---------------------------------------------


 Борис Можаев
 ЖИВОЙ



 1


 Федору Фомичу Кузькину, прозванному на селе «Живым», пришлось уйти из колхоза на Фролов день. Уж так повелось у них в семье – все несчастья выпадали как раз на Фролов день. Или кто из предков сильно согрешил в этот праздничный день, или двор стоял на худом месте, кто его знает. Но не везло Живому больше всего именно в этот престольный праздник. «Вам село сменить надо, милок, – посоветовал как-то Живому дед Филат. – Вы люди пришлые… не того престолу, стало быть. Бог-то и забывает вас в этот день. А сатана тут как тут, крутит, значит, свою карусель-от…»
 Но Живой и не думал менять село. В Прудках он родился и вырос. Пришлым-то был его дед. Он лапти хорошо плел, а под Прудками лутошки – пропасть. Дед лапти плел, бабка онучи ткала, продавали… Так и скопили деньжат, срубили себе избу-семиаршинку, в которой и поныне жил Фомич. И расставаться с этой избой Живому было никак невозможно по причине «отсутствия всякого подъема», как он сам говаривал. Зажитка не имел. Отец его и дядья, может, и поднялись бы на ноги, кабы не этот проклятый Фролов день.
 Было их три брата: Фома, Николаха и Емеля. С весны отходили они в город, были холодными сапожниками. Хорошо зарабатывали. Однажды на Фролов день сели гулять: подвесили к потолку четверть водки и лили из нее в глиняные кружки. За выпивкой стали горячиться: Николаха запросил у Фомы бабушкин надел земли, доставшийся ей от какого-то бездетного дяди. У Николахи семья была большая, а у Фомы всего один ребенок. Но так как бабушка жила у Фомы, она ему и надел этот отказала. «Зачем тебе чужая земля – ты и свою не обрабатываешь… Отдай!» Ну, слово за слово – и сцепились. А Николаха был такой силы, что упаси господь. Бывало, они с Емелей ездили на реку за колодником. Навалят воз под дугу. Сани завязнут – Николаха распряжет и скажет: «Пусть лошадь померзнет, тады она лучше повезет». Свяжет оглобли чересседельником и сам впряжется. «Ты, Емеля, пошатай сани, а то я с места не возьму». Емеля шатает, а Николаха как упрется лаптями, аж оглобли трещат. Уж коли стронет с места, то и везет до самых Прудков, а лошадь сзади идет.
 Так вот они и сцепились, значит, с Фомой. Николаха тиснул его разок и положил на скамью. Тот и притих. Потом с неделю полежал и помер. Так и остался Федор Фомич сиротой. Поначалу, правда, им с матерью Емеля помогал. Да недолго.
 Николаха выдавал старшую дочь. Свадьба была как раз на Фролов день. И здесь братья опять погорячились: заспорили, кто больше выпьет? Николаха выпил шестнадцать тонких стаканов. Емеля – пятнадцать. На шестнадцатом стакане свалился под стол и помер.
 Это все большие несчастья. Но случались на Фролов день беды и помельче. В двадцать четвертом году Живой, тогда еще подросток, убил свою лошадь. Прежде на Фролов день в Прудках кропили лошадей и объявлялись по такому случаю скачки. Призы ставились: то ведро водки, то баран, то стан колес – мужики миром покупали. Обгонялись на прогоне – широкой неезжалой дороге, по ней обычно скот гоняли на пастбища к лесу. А в тот год как раз на прогоне столбы телеграфные поставили. И были они еще не в привычку.
 Фомич стал обгоняться на паре – соседскую лошадь кропить, пристегнул. «Одна отставать станет, другая подтянет», – подумал еще.
 Разогнал он свою пару шибко, в азарт вошел – порода уже сказывалась в нем. А с хитрецой гнал: из порядка вывел своих лошадей, да на обочину. Здесь, мол, никто не помешает. И надрал. И как уж перед ним столб вырос, совсем объяснить не мог. Только помнит – летит он прямехонько в столб. И свернуть уж никак невозможно, потому что свой Буланец влево забирает, а соседский Пегач вправо тянет… Перетянул все-таки Пегач. Буланец ударился лбом в столб, а Фомич – кувырком через голову. Когда очнулся, Буланец лежал возле столба уже бездыханный…
 Все это вспоминал теперь Фомич, сидя у окошка. В избе было непривычно безлюдно. Ребята ушли в школу, младшие вместе с соседскими табунились на улице – босоногие, а иные и без штанов. Хотя ветерок по-осеннему был свеж, им ничто… Хозяйка перед домом провевала на ватоле гречиху.
 Гречиху привезли сегодня с колхозного тока – шестьдесят два килограмма. И это весь заработок на семь ртов? Чем же их кормить целый год?
 Вчера вечером председатель сказал: «Пшеницу не ждите – еще и с государством не хватит рассчитаться…» А рожь давно уж свезли, да на семена оставили. Картошки тоже не жди – вымокла. Оно, конечно, кто в поле работал, тот и себя не забывал. Опять же на лугах мужики сеном подразжились, да и бабам кое-что перепало. А Живой работал вроде бы экспедитором колхозным – все в разъездах: то мешки добывал, то кадки, то сбрую, то телеги… Мало ли нужд в хозяйстве? Писали ему по два, а то и по три трудодня. По трудодням-то вроде бы и ничего – вместе с женой выколотил восемьсот сорок палочек. А заработал шестьдесят два килограмма гречихи… Как жить? «Чудно теперь платят, – думал Фомич. – Раньше хоть поровну всем давали на трудодень… А теперь – бригадиру оклад больше тысячи, учетчикам да заведующим всяким опять деньги дают, а которые в поле ходят или вот, как я, на посылках, – этим шиш. Кто чего сам достанет…»
 Он и раньше догадывался, что трудодень пустым будет, хотел махнуть из экспедиторов куда-нибудь к хлебу поближе. Но – прохлопал ушами, прособирался… А теперь уж поздно – все пусто. И аж до нового урожая ничем особенно не разживешься.
 Да ведь оно, если с другой стороны посмотреть, не больно и взяли бы его на прибыльную работу: там сила нужна, ловкость. А у него на правой руке два пальца от войны осталось. Не ладонь, а клешня. Конечно, приспособиться-то можно бы… Хоть на подвозке зерна. А там в обед принесешь в рубахе да вечером в карманах. Все-таки поддержка. А теперь чем жить? Своей скотины – одна коза. Что делать? Выходит, один-разъединственный выход – уходить из колхоза.
 Трудная для Живого пора пришла с новым председателем Гузенковым. В прошлом году объединили их колхоз с соседним, правление перевели в Свистуново, а председателя прислали нового, из района. Был он человеком важным, внушительных размеров и знаменитым на весь район. Кажется, все районные конторы по очереди возглавлял. Гузенков – и председателем райпотребсоюза был, и заведующим заготскота, и даже директором комбината бытового обслуживания. Величали его Михаилом Михайловичем… И все позабыли, что когда-то его звали в Тиханове попросту Мишкой Монтером. Откуда он взялся – никто не знал.
 В тридцать втором году старую паровую мельницу, чадившую посреди Тиханова, переделали в электростанцию. Ничто не изменилось во внешнем облике грязного кирпичного здания, похожего на большую кладовую, только железная труба над крышей стала потолще и повыше. И вместо частого попукивания да тяжкого сопения мукомольного паровика теперь из этой кладовой раздавались отрывистые, резкие звуки: «Хх-тяп! хх-тяп!» Словно кто-то там дрова колол да с хрипотцой «хакал». И в такт этому редкому «хх-тяп!» вспыхивали и тускнели на селе электролампочки. А на улицах Тиханова появился в замасленной тяжелой кепке Мишка Монтер. Вскоре его выдвинули в райком комсомола как редкостного в Тиханове представителя рабочего класса. И постепенно Мишка Монтер испарился… Через два года на месте электростанции снова заработал старый мукомольный паровик. А Михаил Михайлович Гузенков прочно утвердился на руководящей линии.
 Случай свел их с Фомичом в первые же дни председательства Гузенкова. Конечно, виноват во всем Живой, а точнее – язык его.
 Гузенков первым делом решил ввести в колхозе твердые оклады всем руководящим работникам, учетчикам, животноводам. И – чтоб сразу почуяли дисциплину – вызывал всех по одному в кабинет и «выдержку давал»: садиться не приглашал, но сам сидел и подолгу расспрашивал.
 А прудковские как пришли в Свистуново гурьбой, так скопом и ввалились в кабинет к Гузенкову, расселись кто на стульях, кто прямо на корточках вдоль стен. Привыкли при Фильке Самоченкове… Гузенков долго разглядывал их с любопытством, потом как ахнет ладонью по столу:
 – Вы что, в свинарник пришли или в кабинет к председателю? Марш отсюда! И заходить строго по одному… По вызову.
 Выходили от него хмурые и бросали недовольно собравшимся возле крыльца правления:
 – Сам сидит, а тебя столбом держит… Начальник!
 – А все почему? Потому как под порогом академию кончал, – съязвил Живой. – По коридорам прошел, а в класс не пустили. Под порогом в мусоре копался да ума-разума набирался. Оттого и сердитый.
 Кто-то донес Гузенкову. Он и взъелся – не дал Живому оклада, на трудоднях оставил. Да еще приказал бухгалтерии: за каждую поездку отчет особый на экспедитора составлять и подавать ему, председателю. «Смотри, чертов сын! Зенки вылупишь, а не поймаешь», – думал в сердцах Фомич. Он и раньше не крал – учен. Законы вон какие! Кому сидеть в тюрьме хочется? Деньги не рожь: концы как ни прячь, а видны. Корнеич у них дошлый счетовод – любую бумажку насквозь видит.
 Хотел было Живой на ферму учетчиком уйти. Опять не пустил Гузенков: там повольготнее и прибыльнее – оклад! Словом, обложил председатель Живого, как борзятник русака. Сколько ни беги, а конец один – выдохнешься и упадешь…
 И опять – уйти из колхоза, а чего делать? Ехать на сторону, на заработки ежели – не подымешься. Да и не пустят. Здесь просить подходящую работу, за деньги чтоб? Но у кого просить? И кто даст? Коли уж уйдешь из колхоза, то и просить не у кого. А коли останешься, все равно до точки дойдешь. Вот и выходит: куда ни кинь – все клин. И опять выпало на Фролов день. «Значит, судьба меня пытает», – думал Живой.
 И он окончательно решил уйти из колхоза. Неправда, где-нибудь, да устроится! А когда решился, стало ему и немного легче и как бы веселее. «Судьба мне опять поставила точку на Фролов день, а я ей – запятую, запятую…» Он даже встал и потянулся было к балалайке, хотел сыграть «Хаз-Булат удалой». Но вовремя вспомнил: сосед из района приехал. Как бы не ушел в луга. Пойти надо… Может, угостит по случаю праздника.




 2


 Угощение вышло в самый аккурат. Хозяин, Андрей Спиридонович Кириллов, по-уличному просто Андрюша, только заправился перед лугами и теперь прилаживал возле порога деревяшку к своей культе. А на столе стоял граненый графинчик мутновато-синей самогонки, да рядом в тарелке был нарезан пирог с калиной.
 По тому, какую привязывал Андрюша деревяшку к своей культе, Живой сразу определил: косить собирается. У Андрюши было две деревяшки – одну он называл «ложей», вторую – «ступицей». Ложа – деревяшка отполированная с длинным плоским поручнем, похожим на гладильную доску, – под самое бедро подходила эта доска. Андрюша пристегивал ее двумя ремнями к бедру, а на конец важно опирался рукой. Эту ложу Андрюша надевал на работу в райфо или когда просто прогуляться хотел. Теперь ложа стояла возле порога, а пристегивал Андрюша ступицу – деревяшку коротенькую, с медным кольцом на конце. На этой ступице Андрюша мог и косить, и пахать, и даже приплясывать.
 Андрюша жил и работал в районе, а к матери приезжал помочь по хозяйству. Ей выделили из колхоза гектар с четвертью лугов за сданного телка. Выдавали, правда, за телят, чего останется от покоса. Но и то благо. Иначе – своди коров со двора.
 – Сено косить собираешься, Андрей Спиридонович? – спросил участливо Фомич, поздоровавшись.
 – Угадал, – ответил тот. – А ты чего не на работе?
 – А я уж отработал вчистую… То есть на общественную обязанность рукой махнул.
 – Проходи к столу, сосед, – пригласила его тетка Матрена, сутулая, но еще крепкая старуха – мать Андрюши. – Выпей с праздником-то.
 – За ваше доброе здоровье, как говорится. – Живой прошел к столу, налил себе сам полный стакан, выпил, отломил кусок пирога, понюхал и стал закусывать.
 Пирог был горьковат, поторопилась с калиной-то тетка Матрена. А от самогонки шибало жженой резиной. Но Фомич выпил с удовольствием и уплетал за обе щеки, продолжая рассказывать, как он решился махнуть рукой на общественную обязанность.
 Андрюша наконец приладил свою деревяшку, притопнул ею, словно сапогом, да еще шуточку завернул:
 – Хорошо тому живется, у кого одна нога: и портка его не рвется, и не просит сапога.
 Андрюша был тяжел телом, и когда шел, то половицы жалобно поскрипывали. «А что, ему и в самом деле хорошо живется», – думал Живой, глядя на Андрюшину красную шею, на всю его мощную фигуру, перетянутую поперек живота широким командирским ремнем.
 – А ты твердого задания не боишься? – спросил Андрюша, присаживаясь к столу.
 – Чего у меня брать-то? Шоболов охапку?! – Фомич шмыгнул на табурете и хмыкнул. – Да и не слыхать теперь, чтоб твердое задание давали.
 – А ну как и вышлют?
 – А там есть советская власть?
 – Там комендатура.
 – Ну так я помощником коменданта буду…
 – Чего ж ты хочешь?
 – Мне бы работенку такую, как у тебя. Телом я сохну, подобреть хочется. Вроде тебя.
 Андрюша засмеялся, и грудь его даже затряслась:
 – Куда уж тебе! Ты погляди-ка на себя…
 Живой перед Андрюшей был – что старый мерин перед битюгом. Андрюша был весь белый, с широкой блестящей лысиной, с розовым крупным лицом. А Фомич – аспидно-желтый до черноты, со впалыми щеками, костлявый, черноусый, черноволосый и оттого казавшийся еще более худым. Он и в самом деле смахивал на заморенную в работе лошадь. И мослы у него выпирали в плечах и на спине как-то буграми, по-лошадиному. Одни только карие глаза были бойкие, молодые и впрямь живые.
 – Я инвалид гражданской войны, а ты Отечественной… Разница! – говорил, усмехаясь, Андрюша. – Я до войны устраивался. Тогда на инвалидов дефицит был. Наш брат в цене ходил.
 Андрюша разлил остаток самогона по стаканам. Выпили.
 – Что же ты будешь делать? – спросил он Фомича.
 – Да вот сел я ноне и задумался. Куда ни кинь – все клин. Хлеба нет. Одежка-обувка у ребятни поизносилась. Купить – денег нет. Как жить? Вроде бы один выход: живым в могилу лечь, как поется в песне. Нет, стой! – думаю. Есть выход! Подойдет базар – пойду я, куплю себе корову, а денег под расписку возьму. Молоко ноне почем? По три рубля за литр. Ежели продавать в день по шесть литров, дак и то за пять месяцев я корову-то оправдаю. Возвращу, значит, деньги сполна. А коров я определять очень даже умею. Первым делом надо посмотреть, как у нее шерсть вьется. Ежели развилок начинается на холке, значит, меж молок ходит до четырех недель. А ежели развилок на спине, более семи недель до отела гуляет. Дрянь корова, лодырь! Потом колодец прощупать надо – ямка такая есть меж утробы и грудей, в конце жилы, значит. Ежели палец большой по сгиб погрузнет – пуд молока в день даст. Ну еще на хвост погляжу – на кончике самом размахни шерсть: ежели серка есть, масляная корова! Сутки постоит молоко – клади медный пятак, не потонет. Вот какую корову я себе выберу!
 – Так за чем же дело стало? – улыбался Андрюша.
 – Да дело-то за сущим пустяком. Теперь денег надо мне взаймы попросить, тыщи три. Решил я начать с соседей, с тебя то есть. Дай мне тыщу с возвратом на полгода? А я тебе – расписку… По правилу составлю.
 Андрюша оглушительно захохотал:
 – Да тебя и впрямь не тужа мать родила. Ну ж ты, Живой, дьявол! Ох, уморил совсем! А я было уши развесил…
 – Нет у вас ко мне никакого понимания, – со вздохом и прискорбием сказал Живой.
 – Слушай, пошли со мной сено косить! Я тебе положу по рублю за сотку… Вот тебе и заработок. Да еще дам пуд пшена. Как, согласна, мать? – обернулся Андрюша к старухе.
 – А что ж, и больно хорошо! – отозвалась от печки тетка Матрена. – Я, чай, и то подумала, нанять бы кого. А сам-то поезжай в район. Своих дел у тебя по горло.
 И Живому, и Андрюше сделка пришлась по душе. Они хлопнули по рукам и отправились в луга. Кроме кос и брусков, Андрюша прихватил пол-литра, а Фомич ружье.
 – Вечерком с устатку выпьем на покосе, – сказал Андрюша.
 Луга были далеко. Покос за телят выделяли за Лукой – длиннющим, затейливо изогнутым озером-старицей. Когда-то там были наилучшие луга, и не раз из-за них прудковские мужики дрались с заречными – бреховскими мужиками. А теперь эти луга заросли кустарником-лутошкой да калиной на буграх и ольхами в низинах. А там, где и оставалась трава, стояли вразброс одинокие дубки. Трактор туда не пустишь – ножи у косилок порвет. Косами выкашивать колхоз не успевал. Вот и отдавали их колхозникам за сданных телят.
 Дорога туда вела вдоль реки Прокоши, петлявшей затейливо туда-сюда, будто из озорства. Пологие песчаные берега, заросшие на гривах красноталом, шиповником и черной смородиной, перемежались голыми, иссиня-сизыми глинистыми крутоярами, похожими издали на неровно срезанный толстенный конопляный жмых.
 У Кузякова яра Андрюша и Живой сели отдохнуть. Припекало. Прохладный с утра ветерок окончательно стих, и густое, еще по-летнему вязкое марево колыхалось над приречными талами, над свежей сочной зеленью отавы, над буровато-желтыми приземистыми стогами. Отсюда, с высокого берега, дальние заречные стога выглядели неестественно маленькими, похожими на кочки. А широкие речные плесы, светлые, словно открытые напоказ, казалось, еще шире разлились. Просторная, в яркой, нарядной зелени равнина будто еще далее раздвинулась до самой синей каемки леса, чистый, зеленовато-холодного оттенка небосвод еще выше поднялся, во всем была какая-то щедрость и мощь. Но бурые, прибитые дождями стога вызывали грустное чувство. А может быть, невесело было еще и оттого, что во всем просторном небе висел один-единственный коршун и свистел протяжно, с переливами: «Фью-ютьи и-и-и рлю-рлю-рлю!» Казалось, что коршун дразнил кого-то и подсмеивался.
 – Эх, природа-мать! – вздохнул Живой. – Ты вот что скажи: отчего земля добра, а человек так жаден?
 – Ты про что это? – Андрюша сидел у самого обрыва, свесив свою ступицу, и бросал в воду глиняные комья.
 – Да хоть про Кузяков яр. Ты знаешь, какие тут сомы живут? Страсть! А взять – не возьмешь! Был единственный человек, кто умел их брать, – Кузяк. Да и тот помер. И вот уж какой жадности был человек – помирал, а секрета своего не открыл. Так и унес в могилу, чтоб ему ни дна ни покрышки.
 – А ты пробовал, выпытывал у него?
 – Не однова! Не открылся… Да что мне? Сыну своему родному секрета не выдал! Я ему и шахи чинил, и самогонку ставил… Нет! А чего пожалел, спрашивается? Хоть бы из уважения к моему многодетству открылся. Знал бы я его секрет… Э-ге! Мне бы теперь ни один колхоз не страшен был. Поймал бы сома пуда на четыре – и живи не тужи.
 – А я ловил с ним сомов один раз, – сказал Андрюша.
 – Да ну! Это с какой же стати он пошел с тобой?
 – Я ему по налоговой части услугу одну оказал, – уклончиво ответил Андрюша и, хитро прищурившись, спросил: – Ты знаешь, как насадку делать на квок?
 – Еще бы! Я и в книжке читал… Все по частям уяснил.
 – На чем ракушечье мясо жаришь?
 – На постном масле.
 – А какой ниткой перевязываешь приманку?
 – Обыкновенной… – Фомич подумал и добавил: – Шерстяной.
 – Запомни!.. Нитка должна быть чисто льняная.
 – Эх, черт! Это он тебе сказал?
 – Да.
 – Ну, а дальше? – Живой так и впился глазами в Андрюшу. – Сомов-то вызывали?
 – Вызывали… С самого дна поднялись. Кругами пошли возле лодки. Один прямо на весло лег.
 – И здоров был?
 – Голова с конное ведро…
 – Эк, дьявол! Как же он его брал? Ты мне скажи, как он приманку подавал? Вот об чем ни в одной книжке не сказано.
 – Руку опустил в воду по локоть. Подержал немного, а потом говорит: мол, сытый сом… Не сосет, а выплевывает.
 – Ах ты, мать честная! – Живой хлопнул досадливо себя по коленкам. – Это он тебе глаза отвел. Нет! Разве Кузяк расскажет? Это ж не человек – колода!
 Утки вышли из-за кривуна внезапно; держались они, хоронясь от коршуна, близко к воде, так что Живой бил по ним как бы сверху. Две утки кувырком полетели прямо в воду, а третья потянула от косяка в сторону к тому берегу. Вдруг она пронзительно закрякала, и тотчас же в нее ударил коршун, будто треснула сухая палка, – так сильно щелкнул ее, даже перья полетели… И понес низко, скрылся за тальниковыми зарослями, как за угол дома завернул.
 – Вот подлец, – сказал Живой вслед коршуну. – Такие вот и живут. Видал, как взял? Будто все так и надо… Для него я только и старался, подстрелил утку. – Фомич долго смотрел туда, вытягивая шею. – Эх, маненько переплыть-то не на чем! А то бы я ему показал, как на чужое зариться.
 Достав уток, Живой засуетился:
 – Может быть, не станем откладывать до вечера? А ну-ка утки пропадут?! Давай-ка уж сварим их, и того… выпьем! Все-таки нынче Фролов день. А уж выкосить – я тебе выкошу один.
 Андрюша поколебался только для приличия, самого-то уж размаривала давешняя самогонка.
 – Ну что ж, накину тебе еще тридцатку, – согласился он.
 – Уток-то у нас две, а бутылочка одна. Чуешь, что получится? Закуски много, а водки не хватит. Давай-ка эту тридцатку мне сейчас. И я как бы от себя поставлю, угощу тебя… Магарыч, х-хе!
 – Как хочешь. – Андрюша вынул из кармана бумажник и протянул Живому тридцатирублевку.
 – А ты разводи костер. Я в момент обернусь. Тут не более трех километров, до Прудков-то. Не более. А насчет лугов не беспокойся. Так выкошу, что гривенник за десять шагов увидишь. Вот оказия! Кажись, впервой подфартило мне на Фролов день.
 И Живой радостно засеменил в Прудки.




 3


 Весть о появившемся в Прудках вольном косце мгновенно разнеслась по селу. Доярки, занятые по горло на ферме, бывало, нанимали пришлых косцов – то демобилизованных солдат, то шабашников. А тут свой объявился. И к Фомичу повалили с заказами, больше все доярки – горькие вдовы. У кого не было пшена, обещали дать картошку или рожь – Фомич все принимал. Сперва брал задаток и, чтоб другой работу его не перехватил, обкашивал деляну заказчика, выстригал рядок на окраине, как шерсть на овце, – метку ставил и шел дальше. «Теперь кто и наймется, со мной будет дело иметь. Так-то оно спокойнее», – рассуждал Фомич.
 А соперники у него нашлись. Первым притопал дед Филат. Ранним утром, когда еще роса дымилась возле кустарников, не успев как следует осесть на траву, Фомич встретил его на делянке Маришки Бритой. Дед сидел на охапке сена возле выкошенной Фомичом метки. Из-за голенища его кирзового сапога торчала деревянная ручка смолянки. Над головой на дубовом суку висела коса.
 – Ты чего, дядь Филат, ночевал тут, что ли? – спросил Фомич.
 – А хоть бы и ночевал… Я, Федька, сна лишен начисто. Мне что ночь, что день – все едино.
 – И лежал бы себе на печи. Зачем сюда пришел?
 – Делянка-то моей племянницы, Маришки.
 – Ну и что?
 – Как что?! Косить пришел.
 – Ты что, только очнулся? Она ж мне ее сдала. Где ж ты был раньше?
 – Где я был – не твово ума дело. И не пытай меня, Федька. Молод ишо. А косить будем вместях. И деньги поделим. Не то у меня и портки латать нечем. Да куфайку справить надо к холодам-от.
 – Ты, чай, дядь Филат, на четвереньках косить-то станешь, – усмехнулся Живой.
 – Шшанок! – побагровел дед Филат. – Передом пойдешь – пятки подрежу.
 Дед Филат был сух, погибнет, с жиденькой и сквозной бороденкой, с мелкими конопушками на простынно-белом морщинистом лице. Когда он сердился или смеялся, у него было одно и то же выражение странно растянутых в каком-то застывшем оскале губ. Кто видел этот оскал впервой, тому казалось, что дед Филат беззвучно плачет. Жил он один, два сына погибли в войну, старуху схоронил уже после… Пенсии не получал, потому как был колхозником, и сыновья были когда-то колхозниками. Перебивался дед Филат кое-как: зимой салазки мастерил, а летом корзины плел да сети, больше все однокрылые шахи, или «кулики», как называли их в Прудках. Сети он сам дубил соком плакун-травы.
 – Против моих сетей ваш капрон – что камыш перед лозняком, – говаривал дед Филат. – Палка скорее изопреет, а сети мои будут стоять.
 И хотя дед Филат еще и не видывал этот самый капрон, а только слыхал про него, сети его могли бы и в самом деле посостязаться с капроновыми – служили они долго, и брали их хорошо.
 Но нынешним летом велась борьба с браконьерами и лодырями. Каждое село выявляло своих лодырей. Нагрянули и к деду Филату. Приехала подвода из района с двумя представителями. Привел их свой – Пашка Воронин, прудковский бригадир. Нагрузили целую телегу этих шахов. И нитки забрали подчистую…
 – В колхозе надо работать, а не тунеядствовать, – назидательно говорил деду Филату незнакомый представитель в фуражке с дубовыми листьями.
 Дед Филат услужливо крутился возле телеги, помогал увязывать сети.
 – Мотри, Пашка, кабы на ухабе не тряхнуло; под колесо попадет кулик – кольца поломает, – наказывал он бригадиру.
 – Чудак! – усмехнулся начальник в фуражке с дубовыми листьями. – Что мы, покупаем у тебя сети, что ли? Или на хранение везем? Мы ж конфискуем… Понимаешь?
 – Отчего же не понимать? Везите, везите, – деревянно бормотал дед и долго смотрел вслед телеге из-под ладони, оскалившись – то ли плакал, то ли смеялся.
 Фомич понимал, в каком положении оказался дед Филат, и теперь находился в трудном раздумье. Оно бы надо поделиться с дедом, коли по-людски поступать. Да ведь и себя жалко. Там своих ртов полна изба: каждое утро разевают – дай! А кто ему, Фомичу, даст? Он сел возле деда, закурил.
 – У тебя, дядь Филат, смолянка-то, поди, с единоличной поры осталась? – Живой вытянул насмоленную дощечку из-под голенища деда Филата. – Их уж, никак, лет двадцать не продают?
 Смолянка была черная, целенькая, как новая.
 – Перед войной старшой привез мне две штуки со стороны, – сказал дед Филат. – Одну-то я исшоркал.
 – Ну-к, я попробую! – Живой упер в носок такого же расшлепанного, как у деда Филата, кирзового сапога кончик косы и стал точить неровное жало.
 «Вжить, вжить, вжить…» – звонко отдалось на другом берегу озера. Потом Фомич поставил косу на окосье и, задирая кадык, наточил конец.
 – Хорошо! Бруском точить, что ни говори, не сручно. Коса у меня зараза: два раза махнешь – и садится. У тебя, поди, еще венская? – Фомич с завистью посмотрел на источенную, узенькую, как змейка, косу деда Филата.
 – На ней два кляйма! – важно сказал дед Филат.
 С минуту молчали, глядели за озеро на почерневшие от дождя стога…
 – Ну и лето было! Сено в стогах гниет, – сказал Фомич.
 – Какие это стога! Это ометы, а не стога. Три хороших навильника – вот и весь стог. Их дождем прошибает. А сверху преют, и поддоннику много остается. Сажают их ноне там, завтра тут… тьфу! – Дед плюнул, бросил окурок и затоптал его сапогом. – Все луга испятнали. Раньше, бывало, стог поставим – на десяти подводах не увезешь. Вот это стога стояли… Выше дубьев! И всегда на одном месте.
 – Это верно, – подтвердил Фомич. – Поначалу меня в колхозе, в нашей бригаде то есть, вершить стога ставили.
 – Какой из тебя вершитель! Ты еще сморчком был. Лучше попа Василия у нас в Прудках никто не вершил. И одонья он клал сам. Все снопы клал гузом вниз. Скирду к скирде, бывало, выведет – стоят, как зализанные. Год простоят – и ничего с ними не сделается. Мастер был.
 – Да-а… Мы его с Воронком брали. Он – председатель комбеда, я – секретарь сельсовета… «Власть, говорит, пришла, матушка. Собирайся!» – «Нет, говорим, только тебя, отец Василий, одного до сельсовета». – «А там уж ждут нас обоих», – говорит поп. И точно. Там уж уполномоченные ждали его, из района приехали. Все знал. Пронзительного ума был человек.
 – Промзель, это точно, – согласился дед Филат. – Ну, посидели, Федька, и будет…
 Дед Филат встал, скинул с себя драную фуфайку, снял с дерева косу.
 – Значит, передом пойду, как договорились.
 – Это где ж мы с тобой договаривались? – Живой разинул рот от удивления.
 Но дед будто и не слыхал… Коротко ударил с угла раза два косой, закосил рядок и пошел вдоль деляны.
 Косил он неожиданно легко, с подсадом, и аккуратно выкладывал траву.
 «Вот те и напарник незваный пришел. Ну что ж с ним делать? За рубаху его не оттащишь, – думал Фомич. – Ему ведь тоже кормиться надо».
 Живой было резко пошел за дедом, но по его захвату, как нарочно, рос густой рябинник и торчало много высоких порыжелых кочетков. Трава перестоялась, а рябинник так и вовсе у корней был что твоя проволока, аж коса звенела. Того и гляди, пятку порвешь. Разов десять махнешь, а там уж коса не берет, мусатит траву – и шабаш. Фомич поминутно останавливался, вынимал брусок и точил косу. А дед Филат без остановок все смолит и смолит, аж рубаха пузырится – вон куда ушел!
 «И что за коса у него? – думал Фомич. – Прямо змея. И дед еще при силе… жилистый! Это он на вид такой: дунешь – упадет. А гляди ты, как уписывает. Оно, пожалуй, кстати, что помощник сыскался. Не то вон намедни выкосил Андрюшину деляну – время согревать да в стога метать, а с кем? Дуню не посадишь на стог – не свершит. Самому придется и навивать, и вершить, и утаптывать. Налагаешься со стога да на стог так, что язык высунешь. А деда посажу – и за милую душу. У него и вилы хорошие есть – четырехрогие, стоговые. Теперь таких не купишь».
 Когда Фомич закончил свой рядок, дед Филат уже отдышался.
 – Ну что, Федька, ешь тебя лапоть! Али я не говорил тебе, что пятки порежу?
 Дед Филат сидел с открытым ртом, как гусенок в жаркий полдень, на груди и на спине его синяя облезлая рубаха потемнела от пота.
 – Коса у тебя – золото! – сказал Фомич, вытирая рукавом пот. – На всем рядке ни одной заточки. Ей-богу, не поверил бы, кабы кто сказал.
 – Я в прежние годы с этой косой, Федька, пол-России выкашивал. И на Дон ходил, и на Кубань, ажно до самых Капказских гор. Наши рязанские косцы высоко ценились. Бывало, приду к хохлам на базар, где они косцов нанимали, напишу на лапте: пятьдесят копеек – и спать ложусь. Кому нужно – бери. Меньше ни в какую. Не согласен – и точка!
 Косили с передышкой долго, пока солнце под уклон не пошло. И только тогда, перед уходом домой, дед Филат признался:
 – Я ведь наперехват к тебе пришел, Федька.
 – А кто ж еще хотел? – насторожился Фомич.
 – Спиряк Воронок…
 – Чего ему не хватает? – нахмурился Фомич. – Все хапом норовит.
 – Вчерась я ходил на скотный двор. Он вертится, как бес хромоногий. Подмигивает мне: «Пойдем, говорит, калым с Фомичом делить на покосе».
 – Я ему поделю! Окосьем по зубам, – кипятился Фомич.
 – А если, говорю, он несогласный? Тогда что? Тогда, говорит он, председателю донесу. Ни мне, мол, ни ему.
 – Испугал председателем!
 – Мотри, ноне вечером он к тебе нагрянет.
 – И на порог не пущу блинохвата, – сказал Фомич.




