. Все тут кажется неизменным, обычным, все окутано привычным туманом мошкары; а из глубины его поднимается колеблющий воздух гуд, прерываемый время от времени пронзительным криком лысухи или поспешным прозрачным шелестом крыльев стрекозы, опоясанной медно-зеленым кольцом.
 — Играют на острове! — сказала Клер.
 На миг замолчавшая, флейта снова начинает петь, приноравливается к одной мелодии, потом к другой, пробует и так и эдак. Чтобы кто-то упражнялся на острове — это невероятно! Остров-то крошечный, всего-навсего клочок земли, стянутый «козьей кожей», ощетинившейся такими же камышами, что окружают Болотище. Ее бы и не заметили, если бы не ольха и чахлые деревца с желтыми стволами, с длинными заостренными листьями, — это не что иное, как поросли дикой ивы, возвышающиеся над черной массой веток и сучьев, занесенных сюда паводком.
 — Тихо!
 Нас услаждают пассажем из «Белого ослика». Мы примостились за барьером из камышей, меж коих то там, то здесь светятся «ежеголовки», чей корень наши бабушки настаивали, чтобы приготовить хину, и нам ничего не остается, как созерцать хаотично разбросанные зеленые растения, где то там, то сям промелькивают кувшинки, выбросившие на поверхность воды свои, словно отлакированные, желтые, как сера, цветы. Мой взгляд, чувствительный к малейшему нарушению в окраске окружающих предметов, стал острым и необычайно зорким. Это и хорошо: на расстоянии тридцати метров он способен распознать какую-нибудь птаху вроде зеленушки. Меня заинтересовало белое, подвижное пятно, подрагивающее меж камышей, — что бы это могло быть? Я прикладываю к глазам бинокль, навожу его на цель… И вдруг подскакиваю! В светлом круге, случайно переместившемся вверх, возник человек; раздвигая камыши, он прыгнул на мель, и с ним вместе выскочила черная собака с лохматой головой, у которой из шерсти торчало лишь одно ухо.
 — Папа, это мне что, снится?
 — Тише, слышишь, тише!
 Моя дочь, водрузивши на нос бинокль и сжав его изо всех сил пальцами, все видит не хуже меня и улыбается во весь рот. Человек — голый. Именно голый, если не считать часов-браслета на руке. У него светлая борода, светлые волосы на голове, на груди и на животе. Пожалуй, скорее худой, с выступающими мускулами, очень загорелый, — даже там, где должны быть трусы, кожа такая же темная; человек, видимо, в отпуске и загорает раздетым догола, — он легонько раскачивается то на одной ноге, то на другой. Мне трудно сказать, какой у него цвет глаз, но нет сомнения, что белая вещь позади новоявленного Адама, до этого нами не распознанная, не что иное, как сохнущая майка. Что касается собаки, то ей запрещено лаять (в данном случае оно и понятно: собака находится с наветренной стороны), однако ее выдает любопытная окраска: здесь такую собаку называют «дикобразом», это одичавшее животное охотится ради собственного удовольствия; сторожа и охотники знают ее, но сколько ни пытались из мести догнать животное выстрелом из ружья — все напрасно.
 — Ты считаешь, там можно купаться? — спрашивает Леонар.
 Клер закрывает ему рот рукой. Собака стоит неподвижно и смотрит на мужчину. Мужчина смотрит на часы: часы круглые, и, видимо, секундная стрелка у них движется скачками, беззаботно перегоняя пульс, бьющийся под ними в другом ритме и тоже определяющий время. Мужчина кажется озабоченным, он продолжает смотреть на свои часы, а на моих 17 час. 52 мин. Прочертив воздух яркой голубизной, пролетает зимородок с уклейкой, а может гольяном, в клюве. Вдруг человек отстегивает часы и кидает их в болото, дав собаке, — так громко, что до нас доносится его приглушенный расстоянием голос, — странное объяснение:
 — Что ж, надо освободиться и от этого!
 Кажется, его жест удивил его самого, он стоит все еще наклонившись вперед и разглядывает воду, в которой скрылись часы. Его руки медленно скользят вдоль тела, словно он чувствует себя сейчас еще более раздетым, чем раньше.
 — Он сумасшедший! — шепчет Леонар.
 — Может, и сумасшедший, но какой красивый! — тихо говорит Клер, притягивая к себе худышку Леонара.
 Раскинув руки, я пригибаю к земле детские головки, поднявшиеся слишком высоко. Наблюдение, сделанное девочкой, заставляет ее бросить косой взгляд на отца: тот, полный лукавства, не изображает из себя невинность. Но вот мы снова посерьезнели, одновременно моргнули ресницами, выразив тем самым общее, но неопределимое чувство. Радуга в небе от луны, чириканье воробьев, не дающих покоя сове, оглушенной дневным светом (я видел только одну), простая встреча с генеттой, украшением перелеска (ведь животное это, как и это растение, — здесь редкость), — все это привилегия удачливого наблюдателя. То, что происходит у нас на глазах, вызывает такое же внимание, как и все исключительное, редкое и необъяснимое. Мои губы шепчут:
 — Как он мог очутиться там?
 И почему? Если в швырянии часов есть какой-то вызов, то еще больше его в самом присутствии незнакомца на острове. Хоть и неглубокое, но Болотище труднопроходимо; даже с длинной палкой в нем можно увязнуть. Кроме водоплавающей птицы да выдры, если она еще здесь водится, никто не мог бы плескаться в окружении водорослей, болотных орехов, плавающих кувшинок. Лодку сюда дотащить нельзя, разве что легкую надувную, однако и ею не воспользуешься, ведь озерцо полно мертвых колючих веток, нанесенных наводнением. Но, кажется, конца нашему изумлению еще нет…
 — Он уходит, — говорит Клер.
 Да нет. Мужчина, сопровождаемый псом, снова подошел к камышовым зарослям; на ходу взял майку. Кажется, собирается одеваться. Нас донимают слепни, но мы можем еще немножко подождать. Камыши зашелестели, вероятно, не только из-за ветра, другие приметы указывают, что там кто-то есть. Клер поднимает палец. Действительно, где-то здесь расположилась камышовка; они все более или менее чревовещательницы, а от страха становятся болтливыми и могут испугать непрошеного гостя. Некоторые из них начинают проявлять беспокойство. Я тоже поднимаю палец, чтобы обратить внимание на быстрое бульканье: это не голавль, хватающий на лету муху и на секунду вынырнувший из воды, это лягушка прыгнула в воду и поплыла. Последний тест: мягко хлопая крыльями, прилетает за мелкой рыбешкой длинноносая хозяйка болот, серебристая цапля, которая проводит время, переходя с болота на болото. Она выкидывает вперед ноги и всем своим видом показывает, что собирается, что хочет отдохнуть… Но не тут-то было… Резкий толчок на уровне земли — и она взмывает ввысь, широко распластав крылья. Почти тотчас же начинает каркать ворона.
 — Ворона здесь? — удивляется Клер.
 Разумная девочка. Подражание карканью вороны днем для браконьера то же, что ночью крик совы, который получается, если свистнуть в два пальца. У них нет ультразвукового свистка, неслышимого для егерей и хорошо улавливаемого собакой, зато имеется другой способ подозвать ее. Пес, бродяжка, прекрасно все понял: вот он взобрался на пень, от нетерпения топчется на месте. Если из этого следует сделать вывод, что они собираются уходить, это могло бы составить гвоздь программы. Из камышей торчит белокурая грива, потом показывается борода, на этот раз — на фоне комбинезона, который перечеркивает ремень от большого ящика для рыбной ловли, конечно, полного, ибо тело рыбака, чтобы удержать равновесие, отклонилось в сторону. Странный браконьер, но, без сомнения, браконьер, пользующийся вершей и ловящий где-нибудь на отдаленном озерце, куда трудно дойти и где он не боится конкуренции.
 — Он мне больше нравился в своей прежней одежде, — говорит Клер. — А теперь у него вид водопроводчика.
 Прикуси язык, дочка! Водопроводчик наклоняется; собака прыгает на спину хозяина и обвивает его шею, словно ягненок святого Иоанна. А хозяин, спокойно перешагнув через пень, направляется прямо вперед. Это уже больше не святой Иоанн, это сам Христос на библейском озере. Он идет длинным, медленным шагом, нащупывая голыми ногами сушу на болоте, которая благодаря его уверенности становится как бы прочнее там, где он на нее ступает, осторожно шагая по «козьей коже», словно по клумбе. В середине болотца, где глубина превышает метр, он останавливается, чтобы перевести дух, так спокойно, как если бы под ним был лед и если бы он обладал, в противовес Моисею, властью превращать воду в камень. Леонар от удивления широко раскрыл рот. Я отметил, что ноги пришелец плотно сомкнул, и стал прямой, как буква i, и очень заботится о том, чтобы не подвергать опасности узкую полоску своей «базы». Я отметил также, что глаз мой восстает против этого, ищет правдоподобия: раз человек стоит там так прямо, раз кругом зелень, то болото уже не болото, а лужайка. Клер, восхищенная, завороженная, введенная в заблуждение, в то же время шепчет мне на ухо:
 — Все-таки это надо уметь!
 Конечно. Но вот в чем загвоздка. Тот ли он, кем кажется, этот тип, возможно, ворующий линей и угрей (у них, должно быть, препротивный вкус из-за тины), или же он случайно сюда забрел? Эти рыболовы-соперники думают лишь о том, чтобы набить битком свои ящики, не музицируют, когда надо тащить сеть, ведут себя как первобытные люди только лишь для того, чтобы отстоять свое исключительно им принадлежащее место рыбной ловли. Наш рыбак разыгрывает какую-то пьесу. Да, но какую? Это предстоит выяснить. Я бы поклялся, что он сделал паузу не просто, чтобы передохнуть, но чтобы насладиться своей удачей и мистифицировать обитателей болот.
 Однако вторая часть спектакля будет для него трудней. Он продолжает продвигаться вперед, но идет как в замедленной съемке. Вот он покачнулся и, чтобы удержать равновесие, поднимает руки, разводит их в стороны. Быстро подносит руку к шее собаки, чтобы удержать ее на месте, делает еще три шага; вот он опять покачнулся, именно в ту минуту, когда пес (он, должно быть, почуял нас, — ветер поменял направление), когда пес коротко, пронзительно тявкнул. Достаточно пяти прыжков, чтоб очутиться наконец на берегу, но ему это стоит труда, он перекувыркивается и быстро встает, чтобы улепетнуть, исчезнуть в лесу.
 — Выплыл-таки! — говорит Клер, которой хочется показать мне, что она-то не введена им в заблуждение.
 Конечно, выплыл: ряд кругляков, вероятно, позаимствованных где-то на порубке, установлены в тине так, чтобы их только покрыла «козья кожа». Мы знаем наверняка, что он «выплыл», и нам нет нужды удостовериваться в этом с помощью палки, которую нужно поставить на отпечаток обуви, самый близкий к берегу, туда, где ряска — кое-где она вывернулась и выставляет напоказ свою розовую изнанку — не лежит сплошным полотном. Уже поздно. Щуки вышли на охоту, маленькие плотвички, словно брызги воды, разлетаются, блеснув в воздухе чешуей, в разные стороны и возвращаются в воду. Солнце повисло на макушке тополя. Уходим. Нам еще нужно отвести домой к ужину Леонара. Нужно бы зайти к булочнику перед закрытием лавки, но мы не успеем — вечно забываем, что дорога туда короче, чем обратно. Клер поднимается первая, потом Леонар, потом я. Из-за долгого сидения у нас немного затекли мышцы. Делаем около тридцати шагов и слышим сухое шуршание.
 — Что это? — спрашивает Леонар.
 Нет, решительно нам сегодня везет. Мы видим вспорхнувшую птицу (ходока), маленького голенастика, — он попадается редко, — который живет в тростнике, и — не удивляйтесь! — предпочитает ходить, вместо того чтобы пользоваться крыльями.




 II


 Если согласиться с тем, что мертвые тоже имеют свои «годовщины» (слово бессмысленное, ибо для них нет больше времени), то сегодня — годовщина моей жены. Ей исполнилось бы шестьдесят лет. Она остановилась на пятидесяти двух, оставив мне позднего ребенка, дочь, которая через три дня после похорон отправилась сдавать экзамен на бакалавра.
 Праздник превратился в панихиду. В мастерской Клер я тихо занимаюсь своей работой, расшиваю книгу. Эта не требующая большого усердия работа — моя область; я также умею положить книгу под пресс, обрезать, склеить. Я уже отделил половину корешка, переворачиваю книгу, чтобы отделить вторую половину. Теперь я могу взять в руки блок и обрезать нитки, сшивающие отдельные тетрадки, разъединить тетрадки и с помощью ножа отодрать одну за другой желтые частицы сухого клея…
 — Ты читал «Эклерер»? — спрашивает Клер — я вижу лишь ее спину, перерезанную розовым лифчиком, просвечивающим сквозь белую рубашку.
 Скрытое приглашение: чтение требует всего вашего внимания, не так ли? А Клер знает, что этот день — один из тех редких дней, когда мне не хочется жить жизнью, которую она называет «жизнь не только расписанная, как нотная тетрадь, но вполне довольная перепевом одного и того же». Каждый раз в этот день на меня снова наваливается тоска, а это не заслуживает пощады. Однако если верно, что часы меня до такой степени «механизировали», что и сегодня, подчиненный их ходу, я поднимаюсь в шесть, ем в двенадцать и в семь вечера, ложусь в десять, то, значит, жизнь продолжается. Когда была жива жена, я находил ее привычки надоедливыми, между тем они и поныне для меня закон.
 — Ты зайдешь за малышом после школы?
 Совет в форме вопроса. Клер не поднимает носа от работы, у нее заказ, она не может отвлечься от книги, в которой сейчас делает отметки, чтобы потом сделать пилкой вырез. Свернувшаяся калачиком на соломенном стуле кошка мяукнула. Это случается редко и означает: дверь! Кошка, молчаливая, желто-серая, с неизвестными любовными связями, никогда не приносившая котят, чтит своим присутствием три дома, в том числе наш, хотя она и бывает у нас всего несколько часов в день. Я отворяю дверь. Возвращаюсь к своему занятию. Мари-Луиз… Ее портрет на стене, глаза настойчивые. Чтобы не поддаваться тяжким воспоминаниям, мне, наверное, нужно бы последовать примеру нашей родственницы Пелу: она вдова, но ее это не угнетает, она бодра и каждую неделю, что может подтвердить любой, ходит на кладбище, садится там на могильную плиту и начинает рассказывать мужу о всех семейных событиях, не забывая при этом вязать что-нибудь. Но Мари-Луиз знала, что я думаю о жизни, пережив жизнь близкого человека; для одних понятие жизнь связывается с сомнительной вечностью истории, а для других сводится к постепенно проходящим уколам сердца. Я очень хорошо знаю, что ухо и рот восходят к формуле, найденной Клер, когда она ребенком склонялась над своей куклой: «Я себе с ней разговариваю!» Я могу во всем отдать отчет только самому себе.
 Видишь, мой друг, погода хорошая. Но стрелка барометра ползет вниз, и мы хорошо сделали, что посеяли сегодня три грядки мелкого салата, который называют еще салат-рапунцель. Лишний раз Клер отметила, что мои грядки, выровненные по веревке, напоминают хорошо выполненное, но грубо выправленное домашнее задание. Это в ее духе. По правде сказать, она никогда не понимала, что старый человек вроде меня — враг растений в горшке и канареек в клетке, этих пленников, давая новую жизнь цветам и овощам, каждый год чувствует, как он возрождается в саду так же, как и в лесу (уже более не девственном, поскольку в течение двух тысяч лет человек все сажает и сажает деревья). Клер, разумеется, предпочла бы, чтобы «всюду была травка», как у нашей соседки госпожи Крюшо. Оставим ей ее иллюзии. Потом Клер захотелось, чтобы мы выбили ковер из гостиной, сложенный и повешенный на шест для просушки белья. Это тоже в ее духе: я должен принимать участие. Вот уже десять лет, как она утверждает, что, если ты всех учишь, то ты должен подавать пример, особенно в наших деревнях, где мужчины, работающие на полях и производящие тонны картофеля, чувствовали бы себя обесчещенными, если бы им пришлось очистить хотя бы одну картофелину. По правде сказать, мои хозяйственные обязанности все усложняются. Ну да ладно… Около десяти часов мы отправились на прогулку с твердым намерением не тащиться, не обращать внимания пусть даже на самые редкие вещи… и именно Клер, в чьей памяти ожило пережитое, закрывая дверь, беззаботно бросила:
 — Чем больше я об этом думаю, тем больше уверяюсь, что тип с Болотища — это нечто. Приучить дикую псину… ну прямо Орфей.
 Она едва сделала десять шагов и добавила:
 — Во всяком случае, он не может быть там слишком долго, об этом бы знали. А ты, папа, зря заговорил об этом на совете: ты же знаешь наших навозников, они сразу стали дрожать за своих кур.
 Зря? Да в последнее время только и слышишь: то у одного что-то украли, то у другого; три самых крупных фермера вместе с мэром принялись гадать, кто бы это мог быть. История слишком занимательна, чтобы я мог ее не поведать. Но, обойдя по кругу близлежащие деревни, она в течение недели так видоизменилась, так обросла разными деталями, подозрениями, комментариями, либо наивными, либо скептическими, либо игривыми, что Клер, которую больше, чем меня, все это мучило, потому что она не склонна обманывать, потому что она девочка и потому что ей важна ее репутация, не могла ступить на порог к соседке или к кондитерше госпоже Сибо без того, чтобы ее не спросили:
 — А что, Клер, не встретился ли тебе еще раз тот голяк?
 И если это говорит кумушка, Клер пожимает плечами. Если же юноша, она опускает ресницы. Ибо хотя это сказано и мимоходом…
 Не слишком ли деликатна тема? Я встал со стула, подошел к окну. У меня нет желания сажать на цепь и нет повода разочаровываться в девушке, которая несколько лет так хорошо училась, должна была сдать квалификационный экзамен и преподавать на более высоком уровне, чем ее родители; она же бросилась в замужество и пожила всего полгода семейной жизнью, обязанной своей стремительностью новому увлечению. Я не собираюсь разглагольствовать о терзающих отца противоречивых чувствах, о том, что он рад, что больше не один, но не очень рад, что успешное учение так завершилось: переплетчица в маленькой мастерской, «кошачья жизнь», если прибегнуть к местному выражению; долгие дневные бдения вдвоем, иногда прерываемые загадочными отлучками.
 Мосье Годьон (так называла меня, желая выразить свое почтение к моему учительству, мадам Годьон, предпочитавшая не говорить «мой муж»), так вот, мосье Годьон (он, в свою очередь, дабы посмеяться над собой, употребляет это словосочетание иносказательно) вдруг взбунтовался и решил больше не обрушиваться на себя. Снаружи на фоне нежно-голубого неба вырисовывается черепица более темного цвета. Крыша представляет собой смешение разных углов: прямых, тупых, острых, из чего учитель, указывая ученикам на крышу пальцем, часто извлекал нужные примеры… Итак! Мне остается моя дочь и этот поселок, построенный на пересечении двух проселочных дорог, ведущих к главным точкам на карте с поправкой в два градуса, если верить моему компасу.
 Да, я всегда находился в своей стихии. Лагрэри… В самом этом имени заключено понятие леса, о чем, по крайней мере, свидетельствует указ, изданный Его Высочеством и запрещающий «всем сеньорам считать себя обладателями прав на рубку леса и устройство лужаек». Большим лагрэрийцем, чем я, невозможно быть. Мой прадед, продольный пильщик, живший в этих краях, при Второй империи женился на дочери дровосека. Мой дом восходит к его сыну, столяру, мечтавшему из своего сына сделать учителя; и, к его славе надо сказать, его сын нашел способ стать известным в своей деревне, где на протяжении тридцати пяти лет был сначала помощником учителя, затем учителем, наконец, директором, не требующим другого вознаграждения, другой почести, кроме возможности продолжать работу. Должен ли я гордиться этим? Не часто человек так явно выражает согласие остаться тем, что ты есть. Здесь я провел всю жизнь, да и после смерти не продвинусь слишком далеко. В окно видна церковь, кладбище, где есть и моя могила: гранитный прямоугольник, на котором я, примерный вдовец, не желающий жениться вновь, велел выгравировать вскоре после смерти жены: Мари-Луиз ТАДО, в замужестве ГОДЬОН (1920-1972) и Жан-Люк ГОДЬОН (1915…). Оставшаяся невписанной дата смерти позволяет мне ждать. Когда я отношу на кладбище мои самые красивые гладиолусы «Жестер» или «Мозамбик», мои самые красивые георгины «Люби меня» и «Акапулько», у меня бывает такое впечатление, будто я наполовину украшен цветами.
 — Эй, ты о чем?
 Я, кажется, шептал. Букет там свежий, я в добром здравии, на ногах, стою у окна, вдыхаю смешанный запах кожи, сильно пахнущего клея, смоляной бумаги, — новый запах для носа, привыкшего коллекционировать запахи лесные или огородные. Внутри все утихло, и я прислушиваюсь к тому, что снаружи. Со стороны лесопильни доносится пронзительный короткий визг стали, откусывающей кору. Улица огласилась скрежетом уборочной машины, она с шумом нагрузилась полными бидонами, а дояркам привезла пустые. Вот она едет, проехала. Проследовал запыхавшийся автомобиль, у которого хлопала дверца. Но что это? Ухо наполнилось дорогим, знакомым шумом: криками разбегающейся детворы, стуком галош, криками матерей, велосипедными звонками, гудками разъезжающихся автомобилей, увозящих домой владельцев ученических сумок. Бог ты мой! Где у меня голова? Я забыл, как возвращаются из школы.
 Оборачиваюсь. И опять недоумеваю: теперь Клер исчезла. Она, видимо, спохватилась, что надо идти, и, оставив меня перебирать воспоминания, тихонько, на цыпочках, вышла: отправилась за Леонаром — он почти каждый вечер приходит к нам учить уроки. Однако дело обернулось совсем не так. Я только успел сбросить халат и подойти к лестнице, как услышал знакомый, густой баритон, привычно давящий гласные, переплетшийся с менее знакомым голосом женщины и с гневным голосом моей дочери, в котором прозвучал металл:
 — Папа, к тебе визитеры.
 Спокойно спустимся вниз. Выпятив подбородок вперед, как раньше, когда я был классным наставником, войдем в гостиную. Визитеров не двое, а трое: мэр, бригадир жандармерии и мадам Салуинэ, судебный следователь; группа стоит возле больших напольных часов моей бабушки, медный маятник которых медленно качается. Возле буфета расположилась Клер, в руках у нее блюдо, на нем позвякивает бутылка черносмородинной наливки и пять перевернутых стаканов. Само собой, у меня есть право титуловаться как прежде.
 — Здравствуйте, господин директор.
 Садимся. Как того требуют правила, мэр Жорж Вилоржей, — один из моих бывших учеников, — чьим помощником (не более!) я числюсь, одет в форменное платье. Положив кепку на колено, папаша Бомонь, бригадир, одной рукой держит стакан, а другой поглаживает преждевременную лысину, контрастирующую с детским лицом, на котором расцвели перваншевые глаза. Что касается мадам Салуинэ, гражданки Сен-Савена, соседней общины, судьи, которая каждый день совершает путешествие от своего дома к Дворцу правосудия, чьи окна смотрят на окна супрефектуры, то она одета в свой вечный серый костюм под стать серым волосам и серым глазам — из-за этого цвета ее прозвали «дама в сером». Деревенская смекалка сочетается у мэра с сознанием своего превосходства; он приступает к проблеме в шутливом тоне:
 — Извините за вторжение, господин директор. Мадам Салуинэ интересуется вашим браконьером-эксгибиционистом, вашим милым флейтистом и, судя по всему, эквилибристом, поскольку он умеет, ходить по воде…
 Мадам Салуинэ тотчас же подхватывает эстафету. У нее на лице ничего не значащая улыбка; она сдержанно говорит, почти без всякого выражения:
 — Не дайте ввести себя в заблуждение, я здесь не официально; просто зашла по-соседски спросить, что правда в этой выразительно рассказываемой и распространившейся по всей округе истории, а что ложь. Вы, конечно, понимаете, что речь идет не о том, чтобы мобилизовать бригаду, которая прочесала бы пятнадцать тысяч гектаров ради поимки браконьера, и не о том, чтобы он предстал перед трибуналом, который только посмеется надо всем и присудит ему неделю условно. Однако дело становится серьезным, если речь идет о частном случае какого-то обширного грабежа. Если поступки выстраиваются в один ряд, то это уже не мелочь. И раз фермеры не чувствуют себя под защитой закона, то они в конце концов сами возьмутся за ружья и в одну из ближайших ночей пристрелят первого попавшегося мародера.
 Мадам Салуинэ смотрит на Вилоржея, который в знак одобрения после каждой сказанной ею фразы опускает подбородок. Она продолжает:
 — Уточняю: я не принимаю жалоб тех, у кого украли гуся или двух кроликов, борозда вырытого картофеля — тоже не в счет, потому что это могут быть кабаны. Но с пастбища в Белеглизе исчезли тридцать баранов, в Женесье — три быка, в Сен-Савене — лошадь. Так что, возможно, тут орудует банда бродяг, пришедших издалека. Возможно, у них есть наводчик. В общем, у всех краж — общий почерк. Им подверглись те фермы, которые расположены на опушке леса.
 Пауза. Мадам Салуинэ уставилась на свой спустившийся чулок. Бригадир по-прежнему тушуется. Клер нахмурила брови: ей очень не нравится, когда Вилоржей вперяет (ее слово) в нее свой желтый взгляд. Пожалуй, самое время сейчас спросить себя, следует жалеть об этом или не следует. Жорж Вилоржей, недавно еще величаемый Жожо, — сын одной властной вдовы, не пожелавшей иметь соперницу в лице невестки; Жожо в свое время блистал, он мог бы стать инженером, но предпочел стать первым в деревне и завладел отцовским гаражом, сумел ручной насос заменить распределителем и обзавелся автоматической мойкой, большие щетки которой очищают от грязи автомашины. Клер ему очень нравилась… Но чтобы он ей — это маловероятно.
 — Короче, — снова вступает мадам Салуинэ, — дабы успокоить общественность, надо, мы полагаем, установить контроль. Жалоб поступило достаточно, свидетелей тоже великое множество: видели или поверили, что видели, — кто худого высокого, кто — маленького толстого, но всегда с мешком за спиной, и он появлялся то здесь, то там. Серьезного — ничего. Но вы, господин директор, и вы, мадам, вы же сами видели светловолосого молодого человека…
 — И совершенно голого! К радости москитов!
 Это вступил в разговор Вилоржей. Бомонь, привставший, чтобы через проем двери бросить взгляд на голубую «Эстафету Франции», где возле радио бодрствует солдат в хаки, снова сел и положил ногу на ногу.
 — Да, голого, — подтвердила Клер. — По-моему, он только что выстирал свое белье.
 — Любитель жить на природе. А почему бы и нет, — наконец открыл рот бригадир. — Я каждое лето вижу таких туристов в лесу. Но никому не придет на ум мотаться по Болотищу. И меня интересует больше всего не выбранное им место рыбной ловли и не то, каким странным путем он туда пришел, а сам тип.
 — Меня тоже, — выйдя, в свою очередь, из глубокой задумчивости, произнес мосье Годьон. — Но я не вижу связи между корзинкой для рыбешки и стадом овец. Я склонен предполагать, что это просто сумасшедший, который проводит свои каникулы на природе в одежде Адама, но без Евы.
 По слегка вытянувшимся физиономиям ясно, что я никого, кроме дочери, не убедил. Мадам Салуинэ хотела бы, чтобы я привел свои доводы, но они не глубокомысленны и основываются скорее на чувстве, чем на разуме. Разговор превращался в допрос. Мне задают вопросы относительно роста, манеры держаться, формы подбородка, носа, ушей, цвета глаз, длины волос незнакомца, как будто в бинокль я мог все это разглядеть. Я немного знаю мадам Салуинэ: пользуясь привилегией несменяемости судейских чиновников, она решила закрепиться в этих местах и отказалась, как и я, переезжать куда-то еще — у нее репутация человека строгого, строгость ее несколько умеряется некоторой снисходительностью по отношению к тем, кто родился и вырос в этом краю. Она в свое удовольствие (что доказывает ее визит) расправляется с законностью; ей, конечно, хочется удовлетворить Вилоржея, пекущегося о своей пастве и жаждущего организовать облаву на Болотище; но она боится показаться смешной и колеблется; но вот, наконец, она поднимается и шепотом произносит:
 — Надо сделать все, чтобы совесть была чиста.
 — Можно пойти и самим посмотреть, — предлагает бригадир. — Однако без провожатого мои люди не смогут найти дорогу.
 Вот оно! Бригадир топчется на месте, окрыленный словами дамы в сером, которая краешком глаза ласково смотрит на меня. Он тихонько откашливается. Меньшее, что можно об этом сказать, — что это нечестно; он не осмеливается открыто просить меня сопровождать его. Он надеется, что я сам предложу…
 — Возьмите Колена, — говорит Клер. — Лучше этого лесного провожатого не найдешь.
 «Лесной провожатый» (иногда его называют «лесовик», как в XVIII веке) здесь — это сторож… Их трое — по лесному ведомству, но за пределами Большой Чащи они не слишком уверены в себе. Переступая маленькими шажочками, мадам Салуинэ проходит по комнате. Она пришла на всякий случай, она и не рассчитывала особенно на мое содействие и оценила, конечно, что я не сказал: «Видите ли, мадам, хорош бы я был». Она благодарит меня, протягивает мне сухую ладонь. Бригадир, одетый в синие с черной полосой брюки и крепко стоящий на обеих ногах, тоже благодарит меня и отдает мне честь. Его затянутая в драп спина, перечеркнутая кожаным ремнем с кобурой сбоку, где лежит его огнестрельное оружие, чуть покачивается взад-вперед. Он уходит, он уже ко всему безразличен — он принадлежит уже другим делам, которым отдается с удовольствием, как все люди церкви или правосудия. Остается Вилоржей, но и он поворачивается на пороге и быстро закрывает за собой дверь.
 Он, должно быть, не слышал, как моя дочь бросила ему вдогонку крепкое словцо, за которым последовал возглас, обращенный ко мне и содержащий упрек:
 — А что я тебе говорила? Это не осталось без внимания.
 У Клер ненависть к облаве может распространяться и на человека — он хозяин леса, он имеет право на его богатства и на защиту, как и любое животное. Пусть это будет даже гриф, разве он не так же невинно красив, как ястреб? Поджав одну ногу, которой она покачивает, и стоя на другой, Клер ерошит свои черные волосы. Она крутится на пятке и, намекая на то, что некоторых любителей хлорпикрина из-за нас постигнет неудача, восклицает:
 — Увы, мы не можем предупредить его, как лисицу.
 Она давится от смеха. Члены общества защиты животных, члены «Друзей лисиц и других вонючек», члены ОПО (общества противников охоты), мы и впрямь стараемся прибыть на место происшествия первыми, накануне, если это возможно, если нам удается узнать, где и когда нора подвергнется выкуриванию. Клер отворачивается. Папа, обдав ее отвратительным человеческим запахом, писает в дыру, потом бросает туда несколько кусочков карбида, от него отделится ацетилен, безопасный, но невыносимый для лисиц, которые тотчас же улепетнут, оставив для удовольствия отравителей лишь пустую нору. К сожалению, незнакомца предупредить труднее, если только он нуждается в нашей помощи.
 По прошествии минуты Клер говорит:
 — Кажется, у меня есть идея.
 Снова взявшись за работу, она немного мрачнеет, но это скорее из приличия, чтобы отдать должное дню, который прогнал веселье.




 III


 Открытие. Существует лишь один прекрасный рассказ об охоте — это когда страстный охотник Актеон с луком в руке настигает Артемиду, а богиня столь чиста и строга, что превратила юношу в оленя, и его сожрали собственные его собаки.
 Будем снисходительны к эскимосу, питающемуся салом тюленя и одетому в его шкуру! Но пусть будет стыдно тем, кто ходят с ягдташем за спиной и кичатся сделанными ими «картинами» из пера и волосков! Пусть будет стыдно «охотникам», устраивающим ловушки, тем, кто выкуривает, расставляет тенета, коллекционирует рога, клыки и прочие «трофеи», зрителям, глядящим, как исполосовывают и отдают собакам на съедение несчастных животных; мы не одобряем и художников, «подвешивающих» животных за лапки к гвоздю, изображенному на полотне, эти задыхающиеся жертвы, с потухшими глазами под мохнатыми веками, — и все для того, чтобы на картине была смесь рыжих, красных, розовых тонов, с голубым подкрыльем вяхиря, зеленью канарки со свежим красным пятном, кармином, мареной… Как бы то ни было, это труп! Это мертвая пастель! Мертвое масло! Я отвергаю все, что представляет собой красивую мертвечину. Включая чучело. Включая жертвоприношения в кино, как, например, смерть зебу в «Апокалипсисе сегодня», как смерть собаки в «Паскале Дуарте»…
 Открытие! Оно хотя бы дало мне возможность поразвлечься. Как бы поздно я ни ложился, я всегда просыпаюсь, когда стрелки часов, — внизу маленькая, а сверху большая, — разделяют циферблат пополам. Я вышел очень рано и пошел по Рю-Гранд до того места, где она пересекается с Траверсьер, которая тут расширяется и образует площадь Мэрии. На каменной мостовой, служащей паркингом, там и сям можно было увидеть куртки с карманами на спине, штаны с бантами, животы с патронными сумками, шляпы с лентами и перьями, а кроме того, различные роды оружия и тявкающих тварей, с прямыми ногами, с кривыми, темного цвета, светлого, разношерстных пятнистых, и всех охотно писающих на колеса повозок. Среди множества людей было, — увы! — много друзей, способных выстрелить — паф, паф — во все, что движется, будь это несъедобная ворона или какой-нибудь козодой. Я производил подсчет сил противника и раздавал, — будучи в веселом расположении духа, на что у меня имелись основания, — приветствия и даже пожелания «Хорошей охоты!», но подразумевая под этим неудачу. Я уже собрался вернуться, когда встретил Колена, лесовика, который, посмеиваясь, лорнировал меня, приложив палец к своему серому кепи.
 — Вы знаете результат?..
 Накануне вечером Вилоржей хмуро объявил на совете, что операция «Болотище», отложенная по неизвестным для меня причинам на неделю, в конце концов состоялась, — нешумная, но без меры утомившая и обозлившая трех жандармов, которые потерпели неудачу, а проводником был Колен. Подробностей никаких. Но Колен, который не любит, когда кто-нибудь другой, а не он, именем закона бороздит его владения, разоткровенничался.
 — Вчетвером! Не считая одного, расположившегося на площадке Гланде, чтобы обеспечивать связь с бригадой через полевой телефон… Вы представить себе не можете! Прочесать округу.
 В общем, они отправились утром около девяти часов. Во время путешествия Бомонь не переставал сверяться с картой и каждый раз спрашивал лесовика: «Этот ручеек и есть Малая Верзу? Перешагнем через нее». А Колен уточнял: «Угу, но потом пойдем вдоль нее». Боты продолжали путь. Но — ведь верно? — нога, привычная к асфальту, работает каблуком, а привычная к земле — носком. Идти — это не ехать. Товарищи его не были хорошими ходоками; они вглядывались в темноту, не различая перед собой ровно ничего. Кто плохо шагает, тому быстро надоедает. Лес в низине не так полнится воздухом, как горный, не так живописен, богат приключениями; все одно и то же — стволы, стволы, а над ними ярко-зеленая листва; шагаешь, шагаешь, вдавливая в землю опавшие листья, и дилетант в конце концов склоняется к тому, что в этой черноте одно похоже на другое. Патруль, прибывший в Пьер-Леве, уже порядком притомился, Бомонь же, твердо уверенный в своих геодезических познаниях, решил, что на все про все уйдет не более двадцати минут.
 — Часом позже, господин директор, пошли овраги, где молодые деревца уступают место корявым деревьям. Напрасно бригадир тряс свой передатчик и кричал: «Алло! Вы меня слышите? Алло! Я вас не слышу». Это оказалось дольше, чем мы предполагали… Делать нечего. Короче, ровно в полпервого пришли в небольшой ивняк, где и расположились на отдых.
 Я слушаю, а сам тихонько иду, иду по Рю-Гранд. Оказывается, Колен осторожно присел на ворох веток, а жандармы, глядя на него, пускали слюни, ибо прямо перед ними маячил толстый сандвич. А сильно вспотевший Бомонь, промокая себя платком, поглядывал на часы, внюхивался в запахи болота, поворачивая разочарованную физиономию к своим людям, более привычным к дежурству на дорогах, где мчатся с недозволенной скоростью и где они уверены, что подцепят клиента. Наконец около двух часов дня бригадир прорычал: «Хватит!» Все-таки для успокоения совести он срезал с орешника ветвь, обстругал ее, чтобы получился зонд, подошел к воде и в нужном месте пошарил в ней, сперва прямо перед собой, потом справа, потом слева, наконец, под кувшинками он нащупал какой-то предмет. Он сказал: «Действительно, тут под водой как будто какой-то столбик».
 Мы с Коленом остановились у моей двери; Колен опаздывал, но он забыл о службе и продолжал свой рассказ, ничего не пропуская и красуясь:
 — Не очень-то они рвались, эти голубые штаны, посмотреть, что там на Болотище, и прочесать его… Я пожертвовал собой, я прошел по этим колышкам голыми ногами и с далеко не гордым видом. На острове, конечно, ни души. Ничего, кроме нагромождения веток, а сверху почерневшие камни. То есть мы напали на очаг! Так делают скауты или землекопы, подогревающие пищу в котелках. И там, на самом виду, лежало… Угадайте что? Ни за что на свете не угадаете… Конечно, не послание. Предмет? А какой? Как дать понять тому, кто тут пройдет, и только ему одному? «Это обиталище известно, известно, что ты тут делаешь. Беги!»
 — Шпики, — уточнил Колен, — рты разинули, когда я им протянул маленькую поваренную книгу под названием: «Сто способов приготовления рыбы».
 Во всяком случае, всем ясно, что у нас не было помрачения рассудка… а мне, если в этом была необходимость, что у моей дочери есть некоторый талант. Колен ушел, потрусил к своему сектору, где ему вменено в обязанность проверять разрешения на охоту, есть ли печать полиции и тем ли заряжены ружья. А я на кухне возле открытого окна заглатываю кофе. Уже раздаются выстрелы, гремит на множество ладов. Но все перекрывают глухие раскаты двенадцатого калибра. Меня выводит из себя какой-то изолированный звук: похоже, что подстрелили птицу. Выстрелы указывают на то, что группа охотников встретила группу уток. Я считаю: за десять минут восемь залпов. Маловато. Всем известно, что число немвродов в этом краю, — самое большое в мире, — не оставляет им никакого шанса на то, чтобы побить глупый рекорд лорда Грея, который за один день уложил девятьсот штук разной дичи; и я, конечно, не буду горевать, если пустые гильзы, в которых настоялся запах пороха и медные донца которых довольно долго блестят на нивах полей, прежде чем их тронет ржавчина, не отметят вехами маршрут этих отстрельщиков, принимающих участие в общей плохо организованной охоте. Мы будем даже ликовать, если акционеры общества, основанного бароном Тордеем с его восемью расположенными рядом фермами, заселенными, — что стало в копеечку, — птицами и рыбами, не будут больше стрелять со стороны дороги в Женесье.
 Возможно, мы добьемся успеха. Эхо раздается с разных сторон, и это нас запутывает, но, кажется, ветер уносит его на север, а мы знаем то, что мы знаем… Смешной была та ночь: мы привели доказательства нашего мятежного духа, который все время искореняем у наших учеников, чьей суровой жертвой мы бываем. Конечно, не надо опасаться своего немного мальчишеского вида, выражающего иногда добрые намерения. Однако господин директор отнюдь не вегетарианец, беспечально съедает цыпленка и заказал на сегодня фасоль с бараниной, но защищает природу с истовостью, в коей чувствуется некоторая снисходительность по отношению к дочери и некоторая злость по отношению к роду человеческому. Ибо, дорогой друг, если известно, что охотники убивают ради удовольствия, ради гордости или выгоды (у крестьян наблюдаем то же самое по отношению к обитателям скотного двора), если правда, что они нанесли вред природе, почти полностью уничтожив не одну дюжину видов, если правда то, что они могут претендовать называться покровителями фауны под тем предлогом, что заселяют леса специально выведенной дичью, которую, впрочем, они вскоре перебьют, возмутительно, что самые серьезные из них, прекрасно знающие фауну, хотя и почитают ее, но не могут не приносить в жертву ее представителей (что бесполезно: ведь оленину они не едят)… то мы не многим лучше, хотя мы жалеем диких животных, зато не жалеем домашних, а наши зубы принуждают нас есть мясную пищу и жить за счет протеина трупов, из которых мы делаем жаркое, колбасу, икру или паштет.
 Но противоречия очень быстро примиряются. В этом году триста гектаров барона граничат с заповедником. Как бы то ни было, около полуночи, стараясь держаться в отдалении от ферм, от которых идет теплый запах коров, а сторожевые псы тревожатся, заслышав незнакомца, и перекликаются, две тени пробежали по территории общины: две тени, находящиеся под покровительством ночной безлунной тьмы, прочерченной, однако, Млечным Путем и усеянной светящимися точками в достаточном количестве для того, чтобы различить, если вглядеться, ком земли, на который можно наткнуться, или металлический брус, о который можно споткнуться.
 — Подожди, — сказал один, — будешь смеяться, когда все кончится.
 И тени запускали руку в пеньковые мешки, подвешенные по бокам, два старых мешка из обрывков кожи и дурно пахнущие удобрения, как у садовников, отказавшихся от химикатов. Тени повторяли величественные жесты сеятелей, выбирая лучшие кустарники для удобрения этим С10Н8, подобным нафталину, запах которого так ненавидит дичь и который заставляет ее менять место, искать новые укрытия.
 — Зайдем напротив, — прошептал тот же голос около часа ночи.
 И две неутомимые тени действительно пошли к заповеднику. Они поменяли мешки, а в мешках поменялось их содержимое. Тени продолжали разбрасывать. На этот раз зерно. Зерно, смоченное в мясном соке, который для фазана то же, что для железа — магнит.
 — А теперь можно и посмеяться…
 За час до восхода солнца, выбросившего первые косые лучи, в которых заблестела паутина, а на ней жемчужинки росы, засверкали стволы охотничьих ружей, началась поспешная миграция. Низкий туман наполнился разными звуками, слышалось скольжение, прыжки, лесные шорохи, шум бреющего полета, голоса куропаток, созывающих цыплят, воркованье. А наверху, над сарычом, что летает в небе, где плывут маленькие кремовые облака, святая Бредуй, покровительница животных, наслаждалась досадой святого Гюбера: в условленный час, когда эти городские господа чаще всего спешат на охоту, их собакам, вынюхивающим, бродящим в кустах, высматривающим добычу, пришлось довольствоваться лишь, — я на это надеюсь, — запахами, влекущими не туда, куда надо.
 По этой причине (а не по другим, о которых, впрочем, она меня и не уведомляет в воскресное утро) Клер легла поздно и все еще спит или нежится в постели в своей комнате, комнате девушки. Чашка Клер ждет ее. Я залпом выпиваю кофе, — в одиночестве иду готовить фасоль с бараниной и, подтрунивая над собой, выдуваю меж зубов легкое «тсс, тсс». Масло греется. Масло шипит в чугунной кастрюле, где лежит разделанный на кусочки жир, порезанный лук, ломтик шейной части и мясо с ребер. Расстроить охоту, старина, отсрочить смерть птицы, которую загоняют в рожь, чтобы потом предложить ее пуле, — это отлично. Развеселить же свою девчушку, поборницу всего живого, самому избавиться от лишнего налета серьезности, — и того лучше. Дадим стечь воде с ножек, которые мокнут со вчерашнего дня, обваляем в муке, посолим, поперчим, добавим чесноку, тмину, лаврового листа. Все-таки надо немного осадить Клер с ее фантазиями… Накроем крышкой. Мне остается только сесть и приняться за «Эклерер», который пришел в субботу и который я пока еще не пролистнул. Я перескакиваю с первой страницы, где комментируют события, связанные со смертью папы Иоанна-Павла I, на шестую, где повествуют о местных делах. «Спрямление виража на шоссе между отметками 7700 и 8050» — без этого, конечно, не обойтись, во время муниципальных выборов, в депутатском отчете, имеющем в виду благодеяния, коими мы обязаны нашему мэру. Объявление оценщика мосье Нора: «Продается мебель в хорошем состоянии». А прямо под этим помещен совсем уж неожиданный заголовок: «Возвращение к природе в нашем прекрасном крае?» Так вопрошает себя в заметке на пятнадцать строчек, — она следует за отчетом о бале пожарников, — мадам Пе, корреспондент от Лагрэри нашего местного еженедельника…
 Но что это за вопли, что за прыжки на улице? Кастрюля слишком нагревается на газу, надо смочить крышку. Кто-то кричит: «Торопитесь!» Я убавляю газ. Я даже слишком убавил: он потух. Снова зажигаю. Но вот завыла сирена мэрии; сперва низко, затем пронзительно, зазвенел в буфете стакан, звук сирены то опадает, то вновь вздымается, и так три раза, — вызывают «скорую». Значит, произошел несчастный случай, а в день открытия сезона известно, что это означает.
 — Держу пари, охотятся на человека!
 Клер спускается вниз, в одной рубашке, босиком. Она не ошиблась. Прильнув носами к стеклам в гостиной, мы видим шестерых охотников, явно огорченных, они окружили тележку, которую тащит седьмой.
 — Сильвестр! — вскрикивает моя дочь изменившимся голосом.
 И впрямь — это наш кузен Сильвестр Годьон, владелец фермы в отдаленном районе нашего края; сорокалетний, обожженный солнцем, ибо тридцать лет потел на неплодородных склонах, холостяк, ожесточившийся из-за того, что не нашел, как сотни ему подобных, кандидатку, желающую надрываться на работе и жить без копейки. Раненого не видно, его пока еще скрывают стенки повозки. Отовсюду доносится: «Кто это?» Отвечают охотники неопределенными жестами. В приоткрывшиеся двери просовываются лица, видные наполовину. Дети присоединяются к охотникам и вместе с ними сопровождают приближающуюся к нам тележку. Задняя стенка опущена: с тележки спускается пара ног, обутых в летние туфли с веревочной, потершейся подошвой. Наконец колесо, обитое железом, подкатывает к нам, проезжает мимо, мы видим лежащего в тележке. Клер вонзает ногти в мою руку.
 — Это он! — тихо говорит Клер.
 Он растянулся во весь рост, закрыл лицо рукой. Чья же еще может быть эта борода, эти длинные волосы, эти голубые штаны с разорванной правой брючиной, в дырку видна голая нога, запачканная кровью до половины бедра, на котором была наскоро сделана повязка.




 IV


 Нетрудно было понять, что тележка направлялась к аптеке Пе, — она стоит на углу площади, — аптека в воскресенье работает до полудня. Но мы очень скоро, — настолько, насколько быстро моя дочь смогла одеться, — оказались на улице и подошли к тележке именно в ту минуту, когда она остановилась у тротуара. Уже собралась толпа, и тут я столкнулся с Леонаром, который выбежал из мясной лавки своего отца и кричал, восхищенный тем, что привлекает внимание:
 — Я знаю его! Я знаю его! Я был вместе с крестным на Болотище!
 Внезапно, движимая любопытством, толпа зевак расступилась. Господин Пе, в белом халате, запачканном кровью, помогал одному из сопровождавших повозку поднять раненого и положить его на носилки. Госпожа Пе, с блокнотом в руке, делала заметки и повторяла:
 — Я так и думала… Бедный, они здорово его отделали!
 Устроившись в автомобиле и манипулируя флаконами, доктор Лансело, к счастью, живший на Рю-Гранд и готовый оказать помощь, успел только спросить у меня — это тот самый тип, которого видели вы, а? Представьте себе, нам не удалось заставить его назвать себя.
 Мне показалось, что раненый бросил на меня взгляд, но его лицо на мгновение исчезло, скрытое створкой дверцы, и десятью секундами позже процессия тронулась под гудок, то высокий, то низкий, автомобиля, чьи фары постепенно затухли и перестали быть видны из-за берега, по которому прямо на западе пролегает дорога, ведущая через пять мостов и четыре отвесных перехода к супрефектуре.
 — Нехороший перелом, — объяснял господин Пе. — Но самое удручающее — это большая потеря крови: перерезана артерия.
 — И неизвестно имя… Кто от нас прячется? Те две недели, что его искали, я не переставал себе говорить, что ваш протеже не зря скрывается в лесах.
 Прибежал Вилоржей, он запыхался, был весь в поту и, прежде чем пожать нам руки, вытер свою натруженную руку о пластрон куртки. «Мой протеже»? В общем, почему бы и нет? Как бы то ни было, это незаслуженное звание показывало, что, по всей очевидности, мое ручательство, если предположить, что таковое имело бы место, обладало большим весом, чем власть мэра, пошатнувшаяся перед влиянием, каким пользовался его старый учитель.
 — Но постойте, ничто не доказывает… — сказал вышедший из своей табачной лавки однорукий Беррон, верный своей манере беречь слова, что позволяет ему обычно не заканчивать фразу.
 — Если кто-нибудь и имеет право жаловаться, так это он! — сказала госпожа Пе.
 На площадке, где в объятиях матери-родины лежит агонизирующий бронзовый волосатик, собрались местные жители — их в десять раз больше, чем растущих здесь лип. Охотники, смущенные, притихшие, не знающие что делать с проклятыми ружьями, удерживающие собак, которые возбужденно дышали, жались к Сильвестру, а тот, ударяя себя по ляжкам своими широкими ручищами, невинно смотрел из-под нависших бровей и ждал похвалы безмерной глупости. Я с удивлением увидел возле них кривоногого судью Абеля Мерендо — он считается жителем Лагрэри с тех пор, как его жена, унаследовавшая дом своих родителей, стала приходить сюда проводить с ним уик-энд; вид у него был очень глупый, и я тотчас понял, что неловкий стрелок — это один из главных наших скотоводов, зять Абеля Марен Ратель, — сейчас он что-то тихо говорил, выкатив белые глаза.
 Удивительная вещь — это все увеличивающаяся толпа, пожалуй, даже симпатичная, которая не засыпала Марена вопросами. Ведь, правда, несчастные случаи на охоте бывают каждый год, и если нет смертельных исходов, то к виновному снисходительны, с ним церемонятся, ибо в деревне существует целая запутанная сеть взаимных интересов, привязанностей, родственных отношений. Сдержанные крестьяне комментировали, понизив голос почти до шепота, событие, которое само по себе не вызывало интереса, вызывала его таинственность происходящего. Откуда на нас свалился этот парень? Человек без имени, возможно ли это? А вы действительно пытались выяснить? В городе человек без имени — это нормально, но в деревне — нет. Среди сотни зевак на площади, каковыми мы являлись, был ли хоть один, кто не знал бы остальных и не мог бы сказать: вот это землемер Варан, это кондитерша госпожа Сибило, это нотариус господин Бенза, каменщик Равьон, водопроводчик Сион, директор школы мосье Паллан и первый заместитель Ролан Бье?.. Те, кто были менее щепетильны, старались смешками побороть смущение. Можно считать, что все вышли из кино вместе с другими оглушенными необычностью фильма зрителями, и сейчас это продолжение зрелища. Что Лагрэри, населенная лагрэрийцами, с именами, чертами характера, домами, привычками, имуществом, связями, мнениями, физиономиями, давным-давно запомнившимися и обезличенными, смогла, соперничая с экраном, показать спектакль, где главная роль принадлежала странному актеру, чужаку, весь облик которого противоречил представлениям всех зрителей, — в этом было меньше скандального, чем развлекательного.
 — Как это произошло? — громко произнес наконец Вилоржей, обращаясь к Сильвестру, чтобы ступить, как мэр, на почву, где он чувствовал себя наиболее уверенным.
 — Да все из-за кабана, — прошептал кузен. Крестьянин — это человек, работающий руками и не
 привыкший пользоваться языком, он пережевывает слова так же медленно, как сало, разрезанное на куски его карманным ножом. Для него всякая правда — вред, и лучше быть скупым как на слова, так и на деньги. Кабан? Какой кабан? Где? Да на «верхней дороге», господин мэр. В ельнике, чего же непонятного? Ельник встречается часто, и лично я видел уже десять кабанов, живущих в определенном участке леса, они там роют землю рылом, выворачивают корни, купаются в грязи в таком-то болоте, но ни в коем случае не в другом, и у них есть логово, где они валяются на боку, а рядом тихо урчит их потомство.
 — Мы были в излучине реки, — вступает наконец один из охотников.
 Не важно, что остальные делают большие глаза: это все-таки понятно. Излучина Сарлет, скорее канавы, чем реки, разделяет надвое кустарник, чьи заросли издавна были взяты на заметку: там молодые люди, сбросив лишнюю одежду, ожидают минуты, когда можно будет отстреливать кабанов. Во время моей последней прогулки они показались все еще очень полосатыми, я увидел там кучу вареного картофеля (в общем испорченного), разбросанного, чтобы приманить животного, по лужку, вернее прогалине, вырезанной с помощью серпа в лоне жесткого пролеска, состоящего из черного терновника, усеянного темно-красными, уже созревшими ягодами, и боярышника, не изобилующего таковыми. Убить полосатого — значит лишиться разрешения на охоту. Я немного сподличал и вслух не сказал об этом, но мой взгляд был понят, и, не имея желания подвергаться нападкам, Сильвестр принялся разглагольствовать насчет «рыжего», от коего мать, атаковав стрелка, отвела пулю…
 — Которую получил этот парень!
 — В пятидесяти метрах всего: он забился в кустарник.
 — Если б его убили, этого даже и не заметили бы.
 За исключением Рателя, — ответчик молчал, — все стали давать пояснения, и рассказ приобретал стройность. Незнакомец вскрикнул. Он лежал непокрытый и не произнес ни жалобы, ни упрека, а только тихо проговорил:
 — Скорее… в больницу!
 И больше — ни слова. Однако именно раненый разорвал на ленты одну брючину и сделал из них повязку. Он сам сохранял инициативу, показал, как надо, чтобы перенести его, взяться за носилки четырем человекам. И он же в дороге увидел среди срезанных кустов забытую поденщиком тележку, полную хвороста.
 — Повезло, — сказал Сильвестр, — среди окрестных ферм не найдется ни одной, где можно было бы позаимствовать какую-нибудь колымагу.
 Толпа еще пополнилась: от обедни возвращались верующие. Как только схлынула первая волна эмоций, Ратель, опасаясь, как бы о нем не подумали плохо, наконец заговорил; он корил себя за неудачный выстрел, показывал всем своим видом, что он в отчаянии, уверял, что сам займется раненым, и переходил от одного предложения к другому.
 Можно не понимать или сделать вид, что не понимаешь. Тебе может не хватать слов. Так изъяснялся бы немец, фламандец, швед, какой-нибудь незадачливый безденежный турист, как цыган, перебирающийся с места на место. Ратель попробовал прибегнуть к невнятице, а потом к ломаному школьному английскому. Напрасный труд. Незнакомец, ослабевший от потери крови, теряющий сознание, пытающийся что-то объяснить, чтобы ему поверили, смог внятно произнести, обращаясь к склонившемуся над ним аптекарю только два еле слышных слова: «Благодарю вас…»
 — Это невозможно! Надо расчистить площадь, — сказал Вилоржей.
 Машины, пытающиеся увезти семьи, наслаждавшиеся воскресным днем, к их очагам, стояли плотной стеной, колесо к колесу; слышались крики, гудки автомобилей, шум моторов, заведенных для устрашения пешеходов. Вдоль машин скользили наиболее смелые, распространяя новость от Р7 к Г6 через опущенные стекла. «Дорогу! Дорогу!» — кричала одетая в шляпку мадам Бенза, высунувшись из своего автомобиля и помахивая рукой в перчатке. Но что труднее всего рассеять и что наиболее плотно, так это скопище людей и стадо баранов. Потребовалось десять минут, чтобы расчистить дорогу, но народу еще прибавилось, когда на верхушке косогора замелькали желтые и голубые огни: в сопровождении полиции ехала машина «скорой помощи», доставившая наконец врача.
 Стукнув дверцей, Лансело (с которым я иногда играю в бридж) поискал меня глазами и подбежал ко мне.
 — Ну, все в порядке, он в реанимации. По правде сказать, какая-то безумная история. Но вы знаете, что такое ад-ми-ни-стра-ция. Имени нет, адреса нет, удостоверения личности нет, страхового — тоже… Мне даже показалось, что чиновник в приемном покое не примет его. К счастью, он потерял много крови и весьма кстати лишился сознания или сделал вид, что лишился, во всяком случае, они поторопились его принять, хотя его социальное положение так и не раскрылось.
 — Ерунда! В любом случае его личность через неделю установят.
 Если бы моему бывшему ученику так не хотелось уточнений, я бы с удовольствием ретировался. Но первый, кому удалось подняться на обломок судна, потерпевшего кораблекрушение, имеет право на него. Тот факт, что я первым встретил незнакомца на Болотище, делал его как бы моим подопечным, и поведение бригадира подтверждало это, ибо после мэра и врача он подошел ко мне.
 — Он принял меры предосторожности, — продолжал Лансело, — санитарки, раздевавшие его, обшарили его одежду. И нашли свисток и швейцарский нож с восемью лезвиями. Никаких бумаг. Ни одной монеты. Татуировки на теле тоже нет. Ни одного вырванного, больного или запломбированного зуба. В строении тела — ничего особенного. Кроме бороды и обилия волос — никаких примет, но они могли вырасти недавно и служить простым макияжем. Белье — без меток, единственное, что нашли, — это имя фабриканта на оборотной стороне кармана в комбинезоне. Вынужденный из-за смены охраны пойти проведать своего «ответчика», Лансело ушел. Бомонь прошептал:
 — По правде сказать, я не знаю, что и думать. Кто, по-вашему, это может быть?
 У меня была возможность раза три-четыре побеседовать с бригадиром, хотя бы во время обеда в Сент-Барб. Его мундир не обманывает его, он даже однажды мне признался, что среди тех, кто очищает общество от зла, роль жандарма самая незавидная в отличие от священника, который исповедует, или врача, который лечит людей; и он сожалеет, что не пользуется пенициллином и не отпускает грехи, в его распоряжении — лишь наручники. Это дело, без сомнения, ставило его в тупик: среди охотников двое были жертвами мародерства, а возможный мародер стал, на этот раз бесспорно, жертвой охотников, и случай был трудным еще оттого, что не могли установить личность этого человека, а это усугубляло подозрения.
 — Господа, прошу вас! — сказал Бомонь, оставив меня в раздумье.
 В то время как дюжина сапог поднималась по лестнице мэрии, я, взяв за руку Леонара, медленно поплелся домой. Бывают минуты, когда нужна сдержанность, а в другое время следует дать себе волю. Не то же самое испытывал ли и щепетильный Бомонь, хотя у него это труднее объяснить? Я не удивлялся, что Клер предлагала «помочь бедному юноше» и пыталась узнать, можно ли в подобном случае навещать раненого… Конечно. А почему нет? Моя дверь ждала меня, чтобы открыться мне навстречу. Я повернул ключ, и одна створка отворилась. Мы прошли через дворик, я повернул ключ в другой двери, и тут из дома вырвался дым; в то время, как Клер устремилась на кухню, где на газу горела, превратившись в угли, фасоль с бараниной, я остановился в коридоре перед зеркалом у консоли с телефоном; на меня глянуло лицо шестидесятилетнего мужчины, по виду способного всюду пролезть, с шапкой густых седоватых волос. Человек, мой друг, у которого нет имени, привязанностей, благ, крыши над головой, человек, явившийся неизвестно откуда, чтобы ни к чему не прийти, — это прямая противоположность вам и нечто очень интересное.




 V


 И ничего удивительного, что в понедельник в мастерской мы в течение двух часов спорим. Будем любопытными, заинтересованными, сочувствующими, да, моя девочка; но будем также и разумными, настороженными, пристрастными. Прыгнуть в машину и мчаться в больницу и не быть заподозренным в легкомыслии, хотя у тебя и есть бутоньерка, расчерченная фиолетовыми полосами, нанести визит и подарить килограмм апельсинов незнакомцу, взять его под свою опеку, ничего о нем не зная, — нет. Впрочем, я представлял себе этот диалог.
 "— Мадемуазель, я хотел бы видеть…
 — Да, мосье?
 — Вот этого несчастного, не знаю его имени…" Я сопротивлялся. Но я не мог помешать Клер позвонить доктору Лансело. Не буду делать из этого тайны — он стал всем нам близким: ведь это он видел высунутые язычки и молочные зубки, у него на глазах мы то и дело встряхивали градусник из-за ангин и корей, он ставил печати на рецепты, я уж не говорю о разрешении на похороны. Он без конца отправляет в больницу больных, он сопровождает их, присутствует при операциях, при родах; он может в любой момент прийти в учреждение. Поэтому наш телефонный звонок не удивил его. Я слушал его по другой трубке и не уловил в его голосе ни малейшего оттенка иронии.
 — Ты вовремя позвонила, моя девочка! Я как раз собираюсь в больницу. Нашего калеку в десять часов положат на операционный стол. О нем — ничего нового. Но будь он белым или черным, я не собираюсь им заниматься.
 Он даже добавил:
 — Впрочем, я не составил о нем никакого мнения.
 В перерыве, когда Клер справилась с работой (скажем даже, что ей ее не хватало), мне пришло на ум пойти проветриться, отправиться на прогулку в лес. Мы всегда проводим там два послеполудня в неделю, выбирая маршруты в зависимости от времени года. Конец сентября, когда в лугах цветет безвременник, — пора брамана в лесу. Оленей в лесу немного, и его помет, даже осенью, когда он меняет свое поведение, выдает его не больше, чем следы его ног. А когда он сбрасывает рога, эти свои прекрасные канделябры, в феврале, его вообще невозможно найти, олень крупный, весит центнер с половиной; шея, обросшая густой шерстью, издает рык; он таится от гуляющих, если не считать поры течки, когда он идет на зов самки и откликается на эхо. Присутствовать при их битвах, их скачках или их прогулках, когда вожак следит за своими дамами, — это нечто, удача. А наблюдать за ними, — тут надо забыть про анкилоз и стать немым и неподвижным, как ствол дерева.
 Мы решили сперва пойти по дороге Круа-От, потом забраться поглубже в лес и укрыться в зарослях можжевельника, покрывающих небольшой пригорок — естественный наблюдательный пункт, откуда можно, не будучи видимым, видеть, что происходит вокруг: стоит тишина, нарушаемая лишь мягким падением желудей со старых дубов; кругом — огромные деревья с мощными ветвями, закованные в броню бородавчатой коры и совершенно серые от лишайников. К этому месту подводит сосняк, названный Рессо, он тянется вдоль Малой Верзу на двенадцать метров — единственное достаточно сухое место, где лежит песок и где растут маслята, которые послужили бы к чести моего ранца.
 Но маслят нет. Какие-то глупцы раздавили их каблуками и сделали из них кашу, подавили даже совсем молоденькие грибы — их прозывают «несушками», поскольку они похожи на яйца всмятку, чья скорлупка разбита маленькой ложечкой. Оленей — не больше. Мне показалось, что я мельком видел, правда, очень далеко, какое-то рыжего цвета животное.
 — Кабан? — спросила Клер.
 Вряд ли. За исключением всякой мелкоты — славки, лесной мыши, ящерицы — животные забастовали. Бывают дни, когда неизвестно почему лес пустеет и представляет собой голую колоннаду: стоящие прямо стволы, и больше ничего. На следующий день после открытия сезона этого и нужно было ожидать: фауна, перестав быть таковой, становится лишь дичью, лишь глазом в норе, шаром в убежище, дрожащим комком в кустах, — все исчезает, прячется за кочкой, скрывается в щелях.
 В этом случае остается ходьба ради ходьбы, но вскоре начинаешь замечать, что ноги — пособники глазу: разочаровываются одни — устают другие. Идешь уже не так далеко. Быстрее возвращаешься домой, если только не придумаешь что-нибудь интересное. Тут мы становимся хитрецами и затеваем игру, в которой один спрашивает другого: «А что это за лист? Вяз это или граб?» Дебютант всегда ошибается. Но не мы: лист вяза с не такими, как у другого дерева, разветвленными прожилками, слегка ассиметричен у основания. Что касается «а что это за зерно?», только некоторые виды остаются загадкой. Можете мне поверить, одна сойка имеет дюжину видов, и самое затруднительное ответить на вопрос: «Что это за перо?»
 На обратном пути я поддел какое-то перышко ногой и показал его Клер, три раза щелкнув языком (=?). Она подобрала его, тщательно рассмотрела с той и другой стороны: четыре белых полоски и четыре черных, одинаковые по длине и чередующиеся между собой. Она раздумывала.
 — Пюпюпюпю, — тихонько произнес я. — Любит возиться в навозе и вышелушивать улиток.
 — А, ты прав! Это перья удода.
 И это присоединится к букету, стоящему в вазе без воды, там уже есть сверкающий серп петушиного пера, ястребиные перья, длинные перья фазана и неоспоримой красоты перо филина, пытающегося Нас уверить, что он так его теряет, для вида, и способен пережить глупую ненависть, которую внушает все ухающее.
 Не мало ли это — перо? Когда мы проходили в ста метрах от просек, там, куда начинает проникать свет равнины, я еще раз остановился. Там мне попался огромный пахучий крапчатый болиголов, destroyng angel зовут его англичане, вонючий мухомор с белой шляпкой, с белой перчаточкой на белой ножке, — смертельно опасный. Он был изгрызен сбоку, вероятно, кроликом, не чувствительным к яду, как и все его собратья, жесткий желудок которого, провернутый через мясорубку и проглоченный наспех, долго был единственным известным противоядием.
 — Привет, неряха! — говорит Клер.
 Разрушить его — значит распылить его споры. Впрочем, волокнистая грибница у него питается перегноем и потом снова превращается в перегной. Клер, с ее логикой ребенка, сказала мне недавно: «Яд змеи нужен ей, чтобы защищаться. Но яд гриба… Для чего? Вот бессмысленное преступление». А папа ответствовал: «Это случайно, моя милая! Природа никогда не убивает. Сок мухомора для него — жизнь. Только так уж получилось, что, как и мышьяк, для нас он смертелен».
 Я все-таки наклонился. Тот, кто меня заменил, никогда не приносит никаких предметов на уроки, и я взял гриб, чтобы показать его Леонару.
 Мы встретили его возле нашего дома: он ждал нас и беспокоился, как бы мы не пренебрегли им. Хотя я ничего ему не должен, если не считать обязанностей, добровольно на себя возложенных, совесть моя неспокойна. Леонар — сын от первого брака вдовы Леру, — она была мясничиха, вышедшая замуж вторым браком за мясника Гийона, который тоже овдовел и, женившись второй раз, сделал жене двух дочерей. Ни отчим Леонара, ни его мачеха, ни его «золовки», как он их называет, не имеют ни капли общей с ним крови и забыли о его праве на жилье, где они расположились, и на ложку супу; права тем более раздражающие, что Леонару уже одиннадцать, он несовершеннолетний наследник своей матери, истинный владелец мясной лавки, как и дома, и мог бы через семь лет, если б захотел, выставить всю прекрасную семейку за дверь. С тех пор как я начал им заниматься, — а это случилось недавно, — одни нашептывают, что меня интересует эта сторона вопроса; иные считают, что тут дело в другом, а именно в том, что у меня нет учеников и внуков и я не могу не встречаться с Леонаром. Все всегда правы лишь наполовину.
 — Я приготовлю ему, как всегда, шоколаду, — сказала Клер.
 Ему приготовили шоколад, он его выпил, перед тем как открыть тетрадь: это ритуал. Но когда он стал уже бледнеть от усилий, — а ему предстояло перевести утвердительное предложение в отрицательное, а потом вопросительное, — зазвонил телефон. Я очутился нос к носу с моей дочерью.
 — Алло, Клер, отшельника кое-как починили, но это еще что!..
 Лансело проворчал что-то в трубку — голос забивал какой-то фон, а потом громко сказал:
 — Я смог присутствовать на утреннем обходе… Настоящий конгресс белых халатов! Вся больница собралась там, надеясь на его сумеречное состояние: в полубессознании он мог выдать себя. Как только он моргнул ресницами, над ним склонился врач-стажер и стал нашептывать ему в ухо: «Скажите мне ваше имя, скажите мне ваше имя…» Результат великолепный! Бородач открыл глаза, посмотрел на собрание и прошептал: «Какой номер у моей кровати?» Врач, к которому был обращен вопрос, пробормотал: «Тридцатый!» И, ставший серьезным, как папа римский, раненый закрыл глаза и прошептал: «Так зовите меня номер тридцать». Не надо тебе говорить…
 Одна, а может, две фразы потонули в звуках «Торговца рыбой» Беше, затем последовал треск, потом — голос Энрико Масиаса. «Да заткни ты его!» — прорычал Лансело манипулятору ручек транзистора, вероятно, сыну, будущему маньяку транзисторных передач. И продолжал:
 — Нет нужды тебе говорить, что номер тридцать стал притчей во языцех Святой Урсулы. Всякая девочка норовит пролезть в хирургическое отделение. Придет, взглянет искоса, выскажет свой прогноз коллегам. Выдержит? Не выдержит. Эти дамы окрестили его Мютикс, вроде как Астерикс. Они все хотели бы проникнуть в тайну. Но какое разочарование ожидало б их, если бы это удалось!
 — А что, — говорит Клер, — он совсем не раскрывает рта?
 — Да нет, почему? Он, конечно, не произносит речей, он изъясняется очень медленно, словно слушает себя. Он говорит, он просит пить, он беспокоится о своей ноге. Отказывается только назвать имя. Тут он умолкает. Словно священник, хранящий тайну исповеди. Хотелось бы мне взглянуть, что пишет пресса…
 Пресса об этом случае не обмолвилась ни словом, и удовольствовалась лишь комментарием об избрании Эдвигос Авис, кандидата от соцпартии, и сообщением о получении независимости островов Тивалю (я был раздражен, что не знаю о них ничего, и мне потребовался час, чтобы найти их внизу островов Жильбер в Тихом океане: 8 градусов южной широты 175 градусов восточной долготы). Но киоскер сказал мне доверительно, во вторник утром протягивая региональные газеты, что их продается сейчас в Лагрэри вдвое больше.
 «Ла Вуа де л'Уэст» (а «Л'Эклерер» только перепевает его) повторила заглавие статьи госпожи Пе «Хороший или плохой дикарь» и посвятила этому делу полколонки, напечатав и фотографию, сделанную в Святой Урсуле. Крупным планом показывали раненую ногу — монумент из ваты и бинтов. И более мелко — лицо Христа в обрамлении длинных волос и бороды, на котором Клер нашла «отпечаток мягкой иронии». Что касается текста, то это была ученическая работа, решительно оправдывающая невинную буколику, статья о человеке, живущем жареной рыбой, играющем на флейте и идущем по воде с благословения Руссо и Зеленого храма. Это было слишком; я пожал плечами и заглянул в «Л'Уэст репюбликэн», который часто высказывает противоположное мнение. И впрямь, его статья, довольно длинная, но помещенная на третьей странице, была серьезна, документирована, враждебна. Никаких фотографий. Никаких разглагольствований. Факты, собранные в тридцать строк, озаглавленные: «Жертва, вызывающая беспокойство». Говорилось о том, что выздоровление больного — дело решенное, что прутья на кровати могут вполне стать прутьями на окошке камеры. Отмечалось, что, если сами по себе браконьерство и бродяжничество — мелкие проступки, они наводили на мысль о более тяжких преступлениях. Простой телефонный звонок помог выяснить происхождение комбинезона, он был куплен тремя месяцами раньше в Эн, то есть более чем в четырехстах километрах от Лагрэри. Из этого могло следовать, что незнакомец любил кочевать в одиночку, это началось давно, о чем свидетельствовала его атлетическая худоба, состояние его ног с огрубевшими, почти ороговевшими подошвами. Во всяком случае, если речь не шла о беглом преступнике, воре, дуэлянте, или о подозреваемом в недобром иностранце, или о неудачнике, желающем, чтобы о нем заговорили, или, возможно, об умалишенном, лучше было бы не доверяться версии о «Возвращении на лоно природы», тем более что сам «гвоздь программы» ничего не требовал и ограничивался, отвечая на каждый затруднительный вопрос, одной фразой: «Мне нечего сказать».
 На этот раз Клер пожала плечами, прежде чем вырезать нужные статьи.
 Впрочем, на нас обоих это произвело одинаковое действие… Ну что сказать? Петух с колокольни, пересаженный на громоотвод, полагает, что его подняли на большую высоту. В среду, отправляясь в мэрию, где состоялось закрытое заседание комиссии, я несколько раз повстречал на сотне метрах Рю-Гранд обитателей Лагрэри, которые шли с вызывающим видом, чего не было накануне.
 Это надо понять. Мы, провинциалы, мы знаем четыре сорта информации: местную, региональную, национальную, всемирную. По сравнению с последней, первая значит не больше, чем пескарь перед китом. Но эта живая рыба вытащена из наших озер, а ее становится все меньше, по той причине, что в других местах вода сильно загрязнена. Никто за пределами Лагрэри, ввиду отсутствия памятника, зафиксированного местоположения, какого-нибудь патентованного средства или именитого горожанина, — никто не знает Лагрэри. Никто. Там чувствуют себя затерянными. И вот незнакомец, о котором говорят газеты, отвел нам место на карте. Благодаря его необычному присутствию мы получили в подарок признание нашего.
 Короче, если вспомнить слова доктора, уже не столь важно, «черный он или белый», — у нас было второе. Выйдя из мэрии, я первым делом столкнулся с кюре, чей дом расположен рядом с моим. Получивший гражданство за двадцать лет жизни в Лагрэри, сейчас он представляет собой пятидесятилетнего мужчину, не любящего морализировать и благословлять, попивающего не без охоты, а когда с ним говорят о деньгах, он отворачивает борт своей куртки, где блестит маленький крестик, и шепчет: «Это не знак сложения». Он очень быстро схватил настроение своей паствы.
 — Это провидение, мой милый! Сосняк — на границе общины. Если бы несчастный очутился на СентОбен, мы бы прошляпили этого прихожанина.
 Тридцатью шагами дальше, дискутируя со своей соседкой, жена торговца табаком Адель Беррон в свою очередь обратилась ко мне:
 — Вот вы, господин директор, вы верите, что можно жить без имени? Я чувствовала бы себя раздетой…
 Не вдаваясь в назидания, я отметил, что в действительности язык, а не одежда, одел обезьяну. Соседка возразила:
 — Вы думаете? Моя не слишком меня греет.
 Еще тридцать шагов, и меня хватает за плечо мосье Бенза, — его тоже позвали.
 — Что вы об этом думаете, Годьон? Если этот парень виновен, то мадам Салуинэ, хоть он у нее под, рукой, должна была бы начать расследование. Нет, с точки зрения юридической, это просто смешно.
 — Виноват, виноват… — проворчал кто-то стоящий за нашими спинами. — Скажите, чтобы ему принесли шляпу.
 Это был старший мастер на лесопильне Барбеля, который обычно выражает общее мнение.
 Заседание финансовой комиссии, последовавшее тотчас же за собранием комиссии по социальной помощи, было не менее значительным. После всегдашних препирательств насчет судебных издержек и функций сообщающихся между собой обществ с неопределимыми названиями, после долгих размышлений насчет компетенции экспертов сельского строительства, маньяков, следующих букве закона, навязавших нам разорительные работы по очистке Большой Верзу, мы подняли, правда со смертью в душе, цену на воду, на канализацию, постоянное место на кладбище. Затем Вилоржей сделал знак господину Бенза, который ждал, сидя на одной из скамей, предназначавшихся «публике», чтобы присоединиться к нам: как и доктор Лансело, задержавшийся у клиента, он не член совета, но вправе на нем присутствовать.
 Если быть откровенным, то надо признать, что в провинции вся власть в руках мэра. Но когда речь идет о деньгах, Вилоржей, достаточно богатый для того, чтобы хотеть казаться бедным, склонен затягивать потуже пояс в своей частной жизни и то же самое делать с шарфом в своей общественной жизни, в подобных случаях он настаивает на голосовании. Начало его речи сразу делает вопрос ясным:
 — Эти бухгалтеры в больнице — ребята не промах: им и двух дней не потребовалось, чтобы попытаться нас ограбить.
 Когда мэр заговаривает о том, как умерить жадность счетоводов, он становится лириком. На этот раз он потрясал формуляром в три листочка от благотворительного общества, и его выступающий кадык плясал у него на шее.
 — Формуляр — разоритель! Они осмеливаются требовать у меня, чтобы я завел досье госпитализированного, у которого ничего нет за душой, не потрудившись выяснить имени, возраста, профессии, адреса заинтересованного лица, — считают, что он житель Лагрэри… Вы, конечно, понимаете, о ком я говорю.
 — Но он не отсюда! — вскричали первый помощник Рола, Бье и фермер Пьер Гашу.
 Над национальным тотемом, помещенным в центре камина, — не над Марианной-Брижитт Бардо, а запыленной Марианной, оставшейся от времен папаши Фальера, президентственно улыбался Жискар, расположившийся на фоне белой полосы знамени. Господин Бенза снял со своих губ окурок.
 — Двойная ошибка, — сказал он. — Во-первых, всегда должен быть плательщик. Во-вторых, если не доказано противное, вашим жилищем является место, где вас видели в последний раз.
 — Как бы то ни было, — сказал Вилоржей, — департамент будет платить. Но он мог бы этим воспользоваться, чтобы поднять нашу долю: когда в общине увеличивается число получающих пособие, — это его право. Я не отказываюсь от досье. Я отсылаю бумаженции, заполненные не целиком.
 Большой конверт — из плотной желтоватой бумаги с мокрой фиолетовой маркой, которую приклеивают даже к самому незначительному документу муниципалитета, ждал на столе. Вилоржей вложил туда размноженный зеленовато-голубовато-красный формуляр, потом сделал нам знак рукой, чтобы мы одобрили записку, которую он хотел приложить к документу: «Будьте любезны снабдить нас актом о рождении больного и сообщить все данные, необходимые для установления средств, коими располагают его близкие, возможно, отягощенные долгами».
 — Если они будут настаивать, — сказал он, — это может длиться до бесконечности.
 Моя дочь ожидала меня внизу у ступенек, ведущих в мэрию, по которым она однажды, в чем себя упрекает, поднялась под руку со мной, таща за собой тюлевый хвост.
 Я подошел к ней, сотрясаясь от смеха.
 — Что с тобой?
 Я попытался ей объяснить, что на одного педагога-ветерана напало безумное веселье из-за паники, охватившей крючкотворов, единственно потому, что им отказали заполнить маленькую бумажку.




 VI


 Ну что ж, вперед! Мы попытаемся стать тем, что подходит случаю: скромными, дружественными, ненавязчивыми, щедрыми дарителями, не одаривающими своим присутствием. Единственно, кто ведет себя как нужно, это Лансело: в течение десяти дней он приходит в больницу и каждый раз заглядывает в хирургию.
 — Меня об этом специально просили, — признался он Клер во время последнего телефонного разговора. — Тридцатый меня переносит хорошо, а меня считают способным выуживать у него что-то. Но он переносит меня только потому, что я не задаю вопросов.
 Вперед! Мы не первые: нас опередили. И кто же? Да Ратель! Хоть мы и лесные жители, но мы любим и равнину, осень украсила ее алым клевером, кукурузой, ее спелыми початками, толстыми тыквами, на которых я, мальчишка, вырезал ножом имена девочек. В сиреневой люцерне, полегшей из-за дождя, я встретил Рателя, у его ноги бежала легавая: он охотился в одиночестве, не обескураженный приключением, случившимся с ним. Я издалека еще услышал, как он стрелял: в уток, конечно, ибо они со всех сторон призывно посвистывали: «Фюить! Фюить!» Но должен заметить, что зайцу он дал убежать; мне он пожал руку и прошептал:
 — Зайчиха пузатая.
 Мы сделали вместе несколько шагов, Ратель шел с ружьем наперевес; в сущности, добрый малый, очень смущенный, очень удрученный случившимся, он в —конце концов рассказал мне, что не удержался и зашел в больницу, — корпус Д, палата Э 2, — захватив с собой букетик цветов и корзину разных разностей; и вернулся он оттуда вне себя: его благодарили и в течение пяти минут ему говорили о повадках кабана. Рателя особенно поразило, как его собеседник умел прервать молчание.
 — Словно в телевизоре! У вас и изображение и звук; можно подумать, что все происходит прямо перед вами, но это только в воздухе, вы не властны влиять на ход передачи.
 Рателю, виновному в непреднамеренных выстрелах и ранах, достанется, конечно, от его адвоката за то, что он нанес визит тому, кого следовало бы называть «жалующаяся сторона», если бы при наличии гражданского состояния, скрепленного подписью, он имел права вчинить иск. В общем, никто не помешал ему навестить его жертву, никем не охраняемую и не подверженную домашнему аресту.
 Итак, мы отправились в этот четверг (в будни меньше визитов) в нашем стареньком «ситроене», коему уже десять лет и пользуемся мы им редко. Я в основном пешеход (на шестьдесят процентов летом; я несколько раз проверял себя педометром), и я охотно, чтобы стать ходоком на сто процентов, прошел бы пешком пятнадцать километров от Лагрэри до супрефектуры. Но мелкий пронизывающий дождь бьет по черепице, мы с дочерью идем под большим черным зонтом, у нее в руках легкий пакет, мы входим во двор больницы, — это ряд производящих унылое впечатление зданий, построенных на месте старого приюта Святой Урсулы, который содержался монахинями. Вычищенные лужайки. Среди кустов кровоточат культи герани. Скамейки пустынны: завсегдатаи — старики в дрогете, покинули их. Минуем главный корпус — А; родильный — Б; предназначенный для детей — В; все они похожи друг на друга своими крышами, окнами с двадцатью стеклышками и внутри одинаковы: те же коридоры, те же залы, болезни. Корпус Д — хирургический — не последний, но он отделен от Е, приюта, рядом подстриженных каштанов, образующих параллелепипед, с массивным фундаментом, точь-в-точь как в моей школе. Вот, наконец, и дверь; в коридоре, устланном плитками, покрытом грубым холстом, налево — палата Э 2.
 — Иди сначала ты, — говорит оробевшая Клер.
 В основном сценарий предполагает мое исчезновение: у девушки больше козырей, чем у пожилого мужчины. Но белизна покрывал, тишина, запах эфира, нависший потолок — известковое небо для тех, кто вынужден все время смотреть вверх, — медлительность, спертый воздух делают свое дело, особенно когда к этому примешивается вдруг охватившая вас паника, паника от добрых намерений… Ведь правда? Это именно так? А почему мы, в сущности, здесь? Кто поймет меня, ведь я никому ничего не объяснял. Три кровати окружены посетителями, они — единственные, кто в состоянии оживить колорит. У кровати номер шесть медсестра бдит возле больного, попавшего в крупную аварию, с жизнью его связывает какая-то сложная подрагивающая система трубок. У номера девять над больным, распластанным на кровати, стоит капельница. В транзисторе слышится имя Маргрет, королевы Дании, которая прибыла с визитом в Париж, прихватив своего Монпеза. В нас впились глазами, а мы подходим к тридцатому, помещенному в глубине залы. Две-три головы пытаются подняться, когда мы, схватив пару стульев, устанавливаем их там, где надо.
 — Мы пришли узнать, как вы поживаете, — говорит дочь.
 — Наша первая встреча, о которой вы не догадываетесь, относится к тому дню, когда вы, стоя на пне, играли на флейте на берегу Болотища, — говорит отец.
 Вблизи, из-за голубизны глаз, из-за рыжины, вкравшейся в светлые волосы на голове и подбородке, уже не думаешь больше об Иисусе, изображенном на божественных картинках, а скорее о галле на картинке из детской сказки; теперь понятно, почему медсестры прозвали его Мютикс. Однако на меня большее впечатление произвело не то, что он молчит, а то, что он как бы застыл. Совершенная неподвижность, у меня есть такой опыт, дается упражнением: никаких жестов, что труднее всего добиться, ибо именно жестикулировать и хочется; впрочем, это не задерживает ни дыхания, ни хлопанья ресницами.
 — Простите меня, мадемуазель, я был без костюма.
 Под вытянутыми в ниточку, сросшимися бровями — бегающие глаза; усы приподнялись над губами, раздвинувшимися в легкой улыбке. Впечатление, что больному все известно и что он слегка волнуется. Дадим отступного:
 — Мы скорее хотели бы, чтобы вы нас извинили. Мы просто гуляли, и мы сожалеем, что случайно стали причастны к тому, что произошло.
 Дальше говорить о себе бесполезно: он скрывает свое имя, значит, нет нужды и нам свое открывать. Он не доверяет такому проворству? Сердится на меня за то, что я первый его увидел? Взгляд, бегающий между Клер и мной, так же бесстрастен, как камера. Пришелец извне, нежданный-негаданный, ни на кого не похожий. Вот какое чувство меня охватило. Невозможность общаться с быком не проистекает из его отказа, она следствие того, что быка ничто, кроме травы, не интересует: она результат отсутствия. Этот человек, напротив, своим присутствием протестует против общения, он словно бы запрещает себе принять его. Мне пришел на ум отрывок из «Персефорес»: «Moult nice celuy qui ne scet son nom nommer» [3] . Здесь особый случай, он требует необычного внимания и необычной воли.
 — Вы из него ничего не вытянете, — скрипит номер одиннадцатый, маленький худой старик, притаившийся за подушкой.
 Ему-то что, этому гному? Для некоторых всякая тайна — оскорбление. Но визитершу это возмутило: ее гримаса не ускользнула от больного, а сам он не смог подавить раздраженного вздоха. Так как он пошевелился, чтобы сменить позу в постели и не потревожить раненую ногу, то Клер передала мне пакет, живо поднялась, склонилась к нему:
 — Не могу ли я вам помочь?
 Великолепный ход! Ногу приподняли, больной переместился в кровати, его одеяло и простыню поправили.
 Нет ничего более досадного, чем не найти слов для того, кто ищет сближения; простое внимание стоит не меньше слов, и они не замедлили явиться:
 — За вами, по крайней мере, ухаживают? Меня удручает, что никто не подумал о вашей собаке.
 — Не беспокойтесь: она ничего не боится.
 Больной перестал стонать: женщина, которая что-то развертывала, перестала шуршать бумагой. Все слушают. Даже медсестра обернулась, а потом снова отвернулась, чтобы мы не подумали, что она вслушивается в наш разговор.
 — Собака не моя. Мы повстречались. Помогали друг другу. Но перед тем, как узнать меня, она прекрасно выкарабкивалась из всего сама.
 Пауза. За сим следует двусмысленное заключение:
 — У собаки нет стольких проблем.
 Сказать про этот голос, что он медлительный, мало. Он… Ищу нужное слово… Он пытается быть учтивым, но в то же время он… отстраненный. Клер не настаивает, бросив на меня быстрый взгляд, она возвращается к своему стулу; взгляд у нее повелительный, приказывающий замереть, так бывает, когда она раньше меня замечает, как зашевелится какое-нибудь животное. Она снова берет пакет, развязывает его, узелок за узелком, извлекает оттуда флейту, состоящую из двух частей, соединяет их простым движением, кладет инструмент на столик у изголовья возле стеклянной утки для лежачих больных. Ее голос слегка дрожит:
 — Она, боюсь, не стоит вашей, но я подумала, что ее будет недоставать вам.
 Русая борода вздрагивает, слышится тихое «спасибо». Он не доверяет, он смущен, что не доверяет, он пытается скрыть свое удовольствие взглядом, в котором сквозит смущение, — ведь он нашел больше того, что ожидал. Сколько лет может быть этому молодому человеку? Что-то между двадцатью пятью и тридцатью пятью. Нас сбивает с толку неухоженная борода, любопытный атрибут мужественности в наши «женственные» времена; возрождение варварства, отвергающего бритость латинянина. Но, как и положено, не будем долго задерживаться. Остановимся на этом полууспехе. Не надо, чтобы он думал, будто мы его вынуждаем.
 — А теперь мы вас покидаем, — говорит Клер. — Доброго здоровья!
 Немыслимо произнести «до свидания» и тем более «до скорого», которое могло бы сойти за навязчивость. Поднимаются три руки: сильная квадратная рука, пухлая ручка и рука, вся изборожденная венами, — так обычно во время отплытия теплохода от причала поднимаются сотни рук. Я не стану оборачиваться. Сосчитаю двадцать два шага до двери. Потом столько же в коридоре, и не буду думать о той, что следует за мной, постукивая каблучками, благоразумная, как и я. Но вот меня останавливают: дорогу мне преграждает врач-стажер в белом халате.
 — Можно узнать ваше имя и ваш адрес?
 Этот безволосый студент-медик, кажется, путает клинику с мышеловкой. Конечно, в Святой Урсуле меня не, знают. Я мог бы быть отцом, дядей, старым кузеном, а Клер — что-то вроде сестры, или жены, или подружки. Мы смотрели друг на друга, едва сдерживая смех, и это обескуражило ученика. Он был полон усердия и допустил промах. Мы, как он полагал, наверное, друзья полиции, ловкачи, пытающиеся привлечь клиента. Не исключено, конечно, что сам больной подумал так же. Но в данном случае — увы! Ничего похожего.
 Он колеблется, он мягко настаивает:
 — Если вы его знаете, вы оказали бы услугу самому больному, скажи вы только…
 Чтобы покончить дело миром, лучше удовлетворить глупого малого. Я отвечаю:
 — Жан-Люк Годьон, директор школы на пенсии, житель Лагрэри. И его дочь. Нас интересует ваш больной.
 Клер поставила точку:
 — К счастью, мы его не знаем.