 4


 Но вечером, уже при свете, Спиряк без стука прошмыгнул в избу к Живому. Было ему уже далеко за шестьдесят, а он все еще ходил в Спиряках. Ну, Воронком еще звали. А ведь в былые времена должности хорошие занимал! Да и теперь, хоть и работал скотником на ферме, но, поскольку приходился старшим братом прудковскому бригадиру, силу Спиряк имел большую. В его облике было что-то барсучье: вытянутое вперед тупоносое лицо с черными усами и белой бородкой, скошенный низкий лобик и плотно лежащая, словно зализанная, седая щетина коротких волос. И в повадке Спиряка было тоже нечто барсучье – в избу войдет, как в нору юркнет. Не услышишь… Встанет у порога и крутит головой, словно принюхивается. И кланяется так, будто голову протягивает, того и гляди – укусит.
 – Добрый вечер, хозяева! Хлеб-соль вам.
 Фомич с Авдотьей ели пшенную кашу; дети нахлебались в первую смену, уже отвалили от стола и копошились тут же, на полу.
 – Проходите в избу, раз уж вошли, – сказала хозяйка. – Чего стоять у порога? За постой деньги не платят.
 Фомич промолчал.
 Спиряк сел в передний угол и бесцеремонно заглядывал в чашку.
 – Никак, пшенная каша? А я пашано на блины пускаю.
 – У нас не то что на блины, на кашу нет его, пашана-то, – сказала Авдотья.
 Фомич отложил ложку, глянул круто на Спиряка.
 – Ты чего в ревизоры лезешь? Довольно и того, что твой брат обирает колхоз.
 – Ну, брат мой по пуду пашана со двора не собирает. Это у нас раньше только поп Василий огребал по стольку, – едко ухмыльнулся в бороду Спиряк Воронок.
 – Да вы с Пашкой и мертвых обираете!
 – Это что еще за мертвых?
 – Памятники с могил потаскали… Тот на фундамент, а ты на подвал.
 – То церковные памятники… с крестами. Камень, и больше ничего. А то – пашано. Да еще по пуду.
 – Вы возами везете! – крикнул Фомич.
 – Эка хватил! Непойманный – не вор. Мы по закону живем, – продолжал усмехаться Спиряк. – А коли прав человек – он спокоен. Не шуми. Ну, чего волнуешься? Какой я тебе ревизор?.. Авдотья, – сказал Спиряк иным тоном. – Ну-ка, выйди на двор да детишек забери. Нам потолковать надо.
 Авдотья, десять лет проработавшая на ферме в ту пору, когда Спиряк Воронок был еще заведующим, привыкла выполнять его приказы автоматически, как старая кавалерийская лошадь выполняет давно заученную команду. И Спиряк уже не начальник, а сам водовоз, и Авдотья не доярка, а давно уж домоседка с вечно опухшими, искривленными какой-то непонятной болезнью пальцами, но все ж приказ сработал: она встала из-за стола и торопливо повязала платок.
 – Ты куда? – Фомич хмуро кивнул на скамью. – Садись! Какие у меня могут быть с ним секреты?
 Но детей он все-таки выпроводил.
 – Гуляйте! – подталкивал Фомич ребятишек в спины, тихо шлепал по затылкам – кроме пятерых своих, в избе играли еще двое соседских.
 Когда ребятишки, гулко протопав сенями, выскочили на крыльцо, Фомич сказал:
 – Нечего и начинать. Бесполезный разговор.
 – Кто ж тебя упредил? Филат, должно быть?
 – Кулик на болоте.
 – Я ведь вот к чему разговор веду, Авдотья. – Спиряк нарочно обращался теперь к хозяйке. – В каждом деле разумный оборот должен быть. А он не понимает.
 – Вижу, какой тебе оборот нужен… Где что плохо лежит – у тебя брюхо болит, – зло сказал Фомич. – Но здесь не отколется.
 – Вчера братана встретил, – глядя на Авдотью, сказал Спиряк. – Он говорит: мол, Фомичу самовольный покос запретим. А за то, что на работу не ходит, оштрафуем.
 – Господи, что ж это будет, Федя?
 – Тебя не спрашивают… Молчи! – цыкнул на жену Фомич.
 – А я Пашке говорю, – мягко продолжал Спиряк Воронок, – Фомич многодетный, ему тоже кормиться надо. А на покос выделим ему напарника и оформим это вроде как общественную нагрузку. И все будет по закону.
 – Эх ты, обдирала, мать твою… – Фомич длинно и заковыристо выругался.
 – Ну вот, я ему выход подсказываю, а он меня к эдакой матери шлет. – Спиряк Воронок смотрел на Авдотью, словно Фомича тут и не было.
 – Ладно, передай Пашке – я деда Филата беру в напарники, – сказал Фомич.
 Воронок дернулся, словно его током ударило, и пошел в открытую:
 – Косить будешь со мной и делить все пополам… Понял? Или…
 – Иди ты… Я с тобой еще раньше наработался.
 – А что раньше? Мой комбед на хорошей заметке был.
 – Ты скольких туда отправил? Ваську Салыгу, к примеру, за что?
 – Он лошадьми торговал.
 – Не торговал, а больше менял, как цыган. Доменялся до того, что с одной кобылой заморенной остался… Я зна-а-аю за что… – Фомич остервенело погрозил пальцем. – Ты боялся, кабы он тебя не выдал.
 – В чем?
 – Бреховских лошадей в двадцать седьмом году не вы с Лысым угнали? А Страшной их в Касимове сбыл.
 – Это вы по своему примеру судите, – невозмутимо и вежливо сказал Спиряк Воронок. – Петру Лизунину кто отпускную дал? Ты! Уж, поди, не задаром?
 – Зато ты, как Лизунин сбежал, все сундуки его подчистил. Небось еще до сих пор не износил лизунинские холстины? А я не жалею, что отпустил его. Он вон где! В Горьком пристанью заведует. И дети у него в инженерах да врачах. А у тебя один сын, да и тот в тюрьме сидит за воровство.
 Спиряк Воронок покрылся багровыми пятнами, встал, зло нахлобучил по самые брови кепку:
 – Ты и раньше был подкулачником… Обманом в секретари сельсовета проник. А теперь ты – тунеядец. Мы еще подведем тебя под закон. Подведем!..
 Он вышел, не прощаясь, сильно хлопнув дверью.
 – Что ж теперь будет, Федя? – жалобно спросила Авдотья.
 – Ничего… Бог не выдаст – свинья не съест.
 Фомич понимал, что его короткому благополучию скоро придет конец. «Но как бы там ни было – отступать не буду. Некуда отступать», – думал он.
 На другой день к обеду, когда Фомич с дедом Филатом докашивали деляну Маришки Бритой, на высоком противоположном берегу озера появились дрожки председателя колхоза. Сам приехал – Михаил Михайлыч Гузенков. Он привязал серого в яблоках рысака возле прибрежной липы и с минуту молча разглядывал косарей, словно впервые в жизни видел их. Фомич и дед Филат тоже стояли на берегу и разглядывали председателя; над камышовыми зарослями торчали их головы на тощих журавлиных шеях, как горшки на кольях. А председатель высился на липовой горе, широко расставив толстые, в желтых хромовых сапогах ноги, сложив руки крест-накрест на выпирающем животе, обтянутом расшитой белой рубахой, в белом парусиновом картузе. Ниже, в воде, такой же мощный председатель стоял ногами кверху на картузе, и казалось, он-то, этот нижний, отраженный в воде, и есть настоящий – стоит на голове и держит на себе липовую гору.
 – Ну, чего уставились? Давайте сюда! – поманили пальцем оба председателя.
 – Нам и тут хорошо, – сказал дед Филат.
 – Чего там делать? – отозвался и Фомич.
 – Идите, идите… Я вам растолкую, чего делать, – мирно уговаривал их Михаил Михайлович.
 – Ты на лошади, ты и езжай сюда, – сказал Фомич.
 – Буду я еще из-за вас, бездельников, жеребца гонять.
 – Ну и валяй своей дорогой, раз мы бездельники… А нам некогда языки чесать. – Живой вскинул косу на плечо и пошел прочь.
 За ним подался и дед Филат.
 – Куда! – рявкнул Гузенков так, что рысак вскинул голову и мелко засеменил передними ногами. – Стой, говорю!
 – Ну, чего орешь? – Фомич остановился.
 Дед Филат нырнул в кусты.
 – Ты кто, колхозник или анархист? – распалялся Гузенков.
 – Я некто.
 – Как это «некто»? – опешил председатель.
 – Из колхоза пятый день как ушел. В разбойники еще не приняли… Кто ж я такой?
 – Ты чего это кренделя выписываешь? Почему на работу не ходишь?
 – Ты сколько получаешь? Две с половиной тыщи? Дай мне третью часть, тогда я пойду в колхоз работать.
 – Брось придуриваться! Добром говорю.
 – Ежели хочешь по-сурьезному говорить со мной, езжай сюда. Сядем под кустом и потолкуем. А кричать на меня с горы не надо. Я на горе-то всяких начальников видел. Еще поболе тебя.
 – Ишь ты какой храбрый! Значит, от работы отказываешься?
 – А чего я здесь делаю? Смолю, что ли, или дрыхну?
 – Комедию ломаешь. Вот вызовем тебя на правление, посмотрим, каким ты голосом там запоешь.
 – Ни на какое правление я не пойду! Я уже сказал тебе – из колхоза я ушел. Насовсем ушел!
 – Не-ет, голубчик! Так просто из колхоза не уходят. Мы тебя вычистим, дадим твердое задание и выбросим из села вместе с потрохами. Чтоб другим неповадно было… Понял?
 – Понял, чем мужик бабу донял, – усмехнулся Фомич. – А избу-то мою, чай, под контору пустишь? Все ж таки я буду вроде раскулаченного.
 – Посмеешься у меня!.. – Председатель рывком отвязал рысака, сел на дрожки и, откидываясь на вожжах, покатил вдоль озера.
 По тому, как, скаля зубы, закидывал голову терзаемый удилами рысак, по каменной неподвижности налитого кровью стриженого затылка председателя можно было заключить, что уехал он в великом гневе.
 – Ну, Федька, таперь держись, – сказал дед Филат, из-под ладони провожая строгого председателя.




 5


 Изба Фомича стала подаваться как-то враз. Вроде бы еще в прошлом году стояла исправной, а нонешней весной, когда Фомич откидывал высокий, почти до окон завалинок, он вдруг заметил, что нижние венцы выпучило, словно изнутри их кто-то выпирал.
 – Обрюхатела изба-то. Впору хоть ремнем ее подпоясывай, – невесело доложил он хозяйке.
 А к осени сильно просела почерневшая от времени и копоти матица, и по ночам в ветреную погоду, когда тоскливо подвывало в трубе, матица сухо поскрипывала, словно кряхтела натужно.
 – Федя, подопри ты матицу, – жаловалась в такую пору Авдотья. – Прихлобучит нас вместе с ребятами. Не выползешь.
 Спала она с детьми на печи, а Фомич – на деревянной кровати, если ее можно было назвать кроватью. Длиной она была не более полутора метров, хотя и занимала весь простенок, до самой двери. Дальше нельзя – некуда! Изба-то семиаршинка… На такой кровати не вытянешься.
 По ночам рядом с кроватью он ставил табуретку и протягивал на нее ноги.
 – Жить захочешь – научишься изворачиваться, – любил приговаривать Фомич.
 После встречи с председателем у озера Фомича вызывали в правление колхоза на центральную усадьбу в соседнее село Свистуново. Но Фомич не пошел. Там решили заглазно – исключить его из колхоза и утвердить это решение на общем собрании. Утвердили. А колхозникам запретили сдавать Кузькину свои телячьи деляны лугов для выкашивания. Так была нарушена неожиданная статья дохода Живого. Но Фомич посмеивался:
 – Ничего, Дуня! Вот теперь я начну избу ухетовать. Спасибо им, хоть от работы меня освободили.
 Жизнь не больно баловала Фомича. Детство трудное – сиротское. В юности не успел как следует погулять, как его и оженили. Повезли венчать. Как ехали – в тулупах, – так и вошли в церковь. На Фомиче старый отцовский тулуп тащился полами по ступеням паперти, а воротник и вовсе упрятал его голову так, что одна шапка выглядывала. «Пудоросток, как есть пудоросток, – сокрушенно вздыхала мать, идя за ним вслед, – невестка и то, кажись, поболе его будет».
 А священник, встретив эту робкую, прижавшуюся в углу свадебную процессию, спросил весело:
 – А где жених-то, чады мои?
 Кроме Фомича, из мужиков был еще только отец Дуняши – мужчина рослый, с окладистой седой бородой. Пришедшие поглазеть сдавленно прыскали и прикрывались ладонями, будто крестились. Мать толкнула тихонько Фомича в спину:
 – Ен, батюшка, только на вид пудоросток, а так парень живой.
 Поп громко засмеялся:
 – И наречен был Живым?
 – Живым, батюшка, живым, – ляпнула с перепугу старуха под общий уже несдержанный хохот.
 – Если живой, значит, подрастет, – бодро сказал поп.
 С тех пор и прозвали Фомича Живым…
 А после свадьбы он и в самом деле подрос, на работе вытянулся. Год вместе с молодой женой батрачили они у свистуновского маслобойщика, а потом купили корову с лошадью и зажили своим хозяйством. Эти первые годы после женитьбы были затяжной и веселой погоней за достатком.
 – Мы тройкой везли, – говаривал Фомич, вспоминая об этом времени. – Лыска коренником шла, а мы с Дуней – пристяжными.
 Эх, Дуня, Дуня! Это теперь ты стала на вздохи скорой да на слезы слабой… А раньше, как зяблик, от зари и до зари колокольчиком заливалась, веселей тебя не сыскать…
 Удивляли они прудковцев тем, что на втором и на третьем году замужества все еще ходили по весенним вечерам на припевки. Собиралась молодежь на красной горке возле церковной ограды. Фомич приходил с хромкой на плече. Дуня в желтых румынках, в цветном платочке да в безрукавной продувной кофточке. Живой, бывало, приглядится к гармонисту, своему ли, чужому ли, все равно. Снимет гармонь – ухо к мехам… Да как ахнет! И голос в голос угадывал – так вольется. И две гармони играют, как одна. А Дуня только того и ждет, ее не надо упрашивать. Как бы нехотя снимет платок, лениво поведет плечами и пойдет по кругу с притопом, только дробь от каблуков горохом сыплется:



   Гармонист, гармонист, тоненькая шейка!
   Я спляшу тебе страданье – играй хорошенько.



 А с лавочки глуховатым мягким баритоном отзывался Живой:



   Ты залетка-залетуха,
   Полети ко мне, как муха…



 – Вот живые, черти! – ворчали на завалинках бабы. – Детей уж пора нянчить, а они все еще ухажерятся.
 – До женитьбы не успели, теперь отгуляем. Мы свое возьмем, – отвечал Фомич.
 И на работе в колхозе, и в первые годы на воскресниках Дуня отличалась. Бывало, пойдет бороздой за сохой картошку сажать – от сохи не отстанет. Идет, как на привязи – мелким шажком, корзина на груди, а руки так и порхают от корзины да в борозду. Только корзины поспевай нагружать. Ребятишки на погляд сбегались, когда она сажала картошку. Ни одна ни девка, ни баба по всему колхозу не смогла бы угнаться за ней в борозде. Недаром и ее прозвали Живой. Была она смолоду, как и Фомич, смугла лицом, с быстрыми, серыми, глубоко посаженными глазами. За то ее мать Фомича, острая на язык старуха, прозвала «долбленые глаза». Потом пошли дети с такими же серыми «долблеными» глазами. И так уж получилось – вся тяжесть по домашнему хозяйству, «по поению-кормлению», как говорил Фомич, легла на Авдотью. Сам он скоро отошел от колхозных дел, поскольку получил продвижение «на руководящую линию», потому как был из батраков, бедняцкого происхождения.
 Это батрацкое прошлое не только не принесло удачи Фомичу, но даже совсем наоборот, – можно сказать, сыграло с ним злую шутку.
 В первые годы безбедной жизни в колхозе, когда выдавали еще по двенадцать пудов на едока, Фомича направили в сельсовет секретарствовать. Платили самую малость – сапог яловых не справишь. А кирзовых еще не продавали, делать пока не научились. Потом и вовсе худо стало: в Прудках сельсовет закрыли, и Фомич стал работать в Свистуновском сельсовете. Каждое утро и вечер пять верст по лугам туда-сюда бегал.
 «Я теперь, как дергач, – говорил Фомич, – тот своим ходом на зимовку бегает, а я – на работу. Только вот еще крякать не научился». – «Зима подойдет – небось закрякаешь, – отзывалась старуха. – Одеть-то нечего. Пеньжак вот ветхий, хорошенько дунь в него – разлетится, как сорочье гнездо». – «Счастье, мать, не в пеньжаке». – А в чем?» – «Кто его знает».
 Фомич и в самом деле не знал, в чем счастье. Когда был маленьким, думал: счастье – это большой дом с хорошим садом, как у попа Василия, откуда пахнет летом сиренью да яблоками, а зимой блинами. Стал подрастать, думал: счастье – это жениться на Дуняшке. Но не успел еще как следует помечтать, а его уж и оженили. Потом он мечтал заработать много денег, накупить лошадей, коров, построить большой двор, совсем как у Лизунина… Но тут колхоз пришел. А в колхозе какое оно, счастье! Богатство не в чести. Революционная дисциплина и работа, чтоб всем было хорошо. Ладно! И такое счастье может быть. Но, работая секретарем сельсовета, Фомич знал, что год от году со всех колхозов берут поставок все больше и больше, а колхозы слабеют. Мало того, поначалу всем колхозникам хлеба давали столько, чтобы голоду не замечалось. На едоков, значит. А приработок шел тому больше, кто работал лучше. А теперь бригадирам, да трактористам, да учетчикам всяким платят много, а кому и совсем чепуху. Как же может быть в таком колхозе всем хорошо? И вспоминались ему слова Лизунина: «Колхоз это вот что такое: хитрый наживется, красивый налюбится, а дурак навалтузится». Пусть это неправда! Но ведь неправдой оказалось и то, во что верил Фомич, когда шел в колхоз: «Сделаем так, чтобы всем жилось хорошо». Выходит, и в колхозе счастья для него нет.
 В тридцать пятом году Фомича послали как выдвиженца на двухгодичные курсы младших юристов. Однако не прошло и года, как всех недоучившихся курсантов стали направлять председателями в колхозы. Фомича направили в лесной колхоз мещерской полосы. Всю жизнь Фомич хозяйствовал на черноземе да на лугах. И что у него за хозяйство было? Земли – свинья на рыле больше унесет. А здесь колхоз, да еще лесной… К этому времени Фомич стал кое-что понимать – тот председатель хорош, который и начальство подкрепит сверхплановой поставкой, и колхозников сумеет накормить. А для этого великая изворотливость нужна. И главное – крепкая основа хозяйства: либо земля сильная, либо промысел какой доходный. Тогда еще можно продержаться. Но поехал Фомич в тот мещерский колхоз, поглядел: земля – подзол да болота. Зима подойдет – мужики обушок за пояс и пошли в отход. Своя земля и раньше не кормила. Чего же Фомич там сотворит? На чем развернется? А ведь осень подойдет – сдай хлеб государству и мужикам выдай. Это какая же изворотливость, какая голова нужна? Нет, здесь он не потянет. И Фомич наотрез отказался идти в председатели. Тогда его исключили из партии, отчислили с курсов, и приехал он в Прудки с подмоченной репутацией, как «скрытый элемент и саботажник».
 А вскоре и беда пришла. В тридцать седьмом году по случаю первых выборов в Верховный Совет был большой митинг в районе. Приезжал сам депутат – финансовый нарком. Мужики, съехавшиеся со всех сел по случаю базарного дня, густо запрудили площадь, в центре которой на дощатой трибуне стоял депутат, и зорко подмечали, что росту нарком был с Ваню Бородина, самого высокого мужика из Свистунова, что шапка была на наркоме бобровая, а папиросы он курил «эдакие вот, по сковороднику».
 После митинга обещали выкинуть на лотки белые булки. Но булок этих оказалось мало, и когда подошла очередь Фомича, продажа кончилась. Фомич прочел вслух вывеску над ларьком: «Потребсоюз» и сказал: «Нет, это потрепсоюз». Вокруг поднялся смех. Тогда к Фомичу подошел представитель рика и сказал: «Попрошу пройти со мной». На лбу у него не было написано, что он эдакий представитель, и Фомич послал его подальше. Представитель взял Фомича за воротник полушубка… Живой в драке был мужик отчаянный. Он захватил руку этого представителя, нырнул ему под мышку и кинул его так через себя, что у того аж калоши с хромовых сапог послетали. Раздались тревожные свистки, и Фомича забрали.
 Судила его тройка «за антисоветскую пропаганду», да еще в «период подготовки к выборам». Припомнили все: и «скрытый элемент», и саботаж, то есть отказ от председательства, и исключение из партии. И отправили на пять лет в тюрьму по «линии врага народа».
 Но Живой и в тюрьме не застрял. В тридцать девятом, в финскую войну, многие из заключенных подавали заявления в добровольцы.
 Фомич тоже написал. Дело его пересматривали и освободили. Но пока заседали комиссии, пока ходили туда-сюда запросы: «Был или не был в лишенцах?», «Выступал ли против коллективизации?» и прочее – пока освобождали его, финская война окончилась.
 Однако повоевать успел Фомич вдоволь в большую войну…
 Принес он с войны орден Славы и две медали, да клешню вместо правой руки.
 И откуда же знать Живому – есть ли на свете счастье? И какое оно? Перебирая дни и годы своей жизни, он сортировал их, как тальниковые прутья для корзины: те, что побольше, поважнее, – на стояки шли, помельче – в плетенку. Отброса вроде бы и не было – все деньки истрачены на дело. Теперь вот стали говорить, что счастье есть труд. Если это правда, тогда Фомич самый что ни на есть счастливейший человек на свете. В любую, самую трудную пору своей жизни он находил себе подходящее дело.
 Вот и теперь по ночам Фомич на себе приволок из-за Луки несколько дубовых бревешек, подправил нижние подопревшие венцы и, главное, сделал подпорку под матицу – пусть хоть хозяйка спит спокойно.
 Вместе с холодами постучала в избу Живого и тревога – пришла повестка: явиться в райисполком на «предмет исключения».