 VII


 Это стало почти ритуалом: каждую субботу Клер берет машину и отправляется к тетке. Или еще куда-нибудь. Она долго надоедала мне и в конце концов убедила позволить ей эти поездки (возможно, это согласие всего-навсего ратификация); она должна поехать в больницу и передать старшей санитарке пакет с бельем и небольшую сумму денег, которая позволила бы тридцатому купить что-нибудь из еды. В принципе она не должна входить в палату. В принципе. Как бы то ни было, во время ее отсутствия Леонар, лукавый, скрытный Леонар, для которого двери не служат препятствием, сбежал из лавки и, запыхавшийся, примчался ко мне, стараясь не столкнуться с кем-нибудь из приятелей.
 — Они хотели, чтоб я остался с ними и провернул бы разрезанное мясо…
 Они — это его неродные родители. С ними — это вместо дома. Комментарии излишни. Однако Леонар знает, что тут ему не отвертеться от заданий по математике, но у него есть шанс после уроков взяться за лопату.
 — Семь, крестный, семь!
 Я сел на берегу немного отдышаться. Леонар бросает плоские, очень острые камни и только что побил рекорд по бросанию. Внизу мой сад примыкает к Большой Верзу, ширина ее здесь — 20 метров. Вода в ней всегда настоящая и всегда прошедшая, как моя жизнь, всегда одна, не останавливается на месте; река удивительно похожа на то, как ее изображают на открытке, что продается у киоскера, и никто не думает о том, что она представляет собой на самом деле, — а она собирает далекие дожди, мелкие потоки, в которых отразилось неба столько же, сколько и пейзажей. Сегодня от ветра туч стало вдвое больше, он гонит их на восток, вздымая волны, бегущие на запад, и они, перехваченные у подножья и у гребня двумя встречными потоками, перегибаются, как стальное лезвие. Причаленное к свае мое судно — лодка в четыре метра длиной с двумя уключинами для бортовых весел и выемкой сзади для кормового весла — освобождено от груза, позвякивает цепью. Решетчатый настил плавает на дождевой воде высотой в пять сантиметров, я только что вычерпал ее… Итак, что теперь надо сделать прежде всего? У меня нет кроликов, нет голубей, нет кур, — ведь их нужно было бы убивать, — зато я хороший садовод, к тому же премированный, любящий копаться в своем маленьком саду, — а он для меня еще и мой гимнастический зал. Зимняя капуста, ньорский лук — все на месте, ибо они защищены посевами гороха Аляски. Впервые выбросила побеги спаржа; опавшие с нее листья, изъеденные жучком, собраны в кучку и сожжены. Так как время идет к осени и растения в поливке не нуждаются, мы перемотали на мотовило длинный шланг из зеленого пластика, который, если смотреть на него пристально, перекрашивается в красный цвет, такой же цвет появляется и у белой стенки, если на нее быстро перевести взгляд.
 Оптический обман, результат чувствительности сетчатки, — объяснил я.
 Я должен был бы наскучить Лео. Но я для него скорее крестный, чем учитель, и если он и не всегда удерживает в голове то, что ему выливают в его большие оттопыренные уши, то у него вызывает живой интерес все то, о чем не ведают городские дети. Он знает уже, что доброе сердце — не то же самое, что здравый смысл: он не станет подбирать птенца, выпавшего из гнезда, которого может выкормить только его мать; в лесу он не прикоснется к олененку, спрятавшемуся в укромном местечке, которого от одного запаха человека, приласкавшего его, осудит на смерть весь его клан. Больше всего он любит наблюдать: паук, опутавший паутиной жертву, бьющуюся в центре паучиного полотна, уравновешенного маленьким камешком; божья коровка, которая отличается от листоедов количеством черных точек; желтый, прочерченный черным сирф, летающий в одном и том же месте, над колонией зеленых клопов, которых съедает его личинка, а они будут продолжать объедать до конца кормящую их листву; или просто насадка, так нужная рыбаку, розовые земляные черви и гусеницы — весь этот народец, буравящий, невидимый, неисчислимый, — если б его собрать вместе, он потянул бы больше, чем все другие животные на земле.
 — Цикорий сделаем?
 Я не успел ему это предложить. Цикорий нарвали позавчера, и он высох, почистим его, чтобы положить потом в чашки, послезавтра. А задачу Лео решит потом.
 Скучная работа. Обрываешь листья, сердцевину оставляешь, в темноте она становится белым эндивием, уже не таким горьким, как другие представители его вида. Куча слева — отбросы. Куча справа — корни, шероховатые, двурогие. Мне хочется, чтобы рот служил мне так же, как и мои более покорные пальцы, и я разражаюсь небольшой речью, рассказываю о других разновидностях: салатный цикорий, цикорий с вкусом кофе, узорчатый цикорий. Потом этот небольшой экскурс затухает, а воробьи продолжают чирикать, ласточки собираться на электрических проводах — так они готовятся к будущему отлету. Я снимаю с цикория кожуру и, обнажая его, обнажаюсь сам. Эндивий — это символ нашей веры в жизнь, того, что растет в нас в темноте, того, что наконец появляется на свет божий совсем в другом обличье. Скажите мне раз и навсегда, мосье Годьон, откуда проистекает симпатия, которую вы питаете к тому, кого еще сегодня утром «Л'Уэст репюбликэн» зло высмеял, повторяя на все лады: «Я никто». Когда ваш отец, столяр, завещал вам этот сад, который он прославил тем, что там произрастал самшит и тис, подрезанные так, что казались петухом, саламандрой, шахматной фигурой — королем, и получившиеся таковыми с помощью прививок, переплетений, сращиваний и обдирания коры, — короче, представлявшие из себя «Цирк растений» (жанр Scott's Valley [4] ), вы не захотели продолжать это насилие над природой. Вы любите, чтобы все росло свободно. У вас нет  домашних животных, а ваша кошка разгуливает где хочет, изредка нанося вам визиты. Несмотря на это, перед лицом незнакомца, кочевника, не имеющего даже непостоянного домашнего очага, какой-нибудь повозки цыгана, вы архисиделец, вросший в свой дом, в поселок, в лес, который есть не что иное, как территория, подобная всякой другой, где ваши шаги — лишь отметина, такая же, как запах, которым барсук отмечает свои владения. Этот безымянный человек должен был бы напомнить вам, что вы архиимянный и ваше имя фигурирует всюду: на ваших визитных карточках, в книге мэрии, документах сберегательной кассы, Национальной библиотеки, общества просвещения, Фиолетового Легиона, налогового общества, общества борьбы за чистоту воды, объединения электроэнергетической промышленности.
 Тяга? А почему не отвращение? Вы развлекаетесь, добрый человек? Вы пытаетесь заставить мысленно пережить то, что никогда не будет пережито на самом деле? Вам недостает трагического, и вы превращаетесь в зрителя, который смотрит то один, то другой спектакль, видит, как погибает индеец, герой, гангстер, а он сам наблюдает за ними, зевая, блаженствуя в своем кресле. Не помышляйте о сходстве: легкости ноги, друидическом жаре, о зоофито-дендрологической осведомленности, о нелюдимости — проще сказать, о стремлении озадачивать. Нет ничего менее надежного, чем видимость. Кто доверяет ей, чтобы придумать себе подобного, скоро обнаруживает, что тот совсем не такой.
 — Клер не опаздывает? — шепчет Лео.
 На колокольне пробило пять. Леонар мало говорит и легко переносит молчание, а когда он прерывает его, то, привыкнув к тому, что его близкие не отвечают ему, он и не настаивает на ответе. Однако то, что он сейчас спросил, это хорошо. И вправду: где Клер? Неужели у меня глаза только для того, чтобы их закрывать, и неужели у меня такая короткая память, что я не мог предвидеть того, что уже произошло? Когда я говорю о моей дочери, я бы должен, — причем совершенно спокойно, — перефразировать Писание таким образом: «Та, которой я потворствую». Включая и волнения. Клер сделана, как комод, из многих отделений. На этом комоде у нас часы, которые стучат для нее, и мне в ее жизни отведено такое же место, как часам в ее комнате. Но тут сравнение и кончается. Мои привычки всегда распоряжались моими намерениями. Для Клер, в которой смешивается дар долгого детства с невинной чувственностью ее поколения, все как раз наоборот. Будучи школьным учителем, женившимся на школьной учительнице старой закалки, чья спокойная кровь была не тревожней красных чернил, я удивляюсь еще, как мне удалось создать такую капризную, такую пылкую девчонку, чьи увлечения стали теперь связями, насчет которых нельзя и поспорить, притом что они еще и таинственны, и я не могу точно сказать, существует ли еще последняя. Будем четки. Господин директор отказался от намека на авантюру: он жил в контексте эпохи. Но Клер, бывшая для меня предметом скандальной истории, постепенно затухшей, могла бы стать предметом зависти. Не буду утверждать, что страх потерять ее, желание видеть ее счастливой и наслаждающейся (в общем в силу преемственности) свободами, которые я себе запретил, не заставляют меня иногда, — не без недомолвок, — перейти от зависти к соучастию.
 — Вот она!
 Лео лаконичен, но глаза у него блестят, выдавая страсть, надеюсь, взаимную, и, когда затарахтел мотор, Лео подпрыгнул от радости. Он оставляет меня с моими делами и бежит к моей дочери, чтобы подставить ей свои щечки и, крутясь вокруг нее, привести ее ко мне, такую нежную, такую размягченную, даже если все это и не для него, «ее маленького сиротки», как иногда она его называет. Хорошо, хорошо, не будем доискиваться, кто тому причиной.
 Когда, отказавшись от мужского костюма, моя темноволосая надевает платье, в частности, гранатовое, — оно ей очень к лицу, — я знаю, как это понимать: она — во всеоружии. Она вертится, она не рассказывает ничего о своей тетушке, которая еженедельно «посылает мне привет», но не больше того. И вскоре выдает себя:
 — Кстати, знаешь, что мне сказали в Святой Урсуле? Мадам Салуинэ собирается, не сходя с места, учинить расследование путем очных ставок.




 VIII


 Точка зрения Мерендо: кривоногий работает не как следователь, а как судья и, кажется, не пылает особой любовью к мадам Салуинэ. Мы с ним встретились на улице, и он доверительно сообщил мне, что дама в сером рассматривает инкогнито как провокацию; что она подозревает тут какой-то злой умысел и считает, что она одна способна все распутать. Он не сказал, что она чаяла этого. Он не сказал, что, отказываясь от повышения по службе, дабы остаться в этих краях, она надеялась, что ее все равно будут ценить и что пресса кажется ей немного вяловатой. Он дал это понять.
 Точка зрения «Эклерер»: под статьей, посвященной Садату и Бегину, странным образом соединенных Нобелевской премией мира, был напечатан лишь отклик на восемь строчек, присоединившийся к вырезкам, которые мы приклеиваем теперь в хронологическом порядке на школьную тетрадь очень старого типа, типа «100 страниц», где фигурирует на оборотной стороне обложки таблица умножения.
 Официальная точка зрения оказалась совершенно неожиданной; нам прислали два сходных приглашения, где предлагали пройти в отделение Д на первом этаже, в палату Э 16 27 октября в 16 часов. Будет устроена очная ставка. Нам, Годьонам? В каком качестве? Клер, которая положила новую партию белья и включила стиральную машину, начала кричать:
 — Прежде всего свидетели чего? Прогулки на озере? Это бессмыслица. Ты отдаешь себе отчет, что он подумает о нас?
 Слово «он» зазвенело у меня в ушах: за неимением лучшего, можно с ударением произнести личное местоимение.
 Как бы то ни было, нам пришлось согласиться. Мы пришли даже пятью минутами раньше.
 У следователя великолепное право передвигаться по своему усмотрению. Все-таки со стороны мадам Салуинэ тот факт, что она предпочла своему кабинету обстановку больницы и не стала дожидаться выздоровления больного, — не без значения. Уже при входе в отделение шляпа тушуется перед кепи: огромный полицейский «фильтрует» пришедших, обращаясь к ним с вопросом на жаргоне:
 — Вы пришли для повторной обработки?
 Несчастный случай или что-то вроде повлекло за собой первые препирательства. В самом конце коридора направляются к другому выходу охотники, преображенные, оправданные, о чем свидетельствуют их лица. Другой страж впивается в наши приглашения, выхватывает их у нас и в приоткрывшуюся дверь передает третьему, дополнительному; нам предстоит топтать выложенный плиткою пол, пока не уйдут восемь фермеров-истцов, больших и маленьких, — у них то ли животных украли, то ли птицу; один из них, Гарне де Ла Бранс, проведя у меня в классе не один год, так и не научился правильно писать «Франция» — он умудрялся писать «Франсия». Он резюмировал:
 — Расскажите «кто», расскажите «что», а видел-то ночью, издалека, какую-то тень.
 Наша очередь. В наспех меблированной комнате, где стоят разные стулья, их шестеро. Мадам Салуинэ сидит за белым деревянным столом рядом со своим секретарем, рыжим атлетом, торс которого облегает пуловер с круглым воротником. Она смотрится в карманное зеркальце и подводит брови: операция, сопровождающая размышления, а может, просто жест, долженствующий подчеркнуть, что на посту судьи — женщина. За ней с интересом наблюдают бригадир Бомонь и старый господин с рыжим кожаным портфелем. Без всякого интереса на нее смотрит санитар, стоящий рядом со своим больным, помещенным в кресло-каталку и одетым в одну из моих пижам, немного короткую для него. Госпожа судья, — здесь она уже не соседка, с которой мне случается перемолвиться словцом, — сдержанно приветствует нас и, тыча в стулья пальцем, предлагает нам сесть. Затем она возобновляет прерванный из-за нас разговор со старым господином, который, вероятнее всего, защитник по назначению.
 — Как я вам уже говорила, метр, я смогла вызвать трех человек, которые по фото, опубликованному в «Ла Вуа де л'Уэст», могут, как они уверяют, установить личность исчезнувшего. Вы мне можете возразить: из трех двое лишних, и, чтобы не показаться смешной, я удовольствовалась поручением произвести дознание. Должна сказать, что настойчивость отца, сын которого вот уже полгода как скрывается по причине драки, повлекшей за собой смерть человека, на минуту удержала меня. Но мне указали на детали, из коих одна — отсутствие трех коренных зубов — достаточна, чтобы выдвинуть гипотезу. Вы понимаете теперь, почему я просила осмотреть зубы обвиняемого.
 Мадам Салуинэ, которая, по всей вероятности, ждала ответа, возвысила голос:
 — Напрасно вы улыбаетесь, мосье. Интермедия кажется вам смешной, однако в ней нет ничего веселого. Этот человек ищет дорогое ему существо, как это делает, без сомнения, и ваша семья.
 Она внезапно поворачивается к защитнику:
 — Надо признать, метр Мийе, что мы странно выглядим. Про нас можно сказать, что мы имеем дело со сфинксом и что сфинкс нас дурачит.
 Мосье Мийе, чья шея одеревенела, а руки дрожат, — должно быть, начало болезни Паркинсона, — трясет также и головой. На нас, мою дочь и меня, мадам Салуинэ смотрит невидящим взглядом, но вот она смягчилась и приступила, — стараясь избегать укоров, — к подобию защитительной речи наоборот, надеясь, быть может, таким образом поколебать невозмутимость клиента:
 — Я понимаю, следователь играет роль Эдипа на короткий срок. Но «что-ты-сотворил» редко отягчается тем, «кто-ты-есть»…
 Мосье Мийе постукивает о пол ногой. Бомонь сидя сохраняет стойку «смирно». Санитар скучает: он привык к этим речам патрона, устанавливающего диагноз вслух, не думая об ушах больного. Однако наш неколебим, он шелохнулся не больше, чем восковая фигура в музее Гревен.
 Салуинэ продолжает:
 — Поскольку обвиняемый и в качестве жертвы, — вы только что это видели, — играет в зомби, позвольте сказать вам, что даже банальное присвоение себе чужого имени волновало бы меня меньше, чем отказ назвать свое. Как гласит пословица: «Упорствуешь в ошибке, гибнет дело». Что касается дурных мотивов, я уже говорила о наиболее вероятном, но не будем больше к этому возвращаться. Если ваш подзащитный, метр, не правонарушитель, тем более не преступник, то кто он тогда? Нищий? Непохоже. Беглый? Нет, в списке такого не имеется. Дезертир? Нет, по той же причине. Лицо, уклоняющееся от военной службы? Отказывающееся от воинской повинности по религиозным мотивам? Но тут есть одно обстоятельство: он выдал бы себя, отказывающийся от воинской повинности не стал бы жить чем и как придется. Итак, господин директория вижу, что вы явились…
 «Ха! Обращаются ко мне. Однако я не настолько обращенный, как можно предположить».
 — Безоговорочный отказ? Или отшельническое желание жить на лоне природы? Скажем так: зеленая горячка. Но поскольку жить надо хорошо, а бродяжничество этого не обеспечивает, то как, спрашивается, избежать мародерства? Вот мы и вернулись, в более мягкой форме, к изначальной гипотезе.
 Что это так, что, по крайней мере, частично она права, я не смог бы отрицать. Но она еще не излилась до конца:
 — Заметьте, что, несмотря на видимое спокойствие, умение вести себя обвиняемого, я не отказываюсь от гипотезы просто горячки. Я не отказываюсь от предположения, выдвинутого психиатром…
 Наступай, наступай на нашего преступника, пусть он потеряет хладнокровие, пусть взовьется и выдаст себя.
 — Потеря памяти может выражаться по-разному. Еще мадам де Севинье, по-моему, рассказала о случае, происшедшем с неким маркизом, который спросил у своей соседки по столу: «Я немного устал, баронесса, не будете ли вы так добры напомнить мне мое имя?»
 У нас есть письма в магистратуре, Сен-Симон не потребует следуемого ему. Внезапно мадам Салуинэ становится с «больным» снисходительной, чего требует данный случай, и спрашивает его сладким голосом:
 — Мосье, вы можете утверждать, что ваша память в полном порядке?
 — Да что вы! Я все слишком хорошо помню.
 Так, сторона-стол хоть чего-то добилась. Обвиняемый не смог не ответить. «Слишком» вместо «очень» заслуживало бы особого внимания, если бы для мадам Салуинэ не было бы так важно теперь «углубить».
 — Предположим! Но обо всем помнить и ничего об этом не сказать означает лжесвидетельство и оскорбление должностного лица. Как бы то ни было, вы можете безнаказанно не отвечать на мои вопросы; но вы не можете не отвечать на вопросы специального эксперта. Если вы настаиваете на том, что разум у вас в полном порядке, нужно будет привести ему довод, оправдывающий ваше молчание. Иначе…
 — А над доводом, мадам, вы посмеялись.
 Клер схватила меня за руку. Бородач, не вынеся того, что подвергли сомнению его умственные способности, вышел из-под укрытия своей бороды и выдал себя. Хотел он того или нет, его реплика уже означает показание. «Отметьте это, секретарь», — шепчет мадам Салуинэ. Но обвиняемый, спохватившись, сознавая, что он не сдержался, добавляет сквозь зубы:
 — Неизвестный человек, само собой, он хочет таковым и остаться.
 Мадам Салуинэ подскочила:
 — Вы ничего не предпринимаете для того, чтобы прояснить дело. Парадоксально, но вы известны под именем неизвестного. Скажите ваше имя, и вы больше никого не будете интересовать.
 Господин Мийе, стараясь показать, что он не просто какая-то пешка, тоже вступает в разговор, перекатывая в горле слова:
 — Некоторые преступления не так давно влекли за собой гражданскую смерть. А что касается гражданского самоубийства, осмелюсь сказать, то я боюсь, что мой клиент не отдает себе отчета во всех последствиях.
 — И впрямь он лишается всех своих прав и остается незащищенным. Виновный может быть спокойно осужден как БИО… Без имени-отечества. Бесполезно добавлять, что при такой перспективе, когда суд задет, его не пощадят. Он ни в чем не сознается, возразите вы мне, но факты неоспоримы. Я повторяю: это подлежит рассмотрению. Он скрывает от нас свое прошлое, и мы должны констатировать, что даже в этом крае никакой жалобы со времени его поступления в больницу не приходило.
 Решительно Мерендо прав: агрессивность дамы в сером — не преувеличение. Она определила точку отсчета, вырвала мотив. Это уже кое-что. И этого мало. Неизвестный остается неизвестным и проблематичным виновным. Он сел глубже в кресло, полузакрыл глаза. Мадам Салуинэ поворачивается к нам — мы ей не слишком помогли.
 Имя, фамилия, домашний адрес. Пишущая машинка секретаря суда стрекочет: записывает, — в законной форме, — то, что знает каждый. Затем посыпались вопросы и ответы, врученные ундервуду, который дробит их кареткой и отсылает в табулятор. Узнаете ли вы в обвиняемом мужчину, которого вы увидели на Болотище? Да. Встречали ли вы его раньше? Нет. Был ли он раздет? Да, но он не знал, что мы там. Когда вы из чувства милосердия посещали его в больнице, не доверил ли он вам чего-либо, что могло бы пролить свет правосудию на его происхождение и деятельность? Нет. Вернемся к сцене на озере: не унес ли он с собой, в конце концов, рыбу из озера? Мы не видели, чтобы он ловил рыбу, сказала Клер. Он нес ящик, но мы не знаем, что в нем было, сказал мосье Годьон.
 Если на нас рассчитывали как на свидетелей браконьерства, то надо сказать — зря теряли время.
 Мадам Салуинэ не отпускает нас: добрый самаритянин способен дать и добрые советы.
 Мадам Салуинэ покачивает головой, опускается до уровня беседы, выражает беспокойство о несчастном, с которым неведомо что станется. Из больницы он скоро выписывается, но сможет ходить нормально месяца через три-четыре. Хромой фавн, бродящий по лесам в холодное время года, да мыслимо ли это? И если даже предположить, что суд обвинит его только в бродяжничестве, не придется ли это решение на тот момент, когда его выпустят на свободу?
 — Бродяжничество? — шепчет Мийе. — Вы в этом уверены?
 Мадам Салуинэ возражает. Судья и судейский крючок затевают бессмысленную дискуссию крючкотворов. Домашнего адреса нет, средств к существованию — тоже, чем занимается — неизвестно, — чего еще больше; согласно уголовному кодексу он подлежит наказанию по статье 270, статья 271 тоже подходит; может быть, даже 272, если обвиняемый — иностранец… Да, но состава преступления нет, мадам, взгляните в абзац 5, обвиняемый подсуден только в том случае, если он не работал в течение двух месяцев, а кто может это утверждать? И другое: нельзя считать лишенным средств человека, обладающего некоторой денежной суммой. Два дня жизни. Франк в 1810 году. Двести франков — в 1971-м. В соответствии с девальвацией. Смотри по этому поводу инструкцию 1301… Конечно, метр, но у вашего клиента при обыске не нашли ни одного су. С другой стороны, если документ, удостоверяющий личность, необязателен, — а жаль, — то отказ назвать гражданское состояние влечет за собой ipso facto [5] взятие под стражу до тех пор, пока не будет выяснена личность обвиняемого, и, если полиции это не удастся в течение двух суток, прокурор может отправить обвиняемого в тюрьму… Без сомнения, мадам, но позвольте вам заметить, что здесь законодательная власть топчется на месте. Во-первых, правонарушителя можно обвинить лишь в несоблюдении закона. Во-вторых, право держать его в тюрьме — весьма шатко и приходит в противоречие с пунктами закона, где говорится, что предварительное заключение неприменимо к тем, кто нарушил закон впервые, — им может грозить менее двух лет тюрьмы… А кто нам гарантирует, метр, что он совершил преступление впервые? Его случай, признаюсь, затруднительный. Но если говорить о временном заключении, чтобы обвиняемый находился в нашем распоряжении, чтобы оградить его от самого себя и от рецидива, статьи 144 и 145 уточняют: предварительное заключение, ограниченное четырьмя месяцами, может быть пролонгированным, даже для новичка, на два месяца мотивированным приказом. Как выпустить на волю человека, не имеющего домашнего адреса и которого невозможно вызвать, чтобы он предстал перед судом?..
 — Забыл вам сказать, что в подкладке моей куртки зашита купюра в пятьсот франков. Можете проверить, — неожиданно проговорил заинтересованный.
 Никакого вызова во взгляде, обращенном сперва на даму в сером, затем на господина Мийе, — в глазах обоих удивление, смешанное с уважением. По видимости смешная, эта деталь юридически становится серьезной. Хотя браконьерство и мародерство вероятны, но они не доказаны. Бродяжничество, в свою очередь, тушуется перед банковым билетом с изображением Паскаля; билет спрятан в подкладке, а стало быть, неиспользованный, следовательно, сохраненный, чтобы защитить от искушений владельца. Большой выигрыш — для стороны-кресла: тезис об отставке получает подкрепление.
 — А откуда он у вас, этот билет? — сухо спросила дама в сером, которая не сложила оружия.
 — Если вы считаете его спорным, — живо вступает метр Мийе, — правосудие должно это доказать.
 Мадам Салуинэ, полная достоинства, покоряется. Она поднимается и все-таки шепчет: «Благодарю вас». У нее, как у нападающей стороны, не остается ровным счетом ничего, а наши свидетельские показания едва заслуживают грифа под пометкой «подпись». Секретарь суда убирает свою портативку, собирает досье в картонных папках цвета голубой горечавки и желтых ноготков. Он-то и говорит санитару:
 — Можете отвезти больного в палату.
 Шурша резиновыми колесами, кресло проезжает мимо нас, пересекает порог, и вдруг его останавливают удивленные возгласы, шум, суетня, щелканье фотоаппаратов со вспышками, восклицания. Секунда! Подождите! Голову прямо, мосье! Санитар, будьте так любезны, поверните немного кресло. За ним следует толпа белых халатов, несколько минут оторопело стоит, а затем окружает больного и быстро исчезает вместе с ним. Мадам Салуинэ, которая ждала, чем дело кончится, устремляется вперед, чтобы принять на себя часть огня. На нее наступают, должно быть приглашенные, журналисты, — с десяток, наверное, — столько же фотографов, два радиорепортера с магнитофонами на ремне через плечо и микрофонами в руках, а посреди группы с портативной камерой на плече оператор из «Актюалите локаль». Мадам Салуинэ протягивает руки то ли для того, чтобы оттолкнуть, либо наоборот — чтобы приголубить все это скопище людей.
 — Как и обвиняемый, господа, я не много могу вам сказать. Речь идет не о судебной тайне, а скорее об его тайне, про которую не скажешь, что это секрет полишинеля.
 Одни делают пометки, другие записывают, эти стучат, те манипулируют. Так как мадам Салуинэ не придерживается ортодоксальных взглядов, то она продолжает, взяв умиротворяющий тон:
 — «Никогда ничего не случается, что бы прошло мимо газет», — говорил Пьер Эммануэль. Не подумайте, что я имею в виду что-то плохое, ибо говорю искренне и не скрываю этого. Я пригласила газетчиков: это единственный способ выявить личность нашего незнакомца. Я повторяю еще раз: анонимность — это дымовая завеса, за коей может скрываться худшее. Должна признать, ничего нового пока нет. Но я должна также сказать вам, что мы немножко нажали, припугнули юношу, и благодаря этому я смогла добиться от него фразы, где он намекает со всей убежденностью на дезертирство, если иметь в виду данный случай. Это много. Это даже огромно. Я даю вам возможность оценить…
 Мадам Салуинэ делает три-четыре шага. Не стоит разочаровывать возбужденную свору. Она согласна выдержать все наскоки.
 — Вам что, случалось иметь дело с подобной авантюрой?
 — За пятнадцать лет службы, ей-богу, ни разу, — признается дама в сером.
 — А где-нибудь в другом месте такое бывало?
 — Да, но не часто, и обычно преступники быстро раскрывались службами розыска.
 Мы с Клер хотели отойти в сторону, но все, что нам удалось, — это избежать объективов. Впрочем, мадам Салуинэ становится забавной и, чтобы закончить начатое дело, приступает к чтению лекции:
 — Мне помнится, в «Хроник дю Пале» недавно было рассказано о подобном случае: о мошеннике, арестованном в Гренобле, личность не удалось установить, он был осужден и после отбытия наказания исчез…
 Она закусила удила. На помощь приходит История. Давайте вспомним, что до ордонанса Вилье-Котрэ, подписанного в тысяча пятьсот тридцать девятом году Франциском Первым и обязывающего священников вести реестры, ситуация могла бы показаться банальной. Существование человека, человека как такового, как волк суть волк, как щука суть щука, стало скандальным. И этот скандал обязан своим существованием тому факту, что наши современники не чувствовали бы себя живыми, если б их не классифицировали, не каталогизировали, не тестировали, не подвергали анализу и занесению в бумаги… При Людовике Четырнадцатом, господа, в тысяча шестьсот семидесятом году, со времени чистки Двора Чудес, где девочки рожали, не заботясь о потомстве, сбиры Рейни находили десятки детей, не имеющих свидетельства о рождении. Но, в конце концов, брошенный ребенок, найденыш или подкидыш часто носят имена, которые генетически не являются их именами. А кто была известная Альбертина, алжирка, рожденная неизвестными родителями, нареченная при крещении Дамъен, после того как ее удочерили, ставшая Рену, потом, когда ее бросили, ставшая снова Дамьен, а в замужестве Сарразен, — каких же кровей была она: арабских, французских, испанских? А кто был беспамятливый родезец, прозванный «неизвестным живущим солдатом»? Кто был отшельник, живший в лесу Нижней Саксонии, предшественник нашего беглеца, укрывавшийся в берлоге в течение десяти лет?
 Фотографы стали агрессивнее. Рядом с нами какойто журналист напал на господина Мийе, назвавшись корреспондентом «Франс су ар».
 — Что касается сокрытия имени, — не унимается мадам Салуинэ, — то вспомним самое известное: эрцгерцог Иоганн Сальватор Австрийский в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, отринув ранг и достоинство, взял сперва имя Иоганна Орта, а двумя годами позже исчез окончательно. Я бы хотела вам напомнить об одном любопытном факте. Анахореты, которых было много в средние века и современной моделью коих является отец Фуко, после второй мировой войны фактически исчезли. Сегодня во Франции их насчитывается более четырехсот человек. Если в большинстве своем они одушевляются верой, то десяток-другой состоит из сторонников жизни на природе. Но и те и другие тем не менее принадлежат к определенному гражданскому сословию…
 Идея! Вернемся в комнату, откуда мы только что вышли, и подождем, пока это кончится. Мы закрываем дверь, а мадам Салуинэ, продолжая развивать свою мысль, наконец заключает:
 — Итак, прошу вас, не будем фантазировать. Ничто не доказывает, что наш молодой человек уничтожил свое удостоверение личности, как Гарри Дэвис, разорвавший свой паспорт. И если бы даже это было так, разве могла бы я ему позволить жить грабежом под тем предлогом, что он очень мило играет на флейте, веселясь среди птичек и козочек? Как бы то ни было, завтра он оставит больницу и перейдет в здание тюрьмы, а мы в это время снова попытаемся установить его личность и покажем его доктору Матиньо, эксперту-психиатру, работающему в суде. Если он виновен, его будут судить. Если не в своем уме, его отправят в дом умалишенных. Если он нормален, не виновен, но останется неизвестным, тогда, откровенно говоря, я не знаю, что и делать. Есть, конечно, окружной  Дом призрения … Прокурор рассудит.




 IX


 Ласточки, чьи дальние путешествия удивляют, у нас делают более тысячи перелетов, — о чем мы забываем, — чтобы построить себе гнездо в углу окна, а ведь для этого надо очень много комочков земли, — и вот нынче утром они снялись с насиженного места и улетели двумя партиями; сейчас, наверное, крылья этих далеких, неутомимых птиц трепещут в ночи. Но нам остались воробьи, глухо чирикающие, спрятавшиеся между балками чердака, и последние комары, укрывшиеся в комнате, эти надоедливые мучители, которые своими милиграммами терзают мой шестидесятипятикилограммовый сон. Я хлопаю по щеке — один убит; и в то время, как слышится мешающий мне спать крик карликовой совы, скребущий ночь, что стоит за окном, я переворачиваюсь и задаю себе вопрос: а ведь и впрямь, серая дама права: что он будет делать, когда выйдет на свободу?
 Тарантул тревоги за чужую судьбу уже никогда не пощадит тех, чья жизнь на службе была постоянным испытанием меры их ответственности. Даже если я нахожу себя смешным, даже если сердит на тех, кто мне обязан, мое второе "я", готовое бежать на помощь, непременно даст о себе знать. С тем, кому я оказал помощь, я чувствую себя связанным словно контрактом. И я тревожусь. Особенно ночью. Щелканье, потрескивание, даже самые незначительные звуки, вибрация крыльев агонизирующих на паркете мушек — эти трещины в молчании тотчас становятся моими.
 Что с ним будет? Не могу ли я что-нибудь сделать для него? Поскольку в один памятный день юристы цитировали свод законов, мне захотелось пойти самому посмотреть. Они забыли процитировать статью 273, которая предусматривает следующее: бродяги, даже после суда, могут быть освобождены муниципальным советом или взяты на поруки платежеспособным гражданином. Кстати сказать, достаточно перескочить глазами на следующие статьи, касающиеся нищих, потом взглянуть на 277 и 278, объединяющие две категории, чтобы представить себе жестокость Свода законов по отношению к людям, лишенным средств существования, по отношению к неудачникам, неприкаянным, бездомным: все возможные постояльцы окружного  Дома призрения  (то есть арестного дома нищих), все, когда они вне его, рассматриваются как постоянная угроза покою, благополучию собственника. Несмотря на устарелость закона, нищий все еще подлежит аресту и лишению прав на срок от полугода до двух лет, если он не может указать источника своих вещей! Интересное получается умозаключение, довольно необычное: следствием поруки является оправдание!
 Что с ним будет? Боюсь, кроме нас с дочерью, никто об этом не думает. По правде сказать, я не все вырезки просмотрел. Их много (без обилия заголовков): наспех вырезанные, разложенные, склеенные, они заслуживают того, чтобы взглянуть на них вблизи. Раз я все равно не сплю, зажжем свет, протянем руку и посмотрим, что пишут.
 «Узнаете ли вы его?» — заголовок в «Уэст репюбликэн», поддерживающей предложение дамы в сером: «Надо ему помочь вопреки ему самому». Аргумент в поддержку этого тезиса: нельзя позволять ему увязнуть в юридической трясине, так как она не дает ему возможности возместить убытки и воспользоваться пособием, которое могло бы предоставить общество.
 «Перемещение незнакомца в тюрьму» в свою очередь заявляет «Ла Вуа де л'Уэст», уточняя, что Икс находится там под наблюдением врачей. Икс вместо X, в интересах типографии, объясняют нам. За сим следуют язвительные слова относительно «преступления безымянности» и задается вопрос: на чем основывается это обвинение и как объясняется эта беззаконная мера? Содержание статьи, в сущности, повторяет развернувшиеся между судьей и адвокатом дебаты, свидетелями которых мы стали. «Эклерер» попросту воспроизводит тот же текст, сопровождая его изложением противоречивых высказываний, собранных в основном в этом кантоне, причем большинство из них благоприятны для обвиняемого.
 Что касается большой прессы, иначе говоря парижской, которая дает меньше материала, чем того желала бы мадам Салуинэ, то ее особенно интересует формулировка «в данном случае дезертирство».
 Некий хроникер вопрошает, не идет ли тут речь просто-напросто об опыте выживания на земле, как у Бомбара — выживания на море, и пока это хотят оставить в тайне.
 Другой говорит о преодолении одиночества и склоняется к той мысли, что это местный вариант добровольного изгнания Жоржа де Кона, оставленного на пустынном атолле в компании своей собаки.
 Мысль об «издательской тайне» отвергнута многими, считают, что она вскоре будет раскрыта каким-нибудь хитроумным издателем.
 Экология колеблется: фавн симпатичен, но он не выбросил знамени цвета листа, он никого не предает анафеме; он, по всей видимости, довольствуется тем, что отказался от четырех коробок: кабинета, радио, автомобиля и конторы, чтобы вернуться в полном одиночестве в палеолит.
 «Матен» цитирует Вольтера: «Быть хорошим только для себя — это не быть хорошим ни для чего». Злопыхательское общество сражается. Его не оставляют просто так, чтобы быть чем-то вроде лисицы, каким-то вредным невинным: невинность такого рода запрещена людям.
 Большинство газет не печатают содержательных заметок, а дают что-нибудь броское. Например, «Фигаро»: «Кроткий анархист». В «Паризьен» находим: «Сумасшедший притворщик». В «Шарли-Эбдо»: «Радикальный путь выхода из нефтяного кризиса».
 Однако наше время то и дело увязает в разных «за» и «против», забавном и возвышенном, событие представляют как анекдот — вот почему в медицинском еженедельнике, славящем заслуги великого генетика, автора работ о неповторимом характере у каждого живого существа, находят также рассуждение о незнакомце из Святой Урсулы, прекрасном экземпляре homo sapiens, низведенном до уровня биологического удостоверения личности, подписавшийся на нем, хочет он того или нет, носит это удостоверение с собой, это запечатлено в малейшей точке нашей кожи, и ни отказ, ни фальсификация здесь невозможны.
 Но самым ярким примером софистики является произведение одного хроникера, распространяемого где только можно его газетой. Оно также открывается цитатой, приписываемой Вирджинии Вулф: «Если вы живы — это уже проявление воли», и он тотчас же принимается оспаривать эту мысль. Для него воля к жизни сводится часто к инстинкту самосохранения, прекрасно сосуществующему с глубоким отвращением к жизни, отвращением, приводящим иногда к мифомании, к бегству, к терроризму, к сектантству, к отрицанию себя; иллюстрацией к этому может служить поведение незнакомца из Лагрэри, все время повторяющего: «Я никто».
 Прекрасный пример замены одного помешательства на другое. Всякая жизнь, происходящая от другого и продолжающаяся только вместе с кем-то, в изолированном виде лишена смысла. Вопрос, задаваемый большинством комментаторов: «Что может привести человека к отрицанию себе подобных?» — неправомерен. Факт их отрицания не мешает тому, чтобы оставаться им подобным. Учитывая результаты такого отрицания, более серьезного, чем причины, его породившие, каковы бы они ни были, нужно было бы добиваться от нашего отшельника ответа на другой вопрос: «Что может отныне привить ему вкус к жизни?» Иначе говоря, главное не в том, чтобы волноваться из-за его прошлого, а в том, чтобы думать, чем он станет.
 Закроем папку с газетами. Потушим свет. В мое окно, из которого лился свет в сад, теперь вливается ночь. Нечто почти неслышимое снова приобретает значение, как и запах разогретого металла, распространяемый радиаторами.
 Мы вправе думать, будто медведь, акула, питон, пума, отшельники с отменным аппетитом не заботятся о том, чтобы мотивировать тот факт, что они пережили кого-то. Но не будем придирчивы. Интересен сам по себе случай, однако приводит в отчаяние — ни один писака ни о чем другом и не говорит, ни один благодетель среди спасающих пьяниц, наркоманов, каторжников, проституток, бродячих кошек и собак и пальцем не шевельнул.
 В самом Лагрэри всю эту неделю крутится такая карусель. Любопытные газетчики, фоторепортеры оккупировали край, а некоторые, подстрекаемые шумком, — «Пойдите к Годьонам, на Рю-Гранд», — подошли к моему дому и названивали в дверь. Мне хотелось бы знать, кто был первый пришедший: насмешник или настоящий коллекционер, который из-за своей страстишки не ведает, что творит. Он вышел из «мерседеса» и позволил себе протянуть мне белый картон (10X15), который подобные ему посылают обычно людям в конверте с маркой для ответа:
 — Автограф Икса, подписавшегося своим отсутствием имени, вы понимаете, что я хочу сказать, это была бы уникальная штучка! Поскольку вы встречаетесь с ним, я бы охотно…
 Он ушел, не поняв причины моего возмущения; а вскоре явился некий молодой человек невысокого роста, несший в руках прямоугольную коробку, на ней был чехол, и потому в голову не приходила мысль о магнитофоне, а самого человека я принял за водопроводчика — я его еще вчера ждал. Уже перед умывальником он объяснил мне запинаясь, что он ученик последнего класса лицея, откомандированный товарищами: он собирал необходимые для дискуссии элементы, чтобы потом написать большую статью о своем лицее.
 «Господин Гонтар вспомнил о вашей хорошей памяти».
 Господин Гонтар, хороший преподаватель, всегда заботился больше о том, чтобы научить голову думать, а не набивать ее разной чепухой, и в общем он прав: спорить надо на злободневные темы. Ученик — это свято! Я согласился сделать для него то, чего не сделал бы для «Франс-Интер»; я рассказал ему свою версию событий, и здесь было больше размышлений, чем изложения различных перипетий; я даже должен был повторить свой рассказ, ибо этот простофиля стер запись, нажав не на ту кнопку.
 Где-то очень далеко скользит по рельсам в бесконечность товарный поезд — он проходит всегда в четыре двадцать; а мебель в моей комнате, деревянная кровать, комод, шкаф, стоящие передо мной, тяжелые, неподвижные, вот уже в течение века утверждают свое присутствие, пахнущее воском. Я еще раз поворачиваюсь на неровном матрасе, одна пружина которого вибрирует, издавая звук, похожий на фа.
 Я сердит на себя. Я надеялся держаться в стороне, а в конце концов Вилоржей, задумавший нечто грандиозное от имени общины, ставшей целью экскурсий, взбудоражившей достаточно много народу всем на потеху, уломал меня.
 — Вы, господин директор, не рассказываете небылиц, и, потом, вы умеете говорить.
 Вот суетность! Когда я перестаю восставать против нее, возвращается довольный школьный учитель. К тому же я подумал, что мое присутствие помешало бы поспешным суждениям и направило бы все по другому руслу. К своему недолгому стыду, я пришел туда в половине восьмого, в тот же вечер, во время показа. На маленьком экране отчетливо выделяются безусловные вещи, нюансы проигрывают: они затянуты, при монтаже их режут. Во всяком случае, этот репортаж из небольших деталей продолжался десять минут; что это могло дать, кроме ложных утверждений и аляповатых пейзажей?
 Икс, сначала физиономия. Потом заголовок. Затем виды леса, снятого под таким углом, что внизу стволы кажутся огромными. Не сказав ни слова, прошел лесничий. Мы вошли в деревню и напали на Вилоржея, тот ворчал: «Как он мог очутиться здесь, этот Тарзан?» Камера отобразила колокольню, вышла на петуха, затем снова опустилась вниз. Появился кюре: «Икс? Одному богу не нужны реестры, хотя бы и приходские, чтобы знать, кто это такой». За ним продефилировала горсточка именитых жителей: на каждое лицо — по три секунды. «Ненормальный!» — сказал каменщик Равьон. «Мудрец!» — сказала мадам Пе. Это повторялось несколько раз. Я вмешался, чтобы призвать к осторожности в суждениях. Но вскоре один остряк спросил: «Как он обходится без бабы?» А следующий сделал такое замечание: «Поистине лучше не придумаешь: ни тебе налогов, ни работы, ни неприятностей в конце месяца». Без всякого перехода вдруг появилась круглая тюремная дверь; чей-то голос крикнул: «Выведите его! Он выдаст себя!» В это время, приложив к губам палец, поверх всего появилась мадам Салуинэ, но тут же исчезла; а дальше наплыв — большой вопросительный знак.




 X


 Сегодня день святого Леонара, но мы своего не увидим: у него грипп. Небо в сером одеянии и давит на реку. Три четверти птиц улетело. Несколько сверчков еще поют в необработанном саду моей соседки. Ножницы для срезания плодов приготовлены. Из той части парка, за садом, что спускается к Верзу, я не сделал плюшевого газона под голубыми елями, с декоративными красными сливовыми деревьями и белыми кленами (что часто встречается в скверах или парках аристократов). Во все времена тут у меня был фруктовый сад. Там растет мушмула, два персиковых дерева, три сливовых и четыре грушевых с «выставляемой» продукцией («бере жиффар» — в июле, «вильем» — в августе, «луиз-бон» — в сентябре, «кюре» — в октябре). Там можно увидеть также дюжину яблонь; дюжину растущих на свободе деревьев: три штуки — непривитых, саженцы яблонь и привитые деревья. Уверяют, что у меня верная рука, когда речь идет о прививках деревьев. Все дело в терпении и точности: не зря говорят, что священники и учителя обладают этими качествами в полной мере. Со стрижкой деревьев не шутят, так же как с требником или с орфографией. Я окапываю свои деревья, окуриваю, отскребаю, подрезаю и придаю нужную форму с помощью секатора с бечевкой, я защищаю их от паразитов с помощью белого масла, желтого масла, с помощью специальной жидкости, ею же я окрашиваю беседку и белю стену за ней.
 Повторяю, что уход за лесом и за садом — дело святое. Дикая и одомашненная природа — это Янус, и я люблю два ее лика. Но дерево надо любить как собаку: оно требует ухода, воды, удобрений, глаза, чувства. Мой дедушка говаривал со свойственным ему спокойствием:
 — Не заботься об одном больше, чем о другом; они ревнивы.
 В то время наши яблони назывались «курпандю», «апи», «от-бонте», «пижоне», «гранд-маман»… Кроме двух первых, все умерли, а те, что заменили их, носят имя «кальвиль» (красное, с четырьмя буграми, и розоватое внутри, сочное, ароматное), «роз де бенаж» (желтое яблоко с каштановыми крапинками, тронутое кармином с солнечной стороны), «бель де боскоп», «рен де ренет» (несравненное яблоко, которое усыхает, не теряя сладости, вплоть до мая).
 У меня нет ни гольдена, ни старкинга, чьи плоды безвкусны, отдают хлопком, стандартного вида, они не отличаются сочностью. Не забудем, однако, бесполезную дикарку, которую мы называем «мари-луиз» и у которой особые права: моя жена за десять лет до своей смерти притащила ее неизвестно откуда, в апреле посадила в землю, чтобы посмотреть, что получится, из духа противоречия и ни на что не надеясь. Дерево-фетиш, со множеством побегов, оно бросает вызов другим, и это очень хорошо. Вырастить обладателей десятка голов у себя в школе, сотни кочанов на своих грядках, тысячи яблок на сучьях — прекрасно! Но что толку хвастать своими самыми блестящими учениками, самыми большими кочанами, самыми крупными и сочными плодами на ветках, которые подпирают раздвоенные шесты. Яблоня без названия. Храбро противостоящая жучкам, гусеницам и красному пауку, буйно покрывающаяся цветами весной, но приносящая осенью лишь кислые плоды, набитые зернышками, — это компенсация, это вам прощение за ваши мечты о сладких пирожках и пончиках; это свободное дерево. В сущности, у меня уже был мой Икс.
 — Поди-ка сюда, моя хорошая!
 Я перекручиваю черенок и отделяю от ветки замечательное яблоко, оно теплого цвета и достойно быть представленным на выставке. Когда корзину вручат продавщице и она ее перевернет на прилавке, это яблоко будет тщеславно выставлено напоказ. И его не тронут; оно не умрет ни сырое, ни вареное. Ребенком Клер выбрала бы его, конечно, «президентом сушки», прикрепив ему ленту к черенку…
 А вот и она, Клер, она спускается из своей мастерской; она бежит в тапочках, в волосах запутались небольшие обрезки бумаги. Ее не было с субботы до вторника, вернулась она надутая, словно поспорила с теткой, или с кем-нибудь другим, или сама с собой, в такие минуты — она вся на нервах, она привязана к телефону, который, я сам слышал, звонил два раза. Она идет, подбивает ногой яблоко, подбрасывает его, как мяч, и кричит:
 — Стоп! Остановись на несколько минут. Эксперт представил свой отчет. Отрицательный.
 Прежде всего он отметил, что суд не располагает необходимым для серьезной экспертизы свидетельством, потому что следовало принять во внимание поведение обвиняемого в прошлом, а оно нам неизвестно. Затем он сказал, что бредовые состояния обычно сопровождаются неизлечимым повышенным интересом к себе. Если подозревать в сумасшествии безобидного одиночку, бедного малого, достаточно кроткого, чтобы утверждать, что он никто, тогда надо заключить в тюрьму всех монахов. Остальное предоставляю тебе самому додумать… Метр Мийе добавил, что эксперт, будучи также хозяином дома для умалишенных, должен остерегаться совершить неблаговидный поступок, даже если речь идет о мадам Салуинэ, которой хотелось бы и отделаться от своего клиента, и вместе с тем иметь его все время под рукой.
 — Короче, его отпускают?
 — Нет! Но чтобы никто не кричал о заточении, его отправляют в краевой Дом призрения. Но директор, из-за разных там бумажных дел и денег, тоже артачится… Понятно? Вызови Мийе. Напомни статью двести семьдесят три. С чего бы им отказываться? Это всех бы устроило.
 — А куда мы его денем, этого парня? У нас только две комнаты.
 Выведенный из себя своей дочерью, самим собой, логикой вещей, господин Годьон опирается на палку — древко без знамени. Клер молчит, но с подчеркнутым вниманием смотрит на пристройку, которая теперь и впрямь ни для чего не нужна.
 — В общем, — говорит она, — мы звоним, возвращаемся назад быстро все доделывать: сидрщик будет завтра.
 Господина Мийе, без сомнения, уже заранее подготовили, поэтому ни его удивление, ни его одобрение не были слишком бурными.
 — Мне нужно от вас письмо, — сказал он. И добавил: — Суд, возможно, и согласится. Но согласится ли он?
 Он не добавил, что заинтересованное лицо может оказаться более благоразумным, чем мы. Мы снова спустились в сад. Покончили с делами уже очень поздно. Десять корзин яблок для еды расположилось теперь в погребе. Все остальное, не рассортированное, валявшееся на траве, мы собрали граблями, уложили в полдюжины мешков; получилось еще три плетеных корзины рябины и подобранных нами груш, валявшихся вот уже несколько дней возле одинокого деревца. Нет ничего лучше, чтобы укрепить тело, уверял мой дедушка.
 Дед толок все вручную; он оставлял «отдыхать» компот полдня, а потом наполнял клеть, затем приводил в действие коловорот и винт ползунка; и желтая жидкость в течение нескольких часов лилась в рожок тяжелого пресса, некогда поставленного в пристройке. Все пробовали, нюхали, смаковали сок, прилипавший к пальцам — так он был сладок, ударявший в нос — таков был букет. К нему добавляли иногда очень немного дождевой воды, собранной под водостоком.
 Пресс был сломан, сожжен во время войны, старые бочки рассохлись, они были разобраны доска за доской, и обручи с них сняты. Пристройка, не освещенная электрическим светом, превратилась в прачечную, где красовался чан с мокрым бельем; потом его упразднили, так как на кухне поставили машину, сараем снова перестали пользоваться, он превратился в убежище для полольщика, пережидающего ливень, в тайник для Леонара. Клер, не знающая усталости, после обеда заперлась там. Я не слышал, когда она поднялась к себе. Когда я утром пришел взглянуть на нее, я увидел, что комната чиста, как ладонь, а Клер стоит возле кровати-люльки, вытащенной из сарая, где она пылилась с тех пор, как гостевая комната превратилась в мастерскую.
 Она спокойно сказала мне:
 — Ну как, поехали?
 Приготовление сидра нельзя откладывать. Сегодня это что-то ужасное. Передвижной пресс приезжает только раз в году, и тот, кто его прозевал, может выбросить свой урожай на помойку. В семь утра я видел, как проследовала эта машина, угрюмо покашливая, позванивая своими железками. Она устроилась на обычном месте в углу кладбища, куда можно подойти с тачками, свалить пустые бочки, которые перестают дребезжать после того, как их наполнят до краев и, подталкивая двумя парами рук, покатят — ну, взялись! — к наклонному настилу, а потом погрузят по пяти штук в ряду на тележки. Все происходит очень быстро. Когда мы являемся к восьми часам с мешками, из которых три ехали на крыше, а три других в багажнике, уже выстроились в ряд толстые коричневатые подушки: пакеты с прессованными выжимками, сохраняющие начальную форму при распаковке.
 Поднимаются руки, приветствующие нас. Что за этим кроется? Мне кажется, на нас смотрят слишком пристально. Но Жюлен, хозяин «Берте», и трое его сыновей, орудуя лопатами, загружают моечный бак коричными — их целая тонна; по крайней мере, тридцать человек, что-то крича, присутствуют при этом действе, их голоса тонут в грохоте машины, шуме мотора, скрежете каких-то трубок, треске тракторов, привозящих все новые партии яблок. Цепь машины опускается, поднимается, смоченная грязной водой; приводит в действие дробилку, откуда падает на раму белая мякоть. Сидрщик, голый по пояс, — а зимой он становится винокуром и разъезжает с перегонным кубом, — сгибает вчетверо покрышку и кладет другую раму — и так попеременно. На плечо мне ложится чья-то рука:
 — Это правда? Вы забираете его?
 Яблони Рателя круглые, побелены известкой и образуют шахматное поле. Его красный «массей-фергюссон» с длинным прицепом содрогается у меня за спиной. Все здесь узнается слишком быстро, даже когда еще ничего неизвестно наверняка: адвокат болтает, коллега записывает, и это передается по цепочке. Достаточно уклончивого жеста, сопровождающего короткую фразу, а она может толковаться на множество ладов.
 — Меня об этом просили.
 Я жду. Клер окружили сыновья хозяина «Берте», но она почти не обращает на них внимания. Цепь остановилась, сейчас должен опуститься пресс. Коричные отдают свой мутный сок, из которого не получится шипучего вина, скорее — пикет, а при переливании из одной бочки в другую образуется осадок. Насос высасывает его, отбрасывает к фильтру, потом оттуда сок идет к рукаву, из которого выливается в бочку. Нежный яблочный запах наполняет воздух, перебарывает затхлый дух колесной смазки, отработанного газа. На меня бросают быстрые, острые взгляды. Кого в чем подозревают? Мое законное ручательство, мое духовное ручательство стали притчей во языцех; меня окружил, ореол поруки, а у меня достаточно седых волос, чтобы относиться с иронией и с беспокойством к своему собственному решению, о чем никто и не подозревает.
 — Надо признать, — говорит Ратель, — что с беднягой довольно плохо обращались.
 Кивнем в знак согласия головой. Я искупаю грехи кантона, так-то. Пресс заканчивает свою работу. Машина останавливается; сидрщик вынимает новые пластины мякоти, коричневатой, с маленькими точками блестящей кожуры, с треснувшими зернами. Клер, примерно скромная, что не может не восхищать, заходит впереди меня, — мы стоим у наших мешков, — развязывает один из них, уверенная, что сыновья из «Берте» кинутся помогать ей и дадут возможность оценить себя, схватив мешок одной рукой. Машина сейчас снова начнет работать: пять минут уйдет на то, чтобы получился целый гектолитр; тариф — одиннадцать сантимов за литр.
 — И всегда так, — говорю я.
 Хорошо, что мы всегда взаимовежливы, что мы, по крайней мере, можем при необходимости заставить себя быть таковыми. Наш сидр, приготовленный из особого сорта яблок, будет разлит по оплетенным бутылкам с обвязанными тесемкой пробками, и он пенится, если его пить охлажденным из тонкого стакана. Ратель сейчас сделает крюк на своем лимузине, чтобы привезти мои полбочонка и помочь мне поставить в погреб сидр, который скоро забродит. Не без осторожности, которая в небольшом городке уравновешивает «говорят» и «не говорят», он даст мне понять, что если некоторые находят меня великодушным, то другие считают меня неосторожным.




 XI


 Если бы не высота стен, то ничто так не походило бы на квадрат наших больших ферм, как маленькая провинциальная тюрьма, тоже четырехугольная, с прорубленными в стене круглыми воротами, — через них может проехать повозка, а рядом с ними находится маленькая дверца, пройти через которую туда и обратно — дело нелегкое (на ферму вам трудно проникнуть из-за собак, зато они спокойно дадут вам выйти; а здесь, из-за сторожей — наоборот). Я безразличен к разного рода слухам и все-таки должен признаться, что, затормозив перед этим проемом, который служит не столько для того, чтобы открываться перед вами, сколько чтобы закрываться, испытываешь неловкость из-за прохожих, хочется, чтобы окна машины помутнели, чувствуешь себя виноватым в том, что выбираешь себе таких знакомых.
 Пробило одиннадцать часов, назначенное мне время, но небо было такое низкое, такое темное в эту среду 15 ноября, что казалось, будто опустилась ночь. Удивленный согласием прокуратуры, полученным менее чем за две недели, как и часом, выбранным для освобождения заключенного, — я-то полагал, что это будет ранним утром, — я ждал, когда откроется дверца и впустит подагрика, опиравшегося на костыли. Но тут появился мосье Мийе и, перегнувшись через окошечко, прошептал:
 — Вас ждут в канцелярии, хотят вас видеть.
 Я последовал за ним. Тюремщик с ключами, не спеша отворив несколько мощных дверей, заставил пройти нас через три решетки, тотчас же за нами закрывшиеся, и ввел нас в плохо освещенный коридор с въевшимся в стены сложным запахом, — фенола, табака и кислого супа, где стены предлагали глазу лишь четыре двери и щит со служебными пометками. Мосье Мийе, приволакивая правую ногу, говорил вполголоса:
 — В этом деле все смешно, освобождение из-под стражи было неизбежно, и, более того, это делается с благословения суда. Вы помните, что в больнице раненый просил называть его тридцатым по номеру его кровати. Чтобы облегчить дело, его и здесь поместили в камеру номер тридцать, и мы освобождаем теперь эту цифру. Тридцатый поставил в качестве подписи, как безграмотный, простой крест и сопроводил его отпечатками пальцев. Правда, он не без лукавства начертал его в виде буквы X. Правосудие радо, что отделалось от него, но его беспокоит освобождение; более оправданное, чем взятие тридцатого под стражу, оно тем не менее поколебало законность.
 Снова решетка. Снова коридор. Но вдруг справа широко открытая дверь в канцелярию суда — большую комнату, разделенную надвое, как на почте, перегородкой, за ней три писца в униформе с картонными папками и списками заключенных скребут по бумаге, в то время как в той части, которая отведена для освобождаемых заключенных, на скамье, тянущейся вдоль перегородки, сидит тридцатый. Рядом с надзирателем, у которого рукава обшиты серебряным позументом, стоит мадам Салуинэ и нервно курит сигарету, со следами губной помады на ней. Выглядит она неважно: виной тому серенький утренний свет, с трудом пробивающийся сквозь запотевшие стекла, и лампы под зелеными абажурами. Она приветствовала меня кивком головы, я уже видел у нее этот жест (свойственный большинству судейских, которых их профессия, как мне думается, заставляет не доверять рукам).
 — Не удивляйтесь, — тотчас проговорила она. — В такой странной ситуации необходимо наше присутствие. Я хотела предупредить вас, мосье Годьон. Вы на свой страх и риск забираете заключенного. И расходы тоже ваши. Так как уголовное дело не прекращено, и он пользуется лишь временной свободой под нашим контролем, предусмотренным статьей сто тридцать восьмой, он остается в моем распоряжении. Он не имеет права покинуть Лагрэри. У него есть книжечка, с которой он должен каждый месяц являться в жандармерию, где каждый раз будут пытаться установить его личность. Так как контроль за ним и отметка требуют, чтобы он носил какое-то имя, он будет называться «Тридцать», как обозначено в его выходном листе. Это, конечно, временное имя, ибо департаментская служба розыска в интересах семьи задействована и этим занимаются даже специалисты группы исчезновений шестого кабинета юридического представительства на Кэ де Жевр в Париже. У меня свои резоны настаивать. Каждый год теряется двадцать тысяч подростков и пятнадцать тысяч детей младшего возраста, из которых шестьдесят процентов находятся через неделю, тридцать — через три недели и пять — через три месяца. В общем, и ста пятидесяти досье не наберется, которые были бы квалифицированы в конце концов как досье напрасных поисков.
 Мадам Салуинэ, делая вид, что адресуется ко мне, на самом деле хотела возбудить интерес Тридцатого, более спокойного, более безразличного, более Мутикса, чем обычно. Но тут, дождавшись конца тирады, вежливо вмешался мосье Мийе:
 — Не могу ли я позволить себе напомнить, мадам, что всякий взрослый гражданин имеет право исчезнуть?
 Мадам Салуинэ всю передернуло, но она благосклонно ответила:
 — Это ограниченное право, метр. Мужчина всегда должен находиться на месте, ибо он подлежит воинской повинности. Вы не можете также не знать, что, если он женат и обременен детьми, его исчезновение означает отказ от семьи, что влечет за собой наказание, а именно год тюрьмы.
 — И шесть тысяч франков штрафа, — уточнил мосье Мийе. — Кстати, мадам…
 Но дама в сером, сев на своего конька, продолжала:
 — Раз мы об этом заговорили, не мешало бы проинформировать подследственного о новом законе, который касается и его. Есть собственно исчезнувшие, иными словами — умершие. А есть отсутствующие, то есть живые. Согласно закону от двадцать восьмого декабря тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, отсутствующий больше не может в течение тридцати лет потребовать то, что принадлежит ему, и больше нет необходимости ждать целый век, чтобы официально рассматривать его как умершего. Отсутствие может быть констатировано с тех пор, как беглец перестал давать о себе знать, и по прошествии десяти лет оно может повлечь за собой те же последствия, что и в случае смерти.
 — Знаю, — сказал мосье Тридцать, внезапно вскочивший на костылях.
 — Благодарю за справку, — поспешила сказать мадам Салуинэ. — Если вы его знали, — а ведь речь идет о законе французского законодательства, — вы признались, по крайней мере, что вы француз.
 Суровость тона могла обмануть, но на устах мадам Салуинэ заиграла улыбка, и ее противник улыбнулся тоже. Они словно состязались; это было похоже на игру в жмурки, но агрессивную, где было всего два партнера: неизвестный и мнимослепой, пытающийся все время сдернуть повязку. Сделав пируэт на каблуке, мадам Салуинэ, окутанная неброским ароматом своих духов, обратилась ко мне:
 — Прошу вас, еще одно слово, мосье Годьон. Все, что могло бы быть преступного в поведении вашего подопечного, о чем мне никто не доложит, усугубит вашу ответственность… И, само собой, если он соберется в дорогу, вы должны будете меня об этом проинформировать.
 — Само собой разумеется, — опередив меня, сказал мосье Мийе. — Кстати, мадам, вам, конечно, известно, что позавчера снова украли кое-какой скот на ферме Сен-Савен, а мой клиент, находясь здесь…
 — И впрямь, надо этим заняться, — ответствовала дама в сером. — До свидания, мосье.
 Она пошла направо, а мы все — налево, сопровождаемые тем же стражем, открывающим те же решетки. Подогнув раненую ногу и методично переставляя другую, опираясь при этом на костыли с резиновыми наконечниками, шаркающими по каменным плитам, больной проковылял к выходу; по дороге он прямодушно развивал мысли мадам Салуинэ:
 — Я тоже, мосье, должен вас предупредить. Я вам очень обязан, но если я и принимаю ваше предложение, то это лишь потому, что у меня нет выбора. Как только я стану на обе ноги, я уйду, и я не считаю себя обязанным предупреждать вас об этом. Точно так же, как и не буду считать себя обязанным и впредь давать вам какие бы то ни было объяснения.
 — Само собой, — сказал я.
 — Я покидаю вас, — сказал мосье Мийе. — Воспользуюсь случаем и прикажу вызвать ко мне одного из моих клиентов.
 Надзиратель покинул нас в полнейшей тишине, если только не считать металлического позвякиванья связки его ключей, после того как он показал в окошечке разрешение на выход, каковое ему тотчас же и вернули. Все так же, в тишине, внутренняя сторона стены уступила место внешней; снаружи было еще грязнее; с двух концов здания стояли караулки, куда было засунуто по одному часовому. На улице шел густой снег с дождем, перерезывая наискосок побеленный фасад кафе напротив тюрьмы; можно себе представить, как тепло было человеку, одетому лишь в комбинезон. Но Клер и это предусмотрела: на лавочке лежало пальто. Тремя минутами позже мы уже выезжали из города, — я сидел впереди, раненый — позади, чтобы удобнее поместить больную ногу, — предоставив заботу о том, как заполнить тишину, стрелке на ветровом стекле машины и шуршанию шин по мокрому асфальту. На фоне пропитанного влагой пейзажа, обесцвеченного колышущимся над ним туманом, который утыкался то в темные стрелы живых изгородей, то в блестящие, полные воды канавы, начали проплывать: направо — деревянные телефонные столбы, налево — цементные столбы «Электрисите де Франс», на тех и других были натянуты провода — с них капали тяжелые капли. Мосты, железнодорожные переезды, которые заставляют без конца сменять направление и ехать то вдоль железнодорожного полотна с ржавыми рельсами, то по дороге, то вдоль Большой Верзу, сплетенных вместе со времен Второй империи, — мы миновали все это, и ни разу я не поймал в зеркальце машины взгляда чужака. Мосье Тридцать спал. По крайней мере, закрыл глаза, укутавшись в мое пальто. Успокоенный, а может, притворившись, что спокоен, как и я сам. Непосредственность — это очень мило, пока не воспоследует все вытекающее из нее, все обременительное. С небольшим количеством комфорта — свет, отопление — пристройка позволит нашему гостю чувствовать себя в полной независимости. Но ведь нужно еще есть, мыться, одеваться. Жизнь сообща предполагает, что вы будете дышать в одних и тех же комнатах, ходить мыться в одну и ту же ванную, есть за одним столом. Сможет ли этот отшельник долго выносить наше присутствие? А мы — его?
 Когда мы въезжали в ту часть леса, что предшествует Лагрэри, я снова обратился к зеркальцу. Он повернул голову. Из-под опущенных век он смотрел на березовую рощу, оплакивавшую свои последние листья, потом перевел взгляд на оголенную поросль тополей, взметнувшуюся на старых пнях и уже достаточно крепкую, чтобы служить насестом птицам, и на мокнущие каштаны, темные, как морские ежи, и опавшие вразброс, с худосочными плодами, на которые никто не обращал внимания. Внезапно, когда после зоны сушняка, приносящей большой доход, молодая поросль каштанов уступила место плантации елок, раскинувшейся на землях барона Тордрэя, я, само лукавство, принялся декламировать дю Фомбера:
 Кто нарядит елку,
 Принесет индюшку?
 Это маленький Христос,
 Любящий игрушки.
 Гость попробовал улыбнуться, но тотчас же сказал:
 — Я буду самым неблагодарным из гостей. А правда, почему вы занимаетесь мной?
 Мы поднялись на вершину холма и стали спускаться к деревне, ощетинившейся антеннами, готовыми проткнуть облака, бежавшие на уровне крыш. Я сделал передышку для ответа, подождав, пока не покажется дощечка с надписью «Рю-Гранд» в углу первого дома, чья дырявая водосточная труба орошала тротуар.
 — Я, дружище, не уверен, что ваше желание запретить мне задавать вопросы позволяет вам задавать их мне. Но не будем придираться к мелочам… Почему я вас приютил? Боюсь, что знаю это не лучше вашего. Скажем так: у меня тоже не было выбора. Лес сейчас не слишком гостеприимен и точек падения для вас — в избытке.
 Ливень усилился, он стучал по капоту машины, заволакивал стекла, мешал нам видеть все самое интересное. Кроме одной девочки в белом, стоящей на тротуаре с зонтиком, который она держала так низко, что была похожа на гигантский гриб, на улице больше никого не было. Но так как решетка над сточной ямой, должно быть, засорилась, образовался поток, и я проехал по этой луже, подняв целый сноп грязных брызг, с размаху обдавших девочку. Мне послали вдогонку «негодяя», отчего я решил, что меня не узнали; я поддал газу, проехал площадь, тоже всю утопающую в воде и пользующуюся славой муниципальной поливальщицы, — а через сто метров я, довольный собой, свернул вправо и погрузился в свой гараж, открытый настежь, дверь в который бдительная Клер тут же затворила.




 XII


 В первый день, конечно, нужно было блокировать нашу дверь и защищать мосье Тридцать от навязчивых посетителей, а в случае надобности и от нас самих. Что игра будет не легкой, к этому я был готов. Приютить у себя незнакомца, чье молчание, прерываемое лишь вздохами, достаточными на его взгляд, стало проявлением осторожности, привычкой лесного жителя, который не доверяет самому себе, а потому предлагает вам для обозрения натянутое лицо, непроницаемый взгляд, — это стоило немало тяжелых минут. Называть его мосье (не употребляя номера, данного ему в больнице) и в ответ получать то же самое, поскольку вы не можете предложить ему своего имени так, чтобы ему не показалось, будто вы требуете от него назвать свое, — это не способствует улучшению контактов; точно так же невозможно выяснить, чего он хочет и от чего отказывается; какими намеками пользоваться с ним, чтобы "заменить неизбежные в жизни вопросы, как, например: «Вы больше любите белый хлеб или серый?»
 Я не рассчитывал, что мой гость, который сперва вышел из лесу, затем из больницы, а затем из тюрьмы, почувствует себя комфортно в нашем присутствии. У меня и в мыслях не было требовать от него, чтобы он жил так же, как мы: участвовал в общих выходах из дому, в прогулках, спускался по четвергам в магазин супрефектуры, чтобы занять там мое место, за моей дочерью, у тележки для провизии — и это в самом людном месте! Но я не предполагал, что особенно в неловком положении и самым обременяющим во всей этой истории окажусь я. После того, как он поздоровался с Клер: «Добрый день, мадам», — сопроводив это легким поклоном, после того как он извинился в нескольких словах, что доставляет столько хлопот и лишней работы, после того как он осмотрел пристройку, со словами «очень хорошо», выключил радиатор («лишние расходы ни к чему»), после того как он согласился, что, если он нам понадобится, мы позвоним в колокольчик, после того когда он признал, что его комбинезон совсем не по сезону и нуждается в стирке, после того как он согласился надеть один из моих костюмов, он облачился в него и устроился на завтрак рядом с хозяйкой дома, то есть напротив меня.
 — Я приготовила для вас индюшку с капустой, овощной салат и рисовый пудинг с фруктами, — сказала Клер.
 «Вы», скосив глаз вправо, не выказал большого восторга по поводу праздничного меню, очень отличного от того, чем с помощью удочки, силка или сачка мог попотчевать себя наш гость в лесу. Однако он, казалось, ничего не заметил. Не поникший, не робкий, а скорее, наоборот, вводящий в смущение, корректный, не горбится, локти прижаты к телу, рот вытирает до того, как пьет, и после, неизменно сдержанный, но не «зажатый», не моргающий без конца, свою прекрасную галльскую голову, напоминающую о Gallia comata [6] , держит прямо, на стуле сидит непринужденно, одет в мой костюм, жилет ему широковат, рукава куртки немного коротки, бутоньерка еще перечеркнута лиловой полосой, и все это производило такое впечатление, что не я его, а он меня принимает. Он не спеша разжевывал, хвалил все, поднимая большой палец, но от добавки отказывался, поясняя тихо:
 — Мне нужно соблюдать вес.
 — Нам тоже, — отпарировала Клер, — но мы столько ходим, что риск невелик.
 И Клер храбро начала рассказывать о наших с ней прогулках, хоть и было видно, что чувствует она себя не слишком уверенно… непоседливо ерзая в своих чересчур узких брюках, с трудом дыша в своей индийской блузе, которую за неимением лифчика топорщили кончики грудей. Мне известны защитные свойства этих жестов: чем более агрессивны ее намерения, тем невиннее эти жесты, — я в подобных случаях говорю, что у нее появился «артезианский взгляд». Он был у нее все то время, пока она изображала маленькую прислужницу: она поднималась, чтоб подать тарелку, чтобы убрать тарелку, — все это с восхитительными движениями рук, к которым голубой глаз, выслеживаемый карим, оставался, по-моему, неравнодушным. Между тем наш разговор иссякал, и тут появилась наша кошка, вернее, кошка коллективная, для которой наш дом скорее всего резиденция Э 2; она уселась в форточке, потерлась о клетку стекол и помахала поднятым волнообразным хвостом, изобразившим не то восклицательный знак, не то — вопросительный.
 — Недостойная мать! Дрянь! — воскликнула Клер, впуская ее в дом. — Мало всего прочего, так ты еще и в грязи.
 И, повернувшись ко мне, проговорила:
 — Забыла сказать тебе: мадам Крюшо, наша соседка, обнаружила ее вчера у себя на чердаке. Она ела свой послед, что вполне естественно. Но затем она схрямкала и своих крошек. Теперь понятно, почему она никогда не приводит с собой котят.
 Клер, сняв кошку за шиворот, вновь отправилась на кухню. У меня перехватило дыхание, и я кашлянул два-ри раза. Зазвенела алюминиевая кастрюлька, в ней, конечно, лежала обычная порция: полкоробки «Рон-Рон».
 — Удивительно! — сказал я наконец. — То, что для женщины было бы тягчайшим позором, для кошки — вполне простительно.
 — Потому что для нее это единственно возможная форма противозачатия: в общем — метод Уголино.
 Я бессознательно поднял голову, чтобы разглядеть своего бесстрастного гостя. Это у него свалилось с бороды, само собой, просто так? Или таким образом мне давали понять, что я имею дело с человеком интеллигентным, чью голову следует уважать, — а не только мускулы, принимавшие участие в его странной авантюре? Между тем Клер, быстро опорожнив форму, предстала перед нами с башней из риса, в которой были и абрикосы, и сливы, и вишня, и сухой виноград, и все это украшали вырезанные из дягиля и приклеенные с помощью карамели тринадцать букв, образующие слова: «Будьте как дома». Я захлопал в ладоши. Но пока я думал не без любопытства: «Мы, конечно, не сможем на другом пироге написать „ днем рождения“ или „Счастливого праздника“, чтобы ублажить нашего гостя», — он процедил сквозь зубы:
 — Прошу вас! Это уж слишком.
 Трудно сказать, чего больше было в его лице: признательности или ужаса. Он быстро взял себя в руки, но за десертом, как и за кофе, который он пил без сахара и нервно помешивал, он только благодарил и, предоставив нам рассуждать о том, когда закончится брожение и можно будет разливать по бутылкам, он внезапно поднялся и попросил у нас разрешения пойти отдыхать.
 — У него пропала привычка существовать для других, — сказала Клер, когда дверь за ним затворилась.
 — Главное — не будем назойливы, — отозвался я.
 В течение последующих двух часов он не подавал признаков жизни, а мы в это время выполняли роскошную работу, довольно для нас непривычную и уже продвинувшуюся вперед: мы переплетали полное собрание сочинений Труайя.
 Ни комментариев, ни излишних раздумий. Для меня — красный свинцовый глет, чтобы сделать обрез верха: только этот, ибо клиент может захотеть сохранить бахрому. Для Клер — обтяжка кожей, проклеенной с внутренней стороны, согнутой пополам, и к ней затем прикрепляются защитные листы бумаги, у которых такие славные названия: пламя, перламутр, мозаика или хвост павлина. Клер еще поручается позолота, наносимая на лист, лежащий на смазке, он закреплен и отполирован агатовым скребком. На мне — вклеивание ленточки или валика на переплете, небольшие цветные галуны, украшающие верх или низ книги со спины.
 Клер как раз составляла имя автора на бруске из двух линий, когда неожиданно к нам донеслась мелодия «Дэнни Бой», милая сердцу Джеймса Голвэя. Речь не шла о том, чтобы беспокоить душу умершего Гобера или сражаться за место на конкурсе флейтистов в Барселоне, но все же парень знал в этом толк. Не сговариваясь, Клер и я вскочили одновременно, чтобы вскарабкаться по лестнице наверх и очутиться в зале, где стоит пианино, и открыть шкафчик с целой кипой нот. Положив руку на Belfast horn pils — другую ирландскую мелодию, я уже поднимал крышку инструмента и снимал шерстяную ткань, когда Клер остановила меня:
 — Нет, нет и нет, мы словно снова загоняем зверя.
 Дождь перестал, и я пошел еще раз вычерпнуть воду из лодки, потом вернулся за дочерью, она между тем нарезала кубики сала и спустилась вместе со мной в яблоневый сад, захватив с собой, как и я, молоток и коробку с плоской крышкой, я занялся лестницей. У нас в саду повсюду развешены коробки для птиц с дырками различной величины, но такие, чтобы туда не смогли залезть ни воробей, ни скворец, а только — королек. Мы настроили множество кормушек и установили их повсюду на деревьях, чтобы накормить птиц, зимой мы тоже раскидываем на деревьях, чтобы птицы могли наесться, то, что есть под рукой: шкварки, жир, сало, кусочки маргарина, даже горклое сливочное масло, когда мороз особенно крепок. Когда мы подходили к яблоне «мари-луиз», навстречу нам выскочил Леонар, воспользовавшийся своим субботним послеполуденным отдыхом, и закричал:
 — Вы привезли его?
 — А вот послушай! — сказала Клер, целуя его, как обычно, в виски и лоб.
 Флейта заиграла «Свирель» Дебюсси, но тут же игра прервалась, верно, флейтиста подвела память.
 — Если он выйдет, — сказала Клер, — ты держись как ни в чем не бывало. И удовольствуешься только ответом, если он первый обратится к тебе с какими-нибудь словами.
 Мы прибили к стволу куб. Но равномерное пум-пум, от которого хрустел гравий, прервало нас. Наш гость, останавливаясь время от времени и образуя своей фигурой треугольник: здоровая нога сзади, а костыли впереди, поднял голову, чтобы лучше видеть, не наблюдает ли кто-нибудь за ним из-за загородки, и не спеша спускался к нам. Подойдя ко мне, он взглянул, как я прилаживаю новый куб, и сказал:
 — Вы лучше прибивайте под толстыми ветками. Так вы сбережете сало от кошек. Синица же, напротив, прицепится лапками и сможет клевать, опустив головку вниз.
 Затем он повернулся к Клер и ткнул пальцем в сторону Леонара:
 — Это ваш? — спросил он.
 — Это крестник, — живо отозвалась она.
 Он пошел дальше. Раз десять — двенадцать качнувшись на костылях, он спустился к речке. Потом с заинтересованным видом остановился, обнаружив лодку.
 И опять повторил:
 — Это ваша?
 — Наша, так же, как и ваша, как только вы сможете ею пользоваться, — сказал я, примостившись на верху лестницы.
 Несколько минут он стоял неподвижно, наблюдая за паводком, не очень сильным, но все же бурливым, выплевывающим тину, которую он слизнул с глинистых берегов, и перекатывающим вместе с гнилыми листьями валы грязной пены, спустившейся с верховьев реки.
 — А что, Малая Верзу, — снова заговорил он, — впадает в Большую в низовьях реки, там, где плотина?
 — Да, в нашем участке, в ста метрах отсюда. Иногда крестный поднимается в верховья реки с веслом, — сказал Леонар.
 Удивленный этим обменом мнений между двумя молчальниками и интересом их друг к другу, зарождающимися трехсторонними заговорщицкими улыбками, оставляющими меня в стороне, я понял, что все обойдется как нельзя лучше и без меня. Впрочем, я забыл позвонить бригадиру и спросить у него, какой день он назначит для контроля. Под этим предлогом я поднялся к себе, предоставив сцену Клер. Немного позже ко мне, как всегда, присоединился Леонар, чтобы делать уроки и рассказывать мне, что он выучил. Клер вернулась к себе лишь с наступлением ночи.




 XIII


 Воспользовавшись своим выходным днем, мосье Паллан, новый директор школы, пришел сегодня рано утром ко мне, чтобы заручиться моей поддержкой для решения одной из этих смешных проблем, которые ставит перед ним руководство столовой и к которым он еще не привык. Если согласиться с тем, что организация регулирования сельскохозяйственных рынков берет на себя снабжение молочными продуктами, при условии, что за один завтрак и одним ребенком будет употреблено не менее одного стакана и не более трех, при условии также, что учет будет вестись по дням и сопровождаться реестрами о покупке, которые должны быть отмечены поставщиками, то как установить среднюю величину, принимая во внимание все формы продуктов: кремы, соусы, супы, сливочные сырки, закуски и, само собой, как установить их различное молочное содержимое. Я сказал ему, что это прекрасное упражнение, не содержащее никакого истинного решения, и в таком случае, поскольку истинное решение равно желаемому, достаточно поставить в один ряд подлежащее уплате и то, что надо потратить, плюс-минус 10%.
 У меня не возникло живой симпатии к своему преемнику — второму после моей отставки: он путает свободу с вседозволенностью. Я все-таки сумел составить ему документ, и к десяти часам, когда он уходил, я увидел, как спускалась вниз моя дочь, в полном боевом снаряжении, — она сказала мне, уткнувшись носом в барометр с рамкой из резного дерева, отнюдь не бесспорный шедевр швейцарского краснодеревщика, привезенный из Церматта одним моим учеником:
 — Папа, душечка! На улице — прелесть. Пойдем в ежевичник. Наш друг предупрежден. Я оставила ему хлеба, яйца, сыр. Впрочем, он сам просит, чтобы мы туда пошли. К сожалению, без Леонара, он же ребенок, а значит — болтун.
 Клер обожает всякие предприятия, окруженные тайной. Это было не такой уж глубокой тайной (если не считать того, как Клер взялась за дело, стараясь, чтобы в нее поверили). В сапогах и куртке, как обычно (более того, с чутким киловольт-ампером в небольшом мешочке «банане», перевязанном поясом), я очутился на исходе утра за ельником. Ежевичник Эрпен входит в общину Сент-Обен-сюр-Вер; он на сотни гектаров покрывает сланцевый хребет, являющийся высшей точкой местности, как Болотище — в Лагрэри — главная ее низина. Лес переходит там в кустарник, а местами в ланды, где цветут, переплетясь своими стеблями, два вида ежевики: у одних нижняя сторона листа белая, у других — зеленая, стебли и тех и других — длинные, колючие, и на них — в изобилии — черные ягоды, покрытые серо-зеленым налетом. Эти обширные, с перепутанными ветвями заросли — убежище последних коростелей, это единственное место, где мне удалось настичь настоящую дикую кошку, у нее на хвосте были черные круги, и бежала она крупными скачками, держа в зубах зайчонка.
 Я лишний раз убедился, что маршрут выбран правильно: вместо того чтоб взять на запад и идти по широкой дороге, Клер предложила, и не без основания, тихо, осторожно продираться сквозь кустарник. Я не сомневался, что накануне вечером она получила задание от нашего гостя, которому, впрочем, терять было нечего, пойти посмотреть, в каком состоянии находилось его жилище и особенно то, что было в нем.
 Я сам уже давно подумывал об этом. В таком большом и сложном лесу, как наш, распространившемся на четыре общины, — а прибавьте еще сторожей, грибников, просто гуляющих, — я полагаю, что на квадратный километр в неделю приходится двадцать человек, два — в кустарниках ниже и один в болотной зоне, необитаемой. Можно сразу сказать, где, чтобы остаться незамеченным, затаится отшельник. Гротов там нет и троглодитом не проживешь. Нет каких-либо развалин, заброшенных строений. Невозможно также построить там, так чтобы его не было видно, какое-нибудь человеческое жилье. Остается только лес.
 Нелепая проблема XX века! Что не мешает ей быть достаточно серьезной в данном случае, даже если иметь в виду, что к ней не примешивается ничего другого, а именно: необходимость добывать пищу, питьевую воду и огонь, — притом так, чтобы тебя никто не видел. И не очень-то просто играть в дикаря среди цивилизованной природы, которая может быть прибежищем для скаута, для хорошо экипированного туриста, но которая расчленена, просматриваема, исхожена вдоль и поперек и не может долго скрывать Робинзона, позволяя ему жить на земле, где он рискует повстречаться и повздорить с местными жителями. Этот Робинзон почти так же лишен средств к существованию, как и животные во время паводка, чьи гнезда, норы, логова, конуры часто бывают раскрыты, и животным остается только ждать своего смертного часа. Иначе говоря, это любитель невозможного, и моя симпатия — на стороне этого умения, а вернее, неумения приспосабливаться.
 А он не случайно выбрал эту часть леса. Она не принадлежит обществу, а следовательно, менее других охраняется, ее не прочесывают во всех направлениях, — следовательно, нет лишнего глаза. Клер шла, шурша листвой, подцепляя ногами листву, поверх которой возвышались голые осенние деревья, и только хвойные не сбросили своих иголок.
 — Есть хочешь?
 Два щелчка языком: нет. Клер достала из рюкзака и начала жадно глотать куски сандвича с жареным кроликом (уточняю: с кроликом домашним, смысл существования которого ясен сразу в отличие от кролика, выращенного в садке: его обработка — специальность нашей старой соседки). Мы, кажется, приближаемся к цели. Вот показывается закрытый листвой выход на поверхность, голубоватая глина, вскармливающая лишь малорослые деревца, корявые уродцы, часто превратившиеся в высохшую ветку, где любит сидеть сарыч, обозревая окрестность.
 — Карьер полный, да?
 Обычно у моей дочери вопрос заменяет изъявительное наклонение. Дело не в вопросе, а в том, чтобы сообщить мне то-то и то-то. Так обычно обращалась ко мне ее мать. «Хочешь, я приготовлю к завтраку торт?» — означало, что торт уже в духовке. Что касается карьера — это яма, откуда никогда не доставали кровельного сланца, а лишь толстые плиты для opus incertum [7] и плоскую гальку для низких стенок; сейчас она была лишь вехой, за которой, видимо, следовала другая:
 — Сто метров к западу — ива с двумя наростами.
 Вдохновимся же, папаши-шуаны, искатели сокровищ, «Зеленой Коллекции», алгонкины, расшифровщики знаков! Пусть это будет на счету крестника: впишем еще кое-что, что будет шокировать серьезных людей: нам разве не предлагали вернуться к фольклору детства? Отец и дочь явно развлекаются, они отталкиваются от ивы и идут к старому буку, обросшему ежевикой, сделаем его вехой и, немного поколебавшись, пойдем к рябине, которая должна находиться тут же: но облетевшая рябина лишена возможности привлечь нас своими красными ягодами. Нарушая правила, мы кричали, спорили, мы пытались как-то истолковать слабые шорохи, звуки, мы возвращались обратно и отсчитывали шаги в другом направлении, чтобы прийти наконец к «дереву с дроздами», посаженному на перекрестке двух густых зарослей — шириной более тридцати метров, таких густых, что самая горячая такса, учуяв свежий след, отказалась бы туда пролезть.
 — Есть два выхода, — сказала наконец Клер, — пошли в обход.
 Если судить по двойному броду Болотища, то естественный рыболовный пост должен был находиться здесь между двумя туннелями, закрытыми пробками. Укрытие такого типа называется «гнездо сороки». За канадской западней следовал «малайский брод», а убежище, по всему, было «готтентотским»; достаточно было поразмыслить секунду-другую, и становилось ясно, что, если оно открыто в зеленый сезон, когда пробки из листьев все повысыхали, то в желтый сезон дело обстоит иначе. Вытаскивая все, что походило на затычки, которыми крестьяне пользуются, чтобы заделать дыру в изгороди, причем вытаскивая с трудом (он, чертяка, не поленился поставить несколько фальшивых), мы тотчас же ставим их на место; и только через час мы смогли отыскать настоящую пробку и нам пришлось влезть в «коридор», ведущий к узкой площадке, вырубленной посреди колючего кустарника, который со всех сторон образовывал стену и внизу которого лежали переплетенные ветви. Работа была целиком сделана секатором, о чем свидетельствовала чистая срезка стеблей, заслуживающая того, чтоб перед ней сняли шляпу!
 — Улучшенный кемпинг! — не удержался я.
 И впрямь, само по себе жилище разочаровывало. Возникал вопрос: зачем бежать своих современников? (Если предположить, что все было настоящим.) А за этим возникал следующий вопрос: в таком случае к какой эпохе причислять себя? Я уже давно ломал себе голову: какую хижину, лачугу, шалаш, достаточно водонепроницаемый, мог этот изобретатель себе соорудить? Ничего подобного не было на этой площадке, тщательно очищенной от всяких корешков, а только индивидуальная палатка с двойной крышей, необычность которой состояла лишь в том, что она была «под леопарда». Что было интересного, так это непромокаемый брезент над ней, тоже в зеленых и коричневых пятнах, натянутый на четыре колышка неравной высоты, так чтобы был слив дождевой воды на более низкую сторону, а подвернутые края брезента образовывали желоб, спускавшийся в ведро, полное от недавно прошедшего ливня.
 — Варварам потребовалось пять тысяч лет, чтобы усвоить уроки цивилизации. Обратная операция тоже требует времени, — сказала Клер, качнувшись, чтобы расшнуровать дверцу палатки.
 Так как я не произнес ни слова, ее голос стал более настойчивым:
 — Ну и что? Скажешь, это надувательство? А я не считаю, что наш друг должен был побить рекорды бедности и отделаться от самых необходимых предметов под предлогом, что не он сам их сотворил. Тебя, может, шокирует, что он беспокоится обо всех этих вещах… Мог бы он, будучи на свободе, обойтись без них? Здесь только минимум необходимого.
 — Каждому свое. Для индуса, который спит на тротуаре в Калькутте, это уже лишнее бремя.
 Клер, знавшая лучше меня, что у меня вызывало досаду, не настаивала. Когда открыли палатку, оттуда вырвался весьма мерзкий запах: два голубя, — не домашние, а вяхири, — вероятно, вынутые из гнезда, сгнили. Я взял их за лапки, бросил в кусты и тотчас же, достав записную книжку, сделал соответствующую инвентарную запись, строгий, как судебный исполнитель.
 Итак, палатка: с дырками в двух местах. Утоптанный земляной ковер, покрытый каплями помета сони или лесной мыши. Надувной матрас, спущенный. Подушка. Кучка картофелин — не с рынка, конечно, из которых во всех направлениях вытягивались белые с зеленоватыми точками ростки. Сапоги с высохшей на них жерухой с Малой Верзу. Походный горшок, котелок, алюминиевая кружка, слегка помятые. Пара походных ботинок в ссохшейся на них, затвердевшей грязи. Пилка, топорик, садовые ножницы. Пуловер, шерстяные брюки. Белья очень мало. Несколько трутов, огниво, веревка, нейлоновая нить, удочки, кармашек для швейных принадлежностей. Небольшая аптечка, флейта, губная гармоника, но транзистора нет (значимая деталь: мы живем вне времен, вне народов). Все должно легко поместиться в рюкзаке, откуда Клер извлекла бумажник под кожу. Да, бумажник! Который она не открыла. Который она тут же положила подальше в задний карман брюк и тщательно застегнула карман на «молнию».
 Но я покачал головой и протянул руку. Клер скривила мордашку, достала бумажник из кармана брюк и переложила его в карман моей куртки.
 — Мы все унесем, — сказала она, — но именно это меня больше всего интересовало. Не делай круглые глаза. Нет ведь ни бумаг, ни фото, ни чего бы то ни было, что могло бы как-то навести на след. Ты сам в этом удостоверишься. Ты увидишь там десять облигаций казначейства по тысяче каждая. Попытайся понять: это мера предосторожности от несчастного случая…
 — Или от неудачи?
 Моя дочь была права. Люди, живущие монотонной жизнью, как я, когда встречают нечто необычное, сразу становятся требовательными! Владелец этой палатки имел бесспорное право принять меры предосторожности. По всей вероятности, перед нами недавнее устройство на житье, свидетельством чему было, впрочем, был прогиб на ветках, лежащих на полу. Как ни ничтожна сумма, нас сочли бы виновными в укрывательстве, если б оказалось, что она украдена, но я ничего об этом не сказал. Я только прошептал:
 — Почему облигации? Почему не купюры?
 — Я думаю, чтоб было меньше искушения тратить. Между тем Клер засовывала в рюкзак все, что попадалось ей под руку. Затем, выйдя из палатки, она начала отцеплять укрепляющие веревки, а я в это время набросился на брезент, стараясь не касаться колышков. Я не прикоснулся также к очагу, довольно замысловатому, сделанному из бочки без дна, перевернутой и поставленной на четыре камня; сверху был положен примитивный вертел: кусок железного прута. В очаге было так мало пепла, что вряд ли им часто пользовались. Постоянный дымок в одном и том же месте и его далеко разносящийся запах быстро раскроют ваше местопребывание: владелец палатки скорее всего устраивал очажки то там, то здесь. Подтверждала это и весьма скудная лесная провизия и в добавление к ней немного глины, наводившей на мысль, что наш друг, решительный эклектик, пользовался иногда способом готовки «на скорую руку»: облепить глиной курицу в перьях или ежа в иголках — и вынуть из костра нечто вроде глиняного горшка, который, чтобы вкусить его содержимое, надо лишь разломить.
 — Брр! — сказала Клер. — Как ты себе представляешь зиму здесь?
 Я думал об этом. Можно сколько угодно презирать удобства и не принимать свое время, когда каждый стал их рабом, но наши леса не рай, теплый, богатый цветами и фруктами, словно Океания — мечта наших наивных художников. Итак, брезентовые крыши свернуты, скатаны, положены в мешки, и я очень аккуратно, выходя из этой камеры, поставил на место затычку из терновника.
 Я решил вернуться сектором, известным под названием «Угольные рвы», который в былые времена, когда мне было двенадцать лет, кишел народом.
 Лес тогда был совершенно другим: там насчитывалась сотня лесорубов, распильщиков, орудующих топором, дубиной, чеканом или финской пилой, не считая возчиков, вязальщиков хвороста и с полдюжины изготовителей деревянных башмаков, работающих по буку или ореху, вынимающих середину сабо сперва сверлом, потом тесаком и заканчивающих работу резцом. Там трудилось также, по крайней мере, четыре или пять групп угольщиков, умеющих складывать вязанки хвороста и обугливать их так, чтобы можно было потушить мясо. Проходя одной из их старых «площадок», полянкой, где земля еще оставалась обугленной, я остановился и сказал:
 — Как бы то ни было, мужчина этого возраста не удаляется от мира, если на то нет серьезных оснований. Но окончательное ли это решение?
 А дальше и позже, когда за горизонтом спешащие сумерки обрисовывали сиреневым туман, поднимавшийся со свежей пашни, где чибисы выклевывали червей, Клер, идя рядом со мной по дороге Круа-От с колеями, наполненными водой, блестящими и параллельными, как рельсы, остановилась и спросила:
 — Если я правильно поняла, ты задаешься вопросом: должны ли мы помочь ему в его выборе или, напротив, отвратить его от этого?




 XIV


 Когда мы возвращались, в воздухе повеяло запахами пригорелого сала, начали зажигаться лампы; перед тем, как закрыться ставням, в нимбах приглушенного света появляются забавные порой картинки: кюре, стирающий белье, дочь кондитера, обвившая шею посыльного… Со стороны танцевального зала доносились звуки труб и грохот большого барабана. Несмотря на эти шумы и скромность нашей поступи, занавески соседей отодвинулись, когда я вставил ключ в замочную скважину.
 — Он пожарил для нас картофель, — сказала Клер, перед тем как щелкнул замок.
 У меня такой же тонкий нюх, и я согласился с ней. Но тут я поднял палец к носу — старый условный знак семьи, означающий издавна: «Оставь меня одного с твоей матерью» или, со стороны Клер, — «Это мое личное дело».
 Она тотчас же поняла и исчезла в мастерской под предлогом, что ей надо приготовить работу на завтра. В кухне я увидел повара, опиравшегося только на один костыль левой мышкой, чтобы оставить свободной правую руку. На тефлоновой сковородке жарилась картошка (сорт выбран правильно: не «бентж» для пюре, не «вьола» для рагу. Из трех тазов, фигурирующих в моем погребе, взяли лишь «бель де ла фонтеней»). Приборы лежали на клеенке, на которой мы с дочерью едим, когда нет гостей. В мойке лежал стакан с остатками шоколада. Мне объяснили:
 — Леонар только что ушел.
 Мой синий садовый фартук с карманом на животе облекал мой экс-костюм, тесемочки фартука были аккуратно уложены и связаны на животе.
 — Вам дважды звонили. Сначала некий инспектор Рика из поисковой бригады. Он завтра перезвонит.
 Ни тени страха. Деревянной ложкой, которая не царапает тефлоновое покрытие, он переворачивал круглые дольки картофеля, на диво хрустящие. Через минуту он добавил:
 — Еще журналист. Я его обескуражил.
 — Вы написали свое имя?
 — Простите, я никогда не пишу.
 Ну да, почерк может тоже выдать. Я сел на свой соломенный стул, на свое место и не заметил ни малейшего смущения, когда вынул из кармана его бумажник.
 — Десять тысяч, не так ли?
 — Да, десять, благодарю.
 Я рассчитывал, что ко мне протянется рука, чтобы я вернул предмет его владельцу, и что я услышу от него слова уверения, на которые я, как мне кажется, имел право рассчитывать. Так как он рылся в пластмассовой коробке с ячейками, чтобы достать оттуда шесть яиц в зеленоватой скорлупе — утиные яйца, я долго мучился, прежде чем найти формулу, которая не выглядела бы вопросом, но вызвала бы ответ.
 — С нашей стороны вы можете ничего не опасаться, но обратное менее вероятно, если эта сумма не может увидеть дня.
 — Она может.
 Гарантия в двух словах: следовало этим удовлетвориться. Я переложил бумажник в третью тарелку, а яйца, одно за другим, были разбиты в старой чашке и перелиты в кастрюлю с кипящей подсоленной водой; по запаху, подымавшемуся оттуда, можно было также догадаться, что не обошлось дело и без уксуса. После того как яйца сварились, они были аккуратно извлечены шумовкой, разложены на блюде, политы томатным соусом. Я был в восторге от кулинара: ни одной ошибки в приготовлении пищи, всего ровно столько, сколько надо.
 — По необходимости можно сделать и яйца в облупке, — сказал он.
 Приготовить мне угощение, проявив при этом известную ловкость рук, было несколько неожиданно со стороны этого парня, неизвестно чем кормившегося посреди лесов, а диалектное словечко, которое он только что употребил, было, по-моему, неким намеком. Между тем без всякого перехода, как будто, обернувшись назад, он прочел упрек в моем взгляде, наш гость продолжал:
 — Знаю, некоторые проявления предусмотрительности неприятны на первый взгляд. Но эти деньги позволят мне, и я на том настаиваю, оплатить мой пансион у вас. У вас ведь только ваша пенсия, и переплетение книг тоже не бог весть что… Тысяча франков в месяц вас устроит? Больше я не могу. Для отъезда мне нужны подъемные.
 — Я у вас ничего не просил.
 Одновременно со сковородкой волосы, борода и усы тоже пришли в движение. Повеяло какой-то неловкостью. И усмешкой. Странное сочетание: рыжая кельтская голова, убогий костюм старого учителя, фартук садовника, полусогнутая повисшая нога в тапочке и костыль с расшатанным наконечником, — все потом стало на место, утихомирилось, и послышалось нечто вроде заикания:
 — Переж-ж-жарится.
 Потом голос снова стал нормальным:
 — Я тоже ничего у вас не просил, но я вам буду очень обязан. Слишком, поймите меня, мне будет не по себе, если я не помогу тому, кто помог мне. Ваша дочь права… В больнице я жил общей со всеми жизнью. Но с тех пор, как я у вас, я должен сообразоваться не с собой, а с вами.
 Он с трудом выдавил из себя пять фраз, бедный, он сам был удивлен и почти задыхался. Устав долго стоять на ногах в неустойчивом положении, он сел: Клер подхватила эстафетную палочку.
 А после ужина он снова меня удивил. У моей дочери несколько приятных привычек. Она коллекционирует марки с животными. Наш гость с честью выдержал экзамен: посмотрел три альбома, повосторгался серией толстокожих, выпущенной в Мозамбике, и совсем недавним приобретением: семь треугольников, посвященных перепончатокрылым, выпущенные Монголией. После того как закрыли последнюю страницу, сыграли партию в «слова», которую он выиграл, сразу записывая слова, не объявляя их и не заботясь о результате. Тут же после этого Клер увлекла его новой игрой, выдуманной ею, которая использует знаки предыдущей игры и состоит в том, чтобы восстанавливать имена людей, расчлененные на отдельные буквы, поставленные в алфавитном порядке; он с легкостью разгадал ААКЛМРРС (Карл Маркс), но потерпел поражение с АААКДДЕЕ ГИЛНРРССТ, как и с ААКДЕИМНОРСФТТ.
 — Два соперника, — подсказала Клер.
 — Ничего не приходит в голову, — отвечал он.
 Нужно ли было играть в игру «разгадай имя», когда у него его не было? Не возникла ли у него мысль, что это нечто вроде психотерапии? Так как его вежливое прилежание не могло обмануть меня, я избавил его от пытки, сев за пианино и сыграв первые такты фантазии Форе для флейты и фортепьяно. Он понял, пошел за инструментом и сел на стул, где лежало два словаря, чтобы было повыше и я бы не загораживал ему своим правым плечом нот, а Клер встала у меня с левой стороны и переворачивала страницы; в общем, он сделал, что мог, попросив у меня снисхождения за ошибки, в котором я нуждался так же, как и он.