 6


 День выдался слякотный: с утра пошел мокрый снег вперемешку с дождем. Промерзшая накануне земля осклизла и налипала на подошвы. Фомич осмотрел свои ветхие кирзовые сапоги и решил привязать резиновые подошвы сыромятными ремнями: дорога до Тиханова дальняя – десять километров. В такую пору немудрено и подошвы на дороге оставить. Фуфайку он подпоясал солдатским ремнем – все потеплее будет. А поверх, от дождя, накинул на себя широкий травяной мешок. Вот и плащ! Да еще с капюшоном, и шлык на макушке. Как буденовка.
 – Ну, я пошел! – появился он на пороге.
 Как увидела его Авдотья в таком походном облачении, так и заголосила:
 – И на кого же ты нас спокидаешь, малых да старых? Кормилец ты наш ненаглядный! Ох же ты злая долюшка наша… По миру итить сиротинушкам!
 – Ты что вопишь, дуреха? Я тебе кто – покойник?
 – Ой, Федя, милый, заберут тебя и посадят… Головушка моя горькая! Что я буду делать с ними, малолетними? – Авдотья сидела за столом облокотясь и, торопливо причитая, пронзительно взвизгивала.
 Меньшой, Шурка, зарылся в материнские колени и тоже заревел.
 – Глупой ты стала, Дуня… – как можно мягче сказал Фомич. – Ныне не тридцатые годы, а пятьдесят третий. Разница! Теперь не больно-то побалуешься… Вон самого Берию посадили. А ты плачешь!.. Смеяться надо.
 И, махнув рукой на квелость своей хозяйки, Живой ушел из дому. «Ну, что теперь преподнесет мне Семен Мотяков?» – думал он по дороге.
 Председатель райисполкома Мотяков был годком Фомичу. В одно время они когда-то выдвигались – Мотяков работал председателем сельсовета в Самодуровке. Потом вместе на юридических курсах учились. В одно время их направили и работать председателями колхозов. Только Фомич тогда отказался от своего поста, а Мотяков пошел в гору…
 Живой понимал, что с Мотяковым шутки плохи: тот еще раньше лихо закручивал, а после войны, окончив в области какие-то курсы, и вовсе грозой района стал. Его любимое выражение: «Рога ломать будем! Враз и навсегда…» – знал каждый колхозный бригадир.
 «Ну и что? У меня и рогов-то нету. Все уже обломано… Поскольку я комолый, мне и бояться нечего», – бодрился Фомич.
 На исполкоме он решил держаться с вызовом. «Для меня теперь чем хуже, тем лучше. Ну, вышлют. Эка невидаль! На казенный счет прокачусь. А там и кормить хоть баландой, да будут».
 Вымокшим, продрогшим до костей пришел Живой в Тиханово. Рик размещался в двухэтажном кирпичном доме посреди райцентра.
 Живой как был в мешке, так и вошел в приемную.
 – Кто меня тут вызывал?
 – Вы что, на скотный двор пришли? – набросилась на него молоденькая секретарша. – Снимите сейчас же мешок! Да не сюда. За дверь его вынесите! С него прямо ручьями течет… Вынесите!
 Живой снял мешок, но с места не двинулся.
 – А ну-ка его кто унесет оттуда? У меня это, может, последний мешок…
 – Да кому он здесь нужен? Ступайте! Чего встали у порога?
 Живой было двинулся к двери председателя.
 – Ага! Вы еще туда с мешком пройдите… Вот они обрадуются. – Секретарша встала из-за стола и энергично выпроводила Живого за дверь. – Бестолковый народ! Целую лужу оставил. Я вам что, уборщица?
 Через минуту Живой вошел без мешка, но текло с него не меньше.
 – Вы что, в пруду купались, что ли?
 – Ага, рыбу ловил бреднем. А потом думаю: дай-ка обогреюсь в рике. У вас вон и мебель мягкая.
 На этот раз секретарша и встать не успела, как Живой бесцеремонно прошел к столу и плюхнулся на диван.
 – Во! В самый раз…
 – Вы… Вы к кому?
 – К Мотякову на исполком.
 – Вы из Прудков? Кузькин?
 – Ен самый…
 – Да где же вы шатаетесь?! – словно очнулась она и набросилась на Живого с новой силой: – Встань! Его ждут целый час руководители, а он где-то дурака валяет.
 Не слушая объяснений Фомича, она быстро скрылась за дверями и тотчас вышла обратно:
 – Живо ступай! Ишь расселся.
 Живой вошел в кабинет. На председательском месте сидел сам Мотяков, возле стола стоял секретарь райкома Демин в темно-синем бостоновом костюме. Члены исполкома, среди которых Живой узнал Гузенкова, да председателя соседнего колхоза Петю Долгого, да главврача районной больницы Умняшкина, сидели вдоль стен и курили. Видать, что исполком уже кончился, – за длинным столом лежали исписанные листки бумаги, валялись карандаши.
 – Вот он, явился наконец, ненаглядный! Извольте радоваться. – Мотяков сверкал стальными зубами, поглядывая на Фомича исподлобья.
 Демин кивнул Живому на стул, но не успел Фомич и присесть, как Мотяков остановил его окриком:
 – Куда! Ничего, постоишь… Не на чай пригласили небось. – Мотяков встал из-за стола; на нем были защитный френч и синие командирские галифе. Засунув руки в карманы, он петухом обошел вокруг Фомича и съязвил: – Курица мокрая… Еще бунтовать вздумал.
 – А у вас здесь что, насест? Если вы кур собираете, – сказал Живой.
 – Поговори у меня! – крикнул опять Мотяков и, подойдя к Демину, что-то зашептал ему на ухо.
 Демин был высок и тощ, поэтому Мотяков тянулся на цыпочках, и его короткий широкий нос смешно задирался кверху.
 «Как обнюхивает», – подумал, глядя на Мотякова, Фомич и усмехнулся.
 Демин кивнул Мотякову маленькой сухой головой, Мотяков подошел к столу и застучал костяшками пальцев:
 – Начнем! Тимошкин, на место!
 Кругленький проворный секретарь райисполкома Тимошкин с желтым, как репа, лицом присел к столу по правую руку от Мотякова и с готовностью уставился на него своими выпуклыми рачьими глазами. Демин отошел к стенке и присел рядом с другими членами исполкома.
 – Гузенков, давай, докладывай, – сказал Мотяков.
 Михаил Михайлыч встал, расставил ноги в сапожищах, словно опробовал половицы, – выдержат ли? – вынул листок из блокнота и начал, поглядывая на Мотякова.
 – Значит, после сентябрьского Пленума вся страна, можно сказать, напрягает усилие в деле подъема сельского хозяйства. Каждый колхозник должен самоотверженным трудом своим откликнуться на исторические решения Пленума. Но есть еще у нас иные-протчие элементы, которые в рабочее время ходят по лугам с ружьем и уток стреляют. Мало того, они подбивают на всякие противозаконные сделки неустойчивых женщин на ферме, которые по причине занятости не могут сами выкашивать телячьи делянки. И косят вместо них, а взамен берут пшеном и деньгами. Куда такое дело годится? Это ж возврат к единоличному строю… Мы не потерпим, чтобы нетрудовой элемент Кузькин разлагал наш колхоз. Либо пусть работает в колхозе, либо пусть уходит с нашей территории. Просим исполком утвердить решение нашего колхозного собрания об исключении Кузькина Федора Фомича.
 Гузенков сел, а Мотяков злорадно посмотрел на Фомича:
 – Ну, что теперь скажешь? Небось оправдываться начнешь?
 – А чего мне оправдываться? Я не краду и не на казенных харчах живу, – сказал Фомич.
 – Поговори у меня! – крикнул Мотяков.
 – Дак вы меня зачем вызывали? Чтоб я молчал? Тогда нечего меня и спрашивать. Решайте как знаете.
 – Да уж не спросим у тебя совета. Обломаем рога-то враз и навсегда. – Мотяков засмеялся, обнажив свои стальные зубы.
 – Товарищ Кузькин, почему вы отказываетесь работать в колхозе? – вежливо спросил Демин тихим хрипловатым голосом.
 Длинные белые пальцы он сцепил на колене и смотрел на Живого, слегка откинувшись назад.
 – Я, товарищ Демин, от работы не отказываюсь. Цельный год проработал и получил из колхоза по двадцать одному грамму гречихи в день на рыло. А в колхозном инкубаторе по сорок граммов дают чистого пшена цыпленку.
 – Скажи ты, какой мудрый! Развел тут высшую математику… – сказал Мотяков. – А я тебе политику напомню: работать надо было лучше. Понял? Распустились! Небось год назад и не пикнул бы. Права захотел. А я тебе обязанности напомню.
 Демин обернулся к Мотякову и сказал тихо, будто извиняясь:
 – Товарищ Мотяков, с этими методами кончать надо. С ними вы далеко не уедете.
 – Уедем! – крикнул Мотяков.
 Демин как бы от удивления вскинул голову и сказал иным тоном:
 – Товарищ Мотяков!
 – Ну, ну… – Мотяков что-то невнятное пробормотал себе под нос и уткнулся в стол.
 – Так, значит, вы отказываетесь работать? – опять ровным голосом спросил Демин Кузькина.
 – Я, товарищ Демин, работать не отказываюсь. Я только бесплатно не хочу работать. У меня пять человек детей, и сам я инвалид Отечественной войны.
 – Видали! Он себе зарплату требует… Вот комиссар из «Красного лаптя», – засмеялся опять Мотяков. – Ты сначала урожай хороший вырасти, а потом деньги проси. Дармоед!
 – А ты что за урожай вырастил? – спросил, озлобясь, Живой. – Или ты не жнешь, не сеешь, а только карман подставляешь?!
 – Поговори у меня! – стукнул кулаком по столу Мотяков.
 – Семен Иванович! Да успокойтесь, в конце концов. – Демин опять пристально, с выдержкой посмотрел на Мотякова.
 Тот надулся и затих.
 – Но ведь, товарищ Кузькин, не вы же один состоите в колхозе, и тем не менее вы один отказывались работать! – сказал Демин.
 – Странный вопрос! – ответил Фомич. – А если я, к примеру, помирать не хочу? Или вы тоже скажете: не ты первый, не ты последний?
 – Разумно, – усмехнулся Демин. – Но, товарищ Кузькин, надо же сообща болеть за свой колхоз.
 – Мы болеем, – ответил Кузькин. – Да болезнь-то у нас разная. У меня брюхо сводит, а вот у Гузенкова голова с похмелья трещит.
 – Давай без выпадов! Тоже критик нашелся, – не выдержал опять Мотяков.
 – Но, товарищ Кузькин, почему у вас такой плохой колхоз? Кто же виноват?
 – Война виновата, – сказал Мотяков.
 Кузькин пристально, подражая Демину, поглядел на него:
 – Война-то виновата… – и обернувшись к секретарю: – Вы, товарищ Демин, знаете, как у нас картошку потравили?
 – Какую? – очнулся Гузенков.
 – Семенную!
 – Ну, ну? – заинтересованно подался Демин.
 – Перебирали ее, перебирали – пошли на обед. Вернулись, а ее три коровы пожирают – хранилище проломили, прямо с неба сошли… Бока во разнесло.
 – Как же так? – Демин глянул на Гузенкова.
 Тот весь напыжился и только головой мотнул.
 – Его работа, – сказал Кузькин. – Нагородили чурку на палку… Он плотников привозил. Премиальные платил им, быка съели. А хранилище слепили – свинья носом разворотит.
 – А что потом с картошкой? – спросил Демин.
 – Гузенков сказал: всю картошку перевезти в подвал к Воронину, к нашему бригадиру. Весна подошла – а Пашка Воронин и говорит: нету картошки, вся померзла.
 – А вы писали куда-нибудь, в районные инстанции?
 – Писал. А что толку? Писать в нашу районную инстанцию – это одно и то же, что на луну плевать.
 – Кому это ты писал? – поднял голову Мотяков.
 – Тебе, например.
 – Мне? Не помню. – Он обернулся к Тимошкину: – Тимошкин, было?
 – Не поступало, – выпалил тот.
 – А это что? Не твоя подпись? – Кузькин вынул из кармана открытку и сунул ее Тимошкину. – У меня письмо с муд… уведомлением. Знаю, с кем дело имею.
 Тимошкин покосился на открытку:
 – Мою подпись надо еще документально доказать. А может быть, это подделка?
 – А ну-ка? – Демин подошел к столу и взял открытку. – Товарищ Мотяков, в этом деле разобраться надо.
 – Это само собой… Разберемся. Кто письмо потерял, кто факты извратил… Виноватых накажем.
 Скрипнула дверь, вошла секретарша:
 – Товарищ Демин, вас к телефону. Из обкома звонят.
 – Хорошо!
 Секретарша ушла.
 Демин положил открытку перед Мотяковым.
 – Так разберитесь, – и вышел.
 – Чего с ним говорить! – махнул рукой Гузенков. – Известный элемент… отпетый.
 – В тридцатом году я колхоз создавал, а вы, товарищ Гузенков, на готовенькое приехали. Еще неизвестно, чем вы-то занимались в тридцатом году.
 – Мы тебя вызвали не отчитываться перед тобой! – оборвал Живого Мотяков. – А мозги тебе вправить враз и навсегда. Понял? Будешь в колхозе работать?!
 – Бесплатно работать не стану.
 – А что вы, собственно, хотите? – спросил Умняшкин.
 – Выдайте мне паспорт. Я устроюсь на работу.
 – Мы тебе не паспорт, а волчий билет выпишем, – сказал Мотяков. – Выйди в приемную! Когда надо – позовем.
 Живой вышел.
 – Ну, что с ним делать? – спросил Умняшкин, грузный немолодой человек с лицом сумрачным, усталым, с тем выражением насупленной серьезности, которое бывает у много проработавших сельских врачей.
 – Дадим ему твердое задание… в виде двойного налога, – сказал Мотяков. – А там видно будет.
 – Но ведь налоги отменены! – возразил Умняшкин.
 – Это с колхозников. А поскольку его из колхоза исключили, значит, он вроде единоличника теперь.
 – И мясо с него, и шерсть, и яйца… все поставки двойные! – подхватил Тимошкин.
 – Ну, как? – обернулся Мотяков к членам исполкома.
 – Не то, – сказал председатель бреховского колхоза Звонарев, прозванный за свой огромный рост Петей Долгим. – На трудодни ему не заплатили. Надо искать выход. Положение трудное.
 – Все ясно, как дважды два – четыре. – Мотяков даже ладонью прихлопнул. – Исключить из колхоза – и твердое задание ему враз и навсегда.
 – А я бы отпустил его, – возразил Петя Долгий. – И надо помочь устроиться.
 – Это называется либерализмом, – сказал Мотяков. – Если мы станем пособничать лодырям и летунам – все колхозы развалим. Сегодня один уйдет, завтра другой… А работать кто станет?
 – У нас не уходят, – сказал Петя Долгий.
 – Дак у тебя колхоз на ногах стоит, а у Гузенкова на четвереньках… Разница! Ты диалектику не понимаешь, враз и навсегда.
 – Правильно, Семен Иванович! – подхватил Тимошкин. – На Кузькине пример воспитания надо показать… неповадности то есть. Двойные поставки с него и мяса, и шерсти.
 – Лихо, лихо, – сказал Умняшкин. – Тогда уж и две шкуры с него берите.
 – А что? – отозвался Мотяков. – По обязательным поставкам положено было сдавать шкуру. Пусть сдает две. Тимошкин, пиши!
 – Но ведь он же инвалид третьей группы, – сказал Умняшкин. – Вы хоть это учтите.
 – Подумаешь, трех пальцев не хватает, – усмехнулся Мотяков. – Ты не смотри, что он такой – на заморенного кобеля смахивает. Он еще нас с тобой переживет. Ставим на голосование: кто за исключение, прошу поднять руки!
 Мотяков, Гузенков, Тимошкин проголосовали за исключение. Умняшкин и Петя Долгий против.
 – Большинство за, – торжествующе отметил Мотяков.
 – Х-хе, большинство… в один голос, – усмехнулся Петя Долгий.
 – Один голос, да мой, – Мотяков поднял палец кверху. – Сравнил тоже – мой голос и твой голос, – и крикнул в дверь: – Позвать Кузькина!
 Живой на этот раз вошел с мешком в руках. Мотяков подозрительно поглядел на мешок:
 – Поди, поросят тащил в мешке?
 – Ага… Поторопился. Не то вы все равно отберете.
 – Поговори еще! Я отобью у тебя охоту. Враз и навсегда. Дай сюда протокол! – Мотяков взял листок у Тимошкина и зачитал: – «В связи с исключением из колхоза Кузькина Федора Фомича, проживающего в селе Прудки, Тихановского района, числить на положении единоличного сектора, а потому обложить двойным налогом, то есть считая налог с приусадебного хозяйства размером 0,25 га, отмененный последним постановлением правительства, умноженным на два. А именно, подлежит сдавать в месячный срок Кузькину Федору Фомичу тысячу семьсот рублей, восемьдесят восемь кг мяса, сто пятьдесят яиц, шесть кг шерсти или две шкуры».
 – Семен Иванович, дайте-ка, я ему еще впишу сорок четыре кубометра дров. Пускай заготовляет, – потянулся к председателю Тимошкин.
 – Ты сам их и заготовишь, – сказал Фомич. – У тебя хохоталка-то вон какая. С похмелья не упишешь.
 Тимошкин криво передернул ртом:
 – Может, обойдемся без оскорбленнее? Не то ведь и за личность придется отвечать.
 – Ага… Я и в тридцатых за тебя отвечал. А твой отец в лавке колбасой торговал.
 – Вопросы имеются? – спросил Фомича Мотяков.
 – Интересуюсь, мне по частям сдавать или все враз? – Фомич невинно глядел на Мотякова.
 Тот важно, официальным тоном сказал:
 – Хоть сейчас вези…
 – Все?
 – Все, все!
 – Деньги я внесу… Все до копеечки. Из застрехи выну. И мясо сдам – телушку на базаре куплю. Яйца тоже сдам… Но вот насчет шкуры сделайте снисхождение. Одну шкуру я нашел.
 – Где нашел одну, там и другую найдешь, – сказал Мотяков.
 – Ну, себя-то я обдеру, а жену не позволят. У нас равноправие.
 Кто-то из заседателей прыснул. Умняшкин закрылся ладонью – только глаза одни видны, и те от смеха слезились тоже. Петя Долгий заклевал носом и как-то утробно закурлыкал. А Мотяков рявкнул, побагровев, и грохнул кулаком об стол так, что Тимошкин подпрыгнул от испуга.
 – Вон отсюда! Враз и навсегда…
 На улице все так же моросил дождь с мокрым снегом пополам. Фомич накинул на голову мешок и побрел по грязной улице. На душе у него было тошно, весь запас бодрости и сарказма он израсходовал в кабинете Мотякова. И теперь впору хоть ложись посреди дороги в грязь и реви. Выпить бы, да в кармане ни гроша…
 На краю Тиханова, напротив бывшей церкви, а теперь зерносклада, стоял на отшибе обшитый тесом, когда-то утопавший в саду попов дом. В жаркий день, выходя из Тиханова, здесь у колодца обычно приостанавливались прохожие, напивались впрок. Фомич вдруг почувствовал усталость и дрожь в коленках. «Черт, как будто мешки таскал… Вот так исполком». Он прислонился к творилам колодца, поглядел на попов дом. «Вот и исповедальня. Надо зайти», – решил Фомич.
 В поповом доме теперь помещался райфо. В крайнем боковом кабинете сидел Андрюша, прямо из-под стола высунув свою деревянную ложу, считал на счетах.
 – Здорово, сосед! – весело приветствовал он Фомича. – Ты что такой мокрый да бледный? Как будто черти на тебе ездили?
 – Черти и есть. – Фомич присел на обитый черной клеенкой диван и перевел, словно после длительной пробежки, дух. – Вот исповедоваться к тебе пришел. Ты же в поповом дому сидишь.
 И Фомич рассказал все, что было на исполкоме. Андрюша долго озабоченно молчал, перебирая костяшки на счетах.
 – Вот что сделай – возьми бумагу от них с этим твердым заданием. Ружье спрячь, козу продай. А велосипед оставь. Он у тебя все равно старый. Пускай что-нибудь да конфискуют. Потом подашь жалобу. И обязательно достань справку в колхозе – сколько ты там выработал за год трудодней.
 – Да кто мне ее даст?
 – Схитрить надо. Изловчиться.
 – А не вышлют меня?
 – Могут и выслать, по статье тридцать пятой – без определенной работы, как бродягу.
 – А инвалидов не высылают?
 – Инвалидов нет. Но у тебя же третья группа. Должен еще работать.
 – А я что, от работы отказываюсь? Пусть выдают паспорт – устроюсь.
 Андрюша только руками развел:
 – Сие от нас не зависит. Ты вот что запомни – придут к тебе имущество описывать, веди себя тише воды, ниже травы. Понял? Задираться начнут – не вздумай грубить. Сразу загремишь. Пусть берут, что хотят. Только помалкивай. Это заруби себе на носу!




 7


 Комиссия нагрянула после праздников, по снегу. Фомич успел и козу продать, и ружье припрятать. Ружье он обернул промасленными тряпками и засунул в застреху на дворе. Старый пензенский велосипед, еще довоенный, облупленный, как запаршивевшая лошадь, стоял в сенях, прямо перед дверью: «Вот он я! Хотите – берите, хотите – нет».
 Комиссия была из пяти человек – во главе инспектор райфинотдела по свистуновскому кусту Настя Протасова – большеносая, стареющая дева по прозвищу Рябуха, за нею бригадир Пашка Воронин да еще трое депутатов Совета – здоровенные трактористы из Свистунова. «Эти на случай, если я брыкаться начну», – подумал Фомич. Он юркнул в чулан и притворился спящим.
 – Можно к вам? – послышался в дверях Настин голос.
 – Проходите, – сказала Авдотья.
 – Здравствуйте, – разноголосо донеслось от порога. – А где хозяин?
 – Вон, в чулане на лавке.
 Настя приоткрыла занавеску:
 – Ты что, ай заболел?
 – Мне болеть не положено. Ведь я Живой! – Фомич встал с лавки.
 За столом расселись трактористы и Пашка Воронин.
 – Извиняйте, гости дорогие! Угощать-потчевать вас нечем, – сказал Фомич. – До вашего прихода были и блины, и канки, а теперь остались одни лихоманки… Что ж вы не предупредили, что придете?
 Трактористы дружно засмеялись. А Настя набросилась на Фомича:
 – Что ты комедию ломаешь? Ты лучше скажи, когда налог думаешь вносить?
 – А мне, Настя, думать никак невозможно. За нас думает начальство. А нам – только вперед! Назад ходу нет. За меня вон Пашка Воронин думает.
 Трактористы снова засмеялись, а Пашка нахмурил желтые косматые брови и угрожающе сказал:
 – Мы пришли не побасенки твои слушать. Понял?
 – И тебе, Федор Фомич, не стыдно? – пошла в наступление Настя. – Такой лоб, и не работаешь! Вон бабы и то целыми днями с фермы не уходят. А ты на лавке дрыхнешь.
 – Это ж просто симулянт! – подстегнул ее Пашка.
 – Да он хуже! Тунеядец и протчий элемент, которые раньше в паразитах ходили.
 Настя и Пашка точно старались друг перед другом раззадорить Фомича. Он мигом смекнул, в чем дело; сел на табуретку, скрестил руки на груди и эдаким смиренным голосом произнес:
 – Эх, Настя… И ты, Паша! Понапрасну вы свое красноречие расходуете. Я стал человеком религиозным. Это я раньше не верил ни в бога, ни в черта, ни в кочергу. Ты мне слово – я тебе десять в ответ; ты меня – царап, я тебя – по уху. А теперь я прочел в Евангелии: ударь меня в правую щеку – я подставлю левую. Так что кляните меня, как хотите, и берите, что хотите.
 – Кто тебя предупредил? – простодушно спросила Настя.
 – А черный ворон в лесу. Ходил я ноне с утра за дровами. Смотрю, сидит на дубу: «Ка-рр! Придут к тебе Настя с Пашкой в гости, смотри не обижай их».
 – Чего болтовню его слушать! Давайте опись составлять, – сказал раздраженно Пашка.
 Настя вынула из портфеля протокольную книжечку.
 – Где твое ружье? – спросил Пашка.
 – Продал.
 – Не ври. Спрятал, наверное?
 – Ищите.
 Пашка Воронин разогнулся во весь свой длиннющий рост, посмотрел на печь, пошарил за трубой, потом вышел в сени.
 – Возьми лестницу, на чердак слазь! – сказала ему Настя.
 – Чего там лестницу! У него не чердак, а шесток. Рукой достанешь.
 Воронин и в самом деле приподнялся на цыпочках, вытягивая шею, как журавель.
 – Ты смотри, избу не развали, жираф! – сказал Фомич. – Не то придется тебе новый сруб ставить.
 – Я б те срубил клетку, как для обезьяны. Да в зверинец бы тебя, лодыря, отправил.
 Фомич вдруг вспомнил, как Пашкин брат Воронок так же вот шнырял по лизунинской избе после бегства хозяина. Накануне Воронок приказал Фомичу вписать Нестеру Лизунину в твердое задание один центнер семян моркови: «И чтоб в двадцать четыре часа рассчитался!» Воронок был председателем сельсовета. Его указ – закон для секретаря. Фомич и вписал. А к вечеру зашел Нестер: «Федор, ты знаешь, на сколько хватит этих семян моркови?» – «На сколько?» – «На весь район!.. Где ж я столько возьму?» Тогда-то Фомич и выдал отпускную Нестеру Лизунину, а ночью тот смылся со всей семьей.
 Фомич смотрел теперь на Пашку, а в глазах у него стоял старший Воронок тех дней. «И что за порода нахальная такая! Хлебом их не корми. Дай только покомандовать. Или что отобрать. И ведь с лица совсем не схожие – один рыжий, долговязый, с длинной лошадиной мордой, второй коренаст, черен был в молодости, как жук навозный. А хватка у обоих мертвая. Видать, в отца пошли… Того все по этапам гоняли – первый вор был в округе…»
 Пашка спрыгнул со стены, отряхнул рукава от пыли.
 – Ну, что там? – спросила Настя.
 – Глина да пыль. У него там и мякины-то нет. Сожрал, что ли?
 – Домовому скормил. Он у меня цельный год на одной мякине сидит.
 Трактористы опять дружно, как по команде, засмеялись.
 – Где добро-то храните? – спросила Настя Авдотью.
 – Да рази ты не видишь? У меня его, добра-то, навалом. Что на печи, что на кровати, – ответил опять Фомич.
 – Ты не валяй дурака. Где сундук?
 – Под кроватью.
 Пашка вытащил из-под кровати зеленый, окованный полосовым железом сундук – Авдотьино приданое.
 – Смотри! – сказал он Насте, а сам деликатно отошел к столу и подсел к трактористам.
 Настя откинула крышку, и вдруг Фомич заметил среди старого тряпья Дунин кошелек с шишечками. «Мать ты моя родная! Там же козья выручка – три сотни рублей! Все богатство». У Фомича дух захватило, когда он увидел, что Настя цопнула кошелек и открыла шишечки. Первая мысль была – выхватить у нее кошелек. А потом? Эти же волкодавы задушат его. Он вспомнил наставление Андрюши: «Не груби! Пусть что хотят, то и берут». Фомич аж зубами скрипнул от досады и отошел подальше от греха.
 – Дуня! – позвала Настя. – Иди-ка сюда.
 Подошла от печи хозяйка.
 – Смотри-ка! – потянула ее к сундучку Настя. – Это облигации. В тряпье хранить их не след. – И она сунула в руку оторопевшей Авдотье кошелек с деньгами.
 – Ах ты, батюшки мои! Как это ребяты не добрались до них, – запричитала Авдотья. – Федя, ты, что ль, их бросил сюда? – Между тем она торопливо упрятала кошелек за пазуху.
 – Ты все валишь на меня, растереха! – нарочито строго проворчал Фомич, а на душе у него отлегло: «Ай да Настенка, ай да Рябуха! Совесть какая! Гляди-ка ты. А еще в старых девках числится…»
 – Да тут и описывать нечего – одни шоболы, – сказала Настя от сундука. – Коза-то цела?
 – Давно уж и поминки справили, – ответил Фомич.
 – Чего ж тогда брать?
 – Возьмем велосипед, – сказал Пашка.
 Настя вписала в квиток велосипед и ткнула Фомичу:
 – На, подпиши!
 Фомич поставил подпись. Потом в сенях вручил Насте велосипед и продекламировал:
 – Эх! Что ты ржешь, мой конь ретивый? Послужил ты мне правдой верною. Теперь отдохни и мне отдых дашь.
 Настя передала Пашке облупленный Фомичов велосипед, и комиссия в полном составе отбыла.
 – Федя, продадут теперь твой велосипед, – вздохнула Авдотья, взглядом провожая из окна эту процессию.
 – Не бойся, мать. Хорошие люди не купят. А плохие и взяли бы, да денег пожалеют. Они задарма привыкли все брать. А велосипед мне приведут… Кто брал его, тот и приведет…
 На другой день Фомич сходил в Свистуново в правление колхоза и сказал счетоводу:
 – Корнеич, что-то на меня наваливается беда за бедой. Прямо дух не успеваю переводить.
 – А что такое?
 – Да глядя на вас, и райсобес озорует. Говорят, что, мол, у тебя минимума трудодней не выработано. А потому – половину пенсии с тебя удержим.
 – Ну, это они против закона.
 – Поди попробуй втолкуй им. Ты мне напиши справку – сколько я трудодней за год выработал.
 – Это можно.
 Корнеич выписал Фомичу справку «в том, что он со своей семьей выработал за год 840 трудодней». И печать приложил.
 Фомич тщательно прочел ее, сложил вчетверо и удовлетворенно сказал:
 – Ну, теперь вы, голубчики, попались у меня. Я эту справку не в собес отправлю, а в ЦК пошлю.
 – Ну-ка дай сюда! – грозно поднялся Корнеич, но Фомич выкинул ему под самый нос кукиш:
 – А этого не хотел! Так и передай Гузенкову.
 – Я скажу, что ты выманил ее обманом.
 – Привет! – махнул Фомич малахаем. – Приятного разговора с Михал Михалычем.
 Придя домой, Фомич вырвал из тетради двойной лист и на весь разворот начертил химическими чернилами круг. По этому ободу он вывел большими буквами: «Заколдованный круг Тихановского райисполкома». А в центре круга написал: «Я, Федор Фомич Кузькин, исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи человек 62 килограмма гречихи вместе с воробьиным пометом. Спрашивается: как жить?» К этому чертежу Фомич приложил справку о выработке трудодней и жалобу, в которой изложил, как его исключали, как выдали «твердое задание» и потом отбирали велосипед. Жалобу начал он «издаля». «Подходят выборы. Советский народ радуется: будет выбирать родное правительство. А моя семья и голосовать не пойдет…» Все эти сочинения Фомич запечатал в конверт, написал адрес обкома, на имя самого первого секретаря Лаврухина, и пешком сходил на станцию Пугасово за сорок километров. Там опустил конверт в почтовый ящик на вокзале – «здесь не догадаются проверить». И, довольный собственной хитростью, выпил за успех – взял кружку пива, сто пятьдесят граммов водки, смешал все, и получился преотличный ерш.




 8


 О том, что жалоба сработала, Фомич догадался по тому, как нежданно-негаданно зашел однажды под вечер Пашка Воронин и, не разгибаясь в дверях, через порог сказал:
 – Забери свой велосипед. Он в сельсовете стоит, в Свистунове.
 – Я не имею права, – скромно ответил Фомич. – Кто его брал, тот пусть и приведет.
 – Как же, приведут. На моркошкино заговенье. – Пашка хлопнул дверью и ушел.
 – Ну, мать, теперь жди гостей повыше, – изрек глубокомысленный Фомич.
 Через день пополудни они нагрянули. Один совсем молоденький, востроносый, простовато одетый – полушубок черной дубки, на ногах черные чесанки с калошами. На втором было темно-синее пальто с серым каракулевым воротником и такая же высокая – гоголем – шапка. И телом второй был из себя посолиднее, с белым мягким лицом, и смотрел уважительно. Вошли, вежливо поздоровались, сняли шапки, обмели у порога ноги и только потом прошли к столу.
 – Вы писали жалобу? – спросил Фомича тот, что посолиднее.
 – Не знаю, – Фомич выжидающе поглядывал на них.
 Авдотья замерла возле печки с ухватом в руках – чугун с картошкой выдвигала, чтоб немного остыл к обеду.
 – Мы представители обкома, – сказал младший.
 – Не знаю, – Фомич и ухом не повел.
 – А-а, понятно! – улыбнулся востроносый. – Федор Иванович, покажите ему бумаги.
 Тот, что посолиднее, вынул из бокового кармана конверт с бумагами и протянул Фомичу. Живой взял конверт, проверил бумаги – все писано им, но ответил опять уклончиво:
 – Не знаю… Кто такие будете?
 – Да вы, товарищ Кузькин, воробей стреляный! – засмеялся опять востроносый. – Вот наши документы. – Он протянул Фомичу свое обкомовское удостоверение, за ним последовал и солидный.
 Фомич, не торопясь, прочел удостоверения и только потом предложил сесть к столу.
 Вошли ребята – сразу втроем – с сумками в руках и, не глядя, кто и что за столом, заголосили от порога:
 – Мам, обедать!
 – Да погодите вы, оглашенные. Не успели еще порог переступить. Как грачи. Не видите – люди за столом.
 – Нет, нет, кормите! – быстро встал из-за стола молодой. – Мы посидим, подождем.
 Фомич вынес из чулана лавку и усадил обкомовцев.
 Авдотья налила чашку жидкого гречневого супа и поставила в алюминиевой тарелке очищенную, мелкую, как горох, картошку. Ребята бесцеремонно осматривали гостей и только потом проходили к столу. Ели они молча, дружно и быстро, как вперегонки играли. Вместо хлеба ели картошку, макали ее в соль и отправляли в рот. Опустошив алюминиевую тарелку, выхлебав чашку супа, они полезли на печь.
 – А что ж вы им второе не подали? – спросил Авдотью солидный.
 – Все тут было, – ответил Фомич. – В чашке, значит, первое, а в люменевой тарелке второе.
 – Мам, а что было на второе? – спросил от порога меньшой Шурка.
 – На второе кресты, – ответила Авдотья.
 – Перекрестись, да на боковую. Так, что ли? – солидный с улыбкой смотрел на Фомича.
 Фомич принял шутку:
 – Да живот потуже подтяни.
 – Кажется, вы уж и так на последнюю дырку затянулись, – сказал солидный.
 – Есть еще запас, есть, – отшучивался Фомич, похлопывая себя по животу.
 Солидный вопросительно поглядел на молодого, а тот, еле заметно подмигнув Фомичу, улыбаясь, сказал:
 – А вы покажите-ка нам свои запасы. – И солидному: – Начнем с подпола, Федор Иванович.
 – Да, конечно. Посмотреть надо. – Солидный встал и начал расстегиваться.
 Фомич принял его тяжелое пальто и положил на кровать.
 – Вы бы лучше повесили, – сказал солидный, с опаской поглядывая на кровать, на ветхое лоскутное одеяло.
 – Да у нас на вешалке шоболья-то больше, – сказал Фомич. – Как хотите! Я повешу.
 Но солидный, увидев на вешалке драную Фомичову фуфайку да обтрепанные ребячьи пиджаки, поспешно остановил его:
 – Нет-нет. Пусть там лежит. Я ведь ни о чем таком не подумал.
 Востроносый, растягивая во все лицо подвижные смешливые губы, похлопывал дружески хозяйку по плечу:
 – Ничего, ничего. Уладится. – Свой полушубок он кинул рядом с пальто на койку. – Айда в подпол! – Он сам открыл половицы и первым же спрыгнул. – Посветить чего не найдется?
 Фомич подал ему зажженную лампу.
 – Ну как, Федор Иванович, спуститесь? – спрашивал он из подпола.
 – Да, да. – На Федоре Ивановиче был хороший черный костюм и ботинки. Он осторожно оперся о половицы. – Да тут глубоко! Без парашюта не обойдешься. А ну-ка мне точку опоры!
 – Сейчас табуретку поставлю. – Фомич подал им табуретку.
 Федор Иванович спустился в подпол, и они с минуту оглядывали небольшую кучу мелкой картошки.
 – Это что у вас, расходная картошка? – спросил Федор Иванович.
 – Вся тут, – ответил Фомич.
 Они молча вылезли.
 – Кладовая у вас есть?
 – Нет.
 – Это что ж, весь запас продуктов? – Федор Иванович ткнул рукой вниз.
 – Вон еще кадка с капустой в сенях стоит.
 Они вышли в сени.
 – Как же вы живете? – спросил Федор Иванович растерянно.
 – Вот так и живем, – ответил Фомич.
 – Я же говорил вам – типичный перегиб, – сказал востроносый. – Мотяковщина!
 Федор Иванович как-то посерел, и лицо его вроде бы вытянулось. Не сказав ни слова, он возвратился в избу, быстро оделся и попрощался с хозяйкой, глядя себе под ноги:
 – Извините за беспокойство. Постараемся помочь. А вы пройдемте с нами, – сказал он Фомичу.
 Возле бригадировой избы стоял «газик».
 – Садитесь! – Федор Иванович пропустил Фомича на заднее сиденье вместе с востроносым и приказал шоферу: – Посигналь!
 На звук сигнала выбежал из дому Пашка Воронин. Федор Иванович кивнул ему:
 – Садитесь…
 Пашка влез тоже на заднее сиденье, притиснулся к Фомичу, и поехали. Свернули в Свистуново. Остановились возле правления.
 – Пошли! – Федор Иванович вошел первым.
 В правлении Гузенкова не оказалось. Лысый Корнеич высунулся из дверей бухгалтерии и сказал услужливо:
 – Посидите! Я сбегаю за Гузенковым. Мигом обернусь.
 – Не надо! – остановил его Федор Иванович. – Вы кто здесь?
 – Счетовод.
 – И отлично! Вам Кузькин знаком?
 – Так точно! – по-военному ответил Корнеич.
 – Завтра Кузькину лошадь выделите. Он в райком поедет.
 Корнеич передернул усами и с недоумением глядел то на приезжего начальника, то на стоявшего за ним Пашку Воронина. Наконец осторожно возразил:
 – Я, конечно дело, передам Михаил Михайлычу. Только это, товарищ начальник, лодырь. – И поспешил добавить: – Правление, значит, определило его таким способом.
 – А это что? – Федор Иванович показал справку. – Кто ее выдавал? Правление?
 Корнеич только глянул и рявкнул:
 – Так точно! Я то есть. Но, позвольте сказать, товарищ начальник, эту справку он взял обманом.
 – Как обманом?
 – Он у меня выпросил ее для райсобеса.
 – Это не важно, для кого. Верно, что он выработал столько трудодней?
 – Это уж точно! – Корнеич по-прежнему стоял навытяжку, и его тяжелые, в крупных синих жилах кулаки доставали почти до колен.
 – Так вот, завтра же дать Кузькину лошадь. А вы приезжайте в райком к девяти часам, – обернулся он к Фомичу.
 – Товарищ начальник, я лучше пешком пойду, – сказал Фомич.
 – Почему?
 – Боюсь, замерзну в дороге-то. Мороз вон какой. А моя одежка что твои кружева – спереди дунет, сзади вылетит.
 – Хорошо. Дайте ему с подводой и тулуп, – сказал Федор Иванович.
 – Сделаем! – рявкнул Корнеич.
 – А вы, – обернулся Федор Иванович к Пашке Воронину, – сегодня же возвратите Кузькину велосипед. Он у вас где хранится?
 – В сельсовете.
 – Вот так. – Федор Иванович, не прощаясь, вышел из правления.
 Фомич выбежал за ним.
 – Садитесь! – сказал Фомичу Федор Иванович. – Подвезем вас до дому. Да смотрите, завтра вовремя приезжайте. И непременно на лошади.
 А поздно вечером Пашка Воронин привел велосипед; он оставил машину на крыльце и постучал в окно. Когда Фомич вышел, его и след простыл.