 XV


 Если в субботу моего возвращения из супрефектуры благодаря ливню никто не заметил, а в воскресенье мы бродили по болотам и кустарникам и фасад нашего дома, смотрящий на улицу и не предлагавший ничего другого, кроме закрытых ставень, мог бы разочаровать наших соседей, то сегодня дело обстояло иначе, — утренний «Ла Вуа де л'Уэст» объявил об освобождении незнакомца под именем «Тридцать», которому оказано, по крайней мере временно, гостеприимство мосье Годьоном, муниципальным советником и прежним директором школы"; и вот в восемь часов утра раздался яростный звонок моего бывшего ученика-мэра.
 — Нет, господин директор, нет! Вы не имеете права пользоваться вашим званием советника и таким образом компрометировать муниципалитет, — ведь этот ваш авантюрист может навлечь на нас неприятности.
 Я еще не читал статьи, и можно сказать, с луны свалился. На другом конце провода меня тотчас просветили. Я резко прервал говорящего:
 — Не вмешивайся, Жожо!
 Вилоржею, видно, не по душе пришлось уменьшительное имя, которым его называли в школе и которое он не любит слышать даже в устах своей матери. Но и взаправду, чего он вмешивается? Я-то тут при чем, если газета вспомнила о том, что я выбран советником, чего хотел и сам Вилоржей, ведь его заботило, чтобы он заменил своего покойного отца и чтобы перебежать дорогу барону Тордрэй; он подумал, что я соберу ему голоса, и очутился в смешном положении, когда оказалось, что он собрал на сто восемь голосов меньше, чем я, — таким образом он был мне обязан трехцветным шарфом, который я мог бы у него отобрать.
 Восемь часов десять минут. Я не произнесу ни одного бранного слова: здесь все должно быть спокойно. Клер не спускалась, а наш друг не поднимался. Согласно нашей договоренности я дежурю эту неделю и выполняю обычную утреннюю работу. Я уже загрузил наполовину деревом, наполовину углем топливный агрегат, недавно поставленный в погребе, — он позволит нам сэкономить топливо и сократить — глава 6, строка 7 в моей декларации, — на семь тысяч франков расходы. Я вынес помойку, которую коммунальная служба собирает по пятницам и понедельникам. Смолол кофе арабику в ручной мельнице, что размельчает зерна куда лучше, ровнее, чем электрическая, а кроме того, ее трескотня наполняет шумом утро, и это является приятным дополнением к пробуждению. Вода в кофеварке забулькала, на столе ждет высокий эмалированный кофейник Мари-Луиз, который наша дочь не осмелилась поменять на один из этих агрегатов типа стиральной машины или магазинного автомата, которые экономят движения, но не дают сосчитать секунды по ритму капающих капель.
 Но, видать, сегодня нам не дадут покоя. Телефон принимается за свое: звонит инспектор Рика из поисковой бригады, созданной в интересах семьи; он извещает, что его поезд приходит в девять тридцать пять и почтительнейше просит прийти его встретить на вокзал. Так как я должен привести в одиннадцать часов «освобожденного» в жандармерию, то он назначает мне свидание там. И вскоре — да-да! — третий звонок: говорит доктор Лансело, он пускается в туманные объяснения, из которых мне становится ясно только, что мадам Салуинэ желает, чтобы за раненым наблюдали, но необязательно в больнице. В случае крайней необходимости, окажись он в беде, не правда ли, он ведь смог бы у нас побывать. При консультации ему не придется больше преодолевать бумажную завесу, а ведь его предыдущие расходы остались неоплаченными.
 — Если бы еще, — зубоскалит Лансело, — у него был сифилис, который повсюду лечат бесплатно и без шумихи. Но тут нет, тут невозможно устроиться. Только если по договоренности со мной, конечно. Я буду у вас от двух до трех.
 Восемь двадцать. Согласно заведенному обычаю, приложившись ко мне щекой, Клер устраивается перед своей чашкой, осведомляется о трех звонках и, когда все узнает, решает:
 — Лучше будет, если передам я.
 Намазывая масло на сухарик, она вслух размышляет:
 — И лучше всего приодеться. Мы спустимся в город и купим пару английских тростей, пуловер, костюм, приличное белье. Кроме того, посмотрим на шпиков.
 Она умолкает. Дверь бесшумно отворяется, входит хозяин третьей чашки, который, как всегда, коротко бросает:
 — Здравствуйте!
 Стоя на здоровой ноге, он опускает больную и даже пробует переместиться на нее, приподнимает костыли, но они тут же падают.
 Клер вскакивает:
 — Вам непременно надо изображать зуава, вы хотите снова разбиться. Но раз вы стоите, постойте еще немножко, я желаю этим воспользоваться: мне надо снять с вас мерку.
 Она достает из кармана сантиметр, которым пользуются закройщицы, и маленькую записную книжку с карандашом в кармашке. Измеряет объем груди, талии, длину руки, спину, расстояние от пояса до пятки, от бедра до стопы… Гибкий, как жезл Моисея, сантиметр то сгибается, то распрямляется и только и мелькает, а карандаш неустанно записывает. Я вот что понял. Мы не из тех людей, кому нужен портной. Как говорят наши хозяюшки, «Клер прижимиста, зазря не потратится», а потому обойдется и «Готовой одеждой». Никто и не считает, что у меня есть состояние. Моя дочь унаследовала от своей матери, которая в свою очередь унаследовала от своей, сто одиннадцать петухов. Двадцать из них, по нынешнему курсу, были уплачены за переплетный материал. Чтобы одеть парня, четырех-пяти монет будет достаточно, но мне неизвестно, что из оставшихся денег — в золоте, а что преобразовалось в билеты сберегательной кассы. Одно только верно: происходит «освоение». Клер закрывает записную книжку, скатывает сантиметр, усаживает нашего друга, берет кофейник, наклоняет его над чашкой, бросает в нее два куска сахару и, поднося ко рту свою чашку, тут же опустошает ее и шепчет небрежно, спрятав носик в чашке:
 — Боюсь, как бы наша программа на сегодня не была перегружена.
 Половина девятого. Все тихо. Привычный шум шагов почтальона. Он бросил в щель во входной двери газеты и письма, упавшие в ящик и заставившие меня выйти в вестибюль. Я принес «Л'Уэст репюбликэн», газету, на которую я недавно подписался, и тут же раскрыл ее.
 — Еще одной ненужной бумажкой больше? — спрашивает Клер, глядя, как я медленным шагом возвращаюсь, уставившись в газету.
 Я наклоняю голову. Действительно, нет ни хроники, ни фотографий. Но в рубрике «Точка зрения», набранной курсивом, рассказывается об актуальных событиях, и там с предубеждением, которое было и прежде, говорится о нашем госте.
 — Прочти вслух, — сказала Клер. Лицо заинтересованное кивнуло головой:
 — Да, читайте! Я уже все знаю.
 Имеется два способа сделать текст нейтральным: рассказать о событии голосом читающего где-нибудь в столовой или, напротив, повысить тон. Выберем второе:
 «Человек — существо говорящее, между всеми словами главное для него — это его имя: имя, которое отличает его от животного, у коего имеется лишь имя вида, но и его оно, впрочем, не знает. Наше имя подтверждает, что мы есть…»
 — Подтверждает! Как для собаки — след мочи другой собаки! Как помет индюка — для индюшек! — шепчет он в бороду.
 Но не агрессивно. Скорее забавляясь. Продолжаю: «Более того! Наше имя продолжает нашу жизнь. В генеалогической веренице оно еще долго живет после того, как умрут его носители, и, если мы не знаем его, мы его придумываем: так перекрестили нашу далекую прародительницу, которая спала в африканской земле в течение трех миллионов лет, назвав ее Люси».
 — Рекорд побит, — сказала Клер, — есть люди, которых перекрестили при их жизни!
 Клер за то, чтобы мы оставались в рамках комического.
 Я поддерживаю:
 «Само выражение „сделать себе имя“ говорит о том, что через него выражается всякое преуспеяние. В 356 году до Рождества Христова никому не ведомый житель Эфеса Герострат, не колеблясь, поджег храм Артемиды, седьмое чудо света, осудив таким образом себя на смерть. Но зато он пребывал в уверенности, что оставит потомству, пусть даже проклятое, свое имя. Что касается неизвестного в Лагрэри, только что освобожденного, то мы тут, вероятно, имеем дело с противоположного рода амбицией: „Не оставлять никакого имени, умереть целиком“, как говорится в „Ифигении“ Расина. Или, может, речь идет о другом варианте: сделать из себя загадку и тем прославиться?»
 Я воздерживаюсь от комментария, но поднимаю от газеты глаза. На этот раз наш друг не скрывает своего раздражения. Он пожимает плечами и бросает:
 — Этим людям никогда не придет в голову, что мирянин может удалиться от общества, как поступают трапписты или картезианцы, никого при этом не Удивляя.
 Без двадцати десять. Покидаем гараж, но не успеваем выехать, как оказываемся в пробке на углу улиц Рю-Гранд и Траверсьер; нас прижало к аптеке скопище грузовиков, шоферы маневрируют, пытаясь разъехаться. Нас тотчас «засекают» мосье Пе и мадам Пе, возникшие откуда-то из глубины магазинчика, и мадам Пе, розовая говорливая толстушка, живо повернув дверную ручку, обрушивает на нас поток сладкоречия. Она так счастлива, поверите ли, приветствовать мосье Тридцать, она одна из немногих поняла его и защитила. И поскольку она корреспондент «Эклерер», если мосье Тридцать желает что-нибудь сказать, пусть он не колеблется. Она к его услугам…
 Мосье Тридцать моментально сделался как неживой, и пришлось благодарить мне, что я и проделал очень быстро, неловко ретировавшись на площадку с липами, чтобы отделаться от нее и обойти препятствие. Мы снова под дождевыми потоками проехали эту равнину под серым небом с обкорнанными деревьями, с вкрапленными в нее пустынными лугами, большими участками голой земли, темно-коричневой, местами вспаханной, и очутились в местечке, где находится «Медицентр», единственный ортопедический магазин в этом районе, заваленный веселенькими товарами: корректирующей обувью, бандажами, нужными при грыже, протезами разных видов.
 — При теперешнем состоянии мосье достаточно будет трех месяцев, — рассудил хозяин, повернувшись к Клер, как если бы речь шла о ее муже.
 Потом мы направились к «Новым Галереям», и тут проявилась предусмотрительность моей дочери. Лесной человек, увидев толпу, заполнявшую проходы и выбрасываемую дверьми, простонал:
 — Давиться в этой душегубке!
 — В этом нет необходимости, — сказала Клер.
 Однако, когда она вернулась, нагруженная пакетами, быстро засунутыми в багажник, и когда, подъезжая к жандармерии, мы увидели, как внезапно возникла вышка-радио с длинными, расходящимися от нее нитями, в нем снова вспыхнуло раздражение, вылившееся в соответствующие слова:
 — Думаю, достаточно того, что я пришел. Само собой, я не хочу ничего подписывать именем, которым меня наградили.
 — Они и не потребуют этого от вас, — сказала Клер, — это было бы слишком.
 И вдруг она прыснула:
 — Они об этом не подумали, но по логике вещей должны были бы вспомнить формулу: Я, нижеподписавшийся… Король подписывался просто именем: Людовик. В вашем случае можно подписаться только местоимением: Я.
 Одиннадцать часов. У бригадира, чьи люди только что арестовали банду грабителей вагонов и допрашивают их, чтобы узнать, куда те сбыли товар, нет времени заниматься нами. Бригадир говорит с лангедокским акцентом, прикладывает к записной книжке промокашку, нацарапывает строчки на книге для записей, на ее полях заставляет сделать отпечаток пальца правой руки, пальца левой руки и, даже не предложив тряпки, чтобы вытереть руки, оборачивается к смежной зале, где слышится звон пощечин, и кричит:
 — Следующий!
 В глубине комнаты, где стоит разноперая, молчаливая группа, — свидетели, жалобщики, жены заключенных, — от стены отделяется фигура: маленький человек с розовым черепом — колышет животом, обтянутым жилетом, который раньше называли «колониальное яйцо». Однако по мере того, как он приближается, пропадает желание смеяться над его подбородком в складках. У него глаза профессионала: подвижные, настаивающие, мигающие лишь по команде. Со своего наблюдательного пункта, где мы его не заметили, он нас увидел; он зорко следил за каждым нашим жестом; отметил, как мы едины; он все время неотступно изучал нужного ему человека: с лица, когда тот ковылял на одной ноге, руками упираясь в набалдашники тростей, в профиль — во время отметки в книге. Не подлежит сомнению, что он уже давно получил копии с некоторых документов в досье, заведенном мадам Салуинэ, в частности, антропометрические и дактилоскопические карточки, не считая фотографий, которых у него, наверное, двойной набор: один в голове, другой — в карманах. Он остановился в четырех шагах, открыл свой жирный рот и, не обращаясь ни к кому из нас в частности, представился:
 — Инспектор Рика. Извините меня, если я вас разочарую, но я пришел не для того именно, чтобы с вами увидеться. На самом деле я здесь веду дознание по другому делу.
 Его взгляд инстинктивно останавливается на ухе, выглядывающем из белокурых волос, слева от него: края ушной раковины так загнуты, что ухо почти свернуто, и внизу оно продолжается долькой, прилегающей к щеке.
 — Обычно, — продолжает инспектор, — в интересах семьи или суда я ищу исчезнувшего, чье имя мне известно, а место, где он скрывается, неизвестно. Впервые я сталкиваюсь с обратным, и я не так наивен, чтобы полагать, будто вы облегчите мне задачу; дело это, признаюсь вам, захватывающее: такая ситуация необычна для меня.
 Захватывающее дело стоит перед ним в обличий уроженца севера, который не кажется ни более смущенным, ни менее уверенным в своих правах на безымянность, чем был в течение трех месяцев. Каждый раз, когда им начинают интересоваться, он откидывает назад волосы и застывает. Инспектор так же, как и мадам Салуинэ, не проникает в его тайну. Он не опускает голову и плечи, как это делают осужденные перед лицом властей осуждающих, которые пыжатся и вздергивают подбородок. Он уходит в себя, он само безразличие. Ни взгляда. Ни слова. Даже выражения скуки нет на лице. Автоматы, которые иногда привлекают внимание прохожих в витринах больших магазинов, не лучше изображают манекены. Инспектор продолжает наблюдать за ним с большим интересом, потом поворачивается ко мне:
 — Мосье Годьон, я просил бы вас и вашу дочь соблаговолить оставить меня на несколько минут наедине с вашим другом. Это ваш серый старый лимузин стоит напротив «Курьера»? Я туда к вам приду.
 Без четверти час. «Минуты» полицейского тянутся так же, как «минуты» парикмахера. Еще в автомобиле мы смогли наблюдать, как наполняется и уходит в сторону тюрьмы арестантская машина. По радио мы услышали о присуждении премии Гонкуров Патрику Модьяно, затем из того же открытого окна жандармерии на нас обрушился концерт модных шлягеров. Клер щелкнула пальцами и прошептала: «Это было бы все-таки глупо, если…» Она не уточнила, что «если». Было бы глупо, если б наш друг вышел, все так же хромая, но обретя имя и обрадованный инспектор мог бы сказать: «Ну вот, пожалуйте: его звать Жан-Луи Ванук, он родился семнадцатого апреля тысяча девятьсот пятидесятого года, он бухгалтер на фабрике в Рубэ…»? Было бы глупо, если б он нашел своих? Или если б он вырвался из-под нашей опеки? Или что мы купили ему неизвестно для чего новый костюм? Говоря чистосердечно, между ним и нами было бы что-то неоконченное. Я выдыхаю:
 — Надеюсь, что они ему, по крайней мере, предложили сесть.
 И тут на пороге показался он, спокойно направляющийся к нам, ковыляющий на одной ноге. Мы, очевидно, не узнаем ни о чем говорилось, ни о чем умолчалось. Короткими шажками тучных людей, как беременные женщины, стараясь в качестве противовеса использовать верхнюю часть туловища, семенил за ним с показно-благодушным видом инспектор. Но, открыв дверцу автомобиля, он проворчал:
 — Невозможно внушить этим людям, что мы, работающие в бригаде поиска, хотим помочь им, а вовсе не преследовать их! Невозможно влезть и в шкуру исчезнувших! Когда удается их найти, они защищают свою тайну, как девица свою невинность.
 Наша сдержанность на него как будто не действует. Он продолжает, путая жанры:
 — Но опыт научил меня, что в обоих случаях следует настаивать. Для преступника самое трудное не убить, а скрыть тело жертвы. Для исчезнувшего нет ничего проще, чем скрыться; ставя себя в затруднительное положение, вопреки самому себе, никогда себя не покидающим, эти люди, к счастью для нас, плохо забывают… У нас есть все его приметы, образец его почерка, и без ведома мосье мы записали его голос. До скорой встречи! Когда я вернусь, это будет значить, что я нашел.
 Двадцать минут третьего. Нам как раз хватило времени, чтобы вернуться, пообедать, вымыть посуду. Звонят. Сочтя, что он и так намаялся, я предложил перенести визит врача. «Нет, — сказал наш друг, — я знаю его, он не из любопытных». Вид у него раскованный, в конечном счете он доволен своим утром, и с легкой иронией, приподнимающей левый уголок губ, он тотчас же добавляет: «Нелюбопытный, но не равнодушный». Клер, настроенная против, не пошевельнулась. Дверь врачу пошел открывать я, у Лансело в руках его вечный саквояж.
 — Договоримся, — тихо произносит он. — Я не могу выписать ни листок по уходу, ни, если в том имеется необходимость, рецепт, так как у него нет имени. У вас же есть определенное социальное положение, поэтому больным будете вы, по доверенности.
 Он тихонько хихикает и прикладывает ладонь к губам.
 — Я было подумал признать вас «сердечником», добиться для вас желтой карты и избавить вас от внесения налога. Но это было бы слишком.




 XVI


 Уже три недели. На последнем ноябрьском совете я должен был осадить очень агрессивного Вилоржея, считающего, что теперь становится затруднительным отказать в иске больнице, имея имя и адрес. Пытаясь взбудоражить моих коллег денежной проблемой, он дошел до того, что заявил:
 — Ав случае переписи населения? А в случае пересмотра выборных листов?.. Мы окажемся в ложном положении.
 — Вы оспариваете решение правосудия, мосье мэр? Этот аргумент, как и обращение на «вы», сбили его с
 толку. Но на совете в субботу девятого ноября, сразу после полудня, в ходе горячей дискуссии о том, где сперва надо вычистить канавы — на той или другой сельской дороге, фермер Берто, весьма заитересованный в том, чтобы они начали с четвертой секции (то есть его), выложил на стол «Л'Уэст репюбликэн»:
 — Это правда, мосье директор?.. «Неизвестный в Лагрэри, которого не видели вот уже две недели, отказывается от пятидесяти тысяч франков, предложенных ему еженедельником за то, чтобы он поделился своими впечатлениями об одиночестве».
 В отчаянии от того, что об этом узнали, я не смог не согласиться.
 — Жаль, — сказал помощник мэра Бье. — Он мог оплатить долги.
 Я рассердился:
 — Прежде всего у него нет долгов. Его подстрелили в этих краях, пусть виновные и платят. И потом, будем серьезны: надо быть совершенно безмозглыми, чтобы подумать, будто этот парень способен продать свою тайну. Ничего не говорить, не раскрывать себя, ничего не иметь — вот и все его притязание.
 — Дело нетрудное, — сказал Вилоржей.
 — Так попробуй! Каждый из нас к этому приходит, но в основном когда уже мертв.
 Довольный собою, я быстрым шагом отправился домой, — небо было холодное, солнце освещало лишь тротуар напротив, оставляя мою сторону в тени; и что же я увидел, когда пришел, через окно кухни? Бьюсь об заклад — не угадаете. На известковой стене пристройки, — целиком освещенной солнцем, — на глазах изумленного Леонара, мосье Тридцать, первым движением которого, когда мы его встретили на Болотище, было бросить в воду свои часы, рисовал солнечные часы. Пусть выбрасывают часы, предмет мудреный и ультрасовременный! Пусть забывают о времени, тут нет проблемы. Но чтобы показать, что он способен обойтись без старинных часов с маятником, стоявших в зале, как и без современных часов на батарейках, что висят на кухне, наш друг принялся воссоздавать циферблат без стрелок, такой же старый, как водяные или песочные часы, и, чтобы можно было свободно пользоваться обеими руками, он спокойно сел на табурет для мытья окон и пояснял Леонару:
 — Если ты станешь в течение всего года отмечать, как падает тень от какого-нибудь дерева, ты в конце концов научишься определять час и время года. Но здесь все более точно. Дай-ка мне клещи, дружок.
 Не то же ли самое делал я для детей в течение двадцати лет, рисуя на стене школы? Известно, что, зафиксировав гномон, надо наклонить его таким образом, чтобы он составил со стеной дополнительный угол местной широты. Так как мы живем на сорок восьмой параллели, угол равен для нас сорока двум градусам (девяносто минус сорок восемь). Остается только отклонить гномон в том же северном направлении, что и подвешенную к нему нитку с грузом, чтобы она была параллельна земной оси. Тень от него сможет изменяться в длину, не меняя направления. Так как эта работа, выше понимания Леонара, заканчивалась с помощью транспортира и всяких мелких инструментов, извлеченных по просьбе Леонара из моего железного ящика с двумя отделениями, изобретатель заметил меня и окликнул:
 — Вы видели? Нам остается только дожидаться солнцестояния двадцать первого числа, чтобы отметить кистью часы, если будет ясная погода.
 — Тем более что будут звонить часы на колокольне! — заметил я простодушно, закрывая окно.
 Можно было с уверенностью сказать, что это мастер на все руки. Я уже видел, как он затачивал лопасть на мельничном жернове: не делая зазубрин и так, чтобs не было синевы. Я слышал, как он считал, а я в это время наполнял землею с вересковой пустоши противоизвестковый ров, чтобы посадить рододендрон: «Четырнадцать лопат на тачку, четырнадцать тачек на кубический метр», — словно он был мастером на стройке.
 Но он не смог бы работать только руками, только головой. Поначалу меня ввела в заблуждение его осанка. Его манера держать себя и сейчас иногда ставит меня в тупик. Несгибаемый человек. Никогда не положит ногу на ногу. Сидя, он не скрещивает ступни.
 — Он как накрахмаленный, — говорит Клер. Однако ему не чуждо чувство юмора: если даже
 иногда он хочет заставить себя слушать, случается, что он попросту дурачится. За двадцать дней нельзя глубоко узнать человека, даже если он ваш сотрапезник. Но можно представить себе, чем он не является. Наш гость, хоть с виду и серьезный, не производит впечатления отчаявшегося. Присутствия духа он не потерял. Во всяком случае, у него нет амнезии, о которой говорила мадам Салуинэ. Широта его познаний, его удивительная музыкальная память свидетельствуют об обратном. Это не тот человек, что ищет себя, скорее он себя изобретает, после того как отказался от себя такого, каким был. Он умерен в еде, пьет только воду, ест салат без масла и уксуса, не притрагивается ни к пирожным, ни к другим сладостям. И не смотрится в зеркало, словно он решил не узнавать себя такого, каким был; когда он проходит мимо зеркала в передней, он отворачивается. Он не слишком велеречив. Но его молчание не отталкивает, а, наоборот, притягивает и, сознательно прерываемое, придает еще больше веса тому, что он говорит. В нем смирения не больше, чем тщеславия (по виду), и он, конечно, не страдает комплексом сфинкса, в чем его заподозрил хроникер из «Пуэн де вю». Он, по всему, лишен честолюбия, он не прикидывает, как лучше, и не заботится о завтрашнем дне; он сдержан, он неусыпно следит за собой, он, что правда, то правда, любит держаться в тени.
 Я полагаю, любопытство быстро насыщается, поскольку его удовлетворяют, и предпочтительнее, чтобы наш друг стал человеком без имени нашей деревни, как Беррон — однорукий человек нашей деревни, а Мерендо — колченогий человек нашей деревни; а потому я попытался выводить нашего друга на улицу для коротких прогулок, имеющих целью его перевоспитание. Но мне пришлось от них отказаться. На улице, под взглядами соседей, его торс становился неподвижным, как у статуи, и ноги, неся на себе тяжесть всего тела, путались в тростях, — он только что не падал, а вот на дорожке скромной садовой аллейки он двигался совершенно свободно, как человек выздоравливающий.
 Он не придает, — на это указывает все, — никакого значения собственности, если только речь не идет о самом насущном, и его участие к Леонару, свидетелями которого мы сейчас были, говорит о том, что для него большая радость сравняться с ребенком. Любопытный факт, штрих к его портрету: увидев, что течет кран в умывальнике, он сказал: «Не стоит из-за этого вызывать водопроводчика», — и починил кран сам, но постоянная работа, которая приносила бы доход, его не увлекает: Клер, переплетающей книги, он помогает лишь изредка. Несмотря на трудности передвижения, он ходит туда-сюда: чувствуется, что ему не хватает пространства, ему мешают перегородки, мебель, разные безделушки, ковры, покрывающие паркет, занавески на окнах, светильники на потолке. Он никогда не читает газет, но проявляет интерес к восьми полкам моей библиотеки, где половина книг — по ботанике и зоологии: так, я увидел однажды, как он читает книгу об эволюции моллюсков, американский труд, который, насколько мне известно, никогда не был переведен на французский, и, быть может, его вдохновляли в нем лишь превосходные иллюстрации.
 Что касается телевизора, то он не нажимает никогда на его кнопки, не больше, во всяком случае, чем у приемника. Но иногда за час, до того как идти спать, — а время это меняется, — он усаживается вместе с нами перед телевизором. Он даже как-то реагирует. Так, третьего числа в зеленоватом полусумраке «Филипса» я отметил, что он позволил себе подобие аплодисментов, когда стали показывать приезд в Париж ходоков Ларзака; потом он начал хохотать: на маленьком экране появился Луис Эррера Кампинс, новый президент Венесуэлы. Он даже напевал как-то старую песенку времен папаши Лубе, я спросил у него, как она к нему пришла.



   Президент важно
   восседал на заду,
   который раньше
   пинал его отец…



 Четвертого июля, слушая выступление парижского депутата партии «Объединение французского народа», который требовал открытия домов терпимости, он развеселился. Но он помрачнел, начал теребить бороду и в общем проявил живейший интерес к объявлению о приведении в действие плана розыска за неимением новостей от Алена Кола. Симпатия лесного пустынника распространялась, по всей видимости, на пустынника морского, но с оговоркой.
 — Мореплавание в одиночку — это мне понятно, — прошептал он. — Но не состязание…
 В другой раз — не помню уж ни в какой день, ни по какому каналу — его привлекли дебаты по поводу вивисекции. Он не переставал поднимать брови; у него это знак явного неодобрения, и в тот момент, когда одна ученая мучительница, выходя из помещения для подопытных животных, призналась, что, дабы не волноваться во время опыта, она вынуждена не индивидуализировать своих собак и не давать им кличек, а называть лишь по номерам, он вскричал:
 — Ага!
 Ничего конкретного. Что он хотел сказать? «Мне это известно: я Тридцатый у мадам Салуинэ»? Или наоборот: «Если я лишил себя имени, так это для того, чтобы никто не волновался там, откуда я пришел, из-за того, что я с собой сотворил»? Ответить на эти вопросы невозможно. Все, что я могу сказать, — это что другие его замечания, всегда быстрые, как бы нечаянно оброненные и тотчас же подавляемые, свидетельствуют то о полном неприятии, то о глубокой грусти, а то, наоборот, о животной жизненной силе, которая соседствует с горячностью сторонника жизни на природе.
 Тут он удивителен. Каждое утро он босиком ходит по росе в саду, чтобы «обрести форму». Он ест яблоко через три дня после того, как погрузит в него два гвоздя: получается одновременно и слабительное и укрепляющее, причем естественное. Он избавил меня от головной боли, не прибегая к аспирину: заставил меня погрузить правую ногу в холодную воду, а левую — в теплую. Он считает, что металл, так же, как кипячение, убивает полезные свойства растений, и вечером он делал мне лекарственный настой в эмалированной кастрюле, не доводя его до полного кипения…
 И вот еще: рядом с ним каждый из нас троих играет свою роль.
 Моя — покровительство и размышление, определена четко и окупается, как я полагаю, дружбой, которой он отвечает на мою.
 Роль Леонара, которого на улице осаждают, дабы узнать, что у нас происходит, заключается в том, чтобы не сообщать ничего, что могло бы поддержать недоброжелательство по отношению к гостю; вне себя от восторга, он скорее приукрасил бы легенду насчет сверхчеловека. Что касается Клер, — будем честны, — ее роль — обольщать, и вполне естественно, что, несмотря на свою сдержанность, несмотря на смущенные взгляды, в которых читается боязнь оскорбить меня, наш гость не нечувствителен к роли Клер. Теперь он вынужден довольствоваться лишь нашим маленьким, очень замкнутым кружком, но ведь прежде на пятнадцати тысячах гектаров его лес не кишел внемлющими ему нимфами, а значит, он получил некоторую компенсацию.
 Вот как раз и Клер, — она только что ушла из мастерской и присоединилась к гномонисту, чтобы помочь ему спуститься со своего насеста. Это час упражнений: четыре раза в день скрипит гравий под их ногами, когда они идут от дома к реке и обратно. Клер и Лео идут по бокам, как верные стражи, и то удлиняют, то укорачивают свой шаг. Под дикой яблоней на полпути — передышка. Другая — на берегу. Там обычно упражнение усложняется: наш друг пытается постоять немного без палок или сделать несколько шагов с одной из них, в случае чего он может опереться на плечо, на которое падают длинные черные волосы, рассыпаясь по зимнему пуловеру из толстой гранатового цвета шерсти. На этот раз ничего подобного. Спорят. Кажется, даже ожесточенно.
 Большая Верзу того гляди выйдет из берегов, и лодка оказывается выше берега. Лео тянет за якорь лодку и причаливает ее к колышку на берегу, так что хромоногий может ухватиться за эту вешку, нагнуться и устроиться на корме. Клер прыгает, Лео тоже прыгает, и они бедро к бедру усаживаются на скамье. А лодочник, которому больше нет нужды заниматься своими ногами, вдруг став нормальным, весь в бицепсах, отвязывает цепь, дает лодке проплыть пять метров по течению и, взявшись за весло, устанавливает его в уключину.
 Да здравствует весло! Я честно пользуюсь им; впрочем, это единственный способ передвижения в несильном течении Верзу, в ее узких рукавах. Но я бы не смог так виртуозно, как он, вести лодку и особенно делать колесо, поворачиваясь раз десять на одном месте, мешая воду веслом, так что не брызнет вверх ни одна капля. Лодочник забавляется. Взмахом весла он поворачивает лодку направо, против течения, и направляется к острову, где живет мой двоюродный брат, водопроводчик-кровельщик Жан Сион, и его старая парализованная мать, Мелани, моя двоюродная тетка; они живут в доме, соединенном деревянным мостом со старой дорогой на южном берегу, вдоль которого тянется бечева для подтягивания судов. Ее, конечно, не касаются. Идут вдоль нее, потом разворачиваются и возвращаются другим фарватером, заставляя пассажиров нагибать головы под низкой аркой.
 Но я спускаюсь и оказываюсь у причала прямо против нашего друга, а он, опершись на свои палки, скромно прерывает мои восторги и лишь коротко бросает непонятное объяснение:
 — Дело привычки! Когда идешь по трясине, кормовое весло вернее, чем багор.
 Какая трясина? С малой буквой или с большой, как Трясина Пуату или бретонская Трясина, чей покой, однако, не нарушают высокие блондины, которые любят заболоченные места в Шотландии или на Припяти?




 XVII


 Моя дочь и я поднялись давно. Я готовлю жаркое вместо нашего гостя, который, однако, сегодня дежурный, но кажется, об этом забыл.
 Впрочем, у него нет точного расписания, и я сам просил его не применяться к нашему. Кроме того, вчера вечером мы легли поздно, далеко за полночь. После обзора новостей, из которого я удержал в памяти лишь заявление мосье Барра: «Корсиканской проблемы не существует», остальные программы тоже показались мне настолько жидкими — ни пения, ни охоты на индейцев, что я сел за пианино и попробовал сыграть «Белого дрозда» Эжена Дамарре, опус 161, в принципе требующего сопровождения флейты. Флейтист вскоре превзошел меня. На него, наверное, снизошла благодать. Он прекрасно владел своим дыханием, положение языка не мешало ни мягкости, ни бархатистости исполнения. Он дал нам любопытный сольный концерт, начавшийся, как заметила моя дочь, великолепным трюкачеством и завершившийся чем-то очень изящным. Короче, мы были довольны, но не покорены, как крысы Гамелона или кобры из восточных сказок, мы слушали одно за другим: «Платок Шоле» или «Мосье де Кергарьон» Ботреля, «Сонату рудокопа» Баха и «Намуну» Лало. Всего не перечислишь… Закончилось выступление «Межполюсным» Фюме — поэмой, обращенной к звездам. Наш разум и вдохновение артиста привели нас под очень черное, слегка морозное небо, утыканное неравномерно светящимися огоньками; когда видишь их на горизонте, невольно задаешься вопросом: звезды ли это или далекие лампочки, горящие, бодрствующие в домах, где пока еще не спят.
 Это было частью наших, Годьонов, сладких фантазий, а мы любители как того, что происходит внизу, так и того, что происходит вверху: когда небесный купол чист, глубок и кишит этими неподвижными светлячками, каждый из которых — мир, я вооружаюсь морским биноклем, который обычно служит мне для того, чтобы высмотреть выпь на другом конце пруда, самолет в небе, а иногда в обзор попадает парочка влюбленных, занимающихся любовью в двух километрах отсюда гденибудь на откосе, на ложе из сломанных веток. Я могу перечислить по порядку арабские названия семи звезд Большой Медведицы как основных смертных грехов, которые надо было зазубривать на уроках катехизиса (причем «сладострастие» у меня связывалось со словом «сладость» и казалось принадлежностью людей зажиточных); вот эти звезды: Дубхе, Мерак, Федж, Мегрез, Алиот, Мизар, Бенетнаш… Это ни для чего не нужно? А может, как упражнение мнемотехники? Более того! Проведите мысленно линию вниз от Мизара. Различите ли вы там невооруженным глазом Алькор, другую светящуюся точку, которая для близоруких не существует? Если да, то вот вам и тест: вы можете похвастаться вашим абсолютным зрением.
 И продолжали сыпаться имена: в этой игре я легко побиваю Клер, потому что я становлюсь дальнозорким и память моя — ничем не замутненная память учителя. Любому взгляду доступна Вега в созвездии Лиры — рекорд звездного свечения. Но гораздо меньше людей могут разглядеть белое пятно туманности Андромеды. Я, учитель, всегда возмущался тем, что два-три раза в год с учащимися не проводят ночного урока, ведь для них звезды — эти неподвижные светила, которые всегда на своем месте и существуют гораздо дольше, чем наши деревни, — стали бы родными. Но поскольку я тыкал пальцем в Орион, который в середине декабря поднимается выше других планет именно в полночь, а затем указал на красный Бетельгейзер и белый Ригель, мне дали понять, что я надоел: по земле постукивали палкой. Почти тотчас же в ночи раздался насмешливый голос:
 — Эскимос называет себя вросшим в ночь, а слово Китай не имеет никакого смысла для тех, кого мы называем китайцами. Так вот, представляете, как в трехстах световых лет отсюда тамошние люди посмеялись бы, услыша эти земные названия.
 — Надо знать, о чем речь, — сказала Клер, невидимая в тени и только ощущаемая благодаря своим духам.
 На западе зажглась и тут же потухла, одновременно с ответом, падающая звезда:
 — Хорошо, что музыка не нуждается в словах.
 На этой полуправде он покинул нас и пошел ложиться. Общий язык, выражающий себя без слов, — это музыка, но ей нужны ноты, и, за редкими исключениями, вроде «Форели» или «Шмеля», чье подражательное звучание не оставляет никакого сомнения относительно сюжета, она также нуждается в заголовках, иногда таких же бессмысленных, как «Отрывок в форме груши» Сати. Между тем стрелка часов приближалась толчками к четверти, и я не удивился, услышав стук каблуков Клер.
 — Боюсь, я его вывела из себя, — сказала она. — Желание узнать, о чем речь, для него, возможно, прозвучало как покушение на его инкогнито.
 Я продолжаю начинять кусочками чеснока жаркое, которое Жийон, отчим Лео, обертывает ломтиками сала и крепко перевязывает.
 Я позволяю себе немного рассердиться:
 — Все было не всерьез, черт возьми! Нам еще предстоит попыхтеть, моя маленькая. Пойди взгляни всетаки: может, он нездоров.
 Она не заставляет себя упрашивать. Как и в юности, Клер, вместо того чтобы выйти через дверь, открывает окно и спрыгивает в сад, старательно вскопанный, но с быстро затвердевшими комьями земли, чья жесткость не сказывается лишь на чемерице. Я обмазываю маслом жаркое, укладываю его на противень и засовываю в духовку. Но я вынужден оставить его: высовываюсь из окна. Клер уже возвращается из пристройки, дверь в которую она оставила открытой. Она задыхается, грудь ее вздымается под тканью кофточки, застегнутой на две пуговицы. Она останавливается под окном и, совершенно белая, кричит:
 — Он уехал!




 XVIII


 Клер все еще стоит под окном; на ней легкая блуза, ей холодно, и она дрожит, глаза ее подняты ко мне, а я думаю.
 Как бы то ни было, это не предательство: он предупредил меня, что, если он соберется в дорогу, он мне об этом не сообщит. Но мне не верится: он все еще калека, беспомощный, взятый под контроль, его легко узнать и легко схватить; у него ни малейшего шанса выкарабкаться одному в разгар зимы, и он это знает.
 — Что он унес?
 Я выпрыгнул в окно, десять шагов — и вот я уже в пристройке. Электрический обогреватель потушен. Кровать убрана в виде четырехугольника с тщательностью военных. В шкафу из некрашеного дерева на вешалке остался новый костюм, а на полках лежит белье, купленное нами. Конечно, нам могли это оставить, но в углу комнаты, на полу лежит битком набитый рюкзак, каким мы его увидели в колючем кустарнике и унесли его оттуда. И что особенно важно: в одном из четырех внешних карманов лежит бумажник.
 — Он не уехал, он просто вышел.
 Только тут я заметил лежавшую на столе туалетную салфетку, а на ней — колоду карт, кусок сажи, без сомнения вытащенной из камина в зале, три клочка бумаги с нумерацией, вырезанные из газеты так, что образовалась цифра 365, и деревянное сверло из коловорота. Все ясно! Как всегда боясь графологов, гость оставил нам послание в форме шарады.
 — Я в лесу, — осторожно расшифровывает ошарашенная Клер и не знает, смеяться ей или тревожиться еще больше.
 — А как, по-твоему, он смог туда отправиться? — спрашивает Клер ее отец.
 Обмен взглядами. Полное взаимопонимание. Причина этого бегства, или вернее этой прогулки, не ясна. И ни ночью, ни днем никто, конечно, не видел нашего пансионера, отмеряющего километры с двумя палками в руках.
 — Черт возьми! — говорит Клер. — Значит, в последнюю субботу он тренировался.
 Нам ничего не оставалось, как спуститься к реке и констатировать, что на берегу одиноко торчит колышек, за который была привязана лодка. Из Большой Верзу можно попасть в Малую, водослив всех прудов. Тот, кто умеет пользоваться кормовым веслом, может продвинуться очень далеко: вверх — со скоростью пешехода, но обратно благодаря течению гораздо быстрее. Так как дни в середине декабря коротки, он, должно быть, вышел с зарей, окутанный фиолетовым туманом, собирающимся над водой, когда солнце еще не поднялось настолько высоко, чтобы его рассеять; и он, конечно, вернется под вечер, когда рыбаки будут разбирать свои удилища. У него есть девять часов на то, чтобы подышать свежим воздухом, доказать, что он свободен и может существовать без нас.
 — Ты ведь не станешь поднимать на ноги жандармов? — спросила Клер.
 — Если он не вернется вечером, придется к этому прибегнуть, только чтобы помочь ему в случае, если ему будет угрожать какая-нибудь опасность. Но не беспокойся: он не взял с собой одеяла, стало быть, не собирается проводить ночь в лодке.
 — С ним никогда ничего точно не знаешь…
 В ее тоне больше беспокойства, чем горечи, а вот во мне скорее больше горького чувства. Я по доброй воле связался с нашим дикарем, но бывают минуты, когда это становится хлопотным: если с ним что-нибудь случится, с кого будут спрашивать, как не с меня? Но не станем раньше времени тревожиться. Пока что займемся работой, наколем дров, настругаем щепы — так и согреемся и успокоимся.
 — Горе одолеет — никто не согреет.
 Клер одобрительно кивнула головой. Но разве не соседствует фруктовый сад с рекой, которую даже слабое прикосновение солнца покрывает амальгамой, передавая ей не только запах, но и цвет рыб? Из сада можно наблюдать за противоположным берегом, — видно метров триста берегового откоса, с севера окаймленного садами, как и наш, и там тоже есть места, отведенные для того, чтобы рыбачить, там есть понтоны, ялики, выкрашенные в зеленый цвет; а на юге пристроилась у скал ферма Гашу, чьи луга внизу засажены тополями. Деревья усеяны сотнями шаров омелы, похожи на выставку люстр, и на них, за неимением лучшего, обретаются худые черные дрозды, которые никогда оттуда не улетают. Рукав реки, по которому пройдет наша лодка, помечен — и заслонен от нас — островком, из-за которого в этом месте вода постоянно вихрится. На обратном пути нужно будет его избежать, взять немного в сторону — в более открытое место, образующее полукружие, тогда удастся проскользнуть, минуя поток, туда, где некогда скользили шаланды и их тянули за веревку медлительные першероны.
 — Пускай сам выбирается!
 Так мы говорим. Одеваемся потеплее, приносим необходимые железки, оттачиваем их. Если не считать времени, затраченного на обед, наскоро приготовленный, — глаза Клер все время обращены к окну, а ее маленькие сжатые зубы расправляются с мясом, и порой слышны концы фраз, вроде: «Если б я знала, я бы приготовила ему сандвичи», — мы в течение всего дня не покидаем сад, удаляя ненужные ветки, обрезая то, что выходит за пределы досягаемости ножниц для фруктов, устраняя червоточины, очищая раны маленьким ножом или замазывая их норвежской смолой. И то и дело поглядываем на часы.
 — Папа, уже половина четвертого.
 «Папа, ты не видишь, не идет ли кто?» Я вижу только речку, которая колышется под облачками, краснеющими из-за холодного, идущего на убыль солнца. Я смотрел в календарь: восход — в семь часов двадцать девять минут, заход — в пятнадцать часов пятьдесят две минуты; светло, погода хорошая, у нас в запасе есть еще полчаса сумерек. Говоря по правде, дочь моя, я вижу совсем не то, что ты думаешь. За то, что происходило четыре-пять раз вдали от меня и без меня, я не чувствовал себя ответственным так же, как и нынче вечером. Уже стемнело. Но надо еще привести в порядок «мари-луиз», дикарку, разросшуюся до умопомрачения: она неуправляема, и я должен ее подрезать и очистить от мха.
 — Папа, уже пятнадцать минут пятого.
 Кто это там, в конце бьефа, вода в котором больше не играет, под звездами, утыкавшими небо и светящимися между ветвями. Среди леса угольно-черных палок, — вот чем становится тополиная роща, — только что появилось черное пятно, сначала более длинное, нежели высокое, — лодка, которая, если на нее смотреть сбоку, кажется, стоит неподвижно, чтобы избежать болтанки, — но еще немного — и вот она уже более высокая, чем длинная, видимая в фас; она поднимается на волне и плывет в нашу сторону.
 Чтобы не выглядеть так, будто ты специально его выслеживаешь, займемся пока всякими делами. То, что высохнет, что мы срезали, будет сожжено. Мы можем подобрать ветки, свалить их в кучу даже в полной, кромешной темноте. Если бы здесь был Лео, — но мы не видели его днем, — я бы задал ему задачку, дабы занять свои мозги, но бежит Клер; она ищет какую-нибудь емкость, вот она и послужит учеником:
 — При дневной скорости пехоты, а именно: четыре километра в час, не включая передышек во время переходов при битве у Марны, сколько потребуется часов нашему гребцу, плывущему в одном и том же ритме на трех гектометрах, чтобы достичь колышка?
 Клер пожимает плечами, но почти тотчас же отвечает:
 — Семь с половиной минут.
 Точно. И совершенное вранье, с точки зрения условия задачи: что касается ходьбы, мне следовало сослаться скорее на римские легионы, способные отмахать восемь лье за пять часов. Лодка идет гораздо быстрее, чем я ожидал. В ста метрах отсюда в доме, близком к берегу, вдруг зажглось электричество, и стало видно в смутно освещенном небольшом пятне на воде, падающем из окна, две фигуры неодинакового роста, которые снова погружаются в тьму; в это же время до нас доносится легкий всплеск и шум весла, которым нервно шлепают по воде.
 — Четыре минуты, — сказала Клер, у которой светящиеся часы.
 Лодка приближается, и идет она теперь своим ходом, тормозит у берега, задевая траву, так что лодочнику остается только ухватиться за колышек, на который он, чтобы плотнее прижаться к берегу, быстро накручивает десять витков цепи. Мы не успели даже помочь ему. Он подтянулся наверх с помощью одной руки, а в другой у него были его палки. Он предупреждает:
 — Не приближайтесь, собака знает только меня. Еще не совсем темно, и мы узнаем собаку, она сидит
 неподвижно на решетчатом настиле в глубине лодки и рычит. Я подумал: это слишком, мы заняты только им, он уже донял нас, он злоупотребляет участием, которое мы к нему проявили. Этот слабый всплеск мятежности вызвал яркую вспышку. От этого мужчины исходит сила, уверенность, возможно, бессознательное стремление поставить вас перед фактом: принимайте меня таким как есть. Мы приняли. Мы продолжаем. Я слышу, как и на берегу Болотища, то же кляцанье: собака быстро выпрыгивает, встает у ноги своего друга, а тот направляется к дому и поясняет вполголоса:
 — Идите следом за мной в пяти метрах, пожалуйста, я очень прошу вас извинить меня за доставленное беспокойство. Но два месяца отсутствия — это слишком долго, я не мог рисковать: меня бы забыли, а собака очень дорога мне…
 Клер повисла у меня на руке… Ну да, ну да, доброму делу поперек не становись. За нашими спинами уже сгущалась ночь, а на улице, где группками стояли дома, на желтоватом фоне коммунального освещения она блекла. Она пахнет кошкой, — действительно, две фосфоресцирующие точки преследуют две другие на крыше.
 — К счастью, у меня был свисток! — продолжает наш друг. — А так бы я ни за что не нашел это животное. Собака часто лежит в старой норе барсука возле реки… Я, конечно, не собираюсь держать ее здесь; я хотел только, чтобы она знала, где я.
 Собака как будто поняла его и, забежав вперед, стала нюхать пристройки. Потом вернулась и, опустив нос к земле, несколько раз обежала дом. Затем мы увидели, как во дворике нашего дома она обнюхивает решетчатую калитку, освещенную ближайшим к нам фонарем и отбрасывающую зубчатые тени. Ее хозяин, — он ненавидит это слово, но так оно и есть на самом деле, — уселся на ступеньке крыльца; он тихонько посвистывает, повторяя всего лишь три ноты; точнее он пришепетывает, как птицелов, когда приманивает птиц. Собака, в чьей памяти не запечатлелась материнская ласка и которая мне кажется очень гордой, чтобы требовать ее, подходит и сначала ведет себя весьма сдержанно, но вот она позволила погладить ей голову, рука человека настойчива, указательный палец поскребывает ее шерсть. Это ей знакомо. Но рука тянется к единственному уху и трет его с обратной стороны, приближается к хвосту, к его концу; она скользит по животу, массирует с внутренней стороны правую заднюю лапу, над щиколоткой, возле большой берцовой кости; спустя минуту она проделывает то же и с левой задней лапой… Сомнений нет. Речь идет о применении метода доктора Даля: успокоение путем нажатия пальцами, — я вспомнил, что некий юморист назвал его «в общем эффективным, но как им воспользоваться, когда на вас бросается большой сторожевой пес». А наша собака — слишком дика, чтобы лизать, постанывать от удовольствия, перевернуться на спину, как это делало бы большинство собак. Она помахивает самым кончиком хвоста; она тщательно обнюхивает брюки своего покровителя, который наконец поднимается и ковыляет к дверце, открывает ее, хлопает в ладоши.
 Собака немедленно исчезает. Отказавшись от открытой двери, улицы, возможных встреч, она устремляется к саду, погружается в ночь, предпочитая пересечь вплавь реку, нежели подвергать себя риску в деревне.
 — Она осторожнее вас, — говорит Клер. — Идите-ка сюда, вы, наверное, голодны.
 Наконец-то мы в тепле, — температура 18o, о чем свидетельствует старый ртутный термометр, который с одной стороны показывает по Цельсию, а с другой — по Реомюру. Поскольку легкой закуски не было, то надо признаться, что съеден был целый батон и горшочек жареной свинины из Ле-Мана. Наш гость сейчас более, чем обычно, красавец галл и вновь само молчание; не желающий объяснять свою вылазку, он медленно жует, то опуская, то поднимая ресницы; наш гость без слов признается, что он смущен, что он растерян, ибо его никто ни в чем не упрекает, и взволнован вниманием этой девушки, которая, сидя напротив него, не спускает с него глаз.




 XIX


 Видимо, молчание и разбудило меня спустя несколько минут после полуночи. Первый сон схватывает сразу, но затем, если нам недостает слабых шумов, нам не по себе, как если бы остановилось сердце, стук которого обычно мы не слышим. Когда Клер у себя в комнате, отделенной от моей тонкой перегородкой, я знаю, что она ворочается у себя в постели, я смутно ощущаю ритм ее сонного дыхания, слегка свистящего, — у нее всегда так. Впрочем, я могу спросить себя: присутствие или отсутствие моей дочери для меня действительно так ощутимо? Мне случалось, внизу, вверху, в любой комнате дома, вдруг спросить себя: «А что, она здесь?» — и правильно, я не ошибался, говоря «да» или «нет»: я шел удостовериться и выигрывал лотерею.
 А сейчас ее нет, я в этом уверен.
 За восемью сантиметрами известки, оклеенной обоями, голубыми у нее, зелеными у меня, ее нет, она не лежит, как обычно, головой к западу, ногами к востоку, в противоположность мне, но по одной и той же оси. Я поднялся первый, а она осталась заканчивать или, точнее, с остервенением добиваться победы у нашего гостя, более сильного, чем она, в уже третьей шашечной партии. Она задержалась в гостиной, и я услышал только через полчаса, как застучали по лестнице ее каблучки. Я слышал, как она заперла дверь. Я бы, конечно, услышал и как дверь отворяется вновь. Но, правда, прежде чем закрыть свою дверь, она сначала долго ходила по комнате и могла запереть дверь с внешней стороны, прежде чем тихонечко спуститься вниз. Я говорю «тихонечко» совершенно сознательно. Я не говорю — тайком. Клер не афиширует никогда своих чувств, но она свободна в своей любви, настойчива, так же как настойчив наш друг в своей безымянности.
 Ее в спальне нет. Подняться с постели, выйти из приятной теплоты, чтобы попасть в остывающую комнату — градусник показывает 15o, — повернуть ручку двери голубой комнаты, так чтобы не скрипнула половица, с притушенной лампой в руках, от которой пальцы у меня розовеют, осветить этим малым количеством света неразостланную постель (ибо, клянусь, Клер ее не разбирала: притворство — не в ее характере), удостовериться таким образом, что ее нет наверху, а затем босиком спуститься по ступенькам вниз, чтобы убедиться, что там никого нет и что входная дверь не заперта на ключ, — нет и нет, это тоже не в моем характере.
 Я мог бы два раза стукнуть костяшкой указательного пальца, как говорила Клер, пленница бессонницы, требующая то таблетку и стакан подсахаренной воды, то, чтобы как следует подоткнули под нее одеяло, то, чтобы поцеловали уголок глаза. Я мог бы воспользоваться тем, что позднее стало нашим ночным ритуалом: подобно скаутам, пересвистывающимся в лесу, мы применяем азбуку Морзе. Стук обозначал точку, черта, проведенная ногтем — тире. Когда Клер возвращалась, натанцевавшись до одури на площади Лип, она таким образом посылала мне запоздалый привет, и таким же точно образом я узнал однажды утром о ее решении:

 …, …., …,, ….,, — .. — ….
 Иначе говоря, «я выхожу замуж за Рене».

 Поразмыслив и ответив ей восемью точками (ошибка передачи), я, дурак, этим только раззадорил ее, теперь я не повторю этой оплошности. Прежде всего я не из тех, кто, если речь идет о его дочери, готов кричать: «Внимание, старина, прикасаться только глазами!» Я знаю, что это прекрасное дитя моего изготовления волнует желание, что она сама имеет хороший аппетит; я видел, как она выходила на цыпочках, видел, как она с еще влажными губами, глазами в голубых тенях возвращалась домой, утомленная и насытившаяся, и молча одаривала меня улыбкой, — неужели я буду из-за этого сходить с ума? А кроме того, что ж! Если я не смеюсь над собой густым смехом Вилоржея, принимающего все с шотландской враждебностью, то это потому, что я знал с первого дня: этого не миновать. Она хотела его, он у нее есть, ее дикарь. А он, в конце концов, не пустынник какой-нибудь. Если он дал обет бедности, обет послушания природе, а это еще под вопросом, — то ведь это никогда не влекло за собой обета целомудрия. Черт с младенцем связался. Откуда эта поговорка? Я забыл; но я хорошо знаю, что обольститель никогда не напишет своего имени возле имени моей дочери внутри сердечка, на стволе ясеня, где-нибудь на туфе; я знаю, что он не соединит их в книге мэрии. Быть может, я негодный нежный отец, алчущий ее присутствия, и потому хочу для своей дочери любовника, а не супруга?




 XX


 Едва слышное кудахтанье автомобильчика Амели, служащей управления связи, молодой вдовы, которая, по слухам, любит, чтобы ее утешал контролер, первые ноты пения пилы (и сегодня я мог бы поспорить, что то, что распиливали на длинные, гладкие бревна, — это было не дубом, а тополем); отъезд пока еще пустой машины сборщика, катящего к группе бидонов, расположившихся после доения коров там, где тропки выходят на дорогу, — все это происходит каждый день, почти в одно и то же время, когда я бреюсь. К сегодняшнему утру следует еще добавить веселые звуки флейты, которые раздаются со стороны пристройки: «Сколько у тебя красивых девушек, жирофле, жирофле!..» По правде сказать, у меня только одна, но она находится сейчас как раз рядом с исполнителем и не может не считать, что слова слишком знакомые — одновременно и слишком значимые. За невозможностью крикнуть: «Нет, Рене!» или «Нет, Шарль!» (остальных я просто не знал), она кричит: «Нет, Ты!» Прекрасное доказательство, если б в нем была нужда, ибо еще вчера она говорила ему «вы». А также и прелестное затруднение. Вот уже месяц, как я чувствую себя обязанным, — и часто раздражаюсь от этого, дабы соблюсти анонимность, — использовать всевозможные выражения: мосье Тридцать, наш гость, наш пансионер, наш друг. У меня уже язык прилипал к горлу, что осложнило наши беседы; наши ежедневные взаимоотношения должны были казаться шутовскими, а вскоре и скандальными в глазах страсти, всегда желающей назвать свой предмет.
 Но звонит телефон, и я с одной выбритой щекой, а другой — намыленной бегом спускаюсь вниз.
 — Итак, что нового, господин директор? Вам не хочется что-нибудь мне сказать? Дни идут, отношения у вас стали близкими, и тут трудно не выдать себя…
 Мадам Салуинэ! Она уверена, что ее узнали, хотя бы по голосу, не говоря уже о роде вопроса, и поэтому не стала отрекаться от себя. Что нового, об этом, конечно, я не собираюсь ей напевать, во всяком случае, ее осведомителем я не стану. Сделаем по-другому. Ответим так, как если бы в действительности я не мог ни от кого ничего узнать кроме как от нее:
 — Ей-богу, я просто извелся. Но раз вы объявились, то, значит, вы напали на след.
 — И не на один!
 На том конце провода смущенное замешательство. Потом она подъезжает с просьбой:
 — Если б вы желали мне помочь, то объявите, как бы между прочим, вашему протеже, что ему хотела бы нанести визит мадам Агнес. Если он как-то отреагирует на это, предупредите меня. Я веду расследование независимо от бригады поиска. Меня не так-то просто уходить…
 Но тут, переменив тон на веселый, она произносит:
 — Кстати, я знаю, что ваш друг очень мило играет на флейте… этим, между прочим, тоже не надо пренебрегать. А правда, что он также и хороший моряк на пресной воде?
 Не дожидаясь подтверждения, она цедит сквозь зубы «до свидания» и вешает трубку. Речь идет о предупреждении: наш лодочник был обнаружен одним прибрежным жителем, который тотчас же дал знать об этом прокурору. Кем именно? У меня есть одна мыслишка. Почему? Это, мне кажется, ясно: потому что благорасположение, могущее стать соучастником, должно быть тоже взято на заметку. Я надеялся, что моему гостю сослужит добрую службу моя репутация, а, оказывается, она может пострадать. Медленно поднимаясь наверх в ванную комнату, я снова впадаю в уныние, и в зеркале с двумя створками, где я разглядываю себя, свое лицо, которое, — кра-кра, — выбриваю немного нервозно, я вижу нескольких Годьонов, и они показывают мне язык, очень недовольные друг другом, — одни обвиняют других в непоследовательности, а другие — первых в трусости.
 Возвращаюсь вниз, — умиротворенный, но с двумя порезами на щеке, смоченными одеколоном; я собираюсь пообедать, потом навестить мадам Сибило, кондитершу, немного галантерейщицу, немного молочницу, немного колбасницу, чей магазинчик когда-то содержала ее мать, а меня, когда я был ребенком, он приводил в восхищение своим разноцветьем и своими запахами. Мадам Сибило, крупная женщина с жирными волосами, скользит на своих «лыжах», очень подходящих для ее толстых варикозных ног, стянутых бандажами, просвечивающими сквозь черные чулки. У нее один глаз стеклянный, сделан он плохо, а потому смотрит на вас искоса. Так как места для тележек нет, она модернизировала свой магазин и предложила клиентам корзины металлического плетения, изменилась только упаковка товаров, за дверью с колокольчиком вы всегда найдете достаточное количество хлеба, сам же магазин стал информативным центром:
 — Вы слышали, что они арестовали трех торговцев мясом на Белеглиз? — говорит мадам Сибило, обращаясь к мадам Варан, которая стоит передо мной в очереди в кассу. И вот я возвращаюсь с этой новостью и с различными продуктами, в частности шестью литрами стерилизованного молока, срок годности которого я долго изучал и который мадам Сибило, если б спросили у нее, предпочла бы не знать.
 А пока, один-одинешенек, я жду в кухне. Ночь любви и долгое утро всегда идут рука об руку, и главная забота, по крайней мере у Клер, заключается в том, чтобы сделать из этого промедления не признание (что предполагает какое-то насилие над собой, а Клер этого не выносит), а .молчаливое оповещение: это так, папа, и не будем об этом говорить. Новая мода: до сих пор она оставляет много вопросов. Но, помимо временного зятя, она никогда никого не приводила в дом; Клер никогда не была в такой ситуации, о чем я и размышлял, не столько досадуя, сколько забавляясь, ситуации, которая могла бы закончиться, если не оказалось бы под рукой пилюли, ребенком, рожденным от неизвестного отца, хотя всегда и присутствующего в доме.
 Не будем, однако, торопиться и звонить в колокольчик: они идут, окно это подтверждает. Они идут тесно обнявшись. Впервые хромоногий идет без палок, на обеих ногах, поддерживаемый со стороны больной ноги, на которой он подпрыгивает и которую он волочит по гравию. Тут я вскакиваю, и на черепице, где мы записываем мелом, привязанным к нитке, поручения или телефонные звонки, пишу: «Я у кондитерши». Стираю. Скрипят одна за другой три ступеньки крыльца. Я пишу: «Звонила мадам Салуинэ». Призадумываюсь, я не люблю мадам Салуинэ, проведем еще раз тряпкой. Потом, снова подумав, я прихожу к выводу: меня ведь не обязали отчитываться, я просто могу сообщить о том, что теперь способно огорчить мою дочь. Снова берем мел. Звонила мадам Агнес… Когда я пишу последнюю букву, дверь отворяется и через нее проскальзывают странные местоимения второго лица:
 — Видишь, ты можешь идти без меня, говорят тебе: через две недели ты побежишь, как лань.
 И впрямь он движется без всякой помощи, этот наш высокий блондин, не непоколебимый, а скорее смущенный, чувствующий себя неловко, с затуманенным взглядом, как у всех самых свободных юнцов нашей вседозволяющей эпохи, когда они оказываются перед отцом свободной девушки, с которой они только что любились. Его творения не отнимают у меня моих, и поэтому я не сержусь ни на него, ни на Клер, которая тает от радости; она обнимает меня, вкладывая в этот жест всю свою настойчивость, потом поднимает голову и спрашивает:
 — А кто это, мадам Агнес?
 — Я сам собирался у тебя это спросить. Это не подруга твоя? Она просто сказала: «Говорит мадам Агнес. Я буду у вас через час», — и повесила трубку.
 Если заинтересованное лицо понимает, что дело в нем, то он лицедей высшего класса. Он не проронил ни слова. Все в его повадке выражает безразличие и позволяет думать, что этот небольшой несчастный случай касается только меня и моей дочери, но никак не его. Клер долго раздумывала, засунув в рот палец, и наконец прошептала:
 — Какая-то Агнес… нет, я не знаю. Может, она ошиблась номером?
 Если речь шла об опыте, заключающемся в том, чтобы произнести имя возможной родственницы — матери, жены, сестры или там еще кого, — чтоб встревожить исчезнувшего, то, надо сказать, мадам Салуинэ дала осечку. Впрочем, и я тоже… Отметим, кроме того, молчание мадам Салуинэ, даже не намекнувшей на арест грабителей: она продолжает думать, что с добрыми намерениями не рыщут по лесам, и она не намерена подписать сейчас же прекращение судебного дела. Но «Л'Уэст репюбликэн», который падает ко мне в ящик, менее скромен. Под заголовком «Наконец-то они у нас в руках!» он публикует на одной полосе две фотографии: одна — хозяина, затерявшегося где-то в глуши нантского ресторанчика, который не мог не знать происхождения мяса или птицы, найденных в его холодильниках; другой снимок представлял фермера из Белеглиза, который вместе с сыновьями грабил соседей и, чтобы все запутать, — это уже верх наглости! — затесался среди жалобщиков. Если предыдущий тест не дал ничего, то статья, прочитанная Клер, составила другой, на этот раз весьма красноречивый. Воспользовавшись отсутствием друга, — он принимал душ (а между нами, мог ли он это делать, живя среди болот и колючих кустарников?), — Клер вырезала статью и прошептала, не глядя на меня:
 — Как только нога пройдет и ему дадут свободу, ничто его здесь больше не удержит.
 — А ты?! — воскликнул я, и в моем возгласе прозвучало утверждение, а не сомнение. Клер опустила голову, ее волосы разделились на два черных крыла, открыв низ затылка, единственное место на ее теле, которое, никогда не получая солнца, не загорало, а оставалось белым.
 — Я не строю иллюзий… Знаешь, что он сказал мне сегодня утром, одеваясь? «Нас тянет друг к другу, и это естественно. Но тебе не надо ко мне привязываться».




 XXI


 Когда муниципальная комиссия школ отправляется туда с обычным визитом, я чувствую себя помолодевшим. Ничто не мешает мне ходить туда чаще, пусть даже одному, но я знаю по личному опыту, как болезненно реагирует на это директор школы, чье скромное жалованье менее компенсировано долгими каникулами, чем добросовестным отправлением своих обязанностей. Я не хочу действовать на нервы мосье Паллану. Я отношусь с недоверием к разного рода почетным званиям, и я знаю, что, выходя оттуда, я душой останусь там и буду считать на пальцах, сколько лет я в отставке, я буду перебирать в памяти все, что относится к моей эпохе, и все, что изменилось: книги, учебный материал, методика и особенно лица… Да, лица детей, раньше они все были как на ладони, начиная с младенчества и кончая удостоверением об окончании школы; а сегодня, за исключением Леонара и нескольких малышей — наших соседей, все такие же чужие, как круглоголовые ученики моего коллеги из Сен-Савена, в один из классов которого я случайно попал. На этот раз, однако, во мне заговорили рефлексы педагога, который ждет инспекторов. Я провел пальцем по радиатору, по оконным рамам. Прекрасно, пыли нет. Мои глаза устремились на красный столбик термометра. Прекрасно, температура почти градус в градус. Мы еще обратили внимание на крышу, где оказались сломанными две черепицы, на недостаточное количество умывальников, поговорили о канцелярских принадлежностях, о себестоимости столовой, о зарплате начальницы столовой, которая требует, чтобы ей платили за весь день. Вилоржей, бывший в качестве мэра главой комиссии, но считавшийся с моей компетенцией, дал мне волю, а мы с директором обращались друг к другу не фамильярничая, но вежливо, называя один другого «господин директор». Мы с ним решили ликвидировать черепичные писсуары, где баллон все время крутится в моче, и заменить их четырьмя кабинами, похожими на те, что предназначались для девочек.
 — Тремя, наверно, — сказал Вилоржей. — Это будет зависеть от цены и дотации, которую мне предоставит санитарная служба.
 И, резко сменив тему, он довольно почтительно обратился ко мне:
 — Кстати, что касается вашего невиновного подопечного, то тут вы были правы.
 Я понял, что он хотел меня уколоть, но я сделал вид, что снисходительно принимаю публичное покаяние. Мы шли от залы к зале; детский сад, подготовительный класс, класс начальной профессиональной подготовки Э 1, Э 2, класс современного и классического преподавания Э 1… А придя в Э 2, где обычно священнодействует патрон, я не смог устоять: меня потянуло к длинной черной доске, стоящей перпендикулярно к возвышению, и я не сумел подавить желание решить задачку, запачкав мелом рукав. После чего я пошел похлопать по склоненной спине Леонара.
 — Хорошо успевает, — сказал мосье Паллан. — Если он весь год будет держаться на своих 6,5, он перейдет в шестой. Но вот сочинения у него хуже, чем домашние задания…
 Иначе говоря: вы ему здорово помогаете, коллега, и, однако, когда вы были на моем месте, вы не могли не заметить несправедливости, от которой страдают дети крестьян и рабочих, потому что часто они хуже подготовлены перед школой, они не учатся дома, — это привилегия тех, у кого образованные родители или крестные. Он не настаивал. Его собственный сын по своим великолепным баллам — 9,2 стоит во главе одноклассников. Мы пошли к двери, и только тут я заметил девочек и мальчиков, задравших носы, хотя и с безразличным видом, в одном и том же направлении: они рассматривали панно, на котором были развешаны лучшие рисунки. Ба! Среди обычных сюжетов, — цветы, деревья, с круглой или заостренной кроной, дома, превосходящие высотой огромные светящиеся солнца, — фигурировало с полдюжины волосатиков, усатых и бородатых, по виду хорошего здоровья, с двумя голубыми точками на месте глаз и двумя розовыми пятнами на скулах.
 — Он очень популярен, — сказал мосье Паллан.
 — Жаль, что его держат взаперти! — прошептал Вилоржей.
 Замечание несправедливое. Теперь в доме обстановка изменилась; достаточно поглядеть на Клер, чтобы понять, как она неспокойна, — неизбежное следствие чувства, которое как будто бы не соответствует желанию партнера. Возвращаясь с болота, она бросила: «Должны ли мы помочь ему самому сделать выбор или, напротив, помочь ему вылечиться?» Теперь не было, как раньше, четкой альтернативы.итали ноги колесам (даже колесам велосипеда), мы оба согласились, что в данном случае нужно пользоваться автомобилем — этой катящейся ячейкой, не дающей возможности прицепиться кому бы то ни было, но позволяющей делать дальние прогулки по лесным дорогам, даже просекам, — они, правда, становятся непроезжими в дождливую погоду, но когда подморозит — вполне годятся для прогулок. Предлогом была еще и собака: она не вернулась, следовательно, надо найти ее, искать в районе, где она часто бывает, сравнительно легкодоступном, начинать следует с круглой поляны Ла Гланде, идти по линии тушения огня, а она, пересекая Малую Верзу и особняк Рессо, выводит на дорогу к Сен-Савену. Достигнув цели, мы выйдем из машины и пойдем пешком. Пусть обитатель леса делает что может, пусть снова оживет.
 К его большой радости, мы встретили его пса… А также, как я и надеялся, заботясь не только о его больной ноге, лесничего, объезжавшего свои владения, и группу дровосеков, которым не было отказано в рукопожатии и которые призадумались, глядя на стволы с сероватой корой, ребристой, бугорчатой, лежащие недалеко от огня, взметавшего ввысь свое пламя, где горели, сухо потрескивая, срезанные ветки.
 — У ваших чернышей повсюду ржавчина.
 Насколько мне известно, только в некоторых районах Франции так называют черный тополь. Было бы интересно узнать, в каких именно. У каждого из нас — свой словарь. Словарь нашего друга, как, впрочем, и его вкус в еде, — он предпочитает сливочное масло растительному, к которому он испытывает отвращение, — указывает на то, что он родился не к югу от Луары. И если учесть некоторые высказываемые им мнения, некоторые суждения, с которыми он охотно делится с тех пор, как он, позволительно будет сказать, стал членом нашей семьи, то тут можно продвинуться далеко.
 Позавчера, в субботу, рабочие ушли, мы с Лео отправились повозмущаться порубкой, которая была сделана в двух километрах отсюда, чтобы открыть путь третьему каналу для очистки Большой Верзу. Именем прямой линии или правильной дуги, милых сердцу сельских инженеров-строителей, будут уничтожены молодые дубки, острова, бухточки, излучины реки, обсаженные ольхой, которая смотрится, как в зеркало, в воду, а вместе с ними целый мир лягушек, голавлей, зимородков, уклеек, куликов, прогуливающих свои выводки в стрелолисте… Все это — чтобы сделать от одного заграждения до другого нашу реку маловодной, так кажется; чтобы она не орошала больше наши поля, выхолощенные, обнаженные, по ним теперь будут ходить трактора, уничтожат наши зеленые изгороди, а наши овраги превратят в стоки! Придя на место, мы увидели еще только набросок канала, вспоротый пейзаж, кучи жирной земли, смешанной с булыжниками, вырванные корни, колеи, прочертившие траву и стойбище механизмов, покинутых на время уик-энда, за которыми следил сторож, попыхивающий трубкой на пороге одного из бараков; мы все четверо уставились на шагающий экскаватор с масленкой для смазки, скрепер, покрытый грязью, высоко водворившийся на огромные колеса, бульдозер, остановившийся перед тем, как сделать последнюю выемку.высоко водворившийся на огромные колеса, бульдозер, остановившийся перед тем, как сделать последнюю выемку. Пять минут мы молча стояли, кипя от ярости. Затем Клер ткнула пальцем наугад в экскаватор ярко-красного цвета с застекленной кабиной, посаженный на гусеницы и похожий на гигантского краба, у которого было лишь одно щупальце, огромная четырехсуставная рука, сверкающая домкратом, ощетинившаяся толстыми черными трубками передач и давления.
 — Пожиратель! — проворчала Клер.
 — Это «Поклен-90», — уточнил спокойный, уверенный в себе голос.
 И последовал комментарий:
 — Даже если не делать природе бобо, можно утверждать, что это идиотизм. Поворачивание рек в глинистых почвах спасает от небольших паводков, но способствует половодью.
 Мы говорим теперь о проселочной дороге, которую пересекла чуть дальше траншея. В этом месте, где собираются воздвигнуть мост, поднимался на западном склоне общественный памятник, нигде не зарегистрированный, но такой же старый, как замок Шамбор, единственный свидетель жизни двадцати поколений, со стволом, напоминавшим торс, с сильными ветвями, в панцире из толстой коры. Само собой, господа инженеры ничего не сделали, чтобы его не трогать, и от него остались лишь кубометры древесины, столько-то обломков и грубо наколотых поленьев.
 Между тем он не мог знать, человек, сидящий возле моей дочери на заднем сиденье машины, что там всегда стоял самый щедрый раздатчик каштанов, каких я никогда больше не видел. Но по желтому цвету древесины, по запаху опилок, оставленных резальщиками, который мы вдыхали из-за открытой дверцы машины, он узнал дерево и даже произнес мрачно и разочарованно:
 — Это был каштан, они сделают из него танин.




 XXII


 Этот мосье — ростом более метра восьмидесяти пяти сантиметров и держится прямо, как палка. Должно быть, он был блондином, если судить по нескольким медного цвета нитям, попадающимся среди белых, коротко стриженных волос, и густым бровям. С виду он серьезный, решительный, держится с достоинством, и его хорошее, солидное пальто, которое он расстегнул, его коричневый костюм, его жилет, под которым скрывается скромный галстук, берущий свое начало из-под очень белого воротничка, его брюки с четкой складкой, его черные, тщательно начищенные черные туфли, — все говорит о том, что человеку этому следует оказывать почет. Глаза у него голубые, лицо гладкое, костистое, суровое, все в мелких морщинках. Добавим, что он не позвонил; он пришел именно в тот момент, когда я подметал тротуар и оставил дверь полуоткрытой; должно быть, он принял меня за моего соседа, так как вошел не поздоровавшись, весь негнущийся, и остановился на ковре; а я, даже не откинув метлы, в халате, водрузился прямо перед ним, в то время как он крикнул: «Есть здесь кто-нибудь?» Потом повернулся ко мне и сказал сиплым голосом с бельгийским акцентом:
 — Я имею дело с мосье Годьоном? Позвольте представиться: Альбер Кле, из Брюсселя. Извините за вторжение: я хотел бы видеть моего сына.
 Однако стоит взглянуть на мою физиономию: в фас она выглядит естественно, но зато профиль, отражающийся в зеркале, которое стоит на дороге и в которое я наблюдаю за собой уголком глаза, очень выразителен! Я оглушен. Несмотря на неправдоподобность ситуации, я к ней привык: неопознанный стал неопознаваемым… Отец! Кто же его предупредил? Когда? Как внезапно он появился после стольких месяцев поиска, не сопровождаемый ни одним представителем власти? Я, естественно, не могу просить его показать мне документы, потребовать для сравнения фото его отпрыска. Он неподвижно стоит на ковре и даже не протянул мне руки. Холодным взглядом наблюдает за моим смущением.
 Он продолжает:
 — Не правда ли, мосье Годьон, — ведь это вам правосудие доверило его? Уяснив, что он согласится со всякой попыткой идентификации. Видите, я приехал один, чтобы не наделать шуму и никого не обеспокоить. У меня свои резоны действовать без огласки.
 — Да, но где доказательства, что вы отец?
 Мосье Кле просто наклоняет голову. Из всего, что он только что сказал, единственное слово, которое я удержал в памяти, это слово «попытка». Значит, уверенности нет. Если неприлично признать, что от этого мне становится легче и приходит на ум, что моего гостя не однажды требовали по ошибке, тем хуже! Есть отчего беспокоиться. На какую реакцию способен «сын»? Что он может выбрать? Немедленное бегство? Возвращение в отчий дом? Ни то, ни другое — не мое дело, не будем даже пытаться узнать, кто посылает нам этого визитера, пусть это окажется недоразумением, и перейдем к испытанию.
 — Я иду за ним.
 Он наверху, в мастерской, рядом с Клер. Никогда ступеньки не казались мне такими высокими, ноги такими тяжелыми, а мысли такими сумбурными. Что ж, это правда! Мы ничего не знаем, мы не можем его защитить от того, кто хочет ему зла или кто хочет ему добра против его воли. Когда в любую минуту можешь быть настигнутым тем, от чего ты бежал, когда располагаешь верными друзьями, то доверяешь друг другу и делишься своим предчувствием, предвидением, уж не знаю, подаешь сигнал бедствия, ищешь путь к отступлению, какое-нибудь укрытие или просто-напросто какого-нибудь прибежища. Я оказался на площадке. С трудом перевожу дух. Еще три шага, и я в мастерской.
 Произношу только:
 — Внизу мосье Кле.
 Я тут же успокоился. Успех не больший, чем с мадам Агнес. Клер, склонившись над работой, продолжает тщательно определять место пяти ниток на корешке, поделенном на двадцать семь равных частей, что позволит ей прошить первой ниткой верхний край, а последней — нижний. Что касается маловероятного сына Кле, то он на одной ноге, похожий на цаплю, небрежно сортирует прибывшие материалы и распределяет по соответствующим ящичкам пергамент, сафьян, мадрас, телячью кожу, джут, велюр, хлорвинил…
 — Что ты сказал? — спросила наконец Клер, подняв носик от книг.
 — Я говорю, что некий мосье Кле, с которым я не знаком, которого не ждал, стоит внизу в гостиной и хочет видеть своего сына.
 Клер вскочила, и если б я не знал, что с ней случилось нечто необычное, о чем наши добрые кумушки назидательно говорят: «От любви кровь ударила в голову», то мне достаточно было посмотреть на мою дочь, чтобы в этом убедиться: вид у нее был растерянный, она задыхалась, так что смогла произнести лишь два слова:
 — Его отец!
 К счастью, страдать ей недолго. Наш гость, который недоверчиво, почти зло наблюдал за нами, машинально растирая между пальцами кусок овечьей кожи, известной под названием замши, изменился в лице. Взволнованный, по всей видимости, тревогой Клер и моим замешательством, он бросает кожу, которая падает ему на ногу тыльной стороной, и вдруг, положив руку на живот, начинает хохотать — прерывистым безрадостным смехом, и смеется, и смеется, и никак не может остановиться. Он покраснел как рак; но вот он остановился и, взглянув в глаза Клер, выпаливает:
 — Мой отец? И вправду, лучше не придумаешь. Он умер тридцать лет назад. Я никогда не знал его. Я родился после его смерти…
 Фраза замерла у него на губах, которые он закусил слишком поздно. Ну что ж! X, Мютикс, мосье Тридцать, а сегодня мосье Кле, одно другого стоит, но к нему ничего не прилипает. Для правосудия, для властей, для дружбы, для любви он еще не контактен. Но он только что нечаянно обронил две важные фразы, которые наводят на след, которые выдали его возраст, и очень ценные и необычные данные о рождении; и усугубляющее обстоятельство — это было услышано только нами. Истинный или поддельный бельгиец на цыпочках поднялся следом за мной, остановился на площадке, а теперь появился в дверях.
 — Вот и доверься людям, — просто сказал он.
 Его спокойствие говорило само за себя, но нам уже было все ясно. Пусть он будет из Брюсселя, охотно верю: бюро поиска имеет везде своих служащих, и внешность того, кто еще остается «неизвестным из Лагрэри», может навести на мысль о его фламандском происхождении, с родственными связями как по ту, так и по сю сторону границы. Мосье Кле, все такой же неподвижный и такой же громоздкий, пренебрегши нашим враждебным молчанием, спокойно признался:
 — Досадно! Это было правдоподобно. Но я не сожалею о своем визите: то, что сказал мосье, очень интересно.
 Я не смогу ни проводить его, ни вытерпеть еще раз его улыбку одними углами губ, ни выслушать это последнее умозаключение, которое, по правде говоря, недалеко от истины:
 — Между нами, мосье Годьон, с вами каши не сваришь: можно подумать, вы и польщены тем, что скрываете у себя этот феномен, и озабочены тем, что он у вас живет.




 XXIII


 Черный вторник: это не я придумал, это изумленная пресса так окрестила его за аварию, лишившую всю страну электричества, вроде той, что случилась в Америке, но у нас считавшуюся невозможной, показавшую всю непрочность нашей «цивилизации киловаттов», неожиданно лишенной тепла, освещения, холодильников и погруженной в настоящую ночь, дрожащую от холода ночь XVII века, не имеющую других средств спасения, кроме чурки да свечи.
 Уже ранним утром, очень колючим, очень заиндевевшим, мы забеспокоились: отключение тока на час, без сомнения, разгрузка, но ток вернулся, прежде чем мы отправились в жандармерию произвести очередную отметку, на этот раз нас принял сам бригадир Бомонь, развалившийся за своим столом: добряк, впрочем, ничуть не был раздражен, его скорее позабавила эта упорная безымянность, которую никому не удалось раскрыть, ни даже объяснить, и он принялся разглагольствовать, сдвинув кепи набок:
 — В конечном счете, юноша, я подозреваю, что вы честный человек, не считая самой малости. Но черт возьми! Пудрить мозги обществу — это нехорошо, это непростительная непочтительность, потому не удивляйтесь, что оно ищет с вами ссоры.
 Он сосал окурок, выпуская легкий дымок.
 — Что такое вообще-то человек? Продукт культуры, заданного времени и пространства. Пчела в улье. Когда пчела теряется, улей от этого не страдает, но заблудшая душа, которой незачем больше жить, умирает. Вы подаете дурной пример, и мне кажется, вы достойны осуждения.
 Бригадир не ожидал никакого ответа. Однако ответ неожиданно явился:
 — Я не ищу последователей. Кто хочет подать пример, тому не следует уходить от толпы; скорее — напротив.
 — Речь не о примере, вы вызываете протест! — вскричал бригадир, слегка приподняв зад и с большим интересом глядя на нашего гостя.
 Но он больше ничего не добился.
 А мы добились. Ненамного больше, правда. Бывают дни, когда молчальнику хочется расслабиться, разрядиться. И кроме того (хорошо, что наш друг признался нам, что дворняга, помимо своего нюха, обладает также талантом слушать не понимая), слово — это зараза, которой одиночество, по-видимому, не боится, но в близком общении она опасна. Любовник дочери, друг отца, который во всех случаях показал себя его сторонником; было очевидно: в течение уже нескольких дней его одолевает чувство признательности, желание участвовать, говорить разные вещи, — не переставая пропускать их через фильтр, — как будто он был мне чем-то обязан. А чтобы говорить определенные вещи, как и делать их, нет ничего лучше темноты…
 Мы были еще в мастерской, когда вдруг потухли шестидесятисвечовые лампы в эмалевых светильниках, подвешенных над нашими обычными рабочими местами, и в один миг мы стали слепыми, — дочь, трудившаяся над тисками, обжимавшими корешок, и я, работавший на обрезке.
 — Пробки выскочили, — сказала Клер своим обычным, но как бы приглушенным темнотой голосом.
 — Нет, — возразил наш гость, стоявший у окна, где он что-то мастерил, — света нет во всей округе.
 В подобных случаях мы зажигали газовую лампу. Но ради нескольких минут не хотелось идти за ней и искать ощупью на верху этажерки.
 — Давайте проведем небольшой сеанс лечения темнотой, — предложил я.
 — Як нему уже привык, — сказал голос стоявшего у окна.
 — Папа обожает темноту, — сказал голос корпевшей над тисками.
 Да, я люблю темноту, она многообразна, как голубизна или серые тона дня. Я говорю не о темноте города, прорезываемой неоном, мигающей освещенными стрелками часов. Я говорю об апрельской темноте, сквозь которую проклевываются цветы, — их место можно определить по запаху; о темноте июльской, более короткой, но и более глубокой, в которой слышно, как снаружи коровы жуют невидимую траву; а зимняя темнота, когда луна цепляется за бледные ветви берез, но не может просочиться сквозь ветви елей!.. В данную минуту мы сидели в темноте дома, где память расставляет по местам предметы и, с точностью почти до сантиметра, — если в этом есть нужда, — обеспечивает их присутствие.
 — Если забарахлил трансформатор на станции, то это не меньше чем на час.
 — Ха! Это немного затянувшееся затмение.
 Обе фразы, предшествуемые шарканьем ног, на этот раз были произнесены в одном и том же месте, у стола для сшивания блоков, откуда послышался поцелуй, подтвердивший сближение.
 — Все-таки было бы лучше перейти в гостиную.
 Я согласился. Шаря в темноте рукой, нащупывая ногой, мы, даже не зажигая спички, ориентировались в пространстве: вот дверь, выходящая на площадку, ребро первой ступеньки, перила, которые оканчиваются внизу стеклянным шаром; вот уже и гостиная, в которую мы входим через стеклянную дверь и, наконец, обходим круглый столик, одно из кресел, занимающих собственно гостиную напротив уголка-столовой. Это очень старая игра как для меня, так и для Клер, всегда выигрывающей, но на этот раз опаздывающей: она поддерживает больного. В гостиной, куда через дверной проем, ведущий в сад, проникала только гагатовая ночь, исчезло малейшее свечение, даже медь маятника. Я смог ощупью найти транзистор на буфете и, спасенный его батарейками, напасть на сообщение какой-то далекой станции, вероятно швейцарской, — звук все время исчезал, но мы узнали, что Индира Ганди была только что арестована, что светила медицины собрались у постели агонизирующего Бумедьена и что во Франции перегруженная часть железнодорожных путей взлетела на воздух.
 — Если бы я знала, я принесла бы дров, чтобы у нас было яркое пламя. Пойду зажгу газовые горелки, а дверь на кухню оставлю открытой, — сказала Клер.
 И так вот, не представляя себе серьезности поломки, веря, что свет вернется с минуты на минуту, мы ждали, разговаривая о том о сем, а радиаторы в это время медленно остывали. Такой род разговора обычно трудно запомнить. Кажется, первой ринулась в атаку Клер, сказав:
 — А этот Бомонь в общем-то не такой уж плохой мужик! Но все его определения…
 И вот начался бессвязный разговор, что-то среднее между диалогом и монологом, иногда прерываемый молчанием, чтобы возникнуть вновь и длиться дольше, набирать силу. Сначала послышался шепот:
 — Бригадир все-таки произнес верное еловой протест. Отказ быть соучастником — это серьезно…
 Стук маятника заполнил молчание: пятьдесят раз примерно. К моему удивлению, шепот возобновился:
 — Когда меня ранили, я закричал: «Скорее в больницу!» Инспектор обратил на это мое внимание. По его версии здесь было противоречие, рефлекс, доказывающий, что я не очень долгое время жил один. Да, правда, я пришел к этому не сразу…
 Клер нерешительно заговорила о другом. О проблемах переплетного дела, в частности. Я хорошо понимал, чего она боится. Тот, кто старается объясниться, в то же время убеждает себя… а завтра будет злиться на вас за свою откровенность. Знание в некоторых случаях не дает власти, а лишь ограничивает ту, что вы имеете.
 Но тень оживилась:
 — Мне хотелось бы, чтобы вы оба поняли меня. Чем больше становится людей, тем больше они жалуются на одиночество. Людям нужно, чтобы их стесняли, ограничивали, тогда они чувствуют жизнь… Любопытно! Что бы там ни было, каждый пожизненно заключен внутри самого себя, и не из-за чего шум поднимать!
 Смех, настоящий смех сопровождал его выпад:
 — Насколько мне известно, бог одинок целую вечность, и ему нравится, а люди созданы по его подобию…
 Засим последовавшая пауза длилась целых две минуты. Потом он продолжал:
 — Каждый из нас — единствен в своем роде, так кажется. Однако не человек принимается в расчет, а его имущество. Желая потреблять, вы становитесь рабом того, что вам принадлежит. Что касается меня, то меня интересует другое противоположное роскошество: жить без благ, без правил, без гарантий, без амбиций, без памяти, без имени…
 — В общем, почти без себя! — заключила Клер.
 По улице проехал автомобиль и своими фарами ощупал потолок. Кошка мяукнула, и я, из-за того что не видел ее глаз (глаза кошки всего лишь аппарат, отдающий свет), не смог узнать, прыгнула ли она на раму форточки. Клер, ерзавшая на своем стуле, не осмелилась уточнять. Я, — и это впервые, — нарушил пакт и спросил:
 — Однако вы называете людей, растения, животных, вещи. Почему же делать исключение для одного себя?
 Я приготовился к атаке. И напрасно! Мой гость спокойно ответствовал:
 — Мы только то и делаем, что меняемся — в возрасте, в физическом обличье, иногда меняются обстоятельства, место жительства, идеи… Что общего между всеми нами, от младенца до старика? Имя. Произвольная отметина, но неизменная. Отбросить его — это действительно отказ наиболее радикальный для одних и наиболее затруднительный для других. Вы не оставляете им ничего. Лишенные слова, которое должно вас определить, лишенные социального смысла, вы становитесь ирреальным, вне языка, вне применения, вне закона. Из всей этой истории вы увидели так же, как и я, до какой степени это сбивает с толку! Я дышу, сплю, ем, я живу очень хорошо, но не должен бы: в репертуаре я не значусь.
 — Вы фигурируете в своем: себя не забывают, — вставил я, раздраженный тирадой, неожиданной для этого молчальника.
 — Верю, что воспоминания тоже владеют нами, — тотчас же возразил он. — Но как учат назубок, так же можно и забыть. По крайней мере, можно попытаться…
 Благодаря этому признанию он вновь стал естественным: человеком, у кого, без сомнения, прошлое было не из лучших, кто отказывался отныне включаться в жизнь… Он ответил только на половину моего «почему?». Дальше он не пойдет, он не мог сказать все. Спохватившись, он все-таки добавил:
 — Можно попытаться… В частности, когда имя стало таким тяжким, что надо его оставить, чтобы пережить его. Впрочем, открою вам, это крайне тяжелое решение, в успехе которого я не уверен и которое небезопасно. Я никому бы этого не посоветовал. Требуется слишком большое усилие.
 — И гордость?.. — выдохнула Клер.
 Замечание Клер не было оспорено, и никакого ответа мы так и не дождались. Быть единственным, кто не хочет быть никем, — тут действительно можно подозревать, что основная причина, — даже если она не единственная, — нанесенное оскорбление. Я услышал, как Клер поднялась. Света все не было. Разгадки — тоже. Справа от меня моя дочь начала щелкать зажигалкой для курильщиков, посещающих наш дом. Там оставалось еще достаточно бензина: можно было зажечь шесть еще не оплывших восковых свечей в двух подсвечниках, каждом с тремя ветвями, обычно просто декоративными.