 9


 Фомич лошадь все-таки не взял – хлопотно больно: надо идти в Свистуново, глаза мозолить в правлении, потом отгонять ее туда же и топать обратно пешком почти пять верст. Что за корысть? Кабы она на дворе стояла, лошадь-то, или хотя бы в Прудках. А то сбегай в Свистуново туда и обратно – ровно столько же в один конец и до Тиханова будет. И без тулупа нельзя ехать – замерзнешь. А с тулупом еще больше хлопот: не занесешь его в райком, и в санях оставить боязно. А ну-ка кто украдет? Тогда и вовсе не расплатишься.
 Утречком по морозцу он легкой рысцой трусил без передышки до Тиханова – мороз подгонял лучше любого кнута.
 «Чудная у нас жизнь пошла, – думал Фомич по дороге. – На все Прудки оставили трех лошадей – одну Пашке Воронину, двух для фермы воду подвозить. А мужики и бабы добирайся как знаешь. Ни тебе автобусов, ни машин. В больницу захотел – иди сперва в Свистуново в правление, выпроси лошадь, если дадут – поезжай. А куда-нибудь на станцию, или на базар, или в район – и не проси. У Гузенкова своя машина, у Пашки лошадь и мотоциклет, а у колхозника – шагалки. Бывало, свой автомобиль на дворе стоял – запрягай и езжай, куда захочешь. Хоть по делу, хоть в гости. А то и так просто по селу покататься, выпимши, к примеру, больно хорошо. И ребятам повозиться с лошадью – одно удовольствие. Там в ночное сгонять, в лес съездить. Красота! А теперь они, как бродяги, цельными днями без дела по лугам слоняются. А ведь раньше в зимнюю пору последний человек пеш ходил в Тиханово. Вон Зюзя-конокрад. Да и то, когда подфартит, и на чужом, бывало, проедет…»
 В Тихановском райкоме Живого встретила заведующая райсобесом Варвара Цыплакова.
 – Зайдем ко мне, Федор Фомич, – пригласила она любезно и поплыла впереди, загораживая собой почти весь коридор.
 Время было раннее, в райкоме – пусто.
 Фомич удивлен был и ее вежливым обхождением, и таким неожиданным приглашением. Обычно, когда пенсионеры собирались в райсобесе и чересчур шумно толклись возле окошечка кассы, она громовым голосом кричала из соседней комнаты на кассира:
 – Егор, уйми своих иждивенцев! Не то всех вас выгоню на мороз.
 А теперь она сама открывает перед Фомичом дверь – райсобес был рядом с райкомом – и пропускает его впереди себя.
 – Проходите, проходите, Федор Фомич.
 Было всего лишь половина девятого, Фомич не торопился. Он сел поудобнее на клеенчатый диван. «Уж коли ты вежливость несусветную проявляешь, – подумал он, – то и я тебя отпотчую». Он достал кисет, свернул «козью ножку» толщиной с большой палец и зачадил кольцами в сторону начальства крепчайшим табачным дымом.
 – Я давно еще хотела с тобой, товарищ Кузькин, все поговорить. Кх-а, кх-а! Да ведь ты не заходишь. На дороге тебя не словишь. Кх-а, кх-а! Да что у тебя за табак? Аж слезу вышибает.
 – А ты нюхни, Варвара Петровна, своего, – сказал Фомич, подмигивая. – И все пройдет. Клин клином вышибают. У тебя, чай, покрепче моего будет.
 Варвара Петровна нюхала табак. Но эту свою слабость она скрывала от посетителей.
 – Да я ведь просто так, балуюсь иногда. Да уж ладно! За компанию, пожалуй, нюхну. – Варвара Петровна, смущенно улыбаясь, достала из стола большую круглую пудреницу с черным лебедем на крышке, насыпала оттуда на большой палец щепоть нюхательного табаку и сунула сначала в одну ноздрю, потом в другую. Потом она как-то тихо и тоненько запищала, закрыла глаза ладонью, все больше выпячивая нижнюю губу, судорожно глотая воздух, и вдруг как рявкнет! Фомич даже вздрогнул, поперхнулся дымом и тоже закашлялся.
 – А-а-апчхи! Чхи! Хи-и-и! Ой, батюшки мои! – говорила, улыбаясь и вытирая слезы, вся красная, словно утреннее солнышко, Варвара Петровна.
 – Кха! Кх-а! Кх-и-и! Черт те подери! – выругался Фомич, сморкаясь и вытирая слезы за компанию с Варварой Петровной.
 – Ах, грех мне с вами, Федор Фомич! – Варвара Петровна спрятала наконец пудреницу с лебедем и сразу приступила к делу: – Ведешь ты себя прямо гордецом, товарищ Кузькин. Ведь нуждаешься?
 – Да как сказать, – уклончиво ответил Фомич, – с какой стороны то есть…
 – В том-то и дело. Нет чтобы зайти ко мне, поговорить, заявление написать. А то приходится все за вас делать. Ведь я одна, а вас, пенсионеров, не перечтешь.
 – Мы на тебя не в обиде, – на всякий случай ввернул Фомич.
 – То-то и оно-то. Сказано – стучащему да откроется. А вас надо мордой тыкать в дверь, как кутят. Сами-то небось не подойдете. Да уж ладно. Чего там манежить! – Варвара Петровна открыла серую папку, взяла сверху деньги и протянула Живому. – Здесь пятьсот рублей. Бери! Единовременное пособие. И вот тут в ведомости распишись.
 Фомич взял деньги и стал медленно пересчитывать их. Пока он считал деньги, мысли его лихорадочно работали: «Кабы мне тут не продешевить? Ежели она вписала эти пятьсот рублей в ведомость, то они никуда от меня не уйдут. Но брать ли их сейчас – вот вопрос. Я ее не просил об этом. Значит, начальство нажало… И что ж получится? Не успели еще мое дело разобрать, а я уже пятьсот рублей взял. Значит, все подумают, что я эту кашу заварил из-за денег. Э-э, нет! Так не пойдет…»
 Фомич аккуратно сложил деньги, пристукнул пачкой по ладони:
 – Да, верно. Тут пятьсот рублей. – И положил их обратно на стол.
 – Это тебе. Пособие, говорю. Бери и расписывайся. – Варвара Петровна, улыбаясь, протягивала ведомость.
 – Как же я их возьму? Я не писал, не хлопотал. И вот тебе раз! Бери деньги! Какие деньги? Откуда?
 – Я ж тебе говорю – помощь, пособие!
 – Пособие обсудить надо. Вот если на бюро райкома решат, тогда другое дело. – Фомич направился к двери и у порога сказал, обернувшись: – А за вашу заботу, Варвара Петровна, спасибо!
 Оторопевшая Варвара Петровна только глазами хлопала.
 В райкоме в комнате дежурного уже толпился народ. Вчерашнего Фомичова гостя – востроносого, в черном полушубке – окружили несколько председателей колхозов, среди которых был и Гузенков.
 – Товарищ Крылышкин, а в наш район будут направлять тридцатитысячников? – спрашивали востроносого.
 – Бюро еще не собиралось. Но, по-моему, будут.
 – В какие колхозы?
 – Кого, товарищ Крылышкин?
 – Этого я не могу сказать.
 – А вы сами не думаете в колхоз?
 – Не думать надо, а решаться, – ответил востроносый.
 – Во-во! Думает знаешь кто? Гы, гы…
 – Товарищ Крылышкин, давайте ко мне! Нам зоотехник нужен позарез.
 – Голова! Он вместо тебя сядет… Столкнет!
 – А я подвинусь. На одном стуле усидим.
 – С тобой усидишь! У тебя сиделка-то шире кресла. Ха, ха!
 – Федор Иванович идет! – крикнул от стола дежурный, и шумный кружок председателей мигом рассыпался и затих.
 По лестнице тяжело поднимался Федор Иванович. Шапку он держал в руках, и только теперь Живой заметил – сквозь редкие зализанные волосы у Федора Ивановича просвечивала большая розовая лысина. Рядом с ним шел Демин, а сзади в своем военном френче и в сапогах твердо печатал шаги Мотяков. Выражение лица у него было такое, с каким начальник караула обходит посты: кто бы ни взглянул на него сейчас, сразу понял бы – все эти шумные председатели приумолкли при появлении его, Мотякова, а не какого-нибудь Федора Ивановича.
 – Здравствуйте, Федор Иванович! – между тем раздалось со всех сторон.
 И Федор Иванович любезно отвечал всем:
 – Здравствуйте, товарищи, здравствуйте! – и улыбался при этом.
 Глядя на него, все вокруг тоже улыбались, и Фомич, сам не зная почему, тоже улыбался.
 – Здравствуйте, товарищ Кузькин! – Федор Иванович протянул руку Живому, и Фомич безо всякой робости пожал эту мягкую, теплую руку.
 – На лошади приехали? – спросил Федор Иванович.
 – Никак нет! – ответил Живой, как вчерашний Корнеич, вытягиваясь по стойке «смирно».
 – Почему? Не дали? – Федор Иванович строго посмотрел на Гузенкова.
 – Холодно, Федор Иванович, – ответил Фомич, впервые называя по имени-отчеству вчерашнего гостя.
 – А тулуп?
 – Так ведь тулуп в райком не внесешь. А в санях оставишь – сопрут. Тогда Гузенков с меня и третью шкуру спустит. Две-то Мотяков спустил.
 Федор Иванович рассмеялся, его дружно поддержали остальные.
 – Мотяков, вот так показали тебе кузькину мать, – сквозь смех говорил Федор Иванович. – Ты сапоги-то свои сшил случаем не из шкуры Кузькина?
 – Его шкура на кирзовые сапоги и то не годится, – мрачно сострил Мотяков, а сам так поглядел на Живого, будто хотел сказать: «Ужо погоди, я тебе покажу такую кузькину мать, что слезами красными обольешься».
 Федор Иванович вынул из кармана бумагу и показал ее Мотякову:
 – Кто писал это твердое задание?
 – Тимошкин, – по-солдатски ответил Мотяков.
 – А кто подписывал?
 Мотяков с минуту разглядывал свою подпись и выдавил наконец:
 – Я.
 – Так вот за это твердое задание мы с тебя штаны спустим, – и деловым тоном приказал Демину, кинув на Живого: – Сперва решим с ним.
 – Проходите, товарищ Кузькин!
 Демин пропустил Фомича в свой кабинет.
 Народу ввалилось много, все расселись вдоль стен. «Как в шеренгу вытянулись», – подумал Живой. Ему приказали остаться у торца длинного стола, покрытого зеленым сукном. На противоположном конце на секретарское кресло сел Федор Иванович, рядом с ним – Демин. Мотяков теперь пристроился на отшибе, и Фомич глядел на него как бы с вызовом даже.
 – Ну, докладывайте, Гузенков, что у вас с Кузькиным? – сказал Федор Иванович.
 Михаил Михайлович шумно откашлялся и, не сходя с места, стоя, сказал:
 – Исключили мы его как протчего элемента… Потому что не работал.
 – Как не работал? А восемьсот сорок трудодней за что ему начислили? – спросил Федор Иванович.
 – Так это он на сшибачках был, – ответит Гузенков.
 – Вы что там, в колхозе, в городки играете? Какие еще такие сшибачки? – повысил голос Федор Иванович.
 – Ну, вроде за экспедитора он был. Где мешкотару достать какую, лес отгрузить. Или там сбрую, запчасти купить, – сбивчиво отвечал Гузенков. – Вот за это и писали. Много написали. Недоглядел.
 – Он что же, плохо работал? Не умел достать? – спросил Федор Иванович.
 – Насчет этого, чтоб достать чего, он оборотистый.
 – Та-ак! А что вы требовали, Кузькин? – посмотрел на Живого Федор Иванович.
 – Поскольку не обеспечили мою семью питанием в колхозе, просил я паспорт. Чтоб, значит, на стороне устроиться. За деньги работать то есть.
 – Понятно! А вы что? – спросил Федор Иванович Гузенкова.
 – Отказали… поскольку нельзя. А за невыход на работу исключили из колхоза.
 – Он вам нужен в колхозе или нет?
 – Если не работает, зачем нам такой тунеядец?
 – Эх вы, председатель! Такого человека выбрасывать. Сами говорите, все добывал он для колхоза. И честный, видать. Иной половину вашего оборота прикарманил бы. И жил бы – кум королю, сват министру. Ведь при деньгах был! А у этого изба, как у той бабы-яги, что на болоте живет, – свинья рылом разворотит. Дети разуты-раздеты. Самому есть нечего. А колхоз чем ему помог? Ты сам-то хоть бывал у него дома?
 Гузенков сделался кумачовым и выдавил наконец:
 – Не был.
 – Видали, какой фон-барон! Некогда, поди? Или авторитет свой председательский уронить боишься? Я вот из области нашел время – заходил к нему. А ты нет… Как это можно понять?
 Гузенков, пламенея всем своим объемистым лицом, тягостно молчал.
 – Ты сколько получаешь пенсии по инвалидности? – спросил Фомича Федор Иванович.
 – Сто двадцать рублей.
 – Да, не разживешься.
 – Райсобес давал ему в помощь пятьсот рублей… так отказался! – заявил, усмехаясь, Мотяков. – Видать, мало?
 – Как отказался? Почему? – спросил Федор Иванович.
 – Такая помощь нужна тем инвалидам, которые на карачках ползают. А у меня руки, ноги имеются. Я прошу работу, чтобы с зарплатой. И потом, чудно вы пособие выдаете, – Фомич обернулся к Мотякову. – За двадцать минут до бюро заманили меня в райсобес и суют деньги. На, мол, успокойся! Я что, нищий, что ли?
 – Вон оно что! – протянул с усмешкой Федор Иванович. – А вы народ, Мотяков, оперативный. Вот что! – стукнул он карандашом по столу. – Хитрить нечего. Не смогли удержать Кузькина в колхозе. Отпустить! А вам, Гузенков, и вам, Мотяков, впишем по выговору. Дабы впредь разбазаривать колхозные кадры неповадно было. Заботиться о людях надо. Жизнь улучшать. Пора отвыкать от старых методов – с кулаком да с палкой. Вы вон у кого учитесь с кадрами работать, – он кивнул в сторону Пети Долгого, – у Петра Ермолаевича.
 – Звонарев тоже хорош, – сказал Мотяков. – Кукурузу отказался на лугах сеять.
 – Почему? – спросил Федор Иванович.
 – Места низкие – вымокает, – ответил Петя Долгий.
 – У тебя вымокает, а у Гузенкова нет? – спросил Мотяков.
 – Наоборот – у Гузенкова вымокает, а я не сеял.
 – Вы что же, Мотяков, норму Звонарева Гузенкову передали? По кукурузе? – спросил, улыбаясь, Федор Иванович.
 – Вроде того… А он у Гузенкова кадры переманывает.
 – Ого!.. Смотри, Гузенков, распустишь колхоз – сам пойдешь рядовым работать. Не то к Звонареву в бригадиры.
 – В бригадирах не нуждаемся, – отозвался Звонарев. – Вот дояром могу взять.
 Все так и грохнули, а Гузенков напыжился и смиренно потупил взор.
 – Ну, хватит! Давайте решать с Кузькиным. Куда его устраивать? – сказал Федор Иванович, вытирая проступившие от смеха слезы.
 – Дадим ему паспорт, пусть едет в город, – сказал Демин.
 – Ехать не могу, – ответил Фомич.
 – Почему?
 – По причине отсутствия всякого подъема.
 – Это что еще за прудковская политэкономия? – спросил Федор Иванович.
 – Это не политэкономия, а тоска зеленая. У меня пять человек детей, да один еще в армии. А богатства мои сами видели. Спрашивается, смогу я подняться с такой оравой?
 – Настрогал этих детей косой десяток, – пробурчал Мотяков.
 – Дак ведь бог создал человека, а рогов на строгалку не посадил. Вот я и строгаю, – живо возразил Фомич.
 Федор Иванович опять громко захохотал, за ним все остальные.
 – А ты, Кузькин, перец! Тебя бы в денщики к старому генералу… Анекдоты рассказывать.
 – Так у нас в Прудках живет один полковник в отставке. Да он вроде бы занят. Там Гузенков и днюет, и ночует, – сказал Живой.
 И все снова захохотали.
 – Ну ладно, хватит! – сказал Федор Иванович, вынимая платок и утираясь. – Решайте, решайте! Быстрее.
 – Может быть, на пресспункте устроим его охранником? – спросил Мотяков Демина.
 – Но там же есть Елкин, – сказал кто-то. – Бреховский.
 – Его убирать надо, – мрачно сказал Мотяков. – Родственники за границей объявились.
 – Какие еще родственники? – спросил Демин.
 – Сын. В Америке оказался. А он уж и поминки по нему справил.
 – С этим торопиться не следует, – сказал Демин.
 – Я возьму его к себе, – поднялся худой и нескладный Звонарев, председатель соседнего с Прудками заречного колхоза. – Мне как раз нужен на зиму лесник, заготовленный лес охранять. Плата деньгами и хлебом.
 – Пойдете? – спросил Живого Федор Иванович.
 – Пойду. Только пусть Гузенков даст мне отпускную, справку выпишет. А я паспорт получу.
 – Подожди там. После совещания сделаем, – сказал Гузенков.
 Совещание затянулось до самого вечера. И когда Фомич пришел наконец с долгожданной отпускной справкой, его встретила в сенях сияющая Авдотья:
 – Иди-ка, Федя, иди в избу!
 Посреди избы при ослепительно ярком, как показалось Фомичу, электрическом свете лежали вповалку два мешка муки и три мешка картошки, а поверху на этих мешках еще два узла. Фомич потрогал мешки и определил на ощупь, что мука была сухая, а картошка крупная. Потом он развязал узлы и по-хозяйски осмотрел вещи: всего было три детские фуфайки, три серые школьные гимнастерки, три пары ботинок на резиновой подошве и три новенькие серые школьные фуражки.
 – А это уж ни к чему! – взял он фуражки. – По весне-то можно и без них обойтись. Лучше бы шапки положили.




 10


 До самого половодья Фомич жил без заботы; муки хватило почти на всю зиму, картошки он подкупил, так что и на семена осталось. Авдотья даже поросенка завела. Фомич справил детишкам и себе валенки, полушубок купил, малахай собачий. В лес ходил с ружьем, как часовой на пост.
 Как-то в марте его окликнул с завалинки дед Филат – на солнышке грелся:
 – Федька, никак, ты? Подь сюда!
 Фомич подошел, поздоровались.
 – А я гляжу, что за бурлак идет? Иль кто со стороны приехал? – Дед Филат прищуркой смотрел на Фомича. – Ишь ты как разоделся.
 – Я теперь вольный казак… вроде лесничего, – похвастался Живой.
 – Слыхал, слыхал. – Дед Филат поймал его за полу рыжего полушубка, помял пальцами овчину. – Мягкий. Казенный, поди?
 – Сам справил. А ты как живешь, дядь Филат?
 – Да ничего. Пензию вот хлопочу. Намедни в Свистуново ходил, в сельсовет. Председатель говорит: «Уходи из колхоза. Тады мы тебя как беспризорного оформим. По восемьдесят пять рублев в месяц». Хочу уйтить из колхоза. Как думаешь, пустят?
 – Отпустят. Хлопочи! Меня вот отпустили. – Он вскинул ружье и пошел.
 Но недолго Фомич щеголял с ружьем за плечами. С наступлением полой воды кончилась и его лесная карьера. Остатки заготовленного леса увезли по апрельскому хрусткому снегу.
 – Что ж мне теперь делать? – спросил он Петю Долгого. – Не итить же назад к Гузенкову!
 – Переходи ко мне в колхоз. Все-таки у нас за единички не работают. Голодным сидеть не будешь.
 – А жить где? Ты же мне не поставишь избу?
 – Это уж на общих основаниях.
 – Ну конечно, – согласился Фомич. – Был бы я какой-нибудь ценный специалист, тогда другое дело. А то что? Из ружья палить либо хвосты коровам крутить каждый умеет. Колхозники не позволят строить дом такому специалисту.
 – Пока будешь в Прудки ходить ночевать.
 – До Прудков восемь верст! Да через реку… Ночью еще утонешь. Нет уж, спасибо и за приглашение. – Живой совсем нос повесил. – Гузенков теперь слопает меня.
 – Погоди! – задержал его Петя Долгий. – Раскидухинская ГЭС по полой воде лес к нам забросит. Колхозам на столбы. На весь район. Пойдешь охранять этот лес?
 – Пойду!
 – Подожди минутку! – Петя Долгий стал накручивать телефон. – Брехово? Раскидуху дай! А? Раскидуха? Начальника попрошу! Товарищ Кошкин? Здорово! Звонарев. Да, да. Слушай, ты нашел охранника на лес? Нет? Так я тебе подыскал. Вольнонаемного, говоришь? А он и есть такой. Нет, нет, не колхозник. Ну и тоже. Что? Из Прудков. Как раз там и базу намечаем делать. Дороги к Прудкам? Нормальные. Как везде. А? Ну и тоже.
 Петя Долгий положил трубку.
 – С тебя пол-литра, – пошутил он. – Ступай на Раскидуху, оформляйся в охранники. Лес пригонят по реке под самые Прудки. Работа к тебе на дом прет. Давай! – Петя Долгий сунул на прощание свою лапу и пожелал Фомичу удачи. – Да смотри не проворонь. Поторапливайся!
 На лугах снег почти весь растаял, огромные лужи талой воды медленно стекали в бочаги и озера, вспучивая старый, ноздреватый, изъеденный солнцем лед. «На озерах еще не опускался лед, – думал Фомич, – значит, и река, наверно, держит. Пройду!»
 В Прудки возвращался он с легким сердцем – опять ему подфартило. «До самого жнитва теперь очень даже проживем. А там новый хлеб поспеет. Воробей и тот кричит в тую пору – семь жен прокормлю! Главное – весну перебиться».
 Весной пришла ему на помощь река. Милая сердцу Прокоша! Уж сколько раз она выручала его из беды в самую голодную пору. В сорок шестом году зимовать пошли без корки хлеба. Картошка и та не уродилась. Скот порезали… Казалось бы, тут и конец придет Живому. Ан нет! Наплели они с дедом Филатом сетей, прорубили лунки во льду и всю Прокошу перегородили; и колотушками деревянными били по льду и ботали – пугали рыбу. Шла плохо. Но тут впервой спустили в Оку какую-то химическую отраву. Рыба вся подалась в Прокошу. В каждой ячее по штуке торчало. Хоть и припахивала рыба керосином, но ели всем селом за милую душу.
 А в тридцать третьем с первесны и рыбы не было… Такой голод был, будто уж и рыба вся вымерла или в землю зарылась. Но и тут Прокоша спасла прудковцев; в затонах ее густо растет мудорезник. Камыш не камыш, трава не трава, не то листья, не то стебли торчат из воды, как пики треугольные. Сунешься с бреднем в воду – промежности царапает, оттого и название имеет. Сплошное неудобство от этой травы вроде бы. И вдруг – на тебе! Старики открыли, что этот мудорезник корни питательные имеет. И вот все малые и старые усеяли берега затонов и заводей, дергали эти черные волосатые коренья, намывали целые корзины, потом сушили на крышах, толкли в ступах и пекли пышки. Ничего, есть можно… вроде бы хлебом пахнет.
 И вот опять Прокоша ему работенку подкинула. «Рублей четыреста положат – и проживем», – думал Фомич. Оно еще то хорошо, что с весны в прудковский магазин стали привозить из района печеный хлеб. Привозили его, правда, один раз в неделю и давали по две буханки на двор. Но и то подспорье. К этим буханкам да еще картофельных пышек напекут – и довольна ребятня. «Теперь жить можно, – твердил про себя Фомич. – Гневаться на судьбу тоже нельзя».
 К Прокоше он подошел у Богоявленского перевоза. Лед поднялся на реке и стал теперь вровень с берегами. На берегу лежал черный, неуклюжий, как огромный утюг, дощатый паром. Под его широченное брюхо приплескивала вода. Рядом, в затишке под паромом, сидел у костра паромщик, сухой носатый старик в брезентовом плаще поверх фуфайки. В округе он известен был под именем Иван Веселый. На костре в котелке булькала вода, варилась картошка.
 – Унесет водой твой ковчег-то! – сказал, присаживаясь к огню, Фомич.
 – Унесет, – согласился Иван Веселый. – Они, целуй их в донышко, на тракторе хотели утащить паром с осени. Пригнали волокушу, вытащили его на берег… А погрузить не смогли. Так и бросили его тут на берегу.
 – А ты что, здесь живешь, что ли? – Фомич привстал, заглянул в паром – там весь трюм, до верхней палубы, был забит сеном.
 – Паром стерегу. Не то по большой воде унесет его ажно в Оку. Им-то что! Сварганят новую колоду – привезут, бросят в реку… и валяй, Иван! А мне на нем работать. Может, новый-то не сручный будет? Пупок надорвешь. А им что?
 – А уж этот у тебя сручный… – усмехнулся Живой. – Прямо амбар.
 – Ну не скажи! Он легкий на ходу. Я его один до Брехова догоняю.
 – Еще бы! Паром в село пригонишь, а сено к себе на двор свезешь… У тебя губа не дура.
 – Это я сам нагреб сено-то. Места от стогов остались. Подстилка…
 – Подстилка! – Фомич вытащил из трюма клок мелкого ароматного сена. – Эту подстилку хоть в чай заваривай. Тут воза два будет.
 – А ты не суй свой нос, куда не надоть! – окрысился Иван Веселый. – Ты лес охраняешь? Ну и охраняй. А луга идут по другой статье.
 – Это я к примеру, – сказал Фомич и невесело добавил: – Я уж и в лесу боле не охранник.
 – Ах кончился контрахт?
 – Кончился, Иван, кончился.
 Живой подошел к реке.
 – Как думаешь, Иван, на этой неделе тронется лед?
 – Тронется! Ноне ночью суршало у берегов. Отодрало лед-то. Теперь не ноне завтра пойдет, целуй его в донышко.
 – Дай-ка мне вон ту жердину! – Фомич взял с парома легкую еловую жердь, кинул наземь.
 – Зачем тебе? – Иван Веселый, задрав кадык, с недоумением смотрел на Живого.
 – На ту сторону перейтить.
 – Да ты что, в уме? Целуй тебя в донышко! Такие забереги разлились, что озера. Потонешь.
 – Вынырну. Я, брат, давно уж одеревенелый. Такие не тонут. Дай вон еще ту доску! – Он взял с палубы еще широкую доску, пошел к реке.
 – Стой, живая пятница! – крикнул Иван Веселый.
 – Ну?
 – Ступай по берегу! Возле Прудков полынья большая. Покличь, може, оттуда лодку принесут. Переедешь тогда.
 – А если не принесут? Кто меня там услышит? Теперь на реке и собаки не встретишь.
 – Ну, подожди денек-другой. Лед тронется – я тебя перевезу на ту сторону на пароме.
 – Мне ждать некогда.
 Фомич кинул через разлившийся заберег доску: одним концом она оперлась о берег, вторым чуть накрыла край ноздреватого льда.
 – Ну, господи, бласлави! – Он потихоньку пошел по доске, опираясь на шест.
 Доска захлюпала по воде и стала медленно погружаться. Фомич мелким частым поскоком, разбрызгивая воду, бросился на лед. Но вдруг край льдины, на который опиралась доска, обломился. Фомич одной ногой провалился по колено в воду и с маху, оттолкнувшись шестом, бросился животом на льдину.
 – Ах ты, живая пятница, целуй тебя в донышко! – ругался с берега Иван Веселый.
 Фомич снял сапог, вылил воду, перемотал портянку и пошел дальше с шестом и с доской в руках. Лед на середине реки был крепкий. Фомич обходил только лужи – боялся провалиться в прорубь. А на другом берегу лед подходил к самому приплеску. Фомич даже доской не пользовался: разбежался, повис на шесте – и там.
 На другой день утром рано он был уже на Раскидухинской ГЭС, стоявшей на слиянии Прокоши с Петлявкой. Почти сорок верст отмахал за сутки Живой. Пришел как нельзя кстати – утром на Раскидухе тронулся лед, а пополудни начали вязать плоты – готовить лес к перегону в Прудки.
 А еще через три дня, лишь Фомич оформился охранником Раскидухинской ГЭС, пузатый, черный, как жук, катеришко поволок три большущих звена бревенчатого плота по Прокоше. Впрочем, Прокоши уже не было, – вокруг, куда ни хватал глаз, стояло море разливанное. Ни тебе излучин, ни берегов. Хочешь – плыви по реке, а захочешь – валяй напрямки по лугам, по кустарникам. Речные берега заметны были только по торчащим из воды верхушкам прибрежных тальников да по редким створным знакам, белым и красным, как оброненные платочки в этом океане. И ни пароходов навстречу, ни лодок… Только ветер да волны. И посреди этого раздолья сидит Фомич и варит кулеш. Хорошо! И Фомич даже жалеет, что так пустынна сейчас речная дорога, что скрылись берега под водой, – нет на них ни одиноких подвод, ни рыбацких палаток, ни шалашей косцов; а то бы на него глазели из-под ладоней да покрикивали: «Эй, Фомич! Скинь бревешко!» Кричите… Как же, скину! Фомич и в ус не дует – сидит у всех на виду и ест кулеш.
 Катеришко утробно храпит, фыркает, как лошадь, и тянет на длинном тросе плоты. Фомич, поужинав, зарывается в сено и спит в палатке, как бог. Палатку ему дали в конторе, а сено уж он сам раздобыл.
 Спит Фомич и видит счастливый сон: будто плывет он по Волге на большом белом пароходе и стоит на самом верху, в стеклянной будке, где штурвальное колесо. И смотрит не как-нибудь, а в бинокль. «Кто там на берегу? Что за народ собрамшись?» – спрашивает он вахтенного. А тот кричит ему в матюгальник: «Прудки подошли, товарищ капитан». – «Что еще за Прудки такие?» – строго спрашивает Фомич, будто и не слыхал в жизни такого слова. «На пароход просятся! – кричит вахтенный с нижней палубы. – Причаливать ай нет?» – «Скажи им, которые норму трудодней не выполнили, не посадим! – кричит Фомич вахтенному. – Я сам проверять буду. Причаливай!» «Чуф-чуф-чуф!» – зафыркал пароход и дал гудок. Только вместо гудка заревела сирена: мм-мо-о-о! «Вроде бы корова мычит, – подумал Фомич. – Гудок, наверное, заржавел. Надо приказать, чтобы почистили». И вот Фомич сходит по трапу в белом кителе, в белой фуражке, и бинокль висит на шее. А гудок все ревет и ревет – мм-мо-о-о! «Да заткните вы ему глотку!» – приказывает Фомич вахтенному. Ему очень хочется услышать, что скажут прудковские мужики, увидев его в капитанской форме. А вахтенный вдруг как закричит в матюгальник: «Фоми-и-и-ич!» И такое ругательское загнул, что Живой очнулся. Слышит – ревет сирена на катере, а на корме стоит старшина и вопит в матюгальник:
 – Фоми-и-ич! Ты что, подох там, что ли?
 Фомич вылез из палатки.
 – В чем дело?
 – У тебя что, зенки повылазили? Видишь, к Прудкам подходим!
 Только тут Фомич очухался ото сна, – прямо перед катером на берегу виднелись родные Прудки; тополиная гора, где раньше стояла церковь, а теперь крытая жестью старая изба Лизунина, перевезенная туда под клуб; дальше – ветлы над соломенными крышами поредевших прудковских изб, а чуть на отшибе – белокаменные корпуса колхозного коровника под красивой шиферной кровлей, набранной в разноцветную шашку. Перед серыми прудковскими избами, соломенными дворами да плетневыми заборами белостенные коровники высились дворцами.
 Катер уже вошел в старицу, на берегу которой стояли Прудки. Еще на базе Фомичу приказали причалить плоты в старице возле клуба. «Потом пришлем трактор и выкатаем бревна на берег, – сказал начальник. – Только причаливай крепче. Смотри, чтоб не унесло в реку!»
 На тополиную горку народу вышло куда меньше, чем видел Фомич во сне, – больше все старухи да ребятишки. Правда, появился было Пашка Воронин, но, разглядев, кто плывет, ушел в клуб. Там у него была будка с телефоном. «Ну, теперь, поди, названивает самому Гузенкову, – думал не без удовольствия Фомич. – Мол, так и так – Кузькин плоты гонит. Что прикажете с ним делать? «Он теперь неподвластный», – скажет Гузенков и матом заругается. Ругайся себе на здоровье. А мне наплевать», – думал Фомич и смотрел на горку.
 Там среди ребятни он увидел и своих; все они бегали вокруг тополей и кричали:
 – Пароход! Пароход!
 Когда плоты подтянули к берегу, Фомич привязал крайнюю секцию веревкой к тополю и важно, как петух, поднялся на гору. Но всю эту торжественную минуту испортила Марфа Назаркина.
 – Ты, Федька, ровно корову привязал на лугу, – прошамкала она. – Мотри, кабы ребятешки не угнали твои плоты.
 – Кто сунется – башку оторву! – сердито и громко сказал Фомич, но командиру катера как бы между прочим заметил: – Оно, если по правилам, конечно, мертвяки надо бы зарыть да цинковым тросом плоты причалить.
 – А вода спадет – они у тебя, что ж, на горе повиснут? – Катерник был сердит за утреннюю побудку и презрительно фыркал в свои рыжие прокуренные усы.
 – Может, палатку оставишь мне? Для служебной надобности? – сказал Фомич.
 – Дрыхнуть, что ли? И в избе отоспишься…
 Катерник запустил свою сирену – она опять протяжно и долго мычала, потом захрапел дизель, забулькала вода под кормой, и катер, описав большую дугу, уплыл, растворился в мутных волнах Прокоши.
 А Живой шел домой через все село, как с победой – ружье за спиной, котелок в руках: перед ним вприпрыжку неслись табунком его чада и, завидев свою избу, еще издали кричали:
 – Ма-ам, папка кулеш привез!




 11


 В ночь накануне Первого мая разыгрался сильный ветер. Фомич был на плотах. Волны стали захлестывать бортовые бревна, вода пошла поверху, бревна осклизли. Потом возле берега начало будто покручивать, и секции полезли друг на дружку. Живой пытался было привязать их к тополям, но веревки то провисали качелями, то натягивались и лопались со свистом, как струны. Фомич понял, что здесь, под горой, плоты ему не удержать в эту бурную ночь. Надо было срочно перегонять их в тихое место. Но перегонять в такую пору было страшновато, да и не управиться одному. Проще всего – вытянуть бы плоты немного на берег, а вода успокоится – снова спустить. Но для этого трактор нужен. Фомич вспомнил, что целый день урчал трактор на ферме, навоз выволакивал. Надо попросить.
 Он прибежал к Пашке Воронину, торопливо постучал в окно. Тот вышел на крыльцо, позевывая, увидев Фомича, в избу не пригласил.
 – Тебе чего?
 – Слушай, дай ты мне трактор на часок – плоты посадить на мель. Не то угонит их в реку. Вишь, какой ветер разгулялся!
 – Это как же так? Дать трактор за здорово живешь! Кому? На что?
 – То есть как на что? Плоты спасти! Столбы-то не мне на избу, колхозам на освещение…
 – Ну так что? Трактор-то не мой, голова, а метээсовский! У него тракторист есть. А там еще и председатель. Как Михаил Михайлович решит. Иди к нему.
 – Да куда я пойду в такую пору от плотов! – взмолился Фомич. – Позвони ему!
 – Тебе надо, ты и звони, – лениво отозвался Пашка, поворачивая к Фомичу свою длинную спину.
 – Да по чем я звонить буду? На столб телефонный лезть мне, что ли?
 – А мое какое дело?
 – Ну, паразит! – озверел Фомич. – Свидетели соберу сейчас. Пусть все узнают, что ты отказался государственное имущество спасать. Судить будут тебя, стервеца.
 – Ты не стерви, а то я те ахну по кумполу, сразу по-другому зазвонишь, – ответил Пашка спокойным тоном. – Я тебе сказал, что тракторами не распоряжаюсь. Хочешь – бери мою лошадь.
 – Да на что она мне! Звони Гузенкову! Слышишь, не тяни.
 Пашка ничего не ответил и скрылся в черном дверном проеме. Через минуту он вышел одетым.
 В клубной телефонной будке Пашка долго накручивал ручку, пока ему не ответили.
 – Вы что там, сдохли все, что ли? – выругался он. – Квартиру Гузенкова мне. Михаил Михайлович? Я – Воронин. Тут плоты ветром угоняет. Да. Кузькин просит трактор, чтоб на мель их вытянуть. Как быть? У нас тут на ферме остался один на ночь. Что? Да. А? Да. Понятно.
 Пашка Воронин положил трубку и, весело усмехаясь, с минуту глядел на Фомича.
 – Ну, что? – не выдержал Фомич.
 – Он спросил меня: кто за плоты отвечает, Кузькин? Да, говорю. Так вот, пусть эти плоты хоть сейчас сгорят все до единого, он и пальцем не шевельнет. Понял?
 – Понял, – медленно выговорил Фомич и вдруг почувствовал, как у него руки от злости задрожали, и ему захотелось ударить в нахальное, смеющееся Пашкино лицо… Или нет! Взять бы сейчас промеж пальцев длинный Пашкин нос, сжать бы его, как клещами, и набок повернуть.
 – Я вам это припомню, – сказал Фомич и выбежал из клуба.
 На улице темь – глаз коли. Мелкий острый дождь больно сек лицо, хлестко, как дробью, бил в гулкий задубеневший полушубок. «Надо позвать мужиков, – думал Фомич, – попытаться вывести плоты в затон, к Святому озеру. Там затишок. Но кто пойдет в такую пору?»
 Он остановился возле дома Васьки Котенка, сельского пастуха, еще не женатого парня. «Ежели того уговорить, он хоть в огонь пойдет», – думал Фомич и знал, что слово на Ваську действует так же, как и на колхозного быка.
 Васька хоть и получил прозвище Котенок, но ленив был, как настоящий старый кот. По лени своей он в деревне остался. Пришел из армии, мать говорит ему: «Васька, поезжай в Горький. Там половина Прудков на пароходах ходит». – «Кого я там не видал». Предлагали ему идти на курсы механизаторов. «Да кого я там не видал», – отвечал свое Васька. Устроился он стадо гонять, три года прошло, а Васька все никак кнута не может сплести. «Да когда его плести! Летом пасти коров надо… А зимой чего стараться? Может, и не придется больше коров гонять?» Так и ходил он впереди стада с палкой.
 Была у Васьки еще одна слабость – любил выпить. Фомич на этой слабости и решил сыграть.
 На грохот в дверь долго никто не отвечал. Потом в окне появилась круглая Васькина физиономия:
 – Кого надо?
 – Васька, это я. Выйди на минуту!
 – Никак, ты, дядь Федя?! Чего тебе?
 – Собирайся скорей! Работенка есть. – Фомич боялся, как бы Васька окна не закрыл. Тогда его не дозовешься.
 – Какая еще работа в такую пору? – Васька и окна не закрывал, и не проявлял особого интереса.
 – Начальник ГЭС звонил мне. Приказал плоты перегнать к Святому озеру. Полсотни на рыло обещает, – соврал Фомич.
 – Ну, так завтра и перегоним. Где начальник-то?
 – Да начальник там. На станции. А мне наказал расчет произвесть.
 – У тебя что за деньги? В твоем кармане – вошь на аркане.
 Васька взялся за оконную створку, намереваясь прихлопнуть ее перед носом Фомича.
 – Да ты обожди, обожди! – поймал его за руку Фомич. – Он мне наказал после работы литру водки поставить.
 Васька чуть подался вперед:
 – А не врешь?
 – Ну ты что? Начальник велел. Приказ начальника – закон для подчиненного. Сам знаешь – служил в армии.
 – Обожди маленько, – коротко сказал Васька и захлопнул окно.
 – Ну, слава те господи! Одного уговорил, – облегченно вздохнул Фомич. – Еще кого? Хотя бы по человеку на секцию…
 Через минуту Васька вышел, застегиваясь на ходу.
 – Дядь Федь, а еще кого не надо?
 – Одного бы человечка не мешало.
 – Обожди маленько. – Васька перебежал через дорогу и постучался к Губановым: – Гринь, выйди-ка!
 Вышел тот самый тракторист, которого пытался заполучить Фомич у председателя. Перекинувшись двумя словами, Васька с Гринькой подошли к Фомичу.
 – Дядь Федь, а трактором нельзя оттащить плоты по берегу? – спросил Васька.
 – Можно попробовать, – безразличным тоном сказал Фомич. – Мне все равно.
 – Мы сейчас сбегаем заведем трактор и в момент пригоним, – сказал Гринька.
 – Только через село не гоните, – остановил их Фомич. – Нечего народ булгачить. Давайте по берегу.
 – А нам все равно. Пошли! – И Гринька с Васькой исчезли в темноте.
 «Видать, бог-то есть, – думал, ухмыляясь, Фомич. – Вон он как все рассудил. Не хотели мне тракториста дать, чтоб подтянуть плоты… Так теперь я их за версту отведу, к Святому озеру. И не то что на мель – на сухо вытяну».
 К утру все три плота лежали на пологой отмели Святого озера возле самых коровников. Фомич ликовал: только теперь он понял, что там, в конторе, дали промашку – распорядились причалить возле клубного крутояра. Спала бы вода, их еще пришлось бы вытаскивать трактором из озера. Месяц работы. Да трактор надо гнать за тридцать километров. А здесь они – вода спадет – на сухом месте. И подъезды к ним хорошие. Подгоняй любую машину, нагружай и вези, куда хочешь. «Выходит, я не одну тыщу сэкономил. Может, еще и премию отхвачу. И все за литру водки! Вот тебе и полая вода…»
 Половодье в Прудках – пора веселого отдыха и кратковременной дармовой добычи. Ребятишки день-деньской кричат, как грачи, на тополиной горке – кто в городки играет, кто в лапту, и на шармака, и в ездушки: проиграешь – вези соперника на своей спине от кона и до кона. Старухи спозаранок выползают на завалинки и долго греются на солнце, из-под ладони смотрят, как переливается в солнечном блеске желтовато-мутная неоглядная вода. «И куда она вся деется?» – «Вода-то?» – «Ну!» – «Сказывают, в море». – «А у моря что ж, ай дна нет?» – «В пропасть уходит…» – «Ах, ба-атюшки мои!»
 Старики в такую пору не судачат; вместе с мужиками, которые на технике не заняты, шныряют они в лодках по лугам – подбирают плывущие бревна, спиливают сухостой, грузят в лодки, а тяжеленные коряжины буксируют на веревках. В хозяйстве все пригодится… Мало какое добро выносит полая вода; иной в лодке везет бревна, а в руках ружье держит: того и гляди, утка вылетит из-за леса или заяц подвернется на каком-либо незатопленном островке. Приберут. Прудковские жалости не имут.
 В такую пору по мутной вольной воде начинает биться лещ, сазан, щука. Возле кустарников, у берегов скрывшихся под водой бочажин ставят великое множество двукрылых шахов и однокрылых куликов, горловины затонов и стариц перекрывают сетями. А у кого нет лодок, те бродят вдоль берегов с закидухой – квадратной сетью на конце длинной оструганной жерди. Всякому своя работа. И редкий прудковский мужик откажет заезжему любителю свежей рыбки из какого-нибудь суходольного Тиханова. «Бери, сколько хочешь. По десятке за кило». – «А дешевле нельзя?» – «Пашано нонче почем? То-то и оно. Дешевле нам нельзя. За счет природы только и выезжаем».
 Полая вода была в этом году высокая, под самую ферму подошла, и неподалеку от коровников стоящие хранилища с семенным картофелем потекли. Пришлось срочно перебирать весь картофель. Гузенков приказал согнать на хранилища все Прудки и сам прикатил на «газике». По домам ходил Пашка Воронин, созывая людей.
 Фомич после утренней рыбалки сидел на крыльце и читал газету, когда остановился перед ним Воронин.
 – Председатель приказал всем идти на овощехранилище. И тебе тоже идти с семьей… картошку перебирать. Понял?
 Фомич, не отрываясь от газеты, спросил:
 – А кто отвечает за эту семенную картошку? Гузенков?
 – Да, сам председатель. И приказ его.
 – Тогда передай ему – пусть вся эта картошка потонет. Я и пальцем не шевельну.
 – Я передам. Но смотри, не пришлось бы пожалеть. Мы тебя еще снимем.
 – Руки коротки!
 – Посмотрим.
 Когда Пашка передал Гузенкову эти слова, председатель так гаркнул возле хранилища, что Фомич на крыльце услыхал:
 – Выгоню!
 Авдотья перепугалась и огородом, потихоньку от Фомича, ушла на овощехранилище. Но Фомич был не из пугливых, к тому же он ждал от своего начальника какой ни на есть похвалы. И она пришла.
 Только спала полая вода, как с Раскидухи позвонили в Прудки. За Фомичом сбегал избач Минька Сладенький, малорослый паренек с тяжелой головой, болтающейся на тонкой шее, как колдая на цепе. «Давай к телефону, срочно!» – только и выдохнул он на Фомичовом складе. Фомич взял у Сладенького ключ от избы-читальни, как эстафетную палочку, и побежал через выгон.
 – Как там у вас, сухо? – спросил в трубку начальник ГЭС.
 – Очень даже, – выпалил, переводя дух, Фомич. – Ребятишки в лапту играют.
 – Плоты целы?
 – Все цело, до единого бревнышка.
 – Завтра пошлем вам трактор, бревна таскать.
 – Не надо трактора. Бревна на берегу.
 – Как так на берегу? Кто их вытащил?
 – Я.
 – По щучьему велению, что ли?
 – Приезжайте, посмотрите. А только бревна лежат на сухом берегу, – скромно ответил Фомич.
 – А подъезд к ним есть?
 – Очень даже. У самой фермы лежат.
 – А ты нас не разыгрываешь? Смотри! После обеда приедем.
 Белый катер начальника летел по реке, как рыбничек, – крылья водяные вразлет, нос поверху. Того и гляди, оторвется от воды и взлетит над берегом. Фомич поджидал его на высоком Кузяковом яру. Он снял кепку и размахивал ею над головой, как пчел отпугивал. Его заметили с реки, катер свернул к берегу и с ходу вылез брюхом на песчаную отмель. Фомич сбежал вниз.
 В катере было трое: начальник – щеголевато одетый молодой человек в темных очках, моторист в кожаной куртке и в настоящей морской фуражке с крабом и толстый, с портфелем, завскладом, который сдавал Фомичу лес по накладной.
 – Ну, где твои плоты? – спросил начальник, здороваясь.
 Фомич провел их до Святого озера, где на зеленой травке лежали все три плота. Дорога и в самом деле проходила мимо бревен всего в каких-нибудь двадцати шагах.
 – Смотри-ка, да лучше этого места и желать нельзя! – воскликнул начальник. – Что ж это мы не смекнули? А?
 – Это озеро соединяется с рекой только при очень высокой воде, – сказал завскладом. – Откуда знать, что вода будет такой большой?
 – А ты как сообразил? – спросил начальник Фомича. – Почему перегнал плоты сюда?
 – Буря была. Их там и затормошило.
 – Ишь ты! Не было бы счастья, да несчастье помогло. Но все равно ты молодец. Ты нам больше трех тысяч сэкономил. Мы тебя тоже наградим месячным окладом. Пупынин! Ну-ка, дай портфель!
 Толстяк подал начальнику портфель, тот раскрыл его, вынул деньги и отсчитал Фомичу четыреста восемьдесят пять рублей.
 – Держи!
 Потом любезно взял Фомича под руку.
 – А много ты посулил заплатить за перегон плотов?
 – Сотню рублей. И от себя литру водки поставил.
 – Ах ты, купец Иголкин! – засмеялся начальник. – Спаиваешь рабочий люд? Ладно уж, оплатим тебе и эту литровку. Только впредь у меня смотри, эти купеческие замашки брось. Прокопыч! – обернулся он опять к толстяку с портфелем. – Давай сюда разнарядку!
 Тот вынул из портфеля ведомость с гербовой печатью. Начальник вручил ее Фомичу:
 – Вот по этой разнарядке будешь выдавать колхозам лес. Кубатуру считать умеешь?
 – А чего ж мудреного!
 – Ах ты, мудрено-ядрено! Да ты в самом деле молодец. Кто говорил, что он не справится?!
 Фомич с вызовом поглядел на толстяка с портфелем.
 – Я только в том смысле, что нам кладовщика девать некуда, – пробурчал толстяк.
 – А он чем не кладовщик? Значит, будешь у нас теперь за кладовщика, временно. А там посмотрим. По этой накладной и выдавай лес. Под роспись, разумеется. Тут сказано, кому сколько столбов. Кому каких распорок, пасынков. Действуй! – Начальник пожал Фомичу руку и шутливо ткнул в бок: – Успеха тебе, купец Иголкин.




 12


 Фомич долго изучал ведомость – кому сколько отпустить бревен; на каждый колхоз отвел по тетрадочной странице, а потом раз десять замерял каждое бревно – выводил кубатуру. Еще на юридических курсах Фомич познакомился с хитрой наукой гонометрией, как он ее назвал. Всю гонометрию осилить он не успел, но высчитывать кубатуру бревен, определять сено в стогах или солому в скирдах – это он научился. Число бревен в плотах было такое же, как и в ведомости указано, а вот кубатура чуток завышена. Объегорил его толстобрюхий зав ровно на пять кубометров. Но так как колхозам отпускать положено не просто кубометры, а столбы, то есть поштучно, то Фомич не тужил: в таком деле растекутся эти пять кубометров и не заметишь как.
 Вот-вот должны подъехать машины из колхозов, и Фомич тогда будет нарасхват, в самый почет войдет. «Федор Фомич, отпусти, пожалуйста!»; «Федор Фомич, попрямее каких нельзя?» – «А кривые куда? – строго скажет Фомич. – Андрюше на костыли, что ли?» Нет, одним почтением Фомича не разжалобишь; в деле он человек серьезный и спуску от него не жди.
 В разгар самых деловых мечтаний Фомича нежданно-негаданно прикатил на «газике» Тимошкин – в белой расшитой рубашке, в белых парусиновых туфлях, в соломенной шляпе – как гусь, важно выхаживал он возле бревен, потом потребовал от Фомича разнарядку. Фомич знал, что Тимошкина повысили, – теперь он стал заместителем Мотякова. Начальство! Фомич вынул из кармана гимнастерки разнарядку и подал. Тимошкин пробежал по ней своими круглыми желтыми глазами и сказал:
 – Чудненько! Значит, весь этот лес передай по акту согласно данного документа. Сегодня же.
 – Сдать за день! – удивился Фомич. – Здесь более трехсот кубов. За месяц не увезешь.
 – Это вас не касается. Вы сдавайте по акту все сразу. Другому человеку. Мы сами найдем охранника за трудодни. Понял? Лес наш.
 – Дай сюда! – Фомич выхватил из рук Тимошкина разнарядку, спрятал в карман и зашпилил его булавкой. – Вот когда получите лес от меня под расписку, тогда он будет ваш. А пока лес мой!
 – Твой лес? Ишь ты, частный элемент нашелся. Посмотрите на него! – Тимошкин указывал на Фомича коротким толстым пальцем и спрашивал своего шофера: – Видал, чирей какой? Кто будет деньги за этот лес платить? Мы! – Тимошкин подошел ближе к Фомичу. – А тебе платить не желаем. Понял! Уходи! Сдавай лес общим актом.
 – Не сдам!
 – То есть как не сдашь? А мы отберем? Колхозы будут приезжать и брать лес по нашему указанию.
 – Попробуйте только! У меня вон два ствола… – Фомич кивнул на прислоненное к бревнам ружье. – Кто сунется – уложу на месте.
 – А за разбой знаешь что бывает?
 – Я охраняю государственное имущество. Кто меня поставил, тот и снимет.
 – Так мы же договорились с начальником ГЭС, голова два уха.
 – Этого не может быть! – опешил Фомич.
 – Пошли к телефону!
 Тимошкин покатился вперед, за ним – ружье наперевес – понуро шел Фомич.
 – Ты чего мне в спину целишь? – обернулся Тимошкин. – Я тебе кто? Арестованный? Иди рядом! И пушку закинь за спину.
 В клубе возле телефонной будки сидели верхом на скамье Пашка Воронин и свистуновский киномеханик и резались в шашки.
 – Сидите, сидите! – царственным жестом успокоил их Тимошкин.
 Впрочем, они и не думали вставать, только посмотрели на него исподлобья.
 – Мне позвонить надо, – сказал Тимошкин.
 – Звоните, – кивнул на телефон Пашка и снова склонился над доской.
 – Почта? Дайте мне Тиханово! Это Тиханово? А? Тимошкин говорит. Соедини-ка меня с гидростанцией. Начальника, да! Прямым проводом, да. Товарищ Кошкин? А! Тимошкин говорит. Мы тут забираем лес. В Прудках, в Прудках. А Кузькин в колхоз пойдет! Ну, как договаривались. Хорошо, передам ему. До свидания! – Тимошкин положил трубку. – Ну вот, начальник не возражает, – сказал он Фомичу и чуть не замурлыкал от удовольствия. – Сдавай по акту лес и топай в колхоз на работу.
 При этих словах Пашка и киномеханик вскинули, как по команде, головы и уставились на Тимошкина.
 Фомичу показался этот телефонный разговор подозрительным: и то, как больно скоро соединили Тимошкина с Раскидухой, и этот прямой провод… И главное – так просто и нахально выгоняли его, Фомича. А тот приезд начальника что ж тогда значил? Смеются они, что ли, над ним? Да неужели его начальник такой двуличный человек?
 – Ну-ка, отойди в сторону! – Фомич оттер Тимошкина и снял трубку: – Свистуново? Нюра, это Кузькин говорит. Мне бы вызвать Раскидуху. Начальника.
 – Долго ждать придется, дядя Федя, – ответила телефонистка.
 – Вот те раз! Только же давали Раскидуху!
 – Это не через меня. Может, через Тиханово.
 – Давай, как знаешь. Все равно буду ждать.
 Фомич припал к трубке и долго слушал монотонный, вялый голос телефонистки: «Алле-у-у! Самодуровка, Самодуровка! Алле-у-у! Брехово!.. Алле-у-у!.. Алле-у-у!» И Фомичу чудилось, будто это лепечет на лесной опушке птичка-сплюшка: «Сплю-у-у, сплю-у-у. Брехово!.. Сплю-у-у, сплю-у-у».
 Наконец Брехово ответило, и телефонистка оживилась:
 – Брехово! Дайте Раскидуху! А? Начальника соедините?..
 И вот в трубке послышался знакомый голос начальника ГЭС:
 – Слушаю!
 – Это Кузькин говорит, из Прудков!
 – В чем дело? Колхозы приезжают за лесом?
 – Еще нет. Мне передали из райисполкома, будто вы вместе с ними решили меня с работы того… – У Фомича пересохло в горле, он глотнул слюну и наконец произнес: – Снять.
 – Со мной говорил вчера Мотяков, – ответил, помолчав, начальник. – Видите ли, товарищ Кузькин, вы, оказывается, колхозник. А нам не разрешается принимать колхозников на работу, да еще без согласия колхоза. Вот Мотяков и жаловался, что я колхозников у него переманиваю.
 – Да я же отпущен из колхоза. У меня есть и справка, и паспорт! – крикнул Фомич.
 Пашка с киномехаником давно уже отложили свою игру и теперь с напряжением слушали этот разговор.
 – Меня же отпустили, понимаете, отпустили! – Фомич изо всех сил дул в трубку.
 – Да вы не волнуйтесь, товарищ Кузькин, – ответил наконец далекий начальник. – Я ведь не сказал, что мы вас снимаем. При всех условиях работайте до конца. А там видно будет.
 – А сейчас вы тут ни с кем не говорили? – поглядывая на Тимошкина, осторожно как бы спросил Фомич.
 – Где это тут? У тебя или у меня?
 – По телефону из Тихановского района сейчас никто с вами не говорил?
 – Нет. А что?
 – Да тут передо мной стоит один тип. – Фомич теперь жег глазами Тимошкина. – Прохвост в соломенной шляпе. А еще руксостав!..
 Пашка и киномеханик, начиная понимать, в чем суть дела, выжидательно улыбались и нахально смотрели на Тимошкина. Тот снял шляпу и отер взмокший лоб.
 – А что такое? – спрашивал начальник Фомича.
 – Говорит, будто вы приказали меня выгнать. А лес по общему акту сдать ему.
 – Что за чепуха! Не слушайте вы никого. Работайте, товарищ Кузькин.
 – Вы бы с ним поговорили. Он тут вот передо мной стоит. Я ему сейчас трубку передам. – Фомич сунул Тимошкину трубку, но тот шарахнулся от нее, как от горящей головешки, и в дверь.
 А вслед ему оглушительно хохотали Пашка с киномехаником.
 На другой день с утра понаехали из колхозов и на лошадях, и на машинах, выстроились у фермы табором. Каждый к себе тянет – поскорее бы нагрузиться. Все – Фомич да Фомич! А что Фомич! На четырех ногах, что ли? И так совсем закрутился…
 Сначала решил отпустить подводы из дальних колхозов. Уже нагрузились было хохловские, осталось подсчитать кубатуру да подписи поставить, как прибежала плачущая Авдотья. У Фомича сердце так и екнуло:
 – Что случилось? Ай с ребятами что?
 – Федя, хлеб нам не дают в магазине.
 – Как так не дают?
 Был вторник – хлебный день, и Фомич не понимал, почему не дают.
 – Продавец говорит, район запретил. Сам Мотяков звонил: не давать Кузькину хлеба… – Авдотья утирала слезы концом пестрого платка, повязанного углом. – Чем же мы теперь кормить свою ораву станем? Ой, господи!
 – Да не реви ты! Разберемся – уладим.
 Фомич сказал хохловским колхозникам, уже нагрузившим подводы:
 – Подождите уезжать! Я сейчас обернусь! – И побежал через выгон к магазину.
 Возле древней кирпичной кладовой с отъехавшей задней стенкой, из расщелин которой тянулись тонкие кривые березки, толпилось человек пятнадцать – все больше баб да старух, – хлебная очередь. А в полуразваленной кладовой – наследство попа Василия – размещался прудковский магазин.
 – Что это еще за новости на старом месте? – спросил Фомич, входя в темное помещение.
 – Я не виноватая, – сказала продавщица Шурка Кадыкова. – Гузенков приезжал… Говорит, райисполком запретил продавать тебе хлеб… Мотяков! Уж не знаю почему.
 – А чего ж тут не знать? – Бабка Марфа зло сверкнула глазками из-под рябенького, в горошинку, платка. – Он наш, хлеб-от, колхозный.
 – И то правда… Много до него охотников развелось…
 – Они ноне не жнут, не сеют… – загалдели в толпе.
 – Ваш хлеб в поле остался, – обернулся Фомич к очереди. – А этот вам господь бог посылает, вроде манну небесную.
 – Так мы ж отрабатываем за этот хлеб-от…
 – А я что, груши околачиваю? – Фомич махнул рукой. «Да что это я с бабами сцепился?» – подумал.
 Он побежал в клуб, попросил соединить его с Мотяковым.
 – Чего надо? – недовольно спросил тот, услыхав голос Кузькина:
 – Почему мне хлеб запретили продавать?
 – Этот хлеб для колхозников привозят. А вы не только в колхозе не работаете, но даже помогать отказались.
 – Так я же работаю в Раскидухинской ГЭС?!
 – Ну и поезжайте на Раскидуху за хлебом. – Мотяков положил трубку.
 – Ах ты, сукин сын! Ну погоди. Еще посмотрим, кто в убытке останется.
 Фомич дозвонился до начальника ГЭС и доложил ему о хлебном запрете.
 – Я не могу лес отпускать, товарищ начальник. Поеду за хлебом в Пугасово.
 – Правильно! Не давай им лесу, если они такие мерзавцы. Заворачивай все подводы и машины. И вот что. В Пугасове есть корреспондент областной газеты. Заезжай к нему. Он сидит в редакции «Колхозной жизни». А я позвоню ему, предупрежу. А если что не выйдет, давай ко мне.
 На свой лесной склад Фомич возвратился злым и решительным.
 – Разгружай подводы! – крикнул он еще издали хохловским колхозникам.
 – Да ты что, в себе? Мы еще по-темному выехали из дому, а к ночи еле доберемся назад. И с пустыми руками?!
 – А если бы вы встали с пустым брюхом, день проторчали тут и пошли бы спать с пустым брюхом? Это каково?
 – А мы тут при чем? – окружили Фомича шоферы и возчики. – Чего ты нам-то войну объявляешь?
 – А со мной без объявления начали войну, – сказал Фомич. – Не я начинал, не я и отвечать буду. Езжайте к Мотякову. Раз они так – и мы эдак.
 – Ты уж нас-то пожалей. Нагрузились ведь… – упрашивали Фомича хохловские колхозники.
 – А меня кто жалеет? У вас дети есть? Вот ужин подойдет, они придут к матери: «Дай хлеба! А она скажет им: «Ложитесь не емши. Отец хлеба не принес, ему некогда. Он целый день хохловских мужиков жалел». Так, что ли?
 Хохловские мужики, ругая и Фомича, и Мотякова, а пуще всего некое мифическое начальство, пошли к своим подводам.
 – Ладно уж! – остановил их Фомич. – Давайте накладную, подпишу.
 Высокий, сутулый, обросший седой щетиной, как сухостой лишайником, хохловский бригадир протянул Фомичу накладную. Фомич подложил под нее тетрадь и подписал на коленке.
 – Спасибо! – Хохловский бригадир спрятал накладную и сказал: – У нас тут есть хлеб, с собой брали. Возьми ребятишкам.
 – Да вы что! Вам самим топать до ночи. – Фомич замотал руками и головой. – Я, чай, найду хлеба-то. А вы, ребята, не сердитесь, – сказал он шоферам. – Я, может, обернусь к вечеру. Хотите, ждите.
 – Ничего, мы ведь тоже не свое горючее жгем.
 Фомич отдал Авдотье ружье.
 – Останешься за меня тут.
 – А ты куда, Федя? – спросила Авдотья, принимая ружье.
 – За кудыкины горы! Правду пойду искать. – Фомич, видя, как вытянулось Авдотьино лицо, все-таки пояснил: – В Пугасово пойду за хлебом.
 – Да туда не дойдешь и дотемна! – ахнула Авдотья.
 – Авось люди добрые подвезут, – сказал Фомич, поглядывая на столпившихся шоферов.
 Наконец один скуластый плотный паренек в военной гимнастерке подошел к Фомичу и взял его за плечо:
 – Ладно, отец… Поехали с нами. Под самое Пугасово подбросим. Не сидеть же ребятишкам голодными.
 Авдотья вдруг сгребла платок с головы, уткнулась в него и глухо зарыдала; ее острые, худые плечи под выцветшей и застиранной – не то голубой, не то серой – кофтой то поднимались кверху, то опускались.
 – Хватит, мать, хватит… При людях-то постыдись! – говорил Фомич, оглаживая ее плечи.
 – Я си-ичас, си-ичас, – торопливо, виновато произносила она и снова всхлипывала. – Мне и того еще досаднее, что свои же бабы из очереди выгнали…
 Через час Фомич был уже в Пугасове… Первым делом он зашел в хлебный магазин, наложил полмешка хлеба и только после этого разыскал корреспондента.
 Его встретил очень моложавый, но уже седой, с высокими залысинами, приветливый, начинающий полнеть мужчина.
 – Я уже в курсе, в курсе, – остановил он Фомича, когда тот начал рассказывать. – Я сейчас позвоню Мотякову. Но у меня к вам просьба – помогайте колхозу.
 – Я же на работе нахожусь.
 – А вы после работы, по вечерам.
 – По вечерам я отдыхаю, потому что ночью опять работа – лес охраняю.
 – Понятно, понятно… Но все-таки обещайте, что вы будете помогать колхозу. – Корреспондент говорил, улыбаясь, и получалось так, что он и сам будто не верил в эту помощь, а говорил просто для порядка.
 «Это у них вроде игры, – подумал Фомич. – Как у солдат: назовешь пароль – проходи, куда хочешь, а не назовешь – не пустят».
 – А почему мне никто не приходит помогать? – спросил Фомич.
 У корреспондента поползли брови кверху, и он как-то обиженно надул губы:
 – Странный вопрос! Ведь вы же не колхоз?
 – А почему все должны помогать колхозу? Раньше ведь никто мужикам не помогал. А они сеяли, пахали, убирали – все вовремя.
 – Вы говорите не на тему, товарищ, как вас, простите? Федькин?
 – Нет, Кузькин.
 – Ну, так вот, товарищ Кузькин, вы обещаете помогать колхозу или нет? – Корреспондент глядел теперь строго, и на лице его не было и тени давешней улыбки.
 «Да от него, как от попа, не отвяжешься, – подумал Фомич. – Кабы чего хуже не было».
 – Пока я на работе, никак не могу… Вот опосля – тогда другое дело… Посмотрим то есть. Отчего ж не помочь? – дипломатично ответил Фомич.
 – Вот и хорошо! – обрадовался корреспондент. – А теперь выйдите на минуту, я по телефону поговорю.
 Фомич вышел из кабинета, а дверь чуток не прикрыл, прислонился к косяку и стал прислушиваться.
 – Товарищ Мотяков, запрет снимите… Советую! Да, да. Не то он до самого Лаврухина дойдет. У него дети… Да, да! Сигнал поступил с места. Рабочий класс! Ну, тем не менее… – доносилось из кабинета.
 А потом вышел сам корреспондент, пожал Фомичу руку и пожелал счастливого возвращения.
 – Поезжайте. Хлеб вам будут давать.
 Фомич еще до вечера успел приехать в Тиханово и сразу прошел в кабинет к Мотякову. На этот раз даже сердитая секретарша не задержала его. А Мотяков как стоял у окна, так и не обернулся, будто не Фомич вошел в кабинет, а муха влетела.
 – Что ж вы теперь прикажете? Продавать мне хлеб или как? – спросил Фомич от порога.
 – Будут вам продавать.
 – Выпишите мне бумагу. На слово ноне нельзя верить.
 – Тимошкин пришлет. Можете ехать домой.
 – А с чем я поеду? Там дети голодные ждут меня.
 – Ступайте вниз, в нашем ларьке возьмете буханку.
 – Да мне чего с этой буханкой делать? По ломтику разделить? В ленинградскую блокаду и то больше хлеба давали на нос.
 – Ну, возьмите, сколько хотите, – процедил Мотяков, но все-таки не обернулся, только руки его назади в кулаки сжались.
 – Это коленкор другой. – Фомич даже улыбнулся на прощание. – Спокойной вам ночи…
 В райкомовском ларьке стояли три женщины; одна из них – в красной, котелком, шляпе, в зеленой, вязанной из шерсти заграничной кофте – была жена Мотякова. Фомич сразу узнал ее, но не подал вида и, так же как Мотяков на него, так и он, не глядя на жену, сказал Настенке Рощиной, продавщице:
 – Ну и начальник у вас, Настенка! Просто гад.
 – Какой начальник, дядя Федя? – Она была свистуновской и знала Фомича.
 – Да Мотяков! Дай бог ему сто лет жить, а двести на карачках ползать.
 – Что такое? – испуганно спросила Настенка, а посетительницы притихли, и только жена Мотякова – Фомич видел краем глаза – сделалась пунцовой, красней своей шляпы.
 – Какой гад такие приказы давал, чтобы детей не кормить? А этот паразит приказал моим детям хлеба не давать.
 Жена Мотякова вышла, хлопнув дверью, а Настенка замахала на Фомича руками:
 – Да ведь это жена Мотякова была, дядя Федя!
 – Вот пускай она и доложит своему, какого об нем мнения народ.
 – Ты уж молчи, молчи, – сказала Настенка, – не то свяжут с тобой вместе…
 – А ты не бойся! Сказано, нам терять нечего.