 XXIV


 Что сказать о конце этого года и о начале другого? Один за другим последовали почти светское рождество, которое подкармливает неверие, смерть Бумедьена, Новый год, изобилующий деревенскими пожеланиями, — более ритуальными, чем городские, — гибель «Андроса Патриа» в открытом море, волна холода, прекрасный и замечательный заказ янсенистов на пятьдесят книг с кожаным корешком; рождение в Шотландии ребенка из пробирки; бегство в Египет шаха Ирана; свинка у Леонара, на две недели лишившая нас его присутствия; поломка нашей старой морозилки… Короче — смешение хорошего с хозяйственными неприятностями, с драмами малого экрана, с различными слухами, быстро опошленными радио и телевидением, которые охотно снабжают ими людей, как мясник сосисками.
 Но что особенно отложилось у меня в памяти в этот период — это, конечно, серия неприятных случаев, происходивших с нашим другом.
 Мы и правда поверили, что в дни, последовавшие за повреждением в электросети, он постепенно объяснится, примет себя, вернется к себе. Отец и дочь, боясь быть дезавуированными, ничего об этом не говорили. Но Клер, то желая знать, то больше не желая, раздираемая противоположными силами: то все делая, чтобы не отпускать от себя, то боясь отпугнуть, все-таки нашла средство мне шепнуть:
 — Если он все скажет, что ты будешь делать?
 — Да ничего, дорогуша, ничего.
 Действительно, ничего. Представляя себе эту историю, я не мог понять ни почему, ни каким образом власти предержащие могли бы узнать то, что знаем мы, и принудить нас говорить. Что касается самой тайны, хотел ли я, чтобы она раскрылась? Не меньше, отвечу я, и не более, чем Клер. Доверие льстит, но может также и разочаровывать. Наш незнакомец, поставленный в разряд именно таковых, единственный в своем роде и вдруг раскрытый, названный, обычный… Это, без сомнения, умалило бы его. Решивший довериться тянется к признанию; молчание, прерванное ради одного, становится доступнее другим, — и закон…
 Нет ничего легче, чем жить между двумя искушениями. Для нашего друга еще легче, чем для нас. Вот он раскованный, предупредительный, я не осмелился бы сказать: счастливый или влюбленный, хотя он давал к этому повод, во всяком случае, так прикипевший к нам, что мог бы считаться моим зятем; и вдруг на другой день — словно его подменили: замкнутый, подозрительный, печальный, негодующий, как священник, у которого мелькнула мысль отказаться от сана.
 И тогда он становился неблагодарным, повторял без конца, что он не на всю жизнь остался у нас, а лишь зашел мимоходом, что мы перестарались, что мы напрасно живем в заточении вместе с ним, что не надо бояться оставить его одного, так как настанет день и он вынужден будет снова жить один. Он мог упрекнуть Клер за то, что она больше не навещает свою тетку, а меня — что я пропускаю партии в бридж. Он мог также закрыться в пристройке и там играть то на флейте, то на губной гармошке. Он мог исчезнуть снова на целый день, мог уйти ранним утром, а вернуться поздним вечером, неся в руке, — с полуулыбкой, слегка вызывающей, — то выращенного в садке кролика, задушенного его собакой, то толстых угрей, которых он чистил сам, от головы к хвосту, прежде чем превратить их в матлот [8] . Однажды он исчез на всю ночь, и я узнал об этом случайно, услышав рано утром, когда еще не рассвело, глухой стук лодки о берег и скрежет раскручивавшейся цепи. Клер, ночевавшая не у себя, а у него, не обмолвилась об этом ни словом. Я подумал, что и мне лучше промолчать. Этот случай я не отношу к числу происшествий, о которых я говорил.
 Первое действительно показалось мне забавным и даже поучительным: вновь встала проблема — как жить, не имея гражданского состояния.
 Спускаясь в супрефектуру для получения третьей «визы», я слегка заехал на повороте на желтую линию, и два жандарма на мотоциклах, непохожие на местных, выскочили из-за живой изгороди, пустились за нами в погоню и, катя по обе стороны от нас, стали размахивать руками, чтобы мы остановились в стороне, потом поприветствовали нас с холодной вежливостью и потребовали наши документы.
 Я говорю не случайно: наши. Не только мои, которые были хмуро просмотрены, но и моих спутников. Спокойный при составлении протокола, я держался в рамках приличия и мог показать все, что надо, включая карточку добровольного члена общества «Друзья полицейских», которую подсовывал в права и тем иногда добивался снисхождения, — но чаще она вызывает раздражение у самых несговорчивых. Клер, извлекая из своей сумочки брачное свидетельство, не удержалась и хмуро проворчала:
 — Не считаете ли вы, мосье, что из-за десяти сантиметров в сторону, на полном ходу, вы могли бы не утруждать себя?
 Про мои шины сказали тут же, что они слишком гладкие и могут подвести меня на виражах; и наш гость, сидящий на заднем сиденье, тоже был взят в оборот. Жандармы на мотоциклах, эти вечные скитальцы, были не из нашего района и ничего не слышали о незнакомце из Лагрэри, поэтому они нашли весьма подозрительной справку о выходе из тюрьмы, которая была лишена поддержки какого-либо другого документа; они засыпали юношу обычными вопросами: «Дата и место рождения?», «Чей сын?», «Профессия», «Домашний адрес?». Вопросы остались без ответа, а нашими объяснениями они не удовольствовались; им они показались путаными, неправдоподобными, и блюстители порядка то и дело прерывали нас: «Дайте сказать мосье», — который как раз и не открывал рта. Они принудили нас следовать за ними, чтобы все прояснить, в ближайшую жандармерию.
 Это была именно та жандармерия, в которую мы ехали, и взрыв хохота бригадира поставил их в тупик и наверняка помешал их карьере.
 Менее забавным был другой случай. Не имея больше никаких новостей от мадам Салуинэ, мы в конце концов поверили, что она смирилась и оставила нас в покое, но однажды утром, когда часы пробили десять, она явилась непрошеной гостьей. Это было более или менее ее право, — по согласованию с мосье Мийе, с коим мы проконсультировались позднее, — контролировать, в каких условиях содержался условно освобожденный. Она не извлекала из этого никакой пользы. Она скромно представилась, окруженная нимбом своей власти.
 — Я уже давно собиралась нанести визит вашему подопечному…
 Она пришла вовремя. Я попросил ее подняться наверх, чтобы представить ей достойное похвалы зрелище: неизвестный прилежно завинчивал гайку в тисках, а рядом сидела моя дочь. Я попросил ее спуститься, чтобы показать ей, что он располагался на ночлег тут же рядом, в пристройке, — без особого комфорта, но удобной. Мадам Салуинэ со всем соглашалась, ее лицо светилось улыбкой, но многоговорящей улыбкой, — она не спросила, почему в шкафу, по глупости оставленном открытым, на плечиках соседствовали старый мужской халат и шелковый дамский халатик, на котором там, где должно находиться сердце, была вышита буква К.
 Что касается третьего случая, — пожалуй, его нужно было бы назвать иначе. В одну из сред к нам пришел Леонар и решительно заявил:
 — После обеда пойдем смотреть козочек.
 На улице было минус десять. Мороз расписал окна белыми узорами (надо долго дышать на стекло, чтобы сделать в нем глазок) и превратил в сплошной камень сад, куда наши кормушки привлекали щеглов, вынужденных кормиться лишь семенами василька и чертополоха, а дрозды пробавлялись черными ягодами плюща. Прекрасное время для любителей природы. Машина помогает всегда подойти поближе, а затем мы шли медленным, размеренным шагом, щадящим выздоравливающую ногу, пока еще не способную на длительные прогулки. С козочками или без них, мне нравится мерить землю шагами в любой сезон. Лес нивоза (я специально употребляю это название зимнего месяца, более логичное, чем «январь», завезенное слово, происходящее от римского бога Януса, столь же не наше, как и майская богиня Майя)… Лес нивоза в состоянии зимней спячки, — состоянии любого дерева зимой и разных зверьков: белки, сони или змеи, — сначала кажется лишенным жизни. Но для ноги, для глаза, для уха это в том же пространстве — совершенно другое место: мутация, которой не знает город, все время похожий на самого себя, за исключением скверов. Для нас переходы по лесам и кустарникам в колючем воздухе, по усыпанной затвердевшими листьями земле, где вдруг попадаются пластины травы, похожие на жесткие ковры, увядшие, ломкие, неузнаваемые растения, — требуют большего опыта, довольствующегося меньшим количеством знаков.
 И действительно, отсутствует множество летних обитателей леса: перелетных птиц, зверушек, что забились в норы и впали в спячку, растений, свернувшихся в своих луковицах. Нет густолиственных содружеств, их заменили голые ветви, колышущиеся в холодном небе. Не хватает запахов, красок. Не хватает лесного гомона: крика, песен, жужжания, стрекотания, которые зима до такой степени сводит на нет, что только скромное чириканье верных этим местам птиц, резкое ворчание голодных животных, без убежища и еще более от этого одичавших, доказывает, что все-таки пора, лишенная соков жизни, необязательно влечет за собой безжизненность.
 Наш гость (я плохо выразился: в лесу у меня всегда возникает ощущение, что здесь я его гость) был в хорошем расположении духа. Он взял Леонара за руку. На его зов (не кряканье для короткого расстояния, а сильный свист, впрочем не услышанный нами, так как речь шла о сверхзвуковом свистке браконьера) собака ответила очень быстро. Странное животное, похожее на собаку бельгийского пастуха своим рыжим нарядом и черной головой, казалось, привитой ко всему остальному, обнюхало нас, одного за другим, не слишком приближаясь, и побежало вперед, вдыхая воздух то громко, то тихо, но при необходимости удерживаемое щелканьем пальцев хозяина; он, очень довольный, вернувшийся в родную стихию, не колеблясь выбирал необходимые повороты, чтобы утвердить успех экспедиции. Так мы пересекли за двадцать минут высокий дубняк, потом низкий, менее разреженный, где были сделаны кривым садовым ножом надрезы на боку менее красивых деревьев и где весной вырастет не такой частый молодняк. Затем мы попали в зону, заросшую кустарником. Когда собака распласталась и пошла на полусогнутых лапах, вытянув морду, с дрожащим хвостом, рука хозяина, рубанув воздух, приказала нам держаться настороже, потом притянула к себе малыша.
 — Пятеро, — прошептал он. — Они пройдут лесосеку. У них жажда.
 Я вспомнил, что, и правда, возле опушки, обыкновенной засеки, освобожденной от деревьев два года назад, было болото, кишевшее в августе мошкарой, а в этот час покрытое слоем льда, который легкие копытца не разобьют. Напасть на стадо — это была удача, но не чудо для того, кто знает, где пасутся косули, домосеки, так хорошо переносящие голод, что предпочитают грызть какие-нибудь старые зерна, какие-нибудь стебли, лишь бы не ходить искать что-нибудь получше, особенно если страх преодолевает голод.
 — Видишь, самец: у него огромные рога. Четыре козочки: на голове у них нет ничего, а зад белый и в форме сердца.
 Стадо, в одеянии скорее сером, нежели рыжем, топталось на месте, пробиралось между деревцами в поисках пищи, их уши, окаймленные коричневой полоской, были подвижны, настороженны. Беглый взгляд. В лесу кто сам обнаруживает, того тоже очень быстро обнаруживают. У косули такое тонкое обоняние, что оно чувствует пришельца на очень далеком расстоянии.
 Самец начал бить копытцем, глухо заблеял, затем, издав крик тревоги, свойственный сородичам — подобие лаяния, — одним прыжком поднялся, и за ним последовало все стадо.
 Достигнув просеки, пройдя ее до самого болота, наш белокурый великан принялся каблуком ломать лед, а наш малыш подбирать возле проруби бело-голубые куски и бросать их на ледяную поверхность. Я оценил этот поступок, как оценил и взгляд сподвижника, такой же заинтересованный, как и у меня. Меня не покоробила откровенность охотника: тот обернулся и признался:
 — Очень жаль, но я не ем сухой травы. Мне пришлось съесть двух или трех оленят…
 Он стукнул в ладоши — дать волю собаке, она тотчас же покинула нас и побежала во весь опор, чтобы обнюхать следы. Он добавил:
 — Лисы тоже при случае едят оленят. Поскольку вы им покровительствуете, вы не можете на меня сердиться.
 — Ты довольно много прошел сегодня, — сказала Клер. — Лансело не хочет, чтобы ты перетруждался. Вернемся.
 Она взяла его за руку, и мы сделали пол-оборота. На этот раз Леонар вдруг протянул мне руку, чтобы сыграть в «Это что за дерево?» — школьный вариант нашей любознательности. Он уже знал много, этот парнишка, гораздо больше, чем большинство горожан, которые от праздника всех святых до пасхи не видят ничего, кроме стоящих деревьев, ствол или кора которых ничего им не говорят. Что это за дерево? Ствол короткий и толстый, сильно разветвленный, испещренный глубокими горизонтальными трещинами: обыкновенный дуб. Кора менее толстая, изборожденная прямыми щелями: каменный дуб. Гладкая, прямоугольной формы: бук. Гладкая, в бороздках: граб. Что это за дерево? Ствол оливковый, удлиненный: ясень. Ствол перекрученный, обросший в изобилии ниспадающими ветвями: ольха. Леонар выпустил мою руку и схватил руку своего друга:
 — А ты — что?
 Его подняли, это невинное дитя, он пересек небольшое воздушное пространство и сел верхом на плечи, обладатель которых, проявляя нетерпение и подпрыгивая, пел, чтобы переменить тему, старый мотив:



   Я — это я.
   Ты — это ты.
   Мы вдвоем — это пара.
   Но с твоим дедушкой,
   Будь он грек или китаец,
   Будь он русский или галл,
   Раб или царь царей,
   Все равно всегда будет только трое.







 XXV


 Лед постепенно таял, давая мне возможность доделать зимние работы; я затягивал ремнем на спине медный пульверизатор и шел обрызгивать фруктовые деревья противогрибковой жидкостью. Небо стали заволакивать темные, быстрые облака, низко нависшие над неподвижным маревом, более светлого серого цвета, выплевывающие шесть или семь раз в день преждевременные дожди, косые из-за юго-западного ветра, который сгонял галок с колокольни. Когда в этом краю принимается лить дождь, он не экономит воды и безустанно стучит в окна, не дает подняться молодым дубкам, иссекает так сильно землю, которая из каменистой стала просто грязной, что у нас на теле появляются волдыри, быстро лопающиеся пузыри, как на Верзу, полностью забывающей свою синеву под лазоревым небом, зелень водорослей, даже розовый цвет, в который ее иногда окрашивает закат, отливая все время грязно-желтым цветом.
 Тем не менее между липами на площади Мэрии был натянут брезент, и там, где кончался разборный паркет, эстрада ждала актеров, занятых в пьесе, которую играли старшие школьники перед собравшимися внизу ребятами в маскарадных костюмах, прежде чем наступит ночь и начнет играть оркестр бала-маскарада, предназначенного для взрослых. Это одна из оригинальных редкостей кантона. В праздник тела Христова не отмечают больше великого посвящения, в котором участвовали простодушные девочки-ангелы, с крылышками на лопатках, апостолы с ореолом из позлащенного картона, святые девы и мученики в белых пеплумах, потрясающие пальмовыми ветвями и с красными лентами вокруг шеи, напоминавшими отсечение головы. Но привычка к карнавалу неколебима, однако ее профанируют, хотя за супрефектурой, на углу улицы Жанны д'Арк у Маленго, где выдают напрокат смокинги, фраки, вечерние платья или подвенечный наряд, а для жирного вторника [9] — неизбежные кринолины, комбинезоны астронавтов или доспехи мушкетеров, часто выбирают облачение священников, которые те уже давно не носят. Можно быть уверенным, что Вилоржея вы там застанете: он всегда кардинал, в то время как мадам Бенза красуется в старинном просторном чепце святых сестер Сен-Венсен-де-Поля.
 Но если доктор Лансело тоже предстает перед вами в костюме средних веков с античумной горелкой (в случае необходимости все прямо к нему и отправятся), то большинство танцующих, предпочитающих, чтобы их отгадывали, каждый раз переодеваются по-новому, особенно молодежь; и многим известно, что позднее некоторые лица (как мужского, так и женского пола), когда кто-нибудь отцепит маску, будут несколько удивлены, но отмолчатся.
 Пусть падают на голову дождинки, как и положено по сезону, это не исключение. На улице под большими материнскими зонтами прошли маленькие арлекины, миниатюрные феи. Клер, сопровождая Лео, наряженного домовым, уже ушла. За неимением инструкций я никогда ни к чему не прикасаюсь в мастерской в ее отсутствие. Я подумал сесть за пианино, но флейтист был не в ударе. Сидя на самом краешке кресла (он редко устраивается там удобно: можно подумать, что он всегда готов немедленно подняться и уйти), он по виду читал книжку, «Рыбы морских пучин», но я полагаю скорее, что он просто размышлял. Его, наверное, удивило, что он был пойман на слове девушкой, отказавшейся запереться у себя в комнате и решившейся выйти одной, как он ей и предлагал. Клер никогда не пропускала маскарадов; в полдень она вернулась из города с двумя картонками, маленькой, где лежал маскарадный костюм Лео, и большой, в которой я смог только увидеть что-то шелковое, что должно было превратить мою смуглянку в гейшу. Если я правильно угадал — сцена произошла в пристройке, — на эту тему имелись небольшие расхождения.
 — Вы знали, что она должна была привезти мне костюм? — внезапно сказал он.
 — Что?!
 Непритворное восклицание. Так как я не находил ничего лучшего, чем корпеть над моей декларацией о доходах, главным образом состоящих из пенсии, которая не была повышена даже до уровня 9,7% инфляции, что признано мосье Барром, я мог вывести итог, который ничем не помог бы фининспектору.
 — Да, — уточнил он, — под кимоно лежала белая ряса и капюшон кающегося грешника.
 Хитрюга! Кающийся грешник — это обычно я. Я не одалживаю этот костюм. Я купил его вот уже тому двадцать лет и каждый раз достаю его из шкафа, и все это знают. Перед моим уходом на пенсию я состоял в группе из пяти-шести человек, которые, принимая во внимание их должность, не могли остаться неузнанными. Если же я и подумывал воздержаться в этом году, то единственно затем, чтобы не оставлять нашего гостя одного… Но меня заменили им. Конечно, это могло быть средством самозащиты, вызвать уважение к себе, а капюшон давал то преимущество, что под ним спрятался бы этот преизбыток белокурости, которая, выбиваясь из-под маски, тотчас выдала бы нашего гостя. Затея была веселая, но преследовала цели политические. Клер уже просила меня снова пригласить наших старых партнеров по бриджу: Лансело, мосье Пе, священника, мосье Паллана, при случае мосье Бенза. Наш друг теперь ходил нормально. Даже под контролем, он мог преспокойно удрать весной, нежное дуновение которой, казалось, уже чувствовалось. Я сам видел, как он с интересом разглядывает только что вынырнувшие на поверхность подснежники — предшественники крокусов; я видел, как он трогал набухшие почки, приклеивавшиеся к пальцам. Вскоре зацветут персики… После побега моя дочь, не находя ничего лучшего, казалось, решила играть на новом объявлении в газете — она верила в свой козырь: аппетит возлюбленного, который обострялся, может быть, из-за чуточки ревности. Но не надо было забывать, что речь шла не об обычной связи. Однако я ничего не мог сделать, не навредив дочери или не оттолкнув юношу. Впрочем, он продолжал беззлобно и даже с некоторой веселостью:
 — Кажется, сегодня вечером я буду себя прекрасно чувствовать, ведь я увижу людей, как и я, без лица и без имени. По-моему, такая ситуация должна воодушевлять меня. Вообразите, мосье, что маленький хитрец проведывает, в чем дело, прыгает на эстраду и начинает кричать: «Неизвестный из Лагрэри среди нас! Кто это? Принимаю пари!»
 Я весело рассмеялся:
 — В таком случае вам достаточно только выйти… Но не будем рассказывать сказки. Только моя дочь могла бы вас выдать, и здесь бояться нечего. По-моему, она хочет испытать вас.
 — Испытать своей властью надо мной?
 Он поднял ко мне неспокойное лицо, на котором глаза так сузились, что осталась только голубая черточка между веками.
 Я тотчас нашелся:
 — Что касается власти, то вы отлично знаете, что это вы имеете власть над Клер, и я удивлен, потому что хорошо знаю ее. С тех пор как вы у нас живете, для нее весь мир крутится вокруг вас. Но не будем больше об этом… Однако вы должны признать, что она меньше получила, чем отдала. В подобных случаях должник часто спрашивает себя, как он может поквитаться, не замечая, что достаточно было бы жеста.
 Я не настаивал. В половине девятого Клер, — которая в свободные минуты привела, сфотографировала, покормила и спровадила Лео в мясную лавку, — появилась в маскарадном костюме, с широким шелковым японским поясом на спине, искусно уложив свои черные волосы, воткнув в них цветные булавки. Короче, почти японка, исключение составляла обувь. Вообще все участницы маскарада чаще всего оставляют свою обувь, как и мужчины, даже в тоге, свои начищенные ботинки. Все время лил дождь, и, когда собиралась сесть в машину гейша, решившая не лишать себя этого вечера, кающийся, для которого это было действительно покаянием, так вот, кающийся в капюшоне вдруг вынырнул из при— стройки и был тотчас же расцелован. Я прошептал:
 — Лучше было бы сделать две ездки, чтобы не видели, что вы приехали вместе.
 Я сделал одну. Я сделал две. Четверть часа спустя я сделал даже третью, и под тентом, где толкались в пляске под ритмы тамтама, оказался еще один кающийся, умеренных габаритов; я подошел к другому человеку, державшему в руках свою японку без восторга и благодарности; в эту минуту подоспел кардинал, в паре с Щеголихой, и сказал:
 — Одолжите нам на некоторое время вашу дочь, господин директор. Я впервые вижу, что она танцует только с вами.
 — Что вы хотите, Ваше высокопреосвященство? — сказал я ему в спину.
 Обернувшись, Вилоржей так и замер на месте. Сомнений нет: голос, исходивший от костюма, — это был не я, а мой двойник, возможно, пришедший из соседней общины. Наблюдая за своей парой, чтобы к ней никто больше не цеплялся, я присел рядом с Коломбиной, которая тотчас доверительно сообщила мне:
 — В нашем возрасте, господин директор, быстро выдыхаешься.
 Это была Адель Беррон. Клер несколько раз прошла мимо меня, не делая мне никаких знаков. Потом я ее не видел больше. Тщетно искал я в тесной толпе белый капюшон. Я подождал еще немного и вернулся домой; я застал свою дочь в гостиной в дезабилье.
 — Он спит, — сказала она. — Я была вынуждена его увести. Он хотел доставить мне удовольствие, но, сказать по правде, он задыхался.




 XXVI


 Потоп продолжается. Облака находят друг на друга, проливаются; даже когда дождь утомляется, остается еще достаточно туману, чтобы с черепичных крыш все равно лилось, — они не успевают высыхать. Метеосводка сообщает о «фронтальной системе дождей, блокированной на западе страны» и о сорока миллиметрах в день на дождемере. Паводок захватил нижнюю часть сада; моя лодка теперь привязана к одной из яблонь первого ряда. Напротив тополевая роща целиком покрыта водой, изрыгаемой трубами дренажа, которые, пролегая под дорогой, делают обычно обратную работу. Этим утром на совете, проходящем в два приема, первый — официальный, публичный — вокруг большого стола мэрии, а другой — в бистро, где иногда вновь рождаются споры и ссоры перед стоящей на столах выпивкой, за которую раз в месяц Вилоржей расплачивается муниципальным чеком, Бье и Гашу, выборочные лица от фермеров, выказывали признаки беспокойства. Невозможно делать что-либо на полях, где тракторы увязают, и поэтому их нельзя подготовить к весенним посевам. В долине, чего многие и опасались, работы, развернувшиеся в Большой Верзу, в первый раз подвергшиеся серьезному испытанию, велись как будто не в том направлении; все подъемные затворы открыты, заграждения в верховьях реки, как и в низовьях, мешают поступлению воды. Что касается третьей очереди работ, которую мы видели на Белеглиз, то создается впечатление, что это просто лагуна, кладбище металлических бронтозавров, погруженных на двадцать сантиметров в грязь.
 Сами мы, поскольку равнина стала слякотной, а лес — как губка, вынуждены сократить наши длительные прогулки и превратить их в походы гуськом на уровне обочин с левой стороны заасфальтированных дорог, делая вид, что нам нипочем под нашими непромокаемыми капюшонами душ, падающий сверху, и тот, что наддает снизу, когда грузовики едут по лужам. В каком-то смысле эта неприветливая погода не вдохновляет «возвращения к природе», как пишут газеты. Моя дочь более спокойна, хотя Лансело, после недавнего осмотра, насмешничал: «Прекрасно, все в порядке, я прекращаю визиты, эта нога не требует больше, чтобы я ею занимался… Вы здоровы, Годьон!» Впрочем, он вернулся на следующий день в сопровождении кюре и мосье Пе, но им так и не удалось завязать беседу с нашим гостем, который по настоянию Клер собирался сыграть на флейте «Соло сцены на Елисейских полях» Глюка, но удалился, когда мы начали изучать карту.
 На колокольне пробило три часа. В гостиной над нами наш гость упражняется, разбирает пассаж «Праздника Дьявола», один из первых кусков, где флейту перестали бы считать не переносящей свинга. В мастерской Клер тщательнейшим образом обрабатывает книжный блок, намечает кромку роликом внутри книги. Что касается меня, то я исправил диктант, где Лео написал: «В колонне шли колонисты», сделав вполне логичную ошибку. Потом я бился с ним над задачей, несколько спорной в практическом отношении: «Содержатель гостиницы предлагает семье, состоящей из родителей и троих детей, цену ежедневного пансиона в 22 франка со взрослого и 16 франков с ребенка. Цена путешествия — 188 франков. Семья будет ежедневно тратить 12 франков на свои нужды. Каким должен быть расход за три недели каникул?» Первая реакция Лео показалась мне превосходной:
 — Это что-то очень дорого!
 Вторая утвердила меня в моем уважении к нему:
 — А на чай в этой гостинице дают?
 Гениальная голова. Но у Лео не было времени производить подсчеты. Далекое рычание, сопровождаемое треском, криками, бросило нас всех к окну. Окно было открыто, и шум стал похож на шум водопада. Внизу сада Большая Верзу, вздыбившись, стремительно понесла грязные хлопья пены, ветки, пластмассовые бутылки и продолжает захватывать луга. Потом внезапно появляется какой-то кипящий комок и закрывает то, что оставалось видимым от дороги. Потом появляется второй, потом третий, они сталкиваются и рассыпаются у подножия тополей, образуя завихрения, расплываясь, уходят далеко и умирают в разбушевавшемся разливе. Уровень воды поднимается. Течение ускоряется, угоняя бидоны с маслом для электропилы, на воде появляются радужные пятна, пробегает стружка, кругляки разной величины, иногда с метр в диаметре, приплывшие, очевидно, с лесопилки, откуда не было вывезено несколько кубометров дров. Появляются целые деревья, не очищенные от коры, они, верно, избежали общей участи и не попали под пилу. А дождь все идет: небо расчерчено им, влажный покров весь в нитях дождя, насколько хватает глаз.
 — Заграждение в верховьях, должно быть, не выдержало, — сказала Клер.
 Оттуда, где играла, а потом замолчала флейта, доносится голос, наш гость тоже подвигает оконный шпингалет, чтобы вдохнуть вместе с нами запах намокшей земли и взглянуть на пространства, залитые водой.
 — Теперь почти желательно, чтобы заграждение в низовьях тоже уступило. Иначе деревня внизу будет затоплена. Пойду привяжу лодку в другом месте, а то мы можем и не увидеть ее больше.
 Он прав. Если мы и не боимся ничего, даже что затопит погреба, то определенное число прибрежных домов построены очень низко, гораздо ниже, чем наш. А на северном берегу находятся предприятия Равьона, контора Бенза, что касается южного берега, то там — вилла Мерендо, ферма Ла Шуэ. Особой опасности подвергается на острове тетушка Сьон в своем домишке, который мы можем видеть отсюда. Он уже со всех сторон" окружен водой, и в ту минуту, когда он попадает в поле моего зрения, легкий деревянный мостик, служивший к нему подходом, отделяется от свай и одним мигом оказывается на плаву.
 — Тетушка Мелани! — кричат Клер и Лео, вместе бросаясь к лестнице.
 Не мы одни беспокоимся. Раньше даже, чем мы прибежали в нижнюю часть сада и увидели нашего гостя, который расхаживал по колено в воде, пытаясь отвести нашу лодку назад к яблоне третьего ряда, завыла наконец сирена. Клер накрывает раздвижной лестницей живую изгородь, достающую ей до носа, — изгородь отделяет нас от старой нашей соседки мадам Крюшо, которая настойчиво зовет нас. «Сестра по причастию» Мелани Сьон мадам Крюшо знает, как и мы, что она, парализованная, живущая с сыном-холостяком, который подрабатывает где-то в кантоне и вернется только к ночи, не сможет выбраться из дому одна. Оперевшись на палки, мадам Крюшо, у которой малейшая эмоция усиливает старческое дрожание, что-то невразумительно бормочет, и, мне кажется, я понял правильно, что она сказала: пожарные лучше расправляются с огнем, чем с водой, их естественным союзником. Впрочем, за пожарниками дело не станет, они у нас добровольные, а следовательно, живут кто где, но, надо отдать им должное, тотчас же сгруппировались и в несколько минут оделись. Колен — их капитан почти в течение десяти лет; он сменил серую униформу на голубую, кепи — на каску. С ним только два человека, и — своеобразная почесть — он явился ко мне, оценил лестницу, по которой только что прошел, как и Вилоржей, табачник Беррон и землемер Варан, которые живут в городе и были моментально подняты по тревоге, — они все поднялись, а потом спустились с моей лестницы. Весь этот народ уже изрядно промок; капли текут по лицу, падают с носа или подбородка.
 — Что тут поделаешь? — говорит Колен; он может манипулировать шлангом, но недостаточно экипирован для борьбы со стихией.
 — Мелани видели? — спрашивает Вилоржей.
 Менее чем в двадцати метрах от нас останавливается Д5, который приказал построить покойный дядя Сьон, водопроводчик, как и его сын, и так же, как и он, основавший свою мастерскую на «твердой земле»; он был одержимый рыбак и поэтому умел управляться со всякими рыбацкими премудростями, в широких разливах, будто специально задуманных, чтобы позволить ему насладиться этой затеей. Воды так много, что не видать крыльца из семи ступенек, соответствующих цоколю, анормальной плотности пустоте, специально исчисленной согласно с санитарными нормами, чтобы противостоять паводкам; но сейчас вода уже гораздо выше, она лижет цементные кругляши окон, подоконники которых отстоят от земли на метр; можно представить себе, что этот уровень воды уже заставил вальсировать мелкие предметы мебели и отклеивает обои. Самое Мелани с трудом различают сквозь стекло. Она только и может, что тащить свою неживую ногу из одной комнаты в другую; наконец, она устроилась на своей большой деревянной кровати, как на плоту, и он медленно плывет, неумолимо приближаясь к потолку. Заметила ли она нас? Ее здоровая рука, кажется, поднимается; но если она и кричит, голос у же, должно быть, изменяет ей, во всяком случае, он не смог бы перекрыть шум потока.
 — Боже мой, — кричит Колен, — что же нам делать!
 Смятение. Беспомощность. Нужно бы… Что нужно?
 Невозможно перестать ходить взад-вперед. Солидная, надежная пятитонка с мотором затребована Коленом, — Колен скрестил на своей куртке руки, — о ней Вилоржей и слышать не хочет и всегда не хотел под тем предлогом, что последний потоп случился более десяти лет назад. Можно пуститься в этот водоворот на ялике со срезанной кормой, предназначенном для ловли плотвы, но это единственное решение небезопасно…
 Однако Колен решается:
 — Вы мне обвяжете лодку веревкой, чтобы ее не унесло, и я попробую пересечь поток.
 Он излагает свой план. Самую близкую лодку, — то есть мою, — можно тащить вдоль берега реки и вывести на высоту дома Сьон. Ее поместили бы еще выше, у лысого кипариса, что растет в саду Шаво, так чтобы веревка не давала ей спуститься вниз, а Колену позволила бы пересечь поток.
 — Это предварительный маневр, он — самый трудный, — поясняет Колен…
 Мы снова водворились, где были. Пришлось опять взобраться по лестнице один за другим под мелким, назойливым дождем. Один из пожарных — сын Равьона, отделился от нашей группы и побежал рысцой за рулоном веревки. Но ни к чему. Моя лодка не стоит больше на прежнем месте, привязанная к яблоне. Нас опередили.
 — Вернитесь! Вы напрасно стараетесь, — вопит Колен.
 Клер застыла и кусает себе ногти. Но наш друг не обращает на нас никакого внимания и делает, что считает нужным. Он не принял ничью сторону и остался в саду. В то время как мы размышляли и рассуждали, он устремился в поток. Он гребет стоя, в убыстренном темпе, не заботясь о тридцати, потом о пятидесяти метрах, которые теряет из-за течения. Он хочет, конечно, пересечь, оставить ложе Верзу. Он рассчитывает достичь спокойной зоны затопленных лугов, пересечь их и подняться вверх, а затем, описав полукруг, очутиться в верховьях острова. На минуту водоворот овладевает им, лодка завертелась, и из-за этого он опять плывет вниз. Но вот лодка выравнивается и, воспользовавшись раздвоившимся течением, которое несет мутные желтоватые воды, мягко подходит к озеру, каковым стала тополиная роща. Плывя полем, скользя между стволами, он может теперь поставить лодку носом к западу и достичь потерянного участка, проплыть над затопленными пастбищами, пересечь одну за другой изгороди, чьи заостренные малозаметные верха показывают, как высок здесь паводок.
 — Ну и водищи, — говорит Лео.
 Маневр уточняется. В окрестностях фермы Ла Шуэ, — стоящей хотя и на отлете, но имеющей добротные чердаки, — наш импровизирующий спасатель проходит естественную насыпь, образованную небольшой дорогой на Женесье, делает полукруг и, возвращаясь к Верзу, крутится на одном месте, отдается на волю потока, развернувшего лодку кормой вперед, гребет понемножку против течения, чтобы не набирать скорости. Я раскусил его сразу: он держится на середине, он пытается не быть поглощенным одним или другим рукавом, которые слишком узки и потому стали стремительными; он нацелил прямо на остров, на затопленный огород, разделенный надвое высокими арками розария, под которыми он проходит пригнувшись, как в туннеле; впрочем, в туннеле с просветами, чей низкий свод составляет сейчас лишь навес из толстых стеблей, оплетающих железный каркас. Вот что поможет выиграть схватку и получить передышку. При выходе он на минуту исчезает, закрытый рядом туй, чьи темно-зеленые треугольники вылезают из воды и чьи набухшие основания в течение часа не перестают тянуться за верхушками. Он должен приостановиться здесь, чтобы поразмыслить, прежде чем бросить вызов опасному открытому пространству, где поток в углу дома, совсем близко, коварно разбивается надвое и от одного завихрения к другому тащит лодку в настоящий водоворот.
 — Его выбросит из лодки, — говорит Вилоржей.
 — А глициния на что? — замечает Колен. Глициния и впрямь хороший якорь — она сплетена
 в косы, она толстая, как запястье, она прикрепляется к углу дома, а потом обвивает его вплоть до самой крыши, как веревки, и в мае клонится вниз под тяжестью сиреневых гроздей, чей сладковатый запах достигает моей кухни. Чтобы лучше видеть, мы перешли к мадам Крюшо, где собралось теперь, как на спектакль, человек пятьдесят соседей, а больше всего — соседок, над которыми, как сад, расцвели всевозможных окрасок зонтики.
 — Чего он ждет? — спрашивает мадам Пе, которая только что пришла, прихватив с собой на всякий случай фотоаппарат, болтающийся у нее на груди.
 — Он возвращается, — говорит Колен.
 Да, совершенно точно. Вот он выпрыгивает, оставляет весло, цепляется сначала за ствол глицинии, а потом, скользя вдоль стены, протягивает руку к ставню, крепко держится за него и закрепляет цепь между двумя планками. Вода достигает второй линии стеклышек; ударом сапога он высаживает стекло; просовывает руку, и освобожденная от задвижки створка окна открывается под его тяжестью сама собой. Первый тур выигран. Лодка может попасть в комнату, где плавают вокруг кровати различные предметы: ночной столик, по всей вероятности, комод ножками вверх, стул — у него только спинка возвышается над поверхностью воды. Сейчас не время себя спрашивать: почему он вдруг пустился совершать героические деяния, этот? беглец, который в обычные времена, возвращаясь затемно, старается не быть никем замеченным и который до сих пор не проявил любезности по отношению к, моим визитерам. Что он хочет доказать себе и нам? Свою силу, мужество, решимость? Или, несмотря на разрыв с людьми, частицей которых он сейчас стал, свою случайную принадлежность виду, свою чисто физическую потребность в великодушии, словно он бросал вызов и себе и нам? Я был не единственным, кого взволновал поступок нашего друга.
 — Это было сильнее его, — шепнула мне Клер.
 Ее волосы прилипли ко лбу, платье облегает руки и бедра. Дождь не прекращается, но ни я, ни она не идем за своими плащами. Решается судьба второго тура. Мы не видели, как он сажал в лодку мадам Мелани: ведь нужно было затворить двери и, чтобы не перевернуться, закрепить сперва нос лодки. В течение пяти минут мы могли видеть только корму лодки, вплывшей в комнату, где рамы, казалось, висят слишком низко. Между тем Колен, в общем-то за все ответственный, несколько раздражен и с полным основанием боится, что возвращение будет таким же опасным, как и продвижение вперед, он заставил одного из своих людей влезть на столб, где есть телефонный провод, ведущий поверх реки прямо к дому Сьон. Провод перерезан, концы его соединены пеньковым тросом, который притащил коллега. Лодка выходит, столкнувшись с комодом, — он перевернулся, и ящик, полный белья, выпадает из него; белье тотчас же рассеивается и, схваченное бурлящим потоком, устремляющимся в Верзу, превращается в жалкие тряпки — многоцветные пятна на воде. Колен подносит к губам свисток, а его приспешник, прицепившийся к столбу, начинает размахивать красной тряпкой. Сигнал понят. Наш путешественник снова прикрепляет лодку к ставню, к левому на сей раз, где торчит катушка электроизолятора, и веслом, после двух или трех осторожных попыток, чтобы избежать килевой качки и не потревожить пассажирку, скорчившуюся под одеялом на решетчатом настиле в лодке, он в конце концов подхватывает провод.
 Веревка тащит за собой провод, и осторожно, влекомая пожарными, лодка причаливает.
 Начинается суета. Мелани вытаскивают из лодки, переносят в тепло, в комнату мадам Крюшо. А наш друг, — о нем можно сказать, что он принял душ прямо в одежде, — откликается на поздравления, ему жмет руку мэр, но, чтобы избежать фотоаппарата мадам Пе, которая начала досаждать ему сразу, как только лодка причалила, он быстро отделяется от группы селян, в большинстве своем видящих его во плоти в первый раз.
 — Извините, мне надо переодеться.
 И раньше чем не спустится ночь, он не выйдет из своей пристройки.




 XXVII


 Мы сидим в галерее на длинной лавке, отполированной штанами арестованных. Мосье Мийе только что подошел к нам, — он в платье, украшенном брыжами сомнительной чистоты, в мантии с полосой фальшивого горностая из шкурки выцветшего кролика. У нас нет времени перекинуться с ним парой слов. Дверь канцелярии мадам Салуинэ отворяется, чтобы пропустить юношу лет двадцати, хромого, сутуловатого, чье узкое лицо я сразу узнаю; оно только что появилось в разных газетах, где про него рассказывалась скандальная история: он украл автомобиль и, не имея водительских прав, устроил себе стокилометровую прогулку, окончившуюся ударом о бок «рено», шофер которого погиб тут же. Он проходит поникший, в наручниках, сцепленный с тюремщиком, которому приходится тащить его за собой.
 Мы уже встали, но надо еще немного потерпеть. О хозяине украденной машины известно, что он не застраховался на все случаи жизни, что у него нет шанса для компенсации, что его привлечет к ответу противоположная сторона, и у него нет надежды выиграть дело; мадам Салуинэ не выпускала его из кабинета, пока не ушел шофер-лихач: она, конечно, боялась драки в коридоре. Весь красный, разъяренный, грозя и проклиная, не идя ни на какие уговоры своих советчиков, жалобщик наконец вышел.
 Входим мы.
 — Один погибший, вдова, трое сирот, и я еще не считаю двух новеньких машин, которые превратились в железный лом, — из-за того, что какой-то идиот захотел хоть на час стать могущественным, — нет, это просто абсурд! — ворчит мадам Салуинэ, обращаясь к мосье Мийе.
 Она поднялась нам навстречу, она протягивает нам руку, нам всем, и этого жеста мне достаточно, чтобы понять, к чему она клонит. Она снова садится, но взгляд у нее блуждает, не останавливается ни на ком, утыкается в бумаги, потом отворачивается от них, словно эти бланки не способны придать ей уверенности.
 — Еще раз примите поздравление! — говорит она, повернувшись к тому, кто в принципе неизвестно почему все еще подследственный.
 Если она на что-то рассчитывает, потому что в костюме — надеть галстук он все-таки не решился, — мой гость не похож на человека из леса, а скорее на модного певца или на среднего служащего, гордящегося своей бородой, — то мадам Салуинэ ошибается! Это все тот же юноша; сев перед ней, он более чем когда-либо застыл и слушает ее как бы не слыша, он моргает, не подымая на нее глаз, он как будто прошел по другую сторону зеркала, — и ему кажется, что он случайно в этой канцелярии, окна которой выходят на Королевскую площадь, окруженную республиканскими зданиями: налоговый центр, социальное страхование, супрефектура, — все каменное, ничего общего не имеющее с деревней, если не считать голубого неба над ними, сейчас рассеченного пополам двойной белой полосой, оставленной самолетом.
 — Говоря по правде, мне было бы как-то уютнее, — завела мадам Салуинэ, — если б я знала, кому адресовать свои похвалы. Вы представить себе не можете, какая это для меня головоломка — ваше дело. Вы читали прессу? Вас хвалят. Для вас даже требуют медали за спасение утопающих, пресса возмущается, она требует прекращения уголовного дела, не числя за героем ни— чего, что бросало бы на него тень, — и, следовательно, контроль за ним не нужен, как и хождение по судам.
 Верно и то, что несмотря на распространение вашей карточки, до меня не дошло ни одной жалобы на вас, вы не бросаете вызов юстиции, несколько высмеянной, сознаемся, однако, она заинтригована: ваш случай сделался объектом анализа в «Темис», профессиональном журнале…
 Факт этот особенно утвердил ее в своей правоте. Она вздохнула, и мосье Мийе воспользовался этим, чтобы вставить:
 — Я читал, я предлагал свои услуги, чтобы лучше осведомить…
 — Одно мнение не делает юриспруденции, — отрезала мадам Салуинэ. — Даже если я приму его во внимание; всякая мера, принятая в защиту или обвиняющая вашего клиента, которому я обязана мигренью, долго оставляла меня в смущении. Скажу даже, что временами я завидовала одному из моих друзей, английскому судье, который гораздо меньше, чем я, нуждается в аспирине, которому необязательно насиловать судейские скрижали, чтобы решить проблему, никем не предвиденную… Добавлю также, что я консультировалась у многих моих коллег, и никто не вывел меня из затруднительного положения. Вы отдаете себе отчет, метр, как мы перейдем от информации, порочащей X, стоящего перед нами, к освобождению незнакомца, не понимая и не принимая, что он хочет остаться неузнанным?
 Если Клер устраивал такой любовник, то мадам Салуинэ, и это очевидно, не могла постичь столь чудовищное обстоятельство: гражданин без вины, но без имени, способный жить мирно, но не по предусмотренным правилам. И мосье Мийе, который должен разделять это чувство, и его клиент, который как будто и не задумывается над задачей, заданной им, и я, который боится, что выявится другая задача, все мы могли делать лишь одно — почтительно молчать, опустив веки и застыв на своих трех стульях, отделенных друг от друга пятьюдесятью сантиметрами паркета. Огромный рыжий секретарь суда, одетый в тот же пуловер с высоким воротом, что и в день допроса (я узнал с тех пор, что это завсегдатай таких схваток), вырос на пороге смежной комнаты, положил перед мадам Салуинэ уже готовый формуляр, и она пробежала его глазами, прошептав:
 — Наконец! Мы можем решить, что постановление о прекращении дела осужденного имеет в виду опознание оного, пусть даже без гражданского состояния, по его приметам, содержанию и номеру его досье.
 Она снимает колпачок с ручки.
 — Мосье, вы не будете более контролируемы, вы становитесь свободным в своих действиях. Но если я, со своей стороны, прекращаю дело, то поиски, предпринятые в интересах семей, могут быть снова предприняты и вашей семьей, и к какому концу вы придете, можете меня не извещать. Вам самому предстоит выбрать, подходит вам результат или нет.
 Мадам Салуинэ — отнюдь не Медуза, бросает косой взгляд на юношу, которого приводит в оцепенение лишь тот факт, что им занимаются. Она подписывает, — перо нервно рвет бумагу. Потом поворачивается ко мне:
 — Что касается вас, мосье Годьон, вы освобождаетесь от всякой ответственности. Ручательство, которым вы так гордились, ссылаясь на статью двести семьдесят третью уголовного кодекса, и которое было для нас гарантией от последствий нежелания обвиняемого назвать себя, не имеет более объекта всех этих стараний. Вы не будете больше давать мне отчет о возможных отлучках, если вы не отказываете своему подопечному в приюте. Но, по чести, я должна вас предупредить о могущих иметь место осложнениях этой безвыходной ситуации: для вашего гостя, вас самих, вашей дочери.
 Намек сделан скромно, и головой покачал лишь один мосье Мийе. Оперевшись на подлокотник, смягченная, освобожденная от необходимости судействовать, дама в сером, отныне скорее благоволящая, начинает произносить монолог. Она из тех женщин, чье исполнение их обязанностей не располагает к дискуссии. И она продолжает, она просто не может не произнести защитительную речь от имени общества:
 — Я сделала все, что могла, мосье Годьон, чтобы привлечь внимание вашего друга. Я не буду теперь снова приставать со всеми этими мотивировками, но я обязана попробовать в последний раз указать на их серьезность. В общем поддерживая любопытные выводы последней конференции об испытательном сроке, он, кажется, считает, что одиночество — то же самое для души, что диета для тела, но забывает, что доведенные до конца то и другая обрекают на смерть от истощения. Легально его нет. Очевидно, он этого и хотел. Но там, куда он идет, он будет вызывать такое удивление, чтобы не сказать — скандал, что все пережитые невзгоды будут опять повторяться…
 — Я знаю, благодарю, мадам.
 Четыре слова. Лишь на секунду приняв участие в разговоре, оправданный юноша не скажет больше ничего. Что он решил не легализовать себя, в этом самом можно не сомневаться. Он отказался от нашей ультраопознаваемости, где акт о рождении или супружестве, сведения о судимости, военный билет, водительские права могут быть соединены с нашим медицинским досье, семейным, фискальным, школьным, банковым и — а почему бы и нет? — политическим, и все это собрано под нашим номером социального страхования. Но мадам Салуинэ сменила тон, значит, она отныне убеждена, как и я, что речь идет не о вызове, а о бегстве. Зажатая в тиски неведения, она хочет, по крайней мере, прощупать меру понимания.
 — Недавно, — говорит она, — зарегистрировав смерть, один секретарь мэрии заметил, что покойный умер во второй раз, никогда не совершив другого преступления, кроме узурпации имени, — он прожил тридцать лет под именем священника, скончавшегося шестью месяцами раньше, чем он. Расследование установило в конце концов, что речь шла об очень славном человеке: у него так много было плохого в жизни, что он ампутировал свое имя и воспользовался чужим, как протезом.
 Она поднимается и продолжает говорить стоя:
 — Я не одобряю этого, но решение было, очевидно, более легким. Вы должны понять, мосье, что на самом деле никакая администрация никогда не сможет принять нулевой статус, отсутствие у индивидуума всякого намека на определение его как человека. Об этом говорится, и справедливо, — во второй части статьи из «Фемиды», подписавшийся под которой после того, как его оправдали, заставляет вспомнить о содержании статьи пятьдесят восьмой гражданского кодекса о найденыше. Распространение ее на взрослых может показаться случайным. Но аналогия становится менее спорной при отсутствии всякого точного указания, касающегося добровольного лишения себя имени, если обратиться к изложению, заимствованному различными трибунами, и, в частности, в Париже в пользу потерявшего память мальчика, о котором не знали ничего и которого суд, следуя предписаниям об акте о рождении, упомянув пол, приблизительный возраст, дату и место, где был найден мальчик, наделил его именем и фамилией, сообразуясь с календарем, месяцем и святым этого дня. Там, где вы будете жить, в Лагрэри или другом месте, нужно будет рано или поздно решить этот вопрос. По отношению к вам еще заметна некоторая неустойчивость, некий скептицизм: люди не верят в вашу способность продержаться долго и поэтому ждут… Но то, что один юрист назвал «машиной для нормализации», не может тянуться долго, буксовать. Поэтому хочу сказать вам: ваше административное досье-фантом перебегает в префектуре от одной канцелярии к другой. На худой конец найдут способ снова окрестить вас.
 Двенадцать ударов полудня проскрипели на соседней колокольне, и звук был тотчас подхвачен часами монастыря бенедиктинцев. Секретарь суда укладывает бумаги. Мадам Салуинэ вежливо проводила нас до дверей. Но пока мы тащились по галерее и слушали разглагольствование все менее оживленного мосье Мийе, сыпавшего комментариями, которые не представляли интереса, мадам Салуинэ поравнялась с нами и, словно мы были незнакомы, прошествовала вперед, выпрямилась во весь рост метр шестьдесят, присоединилась к своим внимательным коллегам, к низко согнувшимся в поклоне адвокатам. И уже на менее несгибающихся ногах она миновала решетку, прошла впереди нас к паркингу, где возле белого «остена» ее ожидала лицеистка с ученической сумкой.
 — Эй, мама, — крикнула она, — ты скоро?
 Эта непринужденность в отношениях с матерью, чей авторитет производит впечатление на преступников и судейских крючкотворов, пахнула на нас свежестью. Чего не скажешь о встрече с хроникером, специалистом по гражданским делам, предупрежденным бог знает кем в последнюю минуту. Мосье Мийе не собирался его избегать и не стал ускорять шаг. Мы покинули его и потрусили к своему автомобильчику. Тщетно. Перед тем как нам отчалить, к нашей машине подскочил запыхавшийся журналист.
 — Какие у вас планы? Чего бы вам теперь хотелось?
 — Чтобы меня не знали! — зло ответил спрашиваемый.
 И сверх всего мосье Мийе, который шел спотыкаясь, сподобился-таки дотащиться до нас.
 — Минуточку! Я только что над этим раздумывал. Кто знает! Немного потрусив закон… извините, забыл число… короче, закон, который толкует поздние отказы от права… можно будет в высоких инстанциях прибегнуть к удостоверению о происхождении, выданному префектом…
 Мотор загудел, но я не трогаю, и этот дурак Мийе с победоносным видом заключает:
 — В этом случае, возможно, было бы лучше выбрать вам самому имя, чем ждать, чтобы вам навязывали…
 Да, находка. В первый раз я слышу приступ дикого смеха, вызванного этой подсказкой. Сумасшедшая веселость охватила моего пассажира.
 — Отлично, — хлопнул он себя по лбу. — Вот хорошее решение, мосье простофиля! Чтобы спокойно жить никем, ты предлагаешь стать кем-нибудь.