 13


 Накануне цветения яблонь, в самую пору посадки картошки, на склад к Фомичу зашел Пашка Воронин – на нем были новые хромовые сапожки и белая рубашка с откладным воротником. Пашка грыз семечки; по растрепанному рыжему чубу, по красному носу и осоловевшим глазам Фомич сразу догадался, что Пашка выпимши. Дело было вечернее, на бревнышках сидели, грелись дед Филат, Васька Котенок, только что пригнавший стадо, да четверо михеевских колхозников, с ночевой приехавших за столбами с дальней заречной стороны. Сидели, трепались, больше все Фомич старался.
 Пашка сел на конец бревна и усмехнулся:
 – Пришел Фомичу помогать, а то у него от работы, поди, задница заболела.
 – И-ех! Вот это дал! – заржал Васька, закидывая голову, как жеребенок.
 – А ты, Паша, горло-то вовремя прополоскал, – ответил Фомич. – Мне в помощь собака очень даже нужна. Лес охранять…
 Теперь смеялись и михеевские мужики, и даже дед Филат заливался мелким клекочущим смешком.
 «Уж коли ты на испыток пошел, – подумал Фомич, – так давай потягаемся! Посмотрим, кто кого».
 – Собака тебе будет мешать, – сказал, кисло улыбаясь, Пашка. – Одному-то дрыхнуть сподручнее.
 – Э-э, нет! Я не один… Я здесь в трех лицах: бог отец, бог сын и бог дух святой.
 – Это что-то мудрено, – сказал Пашка.
 – Почему это? Бог отец – это я сам, бог сын – мой старшой помощник… Весь в меня! А бог дух святой – это моя смекалка, которая всегда верх берет над нечистой силой.
 – Над какой это еще нечистой силой? – спросил Пашка.
 – А над тобой да над Гузенковым.
 – И-и-е-х! Вот это дает! – запрокидывал свое красное, обветренное лицо Васька.
 – Ай да Фоми-ич, крой тебя лаптем! – хватались за животы михеевские колхозники.
 – И за что только такому брехуну деньги платят, – зло сказал Пашка.
 – И в самом деле! – подхватил Фомич. – Зачем мне деньги? Воды у меня сколько хочешь, рыбы – тоже вон целое озеро! И воздух бесплатный… Да еще бригадир бесплатно развлекать приходит. Отчего и не поразвлечься с начальством? Мне вот вспомнилось, как у нас в колхозе повышали зарплату… – Фомич достал кисет, стал скручивать «козью ножку», вкось поглядывая на Пашку.
 Котенок, ожидая новую смешную историю, подался вперед, дед Филат сидел, сгорбившись, обхватив колено, и не то беззвучно смеялся, не то так просто разинул рот, а михеевские колхозники с любопытством поглядывали на Пашку. «Ну и как? Терпишь еще?» – словно написано было на их лицах.
 – Так вот, значит, собрался на правление весь актив. Встает агроном и говорит: «Товарищи, мы должны повысить зарплату нашему председателю. Все ж таки мы план по хлебосдаче перевыполнили. Кто больше всех старался? Он! Мы без председателя, как слепые, и заблудиться могли бы. Он – вожак!» – «Правильно! – сказал бухгалтер. – Я за то, чтобы надбавить председателю еще одну тыщу рублей. Объявляю голосование: кто против?» Все за. Ладно. Тогда встает председатель и говорит: «Но, товарищи, я же не один старался. В первую очередь и агронома надо отметить. Он за полями присматривал. Кабы не агроном, поля травой позарастали бы. Предлагаю повысить ему оклад на пятьсот рублей. Согласны? Голосуем. Кто против? Никто… Хорошо!» – «Но, товарищи, – поднялся бухгалтер. – Мы ведь выполнили план и по сдаче молока. Надо повысить оклад и зоотехнику. Кабы не он, коровы недоеными ходили бы». Хорошо! Повысили и зоотехнику. «А бухгалтеру? – встает зоотехник. – Он весь расчет у нас ведет… Дебет-скребет. А кто нам зарплату выдает? Опять же он. Кабы не он, мы и денег не имели бы. Надо и бухгалтеру повысить». Ладно, и бухгалтеру повысили. «А бригадиру? – сказал агроном. – Кто на работу колхозников организует? Бригадир. Если не он, и работать никто не станет. Повысить надо и бригадиру…» Хорошо, повысили. «Товарищи, нельзя обижать и моего шофера, – сказал председатель. – Если он будет плохо меня возить, мы плана не выполним. Надо повысить и ему». Повысили. «А мне? – сказал животновод. – Я на случном пункте стою. Если б не моя работа, и телят не было бы. А откуда молоко тогда взялось бы?» – «И правильно, – сказали все. – Как же мы животновода позабыли? И ему надо повысить оклад». – «А мне?» – спросила Матрена. «А тебе за что?» – «Как за что? Я работаю, навоз вывожу». – «Ну и работай. Вывози не три воза, а двадцать возов на день. Вот и получишь пуд хлеба да десять рублей. Больше всех… Какой же тебе еще оклад нужен?» Ладно, пошла Матрена навоз возить. Отвезла воз, другой… На третьем возу лошадь стала. «Но!» Стоит. «Но!» Ни с места. Она взяла шелугу да хлясть ей по боку! Лошадь на другой бок упала. Вот и навозилась. Пошла на конный двор: «Запрягите мне вон ту, крепкую лошадь». – «Эту нельзя, – отвечает ей конюх. – На ней Пашка-бригадир ездит». Подходит весна, а навоз не вывезен. «Опять всю зиму дурака валяли! – ругается председатель. – Ну ж, я вас проучу!» Вызывает он бульдозер из метээс… Тот выволок весь навоз с фермы и деньги Матренины все забрал. «Вон куда ваша зарплата ушла, – сказал председатель Матрене. – Работать надо было лучше». Напилась Матрена с горя самогонки… Утром на работу итить – она с печки не слезет… Но тут приходит за ней бригадир…
 – Довольно! – крикнул Пашка и встал. – Не твои поганые речи антиколхозные слушать, я пришел сказать… передать приказ председателя – завтра на твоем огороде колхоз посеет просо!
 – Как это так? – встал и Фомич. – Я на своем огороде пока еще хозяин.
 – Был! А в прошлом году тебя исключили на собрании и усадьбы лишили. Вот об этом я тебя и предупреждаю. Это решение правления колхоза, понял? Огород больше не твой… Вот так! – Пашка под конец рассмеялся в лицо Фомичу: – Ну, что ж ты не веселишься? Развлекай теперь своих приятелей…
 И пошел прочь.
 – Вот так сказка с присказкой! – сказал Фомич, почесывая затылок. – Что ж мне теперь делать? Как думаешь, дядь Филат, отберут они огород?
 – Они все могут. Вот у Митьки Губанова отобрали…
 Губанов работал бакенщиком, огород у него отрезали под самое крыльцо, так он потихоньку на Луневском острове вспахал. Но Луневский остров принадлежал пароходству… Кто туда пустит Фомича?
 – Ведь я ж теперь рабочий класс. Мне пятнадцать сотых положено. А уж закон я найду. До суда дойду…
 – Э-э, Федька! Пока суд да дело, а они возьмут на твоем огороде и просо посеют, – сказал дед Филат. – Вот кабы ты раньше их картошку посадил, тады другой оборот.
 – А на ком пахать? На бабе, что ли? К ним теперь за лошадью и не подступись.
 Молчавшие до сих пор михеевские переглянулись, и ветхий, почти как дед Филат, старичок в черном мелескиновом пиджачке, из-под которого на ладонь выползал подол серой застиранной рубахи, сказал Фомичу:
 – На ком пахать! О голубь! Вон четыре лошади. За ночь вспашем и посадим… только соху тащи.
 – А что, Федька! – подхватил дед Филат. – Бери у меня соху и валяй. Подфасонишь им в самый раз.
 – У нее, поди, и сошники отопрели, – сказал Фомич.
 – Шшанок! А я на чем сажаю? – вскинул бороденку дед Филат.
 Соха и в самом деле оказалась крепкой. «И что за дед такой припасливый? – удивился «Фомич, оглядывая Филатове хозяйство. – Еле ноги, кажись, волочит, а двор покрыт, изба проконопачена… И даже курушка в сенях квохчет».
 Вместе с михеевским стариком Фомич притащил к себе в огород соху, впрягли в нее лошадь… И пошла работа. Пахали впересменку – одна лошадь устанет, вторую перепрягали. А потом выползла вся Фомичева ребятня с хозяйкой во главе, и к одиннадцати часам ночи – уже по-темному – посадили всю картошку.
 – Вот это по-стахановски, – сказал Фомич, вытирая подолом рубахи пот с лица. – Что значит работа на обчественных началах. Пошли отдыхать.
 Авдотья сходила к соседке, матери Андрюши, принесла две бутылки самогонки; поставили чугун картошки на стол, михеевские свиного сала нарезали. И сразу повеселело на душе. Фомич сначала плеснул чуток самогонки на блюдце и поджег – высокое синеватое пламя заметалось над блюдцем.
 – Горит, как карасий! – торжественно произнес Фомич. – Тут на совесть сработано.
 Михеевский старик понюхал из горлышка.
 – Да она вродь бы и пахнет карасином.
 – Ты что! Самогонка сахарная. Андрюша из района привозит сахар.
 Свесив с печки голову, поглядывая на мигающее синеватое пламя на блюдце, самый младший – Санька – вдруг запел частушку:



   Нынче сахару не стало – самогоночку варим;
   Из кила кило выходит, вся до капельки горит.



 Михеевские засмеялись. Старичок отрезал ломтик пресной пышки, положил на нее кусочек сала и подал на печь:
 – Ешь, внучек, ешь.
 – Ма-ам, дай и нам! – С печи сразу свесилось еще три головы.
 – Вот я вас сейчас мутовкой по лбу! – крикнула Авдотья от стола.
 Но ласковый старичок разрезал всю пышку и подал ребятам:
 – Ешьтя, ешьтя… Мы едим, а они что? Ай нелюди? В Писании сказано: дети – цветы нашей жизни.
 – Нет уж, по такой жизни и дети не в радость, – вздохнула Авдотья, протирая стаканы. – Хоть бы и не было их вовсе.
 – Ну не скажите, – возразил старичок. – Какая бы ни была жизня, а пройдет – и плохая, и хорошая. Главное – что человек по себе оставит… Ибо сказано в Писании: негоже человеку быть едину. Не то помрешь – и помянуть некому будет.
 – Ноне и поминать-то негде. Церкву развалили, и бог, знать, улетел от нас, – сказала Авдотья.
 – Ну не говорите! Бог в нас самих, – поднял палец старичок. – Ибо сказано: бог – наше терпенье.
 – Оно ведь, терпенье-то, больно разное, – сказал Фомич, наливая самогонку в стаканы. – И кошка на печи терпит, и собака под забором тоже терпит. Ежели бог – терпение, так почему он такой неодинаковый?
 – Это уж кому что предназначено, – важно заметил старичок. – У каждой божьей твари свои радости есть. Так и человек; писано – не завидуй! Ищи в себе остов радости и блаженства.
 – А мы уж и так дожили – что на нас, то и при нас… Ищи не ищи… Кто нам в чем поможет? – сказала свое Авдотья.
 – Ты, мать, не туда поехала. Это он про меня сказал: ежели человек веру в себя потерял, ему и бог не поможет. Так я вас понимаю? – спросил Фомич старичка.
 – Истинная правда! Потому как в Писании сказано: самый большой грех – уныние.
 – Будет уж проповедовать… отец Сергей, – сказал с легкой заминкой один из михеевцев – Иван Павлович, как звали его.
 Он был примерно годком Фомичу, такой же чернявый, сухой, с морщинистой шеей.
 – Есть хочется! Да и выпить не грех. – Иван Павлович кивнул на самогонку. – Небось выдохнется.
 Остальные михеевцы были совсем еще молоденькими пареньками, – видать, и в армии еще не служили.
 – Ну, поехали! – Фомич поднял стакан.
 Чокнулись. Пили медленно, тянули сквозь губы, будто не самогонку пили, а закваску, кривились так, что глаза в морщинах скрывались: наконец, выпив, шумно выдыхали воздух и нюхали хлеб.
 – Кряпка!
 – Да, кряпка-а…
 – Господь помилуй!
 – Ты что ж, попом работаешь, что ли? – спросил Фомич старика.
 – Священником, – кивнул сухонькой головой отец Сергей.
 – А что ж у тебя волоса-то не длинные?
 Волосы у отца Сергея были не то седые, не то белесые – реденькие и короткие.
 – Так он еще у нас молодой поп-то, – сказал Иван Павлович. – Недавний.
 – Поп – и за бревнами приехал… Этого я чегой-то не понимаю, – сказал Фомич.
 – Он вроде бы еще неутвержденный, – сказал Иван Павлович. – Настоящий поп озоровать стал. Будто в алтаре напился допьяна. Старухи взбунтовались и прогнали его. А наш отец Сергей плотником работал. Да псаломщиком был. Вот его и попросили, призвали, значит, миром. Служит… А председатель его от работы в колхозе не освобождает. Ты, мол, еще не настоящий поп…
 – Это ему нагрузка, – сказал осмелевший после выпивки один из парней и прыснул. – Вроде художественной самодеятельности.
 – Васька! – цыкнул на него Иван Павлович.
 А отец Сергей смиренно заметил:
 – Трудимся поелико возможно…
 После второго стакана Фомич снял балалайку. Гармошки-то давно уж не было. Авдотья продала ее, когда Фомич еще в тюрьме сидел, – две посылки ему справила на гармонь-то.
 Фомич ударил по струнам и подмигнул Авдотье:
 – Ну-ка, Дуня, где наши семнадцать лет?
 Раскрасневшаяся, помолодевшая Авдотья подбоченилась, повела плечами и голосисто запела:



   Сыграй, Федя, сыграй, милый,
   Страданьице с переливом!



 И Фомич тотчас же ответил ей припевкой:



   Вспомни, милка, вспомни, стерва,
   Как гуляли с тобой сперва!



 Михеевские дружно засмеялись, и Иван Павлович выкрикнул:
 – Ну-ка, давай камаринскую!
 Фомич быстро переладил струны на новый строй, заскользил пальцами по грифу, и одна струна стала тоненько и жалобно выводить прерывистую, словно спотыкающуюся мелодию.
 – Хорошо начал! Издаля… – сказал Иван Павлович.
 Он вышел на середину избы, поднял кверху палец, стал отщелкивать пальцем такт и притопывать ногой.
 – А теперь чуть живее! – И запел жидким, но приятным баритончиком: – А-а-ах ты су-у-укин сын камааринский мужик… Живее! – опять крикнул Иван Павлович, быстро согнулся, прихлопывая себя по коленкам и стуча ногами.
 – И-эх-ма! – Фомич ударил по струнам еще звонче, смешно задергался, затряс головой, торопливо приговаривая:



   У-он по улице по нашенской бежит,
   Ды-он бежит-бежит-навертывает,
   Его судорогой подергивает…



 Фомич еще более зачастил и перешел на «барыню».
 – Упы-уп, упы-уп! – покрикивал Иван Павлович, подпрыгивая и шлепая ладонями по голяшкам сапог, потом присел и легко, поскоком, пошел по избе, пронзительно посвистывая.
 – Ах, тюх тях-тю, да самовар в дягтю, – припевая, ерзал на скамье Фомич, сам готовый сорваться в пляс.
 – У-у-ф ты! – выпрямившись, сказал Иван Павлович, судорожно глотая воздух, и тяжело плюхнулся на скамью.
 – От так! Знай наших!..
 – Ай да Павлыч, ай да верток! – говорила Авдотья. – Вы с моим-то два сапога пара.
 А потом хором тихонько с подголоском пели:



   За высокой тюремной стеною
   Молодой арестант помирал…
   Он, склонившись на грудь головою,
   Потихоньку молитву читал…



 Отец Сергей выводил тоненьким дрожащим тенорком, запрокидывая голову, и в его светлых, как бусинки, глазках стояли слезы…




 14


 На другой день Пашка Воронин доложил председателю:
 – Кузькин самовольно посадил картошку на огороде.
 – А кто пахал ему?
 – Чужих нанимал. Говорят, обманом подпоил.
 – Ну, теперь он у меня будет землю кушать. Я научу его, как советские законы уважать, – сказал Гузенков.
 Он тут же позвонил Мотякову, расписал, как Федор Кузькин захватил самовольно землю под огород и посадил картошку. «И гулянку по такому случаю устроил». Мотяков приказал составить акт, вызвать агента из управления сельского хозяйства и заготовок, подписать и направить акт в прокуратуру.
 – Судить будем! Показательным судом. Отобьем охоту бегать из колхоза. Враз и навсегда!
 А еще через день из прокуратуры пришла повестка – рассыльный из сельсовета принес и выдал Живому под расписку. В ней тот приглашался в вежливой форме прибыть в тихановскую прокуратуру, а в случае неявки, сообщалось, «вышепоименованный гражданин будет доставлен органами милиции».
 «Вышепоименованный гражданин», разумеется, явился сам. Сначала он зашел в рик, к председателю. Но Мотяков отказался принять его, послал к Тимошкину.
 – А-а, товарищ Кузькин! Привет, привет. Чем могу помочь? – Тимошкин сидел за столом добродушный, приветливый, и его круглые желтые глаза сияли, как надраенные медные пуговицы.
 – Не за помощью к вам пришел, – хмуро сказал Фомич. – Очень интересно знать: законы соблюдаются в нашей стране ай нет?
 – В нашей стране, товарищ Кузькин, законы написаны для трудового народа, а не для тунеядцев. А тех, кто нарушает законы, призывает к порядку советская прокуратура.
 – Это мне очень даже понятно. Только поясните мне – по какому такому закону у рабочего отбирают огород?
 – У какого это рабочего?
 – У меня, к примеру.
 – Вот это ловко повернул! Видали, какой элемент нашелся? – Тимошкин как бы обращался к кому-то третьему за поддержкой, хотя в кабинете, кроме их двоих, никого не было. – Вам огород как рабочему никто, товарищ Кузькин, не давал. Поэтому отбирать его у вас никак невозможно. Все обстоит по-другому: это вы самовольно захватили колхозную землю под огород. За что и привлекаетесь к уголовной ответственности.
 – Да мне ж положено как рабочему иметь пятнадцать соток. А в моем огороде всего четырнадцать. Чего ж вам еще?
 – А то, товарищ Кузькин, что в Прудках у нас государственной земли нет. Там вся земля колхозная. И дать вам земли под огород в Прудках мы никак не можем.
 – Это как вас можно понимать? – Фомич обалдело смотрел на Тимошкина.
 – У нас такая земля есть, только под Гордеевом. Там можем дать вам огород. Хотите – берите.
 – Вы что, издеваетесь? – Фомич даже встал от негодования. – Гордеево от Прудков за двадцать пять километров! Я что ж, летать на огород должен?
 – Не хотите, не берите. – Тимошкин был невозмутим. – А в Прудках огород сдайте.
 – Огород мой! И никому я его не отдам. – Фомич пошел к дверям.
 – Отберем судом. А тебя посадим, – сказал вслед ему, не повышая голоса, Тимошкин.
 В прокуратуре встретил Фомича младший юрист Фатеев – в белом кителе, в погонах со звездочкой, черные волосы приглажены, расчесаны на пробор да еще блестят – одеколоном обрызнуты. Он пробежал глазами повестку и сказал весело:
 – Вас-то я и жду! Проходите в кабинет!
 Младший юрист провел Фомича в кабинет с надписью на белой двери «Следователь», усадил на диван, сам сел напротив за стол и все глядел на него, улыбаясь, будто желаннее гостя, чем Фомич, для этого следователя теперь и не было никого на всем белом свете.
 «Прямо как на блины пригласил, – думал Фомич, глядя на свежее, смеющееся лицо следователя. – Чем он только угостит меня? Вот вопрос…»
 Младший юрист считал себя человеком воспитанным; он долго служил в политотделе МТС, а теперь учился в областном пединституте на заочном отделении. Несмотря на свои сорок лет, он все еще был худощав, подтянут, играл на аккордеоне и пел частушки собственного сочинения на смотрах художественной самодеятельности. Один раз даже в области сыграл. Он полагал, что главное для юриста – это соблюдать вежливость.
 – Смелый вы человек, товарищ Кузькин, – говорил, все ярче улыбаясь, младший юрист. – Я просто восхищаюсь вами.
 – А чего мной восхищаться? Одет я вроде бы нормально, а не какой-нибудь ряженый. – Фомич посмотрел на свой рябенький, сильно мятый пиджачок, на черную косоворотку. – Чего тут смешного?
 – Да нет, вы меня не так поняли! – воскликнул Фатеев. – Я не смеюсь над вами… Просто я хотел сказать, как же это вы набрались смелости захватить колхозную землю? Против коллектива пошли… Один против всего села! Вот что.
 – Да что я, на кулачки против села пошел, что ли? И ничего я не захватывал. Огород мой.
 – Огород колхозный… но вы его захватили и теперь считаете своим, – радостно подсказал младший юрист.
 – Как так захватил? Еще дед мой пахал его. Мать с отцом сад рассадили. Я уж порубил яблони. Распахал его сразу после войны… под картошку.
 – Интересное у вас мнение! Значит, вы считаете, что земля у нас по наследству передается? А революция была в нашей стране?
 – Была.
 – Вот именно, товарищ Кузькин. Революция уничтожила в нашей стране право собственности на землю. И вы это отлично понимаете, только уклоняетесь от ответственности некоей игрой. Не выйдет, товарищ Кузькин! Я сам люблю играть, только в свободное от работы время.
 – Так в чем же вы меня обвиняете?
 – Вы обвиняетесь в самовольном захвате колхозной земли. Колхозное собрание лишило вас права пользоваться огородом… Когда исключали из колхоза. Это вам известно?
 – Нет. Я не был на колхозном собрании.
 – А чем вы можете подтвердить это показание?
 – Дак что ж, на собрании колхозном зарубки, что ли, каждый оставляет на стене? Кабы зарубки оставляли, я сказал бы – моей там нет.
 – Но есть свидетельские показания, что вы там были. Вам известны такие граждане? – Фатеев вынул из папки бумажку и прочел: – Назаркин Матвей Корнеевич, счетовод колхоза, заместитель председателя Степушкин, бригадир Воронин – все они показывают, что вы присутствовали на собрании.
 – Ну, ежели они показывают, пускай они и отвечают.
 – Интересно рассуждаете, товарищ Кузькин! Значит, не вы виноваты в самовольном захвате колхозной земли, а колхозное руководство?
 – А если они врут, тогда как?
 – А бригадир Воронин предупреждал вас? – быстро спросил Фатеев.
 – У бригадира нет такого права, чтоб огород у меня отбирать, – ответил, помедлив, Фомич.
 – То-то и оно. Кто врет – выяснит народный суд. У нас все по науке. Вы еще вот на какой вопрос ответьте: откуда вы взяли лошадь для посадки картошки?
 – Приехали за столбами люди добрые да помогли мне – вспахали огород.
 – А вы предупреждали, что огород самовольно вами захвачен? Из какого они колхоза?
 Фомичу вдруг стало тоскливо до тошноты, он молчал и устало смотрел мимо следователя в окно; полотняные шторки слегка шевелил врывающийся в открытую форточку ветерок, за шторкой на подоконнике стояли в горшочках, обернутые белой бумагой, ярко-красные цветы-сережки. «Интересно, кто их поливает? Поди, сам этот чистоплюй?» – некстати подумал Фомич.
 – Вы понимаете, что сделали этих людей соучастниками вашего преступления? – доносился откуда-то сбоку голос следователя. – Или вы попросту обманули их? Из какого они колхоза?
 «Интересно, кто меня судить будет? Старый судья или молодой?» – думал свое Фомич.
 – Товарищ Кузькин, вы меня слышите?
 – Я сам не знаю, из какого они колхоза. Не спрашивал, – встряхнулся наконец Фомич.
 – В таком случае вина ваша усугубляется. Посидите!
 Следователь вынул из зеленого пластмассового футляра очки и долго писал, мучительно сводя на переносице черные брови. Потом неожиданно спросил:
 – Как ваша фамилия?
 – Дак вы же знаете.
 – Пожалуйста, отвечайте на вопросы!
 И Фомич отвечал: как его фамилия, имя, отчество, и какого года рождения, и в каком селе проживает… Наконец следователь бросил свое: «Посидите!» – закрыл ящик стола и вышел с двумя исписанными листками.
 Затем через дощатую перегородку отчетливо донесся его голос: «Обвинительное заключение». Фомич вздрогнул и стал прислушиваться. Следователь читал монотонно, повторяя особо важные обороты. За ним, захлебываясь от поспешности, стучала машинка: «…по делу обвинения Кузькина Федора Фомича по ст.90 УК РСФСР…»
 Далее следователь диктовал, кто такой он, Кузькин, и где живет, и кем был. Фомич эту часть плохо слушал и все думал: «Кто меня будет судить, молодой судья или старый?»
 »…Игнорируя установленный порядок получения в пользование земли, считая приусадебный участок своей вотчиной, – читал следователь, – Кузькин вышеозначенную площадь земли захватил самовольно.
 Кроме того, без разрешения руководства колхоза Кузькин обманом достал лошадь из колхоза для вспашки огорода, не выдавая имен своих сообщников…»
 «Ежели старый судья Карпушкин возьмет меня в оборот, тогда беда, – думал Фомич. – Ему что конь, что кобыла: команда была – значит, садись. А ежели молодой судить станет, может, и оклемаюсь. Этот совсем недавно из школы. У него, поди, закон еще из головы не выветрился…»
 »…Привлеченный следствием в качестве обвиняемого по настоящему делу Кузькин виновным в предъявленном ему обвинении себя не признал и ничего существенного в свое оправдание не показал. Его утверждение о том, что ему не было известно о решении общего собрания колхозников, не нашло своего подтверждения по материалам дела…»
 Фатеев вернулся все таким же приветливым, улыбающимся, как будто бы они сейчас, после подписания этих бумажек, пойдут вместе с Фомичом в чайную выпить.
 Фомич внимательно читал и протокол допроса, и обвинительное заключение.
 »…На основании ст.21 Закона о судоустройстве СССР данное дело подлежит рассмотрению в нарсуде Тихановского района».
 Затем шла подпись: «И.о. прокурора младший юрист А.Фатеев».
 – Судить вас будут прямо в Прудках. Выездной сессией, – любезно сообщил Фатеев.
 – Вот хорошо! – усмехнулся Фомич. – Все лишний раз ходить не надо. Спасибо хоть в этом уважили.
 – Да я еще не знаю, как мне с вами быть. Отпускать ли до суда или взять под стражу? – Младший юрист озабоченно смотрел на Фомича.
 – Куда ни сажайте, а все равно с вашим делом выйдет пятнадцатикопеечная панихида.
 – Это что еще за панихида?
 – Присказка есть такая. Перепил поп. Наутро головы не поднять, а тут старуха пришла: «Батюшка, отслужи панихиду!» – «Панихида бывает разная, – отвечает ей с печки поп. – И за пять рублей, и за рупь, и за пятнадцать копеек. Да хрен ли в ней толку!»
 – Туманно…
 – На суде прояснится… Ну, так мне итить или вы меня проводите?
 – Ладно уж, изберем простую меру пресечения. Вот, подпишите подписку о невыезде. – Фатеев подал бумажку.
 Фомич прочитал, что девятого июня состоится суд над ним и до этого момента он никуда не выедет с места жительства. Потом расписался.
 – А кто судить меня станет? Карпушкин?
 – Не знаю. – Фатеев взял подписку. – Можете быть свободны в означенных пределах.
 Суд над Живым состоялся вечером, чтобы колхозников с работы не отрывать. На маленькой клубной сцене поставили столы, накрытые красным полотном, а чуть сбоку, возле сцены, – скамью для подсудимого. Фомич посадил на нее свою ребятню, а по краям сел сам с Авдотьей. Бойкие, смышленые ребятишки с серыми, глубоко посаженными глазами весело болтали ногами и с интересом разглядывали судей за красным столом.
 – А вы зачем детей привели? – спросил Живого судья, молоденький белобрысый паренек в клетчатом пиджаке и узеньком галстуке. – Мы не детей твоих судить собрались, а тебя.
 – Дети больше моего по колхозной земле бегают, – сказал Фомич, – значит, они больше и виноватые. Пусть смолоду привыкают к законам.
 Фомич надел старую, замызганную гимнастерку и нацепил на нее орден Славы и две медали. Медали он натер золой, и они теперь горели, как золотые.
 Авдотья сидела прямо, как аршин проглотила, тяжело опустив на колени свои толстые, узловатые, искривленные пальцы.
 – А что у вас с руками… – Судья запнулся, не смог произнести привычное слово «подсудимая» и после паузы сказал: – Хозяйка?
 – Коров доила… Знать, застудила или так что, – ответила, краснея, Авдотья.
 – Она что, дояркой у вас работала? – спросил судья, обращаясь к председателю, сидевшему в первом ряду.
 – Не знаю, – ответил Гузенков.
 – Три года назад, – пояснил Фомич.
 – Ясно!
 Судья встал и огласил состав суда. Со сцены откуда-то вынырнул милиционер и встал за скамьей Фомича.
 – Отвода к составу суда не имеется у вас, подсудимый? – спросил судья.
 – Нет, – ответил Живой.
 Из народных заседателей были старый учитель-химик из свистуновской семилетки по прозвищу Ашдваэс да заведующая районной чайной Степанида Силкина, пожилая, но все еще мощная чернокосая красавица, постоянный член президиума всех районных заседаний.
 Обвинительное заключение читал и.о. прокурора младший юрист Фатеев. На нем был белоснежный китель, погоны и темно-синие с зеленым кантом брюки. Читал он, как и полагалось, с трибуны, установленной напротив скамьи подсудимого. Трибуну по такому случаю привезли из свистуновского клуба и обшили ее тоже красной материей.
 Читал Фатеев с выражением или, как говорят в Прудках, с нажимом, и когда упоминал статьи Уголовного кодекса, то приостанавливался и смотрел в многолюдный зал. В это время становилось особенно тихо. По его словам получалось так, что Кузькин хоть и числился раньше колхозником, но склонность к тунеядству не давала ему «возможности полноценно трудиться на благо нашей Родины». И что теперь он попросту стал антиобщественным элементом, поскольку объявил себя рабочим, а постоянно нигде не работает. И в связи с этим дошел до самовольного захвата колхозной земли и обмана руководства.
 – Я требую, – сказал Фатеев в заключение, – изолировать Кузькина от общества как разлагающийся элемент и за совершенное преступление, выразившееся в самовольном захвате колхозной земли, вынести Кузькину строгое наказание – год исправительно-трудовых работ с отбыванием в местах заключения.
 В первом ряду захлопали, но особенной поддержки в зале не было, и эти жидкие хлопки вскоре затихли, потонули в дружном кашле, шарканье, шушуканье. Гром грянул, и теперь зал оживленно загудел.
 Судья сказал:
 – В связи с тем, что подсудимый от защитника отказался и решил вести защиту сам, предоставляется ему слово.
 Фомич встал, посмотрел было на трибуну, но ему никто не предложил пройти и встать за нее; он потоптался нерешительно на месте, не зная, на кого же ему смотреть – в зал или на судью, к кому обращаться с речью-то. Так и не решив этого сложного вопроса, он встал вполоборота, так что справа от него был судья, а слева – зал.
 – Товарищи граждане! В нашей Советской Конституции записано: владеть землей имеем право, но паразиты никогда. И в песне, в «Интернационале», об этом поется. Спрашивается: кто я такой? Здесь выступал прокурор и назвал меня тунеядцем, вроде паразита, значит. Я землю пахал, советскую власть строил, воевал на фронте. – Фомич как бы нечаянно провел культей по медалям, и они глухо звякнули. – Инвалидом остался… Всю жизнь на своих галчат спину гну, кормлю их. Как бы там ни шло, а побираться они не ходят по дворам. Так? – спрашивал он, повернувшись к залу.
 – Так. А то что же?
 – Ноне не больно подадут.
 – Это не прежние времена… – неожиданно загалдели в зале.
 – Выходит, я не паразит-тунеядец? – спросил опять. Фомич.
 – Нищих ноне нет! – выкрикнул женский голос. – Чего зря молоть?
 В зале засмеялись, зашикали. Судья позвонил колокольчиком.
 – Гражданин Кузькин! Подсудимому не разрешается обращаться с вопросами в зал.
 – А мне больше и спрашивать нечего. Люди сказали, кто я такой. Теперь – судите. – Фомич сел.
 – Подсудимый Кузькин, вам известно было решение общего колхозного собрания, на котором вас лишили права пользоваться огородом? – спросил судья.
 – Нет, товарищ судья.
 – Отвечайте: гражданин судья.
 – Пусть гражданин… Какая разница, – согласился Фомич.
 – Вы были на том общем собрании?
 – Не был.
 – Садитесь!.. Свидетель Назаркин Матвей Корнеевич!
 – Я, гражданин судья! – вскочил из первого ряда Корнеич и вытянул по швам свои огромные кулачищи.
 – Надо говорить: товарищ судья.
 – Слушаюсь!
 – Вы показали, что Кузькин присутствовал на том собрании?
 – Так точно! – живо подтвердил Корнеич.
 – Слушай, Корнеич! Ты чего это на себя наговариваешь? – набросился на него Фомич. – Ты знаешь, что бывает за ложное показание? Гражданин судья, предупредите его, что за ложное показание два года тюрьмы дают по статье. Я тебя посажу на эту самую скамью! – Фомич указал на свое место.
 – Да, за ложное показание дается два года заключения, – строго сказал судья. – Свидетель Назаркин, я предупреждаю вас.
 Корнеич часто заморгал глазами и переступил с ноги на ногу, как притомившаяся лошадь.
 – Повторяю вопрос… Свидетель Назаркин, был обвиняемый Кузькин на общем колхозном собрании двадцатого сентября прошлого года?
 – Да вроде был… – Корнеич виновато поглядел в сторону председателя, но тут же вскинул голову к судье.
 – А точнее?
 Корнеич покрутил головой, точно хотел вылезти из широкого ворота темной толстовки…
 – Да я уж не помню, – наконец произнес он, глядя себе под ноги.
 Гузенков выдавил какой-то рычащий звук и сердито посмотрел на Корнеича.
 – Садитесь! – сказал судья. – Свидетель Степушкин!
 Поднялся с первой скамьи заместитель Гузенкова, седовласый, с бурой, изрытой глубокими морщинами шеей, свистуновский колхозник, вечный заместитель председателя.
 – Вы подтверждаете, что Кузькин был на общем колхозном собрании двадцатого сентября?
 Степушкин глядел куда-то в потолок, на лбу его появились такие же бурые, как на шее, борозды.
 – Кажется, был, – произнес наконец Степушкин.
 – Был или нет?
 – Да вроде бы…
 – Вы что, в прятки с судом играть решили? – Судья повысил голос.
 – Не помню. – Степушкин сел.
 – Кто извещал Кузькина о решении собрания? – спросил судья, глядя на председателя.
 Гузенков ответил, не вставая:
 – Бригадир передавал мой приказ.
 Встал Пашка Воронин.
 – Да, я предупредил Кузькина. Он сидел на лесном складе, как раз под вечер. Я подошел к нему, посидел еще рядом. Потом сказал, чтобы он не сажал картошку на огороде, потому что огород не его, а колхозный.
 – Подсудимый Кузькин, было такое предупреждение?
 – В точности было! – сказал Фомич.
 – Чего ж еще надо? – крикнул Гузенков.
 – Но, гражданин судья, дозвольте слово сказать? – обратился к судье Фомич.
 – Пожалуйста.
 – Воронин почти каждый день меня стращал: то говорил, что меня вышлют. Потом грозился посадить в тюрьму. А потом огород отобрать. Мало ли чего он говорил. Я уж и верить перестал. А ведь решение общего собрания – это же закон. Так я понимаю, гражданин судья?
 – Правильно!
 – Значит, законное постановление и передавать надо под расписку, документом. Выписать это решение на бумаге, прислать мне. Я бы прочел, расписался. Закон!
 – Правильно! Под расписку не вручалось решение собрания Кузькину? – спросил судья Гузенкова.
 – Нет, – ответил, краснея, Гузенков.
 Теперь все смотрели на него. А Фомич еще и добавил:
 – А стращать словами-то у нас мастера…
 Когда суд удалился на совещание, Гузенков встал и, тяжело грохая сапогами, ушел из клуба. За ним подался и Пашка Воронин. А Корнеич и Степушкин понуро сидели на опустевшей скамье, боясь оглянуться в зал. Там шумно гомонили, отпуская крепкие шутки в адрес незадачливых свидетелей. Всем было ясно, что Фомич выиграл дело. И когда судья зачитал оправдательный приговор, кто-то крикнул на весь зал:
 – Он из воды сухим выйдет! Живой – он и есть живой…