 XXVIII


 Мешки с удобрением, ящики с растениями, подпорки с кармашками, полными семян, появились на тротуаре перед семенной лавкой. Освобожденные от последних белых наледей, с восьми часов утра начали оживать шашечные доски сельскохозяйственных культур, где над каждой клеткой уже трудился крестьянин. Трава напротив снова становилась густой, там паслись черные коровы, покачивая розовым выменем и хлопая языком о ноздри, они нежно мычали и протягивали морды к хлевам, где на грязной соломе, еще слишком слабые, чтобы следовать за матерью, лежали телята. Что касается тополевой рощи, она переживала этот растекающийся туман, это желто-зеленое время года, где, если переводить органическую химию на поэтический язык, фея Ксантофилла еще владычествует над феей Хлорофиллой.
 Я должен был заняться, отложив все дела, моим садом. Я впервые пренебрег посадкой, прополкой, натягиванием защитной пленки, отказался от борьбы с улитками и большим красным слизняком. Мои артишоки не были снова окучены. Пустые стояли мои бадейки для огурцов, тыкв, томатов. Пока пуст был мой питомник, где не вырастет без моей помощи ни один кочан, ни одна стрелка лука или февральского сельдерея, все томится под арками этого туннеля из пластика, который, когда он уже не нужен, складывают гармошкой.
 О мастерской не было и речи ни для Клер, ни для меня, хотя у нас был долгосрочный заказ — полное собрание «Жизни животных».
 Все, конечно, потому, что здесь был он. Потому что он все еще был здесь. Потому что он мог со дня на день исчезнуть. Знать, что его присутствие временно и что оно сокращается, — вот что было важно. Особенно для Клер.
 Прежде моя великолепная Клер гнала своих незадачливых друзей, как только они переставали ей нравиться, и бросала своему удивленному отцу, часто перестававшему понимать, о ком шла речь: «Жорж? Но, папа, это же далекое прошлое». Теперь я увидел новую Клер, полностью покоренную, обескураженную тем, что он ею владел, а она им нет, признававшуюся:
 — Ты знаешь, — и голос ее дрожал, — все начинается сызнова. Я могу считать пуговицы на куртке, я могу удостовериться лишний раз, что у него светлые, обведенные темно-голубым глаза… Он становится все ближе, а на самом деле все удаляется дальше и дальше, и у меня впечатление, как будто я рассматриваю его в бинокль, как тогда на Болотище.
 Или еще, как-то утром, спускаясь, — без всякого объяснения, — из своей комнаты, вместо того чтобы возвращаться из пристройки, она заявляет:
 — Нет, папа, я больше ничего не понимаю, он непредсказуем. То он хочет меня, то он меня не хочет, словно я его Далила. Однако с ним все лучше и лучше, с каждым днем…
 Итак, мы были там в шестнадцать часов. При выходе из Дворца правосудия я все никак не мог прийти в себя. «Неизвестный из Лагрэри: будет ли он лишен гражданского состояния? По закону ли это? И вынесет ли он это?» — вещала на следующий день коротенькая статейка в «Л'Уэст репюбликэн». Как и эта газетенка, я понимал, что нашему гостю несладко, он не ожидал такого решения. Он представлялся мне скорее странником с мешком за плечами, вместе с другими бредущим по дорогам пасхи, идущим напрямик, чтобы было скорее, чтобы можно было уйти дальше и достичь другого укрытия, указанного наобум компасом.
 Потом, поразмыслив, я сказал себе, что если он так хорошо владел своими эмоциями, то не мешало бы ему немножко поторопиться, что он, без сомнения, отсрочил свой отъезд, но, откладывая его, наносил удар тем, кто заслуживал пощады, кто должен был еще свыкнуться с подобной мыслью. Эти предположения, впрочем, не сбрасывали со счетов и другие. А именно, что он колебался: уходить или нет, он не хотел изгнания в изгнании, порвав со своим настоящим, как он порвал со своим прошлым. Или еще: зная, что теперь на него завели карточку, составили опись, что могут последовать другие неприятные истории, он решил избрать выход, который не был совсем поражением, но требовал другой стратегии. Безумец, серьезно обо всем подумавший, — попробовал я пошутить.
 Во всяком случае, пытаясь говорить об одних вещах и избегая говорить о других, он выходил из положения с помощью прибауток, присловий, имевших на первый взгляд лишь отдаленное отношение к предмету. Я нашел его в нашей мастерской, возле окна, выходящего на кладбище, где три-четыре богатые семьи, бароны Тордрэй, в частности, воздвигли погребальные часовенки. Я слышал, как он зло прошептал:
 — Каково: страсть к тому, что ты был, что имеешь погребальный дом, как и дом живущих!
 В сумерки я встретил его у реки, где он смотрел на тополиную рощу, настоящий дортуар: к ней слеталось на ночь множество птиц.
 — Вороне везет, — сказал он. — Она так мала, она настолько ворона, что может завтра вернуться и сесть на другую ветку или исчезнуть, так что никто этого и не заметит.
 Потом, дождавшись, когда выйдет Клер, он сказал мне проникновенно:
 — Когда меня здесь не будет, мосье Годьон, мне хотелось бы, чтобы вы не сочли меня неблагодарным.
 Простая формула вежливости? Нет! В тоне, во взгляде настойчивость, какое-то исступление; о чем он молчал, заронив в меня подозрение? Если наш гость боялся, что Клер любила его сильнее, чем других, что она не из тех, кто забывает тут же, — достаточно вымыться, — что она будет долго страдать, когда он уедет, то сожаление было допустимо. Но не угрызения. Когда с яростью говорят «ты», оседлые люди думают естественно об омониме, может послышаться слово «тыл», хотя бы относительно постоянный. А у кочевников? За что их обвинять в неблагодарности, если, принесенные ветром, они с ветром и уходят? Невинные души — опасны. Хотя…
 Нет, я не пытался себе это объяснить. Но Клер, должно быть, слышала об этом и, зная больше моего, отмалчивалась. Временами она становилась какая-то странная, не только молчаливая, не только сдержанная, но отягощенная сама собой; и, пытаясь скрыть это, она вдруг начинала демонстративно осыпать его бурными ласками, как дети, которые совершили или потихоньку готовят какую-нибудь пакость. Хотя у меня и не было желания обкарнывать время, я начинал, однако, находить его довольно долгим.
 И мы бродили, бродили. По меньшей мере — один день из двух. Чтобы подошвы горели. Чтобы очутиться вместе среди того, что у нас оставалось общим. Чтобы подвергнуть себя лечению солнцем.
 Иногда мы брали в помощь себе лодку. Заграждения были разрушены, мы могли подняться очень высоко или спуститься очень низко, за Белеглиз, и обнаруживали частные владения, у которых есть решетки со стороны дороги или улицы, стены, живые изгороди, чтобы отгородиться от другого дома; но со стороны берега, где сама вода была границей, никаких загородок. На ширине тридцати — сорока метров, через нагромождение веток, на тщательно подстриженных лужайках, вдоль аллей, покрытых травой или обработанных хлоратом, можно видеть все: вот ребенок, ползающий на четвереньках, девочка, украдкой загорающая без лифчика, волосатый поденщик, пьющий красненькое, старик, подрезающий розовые кусты, дама на коленях перед мини-гротом, где мини-дева из гипса, подпоясанная чем-то голубым, из обеих рук одаряет ее милостями. И часто лодочник замедлял движение лодки, тихонько выгребая назад, и с небрежным любопытством останавливался перед заслоном из тростника, застывал перед влекущим зрелищем, забавой чужой жизни; и любопытство его было сродни любопытству перебежчика, перепутавшего роли, который смотрит на смутно проходящие перед его глазами народности, как обычно люди глядят на животных в зоопарке.
 Брали мы то автомобиль, а то лодку, чтобы было удобнее ехать как можно дальше, втроем или вчетвером, — у Лео были каникулы, — посмотреть какие-нибудь малоисследованные участки леса или равнины.
 Мне эти места были мало знакомы, но наш дикарь, должно быть, в прошлом году обошел всю округу вдоль и поперек, он лучше ориентировался, совершенно не колебался, когда на перекрестках сходилось несколько изъезженных дорог, с отпечатками гусениц трактора, со звездчатыми лепешками навоза; дороги то расходились, то сходились, проскальзывали между недоброжелательными живыми изгородями или между огородами с перекладинами, обтянутыми колючей проволокой, украшенной хлопьями шерсти, которые оставляли овцы.
 — В лес поднимемся?
 Это его любимая песня. Он находил эти поля и луга слишком открытыми, слишком зорко разглядываемыми большими глазами фермеров. Встревоженный, он бежал, ничего не видя, вдоль откосов, где бушевало белое цветение терновника, у которого цветы появляются раньше листа, бросался в глаза желтый цвет белокопытника, ложные одуванчики и лютичный чистяк — ненастоящие лютики, рождавшиеся из маленьких клубней, которыми так любят лакомиться фазаны, они не полыхали красным, как эти птицы, голубели цветы вероники и фиалки разных оттенков. На этом празднике года он предпочитал присутствовать, как, впрочем, и мы, в лесу; здесь он чувствовал себя как дома, под защитой стволов, чествуемый другими ранними цветами, появляющимися в лесах, когда начинают зеленеть деревья и кустарники, белеть подснежники, голубеть барвинок, пестреть анемоны на полянах.
 Переполненный увиденным, он вознаграждал нас тогда за все. Скажу даже: собираясь нас покинуть, он как бы хотел что-то доказать нам. Мне кажется, я не лишен дара ориентировки, наблюдательности, хорошего знания флоры и фауны. Но за исключением одного пункта, а именно названий (особенно латинских, с которыми мой язык справляется с большим трудом, не умея маргаритку назвать leucanthenum vulgare или барсука — meles taxus), я был по сравнению с ним всего-навсего учеником. Мы присутствовали при настоящих представлениях. Как он подзывал к себе свою полуохотничью-полудворняжку с помощью неслышного свиста, — только он один умел это делать, — удивляло нас не больше, чем то, что он стал хозяином этой полудикарки. Но даже без собаки он был способен, понюхав воздух, определить присутствие на довольно значительном расстоянии рыжего или черного животного, даже определить, что речь идет не о самке кабана, с выводком, а об одиноком, залегшем в кустах кабане… и доказать это, подняв через некоторое время старого кабана, за которым он следил издалека. Глаз у нашего гостя был приметливый. Бросив взгляд на мохнатый клейкий комок, упавший на землю, он объявлял: отпрыск совы. Скорее всего — сипуха. Взгляд на помет животного, и о наших косулях, теперь разбредшихся, хрустящих нежными побегами, он мог сказать:
 — Они больны.
 Весельчак Лео умел его спровоцировать, крикнув «Слабо?» и показав пальцем на ствол дерева, довольно высокого и довольно гладкого. Если он отказывался иногда, то чаще ради славы (единственная, которую он ценил: мышечная), он снимал обувь и носки, поднимался по-обезьяньи до первого сука и съезжал оттуда. Его любимым занятием было подражание, — что-то вроде «Тьерри — Покоритель рощ», — которое, думается мне, не было случайным и появилось как следствие запрета на приманки. Для него не составляло труда вырезать одну из маленьких, даже самых простых свистулек, например, из косточки абрикоса, пустой и проткнутой с обеих сторон. Достаточно было его рта и одного или двух пальцев на подмогу, и мы, ошарашенные, слышали олений крик, тявканье лисицы, шуршанье крыльев бекаса, зазывный голос перепела, уханье совы, пронзительный крик сойки, хрюканье молодого кабана, крик коршуна или просто рев осла (подражание не из самых легких, если хотят добиться похожего крика, долгого "и", которое пронзает горло и за которым должно последовать короткое "а").
 В эти минуты я был таким же ребенком, как и Лео, забывал, что наш гость никогда не будет иметь на что жить, ни ремесла, ни даже какой-то устойчивости, забывал, что из-за него у нас все время были осложнения, неприятности из-за его полулегального положения, и он мне настолько был по душе, настолько сильф для моей дриады, что я подумал, как и она: если б можно было только сохранить этого друга!
 Но около десяти вечера позвонил телефон, — вечер св. Ирены (серьезная для меня дата: так звали мою мать). Я был один. После слишком долгой прогулки, пообедав на скорую руку, а меня оставив на растерзание комментаторов, обсуждающих план Картера и казнь Бхутто, дети… Я хочу сказать: моя дочь и ее друг, очень уставшие, отправились спать.
 Итак, один, прижав ухо к трубке, перед зеркалом консоли, где в течение стольких лет я видел все того же Годьона, сменяющего самого себя, — маленького мальчика, молодого человека, верного супруга, вдовца и теперь старикашку… Я снова увидел его, удивленного, словно окаменевшего, слушающего корреспондента, который не смог дозвониться, — как сказал он, в течение всего вечера, — который извинялся за позднее время, но он хотел удостовериться, что найдет моего гостя дома завтра утром, и, не представляя никаких доказательств, удовлетворился тем, что сказал: мотивом этого было то, «о чем легко догадаться». Заключительный совет был произнесен сладким голосом:
 — Никто не в курсе. Не предупреждайте никого. И чтобы не доставлять вам хлопот, скажем, что вы не предполагали, что вас предупредят.
 Я ничего лучшего не придумал, как сказать: «Хорошо, хорошо», — автоматическое наречие, не очень утвердительное, и положил трубку правой рукой, а в зеркале левой, хотя на одной руке были часы, а на другой — нет.
 По прошествии трех минут, когда каждый из двух Годьонов, перестав разглядывать, вопрошать другого, изображение озабоченного шестидесятилетнего господина покинуло зеркало… Нужно было? Не нужно было? Сначала я склонялся к утверждению. Я вышел на улицу под небо необычной черноты, где мигали безразличные звезды, которые считают окруженными планетами, где возможные жители, раздираемые проблемами, тоже усложняли себе жизнь, вместо того чтобы радоваться ей. Но пока я приближался к пристройке, два голоса пригвоздили меня к месту; это был не просто спор, а оживленный диалог, полушутливый, полуяростный. До моего слуха долетали неспокойные концы фраз: «Опыт вдвоем… Если человек один — конец всему!..» Потом это перешло в смутный шепот. Не очень гордясь собой, я сделал еще десять шагов на цыпочках и был вознагражден на этот раз вполне четкой, прекрасной тирадой:
 — Да что ж! Если ты не можешь остаться, возьми меня с собой.
 Отцовское разочарование! Ложная, чего я и боялся, альтернатива: или он остается жить с нами, или уезжает без нее. Вторая, угрожающая: или он остается, или он уезжает, — в обоих случаях с ней, в обоих случаях вопреки себе. Тут заговорил гость, все более и более уверенно:
 — Взять тебя с собой! Чтобы ты стала кем? Мадам никто? Я могу пускаться в авантюры только один.
 Свет еще горел, и в ночи светлый блик пробудил персиковое дерево в цвету. Я подошел ближе, бросил взгляд через узкое окно, загороженное старой дырявой занавеской из машинных кружев. Они сидели рядом на краю кровати, оба голые; он — такой же, как на Болотище: высокий атлет с позлащенной кожей и волосами — латунь и бронза; она с пучками черных волос во всех уголках ее тела. Я отпрянул и тотчас же ушел достаточно быстро, ушел, чтобы не видеть, как сплетутся эти два тела; все же до меня донеслось:
 — Без тебя я был бы уже далеко. Я не предвидел такого искушения.




 XXIX


 Заранее зная, что произойдет, раздираемый любопытством, чувством сожаления и облегчения, я всю ночь размышлял и пришел к такому выводу: чтобы избежать тяжелой сцены, надо найти средство удалить Клер. У меня не было выбора, и я решил сговориться с ее тетушкой Гертрудой.
 Конечно, мои отношения со свояченицей почти не поддерживались, но «освежились», с тех пор как она дала мне понять, что охотно стала бы мачехой своей племянницы. Зная ее кипучую энергию, властность, требовательность, расточительность, на что жаловался ее муж, ее городские привычки, ее неспособность ходить в сапогах и нежелание понять, что бессмысленно производить то, чего с избытком имеется в магазине, я отклонил это разумное предложение, которое обеспечило бы ей дом в деревне, а меня принудило бы восемь месяцев в году проводить в городе. Так как у тетушки есть небольшое состояние, отказ от ее благодеяний, понятый как пренебрежение к ее прелестям, поверг ее в уныние…
 Но детей у нее нет, она всегда питала слабость по отношению к Клер, и я, после ночи размышлений, решил набрать ее номер, вытащил ее из постели, изложив ей ситуацию, и сказал, чего я ожидал от нее.
 — Надеюсь, — заметила она, — ты понимаешь, какую берешь на себя ответственность.
 Я не стал затевать спор и напоминать ей про ее ответственность при других обстоятельствах. Гертруда была не в духе, она, впрочем, всегда не в духе. В течение полугода ею пренебрегали, она не упустит случая отыграться и сделать это отменно. Я оставил ей выбор предлога, чтобы оправдать спешку.
 — Предлог у меня есть, — печально сказала она изменившимся голосом.
 Это будет даже не предлог, а серьезный мотив; Клер позвали к телефону через несколько минут после того, как она пришла домой, именно тогда, когда она вводила в тостер тартинки; Клер помрачнела тотчас же, а потом воскликнула:
 — Это нельзя так оставить. Если тебе страшно идти одной к врачу, я провожу тебя. Одну минутку.
 Она поднялась к себе, чтобы переодеться, и вернулась в платье, потребовав у меня права и ключи от машины. Мы остались вдвоем, со своими чашками в руках, друг против друга: я, отец, который разыгрывал удивление, и друг, который действительно был другом, но не из разговорчивых. Эта сдержанность вскоре превратилась в неловкость. Есть молчание истинное. Есть и другие виды молчания, когда лицо, даже спрятанное бородой, плохо скрывает смущение, желание говорить, к которому примешивается страх. Я великолепно знал, что Клер поехала к тетке, более или менее больной, тут вопроса нет. Можно было сейчас воспользоваться ее отсутствием и объявить отцу, — это было очень трудно, — что его протеже, уступая настойчивости его дочери, решил бежать с ней без надежды на возвращение и даже на открытку. Или, напротив, — и это было не лучше, — просто наплевать на нее.
 Возможно, я должен был бы, конечно, я должен был прийти ему на помощь, бросив несколько слов, сначала невинных, а затем все больше и больше приближающихся к сути. Но зачем? Если из двух зол не всегда надо выбирать меньшее, то тут сомнение не касалось меня. Если мой гость и не был моим врагом, если я наверняка вспоминал о нем все время с волнением, он становился очень опасным… Полно! Моя дочь! Пусть он завел с ней амуры в моем доме, имея в виду, что он, великолепный незнакомец, ни за что не отвечает, пусть! Но было все не так. Речь шла о похищении сабинянки! Я сделал свой выбор: изгнание возможного похитителя. Так что ни к чему давать ему выкладываться, а меня резать вдоль и поперек, брать на себя неблаговидную роль, поскольку мне было предложено великодушное состязание. Впрочем, я начинал беспокоиться, повторять себе: гость должен бы находиться теперь там. Клер уехала, Клер не поддержит его, если в случае отъезда он выбрал второй вариант. Клер не будет заламывать руки, вскрикивать, загораживать проход, если он выбрал самое простое. Но время идет. Если б моя дочь вернулась слишком рано… Чего он ждет, мой визави?
 Внимательно прислушиваясь к стуку дверцы машины, я насчитал уже шесть, каждый из которых мог бы быть добрым знаком. Седьмой показался мне слишком далеким. Мой гость вошел в залу; сидя на табурете за пианино перед партитурой с флейтой, перечеркнувшей лицо, он начал расшифровывать «Будущее вчера было прекраснее» Ги Беара — и тут раздался звонок, который заставил его скрыться в кухне, а я пошел открывать дверь.
 Вошедший, с хорошо знакомой розовой лысиной, очень изменился. Нижняя часть щек отвисла и, лишенная своей субстанции, собралась в складки. Он был гораздо худее, его живот время от времени опускался, и он болтался в своем жилете.
 — Исчез! — сказал он, похлопывая себя по животу. — Становишься совсем другим человеком. Режим такой — семьсот калорий без соли, — клянусь вам, это заслуживает внимания.
 Он пожимал мою руку своей влажной рукой; выпученные, ищущие глаза перебегали с предмета на предмет.
 — А, вот! — объявил он, очень собой довольный, протягивая мне цветную фотографию.
 По правде сказать, карточка ничего мне не говорила: блондин с голубыми глазками, брови сдвинуты, волосы короткие, обрамляющие лицо — открытое, а не обросшее волосами; лицо неожиданной лепки, с вздернутыми уголками губ, с раздвоенным подбородком, которые вызывали особенное удивление.
 — Обратите внимание на зрачки, — не унимался инспектор. — Посмотрите на нос. А особенно на ухо: двух одинаковых вы никогда не увидите. Мысленно добавьте волос… И отметьте, что, — и это неопровержимое доказательство, — мы нашли совершенно одинаковый отпечаток левого указательного пальца на одном старом ходатайстве о паспорте.
 Говорил он громко, так, чтобы было слышно на кухне; потом он как представитель власти прошел в гостиную и устроился в кресле, стоящем рядом с часами, и я отметил, что на них, — чтобы придать мне уверенности, конечно, было на три минуты больше, чем на моих часах (в таких случаях мой отец говорил: «Это не ускорит ничью смерть»). Выслушав нас, что логически должно делать заинтересованное лицо? Перелезть через окно, забрать свои деньжата, свои вещички и смотаться? Отказаться от всякого свидания? Запереться в пристройке? Сопротивляться, оспаривать идентификацию? Устав стоять, я тоже сел.
 — Его реакция вас беспокоит? — спросил инспектор Рика. — А я могу вам предсказать ее.
 И через секунду добавил, — ничего другого ему уже не оставалось:
 — Добрый день, мосье.
 Мой гость спокойно вошел в комнату, он улыбался, приветливо вздернув бородку. Без видимых эмоций присел на краешек стула. А инспектор нашептывал:
 — Мне очень не хочется разочаровывать вас, мосье, так как ваше безымянье, в чем я убежден, для вас одновременно и прибежище и реванш. Но я вам говорил: всегда найдутся люди, которые вспомнят. И я вам также говорил: когда я вернусь, это будет означать, что я знаю.
 Ему отвечали тоже вполголоса:
 — Стоило ли зря беспокоиться? Вы знаете, конечно, что мадам Салуинэ подписала акт о прекращении дела. Вы пришли слишком поздно. Как всякий совершеннолетний человек, который не является объектом ничьей жалобы, я имею право на инкогнито. Я не позволяю вам, — мосье Годьон меня простит, — ни произносить здесь моего имени, ни называть моего адреса кому бы то ни было, кто бы им ни интересовался, по причине корысти, может быть, но, конечно, не привязанности.
 — Я принимаю это к сведению.
 Странная сцена! Стрижи, празднуя свое возвращение, оглашали долгими криками пространство, кружась вокруг нашего дома. Из сарая доносилось не менее пронзительное пение стальной пилы с маленькими зубьями, кусающими твердое дерево. В гостиной мы образовали треугольник, по видимости миролюбивый, каждый из нас играл свою нелепую роль не выигрывая: первый, кто ничего не знал, кто протягивал руку; второй, чье ремесло было знать и он знал, но не мог ничего сказать; третий, кто намеревался остаться неизвестным, уже не будучи им, но кто, по моему разумению, не мог бы долго ссылаться на профессиональную тайну, предусмотренную для исчезнувшего, который обладает гражданским состоянием, а не находится в противоречии с ним.
 — Я принимаю к сведению, — повторил инспектор, — но вынужден доложить об этом в префектуру и в прокуратуру, которых ваш случай приводил в отчаяние и которым теперь не надо принимать никаких мер, чтобы прояснить его… Поскольку ваше гражданское состояние известно, было бы абсурдным, под тем предлогом, что вы им больше не пользуетесь, снабдить вас другим, которым, впрочем, вы тоже не воспользуетесь. Если неукоснительно соблюдать правила, отказ носить свое имя не приемлем ни для какой администрации… Учитывая то, что мне известно, я вас понимаю. Вы… Но могу ли я, хотя бы без уточнений, посвятить в это мосье Годьона?
 Здесь только свои, разговор — с глазу на глаз. Взгляд инспектора вопрошал юношу, а тот спрашивал себя, наблюдая в то же время за мной, я же тщательно следил за Рика. Наконец три слова были проговорены:
 — Без уточнений, да.
 Инспектор, проглотив слюну, положил нога на ногу и начал свой рассказ recto tono: [10] 
 — Вы сын, родившийся после смерти отца, американского солдата, впрочем, признанный законным; отец ваш погиб во время несчастного случая на дороге, с женой он не успел развестись, а она жила — как? — можно догадаться, и не могла с точностью ответить, кто же был ваш настоящий отец. Она умерла совсем молодой, и вас подобрали, кажется, не очень охотно, ваши дед с бабкой, провинциальные коммерсанты, которые внушили вам отвращение к вашему происхождению. Родственники старались отдалить вас, учились вы по всяким интернатам, а каникулы проводили в лагере. Один из ваших преподавателей, который еще учительствует, описывает вас так: «Униженный, замкнутый, чувствующий себя несчастным, подвергающий себя добровольной изоляции». Не укладывается в голове, почему в девятнадцать лет, получив степень бакалавра, вы не учитесь дальше, а вербуетесь на три года в армию. В двадцать два года вы старший сержант, своим родственникам ничего о себе не сообщаете, впрочем, семья ваша о вас и не беспокоится, вы погружаетесь в гражданскую жизнь, так мало оставляя следов, что возникает вопрос, не провели ли вы несколько лет за границей. В США, например, ваше положение псевдосына позволяло вам требовать американского гражданства. Или в Канаде, откуда десять лет назад единственной подруге, которую вы знали, пришел единственный известный нам образчик вашей переписки: открытка с изображенным на ней озером в лесу и текстом, таким же коротким, как и загадочным: Уф! — и ваши инициалы…
 Инспектор остановился на миг, взглянул на клиента, потом бросил, не поднимая глаз:
 — Все точно, не правда ли? — Да.
 — Но это было десять лет назад. Сколько вы там пробыли? Что вы делали? Почему вернулись? Какие неприятности, какая горесть или ошибка усилили в вас желание стушеваться, заставили ничьего сына самого стать никем?.. Загадка! Вы так настойчиво молчите, что мы чуть было не отступились от вас. Так как ваша семья до сих пор не пошевелилась, вы не стали объектом розыска. Ни родные, ни друзья не узнали вас, слишком уж вы обросли волосами: на фото, опубликованном в газетах, вы были неузнаваемы. Это наследство вашего дедушки, недавно скончавшегося, вынудило нотариуса начать следствие, чтобы констатировать, в пользу вашего дяди и сонаследника, презумпцию отсутствия, которая официально по истечении десяти лет объявила бы вас скончавшимся и аннулировала бы ваши права.
 — Поздравляю вас, инспектор!
 Тон принужденный, неискренний. Я мрачно размышлял: даже если бы не дошло до таких скандальных последствий, как понять равнодушие семьи, которая отлучила одного из своих членов, — какие парадоксы отделяют нас от существ, самых дорогих для нас? Какими мы их себе представляем? Какая уверенность в них нас к ним привязывает? Что касается моего гостя, его улыбка потухла. Его лицо приобрело восковой оттенок. Когда он говорил, его губы лишь слегка приоткрывались, это было похоже на чревовещание:
 — Я полагаю, вы не думаете, что, забросив все пятнадцать лет назад, я теперь пойду оспаривать мою долю у этого мосье, а ваше вмешательство, доказывая, что я жив, будет иметь хотя бы то преимущество, что загородит надолго дорогу жадности.
 — Я ничего не думаю. Мое дело — информировать. Вы в курсе дела, и, само собой, другая сторона тоже будет в курсе. Если же не исключено, что вскоре вы опять исчезнете, то теперь это уже ваше дело. Так как вы знаете отныне, что нельзя играть роль человека без имени в цивилизованной стране, если только не стать невидимкой, то для вас не может быть другого пристанища, как необитаемый остров!
 Его раздражение росло, лысина побагровела.
 — А они сейчас не часто встречаются, мой друг! И в принципе поживиться там нечем. Сверх того, они всегда далеко, это связано с путешествиями, местами, где переходят границу и где будут иметь удовольствие спросить у вас ваши документы. Но не исключено, что вы немного лукавите, что вы где-нибудь припрятали самое необходимое. Возможно, вы отпирались, сочтя проявлением чести не говорить нам ни о чем. Видите ли, моя работа — это разыскивание по-настоящему исчезнувших людей; тех, кто сопротивлялся желанию уйти из жизни. Вы не знаете, как разнообразны их побудительные мотивы и как желают они развязки; если не принимать во внимание нескольких бродяг и нескольких самоубийц, то можно встретить множество людей, более или менее устроенных, благополучно вернувшихся к тому образу жизни, который они оставили.
 — Неужели возвращаются все! — воскликнул я. Покачав головой, инспектор повернулся ко мне.
 — Все? Нет, конечно. Правда, в последнее время дело усложнилось. Исчезнувших находят в сектах, в общинах, обосновавшихся в горах, и даже живущих по одному в пещерах. Подите поймите тут! Я шпик, я не социолог.
 Он не задержался, а я, боясь, что Клер придет слишком рано, не предложил ему пропустить стаканчик. Прежде чем уйти, он, как и следовало, вынул уже приготовленный документ, предназначенный «семье» и содержащий формальный отказ связать с ней судьбу «исчезнувшего». Наш неуступчивый гость не только отказался его подписать, но даже прочесть не пожелал. И бумага, — где вместе с фамилией стояло, конечно, и имя, неизвестно — французское или американское, но которого моя дочь не узнает никогда, которое она не сможет удержать в своих воспоминаниях, — была сложена вчетверо и заняла свое место в кармане.
 — Вы будете свидетелем, — сказал мне инспектор с порога и пожал плечами.
 Когда дверь за ним закрылась, я повернулся и прямо перед собой увидел моего гостя; пристально глядя на меня, он спросил:
 — Вы знали, что он придет? Вы поэтому отослали Клер?
 Он отступил на шаг и добавил:
 — Вы правильно сделали. Расскажите ей, что произошло здесь сегодня утром. Может быть, щадя ее, надо сказать, что я уехал приводить в порядок дела, что я потом все устрою… В общем, смотрите сами.
 Что это было: мужество или нахальство? И что я мог сказать, не покривив душой? Он был столь же рассудителен, сколь и эгоистичен, и хорошо знал, почему я не имел никакого желания его удерживать. Но он все брал на себя:
 — Я не могу возвращаться вспять, и, если б она знала причину, она сама пожелала бы, чтобы я ушел, была бы опечалена, но и так же разумна, как и вы. Ибо разве может она хотеть, чтобы мы соединились все втроем навечно? Может она предоставить мадам Пе возможность написать в «Эклерер»: «Личность незнакомца из Лагрэри установлена, он остается в Лагрэри и женится на дочери своего благодетеля»?
 Произнося последнюю фразу, он рассмеялся этим своим хриплым смехом, который я с трудом выдерживал. Потом, кажется, он меня благодарил, а я ему как-то глупо пожелал удачи.
 И у него, и у меня глаза были на мокром месте, когда он оставил меня на кухне и пошел укладывать свой рюкзак. Я надеялся, что он поднимется ко мне, чтобы попрощаться, и раздумывал, какое средство передвижения он выберет; я все время бросал взгляд на часы. Но он словно растворился в воздухе. Дверца даже не звякнула. Позже мне стало известно, что, к удивлению некоторых прохожих, он просто-напросто сел в автобус, отходивший в двенадцать двадцать и прибывавший на вокзал супрефектуры; так что он мог сесть на парижский экспресс или в обратном направлении — на поезд, идущий в Нант, часом позже. Что не означает, впрочем, что он сел на тот или на другой.




 XXX


 В течение месяца — уже месяца! — среду, субботу и воскресенье мы проводим втроем, а иногда и вдвоем. Как и прежде, мы не пользуемся ни машиной, ни лодкой, у нас нет и перекладных, мы пешком идем по деревне, а потом достигаем опушки и углубляемся в лес.
 В это воскресное утро прошел десятиминутный дождь: выплеснулся ливнем и перестал, как раз только чтобы освежить то, что мой дед после  весны Иисуса  (апреля) называл  весной Марии  (маем), — за ней еще следовала  весна апостолов  (июнь)… короче — вторым пластом весны. Очень отличный от первого, слишком свежего, как и от третьего, часто слишком жаркого. На мой взгляд, третий — самый лучший. И вот сверху все стало покрываться листвой. А снизу все ощетинилось миллиардами травинок; трава еще просто трава, а не волны злаков, которые станут пахучими, мягко шевелящимися, — хороший корм для коров; плевел, мягкая душица, пырей, тимофеевка, лисий хвост, бородатая тирса — все это потом, после косьбы, смешается снова, превратившись в стога сена.
 Мы пошли самым коротким путем — дорогой Круа-От, сузившейся в этом году оттого, что ее не очистили режущей вертушкой от листьев и всякой гнили, и теперь она как коридор, белый от цветов боярышника, наступающего на упорствующий шиповник, выбросивший в конце своих ветвей первые цветы — остроконечные розочки. Отцветшие яблони по краям дороги облепили лепестками глубокий ров, где незабудки переплелись с дикими лютиками, куда сырость притягивает рогатых виноградных улиток, покрывающих слизью опавшую листву.
 Время от времени у оград, всегда у нас вращающихся, благодаря тяжелым камням-противовесам, я бросаю взгляд на желтые квадраты рапса, на далекую зыбь, колыхание по воле ветра пшеницы, овса, ячменя, ржи — их стебли еще короткие и различаются только оттенками в цвете: сине-зеленым или пепельным. Прямо в небо уже взмывают, словно вздернутые невидимой нитью, жаворонки, пьяные от своей песни, которую наши крестьяне переводят так: «Апостол Петр, подыми меня высоко! Апостол Петр, подыми меня высоко!» — а в июне они переводят песню иволги так: «Мне вишни, а тебе косточки!» И, само собой, ко всему гомону примешивается эхо голоса кукушки, этой птицы без роду без племени, чьим именем является только ее крик. И, разумеется, примешиваются еще и шумы от всяких мелких насекомых, почти механически хлопающих крыльями: бабочка-капустница, меловка, с черными точками на крыльях, и маленькие, голубые аргусы, летающие над маргаритками в погоне за коричневатыми самками… Ах! Цвета, смешение запахов, трели, любовные пары, хорошо, все хорошо! Мы не в ладу с этим временем года, оно только дразнит нас.
 — Я смажу бородавки! — говорит наш предводитель, которым оказывается Лео и который только что остановился у стебля чистотела, растущего в щели старой каменной ограды, испещренной трещинами.
 Лео обламывает конец стебля, — откуда тотчас же начинают сочиться капли рыжего сока, — как я его этому учил, смачивает каплями несколько мест на пальцах, которые повсюду утыканы бородавками. Их у него полно. Часто эффективное, это народное средство, однако, не помогает тем, у кого они бывают «на нервной почве» — видимо, потому, что не устранена причина болезни.
 Мы идем дальше. Но не рядом. Один отделен от другого расстоянием в десять метров. Теперь лес образует перед нами сплошную темную стену, предел солнечному царству на равнине. Ворона, годовалая без сомнения, — бесшумно вспархивает с пня, и чуть дальше на нее налетают три другие: заслуженная взбучка — она оказалась плохим наблюдателем и при нашем приближении не подняла тревогу. Мне известны иные особы, или уже виновные, или чувствующие себя таковыми!
 Тот, что мне предшествует, раздосадован трепкой, которую получил из-за своих нерасторопных сестер, сваливших на него собственную вину, но это не страшно. А та, что следует за мной, не может примириться с мыслью, что я не смог или не захотел удержать ее друга до тех пор, пока она вернется из города. Я могу без конца говорить себе, что любовь — это мне знакомо, и нелюбовь тоже: если нет пилюли против чувства, то действует закон времени… Я могу сколько угодно говорить себе, наблюдая за дочерью, что ею обычно руководит чувственность; она видна в ее раскачивающемся шаге, в ее бедрах, в трепетании крыльев носа, вдыхающего запах цветка или какого-нибудь блюда, в том, как она лижет языком марку, чтобы приклеить ее на конверт, в дрожании пальцев, слегка приплюснутых, специально сотворенных, чтобы оценить шероховатость кожи или древесной коры… я беспокоюсь, я огорчен, словно я сделал из нее вдову.
 — Глянь-ка! Папаша Нарцисс! — говорит она позади меня.
 Берет сдвинут на нос; на плече — пучок ивовых прутьев, из кармана ветхой куртки торчит горлышко бутылки с вином; действительно, нам навстречу идет добродушный старик, — он корзинщик, когда подвернется работа, например, на какой-нибудь ферме, где его кормят, где он спит на сеновале, до тех пор, пока не сплетет небольшую корзинку или пару больших корзин, чьи ручки из прутьев кизила будут как раз приходиться на сгиб в локте фермерши, собирающей яйца из гнезда несушки. Несвоевременная встреча! Это один из последних бродяг, который за лето несколько раз обходит кантон, а зимой исчезает, чтобы закопаться в домишке, который снимает, говорят, за несколько лье отсюда и куда регулярно возвращается, даже в погожие дни, и получает пенсию по старости. Несвоевременная встреча: это карикатура на высокого белокурого бродягу, о котором он заставил нас лишний раз вспомнить!
 Нарцисс, не приветствуя, прошел мимо, обдав нас мерзким запахом пота, немытого тела, винного перегара; я иду, думая о том, кто заставил солгать цитату: «Имя — это часто все, что остается от человека, и даже не тогда, когда он умер, но при жизни». Какую силу его безымянность придавала его присутствию, ту же силу сегодня источает его отсутствие. Жители города, едва успевшие его заметить, сожалеют о той известности, которой благодаря ему пользовалась наша глушь. Собрав общественное мнение, Адель Беррон сказала мне:
 — Он оставался спрятанным в вашем доме, как святые дары в дарохранительнице, но все знали, что он там.
 Вилоржей разочарованно проворчал при всех:
 — Если он нас и покинул, то по вине крючкотворов. Они никак не могли оставить его в покое!
 Распространившись по окрестности, эта последняя фраза послужила заглавием очередной статьи мадам Пе в «Эклерер», где она уверяет, что «личность нашего незнакомца установлена, но обнародовать свое гражданское состояние он запретил, и, чтобы снова стать незнакомцем, он отправился в другие края, искать другое уединенное жилище». Я должен был признаться в своем неведении относительно его местопребывания, выдержав натиск нового потока возбужденных репортеров.
 Мадам Салуинэ, из вежливости введенная в курс дела, но чувствуя себя, вероятно, обойденной, звонила мне уже четыре раза, обращаясь с одним и тем же вопросом:
 — Ну как, есть новости?
 Никаких. И моя дочь, которую я не захотел вводить в заблуждение, знает так же хорошо, как и я, что мы не увидим его, не увидим никогда. Она знает также, что никто, ни она, ни я, ни даже те, кто читал его досье, неполное, выглядевшее странным, не возьмут на себя смелости утверждать, кем был наш гость. И еще меньше, кем он стал. Но я более или менее уверен, что он не уцепился за свое ставшее известным прошлое пятнадцатилетней давности, что он продолжает свою таинственную жизнь. И я совершенно не согласен с Рика, заверившим, что наш незнакомец — обманщик. Его приключение может пойти разными путями, но все понимают, что в нем есть что-то упрямое, вызывающее. Речь идет о несерийном существе, которое перефразировало известные слова Арокура: «Уехать — это умереть чуть-чуть», в то время как: «Остаться — это умереть совсем». Речь не идет о каком-то блуждающем безумце, который во времена общедоступного туризма, ограниченный оплаченным отпуском, отказался бы в остальное время года вернуться на работу, как какая-нибудь работница или канцелярщик, и бросился в продолжительное кочевничество. Расплатиться за зло, причиненное краю, другим злом — сегодня почти банальность, но два зла больше не противоречат одно другому. Я не совсем склонен также согласиться с тем, что мосье Мийе называет это «гражданским самоубийством». Отказ от зарегистрированного существования — своеобразная отставка, вызов обществу, пусть — в какой-то мере. Но существо дела, — не так ли? — скорее в выборе жизни безыскусственной, в чувстве гордости оттого, что ты другой, принадлежишь только самому себе и природе. Скажем точнее: Зеленому храму.
 Но к чему мне задавать вопросы дальше? Будем деликатны к тому, что остается самого волнующего в человеке: его доле необъяснимости. Попытаемся не сожалеть, что мы не можем его «вылечить», не будем разочарованными «вкладчиками», как большинство родителей, друзей, влюбленных, учителей. Пусть он ищет, может он или не может, свой эдем, где царствует лишь гармония, у животных и у растений. Известно, что это тоже довольно жестоко. Но, конечно, менее жестоко, — и не более иллюзорно, — чем программы счастья, которые опустошают этот мир.
 Мы вошли в буковую рощу, деревья, те, что открыты солнцу, залиты его лучами, — с южной стороны, а с северной — погружены в тень. Более высокие деревья, питающиеся своим собственным перегноем, своими разложившимися листьями, возрождающимися затем в огромном шатре свежей листвы, чья воздушная, плотная поверхность по размеру в пять раз больше почвы, на которой они растут, от одного этажа к другому, от одного просвечивающего экрана к иному, милостиво оставляют свет другому ряду растений: желтой крапиве, ароннику, соломоновой печати и ее брату ландышу. Его уже почти весь оборвали, и, чтобы отблагодарить лес, любители покутить усеяли все кругом жирной бумагой, пустыми пакетами, обложили фекалиями, с которых поднимаются голубые мухи.
 — Мне бы хотелось, — шепчет Клер, появившаяся справа от меня.
 — …отправиться на Болотище! — дополняет Лео, отступая к ней.
 Ну что ж! Дальше будет чисто, это будет действительно лес для тех, кто умеет ходить, кто использует его только для бескорыстной дружбы, объединяющей человека, единственное стоячее животное, с деревом, которое тоже стоит, но не способно явиться с визитом, которое может только принимать нас, так как в нашем распоряжении — пространство, а в его — время. Вот так! У подножия самых старых дубов, с расчерченной корой, чей предок был желудем три сотни лет тому назад, кишмя кишат маленькие красные клопы, — живут они всего три месяца. Ветви обмениваются пестрыми дятлами, дроздами, совами; растущие внизу подлесники обмениваются хорьками, не дающими покоя лесным мышкам. Не будем останавливаться, чтобы обратить внимание, привлекаемое жужжанием, на старый пень, облюбованный ульем, — сонмища черных пчел своим свистящим полетом, когда они несут свой взяток, касаются наших ушей. Повсюду что-то растет в этом беспорядке, сотканном из секретных поручений, из тесных взаимоотношений, как в очевидной неподвижности замедленной съемки, что в два дня поднимает над землей гриб, развертывает веер папоротника. Всюду движение, даже в сдержанности, что отличает лишь иногда больших животных, но вот вдруг их настигает враг, и тогда они бегут, ломая все, что есть в лесу.
 Клер, по просьбе Лео, дунула в специальный свисток, единственное, что забыл в пристройке тот, кто теперь блуждает под одним и тем же именем как для своих, так и для чужих: наш исчезнувший. Но его собака, приходившая сначала к нам, чтобы проверить своим чутким носом, куда исчез знакомый запах, не отвечает на наши призывы вот уже две недели. Умолчим о цели нашего визита. Ее, быть может, убил сторож. А в общем-то она не появится сегодня, как не появилась вчера. Проходим лужайки, где тянутся ряды приготовленных на дрова бревен, согласно обычаю уложенных в виде полумесяца. Проходим вязовую рощу, полностью умершую: от деревьев отделяется кора; потом невысокий кустарник и еще раз кустарник, потом чащу и еще раз чащу, потом ольховник, перемежающийся хилыми березками, которые предшествуют озерам. И вот наконец за тростниковыми зарослями, окруженными камышовой порослью, начинается Болотище.
 Оно такое же, но и другое. Если природа копирует себя все время, она себя беспрестанно раздает и тем самым не повторяется. Всякий другой сезон заново одевает ее, обогащает новыми видами, чья очередь наступила, и расцвечивает ее новыми красками, а они, точно распределенные в протяженности, разбрасывают там и сям случайные зерна. К тому же болото неустойчиво по содержанию и по протяженности, и в этом смысле оно противопоставляется лесу, вечно недвижимому. Не имея в виду определенной цели, мы устроились в том месте, откуда, вот уже восемь месяцев назад, мы видели незнакомца, который возник нагишом на краю острова. Мы нацеливаем на это место наши бинокли, словно они могут приблизить прошлое… Ландшафт, его ложное миролюбие, его смутные подрагивания, приглушенный звон его глубин, его затхлость, его медленные испарения хорошо гармонируют с другой застойностью: нашими воспоминаниями. Подрагивает камыш. Кувшинки, жилище ля— гушек, сворачивают свои лепестки; их стебли, прикрепленные к цветку, преломляются на свету. Скопление танцующей мошкары местами стало таким густым, что превратилось в облако. Водяные курочки кудахчут, лысухи издают пронзительные крики, а в это время переплетаются меж собой эти влажные растения, которые никогда не страдают от жажды, и нам милы все эти шумы, хриплые и пронзительные; гавканье голавлей, ловящих мух, хлюпание волн о мягкие берега, — волны, тоже мягкие, разъединяются плывущей уткой, или ее взлетом, или внезапным ударом хвоста увесистой щуки, охотящейся близко к поверхности.
 — Папа, ты видишь пень? — спрашивает Клер.
 Нет, пень, который ему служил опорой, половодье сровняло с берегами острова, а потоки этой дождливой зимы переместили, вероятно, и, может быть, даже увлекли из Малой в Большую Верзу и, от течения к течению, уволокли в Луару, а там и до моря недалеко.
 Ряд качающихся лютиков оказался на другом месте, так же, как и водяной орех, чтобы окружить, обвить неустойчивый плот из вязанок хвороста, на три четверти потопленный. Сама ряска, зеленый плотный ковер прошлого года, разъехалась. Порыв ветра погнал, собирая к северу, лютики, расчистил воду, и стал виден затопленный брод, ряд кругляшей, застрявших в тине, некоторых не хватает, а другие отъехали в сторону. Если б мы даже и захотели пуститься в дорогу по прямой, мы не смогли бы больше… Бульк! Карп выпрыгнул из воды и погрузился туда опять. С пустым клювом налетает зимородок, таща голубую травинку. Клер опускает бинокль, обнимает за шею Лео и, поколебавшись, другой рукой обнимает меня.
 — Кто скажет, что все это нам не приснилось, — шепчет она.