 15


 В конце июня, только лишь успели колхозы развезти лес от Фомича, как позвонил начальник электростанции:
 – Кузькин, не спишь там?
 – Гуси не дают. Развели их ноне, как саранчу. Мясопоставки отменили. Вот они и орут от радости на все Прудки.
 – Ну, я тебе тихую работу нашел, подальше от гусей. Пойдешь на пристань?
 – Это на какую такую пристань?
 – На Прокоше поставят, недалеко от Прудков.
 – А что мне там делать?
 – Все! И командовать, и подметать. И шкипер, и подчищала. В одном лице будешь. Совместишь?
 – Можно попробовать.
 – Тогда завтра же давай на речной участок. Он тут, возле нас.
 Пугасовский участок пароходства малых рек стоял возле Раскидухи, сразу за шлюзом, где перегороженная Прокоша разливалась на полкилометра, что Ока. Весь участок состоял из двух бревенчатых амбаров, отведенных под склады, пятистенной избы, в которой размещались магазин и буфет, и двух дебаркадеров. К одному дебаркадеру приставали речные катера-трамвайчики, а во втором располагалась контора участка.
 Начальник участка, черноволосый приземистый чуваш с необычным для здешних мест именем – Садок Парфентьевич, встретил Фомича по-деловому:
 – Работа хорошая, но денег мало, учты! Всего четыреста восемьдесят пять рублей.
 – А мне больше и не надо, – сказал Фомич.
 – Платим только до декабря. Зимой денег не даем. Учты!
 – А я корзины буду плесть.
 – Делай, что хочешь. Зимой ты меня не касайся.
 – Перезимую! – весело сказал Фомич.
 – Устройство дебаркадера знаешь?
 – А как же! Значит, внизу трюм, а поверху палуба. На ней устроены…
 – Хватит! – остановил его Садок Парфентьевич. – Если тонуть станет дебаркадер, что будешь делать?
 – Первым делом в трюм посмотреть. Ежели там вода, значит, откачать надо.
 – На мель надо сажать. Учты!
 – Это уж само собой, – быстро согласился Фомич. – Мы раньше в Прудках сами баржи делали. Значит, ребра ставили, по ним обшивка. Вот тебе и трюм…
 – Хорошо! Завтра поезжай в Тютюнино, получай дебаркадер. Но учты! Он течет.
 – Приведем! – бодро сказал Фомич.
 До Тютюнина было километров сорок. Ехал туда Живой на речном трамвайчике, и бесплатно – впервые в жизни. И оттого ему все очень нравилось на этом пароходике – сидишь под открытым небом на белой скамеечке, как в саду где-нибудь в городе Горьком… В Пугасове нет таких удобных скамеечек, это уж точно… Надоест тебе на солнышке греться – пожалуйста вниз. Тут скамейки длиннее. Положить мешок под голову, растянешься – и валяй храпака до самого Тютюнина. «Теперь и вовсе жить можно, – думал Фомич. – Не привезут, к примеру, хлеб в Прудки, а я на трамвайчик – и в Раскидуху. Туда-сюда обернулся, глядишь – и день прошел. И вроде бы на службе».
 Дебаркадер для Прудков оказался самой обыкновенной баржей, какие строили раньше прудковские мужики, только на палубе вместо будки стояла шкиперская конторка в два окна да навес для пассажиров с четырьмя скамейками и столиком. Скамейки были такие же аккуратные и белые, как на речном трамвайчике, а в шкиперской стояла круглая чугунная буржуйка, шкафчик белый, как в аптеке, столик и топчан. «Да тут прямо курорт!» – подумал Фомич. Только вот беда: в трюме воды по самые копани, отчего дебаркадер притулился к бережку и брюхом лежал на песчаном дне.
 – Как же я его доведу? – спросил Фомич, растерянно глядя на капитана трамвайчика.
 – Жди меня обратным рейсом. Я камерон привезу.
 – Это что еще за камерон?
 – Эх ты, шкипер! А не знаешь, что такое камерон. Насос!
 Камерон привезли только вечером. Фомич всю ночь не сомкнул глаз – воду откачивал, и когда в пять часов утра подошел к нему с буксирным тросом трамвайчик, дебаркадер легко покачивался на волнах. «Весь наружу вылез из воды… Того и гляди, улетит», – радостно думал Фомич.
 На участок возвратились к восьми часам, как раз и начальство пришло на работу.
 – Ну, пойдем теперь в контору… Оформляться! – сказал Живому капитан трамвайчика, бойкий симпатичный паренек, одетый по всей строгости: китель синий, пуговицы надраены, блестят, как золотые.
 Он привел Фомича в диспетчерскую и весело сказал строгой женщине в мужской фуражке с крабом:
 – Мария, вот тебе новый шкипер тютюнинского кунгаса.
 Женщина резко вскинула голову, и ее рыжие длинные кудри, выбивавшиеся из-под фуражки, заколыхались, как причальные концы канатов.
 – Не потопишь пристань? – спросила она Живого.
 – Ну, как можно! Ведь государственное имущество…
 – Ишь ты какой идейный! – усмехнулась женщина в фуражке. – Ну тогда посиди – я выпишу тебе путевку.
 «А почему же не посидеть? – думал радостно Фомич. – Когда по делу, и посидеть не грех. Тут тепло и мухи не кусают». И диспетчерша ему понравилась. «Хоть и держится строго, а так на вид ничего из себя дамочка, представительная».
 Потом Фомича «оформлял» председатель месткома, он же и начальник отдела кадров. И здесь Живому все понравилось. Кабинетик был хоть и маленький, но чистенький – все белилами выкрашено, везде шторки да скатерочки без помарки, видать, только из стирки. Прямо не кабинет, а лазаретик игрушечный.
 Начальник отдела кадров был сутулый старичок, но все еще подвижный, в белом, хорошо отутюженном кителе и с такой же белой, словно свежевыстиранной бородкой.
 «Вот бы и мне такой кителек получить, – думал Фомич, – да фуражку с крабом. Хотел бы я тогда с Мотяковым повстречаться».
 Старичок завел на Фомича «дело» из картонной папки, анкету заполнил. А потом выдал Живому настоящую трудовую книжку и руку пожал.
 – Желаю успешно трудиться.
 Фомич совсем осмелел и спросил:
 – А как насчет кителя с фуражкой? Они за казенный счет идут? Или по первому году не положено?
 – У нас матросам и шкиперам обмундирование не дают.
 – Ну да. И так хорошо, – согласился Фомич.
 Потом чуть не вприпрыжку на склад бегал – получал цепи, причальные канаты, постель с двумя простынями, кастрюлю, чайник, котелок, миски. Целое хозяйство.
 И когда наконец промычала долгожданная сирена, катер отвалил от берега и потащил на буксире дебаркадер, Живой даже перекрестился – кажется, впервые в жизни.
 Пристань поставили недалеко от Кузякова яра, среди лугового раздолья. И потекла она, неторопливая, как Прокоша, спокойная шкиперская жизнь. «До зимы-то хоть душой отойду. А там видно будет», – думал Фомич.
 Он не запомнил еще такого доброго, мягкого лета. Дожди шли как по заказу, затяжные и обильные с весны, но редкие грозовые в горячую сенокосную пору и в страду. Словно там на небесах появился наконец строгий разумный хозяин, которые поглядывал на землю и грозно ворчал: «Кто там волынит с уборкой? А ну-ка я его подстегну!» Залежалось сено в валках, глядишь – и туча сюда заворачивает, погромыхивает так, что земля вздрагивает. Едет турус на колесах! Но сечет дождем недолго, а только так, для острастки, чтоб лишку не спали.
 Бреховские на том берегу Прокоши хорошо работали, дружно. Про них так говорили: «Эти четвертинку на пятерых выпьют и на другой день еще оставят». Народ там жил мастеровой, потомки знаменитых плотников. Артельный народ. И на трудодни хорошо получали, и зимой еще в отходе подрабатывали.
 В луга выезжали они всем селом, шалаши ставили на речном берегу возле самых коровьих станов, к молоку поближе. И жили две-три недели широко, весело; на прибрежных дубках да липах висели румяные свиные окорока, в огромных черных котлах варилось сразу по полбарана, а на речном дне вдоль берега стояли, омываемые холодными родниковыми струями, цистерны с молоком. Потяни за веревку – и пей, сколько хочешь, пока спина не захолодает.
 А прудковские ходили в луга пехом; пока соберутся, дойдут – солнце уже на жару гонит. Сядут полдневать – из реки кружками воду черпают да прихлебывают с хлебцем. А с другого берега бреховские кричат им, дразнят: «Э, родима, хлябай, хлябай, – вон ишо виднеется!» Рассказывали, что две прудковские бабы взяли в луга на двоих одно яйцо сырое. Сели полдневать – яйцо разбили да вылили с краю в озеро (посуды не было). Ветерок подул – яичные блестки по озеру и поплыли. Вот одна другую и подстегивает: «Родима, хлябай, хлябай, – вон ишо виднеется».
 – Скаредники! – кричат через реку и отбиваются прудковские. – Расскажите, как четвертинку на пятерых распили?
 Но разве бреховских переругаешь?
 Под вечер запахи свежего бараньего супа и преющей на углях пшенной каши, плывущие с того берега, особенно тревожили Живого. И пристань его, как на грех, стояла напротив бреховского лугового стана. Случалось, правда, что и Фомича приглашали.
 Как-то раз вылез напротив пристани из «газика» Петя Долгий и с минуту смотрел на пристань, прикрываясь ладонью от солнца.
 – Это ты, что ли, капитанишь, Кузькин?
 – Ен самый! – крикнул Фомич.
 – Плыви сюда! – махнул рукой Петя Долгий. – Отметим твое продвижение.
 У Живого в садке плескались три подлещика, да язь, да стерлядка. Так что и он приехал не с пустыми руками.
 И не раз еще победный дух от стерляжьей ухи, исходивший от пристани, забирал в плен привередливые к запахам носы бреховских кашеваров.
 – Эй, рыбак! Хочешь баранины за рыбу? А? Кило на кило… – кричали они.
 – Шиш на шиш менять – только время терять! – отвечал Живой.
 – А чего ж тебе еще?
 – Котел каши вези в придачу.
 В такие вечера Фомичу казалось, что жизнь изменяется вроде бы к лучшему. И народ оживел, отмяк в это лето. Шутка ли сказать, поставки всякие, налоги отменили. Первое лето не носили молоко по вечерам на сливные пункты, не разбавляли его водой, не химичили. Завел корову – молока пей, не хочу! И мясо не надо сдавать, и шерсть…
 Живой опять козу купил. А поросенок вырос с большую прожорливую свинью. Авдотья всю крапиву на задах сжала и все парила для этой ненасытной скотины, а Фомич в полдни, когда пристань его закрывалась, ездил на ту сторону реки, на бреховский берег, собирал в кустах дикие яблоки.
 Рано утром и к вечеру на пристани собирался народ из ближних и дальних сел – встречали гостей из города. Приезжали отпускники с Волги, из Горького, а больше все Дзержинские. Еще в тридцатые годы, в пору коллективизации, половина Прудков переселилась туда, в бывший Растяпин, – заводы строили. Уходили в лаптях с мешками за спиной… А теперь приезжали с фибровыми чемоданами, с рюкзаками, полными булок, с длинными связками белых сушек, в два-три ряда, как ожерелья, свисавшими с плеч.
 – Севодни хорошо у нас с хлебом стало, – говорили приезжие. – Хочешь булок, хочешь кренделей бери. И очередей нет. Жить можно.
 – А у нас травы ноне хорошие, – говорили прудковские. – Раз косой махнешь – копна. Людей не хватает. Бают, будто из города обратно переселять начнут в деревню.
 – Но-но! Дураков теперь нет, – отвечали приезжие.
 – А ежели по указу. Небось приедешь.
 – Это где ж такие законы писаны, чтоб рабочего человека ущемлять? – встревал в разговор и Фомич.
 В спорах он занимал теперь сторону городских. И когда спрашивал его кто-нибудь из приезжих: «Как живешь?» – Фомич отвечал обстоятельно:
 – Я теперь начисто пролетариат стал… Так что жизнь рабочего класса известная.
 А плохо ли, хорошо ли он теперь жил, Фомич, по совести сказать, и сам не знал. Главное – спокойно.
 Но по ночам ему часто снился один и тот же неприятный сон: будто возле пристани на берегу собиралось много мешочников – сидели молча, свесив с берега ноги в лаптях, тощие мешки за спинами. «Вы чего ж там сидите? – спрашивал их Фомич. – Идите сюда, на пристань!» – «Оттуда, пожалуй, взашей прогонят, – отвечали. – А ты чего там? Давай лучше к нам!» – «Никто вас не тронет. Я здесь и есть главный начальник». – «Кто тебя знает, – отвечали мешочники. – Вроде бы ты не похож на начальника… Заманишь, поди. Нет, мы уж лучше здесь посидим. А там боязно…»
 – Это тебя, Федька, нужда к себе зовет, – растолковал дед Филат Фомичов сон. – Вот зима подойдет, намытаришься ишо.




 16


 Как ни далекой казалась зима, как ни хотелось забыть о ней, а пришла. Сначала порыжели и стали облетать липовые рощи, потом как-то внезапно свернулись и опали почерневшие листья тальников; и зеленый мягкий противоположный берег сразу покраснел, ощетинился голыми прутьями краснотала.
 На песчаных косах Прокоши больше не цвикали, не бегали вперегонки тонконогие вертлявые трясогузки, не плескались на перекатах жереха, не будили на заре Живого своими пронзительными криками «перевези! перевези!» кулики-перевозчики. И пассажиры приходили все реже и реже. Скучно стало на Прокоше.
 А накануне Октябрьских праздников, когда вдоль по берегам уже позванивала на Прокоше хрупкая игольчатая шуга, пришел буксирный катер и увел дебаркадер. Фомич возвращался с участка уже по первой пороше. Вот она и зима.
 Весь ноябрь Живой плел корзины, но брали их плохо и за полцены. Сезон прошел – картошка убрана в подполы да в хранилища, за грибами не пойдешь по снегу… Кому зимой нужны корзины?
 Как-то на базаре в Тиханове Живого с корзинами встретил Петя Долгий:
 – Чего ты эти кругляши вяжешь? Хочешь заработать, плети кошевки для розвальней. Хоть полсотни давай – все возьму.
 Для санных кошевок прут нужен длинный, первосортный. Особенно на стояки. Поблизости хороший прут весь вырезали. У Живого была примечена одна тальниковая заросль на берегу укромного бочага, возле Богоявленского перевоза. Но он ждал, когда проложат через Прокошу санный путь; идти без дороги туда по мягкому снегу да еще без лыж трудно и небезопасно – провалиться в какое-нибудь болото можно.
 Но тут пришло письмо от старшего сына: «Отслужил. Еду домой!» Вот и расходы новые… Надо встретить сына по-людски, погулять! Отдохнуть дать парню хоть с месяц. Не гнать же на работу на другой день. «Пока он приедет, я кошевки три-четыре сплету да загоню их Пете Долгому. Вот и деньги», – решил Фомич.
 На другой день с утра он стал собираться: затянул потуже свой полушубок, обушок за ремень заткнул да резак, веревку в карман положил, прутья в пучки связывать.
 – Ну, мать, я пошел.
 – Не ходил бы ноне, Федя. Видишь, поземка гуляет и небо со стороны Прокоши вроде бы замывает. Кабы метель не разыгралась.
 Живой поглядел в окно – и правда, вроде бы краешек неба за Прокошей синел.
 – Это не беда – ветер туда дует, разгонит. Эх, мать, где наша не пропадала! – Фомич похлопал себя по тощему животу. – Я ноне непродуваемый.
 До Кузякова яра Фомич дошел быстро; тут, на открытом месте, хоть и гулял ветер да густо несло поземку, но снег не задерживался: по луговым увалам, рыжим от незанесенной отавы, он летел и летел к Прокоше, забивая в низинах частую щетину тальника и вытягиваясь на крутоярах в острые козырьки сугробов.
 За Лукой, меж зарослей кустарников, было потише, но идти зато труднее – снег по колена. Фомич петлял больше все по увалам, боясь в низине провалиться в какое-нибудь плохо замерзшее болото. К Богоявленскому перевозу пришел он только к обеду. На берегах Прокоши было пусто – на этот раз черный неуклюжий паром Ивана Веселого увели по осенней воде.
 Прокоша у берегов замерзла, и только посредине дымилась широкая черная полоса полыньи. Фомич вынул из-за пояса топор, подошел к берегу и грохнул обухом по льду.
 – Гоу-ук! – округло и протяжно отдалось на другом берегу.
 По льду лучами разошлись длинные трещины; а там, где ударил топор, белое пятно медленно темнело от проступившей снизу воды.
 – Слабый лед, – сказал Фомич. – Придется итить берегом.
 Он вышел на открытый косогор и удивился неожиданно сильному ветру. Пока Живой петлял вдоль кустарников по затишкам, направление ветра изменилось – теперь он дул с того берега Прокоши. А там, над темной стеной бреховского леса, козырьком, наплывая, нахлобучивала сизое стылое небо иссиня-черная туча.
 – Откуда ее вынесло? – опять вслух сказал Фомич.
 Ему стало зябко; легкий холодок передернул его и застыл, затаился где-то промеж лопаток. «А не повернуть ли?» – невольно подумал Живой.
 Но идти до прутьев было уже недалеко; тот небольшой бочаг с тальниковой зарослью примыкал почти к берегу реки. Собственно, это был в недалеком прошлом затончик, отделенный теперь от реки песчаной отмелью.
 Бочаг хорошо замерз. И Живой резал тальниковые прутья прямо со льда. Прутья были все одинаковой толщины, длинные, как на подбор, гибкие, но прочные…
 – Хоть узлы вяжи из них, хоть кружева плети, – радовался Фомич. – Как шелковые… Тут, ей-богу, на четыре кошевки хватит.
 Он рубил без роздыха до тех пор, пока не запарился. Потом сбросил с себя полушубок и, несмотря на пронзительный ветер, работал в одной рубахе, не чувствуя холода. Когда он уже связывал прутья в пучки, повалил хлопьями снег, замело, закрутило, и не поймешь, откуда больше летит, сверху или снизу. В двух шагах ничего не видно.
 Живой взвалил наперевес на плечо два огромных пучка ивовых прутьев и чуть не присел от неожиданной тяжести. Потом обтерпелся – вроде ничего. Идти можно.
 Свернул к реке. «Теперь вдоль реки придется топать до самого Кузякова яра, а может, до Прудковского затона, – подумал Фомич. – Иначе заплутаешься». Идти вдоль Прокоши – значит, сделать большой крюк, особенно за Богоявленским перевозом, где Прокоша выписывает петлю за петлей. Но что делать? Иного выхода нет.
 Он спустился с высокого берега реки. Здесь было вроде потише, хоть ветер не свистел с такой заполошной силой. Однако спуск к воде был крутой, ноги скользили. И топать по косогору, да еще с пучками из прутьев, никак невозможно. Фомич опять достал топор и три раза стукнул по прибрежному льду. Но каждый раз появлялись трещины и просачивалась вода. Ступить на такой лед, идти по нему Фомич опять не решился. Пришлось вылезать на берег.
 На высоких крутоярах ветер завывал в прутьях, хлопая полами полушубка, и так внезапно и сильно толкал в бок, что Фомич оступался и, как пьяный, шарахался в сторону. Он держался на значительном расстоянии от берега, боясь свалиться.
 В низинах, под прикрытием кустарников, было потише, но сильно крутило; снег набивался в нос, в глаза и даже забивался за воротник, таял, и редкие холодные струйки ползли по спине. Сугробы Фомич переходил вброд, погружаясь в снег, как в воду, по пояс. Вскоре штаны его выше валенок намокли, потом задубенели от ветра и мороза и густо покрылись налипшим и промерзшим снегом. «Что твои бинты», – подумал Фомич невесело. Бедра были мокрые, поначалу мерзли и саднили, потом притерпелось. «Эх, теперь бы стеганые штаны, да потолще!.. – мечтал Фомич. – Я бы и на снегу переночевал. А в этих топай и паром грейся».
 Он шел, пригнувшись, избочась, отворачивая от ветра лицо, тяжело и низко, почти до снега опустив руки. Пучки прутьев он привязал теперь за спину, перехватив спереди плечи и грудь веревками. Они глубоко врезались в полушубок, сдавливали грудь, резали плечи, отчего руки его немели и по пальцам бегали мурашки. Иногда он останавливался возле большого сугроба, опрокидывался в снег на спину и лежал, закрыв глаза, раскинув руки, до тех пор, пока снова не мог пошевелить затекшими и застывшими пальцами. Он вставал и шел до нового изнеможения, опять валился на спину, чтобы отдышаться и снова идти дальше.
 Уже в сумерках подошел он к Кузякову яру. Здесь он решил распроститься с Прокошей, повернуть на Прудки и держаться прямо по ветру. Над яром дымились острые козырьки сугробов… Фомич слишком поздно смекнул, что берег под этими сугробами может быть обманчив. Он брел теперь, как утомленная лошадь, опустив голову и не глядя по сторонам. Поэтому поначалу удивился даже, когда качнулась перед глазами обнажившаяся черная кромка берега и огромный сугроб с гулом полетел в пропасть, увлекая За собой Фомича. Он стукнулся о что-то твердое ногой, перевернулся несколько раз и упал на спину. Минут пять он пролежал без движения, и ему даже приятно было оттого, как отходили ноющие натертые плечи и затекшие пальцы, только правая нога почему-то горела сильно, будто бы кто приложил к ней раскаленный кирпич. Наконец Фомич медленно опрокинулся на бок, потом попытался встать. Яркая, как молния, вспышка словно ослепила Фомича, и острая, пронзительная боль повалила его снова на спину. Он слегка застонал и потянулся рукой к правой ноге. Что с ней? Сломал или вывихнул? Но сквозь валенок трудно было что-либо прощупать, а пошевелить ступней он не мог, нога ниже колена не слушалась.
 Фомич решил добираться ползком. Сначала он хотел было отвязать и бросить пучки прутьев, но как только подумал о том, что из них выйдет четыре превосходных санных кошевки, которые он загонит Пете Долгому по восемьдесят рублей каждую, то это намерение – бросить прутья – показалось ему невероятным.
 «Прутья первосортные брошу… Триста двадцать рублей из кармана выкинуть? Это ж рехнуться надо, – думал Фомич. – Вон дядя Николаха колодник отсюда на себе возил возами. А я прутьев не донесу! Да что я, иль не Кузькиной породы? Ну ж нет, батеньки мои, не дождетесь от меня такой подачки…»
 Фомич, сцепив от боли зубы, выполз на берег и так, на четвереньках, с пучками прутьев за спиной, двинулся по ветру. Вскоре он потерял свои сшитые из старой шинели рукавицы и загребал снег побелевшими голыми пальцами. Холода он теперь не чувствовал вовсе, и боли в ноге тоже не было. Он плохо соображал, куда ползет, в каком направлении. Но зато хорошо знал, что на спину теперь переворачиваться нельзя, боялся, что силы не хватит, чтобы снова встать на четвереньки. И на бок боялся лечь, чтобы не уснуть. Теперь он и отдыхал все в том же положении – на четвереньках, уткнувшись носом в снег. Крутом была ночь, бушевал снег, выл ветер, а он все полз и полз, каким-то необъяснимым волчьим чутьем выбирая именно то единственно верное направление, где в снежной коловерти потонули Прудки.
 Нашли его ночью возле фермы. Головой он уткнулся в ворота, ползти дальше некуда. Думали, замерз…
 Очнулся Фомич в больнице. Рядом с койкой сидела Авдотья с красными от слез глазами. Он посмотрел на забинтованные руки, ноги и сразу все вспомнил.
 – Прутья-то целы? – спросил он.
 – Целы, целы, – печально ответила Авдотья.
 – Володька не приехал еще?
 – Нынче телеграмма от него пришла. Завтра сам будет.
 – Хорошо… – Фомич немного подумал и сказал: – Передай ему, пусть сам сплетет кошевки. Да смотрите не продешевите!.. Меньше восьмидесяти рублей за кошевку не брать… Кошевки будут первый сорт.




 17


 Больше месяца провалялся Живой в больнице – пока лодыжка под лубком не срослась. Появился в Прудках веселым, все шутил:
 – Говорят, что бядро полгода срастается. Эх, не повезло мне! Кабы не лодыжку, а бядро поломал – вот лафа… До весны пролежал бы на дармовых харчах.
 – Ты, Федька, и впрямь телом вроде б подобрел, – встретил его дед Филат. – Только с лица красен, как рак ошпаренный.
 – Это я шкуру к весне меняю. Надоело в старой ходить. Ты бы, дядь Филат, поползал по снегу. Глядишь, и помолодел бы вроде меня.
 – Говорят, у тебя и ногтев на пальцах нету. Сошли на нет?
 – А мне что их, лаком красить да на поглядку выставлять, ногти-то? Доктор говорит, от них зараза одна. Главное – пальцы целы.
 Он показывал всем свою чудом уцелевшую клешню и шевелил пальцами.
 – Владеют. Есть ишо чем ухватиться. Жить можно.
 С первесны подался на сторону старший сын Владимир. Уехал в Сормово на стройку. Пришлось снаряжать его в дорогу. С пустыми руками не отпустишь. И одежонку какую ни то надо – не в одном же обмундировании ходить ему. Покряхтел Фомич, но делать нечего. Зарезал свинью – отвез на базар. Отвез и мечту свою о корове.
 – Поезжай, сын, устраивай себе жизнь. А об нас не беспокойся.
 На остаток денег Живой накупил картошки.
 – Вот и нам радость, мать. Теперь до лета хватит. Значит, не помрем.
 До лета Фомич не дотянул. В мае, в голодную пору межвременья, он вспомнил про Варвару Цыплакову и решил сходить в райсобес, пособия попросить.
 И вдруг пришла в Прудки невероятная весть – Тихановский район закрыли. Не так чтобы закрыли – и все тут. Разъяснили, что район перестал быть рентабельным, то есть народ поразъехался, колхозы объединились да укрупнились – и район, значит, укрупнять надо. Назрело! Оно, может, и разумно, со стороны глядя, сказать: «Эко вы, милые, размахнулись – сорок две конторы на десять колхозов держите. Сократитесь!» Но тихановцы-то не хотели сокращаться; тихановцы продолжали думать, что район у них, как район, и все есть для района: конторы больше размещались в двухэтажных домах – и новых, и бывших кулацких, улицы булыжником мощены, а от чайной до клуба дощатый тротуар проложен… Чем хуже иных прочих? Но поди ты… Проснулись утром тихановцы – нет района. Ни одной вывески на домах: ни райтопа, ни раймага, ни райисполкома… Как жить?
 Фомич, услыхав об этом, даже взгрустнул:
 – В Пугасово не больно сбегаешь… И Варвары Цыплаковой там уж нет.
 А более всего тихановцев возмутило то, что в их белокаменный двухэтажный райком привезли инвалидов и престарелых. «Дожили! Районом были – стали богадельней». Рынок на тихановском выгоне опустел, дома в цене пали… Даже забитые окна появились.
 И началось в Тиханове великое брожение: начальство, которое со специальностью было, разъезжалось по своим ведомствам – банковские да почтовые в Пугасово переехали, а милиция, юристы – те даже в область подались. Демина отозвали в обком, Тимошкин в сельпо продавцом устроился, а для Мотякова места не находилось. Пугасовский председатель рика наотрез отказался брать его в заместители; сказал, что мне, мол, и своих выдвиженцев девать некуда. Специальности у Мотякова никакой не было, хлеб давно уж и позабыл, как пашут. Да ведь и не пошлешь его из председателей прямо в борозду. А хозяйственной должности или по кадровой части пока ничего не находилось. И Мотяков без дела ходил по лугам – рыбу ловил. Однажды Фомич встретился с ним.
 Как-то под вечер раскинул Фомич свои донки под Кузяковым яром – стерлядей половить. Наживу добывал тут же: сняв штаны, зашел в воду и острым жестяным черпаком выковыривал из-под воды илистый синевато-серый грунт, в котором прятались куколки мотыля.
 На самом яру остановилась черная заграничная машина. Фомич сразу узнал ее. «Зять полковника Агашина! Знать, из Москвы приехали», – подумал он.
 Но из машины вылез сам Агашин, грузный бритоголовый старик с красным мясистым носом и маленькими под нахохленными рыжими бровями серыми глазками.
 – Здорово, Федор! – сказал полковник с крутояра. – Живой?
 – Живой! А чего нам не жить? Воды сколько хочешь, в ней рыба – выбирай на вкус. Птица поверху летает всякая, – весело отвечал Фомич. – А вы когда приехали?
 Полковник был старше Фомича лет на десять, среди односельчан это заметная возрастная разница, поэтому Фомич обращался к Агашину почтительно, с детства привык еще. Тот приезжал, бывало, в деревню козырем. Красный командир! И даже старики величали его по имени-отчеству – Михал Николае.
 – Вчера приехал, – гудел сверху полковник. – Я тут не один… Давай и ты к нам!
 Фомич привстал из воды, прикрыв срам обеими руками, и сказал так просто, для приличия:
 – Вас самих, поди, много?
 – Давай-давай! У нас тут сетишки есть. Бредешок закинем в Луке. Ты знаешь здесь хорошие местечки.
 – С бредешком, конечно, можно было бы пройтись. И сети хорошо бы закинуть. Да уж и не знаю… запрещено! – в нерешительности стоял Фомич.
 – Давай-давай! С нами тут власть, правда бывшая! – засмеялся полковник.
 – Да вам что смотреть на власть? Вы сели да поехали, а мне тут жить… – Но Фомич уже без лишних проволочек, не то еще передумают насчет приглашения, вылез из воды, надел штаны и в момент взобрался на берег.
 – Ого, ты как козел еще прыгаешь, – сказал полковник и подвел Фомича к машине. – Полезай!
 Фомич влез в машину и очутился на одном сиденье рядом с Мотяковым.
 – Здравствуйте! – сказал Фомич, обращаясь как бы ко всем сразу.
 – Привет! – сказал зять полковника.
 А Мотяков промолчал.
 Зять полковника сидел за рулем; это был еще молодой человек, но уже полный, круглолицый и очень приветливый. Фомич знаком был с ним и знал, что работает Роберт Иванович во Внешторге, побывал не раз в самой Америке и привез оттуда эту самую машину под названием «форд». Изнутри в машине сиденья были обшиты настоящей кожей, хорошо выделанной и простеженной на манер фуфайки; а поверху, над головой, и не поймешь, чем было обтянуто, – не то шелк твердый (Фомич потрогал пальцами, он впервые сидел в такой машине), не то клеенка какая-то красная, вся в мелких пупырышках. А возле заднего окошечка валялись журналы в ярких картинках: все девки в темных очках, а на теле голо: два маленьких лоскута, так, с Фомичову ладонь, чтоб срам прикрыть. «А темные очки надели от стыда, должно быть», – подумал Фомич.
 – Нравится? – спросил Роберт Иванович.
 – Да как сказать… Красиво, но как-то неуютно. Замарать боишься, – ответил Фомич.
 – Хо-хо-хо! – оглушительно засмеялся полковник.
 Подъехали к озеру. Из багажника вынули две сети капроновые. Фомич слыхал про такие сети, но не видел еще и теперь с интересом разглядывал – нитки были желтоватые, крученые и очень тонкие.
 – Больно тонкие нитки!.. Не порвется?
 – А ты возми, порви! – сказал полковник. – Бери! Ну? – Полковник всунул в руки Фомичу сеть. – Тяни! Тяни, тяни!..
 Фомич сильно натянул ячею, так что нитки в пальцы врезались.
 – Кряпка! – восхищенно произнес он.
 Бредень был тоже хорош, хоть и не капроновый, но новенький, ячея мелкая и мотня большая – сом попадет, не вырвется. Бредень вытащили из машины, на спинках лежал.
 – Неужто и бредень из Москвы везли? – спросил Фомич.
 – Бредень его, – кивнул полковник на Мотякова.
 Впервые за послевоенные годы Фомич видел Мотякова в обыкновенной белой рубахе с закатанными рукавами и не в галифе, а в простых серых брюках. И оказалось, что он не дюжее его, Фомича, так же худ и мосласт. И даже его широкий и ноздрястый нос, обычно грозно поднятый кверху, теперь казался смешной нашлепкой.
 – Это что ж, ваш бредень или бывший риковский? – спросил Фомич Мотякова.
 – Мой. А что?
 – Дак ведь ты сам запрещал ловить бреднем? Зачем же его держал?
 – Ты болтай поменьше! Вон делай, что заставляют.
 Фомич с полковником разматывали сети.
 – Что, Семен, не нравится критика снизу? – спросил полковник Мотякова. – Привыкай, брат… Теперь дело к демократии идет.
 – Чтобы критиковать – тоже надо образование иметь, не то что наши дураки да лодыри. – Мотяков зло сплюнул и стал раскатывать бредень.
 – Насчет образования это ты верно сказал, Семен! – осмелел Фомич. – Помнишь, у нас на курсах был учитель по  гонометрии  ? Он, бывало, говорил нам: запомните – образование положит конец неразумному усердию.
 – А вы вместе учились? – спросил, улыбаясь, полковник.
 – Вместе академию кончали. Разве не заметно по усердию Мотякова? – сказал Фомич.
 – Прохвост! – Мотяков взвалил бредень и потащил его к воде.
 Полковник спросил:
 – Федор, у тебя, наверное, здесь где-нибудь лодочка припрятана или ботничок? А то у нас надувная лодка, возиться не хочется.
 – Есть! Как же без ботника? Я сейчас…
 Фомич встал и пошел вдоль берега. Ботничок он хранил в камышовых зарослях. В том же тайнике у него лежали весла, банки с запасом червей, двукрылые шахи, связанные дедом Филатом, удочки. Фомич взял ботало – железную воронку, надетую на конец тонкого шеста, длинное двухлопастное весло и прыгнул в ботник…
 Сети ставил Фомич с ботника – всю Луку перегородил. Потом долго ботал – пугал рыбу то с одной стороны сетей, то с другой. Полковник с высокого берега давал указания:
 – Бултыхни-ка вон у того куста! Во-во… А теперь от камышей зайди! Там что-то бухало… Щука, наверно.
 Фомич вскидывал шест кверху жестяным раструбом и с маху бил, погружая его в воду.
 «У-у-угг! У-у-угг!» – утробно разносилось по озеру.
 – Хорошо! Вот как их! – отзывался с берега полковник. – А теперь вон из той заводи… Лупи их по мокрому месту!
 Мотяков с Робертом Ивановичем растянули бредень, но после одного заброда махнули рукой. Берега были приглубые, и в трех метрах с головкой было, а там, где мелко, травы много: сусак да водяная зараза… Ноги не протащишь, не то что бредня. Бросив свой бредень, они, голые по пояс, сидели теперь на берегу и смотрели, как Фомич поднимал в ботничок сети.
 Попались две небольшие, по локоть, щуки, судачок на кило и крупный, как хлебная лопата, лещ.
 – А этот лежебока как сюда втюрился? – говорил Фомич, выпутывая из сетей леща. – Спросонья, должно быть, метнулся. Испугался! Так-то по трусости и в котел угодил, дурья башка.
 Уха получилась отменная – духовитая, мутновато-белая, как раз «рыбацкого колеру», как сказал Фомич. Он кинул в нее три крупных луковицы да дикого укропцу покрошил.
 Рыбу вынул, положил на дощечку и посолил щедро крупной, как стеклянные бусы, солью. Полковник протянул было ему пачку мелкой белой соли. Но Фомич отставил ее:
 – Этой солью только кисель солить или кашу манную.
 Свою крупную соль достал он из загашника – в мешочке хранилась, а потом еще в круглой старинной баночке из-под ландрина.
 – Соль для рыбы – что перец для мяса, – сказал Фомич наставительно. – А без них что мясо, что рыба – трава травой.
 – И откуда вам такую соль привозят? Как стекло давленое, – сказал Роберт Иванович.
 – А мы сами ее давим. Из коровьего лизунца.
 – Из чего?
 – Лизунец коровий… Соль такая, камнями. Ее возле фермы бросают коровам для лизания. И в магазине такую же, камнями, продают.
 – И вы едите такую соль? – Роберт Иванович покачал головой.
 Полковник задел деревянной ложкой дымящуюся уху и, причмокивая, медленно спил.
 – Ну, Федор, «Националь» перед тобой – что осел перед донским скакуном…
 – Само собой, – охотно подтвердил Фомич, хотя и не понял, что такое «Националь».
 – Этой ухой и маршала не грех потчевать, – восторгался полковник. – Роберт, ну-ка вынь-ка две баночки!
 «А зачем тут баночки? – подумал Фомич. – Что в них может быть хорошего? Теперь бы водочки с литровку – коленкор другой».
 Роберт Иванович полез в рюкзак (Фомич искоса поглядывал за ним).
 Фомичу хотелось еще чем-нибудь порадовать полковника, он сказал:
 – Чайку захочется после рыбки. Я вам сейчас такой колер заварю, что писать можно.
 Он срезал в кустах несколько стеблей у самого корня шиповника, нарвал цвета ежевики да наломал веток черной смородины с зелеными ягодами и все это положил в ведро, зачерпнул воды из озера и повесил чай варить.
 – А не отравишь своим зельем-то? – спросил полковник.
 – Помрешь – ни один профессор не определит отчего. Вот заварю – за ухо не оттащишь… Пока мы с рыбой покончим, и чай подойдет.
 Расстелили плащ-палатку под развесистым, как шатер, дубом; в центре поставили дымящийся котел ухи, рыбу на доске и коньяк… Фомич как чай отхлебывал – и приговаривал:
 – Лекарственная штука… Теперь бы по вечерам его принимать от простуды. И тогда лет до ста прожить можно.
 Роберт Иванович сидел, прислонясь спиной к дубу, все смотрел с крутояра на тот берег и восклицал:
 – Ну что за прелесть! Что за виды! Весь мир, кажется, объездил, а такой вот милой, скромной красоты не видывал.
 Смотреть отсюда, с высокого берега, и впрямь было приятно: далеко, у горизонта, куда хватал глаз, синели в этот вечерний час мягкие округлые липовые рощицы, а сразу за озером одинокие темные дубки забрели по колено в пестрое от цветов разнотравье и застыли в раздумье, будто дорогу потеряли и теперь не знают, как выйти к лесу. Застыли, смирились со своим одиночеством. Целый день куда-то рвавшиеся за ветром, буйствовавшие травы тоже затихли. И камыши, уставшие склоняться день-деньской, над водой шуметь, тоже выпрямились, стали выше, отраженные в спокойной прозрачной воде. Все в этот час в природе было согласным, покорным и, знать, оттого трогательно-грустным. Ни ветерка, ни дуновения. И даже птицы, казалось, понимали, что громко кричать неприлично; где-то на том берегу торопливо лопотал свое «спать пора!» перепел, да из ближних кустов тоненько позванивала овсяночка: «Вези сено да не тряси-и-и! Вези сено да не тряси-и-и…»
 Фомичу от этой тихой красоты стало хорошо и грустно, и он сказал со вздохом:
 – И зачем живет человек на свете, спрашивается? Красотой полюбоваться… Добро в себе найти и другим добро сделать… На радость чтобы. А мы рычим друг на друга, как звери. Тьфу! – Он достал свой кисет, но поглядывал на коробку «Казбека», лежавшую возле полковника.
 – Не красотой любоваться, а работать надо. Враз и навсегда! – сказал Мотяков.
 – А ты чего же не работаешь? – Фомич свернул было цигарку, но потом сунул ее в кисет и потянулся за папиросами.
 – Пожалуйста, пожалуйста! – подал коробку полковник.
 – Это не твоего ума дело, – ответил Мотяков.
 – То-то оно и есть… Вам, Михал Николае, не приходилось видеть, как курушка над утятами командывает? – обернулся Фомич к полковнику.
 – Вроде бы у нас в Прудках раньше сами утки сидели на яйцах, – ответил полковник.
 – То раньше! А теперь и утки пошли привередливыми. Яйца нанесет, а садиться не хочет. Вот вместо нее курушку и сажают. Та поглупее! – Живой затянулся, пустил дым кольцами, что твой пароход. – Так вот, выведет эта курушка цыплят на выгон и квохчет перед ними, хорохорится, хвост распускает. Все приказывает на своем курином языке – делай то, а не это. Но вот дойдут вместе до озера, утята – в воду и поплыли. А курушка на берегу квохчет. Оказывается, плавать-то она и не умеет. А все командовала – делай то, а не это. Так вот и у нас начальники иные. Сидит на посту, распоряжается – делай так-то и эдак. Командует! А снимут – куда посылать? Он, оказывается, работать-то не умеет.
 – Ты на кого это намекаешь? – спросил, багровея, Мотяков.
 – Да будет тебе, Семен! Шутки надо понимать, – сказал полковник.
 Фомич и ухом не повел.
 – Кому надо, тот поймет. А для того, кто не понял, я еще один анекдот расскажу. Это по вашей части, Роберт Иванович.
 Тот курил, заслонясь ладонью, и беззвучно смеялся.
 – Ты мне ответишь за свои антисоветские анекдоты враз и навсегда! – перебил его Мотяков.
 – Это не антисоветские, а против разжалованных вроде тебя, – сказал Фомич.
 – Ты что, в озере купаться захотел? – привстал Мотяков.
 – Я те не утенок… Смотри, сам не окажись там вроде той курушки, которой охолонуть надо! – Фомич тоже привстал на колено.
 – Ну ладно, ладно! – Полковник взял их за плечи. – Здесь пьют, шутят… А кто хочет счеты сводить, мы наградим того штафной.
 – А не боишься? – спросил Фомича полковник. – Вдруг Мотяков опять вашим начальником станет?
 – Его песенка спета, – сказал Фомич и, помолчав, добавил: – А мне терять нечего, окромя своих мозолистых рук.
 – Как нечего? А пристань? Должность!
 – Я от этой должности нонешней зимой на одной картошке выехал. Кабы не картошка, ноги протянул бы. При этой должности, Михал Николае, хороший корень в земле надо иметь. А у меня все, что на мне, то и при мне. Яко наг, яко благ, яко нет ничего.
 – Тогда иди в колхоз… Пускай корни в землю.
 – Рад бы в рай, да грехи не пускают.
 – Это что еще за грехи?
 – Смолоду нагрешил. Одного на сторону свалил, а пятеро при мне.
 – Ну, это ты брось… Главное, нос не вешать. – Полковник поднял розовый колпачок коньяка: – За непотопляемый прудковский броненосец и его славного шкипера Федора Фомича Кузькина!..




 18


 Однажды хмурым июньским днем к прудковской пристани причалил катер. Забрав пассажиров, капитан сказал Фомичу:
 – Вот тебе буксирный трос. Зачаливай свою пристань и руби концы… Приказано доставить твой сундук на участок.
 – Это как понимать? – растерянно спросил Фомич.
 – Как хочешь, так и понимай. – Капитан был стар и неразговорчив.
 – По причине ремонта или как? – допытывался Фомич. – Может, ликвидация?
 – В конторе скажут.
 Весь путь до Раскидухи Живой метался по своей пристани, как заяц по островку, отрезанный половодьем. В голову лезли всякие тревожные мысли насчет ликвидации, но он гнал их, цеплялся за ремонт… «Да что я, в самом деле, ремонта испугался? Ну, постою недельки две на участке, проконопачусь… Только и делов. А может, и новый дебаркадер дадут? Теперь техника вон как в гору пошла. У меня ж не дебаркадер – и впрямь сундук старый. Одной воды из него выливаешь ведер сто за день. Я что, насос-камерон?»
 Вспомнил Живой, как еще прошлой осенью писал в контору заявление, чтобы починили дебаркадер либо матроса еще назначили, «потому как одному отбоя от воды нет, а семью свою держать на откачке задаром не имеем полного права…». Садок Парфентьевич ответил коротко: «Просмолим». Но не прошло и месяца с весны, как дебаркадер снова потек.
 «Поди, совесть сказалась у них. Комиссия осмотрит, а там, глядишь, Дуню проведу к себе матросом. И заживем…»
 Напоследок Фомич написал карандашом на тетрадном листе новое заявление насчет ремонта. Может, пригодится?
 В контору вошел он вроде бы успокоенный.
 – Меня что, в ремонт определили? – спросил он рыжую диспетчершу.
 – Заместитель по кадрам все вам объяснит, – ответила она уклончиво.
 – Это кто ж такой? Владимир Валерианович?
 – Нового прислали. Он в кабинете Садока Парфентьевича.
 Из диспетчерской дверь вела в кабинет начальника.
 – Ну-ка я спрошу! – Фомич взялся за дверную ручку.
 – Погодите! – строго сказала диспетчерша. – Что, не слышите? Он же занят.
 Из кабинета доносились голоса. Дверь была тонкая, фанерная. Живой подался ухом к филенке, прислушался.
 – Я вам говорю – план выполнять надо, план! Интересы государства! А вы мне про детей да про варево… – раздраженно произносил вроде бы знакомый голос.
 Другой звучал глухо, просительно:
 – А семьи наши в чем виноватые?
 – Да кто вас просил с собой их брать? Здесь что, производство или детский сад? А! Колхоз?
 Знакомый голос, знакомый голос! Живой даже на дверь слегка надавил, но она предательски скрипнула.
 – Товарищ Кузькин, ступайте на берег. – Диспетчерша встала и выпроводила Фомича за дверь. – Когда надо – позовем.
 Делать нечего. Живой вышел на берег.
 Неподалеку от конторского дебаркадера стояли две большие деревянные баржи. Возле барж сидели две бабы в фуфайках да мужик, небритый, седой, в резиновых сапогах и брезентовой куртке. «Видать, матросы с баржи», – сообразил Фомич.
 – Вы чего, как цыгане, расположились? – спросил он, подсаживаясь к мужику и вынимая кисет.
 – Да уволили… Без предупреждениев, – ответил матрос, закуривая Фомичовой махорки.
 – Как так?
 – Да вот так… – Матрос длинно выругался. – Начальник новый появился.
 – А Садок Парфентьевич?
 – В отпуск ушел. Остался за него заместитель по кадрам. Нового прислали… Такая щетина, что не говорит, не смотрит.
 – Вот оно что! – Фомич теперь понял, почему его в кабинет не пустили. – До порядку, видать, охочий. Меня тоже вот с места сорвал. Пристань моя чем-то не понравилась. Во-он она стоит! – Фомич кивнул на свой дебаркадер, причаленный к берегу. – Из Прудков сняли.
 – Ликвидируют?
 – Ну, этот номер у них не пройдет. Мы тоже законы знаем. – Фомич сплюнул в воду. – А вы откуда?
 – Из-под Елатьмы.
 – Дальние!
 – Не говори. Мы дрова на барках возили. А тут на Петлявке камень где-то не успели вывезти. План, что ли, не выполняют. Он и задержал наши баржи. «Выгружайся!» – «Как так?» – «А вот так. За камнем пойдут ваши баржи». – «А мы?» – «Неделю посидите на берегу. Ничего с вами не случится». Вот и сидим. И домой ехать – за сто верст киселя хлебать. И тут несладко. Ребятишки…
 – Да, этот храбрец, видать, из выдвиженцев, – сказал Фомич. – Я к нему было сунулся – и на порог не пустил. Через дверь поговорили… В нашем районе был один такой. Сапог сапогом, а войдешь к нему в кабинет – и не глядит. Сам, паразит, сидит, а тебя стоять заставляет. А все почему? Потому как академию под порогом кончал. Вот и этот заместитель по кадрам, видать, такой же академик…
 Матрос толкнул Фомича локтем в бок. Фомич обернулся и застыл. Перед ним стоял в синем кителе, в фуражке с крабом Мотяков. По тому, что был он в сопровождении Владимира Валериановича и дюжего парня в резиновых сапогах и в фуфайке, – видать, второго матроса с баржи, – Живой сразу догадался, что новый заместитель по кадрам и есть не кто иной, как сам Мотяков.
 Он не крикнул на Фомича, не обругал его – только повел ноздрями, как бы принюхиваясь, и ушел, так ничего не сказав.
 – Ну, теперь он сядет на тебя верхом, – сказал матрос в брезентовой куртке.
 Фомич только плюнул и кинул окурок в Прокошу…
 С тяжелым сердцем шел он теперь в контору. Мотяков на этот раз не заставил его ждать за дверями. Он кивнул Фомичу на стул у стены, сам прошелся несколько раз по кабинету, знакомо заложив руки в карманы. Наконец сел за стол и еще долго смотрел на Живого, будто впервые видел его.
 – Я хочу, чтобы вы нас правильно поняли, товарищ Кузькин, – сказал он, миролюбиво и очень даже любезно глядя на Фомича. – В Прудки ваш дебаркадер не пойдет.
 – А куда же он пойдет? – У Живого в момент взмокла вся спина.
 – На Петлявку, в Высокое. Будет стоять там под общежитие грузчиков. Отправляйтесь завтра же.
 – А в Прудки кто пойдет?
 – В Прудках пристань сокращаем в целях экономии.
 – А пассажиры как же?
 – Там пассажиров-то два человека в день. Один убыток.
 – Вон вы как рассуждаете! А ежели на Север двух человек посылают? Им и самолеты дают, и шиколату с мармеладом на цельный год. А наши чем хуже их?
 – Ты мне политграмоту не читай, враз и навсегда… У нас план – сократить две пристани. Экономия. Понял?
 – На двух шкиперах много не сэкономишь.
 – По нашему участку – да. А по всей стране? Сколько таких участков? Может, сто тысяч? Вот и подсчитай.
 – Насчет остальных я не знаю. Только мне в Высокое никак нельзя итить. Я весь оклад там проем. А чего семье пошлю?
 – Не хотите – увольняйтесь.
 Живой вдруг вспомнил про заявление насчет ремонта, вынул из бокового кармана, в бумажнике хранилось.
 – Поскольку дебаркадер мой худой, вода натекает за ночь по самые копани, в Высокое мне итить одному никак нельзя. Там семьи у меня нет, которая помогала бы отливать воду. Либо матроса мне назначайте, либо жену мою матросом проводите. Прошу не отказать в просьбе. – Живой положил заявление на стол перед Мотяковым.
 Тот прочел и пронзительно уставился на Живого:
 – Ты с кем это думал, один?
 – Один.
 – Вот и поезжай один в Высокое. И не дури.
 – Не могу… Дебаркадер течет. По самые копани вода. Идите посмотрите.
 – Ты ее нарочно напустил.
 – Я вас не понимаю. Как так нарочно? Поясните! Вы человек при должности.
 – Я знаю. Я все знаю, враз и навсегда! – Мотяков погрозил пальцем. – Выводишь на берег и заливаешь воду.
 – Это как же? Через борт ведрами? – Живой иронически глядел на Мотякова.
 Тот понял, что хватил через край, но продолжал напирать:
 – А по-всякому… Ты мастер отлынивать от работы. Я тебя знаю.
 – Ага! – Живой мотнул головой. – Есть такая притча о гулящей свекрови и честной снохе. Свекровь подгуливала в молодости и не верила снохе, что та мужу верность соблюдает. И сына учила: ты побей ее, может, откроется. Так и вы.
 – Поговори у меня! – Мотяков не так сильно, как бывало в рике, но все же ладонью прихлопнул по столу. – Захочешь работать, сам качать будешь.
 – Я вам что, камерон? У меня на руке вон только два пальца. Я инвалид войны. Давайте мне матроса!
 – Да пойми, голова два уха! Сокращение у нас. Либо иди в Высокое, либо увольняйся, враз и навсегда.
 Вышел Фомич от Мотякова как во хмелю, аж в сторону шибало. Зашел в ларек.
 – Валя, дай-ка мне поллитру перцовочки.
 – Ты чего нос повесил, дядя Федя?
 – Небось повесишь… – Фомич только рукой махнул. – Вся жизнь моя к закату пошла…
 Возле ларька встретил его небритый матрос в брезентовой куртке.
 – Ну, что он тебе сказал?
 – В Высокое посылает. А мне жить на два дома никак нельзя. Всего четыреста восемьдесят пять рублей. Чего их делить? Ну и беда свалилась… – Фомич сокрушенно качал головой.
 – Да брось ты, чудак-человек! Руки-ноги имеешь, и голова на плечах! Проживешь! Ноне не прежние времена. Пошли к нам! У нас ужин варится. Как раз и выпьем.
 На берегу Прокоши на месте бывших куч тряпья стоял брезентовый балаган. Перед ним вовсю горел костер. Дым, сбиваемый ветром, сваливал под крутой берег и медленно расползался над рекой. На треноге кипел, бушевал котел с варевом. Бабы расстилали перед балаганом мешки, клали на них хлеб, чашки, ложки. Босоногие ребятишки с визгом носились вокруг костра.
 – Тише вы, оглашенные! Смотрите, в огонь не свалитесь… Тогда и жрать не получите! – шумели на них бабы.
 Второй матрос, тот, что был у Мотякова, теперь в одной рубахе с закатанными рукавами, босой, красный от огня, помешивал в котле, поминутно черпал деревянной ложкой, сильно дул в нее и громко схлебывал горячее варево.
 – Бог на помочь! – сказал Живой, подходя.
 – Ужинать с нами, – отозвались бабы.
 – Кулеш с пылу с жару… Выставляй бутылок пару! – сказал матрос от костра, косясь на отдутый карман Живого.
 – Сдваивай! – Живой поставил на мешковину перцовку.
 – Дельно! Маня, принеси бутылочку! – сказал матрос от костра.
 Давеча, издали, он показался Фомичу совсем молодым. Теперь кепки на нем не было – во всю его голову раздалась широкая лысина, по которой жиденько кудрявился рыжеватый пушок. Он снял котел с дымящимся кулешом и крикнул:
 – Навались, пока видно, чтоб другим было завидно!
 Разлили кулеш – мужикам в одну чашку, бабам и ребятишкам – в другую. Появилась еще бутылка, заткнутая тряпичным кляпом. Самогонку цедили сквозь губы, морщились, крякали. Она была хороша.
 – Неужто сами производите? – спросил Фомич.
 – А чего ж мудреного, – сказал небритый.
 – Аппарат нужен.
 – Мой аппарат – вон блюдце да тарелка. Только сахару подкладывай, – хитро подмигнул небритый.
 – С таким аппаратом вам ветер в спину. И дождь не страшен, – улыбнулся Живой. – Мой табачок по такому же рецепту сработан. Ну-кася!
 Он вынул кисет и пустил его по кругу. Закурили.
 – Дождь теперь в самый раз под траву, – сказал, помолчав, старик.
 – Да, сена ноне будут добрые, – подтвердил лысый.
 – Все равно половина лугов пропадет. Выкашивать не успевают, – сказал Фомич.
 – Нет, у нас в прошлом годе все выскоблили. Косили и старики, и бабы – третью часть накошенного сена колхозникам давали.
 – У нас до этого не дошло. Все жмутся… Эх, хозяева! – вздохнул Фомич.
 – Нужда заставит – дойдут, – сказал лысый.
 – Дак по нужде-то давно уж пора дойтить.
 – Те, которые с головой, ноне от нужды уходят, – сказал старик. – Наши вон исхитрились лук на гародах ростить. Государству сдаст – и то по два рубля семьдесят копеек за кило. Вот и деньги!
 – Теперь еще и ссуды под корову дают. А в ином колхозе и телку бери, – подхватил лысый.
 – Да, это я слыхал… В Брехове у нас дают. Там председатель сильный. Петя Долгий, мой друг-приятель, – соврал Живой. – Он все зовет меня. А вы, случаем, не думаете в колхоз вернуться?
 – У нас не горит, – ответил старик. – Обождем малость, посмотрим, что выйдет. Осенью, правда, приезжаем домой на помощь. Картошку копаем в колхозе исполу. На зиму запасаем и себе, и свиньям.
 – Это хорошо! А сенца раздобыть – и корову завести можно. Ежели ссуду дают под корову, почему б и не взять? – спрашивал, оживляясь, Фомич. – Я ведь мастак по коровам был. Очень даже умею выбрать корову. Первым делом надо посмотреть, как у нее шерсть ветвится. Ежели развилок начинается на холке, меж молок ходит до четырех недель… Добрая корова! Потом колодец пощупать… меж утробы и грудей. Большой палец по сгиб погрузнет – пуд молока в день даст… А что? Вот возьму и подамся к Пете Долгому. Чем в Высокое за полета верст, лучше в Брехово. Побегаю сначала с работы в Прудки. Это ничего. Мне не впервой. Я на ходу легкий. Зато корову получу…
 Фомич жадно затягивается табаком, улыбается. Он думает о том, как ловко проведет Мотякова; как придет в контору и выкинет ему кукиш: «Ты меня в Высокое хотел загнать… На-кась, выкуси!..» Голова его кружится от хмеля. Ему и в самом деле хорошо и весело.
 – По нонешним временам везде жить можно, – сказал старик.
 – Это верно, – соглашается Фомич. – Теперь жить можно.
 Записал я эту историю в деревне Прудки со слов самого Федора Фомича Кузькина в 1956 году. Записал да отложил в сторону.
 Как-то, перебирая свои старые бумаги, наткнулся я на эту тетрадь. История мне показалась занятной. Я съездил в Прудки, дал прочесть ее Федору Фомичу, и поныне здравствующему, чтоб он исправил, если что не так.
 – В точности получилось, – сказал Федор Фомич. – Только конец неинтересный. Хочешь расскажу, что дальше? Дальше полегше пошло…
 Попытался было я продолжить рассказ, да не заладилось. А потом догадался: тут уж новые времена начинаются, новая история. А та – кончилась.
 – Точно так, – подтвердил Федор Фомич. – Да ты не горюй. Напишешь еще. Моей жизни на целый роман хватит…
  1964–1965